Самая темная ночь (СИ) [Тори Халимендис] (fb2)

Тори Халимендис САМАЯ ТЕМНАЯ НОЧЬ

Деревушка вольготно раскинулась на морском берегу. Сам берег был каменистым, для купания непригодным — ноги переломать недолго, а то и гад какой подводный ужалит, но деревенских жителей море кормило исправно. Рыбаки уходили еще до рассвета и возвращались с закатом, а лодки их были полны улова. Щедрость моря позволяла не умереть с голоду в неурожайные годы — а таковые не были редкостью в суровом северном климате. На каменистой почве вообще мало что росло, и огороды были невелики, а урожаи скудны, но жители деревеньки под незамысловатым названием Бухта-за-Скалами не роптали на судьбу. Да и чего роптать, ежели рыба годилась не только на стол, а и на продажу: соленая, копченая, вяленая. Иной раз заезжие купцы не брезговали и свежей: видать, рассчитывали продать ее в одном из соседних городов. Тогда живую рыбу помещали в бочки с водой, прочно установленные на телегах. Эти же торговцы продавали рыбакам нехитрый скарб, хотя желающие иной раз и сами выбирались на торжище — пусть путь и долог, зато цены ниже и выбор больше.

В шторм рыбацкие лодки в море не выходили, зато потом, когда непогода стихала, вся деревня высыпала на берег. Иногда им везло и они находили выброшенные морем на берег подарки: различное добро с затонувших кораблей. Когда попадалось что поплоше, когда что получше, несколько раз и вовсе выбросило сундуки. Не с сокровищами, разумеется, а с одеждой и кухонной утварью, но деревенские были благодарны Морскому Богу и за такие дары.

А однажды они нашли на берегу меня. Я-то этого совсем не помню, поскольку была еще крохой, но историю о том, как очутилась в Бухте-за-Скалами, слыхать мне довелось неоднократно и в разных пересказах. Детали их разнились между собой, но одно было неизменным: рано утром рыбаки обнаружили на берегу разбитую лодку, из которой доносился детский плач. Первыми к находке приблизились любопытные подростки: братья Гевор и Люк. И увидели на дне мертвую женщину, а рядом с ней — захлебывающуюся криком малышку.

Находка породила множество споров. С покойницей все было понятно: похоронить на местном погосте, прочесть над могилой подобающие молитвы и помянуть неизвестную всей деревней, дабы душа ее в загробном мире возрадовалась. А вот что делать с ребенком? С одной стороны, кроха — лишний рот, а деревенские жители хоть и не голодали, но и не роскошествовали. С другой — малышку следовало приютить, принять в семью, иначе Морской Бог мог разгневаться на Бухту-за-Скалами за то, что обидели присланную им в деревню девочку, и лишить рыбаков улова. Опять же семья, взявшая найденыша к себе, могла бы рассчитывать на милость моря, а спустя годы подросший ребенок сможет помогать по хозяйству. Перебранки грозили перерасти в крупную ссору, когда вперед выступила Сузи, вдова средних лет, и предложила:

— Давайте я возьму малышку к себе. Женщина я одинокая, детей нам с покойным Бартом боги не послали, а иного мужа мне уже не сыскать. И хотела бы, да одиноких мужиков, сами знаете: кривой Стен, что каждую субботу напивается допьяна да песни горланит, а после день отсыпается да два опохмеляется, и Вортуш, только тому и вовсе не до баб после того, как пять лет назад зимой едва не утонул и пролежал чуть ли не месяц в горячке. Прочие же против меня юнцы совсем. А так у меня хоть ребеночек будет, все не одна.

К Сузи в деревне относились с уважением. Барт-покойник некогда привез жену из города. Поначалу деревенские дичились ее: слишком уж она от них отличалась. Потом привыкли. Нрав у Сузи был веселый, а рука легкая. У нее единственной не гиб урожай в ненастный год. Все, что бы она ни посадила, росло быстро, а родило обильно. В доме у Барта и Сузи всегда было чисто и уютно, а гостей встречали румяными пирогами да сладкими наливками, готовить которые женщина была великая мастерица. А еще знала она немало интересных историй и разных песен, веселых и грустных, и долгими зимними вечерами развлекала всю деревню.

Потому жители деревни и решили отдать ребенка вдове. Рассудили, что бездетная женщина даст сироте заботу и ласку, а уж прокормить всей деревней помогут — и тогда милость Морского Бога осенит всех рыбаков, ведь каждая семья сможет сделать для малышки что-нибудь: кто — смастерить колыбель, кто — принести пеленки, кто — отдать одежду, из которой давно выросли собственные дети.

Девочку Сузи забрала с собой, покойницу тоже принесли в ее дом — ведь своего жилья у бедолаги в деревне, само собой, не имелось, а вдова, удочерив ребенка, стала для несчастной как бы родственницей. В последний же путь на погост надлежало отправляться из родного дома. Женщину обмыли, расчесали спутанные волосы и заплели в косы, перевязав их синими лентами. Платье из темно-зеленого бархата высушили и почистили, а местами и подлатали. Но вот украшения: изящные серьги-подвески, неширокий браслет, усыпанный каменьями и сложного плетения цепочку с кулоном — с покойницы сняли. Вещи эти были отданы Сузи и спрятаны вдовой на дно сундука.

И платье мертвой женщины, и ее драгоценности, и рубашонка малышки из тонкого полотна заставляли предполагать, что жертвы стихии не были простолюдинками. А когда Сузи впервые купала названную дочь, то обнаружила еще одну странность. На крохотной ручке чуть пониже локтя девочки темнела небольшая отметина в виде крылатой ящерицы. Но об открытии своем вдова никому не сказала.

ЛЕССА

Матушка Сузи назвала меня Алессой — именем своей давней подруги, которая навсегда осталась для бывшей горожанки в прошлой жизни. От меня никто и не думал скрывать, что я найденыш, и я с малых лет знала, что матушка Сузи мне неродная, но знание это не мешало мне любить и почитать ее. На старом погосте я и с закрытыми глазами могла найти могильный камень, на котором были начертаны только слова молитвы, а место для имени оставалось пустым. Иной раз я долго сидела у камня и разговаривала с лежащей под ним незнакомкой. Более всего интересовало меня, была ли та моей матерью.

— Вот уж не знаю, Лесса, — сказала матушка Сузи, когда я задала ей этот вопрос. — Нашли-то вас в одной лодке, да только ничего это не значит. Покойница могла тебе и матерью, и сестрой, и дальней родней приходиться, а то и вовсе никем не быть.

— А я похожа на нее? — упрямо спрашивала я в надежде уловить хоть какой-то намек.

— Да разве ж теперь определишь, — вздыхала матушка. — У тебя вон волосы светлые, в рыжину отдают, да глаза золотисто-карие. А у нее, уж прости, но цвета глаз я не разглядела. Волосы… вроде бы русые были, да только потемнели они и слиплись от морской воды. Хоть наши бабы и привели покойницу в должный вид, только все равно не понять, какой она при жизни была. Ну вот что роста небольшого да худощавая — это я сказать тебе могу, но для этаких примет ты сама покамест маловата будешь. Одно сказать могу: такой отметины, как у тебя, у нее не было.

— Значит, я не ее дочь? — мне стало отчего-то грустно.

— Быть может, что и ее. Отметина ведь и знаком отцовского рода оказаться может.

О странном пятнышке на руке матушка Сузи настрого приказала мне никому не говорить. И пусть я не понимала причины запрета, но ослушаться приказа не смела.

Изредка, после долгих уговоров матушка доставала из сундука оставшиеся после незнакомки драгоценности и позволяла мне ими полюбоваться. Играть украшениями мне и голову не могло прийти: для игры у меня были незамысловатые куклы, сработанные местным умельцем, одноногим Томасом. Ноги он лишился, по его словам, в жестокой схватке с акулой, оставшейся после встречи с отважным рыбаком одноглазой.

— Я без ноги, она без глаза, — балагурил он по праздникам, опрокинув стаканчик-другой. — Справедливость, она есть на этом свете.

Прочие рыбаки, правда, шептались за его спиной, что не было никакой справедливости в море, как не было и самой схватки, обраставшей в пересказе Томаса все новыми подробностями с каждым последующим стаканом. Якобы удалось бедолаге спастись от верной смерти по чистой случайности, и он, лишившись только ноги, дешево отделался. Как бы то ни было, но первый месяц после произошедшего с ним несчастья Томас пил крепко, а затем взялся за ум и принялся мастерить разные безделицы. Нехитрыми игрушками играла вся деревенская ребятня, а у мастера всегда была еда на столе, дрова в поленнице и одежда в сундуке. Да и монеты водились на то, чтобы по праздникам выпивать в единственной на всю деревню корчме.

Так что играла я грубо сделанными игрушками, а вот украшения готова была рассматривать часами, изредка поворачивая их так и эдак, осторожно прикасаясь самыми кончиками пальцев. И дело было не только в изысканной красоте изделий, но и в том, что только они тонкой ниточкой связывали меня с моим прошлым, с моим настоящим именем и моей настоящей семьей. Мне мечталось, что однажды я разгадаю тайну своего рождения, найду своего отца (в то, что незнакомка, лежащая на погосте — моя мать, я в глубине души была твердо уверена), который, конечно же, окажется человеком богатым и уважаемым. Отец, разумеется, обрадуется вновь обретенной дочери, которую он давно и безуспешно искал, и заберет нас с матушкой Сузи в свой дом, огромный, просторный и светлый. Потом они с Сузи полюбят друг друга — а как же иначе? ведь Сузи такая замечательная! — и поженятся. И даже, быть может, родят мне братика или сестричку. Такие мечтания посещали меня всякий раз, как я любовалась переливали драгоценных камней на скатерти из беленого полотна в небольшой горнице.

Серьги были длинные, витые, с крупным камнем зеленого цвета в форме слезинки на конце. Браслет был усыпан такими же зелеными камнями, но меньшего размера, а еще прозрачными, отражающими солнечные лучи и рассыпающими их разноцветными бликами — эти камешки были совсем крохотными. Матушка Сузи пояснила мне, что зеленые камешки называются изумрудами, а прозрачные — бриллиантами.

— Какие они красивые! — восхищалась я, рассматривая драгоценные вещицы. — Гораздо красивее, нежели твой браслет с кораллами. Почему ты их не носишь? Таких нет ни у кого в Бухте-за-Скалами.

— Потому и не ношу, что ни у кого нет ничего подобного, — грустно улыбалась Сузи. — И ты носить не будешь. В нашей деревне такие вещи могут вызвать лишь черную зависть, ведь никогда никто из рыбаков не наловит достаточно рыбы, чтобы купить хоть один такой камень. Да что рыба — продать всю нашу деревню, с домами и козами, со всем добром — все равно не хватит на эту пару серег.

— Они такие дорогие? — изумлялась я, а матушка кивала.

— Очень дорогие.

— И если бы мы их продали…

Но тут матушка обыкновенно обрывала меня.

— И в мыслях такого не держи, Лесса! В деревне ни у кого не достанет монет купить эти вещи, а в городе никто не поверит, что таким богатством может обладать простая деревенская жительница. Обвинят в том, что украла, отнимут драгоценности да еще и высекут плетьми, как воровку. И думать забудь о том, что украшения можно продать!

Я, как правило, соглашалась. На самом деле мне вовсе не хотелось расставаться с драгоценностями покойной незнакомки.

Серьги и браслет я рассматривала первыми, оставляя напоследок кулон. Изящная вещица на витой цепочке завораживала меня. Изображал он морскую звезду, густо усеянную небольшими прозрачными камешками — бриллиантами. Стоило на него упасть лучу света, и мне начинало казаться, что лучики-щупальца шевелятся, подрагивают. О том, что такое дивное чудо можно примерить, надеть на шею, я и помыслить не могла. Вещица казалась живой, и я иной раз воображала, что моя настоящая мать сумела каким-то немыслимым образом заключить в нее частицу своей души, дабы присматривать за мной и после смерти.

Хоть драгоценности и лежали себе свободно на дне сундука, но без спроса я их не трогала. Того, что их могут украсть, матушка Сузи не опасалась — воров в Бухте-за-Скалами отродясь не бывало. Ребятишки могли еще залезть в чужой двор да оборвать яблоню или грушу, а то и куст смородины, чернильно-темной, кисловато-сладкой, за что бывали нещадно драны за уши, ежели хозяева заставали их на месте преступления. Да еще по сей день рассказывали в деревне историю о том, как Люк, тот самый, что некогда обнаружил меня в разбитой лодке, будучи совсем мальцом, стащил со стола у жены старосты сладкий пирог. Почтенная женщина отошла к печи за новой порцией сдобной выпечки, а когда вернулась к столу, то пирога уж и след простыл. Выглянув в окно, она заметила только мелькнувшую за забором черную вихрастую макушку. Да вот только на свою беду Люк, удирая с добычей по улице, имел несчастье столкнуться с самим старостой, возвращавшимся домой с общего схода. Мужик мигом сообразил, где именно мальчонка поживился пирогом, и отшлепал сорванца так, что тот еще день сидеть не мог. И пусть Люк давно уже вырос в высокого плечистого парня, вовсю заглядывавшегося на девиц, а историю эту ему нет-нет да и поминали при случае. Обычно он пожимал плечами и улыбался — дело давнее, мол, все в детстве шалили, но вряд ли напоминания о крепкой длани старосты радовали его.

Помимо небольшого огородика, к работе на котором и я привлекалась с детского возраста, да двух коз, была у матушки Сузи еще одна забота: обучение деревенских ребятишек грамоте. Из рыбаков мало кто мог написать свое имя без ошибок, разве что староста слыл человеком образованным. А Сузи, как овдовела, покручинилась немного да и предложила организовать в Бухте-за-Скалами некое подобие той городской школы, в которой некогда училась сама. Дом для общих сходов в деревне имелся, крепкий, просторный, светлый, совсем нестарый — вот в нем и можно было собирать ребятню для учебы. Многие жители деревни поддержали Сузи потому, что любили ее, а в учебе вреда для своих отпрысков не видели — впрочем, как и особой пользы. Некоторые рыбаки (таких было поменьше) даже обрадовались, полагая, что какое-никакое образование детям необходимо.

— Человека образованного надурить труднее, — говорили они.

В самом же меньшинстве оставались те, кто полагал затею вдовы «дурью да блажью».

— Ни к чему моим оболтусам учеба, — резко высказался Хаврон, обремененный семью отпрысками. — Пусть лучше матери помогают. Кому им письма писать? Рыбам морским аль русалкам?

Слова его были встречены одобрительным смехом. Впрочем, как то было принято в Бухте-за-Скалами, решающее слово оставалось за старостой.

— Я полагаю так, — произнес он, откашлявшись и разгладив усы, — что умение читать никому еще не навредило. Да и счет знать надобно, иначе не то, что заезжий купец — корчмарь обдурит. С осени в наших краях дождить начинает, работы в огородах не остается. Так пусть лучше ребятня науку постигает, нежели дурью мается да пакости от безделья придумывает.

На том и порешили.

Сузи обучала ребятишек нехитрым наукам: счету да письму, немного рассказывала о географии и истории. И если против первых трех предметов некоторые ученики недовольно роптали, мол, лучше бы в прятки поиграли или в лес сходили, то история неожиданно увлекла всех. В рассказах Сузи оживали древние короли и князья, давно погибшие славные воины и прекрасные девы. Будто своими глазами видели слушатели кровавые битвы и страшные землетрясения, уничтожавшие целые города, жуткие моровые хвори, косившие графства, не щадя никого, и величественные турниры, роскошные пиры и веселые гуляния.

Меня матушка тоже научила читать и писать, когда я была еще совсем мала. В одном из крепких кованых сундуков хранились в нашем доме привезенные из города книги, купленные в те далекие времена, когда Сузи еще не встретила Барта. Мне она выдавала их по одной и по прочтению требовала не просто пересказать, но рассказать, какие мысли возникали у меня во время чтения, кто из героев мне особенно полюбился и почему. Читать я любила — интересно было представлять иную жизнь, вовсе не похожую на наше размеренное существование в Бухте-за-Скалами. Героини книг будто бы жили в ином мире: они не пасли и не доили коз, не пропалывали грядки, не собирали летом с приятелями в лесу малину и ежевику, а осенью — грибы. И я иной раз вздыхала, думая о том, что, возможно, именно для такой вот книжной жизни и была рождена. Мечты о том, как я найду своего отца, нет-нет да возвращались ко мне, но с годами я все меньше верила в их осуществление. И никогда не рассказывала о них друзьям, опасаясь, что те поднимут меня на смех.

Детей моего возраста в деревне было немало. Мы то ссорились, то даже дрались (за что потом нам крепко доставалось от взрослых, ежели вдруг кто замечал синяки да царапины или, того хуже, разодранную рубаху), но потом все равно мирились. Лучшими своими друзьями я полагала Тину, дочь корчмаря, и Дена, сына одноногого Томаса. С Тиной мы были ровесницами, а Ден был постарше нас на два года, что отнюдь не мешало ему водиться с нами. К сожалению, Ден также дружил с рыжим Савкой, сыном Хаврона — а вот с ним мы друг друга недолюбливали. Савка имел обыкновение делать мне гадости исподтишка: то подножку подставит, то в спину толкнет, то сделает вид, что не заметил, если мне вдруг требовалась помощь.

— С гнильцой он, весь в папашу, — с самым серьезным видом заявила как-то Тина, когда я пожаловалась ей. — Так отец мой говорит. Хаврон-то вечно пытается кого-нибудь в корчме разжалобить, чтоб его выпивкой угостили, а отец так и сказал, что нечего, мол, ныть на судьбину, живется ему ничуть не хуже, нежели прочим. И что семеро у него по лавкам — так в том тоже нет чужой вины, а от пьянства лишний кусок хлеба в доме не появится.

— А что Хаврон? — спросила я, обмирая от любопытства и восторга.

Отец Тины представлялся мне в этот момент почти рыцарем из недавно прочитанной книги — отважным и справедливым. Надо же, не побоялся сказать такое прямо в лицо!

Тина пожала плечами.

— Да что он мог-то? Ведь ежели возмутится да нагрубит отцу, то куда ходить пьянствовать будет? Вот он и сделал вид, будто и не слыхал ничего.

Но вот Ден и слова плохого о друге слышать не желал, оттого мы с Тиной и вынуждены были мириться с тем, что Савка стал почти неизменным участником всех наших игр и проказ. Причем ежели случалось нам набедокурить так, что про то дознавались взрослые, то подлый Савка мигом выдавал всех нас, заверяя, что он-то сам ни в чем не участвовал, так, стоял в сторонке. Удивительное дело, но, глядя в его честные наивные голубые глаза, взрослые верили ему, так что он единственный из всех избегал наказания. Ден же объяснял этот удивительный факт не мерзким Савкиным характером, а его невероятным везением.

— Да Савка твой нас и выдал, — горячилась Тина, когда мы втроем отрабатывали наказание — мыли полы в школе. — Кто, как не он, знал, что мы хотим обрядиться в русалок да разыграть Стена?

— Нас случайно поймали, — упрямо повторял Ден.

Стыдно признаться, но задумка, из-за которой нам троим сильно влетело, принадлежала мне. Кривой Стен, любивший выпить еще в те далекие времена, когда море выбросило на берег разбитую лодку, в последние пару лет отдавался излюбленному занятию с особой страстью и напивался уже не раз в неделю, а почти ежедневно. Зачастую ночами будили всю деревню его пьяные песнопения, которые подвываниями и хриплым лаем подхватывали дворовые собаки. Несколько раз был Стен даже крепко бит мужиками, после чего клятвенно, со слезами на глазах, обещал исправиться. Но едва только начинали сходить оставшиеся после вразумления пьянчуги синяки, как Стен принимался за старое. Однажды, когда он бродил по улицам и горланил особенно долго, почти до рассвета, я, хмурая и невыспавшаяся, предложила план.

— А давайте устроим так, что Стену сам Морской Бог запретит пить.

— Ты что, правда можешь обращаться к Морскому Богу так, что он тебя непременно услышит? — глаза Тины загорелись любопытством. — Он тебя спас, выходит, ты его любимица — это все знают. Отец говорит, что у Морского Бога на тебя есть свои планы, но то не людского ума дело. А соседки судачили, что твоя мать купила тебе жизнь в обмен на свою и теперь ее душа навечно томится в морских чертогах. Значит, это правда?

— Да мне-то почем знать, — недовольно поморщилась я. — Со мной Морской Бог говорил не более, нежели с тобой.

— Сама ведь сказала про Стена, — разочарованно протянула подруга.

— Так это ведь не сам Морской Бог будет, — объяснила я. — Где уж Стену спьяну разобрать, взаправду он слышал глас Бога или его разыграли. Смотри, вот вечером он напьется и примется, как обычно, бродить по околице, а затем выйдет на берег. А мы с тобой обрядимся в русалок и усядемся на камнях. Спорим, он нас с пьяных глаз и не узнает? Окликнем его, а потом, когда он подойдет поближе, Ден из-за валуна запретит ему пить и мешать спать честным рыбакам, не то, мол, покарает. Ну как?

— Боязно как-то, — передернула плечами Тина. — А ну как Морской Бог на нас же и разгневается?

— Да ну, — неуверенно протянула я. — Не думаю. Мы ведь не просто забавы ради, а для общей пользы. Дело-то ведь доброе, разве нет?

— Признайся, Тина, ты просто трусишь, — насмешливо предположил Ден. — Небось тебе боязно ночью выбраться из дома, выйти на берег да прикинуться русалкой — а вдруг настоящие утащат?

— И вовсе нет, — фыркнула подруга. — Подумаешь, русалки! Да они к берегу и не подплывают никогда. Про то всякому известно.

— А ведь и точно, — задумчиво сказал Ден. — Русалки держатся от людского жилья подальше, Стен вам не поверит.

Но меня не так легко было сбить с намеченного пути.

— Да разве после выпитого Стен задумается о том, подплывали ли русалки к берегу раньше? Он увидит нас, услышит угрозы Дена и испугается, вот увидите. Вот только Дену потренироваться надо, чтобы его голос звучал достаточно грозно.

Остаток дня мы посвятили приготовлениям. Для начала следовало выбрать русалочьи наряды. Савка, которому роли в розыгрыше предусмотрено не было, тем не менее постоянно лез к нам с советами.

— Русалки голыми должны быть, — авторитетно заявлял он. — Сами небось слыхали, как о них говорят: девы прекрасные обнаженные.

— Вот еще! — возмущалась Тина. — Чего удумал, пакостник! Нет, вот Вортуш рассказывал, что видел русалку, и та была в белой рубахе.

— Пену морскую видел твой Вортуш, а не русалку! — азартно стоял на своем Савка. — А с перепугу ему там девка почудилась.

Ден большей частью отмалчивался. Было заметно, что идея об обнаженных русалках его заинтересовала, но предложить подобный срам нам с Тиной он не отваживался.

Остановились мы все-таки на белых рубахах. Присмотрели на камнях место, где можно было бы усесться так, чтобы нельзя было заметить, что у нас с подругой и не рыбьи хвосты вовсе, как то у русалок заведено, а самые обычные ноги — но чтобы мы не свалились при этом в воду. Возможно, что визжащие и ругающиеся русалки произвели бы на пьянчугу впечатление не меньшее, нежели глас самого Морского Бога, но никакого желания проверять сие на практике ни я, ни Тина не испытывали.

— Можно еще и венки сплести, — предложила Тина.

— Какие венки? — возразила я. — Из чего бы русалкам их плести? Распустим волосы — и довольно.

Ден нашел себе убежище в расселине скалы и долгое время тренировался, выкрикивая с подвыванием:

— Внемли мне, о сын мой!

Наконец мы решили, что получается у него достаточно правдоподобно, и разошлись по домам, уговорившись встретиться после полуночи. Савку с собою решено было не брать.

— Ты своим хихиканьем нам всю затею испортишь, — вразумляла его Тина. — Сам ведь знаешь, что не сможешь сдержаться.

Разобиженный парнишка удалился, даже не попрощавшись с нами.

Ночью я дождалась, пока матушка Сузи крепко заснет, и тихонько выскользнула из дома. Подруга уже поджидала меня.

— Мне пришлось вылезать через окно, — пояснила она. — Зато я видела, что Стен уже порядком набрался. Надо бы поспешить.

И мы поторопились к берегу, на ходу расплетая косы. На околице к нам присоединился Ден.

— Насилу выбрался, — посетовал он. — Старшая сестрица, будь она неладна, все никак не могла намиловаться с женихом на скамейке перед домом.

Но мы успели занять облюбованные днем места и подготовиться еще до того, как на дороге показалась темная фигура.

Несмотря на середину лета, ночь была холодной. Весь день небо было затянуто тучами, но к вечеру немного распогодилось и луна изредка выглядывала среди сизых клоков облаков. На тонкие рубахи то и дело попадали соленые морские брызги и тогда мы вздрагивали от холода, а вскоре уже и вовсе затряслись, отчаянно завидуя Дену — тот был одет тепло. ...

Скачать полную версию книги