Летописцы Победы [Юрий Жуков] (fb2) читать онлайн
- Летописцы Победы 1.54 Мб, 401с. (читать) (читать постранично) (скачать fb2) (скачать исправленную) - Юрий Александрович Жуков - Павел Иванович Трояновский - Всеволод Витальевич Вишневский - Давид Иосифович Ортенберг - Иван Фотиевич СтаднюкНастройки текста:
ГОДЫ ГРОЗНЫЕ, ГЕРОИЧЕСКИЕ
Когда-то в те времена, когда Маяковский писал: «Я хочу, чтоб к штыку приравняли перо», — эти слова поэта, при всей их гражданской и нравственной силе, всё-таки ещё воспринимались как поэтический образ, как метафора. Война воплотила эти слова в жизнь, сделала их реальной будничной правдой К.СимоновСорок лет отделяют нас от героической победы над черными силами фашизма в величайшей по своим масштабам мировой войне. Издательство политической литературы ЦК КПСС делает очень важное дело, выпуская сборник воспоминаний старейших военных советских журналистов, честь открытия которого предоставлена мне. Делаю это с чувством глубочайшего уважения к нелегкому труду военных корреспондентов, к их отваге и героизму. Разве можно забыть, как эти мужественные люди, стремясь к суровой достоверности своих публикаций и наибольшему воздействию их на читателей, шли трудными дорогами войны при освобождении сотен городов нашей Родины, вступали с передовыми частями в Варшаву, Кенигсберг, Бухарест, Будапешт, Прагу, Вену и Берлин, участвовали в величайших битвах и сражениях. Советские воины высоко оценили бесстрашие и самоотверженность военных корреспондентов. Фронтовые и армейские газеты всегда были верными спутниками наших солдат и офицеров, вдохновляли их на подвиги и героизм, поднимали на штурм неприятельских войск, приближая час Победы. Мы, военные люди, ежедневно получали оперативную информацию из фронтовой и армейской печати, чувствовали горячее дыхание наших центральных газет — «Правды», «Известий», «Красной звезды». И сейчас, много лет спустя, вновь и вновь мы перечитываем «Дни и ночи» Константина Симонова, «Оправдание ненависти» Ильи Эренбурга, «Русский характер» Алексея Толстого, «Науку ненависти» Михаила Шолохова, «Письма к товарищу» Бориса Горбатова, «Слово о 28 гвардейцах» Николая Тихонова, яркие публикации Бориса Полевого, Павла Трояновского, Юрия Королькова, Евгения Воробьева, Александра Кривицкого, сотен других солдат слова. Все они своими многочисленными, исполненными драматизма публикациями показали силу и величие духа советских воинов. Повседневный, казалось бы, будничный труд военных корреспондентов является ценнейшим историческим материалом, значительным вкладом в летопись Великой Отечественной войны. В годы войны мне нередко приходилось встречаться с военными корреспондентами, и воспоминания об этих встречах очень дороги для меня. Уверен, что сборник «Летописцы Победы» вызовет большой интерес у широкого круга советских читателей и найдет в их сердцах самый горячий отклик. Дважды Герой Советского Союза генерал армии П. И. БАТОВ (обратно)
Юрий ЖУКОВ. ШТЫК И ПЕРО
Книга, которую вы раскрыли сейчас, дорогой читатель, — редкая по своей сути. Она повествует о тех, кто обычно остается за пределами повествования по той простой причине, что пишут они сами. Уже так повелось с давних пор: советский журналист, знакомя многомиллионную аудиторию читателей с событиями, свидетелями которых он является, рассказывая о выдающихся деятелях, с которыми ему посчастливилось встретиться, разоблачая в яростной полемике врагов нашего общества, сам остается где-то на втором плане. Вы слышите его голос, но не видите его лица. Мы, журналисты, считаем эту практику вполне закономерной. Наш долг все видеть, все слышать, анализировать увиденное и услышанное, а затем оперативно и честно информировать читателя. Но так уж складывается жизнь, что повседневная журналистская деятельность в конечном счете обретает новое, необычайно важное значение: страницы наших газет с годами становятся страницами истории. Об этой стороне нашей деятельности и о вытекающей отсюда чрезвычайной ответственности журналистской работы блистательно сказал еще в январе 1905 года Владимир Ильич Ленин, который, как никто другой, знал и ценил искусство журналистики и сам отдавал ей свои усилия: «Мы должны делать постоянное дело публицистов — писать историю современности». И это вполне справедливо в отношении журналистской работы в любое время, а в периоды высочайшего, драматического напряжения душевных сил народа, когда решается его судьба, — в особенности. Именно таким был период Великой Отечественной войны, завершившийся нашей Победой, сорокалетие которой мы сейчас празднуем. Давно известно, что величие исторических событий открывается во всей их значимости, когда они отходят в глубь минувшего времени, подобно тому как великолепие снежных горных вершин особенно явственно рисуется с дальнего расстояния. Именно теперь читатель с особым волнением, как-то по-новому воспринимает буквально каждую строку из того, что было написано в годы войны ее прилежными летописцами — военными корреспондентами. И именно теперь пробуждается новый, еще небывалый интерес к тем, кто сумел тогда, под огнем, с большим риском для жизни, а подчас и ценой самой жизни раздобыть и сохранить на века столь нужную новым поколениям и столь высоко ценимую ими информацию о том, как была завоевана наша Победа. Чтобы удовлетворить интерес читателей к этой стороне дела, долго остававшейся в тени, авторский коллектив настоящей книги проделал немалую работу, позволившую воскресить облик военных корреспондентов сороковых годов и показать, каким нелегким и вместе с тем поистине необходимым был их труд. Скажем сразу: сами военные корреспонденты никогда не искали славы. Среди нашего брата считалось признаком дурного тона злоупотреблять местоимением «я» и ввертывать в свои корреспонденции и очерки детали, показывающие, как, в каких обстоятельствах и какой ценой автор раздобывал те факты, о которых пишет. Иной раз это самоотречение давалось военным корреспондентам с трудом. Грустно было думать, что, если тебя сразит пуля, читатель, по достоинству оценивший подвиги солдат, описанные тобою, так и не узнает о том, каким был твой собственный вклад в завоевание Победы. Может быть, именно поэтому в августе 1941 года военные писатели Борис Лапин и Захар Хацревин вместе с корреспондентом «Известий» Михаилом Сувинским сложили свою «Журналистскую задушевную» — песню, которую военные корреспонденты пели на мотив «Раскинулось море широко»:Погиб репортер в многодневном бою
От Буга в пути к Приднепровью,
Послав перед смертью в газету свою
Статью, обагренную кровью.
В тот же день в отдел печати Главного политического управления Красной Армии поступили заявления с просьбой об отправке на фронт от ста пятидесяти писателей. И в тот же день в редакциях газет и журналов прошли митинги под лозунгом «Считать всех мобилизованными на фронт». Само собой разумелось, что все мы, писатели, литераторы, газетчики, должны немедленно отправиться в действующую армию. Если кого-либо не брали во фронтовую газету или не посылали военным корреспондентом, он бурно протестовал и требовал: «Нет места в армейской прессе — берите меня рядовым солдатом, но только побыстрее…» Помнится, в редакции «Нового мира» все текущие дела и работы как-то сразу же отодвинулись на второй план. Назавтра, 23 июня, я записал в своем дневнике: «В редакции с утра царило оживление. Прибежал Леонид Соболев проститься, — уезжает вечером на Балтику. Зашел между двумя выступлениями на собраниях Алексей Сурков, — он уезжает на фронт от «Правды». 25 июня я внес в свою тетрадь «1941» такую запись: «Обидно, что нас, комсомольцев, пока не берут в армейскую печать. Вдвойне обидно потому, что мы готовились к этой работе на случай войны. А какие замечательные газеты можно и нужно сейчас делать на фронте!» И дальше шли такие строки: «Живем ожиданием. Но ждать трудно. Повесток нет и нет. Каждый шаг делаешь с ощущением: это в последний раз. Последний визит в парикмахерскую, последняя встреча с товарищем, последняя ванна, последняя ночь в постели. А потом все снова и снова, и опять ждешь… Ожидание изматывает сильнее, чем самое трудное действие. Многие, кому посчастливилось, уже уехали на фронт. Вчера отбыл Сурков. Кажется, уехал Юра Корольков. Мартынов теперь — комиссар полка, Анисимов — политрук. Мечется по городу Аргутинская — ее не берут в армию потому, что она женщина. А ведь она вместе с нами только что закончила курсы военных корреспондентов…» Еще запись — от 2 июля: «К чести нашего народа, люди проявляют в этой сложной обстановке высокое чувство достоинства, непобедимую веру в конечную победу, незыблемое доверие к партии и изумительное единство. Вчера вечером у нас в Союзе писателей было партийное собрание. В партию вступали Шагинян, Антокольский, Алигер, критик Четунова. Хорошо говорила Мариэтта Шагинян: — В эти дни невыносимо быть вне партии. Я всю жизнь была с партией, хотя и не осмеливалась просить о приеме в ее ряды… Через несколько дней и я среди прочих молодых литераторов получил назначение в редакцию одной из фронтовых газет на должность «писателя» — была такая в штатном расписании военной прессы. Но когда я пришел в отдел печати Главного политического управления Красной Армии за литером на проезд к месту назначения, меня ждала неожиданность: по просьбе ЦК комсомола меня откомандировали на работу в «Комсомольскую правду». Там создавался отдел фронта, и мне предстояло стать его начальником. «Успеете побывать и на фронте, — услышав мои протесты, сердито сказал мне начальник отдела печати полковник Баев, — война-то — дело долгое». Он оказался прав: обстоятельства сложились так, что каждому из нас, сотрудников «Комсомольской правды», довелось частенько выезжать на фронт, особенно осенью и зимой 1941 года, когда сквозь выбитые от бомбежки и наскоро заделанные фанерой окна редакции явственно доносился грохот близкой артиллерийской канонады. Вот тогда-то мне и довелось снова побывать в местах, где незадолго до этого закончила обучение наша «писательская рота». Именно на этом рубеже теперь были остановлены дивизии вермахта, пытавшиеся пробиться к Москве напролом, по Минскому шоссе. Им преградила путь 5-я армия генерала Говорова. Она встала здесь, как тогда говорили, насмерть, и гитлеровцы не прошли. А когда гитлеровцы были разгромлены на флангах — к северу и к югу от Москвы, в декабре эта армия перешла в наступление… Большое селение, на окраине которого минувшим летом располагались палаточные лагеря академии, теперь было неузнаваемо. Многие дома были разбиты артиллерийским огнем либо сожжены. Окопы пересекали улицы, там и сям виднелись блиндажи. Я с волнением оглядывал все это, снова и снова вспоминая безмятежные летние дни, когда мы под руководством опытных и требовательных военных преподавателей решали «на местности», как было принято говорить, тактические задачи. Хотя мы прекрасно понимали тогда, сколь сложна международная обстановка и как велика военная угроза, никому из нас и в голову не могло прийти, что всего через полгода здесь офицеры всерьез будут решать те тактические задачи, которые мы воспринимали тогда как сугубо теоретические… Много лет спустя поэт Евгений Долматовский нашел случайно сохранившееся в его архиве составленное им вот здесь же, в Кубинке, 14 июня 1941 года в ходе нашего военного учения «боевое донесение». Наш преподаватель, майор Генерального штаба В. Шик дал в тот день нам такую «вводную»: идут бои на восточной окраине Кубинки — на перекрестке Минского и Наро-Фоминского шоссе; противник оказывает упорное сопротивление, готовит контратаку, слева комбат 3 (в этой роли выступал курсант Лев Славин) не имеет успеха, просит подавить артогонь противника, поддержать бой танков, справа ведет бой комбат 1 (им был курсант Константин Симонов). Какое решение примет находящийся в центре комбат 2 — Евгений Долматовский и как он доложит о своем решении командованию? «Боевое донесение» юного поэта, автора многих популярных уже тогда песен, звучало так — я цитирую его сейчас по книге Долматовского «Было», выпущенной в свет издательством «Советский писатель» в 1979 году: «№ 15 штаб 2 СП. Северная опушка леса южнее Кубинки. 14.6.41 г. 8 час. 35 мин. Карта 50000 28 года. 1. Противник с рассвета 14.6 оказывает упорное сопротивление на высотах, примыкающих восточной окраине Кубинка и дальше на восток вдоль Минского и Можайского шоссе, готовя контратаку в районе высоты Малая. Из леса 2½ км севернее Кубинки артогонь до дивизиона. 2. Силами 4 роты веду бой за высоту Малая, наступая через перекресток Минского и Наро-Фоминского шоссе. Левофланг. Взвод 4 роты, неся потери, отходит вдоль Наро-Фом. шоссе, 5 рота подошла к окраине рощи с хуторами 800 м, западнее Кубинки, 6 рота находится на опушке лагерной рощи районе моего КП. Придан. танковая рота ведет бой на шоссе 900 м южнее ст. Кубинка. Связь потеряна, пытаюсь восстановить. Подгруппа ПП выдвигается к опушке лагерной рощи, ведя огонь высота Малая, поселок и ст. Кубинка. Сосед слева комбат 3 не имел успеха, просит ударом на хутор западнее Кубинка поддержать форсирование Можайского шоссе и обход ст. Кубинка слева. 3. Решил поддержать соседа слева фланкирующим арт. и минометным огнем и в дальнейшем, захватывая ветку Зап. ж. д. наступлением 5 и 6 рот. 4 роте приказал закрепиться на рубежах перекрестка Минско-Наро-Фом. шоссе, отражая контратаки, блокировать высоту Зеленая. 4. Прошу подавить артогонь противника 2 км севернее Кубинка, поддержать свежей танковой ротой бой танков на рубеже Можайского шоссе. 2 эшелон пустить в стыке с 3 СП. Комбат 2 Евг. Долматовский». Наш строгий учитель майор В. Шик поставил поэту отметку «посредственно». Слишком наивными и неопытными были мы тогда, воображая, будто война будет идти столь гладко и будто у командиров полков всегда будут в наличии «свежие танковые роты» и они будут располагать резервами в таком изобилии, что смогут бросать их в бой даже ради того, чтобы отбить слабенькую контратаку отступающего врага… Теперь, 18 декабря того же 1941 года, мне довелось своими глазами увидеть, как на этих же самых рубежах идет взаправдашний бой и как взаправдашние комбаты и командиры полков решают ту самую задачу, которую за полгода до этого мы решали в чисто теоретическом, учебном плане под командованием майора В. Шика. Эти военные занятия сослужили каждому из нас хорошую службу, когда мы стали военными корреспондентами, а особенно, пожалуй, Евгению Долматовскому, который в драматические дни нашего отступления от Киева к Харькову попал в окружение и должен был с превеликим трудом пробиваться к линии фронта вместе со своими коллегами по военной журналистике. Спаслись они поистине чудом, пережили много горьких и страшных минут, но, как только вышли из окружения, тут же потребовали возвращения на свои боевые посты в армейской печати. На фронте случается всякое, и никто тогда не удивлялся, что журналисты и писатели, попадавшие в чрезвычайные ситуации, брали в свои руки оружие, становились солдатами, а то и партизанами, командовали ротами, батальонами. И действовали при этом так, что их потом награждали орденами и Золотыми Звездами. Вспомним, что среди журналистов, которым было присвоено звание Героя Советского Союза — иным уже посмертно! — были корреспондент армейской газеты Сергей Борзенко, татарский поэт Муса Джалиль, редактор московской газеты «Машиностроение», командир батальона морской пехоты Цезарь Куликов, журналист, ставший командиром стрелковой роты, Иван Зверев, газетчик, сражавшийся в качестве политрука, Хусен Андрухаев, еще журналист, ставший черноморским моряком, Дмитрий Калинин… Фронтовые журналисты активно участвовали в битвах за Москву, Ленинград, Сталинград, Севастополь, Одессу, освещали битвы на Курской дуге, при форсировании Днепра, Дуная, Вислы и Одера, сражения в Белоруссии, обороне Кавказа, взятии сотен городов. Они шли в боевых порядках при освобождении Киева, Минска, Риги, Вильнюса, Одессы, входили с передовыми частями в Варшаву, Кенигсберг, Будапешт, Прагу, Берлин. Их ценили фронтовики за бесстрашие, оперативность, за достоверность репортажей, статей, очерков. Им надо было быть в самых горячих местах сражений, все увидеть, испытать. Газеты с их корреспонденциями всегда были в руках у солдат и офицеров и прочитывались от строки до строки. Подчас вырезки наиболее ярких статей сохранялись вместе с партийными билетами. Перечитывая комплекты фронтовых и центральных газет того периода, поражаешься их яркости, страстности в описании героизма солдат и офицеров, умению военных корреспондентов добывать интереснейшие факты, их способности сосредоточиться на главном. Они получали материал из первых рук, стремились быть очевидцами, а то и участниками боевых событий. И особенно ценились на фронте выступления в печати наших лучших писателей, ставших военными корреспондентами. Напомню, что уже в самые первые дни войны в редакции «Правды», «Известий», «Красной звезды», фронтовых газет пришел цвет нашей литературы, ее гордость и краса — А. Толстой, М. Шолохов, А. Фадеев, И. Эренбург, А. Твардовский, В. Вишневский, Е. Петров и многие, многие другие. В самые тяжелые периоды войны фронтовые журналисты были исполнены веры в победу. Но они ничего не приукрашивали. Корреспонденции их были суровы и правдивы. В них неизменно звучала твердая уверенность в том, что тяжкие неудачи начального периода войны будут преодолены и враг будет разгромлен. На войне неизбежны людские потери — никто не застрахован от вражеской пули, осколка снаряда или мины, авиационной бомбы, выстрела из танковой пушки или пулемета. Тяжкие потери в жестоких боях понес и наш корпус военных корреспондентов. О них мы помним всю жизнь, их подвиги мы свято чтим. В боях с фашистскими захватчиками смертью храбрых погибли многие: на Ленинградском фронте белорусские поэты Андрей Ушаков, Рыгор Железняк, на Украине — русские писатели Аркадий Гайдар, Юрий Крымов, Борис Лапин, Захар Хацревин, на Кавказе — грузинский писатель Сандро Жгенти, под Сталинградом — белорусский писатель Аким Симар, Аркадий Гейне, Геннадий Шведик, Хвядос Шинклер, в районе Харькова — украинский прозаик Юрий Яковенко, в Севастополе — Евгений Петров, Владимир Апошанский и ярославский писатель Василий Шульдешов, под Туапсе — украинский писатель, сотрудник армейской газеты «Боевая красноармейская» Константин Герасименко. В застенках гестапо в Киеве и немецкой тюрьме Моабит погибли украинские писатели Петр Радченко, Николай Шпак и татарский поэт Муса Джалиль. Сотни других фронтовых журналистов не вернулись в свои редакции, погибли в огне сражений. Их имена начертаны на мемориальной доске в Центральном Доме журналистов в Москве. Они были солдатами, штурмовали высоты, ходили в атаки, становились в критические минуты командирами, забрасывались в партизанские отряды. Это о них в армейской газете «Боевая красноармейская» (Юго-Западный фронт) Джек Алтаузен писал:
Я фашистской не кланялся пуле,
Не робел, не терялся в дыму,
В грозном грохоте, в огненном гуле
Нес я гибель врагу своему.
И рука у меня не дрожала,
Потому что в тот день голубой
Вся отчизна меня провожала,—
Весь народ посылал меня в бой.
Я тебя никогда не видала
И не жала я рук дорогих.
О таком вот я брате мечтала —
Стойком, смелом и твердом, как ты.
Предо мной «Комсомольская правда»,
Где статья твоя ярко горит:
«За Отечество» — каждое слово
О борьбе и работе твердит…
Иван СТАДНЮК. ПЕРЕД ЛИЦОМ ВРЕМЕНИ
Работая над документами, связанными с битвой под Москвой, прочитал слова маршала Жукова, которые меня, участника тех событий, политрука из 7-й гвардейской стрелковой дивизии, сотрудника ее газеты «Ворошиловский залп», особенно взволновали. «25 ноября, — писал Г. К. Жуков, — 16-я армия отошла и от Солнечногорска. Здесь создалось катастрофическое положение. Военный совет фронта перебрасывал сюда все, что мог, с других участков фронта. Отдельные группы танков, группы солдат с противотанковыми ружьями, артиллерийские батареи и зенитные дивизионы, взятые у командующего ПВО генерала М. С. Громадина, были переброшены в этот район. Необходимо было во что бы то ни стало задержать противника на этом опасном участке до прибытия сюда 7-й гвардейской стрелковой дивизии из района Серпухова…» Надо вспомнить, что те войска, которые, отступая от границы, вели бои в Белоруссии, понесли тяжелейшие потери. Под Могилевом, Витебском, Смоленском вступали в действие войска, выдвинутые из глубины страны. И вот теперь под Москвой в тяжкие ноябрьские дни надо было сдержать врага до тех пор, пока не подойдут новые резервы и изъятые с других участков фронта силы. Мы, рядовые воины, в ходе ошеломляющих событий не успевали задаться вопросом, как и почему случилось такое, что за несколько месяцев враг достиг Москвы. Эти вопросы, а тем более ответы на них пришли позже, на последующих этапах войны и после нее. Помню, в первые дни войны, буквально в самые первые, нам, недавним курсантам военного училища, даже не верилось, что это воистину война. Все хотелось спросить у кого-то: чего они лезут? Что им тут надо?.. Мы не хотим убивать, сами не хотим умирать, зачем все это? Ощущение войны как непоправимой трагедии пришло ко мне в день, когда после очередной бомбежки увидел в высокой траве при дороге молодую мертвую беженку с узелком вещей и возле — ее малого ребенка, который молча теребил грудь матери. Ветер трепал ее разметанные волосы… Этого ребенка я отдал шоферам, едущим в тыл, взяли с неохотой, упирались: «Грудной ведь. Что мы с ним делать будем? Лучше куда-нибудь в медсанбат…» Но я, помню, упрямо и зло твердил: «Людям отдайте, людям… Ведь живое дитя! Люди возьмут». Долгими были с того момента пути-дороги войны. Недаром один день войны считается за три. Были, конечно, рядом со смертью и смех и любовь, но главное — ненависть. А та лежавшая в траве убитая мать с живым младенцем на груди навсегда останется в памяти символом несправедливости грабительских войн… Сегодня хочется вспомнить хотя бы некоторые образы, назвать некоторые имена. Наша дивизия из-под Серпухова перебрасывалась под Москву, на Ленинградское шоссе. Было промозгло, студено, сине. Помнится, на дорогах был сплошной гололед — бич даже опытных шоферов. А нашей редакции предстояло вести машины из-под Серпухова через Москву в Химки… Перед этим при бомбежке у нас погибли почти все шоферы. И мне (правда, еще под Ярцевом чуть-чуть научившемуся держаться за руль) предстояло вести автобус с наборными типографскими кассами и прочим оборудованием. Теперь понимаю, что только от отчаяния и безвыходности можно было решиться на такое. Но в переднем грузовике был наш весельчак и заводила, москвич с замашками одессита Аркаша Марголин — прекрасный водитель и, по его словам, знаток Москвы. До сих пор светло и с улыбкой вспоминаю о нем. Из-под Серпухова мы выехали рано. От напряжения и старания я весь взмок и так держал руль, что побелевшие пальцы порой сводило. Москва запомнилась сосредоточенной, пустоватой. Там и тут улицы пересекали баррикадные нагромождения из мешков с песком, железных противотанковых ежей. Окна домов сплошь были перечеркнуты бумажными крестами. Пересекли мост через канал. Начались Химки. Это был, конечно, не тот многоэтажный завидный город, каким видим его сейчас. Это был городишко — Химки сорок первого года. На перекрестках стояли регулировщики с флажками, на обочинах — указатели… Мы остановились в деревне Бутаково, разместились в нескольких ее избах. Редактор газеты старший политрук Михаил Каган, с которым мы уже, как говорится, пуд соли съели, приказал мне садиться в полуторку, которую водил курянин красноармеец Захаров, ехать на розыски политотдела дивизии, доложить начальству, что редакция на месте и что газета к завтрашнему утру будет выпущена и доставлена на полевую почту. Нелегко было вновь завести истрепанную полуторку шоферу Захарову. Навсегда запомнился каторжный труд шоферов в лютую зиму подмосковной битвы. Для того чтобы завелись машины, надо было разводить костры, греть для радиаторов воду. А как все это удавалось шоферам самого переднего края, которые, например, доставляли пушкарям снаряды?.. Костры под фронтовыми грузовиками в морозносинем предутреннем тумане, в стылой дымке перелесков, полян, во дворах и на обочинах, на передовых позициях и в обозах — эти пылающие костры возле темных силуэтов еще холодных машин так и светятся в памяти. Они сопровождали нас всю войну. Благодарю память, что сохранила имена водителей: Губанов, Залетный, Поберецкий, Исайченко… Ехали по узкому Ленинградскому шоссе в поисках штаба и политотдела 7-й гвардейской дивизии. На коленях развернул топографическую карту. Вот они, названия деревень и местечек, ставшие прифронтовой полосой: Черная Грязь, Дурыкино, Ложки, Пешки, Ржавки, Крюково, Сходня… Помню, смеялись мы с Захаровым (он яркий мужик, постарше меня был, свекольно-румяный, в нахлобученной по брови серой ушанке с вдавленной в мех красной эмалевой звездочкой: очень нравилась мне эта ушанка, а некогда белые прекрасные полушубки наши уже были черны от мазута и дыма костров), шутили с ним: «Ничего, пробьемся как-нибудь в Ржавки через Ложки-Пешки по Черной Грязи…» Именно там, у Черной Грязи, произошел с нами курьезный случай, впрочем, такой, какие в то время приключались довольно часто. Мы пристроились к колонне грузовиков, везших снаряды, и вдруг справа из-за придорожной лесной полосы неожиданно, страшно, пронзительно загрохотало, завыло: казалось, в ушах тотчас лопнут перепонки. Мы с Захаровым непроизвольно схватились за головы. Через мгновение я осознал, что это был залп «катюш», я уже слышал их раньше. Но было поздно. Машина, потеряв управление, слетела в кювет и ткнулась в сугроб. Такое же случилось еще с несколькими грузовиками. А над головами все выло и выло. Когда наконец стихло, мы выбрались из кабины и, поняв, что с машиной все в порядке, вдруг начали хохотать, показывая пальцами друг на друга. Но в общем-то было не до смеха. Надо спешить. По дороге уже шли мощные бензовозы, они-то с легкостью и вытащили из кювета нашу полуторку. Помню, разыскивая штаб дивизии, проскочили Дурыкино, где нас опять остановили «маяки» с флажками — дальше нельзя (линия фронта опять приблизилась), дальше — враг. Пришлось возвращаться. Штаб и командный пункт нашей дивизии нашли в Больших Ржавках, у церкви. Доложил полковому комиссару Гудилову, что редакция дивизионной газеты прибыла, что приступила к работе и что «Ворошиловский залп» к утру будет готов и доставлен в первый эшелон. Сейчас мне трудно вспомнить, тогда ли, на обратном пути в редакцию, или когда в очередной раз ехал за материалом на передовую, куда было рукой подать, но точно знаю, мы ехали в той же нашей обшарпанной полуторке, все с тем же милым моему сердцу румяным курянином Захаровым, приближаясь все к той же Черной Грязи. Как же все-таки его имя? В памяти только звучит его голос: «Красноармеец Захаров прибыл по вашему вызову». Дорога шла перелесками, по кривой влево и чуть под уклон. За нами и впереди еще шли машины. А вдали у редколесья, не доезжая села, вереницей выстроились грузовики, бензовозы. И тут в небе послышался гул, обложной, тягучий. «Юнкерсы» шли бомбить Черную Грязь. И вот впереди заухало, загрохотало. Потом «юнкерсы» стали пикировать на нас, вырастая в размерах, словно в кино — крупным планом. Выскочив из кабины, я скатился вправо под откос, а Захаров кинулся влево, куда-то подальше от машины. Я лежал в снегу темным кулем, словно придавленный грохотом. И каждый самолет, казалось, пикировал прямо на меня (потом проверял: это мнилось тогда почти каждому). Непроизвольно хотелось вжаться в снег, в неподатливую твердую землю. До сих пор жива в памяти картина: горит, полыхает Черная Грязь — стена пожарища, пылает бензовоз, черные шлейфы дыма тянутся в белесое небо, где-то в стороне Химок бухают наши зенитки. Было, правда, тогда у меня еще одно острое чувство — как бы не загорелась и наша машина, открыто темневшая на дороге: ведь в ней два рулона бумаги — бесценный груз! Молил, только бы уцелела, только бы пронесло. Но не пронесло. Очередной самолет с пике врезал по ней очередью зажигательных пуль, и она вспыхнула. Пожалуй, самое горькое чувство на войне, когда нельзя ничего поделать, невозможно помочь… Потом все стихло, только трещали в огне дома и дымили на дороге горящие машины. Пошел искать Захарова. И то, что увидел по ту сторону дороги, ближе к горящим домам, описать невозможно. На белом снегу среди черных воронок лежали тела убитых. Только три цвета были перед глазами — белый, черный и кроваво-красный. Трупа Захарова не нашел. Он погиб не от пули, а от взрыва. В стороне от воронки поднял его серую окровавленную ушанку со звездочкой: был уверен точно — это его… Знаю, что останки для могилы Неизвестного солдата у Кремлевской стены были взяты на сорок первом километре близ Ленинградского шоссе. Может, кто-то из нашей 7-й гвардейской?.. На следующий день утром мы все-таки сделали очередной номер газеты, напечатали на бумаге, взятой в Химкинской районной типографии, и Михаил Каган, наш редактор, решил сам доставить часть тиража газеты на передовую. Помню, мы прощались с ним во дворе дома, того самого старого дома, что единственным остался сейчас. Лицо, побитое оспинами, не румяное, а, скорее, обветренное. На прощание он дал мне распоряжение пополнить запасы бензина и, улыбнувшись, по-штатски взмахнул рукой, хлопнул дверцей кабины. Провожая старшего политрука, не думал, что вижу его в это синее бессолнечное утро в последний раз… Как многократно уже мысленно повторено это словосочетание: «Не думал, что вижу в последний раз» — так оно, к несчастью, и случалось. И не однажды. Миша Каган ни в этот день, ни позже в редакцию не вернулся. Более того, последующие номера «Ворошиловского залпа» были подписаны: «За редактора политрук И. Стаднюк»… При очередном моем выходе на передовую «за материалом» саперы, охранявшие минное поле на Ленинградском шоссе и по его обочинам, рассказали мне о виденном: наша машина где-то за Ржавками проокочила передний край, не заметив «маяков» (линия фронта за ночь опять придвинулась), въехала в расположение противника. Не сразу гитлеровцы ударили по полуторке из противотанковой пушки: дали ей углубиться, приблизиться. Затем было два выстрела. Миша Каган и шофер Залетнов успели, очевидно, понять, что попали к врагу. О чем они подумали в последнюю минуту? Какие слова произнесли? Или их жизни оборвались с первым залпом, со взрывом? Не знаю. И ответа на это не будет. Образ старшего политрука Михаила Кагана, черты его характера и внешности я воскресил в романе «Война» в образе редактора дивизионной газеты Михаила Казанского, и мне этот образ особенно близок и дорог. О Московской битве можно и нужно писать подробно и тщательно, не упуская ничего. Как, впрочем, и о других битвах. Но эта наша победа близ столицы была для Красной Армии, для страны, для народа решающей. Не отдали Москву. (обратно)Борис БУРКОВ. «КОМСОМОЛКА» НА ФРОНТЕ
Хорошо помню день 22 июня 1941 года. Да может ли кто-нибудь его забыть? Очень ветрено, тревожно и шумно было в то воскресенье в Москве. У Белорусского вокзала, на улице Горького, нас встретил Василий Иванович Лебедев-Кумач. Он жил в доме напротив аптеки (сейчас это дом № 64, здесь висит мемориальная доска). — Посмотрите, ребята, словно развороченный муравейник, — громко, как на митинге, сказал поэт, обводя руками улицу, привокзальную площадь. — Василий Иванович, мы торопимся, мы спешим, — сообщил я ему. — А я с вами, я тоже бегу к вам. — Василий Иванович взял под руку Толю Финогенова. Василий Коротеев сам взял под руку нашего давнего автора. Мы спешили. Зная, что в редакции соберется почти весь коллектив, решили провести собрание, правда, совсем не предполагая, каким оно будет. В коридорах, по комнатам редакции люди собирались группами, чувствовалось, что они не могли быть в одиночку, тянулись друг к другу. Лишь некоторые ходили как неприкаянные из угла в угол, от группы к группе — крайне встревоженные, растерянные. Вскоре работники аппарата редакции и собкоры (они прибыли еще три дня назад на совещание) собрались в Голубом зале. Но никаких речей не было. В больших и малых группах шли свои митинги: что-то выясняли, что-то намечали и, конечно, о чем-то вспоминали. Потом у каждого определялись свои обязанности, каждый уходил по своим делам. Собкоры прощались, они уезжали домой. Борис Иванов, сотрудник военно-физкультурного отдела, успел сбегать в типографию и узнать о выпуске экстренного номера «Правды». Нам выйти не разрешили. Макс Чернин, заместитель ответственного секретаря, предложил примерно определить номер на 24 июня. В зале послышались шутки, остроты, в чем большим мастером был редактор газеты Николай Данилов. Могло показаться, что ничего не случилось. Но стоило внимательнее присмотреться к собравшимся, посмотреть им в глаза, и ты понимал: все они — не вчерашние люди, они уже другие — душевно мобилизованные, а юмор в тот день — это, мне думается, было как средство защиты от уныния и растерянности. — Кто из нас где будет воевать, покажут ближайшие дни, — сказал Николай, — военкоматы и ЦК комсомола распорядятся. А пока — все по-старому: делаем номер. Наш начальник штаба на месте. — «Начальником штаба» Николай называл меня. Я работал тогда первым заместителем редактора и одновременно — ответственным секретарем. Многие сотрудники провели ночь в редакции, определяя следующий номер газеты. Нависшая над Родиной опасность еще больше сплачивала людей. В комнату ко мне приходили по делу и просто поговорить. Приходили и поплакать: ребенок уехал в пионерский лагерь Белоруссии, а там бомбят… Давида Новоплянского волновала одна мысль: как бы вернуться в Киев. Он заведовал корпунктом «Комсомолки» на Украине, не мог ни часа оставаться в Москве. Вместе с ним — его заместитель Валя Шумов. — Ну, начальник штаба, выручай, — почти закричал стремительно ввалившийся в комнату Давид, — звони в Цекамол, пусть нас домой отправят. Билетов нет, мы были на станции. Выручай, иначе невозможно. Оба плюхнулись на диван. Видно, набегались. Им пришлось еще побегать немало. Но с Центральным Комитетом комсомола мы созвонились, и уехали наши собкоры от нас в ту же ночь. В ту же ночь редколлегия удовлетворила просьбу Сергея Любимова, Анатолия Финогенова, Василия Коротеева, Вячеслава Чернышева, Тараса Карельштейна послать их на фронт военными корреспондентами. Под утро, взволнованные, явились наши фотомастера Александр Гличев и Иван Шагин с обидой: как же забыли о них? И уже утром 23 июня, когда мы, немного подремав в своих кабинетах, собрались опять на заседание редколлегии, вбежал взлохмаченный Карл Непомнящий. — Этого не может быть, — категорически заявил он, — чтобы в списках военных корреспондентов я не значился! Я — белобилетник, могут на фронт и не взять, а журналисты и в очках воюют. Карлуша, как мы его звали, сел в кресло, снял очки и посмотрел на нас какими-то странными (плохо нас видящими), печальными глазами. Ночью в редакцию приехали секретари ЦК ВЛКСМ Николай Михайлов, Григорий Громов и секретарь Московского горкома комсомола Анатолий Пегов. «Комсомольская правда» за 24 июня вышла в 6 часов утра. С ее страниц звучали призывные аншлаги: «Покажем пример революционной бдительности, дисциплины и организованности!», «Храбро и мужественно сражайтесь с врагом до полной победы!». По первому же военному номеру «Комсомолки» было ясно: не зря сидели ребята, не зря не спали! Своими советами нам помогли старые большевики Емельян Ярославский и Петр Поспелов — руководители «Правды». В первые бессонные ночи Великой Отечественной войны мы как бы создали «модель» молодежной газеты, которую бы читали на фронте и в тылу, которая бы звала на бой, сплачивала, воспитывала, каждодневно помогала партии и народу громить врага. У меня сохранились некоторые записи в дневнике — наметки постановления редколлегии «Какой должна быть газета». Этого постановления мы так и не приняли, но многое потом вошло в недельные и месячные редакционные планы, которые мы восстановили после декабря. «Читатель должен знать о событиях па фронте, не отставая от фронтовых сводок». Такую запись я сделал после совещания в ЦК КПСС у А. С. Щербакова. «Стремиться к тому, чтобы основными авторами «Комсомолки» были прежде всего сами воины фронта и тыла». Эта запись в предлагаемое решение была подсказана Василием Коротеевым и Тарасом Карельштейном. Уже позже, в августе 1941 года, в дневнике записано: «Давать полосы писем с фронта». Это предложил Юрий Жуков, он пришел к нам 5 июля. (За годы войны в газете опубликовано 120 полос писем фронтовиков.) «Бывать в гуще событий. Наблюдать самим. Советоваться с бывалыми людьми». «Через газету обучать молодежь военному делу. Учить распознавать вражеские самолеты, танки» (телефонный звонок Климента Ефремовича Ворошилова). «Взять на вооружение все броское, все яркое, наглядное, зовущее». Эту запись я сделал после беседы с Емельяном Ярославским, рассказавшим мне о формах агитации в годы гражданской войны, в годы разрухи. Посмотрите подшивку «Комсомольской правды» за первые годы войны. В газете плакаты Валериана Щеглова, Наума Лисогорского, рисунки, карикатуры Ивана Семенова, Бориса Пророкова, Кукрыниксов, других художников. Сохраняя традиции «Комсомолки», мы условились и впредь разговаривать с читателем на ясном ему языке. Вести задушевный разговор о жизни со всеми ее трудностями и невзгодами. Высмеивать и порицать бюрократизм. Воспевать человечность, дружбу, любовь, романтику. Поэзия пусть сопутствует молодому человеку в радостях, помогает ему в горе. Лучшие поэты, писатели всю войну оставались верными товарищами нашей газеты. Хорошую песню «Подымайся, народ» принес в редакцию Василий Иванович Лебедев-Кумач. На другое же утро она появилась в газете. Мелодию еще не написал композитор, а песня нужна фронту: мы посоветовали петь ее на мотив «Если завтра война». «Как бороться с зажигательными бомбами» — такой инструктаж опубликовали в помощь дружинникам, ставшим на посты. «Что ты сделал для победы над врагом?» — спрашивала газета, обращаясь со специальной анкетой к молодым труженикам. «Комсомолка» набирала нужный темп. А народу в редакции становилось все меньше и меньше. Более сорока сотрудников ушли на фронт. Одни из них стали корреспондентами фронтовых газет, другие пополнили ряды командиров, политработников, солдат. Уходили на фронт и наши собкоры: из Белоруссии — Алексей Красов, из Киева — Давид Новоплянский, из Иванова — Иван Войтюк. Собкоры Иван Наганов, Владимир Лясковский, Анатолий Калинин стали военными корреспондентами «Комсомолки». Сотрудники и собкоры газеты, призванные в действующую армию, не порывали связи с редакцией: писали корреспонденции, письма. Одним из первых прислал рассказ о летчиках «Всегда в строю» Яков Гринберг, заведующий военно-физкультурным отделом редакции, призванный во флот 23 июня. Рассказ опубликован 26 июля, а вскоре Яков погиб в Балтийском море. 24 июля записал в своем дневнике: «Наконец-то выбрался из стен редакции: пора приступить и к выполнению того, о чем договорились на заседании редколлегии. С утра опять были на местах, подвергшихся бомбежке. Где- то у Большой Садовой (название переулка не догадался записать) разрушен многоэтажный дом. На третьем этаже, в угловой комнате, каким-то чудом повисла в воздухе детская кроватка, болтается телефонная трубка, бросается в глаза веселая расцветка комнатки. Середина дома — в руинах. Слышны команды пожарников, щелчки сильной струи воды. Сплошной плач. На скверике еще молодая, но совершенно седая женщина безумно смотрит на людей. Говорят: она сегодня ночью потеряла всю семью. Эту женщину, ее горе мне не забыть никогда». С первых же дней налета вражеских самолетов на Москву, 22 июля и в другие дни, мы с Ю. Жуковым уже совершали такие поездки по городу и, хотя каждый раз спешили то в редакцию, то в Цекамол, отлично понимали: город надо нам знать, в том числе и то, что делалось на улицах. А вот сегодня, после осмотра города, мы с Максом Черниным поехали на предприятия, где уже работали по заказам фронта. Ежедневно приходилось встречаться с писателями, композиторами, актерами, которые помогали нам делать газету. С их помощью потом войдут в традицию редакции творческие вечера — встречи «четверги». У себя в газете, в Центральном Комитете партии, в Политуправлении Красной Армии, в специальных комсомольско-молодежных подразделениях, слушая руководителей, военных специалистов, уже побывавших в сражениях бойцов, командиров производства, молодежных вожаков, мы многое познавали. Записи в блокнотах сразу находили свое место в журналистских планах. В эти дни приходилось редко выступать в своей газете, правда, позже, когда удавалось выезжать на фронт или в другие города, появлялись и наши корреспонденции. Да и все журналисты, работавшие в редакции, редко появлялись на страницах с собственными публикациями. Но они вели порой непосильную работу. Ночные дежурства, ответственность перед собой и читателями за каждое слово изматывали работников, а они ежедневно также стояли на постах своей пожарной дружины, тушили зажигательные бомбы, а позднее ко всем другим трудностям добавились недоедание и холод. Делать хорошую газету — это ведь прежде всего привлечь к ней читателя как автора и советчика, прививать хороший вкус молодежи, приобщая и ее к участию в создании каждого номера. В военное время такие требования обостряются, работа осложняется. Будем справедливы к журналистам, другим сотрудникам, создававшим газету в тяжелое военное время. Они — настоящие труженики фронта, солдаты печатного слова. Июльские и августовские ночи 1941 года частенько поднимали журналистов-пожарников на крыши. Были ночи, когда район «Правды» освещал небо на многие километры. Горело все, что могло гореть. Дымилась крыша и над «Комсомолкой». Пожар тушили сами. А типография «Правды» не прекращала работы ни на час. Стоя у талера своей газеты, мы слышали трескотню строенных пулеметов, мощные залпы зенитных орудий, стоящих недалеко от типографии. Первые дни это страшно нервировало. Потом привыкли, тем более что после бомбы, упавшей 24 июля во двор издательства, вражеская авиация не нанесла ни одного прицельного удара в нашем районе. Газета выходила утром: последние сообщения Совинформбюро получали на рассвете. Военные корреспонденты Сергей Любимов, Анатолий Финогенов, Александр Федоров, Вячеслав Чернышев писали из действующих частей Западного фронта. Но фронт приближался к Москве. Холодало на улице. Неуютно становилось в редакции. Ветер свистел в разбитых при бомбежках окнах. Зябко было и на душе. 15 октября 1941 года первый секретарь ЦК комсомола Николай Михайлов сообщил о решении Государственного Комитета Обороны эвакуировать аппарат ЦК ВЛКСМ и других учреждений в Куйбышев. Коллектив «Комсомолки» тоже эвакуируется. На месте должна остаться самая небольшая группа. «Кто из вас будет командовать здесь?» — спросил Михайлов, смотря на меня. Мое согласие одобрили. Как и в первый день войны, так и теперь, узнав о новости, все потянулись к Голубому залу. — Сегодня ночью наш коллектив отбывает в основном на Куйбышев, а часть в Свердловск и Казань. На сборы вам отпускается четыре часа. В Москве остаются: Бурков, Жуков, Кравченко, Черненко, литсотрудники Черных, Костюковский, Юриков, выпускающие Костромин, Ковалев, заведующая справочно-библиотечным отделом Прибылова, стенографистка Глазова, помощник редактора Удалова и машинистка Яковлева. «Боевой бригадой» назвали нас тогда в ЦК ВЛКСМ. Глубокой ночью, когда часы отсчитывали уже 16 октября, у подъезда редакции заканчивались последние прощания. Кто-то впихивал кого-то в переполненный грузовик. Кто-то через открытое окно машины старался передать никак не влезавшую подушку. На грузовую машину бросали тюки с книгами, подшивками газет, телогрейки, валенки. Зачем-то погрузили тумбочку и настольную лампу. В раздевалке было пусто. Лифт не работал. На шестой этаж мы поднялись вместе с Митей Черненко. В фойе, где в наши дни стоит мемориал с фамилиями погибших в дни войны журналистов «Комсомолки», Елена Черных и Маша Удалова, стоя на подоконниках, чинили маскировку окон. Петр Юриков бежал в чью-то пустую комнату, где надсадно надрывался телефон. Звенели телефоны и в других комнатах, но трубку никто не брал. Из стенографического бюро по затихшему коридору несся басовитый голос Сергея Любимова: «Будем драться за Москву до последней капли крови». Эти слова мы прочитали в завтрашней газете. Без преувеличения можно сказать, что этой ночи не забыть до последнего дня своей жизни. Никак не хотелось верить, что враг уже у твоего дома. Невыносимая обида сжимала грудь. Я долго сидел один в огромном кабинете. Потом зашел Алеша Сурков. Он оставил стихотворение, где были такие строки:Мы грудью Отчизну свою прикрыли,
Враги не пройдут к Москве.
Из-под Брянска Алексей Сурков писал:
Совершится наша мечта сокровенная…
А сегодня, маршем на Запад пыля.
Мы целуем тебя, живая, нетленная.
Наша дедовская Земля.
Победа близится… Она
Неудержима, словно ветер,
И неизбежна, как весна.
…Германия! Ты слышишь стук приклада
В твои ворота? Суд идет. Вставай!
…Скоро, скоро приказ о победе услышат
В каждом городе, в каждом селе.
Емельян Буков посвящает Победе:
Я ждал тебя.
Не как влюбленный
Подругу ждет: придет ли, нет?
Я ждал тебя, как сад бессонный
Ждет на заре, чтоб хлынул свет.
Воздух наш очистила гроза,
Полон мир цветеньем молодым.
Будущему нашему в глаза
Мы открыто, радостно глядим.
Борис КОТЕЛЬНИКОВ. НА ЗЕМЛЕ И В НЕБЕСАХ
Назойливый гул самолетов прогнал сон. Что это? Ах, да! Мепя предупреждали: «В четыре утра вас непременно разбудят самолеты». Журнал «На суше и на море», где я работал ответственным редактором, решил посвятить номер первой годовщине добровольного вступления Прибалтийских республик в состав Советского Союза. За материалом я отправился по маршруту Вильнюс — Каунас — Рига — Таллин. 22 июня я был в Каунасе, где спортсмены Литвы готовились к традиционному Всесоюзному параду физкультурников на Красной площади в Москве. Но в то раннее утро мой сон прервали не советские летчики, совершавшие учебные полеты, а фашистские бомбардировщики… В Москве меня ждала верстка шестого номера журнала. Подписал его в печать, а вот следующий в пабор сдавать не стал: не время для журнала, посвященного туризму и альпинизму. 6 июля подал в партийную организацию издательства «Физкультура и спорт» заявление о желании вступить в ряды народного ополчения. Другой возможности попасть на фронт у меня не было: в паспорте значилось: «Снят с воинского учета по болезни». В народное же ополчение принимали без ограничений. Уже 13 июля, вечером, наша 4-я дивизия народного ополчения Куйбышевского района Москвы (на фронте преобразованная в 110-ю стрелковую дивизию) на машинах выехала на запад. Так я стал рядовым пулеметной роты 3-го батальона 3-го полка. Выгрузились ночью где-то в лесу под Вязьмой, а утром направились проселками к фронту. Шагали с любимой песней про Катюшу. Эта лирическая, мирного времени песня стала для нас походной, боевой. Со Смоленщины дивизию перебросили к Валдаю. Лесными дорогами пришли к Селигеру. На западном берегу притаился враг. Наш взвод обороняет высоту, что уперлась в северный берег Селигера. На вершине — сложенная из красного кирпича двухэтажная школа. Вокруг деревянные дома, покинутые рабочими совхоза «Коммуна». За поселком, к северу, до следующего озера тянется траншея, в ней — стрелки. В ночь на 27 сентября приняли первый бой… Война по-своему распорядилась моей судьбой: был направлен во Ржев на курсы младших политруков 31-й армии. Но учиться не пришлось — началось наступление фашистских войск на Москву. Курсанты, сведенные в коммунистическую роту, последними оставили город. Туристские навыки, сноровка помогли мне вывести шестнадцать курсантов в расположение политотдела армии. Через несколько дней нас направили как пополнение в отдельную 133-ю стрелковую дивизию. Дивизия на фронт прибыла в июле и все время — в боях. Сейчас она сражалась на окраине Калинина. Политотдел располагался в деревне Рылово. На улице нас встретил высокий, плечистый старший политрук в ладно пригнанной шинели — С. В. Зельманов. По списку стал выкликать прибывших. Дойдя до меня, объявил: вам присвоено звание политрука, назначаетесь инструктором-литератором дивизионной газеты «Защита Родины». Нашел избу, где жили газетчики. Меня уже ждали ответственный секретарь газеты младший политрук Павел Хизев и печатник ефрейтор Никита Нежумиря. Хизев встретил меня вопросом: — Нужно ли для дивизионки составлять макет? — Думаю, необходимо, — отвечаю. — Макет дисциплинирует работу над номером: заметки и статьи будут писать нужного размера и точно в срок… Замечаю интерес к моим рассуждениям. Наборщики Игорь Лукьянов и Виктор Шевченко перестали звякать буквами в верстатках, одобрительно переглянулись. Хизев, скрывая довольную улыбку, пуще прежнего задымил самокруткой. — Товарищ политрук, а не составили бы вы сейчас примерный макет? — и печатник пододвинул лист писчей бумаги и номер «Защиты Родины». Так познакомился с дивизионной газетой. Двухполоска, пятиколонная верстка. Подумав, рисую аншлаг на всю полосу. Передовую — в одну колонку. Симметрично ей пятая колонка вытягивается из двух заметок, над которыми — клише. В центре внизу оперативная зарисовка. Над ней — подборка заметок о боевых делах подразделений. Мои предложения понравились. Поскольку вторая полоса уже версталась, я не стал рисовать свой вариант макета, сказав: «Подождем следующего номера». Редактор старший политрук Т. Трегубенко одобрил макет. — Но у нас нет зарисовки, — спохватился он. — Разрешите, утром схожу за ней. — Так-то оно так… Но вы еще не обмундированы… Действительно, вид у меня неказистый: вместо шинелей ополченцы получили куртки, подобные тем, в каких ныне работают солдаты-строители. На ногах, естественно, ботинки и черные обмотки. Личное оружие — винтовка. — А что, если вам к артиллеристам? — вставил политрук Григорий Кац. — Поблизости батарея стоит, хорошо бьет фашистов. — Я провожу, — поддержал Никита Нежумиря. — Ну разве что так, — согласился редактор. Побывал я у артиллеристов на передовой, а затем — в батальоне капитана А. Ф. Чайковского. Пришел туда «при параде»: в полушубке, сапогах, ушанке. Читая центральные газеты, обратил внимание на фронтовые полосы «Комсомольской правды». Они делались в основном из писем с места боев и подавались броско. А почему бы мне не написать о ратных делах нашей дивизии? И написал. В номере за 18 ноября 1941 года через всю третью полосу «Комсомолка» дала в две строки шапку: «Уничтожай фашистов без пощады! Народ благословляет тебя, воин, на священную истребительную войну!» Под шапкой на первых двух колонках — мое письмо из действующей армии: «Уличные бои в Калинине». В письме рассказывалось о храбрых и умелых действиях стрелков, разведчиков, артиллеристов в специфических условиях большого города. Это была первая корреспонденция, рассказывающая о нашей дивизии в центральной прессе. Ее стали находить однополчане, вышедшие из госпиталей. Так нашел к нам дорогу старший политрук М. Д. Холод. Благодаря публикации меня нашла мать, эвакуированная в Татарию. Фронтовые полосы в «Комсомолке» делались не только броско, но и оперативно. В моем архиве сохранилось письмо заведующего отделом фронта редакции Юрия Жукова. Оно начиналось так: «Ваше письмо от 7 ноября получил сегодня, 17-го. Постараюсь дать в номер». Как видите, и дал в номер! Дальше Юрий Александрович просил: «Пишите еще. Первоочередные темы» (шло перечисление). И снова забота об оперативности: «Старайтесь передавать копию материала с оказией, чаще всего оказия доставляет письма быстрее, чем почта». К сожалению, из дивизии переднего края оказии не было. И я посылал Ю. Жукову материал через полевую почту. Нашу дивизию, находившуюся в резерве Ставки, часто перебрасывали на критические участки боевых действий. Так случилось и в конце ноября, когда на правом фланге Западного фронта противник прорвал оборону, пытаясь открыть себе путь на нашу столицу с севера. На сбор в путь у редакции ушло меньше часа. Каждый знал, что ему делать, все работали дружно. Наборщики и водитель С. Трушечкин перенесли в крытую брезентом полуторку кассы со шрифтом, вставляя их в строгом порядке в реалы. В ту же машину погрузили запас бумаги, краску. Сюда же по трапу вкатили движок «Л-15», который приводил в действие «американку» и давал свет. Другая полуторка, где стояла печатная машина, была утеплена: обшита тесом, имела железную печку, которая топилась и на ходу. Печатный «цех» в дорогу снаряжали Н. Нежумиря и И. Тимофеев. В этой машине ехали почти все, ведь стоял собачий холод. На вторые сутки миновали Большую Волгу, вошли в городок текстильщиков Яхрому. Отсюда повернули на Солнечногорск. Едва колонна проследовала село Ольгово, как в Яхрому ворвались фашистские танки. Противник сумел настичь наши тылы, но был отбит… Дивизия вошла в боевые порядки 16-й армии, которой командовал генерал-лейтенант К. К. Рокоссовский. Он поставил сибирякам задачу преградить вражеским танкам путь на Рогачевское шоссе. В деревушке Федоровка разместился штаб дивизии. Тут же — редакция «Защиты Родины». В Федоровке сразу же наладили выпуск газеты. Как и полагалось, раз в два дня в роты и на батареи доставлялась «Защита Родины». Других газет мы не получали: ушедшая на армейский пункт связи машина нашей полевой почтовой станции № 282 не смогла вернуться: куда ни ткнется — везде враг. Дивизия и ее боевые соседи бились с оккупантами почти в окружении. Замолчала дивизионная рация — сели батареи… С утра до вечера обезлюдевшими лесными проселками шагали мы, журналисты красноармейской газеты. Шагали в подразделения и обратно, чтобы дать в номер свои и военкоровские заметки о «сиюминутных» подвигах солдат и командиров, о примере коммунистов и комсомольцев, о самоотверженности санинструкторов, выносивших под огнем раненых, о тех, кто подбивал танки, порою погибая под их гусеницами… Медленно, теряя товарищей, мы отходили к каналу имени Москвы. Уже угадывались вдали сооружения Икшинского гидроузла. Но места нам на том, восточном, берегу не было. Туда переправились лишь медсанбат да опустевшие тылы. Вечером 5 декабря вместе с Григорием Кацем прибыл я на командный пункт дивизии, расположенный в пустом колхозном овощехранилище на окраине села Базарово. На этот раз мы были не в качестве корреспондентов дивизионки, а поступили в распоряжение генерала В. И. Швецова связными на случай, если понадобится доставить его приказ какому-либо командиру. А также для защиты КП, если к нему прорвутся гитлеровцы — они стояли в соседней деревне Рамушки. Было тревожно. Под утро на КП каким-то чудом прочился офицер связи армии и передал приказ: в 6.00 атаковать позиции врага. Атаковать? Ведь пехота выбита, не пополнялась. Снарядов осталось по два-три на орудие. Но приказ есть приказ! Батарея, непосредственно прикрывавшая штаб, сделала три выстрела по Рамушкам. И фашисты побежали вспять!.. Видимо, в то мглистое холодное утро стоявшие перед нами гитлеровцы получили приказ оставить позиции. За каналом в район Дмитрова скрытно подошла свежая 1-я ударная армия под командованием генерал-лейтенанта В. И. Кузнецова. Своим внезапным наступлением она угрожала противнику обходом их группировки в районе Яхромы. Наша дивизия, влившись в новую армию, двинулась по только что пройденным дорогам на Солнечногорск. Но до этого города дойти не пришлось… На станциях Сходня и Химки дивизия погрузилась в эшелоны и была переброшена за Серпухов, где вошла в состав 49-й армии. В районе станции Тарусская с боями форсировали Оку и стали теснить на запад отчаянно сопротивлявшихся захватчиков. Наша редакция, передвигаясь вслед за наступающими полками, постоянно находилась в зоне артиллерийского огня противника. Порой мы с трудом обнаруживали в деревне уцелевшую избу и начинали выпускать газету. Газета в условиях наступления! В ней печатали заметки и корреспонденции об инициативе подразделений, пропагандировали смелый маневр, решительные действия отделений, взводов, рот, отдельных бойцов. Всячески поднимали героев точной разведки, артиллеристов. Воспитание патриотизма, высокой миссии советских воинов — освободителей родной земли, ненависти к врагу-поработителю было ведущей темой газеты. 25 января 1942 года, через несколько дней после освобождения нашей дивизией поселка Полотняный Завод, газета напечатала о нем очерк. Очерк начинался с рассказа о героях боев за поселок, который ведет свою историю от построенного здесь, в славившемся коноплей Калужском крае, завода по выработке полотна для парусов военных кораблей, что сооружались по указу Петра Первого на воронежских верфях. Позже в поселке была построена бумажная фабрика. Отступая, гитлеровцы сожгли и фабрику и поселок: из 800 домов уцелело только 26. Я рассказал, как шел по безлюдной сожженной улице. По сторонам торчали печные трубы, громоздились груды обгорелых бревен, заснеженные фундаменты. Внимание привлек остов кирпичного трехэтажного дома с обрушенной крышей. — Вот что наделали варвары. Даже дом Гончаровых не пожалели. — Возле меня остановилась пожилая женщина в старенькой черной шубе. Под мышкой она сжимала потертый портфель. — Собираю у ребят учебники. Пора открывать школу. Но где? Наша-то в этом доме была. Женщина оказалась учительницей литературы и русского языка средней школы, депутатом поселкового Совета Дарьей Степановной Глухаревой. Прошу учительницу рассказать об историческом доме. Несмотря на трескучий мороз, она охотно соглашается. Останавливаются рядом бойцы, заинтересованные нашей беседой. — Александр Сергеевич Пушкин приезжал в Полотняный Завод дважды, — рассказывает Дарья Степановна, — весной 1830 года как жених Натальи Николаевны Гончаровой и летом 1834 года. К столетию со дня смерти поэта, в 1937 году, мы создали в школе небольшой музей — комнату Пушкина. Многое сделали для этого преподаватели Мария Степановна Бабкина, Зинаида Михайловна Башилова, художник Иван Павлович Бабкин и, конечно, ученики. Дом примечателен и тем, что в нем в разное время останавливались Михаил Илларионович Кутузов, Николай Васильевич Гоголь, Анатолий Васильевич Луначарский… Фотографирую импровизированную экскурсию. Тогда этот снимок опубликовать не привелось. Сейчас, оглядываясь с сорокалетней вершины времени, понимаю: снимок уникален, зафиксировал примету времени. И потому передал его вместе с другими материалами той военной зимы в Полотняном Заводе в Калужский краеведческий музей. В последние годы в доме Гончаровых ведутся тщательные восстановительные работы, и здесь откроется филиал областного музея. От учительницы узнал о подпольном госпитале. Спешу в поселковую больницу. Две санитарные машины увозят последних из 130 раненых и больных советских бойцов и командиров, спасенных медиками-патриотами. Местный врач Андрей Николаевич Дробышевский вместе с попавшими в окружение военврачами Николаем Петровичем Баженовым, Игнатием Андреевичем Киреенко, военфельдшером Владимиром Дмитриевичем Андриановым, санинструктором Тоней Ильиной и поварихой больницы Марией Ивановной Юдиной в тяжелейших условиях оккупации более трех месяцев выхаживали раненых. Им удалось также укрыть от плена более двадцати красноармейцев. Местные жители, голодая, отдавали в больницу продукты, а также белье, медикаменты, привозили дрова. В поселке бумажников ни один человек не выдал тайну подпольного госпиталя. Оккупантам сказали, что в больнице лежат тифознобольные. Фашисты обходили больницу стороной. Но перед отступлением гитлеровцы схватили на улице Тоню Ильину и заживо сожгли. Завершался очерк сообщением о том, как восстанавливается жизнь в освобожденном поселке, чем смогли помочь жителям воины дивизии… 5 марта 1942 года воины нашей дивизии и 34-й стрелковой бригады во взаимодействии с войсками 49-й армии овладели Юхновом. Город был разрушен. Враг не успел сжечь лишь Слободу — село из трех улиц, отделенное от города речушкой. Редакция расположилась в избе, что стояла на крайней улице, глядя окнами в лес. Нашими соседями были бойцы саперного батальона. К этому времени от нас выбыли Т. Трегубенко и Г. Кац. Меня назначили редактором «Защиты Родины». А кого взять на место инструктора-литератора? Решили выдвинуть на эту должность лучшего военкора. Выбор пал на замполитрука из батальона связи Бахта Алипова. Его утвердили. И не ошиблись: он быстро рос как журналист, был смел, инициативен, точен в работе. В дивизии воевало немало казахов. Алипову удалось создать из земляков авторский актив. Он приобщил к газете узбеков, татар, башкир, удмуртов, прибывавших с пополнением. Со всеми находил общий язык. Это помогло дивизионке всесторонне отражать боевую дружбу воинов из союзных и автономных республик. Юхнов фашисты обстреливали из дальнобойной артиллерии. Однажды в разгар работы услышали далекие, но четкие орудийные выстрелы, затем шелест несущихся снарядов. — Всем за печку! — скомандовал товарищам и сам упал на пол. Вокруг избы стали рваться снаряды. Когда налет прекратился, обнаружили немало впившихся в стены осколков. Набор оказался целым. А главное — все люди невредимы. И тут снова артналет. Опять все за русскую печку-спасительницу. Переждав обстрел, бегу с шоферами и Нежумирей к машинам. Они стояли в проулке, моторами к избе. Целы! А вот с печатной машиной беда. Поврежден талер. Где отпечатать номер? Вездесущий Нежумиря выяснил: в лесу напротив нас еще не снялась редакция 5-й гвардейской стрелковой дивизии (ее переводили на другой участок фронта), допечатывает газету. Везем туда рамы с полосами. «Защита Родины» вышла без опоздания. А на другой день Тимофеев привел автофургон с отлично отремонтированной печатной машиной. Юхнов стоит на 206-м километре от Москвы на Варшавском шоссе. Я вновь наладил связь с «Комсомольской правдой», а также с газетой Западного фронта «Красноармейская правда». Она все еще находилась в Москве, в помещении издательства газеты «Гудок». Попутными машинами стал наведываться в столицу — так оперативнее можно было публиковать материалы о боевых делах дивизии. Запомнился такой случай. Задержался в «Комсомолке». Наступил комендантский час. Пришлось ночевать в редакции. Слышу по радио сообщение о преобразовании нескольких дивизий в гвардейские. Среди них — наша! Спешу к Ю. Жукову. — Пиши в номер. А снимки есть? И вот вторая полоса газеты за 19 марта открывается моим репортажем «В 18-й гвардейской». Материал небольшой, но подан броско, на снимке комдив дает боевое задание майору А. В. Чапаеву — сыну легендарного героя гражданской войны. Александр Васильевич командовал у нас дивизионом 152-миллиметровых гаубиц. Его батареи отличились в боях под Москвой, при взятии Юхнова. Вскоре А. В. Чапаев заменил погибшего командира артполка. Александр Васильевич был храбрый, умелый артиллерист. После войны, занимая высокие командные посты, поддерживает связь с ветеранами нашей дивизии. В Москву я привозил с фронта новости, а из Москвы увозил ценный груз — десятки клише для дивизионки. Клише нам делали в «Красноармейской правде». Мои снимки, в основном сюжетные, и портреты воинов, снятые политотдельским фотографом для партийных и комсомольских документов, Орест Георгиевич Верейский, ныне член-корреспондент Академии художеств СССР, ретушировал и сдавал, как для своей газеты, в цинкографию, благо ширина колонки у всех газет на фронте была одна. 3 мая 1942 года нашу дивизию наградили орденом Красного Знамени. Выехал в Москву: наряду с другими клише надо было сделать клише ордена. Изображения Красного Знамени в «Красноармейской правде» не оказалось. Как быть? Нежданно-негаданно в редакции появился Константин Симонов. На его груди сверкал только что полученный орден Красного Знамени. О. Верейский вмиг срисовал награду. Очередной номер «Защиты Родины», в заголовке которой красовался нагрудный знак «Гвардия», также нарисованный О. Верейским, вышел с изображением ордена Красного Знамени. К апрелю дивизия и ее соседи выбили оккупантов за Угру и Рессу. Многократные контратаки гитлеровцев успеха не имели. Особенно они ожесточились против наших подразделений, захвативших господствующую высоту на противоположном берегу Рессы. Стоявшая на склонах высоты деревня Суковка была полностью снесена с лица земли. На этом плацдарме укрепился один из наших батальонов. В ту пору развернулись бои па подступах к Севастополю. Пятачок за Рессой наша газета окрестила «Маленьким Севастополем». И не ради красного словца. Здесь было очень трудно держать оборону, враг осаждал с трех сторон. Зато с пятачка было удобно заглядывать в тылы переднего края фашистов, уточнять расположение их батарей. Не случайно на высоте в разрушенной каменной кладке школы сделали себе наблюдательные пункты наши артиллеристы, а на склонах с вечера выбирали удобные позиции снайперы, ожидая в развалинах предрассветного часа, чтобы выйти на дневную «охоту». Войска Западного фронта много делали, чтобы не давать врагу перебрасывать отсюда свои силы на юг, где летом, после захвата всего Крыма, оккупанты ринулись на Кавказ и к Волге. Если в начале оборонительных боев «Защита Родины» печатала отдельные заметки о метких стрелках, то летом газета стала организатором снайперского движения в дивизии. Дивизия через газету знала героев дня, училась у них разить врага, проходила школу ненависти к оккупантам. Эту школу проходили солдаты всех национальностей, воевавшие в дивизии. В начале ноября 1942 года я сдал редакцию и выехал в распоряжение политуправления Западного фронта. Там мне вручили предписание: прибыть в подмосковный поселок Алабино, где создавалась газета 1-й воздушной армии. Поясню: летом наши военно-воздушные силы были реорганизованы. Каждый фронт теперь располагал воздушной армией. В Алабино редакция разместилась в здании школы, типография — в бараке. Меня приветливо встретил редактор газеты высокий статный полковник Григорий Митрофанович Кияшко, начавший службу в армии красноармейцем в гражданскую войну. Как и я, он прибыл из пехоты — редактировал газету 20-й армии. Мы поселились в одной комнате. Предстояло отобрать наиболее способных журналистов и типографских работников из упраздненных газет авиадивизий. Вскоре в авиадивизии и отдельные полки, в батальоны аэродромного обслуживания и другие части армии, разбросанные на огромной территории фронта, отправился на связных самолетах первый номер ежедневной двухполосной газеты «Сталинский пилот». На таких же самолетах летали в части и мы, журналисты. Но порой приходилось прибегать и к наземным средствам — попутным машинам, а то и шагать пешком. Не случайно писатель Евгений Воробьев до сих пор в шутку зовет меня «пилот-пешеход». В воздушной армии у меня появились прекрасные возможности передавать материалы в «Комсомольскую правду», а позднее — в ТАСС оперативно, в день события. Как бы мы ни удалялись в ходе наступления от Москвы, телефонный провод из армии тянулся на узел связи штаба ВВС, который соединял меня с московской редакцией. Лишь в Восточной Пруссии с телефона «пересел» на телеграфный аппарат Бодо. Восстановил связи и с «Красноармейской правдой». Стал печататься также в центральной авиационной газете «Сталинский сокол», которую редактировал полковник Василий Петрович Московский. Но главная забота — армейская газета. День ото дня росла сплоченность нашего небольшого коллектива, укреплялась связь с читателями, военкорами. Ко Дню большевистской печати командующий генерал-лейтенант авиации С. А. Худяков издал приказ по войскам армии. В нем, в частности, говорилось, что молодая газета к празднику «пришла выросшей и окрепшей: правильно сосредоточивает основное внимание на пропаганде боевого опыта, на показе лучших людей нашей армии, являющих пример воинской доблести и воинского умения… Отмечая плодотворную работу коллектива редакции и типографии, нашедшую положительную оценку на страницах «Красной звезды» и «Сталинского сокола», командующий наградил литературного работника, ведавшего партийной тематикой Ю. Ф. Асинова, начальника издательства Д. П. Тимошенко и меня часами. Пятерым была объявлена благодарность. Среди них двое вольнонаемных товарищей — наборщица из одной московской типографии А. Г. Аксенова и корректор-ветеран «Вечерней Москвы» З.Э. Хиенкин. Вскоре мы покинули Алабино. По Варшавскому шоссе двинулись на запад. Деревня Катилово. Угра километров в десяти — двенадцати, а за ней рукой подать — Юхнов. Это же те места, где наступала незабываемая для меня 18-я гвардейская дивизия! Очень хотелось побывать в Юхнове. Но напряженная работа в редакции не дала возможности вырваться в городок, который мы освобождали. В Катилово заехал к нам проститься генерал С. А. Худяков, назначенный начальником штаба ВВС Красной Армии. Прибыл командующий армией прославленный летчик, Герой Советского Союза генерал М. М. Громов. Вскоре провожали Г. М. Кияшко. Под большим секретом он сообщил мне: создается Степной фронт, едет туда редактором газеты. В начале июля развернулись напряженные бои на Курской дуге. В этом сражении приняла участие 11-я гвардейская армия — левофланговая нашего фронта. Вместе с войсками соседнего Брянского фронта она стала наступать в общем направлении на Орел. Ожесточенные бои завязались в небе. 1-я воздушная армия прикрывала войска, наносила бомбовые и штурмовые удары по позициям, по подходящим резервам гитлеровцев. Вылетаю на аэродром близ деревни Хатенки, где стоит 18-й гвардейский истребительный авиаполк, входивший в состав 303-й авиадивизии, что героически стремилась завоевать господство в небе. Смотрю на карту: вот-вот должен показаться Козельск. Теперь гляди в оба. Даже в безоблачном воздушном пространстве может подкараулить враг. Так и случилось: над нами — пара «Мессершмиттов-109». Мы немедля перешли на бреющий полет: так охотникам труднее нас разглядеть, опаснее атаковать. «Мессеры» стали снижаться, делая разворот для атаки. Но ее не последовало. И тут мы увидели пару «яков», несущихся наперехват противника. Так я встретился сначала в воздухе, а затем на земле с пилотами из французской части «Нормандия». Она, оказывается, базировалась с гвардейцами полковника А. Е. Голубова. Узнаю, что наперехват истребителям поднялась дежурная пара — Альбер Дюран и Жеральд Леон. Ж. Леон сбил одного из «мессеров», другому удалось удрать. Но откуда мне знакома фамилия Дюрана? Стоп! Вытаскиваю тетрадь, служившую мне корреспондентским блокнотом, быстро нахожу нужную запись: «5 апреля истребители Дюран и Прециози сопровождали двух «Пе-2». Французы прикрыли бомбардировщики, сбив два самолета противника». То был первый бой «Нормандии». Эскадрилья тогда стояла близ Полотняного Завода. Справедливо говорится: тесен мир. Тесен он и на фронте. Встреча в Хатенках опять расшевелила память: где же теперь родная 18-я гвардейская стрелковая, что освобождала поселок бумажников, дала возможность на заснеженном поле оборудовать аэродром — первый для французских летчиков на советском фронте? На аэродром у Полотняного Завода французские авиаторы, вставшие под знамя Сражающейся Франции, прилетели в марте 1943 года из Иванова, где в запасной авиабригаде овладевали истребителями конструкции А. С. Яковлева. В городе текстильщиков и была сформирована национальная авиаэскадрилья, которой дали имя французской провинции, наиболее терзаемой нацистскими оккупантами. Свой путь в Советский Союз пилоты-добровольцы начали с авиабазы Раяк в Ливане, куда бежали из разных мест, не смирившись с позором петэновской капитуляции. Потом был Ирак, Иран. И, наконец, морозный русский город Иваново. Командовал эскадрильей майор Жан Луи Тюлян. В канун сражения на Курской дуге эскадрилья пополнилась новыми добровольцами. Она была преобразована в полк, который через год получил наименование «Нормандия — Неман». В жарких боях лета сорок третьего героически погибли Тюлян, Прециози, Леон, Дюран и ряд других «нормандцев». Командовать полком стал подполковник Пьер Пуйяд. После войны П. Пуйяд до конца жизни оставался верен ратному братству, сплотившему два наших народа. Будучи депутатом парламента, П. Пуйяд возглавлял парламентскую группу французско-советской дружбы. В 1977 году Пьеру Пуйяду была вручена медаль лауреата международной Ленинской премии «За укрепление мира между народами». И снова память о фронтовой дружбе уносит меня за горизонт военной поры. Помнится, улетая с «горячей точки» огромного сражения, я думал: а не бьются ли где-то тут мои сибиряки? Как знать, может быть, прикрывая их с воздуха, погиб кто-то из французских пилотов? Мои раздумья оказались недалеки от истины. Много лет спустя узнаю от откликнувшихся на мои письма товарищей из «Защиты Родины»: дивизия воевала в составе 11-й гвардейской армии. И еще узнал скорбную весть. На орловской земле, в местах, воспетых великим русским писателем Тургеневым, у села Ильинское, Хотынецкого района, погиб первый орденоносец в редакции «Защита Родины» сын казахского народа гвардии старший лейтенант Бахт Алипов. По традиции в ратный строй журналистов выдвинули лучшего военкора — рядового 51-го гвардейского стрелкового полка Василия Никитина (так получилось, что первую заметку в дивизионку он написал по просьбе Б. Алипова весной 1942 года). Новый инструктор-литератор оправдал надежды: был произведен в офицеры, стал ответственным секретарем, а затем и редактором «Защиты Родины». После победы В. Н. Никитин вернулся в родную Удмуртию, где связал свою жизнь с партийной печатью. В конце Орловской операции мне удалось осуществить давнюю мечту — побывать у партизан. Я оказался на Брянщине, в Клетнянских лесах. Комиссаром бригады, куда мы прилетели на санитарном самолете, был А. Ф. Семенов, местный партийный работник. В пятидесятых годах судьба свела нас снова — в ВПШ при ЦК КПСС, где мы учились на одном курсе. Дружбу поддерживали более двадцати лет, до кончины этого душевного человека. Алексей Филиппович первым делом познакомил меня с личным составом редакции «Партизанской правды». Редактировал газету Иван Кириллович Лимтюгов. Корреспондентов были десятки — партизаны охотно писали из всех подразделений. Наборщиками трудились два пожилых москвича. Василий Никифорович Петров (он же и печатал газету) до войны работал в типографии Постоянной всесоюзной строительной выставки. В рядах 5-й дивизии народного ополчения Фрунзенского района ушел на фронт. Попал в окружение. Скитался по глухим деревням и наконец выбрался к партизанам. Его напарника Сергея Сергеевича Сахарова, рабочего 5-й типографии НКПС, фашистское нашествие застало в Мглинском районе, и он, не раздумывая, подался в партизаны. «Партизанская правда» выходила с марта 1943 г. раз в пять-шесть дней на двух полосах тиражом 600 экземпляров. До нее выпускали листовки, сводки Совинформбюро. Газету читали не только партизаны. Смелые «почтальоны» аккуратно доставляли ее жителям Клетни и окрестных деревень. Ведь не зря под заголовком стояло: «Орган Клетнянского РК ВКП(б)». 7 августа 1943 года, через два дня после первого победного салюта в Москве — в честь освобождения Орла и Белгорода, — началось наступление войск Западного и левого фланга Калининского фронтов. Оно завершилось 2 октября освобождением от оккупантов Смоленской области, выходом советских армий к границам Белорусской ССР. В ходе этой операции наша редакция на двух грузовиках глубокой осенью добралась до деревни Волково, что западнее Смоленска, и надолго обосновалась в ней. На фронте наступило затишье. Но «пилоты-пешеходы» продолжали нести свою обычную вахту… В марте 1944 года я проходил краткосрочную штурманскую подготовку в 10-м отдельном разведывательном авиаполку. Во время обороны воздушные разведчики работают беспрерывно: за противником нужен глаз да глаз, и в его тылу и на переднем крае. И я, обучаясь, собирал материал для газеты. Особенно подружился с командиром второй эскадрильи Василием Васильевичем Кибалко. Родом он из Одессы, работал формовщиком на судостроительном заводе и учился в аэроклубе. Затем окончил военную школу пилотов. Войну встретил под Вильнюсом в полку скоростных бомбардировщиков. Там подружился со штурманом Григорием Яковлевичем Михеевым из Бежецы. Теперь они летали на разведку на «Пе-2», отличались высоким мастерством и мужеством в фотографировании переднего края противника. Летать нужно было не выше четырех километров и точно по курсу. А вражеские зенитки били вовсю. И так под яростным огнем четыре — шесть, а то и до десяти минут полета. О своем боевом опыте они охотно рассказали читателям газеты. В мае 1943 года оба разведчика были удостоены звания Героя Советского Союза. Я жил с Кибалко и Михеевым в одной комнате в деревушке, что приютилась неподалеку от Смоленского аэродрома. Они учили меня авиационному уму-разуму. С Кибалко поднялся для практики в воздух… 23 июня 1944 года началась операция под кодовым названием «Багратион». Войска четырех фронтов перешли в наступление — внезапно, стремительно. И среди них 3-й Белорусский (преобразованный из Западного) фронт. За месяц с небольшим советские войска освободили всю Белоруссию, часть территории Литовской ССР и Польши. Наши части вышли к границе с фашистской Германией. С этой операции и до конца войны 1-й воздушной армией командовал генерал-полковник авиации Т. Т. Хрюкин. До нас он возглавлял 8-ю воздушную армию, отличившуюся в Сталинградской битве и при освобождении Крыма. В ходе этого решительного броска на запад у редакции было несколько перебазировок. Но ни разу ритм выхода газеты не был нарушен. Особо запомнилась одна из перебазировок. Редактор Анатолий Иванович Ланфанг, опытный журналист, работавший еще в «Рабочей газете» с самого ее зарождения и переведенный к нам из редакции газеты Карельского фронта, решил переезжать на новое место двумя «эшелонами» — расстояние было немалое. С вечера, когда очередной номер газеты был подготовлен к печати, в путь отправилась машина с «наборным цехом», в основном девчата. С этой машиной отправился и я. На новом месте нужно было набрать и сверстать газету. Днем должен был прибыть другой грузовик — с печатной машиной и офицерами редакции. На Минском шоссе уже в полной темноте разыскал столб с указанием заданного километра. Здесь свернули вправо на проселок, пролегавший по Логойскому району Минской области. Часам к двум ночи добрались до нужной деревни. В ней ждал сюрприз: в лесу за хлебным полем скопилось более тысячи гитлеровцев-окруженцев во главе с генералом и с рацией. Кругом никаких воинских частей — наши войска ушли вперед. Ночью фашисты достигли Минского шоссе (нам повезло, успели миновать роковое место). Вражескую группировку стал выбивать с шоссе в нашу сторону полк пограничников, охранявший тылы фронта. Но об этих подробностях узнал лишь утром, когда, чтобы выяснить обстановку, через пустошь поспешил в полусожженную врагом деревню Мачужичи, где разместился штаб армии. Начальнику штаба генерал-майору авиации А. С. Пронину ничего не оставалось, как вызвать на подмогу девятку штурмовиков. «Илы» точно отбомбились, и остатки немецких частей сложили оружие. «Наборный цех» заработал. А во второй половине дня прибыл «второй эшелон». Некоторое время назад у летчиков нашей армии побывал один из наиболее популярных публицистов — Илья Эренбург. А почему бы не попросить его написать в номер, посвященный 27-й годовщине Великого Октября, небольшую статью? С этим и другими заданиями вылетел в Москву. Оказалось, квартира писателя повреждена и он временно живет в гостинице. Связываюсь с Ильей Григорьевичем по телефону, получаю согласие. В назначенный час звоню в номер. Дверь открывает хозяин, показывает, куда повесить шинель. Пересекаю комнату и попадаю в следующую, совсем маленькую. Прямо передо мной диван. Полка над его спинкой уставлена книгами Эренбурга, изданными на иностранных языках. Кругом тоже книги, газеты, журналы. Писатель указывает мне на диван и просит немного подождать. Сам садится за пишущую машинку и продолжает печатать: на каретке заметил заправленный лист бумаги с начатым текстом. Но вот стук клавишей прекращается. Писатель читает материал, делает небольшие поправки, подписывает и вручает мне. А я-то думал, что он завершает для кого-то статью, потом будет расспрашивать о летчиках. И только тогда сядет за статью для нас. Читаю статью и мысленно восхищаюсь: написано лаконично, остро, звучит актуально. Словом, по-эренбурговски, без скидки на «ранг» газеты. Статью мы напечатали в праздничном номере. Оригинал у меня сохранился. Вот начало статьи: «Два года тому назад одна берлинская газета писала: «Сверкают глаза немецких завоевателей». Кончились те времена. Теперь не глаза сверкают у фрицев, а пятки. Началось изгнание врага». А каков конец статьи! «Еще немного — и радостно встретит победителей вся наша Россия… Женщины скажут: вот наши летчики, они воевали в небе, и в небе они спасли землю». На исходе сорок четвертый год. Наши войска ведут бои в Восточной Пруссии. Аэродромы истребителей, ночных бомбардировщиков «По-2», штурмовиков расположены уже по ту сторону государственной границы. Скоро и нам ее пересекать. А пока газету выпускаем в литовской деревне Стернишки. Рабочий день в редакции был в разгаре, когда позвонил начальник штаба армии. Редактора не оказалось, трубку взял я, его заместитель: — Командующий приказал завтра напечатать о подвиге Головачева и обязательно с портретом. Какая нужна помощь? — День короткий… Необходим самолет туда и обратно. Портрет рисовать полетит капитан Островский. До площадки надо бы его подбросить на машине. — Все будет сделано. Машину высылаю. Что же за подвиг совершил Головачев? И, видимо, только что… Мои размышления прерывает тихий голос: — Я готов… Поднимаю глаза. Передо мною стоит Петр Островский в старенькой пехотного образца шинели, в шапке с уже опущенными «ушами». Через плечо — видавшая виды полевая сумка. Сквозь очки в тонкой роговой оправе на меня устремлены невозмутимые глаза: — Куда? И кого? — В девятый гвардейский истребительный. А где он, не знаю. Портрет Головачева. — Извозчик довезет. Размер клише? — Полторы колонки. Смотрит в полосу. Возле редакции останавливается машина. Петя спешит на выход. Связываюсь с гвардейским полком. Его начштаба, оказывается, уже предупрежден. Узнаю подробности подвига. Потрясающе! Писать репортаж-то придется мне, а не художнику. Прошу к аппарату героя дня. Вот что выясняется. Утром истребители прикрывали наступление 2-го гвардейского танкового корпуса. Павел Головачев уничтожил двух «ФВ-109». Только успели заправить его «Ла-7», как прозвучал приказ: ему с ведомым сбить дальнего разведчика «10-188». Медлить нельзя! Уходивший с нашей территории «юнкерс» был обнаружен на высоте почти девять тысяч метров. Головачев, не успевший надеть на земле маску, начал задыхаться. Тогда он взял в рот шланг от кислородного баллона и так продолжал настигать разведчика. Напарник шел далеко внизу… Гвардии старший лейтенант П. Головачев бил по врагу точно и расчетливо. Ему удалось убить обоих стрелков, повредить крыло, наконец, поджечь мотор. Боеприпасы кончились, а фашист продолжал «тянуть» на одном моторе. Тогда гвардеец подошел к «юнкерсу» вплотную и ударил по хвосту винтом. Разведчик перешел в беспорядочное падение. А Павел Головачев, выключив мотор, развернулся на обратный курс. Мастерски планируя с высоты, превышающей Эверест, советский ас привел самолет прямо на свой аэродром под Гросскальвегеном. «Ла-7» оказался целехоньким. Нужно было лишь сменить искореженный винт. На следующее утро Павел Яковлевич Головачев на этой же машине снова поднялся в небо. А вернувшись из полета, читал в армейской газете репортаж о своем вчерашнем таране, иллюстрированный портретом, нарисованным Петром Островским. Тут следует пояснить, что значило в короткий зимний день дать в номер портрет героя, да еще с самого далекого от редакции аэродрома. И дело не только в том, что связные самолеты могли сесть у штаба армии лишь до наступления темноты. А вот еще в чем: газеты воздушных армий цинкографий не имели. Но у нас был Петр Островский! До войны он пятнадцать лет проработал в сталинградских газетах. В сентябре сорок первого вступил политбойцом в коммунистический батальон. Первый бой добровольцы приняли у Малоярославца. Отходили к Наро-Фоминску. В пути батальон влился в 113-ю стрелковую дивизию, состоявшую из ополченцев Фрунзенского района столицы. «Перед отъездом на фронт, — вспоминает П.Островский, — друзья-цинкографы, особенно, помнится, М. Гаврилов, показали мне, как изготовлять штриховые клише, минуя механический фотопроцесс. Делали это так. На шлифованную цинковую пластинку литографской тушью наносился рисунок. Затем припудривали порошком канифоли, подогревали и травили в азотной и соляной кислоте. Где был рисунок, цинк оставался нетронутым, а на остальной площади кислота делала углубления, так что при печати с этими «пустыми» местами краска не соприкасалась. Трудность заключалась в том, что рисовать на цинке нужно было в обратную сторону, поэтому приходилось пользоваться зеркалом». Этот способ был проверен в мирное время в выездных редакциях, а в войну мог пригодиться в полевых условиях. И он действительно пригодился. 9 апреля в 21 час 30 минут многотысячный гарнизон могучей крепости Кенигсберг под натиском войск 3-го Белорусского фронта капитулировал. Но Восточная Пруссия еще не была полностью очищена от гитлеровцев. У самого Балтийского моря огрызались недобитые дивизии противника. Наибольшая группировка скопилась западнее Кенигсберга на Земландском полуострове. Добивать ее советским войскам помогали авиаторы. В середине апреля прилетел я в 213-ю ночную бомбардировочную авиадивизию. Ею командовал генерал-майор авиации В. С. Молоков. Тот самый, что в числе семи летчиков в зимнюю стужу 1934 года вывез со льдов Чукотского моря попавших в беду челюскинцев. Позднее В. С. Молоков возглавлял Гражданский воздушный флот страны. С этого высокого поста Василий Сергеевич вырвался на фронт. Генерал познакомил меня с боевой задачей дивизии, посоветовал побывать в 15-м авиаполку. Дневную работу «Пе-2» и «Ил-2» в земландском небе ночью продолжали их легкокрылые собратья «По-2». Так было и на этот раз. Все три полка дивизии в ночь на 16 апреля но четкому графику беспрерывно, каждый своим маршрутом, заходили на конкретные цели. 15-й авиаполк летал в центре. Ему предстояло бомбить последний аэродром Земланда. Днем по нему били бомбардировщики и штурмовики. Они уничтожили и повредили несколько десятков самолетов, ни одному не дали подняться в воздух. Наступили густые сумерки. В небе зажглись звезды. Вместе с командиром полка майором Т. Л. Ковалевым нахожусь на аэродроме. Машины поднимаются одна за другой. Труженики технических служб готовили их к полету за две минуты. Оружейники, например, с бомбами наготове встречали шедших на посадку «По-2», чтобы немедля подвесить бомбы под нижними крыльями. Экипажам в кабины подавали горячий чай и бутерброды: воины отказывались от отдыха. — Разрешите мне полететь… — обращаюсь к Т. Л. Ковалеву. — Ладно! Вместе полетим. Мы залезаем в «По-2». О боевой работе дивизии в ту ночь передал по телеграфу в ТАСС. Репортаж «Ночью над Земландским полуостровом» увидел свет. У меня сохранился номер «Вечерней Москвы» за 20 апреля, где он напечатан. Передо мной выписка из представления майора Тимофея Алексеевича Ковалева к званию Героя Советского Союза: «На фронте налетал 1342 часа, из них ночью 1025 часов. Доставил партизанским бригадам 182 тонны оружия, боеприпасов и 42 человека, следовавших в тыл противника по особым заданиям командования. Вывез из тыла 205 раненых и партизан, сбросил на объекты противника 10,6 тонны бомб. Кроме того, по заданию связи им перевезено 52 офицера и 870 килограммов груза». Добавлю: на фронте Ковалев с начала войны. До того работал инструктором авиашколы Осоавиахима. 29 июня 1945 года Т. А. Ковалеву было присвоено звание Героя Советского Союза. В тот же день вышел Указ о награждении второй медалью Золотая Звезда и «автора» высотного тарана П. Я. Головачева. Только в октябре победного года я вернулся домой, стал ответственным редактором «Советского спорта». В газете завел рубрику «На суше и на море», посвященную туризму и альпинизму. И, как до войны, в июне следующего года конечно же участвовал в традиционном, девятом туристском слете. Он проходил в бухте Радости под солнечно-чистым небом Клязьминского водохранилища канала имени Москвы. (обратно)Ростислав ИЮЛЬСКИЙ. ЛИСТКИ ИЗ РАЗНЫХ БЛОКНОТОВ
…Их накопилось очень много, и для меня еще не пришел час расстаться с ними, освободив ящики письменного стола для чего-то другого. Каждый сохранившийся с военной поры блокнот (увы! — многие безвозвратно потеряны) сама суть прожитых лет. На листках, пожелтевших от времени (иным из них ведь уже за сорок), отрывочные, наскоро сделанные записи. Не всегда даже припоминаются обстоятельства, при которых они появились, но вчитаешься в них и оказываешься во власти времени, формировавшей мое поколение, и чувств, прошедших через суровейшие испытания. Воистину никто из нас не родился солдатом. Мы становились солдатами лишь по жестокой необходимости и постигали варварскую мудрость войны лишь потому, что имели дело с врагами. Личными. И всего человеческого на земле. С врагами, само появление которых на планете — вне всякой морали, противоестественно, противозаконно, а потому во имя спасения цивилизации подлежащих уничтожению. Но при всем том, что необходимость быть солдатом и постигать чудовищную мудрость кровавых сражений ожесточала наши души, вынуждала творить противное нашему природному естеству, мы оставались Человеками в самом красивом и величественном значении этого слова в беспредельном богатстве людской речи.* * *
…Последние дни августа сорок первого. Вот уже два месяца мотаюсь по фронту. Вроде бы срок но тогдашним меркам более чем достаточный, чтобы, как нынче модно говорить, адаптироваться к происходящему вокруг: к неумолчному грохоту артиллерии, к изматывающему душу гулу моторов в небе, к дьявольским разрывам бомб, к крови и смерти, к горящим деревням и городам, к бесконечному потоку стариков, женщин, детей, бредущих в сторону Ленинграда, — в общем ко всему, что несет с собой война. Должен бы привыкнуть, а не получается. Все убеждаю себя, что война, не воспринимаемая ни разумом, ни сердцем, кончится если не завтра, то послезавтра… В крайнем случае через две-три недели, ну, через месяц, наконец. Не может же быть, чтобы мы не остановили фашистскую армаду. Не просто остановили бы, но и разгромили ее. Боль от всего виденного нестерпима. И хотя за день я чертовски устаю, но в часы, когда во что бы то ни стало надо хоть немного отоспаться, чтобы завтра достало сил — физических и моральных — вновь увидеть бои и рассказать о них и людях, ведущих те бои, сон не приходит. Воспоминания хаотически теснятся, наплывают друг на друга, и разобраться в кутерьме эпизодов никак невозможно. В таком состоянии сажусь писать очередной репортаж. Утром по военному телеграфу получил очередное задание из редакции — от начальника отдела фронта «Комсомольской правды» Юрия Жукова — показать солдат, насмерть стоящих на отведенных командованием рубежах. Тема чрезвычайно важная — подобные примеры по своей психологической мощи подчас сильнее приказа. Я видел таких солдат. Не далее, как вчера, на подступах к Выборгу: взвод под командованием старшего сержанта Анатолия Вавилова в течение целого дня сдерживал немецкие танки. Его бойцы подожгли четыре машины. Три догорали на подступах к рубежам взвода, а четвертую, объятую пламенем, немцам все-таки удалось отбуксировать. Во время очередной атаки, когда во взводе Вавилова в живых осталось только семь бойцов, они подбили еще две машины. Когда остался один Анатолий, он, тяжело раненный, обвязал себя гранатами и бросился под вражеский танк. Сам погиб, но немца не пропустил. Исписал несколько страниц, но чувствую — не то: не те слова. И чувства не те. Возможно, все еще сказывалось нервное напряжение от пережитого, хотя кое-какой опыт уже был за плечами: как-никак служил в кавалерии войск НКВД, участвовал в ликвидации кулацких банд в Сибири и за это был награжден личным оружием, командовал взводом во время похода нашей армии за освобождение Западной Белоруссии… И все же сейчас не мог собраться. В комнату, а было это в одном из кабинетов выборгского Дома Красной Армии, приспособленного для короткого приюта военных корреспондентов, неожиданно ворвался капитан с интендантскими погонами. Именно ворвался, потому что так хватил на себя дверь, точно кто-то за ним гнался и он наконец-то нашел убежище. Капитан был выше среднего роста, широкоплеч. Одежда на незнакомце свидетельствовала о том, что он побывал в хорошей передряге — наверное, не одну сотню метров преодолел по-пластунски. На носу топорщились очки с крупнодиоптрийными стеклами. — Вы кто? — с ходу спросил капитан. Я представился и тут же услышал в ответ: — Коллега, значит. А я — Атаров… Николай Сергеевич… Корреспондент ТАСС. Фамилия мне была знакома: читал рассказы Атарова в журналах. Наскоро соорудили ужин, и, только чуть насытившись, Николай Сергеевич рассказал, что с ним приключилось. Он отходил с какой-то частью, и не то чтобы они попали в окружение, а столкнулись с немецким десантом, высадившимся в нашем тылу. Был бой, и бой жестокий. Гитлеровцев частично перебили, частично рассеяли. И тогда он вспомнил о своей прямой обязанности — немедленно написать и передать в редакцию корреспонденцию о только что увиденном и пережитом. Что называется, по горячим следам. Но у военных корреспондентов, за исключением, может быть, одного-двух, в то время не было никаких средств передвижения. Можно себе представить, сколько сил и нервов пришлось потратить Атарову, чтобы добраться до Выборга, откуда можно было передать срочную депешу. Нe знаю, рассказ ли Николая Сергеевича о схватке с вражеским десантом или само его появление так подействовало на меня, но, когда он, не доев ужина, уселся писать, я устыдился того, что до этого успел сочинить, изорвал листки и уже до самого рассвета не давал себе отдыха. Часов, наверное, в семь мы вместе отправились на узел связи. Во время войны больше наши дороги с Атаровым не перекрещивались. Но через несколько лет, встретившись уже как сотрудники «Литературной газеты», мы не раз вспоминали ту ночь, а я — урок, который он мне тогда преподал. Было вот как. Когда Николай Сергеевич сел писать, я признался, что не могу совладать с собой, хотя утром надо передать в редакцию очерк. Исписал, дескать, много страниц, но сам понимаю, что плохо, что надобно иначе, а как, не знаю. — О чем очерк? — спросил Атаров. Мой рассказ не удовлетворил его. Он потребовал подробностей. Потом помолчал, раздумывая, и сказал: — Вы все еще живете нормами мирных лет… Журналист-профессионал на это не имеет права. Вы — тем более… Потому что вы — корреспондент «Комсомолки». Подумайте сами: ваш Вавилов и его бойцы — молодые люди… Им бы жить да жить… Любить девушек, растить детей, изобретать, творить, путешествовать… А они, не колеблясь, отдали жизнь во имя будущего. Вот и начните свой очерк с этой мысли. Она, может быть, и ординарна, но в ней — сама суть подвига. Отыщите связь между августовским днем сорок первого и таким же днем, который придет через двадцать — тридцать лет. Загляните в далекое завтра, в то время, когда у вас уже, наверное, будут внуки, и поставьте солдат Вавилова рядом с вашими радостями, с благополучием ваших потомков, и тогда поймете, почему тяжело раненный Анатолий не отполз в тыл, а бросился под вражеский танк. И чувства свои обуздайте — не завтра и не послезавтра кончится война… Я привожу слова Николая Сергеевича по памяти… Но суть их именно такова. И когда через несколько дней Юрий Жуков телеграфно поблагодарил меня, как он сформулировал, за добротный материал, я мысленно еще раз сказал спасибо Николаю Сергеевичу. …Мы расстались с Атаровым на узле связи, и я было собрался отправиться в одну из частей, в которой подружился с комбатом второго батальона Петром Тереховым. Но тут мы узнали то, о чем еще вчера и не подозревали: наши войска оставляли Выборг. Бои шли уже где-то невдалеке, и было совершенно очевидным, что в сутолоке отступления найти батальон Терехова не удастся. В Доме Красной Армии, где я провел последнюю ночь, уже никого не было. Решил пристать к какой-нибудь части и двигаться к Ленинграду. В поисках ее я оказался у дома, в котором располагалась редакция городской газеты. Конечно же там уже никого не было. В кабинетах, где еще недавно бурлила типичная для любой газеты жизнь, сейчас запустение. И вдруг в одной комнате я увидел паренька лет восемнадцати, сидевшего на пачках газет и словно бы не понимающего, что происходит в городе. — Вы что здесь делаете? — спросил я паренька. Он невозмутимо-спокойно посмотрел на меня и ответил: — Что нужно, то и делаю… — Ну а все-таки что? Вы разве не знаете, что наши войска оставляют город? — Знаю, — ответил паренек. — Но мне приказано ждать. Газеты должны быть отправлены… — Куда? — я повысил голос. — Как вас зовут? — Лева… Ющенко моя фамилия… Я сотрудник газеты… Лева Ющенко мне определенно понравился солдатским чувством обязательности исполняемого долга. Я постарался убедить его, что ждать кого-либо бесполезно, что теперь самое время вместе со мной пробиваться в Ленинград. Не сразу Лева поддался моим уговорам. Мне помогло, что я был военным корреспондентом «Комсомолки». Он любил эту газету, напечатал в ней несколько заметок и законно уже считал себя постоянным ее автором. Не стану описывать, как мы добрались до Ленинграда. Об этом можно написать повесть, но замечу, что во время многодневного нашего марша Ющенко окончательно покорил меня. Во всем он вел себя по-солдатски, ни разу не заикнулся об усталости, стоически переносил все тяготы походной жизни и без конца расспрашивал о «Комсомольской правде». Я еще не представлял себе того, что может сделать в журналистике Лева, но, чем больше привязывался к нему, тем яснее становилось, что юноша он — незаурядный. В Ленинграде Леву обласкала Клавдия Филатова, заведующая корпунктом «Комсомолки», которая была матерью для всех нас — военных и невоенных корреспондентов. Удивительная, редчайшей доброты женщина. Она никому не навязывала своей опеки, но все мы чувствовали ее сердечную заинтересованность в наших судьбах, ее, не боюсь так сказать, материнское участие, когда нам бывало туго, ее искреннюю радость за наши маленькие журналистские удачи, ее чисто женскую терпимость к нашим человеческим недостаткам. Когда она увидела Леву и из моего рассказа узнала, какими путями-дорогами он пришел в корпункт, она прежде всего постаралась его накормить. Правда, голодные блокадные дни еще не наступили, все же было уже нелегко. Но Клавдия, человек поразительного хлебосольства, сделала все, что было в ее силах, чтобы Лева почувствовал себя своим в журналистской семье. По ее заданиям он писал о ленинградцах, об уходящих на фронт ополченцах, о юношах и девушках, приходящих на смену отцам к заводским станкам. Он выполнял задания самым добросовестным образом и, я бы сказал, даже с некой лихостью, свойственной его журналистской природе. После долгих переговоров с Москвой Филатовой удалось убедить руководство официально призвать Ющенко в ряды «Комсомолки». Впрочем, долгих не потому, что кто-то возражал, противился (Леву ведь уже знали по его корреспонденциям из военного Выборга), а потому, что штатные ограничения в те дни были очень жесткими. Однако все кончилось, ко всеобщей нашей радости, хорошо. Ющенко рвался на фронт. Это был не просто юношеский порыв, а глубокая убежденность в том, что его истинное место там, где бой, где решается судьба Родины. Не без беспокойства взял его первый раз с собой на передовую. Но беспокойство вскоре сменилось чувством уважения — фронтовая жизнь со всеми ее сложностями, драматизмом неожиданных ситуаций лишь укрепила убежденность в том, что имею дело с человеком, для которого журналистика — родная стихия, а исполнение воинского долга — суть его совести. Вместе нам довелось побывать во многих переделках, и всякий раз я видел в Леве истинного солдата. Он быстро, органично и надежно воспринял как личную мораль сложившиеся заповеди военных корреспондентов «Комсомолки»: быть всегда на передовой, там, где происходят главные события; писать о том, что сам видел, сам пережил; опоздание с передачей материала — ЧП, факт, позорящий комсомольского журналиста, и не существует обстоятельств, оправдывающих его, кроме, конечно, смерти. Когда Ющенко уезжал в Москву, уже по всем законам оформленный как военный корреспондент, я отдал ему на время свой наградной пистолет. Я далек от мысли, что хоть как-то причастен к тому, что в лице Ющенко «Комсомолка» приобрела отличного военного корреспондента, чьи очерки и репортажи из действующей армии находили отклик читателей. Но то, что Лева повстречался мне на фронтовой дороге и жизнь не опровергла моих первых впечатлений, и сегодня, более чем сорок лет спустя, согревает мое сердце и укрепляет давнее убеждение: в журналистике могут жить и действовать только люди беспредельно честные, беззаветно любящие нашу профессию, отдающие ей все богатства души. Все, без остатка.* * *
Однажды ночью, после того как я продиктовал стенографистке очередной репортаж, по установившемуся порядку к телефону подошел Юрий Жуков. Говорю об установившемся порядке, потому что не помню случая, чтобы — будь то в полночь или на рассвете, в полдень или вечером — Жукова не оказалось в редакции. Он мог работать, что называется, сорок восемь часов в сутки — за себя и за троих еще. После короткого расспроса о самочувствии Жуков сразу приступил к делу: — На вашем фронте действует удивительный полк морской бомбардировочной авиации… Им командует Герой Советского Союза полковник Е. Н. Преображенский. Бывали там? Я признался, что наслышан о летчиках этого полка, но еще ни разу у них не бывал. — Очень жаль, — искренне посетовал Жуков. — Там есть о чем написать. Немедленно поезжайте к Преображенскому… Жду через три дня очерк. Через несколько часов после телефонного разговора мы с Борисом Кудояровым уже были в полку Преображенского. Первые же беседы с летчиками увлекли нас. Мы почувствовали, что, действительно, напали на золотую жилу. Но разработать ее оказалось куда сложнее, чем показалось вначале. Рассказы, как это бывает с истинными героями, лишь пунктирно определяли темы, а вот деталей, подробностей явно недоставало. Не любят о них говорить летчики. Ну, слетал, ну, отбомбился, ну, прорвался сквозь стену зенитного огня, ну, отбился от наседавшего «мессера», дотянул до своего аэродрома — вот и все. Ну что же — пунктир правильный, а материала для очерка нет. Встреча с полковником, поначалу проходившая, что называется, в дружеской атмосфере, завершилась для меня печально. В ответ на мою просьбу — разрешить слетать на бомбежку — последовал категорический отказ. И не просто отказ, а приказ: самую эту мысль отставить. Ни о каком полете речи быть не может. И все-таки я полетел. Конечно, втайне от полковника. Нашелся-таки летчик, фамилия его Козлов, отважившийся посадить корреспондента на место стрелка. Мы летели на бомбежку объектов в Выборге и Котко. Я видел, как действовал Козлов, его штурман, как точно сбросили бомбы, как маневрировал командир, уходя от зенитного огня… Я был полон впечатлений и уже мысленно видел начало и конец очерка. Но радоваться было рано. Вражеский снаряд все-таки достал нас, и Козлов, если следовать чкаловской терминологии, на одном честном слове дотянул до базы, где разъяренный полковник отдал приказ арестовать меня. И только находчивость Бориса Кудоярова позволила мне улизнуть от гнева командира полка. Как и было приказано, к исходу третьих суток я продиктовал стенографистке очерк. А через несколько дней после того, как он был напечатан, позвонил Козлов и сказал, что полковник очень доволен публикацией, все написано честно, правдиво и потому сменил гнев на милость и приглашает в гости. Конечно же я прибыл. И от него услышал то, что более всего ласкает наше журналистское сердце. — Хоть вы, корреспонденты, — усмехаясь, говорил полковник, — народ недисциплинированный, приказам не подчиняетесь, я вас люблю. Думаешь, я не понимаю, что очерк твой был бы худосочным, если бы ты не слетал с Козловым? Но войди и в мое положение: случись что — кто в ответе? Ведь мне бы голову сняли за тебя… Наверное, полковник по-своему прав: ему своих забот и тревог хватало с лихвой, и наши планы далеко не всегда согласовывались с тем, что волновало Преображенского и других командиров. Но и на нашей стороне, на стороне военных корреспондентов, была своя правда. И мы не могли ей изменить.* * *
До войны существовала такая организация — ЭПРОН. Она занималась подъемом затонувших кораблей. Руководил ЭПРОНом контр-адмирал Фотий Иванович Крылов — человек очень популярный в те годы. Тысячи молодых парней мечтали стать водолазами, поднимать со дна морского суда, потерпевшие крушение. И Фотий Иванович получал письма со всех концов страны с просьбой помочь осуществить мечту. Многим действительно помог и немало гордился тем. Фотий Иванович дружил с «Комсомольской правдой», был, что называется, своим человеком в редакции. Тем не менее до весны сорок второго мне лично с ним общаться не доводилось. И встретились мы на берегу Ладожского озера. Весна эта была для ленинградцев в полном смысле слова трагической. Уже не одна сотня тысяч людей стала жертвой голода. Резервы продуктов были столь мизерными, что каждая тонна зерна оценивалась как спасительная. И Военный совет фронта поручил Фотию Ивановичу организовать выгрузку зерна с затонувших на Ладожском озере барж. По всей вероятности, такая операция сегодня никого бы не удивила, и сообщение о ней если бы и появилось в вечерней газете, то заняло бы, очевидно, не более десяти хроникальных строк. Для ленинградцев же это была дорогая весть, равная сообщению о победной акции на фронте. …Ранним утром со своим неизменным спутником по дорогам Ленинградского фронта Борисом Кудояровым и с Левой Ющенко мы прибыли к месту, где обосновался штаб Крылова. Фотий Иванович встретил нас как давних друзей. Мы узнали от него, как добывается «золотой хлеб». Он с какой-то отцовской теплотой рассказывал о водолазах, которых трудно заставить подняться наверх, потому что время, затраченное на подъем и отдых, оборачивается тоннами невыгруженного зерна. Люди готовы работать, пренебрегая всеми опасностями, нарушая нормы допустимого пребывания под водой. О себе они не думают, все их мысли о том, чтобы как можно быстрее и до зернышка выбрать груз из затонувших барж. В моем блокноте уже накопилось столько заметок, что, пожалуй, можно было садиться за очерк. Но, как всегда, мне недоставало личных впечатлений. И я прошу Фотия Ивановича опустить меня на дно. Мой друг Борис Кудояров, как правило поддерживавший меня в таких случаях, на этот раз старательно убеждает, что делать этого не следует, что это ничем не оправданный риск и т. д. Но, к моему удивлению, контр-адмирал сказал: — А почему бы, в самом деле, не посмотреть на водолазов там, на дне?.. Попробуем… С помощью водолазов натягиваю на себя их робу, внимательно выслушиваю указания, как себя вести, как общаться с командным пунктом. Короче: за полчаса я прошел полный курс водолазного искусства. Определено время моего пребывания под водой — не более пятнадцати минут. Не знаю, молодость ли тому виной, обстоятельства или что другое, но перед спуском никакого волнения я не испытывал. Только был в высшей степени счастлив, что добуду подробности и впечатления для материала. Так я увидел водолазов в работе. Воистину они вершили сказочный подвиг. Вершили, не думая о себе. Чертовски хотелось сказать им, как они прекрасны, что каждое их усилие — спасение человеческой жизни, а возможно, и не одной. Но переговорное устройство было связано лишь с командным пунктом. Впрочем, водолазам было не до моих дифирамбов: они делали свое дело, как велело сердце, как подсказывала совесть. Время моего пребывапня на дне истекло. Но тут с командного пункта сообщили, что налетели немецкие штурмовики и подъем несколько задержится. Еще целых двадцать минут я имел возможность наблюдать героическую работу подводников. Каким получился очерк, судить не мне. Но писал его не пером, а сердцем. И не удержался, сам напросился в парткоме Кировского завода рассказать рабочим о водолазах во главе с Фотием Ивановичем Крыловым, добывших для ленинградцев не одну сотню тонн «золотого хлеба».* * *
И снова август, но уже не сорок первого, а сорок четвертого. Из Ленинграда меня отозвали в редакцию в Москву, назначили заместителем начальника отдела фронта, которым еще некоторое время продолжал командовать Юрий Жуков. Однажды после моего почти беспрерывного трехсуточного бдения редактор Борис Бурков приказал мне отправиться домой и отоспаться. Но в полночь послал мне с нарочным записку: в шесть утра быть на Центральном аэродроме. Вот так! На аэродроме мне предстояло встретиться с полковником Сапожниковым, получить от него все необходимые инструкции и быть еще готовым к дальней и длительной командировке. В пять часов за мной заехал Тихон — Николай Семенович Тихонов, редакционный шофер, которому военные корреспонденты «Комсомолки» многим обязаны. Он не раз выручал нас из беды и всегда держал машину в полной боевой готовности. На аэродроме я застал своих коллег из «Правды», «Красной звезды», «Известий», ТАССа. Как и меня, их внезапно «подняли по тревоге», а зачем, никто не ведал. Появились полковник Сапожников и два генерала. Нам объяснили: летим в Яссы. Оттуда завтра вместе с войсками входим в Бухарест — первую столицу иностранного государства, освобожденную Красной Армией. На сбор материала дается время до четырех часов дня. В четыре на аэродроме нас будет ожидать самолет. Вечером должны вернуться в Москву н написать материал в номер. Таков приказ. Всякое бывало за минувшие годы войны: и неожиданные командировки в пекло дьявола, и срочные очерки в номер, до выхода в свет которого оставалось пять-шесть часов, многосуточные бдения над специальными выпусками, сочинение репортажей на гнилом пеньке под грохот канонады артиллерии и разрывы бомб и еще многое иное, что в обычной газетной практике почти исключено. Но такое задание воспринималось как нечто чрезвычайное. Еще бы — первая столица европейского государства. И чтобы военных корреспондентов опекали два генерала — подобного тоже мы еще не знали. …Все шло точно по расписанию: прибыли в Яссы в назначенный час. Нам приготовили апартаменты для ночлега, совсем не солдатский ужин и даже показали какой-то трофейный кинофильм. А утром вместе с войсками вошли в Бухарест. Тысячи людей приветствовали наших бойцов. Музыка, цветы, улыбки. У командиров частей свои задачи, и им не до наших забот. А нам за несколько часов надо осмотреть город, собрать интересные факты, поговорить с жителями, в общем пропасть хлопот. И, как это уже не раз бывало со мной, помог случай: в поисках средства передвижения я, не зная языка, пытался на пальцах объяснить водителю такси, что мне надо. И вдруг слышу на чистейшем русском языке: «Садитесь, дорогой товарищ… Покажу все, что захотите». Это оказался русский эмигрант. Как он уверял меня во все время нашей поездки по Бухаресту, он с самого 1919 года ждал нас и наконец дождался. Оставляя искренность этих слов на его совести, должен, однако, заметить, что лучшего гида я тогда и пожелать не мог. Мы изъездили весь город, побывали на рабочих окраинах, в местах живописных и очень любимых жителями столицы Румынии, съездили даже на дачу Антонеску, правда уже превращенную в руины. Время, отведенное на сбор материала, истекало. Я заторопился на аэродром и прибыл в условленный час. И тут приключилось совершенно непредвиденное, нечто такое, что грозило сорвать так замечательно начавшуюся экспедицию: наш самолет вышел из строя, и добираться до Москвы было не на чем. Полагаю, что читающий эти строки вряд ли может в полной мере представить степень нашего отчаяния. Но безвыходных ситуаций не бывает. Сопровождавшие нас генералы нашли выход, просто гениальный выход: нас погрузили вместо бомб в бомболюки американских бомбардировщиков, несколько часов назад перебазировавшихся сюда. По человеку в каждый бомболюк. Я летел в паре с фотокорреспондентом Анатолием Григорьевым. Ощущение было такое, что стоит нечаянно задеть локтем какой-нибудь рычажок, как полетишь вместо бомбы на неизвестный объект. Но от одной мысли, что все-таки лечу, уже становилось теплее на сердце. И уже в пути начал складываться будущий репортаж. Не знаю, сколько часов мы пробыли в полете, но, когда сели, было темно. Сели мы не на тот аэродром, где меня должны были встретить. Пристроился в машину, кажется, известинца. И вдруг (боже, сколько уже раз было это «вдруг») нас обгоняет «виллис», и кто-то машет мне рукой, останавливает нашу машину. Из «виллиса» выскакивает Лева Ющенко. На объяснения нет и секунды. Мчимся на невероятной скорости. Подкатываем к подъезду «Правды», и тут оказывается Юрий Жуков. У него тоже нет времени, чтобы справиться, жив ли я. Он тащит меня… Нет, не в редакцию, а в типографию, к линотипу. — Диктуй… В номере тебе оставлено четыре колонки. Я, наверное, покривил бы душой, сказав, что пришел в восторг от представившейся возможности блеснуть искусством, которому столь методично и упорно учил меня Жуков с того самого момента, как я стал его заместителем. Диктовать в номер репортаж на четыре колонки, да не машинистке, а линотипистке, мне еще не случалось. Все в этой истории складывалось невероятно — и начало, и конец. По всей видимости, я измучил линотипистку, себя довел до предела, но репортаж поспел почти вовремя. Юрий читал гранки тут же, у линотипа, и, к моему удивлению, почти не правил. Несколько строк вычеркнул, несколько слов вписал. …Утром на летучке нечаянно-негаданно я оказался в центре внимания. И очень порадовало, что товарищи отметили всех, кто в той или иной степени был причастен к публикации: не забыли одарить добрым словом и Тихона, и линотипистку, и конечно же Леву Ющенко, так оперативно перебравшегося с одного аэродрома на другой.* * *
Было это недалеко от Берлина. Май дышал полной грудью. И звезды горели в полный накал: от кого и для чего им теперь было маскироваться?! И мысли приходили в голову совсем мирные, уснуть от них было невозможно. На зорьке птицы пели, тоже ведь учуяли, что война кончена, невесть откуда прилетели тревожить солдатские души. В общем расцвела всеми красками весна. Такая, о которой мечталось в окопе и землянке, на госпитальной койке и на марше. Не надо было убивать, и не надо было беречь себя от смерти. И хотя раны еще ныли, и стоны товарищей еще в ушах стояли, и тоска сжимала горло, весна брала свое. В такую ночь произошел у меня разговор с майором Михаилом Опариным. Судьба нас впервые свела в августе сорок первого под Ижорой. Много раз затем она нас разлучала и сталкивала, а теперь, когда уже дым над рейхстагом развеялся, мы опять встретились. Тогда, в августе сорок первого, Михаил сказал: — Нам, брат, погибать никак нельзя… Победим и такое на земном шарике сотворим, что на тысячу лет поколениям оставим на диво. Завидовать ведь будут… Точно. В ту пору такие речи воспринимались по-особому, их запоминали на всю жизнь. В словах тех не было бахвальства, но была неудержимая страсть к жизни, вера в свою большую судьбу и, главное, не любование тем, что уже сделал, а любовь к тому, что предстоит свершить. И вот встреча в лесу, недалеко от Берлина. Опарин постарел. Впрочем, нет, он стал старше — это совсем другое. Минувшие четыре года — десятилетиям не чета… Не о ратных подвигах в ту ночь говорил мой друг, хотя и было ему что рассказать: через тысячи смертей прошел он. Мыслями был в будущем, в котором для себя не видел передышки. — Мне бы только от последствий контузии избавиться… Пули и осколки — черт с ними, пускай торчат в теле… От болей в голове бы избавиться — и такое еще натворю… — Чего же? — Да мало ли дел!.. Давно не видел я Опарина, а дошел-таки до меня слух: здравствует в Сибири, крепким колхозом верховодит. Сколько же Опариных повстречалось на дорогах войны! И когда вспоминаешь их поименно, воскрешаешь для себя их образы, невольно охватывает какое-то чувство гордости за то, что посчастливилось с такими дружить, за то, что хоть в малейшей степени причастен к тому, что они сотворили доброго в мире. И почему-то всегда, когда мысль обращается к этим людям, по ассоциации, суть которой не могу определить, возникают воспоминания о другой ночи, предшествовавшей гибели истинно замечательного журналиста Петра Лидова. Он погиб под Полтавой, на аэродроме, на котором базировались американские «летающие крепости», совершавшие челночные перелеты через Ла-Манш к нашим украинским степям. Мы сидели на окраине взлетного поля, вспоминали минувшее, рисовали себе картины завтрашнего. Петр был по природе лириком и потому в каждом человеке стремился отыскать прежде всего черты поэтические. Он искренне был убежден, что после войны создаст многокнижную поэму о тех, кто в тяжелый для Родины час надел солдатскую шинель, оставив любимое дело, любимых людей. Петр сам был частицей их жизни. Вражеская бомба убила его, и планам талантливого летописца Великой Отечественной не суждено было свершиться. Но десятилетия спустя, перечитывая написанные Лидовым главы задуманной им поэмы, все отчетливее представляешь себе душевное богатство и мужество тех, с кем сегодня не можешь разделить радость завоеванной в борьбе победы над злом. Победы личной и общенародной. Победы, озаряющей дорогу всех лет жизни, определенных каждому судьбой. Победы, счастье которой оставляешь в наследство детям и внукам. Победы, в которой есть частица твоих физических и духовных усилий, капля твоей крови. (обратно)Лев ЮЩЕНКО. ПАМЯТЬ
Было лето сорок второго, шел второй год войны, и за плечами у меня, военного корреспондента «Комсомольской правды», был уже и пограничный горящий Выборг, и блокадная зима Ленинграда, и освобожденный Тихвин, и весенние бои под Старой Руссой. В июле я временно работал в Москве, в редакции, в отделе фронта. В те дни основные события войны развивались в Крыму и на Украине. Уже пали Харьков и Севастополь, и враг усиливал натиск. В ночь на 16 июля, когда я дежурил по отделу, редакционный телетайп принял сообщение Совинформбюро: наши войска оставили Богучар и Миллерово. Стало ясно: немцы прорываются в излучину Дона и будут продвигаться к Волге, на Сталинград. Увы, на том, новом, сталинградском направлении наших военных корреспондентов не было: совсем недавно в боях под Харьковом погиб Иван Наганов. Ночью меня вызвал Борис Бурков, главный редактор «Комсомольской правды»: — Срочно оформляй документы и вылетай в Сталинград… Все решалось и делалось быстро, этого требовала обстановка. Прошло чуть более суток, и в полдень 17 июля я приземлился в самолете на сталинградской земле. Конечно, тогда я не мог знать, что именно этот день — 17 июля 1942 года — будущие историки назовут первым днем Сталинградской битвы. Хотя бои шли еще в излучине Дона, это было уже сражение за Сталинград. В штабе Сталинградского фронта мне выдали мандат, предписывавший «всем войсковым частям оказывать тов. Ющенко содействие в выполнении возложенных на него обязанностей». И с этим мандатом (он у меня сохранился) я уехал на передовую, к Дону. В июле — августе мои очерки и корреспонденции со сталинградского направления «Комсомольская правда» печатала почти в каждом номере (иногда их подписывали псевдонимами— Л. Андреев или Л. Енисеев). Даже их заголовки говорили о тяжелых боях под Сталинградом, напряжение которых возрастало изо дня в день: «Ожесточенные бои в излучине Дона», «Упорные бои на центральном участке Дона», «Ожесточенные сражения в районе Клетской», «Враг рвется вперед». Да, враг пробивался на восток. К концу августа 6-я немецкая армия под командованием Паулюса форсировала Дон, захватила плацдармы и стала накапливать танки и мотопехоту для прорыва к Волге и удара непосредственно на город Сталинград. И вот этот день наступил…В тот день, 23 августа, я был в Сталинграде и в послеполуденный час шел в южную часть города, где в неприметном овражке размещался фронтовой узел связи. Было знойно, пылало солнце, дул обжигающий суховей, все раскалилось. Последний дождь выпал много недель назад. Даже старые тополя на бульварах пожелтели и высохли. Не хватало воды, и у водоразборных колонок толпились женщины и дети с ведрами и бидонами. Это были и горожане, и люди, бежавшие с Дона. Дальше, за Волгу, перебраться было трудно, удавалось это далеко не всем. Беженцев было так много, что жилья для них уже не осталось, и они устраивались, как могли: кто в пустом сарае, кто в палатке или в самодельном шалашике. В Сталинграде скопилось до 600 тысяч мирных жителей. И пока я шел по улицам города, всюду видел шалаши и палатки беженцев. На скверах, в садиках, во дворах, на каждом клочке земли дымились печурки в два-три кирпича, висело сохнущее белье, играли и бегали дети. Хотя до начала трагедии оставались считанные минуты, об этом, конечно, никто не подозревал. Да и что, казалось бы, могло в этот час угрожать непосредственно городу, если бои шли еще на Дону, в шестидесяти километрах от Сталинграда. Я только что ранним утром вернулся оттуда, с передовой, и шел на телеграф передавать в Москву репортаж о последних боях. Было около шестнадцати часов по московскому времени, когда я вошел в деревянный домишко, в экспедицию узла связи. Дежурный взял у меня телеграмму и сделал на ней пометку: «Бомбардир» (позывные Сталинградского фронта). Этот листок пожелтевшей бумаги с пометками связиста сохранился в архиве, и сейчас, через сорок лет, он снова передо мной. В нем я сообщал начальнику отдела фронта «Комсомольской правды» Юрию Жукову, что выслал новые стихи Евгения Долматовского и очерк Анатолия Калинина, а также оперативную корреспонденцию с Дона. Но телеграмма эта в тот день уже никуда не ушла. Судя по служебной отметке, она только через неделю была доставлена в Москву самолетом. Почему? На узел связи в Сталинграде она поступила 23 августа в 16.13 по московскому времени. А к этому моменту телеграфная связь с Москвой, даже со Ставкой, была уже прервана. И до начала трагедии оставались минуты. Едва я вышел из домика экспедиции, как завыли сирены, и тотчас донесся глухой гул бомбежки. Вдали, в южных кварталах, низко над крышами клубились темные, пыльные облака, и в них сверкали яркие вспышки. Выше, в небе, летели вражеские бомбовозы: сотни машин, поблескивавших на солнце. За всю войну еще я не видел такую армаду, а из-за горизонта все появлялись новые эскадрильи «юнкерсов» и «хейнкелей». Они приближались, и гул их моторов, свист бомб, грохот взрывов надвигался почти осязаемой, ощутимой стеной. Уже взлетали обломки деревянных домишек, загорались сарайчики, высохшие деревья, в палисадниках вспыхивала сухая трава. И люди, выбегавшие из домов, из палаток, из самодельных шалашиков — с детьми, с узлами, полуодетые, — уже метались дворами и переулками, ища спасения, и падали, скошенные осколками. Какой-то грузовик, мчавшийся по улице, подхватил меня, и скоро я оказался в центре города. К этому времени первая волна бомбардировщиков схлынула, а вторая еще не подошла, и на пять — десять минут в воздухе и на земле стало тише. На главной площади, усеянной битым стеклом и обломками, дымились воронки, в домах занимались пожары. Около здания универмага (где впоследствии был пленен Паулюс) санитары подбирали убитых и раненых, которых взрывом разметало по всей мостовой. Дом обкома партии был еще цел: там же помещался и обком ВЛКСМ. Торопясь, я вошел в кабинет Виктора Ленкина, первого секретаря обкома комсомола, и от него узнал ошеломляющую весть: немцы уже в Сталинграде. Да, сказал Левкин, они уже у Тракторного завода и там идет бой. Сегодня на рассвете они прорвали нашу оборону на Дону, у Песковатки и Вертячего, и за несколько часов совершили бросок к Волге. Их прорыв к Сталинграду был так неожидан, что о нем даже председатель городского комитета обороны Алексей Семенович Чуянов узнал уже после того, как немцы появились на северной окраине города. Когда в этот час директор Тракторного завода позвонил Чуянову и сказал, что из окна своего кабинета видит фашистские танки, обстреливающие завод, Чуянов сначала ему не поверил и стал звонить в штаб фронта; и даже там ему не сразу подтвердили весть с Тракторного. Пока я говорил с Левкиным, вдали снова возник гул и грохот: шла вторая волна бомбардировщиков. Она приближалась, и я бросился из кабинета на улицу. С собой у меня была «лейка», которой я снимал и в блокадном Ленинграде минувшей зимой, и здесь, на Дону, на подступах к Сталинграду, — газета иногда печатала мои снимки. На улице я добежал до здания драматического театра и по крутой пожарной лестнице взобрался на крышу. И только там, в высоте, оглянув все вокруг, впервые понял масштабы трагедии. Хотя с начала бомбардировки прошел всего час, горели целые кварталы. Пожары сливались, огонь бушевал до горизонта, а сильный и жаркий ветер с Заволжья раздувал эту адскую топку. Сквозь пламя и дым чуть виднелись фигурки людей, метавшихся по улицам и площадям. Черный дым уже заволакивал солнце, стало быстро темнеть, и я, торопясь, сделал несколько снимков горящего Сталинграда. А в небе вторая волна бомбовозов уже надвигалась на центральные кварталы. Поблескивая винтами, тяжелые самолеты плыли уже над головой, и было отчетливо видно, как от них отрывались и косо падали вниз бомбы и бомбочки, фугасы и зажигалки. Лихорадочно щелкая «лейкой», я старался поймать в объектив и эти округлые, темные капли, со свистом летящие вниз, в самые недра пожаров. И я видел, как там, куда они падали, снова все содрогалось и вздыбливалось, с чудовищной силой швырялось землей, кирпичами, пылающим деревом, обломками зданий и железными балками; и раскаленное, ревущее пламя, фонтаном взлетавшее к небу, с высоты с новой силой обрушивалось на горящие кварталы{1}. Фугаски падали уже и поблизости от театра. И хотя в «лейке» оставалось еще несколько кадров, я стал спускаться по той же отвесной металлической лестнице. За пять минут, пока я работал на крыше, лестница нагрелась так, что обжигала руки.
И в те же минуты, как потом я узнал, на севере города разгорался бой у Тракторного завода. Сначала фашистские танки были встречены зенитными батареями. Обстреляв зенитчиков и пройдя в километре от заводской проходной, танки прорвались к берегу Волги у поселка Рынок. По сигналу тревоги на Тракторном был поднят в ружье истребительный батальон. Через тридцать минут он выступил из заводских ворот и начал занимать оборону между Тракторным и Рынком, на склонах высохшей речки Мечетки. Туда же выдвигались и только что сошедшие с конвейера «тридцатьчетверки» с экипажами из рабочих и техников. И туда же, к Тракторному, на помощь отрядам народного ополчения уже спешили военные и партийные работники города и подразделения местного гарнизона. Поздно вечером, в разгар бомбежек и пожаров, городской комитет обороны послал на Тракторный и Виктора Левкина, комсомольского вожака. Когда Чуянов позвонил Левкину, я был у него в кабинете: примостившись на краешке стола, писал корреспонденцию для своей газеты. «Едешь на Тракторный?» — спросил меня Левкин, положив телефонную трубку. Он взял с собой и Тамару Тягунову, инструктора обкома комсомола, и спустя полчаса мы уже мчались по улицам в обкомовском грузовике: Левкин — в кабине, а Тягунова и я — в кузове. Этот отчаянный, бешеный бег машины по горящему, под бомбами гибнущему городу мне не забыть никогда. Весь центр Сталинграда горел, и машина мчалась по улицам, как по огненным коридорам: с обеих сторон пылали дома, деревья, заборы, телеграфные столбы. Деревянные строения уже превратились в груды раскаленных углей. Рушились многоэтажные здания, дымно и смрадно горел асфальт. Но страшнее всего было видеть, как у нас на глазах гибли люди. Один корчились на земле, истекая кровью или уже обуглившись до черноты. Другие задыхались от дыма в колодцах канализации, куда прятались от огня. А те, кто все же пытались спастись бегством, — с детьми, полуодетые, почти нагие, сорвавшие с себя тлеющую одежду, — те бежали все в одну сторону, к Волге, хотя и там, на берегу, все тоже горело: пристани, пароходы, склады, баржи с горючим. Какая-то женщина перед самой нашей машиной стала перебегать дорогу, прикрывая лицо от искр, и вдруг разом, как порох, ярко вспыхнули ее пышные, красивые волосы. Внезапно наш грузовик резко затормозил: впереди в черном дыму медленно текла через улицу огненная река: где-то поблизости взорвалось нефтехранилище. И хотя остановились мы на самой середине мостовой, жар с обеих сторон обжигал лицо, горький и едкий воздух захватывал дыхание. Ни звезд, ни ночного, темного неба над нами не было, только вихри искр и клубы багрового дыма над головой. Да и позади все полыхало, как в топке. К счастью, водитель не растерялся. Хорошо зная город, он тотчас свернул в какой-то проулок и сквозь дым и огонь почти наугад проскочил на соседнюю улицу, где пожары только еще занимались; и мы снова помчались вдоль Волги на север. Уже показался Мамаев курган, на нем горела трава. Начинался район знаменитых сталинградских заводов-гигантов: отсюда на фронт днем и ночью шли танки, пушки, снаряды. Но странно, чем ближе мы подъезжали к Тракторному, тем меньше вокруг было пожаров, тем легче было дышать. Да и воронки от бомб на дороге попадались не часто. Заводы казались нетронутыми бомбардировкой: их трубы дымили и слышался гул работающих цехов. Почему же враг не бомбил заводы, выпускающие вооружение для действующей армии? Это мы поняли, когда подъехали к Тракторному, к заводской проходной. Все вокруг было усеяно бумажками, белевшими в свете пожаров, — фашистскими листовками, сброшенными с самолета. Я поднял одну из них и прочел такие стишки: «Дон взяли бомбежкой, в Сталинград войдем с гармошкой!» Далее листовка призывала рабочих и инженеров Тракторного «сохранять станки и сырье до прихода германской армии, с тем чтобы после освобождения от большевизма активно включиться в строительство нового порядка в Европе». В здании проходной помещался и Тракторозаводский райком комсомола, и мы с Левкиным и Тягуновой сразу пошли туда. В большой полутемной комнате, освещенной свечой, толпились парни, молодые рабочие, — записывались в отряд добровольцев. Я стал заносить их имена в свою записную книжку: они должны были войти в корреспонденцию, которую я рассчитывал к утру передать в газету. Правда, пока я не знал, как это сделать: связи с Москвой не было. Даже находившийся на заводе нарком танковой промышленности В. Л. Малышев, представитель Государственного Комитета Обороны, не смог соединиться со Ставкой ни по телефону, ни по телеграфу: все наземные линии связи были уже перерезаны. Пока шла запись добровольцев, в углу комнаты у раскрытого сейфа секретарь райкома Лидия Пластикова отбирала документы, подлежавшие немедленному уничтожению, в первую очередь чистые бланки комсомольских билетов. Их побросали в мешок и унесли в котельную. Но одну пачку билетов Пластикова все же оставила. А знамя райкома, висевшее на стене, она сорвала с древка и, сказав: «Ребята, отвернитесь, пожалуйста», спрятала у себя под одеждой. (Забегая вперед, скажу, что это знамя Л. Пластикова сохранила в боях до последнего дня Сталинградской битвы: 2 февраля 1943 года оно было водружено над развалинами разрушенного, но не покорившегося врагу завода-героя.) Потом я вышел из райкома. Неподалеку от здания уже выстроился отряд добровольцев: плотная, молчаливая, суровая шеренга молодых, а иногда и совсем еще юных, мальчишеских лиц, освещенных светом пожаров. Пламя над центром города вздымалось добела раскаленными, ревущими языками, слышались взрывы и грохот. Горел уже почти весь Сталинград, и пожары все ближе подступали и к Тракторному, к площади у заводской проходной. А по другую сторону площади, за корпусами завода, тянулся рубеж обороны: вспышки выстрелов и разрывов и медленно плывущие над окопами трескучие факелы осветительных ракет. Еще дальше, на волжском возвышенном берегу, в поселке Рынок, над домишками и деревьями то и дело взлетали ракеты — зеленые, белые, красные, цветные нити трассирующих пуль прошивали багровое небо. Но то был не бой, нет, там, в Рынке, враги праздновали победу. Наконец-то они, завоевав уже пол-Европы, дошли и до Волги, великой русской реки. Именно в том неприметном, безвестном, деревянно-саманном поселочке, что виднелся сейчас вдалеке в ликующем свете ракет, именно там, на песчаном речном берегу, заросшем травой и кустарником, гремящие, грязные гусеницы немецких танков впервые коснулись светлой волжской воды. Почему же на этот малозаметный поселок было нацелено острие танкового удара 23 августа? Одним броском от Дона к Волге, к Рынку враг перерезал все железные и шоссейные дороги от Сталинграда на север, к Москве, к центру страны. В самом Рынке танки сразу стали обстреливать с берега и судоходный фарватер, который здесь проходил как раз рядом с поселком. Под огнем оказалась и Волга, последняя и единственная транспортная магистраль между югом и центром страны. Оттуда же, от Рынка, немцы могли атаковать и Тракторный. Наблюдая с возвышенности и видя в бинокли, как из широко распахнутых ворот все время выходят танки и вооруженные отряды занимают рубеж на Мечетке, немцы не могли не понять, что взять завод невредимым им уже не удастся. К этому часу листовки с неба уже не сыпались. Зато в цехах и на площади у проходной все чаще рвались снаряды и мины. С рассветом можно было ожидать и жестокой бомбардировки, а за ней — и атаки. И вот туда, на рубеж обороны, к Мечетке, уже уходил и отряд добровольцев, ребят с автоматами через плечо, в пиджаках, в рабочих спецовках, с подсумками, полными гранат и патронов. Юнцы несли и тяжелые противотанковые ружья, и по тому, как неумело они это делали, видно было, что они еще не привыкли к оружию и им трудно придется в бою. Для многих из них первый бой на Мечетке может стать и последним в их жизни. И я шел рядом с ними, стараясь запомнить их лица, одежду, выражение глаз, их суровую молчаливость и отблеск пожаров на их новеньких автоматных стволах, еще блестевших от заводской смазки; и я об этом хотел написать в своей газете. С досадой подумал, что в «лейке» есть еще пленка, а я, увы, в этом огненном сумраке ночи не могу заснять для газеты уходящих на фронт добровольцев. Правда, подумал я, скоро рассвет и, когда встанет солнце, я, может быть, сделаю снимки этих ребят там, на Мечетке, в окопах. Но в те минуты я, конечно, не знал, что пленка в «лейке» останется недоснятой, а корреспонденция — недописанной…
Рано утром, едва в тучах дыма и пепла над пылающим Сталинградом пробилось мутное, багровое солнце, меня ранило осколками снаряда. Он разорвался так близко, что ощутить что-либо я не успел и упал без сознания на сухую, жесткую землю, поросшую выгоревшей травой. А когда я пришел в себя, было уже под вечер. В окровавленной гимнастерке, с забинтованной головой я лежал вниз лицом на какой-то узенькой койке. Я был не в поле, где меня ранило, а в тесной пароходной каютке, полной едкого дыма. Ее стены горели, на мне тлела одежда, и от этой боли, нестерпимой даже в беспамятстве, я и очнулся. О том, что было дальше, рассказывает архивный документ— мое письмо в редколлегию «Комсомольской правды», посланное уже из госпиталя, из Саратова. «Очнулся, смотрю — я в каюте, на пароходе, все горит, кругом взрывы, крики, палуба в огне. Что произошло потом, помню плохо. Пошел (вернее, пополз) на палубу. Кругом столбы воды, взрывы, пароход накренился, горит. У меня было какое-то бессознательное состояние, но, очевидно, соображал. Стянул с себя все — гимнастерку, портупею, кобуру без пистолета, футляр без «лейки». В воде десятки голов, кругом прыгают те, кто может двигаться. Тяжелораненые кричат, ползут к борту, жар, все горит. До берега (до отмели) метров пятьдесят. Спасло нас, что пароход сел на мель. Помню только: спустился в воду, стало легче, неглубоко, по пояс. Дальше не помню ничего — как выбрался, оказался на отмели. Очнулся 26 августа в госпитале в Ленинске, на том берегу Волги. Теперь знаю, что меня кто-то привез на пароход «Композитор Бородин», который вывозил раненых по Волге. Было это днем 24 августа. Немцы к тому времени прорвались у Тракторного к реке, установили на берегу артиллерию и минометы. Пароход был обстрелян, затонул, сгорел. Из 600 раненых спаслось 130 человек. Многие утонули». В этом письме много раз повторялось «не помню». После контузии память о прошлом возвращалась медленно и тяжело. Долгими осенними вечерами, в полутемной палате госпиталя, на койке, я, закрывая глаза, мучительно вспоминал, что же было после того, как я сполз с палубы горящего парохода «Композитор Бородин». И вот в памяти слабо забрезжила такая картина: широкая гладь реки, освещенная заходящим солнцем, а на ней, на воде, — неподвижные человеческие тела. Среди них и я, лежащий на невидимой отмели. Воды на ней всего на вершок, но лечь головой на песок нельзя, захлебнешься, и поэтому — вспомнил! — я, как и другие, голову положил на тело мертвого человека. Вероятно, он умер уже на отмели: лежал в воде вверх лицом, в солдатском нижнем белье, без руки, отрезанной до локтя, и течение шевелило его размотавшийся бинт с желтоватыми пятнами крови. А ветер доносил к нам крики и стоны, дым и гарь с пылающего парохода, который застрял на мелководье метрах в двухстах от нас. Мимо нас по реке несло тлеющие головешки, обломки скамеек, хлопья пены, до дыр прожженные матрацы, клочки бумаги, пустые санитарные сумки, комья смятых, грязных бинтов. Проносило и обгоревшие трупы и еще живых раненых, звавших на помощь. Боясь опять это забыть, уже не надеясь на память, я тогда, еще в госпитале, нацарапал карандашом на бумаге: «Ложился обожженной спиной на мокрый песок. Голову на труп». Днем позже на том же листке бумаги я записал: «Забытье, какая-то лодка, потом лежу под деревом, ночь, зарево над Сталинградом». Эту запись поясню. Поздно вечером кто-то приплыл к нашей отмели на лодке и перевез живых через Волгу; и смутно помню, как лежал на берегу, на песке, под ветками дерева, — а за рекой пылал Сталинград. Еще одна запись — о том, как полз из горящей каюты: «Вода заливала палубу. Мне казалось, что немцы стреляли с берега. Сознание — у меня нет оружия. Поднял пистолет в кобуре, лежавший на палубе, надел ушками на ножку скамьи, столкнул в воду. Потом не помню. Кажется, скамью выхватили». Листок с этими записями я очень берег: хотел написать рассказ о гибели санитарного парохода на Волге. Не сразу, конечно, не в госпитале, не в эти тяжкие, тревожные дни, когда сражения шли и на Волге, и на Кавказе. Уличные бои в Сталинграде достигли небывалого ожесточения, и оттуда в наш госпиталь везли много раненых. Палаты были переполнены, люди лежали в коридорах. Я расспрашивал их о положении в Сталинграде и вот что сообщил тогда в редколлегию «Комсомольской правды» (письмо сохранилось): «Раненые рассказывают, что в последние дни положение в Сталинграде улучшилось. Много нашей авиации. Твердая уверенность — Сталинград не отдадут». Да, уверенность крепла, и до начала нашего решающего контрнаступления под Сталинградом, до 19 ноября 1942 года, оставались уже считанные дни. А когда это долгожданное наступление началось и наши войска окружили сталинградскую группировку врага, я, увы, еще не был в строю, еще долечивался в другом госпитале, под Москвой. И там однажды всерьез задумался над рассказом. Для начала я переписал в тетрадку те карандашные заметки, которые делал в Саратове. Потом появилось в тетрадке название — «Воля», появились и первые строчки. Но вскоре я вышел из госпиталя, и работа над рассказом оборвалась. Так я и поехал на фронт, с этой тетрадкой. Поехал уже не в Сталинград, где к тому времени прозвучали последние, победные выстрелы, а к Орлу, Курску, Белгороду, где развивалось наше зимнее наступление и уже начинал вырисовываться контур будущей знаменитой Курской дуги. Потом я много писал о боях на Огненной дуге, колесил в своей «эмке» по фронтовым большакам и проселкам, спешил все увидеть, узнать и обо всем сообщить в «Комсомольскую правду», — и просто не было времени думать еще и о своем ненаписанном рассказе. Курская битва завершилась 23 августа. В тот день, еще на рассвете, в лесу на окраине Харькова мы с Юрием Жуковым в потоке войск пробивались на «эмке» в только что освобожденный город. Сохранилась старая фотография: в то утро Ю. Жуков и я сидим на главной площади Харькова, у Дома госпромышлепности, сидим… в зарослях кукурузы. Громада знаменитого дома выгорела дотла, площадь выглядит одичавшей. И помню, на площади, среди всякого хлама, валялась груда газет времен оккупации. Был там и «Сигнал», фашистский журнальчик, который издавался в Берлине для оккупированных народов Европы. И вот в этом случайно попавшемся старом, годичной давности, журнале я впервые увидел большую и мастерски выполненную немецкую фотографию из Сталинграда с надписью: «Волга — в наших руках!». Сфотографировано было с обрыва над Волгой, сквозь ветки кустарника и, вероятно, уже на закате солнца, в слабом вечернем свете. Трое немецких солдат-минометчиков, в касках, с засученными рукавами, вели беглый огонь по реке; а невдалеке от них, на мелководье, догорало какое-то полузатонувшее судно. Присмотревшись, я различил большой пассажирский пароход, колесный, трехпалубный, с высокой трубой. К моменту снимка от него остался обгоревший скелет, весь окутанный дымом и паром, труба обрушилась в воду, и видно было, как волжское течение, омывающее пароход, уносило хлопья горячей, дымящейся пены. Чем дольше я всматривался в фотографию, тем больше узнавал в ней нечто очень знакомое: то, что увидел когда-то, очнувшись на волжской отмели. И если это был «Композитор Бородин», то отмель с живыми и мертвыми находилась от него метрах в двухстах ниже по течению и осталась где-то за кадром. Да и дата съемки — 24 августа 1942 года — была датой гибели «Бородина». И помню, с каким волнением я рассматривал фотографию. А еще год спустя, в октябре 1944-го, я снова увидел эту фотографию при весьма необычных обстоятельствах. В те дни «Комсомольская правда» один за другим напечатала три моих репортажа с границы Восточной Пруссии. Первая пядь немецкой земли, на которую мне довелось ступить, лежала за пограничной болотистой речкой Шешуна, за ржавой колючей проволокой, опутавшей илистый берег: там у поваленного столба с жестяным германским орлом начиналась улица первого немецкого городка, полуразрушенного Эйдткунена. А самый первый немецкий дом, весь иссеченный пулями и осколками, стоял на дамбе через Шешупу: одноэтажное кирпичное здание старинной постройки. Совсем недавно его покрасили заново, что было странно и необычно во фронтовой полосе. Я вошел в дом и все понял: здесь помещалось казино для офицеров дивизии, оборонявшей Эйдткунен. Зал был завален перевернутыми столами и стульями, пол усыпан пустыми бутылками и крошевом битой посуды. С разбитой люстры свешивался обрывок фашистского флага. Написанные на стене свежей масляной краской изречения фюрера призывали стойко защищать Восточную Пруссию — колыбель германской нации. Распихивая столы и стулья, я пробрался в угол зала, где над стойкой бара на самом видном месте висели какие-то три картины. Одна из них оказалась портретом Гитлера, и кто-то уже прошил ее автоматной очередью. А по бокам висели две фотографии, сильно увеличенные и оправленные в деревянные рамки. И, взглянув на них, я едва поверил глазам. В этом первом немецком доме оказался тот самый, знакомый мне снимок из «Сигнала»: Волга, обрывистый берег, трое солдат-минометчиков в касках, с засученными рукавами, а поодаль от них, на мелководье, — догорающий остов пассажирского парохода, возможно «Композитора Бородина». Да и подпись под фотографией осталась все та же: «Волга — в наших руках! 24 августа 1942 года». На другой фотографии, тоже сорок второго года, я увидел панораму заснеженного Эльбруса: ее сделали с вершины, где немцы-солдаты только что установили флаг с черной свастикой. Этот триптих, висевший над стойкой бара, — Гитлер, Волга, Эльбрус — призван был поднимать дух и веру у каждого, кто входил в зал офицерского казино. Для них тот русский пароход, погибавший на Волге, был лишь красноречивой деталью на фотографии, прославляющей Гитлера. Даже теперь, в сорок четвертом, проигрывая войну и отступив до самой Шешупы, они все еще цеплялись за миф о всемогуществе фюрера: мол, он, сумевший дойти и до Волги, и до Эльбруса, сумеет закрыть на крепкий замок границу Германии. И, рассматривая триптих, я решил, что и это войдет в мой рассказ о гибели санитарного парохода под Сталинградом.
И хотя до конца войны — а День Победы застал меня в Австрии, в Альпах, — я так и не успел закончить рассказ, он всегда был со мной, в полевой сумке. Лишь осенью сорок пятого года, вернувшись с войны, я смог написать еще десяток страниц. К тому времени у меня скопилось столько фактов, деталей, заметок, связанных с историей «Композитора Бородина», что первоначальный замысел стал тесным для собранного материала. А как его углубить, пока я не знал. К тому же в те дни прочел в октябрьской книжке журнала «Знамя» рассказ «Гибель командарма». Имя автора — Галина Николаева — я встретил впервые, но сам рассказ читал не отрываясь: в нем я узнавал что-то очень знакомое и тоже когда-то пережитое мною. В рассказе тоже был сорок второй год, пылающий Сталинград и гибнущий па Волге санитарный пароход. Как и «Бородин», он вывозил раненых из Сталинграда и, обстрелянный немцами, затонул и сгорел на мелководье неподалеку от берега. Да, рассказ на эту тему был уже написан, стал фактом литературы. Повторяться нельзя, нужно писать повесть, тем более что к большему полотну тянул и собранный материал. Нужно было и побывать в тех местах, где все начиналось. Январским морозным днем я приехал в Сталинград, на Тракторный завод, уже полностью восстановленный. И от завода знакомой дорогой пошел к бывшему рубежу обороны — к Мечетке, к Волге, к поселку Рынок. Дотла сожженный поселок почти еще весь лежал в руинах. Проулком я спустился к реке. Из архивов я уже знал, что «Композитор Бородин» затонул и сгорел у Рынка и что он был единственным пароходом, погибшим 24 августа. Следовательно, на фотографии, которую я видел в «Сигнале» и в первом доме на немецкой земле, на фотографии, датированной 24 августа 1942 года, мог быть только «Бородин». И вот я стоял на обрывистом берегу, заросшем кустарником, на том самом месте, откуда был сделан снимок. Сомнений уже не оставалось. Как и на снимке, неподалеку от берега была мель. На ней громоздились льды. Но только ли льды? Казалось, под ними лежит что-то большое, массивное, — может быть, корпус сгоревшего парохода? Я зашел в стоявшую поблизости саманную хатку. В ней жили люди, приехавшие с Украины. В войну их здесь не было, но они тоже слышали о погибшем санитарном пароходе и видели его старый корпус, занесенный песком: прошлой осенью, до ледохода, он еще торчал над водой. Люди вспомнили, что раненых с того парохода, погибших в огне или в воде и вынесенных волнами к берегу, немцы велели зарыть в общей могиле. «А где это?» — «Там за поселком». Я пошел туда и в поле, вдали от дороги, рассмотрел одинокий холмик, занесенный сугробами. Проваливаясь в снегу, добрался до холмика и увидел деревянную ветхую пирамидку с красной звездой. Фамилий на ней не было, только дата — «1942 год», и кто здесь похоронен, и сколько их, никто, конечно, не знал. Это была лишь одна из 187 братских могил Сталинграда, отмеченных пока только такими деревянными пирамидками. Павшим за Сталинград еще предстояло соединиться всем вместе где-то в его священной земле. Таким местом, по общему мнению, должен был стать Мамаев курган. И, стоя у безымянного холмика над Волгой, я думал, что и это должно все войти в мою повесть.
Казалось, повесть созрела; но, написав ее первые главы, я убедился: быть очевидцем событий еще недостаточно, нужно изучить их и по документам. Архивы находились в Москве; но я к тому времени уехал надолго корреспондентом в Берлин, и работа над повестью опять отложилась. Лишь годы спустя смог я вернуться к неоконченной рукописи и поработать в архивах и библиотеках. Выяснилось, что в истории Сталинградской битвы трагедия «Композитора Бородина» не прошла незамеченной, она упоминается в документах и мемуарах. Так, в своем «Сталинградском дневнике» бывший председатель городского комитета обороны А. С. Чуянов писал: «Бородин» с 700 ранеными на борту был у Рынка в упор расстрелян из орудий и минометов, хотя шел под флагом Красного Креста. Почти все раненые погибли. По архиву военно-медицинских документов в Ленинграде мне удалось установить: пароход «Композитор Бородин» — санитарно-транспортное судно № 50 — летом сорок второго года вывозил раненых из сталинградских госпиталей. Начальником СТС № 56 была военврач 3-го ранга Горшкова К. И., военным комиссаром — старший политрук Карака П. Ф., ординатором — Волянская Г. Е. По тому же архивному делу, военврач Горшкова погибла на «Бородине» 24 августа 1942 года. Бывший комиссар Карака умер после войны. Но вот третья фамилия — ординатор Г. Е. Волянская — не значилась ни в одной картотеке Министерства обороны СССР. И судьбу этой женщины мне установить не удалось. В те же годы, работая в «Литературной газете» и бывая на разных заседаниях в Союзе писателей, я встречал иногда Галину Николаеву. Она была уже признанным мастером прозы, автором широко известного романа «Битва в пути». С тех пор, как в 1945 году журнал опубликовал ее рассказ «Гибель командарма», прошло много лет. И я, помня сам рассказ, почти забыл фамилию автора. Лишь годы спустя, уже после кончины Г. Е. Николаевой, я узнал: она была врачом на «Композиторе Бородине». Николаева — ее псевдоним, а настоящая фамилия — Волянская. Та самая Г. Е. Волянская, которую тщетно разыскивал я много лет. И только теперь я понял, почему для меня так все знакомо и узнаваемо в «Гибели командарма»: в ней почти с документальной точностью описана трагедия «Бородина». Я узнал также, что прообразом героини этого рассказа была подруга писательницы — врач Елизавета Васильевна Бахирева, погибшая на «Бородине». О ней, о ее подвиге Галина Николаева писала еще в 1945 году в газетном очерке «Врач Бахирева». А через несколько лет, работая над «Битвой в пути», в память о Е. В. Бахиревой дала эту фамилию главному герою романа. По очерку «Врач Бахирева», Елизавета Васильевна до войны работала врачом в детских яслях. На плавучем госпитале «Бородин» отвечала за погрузку, размещение и эвакуацию раненых. Ее уважали за добросовестность, любили за доброту и сердечность. Трудилась она самоотверженно, сутками не отдыхая, даже не заходя к себе в каюту, хотя была уже немолодой и не очень здоровой, с бледным, усталым лицом. «Это лицо, — писала Г. Николаева в газете, — было удивительным. Часто приходится встречать лица, которые поражают красотой с первого взгляда, но скоро становятся привычными и уже не радуют взора. Лицо Елизаветы Васильевны обладало как раз противоположным и редким свойством: казалось, оно хорошеет с каждой новой встречей. Красота ее заключалась в тонкости и разнообразии выражений, в мягкой и умной улыбке, в теплоте и выразительности глаз. Каждая встреча открывала что-то новое. Чем больше люди узнавали Елизавету Васильевну, тем сильнее тянулись к ней». Эта русская женщина была прекрасна даже в своей смерти. На палубе горящего, гибнущего парохода, сама уже смертельно раненная, она спасала людей, вытаскивала из огня, бинтовала их раны: всю себя до последней кровинки отдавала борьбе за жизнь. Откуда Е. В. Бахирева родом и где окончила институт, в очерке Г. Николаевой не указано. А мои розыски в архивах привели к неожиданному результату. Фамилии Бахиревой нет в списках медиков, погибших на судне 24 августа. В тот день на «Бородине» было три врача: Горшкова, Волянская и Захарова. Волянская случайно осталась жива. А из двух погибших одна по имени была Елизавета Васильевна. Но не Бахирева, а Захарова. Так она значится в сохранившихся документах. Ошибка Галины Николаевой? Нет, в память ей навсегда врезалась именно эта фамилия — Бахирева. Даже в конце своей жизни в беседе с корреспондентом газеты писательница приводила слова Елизаветы Васильевны о своем муже: «Когда я увидела его в первый раз, то подумала: как идет к нему эта фамилия. Большой, сильный, молчаливый — настоящий Бахирев!» Объяснение может быть только одно: по мужу Елизавета Васильевна была Бахирева, а по паспорту и врачебному диплому оставалась Захаровой. Вспоминая о другой своей подруге, погибшей на «Бородине», о враче Клавдии Ивановне Горшковой, писательница назвала ее «молодой красавицей». Такая она и в «Гибели командарма»: начальник санитарного судна Евдокия Петровна, «красавица с добрым и честным лицом», женщина волевая и до конца верная воинскому и врачебному долгу. По архивным документам, К. И. Горшкова родом из села Гремячки Саратовской области, перед войной окончила Саратовский медицинский институт, училась на курсах при Военно-медицинской академии; с весны сорок второго года — начальник плавучего госпиталя «Композитор Бородин». Разыскивая сведения о Горшковой, я обратился в Саратов, в медицинский институт. Оттуда сообщили: ее имя есть на обелиске в память выпускников института, погибших на фронтах. Обратился я и в Волгоград, в дирекцию памятника-ансамбля героям Сталинградской битвы на Мамаевом кургане. Выяснилось, что фамилии Е. В. Захаровой-Бахиревой и К. И. Горшковой там не значатся. Однако сотрудники дирекции продолжают устанавливать имена воинов, павших в боях за Сталинград. Меня попросили прислать документы на Горшкову и Захарову-Бахиреву. И я собрал документы и послал на Мамаев курган — и произошло это спустя сорок лет после гибели «Бородина».
Но еще раньше обо всем этом однажды я вспоминал далеко от России, от Волги — в гористой, зеленой Тюрингии, в старинном городе Эрфурте. Было это в Доме культуры завода «Роботрон», где в тот вечер открывались Дни советской книги в ГДР. Приехав в составе писательской делегации, я сидел в людном, праздничном зале, перелистывал только что купленный на книжном базаре плотный томик в коричневом переплете — рассказы Галины Николаевой — и находил и перечитывал вновь знакомые строчки в «Гибели командарма». А когда в этом зале с трибуны инженеры и рабочие «Роботрона» говорили о влиянии советской литературы на их современную жизнь, в их выступлениях нередко звучала фамилия, для меня тоже связанная со Сталинградом. Речь шла о Бахиреве, герое «Битвы в пути». Этот роман популярен в республике, он не только читается, он стал своеобразным пособием для тех, кто, как и Бахирев, борется за новаторство и прогресс. Именем Бахирева названо движение за творческий труд на заводах и фабриках ГДР. Бахиревцы были и в этом зале, и, выступая, они называли прославленную фамилию. Но никто из них, вероятно, не знал, почему из тысяч русских фамилий именно эта для них стала символом человеческого горения. Никто в этом зале не знал о той русской женщине, Елизавете Васильевне Захаровой-Бахиревой, которая своим подвигом в Сталинграде, на Волге, возвысила эту фамилию, вложив в нее то свое, возвышенное и прекрасное, что, пройдя через многие годы, до сих пор придает этой фамилии и особый смысл, и высокую значимость. Да, глубинная связь всех событий — а она всегда существует — познается не сразу, не в ту же минуту, а спустя много дней, даже лет, иногда — десятилетий. Но поистине никто не забыт и ничто не забыто! А там, где все начиналось, в городе на Волге, у Тракторного завода, давно уже нет на берегу того безымянного холмика и пирамидки с фанерной красной звездой. Прах погибших на «Бородине» покоится на Мамаевом кургане, под гранитными плитами братских могил. И там, на кургане, в зале Воинской славы есть теперь имена Елизаветы Васильевны Захаровой-Бахиревой и Клавдии Ивановны Горшковой: спустя почти сорок лет после Победы они по праву зачислены в строй героев, павших за Сталинград. Давно уже нет там, на Волге, у Тракторного, и той песчаной отмели, и тех ржавых железных останков сгоревшего парохода. Река течет вольно, просторно, и ничто на ее берегах не напомнит о тех огненных днях и ночах сорок второго года. Но, достигнув этого берега, волжские теплоходы всякий раз замедляют свой бег, чтят погибших товарищей — и «Композитора Бородина», и других его павших соратников по Сталинградской битве. И так происходит всегда, днем и ночью, в сумерках и на рассвете, весной, летом, осенью, год за годом, — и так будет вечно, пока есть Россия, пока течет Волга, пока стоит Мамаев курган. Много лет собирая материалы для повести, я в конце концов убедился: сила всех этих записей — в их строгой документальности, а творческий вымысел лишь только снизит силу подлинных фактов. Поэтому я отказался от повести н написал все, как было, без выдумки и прикрас. (обратно)
Давид ОРТЕНБЕРГ. В ГРОЗНЫЕ ГОДЫ
1
В годы Великой Отечественной войны в «Красной звезде» работала большая группа писателей и журналистов. Один из них состояли в кадрах Красной Армии, другие были призваны с первыми же раскатами войны. С волнением и гордостью вспоминаю об их самоотверженном груде и воинской доблести. Хотя от военных событий тех дней нас отдаляют четыре с лишним десятилетия и многие детали стерлись в памяти, но одно я твердо помню: среди нашей писательской и журналистской рати не было людей растерявшихся, унылых, равнодушных. Не было их и в тяжелые первые дни войны, не было и позже. В душе каждого жила непоколебимая вера в победу и готовность бороться за нее. На фронте писатели и журналисты вели себя достойно, мужественно, смело шли навстречу опасностям ради выполнения своих обязанностей. Я встречался с нашими корреспондентами в те грозовые дни и ночи не только в стенах редакции. Мне много раз приходилось вместе с ними выезжать в действующую армию. Я не раз своими глазами видел их в боевой обстановке, видел их воинскую доблесть и мужество под огнем. Об одной из таких поездок я и хочу рассказать.2
В первых числах сентября сорок второго года я позвонил Сталину по кремлевскому телефону — связь с Верховным Главнокомандующим в редакции была напрямую — и попросил принять меня. Хотел доложить о некоторых, как я считал, важных для газеты делах. — Сейчас не могу, — ответил Сталин. В его голосе, обычно спокойном и суховатом, мне послышались тревожные нотки. Я понял, что случилось что-то неприятное, и сразу же отправился в Генштаб. Я не ошибся. Там мне сказали, что немецко-фашистские войска прорвались к Сталинграду. Сталинград стал центром главных событий войны, наших тревог и забот. Я чувствовал необходимость хотя бы на короткий срок съездить туда, увидеть и оценить происходящее собственными глазами. Я вызвал Константина Симонова, нашего специального корреспондента, и сказал ему, что он полетит со мной в Сталинград. Решили, что поедет с нами и фоторепортер Виктор Темин. С рассветом вылетели на «Дугласе», машине в мирное время серебристой, а теперь закамуфлированной пятнами лягушечьего цвета, с Центрального аэродрома. Прямого пути в Сталинград не было, пришлось лететь кружным путем, обогнув линию фронта. К исходу дня наш самолет опустился в степи, в ста восьмидесяти километрах восточнее Сталинграда. Мы вышли из самолета и оглянулись. Рядом небольшой, с низкими, разбросанными в беспорядке домиками поселок Эльтон, захолустная железнодорожная станция того же названия у самой границы Казахстана. Вдали блестят воды соленого озера Эльтон. — Эльтон и Баскунчак, — продекламировал Симонов. Он вспомнил, как зубрил эти названия в школе на уроках географии; но тогда это было для нас только географическое понятие, а теперь — последняя ближайшая к Сталинграду площадка, где можно относительно безопасно приземлиться. Кругом бесконечная выжженная степь, напоминавшая нам, всем троим участникам халхинголских событий, необъятные монгольские степи. В октябре и ноябре сорок первого года в Москве мы чувствовали, как далеко прорвался враг. И все же не было тогда ощущения загнанности. За спиной были Москва, города, села, заводы, люди. А здесь голая, глухая степь, край света, пустыня… Мы стояли как вкопанные, с окаменевшими лицами и не сразу заметили девушек с букетами полевых цветов. Они улыбались нам, а мы одеревеневшими руками принимали эти цветы, забыв даже поблагодарить. И только потом, спохватившись, выдавили из себя улыбки и поблагодарили. Мы узнали, что девушки эти — сестры и санитарки полевого госпиталя. Понимая, с каким настроением могут прибывать сюда люди на очень редко садившихся самолетах, добросердечные девушки сговорились встречать гостей букетами цветов. Затем мы отправились на станцию, где в тупике стояло несколько пассажирских вагонов. Это был поезд-редакция газеты Сталинградского фронта «Красная Армия». Не просто, как мы узнали, добрался он сюда. Не раз попадал под немецкие бомбы, пока из Воронежа тащился в Саратов, а оттуда в Эльтон. Забегая вперед, отмечу, что поезд-редакция газеты «Красная Армия» дошел до Берлина. Правда, под Купянском его сожгла вражеская авиация, и в столицу фашистской Германии прибыл уже переформированный состав. В поезде мы встретили знакомых, в том числе поэта Евгения Долматовского. Мы не виделись с ним с мирных времен. За год войны он успел хлебнуть ее невзгоды полной чашей: участвовал в боях под Львовом, был тяжело ранен под Уманью, захвачен там в плен, бежал, вновь встал в строй и «протопал» с боевыми частями от Купянска через Воронеж и Донбасс до Волги. Долматовский вернулся сегодня из района Тракторного завода, где были жаркие бои с немцами, пытавшимися прорваться к Волге. Сухопарый, загорелый, с усталыми глазами, он казался совсем молодым парнишкой. Одет он был не но уставу — в кожаной курточке, подаренной ему, как он хвалился, летчиком, воевавшим в Испании; кажется, поэту прощали эту вольность в ношении воинской формы. Сейчас он стоял у верстального стола и занимался совсем не поэтическим делом: переставлял заметки в полосах, менял шрифт заголовков — в общем выполнял обязанность метранпажа. Это было его, как теперь бы назвали, хобби. В своей комсомольской молодости, работая в «Пионерской правде», Долматовский научился верстать газету. И, приезжая из Сталинграда в редакцию на ночь, он не мог отказать себе в удовольствии постоять у талера. Долматовский вообще нес здесь на своих плечах весь груз фронтового газетчика: писал передовые, очерки, оперативные корреспонденции, заметки и, конечно, через день-два «выдавал» стихи — героические, эпические, лирические. Вот и сейчас я увидел его стихотворение «Разговор Волги с Доном». — Снова о реках, — подначил я, имея в виду его «Песню о Днепре», сочиненную им осенью 1941 года и мгновенно распространившуюся по фронтам и в стране. Я прочитал его новые стихи. Они мне понравились. Обратил внимание на несколько необычных строк. Эти стихи не раз перепечатывались в хрестоматиях, в книгах поэта. Они известны читателю, и я приведу только те строки, которые меня тогда заинтересовали:…«Русских рек великих не ославим,
В бой отправим сыновей своих,
С двух сторон врагов проклятых сдавим
И раздавим их».
Волга Дону громко отвечала:
«Не уйдут пришельцы из кольца.
Будет здесь положено начало
Вражьего конца».
3
На окраине Эльтона мы встретили группу бойцов, недавно вышедших из боя. Разговорились с ними. Боевые, закаленные ребята. Особенно нам понравился Семен Школенко, высокий, могучий парень с загорелым лицом и русыми волосами, в прошлом горный мастер, а ныне разведчик. Сам он, по всему видать, человек скромный, старавшийся не выделяться среди других, мало говорил, о себе рассказывал скупо. Так часто бывало. Многие наши корреспонденты жаловались, что трудно было порой разговорить солдата, смело воевавшего, но сдержанного в беседах с работниками прессы. Конечно, журналистов, писателей в боевых частях всегда встречали дружески. Узнают в полку, в роте, что прибыл корреспондент, и, как ни заняты были люди, долго не отпускают его. Рассказывают о пережитом и прежде всего о своих товарищах, друзьях: — Вы о нем напишите!.. А тот зардеется, пару слов скажет и молчит. Вокруг него товарищи злятся, что не раскрывается человек. Подсказывают. Вызывают других, кто был рядом и знает о нем. Все заинтересованы, чтобы отметить достойного бойца и чтобы ничего не исчезло. Жалели только, что нельзя назвать номер части и ее дислокацию. Так и сейчас. О Школенко рассказали его товарищи. Еще на подступах к Сталинграду он получил задание добыть «языка». Отправился в разведку, привел пленного, заставив на своих плечах тащить трофейный пулемет. «Это чтобы руки у него были заняты», — улыбаясь, объяснил разведчик. В тот же день его снова послали в тыл врага — нанести на карту схему расположения минометных батарей, которые он заметил в первый поиск. Сделал и это, да еще совершил новый подвиг. На обратном пути набрел па группу наших бойцов, попавших в плен к немцам. Под охраной двух автоматчиков они рыли для себя могилу. Школенко открыл огонь по немецким охранникам, они удрали, а наших привел с собой в полк! Мы сидели на сухой степной земле, и рядом с нами знаменитый разведчик. Он смотрит вдаль, на багровое солнце, уходящее за горизонт, и на его лице появляется горькое выражение. — Что смотрите? — спрашиваем его. — Смотрю, куда докатил нас, — далеко он нас допятил… Попрощались мы с бойцами и возвратились в редакцию. В пути Симонов меня обрадовал: — Считай, что для первого очерка материал уже есть! — Хорошо, но «допятил» не выбрасывай, — попросил я. — Это не только его горе. Не оставляй читателя наедине с этим горем. Подумай, как это сделать… Симонов всегда удивлял всех в редакции своей оперативностью. Угнаться за ним, пожалуй, никто из наших корреспондентов не мог. Но на этот раз он превзошел самого себя. Через несколько часов вручил мне свой первый сталинградский очерк «Солдатская слава». — Когда успел? — Само писалось, — отшутился он. Я стал читать очерк. В сердце и ударили те самые строки: «Смотрю, куда докатил нас, — далеко он нас допятил». Конечно, не легко было Симонову написать о тех горестных, но близких и нам по настроению словах Школенко. Не легко было и мне, редактору, их напечатать. Но в те кризисные дни битвы за Сталинград надо было открыто дать почувствовать нашим людям ту смертельную опасность, которая вновь нависла над нашей Родиной. Передавая очерк Симонова в редакцию, я наказал, чтобы опубликовали все как есть, без купюр. Так и сделали. И на следующий день он появился в «Красной звезде», заняв почти два подвала на третьей и четвертой полосах. Через образ, думы и чаяния рядового войны Симонов выразительно раскрыл героизм наших воинов в битве за Сталинград, волю отстоять город, непоколебимую веру в победу. «По ночам вокруг Сталинграда стоит красное зарево. А днем степи дымятся: вздымаются черные столбы минных разрывов, тонкие дымки походных кухонь, горьковатый дым солдатской махорки. Безвестные нивы, холмики и прогалины, заросшие полынью, стали местом, которого нельзя отдать, за которое дерутся и умирают, часто не зная, как называется деревня, лежащая слева, и ручей, текущий справа, но твердо зная — за спиной Сталинград и за него надо стоять. Здесь предстоит выстоять ценой жизни, ценой смерти, ценой чего угодно. Сегодня мы держимся, мы еще не побеждаем, слава дивизий и армий, слава всего русского оружия еще не родилась на этих полях. Но слава солдата, солдатская слава, каждый день, каждую ночь рождается то здесь, то там, и мужество человека всегда остается мужеством и слава славой, как бы тяжело ни приходилось армии и народу». Так начинался очерк. «В степях под Сталинградом много безвестных холмов и речушек, много деревенек, название которых не знает никто за сто верст отсюда, но народ ждет и верит, что название какой-то из этих деревенек прозвучит в веках, как Бородино, и что одно из этих степных широких полей станет полем великой победы». Так закончился очерк. Далеко, прозорливо смотрел писатель. В те отчаянно трудные дни он увидел славу Сталинграда, сталинградских полей и сталинградских войск, беспредельно умноживших славу Бородина!4
Рано утром мы выехали в город. Еще на аэродроме нас встретил корреспондент «Красной звезды» Василий Коротеев. На фронте работала большая группа сотрудников нашей газеты — начальники отделов Иван Хитров и Петр Коломейцев, спецкоры Василий Гроссман, Леонид Высокоостровский и Ефим Гехман. Все они считали себя теперь сталинградцами. Но больше всех их сталинградцем был Коротеев. До войны он работал секретарем Сталинградского обкома комсомола, перед самой войной был членом редколлегии «Комсомольской правды», а во время войны его призвали в «Красную звезду». Он был в Сталинграде своим человеком, все и всех знал, и это облегчало нашу поездку. Коротеев принес нам печальную весть. Он на днях вернулся из районного центра Средней Ахтубы — был на похоронах Рубена Ибаррури, сына Долорес Ибаррури. Командир пулеметной роты, он вел бой за станцию Котлубань. Был смертельно ранен. Его сразу же переправили через Волгу, в госпиталь. Врачи приложили все силы, чтобы спасти жизнь героя. Отстоять ее не удалось… Волга. На противоположном берегу километров на шестьдесят узкой полосой растянулся огромный город. Немцы начали его бомбить еще недели две назад. И сейчас тоже слышны взрывы бомб и уханье артиллерийских батарей. Город в дыму. В центре и недалеко от него поднимаются огромные столбы дыма и накрывают кварталы города черной пеленой. Это горят элеваторы, нефтебаза и еще что-то… У немцев господство в воздухе. Почти вся наша авиация брошена на поддержку войск, обороняющих внешний обвод города. Поэтому вражеским самолетам удается прорваться к городу и Волге. Тем не менее на переправе и людно и шумно. Очередной паром отдан в распоряжение командира батальона, переправляющегося на тот берег. Комбата атакуют со всех сторон. Каждый доказывает, что именно ему и непременно сейчас надо переправиться в город. Симонов втесался в эту толпу, слушал, делал какие-то пометки в своей записной книжке и, увидев мой вопрошающий взгляд, объяснил: — Это хорошо, если люди рвутся туда, где война, а не оттуда… Комбат погрузил какое-то число бойцов, пушки, машины с боеприпасами — соседство не идеальное для людей на незащищенном от нападения с воздуха пароме. Редакционную «эмку» погрузили беспрепятственно. Я листаю свой сталинградский фотоальбом, заменяющий мне в какой-то мере дневник, смотрю на снимки и вспоминаю наши переживания того времени. Медленно плывет паром. Наши взоры обращены к городу. Вместе с нами снят Коротеев. Рядом — старый волгарь, капитан парома, в картузе, с посеребренной бородкой. Штатский человек, рискующий жизнью с утра до вечера, днем и ночью. Капитан и наш Коротеев, сталинградцы, смотрят на город, весь дымящийся, сожженный, и на их лицах — безмолвная горечь. Тяжело нам, но особенно горько этим двум людям, которые недавно видели этот город кипучим, жизнерадостным. А вот впечатление, которое произвел один из снимков на тонкого ценителя фотоискусства народного художника СССР Бориса Ефимова, высказанное им на вечере в Центральном Доме журналистов. — Мне хотелось бы обратить ваше внимание на одну из сталинградских фотографий. Я считаю, что этот снимок может заслуженно стать рядом с самыми замечательными работами фотокорреспондентов периода Великой Отечественной войны. Я бы назвал этот снимок «Журналисты». Мы видим на нем трех спецкоров-краснозвездовцев, переправляющихся на пароме в пылающий Сталинград, в самое пекло гигантского сражения. Вглядимся внимательно в лица журналистов. Спокойно и бесстрашно, с каким-то профессиональным интересом газетчика смотрит на приближающийся берег Волги Константин Симонов. В руке у него трубка, только что вынутая изо рта. Похоже, что в голове у него уже складываются первые строки будущего очерка. Более серьезен и, я бы сказал, озабочен другой журналист, редактор «Красной звезды», который, видимо, больше других знает о сложившейся обстановке и понимает, насколько она опасна. Он только что отнял от глаз бинокль — то, что происходит на переднем крае, уже можно свободно разглядеть невооруженным глазом. Лицо третьего журналиста — Василия Коротеева — искажено беспредельным страданием. До войны Коротеев ряд лет работал в Сталинграде, ему знакома здесь каждая улица, каждый дом, лежащие теперь в руинах. Переживания его в эту минуту можно сравнить с ощущением человека, у которого, по выражению Симонова, «только что, вот сейчас, на его глазах убили отца и мать». Этот потрясающий, замечательный снимок сделан четвертым журналистом, фотокорреспондентом «Красной звезды» Виктором Теминым. Переправились мы благополучно. Но за те пятьдесят минут, пока плыли по широкой волжской воде, произошел эпизод, который имел продолжение во время войны и после нее. Рядом с нами на краю парома сидела худенькая девушка с длинными светлыми волосами, в выцветшей под стенным солнцем, ставшей почти белесой солдатской гимнастерке. Мы разговорились с ней. Она — военфельдшер. В горящем Сталинграде не всюду можно развернуть медсанбаты, поэтому, собрав раненых с передовых позиций, санитары и фельдшеры перевозят их на левый берег и сразу же возвращаются обратно на поле боя. Она переезжает сегодня уже пятый раз. Ей двадцать лет, фамилия ее Шепетя, звать Виктория. Она из Днепропетровска. В тридцатых годах я работал там, и мы с ней стали вспоминать этот город. Разговор был совсем не фронтовой. И вдруг, когда мы уже причаливали к берегу, Виктория с какой-то чисто женской стеснительностью и искренностью сказала: — А все-таки каждый раз немного страшно выходит. Вот меня уже два раза ранило. Один раз тяжело, а я все не верила, что умру, потому что я еще не жила совсем, совсем жизни не видела. Как же я вдруг умру? Симонов запомнил эти слова. В своем очерке «Дни и ночи», рассказав о нашей встрече на пароме, он привел эти слова Виктории и написал о ней: «У нее в эту минуту были большие грустные глаза. Я понял, что это правда: очень страшно в двадцать лет быть уже два раза раненной, уже пятнадцать месяцев воевать и в пятый раз ехать сюда, в Сталинград. Еще так много впереди — вся жизнь, любовь, может быть, даже первый поцелуй, кто знает! И вот ночь, сплошной грохот впереди, и двадцатилетняя девушка едет туда в пятый раз. А ехать надо, хотя и страшно. И через пятнадцать минут она пройдет среди горящих домов и где-то, на одной из окраинных улиц, среди развалин, под жужжание осколков, будет подбирать раненых и повезет их обратно, и если перевезет, то вновь вернется сюда, в шестой раз». Образ этой девушки, одновременно мужественной н женственной, «рядом с которой стыдно не быть храбрым, стыдно пригибать голову, стыдно не сделать всего того, что потребует от тебя война», видно, так глубоко запал в душу Симонова, что, когда он после капитуляции Паулюса сел за повесть о Сталинграде, которую назвал так же, как и очерк, «Дни и ночи», он вспомнил о встрече на волжской переправе, и навеянный ею образ стал одним из центральных в книге. Не раз мы с Симоновым и под конец войны, и после войны вспоминали Викторию. Что мы знали о ней? Фамилию, имя и что она из Днепропетровска. Нам даже неизвестно было, в какой дивизии она служила. Мы не знали о ее судьбе, думали, что она погибла в огне Сталинградского сражения. Если бы Виктория была живой, она, сталинградка, вряд ли могла не прочесть книгу «Дни и ночи» и уж наверняка вспомнила бы точно приведенные в книге ее собственные слова на пароме. Так мы считали. Но вот в 1963 году я готовил книгу о героях войны, которая потом вышла в Политиздате. Для этой книги нужен был рассказ о медицинской сестре или о фельдшере. Я снова вспомнил Викторию из Днепропетровска и стал ее разыскивать. Помог днепропетровский журналист Лев Авруцкий. Он нашел Шепетю в родном городе. Мы узнали, что все годы войны она была на фронте. Первого раненого она вынесла под Ростовом-на-Дону. Прошла всю Сталинградскую битву. После нашей встречи была еще раз ранена, в руку, но вылечилась у себя «дома», в медсанбате. Потом была контузия, отнявшая на время речь и слух. Она не уехала на левый берег, лечилась здесь же и помогала ухаживать за ранеными. Участвовала в Курской битве. Форсировала Днепр. Воевала в Польше, Чехословакии. Последнего раненого бинтовала в Германии… Повесть «Дни и ночи» она читала, но из-за своей врожденной скромности не хотела напоминать о себе. Симонов послал ей свою книгу с теплой надписью и письмом, копию которого передал мне. Там есть такие строки: «Та короткая встреча с Вами, та искренность, с которой Вы говорили о своих чувствах, и то скромное мужество, которое было присуще Вам и которое Вы сами того, может быть, не замечая, проявляли тогда там, на волжской переправе, — все это оказалось для меня как писателя первым толчком к тому, чтобы написать выведенную у меня в романе медсестру Аню именно такой, как я написал ее. И сейчас, спустя много лет, мне хочется поблагодарить Вас за то, что тогда, в ту короткую встречу на переправе, Вы помогли мне написать книгу, которую я написал…» Виктория сразу же откликнулась. «Разрешите Вас поблагодарить, — писала она Симонову, — за большое внимание ко мне и за драгоценный для меня подарок. Даже не верится, что так быстро проходит время, а я уже не девушка, с которой встречались на пароме, а мать троих сыновей. Как дороги те минуты, когда вспоминаю Сталинград в тяжелые дни войны…» Я, конечно, тоже написал Виктории. А в книге «На огненных рубежах» был напечатан очерк о Виктории Илларионовне Захаровой-Шепете «Девушка в пилотке».5
Когда мы высадились на берег, почти стемнело. С берега обдало нас запахом пожарища, горелого железа, битого кирпича. Мы отправились на командный пункт фронта. Он разместился в подземелье с низким сводом, напоминавшем мне горизонтальную штольню донецкой шахты, где я не раз бывал. Симонову же, как он заметил, оно чем-то напоминало подводную лодку с отсеками, в которой он плавал к берегам Румынии осенью сорок первого года для минирования фашистских баз. Нас встретил как старых знакомых генерал А. И. Еременко, прихрамывающий из-за ранения под Брянском и одетый, в отличие от других, не в полевую форму, а в брюки навыпуск и ботинки. У Еременко с редакцией была большая дружба. Началась она, когда в сентябре сорок первого года мы напечатали его большую, на три колонки, статью «Месяц упорных боев под Смоленском». Мои современники помнят, какое впечатление произвела эта статья, одна из первых, в которой было сказано о крахе гитлеровского блицкрига. Свою первую статью Еременко хорошо запомнил. В одном из своих выступлений в коллективе «Красной звезды», уже в послевоенное время, он сказал: «Эта статья была началом моей скромной литературной деятельности». Еременко, как известно, написал несколько книг о войне и даже сочинил «Сталинградскую поэму», которую читал мне и Симонову. Правда, надо сказать, что с прозой у него выходило лучше, и нам пришлось ему об этом по-товарищески сказать. В штабе кипела работа, стучали машинки, гудели зуммера, бегали офицеры и посыльные. Усталые, мы легли спать и сразу же заснули как мертвые. Утром проснулись — все было тихо. Вышли в тоннель. Машинок нет. Телефонисты сматывают линии связи. Людей мало. Лица у тех, кто еще остался, постные, настроение скверное. Трудно описать наши переживания: и горечь, и тревога. За ночь штаб в чрезвычайном порядке эвакуировали на противоположный берег Волги, в лесок возле деревни Ямы. Конечно, в этом ничего удивительного нет. Немцы все ближе. Непрерывная бомбежка, обстрелы. Руководить отсюда войсками фронта стало трудно. Но все же в то время у нас остался тревожный осадок: все ли уверены, что отстоим Сталинград? Под впечатлением этого мы пошли в один из отсеков, где размещался узел связи фронта. Там работал еще аппарат прямой связи с Москвой. Я вызвал дежурного узла связи Генштаба и попросил передать моему заместителю полковому комиссару Александру Карпову, что жду его у провода. Пока Карпов добирался, мы сделали набросок передовой статьи. Назвали ее просто и лаконично, как в былые дни битвы за Москву, «Отстоять Сталинград!». Были там такие строки: «Назад от Сталинграда для нас дороги больше нет. Она закрыта велением Родины, приказом народа…» Наконец появился Карпов. Мы передали ему, как говорится, прямо в руки текст передовой. Я попросил его напечатать ее в завтрашнем номере газеты, а те две строки набрать жирным шрифтом. Так все и было сделано… Отступая от хода своего повествования, хочу рассказать об одном эпизоде, взволновавшем меня спустя сорок лет после Сталинградской битвы. В последних числах января 1983 года — впервые после войны — мы вместе с участниками Международной научно-практической конференции журналистов, посвященной сорокалетию победы на Волге, выехали в Волгоград. Побывали всюду. А когда пришли на Мамаев курган, экскурсовод Элеонора Колосова, хорошо, видимо, знающая историю Сталинградской битвы, привела нас к стене-руинам и объяснила: — В сентябре сорок второго года в Сталинград приезжали Константин Симонов и редактор «Красной звезды». Они послали в Москву в «Красную звезду» передовую статью «Отстоять Сталинград!». Когда пришла на фронт газета, Военный совет отпечатал ее стотысячным тиражом. Листовка была вручена всем бойцам. В передовой были такие слова… — И Колосова показала на выгравированную на стене-руинах ту самую фразу, которую я предложил набрать жирным шрифтом: «Назад от Сталинграда для нас дороги больше нет. Она закрыта велением Родины, приказом народа». Кто мог тогда подумать, что эти слова, написанные не для истории, а для боя, на веки вечные будут запечатлены на Мамаевом кургане! Вернусь, однако, к нашей поездке в Сталинград в дни битвы с немецко-фашистскими захватчиками. Из штабного тоннеля наш путь лежал на север от центра города, в 62-ю армию, на Мамаев курган. Тогда это была лишь высота, обозначенная на военно-топографических картах отметкой «102», где расположились командный и наблюдательный пункты армии. НП — на вершине кургана, а командный пункт — на юго-восточных скатах, в блиндажах далеко не армейского масштаба и стиля. Обыкновенные ямы, щели, перекрытые матами и засыпанные землей, сквозь которую торчали соломенные ошметки. Здесь был начальник штаба армии генерал-майор Н. И. Крылов, один из героев обороны Одессы и Севастополя, наш постоянный автор. Он исполнял обязанности командующего армией; мы были на кургане как раз дня за два до прибытия генерала В. И. Чуйкова. Крылов, плотный, кряжистый генерал, встретил нас дружески и пригласил в свой блиндаж. Такой же хлипкий, как и другие блиндажи, он был перекрыт хворостом и сантиметров в двадцать земляной насыпью. Внутри все земляное — земляная постель, земляная лавка н небольшой стол, на котором разостлана карта. Сюда долетают немецкие снаряды, и на карту сыплется земля, Крылов сдувает ее и делает какие-то пометки. В блиндаже мы застали члена Военного совета армии дивизионного комиссара К. А. Гурова, человека среднего роста, с головой, выбритой до синевы. Крылов и Гуров вначале на карте, а потом на местности ввели нас в курс дела. Видели, как немцы все ближе и ближе подходят и справа и слева; в центре они были несколько дальше. В наступавших сумерках еще резче обрисовывалась зигзагами изорванная линия переднего края — трассы пулеметных очередей, ракеты, разрывы снарядов. С Мамаева кургана просматривался и центральный район города, его северная часть, левый берег Волги. Все полыхало. В волжской воде рдели кровавые блики. Дым полз зловещими тучами. Линия городских кварталов терялась в надвигавшейся мгле. Бой не угасал ни на минуту. Шли тревожные донесения. Волнений на НП было достаточно. Но по выражению лиц, интонации в разговорах и по каждому движению чувствовалась непоколебимость, готовность сражаться до конца. Через два или три дня немцам удалось захватить Мамаев курган, а еще через несколько дней враг был отброшен бойцами подошедшей 13-й гвардейской дивизии генерала А. И. Родимцева. Но тогда на прощание Гуров сказал нам, чтобы мы обязательно заехали в 33-ю гвардейскую дивизию, выведенную для пополнения на левый берег Волги. — Там, — улыбнулся он, — вы соберете больше материалов, чем у нас. Не мог он тогда, да и все мы, знать, что Мамаев курган станет навеки священным и что именно здесь, на этом кургане, обильно политом кровью наших бойцов, израненном, перепаханном снарядами и минами, где железа было больше, чем земли, будет через четверть века сооружен величественный памятник-монумент героям Сталинграда; что сюда, на легендарный Мамаев курган, благодарные потомки со всех концов земли придут, чтобы склонить свои головы перед мужеством советского солдата.6
На следующий день мы отправились на северную окраину Сталинграда, к Тракторному заводу. Дорога шла по центру города. Всюду разбитые дома, опаленные пожарами, с пустыми глазницами окон, через которые, как сквозь решетки, просматривались целые кварталы. Сожженные трамваи и громадное количество воронок. Возле одной из них, необычайно огромной, наша «эмка» остановилась. Симонов спустился на дно, а Темин успел щелкнуть «лейкой», и потом, когда мы рассматривали этот снимок, фигура Симонова выглядела как в перевернутом бинокле — такой огромной и глубокой была эта воронка. Людей на улицах мало, они перебрались в подвалы и пещеры, отрытые на откосах крутых волжских берегов. Вот и Тракторный завод, первенец первой пятилетки. Он на военном положении. Люди здесь работают и живут. Главная и единственная работа — немедленный ремонт танков и пушек, прибывающих сюда с фронта. Территория завода превратилась в поле битвы. Немцы буквально засыпали предприятие снарядами и бомбами. Директор завода К. А. Задорожный показал нам доску с планом заводской территории: вся она усеяна красными треугольниками и кружочками, обозначившими места попадания вражеских бомб и снарядов. Треугольники — бомбы, кружочки — снаряды. Много и тех и других. Еще по пути на завод Коротеев рассказал, что завод хотели эвакуировать. Рассказал он и о разговоре, который был по этому поводу у Еременко со Сталиным. В связи с резким изменением обстановки на фронте обком партии поставил вопрос об эвакуации некоторых заводов за Волгу и подготовке к взрыву других предприятий. Еременко доложил об этом Сталину. Верховный не согласился: — Я не буду обсуждать этого вопроса. Следует понять, что если начнется эвакуация и минирование заводов, то эти действия будут поняты как решение сдать Сталинград. Поэтому ГКО запрещает подготовку к взрыву предприятий и их эвакуацию… Все осталось на месте. А это не только вселило веру и надежду, что Сталинград отстоят. Завод, как мы сами убедились, стал крепостью обороны города, мощным арсеналом сражающихся армий. По пути с завода во дворе, обнесенном каменным забором, мы увидели трофейный крупнокалиберный пулемет. Наши бойцы захватили этот пулемет у немцев, а сейчас прикрепили к подпиленному телеграфному столбу, приспособив для стрельбы и по воздушным, и по наземным целям. Бойцы тут же решили продемонстрировать свое искусство и дали несколько очередей по кромке рощи, где примерно в пятистах метрах от нас проходил передний край противника. И в ту же минуту посыпались ответные мины — огневая точка была, видимо, пристреляна немцами. Мы еле успели вскочить в окоп. Однако все обошлось. Лишь у одного из наших спутников осколок мины зацепил козырек фуражки с красной окантовкой, которую он держал в руках, чтобы не демаскировать группу. В батальоне нас встретил командир Вадим Ткаленко. Высокий, подтянутый, с мягким взглядом улыбчивых глаз, с чапаевскими усами, в пилотке, сдвинутой на затылок, — таким мы его увидели здесь. Таким его увидели и читатели «Красной звезды», где на первой полосе вскоре был напечатан его портрет. Была у нас интересная беседа с Ткаленко. Мы узнали, что в свои двадцать три года он уже пятнадцать месяцев воюет. Был разведчиком, не раз громил немцев в тылу. До войны экстерном закончил десятилетку и, прибавив к своим шестнадцати годам еще два, поступил в энергетический институт, успешно закончил его, стал главным инженером крупной электростанции, откуда и пошел на фронт. На войне его тяжело ранило, с трудом он выкарабкался, когда из его легких были изъяты две пули, и, не долечившись, удрал снова на фронт. Мы с Теминым пошли по своим газетным делам, а Симонова оставили на НП батальона. Зная его неугомонный характер, я приказал ему никуда не соваться. Но когда мы через несколько часов вернулись, Симонова в батальонном блиндаже не оказалось. Он все-таки ушел в траншеи переднего края, в первую роту. — Это приходил «декабрист» и утащил его к себе, в роту, — объяснили мне. «Декабристом» в батальоне прозвали командира первой роты Бондаренко за его любовно ухоженные черные густые бакенбарды. Он рассказал писателю о разных баталиях, пережитых бойцами роты, о героях сражений, и Симонову захотелось их увидеть, поговорить с ними. Я попросил Ткаленко немедленно вызвать Симонова из роты, а когда он прибыл, отругал его за «неподчинение приказу». Симонов в оправдание показал блокнот, весь заполненный записями. Записей у него действительно было много. Он успевал и в Эльтоне, и на переправе, и на Мамаевом кургане, и на заводе, и здесь, на окраине, — везде, где он бывал, — говорить с бесчисленным количеством людей и заполнять страницу за страницей свои записные книжки, блокноты — они и были «рудой» для его сталинградских очерков, а позже и для книг. Вечером мы вернулись в заводской поселок. Для ночлега нам предоставили пятиэтажный дом — любую квартиру на выбор. Дом был печально пуст. Темину с «лейкой» в сумерках делать было нечего, и он сразу же улегся спать. Позже и я завалился на один из диванов, а Симонов еще долго сидел и писал очерк «Бой на окраине». Когда я прочитал очерк, я понял, что, если бы Симонов не пошел в первую роту, очерк не был бы таким выразительным. В поселке нас разыскали моряки Волжской военной флотилии и пригласили к себе. Снова пришлось нам пересечь Волгу, но на этот раз на быстроходном катере. Флотилия, стоявшая на речке Ахтубе, с берегами, заросшими кустарниками, поддерживала огнем своих канонерок и бронекатеров бригаду Горохова и другие части. Она отличилась в этих боях, за что получила лаконичную благодарность командующего фронтом генерала Еременко: «Волга»— молодец» («Волга» — позывные флотилии). Было что послушать и посмотреть у моряков. А затем честь по чести нас доставили назад к Тракторному.7
Положение на фронте ухудшалось. Вся надежда теперь была на северную группу войск. Чтобы спасти Сталинград, они начали наступление с севера. Мы и решили поехать туда. Прямой дороги не было: немцы рассекли Сталинградский и Юго-Восточный фронты, пробили между ними восьми километровый коридор. Надо было делать петлю — два раза переезжать Волгу: сначала с правого берега на левый, подняться по берегу на север и снова с левого берега у поселка Дубовки перебраться на правый берег. Если наступление окажется успешным и войска Сталинградского фронта прорвут оборону противника, ликвидируют коридор, соединятся с 62-й армией, то мы через несколько дней с войсками снова окажемся у Тракторного завода, в поселке Рынок, где были вчера. Мы отправились к Волге и стали ждать самоходную баржу, которая должна прибыть через час. Рядом с нами над самым волжским обрывом стоял маленький дощатый домик, какая-то будка, в которой сейчас разместилось что-то вроде столовой местного начальства. Нас пригласили позавтракать. За столом сидели секретарь обкома партии А. С. Чуянов, председатель облисполкома, секретарь обкома комсомола и еще несколько человек. Коротеев представил нас. Принесли еду. Над головами все время ходили немецкие самолеты и сильно бомбили берег. Земля содрогалась от разрывов. Одна из бомб разорвалась рядом, наша будка ходуном ходила. Надо нырять в «щель». Но никто не хочет подняться первым, показывают друг другу свою выдержку. Каждый углубился в свою тарелку, все усиленно работают челюстями, словно на завтрак дали твердый, как подошва, бифштекс, а не обыкновенную яичницу с колбасой. Потом в бомбежке наступил перерыв, и все, как по команде, громко и дружно рассмеялись, поняв друг друга без слов. Наконец причалила баржа. Мы погрузились и минут за сорок переправились на левый берег. Симонов отправился на узел связи передать свой очерк «Бой на окраине», а я пошел к Еременко. Узнал у него обстановку. Рассказал ему, что в некоторых частях, находящихся в Сталинграде, нет мяса. Еременко сильно возмутился, вызвал интенданта и стал ругать его: кругом бродят бесхозные стада, а бойцы Сталинграда сидят без мяса! На следующий день на машине добрались до деревушки, из которой ходили паромы в Дубовку. Светило солнце, но дул сильный ветер, вздымая волны. Паром медленно тянется. Над серединой реки появился «юнкерс», кружит над нами и высыпает бомбы. С парома никто не отвечает. Пушки нет. Есть крупнокалиберный пулемет, но патроны израсходованы, а новые не получены. Бомбардировщик заходит еще три раза подряд, кладет вокруг нас бомбы и уходит. Выгрузились на полупустынном берегу, а отсюда штабной офицер в звании майора по узкой лощине повел нас в 66-ю армию генерал-лейтенанта Р. Я. Малиновского. Это была та самая армия Сталинградского фронта, которая вместе с 1-й гвардейской и 24-й армиями должна была в соответствии с директивой Ставки ударить по врагу с севера, чтобы оказать немедленную помощь Сталинграду. Армия Малиновского имела задачу нанести удар в общем направлении на Орловку, отсечь восточную группу противника, прижать ее к Волге и уничтожить. Малиновского, большого, крупного человека, мы нашли на его КП, в землянке, вырытой на обратном скате глубокого оврага и хорошо прикрытой от авиации неприятеля среди густого кустарника. Прямо скажу, встретил нас командарм без большого энтузиазма. Я не раз замечал, что встречают нашего брата журналиста весело, когда на фронте дела идут весело. А Малиновскому похвалиться нечем было. Успехов никаких. Об этом он нам прямо сказал. Собственно, к наступлению армия и не была готова. Она не успела сосредоточить силы и средства в своей полосе атаки и даже сориентироваться на местности. Сильным огнем артиллерии и ударами с воздуха противник отбил все атаки, а на отдельных участках сам перешел в контратаку. В первый день наступления армия сбила лишь боевое охранение противника и больше не продвинулась ни на шаг, а за несколько последующих дней ей удалось пройти с километр, а где — всего несколько сот метров. Настанет время, и, как говорится, взойдет полководческая звезда Малиновского, будущего Маршала Советского Союза, дважды Героя. Мы узнаем о многих блестящих операциях, проведенных войсками фронтов, которыми он командовал, будем читать благодарственные приказы Верховного Главнокомандующего его войскам за освобождение Харькова, Донбасса, Бухареста, Будапешта, Мукдена… А затем — почти десять лет на посту министра обороны СССР. Это будет потом, а тогда, в сентябре сорок второго года, когда мы сидели с Малиновским на грубо отесанной лавке у его землянки, он был мрачен. К тому же над ним еще висел груз недавних неудач — отступление Южного фронта, которым он командовал, потеря Ростова-на-Дону, Новочеркасска. Приказ Сталина № 227, который известен под девизом «Ни шагу назад!», подвергший суровой критике войска за оставление своих позиций и сдачу наших городов и сел, имел в виду войска Малиновского. Это он знал, знали и мы. Позже я нашел у Симонова такие строки: «Что было на душе Малиновского? О чем он мог думать и чего мог ждать для себя? Остается только поражаться задним числом той угрюмой спокойной выдержке, которая не оставляла его, пока он разговаривал с нами в это несчастное для себя утро». На прощание Малиновский сказал: — Понимаю, о нашей операции писать вы не будете, материал для вас неинтересный. Да и не напечатаете его в газете… — Он посоветовал перебраться в 1-ю гвардейскую армию к генерал-майору К. С. Москаленко, там как будто дела идут немного лучше. Так мы и сделали. По пути к Москаленко мы заглянули в 173-ю стрелковую дивизию. В пещере, выдолбленной в глинистом откосе, нашли начальника политотдела дивизии полкового комиссара Д. Шепилова. Он угостил нас настоящим волжским арбузом, рассказал о боях и повел на наблюдательный пункт полка. НП полка — просто кромка оврага и… высунутая над ней голова командира полка, стоящий у его ног полевой телефон да присевший рядом боец, дежурный связист. В двухстах метрах от НП полка — поле боя. Бой страшно тяжелый. Немецкая авиация и здесь господствует. Она непрерывно атакует наши немногочисленные танковые подразделения и пехоту. В воздухе дикий вой. Это воют специальные приспособления на плоскостях немецких бомбардировщиков. «Психическая» атака. Временами вражеские самолеты сбрасывают бочки, обломки железных конструкций. Это тоже «психическое» оружие, но, видно, и боеприпасов не хватает. То там, то здесь вспыхивают купола разрывов артиллерийских фугасок. Все поле в воронках. Бойцы прижаты к земле, и никакие приказы командира полка идти вперед не останавливаясь не помогают. Да, мы видели, как в короткие огневые паузы бойцы делают небольшой рывок и сразу же залегают. Потом снова бросок, но поднимаются уже не все: потери большие. Что же еще можно потребовать от солдат, идущих вперед без поддержки артиллерии и авиации? На НП армии, тоже врытом в кромку глубокой балки, встретили К. С. Москаленко, мужественного генерала, чье имя появилось в нашей газете уже в первые дни войны. Настроение у него было не из лучших. На подготовку этой операции его армия сначала имела всего шесть дней. Но жестокая необходимость в связи с критическим положением Сталинграда заставила его вводить в бой армию уже через три дня и по частям. Стрелковые дивизии вступили в бой прямо с пятидесятикилометрового марша. Армия не имела ни одного артиллерийского полка усиления, ни одного полка противотанковой и противовоздушной обороны. Авиационное прикрытие было крайне слабое. Впоследствии проявивший себя на войне как мастер маневра, фланговых ударов, стремительного наступления, Москаленко вынужден был сейчас бить в лоб и притом меньшими силами, чем у противника. — В первый день прошли два километра, — объясняет он нам, — во второй — километр, а сегодня и того меньше… Мы вспомнили виденное нами на поле боя в дивизии и подумали, что на этой вздыбленной всеми стреляющими средствами и системами земле наши люди отвоевывают шаг за шагом не километры, а метры. Я время от времени наблюдаю в стереотрубу за боем, а Симонов, пристроившись в окопе, вынул блокнот и что-то черкает. Мимоходом заглянул и увидел… палочки. Немецкая авиация и здесь свирепствует, бомбит все кругом: и поле боя, отстоящее от НП метров на семьсот — восемьсот, и балку, где сосредоточивается пехота для атаки, и наш наблюдательный пункт, хотя он как будто неплохо замаскирован. Симонов, оказывается, помечает палочкой каждый немецкий самолет, заходивший на бомбежку в пределах нашей видимости. А чтобы легче было потом посчитать, каждые десять палочек соединяет черточкой. Таких черточек набралось к вечеру тридцать девять. Получилось 397 вражеских самолетов! Москаленко непрестанно вызывает командиров соединений и теребит их: — Есть пленные?.. Пленные есть?.. Давайте документы — с живых или с мертвых, все равно… Вот и первые донесения — номера новых немецких дивизий и частей, танковых и пехотных, переброшенных сюда с южного фаса фронта. И как-то сразу исчезла с лица командарма тень тревожного ожидания. Он тут же звонит Жукову, расположившемуся на своем НП, и передает номера и названия новых немецких дивизий, появившихся перед фронтом армии. Странно было видеть: немцы подбрасывают свежие силы, а он вроде бы доволен. — Вот этого-то как раз мы и ожидаем, — объяснил Москаленко. — Армия сейчас выполняет главную задачу — оттянуть как можно больше вражеских войск от Сталинграда, образно говоря, принимает огонь на себя, чтобы спасти город. Отмечу, что эту задачу она с честью выполнила. Хотя «вступление в бой армий по частям, — доносил Жуков Сталину, — и без средств усиления не дало нам возможности прорвать оборону противника и соединиться со сталинградцами, но зато наш быстрый удар заставил противника повернуть от Сталинграда его главные силы против нашей группировки, чем облегчилось положение Сталинграда, который без этого удара был бы взят противником».8
Мы вернулись в Ямы, на командный пункт фронта. Что передать в газету? Все было ясно. Надо дать панораму Сталинградской битвы, описать все то, что видели своими глазами и слышали, без прикрас. О руинах Сталинграда. О страданиях людей. О ненависти, которая не дает ни спать, ни дышать. И главное, о том, что сталинградцы — и воины, и горожане — не отчаиваются, не помышляют о сдаче города, дерутся самоотверженно, до последней капли крови, до последнего дыхания. Дни и ночи. Круглые сутки. Я собрал в Ямах наш корреспондентский корпус, а Симонов засел за очерк.9
Недалеко от деревни Ямы, разбитой дальнобойной артиллерией и бомбежкой врага, мы разыскали 33-ю гвардейскую дивизию. Два с лишним месяца без передышки она вела бои за Доном и в междуречье Дона и Волги, отражая атаки немцев, рвавшихся к Сталинграду. Дивизия прославилась своим упорством в бою, стойкостью, смелыми контратаками. В этом соединении родился прогремевший на всю страну подвиг донецкого шахтера Петра Болото и его трех товарищей у станицы Клетской. Наша газета еще 13 августа посвятила им специальную передовицу под названием «Стойкость, победившая смерть». «Маленький холмик в широкой задонской степи выше самой высокой горы вознес имена четырех советских гвардейцев — Петра Болото, Ивана Алейникова, Александра Беликова и Петра Самойлова. Четыре советских воина приняли бой с тридцатью немецкими танками и вышли победителями» — так начиналась передовая. «Стойкость, победившая смерть, — вот имя бессмертного подвига четырех гвардейцев!» — так заканчивалась она. Естественно, нам важно было побывать в этой дивизии, поговорить с ее героями. Командовал дивизией А. И. Утвенко, рослый, с круглым лицом и украинским говорком полковник. Его имя запечатлелось в пашей памяти еще в сентябре сорок первого года: полк, которым он командовал тогда, участвовал в разгроме ельницкой группировки врага, и за успешные атаки Утвенко был назначен командиром дивизии. Запомнили мы его еще и потому, что ему, майору, в те дни было присвоено сразу звание полковника, через одну ступень, что является редким случаем в армии. И об этом мы писали в газете. А сейчас увидели этого полковника с живым, веселым характером снова на главном фронте Отечественной войны. Он был несколько раз ранен, и у него плохо двигалась рука. Утвенко обрадовался нам. Вместе с комиссаром дивизии они как раз в это время готовили красноармейский митинг и сразу же «запрягли» нас в работу: попросили принять участие в его подготовке. Мы пошли в полки. Пробыли там целый день. На второй день — красноармейский митинг. Небольшая травянистая полянка среди дубовых зарослей. Бойцы в чистых, только что выстиранных и отглаженных гимнастерках с несмываемыми разводами от соленого пота, подтянутые, сидят на земле четырехугольником. В руках автоматы, винтовки. Воздух над головами наполнен гудением «рамы» — немецкого самолета-разведчика, но к нему уже привыкли, и мало кто, и то изредка, подымает голову. Открыли митинг. Выступают Утвенко, Болото, сержант Зверев и другие. Простые солдатские речи, без громких фраз. Не столько о боевых действиях, сколько о сложившихся в бою традициях и законах советской гвардии, о человеческих чувствах и переживаниях. Записи выступлений на митинге мы вели поочередно, почти стенографически. Симонов долго беседовал с Болото, а сейчас записал колоритную, с чисто украинским юмором речь Петра Болото. Дюжий парень с открытым лицом и шахтерскими крапинками под глазами начал речь с автобиографии: — Я сам из Донбасса родом. У меня долгие годы под землей прошли. И коногоном был, и крепильщиком, и забойщиком — вместе с братьями Семеном и Дмитрием. Все трое под землей работали, а теперь все трое за эту землю воюем. Такая уже судьба у нашего семейства вышла. О том, как они подбивали немецкие танки, он говорил немногословно. Зато рассказ о том, что он пережил, что пережили его товарищи, был сочный, ядреный, свидетельствовавший о силе духа и неустрашимости гвардейцев. — Утро было. Только мы у себя в окопах за кашу сели, ложку каши набрал, как нам кричат: «Танки слева!» Я поставил кашу аккуратно, думаю: съем еще… (Смех.) Только поставил кашу, действительно, танки идут… Когда на меня первый танк шел, я уже думал: конец света наступил, ей-богу. А потом ближе танк подошел, и уж вышло не мне, а ему конец (смех). А между прочим, знаете, я за тот бой цигарок пять скрутил и скурил до конца. Алейников у меня был некурящий, мне свою норму отдавал, так что табаку у меня было богато… В бою так: ружье отодвинешь и закуришь, когда время позволяет. Курить в бою можно, только промахиваться нельзя. А то промахнешься и уже не закуришь — вот какое дело. Переживания были трудноватые. Но мы не терялись, все время разговаривали друг с другом, перекликивались для бодрости духа. Я Беликову кричу из окопа: «Ну как ты, ничего?» — «А ты?» — «А я тоже ничего!» — «Ну, значит, и хорошо». Так мы целый день копошились с танками. А потом мы услышали, что слева и справа больше стрельбы нет. Нет никакой, кроме немецкой. И подумали, что, наверное, здесь придется умирать. Мы решили: все равно, раз уже так вышло, либо жить, либо умереть, но в плен не отдаваться. И тут я увидел, что Беликов от ружья оторвался и что-то на бумажке пишет. Я говорю ему: «Что ты пишешь?» Он отвечает: «Пишу за всех четверых, что бьемся и не отдадимся живыми. Пусть от нас память будет. Может, наши придут и найдут». На митинге предоставили слово и мне. Я рассказал о положении на всех фронтах Отечественной войны и под Сталинградом, о некоторых московских новостях и о наших впечатлениях во время пребывания в дивизии. В Москве мы с Симоновым подготовили полосу об этом митинге, напечатали выступления всех гвардейцев, их портреты и над полосой дали шапку: «Законы советской гвардии». Полоса нашла добрые отклики, кстати, секретарь ЦК партии А. С. Щербаков предложил Воениздату выпустить ее отдельной брошюрой.10
Наша поездка подошла к концу. Пора было возвращаться домой. Темин успел отпечатать несколько снимков, с летчиками переслать в Москву, и они сразу же были опубликованы. Но отснятой пленки у него еще много было. Симонову надо было «отписаться». Он еще успел побывать у летчиков легкой авиации и потом напечатал о них интересный очерк «Рус-фанер». На этих самых «рус-фанерах», предоставленных нам Еременко, с небольшой полянки у лесочка мы готовились вылететь из Ям на основной аэродром. Я и Симонов уселись в двухместном «Р-5», а Темин в одноместном «У-2». Только поднялись в воздух, как появился «мессершмитт» и, увидев легкую, беззащитную добычу, ринулся на нас. Наш летчик сразу же посадил самолет на полянку, впритык к роще, и мы, быстро выскочив, спасаясь от пуль, прильнули к деревьям. А по другому самолету во время посадки немец успел полоснуть очередью. Лететь на нем было нельзя. Переждав немного, мы взобрались снова на «Р-5»: летчик, Симонов и я. Темина с грехом пополам запихнули тоже и взяли курс на большой аэродром, а оттуда на «Дугласе» вылетели в Москву.Я перелистываю пожелтевшие страницы комплекта «Красной звезды» тех дней и вижу, каким широким потоком пошел материал о битве на Волге! Одна за другой передовые статьи «Герои Сталинграда», «Стойко защищать Сталинград с воздуха», «Значение боев на Юге», «Стойко защищать каждую улицу Сталинграда», где были строгие, суровые слова: «Дальше отступать некуда. Отступить дальше — значит… загубить Родину» — и проникновенные строки: «Нет сейчас в нашей стране имени славнее и почетнее, чем герои Сталинграда…» Заметки, сообщения, статьи. Очерки и корреспонденции. Слова о мужестве и настрое воинов и ополченцев: «Забудем о жизни и смерти — будем думать об одном: как отбить врага». «Умрем, а Сталинград не сдадим». «Выстояли под Москвой, выстоим и под Сталинградом». (обратно)
Аркадий ФРАМ. С РАБОТЯГОЙ ШОРИНОФОНОМ
С безграничной благодарностью судьбе, давшей мне в спутники микрофон военного корреспондента советского радио, вспоминаю путь от Прута до Шпрее и Влтавы к стенам рейхстага и Вацлавского Наместья. Предок нынешнего магнитофона — шоринофон был далеко не совершенен. Бездорожье, большие расстояния, преодолеваемые на трясучей, с грехом пополам переоборудованной полуторке, нередко выводили его из строя. Но фронтовик-шоринофон прилежно нес свою солдатскую службу, записывая боевые эпизоды, рассказы героев войны, представлявших все рода войск. Когда же аппаратура, не выдержав непосильного напряжения, надолго замолкала в ожидании ремонта или замены, приходилось действовать в общем строю военных корреспондентов. Летом 1941 года на Южном фронте были записаны рассказы солдат и офицеров знаменитой Шепетовской дивизии, кавалеристов генерала А. Ф. Бычковского, летчиков Героя Советского Союза С. Г. Гетьмана, знаменитого снайпера Максима Брыксина, его боевых друзей и других героев. Осенью 1941 года фашисты сообщили об окружении и уничтожении под Ростовом-на-Дону нашей 9-й армии; сумел, дескать, спастись лишь раненый командарм Харитонов. Это была очередная геббельсовская «утка», и я немедленно записал на шоринофон интервью с Ф. М. Харитоновым, рассказ о том, как «ликвидированная» армия и ее командующий — живой и невредимый — бьют гитлеровцев и готовятся преподать им новые уроки. И действительно, вскоре 9-я армия совместно с другими соединениями освободила Ростов-на-Дону. Вспоминаются и другие фронтовые передачи и записи, сделанные тогда, в том числе «День Южного фронта» — передача, подготовленная с участием писателей и журналистов фронта.* * *
Одно из крупнейших сражений 1942–1943 годов — битва за Кавказ длилась пятнадцать месяцев. Наступать на всем советско-германском фронте гитлеровцы уже не могли. Главной их целью был захват Кавказа и района нижней Волги. Единственной истребительной авиачастью в Ростове был полк майора М. Ноги, дислоцировавшийся на центральном аэродроме. 4 июля пал город-герой Севастополь, и гитлеровцы смогли бросить на Ростов шестьсот самолетов. Летчики М. Ноги храбро дрались с врагом, во много раз превосходящим их численно. С 12 по 31 июля летчики Смирнов, Шор, Говорухин, Заяц, Полищук, Коблов и другие уничтожили девяносто четыре бомбардировщика и истребителя врага. Рассказы героев обороны Ростова я записал на аэродроме и немедленно передал в Москву. Военные действия развернулись в предгорьях Кавказа, перенеслись в леса и сады Черноморья. Враг, прижав наши войска к узкой полосе побережья, рассчитывал сбросить их в море. Воины Черноморской группы Закавказского фронта с честью выстояли. Вспоминаются подготовленные в то время радиозаписи из казачьего корпуса генерала Н. Кириченко, с гвардейского крейсера «Красный Крым», сделанные во время боевого похода корабля, и другие. Осенью того же года мне было приказано отправиться из Черноморской группы войск в Северную, где ожидались большие события. На месте нового назначения я успел подготовить передачу «Сыны Кавказа в боях за Родину». Ее участники — Герои Советского Союза командир батальона морской пехоты А. Гегешидзе и бывший директор средней школы в Нальчике, ставший штурманом авиаполка, К. Карданов и другие — рассказали о славных делах своих боевых друзей. Как известно, в день нападения гитлеровской Германии на Советский Союз первый удар приняли на себя пограничники. Они же оказались на пути фашистов, вышедших на подступы к Орджоникидзе (Владикавказу). Вскоре здесь был нанесен контрудар войск Северной группы. Эта победа совпала с 24-й годовщиной Октября. Канун и дни праздника я провел в частях, начавших наступление, приведшее к полному освобождению Северного Кавказа. Навсегда сохранится в моей памяти помощь начальника штаба Закавказского фронта генерал-майора С. Е. Рождественского. Поглощенный почти круглосуточно оперативной работой, он все же урвал время для беседы со мной, подробно обрисовал подготовку и проведение операции. Рассказ генерала Рождественского и все, что я увидел непосредственно в частях, составили большую корреспонденцию, опередившую сообщения Совинформбюро и ТАСС. Эти счастливые для меня дни чуть было не обернулись бедой. Михаил Шкерин, работавший тогда на радио и пославший в эфир радостную весть, рассказывает в книге «Солдаты слова» о нагоняе, устроенном редакции «Последних известий» председателем Радиокомитета Д. А. Поликарповым, в свою очередь получившим внушение от начальника Совинформбюро А. С. Щербакова. — Как вы смели дать эту корреспонденцию без моего ведома? — бушевал Поликарпов. — Верховный приказал подготовить сообщение о разгроме гитлеровцев под Владикавказом под рубрикой «В последний час», а вы своим возмутительным самоуправством сорвали выполнение этого приказа. Буря, однако, миновала. Сообщение «В последний час» все же появилось. Звонки радиослушателей, благодаривших за переданную перед тем радостную весть, вознаградили работников редакции «Последних известий» за пережитые треволнения. В итоге довольным оказалось и начальство, сменившее, не показывая этого, гнев на милость. Вал наступления неудержимо катился вперед. …На горных склонах седого Кавказа, на скалистых берегах его горных рек приняло боевое крещение одно из танковых соединений. Битва под Ардоном стала стартом ее стремительного марша. Тысячу пятьсот верст прошли танки по Северной Осетии, Кабардино-Балкарии, станицам Кубани — к Дону. Танковый батальон вел герой Испании и участник разгрома гитлеровцев под Москвой Петр Волошко. У него давние счеты с германо-итальянскими фашистами. Волошко был 20 раз ранен — трижды в Испании, 17 — в Великую Отечественную. Не совсем послушны перебитые рука и нога. Но он все так же не знает усталости в бою, все той же энергией светятся его глаза. Он хорошо помнит сражение на Хараме — в ущелье, в которое он со своими танками загнал марокканскую конницу и фашистскую пехоту. Под Москвой он бил фашистов из «Голубой дивизии» — соучастников тех, кого он несколько лет назад громил на другом конце Европы. …Вперед и вперед ведет свой батальон Петр Волошко, круша вражеские танки, пушки, минометы, пулеметные гнезда, укрепления, подрывая железнодорожное полотно. Весь путь от Владикавказа до Ростова-на-Дону совершило сдружившееся трио военных журналистов — известный теперь писатель и кинодраматург Евгении Габрилович («Красная звезда»), будущий председатель Комитета народного контроля СССР Павел Кованов и автор этих строк (Всесоюзное радио). Работая бок о бок, помогая друг другу, мы передавали в свои редакции зарисовки и очерки о действиях войск, партизан и подпольщиков, о страданиях населения Северного Кавказа под гнетом захватчиков. Освобождены Ардон, Ставрополь, Нальчик, курорты Минеральных Вод. В Пятигорск Кованов и я вошли 11 января 1943 года вместе с войсками, освободившими город-курорт. В наших блокнотах сохранились записи о том, что произошло в последние дни фашистской оккупации Пятигорска. Вот что мы, в частности, узнали. …Художник-гример Мария Федоровна Петрова только что вернулась из театра. Душа ее была охвачена волнением: в памяти вновь ожили блокада Ленинграда, ледовая дорога, по которой был вывезен на Большую землю театр С. Радлова, путь к Пятигорску. Вспомнились лето, прорыв врага на Кавказ, ночь, когда наши танкисты, посадив на свои машины половину труппы, довезли артистов до Нальчика, откуда их эвакуировали с последним санитарным эшелоном. А в следующую ночь уходить было поздно — авиадесант и другие гитлеровские части ворвались в город. Последовал приказ фашистской комендатуры: под угрозой расстрела открыть театр и, изъяв «большевистские пьесы», возобновить классический репертуар. Началась пятимесячная оккупация Пятигорска. Но сегодня, 3 января 1943 года, было и радостно и тревожно. Шепотом передавались слухи о быстром продвижении Красной Армии. Близость освобождения чувствовалась в беспрерывном потоке уходивших немецких войск и автомобилей с награбленным добром, в трусливой увертливости фашистских листков, пытавшихся скрыть свое катастрофическое положение на Кавказе. Стук в дверь прервал ход мыслей молодой женщины. В комнату вошли полицаи. — Одевайтесь, поедете с нами. В автомобиле Мария вспомнила, что несколько часов назад люди, сидевшие сейчас рядом, были за кулисами и внимательно разглядывали ее. Что могли узнать о ней? Однажды уже было: наследнице дореволюционного владельца дома, из которого полицаи выбросили Марию, она сказала: «И у нас будет праздник». Об этом донесли в гестапо. Тогда Марию вызвали и, жестоко избив, отпустили. Теперь могли доискаться, что Мария, собирая еду, относит ее советским военнопленным и что она рассказывает о подходе наших частей к Пятигорску. Не узнали ли о другой, самой важной работе, взятой на себя Марией? Близ Машука автомобиль остановился. Полицаи вышли и повели девушку в лес. У канавы они остановились. — Что вы хотите сделать? — спросила Мария. — Сейчас узнаешь, — последовал ответ. — Говорила, что большевики близко? — Я слышала, что Красная Армия подходит к Пятигорску. — Да что с ней разговаривать! — крикнул полицай. Он выстрелил в девушку. Мария упала, обливаясь кровью. Как в тумане, она почувствовала, что с нее снимают одежду, срывают с руки часы. Полицаи поволокли Марию к канаве. Голова ее билась о землю, сучья и кустарники царапали ее лицо. Блеснул свет фонаря. Сердце Марии сжалось, вдруг обнаружат, что она жива. Но ей посчастливилось. Бросив Петрову в канаву, истязатели занялись дележом денег из ее сумочки. Затем на потерявшую сознание девушку, заживо погребая ее, посыпались комья мерзлой земли, смешанной со снегом. Машина умчалась назад, в город. Рана на голове Марии примерзла к смешанному с землей снегу, и, должно быть, поэтому она не истекла кровью. Очнувшись, Мария выбралась из кювета; падая и вновь поднимаясь, поползла к Пятигорску. Навстречу ей, уже не заботясь о маскировке, включив полный свет, мчались машины: их хозяева удирали из разграбленного и разрушенного города. Мороз крепчал. Мария уже не чувствовала ни рук, ни ног. Отчаяние охватило ее. Но неужели сдаться, когда час освобождения так близок? И девушка нашла силы, чтобы спасти себя. Она добралась до пригорода — Белой Ромашки и постучалась в первый же дом. Вышла женщина, подхватила ее и уложила в постель. В матери схваченного гестаповцами советского работника Мария Петрова нашла спасительницу, выходившую ее. П. Кованов и я разыскали девушку. И Мария Петрова — она была еще в бинтах и повязках — рассказала нам о том, как смерть прошла рядом с ней… Двадцать три года спустя мы, бывшие военные корреспонденты, и Мария Федоровна Петрова-Новикова вновь нашли друг друга и обменялись письмами. Она жива-здорова, полна энергии и продолжает — теперь уже в Ленинградском Малом театре оперы и балета — служить любимому искусству. Пути трех друзей разошлись: Габрилович направился на Северо-Западный фронт, Кованов остался на Северном Кавказе, мне приказали ехать на Южный фронт — им стал знаменитый Сталинградский фронт. Журналистский корпус здесь был представлен достойно. Петр Никитин — будущий член редколлегии «Известий» — был пытливым исследователем человеческих душ и действий; я бы назвал его чемпионом любознательности. Мало кто мог так, как он, вызвать воина на содержательную беседу. Его коллега Константин Тараданкин отлично умел делать для газеты все, что нужно. За два часа он набрасывал темпераментную передовую, фельетон, проблемную корреспонденцию. Сильные, горящие, рожденные большим талантом строки принадлежали порывистому худощавому юноше — военному корреспонденту «Комсомольской правды» Анатолию Калинину, имя которого теперь широко известно. Царский генерал В. Афанасьев с первых дней создания Красной Армии стал под ее знамя. Этому знамени также верно служил его сын — Борис Афанасьев. Он отморозил ноги на линии Маннергейма, перенес ампутацию нескольких пальцев. Казалось, он не мог выдержать выпавшую на его долю нагрузку. Но выдерживал. Где бы ни работал корреспондент ТАСС Афанасьев, он всегда пробирался в самое пекло, возвращаясь с отменными материалами. В течение примерно года он освещал Нюрнбергский процесс. Он и В. Темин были единственными советскими корреспондентами, присутствовавшими при казни фашистских главарей. «Правду» достойно представлял Михаил Шур. Его серьезная, вдумчивая, исключительно добросовестная работа сочеталась с хорошим литературным вкусом. Неистовым военным корреспондентом был сталинградец Василий Коротеев — корреспондент «Красной звезды». Неутомимым фотоасом называли корреспондента «Комсомольской правды» А. Гличева. Самым юным из нас был Григорий Шпаков, представлявший Совинформбюро. В этом составе мы и шли от ворот Кавказа до крайней оконечности Крыма.* * *
В июне на Южном фронте возникла небольшая пауза. Шла десантная эпопея 18-й армии на полуострове Мысхако. Я получил разрешение на несколько дней вернуться к берегам Черного моря и отправиться на Малую землю. На осунувшихся лицах помощника военного коменданта, краснофлотцев, дежурных и других работников порта можно было прочитать их тревогу за судьбы людей и караванов, отправляемых на Малую землю. Ждали темноты — только под ее покровом были возможны рейсы на Малую землю. На горизонте угадывались очертания клочка нашей территории. Море было спокойно. Но в обманчивой тихой зеленой глади таились вражьи магнитные мины, шныряли подводные лодки и торпедные катера, и в любую минуту следовало ожидать появления эскадрилий фашистских гидросамолетов и истребителей, а на подходе к Малой земле — шквального огня артиллерии и минометов. Но вот наши суда строятся и под охраной сторожевых катеров трогаются в путь. Катер № 85, которым командует старший лейтенант Василий Торопков (ныне капитан 1-го ранга), совершил свой первый рейс в памятную штормовую февральскую ночь 1943 года… В тылу у гитлеровцев, в рыбацком поселке Станичка, мало еще кому ведомом, высадился со своими людьми Герой Советского Союза майор Цезарь Куников. Двести шестьдесят девять смельчаков-десантников, разметав проволочные заграждения и подорвав минные ноля, с боем зацепились за прибрежные скалы. В ночь с 7 на 8 февраля катер Торопкова высадил еще десантную роту, а потом совершал рейсы почти ежедневно… Пересекая узкую бухту, караван судов уходил вперед. С гор побережья доносилась канонада. Это наши артиллеристы, выследив днем бьющие по Малой земле батареи, теперь расправлялись с ними. Проплываем несколько селений Кубани. Позади остается разрушенный, весь в дыму пожарищ героический Новороссийск. Разрывы становятся все явственнее и оглушительнее — мы подходим к Малой земле. Сквозь туманную дымку, прикрывающую ее очертания, вспыхивают снопы пламени — враг ведет яростный обстрел. Осколки снарядов и мин со свистом сыплются в волны, шумно набегающие на скалы. На минуту становится светло как днем. В небе повисли ракеты: фашисты нащупывают караван. Тут же ввысь взлетают сотни зеленых огоньков — пулеметчики Малой земли, помогая высадке, трассирующими пулями дружно расстреливают ракеты. И снова враг бьет вслепую, его снаряды мечутся по Мысхако, с визгом рвутся на берегу и вокруг судов. Экипажи, ведущие в открытом море разгрузку, не теряют ни минуты. Подошедшие с берега боты принимают массивные ящики с боеприпасами и продовольствием, тюки с подарками Большой земли, новыми кинофильмами, газетами, книгами, журналами. Еще четверть часа, и люди со своей ношей, помогая друг другу, взбираются по скалам на отвесный берег. Желтые молнии разрывов озаряют изрезавшие полуостров ходы сообщения, по которым движется живая цепь. Идти нам не очень далеко — ведь всю территорию Малой земли можно пересечь в течение часа. Короткая проверка — все под тем же огнем, — и нас пропускают в подземные укрепления штаба Малой земли. В этот момент раздается оглушительный грохот, сотрясающий скалы: фашистские эскадрильи сбрасывают в этом районе третий за первую половину ночи бомбовый груз. На стене одного из блиндажей Малой земли сохранилась торопливо нацарапанная надпись: «Здесь жили матросы отряда Куникова и будут жить здесь до особого распоряжения». Рядом другая, более поздняя надпись: «Матросы отряда Куликова будут жить в веках». Люди, сделавшие вторую надпись, не ограничились данью уважения своим предшественникам. Они продолжили и обогатили бессмертные традиции первых десантников. Труден был прыжок с Большой земли на Малую. Еще труднее было удержаться в огненном полукольце. Враг не мог оставить в своем тылу десантные группы. Приезжавший в марте в Крым Гитлер поручил командующему 17-й армией Иенеке сбросить советские десантные соединения в море. Фашистский генерал-лейтенант Ветцель получил приказ прорвать советскую оборону и вновь захватить Мысхако. Фашисты бросили против малоземельцев огромные массы авиации, артиллерии и несколько пехотных дивизий. Восемь суток отбивали яростный напор врага герои Мысхако. Они не слышали друг друга — такой гул висел над Малой землей. Но стояли насмерть. Боевой призыв подполковника П. Штахановского — превратить Малую землю в большую могилу для фашистов — облетел весь гарнизон. Армейские газеты, описывая массовый героизм исторической эпопеи, сообщали о том, как воины устилали подступы к своим позициям тысячами вражьих трупов и умирали сами, не отступая ни на шаг. В блиндаже куниковцев расположился политотдел. Героика Малой земли стала бытом. Фашисты не рискуют сейчас предпринимать наступление. Но двадцативосьмикилометровая площадь по-прежнему простреливается артиллерией и минометами, бьющими день и ночь. Хрупкая дверь, ведущая из блиндажа на поверхность, полуоткрыта. Того и гляди, залетит шальной осколок. «Закрывайте дверь», — ворчит кто-то. Дверь затворяется, но через минуту ее снова забывают закрыть. Тесно и шумно. Капитан М. Бурле дает консультацию радистам и перебирает кинофильмы, привезенные с Большой земли. Лектор, маленький, скромный и тихий человек, восторгающийся решительно всем, что он видит на Малой земле, уточняет и дополняет свои записи и заранее волнуется от общения с необычной аудиторией. Инструктор по учету партдокументов по фамилии Коминтерн оформляет дело сержанта Карпа — кандидата ВКП(б). Корреспондент армейской газеты, прибежавший с берега моря, откуда краснофлотцы только что выловили трех летчиков, выбросившихся с парашютами из зажженного фашистского самолета, готовит материал для редакции. Но вскоре в штабе становится свободнее: политработники отправляются на передовую. В гвардейское соединение, где сегодня проводится собрание партактива, путь лежит через весь полуостров. Под лучами солнца Малая земля выглядит не такой мрачной. Правда, на каждом шагу чернеют огромные воронки, не в одной из них побывало по два снаряда, и странно ходить по сплошь перепаханному полю среди вывороченных и расщепленных деревьев. Но по-прежнему упрямо тянутся ввысь колючие кустарники, так же прекрасны чащи горных склонов, зеленеющие под сияющим небом Черноморья. Тяжело израненная земля предстает перед нами в трогательном и суровом величии своих страданий и борьбы, бессмертного героизма ее богатырей. Воющие звуки заставляют поднять голову. В небе сорок фашистских бомбардировщиков. Снова долгий визг бомб, и опять фашистские артиллеристы, словно одержимые, бьют по Малой земле. Нас провожает фотограф соединения, которого все здесь зовут Мишей. Непостижимым образом он научился угадывать, куда в следующий момент перенесут фашисты свой огонь. Авторитет Миши кажется здесь непререкаемым. Он подает команду, и, перебегая по щелям и лощинам, мы с благодарностью убеждаемся в точности его предсказаний. В густом лесу, среди тщательно замаскированных землянок, собираются гвардейцы-коммунисты. Заслоны автоматчиков окружают место сбора — близок враг. Коротки и горячи речи. Конкретна и подчас сурова критика. На Малой земле прочно утверждено советское знамя. Но благодушествовать не дано никому. Сзади — море, впереди — Новороссийск, Тамань, победа. Выстоять и победить клянутся гвардейцы-коммунисты — комбат Беляков, старший сержант командир орудия Кудинов, автоматчики Мусаэлян и Степаньян, старшие командиры Малютенков, Власов. (К сожалению, не могу привести имена или инициалы выступавших. Я не успел их записать.) Спускается ночь. Бдительно несет вахту самый левофланговый боец — горьковский колхозник Зятьков. Всегда начеку левофланговый взвод старшины Якубовского — лучшего снайпера батальона — и вся рота лейтенанта Рыбалкина… А в штабе промокшие до нитки сбитые фашистские летчики заискивающе передают нашим разведчикам данные о своей группировке. Важность их такова, что легкое сожаление по поводу того, что фашистов извлекли из моря, сразу исчезает. Двести двадцать пять дней и ночей сражений за Мысхако завершились поражением врага. Малая земля, выстояв, соединилась с Большой землей…* * *
Долгий путь прошел В. М. Торопков со времени описанной мной июньской ночи 1943 года. Свою долю в освобождение города-героя Новороссийска внес и его корабль — в качестве флагмана 1-го отряда катеров Героя Советского Союза капитана 1-го ранга П. И. Державина. Закончив войну на Черном море, В. М. Торопков командовал Краснознаменным дивизионом сторожевых кораблей. Окончил академические курсы, несколько лет провел на Дальнем Востоке. Судьба вновь свела нас 14 декабря 1973 года, когда капитан 1-го ранга, кавалер трех орденов Красного Знамени, ордена Отечественной войны 1-й степени В. М. Торопков за успешное выполнение важного задания был награжден третьим орденом Красной Звезды. — Тридцать шесть лет служу я на флоте, — сказал мне в день нашей второй встречи Василий Мефодьевич, — без флота не мыслю жизни и в приближающемся пенсионном возрасте. Родным морским просторам отдам все силы и опыт. А работа на флоте найдется!* * *
Как известно, Ростов и Таганрог разделяет река Миус, на подступы к которой вышли в ту пору войска Южного фронта. Фашистское командование считало, что созданный им «Миус-фронт» по мощности укреплений и обороны не уступает линиям Зигфрида и Мажино. Длина «Миус-фронта» превышала 180 километров, глубина достигала 20–25 километров. Одних траншей и ходов сообщений здесь было проложено 2540 километров, что в полтора раза превышает расстояние от Миуса до Берлина. Но пробил час падения и «Миус-фронта». Освобожден Таганрог, давший миру Чехова. На армейском узле связи Бодо не работало либо передавало сверхсрочные донесения. Единственным средством связи оставалась ВЧ. Афанасьев и я — мы работали рука об руку — бросились к начальнику штаба армии, освободившей Таганрог. Попытки Афанасьева связаться по этому аппарату с ТАССом не удавались. У председателя Радиокомитета ВЧ тогда не было. Я решился позвонить наркому юстиции СССР Н. М. Рычкову и передать корреспонденцию его стенографистке: перед войной я окончил Академию права и редактировал радиожурнал «Советская юстиция», нарком знал меня и относился ко мне по-доброму, это придало мне смелости. У Николая Михайловича заседала коллегия наркомата, тем не менее он вызвал в кабинет стенографистку. Слышимость была ужасная. Я в штабе и стенографистка в Москве вопили что было мочи, переспрашивая названия и фамилии. Нарком дважды взывал к моей совести — из-за адского крика в кабинете коллегия не могла работать. Но, в отличие от незабвенного Николая Михайловича, я был бессовестным и додиктовал все до последнего слова. То, что я раньше всех передал свое сообщение, было случайным везением. Афанасьев работал лучше меня, но, когда аппарат ВЧ в ТАССе освободился, связь прервалась. Борис Владимирович очень огорчился, огорчился за него и я. Впрочем, вскоре пришлось огорчиться и за себя. Через два-три часа у наркома случился сердечный приступ. В спешке, когда Н. М. Рычкова увезли на дачу, мою расшифрованную корреспонденцию об освобождении Таганрога вместе с другими бумагами, лежавшими на столе наркома, заперли в несгораемый шкаф, ключи от которого положили в карман Николая Михайловича. Телеграмма же о том, что материал передан по ВЧ, пришла в редакцию вечером, и, когда позвонили в секретариат наркомата и выяснили, в чем дело, было уже поздно.В трудных боях наши войска прокладывали путь вперед. Освобождены Донбасс, Мариуполь, Осипенко, прорвана линия Вотана и взят Мелитополь — ворота к Крыму. Ликвидировано Никопольское предмостное укрепление. Над всей Левобережной Украиной взвилось знамя Страны Советов. В чудовищную осеннюю распутицу войска 2-го Украинского фронта — так был назван прежний Южный фронт — подошли к Перекопу и к Сивашу. (Предполагалось брать Крым той же осенью, но Ставка, учитывая многие трудности, перенесла операцию на весну, приказав всесторонне к ней подготовиться.) На подступах к Крыму провели вместе с войсками осень и зиму военные корреспонденты. В День Советской Армии мы пригласили разделить наш скромный ужин своих друзей — работников политуправления, оперативного отдела н врачей штаба фронта. Военные корреспонденты — «Известий» К. Тараданкин и «Последних известий» — в моем лице — прочли написанные экспромтом шутливые стихи — «О нас обо всех». Вот они:
От сталинградской переправы
Через Миус, через Донбасс
Святая воинская слава
К воротам Крыма пронеслась.
Над Сивашом бушует вьюга.
Скорее чаркою согрей
Бойца, товарища и друга
В красноармейский юбилей.
Могучей родины солдаты,
Свидетели великих лет,
Мы собрались вот в этой хате
Отметить славный путь побед.
Быть может, здесь не все знакомы?
Мы, соблюдая этикет,
Сейчас собравшимся представим
Спецвоенкоров Юга цвет.
Искусством Чкалова превысив,
Касаясь крыльями планет,
Из Агаймана Тараданкин
Летел па праздничный банкет.
Здесь Афанасьев, Боря, бравый (1),
Поклонник дам и общий друг.
Он истый жрец шестой державы.
Стратегом Боря стал не вдруг,
В атаках он явил упорство.
Вот стол, трудов его венец,
Сломил он Левченко упорство (2),
Повержен страшный Кисловец (3).
Представлю дальше я — Гличева (4):
Снимать готов везде, всегда,
Соперник Вовы Иванова (5)
И фотоас он хоть куда.
На фронт умчался он поспешно,
Шесть суток честно буксовал,
Но в общем действовал успешно
И даже в Никополь попал.
Привез он снимки для газеты
И аппарат — мечту поэта,
Для дам — роскошные усы,
Себе — трофейной колбасы.
Вот два Аякса — два спецкора,
Всего казачества опора:
Калинин Толя — новеллист (6),
Никитин Петя — очеркист (7).
Им перья служат вместо пики,
Горит воинственный восторг,
Друзья на «газах» мчатся с гиком
То к казакам, то в Военторг.
Теперь о Фраме строки эти,
Ведь наш пострел везде поспел.
Ютился прежде в драндулете,
А ныне в «виллис» пересел.
С прекрасным полом в час ночной
Ведет он разговор такой:
— И будешь ты царицей мира,
И будем сладко жить вдвоем,
Тебя мятежный сын эфира
Умчит на «виллисе» своем.
Его ты в оперсводках слышишь
На Южном фронте с давних пор.
Заметно вырос Шпаков Гриша (9),
Очаровательный майор.
Ни сил, ни «эмки» не жалея,
Летит на фронт во весь опор
Майор Василий Коротеев (10),
«Звезды» неистовый спецкор.
Под Лепатихой было жарко,
Но, материал сумевши взять,
Сегодня Вася выпьет чарку,
А может, две, а может, пять.
И в шуме боя, в море грязи
Там видеть можно было всех.
Все к сроку добрались до связи
И, право, выпить всем не грех.
II даже Шур (11) весьма серьезный,
Всегда предельно осторожный,
Сто грамм для праздника хлебнет
Или живым он не уйдет.
Работа дружбу закрепила,
И в журналистский входит круг
Желанным гостем П. Корнилов (12),
Спецкоров всех желанный друг.
Его соавторство незримо,
Но помощь очень велика.
Через газеты по эфиру
Его узнала вся страна.
Вот врач зубной — Евгенья Львовна,
Она прелестна безусловно,
Зато душою — «лютый зверь»,
Пропали с вами мы теперь.
Я промфинплан ее застенка
Открыть собравшимся готов:
Он составляет ежедневно
Полтыщи вырванных зубов.
Нет ни в одной из мира стран
Врача милей, чем Лидерман (13).
Вы излечили грипп, бронхиты,
Одной болезни нет конца.
Мы умоляем: исцелите
Корреспондентские сердца.
Оргинстра нач. — Н. З. Катулин (14)
Корреспондентами любим,
В работе он неутомим
И день и ночь всегда в движеньи,
Он управленья украшенье!
Вы оцените яркость строк,
Чтоб из того извлек я прок.
Нельзя ль бумагу подписать
В Москву мне быстренько слетать?
Смеетесь вы? — Клянусь, вы правы,
Теперь не время для забавы.
И мы кончаем фельетон,
Нас ждут Одесса и Херсон,
Ждут Ялта нас, и Симферополь,
И легендарный Севастополь.
Наутро — в бой, с зарей в поход
Приказ народа нас ведет.
Лети вперед, отчизны слава,
Цвети, Советская держава,
Несется к Крыму от Днепра
Красноармейское «ура».
1) военный корреспондент ТАСС, затем член коллегии ТАСС, парторг ЦК в ТАССе, 2) заместитель начальника штаба фронта, 3) начальник Военторга фронта, 4) военный фотокорреспондент «Комсомольской правды», 5) фотокорреспондент ТАСС (погиб на фронте), 6) военный корреспондент «Комсомольской правды», 7) военный корреспондент «Известий», 8) военный корреспондент «Последних известий по радио», 9) военный корреспондент Совинформбюро, 10) военный корреспондент «Красной звезды», 11) военный корреспондент «Правды», 12) старший офицер оперативного отдела штаба фронта, 13) начальник медсанчасти штаба фронта, 14) заместитель начальника политуправления фронта. Возгласом «ура» заканчивались наши стихи. И оно же, могучее «ура», раскатилось 8 апреля 1944 года от вод Сиваша до цитадели Турецкого вала. Грандиозный тайфун наступления залпами тысяч орудий и минометов, непрерывными ударами авиации всех видов смел в прах укрепления, о которых командующий 17-й армией Гитлера Э. Енеке вещал: «Крым — на замке. В мире нет сил, способных прорвать нашу оборону. Пусть солдаты спокойно отдыхают в своих окопах». Но отдыхать не пришлось ни фашистским солдатам, ни самому Енеке. В три дня глубокоэшелоннрованная оборона гитлеровцев была взломана армиями генерал-лейтенантов Г. Ф. Захарова и Я. Г. Крейзера. Форсирован Сиваш, взят Перекоп. Мощное наступление развивается. Минуя бескрайние золотистые поля, селения, в которых еще три часа назад хозяйничали гитлеровцы, мчатся «виллисы» генералов, руководящих небывалой операцией, танки, отряды мотопехоты; проходит тяжелая артиллерия. Позади Армянск, Джанкой. Решив объединиться, едем в одной машине — корреспондент «Известий» Петр Никитин и я. Мы в составе подвижного передового отряда подполковника Ленивого, быстрота и смелость действий которого никак не соответствуют его фамилии. До Симферополя остается 50–60 километров. Внезапно на шоссе начинают рваться снаряды. Разведка доносит: в ближайшем селе Китай — вражеский заслон; на подмогу ему подходят бронепоезда. По команде Ленивого артиллерия выдвигается на огневые позиции, бронебойщики занимают оборону. Спускаются сумерки. Над полем боя появляются наши штурмовики и истребители. Они долго кружат: в темноте можно ошибиться и ударить по своим. Так и есть, один из штурмовиков сбрасывает бомбы на нас. По счастью, они не причиняют вреда. Взлетают наши сигнальные ракеты; позиции врага окутываются дымом и пламенем. На рассвете наш передовой отряд овладевает селом Китай. Путь вперед открыт. Взят Сарабуз, пленен его комендант. Стремительным ударом взят Симферополь. Наши войска, наступая с юга, возвратили Родине Керчь, Феодосию, Евпаторию; в три-четыре дня освобождено все южное побережье Крыма и его жемчужина — Ялта. Успешно продвигался наш фронт. В только что освобожденном селении я «атаковал» командующего 51-й армией генерала Я. Г. Крейзера. Яков Григорьевич на ходу бросил мне: «Через несколько дней будем в Севастополе». Однако на подходах к этому городу немцы закрепились, и в продвижении войск наступила небольшая пауза. Я уже отправил ряд больших телеграмм о боях под Севастополем и решил, что успею быстро съездить в Ялту, написать о Доме-музее А. П. Чехова. Смеркалось, когда машина остановилась у дорогого всей стране домика. Навстречу вышла помощница Марии Павловны Чеховой — Е. Ф. Янова. — Музей уже закрыт, — сказала она. Стало грустно. Во мне заговорил в эту минуту не только корреспондент, но и читатель, влюбленный в Чехова. Поэтому взволнованно и горячо попросил сделать исключение. — Я передам вашу просьбу Марии Павловне, — сказала, улыбаясь, Янова. Через несколько минут она вернулась. — Мария Павловна просила вам передать, что если вы действительно такой почитатель Чехова, то должны это доказать. Ответьте на три вопроса, и тогда она вам покажет дом. Послышались шаги, слишком быстрые для женщины такого почтенного возраста, и я увидел милое, приветливое лицо Марии Павловны. — Вы из Москвы? — спросила она. — Нет, я приехал из штаба фронта. Мария Павловна засмеялась. — Я спрашиваю не об этом, а о том, в каком произведении Антона Павловича и кем говорится фраза: «Вы из Москвы?» — Это из «Трех сестер». Вопрос Вершинину сестер Прозоровых. — А откуда это: «Для любви одной природа нас на свет произвела». — Оттуда же. Первый акт. Слова доктора Чебутыкина. — А «Черт возьми, разве устроить себе эту гнусность?» — Это из «Иванова» — реплика графа Шабельского. — Ну что же, экзамен вы выдержали, — улыбнулась Мария Павловна. Мы переходили из комнаты в комнату, и обо всем сестра великого писателя рассказывала с той нежностью и преданностью брату, которые помогли создать замечательный музей и отстоять его от разграбления гитлеровцами, хотя они и забрали некоторые чеховские реликвии, а некоторые испоганили. Близко к полуночи мы втроем поужинали чем бог послал — тем немногим, что было в доме Чехова и в моем пайке. — Во всем мире у меня остался один самый близкий человек — Оля (народная артистка СССР О. Л. Книппер-Чехова. — А. Ф), — сказала Мария Павловна. — Ни она, ни я со дня, когда гитлеровцы захватили Крым, ничего не знаем друг о друге. Сюда приезжали двое москвичей, обещали дать знать Оле обо мне, но по-прежнему из Москвы ни слуху ни духу. Они, вероятно, забыли о моей просьбе, так что я, пожалуй, не буду и вас затруднять. — Ну, раз не будете, что ж поделаешь… Время было позднее. Мария Павловна провела меня в комнату, где мне предстояло ночевать. Едва рассвело, как я вскочил, сел за руль «виллиса» и помчался в Сарабуз, где стоял штаб 4-го Украинского фронта. Горные дороги были запружены войсками, разбитой техникой. На узле связи вызвал московского дежурного, упросил его передать по телефону Ольге Леонардовне несколько слов о Марии Павловне и принять ответ для нее. Через полчаса из квартиры О. Л. Книппер-Чеховой поступила по Бодо ответная телеграмма, с которой я помчался назад в Ялту. По дороге кто-то сообщил, что наши взяли Севастополь. Голодный и грязный, добрался я до дома Чехова, вручил сообщение от Ольги Леонардовны и погнал машину к Севастополю. (Забегая вперед, скажу, что в 1954 году мне довелось побывать у О. Л. Книппер-Чеховой и напомнить об истории, происшедшей десять лет назад.) У Байдарских ворот стояла «эмка» с раскрытыми дверцами; в машине едва умещался офицер огромной толщины. — Товарищ полковник, позвольте представиться — военный корреспондент «Последних известий». Верно ли, что Севастополь взят? — А вы давно военный корреспондент? — скосил на меня глаза полковник. — С первых дней войны. — Так пора бы уже иметь здесь кое-что, — сказал полковник, постучав себя по лбу. — Сколько наши сидели в Севастополе? — Двести пятьдесят дней. — Вот именно. И вы хотите, чтобы мы вернули Севастополь за две-три недели. Поезжайте спокойно, десять раз успеете. Так-то, — добавил он внушительно. Спокойствия я все же не обрел. Поздним вечером на фронтовых дорогах повстречались Вадим Кожевников и Василий Коротеев; поехали в знакомую нам дивизию, штурмовавшую Севастополь. Назавтра — 9 мая 1944 года — войска генералов Захарова, Крейзера, Мельника овладели Севастополем — городом русской славы. Прогноз толстого полковника с треском провалился, чему он, несомненно, был чрезвычайно рад. К мысу Херсонес — к бухтам Камышовая, Стрелецкая, Круглая и другим бежали остатки гитлеровской группировки; это были десятки тысяч солдат и офицеров — с оружием и техникой. Фашистское командование надеялось, задержав наше наступление, вывезти морем свою орду, сгрудившуюся на территории примерно в 15–20 квадратных километров. Эвакуация была назначена на 12 мая. Наша разведка проникла в замыслы врага. Советские воины преодолели мощный вал, возведенный между Севастополем и Херсонесом, и овладели развитой сетью окопов и траншей. Артиллеристы в упор направили на гитлеровцев огонь орудий и «катюш». В наступление пошли танки. 12 мая прогремел последний выстрел батареи лейтенанта Ралюка. Загнанные к морю три тысячи уцелевших солдат и офицеров противника сложили оружие. На Херсонесском маяке парторг пехотного батальона Шаров водрузил кумачовый платок — скромный символ великой победы в Крыму. Через несколько минут подошедший танкист установил рядом большой алый стяг. Майское солнце озарило поле битвы — кладбище фашистов и их боевой техники. Наш «виллис» с трудом лавирует между сожженными зенитками, автомобилями, бесчисленными воронками. Колонна пленных бредет к Севастополю. Хвост ее далеко сзади. Среди пленных генералов и офицеров нет генерал-полковника Альмендингера, сменившего в апреле Енеке. Издав грозный приказ: «Держать до последнего солдата Севастопольский обвод, помнить, что никому не должна даже в голову прийти мысль об отходе», Альмендингер сбежал от своих войск. А на север, чеканя шаг, возвращаются с Херсонесской косы гвардейцы дважды краснознаменной дивизии. В этот день я послал в Москву последнюю корреспонденцию с освобожденного юга нашей страны.
* * *
Война подкатывалась к Берлину, до взятия которого оставалось сорок пять дней. На шоссе, которое вело к предгорьям Судет, среди обломков «мессершмиттов», устилавших захваченный накануне аэродром врага, виднелся КП только что прибывшей сюда авиачасти. Здесь судьба вновь свела меня с М. Ногой — теперь уже генералом, командиром дивизии. В боях между Вислой и Одером его истребители сбили 76 самолетов противника, не потеряв ни одной машины. Митрофан Петрович был все так же скромен и немногословен. Только четверть века спустя я узнал то, что он утаил во время двух наших встреч: в комплекте «Известий» за 1939 год я обнаружил фото, запечатлевшее вручение Почетной грамоты и Звезды Героя Советского Союза трем командирам, среди которых был и М. Нога. Бывший слесарь авиазавода, командир эскадрильи, участник боев в районе Халхин-Гола, воспитанник Военной академии имени К. Е. Ворошилова, кавалер многих советских и монгольских орденов, боевой генерал-лейтенант М. Нога после войны работал в Академии наук УССР. Войска антигитлеровской коалиции подходили к Эльбе с востока и запада. Их встреча ожидалась с часу на час. Каково бы ни было ее значение, главным событием представлялся близкий конец фашистского Берлина, означавший окончательный крах гитлеровской империи. Я обратился к И. С. Коневу с просьбой рассказать о последних боях за Берлин. Мне предложили подготовить аппаратуру и ждать. Раза два маршал прошел мимо, не произнеся ни слова. Не будет ли выпущена синица из рук в поисках журавля в небе? Ведь из-за длительного ожидания может оказаться упущенным немало из того, что нужно видеть собственными глазами… Однако перспектива послать рассказ командующего фронтом о битве за Берлин была так заманчива, что отказаться от нее представлялось невозможным. Наконец Конев вышел все с тем же непроницаемым лицом; объявили, что записи не будет. Позднее выяснилось: в битве наступил острый момент — армия Венка предприняла наступление, пытаясь разомкнуть кольцо, окружающее Берлин. Мощным контрударом она была отброшена. Естественно, что в минуты, когда решалась судьба операции, маршал Конев не хотел предвосхищать событий.* * *
В этот день передовые части 58-й гвардейской дивизии генерал-майора Русакова встретились на Эльбе — в районах Стрела и Торгау с разведывательными группами 69-й американской дивизии генерал-майора Рейнгардта. Декадой позже в районе Торгау в старинном замке Военный совет 1-го Украинского фронта принимал Омара Брэдли — командующего 12-й группой американских войск, подошедших к Эльбе с запада. Это были последние часы гитлеровской Германии. Девять десятых ее территории были в руках союзников. Пожар войны, догорая, еще полыхал; над местом встречи барражировала наша авиация. На лужайке, примыкающей к колоннаде замка, — командующий фронтом маршал И. С. Конев, начальник штаба фронта генерал армии И. Е. Петров, члены Военного совета и другие военачальники, военные корреспонденты. …Вдали показалась мчащаяся со стороны Эльбы колонна «виллисов». Это, опережая машины Брэдли и его высших офицеров, к месту встречи несутся военные корреспонденты западной печати и радио. Мгновенно ориентируясь, они с ходу «атакуют» руководителей советского командования. Приезжает Омар Брэдли — худощавый и барственный, профессиональный военный. В залах замка накрыты столы. На главном столе я поставил микрофон. Проходя мимо, командующий фронтом сказал: «Уберите микрофон». Я сделал вид, будто не слышу. Возвращаясь, И. С. Конев повторил свои слова. Видя, что я притворяюсь глухим, командующий, повысив голос, резко потребовал выполнить его приказ. Делать было нечего; пришлось действовать пером вместе с другими военными корреспондентами. В речах, звучавших на берегу Эльбы, с восхищением отмечался подвиг Советской Армии, вынесшей на своих плечах основное бремя войны с фашизмом. В канун капитуляции фашистского рейха в обмене речами обоих командующих выражалась надежда, что историческая победа человечества, озаренная светом Сталинграда и Эль-Аламейна, явится залогом такого же успешного разрешения проблем мира и безопасности, на что, добавим мы, так последовательно и неизменно направлена ленинская внешняя политика нашей страны. И. С. Конев вручил О. Брэдли знамя гвардейской части, первой вышедшей к Эльбе. В этот день советские и американские генералы и офицеры слушали английские, американские и советские песни. Брэдли аплодировал, но решил, что его надувают — перед ним не фронтовой ансамбль, как ему объяснили, а профессиональные музыканты и танцоры, переодетые в военную форму. Когда И. С. Конев наносил ответный визит О. Брэдли, перед советским командующим выступили два американских солдата, игравшие на скрипке. Это были знаменитые Я. Хейфец и его сын, специально выписанные Брэдли из-за океана. В своих воспоминаниях И. С. Конев рассказывает и о другом. На обеде, устроенном Брэдли, советский командующий увидел перед собой микрофон. Считая, что застольный спич пе заслуживает быть записанным и переданным, И. С. Конев попросил микрофон убрать. Ответив, что микрофон отключен, американцы преспокойно записали речь советского маршала. А я до сих пор жалею, что не записал выступление маршала И. С. Конева в Торгау. Каждое слово, сказанное им сорок лет назад под Торгау, И. С. Конев мог бы повторить и сегодня — в назидание заокеанским поджигателям войны, а запись его выступления в эти знаменательные дни была и будет нужна для истории. 2 мая 1945 года над Берлином в двадцатый раз поднялся аэростат «АН-640» корректировочно-воздухоплавательного отряда, которым командовал капитан И. В. Страшков. Военные корреспонденты «Последних известий» на 1-м Украинском фронте П. Мануйлов и я подготовили тогда радиорепортаж о событии, которому суждено было стать примечательным. На пленку были записаны боевая задача, поставленная аэростату, рассказ его командира о боевом пути аэростата от Кунцева, под Москвой, до Берлина, рапорт начальника летно-подъемной части лейтенанта Демина о результатах наблюдения. Вот что зафиксировали последние кадры нашей записи. — Товарищ капитан! Разрешите доложить результаты наблюдения. — Докладывайте. — Артиллерия противника себя не проявляет. Подсчитал до сорока двух очагов пожара в центре города. Мне с воздуха видно: центр города в развалинах, траншеи пусты, мимо колонн пленных идут наши войска. Знамя Победы — над рейхстагом; на Унтер-ден-Линден — наши полки и дивизии. Повсюду белые флаги. Нам, наверно, больше не придется подниматься над Берлином! Все же аэростату Страшкова пришлось подняться еще раз. Помогая войскам 1-го Украинского фронта, освободившим Прагу, воздухоплаватели-корректировщики выявляли укрывавшиеся в лесах скопления эсэсовских войск, вскоре также сложившие оружие.* * *
7 мая 1945 года… Пять дней назад пал фашистский Берлин. Но на автостраде, соединяющей его с Бреслау, у въезда в главный город Силезии еще сохранилась надпись: «Дорога обстреливается, останавливаться воспрещается». Только несколько часов назад эта надпись стала достоянием истории — гарнизон Бреслау капитулировал. Восемьдесят один день шли осада и штурм окруженного города. Бреслау вместе с Глогау и Франкфуртом прикрывал столицу рейха. В подземных казематах крепости засел вооруженный до зубов фашистский гарнизон. Бреслау оттягивал к себе значительные наши силы. Ставка Гитлера взывала: «Деритесь, как русские в Сталинграде!» Но ходить за примером теперь можно было и поближе. В Бреслау гитлеровское командование вновь увидело тех, чьей доблести предлагалось следовать: защитники Сталинграда затянули стальную петлю вокруг крепости на Одере. Мы на КП батальона саперов-сталинградцев майора трижды орденоносца Атамась, действующих в подвале взорванного дома. Свет от движка освещает офицеров, склонившихся над картой города. По подвалу гулко разносится голос московского диктора, передающего известия с фронта. Саперы, взрывая двухметровые стены, поднимая в воздух тысячетонные баррикады, шагают сквозь разорванные каменные громады; по глыбам металла и кирпича продвигаются пехота и пушки. Шесть раз проникала во вражий тыл со взрывчаткой, толовыми шашками и бутылками с горючей смесью группа старшего сержанта Скаткова. Она выкурила осажденных из шести домов, превращенных в крепость. Пробравшись ночью в квартал, занятый гитлеровцами, сапер Гречко не успел к рассвету выполнить задачу и уйти. Он провел тридцать шесть часов в тылу противника, взорвал восьмой на своем счету дом, в котором держались фаустпатронщики, и благополучно вернулся. В полуразрушенном доме — КП полка кавалера трех боевых орденов Ивана Федоровича Банатина. Его батальоны одними из первых форсировали Днепр. Тогда когорта Героев Советского Союза приняла под сень своей славы группу лучших воинов полка. Трое из них ведут сейчас бои на улицах, вернее, в домах Бреслау. Полковой знаменосец Герой Советского Союза Иван Федорович Крашенинников пронес боевой стяг к центральным районам Клеттендорф и Клиттерн. Адъютант полка Герой Советского Союза Степан Григорьевич Ситник во главе штурмовой группы пробрался на территорию крупного завода и внезапно, ночным ударом, овладел им. Рота Героя Советского Союза Николая Федоровича Жуковского круглосуточно поддерживает образцовую связь между штабом полка и его батальонами. Среди наступающих нет двух воспитанных полком Героев Советского Союза: майоры Рашутин и Филимонов — слушатели военной академии. Мы были на КП полка, когда из Москвы в Бреслау пришло письмо от Филимонова. Друзья успешно учатся и ждут возвращения в ряды однополчан. В этот день заканчивался бой за огромный дом, занимающий целый квартал: подвалы и два этажа — в наших руках. Третий и четвертый очищаются от фаустпатронщиков и гранатометчиков. И вот бастионы, подземные казематы Бреслау капитулировали. Мы едем по его центру, мимо завалов и баррикад. На одной из них — плакат: «Стой, проезда нет. Фронт!» Да, он проходил здесь. Потеряв захваченные советскими войсками аэродромы, гитлеровцы соорудили непосредственно в городе на Кайзерштрассе огромное летное поле. Здесь на территории около двух километров были взорваны все дома. Тысячи узников лагеря Бурквейде круглосуточно, подгоняемые плетьми, расчищали завалы, утрамбовывали летное поле, куда по воздуху доставлялись людские резервы и баррикады. …Массивная башня, носящая имя знаменитого химика Либиха. В ее подземельях-казематах помещался штаб командующего группировкой генерала Нихофа. Страшась окружения, Нихоф и его сподручные перебрались в подвалы городской библиотеки на Зандштрассе, превращенные в неприступные крепостные казематы. В подземных комнатах-отсеках брошено множество оружия, вплоть до крупнокалиберных пулеметов, карты фронта, бутылки из-под шампанского. На столе — последний номер «Шлезише тагесцайтунг», датированный 6 мая 1945 года. В час, когда газетка, вещая об успехах гарнизона Бреслау и о непоколебимости его духа, вышла в свет, фашистские парламентеры с белыми флагами пробирались в наш штаб. Они подорвались на собственных минах. Послали других. Через несколько часов к нейтральной зоне потянулось фашистское воинство, сдающее оружие. В 18 часов 45 минут 7 мая радиостанция группировки передала сообщение о том, что прекращает работу. Постепенно на улицах появляется население, проведшее три месяца в подвалах. Вальтер Лассман — пастор Иозефкирхе, которую эсэсовцы взорвали, чтобы расчистить территорию для аэродрома, — хочет узнать в нашей комендатуре, где он теперь сможет вести богослужение. Но его возможные прихожане решают более актуальную проблему: они принимаются за очистку и уборку города. Победа Советского Союза, восстанавливая историческую справедливость, вскоре откроет древнему Вроцлаву путь к воссоединению в лоне родного польского государства.* * *
На этом можно было бы поставить точку, если не упомянуть об одном, если хотите, чрезвычайно «трудном» утре. Еще в 1944 году мне разрешили пользоваться радиоприемником: он был нужен для ориентации и проверки прохождения в эфире материалов. Корреспонденты газет могли прочесть посланное ими с фронта; переданное в эфир живет несколько минут. Не имея приемника, приходилось месяцами бывать в неведении о результатах своей работы. Приемник был со мной и в Прибалтике, и в Германии. Тем, кто разрешил мне это отступление от тогдашних строгих правил, я дал слово, что не подведу их. Геббельсовскую брехню я ни разу не слушал, но за «Последними известиями» на французском языке, передаваемыми из Лондона, я следил, если улучал свободное и удобное время. Некоторые из моих товарищей не без насмешки относились к моей пунктуальности в держании языка за зубами; они не видели греха в том, если корреспонденты в своем кругу послушают и то, что тогда слушать не полагалось. Но я терпеливо переносил уколы, оставаясь при убеждении, что у войны законы строгие и непреложные. Берлин был взят. Завершение войны представлялось вопросом нескольких дней. И вот настало это очень «трудное» утро. Я перехватил первое в мировом эфире сообщение из Фленсбурга о капитуляции Деница. Сказать об этом нельзя было никому: сообщение могло не подтвердиться; малейшее размагничивание способно было принести вред. И действительно, на нашем фронте группа фельдмаршала Шернера, уклоняясь от капитуляции, прорывалась с боями на запад. Но как трудно было хранить в себе самом радостное сообщение! И кому — корреспонденту, призванному не только первому схватывать новость, но и делиться ею с теми, от контакта с которыми во многом зависит его осведомленность. А тут пришлось быть хранителем тайны, пока она перестала ею быть, до того, когда о событии, которого наш народ ждал 1418 дней, торжественно возвестил ликующий голос Москвы. (обратно)Павел ТРОЯНОВСКИЙ. СОЛДАТСКИМИ ДОРОГАМИ
1
Телеграмма из редакции: «Вам выезжает Константин Симонов тчк Помогите ему выполнить важное задание редакции тчк Очень надеюсь на вас тчк Вадимов». Бывало вот такое с главным редактором газеты «Красная звезда» Давидом Иосифовичем Ортенбергом (Вадимовым) во время войны. Он иногда перебарщивал в желании сделать хорошее еще лучше. Как будто бы без директивы из Москвы мы, фронтовые корреспонденты в Туле, не встретили бы как следует Симонова, не помогли ему. Симонов есть Симонов. Его любили и уважали не одни читатели «Красной звезды», «Правды», слушатели Всесоюзного радио, ценители поэзии. И уж конечно же тепло и сердечно относились к нему в дружном коллективе фронтовых корреспондентов. А меня плюс ко всему этому связывало с Константином Михайловичем боевое товарищество по Халхин-Голу. Шел декабрь 1941 года. К этому времени Симонов был именитым военным корреспондентом, большим публицистом и поэтом — его военные стихи читались взахлеб. Но только, наверное, мы, работники «Красной звезды», хорошо ведали о том, как познавал Симонов войну, как вырабатывал и оттачивал мужественный стиль своих рассказов, очерков, стихов. В июле под Могилевом он вывез трех советских летчиков из-под огня фашистских автоматчиков. В дни обороны Одессы Симонов преимущественно находился на переднем крае — то в боевых порядках стрелковых рот, то в ударных батальонах моряков. Писатель участвовал в боевом походе на подводной лодке к берегам Румынии. В начале боев за Крым Симонов попадал в такие рискованные ситуации, что потом сам изумлялся тому, что остался невредим. Он пережил все самое тяжелое и отчаянное, что пережили в первые месяцы войны миллионы советских солдат и командиров, вместе с ними шел нелегкими солдатскими дорогами. Приехав в Тулу и выйдя из машины, он сразу спросил: — Как с Калугой, я не опаздываю? Я должен был разочаровать его, показав на своей карте приблизительное очертание фронта. В работе Симонов был всегда нетерпелив и неугомонен. Усталости не признавал. Вот и сейчас тут же отправились в штаб 50-й армии. Эта армия остановила у стен Тулы танковые дивизии гитлеровского генерала Гудериана, преградила им путь к Москве. Командующий армией генерал-лейтенант Иван Васильевич Болдин в разговорах с корреспондентами как-то заметил, что из фронтовых писателей и корреспондентов ему больше всего по душе Константин Симонов. Командарму нравилась его поэзия — энергичная, глубокая, патриотическая, его правдивые, яркие корреспонденции и очерки. И не удивительно, что, услышав о прибытии Симонова в Тулу, командующий быстро принял его. Генерал вышел из комнаты навстречу нам. Это был крупный человек. Он чуть прихрамывал и опирался на палку. С первых же минут И. В. Болдин не скрывал своей симпатии к писателю. Они говорили о войне вообще, о знаменитом рейде генерала в тылах немецких войск, о поражении врага под Москвой, о героической обороне Тулы, о сегодняшних операциях армии. — Калуга входит в наши планы, — сказал И. В. Болдин, отвечая на вопрос Симонова, — Но пока соединения армии встречают сильное противодействие врага. Худой и какой-то угловатый от этой худобы, Симонов дотрагивался время от времени до крохотных усов и был весь — внимание. У него была отличная память, и он часто не делал записей, откладывая это на время после разговора. Сейчас он, по-моему, даже опасался вынуть блокнот, чтобы не смутить этим командарма. Я смотрел на Симонова и вспоминал нашу первую встречу. Она произошла в августе 1939 года за рекой Халхин-Гол у сопки Ремизова, где наши войска, выполняя интернациональный долг, помогали армии Монгольской Народной Республики изгонять с ее территории дивизии японских самураев. Накануне Симонов прилетел из Москвы с направлением в газету «Героическая красноармейская». Редактор поручил писателю Владимиру Ставскому вывезти его на передовую. На командный пункт полка они пришли часов в одиннадцать утра. Один — пожилой, громадный, с крупными чертами лица, ромбами в петлицах, другой — совсем юноша, в защитной форме без знаков различия и в больших кирзовых сапогах. В небе появились японские бомбардировщики. Все поспешили в щель. Один Симонов остался наверху. Он растерянно смотрел на приближающиеся самолеты и, видимо, затруднялся принять решение. Раздался громкий голос Ставского: — Константин, немедленно прыгай к нам! И Ставский протянул к нему свои сильные руки. Еще там, на Халхин-Голе, начались солдатские дороги Симонова. Сейчас он возмужал, хотя ему было всего двадцать шесть лет. «Как я понял из слов генерала… — пишет К. Симонов в первом томе своих писательских дневников «Разные дни войны», — ситуация под Калугой складывалась довольно трудная. Немцы с двух сторон оставались еще очень близко от Тулы. Но наша ударная группа прорвалась вглубь по Калужской дороге и дошла до самого города. Бой шел за предместья Калуги. Прорыв был совершен на большую глубину, но по обеим сторонам узкой кишки прорыва по-прежнему были немцы. Они то в одном, то в другом месте перерезали эту кишку, так что от штаба армии до командовавшего наступавшей на Калугу группой войск генерала Попова было почти невозможно добраться. А он, в свою очередь, не мог добраться до своих передовых частей, которыми временно начальствовал один из командиров дивизий. Словом, переплет был сложный, но Болдин действовал в этих условиях смело и решительно. И, учитывая психологическое состояние немцев в те дни, очевидно, так и следовало действовать. То есть поступать с немцами так, как всего каких-нибудь два месяца назад они поступали с нами». Несмотря на такую обстановку, Симонов предложил все-таки попытаться достигнуть окрестностей Калуги или хотя бы расположения генерала Попова. Для надежности поехали на двух машинах. В эти дни свирепствовали страшные метели. Дорогу местами совсем занесло. В двух или в трех местах образовались большие «пробки» машин. С огромным трудом нам удалось миновать эти заторы. Потом перед нами выросла настоящая стена из снега. — Тпру-у, приехали, — сказал мой шофер Михаил Бураков. Толкаем «эмку» сюда, толкаем туда — ни с места. Пошли за трактором. Он вытащил нас из сугроба. Измучившись до предела, измотав до опасного машину, поняли, что пробиться вперед нельзя. — Счастье, что погода нелетная, — сказал Симонов, — а то бы нам дала тут жару фашистская авиация… Погода, действительно, благоприятствовала действиям наших войск, хотя они и испытывали невероятные трудности. Вернувшись в Тулу, Симонов попросил редакцию прислать нам редакционный самолет «У-2». На следующий день утром Константин Михайлович вдруг исчез из поля нашего зрения. Мы и в штаб, и на узел связи, и в обком — нет Симонова. Собирались уж наводить справки в госпитале. И тут, какой-то довольный, сияющий, Симонов вошел в дом, где мы жили. Улыбается. На все наши вопросы ответил лишь на ухо шепотом: — В кино, на свидании был… И тут я вспомнил, что в кинотеатре на улице Коммунаров шел фильм с участием актрисы, которая стала героиней знаменитого сборника стихов Симонова: «С тобой и без тебя». В ожидании самолета Константин Михайлович каждый день куда-нибудь ездил. Освободили город Плавск — он туда, освободили Одоев — в него. А в перерывах между поездками беседует с И. В. Болдиным или с его адъютантом Е. С. Крицыным. Думал написать о Болдине очерк. Вечером он у нас, среди корреспондентов. Читает стихи. Рассказывает об Одессе, о походе на подводной лодке, о том, как был в разведке на Севере. А однажды прочитал поэму «Сын артиллериста». Не переставал восхищаться генералом И. В. Болдиным. Почти наизусть знал известный приказ Верховного Главнокомандующего, в котором отмечена смелость, выдержка и решительность генерала, сумевшего из-под Белостока вывести из окружения большую группу войск. На долгом пути группа И. В. Болдина бесстрашно вступала в схватку с превосходящими силами противника. А когда был ранен адъютант Крицын, генерал вынес его с поля боя на своих плечах… — Великолепная тема! — говорил Симонов. Делаем новую попытку пробиться к Калуге, и опять неудача. Наконец приходит из Москвы самолет. Симонов в этот же день берет курс на Калугу. Снег валит стеной. Самолет делает посадку. Но, как выясняется, далеко в стороне от Калуги. Сесть сели, а взлететь не могут. Симонов толкает самолет, помогая ему сдвинуться с места, и еле успевает взобраться в кабину. В штабе армии сообщают, что в этот день из шести связных самолетов только один добрался до группы генерала Попова. Толкая самолет, Симонов растянул мышцы. Нужно ложиться в госпиталь, в крайнем случае спешить в Москву. Он выбирает Москву и полушутя-полусерьезно говорит мне: — Калугу оставляю тебе…2
Письмо из Сталинграда под Моздок от Василия Коротеева, фронтового товарища и друга, октябрь, 1942 год: «Зачем спрашиваешь, как дела… У вас на Северном Кавказе они неважны, а у нас еще хуже… Недавно проводил Ортенберга и Симонова. Читал, конечно, «Дни и ночи»? Я считаю этот очерк вершиной советской военной публицистики. Главное достоинство его — правда. Симонов все видел своими глазами, слышал своими ушами, все пережил сам. У нас тут считается героем человек, который хотя бы один раз перебрался через Волгу в Сталинград. А Симонов делал это четырежды. И за эти переправы было всякое — от непонятной тишины до бурного кипения воды вокруг от разрывов мин и снарядов. Были жертвы. Но было и счастье — нас не бомбила немецкая авиация… Костю я в общих чертах знал. Талантливый поэт и прозаик. По тому, что читал, слышал от нашего брата фронтового корреспондента, полагал, что он должен быть еще и очень отважным. И сейчас с удовлетворением убедился в этом. Поверь, в иные моменты тут было более чем страшно. Ортенберг спросил Костю: «Ну что, разве ты здесь не испытываешь страха?» Он ответил: «Как все». А вечером ушел от нас в роту, которая зарылась в камни в развалины зданий в пятнадцати — двадцати шагах от немцев. Симонов показывает нам пример не только писательским мастерством, но и храбростью, честностью в сборе материалов…» И еще письмо от Леонида Высокоостровского, тоже друга и боевого товарища: «Большое спасибо за поздравление. Честно говоря, не думал, не мечтал, что когда-нибудь рядовая работа рядового корреспондента «Красной звезды» будет так высоко оценена — орденом Красного Знамени… А ты знаешь, что Вася Коротеев получил Красную Звезду? Вот кого бы я хотел видеть еще награжденным за Сталинград, так это Константина Симонова… Он, правда, только в мае награжден орденом Красного Знамени… Я бы дал ему второй… Ты его знаешь давно. Я узнал его тут, в Сталинграде. Большой писатель. Большой публицист. И смелейший, храбрейший человек. Мы с ним должны были преодолеть в одном месте десять метров пространства, которое враг накрывал многослойным огнем. Надо было или ползти, или сделать быстрый рывок. Перед нами это опасное место пытались перебежать четверо. Один был убит, один — ранен. Я предложил перебраться в роту на локтях и коленях. Гораздо безопаснее. А Константин Михайлович сказал: — Нет, Леня, надо перебежать… Ты подумал, что о нас с тобой подумают бойцы и командиры, к которым мы идем? Действительно, все было на виду наших войск. Мороз по коже прошел. Но делать нечего. Неужели два батальонных комиссара не сумеют сделать то, что делали и делают десятки, сотни советских воинов?! Все-таки первым побежал я. Благополучно. Махнул рукой Симонову. Через сколько-то мгновений он стоял около меня. У обоих сердца колотились так, что слышно было. Костя обнял меня, и мы пошли. Слушай дальше. Беседуем с командиром роты и политруком. Не поверишь — это была настоящая репортерская школа для меня. Как он умеет задавать вопросы! Как перед ним открылись души двух разных людей! Я бы, честно говоря, поговорил еще с пулеметчиком и еще с одним бойцом и хватит — пошел бы обратно. Константин Симонов поговорил со всеми солдатами и какие детали нашел! Потом он читал стихи, знаменитое «Жди меня». Видел бы ты, как слушали его бойцы… В общем — я влюбился в него». А вот строки из писательского дневника Симонова: «Ясный осенний день. Берег вовсю бомбят. Земля под ногами то сильнее, то слабее содрогается от разрывов. Кругом все смешалось — развалины домов, рухнувшие бараки, изогнутые рельсы, рваные железные бочки, доски, обломки мебели, утварь…» И среди этого разрушительного хаоса войны, рядом с защитниками Сталинграда писатель Константин Симонов, спецкор «Красной звезды», чьи статьи и корреспонденции, очерки, рассказы, стихи звали к стойкости, решительности, мужеству.3
Январь 1943 года. Северный Кавказ. Советские армии преследуют отступающего противника. В наш дом в станице Гулькевичи, где ненадолго остановился штаб фронта, неожиданно входят Константин Симонов и фотокорреспондент Яков Халип. На их одежде, обуви, на лицах и руках жирная кубанская грязь. Наша хозяйка Мария Ивановна Новикова, пожилая казачка, вопросительно смотрит то на меня, то на гостей. — Свои, мамаша, свои, — говорю хозяйке. Симонов просит согреть хоть ведро воды. Из горницы выглядывает изумленная внучка Марии Ивановны — тринадцатилетняя Рая. Пока я отводил нового шофера к нашим водителям, Симонов и Халип чем-то покорили хозяйку и ее внучку и уже сидят за столом, пьют чай с курагой, которую Костя привез из Ташкента. После трапезы я и Мария Ивановна предложили Симонову отдохнуть. Он взглянул на меня так, что мне стало не по себе. Но я понял его: отдыхать будем после войны. Я повел его информироваться в штаб фронта. И тут же заметил разительную перемену в поведении работников оперативного отдела. С нами, рядовыми фронтовыми корреспондентами, они неразговорчивы, скрытны, сухи. А сейчас каждый, как купец, разложил перед известным писателем весь свой товар: карты, сводки, шифровки. Не знаю, каким путем дошли сведения о приезде Симонова до Военного совета. С писателем изъявил желание встретиться командующий Северо-Кавказским фронтом генерал-лейтенант И. И. Масленников. Должен сказать, что до этого командующий не принимал ни одного корреспондента. Я сказал об этом Симонову. Он ответил: — Пойдем, отказываться нельзя. Вернулись на квартиру. Халип сладко спал. Симонов разбудил его и громко сказал: — Вставайте, Яков Николаевич. Поехали! И умчались в одну из дивизий, которая отличилась в последних боях. Возвратились утром. По каким-то творческим делам побывал Симонов в Алма-Ате, Ташкенте и Тбилиси. Не очень щедрый на разговоры, Костя все-таки кое-что нам рассказал. В столице Узбекистана он познакомился с женщиной-узбечкой, которая усыновила пятерых сирот — русского, двух украинцев, белоруса и еврея. Ребята потеряли родителей при эвакуации из западных областей страны. — Небольшого роста, глаза добрые-добрые, — рассказывал Симонов. — И застенчивая, как все хорошие люди. Спросил ее: «Не трудно будет — трое своих да пятеро приемышей?» — «Нет, нет, — мотает головой, — будет хорошо, хорошо будет…» Призвали писателя выступить перед рабочими завода «Ташкентсельмаш». В цехах — женщины, пенсионеры, подростки. От станков не уходят по 14–16 часов. А питание скудное. — Тяжко? — спросил Симонов пятнадцатилетнюю девушку, которая собирала автомат. — А вам на фронте легче? — ответила девушка. Не знаю, можно ли соскучиться по фронту. А вот по корреспондентской работе он явно соскучился. Почти каждый день ездит то в одну, то в другую часть. Известность Симонова — военного писателя и поэта — росла. Его стихотворения «Жди меня», «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины» знали наизусть миллионы людей на фронте и в тылу. Зачитывались его сталинградскими очерками. А он не менялся: все такой же компанейский, простой, душевный. Однажды поздно вечером протягивает мне листочек. Стихи! Зову Халипа. Читаем:От Москвы до Бреста
Нет такого места,
Где бы не скитались мы в пыли.
С «лейкой» и с блокнотом,
А то и с пулеметом
Сквозь огонь и стужу мы прошли…
4
Приезжая в Москву на короткую побывку, я два раза ночевал у Симонова на квартире в ажурном доме на Ленинградском шоссе (сейчас Ленинградский проспект). По-моему, он никогда не был один. И никогда не отдыхал. Всегда был очень занят, всегда работал по 15–17 часов в сутки. Запомнился второй приезд к нему. Бросив у него чемоданчик часов в 10 утра, я пошел в редакцию. Он в это время сидел вместе со стенографисткой Музой Николаевной Кузько, диктовал ей фронтовые дневники. Вернулся на его квартиру в 22 часа. Костя по-прежнему ходил по своей комнате и диктовал. Мне сказал: — Чай и ужин на кухне… Я тоже посидел часа два над срочным материалом, потом сон и усталость свалили меня. Проснулся в четыре утра. Слышу: Костя диктует. В девять он уже на ногах. Чай, бутерброд с колбасой «второй фронт» — и снова за работу. Не знаю, откуда у него брались силы. Любимыми его словами были: — Отдохнем после войны. Я не подсчитывал, сколько было написано Симоновым во время войны. Но стоит вспомнить его военные стихи и поэмы, газетные и журнальные очерки, рассказы, корреспонденции, статьи, его корреспонденции для американской и английской печати, его выступления по радио, наконец, его пьесы, его кинофильмы — и вы поразитесь работоспособности этого изумительного человека.5
И вот финал в поверженном Берлине. Да, Симонов здесь. Он не мог не быть в фашистской столице. После Сталинграда и Краснодара он побывал на Украине, видел бои на Курской дуге, писал об освобождении Бухареста, рассказал народу об ужасах Майданека, был в Болгарии, добрался до штаба югославской партизанской армии и взял интервью у ее главнокомандующего Иосипа Броз Тито, ходил по улицам чехословацких городов, встречался с союзниками на Эльбе. Вечером 7 мая 1945 года корреспондентов центральных газет приглашают в Военный совет 1-го Белорусского фронта. Член Военного совета генерал-лейтенант К. Ф. Телегин и начальник политуправления генерал-лейтенант С. Ф. Галаджев говорят нам, что завтра в Берлине будет подписан Акт о полной и безоговорочной капитуляции фашистской Германии. И одним из первых удостоверение на право участия в этой исторической церемонии выдается специальному корреспонденту «Красной звезды» Константину Михайловичу Симонову. Генерал К. Ф. Телегин, вручая документ, долго всматривается в лицо выдающегося писателя. Они встретились впервые. Весь день 8 мая проходит в праздничной суматохе. К. Симонов хочет видеть все, не пропустив ни одной детали. И как его не понять: сегодня каждый штрих, каждый шаг — история. Он встречает на аэродроме Темпельгоф руководителей союзных делегаций и иностранных корреспондентов. Многие из них считают за честь познакомиться с известным на весь мир советским писателем. До ночи он ходит по залам и комнатам военно-инженерной школы в Карлсхорсте, отведенным хозяевами гостям. У него тут много знакомых. Командующий 8-й гвардейской армией генерал-полковник В. И. Чуйков, с которым знаком со Сталинграда, начальник штаба фронта генерал-полковник М. С. Малинин, с которым встречался под Москвой. Особенно рад он видеть генерал-лейтенанта И. И. Федюнинского, в полку которого Симонов закончил бои на далеком Халхин-Голе в Монголии. У них есть что вспомнить, есть о чем поговорить. И разговоры тянутся часами. Есть знакомые среди журналистов, фотографов, кинооператоров: Евгений Долматовский, Л. Славин, Б. Горбатов, В. Гроссман, Р. Кармен. В первом часу ночи в небольшом актовом зале школы под флагами стран-победительниц — СССР, США, Великобритании и Франции — фашистская Германия признала свое поражение. За центральным столом маршал Г. К. Жуков, заместитель министра иностранных дел СССР Л. Д. Вышинский, командующий американской авиацией дальнего действия К. Спаатс, главный маршал авиации Англии Артур В. Теддер, командующий французской армией Ж. Делатр де Тассиньи. В зале много корреспондентов советской и иностранной прессы, еще больше советских генералов. Неистовствуют фотографы и кинооператоры. К. Симонов в дневнике пишет: «Сидящие за центральным столом выглядят очень по-разному. Спаатс не выражает на своем лице ничего. Вышинский суетится. Жуков сияет. Сидящий рядом с ним Теддер с его приятной, но невыразительной внешностью, слегка улыбаясь, что-то говорит через переводчика Жукову… У Делатра де Тассиньи вид человека, приехавшего позже других, озабоченного этим и спешащего войти в курс дела… Смотрю на Жукова, на его красивое, сильное, тяжелое лицо и вспоминаю встречи с ним во время боев с японцами на Халхин-Голе, когда он был еще комкором и командовал там, в Монголии, нашей армейской группой… Жуков… сухо говорит: — Введите германскую делегацию. Двери распахиваются, и входят Кейтель, Фридебург и Штумпф, за ними несколько офицеров, видимо адъютанты… Я слежу за Кейтелем. Он сидит, положив перед собой руки в перчатках… Сначала сидит неподвижно, глядя перед собой, потом чуть поворачивает голову и внимательно смотрит на Жукова. Снова смотрит в стол перед собой и снова на Жукова. И так несколько раз подряд. И хотя это слово, казалось бы, предельно не подходит к происходящему, но я все-таки вижу, что он смотрит на Жукова с любопытством. Именно на Жукова и именно с любопытством. Как будто он увидел человека, который его давно интересовал и сейчас сидит всего в десяти шагах от него…» Подписывается исторический документ. Жуков стальным голосом говорит: — Германская делегация может покинуть зал. И тут зал задрожал от аплодисментов, ликующих возгласов. Победа! «И вдруг все накопившееся в зале напряжение исчезает, — пишет Симонов. — Исчезает так, словно все надолго задержали воздух в груди и разом выпустили его. Общий облегченный, расслабленный выдох. Капитуляция подписана. Война кончилась». Я привожу тут выдержки из дневников К. М. Симонова потому, что они сами стали уже историей. Достоверной, яркой, как все достоверно и ярко, что писал Симонов о войпе. Война кончилась, но кончились ли солдатские дороги Константина Симонова? Он идет по ним еще много, много лет. Идет хорошим, твердым шагом, и кажется, нет конца у этих памятных дорог.6
Действительно, казалось, что у этих дорог не будет конца. Но конец, к сожалению, пришел раньше, чем думал сам писатель и миллионы его почитателей. Но сделано очень много. Симонов и после войны трудился и творил по-фронтовому. Вспомним хотя бы его трилогию «Живые и мертвые», отмеченную Ленинской премией. А его знаменитые телевизионные солдатские мемуары — рассказы о полных кавалерах ордена Славы? Наше знакомство продолжалось и после войны. Была и переписка. В 1978 году я опубликовал небольшой отрывок своих фронтовых воспоминаний в газете «Литературная Россия». Это пришлось ко дню рождения Симонова. Газету, сопроводив ее запиской, послал по почте писателю. Через несколько дней почтальон принес мне письмо от Симонова. Вот оно: «Дорогой Паша! Спасибо за внимание, за теплую твою записку и за то, что ты написал про меня, грешного, в «Литературной России». От доброй души ты мне передал, конечно, лишку, в частности, например, к огорчению моему, в освобожденный Минск я не попал и оттуда не писал. Что-то и Вася Коротеев в том письме, что он послал тебе из Сталинграда, сильно мне передал лишку. Если говорить по правде, сам он и куда больше, чем я, был в Сталинграде, и больше, чем я, рисковал, и глубже, трагичнее все это пережил. Это уж для точности. А так — еще раз спасибо товарищеское. Читал твою вещь и думал, а ведь мы с этим чернявеньким, лихим младшим политруком первый раз встретились вон когда — 39 лет назад и вон где — за тридевять земель. А все, глядишь, живы и даже иногда (умеренно) попиваем водочку. Право же, молодцы!..» В этом письме весь Костя — скромный, большой, душевный.7
В середине ноября 1941 года корреспонденты «Красной звезды», работавшие в осажденной Туле, узнали, что пулеметчики 437-го стрелкового полка оборудовали в развалинах дома на нейтральной полосе огневую точку, которая ни днем ин ночью не дает покоя врагу. Я немедленно помчался на южную окраину города и где ползком, где перебежками добрался до наблюдательного пункта полка. Наша газета до этого дважды писала об успешных боевых действиях подразделений этой части, командир ее полковник М. Краснопивцев был моим старым знакомым. Спрашиваю полковника о пулеметчиках. Он отвечает, что такое пулеметное гнездо существует. — Вон видишь, развалины дома? — показывает мне в щель между кирпичами командир полка. — До недавнего времени там стоял старинный дворянский особняк. В полку его прозвали «дом со львами» — у парадного входа здания лежат на лапах два каменных царя зверей. Там нейтральная полоса. Однажды в развалинах побывали наши разведчики, а потом пулеметчик младший командир Иван Васильевич Егоров установил там станковый пулемет. Три советских воина днем и ночью наносят врагу урон. Направлялась к гитлеровским окопам кухня — егоровский пулемет уничтожил ее. Несут фрицы воду или термос с чаем — Егоров тут как тут. Три дня назад подстрелил гитлеровского капитана. Враг рассвирепел, стал круглые сутки бомбить развалины, держит их под артиллерийским и минометным огнем. Очень трудно сейчас егоровскому гарнизону. И еще труднее тем, кто обеспечивает его питанием, куревом, газетами. Тут мы каждый день несем потери. — Связь по телефону с Егоровым есть? Полковник почему-то улыбнулся и ответил: — Когда есть, когда нет. Давай попробуем. Вскоре телефонист начал долго повторять позывной Егорова «Игла». И наконец: — «Игла»? Передаю трубку корреспонденту «Красной звезды» старшему политруку… — Иван Васильевич? — спросил я. В трубке вдруг раздался задорный и громкий голос корреспондента газеты «Правда» Михаила Сиволобова: — Привет, Павел!.. И Сиволобов рассмеялся так, что я начал опасаться, как бы не разлетелась трубка. Но смех был хорошим, дружеским, без подвоха, без насмешки. Я, признаться, от неожиданности несколько опешил. А Сиволобов продолжал: — Слушай, Павел, не обижайся, что тебе ничего не сказал… Надо же мне было когда-нибудь обогнать и тебя. Ведь ты уже сколько раз это делал… Ну вот спасибо. Передаю трубку тому, с кем ты поначалу хотел поговорить… Егоров с первых слов заговорил о Сиволобове. Как правдист познакомил их с международным положением. Как он нарисовал обстановку на фронте. Какие интересные истории рассказывает в минуты затишья. Каким оказался прекрасным гранатометчиком, когда сегодня утром враг атаковал развалины. Егоров считает, что Сиволобов уничтожил семерых или восьмерых гитлеровцев… Очень толково рассказал он и о своем расчете, о боевых буднях пулеметчиков. Короче говоря, интервью по телефону получилось интересное. У меня сразу поднялось настроение. Потом взял трубку опять Сиволобов: — Материал и у тебя будет, слава богу… Но давай договоримся: передавать и твой и мой в один день, когда я вернусь… Попросим редакции и напечатать в один день. Согласен? Грех было не согласиться, и я простился с правдистом. Спросил полковника, как Сиволобов попал к Егорову. — Целая история, — ответил тот. — Пришел и просится туда. Я и комиссар категорически против. Он ни в какую. Я сказал, что туда добираться не только трудно, но и опасно. Туда, говорю ему, с трудом и потерями добираются наши самые опытные солдаты. Сиволобов как закричит: «А почему вы думаете, что правдист хуже и малоопытнее ваших солдат? Туда, говорит, куда доберется солдат, доберется и журналист!» Мы остаемся при своем. Тогда он вынимает из кармана приказ командующего армией генерала Болдина… Что нам было делать, по-твоему? Вот он и там… Среди всех корреспондентов центральных газет и ТАСС Михаил Сиволобов выделялся особым колоритом, выносливостью, волей и стальной выдержкой. Звание правдиста считал самым высоким званием на свете и поэтому легче других проникал в блиндажи и кабинеты военных и гражданских начальников. Бесился, когда «Красная звезда» или «Известия» сообщали какую-нибудь новость с нашего участка Западного фронта раньше «Правды». Короче — это был партийный газетчик с большой буквы, и не случайно именно его «Правда» вскоре сделала своим партизанским корреспондентом.8
Шел третий день боев на Курской дуге. Боев ожесточенных и до сих пор невиданных. И случилось так, что, попав ночью на огневые позиции одного артиллерийского полка, я не успел до утра закончить свою работу. А рано утром налетели 20 фашистских бомбардировщиков. Потом по нашим батареям открыла огонь вражеская артиллерия. Сидя в окопе рядом с начальником штаба майором Владимиром Сурковым, я видел две атаки неприятельских танков. В одной из них участвовало тридцать восемь вражеских машин, в том числе двенадцать тяжелых танков «тигр». У нас за спиной стоял артиллерийский корпус генерала Игнатова. Где-то рядом в засаде был наготове танковый корпус 2-й танковой армии. Поэтому и пехота, и артиллерия переднего края дрались увереннее и стойче, чем в первые дни. Между двумя высотками, одна из которых была в наших руках, а другая — в руках врага, дымило двенадцать фашистских танков. Левее, правее и между ними чернели навеки застывшие машины, подбитые 5 и 6 июля. Временами бывало очень страшно. Даже видевший и переживший на войне больше меня майор Сурков иногда так прижимался к песчаному дну окопа, что казалось, будто он хочет провалиться сквозь землю. К обеду, однако, бой утих. Тишины не наступило, нет. По-прежнему били наши пушки и рвались вражеские снаряды. Но атаки противник не повторял. Вот в это время майору Суркову и сообщили из стрелкового батальона, что к ним пришла девушка — старший лейтенант, фотокорреспондент фронтовой газеты «Красная Армия» Наталья Бодэ. Хочет снять подбитые «тигры». И так как в батальоне остались только младшие офицеры, они вспомнили о майоре и обратились к нему с вопросом, как быть. Минут через десять к нам в окоп прыгнули Наталья Бодэ и лейтенант из батальона. Офицеры хором начали пугать фотокорреспондента настоящими и мнимыми опасностями, отговаривая от задуманного ею дела. Они понимали важность снимков, учитывали политическое значение появления фото подбитых «тигров» в печати, но резонно боялись подвергать жизнь девушки смертельному риску. Наташа Бодэ слышать ничего не хотела. Майор Сурков сказал: — Хорошо, идите, лейтенант даст вам провожатого. И к лейтенанту: — Выделите группу обеспечения. Я прикажу нашим батареям приготовить заградительный огонь… Снимки Натальи Бодэ, сделанные в районе станции Поныри, появились сначала во фронтовой газете «Красная Армия», а потом в «Правде» и «Красной звезде».9
С писателем Василием Гроссманом мы одними из первых среди корреспондентов 1-го Белорусского фронта побывали в освобожденном польском городе Люблин. Только приехали во Владаву — небольшой городок, избранный на время местом пребывания штаба фронта, как прибежал посыльный из Военного совета. Сказал, что нас обоих приглашает к себе командующий Маршал Советского Союза К. К. Рокоссовский. Не идем, буквально летим. Ведь поговорить с командующим фронтом в такие горячие дни наступления — большая журналистская удача! — Мне доложили, что вы только что приехали из Люблина, — сказал маршал, пожав нам руки. — Москва очень интересуется состоянием этого города. Но, к сожалению, у нас в штабе никто не успел там побывать. Более или менее полной информации от генерала Чуйкова пока тоже нет. Можете ответить на вопросы генерала Антонова? Он сейчас у прямого провода… Член Военного совета генерал-лейтенант К. Ф. Телегин добавил: — Но нужна только правда. Никаких догадок и домыслов. Запомните, начальник Генерального штаба свой разговор с вами будет докладывать правительству. У Василия Семеновича Гроссмана лицо сразу сделалось каким-то скучным. И я его понял. Да, мы были в Люблине. Но к докладу правительству, конечно, не готовы. И все-таки пришлось подойти к аппарату. После того как К. К. Рокоссовский нас представил, Москва отстукала первый вопрос: — Водопровод в Люблине работает? Я посмотрел на Гроссмана. Он — на меня. — Вы же пили у того поляка воду, — напомнил я ему. — Вода, кажется, была из водопровода. — Вы умывались из водопровода, — вспомнил в свою очередь Гроссман. А ведь и в самом деле! Дали положительный ответ. — Электричество есть? — Есть! — Вот это-то мы знали точно. — Мосты целы? — Один проезжали. Цел. О других ничего не знаем. — На каких улицах были? Каковы размеры разрушений? Много ли целых жилых домов? Сколько, по-вашему, в городе осталось жителей? Видели ли уцелевшие дома правительственного типа, где и на какой улице? Состояние мостовых, тротуаров? Не интересовались ли городской телефонной сетью? Как замок Любельский? И еще вопросы, вопросы. Мы, отвечая, даже вспотели. Вместе с нами переживал маршал. Наконец генерал Антонов поблагодарил нас за информацию и вслед за этим отстукал: «…правда, не очень богатую, к сожалению. Но думаю, что и она пригодится». Какое-то время все молчали. Потом Рокоссовский поинтересовался, какой дорогой мы ехали из Люблина. Я показал на карте ниточную линию шоссе. — Что? По этому шоссе? Да оно же в руках у немцев! — воскликнул Рокоссовский и внимательно, я бы сказал, с подозрением посмотрел на нас. Чувствовалось, что он сомневается в нашей правдивости. — Мы не знаем, в чьих руках это шоссе, — начал сердиться Гроссман, — но мы ехали именно по нему. Думаю, что ваши данные, товарищ командующий, просто устарели… В это время в дверях показался генерал А. М. Пронин — член Военного совета 8-й гвардейской армии. Маршал спросил его: — Вы из Люблина? Какой дорогой ехали? Пронин указал на шоссе, по которому проехали и мы. Рокоссовский смутился. Затем виновато сказал: — Извините, товарищи. Мои данные и в самом деле устарели. В искупление недоразумения прошу отужинать с нами. Я ответил сразу за нас обоих: — Спасибо, товарищ маршал. Но мы очень торопимся. Нам надо передать наши корреспонденции в Москву. Вот, если вы дадите указание передать их вне очереди, «Красная звезда» скажет вам великое спасибо. Маршал дал обещание выполнить эту просьбу и крепче прежнего пожал нам руки. Скоро мы узнали, что только что организованная Крайова Рада Народова и сформированный ею Польский комитет национального освобождения переехали в Люблин. (обратно)Николай КУЛЕШОВ. В ПОЛОСЕ ПЕРЕДНЕГО КРАЯ
Путь от Москвы до Праги самолетом два часа, поездом — двое суток, а у нас он занял полных четыре года. Через огонь сражений, надолбы, рвы, минные поля — далекая дорога, залитая кровью и покрытая пеплом сожженных городов и сел. Четыре года от Москвы до Праги пешком с длинными остановками на оборону и стремительными наступлениями. Каждый пришел на войну своей дорогой, у каждого была своя судьба. Я пошел на войну с группой журналистов «Строительной газеты». Было это так. В начале июля 1941 года секретарь Свердловского райкома партии вручил путевки добровольцам. Листок бумаги, на нем — номер воинской части и адрес сборного пункта. Каждому задавался только один вопрос: «Стрелять умеешь?» И тут, признаться, кое-кто лукавил, отвечая на это утвердительно. Спустя несколько дней в школьном дворе, что в районе улицы Чехова, собралось почти полтораста человек. Какие-то люди, одетые в полувоенную форму, выкликали фамилии, формировали отделения и взводы. Так была создана 1-я рота истребительного батальона Свердловского района Москвы. В первом взводе, куда я был зачислен, оказалось много моих коллег-журналистов, в том числе работников редакции и издательства «Известия». Помню Михаила Круглянского, Иону Андронова, Юлия Медведовского, Эдуарда Нуркаса, Петра Еркина, Зельмана Гуревича, Виктора Захарова. Взводом командовал лейтенант Сергей Петров — фотокорреспондент «Строительной газеты», а политруком роты был Михаил Габович, известный в те годы артист балета Большого театра. 22 июля фашистская авиация обрушила на Москву первый бомбовый удар. С той минуты рота была приведена в боевую готовность. Расположением нашего взвода во время воздушных тревог был район площади Пушкина, а опорным пунктом — здание «Известий». Вдоль всего фасада на три-четыре метра в высоту штабелями были уложены мешки с песком. Они плотно закрывали стеклянные витрины. В подвальном этаже, где разместили типографию, стояли наборные кассы, а рядом с ними — койки, противогазы, огнетушители. Их владельцы состояли в редакционном отряде противовоздушной обороны. В роте создали стенную газету. Меня избрали редактором. Делали ее на четырех-пяти листах ватмана. Известинцы шефствовали над газетой: снабжали бумагой, красками, печатали фотографии и даже несколько раз на линотипах набирали тексты заметок и статей. В коридорах редакции то и дело встречались знакомые журналисты в военной форме. Продиктовав корреспонденцию с фронта, они мчались снова на передний край. Потом, спустя годы фронтовой жизни, пройдя через огонь боев, мы вспоминали свои первые «сражения» в районе площади Пушкина, когда бросались гасить сброшенные гитлеровскими стервятниками зажигалки, ликвидировать пожары или уходили в кромешной тьме наглухо зашторенного и затемненного города во время воздушных тревог нести на улицах патрульную службу, вслушиваясь в каждый шорох и всматриваясь в непроглядный мрак. …Обстановка на фронте накалялась. Враг подходил к Москве. 16 октября 1941 года, в 5 часов утра, роту подняли по тревоге, раздали гранаты, по сотне патронов — начался марш. Помню то осеннее туманное утро. На улицах редкие прохожие. Москва ощетинилась «ежами», надолбами и проволочными заграждениями. Батальон идет через Каменный мост, сворачивает на Калужское шоссе, на рубежи под Наро-Фоминск. А вскоре, сформировав из наших истребительных батальонов полнокровную дивизию и присвоив ей номер 158, нас направили на Калининский фронт, под Ржев, в самый огонь сражений. Здесь я был назначен редактором дивизионной газеты «За победу». Сформировать редакцию и типографию удалось без особого труда. Среди личного состава дивизии было немало журналистов и полиграфистов. Хозяйством редакция обзавелась быстро — помогли москвичи. В кузове одного грузового автомобиля установили печатную машину, в другом — наборные кассы. Бумажные рулоны перевозили на телегах. Корреспонденты Игорь Голубев, Владимир Ногач, Аркадий Новочадов, Владимир Лазерсон ранним утром отправлялись в роты и во взводы. Возвращались к вечеру. Их репортажи, организованные ими заметки красноармейцев немедленно шли в номер. Если не хватало времени, материал диктовали прямо наборщикам. Тут же сочиняли шапки, заголовки. Как только полосы были сверстаны и вычитаны, печатники, пришедшие на фронт из типографии «Правды», запускали движок, а когда он выходил из строя, вручную крутили маховик печатной машины. Ранним утром со свежими оттисками мы отправлялись на передний край, к нашим читателям. Дивизионная двухполоска вмещала всего тысячу с лишним строк, что составляло одну страницу обычной газеты. Но мы приспособились к этому. Оперативная корреспонденция занимала 50–60 строк, заметка — 20–30, зарисовка — максимально 80 строк. Никаких длинных «въездов» и «заходов». Сразу о деле. Выработался свой стиль, своя манера. Короткая рубленая фраза, простой доверительный разговор с солдатом. Заголовок энергичный, каждая заметка предметна, конкретна, учит, советует, передает боевой опыт, на ярких фактах раскрывает лицо врага. Фронтовая обстановка требовала от нас в короткие сроки освоить специфику военного дела. Неоценимую помощь в этом оказывал нам начальник политотдела дивизии старший батальонный комиссар Степан Гаврилович Белов, за плечами которого была военная академия и опыт политработника в кадровых частях. Встречались с ним часто. Белов знал каждого из нас. Бывало, встретит корреспондента дивизионки в роте, во взводе, внимательно расспросит о заданиях, сообщит новость, интересный факт. Часто заходил и в хату, в которой располагалась редакция. Возьмет в руки номер газеты, за что-то похвалит, за что-то пожурит, ознакомит с боевой обстановкой. Его рекомендации газете основывались на знании дела, партийности, анализе конкретных задач дивизии. Руководитель политотдела поощрял инициативу, добрыми советами помогал шире смотреть на происходящие события. Однажды корреспондент газеты Владимир Погач принес сообщение о том, что в одном из наших подразделений солдат Копылов из снайперской засады поразил врага. Через несколько часов после выхода номера в редакцию пришел С. Белов. — Газете надо писать о Копылове, — сказал он. — Но этого мало. Пишите о том, как овладевать снайперским искусством, устраивать засады, маскироваться. Печатайте фотографии лучших снайперов, передавайте их опыт. Редакция воспользовалась этими рекомендациями. Снайперское движение в подразделениях дивизии стало одной из главных тем газеты. В ту пору вышел новый Боевой устав пехоты. Он в полной мере учитывал опыт первых месяцев войны, вносил много изменений в характер построений воинских подразделений, в их действия на поле боя, по-новому определял роль и место командира в бою. На совещание политработников начальник политотдела вызвал меня. Я слушал его выступление и думал, какую роль, кроме публикации пропагандистских материалов о новом Боевом уставе, может сыграть газета. После окончания совещания С. Г. Белов приказал мне остаться. — Вот что, редактор, — сказал он, — надо найти яркую и доходчивую форму освещения Боевого устава. Я попросил командира дивизии создать небольшое подразделение, которое в показательном порядке будет отрабатывать каждое требование нового Боевого устава, а газете надо публиковать об этих учениях обстоятельные отчеты. Для освещения в газете учений я выделил журналиста лейтенанта Л. Новочадова. Он придал своим отчетам форму живых рассказов о действиях одиночного бойца, отделения, взвода, роты в наступлении и обороне. Эти корреспонденции предварительно смотрел и корректировал С. Г. Белов, что во многом предопределило их практическую пользу и успех. Их перепечатали газеты других дивизий нашей армии, а затем и газета Калининского фронта «Вперед на врага». …Овладев новым Боевым уставом и воспитав сотни метких стрелков, московская дивизия усилила нажим на гитлеровские позиции. В нашей газете появлялись все новые имена героев ожесточенной битвы. Корреспонденты дивизионки В. Ногач, И. Голубев, Л. Новочадов из пекла сражений добывали материалы, которые назавтра становились достоянием личного состава всех рот и взводов. Шли недели и месяцы битвы на дальних подступах к Москве. Слава о героизме и доблести воинов нашей дивизии перешагнула границы Калининского фронта. С ее опытом приезжали знакомиться военные корреспонденты центральных газет: Василий Гроссман, Александр Кривицкий. В один из осенних дней 1942 года в редакцию газеты вошел связной с телефонограммой прибыть в политотдел 30-й армии, которой командовал Герой Советского Союза генерал- лейтенант Д. Д. Лелюшенко. Захватив на всякий случай подшивку дивизионной газеты, я на коне отправился в путь. Преодолев за пару часов пятнадцать километров, оказался в маленькой деревушке, недавно отбитой у врага, где располагался политотдел армии. На широкой полянке, убегающей в сторону речки, стояла группа военных. Среди них был начальник политотдела. — Вас хотел видеть Эренбург, — сказал он и повернулся в сторону пожилого человека в шинели без погон. Эренбург протянул мне руку. Немного сутулый, с усталым лицом, с бровями, нависшими над глубоко посаженными глазами, в солдатской пилотке явно не по размеру головы, Эренбург вынул трубку изо рта. — Расскажите о своей дивизии. Помню, мой рассказ был формальным и напоминал рапорт: — 158-я стрелковая дивизия, — начал я, — сформирована из бойцов истребительных батальонов ряда районов Москвы. Почти все коммунисты и комсомольцы. На Калининском фронте с февраля 1942 года. Ведет непрерывные наступательные бои… — Это я знаю, — сказал он. — Расскажите о людях, о том, как они воюют, как ведут себя в бою, как приспособились к фронтовой жизни… Он взял меня за руку, отвел в сторону и, задавая вопросы, повел к избе, возле которой лежало несколько бревен. Наступали осенние сумерки. Илья Григорьевич присел на бревно. — Меня очень интересует ваша дивизия, потому что она целиком состоит из людей, которые еще вчера были сугубо штатскими: рабочими, инженерами, актерами, журналистами. Расскажите о биографиях, подвигах, делах своих фронтовых товарищей. Эренбург слушал внимательно. — Интересно, — сказал он, — а не смогли бы вы прислать мне подшивку вашей газеты? — Подшивку? Охотно. И не прислать, а тут же вручить: она здесь… Эренбург протянул руку… А меня вдруг осенило: — Я дам вам подшивку только с одним условием: я вам — подшивку, а вы пришлете в нашу газету свою статью. Илья Григорьевич улыбнулся: — Согласен. Через четыре дня в нашу редакцию поступила статья И. Эренбурга размером в три страницы, напечатанная прописными буквами на портативной машинке. Статью мы тут же опубликовали на первой полосе. Надо было обладать могучим талантом журналиста, проницательностью, глубоким знанием характера советского человека, великой ненавистью к врагу, чтобы с такой страстностью рассказать о подвигах воинов-москвичей. В июле 1943 года, когда пополнялся личный состав газеты 38-й армии «За счастье Родины» (Воронежский фронт), я получил назначение в эту редакцию. Она располагалась в маленькой деревушке вблизи города Сумы. Газета была такого же формата и объема, как и дивизионка, но штат редакции намного больше. Здесь я встретил заместителя редактора майора Павла Попова, ответственного секретаря старшего лейтенанта Якова Майкопского — человека с атрофированными ногами и ходившего на протезах, художника старшего лейтенанта Евгения Ведерникова, фотокорреспондента Давида Минскера и группу корреспондентов: майоров Семена Угрюмова и Макса Кусильмана, капитанов Степана Вовка, Эммануила Беренсона, Игоря Урманова, Михаила Афонина, Александра Кременского, Константина Струганова. Редактор газеты подполковник Александр Кочкуров был опытным журналистом, прошедшим в свое время школу «Комсомольской правды». Он знал, как вести газету, что ждет от нее читатель — солдат переднего края. В дни наступлений он ввел, как мы называли, челночный метод работы всего личного состава. В редакции оставались только редактор и ответственный секретарь, все остальные журналисты отправлялись на передний край, в батальоны и полки, которые действовали на главных, решающих направлениях наступающей армии. В каждую часть редактор отправлял двух корреспондентов. Через двое-трое суток, а бывало, и чаще они сменяли друг друга. Пока один находился в боевых порядках, другой отписывался. Этот метод и жесткий график движения журналистов обеспечивали своевременную публикацию оперативных материалов. Именно так действовала редакция в период наступательных операций 38-й армии за города Сумы, Ромны, Прилуки, при форсировании Днепра, в боях за Киев, Львов, в Карпатах, Польше, Чехословакии. Журналисты нашей армейской газеты строго соблюдали правило: быть непосредственными участниками событий. Запрещалось брать интервью в тылах армии, у раненых, в госпиталях и медсанбатах. На это были серьезные причины. Вышедший из-под огня раненый солдат, офицер порой находился какое-то время в состоянии шока и потому не всегда мог точно воспроизвести обстановку боя. Вот почему нам необходимо было своими глазами видеть, как сражаются бойцы, уметь сделать верные выводы о действиях отделения, взвода, роты, батальона, орудийного расчета, танкового экипажа. А потом, в короткие перерывы между боями, тут же, в окопе или блиндаже, в овраге или в лесочке, помочь солдату или командиру написать заметку в газету. Части 38-й армии, ломая яростное сопротивление гитлеровцев, упорно продвигались к столице Украины. В нашей газете на всю первую страницу появились шапки: «Нажимай, братцы, пробивай путь к Киеву!», «Здравствуй, Днепр! Мы пришли — освободители!», «Вперед, братцы, за Днепр!», «Атакующего врага отбрось и отбей!» А под этими шапками — репортажи, заметки, солдатские письма, доставленные час-два назад корреспондентами газеты с переднего края. Вот, например, как это было. 27 сентября 1943 года в батальон капитана Саввы, которому было приказано на нашем участке фронта первым форсировать Днепр, редактор направил Степана Вовка, фотокорреспондента Давида Минскера и меня. Роли распределили так: Вовк и Минскер с первым десантом — взводом старшего сержанта П. П. Нефедова — отправляются на правый берег Днепра, а я обязан был ночью, как только этот взвод на лодках и подручных средствах отчалит от берега, прибыть в редакцию и тут же написать материал. Затем вернуться в батальон Саввы, на смену Вовку, который вместе с Минскером, вернувшись па левый берег, должен сдать репортаж о первом десанте. Выполнили все точно. Мой репортаж о форсировании Днепра взводом Нефедова назывался: «Они первые форсировали Днепр». А начинался он словами: «Нет, никогда не забыть этой ночи…» Репортаж был написан за считанные минуты, ночью набран, и ранним утром газету читали бойцы, штурмующие Днепр. В следующем номере газета опубликовала организованный Вовком подробный рассказ заместителя Нефедова сержанта Новоселова о том, как прошло форсирование Днепра и как шел первый бой на правом берегу. Теперь пришла моя очередь отправиться на правый берег. За прошедшие сутки здесь уже сосредоточилось несколько наших батальонов, пытающихся в ожесточенных схватках расширить плацдарм. Бой был отчаянный. Ночью я благополучно вернулся в редакцию и в коротком репортаже рассказал о подвиге рядового Семена Немокшонова. Я написал о том, что часть берега Днепра немцы превратили в отвесную стену высотой около трех метров. Зацепиться не за что, а наверху — враг, его траншеи, дзоты, лесные завалы. Они преграждают путь к Киеву. Семен Немокшонов подбежал к стене, на секунду остановился и вдруг крикнул так, чтобы все слышали: «Становись на плечи! Через меня, вперед!» С этими словами он расправил плечи, уперся руками о стену и широко расставил ноги. На него вскочил один боец, другой, третий. И с плеч туда — наверх! А рядом — справа и слева — по примеру Немокшонова поднялись и другие живые лестницы. Все это произошло очень быстро. Бойцы как снег на голову свалились на фашистов. Вдруг упал командир роты старший лейтенант Набережный. Немокшонов поднял раненого, отнес в безопасное место, потом догнал товарищей и, видя, что в строю не осталось офицеров, крикнул: «Командует ротой рядовой Немокшонов!» Он бросился вперед, увлекая за собой бойцов. Об этом подвиге было рассказано не только в газете. На другой день Немокшонову была посвящена специальная листовка, которая заканчивалась стихами, написанными секретарем нашей редакции Яковом Майкопским. Ранним утром 6 ноября 1943 года Днепр был затянут седой дымкой, накрапывал мелкий дождь. На рассвете тысячи орудий еще раз открыли по противнику массированный огонь и танки, сопровождаемые пехотой, ворвались в столицу Украины. Я вошел в Киев вместе с командиром 1140-го полка 340-й дивизии Процепко. Центр города — Крещатик — еще горел. На улицах убитые. Через освобожденный город, преследуя противника, спешили колонны наших войск. Редакция ждала моего материала. В час, когда я только-только закончил корреспонденцию, меня разыскал ординарец начальника политотдела армии и приказал явиться к нему. Задание генерала было предельно ясным. Ему стало известно, что кто-то из бойцов 167-й стрелковой дивизии водрузил над зданием правительства Украины Красное знамя. Мне поручалось собрать об этом подвиге обстоятельную информацию. Генерал сказал, что 167-я дивизия направлена на левый фланг нашей армии и двигается в район Васильково — Фастово. На попутных машинах где-то за городом Васильково догнал эту дивизию, собрал материал и направился в обратный путь. …Помню, когда я уже подходил к Киеву, в сторону Западной Украины — Львова, Карпат, летела эскадрилья наших бомбардировщиков. Над Киевом реяло Красное знамя… Прочитал написанное и подумал: ведь еще ничего не сказал об организаторской работе газеты, о том, как она установила связи с тылом, с родственниками героев битвы, о большой кампании под рубрикой «Письма о ненависти», о серии интересно задуманных пропагандистских материалов, о том, как организовали на страницах газеты школу боевого опыта, и о многом, многом другом. Но ведь я не пишу историю армейской газеты, а лишь восстанавливаю эпизоды, оставшиеся в памяти. Почти с первых дней боев за Правобережную Украину я часто бывал в батальоне, где парторгом был Ефим Перевалов. Мы с ним очень сдружились и порой говорили об очень личном. И вот после одной такой встречи я опубликовал в нашей армейской газете материал о подвиге Ефима Перевалова, который назвал «Письмо неизвестной девушке». Поскольку эта публикация, на мой взгляд, в какой-то мере отражает жизнь фронтовика не только в условиях боев, но и, так сказать, в личном аспекте, я позволю себе привести из нее несколько абзацев. «…Вы где-то рядом, но я не знаю Вас, ни Вашего имени, ни лица. Может быть, мы встречались с Вами на дорогах наступления и, поздоровавшись, разошлись. Как жаль! Я рассказал бы Вам о Ефиме Перевалове. За Днепром все еще идут жаркие бои. Немцы держатся за каждый метр земли. Но мы должны освободить Украину. Это знает каждый боец. Об этом горячо, убежденно говорил солдатам парторг батальона Ефим Перевалов. После очередного боя Ефим собрал коммунистов, времени было очень мало, может быть, всего пять минут. Но в эти минуты он сказал им о героях сражения и обязал каждого из них передать этот рассказ в своих отделениях и взводах. Потом он вынул из полевой сумки десяток «Боевых листков». На них карандашом были написаны короткие, как боевое донесение, заметки о подвигах воинов батальона. Один из листков он вновь положил в сумку и сказал: «Теперь пойдем в роты. Скоро новый бой». Ефим пришел в роту за несколько минут до начала атаки. Предстоял трудный прорыв сильно укрепленной опушки леса. Бойцы лежали в наскоро вырытых окопах. Ефим вынул «Боевой листок» и передал его бойцу. Тот прочел и передал соседу. В листке говорилось о тех, кто сейчас читал его и через несколько минут пойдет в бой. И это, Ефим знал, поднимало у них солдатскую гордость… Начался бой. Ефим, пошел в атаку. Осколок мины поразил командира роты. Старшим теперь оставался Ефим. Он принял командование и повел бойцов. Атака успешно развивалась. Там в схватке с пятью гитлеровцами парторг вышел победителем, но был ранен. Сейчас он в госпитале и скоро вернется в родной батальон. Его здесь помнят и ждут. Я знаю: Ефим ничего не напишет Вам об истории своего ранения. Может быть, он даже обидится на меня за то, что об этом написал Вам я. Но я написал потому, что, прочтя эти строки, Вы будете горды подвигом своего верного друга — героя Ефима Перевалова». Жизнь драматически завершила эту публикацию. Подруга Ефима Перевалова служила в одном из медсанбатов нашей армии. Она прочитала мою корреспонденцию и отправилась на поиски друга. Но встреча не состоялась. В пути она попала под вражеский огонь и погибла. Об этом, еле сдерживая слезы, рассказал мне Ефим Перевалов в нашу последнюю встречу. Полки и дивизии 38-й армии, сокрушая врага, двигались на запад. Появились первые награжденные орденом Славы. Фотокорреспонденту нашей газеты Давиду Минскеру поручили сфотографировать одного из них. Это было в дни боев за Винницу. Он пришел в подразделение, а солдат — кавалер ордена Славы — был в боевом охранении. Минскер ползком добрался до его окопа. Приготовил аппарат. Вместе с солдатом вылез за бруствер. И именно в то мгновение, когда надо было нажать на спусковой крючок, вблизи разорвался снаряд. Осколок угодил в аппарат, смял его, а кусочек стали рикошетом прошелся по правой руке и вырвал мышцы и сухожилия. Восстановить руку не удалось. Минскер стал инвалидом войны. Но профессию не оставил. Научился фотографировать левой рукой. И три десятилетия после войны работал фотокорреспондентом в системе Министерства нефтяного и газового строительства. Вел фотолетопись создания в стране новой отрасли социалистической индустрии. Все эти долгие годы он был на переднем крае — в тайге и в горах — там, где прокладывали новые магистрали. Теперь Давида Минскера нет уже с нами, но во многих школьных и армейских музеях, в десятках альбомов строителей демонстрируются его талантливые работы о ратных и трудовых подвигах советских людей. В трудные дни боев за Львов я оказался в стрелковой роте старшего лейтенанта Б. Коростина. Он сидел у чуть-чуть тлевшего костра в наброшенной на плечи шинели. Разговорились. Он был учителем, окончил краткосрочные курсы командиров. Незадолго до войны женился. Жену звать Зоя. Так в тихой доброй беседе минули часы, наступал рассвет. И вдруг он сказал: — Знаешь, майор, что-то предчувствие у меня дурное, не выйду я из этого боя. Вот планшет, там письмо Зои. Оно написано стихами. Возьми планшет. Если останусь жив, вернешь, а если нет, пусть письмо останется у тебя… Письмо осталось у меня. Оно на трех страницах большого формата, необыкновенно сердечное, полное нежности и понимания солдатского долга, выпавшего на долю ее мужа Бориса Коростина. Вот несколько строф:…Я об одном жалею и скорблю,
что не с тобой я в битвах небывалых,
что не могу сказать тебе «люблю»,
шинель снимая с плеч твоих усталых.
Хочу идти с тобой плечом к плечу —
пусть бой кипит вокруг смертельной вьюгой.
Я кровью ран смогу сказать «плачу»,
плачу за право быть твоей подругой.
Воюй, мой муж, сжав зубы, но воюй,
борись и жди минуты светлой,
и знай, что я люблю, люблю тебя
и в нашу встречу верю беззаветно.
В полку Героя Советского Союза Печенюка той же гвардейской дивизии одним из батальонов командовал мой однофамилец Иван Кулешов. Как-то я пришел к нему. Было это на дальних подступах к пограничной с Польшей реке Сан. Но в батальон командир полка Печенюк меня не пустил и велел остаться с ним в небольшой ложбинке, откуда он руководил боем за опушку леса. Тут же вместе с несколькими автоматчиками и связистами была военфельдшер полка лейтенант Лиза Алешина, недавняя студентка медицинского института. Я стоял рядом с Печенюком, прислушиваясь к его телефонным переговорам. И вдруг крик: — Убит или ранен? Вынести, немедленно вынести. Посылаю замену. — О ком речь, товарищ полковник? — спросил я. — Кулешову горло перебило. Истекает кровью. И сразу команда: — Командира минометной роты Бреева ко мне. Через несколько минут в лощину спрыгнул элегантный молодой офицер. Суконная пилотка франтовато надвинута на лоб с расчетом два пальца от правой брови. На плотно натянутой гимнастерке боевые ордена. Печенюк внимательно посмотрел на старшего лейтенанта и тихо сказал: — Принимай батальон Кулешова. Он ведет бой вон у той опушки. Старший лейтенант, круто повернувшись, на одно мгновение остановился возле Лизы Алешиной, что-то ей сказал. События развивались стремительно. Печенюк вызвал на помощь авиацию. Откуда-то издали по опушке ударили наши орудия. Возле лощины стали рваться вражеские снаряды. Печенюк неотрывно держал связь с Бреевым. И мы услышали: — Да, да, сынок, поднимай людей в атаку. Что, мало осталось? Поднимай, поддержу огнем. И вдруг оттуда, с опушки: — Бреев убит. Прямое попадание мины. Трубка выпала из рук Печенюка. А дальше произошло такое, что и сейчас, почти сорок лет спустя, трудно без волнения вспоминать. Военфельдшер Лиза в наброшенной на плечи плащ-палатке стремительно бросилась к месту боя. Печенюк кричал в телефон: — Где военфельдшер? Где Алешина? Но она не шла. И только когда стало заходить солнце и все поле напоминало кроваво-красный ковер, мы увидели Лизу. Она шла очень медленно. Подошла совсем близко к нам, остановилась. И мы услышали ее рыдания. Потом я много раз встречал Лизу на поле боя. Однажды видел, как она вынесла с минного поля двух раненых солдат. Опубликовал о ней в армейской газете очерк «Красные маки». Газета выпустила о ней специальную листовку, ставила в пример ее мужество.
На войне были не только бои и кровь. Война стала неотвратимым бытом для миллионов и миллионов ее участников. А в быту бывает и смешное. На фоне величайших трагедий тех дней, бесконечных тягот фронтовой жизни веселые и смешные эпизоды воспринимались радостно, давая разрядку напряжению всех духовных и физических сил. Помню, как мы освободили крупный промышленный центр Чехословакии — город Моравска-Острава. Народ ликовал. Наших солдат забрасывали цветами, обнимали, братались с ними. Чешские коммунисты выходили из подполья, формировали городское самоуправление. В здании ратуши был назначен прием в честь освободителей. Приглашено командование 4-го Украинского фронта, командующие армиями, корпусами, дивизиями. Фотокорреспондент нашей газеты старший лейтенант Андрей Петров получил задание сделать фоторепортаж этого исторического события, а мне было поручено подготовить отчет. Когда все приглашенные собрались за огромным праздничным столом, в зал вошла делегация шахтеров и металлургов. Они несли грандиозных размеров торт, увенчанный сделанной из шоколада фигурой красноармейца. И поставили этот торт в центре стола против командующего фронтом генерала армии Д. И. Еременко. Генерал провозгласил тост за демократическую республику Чехословакию, за прочную и вечную дружбу с советским народом. Потом были благодарственные тосты хозяев. И вдруг мы услышали немного глуховатый голос командующего: — Майор! Среди всех бывших тут офицеров майором был только я, все остальные — старшего звания. Кто-то дернул меня за ремень гимнастерки: — Тебя зовет. Я быстро подошел к командующему, вытянулся и отчеканил: — Слушаю, товарищ генерал. Но ответа не последовало. Еременко оживленно разговаривал с соседом справа, не глядя в мою сторону. Я стоял по стойке «смирно» и не знал, что делать. Все еще не обращая на меня внимания, командующий, как мне показалось, очень четко сказал: — Махнем? Меня это привело в полное замешательство. Тот, кто был на войне, знает эту забавную игру. В переводе с фронтового языка тех дней слово «махнем» означало: обменяемся. Каждый, принимавший в ней участие, держал в зажатом кулаке какой-либо предмет: зажигалку, спички, авторучку и после слова «махнем» передавал партнеру из рук в руки, не глядя на обмениваемый предмет. И вот сам командующий фронтом почему-то предлагает именно мне сыграть с ним в «махнем». Тут было от чего покрыться испариной. Я набрался мужества и громко сказал: — Что, товарищ генерал? Но генерал, не ответив на мой вопрос и все еще увлеченный беседой с соседом, требовательно повторил: — Махнем! «Махать» у меня было нечем. В кармане лежала пачка сигарет, спички, блокнот и пара карандашей. И потом самое главное — кто это посмел бы затеять игру с самим командующим фронтом? Положение, казалось, безвыходным. И вдруг кто-то быстро меня оттолкнул. Впереди оказался офицер небольшого роста, плечистый, с погонами майора. Он наклонился к генералу и что-то ему сказал. Как оказалось, это был адъютант командующего майор Махнёв. Потом все смеялись и поздравляли меня с благополучным исходом операции «махнем».
…Советская Армия штурмует Берлин, а наша 38-я, входящая в состав 4-го Украинского фронта, все еще ломает отчаянное сопротивление гитлеровцев и неудержимой лавиной движется на Прагу. Дивизии и полки уже ушли вперед. А мы — заместитель редактора Павел Попов, фотокорреспондент Андрей Петров и я — задержались в каком-то селе на ночь. Утром 8 мая мы продолжили свой путь в трофейной машине. И вдруг впереди, в каких-нибудь ста метрах, увидели колонну немцев, их было около ста. Быстро свернули к лесу, залегли в канаву, сбросили автоматы и приготовились к обороне. Но тут произошло неожиданное. Немцы, завидев нас, вытащили из карманов белые платки и подняли их высоко вверх. И тут же стали бросать оружие. Подошли без оружия трое. Сказали только три слова: — Гитлер капут. Плен. Все было ясно. О таком уже знали. Мы подогнали машину, немцы сложили в нее свои автоматы и построились в колонну. Как потом выяснилось, они, не нарушая строя, так и пришли в наш плен, все повторяя: — Гитлер капут. Еще раз перелистываю комплект нашей армейской газеты «За счастье Родины». И невольно обращаю внимание на большое количество портретов солдат — героев боев. Разумеется, техническое исполнение этих портретов далеко от тех, которыми мы нынче любуемся в иллюстрированных изданиях. Но те портреты, которые опубликованы в армейской газете, очень дороги для нас. Они сохранили для истории лица героев боев. Как же делались эти портреты? Ведь у нас своей цинкографии не было. После ранения Минскера фотокорреспондентом нашей газеты стал старший лейтенант Андрей Петров, москвич, до войны кинооператор. До отчаянности храбрый, он всегда появлялся на самых горячих участках боевых действий, быстро входил в контакт с командирами подразделений, шел в окопы, боевые порядки, полз к засадам снайперов, фотографировал, выяснял подробности, потом мчался в редакцию, проявлял пленки, печатал и вновь отправлялся на передний край. Но ведь фотографию без цинкографа в газету не дашь. К счастью, был в редакции рядовой Леонид Моисеев, талантливый художник-самородок. Получив из рук Андрея Петрова фотографию, он при помощи простого перочинного ножа, маленьких стамесок и шил вырезал на цинковых пластинках, отлитых по своему рецепту и способу, портрет воина. Моисеев так овладел своим искусством, что точно воспроизводил при помощи своего подручного инструмента не только портреты, но и карикатуры и фронтовые зарисовки, которые талантливо исполнял редакционный художник старший лейтенант Евгений Ведерников, после войны получивший широкую известность художника-карикатуриста журнала «Крокодил». С волнением вспоминаю теперь, спустя десятилетия, дела фронтовых журналистов. Создается ощущение, что ни одна даже очень обстоятельно написанная монография или исторический труд не в состоянии в таком ярком многообразии отразить дух огненных дней Отечественной войны, как это делала наша фронтовая печать. Она — подлинный и правдивый летописец великого подвига Советской Армии в борьбе с гитлеровскими полчищами. (обратно)
Александр УСТИНОВ. ИЗ ЗАПИСОК ВОЕННОГО ФОТОКОРРЕСПОНДЕНТА
Свой первый снимок из тех, что посвящены годам и событиям Великой Отечественной войны, я сделал 23 июня 1941 года. В тот день началась всеобщая мобилизация. Не только те, кто пришел, будучи вызван предписанием, — тысячи добровольцев осаждали районные военные комиссариаты Москвы. Среди них был и я. Естественно, явился с фотоаппаратом… В армию меня, как «белобилетника», не взяли. И все же вскоре я выехал на фронт: меня зачислили в штат фотокорреспондентов «Правды». Отправился на берега Волхова. Болота. Мокрые леса. Бревенчатые дороги, на которых душу вымотаешь, пока доберешься попутными машинами в нужную тебе часть. И дождь, дождь! Нудный, бесконечный, серый… Спустя неделю послал в редакцию два пакета с негативами. Часть снимков «Правда» напечатала. Это окрылило меня. На бронепоезде (Ленинград находился уже в кольце окружения) двинулся с теми, кто шел на боевое задание к станции Мга: там сконцентрировались крупные силы фашистских войск. Операция прошла успешно. Но на обратном пути бронепоезд накрыли вражеские бомбардировщики. От разрывов бомб буквально дрожала земля. Еле-еле удалось проскочить. Зато в «Правде» появилось шесть колонок фотографий. В моем фронтовом блокноте 1941 года есть короткая запись: «Волховский фронт. Сентябрь. Отважный разведчик. Ленинградский музыкант Дмитрий Павлович Петров. Бесстрашный разведчик. За 10 и 11 сентября уничтожил восемь солдат и двух вражеских офицеров. Принят в кандидаты ВКП(б). Ему помогает двенадцатилетний сын колхозника Саша Попов (снято под Новыми Киришами)». С ними я встретился так. В конце сентября приехал в дивизию, которая сдерживала натиск фашистских танков и пехоты, рвавшихся к Ленинграду. Обстановка на фронте была крайне напряженной. На земле и в воздухе шли ожесточенные бон. Комиссар полка посоветовал побывать у разведчиков. Вскоре на окраине небольшой деревеньки в полуразрушенной избе нашел командира полковой разведки старшину Д. П. Петрова — в недавнем прошлом, как довелось мне узнать, ленинградского музыканта. Мы сидели у прикрытого хвоей костра на берегу Волхова. По реке плыло много рыбы, оглушенной разрывами снарядов, мин, бомб. В котелке бурлила наваристая уха. Было тихо. И вдруг где-то рядом зашуршала трава. Старшина поднял карабин, но тут же опустил его. Повернувшись ко мне, тихо проговорил: — Это наш Сашок. Разведчик, сирота. К костру подошел мальчонка в потрепанном овчинном тулупе. На поясе — трофейный штык, за поясом — граната. — Я уже беспокоиться стал, — сказал ему командир. Любовно оглядел паренька с ног до головы, положил руку ему на плечо и спросил: — А где же корова? Что-нибудь случилось? Саша присел на землю и с трудом стянул с себя тяжеленные кирзовые сапоги. — Фрицы не поверили, что я ее пасу. Забрали, а мне автоматом пригрозили. Мальчик помолчал немного, потом как бы самому себе сказал: — Ладно, корову еще достану… Утром старшина Петров, Саша, другие разведчики и я пошли в Новые Кириши. Высокая железнодорожная насыпь, через которую нам предстояло перебраться, простреливалась снайперами. Саша короткими перебежками первым добрался до рельсов и крикнул: — Быстрей! В штабе полка мне много рассказали о Саше Попове. Ему двенадцать лет. Отец погиб на фронте. Мать, замученная фашистами, умерла. Сирота увязался за нашей воинской частью, отходившей к Ленинграду, и упросил оставить его на правах боевого помощника разведчиков. Отважный паренек много раз переходил линию фронта, «пас» коров, а назад приносил ценнейшие сведения. Перед отъездом из полка я сфотографировал старшину Дмитрия Петрова и Сашу Попова. Потом послал им фотографии. Они ответили мне письмом. И вот прошло уже более сорока лет. Я снова гляжу на этот снимок. Нет в живых старшины Дмитрия Петрова — он погиб смертью героя в декабре сорок первого года. А где же Саша? Я знаю, что в марте 1942 года юный разведчик был тяжело ранен, его отправили в госпиталь… Как сложилась его судьба, где он сейчас? Военные корреспонденты перед отправкой на фронт кроме редакционной командировки получали разрешение от Главного политического управления Красной Армии находиться в частях действующей армии. В первых числах октября у меня кончился срок такого разрешения, и я вернулся в редакцию. Работу мою одобрили и сказали: — Немного отдохните и полетите в Ленинград. Будете нашим спецкором и на Балтийском флоте. Через несколько дней документ Главного политуправления пришел. Теперь требовался допуск политуправления Военно-Морского Флота. Звонил туда ежедневно. Особенно запомнился день 16 октября 1941 года. После, вероятно, сотой моей попытки соединиться с коммутатором Военморфлота телефонистка сжалилась надо мной: — Не звоните больше. Они сегодня ночью уехали в Куйбышев. Так мечта о поездке на флот рухнула. Я решил поехать в редакцию. Надел полушубок и теплые брюки, оставшиеся у меня с финской войны, вышел из дому. На Плющихе несколько трамваев, не останавливаясь, прошли переполненными, люди сидели даже на крышах. Мне надоело ждать, я забрался на «колбасу» следующего трамвая и, благополучно миновав Тишинский рынок, добрался до улицы Горького. На главной магистрали столицы было необычно многолюдно. Все куда-то спешили, были встревожены. В этот день сделал несколько снимков: «Рабочие батальоны идут на фронт», «Привал добровольцев у Второго часового завода»… Назавтра эти фотографии были напечатаны в «Правде». Тяжелой была осень сорок первого года. Упоенные успехами первых месяцев войны, фашистские орды достигли полей Подмосковья. Началась битва за Москву. В считанные дни столица создала 12 дивизий народного ополчения, 25 истребительных батальонов. Тысячи москвичей вступили в коммунистические батальоны. Враг рвался к столице, шли кровопролитные бои. Гитлеровцы в ходе стремительного наступления взяли Вязьму, Смоленск, подмосковный город Наро-Фоминск в шестидесяти километрах от Москвы. Они подходили к району Крюкова (ныне Зеленоград). Вечером нас, военных корреспондентов, предупредили: — Военное положение. Из редакции без разрешения не отлучаться! 17 октября вместе со Львом Толкуновым (он работал тогда дежурным помощником редактора) поехали на Хорошевское шоссе, где, увязая в раскисшей от осенних дождей глине, москвичи рыли глубокие противотанковые рвы. Нескончаемым потоком двигались по дороге воинские обозы. Гнали стада коров. Били зенитные батареи. Люди строили баррикады, вкапывали в землю огромные надолбы. Сотни стальных «ежей» перекрывали широкие улицы, оставляя для транспорта лишь небольшой проезд. В постановлении Государственного Комитета Обороны от 19 октября 1941 года говорилось: «В целях тылового обеспечения обороны Москвы и укрепления тыла войск, защищающих Москву, а также в целях пресечения подрывной деятельности шпионов, диверсантов и других агентов немецкого фашизма Государственный Комитет Обороны постановил: Ввести с 20 октября 1941 года в городе Москве и прилегающих к городу районах осадное положение. Государственный Комитет Обороны призывает всех трудящихся столицы соблюдать порядок и спокойствие и оказывать Красной Армии, обороняющей Москву, всяческое содействие». В те дни в центральном аппарате редакции осталось всего двадцать человек. Правдисты работали напряженно. Опасность еще крепче спаяла наш небольшой коллектив. Петр Лидов, Михаил Калашников, Владимир Ставский, Борис Полевой, Лазарь Митницкий, Сергей Струнников, Оскар Курганов приезжали прямо с фронтов, иногда на машинах, пробитых осколками мин и пулями, и, не обращая внимания на воздушные налеты, работали. Вернулся из Брянских лесов Михаил Сиволобов. Прилетел с юга Митя Акульшин, наш корреспондент в Донбассе… Материал шел в номер с колес. Москва была настоящим прифронтовым городом. Едва ли не все предприятия работали на оборону: одни делали снаряды, другие изготовляли минометы и автоматы, третьи выпускали автоматы или противотанковые ружья. Даже маленькие кустарные мастерские, которые до войны чинили примусы, готовили «лимонки». «Правда» обращалась к гражданам страны: «Кровавые орды фашистов лезут к жизненным центрам нашей Родины, рвутся к Москве. Остановить и опрокинуть смертельного врага!» (15 октября). «Взбесившийся фашистский зверь угрожает Москве — великой столице СССР. С железной стойкостью отражать напор кровавых немецко-фашистских псов!» (16 октября). «Воины Красной Армии! С вами вся страна, весь советский народ. Будьте бесстрашными в бою, деритесь до последней капли крови за каждую пядь родной земли!» (17 октября). «Все силы на отпор врагу! Все на защиту Москвы!» (18 октября). «Противопоставим вражескому наступлению на Москву железную стойкость, мужество, героизм советских людей!» (19 октября). 20 октября я сфотографировал двух друзей — истребителей танков: инженера Иванова и машиниста метро Дьячкова. Интересна судьба В. П. Иванова. В мае 1916 года он был арестован за участие в забастовке на Бежицком заводе и отправлен на фронт в штрафную роту. На гражданскую войну ушел добровольцем. В 1928 году вступил в партию, в 1930 году окончил Московский энергетический институт и до войны работал начальником ОТК завода «Изолятор». Когда началась Великая Отечественная война, Иванову было около пятидесяти, но он пошел добровольцем в коммунистический батальон Ленинградского района. В битве за Москву Василий Петрович уже командовал ротой истребителей танков. Генерал Лобачев в книге «Трудными дорогами» тепло отзывается об этом бесстрашном воине. Иванов прошел славный боевой путь от Москвы до Сталинграда. На площади Маяковского, у Краснопресненской заставы, перед театром Красной Армии, около Дорогомиловского моста и во многих других местах были установлены зенитные орудия, которые иногда не прекращали огня круглые сутки. Я помню, как Юрий Левитан, объявив о том, что угроза воздушного нападения миновала, буквально через несколько секунд быстро проговорил: «Граждане, воздушная тревога!» Я работал, отдавая себе ясный отчет в том, какие дни мы переживали. В «Правде» ежедневно появлялись мои снимки и небольшие заметки. Фронт и тыл были тогда столь близко друг от друга, что иной раз удавалось в один и тот же день делать фронтовую и тыловую съемки. Как-то рано утром, после выхода «Правды», редактор П. Н. Поспелов вызвал меня и попросил сделать снимок в номер — сфотографировать разведчиков из оперативной группы полковника А. И. Лизюкова. Звоню в гараж — машины нет. Сел в троллейбус № 12 и доехал до Химок. Отсюда прошагал километров десять — и уже оказался на передовых позициях, у разведчиков. Однажды вечером недалеко от «Правды», точнее, на Бутырском валу ухнула пятисоткилограммовая бомба. Полетели стекла из окон. В редакции стало холодно. И не только холодно, но и голодно. Мне иногда удавалось перекусить у летчиков на Центральном аэродроме. Со многими познакомился и подружился. Это были молодые и отважные ребята. Они делали до десяти вылетов в сутки. Летчики подполковника Писанко и днем и ночью сбивали «мессеров» и «юнкерсов» в небе Подмосковья. В «Правде» 30 ноября 1941 года был опубликован мой снимок с подписью: «Младший лейтенант Коробейников, лейтенант Невкипелый, младший лейтенант Алешин, разрушив вражескую переправу в районе Малоярославца, сорвали наступление противника». 3 декабря летчики этой части Цыганов, Тетерин и Даубе активно штурмовали фашистские войска в районе Истры. Младший лейтенант комсомолец Рубцов сбил под Москвой десять гитлеровских самолетов. Обороняли небо Москвы не только летчики. Здорово работали и зенитчики. Когда смеркалось, в воздух поднимались аэростаты и висели всю ночь. Москва не только оборонялась, но и нападала. С подмосковных аэродромов в глубокие тылы фашистской Германии вылетали наши бомбардировщики. 16 декабря я был у летчиков из экипажа самолета, который бомбил Кенигсберг. Сфотографировал их. Материал немедленно пошел на первую полосу. С востока подходили солидные воинские резервы. Во всех районах развернулось всеобщее военное обучение. Днем и ночью по улицам Москвы в сторону фронта двигались танки, артиллерия, шли нескончаемые вереницы солдат, тянулись обозы. На грузовиках и подводах везли снаряды. Вспоминается ночь на 7 ноября. Михаил Калашников снимал в метро на станции «Маяковская», где проходило торжественное заседание, посвященное 24-й годовщине Великой Октябрьской социалистической революции. А часов в семь утра звонок. Говорят из редакции: — Саша, немедленно вставай, едем на Красную площадь. У подъезда меня ждали Бронтман, Гершберг, Калашников. Было необычно тихо. Торжественно. Просто не верилось, что в трех десятках километров идут кровопролитные бои. На площади я увидел своих коллег. Начальник охраны подошел и сказал: — Снимайте, где хотите. Впервые за свою фотографическую жизнь я расхаживал по Красной площади и снимал с самых выгодных точек. Парад был необычным и продолжался недолго. Стало светлее. Снегопад прекратился. После парада мы направились к станции метро «Охотный ряд» и доехали до «Белорусской». Я быстро побежал по эскалатору и выскочил на мост. Вижу: танки, которые только что участвовали в параде, полным ходом идут по улице Горького — на фронт! Сделал несколько фотографий, которые живы до сих пор. Настроение в предновогодний вечер было отличное — все мы жили наступлением наших войск под Москвой. Дороги Подмосковья были буквально усеяны искореженными вражескими орудиями, танками, тягачами. Этим вечером пришло сообщение об освобождении Калуги. Несколькими днями раньше советские войска освободили Керчь и Феодосию… Редакция еще работала в узком составе — большинство находилось в Куйбышеве. Но уже вернулись Е. М. Ярославский, Д. О. Заславский. Они тепло поздравили нас с наступающим Новым годом. Емельян Михайлович и был инициатором «торжественной встречи сорок второго года», как он объявил. Около двенадцати ночи стали стекаться в комнату, где в тяжелое для Москвы время соседствовали военный и тыловой отделы и куда мы привыкли являться с материалами прямо с подмосковных фронтов. Номер еще утрясался. Заканчивалась правка передовой статьи «С Новым годом!». В ней были такие слова: «Мы встречаем 1942 год с высоко поднятой головой… К новым победам, доблестные воины Красной Армии!» К двенадцати часам всем составом редакции собираемся в кабинете Ярославского. Как всегда, включено радио. Из рупора раздается голос Михаила Ивановича Калинина. Слушаем его замечательную новогоднюю речь… Выпили по чарке трофейного вина, доставленного предусмотрительными военкорами. Выступали все. Больше всего говорили о недавно пережитых октябрьских — ноябрьских днях, когда смертельная угроза нависла над любимой Москвой, когда столица была фронтовым городом, а «Правда» стояла на передовой. Начался 1942 год. По заданиям редакции «Правды» я исколесил много фронтовых дорог. Снимал на Западном, Юго-Западном, Брянском, Ленинградском, 1-м, 2-м и 4-м Украинских фронтах. Побывал у партизан Ковпака и в Чехословацком корпусе, которым командовал Людвик Свобода. Последние два года Великой Отечественной войны вместе с Борисом Полевым и Сергеем Борзенко работал на 1-м Украинском фронте. В моем фронтовом блокноте 16 апреля 1945 г. сделана такая запись: «Первый день последнего наступления». Дальше перечислены эпизоды, запечатленные мною на пленку: «Танки- тральщики ст. лейтенанта В. Панкратова делают проходы в минном поле»; «Танкисты дважды Героя Советского Союза генерала И. Якубовского форсируют реку Нейсе»; «Артиллеристы мл. лейтенанта М. Голышева готовят Гитлеру персональный «подарок» с доставкой в Берлин». 22 апреля я снимал наши войска уже на западном берегу Шпрее. Утром 24 апреля на Берлин с юга двинулись большие соединения танков. Впереди на «виллисе» ехал генерал П. С. Рыбалко. А навстречу им шли люди, много людей… Вот освобожденные из концлагерей французы горячо приветствуют своих освободителей — воинов Советской Армии, вот по дороге движется колонна изможденных женщин в лохмотьях. Это наши, русские: узницы берлинских лагерей. Солдаты делятся с ними хлебом, сахаром… А утром 26 апреля я прилетел на Эльбу, в район города Торгау. Днем к нам, на правый берег, переправились первые американцы — солдаты и офицеры, а под вечер командир 58-й гвардейской ордена Красного Знамени дивизии генерал-майор Владимир Васильевич Русаков дружески встретил прибывшего с большой свитой американского генерала Эмиля Ф. Рейнгардта. Сфотографировав это событие, я вылетел в Москву. На следующий день «Встреча на Эльбе» была опубликована в «Правде». Война шла к концу. Со всех фронтов поступали в столицу радостные сообщения о разгроме фашистских армий. Во всем мире люди с нетерпением ждали и сердцем чувствовали: вот-вот фашисты капитулируют. В ночь на 9 мая москвичи не спали. В два часа ночи по московскому радио после позывных «Широка страна моя родная…» объявили, что будет передано важное сообщение. В 2 часа 10 минут Юрин Левитан прочитал акт о военной капитуляции фашистской Германии и Указ Президиума Верховного Совета СССР об объявлении 9 мая Праздником Победы. Взяв две «лейки», я выбежал на Зубовскую площадь. Изо всех окон неслась торжественная музыка, из домов выбегали люди. Они радостно поздравляли друг друга с долгожданной победой. У многих на глазах были слезы — слезы радости. Появились знамена. Народ все прибывал, и многие двинулись на Красную площадь. Началась стихийная демонстрация. Радостные лица, залихватские пляски под гармошку, качают военных, наших и союзников… Люди вздохнули полной грудью. Пришла Победа. Вечером был салют. Тридцать артиллерийских залпов из тысячи орудий. Лучи ста шестидесяти прожекторов образовали подвижной световой шатер над Москвой. (обратно)Александр КРИВИЦКИЙ. НЕМНОГО О СВОЕЙ ПРОФЕССИИ
Помню, на Курской дуге еще до начала битвы провел я несколько суток в траншеях батальона Шапошникова, зарывшегося глубоко в землю. По характеру обороны люди здесь давно поняли, что рассчитана она не только на отражение противника, но и на нечто другое. Иначе зачем бы прокладывать ходы для бросков из основных оборонительных сооружений. Хитер солдат, помалкивает, дисциплину соблюдает, а сам в полном курсе всех дел, хотя и не читает штабных документов. Но не о том речь. Собрав материал для корреспонденций, я было решил уезжать — хотелось добраться до танкистов, как вдруг меня окликнул капитан Шапошников, вынырнувший откуда-то из хода сообщений. — Вы что же, бросаете нас? Не советую. Как бы вам по дороге не попасть в кашу: слышите, как тихо? Неспроста это. Если что, лучше переждать у нас, в блиндаже, ну-ка он захватит вас в пути — хуже будет. Здесь хоть и передний край, да сами видите, как крепко все устроено. Это было произнесено полушутливым тоном, но глаза Шапошникова серьезны. И даже встревожены. По давнему опыту я знал: боевой офицер не станет подвергать военного корреспондента излишней опасности. Во-первых, если убьют человека с блокнотом, значит, ничего не напишет он, а ведь, как ни говорите, каждому хочется прочесть и свое имя в газете, и имена товарищей. Зря, что ли, и Шапошников, и Ворончихин перечисляли мне бойцов, отличившихся в обороне. А во-вторых, давай потом объяснения в вышестоящие штабы: как, почему и отчего произошло такое. Ну а в-третьих, и это, по-моему, самое главное, в душе настоящего военного всегда возникает такая мысль: я здесь стою — мне положено, выполняю боевую задачу, а корреспонденту, ему ж здесь фактически не положено, у него другая задача, а раз так, чего ему зря голову подставлять? С таким великодушно-трогательным представлением о миссии корреспондента на фронте я встречался всегда, а из бесед с коллегами знаю, что они постоянно испытывали на себе такое же, иногда до слез волновавшее участие. На самом деле оно не было продиктовано сантиментами, или, как я сказал, великодушием. Просто человек с «военной косточкой» не терпит напрасного риска и бесцельного героизма. Что ж лезть в пекло, если нет на то приказа? Наше дело — воевать, ваше дело — писать. Но сколько раз, сколько раз военные корреспонденты, опрокидывая такое представление, лезли в это самое пекло, брали на себя командование взводом, отделением, группой бойцов, когда выбывали из строя командиры, как это сделал Аркадий Гайдар; ходили в смертельные десанты, как Сергей Борзенко; штурмовали на «илах» немецкие колонны, как Леонид Вилкомир; поднимали в последний бросок «окруженцев», как милый Петр Огин; отстреливались до последнего патрона на пятачке, прижатом к горам и морю, как Лев Иш! Сколько их погибло, не дописав оперативного очерка, не послав жене прощальной весточки, не успев подумать, что куплет знаменитой корреспондентской песни, той, которую он пел еще вчера, еще сегодня: «Кто-нибудь услышит, вспомнит и напишет, кто-нибудь помянет нас с тобой», уже относится не к погибшему товарищу, а к нему самому, к нему, лежащему, широко раскинув руки или поджав колени, как ребенок в утробе матери, на мерзлой земле, в болотном, жадно чавкающем студне, среди груды темного покореженного железа… Кто во время войны не читал «Красной звезды»! Десять лет ее существования прошли на моих глазах. Да и сейчас я часто думаю о родной газете. Это не элегические воспоминания. Нет. Просто в затруднительных случаях обращаюсь к своему опыту военного журналиста, к бесценному для меня опыту работы в «Красной звезде». Нас учили в газете партийной журналистике, смелости, дисциплине, оперативности, умению хорошо делать свое дело. «Приказано — сделано» — таков был девиз всех, кто любил свою военную газету и считал для себя честью работать в ней. Долгое время я по роду своих редакционных обязанностей общался с писателями, был начальником отдела литературы и искусства. Когда началась война, большинство из них были глубоко штатскими людьми. Но в ее дни прониклись духом железной воинской дисциплины, сроднились с коллективом. В сорок первом году мы отправляли в первую фронтовую командировку еще молодых — или так мне казалось — Михаила Шолохова и Александра Фадеева. Я хорошо помню время, когда шолоховская «Наука ненависти» была на устах, в сердце всей нашей армии. Николай Тихонов — человек с лицом свирепого викинга и добрыми, постоянно любопытствующими глазами — жил и работал в Ленинграде во время осады города. А меня не покидало ощущение, будто он и там, на своей Зверинской, 2, и где-то здесь, на втором этаже старого, источенного древесными жучками особнячка редакции на улице Чехова. Он врос в редакционную жизнь, был неутомим и исполнителен, как солдат-сверхсрочник. Ну а Петр Павленко — ироничный, язвительный и внутренне застенчивый? Он глотал порошки, пилюли, кашлял, кутал шею шарфом, но делал дело с легкостью и стремительностью, какие поражали в этом человеке, боровшемся со своей болезнью всеми способами, а главное — работой. Писаревский овал его лица с очками в «разночинной» металлической оправе хорошо знали на разных фронтах. Когда я теперь перечитываю «Счастье», то легко узнаю в полковнике Воропаеве черты самого полковника Павленко. Перед глазами стоит худой, в щеголеватой гимнастерке, похожий на «вольноопределяющегося» Костя Симонов — работник безотказный и веселый. Как непреклонно он стремился — правдой н неправдой — обогнать других, когда речь шла о командировке на опасный и важный участок фронта, каким он был нежным и заботливым, когда ему казалось, что друг нуждается в поддержке! Он неожиданно появлялся в редакции вечером, диктовал стенографистке свой очерк и утром снова улетал на фронт, успевая скоротать ночь с товарищами за столом, где военные харчи причудливо смешивались с разноцветными ликерами фирмы Бачевского — трофеями наших войск кампании 1939 года из подвалов пустынного тогда Клуба писателей. А Илья Григорьевич Эренбург! В дни войны он ни разу не «прогулял», хотя работал в редакции без обычного «оклада содержания». Ежедневно шаркающей походкой следовал он по коридору в свою небольшую комнату, желчными репликами откликался на невинные приветствия, добрел, когда перехватывал у фронтовиков глоток зеленого «Тархуна» или спирта, насмешливый, лохматый, попыхивал трубкой, и вскоре из густейшего облака серо-голубого дыма возникал ожесточенный стук почти невидимой машинки: писался очередной фельетон в газету… А дорогой мой, бесценный друг Андрей Платонов — веселый схимник и печальный вертопрах, человек мудрого ума и такого ощущения русского слова, что казалось, он не пишет свои рассказы, а выпевает их из глубины глубин души! Он был тяжело болен, и мы выхлопотали ему путевку в военный санаторий, а спустя месяц узнали: он провел все это время в знакомом ему полку на фронте, куда прибыл без командировки и продаттестата. — Что делал ты, чудовище? — с грозным отчаянием спросил я, когда он явился наконец в редакцию. Чудовище, сконфуженно помотав своей жилистой шеей дровосека, подняло на меня голубые глаза ребенка и с полным сознанием вины ответило: — Я наступал… А Василий Гроссман, терпеливый солдат-фронтовик, проводивший по полгода на переднем крае! Получая командировочное предписание, он бурчал: «Опять меня на самый гиблый участок», а приезжая спустя несколько месяцев, удивленно восклицал: «Знаешь, никогда еще я не бывал в такой интересной командировке! Я видел таких людей…» Вспомним Бориса Галина — чернорабочего нашей газеты. Он писал очерки, отчеты о митингах, публицистические статьи. Щуря свои близорукие глаза, он растерянно переспрашивал человека, читавшего его рукопись: «Неужели вам в самом деле нравится?» Ему хотелось писать все лучше и лучше, а я до сих пор не могу забыть один из его первых в военной газете, но уже великолепный очерк «Прощай, 109-й полк», прекрасно раскрывший идею войскового товарищества. Вспомним скромнейшего из скромных — Василия Павловича Ильенкова, работавшего в трудном жанре короткого рассказа на военные темы. Он сочинял их по прямому редакционному заказу, и, когда мне говорят, что литератор не может хорошо написать на тему дня, что на него должно «накатить», я думаю об истинном вдохновении, которое питается чувством партийности и сознания необходимости выразить то, что волнует людей. Именно таким вдохновением была освящена работа коллектива писателей-краснозвездовцев. Они многое дали газете, но и газета не осталась в долгу, или, вернее говоря, она с первых же дней пребывания писателей в редакции как бы авансировала их своим опытом, традициями, тем стилем работы и умением увидеть красоту военной темы, какие газета приобретала еще в мирное время, до войны. Как-то я перелистывал комплект газеты за военные годы и прочел очерк Павленко «Инвалид войны». Это конспект основных мыслей и чувств романа «Счастье». А «Дни н ночи» Симонова — первый роман о Сталинграде? Мы хорошо знаем его очерки того времени. Одни из них так и называется — «Дни и ночи», и с героиней романа Аней мы познакомились еще тогда, на страницах «Красной звезды». И Илья Эренбург не стал бы отрицать, что огромный диапазон его работы в «Красной звезде» — от международных фельетонов, военных заметок до фронтовых поездок, когда он ночевал в крестьянских избах, ходил по траншеям, замерзал в степи вместе с нашим подполковником Лоскутовым, — помог ему создать эпическую «Бурю». Я думал об этом, отправляя в набор рукопись романа, когда работал уже в журнале «Новый мир». А ниточка фронтовых воспоминаний, продернутая сквозь все повествования Бориса Галина, которые он называет очерками, — разве она не тянется от дней работы автора в качестве «нашего спец. корреспондента»! Для газеты работал и Алексей Сурков, солдат трех войн, незабываемый автор щемящей сердце «Землянки», Александр Довженко с его патетическими рассказами-очерками, полными эпического величия и накала народной борьбы. Многие писатели, те, кто и не нес военную службу в «Красной звезде», посылали ей свои корреспонденции, зарисовки и очерки с фронтов. Эта газета стала родным гнездом многих летописцев нашего пути к Победе. Вспоминаю неутомимого спецкора Леонида Высокоостровского, молчаливого, нахмуренного, — я открыл в нем чистую и добрую душу… Петра Коломейцева, военного философа, знатока тактики и стратегии танковых войск. Он весьма точно предсказал мне эволюцию их применения, вплоть до такого массированного, как в танковой битве под Прохоровкой на Курской дуге… Михаила Толченова, рослого мужчину со староофицерской выправкой, с мушкетерской бородкой и огромной, в ящиках стола, картотекой военных действий союзников. Он хорошо поддавал им жару в своих обзорах… Аркадия Ерусалимского — видного историка-международника, он был у нас начальником иностранного отдела, а после войны получил за свои ученые труды золотую ломоносовскую медаль Академии наук. А полноватый, круглолицый, вечно спешащий Борис Король. Он, действительно, был королем всегда оперативных, содержательных репортажей с места боев… А Павел Крайнов, вот уж кого у нас любили. Невысокий, изящный, тихий — смельчак во фронтовых командировках и трудяга в редакции, — вместе с ним мы летали через линию фронта, к партизанам. Он упорно учился, стал японоведом. Во время войны в Корее, уже демобилизованный, штатский, он писал для «Литературной газеты» обзоры военных действий, их ждали и читали с огромным интересом. Еще и еще вспоминаю милого Петра Огина. Он погиб. А какого писателя мы в нем потеряли! Его корреспонденции привлекали внимание образностью, широтой мысли, в них чувствовалась рука оригинального прозаика, копившего опыт, — он начинал свежо и сильно. А Савва Дангулов — ныне известный писатель. Еще до войны был он специальным корреспондентом газеты на подмосковном аэродроме, откуда стартовали тогда воздушные асы в знаменитые перелеты. Во время войны писал для газеты очерки-портреты. Савва был большим тружеником, не любил тратить время на разговоры в коридорах редакции, и, когда он покидал спорящих, чтобы сесть за стол, я неизменно говорил ему вслед: «Злой чечен ползет на берег, точит свой кинжал». Он, оборачиваясь, широко улыбался. Вспоминаю Ваню Гаглова, добродушного балагура и точного работника. Мы часто встречались и после войны у Николая Тихонова, он был другом поэта еще со времен ленинградской блокады, сейчас он — научный сотрудник Института марксизма-ленинизма; Михаила Зотова, курносого забияку, безотказного автора на темы партийной жизни армии. На днях прочел его прелестную книжку о птичках. Да, именно о них. Как их ловят, бережно содержат дома в клетках, наслаждаются их пением, а потом выпускают на волю. Это уже вторая его книга. Почему раньше такого не писал? — спрашиваю автора. Он комически разводит руками: «Так ведь…»; Рувима Морана, худощавого, нервного, легко ранимого душою и первого краснозвездовца, раненного на войне. Теперь это известный переводчик поэзии, его подпись под стихами иноязычных поэтов как знак качества самого оригинала; Павла Трояновского. Красивый, с бесовским огоньком в цыганских глазах, он почти не вылезал из «собкорства» на фронтах, публиковался едва ли не в каждом номере газеты. А спустя сорок лет после боевой страды выпустил отличную книгу, написал про войну «от звонка до звонка», написал сжато, уверенно, с магией «эффекта присутствия», всегда дорогой читателю. А Марк Вистинецкий, долговязый, похожий фигурой на диккенсовского Джингля из «Записок Пиквикского клуба», он так виртуозно правил статьи, выписывая на полях каллиграфическим почерком сложные узоры, что оригинал превращался в богатую мозаичную композицию. А Зигмунд Хирен, с вечной папиросой в уголке губ, один из тех спецкоров, какие принадлежали к «подразделению особого назначения» редакции. Не помню случая, чтобы он не справился с порученным делом. А Викентий Дерман, командир-строевик с общевойсковой подготовкой, он прибыл с курсов «Выстрел» в газету нехотя, но очень скоро невозможно было представить себе редакцию без его компетентного пера. А Николай Асанов… Он начинал как поэт, ходил в «констромольцах» — так называлась у Сельвинского группа молодых времен манифеста поэтов-конструктивистов. Я привлек его к газете, он оказался высокополезным сотрудником. Его очерк о партизанах Белоруссии получил тогда широкую известность. Речь шла о том, как оккупанты захватили и повесили на площади командира партизанского отряда. На следующий же день народные мстители подорвали немецкую комендатуру и подбросили немцам письмо, в котором были слова: «Так будет и впредь» — и подпись повешенного. «Кого же мы сунули в петлю», — растерялись каратели. С помощью провокатора они добрались до нового командира, казнили и его, а в ответ новые и новые акты диверсий и мщения сотрясали фашистский гарнизон. И каждая акция партизан сопровождалась запиской того, первого вожака отряда. То было выражением бессмертия народного сопротивления. Первый командир воскресал и воскресал в неугасимой партизанской борьбе и как бы восклицал: «Нет, вы нас не возьмете!» Рассказываю содержание по памяти, может быть, что-то и не точно, но за смысл ручаюсь. Когда в приказе Верховного Главнокомандующего было сказано: взят Минск, редактор спросил, нет ли литературного материала, подходящего к событию. Я озаглавил очерк — «Человек из Минска» и сдал в набор. Наутро позвонили из секретариата Сталина, спросили, кто такой Асанов? Дежурный поднял на ноги редактора, потом меня (все мы жили на казарменном положении), я помчался за город, в поселок Заветы Ильича, где жил тогда Асанов. Ни улицы, ни номера дома не знал. Но нашел Асанова, усадил его писать краткую биографию и, сунув ее в планшет, помчался обратно. Впоследствии Николай Тихонов рассказал мне, что на заседании Государственного комитета по присуждению премий Сталин спросил: «А кто читал повесть Николая Асанова «Человек из Минска»? Общее молчание. Тихонов о такой повести и слыхом не слыхал. «Я просто сконфузился, — рассказывал Тихонов. — Кажется, все читаю, а тут проморгал целую повесть». Сталин походил по комнате и с досадой заметил: «Жаль, что никто не читал, очень хорошая повесть». Помолчал и добавил: «Как видно, у меня свободного времени больше. Но что ж обсуждать, если никто не знает». Тихонов был смущен и расстроен. — Тебе не попадалась эта повесть? — спросил он. — Да не повесть «Человек из Минска», не повесть, — вскричал я, — а газетный подвал! Напечатан у нас, в «Звездочке». Очерк хороший, символика его прекрасна. Но очерк это, не повесть, понимаешь?! Хотя, как посмотреть!.. Тихонов смотрел на меня в растерянности… Всех, кого знал я в «Красной звезде», кого любил, с кем дружил или просто приятельствовал, здесь не перечислишь. Пришлось бы опубликовать список штатного состава редакции, да еще фамилии тех писателей, кто, как Александр Авдеенко, Микола Бажан, Петрусь Бровка, Борис Лавренев, Сергей Михалков, Вадим Кожевников и многие, многие другие, присылали в «Красную звезду», не служа в ней, свои очерки и статьи, кому заказывала газета стихи и рассказы, как, например, Борису Пастернаку, Александру Твардовскому, Самуилу Маршаку, Леониду Мартынову, Николаю Асееву, совсем молодому тогда Юрию Нагибину и человеку уже в больших годах, бывшему солдату Иностранного легиона Виктору Финку, Мариэтте Шагинян, Евгению Воробьеву и Михаилу Светлову… Многих из моих друзей-краснозвездовцев уже нет в живых, с другими развела жизнь, с третьими встречаюсь и теперь. И начинается: «А помнишь?..» Я пишу лишь о тех, с кем вместе все годы войны трудился в «Красной звезде», да и то далеко не обо всех, и так бегло, что самому совестно, а сколько журналистов и писателей работало во фронтовых, армейских и дивизионных газетах! Подчас нм приходилось куда труднее, чем нам, «центральным». С честью и славой делали они свое дело. И дай бог, чтобы в тех испытаниях, какие выпадут на долю нашего Отечества в будущем, новые люди действовали пе хуже. Жаль, что в Москве нет памятника Неизвестному военному корреспонденту. Подобного нет ни в одном городе мира, но ни в одной стране никогда не было, такого слияния журналистского корпуса с армией, как у нас в годы великой войны. Мне случалось с ребятами — и в военные дни, и уже в мирное время — «исполнять» в кругу иностранных журналистов нашу знаменитую песенку фронтовых корреспондентов «От Москвы до Бреста». И всегда на их лицах после перевода текста я видел у одних — изумление, у других — задумчивость, у всех — желание понять, проникнуть в магию слов, одушевляющую меня и моих товарищей, когда мы самозабвенно пели эту песню:От Москвы до Бреста
Нет такого места,
Где бы не скитались мы в пыли.
С «лейкой» и с блокнотом,
А то и с пулеметом
Сквозь огонь и стужу мы прошли…
Там, где мы бывали,
Нам танков не давали,
Репортер погибнет — не беда.
Но на «эмке» драной
И с одним наганом
Мы первыми въезжали в города.
(обратно)
Геннадий БУДАЙ. СТРАНИЦЫ, ПРОПАХШИЕ ПОРОХОМ
На стендах Белорусского государственного музея истории Великой Отечественной войны рядом с боевым оружием партизан можно видеть партизанские газеты, листовки, рукописные журналы и даже поэтические сборники. Соседство это не случайное. Печатное слово тоже было на вооружении партизан. Сто шестьдесят две газеты — республиканских, областных, районных и межрайонных — издавались в годы войны в тылу врага подпольными партийными комитетами Белоруссии. Среди этих пропахших порохом, пожелтевших от времени листков есть один, который меня особенно волнует. Это первый номер вышедшей в оккупированном Минске газеты «Звязда». Ее редактором был студент Минского коммунистического института журналистики, мой друг Владимир Омельянюк. На войне нелегко приходилось всем журналистам. И фронтовым, вместе с солдатами поднимавшимся в атаку на вражеские траншеи и дзоты, чтобы назавтра рассказать в газете о героизме советских воинов. И партизанским, которые в сложных лесных условиях выпускали газеты и листовки и вместе со своими боевыми друзьями громили гарнизоны врага, ходили на диверсии. Но ни с чем не сравнить трудность, сложность и опасность работы журналиста в подполье, в городе, где царил жесточайший фашистский террор, где исправно действовала широко разветвленная кровавая машина полицейского сыска, преследовавшая одну цель — во что бы то ни стало поставить на колени советских людей, не допустить ни малейшего сопротивления оккупантам. Каким надо было обладать мужеством, сколько надо было проявить умения и находчивости, презрения к смерти, чтобы в таких условиях издавать газету. Все эти качества были присущи Владимиру Омельянюку. В 1934 году Владимиру не было еще и восемнадцати, а он уже работал ответственным; секретарем Дзержинской районной газеты. В редакции любили и уважали этого русоволосого паренька с большими карими глазами. Он был на редкость общительный, душевный и простой, обладал счастливым даром сближаться с людьми, крепко и верно дружить. Жадный к жизни, Владимир и других заражал своим жизнелюбием, любознательностью, оптимизмом. Его всегда окружали люди: приходили друзья из города, приезжали из деревни. Одному он поможет выпустить стенную газету, другому подскажет тему для статьи в «районку», посоветует, как лучше ее написать. Сам писал хорошо, причем с одинаковым увлечением, и о людях колхозной деревни, и о жизни пионерии. Одно время он был пионервожатым в школе, а позже заведовал отделом пионерской работы в райкоме комсомола. Однажды, помню, он прочитал нам в редакции свое первое стихотворение. Оно всех тронуло. Кто-то из ребят полушутя-полусерьезно воскликнул: «Братцы, мы же присутствуем при рождении таланта». И это была правда. Володя окончил училище связи, но свое истинное призвание нашел в газете. Мы вместе поступили в Минский коммунистический институт журналистики. Война застала Владимира в Белостоке, где он проходил производственную практику в областной газете. Я был на практике в Бресте. Встретились мы спустя две недели после начала войны в Минске. Мы долго смотрели друг на друга, словно не виделись целую вечность. Я не заметил в нем и тени подавленности, растерянности, как это случалось в те трагические дни со многими. Выглядел он, как и прежде, живым, энергичным, на бледном похудевшем лице вспыхивала прежняя знакомая улыбка. Пожалуй, лишь глаза, всегда искрившиеся, стали чуточку грустными, а взгляд — более сосредоточенным. Мы просидели до рассвета. Перед глазами стоял изувеченный, варварски опустошенный Минск. Грохот кованых сапог гитлеровской солдатни, наполнивший улицы родного города, острой болью отдавался в сердце, наполняя его жгучей ненавистью. Каждый из нас думал об одном: что делать? Как быть? И решение созрело: перейти линию фронта, влиться в ряды Красной Армии. Хотелось быстрее попасть туда, где насмерть стояли наши бойцы. В то время жестокая военная буря лютовала уже где-то на Березине. Утром мы изложили свой план родителям Володи. Но у них не встретили поддержки. — Вот вы хотите бить фашистов на фронте, — заметил отец Владимира Степан Кондратьевич. — Но их можно и нужно бить не только на фронте. — Где же еще? Не здесь ли, в Минске? — запальчиво возразил Володя. — Да, и здесь, в Минске, — твердо сказал присутствовавший при этом разговоре друг Володиного отца Степан Иванович Заяц, который вскоре стал одним из организаторов минского подполья. — Фронт сейчас повсюду. И всюду советские люди должны бить врага, помогать Красной Армии. — Как? Чем? — А перо журналиста? Разве это не оружие? Представляете, как нуждаются люди сейчас в правдивом слове? Кроме того, в тылу врага надо создавать подпольные группы, партизанские отряды. Так что без дела сидеть не придется. Разговор кончился тем, что Володя решил остаться в Минске, а мне посоветовали вернуться в мой родной Дзержинск и попытаться там создать подпольную группу. …Владимир Омельянюк стал одним из организаторов комаровской подпольной группы в Минске, которая начала действовать в августе 1941 года. Он установил у себя дома радиоприемник, ежедневно слушал передачи из Москвы и писал листовки, в которых разоблачал фашистскую ложь, сообщал правду о положении на фронтах, о жизни и борьбе нашего народа. Листовки эти он размножал на машинке, и они каждый день расклеивались подпольщиками на Комаровском рынке, на стенах домов, на досках объявлений, рядом с распоряжениями оккупационных властей. Из этих листовок минчане и приезжие из деревень узнавали правду: Москва живет и сражается! Узнали все и о том, что 7 ноября на Красной площади состоялся парад наших войск. А в начале декабря листовки сообщили еще более радостную весть: под Москвой советские войска перешли в контрнаступление! Тот, кто в годы войны был на оккупированной земле, помнит, что значила эта весть о первой нашей победе. Как она согрела людские сердца, укрепила веру в полный разгром врага! И как ни изворачивались геббельсовские словоблуды и их холуи, чтобы оправдать неудачи гитлеровских полчищ под Москвой, люди знали: не морозы остановили и отбросили фашистов от столицы. По заданию Минского городского подпольного комитета партии, который был создан осенью 1941 года, Владимир Омельянюк устанавливал связи комитета с подпольными группами и партизанскими отрядами, подыскивал надежные явочные квартиры, где можно было бы проводить совещания, принимать партизанских связных, хранить оружие, боеприпасы, литературу, документы. Подбирал и отправлял людей в партизанские отряды. Он помог бежать из фашистских лагерей многим нашим военнопленным. Владимир поддерживал постоянную связь с нашим подпольным антифашистским комитетом в Дзержинске, который был создан в августе сорок первого года и в состав которого входил автор этих строк. Работа в подполье была сопряжена с огромной опасностью, требовала умения, мужества. При каждой нашей встрече я открывал в своем друге что-то новое. Я знал Володю одухотворенным, мечтательным юношей. А сейчас передо мной все четче вырисовывался образ человека волевого, целеустремленного, бесстрашного. Он не терялся в сложной обстановке, был всегда энергичен, неутомим. Меньше всего думая о себе, Володя трогательно заботился о друзьях. Весной 1942 года фашистским карательным органам удалось нанести серьезный удар по минскому подполью. В городе шли аресты. Гитлеровцы ежедневно устраивали облавы на базарах, совершали налеты на квартиры, учиняли обыски, систематически меняли паспортный режим. От подпольщиков требовалась исключительная находчивость, предельная осторожность. Чтобы изменить внешность, Омельянюк отрастил бородку, усы. — Тебе надо хотя бы на время перебраться к нам в Дзержинск или в один из партизанских отрядов, — посоветовал я Володе. — Не могу оставить друзей в такое время! — И я почувствовал, что разговор бесполезен. — К тому же снова налаживается издание газеты. А ты знаешь, что это — моя мечта. Подумай только, как будет здорово, если мы здесь, в Минске, под носом у фашистов, станем выпускать «Звязду»! С первых дней борьбы у минских подпольщиков возникла идея наладить издание газеты. Осуществить задуманное было нелегко, но они преодолели трудности, и уже в конце 1941 года Минский городской комитет партии начал издание газеты-листка «Вестник Родины». Набиралась и печаталась она в подпольной типографии, которая находилась в одном из домов по улице Островского. Подпольщики выпустили также три листовки, в которых рассказали об успехах зимнего наступления Красной Армии. Во время провала подполья была разгромлена и типография. В мае 1942 года вновь созданный городской подпольный комитет, в который вошел Владимир Омельянюк как заведующий отделом агитации и пропаганды, принял решение возобновить издание газеты. Организовать это дело было поручено Омельянюку. Все приходилось начинать сызнова. Нужны были люди, не только знающие полиграфическое производство, но и смелые, находчивые, готовые на любой риск. Таких людей Владимир нашел. В городской типографии начальником печатного цеха до войны работал Михаил Павлович Воронов, старейший полиграфист Минска. Как и многие другие жители города, он не успел эвакуироваться. Оккупационные власти в принудительном порядке заставили его вернуться в типографию. Но советский патриот и не собирался работать на гитлеровцев. Он думал, как использовать оружие, которое оказалось в его руках, для борьбы с врагом. Воронов создал в типографии подпольную группу. Оборудовал у себя дома маленькую тайную типографию и печатал небольшие листовки, продовольственные карточки, которыми пользовались многие подпольщики. Вот с этим человеком и удалось познакомиться Владимиру Омельянюку. Во время одной из встреч он предложил Воронову принять участие в издании подпольной газеты. Тот охотно согласился. Возник вопрос, как практически взяться за дело. — Чтобы набрать газету у меня дома, не хватит шрифта, — сказал Воронов. — Придется пополнить кассу, — заметил Володя. — А не пойти ли нам по другому пути? — предложил Воронов. Помолчав, продолжил: — Набирать газету прямо в типографии, выносить набор по частям, а у меня дома верстать и печатать. — Это сложно и опасно. Нужны очень надежные люди. — Людей постараемся найти. На том и порешили. Володя энергично взялся за подготовку первого номера газеты. Его блокнот пополнялся фактами о боевых действиях народных мстителей, о зверствах фашистов. Скрупулезно отбирал он наиболее важные сообщения московского радио. Советских людей на оккупированной территории интересовало все, что делалось по ту сторону фронта. Я видел, с каким старанием Владимир готовил материалы. Многое хотелось втиснуть в маленький газетный листок. Но надо было «сжимать», и он по нескольку раз переписывал заметки. Весь жар своей души, талант журналиста, ненависть к врагу и мужество коммуниста вкладывал он в каждую строку. Исписанные странички переправлялись Воронову. Первый номер подпольной «Звязды» вышел в Минске 18 мая сорок второго года. Газету набирали в типографии тайком по ночам, на складе, где были свалены в кучу шрифты, члены подпольной группы Воронова — Борис Пупко и Михаил Свиридов. Им помогала Броня Гофман, работавшая уборщицей в типографии. Литер не хватало. Часть текста приходилось набирать разными шрифтами. Некоторые заметки Борис набирал прямо в цехе: на наборную кассу клал заметку для немецкой газеты, а под ней — для партизанской. Этот паренек из Лиды был смел и находчив. Приехал он в Минск на курсы наборщиков, и здесь его настигла война. Набранные колонки Броня связывала, клала в корзину с полугнилой картошкой, которую выдавали рабочим типографии, и относила на квартиру к подпольщику Василию Сайчику, а тот уже — домой к Воронову. Там набор верстали в полосы и печатали на тискальном станке. Первый номер «Звязды» вышел тиражом около двух тысяч экземпляров. Это было огромное событие. Журналист в условиях подполья… Ты и корреспондент, и корректор, и редактор. Не всегда есть возможность посоветоваться даже с членами комитета. Все приходилось решать и делать самому, поступать так, как подскажет твоя партийная совесть. Омельянюк показал себя в этих условиях зрелым журналистом. Вот строки из написанной им передовой статьи в газете. «Партизан! — писал он. — Ты видишь, на фронт тянутся немецкие эшелоны, груженные солдатами, боеприпасами, техникой. Взрывай железнодорожное полотно, мосты, пускай под откос составы — этим ты облегчишь наступление Красной Армии. Видишь телефонный кабель — рви его, этим прервешь связь и внесешь замешательство в стан врага! Ты слышишь, по твоей земле шагают солдаты и офицеры гитлеровской грабьармии. Уничтожай их! Родина только тогда вздохнет свободно, когда на ее земле не останется ни одного оккупанта. Ты слышишь, как плачут твои дети, жена, мать. Это подлые предатели вместе со своими фашистскими хозяевами издеваются над ними. Уничтожай эту погань — полицейских, волостных старшин, управских чиновников, — пусть платят за свои злодеяния своей кровью! Будь мужественным в борьбе! Время расплаты приближается. Отомсти за муки своего народа! Добивайся, чтобы ни один немецкий приказ не выполнялся там, где ты находишься! Смерть немецким оккупантам! Да здравствует победа!» В газете помещен страстный призыв народного поэта Белоруссии Якуба Коласа к своему народу. Сообщаются вести с фронтов Отечественной войны. Многие заметки рассказывают о боевых действиях белорусских партизан. Все материалы суровые, строгие, как сама жизнь, но есть и юмор, без него не обходилось. На второй полосе помещена острая сатирическая зарисовка «Из рассказов Ивана Булавы из-под Турова». Юмористический рассказ резкий, обличительный. Юмор и сатира постоянно были на вооружении журналистов-подпольщиков. Минчане с воодушевлением встретили выход «Звездочки», как они любовно называли подпольную газету. Она передавалась из рук в руки, быстро проникла в близлежащие сельские районы, в партизанские отряды. Помню, с какой радостью встретили «Звязду» партизаны нашего отряда, созданного в районе весной сорок второго года. Каждому хотелось подержать в руках дорогой листок, прочесть его своими глазами. Кто-то, вскочив на пенек, начал читать газету вслух. И надо было видеть, как светлели при этом лица партизан. Да, ради одного этого стоило Володе и его друзьям переносить неимоверные трудности, рисковать жизнью! Для оккупационных властей выход газеты в Минске был подобен разорвавшейся бомбе. Как только появилась в городе «Звязда», агенты полиции и СД нагрянули в типографию. В те дни гитлеровцы арестовали многих полиграфистов. Погиб и Володя Омельянюк. Он был выслежен фашистским шпиком и убит по-бандитски выстрелом в спину прямо на улице. За мужество и отвагу, проявленные в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками, Владимиру Степановичу Омельянюку посмертно присвоено звание Героя Советского Союза. В Минске, в центре города-героя, на площади Ленина, возле Дома правительства, есть своеобразный памятник, может быть, самый скромный и простой по своему скульптурному и архитектурному решению. Гранитная глыба с очертаниями старого печатного станка, с бронзовыми листами газетных гранок у подножия. На граните надпись, как некролог в газете: памяти редактора подпольной газеты «Звязда», члена Минского подпольного горкома КПБ, Героя Советского Союза Омельянюка В. С., погибшего на этом месте 26 мая 1942 года. Я часто наблюдал, как останавливаются возле этого памятника минчане, гости нашей столицы, пионеры, молодежь, седые ветераны и подолгу в задумчивости читают надпись… Именем Владимира Омельянюка названа одна из улиц Минска. В школе поселка Самохваловичи Минской области, где учился Владимир, установлен монумент: открытое мужественное лицо, задумчивый взгляд, словно устремленный в будущее. В память о герое-подпольщике пионерские дружины многих школ Минска и Дзержинска устраивают торжественные сборы. После гибели Владимира Омельянюка выпуск подпольной газеты продолжили его товарищи. Вскоре вышли второй, третий, четвертый, был подготовлен пятый номер «Звязды», но он не увидел света. В сентябре в Минске вновь начались массовые аресты подпольщиков. А 8 октября агенты минского СД появились в Дзержинске. Им удалось схватить члена нашего комитета Павла Хмелевского и мою жену — активную подпольщицу, тоже студентку Минского института журналистики Нину Котешову. Она погибла в фашистских застенках. А со мной было так. Когда гитлеровцы нагрянули на завод «Штамповщик», чтобы арестовать меня, я, к счастью, находился на чердаке и слушал последние известия из Москвы. На этом заводе был центр нашей подпольной организации. Там у нас находился радиоприемник. Я регулярно слушал Москву, писал листовки, которые мы затем размножали на машинке и распространяли среди населения города и в деревнях района. Мне удалось скрыться и уйти в лес в наш партизанский отряд. Вскоре я был назначен комиссаром Ивенецкого партизанского соединения, затем заместителем уполномоченного ЦК КПБ и Белорусского штаба партизанского движения по Ивенецкому подпольному межрайцентру. В июне сорок третьего года нам из-за линии фронта сбросили на парашютах шрифт и портативную печатную машину. Я был утвержден редактором ивенецкой районной газеты «Народный мститель», а с февраля 1944 года редактировал подпольную барановичскую областную газету «Чырвоная звязда». До этого редактором ее был прекрасный журналист, пламенный патриот Григорий Старовойтенко. Из-за тяжелой болезни он вынужден был улететь за линию фронта. Так судьба снова вернула меня к журналистике. Партизанская газета… В журналистике это было новое явление, новая, ранее неизвестная газета, рожденная в тылу врага, в условиях партизанской войны. И я не раз задумывался над тем, какой она должна быть, о чем в ней писать. Как сделать газету такой, чтобы она вызывала интерес не только у партизан, но и у населения? Как создать авторский актив? Каким образом распространять тираж в городах и селах? За время работы в подполье приходилось готовить много листовок, и я, как говорится, набил руку. Но листовка — особый тип печати и, если хотите, особый жанр. Она пишется по одному конкретному поводу, очень кратко, лаконичным языком. А газета? Это уже целый комплекс статей, заметок на разные темы. Их следовало подобрать и написать так, чтобы каждый номер газеты давал широкую картину жизни, в данном случае жизни и борьбы в тылу врага. Должен заметить, что настоящей школой для нас, партизанских журналистов, были страницы тех немногих экземпляров «Правды», «Известий», «Красной звезды», которые проникали к нам из-за линии фронта. У старших коллег мы учились, как надо освещать военные события, учитывая, разумеется, наши специфические условия. Стремителен бег времени, и многое из партизанской жизни уже забыто. Но на помощь приходят пожелтевшие от времени комплекты издававшихся в области партизанских газет и листовок, которые я храню, как дорогие реликвии. Перелистываешь их, и в памяти оживают события тех далеких лет. В каждом номере под крупными заголовками сообщения с фронтов, рассказы о подвигах воинов и партизан. Приказы и выступления Верховного Главнокомандующего, документы нашей партии и правительства, в которых содержалась конкретная программа действий советских людей… Вести с Большой земли о том, как самоотверженно ковали победу в тылу рабочие, колхозники, интеллигенция… Информация о событиях за рубежом, о движении участников Сопротивления в оккупированных гитлеровцами странах Западной Европы… Все это было очень важно. Ведь оккупанты не только жгли, убивали, вешали — они вели яростное наступление на умы советских людей, всеми силами стремились духовно растлить наш народ, убить в нем веру в Советскую власть, в победу Красной Армии. Привезенные из Германии в обозе гитлеровских войск националисты, изгнанные из нашей республики еще в гражданскую войну, издавали в Минске две газетенки. И на территории области (в Барановичах, Новогрудке, Слониме) оккупанты и их верные слуги выпускали газеты, всевозможные прокламации и воззвания, заполняя их гнусной клеветой, провокационными измышлениями, сенсационными «утками». Надо было выводить на чистую воду лгунов, сообщать народу правду о положении на фронтах, о жизни и труде в советском тылу. И мы в своих листовках и газетах давали решительный бой клеветникам, разоблачали империалистический, разбойничий характер войны, развязанной гитлеровцами против нашей Родины. Контрпропаганде подпольные партийные комитеты и их печатные органы придавали первостепенное значение. Партизанская печать обнажала античеловеческую, антигуманную, террористическую сущность фашизма как идеологии оголтелого расизма, показывала, как выглядит на деле его «новый порядок». В газетах, листовках широко освещались злодеяния оккупантов. При этом мы старались писать так, чтобы у читателя не слезы лились из глаз, а гневно сжимались кулаки, разжигали в людях ненависть к фашизму, звали их на священную борьбу. Очень верно заметил некогда наш замечательный советский журналист Михаил Кольцов в своем «Испанском дневнике»: «Еще ни в одной войне от сотворения мира не побеждали тихие, задушевные, уступчивые люди». Помню (я редактировал тогда уже областную газету), опубликовали мы несколько корреспонденций из Барановичей. Факты, приведенные в них, и сегодня леденят душу. «В скверах и других людных местах города, — писал автор корреспонденции «Барановичи под сапогом оккупантов», — фашисты соорудили виселицы и устраивают публичные казни. Почти ежедневно проводят облавы, хватают людей и бросают в тюрьму или увозят на каторжные работы в Германию. Зимним морозным днем они согнали на тюремный двор несколько сот мужчин и женщин. Глумились над ними, как могли. А когда кто-то попытался разжечь костер, расстреляли всех, кто попался им под руку. Фашистские вандалы уничтожили в городе памятники культуры. В школах устроили публичные дома для солдат и силой приводят туда девушек. А одну из школ превратили в казарму и осенью, чтобы ходить по сухому, двор выстлали томами сочинений Сервантеса, Гёте, Пушкина, Мицкевича». Вот еще одна корреспонденция — «Лагерь смерти в Колдычеве». «Это ужасное место, — писал Семен X. — Один из живописнейших уголков за околицей Барановичей фашисты превратили в лагерь смерти. Здесь за рядами колючей проволоки и глубокими рвами томятся тысячи невинных людей. Их морят голодом, каторжным трудом, расстреливают, сжигают в специальной печи. Массовые казни проводятся методически, каждые две недели». Автор письма называет имена палачей. Кстати, эти двуногие звери не ушли от возмездия. И на суде после войны среди других документов, изобличавших фашистских убийц, фигурировал номер газеты «Чырвоная звязда». В нашем межрайцентре всегда было людно. Приезжали командиры, комиссары бригад и отрядов, секретари партийных организаций, чтобы поделиться планами, получить «добро» на ту или иную операцию. Как правило, эти люди навещали землянку, где располагалась наша редакция. Одни для того, чтобы прихватить свежий номер газеты, сводку Совинформбюро, листовки, другие просто из любопытства, чтобы посмотреть, как набираются заметки, верстаются страницы, делаются оттиски. Каждому хотелось подержать в руках свежий номер газеты. А мы приобретали не только читателей, распространителей печати, но и авторов. Наши посетители рассказывали о жизни, боевой деятельности партизан, о людях безмерной отваги, совершавших подвиги в боях с фашистским зверьем. Эти рассказы становились затем публикациями. Черпали мы богатый материал и на заседаниях межрайцентра, где рассматривались самые разнообразные вопросы. Газета выходила небольшим форматом, но работать приходилось много. Выпустив номер, надо было готовить очередной, писать листовки, вычитывать корректуру. Ежедневно принимали сводки Совинформбюро и другую информацию с Большой земли. Эти материалы занимали центральное место в каждом номере, их с нетерпением ждали в отрядах, деревнях. Сводки Совинформбюро мы печатали и отдельными листовками. Чтобы своевременно разоблачать измышления геббельсовских подручных, нам приходилось слушать радиопередачи немцев, читать их газеты. При всей нашей занятости я и мой заместитель Михаил Чижиков постоянно бывали в отрядах, которые обычно находились далеко друг от друга. Беседовали с партизанами, рассказывали о нуждах редакции, о том, как и о чем надо писать. Нашим главным требованием было — писать одну правду, не приукрашивать факты, ибо неправдивая информация не только подрывала авторитет газеты, она непременно использовалась врагом с целью дискредитации партизанского движения. В каждом отряде у нас появлялись корреспонденты, сообщавшие о самом важном, интересном. Партизанские художники присылали нам свои рисунки, карикатуры на злобу дня, вырезанные на линолеуме или просто на резине. В газете был уголок юмора и сатиры, где печатались стихи, частушки, раскрывавшие звериный облик фашизма, язвительно высмеивавшие хвастливость, самоуверенность и наглость Гитлера и его вояк. Но актив газеты составляли не только наши постоянные корреспонденты. Часто заходили в редакцию партизаны, приносили свои заметки, рассказы, стихи. Помню, пришла однажды группа бойцов из отряда «Октябрьский», которым командовал Виктор Панченко. Они рассказали, что получили письмо от новогрудского гебитскомиссара Бутмана: он призывает их бросить оружие. «Вас ждут необработанные нивы, семьи», — уговаривал фашистский начальник. Чувствуя свое бессилие, гитлеровцы и их лакеи — буржуазные националисты пытались разлагать ряды народных мстителей изнутри. В отряды засылались провокаторы, шпионы, направлялась масса писем и листовок. — Сочинили мы ответ Бушману, — сказали бойцы. — Как бы отпечатать его у вас в типографии? Так появилась изданная тысячным тиражом листовка «Партизанский ответ новогрудскому палачу». «Мы прочитали ваше письмо, — писали партизаны. — У всех оно вызвало веселое настроение… Что-то не тем голосом вы запели, господин гебитскомиссар. Мы не стратеги, но все же нам кажется, что ваше «сокращение» фронта, длящееся уже свыше года, для вас очень невыгодно. Вы пишете, что партизаны не решают исход войны, что исход войны решается на фронте. С этим мы вполне согласны. Но подумайте, господин Бушман: ведь то, что лично вы не выезжаете из города, разве только в сопровождении броневика и танков, то, что вы, будучи в Новогрудке, не пользовались еще телефоном, то, что ваши паровозы и вагоны сотнями лежат под откосом и ночью поезда не ходят, то, что нет вашей власти над деревней, то, что с каждым днем растет количество могил немецких солдат на белорусской земле, — разве это случайно? Нет. Это заслуга партизан. Господин гебитскомиссар! Вы извините, но уж очень смешно нам стало, как вы проливаете крокодиловы слезы над судьбами нашего народа. Над этим и конь бы рассмеялся. Мы хотели бы писать еще, но командир торопит идти на задание — пустить под откос еще один эшелон с бравыми солдатами фюрера. Нам хорошо знакома ваша волчья порода, а потому и разговариваем мы с вами и со всеми вашими сподвижниками на одном только понятном вам языке — на языке оружия. За пропуск благодарны. Он нам не нужен, ибо мы частенько и без него бываем в Новогрудке». Один экземпляр листовки оказался в папке с делами на столе Бушмана. А через некоторое время этот палач-лицемер получил партизанскую пулю в лоб. В каждом номере читатель находил материалы о боевых действиях партизан. Мы писали о наших советских людях, сильных духом, отважных, не ставших на колени перед врагом, а взявших в руки оружие. Ограниченная газетная площадь не позволяла использовать все жанры. Печатались главным образом заметки, рассказы участников боев, небольшие зарисовки, в основе которых лежали факты, звавшие к действию. Старались писать коротко и при этом сказать как можно больше. У партизан не хватало винтовок, автоматов, боеприпасов. Самым сильным их оружием были мужество, смекалка. «Бить врага не числом, а умением» — таков был их девиз. И мы старались ярко пропагандировать примеры героизма, находчивости народных мстителей. С особой теплотой и почти в каждом номере мы рассказывали о подрывниках. Партизанские поэты посвящали им стихи. Это была у партизан самая почетная профессия. Она требовала особенной смелости и находчивости, большого умения и выдержки. У партизан мало было взрывчатки, и газета рассказывала о смельчаках, которые выплавляли тол из неразорвавшихся бомб и снарядов, мастерили самодельные мины. Немало подрывников погибло в неравных схватках с врагом. В одном из номеров мы опубликовали рассказ группы подрывников о подвиге своего командира Ивана Сажнева. «Не пропустить через нашу белорусскую землю ни одного вражеского эшелона — это была самая желанная цель нашего командира. В этом он видел смысл своей жизни, — писали подрывники. — Своими руками этот смелый, мужественный человек пустил под откос четырнадцать фашистских воинских эшелонов. Встретившись во время последней операции с превосходящими силами врага, славный патриот не дрогнул. Чтобы спасти своих товарищей, он один вступил в бой против десятков гитлеровцев и дрался до последнего вздоха». Редакция не могла базироваться на одном месте, она передвигалась по глухой, дремучей пуще вместе с отрядами. Каждый раз надо было перевозить, а зачастую перетаскивать громоздкое типографское и редакционное имущество. Летом мы обычно располагались под куполом натянутого парашюта. Случалось и так, что наборную кассу пристраивали на пне под открытым небом. Но где бы мы ни были, письма находили редакцию. И это было лучшим свидетельством популярности газеты. Через связных они поступали не только от партизан, но и от крестьян окружавших пущу деревень. Эти волнующие документы и сегодня нельзя читать равнодушно. В черной ночи фашистской оккупации люди с любовью писали о верности Родине, Советской власти, о готовности отдать все силы делу разгрома врага. Ни пулей, ни огнем, ни виселицей гитлеровцам не удалось убить веру белорусского народа в победу, его надежду на скорое возвращение родной Красной Армии. Газета печаталась двухтысячным тиражом. Массовыми тиражами издавались сводки Совинформбюро, листовки. Каждый экземпляр газеты и листовки прочитывали сотни людей. Обращение редакции — «Прочти и передай другому» — было излишним. Даже у самых заядлых курильщиков не поднималась рука, чтобы из партизанской газеты скрутить цигарку. Нашими добровольными помощниками в распространении газеты и листовок были командиры и комиссары отрядов и бригад, агитаторы, подрывники, разведчики. Отправляясь на выполнение задания, они непременно заглядывали к нам в редакцию. Но такой способ распространения наших изданий имел свои недостатки. На одном из совещаний работников редакций секретарь обкома партии Василий Ефимович Чернышев, обращаясь к нам, заметил: — Вы делаете большое дело, выпускаете интересные, содержательные газеты, печатаете в них важные и нужные материалы. Но всегда ли вы, товарищи редакторы, задумываетесь над тем, как доходят до читателя ваши газеты и листовки? Ведь мало выпустить газету, надо, чтобы ее прочитали. Кто-то бросил реплику: — А как же! Наши газеты попадают в Барановичи и даже в Минск. — То, что они попадают в Минск, — это хорошо, а вот то, что их нет во многих населенных пунктах области, никуда не годится. В некоторых деревнях газеты и листовки оседают в избытке, а в других их совсем не бывает. Думаем обсудить этот вопрос на совещании в обкоме. Следует сказать, что Чернышев с большой заботой относился к печати и к нам, партизанским журналистам, советовал, подсказывал, если нужно было, поправлял. Издательская деятельность постоянно находилась в центре внимания областного комитета партии. Обком подбирал и утверждал редакторов газет и их заместителей, периодически заслушивал отчеты о работе партийных печатных органов, заботился о том, чтобы редакции были обеспечены бумагой, шрифтом, краской, посылал представителей в райкомы для оказания практической помощи партизанским журналистам. Проводились совещания редакторов, на которых шел обмен опытом. Это были полезные, поучительные встречи. Обсуждались не только вопросы чисто редакционной работы, содержания газет и листовок, но и их распространения. Совещание, о котором говорил Чернышев, действительно состоялось. Присутствовали на нем секретари райкомов, комиссары бригад, редакторы газет. Речь шла о состоянии массово-политической работы среди населения, причем особое внимание обращалось на распространение печати, широкое использование ее в идеологической работе. Приводилось много примеров находчивости, героизма, проявлявшихся распространителями газет и листовок. Их наши люди ждали с нетерпением, принимали как самых желанных, дорогих. Многие из них погибли. Вспоминается крестьянин из деревни Борки-Ярцево Воложинского района Викентий Кулак. Пренебрегая опасностью, он проник во вражеский гарнизон, расклеил и разбросал листовки, но спастись не смог. Запомнился и такой случай. Оккупационные власти открыли в городе Столбцы читальный зал, разложили там подшивки своих газет, издания националистов, различные антисоветские книги. Подпольщики оказались изобретательными: в подшивках и книгах читатели стали находить партизанские газеты и листовки. Пришлось фашистам закрыть читальню. Вскоре областной комитет партии издал специальную директиву. В соединении был создан четкий, хорошо отлаженный механизм распространения печати. Газеты распределялись по бригадам, а там — по отрядам. Специально назначенные агитаторы не только доставляли их в населенные пункты и раздавали жителям, но и устраивали громкие читки. Во многих деревнях оборудовали даже витрины, на которых вывешивались свежие номера газет, листовки, плакаты. Через связных газеты и листовки засылались подпольным группам в города. К лету 1943 года барановичские партизаны, по существу, контролировали всю территорию области. А это был очень важный для гитлеровцев район. Здесь проходили железнодорожные и шоссейные линии, по которым рейх снабжал всем необходимым группу армий «Центр». Партизаны днем и ночью наносили чувствительные удары по врагу — громили его гарнизоны, разрушали коммуникации и линии связи, срывали перевозки живой силы, техники, горючего, боеприпасов, продовольствия. Не на шутку обеспокоенное германское командование решило принять меры для защиты своей важной коммуникации. В разгар боев под Орлом и Белгородом оно бросило против барановичских партизан пятидесятитысячное войско с артиллерией, танками и авиацией. Руководили им генерал-лейтенант фон Готтберг и особо уполномоченный Гитлера по борьбе с партизанами генерал фон Бах-Зелевски. В середине июля каратели блокировали Налибокскую пущу. Блокада… Партизаны хорошо знают зловещий смысл этого слова. Блокада — это не прекращающаяся ни днем ни ночью артиллерийская канонада, беспрерывный треск пулеметных и автоматных очередей, разрывы мин, гул самолетов над головой и глухое уханье бомб. Это прерванные связи с деревнями, снабжавшими продовольствием и фуражом. Это, наконец, суровая проверка физических и моральных сил партизан, необходимость вести изматывающий бой с превосходящими силами противника. В разгар боев мы обратились с листовкой к полицейским, которых гитлеровцы привлекли к блокированию пущи. В ней говорилось: «В кого вы стреляете? За чьи интересы кладете свои головы? Вы стреляете в своих братьев и сестер, которые, не щадя жизни, мстят фашистам за горе народное, за кровь и муки людей. Вы проливаете кровь невинных детей и матерей, обесчещенных, ограбленных гитлеровцами… Вы продали свою национальную честь за немецкую чечевичную похлебку. Помните, что изменников Родины ждет суровая кара народа. Придет время, когда вы ощутите всю бездну своего падения, оказавшись вместе со своими хозяевами на краю гибели. Но тогда будет поздно. Думайте об этом сейчас. Убивайте гитлеровцев, толкнувших вас на братоубийство в своих грабительских интересах, и переходите к партизанам, искупайте свою вину перед Родиной». Разведчики проникли через вражеские заслоны и разбросали листовки в деревнях, прикрепили на телефонных столбах, на деревьях вдоль лесных дорог. Эти листовки наверняка дошли до адресатов и, как знать, может быть, не одного полицейского заставили задуматься над своей судьбой. Но вскоре нам пришлось зарыть под старой елью всю типографскую технику и взять в руки автоматы. Почти месяц длилась неравная борьба. Враг имел большой численный перевес, был хорошо вооружен. А партизанам порой не хватало даже винтовочных патронов. Но они стойко сдерживали натиск озверевших фашистов. Лишь после того, как иссякли боеприпасы и кольцо окружения стало сжиматься, было приказано небольшими группами просачиваться из него по болоту. Болото считалось непроходимым, но другого пути не было. И эта непролазная топь спасла нас. Партизаны вышли в тыл карателям и снова объединились в отряды и бригады. За время блокады партизаны потеряли в Налибокской пуще 129 человек, 52 бойца были ранены, 24 — пропали без вести. Но гораздо большими были потери карателей. Народные мстители встречали их огнем из бесчисленных засад, лесных завалов и таким образом истребили многие сотни гитлеровцев. На дорогах пущи они взорвали 60 вражеских автомашин, уничтожили 7 танков и 4 бронемашины. Пока шли бои, подрывники, вырвавшиеся из кольца блокады, пустили под откос 37 эшелонов. Тем не менее в одной из августовских сводок гитлеровского верховного главнокомандования сообщалось: «На днях к западу от города Минска с применением крупных армейских сил, войск СС и авиации уничтожены крупные силы партизан. В боях, длившихся свыше трех недель, разбито 357 укрепленных пунктов, убито свыше 7 тысяч и более 10 тысяч партизан взято в плен. Захвачено 380 тяжелых и более 1500 легких пулеметов, более 100 орудий, много автоматов, винтовок, минометов, большое количество складов с обмундированием, боеприпасами и продовольствием. Все партизаны уничтожены. Командующий партизанами, в прошлом крупный политработник Платон, с группой своих приближенных прорвался из окружения на танках, но был настигнут нашими доблестными войсками и убит». До чего же фашистские генералы были мастера брехать! Не было у нас ни складов с обмундированием и боеприпасами, ни орудий, ни танков, на которых якобы прорывался из окружения Платон (это была кличка секретаря Барановичского подпольного обкома партии В. Е. Чернышева), и не настигли его «доблестные» солдаты фюрера, не убили. Лживые сообщения такого рода нам доводилось не раз читать в немецких газетах. В боях с партизанами гитлеровцы неизменно терпели неудачи, и именно поэтому они, как говорится, наводили тень на плетень. Правдой в сообщении было лишь то, что враг действительно загубил много тысяч жизней жителей деревень — стариков, женщин и детей. После блокады мы остались без типографской краски, без бумаги. Чтобы возобновить издание газеты, надо было все это достать. Выручили наши связные из города Лиды. Они раздобыли ведро краски в местной типографии. Но как вывезти ее из города? И тут сработала партизанская смекалка — прикрепили ведро под повозкой (чем не колесная мазь?) и отправились за город. Мы были очень благодарны нашим друзьям. Сложно было и с бумагой, но ею нас обеспечили партизаны и подпольщики. Иногда это была оберточная бумага — синяя, голубая, серая. Выбирать не приходилось, все шло в дело. Печатная машина работала безотказно. Немало хлопот доставляли лишь валики — они часто плавились от жары. А без них оттиска не сделаешь. Выход, однако, находили — в ход пускали сапожные щетки. Делалось это так: на набор клали смоченный водой лист бумаги и по нему стучали щеткой. Получался не ахти какой оттиск, но читать было можно. Правда, от такого допотопного способа явно страдал тираж. Наш печатник Борис Перельман с помощью оружейников одного из отрядов смастерил специальную форму и стал сам делать великолепные валики. Издание газеты продолжалось. Подпольные партийные комитеты, партизанская печать внимательно следили за каждым «мероприятием» оккупантов и тут же срывали с них маски, разоблачали их ухищрения. Встретив решительное сопротивление на белорусской земле, гитлеровцы начали всячески маневрировать, заигрывать с населением. Они создали так называемую «Белорусскую народную самопомощь» во главе с привезенными из Германии белоэмигрантами, рассчитывая при содействии этого отребья вовлечь население в орбиту своего влияния. Но надежды гитлеровцев и их холуев оказались тщетными. Белорусы отвергли «самопомощь». Тогда оккупанты учредили «Белорусскую раду доверия» и объявили ее постоянно действующим совещательным органом при генеральном комиссариате. И она просуществовала недолго и канула в небытие вместе со своим вдохновителем — палачом белорусского народа Вильгельмом Кубе, отправленным минскими подпольщиками на тот свет. Но игра в «самостоятельность» Белоруссии продолжалась. Вскоре оккупанты объявили о создании «Белорусской центральной рады» и во главе ее поставили своего давнего агента, матерого национал-фашиста Радослава Островского. Таким образом гитлеровцы старались ослабить нараставшее сопротивление народа оккупационным властям, отвлечь его от партизанской борьбы. Была у них еще одна подлая цель — с помощью своей марионетки провести «тотальную» мобилизацию белорусов в армию и вовлечь их в братоубийственную войну. В одном из номеров областная газета напечатала перехваченное подпольщиками письмо барановичского гебитскомиссара Вернера, адресованное Островскому. В этом письме раскрывались истинные намерения гитлеровцев. «Ваше дело — борьба с партизанами, — с циничной откровенностью писал гебитскомиссар. — Немецкое командование не располагает собственными для этой цели силами. Оно готово только помочь вам в борьбе с партизанами техникой и непосредственно командными кадрами. В вашем распоряжении для указанной цели есть полиция и другие вооруженные силы. Кроме того, вам предоставляется право мобилизации дополнительных сил». Далее Вернер советовал, как «мобилизовать» население: «Используйте широкие средства агитации, направленные против партизан, через печать и митинги, собрав для этого яркий материал грабежа белорусского населения, неважно, что это делали не партизаны. Им надо приписать все». Вскоре Вернер объявил о «тотальной мобилизации». Сразу же после объявления этого приказа подпольные партийные организации выпустили ряд листовок, были помещены статьи в областной и районных газетах. В них разоблачались цели мобилизации и те грязные методы, к которым прибегали оккупанты и их холуи, чтобы заманить в ловушку легковерных. В сатирическом приложении к мирской районной газете «Партизанскае жыгала» едко высмеивались тщетные потуги островских, этих фашистских наймитов, создать свое войско. Эту газету и сатирическое приложение к ней редактировал Янка Брыль, ныне известный белорусский писатель. «Жыгала» — значит пчелиное жало. Кстати, партизаны так называли и винтовку. Отсюда и название листка. В нем помещались сатирические стихи, частушки, меткие карикатуры. Рисовал их брат Янки Брыля — Михаил, художник-самоучка. Клише он вырезал на грушевых чурках. Партизанские художники на листах бумаги, картона нарисовали десятки карикатур с такими, например, подписями: «С миру по нитке — Гитлеру петля». Их расклеивали в деревнях. Издавались и специальные плакаты. Один из них гласил: «Внимание! Приказ барановичского палача гебитскомиссара Вернера по мобилизации мужчин и женщин в германскую армию и на немецкую каторгу партизаны отменяют. Граждан и гражданок призывают не являться в немецкие волостные и другие управы. Н-ский партизанский штаб». Мы публиковали в газете письма людей, насильно вывезенных в Германию, своим родственникам и знакомым. Это были суровые документы, обличавшие фашизм, его человеконенавистническую идеологию. Благодаря такой активной, убедительной агитации партийные организации сумели сорвать коварные замыслы гитлеровцев провести мобилизацию белорусов. Партизанские газеты, листовки широко использовали подпольщики, связные бригад и отрядов в своей сложной и опасной работе по разложению вражеских гарнизонов, особенно частей, состоявших из поляков, чехов, словаков, насильно мобилизованных гитлеровцами в армию. Они использовались, как правило, для несения охранной службы на железных и шоссейных дорогах. Наши люди не зря подвергали себя опасности. Многие солдаты и офицеры охранных частей перешли на сторону партизан и бок о бок с ними сражались против общего врага, делили радости и невзгоды суровой лесной жизни. Помню, мы рассказали в нашей газете «Народный мститель» об отважном антифашисте словаке Франтишке Зятько. Он прослыл у нас бесстрашным подрывником. «…Бесшумно пробираясь возле немецких постов, подошла к железнодорожной магистрали группа подрывников. Рядом с командиром — боец Франтишек З. Он по национальности словак… Вместе со своими боевыми друзьями Франтишек разрывает окровавленными пальцами щебень на железнодорожной магистрали, чтобы поставить смертоносный партизанский груз. Здесь, на белорусской земле, он мстит врагу за свой народ, за поруганную землю родной Словакии. Тяжело пыхтя, приближается вражеский эшелон. Прильнув к земле, крепко сжал Франтишек в руках шнур. Как бы не опоздать… Сильный рывок — и оглушительный взрыв потряс землю и воздух. Вражеский эшелон полетел под откос…» Однажды в бою Франтишека Зятько тяжело ранило. «Было это 10 декабря 1943 года, — вспоминает он. — Мы, партизаны, вынуждены были отступать, но я не мог идти, был очень слаб, потерял много крови. Остался лежать на снегу. Патронов уже не было, только одну гранату сберег для себя. В это время под пулеметным и автоматным огнем кто-то приблизился и позвал: «Ферик, давай назад!» Увидев, что я не могу идти, подполз ко мне. Я просил его, чтобы он меня не оставлял. Он сказал: «Не беспокойся, Ферик, вместе воюем и, если надо, вместе умрем». Был он сильный, высокий ростом. Взял меня и оттащил метров на пятьсот в безопасное место. Я видел: человек готов спасти меня или умереть вместе со мной. Партизаны звали его Петя». Такое не забывается. Человек может забыть фамилию, как это и было в данном случае, но никогда не забудет искренней боевой дружбы и высокой отваги партизана Пети, который, рискуя жизнью, спас товарища. Может быть, в память об этом отважном партизане и назвал Франтишек Зятько своего сына русским именем Петя. После освобождения Белоруссии Зятько попал в чехословацкий корпус, в составе которого дошел до Праги. Он окончил военную академию, стал офицером. Приезжает в Белоруссию, поддерживает связь со своими друзьями-партизанами. Мы публиковали в наших газетах и листовках письма, рассказы, обращения антифашистов к своим сослуживцам, в которых они призывали следовать их примеру и здесь, на оккупированной советской земле, бороться за освобождение своих стран от фашистской неволи. Эти публикации играли большую роль. Они помогали тем, кого гитлеровцы бросили в кровавую бойню, найти единственно правильный выход. Кроме поляков, чехов, словаков переходили к партизанам и румыны, французы, люксембуржцы, представители других народов Западной Европы. Были у нас и немецкие антифашисты. Помню, однажды мартовским утром 1944 года наши отряды, дислоцировавшиеся в Налибокской пуще, облетела новость: ночью в лесу приземлилась группа немецких антифашистов. Наперебой передавались подробности: один парашютист повис на дереве, и его пришлось снимать, другой в момент приземления сломал ногу. Словом, можно было подумать, что все видели, как происходило приземление, и все принимали непосредственное участие в судьбе ночных гостей. Повышенный интерес к этому событию нетрудно было объяснить. Ведь до сих пор партизанам приходилось встречаться с немцами только в бою, а тут — группа антифашистов. Это были представители Национального комитета «Свободная Германия», созданного в июле 1943 года на территории Советского Союза по инициативе Компартии Германии. Возглавлял этот комитет известный пролетарский поэт-коммунист Эрих Вайнерт. Наши немецкие товарищи вели большую пропагандистскую работу. У них была своя типография. Мы им помогали всем, чем могли: бумагой, краской, делились опытом распространения литературы. «Группа-117» — так она называлась — выпустила более сорока листовок и обращений к немецким солдатам. Вот что говорилось в одной из них: «Хочешь ли ты и дальше бессмысленно жертвовать своей жизнью? Нет! Ты сыт по горло войной. Ты хочешь мира, ты хочешь снова увидеть свою семью и детей. Только живой ты можешь возродить нашу родину и свое собственное счастье. Каждый день, который ты выжидаешь, приближает тебя к смерти! Ты должен немедленно действовать, иначе будет поздно. Только переход на сторону движения «Свободная Германия» спасет твою жизнь. Если ты участвуешь в боях против русских войск или партизан, сдавайся в плен — это единственный путь к спасению. Борись вместе с нами за Германию, против Гитлера». Рискуя жизнью, наши разведчики и немецкие товарищи проникали в гарнизоны фашистов и расклеивали листовки на стенах домов, на деревьях, телеграфных столбах, подбрасывали в дома, где жили немцы, в госпитали, в вагоны поездов. И листовки находили своих адресатов. Все больше и больше приходило в лес немецких солдат с листовками наших друзей. Партизанская печать оказывала громадное воздействие на развертывание всенародной борьбы в тылу врага. Она несла великую правду и поэтому была действеннее фашистской пропаганды, что вынужденно признавали и сами оккупанты. В отчете одной группы тайной полевой полиции сообщалось: «Все больше приходится удивляться, как быстро и хорошо русское население узнает о событиях, происходящих на фронте… Сводки Советского информбюро, газеты переходят из рук в руки… Враждебно настроенные к немцам элементы торжествуют». …Всякий раз, когда перелистываешь подшивки партизанских газет, испытываешь большое волнение. Хранятся у меня и листовки на немецком языке с загадочной для непосвященного человека надписью: «Уполномоченные Н.К. — «Группа-117». Эти пожелтевшие от времени страницы воскрешают в памяти суровые годы партизанской борьбы. Бумага разная: газетная, оберточная, тетрадная, белая, серая, голубая. Стерлись многие подписи под лаконичными заметками. Иногда с трудом можно прочесть: «Командир отряда Г. С.», «Подрывник В. П.», «Партизан Б.». Но никогда не забудутся героические подвиги людей, о которых повествуют эти скупые строки. За каждой заметкой — беспредельное мужество, отвага, стойкость народных мстителей. (обратно)Анатолий ЕГОРОВ. РОЖДЕНИЕ ФОТОСНИМКОВ
В то памятное воскресенье я был под Звенигородом с заданием редакции «Московского большевика» подготовить фотоочерк «Москвичи отдыхают». Погода не очень располагала к выезду на лоно природы. Хмурилось, то и дело накрапывал дождь. Но звенигородские места на редкость красивы даже в пасмурную, «несъемочную» погоду. Фотоочерк и без солнышка получался веселым, праздничным. Купание, костры, танцы под укрытый плащом патефон. И так до того момента, как пробегавший мимо парень тревожно крикнул: — Война, ребята! Минск бомбят! На железнодорожной станции толкучка. Но не паника. Лица не испуганные, скорее суровые. Дома та же озабоченность. На телефонный звонок «Московский большевик» не отвечает. В редакции окружной газеты «Красный воин» трубку берет секретарь Илья Друз. До ухода в армию он работал в «Московском большевике». Пытаюсь узнать подробности, но Илья сегодня неузнаваемо краток: «Формируем редакцию фронтовой газеты. Могу включить тебя в приказ. Согласен? Завтра к восьми на склад на улицу Осипенко». Отсюда начался мой путь на войну. В помещении, прилегающем к складу, людно и шумно. Среди штатских костюмов мелькают новенькие, еще не обмятые гимнастерки. В человеческой круговерти маячит светлая шевелюра Бори Ярославцева. Наш фоторепортер. Много лет мы с ним работали в одной лаборатории. Попал сюда тем же путем, что и я. С ним ориентироваться легче: здесь отслужил срочную. Знает все входы и выходы. Действительно, очень быстро попадаем на склад. Кто-то сразу оформляет нам документы. На длинный прилавок валят груду военного обмундирования, и мы тут же в уголке меняем свой штатский вид на военный. Осматриваем друг друга. Все как положено — от пилотки до кирзовых сапог, включая два зеленых «полевых» кубика на петлицах. Носовой платок идет на протирку сильно замасленного «ТТ». Коробка патронов уходит в обоймы. А обстановка в общем зале здорово изменилась. Теперь среди гимнастерок редко-редко мелькнет штатский костюм. Люди, еще недавно такие разные по внешности, стали удивительно похожи друг на друга. Присматриваемся к человеку, доказывающему работнику склада, что у него не хватает какой-то детали в полевом снаряжении. Борис подсказывает: «Дядя Степа!» Ну конечно! Только не сам дядя Степа, а Сергей Михалков. Рядом с ним среднего роста, плотный, с бритой головой, чуть сощуренными глазами за толстыми «близорукими» стеклами очков Борис Горбатов. Тоже наш будущий сотрудник. Откуда-то появляется Илья Друз. Узнаем, что газета наша будет называться «Во славу Родины», что штат подобран дай бог всякому, но на выяснение подробностей времени нет. В 14.00 с Киевского вокзала уходит наш эшелон. Опаздывать ни-ни. — А как с аппаратурой? Чем будем работать? — Ну, это к майору Косых. Борис его знает. И исчез. А время бежит. Надо заехать в редакцию, забежать домой попрощаться да бросить штатские пожитки. А мы все ищем майора Косых. Находим. Начинаем выкладывать свои заботы и… с ходу получаем замечание: «Надели военную форму, а как обращаться к старшему по званию, не знаете». Поправляемся и излагаем свои тревоги по поводу фотоаппаратуры. Может, захватить свою? С минуту майор посматривает на нас, чуть насмешливо сощурив глаза. Отвечает вопросом: — Думаете, в армии аппаратов нет? Захватите зубную щетку. Остальное пусть вас не беспокоит. Аудиенция окончена. Не забываем откозырять и — бегом. Редакцию не узнать. Муравейник разворошенный. Но в военной форме мы первые, поэтому к нам особое внимание. Нам завидуют, расспрашивают, что-то советуют. Активность небывалая. Домой, пожалуй, попасть не успеем. Поди-ка отсюда вырвись. Каждый отдел считает обязанностью непременно заручиться нашим клятвенным заверением срочно слать материалы. Еще бы! Наш собственный корреспондент в действующей армии! Прощаясь с заведующим отделом иллюстраций, вынимаю из кармана ключ от лаборатории: — Кому оставить? — Зачем оставлять? Кому без вас нужна ваша лаборатория? Вернетесь — будете работать. Не год же вы там проболтаетесь? Он, кажется, не очень доволен тем, что на какое-то время теряет сразу двух репортеров. В 14.00 эшелон отходит от перрона. Опоздавших нет. Места занимать не торопились. В первую очередь хотелось познакомиться со своими будущими сотрудниками, послушать, что говорят военные, а их здесь немало. Формировалась редакция на базе газеты Московского военного округа. К вечеру шум поутих. Вероятно, подходило время, когда каждому необходимо было утрясти в сознании весь ворох событий. Мысли потянулись к дому. Не успел повидаться с дочкой. На трамвайной остановке у редакции попрощался с женой. Надо было бы повидаться кое с кем из друзей. Как-то немного успокаивала брошенная в редакции фраза: «Не год же вы там проболтаетесь!» Год! Разве мог кому-нибудь из нас прийти в голову такой срок? А эшелон не торопился. Ранний рассвет встретили под тревожные гудки паровозов и выстрелы зениток. Эшелон стоял километрах в шести — восьми от Москвы. Видны были вспышки, местами над городом поднимался дым. Кто-то предполагал, что это налет вражеской авиации, и про себя тревожился за оставшихся в Москве, другие же уверяли, что это просто учебная тревога. Первый настоящий налет пережили уже на Украине, под городом Голованивском. Слышали свист падающих бомб, близкие разрывы, видели раненых, убитых, разрушения в городе. Война показывала свое кровавое обличье. Страха не было. Была какая-то неукротимая злость, вероятно вызванная непонятной, нелепой дикостью происходящего. Убиты мирные люди! Разрушается мирный город! Привыкаем к бомбежкам, к артналетам, к непрерывным командировкам в действующие части. Из каждой командировки привозим не только материалы для газеты, но и опыт еще малознакомой жизни газетчика на войне. Правильнее сказать — «гражданского» газетчика. Большинство из нас в свое время проходило действительную военную службу. Вероятно, мы неплохо знали когда-то армейскую жизнь. Но время, и особенно бурлящие годы первых пятилеток, стерли из памяти и уставы, и армейский быт. Да как-то и не думалось, что все это может когда-нибудь понадобиться. И вот понадобилось. Стало просто необходимым. Не зная порядков, взаимоотношений армейцев, оказалось невозможным чувствовать себя «своим человеком» среди людей, с которыми теперь приходилось встречаться ежедневно. Вспоминается случай, когда в одну из первых командировок в действующую часть наш писатель Владимир Поляков, знакомясь с командиром полка и работниками штаба, левой рукой чуть приподнимал пилотку, протягивая правую для рукопожатия. Опомнившись, он смутился и даже пытался извиниться, но характеристика-то уже была «подмочена», хотя присутствующие военные обошлись чуть заметными снисходительными улыбками. С точки зрения гражданского человека, все это мелочи, но от этих мелочей и еще от многого «домашнего» надо было отвыкать, и чем быстрее, тем лучше. Мешало незнание военной терминологии, оружия. Помнится, как в те дни опытный сотрудник нашей газеты, вероятно не сумев разобраться в рассказе летчика-связиста, дал информацию о том, что на самолете «У-2» летчик его части сбил «мессершмитт». Заметка проскочила в номер. У редакции была масса неприятностей. А злополучный корреспондент, не знавший, что «У-2» не имел никакого вооружения, был отчислен из штата. Но опыт приобретался довольно быстро. Вскоре почувствовали «твердую почву под ногами» и наши поэты. Воины сразу приняли «на вооружение» их стихи. Подтвердили это письма, пришедшие в редакцию после того, как были опубликованы стихи Сергея Михалкова о летчике-истребителе Мокляке, погибшем утром 22 июня. Он сбил пулеметной очередью одни самолет противника и тараном покончил со вторым. Песня «Давай закурим» нашего поэта Ильи Френкеля стала известна на всех фронтах и в далеком тылу. Набирали силу писатели. Бойцы ждали острых, злободневных фельетонов Владимира Полякова. Знаменитые «Письма к товарищу» Бориса Горбатова, как правило, перепечатывались «Правдой» и другими газетами. Хорошо работали и художники-иллюстраторы. Фронтовики отлично принимали рисунки, и особенно бичующие фашистских захватчиков карикатуры Василия Фомичева и Виктора Васильева. В первой декаде июля редакция перебазировалась в Одессу. Здесь 22 июля — это была первая бомбежка Одессы — мы понесли первые потери. Под обрушенной взрывом бомбы частью здания обкома партии погиб секретарь редакции Илья Друз. На Пушкинской улице, под окнами редакции, осколком сразило наповал шофера редакционной машины Алиева. Редакцию из сильно пострадавшего здания переселили на довольно просторную дачу на Пролетарском бульваре. Весь штат редакции по приказанию командования рыл щели, в которых мы должны были укрываться во время налетов. Сотрудники, постоянно находящиеся в редакции, быстро к этому привыкли, разъездных корреспондентов приучали под угрозой взысканий. После первых ночных тревог Михалков решил перенести спальные принадлежности в «свою» щель. Это избавляло его от лишней ночной беготни. Опыт, кажется, не получил большого распространения, но был отмечен в первой появившейся в эти дни редакционной песне о наших сотрудниках:Он любит бомб лихое завыванье,
Когда в щели сидит меж тюфяков,
Там выполняет срочное заданье
Лауреат Сережа Михалков.
Последние комментарии
8 часов 47 минут назад
8 часов 55 минут назад
8 часов 55 минут назад
8 часов 58 минут назад
8 часов 59 минут назад
9 часов 1 секунда назад
9 часов 39 секунд назад
9 часов 6 минут назад
9 часов 9 минут назад
9 часов 11 минут назад