Провинциальная история [Герчо Атанасов] (fb2) читать онлайн

Провинциальная история

ПРЕДИСЛОВИЕ

Одному из героев Герчо Атанасова принадлежат такие слова: «Уверяю вас, что малейшее движение моей руки имеет моральные последствия». Человек, сказавший это, — хирург, но подразумевает он не только свою профессию, позволившую ему прочувствовать эту истину весьма осязаемо, но и все сферы жизни, малейшие движения чувства и разума. Мысль о нравственной ответственности каждого за свои поступки — одна из основных для Герчо Атанасова, она звучит в высказываниях многих персонажей, проверяется в различных сюжетных ситуациях на протяжении всего его творчества.

Приближающийся к пятидесятилетию писатель дебютировал в 1963 году сборником рассказов «Ленинград, интимно». Г. Атанасов учился в Ленинграде, и город его студенческой юности нередко возникает на страницах его книг. Сейчас в творческом багаже прозаика несколько сборников рассказов и три романа, он активный участник современного литературного процесса, пользуется неизменным вниманием читателей и критики. Г. Атанасова интересует нравственно-психологическая проблематика, для почерка его характерны дух исследовательского освоения действительности, чуткая реакция на импульсы быстро меняющейся жизни, стремление вывести читателя на философский уровень постижения происходящего — превратить рассказ о фактах жизни в разговор о ее смысле. Вглядываясь в окружающие явления, Г. Атанасов умеет синтезировать и обобщать их, что для его книг особенно важно, поскольку все они посвящены самой свежей современности, текучей, трудноуловимой.

Судя по произведениям писателя, нравственный и эстетический его идеал четко определился: личность социально активная, духовно богатая, самовзыскующая — последнее качество в героях Атанасова является непременным для формирования всех прочих. Этот человеческий тип в его рассказах — а они, как правило, основаны на каком-либо остром моральном конфликте — выступает в самых разных профессиональных и возрастных вариантах, писатель не видит пределов для духовного и интеллектуального возмужания. Общим в этих героях является их строгость к себе и поиски нравственных критериев своего поведения. Например, профессор-филолог из рассказа «Пока надеемся» (давшего заглавие сборнику 1972 года) в возрасте шестидесяти лет и в зените успеха усомнился вдруг в создаваемых им ценностях: вспоминая свою жизнь, он заметил, что судьба его книг, написанных с искренним увлечением и любовью, слишком часто зависела от занимаемых им постов. Сколь ни печально для него это позднее прозрение, он вполне понимает его целительность. «Не является ли, — рассуждает профессор, — осознание собственной ограниченности, каким бы горьким оно ни было, точной мерой вещей, рождающей новые и глубокие побуждения».

Способность личности к точной и принципиальной самооценке является для писателя высшим критерием. Так построен и образ Стоила Дженева из «Провинциальной истории», наиболее, пожалуй, близкого писателю героя, познавшего на собственном опыте, что «мерилом человека является его умение, сталкиваясь с подлинными противоречиями, не пасовать перед ними».

«Провинциальная история» (1979) — второй роман писателя, вышедший сразу же вслед за его романным дебютом «И никогда не поздно» (1977). На первый взгляд книги эти совсем непохожи друг на друга, но их связывает глубокое внутреннее родство: и в той, и в другой главная мысль — о необходимости духовного самоопределения человека. В основу романа «И никогда не поздно» положена ситуация, что называется, экстремальная. Двадцатишестилетний учитель Симеон Симеонов, человек обычный и ничем не примечательный, из любопытства забрался в подвал своего многоэтажного дома, и случайно захлопнувшийся тяжелый люк отрезал его от мира на двадцать один день. Катастрофическая острота положения заставляет молодого человека вспомнить все свое прошлое, перетряхнуть тот духовный багаж, с которым он шел по жизни. Напряженное усилие определить свое место в ней, понять себя переводит размышления героя на философский уровень, заставляет задуматься об общечеловеческом и общенациональном. Г. Атанасов всегда стремится прозреть сквозь судьбу своего героя черты «национальной биографии», связь отдаленных и нынешних времен.

Состояние тщательной нравственной самопроверки, в которое повергли Симеона Симеонова исключительные условия, для героя следующего романа — Стоила Дженева (а у него, бывшего подпольщика, надо полагать, были в жизни нелегкие испытания) — привычно, он считает, что нужно каждый божий день набираться смелости для вглядыванья в себя. Человек странный — во всяком случае, многие его таким считают, называют то идеалистом, то Дон-Кихотом, — Дженев поставлен во вполне будничные и привычные условия: он заместитель директора провинциального предприятия с устаревшим оборудованием, зато, как водится, с перевыполненными плацами и с «масштабным» директором, в чаянии служебного повышения «вздергивающим» план еще выше, невзирая на растущий брак и частые аварии.

Легко двигаясь в русле производственного романа (автор, экономист по образованию, здесь в своей стихии), «Провинциальная история» выходит далеко за эти рамки, превращаясь в серьезное социально-психологическое исследование многих наболевших вопросов современной жизни. Фабульный итог романа, еще раз остро подчеркнувший важную для писателя мысль об ответственности человека, с трагической силой высвечивает моральную сторону «производственного» спора между главными героями.

Понятие смерти плохо увязывается с такими людьми, как Стоил Дженев, они всегда немножко из будущего, а потому, как бы ни обернулась житейская их судьба, они всегда начало, а не конец. Это своего рода «вечный» герой — тип человека, воплотившего никогда не иссякающую общественную потребность в нравственном максимализме, самим своим существованием призванного одолевать разрыв между идеальным и реальным.

Одно из самых ценных качеств романа в том, что стремление к истине предстает здесь не как чей-то индивидуальный порыв, пусть даже высокий и увлекающий других, а как из самой действительности вытекающая норма поведения. Глубокое доверие писателя к жизни определило трактовку образа Дженева — «идеальность» его подается как норма, без труда выдерживающая испытание буднями: и заводскими, и — очень нелегкими — семейными.

Проблема положительного героя остается первостепенной для современной болгарской литературы, проводимые ею «поиски человека» по многочисленным переводам знакомы и советскому читателю. Павел Вежинов, которого интересуют перспективы человеческого духа, то, каким может быть человек, создает — в «Барьере» — романтически приподнятый, вознесенный над землей образ Доротеи, Богомил Райнов и Станислав Стратиев стараются отыскать неиссякающее духовное начало в самой толще повседневной жизни, в людях на первый взгляд обыкновенных и неприметных — таковы Виолетта из «Черных лебедей» и Сашко из «Короткого солнца». Герчо Атанасов в этом же направлении идет, как нам кажется, очень трудным, но и весьма плодотворным путем: он не только выводит свой идеал из непосредственного, эмпирического материала будней, тем самым сообщая ему жизненную силу, но и показывает его в активном действии, создает образ человека, способного вести творческий, взаимообогащающий диалог с жизнью.

Нравственная победа Дженева над Караджовым в романе несомненна, но не только в ней дело, значение центрального конфликта гораздо шире. Ведь Христо Караджов никогда, собственно, и не сомневался в моральном превосходстве Стоила, к которому неизменно чувствовал «тайное и глубокое уважение». Недаром мелькает у него иногда шальная мысль плюнуть на свои блестящие планы и подать бывшему другу руку. Вместе с тем Караджов твердо убежден, что Дженев — человек нереальный, увлеченный собственными миражами. Беда Караджова в том, что он, с виду воплощение оптимизма и казенной бодрости, на самом деле проникнут глубоким социальным пессимизмом. О своем неверии в сознательность масс он заявляет открыто, а в глубине души и вообще считает, что жизнь как двигалась, так и будет двигаться вечными двигателями: эгоизмом, корыстью, личной выгодой.

Какая-то доля житейской — а посему очень мелкой — правды в рассуждениях Караджова имеется. Действительно, таким людям, как Дженев, нелегко в жизни: окружающие нередко считают их чудаками, начальство не всегда жалует. Вот ведь и первый секретарь окружного комитета партии Бонев, человек умный и честный, долго колебался, прежде чем поддержать Стоила, ершистость которого ему известна. Тем не менее он приходит к принципиальному выводу, что наступил такой момент, когда как раз «трудные» люди и нужны, и встает на сторону Дженева. Завод поддержал Стоила еще раньше. Предложенный им путь преобразований оказался единственным выходом из создавшегося положения — и в отношении нравственном, и в практическом, так как политика «административного героизма» начала давать обратный экономический эффект. Сама жизнь, которой нужны настоящие, заботливые хозяева, потребовала к себе Стоилов Дженевых.

Именно признание дженевских «чудачеств» жизнью выбивает из колеи Караджова. Достаточно вспомнить, сколь болезненной оказалась для «режиссера провинциального фарса», как он сам себя называет, не предусмотренная «сценарием» расстановка действующих лиц: возле Дженева все настоящие заводские люди, а возле самого постановщика — одни подхалимы. Человек сиюминутный, привыкший к лавированию, но не привыкший к дальним размышлениям, Караджов в конце книги, несмотря на внешнее преуспеяние, начинает чувствовать себя шатко, неуверенно, И когда он шутит, что у него «практически нет врагов, если не считать одного весьма благородного противника из провинции», то сам прекрасно знает, что это неправда. Уже появились у него противники и в столице — от жизни ведь никуда не скроешься.

Христо Караджов — явление сложное, новый социальный тип, выросший в ходе стремительного индустриального развития крестьянской в прошлом страны. На страницах болгарских книг мы уже встречались с вчерашним крестьянином, ставшим рабочим или интеллигентом. Г. Атанасов в центр своего исследования ставит вчерашнего крестьянина, оказавшегося на командном посту. В конце книги Караджов, уже заместитель генерального директора крупного объединения, посматривает на кресло замминистра, и при его хватке до кресла этого действительно рукой подать, во всяком случае, позу «заботливого государственного мужа» он уже принял и в высших кругах, что называется, освоился.

В этом образе писатель словно бы сфокусировал опасности, подстерегающие при столь стремительном восхождении неопытного руководителя — а под опытом Г. Атанасов разумеет не только практические навыки, но и оснащенность духовную. Герои романа много говорят о Караджове, сходясь на том, что он хищник и карьерист. И пожалуй, лишь для Дженева, всегда верившего в караджовские поражения больше, чем в его успехи, «феномен Караджова» гораздо сложнее. Он много думает над тем (и мысли его, видимо, совпадают с авторскими), как могли несомненные достоинства этого человека — живой ум, размах, широта натуры, граничащая со своеобразным благородством, — обернуться недостатками, даже прямым злом. «Вместо дальновидности — легкомыслие, вместо вдумчивости — поспешность, вместо естественного демократизма — склонность к самоуправству и своеволию. Все это было знакомо Дженеву из теории, но он не ожидал, что данный случай окажется таким запутанным и опасным в жизни. Набросать схему ничего не стоит — гораздо трудней наблюдать эту схему в действии, обросшую намерениями и страстями, побуждениями и расчетами, — то есть проследовать за самим Христо Караджовым и установить четкую границу: досюда хорошо, а начиная отсюда — плохо».

Писатель старается понять Христо Караджова в его реальной противоречивости, реализовать сложность его характера художественно — через динамику поступков, в пластике повествования, рассказывающего о том, как «чин» постепенно стирает личность, как погоня за успехом приводит к опустошению души человека интересного и даровитого. Ведь Караджов не мещанин, не стяжатель, увлеченный идеалами потребительского счастья. Все те блага, которых он так азартно домогается — большие посты и деньги, роскошные машины, квартиры и прочее, — для него в значительной мере лишь символы, знаки того, что жизнь его отметила и признала. Потому так болезненно и воспринимает Караджов, в своей духовной безграмотности не умеющий отличать подлинные ценности от мнимых, нежелание близких людей признать значимость его завоеваний.

Особенно остро переживает он разрыв с сыном. Все его попытки сближения и отцовские внушения — именно потому, что делались они с позиций мелко житейских, — встретили решительный отпор. Пораженный душевной слепотой, Караджов наивно полагает, что сын его не понимает и не ценит, тогда как Константин давно «составил довольно точное, свободное от сыновних чувств мнение». И совсем не случайно в споре между Караджовым и Дженевым Константин не только встает на сторону последнего, но и делается его ближайшим помощником. Караджов, сохранивший глубокое и заслуженное уважение к своим родителям-крестьянам, словно бы забыл о том, что по старой народной традиции, далеко не безразличной к вещам духовного порядка, полагалось прежде всего оставлять детям честное имя, ему и невдомек, что для Константина возможность уважать собственного отца гораздо важнее, чем те материальные блага, которые он ему навязывает.

Проблема «отцов и детей» поднята и в новом романе Г. Атанасова «Дождись утра» (1980). Писатель пристально вглядывается в трагедию чадолюбивых «отцов», которые собирают для своих птенцов копейку, расчищают им удобное жизненное местечко, готовят квартиры и машины, а юность упорно отказывается — и это ее исконное право, хочется даже сказать, долг — от столь убогого дара, выбирая себе новых отцов — по духу.

Финал «Провинциальной истории» приводит Караджова к полному одиночеству. Состояние внутренней оторванности от жизни, несмотря на внешнее активное участие в ее событиях, несколько сродни тому подвалу, в котором очутился учитель Симеонов из первого романа писателя. У Караджова тоже начинается процесс «вглядыванья в себя», болезненный с непривычки, полусознательный — герой пока что утешает себя тем, что это адаптационный период. Автор никак не смягчает ситуацию: Караджов своих побед добивался путем моральных компромиссов, путем освобождения от внутренних тормозов, и это не могло не привести к необратимым нравственным изменениям. Зловещие симптомы его нравственного вырождения уже налицо: дряблость души, неспособность к подлинной, не «показной» жизни. Когда к Караджову, цинику и завоевателю, пришло настоящее чувство, когда он попытался быть простым и искренним, скинуть все маски, стать самим собой, то с удивлением обнаружил, что быть собой он уже не может, а может только играть — правда, играть с удовольствием и с увлечением — более симпатичную, чем прежние, роль. И потому его искренний и наконец-то вполне человечный порыв оказался безответным, натолкнулся на стену, воздвигнутую собственной его фальшью. Такая стена воздвигается перед Караджовым всякий раз, когда он пытается прорваться к настоящим людям, и парадокс этого характера в том, что в душе ему только такие люди и нравятся и только их он по-настоящему уважает. Это довершает жизненную катастрофу, которая может стать для героя — автор такой возможности не исключает — спасительной.

В «Провинциальной истории» сошлись многие постоянные для писателя темы и мотивы, выразившись при этом острей и настойчивей. Здесь проявились и основные особенности его художественной манеры — простота и искренность тона, неподдельный драматизм, психологическая правда. Обратившись к насущным вопросам жизни, Герчо Атанасов написал роман, вскрывающий глубокую связь нравственного с социальным, выходящий к общечеловеческим проблемам.

Н. Смирнова

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

Директор завода поднял трубку.

— Кара́джов слушает!.. Давай-ка не отвлекай меня по таким пустякам! Да, заседаю!

Трубка устрашающе грохнулась на рычаги.

Стои́л Дженев, заместитель директора по производству, докуривал очередную сигарету. Разговор длился уже более часа.

— Значит, отказываешься? — спросил Христо Караджов, прохаживаясь по своему роскошно обставленному кабинету.

— Отказываюсь.

— Может быть, ты все же объяснишь, почему?

— Караджа, — поднял глаза Дженев. — Тебе, надеюсь, известно такое понятие, как среднее напряжение.

— Среднее тоже меняется, Стоил.

— Слушай! — повысил голос Дженев. — Я больше не могу увеличивать нагрузку на рабочего ради ваших показателей. Брака и без того полно! Я еще в своем уме.

— Ты хочешь сказать, что я не в своем уме?

— Я хочу сказать, что, кроме количества, существует и качество! Понимаешь, ка-че-ство! Потребительная стоимость, «Капитал», глава первая.

— А кто возражает?

— Кто?! — Дженев чиркнул спичкой, и кусочек серы, словно фугас, отлетел и прожег ему брюки. — Ты вот мне скажи, почему какой-нибудь малограмотный частник всегда дорожит качеством изделий, а мы с тобой за количеством гонимся? Объясни ты мне, почему так повелось?

Караджов покосился на Дженева, не зная, что ответить, да и как ответить на такой вопрос? Но тем не менее пошел в атаку:

— Изволь, объясняю. Завод, дорогой мой, не частная лавочка, чтобы вылизывать каждую деталь, для нас масштабы важны. Если хочешь знать, я не склонен целиком полагаться на сознательность масс и не верю, будто общественные интересы во всем совпадают с личными. Не верю!

Где эмоции, там отсутствует трезвый анализ, с грустью подумал Дженев.

— Нужда всему научит, — продолжал Караджов. — Ты как руководить собираешься? Всякую там демократию разводить? Нет, браток, без палки в нашем деле не обойтись!

— В таком случае нам больше говорить не о чем. — Дженев встал и стряхнул с сигареты пепел.

— Послушай, мил человек! — сбавил топ Караджов. — Когда в прошлом году ты возился со своими там кинохронометражами, разве не я первый тебя поддержал? Обеими руками! — Директор показал свои крепкие руки. — Разве не я, скажи?

— А сейчас? — Дженев смотрел на него в упор.

— Не стану кривить душой, — вздохнул директор. — Сейчас я смотрю на это по-другому.

— Ну и как понять такой поворот на сто восемьдесят градусов? Еще вчера ты вроде ратовал за науку!

В самом деле, как только появлялось новое понятие, иностранный термин, Христо запоминал их, чтобы при случае блеснуть перед руководством или на совещании — но лишь тогда, когда это могло произвести впечатление. Зато перед рабочими он не только не употреблял «ученых словечек», но и частенько язвительно высмеивал тех, кто ими щеголял.

Узнав о проводимых Дженевым опытах в заводских цехах, Караджов решил, что приличия ради следует поддержать своего малость чокнутого старого друга и заместителя и даже в шутку окрестил его «Паисием^[1] научно-технической революции». Сам он, однако, придерживался того мнения, что красивые иностранные слова не приживутся на заводе, да и не могут прижиться. Стоил сам вскоре в этом убедится.

— Я ратовал за науку, говоришь? — отозвался Караджов. — Слушай, наука наукой, хвала ей и слава, но с аптечными весами пока еще рано ходить в цех, рано, что бы там ни говорили.

Фигляр, подумал Дженев. Комедию ломает, а у самого не хватает мужества открыто признаться, что для него главное — успех любой ценой.

— Смотришь порой на иных людей и диву даешься, — глухо произнес он, — то ли перед тобой наивный простачок, то ли иезуит…

— Благодарю покорно! Во всяком случае, у иезуитов на выучке я не был!

Дженев отошел к окну и облокотился на подоконник. Во дворе маневровый паровоз отгонял товарные вагоны, и они толкались, как бараны.

— Не торопись благодарить, Караджа, — задумчиво сказал он. — Может, у нас с тобой все наоборот: верующий я, а ты — безбожник. Возможно, так оно точней.

Караджов посмотрел на него с удивлением.

— Последнее время я теряюсь в догадках: что кроется за твоей твердостью? — продолжал Стоил. — Сомнения, недоверие или..

— Или?

— Ты только что заявил, что не склонен полагаться на сознательность масс. Но послушай: если бы ты, Караджов, с твоим умом и с твоими претензиями, в силу стечения обстоятельств не стал тем, кем ты являешься, а кем-то совсем другим, скажем, рабочим, хотя бы вон тем грузчиком. Как бы ты тогда рассуждал? Только откровенно!

Караджов отвел глаза, он сам любил задавать неприятные вопросы, но, конечно, не любил отвечать на них. Он принадлежал к той породе людей, чья принципиальность покоится на внутреннем безразличии. Иными своими поступками Христо опровергал старую истину, что действие не может опережать мысль. С молодых лет он привык обходить мучительные вопросы, считая, что достаточно знать об их существовании. Больше того, вся его жизненная сила базировалась на способности гнать от себя всякие сомнения, заменяя их туманной верой в лучшее будущее, а главное — в собственную удачливость.

Однажды, когда к Караджову приехал его польский коллега, за столом зашел разговор об особенностях характера болгарина и поляка. Гость шутливо заметил, что при всем их сходстве между ними есть одно существенное различие. Если поляк, сказал он, полный скептик по части своих собственных дел, но нисколько не сомневается в том, что все глобальные проблемы будут разрешены, конечно же, под его руководством, то болгарин — закоренелый пессимист в мировой политике, а в своих домашних проблемах врожденный оптимист: несмотря ни на что, он своего добьется, потому что счастье вполне осязаемо, и на его улице обязательно будет праздник.

Сравнение произвело на Караджова такое сильное впечатление, что гость счел нужным сообщить, что его автор — видный польский ученый, много лет проработавший в Болгарии на археологических раскопках. «Надо же так разглядеть нашего брата, забодай его комар! — восхищался Караджов. — В исподнем нас увидал! Но что поделать, ты можешь рядиться в одежды философа, а за виноградничком присматривай — таков наш удел».

Ему вспомнилось детство, зеленые ряды виноградных лоз, тяжелые гроздья осенней порой, которые внушали мысль о неодолимой силе жизни. Опьяненный щедрыми дарами природы, мальчишка уже не помнил ни скрежета секатора по весне, ни жалобных стонов мотыг знойным летом, ни шипения опрыскивателей, ни заскорузлых рук матери, ни посиневшей от раствора, пропитанной потом отцовской безрукавки — дом был завален виноградом, и ни у кого из соседей не было такого урожая.

— Как бы я стал рассуждать? С моим умом? — вернулся Караджов к действительности. — Ну что за упрощенный подход, Стойо! С моим умом я бы не пошел в грузчики, это первое. А во-вторых, ты не забывай, что время щадит только плоды человеческого труда. Остаются пирамиды, а об их строителях никто и не помнит. Директора и грузчики тоже уйдут в положенный срок, а завод останется. Следовательно, производительность придется все же поднимать, и довольно резко!

Кровь бросилась Дженеву в лицо. Продолжать разговор в самом деле не имело смысла. И в этот миг он впервые подумал о том, что люди рождаются на свет, чтобы обрести друзей и нажить себе врагов. Это тоже вечно и неизменно.

— В таком случае готовься к бою, Караджа. Если понадобится, мы пойдем и в окружком, и выше. На сей раз я не уступлю.

Караджов нахмурился.

— Ты что, бросаешь вызов мне? — ткнул он себя в грудь.

— А ты? — прищурился Дженев.

Наступило напряженное молчание.

— Ладно, Стоил! — с расстановкой произнес Караджов. — Не пришлось бы тебе потом пожалеть об этом!

— Тебе тоже, — спокойно ответил Дженев.

2

С некоторых пор окружающие стали обращать внимание на худобу Дженева. Люди просто не узнавали его — кожа да кости, весь сгорбился. Сидя у себя в кабинете, он то и дело проводил рукой по подбородку — утром брился, а после обеда уже щетина выросла. Болен я, не без тревоги думал Стоил. Не зря говорят, что у больных борода растет быстрей и делается жестче. В прошлом году, когда он почти случайно попал к врачу, тот настоятельно советовал ему бросить курить или хотя бы резко уменьшить дневную дозу. Дженев горько усмехнулся: здесь, на заводе, он стал курить в два раза больше.

Да и неудивительно. Предприятие большое, оборудование крайне устарело, каждый божий день приходилось разбирать конфликты, выслушивать ссоры, без конца убеждать, требовать, созывать совещания. Положение становилось все более напряженным — замена станков откладывалась, а план с каждым годом увеличивался. Соответственно увеличивался и процент брака.

Анализируя все это, Дженев постепенно пришел к мысли, что необходимо опытным путем выявить больные места предприятия. Он надеялся таким образом многое поправить, чтобы завод перестал хромать, вошел в нормальный ритм. Подобное исследование могло бы пригодиться и для его диссертации, работу над которой он забросил несколько лет назад. Здоровье у меня дрянное, подытоживал он свои размышления, жизнь все равно проходит без особых радостей — так почему бы не отдать остаток сил важному и полезному делу.

Он начал с домашнего переустройства. Свои книги перетащил в бывшую детскую комнату, которая теперь стала его кабинетом. Потом в углу возле окна появилась небольшая чертежная доска с лампой на штативе — здесь он чертил разные схемы и диаграммы. Несколько месяцев назад на его письменном столе засверкал миниатюрный калькулятор, привезенный кем-то из друзей из-за границы. В ящике стола хранились в футлярах логарифмическая линейка, ручной хронометр, японская автоматическая камера для ведения кинохронометража, а в шкафу — катушки пленки, заснятой в разное время, каждая под своим номером, с обозначением дат и цехов. Ночами он проектировал заснятый материал на стену, и в комнате оживал завод, двигались люди, работали станки — как в немом кино. Дженев с напряженным вниманием следил за маленьким зернистым экраном, иные кадры прокручивал снова и еще пристальней всматривался в изображение.

Иногда к нему заходила жена. Она была моложе его, а умелая косметика, ярко накрашенные губы и пышные обесцвеченные волосы делали ее совсем молодой. Понаблюдав от двери за странным занятием мужа, она с капризным видом выдергивала штепсель. Экран внезапно исчезал, и во мраке одиноко мерцал огонек сигареты.

— Мария, включи!

— Антракт! — слышался ее грудной голос, и она зажигала торшер.

— Сделай милость, включи и оставь меня в покое!

Царственной походкой Мария подходила к мужу, давала ему подзатыльник и склонялась над папками.

— Организация производства и нормирование труда, — читала она вслух и с иронией продолжала: — Аспекты. — Стоил терпеливо ждал. Мария заглядывала в другую папку: — Мера труда и мера потребления. Обратные связи. — Дженев невозмутимо курил. — Ты сумасшедший! — вздыхала Мария и в душе поражалась худобе мужа.

С тех пор как они поженились, прошло немало времени. Во всяком случае, вполне достаточно, чтобы испепелить иллюзии, отрезвить первое пылкое чувство. Они познакомились в Софии в какой-то студенческой компании. Мария, заносчивая гимназистка, проявила интерес к молодому ассистенту с романтической биографией и напевной речью северянина. Несколько раз они сходили в кино, потом Стоил пригласил ее на концерт.

Мария не слушала музыку, она все время наблюдала за ним. Он был молод, неискушен и не догадывался о том, как она непостоянна. Даже капризничать Мария умела так, что казалась ему скорее непосредственной, чем взбалмошной. Вечерами она ждала его у института, держа под мышкой очередной роман. «Ты, конечно, читал эту вещь? Нет? А еще ассистент, позор! Ну ладно, даю тебе ее, но только на три ночи. Почему на три ночи? Потому что романы читаются одним духом, мой милый, это тебе не Маркс, не Энгельс и не Рикардо. Так, кажется, его зовут? Ох и молодец же я, правда?»

Бывало они подолгу бродили по городскому парку или по боянским лугам. С подкупающей заинтересованностью Мария расспрашивала Стоила о его институтских делах. Стоил отвечал четко, лаконично. Мария уже тогда оценила эту его способность выражать свои мысли. Умен! — отмечала она про себя с радостным возбуждением охотника. Далеко пойдет! И продолжала засыпать вопросами простодушного парня, которому и в голову не приходило, что делает она это вовсе не из любознательности.

Однажды вечером, после того как они долго целовались в глухой улочке возле его дома, Мария обняла его и властно сказала:

— Я пойду с тобой наверх.

Так началась прелюдия их семейной жизни, прелюдия вполне обычная, и Стоил воспринял ее просто и естественно.

Но постепенно горизонт их маленького счастья заволокли тучи. У них родилась дочка, Евлогия, и с первыми радостями пришли заботы: жить было негде, родители Марии, не одобрявшие раннего замужества дочери, отказались их приютить. Мария была вынуждена уехать в провинцию, к родителям Стоила, но вскоре рассорилась с ними и возвратилась в студенческую комнатушку мужа, к неудовольствию квартирной хозяйки.

Потянулись месяцы и годы бесконечных скандалов, скитаний по квартирам, безденежья, которое уже начало угнетать и Стоила, в войну бывшего политзаключенным, привыкшего к лишениям. Мария изнервничалась, поблекла и затаила неприязнь к Стоилу, словно он нарочно обрек их с дочкой на горькую участь. Глаза ее потухли и лишь временами метали искры, как грозовая туча — молнии. Сетуя на свою судьбу, Мария не раз пожалела о том дне, когда они встретились, и в приступах ярости проклинала ребенка.

А что мог сделать Стоил? Он молча терпел все невзгоды и лишения. И может быть, их пути так и разошлись бы в разные стороны, не случись непредвиденное — Стоила послали в его родной город на партийную работу.

В считанные дни их жизнь круто изменилась: квартира со всеми удобствами, хорошая зарплата, покой и уверенность. Стоил с головой ушел в работу, а Мария начала готовиться в университет. Недавние обиды они забыли, вернее проглотили, что казалось вполне естественным — зачем вспоминать горечь прошлого, если ростки будущего поднимаются на глазах.

Мария не прошла в университет по конкурсу, зато Стоила зачислили в заочную аспирантуру, а уже через год избрали руководителем городской партийной организации. На следующий год Мария опять не поступила, однако положение Стоила настолько упрочилось, что ей уже можно было махнуть рукой на университет. Общительная, с хорошими манерами, умеющая произвести выгодное впечатление, Мария очень скоро нашла свое место в жизни города. Сперва ее назначили руководителем местной филармонии, а немного погодя директором в городской театр. Очередной отпуск Дженевы провели вместе на заграничном курорте. Они стали частенько ходить в гости, принимать у себя самых известных людей в городе, и Мария окончательно возродилась.

Но как бы ни менялись обстоятельства, а характер человека остается прежним, и даже в эти благополучные годы между супругами опять проявились расхождения — прежние расхождения, обнаружившиеся еще в то трудное время. Если Мария стремилась — и театр ей в этом способствовал — получать от жизни только удовольствия, то Стоил, наоборот, каждую свободную минуту использовал для работы. С течением времени они все меньше внимания уделяли друг другу, становились все более чужими, и в конце концов каждый стал жить своей жизнью. Мария вращалась среди местной богемы, Стоил еще больше замкнулся в себе. Он работал без устали, порой и ночами, много внимания уделял дочери. Такая напряженная жизнь удивляла окружающих, и мало кто понимал его.

К числу последних относился и Христо Караджов, в ту пору мэр города. Земляки и однокашники, они расстались в годы войны. Христо, бойкий и способный крестьянский паренек, блестяще окончив гимназию, был зачислен на юридический факультет Софийского университета. Несколько раз они встречались в тайных студенческих кружках, после чего их пути разошлись: Стоил оказался в тюрьме, а Христо продолжал учиться. После войны Караджов с дипломом адвоката вернулся в свой город и посвятил себя общественной деятельности. Стоил смог окончить университет много позже и долго работал ассистентом. Их встречи в Софии и в родном городе, как и их разговоры, носили случайный характер. Столь же случайным было и памятное ночное приключение, когда Христо затащил Стоила в незнакомую компанию столичной молодежи. Это были настоящие стиляги, избалованные отпрыски зажиточных семей, дерзкие, с вызывающими манерами и повадками. В отличие от Христо, который чувствовал себя здесь как дома — лихо пил, без конца острил, заигрывал с девушками, — Стоил во всем обнаруживал свою неопытность и чувствовал себя неловко. Улучив момент, Христо шепнул ему на ухо: «Ты, брат, не тушуйся, нечего с ними церемониться!»

Поздно ночью, оказавшись каким-то образом наедине с белокурой красавицей, Стоил невольно вспомнил слова скрывшегося в одной из комнат Христо. Молодая женщина осушила бокал с коньяком и откинулась на спинку дивана. Ее слова как огнем обожгли его: «Ну, чистоплюйчик мой, чего же ты ждешь? Решения собрания? — Она вызывающе засмеялась. — Или товарищ способен любить только свои идеи?» Без всякого стеснения она стянула с себя платье и швырнула его к ногам изумленного Стоила. «Лучше сейчас, — ехидно бросила она, — чем через двадцать лет волочиться за моей дочкой». Ее белье ворохом легло у его ног.

Стоил весь полыхал от гнева. Он шагнул по тряпкам, готовый влепить ей пощечину, однако женщина, как видно, догадалась о его намерениях — обхватила его обеими руками и в страстном порыве прильнула к нему. Дурманящий запах духов, ласковых волос окончательно лишил его воли, и он забыл обо всем на свете.

После этой истории Стоил долго не виделся с Христо. Та ночь оставила у него в душе ощущение чего-то липкого, грязного. Его первая интимная встреча с женщиной оказалась нечистой, ему было стыдно, но, как ни глупо, где-то в глубине души он чувствовал себя победителем — впрочем, тогда все было глупостью. Воспоминания о той ночи оживали в его снах, она открыла ему жизнь с новой стороны и еще больше укрепила его твердые взгляды.

Когда Стоил приехал с назначением в родной город, Христо уже заведовал отделом в окружном комитете партии. Он жил в просторной квартире, женился, растил сына, однако нрав у него остался прежний. Жена Христо, как это часто случается в жизни, была его полной противоположностью. Миловидная, тихая, из интеллигентной семьи, Диманка казалась его облагороженной и призрачной тенью.

Вскоре они подружились семьями, и Стоил начал частенько размышлять о том, какую важную роль играют случайности, как часто они вторгаются в нашу жизнь, разрушают наши надежды.

И если бы теперь, спустя годы, он попробовал разобраться, на чем основывалась его дружба с Христо, то оказался бы в затруднении. Что могло сблизить их, столь непохожих друг на друга? Их достоинства? Недостатки? Для Дженева это оставалось загадкой, и разгадывать ее он особенно не торопился.

Почти одновременно они заняли главные посты в городе; ежедневно встречались, проводили заседания, спорили, вместе принимали решения. Им уже трудно было обходиться друг без друга не только на службе, но и в часы досуга, во время вечерних прогулок, когда хочется дружеского общения. Эти совместные прогулки особенно сроднили их.

Шли пятидесятые годы, это было трудное время. Стоил хорошо запомнил тот вечер, когда Христо впервые произнес слова, казавшиеся в ту пору такими резкими и даже опасными: «Неладно что-то, Стойо, не только в Датском королевстве». В голосе друга Дженев уловил щемящую боль. Ему она была знакома. Постепенно они начали поверять друг другу кое-какие соображения. Больше по обыкновению говорил Христо. Он ссылался на различные случаи, факты, анализировал их, и в его суждениях свобода мысли нередко как-то удивительно сочеталась с догматизмом, что было характерно для того времени. А то начинал громить кого-нибудь из вышестоящих, обвиняя его в двуличии, трусости, карьеризме, которые, как сорняки, буйно произрастали на почве, богатой энтузиазмом, но бедной опытом. «Мало того, что он насаждает свои порядки, ему не терпится навязать другим и свой образ мыслей, — говорил Христо. — Если ты смотришь на вещи не как он, значит, для тебя нет места под солнцем».

Стоил умел слушать и не переставал восхищаться памятью Караджова. Он знал многих, о ком толковал Христо, встречался с ними изо дня в день, однако должен был признать, что в его представлении жили скорее идеализированные образы, чем реальные люди, со своим кругом интересов, своими достоинствами и недостатками, в некоторых так хорошо разбирался Христо. В поле зрения Христо был хаос людских страстей, а Стоила больше интересовала среда, но, как ни странно, выводы их совпадали. Позднее ему стало ясно, что эти совпадения были обманчивы…

Стоилу пришлось прервать свою прогулку в прошлое — в кабинет вошел Христо Караджов.

— Эх, Сократ, Сократ! — загорланил он с самого порога. — Зря ты забиваешь себе голову всяким вздором. Это такой же порок, как и бедность! — И захохотал неизвестно почему. Стоил сдержанно кивнул, удивленный такой непосредственностью; можно подумать, что третьего дня они не разругались в дым. Но таков уж Христо: утром мечет громы и молнии, а вечером дружески хлопает по плечу. Тем хуже для меня, подумал Дженев.

Караджов, видно, отгадал его мысли и решил рассеять нависшие тучи: сегодня он охотнее выпил бы чего-нибудь, вместо того чтобы снова затевать спор. В душе он надеялся, что и на этот раз сумеет переубедить Стоила и сгладит дурное впечатление после ссоры.

— Ну как, старик, неужто ты все еще дуешься?

— Тебя это удивляет?

— Слушай, я предлагаю покинуть этот сумасшедший дом. Поедем лучше ко мне домой, выпьем по рюмочке, а?

Стоил нахмурился: последнее время его все меньше влекло к Караджовым, да и хотелось поработать вечером.

— Опять эти катушки-безделушки? — догадался Караджов. — Я их в порошок сотру, так и знай! Сотру в порошок и возмещу убытки!

Стоил невесело улыбнулся.

3

Квартира у Караджова была большая, уютная, в старом доме на тихой улочке, круто спускающейся вниз между двумя бульварами. Отсюда открывалась северо-восточная панорама города: учебное летное поле, старый учительский институт, потонувший в пышной зелени, виноградники. Среди них пестрели коробочки новых вилл. В погожие дни, а они составляли бо́льшую часть года, с террасы виден крутой лоб громоздящегося вдали скалистого хребта, чьи тысячелетние морщины сглаживает расстояние. Вечерами Караджов любил посидеть на террасе, созерцая умиротворенный простор, полыхающую в лучах заката гранитную глыбу, за которой было его родное село, уже наполовину опустевшее. Старики Караджовы умерли, дом, стоящий посреди широкого двора, обветшал. Караджов привел его в порядок, оштукатурил и после долгих колебаний перевез в городскую квартиру старинный комод матери, софру — низенький обеденный стол — и небольшую деревянную икону, унаследованную от материнских предков. Старинные вещи дополнили и облагородили современную стандартную мебель. Здесь, у камина, часто проводили время оба семейства.

Первыми заводили беседу женщины.

Они были совершенно разные. Мария — яркая, с пышными формами и страстным грудным голосом, а Диманка миниатюрная, тихая, скромная. Мария любила дорогие экстравагантные наряды, ее гардероб напоминал реквизит какой-нибудь известной актрисы. Диманка, наоборот, носила простые однотонные платья, покрой которых говорил о строгом нраве. В отличие от Марии украшения она носила крайне редко, да и было у нее всего лишь обручальное колечко и брошка, сделанная из старинной серебряной монеты с изображением Юстиниана. Эта реликвия досталась ей от отца, и Диманка отказалась продать ее музею, где работала. Прикалывала она брошку лишь в праздники или когда шла на концерт местного оркестра.

Разговор обычно начинала Мария. Она порхала с одной темы на другую, от одного случая к другому, и болтовня ее была всегда поверхностна. Ей не хватало образования, и, желая скрыть это, она лихо жонглировала разнообразной информацией. Мария регулярно читала газеты и журналы, часами просиживала у телевизора, не пропускала ни одного кинофильма, а тем более спектакля в театре, что ей полагалось делать по долгу службы. Однако Мария сознавала, что она человек без профессии, что у нее нет никакой специальности, нет системы знаний в какой-либо области, поэтому ее суждения зачастую хромают и ей никогда не сравниться с остальными тремя собеседниками, особенно с Диманкой. И поскольку осознанная немощь обыкновенно проявляется в зависти, Мария часто впадала в озлобление, а в минуты трезвой самооценки, на которую она была способна, глубоко страдала.

Душевное состояние Марии отражалось в ее снах, часто ее преследовали кошмары. И если бы сны были подсудны (а почему бы и нет! — сказал бы Христо), у нее была бы не одна судимость. В снах находила выход ее натура — она то поднималась на пьедестал славы, то скатывалась в пучину греха. Переживая свои грезы с такой силой, какая была ей неведома в реальной жизни, она видела себя то известной актрисой, то прославленным хирургом, то блестящим оратором, то гениальным дирижером. И вдруг, как от землетрясения, все ее театральные подмостки, операционные столы, трибуны и дирижерские пульты рушились, словно карточные домики. Глубокой ночью Мария оказывалась на кладбище с каким-то подозрительным типом, на рыхлой земле свежей могилы. В другой раз она попадала в цыганский табор, до хрипоты пела песни, а в лунном свете сверкали кинжалы… Мария просыпалась от ужаса, вся в поту. Рядом тихо спал Стоил в своей неизменной пижаме. А в соседней комнате — их дочь, точная копия отца.

Выскользнув из постели, Мария закуривала сигарету и замирала у распахнутого окна, вслушиваясь в дыхание ночного города. Пот высыхал, становилось прохладно, она оглядывалась на Стоила, и ярость наполняла все ее существо. В подобные минуты, чтобы подавить это жгучее чувство, она была способна разжечьтакой пожар страсти, о котором бедный Стоил понятия не имел. Он и не подозревал, что ночные томления Марии могут обернуться местью. Об этой темной стороне женской натуры у него было довольно смутное представление.

В этот вечер женщины сидели в гостиной за софрой. Мария пила маленькими глотками коньяк и не расставалась с сигаретой. Перед Диманкой стояла нетронутая чашка чая. Разговор вертелся вокруг летних отпусков.

— Осточертели мне эти дома отдыха, — говорила Мария. — Мало того, что в течение всего года ведешь стадный образ жизни, так еще и отпуск проводи среди толпы. Режешься в карты, нагуливаешь жирок, скучаешь. А уж с таким компаньоном, как мой Стоил… — она деланно засмеялась, но в смехе ее прозвучала злость. — Сидишь как на привязи, и душу нечем отвести.

— Вы по крайней мере часто ездите за границу, — сказала Диманка.

— Часто? Вот уже год нигде не были. Да и что это за путешествия — дрожим над своей жалкой валютой да изображаем из себя бог знает что. Уж насчет будущего года я твердо решила: едем в Италию! У итальянцев курорты, Дима, — закачаешься! А о магазинах лучше не говорить — видала, сколько вещей Дикова привезла прошлой осенью?

Диманка не интересовалась.

— Три пары туфелек, о каких только мечтать можно, два отреза на платье, один другого лучше, пальто из натуральной замши и шляпу с шарфиком в комплекте. Господи, я как посмотрела, два дня больная ходила.

Диманка добродушно улыбалась своими пестрыми глазами.

— Жизнь проходит, Дима! Живешь — не живешь, а она катится. И все в одну сторону, в одну сторону, — задумчиво повторила Мария.

— Если уж нам жаловаться, то что говорить о других?

— Другие меня мало волнуют! Если у меня барахлит почка, другие не испытывают боли. Разве не так?

— Сочувствие — тоже боль, — возразила Диманка.

— Эх, Дима, Дима, так ты и останешься романтиком! Сочувствие — сплошной театр, моя девочка, уж в театре-то я кое-что понимаю. — Мария замахала руками. — Ах, ох, как я тебе сочувствую, ночей не сплю! А сама тем временем думает о духовке, где у нее тушится мясо с овощами, о мужских способностях твоего супруга и еще бог знает о чем, даже о том, в каком наряде явится на твои похороны.

— Да что ты! — искренне удивилась Диманка.

— Человек — эгоист по своему нутру. Ты вот скажи мне, может ли кто-то другой вместо тебя наесться, выспаться, насладиться любовью? Все это понимают и потому на других особенно не полагаются. И чем меньше человек верит другим, — Мария вперила взгляд в собеседницу, — тем больше корчит из себя святого — для равновесия, так сказать.

— Разве все дело в одной голой вере? — несколько растерянно возразила Диманка.

Мария отпила из своего бокала и сладко, словно кошка, облизнулась.

— Голая вера? Ха, голая вера! Голых еретиков я видела, в кино, конечно, а вот голого патриарха пока что не довелось. — Она ухмыльнулась. — А было бы интересно…

— Но ты вроде заговорила о равновесии?

— Что тут неясного — все притворяются, свою роль играют. Взять хоть наших мужиков, — начала Мария, но заметила, что по лицу приятельницы скользнула легкая тень. — Твоего Христо, да и моего Стоила…

— Стоил другой, — перебила Диманка.

— Ты, часом, не влюбилась в него, а? — небрежно спросила Мария. От ее зоркого взгляда не ускользнуло секундное замешательство Диманки, и ей представилась такая картина: близится июль, Стоил с дочерью уезжают в отпуск, она остается. Остается и Христо — не могут же оба начальника одновременно покинуть завод… Вот будет здорово, подумала она. Приберу я к рукам твоего Христо, ведь живем один раз! Она пропустила большой глоток коньяку и добавила вслух: — Стоил такой же осел, как и твой Христо. Боролись за власть, боролись, а больше завода им ничего не светит.

— Насколько я знаю, у них у обоих есть идеи на будущее, — сказала Диманка.

— Еще бы, конечно! Современный мужчина шагу не ступит без идеи. — Мария подмигнула. — Хорошо хоть детей не разучились делать по старинке…

В дверях появились Стоил и Христо в накинутых на плечи пиджаках.

— Привет прекрасным дамам от наших разбитых в походе сердец! — громовым голосом возвестил Христо, едва переступив порог.

— Опять газетная поэзия! — возмутилась Мария. — Разбитые в походе сердца! Как будто человеческое сердце не может разбиться в обычных условиях — обязательно в походе!

— Например? — игриво спросил Христо.

— Например, от никотина, от любви, даже от алкоголя…

— Мария, ты всегда на редкость убедительна!

Христо наклонился, поцеловал ей руку и — после некоторого колебания — прикоснулся губами к руке жены.

— К вашему сведению, сегодня ночью я была герцогиней! — объявила компании уже захмелевшая Мария. — Теперь угадайте: чем я занималась?

— Ездила на соколиную охоту, — сказала Диманка.

Мария снисходительно поморщилась.

— Спала с королевским конюхом, — ввернул Христо.

В глазах Марии сверкнула молния.

— Плохое же у вас представление о феодальной душе герцогини, партийные товарищи! Я смотрела, как пытали моих соперников! Каково?

Наступило молчание.

— Не пугайтесь, зрелище было бесподобное! Радуешься, что твои враги у тебя в руках, и в то же время дрожмя дрожишь: а вдруг все перевернется наоборот? — Мария мотнула головой. — Острым ощущениям всегда сопутствует страх.

— Браво, Мария! — Восхищенный Христо потянулся к ней и поцеловал в щеку, при этом на какой-то миг коснулся ее губ. — Стоил, у тебя жена прелесть! Такую жену на руках надо носить! Beati possidentes — говорили римляне…

— Слушаюсь! — отозвался молчаливый Стоил, поднял бокал и кивнул Диманке.

В ответ Диманка нерешительно подняла свой бокал. «Beati possidentes» — блаженны обладающие… Да, они явно не прочь пофлиртовать… И первой начала Мария.

Еще гимназисткой Диманка наблюдала, как формируется у девушек характер. Одна беснуется, другая держится замкнуто, третья хитрит на каждом шагу, четвертая анализирует человеческие отношения. В каждом классе у них были свои Фурии и свои Пенелопы, и этим, может быть, поддерживалось природное равновесие. А сама она к какому типу тяготела? Она любила книги, с удовольствием училась, любила отчий дом, чью старинную тишину нарушали разве что домашние концерты. Играли тетя Павла, профессиональная пианистка, дядя Анастас — театральный художник, и, конечно же, объединял всех маэстро — ее отец, адвокат Бошнаков, «ходячее римское право», как говорили полусерьезно, полушутя его друзья. Наведывался, хотя и редко, скрипач-виртуоз Веселинов, честолюбивый и мрачный человек, получивший образование в Германии. Он заранее присылал визитную карточку, на которой значилось по-болгарски и по-немецки, что он скрипач-виртуоз. Так было написано и на эмалированной табличке у входа в его дом, и крестьяне, приезжавшие на телегах в город, частенько принимали господина виртуоза за доктора. Веселинов приводил с собою своего маленького сына Рихарда, названного в честь известного композитора; свое чадо он хотел сделать скрипачом и до того мучил бедняжку бесконечными музыкальными упражнениями, что это порой граничило с садизмом.

Гости располагались в зале, окна которого выходили в сад. Опоздавшие и дети оставались в прихожей, за стеклянной дверью. Для Диманки иной раз делалось исключение — она садилась рядом с тетей Павлой. Подождав, пока гости насладятся вареньем и вишневкой, отец бережно раскрывал ящик черного дерева. Диманка прижималась к тете Павле и не дыша ждала, когда рука отца опустит иглу. Первые же звуки подхватывали ее, как морская волна, и она забывала, где находится. В воображении оживали фантастические картины: исполинские деревья с величественными кронами, которые то стояли царственно спокойные, то раскачивались от внезапного порыва ветра…

— Человек не меняется. — Голос Марии вернул Диманку к действительности. — Селезенка у него та же, что была пять тысяч лет назад? Та же. Значит, и нрав тот же. Верно, Христос?

— Человек меняется, — неожиданно вмешался Стоил.

— Это в книгах! — осадила его Мария.

— Смотря в каких книгах.

— Послушай, муженек! Ты можешь назвать мне философа, который открыл бы истину? Каждый придумывает свою теорию и подгоняет к ней жизнь. А жизнь идет вперед и в грош не ставит теорию, о которой завтра никто и не вспомнит.

— Это если теория грошовая, — возразил Стоил.

— Чепуха! — в пылу спора Мария обнажила колени. Приведи мне хоть один случай, чтобы женщина придумала теорию! Мы, слава богу, еще в своем уме! Женщина не строит иллюзий, они ей ни к чему. А вот вам, мужчинам, все бы ребячеством заниматься.

Мужчины переглянулись.

— В самом деле, вы же сущие дети! Всю жизнь играете в города и государства, придумываете трудности, втравляете в них людей и — жми на педали!.. Чего ухмыляетесь? Мой бедный муженек уже дошел до того, что даже дыхание измеряет у рабочего, а Христо с кнутом не расстается — стегает почем зря, видите ли, время не ждет! Какое такое время? Вам что, наперегонки бежать?

Диманка больше не слушала. Эти разговоры ей были знакомы, к тому же Мария, как видно, по-женски подзадоривает их. Послушать бы сейчас отцовский граммофон, поболтать бы с матерью, с отцом. Но их уже нет. Ушли старики своим чередом.

Диманка любила, особенно осенней порой, побродить возле отчего дома, заходила во двор, сидела в садике. Открытый всем ветрам, обреченный на запустение, дом с каждым днем ветшал. Обезглавленная чешма^[2] стоит обмотанная паклей, ее мраморная чаша засыпана опавшей листвой, цветы исчезли. Только буксовые кусты пока держатся, но и от них веет запустением. Однажды весной она заметила во дворе огненный венчик мака, обращенный к небу. Его беззвучный пурпурный смех оживлял застоявшуюся тишину, напоминая о красках былой жизни. Промытая дождями дубовая скамейка поманила ее к себе и перенесла в годы детства, юности — лучшую пору жизни. Нет, это время уже никогда не вернется, разве что в воспоминаниях. Тогда у нее впервые мелькнула мысль снова поселиться здесь, одной или с сыном, на лето или навсегда. Эта мысль все больше занимала ее последнее время, по мере того как рвались ее связи с окружающими, особенно с Христо, с никогда не унывающим Христо. Она его избрала в свое время или он ее? Конечно, избрали ее, робкую, неопытную, доверчивую. Теперь она отдавала себе отчет в том, что за ее робостью таилась тревога. Очень скоро она поняла, что ей чужд этот человек, с его буйным нравом и мужицкой предприимчивостью. Неопытный легко принимает сметку за знание, а остроумие — за интеллект, об этом она где-то читала. Диманка не могла отрицать того, что муж наделен природным умом, но ее не покидало ощущение, что у Христо есть какой-то свой потолок и преодолеть его он то ли не может, то ли не желает. И потом, его мышление отличалось какой-то грубостью, примитивностью, и с годами это проявлялось все больше. Он никогда не брался за дело, если не знал наверняка, какой будет результат. Нет, она вовсе не намерена обвинять его в эгоизме — Христо жил общественными делами, круг личных интересов был для него тесен, и вопреки этому бескорыстным его не назовешь.

Бескорыстие… Возможно ли оно, когда с каждым годом люди все больше тянутся к жизненным благам и интересы их все чаще сталкиваются? Можем ли мы не учитывать этого? И что предложим людям взамен жизненных благ? Ведь аскетизм сам по себе тоже не бескорыстен? И тут Диманка поймала себя на мысли, что Стоил для нее эталон нравственности. И давно копившаяся печаль эхом отдалась в ее душе. Нет, об этом лучше не думать.

И она снова присоединилась к общему разговору.

4

Жизнь провинциального города имеет свои особенности. Одна из главных — дилетантство. Сказывается оно во всем и порождается множеством обстоятельств. Зависимость от предписаний центра, нехватка специалистов, отсутствие необходимой информации, отсталость, по поводу которой еще вчера мы с удовольствием шутили и которую сегодня надо любой ценой наверстывать, — за все это приходилось расплачиваться Дженеву. Потому-то и не было у него друзей, если не считать Караджова и конструктора Белоземова, старого холостяка родом из Причерноморья.

Последнее время Белоземов стал частым гостем в доме Дженевых. Уделив несколько минут Марии, он шел со Стоилом в его кабинет, там вспыхивал свет проектора, мягко стучали клавиши калькулятора, доносились приглушенные голоса.

Мария иной раз подслушивала у двери, и в ее сознании застревали обрывки фраз: «Так бывает при оптимальной скорости потока, а вот это — при минимальной. Значит, мы можем взять среднее арифметическое». — «Вряд ли, тут необходимо учитывать коэффициент расхода энергии у рабочего, вот он, я его установил путем фотохронометрирования». — «Пожалуй, ты прав, без него нам не обойтись». — «Закуривай мои, они мягче…» — «Теперь я вижу, нам позарез нужен вычислитель». Чиркала спичка. «Знаешь, кто из здешних самый толковый? Молодой Караджов. Константин». Раздавались шаги, потом снова цокали копытца калькулятора.

Упоминание о Константине и последовавшее за этим молчание заставило Марию призадуматься. Она как будто начинала понимать, что связывает мужа с Белоземовым и почему в отношениях между Стоилом и Христо последнее время появился холодок.

Особенно заметна эта перемена стала во время их недавнего визита к Караджовым. Весь вечер Стоил был мрачен и неразговорчив, а Христо держался с нарочитой бравадой. К концу ужина они вышли вдвоем на балкон и оставались там довольно долго. Хотя дверь была прикрыта, Мария все же улавливала отдельные слова. Разгорелся какой-то спор, Христо бросал бранные слова, а это означало, что он очень зол. Да и Стоил порой повышал голос, что совсем не было на него похоже. Вернувшись в комнату, оба долго молчали. Наконец Стоил собрался уходить. Эти петухи сцепились не на шутку, пришла к заключению Мария и решила любой ценой дознаться, в чем же дело.

Она беспокоилась, но не за мужа, а за Караджова, которым была серьезно увлечена. Связь их длилась уже больше года. Вспыхнула звезда их запоздалого счастья, как говорила с легкой грустью Мария.

Изобретательность прелюбодеев общеизвестна. Христо ехал в Софию, днем раньше или днем позже Мария отбывала в командировку в соседний или другой, более отдаленный город, а на самом деле тоже ехала в столицу. Там их никто не мог побеспокоить, и они проводили время в ресторанах, либо в какой-нибудь мансарде — друзья Христо, художники, охотно предоставляли в их распоряжение свои мастерские, Встречались они и в других городах, а прошлой осенью превзошли самих себя — устроили свидание в одной из европейских столиц, хотя уезжали в разные страны.

Последнее время они встречались в Брегово, в доме родителей Христо. Машину оставляли в ближайшем лесочке, а сами незаметно пробирались в пустующий дом, затаившийся в глубине двора. В этом почти обезлюдевшем селе, при соблюдении известной осторожности, можно было долго оставаться незамеченными.

В тот день Христо заехал за Марией в соседний городок, где гастролировал ее театр. В ожидании вечера они поставили машину на берегу речки в тени дуплистой ивы. Мария дремала на сиденье, а Христо, лежа под деревом, то воевал с муравьями, то погружал ноги в теплую, как чай, воду, потом от скуки принялся мастерить свистульки из ивовых веток.

Под вечер мимо шел какой-то пожилой крестьянин с косой на плече. Он, конечно, полюбопытствовал, кто они такие, откуда, есть ли у них дети. Мария предложила гостю «Кент». Сев на травку, крестьянин похвалил сигареты, заметив, что нынче народ шибко избаловался.

— Как по-твоему? — обратился он к Караджову. — Ты, видать, важная шишка, дай тебе бог здоровья, верно я говорю, а?

— Мы с тобой, папаша, одного поля ягода, я вроде тебя, не столько говорю, сколько спрашиваю, — увильнул от ответа Христо. — Минет годок-другой, что мода принесла, то и унесет, а здоровое привьется, пустит корни. Чего тут сокрушаться.

Крестьянин долго чесал в затылке.

— Все бы ничего, но уж больно чудит наша молодежь, вот ведь какое дело… Ты знаешь, в нашем селе полно стариков, у которых нет ни одного внука.

Христо еще немного поболтал с крестьянином, чтобы успокоить его, и пошел проводить. Сквозь заросли ивняка Мария слышала обрывки их разговора.

— А речку-то как запаскудили наши умники! И рыба передохла, и огород нечем полить, а летом детворе купаться негде. Так что, ежели ты там бываешь наверху, замолви словечко — должно, догадываешься, об чем я… Ну, прощай!

Вечером, расположившись в доме, как римляне — среди чаш и даров природы, — они лениво беседовали.

— А ты согласен с тем, что говорил дедок? — спросила Мария, нащупав в сумраке большущий персик.

— С чего это ты вспомнила?

— Но ты согласен или нет?

— Нашла о чем говорить.

— Я не зря спрашиваю — ведь ты ему врал без зазрения.

— А что ж мне, исповедоваться перед ним? Что бы он о тебе подумал?

— О бедный рыцарь из Брегово!.. Чего ты мне зубы заговариваешь?

— С какой стати?

— Знаешь, Христо, в тебе есть что-то иезуитское, — сказала Мария, помолчав.

Караджов от удивления даже приподнялся на локтях.

— Что за напасть, мне и Стоил говорил то же самое.

— Обозвал тебя иезуитом? — удивилась в свою очередь Мария.

— Представь себе.

Мария расхохоталась.

— Чего смеешься?

— Потрясающе! Первый раз в жизни Стоил сумел раскусить человека! — Она продолжала хохотать. — Хотя ты того не стоишь, но должна тебе признаться: мне нравится в тебе это качество.

— Тебе нравится иезуитство?

— Оно все же лучше, чем глупость. — Мария потянулась к бутылке. — Выпей, дурачок ты мой!

В полумраке нежно зазвенели бокалы. Раз у них дошло до взаимных оскорблений, дело принимает серьезный оборот, подумала Мария.

— И за что же он обозвал тебя иезуитом? — спросила она, намазывая лицо персиковым соком. — Уж не пронюхал ли о нас с тобой?

— Это единственное, что тебя беспокоит?

— Ваши скандалы на заводе меня не интересуют, — соврала Мария и провела по его лбу сочной мякотью персика. — Одни идиоты способны затевать грызню из-за чужих интересов.

— В том-то и беда, что они не чужие.

— Ха-ха! — с деланной беспечностью засмеялась она.

— Твой Стоил оказался настоящим ослом. — Рука Христо внезапно скользнула вверх по ее бедру, но Мария не дрогнула, и он отстранился. — Занимается всяким вздором и меня хочет втравить.

— Как интересно! — с невинным видом воскликнула Мария.

Христо закурил, и его сигарета беспокойно запульсировала во мраке.

— Судя по всему, он не намерен складывать оружия. Стоил догматик, а догматики народ дотошный, они чтут теорию. А я практик, для меня нет лучшей теории, чем сама жизнь.

— Может, он меня ревнует? — небрежно вставила Мария.

— Возможно. Такие, как он, отличаются верностью и почти всегда озлоблены.

— Да? А почему?

— Потому что за верность обычно платят обманом.

Мария провела рукой по его широкой волосатой груди.

— Стоил человек с причудами, — продолжал Христо, не замечая ее ласки. — Но хуже всего, что своими причудами он и других заморочил. Чтобы добиться своего, ему нужна власть, но тут я загораживаю ему дорогу.

— А ты разве не рвешься к власти?

— Нет! Власть сама идет ко мне в руки. — В темноте блеснули его зубы. — А святош власть презирает.

Мария молчала, пораженная его словами. Она впервые ощутила силу этого человека, поняла ее тайные источники. И впервые так ясно увидела своего мужа обреченным. В самом деле, Стоил — настоящий святоша. Такие люди не способны добиться успеха в жизни. Поначалу их считают чудаками, потом глупцами и в конце концов убирают с дороги, чтобы не мешали. Святым воздают хвалу в лучшем случае посмертно, их ждет разве что скромненькая музейная слава.

Чего хочет Стоил — исправить неисправимое? Довести до совершенства завод, где большинство рабочих — вчерашние крестьяне, которые не умеют обращаться со станками, увиливают от ответственности и копят деньги на дом и машину? Наивный человек! Таким заводом может управлять только циник вроде Христо, который даже в отцовский дом ходит как вор. А здорово он сказал, что власть презирает святош! Стоилу и в голову бы такое не пришло…

Мария откинула простыню и юркнула к Христо.

5

Мария лежала, блаженно расслабившись, и слушала тяжелое дыхание уснувшего Христо. От него шел резкий запах пота и табака. Несмотря на ночную прохладу, этот запах не давал ей покоя, и она уже хотела было перебраться на лавку у противоположной стены, когда в окне появилась луна и обволокла спящий дом воздушно-голубой эмалью. Заиграли красками половики, засверкали лаком рамки и шкафы, обозначились темными пятнами тени — все вокруг обрело очертания и налилось серебристой плотью. В лунном свете, казалось, растворились даже запахи.

Удивленными глазами Мария разглядывала комнату, взгляд ее задержался на Христо. Он лежал, запрокинув голову, разметав руки и ноги. Он был крепко сколочен, но грубоват: толстые икры, мускулистые бедра, широкие ступни, из-за чего походка у него была неуклюжая, мясистые ладони, цепкие, но не ласковые. Должно быть, много ходил босиком и пахал землю, подумала Мария. Грудь у Христо была мощная, шея короткая, толстая. Широкое скуластое лицо, все еще такое непривычное для Марии, в профиль было невыразительным. Отчетливо обрисовывалась нижняя челюсть, тоже коротковатая и резко расширяющаяся к ушам. Бык, подумала Мария, ее вдруг охватило чувство жалости к самой себе. Что с нею стряслось, как могло случиться, что жизнь затащила ее в этот городок, к провинциальному донкихоту да бывшему мужику? Куда ушло то время, когда грезились избранное общество, хорошие манеры, богатство, путешествия, изысканность, даже в таких вот делах… Вместо всего этого — работа, быт да редкая возможность побегать по заграничным барахолкам. А ведь и муж, и Христо самые видные люди в городе, занимают номенклатурные должности (одно название чего стоит!), но, боже мой, какие это видные люди, если они изо дня в день пекутся о хлебе насущном и не в ладах со своей совестью?

Христо захрапел и повернулся к ней спиной. Бреговский Аполлон, усмехнулась Мария и, не удержавшись, игриво поддела его ногой. Вопреки всему она признавала за ним целый ряд достоинств. Христо обладал недюжинной жизненной силой: острая наблюдательность, хваткий трезвый ум и чувство юмора, а его буйный нрав — это лишь проявление широты натуры. Он крепко стоял на земле и заражал своей уверенностью и ее. А что может быть сильнее, чем вера в жизнь, которую видят твои глаза, слышат твои уши, ощущают пальцы? Во что же еще верить? От религии веет могильным холодом — что-то похожее было сказано в одной из книг, но в какой именно, она не могла припомнить, и это сущая правда. Христо сам частенько шутил: «Стоит только подумать, как мало осталось жить на этом свете и как долго придется быть среди мертвых, и мне становится жаль самого себя…» Да, в этом городе нет более интересного мужчины, чем Христо. Она сделала правильный выбор. А дальше видно будет.

Мария провела рукой по своему телу и расстроилась. Эта полнота, эта тяжесть, особенно по утрам, после сна… Старею, сказала она себе. Пожить бы, пожить бы в свое удовольствие еще десяток лет. А потом начнут одолевать болезни, появится усталость, тяга к еде. Она начнет заниматься гимнастикой, бросит, опять начнет, потом пойдут процедуры, массажи, диета, долгие стояния перед зеркалом, а когда в нем блеснут искусственные зубы, это будет конец. И уж тогда ей станет безразлично все: проекты Стоила, намерения Христо, театральные сплетни — весь этот калейдоскоп, именуемый провинциальным городом. Останутся лишь воспоминания, давние и неотступные во мгле старости.

Что же делать, как мне жить дальше? — встрепенулась Мария и даже слегка приподнялась от охватившего ее тревожного чувства. Сойтись с Христо и нацелить его на какой-нибудь столичный, а еще лучше — зарубежный пост? Или самой податься в Софию искать удачи?

Мария снова откинулась на подушку. Поздно, такие авантюры уже не для нее. Хотя у Христо солидная репутация и большие связи, он поставлен на якорь здесь, в этой дыре. В Софии никому он не нужен, а за границу его тем более не пошлют, к тому же там давно все места заняты. Может, снова закрутить с кем-нибудь из театра или оркестра? Но какой от них прок, эти артисты и без того льнут к ней; приятно, конечно, но не так чтобы очень… Это от нее никуда не уйдет — мужчины рабы плоти.

А может, имеет смысл действовать напропалую? Как говорится, или пан, или пропал. Вскружить голову какой-нибудь жирной рыбе, ну, скажем, крупному хозяйственнику. Ее еще хватило бы на это, если постараться, но для такого дела необходимо время и точный прицел, иначе рискуешь опростоволоситься. Можно лишиться и того, что имеешь, что уже гарантировано. А они трусливы, прохиндеи, не станут рисковать, ворюги окаянные! Задурит тебе голову, будет что-то мямлить с важным видом, настораживаясь при малейшем шорохе, потом спрячется за свою секретаршу, отделываясь никчемными подарками, оставшимися после очередной иностранной делегаций. Мария даже плюнула с досады.

В комнату влетела ночная бабочка и стала биться о светящееся оконное стекло. Мария долго смотрела, как она борется с коварной материей, потом встала и принялась выгонять бабочку в раскрытую дверь. Та долго сопротивлялась, но в конце концов, ощутив вольный простор, выпорхнула наружу. Мария стояла с тряпкой в руке и не сразу поняла, почему она так довольна собой — как-никак помогла очутившемуся в беде живому существу.

Давно, очень давно она не испытывала такого согревающего душу чувства. Оказать бескорыстную помощь, просто так, в душевном порыве! Грешница я, вздохнула Мария. Нисколько не похожа на маму, да и на отца тоже. Она снова погладила свою кожу. Здесь, в этой нежной и невинной на первый взгляд плоти, в этой жаждущей ласки, коже зарождается грех. Неужели это и есть то самое, ради чего стоит идти на риск и волноваться, тратить свою жизнь? Она почувствовала, как ее душу обволакивает тоска. Ей случалось встречать прославленных женщин — пианисток, спортсменок, государственных деятелей, — и она никак не могла представить их в повседневной, будничной жизни: в кухне, в постели, над детской кроваткой. Из чего состоит их плоть — из тех же клеток? Странно. Сама она хороша собой, даже красива, и голова у нее неплохо работает, куда лучше, чем у большинства женщин, которых она знает. А сложилось так, что жизнь у нее греховная и насквозь лживая, и она бредет по этой жизни, то задыхающаяся в порыве страсти, то опустошенная. И чтобы вырваться из этой пустоты, должна заново распалять себя, чтобы снова впасть в безумство, единственно способное дать ощущение, что она живет.

Мария посмотрела на спящего Христо. Она никогда не любила его, ведь бурная страсть — это совсем другое, это короткое замыкание, обжигающее душу и оставляющее в ней нагар, как в видавшей виды посудине, в которой мы готовим давно опротивевшую еду. Христо спал глубоким сном и шумно дышал. Нет, подумала Мария, наша кожа не может чувствовать, она лишь ощущает. Чувство — это гораздо глубже, но как найти его?

Этого Мария не знала. Тоска набрасывала на нее свои сети, проливалась дождем, который не расслаблял, а еще больше сковывал ее. А ведь она могла бы полюбить Христо, могла бы что-то для него сделать, по-женски облагородить его, могла бы проникнуть в тайники его души, чтобы умерить пыл его страстей и добиться, чтобы их союз покоился на взаимной верности. И вдруг она вспомнила о Стоиле. Мария судорожно сглотнула. Она и его могла бы любить, и отрезвлять, когда он отрывается от земли, и поддерживать лаской или словом — могла бы… Но не любила. Ни того, ни другого — никого.

Прижавшись лбом к холодному стеклу окна, Мария смотрела на раскинувшееся перед нею село. Но ведь и ее никто не любил — ни один мужчина, которому она безрассудно отдавалась, задыхаясь в безумстве страсти. Иной раз подруги делились с ней своими любовными переживаниями, и их неподдельные чувства были для нее откровением. Оконное стекло холодило лоб, по телу пробегала дрожь. Вот оно, прозрение. Жизнь все короче, годы уходят, и тех, кто в ней нуждается или в ком нуждается она, становится все меньше, и ничего изменить нельзя, ничего.

Отойдя от окна, Мария поежилась, обхватила свои озябшие, покрывшиеся гусиной кожей плечи и бесшумно, словно привидение, пошла к постели.

6

Мария затаила дыхание — Христо проснулся. Расправив плечи, он потянул простыню, но вместо того чтоб укрыться, сел и сонно оглянулся вокруг. Рядом спала Мария, соблазнительно откинув голую руку. Христо усмехнулся и выскользнул из комнаты.

Все вокруг застыло в голубоватом лунном свете. Пахло мятой, из-за дома волнами наплывал одуряющий запах ромашки, буйно разросшейся в заброшенном дворе.

Вымытая дождями и снегами турецкая черепица блестела, как чешуя. Отовсюду струилась тишина, застывая в густой тени каменных оград, галерей, деревьев. Не было ни одного предмета, даже самого маленького, который не держал бы при себе своего двойника, темного и плоского, покорного и неотлучного, рожденного слабым лунным светом. В этих неподвижных косых силуэтах угадывалось нечто совсем иное, ощущалась двойственность вещей, их тайная жизнь, от которой днем не оставалось и следа.

Христо стоял в сенях, завороженный этой картиной. Дом примостился на бугре, отсюда открывался вид на село и дальше, на долину, где тонул в дымке ивняк над рекой и мерцали огни полустанка. В пору его детства там, на лугах, они пасли лошадей, жгли костры, жарили на углях рыбу, купались среди ночи в теплой речке. Воздух был свежий и вкусный, как охлажденный арбуз, временами налетал дурманящий аромат цветов и трав, лениво плескалась вода у обрывистых берегов. Ребята провожали глазами вечерний поезд на Варну, оглушенные грохотом колес, околдованные стремительно летящими желтыми квадратами окон, в которых мелькали самые счастливые люди на свете. Когда проносился последний вагон, они долго не могли оторвать взгляда от багровых, как плоды боярышника, фонарей, которые внезапно гасли на повороте, задутые невидимыми великанами. И тогда, все еще зачарованные видением, они с грустью покидали свои позиции на насыпи и шли к реке, шлепая босыми ногами по остывающей пыли. Поздно ночью, засыпая под хрипловатый перезвон конских треног, маленький Христо думал о том, что на свете есть ужасно интересные вещи, вроде таких вот поездов, увозящих в неведомые города и страны своих избранников, счастливцев, в число которых ему, наверно, никогда не попасть…

Как был, босиком он вышел на дубовое крыльцо и стал рассматривать сельскую улицу. Длинные стрехи домов в лунной дымке были похожи на дремлющих крестьян в кепках и бараньих шапках и очень напоминали своих хозяев: вот дом соседа Делю — хмуро глядит из-под нахлобученного колпака; напротив — кроткая на вид белостенная хатка Доню; рядом кое-как прилепился к косогору дом Чолаковых. А наш? — спросил он себя и спустился во двор. Широколицый, душа нараспашку — настоящий бай Йордан Караджов. Стоит, заглядевшись на долину, на горные кряжи.

Все детство и юность чаровал его этот вечно манящий горизонт. Вот и сейчас, после стольких лет, снова зовет его — вроде бы такой близкий, а на самом деле далекий и тревожный. Подумать только, что бы с ним теперь было, если бы он не пошел учиться, если бы последовал примеру отца? В лучшем случае выбился бы в бригадиры или в председатели кооператива, а могло и того не выпасть — остался бы простым крестьянином, и была б у него изнуренная, больная жена и быстро повзрослевшие дети, втайне прикидывающие, что́ они получат от продажи отчего дома и добра. Но, видно, не суждено ему было остаться крестьянином — очень везло ему в учении. Ну а как сложилась бы его жизнь, не встреть он в гимназии Мончо и не откажись в тот памятный вечер от кино ради таинственного слова «кружок»? Наверно, и тогда без особых осложнений. Все равно он пошел бы изучать право, старое римское право, покоящееся на житейском опыте — истину в нем изрекает и добродетель, и порок. Стал бы адвокатом, одинаково способным сохранять объективность и увлекаться, свободным и оригинальным, независимым актером в доме Фемиды, этаким Демосфеном, и бегали бы за ним политики и женщины, мошенники и чудаки. Но судьба распорядилась иначе — он опоздал родиться.

Если взглянуть со стороны, то он вроде бы достиг большего — стал мэром, отцом города (при желании мог бы оставаться на этом посту и дальше), теперь заправляет крупным предприятием, у него власть, высокое положение, женщины и даже деньги. Но мало ему этого, не дают ему развернуться, себя показать. Чем больше он этого жаждет, тем крепче его сковывает магическая общая воля, благообразие, стереотипность мыслей и поступков, убивающие в нем все его, караджовское. Чего, в сущности, добивается общество? С одной стороны, оно ратует за то, чтобы все жили в довольстве, а с другой — печется об идейности и морали. Но ведь чем больше достаток, тем меньше волнует человека все остальное. Кто жаждет богатства, тот не нуждается в вере и считает, что единственный порок — бедность.

Его, караджовская, теория была предельно ясна: норма для рабочего должна быть высокая, пускай вкалывает, нечего прохлаждаться, а за перевыполнение гони ему прогрессивку — щедро и безо всяких проволочек. Настоящих, честных работяг надо поощрять. А лодырей и ловкачей нещадно бить по карману — нечего с ними миндальничать. Однако глубоко в душе, в самых сокровенных ее уголках Караджов держал и несколько иное мнение. Человек — это животное, пусть общественное, но животное. А животное руководствуется инстинктами. То, что мы называем сознанием, всего лишь тонкая оболочка, под которой бушуют страсти, сталкиваются амбиции. Тут и половое влечение, и зависть, и ревность, и чувство голода, и жажда материальной выгоды. Если у тебя нет своей собственности, ты никогда не научишься ценить, как надо, общественное добро, сколько бы тебе ни читали мораль. Весь вопрос в том, как их соразмерить, эти две ипостаси. Во мне уже социал-демократ заговорил, так его и разэтак, сознался сам себе Караджов. Куда ни кинь, все клин. Легче легкого подбрасывать идейки да честить начальство. Наверняка произведешь выгодное впечатление, даже можешь прослыть героем.

А вот у Стоила не бывает таких сомнений… Ну конечно, дай ему волю, он тебе так упорядочит жизнь, что она станет похуже Дантова ада. Ему и в голову не придет, что бытие не аптека, оно имеет разные измерения — попробуй-ка закрыть глаза на такие вещи, как эгоизм, личная выгода и прочее.

Нет, брат мой во Христе, так дело не пойдет! Кто не способен разглядеть ад в каждом из нас, тот прочит нам ад пострашней — состоящий из одних только праведников, где не будет места ни наказанию, ни искуплению…

Но тут Караджов почувствовал, что устал витийствовать сам перед собою, вздохнул и вспомнил, что наверху его ждет в постели жена Дженева. С тех пор как он познакомился с Марией, его не покидало чувство, что произошла роковая ошибка: они со Стоилом как будто однажды поменялись женами и ни тот, ни другой не могут понять, когда и как это случилось. Христо обернулся и снова стал разглядывать ночной лик родной хаты. Стоил никогда не привел бы сюда его Диманку, никакую другую женщину не привел бы, он трус. Впрочем, нет, ему бы не позволила его порядочность.

Это определение явно покоробило Христо, всколыхнуло в нем зависть. Сколько бы он ни осуждал Стоила, порядочности у него не отнять, а вот ему самому, Караджову, ее определенно недостает. И хотя в этой порядочности он видел скорее слабость, нежели зрелость ума, бывали моменты, когда его грызла зависть.

А ведь я мог стать трибуном, независимым юристом, обо мне не утихала бы молва, меня провожали бы восхищенными взглядами, я бы мог вышагивать средь восторженного шепота, недоступный и гордый… Глупости! — оборвал себя Караджов и в этот миг, впервые с тех пор, как они встретились со Стоилом, понял, что их спор — только следствие того, что они абсолютно разные люди. Однажды усомнившись в своей правоте, Караджов постепенно утратил всякое желание действовать, ему не хотелось рисковать, не хотелось вникать в суть вещей, так как он все равно не сможет их изменить. А вот Стоил, наоборот, никаких сомнений не испытывает, он твердо убежден, что все в наших руках, все можно усовершенствовать, и поэтому он взвалил на свои плечи тяжелую миссию новатора. Никаким таким адом скуки усердие Стоила не грозит, это ясно как божий день. За такое дело мало приниматься с умом, оно требует от человека всей страсти души.

Ад таился в нем самом, но Караджов еще не мог разглядеть его.

Присев на корточки среди травы, Христо бездумно погладил какой-то стебелек и всем своим существом ощутил, как сильно он изменился за эти годы. Ему стало больно. Что бы он ни делал, какие бы мысли ни рождались в его голове, внутренне он всегда шел на сделку с самим собой. Ему вспомнился случай, когда его Косте было пять лет. Вдвоем с Диманкой они принесли и нарядили очередную новогоднюю елку. Увидев ее, мальчишка задумался, а потом сказал:

— Мама, я больше не верю в деда-мороза, взаправдашнего деда-мороза не бывает. — И, немного помолчав, добавил со вздохом: — Но лучше бы я этого не знал…

Надо держать ухо востро, прервал свои воспоминания Христо. Это тебе не любовные приключения, на которые все смотрят сквозь пальцы. Никакой Стоил, никакие иллю…

— Соседушка, ты ль?

Караджов встрепенулся. Над оградой в лунном свете вырисовывалась фигура Делю, его соседа и однокашника по прогимназии. Делю, в белой нижней сорочке, был похож на привидение. Караджов растерялся.

— Ишь ты! — удивлялся Делю, передвигаясь вдоль плетня. — Гляжу, вроде бы мелькнул огонек наверху. Неужто Ристо? — соображаю я. — Но как же так — машины-то нету. Уж не вор ли какой забрался? Потом вижу, ты высовываешься нагишом-босиком. Ну, здорово!

Их руки соединились: мясистая, все еще сильная — с заскорузлой, жилистой, не менее сильной.

— Каким это ветром тебя занесло к нам? Ты с молодухой или один?

Христо соврал, что у него сломалась машина и пришлось оставить ее посреди дороги, и поскорее принялся расспрашивать бывшего дружка о сельских делах.

— Что тебе сказать? — говорил Делю. — Живем помаленьку, управляемся с горем пополам, бегаем трусцой за машинами.

Христо поспешил вставить, что и в городе не слаще, но кто взялся наверстать упущенное, тому случается и недосыпать. Болгарин спал немало, теперь настало время встряхнуться и поднатужиться. Потом будет легче.

— Так-то оно так, — присмирел Делю, уловив в голосе Христо твердые нотки. — Да не совсем. Ежели человек маракует в этих делах, всем хорошо. А кто без понятия, от того проку мало.

Христо уставился на соседа, и Делю дал задний ход.

— Я ить про между прочим говорю, так ить?

Караджов не ответил. Он мысленно перенесся в город, обошел знакомые кабинеты с богатой меблировкой, забежал в министерство, где неожиданно наткнулся на Миятева, секретаря парткома завода. Одни маракуют, а другие без понятия… Видал, как тонко подметил… Где для Стоила зеленая улица, там для меня тупик.

Ну вот, досадил человеку, сокрушался про себя Делю, но мысль его оборвалась, потому что зрелище, внезапно открывшееся перед ним, привело его в оцепенение: на верхнем этаже дома появилась женщина — гола-голехонька, молочно-белая, грудастая, волосы распущенные. Вышла на галерею, потянулась, словно кошка, и стала смотреть на долину, явно не замечая двух мужчин, прислонившихся к плетню.

Делю ощутил какую-то слабость в животе, потом в коленях, ноздри у него расширились и затрепетали. Втянув голову в плечи, он разинул рот и чихнул. Женщина тотчас же бросилась в дом.

— Ты никак озяб? — заметил Христо.

— Насморк, пропади он пропадом… — оправдывался Делю, все еще ошарашенный увиденным. Не его это женка, мелькнуло в голове. Чужая. Его щупленькая. Напал на сальце, кот хитрющий, а мне байки бает.

Беседа разладилась. Делю ухватился за какую-то мысль, запутался и закончил совсем другой. Видя его смятение, Христо решил, что соседа бьет лихорадка, и, обменявшись еще несколькими словами, спровадил его домой.

— Не обессудь, соседушка! — уже со своего огорода подал голос Делю.

— Ты о чем? — не понял Христо.

— Да о чем… Ни о чем!

— Бывает, — рассеянно бросил Христо и пошел к крылечку.

В долине затарахтел поезд.

7

Дружба между Евлогией и Константином началась еще в пору их детства. Из гостиной детей обычно выпроваживали и, завалив игрушками, оставляли одних, а потом поднимали их, спящих друг возле друга, как котята. Они оба были очень смирные, особенно Константин, пример послушания, чем любила пользоваться Евлогия, которая была старше на два года. Позднее, уже в пору юности, она дала ему прозвище Тих, Константин Тих^[3]. «По твоей милости меня, чего доброго, сочтут за сильно запоздавшего самозванца», — сказал он как-то в шутку. Евлогия небрежно махнула рукой.

Шли годы. Смуглая, небольшого росточка, Евлогия не только внешностью своей была похожа на отца, но и характер его унаследовала. Однако время от времени за ее уравновешенностью проглядывала натура матери. По настоянию Марии Евлогия поступила в театральную академию, вошла в круг столичной богемы, но неожиданно покинула дом Мельпомены — переметнулась в агрономию. Несколько месяцев длилась битва между матерью и дочкой, однако упорство Евлогии оказалось сильнее. И хотя Стоил не принимал участия в этом поединке, втайне он был уверен, что дочь поступила правильно, и это не ускользнуло от внимания жены. Мария обвинила его в молчаливом сговоре с Евлогией. Эта история еще больше усилила ее неприязнь к собственной дочери — неприязнь, возникшую в то трудное время, когда Евлогия только появилась на свет.

Закончив образование, девушка вернулась в родной город и начала работать на районной семеноводческой станции. Год спустя из Софии приехал и Константин, он стал одним из первых инженеров местного вычислительного центра. Между молодыми людьми возродилась прервавшаяся было дружба. Обычно по субботам «трабант» Константина вез их либо к памятникам старины, либо в какое-нибудь село, где у Евлогии были служебные дела — она бродила по земельным угодьям, брала пробы почв, заходила в гости к знакомым бригадирам, агрономам, крестьянам и заносила свои наблюдения в записную книжечку. Она старалась делать это тактично — как бы между прочим, не нарушая беседы, не внося в нее напряжения иискусственности. Описания полей, почв и семян перемежались в ее книжке с меткими выражениями, редкими словами, именами и прозвищами, с житейскими историями, на которые так щедра память крестьянина, тонкого знатока природы и людей.

Забившись в какой-нибудь угол, Константин молча слушал. И всякий раз его удивляло то, как интересно и непринужденно Евлогия ведет разговор с хозяевами, восхищала ее непосредственность, располагавшая к беседе всех, кто был рядом.

Случалось, что, засидевшись допоздна, молодые люди оставались ночевать у гостеприимных сельчан. И Евлогия расспрашивала уже Косту: какого он мнения о нынешнем вечере, о крестьянах, об убранстве жилищ, об отдельных людях, чьи имена никогда не путала. Константин отвечал сдержанно. Он не считал себя вправе сразу же выносить суждение о тех, с кем они сегодня встречались, об их вкусах, складе ума. Местные жители производили на него впечатление своей сметкой, пытливостью, это отличало и совсем молодых, чья критичность подчас граничила с непримиримостью к недостаткам.

— Хотя понятливый иной раз оказывается поверхностным, легко поддается внушениям, — сказал он в один из таких вечеров.

Евлогия задумалась над его суждением. Понятлив, но податлив — это звучит афористично. Константин умница.

— Тих!

— Что?

Это было в ее стиле — вроде бы хочет что-то спросить и не спрашивает.

— Тих, у тебя мать ревнивая?

Последнее время Евлогия подружилась с Диманкой и проникалась к ней все большей симпатией.

— Думаю, что нет.

— Почему?

— Может быть, у нее нет оснований.

— А если б были?

Он медлил с ответом.

— Мама человек скрытный, Ева.

— Вы похожи друг на друга.

Константин и нравился ей, и раздражал ее своей сдержанностью, молчаливостью. К тому же он был долговязый, тощий, какой-то бесплотный, шея у него оставалась тоненькой, как у мальчишки. Евлогии порой казалось, что он упадет от внезапного дуновения ветра, и она была готова защитить его. А вот проницательный ум Константина работал точно — вероятно, набирался сил в этой его молчаливости. Будь Тих средних умственных способностей, она, наверно, и внимания не обратила бы на него. В их дружбе, сложившейся как-то по-мужски, не было обычных столкновений, каких-либо подспудных интересов, она была бескорыстной. Мы с ним и пожениться можем запросто, размышляла она, и забыть друг друга в считанные дни.

8

В тот день Евлогия была свободна. Начальство уехало на какое-то зональное совещание (в их ведомстве тоже проводилась реорганизация — совещаниям не было конца), и она решила немного прогуляться по городу после обеда. В конце концов даже на самых работящих порой находит лень. Она причесалась в туалете, заколола волосы на затылке — привычка, сохранившаяся у нее со школьных лет, — и лицо ее оголилось, и без того большой лоб стал чересчур выпуклым. Ум портит женщину, подумала Евлогия, к чему он мне, ум, если нет любви! Лучше бы я родилась мужчиной.

Евлогия горделиво усмехнулась собственному отражению в зеркале и стала корчить разные гримасы, принимать позы — сладострастную, стыдливую, агрессивную — и ни с того ни с сего подумала, что, будь она мужчиной, первым делом соблазнила бы жен своих начальников.

— Ненормальная! — вслух сказала Евлогия, не замечая, что вошла уборщица.

— Чево, чево? — с недоумением уставилась на нее женщина, держа перед собой полное ведро воды.

Евлогия пулей вылетела на улицу. Солнце горстями плескало в окна брызги света, в уцелевших при застройке двориках нежились в его лучах припудренные пылью фруктовые деревья, хранили глубокомысленное молчание кусты самшита, по мостовой с шумом проносились автобусы, а вдали горы стояли в трепещущей дымке, предвещавшей жару.

Евлогия и не заметила, как оказалась у музея. Ноги сами привели ее сюда. Она заглянула во двор, заваленный каменными плитами, капителями, обломками колонн, огромными, как бочки, глиняными сосудами. Она бывала здесь много раз и все знала тут как свои пять пальцев и все же заколебалась, прежде чем войти. Из окон доносился стук пишущей машинки. Евлогия походила по коридору, прочла все надписи на дверях и наконец постучалась в комнату Диманки.

— Тетя Дима, принимаешь сбежавших с работы лентяев? — с этими словами она плюхнулась в оплешивевшее кресло. — Во всех музеях пахнет плесенью. — Принюхиваясь, она повела носом. — Должно быть, это затхлость минувших веков.

— Возможно, — согласилась Диманка.

— И наш век постигнет та же участь, и его обломки будут валяться в этом дворе. И он начнет так же попахивать, если еще не завонял.

— Ты сегодня, я гляжу, настроена философски. У тебя неприятности?

— У меня их всегда хватает, тетя Дима, без них было бы скучно. Разве не так?

— Все зависит от человека.

— И от эпохи, как пишут газеты… Ты не обращай внимания на мою болтовню. — Она прислушалась. — Как тут у тебя тихо. А у нас дома каждый вечер настоящая сходка, даже Тих горло дерет.

— Кто? — не поверила Диманка.

— А я думала, ты знаешь. — Евлогия уже пожалела, что проговорилась.

Диманке стало не по себе. Она знала характер сына — если уж он за что-то возьмется, его не оторвать, а это означало, что у них с отцом неизбежно разразится скандал. Тем более что в последнее время с Христо творилось что-то неладное. Раньше был такой разговорчивый, порой даже надоедал своей болтовней, а в последнее время все молчит да хмурится. Пристрастился к еде, да и к выпивке — вместо обычной рюмки коньяку стал выпивать по две, а то и по три, на вопросы отвечает то рассеянно, то сердито. Только раз у него развязался язык — случилось это неделю назад, — пожаловался на неприятности по работе, и, как выяснилось, все из-за Стоила. «Да, во всем виноват твой хваленый Стоил с его ослиным догматизмом! — повысил он голос, и в глазах у него была ярость. — До сих пор надеется на свое прошлое да на легкомысленных софийских либералов! Но я еще утру ему нос, этому несостоявшемуся профессору! Такой хронометраж ему устрою, что он скатится до начальника цеха или до экономиста в отделе труда и зарплаты…»

Подобных слов, такой желчи по отношению к Стоилу Диманка от него не ожидала.

Ей вспомнилось, как они с Христо познакомились. Было это в студенческой компании. Все пили, танцевали, а она сидела в сторонке и с удовольствием смотрела на шумное веселье. Вдруг к ней подсел Христо, Дионис Бреговский, как он представился, — потный, глаза горят, как у хищного зверя, но с лица не сходит широкая подкупающая улыбка.

«Вы, судя по всему, с другой планеты, а может быть, с какого-нибудь астероида? — заговорил он. — Пойдемте танцевать».

После пышной первой фразы приглашение прозвучало так искренне, что она невольно согласилась. Христо галантно вывел ее на середину комнаты, поклонился чуть ниже, чем следовало, и, продекламировав: «Ювенес дум сумус!», закружил ее в вальсе. Танцевал он умело, то и дело импровизировал, возбужденный дурманящим действием ритма. Когда началось танго, он привлек ее поближе к себе, положил на плечо свою тяжелую ладонь, и она ощутила скрытую власть этого человека.

«Сейчас, — говорил он ей на ухо, — мне бы следовало разыграть перед вами роль сынка преуспевающего адвоката или врача, запоздалого, разудалого, — он сам удивился неожиданной рифме, — готового затуманить вам мозги, которые, надо полагать, менее защищены, чем мои. — Диманка грустно улыбалась. — Но к чему все это? Признаюсь вам, милое созданье, я — сельское чадо в натуральном виде, скоро закончу юриспруденцию, Фемида рискует заполучить очередного ловкача, который примется оправдывать пройдох, прелюбодеев и воров. Сжалься над падшими, о высокий Суд, сжалься, ибо никто не застрахован от порока, услышь слова пророка. — Он звонко захохотал. — Не судите, да не судимы будете… Итак, перед вами сам Христо Караджов, ваш неверный слуга и верный поклонник!»

Диманке доставляло удовольствие слушать эту болтовню, ее словно обдувал резвый, освежающий ветерок. Тогда ей и в голову не приходило, что со временем она поверит этому человеку, увлечется и свяжет с ним свою судьбу. Но такова жизнь. Еще в детстве ее привлекали самые озорные ребята, в их веселости, бесшабашности она угадывала проявление воли и чувства свободы.

Но одно дело — детские игры и совсем другое — жизнь. В первый же год замужества она поняла, что за буйным нравом и веселостью Христо таится холодный рассудок, острая наблюдательность и откровенный эгоизм. Не осталось больше студенческой беззаботности, былой самоиронии, он их заботливо припрятал и держит под семью замками. Даже в самых шумных сборищах, на которые они зачастили и где Христо ужасно много пил — она бы просто не выжила, если б ее заставили столько выпить, — от его внимания не ускользала ни одна важная деталь, ни один многозначительный взгляд, намек или жест людей, равных ему по положению, и особенно вышестоящих. Открыто он никому не льстил, грубо ни на кого не нападал, а исподволь делал и то и другое. Одному из секретарей окружкома он, к примеру, тихо сказал (но так, чтобы слышали другие): «Хотя внедрение смелой идеи обычно связано с большим риском, хотя болгарин чертовски хитер, наши планы покоряют его душу, и этим мы обязаны не только самим планам, но и тем, кто их реализует, скромным апостолам прогресса в нашем крае. Давайте же выпьем за них!»

Это произвело впечатление. И пока звенели бокалы, Христо обращался к какой-нибудь мелкой сошке, к человеку без особых заслуг и будущего, и шептал ему: «Если бы твоя преданность, камарад, была прямо пропорциональна твоим знаниям… то есть, наоборот, ты меня понял… — Тот морщился, а Христо с удивительной непосредственностью добавлял: — За твое здоровье!»

Быстро сориентировавшись, Христо начал заводить полезные знакомства, налаживать дружбу с нужными людьми и стал подниматься вверх по служебной лестнице: инструктор, заведующий сектором, а еще через два-три года — заведующий отделом горкома. И только он нацелился на пост секретаря, как из столицы прибыл Стоил. Возобновилась их давняя дружба, однако Христо быстро учуял, что окружное руководство прочит в секретари горкома Стоила. «Нет уж, дудки, через меня им не переступить! — взбеленился Караджов. — Если Дженев сидел в тюрьме, то это еще не значит, что он щекотал бороду самому господу богу! Должностей много!»

Но вскоре ему стало ясно, что, сколько бы он ни заискивал перед начальством, сколько бы оно ни хлопало его по плечу, он, Караджов, все равно останется на втором плане. И Христо затаил неприязнь к местным властям, тщательно прикрывая ее меткими фразами, приветливыми улыбками, показной деловитостью. Себя он ставил гораздо выше всех них…

— Отцу лучше? — спросила Диманка, с трудом освобождаясь от воспоминаний.

Только теперь до них дошло, как долго они молчали.

— Куда там — без конца курит и кашляет.

— Ты должна на него повлиять, тебя он послушается.

— Отец не из послушных.

— Знаю, — глухо сказала Диманка. — Но так тоже нельзя.

— Мы собираемся махнуть с ним в горы, как только у него будет просвет в работе. Там папа сразу приходит в себя.

— Втроем?

— Мама остается. Она не может без моря…

— Да, конечно, — задумчиво сказала Диманка. — Дядя Христо тоже очень занят. Может, и мы с Константином куда-нибудь уедем.

— Присоединяйтесь к нам! — не удержалась Евлогия.

— К вам?

— А почему бы нет? Это идея! Будем вместе бродить по горам, собирать грибы, я их хорошо знаю, сто блюд могу из них приготовить… А, тетя Дима, решайтесь!..

— Не так это просто, Ева, — ответила Диманка после некоторого раздумья.

9

Рабочий день подошел к концу, и Диманка с Евлогией пошли прогуляться. Широкий Славянский бульвар — это название ему дали после Освобождения — лился, как настоящая река с плотными рядами старых благоухающих лип по обоим берегам. Странная была эта река — на двух уровнях. На высоком берегу расположился Дом офицеров — нарядное, всегда свежевыкрашенное здание; дальше шли казармы, похожие одна на другую, как солдаты, среди них высилось здание штаба; а еще дальше желтели новые жилые дома с огромными магазинами в нижних этажах — их витрины выглядели так, словно там похозяйничали грабители.

На другом, более низком берегу была представлена в полном блеске старая городская архитектура. Тут стояли впритык друг к другу купеческие особняки в три и четыре этажа, украшенные портиками, эркерами, капителями, фризами «под барокко», скульптурами, почти на всех были островерхие жестяные шляпы с флюгерами и антеннами. В первых этажах разместились десятки магазинов и магазинчиков — одежда, обувь, парфюмерия, галантерея, филателия, книжные, кондитерские, хозяйственные магазины, гастрономы, аптеки; тут же находилась местная филармония, театральная касса, два кинотеатра, почта — всего не перечесть. Между ними торчали современные жилые башни, не так давно выкрашенные в яркий цвет, но уже облезшие от дождей. В просторных магазинах самообслуживания не закрывались двери, туда-сюда сновал народ — элегантные девушки в коротких юбочках, сухонькие старушки из окрестных сел с сумками и узлами, поджарые курсанты и раздобревшие офицеры, дети с потертыми ученическими портфелями в руках, железнодорожники и шоферы с переполненными сетками. На маленьких столиках старики продавали лотерейные билеты, у тележек с мороженым топтались женщины, одетые как поварихи, и нараспев зазывали прохожих:

— Эскимо! Шоколадное, сливочное, фруктовое. Ледок, медок…

Бульвар выливался из верхней площади, словно из озера, он шел через весь центр и вливался в нижнюю площадь. Здесь, разделившись на два рукава, бульвар омывал выступавший мысом городской сад. А еще дальше слышалось шумное дыхание вокзала.

Они шли медленно, занятые своими мыслями. Окинув взглядом какой-нибудь дом или витрину, Диманка вспоминала бывшего владельца, его вывеску: магазин верхней одежды «Синто», фотография «Монблан», кинотеатр «Одеон»… В ту пору народу в городе было раза в три меньше, в магазинах народу никого, а жизнь была простая и неторопливая. Те времена давно прошли… Она почувствовала легкую, сладкую грусть: как было бы хорошо навсегда остаться той девушкой, нецелованной, не битой жизнью, в отчем доме. Наслаждаться теми трепетными утрами, когда звучала музыка, и вечерами, когда Диманка стояла на балконе и любовалась мигающими золотистыми гирляндами, рассекавшими темное тело города, и мерцанием небосвода, опирающегося на худобу горных кряжей.

Но те годы ушли безвозвратно. Ее мечтательная юность кончилась в войну. Помнится, в городе была расквартирована какая-то немецкая часть, радисты что ли, во всяком случае, у солдат были деньги и они шатались по злачным местам. Случалось, на улице эти белобрысые верзилы загораживали дорогу возвращающимся домой гимназисткам — настоящие шайки хулиганов. Однажды и с нею такое случилось. Навстречу шли двое солдат с тяжелыми кобурами на поясе, а она была в переднике, с белым воротничком и манжетами. «Фрейлейн, фрейлейн, битте шпацирен цузаммен!» — заблеяли немцы и преградили ей дорогу, раскинув руки в стороны. Ей казалось, что они сейчас бросятся на нее. Как она перепугалась! Хотелось превратиться в воробышка и впорхнуть в какую-нибудь водосточную трубу. А те загоготали на всю улицу: «Бульгариен капут, дамен — капут!..» Слава богу, появились прохожие, хмурые, злые, вообще народ был тогда донельзя взвинчен и все почему-то торопился, торопился…

После войны торопливость не исчезла. Появилось много суетливых людей, они всеми способами добивались, чтобы новая жизнь началась с азов, обязательно на пустом месте и немедленно — время, мол, не ждет. Диманка никак не могла понять, к чему такая горячка, когда кладется Начало тому, что создается на века, и с тревогой наблюдала, как торопливость порой переходит в спешку, в суматоху, чреватую ошибками. Даже в ее музее не было раздумчивого спокойствия, словно изучались не тысячелетия, а минувший год…

Диманка замедлила шаг. Ее мысли снова вернулись к Стоилу, его терпеливым исследованиям, над которыми Христо то добродушно, то язвительно подшучивал. И только теперь, средь уличной суеты, ей вдруг открылась истинная суть спора, идущего между ними.

А тем временем Евлогия уже успела купить эскимо и капнуть на блузку.

— Ну и неряха же я! — пожурила она себя, протягивая Диманке ее порцию. — Не завидую тому, кто возьмет меня в жены…

— Да ладно, пойдем дальше.

— Впрочем, дудки! Я не намерена продавать свою свободу. Да и мужчины до того скучный народ!

— А они про нас говорят то же самое.

— Пускай говорят! Меня это устраивает.

Неожиданно подпрыгнув, она сорвала веточку липы.

— Уже отцвела, совсем не пахнет — вот понюхай.

Диманка поднесла зеленую веточку к носу, хотела было сказать: «всякому овощу свой срок», но воздержалась. Они постояли у витрины магазина тканей и решили зайти. Евлогия набрасывала себе на плечо то одну материю, то другую, а Диманка смотрела, что больше к лицу. Они остановились на шелке, голубом в белую полоску. Евлогия спросила у продавщицы, не расхватывают ли этот материал моряки.

— Моряки? — уставилась на нее женщина за прилавком.

— Ну конечно — на пижамы, — вполне серьезно ответила Евлогия, а Диманка с трудом сдерживала улыбку. — У меня брат служит во флоте, так он сшил себе точно такую пижаму, на время летних маневров.

Продавщица смерила взглядом Евлогию, покосилась на Диманку и сказала:

— Тогда купи еще на одну, чтоб у парня была смена.

— Думаете, не возьму? — Евлогия была задета, не раздумывая, она подошла к кассе. — Пожалуйста!

— Сумасшедшая… — засмеялась Диманка, когда они вышли на улицу. — Что это тебе в голову взбрело?

— Ужасно люблю дурака валять, — призналась Евлогия. — К примеру, пошла за брынзой, а очутилась в кино. С тобой такого не бывает?

Диманка пожала плечами.

— Слушай, тетя Дима, поехали в археологический заповедник! — Евлогия схватила Диманку под руку. — Ну пожалуйста, я плачу за такси!

Диманке не удалось ее отговорить. Они взяли такси на нижней площади и поехали к памятникам старины. Горячее солнце клонилось к закату, вдоль дороги, словно исполинские птицы, дремали деревья, а над полями дрожало марево. Евлогия то смотрела на мелькающий пейзаж, то что-нибудь шептала Диманке, то громко спорила с шофером.

— Вот это, желтое? Рапс. — Тот возражал, что не рапс, а горчица. — Рапс, дяденька, рапс, горчица совсем не такой цветок.

— Горчица вовсе не цветок, герань — другое дело, герань — цветок.

— Цветок, дяденька, раз цветет, значит, цветок.

— Горчица — это растение, — стоял на своем шофер и так круто повернул, что завизжали покрышки.

— Ну ладно, только к чему такие страсти? — Евлогия подтолкнула локтем усмехающуюся Диманку.

— А ты не зли меня, поняла?

Но через несколько сот метров Евлогия повторила как бы про себя:

— Цветок, конечно.

Шофер тоже, выждав какое-то время, повторил:

— Растение. — И на такой скорости очертил круг на площадке перед музеем, что пассажирки чуть не вылетели из машины.

— Девушка, — сказал он, — слава господу богу, что я успел женить сына. А то ведь, неровен час, могла бы ты снохой моей стать. Мигом спровадила бы меня в могилу.

— Цветок, — очень серьезно сказала Евлогия, и все трое громко рассмеялись.

— Дженева дочка, верно? — спросил шофер. — Правду говорят — яблоко от яблони!.. Ну, счастливо, в другой раз заплатишь. — И уехал, махнув рукой.

Они вышли за село. В речушке плескалась стая гусей, высоко в небе кружил ястреб. Евлогия предложила подняться к капищу.

— Мне ужасно нравятся языческие обычаи — дико, но честно! Если встречу язычника, непременно выйду за него замуж, не веришь? Нет, серьезно, для меня главное — чтобы в человеке не было фальши.

— А если твой язычник захочет принести тебя в жертву?

— Ну и что? Куда хуже, если человек расточает клятвы, а потом с глаз долой — из сердца вон… Мама родная, какая здесь красота!

Они стояли на зеленой полянке и благоговейно смотрели на открывшуюся перед ними картину.

10

Диманка вернулась домой в полном изнеможении. Нелегко было карабкаться по крутым тропам к капищу, продираясь сквозь густые заросли кустарника следом за ловкой, как козочка, Евлогией. Диманка опустилась на диван, расслабилась и долго лежала так в омывающей ее тишине, словно в бассейне с прохладной чистой водой. И задремала.

Разбудил ее щелкнувший замок входной двери. Она поняла, что это Тих, но не нашла в себе сил подняться.

— А, ты здесь? — удивился он, видя, что она лежит в темноте. — Уж не заболела ли?

— Я очень устала… Ты только сейчас с работы?

— Странно, раньше ты так не спрашивала. Нет, не с работы.

— От дяди Стоила?

Он опять удивился.

— Откуда ты знаешь?

— Во всяком случае, не от тебя.

Константин заходил взад-вперед по комнате. Диманка вглядывалась в его фигуру, походку, выражение лица так, словно увидела его после долгой разлуки.

— Я собирался тебе рассказать… Немного погодя.

— А зачем надо было скрывать? Отец знает?

— Нет.

— Странно.

— Да, странно. Только моей вины тут нет.

— А чья же тут вина?

— Мама, я в данном случае простой вычислитель.

— Ты делаешь вычисления, используемые против твоего отца, а он ничего не знает?

Константин внезапно взорвался:

— Можешь быть спокойна, я и ему собирался сказать по окончании работы.

— Вот те на. А почему не до того, как приниматься за нее?

— Потому что он бы воспротивился.

Диманка свернулась калачиком на диване — маленькая, хрупкая. Невыразимая нежность захлестнула душу Константина, но он не подал виду.

— Коста, — тихо сказала Диманка, — сядь возле меня.

Он сел. Мать положила ему на колено свою маленькую, как у ребенка, руку.

— Что происходит в нашем доме?

Константин молчал.

— Отец злится, ты скрытничаешь — может, я тут лишняя?

— Мама, ну что ты! — И он обнял ее.

Диманка потянулась к нему, взъерошила его волосы. Давно она не прикасалась к ним, не гладила их. Константин покорно склонил голову.

— Тих, — едва слышно проговорила Диманка, приглаживая волосы сына, — ты всегда будешь меня любить?.. Всегда!

Глубоко растроганный, он молчал.

— Всегда, мой мальчик, что бы ни случилось.

Поздно вечером, когда все улеглись, Христо сказал жене:

— Мы тут поговорили с Костой, когда ты была на кухне. Он, оказывается, ведет со Стоилом «изыскания»!

— Это Стоил тебе сказал?

— Он, — соврал Христо, хотя на самом деле все до последней подробности ему передала Мария. — Подражает западной моде.

— Ну а ты?

— Я? Я сказал ему, что он волен поступать, как ему заблагорассудится, но только не за спиной у отца. — Христо зевнул. — Ничего, скоро он поймет, что к чему.

— Ты опять с угрозами?

— Видишь ли, в чем дело, я не людоед. Если Стоил вовремя опомнится… — Христо опять зевнул. — На днях у меня был разговор с генеральным и с заместителем министра. Все складывается в мою пользу.

— Теперь уже за спиной у Стоила?

— Ты что, в адвокаты к нему нанялась? Я не навязывался начальству, они сами мне звонили… Стоил — мыслитель, другого такого во всей округе не сыскать, вот ведь какая штука.

— Это начальство так говорит?

— Это я говорю! — подчеркнул Христо. — В конце концов, деловой спор, ничего страшного в этом нет. Я не собирался раскрывать перед тобой все карты, но раз уж зашел разговор… Если я сумею еще годик удержать марку, вопрос о моем продвижении решится сам собой — заместитель генерального уходит на пенсию. Поняла?

— Поняла, — машинально ответила Диманка.

— Что-то не похоже. Для меня и для вас с Костой начнется новая жизнь.

— Вот теперь поняла. После такой новости ты начнешь из кожи вон лезть.

— Я знал, что ты будешь против. Наш городишко — пуп земли, верно? Для археолога, может, оно и так, но государственному деятелю нужны другие масштабы. В столице есть где размахнуться. Мой отец пахал на глубину двадцать сантиметров, а длина борозды не превышала пятисот метров, а я должен пахать поглубже, да и поле у меня будет дай бог. Вот это по мне!

Езжай, паши, делай что хочешь, чуть было не вырвалось у Диманки. А я останусь здесь. С Костой. Но вместо этого она спросила:

— А мне чем заниматься в Софии?

— Не беспокойся, устрою тебя в какой-нибудь музей. В столице как-никак побольше музеев, да и богаче они здешних, верно? — Он потянулся к Диманке, хотел приласкать ее, но она спокойно отстранила его руку. — Сейчас ты противишься, а потом благодарить меня будешь. Христо Караджов дает слово, что подыщет тебе такую же работу, но с большей… — он хотел сказать «зарплатой», но вовремя спохватился, — с большей возможностью для научных исследований. Масштабную работу, моя девочка.

— Масштабность нужна только Христо Караджову, — парировала Диманка, поморщившись от обращения, пришпиленного мужем к концу фразы. — Впрочем, делай как знаешь… А что касается отпуска, то в этот раз я поеду куда-нибудь одна.

— Как это одна? — встрепенулся Христо, вспомнив слова Марии о том, что если они поедут все вместе, то это обречет их на скуку. — Почему одна?

— Так…

Христо лихорадочно соображал.

— Зря ты себя травишь, — с подчеркнутой заботливостью начал он. — Не надо было тебе говорить… Во-первых, это довольно далекая перспектива, о которой знаем только мы с тобой. Всякое бывает, может, все останется по-старому. Во-вторых, последнее время я много думал о нас со Стоилом и сделал для себя вывод: нельзя допустить, чтобы мы стали врагами, мы сами должны выяснить отношения. Ноблес оближ — так, вроде бы, говорится.

Диманка чувствовала, что муж не случайно завел этот разговор. Она достаточно хорошо знала его злопамятность, истинно караджовское честолюбие и не сомневалась, что в верхах и в самом деле обещали ему повышение. А раз так, совсем ни к чему наживать себе врагов, особенно в лице Стоила, который для него теперь не соперник. Вот чем заняты его мысли. Через год, а может и раньше, он займет в столице высокий пост, с головой уйдет в заботы о шикарной квартире, будет разъезжать в заграничном лимузине, наймет домработницу, начнет подыскивать себе портных, пропадать на заседаниях, принимать гостей — новых, важных, высокопоставленных, а то и не очень важных, но зато нужных. И так будет каждый день, каждую ночь, до тех пор, пока масштабы опять не окажутся мелкими и на пути у него не встанет какой-нибудь новый Стоил…

А может, все сложится и по-другому: он уйдет с головой в дела, будет разъезжать по стране и по заграницам, дома будет редким гостем, а она останется с Константином. Мария исчезнет с ее глаз, и начнется новая, совершенно независимая жизнь? Диманка взглянула на мужа — он лежал на спине, закинув руки за голову и уставившись в потолок. Нет, она не может влиять на решения этого человека. Она смогла добиться лишь одного — превозмочь его в самой себе, там, где у него нет власти.

— Делай как знаешь, — сказала она наконец, чувствуя, что он ждет от нее ответа.

— И сделаю, — просто, вроде бы даже искренне ответил он. — Пусть Дженев поймет наконец, что я не желаю ему зла. Пусть убедится, что мне ничего не стоит занять его позицию. Меня это нисколько не свяжет.

11

В действительности события развивались не совсем так, как изобразил Караджов. В тот день, придя по долам в окружком, он решил заглянуть и к секретарю но промышленности. Весь седой, Сава Хранов сидел за письменным столом и читал какую-то брошюру. Увидев в дверях Караджова, он бодро встал и пошел ему навстречу. Они пожали друг другу руки, как близкие друзья. Хранов упрекнул Христо за то, что последнее время совсем не показывается, а тот, приложив руку к сердцу, виновато закивал головой, незаметно потянув носом воздух. Хранов не курил, в комнате застоялись запахи старых бумаг, пота в пыли. Даже здесь уборщицы ловчат, подумал Караджов, ступая по свалявшемуся ковру.

Они сели на диван, обменялись вопросами о семье, о здоровье, потом перешли к городским и столичным сплетням, позлословили всласть о соседнем округе, чьи успехи, отмеченные в центре, вызывали у них зависть. И лишь после всего этого перешли к заводу.

— Ну как вы там со Стоилом управляетесь, что новенького? — отеческим тоном спросил Хранов. — Этими днями я собирался наведаться к вам, походить по цехам, посмотреть да послушать людей…

Караджов насторожился. Хранов не спрашивает, как управляется он, директор, а говорит о них обоих — его это задело. К тому же без обиняков заявляет, что хочет сам все увидеть и услышать… Караджов был не особенно высокого мнения о Хранове, считал, что тот уже староват, не имеет специальной подготовки, довольно-таки ограничен. Однако этот человек прошел тюрьмы и подполье, его хорошо знали не только в партийных кругах, но также в городах и селах всего края. Жил он скромно, был терпелив и выдержан, не имел ни явных врагов, ни восторженных друзей. Даже на официальных мероприятиях к нему обычно обращались по-свойски — бай^[4] Сава.

— Бай Сава, — осторожно начал Караджов. — Что виноват, то виноват, сознаюсь, хотя и ты вроде хворал какое-то время, а я уезжал на несколько дней, потому так вышло. — Незаметно для себя Караджов перешел на деревенский говор — оба они были выходцы из села. — А про нашу мороку расскажу все как есть. Затем и пришел к тебе — попла́чусь, думаю, как родному отцу, да совета попрошу.

Хранов без труда уловил хитринку в словах гостя, но не устоял — просительный тон Караджова пришелся ему по душе.

— Верно, приболел я малость, было такое дело.

— Про наши каждодневные заботы толковать нет нужды, — продолжал Караджов. — Тебе они знакомы. Без них нам не прожить, как собаке без блох. — Оба невесело усмехнулись. — Другой камень у меня на сердце, и все из-за Стоила.

— Вот те на! — воскликнул Хранов. — Уж не разболелся ли он?

Надо же такое сморозить! — разозлился в душе Караджов.

— Жив он и здоров, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, нас с тобой переживет. Только не в этом дело. Стоил, бай Сава, уперся, как осел на мосту, и ни вперед, ни назад. Одним словом, начхать ему на выполнение годового плана. Вызвал я его третьего дня…

— Вот оно что… — протянул Хранов. — Что же это с ним, с нашим Стоилом?

— Послушай, бай Сава, — заискивающе продолжал Караджов. — Не пристало нам с тобой в прятки играть, верно? — Хранов кивнул. — Мне теперь все ясно как божий день: нашему Стоилу мода спать не дает. К месту и не к месту подавай ему научный подход! Вот уже больше года какие-то мальчишки днюют и почуют в цехах. Зевнет рабочий — они и это берут на карандаш, а сам Стоил камеру вертит да замеряет. Но ить завод наш с какой поры дымит? У него своя статистика, немалый опыт. Чему ж нынче верить — тем мальчишкам или практике? Самое скверное то, что народ уши навострил, разговоры пошли. Понятное дело: каждому охота работать поменьше, а премию получать побольше, ни за что ни про что. Теперь скажи — прав я или нет?

Караджов покосился на секретаря, чтобы оценить, какое впечатление произвело на него сказанное. Он учитывал, что Сава Хранов человек старой закалки, практик, к нововведениям относится недоверчиво.

— Дак ведь, — почесал в затылке Хранов, — наука есть наука, без нее не обойтись. Хотя, конечно, смотря какая наука и как ее применять.

Вроде клюет, подумал Караджов.

— Я кое-что слыхал про Стоиловы эксперименты, вот и Первый позавчера специально этим интересовался. Мы, как говорится, не против экспериментов. Да и Стоил человек правильный, старой закалки, экономике в Софии учился — пускай бы себе замерял. Но то, что ты сейчас говоришь, чуток настораживает. Потому как вы, молодые, иной раз увлекаетесь, разве нет?

Караджов пожал плечами.

— Мне это больше чем ясно. Если бы речь шла о настоящей науке — кто бы стал возражать? Тебе хорошо известно, сколько мы в свое время хлебнули от тех, кто ее травил, ты это знаешь лучше меня. — Хранов важно кивнул. — Когда в верхах начали делать ставку на новые методы, сколько было радости! Но зачем же все ставить с ног на голову?

В глазах Хранова он прочел колебание.

— Ты вроде бы мне не веришь? — решительно спросил Караджов.

— Отчего же, верить-то я верю, но ведь и Стоил не лыком шит. Не кроется ли за этим другое?

Караджов вздрогнул. Еще не хватало, неужели этот старый суслик что-то пронюхал? Он мигом перебрал в уме все последние разговоры, приключения с Марией, свои тайные замыслы. И успокоился: обо всем этом Хранов не мог ни знать, ни даже подозревать. А вот позиция Стоила очень уязвима — его можно обвинить и в других грехах, более тяжких. Не зря же Хранов обронил фразу: «Не кроется ли за этим другое?» Они такие, эти старики! Если им что-то не по нутру или чего-то недопонимают, тут же начинают подозревать! Караджов обвел глазами одежду Хранова — и летом ходит в темном костюме, темный галстук стянут в маленький тугой узел, как и мысли. Задержался взглядом на круглой физиономии Хранова, охваченный странным предположением, что этот человек способен думать и щеками, и скулами, и даже своими усиками. Вдруг вспомнилось лицо Стоила — оно все светится, а во взгляде — отблеск спокойных, но глубоких вод. Да, Стоил сделан из другого теста, совсем иного замеса… Но вот незадача — приходится вести борьбу не с Храновым, а со Стоилом.

На висках у Караджова выступил пот. В его годы человек либо уже сделал карьеру, либо, смирившись со своей судьбой, сидит себе тихо-мирно. А вот он запоздал, и, как назло, в самый ответственный момент начались осложнения. У Стоила перед ним явное преимущество — он не делает карьеру. И у Савы Хранова есть свое преимущество — он уже достиг желанной цели. Караджов стал перебирать в памяти родных и знакомых. Получалось, что все они в чем-то его обскакали, даже те, что остались в самых низах, — и односельчане, и покойные родители. В его возрасте оба они уже покончили со своими главными заботами: вырастили детей, подняли хозяйство, завоевали добрую славу на селе, уважение родных и соседей — словом, прошли тот путь, какой им полагалось пройти за свою жизнь.

А он чего достиг? Еще в юности стал испытывать странный зуд, погнавший его в город, к иной жизни. И вот на тебе, уже перевалило за пятьдесят, он вроде бы достиг многого такого, о чем прежде и мечтать не мог, а по существу — почти ничего. Потонул в крупных и мелких играх, то пресыщенный, то мучимый жаждой, актер и зритель одновременно, а если вдуматься — и режиссер провинциального фарса под названием «Христо Караджов против Стоила Дженева» в двух частях, с поучительным финалом, дождаться которого способны разве что самые любопытные сороки. Рот его наполнился горькой слюной, в он никак не мог ее проглотить.

— Ты что-то приумолк, — спугнул его мысли голос Хранова.

Караджов мгновенно сосредоточился: настал самый удобный момент!

— Я тебе кое-что открою, — понизил он голос. — Но только чтоб между нами. Наш Стоил, Сава… — И что-то шепнул ему на ухо. Хранов даже рот раскрыл от изумления.

— Дело это мудреное, — продолжал Караджов. — Еще в университете мы изучали разные там экономические теории. Так вот, одна из западных теорий — теория ценностей. Согласно ей, рабочий производит не товар, предназначенный для продажи, а ценности. — Хранов оторопело глядел на него. — Ценности, будь они неладны! — повысил голос Караджов. — Нечто неопределенное, дорогостоящее, но только не товар, соображаешь? — Хранов неуверенно кивнул. — Якобы если нет товара, значит, нет и прибавочной стоимости, нет эксплуатации, капиталистов и прочее.

— Ну хорошо, а…

— Погоди. Наш Стоил втайне исповедует именно эту теорию, только подлаживает ее к нашим условиям. Он рассуждает так: если без удержу наводнять рынок предметами, называть их товаром и не создавать ценностей, то при отсутствии конкуренции и других помех мы рискуем превратить производство в пустую забаву. То есть можем якобы превратиться в барахолку. И тут он говорит: а не разумнее ли нам перестать гнаться за количеством, а приналечь на качество? Обрати внимание — только качество, и гарантировать его будет не конкуренция, а приборы, придирчивый контроль. Контроль от рабочего места до склада. Тогда рабочий получит больше денег, а государство — ценностей.

— Ты смотри! — воскликнул Хранов. — И это наш Стоил?

— Наш друг и приятель, — безо всякой иронии поддакнул Караджов. — Ему и невдомек, что, если встать на такой путь, мы будем без конца топтаться на месте, рабочий, пресытившись и развратившись, уподобится простому ремесленнику, который часами мудрит над каким-нибудь болтом, потому что он, видите ли, не просто токарь или фрезеровщик — не-е-ет, он ценности создает! А если к этим ценностям пришлепнуть их высокую стоимость, то вот тебе и национальный доход, и престиж на мировом рынке, и все такое прочее. А производительность — ёк! Ёк, Сава! — повторил Караджов, довольный своим спиритическим сеансом.

В сущности, это был вольный пересказ спора, разгоревшегося между ним и Стоилом. Именно в силу того, что у нас нет конкуренции, подчеркнул тогда Стоил, мы можем выполнять работу без спешки, делать меньше, но надежнее, и только таким путем нам удастся достичь экономии ресурсов и высокой производительности. Не формально, а на деле.

Тогда Караджов был загнан в угол. Он сообразил, что Дженев прав, по крайней мере в принципе, и, чтобы не сдаваться, поднапряг мозги и предложил свой вариант теории ценностей. Выслушав его, Стоил усмехнулся и сказал, что это уже из другой оперы, и, если Христо позабыл, он готов напомнить ему, в чем соль этой теории. И в заключение Стоил сказал — этих слов он никогда не забудет и не простит: «Теперь мне ясно, что ее породило, эту погоню за количеством. В Европе мы были последними бедняками. Не знаю, обращал ли ты внимание на такую особенность: чем беднее стол, тем больше аппетит. Мы хотим разбогатеть в одну ночь, к тому же только собственным трудом. Ведь сами себя обманываем. Ты меня просто удивляешь: умный человек, а перед сложными вопросами как-то пасуешь».

До чего точно подмечено: бедняк задумал в одну ночь разбогатеть. Что из этого может получиться? Христо ревниво взглянул на лицо Стоила — прокопченное, словно лик святого на иконе, и окончательно убедился, что им не понять друг друга. Если бы он выдал свои сокровенные мысли, Стоил наверняка бы их отверг. А спасовать означало признать правоту Стоила, его принцип.

Всеми этими соображениями он не мог поделиться не только с Храновым — смешно подумать, — но и вообще с кем бы то ни было. Да, он одинок, эта мысль в который уже раз приходит к нему. На его месте любой почувствует себя одиноким: homo homini^[5]…

— Да-а-а, — после долгого молчания протянул Хранов. — Вот слушал я тебя и все пытался как-то раскусить Стоила. Волей-неволей подумаешь: если оно действительно так, как ты рассказываешь, — не иначе, рехнулся человек.

Озабоченный тон партийного начальства побудил Караджова поскорее застраховаться.

— Бай Сава, я с тобой поделился, да только не надо пока звонить во все колокола, ладно? Сам понимаешь, положение у меня деликатное, мы с ним друзья, со Стоилом, вместе работаем, и вообще это дело непростое, тонкое, в подобных случаях негоже рубить с плеча. А вдруг я не так понял его?

— Спору нет! — согласился Хранов. — Я даже думаю, не лучше ли было бы собраться нам втроем, сообща пораскинуть мозгами, авось полегоньку-потихоньку удастся вернуть заблудшую овцу в кошару. Все мы люди, чего в жизни не бывает…

12

По дороге на завод Караджов перебирал в памяти подробности разговора с Храновым и никак не мог избавиться от неприятного чувства, что предал Стоила. Во всем теле была тяжесть, как после шумной попойки, бежавшие мимо машины, дома сливались в сплошную стену. Начинается, подумал он.

«Волга» затормозила у объединения. Караджов отпустил шофера, прошел к себе в кабинет, позвал секретаршу, велел связать его с Софией и никого не пускать. И тут невольно подумал о том, что вроде бы и не собирался говорить ни с генеральным директором, ни с заместителем министра. Так же как, идя в окружном, он не знал, что именно будет рассказывать о Дженеве.

С генеральным разговор был непродолжительным. Караджов ответил на его вопросы, что-то записал в блокнот и дал понять, что особых проблем у него нет, если не считать истории с Дженевым, которую тут же вкратце изложил.

— Он что, на взыскание напрашивается? — грозно спросил генеральный. И приказал Караджову разобраться с этим делом.

— Передай своему Дженеву, что он мне лично ответит, если и впредь будет оригинальничать. Хорош зам по производству!

Караджов учтиво помолчал, затем с важным видом заверил шефа, что оснований для беспокойства не будет.

Генеральный, похоже, что-то записал и бодро закончил:

— Благодарю, Караджов! Привет супруге. — И положил трубку.

А вот заместитель министра взволновал Караджова до глубины души. В отличие от генерального с этим человеком он сразу сумел найти общий язык, и мало-помалу между ними установились приятельские отношения. Бывая в столице, Караджов не упускал случая наведаться к своему покровителю из министерства, они часто заходили куда-нибудь и продолжали разговор за стаканом вина. Караджов ценил заместителя министра за простоту и большой опыт, а тому были по душе живой практический ум Караджова, его напористость, умение идти на риск. Вскоре после их знакомства он подумал, что было бы неплохо иметь в объединении такого человека, как Христо Караджов. В последнее время коммерческие вопросы и снабжение были в центре внимания. Именно на эту работу он прочил Караджова, юриста по образованию.

В ходе телефонного разговора Караджов уловил в голосе шефа какие-то веселые нотки, и пока строил догадки, что́ бы это могло означать, тот сообщил ему о предстоящем уходе на пенсию одного из заместителей генерального директора объединения и о том, что он сам намерен рекомендовать Караджова на этот пост.

— Препятствий нет и пока не предвидится, — сказал шеф. — Так что считай вопрос почти решенным. С твоей стороны на данном этапе требуются две вещи: во-первых, никому ни слова и, во-вторых, обеспечение годового плана — он должен быть выполнен на караджовском уровне. Понятно?

— Есть! — в тон ему ответил ошарашенный Христо. — Уровень гарантирую по всем показателям — сам лично буду жать на педали.

— Порядок. Хозяину видней, учить тебя не надо.

— Так точно! — выпалил Христо.

— Ну и нюх у тебя, Караджа! Сегодня-завтра сам хотел позвонить, а твой звонок опередил меня.

Шеф еще раз напомнил, что разговор сугубо доверительный, и пообещал в ближайший месяц-два пригласить Караджова на ознакомительную беседу.

— Ну давай, счастливчик, скоро с тебя будет причитаться.

Разговор закончился, а Караджов все еще держал трубку, словно завороженный тонкими гудками, похожими на сигналы морзянки. Еле сдерживая волнение, он пытался расшифровать их: «Назначить… ту-ту… на должность… ту-ту… заместителя генерального директора… ту-ту… с окладом… ту-ту… и навсегда вычеркнуть из списков должностных лиц периферии… ту-ту… имея в виду в перспективе… ту-ту…»

Внезапно сорвавшись с места, Караджов пустился в пляс по ковру — легко, радостно, с упоением. Потом спохватился и кинулся к двери, выглянул в приемную. Секретарша читала книгу, пряча ее в ящике стола, как в подоле платья. Увидев начальника, девушка смутилась.

— Читай, читай! — успокоил ее Караджов. — Впрочем, если тебе делать нечего, можешь уходить! А я еще поработаю.

Он запер изнутри наружную дверь, захлопнул внутреннюю и облегченно вздохнул. Затем бросил пиджак на стул, сорвал галстук — извиваясь в воздухе, как змея, он задержался на спинке стула и тут же сполз на пол. При каждом вдохе Караджов старался вобрать в себя как можно больше воздуха, словно хотел оторваться от земли и взлететь. Он выдвинул ящик стола, разворошил бумаги, двумя пальцами поднял некоторые из них и брезгливо отбросил в сторону.

Итак, он — заместитель генерального директора. В Софии его ждут другой стол, другие бумаги, другой кабинет, другая секретарша, «мерседес»… Все будет на ином уровне — и заседания, и деловые бумаги, и разговоры. Новые знакомства, новые женщины… Тут он помедлил. На Марии я ставлю крест. Что было, то сплыло. В Софии таких хоть пруд пруди. Прежде всего — работа. С первого же дня я должен внедрить свой стиль. Собственный, караджовский стиль просвещенного феодала, пусть не крупного, далее не барона, но феодала. Он вскинул руку: «Слушайте, господа вассалы!»

Слушать было некому, и он громко захохотал. Совсем рехнулся — рыбка-то еще в море… Хорошо, хоть сознаю это. Караджов прошелся по кабинету, потрогал листья пальмы, гладкие, холодные в эту знойную пору, и вылил несколько кружек воды в облупленную кадку. Давно он этим не занимался — немудреная операция доставила ему удовольствие. Что от меня потребовал шеф? Во-первых, хранить молчание, во-вторых, дать годовой план. Хранить молчание — легче легкого. А вот план — это потруднее, придется повоевать со Стоилом.

Со двора доносились гулкие удары пневматического молота: один, два, три. Слегка дребезжали окна. Стоил не проблема. Особенно теперь, после этого разговора, — отдам приказ, и дело с концом. Будь любезен, выполняй!

Караджов нахмурился. До сих пор такой способ вполне годился, а сейчас? Насколько я знаю Стоила, его упрямство сломить будет трудно. А в столь деликатной ситуации даже какой-нибудь пустяк способен все испортить, особенно если начальство окажется не в настроении. А настроение у большого начальства меняется…

Удары молота возобновились, на сей раз неровные — то мощные, то совсем слабые. Какая-то необычная поковка… Как же все-таки быть? Пусть на время, но мы должны помириться, поладить. Зря я поторопился сегодня, решил он.

Надо, пока не поздно, позвонить Хранову. Он набрал номер, но Хранова не оказалось на месте. Разве теперь его поймаешь? Караджов тяжело вздохнул. Нужны веские аргументы, чтобы убедить Стоила. Как говорится, соображения высшего порядка. Он наморщил лоб. Соображения высшего порядка? Для начала это неплохо. Так, мол, и так, Стоил, я уже собрался было скрестить с тобою шпаги, но видишь, что получается, жизнь откладывает нашу дуэль — нет, я не бросаю оружия, не прячусь в кусты, но сам видишь, как все обернулось. Он задумался. Хм, что значит обернулось? Разве этот обгорелый пень способен внять каким-либо доводам? Лучше всего сослаться на что-то сверхобязательное, веское, не терпящее возражений, идущее сверху.

Забренчал телефон — раз, другой, третий… Глядя на аппарат, Караджов раздумывал, брать трубку или нет, — звонили с завода.

Он узнал голос Миятева, секретаря парткома. По его голосу Караджов сразу почувствовал — что-то случилось. И не ошибся. Во втором механическом несчастный случай: из токарного станка, работающего на больших оборотах, вылетела плохо закрепленная заготовка и попала во фрезеровщика. Он лежит с развороченным животом и умирает.

— Как это умирает? — вскричал Караджов. — А врачи где?

Миятев ответил, что с минуты на минуту должна приехать «скорая».

— Тогда почем ты знаешь, что он умирает? — возмутился Караджов, все более сознавая, что Миятев говорит правду.

Перед механическим стояла группа рабочих, они курили и тихо обсуждали случившееся. Внезапно налетевший Караджов рассеял их, как коршун цыплят. Просторный заводской цех, обычно наполненный визгом разрезаемого металла и шумом моторов, встретил его тишиной: машины замерли, люди говорили шепотом, на лицах у всех было написано, что стряслась беда. Лишь тонкий зловещий свист пара нарушал мертвую тишину цеха. Толпа на месте происшествия расступилась, чтобы пропустить директора. Возле высокого станка на полу из деревянных брусьев, запрокинув голову, лежал пострадавший — молодой парень. Лицо у него было белое как полотно, изо рта текла струйка крови, волосы слиплись, нижняя часть тела была прикрыта какой-то замасленной дерюгой. Караджов растерянно огляделся, заметил помрачневшее лицо Миятева, пробирающегося к нему сквозь толпу, и в этот миг внимание его привлекла слабая пульсация вены на шее пострадавшего. Все поплыло у него перед глазами, Христо прислонился к станку. Точно так же лежал когда-то его старший брат Петко, раздавленный груженой телегой во время сбора винограда. Забравшись на колесо, Петко опрокидывал в телегу кошелку с виноградом. Одна гроздь свалилась на круп лошади, она шарахнулась в испуге и понесла, спицы колеса захватили парня…

В это время Христо играл в прятки в тени старых орехов по другую сторону виноградника. Золотая осень очистила небо, радовала богатым урожаем, среди виноградных лоз прыгали дрозды в своих блестящих фраках, воздух был напоен медовым духом зрелого винограда и терпким запахом жухлой листвы.

Вопль матери распорол надвое пространство и навечно врезался в его душу. Что было потом, он помнил смутно: суматоха вокруг корчащегося Петко, причитания женщин, огромная фигура отца, который стоял над умирающим сыном, как исхлестанная ветрами скала. Изо рта Петко текла струйка крови, на шее ритмично вздувалась вена. Сосед с ожесточением бил по морде нераспряженную кобылу, она дико вращала глазами, фыркала и вставала на дыбы…

Вена на шее рабочего продолжала вздуваться и опадать, словно по ней ползла раздавленная жизнь и постепенно угасала, угасала. По щеке Караджова скатилась слеза, первая за многие годы. Вот и нет человека: летящая железяка, струйка крови изо рта, эта перебитая, натужно ползущая вена — и больше ничего. Расстается с жизнью молодой парень, как некогда расстался его брат…

Под вечер Караджов пошел проведать близких погибшего. Парень жил вдвоем с матерью в старой приземистой хатенке рядом с разрушенной турецкой мечетью. Под южной стрехой были аккуратно сложены напиленные на зиму дрова. Дворик был весь разделен на грядки, где росли лук, чеснок, помидоры, петрушка, а под окнами — цветы. В доме собрались одетые в черное мужчины и женщины.

Караджов молча поклонился, подошел к матери погибшего, поцеловал ей руку. Ему предложили сесть, поднесли рюмку ракии. По обычаю Караджов выплеснул половину на дощатый пол, а остальное — в горло.

— У тебя есть еще дети? — спросил он.

Убитая горем женщина рассказала, что у нее есть дочь, замужняя, живет далеко, завтра должна приехать. Только лучше бы ей не приезжать…

— Понимаю, мать, понимаю, тебе очень тяжело.

Какой-то мужчина вытер рукавом слезы. Караджов склонил свою большую голову — пускай люди выплачутся. Потом снова обратился к матери:

— Проведем расследование. Виновные будут строго наказаны, а тебе назначим пенсию.

— Ох, миленький, — запричитала женщина, — что мне пенсия, когда я потеряла дитя родное!.. — И она зашлась в мучительных рыданиях. Ее с трудом успокоили, но она еще долго всхлипывала, и, как прозрачный ручей, лилась ее чистая материнская скорбь.

— Я не знаю, кто ты и что ты, — обратился к Караджову худой светлоглазый человек, — но послушай, что я тебе скажу. Вы накажете его товарища, ладно. Ну, а завод, его вы накажете?

— Как это мы можем наказать завод? — удивился Караджов.

— А так: за эти нормы, за эту гонку. Будут еще несчастья, нет ли, только…

Караджов помрачнел, эти слова обожгли его. Тут не место для спора, к тому же у собравшихся здесь людей свое, далеко идущее объяснение случившемуся, и сложилось оно не сегодня и не вчера. И надо же было, чтобы эта беда свалилась на его голову именно сейчас!

Караджов посидел еще немного, сообщил, что все расходы на похороны завод берет на себя, и простился.

По пути домой он решил заглянуть к следователю, своему однокашнику, с которым поддерживал хорошие отношения, к тому же этот человек пользовался большим авторитетом.

Только бы не пришел к заключению, что я виновен, прикидывал Караджов. При чем тут я? Он вспомнил о похоронах. Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы собралась большая толпа, особенно из заводских. Надо будет самому составить список, а возглавит процессию Миятев. Вспомнив о секретаре парткома, он презрительно поморщился. Последнее время этот малый все чаще показывает когти. На всех совещаниях берет слово: партком считает, по мнению парткома… Что вы собой представляете, собственно говоря, кто вас спрашивает, с какой стати вы всюду суете свой нос? Когда обсуждался список рабочих и итээровцев, посылаемых на курсы повышения квалификации, еще он полез со своими поправками! Да и с премиями тоже — всюду вмешивается! В прошлом году, когда он дал Миятеву отвод, такой шум поднялся: Панков такой-сякой — то ли дело Миятев… А если разобраться — два сапога пара! Давно пора взять его в шоры, пускай возится со своей наглядной агитацией! Караджов грубо выругался.

Когда он пришел, следователь как раз заканчивал ужин. Они уединились в небольшой гостиной. Караджову не пришлось рассказывать о случившемся — тот уже все знал. Это не к добру, подумал он. Особенно неприятно было то, что виновным оказался опытнейший токарь, передовик производства. Как он мог допустить такую оплошность, не закрепил деталь?

Как бы между прочим, Караджов спросил, кому поручено вести следствие. Оказалось, какому-то юнцу — совершенно незнакомое имя. Караджов совсем помрачнел. Молодые чересчур ретивы — как начнет копать, соваться во все дыры… Впрочем, чего тут копать, вопрос ясен. Он спросил, есть ли уже предварительное мнение о случившемся, и тут несколько ожил: следователь сказал, что, по всей вероятности, случившееся будет квалифицировано как несчастный случай. Подследственный был с погибшим в хороших отношениях, так что никаких особых мотивов быть не должно, а железяка с таким же успехом могла попасть в любого другого рабочего, да и в него самого, в этого токаря. Но статистика несчастных случаев заставляет призадуматься, добавил следователь. Необходимо принимать какие-то меры.

— И статистику уже успели посмотреть? — удивился Караджов, но тут же согласился и даже приврал, что завтра-послезавтра созывает экстренное заседание дирекции. Следователь отметил, что это очень своевременно и что было бы неплохо, чтобы следствие имело на руках какие-то данные о принятых на заседании дирекции мерах.

— Само собой разумеется! — обрадовался Караджов и, опять как бы между прочим, спросил, долго ли продлится следствие. Следователь ответил, что оно продлится неделю. А слушание дела будет в ближайшие два-три месяца.

Вот это уже не устраивало Караджова. Как раз в ближайшие два-три месяца его должны переводить в Софию!

— Что-то у вас слишком длинная процедура, — сказал он с упреком. — Или наоборот?

Следователь сослался на то, что суд страшно перегружен, дел невпроворот: крупных, мелких — всяких.

— Послушай, — как можно более равнодушным тоном сказал Караджов, — вам, конечно, виднее, но было бы неплохо, если бы вы покончили с этим в текущем месяце. Я тебе объясню почему: чтобы меньше было разговоров и сплетен, запущенную рану лечить труднее.

Подумав, следователь пообещал переговорить с прокурором.

13

Евлогия возвращалась с работы. Близился вечер, и с гор тянуло прохладой. Оставив письменные столы, телефоны, калькуляторы, люди высыпали на улицу. В фонтане перед зданием банка робко проклевывались струйки воды. Часом позже они дружно взметнутся к небу, сверкающие и упругие. Но едва превысив человеческий рост, умерят свой порыв, схваченные в водный узел, чтобы плюхнуться вниз, в позеленевший лягушатник.

Побродив по городу, поглазев на витрины, Евлогия решила зайти в новое кафе-кондитерскую. Посетителей было много, в основном школьники, у которых сейчас каникулы. Выпив в баре чашечку кофе и апельсинового соку, она вдруг захотела чего-нибудь спиртного. В углу зала ей удалось найти свободный столик, и она заказала большую рюмку коньяку. Официантка даже опешила, но заказ приняла, исподтишка разглядывая ее.

Коньяк разлился по телу приятным теплом. Официантка прямо-таки обалдела, когда я заказала большой коньяк, озорно улыбнулась Евлогия. Ей и невдомек, что это уже второй. Шеф сегодня был невероятно щедр.

Во время работы ее срочно вызвали к начальнику. Не иначе где-то проштрафилась, подумала она, но, как выяснилось, дело было в другом. В кабинете собралось все руководство. «Заходи, товарищ Дженева», — обратился к ней шеф. Это еще что? До сих пор была Евлогия, и вдруг — товарищ Дженева! Уж не собираются ли ее повысить? Но поди тут догадайся: оказывается, наградить ее должны. Шеф выступил с речью, красочно описал недавнее происшествие, рассказал о том, как в поле у водителя «джипа» разыгрался приступ аппендицита, здорово все преувеличив, хотя случай-то был рядовой.

Они с агрономом обследовали кооперативные поля по ту сторону реки, надо было определить, годятся ли тамошние почвы для выращивания нового сорта кукурузы. Вокруг не было ни души. Они уже отмахали немало километров, порядком устали, а «джип», который должен был за ними приехать, все не появлялся. «Боюсь, с ним что-то стряслось, с нашим Станчо, — сказал агроном. — Так опаздывать…»

Они уже шли обратно, от усталости еле ноги волокли и вдруг заметили в лощине «джип», сильно накренившийся набок. Вблизи никого не было. Они ускорили шаг и за машиной увидели корчившегося на земле Станчо. По его бессвязной речи им стало ясно, что у него какой-то приступ, скорее всего аппендицит. Они переглянулись: а вдруг прободение? Евлогия ощупала его живот — боль была повсюду. «Ты водишь машину?» — спросила она у агронома. «Мотоцикл», — виновато ответил тот. Тоже мне мужчина! — возмутилась она про себя и кинулась за руль. «Джипом» она никогда в жизни не управляла. Опробовала тормоза, переключение скоростей. Педали были жесткие, рычаг не слушался, руль торчал как-то слишком высоко, перед глазами громоздилась тупая морда двигателя. Ну и каракатица! «Давай его на заднее сиденье, быстро!» — скомандовала Евлогия, и они с трудом втащили в машину теряющего сознание шофера. Мотор взревел и сердито затарахтел. «Садись, чего медлишь! — крикнула Евлогия растерянному агроному. — Рядом с ним садись!»

Машина вздрогнула, рванула с места и заплясала по вспаханному полю. Черная масса земли стремительно мчалась навстречу и ныряла под колеса, а машина металась то влево, то вправо, буксовала, неистово ревя, снова рвалась вперед, шарахалась из стороны в сторону, и гора, видневшаяся впереди, качалась туда-сюда, как пьяная.

Кое-как они выбрались на проселок. Колеи были неровные, на разных уровнях, то проваливались, то дыбились, машина подминала высокую траву, сшибала бурьян, а Евлогия глядела вперед, вцепившись в руль, и даже не сообразила сбавить газ или перевести рычаг на меньшую скорость. Они пролетели мимо персиковых садов — изумленный сторож проводил их долгим взглядом, — перемахнули железнодорожный переезд и выкатили на асфальт. Тут машина успокоилась, Евлогия крепче нажала на газ, и они добрались до больницы. Вот и все.

Жители Семково звонили ей по телефону, благодарили, а родные Станчо даже посылочку ей прислали. Операцию сделали вовремя, и закончилась она благополучно — у парня уже начинался перитонит. И пока шеф на все лады расхваливал ее перед собравшимися, она вспомнила, что в четверг хотела навестить шофера в больнице. Ну и напасть, совсем забыла!

Что же она делала в четверг? Моталась по служебным делам, потом ходила делать прическу, под вечер решила пройтись по нижней улице, вдоль речки, а когда собралась повернуть обратно, бросила взгляд на противоположный холм, где находилось кладбище, и неожиданно пошла туда.

Берега глубокого каменистого русла речки соединяло тонкое бревно. Пройдя по нему, Евлогия попала на чей-то виноградник, затем пролезла сквозь ограду из колючей проволоки. Кладбище было разделено на три части: болгарскую, самую большую, армянскую и еврейскую. Болгарское кладбище было чистое, ухоженное, хотя и заметно бедней, чем соседние. Тут и там вдоль центральной аллеи вырисовывались силуэты гробниц с небольшими мраморными статуями женщин в скорбных позах, их охраняли могучие сосны и пышные ели. Некоторые из этих гробниц местной знати уже обветшали, статуи покосились. Остальные надгробия представляли собой приземистые каменные сооружения с неизменным крестом наверху, их окружали скромные, поросшие травой могилы. Всюду стояли стеклянные банки и потрескавшиеся, словно старые фрески, фарфоровые тарелки, из которых по субботним и воскресным дням кормился благодарный мир пернатых.

Совсем другой вид имели могилы атеистов, уже захватившие немалую площадь. Над ними возвышались деревянные пирамидки с пятиконечной звездой наверху. Будто здесь было капище далеких пришельцев, чья вера во многом отличалась от веры всех других. Папа тоже атеист, почему-то подумала Евлогия.

Она подошла к скамейке возле одной из могил, устало присела. Странно, она не чувствовала здесь умиротворения, от кладбищенского воздуха теснило грудь.

Раскинувшийся внизу город напоминал крону гигантской елки, увешанную звенящими золотыми звездочками. Вокруг плотными ярусами его обступали горы, а на самой высокой вершине мерцала, словно большой светлячок, хижа — пристанище туристов.

Тишину нарушал лишь стрекот цикад. А в метре или двух тлеют кости, на которых держалась плоть со всеми ее безумствами, подумала Евлогия. Безумства рождают новую плоть и новые безумства. И так всегда… Любовное чувство Евлогия познала еще в студенческие годы: она увлеклась одним человеком, но он оказался таким многоопытным, что это оттолкнуло ее. Она все время представляла себе его прежнюю жизнь, женщин, с которыми он встречался, и чувствовала себя униженной, хотя винить его в чем-то было бы глупо. Спокойный, деловитый, уверенный в себе, он старался угодить ей, как будто это входило в его обязанности. С самого начала у них не было того душевного трепета, из которого рождается любовь. Может быть, виной тому был его тщательно скрываемый эгоизм. Очень скоро они расстались, с той легкостью, с какой расстаются случайные знакомые.

Глупая я, с горечью созналась она. Никогда я не найду человека себе по душе — кто его знает, где он сейчас… А если и найду, так сразу начнется быт — стирка, готовка, ссоры. До чего же вздорна жизнь! Ее обожгла обида, снова вернулось желание покинуть город, бросить всю эту надоевшую писанину и обосноваться в каком-нибудь селе, в Семково, к примеру. Там ее будут чтить, как доктора, а то и больше. Она займется агрономией, основательно, как настоящий хлебороб. Целыми днями будет в поле, среди не знающих усталости хитроватых крестьян, и скупых и щедрых. Станет пить наравне с мужиками, злословить по адресу баб, сама будет объектом злословия, купит машину, сошьет себе черное платье до пят и будет ездить в город, ходить по театрам и концертам вместе с тетей Димой, назло всем!.. И записные книжечки будет вести, собирать меткие словечки семковчан, а их там можно столько услышать! Ей отведут уголок в местной газете — а почему бы и нет, — она будет печатать свои рассказы, серьезные и смешные, — пускай читает просвещенный люд, диву дается.

На кладбище спустились сумерки, и Евлогии стало не по себе. Она пролезла сквозь ограду и вышла к глубокому ложу железной дороги. Внизу бежали рельсы, всегда неразлучно и вечно порознь. Тяжелый смрад креозота, ползущий снизу, таял в запахе летнего дождя, грозовых раскатов, скошенной люцерны, полевых цветов.

Постояв на самом гребне, Евлогия внезапно сбежала по крутизне вниз и пошла по слегка поблескивающему рельсу. Время от времени она теряла равновесие, взмахивала руками, как птенец, пытающийся взлететь, и соскакивала на шпалы.

И вдруг раздался неистовый вопль приближающегося поезда. Распоров небо, он рикошетом ударил по рельсам и сник, обессиленный, где-то совсем рядом. Евлогия камнем бросилась в ров. Поезд пронесся над ней всем своим дребезжащим туловищем, ревя и громыхая у нее в мозгу, и умчался в сторону вокзала…

Евлогия тряхнула отяжелевшей головой, ее воспоминания рассыпались, как пепел сигареты, и она вышла из кафе, забыв расплатиться.

14

Стоил побывал в «Оптике» — бывшем магазине аптекарских товаров Йовчева, где на витрине красовались заграничные фотографии усталых мужчин и моложавых красоток в очках. Больше года Стоила мучали головные боли. Не так давно он пошел наконец к врачу, и тот сказал, что это переутомление глаз.

«Наверно, по вечерам читаете?» — «А что ж мне еще делать?» — «Молодую жену развлечь в темноте, — пошутил доктор. Он не знал Стоила. — И глаза отдохнули бы…»

Стоил смущенно улыбнулся в ответ. Неужто догадался, что я давно отшельником живу? — наивно подумал он. Может, это как-то отражается на глазном дне?

В магазине он подобрал роговую оправу для очков прямоугольной формы и посмотрел на себя в зеркало. Глаза на его худом лице стали огромными. Чем не реклама, мелькнуло у него в голове, только воротничок у меня не крахмальный и пеньки торчат на подбородке, как на лесосеке.

У самого выхода он столкнулся с Храновым. Заботливый семьянин, тот нес полную сетку с продуктами, которые сам охотно покупал для домочадцев.

— О, профессор, сколько лет, сколько зим! — сердечно поздоровался Хранов. — С какой это стати в оптику?

Стоил обрадовался встрече — он ценил искреннее добродушие этого человека — и показал ему только что приобретенные очки, но о головных болях упоминать не стал. Хранов взял очки, надел, и его круглое лицо сделалось до смешного важным.

— Как только вы их носите, эти уздечки? — удивился он. — Я, браток, терпеть их не могу, у меня от них психоз начинается. — Светло-карие глаза Хранова смотрели ясно, зрение у него хорошо сохранилось, как, впрочем, и все здоровье. Он был крепко сбит и всегда бодр и свеж, как огурчик.

— Ничего не поделаешь, Сава, слепнуть начинаю.

Шагая вверх по бульвару, они перешли на среднюю аллею, где старые ухоженные липы образовали тенистый свод. На скамейках сидели школьники, мальчишки заигрывали с девчонками, а те делали вид, будто сердятся. По обе стороны бульвара стоял шум, навстречу друг другу двигались нескончаемые людские потоки, ревели моторы.

— Помнишь, как тут было до войны? — спросил Хранов. — Из окрестных сел съезжались крестьяне, все было забито повозками и фаэтонами, на площадях дремали извозчики.

Стоил, разумеется, помнил. Мальчишкой он вместе с дружками догонял крытый фаэтон, тайком хватался за заднюю ось и катался, пока длинный хлесткий кнут не обжигал ему спину. Извозчики не видели мальчишек, но знали, что те виснут на оси, и время от времени ловко заносили над ними кнут: оп-ля-а-а!

Ездила на извозчиках только избранная публика: офицеры в пелеринах со своими расфуфыренными женами, коммерсанты в полосатых брюках и модных прорезиненных немецких плащах, отпрыски местных богачей, отбывающие на курорт или возвращающиеся домой, или просто состоятельные горожане, старавшиеся пустить пыль в глаза, наконец, больные люди, приехавшие поездом или выписанные из больницы, — в сопровождении близких они неловко карабкались на подножку, стесняясь так шиковать на виду у всех.

Детство у Стоила было трудное. Мать он помнил только по выцветшим фотографиям с желтыми разводами. С этих фотографий на него смотрела молодая женщина с кроткими, печальными глазами, и всякий раз, когда Стоил брал в руки старые снимки, ему невольно приходила в голову мысль, что мать чувствовала близкую смерть — ее жизнь оборвалась внезапно, от менингита. Верно ли, что у нее был менингит?

Отец, кочегаривший на железных дорогах, долгое время не решался заводить новую семью, но мачеха все же пришла к ним в дом. Дородная, губы плотно сжаты, глубоко посаженные глаза смотрят зорко и враждебно. Первое, что мачеха сделала, — это выделила для него старую треснувшую тарелку, вышедшую из употребления ржавую вилку и ложку и строго наказала: «С этого дня ты будешь пользоваться только вот этим, понял? И сам будешь мыть после еды. Руки отшибу, если притронешься к другому!»

Стоил ушел из дому куда глаза глядят и решил больше не возвращаться. Он долго бродил по городу, глотая слезы, и в такт биению его сердца отбивал удары беззвучный колокол: мама-мама… Ночь он провел на кладбище, у могилы матери, ему было страшно, особенно под утро, когда с разных сторон неслись крики незнакомых птиц, его бил озноб. Весь следующий день он снова бродил по городу, который вдруг сделался чужим и далеким. Его сосал голод, без конца приходилось сглатывать обильную слюну. К вечеру, вконец измученный, он опять пошел на кладбище. У одной из богатых гробниц он полакомился оставленной кутьей. Ему показалось, что горчит, но он ел и ел — вареные зерна так и таяли во рту — и смотрел, как на ближней могиле резвятся воробьи.

Вернувшись к могиле матери, он прочел надпись на деревянном кресте и, всхлипывая, упал ничком на заросший травой холмик. Трава была сухая, неприятно пахла и колола ему ноздри, глаза, к губам пристали травинки и комочки земли. Обняв могилу, он глухо рыдал, судорожно всхлипывая.

И вдруг почувствовал, как чья-то рука гладит его по голове. Он умолк и замер. Рука продолжала ласкать его. У него в груди закипела ярость, он готов был вскочить на ноги и ударить по этой непрошеной руке, но тут послышался ласковый старческий голос: «Встань, внучек, ох, тяжко тебе, понимаю».

Над ним склонилась какая-то старушка, вся в черном, из рукавов высовывались высохшие узловатые руки, усыпанные коричневыми пятнами. Лица ее он не разглядел. «Ну, вставай, — подбадривал тот же голос, — матушка твоя, упокой господь ее душу, уснула навеки. Вставай же, вставай…»

Он вскочил и побежал между могилами — не хотел, чтобы его видели плачущим, вообще не хотел, чтоб его видели. Ночевал на вокзале — ждал отца, а когда приходили пассажиры, прятался. В эту ночь, скрючившись на скамейке, он впервые подумал, что поезд куда надежнее, чем человек, даже самый близкий, и что теперь начинается самое трудное: жить без надежды. Лишь спустя годы он снова обрел надежду — когда вступил в студенческий кружок. Надежда жила в том, о чем они тогда говорили, говорили тихо и страстно…

— До войны, Сава, жизнь была ясная, — наконец ответил он Хранову.

— Ну вот! С чего это ты вдруг решил дать задний ход?

— Какой еще задний ход?

— Оплакиваешь прошлое.

— Я тебе не поп, — обиделся Дженев.

— Нечего дуться! Коли ты не святоша, должен шутки понимать.

Стоил почувствовал, что Хранов собирается сказать ему что-то неприятное.

— Давай, Сава, от шуток язык становится острей.

Уже знает про наговоры Караджова, смекнул Хранов. А у того не хватило терпения — поспешил застраховаться. Вот характер!

— Раз ты настаиваешь… Но сперва я должен спросить, что там у вас за склока с Караджой?

Стоил резко повернулся, и Хранов понял, что наступил на больную мозоль.

— Значит, Христо успел попотчевать кого надо! — Стоил уже взял себя в руки. — В таком случае ты должен мне все рассказать.

Они сели на садовую скамейку. Хранов положил ногу на ногу, Стоил откинулся на спинку.

— Что же тут рассказывать? Караджа все выложил про ваш, как говорится, спор, без всякого зла говорил человек.

Когда Хранов пересказал подробности, Стоил окончательно убедился: Христо повел войну в строгом соответствии со своим, караджовским методом — для того чтобы выстрелить в спину, более удобную позицию, чем кабинет Хранова, едва ли можно было найти.

— Послушай, — сказал Стоил, выслушав Хранова. — Мы не базарные торговки, чтобы затевать свару. Но я этого дела так не оставлю. Или мы коммунисты, или… да что тут говорить!

— Говори, Стоил!

— Придет время — вправят мозги кому следует, бай Хранов, и очень скоро!

— Никак ты меня стращаешь?

— Я никого не стращаю, но и не позволю обливать меня грязью! Скажи честно, ты веришь, что я способен, закусив удила, шарахаться в такие крайности, веришь?

— Я тоже ему говорил… — пошел Хранов на попятный.

— Ну и?..

— Мой долг внести ясность, Стоил. Дженев снова закурил.

— Ты меня извини, но тебе не пристало вносить ясность таким способом…

— Только без личных выпадов! — обиделся Хранов. — Кончится тем, что я вызову вас обоих на бюро!

— Меня этим не испугаешь! — вскочил с места Стоил.

— Знаешь что, — Хранов говорил уже примирительно, — давай-ка обговорим все по-товарищески. Пойдем ко мне, посидим, пропустим по чарочке, я хочу, чтоб ты сам помог мне понять, что там у вас.

Стоил нахмурился еще больше — не хотелось ему идти к Хранову, изливать душу. Однако Хранов говорил с подкупающей искренностью, и Стоил согласился.

Более двух часов не умолкал он, сидя за столом у Хранова. Хозяин дома героически слушал, лишь время от времени качая головой и цокая языком. Стоил сопровождал свои теоретические выкладки конкретными примерами, переносил Хранова в заводские цеха. По ходу рассказа он исписывал целые страницы всевозможными данными, сопоставлял факты, анализировал их, глядя то в широко раскрытые, то в прищуренные глаза Хранова.

А когда опустел второй кувшин вина и в пепельнице перед Стоилом образовалась целая гора окурков, он стал прощаться и пригласил Хранова к себе — посмотреть заснятый на заводе материал.

— Я пока не могу судить, что и как, для этого нужно время, так ить? — говорил Хранов, провожая гостя. — Но в любом случае я приду. Оно, конечно… было бы неплохо, чтобы и Христо тоже пришел, сам понимаешь.

Стоил как будто не расслышал.

— Кто?

— Я просто предложил, а там дело хозяйское…

На этом они расстались.

15

Придя домой, Стоил увидел в холле Караджова. Сняв пиджак, тот коротал время в обществе бутылки коньяка. Как только Стоил вошел, он вскочил на ноги.

— Салют! — несколько театрально воскликнул Христо. — Любопытно узнать, где это ты пропадаешь в столь поздний час?

Неспроста его принесло в такое время, подумал Дженев. И коротко ответил:

— Здравствуй. Выходит, не я один пропадаю.

— Битых два часа тебя жду! Должно быть, изрядно надоел Марии с Евлогией. Пускай, думаю, отдыхают, а я сам себя развлеку. — Он указал рукой на бутылку. — Уполовинил ее, браток, пока тебя дождался.

Уже и побрататься успели, отметил про себя Стоил и спросил устало:

— У тебя дело?

— Стоил, — доверительно начал Караджов, — пусть тебя не удивляет то, что я сейчас скажу. Обстоятельства в корне изменились!

Дженев молчал.

Крепкий орешек! — мысленно посетовал Караджов и уверенно продолжил:

— Сегодня позвонил генеральный. Ни тебе добрый день, ни тебе добрый вечер. Бери, говорит, лист бумаги и пиши: в будущем году увеличить план до пяти пунктов! Я так и ахнул, оно и понятно — ты чего на меня уставился, попробуй тут не ахни, если, как тебе известно, у меня были наметки намного скромнее… Так вот, на пять пунктов, говорит, это будет ваш последний рывок перед реконструкцией. — Караджов перевел дух. — Хочешь верь, хочешь нет, но в тот момент я лишний раз подумал, что в каком-то отношении ты прав!

Стоил смотрел на него в упор и молчал.

— Ты что, не веришь мне? — Караджов решил вести игру до конца.

Стоил все молчал, однако опустил взгляд, и напряжение несколько разрядилось. Нарочито неторопливым движением Караджов взял бокал за ножку и вылил содержимое в рот.

— Слушай, — сказал он хрипло, — раз уж мы докатились до того, что перестали верить друг другу, бери трубку и говори с ними сам, сейчас же, при мне! — Он выругался. — Ну, чего ждешь? — Каждый, даже самый маленький мускул его тела напрягся в ожидании.

— И что дальше? — с убийственным спокойствием спросил Дженев.

Эти слова, это спокойствие явились неожиданностью для Караджова. Поверил ему Стоил или решил не уступать натиску? А вдруг он в самом деле возьмет да позвонит?

Караджов поднял глаза. Но не прочел на сухом лице своего заместителя ничего, кроме обычного дженевского упорства. Нет, не станет он заниматься проверками, просто заартачится еще больше.

Стоил ждал.

— Ты, выходит, не слушаешь, о чем я веду речь, — обиженно сказал Христо.

— Напротив, Караджа, напротив.

— А если напротив, почему не хочешь понять?

Дженев пожал плечами.

— Мне все ясно. Только теперь тебе придется работать без меня.

У Караджова вырвался вздох облегчения: все-таки поверил! Теперь он мог вести игру более спокойно.

— Стоил, — просительно сказал он, — к чему это ребячество? Ты прекрасно понимаешь, что без тебя мне никак не обойтись. В особенности сейчас.

— Почему?

— Чудак! Как подумаю, сколько мы с тобой пережили, какими были для нас все эти годы… — Караджов отпил прямо из бутылки. — Просто не верится, что между нами могла пробежать черная кошка. Не надо так! Я ведь признал и готов еще раз повторить: в принципе твоя позиция, возможно, более верна, только жизнь порой вносит свои поправки и вынуждает нас идти на компромисс.

— Напрасно ты наводишь тень на ясный день, пытаешься обвести меня вокруг пальца. С Храновым ты был более откровенен.

При всей своей самоуверенности Караджов вдруг почувствовал, что теряет почву под ногами. Значит, старый осел проговорился!

— Представляю себе… — начал он, лишь бы не молчать. — Представляю, что тебе мог наплести этот… Впрочем, когда ты с ним виделся?

— Я только сейчас от него, — обошел ловушку Дженев.

— Так я и думал, — взял себя в руки Караджов. — Нагородил с три короба, разукрасил, как обычно, и, конечно, ни словом не обмолвился, что встретились мы с ним чисто случайно. Не сказал ведь, правда?..

Стоил молчал, лишь желваки заходили у него на скулах.

— Не сказал и того, что разговор шел только о вещах, которые мы с тобой в свое время обсуждали, и ни о чем другом. И того не сказал, что я настоятельно просил его но делать выводов и не распространяться об этом. Верно?

Стоил по-прежнему молчал.

— Но самое главное, — не испытывая ни малейшего угрызения совести, разглагольствовал Караджов, — все это предшествовало сегодняшнему разговору с Софией, вот в чем соль!

В его глазах было столько искренности, что Стоил заколебался. Неужели человек способен так притворяться? А может, и в самом деле случилось что-то непредвиденное и приходится переводить стрелки часов?

Он вспомнил свой разговор с Храновым, обвинения, намеки… Нет, там, у Хранова, Караджов был самим собой. А здесь совсем другой человек — дипломат, который хитрит, ссылаясь на высокое начальство. Зачем ему попусту расходовать патроны, зачем бить лежачего? Не проще ли, не выгоднее ли помириться — как волку с ягненком…

— Караджа, — глухо заговорил Дженев, — Хранов во всех подробностях рассказал мне о вашем разговоре. То, чего от тебя требует начальство, — отдельный вопрос. Между нами примирения быть не может, на прошлое не ссылайся. Я предлагаю продолжить разговор на рабочих местах.

Караджов встал.

— Прогоняешь меня?

— Не прогоняю, но и не держу.

От обиды у Караджова помутилось в глазах.

— Ладно, философ, твой дом — твоя воля! — Он схватил пиджак. — Одно тебе скажу: зря ты так!

— Возможно, — равнодушно ответил Стоил.

Караджов хлопнул дверью.

Подлец! — мысленно выругался Дженев, глядя ему вслед. Вчера становился в позу Нерона, сегодня чуть ли не кается, а завтра? Стоил опустился в кресло. Что это — нехватка знаний, отсутствие убеждений или откровенный карьеризм? Этот вопрос он задавал себе не первый раз.

В гостиную неслышно вошла Мария в ночной сорочке с глубоким вырезом.

— Ушел? — спросила она, хотя все время подслушивала под дверью.

— А что, надо было оставить его переночевать? — съязвил Стоил.

Мария едва было не ответила ему такой же резкостью, но женское чутье удержало ее. Стоя за спинкой кресла, где сидел муж, она взъерошила ему волосы. Он никак не отреагировал на ласку, но Мария и это сочла за благо.

— Стойо, — грудным голосом произнесла она, — что у вас происходит?

Стоил ничего не ответил.

— Я до сих пор не лезла к тебе с расспросами, но это уже бросается в глаза.

— Что бросается в глаза?

— Ваша вражда.

— Хм! — Губы Стоила скривила ироническая усмешка.

— Ну ладно, ладно, споры, — поправилась Мария. — А какие такие споры могут быть у вас, вы что, отцовское наследство не поделили?

— Мария, оставь меня в покое.

— Нет, не оставлю! — решительно заявила она и обвила своими мягкими руками его шею. — Мало вам того, что расстроилась дружба, так еще выставляете себя на всеобщее посмешище из-за каких-то там норм!

Стоил резким движением высвободился из ее рук.

— Это он тебе так сказал?

Мария ничем не выдала себя. Не хватало еще, чтобы Стоил узнал, о чем они с Христо говорили, особенно в этот вечер.

— Христо такой же осел, как и ты, — сказала Мария. — Он тоже затаил обиду — Ева мне говорила.

— Подумать только! А она что об этом знает?

— То же, что и сын Христо! — выпалила Мария. — Твой тайный помощник.

Значит, проболтался мальчишка. А ведь обещал молчать, расстроился Стоил.

— Выходит, вы все знаете. А если так, то чего же ты от меня хочешь?

Мария села, оголив ноги.

— Ваша ссора — это просто ребячество, и оно кончится плохо не только для вас двоих, но и для всех нас. Разве можно идти против министерства?

Стоил не ответил, продолжая курить.

— Вы даете себе отчет, чем может кончиться эта комедия? Вас уже выставили из горкома и городского совета, а теперь и с заводом расстанетесь? Вы этого добиваетесь?

— Я не состою в браке ни с заводом, ни с Христо Караджовым!

— Может, ты и со мной не состоишь в браке?

Дженев бросил взгляд на жену и отвернулся.

— Знаю, что ты хочешь сказать! — вздохнула Мария. — Но у нас с тобой есть дочь…

— Она уже взрослая.

Мария понимала это лучше, чем он. Вот уже несколько лет между матерью и дочкой не прекращалась тайная война.

Евлогию раздражали неискренность и кокетство матери, вызывающая манера одеваться, откровенный флирт, гулянки до поздней ночи, о которых судачили окружающие. Как-то раз Евлогия случайно зашла в филармонию в отсутствие матери, и ей во всех подробностях рассказали о похождениях Марии. Она убежала в какую-то артистическую уборную и долго плакала. Ей было так обидно за отца, она чувствовала, что способна на любой безрассудный поступок.

Вечером Евлогия со всей яростью обрушилась на мать. «От тебя уже вонь идет, — осипшим от волнения голосом кричала она. — Ты скоро потонешь в похоти и лжи!»

Мария молчала и нагло смотрела в глаза дочери. Евлогия кинулась в свою комнату, принесла старенького желтого утенка и принялась молча рвать его на части. Оторвала голову и швырнула ее к ногам матери, выдернула лапку, распорола пушистое брюшко. «Твой подарок, — неистово шептала она. — Твой первый подарок, с ним я засыпала, с этим творением промартели. Возьми его обратно!»

Обе женщины почти одновременно всхлипнули и отвернулись друг от друга, их плач разбился о царившую в доме напряженную тишину.

С чего началась эта неприязнь, эта вражда, приведшая к такому разрыву? — размышляла Мария. Евлогия не была для нее желанным ребенком — вот откуда все пошло. К тому же, как нарочно, Евлогия очень многое унаследовала от отца: его нрав, даже группу крови. Эта группа крови прямо-таки поразила Марию. Значит, она, мать, всего лишь утроба, приютившая и выносившая чужую плоть и кровь, чужое существо. Выходит, так. Даже на самые пустячные ее замечания маленькая Ева отвечала упрямым взглядом, в котором можно было прочесть: отстань, у меня есть папа. Даже повзрослев, Евлогия все делала наперекор матери, начиная с выбора ткани и покроя платьев и кончая агрономией…

Мария проглотила остатки горестных воспоминаний. Ее распирала злоба, на этот раз против Стоила. Оголив ноги еще больше, она сказала примирительным тоном:

— Ладно, Христо вспыльчив, ему простительно, но ты такой сдержанный — именно ты должен первый подать ему руку, пусть ему станет стыдно…

Стоил молча поднялся и вышел на балкон.

16

Минут через десять он вернулся в гостиную и застал там дочь. Евлогия сидела в ночной сорочке за столом и рассеянно водила карандашом по газете.

— Ты почему не спишь? — удивился Стоил.

— А ты?

Стоил подсел к дочери.

— В мои годы спят мало.

Они посмотрели друг другу в глаза. Евлогия заметила, что отец еще больше поседел и осунулся. Его лицо бороздили глубокие морщины, на подбородке была седая щетина, а глаза на сером землистом лице стали больше.

Стоил в свою очередь отметил, что дочь заметно посвежела, щеки зарумянились, губы по-детски пухлые, может быть, после сна? Она была как молодая веточка, нежащаяся под апрельским солнцем в предвкушении скорого расцвета. Похорошела моя Ева, с радостью подумал он.

— Ты слишком много куришь, — сказала Евлогия.

— К осени стану курить меньше, — неожиданно пообещал он.

— Почему к осени?

Стоил помедлил с ответом.

— Перейду на другую работу.

Евлогия сразу все поняла.

— Что между вами происходит, папа?

— Разве ты не знаешь? Мне говорили, что тебе всеизвестно.

Евлогия покраснела. Значит, мать выдала ее.

— Известно, но кое-чего я никак не могу понять. Вы же одной веры, правда?

— Были.

— Нет, наверно, вы и сейчас думаете одинаково. Но нельзя же становиться врагами из-за какого-то там количества!

— Ты так считаешь?

Стоил потянулся к сигаретам, но Евлогия опустила ладонь на его руку.

— Папа, я знаю подробности, мне Тих многое рассказал. Тут или недоразумение, или гордость, или что-то еще.

Стоил покачал головой.

— Недоразумения тут нет, моя девочка, а о гордости и говорить нечего. Все дело в том, что у каждого из нас есть принципы, к сожалению, совершенно противоположные.

Евлогия уставилась на давно не чищенный ковер.

— Что-то я никак не соображу. Вы оба закусили удила и мчитесь то рысью, то галопом — разве не так?

Евлогия заметила, что отец весь напрягся.

— И у нас на работе то же самое, только у природы законы жестче, ретивым у нас не разгуляться. Конечно, есть селекция, выведение новых сортов, гибридизация и прочее, и прочее, но у биологии свои скорости, вам она, наверно, покажется несознательной. Да?

— Ты тоже толкуешь о количестве.

— Я — о количестве?

— Скорость — это количественная категория: путь, деленный на время.

— Я говорила о скоростях в биологии, — возразила Евлогия.

— Все равно. Скорости могут увеличиваться и сокращаться, весь вопрос в том, соблюдается ли допустимая мера. Она существует и в природе, и в обществе — везде.

— А как ее установить?

— Путем добросовестных исследований.

— Что-то не верится. Кто же не считает себя добросовестным? Взять хотя бы дядю Христо, разве он недобросовестный?

— Теперь уже нет, — отрубил Стоил и увидел, как округлились глаза дочери. — Он неуч в нашей области. К тому же, а может быть именно поэтому, карьера не дает ему спать.

— Выходит, за всем этим кроется корысть?

— Выходит так, Ева.

— Не может быть… — прошептала Евлогия. — Ведь он такой умный.

— Чем больше сталкиваешься с жизнью, тем лучше начинаешь понимать, что быть умным — это одно, а хитрым — совсем другое.

— Тебе не нравятся люди, ловкие умом?

— Я им не верю.

— Странно… Значит, ты не понимаешь натуру болгарина.

Стоил пристально глянул на дочь. Она вполне зрелый человек, а он до сих пор относится к ней как к вчерашней студентке.

— Почему же не понимаю? — возразил он. — Болгары разные бывают.

— Я вот езжу по селам, да и у себя на работе замечаю: мало знают наши люди, зато быстро соображают и умеют ловко выйти из положения. Разве это плохо?

— Ловчить, Ева, значит, обходить существо дела.

А ведь отец прав, подумала Евлогия. Вот Недялков, к примеру, отвечает за почвы в ее районе, но не изучает их, а проталкивает неприхотливые культуры: если получится — хорошо, а нет — все пойдет на фураж. При хронической нехватке кормов наказывать его за это никто не станет, напротив, похвалят. Неужто дядя Христо — тот же Недялков, только заводской?

— Не могу я поверить, что дядя Христо способен обходить главное. Ведь он гордый!

— Гордость, Ева, не всегда черта характера. Зачастую напускной гордостью прикрывают ничтожество.

— Но ты ведь тоже гордый!

Стоил опять потянулся к сигаретам, и Ева снова поймала его за руку.

— Не думай, что твой отец — идеал, — примирительно сказал он, оставив руку под ладонью дочери, словно получая благословение. — Твой отец тоже грешен. — И усмехнулся.

— Папа! — вскочила Евлогия. — Вы должны прийти к согласию! Вы оба упрямцы, ни один не желает уступить первым. Раз такое дело, я буду вашим судьей — хочешь? — Ева бросилась к отцу. — Хочешь?!

— Нет, Ева, не хочу. Спокойной ночи, — сказал он. И ушел в спальню.

Евлогия стояла в растерянности. Напускная гордость, чтобы скрыть от людей свое ничтожество… Так неужели отец тоже ничтожество?

Ее душу переполняла тревога. В университете она изучала генетику, темный хаос наследственности, тогда ей все это было интересно, а теперь? Ева взяла сигарету из оставленной отцом пачки. До чего странное существо человек! Как и все другие существа, он не может выбирать себе родителей, его появление на свет — полная случайность, плод увлечения двух индивидов, которые пришли в жизнь тем же путем. Выходит, человек — дитя случайности? Лишь загадочный ген вносит какой-то порядок в этот хаос. А мы-то кажемся себе высокоорганизованными существами, призванными поддерживать порядок и диктовать даже самой природе, хотя по существу являемся ее слепорожденными детьми.

Она открыла буфет и прямо из горлышка глотнула коньяку.

Вот вам, к примеру, Евлогия, рассуждала она про себя. Зачата папой, рождена мамой. Посредственный ум, посредственное образование, ярко выраженный эгоизм, обостренное сладострастие, скрытая тяга к деревне (тут ей вспомнился Христо Караджов, крестьянин по происхождению). Евлогия вытаращила глаза, дразня свое искаженное отражение в стекле буфета.

Она снова сделала глоток коньяку. Была бы жизнь устроена иначе, имела бы я возможность выбирать себе родителей, я бы выбрала маму Диманку и папу Стоила. Может, я и тогда звалась бы Евлогией, и фамилия могла бы быть та же — Дженева, но разве я была бы такой, какая есть? Нет, конечно. Я была бы другая — нечто среднее между мной и Константином. Не пошла бы в агрономию, не моталась бы по селам, не снились бы мне мужчины, с матерью мы жили бы в ладу, а дядя Христо и Мария — о родной матери она подумала как о совершенно чужом человеке — были бы нашими друзьями, но настоящими, потому что каждый был бы на своем месте.

Она опять отпила из бутылки. Коньяк легкой, прозрачной лавой разливался по ее телу, и оно как будто становилось более гибким и сильным. Из распахнутой балконной двери повеял ветерок и разметал тонкие шторы. Евлогия убрала бутылку и подошла к балкону. Стояла глубокая ночь. В летнем небе проклевывались звезды, над городом дымкой висело сияние неона, а дома с темными окнами казались слепыми и мертвыми. Где-то далеко, в новом районе, неуверенно закукарекал петух — не в меру ранняя птаха.

Не в меру ранняя, повторила про себя Евлогия. А я и вовсе ненормальная. Она отошла от балконной двери и включила магнитофон. Пела итальянка, у нее был молодой голос с приятной хрипотцой, страстный и ласковый. Может быть, это мать, баюкающая, своего младенца. Слова были простые — о любви, о каком-то белом домике, остального она не поняла. Мелодия лилась неторопливо, ее сдержанная печаль, особенно ощутимая в модуляциях низкого грудного голоса, говорила о людях, закаленных судьбой и способных прощать. Мне грустно, но не очень, — как будто хотела сказать итальянка, — просто захотелось спеть вам эту песню.

Евлогия слушала, не отрывая глаз от магнитофона. На ободок одной из катушек была наклеена белая полоска, она вращалась неравномерно, со сбоями. Но приглядевшись, Евлогия заметила, что первое впечатление было ошибочно — катушка с белой полоской вращалась ровно, это был обман зрения. Она еще пристальней стала следить за катушкой, за лижущими движениями белой дуги. Постепенно дуга превратилась в маленький радар, методично ощупывающий пространство вокруг себя. В этом равномерном кружении и ощупывании было что-то тревожное. Евлогия не раз видела, как крутятся настоящие радары — неутомимые немые руки, внушающие предчувствие подстерегающей опасности. Катушка продолжала свое вращение, итальянка умолкла, а белая дуга радара по-прежнему обшаривала стены, мебель и даже ее — флип, флип, флип…

Нервы Евлогии не выдержали, она нажала на кнопку. Радар остановился, все затихло, в воздухе повисла какая-то тягостная немота.

17

После визита к Дженеву Караджов вернулся домой мрачный. Диманка с Константином смотрели телевизор, и это разозлило его еще больше: телевизор у них в доме был не в почете, тем более эстрадные программы. Христо кивнул ради приличия и с трудом заставил себя присесть на диван. На экране кривлялась и выла доморощенная певица. Караджов нахмурился. Впитав с молоком матери мелодии народных песен, он не воспринимал чуждые его уху и сердцу современные мотивы, как ему казалось, вымученные и фальшивые. Вместо того чтобы растрогать или успокоить, они держали его в напряжении, нервировали, и он искал, на ком сорвать злость.

Так вышло и на этот раз. Слушая певицу, Караджов мысленно вернулся к недавней ссоре со Стоилом, к разговору с Марией и Евлогией, потом перед ним возникло лицо заместителя министра, и неожиданно для себя самого он набросился на сына:

— Имей в виду, оболтус, если я еще раз услышу, что ты со своими игрушками был у Дженева, разговор у нас будет короткий! Ясно?

— Это ты мне? — Константин ушам своим не верил.

— Нет, аллаху!

Константин набычился, готовый к отпору…

Когда он родился, Караджов был без ума от радости. «У меня сын, у меня сын!» — хвастался он каждому встречному. Дом бай Йордана в Брегове давно не видел такого множества гостей, такого богатого пиршества, такой веселой музыки. Христо ходил гоголем, зазывал всех подряд, и его широкая душа впитывала каждое поздравление, каждое благословение, как нива впитывает капли майского дождя.

И в последующие годы, пока Константин рос — хилый, хрупкий, — Караджов не мог на него нарадоваться. Он с удовольствием гулял с сыном по селу, показывал ему животных, затевал во дворе разные игры, старался закалять его. Однажды они принялись травить молодого ужа. Змея извивалась, норовя удрать, но Караджов в два прыжка перекрывал ей дорогу и возвращал к сынишке. Вначале тот верещал от страха, но потом, ободряемый возгласами отца и его примером, все смелей стал бросаться навстречу ужу, топал перед ним ножкой, а Караджов восхищался самообладанием мальчугана и громовым голосом кричал: «Молодец, Коста, держи его, не упускай!»

И все же, к великому огорчению отца, Константин оставался чувствительным и застенчивым, на бледном лице, так же как и в характере, все четче проступали черты Диманки. Нет, не получится из него настоящий мужчина, далеко ему до своего отца с его буйным и дерзким нравом, думал Караджов.

Школа еще больше отдалила их друг от друга. Караджов был постоянно занят, и за учебой сына следила Диманка, а после поступления в гимназию Константин окончательно отошел от него. Потом Караджову пришлось пережить еще одно поражение: он хотел, чтобы сын стал юристом, но тот поступил на математический факультет. С тех пор их отношения носили чисто формальный характер: они были вежливы, регулярно спрашивали друг друга, как дела, однако во всем сквозил холодок. Константин никогда и ничем не делился с отцом, не обращался за помощью или советом.

Изредка, правда, у них завязывался разговор, и Христо лишний раз убеждался, что им уже не найти общий язык. Сколько ни пытался он внушить сыну, что негоже засиживаться на одном месте, что надо драться за повышение, однако мечта о том, что в один прекрасный день город ахнет при виде нового, молодого Караджова, оказалась напрасной. Мало-помалу он пришел к убеждению, что сын попросту не способен его понять, он недостаточно умен и развит, чтобы оценить отца по достоинству.

Однако Караджов ошибался. Константин внимательно присматривался к нему, вслушивался в его голос, часто задумывался над тем, что и как он говорит. С годами он составил довольно точное, свободное от сыновних чувств мнение. По интонации, голосу и даже по отдельному жесту Коста безошибочно разгадывал его намерения. Если, к примеру, отец употреблял просторечные выражения, это означало, что ему не хватает убедительных доводов, что он рассчитывает на эмоции. Особенно это было заметно, когда отец повторял одно и то же по нескольку раз, эти повторы раздражали Константина. А когда отец пускал в ход шутки и колкие насмешки, это всегда было к месту и очень удачно. Но истинный Караджов раскрывался в гневе. Возбужденный, даже разъяренный — каким он запомнился сыну во время травли ужа, — здесь он был в своей стихии и изрыгал целые потоки слов, порой неожиданных, даже поразительных. Они, казалось, способны были убить наповал, раздавить, смести с лица земли…

Нынешний вечер, судя по всему, не предвещал ничего хорошего, но препираться с отцом у Константина не было настроения. Они смотрели друг на друга в упор, как петухи перед боем.

Ожидая, что ответит сын, Караджов невольно вспомнил то время, когда с умилением гладил этот лоб, ерошил волосы, пощипывал за щечки своего маленького Косту. Все же кое-что парень унаследовал и от него — например, упорство. Что поделаешь…

Не сказав ни слова, Константин вышел. Проводив его взглядом, полным удивления, горечи и обиды, Караджов стал искать повода, чтобы сорвать злость на жене. Но Диманка оставалась безучастной и далекой. Караджов сопел, почесывался и все же не сдержался:

— А ты чего молчишь, как сфинкс?

Диманка не шевельнулась.

— Пойти против родного отца! — не унимался Караджов. — Сопляк несчастный, еще штаны не научился подпоясывать…

Диманка молчала.

— Сидишь, в рот воды набрала. А все потому, что тебе сказать нечего, потому что втайне — какое там втайне! — ты с ним заодно…

Караджов хватил через край и тут же понял это, но было уже поздно: Диманка встала и вышла из комнаты. Оставшись один, Христо грубо выругался и подошел к старому буфету, где хранились напитки. Достав непочатую бутылку виски, он сходил за льдом, сбросил пиджак и наполнил бокал. Кусочек льда плюхнулся в коричневую жидкость, потонул и сразу же всплыл, однако большая его часть оставалась под поверхностью. Караджов засмотрелся на этот миниатюрный айсберг, обманчиво торчащий среди столь же обманчивого алкогольного моря. Удивительно! Перед ним был словно макет жизни: сверху, на виду — хорошие манеры, теплые улыбки, благородные профили, озабоченные и дружеские жесты, а подспудно-холодный эгоизм, далеко идущие планы и во всем расчет, расчет…

Ему стало тошно, и одним духом он осушил бокал, вытолкнув языком назойливый комок льда. После выпитого у Стоила коньяка виски подействовало на него мгновенно. Он напьется вдрызг, сгребет в охапку Марию и умчит в Брегово, в отчий дом, глядящий с высоты на родную долину, на крыши и дымоходы других крестьянских домов с их вечными заботами и сладким заслуженным сном. Там, босой, он повалит ее прямо на дубовый пол, и она уступит его мощному натиску. Главное — торжество силы над слабостью, как всюду в жизни. Лишь немногие это понимают, потому что немногим дано это испытать…

Он принялся пить прямо из бутылки, засовывая в рот кусочки льда, и его крупный язык играл ими, как кошка с мышкой. Эх, была бы Мария годков на десять помоложе… Вдруг перед ним, словно на экране, появилось лицо матери, родимое пятно на левой щеке, полные губы, строгий и властный взгляд хранительницы рода… Как его угораздило опоздать на ее похороны! По дороге в село захотелось набрать для нее свежих цветов. Он долго бродил по полю, пока получился приличный букет, а тем временем отпевание закончилось, свечи догорели, но все ждали, пока приедет он, сын… Ох, родненькая, виноват я перед тобой, только перед тобой, ни перед кем другим, ни перед богом, ни перед чертом! Ты могла стать бреговской Десиславой^[6], а вот твой сын вырос непутевым — так уж получилось, твой грешный Христо ничто по сравнению с тобой, в нем еще теплится, еще горит твоя искорка, гляди — неровен час, и она погаснет, ой, погаснет, родненькая…

Он снова приложился к бутылке и откинулся на спинку дивана. В его помутневшем сознании всплыло панно, на котором неизвестный мастер скопировал картину Милле «Сборщицы колосьев» — бретонки или фламандки тащатся, согнувшись, по стерне и подбирают упавшие тут и там колоски. Сборщицы колосьев… Разве этим разбогатели фламандцы, собиранием крох? Наивный ты человек, Стоил, философ. Спроси у старого Караджова, он сам собирал колосья на стерне и знает не хуже других — кто собирает колосья, тот вечно прозябает в нужде. Богатеть надо одним махом!

Караджов встал на ноги, рослый и дюжий, он напоминал сейчас раненого быка, выбирающего, чей плетень разнести. Ему захотелось подышать свежим воздухом, и он взял бутылку и вышел на террасу. В эту ясную ночь было видно далеко. Он присел на узкие перила, его взгляд устремился сквозь сияние города — новомодный неоновый нимб — на юг, к предгорью, где, словно россыпи лютиков, искрились огни сел. Родимое село скрыто за горой. Он представил себе отчий дом, опоясанный галереей, двор с ветхими навесами, заросший травой, из которой пялит глаза ромашка. Петрушка и кинза пышно зеленеют у самого порога. Под окнами давно выродившиеся герань и пионы, одичавшие розы. Завалившийся колодец…

Повеял ночной ветерок и принес с собой слабый запах влажной земли. Ноздри Христо раздувались, он заволновался — давно забытый запах перенес его в поле, на пашню, на виноградник. Плечи распрямила могучая сила, в нем вдруг ожило яростное желание окунуться в стихию крестьянского труда. Была бы сейчас мотыга или лопата, был бы плуг или хоть какая-нибудь коса — разделся бы он до пояса, подвернул штанины, отбил лезвие молотком, взялся за отшлифованное до блеска косье, согнул спину и — хрясь, ши-и-и, хрясь, ши-и-и… Ноги переступают следом за косой, в воздухе висит острый запах скошенной травы, подрубленных цветов, вокруг снуют бабочки, стебли вздрагивают, задетые обушком косы, и покорно ложатся — хрясь, ши-и-и, хрясь, ши-и-и…

На станции, как вспугнутая птица, взвизгнул паровоз, и видение рассыпалось. Караджов еще долго сидел, бессмысленно глядя в равнинную даль с букетами огоньков, чью красоту он больше не воспринимал.

18

Прошло две недели. Все это время Караджов предпочитал без особой надобности не встречаться с Дженевым, их разговоры носили подчеркнуто служебный характер. Полным ходом готовился новый план. Непрерывной чередой шли заседания. Но Караджов ни на одном из них не присутствовал. Два раза он ездил в Софию, даже не предупреждая Дженева, ни словом не обмолвился и о предстоящей ему поездке за границу.

Стоилу были известны разработки, присланные объединением, но он никак не мог согласиться с установившейся практикой определения стоимости изделий, а то, что и рост производительности им спускали сверху, вызывало у него решительный протест. Однако после ссоры с Караджовым он решил действовать спокойнее, доработать свой вариант и вместе с караджовским вынести его на обсуждение в заводском коллективе, в окружном комитете и в объединении. Поначалу он собирался поделиться своими соображениями с первым секретарем, но потом пришел к убеждению, что не стоит этого делать, чтобы не дразнить Караджова раньше времени, не дать ему возможности предпринять контрмеры, а главное — чтобы у окружающих не создалось впечатление, что их спор не что иное, как склока. Одно его удивляло: в тот вечер Христо заявил, что ему дали устное распоряжение поднять производительность еще на один процент, с четырех до пяти, но прошло две недели, а до завода это все еще не было доведено. Работа велась в соответствии с прежним заданием. Это было не похоже на Караджова, и Стоил подозревал, что две его спешные поездки в Софию объяснялись именно этим — Караджову надо было узаконить новое увеличение норм.

В понедельник Дженев пришел на работу позже обычного: всю ночь у него болела грудь, душил кашель, и он не сомкнул глаз. Утром, с горечью во рту, с воспаленными глазами, он все же побрел к заводу, но почувствовал сильную слабость и зашел в поликлинику. Врачи приняли его вне очереди, и он испытывал неловкость перед остальными посетителями. Час спустя Дженев снова медленно шел по улице и мрачно размышлял. Его сердце и легкие в таком состоянии, что необходимо немедленно бросить курить, взять отпуск и уехать в горы. В противном случае врачи ни за что не ручаются. «Вы на инфаркт или на рак намекаете?» — спросил Дженев. Но врач был непреклонен: что счел нужным, то уже сказал — навсегда распрощаться с табаком и обеспечить себе длительный отдых. Значит, думал Дженев, либо у него обнаружили самое скверное и не хотят говорить, либо он просто переутомился и злоупотребил курением. Рука машинально скользнула в карман и нащупала сигареты. Придется на время забыть о них, решил Дженев и, свернув в сторону, осторожно, как будто делая что-то недозволенное, опустил сигареты в урну.

Придя на работу, он увидел на столе запечатанный конверт на свое имя. Не было ни марки, ни обратного адреса. Неужто анонимка? Он вскрыл конверт и глазам своим не поверил: вместо письма в конверте лежал адресованный ему приказ, подписанный Христо Караджовым, составленный и напечатанный в канцелярии. Каким же днем это помечено? Пятницей. В краткой форме директор велел своему заместителю в десятидневный срок скорректировать план, подняв показатель производительности до пяти процентов. Сомнений не было — близилась развязка.

Стоил позвал секретаршу. Она была одна на два кабинета, но в основном работала на Караджова, а на звонки Дженева отзывалась весьма неохотно. Секретарши, как правило, безошибочно угадывают ситуацию.

Девушка не стала заходить в кабинет, а остановилась в дверях.

— Слушаю вас, товарищ Дженев, — почти не скрывая досады, сказала она и с любопытством окинула взглядом комнату: табачного дыма не было.

Дженев спросил, кто оставил письмо у него на столе.

— Я оставила, — удивилась девушка. — Его товарищ Караджов дал.

Дженев поинтересовался, когда это произошло, в пятницу или сегодня.

— Как же это… Вы ничего не знаете? Сегодня утром товарищ директор уехал за границу!

По ее лицу скользнула едва заметная ироническая усмешка — ни дать ни взять аристократка. Можно подумать, перед тобой по меньшей мере княжна! — возмутился в душе Дженев.

— Вы свободны.

В порыве возмущения он чуть было не изорвал в клочья этот приказ, но сдержался и, сложив листок вчетверо, сунул его в карман.

За окном горбились корпуса цехов, ершились ребристые крыши депо, с неизменным упорством дымила котельная. Во дворе распугивали птиц электрокары, не утихал рев самосвала — должно быть, опять затеяли какой-то ремонт. Глухо, как из-под земли, доносились неровные удары большого гидравлического молота, сопровождаемые перестуком двух других, поменьше, — партия ударников в заводском оркестре.

Устарел завод, подумал Дженев, устарел, стал каким-то уныло-серым. А ведь в свое время, и не так уж давно, он казался совсем новым. В свое время… Что это было за время? Не они ли с Христо были недовольны этим временем, жаловались друг другу, что оно их сковывает? Но потрясений не пришлось долго ждать, за ними последовали реформы. Это было время расцвета их дружбы. Неважно, что потом их обоих понизили, особенно его, Дженева. Он сам на этом настоял — его больше влекло живое дело. И ничуть не жалеет. А вот Христо, похоже, никак не проглотит эту пилюлю.

Дженев отвернулся от окна — оно отвлекало его. Даже штору задернул — в тишине и полумраке лучше думается.

Итак, перед ним загадка — Христо Караджов. Дженеву вспомнилось, как они вдвоем заняли главные посты в этом городе: Караджов возглавил городскую управу, а он — партийную организацию. Христо вроде бы и радовался, и в то же время не скрывал своего разочарования — все осматривал кабинет Дженева, сравнивал его со своим, определял на глаз размеры, оценивал мебель, интересовался, куда выходят окна. Сознавая, что ему досталось второе место, он не упускал случая возвысить себя в глазах окружающих. Да, самочувствие Караджова, его поведение прямо зависели от занимаемого им положения, тут двух мнений быть не могло. Но такова человеческая натура, думал в ту пору Стоил и не придавал этому особого значения. Тщеславием Христо объяснялась и его привычка вертеться около начальства. Он не столько заискивал, сколько старался быть на виду. Но стоило ему выпить хорошенько, как он ехидным словечком или язвительным афоризмом до основания разрушал заложенный фундамент, и ему приходилось все начинать заново. Стоил не раз был свидетелем его медленных взлетов и мгновенных падений, и в этой игре было что-то по-детски привлекательное, проявлялась еще не совсем испорченная натура, не утратившая остатки искренности, без чего трудно жить на свете. И Стоил всегда как-то больше верил в поражения Караджова, нежели в его успехи. Выходит, заблуждался.

Позднее, заняв пост директора завода, Христо всего лишь за год изменился до неузнаваемости: наконец-то он обскакал Стоила, теперь уже решающий голос принадлежал ему. Последние годы Караджов менялся буквально на глазах, становился совершенно другим человеком. Он как бы отключил в себе все сдерживающие центры, внутренние тормоза, он был уверен, что отныне и впредь не будет у него полустанков, что в стремительный караджовский экспресс уже никто не подсядет. Караджов был юрист, любил основываться на предположениях, а не на трезвом анализе, и у него все больше входило в привычку хлыстиком поторапливать местную историю. Он частенько повторял: «Жизнь коротка, а вечно не только искусство, но и история, она всему найдет оправдание, что бы ни создавалось человеком — будь то пирамида или завод».

Стоил заерзал в кресле — очень хотелось курить. Рот был полон слюны, как во время манипуляций дантиста. Чтобы прогнать табачный голод, он сосредоточился на другом. Последнее время Караджов торопился завести новых друзей в столице, где одна за другой появлялись различные центральные организации, требовавшие от предприятий размаха и немедленных результатов. Это было нужное дело, Стоил одобрял новшество, больше того — предвидел создание хозяйственных объединений, которым было бы чем заниматься и за что отвечать.

Однако Христо по-своему оценил новую обстановку: настало его, караджовское время! Верещали новенькие сверкающие телефоны, шел лихорадочный обмен телеграммами и телексами, принимались поспешные решения — вполне в духе Караджова.

Он был выходец из села и этому был обязан цепким практическим умом. В жизни болгарского крестьянина все было предельно взвешено, отлажено опытом и традицией, и в этом состояло одно из его ценнейших качеств.

Однако зерно попало в другую почву, да и масштабы непомерно выросли, и сложность возведена в куб… Плод оказался с изъяном: вместо дальновидности — легкомыслие, вместо вдумчивости — поспешность, вместо естественного демократизма — склонность к самоуправству и своеволию.

Все это было знакомо Дженеву из теории, но он не ожидал, что данный случай окажется таким запутанным и опасным в жизни. Набросать схему ничего не стоит — куда трудней наблюдать эту схему в действии, обросшую намерениями и страстями, побуждениями и расчетами, — то есть проследовать за самим Христо Караджовым и установить четкую границу: досюда хорошо, а начиная отсюда — плохо.

Стоил закашлялся, приложил платок к губам и не заметил, что на нем остались маленькие пятна крови.

И это касается не одного Караджова, но каждого из нас. Меня, например. Каждый должен знать себе цену. Положа руку на сердце, мне бы не повредили некоторые недостатки Караджова, с горечью сознался себе Стоил. Я бы приручил их, и они сослужили бы мне неплохую службу…

И вдруг ему стало жаль, что дружба между ними рушится, что старое доброе время, которое кажется теперь каким-то упрощенным и даже наивным, ушло навсегда.

Без стука вошла секретарша.

— На проводе товарищ Бонев! — с волнением сообщила она и скрылась.

Стоил узнал голос первого секретаря.

— Здорово, Стоил! — по-свойски обратился к нему Бонев. — Ты очень занят?

Дженев сказал, что не очень. Секретаря как будто обрадовал такой ответ, и он пригласил Дженева к себе.

Стоил положил трубку. Зачем он понадобился именно сегодня, когда отсутствует Караджов? В последнее время — то ли в силу занятости, то ли по другим причинам — Бонев редко о нем вспоминал, особенно после того, как Караджов стал членом бюро окружкома. Хотя объективности ради надо признать, что Бонев относился к Стоилу с неизменным дружелюбием и уважением. Он до сих пор помнит день, когда секретарь пригласил его на беседу — вскоре после того, как принял руководство округом.

Прежний секретарь окружкома, Бужашки, человек волевой, но вспыльчивый, не сумел сработаться со здешними кадрами — это были люди покладистые, но недостаточно инициативные и исполнительные, лишенные деловой хватки. «Вы ведь поворачиваетесь, точно невольники какие-то, — срывался иногда Бужашки. — С психологией старых дев социализма не построишь, зарубите это себе на носу!»

Глубоко в душе Бужашки считал себя обиженным — оборвалась его военная карьера. И хотя уже смирился с тем, что уволен в запас, все же не мог избавиться от укоренившихся привычек, в нем все еще жил генерал, самолично принимающий решения и опирающийся на механизм военной иерархии: возлагаю ответственность, требую, приказываю! Можно было лишь удивляться тому, что методы его руководства не вызывали ни ропота, ни сопротивления. Люди вроде бы старались, но дела шли по-старому, а то и хуже.

Бужашки это видел, не переставал злиться, и в сознании его мало-помалу зрела убежденность, что он натолкнулся на глухое сопротивление. Наверное, поэтому началась перетасовка кадровых работников.

Вспоминая то время, Стоил хмурился: человек, пригласив тебя для знакомства, читает вслух твою автобиографию и то и дело испытующе смотрит тебе в глаза — все правильно? Не утаил ли чего-нибудь?

Дженев тогда не удержался, вспылил: «Я вам не проходимец, зарящийся на выгодное место, а руководитель городской партийной организации».

Бужашки молча проглотил эти слова — такими неожиданными и дерзкими они ему показались, — однако запомнил их навсегда. И всякий раз при встречах на заседаниях, оперативках, на бюро не упускал случая поддеть секретаря горкома.

Весьма необычно складывались отношения Бужашки и Караджова. Вначале они довольно быстро нашли общий язык, вернее, Караджов безошибочно нащупал слабинку первого секретаря: культ послушания — и просто-напросто старался не возражать, хотя порой бывал в корне не согласен. «Зря ты споришь с Бужашки, — говорил он Стоилу. — Кивай с серьезным видом — от этого тебя не убудет, — а понятие свое имей. Ведь не сможет же он прочесть твои мысли».

Караджов, по-видимому, стал пользоваться доверием бывшего генерала, они даже в гостях побывали друг у друга. «Хочешь, я вас помирю? — предлагал Стоилу Христо. — Соберемся у меня дома, выпьем по чарочке, ты перед ним расшаркаешься — дескать, пардон. Поклон, пардон — и вся недолга».

Стоил только мрачно усмехался в ответ.

Однако отношения с начальством вскоре и у Караджова испортились. Как потом рассказывал сам Караджов, собрались они с Бужашки посидеть, вдвоем, «по-мужски». Начали с коньяка, пропустили по одной, по другой, по третьей, затем пошло пиво, виски — выпили все, что было. И вдруг совершенно трезво и спокойно бывший генерал выдал такое — у Караджова мурашки забегали по спине: что уже давно за ним наблюдает и понял, что́ он за штучка — в глаза одно, а за глаза другое. «Фигляр ты, — заключил Бужашки. — Только не на того нарвался, раскусил я тебя».

Естественно, Караджов поначалу стерпел. Но потом между ними завязалась такая перепалка — только держись. «С тобой, наверно, случалось подобное, — рассказывал Христо Стоилу. — Подумаешь о чем-то — и не удержишь, само с языка сорвется, а потом глаза на лоб лезут: как меня угораздило такое брякнуть?..»

Несколько недель спустя Стоил Дженев и Христо Караджов были понижены в должностях. Стоилу был предложен пост директора завода, а бывшему мэру города — заместителя по производству. И тут, ко всеобщему изумлению, разразился скандал. Сославшись на неопытность в административных делах, Стоил отказался от директорства и предложил на этот пост Караджова. Поступок Дженева немало удивил бывшего генерала, и он воспротивился: Караджову, дескать, и заместительства много. Однако Стоил не сдавался. Пришлось снова консультироваться в центре, кое-кто там был за, а кое-кто против, и пока шли споры, в один прекрасный летний день в город вдруг возвратился Бонев, один из бывших руководителей местного подполья, до недавнего времени занимавший пост замминистра.

К Боневу шли секретари парткомов, директора и инженеры, рабочие, представители общественности. Мнения посетителей были настолько разноречивы, что у Бонева голова шла кругом, однако он был сдержан и не торопился с выводами.

В первые же дни пригласил он к себе и Стоила Дженева. Они были знакомы с давних пор. Справились друг у друга о здоровье, о семьях, оба признали, что заметно постарели, в отличие от своих жен, поговорили о том о сем, и наконец Бонев спросил, как шли дела в городе в течение последних лет.

— Только без дипломатии, — добавил он. Стоил понял, что Бонев настроен решительно, и добросовестно все рассказал.

— Вот что, дорогой, — заключил Бонев, терпеливо выслушав его, — по моему разумению, ты должен вернуться в горком. Я согласую вопрос наверху и тут же дам тебе знать. Не станем дожидаться выборов.

Дженев, подумав, отказался.

— Ни к чему нам затевать эти игры — то сняли, то опять поставили… Людям начнет казаться, что тут только и делают, что сводят личные счеты. Лучше я поработаю на заводе, по специальности, а там видно будет. Секретарем горкома может работать и более молодой, кто-нибудь из комсомолии, а вот заместителем директора по производству — не каждый.

— Заводов в нашем городе хоть отбавляй, а горком один, верно? — возразил Бонев.

— Тут дело не в общем руководстве, — не сдавался Дженев. — Караджов юрист, ему нужна правая рука.

— А мы Караджову дадим экономиста, экономистов у нас пруд пруди.

— Нет, товарищ Бонев, нет, я так не привык.

— Значит, становишься в позу обиженного? — не поверил первый секретарь и пристально на него посмотрел. Он уже слышал о чудачествах Дженева, например о том, что он отказался стать директором. Вот еще одно. — И все-таки, Дженев, тебе придется вернуться в горком.

— Если машина закрутится, вернусь, что поделаешь, только турецкая пословица гласит: «зорлан гюзелик олмаз» — насильно мил не будешь.

— Почему насильно? Неужто партийная работа тебе надоела? — обиделся Бонев.

— Мне ближе работа по специальности, и я дорожу своим ремеслом. Есть у меня и кое-какие задумки, хочу проверить их на практике.

И Стоил вкратце рассказал о своих планах.

— Если вернешь меня в горком, все пойдет прахом, — добавил он.

Действительно, трудный человек, размышлял Бонев, впрочем, главное не это, а то, что я ему верю и именно такие мне нужны. Он поглядел на окутанного табачным дымом Стоила и решил подождать. Пройдет время, они познакомятся поближе, и тогда можно будет подумать о чем-то более существенном, например о передвижении его на место Хранова.

Шли годы, Бонев в повседневных заботах свыкся с Храновым, с Караджовым и другими работниками и позабыл о Дженеве. Последний раз они встретились на партийном собрании в заводоуправлении, на которое Караджов его пригласил. Собрание как собрание, куча нерешенных вопросов, с доброй половиной которых на следующий день и без собрания можно было бы справиться, если бы каждый болел за свое дело, не кивал на другого и не полагался на то, что и так обойдется. Бонев сидел в президиуме, вид у него был мрачный.

После собрания Караджов пригласил его на коктейль.

В кабинете собрались несколько человек из числа заводского руководства. Была здесь и какая-то молодая женщина — пригласили, видно, для украшения компании. Первый секретарь невольно обратил внимание на то, что отсутствует Дженев. А ведь он собственными глазами видел его на собрании — Стоил сидел в зале, не в президиуме.

«Коктейль» у Караджова был бессмысленной и неловкой затеей, вроде бы знак внимания к гостям, а по существу избитый прием, используемый для того, чтобы лишний раз что-то поклянчить. Прослушав набор плоских анекдотов, рассказанных так, чтобы они казались возможно более пикантными, Бонев собрался уходить. Караджов попытался его задержать, пустил в ход банальную фразу о том, что руководству негоже отрываться от масс.

— Это вы и есть те массы, от которых я отрываюсь? — спросил вдруг Бонев, стоя в дверях.

Собравшиеся явно опешили.

Выехав с завода, Бонев увидел тощую фигуру Дженева, шагавшего вдоль дощатого забора мебельной фабрики. Бонев окликнул его и пригласил в машину, но Стоил наотрез отказался под тем предлогом, что ему нужно больше двигаться.

— А мне что, не нужно? — спросил Бонев.

Стоил пожал плечами.

После некоторого колебания Бонев отпустил машину, и они пошли вдвоем по безлюдной улице.

— Что это ты особняком держишься? — спросил Бонев. — Тебя что, не пригласили на угощение?

Помолчав, Дженев ответил вопросом:

— Как ты-то можешь принимать подобные приглашения?

— Если б отказался, я бы вас обидел! — сказал Бонев, без нужды повышая голос.

— Так ты ради этого два часа морщился в президиуме?

Боневу был непривычен такой тон — вернее, он успел отвыкнуть от него, но сдержался.

— Было заметно? Значит, не зря я пришел — вы сделаете необходимые выводы! — попробовал отшутиться Бонев.

— Я б на твоем месте сел в зале, — продолжал атаковать Дженев. — Где-нибудь посередине, а то и в самом конце.

— Чтобы произвести впечатление?

— В первый раз, может, и произведешь, а во второй, в третий — люди привыкнут.

— И что?

— Да ничего. Вдруг услышишь что-нибудь дельное, приправленное острым словечком…

— Тогда, может, мне идти впереди, спиной к тебе? — пытался скрыть раздражение Бонев.

Деревянная ограда кончилась, перед ними в синих сумерках открылся скверик. На скамейке, обнявшись, замерла влюбленная парочка.

— Я хочу задать тебе личный вопрос, — снова заговорил Дженев. — Можно?

— Давай!

— У тебя есть домработница?

— Нет, а в чем дело?

— Кто у вас ходит за покупками?

— Теща, жена… А что?

— Давно ты последний раз был в зеленной лавке, в бакалее?

— Хм… скажем, полгода. Но…

— А сидел за столом вместе с рабочими?

— Сам-то ты сидел? — огрызнулся Бонев.

— Я у тебя спрашиваю, у первого секретаря.

Бонев чувствовал, что реагирует не так, как следовало бы, но сказал:

— Это что, персональная критика невзирая на лица?

— А тебе неприятно? — ответил вопросом Дженев.

Бонев уже не мог сдержаться.

— Вот что, — твердо сказал он. — Нечего наступать на больную мозоль. Я сам знаю, как мне быть и что делать.

— Тогда заседай в президиумах и избегай разговоров, которые тебе не по вкусу, — холодно ответил Дженев.

В молчании подошли они к нижней площади и остановились посреди тротуара, не решаясь ни проститься, ни возобновить разговор. Выручила привычка: обменявшись несколькими фразами о работе, о неотложных делах — Бонев всячески остерегался поучающего тона, — они разошлись. С тех пор они не встречались один на один и держались так, будто словесной перестрелки у фабричной ограды никогда не было…

Дженев снял руку с телефона. Когда-то Бонев именно в это же время пригласил его на первую беседу, Зачем же он понадобился сейчас, когда между ними все давно уже ясно?

19

Кабинет первого секретаря был отделан высокими панелями под дуб. Добротные, из хорошего материала, панели эти были, однако, чрезмерно светлого тона и придавали не только кабинету, но и его хозяину вид не слишком серьезный, хотя это не соответствовало действительности. За годы работы здесь Бонев зарекомендовал себя человеком уравновешенным, серьезным, трезво мыслящим. Никто, и Дженев в том числе, не помнил случая, чтобы Первый занимался, допустим, самовосхвалением или обошел стороной промахи и упущения, имевшие место в работе окружного комитета. Это производило хорошее впечатление. Иногда Дженеву казалось, что, пускаясь в самокритику, Бонев хитрит, заранее рассчитывая на такой эффект. Однако это не меняло дела.

Стоил вошел в кабинет, все еще гадая, как себя вести: быть предельно откровенным или вообще умолчать о своих заботах.

У Бонева сидел Хранов, они о чем-то разговаривали. Увидев Хранова, Стоил предположил, что его вызвали из-за ссоры с Караджовым. Мог бы предупредить, с досадой Думал он, пока Бонев пожимал ему руку. И решил вести разговор со всей прямотой.

Однако вскоре выяснилось, что встреча — сугубо делового характера. На другой день Боневу предстояло лететь в столицу для очередного согласования капитальных вложений, значительная часть которых предназначалась для модернизации завода. Дженев помнил не один вариант планов модернизации и не испытывал особой радости при мысли, что ему предстоит снова толочь воду в ступе. Каково же было его удивление, когда между прочим выяснилось, что дней двадцать назад произошли важные перемены, что теперь заводу отпущены большие средства и что новый вариант плана подробно обсуждался с Караджовым.

— Я просил Караджу ввести тебя в курс дела, — сказал Бонев. — Нам хотелось знать и твое мнение. Но ты что-то отмалчиваешься.

Стоил недоуменно посмотрел на них и ответил, что впервые слышит о новом варианте.

По лицу Бонева было видно, что он не знает об их отношениях с Караджовым. Хранов молчал, опустив седую голову. Надо было как-то объяснить создавшуюся ситуацию. Стоила мучили сомнения: после того, как им так грубо пренебрегли, он и за час не выговорится — надо, видно, распускать чулок до конца. А время еще не пришло.

Кроме того, Дженев не любил жаловаться, не любил вызывать сочувствие — качество довольно редкое в наши дни. Он сказал, что, видимо, произошло недоразумение: поездка за границу — дело хлопотное, и, собираясь в дорогу, Караджов мог забыть о каких-то вещах. Убеждая Бонева, он взглянул на Хранова — тот согласно кивал, — и недоразумение вроде бы уладилось. Они занялись рассмотрением последнего варианта плана. Бонев давал пояснения и время от времени записывал замечания Дженева. Хранов слушал по-прежнему молча. Когда дошли до намечаемых показателей производительности, Стоил вынул из кармана маленький блокнотик, надел очки и зачитал несколько цифр.

— Иначе нам не избавиться от чрезмерного брака, который нас губит, — заявил он.

Его слова произвели впечатление.

— Как это понимать — чрезмерный брак? — спросил Бонев. — Что значит чрезмерный?

— Явный и скрытый брак — вот что это значит. Брак, достигающий четырнадцати процентов.

Бонев даже отшатнулся, услышав это, и вопросительно поглядел на Хранова.

— Стоил, ты часом не ошибаешься?

Дженев опять привел несколько цифр.

— Сава, — обратился Бонев кХранову, — как могло случиться, что ты до сих пор не знаешь о таком безобразии?

Хранов виновато пожал плечами.

— А ты? — Первый гневно посмотрел на Дженева. — Ты-то почему молчал?

— Я не молчал, — спокойно ответил Дженев. — Хранов знает все это. — Он не обратил внимания, что несколько секунд назад Хранов сделал вид, что ничего не знал.

— Что за чертовщина, Сава? — резко спросил Бонев. — То ты знаешь, то не знаешь. Чему я должен верить?

Сава Хранов, бросив свирепый взгляд на Дженева, начал неуверенно объяснять:

— У них с Христо идет какой-то нескончаемый спор по некоторым, как бы это выразиться… проблемам.

— Вот как? — Бонев вскочил с кресла. — И по каким же таким проблемам у них идет спор, если и это не секрет?

— Как тебе сказать… — тянул Хранов. — По части теории мудрят.

Бонев недоумевал все больше.

— Мать честная! С каких это пор брак стал теоретической проблемой?

— Так у них получается. — Хранов защищался как мог.

Бонев прошелся раз-другой по кабинету, затем сказал, чтоб они подготовились к продолжению разговора — по приезде Караджова соберутся вчетвером, — и, сухо простившись, отпустил обоих.

В коридоре Дженев с Храновым остановились друг против друга. Возмущенный до глубины души, секретарь по промышленности слова не мог выговорить и ждал от Дженева объяснений. Но Дженев смотрел на него таким открытым взглядом, что он не выдержал.

— Ну, Стоил, как прикажешь это понимать? Сталкиваешь нас лбами? — Дженев все так же невозмутимо смотрел ему в глаза. — Позоришь меня перед начальством? — кипел Хранов. — Или место мое тебе приглянулось? Милости прошу, садись, руководи. Но зачем уж так-то?!

По коридору прошли две женщины — одна из них работала в комитете, и Хранов потащил Дженева к своему кабинету.

— У тебя что, уши заложило? — уже в дверях закричал он. — Не слыхал, что я ответил Первому про брак? Провалиться вам с этим вашим браком!

— Ты же знал о нем. Чего глухарем прикидываешься?

— Это я-то прикидываюсь глухарем? — Хранов вытаращил глаза.

— Ты, конечно. И поскольку тебе не хотелось портить отношений ни с Христо, ни со мною и вообще иметь неприятности, ты попытался замазать эту историю. Разве не так? — Дженев отошел к окну, на свое любимое место. — Ты, Сава, затыкаешь уши, когда речь заходит и о более важных проблемах. Чего смотришь?

— А я-то… — Хранов лихорадочно искал слова. — Мне все не верилось, все хотелось его понять, и вот, извольте радоваться: аж во куда уселся! — Хранов похлопал себя по голому темени. — Во куда!

— Может, только твой внучек способен на такие шалости, — бросил ему Стоил, собираясь уходить.

— Что ты сказал? — в замешательстве переспросил Хранов.

— Слушай, Сава, — рассердился Дженев, стоя уже у двери. — Ты, похоже, и вправду не понимаешь, о чем идет речь. Если у тебя пороху не хватает, что тут поделаешь… Но если ты хитришь, если впредь собираешься хитрить, то советую отказаться от этого, пока не поздно. Я больше не желаю быть козлом отпущения.

И хлопнул дверью.

20

Вернувшись из окружкома, Дженев позвонил инженеру Белоземову, попросил заглянуть к нему после работы и спустился в столовую заводоуправления. Ему не особенно нравилось здесь, и он обычно брал просто бутерброд с чашкой кофе. Уютно он чувствовал себя только в цеховых столовых, где не было такого комфорта, где вместо живых цветов из вазочек торчали покрывшиеся пылью пластмассовые тюльпаны и гиацинты. Эти уродцы, помесь химии и дешевого вкуса, не имели запаха, зато чувствовали себя вольготно в любой сезон. Главное, что привлекало его в цеховых столовых, это то, что туда сходились люди от станков, кранов и автокаров и с аппетитом ели жирную чорбу и еще более жирную, сдобренную красным перцем яхнию.

Едва открыв дверь, Дженев заметил Миятева. Секретарь парткома обедал один в дальнем углу зала, и Стоил усмотрел в этом плохой признак: если это не чистая случайность, то, значит, его все избегают.

В последнее время они встречались редко — в основном на разных заседаниях, — и в этом тоже, как сейчас подумалось Дженеву, было мало хорошего: сам он несколько оторвался от партийных дел завода, да и дела эти, очевидно, не поражали масштабностью, раз их не было заметно. Дженев понимал, что одна из главных причин такого положения кроется в нежелании Караджова советоваться ни с парткомом, ни с активом. Это особенно стало бросаться в глаза после того, как он стал членом бюро окружкома. Еще раньше директор с явным неудовольствием согласился на избрание Миятева секретарем парткома. «Молод Миятев для такого дела, — твердил Караджов, — в машинах, может, и разбирается, а вот люди и наши проблемы для него загадка. И потом, почему обязательно надо сменять Панкова? Он ведь, как старый вол, не оступится и борозды не испортит».

Однако это было не совсем верно. Панков, старший экономист, последнее время не столько прокладывал новые борозды, сколько топтался на месте. Мнения низов и верхов совпали, и Караджову пришлось подчиниться. И не только потому, что не в его характере было выступать против общего мнения, но и потому, что он не придавал должного значения самой партийной организации. В доброе старое время Караджов не раз высмеивал Стоила за ею «комитетские комплексы», как он выражался. «Ты, брат, живешь представлениями подполья и первых лет после Девятого сентября, — говорил он. — А нынче климат совсем иной — создали власть, крепкую, на века. Да и научно-техническая основательно пришпорила нас. Какие еще собрания, какие заседания бюро не дают тебе спать? Сейчас все решается в узком кругу — профессионально, полупрофессионально, как угодно, но только в узком кругу. Руководить и демократию разводить — все равно что кошку с собакой мирить. Я тебе не раз говорил: не верю я ни в сознательность массы, ни в ее мораль».

В ту пору Караджов на многое еще смотрел критически, однако все свои надежды возлагал на всемогущую государственную машину. Теперь у него были основания торжествовать: он сам, в числе других, стоял у пульта этой машины, а в лице Миятева видел хорошо оплачиваемого, но бесполезного чиновника, который к тому же начал воображать о себе бог весть что.

— Товарищ Дженев! — позвал Миятев, видя, что Дженев топчется у стойки с готовыми блюдами, словно не помня, зачем сюда пришел.

Дженев очнулся, выбрал еду, мало подходящую для его язвы — мясной рулет и приторно-сладкую баклаву, — и сел возле Миятева.

Подбежала уборщица, принялась вытирать столик замызганной тряпкой. Дженев поморщился, но терпеливо дождался, пока она закончит, и кивнул в знак благодарности.

— Как это вы без первого? — спросил Миятев, который всегда испытывал неловкость в присутствии этого человека, — может, его смущала необычайная биография Дженева, а может, просто мрачное выражение его лица.

— А разве там оно было? — удивился Дженев.

Миятев усмехнулся, встал и принес ему суп с курицей. Дженев вдруг покраснел — он представил себе, как могут истолковать окружающие этот невинный жест. Но в столовой было немноголюдно, обед близился к концу, и посетители глядели только себе в тарелки.

— Вы здесь редко бываете, — нарушил молчание Миятев, чувствуя, что должен поддержать разговор. — Дома обедаете?

Вот кому полагалось бы обедать в цехах, подумал Дженев и сказал:

— Знаешь, Миятев, надо бы тебе время от времени обедать в цеховых столовых: будешь видеть, чем кормят людей, да и поговорить с ними не раз представится удобный случай.

Миятев побледнел. Чтобы переменить тему, Дженев начал расспрашивать его о делах. Разговор мало-помалу оживился, речь зашла о предстоящем заседании парткома, на котором должны были рассматриваться важные вопросы. Миятев рассказывал подробно и, довольный тем, что заместитель директора слушает его так внимательно, пригласил Дженева на заседание. Дженев пообещал прийти, но предупредил, что высказываться не будет.

— Наведывайся ко мне, — добавил он в заключение. — И я буду заглядывать в партком. В одной упряжке ходим, верно? И вообще — не теряйся! — И он приветливо улыбнулся.

В кабинете Дженев разложил расчеты и стал просматривать их, продолжая думать о Миятеве. Интересный он человек, этот Миятев: при всей его любезности, при кажущейся покладистости у него достаточно зоркий взгляд, да и голова срабатывает довольно точно. От него Дженев узнал кое-что новое о работниках управленческого аппарата, об уловках технической службы, о недовольстве дирекцией, а следовательно, им. В этих пересудах проступала исконная болгарская горячность и вспыльчивость, сводились личные счеты, обнаруживались корыстные интересы, но были в них и здравые суждения, трезвая оценка действительности. А в итоге получалась странная картина: люди выражали негодование по поводу своих собственных нарушений и упущений.

Миятев, как видно, тоже заметил это. «Квадратура круга, понимаете? — сказал он. — Неразрешимая задача. А может, и еще что-нибудь. В заводских порядках столько неразберихи…» Дженеву понравились жесткие нотки в тоне инженера. Значит, и Миятева занимают неполадки. А первое время, когда его избрали секретарем, он был такой ретивый: товарищ Дженев, мы мобилизуем коллектив, мы подхватим почин, развернем соревнование, улучшим наглядную агитацию, изыщем резервы…

«Много неразберихи, говоришь? — повторил Дженев. — В нормировании, от которого зависит качество, в организации труда, которая сказывается на производительности, — не так ли?» «Частенько слово расходится с делом, — добавил Миятев, — противоречий хоть отбавляй». «Все верно, товарищ Миятев, — сказал он на прощанье. — Так что пора уже брать быка за рога».

Дженев перевернул еще несколько страниц со своими записями, но мысль его снова и снова убегала к Миятеву. Бонев требует объяснить причины брака. А что, если вынести вопрос на обсуждение парткома и рассмотреть его в более широком плане — в плане повышения производительности труда, — а затем доложить первому секретарю общее мнение? Окажется ли на высоте Миятев, не растеряются ли члены парткома под ударами караджовских молний? Он перебрал в уме все партийное руководство, взвесил характер каждого и вернулся к Миятеву. Судя по сегодняшнему разговору, он прошел довольно долгий путь. Многолетние наблюдения Дженева показывали, что мерилом человека является его умение, сталкиваясь с подлинными противоречиями, не пасовать перед ними. Приспособленцы любят разглагольствовать о проблемах и действенных мерах, но, чуть только дойдет до конкретного дела, противоречия каким-то необъяснимым образом исчезают, а перечень действенных мер сводится к «усилиям администрации», «повышению личного авторитета», «организации доски соревнования» и тому подобному. Знаком ли Миятев с этим явлением? Похоже, знаком, да и среди членов парткома немало мыслящих людей — Крыстев, Попангелов, Батошева из финансового отдела, этот шутник Грынчаров и Кралев из отдела труда и зарплаты.

Вошли Белоземов и Константин. Белоземов был, как всегда, подтянут и свеж — он принадлежал к тому типу мужчин, перед которыми старость кажется бессильной: убежденный холостяк, он следил за здоровьем, строго соблюдал режим. Константин, наоборот, выглядел неважно — глаза у него были красные, словно он недоспал, движения вялые. Дженев невольно вспомнил о Диманке — давненько он ее не видел.

Встреча была недолгой. Договорились о том, что Белоземов и Константин в кратчайший срок оформят всю документацию.

— Пора заканчивать, — сказал Дженев. — В четверг прошу на последний просмотр, остальное я беру на себя. Вопросы есть?

Вопросов не оказалось, и он проводил их.

Пока он размышлял, как ему поступить — поработать еще немного или пройтись по парку и до конца продумать все, что связано с Миятевым и парткомом, позвонила Мария и ласковым голоском сообщила, что сегодня она задержится — у них будут отмечать день рождения какого-то артиста. Дженев пожелал ей приятно провести вечер, радуясь в душе тому, что сможет дома спокойно отдохнуть или продолжить разговор с Евлогией — последнее время ему хотелось чаще общаться с дочерью. Спрятав в сейф бумаги, Стоил вышел из кабинета. Вахтер почтительно проводил его до ворот.

В городе царило летнее возбуждение, пестрели женские наряды — в каком-то словно языческом буйстве женщины обнажали свою плоть для солнца и сторонних глаз, и в этом было что-то очень жизненное и упоительное. Дженев шагал в толпе, среди пестроты цветов и форм, и размышлял о том, какое все-таки странное это существо — женщина. Внешне рассеянная, занятая множеством мелочей, в глубине души поглощенная такими вечными вопросами, как любовь, нежность, красота, — она во всем остается дочерью природы. И слава богу.

21

Кто-то поравнялся с ним, кто-то — он чувствовал — шел совсем рядом. Он был уверен, что это случайный прохожий, но все же оглянулся.

Это была Диманка.

Они тепло пожали друг другу руки — охлаждение между семьями на них не сказалось. Диманка с тревогой вглядывалась в его исхудавшее лицо, а Стоил с удовольствием отметил, что на ней старомодный костюм. Они пошли вдоль бульвара. Диманка начала расспрашивать, как он да что, бросил ли курение, где они собираются проводить отпуск, будут ли ремонтировать квартиру и о множестве других житейских дел, а Стоил с удовольствием отвечал: ее расспросы странным образом успокаивали его. Потом он сам стал спрашивать, как ей работается, обогатился ли ее музей новыми экспонатами, ходит ли она на концерты. Как всегда, Диманка была немногословна, когда говорила о себе, сказала только, что для развлечений не остается времени, но ей очень хочется возобновить свои посещения филармонии — через неделю, к примеру, в городе должен выступить известный пианист, и она решила пойти послушать его.

— С годами, — добавила она, — удовольствий у человека становится меньше, но тем они и ценнее.

О Христо, естественно, вспоминать избегали. Дженев был признателен ей за такт, его усталую душу постепенно обволакивало умиротворение, которого он уже давно не испытывал. От Диманки словно исходил какой-то чистый свет, и ему хотелось побыть с ней подольше, оказать внимание, даже поухаживать. Он решился и спросил, какие у нее планы на вечер.

Диманка чувствовала, что от ее ответа, возможно, зависит что-то очень важное, и в то же время смущалась: почему вдруг все должно зависеть от ее ответа? Она сказала, что идет домой, и в свою очередь спросила, что он намерен делать. Они шли рядом, не глядя друг на друга. Вопрос несколько смутил Дженева, и он признался, что хотел бы часок-другой провести вместе с нею, например у него дома.

— Дома? — удивилась она. — Сейчас?

— А почему бы нет? — неуверенно сказал он, мигом осознав свою ошибку: Мария предупредила, что задержится, а если Евлогия придет поздно? И тотчас же добавил: — Если тебя это не устраивает, тогда пойдем в ресторан.

Диманка задержала на нем вопрошающий взгляд. Стоил ее понял.

— Ты, я вижу, колеблешься, — сказал он. — Честно говоря, я не вижу причин для этого. Так идем?

— Я не одета… — растерянно проговорила она, однако по ее голосу он понял, что она сдается.

Да, именно так воспринял ее слова Стоил — как смирение и податливость слабого перед сильным. Душа его переполнилась нежностью — ему стало вдруг ясно, что ради Диманки он способен на многое.

Они поехали в ресторан, затерявшийся в лесопарке за верхней частью города. Долго молча тряслись в автобусе, зачарованные только что пережитым, тревожимые предчувствиями: ужин в таком укромном месте — дело не совсем обычное, непременно поползут слухи, любители позлословить способны так все подать, что им, возможно, придется пожалеть об этом вечере…

Им приглянулся столик на двоих в дальнем углу зала, возле оркестра. Составленные пирамидой инструменты мирно спали в своих чехлах. Стоил подал Диманке меню, она пробежала его глазами и тут же вернула: пусть он сам выберет, вообще пусть все делает сам. Это не было кокетством, совершенно чуждым ее характеру, она просто чуть расслабилась, чтобы преодолеть неловкость.

Стоил долго всматривался в перечень блюд и напитков, но никак не мог сосредоточиться. Наконец выбрал закуску под водку.

— Сегодня мы должны как следует выпить, — заявил он.

Диманка испугалась: ей никогда не приходилось видеть, чтоб он испытывал такую тягу к спиртному.

— А язва? — предупредила она.

— Водка для язвенника — бальзам.

Они сразу опьянели, ведь были голодны. Стоил пил большими глотками, она — маленькими, он то и дело напоминал ей, чтоб она закусывала, сам почти не прикасался к еде, а вот доливать свою рюмку не забывал. В ресторане пока было пусто, и они привлекали к себе внимание обслуживающего персонала. Особенно усердствовали женщины — выглядывали из кухни одна за другой.

— Не смущайся ты. И вообще уделяй как можно меньше внимания тому, кто его не заслуживает. — Стоил мрачно усмехнулся и добавил безо всякой связи: — Истину следует доверять лишь тому, кто ее достоин. Правильно я цитирую?

Диманка пожала плечами.

— А как определить, кто достоин?

— Это каждый делает самостоятельно.

— Я, например, часто ошибаюсь, — призналась она.

— К сожалению, я тоже. — Он посмотрел ей в глаза. — Порой мне начинает казаться, что у нас с тобой сходные характеры. Ты не считаешь?

Диманка потупилась.

— Моего характера лучше не касаться, не могу же я равняться с тобой.

Стоил нервно закурил.

— Вот это ты зря говоришь, ей-богу!

— Правда, иногда ты будто нарочно занимаешься самобичеванием, — сказала она вдруг.

Стоил склонился к ней и скороговоркой выпалил:

— Слушай, Дима, мы с тобой друзья, верно? Так неужели ты считаешь, что я способен заблуждаться относительно самого себя? Неужели думаешь, что я не знаю, кто я? — Он взмахнул рукой. — Сухой педант и несостоявшийся кандидат наук. — Ему вдруг захотелось поделиться с Диманкой идеей об использовании своих расчетов для уже давно заброшенной диссертации.

— Ты себя недооцениваешь, — как будто издалека отозвалась Диманка. Она увидела, как его лицо, и без того бесцветное, вдруг покрылось бледностью.

— Где-то я дал маху в этой жизни, — процедил сквозь зубы Дженев. В его памяти всплыли гимназистка Мария, крошечная Ева, невзгоды той поры, ассистентство, мечты о будущем. И он добавил: — Надо хоть на склоне лет как-то исправить ошибку — впрочем, от этого уже мало радости.

Она попыталась разгадать смысл сказанного: перед ней возникли Мария, Христо, вспомнились пути-дороги и мужа, и Стоила… В чем же она состоит, его ошибка? И что можно теперь исправить? Ничего уже не исправишь. Мы должны принимать вещи такими, каковы они есть. Каждый из нас должен найти точку опоры в самом себе и уверенно идти своим путем. Неужто тебе, мужчине, это менее ясно, чем мне?

— Не знаю, что ты имеешь в виду, — сказала она вслух.

Стоил налил себе и прикоснулся своей рюмкой к ее.

— Подыскать себе другую работу. Будь здорова!

Они долго молчали, наконец она спросила:

— Куда же ты подашься?

— Все равно куда. Меня устроит любая работа.

— Но кто же тебе позволит?

— А кто меня удержит? — грустно улыбнулся Стоил.

Ему хотелось, чтобы она спросила о диссертации, о проводимых им исследованиях, но Диманке это не приходило в голову. Она и сама занималась научной работой, но у нее было слишком смутное представление о той материи, которую изучал Стоил. Кроме того, она ценила в мужчине прежде всего нравственный облик, характер и поведение; в достоинствах ума она видела скорее дополнение к его образу, но не первейшую сущность. Было тут и нечто более глубокое: когда-то, еще в юности, Диманка стала проводить, быть может, весьма наивно, некую разделительную грань между умом и духом. И больше всего ценила в человеке дух, состоявший, по ее мнению, из чего-то крайне чувствительного и легко ранимого, но и очень устойчивого, в самом высоком смысле. Она полагала, что духом наделены лишь натуры особенные, возвышенные и одинокие. С давних пор Диманка считала Стоила таким человеком, и, будь она до конца откровенной, ей пришлось бы признаться, что именно он гасил в ней страстную мечту о первобытной силе и суровой красоте мужчины. Ту самую мечту, которая в свое время привела ее к Христо.

Теперь она видела перед собой иного Стоила — усталого, надломленного, видела, что дух его поколеблен. И она убеждала себя, что даже самые сильные натуры переживают минуты слабости.

— Ты что-то задумалась, — заметил он. — Далеко не очарована мной, верно?

Диманка пожала своими хрупкими плечами. Нить ее размышлений продолжала разматываться. Даже по его словам ясно, что перевес, вероятно, на стороне Христо. И это, к сожалению, естественно. Почему естественно? Христо менее умудрен опытом, чем Стоил, но он принадлежит к тому распространенному типу людей, чья энергия мигом превращается в грубую пробивную силу. Не признавая никаких сдерживающих начал, эта сила побеждает.

Иной раз, едучи с Христо ночью в автомобиле, она наблюдала, как он вел себя, когда навстречу мчались машины, ослепляя его мощными лучами дальнего света. Нимало не смущаясь, он с грубой бранью сам включал дальний свет. Сколько раз в подобных ситуациях они были на волоске от смерти! Диманка вся сжималась и замирала от страха и горечи, а Христо, злорадный, торжествующий, упорно ехал с дальним светом. Варварство ему идет, оно у него в крови. Таким он становится и после того, как выпьет лишнее. Ему ничего не стоит бросить оскорбление людям, которых он, казалось бы, уважает, выкрикнуть ничем не оправданную угрозу. И тогда, словно высвеченный молниями своего гнева, встает совсем другой Караджов — опасный, мстительный, готовый на самые безумные поступки. Хорошо, что бес в конце концов усмиряется в нем и страшные угрозы выветриваются у него из головы, однако тот факт, что они зарождаются, говорит сам за себя.

Но странная вещь, тот же самый Караджов способен простить грубость, обиду, несправедливость и даже подлость по отношению к нему, с благородной небрежностью или неподдельным снисхождением пройти мимо обидчика. Однако она никогда не могла предугадать, как он поступит в каждом отдельном случае, обескураженная двойственностью, какую таил в себе его нрав.

А вот сейчас, глядя на Стоила, она невольно думала о том, что он удивительно ясен и прямодушен и что с ним, вероятно, жилось бы и работалось легко и радостно. Однако эта его прозрачность, думала она, позволяет увидеть и четко очерченные пороги, переступить которые нелегко. Стоил и сговорчив — и неуступчив. Присущее ему упорство покоится на внутренней убежденности, тогда как у Христо нередко случалось наоборот. Именно дженевское упорство так бесило Караджова — он хотел, чтоб перед ним рушились все и всяческие преграды, рассыпались в пух и прах доводы и соображения, которые он не разделяет или не желает разделять…

Стоил и Диманка настолько углубились в себя, что забыли заказать ужин и не заметили, когда пришли оркестранты — молодые ребята, среди которых выделялся смуглый коренастый цыган. Они тихонько наигрывали популярные мелодии — для затравки и чтобы доставить удовольствие посетителям старшего возраста, отличающимся традиционными вкусами. А позже гости рискуют оглохнуть от модной эстрады.

Оркестр умолк на минуту, настроился и заиграл народную песню. В зале сразу стало просто и уютно. Да, именно так пел болгарин на протяжении веков: о родном крае, о своих близких, о самом себе. Диманка и Стоил не были почитателями народной песни, но слушали с чувством облегчения и даже благодарности. Ребята играли умело, увлеченно. Однако над всеми царил солист-цыган, чья душа свободно трепетала в бесконечных переливах мелодии и в неге хроматических переходов — в них словно оживала и таяла заветная мечта. Музыкант виртуозно менял инструменты, и по залу разливалось северное хоро: то страстное томление кларнета, то птичья беззаботность окарины, то басовитая рассудительность тромбона.

Стоил слушал, любуясь Диманкой, ее скромной позой, растроганный созвучием между нею и музыкой, вдруг родившимся в каком-то доселе неведомом уголке его души. Настоящее в жизни привлекает своей простотой — вот хотя бы эта музыка, струящаяся, как неиссякаемый родник, и милая скромная Диманка, вопреки всему чистая и нетронутая. И он с болью осознал, как сузилась и загрубела его душа, засушенная цифрами, схемами, коэффициентами. Этот цыган оказался настоящим волшебником — он сумел настежь распахнуть заколоченные окна, и в них хлынул свежий ветер музыки, которой было полно наше детство и к которой мы теперь стали так же равнодушны, как и к ближнему своему.

Стоил наполнил бокал и выпил одним духом.

— Не слишком много ты пьешь? — спросила она, глядя, как он раскачивается на стуле.

— Не бойся! — успокоил он ее слегка заплетающимся языком. — Просто у меня жажда ал-коголя…

— Алкоголь по-арабски значит возвышенный, совершенный. Но ты…

— Презираю совершенство! — отрубил Дженев.

— Как так? Ты же борешься за оптимальные пропорции?

Стоил снова принялся качаться.

— На заводе и в государственных делах — да, но в жизни — нет!.. Ты удивлена?

— А разве это не та же жизнь?

— Нет, и сейчас я тебе объясню почему… Это, как бы тут выразиться, огромные аптеки, что ли, где следует все измерять с точностью до микрона и миллиграмма, верно? — Диманка не уловила его мысль. — В государстве, к примеру, все должно быть определено весьма строго: от уровня налогов до температуры власти, а во всем остальном… так ведь? При таких условиях у нас будет совершенное государство и несовершенная, но живая жизнь… Минуточку, сейчас я закончу свою мысль. Если ты полагаешь, что я склонен о-обожествлять заводы, тогда ты меня плохо знаешь. Что они, в сущности, собой представляют? Предприятия, удовлетворяющие наши неотложные и не такие уж неотложные нужды. Честное слово, если бы з-зависело от меня, я бы ввел кое-какие ограничения, разумные ограничения. — На лице Диманки появилась улыбка. — Нечего усмехаться, как Мона Лиза, тебе это не ид-дет, — заметил подвыпивший Дженев и этим окончательно рассмешил ее. — Мона Лиза нехороший ч-человек, это я говорю тебе по секрету… Но я отвлекся, а мне хотелось сказать, что первым делом я занялся бы миграцией, новым великим переселением болгар. Неясно говорю? З-затем я бы занялся транспортом и наряду с этим… Впрочем, получается как-то н-несвязно…

Стоил потянулся ко второй бутылке с водкой, но Диманка положила ладонь на его руку, и в этот миг будто ток пробежал между ними. Диманка отняла руку.

— Н-не даешь мне пить, а хочешь, чтоб я соображал… Тогда я должен немного подымить, в твою честь.

Смеющаяся Диманка поднесла ему спичку. Он прикуривал долго и с удовольствием.

— В-третьих, я бы ограничил выпуск потребительских товаров… — Стоил комично почесал висок. — Не с-слишком ясно, да? Приведу тебе п-пример: твои туфли сколько стоят? Тридцать левов. Сколько ты их носишь? Полгода. Х-хорошо, пускай они стоят сорок левов и носятся год. Вот тебе экономия — и для тебя, и для г-государства: ты будешь покупать в два раза меньше туфель, а государство вместо десяти обувных фабрик будет держать пять… Понимаешь, мы сейчас действуем, как во времена р-раннего капитализма: заваливаем рынок никчемной продукцией, создаем оборот, получаем прибыли, с-скромные прибыли! А больше пускаем на ветер, и все потому, что хозяин один и касса одна. Самих себя обманываем.

— Странно, — задумчиво сказала Диманка.

— Что странно?

— То, что ты говоришь. Все вроде просто, но…

— В том-то и дело, что непросто!

— Тогда почему не сделать иначе?

— П-потому, что так повелось и так легче! — Стоил ткнул пальцем в стол. — Теперь тебе ясно?

— Нет, — призналась она.

— Ох, эти милые археологи! Эти кроткие г-гуманисты… — Он добродушно усмехнулся. — Потому, дружочек мой, что иначе пришлось бы закрывать заводики, увольнять тысячи людей, налаживать соревнование между предприятиями. Банки должны отказывать в кредитах, а это вещь неприятная, очень н-неприятная. Куда приятнее самому себе назначить ОТК — шлеп клеймо, и дело с концом! Первый сорт, второй сорт, все довольны и все ропщут…

— Странно, — повторила она, отпив из своей рюмки.

— А-а, сама пьешь, а м-меня кормишь странностями! — Он протянул руку, взял ее рюмку и отхлебнул. — А странностей дай бог… Спрашивается, может ли сознание одного быть объективным критерием для сознания другого? Объективно то, что вообще не зависит от какого-либо сознания… С-славно играет этот цыган, правда?

Диманка кивнула.

— Иной раз становится так жалко, что нет г-голоса. Сейчас я бы спел тебе песню…

Чтобы скрыть свое замешательство, Диманка спросила:

— А какую?

Стоил комично насупился.

— Я тебе открою одну т-тайну, можно?.. Ты, должно быть, даже не подозреваешь, что я тебя люблю…

Диманка залилась краской и опустила голову. Стоил удивился:

— П-постой, любовь любви рознь, верно? Тебе известно, что у меня нет сестры… Но почему ты не смотришь на меня? Почему ты не желаешь на меня взглянуть? — искренне недоумевал он.

Диманка подняла голову, и Стоил встретил ее смущенные, подернутые влагой глаза.

— Я, наверно, тебя о-обидел, — внезапно расстроился он.

Она ласково и виновато заморгала, как бы внушая ему: не надо говорить об этом. Стоил понял, его переполнило чувство нежности и благодарности, и в тот же миг он зашелся в мучительном кашле. Он весь покраснел, потом начал синеть, и вокруг все оглядывались на них. Диманка смотрела на него с нарастающей тревогой — неужели это удушье? И пока она лихорадочно соображала, каким образом провести его через зал к выходу, на его носовом платке появились следы крови. Всякий раз, когда он прикладывал его к губам, кровавое пятно увеличивалось. Диманку обуял страх. Сама не зная зачем, она стала звать официанта, но, прежде чем тот подошел, Стоил внезапно поднялся, знаком показал ей, что хочет выйти, и неуверенными шагами прошел вдоль зала, давясь жестоким кашлем.

22

Забыв о стеснительности, Диманка еще раз позвала официанта, торопливо расплатилась и почти бегом кинулась за Стоилом, сопровождаемая множеством любопытных глаз. Она нашла его неподалеку от ресторана, он сидел у какого-то пня. Кашель уже немного ослаб. Стоил часто вытирал свой окровавленный рот и усиленно дышал. Диманка бросила сумку и села возле него на траве.

— Что с тобой случилось? — встревоженно шептала она. — Откуда эта кровь? Дай-ка я тебя вытру…

Стоил ответил сквозь кашель, что ничего страшного, вероятно, что-то с бронхами, от курения.

Она не поверила, достав платочек, начала вытирать ему лицо, губы, умоляя его прилечь, пока она вызовет врача.

— Ни в коем с-случае! — защищался он. — Сейчас все пройдет.

Диманка огляделась вокруг — над ними высился вековой лес, сгустивший в своей листве ночную тишину. В прохладном чистом воздухе дышалось легко, позади светился ресторан, внизу, словно грузное животное, сопела пивоварня. За ней виднелась старая часть города. Надо вернуться в ресторан и вызвать «скорую помощь».

— Ну как? — спросила она. — Тебе лучше?.. Ты сможешь подождать, пока я вызову «неотложку»?

Он крепко держал ее за руку, а другой рукой вытирал кровь на губах и повторял:

— Н-никаких врачей, никаких «неотложек»… Я сейчас, сейчас…

Наконец она уговорила его прилечь. Подложив ему под голову сумку, она расслабила галстук, расстегнула ворот рубашки. Дрожали пальцы — она никогда не предполагала, что будет касаться его груди, шеи, лица, губ, вытирать кровь и прощупывать пульс… Она уже не помнила, где находится, на нее набегали и тут же откатывались горячие волны. В ее воображении рисовалось самое ужасное — как он захлебывается собственной кровью, как падает у него пульс, замирает сердце — здесь, в этом безмолвном лесу, совсем рядом с рестораном, где сейчас столько народу, телефоны, машины…

Минут через десять, когда приступ миновал, они медленно побрели по безлюдной аллее, уходящей к восточной части города. Вокруг замерли вековые буки, светила луна, перекликались ночные птицы. Вскоре они увидели старый родник — из трещины в скале по оловянной трубке журча бежала вода, а наверху был выдолблен каменный львенок.

Первой к роднику подошла Диманка. Она умылась, причесалась и задумчиво побрела дальше. Какой ужасный вечер, думала она. Зря я согласилась… Она вспомнила мучительный кашель Стоила, его окровавленный рот, и ей стало совестно — она остановилась, чтобы дождаться его, и когда он приблизился, пристально поглядела ему в лицо.

Губы у Стоила были сухие, но одежда измята, на рубашке темнели пятна. Они через силу улыбнулись друг другу.

— Я знаю, ты жалеешь, — сказал Стоил.

Диманка коснулась его руки кончиками пальцев, и он замолчал.

— Ты должен пойти к врачу, — сказала она через несколько шагов. — Эта кровь…

— Ничего страшного, это все от курения.

Она вдруг остановилась.

— Скажи, как тебе пришло в голову пригласить меня в ресторан?

— Просто так, мне очень хотелось поболтать с тобой. А у тебя душа не лежала, правда?

Она промолчала.

— Я так и знал, — вздохнул Стоил. — Ты согласилась из деликатности, даже из жалости.

— И ты с этим смирился?

— Как видишь.

— Если б я не хотела, я бы не пошла, — сказала она тихо.

— Нет худа без добра. Все уже улеглось, а хорошее воспоминание останется. По крайней мере у меня.

Чудак, подумала она и спросила:

— А у меня?

Стоил пожал плечами.

— Ах, Стойо, Стойо… — вырвалось у нее.

Они долго шли рядом, то плечом, то рукой касаясь друг друга, вглядываясь в лунные блики, слушая птичьи грезы и тревоги. Они сами были усталыми птицами, тянущимися к своим гнездам.

Они выбрались на открытое место и увидели, что стоят над городом. У самых ног бесшумно плескалось электрическое море, полоща бесчисленные свои звезды. Это был их город. Здесь родились их родители, и родители родителей, и они оба: она в нижней, зажиточной части, он — в верхней, когда-то бедняцкой. На этих улицах и площадях прошло их детство, ее — счастливое, его — суровое, полное забот, но не менее дорогое. Тут они впервые увидели небо и землю, солнце, дождь и снег, огненно-голубые вены молний, услышали родную болгарскую речь, тут впервые отведали хлеба, воды — самых сладких на свете. В этом городе они прочли по слогам первые слова, с этого вокзала они отправились в столицу — в университет, на явки, в тюрьму. Наконец, они снова возвратились сюда, усмирив порывы молодости, обремененные заботами и ответственностью.

Небольшая скала, поросшая травой и мхом, поманила их к себе — чем не смотровая площадка. Они любовались мерцающей звездами долиной, приютившей город. Почти десять веков сползал он на равнину, около тысячи лет жизнь в нем то бурлила, то тлела, возводились и разрушались здания, но жизнь не угасла.

Стоил обвел взглядом золотистое ожерелье нижнего бульвара, одевшего реку в каменную броню. За вокзалом виднелся темный прямоугольник кладбища. Его память отправилась на поиски, и скоро он отыскал место, где были могилы его близких: отца — почти сровнявшаяся с землей, и матери — более высокая и аккуратная. В его воображении отчетливо возник некролог под черно-серой пятиконечной звездочкой с его именем. И в этот момент он как-то болезненно осознал: когда наступит его черед, то, кроме Евлогии, должен его проводить еще один человек — Диманка… Было что-то несправедливое, непоправимое в том, что, родившись и выросши в этом городе, они встретились так поздно, а оценили друг друга и того позднее — перед закатом жизни, когда все давно уж решилось. Нет, он не солгал ей, когда сказал, что видит в ней сестру, — теперь может быть только так. Перед памятью родных, на виду у взрослых детей, у родного города другое было бы невозможно или, если выразиться точнее, неестественно. Он слишком стар и болен. Стыд и совесть — вопрос особый. Никогда и никому не открыл бы он своих чувств, в особенности ей. Все бы унес с собой туда, в темный прямоугольник за вокзалом, как многие поступили до него и поступят после. Острая потребность видеть и слышать ее, побыть с нею наедине превозмогла сегодня его волю, но тут словно сама природа вмешалась: «Довольно!» — и кровавый кашель пришел на выручку, стал его душить.

Сейчас надо бы сказать Диманке то самое, заветное слово, но запоздалое слово что запоздалая весть — к чему?.. В его душе ожили звуки кларнета, грустные переливы словно молили о ласке. Отзвучали виртуозные трели окарины, разлилась холодная тишина одиночества. Сглотнув, он ощутил соленый привкус собственной крови.

— Красиво, правда?

Диманка вздрогнула, словно очнулась от сна. Ей хотелось идти куда-то, куда глаза глядят, по этому городу, под искрящимся звездным небом, как некогда дочери древнего пастуха. Хотелось идти и идти, погружаясь в лунный туман, населенный таинственными тенями, насыщенный благоуханием цветов и трав. Не раз бывало в юные годы, проснувшись глубокой ночью и отбросив одеяло, она неслышно выходила на балкон, зачарованная и охваченная какой-то тревогой. Ее и позже притягивала к себе летняя ночь, но всякий раз, выйдя на балкон, она осознавала, что былого очарования остается все меньше, а смутную девичью тревогу вытесняют заботы и огорчения, постепенно напластовавшиеся в душе. Правы были древние, когда говорили, что жизнь — непрестанное прощание с детством. Но вот что удивительно: чем больше Диманка прощалась с детством и рвала поредевшие нити, тем менее способной оказывалась она нести груз забот и ответственности. Это была не растерянность, не тревога перед грядущей старостью или смертью — нет, это сказывалась ее неприспособленность к лихорадочным темпам современной жизни, жажда тишины и самоуглубленности, внезапно возникающая потребность уединения. Она никогда не созналась бы себе в этих порой мучительных состояниях, видя, как трудна и груба жизнь, какие нужны усилия, чтобы удовлетворить повседневные потребности человека.

— Я уже и не помню, когда в последний раз была здесь так поздно, — сказала Диманка. — Забыла, как здесь хорошо.

Стоил порывисто пожал ей руку.

— Если в другой подобный же вечер я приглашу тебя сюда, пойдешь?

Диманка не ответила.

Он повел ее по козьим тропам вниз, к городу, снимая, как ребенка, со скалистых уступов. Подойдя по глухим улочкам к самому дому, они прошептали друг другу «спокойной ночи», и она торопливо ушла. Долго еще он бродил по городу, как бездомная собака, но потом все-таки пошел домой.

Евлогия читала, Марии не было. Возбужденный и обессиленный, Стоил бесцельно слонялся по гостиной. Евлогия заметила пятна у него на рубашке.

— Что с тобой? — спросила она, отложив книгу. — Что это у тебя за пятна?

Стоил пробурчал что-то невнятное и сиял рубашку. Но и на майке были пятна, хотя и не такие отчетливые. Евлогия вскочила.

— Папа, — сказала она, — ты завтра же должен взять отпуск!

Она усадила его на диван, а сама примостилась у его ног. Стоил вдруг остро ощутил силу ее преданности.

— Что читаешь? — спросил он.

— Роман.

— Интересный?

— Очень.

— И что же в нем интересного?

Евлогия задумалась. Роман дал ей почитать Тих, он часто приносил книги, и все очень интересные, хотя и немного странные. Такой была и эта. Евлогия читала запоем, ее захватывали глубокие, тонкие наблюдения над человеком, над жизнью вообще, но ей было трудно выразить словами то, что она чувствовала. Вчера вечером Тих говорил: «Все, что описано в романе, встречается в нашей жизни, мы сами все это переживаем, но не всегда отдаем себе отчет в этом — слишком уж мы стыдливые, не желаем выражать в словах наши поступки, наши интересы, наши желания и намерения. Я, например, когда читал эту книгу, часто краснел и думал: мать честна́я, в таком положении я и сам однажды оказался, — и даже вспомнил, когда…» «Когда?» — спросила Евлогия, а он и в самом деле залился краской и не стал отвечать, об этой истории, мол, неудобно рассказывать, просто неудобно, достаточно того, что ее помнишь…

Тих парень непростой — умный, скрытный, хотя со стороны может показаться обыкновенным, заурядным мальчиком, послушным и исполнительным. Он не раз поражал ее точностью своих суждений — ну, например, о том, что, ревностно следя за порядком вокруг нас, мы подчас не замечаем хаоса, который творится в наших душах. Умница Тих. С матерью он довольно откровенен, с отцом — никогда, его отец человек практичный, не любит отвлеченных разговоров… «Твой отец умный», — заметила Евлогия однажды. «Верно, — согласился Тих, — только чересчур пристрастный. А мама слишком стеснительна, понимаешь, стесняется меня, стесняется самой себя, да и я такой же, как она, не раз бывало дойдем до самого главного в разговоре — и замолкнем, хотя прекрасно понимаем, о чем именно мы умалчиваем»…

— Так что же в этом романе интересного? — повторил Стоил.

Евлогия ответила довольно уверенно:

— Смешение слов.

— Смешение? — не понял Стоил.

— Ты понимаешь, слова в этой книге будто разбросаны, и получается странная картина: и нелогично, и логично, как в жизни, и ты веришь прочитанному.

— С каких пор ты стала верить нелогичному? — осторожно спросил он.

— Верю, — подтвердила она. — Даже больше, чем тому, что логично.

— Ну-ну, выкладывай твои обоснования!

— К чему обоснования, когда и так ясно?

— Ничего, моя девочка, не ясно, если не вникнуть… Вот ты, к примеру, логична или нелогична?

Евлогия погладила колено отца.

— Ха-ха… А если я скажу: и то и другое?

Стоил положил руку на голову дочери.

— И все-таки, Ева, жизнь логична.

— Логично зло, — возразила она, глядя ему в глаза снизу вверх. — Потому что вызывается определенными побуждениями.

— Все вызывается какими-то побуждениями, и добро тоже.

— Ах, да неправда! В букваре собрано столько добра, но кто ему верит, букварю, кроме первоклашек? В жизни выходит иначе: говорят одно, а делают другое, потому что так выгодней. Выгодней, понимаешь? Идеалисты в жизни проигрывают.

— А где выигрывают?

— Разве что в мечтах.

— Что ж, им этого достаточно. — Стоил был явно задет.

— Извини, что говорю так резко… Но раз уж начала, я должна закончить: идеалистам, по-моему, лучше не занимать высоких постов. — Евлогия заметила, как отец вздрогнул, она хлопнула его по колену и встала, прежде чем он успел ответить. — Пойду почитаю господина Маркеса, а ты ложись. В другой раз продолжим. — Она порывисто обняла его и убежала ксебе.

Стоил долго лежал на диване, задумавшись. Значит, и она, наследница, взялась его судить. Нелогичное, оказывается, более жизнестойко, чем логичное. Эх, Ева, Ева, найдешь ли ты людей более логичных, чем хитрецы, и менее логичных, чем идеалисты, как ты их называешь, которые без конца разбивают лоб, натыкаясь на вполне очевидные вещи? Ты мне другое хотела сказать и сказала — относительно постов. А может, я и в самом деле не гожусь управлять заводом? — спросил он себя, нахмурившись. Может, мне следовало стать машинистом, как отец?

Память унесла его в прошлое. Если быть откровенным, то надо признать: ни одно его начинание не доведено до конца, ни одно. Не говоря уже о последнем… Его несостоятельность тут играла роль или нечто другое, трудно объяснимое, то нежизнеспособное сочетание — идеалист на государственном посту, — на которое ему намекнула Ева? Но какой же он идеалист — недоученный отпрыск нашей трезвой провинции, притом злой, упрямый, и вообще…

Усталость укрощала его мысли, и уже сквозь дремоту он увидел мирную, успокаивающую картину — белье, развешанное на веревке, от него веет запахом чистоты и свежести. Потом увидел свои рубашки — белоснежные, накрахмаленные, отутюженные. Они сшиты из тонкой ткани, в них легко и удобно, в них он чувствует себя как бы более совершенным. Даже так — более совершенным? Неужели он поверил и в маленькие иллюзии повседневности, как верил в большие?

В этот вечер он сделал Диманке горестное признание, назвав себя несостоявшимся кандидатом наук. Он был с нею абсолютно искренен, что верно, то верно, страсти алхимика и мечтания педанта — вот из чего он состоит. Мысль, словно тоненький луч, шарит в полумраке, нащупывая контуры понятий. Кандидат наук. Тех самых наук, которые опираются лишь на логику, на четкие и строгие законы. Однако в жизни, похоже, не все так четко, в жизни все постоянно изменяется. Ева сто раз права: ну разве не безумие пытаться укротить этот водоворот и добиваться совершенства в хаосе повседневности, из которого другие извлекают выгоду…

«Ты, браток, похож на холм, который со всех сторон открыт ветрам и дождям, — сказал ему однажды подвыпивший Караджов. — Холм, на котором растут одни только дикие груши». Глубоко задели его эти слова, до сих пор их помнит. И дело тут не в самолюбии. Вот ведь и Ева недавно сказала про него: «одинокий сеятель одуванчиков».

Вспомнилось, как месяц назад прошелся он по цехам — чистенький, накрахмаленный. Одни здоровались о ним, другие лишь кивали, а многие делали вид, будто и не видят его, и он догадывался, почему: начальство, при портфеле, чего, мол, ему нужно?

Он тогда подошел к Нестору, мастеру с большого пресса. Рабочий отказался взять его «Стюардессу», предпочел свою второсортную «Арду». «Привык я к ней, товарищ начальник, у каждого свои заботы и свой табачок». С Нестором они были знакомы с детства. Много лет назад он бросил пекарню и встал у пресса, у него были золотые руки. Завязался разговор — о заводе, о семьях, о премиальных. «Я тебе прямо скажу, — заключил Нестор, — поначалу тебя расхваливали на все лады: вот, мол, какой справедливый человек, но теперь стали судить с другого боку: наш зам по производству погнался, дескать, за ломтем, а каравай потерял, нормы его, видите ли, не устраивают, и все такое прочее. Корчит из себя ангела, не худо бы чуток подрезать ему крылышки…»

Стоил слушал, пораженный до глубины души: Нестор говорил то, что слышал от других, без обиняков. «Нестор, неужели ты веришь всякой болтовне?» Нестор потупился: «Верить не верю, но одно хочу тебе сказать: попроще управляйте, братцы, и нечего там мудрить». «Кто мудрит?» — недоумевал Стоил. «Дирекция, кто же. Имей в виду, рабочий на чужое не зарится, он хочет иметь, что ему положено. Ты меня понял?»

А ты попытался меня понять? — мысленно упрекнул его Стоил. Пошевелил хотя бы раз мозгами, чтобы уяснить себе, почему я погнался за этим ломтем? Известно ли тебе, чего стоит ломоть и во что обходится наш хлеб?

Не было смысла спорить. Похоже, философ прав: происходит только то, что может произойти, и ничего больше. Похоже, хлеб жизни замешивается на безумстве одних и на трезвости других, так было и так будет… И крылышками меня снабдили, с горечью вспомнил он. Они даже не подозревают, что у меня есть свои, я ношу их под рубашкой, давно ношу, еще с той поры, когда я, измочаленный, ночами возвращался с товарной станции.

Разгружали цемент — по сто мешков весом пятьдесят килограммов, иначе говоря, по пять тонн на человека. Справа спали деревья городского сада, их корни подрагивали в такт работающей дизельной станции. Иногда он, измочаленный, падал на траву и вслушивался в безумное сердцебиение…

Слева темнело здание мужской гимназии, завтра его ждали трудные уроки — математика, физика, биология, — когда к ним готовиться? А самое главное — после обеда должен собраться нелегальный кружок — политэкономия. Он и этого не прочел, хотя материалы уже два дня хранились у него, спрятанные в дымоходе, и всякий раз он вынимал их так бережно, чтоб сажа не могла испачкать не только бумагу, но и написанные на ней мысли, великие мысли о царящей несправедливости и грядущем благоденствии. В самом деле, как все просто: кто владеет средствами производства, тот распоряжается прибавочной стоимостью. Он наивно представлял ее в виде пачек ассигнаций, лежащих в стороне от основной кучи денег, тщательно заклеенных и охраняемых часовыми в цилиндрах и фраках, в фуражках и пелеринах, в полосатых брюках английской шерсти… Довольно скоро он сам обзавелся полосатыми брюками, только не из английской шерсти, а из потертой фланели в широкую полоску — не прощали церберы, стерегущие прибавочную стоимость, даже безусым гимназистам и начинающим студентам не прощали. Его повели в суд в наручниках, будто он был боксер и они опасались его кулаков, а ведь он тогда был худеньким мальчишкой, увидев которого монарх — тот, что на стене, на портрете, в фуражке и с саблей, — был немало удивлен: таких мальчишек он любил похлопать по плечу, порасспрашивать перед шпалерой любопытствующей публики, как зовут, ходит ли в школу, о родителях, живы-здоровы ли. Пока длился суд, он все время смотрел на портрет. Ах, мальчик, мальчик, слышался ему голос с иностранным акцентом, ты же мне говорил, что прилежно учишься и слушаешься своих наставников, а куда ты пошел, против кого, против меня? Ошибаешься, царь, ты такой же человек, как все, и даже не болгарин, ты здесь долго не задержишься, против другого я пошел — против денег, охраняемых фраками и пелеринами, против прибавочной стоимости я пошел! Наивный ребенок, отечески скорбел монарх, большевистская ересь сбила тебя с толку, никакой прибавочной стоимости не существует, ее придумали евреи, каждый народ получает то, что создает, я это знаю по моему личному бюджету, а вы, болгары, старые кочевники, еще в претензии к Европе, вы всё готовы съесть и выпить, плеть вам полагается, а не наука, плеть!.. А, Караджа, тебе кажется, что, если ты напялил на себя царский мундир и втиснулся в эту раму, я тебя не узнаю?

Стоил почувствовал, что кто-то копошится возле его ног, и с удивлением увидел своего отца в пропитанной мазутом спецовке, с огромным гаечным ключом в руках. Он отвинчивал гайку, которой ноги Стоила были привинчены к полу. Для маскировки он все время пыхтел, как паровоз. Как только я ее отвинчу, прошептал он между двумя выхлопами пара, ты беги! Беги, мой мальчик, иначе эти вот сотрут тебя в порошок. И продолжал ловко орудовать ключом.

Стоил оглянулся: у входа стоял на часах жандарм, окна были зарешечены — куда бежать? И в тот же миг он ощутил, как плечи его налились силой, как напряглось все тело: впервые в жизни он ощутил в себе способность летать. И пока судьи, уткнувшись в папки, слушали приговор, гайка свалилась на пол. Оторвав от паркета онемевшие ноги, он взмахнул руками и, не обращая внимания на изумленные взгляды присутствующих, пронзил в полете монаршье брюхо. Августейший весь разодрался, на раме повисли клочья, а Стоил, ослепленный солнцем, устремился в высоту и простор. Его тело было удивительно легким, руки жадно загребали прозрачный воздух, а вытянутые ноги управляли полетом — стоило чуть шевельнуть ими, и направление менялось. Он кружил над городом, медленно вращались внизу улицы и площади, центр и старые кварталы, соборная колокольня, в чьих бойницах ворковали голуби, круглая мечеть, заборы, и в отдалении — каменное русло реки.

23

Стоил Дженев пришел за две-три минуты до начала заседания. Его неизменный темный костюм заметно выделялся в пестроте будничной одежды остальных. Лишь инженер Попангелов да Батошева из финансового отдела могли с ним тягаться в строгости одежды.

Дженев молча поздоровался со всеми за руку, сознательно начав не с Миятева.

Он недоспал, но напряжение не давало расслабиться. А для напряжения были причины: когда накануне он предложил Миятеву внести изменение в повестку дня, у секретаря парткома глаза полезли на лоб. Помолчав, Миятев сказал, что следовало бы подождать возвращения директора. Дженев не мог не заметить, что Миятев назвал не фамилию Караджова, а его должность. Затем Миятев спросил, вправе ли партком пересматривать государственный план. Дженеву пришлось пояснить, что речь идет не о государственном плане, а о двух, даже о трех — если иметь в виду последнее распоряжение Караджова — вариантах проекта и такое обсуждение вполне отвечает новым представлениям о процессе планирования. Миятев колебался. «Почему бы нам не дождаться возвращения директора? — повторил он. — Раз проблема спорная, пускай присутствуют все стороны. Тем более что и у парткома есть к директору вопросы».

Дженев решил быть откровенным до конца. Он во всех деталях осветил Миятеву историю вопроса, изложил наиболее веские доводы — свои и Караджова, рассказал о разговоре с Храновым и первым секретарем. «Понимаешь, товарищ Миятев, — сказал он под конец, — дело тут не в том, кто кого околпачит, не в престиже и не в амбициях. Речь идет о принципах, даже об идеях, которые необходимо отстаивать. Караджова мы не устраняем от участия в споре, он сам устранился — так ему выгоднее, — чтобы потом явиться в роли громовержца. Вот в чем штука».

После мучительной паузы Миятев наконец сдался, заметив, однако, что, когда вернется директор, поднимется такая кутерьма, какой свет не видывал.

Члены парткома знали, что изменилась повестка дня, но наверняка даже не подозревали, какой сюрприз им приготовил заместитель директора по производству. Наблюдая за ними, Дженев думал, не слишком ли много требует он сегодня от этих людей. И все же решился.

В комнату внесли небольшой киноаппарат — новенький, блестящий, японского производства. Все оживились: заседание с кинопросмотром?

— Ну и ну! — изумился Грынчаров. — Товарищи, тут что-то не то! Миятев, кого ты нам покажешь — Чарли Чаплина или Раджа Капура?

— Я и сам не знаю! — оправдывался секретарь парткома. Еще раз окинув взглядом присутствующих, он отметил, кого нет, и, открыв заседание, предоставил слово Дженеву. Дженев прокашлялся, повертел в руках сигарету и начал ровным глуховатым голосом. В точных выражениях, без лишних подробностей он обрисовал сложившуюся на заводе обстановку и коротко охарактеризовал три проекта плана, в том числе свой, минимальный вариант и караджовский — с наиболее высокими показателями.

В комнате царила тишина, все слушали внимательно — не только потому, что говорил он предельно ясно, но и потому, что в его словах было немало спорного.

Закончив, Дженев посмотрел на часы — его сообщение заняло всего двенадцать минут. Закурив, он включил киноаппарат. На запыленной поверхности стены затрепетали бледные кадры. Когда задернули шторы и в комнате стало темно, изображение сделалось четким, и все увидели вагранки, формовочную, людей — сперва камера запечатлела сразу многих, потом сосредоточила все внимание на отдельных литейщиках. В верхнем правом углу экрана мелькали цифры, указывающие время.

Не отрывая взгляда от экрана, Дженев разъяснил, что это кинохронометраж отдельных операций. Иногда он останавливал аппарат, чтобы дать более подробные объяснения, затем снова пускал его. Участники заседания следили за экраном с нарастающим интересом. Нетрудно было догадаться, что съемка производилась скрытой камерой; люди держались естественно, их позы, мимика, жесты то и дело вызывали оживление.

Почти полчаса длился этот необычный фильм.

Когда Дженев, показав работу нескольких цехов, участков и технологических линий, выключил аппарат и вернулся к столу, тишина сделалась гнетущей. Задымили сигареты. Все без исключения знали свой завод, но никто бы не подумал, что картина, методично прослеженная и зафиксированная бесстрастным глазом камеры, может показаться столь необычной: пока бо́льшая часть рабочих, подгоняемых машинами, вела борьбу за секунды, вокруг сновали, непринужденно беседовали или наблюдали за ними другие люди — руководители, техники, снабженцы, нормировщики. Эти чувствовали себя вольготно, временем не дорожили — словом, оставались вне рабочего ритма.

Дженев отметил про себя благоприятную реакцию зрителей и, выждав несколько минут, сообщил, что участники заседания смогли увидеть лишь часть заснятого, а целостная картина, полученная в процессе кино- и фотохронометража, обстоятельно проанализирована в материалах, содержащихся в этой вот папке. Он указал на лежащую перед ним папку, затем раскрыл ее и зачитал выводы. В них говорилось, что при существующих условиях всякая попытка перевыполнить план приведет к перегрузке рабочих и дальнейшему увеличению брака, то есть даст обратный результат как в экономическом, так и в психологическом отношении.

— Вот и все, — закончил Дженев, потирая виски.

— Прошу высказываться, — сухо предложил Миятев.

Первым подал голос Тонев, заместитель Миятева, который все время делал какие-то записи в блокноте.

— Скажите, товарищ Дженев, — подчеркнуто вежливо обратился он к Стоилу. — Кто снимал этот фильм, если не секрет, и кто делал выводы?

— Снимал я, — ответил Дженев. — А анализ мне помогли сделать два специалиста. А что?

— Я просто спрашиваю, — грубовато ответил Тонев и опять уткнулся в свою записную книжку.

Затем поднял руку Кралев из отдела труда и зарплаты — грузный, медлительный. Он скоро собирался на пенсию, но голова его работала пока исправно.

— Лично я-а-а, — протянул Кралев, — хотел бы высказать некоторое несогласие с товарищем Дженевым по вопросу… Но вначале о другом. Поскольку мы с вами на заседании парткома, то уместно спросить: не выходит ли эта проблема за пределы нашей компетенции, что ли, не влезаем ли мы в дела администрации и, смею заметить, вышестоящего руководства? Ведь…

— Товарищ Кралев! — прервал его Крыстев, другой заместитель секретаря, начальник конструкторского бюро. — Мне кажется, что подобные процедурные вопросы неуместны. Что плохого в том, что мы обсудим проекты планов?

Дженев с Миятевым переглянулись.

— Товарищи, — неуверенно вмешался Миятев. — Об этом мы уже договорились. Тут верно сказано, партком вправе обсуждать любые вопросы, имеющие отношение к работе завода. Так что прошу высказываться.

Молчание затянулось.

— Слушай, Миятев, — снова поднялся Крыстев. — Дай-ка я скажу несколько слов. — Он оглядел присутствующих, задержал взгляд на седеющей гриве Дженева. — Я, товарищи, предварительно не знакомился с тем, что проделал наш уважаемый Дженев со своими помощниками, не знал и того, что мы будем сегодня этим заниматься…

— Никто не знал, — послышались другие голоса.

— Но я полагаю, — продолжал Крыстев, — что партийный комитет поступил правильно, пригласив сюда товарища Дженева, чтобы он вскрыл перед нами подлинные проблемы завода, да еще с таким знанием дела. Сомневаться не приходится: все, что мы тут слышали и видели, — сущая правда.

— Ты же говорил, что не был знаком, — кольнул его Тонев.

— Понимаешь, Анастас, не надо быть ясновидцем, чтобы заметить имеющийся разрыв между технологией, нормами и качеством. Четырнадцать процентов технологического брака, товарищи, это даже по китайским масштабам немало! — Его слова вызвали на лицах небольшое оживление, одна Батошева осталась безучастной. — И я согласен с товарищем Дженевым: или мы будем и дальше выставлять напоказ липовую производительность, за которой кроются тонны загубленного сырья и зря потраченный труд, или попробуем добиться чего-то более реального. И прав товарищ Дженев: высокая производительность тогда хороша, когда от нее есть польза обществу, а ежели от нее только нам с вами польза, а обществу урон, то с таким положением больше нельзя мириться.

— Ну хорошо, что ты предлагаешь? — спросил Тонев.

— Голосовать, что же еще! Лично для меня вопрос ясен, чего тут разжевывать?

— Ты хочешь сказать, что если нужно разжевывать, то для нас, а не для тебя, да? — поддел его Тонев. Недоучившийся экономист, он не мог подавить в себе чувство зависти и постоянно схлестывался с образованными людьми, особенно с инженерами, чье значение, по его мнению, неоправданно возрастало.

Склонив голову, Дженев внимательно слушал. Пока что все шло, как он предвидел. Крыстев и Тонев пробовали влиять на ход обсуждения. Он знал и того и другого. Опытный в житейских делах и скрытный по натуре, Тонев всячески старался спрятать свои личные интересы и амбиции. Не лишенный способностей, он был неплохим организатором, умело находил середину между уговорами и принуждением, к людям относился внимательно в отличие от Крыстева, который был скуп на слова, отличался прямотой, но подчас смешивал вполне уместные притязания специалиста со своим субъективным мнением и так же часто попадал впросак. Мы с ним два сапога пара, с горечью подумал Дженев.

У него было твердое убеждение, что подобные проблемы следует решать не на посиделках, а на совещаниях специалистов. Что он понимает, этот Тонев или, скажем, Трошев, в экономике? Однако у них есть голос, от их позиции зависят практические решения, результаты которых…

— Товарищи мужчины! — раздался резкий голос Батошевой. — Давайте говорить по существу!

У Венеты Батошевой, моложавой женщины, был ясный ум и острый язык. Не случайно она сменила уже двух мужей, распрощавшись с тем и другим без колебаний: один изменял ей, а другой оказался пьянчужкой.

— Здесь Крыстев сказал, — продолжала она, — что четырнадцать процентов брака — это многовато. С этим нельзя не согласиться, и я считаю, наш замдиректора по производству наконец-то нащупал больное место завода. Как можно мириться с тем, что литейный постоянно дает негодные отливки, которые мы так и сяк пытаемся доводить и в конце концов снова возвращаем в печь?

— Это не ново, Батошева, не ново, — упрекнул ее Тонев. — У тебя есть что-нибудь по существу?

Батошева взорвалась.

— Как видно, некоторые считают, что говорить по существу — значит заниматься пустой болтовней… Я предлагаю одобрить выводы товарища Дженева и принять решение в этом духе.

— В каком духе? — спросил Тонев.

— В духе того, что мы здесь слышали и видели.

— О снижении производства? Ты часом не…

— Да, Тонев, да! Только такие нормальные, как ты, могли довести дело до такого состояния.

— Ты соображаешь, что говоришь? — приподнялся Тонев. Узкий пиджак не мог вместить его тучную фигуру.

— Спокойно, товарищи, что за тон? — одернул их Миятев. — Есть еще желающие?

Желающих продолжать дискуссию не оказалось. Миятев еще раз оглядел всех и сказал:

— Я считаю, у нас состоялся полезный разговор. Исследования товарища Дженева интересны и своевременны, в этом сомневаться не приходится…

— Приходится, приходится! — возразил Тонев.

— Может, уже хватит? — с упреком бросил Миятев. — Слово для заключения предоставляется товарищу Дженеву.

— Все мы тут люди взрослые, — сказал Дженев. — Нам не пристало обманывать самих себя: нормы, их перевыполнение — это кардинальный вопрос, в них заключена мера труда и потребления, они выражают отношения между рабочим и государством, здесь не должно быть легкомыслия. У меня все. — И Дженев жадно затянулся сигаретой.

— А вот меня заботит другое, — не унимался Тонев. — Не кроются ли за этими кардинальными проблемами какие-то личные интересы? И я спрашиваю: можем ли мы допустить, чтобы партком попался на эту удочку? Давайте вообще никакого голосования не проводить — нельзя подменять административное руководство!

— Это что же, инструкция? — спросила Батошева.

— Какая инструкция? — не уловил иронии Тонев.

— Да того самого руководства.

— Вот что, Батошева, занималась бы ты… знаешь чем!

Миятев снова попросил его умерить тон.

— Я предлагаю голосовать! — решительно сказал Крыстев.

Тонев встал и заявил с мрачным видом:

— Я покидаю заседание.

В комнате поднялся шум. Дженев встал и тоже заявил, что покидает заседание, поскольку не является членом парткома. И тут же ушел.

— Голосуем, — обратился Миятев к участникам заседания. — Кто за…

Голосовали молча, каждый тайком посматривал на соседа — поднятые руки сейчас говорили больше, чем слова.

24

Едва вернувшись из-за границы, Караджов узнал о заседании парткома, которое приняло решение в поддержку Дженева. Не было нужды пускаться в расспросы — весь завод гудел, как потревоженный улей. Не теряя времени, Караджов вызвал к себе в кабинет Тонева и набросился на него. Выждав, пока утихнет директорский гнев, Тонев спокойно рассказал, что было и как. Но когда дошел до голосования, не нашел слов, чтобы объяснить, почему большинство встало на сторону Дженева.

— Я даже заявил, что покидаю заседание, — оправдывался Тонев. — Но из-за этой тыквы, Миятева, все пошло кувырком. Ты должен остерегаться его — ни дать ни взять змея подколодная: поставил вопрос на голосование, и мы сели в лужу…

Караджов метался по кабинету, словно рысь в клетке.

— Один его опередил, другой ему помешал… ты не иначе как Библию накануне читал? Допустили, чтоб вас оставили с носом! И чтоб весь завод лихорадило от слухов. Ты даешь себе отчет, что происходит? — Тонев виновато моргал. — Не говоря уже о том, какую мне свинью подложили! — продолжал неистовствовать Караджов. — Завтра Первый созывает совещание, и мне придется идти туда с ножом в спине — вот до чего вы довели!

— Крыстев оказался главным запевалой, — вспоминал Тонев. — И эта, Батошева. Да и Попангелов, и Грынчаров…

— На кой черт ты мне их перечисляешь, как в заупокойной молитве! А Великов и Грозьо где были в это время, в баню ушли, что ли? А Кралев? Спал, должно быть? — Караджов поднял трубку, но тут же бросил ее с грохотом. — Вот начну их вызывать одного за другим — они у меня узнают, как голосовать… Чего молчишь? Надо созывать новое заседание, без Крыстева и Миятева.

— Без секретаря парткома?!

— Без. Надо было глаз не спускать со Стоила, следить за каждым его шагом. А ты сам запутался в его сетях, словно жирный карп. Новый вариант плана готов?

Тонев объяснил, что, несмотря на его напоминания, Стоил и ухом не повел, даже не созвал начальников отделов.

Внимательно слушая его, Караджов не только не удивлялся, но радовался — все складывалось так, как было рассчитано: завтра он положит на стол Первого свой приказ Дженеву, а заодно и проект плана, тайно разработанный людьми Дженева, пока он был за границей. При этом скажет Боневу, что Дженев умышленно не стал выполнять приказ. Мало того, Стоил, его заместитель по производству, оказался способен на неблаговидный поступок — обманул партком.

Да, комедия, разыгранная Дженевым в парткоме, дорого ему обойдется, в этом Караджов не сомневался, однако на самом заводе положение было неутешительное. Люди были возбуждены, сегодня Караджову стало известно, что решение парткома многим пришлось по душе, народ оживился, авторитет Дженева растет. С этим Караджов мириться не мог, надо было что-то спешно предпринимать. Он решил, до конца играя роль разгневанного шефа, основательно припугнуть всех этих Дженевых и Миятевых и добиться отмены решения. На предстоящей встрече у Бонева это тоже имело бы эффект.

— Ступай! — гаркнул он на стоящего в ожидании Тонева. — Ступай и займись подготовкой Великова и Грозьо. Да не забудь Кралева подключить, Трошева и Грынчарова. Ждите меня в твоем кабинете, только без лишнего шума, понял?

Тонев ушел, опустив голову, как провинившийся школьник, и Караджов с усмешкой закрыл за ним дверь. Значит, так: несмотря на некоторые осложнения, ловушка себя оправдала, поймался-таки зайчишка! Ох и мастак же ты, Караджа, эта прогулка за границу, которую вполне можно было отложить хоть до будущего года, оказалась как нельзя кстати. Теперь каждый поймет, что они за люди, эти Дженевы и Миятевы: стоило ему на день-два уехать, они сразу подняли головы. Противопоставлять партийное руководство государственному, поощрять потребительскую стихию — хорошо, даже очень хорошо! Теперь Христо Караджов покажет вам где раки зимуют. Он поднял трубку. Позвонить Хранову или время еще терпит? Если ему сказать, он может притащиться на заседание, но тогда и Миятева не обойдешь. А у Бонева завтра должно сложиться впечатление, что члены парткома сами разобрались в обстановке, сами пришли к выводу, что у Миятева больше нет морального права руководить парткомом.

Караджов нахмурился: что-то тут не так. Если Миятев явится, председательствовать должен он. Если не придет — есть Тонев. Конечно, было бы идеально, если бы секретарь парткома сам устроил себе харакири, но уверенности в этом нет. Тонев рассказал, что Дженев и ему подобные основательно обработали этого человека. Караджов положил трубку. Обойдемся и без Миятева, а вот если и Крыстева не позвать, это уже будет слишком, его обязательно надо пригласить.

Набрав номер Хранова, Караджов после обычных приветствий попросил отложить завтрашнюю встречу. Хранов наотрез отказался: Первый собирается уезжать, нельзя. Караджов настаивал, вслушиваясь в интонации Хранова: знает он о заводском заседании или не знает? Хранов говорил невнятно, видно, что-то дожевывал. Этот старый суслик никак не набьет брюхо, выходил из себя Караджов.

— Ладно, ладно, бай Хранов, — сказал он в заключение. — Нельзя — значит, нельзя. Во сколько завтра, в восемь? Хорошо, точка! — И бросил трубку.

С кого же начать? С Крыстевым не следует встречаться, пусть им займется Тонев. С Миятева? Караджов почесал в затылке. С этим надо держать ухо востро — лучше потолковать с ним после операции, с глазу на глаз. Караджов вздохнул. Что бы придумать? Пускай, например, Тонев созовет мини-совещание — может, сообща удастся придумать, каким способом отстранить Миятева от участия в пересмотре вопроса. Но если после этого возникнут осложнения, получится, что они пустились в другую крайность.

И Караджов снова вызвал к себе Тонева.

— Слушай, — тихо сказал он ему, — дело может дойти до строгача, и не только — Миятеву запросто могут дать под зад, если мы окажемся на высоте. — И посмотрел на него испытующе. Тонев тут же сообразил, что́ он имеет в виду. — Если ты возьмешь дело в свои руки, проявишь, как говорится, инициативу, твердость и принципиальность… надеюсь, ты меня понял? — Тонев важно кивнул. — Момент очень выгодный, все в нашу пользу. Как было бы здорово, если бы с завтрашнего дня мы с тобой стали заправлять заводом… Только имей в виду: меня в данном случае нет, ясно?

И Караджов изложил ему идею мини-совещания. Сразу после него они созовут партком.

Помолчав, Тонев сказал:

— Он все же секретарь…

Что верно, то верно. Караджов забарабанил пальцами по столу. Что же еще предпринять? Не считаясь с возможным сопротивлением Миятева, добиться отмены решения в его присутствии? Или выждать какое-то время? Он спросил у Тонева, сколько наберется достаточно надежных людей на случай нового голосования.

— Арифметика здесь непростая: попробуй с ходу определить, кто чем дышит? Последнее время Миятев обедал в столовой вместе с Дженевым. Что ему стоит потащить за собой и других?

Караджов пыхтел.

— Предупреждал я кое-кого, да что толку!.. Значит, вместе обедают?

Тонев кивнул.

— Научно-техническую мафийку сколачивают, да?.. Слушай, побудь-ка у себя в комнате, я должен кое-что проверить.

Тонев вышел.

Караджов постоял в раздумье над телефоном, набрал номер Батошевой. Немного прибрав у себя на столе, передвинув кресла, он застегнул пиджак и направился к двери. Встретил он ее подчеркнуто любезно и, пропустив, предложил ей кресло, а сам сел напротив.

— Венеточка, — начал Караджов. — Я уже все знаю и нахожусь в полном недоумении: как могло случиться, что вы пошли на поводу?

Батошева одернула платье и неторопливо закурила, выпустив мощную струю дыма.

— Может, я неправ? — все так же мягко продолжал Караджов.

Батошева открыто посмотрела ему в лицо.

— Ты выспрашиваешь или допрашиваешь?

— Извини, если у тебя сложилось такое впечатление, я расстроен.

— Ты встревожен, — уточнила она.

Как только они увиделись, обоим вспомнился их короткий роман после ее первого развода, мучительная ночь у нее дома… В конце концов она устала и сдалась, испытывая отвращение к самой себе. И надо же было такому случиться — ему, не иначе, передалось ее состояние, и в последний момент он позорно отступил. С той поры при виде его она испытывала смешанное чувство уважения и растерянности, а он — неловкость, обычно ему несвойственную.

— Бы все с ума посходили, — тихо сказал Караджов.

Батошева продолжала глядеть ему в лицо. Не побрился он как следует, а может, и впрямь состарился? И снова нахлынули подробности той давней ночи.

— Это ты, Христо, сошел с ума, — с чувством сказала она и встала. — На меня ты не рассчитывай. И вообще…

Караджов проводил ее взглядом. В ее походке была она вся — независимая, открытая и, может быть, добрая. У него вдруг заныла душа: вот женщина, подумал он, сердцем которой я хотел бы владеть безраздельно.

Батошева ушла, и тут же неслышно вошел Тонев.

— Крыстев с Миятевым сидят в парткоме, заперлись, — сообщил он.

В глазах Караджова мелькнула злоба.

— Ну и что?

— Да ничего, — ответил Тонев. — Страсти-мордасти из-за каких-то пустяковых процентов!

Караджов покачал головой.

— Дело не в процентах. Тонев. Они народ норовят привлечь к себе, общественное мнение создают, разве ты не видишь?

— Вижу.

— А групповщины ты в этом не усматриваешь?

— Есть что-то.

— Слушай, давай будем умнее: не станем отменять решение, пускай сами отменят его — после того как дадут объяснение где следует. Иди занимайся своим делом, будто ничего не произошло. Понял?

Тонев вышел, и Караджов осторожно повернул ключ в замке. Значит, готовятся. Завтра их победа обернется для меня поражением перед заводским коллективом: смотрите, мол, кто вам хочет добра, а кто — зла… И Крыстева сманил — этот рак может ему пригодиться, того и гляди обнаружит какой-нибудь тайный ход или предложит зачитать письменное указание центра, которого в действительности не существует. И тогда — твоим булыжником да по твоей же голове. До чего можно дойти, вздохнул он. Защищая святыню от еретиков, и сам рискуешь впасть в ересь.

Он начал звонить и до тех пор не оставил телефон, пока не связался с генеральным директором. Начальство заседало, но все же уделило ему две-три минуты и вопреки ожиданиям уклонилось от посылки письма.

— Разве ты не сам вызвался? — хитро поддел его генеральный директор. — Какие еще бумажки? Шли обоснование, а мы тут рассмотрим его — инициатива снизу, не так ли?

Караджов с трудом сдержался, сказав при этом, что без соответствующих санкций он не вправе вносить изменения в государственный план.

— Почему в государственный план? — не понял генеральный директор.

Ну и хитрец! — злился в душе Караджов. Даже в самом пустяковом деле не проведешь.

— Не так все просто, — сказал он, — сам понимаешь, мне нужна ваша авторитетная поддержка.

— Поддержка — тебе? — засмеялся генеральный. — Вот те на, перед кем же поддерживать?

— Представь себе — перед заводским парткомом, перед округом, завтра я встречаюсь с Первым.

— Ну, милый мой, — отозвался после короткой паузы генеральный, — поспешишь — людей насмешишь. А что, разве есть возражения?

Хитрец! — снова подумал Караджов и сказал, что ленивых мозгов вокруг сколько хочешь.

— Давай договоримся так, Караджов, — сказал генеральный, — идея твоя ценная, это раз. Ты обосновываешь ее по всем правилам искусства — это два. И получившийся новый вариант, согласованный с округом, присылаешь нам — три. Как говорится, без субъективизма и волюнтаризма, понял? — Караджов молчал. — Алло, ты меня слышишь? — повысил голос генеральный директор. — Я еще раз повторяю, очень ценная идея. Обкатывай ее и присылай. Думаю, за такую работу даже орден полагается. Ну, бывай!

Караджов продолжал держать трубку, словно не веря тому, что беседа окончилась. Волюнтаризм, орден… Ну и тип, не генеральный директор, а дипломат. Надо было позвонить сразу заместителю министра. Нет, все равно круг замкнулся бы на этом перестраховщике. Генеральный директор называется — не может хоть раз нажать на кнопку… А вдруг Дженев предупредил его? Но что он мог предложить руководству — свои пораженческие теории? Ведь сейчас везде только и говорят, что о производительности: повысить производительность, поднять производительность — хоть до потолка, до неба!.. Обоснования ему подавай. Неужто я сам не сообразил бы!

Караджов метался по кабинету, как в клетке, почти физически ощущая потребность вылить свою злобу. Было бы ружье — ох, и отвел бы душу, стрелял бы, стрелял, пока бы не рухнул ничком последний выжига, пока не заползали бы на брюхе безучастные наблюдатели и не подняли руки вверх всякие моралисты вроде Дженева. И тогда, отбросив ружье и облачившись в тогу, он крикнул бы: «Встать, суд идет!» И стал бы судить: каждому определил бы его место и принудил делать только то, на что он способен, вот тогда был бы толк!

Караджова разбирала досада. В голове был полный сумбур, перед глазами маячили люди, в ушах звучали чьи-то слова, из этого хаоса временами проступало лицо Дженева и нелепое желание взять вдруг да и отказаться от своих намерений. Желание это было неосознанным, оно шло от сердца, из давно необитаемых его глубин… А что, если и впрямь поставить точку и подать Дженеву руку?

Что-то неладное со мной творится, признался он себе, растирая левую сторону груди. Подать Дженеву руку и перейти на его редут? А как же обещание замминистра? Он моментально отрезвел: завтра зам генерального, а послезавтра генеральный — надо быть круглым идиотом, чтоб от этого отказываться!

Караджов пошел домой пешком, хотелось немного размяться, развеяться. Но очень скоро он почувствовал усталость: отвык ходить, да и проголодался. Странная вещь — ведь он основательно пообедал. Это было знакомо ему еще со студенческих лет: во время сессии его одолевал нестерпимый голод, и тайком от товарищей он по нескольку раз ходил обедать. А к вечеру впадал в такую апатию, что даже пропускал свидания с девушками.

Сегодня ему хотелось вернуться домой пораньше, хорошенько вымыться и почитать, но, представив себе скучный вечер, скучную Диманку, словно занесенную случайным ветром на других миров, Караджов без колебаний завернул в закусочную. Он заказал свиные отбивные, шашлык, рубленую котлету, кебапчета, овощной салат и холодное пиво. Ел жадно, с наслаждением, на его губах лоснился жир, пиво холодом обжигало горло.

Жизнь похожа на раскормленное, ленивее животное, думал он, жуя сочное мясо, ее не подгонишь, не пришпоришь, она может бежать трусцой, но галопом — вряд ли. Время течет, животное плетется не спеша, жует свою жвачку… Ему вспомнились слова, сказанные недавно Стоилом: «Мы с тобой относимся к числу тех, кому шницеля обеспечены». Плоско, но правильно, так есть, так будет и впредь, ну и что из этого? Ногтем он нацарапал на салфетке букву «б», потом еще несколько букв — получилось «батошева», не с прописной. Для него она недоступна. Уже недоступна. «На меня не рассчитывай!» А почему?

Караджов уполовинил уже вторую бутылку пива, разомлел, расслабился, но мысль его работала четко. Ну-ка, попробуй теперь сделать небольшое усилие, сказал он себе, взгляни кое на кого со стороны. На ту же Венеточку Батошеву, к примеру, или на этого типа по фамилии Крыстев, на педанта Попангелова, на Миятева, хитрюгу Грынчарова — все они на том, дженевском редуте. А теперь оцени тех, кто с тобой: Тонев, Кралев, Трошев, Великов, Грозьо. Да-а-а, хороша компаньица!

Справившись с большим куском остывшего мяса, он допил пиво прямо из бутылки. Во рту горчило. Хмель — вкус жизни!..

Улица шумела, но теперь этот шум его не раздражал. Он поравнялся с витриной, где стояли манекены с ярко намалеванными губами и бровями. Мимо проковылял инвалид на скрипучем протезе. Топай, пес колченогий, подумал Караджов, проводив его взглядом. Еще раз оглянувшись на красавиц из папье-маше, он пришел к выводу, что сейчас ему нужна Мария, только она может успокоить его, приласкать, развеять его скуку.

Прибавив шагу, Караджов стал обдумывать план на эту ночь: они с Марией укатят в Брегово, на зорьке выскользнут из дома, он отвезет Марию в соседний город и оставит в гостинице, а сам прямиком в окружной комитет. Питье у него есть, надо подкупить только закуски, фруктов — это можно успеть, пока Мария уладит домашние дела и пустит в ход классическую версию насчет срочной командировки. Караджов взглянул на часы: хорошо, что вовремя вспомнил — Мария еще в театре. Он зашел в телефонную будку.

25

Марию не пришлось долго уговаривать, она согласилась сразу, и в голосе ее слышалось радостное нетерпение. Вот это женщина, восхищался Караджов, стоит мне пальцем поманить — и она пойдет за мной хоть в пекло!

Спустя два часа с переполненными сетками в руках они осторожно крались к родительскому дому Христо, потонувшему во мраке и уединении. Раскинувшись под голубоватым светом люминесцентных ламп, спало уставшее за день село — в страду не до гуляний, после работы и стар и млад валится в постель.

Они прошли через заднюю калитку, мимо погреба, спугнув стайку крыс. Как и в прошлый раз, Мария так перепугалась, что чуть не закричала, Караджов схватил ее и грубо зажал ей рот ладонью. Чудной народ эти женщины, подумал он, способны на любой риск, а при виде какого-то мышонка сходят с ума от страха…

Они поднялись на второй этаж и распахнули окна, чтобы проветрить. Христо обошел комнаты, в чулане, словно слепой, на ощупь нашел фартук матери. Он всегда висит там.

Если бы старая сейчас увидела его… Им овладело смешанное чувство стыда и облегчения — ее уже нет, и слава богу: родители нужны до поры до времени, а потом им следует уходить. Он прикрыл дверцу чулана и тут же снова открыл, снова провел рукой по фартуку и снял его с крючка. В былые времена мать всегда встречала его в этом наряде. Как она радовалась его приезду! Шаркая по дому в своих шлепанцах, расспрашивала о житье-бытье, о невестке, о внуке, о работе. Внимательно выслушав сына, наставляла певучим голосом: «Да, сынок, добрая слава — что мед на сердце, а худая — что нож острый, в городах, сказывают, чего только не случается, и хулу возводят, и на разные пакости идут — берегись, родной, дорожи своим именем…»

Караджов снял фартук и повесил его на место. «Дорожи своим именем»… Эх, мама, хорошо, что ты уже там, за околицей.

По темному коридору Христо прошел в гостиную, где Мария накрыла низенький столик и разостлала на полу большой китеник — шерстяной ковер с длинным ворсом. Христо замер у окна, разглядывая золотое ожерелье огней соседнего села, вдыхая аромат трав, плывущий с покоса. Мария все еще не замечала его присутствия. Бесшумной поступью охотника он подкрался сзади и грубо повалил ее на китеник. На этот раз Мария не испугалась…

Потом, внезапно ощутив голод, они принялись за еду, запивая ее домашним вином.

— Сколько мы не виделись? — проговорила Мария, заранее зная, что он не сможет ответить.

Караджов хмыкнул.

— Помнишь, когда это было последний раз? — вроде бы невинно спросила она.

— Как не помнить? — соврал Христо, и она усмехнулась в темноте.

— Не помнишь. Ну когда?

— Ладно, не помню! Непонятно, почему я обязательно должен помнить точную дату? — сердито сказал он.

Мария легонько поцеловала его, потом вдруг больно ущипнула за ухо. Караджова передернуло.

— Стареть начала, да? — спросила она. — Ну что ж, я и сама знаю: кожа сохнет, грудь становится дряблой — я уже не та, верно!

— Не болтай! — ответил Караджов, но Мария почувствовала еле уловимую нотку неуверенности, проскользнувшую в его голосе.

— Ты нашел себе другую? — И она снова, еще больней ущипнула его за ухо.

— Что ты делаешь? — дернулся он.

— Ласкаю тебя, — ехидно протянула Мария и, приблизив к нему лицо, спросила в упор: — Почему ты выбрал именно эту ночь?

Ей все известно, удивился Христо, но откуда — от Стоила?

— Это что, допрос?

— Хочешь, я скажу тебе кое-что заслуживающее внимания? — спросила она улыбаясь и, подождав, сама ответила: — Не хочешь, понимаю.

— Слишком много ты понимаешь, — бросил Караджов. Главного — о его сегодняшнем разговоре с Софией — еще не знал никто.

— Ты решил сматывать удочки, — быстро сказала Мария.

— Что ты имеешь в виду? — удивился он.

— Женщину не проведешь, — добавила она.

Караджов придвинулся ближе, нащупал ее руку. Мягким, но решительным движением она высвободила ее.

— Оставь.

— Да что с тобой?

— Прекратим этот разговор, — вздохнула Мария. — Расскажи лучше, как ты провел время за границей. Немки, должно быть, порядком тебя измотали? — Она знала о завтрашнем совещании, но решила не спрашивать, а немки ее и вовсе не интересовали.

Караджов немного успокоился: обычная женская ревность, тем более что по возвращении, да и задолго до отъезда, он действительно не нашел времени повидаться с ней.

— Ты что, ревнуешь? — спросил он, повеселев.

— Ха! — воскликнула Мария, но тут же переменила тон: — Ты так осунулся — у тебя неприятности?

Караджов навострил уши: знает она или это чисто женская интуиция?

— Ничего особенного, заводские будни. А что?

— Просто так, я же любопытна. Разве нет?

— Как все женщины…

— Я знала, что ты это скажешь. А вот ты ни за что не угадаешь, что я сейчас скажу… В прошлый четверг мой Стоил итвоя Диманка устроили интимное рандеву. — Она помолчала, вслушиваясь в его шумное дыхание. — Ездили в Боровец, пили и ворковали за отдаленным столиком, а потом выскользнули поодиночке наружу и скрылись в лесу… Во мраке аллеи любви! — не удержалась она от ехидства.

Христо не ответил. По его сопению нетрудно было догадаться, как он волнуется. Выждав немного, Мария спросила:

— Почему ты молчишь?

— О чем тут говорить? — хрипло спросил он. — Это их дело.

Она пыталась установить то, что он старался не обнаруживать — его подлинную реакцию. Если он проглотит эту пилюлю, все постепенно уляжется, и их связь снова не надо будет особенно скрывать. Больше того, у них появится возможность делать вид, что они поступают так в отместку Стоилу и Диманке. Если же он придет в ярость, на что она втайне и рассчитывала, то дело можно довести и до семейного размена, оформленного или нет — все равно.

Мария частенько перебирала в уме различные варианты, которые позволили бы ей окончательно заполучить Христо. Сплетни о свидании в ресторане обрадовали и взбодрили ее: как говорится, сама судьба протянула ей руку! И когда Христо предложил ей поехать сюда, она решила, что теперь самое время его испытать.

Мария нащупала в полутьме бокал, отхлебнула прохладного вина.

Но нельзя не учитывать еще одного возможного исхода, самого скверного. Если возмущение Христо выльется в ревность, тогда всему конец. Знала она мужчин, особенно таких вот, как он: сами развратники и бонвиваны, они вдруг становятся ревнивцами, оберегающими семейную честь. Чем объяснить его сегодняшнюю апатию — ведь все-таки они целый месяц не встречались. Она снова налила вина и поднесла бокал к его губам.

— Ты знал, что они встречаются? — спросила Мария и дернула плечом, сбрасывая его рубашку. — Ведь эта встреча у них не единственная.

Сейчас соврет, мелькнуло у нее в голове, пока она ждала, что он скажет. Однако Караджов не собирался врать.

— Не знал, — тихо выговорил он.

Сердце Марии обожгла тревога. Забыв осторожность, она яростно крикнула ему в лицо:

— Ты ревнуешь эту драную кошку?! — И, как тигрица, бросилась на Христо.

26

Где-то после полуночи Караджов проснулся. Не двигаясь, он огляделся — все было на месте, каждый предмет, каждая тень. Как и в прошлый раз, рядом, тихо похрапывая, спала Мария. Караджов прислушался. Прежде она никогда не храпела. Стареет, подумал он, но пока держится… Пока держится, повторил он. Проскальзывает жизнь, как мокрый шнурок сквозь пальцы.

Ему вспомнилось, как в детстве они с ребятами мастерили удочки из палки и тонкой пеньковой веревочки. Попавший на крючок карп частенько уносил в глубокий омут и удочку, и веревочку — мокрый шпагатик было немыслимо удержать, прощай добыча…

Караджов почувствовал вдруг, что у него сильно чешется живот. И вспомнил, что на него пролилось из кувшина вино, да так и засохло, темное, как кровь. Он тихонько вышел, спустился на кухню и вынес во двор большой луженый котел, полный холодной воды. В котле, словно кораблик, плавала старенькая кратунка — кружка из тыквы. На Христо нахлынули воспоминания: из этой кратунки мать поливала его, когда купала в просмоленном деревянном корыте, из нее он пил самую сладкую воду — воду детства. Он вымылся, ежась от холода. Покинутое луной небо почернело, но маргаритки, выросшие между плитами мощеного двора, безошибочно ловили слабый отраженный свет. Караджов зачерпнул кратункой воды и стал осторожно поливать крепкие упругие стебельки. Село спало, как младенец, под звонкое баюканье цикад: цр-р-р, ц-р-р… Далеко в низине протарахтел поезд и стих, скрывшись за поворотом.

Караджов сел, вытянув ноги, и ощутил приятную прохладу камня. Хорошо иногда побыть голым, думал он. Стаскивая с себя одежду, избавляешься от чего-то неестественного, тебя ласкает не только воздух, но и сама свобода, ты уже воплощение и силы, и беззащитности. И тогда пробуждается какая-то дерзость, смелость — ведь у тебя нет ни меча, ни револьвера, ни телефона, ни средств передвижения, ни погон.

Холод пробирал его все сильнее. Через несколько часов он должен явиться в город — подтянутый, выбритый, со значительной миной человека, обремененного государственными заботами. А затем честить иконоборца Стоила, возводить на него напраслину, ради чего?

Караджов встал, разминая затекшие ноги, и почувствовал вдруг необычайный прилив сил, ему захотелось натянуть на себя рабочую одежду и выйти в поле… Исключено. Наверху спала Мария, жена Стоила, с которой у него куда более интимные отношения, чем у самого Стоила. Караджов вернулся в комнату. Домашнее тепло и вид спящей женщины тотчас погасили вспыхнувший в нем было порыв, он расслабился, лег на китеник и забылся сном.

На рассвете Мария проснулась от холода: они с Христо лежали на ворсистом ковре голые, словно море выбросило их на берег после кораблекрушения. Караджов крепко спал, раскинув руки и ноги, — ни дать ни взять убитый гладиатор.

В окно медленно просачивался утренний свет. С окрестных гор сползал густой сумрак, оседая в долине. Село все еще спало. Мария вышла во двор, потянулась и глубоко вдохнула прохладный воздух. Она с удовольствием жила бы здесь, особенно летом, выращивала бы цветы, гуляла по этой долине, по лесам, по соседним селам, научилась бы готовить по-крестьянски, с множеством приправ, консервировать фрукты, запасаться овощами на зиму — Евлогия умеет, а чем она хуже? Ей захотелось сделать зарядку, размяться, но в соседнем дворе что-то зашуршало, и она юркнула в дом. Она накинула на Христо одеяло, а себе постелила на лавке и незаметно задремала.

Ее разбудил крик за окном. Чей-то хриплый голос с местным тягучим выговором:

— Эй, есть тута кто али нет?

Вскочив с лавки, Мария подобралась на четвереньках к окну и поглядела в щелочку. Посреди двора стояли два человека — один низкорослый крестьянин, одетый по-деревенски, а другой в форме полевого сторожа, с ружьем через плечо. Они смотрели именно сюда, на это окно. У Марии заломило в висках, закружилась голова, и она чуть не упала на дощатый пол, но тотчас опомнилась, подкралась к двери и стала запирать ее. Резко щелкнул замок, но она, уже не обращая на это внимания, ползком вернулась к спящему Караджову.

27

Часов в девять вечера Дженев почувствовал себя плохо. Началось кровохарканье, обычный для курильщика кашель до такой степени углубился, что, казалось, иглами прошивал его легкие. Стоил заливался потом — это был признак нового кризиса. Вскоре состояние его ухудшилось еще больше, началось удушье. Приступы следовали один за другим — то слабые, при которых он еще мог держаться на ногах, то жестокие, сопровождавшиеся обильным кровотечением. Стоя на коленях, он наклонялся над ванной, и журчащая вода смывала его кровь. Поначалу ярко-алая, она постепенно становилась бледно-розовой и покорно сползала в сток. Во всем этом было что-то зловещее, напоминавшее убийство.

Он был дома один. Мария сообщила из театра о своей неожиданной командировке в соседний город — в сущности, ему было все равно, куда и зачем она поехала, — а Евлогия еще не пришла. Впервые за многие годы Стоил почувствовал себя всеми покинутым и в промежутках между приступами представлял себе свое будущее: жалкая беспомощность, унылый закат в полном одиночестве.

Прижимая ко рту платок, он дотащился до телефона и набрал домашний номер Диманки. С минуту слушал долгие гудки, а потом, спохватившись, с горькой гримасой бросил трубку: ведь этим телефоном пользуется и Христо! Лучше позвонить Крыстеву.

— Найден, — еле выговорил он, — ты мог бы забежать ко мне?.. Да, сейчас… Я жду.

В прихожей послышались шаги Евлогии. Едва открыв дверь, она тут же все поняла и бросилась к отцу. Уложила его, подсунула подушку под голову, принесла мокрое полотенце и, с трудом сдерживая слезы, стала считать его пульс. Стоил успокоился, расслабился, он был так благодарен дочери и корил себя за мрачные мысли.

Минут через десять приехала «скорая помощь». Ему сделали уколы, напоили какой-то холодной горечью и предписали полный покой, предупредив, что утром приедет лечащий врач.

А в дверях уже стоял запыхавшийся Крыстев. Услышав по телефону голос Дженева, он обо всем догадался. В комнате пахло лекарством и кровью. Присев возле Стоила, он схватил его легкую, восковую руку, обтянутую кожей.

— Что ты с собой делаешь? Опять накурился до чертиков!

Дженев усмехнулся:

— Надо же такому случиться именно сейчас, перед совещанием!

— Оставь свои совещания! Если ты только за тем меня позвал, я ухожу!

— Погоди, — задержал его Дженев. — Больше не буду, обещаю.

Пока они говорили, Евлогия заварила чай, прибрала в гостиной и сказала, что ей надо в аптеку.

— Дядя Найден, вы меня дождетесь, правда? — попросила она.

Оба проводили ее отеческими взглядами.

— Славную ты вырастил дочку, — заметил Крыстев. — Вся в тебя. И в характере что-то есть дженевское.

Стоил вздохнул:

— Лучше бы не было.

— Почему? — возразил Крыстев, у которого дочь была слишком робкая и какая-то нескладная.

— Женщина есть женщина, ей не перенять того, чем жил ее отец, — задумчиво сказал Стоил.

— Очень уж усложнилась жизнь, будь она неладна! — отозвался Крыстев.

— И упростилась.

— В каком смысле?

— В том смысле, что характеры у людей стали проще, намерения обнажились, хотя все это недоказуемо. Ты не находишь?

— В какой-то мере да, — произнес Крыстев.

— Почему — в какой-то мере? Возьми хотя бы нашего Христо, он с самой гимназии у меня на глазах. Так вот, сейчас родная мать не узнала бы его, да он и сам удивился бы, если б мог взглянуть на себя со стороны.

— Пожалуй, ты прав, он изменился до неузнаваемости.

— А почему? — живо спросил Дженев, морщась от покалывания в груди.

Крыстев пожал плечами.

— Потому что для этого есть условия, — продолжал Дженев. — Мы сами их создали. И герои не заставили себя ждать.

Крыстев задумчиво кивнул.

— Ты честная душа, ты поймешь меня: так повелось, что мы стали довольствоваться полуправдой. Каждый день, уговаривая себя, что это временно, закрываем глаза на недостатки или явное безобразие. Но рано или поздно за все это приходится дорого платить…

Крыстев сидел ссутулившись и молчал.

— Ужасная штука, эти компромиссы, Найо. Наш Христо — живой пример.

— Что правда, то правда, — сказал Крыстев, тронутый дружеским обращением. — Но такое положение не может долго продолжаться.

— Почему не может? — приподнялся Дженев. — Еще как может, особенно если не стыдно перед самим собой…

— Ох, в этом ты прав, спору нет! Каждый день соглашаемся на компромиссы, по собственной глупости соглашаемся.

— И со зла, — добавил Дженев.

— И со зла, — кивнул Крыстев. — Но такая практика недолговечна.

Дженев вздохнул.

— Как знать, Найден. То, что вошло в практику, искоренить не так-то просто. Зло сильней любой идеи добра, это я испытал на собственном горбу… А теперь доставай блокнот и пиши.

Крыстев удивился.

— Пиши, пиши, я буду тебе диктовать. Завтра пойдешь вместо меня в окружком. Вон там все материалы, ночью посиди над ними, а Первому, Боневу, передашь то, что я тебе продиктую. Лично, из рук в руки!

Около получаса писал Крыстев, изумленный простотой и новизной выводов Дженева. В то же время его не покидало чувство, что он пишет завещание. Дженев говорил очень тихо, он лежал, закрыв глаза и сцепив руки на груди, и был похож на человека, который уже приготовился в далекий, бесконечно далекий путь.

Наверное, так оно и было на самом деле. Никогда прежде Стоил не чувствовал себя таким немощным, обессиленным. Но и мысль его прежде не достигала такой ясности. Слова рождались легко и сразу выстраивались, каждое само находило свое место, словно повторялись усвоенные с детства заветы жившего невесть когда мудреца. Эту ясность и полноту мысли он ощущал как некий неистощимый родник. А где-то в глубине его существа пульсировал другой, более глубокий родник, темный и мутный, — кровь. Всего час или два назад она выбилась наружу, разорвав единый круговорот, именуемый жизнью, его жизнью, и, смешавшись с водой, порозовев, ушла в городскую канализацию, в ничто…

Крыстев записал последнюю фразу:

«Товарищ Бонев, это не что иное, как моя собственная попытка установить диагноз проблемы».

— Записал? — спросил Дженев, не открывая глаз.

— Записал.

— Я не стану перечитывать, ты человек аккуратный. Который час?

— Без десяти одиннадцать.

— Тебе пора идти. Папки на письменном столе, их две, обе синие. Возьми их.

— Слушай, а может, лучше отложить заседание?

— На какой срок отложить?

— Пока ты поправишься.

— Нечего откладывать. Что от тебя зависит, ты сделаешь. Возьми с собой Миятева. В душе он честный, только робеет иной раз.

Крыстев встал.

— И все-таки лучше я попрошу отложить, а?

— Ступай. Завтра загляни, расскажешь. И посмелей!

Не успела закрыться дверь, как вбежала Евлогия.

— Ну как ты? — Присев возле отца, она стала разглаживать его лоб. — Устал?

Протянув руку, Дженев опустил ее на голову дочери.

— Наоборот, приободрился.

Евлогия засуетилась, принесла ему холодный чай с медом, томатный сок, печенье. Присев на корточки, она сжала его пальцы.

— Папа, сегодня мама не придет, верно?

Им овладело какое-то смутное предчувствие.

— Я… ну, пригласила тетю Диму с Костой… Они в кухне…

И она прислонилась головой к руке отца.

— Дяди Христо тоже нет дома, — послышался ее голос. — Должно быть, уехал.

Дженев вздрогнул.

— Как уехал, куда?

— Неизвестно — может, и не уехал… Просто его нет, взял с собой плащ и портфель.

Дженев привстал. Волосы Евы, словно тончайшая бахрома, закрывали ее опущенное лицо. Мария в неожиданной командировке, Христо прихватил плащ — неужто и в эту ночь?.. В душе у него отвалился первый камешек и бесшумно полетел вниз, в пропасть. Потом откололись другие и тоже полетели следом за ним, и еще, еще, все крупней и тяжелей, а он испытывал только облегчение.

28

— Не надо отзываться! — прошептал Караджов, глядя в щелку на стоящих во дворе людей. — С ними только заговори, без конца будут лясы точить…

Он грубо выругался.

Мария, уже одетая, молча сидела в дальнем углу комнаты. Наверняка этот сосед заметил ее в прошлый раз, когда она вышла голая. Дернуло же ее сегодня опять вылезти, да еще на рассвете. Мария чувствовала себя виноватой и даже жалела, что вчера согласилась поехать сюда. Неужели будет скандал?

Какой я болван! — бичевал себя Караджов, торопливо одеваясь. Как будто это первый раз… И как назло именно сегодня!

— Провалялись мы с тобой… — сказал он шепотом.

— Они еще здесь? — робко спросила она.

— Сейчас уберутся, — заверил он, хотя прекрасно знал здешние нравы: эти люди не разойдутся до тех пор, пока не удовлетворят свое любопытство. — Но нам лучше выбраться задним двором. Идем!

Они спустились вниз, прошли по душному подвалу. Впереди шел Караджов, за ним, с наспех собранным свертком в руках, семенила Мария. У выхода Караджов сделал ей знак, чтобы не шевелилась, а сам выглянул в зарешеченное оконце, светившееся в сумраке.

— Ах, мать вашу!.. — услышала Мария.

— Ну, что там? — спросила она — от страха у нее подкашивались ноги.

Караджов вздохнул. Это Делю, должно быть, прибежал в общину, нагородил, что кто-то забрался в дом, и там решили снарядить команду для поимки воров, прелюбодеев или, не приведи господи, диверсантов. Вот положеньице!..

Они вернулись наверх. Христо, присмотревшись к стоящим во дворе, узнал их и сразу успокоился: какой же он чудак, ведь чего проще — сойти к ним во двор, поговорить, в конце концов это его родной дом! Христо в двух словах изложил Марии свой план: он выходит, выпроваживает сторожей со двора и запирает дом. Мария остается тут до вечера — пусть спит, делает что хочет, лишь бы тихо. Вечером он приедет и увезет ее.

— А машина? — напомнила Мария. Да, машина, о ней он совсем забыл.

— Я что-нибудь соображу, — сказал он ласково и поцеловал ее. — Извини, но другого выхода нет. Вечером, живой или мертвый, я здесь.

Он вышел из дому и стал деловито запирать двери.

— Караджа, так это ты? — узнал его полевой сторож. — Тю-у-у…

— А в чем дело? — вызывающе спросил Караджов. — Всеобщая мобилизация, что ли? Ну, здоро́во!

Смущенные крестьяне почтительно поздоровались с ним за руку и потянулись к его сигаретам. Стали рассказывать. Это все Делю. Вечно ему что-то чудится. Ночью он дважды ходил на двор, и оба раза ему привиделось, будто к соседям залезли воры. Вот голова садовая!

Караджов победоносно усмехнулся. У Делю было темно, но он нисколько не сомневался, что тот сейчас затаился где-нибудь в пристройке и следит за ними, прислушивается. Христо стал рассказывать свою одиссею: мол, приехал сюда, чтобы малость развеяться, отдохнуть в родном доме, но на беду забарахлила машина, и пришлось оставить ее за околицей. Надо скорее идти, приводить ее в порядок да возвращаться — дела не ждут. Сторожа рассказали, что в артельной мастерской есть техник, Вытьо, так он починит машину.

— Я его знаю, — соврал Караджов. — Может, придется позвать.

— Да ты что?.. Мы сами позовем его!

Караджов нахмурился.

— Постойте, — сказал он, взглянув на часы. — А где он живет, Вытьо?

И крестьяне до того обстоятельно объяснили, что он решительно ничего не понял.

— Мы сделаем так: поначалу я попробую справиться сам, может, за ночь мой «жигуленок» одумался и теперь заведется, так ить? А ежели откажет, позову Вытьо. Зачем зря человека будить?

— Велика важность, он старый табакур, небось пять раз уже вставал, — возразили сельчане.

Докурив, они сердечно простились с хозяином и ушли, не подозревая о тайном наблюдении, которое вели за ними Мария, Делю и еще двое-трое соседей.

Искоса глянув на свою недвижимость, на зашторенные окна второго этажа, Караджов пошел в сторону города. Уже совсем рассвело, во дворах мелькали люди, кое-где из труб струился дымок. Караджов с одними здоровался, других старался не замечать, чувствуя спиной любопытные взгляды.

Одинокая машина покрылась росой. Слава тебе господи, сказал про себя Караджов. И на этот раз выкарабкался! Сев за руль, он сунул ключ в замок и прокрутил стартер. Однако мотор молчал. Контакта не было.

29

Дожевав конфету, Хранов не без труда сковырнул языком прилипшую к зубам начинку и поглядел на часы. Ну что за народ! Дженев слег, Караджова нет и в помине. На целых пятнадцать минут опаздывать к Первому — это непорядок; впрочем, Караджов никогда раньше не позволял себе подобных вольностей. Чудно как-то. Домашний телефон не отвечает, на заводе не появлялся. Куда он мог запропаститься?

— Ну, сколько еще будем ждать товарища директора? — спросил Бонев.

Хранов пожал плечами, проворчал:

— Чудеса, да и только — словно сквозь землю провалился!

Бонев барабанил пальцами по столу. Перед ним лежали три листа бумаги, исписанные от руки, — послание Дженева, которое только что передал инженер Крыстев. Бонев прочитал его очень внимательно. Странная вещь — при чтении у него то и дело возникала потребность возразить, некоторые пункты казались особенно колючими — словно это был упрек ему самому. А иные фразы звучали прямо-таки вызывающе. Но перевернув последнюю страницу, он осознал, что достоверность, логика Дженева убедили его.

«Дорогой товарищ Бонев, — начиналось письмо, — я пишу тебе, будучи в постели. В этом нет смягчающего обстоятельства, напротив. У тебя может сложиться впечатление, что этим я хочу придать факту значение большее, чем он заслуживает: обычный спор о каких-то там процентах, буря в стакане воды. Дело обстоит совсем иначе, и я постараюсь это доказать.

В течение ряда лет я сам закрывал глаза на подобную практику. Три или четыре раза, уже и не помню, мы поднимали выработку, не меняя технологии, не добавляя новых машин и не совершенствуя старые — не, не и не. Доили так называемые внутренние резервы, которые, разумеется, можно вскрывать, но не бесконечно. И вот на́ тебе, в будущем году снова предлагается усилить доение. — (Ну и стиль! — удивился Бонев.) — Но рабочий не дойная корова, хотя и корова свалится с копыт, если вовремя не отключить доильный аппарат. У нас на заводе не перевелись любители громких слов: повысим производительность, снизим себестоимость и прочее. А если взглянуть на вещи трезво, то картина откроется довольно неприглядная. Почти четырнадцать процентов брака, из них более одиннадцати — технологического. Перерасход заработной платы, премиальных, неоправданные выплаты прогрессивок и тому подобное. Дутая производительность и высокая себестоимость, рекламации, убытки, не отражаемые в отчетах, приписки — с чем мы только не миримся в погоне за высокими показателями, на что только не идем ради показухи, как нынче говорят.

Если ты возьмешь в руки первый том «Капитала» и откроешь главу первую, озаглавленную «Товар», то сразу восстановишь в памяти, что эти вопросы были решены более века назад: не существует производительности вообще, а есть реальная общественная производительность, то есть не просто продукция, имеющая стоимостное выражение, деленная на число работающих, но продукция — непременно, безусловно, обязательно — стандартная, действительно отвечающая определенным функциям, имеющая потребительную стоимость! Брак — это не продукция, это погубленные материалы и напрасно затраченный труд. И ни штемпеля, проставляемые для того, чтобы околпачивать простаков, ни уловки сортировщиков, ни разные там доводки не должны нас успокаивать. А если все же успокаивают, значит, мы сами этого хотим, значит, мы привыкли мириться с полуправдой, неправдой, а то и с заведомой ложью.

Страшная это привычка, товарищ Бонев.

Среди материалов, которые принесет Крыстев, есть детальный фотохронометраж работы основных участков и линий, всех важнейших операций. Там все убедительно — камера и хронометр. Выведено среднее фактическое и нормативное время, сделаны сопоставления. В целом по заводу второе на тридцать — тридцать пять процентов выше первого. Это много. Это превышает возможности рабочий не только средней, но и высшей квалификации, запас их психофизической энергии, их выносливость. Отсюда и брак.

Христо — извиняюсь, товарищ Караджов — все это прекрасно знает и тем не менее предлагает новый вариант плана с еще более высокими контрольными цифрами, то есть собирается повысить и без того высокие нормы, хотя подобные действия, кроме экономической и моральной, имеют и государственно-правовую сторону: мы не вправе менять нормы произвольно, без типового обоснования и заключения отраслевой экспертной комиссии. Самодеятельность тут неуместна. Я считаю, что это административный зуд и близорукость. Последствия такого шага предвидеть нетрудно. Ни одно серьезное дело не может строиться на принуждении, и только на нем. Подобная рекордомания преследует лишь сиюминутные выгоды, в ней явные признаки немощи, суетности и нетерпения, всего того, что характерно для человека, неуверенного в себе. Ведь хорошо известно, что самые нетерпеливые приходят последними».

Бонев задумался, затем снова вернулся к тексту.

«Я знаю, или мне кажется, что я знаю, какими мотивами руководствуется Караджов: в них нет ничего общественного, это мотивы чисто личного свойства — ему не терпится произвести впечатление, наделать шуму, выслужиться, а там, гляди, и новый, более высокий пост предложат. Похоже на то, что у нас на заводе создалась благоприятная среда для мещанского высокомерия и чванства. Извини, если мое письмо смахивает на лекцию, но мне трудно удержаться, чтобы не сказать: нормы — в высшей степени важный рычаг хозяйствования. Это не только мерило наших потребностей, но прежде всего — наших возможностей, в них заключены кардинальные отношения между рабочим и государством, между рабочим и обществом, следовательно, нормы должны быть такими, чтобы в них совпадали установленные мера и контроль с нашими внутренними нормами и контролем, присущими каждому из нас. Наше молодое общество, как и любое другое, ревниво и недоверчиво относится к оценкам и суждениям со стороны. А раз так, раз мы хотим быть одновременно и пациентами, и докторами, нам надо учиться сложному искусству устанавливать диагноз самим себе.

Мое предложение: принять за основу вариант плана, который представит товарищ Крыстев — он знаком с контрольными цифрами.

Товарищ Бонев, это не что иное, как моя собственная попытка установить диагноз проблемы».

Философом был, философом остался, подумал Бонев и обратился к Хранову:

— Как ты расцениваешь спор между этими заводскими петухами?

— Шут их поймет, — нерешительно начал Хранов. — Один другого стоит, грызутся без конца, и у каждого в запасе своя теоретическая база. Вот какая штука. Караджов, по-моему, придерживается более правильной линии, по-государственному человек мыслит, но уж больно резок и груб. Наш Стоил человек хороший, но книжник, какие-то профессорские у него повадки. А профессора — знаем мы их — того и гляди начнут гнуть свою линию…

Эх, Сава, Сава, подумал Бонев, пора тебе, голубчик, на пенсию. И спросил:

— Ты знаком с их расчетами?

— В самых общих чертах, — промямлил Хранов.

— Ну и?

— Что тебе сказать… Папки, папки, диаграммы, цифры, даже формул насовали. К чему эти мудрствования, мать честная?.. — Хранов мельком глянул на первого секретаря и понял, что тот недоволен. — Мало того, что сами грызутся, как базарные бабы, так еще весь партком втравили. — При этих словах у него побагровела шея. — Грубое нарушение устава!

— Это другой вопрос, — бросил Бонев. — Итак, ты считаешь, что Караджов более прав?

— Леший его знает…

Бонев встал.

— Слушай, Сава, что это за работа? Извини меня, но с помощью шутов и леших такие вопросы не решаются!

Теперь у Хранова покраснели и уши. Бонев вернулся к столу.

— Дженев передал мне что-то вроде послания, — сказал он, усмехаясь. — В профессорском стиле, как ты скажешь. Пока оставлю его у себя, оно адресовано лично мне. Не знаю, что думает Караджов. — Бонев взглянул на часы и нахмурился. — Как можно опаздывать на целых тридцать минут и не давать о себе знать!.. Но вернемся к делу. Не знаю, какие там соображения у Караджова, на что он намерен опираться, но здесь, — он указал на лежащие у него на столе листы бумаги, — есть интересные, хотя и спорные вещи. Вообще мы, пожалуй, недостаточно знаем Стоила.

— Какой-то он стеснительный, ему не хватает размаха, — вставил Хранов, полагая, что его слова дополнят сказанное Боневым.

— Смотря что понимать под словом «размах» в области экономики. Я тебе не успел сказать — с завода поступают сигналы. Вот и сегодня собиралась прийти ко мне группа рабочих, Миятев их удержал.

— Хм! — насторожился Хранов. — Петиция?

— Я найду способ встретиться с этими людьми, не здесь, — сказал Бонев и тут же спросил самого себя: а почему бы не здесь? — Но для нас это сигнал, очень важный сигнал.

— Это они с Миятевым морочат людям головы… Крыстев и тот!

— Ой, да мы про него совсем забыли, про этого человека! — спохватился Бонев. — Я предлагаю: сейчас мы позовем Крыстева и скажем ему, что встреча откладывается. Папки Дженева пускай останутся здесь, я их возьму с собой в Софию. К середине дня я должен иметь и караджовские материалы — о том, зачем они мне понадобились, ни тому, ни другому, разумеется, говорить не надо. С Караджова от моего имени потребуй объяснение. — Бонев стал расхаживать по комнате. — Зови Крыстева. Впрочем, погоди.

Он нажал на кнопку звонка и дал указание секретарше. Через минуту вошел Крыстев с увесистым портфелем в руке.

— Прошу, товарищ Крыстев. — Бонев подал ему руку. — Извини за задержку, но товарищ Караджов не соблаговолил явиться. Садись. Чай, кофе?

— Чай, — сказал Крыстев.

Бонев дважды нажал на кнопку.

— Ты мог бы в течение десяти минут изложить мне наиболее важные пункты варианта товарища Дженева? Как я понимаю, ты его поддерживаешь?

— Да, — решительно сказал Крыстев.

— А вариант Караджова?

— Естественно, нет.

— Ладно. Я слушаю.

Раскрыв папки, развернув таблицы и диаграммы, Крыстев начал объяснять. Время от времени Бонев что-то записывал в блокнот. Хранов сидел в стороне и напрасно силился вникнуть в суть дела — слишком он расстроился.

Когда они уже были где-то на середине, тихо открылась дверь и вошел Стоил Дженев. Строгий светлый костюм лишь подчеркивал его бледность. Он сдержанно кивнул и остался стоять у двери. Бонев поднялся и пошел ему навстречу.

— Милости просим, Стоил! — Бонев протянул Дженеву руку. — Зря ты встал с постели.

— Мне уже лучше, — ответил Дженев.

— А мы как раз рассматриваем твое обоснование. — Бонев указал на таблицы, а тем временем Стоил пожимал руки двум другим присутствующим. — Ты что будешь пить: чай, кофе?

— Ничего.

— Конфеты?

Дженев отказался и от конфет. Наступило неловкое молчание.

— Стоил, — обратился к нему Бонев, — мы тут решили на время отложить встречу: ты болеешь, с Караджовым случилось что-то непредвиденное, так что, — он развел руками, — лечись себе спокойно, а как вернусь из Софии, если будем живы…

Дженев продолжал стоять посреди кабинета, неестественно бледный, изможденный, глядя на всех лихорадочно блестящими глазами. Бонев еще больше смутился, поглядел на Хранова и Крыстева, они его поняли и удалились.

Оставшись с Дженевым у раскрытых папок, Бонев предложил ему кресло. Они сели.

— И все-таки не надо было тебе приходить, — упрекнул его Бонев. — Ты очень бледный.

Пожав плечами, Стоил отвернулся. Он продолжал молчать, и это окончательно обезоружило первого секретаря. Ему вспомнилась жизнь этого человека, полная суровых испытаний, о которых он слышал или знал сам, — сиротское детство, подполье, тюрьма, схватки с Караджовым, наконец, эта болезнь и это письмо… Был какой-то злой рок в судьбе Стоила Дженева, но и нечто независимое, гордое. Как он написал? «Страшная это привычка, товарищ Бонев…», «нетерпение неуверенного…», «мы пациенты и доктора одновременно…» — есть, есть правда в этих словах, хотя бы перед самим собой следует признать. Ради нее Стоил, больной, покинул постель, ради нее тогда, после собрания, разделал его под орех у ограды мебельной фабрики. Но если быть вполне откровенным, может ли он, Бонев, утверждать, что тот случай не повлиял на него каким-то образом? До того он собирался назначить Стоила на место Хранова или после? Да, до того.

Стоил все молчал. Не потому, что ему было трудно говорить — тут Бонев ошибался, — напротив, сейчас он испытывал легкость, как накануне вечером, когда диктовал Крыстеву письмо. И вообще сегодня он действительно чувствовал себя лучше. Трудность состояла в том, что ему надо было говорить о самом себе, надо было сказать: «Видишь ли, товарищ секретарь, все предельно просто, ты сам мог убедиться. Если бы я захотел, то уже настрочил бы не одну диссертацию, обзавелся учеными степенями, возглавил бы кафедру в столице или на периферии — доцент, профессор, здесь статья, там реферат, научные советы, симпозиумы, и тогда Караджов первый стал бы расшаркиваться передо мной — перед светилом, не важно, светит оно или нет. Мы бы теперь с глубокомысленным видом вели приятные беседы, касающиеся высокой теории, вы ставили б меня в пример: вот, мол, как должна развиваться наука, рука об руку с практикой… А я, как ты тому свидетель, схлестнулся тут с Караджовым и компанией из-за каких-то там полутора процентов, и мы продолжаем эту свару, как базарные бабы. Глупец я? Очень похоже. И не только потому, что я непрактичен, но и потому, что в еще большей степени наивен. Глупец обычно отличается бескорыстием. И упорством. Что ж, принимай меня таким, каков я есть. А там уж — каждый своей дорогой».

Дженев с привычным усердием вытирал носовым платком сухие губы и мял ею в руке. Какой бледный, в который раз ужасался Бонев, Не дай бог, случится самое плохое, мы его проводим со знаменами, с речами и духовым оркестром, установим над ним деревянную пирамидку и… забудем его, вместе с его правдой. Бонев вздохнул. Что он мог ему сказать, какие слова? Не было их у него, по крайней мере сейчас не было.

— Стоил, — нарушил он молчание. — Я улетаю вечером. А что, если махнем на машине в археологический заповедник, на свежий воздух? Побродим там, поболтаем, закусим где-нибудь. Как ты на это смотришь?

Дженев колебался: он пришел на совещание, а не затем, чтобы вести частные разговоры — их он вообще избегал. И потом, чего особенно мудрствовать над столь ясными вещами? Он вдруг увидел себя как бы в роли просителя, жалкого страдальца. Ему пришла в голову детская мысль: выйдя отсюда вместе с Боневым, незаметно шмыгнуть куда-нибудь. Однако Бонев глядел ему в глаза искренне, даже просительно, и Дженев не нашел приличного предлога, чтобы отказаться.

— У тебя столько дел, — проговорил он.

— Дела оставь. Ты как считаешь, не слишком трудно это для тебя?..

— Да нет, — просто ответил Дженев.

Бонев позвал секретаршу и предупредил, что до конца дня его не будет.

Полчаса спустя в приемную ворвался запыхавшийся Караджов.

— Заседают? — спросил он хрипло.

— Товарищ Бонев вышел с товарищем Дженевым.

— Как это вышел, куда они пошли? — не поверил Караджов.

— Товарищ Бонев не сказал, куда они идут, его не будет до конца дня.

— С Дженевым?

Она подтвердила, и ошарашенный Караджов попятился за дверь. А теперь куда? Перед ним мелькнула табличка храновского кабинета, он подошел к двери, услышал голос Хранова и только тогда сообразил, что сюда ему путь заказан. Он вошел в туалет. Из крана надоедливо капала вода: чмок, чмок. Караджов прислонился к стене, и первое, что привело в движение его пересохшие губы, была площадная брань в адрес Марии. Сейчас она сидит в его родном доме и ждет наступления ночи. Чтобы я еще когда-нибудь к ней прикоснулся! Из-за нее все это…

Чмоканье в раковине не прекращалось. Караджов выглянул в окно — стояло мирное летнее утро. Самое время для прогулок. Отправились в город или на пикник, чтобы показать ему, что они не особенно дорожат его присутствием, и без него обойдутся. Если так, значит, стряслась беда, назревает что-то серьезное. Неужели Бонев пошел на поводу у Стоила, наслушавшись его разглагольствований, неужели поверил его выкладкам?

Ему припомнились утренние злоключения в родном селе, сторожа во дворе, онемевший мотор — можно подумать, что кто-то нарочно все это подстроил, чтобы он опоздал именно сегодня! Караджов тяжело вздохнул: да, запаздываю я в этой жизни, ворон ловлю…

Он вышел на улицу. Город тихо нежился, принимая утренние воздушные ванны, радостно поблескивая окнами. Действительно, самое время для прогулок. Караджов сел за руль, положил рядом портфель. Короткий скрежет стартера сменился ровным шумом двигателя. Теперь-то ты не капризничаешь, четырехтактная черепаха! — подумал он со злостью и восхищением. Он вел машину уверенно, с какой-то легкостью, как всегда, ловко нарушая правила. Вырвавшись из города, поехал куда глаза глядят — на развилке можно было повернуть на восток, к морю, или на запад, к столице, хотя и в ту и в другую сторону ехать было рано. Мелкие камешки, словно вспугнутые животные, рыча выскакивали из-под колес, и Караджов стал вслушиваться в этот успокаивающий шум: а что тут такого, ничего особенного не случилось, он просто опоздал на совещание, а те его не дождались. Сейчас они где-то едут, может, по этим местам. Устроившись на заднем сиденье, Стоил окуривает Первого ученым фимиамцем, Первый потягивает носом и кивает, ему и невдомек, что он, Караджов, может так его окурить, что тошно станет…

Впереди разметался перекресток, косой асфальтовый крест, от которого, словно аппендикс, отделялся узкий разбитый проселок. Караджов оглянулся, включил правый указатель поворота — на восток, потом левый — на запад, оставил позади перекресток и затрясся по проселку. Он ехал в сторону Брегова. Машина почти по крышу погрузилась в пышную зелень хлебов и словно поплыла в ней, раскачиваясь на неровной дороге. Караджов смотрел на расстилающееся перед ним зеленое спокойствие, поглощаемое бесшумным автомобилем, и время от времени поднимал глаза к зеркалу — позади мерно волновались хлеба и алые маки помахивали ему вслед немыми колокольцами. Контраст был ошеломляющий: загребаешь спокойствие, а оно вихрем уносится прочь…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Под вечер в новый столичный кабинет Караджова, весьма солидно обставленный: точеный письменный стол мореного дуба, черные кожаные кресла, внушительного вида лампион, плотные бархатные шторы, — неожиданно нагрянул Калоянов, заместитель министра, друг и покровитель Христо. Калоянов ездил за границу и должен был вернуться двумя-тремя днями позже. При виде его Караджов удивленно поднялся со стула, тоже точеного, но с жестким сиденьем.

— Привет из Неметчины! — воскликнул Калоянов. — Ты меня не ждал, верно?

Он объяснил, что совещание закончилось несколько раньше, чем предполагали, вернее, было прервано по просьбе одной из сторон. Всю дорогу, пока не приземлились в аэропорту, Калоянов сопоставлял позиции участников переговоров, старался возможно точнее определить характер разногласий — надо ведь докладывать большому начальству. Но как только ступил ногой на трап и со стороны Витоши на него повеял вечерний ветерок, он послал ко всем чертям позиции и разногласия, и они со Стефкой решили, что было бы непростительно упустить такой вечер: либо «Тихий уголок», либо «Копыто», либо «Счастливец», все равно куда…

Караджов опустил свою большую голову, и Калоянов заметил, что его густые кудри уже начали серебриться.

— Да что с тобой? — с удивлением спросил он.

Караджов молчал.

— Уж не воротилась ли в семейное лоно Диманка? — брякнул ни с того ни с сего Калоянов.

Караджов не торопился с ответом.

— Диманка… Ты, брат, ее не знаешь.

И Калоянов уловил грусть в голосе друга. Скажи пожалуйста, выходит, и Христо способен на переживания.

— Ну как, — спросил он, — едем?

— Едем, — деловито ответил Караджов.

У Калояновых их встретила Стефка, юркая женщина небольшого роста, лет под сорок.

— Проходите в гостиную, я сейчас, — пропела она у входа, запахивая халат. — Здравствуй, Христос! — И кокетливо протянула Караджову свою пухленькую руку. Он галантно дотронулся до нее своими всегда теплыми губами.

— А я? — обиженно протянул Калоянов.

— Кто тебя знает, чем ты там занимался, в Германии! — шутливо осадила Стефка мужа и ловко чмокнула его в щеку. — Тебе мало того, как я тебя встретила в аэропорту?

Она засеменила по мозаичному полу, и ее звонкие шаги затихли где-то в соседней комнате.

У Караджова заныло в груди: подобные сцены между супругами обычно раздражали его, но сейчас он невольно подумал, что жизнь с такой женой, как Стефка, должно быть, приятна. И ему вспомнилась уже далекая Диманка, ее врожденная стеснительность, из-за которой все считают ее сухарем.

Они прошли в гостиную; окинув привычным взглядом обстановку, Караджов лишь теперь понял, что здесь сказались два характера: массивная калояновская мебель, тяжелый ковер с преобладанием красных и синих тонов — и изящные столики, пуфики, пестрые шторы и чудесный гобелен с распадающимся в зените солнцем. Да, в этом проявилась улыбчивая, живая Стефка — учительница, искусный декламатор и любительница потанцевать. До чего же ей подходит это имя, подумал он. Какое-то приветливое, даже игривое… И опять вспомнилась Диманка, ее скрытность и… но тут размышления оборвались. В память внезапно вторглась Мария, живо представились их встречи в мансарде на Аксаковской.

Калоянов поставил бутылку виски.

— Ты как насчет домашнего аперитивчика?

Зазвенел хрусталь, они почти одновременно отпили из бокалов.

— Стоящая вещь, — крякнул Калоянов. — Что касается немцев, то они пьют микстуру. И все одинаково серьезные — от швейцара до министра.

Караджов молча пригубил и этим снова привлек внимание хозяина.

— Ты в самом деле какой-то мрачный, — заметил Калоянов.

Зря я согласился поехать, пожалел Караджов, и его охватило предчувствие, что в этот вечер он изрядно напьется. А Цвятко не лишен наблюдательности, сразу заметил, что со мной что-то не так.

Но Караджов был не совсем прав. Специалист с солидным стажем, опытный руководитель, человек тактичный и сдержанный, Калоянов был прозорлив в служебных делах, а в человеческих взаимоотношениях подчас оказывался не таким уж проницательным. В свое время, когда они только познакомились, он быстро оценил размах Караджова, его душевность, простоту и хваткий ум. Однако ему не хватило чутья, чтобы распознать настоящего Караджова, понять бушующие в нем стихии, его двойную жизнь. Тонкий нюх и расчетливость одиночки позволили Караджову прийти к безошибочному заключению, что с Цвятко следует держаться естественно, но не переступать определенных границ — не надо посвящать его в свои сокровенные мысли и переживания. Это легко удалось. Поскольку Калоянов плохо разбирался в людях, он спешил выработать о них свое собственное представление и уже больше не пересматривал его. Теневые стороны человеческой натуры его не пугали, он и не задумывался о них, и жену никогда не ревновал — даже в голову не приходило. Зная, что между Христо и Диманкой не все благополучно, — ее он однажды видел, и она ему понравилась, — Калоянов сочувствовал и тому, и другому и ничуть не сомневался, что они найдут в себе силы помириться. Несоответствие характеров, о чем настойчиво твердил Караджов, представлялось ему скорее надуманным, чем реальным. И вообще, Калоянов поддерживал дружбу с Христо с той легкостью, с какой относился ко всем своим знакомым, — без оглядки, не мудрствуя лукаво, полагаясь на свое чутье да на любовь к широким натурам.

Вошла Стефка в длинном темном платье, оставлявшем открытыми шею и руки. На пышной груди поблескивала брошка. А Диманка не пользовалась блестящими украшениями, вспомнил Христо.

— Вот и я! — завертелась она перед мужчинами. — Как вы меня находите?

Они смотрели — каждый по-своему — на ее стройную фигурку, легкие линии обнаженныхплеч, моложавое лицо с ямочкой на подбородке. Как будто сам бог вылепил ее из сдобного теста и, довольный своей работой, шутливо ткнул мизинцем в пухленький подбородок: «Вот так, Стефка, будет забавнее!»

— Что это вы меня разглядываете, словно диковину какую! — повела она плечами от удовольствия. — Вы должны это делать мельком, незаметно.

— Тебе слово, Христо, — подмигнул Калоянов.

— До чего же ты хороша! — искренне произнес Караджов. И давнишняя неприязнь к Стефке снова змейкой проскользнула в его душу: не любил он бездетных женщин; где-то в подсознании еще с малых лет засело убеждение, что они сами виновницы своей беды. И если бы он задал себе вопрос, почему его никогда не влекла к себе эта женщина, ответ был бы именно таким.

Всю дорогу, пока они добирались до приютившегося в горах ресторанчика, говорила Стефка. Вцепившись в руль, она лихо нажимала на педали, а на поворотах грациозно и тревожно выгибалась в соответствующую сторону. В том, как она вела машину, было что-то детское, впрочем, это характерно почти для всех женщин, сидящих за рулем, — чрезмерное усердие, напряженное внимание, лишь прикрывающее их врожденную несобранность и любопытство, а может, просто неспособность быть кормчим. Слушая Стефкину болтовню, Караджов зорко следил за каждым ее движением.

— Смотрите, смотрите, внизу Бояна!.. — вдруг восклицала она. — Хотя нет, это Княжево. Ну и красота!

На самом деле это была Горна Баня, а не Княжево, она действительно казалась красивой с большой высоты, когда внезапно открывалась их глазам на крутых виражах. А если спуститься туда, вниз, — ничего особенного, старое неприглядное шопское^[7] село.

— Ух, какая крона! — искренне восхищалась Стефка выхваченным фарами деревом. — Сейчас будет крутой поворот. Хоп, лево руля, прибавим газку, оп-ля-а!.. — Машина ввалилась в какую-то рытвину, резко качнулась в сторону. Стефка с трудом выровняла ее. — Ну и поворот, ну и Княжево! Сплошные колдобины…

— А ты будь внимательней, — упрекнул ее муж.

— А ты не отвлекай водителя! — вдруг заступился Караджов.

Они выбрали стол на верхнем этаже, и пока официант выслушивал гостей, прибежал метрдотель. Коротким взглядом он освободил подчиненного: заказ должен быть не совсем обычный.

Между Стефкой и метром завязался продолжительный торг.

— Отбивные, но только не жирные!

Метр вежливо качал головой — дескать, не беспокойтесь, мясо будет отменное.

Стефка сделала кислую гримасу — ее мелкие, как у ребенка, морщинки выдавали несерьезность.

— Ладно, раз такое дело… впрочем, постойте… м-м-м, не надо нам отбивных, правда, Цвятко? — обратилась она к мужу. — Давайте ориентироваться на бифштексы. Они у вас свежие?

— Разумеется, товарищ Калоянова, — слегка поклонился метр. — Утренний забой, прямо с фермы.

— Да, да, — рассеянно согласилась Стефка, не имевшая никакого понятия ни о ферме, ни о забое скота. — А грибочки? Они у вас тоже свежие?

Оказалось, грибы тоже вполне свежие, собраны этим утром. Однако у Стефки загорелись глаза при виде шницелей, которые принесли на соседний столик.

Кривляка! — заключил про себя Караджов. Послать бы тебя в коровник да заставить бы доить, убирать навоз, ухаживать за скотиной — мигом бы остепенилась.

С первого же взгляда невзлюбил он эту женщину. Не то чтоб она была ему неприятна, напротив, разговорчивая, смешливая, хорошенькая, с ладной фигурой — словом, бабенка что надо, как на такую не позариться. А вот невзлюбил, и все тут.

— Караджа, — послышался голос Калоянова. — Что будем пить?

— Вино, что же еще.

— Фу, вечно ты со своим вином! — фыркнула Стефка. — Я хочу виски.

— Виски под конец, дорогая, — ласково возразил супруг.

Караджова все это раздражало: не на кого им, бездетным изливать нежности, так они друг на друга… А сам он? Столько лет растил сына, а теперь рискует лишиться его.

— Какого вина прикажете подать? — почтительно спросил метрдотель.

— Хорошего, дорогой, хорошего, — повернулся к нему Караджов.

— У нас все вина хорошие.

— Ой ли? А «Бычья кровь» есть?

Они разговаривали, потягивая терпкое венгерское вино. Калоянов стал рассказывать, какие немцы скряги — в семейных ли делах, в государственных, все равно. Дрожат за каждый пфенниг, не испытывая ни малейшей неловкости.

— Немец не признает слова «неловко», — вставил Караджов.

— Что правда, то правда, — задумчиво согласился Калоянов и стал рассказывать о том, как его принимал у себя дома немецкий коллега. Пили, ели, веселились, пели песни в три голоса, в три голоса смеялись, что там — хохотали до упаду. А на другой день утром Калоянов не мог вспомнить ни одной вчерашней шутки.

— Их смешит одно, а нас другое, — снова заметил Караджов.

— Не знаю, Караджа, у них, как мне кажется, разум берет верх над чувствами. Мы в этом отношении более…

— Какие могут быть чувства у государственного деятеля, Цвятко? — перебил Караджов.

— Но ведь государственная служба не кладбище, — пришла Стефка на выручку мужу, и Караджов озлился.

— Кладбища, моя дорогая Стефана, орошают чувствами, чего никак нельзя сказать о государственной ниве.

— Ну и ну! — слегка обиделась Стефка. — Цвятко, что с нашим другом, сегодня он такой мрачный.

Калоянов широко, понимающе улыбнулся.

— Такой уж он есть, время от времени в него вселяется дьявол. Верно, Караджа?

— Верно.

— Ах, во-о-от оно что… — оживилась Стефка. — И как же он выглядит, твой дьявол?

Что он мог ей сказать — кто ни разу не якшался с рогатым, тому не понять. Караджов осушил свой бокал и сказал хриплым голосом:

— Дьявол — это такой элегантный мужчина с безутешным умом, Стефана.

— Очень интересно! — все сильнее заводилась Стефка. — Элегантный мужчина с безутешным умом — ужасно интересно. Постой, постой, а как это — безутешный ум?

— Нас утешают ангелы, разве ты не знаешь? — пробормотал Караджов.

Подали еду, принесли новую бутылку вина. В отличие от изрядно проголодавшихся Калояновых Христо лишь поковырялся в тарелке с самого краю, зато не оставлял без внимания темно-красный бокал.

— А бифштекс получился что надо, мясо и в самом деле свежее, — отметила Стефка и вернулась к прерванной мысли: — Значит, нас утешают ангелы. А они какие собой?

Эта бабенка — Караджов бросил взгляд на голые плечи Стефки и вдруг почувствовал, как по его телу пробежала дрожь, — эта бабенка или заигрывает с ним, или просто болтает всякую чепуху, чтобы лучше усваивалась пища.

— Ангелы, — сказал он с серьезным видом, — приземистые, толстозадые, узкоплечие существа, соображают туго, зато бесхитростны. И еще у них не растет борода.

Стефка звонко захохотала и чуть было не подавилась. Калоянов тоже заулыбался.

— Ангелы добродетельны, — вставил он.

Караджов промолчал. Добродетельны… Цвятко то ли пошутил, то ли в силу занимаемого положения он привык видеть в жизни только приятное? Добродетель. Умники твердят, что светлые помыслы — источник добра, а силы мрака порождают зло.

— Благими намерениями вымощена дорога в ад, так, кажется, говорят? — Караджов смотрел на них в упор, словно обвиняя.

— Как парадокс — верно, — ответил Калоянов, довольный ужином и найденным ответом.

Все, что посложней, — для него парадокс, подумал Караджов. Таков уж у него характер, у этого беззаботного мужчины средних лет. Цвятко прошел путь от ячейки ремсистов в каком-то южном городке до поста замминистра. Теперь у него было все: удобная квартира, хорошенькая жена, средний, но устойчивый авторитет, машина, дача, он мог ездить за границу, кроме докладов и информационных бюллетеней, почитывал романы, кое-как объяснялся по-немецки (а уж о русском и говорить нечего), с начальством в спор не вступал, да и на подчиненных голоса не повышал. Он всегда опирался на разумный компромисс, не задумываясь над тем, что это не единственный принцип управления. Вообще Цвятко как государственный муж отличался поистине олимпийским спокойствием. Поговорка «что ни делается, все к лучшему» стала чуть ли не главным его правилом, он всегда исходил из того, что все полезное — разумно, а все разумное — справедливо. Чего ж еще?

В самом деле, чего еще? Вот и сам он, Христо Караджов, уже заместитель генерального директора. Теперь иные масштабы, иные приметы повседневности, начальство с начальственной снисходительностью начинает его похваливать — у него как-никак профессионализм, это не может не произвести впечатления. Первое время он радовался своему новому положению, но теперь начала сказываться усталость, обнаружились первые служебные трения: старые работники объединения, значительно превосходившие его и знаниями и опытом, оказались обиженными. Разлад в семье, отсутствие квартиры, дружеской среды — супруги Калояновы не в счет, — одиночество в вечерние часы — все это начало его угнетать. Он часто видел во сне Брегово, эпизоды детства… Мелькали лошади, шумела река, он слышал голоса матери и всеми уважаемого Йордана Караджова, они говорили о таких простых вещах, а все запомнилось… Это период адаптации, успокаивал себя Караджов. Все постепенно уладится.

Он очнулся, услышав смех Калояновых — беспричинный довольный смех.

— Где тебя носит, человече? — спросил Цвятко.

Значит, они за ним наблюдали. А он действительно витал в каком-то другом мире.

— Опять ушел в интимные воспоминания, Христос? — кольнула его Стефка. — Поделился бы с нами… — И вкрадчиво положила на стол свои лапки. Караджов уловил извечный зов в ее голосе. Он тихо спросил:

— Вам не скучно?

Калояновы пожали плечами: с какой стати им должно быть скучно? Приятная обстановка, можно поболтать о том о сем — ужин как ужин!

— Может, ты и прав, — одумалась Стефка. — Сижу как пришитая среди двух кавалеров, а там, внизу, люди уже по килограмму сбросили, танцуючи.

Калоянов встал, застегнул пиджак на все пуговицы и театрально поклонился собственной жене. Под ручку они торжественно направились к лестнице, а Караджов смотрел им вслед помутневшим взглядом.

— Потом твоя очередь, — услышал он голос Калоянова и согласно кивнул головой: моя, Цвятко, моя.

Караджов весь пропитался вином, как губка, и заметно отяжелел, однако продолжал пить с какой-то тихой яростью. В ресторане было шумно. Караджов обводил тяжелым взглядом странное веселье этих подвыпивших, разгоряченных людишек — в самом деле, как мелка эта жизнь: каждодневная суета ради того, чтобы иметь больше благ, ради того, чтобы получить больше, чем нужно или чем заслуживаешь, лицемерные отношения полов, помпезные дипломатические молебны, опасный поединок двух миров, это невообразимое оружие, тревожащее серьезные правительства… Чехарда какая-то.

Караджов вцепился руками в край стола, сжал его, как приклад, только это было не оружие. А жаль! Почему бы ему не обзавестись ружьем и не стать охотником, вот где раздолье — подстерегать, преследовать и бить наповал, не жалея окровавленные жертвы. Даже не ради удовольствия, а ради собственного равновесия… Нельзя же всю жизнь строить, чтобы другие рушили…

— Эй, Мефистофель, пойдем танцевать! — напугала его Стефка. Они с Цвятко уже вернулись к столу.

Караджов поднялся с комичным старанием вконец охмелевшего человека и обхватил Стефку за талию. Она попыталась высвободиться, но от его тяжелой, сильной руки избавиться было нелегко.

— Что ты делаешь? — упрекнула она его на лестнице, однако Караджов молча тащил ее вниз, туда, где извивались в ритме тела танцующих.

Нырнув со своей партнершей в возбужденную толпу, Караджов плотно прижал Стефку к себе, и теперь она уже не противилась — он почувствовал, как она обмякла и сдалась. Ее брошка то сверкала устрашающе, то ласково мерцала. При каждом удобном случае Стефка бросала взгляд вверх, на Цвятко. Он сидел отвернувшись — от безразличия или нарочно? Эта неясность вызывала в ней беспокойство, она задыхалась в железных объятиях Караджова, сбивалась с такта.

Вдруг он ослабил руку.

— Не стоит его пугать, — сказал ей в лицо. — Он неплохой малый.

Мускулы ее все еще гладкой шеи пришли в движение — она судорожно глотнула.

— Ты что, — снова заговорил он, не дождавшись ответа, — на мужа в обиде, да?

Стефка опять промолчала, она смотрела, как шевелятся его губы.

— На этой земле все мы человеки и все — человечки. И я, и ты. — Он резким движением привлек ее к себе и тут же отпустил. — Поняла?

— Ты похудел, — переменила она разговор и прижалась к нему.

— Это от массажа и плавания. — Караджов прильнул к ее уху: — А мог бы и из-за тебя…

Ее шея, которую ему так хотелось поцеловать, залилась краской. Плавным движением Стефка увлекла Христе в самую гущу танцующих и, поднявшись на цыпочки, спросила уже без всякого жеманства:

— А сам-то ты кто — ангел или дьявол?

Довольный ее прямотой, Караджов усмехнулся.

— Хочешь знать правду?

— Правду, — ответила она.

— Ладно… Так вот, я могу быть и тем и другим, все зависит от обстоятельств. Если меня норовят схватить за горло, во мне оживает дьявол. Если жизнь перестает меня трепать, я перекочевываю к ангелам…

— И ты доволен собой? — полюбопытствовала она.

— Иногда доволен, Стефка, иногда.

— Странно, — обронила она, уводя его все дальше.

— В этом мире странных вещей не бывает, а вот запутанные положения случаются. А своего Цвятко, к примеру, ты к ангелам причисляешь?

Она пожала плечами, при этом ее ключицы обрисовались четче, и Караджов, не раздумывая, наклонился и поцеловал правую. От неожиданности Стефка вся сжалась, жгучее чувство стыда пробежало по ее лицу. Ей бы следовало его отругать, оттолкнуть, прогнать или убежать самой, но что-то сковало ее силы, лишило воли. А губы Христо коснулись волос, достигли уха, лизнули его, и она услышала слова, от которых оцепенела:

— Как только Цвятко уедет в командировку, жди меня, слышишь?

…Так и случилось. Уже через неделю Калоянов отправился по делам куда-то на периферию, и Стефка, запершись в квартире, всю вторую половину дня боялась подойти к окну, прислушивалась к малейшему шуму за дверью. С наступлением вечера она не выдержала и, оглядываясь, выскользнула из дому. Обошла центральные магазины, поскучала в кафе-кондитерской, позвонила приятельнице и, не застав ее дома, нырнула в первый попавшийся кинотеатр.

После кино Стефка прошлась по скверу, чтобы немного развеяться и убить время; ведь когда будет поздно, вряд ли он осмелится прийти или позвонить. Прогулка освежила и успокоила ее. В конце концов, ничего особенного не произошло — пьяная бравада, Христо не решится на такой шаг, по крайней мере из уважения к Цвятко. А если и попытается — она не ребенок, разыграет его, обведет вокруг пальца, на худой конец — ее тревога все усиливалась — она просто-напросто выгонит его!

Стук ее каблучков звонко отдавался в пустеющих улицах, люди уходили по домам, возвращались в лоно семьи, к… Неожиданное слово повисло у нее на языке, обожгло ее: к детям. Не было их у нее и не будет. Цвятко для нее и муж и ребенок.

По глухой, слабо освещенной улочке Стефка подошла к своему дому, вынула из сумки ключи и, потянувшись к ручке двери, услышала позади себя шаги. Она не оглянулась, не побежала прочь, не закричала — она замерла в оцепенении, без мыслей, без чувств.

Шаги затихли у нее за спиной, она узнала его сильные руки, он схватил ее, потащил куда-то, в тень какого-то дерева, вроде бы вишни, своими губами нашел ее губы, где-то в ней пискнул слабенький детский голосишко, и когда очутилась в его машине, когда они приехали к нему домой — ничего этого она уже не помнила…

Стефка и Христо возвратились после танца усталые и преображенные: у них уже была своя тайна. Наверху за столиком Калоянов делал какие-то пометки в своей изящной записной книжечке — нет, он ничего не заподозрил. И каждый на его месте не стал бы этого делать — не было причин.

2

В середине лета, задолго до того, как Караджов получил назначение на новый пост и уехал в столицу, когда не было даже намека на то, что это может случиться так скоро, его вызвали в окружной комитет партии. Первый секретарь только что вернулся из очередной поездки в центр, и Караджов полагал, что поначалу на него обрушится целая лавина новых заданий, а уж потом начнется разговор по существу — должно же руководство округа выразить свое отношение к спору между ним и Стоилом Дженевым. Он знал, что после того досадного случая, когда он так по-глупому задержался в Брегово и опоздал на совещание, его разработки остались у Бонева, но ему и в голову не пришло, что тот брал их с собой, чтобы проконсультироваться в министерстве. Караджова беспокоило, о чем Первый говорил со Стоилом во время прогулки к памятникам старины, но хотя он подозревал, что Дженев сумел убедить Бонева в своей правоте, он шел в окружком со спокойной душой: в конце концов его, караджовская, позиция практически неуязвима, особенно сейчас, когда главный упор делается на то, чтобы хозяйственная деятельность давала максимально высокие результаты.

Бонев ждал его в своем кабинете, не особенно приветливый, но и не сердитый. Кажется, пронесло, решил Караджов и, едва переступив порог, извинился за то досадное опоздание. Бонев деловито поздоровался, заметил вполголоса, что извиняться — значит оправдываться, и раскрыл заранее подготовленную папку. В его голосе чувствовался холодок: он сам лично консультировался в центре, там нашли, что вариант Дженева более целесообразен, хотя и он нуждается в незначительных поправках; таким образом, спор окончен, много шума из ничего, — Бонев заметил, что Караджов весь побледнел, — им обоим надо засучив рукава браться за дело, хватит устраивать петушиные бои. Он протянул Караджову бумаги, что означало: ты свободен.

Уязвленный и ошарашенный столь неожиданным оборотом, Караджов попытался овладеть собой.

— Товарищ Бонев, мне непонятно, о каких петушиных боях идет речь.

Бонев, похоже, предвидел подобную реакцию.

— Нечего прикидываться наивным, ваши дрязги давно стали секретом Полишинеля.

— Между спором и дрязгами существует известная разница, — возразил Караджов.

— Вот именно. И должен откровенно тебе сказать — уничтожил эту разницу именно ты.

Нажужжал-таки ему Стоил в уши, пришел к заключению Караджов.

— Я очень сожалею, — произнес он.

— О чем?

— О том, что опоздал в тот раз. Надобно выслушать и другую сторону, говорили римляне.

— Сегодня, дорогой мой, я не рассчитывал пускаться в дискуссии с самого утра. Доводы Дженева оказались более убедительными. Так-то, а о стиле и методах руководства мы поговорим на бюро. Там вы сможете еще раз развить свои концепции, мы вас выслушаем по-римски и по-римски снимем с вас стружку. У тебя есть еще что-нибудь?

Тоже мне Соломон! — вспылил в душе Караджов и вежливо откланялся.

Он стоял в коридоре, расстроенный и злой. Дженев сделал свое дело, утер ему нос как следует. А ведь все складывалось вроде бы неплохо, не случись эта бреговская история. Злоба к Марии захлестнула его — все из-за нее! Стоил только того и ждал: умеет охмурять наивных простаков… А партийный лидер даже в министерство поперся, консультация ему, видите ли, потребовалась, а те тоже хороши, генеральный с Калояновым, чего им стоило звякнуть по телефону, предупредить его! Нет, надо срочно наведаться к Калоянову, пускай скорее провернет начатое дельце, надо при первой же возможности выбраться из этой дыры, распрощаться с этими доморощенными мыслителями.

Хранов встретил его со свойственным ему благодушием.

— А, Караджа, привет, дорогой, какими ветрами…

Караджову было не до прибауток, и он начал с ходу:

— Ты тоже, бай Хранов, ты тоже? — Хранов вытаращил глаза. — И ты меня предал?

— Ну, будет тебе… — Хранов сразу догадался, о чем речь. — Клянусь, это инициатива Первого, лично его.

— И тебе заранее ничего не было известно?

— Так же, как и тебе, — не без удовольствия соврал Хранов.

Старая дева опять в обиде, что ее не позвали на гулянку, сообразил Караджов, но его сейчас заботило другое.

— Вот он, стиль, бай Сава. Сколько времени Бонев провел со Стоилом в райских кущах?

— Этого я не могу знать, — уклончиво ответил Хранов. — Воротились вроде бы под вечер, к самому отъезду.

— Весь день? — изумился Караджов. — Так они же сгрызли политэкономию вместе с корочками.

— В личные разговоры, Караджа, я не вмешиваюсь.

Этот на моей стороне, смекнул Караджов.

— Что же получается? Мне дают по зубам, Стоила гладят по головке, а как на это народ посмотрит? — Он криво усмехнулся. — А мой авторитет? А принципиальность?

— Велика важность, — успокаивал его Хранов. — Показатели будут чуть пониже… Переживешь.

— Я о другом, Сава, меня не показатели заботят.

— Понимаю, — важно произнес Хранов. — Но должен тебя заверить, что и Стоилу досталось.

— Это уж как водится, — согласился Караджов, внезапно поддавшись искушению посвятить Хранова в свои планы. — Я тебе прямо скажу, я люблю, когда со мной поступают по-мужски — вызови меня: так, мол, и так, мы тобой недовольны, ты не оправдал наших ожиданий, тебе придется попытать счастья где-нибудь в другом месте. А подобные истории, извини меня, очень напоминают бабью возню.

Хранов начал возбужденно расхаживать по комнате.

— Все это тебе кажется, браток, — гнул он свое. — Было бы о чем говорить, мало ли что в жизни случается. Даю тебе честное слово — никакого подвоха здесь нет.

— Дай бог, — примирительно бросил Караджов.

— Ежели нам заменять тебя, — продолжал Хранов, — тогда всю вашу команду пришлось бы вытряхивать — еще этого нам не хватало!

Внимательно вслушиваясь в интонации Хранова, Караджов лишний раз убеждался, что секретарь по промышленности и Первый относятся к нему по-разному. А сам Хранов пока не сознает этого или только делает вид, что никакого различия не существует. Караджову не терпелось в этом разобраться, хотя чутье подсказывало ему, что здешний его хлеб уже на исходе, остались одни корочки и что теперь самое время перекочевывать в столицу.

— Бай Сава, — обратился он к Хранову. — Ты ведь знаешь, я тебе верю, чтоб не сказать больше.

Хранов залился краской. Караджов продолжал:

— Пусть я мнителен. В одном ты можешь не сомневаться: я — рядовой партии, куда бы меня ни послали, я пойду без ропота… И знай — не посрамлю. Сказать скажу, что думаю, — и делайте как знаете. Больно мне нужно это директорство, вот полюбуйся, уже поседел от счастья!

Хранов подошел и ободряюще похлопал его по плечу.

— Держись, Караджа, только вперед! И не делай скороспелых выводов — выбрось ты все это из головы!

Хранов проводил его до выхода. Энергично махнув рукой на прощанье, Христо бросился в машину. И пока Хранов любовался караджовским стартом, Христо уже обдумывал предстоящий разговор с Калояновым. Издалека лучше начать или прямо? Калоянов не любит резких слов и поспешных действий, он предпочитает нащупывать ходы и делать их как бы между прочим, как всякий хитрый и осторожный человек. Все это так, только Караджова его медлительность больше не устраивала, через месяц-полтора заместитель генерального директора должен уйти на пенсию, а возьмут ли Христо — бабушка надвое сказала…

А что, если попросить Калоянова взять его в свое распоряжение? Когда надо кого-то протащить, так обычно и делают: выводят на бумаге неопределенное «в распоряжение», и дело в шляпе, то ли человек проштрафился, то ли он близок к руководству — не поймешь, а тем временем для него готовят местечко. Пока суд да дело, надо бы взять отпуск, убраться из этого города, зачем своим присутствием дразнить Бонева? А в нужный момент Калоянов найдет ходы в окружной комитет.

Караджов сбавил скорость и нахмурился: надо же было так опростоволоситься в Брегово из-за этой Марии! Еще неделю-две назад Бонев дрался бы за него, а теперь как он поступит? Вот бы попроситься к Боневу на частный разговор! Нет, эта затея не пройдет, уж больно Первый ершится, к тому же еще подумает, что это попытка застраховаться от критики. Много бы дал сейчас Караджов, чтобы выведать, о чем говорили Бонев со Стоилом, как далеко зашел его заместитель по производству и о чем он умолчал. Если судить по настроению окружного руководства, Дженев изрядно наболтал, основательно разворошил заводскую свалку. Его на это станет.

Караджов видел еще одну, почти фантастическую возможность разведать ситуацию — у самого Дженева. Можно было бы бить на благородство, прижать его к стенке — все бы выложил голубчик. Но отважившись на такой шаг, он бы себя унизил, обнаружил бы свою зависимость — нет, и это не для него. Придется тебе, дорогой Караджа, сесть в самолет и прямехонько к Калоянову, к Цвятко, как бы невзначай поднести Стефке маленький подарочек, и открыто распахнуть перед ним душу. Риск, конечно, но если он тебе друг, он поймет, если же только прикидывается другом — начнет тянуть резину.

Караджов повернул к дому. Он плеснул себе в лицо холодной водой, посидел минуту перед зеркалом и стал энергично вращать диск телефона, набирая номер Калоянова.

3

В то утро машина первого секретаря окружкома остановилась на смотровой площадке заповедника в тени старых орехов. Бонев отослал шофера в город, наказав ему приехать к двум часам пополудни.

— Можешь заняться своими делами, если в гараже нет работы, — добавил он, и шофер немало удивился: в первый раз начальство проявило такую щедрость. Бросив любопытный взгляд на Дженева, он едва заметно кивнул в ответ. Машина лихо развернулась и умчалась. Проводив ее, оба они вдруг почувствовали себя одинокими, оторванными, от мира: вокруг стояла плотная тишина, ни живой души. В огромной скале, дугой охватывавшей небольшую котловину, зияли пещеры древнего человека, в которых бесконечно хлопотали птицы. Чуть ниже совершал смелые восхождения плющ, а в самом низу, у основания скалы, над пышным резедовым ковром темнели кудри сосен. С другой стороны площадки дремал местный музей, чудом сохранившийся после набегов детворы. Плещущееся в небосводе солнце заливало своим лучистым дождем дымящуюся равнину.

Они стояли молча, пожирая глазами окружающую их благодать. Словно путешественники, вернувшиеся из дальних странствий, — растроганные, переполненные нежностью.

— Хорошо, леший его возьми! — бросил Бонев.

Они пошли вверх, к скалам, выбирая пологие окольные тропинки — крутые лестницы были бы трудным испытанием для их отяжелевших сердец, особенно для Стоила. Он шел с трудом, хотя и старался не подавать виду, но Бонев это заметил и забеспокоился, как бы Дженеву не стало плохо — что он будет с ним делать один?

— Давно я не заглядывал в эти места, — сказал Бонев, останавливаясь, чтобы передохнуть. — А вы бываете тут?

— Кто мы? — переспросил Дженев.

— Всем семейством, с дочкой, — сообразил Бонев, до которого доходили слухи о разладе между Стоилом и Марией.

— Ева, похоже, наезжает сюда, но мне, как и тебе, наверно, не до прогулок.

— А доченька у тебя с характером, — заметил Бонев. — Знаешь, какие обличительные речи она закатывала у себя на службе?

Стоил об этом ничего не слышал.

— Вот те на! — удивился Бонев. — А я-то думал, что она под твоим влиянием.

— Скорее я сам под ее влиянием, — отшутился запыхавшийся Стоил.

— Далеко не каждый способен на такое. Поднять многолетнюю статистику — чисто дженевский метод — и доказать, что в трех из восьми районов урожай винограда нисколько не выше, а то и ниже того, что давали старые местные сорта. И заполучить из Пушкаревского института почвенные анализы — пробы сама посылала — и письменные заключения из Плевенского. Путем частной переписки, представляешь?

Стоил ясно представлял себе все, о чем говорил Бонев, недоумевая, однако, когда это его дочь успела переметнуться с пшеницы на виноград.

— Эффект был ошеломляющий — спецы по части сортности пришли в полное замешательство… А ты чего прикидываешься, будто ничего не знаешь?

Стоил не прикидывался, напротив, он с удовольствием слушал рассказ о подвигах Евы, и выступивший на его лице болезненный румянец вызывал у Бонева беспокойство.

— Я в самом деле впервые об этом слышу.

— Значит, твоя дочка многим даст сто очков вперед. Я даже записал себе — познакомиться с Евлогией Дженевой. Мне необходимо увидеть и послушать ее. Некоторые люди в этом управлении малость заплесневели, почему бы нам не заняться омоложением руководства?

— Ты за этим меня позвал? — тотчас же насторожился Стоил.

— А ты не корчи из себя недотрогу! — не остался в долгу Бонев.

Они сели на дубовую скамейку в глубине огромной сводчатой пещеры в скальном массиве. Это была идеальная сцена для античного театра или для симфонического оркестра, изваянная водами и временем, огражденная с трех сторон мощными сводами, а с четвертой — буйной растительностью: тополями и вербами, опутанными лианами. Сквозь просветы в листве открывалась долина, то манящая, то унылая. Место было поистине фантастическое — скалы, небо и тишина, которую оживляла лишь вечная капель в глубине пещеры, орошающая древние заросли плюща. Капли падали торопливо и звонко, как будто где-то рядом гномики приводили в движение свою мельницу. Акустика здесь была идеальная, и звонкий перестук, смешиваясь с птичьим пением, повторяло и усиливало эхо. Птицы внезапно затихли, но мелодия капели продолжала звучать.

Стоило им заговорить, как голоса стали отдаваться во всех уголках пещеры и, натолкнувшись на скалистые своды, возвышались, смешивались в сплошной гул и постепенно тонули в зеленом убранстве стен.

— Мы так раскричались, что нас могут подслушать черепахи, — пошутил Бонев.

— И фракийцы, — добавил Дженев. Он всматривался в окрестности и находил множество следов фракийских, римских и праболгарских времен. Вон в той расщелине, похожей на разверстую пасть древнего пресмыкающегося, работали коммунальные службы нашей первой столицы, водоносы наливали воду в меха и карабкались с ними вверх, к сторожевой башне, стоявшей на гребне. С того гребня открывались все пути — на восток, к морю, на север, к незваным степным собратьям по ту сторону Дуная, на запад и на юг, к долине Тичи и к перевалам, ведущим во Фракию и Византию.

— Фракийцы, говоришь, — отозвался Бонев. — Откуда ты их взял?

— Зачем их брать, они здесь, в нас с тобой.

— Фракийцы?

— Фракийцы, славяне, праболгары, турки — стоит ли всех перечислять? — Бонев, похоже, не улавливал его мысль. — Ты задумывался над тем, из скольких истоков течет в нас река?

— Нормальное явление, — ответил Бонев.

— Я и не говорю, что ненормальное. Много варварской крови течет в наших жилах, на счастье и на беду.

— Ну и что из этого?

— Пришла пора обуздать стихию — вот что.

— Так, так, продолжай! — заинтересовался Бонев.

Позади них гномики пустили свою мельницу на полный ход и мололи, мололи…

— Мы должны находить мужество, — развивал свою мысль Дженев, — каждый божий день вглядываться в себя: мы народ сельский, полагаемся на природу да на житейский опыт. А когда есть нужда в твердости, гибкость бывает вредна.

Бонев хмыкнул.

— Ты, похоже, становишься консерватором!

— Зачем все сводить ко мне и к тебе? — упрекнул его Дженев. — Разве не проявляем мы поспешность там, где нужна сдержанность? И всегда ли мы следуем мудрости: семь раз отмерь и один — отрежь?

Интересно, подумал Бонев, посадить бы его в министерское кресло — что бы он запел, куда бы стал гнуть? Он так и сказал:

— Хотел бы я увидеть тебя на самой вершине планирования, любопытно, что бы из этого вышло.

— Не удовлетворить тебе свое любопытство, — рассердился Стоил.

— А-а-а, бьешь отбой!

Дженев закурил сигарету, первую с тех пор, как они вышли из машины, и спросил:

— Если бы предложили тебе, ты бы не стал возражать, да?

— Это не ответ. — Бонев был задет за живое.

В зарослях плюща весело трезвонила капель, под огромным молчаливым сводом звонко запела птица — просто текла здесь жизнь, удивительно просто.

Они поговорили о том о сем, Бонев снова похвалил Стоилову дочку.

— Быть может, наши дети и внуки возьмут от нас самое лучшее, ну, скажем, веру, выносливость, мужество, и научатся сочетать их с более глубокими знаниями, с большей прозорливостью.

— Они возьмут то, что мы им дадим, — ответил Дженев. — И хорошее, и дурное.

— Почему и дурное — ведь они будут учиться на наших ошибках, неудачах.

— Человек учится лишь на собственных ошибках.

Бонев и на этот раз не согласился:

— Разве мы судим о жизни только по тому, что происходит с нами, а не вокруг нас?

Кому ты об этом толкуешь, с горечью подумал Стоил.

— Наши наблюдения выеденного яйца не стоят, если они не станут и нашим внутренним мерилом. Я не раз говорил, что в каждом из нас запрятало довольно точное устройство, которое побуждает нас поступать так или иначе, в зависимости от условий. Условия объективны, но не враждебны человеку.

Где-то в низине протарахтел скорый поезд на Варну: незаметно подошло время обеда. Они встали и, размяв затекшие ноги, пошли по верхней части заповедника. Рядом с пощаженными временем языческими капищами проступали хрупкие фундаменты христианских церквушек, расположенные по неизменной, роковой оси восток — запад. Вокруг капищ буйно рос кустарник, а у бывших церквушек зеленела трава. Пониже, на средней части склона под солнцем, на виду у простиравшегося к югу раздолья торчали остовы римских вилл с замусоренными водопроводами и термами, с колоннами, изрубленными, словно ноги инвалида, с полуразрушенными бассейнами, посиневшими от бордосской жидкости. Вокруг зеленели сады и виноградники.

Вдалеке, у подножия гор, дымился городок. Он пережил все болгарские царства и пятивековую османскую неволю, войны и восстания. Город, в котором всего несколько десятилетий назад стоял целый лес минаретов и над чьим небосводом в раннее светлое утро висит луна, как отточенный ятаган.

Стоил шагал со странной легкостью, опьяненный курением и голодом, взволнованный видом древних культур, напластовавшихся одна на другую, как напластовался болгарский характер — его он понимал и не понимал, ему он многое прощал и многое не был способен прощать.

Смешно, конечно, становиться в позу и вершить правосудие, хотя бы про себя. Но что поделаешь, ведь он принадлежит этой земле, питает к ней и сыновнюю, и отеческую привязанность, а это что-нибудь да значит.

Стоил вспомнил своего отца — угловатого, мускулистого, с несмываемым загаром от масла и копоти на лице и руках, с протертой походной сумкой, в поношенных, но всегда выглаженных брюках, с мрачной уверенностью во взгляде, унаследованной или приобретенной — для сына это осталось тайной. Еще юношей его отец вооружился лопатой, удобной для кочегара и непригодной для крестьянина. И правда, в этом был какой-то символ. С юных лет и до самой смерти — простой и немногословный — он был отлучен от земли, он отвык от ее плоти и запахов, не мог ощущать ее твердости и податливости, больше того — он почти не ступал по ней, а проносился в какой-то пяди над нею. Трясясь и качаясь от мимолетных прикосновений колес к рельсам, опаляемый жаром топки, он мчался куда-то вперед, вспарывая пространство. Эта особенность отцовской жизни выражалась и в походке, и во взгляде, в словах и в самом мышлении, в том суровом постоянстве, с каким он догонял вечно убегающий, переменчивый горизонт.

Стоил не помнил ни бабушек, ни дедушек, они рано ушли из жизни, да и отец ничего ему о них не рассказывал, как будто их вовсе не было на свете. Он вообще говорил очень мало, скупо, как будто слова причиняли ему боль — вероятно, так оно и было. «Жизнь трудная, — говорил он, — надеешься на одно, а получается другое, и чтобы честно выдюжить, надо стянуть себя в тугой узел вот этими руками», — и обращал к нему свои дубленые ладони, похожие на лемехи. Стоил незаметно ощупывал нежную кожу своих рук и старался вникнуть в слова отца. Иной раз отец ронял, как бы думая вслух: «Даже если ты станешь ученым человеком, родной очаг не забывай, никогда… Иначе немудрено и заблудиться».

Во время следствия в полиции он раза три добивался встречи и подбадривал его, а когда потом ходил в тюрьму на свидание с сыном, принаряжался, приносил узелок со снедью, долго молча жал руку сквозь решетку и ни разу не догадался принести хоть какой-нибудь захудалый цветок. «Ты здоров? — спрашивал и, получив утвердительный ответ, добавлял: — Было бы здоровье, душа выдюжит, ты не одинок».

Стоилу не терпелось поговорить с ним как следует о смысле всего того, что зажало в тисках его молодую жизнь, но так как это было невозможно, он пробовал свести беседу к таким простым и таинственным вещам, как дождь, например, пытался выразить, какую нежность он испытывает, вспоминая его рыхло-мокрую плоть. Или упоминал о солнце, о котором так мечтал и о котором напоминали лишь тени в полдень. Однако он видел, что отец не улавливает его странных желаний. «Третьего дня дождь лил как из ведра, до сих пор лужи стоят. А что?» — недоумевал он. Стоил сглатывал слюну и замолкал с чувством неловкости и сожаления, а потом спрашивал у отца, как дела, не травят ли его в депо, продолжаются ли обыски. «Обо мне не беспокойся, — отвечал отец. — Меня они не трогают, да и лопата пока слушается. А ежели и ее отымут, поскольку она казенная, подамся в грузчики, там без лопаты — собственным горбом хлеб зарабатывают».

Стоил смотрел на него сквозь решетку, ссутулившегося, умудренного житейским опытом, неспособного отчаиваться и далекого от радужных надежд, здешнего и нездешнего, ступающего и не ступающего по земле. И чувствовал, что они были бы очень похожи, не будь этой нежности, внезапно проникающей в его душу, неудобной, мальчишеской, с которой он напрасно боролся…

И только теперь он понял, что эта нежность не была мальчишеской, что она шла от отца, может быть, от матери. Может быть… У него опять потемнело в глазах — болезнь отступала медленно, и приходилось делать немалые усилия, чтобы устоять на ногах. В мечтах, где время спаяло прошлое и будущее, эта долина и город виделись ему все теми же и неузнаваемо изменившимися — уютней и аккуратней, строже в будни и веселей в праздники. Ему виделись и люди — хлебнувшие из обманчивой чаши изобилия, разумные, ироничные, не боящиеся услышать горькие упреки, которые, пожалуй, все поколения революционеров благородно, но недальновидно оставляли про себя.

Рядом с ним неуклюже спускался Бонев. Он проходил мимо достопримечательностей с безразличием местного жителя, размышляя над неровными, как детский почерк, рассуждениями Стоила. Странная вещь, думал он, оба они — люди одинаковых идейных убеждений, сходной судьбы, решают одни и те же задачи, а смотрят на жизнь по-разному и, похоже, по-разному ее воспринимают. Впрочем, спрашивал он себя, неужто до такой степени по-разному? Ему хотелось верить в то, что они просто не совсем понимают друг друга, больше того — именно он, Бонев, не всегда улавливает извилистую мысль Стоила. Ему снова пришла идея заменить Саву Хранова Стоилом. Что это может дать — дела пойдут лучше или Стоил, вооружившись копьем, затеет войну с ветряными мельницами? Трудно было предугадать. Опасения то захлестывали его, то откатывались перед дженевским бескорыстием. Надо серьезно подумать, решил Бонев, посоветоваться со знающими людьми.

Когда они спускались по крутому склону, Дженев вдруг покачнулся, ноги заплелись и он чуть не покатился вниз, вырвав плеть вьющегося растения, от которого запахло аптекой. Бонев едва успел его подхватить. Застыв в неудобной позе, они улыбнулись друг другу: годы, годы…

4

Возвратившись под вечер с работы, Стоил Дженев, как обычно, никого дома не застал: Мария, конечно, в театре, а Евлогия? Последнее время и она стала возвращаться поздно, подолгу возилась в ванной и ложилась, не ужиная, а щель под дверью ее комнаты светилась до поздней ночи — вероятно, читала. С Константином ходит или нашла себе новую компанию, спрашивал он себя, но с дочерью не решался заговорить об этом. Тем более что он чувствовал, как крепнет ее привязанность к нему после недавнего легочного кризиса. Холодильник регулярно пополнялся продуктами, Ева покупала на рынке сливочное масло и яйца, выбирала мясо понежней, свежие фрукты и овощи и научилась стряпать. Она готовила разные вкусные вещи и старалась составить ему компанию за ужином. Шлепнет его по затылку и скажет: «Рядовой Дженев, подай-ка мне черпак! И соль, месье, ужасная вещь эта цивилизация…»

Стоил потоптался по дому, сопровождаемый воспоминаниями, и обнаружил на кухне записку дочери.

«Месье, ужинайте один, все приготовлено, надо лишь чуток подогреть, и ждите меня, пожалуйста, к чаю. Ваша покорная дочь Евлогия».

Что-то происходит с моей покорной Евой, подумал он.

Последнее время Евлогия частенько ездила в новую лабораторию, построенную на другом конце города, рядом с вычислительным центром. Ездила она туда на «трабанте», купленном у Константина — Тих им насытился очень скоро. Ева сделалась заправским водителем, за рулем чувствовала себя уверенно, проезжая по городу, рассматривала дома, махала рукой знакомым. Когда едешь в машине, в глаза бросаются некоторые явления, не столь заметные для пешехода. Например, толпами слоняющиеся по главным улицам люди. Когда народ работает, если в любое время дня город запружен молодыми мужчинами и женщинами? Не иначе уходят со своих рабочих мест. И с какой стати по улицам носятся целые стада школьников, развязных, нахальных? А эти очереди перед магазинами и на остановках автобусов — неужели это такой неразрешимый вопрос? Ведь он нас занимает столько лет, об этом столько говорилось.

Так она познакомилась с Петко.

Он стоял на одной из последних остановок, у хозяйственного магазина. Стоял особняком, в стороне от томящейся очереди, сгорбленный, задумчивый. Она проехала мимо. Спустя несколько дней она снова увидела его на том же месте, он опять маячил в сторонке, все такой же задумчивый и какой-то отрешенный. Сбавив скорость, Евлогия проехала прямо перед ним. Он опирался на палку, одна нога слегка отставлена и нетрудно заметить, что на этой ноге ортопедический башмак. Бедняжка, чистосердечно пожалела его Ева и нажала на газ. Удаляясь, она сказала себе, что при виде этого горемыки в ортопедическом башмаке по меньшей мере неприлично жаловаться на что бы то ни было. На первом же перекресткенезнакомец выветрился у нее из головы.

Но чем больше у нее было дел в лаборатории, тем чаще она заставала его на остановке, на одном и том же месте, в один и тот же час. Словно он ждал какой-то свой постоянно опаздывающий автобус.

Тот день выдался ненастным, и Евлогия на всякий случай бросила на сиденье свой плащик, поставила «дворники». И опять увидела его на остановке возле магазинчика. Он стоял с непокрытой головой, опираясь на свою палку, в ожидании мифического автобуса. Евлогия круто развернулась и подъехала.

— Пожалуйста, садитесь! — крикнула она в открытое окно.

Человек немного наклонился, и она увидела красивое лицо с родимым пятном на скуле.

— Что вы сказали? — смущенно спросил он.

— Садитесь, говорю, вам к центру?

Человек помолчал, с его мокрых волос скатывались прозрачные капли. Уже иным тоном, немного огорченно, он бросил:

— Благодарю.

Обиделся, сообразила Евлогия и почувствовала, что теперь отступать нельзя. Она улыбнулась задорно, сказала заговорщически:

— Можно, сегодня я заменю вам автобус? Прошу!

Вымученная улыбка на его лице поползла от губ к скулам и растаяла. Он наклонился еще немного ж проговорил:

— Не слишком ли тесна для меня ваша машина?

Евлогия ловким движением отодвинула сиденье назад до предела.

— Пожалуйста!

Он повиновался, осторожно занося свою непослушную ногу в тесное пространство, задев палкой пластмассовый кузов.

— Вы готовы? — живо спросила Евлогия, заглядывая в зеркальце. — Стоящие в хвосте умрут от любопытства.

«Трабант» бодро загазован и понесся обратно. Ева по-свойски протянула ему руку:

— Меня зовут Евлогия.

Он подержал ее руку и вяло отпустил.

— Керемидчиев.

«Дворники» омыли улицы, и дома, и даже хмурое небо, и видимость резко улучшилась. В полном молчании они достигли центра, мужчина сказал, что он уже приехал, и выбрался из машины, изгибаясь и привычно орудуя палкой. Еще не выпрямившись, он кротко произнес:

— Благодарю вас. В другой раз не надо меня жалеть. — И заковылял по дождю.

Евлогия густо покраснела — она не приняла во внимание самого главного! А он продолжал ковылять, равномерно припадая на одну ногу, гордо, независимо. Она ощутила горечь во рту, ей хотелось догнать его и извиниться, но руки круто повернули руль в обратную сторону.

Мощный клаксон оглушил ее, она обернулась и увидела трясущийся автобус, бранящегося шофера, которому внезапно загородили дорогу. Они разминулись в каком-то волоске друг от друга. Как добралась до лаборатории, Евлогия не помнила. Запомнилось только, что весь день ее преследовали неудачи, а горечь во рту сохранилась до самого вечера.

Прошла неделя, в течение ее она часто вспоминала случившееся и всякий раз презирала себя; потом это прошло. В следующий понедельник но пути в лабораторию Евлогия опять увидела его на остановке. В первое мгновение она решила проехать мимо — ведь он этого хотел? Потом подумала, что лучше просто помашет ему рукой, но, подъехав ближе и увидев его палку, неожиданно для самой себя остановилась.

— Доброе утро.

Он кивнул.

— Я вовсе не собралась вас жалеть, садитесь.

— Это что, приказ? — с иронией спросил он.

— Садитесь, садитесь!

Вена на его шее вздулась.

— Что вам от меня нужно?

— Последний раз предлагаю, садитесь!

Ева помогла ему удобнее устроиться на сиденье, шепнула про себя: что со мной происходит, я совсем рехнулась? — и так нажала на газ, что машина с пробуксовкой рванулась с места.

Так началось их странное знакомство. Евлогия представилась скупо, об отце распространяться не стала. Он был еще более краток: чертежник в проектной организации, живет в Кючук-махале — ныне квартал «Заря», родители у него рабочие, сестра учится в техникуме. Больше года он не работал, ему сделали операцию, но неудачно.

Оказалось, что они почти ровесники, только она училась в женской гимназии, а он — в строительном техникуме. Больше вроде бы не о чем и говорить. Евлогия догадалась спросить, чем он увлекается. Выяснилось, что он рисует, так, для себя. Посредственно. Откуда он знает, что посредственно? Сам так решил, откуда же. Раз не прошел в архитектурный…

По настоянию Евы они встретились после работы и поехали в кино. Смотрели фильм Тарковского «Рублев». Потом зашли выпить по чашке кофе, все еще возбужденные увиденным на экране. Он молчал, это ему шло. Ева поинтересовалась, всегда ли он такой молчаливый или только сегодня.

— Прежде я был более разговорчив.

— Когда прежде? — не догадывалась она.

— Мальчишкой. До того, как разбился на лыжах.

— Где это случилось?

— Тут, за городом. Очень крутой был спуск.

— Напротив пивоварни?

— А вы откуда знаете?

— Догадалась. И как же это произошло?

— Не надо меня спрашивать, — попросил он.

— Я не любопытна, — отступила она. — Понравился вам «Рублев»?

Он ответил, что в фильме есть что-то таинственное, людей и природу видишь в нем сквозь какую-то вуаль.

— А сам Рублев?

У него не было ясного ответа.

— Какой-то он мятущийся, этот человек.

— А мне он нравится. В этой жизни только так и надо поступать!

— Как? — недопонял он.

— Упорно добиваться своего. Даже с упрямством.

— Если оно есть, — то ли с досадой, то ли с сожалением заметил он.

— Вы, конечно, покажете мне свои рисунки… картины, — поправилась Евлогия.

Он ответил, что нет.

— Я так и знала, — покачала головой Евлогия. — Но как-нибудь вы мне все-таки позволите посмотреть на них, верно?

— Как-нибудь… Когда мы уже не будем знаться.

— Будем, Петко, что нам помешает?

— Время, — просто ответил он.

— Время, говорите… А если мы его осилим?

— Извините, но вы так говорите из жалости ко мне. Может, вы добры, может, честолюбивы, откуда я знаю, но вы меня жалеете. И потом, время можно понимать по-разному.

Он прав, подумала Евлогия. Что я собираюсь доказать — какая я благородная, интересная, нетипичная?

— Хорошо, не будем говорить о времени, пускай оно само решает. Согласны?

Вместо ответа он пожал своими сухими плечами.

Встречались они редко. Иногда она привозила его к дому и отвозила до работы. По пути они договаривались сходить вечером в кино, посидеть за чашкой кофе или стаканом вина — он пил мало, но смаковал. Она предложила ему в одно из воскресений совершить прогулку, куда он хочет: в горы, к памятникам древности, по окрестным селам…

Он помолчал и вдруг спросил:

— А к морю?

Весь день они провели в шумном курортном городе, долго сидели на скалах у самой воды, молчаливые, отчужденные.

Под конец Петко сказал:

— Когда я был маленький, меня впервые привезли сюда. Море показалось мне огромным, оно круто наклонилось, чуть не падало на меня. Я ужасно испугался.

— А сейчас? — спросила она.

— Сейчас я вижу в нем друга. — В голосе Петко слышалось смирение. — Я — меченый, каждое утро дожидаюсь автобуса, чтобы сесть в него через переднюю дверь, и так будет всегда. А море вовсе не крутое, оно горизонтальное.

Возвращались поздно. Фары ощупывали своими лучистыми усами села, холмы, придорожные деревья, ловили в свой световой невод бабочек — снаружи мир кишмя кишел, а в машине было тихо и уютно. Евлогия вела машину сосредоточенно, остро ощущая присутствие Петко. «Трабант» глотал текущий навстречу асфальт, неутомимый на равнине и задыхающийся на подъемах. Курортный город и притихшее море все более удалялись, и ей хотелось ехать так всю ночь.

Когда дорога осталась позади и, попетляв по городу, машина остановилась возле его дома, он предложил зайти к нему, немного отдохнуть, перекусить.

— Выпьем чайку, — согласилась она.

Они вошли в прибранный двор. По обеим сторонам дорожки покоящиеся на металлических опорах виноградные лозы образовали зеленый свод. В глубине тускло светились окна одноэтажного дома. Дверь охранял облизывающийся кот, похожий на керамическую вазу. Едва завидев хозяина, кот заволновался и, выгнув хвост трубой, бросился ему навстречу. Петко воткнул в цветник палку, оперся на нее и свободной рукой стал гладить кота.

— Встречай гостей, кис.

Вышла мать, полная женщина с нежным лицом, и сестра, черноглазая дикая козочка в тренировочном костюме. Женщины засуетились, особенно мать, пригласили Евлогию в дом.

— Слава богу, вернулись живы-здоровы, — начала мать. — Весь день тут вожусь, а у самой сердце болит. До самого моря на машине, которой правит девушка, городской агроном — чудеса да и только!

Они начали было накрывать на стол, но Евлогия их остановила: чай, только чай.

Мать с Евлогией продолжали беседовать, а сестра Петко с любопытством и тайной ревностью наблюдала за ними со стороны. Как море, много ли там иностранцев; как Евлогии работается; здешняя она или приезжая и одна ли живет; чем занимаются ее родители и так далее. Сын два-три раза одергивал мать, но Евлогия охотно отвечала на ее расспросы и сама не стеснялась спросить об их жизни. Улучив момент, мать извинилась за их скромную обстановку — ничего не поделаешь, все грозятся построить многоэтажный дом на этом месте. То ли дело жить в благоустроенной квартире! Евлогия сказала, что она бы предпочла жить в таком вот домике, со своим двором, с садиком, но у нее создалось впечатление, что ей не поверили.

Потом мать упомянула о своем муже: они работают посменно, так что редко выпадает день, когда оба дома. Все бы ничего, но вот денег не хватает; впрочем, было бы здоровье; еще плохо, что их улица не заасфальтирована, в дождливое время грязища непролазная, да и автобус ходит с перебоями, но было бы здоровье… Слушая ее, Евлогия вспомнила, что из-за этого автобуса она и познакомилась с Петко.

Хозяйка поинтересовалась, бывает ли Евлогия на селе. Да, она часто ездит в села по служебным делам на своем «трабанте», крестьяне — народ дошлый, говорят совсем не то, что думают, втайне посмеиваются над городскими и лишь в редких случаях — над собой, прирожденные философы и кандидаты в министры, все как один. Эти ее слова вызвали смех.

— Все мы вышли из села, — вставила мать, и Евлогия с ней согласилась.

— А ведь хотят собрать все села в одну кучу, построить какие-то агрогорода — ни рыба ни мясо.

— Будет очень жалко. Ведь село дает хлеб, — уважительно сказала старая женщина.

— Многое оттуда: и хлеб, и язык, — добавила Евлогия.

— Язык? — не поняла мать.

Евлогия рассказала про одну свою встречу. «Как поживаешь, бай Димитр? — однажды спросила она сидящего на припеке старика; посошок, ореховая трубочка, очки в проволочной оправе, газета на коленях — все при нем, как положено. И добавила: — Что-то ты, я вижу, призадумался». А он: «Око твое видит, дочка, верно. Только вот какая заковыка получается: чем больше я задумываюсь, тем больше думок. Годочки, годочки…»

Мать и козочка в тренировочном костюме улыбнулись, а Петко остался бесстрастным.

Хозяева снова попытались накрыть на стол, но Евлогия стала прощаться. Ее проводили до калитки, кот опять замурлыкал и потерся о хромую ногу Петко. Приласкав его, он заковылял под арку из виноградных лоз, а мать со щемящим сердцем следила за каждым его движением.

Евлогия вернулась домой в неопределенном настроении. Она впала в уныние, а от чего именно — сказать не могла. Крутое море, ставшее другом, полное тоски ночное путешествие, дом Петко, каким она его и представляла, и эта его матушка, то открытая, то недоверчивая, и сестра дикарка — имеет ли она отношение к спорту? — и с ними далекий, загадочный Петко. Ну что за жизнь, поди разбери ее… А картин его никаких не было видно, вдруг вспомнила она.

Евлогия застала отца за старой книгой в потертом кожаном переплете. Опять набрел на какую-то редкость. На столике она увидела поднос с двумя чашками, сахарницей и пачкой мятного чая. Ждал меня, расчувствовалась Евлогия и обняла отца за шею. Оба притихли затаив дыхание.

— Папа, я знаю, что мы люди несчастливые, но лишь в этот вечер я спросила себя, вправе ли мы считать себя несчастными. Как ты считаешь? — Стоил не знал, что и ответить. — Ты вот послушай, я немного пофантазирую. Представь себе, что с детства я хромая, скажем, сломала ногу на уроке физкультуры, операция не удалась, и если бы не палка… ты меня слушаешь? — Отец схватил ее за руку, и она еще сильнее приникла к нему. — И ты не ответственный работник, — продолжала Евлогия, — а рабочий на мельнице, мама тоже работница, на консервном заводе, и живем мы не здесь, а в Кючуке, вместо гостиной у нас общая комната, где стоят железные кровати с рисунками на спинках и волосяными подушками, и нам не хватает денег, я рисую с малолетства, но в архитектурный меня не приняли, и я становлюсь чертежницей, у меня тяжелый башмак на правой ноге, зарплата девяносто левов в месяц, и в доме никто, кроме кошки, мне не рад, все меня жалеют… Но ты, я вижу, меня не слушаешь…

Стоил слушал внимательно, рассказ поразил его.

— Понимаешь, — продолжала она, — когда я ехала через Кючук в лабораторию, мне вдруг представилась такая картина, ты меня понимаешь?

— Чего же тут непонятного, — отозвался Стоил.

— Ах, папа, — разволновалась она. — Все мы, нормальные, думаем, что нам понятно чужое горе. И как заблуждаемся! А чувствовать чужую боль нужно для нашего же душевного здоровья, чтобы не вешать голову, чтоб умерить наши аппетиты, наши амбиции!

Отец хранил молчание, и Евлогия вдруг почувствовала себя всеми покинутой. Разве неправда то, что она говорит, разве хромой не довольствуется своей палочкой, а здоровому до него нет дела. И разве не та же несправедливость в бедности и богатстве, в скорби и радости, в любви и одиночестве?

Евлогия не подозревала, что сейчас отца занимало странное совпадение: сегодня утром ворвалась к нему в кабинет женщина средних лет. Стоил невольно обратил внимание на ее худобу, рано состарившееся лицо, горящие глаза и частый тик. Пока он соображал, кто она такая и что ей нужно, она изрыгала потоки проклятий по адресу завода, станков, всех начальников и их семей. Под конец она так завопила, размахивая руками у его лица, что он инстинктивно отшатнулся.

Потом, когда женщина притихла и успокоилась, он понял, что это сестра погибшего рабочего из механического цеха, что она уже приходила к директору завода и что он просто вытолкал ее из кабинета. «Он заперся, директор, — уже тихо, доверительно рассказывала она все еще растерянному Стоилу, — заперся на засов, бугай проклятый, а брат мой гниет в земле, и виновных нет, и мама без пенсии — ну скажи, как вас не вешать?» И женщина снова разбушевалась.

Ее отвели в соседнее помещение, дали что-то успокаивающее, и Стоил долго сидел возле нее, задумавшись, глядя в одну точку. Он вспомнил историю гибели рабочего, этим занимался сам Караджов. Теперь выходит, что он не вник в случившееся как следует. Каково теперь ей, несчастной матери с душевнобольной дочерью, да еще без пенсии? Он потребовал от юрисконсульта подробно доложить ему обо всем, что касается этого дела, а от завкома — вручить матери рабочего денежное пособие с подобающим извинением…

— Вообще, — услышал он голос Евы, — способен ли человек понять другого, не очутившись в его положении?

Стоил долго смотрел на дочь.

5

Караджов вышел из кабинета первого секретаря с чувством облегчения — его опасения не оправдались: в самом начале разговора Бонев выразил согласие на переход Христо в объединение. Наконец-то он, работник областного масштаба без ясных перспектив, вырвется из жалкой провинции! А этот Бонев матерый волк — не успел Караджов войти в кабинет, как он тут же набросился: нечего, дескать, прикидываться, будто ты ничего об этом не знаешь, — сам обеспечил себе повышение.

Пришлось пустить в ход заготовленные слова:

— Знать-то я знал, товарищ Бонев, но чтоб сам себе обеспечил, ей-богу… — И положил руку на сердце.

— Вы давно накоротке с Калояновым? — сухо спросил Бонев, указав ему на стул.

— Два-три года.

— А когда ты узнал о предложении министерства?

Только бы Калоянов его не подвел — ведь они строго условились, что́ стоит говорить и о чем лучше умолчать.

— Месяц с чем-то назад, — несколько неуверенно ответил Караджов. — И раньше намекали раз-другой.

— А как по-твоему, когда окружной комитет должен был узнать об этом предложении?

Караджов напрягся.

— Товарищ Бонев, давайте говорить откровенно: разве годится, чтоб я сам сообщал об этом, к тому же еще до принятия решения. Ведь решение могло и не пройти…

— Нечего изворачиваться, — оборвал его Бонев. — Речь не о том, что ты должен был выступать в роли почтальона — этим занимается другая служба. Речь о том, что ты не пришел ко мне или хотя бы к Хранову и не сказал: так мол, и так, имел место такой вот разговор. Не пришел, верно?

Наступило мрачное молчание. Не отпустит он меня, устало думал Караджов. Неужто он такой честолюбивый? Какое там честолюбие, он готов лопнуть от зависти — небось самому не терпится перекочевать в Софию.

— Товарищ Бонев, какая мне нужда изворачиваться? — вкрадчиво начал он. — Войдите в мое положение, мог ли я после каких-то туманных намеков строить воздушные замки — что бы вы тогда обо мне подумали? Я рассуждал так: если у них серьезные намерения, то из центра сами к вам обратятся. Иначе получилось бы неудобно, даже беспринципно.

— Ага! — произнес Бонев.

Это короткое «ага» ничего хорошего не предвещало. Складывалось впечатление, что первого секретаря больше задела форма, нежели существо вопроса. Если так, а все говорило за это, Караджову оставалось одно: смириться с неудачей. Или Бонев очень дорожит им и поэтому не хочет отпускать, или нисколько его не ценит, просто-напросто задето честолюбие ответственного руководителя, Караджов надеялся на последнее.

— Бонев, — пропустил он обязательное «товарищ», — мы ведь не дети, у меня тоже есть самолюбие. Больно мне нужно это столичное объединение, если б я хотел, просто после университета не уехал бы из Софии. Как будто я не знаю, что меня там ждет, какие передряги! Так что лучше скажите по-мужски: не согласен, и баста! — Караджов встал. — Я говорю вполне серьезно.

Бонев смерил его взглядом снизу вверх, как скульптуру, и сказал:

— Сядь.

Караджов медленно с достоинством сел.

— Ты что, — продолжал Бонев, — ждешь, что я стану тебя отговаривать и хвалить на все лады? — Караджов с задумчивым видом поднял одну бровь. — Буду доказывать, что без тебя мы пропадем? — Караджов обиженно вздохнул. Бонев закурил, что бывало очень редко, протянул пачку и Караджову. — Я тоже считаю, что нам следует поговорить по-мужски. Ты, Караджов, средний директор среднего завода, а я — средний партийный руководитель хорошего округа. Сам видишь, у тебя имеется некоторое преимущество по сравнению со мной. Не знаю, каким ты будешь работником в объединении, это не моя забота, но скажу тебе прямо, если ты в самом деле навострил лыжи, мы найдем другого директора, и он справится с делом не хуже, чем ты. Тебя это устраивает?

С плеч Караджова стал сползать невидимый груз, поры его крупного лица как будто раскрылись, чтобы ему легче было дышать.

— Благодарю за оценку, — с горечью и пробуждающейся радостью сказал он.

— Нечего иронизировать, это сделают другие, — мрачно усмехнулся Бонев. — Ты не сумел сработаться ни со своими помощниками, ни с коллективом. И с Дженевым не смог найти общий язык. Все ясно?

Караджов кивнул.

— Но я не берусь исправлять твой характер. Короче, наше решение — направить тебя в распоряжение министерства. Дело твое, раз надумал, держать не станем. Мы обсудили это на бюро — тебе придется проглотить горькую пилюлю, — большинством принято решение не возражать. Завод сдашь Дженеву, и без всяких подвохов и оглядок на старое. Лично я одно могу сказать — в добрый час.

Бонев тяжело поднялся и бросил косой взгляд на сидящего Караджова. Перед ним был другой человек — обычно на него смотришь снизу вверх, и эта монументальность создает ложное впечатление уверенности и силы. А на самом-то деле… Поднялся и Караджов, бледный, напряженный. Верно говорится: не все золото, что блестит, подумал Бонев и подал ему руку.

Остановившись в тени перед Домом офицеров, Христо грустно размышлял. Выдворил меня, как старого пса… Решение большинства! Хотел бы я увидеть это большинство, услышать его доводы. Принять решение — дело нехитрое, посмотрим, что из этого выйдет, вы еще пожалеете! Видите ли, недооценили Дженева… Вот посадите его директором, тогда узнаете, кто чего стоит. Ладно, они еще вспомнят обо мне, когда залихорадит этот паршивый заводишко. А Дженев? Тоже мне, теоретик! Суется со своими нормативами туда, где хаос, полная неразбериха, где все только и делают, что бьют баклуши. Что ж, валяй, Бонев, окружай себя, родимый, стариками да чудаками — желаю удачи!

Какая стоит жара! Солнце поглощает тень, вдыхает остатки прохлады и выдыхает зной. Калоянов напомнил, чтобы он воспользовался отпуском — потом на отдых рассчитывать не придется. Так он и сделает: дней за десять сдаст Дженеву завод, заберет с собой тандем Димана — Тих и уедет на курорт, надо хоть немного прийти в себя, подготовиться к новой деятельности. Калоянов рекомендовал ему посмотреть специальную литературу — что ж, он посмотрит, это не проблема. Проблема в квартире: обещали не раньше осени, а пока придется довольствоваться гостиницей. С одной стороны, это неплохо — поживет один, холостяком, а с другой стороны, к неустроенному быту он не привык.

Христо снял пиджак и накинул его на плечо. Ни на завод, ни домой идти не хотелось. А Бонев приврал, что для него это неожиданно, ведь знает, с каких пор они с Калояновым друзья. Заранее, видишь ли, надо было с ним поделиться, будто я малый ребенок, не знаю, как это непросто: и повышение, и столица. Последние слова приятно защекотали нервы — наконец-то они относятся лично к нему.

Никуда не хотелось идти, ничего не хотелось делать. От накопившихся тревог он стал как сжатая пружина, надо бы расслабиться, но кто в такую жару пьет, в такую жару жнут… Отвык он уже, к тому же сейчас для этого машины есть — попробуй найди теперь серп или косу. Словно наяву он увидел поле с тяжелыми колосьями, забрызганное маками и васильками, оно поманило его к себе, и он побрел куда глаза глядят, надеясь выбраться из города.

Вот старые казармы так и остались в центре. Хоть военные сражались с городскими властями за каждый метр каменной ограды, но в конце концов потерпели поражение — что ж, военным не привыкать. Но какой смысл рушить добротные казармы, чтобы сооружать на их месте аляповатые памятники?

По другую сторону возвышался театр, и Караджов поспешил свернуть в узкий проулок — не дай бог Мария! После бреговской истории он ее ни разу не видел. Она много раз звонила ему, но он решительно отказывался от встреч. Мария упрашивала, ругалась, снова упрашивала, однажды даже подкараулила его у завода и в конце концов угомонилась. Но он был уверен, что это временно, что она так просто не отстанет от него, хотя бы потому, что больно задето ее женское самолюбие.

Липы по обеим сторонам улочки так разрослись, что образовали свод над булыжной мостовой, они источали медовый запах, дворики пестрели яркими цветами, и все это незаметно размягчало его. Неужто он прощается с этими уютными уголками, с этой выполосканной дождями мостовой, где даже узкие промежутки между камнями заросли травой? В самом деле, куда он рвется, оставляя в этих краях два дома, в которых он прожил всю жизнь, если не считать уже забытую студенческую пору? Учеба в университете — эпизод, сейчас совсем другое дело, он переселяется в закопченную и нервную столицу, к незнакомым людям, в надежде на новый дом, переселяется надолго, быть может, навсегда.

Протискиваясь между домами, вспомнил Брегово, кладбище на краю села. Среди зарослей сирени, заглушающей хилый самшит, ютился памятник с двумя овальными фотографиями — его отца и матери; поблизости покоились тети и дяди, бабушки и дедушки. Может быть, самым отчаянным их отпрыском был он. И кажется, сбывается мечта матери, ей так хотелось, чтобы сын пробил себе дорогу в жизнь, уехал в столицу, стал большим начальником. Не дожила, родимая…

От жары и волнения силы его таяли, словно в нем отказал мотор, и он побрел по переулкам домой.

Вечером Диманка с Константином застали его за опустевшей бутылкой коньяка. Пепельница была переполнена окурками — одни с обгоревшим фильтром, другие недокуренные. С тех пор как он сообщил жене и сыну о предстоящей перемене, оба они почти всегда возвращались домой вместе. Его это раздражало, а теперь, поскольку был изрядно пьян, он не сдержался.

— Я вижу, сегодня тандем соблаговолил вернуться домой рано. Овация тандему! — И чересчур ретиво захлопал в ладоши.

Они ответили молчанием, невыносимым в его состоянии.

— В таком случае могу ли я пригласить вас на небольшую семейную беседу? — иронически изрек он, видя, что они не обращают на него внимания. Ему только сейчас вспомнилось, что прошлой ночью он предъявил им своего рода ультиматум: через две недели они все вместе отправятся на курорт, а через два-три месяца должны переехать со всеми пожитками в Софию. Срок ультиматума истекал этой ночью.

Мимо него проходил Константин, неся в руках какую-то подушку. Христо смерил его убийственным взглядом, усмехнулся и неожиданно взмахнул рукой. Удар пришелся сыну по бедру.

— Сядь вот тут! — потребовал Караджов, встретившись взглядом с Константином. — Что это за мизансцены в моем доме?

— Слушай, — возмущенно и решительно воспротивился Константин. — Если ты еще раз позволишь себе что-либо подобное, я освобожу твой дом от своего присутствия!

— Ха! — осклабился Караджов. — Он меня стращает тем, что уйдет из дому! И где же ты найдешь себе пристанище, если не секрет? У Дженевых, да?

Это переполнило чашу терпения.

— Насколько мне известно, не у меня, а у тебя интересы в доме Дженевых! — взорвался Константин.

Караджов нервно взъерошил волосы. Диманка стиснула дверную ручку.

— Интересы в дженевском таборе — у меня? — Караджов ткнул себя пальцем в грудь.

— Да, притом особые!

Уж не пронюхал ли чего-нибудь этот мальчишка? Или он просто треплет языком? Караджов не подозревал, что его бреговский сосед Делю, подбросив анонимку, уже успел известить Диманку о памятном ночном происшествии. С этой целью он приехал в город, отыскал место работы Диманки и сунул в почтовый ящик музея свои каракули, которыми довольно подробно излагал так взволновавшее его событие. В конце Делю не забыл добавить, что на следующую ночь Караджов снова тайком приехал в Брегово, и он, Делю, собственными глазами видел, как в полночь Христо выводил из дому через задний двор какую-то рыжую бабу, ни капельки не похожую на его супругу, — вас-то мы все знаем и почитаем, как велит обычай. Вместо подписи внизу значилось: «Доброжелатель».

Несколько дней Диманка ходила сама не своя, перечитывая анонимку. Дата совпадала: именно тогда Христо с Марией отсутствовали, в ту самую ночь, когда у Стоила случился дома кризис. Диманка была не столько удивлена, сколько унижена и обескуражена: Христо переступил все и всякие границы. В ее представления не укладывалось, как можно делать подобные вещи и в то же время спокойно смотреть в глаза, с озабоченным видом обсуждать предстоящий переезд в Софию, толковать о всевозможных мелочах и даже играть свою роль в супружеской постели… Собственная порядочность и неискушенность не позволяли ей трезво оценить случившееся: она и верила анонимному письму, наводившему ее на старые и новые подозрения, и не верила. В общем-то, она знала, что Христо любит покуролесить, пофлиртовать, но ей казалось, что это скорее минутные порывы, нежели обдуманное поведение. Бывали случаи, когда он, разоткровенничавшись, рассказывал о своих студенческих проделках, амурных приключениях, но было бы глупо ставить ему это в упрек. В то же время она понимала, что те его приключения были не случайностью, а жаждой разнообразия, и в этом — только ли в этом? — отношении у них были противоположные характеры. В первые годы замужества, сама того не сознавая, она ревновала его, когда они попадали в веселую компанию, потом свыклась с его вольностями, утешаясь тем, что это воздействие алкоголя.

А в последнее время в ее жизнь начала вторгаться Мария — медленно, но с откровенной настойчивостью, все больше бросающейся в глаза. Что Диманке оставалось делать — разыгрывать сцены ревности, чтобы дело дошло до скандала? Не такой у нее нрав. Она без колебаний заняла выжидательную позицию, в какой-то степени примирилась с создавшимся положением, смутно веря в то, что Христо и Мария не рискнут пренебречь дружбой, сложившейся между двумя семьями, не посягнут на достоинство остальных, вспомнят о своих взрослых детях. Однако Диманка ошиблась. Клубок все разматывался, рвались нити одна за другой, а она по-прежнему не могла ни на что решиться, только замыкалась в себе, жалела о прошедшей молодости.

Каракули анонимного письма колючками вонзились в ее душу, оскорбительные подробности стали доказательством. Все, что в ней копилось до сих пор — сомнения и предположения, надежды и нерешительность, — вылилось в прозрение: нельзя больше жить в атмосфере лжи, довольствоваться остатками угасших чувств, следовать укоренившейся привычке.

И Диманка открылась сыну, рассказала ему об анонимке, обо всем, что до сих пор таила в душе, о своем намерении уйти от Христо. Она отделила вещи, свои и Константина, он тоже отобрал свои книги. Дом погрузился в тишину, словно зал суда после объявления приговора, но занятый собой Караджов ничего не замечал.

Он и в этот раз недооценил намек сына и возобновил атаку:

— В свое время я запретил тебе помогать Стоилу, но, как видно, в одно ухо влетело, а из другого вылетело. У нас с ним больше нет ничего общего, мы с ним квиты. Квиты, тебе это ясно? Завтра я передаю ему завод. Так что не вздумай и дальше с ним якшаться!

Константин весь задрожал. Терзавшая его обида выплеснулась наружу.

— Ты лжец, обманщик! Подлец!

— Что-о-о! — поднялся с дивана Караджов.

Диманка закрыла лицо руками.

— Развратник! — вскричал Константин вне себя от ярости. Бросился к отцу, схватил его за галстук и изо всех сил стал тянуть к себе. Оторопелый Караджов рухнул на диван и вцепился руками в стягивающий горло узел. Шея у него побагровела, лицо сделалось белым, а в глазах появился блеск: началось удушье.

И тут раздался крик Диманки. С удивительной для нее силой она схватила сына за плечи и оттолкнула к двери. Караджов мгновенно освободил сдавленную шею и начал шумно дышать. И в тот момент, когда он стал приходить в себя, Диманка почуяла надвигающуюся месть и, раскинув в стороны руки, загородила собой сына. Ее взгляд был безумен, тонкие пальцы напоминали когти хищника.

Караджов поднялся. Лицо его налилось кровью, глаза вылезали из орбит. Издавая какие-то нечленораздельные звуки, брызжа слюной, он медленно надвигался на них. Одним махом он отбросил в угол маленькую Диманку и обрушил оглушительный удар в лицо сына. Константин устоял на ногах. Последовал второй удар, сильнее первого, — сын застонал и стал оседать на пол.

Третьего удара не было. Прежде чем Диманка опомнилась и набросилась на него, Караджов грубо выругался и исчез за дверью. Диманка метнулась к сыну, обняла его и бессильно замерла, прислонившись к его плечу.

А десять дней спустя, не сказав никому ни слова, Караджов уехал на загруженной до отказа машине в Софию.

6

Как это ни странно, об отъезде Караджова Мария узнала от мужа. После унизительных попыток встретиться с Христо она замкнулась в себе, глотая горечь собственного поражения. Что все это значит: неужели он до такой степени перепугался в ту ночь, что решил соблюдать карантин? Или какая-то тайная причина отталкивает его? Может, женщина, может, Диманка, а может, местные блюстители морали устроили ему разнос — Мария никак не могла взять в толк. И спросить было не у кого, кроме самого Христо, неуловимого и недоступного.

Весь день она дожидалась его в бреговском доме, и в голову лезли самые разные мысли. В Христо произошла какая-то перемена, это было вполне очевидно. Его страсть гасла, жизненный тонус явно понизился — вялость и равнодушие сказывались не только в любви. И все это после Германии. У нее даже мелькнула мысль, не подхватил ли он какую болезнь, и душа ее переполнилась яростью. Однако очень скоро она отмела подобное предположение как чересчур упрощенное. Он не из таких, тут что-то другое, более серьезное, скорее всего она ему надоела. Она слишком легкомысленно транжирила и его, и свои чувства, не заботясь о завтрашнем дне. Так и есть — нашел себе помоложе, и неудобно сознаться. Потому-то он всячески избегает ее и изображает депрессию. Мария даже засмеялась: Караджов — и депрессия!

В самом деле, он не впадал в отчаяние даже в крайних обстоятельствах, в этом Мария почти не сомневалась, но знала она и другое: Христо могло вывести из себя самое пустяковое поражение, хотя бы в споре со Стоилом, ранив его и без того болезненное самолюбие. Но в таком случае вместо апатии в него должна была бы вселиться злоба. А этого не наблюдалось. Злоба бушевала в ней, брошенной, оскорбленной. И она ясно давала себе отчет, что не страсть ее сжигает, а самолюбие. Она знала многих мужчин, но с Христо ее объединяло нечто не совсем обычное: ни страсть в чистом виде, ни привязанность и меньше всего любовь, их влекла друг к другу какая-то разнузданность, свобода, граничащая с цинизмом и переходящая в вульгарность. Взаимно дополняясь, подогревая их кровь, эти качества, или пороки, создавали иллюзию прочности их уз. Она вспомнила, что в мгновения близости, именно в эти моменты, у нее появлялось ощущение, что они отдаляются друг от друга. У них как будто больше ничего не оставалось: ни сокровенных тайн, ни стыдливого чувства — ничего, все было израсходовано, без остатка. Выходит, мы друг друга стоим, с горечью заключила она.

В те дни, когда решался вопрос о переводе Караджова, она уехала в командировку — хотелось немного рассеяться, отдохнуть от городской суеты и от Христо. А когда вернулась, узнала, что муж теперь директор завода, что Караджов уезжает.

Оправившись после столь ошеломляющей новости, Мария почувствовала облегчение: сама судьба пришла им на помощь. Они как-никак не в юном возрасте — всему приходит конец, не может же их связь длиться вечно. Так вот почему он молчал, избегал встречаться с нею — боялся выдать свои планы, опасался, что она вмешается и испортит ему карьеру! Дурачок. Полгода назад могло бы такое случиться, но теперь — нет. Он, как все мужчины, не способен понять женщину. Когда закончит сборы, сам позвонит: так, мол, и так, не подумай, дескать, что мне легко, ее пойти ли нам куда-нибудь выпить и не махнуть ли в последний раз в Брегово.

А в Монако не хочешь?

Пусть только объявится. Поморочит она ему голову день-другой, не то обиженная, не то спокойная, а когда он созреет, как дыня, затащит его в самое шикарное заведение города и, поваляв дурака, изображая то страдание, то веселость, выплеснет под конец на него все, что у нее накопилось, всю горечь своей души и припугнет тем, что будет наезжать к нему в Софию. Вот и настала, скажет, счастливая пора, отведем в столице душу, как никогда!

Но Караджов молчал. Не появлялся ни в городе, ни в официальных учреждениях, как ей удалось установить, и гостей не принимал. Потеряв всякое терпение, она позвонила сама. После продолжительного молчания Мария услышала его голос, и он узнал ее, но сухо бросил:

— Вы ошиблись.

И положил трубку.

Мария засмеялась и снова завертела диск телефона. Прежде чем он успел опомниться, она ему выдала, что он смешон и жалок. Помолчав, Караджов дунул в трубку.

— Мария, — сказал он наконец. — Надеюсь, ты оставишь меня в покое. У нас с тобой все кончилось, и слава богу.

Она сжала губы: куда девался прежний Христо, повеса, кавалер? На другом конце провода говорил совсем иной человек, в его голосе то ли мольба, то ли сожаление.

— До чего же ты жалок! — уже с болью проговорила она. — Ни за что бы не подумала…

— Как-нибудь на днях я тебе все объясню, — послышалось в трубке.

И тут Мария не удержалась:

— Что ты мне будешь объяснять, аферист проклятый! Забеспокоился о своей репутации, да? А тебе не кажется, что мне ничего не стоит поставить на ней крест, как только я захочу!

Мария почувствовала, что им овладел испуг. Она слышала его тяжелое дыхание. Наконец он отозвался:

— Ты бы хотела, чтобы мы встретились? Можно в городе, можно и…

— В Брегово? — прервала она его.

— Я другое имел в виду.

Мария задумалась. Они запрутся в какой-нибудь гостинице, она будет жалить его, а заодно и себя до тошноты. Потом он повалит ее на кровать и начнет разыгрывать страсть — нет, ей не вынести унижения, которое придется испытывать при одевании, не вынести последующего молчания, когда им нечего будет сказать друг другу, кроме как выругаться про себя и навсегда проститься вслух. И все же любопытство взяло верх — интересно, что он будет ей говорить, как посмотрит в глаза, как потянется к ней…

— Поздно, Караджа. Если бы ты действительно хотел меня видеть, давно бы прибежал. Я постараюсь вытравить тебя из души, а что касается тела, то оно тебя уже забывает… — У нее пересохло в горле. — Я жалею, что зналась с тобой, что верила тебе, обо всем жалею, милый, скатертью дорога!

Дней на десять Мария присмирела, держалась с напускной деловитостью, шутила с сослуживцами, взяла на себя часть домашних хлопот, что весьма озадачило Евлогию: она не могла припомнить, чтобы последние десять лет мать когда-нибудь сходила за покупками, прибрала в доме, приготовила обед.

Ее старательность была обманчива, и Мария сама это сознавала. Отвыкла она от домашних забот, обременительных и приятных для каждой нормальной женщины. Ее эти заботы мало сказать тяготили — подавляли. К тому же здесь с нею почти не разговаривали. Стоил приходил домой и, наспех проглотив что-нибудь, закрывался у себя в кабинете. Евлогия возвращалась в разное время и даже не здоровалась с матерью. Они расходились, как незнакомые, — мать с дочерью!

Очень скоро Мария поняла, что с домом ее уже ничто не связывает, кроме отчуждения и накопившейся ненависти, и она снова с головой ушла в театр. Дождавшись конца представления, пила с актерами и музыкантами. И жизнь, казалось, снова начала обретать прежнюю сладость и некое смутное очарование.

На деле же все обстояло не так. В момент опьянения в ее голове начинали роиться воспоминания, оживали подробности свиданий с Христо — то в бреговском доме, то в гостиничных номерах, то ночные поездки в машине, мерцали огни западной столицы, где они провели, может быть, самую счастливую неделю, мерещились софийские мансарды, мастерские художников… Марию охватывала тоска, и она пила еще более отчаянно.

На следующий день она просыпалась от мучительной головной боли, с опустошенной душой, и выбиралась на улицу давно бодрствующего, деловитого города, который ей окончательно опротивел. Что может предложить порядочному человеку эта разбухшая деревня в вечерние часы? Здесь не найти ни одного стоящего заведения, не увидеть фильма, который бы тебя по-настоящему потряс.

В этот день Мария едва не столкнулась с Диманкой. Никак не ожидала увидеть ее здесь, полагая, что она уехала с Христо. Марии запомнилось ее лицо: очень похудевшее, под глазами густая тень. В ее взгляде Мария ощутила враждебность, а может, и надменность: ты, мол, остаешься в этой дыре, а я уезжаю в столицу. Значит, пока что он там один, смекнула Мария. Живет в гостинице, ждет квартиру. В гостинице, повторила она про себя, провожая глазами удаляющуюся Диманку. Придется чуток подождать, целомудренная супруга, еще рано ликовать…

Два дня спустя Мария взяла отпуск и приехала в Софию. Отвезла вещи к родственнице и пошла по гостиницам. Но обнаружить Караджова ей не удалось: если администраторши не наврали, значит, он нашел себе приют у знакомых, перебивается где-нибудь на мансарде или в художественной мастерской. Она допоздна стучалась в знакомые двери, но безрезультатно. В двух мастерских, где случалось бывать прежде, ей не ответили — то ли там никого не было, то ли затаились внутри. А что, если он там со своей новой гетерой? На другой день, недоспав после дороги, проведя беспокойную ночь, она стала на пост перед объединением, где, по ее расчетам, должен был появиться Караджов. Однако он не появился. Мария поднялась на тот этаж, где размещалось руководство, потопталась перед широкой дверью с табличкой «Заместители генерального директора». Взгляды двух молоденьких секретарш, потонувших в аппаратуре, выражали любопытство и досаду. После первого же своего вопроса Мария поняла, что попала впросак, и разозлилась на себя.

— Товарищ Караджов еще не назначен, назначение ожидается, — полувежливо, полуиронически ответила одна из секретарш, уверенная, что перед нею отнюдь не жена Караджова.

— Вы очень любезны, — кивнула Мария и по возможности с достоинством покинула приемную.

Летний зной подхватил ее и понес по раскаленным улицам. Значит, он еще не назначен, а уже переехал. Это несколько странно при его осторожности. Значит, он либо ходит по высокому начальству, либо загулял, затерялся в большом городе, и скорее всего с женщиной. Марию обожгла ревность: она никогда не сомневалась, что она у него единственная, если не принимать в расчет Диманку… Ах вот почему она держалась так надменно в тот день — знала, что не так-то просто будет Марии отыскать Караджова в большом городе. Посмотрим, угрожающе сказала про себя Мария. Она изнемогала от жары. Обед еще нескоро, надо как-то убить время. Она остановила такси и попросила шофера прокатить ее по городу.

— Вы приезжая? — навострил уши таксист, смекнув, что тут можно неплохо подзаработать.

Разозлившись, Мария велела ехать прямо к Боянскому кладбищу. Ей захотелось посидеть у могилы отца, она уже столько лет не навещала ее.

Могила находилась в старой, заросшей деревьями части кладбища. Она была еле видна и казалась заброшенной. У соседних могил цвели ухоженные цветы, жужжали пчелы, бесшумно порхали бабочки. Время от времени в ветвях диких яблонь и плакучей ивы шумел ветерок, а в пышно цветущем кустарнике журчал незакрытый кран.

Выбрав удобное место, Мария села на скамейку. Перед ней в просвете между деревьями отчетливо вырисовывался белый город. В детские годы она часто приезжала в село Бояну, к своей тетке, которая жила недалеко отсюда. Вместе с соседскими детьми онаприходила сюда играть в прятки, собирать цветы, из которых потом плела венки. То была беззаботная пора, далеко внизу, на равнине, виднелся город, а на лугах паслись тучные стада, отчетливо слышался звон колокольчиков. Помнится, запыхавшись, она замирала на минутку у какого-нибудь памятника, вроде бы сосредоточенно, а на самом деле рассеянно осматривала его — она слышала, что под такими памятниками лежит умерший человек. Ей было трудно понять, как это он мог умереть, когда все вокруг живы — она это видела собственными глазами. И снова кидалась вдогонку бабочке, порхающей среди памятников.

Мария погладила теплую надгробную плиту отца. У него были теплые руки, вспомнила она. Как у меня, а мамины казались холоднее и жестче. Мария была избалованна, но наивна, не было у нее ни тайн, ни грехов, мечтала стать балериной и народить много детей, светловолосых девочек, и всех их сделать балеринами, чтобы своими танцами радовали родных и соседей. Мария облизнула пересохшие губы. Не вышло из нее балерины, ничего из нее не вышло. И вообще…

У нее дрогнули плечи, потом что-то защемило в висках, передалось вниз, к горлу, губы ее затряслись, и она залилась беззвучным плачем, он то затуманивал, то прояснял ее взгляд, чтобы снова потопить в мутных слезах. Она всхлипывала, временами даже поскуливала от безысходной тоски, и какая-то одинокая собака с усталым взглядом бесшумно подошла к ней, несколько раз попыталась заглянуть в глаза и понимающе улеглась у ее ног.

Час спустя, в измятом платье, растрепанная, Мария стала спускаться по каменистой тропе к новым кварталам города. Было уже за полдень, но солнце жарило, как прежде, где-то недалеко рокотал бульдозер. Мария обернулась и увидела, что собака бежит за ней. Мария остановилась, собака тоже замерла и как-то виновато поджала хвост.

— Дружок, дружок! — позвала она. Собака внимательно смотрела на нее, но не подходила. — Дружок! — снова позвала Мария, но собака повернула обратно и стала медленно подниматься вверх, к затененному зеленью кладбищу.

Всю вторую половину дня Мария проспала у своей родственницы и только под вечер, опухшая от сна и голодная, вышла на балкон, глядящий в сторону Витоши. От Владайских теснин струилась прохлада, где-то выше Княжева зажглась цепочка огней, вероятно, вдоль канатной дороги. Мария представила себе царящее в горах оживление, турбазы, рестораны, волшебный свет луны, и ее пронзила щемящая боль. Кроме поредевшей родни, в этом городе у нее больше никого не было. А ведь она здесь родилась и выросла, здесь прошли ее лучшие дни и ночи, самые светлые годы. Сердце снова схватил спазм. Она оделась и предупредила, что задержится и чтоб к ужину ее не ждали.

Выйдя на улицу, Мария заколебалась: куда податься? Сунув руку в сумочку, нащупала несколько бумажек. Может, пойти в ресторан да напиться вволю в одиночестве? Начнут приставать бабники, испортят все настроение. А может, лучше сходить в кино?

Мимо ехало такси с зеленым огоньком, и Мария остановила его. Через каких-нибудь десять минут она уже поднималась по слабо освещенной лестнице — решила еще раз проверить один адрес, у приятеля Христо тут была мансарда, обставленная дешево, но со вкусом. Вчера она здесь никого не застала.

Еще с лестницы Мария увидела полоску света под дверью. Она постучалась. Полоска погасла, послышались шаги и голос, его голос:

— Кто там?

— Я, — ответила Мария, изменив голос.

Открыв дверь, Христо не мог скрыть удивления. Их взгляды говорили больше слов. После долгой паузы Мария спросила с горькой насмешкой:

— Ты меня не пригласишь? Или у тебя кто-то есть?

— Заходи, — вздохнул Караджов.

Мария окинула глазами обстановку — почти ничего не изменилось с тех пор, как они проводили здесь ночи. Оба сели, она скромно поджала ноги.

— Почему ты скрываешься?

— Это что, допрос? — Караджов уже пришел в себя.

— Хорошо, хорошо, и без того ясно… Нет ли у тебя чего-нибудь выпить?

Караджов налил коньяку. Они пили молча.

— И что же дальше?

Караджов пожал плечами.

— Осталось подвести черту, да?

— Да, Мария.

— А все-таки почему?

— Я так хочу.

Мария пропустила маленький глоток коньяку.

— А если я не хочу?

— Как говорят соседи, зорлан гюзелик олмаз.

— Я по-турецки не понимаю, — обиделась Мария. — Но могу догадаться — насильно мил не будешь. На самом-то деле просто ты начинаешь новую жизнь, на более высоком уровне. А, товарищ Караджов?

— Ирония что надо, — сказал он, окончательно успокоившись. — Только она бьет мимо цели. Легко понять, задето твое самолюбие, но это пройдет.

Мария желчно усмехнулась.

— Все приходит и уходит, — она помассировала себе виски. — Но я не думала, что ты станешь так жалок.

— Насколько мне помнится, я никогда не вел с тобой душеспасительных бесед, — съязвил он.

— Тоже верно, — она снова потерла виски. — Ты просто отнимал у меня то, чего тебе не могла дать твоя Диманка. Награбил, и дело с концом. Теперь найдешь себе другую и ее начнешь грабить, так же как свою новую должность. Разве не так?

— Пусть так, ну и что? — нахально спросил он.

— Ничего, налей.

Она залпом выпила бокал. Караджов опорожнил свой. Теперь уже Мария смотрела ему прямо в глаза с видом превосходства.

— Забеременела я, — сказала она вдруг. — Ты, конечно, ни сном ни духом, верно?

Она заметила, как дрогнули его зрачки.

— Не бойся, выкинула я плод, твой плод.

— Почему ты мне говоришь об этом только теперь? — перевел дыхание Караджов.

— Когда-то должна же я была сказать. Или не должна?

— Очень сожалею, это какая-то случайность. Тебе было больно?

Мария криво усмехнулась.

— Моя боль — твое удовольствие, мне не привыкать. Налей.

Сейчас надерется до чертиков, подумал Караджов, но налил.

— Если хочешь, мы можем пойти куда-нибудь поужинать.

— Я не голодна, мне выпить хочется. — Она отпила полбокала. — Уйду я отсюда, не волнуйся.

Ее голос звучал уже несколько неуверенно. Напьется до чертиков и останется тут, с досадой подумал он. Неужто все начнется снова?

Мария прямо-таки огорошила его:

— Знаю, о чем ты думаешь — что я не уйду и повисну у тебя на шее. Я же сказала — не бойся! — И выплеснула в рот коньяк.

— Больно торопишься пить, как бы тебе не стало плохо.

— Пройдет… — Она расстегнула блузку и, опершись на локоть, сняла одну туфлю. — А, побратим, старый шакал: не только тело, но и душу кормишь падалью. Своего Стоила я ненавижу, а тебя презираю. — Она захохотала гортанно. — Будь я феодалкой, я бы подвергла тебя ужасным истязаниям — приказала бы оскопить тебя. И сама присутствовала бы при твоих муках… Не веришь?

Караджов кивнул.

— А потом я бы сделала тебя своим мужем и у тебя на виду занималась бы любовью со слугами. Налей.

Мария чувствовала, как от выпитого в ней назревает взрыв. От висков пульс переместился ниже, к затылку, и глухо отдавался там, словно удары барабана. Ей все больше хотелось его унизить.

— Хочешь, я составлю тебе гороскоп?

— Знаю я твои гороскопы, — пробовал отмахнуться Караджов.

— Заткнись, ничего ты не знаешь. И слушай внимательно, я повторять не намерена. Ты, Христо Йорданов Караджов, в глубине души мечтал об ином: блестящие адвокатские речи перед судом, флирт с господином начальником областного полицейского управления, с господами полковниками из местного гарнизона и прочее, тайные встречи с их женушками и шумные поездки за границу, уже в депутатском рединготе…

Караджов слушал ее с мрачным видом.

— Знать, не судьба. Тебе было суждено стать товарищем Караджовым и оказаться во втором-третьем ряду. Потому что коммунисты народ дошлый, у них есть нюх. Они могут позволить тебе подняться еще на ступеньку, на две, но на самый верх — никогда. Больше того, они будут постоянно тебе напоминать, что ты за птичка, и ты будешь помнить, что целиком зависишь от их слабостей, на которых ты играешь. По-настоящему большим человеком ты никогда не станешь, даже со Стоилом по этой части тебе не сравняться, и закончишь ты свой путь среди позора и болезней, которые тщетно будешь пытаться лечить в районной поликлинике. Вот твой гороскоп. Налей.

Взволнованный, Караджов теперь наливал более щедро.

— Наверно, ты меня ненавидела с самого начала, — заговорил он. — Столько желчи нельзя скопить в считанные недели.

— Я ненавижу не столько тебя, сколько себя.

— Мне все же трудно понять, откуда эта злоба? У нас любовь была свободная, мы не принимали на себя никаких обязательств, кроме…

— Постельных?

— Не будь вульгарной.

Мария захохотала саркастически.

— Чего смеешься, ты прекрасно знаешь, что любовь всего лишь инстинкт. Он нас связывал, он нас и разделит.

— Врешь, Караджа! — крикнула Мария и втащила с себя блузку. — Как-то он сейчас заговорит, твой инстинкт?

Она срывала с себя одежду и бросала в разные стороны.

— Ну же, чего медлишь?

Караджов молча курил, прячась за клубами дыма. Полуголая Мария завопила со стоном:

— Тварь! Ты даже для видимости не хочешь меня пощадить!.. Проститутка и та достойней меня, у нее по крайней мере такое ремесло…

Закрыв лицо, она судорожно всхлипывала в ладони.

7

Евлогия ехала на своем «трабанте» мимо вычислительного центра. В эту сонную послеобеденную пору, когда на окраинных улицах города легче встретить кошку, нежели человека, у входа на ступенях лестницы отчетливо вырисовывалась высокая, слегка сутулая фигура Константина. Подъехав поближе, Евлогия пришла в изумление: Константин курил! Он глядел в противоположную сторону и не обратил внимания на шум подкатившей машины, не услышал и ее оклика.

Ей было известно, что Тих и Диманка ждут, когда им предоставят в Софии квартиру. Но лето уже на исходе, и с тех пор, как Христо Караджов перешел на новую работу, оставив завод на ее отца, прошло немало времени. Это-то и помешало ей пойти в отпуск одновременно с отцом, отдохнуть вместе с ним где-нибудь подальше от города, а главное, подальше от матери, чьи командировки в столицу и поездки по личным делам заметно участились. Вот возьму и поеду следом за ней, злилась Евлогия. И ощиплю ее там, как мокрую курицу! Однажды она намекнула об этом отцу, но он ее отчитал. «Если понадобится что-то предпринять, я это сделаю сам, — сказал он. — Скандалы тут ни к чему, существует какой-то порядок…»

И все же после того, как Мария объявила, что намерена съездить на море, отдохнуть несколько дней, Евлогия тайком поехала следом за ней на вокзал. Выглядывая из-за стоящих в стороне вагонов, она видела, как мать перешла с чемоданчиком в руке на другую платформу, где была посадка на Софию, а не на Варну. Заскрежетали тормоза скорого поезда, и пока Евлогия перебегала к стоящему на путях товарному составу, откуда было лучше видно, мать уже курила в купейном вагоне софийского поезда…

— Тих! — опять окликнула она. Услышав ее, он кивнул, но не спустился с лестницы. Евлогию это задело, она нажала на газ, но в следующее мгновение заглушила мотор и стала неторопливо наискосок подниматься к нему.

Они молча обменялись рукопожатиями. Евлогия выхватила у него недокуренную сигарету с влажным фильтром и сделала затяжку. Они глядели друг на друга. Он заметно похудел, под левым глазом извивалась синяя жилка — прежде ее не было.

— Ты весь прокурился, — сказала она.

Он пожал плечами.

— У тебя неприятности?

— У кого их не бывает.

— Почему ты не отозвался, когда я тебя позвала первый раз?

— Не слышал.

— Хм! — Она не поверила и переменила тему: — Когда вы уезжаете?

Он ответил после некоторой паузы:

— Мы не уезжаем, остаемся здесь.

Жилка у него под глазом вздулась, запульсировала, словно червячок, пытающийся вырваться на свободу. Они все знают, сообразила Евлогия. Но я не должна себя выдавать. И с наивным видом спросила:

— Как так, почему остаетесь?

— Давай поговорим о другом, — предложил Константин.

— Ты что-то скрываешь? — удивилась она собственному тону.

— Ничего я не скрываю, просто мы остаемся. Больше ни о чем у меня не спрашивай.

— Странно, — сказала Евлогия, испытывая облегчение, какое она почувствовала еще на станции. — Тогда приходите в гости, давненько мы не виделись.

— Ты же знаешь, что это невозможно, — как-то неохотно ответил он и исчез за дверью.

Евлогия пришла в ярость и бросилась к машине. Она носилась по городу как безумная. Наконец подъехала к музею.

Диманка читала, сидя за небольшим письменным столом. Несмотря на жару, она надела темное платье; брошки не было. Евлогия предложила ей немного пройтись.

Они пересекли площадь перед старой читальней и стали подниматься по крутой булыжной мостовой к больнице. Внизу, в опустевшем школьном дворе, неслышно пульсировал в бетонной чаше фонтана водяной гриб.

Евлогия сказала сдавленным голосом:

— Тетя Дима, мне все известно, мама у него… Я ее выгоню, честное слово!

— Не надо…

— Нет, выгоню! — возмущенно повторила Евлогия.

— Мы с Христо расходимся. Но скандалы устраивать незачем.

— И папа говорит, что не надо скандалов, — созналась Евлогия.

Значит, и Стоил решался, заключила про себя Диманка. Она спросила:

— А с чего ты взяла, что мать… у него?

— Я ее видела в софийском поезде! А нам объявила, что уезжает на море.

Так и есть, Мария у него, окончательно убедилась Диманка. Однако она не испытывала горечи, она уже обрела душевное равновесие. После отъезда Христо она избрала одиночество. Жизнь свою предельно упростила — из дому в музей, из музея домой. Вечером слушала музыку — когда одна, когда с Константином. Она заметила, что и сын ушел в себя, стал избегать друзей. Диманка понимала, что все стянуто в тугой узел и не остается ничего другого, как разрубить его. Способна ли на это ее слабая рука, не дрогнет ли?

— Пусть делают что хотят, — бросила она. — Как твой отец?

Они дошли до больничного парка, откуда открывался вид на весь город. Свернули на узкую асфальтированную дорогу, от которой террасами спускались дворы. По обе стороны тянулись заросли сирени и кустарника, сплошь покрытые белыми цветами. Тут царила тишина.

Евлогия рассказала, что отец немного пришел в себя, уже так сильно не кашляет, у него чуть посвежело лицо, ест нормально, правда, иной раз ограничивается стаканом молока или чая. Диманка спросила, спокоен ли он.

— Не знаете моего папу? — удивилась Евлогия. — Поди разбери, когда он взволнован, когда спокоен. На заводе часто задерживается, и к нам домой приходит народ, дядя Крыстев, Миятев с Белоземовым.

Диманка поинтересовалась, не злоупотребляет ли он курением.

— Вроде бы стал меньше курить, — со вздохом ответила Евлогия и неожиданно сказала, заглядывая Диманке в лицо: — Пойдемте к нам! Я сварю кофе, придет папа, а?

Диманка замедлила шаг. Ева удивляла ее какой-то своей детскостью, пренебрежением правилами. Ну с какой стати она пойдет к Дженевым, да еще сейчас? Люди и без того злословят по ее адресу. Она не могла понять, как это общественность до сих пор не вмешалась в их семейные неурядицы…

— Не могу я пойти к вам, Ева, сама понимаешь, не следует мне этого делать.

— Почему не следует? — искренне удивилась Евлогия.

— Да потому, что не следует.

Евлогия загородила Диманке дорогу.

— Глупости! — И потащила ее за руку. Диманка стала вырываться.

— Если ты сейчас не пойдешь к нам, — настаивала Ева, — с папой обязательно произойдет что-то плохое, я это предчувствую!

— Что ты говоришь? — вздрогнула Диманка. — Ты понимаешь, что говоришь?

— Если ты не придешь к нам, с папой случится беда, клянусь! У меня помрачится рассудок, и я наговорю тебе грубостей, так и знай.

— Ева, опомнись!..

— И скажу тебе, что ты малодушна, трусиха и что у тебя совесть нечиста, да, нечиста!

Евлогия топнула ногой и тут же поняла, что хватила через край. Диманка отвернулась и пошла назад. Евлогия бросилась следом за нею.

— Дикарь! — бормотала она, кусая губы. — Я настоящий дикарь…

Домой она возвратилась подавленная и молила бога, чтобы отца дома не было. Но он уже пришел, к тому же не один. В гостиной сидела пожилая женщина, внешне похожая на мать Петко.

Евлогия поздоровалась, хотела было тут же уйти к себе, но, увидев на столе неловко разложенные отцом конфеты и печенье, начала хозяйствовать. Из разговора ей стало ясно, что женщина в черном — мать погибшего рабочего. Она ходила в заводоуправление за какой-то справкой, они с Дженевым разговорились, и он пригласил ее на чашку чаю.

Глядя на хлопочущую Евлогию, женщина не удержалась и всплакнула.

— Дай бог здоровья твоей дочке, — услышала Евлогия с кухни. — Чтобы ты только радовался на нее…

Они кое-как успокоили ее, Евлогия принесла валерьянки. Женщина овладела собой, отпила чаю, глаза у нее прояснились.

— Приезжал главный с завода, — снова заговорила она. — Такой сердешный, такой сердешный, жалко, говорит, малого, но что поделаешь, мы тебе назначим пенсию и виновных накажем. Жди-пожди, станет он сам себя наказывать! — Она долго вытирала глаза. — Где его теперь искать, того директора, в Софию, говорят, укатил, а меня, видать, обманул, главный виновник!

— Все мы виноваты, — вставил Дженев.

— С цветами пришел, — вспомнила женщина. — А я-то подумала: свет не без добрых людей… Адвокат мне сказала, будто на него, на директора, можно в суд подать!

— Теперь уже я директор, мамаша, — пояснил Дженев. — Он на другой службе.

— Ты за него не заступайся! — гневно возразила старая женщина.

— Я и не заступаюсь. А пенсию ты получишь уже в будущем месяце, я обещаю.

— Обещать ныне все горазды, — вздохнула она, потянулась было к чаю, но остановилась.

— А как дочка твоя, поправилась? — поинтересовался Дженев.

— Господь ее поправит, о-о-ох, заступись за меня, богородица, — снова запричитала старая женщина. — Дочка не была такая, но у нее умер ребенок, пять годочков ему тогда было, вот она и повредилась умом, а как брат помер, это доконало ее. — Она вдруг разметала в стороны руки, держащие края шали, и стала похожа на летучую мышь. — Горькая моя доля, господи, за какие грехи ты меня караешь, а грешникам все сходит с рук…

Дженев опустил голову, а Евлогия не сводила взгляда со старой женщины. Вот он, рабочий класс, о котором мы так много говорим. Сыновья стоят у станков, двигают страну вперед, а как что случись, мы только цветочки матерям принесем да пустые обещания, даже пенсии и то на словах даем.

Позже Евлогия отвезла гостью домой, но не стала заходить к ней. Домишко так напомнил ей жилище Петко, что она остановилась в первом же переулке и долго сидела в темной машине. Больше десяти дней не видела Петко, да и он не давал о себе знать. Выходит, она больше не нуждается в нем. А раньше нуждалась, или все это напускное: смотрите, мол, я поддерживаю дружбу с несчастным человеком, с каким-то хромым чертежником из Кючук-махалы, я не как все…

В темноте запульсировала ее сигарета, словно бесполезный маяк, оставшийся далеко на суше. Конечно, я не как все — сегодня обидела Диманку, столько раз причиняла боль Петко, а папочка в этот вечер был просто неузнаваем: изо всех сил защищал Караджова, директора завода, то есть самого себя. Евлогия яростно затянулась сигаретой, она вспыхнула пуще прежнего и погасла. Мы не как все, зло повторила она и на большой скорости помчалась в город, подавляя в себе желание заехать к Петко.

Когда она вернулась домой, отец сидел на том же месте.

Прямо с порога Евлогия набросилась на него:

— Что это еще за трагикомедия? Почему вы не назначите ей пенсию, зачем устраивать эти спектакли?

Стоил не ответил, и она подумала, что он обиделся.

— В самом деле, почему бы директора завода не привлечь к суду? Кто ему предоставил иммунитет?

— Не кричи, — просто сказал Стоил. — Я не глухой.

Евлогия принялась ходить по комнате.

— Какие же мы нынче жалкие, оба. — И она рассказала ему о своих встречах с Константином и Диманкой.

Весть о том, что они остаются, взволновала Стоила, однако он не выдал себя. Близилась развязка — дело шло к разводам. Дожили! — подумал он.

— Говорил ведь, чтобы ты не вмешивалась. Отныне я категорически запрещаю тебе это делать.

8

Караджов покинул кабинет генерального директора в настроении, которое можно было бы определить как сплав снисходительности с апломбом. Апломб породили похвалы начальства за успешную поездку по столицам нескольких восточноевропейских государств, где он подписал договоры о взаимных поставках. Перед тем как отправиться в путь, он прослышал, что генеральный сам должен был совершить эту поездку, но упорно откладывал ее, опасаясь, что его миссия не везде будет иметь успех: у объединения накопилось немало грехов перед зарубежными партнерами, и не могло быть сомнения — придется столкнуться с изрядными трудностями. Под трудностями генеральный понимал не моральную сторону проблемы, как он выразился, а нечто более осязаемое и неприятное. Вначале он испробовал Караджова на переговорах в Софии. Присутствуя на них и наблюдая за своим заместителем, он остался доволен, энергичность Караджова произвела на него впечатление. Заседание он вел умело, говорил мало, часто давал слово экспертам, косвенно признавал упущения подведомственных служб, брал ответственность на себя. Генеральный директор не мог не заметить, как тактично соблюдал Караджов границы откровенности, как ловко обходил наиболее серьезные упущения, а там, где это было невозможно, вину перекладывал на экспертов. Не иначе штудировал мемуары дипломатов, заключил про себя шеф и, сославшись на плохое самочувствие, послал его за границу вместо себя.

Сегодня они вдвоем рассмотрели результаты поездки, и генеральный директор снова остался доволен своим заместителем: вопреки установившейся традиции Караджов начал свой отчет с неудач. Картинно описал собственные промашки — на сей раз начальство не утешило его тем, что они не столь существенны, — похвалил кое-кого из коллег, не забыл отметить старания своих помощников, подобранных генеральным, пустил несколько стрел в адрес министерства и других учреждений и лишь тогда обрисовал положительные итоги. Говорил с подчеркнутой деловитостью, а под конец позволил себе высказать несколько предположений, так сказать, конфиденциально. «Если что-либо из этого подтвердится, я буду считать, что чем-то помог вам в ваших ответственных решениях», — заключил Караджов, разминая сигарету. Генеральный был некурящий, и поэтому только в коридоре, по пути в собственный кабинет Караджов смог закурить.

Он шел и усмехался, думая о только что закончившемся сеансе. Он ясно ощутил полную удовлетворенность шефа — старт получился неплохой, доверие завоевано. Именно это порождало снисходительность — к итогам переговоров, к генеральному, да и к себе. Он и в самом деле подписал новые договоры, но действительная картина несколько отличалась от той, какую он изобразил перед шефом. Объединение не везде пользовалось должным авторитетом — наш брат был явно не в ладах со сроками, полагался на авось, а зарубежные коллеги были педантичны, согласовывали вопросы как инженеры, а не дипломаты. Именно эти инженеры обратили внимание на неурядицы в объединении, на то, что в последнее время участились конфликты с производственными службами, с Мутафчиевым, первым заместителем генерального директора по производству. Этот человек, многие годы проработавший инженером в цехах, на заводах, с самого начала встретил Караджова в штыки: он считал, что объединению нужны не адвокаты, а хозяйственники. Может быть, он завидовал тому, что, оказавшись на этой должности, наделенный представительскими функциями, Караджов получил право навязывать свои решения тем, кто отвечает за производство, может быть, Мутафчиева действительно серьезно угнетали неудачи его звена, но в последнее время он уже не ограничивался критическими замечаниями, а стал бросать в адрес Караджова и довольно язвительные реплики. Караджов невольно приходил к мысли, что если так пойдет и дальше, то между ними разразится такая же война, от какой он только что бежал.

Входя к себе в кабинет, Караджов вдруг мысленно увидел Стоила — его лицо, глаза, фигуру. Последнее время он редко вспоминал о нем — таким далеким казался Дженев отсюда. Не вспоминал и в тех случаях, когда встречался с Марией, но это уже была скорее привычка, чем преодоленный комплекс. У меня комплексов нет, решил он и тут же спросил себя: это действительно так?

Комплексы были, конечно. Например, иерархический. Все стоящее выше начальство вызывало у него зависть, не дававшую ему покоя. В ходе только что закончившихся переговоров он не раз ловил себя на том, что мучительно мечтает о чем-то более высоком, более солидном, представляет себя в роли министра, имеющего дело с министрами, ведь это куда лучше, чем оставаться на уровне высокооплачиваемого инженера, каким он не был и не желал быть. На таком уровне приличествует заседать какому-нибудь Стоилу, а не ему, Христо Караджову, рожденному для того, чтобы стать государственным деятелем.

А Мария права — ему вспомнился недавний разговор, — до государственного деятеля ему все же не подняться. Его звезда взошла с некоторым опозданием, как раз в ту пору, когда первая фаланга уже заняла позиции. Нет, и это не совсем так. Взять хотя бы Калоянова, неужто он в чем-либо превосходит его? Ни в чем, да и по части прошлых заслуг не имеет особых преимуществ. Исполнительность, благоразумие — вот на чем он держится. Но выше ему не подняться, да он, похоже, и не мечтает. Какой из него государственный деятель? Значит, он такой же Караджов, только более высокопоставленный. Однако живет человек не в мансарде…

Сегодня генеральный сообщил Караджову, что на днях он получит ключи от освободившейся квартиры, две комнаты и холл. Не бог весть что, зато какой район — Лозенец, чудесный вид, третий этаж, центральное отопление и прочее. Караджов поблагодарил — он скрывал, что живет на мансарде, так же как то, что не ждет приезда семьи. Не только потому, что это было выгоднее, но и потому, что разрыв с Диманкой и Костой стал его незаживающей раной. В первые недели и месяцы он упивался свободой, обретенной так легко. Но со временем жизнь на мансарде ему опостылела. И дело заключалось не в убогости мансарды, а в том, что нарушились былые связи и привычки, его томило одиночество, одолевала тоска по брошенному дому, особенно мучительная после очередных выходок Марии все в той же мансарде. Осень была на исходе, барабанили дожди, город поблескивал грязными лужами, солнце потускнело, если его вообще было видно сквозь пелену облаков — самое время сосредоточиться, поразмышлять, насладиться покоем, но Мария была неутомима: она приезжала чуть ли не каждую неделю, то не в меру развязная, то унылая, способная на любое безрассудство.

Стоя посреди кабинета, он вдруг ощутил острую боль в области сердца — вспомнил, что Мария снова приехала, позвонила и сказала, что будет его ждать на мансарде. В ее голосе проступала то ли тревога, то ли злость, однако он не решился расспрашивать по телефону.

Острая боль повторилась — короткий импульс, иглой пробегающий по телу, не вызывая ран, из которых могла бы хлынуть кровь. Чем-то похожим была для него Мария — острый нож, который в любой момент может резануть. Было без малого пять, день под конец совсем раскис, и эту неизбывную сырость Караджов невольно сравнил со своим душевным состоянием. Что со мной происходит, я это или не я? — спросил он себя. И ответил: нет, точка, будь что будет, сегодня мы должны расстаться! Метания Марии, ее обиды и страсть выводили его из равновесия. Она теперь нескоро придет в себя, необузданная стихия ее натуры подогревается отчаянием. «Если ты от меня отвернешься, мне некуда будет пойти, я не могу вернуться обратно», — твердила она последнее время, глядя на него сухими, горящими глазами. «Как так, почему вдруг не можешь?» — то ли спрашивал, то ли упрекал он. Публичного скандала не было, внешне жизнь течет спокойно, как прежде. А разве его семейные дела лучше? Гораздо хуже, но он пуще огня боится даже намекнуть ей на это, его все время тревожит мысль, что она сама может узнать правду.

Мария, слава богу, не знала о его разрыве с семьей, напротив, она то и дело упрекала его, что он жертвует ею ради своей хилой жены и сына-монаха, обзывала его эгоистом, прохиндеем — как угодно. Если не обрубить концы, рассуждал он, она явится и на новую квартиру и там начнет устраивать сцены — именно сейчас, когда его дела вроде бы наладились, надо держать ухо востро.

Рука Караджова сама набрала номер заводского кабинета Кралева, может, Кралев осведомит его, какие там идут разговоры в городе, или хотя бы намекнет. В трубке послышался треск, с другого конца провода донесся глухой голос.

— Кралев, это ты? — несколько неуверенно спросил Караджов.

— У телефона Стоил Дженев, — ответил голос, и Караджов онемел: это еще что такое? Он хотел было положить трубку, но Стоил уже успел задать вопрос, кто спрашивает Кралева.

— София спрашивает, — промямлил Караджов, и это была его вторая ошибка — Стоил его узнал.

— Караджов? — уверенно произнес он. — Говори, в чем дело, Кралев отсутствует. И звонить ему надо по другому телефону.

Караджов весь сжался: придется разговаривать.

— Здоро́во! — пересилил он себя. — Нам недостает кое-каких данных по фонду зарплаты, но это не горит, я позвоню завтра. А он не заболел?

— Здоров, — ответил Дженев. — Что именно тебя интересует?

— Да ты не беспокойся, это слишком мелко для твоего ранга, — брякнул Караджов.

— Рангами будем мериться? — все так же серьезно сказал Дженев.

— Да ладно, Стоил, — понизил тон Караджов. — Мне и в самом деле не хочется тебя отвлекать.

Они помолчали, испытывая свои нервы и терпение. Первым заговорил Караджов:

— Есть какие-нибудь проблемы?

— Проблем хоть отбавляй, но не по твоей части.

— Неужто так успешно идет реализация? — ввернул Караджов.

— Так успешно, что ты даже представить себе не можешь, — не остался в долгу Дженев.

Они снова замолчали. И в этот раз молчание нарушил Караджов.

— Как погода? Дождь идет? — ни с того ни с сего спросил он и окончательно разозлился на самого себя.

— Сухо, — с некоторой иронией ответил Дженев, и Христо живо представил его себе: весь прокуренный, слишком маленький для бывшего караджовского кресла и огромного письменного стола. Как это его угораздило набрать номер своего собственного телефона? Пора кончать эту комедию.

— Всего хорошего, Стоил, — произнес он деловым, крепнущим тоном. — Передавай привет семейству.

Караджов отметил, как медленно Дженев положил трубку, ничего не сказав в ответ.

Он вышел на улицу, не застегнув плащ и сунув шарфик в карман. До чего все нелепо и глупо. Он впервые со всей ясностью осознал, что Стоил имеет над ним тайную власть. Как иначе можно объяснить курьез с этим телефонным звонком и то, что не сработал элементарный рефлекс; о разговоре лучше не вспоминать — по нему вполне можно поставить диагноз его болезни. А этот привет семейству в довершение всего? Явно ненормально.

Сомневаться не приходится, Стоил многое знает. Неторопливо, словно гильотину, опустил он трубку. Я бы шваркнул ее со зла, впрочем, это то же самое, даже менее впечатляюще. Что ж, ладно, Стоил, сегодня вечером я верну обратно твою семейную честь — все, что от нее осталось. Принимай, если хочешь, довольствуйся, а если нет — решайся. Видать, пришло время нам обоим рубить концы, мне с одной стороны, а тебе — с другой.

На душе у него было пусто. Если бы не Калояновы, с которыми он проводил воскресные дни, если бы не Мария, с которой он коротал мучительные ночи, он не знал бы, что делать в свободное время. В такие одинокие вечера он шел куда-нибудь поужинать, пить в одиночестве не доставляло ему удовольствия, да и где они теперь, домашние вина… Попробовал завлечь в ловушку секретаршу, пригласил ее в дорогой ресторан, но когда потом повел ее к себе на мансарду, девушка сразу смекнула что к чему — и ходу: ей, видите ли, надо торопиться домой, в другой раз… А как в ресторан, так ей спешить некуда, вертихвостка этакая!

Домой он возвращался отяжелевший, отупелый, зажигал свет, включал транзистор и просматривал газеты. Случалось, он засыпал за чтением, а частенько одолевала бессонница, осаждали воспоминания — приятные, неприятные, саднящие. Тоска по родному городу, по родительскому дому — открывающийся с крыльца вид навсегда врезался в память со всеми мельчайшими деталями — затаилась в тайниках его души и скулит там время от времени, словно брошенный щенок. Никогда бы не поверил, что в большом городе его будет преследовать и угнетать одиночество, а тоска, нагоняемая воспоминаниями, сделается невыносимой. Возраст тут сказывается или происшедшие перемены?

Придется привыкать, надо восстанавливать старые связи, налаживать новые, рассуждал он. Я должен найти молодых женщин, одну, от силы две — постоянных, а остальные — как подскажет случай или настроение. Он перебрал в уме секретарш, вспомнил Стефку Калоянову, заметно расстроившуюся после первого прегрешения, в его памяти мелькнула кокетливая красотка, попадавшая ему на глаза в нижнем этаже объединения — он не знал, кем она работает, хотя видел ее в коридоре уже несколько раз. Стефка готова, она у него всегда под рукой, надо только голову не терять. Женщин, слава богу, хватает.

Но только без Марии. Старовата она стала, надоела ему, а самое главное — эта женщина не знает меры: в ней такая смесь страсти и нытья, что самому черту с этим не совладать. И что еще хуже — она сама не знает, чего хочет. Когда первый раз он смирился и оставил ее у себя, то наивно предполагал, что она успокоится, вернется домой и будет наведываться раз в два-три месяца, пока совсем не отвяжется. Но получилось наоборот: Марию это ободрило, и она пустилась во все тяжкие, стала приезжать к нему, когда ей заблагорассудится, устраивать дикие сцены, превращать ночи в сплошной кошмар. Она явно сошла с рельсов, с нею запросто можно слететь под откос.

Караджов решительно поднялся по лестнице — на пороге лежала полоска света. Едва открыв дверь, он заметил два больших кожаных чемодана, на вешалке висели два пальто Марии, одно из них меховое. Сидя в углу, возле торшера, Мария не шевельнулась, не ответила на его приветствие. На ней был строгий темный костюм, шею окружали янтарные бусы. Должно быть, что-то случилось, подумал Караджов, острие ножа кольнуло его в грудь. Он не знал, с чего начать разговор. Мария ему помогла.

— Стоил разводится, — сообщила она из угла.

— Он сам сказал? — спросил Караджов, лихорадочно прикидывая, чем все это может обернуться.

— Да.

В памяти Христо всплыл сегодняшний телефонный разговор. Значит, к тому времени Стоил уже принял решение, а я, дурак, шлю привет его жене…

— Он знает про наши отношения? — спросил Караджов.

— Это тебя волнует?

— А ты как думаешь?

Мария зло хмыкнула:

— Боишься?..

— Мария, веди себя подобающим образом — разводишься ты, а не я!

— Насколько я понимаю, — Мария тянула слова, — ты тоже разводишься, точнее, тебе дают развод.

Караджов облизнул губы. Неужто и Диманка решилась? Он должен хранить спокойствие, ледяное спокойствие.

— Это сплетни. Час назад я говорил с нею по телефону, она пакует багаж, готовится к переезду на новую квартиру, — нагло соврал он.

— Разве? — не могла скрыть своего удивления Мария, до которой докатился слух об их разводе. Ей сказала гардеробщица из театра, старая сплетница. «Свои вещи Караджов уже увез, — добавила она. — Целый вагон». Значит, на самом деле это был общий багаж?

Марии стало не по себе.

— И что же? Возрождается семейный очаг? — Она слабо всхлипнула, но овладела собой. — Когда они приезжают?

— В пятницу. Или в понедельник, если в пятницу не успеют, — твердо сказал Караджов.

— Да-а-а, — протянула Мария и потерла виски. — Все ясно, ты начинаешь новую жизнь.

— Выходит, так.

Она злобно усмехнулась.

— То есть без меня.

— Без тебя, Мария.

— Не смей произносить мое имя, подлец! — внезапно проверещала она.

— Не кричи, — понизил он голос.

— А ты не лги! — понизила тон и Мария. Из ее груди вырвался тяжелый вздох. — Погубила я свою жизнь, сперва со Стоилом, теперь с тобой. Допустила тебя к себе без оглядки, без опасения и расчетов, познала счастливые часы, даже забеременела. Теперь у меня открылись глаза: другого такого чудовища, как ты, я не встречала. Чего уставился? Я ненавижу Стоила — его воспитанность, привычки, тело, мысли, его общество. И дочь, которую ему родила. Но эта ненависть по сравнению с той, какую я испытываю к тебе, — сущий пустяк… Если бы люди знали, с кем они имеют дело, они упекли бы тебя за решетку. Но они не знают, они и не могут знать, потому что ты ловок, как крокодил: на суше неуклюж, а в заводях, в тине — сущее чудовище, там твоим жертвам нет пощады… — Мария застонала, прикрыв руками лицо. — Но имей в виду, за всякое удовольствие полагается платить, заплатишь и ты, Христо Караджов! — вскричала она под конец и зарылась лицом в колени.

Караджов окаменел: напряжение, с каким он ее слушал, сковало каждую его клетку, и он казался спокойным. Больше того, он и в самом деле был спокоен — Мария уходит! Он даже поверить этому боялся, ему казалось, что это сон. Нет, это не сон, Мария действительно уходит, это должно произойти сейчас, у него на глазах. Он решил помолчать, пусть она выплачется, он готов оказать ей услуги, мелкие житейские услуги, в которых она, вероятно, и не нуждается.

Наконец Мария утихла.

— А теперь, — проговорила она гнусавым от слез голосом, — я хочу, чтобы ты забрал свои вещи и оставил меня здесь, пока я не найду подходящую квартиру. Об оплате этой комнаты можешь не беспокоиться. Я больше не желаю ни видеть, ни слышать тебя — ты для меня мертв… Полчаса тебе хватит? — И ушла.

Караджов подчинился без всяких колебаний: куй железо, пока горячо!

Через полчаса Мария вернулась и застала его с транзистором в руке. Они дико переглянулись.

— Это тебе, — кивнул он на транзистор, чтобы смягчить напряжение.

— Я тут же выброшу его! — процедила сквозь зубы Мария. — У меня ничего не должно остаться от тебя, понимаешь, даже воспоминаний… Ступай!

Легкой, почти пьяной походкой Караджов затопал вниз по лестнице к своей нагруженной машине, которая должна была отвезти его к Калоянову.

9

Стоил Дженев вернулся с работы с головной болью и неохотно поднял трубку. Звонил Бонев. Он спросил у Стоила, один ли он, поинтересовался, что собирается делать в этот вечер, и напросился к нему в гости, на час, не больше. Сказал, что должен что-то сообщить.

Пока Стоил возился на кухне, у входной двери раздался звонок. Бонев принес с собой бутылку виски и жареный арахис.

Стоил пошутил на пороге:

— Входи скорее, а то соседи подумают: эти обменялись постами.

— Твои слова да в божьи уши, — усмехнулся Бонев.

Он вошел как-то неторопливо, неторопливо повесил плащ, задержав взгляд на дамском пальто: Евлогии или Марии?

— Евлогия дома? — спросил он.

— Загуляла моя девка, — тем же шутливым тоном ответил Стоил, превозмогая головную боль.

Они вошли в гостиную. Бонев окинул взглядом обстановку — давно тут не был, надеялся увидеть перемены. Усадив гостя, Стоил пошел на кухню и проглотил сразу две таблетки аспирина. Зачем пожаловал к нему Бонев? По поводу развода, наверное, не потому ли он так все рассматривает в доме? Чего тут смотреть, Мария уехала, кроме своих личных вещей, ничего не взяла. «Остальное я вам дарю, — сказала она. — Живите счастливо со всем этим, без меня…»

Они налили виски, в бокалы грузно опустились кусочки льда.

— Сегодня у меня была твоя дочь, — Бонев заметил, как у Стоила поднялись брови. — Чертовски интересная беседа получилась.

— Не перебивала тебя?

— Это пустяки! Мы цитировали Маркса, Дарвина, обменялись притчами, случалось, даже тон повышали.

— Шутишь.

— Честное пионерское, такого разговора у меня, пожалуй, с молодых лет не было — хорошо, хоть свидетелей не оказалось… Слушай, буйная особа твоя Евлогия, но умница, и характер у нее дай бог!

— Порой слишком резка.

— Тут уж сказываются молодость и твой, дженевский, нрав, — улыбнулся Бонев. — Я, разумеется, покритиковал ее, все как надо. И решил предложить ей должность помощника начальника управления.

Дженев спросил:

— А не боишься, что дал маху?

— Если я дал маху, снимать ее будем вместе с тобой.

— Со мной?

— С кем же еще? Подобные вопросы мы решаем вместе с секретарем окружкома. Ну, на здоровье!

Стоил не стал пить и задержал взгляд на госте.

— Чего смотришь, я пришел просить твоей руки. И головы поседевшей.

Дженев забарабанил пальцами по столу. Его головная боль испарялась, он чувствовал, как постепенно отпускало в висках, в затылке.

— Слушай, я серьезно, — продолжал Бонев. — Дважды вел разговор наверху. Скрывать не стану, не все шло гладко, были «про» и «контра». Это нормально, главное, что вопрос решен: ты принимаешь дела от Хранова, дожидаться конференции не будем.

Стоил вынул носовой платок и вытер сухой затылок.

— Почему же ты мне только сейчас говоришь об этом?

— Очень просто — чтобы ты не артачился.

— Я и сейчас могу заартачиться, — насупился Стоил.

— Можешь, да не очень. Врачи мне дали справку, ты уже поправляешься. Только вот курить придется бросить.

Дженев молча уставился в одну точку. Бонев решил упредить его:

— Давай, Стоил, впрягайся, ничего страшного в этом нет, а то моя правая рука что-то подводит. — И многозначительно подмигнул.

— Я развожусь, — неожиданно сообщил Дженев.

— Знаю. По твоей инициативе, не так ли?

— По моей и в силу обстоятельств. Положение стало нетерпимым.

— Слышал краем уха. Караджов отличился?

— Не знаю, я за ними не следил.

— Семья его здесь, может, и они тоже?..

— Ничего не знаю! — подчеркнуто произнес Дженев.

— Да-а-а. Как бы то ни было, переживешь. Евлогия в курсе?

Стоил кивнул.

— Все образуется, может, скоро зятя приведет тебе, коль так поздно гуляет… А теперь по существу. Пленум…

Но Стоил больше не слушал его, задумавшись над неожиданной перспективой стать секретарем окружкома. Это как снег на голову: у него и в мыслях не было ничего подобного, особенно сейчас, после всех этих заводских дел. Странно, от этой неожиданной новости он не опешил. Напротив, она как бы прояснила его взгляд на вещи,и, хотя внутренне он был готов сказать решительное «нет», в какой-то момент ему показалось, что есть и другая возможность, которая — зачем скрывать — была соблазнительной: может быть, стоит попробовать себя на чем-то более масштабном? При этой мысли он покраснел — ему вспомнилось давнишнее предупреждение дочери по части идей и высоких постов. Она была права… — заключил Дженев и прервал гостя:

— Видишь ли, в чем дело, я не готов для такого разговора, и, если не возражаешь, давай отложим его на денек-другой… Но раз ты настаиваешь, то позволь мне немного порассуждать вслух, условно, что ли. Ну так как?

Бонев молчал, взвешивал его слова, вслушивался в интонацию.

— Во-первых, завод, — начал Дженев. — Стал я там вводить кое-какие новшества. Только-только стронулись с места.

— О заводе подумаем вместе, а новшествами займется новый директор. Кстати, кого ты видишь в этой роли?

— А у министерства нет кандидатуры?

— Там ориентируются на Миятева. Хотят услышать и наше мнение.

— На Миятева, говоришь? — задумался Стоил. — А Крыстев? — И еще раз почувствовал, что разговор приобретает серьезный характер.

— Настаивают на Миятеве, — пояснил Бонев. — Считают его кандидатуру вполне подходящей.

Стоил нахмурился.

— Как видно, нам уже сейчас не сдвинуть воз с места. А дальше?

— Что дальше?

— Какие у меня будут права, у секретаря? — брякнул Стоил и тотчас пожалел об этом, но было уже поздно.

Бонев вздрогнул.

— Как это какие права? Обычные, в рамках сложившейся традиции.

— Нет, Бонев! — решительно возразил Стоил, и спокойствие вернулось к нему. — Храновские рамки и традиции не по мне!

Бонев поглядел на Стоила так, словно страдал близорукостью.

— Что значит «нет»?

— А это значит, что в моих вопросах решающее слово будет за мной. — Стоил решил быть полностью откровенным.

— Ты забываешь, что у нас коллективное руководство, — твердо возразил Бонев, все еще не в состоянии угадать, куда клонит Стоил.

Мы тут рассоримся, понял Дженев. Надо было отложить этот разговор.

— Есть еще кое-что. Наша индустрия прихрамывает, сам знаешь. Больше не должно быть ни одного немотивированного плана — пора наконец ставить дело на прочный фундамент.

Стоил вдруг смолк — больше не хотелось ему говорить.

— Давай, я слушаю, — отозвался Бонев.

Напрасный разговор, решил Дженев. Все равно он меня не поймет. Или встанет на дыбы.

— Чего давать?.. Читать лекции душа не лежит, в особенности тебе. Я, кажется, уже говорил об ахиллесовой пяте. — Он почесал затылок. — Без точной статистики и соответствующих измерений не может быть обоснованных норм, а значит, нужной производительности и качества. Необходимо скорректировать нормы и производственную программу. Впрочем, эти вещи в центре крайне непопулярны.

Бонев молчал, глядя в свой бокал. Дженев уставился на свой.

— Молчишь, — произнес он. — Экзаменуешь меня, как абитуриента.

— Я тебя слушаю.

— Ладно, — озлился Дженев. — Тогда слушай! Округ давно нуждается в коллегии опытных специалистов. В этой комнате бывает заводской народ, и, должен откровенно тебе сказать, у нас есть дельные работники. Мнения и предложения этих людей должны обязательно обсуждаться. И пускай бюро сообразуется с ними.

— Сообразуется? — переспросил Бонев, не поднимая головы.

— Да, сообразуется. Бюро не синедрион.

— Оригинальное определение, — хмыкнул Бонев. — Дальше!

— Слушай, ты этот тон оставь для своих секретарш! — взорвался Стоил. — Иначе давай прекратим разговор.

Бонев провел пальцами по своей морщинистой щеке и молча отпил из бокала.

— Извини. — Я не нарочно. Обещаю сдерживаться.

Дженев, разумеется, не знал, что у гостя проклюнулись первые сомнения по части его собственной идеи о замене Хранова. И хотя интуиция у Дженева была не богатая, он уловил волнение Бонева, и это его задело и еще больше подлило масла в огонь.

— У нас есть малополезные службы, мы тонем в бумагах, в учреждениях и канцеляриях много лишнего народу, даже в цехах, — уверенно начал Дженев. — Назрела необходимость в сокращениях. В реальных сокращениях.

Бонев кивнул.

— Как тебе, должно быть, известно, — продолжал наступление Стоил, — использование государственных материалов и машин в личных целях становится чуть ли не обычным явлением. Чтобы пресечь это, можно найти немало способов — от взимания штрафов до принудительного труда на самом предприятии, на виду у всех… Пусть приблизительно, убытки можно подсчитать, и я готов первым опубликовать их на хозяйственной полосе нашей газеты. Эту полосу я бы мог год или два редактировать на общественных началах. А пока она отдана на откуп неучам, которые печатают свои романтические упражнения…

— Ну и тон! — негодовал про себя Бонев.

— Что еще? — напрягся Стоил, не отличавшийся особым умением импровизировать. — Может быть, самое главное: нужно время, чтобы продумать и составить программу, но уже сейчас ясно — нам следует получить от центра разрешение на определенный, ну, скажем, двухлетний хозяйственный эксперимент.

Наступило молчание. Первым его решился нарушить Бонев.

— Значит, это твоя программа-максимум? — спросил он, взявшись за свой бокал.

— Напротив, программа-минимум.

— Давай говорить серьезно, — разволновался Бонев. — Будет ли эта программа принципиально отличаться от существующей практики? Во-вторых, хватит ли у нас сил, чтобы ее осуществить? В-третьих, большинство затронутых вопросов вне нашей компетенции, поэтому я спрашиваю, не лучше ли вместо того, чтобы открывать Америку, собраться с силами и делать свое дело как положено, именно в соответствии с твоими повышенными критериями?

— Я знал, что ты будешь против. А тебя это успокоит, если я скажу, что ничего нового в моей программе нет? Единственная новизна — настало время отказаться от показухи.

— Тогда почему же это должно называться экспериментом?

— Потому что иначе мы столкнемся с тысячью возражений. Если, к примеру, мы хотим ввести нормы, отличные от действующих, это должен быть эксперимент. Это касается и штрафов, и других мер наказания бракоделов и лентяев, создания коллегии специалистов и прочих дел.

Все было верно, и Бонев не нашел что возразить. Но он колебался. С одной стороны, заманчивые идеи, с другой — сомнения и боязнь: а вдруг все это не привьется или закончится провалом? Крепкий орешек этот Стоил, опасное сочетание умницы и чудака. Не поторопился ли он с этим выдвижением, может, было бы разумнее оставить его на год-два директором, испробовать на заводе?

И он ухватился за эту мысль.

— Послушай, Стоил, как ты посмотришь, если мы с тобой предпримем эксперимент, но не в масштабе округа, а в одном из цехов, на небольшой площадке?

— Ничего не получится, — сразу ответил Дженев. — Ведь все взаимосвязано.

— Округ тоже не остров в океане.

— Округ — это большой организм, у него есть простор для более сложных опытов.

— Не нравится мне это слово, — признался Бонев. — На морской свинке или на мышонке — да, но проводить опыты на целом округе?

— Нам больше не о чем говорить, — сухо ответил Дженев.

Бонев опорожнил свой бокал. К какому заключению он мог прийти? К единственному — не связывать себя обещаниями. Он не сомневался в честности Стоила, у него было сомнение в его правоте. А в своей собственной? Сможет ли он защитить дженевские идеи наверху? Нет, не сможет, ведь чужие идеи что ходули: того гляди, упадешь.

— Стоил, — твердо начал он. — Эксперименты мы пока оставим, будем заниматься своими обычными делами. А потом подумаем, посоветуемся с друзьями и с недругами, рассудим, как быть дальше.

Стоил помрачнел. Эх, Бонев, Бонев, тебе, видать, нужен Хранов, только помоложе, который бы нашептывал сладкие речи: одно мероприятие, другое мероприятие, совещания, наглядная агитация… Продолжать спор не имеет смысла, они расходятся по существу. А может быть, и нет? Может быть, Бонев просто не готов к такому разговору, ему нужно время, факты, данные анализов? А может, он не столько осторожен, сколько недальновиден?

— Я действительно не вижу смысла в моей кандидатуре и отказываюсь. И говорю это без всякой обиды.

Лицо у Бонева вспыхнуло, он стукнул кулаком по столу, и бокалы зазвенели.

— Ты соображаешь, что говоришь? Мы ведь не на танцах!

Неизбежно поссоримся, снова подумал Стоил, все больше бледнея.

— Вальсировать я не умею, не знаю, как ты. А от поста секретаря отказываюсь. Вы могли бы раньше спросить у меня.

Бонев вскочил:

— Если ты сделаешь такую глупость, я сам лично обеспечу тебе взыскание и не взгляну больше в твою сторону! Ну и характер, будь ты неладен! — И он стал метаться по комнате, словно в клетке.

Стоил наблюдал за ним с холодным спокойствием. Как же с этим человеком работать каждый день, решать сложные задачи, затрагивающие тысячи людей, огромные средства, быт, сознание, мораль? Или Бонев не понимает, о чем они спорят, или, напротив, слишком хорошо понимает. Но, прежде чем они расстанутся, надо еще раз попытаться разъяснить ему, что и как. По крайней мере совесть будет спокойна — он сделал все, что мог.

Стоил поднялся, подошел к Боневу и взял его под руку. Бонев удивленно посмотрел на него.

— Похоже, между нами какое-то недоразумение, — сказал Дженев. — Садись и слушай. И смотри хорошенько, я покажу тебе расчеты.

Они даже не заметили, когда в полную табачного дыма комнату вошла Евлогия. Отец что-то писал на столике, Бонев слушал и смотрел с таким вниманием, словно был на пороге открытия.

Тут что-то серьезное, сообразила Евлогия и выскользнула на кухню.

Прошел почти час. Наконец Дженев замолк и бросил авторучку, она прокатилась по столику и мягко упала на ковер. Перед ними была целая гора бумаги, испещренной цифрами и схемами. На диване лежали раскрытые папки.

Уставшие от напряжения, оба они откинулись на спинку дивана и долго молчали — отдыхали.

— Убери ты эти наказания принудительным трудом и откажись от эксперимента в масштабе округа, — наконец подал голос Бонев. — И без того, и без другого обойдемся. И налей. Да раскрой окно, а то мы тут задохнемся.

Вошла Евлогия. Бонев предложил ей место на диване, стал расспрашивать, где она пропадала, уж не ходила ли пешком в Пушкаревский институт. Евлогия ответила, что после Ломоносова долгой ходьбой никого не удивишь, было бы лучше, если б люди больше думали. Значит, заключил Бонев, некоторые люди думают, только пока ходят. Все трое засмеялись. Евлогия подумала, что мужчины, наверно, голодны, и вернулась на кухню.

Пока она готовила ужин, Бонев сказал Стоилу:

— Итак, выходит, мы суем блоху себе за пазуху? Суну-ка я заодно еще одну блошку, но только с твоего согласия, чтоб потом не было разговоров.

— Разговоры будут, можешь не сомневаться, — заметил Дженев.

— Опасаться я опасаюсь, но не за нее, а…

— За меня?

— За нас с тобой. Ну-ка налей, чему быть, того не миновать… — И Бонев положил руку на костлявое плечо Стоила.

10

С тех пор как Караджов уехал после той дикой сцены с сыном, Диманка испытывала навязчивое чувство, что весь город знает о случившемся у них в семье. Из музея она шла прямо домой. Бывший караджовский дом потонул в тишине. Константин обычно задерживался на работе, и Диманка была в одиночестве. Она коротала вечера за дополнительной работой, а когда начинала одолевать усталость, тянулась к книге или же к новому стереопроигрывателю. Аппарат был самый современный, вероятно, привезен каким-нибудь моряком, и, упиваясь чистыми, плотными звуками, Диманка мысленно благодарила своего незнакомого благодетеля. Она купила новых пластинок, главным образом старинную музыку, среди них была также запись церковного пения, но эту пластинку она ставила редко.

И чем чаще Диманка слушала музыку, тем больше замыкалась в себе. Нелегко сложилась ее жизнь с Христо, нелегко протекала и без него. Если не считать сына, тоже большего молчальника, да нескольких родственников, у нее не осталось в этом городе близких людей. И Диманка говорила себе: как видно, во мне нет ничего привлекательного для людей, похоже, есть во мне нечто такое, что отталкивает их. Она не знала, что это, в чем именно проявляется, и не верила в свою способность когда-либо обнаружить и преодолеть это нечто.

Порой Диманка винила себя в том, что она скучна. Не умеет занимательно вести беседу, лишена чувства юмора, ее стеснительность часто принимают за высокомерие, которого в действительности у нее никогда не было. Ее знания охватывали область, весьма далекую для большинства людей, и в светских разговорах она обычно молчала, а у окружающих создавалось впечатление, что она человек ограниченный. Ей казалось, что и как женщина она скучна, она корила себя за то, что даже в женской компании не умеет держаться свободно. С некоторых пор она обратила внимание еще на одно обстоятельство — ее страсть к музыке как будто отдаляла ее от людей. Так было с Христо, такое замечала она и на службе. Все больше замыкаясь, она утешала себя тем, что музыка любит тишину и уединение.

В этот хмурый ноябрьский вечер Диманка пошла через центр и задержалась у какой-то витрины. Ей надо было купить свитер для Константина, и выставленные модели привлекли ее внимание.

С башни донесся бой часов — три звонких удара, без четверти шесть. Давно она не слышала этих звуков. Вокруг оседала водяная пыль, словно уличные фонари разбрасывали ее, косые струи бесшумно вырывались из-под светового нимба и так же бесшумно впитывались одетой в булыжную шубу землей.

Диманка первая увидела Стоила. Он шел со стороны окружкома партии в плаще с поднятым воротником, с непокрытой головой. В таком виде он выглядел моложе, по крайней мере так ей показалось издали. Однако вблизи она увидела усталость на его лице, изборожденном резкими морщинами. Пробивающаяся щетина на подбородке подчеркивала его худобу.

Они поздоровались непринужденно, словно родственники, разговорились. Диманка поздравила Стоила с назначением — она видела его фотографию на первой странице газеты и вначале даже не поверила, такой это было неожиданностью для нее. Стоил сказал, что испытал то же самое, но немного раньше, чем появилась информация в газете. Диманка поинтересовалась, к какому времени относится помещенная там фотография. Дженев ответил, что снимок был сделан в окружкоме после заседания, и удивился, почему она об этом спросила.

— Потому что обычно в таких случаях помещают фотографию более молодых лет.

— Должны же быть исключения, иначе правило начинает казаться исключением, — шутливо сказал Стоил. И вдруг спросил: — Куда мы пойдем?

Диманка заметила, что теперь в нем не было той стеснительности, какая бросалась в глаза прошлый раз. Как видно, занимаемое положение сразу сказывается на поведении.

— Стоит ли нам куда-нибудь идти?

— Конечно, стоит, хотя в «Боровец» я тебя не собираюсь приглашать. Может, нырнем в какое-нибудь молодежное кафе по случаю неприветливой погоды?

— Мне кажется, сейчас нам появляться на людях вместе особенно неудобно.

— Всегда удобно, Дима, — с достоинством произнес он. — Мне нечего скрывать от людей, думаю, что и тебе тоже. Идем!

Стоил взял ее под руку, Диманка вздрогнула, но подчинилась. Они шагали в ногу, окутываемые пеленой дождя, который падал на них сверху, как благословенье расчувствовавшегося осеннего неба.

В переполненном молодежью кафе свет был слабый, а может, его нарочно приглушили. Им повезло: в самом дальнем углу, где было почти совсем темно, освободился столик на двоих. Их никто не узнал, по крайней мере им так показалось, — иначе вокруг началась бы беготня. Даже для официантов я новичок, подумал Дженев. И слава богу.

— Я очень рад, что встретился с тобой, — просто сказал он, вглядываясь в ее лицо. — Мы совсем забыли друг друга.

— Ты так считаешь?

— Мой отец говорил: чтобы лучше помнить, глаза должны видеться.

— Столько всего случилось, — обронила Диманка.

— В самом деле. Ты, должно быть, слышала, что я развелся…

Она кивнула.

— Мария в октябре уехала. Где она сейчас, чем занимается, понятия не имею. Едва ли она у Христо.

— Почему ты так считаешь? — Диманка опустила голову.

— Христо не любит ее, он ее бросит.

— Христо никого не любит, кроме самого себя.

— Похоже. Впрочем, Мария в этом отношении от него не отличается, так что им не поладить.

— Тебя это волнует?

— Нет, а тебя?

— Я спокойна, живу как живется. А ты поправился?

— Со здоровьем у меня лучше. Только вот сон…

Диманка подумала: это из-за того, что он очень переживает развод.

Стоил угадал ее мысли.

— Я знаю, что ты подумала. Но дело вовсе не в этом, работой занята моя голова, новой работой. Мне бы хотелось, чтобы мы начали что-нибудь дельное. Хотя бы начали.

— Я и вправду удивилась, когда прочла в газете. Поскольку я знаю, какой ты…

— Какой я? Провинциальный романтик, и довольно-таки наивный, — с горечью сказал Дженев.

— А разве люди твоего ранга не должны быть немного романтиками?

— Едва ли, Дима. Раз главная моя забота — интересы людей, значит, я и сам должен быть замешан на интересе. А я, видать, не такой.

— Но ведь ты же полуобращен в будущее?

— Как ты сказала, полуобращен? Ловко же ты подметила: именно полуобращен в будущее и полупогружен в сегодняшние заботы. Полу-, полу-… В этом-то «полу-» и кроется провинциальный романтик… До чего все это несерьезно.

Они с Христо в самом деле противоположные натуры, подумала Диманка. В ней поднялась старая печаль оттого, что ее жизнь как пустыня.

— Я верю в тебя, ты еще многого добьешься, — сказала она.

Милая, простодушная Диманка, растрогался Стоил. Она не подозревает о мужских амбициях и кипении страстей, она верит в возможности благородного одиночки.

— А помнишь, как мы ходили в тот лесной ресторан?

Удивительно: и она сейчас подумала об этом. С тех пор столько воды утекло, а на самом деле прошло всего несколько месяцев… Она услышала первые ноты литургии, что была у нее на пластинке, голоса зазвучали плотно, окружающий шум таял, и она уже слышала только музыку: вот мягкие женские голоса призывают к любви и доброте, а мужские то дерзко раскаиваются на низких регистрах, то угрожают. Голоса чередовались, сливались воедино, и в их благодатных водах время от времени купался голос солиста — то торжественный, то страждущий.

— Я все помню, — продолжал Стоил. — Такие вещи не забываются. Я тогда хватил лишку, наговорил тебе глупостей… А как играл тот цыган! Помнишь?

— Помню, Стоил.

— Мы должны снова там побывать, может быть, весной, и вернуться тем же маршрутом. В общем, заходи к нам, когда пожелаешь, мы с Евой будем рады.

— Ты забываешь, каково теперь мне.

— Молва тебя тревожит? От этого мы никогда не застрахованы, не обращай внимания. Ты будешь приходить, правда же?

В его словах было что-то детское, этот вопрос-мольба действовал подкупающе. Ты, Стоил, действительно романтик, но жизнь — она совсем другая, мысленно возразила она и сказала:

— Скрывать не стану, я бы охотно приходила, но это станет возможным только после того, как я освобожусь от замужества.

— Ты решилась? — обрадовался Стоил.

— Да.

— Значит, препятствий никаких, — с удовлетворением заключил он. — Теперь ты можешь быть вполне спокойна.

— Да, — сказала она.

На город продолжала струиться водяная пыль, неоново-голубоглазая в центре и желтоокая на окраинах. Они бесцельно брели но пустым улицам, мимо поблескивающих изморосью деревьев и перешептывающихся водосточных труб. В этом городе их ждали два пустых дома, и хотя погода была явно не для прогулок, они не были готовы переступить вместе порог ни того, ни другого дома.

— Я тебя провожу, — произнес Стоил, глядя на ее осыпанное брильянтами пальто.

Они вошли в уже спящую улочку, остановились друг перед другом возле ее дома, бывшего караджовского. Стоил взял ее за локти, притянул к себе и поцеловал в мокрые губы.

— Не пропадай, — сказал он и быстро ушел.

11

Караджов сделал ремонт в освободившейся в Лозенце квартире, стены гостиной оклеил импортными обоями, привез новую мебель, дополнив ее несколькими предметами сельского быта — единственное, что он взял с собой из прежней квартиры, — купил проигрыватель и телевизор. Комната обрела жилой вид, а модный палас придал ей уют. Недоставало картин и каких-нибудь изящных безделушек: вазы, чеканки, подсвечника — такие вещи нравились Христо. Он оборудовал и ванную в своем вкусе. Кухня была почти пуста. Во второй комнате он повесил плотные шторы, положил прямо на пол два матраца, застлал их родопскими покрывалами. Матрацы были новые, они просто искушали хозяина, и, повалявшись на них несколько ночей, Караджов не вытерпел: воспользовавшись кратким отсутствием Калоянова — последнее время Цвятко не совершал длительных поездок, поэтому встречи с его женой прекратились, — позвонил и пригласил Стефку к себе.

— На осмотр, — добавил он с откровенной двусмысленностью.

Стефка в карман за словом не лезла. Она сказала, что с удовольствием внесет беспорядок в убранство его дома, особенно в некоторые детали. Эти слова распалили его — ну и ну, бездетные женщины знают себе цену.

Стефка приехала сразу после работы. Они поцеловались в прихожей, он схватил ее на руки и понес по комнатам, тут же зазвеневшим от ее смеха.

— Цвятко скрючился бы, если бы попытался меня поднять! — ликовала она, дрыгая своими толстенькими ногами и щипля Караджова за ухо. — Но ты, я вижу, тоже запыхался…

Осмотреть обстановку как следует они не успели, Стефка из любопытства окинула взглядом холл и ванную, но, поскольку Караджов преследовал ее, как молодожен, она шепнула:

— Потом будем смотреть, когда выдохнемся…

Позднее, когда и впрямь выдохлись, они пили коньяк, закусывали импортным шоколадом, запасенным специально для такого случая, и казалось, в этот вечер их блаженству не будет конца, но вдруг Стефка сказала такое, что Христо оцепенел.

— А теперь, дорогой мой, — прервала она его на полуслове, — слушай внимательно. Я забеременела… от Цвятко, разумеется. Нынче мы с тобой развлекались в последний раз, начиная с сегодняшнего дня мы просто хорошие знакомые. Прошу помнить это, и не вздумай пытаться… А теперь мне пора, Цвятко может вернуться с минуты на минуту. Если он случайно начнет спрашивать, ты ничего не знаешь, где я и что я. — Стефка безо всякого стеснения привела в порядок свой туалет и порывисто встала, протянув ему свою маленькую руку. — Желаю здоровья, пусть этот дом дарует тебе любовь! Когда пригласишь, мы с Цвятко проведаем тебя.

Караджов проводил ее в полном молчании: ребенок, у Стефки от него будет ребенок?.. Уму непостижимо! В холле ему стало душно, он вышел на балкон. Далеко на юге светился примостившийся на склоне Витоши ресторан, напоминая губную гармонику. Или пасть хищной рыбы…

Оглушенный, потрясенный, Караджов не ощущал холода. Бездетная Стефка… Значит, все было рассчитано, она сознательно пошла на риск. Ай да Стефка, ну и молодчина!

Но тут он вздрогнул: а вдруг Калоянов усомнится? Тревога змеей поползла по спине. Что, если ребенок окажется похожим на отца?

Христо залпом выпил коньяку. Глупости все это, она могла понести от Цвятко, да мало ли от кого! Но этот ее взгляд, эти сказанные с форсом слова…

Постепенно Караджов успокоился. В конце концов Стефка наверняка все взвесила заранее, женщины предусмотрительны. Он уже бывал во всяких передрягах, увернется и теперь от удара судьбы, раз природа так зло пошутила с ним. Глядя в потолок, он сотворил короткую немую молитву, всего из нескольких слов.

С этой ночи началась странная болезнь Караджова. Странная, потому что на первый взгляд вроде бы ничего не изменилось: с работой у него все шло, в общем, неплохо, он чувствовал, как растет его авторитет в глазах сотрудников объединения. Он постепенно обнаруживал качества руководителя, на него больше не смотрели как на чьего-то ставленника и уже не шушукались за спиной. На оперативках его слушали с подобающим вниманием, появились даже первые льстецы, молодые женщины с интересом окидывали его взглядом. Ему удалось установить деловой контакт с влиятельными людьми из министерства, с ними он был в меру откровенен и в меру сговорчив. Караджов по опыту знал, что вышестоящие не любят, когда вылезаешь за рамки собственного поста, воспринимают это как угрозу. Кроме того, он быстро сообразил, что столица отличается от провинции еще в одном отношении: тут откровенничают не так простодушно, а понятие иерархии более весомое, ее коды сложней. Главное — не торопись, Караджа, держи ухо востро и не ступай на зыбкую почву, любил повторять он, особенно после какого-нибудь упущения, опрометчивого шага. Проваландался столько времени на проклятом чердаке, да и на оборудование квартиры много сил ушло, потом со Стефкой целая история получилась, а ты все еще надеешься, что жена и сын проглотят обиду и приедут к тебе…

Известие о том, что Диманка затеяла бракоразводное дело, основательно выбило его из колеи. В тот же вечер он связался с женой по телефону, но она отказалась обсуждать свое решение, дав понять, что это уже ни к чему. Он спросил, все ли она обдумала как следует. Из ее ответа следовало, что думать больше не о чем.

— А Константин? — впервые за многие годы назвал он сына полным именем.

— Это наше совместное решение, — обожгли его слова Диманки.

Тут Караджов решил пустить в ход свой последний козырь — угрозы: напомнил, что он не какая-нибудь пешка, намекнул на свои связи, которые он не хотел бы использовать против самых близких ему людей — Диманка откровенно рассмеялась, — но которые, в конце концов, могут испортить им всю обедню, уж кому-кому, а ей-то следовало бы знать его нрав.

— Знаю, как же, — ввернула Диманка, — Что еще ты имеешь сказать?

Должно быть, она действительно решилась. Надо попытаться встретиться с ней. В разговоре с глазу на глаз можно и упросить ее, заговорить зубы, попытаться рассеять подозрения, смягчить ее гнев — он, что ни говори, с поличным не пойман, улик никаких нет, одни только сплетни да наговоры. Что Диманка знает и чего нет? Об этом у него было самое смутное представление. И каким образом об истории, случившейся в Брегово, узнали его домашние? Когда он заводил об этом разговор с Марией, она тоже пожимала плечами.

На предложение встретиться Диманка ответила категорическим отказом. И тогда, поняв, что все средства исчерпаны, Караджов заявил, что принимает вызов и будет драться до конца.

— Имейте в виду, я лишу вас и отцовства, и имущества! — угрожающе крикнул он.

Диманка повесила трубку.

В действительности он и не собирался этого делать, его просто зло взяло. Если трезво смотреть на вещи, то не в его интересах разжигать страсти, поднимать шум, скорее наоборот — пусть дело о разводе решается тихо, при закрытых дверях. И он должен пожить какое-то время тихо, скромно, пока все уляжется, пока и он сам сможет справиться с охватившей его тревогой и неуверенностью.

И Караджов действительно зажил особняком. Не стал заводить новые знакомства, отказался от флирта со своей секретаршей, ужинал дома по-холостяцки, потом или сидел у телевизора, или зачитывался историческими очерками о Болгарии, которые собирал с давних пор. Это было настолько познавательное и увлекательное чтение, что он не мог оторваться. В поздний час какое-нибудь прочитанное слово или выражение способны были вернуть его в прожитые годы, к Диманке, Марии, к Стоилу, ему приходили на память какие-то житейские подробности, большей частью неприятные, он уже готов был пожалеть о некоторых своих поступках, но к чему могло привести его сожаление — к раскаянию? Нет, он не из тех грешников, которые, едва согрешив, уже думают о раскаянии и искуплении грехов. Больше того — он не испытывал к таким людям уважения. Если уж ты способен грешить, то будь настоящим мужчиной и делай это во имя греха, а не морали. Да, он грешник, еще с молодости, таким он и останется, хотя порой ему бывает нелегко, особенно в последнее время, из-за этого развода, так поразившего его. Он давно разлюбил Диманку — если юношеское увлечение можно назвать любовью, но привычка осталась, остались вместе прожитые годы и их Коста — а это нечто такое, от чего так просто не откажешься, не выкинешь из души, не бросишь на тротуаре.

Последние дни и ночи он все больше убеждался в том, что не новая должность станет главной вехой в его жизни, а развод. Отныне он останется один — вот в чем будет коренная перемена. Ничего страшного он в этом не видел — подумаешь, дело какое! — но одиночество, к которому предстояло привыкать, угнетало его. Стефка — в ее-то годы! — решилась стать матерью. Шаг, судя по всему, весьма рискованный, а он отказывается от своего Косты, словно речь идет о случайном, чужом человеке. Конечно же, он не отказывается, как-никак, родная кровь, он просто устраняется — но ведь сын это первый сделал! И в этом было что-то неладное. Мог ли он себе представить подобные взаимоотношения со своим отцом, с бай Йорданом Караджовым? Абсурд. А вот для сына и внука бай Иордана абсурд оказался необходимостью. Но не только в этом дело, самое неприятное в том, что трудно предвидеть, как к этому отнесется вышестоящее начальство. Ведь всякие там Боневы и Храновы способны поднять такой шум, что за ним неизбежно последуют выводы, а с этим шутить нельзя.

Сейчас ты должен быть терпеливым и держать ухо востро, советовал он себе. В этой жизни возможны не только победы, но и поражения. Миллионы людей сходятся и расходятся, может быть, к пользе для обеих сторон, так что, может, это и для тебя обернется пользой. Живи себе спокойно и посматривай в завтрашний день. Да перед начальством не плошай.

12

В этот сумрачный предвечерний час Караджов возвращался из объединения пешком, но вместо того, чтобы пройти, как обычно, кратчайшим путем — по улицам и переулкам, он предпочел бульвар с перестроенными под западный стиль магазинами и кафе: надоело ему смотреть на обветшалые довоенные фасады. У него не было привычки глазеть по сторонам, но, случайно бросив взгляд на огромное стеклянное окно кафе, он увидел молодую женщину в темном вечернем платье: ей было не больше тридцати, волосы собраны в небольшой пучок. Женщина сидела за столиком одна, перед ней в вазе стояли цветы. Внимание Караджова привлек ее благородный профиль, и, сам того не сознавая, он замедлил ход. Хороша! — искренне восхитился Караджов, в нем пробудилось волнующее воспоминание детства, когда вместе с ватагой мальчишек он забирался на заросший травой откос и провожал глазами ночной экспресс: в его окнах мелькали подобные силуэты.

Несколькими днями позже он снова избрал этот путь и снова увидел женщину с красивым профилем, она сидела за тем же столиком, в том же платье. Он уже забыл о ней, и теперь, увидев ее, опять восхитился. Он стал ходить этой дорогой постоянно и обратил внимание на то обстоятельство, что женщина приходила в кафе не каждый вечер. Заметил он и другую деталь: она курила длинные тонкие сигареты темного цвета, видимо, импортные, и пила кофе — перед нею неизменно стояла кофейная чашечка. После того как он провел в томительном одиночестве долгие недели, его интерес к красавице быстро возрастал, и в один из дней Караджов решил было заглянуть в кафе, но в последний момент остановился. Что он будет там делать — искать глупые поводы для знакомства? Нет, конечно, надо придумать что-то более оригинальное.

Пока он колебался, прохаживаясь по тротуару, женщина расплатилась и вышла на улицу — в темном пальто, в платье до пят, с желтоватым пушистым шарфом вокруг шеи и с каким-то черным кожаным футляром под мышкой. Стройная фигура, ровная походка придавали ей независимый вид и что-то еще, чего он не мог понять.

Караджов пошел следом за нею, на почтительном расстоянии. Интересно, куда она пойдет с этим футляром? Женщина свернула налево, потом направо и вошла в какую-то дверь из армированного стекла. Караджов увидел сбоку вывеску страхового агентства и удивился: в такое время?

Скоро, однако, до него дошло, что он ошибся: агентство находилось во дворе. Мимо него в застекленную дверь ввалилась группа мужчин и женщин с висящими на плечах или зажатыми под мышкой музыкальными инструментами в футлярах. Это был служебный вход в филармонию.

Караджов с некоторой нерешительностью пошел к кассе. Но узнав, что балетов нет, стал настойчиво упрашивать кассиршу и в конце концов купил билет в партер, на десятый ряд — остальные места были уже проданы. До начала концерта еще оставалось время, и он отправился искать цветы. Постояв в очереди, взял букет гвоздик с аспарагусом. Букет он оставил у гардеробщицы, попросив, чтоб его не измяли. И вошел в зал.

Все это он делал, не давая себе ясного отчета, что будет дальше.

Караджов заметил ее уже в тот момент, когда она выходила на сцену — то же длинное черное платье, тог же профиль. Ее флейта сверкала в ярком свете, словно жезл.

Концерт начался, и Караджов не мог видеть ее всю, а только волосы, локоть, плечо… Так засмотревшись и заслушавшись, он не заметил, когда наступил антракт и началось второе отделение, тоже неожиданно закончившееся. Караджов не аплодировал — все наблюдал за флейтисткой. Она стояла среди кланяющихся музыкантов с маленьким жезлом, грациозно прижимая его к груди. Он бросился в раздевалку и с букетом в руке подошел к пожилой администраторше.

— Будьте любезны, это флейтистке, не надо говорить от кого.

— Которой? Их две! — выпучила глаза женщина.

— Той, что повыше.

Женщина шмыгнула в служебный ход и вернулась без букета.

— Взяла, товарищ!

Помявшись, Караджов спросил, знает ли она, как зовут эту флейтистку.

— Леда, Леда Трингова.

Караджов сунул ей в руку двухлевовую бумажку и исчез в толпе. Так начались его регулярные посещения филармонии с обязательными цветами для Леды Тринговой от неизвестного поклонника. В третий или четвертый раз из служебного входа вместе с администраторшей вышла и сама флейтистка. Хотя Караджов каждый раз надеялся на это, ее появление оказалось настолько неожиданным, что он не мог сообразить, как вести себя. Пришла на помощь старая женщина, она представила флейтистку и незаметно удалилась.

Куда девалось его самообладание — в висках у него стучало, мысли разбегались. Перед ним стояла та самая женщина из кафе, со сцены, с его букетом в опущенной девой руке. Караджов наклонился, поцеловал ей правую руку и несколько торжественно произнес:

— Караджов.

— Трингова, — сказала она, наблюдая за ним.

Теперь была его очередь, а слова что-то медлили.

— Видите ли, я не меломан, я юрист, к тому же бывший, уже и латынь основательно подзабыл эцетера… И посылаю вам цветы просто так. — Получилось до того глупо, что дальше некуда, рассудил он и добавил: — Мне бы не хотелось обременять вас чем бы то ни было.

После еще двух концертов она снова вышла в фойе, поблагодарила его и попросила больше не присылать цветов, так как ей уже становится неудобно. Караджов помотал головой и сказал, что она их заслуживает и, наверно, сами по себе цветы ей не в тягость. Может быть, он в тягость?

— Вам часто подносят цветы? — ответила она вопросом.

— Мне? — удивился он.

— Возможно, вы их заслуживаете больше, чем я…

Караджов вытянул лицо в комической гримасе, заулыбался. И, безошибочно улучив момент, пригласил ее поужинать. К его удивлению, она сказала в ответ, что очень голодна и с удовольствием перекусила бы, но только не по приглашению, а так, за компанию.

Караджов весь сиял. Он держал пальто и флейту в кожаном футляре, потом одну только флейту, ужасно внимательный и услужливый. Он предложил несколько ресторанов, к одним можно подъехать на такси, другие здесь рядом. Она выбрала самый близкий. При входе он с легким поклоном открыл перед Ледой дверь, и так продолжалось, пока они не заняли отдельный стол. По ее просьбе официант принес вазу для караджовского букета, затем принесли свечи — уже по просьбе Караджова. Стол засветился теплыми огоньками, но суета вокруг продолжалась.

Мне не следует слишком стараться, внушал себе Караджов и все же старался, сам того не желая. Закуска — холодные мозги с грибами — неплохо шла под водку, и караулящий вблизи официант мигом наполнил опустевшие рюмки.

— Вы давно играете? — спросил Караджов.

— С детства.

— И все на флейте?

Она тонко усмехнулась.

— Сначала на пианино, потом на флейте.

— В вашем роду кто-нибудь играет?

— Мой дядя.

— Яблоко от яблони… — елейно произнес Караджов. — Это очень трудно?

— Постепенно привыкаешь.

Он смотрел на ее губы — красиво очерченные, выпуклые и в то же время нежные.

— Скажите, почему флейта такой древний инструмент?

Она пожала плечами, и в вырезе платья проглянула молочно-белая, очень гладкая кожа.

— Дудка, поэтому…

Караджов остался доволен объяснением. Если бы она знала, как он и его дружки лихо играли на ивовых дудках, когда были пастухами…

— Флейты были у греков, у римлян, а у нас их не было, — важно заметил он.

— Были — кавал.

— Не слишком ли он… примитивный?

— Нисколько. Очень выразительный инструмент, звучит более грустно, чем флейта.

Это и я мог сказать, с сожалением подумал Караджов. Принесли второе.

— Я вырос в деревне, — наконец преодолел он свою робость. — Почитаю классику, но особое наслаждение мне доставляет народная музыка. Эти слова о кавале должен был сказать я, но услышал их от вас. Очко в вашу пользу.

— Вы мне льстите.

— Должен сделать еще одно признание: я бы не хотел вам льстить, но невольно получается.

— Это звучит уже вполне откровенно.

— А что не откровенно?

— Не надо быть любопытным, предоставьте это женщинам.

То ли это кокетство, то ли она всегда такая? — размышлял Караджов.

— Если припоминаете, — сказал он, — я с первых же слов представился вам со всей откровенностью: бывший юрист, перезабыл и право, и латынь. Помните, наверно?

— А почему вы так дорожите этим своим представлением?

Караджов напрягся.

— Ну хорошо, предположим, что перед вами самый обыкновенный, стандартный соблазнитель.

— Почему стандартный?

— Ладно, пусть будет нестандартный. Соблазнитель, достигший критического возраста. Это вполне логично — вы так молоды и очаровательны, и я спрашиваю себя: какие у меня шансы? Никаких. Эрго…

— Эрго, вы ни на что не рассчитываете. Но стоит ли в это верить?

До чего же глупо я разговариваю, злился Караджов. Неужто я до такой степени отупел? Странно, чем больше они играли словами, тем сильнее было его желание отказаться от этого и заговорить просто, без двусмысленностей и недомолвок.

— Леда, — начал он, — я и в самом деле человек простой. Если бы вы заглянули в мое жилище, вы бы в этом убедились… Впрочем, это не так уж интересно.

— Наоборот, очень интересно. Вы могли бы подробно описать мне свою квартиру?

— Не подумайте, что я вас сразу приглашаю к себе. Я хотел сказать, дело не только в том, что моя квартира совсем пустая…

— А в чем же еще?

— Вот видите, я уже почти отказался от первоначального тона, давайте-ка и вы — последуйте моему примеру. Будем говорить на равных.

— Я не чувствую себя настолько уверенно, — просто сказала она. — К тому же как я могу с вами равняться?

— Мне тоже не хватает уверенности, хотя раньше со мной такого не бывало. — Он заговорил просто и даже искренне.

— Что-нибудь случилось?

— Ничего особенного. Недавно получил повышение. У меня довольно высокий пост. — Караджов подал визитную карточку, она бегло прочла ее и спрятала в сумочку. — Как я уже сказал, у меня есть удобная, но полупустая квартира в Лозенце, служебная машина, молодая секретарша. Я часто выезжаю за границу. Все еще числюсь человеком семейным, у меня практически нет врагов, если не считать одного весьма благородного противника, живущего в провинции. — Он невольно обратил внимание на то, что Леда стала слушать с интересом. — То есть все, что положено номенклатурному работнику. И все же чего-то мне недостает. Чего-то вроде вашей флейты, того, чего я не знаю и, вероятно, не понимаю. Очень путанно говорю?

— Вы сентиментальны? — неожиданно спросила она.

— Нет. Почему вы спрашиваете?

— Вы мне кажетесь то опытным, то нерешительным.

Караджова это задело.

— А вы никогда не бывали нерешительной? — спросил он.

— Иногда.

— А сомнения, колебания испытывали?

— И это случается.

— А у меня — нет.

— Тогда почему же вы сказали, что вам не хватает уверенности?

— Я сказал, что прежде мне ее хватало. И я должен снова ее обрести.

— Много ли вам нужно для этого?

— Думаю, что да. Такой у меня характер.

— Слабостью характера вы, как видно, не отличаетесь.

— Кажетесь нерешительным, слабостью характера не отличаетесь… Зачем меня обсуждать? Лучше расскажите что-нибудь о себе.

— Что вам рассказать — живу я с матерью, она пенсионерка, часто болеет. Отец умер рано. Существуем…

— А почему бы вам не выйти замуж?

— Вопрос чисто личный, но я отвечу: не встретила человека, который бы пришелся мне по душе. Он — мне, а я — ему.

— Не сошлись характерами, — убежденно сказал Караджов.

— Откуда вы знаете? — удивилась она.

— Такого человека, как вы, не может не заметить другой, подобный вам.

— В каком смысле подобный?

— Я полагаю, что музыка — это особое состояние человека. В этом смысле.

— Должна вас разочаровать — теперь я ее уже не чувствую, как раньше, устала.

— Тем не менее вы занимаетесь чем-то таким, что кажется необычайным для нас, непосвященных.

— Это композиторы необычайны, а мы — простые механизмы.

— Я тоже механизм, но только более бессмысленный, чем вы. И более грубый, — добавил он.

— Вы меня извините, — сказала Леда, потирая лоб. — Но у меня заболела голова. Может быть, мы расплатимся и выйдем на воздух?

— Только при одном условии: я расплачусь, а не мы расплатимся.

— Нет, Караджов, каждый сам за себя. Я и без того ваша должница — обязана вам за цветы, которых не заслужила.

— Пускай об этом судит публика, — отшутился Караджов и подозвал официанта.

Они вышли на улицу. Воздух был колючий и зябкий в эту прозрачно-сизую ночь. Леда куталась в шарф, а Караджов шел в незастегнутом летнем пальто. Она сунула руку ему под локоть, и он слегка прижал ее к себе.

Они уже прошли пешком немалоерасстояние.

— Я живу вот здесь, — остановилась она в каком-то проулке и указала на старый дом с осыпавшейся штукатуркой. — Благодарю за ужин, за внимание.

Караджов с подчеркнутой почтительностью поцеловал ей руку, и она тут же спрятала ее под пушистый шарф. Другой рукой она прижимала к груди флейту.

— Знаете, вы держитесь как-то по-отцовски, — добавила она уже с порога, поскольку Караджов не отрывал от нее взгляда. — Порой начинает казаться, что отцовские чувства преобладают в вас над мужскими. Вы ведь не обиделись, правда? Спокойной ночи. — И исчезла в темном коридоре, словно ее и не было.

Постояв немного, Караджов закурил сигарету и крупным шагом пошел домой.

Подойдя в прихожей к зеркалу, он стал разглядывать Караджова, стоящего напротив. Холодные слова относительно отцовских чувств, которые берут верх над мужскими, окончательно вывели его из равновесия. Давно он не слышал такого странного мнения о себе, но, вероятно, оно было высказано не случайно. С тех пор как он первый раз увидел Леду, в его душе словно открылся тайный уголок, где жил другой Христо — более усталый и безрадостный, готовый на уступки и широкие жесты. Если бы месяц-два назад кто-нибудь сказал ему, что у него будет столь странное знакомство с какой-то молодой особой, он бы не поверил, ведь его отношение к женщинам выработалось смолоду.

Караджов питал уважение и теплые чувства к крестьянским женщинам — от молодой девушки до глубокой старухи. Он не понаслышке знал их жизнь и судьбу, знал, как они убивались ради семьи и детей и как быстро самые краснощекие и стройные мадонны становились сгорбленными, морщинистыми, скованными артритом и ревматизмом от тяжелого труда и жертвенного служения семье. Он помнил, как бесшумно уходили они из жизни, в гробах уменьшенных размеров. Даже собственный его жизненный взлет не смог заглушить глубоко таящегося в нем чувства к этим женщинам, которых он встречал теперь лишь на базарах, на вокзалах и в поликлиниках.

Совсем иным было его отношение к городской женщине. Еще гимназистом, верный своим комплексам, он занял по отношению к ней позицию хищника: нечего ее жалеть, эту белокожую тварь, бежавшую от земли, от связанных с нею страданий. У него было такое чувство, что он мстит. Вращаясь в среде столичной богемы, Караджов менял свои жертвы одну за другой, пока не встретил Диманку. Тут его озадачило: впервые в нем утих инстинкт хищника. Долгие годы он испытывал к ней то ли почтительность, то ли уважение, сознавая, что дает ей меньше, чем она заслуживает. Но в нем пробуждались и другие страсти, захватывая его целиком. Он спутался с Марией, потом со Стефкой, так нелепо забеременевшей.

Появление Леды произвело в нем почти такую же перемену, как в то время, когда в его жизнь вошла Диманка. В чем именно это выражалось, он не мог сказать, в одном не было сомнения — она не выходит у него из головы. Вместе с тем в нем зрела страсть, она ему казалась новой, небывалой, очищенной той же чуткостью, какую он когда-то проявлял к Диманке.

Караджов продолжал всматриваться в себя, то уверенный, то сомневающийся. Действительно ли все это так или вся разгадка в том, что Леда появилась в очень необычное для него время — когда он в подавленном настроении и взвешивает пережитое? А может, все дело в ней самой, может, тут играет роль ее ненавязчивая женская опытность, подчеркнутое достоинство, ее гордость, исподволь подогреваемая смирением? Может, сказывается его возраст, критический для мужчины, когда на одном полюсе — предчувствие подступающей старости, а на другом — пусть редкие, но все еще мощные толчки крови?

Ему вспомнилась история с букетами, его робкое ухаживание и довольно беспомощные попытки откровенничать — сейчас все это показалось ему каким-то мальчишеством. Даже в юные годы он не был так наивен! У него голова шла крутом: он и не верил в нее, и не мог устоять перед ее привлекательностью. Леда была молода, красива, умна — так, по крайней мере, ему показалось в самом начале. Но в ее молодости скрывалась некая заторможенность, в красоте — холодность, а в уме — преждевременная усталость. Вообще она как будто страдает анемией, и это гасит его страсть. Действительно ли он влюблен или только силится? И откуда эта робость?

По глазам было видно, что у стоящего в зеркале Караджова не находится точных ответов.

13

С тех пор как Евлогия заняла новый пост, она заметно изменилась. Стала более сосредоточенной, молчаливой, особенно на совещаниях. Эти перемены бросались в глаза всем, но люди толковали их по-разному. Одни считали, что она загордилась, особенно после недавнего повышения ее отца, другие видели в этом признак карьеризма, третьи полагали, что она просто хочет придать себе больше весу. Были и такие — к примеру, отдельные руководители учреждений, — которые, свалив все это в одну кучу, затаили к ней неприязнь, хотя внешне оказывали новой начальнице подчеркнутое внимание.

Евлогия видела, как меняются настроения сослуживцев: одни чересчур усердствовали перед ней, другие проявляли глухое недовольство. Но ее это не тревожило, напротив, придавало бодрости, толкало на дерзкие шаги. По существу, в ее руках оказалась та лакмусовая бумажка, которая позволяла ей в самом начале новой деятельности проверить деловые качества людей, лучше узнать их, решить, на кого можно опереться, а от кого отмежеваться, — словом, составить о каждом работнике свое собственное представление.

Вскоре после назначения она отправилась в Софию, чтобы познакомиться со службами главного управления, со справочниками и программами, связаться с институтами и лабораториями. С откровенностью, граничащей с наивностью, она сообщала, что приехала собрать необходимую ей информацию, поэтому коллеги не должны пугаться ее вопросов и записной книжки. «Пока что я покупаю, — шутила она. — Потом буду продавать, может быть, и вам…»

По возвращении Евлогия докладывала своему начальству: «Раз гора не ждет к Магомету, пришлось Магомету самому побегать. Извините, но другого выхода у меня не было — не могла же я сесть вот так и целыми днями расспрашивать вас об элементарных вещах. Мне надо скорее стать в упряжку, чтобы разгрузить вас».

Она знала, что ей не поверят, но нет худа без добра: управление нуждалось в основательном проветривании. Евлогия была исполнена решимости широко распахнуть не только окна, но и дверь. Хотя и сама могла вылететь из нее первой.

Несмотря на то что началась зима, Евлогия запрягла своего «трабанта» и по старой привычке снова стала объезжать села и встречаться с самыми разными людьми — от руководителей хозяйств до никому не известных сельчан, которые, как она говорила, «сами по себе».

К каждой такой поездке Евлогия тщательно готовилась, пользуясь не только служебными бумагами, но и своими старыми записными книжками, незаменимыми в ее теперешнем положении. Ей было особенно приятно от того, что на большую часть прежних знакомых, исключая, может быть, кое-кого из низовых руководителей, не оказали влияния перемены в ее и отцовом служебном положении. Как и в прошлом году, ее звали в гости, щедро угощали и делились своими бедами. Евлогия старательно все записывала, не давая каких-либо обещаний.

Для своих поездок она использовала субботы и воскресенья и поступала так по двум соображениям. Во-первых, народ в селах в эти дни свободнее; во-вторых, в ее управлении суббота и воскресенье — выходные, так что ее отсутствие не было заметно, да и дом ее не связывал — в конце недели отец обычно разъезжал по округу. Была еще одна причина, сугубо личного порядка: после недолгой размолвки они с Петко снова стали встречаться, и Евлогия сумела втравить его в свои авантюры. Вначале Петко противился, ему было скучно в канцеляриях и сельских читальнях, но двух-трех поездок оказалось достаточно, чтобы он заинтересовался, преодолел робость, которую обычно испытывал, входя в сельские дома. По настоянию Евлогии он стал брать с собой альбом и рисовал с натуры жилища, людей, домашний скот. Иногда Евлогия заглядывала из-за спины, и Петко конфузливо протестовал, грозился больше не ездить с нею. Она обещала, что не будет подсматривать, и втайне радовалась: у Петко была верная рука, в его набросках, сделанных вполне профессионально, была атмосфера поэзии и грусти. Сидя на складном стульчике прямо на улице, поудобнее устроив свою хромую ногу, он рисовал часами, посинев от холода, лишь дети да бродячие собаки досаждали ему время от времени.

В эту субботу «трабант» доставил их в Брегово. Евлогия долго откладывала поездку, хотя давно тут не была. После того как в прошлом году Диманка рассказала ей о тайных свиданиях ее матери с Караджовым в Брегово, она не смогла удержать себя, кинулась в машину и проехала по селу, нарочно сбавила ход у караджовского дома и помчалась обратно, плотно сжав губы.

Теперь она снова решила съездить в Брегово, на этот раз в обществе Петко.

— Я покажу тебе интересное село. — Ты ведь там не бывал, верно? — Она сама толком не знала, что в этом селе интересного, но это не имело значения, ее властно тянуло туда, к тому дому. — Бреговчане народ дошлый, — рассказывала она. — Плуты и работяги. И природа там плутовская: сверху скалы, как зубы динозавров, внизу райская долина, а посередине — сами бреговчане, расселись, как куры на пыльной земле, — то ли дремлют, то ли следят одним глазом, чтобы не пропустить историю, которая проходит мимо села с востока на запад.

Петко усмехнулся.

— Почему именно с востока на запад?

— А потому, что история ковыляет по своему привычному пути, так же как география по своему — с севера на юг и обратно.

— В таком случае и история может повернуть вспять, — размышлял вслух Петко.

— Нет, не может, — решительно возразила Евлогия. — История не любит возвращаться обратно, но если уж она даст задний ход, значит, либо что-то забыла, либо хочет кого-то наказать… Повторение — мать учения и мачеха истории — здорово я выдала, а? — Петко молчал, покачиваясь на тряской заснеженной дороге. — В этой материи я кое-что смыслю, — болтала Евлогия. — Я обнаружила, что история человечества напоминает собой судьбу отдельных людей. Те же элементы: детство, молодость, старость, оскудение, диабет, мудрость и глупость… Только в одном случае перед нами личность, а в другом — целое общество. Я знаю одного бреговчанина, Христо Караджова, ты слышал о нем? — Петко помотал головой. — Я покажу тебе его палаты в Брегово, они как раз на трассе восток — запад, так же как их хозяин… Эй, смотри, заяц!

Старый отощавший заяц пересек дорогу, отбежал на побеленное морозцем поле и замер, разглядывая машину и прислушиваясь. Евлогия сбавила газ.

— Его зайчиха либо где-то в этих местах, либо умерла, — проговорила Евлогия с неожиданной грустью в голосе и опустила боковое стекло. — Эй, родимый, что это у тебя уши так поникли, ты голоден?.. Голоден, понимаю, только нет у меня ни морковки, ни капусты, все пошло в засол. Симпатяга, — добавила она и закрыла стекло. — Жалко мне животинок, людей я меньше жалею. А ты?

— Мне животные нравятся, — ответил Петко.

— Животные в своей жизни более мудры, чем мы, ты не находишь? — продолжала Евлогия. — Они не создают государств, не созывают парламентов, не строят заводов и учебных центров. Иной раз я им завидую, а ты?

— Я не думал над этим вопросом.

— А вот я думала, и порой мне хочется стать каким-нибудь животным, например… Ты как считаешь, какое животное мне больше подходит?

— Белочка, — наугад бросил Петко.

— Ошибаешься, белочка — кокетка. Разве я похожа на кокетку? — Петко ответил отрицательно. — Значит, не белочка. И не лиса. Она хитрющая. А мне свойственно хитрить? — Петко опять покачал головой. — Правильно, — торопилась подтвердить Евлогия. — Хитростью я не отличаюсь. И кошка мне не сродни, скажу я тебе: кошки подленькие и глаза у них красивые, а у меня некрасивые. Правда же, некрасивые?

— Почему некрасивые? — возразил Петко.

— Да потому что некрасивые! — стояла на своем Евлогия. — Пошли дальше. Коровы из меня тоже не получится, стать овцой — не приведи господь… эврика, сообразила-таки! Коза я, вот кто. Что ты скажешь? — Машину занесло, Евлогия присвистнула и тут же вернула ее на проезжую часть дороги. — Какого ты мнения насчет козы?

— Раз она тебе нравится…

— Деле, не в том, нравится или нет, а в сходстве, дорогой живописец. — Евлогия заметила, как он покраснел. — Я упряма? Упряма. Ноги у меня как снимки? Тоже верно. И неприветливый взгляд. И носит меня по тропам, которые никуда не ведут. — Она вздохнула с каким-то удовлетворением. — Вот только бороды и рогов мне недостает. Не дал господь…

Они углубились в село, проехали мимо караджовского дома. В этих заиндевелых окнах, пустующей галерее и глухом дворе было что-то мертвящее, и Евлогия подумала, что от самого Христо Караджова тоже несет мертвечиной. Как же это ее мать могла сойтись с ним?

Они поставили машину перед правлением кооперативного хозяйства, и Евлогия пошла разыскивать председателя, которого она немного знала. Наверху все комнаты оказались заперты. Евлогия в душе обругала себя за то, что эта поездка оказалась непродуманной — здешних людей она не знала и не к кому было зайти в гости. Ей следовало сперва приехать сюда одной да посидеть часок в корчме — нашлись бы мужички, которые составили бы ей компанию. А Петко на такое не способен. А еще хочет стать художником… Но нет, она несправедлива, как раз наоборот, ей по душе его молчаливость, только иногда она хотела бы, чтобы он не был таким скованным.

Евлогия предложила ехать обратно. Петко лишь пожал плечами.

Перед домом Караджова машина остановилась. Подойдя к калитке, Евлогия молча посмотрела исподлобья в широкое открытое лицо пустующего дома и, ссутулившись, неторопливо побрела к крыльцу. У нее было такое чувство, что из дома за нею следит сам Христо Караджов, закрывая собой ее голую мать.

Дверь нижнего этажа была заперта. Евлогия оглядела двор, любопытные хатки, стоящие вокруг, и поднялась по галерее до верхнего этажа. Дверь и там оказалась на засове. Заглянула в заиндевелые окна, но увидеть ничего не смогла. Здесь они были, подумала Евлогия, припоминая подробности, которые удалось выудить у Диманки. Развлекались…

Ее взгляд описал дугу по выбеленному простору, спустился вниз, к реке, и устремился дальше, к голубоватому воинству лесов, за которыми, словно изваянные из мрамора, высились горы, — на запад, к столице, где сейчас наслаждались полной свободой те двое. Ее рука нырнула в сумочку, нащупала авторучку, листок бумаги. Она размашисто написала: «Ты останешься один. И поплатишься за все». А снизу поставила маленький кривой крест. Потом свернула бумажку вдвое и сунула ее поглубже в дверь.

Евлогия пересекла двор в обратном направлении, ступая в свои следы на девственном снегу. Нет, он не был так уж нетронут, его прострочили в разных направлениях крестообразные следы птиц, и он стал похож на рождественский пирог. Будто даже птицы выражали пренебрежение к хозяину.

— Извини, пожалуйста, — сказала Евлогия, плюхнувшись на сиденье. — Я должна была оставить записку.

По дороге в город ей пришла мысль пригласить Петко к себе: познакомит его с отцом, выпьют немножко, потом можно будет отвезти его домой.

В холле ее внимание привлекла лежавшая на столе записка отца — он уехал на периферию, вернется только завтра.

— Отец задержится, — приврала она. — Располагайся, где тебе удобно. Я быстренько что-нибудь соображу поесть.

Петко окинул взглядом обстановку, большой пейзаж Тырново, написанный маслом, портрет пожилой женщины в черном, с восковым лицом и такими же руками, покоящимися на коленях, прошелся глазами по переполненной библиотеке. Поглядев на давно не чищенный ковер, Петко невольно сравнил его с тем, что лежал у них в комнате. Да, тут жили по-другому.

Евлогия принесла напитки, закуску, расставила все на столике и пододвинула его к креслу, в котором сидел Петко, но тут же смекнула, что дала маху: этим она, сама того не желая, лишний раз подчеркивала его увечность. Отодвинув столик на прежнее место, она хлопнула Петко по плечу и с напускной бодростью сказала:

— Ну, Магомет, придвигайся к горе.

— Я не Магомет, я Петко, — бросил он, придвигая кресло.

— Тем лучше, на здоровье!

Чтобы избавиться от неловкости, Евлогия спросила, как он находит их квартиру. Петко ответил, что ему нравится, все сделано со вкусом, особенно пришлись ему по душе картины, прежде всего портрет старушки, это, должно быть, ее бабушка.

— Нет у меня бабушки, — с грустью сказала Евлогия. — Я не помню ни той, ни другой. Это просто портрет старой женщины.

— А мои бабушки живы, — сказал Петко.

Евлогия спросила, когда он покажет ей свои картины, но Петко дал понять, что не обещает: может быть, когда-нибудь. Когда они раззнакомятся? — припомнила она его слова. Может, и тогда. Выходит, он не особенно верит в их дружбу? Верит, но только дружба должна быть без скидок.

— Слушай, мил человек! — рассердилась Евлогия. Что это за разговоры? Зачем ты суешь мне в нос свои комплексы — а если я начну вытряхивать перед тобой свои, куда мы зайдем? Лучше выпей, расслабься.

— А что я такого сказал, чтобы так раздражаться, — что мы с тобой не равны, единственное. — И он жадно отпил из бокала.

— Люди равны на кладбище, — бросила она. — А в жизни каждый сам по себе. Расслабься ты наконец!

— Ева, давай говорить открыто. Ты меня жалеешь, а я этого не переношу, хватит с меня домашних.

— Не собираюсь я тебя жалеть…

— Тогда как же тебя понимать?

Евлогия растерялась. Ей нечего было сказать, он был прав — она действительно его жалела, покровительствовала ему, сочувствовала, рядом с ним ей было неловко, как всякому здоровому человеку. Но как бы ему внушить, что это еще не все, что существует и другое — ее влечет к нему! Как ему открыться, что она мечтает о новой операции, которая восстановила бы его ногу, признаться в том, что однажды ей даже приснилась его первая выставка; на одном из полотен был изображен хромой мужчина, сидящий у побеленной стены, ослепительно белой и чистой, а возле него стоял красавец кот и глядел ему в лицо. Под картиной значилось: «Автопортрет». Но вот что было странно — Петко без палки свободно расхаживал по залу, не обращая на нее никакого внимания…

— Ничего, Петко, ничего, — сказала она. — А картины ты мне покажешь. Будь здоров!

Прочти он в этот миг ее мысли, он бы поверил в чудеса. Ведь у него действительно есть подобный автопортрет, и действительно с котом, только художник изображен сидящим на скамейке под виноградными лозами с выброшенной вперед негнущейся ногой. Возле палки, выгнув спину, сидит кот, уставившись в зеленую листву наверху. Эту картину Петко начал рисовать два года назад, сперва сделал набросок, потом стал писать маслом. Работал втайне от своих домашних, когда оставался дома один, и прятал холст в чулане, под другими полотнами. Картина была уже почти готова: сплетения виноградных лоз, купающиеся в солнечных лучах, обилие светотеней, торжество радостных тонов. Только лицо хромого, попавшее в густую тень, оказалось темным. Прорезанное яркими солнечными бороздами, оно выражало суровую печаль и неизбежное примирение. Петко чувствовал, что это самая удачная его работа, и в то же время, глядя на нее, испытывал тайный страх, что это полотно может оказаться его первым и последним зрелым произведением. Что бы он потом ни нарисовал, все будет нести на себе отпечаток этой печали и грядущего примирения, хотя сюжеты будут другие.

— А ты знаешь, мама как-то спросила меня о нас с тобой, — сказал он после долгой паузы.

— И что же ты ей ответил?

— Ничего.

— Твоя мать подозревает меня, сама не зная в чем, — заметила Евлогия. — А сестра твоя по-глупому ревнует ко мне.

— Есть что-то.

— А ты ревнуешь сам себя, — добавила она.

— Возможно, — немного наивно усмехнулся он, разрумянившись от выпитого, его глаза казались чуть сонными.

Евлогия встала, порывисто поцеловала его в висок и метнулась на кухню, чтобы приготовить что-нибудь на обед. Когда она вернулась, Петко дремал.

14

Леда Трингова, стоя в ванной, делала массаж лица. Через полчаса за нею должен заехать Караджов, сегодня она будет гостьей в его новой квартире. С тех пор как они впервые вместе ужинали, прошло почти два месяца. Они часто ходили в кино, в рестораны, ездили на Витошу — он предлагал заночевать на какой-нибудь турбазе, но она отказалась: не могла оставить мать одну, не предупредив ее заранее. Караджов не стал настаивать, как и во всем другом. Вообще, то ли он такой странный по своей природе, размышляла Леда, то ли с вей ведет себя странно — теперь его ухаживания совсем не такие, как поначалу: говорит он мало, и меньше всего о себе. «Я весь обнажился в первый вечер, этого достаточно, — ответил он ей, когда она о чем-то спросила. — О себе вы не рассказали и половины того, что я. Пускай каждый держит свое прошлое про себя».

Когда он стал приглашать ее к себе домой и она заранее приготовилась ответить отказом, Караджов вдруг дал ей понять, что в данном случае речь идет не о ловушке — мол, жены дома нет, нечего теряться! «Мы с женой разводимся, живет она в провинции», — без видимой связи сказал он и подчеркнул, что на вечер приглашена одна супружеская пара, его друзья, так что они будут не одни. Леда поинтересовалась, давно ли они с женой живут порознь. «Какое это имеет значение? — ответил он. — Все уже решено». Леда настояла, чтобы он рассказал о своей жене, и Караджов бегло описал Диманку — ни похвал, ни осуждения. Однако за его внешним спокойствием она уловила и горечь, и сожаление. Последнее ее задело: даже если это так, зачем ей об этом знать, их отношения ее мало интересуют. Уж не ищет ли он в ней отдушину среди семейных дрязг?

Теперь она могла взглянуть на его странности под другим углом. Вроде бы нет оснований думать, что это мимолетная мужская шалость, очередное тайное бегство от семьи, вызванное желанием поразвлечься. А может быть, именно так и есть — просто это терпеливое выжидание опытного охотника? Она встречала таких мужчин — месяцами изображают из себя рыцарей, мятущихся и утомленных могикан, чтобы, улучив подходящий момент, броситься в атаку, позорящую обе стороны. Такие ненавистны ей.

Караджов все еще оставался для нее загадкой. Вначале она увидела в нем лишь послушного раба собственных инстинктов, но потом засомневалась в этом своем выводе, особенно после его откровений. Скорее импровизированные, чем обдуманные, эти излияния напоминали семена искренности, которые он небрежно забрасывал в ее душу, Потом он сказал о разводе… Ей никак не удается понять, какую цель преследует этот человек и вообще есть ли у него цель. А может, все это ради самоутешения.

Нет, она все же плохо знает мужчин. Лет пятнадцать назад она была самой тихой девчонкой в музыкальной школе: не участвовала в компаниях, ее не привлекали всякие там «междусобойчики», одевалась скромно, если не бедно. В то время у нее неожиданно умер отец, банковский служащий, добрая душа, как о нем говорили коллеги и родные, и остались они вдвоем с матерью бороться с нуждой. Леда помнит, что на похоронах отца она почти не плакала — душу сковал внутренний холод, а случившееся казалось ей какой-то нелепостью: отец ничем не болел, не пил, не курил, не обременял свое сердце излишними заботами и волнениями — словом, во всем отличался умеренностью, так что жить бы ему да жить. И вдруг этот инсульт.

Однако через несколько недель она почувствовала, что внутренний холод, размываемый воспоминаниями и ясным сознанием невозвратимости утраты, начинает таять, и всякий раз, когда она садилась за дядино пианино, вместе со звуками лились слезы. Играла она подолгу, не думая о технике, то превозмогая печаль, то снова погружаясь в нее и задыхаясь от слез. В ту пору у нее появилась тяга к флейте, на которой раньше она играла довольно редко. В отличие от пианино, в котором тона рождались готовые, установленные заранее, флейта всякий раз предоставляла ее душе и губам свободу, которая требовала особого настроя, давала возможность выразить свою сущность. В звуках флейты было что-то трепетное и в то же время исключительно хрупкое, в них ощущалась чистота и одиночество, и если пианино покоряло внушительностью, уверенностью звучания, то флейта привлекала ее своей удивительной нежностью.

А уверенности Леде не хватало еще с детства, не было ее и теперь, после стольких невзгод и явных успехов — как-никак удалось подняться до филармонии, она пользуется авторитетом, живет вполне сносно, хоть и без излишеств, ездила со своим оркестром за границу. Уверенности, однако, она не обрела. Ни на профессиональном поприще, где, чтобы стать солистом, надо иметь имя, ни в личной жизни — одна как перст, ни друзей, ни любимого человека, если не считать больной матери.

Леда всматривалась в свое отражение в зеркале — кожа у нее еще гладкая, возле ушей и над верхней губой легкий пушок, зачем ей этот массаж? Ради Караджова — не могла она не признаться. Последнее время он стал все больше привлекать ее как мужчина. Но, может быть, в еще большей мере Леду привлекала его загадочность, его живой слог, интересные рассуждения. «Жизнь, — говорил он ей, — это классический компромисс: между клетками, между особями разного пола, между началом и концом, здоровьем и болезнью, надеждой и отчаянием — стоит ли перечислять другие случаи? Следовательно, в самой природе человека заложена приспособляемость, способность подлаживаться, а значит, и двойственность, соломонов комплекс. Ведь существование не может держаться на крайностях. К тому же именно компромисс, как бы это выразиться, делает возможным внутренний обмен, без которого и жизнь невозможна».

Она тогда оценила это его наблюдение, но сказала: «При вашем здоровье вы, должно быть, мастер по части компромиссов…» И заметила, как Христо нахмурился.

Порой он приезжал веселый — лихой, как он сам выражался. Обычно это случалось в воскресные дни. Усевшись в его машину, они ехали на прогулку — в Искырское ущелье, на юг, в сторону Пловдива. Поскольку зима выдалась снежная, он купил себе модный спортивный костюм (как у Леды) и стал казаться стройнее, моложе. Еды с собой не брали — после прогулок на вольном воздухе Караджов любил завалиться в какой-нибудь трактирчик или ресторан, где можно было уютно посидеть. Леда видела, что ест он мало и заметно худеет. Как-то раз он признался, что начал заниматься гимнастикой по утрам и плаванием в бассейне.

Эти прогулки были ей приятны. Караджов не доставлял никаких неудобств, кроме того, что платил за двоих. Держался он просто и прилично: ничего себе не позволял, разве что мог дотронуться до руки, погладить ее волосы. Случалось это как бы между прочим, в такие моменты, когда он вел машину, и она принимала эти ласки как дружеские порывы, хотя и подозревала, что это признак самоукрощения, слишком продолжительного для болгарина.

Иногда, остановив машину, они бродили по полю, пересекали заиндевелые луга, спускались в глубокие долины, где под тонкой коркой льда пульсировала вода, вторгались в тишину онемевших садов и виноградников, доходили до леса, любовались густо заросшими холмами, издали напоминавшими солдатские затылки. Караджов шагал впереди, прокладывал путь, потом поджидал ее и, взяв за руку, помогал пересечь ручей или взобраться на скалу. С видимым удовольствием называл ей породы деревьев и кустарников: слива, груша, кизил, лещина, граб. Она видела, что тут он в своей стихии, что все это ему хорошо знакомо.

«Прошло столько лет, как я расстался с сельской жизнью, а она до сих пор тянет меня к себе, — однажды признался он. — Стоит мне выйти на вольный воздух, как руки начинают просить косу или лопату… Может, ты станешь смеяться надо мной, но я до сих пор людей физического труда ставлю выше всех других. У меня это чувство осталось с детства, я не прогоняю его». Она спросила, сможет ли он прогнать его, если захочет. «И не смогу, и не захочу, — ответил Караджов. — Я знаю, каким трудом добывается мера зерна, кошелка винограда, охапка сена. Не говоря уже о молоке да об этом полушалке чистой шерсти. — И он потянулся рукой к ее шарфу. — Тяжкий это труд…»

Ее слегка задели эти слова, ведь при помощи флейты молока не добудешь, значит, она где-то во втором ряду…

Леда вздрогнула — зазвенел звонок. Она погрузилась в свои мысли, а Караджов, как всегда, точен.

Мать закрыла дверь своей комнаты — она не одобряла нового знакомства дочки. «Что это такое? — корила она Леду. — Ходишь с женатым мужиком, который тебе в отцы годится. Разве перевелись мужчины?» Леда успокаивала ее, говоря, что ему от нее ничего не нужно, что человек он не нахальный и такой одинокий. «Мужчины — жеребцы, все до одного, — возражала старая женщина. — Дружба с ними кончается в постели, будто ты не знаешь!» Леда убеждала мать, что доверилась ему не сразу, долго присматривалась, да и сейчас проявляет осторожность. Но этот человек необычный — смирный, уважительный. Мать лишь качала головой: «За что он станет тебя уважать, за твои черные глаза? Вы даже не знаете, кто из вас чего стоит». И Леда с трудом сдерживалась, чтобы не вспылить: «Если он притворяется, мама, все равно не сегодня, так завтра выдаст себя, и тогда я укажу ему на дверь»…

У входа ее ждал Караджов, в новом костюме и в легком пальто, гладко выбритый и посвежевший.

15

Вечер уже близился к концу, а настроение все еще было приподнятое. Калояновы благосклонно приняли Леду, а она была сдержанна, но приветлива. Христо понимал, что решающее значение будет иметь то, как отнесется к ней Стефка. Если она начнет ревновать да сходить с ума, тогда ничего хорошего не жди. Лишь теперь до него дошло, какой это рискованный шаг — знакомить Калояновых с Ледой. Беременность Стефки была уже сильно заметна, Калоянов весь сиял, и они с Ледой решительно ничего не подозревали. Христо видел опасность не только и не столько со стороны Калоянова, сколько со стороны Леды — у него де было сомнения в том, что малейший намек Стефки прогонит ее навсегда.

Однако Стефка держалась превосходно. Поскольку она уже оказывала новоселу помощь в домоводстве, то сегодня чувствовала себя как бы хозяйкой и тактично вовлекала в эту роль Леду. Обе женщины сновали между гостиной и кухней, со знанием дела обсуждали разные мелочи, а это был верный признак доброжелательности. Леда с удовольствием слушала Стефкину болтовню.

— Ах да, черный перец, — щебетала та. — Мы с Христо выбрали для него место вот тут, правда же, удобно?

— Вполне, — ответила Леда. — А соль куда ставить?

Не была она еще здесь, пришла к заключению Стефка.

— Соль? На этой полочке, милая, мне кажется, так будет практично.

Леда с ней согласилась.

— Я поняла, что вы играете в филармонии, — воспользовалась моментом Стефка. — Завидую вам белой завистью.

Леда сказала, что завидовать особенно нечему, скорее можно позавидовать ей, Стефке, если она правильно понимает ее положение. Залившаяся краской Стефка ответила, что они с мужем маленько опоздали, но так уж получилось.

— Не говорите этого. Вовсе вы не опоздали! — воскликнула Леда. — Как же в таком случае быть мне…

— Вы, милая Леда, девочка по сравнению со мной. Ваша жизнь еще впереди, только бы встретился вам зрелый мужчина, который полюбил бы вас, если вы такого еще не нашли… — Стефка тихонько засмеялась, тайком наблюдая за своей собеседницей. — Сами, наверно, знаете: опытные мужчины более постоянны в любви.

— Я не особенно разбираюсь в мужчинах, — призналась Леда, задумавшись над словом «опытные».

— Скромничаете. Раз вы дружите с Христо… извините за откровенность, но я должна вам сказать, что у этого человека много хороших качеств. — Сделав небольшую паузу, она решилась: — Обычно о таких вещах говорить не принято, но я уверена, что он вас очень уважает.

Леда не обнаружила смущения, и это озадачило Стефку. Больше того, Леда подтвердила, что Караджов ведет себя очень деликатно, ей даже кажется, что он переживает свой развод.

Или ты мне врешь, или не знаешь, почем фунт лиха, подумала Стефка, все еще теряясь в догадках. В ее отяжелевшей груди разошлась горячая и в то же время леденящая струя, душа у нее разрывалась: Караджов самым неожиданным образом одарил ее материнством, и она все еще не знала, уважать его или ненавидеть. Если он до сих пор не повалил ее, решила Стефка, то, возможно, он действительно подавлен разводом. Но эта флейтистка, видимо, не понимает, что такие мужчины, как он, печалятся один день до полудня.

— Это была образцовая семья. — Стефка уже сгорала от ревности. — Жена у него археолог, удивительно тонкий человек. — Стефка заметила, как Леда насторожилась. — Я не посвящена в их дела, но мне кажется, что тут не просто какая-нибудь пошлая история. Впрочем, мы с мужем не перестаем надеяться, что еще не все потеряно. Не будет ничего удивительного, если они вернутся друг к другу.

Увлекшись протиранием кофейных чашек, Леда не ответила. Призадумалась, старая флейта! — обрадовалась в душе Стефка и засеменила к гостиной.

Там философствовали мужчины. Караджов расслабился, счастливый Калоянов тоже весь преобразился.

— Вроде к свадьбе идет дело, а, Караджа? — подмигнул он. — Пожалуй, и ты вроде меня станешь отцом на склоне лет?

До чего же ты наивен в этих делах, подумал Христо. Но кто в них не наивен?

— Стар я для этого, браток.

— Да ведь и я был стар, — ликующе вздохнул Калоянов. — А вот посмотри, что вышло!

— Что и говорить, чудо из чудес! — воскликнул Караджов.

Растроганный Калоянов не удержался и обнял его за плечи.

— Караджа, как приятно, что ты радуешься, в наше время, скажу я тебе, друзья познаются не только в беде, но и в радости…

Нежданная беременность Стефки взбудоражила и омолодила Калоянова, улыбка не сходила с его лица. Не так давно, когда Калоянов поделился своей радостью с Караджовым, Христо прекрасно сыграл свою роль: обнял его и потащил в первую попавшуюся пивную. А потом, стоя в обнимку на нетвердых ногах, они преподнесли Стефке два огромных букета цветов. В тот же вечер Калоянов узнал о знакомстве Караджова с Ледой и торжественно заявил, что иногда он готов прощать даже врагов своих, а уж о друзьях и говорить не приходится. «Хотя, — добавил тогда Цвятко, — Диманка не заслуживает обиды, ей-богу не заслуживает»…

— Поздновато приходят радости, браток, старею я, — внезапно пожаловался Караджов.

Но Калоянов не понял его.

— С молодыми флейтистками и я мог бы показаться старым, — опять подмигнул он.

— Я даже не притронулся к ней, — доверительно сказал Христо. Калоянов не поверил. — Не могу.

— Ты, часом, не влюблен?

— Привязался я к ней, сам не знаю, почему.

— Девушка, как видно, порядочная. Хотя, скажу тебе как другу, мне очень жаль Диманку.

— Может быть, и я в чем-то виноват, — помолчав, проговорил Караджов.

— Неужто вы не можете поладить, уступить друг другу?

Караджов вздохнул:

— Давай лучше поговорим о чем-нибудь другом.

В гостиную вошли женщины — принесли кофе и фрукты.

— Опять совещание! — певуче начала Стефка. — Не боитесь, что так недолго и состариться?

— И помереть, — мрачно добавил Караджов.

— А если я хочу остаться бессмертной? — игриво вставила Стефка.

— Бедная земля, она бы и одного столетия не вынесла нашего бессмертия.

— Какой ты жестокий! — Она ласково шлепнула Караджова по щеке. — А мне хочется танцевать…

Они начали покачиваться в ритме блюза, а Калоянов никак не мог приноровиться ни к блюзу, ни к Леде — он выучился танцевать только танго. Будь он чуть наблюдательней, то мог бы заметить, как пальцы его жены сжали плечо Караджова. Но он ничего не замечал.

Караджов прекрасно понимал порыв Стефки, но оставался холоден: не испытывал волнения от прикосновений к ее налитому телу, не вспоминал пережитого, оно для него было мертво. Мысль его витала где-то далеко-далеко. Он размышлял о сущности мужчины, об отвлеченности его натуры, о том, как быстротечна страсть, и об этом безразличии к зарождающейся жизни; о том, на какое одиночество обрекает мужчину бытие, как гнетут его мелочи жизни. Неспособный терпеть однообразную повседневность, он грозится преобразить ее в соответствии с собственными идеями и замыслами, его натура не довольствуется чувственными утехами. Посматривая на танцующих Калоянова и Леду, он ощутил в душе холодок: есть что-то смехотворное в этой жизни…

Близилась полночь, Калоянов со Стефкой собрались уходить. Леда хотела идти вместе с ними, но в прихожей случилось небольшое замешательство.

— Давай проводим гостей, а потом я тебя провожу, тебе с ними не по пути, — предложил Караджов.

Леда сказала, что ей бы хотелось взять такси.

— В такую пору такси не найдешь, — спокойно возразил Караджов. Калоянов рассеянно смотрел вокруг, а глава Стефки внезапно заблестели. Караджов поймал этот взгляд — в нем была ревность. Поймала его и Леда. И решила задержаться.

Они проводили Калояновых до двери парадного, и Стефка взглянула на них с Ледой снизу: вот они, будущие супруги, стоят друг подле друга, без пальто, им и не нужно пальто — ведь им принадлежит этот дом, эта ночь, следующая за ней и все другие ночи…

Караджов с Ледой возвратились в опустевшую гостиную — стол с остатками ужина имел непривлекательный вид. Они переглянулись.

— Сейчас я уберу, — сказала Леда. — Потом ты меня проводишь.

Караджов подошел и положил руки ей на плечи. Леда вся напряглась, готовая оказать сопротивление. Но Караджов стоял неподвижно, задумчиво.

— Если я когда-нибудь скажу тебе: останься на ночь, на много ночей, ты останешься? — спросил он.

Караджов увидел, как у Леды расширились зрачки. Они продолжали стоять не шевелясь, словно он посвящал ее в сан. Его руки были протянуты к ней, ее — висели, как плети, и за этой расслабленностью крылась твердость. Может, они боятся друг друга?

Он, похоже, боялся больше, чем она, и больше нуждался в ней. Что со мной происходит? — спрашивая себя Караджов. Неужто я и в самом деле привязываюсь к этой женщине, которую, по существу, плохо знаю? Он подался к ней, обнял ее обеими руками и увлек в какое-то подобие танца — без музыки, без ритма. Его пальцы ощущали напруженность ее тела, ноздри вдыхали запах ее волос и тонкий аромат ее кожи, губы подрагивали от прикосновения к выбившемуся из прически завитку ее волос. С каждым новым шагом он ощущал силу страсти, накопившейся и напластовавшейся в нем за все дни и ночи с момента их знакомства. Именно накопившейся и напластовавшейся — состояние столь странное для него, как и пассивность. В самом деле, Леда была мало похожа на женщин, которые привлекали его с первого взгляда, это было загадочное существо — дьявольская смесь хрупкости и недоступности, хандры и гордости. Теперь Караджову стало ясно: чем больше он старался быть естественным в своей откровенности и в своем смирении, тем больше домогался ее, это была жажда любой ценой овладеть ею. Да, он изображал из себя усталого интеллектуала, очутившегося в коридорах власти, вырвавшегося из провинции, но сохранившего свои корня, которые позволили ему мужественно переносить одиночество в неуютной столице. Он играл эту роль если не блестяще, то с увлечением. Неужели напрасно? Неужели он не перешагнет узенький порожек, который Леда возвела перед ним? В этой ее недоступности он видел некий тайный знак превосходства, невыносимого, пробуждающего в нем все темные силы — ревность, властность и мстительность. И страсть, подогреваемая воображением и самолюбием, все сгущалась…

— Останься, — шептал он ей на ухо. — Я постелю тебе отдельно и не притронусь к тебе, если ты сама не пожелаешь…

Леда двигалась в танце, заключенная в его мощные объятья, но с опущенными руками — словно кукла. Караджов понял, освободил ее, усадил на диван, а сам сел напротив. Он задыхался от стыда и растущего возмущения. Чего она хочет — чтобы он набросился на нее, как тигр, и сломил ее и чтоб потом благодарно целовать его? Неужто в ней ничто не дрогнуло, ни один даже самый маленький мускул?

— Понимаю, ты относишься ко мне с подозрением. Сказать по правде, иногда я действительно испытываю искушение, но сегодня — вроде бы нет. Ты мне не веришь, не так ли?

Леда не ответила, и Караджов хотел было доверительно сообщить ей, что, может быть, тут сказывается его возраст, что он все больше привязывается к ней, но в этот момент его взгляд упал на складку юбки, слегка обнажившую ее ногу. В глазах у него помутилось, он не смог удержаться и бросился к дивану, жадно ища ее губы. Ее это не удивило, и поначалу она повиновалась его рукам, его дыханию, то бурному, то прерывистому, но потом нахмурилась и, собравшись с силами, резко, с удивительной для нее силой оттолкнула его и вскинула голову.

— Нет! Не смей!

Валяющийся на ковре, у нее в ногах, пристыженный и разъяренный, Караджов смотрел ей прямо в глаза, готовый на любое безрассудство. Однако и в этот раз чутье не обмануло его: Леда следила за ним с ледяным спокойствием. И он понял, что ею владеет не столько отвращение, сколько равнодушие. Да, это поражение. За ним должен последовать разрыв.

Голова его упала на грудь, и, обессиленный, он едва слышно произнес:

— Прости.

Вместо ответа Леда нервно взъерошила ему волосы и встала. Они молча надели пальто, молча сели в такси. У дверей ее дома Караджов чмокнул ее в руку и пошел обратно, не оглядываясь. Он старался ни о чем не думать, только двигаться, дышать и смотреть вокруг. Ему это почти удавалось. Но как только он переступил порог своего дома и оказался в неприбранной гостиной, ему сделалось не по себе. Он обвел взглядом комнату, предмет за предметом: здесь она сидела, вот ее вилка, здесь они танцевали, потом она села напротив, и тогда он… Грудь пронзила жгучая боль — он почувствовал себя совершенно одиноким, несчастным и всеми брошенным, губы его вздрагивали от невысказанных слов. И он ясно осознал, что полюбил.

16

Торжество уже шло на убыль и грозило превратиться в традиционную скуку: разделившись на группы, гости все больше погружались в служебные темы. То, что полагалось сказать по случаю проводов Хранова на пенсию, было уже сказано. Хвалы Саве Хранову были возданы, и больше, чем он того заслуживал, подарки были вручены, пожелания выражены. Желали ему в основном примирения с судьбой: отныне и впредь Саве Хранову вменялось в обязанность следить за газетами и за своим кровяным давлением, радоваться внукам и солнцу. Аслова о том, что он мог бы еще оставаться в боевом строю, звучали скорее как утешение.

За длинным столом сидели работники окружкома, директора и секретари парткомов, инженеры, председатели общественных организаций, главный редактор местной газеты. Вокруг вертелся, щелкая своим аппаратом, фотограф Бедросян, мастер фотоэтюдов, председательское место занимал Бонев — порядок есть порядок. В центре восседал сам Хранов, опекаемый Дженевым и Парушевым, секретарем по идеологическим вопросам. Напротив них расположились другие секретари, рядом с ними — заведующие отделами, заведующие секторами, инструкторы. А в самом конце скромно молчал технический персонал, располневшие женщины с усталыми лицами. Стереопроигрыватель опять заиграл вальс, но желающих танцевать не оказалось — в этом зале танцы никогда не устраивались, так же как и застолья, сегодняшний банкет был исключением. Музыку выключили, спели «Гей, Балкан…», и группы стали распадаться на группки — тоже по иерархическому признаку.

Наблюдая за людьми, Бонев думал о том, как можно было бы по-другому проводить на заслуженный отдых старого Хранова. Так ли уж обязательно устраивать какое-то особое чествование? Бай Сава, как и любой другой, служил нашей общей идее, посильно трудился и получал за свой труд. Только ли за труд?

Он бросил взгляд на Дженева. Ему было известно, сколько получал один и сколько — до недавнего времени — другой. Но странная вещь: он не мог себе представить Стоила с кошельком в руках. Другое дело бай Сава, его пухлый потертый бумажник наверняка был для него ближе, чем народные миллионы, которые больше занимали Стоила.

Вот Дженев предлагал тост. Но что это был за тост — две фразы в честь виновника торжества и пять-шесть в честь болгарина, которому нелегко далась большая индустрия. Брался он за нее как бог на душу положит, а под конец дошел до того, что стал наводить марафет, чтобы пустить пыль в глаза. Так прямо и сказал: чтобы пустить пыль в глаза… Да еще добавил: «Здесь есть специалисты, пусть они меня простят за это, чтобы не прощать потом наедине».

Чудак.

Бонев задумался. Когда некоторое время назад, после мучительного разговора у Дженева, он излагал наверху идеи будущего секретаря по промышленности, конечно, предварительно ужав и упорядочив их, им владели сомнения, каких он давно не испытывал. Человек уравновешенный, с весьма средними познаниями — в этом в моменты раздумий приходилось отдавать себе отчет, — Бонев понимал, что в предложениях Стоила таится риск, как во всякой неизвестности, может, даже больший. На первый взгляд ничего особенного, но ведь речь шла об объективности критериев, а это дело не такое уж простое. Удастся ли решить его с помощью коллегий, опытных норм и прочего или они посеют лишь сбивающие с толку иллюзии, которые потом придется не то что жать — вырывать с корнем?

Именно это нельзя было предрешить, и бывали минуты, когда Бонев сожалел, что остановил свой выбор на Стоиле. Может быть, он действительно больше годен для какой-нибудь кафедры, для теоретических диспутов, для роли советника или эксперта? Кто знает…

Два прошедших месяца Бонев пристально следил за первыми начинаниями Дженева, за тем, как осторожно он все ощупывал и предварительно изучал. Стоил внес предложение назначить Крыстева директором завода, Батошеву — заместителем по производству, а Миятева — директором химического завода. Заготовили письмо в центр. По вечерам у Дженева собиралось множество народу. Наведывались Крыстев, Миятев, Белоземов, Батошева, инженеры и экономисты других предприятий. Иногда заводские специалисты собирались в окружкоме. Бонев не зная, о чем там говорилось, что обсуждалось, но нисколько не сомневался, что Стоил ничего важного от него не утаит. Кроме того, как ему стало известно, Стоил встречался на предприятиях с рабочими и техниками, раздавал письменные анкеты и настаивал, чтобы в них писали правду, только правду…

В зале стоял унылый шум, в одном углу уже играли в шахматы. Раскрасневшийся от вина и нервного напряжения, Сава Хранов пребывал в торжественной неподвижности и время от времени отвечал кому-нибудь с важным видом, хотя чувствовал себя внутренне надломленным. Надо уделить старику немного внимания, подумал Бонев, но в этот момент к нему подошел Стоил. Они сели в сторонке — потолковать без повестки дня, как выражался Бонев.

— Ну рассказывай, Стоил. За жизнь? За любовь? — начал Бонев, перенося бокалы. — О работе я не спрашиваю.

— И за любовь тоже? — удивился Дженев.

— Существует же такая присказка…

— Присказка существует, а вот существует ли любовь?

— Еще тебе жаловаться, холостяку, с твоим-то опытом…

То ли он на что-то намекает, то ли так неуклюже шутит? — озадачился Стоил.

— По-моему, мы оба старые донжуаны.

— Что старые, я согласен, а по части донжуанов так легко не соглашусь. — Они подняли бокалы. — Как бай Сава, переживает?

— Не столько переживает, сколько меня клянет.

— Я с ним беседовал, и довольно долго, так что пусть это тебя не тревожит. Главное, чтобы люди тебя принимали с открытой душой. Я слышал, что ты стал бывать на предприятиях, это хорошо. Не знаю, смогу ли то же самое сказать о предложениях, которые ты мне прислал.

Дженев повертел в пальцах полупустой бокал.

— Тебя что-то не устраивает? Давай, говори прямо.

Но тут разговор оборвался, к ним подошел Хранов с бокалом в руке.

— Что это вы так обособились? — со скрытой обидой спросил он.

— Личные проблемы, бай Сава, — решил его успокоить Бонев, но Хранов еще больше обиделся.

— Тогда извините, — бросил он и хотел было уйти, но они удержали его, почти силком усадили, налили вина. Надо было сказать ему что-то теплое, но только не сочувствовать. И Бонев нашел подходящие слова.

— Ну как живется на свободе, бай Сава? Наверно, как в сказке: встанешь утром с постели — ни тебе заседаний, ни тебе сессий и пленумов, хочешь, наслаждайся жизнью в парке, хочешь, с внучонком забавляйся. Дождемся ли мы этой блаженной поры, Стоил, а? Дженев качнул головой.

— Дай вам бог дождаться, тогда поймете меня, — ответил Хранов.

Он и в самом деле переживает, пришел к заключению Бонев. Неужто и я так вот раскисну в один прекрасный день?

— Мы тебя понимаем, Сава. Человек горит на работе, и вдруг — свобода. Однако позволь тебе заметить: очень важно уметь пользоваться свободой при любых обстоятельствах.

— Поучаешь меня? — спросил Хранов, повернувшись спиной к Дженеву.

— Упаси бог. Просто я представил себя в твоем положении… Ну, поднимем бокалы. Ваше здоровье!

Вам-то что, рассуждал про себя Хранов. Своя рубашка ближе к телу. Уже в течение двух месяцев он ложился со снотворным, просыпался когда попало и ходил взад-вперед по жарко натопленной комнате. Какие только мысли не бередили его взбудораженный ум: вот сколько грызлись Дженев с Караджовым, да оба вышли победителями, а все шишки посыпались на него, секретаря окружкома, занявшего принципиальную позицию; думал он и о том, как изменилось отношение к нему Бонева — тут, должно быть, Дженев постарался; и о том, что в последнее время пошла мода заигрывать с молодыми. Не ожидал он, что так закончится его карьера, ни за что бы не поверил! И вот, пожалуйста: один орден, несколько грамот, этот убогий банкет и — марш домой! Мучительней всего появляться среди людей — в соседней бакалее, на бульваре, на собраниях домкома… Сава Хранов — и вдруг какой-то кружок, редколлегия стенгазеты, бригада по сбору утильсырья, товарищеский суд. У него слезы навертывались на глаза…

Они пили неторопливо, сосредоточенно, каждый думал о чем-то своем.

17

Возвращаясь с банкета, Крыстев, новый директор завода, подождал Дженева, и они вместе пошли по ночному городу. Свежий воздух приятно щекотал в горле; разгоряченные вином, они наслаждались прохладой.

— Как тебе нравятся эти проводы? — нервно спросил Крыстев.

— Что тут скажешь…

— Когда я смотрел на все это, у меня мелькнула мысль, что, если бы нашему бай Саве поставили на стол гипсовый бюст, он и его бы потащил домой.

— Пускай, переживет, по крайней мере не будет мешать.

— Ты в этом уверен?

— Я мало в чем уверен, Найо. И меньше всего уверен в себе.

— Ну вот еще… Я прочитал материалы, что были на первой полосе газеты. Есть смелые вещи, особенно про того доцента, как его…

— Катранджиев.

— Мыслящий человек.

— Бог с ней, с газетой. Главное — до конца месяца ты должен закончить выработку опытных норм, чтобы мы могли представить их на одобрение.

— А что же будет со ставками?

— Ставки, вероятно, снизят. Но я думаю, экономию от уменьшения брака нам разрешат использовать для премий.

— Хорошо бы.

Дженев закурил.

— Слушай, если в течение полугодия мы увеличим количество первосортной продукции хотя бы процентов на десять и резко сократим брак, это будет наш лучший козырь.

Они остановились у обувного магазина. Витрина была заставлена туфлями одной и той же модели.

— Ты только посмотри, какую гонят обувь, — возмутился Дженев. — Можно подумать, что нам некуда девать кожу, и натуральную, и искусственную, ради оборота мы должны носить вот такие башмаки. Ей-богу, я этого понять не в состоянии…

— Но как на снижение посмотрит рабочий? — задумчиво сказал Крыстев. — Допустим, полгода он согласится восполнять урезанную зарплату премиями, но в конце концов спросит: а почему я не должен получать прежнюю зарплату? Ведь премия должна служить прибавкой. Вот в чем загвоздка.

— Понимаю. Но, мне кажется, иного выхода у нас нет, мы можем опираться только на рабочую совесть. Это же эксперимент, надо объяснить людям, что сперва мы должны доказать его пользу, закрепить достигнутое и этим заслужить более высокую оплату. Они ведь все равно не получают премиальных, значит, база для разговора имеется.

Стоил потянулся к пуговице пиджака Крыстева, потрогал ее, словно хотел убедиться, насколько прочно она пришита. Ему вспомнились слова Бонева, и он раздумывал над тем, стоит ли об этом говорить директору завода.

— Найо, последнее время я плохо сплю и все думаю: мы не должны устраивать шумиху, без конца подстегивать людей. Наоборот, работа должна вестись в спокойном ритме, надо ликвидировать перебои со снабжением, наладить контроль за качеством, не созывая лишних совещаний и собраний — пускай рабочий поймет, что он имеет дело с серьезными людьми. Серьезность — вот в чем соль. — Они переглянулись. — Ну, иди спать, время позднее.

Простившись с Крыстевым, Дженев остался на улице один, не хотелось ему идти домой. В чистом зимнем небе вокруг начищенной до блеска лунной сковороды трепетали пушистые крупные звезды. Обводя взглядом небесный свод, Стоил невольно подумал, что глаз человека справляется со своей задачей куда лучше, чем его ум, — преодолевает огромные расстояния без всяких усилий и посредничества. Не так обстоит дело с умом — он бессилен перед временем, которое наивно пробует объять и прозреть, не имея подходящих органов чувств. Пространство в несколько квадратных метров время охватывает с той же загадочной мощью, с какой охватывает всю Землю, планетарную систему, космос, и иллюзии овладеть временем словно растворяются в его бесшумном потоке, текущем одновременно во всех возможных направлениях, то есть суммарно неподвижном. И если в физически постижимом, осязаемом пространстве мы орудуем успешно, то со временем дело обстоит иначе. Секунды, часы и годы нам служат сравнительно неплохо, но за ними следуют века, эпохи, эры, несущие в себе непостигнутый опыт, и где-то над головой пролетает, словно мираж, мечта, именуемая будущим. Однако само по себе время безразлично и к прошлому, и к будущему и делает все бессмысленным, бессмысленным…

Стоил вдохнул свежего воздуху, закашлялся, вдохнул снова и снова, с удивительной легкостью. Он чувствовал, как кислород очищает его тело, рассеивая мысль и сгущая чувства: этим же воздухом дышали его предки, мать, отец, десятилетиями он насыщал их кровь, как насыщает сейчас кровь его и Евлогии и, дай-то бог, будет насыщать кровь ее детей и внуков. Вот где кроется простота и таинство жизни, так ясно ощущаемые в эту ночь, здесь, среди разметавшегося во сне города. Именно этот воздух, ничем не отличающийся по своему химическому составу от остального, наполняющего мир, но неповторимый, потому что родной, словно бы защищает нас от всего воздушного океана, как память о наших предках, позволяет нам не терять самообладания в противоборстве добра со злом. Да, Бонев, все есть в этом мире — и любовь, и ненависть, и страх, и отвага, и смысл, и бессмыслица, и между этими вечными магнитами живем мы, увлекающиеся и нуждающиеся в равновесии, которое достигается с трудом, но все же достигается.

Стоил протянул руку, отломил крошечную веточку, снаружи она была корявая, а внутри сочная, он понюхал ее и легким шагом направился домой, где его ждала Евлогия.

18

После той ночи, когда Караджов провожал Леду домой, он провел две недели в мучительном одиночестве и в неуемной тоске по ней. Все казалось, что она вот-вот даст о себе знать — самолюбие не позволяло ему сделать это первым. Он рассчитывал на ее великодушие, ему хотелось верить, что она все же оценила чувство, которого он не смог скрыть.

Первые два-три дня он считал ее молчание вполне естественным. Едва ли можно было рассчитывать, что она, с ее характером, станет звонить уже на следующий день, как будто ничего и не было. Внутреннее чувство подсказывало ему, что ее звонка следует ждать через два-три дня, не раньше. Но дни текли, а она все не объявлялась.

Погруженный в дела, Караджов внезапно с душевной болью вспоминал о ней, и все валилось из рук. И чем дольше длилось ожидание, тем чаще замирал он у письменного стола, вблизи телефонных аппаратов, охваченный почти маниакальной боязнью пропустить ее звонок.

В следующую неделю он лишился сна. Ложился поздно, после полуночи, весь вечер дремал у телефона, который вообще редко напоминал о себе: звонили Калояновы, иногда с работы, но после десяти телефон молчал. Караджов вспоминал, что в эту пору заканчиваются концерты, и во всех подробностях представлял себе филармонию: народ одевается и расходится, среди оркестрантов Леда, зажавшая под мышкой флейту в футляре. Разве мыслимо, чтобы у нее не нашлось двух стотинок для автомата, разве трудно набрать шесть цифр из записной книжки? Не может же он сам караулить ее в филармонии или слоняться под вечер возле кафе — это было бы унижением.

Гостиная давила на него со всех сторон, ее стены поглотили все звуки, и в образовавшейся тишине набухала печаль Караджова, его уязвленная гордость. Сознание, что им грубо пренебрегли, не давало ему покоя. Выходит, она способна пойти после концерта домой, даже не позвонив ему, поужинать и лечь в постель с книгой в руках, безмятежно спать до самого утра и проснуться с чистой совестью, со спокойной душой. У нее нет ни капельки жалости… Безрадостные мысли следовали одна за другой в полуночной тиши, оглашаемой лишь немой пульсацией сигареты. Где-то он сделал промашку, а может, просто не сумел ее увлечь — своей внешностью, словами, мыслями, своей откровенностью, которая лишь в последнее время стала помогать ему в отношениях с женщинами. А может, наоборот, эта откровенность сверх меры обнажила его и отпугнула женское сердце? Ему не хотелось верить: Леда достаточно умна, и у нее было достаточно времени, чтобы убедиться в его добрых намерениях, в том, что он не разыгрывает сцены, не выступает в роли искусителя, если не принимать в расчет его неудавшейся попытки на диване.

А что, если дело совсем в другом — что, если сами исповеди отталкивали ее своей непривычностью или, наоборот, заурядностью? Самого главного о своей жизни он не рассказал, не коснулся ее темных сторон. Неужто она это почувствовала? Тоже может быть, женщины проницательны.

Нет, все не то. Просто он ей не понравился, стар он для нее: несмотря на то что заметно похудел, он выглядит основательно износившимся мужчиной, капитаном дальнего плавания, вернувшимся из своего последнего рейса — завтра пойдет искать краску для волос и пить тонизирующие настои из трав.

Караджов зло усмехнулся: эти городские замухрышки понятия не имеют, из каких жил скручена его сельская стать, какие соки в нем текут и долго еще будут течь. Зря он так церемонился, зря. Нет такой женщины, которая поначалу не стала бы противиться.

Мысленным взглядом Караджов увидел ее походку, затаенную гибкость, желтый ритм ее босоножек, напоминающих копытца молодой лани. И его страсть разгорелась с новой силой.

Когда была на исходе вторая неделя, он не выдержал. Тем более что предстояла поездка в приморский город, где он должен был руководить крупным совещанием. Ранним утром, вместо того чтобы ехать на работу, он направился к ее дому. Последние дни его не покидала надежда на то, что Леда заболела. Эта мысль, настолько же простая, насколько и реальная, словно свеча, озаряла душу Караджова, и взгляд его делался светлей. И пока трясся в старом троллейбусе, он молился, чтоб это было так, чтоб ее уложил в постель какой-нибудь грипп, а еще лучше — обыкновенная простуда или другое легкое заболевание.

Караджов зашел в цветочный магазин, набрал гвоздик, только начавших распускаться, между ними зеленым дымком поднимался аспарагус. И взлетел по стертым ступеням лестницы.

Открыла пожилая женщина с выцветшими глазами, вероятно, ее мать, которую он ни разу не видел. Она смерила его взглядом.

— Вы Караджов, если не ошибаюсь?

— Да, это я, — хрипло ответил он, вертя в руках букет.

— Леда уехала в горы кататься на лыжах. Вам она оставила письмецо, подождите, я сейчас. — И женщина скрылась в темном коридоре.

Караджов даже пошатнулся: кататься на лыжах! Невероятно.

Взяв изящный конвертик, он машинально протянул женщине букет и, не сказав ни слова, стал спускаться вниз. Конверт он держал в пальцах, словно пинцет, которым ему предстоит вскрыть собственную рану. Распечатал его у самого выхода, возле почтовых ящиков. Прочитал письмо и решительно ничего не понял. Потом прочитал еще раз, более спокойно, строчку за строчкой.

«Трудно мне писать, но я должна. Ты был так добр ко мне, благодарю тебя за все, но дело заходит все дальше, а я остаюсь равнодушной. Что я могу поделать, такая уж я. После долгих раздумий я решила, что надо перерезать нить, пока не поздно. У тебя сильный характер, и, я уверена, ты переболеешь. Очень прошу, не ищи меня больше. От души желаю тебе счастья, которого я не могу тебе дать. Леда».

Первое, что увидели его глаза, была облупившаяся штукатурка, стена, на которой вкривь и вкось висели почтовые ящики. На одном из них значилось ее имя, вдруг ставшее таким далеким. Он снова стал читать письмо. Ты был так добр ко мне… такая уж я… очень прошу, не ищи меня… Именно в этой невыносимой просьбе была заключена вся правда: Леда ушла.

Одним духом он взбежал наверх. На этот раз женщина с выцветшими глазами не торопилась открывать.

— Куда уехала Леда? — спросил запыхавшийся Караджов, когда она появилась наконец в щелке приоткрывшейся двери.

Женщина ответила, что не знает.

— А когда вернется?

Она обожгла его злым взглядом и захлопнула дверь.

Как вышел на улицу, сколько времени бродил по городу, он не заметил. Опомнился, только когда стал подниматься по какой-то очень знакомой лестнице. Здесь была мансарда архитектора, в которой он расстался с Марией. Перед последним этажом он остановился: что он здесь ищет — сочувствия, утешения? И у кого — у Марии? Как-то раз он случайно увидел ее на улице, в компании небрежно, но модно одетых молодых людей, вероятно, из артистического мира. Мария звонко хохотала, но, когда увидела его, смех оборвался, и Караджов ощутил на себе ее злобный, мстительный взгляд.

Караджов пошел было вниз, однако ноги сами понесли его к мансарде. Рука легко отыскала нужный ключ, щелкнул замок, и он переступил порог. Шторы были задернуты, сквозь щелку пробивался тонкий луч. Ему бросилось в глаза одеяло архитектора — тщательно заправленное, это, конечно, сделали женские руки. Вещей Марии не стало. Застоявшийся воздух убеждал в том, что здесь давно никого не было.

Присев на край кровати, Караджов закурил. Мария ушла, как Диманка, как Леда. Над ним нависло проклятье: женщины бегут от него. Осталась одна Стефка, связанная тайной, недоступная и властная в роли игривой приятельницы. До чего же ты докатился, Христо Караджов?

На губах у него застыло слово «Леда», горечь переполняла его. Загасив недокуренную сигарету, он откинулся на кровати, упершись головой в стену. И впервые в жизни, с тех пор как себя помнил, выругался — грубо, зло. Чего он добился от этой жизни? Власти, денег, женщин, свободы, славы? Всего и ничего. Всего и ничего! Леда — последнее подтверждение этому. Именно в ней его проклятье, именно ее устами и почерком оно заговорило, заклеймив его, отвергнув единственный его чистый порыв.

Ему было больно.

19

Во второй половине дня Караджов уложил чемодан, пропустил глоток коньяку, выпил чашку крепкого кофе и сел за руль. Совещание должно начаться только через два дня, но у него не было сил ни на час оставаться больше в этом пустом городе, в своей онемевшей квартире, в шумных учреждениях, возле телефонов, по которым ему не услышать голоса Леды.

У него не было ясности, куда он сейчас поедет: прямо к морю или остановится где-нибудь по пути. Петляя по городу, он, сам не зная как, оказался на улице, где жила Леда, и сбавил скорость. Она в самом деле уехала в горы, о которых до этого и упоминания не было, или скрывается дома, оберегаемая матерью? Теперь это уже не имело значения. Он свернул в первый попавшийся переулок. Ему вдруг пришло в голову, что единственное место, какое он сейчас должен посетить, — это его родное Брегово, старый отчий дом.

В машине стало тепло, он расслабился. Теперь можно спокойно ехать и ни о чем не думать. Он включил радио: народная музыка, сводка о производственных достижениях, искажаемое помехами пение оперного хора, напоминающее о давно забытых чувствах. Он выбрал народную музыку. Слушал, а мысли витали где-то далеко.

С тех пор как перебрался в Софию, Караджов не ездил по этой дороге, такой знакомой и как будто новой. Одно время он все порывался съездить в свой город, в село, забрать кое-какие вещи, повидаться со знакомыми, а главное — поговорить с Диманкой, попытаться найти тропинку к ее сердцу.

Весть об избрании Дженева секретарем окружкома застигла его врасплох. И хотя их служебные пути разошлись в разные стороны, а личные связи оборвались навсегда, узнав эту новость, он испытал ревность, почти зависть, к тому же в этом факте он усмотрел и скрытую угрозу для себя — сбывались его давнишние опасения. Стоил снова взял над ним верх, и он ничего не может ему противопоставить. Как это ни странно, он сам способствовал возвышению Дженева. Ведь если бы между ними не произошел разлад, они до сих пор вдвоем управляли бы заводом и прикидывались бы друзьями.

Стая гусей вынудила его нажать на тормоза, машину занесло. Неподалеку стояла группа крестьян, они глазели на него, засунув руки в карманы.

— Чертовы зеваки! — прорычал Караджов.

Нет, притворяться друзьями они больше не смогли бы. Не только потому, что спор между ними с каждым днем углублялся, подогреваемый честолюбивыми помыслами. Мария продолжала увиваться вокруг него, а он не мог устоять перед соблазном, обостряя в то же время отношения со Стоилом, — это были две стороны одной медали. Но тогда он этого не сознавал с такой ясностью.

Конечно, были и другие факторы: вмешательство Калоянова, Бонева, возможность перебраться в столицу. Но получилось так, что из всех своих передряг победителями вышли они оба, а побежденными остались женщины, и прежде всего Диманка. Волнует ли она его? Так же, как Леда. И так же, как Стоил… Так же как — значит, никак.

Он ехал в родные края, впервые не испытывая того радостного возбуждения, какое ему было знакомо с молодых лет, со щемящей душой бежал он из города, в котором осталась Леда… Да пошли они к чертям, все эти флейтистки, все бабье, не стоят они того.

Машина вонзилась в стелющийся по шоссе зимний сумрак, под колесами шуршала слякоть, но частый хруст напоминал о надвигающейся стуже, которая присыплет дорогу сахарком и сделает езду приятней, но и опасней. Время от времени он тянулся к ручке приемника, чтобы нащупать в эфире что-нибудь особенное. Наконец нашел станцию, передававшую классическую музыку. В благородном звучании оркестра слышались голоса фагота и кларнета, который Караджов принял за флейту. Его слух ловил сложные переплетения звуков, погружал их в память, и они омывали бледное похорошевшее лицо Леды, стоящей на сцене, расплескивались по залу и снова вливались в него, сидящего в первом ряду. Слабые импульсы далеких миров… Но ему и этого было достаточно: он испытывал нежность к зачарованной Леде, к ее необычной профессии, пьянящей, словно вино, — божественная смесь чувства, мастерства и экстаза, которую он хорошо знал и ценил… Машина окружила его теплом, уютом и почти самостоятельно выбирала дорогу, оставляя в стороне канавы, поля и ямы. Вдали замерцали огни села, чьи дома скучились, словно стадо, чтобы было теплей среди всеобщей стужи, спускающейся по синеющим бокам гор. Так, мчась между реальностью и воспоминаниями, Караджов убеждался, что не способен жить в мире иллюзий и грез, они лишают его сил, энергии, веры в себя. И он опять стал вертеть ручку приемника, до тех пор пока не послышался щелчок.

Караджов подъехал к городу уже около полуночи. Закутавшись с головой в туман, город спал, улицы и площади пустовали, шальной ветер листал разодранные афиши, неоновая змея аптечной эмблемы все так же тянулась в купель, полную яда и надежды, далеко внизу румянился, как диковинный плод, выложенный огоньками контур заводской трубы. А в двух кварталах отсюда стоял его бывший дом.

Караджов не посмотрел в ту сторону, не убавил и не прибавил скорость, он просто проследовал мимо — так будет лучше всего. Где-то недалеко, на противоположном склоне, дженевский дом, тоже наполовину опустевший. Нога посильнее нажала на газ, машина проскочила бульвар, пересекла нижнюю площадь и, юркнув под железнодорожный мост, вышла на простор. Здесь ему был знаком каждый поворот, каждый бугор, каждое дерево. Вся окрестность, освещенная призрачной луной, спала голубоватым зимним сном. Ветер утих, деревья застыли, как заколдованные, и у Караджова было такое чувство, словно машина, попав под гипноз этого мертвенного покоя, бесшумно плывет без руля и без ветрил.

В Брегово его встретил старый шелудивый пес с угасшим взглядом. Должно быть, бездомный, а может, ревматизм его доконал или бессонница, во всяком случае, не от хорошей жизни бедняга бродит по селу в такую пору. Караджов остановил машину перед родительским домом, ему вдруг показалось, что он стал больше. Это от холода, сказал он себе. Где холод, там не чувствуется уюта. Он основательно проголодался, но сперва надо было обогреть комнату. Плоские физиономии двух электрических рефлекторов быстро разрумянились и засверкали. Караджов присел между ними, растер одеревеневшую поясницу. Вспомнилась ночь, проведенная с Марией, и он подошел к заиндевелым окнам. Верхние стекла иней не тронул, и его глазам открылась освещенная луной долина. Время сна или разбоя. Как давно он бродил по этим местам, щедрым летом и таким пустынным сейчас. Удастся ли ему еще когда-нибудь выкроить время и найти желание снова приехать сюда, пройтись по этой долине?

Его внимание привлекла какая-то бумажка у двери. Караджов развернул ее и с изумлением прочел записку. Что это — предупреждение или проклятье? Значит, Мария приезжала даже сюда, чтобы подбросить ему этот пасквиль… И крест поставила. Пальцы методично изорвали листок в клочки, затем скатали их в крохотный плотный шарик.

В чулане Караджов обнаружил свои старые брюки, взял резиновые сапоги, в которых ходил на рыбалку. Нашел и отцовский полушубок, довольно ветхий, с заплатами на локтях и залоснившимся воротником. Под кожушком лежала расплющенная барашковая шапка. Он переоделся, обмотал шею шарфом, надел вязаные рукавицы и почувствовал себя каким-то приземистым и слишком уж плечистым. Ноги тут же согрелись в шерстяных носках и пришли в движение, истосковавшись по пешему ходу. Караджов стал спускаться по внутренней лестнице, вспомнил, что здесь они затаились с Марией во время той памятной осады, и решил вернуться за ножом. Надо взять, мало ли что может случиться.

Он пересек несколько улочек, перемахнул через вставший на пути плетень и оказался за околицей села, у полого спускающейся к реке ложбины. Под сапогами поскрипывал утоптанный проселок. Далеко внизу вилась поредевшая ивовая грива реки. Еще дальше, на западе, виднелась железнодорожная станция, освещенная луной и неоновыми огнями. Широким шагом Караджов спускался в ложбину. С обеих сторон к ней сбегали ряды виноградных лоз, посаженных широко, в расчете на машинную обработку. Когда-то здесь было убогое пастбище, оно доходило до затаившегося у подножия горы родника. Из двух его труб Христо с дружками наполняли водой фляги и заливали норы хомяков. Случалось, что напуганный хомячок выскакивал на поверхность, и тут начиналась погоня. Детские шалости — поди поймай в поле хомячка!

Длинные шеренги виноградников внезапно кончились. Дальше шли персиковые сады, за ними — заливные луга. Разглядывая осиротевшие деревья, словно в молитве простершие свои ветви к холодному небу, Караджов вспомнил народное поверье: пожухлые листья персикового дерева внушают скромность, а плоды — соблазн. То же можно сказать и о черешне, особенно когда нальются крупные, сочные ягоды, поблескивающие капельками росы. Он это заметил еще мальчишкой: молодые девушки своим взглядом, походкой, манерой держаться напоминали то черешню, то персиковое дерево, в зависимости от цвета волос, глаз, кожи… Хотя с той минуты, когда он вышел из дому, прошло немало времени, холода он не ощущал, напротив, тело нежилось в теплой одежде, хотелось шагать да шагать.

Караджов вышел к реке, скованной льдом, пустынной. Словно съежившиеся от стужи часовые, стояли вербы. Противоположный берег был пологий, по нему летом спускалась к реке бахча, за ней зеленело поле вики, прошитое золотой канителью сурепки. А еще выше горбился старый дубовый лес, холмы поддерживали его шубу, летом зеленую, зимой ржавую, а у подножия гор синюю. Эту просторную дубраву Караджов знал как свои пять пальцев, там они когда-то пасли скот, осенней порой собирали желуди, а ранней весной желтые подснежники — нарадовавшись этим первым цветам, их выбрасывали на обратном пути.

Ему надоела гнетущая белизна долины, скованной льдом и стужей, захотелось пройти по лесу. Обследовав берег и определив толщину льда, Караджов вырезал ивовую палочку и осторожно ступил на ледяную корку. Лед под ним не затрещал, в лунном свете его голубовато-серебристый цвет был везде одинаков. Палочка постукивала по зеркальной поверхности, словно трость слепого, а следом за ней ступали сапоги, легко, как можно мягче.

Он достиг середины реки. Тут было самое опасное место, и, прежде чем ступить дальше, посошок долго выстукивал ледяную гладь. Фарватер был уже позади, оставалось пройти еще несколько метров. Но когда он оглянулся, чтобы узнать, сколько уже пройдено, его ноги вдруг провалились, разломив подавшийся лед.

Первое, что он ощутил, было упругое, мускулистое тело реки, оно ударило его в колени, в пах, в поясницу, обняло и властно потащило вперед и вниз. Именно эта гибкость и сила омерзительного пресмыкающегося напугали его до смерти. Оказавшись по грудь в воде, он тяжело застонал и разметал руки в стороны, чтобы удержаться на поверхности полыньи. Лишь теперь он ощутил вроде бы теплую стремительную струю, которая норовила затянуть его ноги и нижнюю часть тела, шибала его и дергала, стремясь стащить наполнившиеся водой сапоги. Караджов дохнул воздуху и дико огляделся: вокруг лоснилась натянутая кожа реки, над берегом склонились ветки ивняка, а высоко вверху зябко трепетал купол неба. Опершись грудью на край полыньи, Караджов сообразил, что нельзя делать ни одного лишнего движения, иначе пролом может увеличиться и река спровадит его под лед. Дна он не чувствовал. Надо воспользоваться течением, чтобы одним махом выброситься на лед животом, только животом…

Он задвигал под водой ногами, оттолкнулся и подпрыгнул, но в следующий миг течение опять схватило его за ноги. Он сделал еще одну попытку, помогая на сей раз руками. И снова неудача. Одежда на нем отяжелела, с левой ноги медленно сползал сапог. Может, надо самому сбросить их — легче будет выбраться?

Держась на плаву, Караджов ощущал неравномерное, волнообразное течение реки. Собрав все свои силы, запыхавшийся, отяжелевший, он стал приноравливаться к ритму накатывающихся волн. Уловив его, он раскачался и с мощным возгласом оттолкнулся от водной стихии. Упругая волна подбросила его вверх. Каким-то шестым чувством Караджов уловил, что надо мгновенно подогнуть ноги, чтобы не поддеть край полыньи, и это все решило: вода вытолкнула его на поверхность, и он прижался головой и грудью ко льду, отчаянно пиная ногами воду. Зажав под собой скатавшиеся полы полушубка, его тело покачивалось, словно коромысло весов, едва удерживаясь на краю полыньи. Вобрав в себя побольше воздуху, Караджов напружинился и с новым воплем выбросился на лед, перекатившись на спину. Один его сапог плюхнулся рядом, а другой остался в полынье, гарцуя на волнах. Караджов приподнялся, напрягся и вытащил его. Его слух ясно улавливал глубинный рокот реки. Не раздумывая, он пополз прочь, словно раненая гусеница, орудуя руками и ногами. Он полз и уже не замечал, как под ним потрескивает лед, и вдруг ударился лбом в берег. Какая-то ветка стегнула его по щеке, он вытаращил глаза и обеими руками ухватился за нее.

Караджов лежал весь мокрый, от мучительного дыхания, казалось, разламывались ребра, губы потрескались и кровоточили.

Вначале он шел быстро, почти бежал, но задубевшие штаны и полушубок сковывали движения. Отойдя от берега, он стал оглядываться, торопливо прикидывая, в какую сторону податься — к селу или к станции. Надо бы попробовать стащить штаны, выжать их, но потом никакими усилиями их не натянешь. Караджов снял сапоги, отжал носки и снова с трудом напялил их на коченеющие ноги. Мерзлая резина сопротивлялась еще сильнее, и он потратил немало времени, пока обулся заново. Холод приятно обжигал ноги, однако начало сводить поясницу. Он должен идти к станции, но для этого придется сделать большой крюк…

На четвереньках Караджов вскарабкался на железнодорожное полотно и растянулся на насыпи. Клонящаяся к западу луна против всякой логики скользила по сверкающим спинкам рельсов, что бежали вверх по холму. Бурно дыша, Караджов смотрел, как зачарованный, на идеальные параллели стального пути — еще час назад он мог проехать по этим рельсам со всеми удобствами, а сейчас они были как символ абсолютной бесконечности, в которой мог заглохнуть его последний вздох.

Окоченевшим ногам идти становилось все труднее, мучительно болела поясница. Караджов пыхтел и стонал, голенища сапог примерзали к штанам, и, чтобы не сковывало ноги, пришлось достать нож и распороть резину. Между пальцами ног как будто образовались перепонки, и ему казалось, что пальцы срастаются, подогреваемые синим огнем холода. Кожа в паху стерлась, кровоточила, и все тело начало саднить под ледяной коркой одежды. Он отяжелел, словно свинцом налился, а руки, плечи и голова стали неуклюжими, громоздкими, и только сердце оставалось все тем же нервно пульсирующим комочком, каким он всегда ощущал его после переутомления.

Потеряв силы, он ложился, все крепче стягиваемый ледяной кольчугой. Собравшись с духом, двигался дальше, где во весь рост, где на четвереньках. Последние метры подъема он преодолел ползком и упал, силы окончательно покинули его.

Когда и каким образом добрался до дома, Караджов не помнил. Помнил только, как взялся рукой за дверь нижнего этажа. Проснулся он, лежа на половике между двумя гудящими рефлекторами. Над ним поднимался легкий парок, тело нагрелось докрасна — так ему показалось.

Все утро он пытался прийти в себя, размять скованное тело, унять боль в пальцах ног, которые до такой степени отекли, что стали похожи на сосиски. С огромным трудом он выбрался наружу, принес из машины аптечку и стал растираться спиртом, смазывать кожу вазелином, наложил компрессы, ноги погрузил в соленую воду. Он сидел в жарко нагретой комнате между двумя рефлекторами, подтащив к себе портфель, в котором привез домашнюю колбасу и бутылку коньяку. Как это ему пригодилось! Чем больше он двигался, тем быстрее его тело оживало. К обеду в пояснице отпустило, и он стал передвигаться свободнее, но отек пальцев не уменьшался, боли — тоже. Если он их обморозил — тревога закрадывалась в душу, — его может постигнуть самое худшее. Звать на помощь соседей ему не хотелось, на это он решится лишь в случае крайней необходимости, а пока надо продолжать соленые ванны и проверять, не восстанавливается ли чувствительность. Еды пока хватало, коньяк, правда, кончился, но в подвале хранились бутылки с домашним вином. Он постелил себе на полу, между обогревателями, и задремал. Проснулся поздно, уже под вечер. Особых перемен не наступило, если не считать того, что теперь ему удавалось сгибать и разгибать спину. Оставались пальцы ног и тоже отекшие, непослушные колени. Пришлось снова держать ноги в соленой воде, то в холодной, то в теплой — он не знал, что лучше. Появился аппетит, и это его обрадовало: он нареза́л колбасу, макал ее в тертый чабрец и пил вино неторопливыми шумными глотками. Оно будоражило кровь и растапливало оледеневшие кости.

Его мысли мелькали, неспособные остановиться на чем-то определенном. В ушах клокотала продырявленная река, с треском распарывался лед, прорывался его собственный вопль. Перед глазами зиял темный угловатый пролом, пробегали сверкающие рельсы, искрилась белизной мертвая долина. По коже двигалось колючее войско холода, бил озноб, а где-то в паху ползла теплая струйка крови.

Все это было как нескончаемый сон. Кто толкнул его к реке, волею какой судьбы он угодил в эту водяную могилу, неужто такой дорогой ценой он должен был заплатить за то, чтоб распрощаться с прошлым — с увлечениями и разочарованиями, теперь более похожими на каприз, чем на терзания души? Если завтра пальцы будут двигаться, он обует ботинки, сядет за руль и помчит к морю, излечившийся от жалких иллюзий после этой бреговской ночи, которая могла бы стать роковой для любого другого. Для него же она подобна воскресению, надо же было такому случиться именно здесь, где он родился, — ах, мамочка, это тебе знак, что твой Христо не пропадет, никогда, ни при каких обстоятельствах!

К утру отеки действительно уменьшились — настолько, что удалось втиснуть ноги в ботинки. Караджов совсем приободрился и решил, что пора ехать, закончить лечение можно и в отеле. Посидев молча посреди комнаты, он вышел, окинул взглядом окрестности, то злополучное место на реке, и пошел к машине.

Когда он уезжал из столицы, то рассчитывал навестить знакомых в своем городе — в том числе Хранова, которому собрался выразить нечто вроде сожаления по поводу ухода на пенсию. Теперь это казалось излишним. А что он мог сказать Тоневу? Посоветовать ему скорее зализать свои раны, после того как директором завода назначили Крыстева, а не его? В этом крае он знал сотни людей, плюс целый завод, плюс целое Брегово, многих знал по имени и где кто живет, каких только подробностей он о них не знал, но близких и друзей у него не было. Это было и странно, и нормально. Вот сейчас он не прошелся по селу, не заглянул в корчму, не наведался к соседям, а ведь полагалось бы. Валяй, Караджа! — сказал он себе. Не задерживайся на остановках, время не ждет.

Но увидев издалека город, сжавшийся в объятиях гор, он круто свернул к нему. Когда еще удастся приехать сюда снова, дать усладу глазам, уже привыкшим к силуэтам столицы. Тут как-никак прошли его лучшие годы, здешний воздух казался родным, а самое главное — отсюда рукой подать до Брегово, город был как бы его продолжением, а в каком-то сокровенном смысле — и его творением.

Караджов снова преодолел искушение проехать мимо своего дома, он боялся встретиться с соседями, с Диманкой или с Костой. В глубине души именно на такую встречу он и надеялся, но не хотел себе в этом признаваться.

Он объехал старые кварталы, навсегда запоминая дома и дворики, остатки мечетей, всегда ухоженную евангелическую церковь с остроконечной колокольней, и помчался в центр. Здесь было оживленнее, к тому же видны были бреговские холмы, плавно снижавшиеся влево. Где-то вдали плескалось море.

Оставив позади Общинное управление, суд, Дом офицеров и уже собираясь промчаться вдоль бульвара к вокзалу, Караджов вдруг заметил Дженева. Одетый в старенькое летнее пальто, с непокрытой головой, засунув руки в карманы, тот, видимо, шел из дому в окружной комитет партии.

Караджов резко свернул в ближайший проулок, чтобы понаблюдать за ним. Он узнал бы Стоила в тысячной толпе, как и тот его. Мог ли он подумать, что в таком круговороте они снова столкнутся? Нет, конечно, ни предвидеть этого, ни понять самого себя он не мог. Как бы то ни было, финита ля комедиа, финита, финита…

Стоил подходил все ближе, Караджов ясно видел его лицо, морщины, поредевшие волосы, следил за его походкой, деловой, размеренной и тихой, — да, он весь был в этой походке. Сейчас Дженев свернет направо и начнет подниматься по лестнице. Вот и знакомый профиль — мелкие, заострившиеся черты. Пока Стоил не вошел в здание, Караджов торопился запомнить его, что-то защемило в груди, сдавило горло, и он мысленно пожелал своему бывшему другу спокойной старости.

Через полтора часа он уже отдыхал в перворазрядном отеле на побережье, у него был деловой, уверенно-покровительственный вид. Организаторы совещания уже тревожились: как же без руководителя? Караджов успокоил их, заявив, что работа начнется в назначенное время, и сдержал слово: появился в зале в новом костюме, в бодром настроении, хотя на лице его лежали тени и он сильно похудел. Караджов не сомневался, что все пройдет хорошо, гораздо лучше, чем если бы он прилетел заранее прямо из столицы и томился бы в здешних барах. Прениями он руководил уверенно, почти не заглядывая в бумаги, предоставлял слово и тактично лишал его, бросал уместныереплики, ловко подшучивал, оспаривая иное мнение, был в меру откровенен, но предпочитал пользоваться фигурой умолчания… Короче говоря, за столом президиума сидел зрелый государственный муж, для которого недавно покинутое в Софии кресло уже тесновато. Единственный раз — на дневном заседании — он вернулся мыслями в Брегово, на реку, к записке Леды и к шагающему Стоилу, но сразу же взял себя в руки, и никто ничего не заметил. В сущности, некому было и замечать, поскольку никто не мог заглянуть ему в душу. Там можно было бы увидеть другого Караджова — внука и сына потомственных земледельцев и пастухов, сызмальства и на всю жизнь до тонкости освоивших свое дело. А что освоил их внук и сын? На первый взгляд гораздо больше: в детстве и юности — то, чем занимались его предки, в молодости — право, а в зрелые годы — государственное и хозяйственное управление. И действительно: с крестьянами он был крестьянин; с государственными деятелями тоже на равной ноге — владел терминами, умел по-государственному мыслить, знал методы управления и все его тонкости, в чем не последнюю роль играло его умение хитрить; хотя правом Караджов не занимался, но и с юристами был на «ты», знал толк и в казусах, и в латинских определениях; наконец, он разбирался еще в одной области — в индустрии. И если на каком-нибудь совещании, например, как сегодняшнее, он держал речь, формулировал, подчеркивал и обобщал, во всем вроде бы чувствовался профессионал, мастер своего дела. Но в глубине души, сидя вот тут, в центре президиума, он осознавал, что это одна видимость, что ему многого недостает, что, подобно сельскому врачу, он располагает весьма ограниченным набором инструментов, что нет у него ни эрудиции, ни опыта и что именно это предопределяет его блестящее дилетантство. Но, говорил он себе, раз поток жизни оказался таким стремительным, что увлек столько людей в крупные города, раз вокруг полным-полно таких, как он, что ему оставалось делать — копаться в бракоразводных делах, имущественных спорах, судить обычных воров и мошенников? Нет, Караджовы всегда стояли пусть немного, но выше других, будут стоять и впредь, сообразуясь с обстановкой, в соответствии с законами и обычаями, какими бы они ни были…

Когда наступил вечер, Караджов блистал на банкете, отличаясь остроумием и демократичностью. Несмотря на то что ноги еще болели, он танцевал, когда приглашали дамы, много пил и не пьянел. Финита ля комедиа, шептал он двоим партнершам, а те непонимающе улыбались.

Поздно ночью, отяжелев от вина, он поднимался по лестнице отеля, начисто забыв о существовании лифта. На втором этаже он неожиданно увидел ту самую красавицу, которую уже давно заметил в объединении. Молодая женщина шла неторопливо, то ли усталая, то ли охмелевшая. Караджов обшарил взглядом ее стройную фигуру, ноги, и у него потемнело в глазах. Ловким движением он обхватил ее рукой за талию, женщина ахнула, обернулась, но было поздно: Караджов властно увлек ее по бесшумным коврам в свой роскошный номер.

20

Стоил Дженев погибал. Еще час-два назад ничто не предвещало кровоизлияния — врачи считали, что сотрясение мозга, полученное им полмесяца назад, не слишком тяжелое, провалы в памяти стали реже — признак того, что дело идет к полному выздоровлению. Стоила выписали из больницы, и вот уже десятый день он лежал дома. При нем неотлучно находилась Евлогия, похудевшая, подурневшая, с черно-синими тенями под глазами, о плотно сжатыми губами. Несмотря на то что отец как будто поправлялся, она не выходила из дому, махнув рукой на свои служебные дела. Вместе с ней дежурила медицинская сестра.

И вдруг это кровоизлияние, начавшееся вчера под вечер. Евлогия первая поняла, что́ с ним, она бросилась к телефону, побежала за соседями. Почти круглые сутки врачи боролись с бедой. Стоил не открывал глаз и дышал при помощи кислородной маски, издававшей устрашающее шипение, когда ее снимали. В квартиру были доставлены мониторы, всякого рода аппаратура, электрокардиограф, медикаменты.

К семи часам приехал Бонев, во второй раз сегодня. Он постоял перед белым как полотно Стоилом, опутанным проводами и трубками, затем отошел в сторонку с главным врачом и прибывшим из столицы профессором.

Несчастье случилось в тот самый день, когда Караджов утренней порой следил за Стоилом из машины. Это было даже не несчастье, а какая-то нелепость. Стоил вышел из окружкома и направился домой. Прошел по улице, которой ходил каждый день, свернул на аллею парка, поднимающуюся к его дому. И тут позади него из-за кустарника, еще не сбросившего листву, выскочила худая женщина в старом пальто со свисающим шарфом, настигла ничего не подозревающего Стоила и чем-то огрела его по затылку.

— Убийцы! Убили моего братика, это ты его убил, вот тебе за это… — вопила она на весь парк.

Оглушенный ударом, Стоил мягко рухнул на землю у ног умалишенной. Из его затылка струилась кровь и уходила в мокрый песок. Увидев кровь, женщина ахнула, отшвырнула небольшой круглый булыжник и хотела было убежать, но затем вернулась, присела на корточки у неподвижного Стоила и запричитала писклявым голосом:

— Ох, миленький ты мой, ох, добренький ты мой, дал пенсию за моего братика, ох, родненький, как же ты сладко у меня уснул…

Сбежался народ, их окружили, чьи-то мужские руки схватили юродивую и потащили ее, а она неистово завыла:

— Дайте ему кровь, нешто не видите, что он проливает кровь на могилу моего брата!.. Дайте ему кро-о-овь!

Прибежали работники окружкома партии, среди них был и потрясенный Бонев. Через несколько минут подъехала «скорая», врачи посовещались, уложили Стоила на носилки и увезли. На месте происшествия собралась толпа. Подоспела милиция, движение по бульвару было на время приостановлено. Бонев сказал несколько слов офицеру, прибывшему на «волге», и отправился в больницу.

В тот же день из Софии приехал профессор-консультант. Так началась борьба за спасение Стоила, длившаяся несколько дней подряд. И усилия врачей были не напрасны: опасность миновала. Стоил пришел в сознание, и, после того как упорно просил об этом, его перевезли домой, оставив под строгим медицинским наблюдением.

Все эти дни город жил несчастьем, которое стряслось с Дженевым. Не обошлось и без слухов, когда нелепых, когда злобных, — рассказывали, например, что бывшая жена Дженева, Мария, переодевшись цыганкой, подкараулила его и пыталась убить. Были и другие предположения. У больницы собрались рабочие и служащие завода, соседи со всего квартала — им не терпелось что-нибудь узнать о состоянии его здоровья. Многие, особенно женщины, приходили с цветами.

Каждый день в больницу являлся Бонев и почти всякий раз заставал там Крыстева и Белоземова. При виде собравшихся Бонев все больше злился на юродивую и думал, что в какой-то степени и он виноват в случившемся. Накинув на плечи халат, он заходил в палату, садился у койки. Стоил лежал с закрытыми глазами, неподвижный и почти бездыханный. Лишь время от времени удавалось заметить, как слегка поднимается его грудь. У изголовья было много цветов, а сам Стоил казался маленьким, как бы терялся в сверкающей белизне постели. Вместо того чтобы скрасить обстановку, цветы создавали похоронную атмосферу. Бонев долго не выдерживал и выходил в коридор покурить. Неужели камень сумасшедшей окажется сильнее жизни? — думал он. Неужели больше не увидеть Стоила на ногах, с сигаретой в руке, не встретить его умный, немного усталый взгляд?

В коридоре Бонев чаще других видел Евлогию. Он невольно обращал внимание на ее измученный вид, твердость взгляда, сжатые губы. На его вопросы она отвечала кратко, почти сердито.

Прошло несколько дней, и Стоил окончательно пришел в себя, начал разговаривать и принимать пищу. Но тут нагрянула новая беда — участились провалы памяти. Вполне нормально разговаривая, он вдруг замолкал, уставившись в одну точку, и на вопросы врачей либо не отвечал, либо говорил, что не помнит. Забывал имена близких, названия вещей. Порой это его состояние длилось долго, иногда — считанные минуты. Врачи молчали, видимо, ждали чего-то, но Дженев занервничал и настоял, чтобы его отпустили домой. Там он рассчитывал поправиться скорей.

В один из субботних дней в больницу отправилась и Диманка. С тех пор как она узнала о покушении юродивой, она словно окаменела, боялась навестить Стоила, боялась даже справиться о его здоровье. Когда до нее доходили вести о состоянии Стоила, она твердила про себя: пока жив, есть надежда.

Перед тем как отправиться в больницу, она долго выбирала в магазине цветы — то розы, то гвоздики или каллы — и в конце концов взяла нарциссы, небольшой душистый букет, и пошла заплетающимися ногами к неврологическому отделению. Но в проходной Диманке сказали, что Стоил уже дома. Это не принесло облегчения — она побрела обратно с букетом в руке, мучительно раздумывая, что же произошло, почему его так скоро выписали. Все эти дни она не находила в себе сил помочь Евлогии или хотя бы побыть с нею. Поймут ли они ее, простят ли?

Лишь на полпути она поняла, что идет к Дженевым. Ей открыла Евлогия, какая-то медсестра сидела на диване и листала иллюстрированный журнал. С первого же взгляда Ева прямо-таки поразила Диманку — до такой степени она изменилась. Они поглядели друг другу в глаза, и Ева, всхлипнув, уткнулась лицом в Диманкино плечо. Потом увела ее в свою комнату. Сестра проводила их взглядом.

— Я знала, что ты сегодня придешь, — сказала Евлогия. — С вечера я немного вздремнула и увидела тебя во сне. Ты шла к нам с зажженной свечой.

Диманка вздрогнула.

— Может, это к добру, — добавила Евлогия.

Диманка сгорала от нетерпения увидеть Стоила, но не решалась сказать об этом. Наконец она спросила:

— Эта женщина, сумасшедшая, она знала отца?

— Приходила к нему на завод насчет пенсии за брата… Затянули с этим…

— Кто затянул?

— Дирекция… Бывшая.

— Это случайно не… — торопливо спросила Диманка.

— Не знаю, — вздохнула Евлогия.

Диманку охватила тревога: неужто к этому причастен Христо?

— А отец, он когда узнал о пенсии? — не могла успокоиться Диманка.

— Ох, тетя Дима, не спрашивай меня! Думаю, давно, но что из того… Хочешь чаю?

Диманка отказалась, она снова чувствовала себя скованно.

Евлогия выключила чайник.

— Главное, чтобы папа поправился, — проговорила она, звеня чашками.

— А я могу его увидеть? — преодолела себя Диманка.

— Пойдем. — Евлогия взяла ее за руку. Диманка замерла на ватных ногах перед белой дверью. Каким он ей покажется, и не лучше ли было бы…

Скрипнула дверь, и она встретила взгляд Стоила. Он смотрел прямо на нее. У Диманки мурашки побежали по спине — с кровати на нее глядела пара измученных глаз, провалившихся под брови, несоразмерно большие для ссохшегося лица. Стоил был просто неузнаваем.

— А, Диманка, — с усилием произнес он ее имя. — Входи, входи.

Диманка испуганно мотнула головой, готовая захлопнуть дверь.

— Входи, — повторил он. — А где Ева?

— Я здесь, папа, — отозвалась Евлогия за спиной Диманки.

— Заходите, что же вы…

Они вошли, Диманка взяла протянутую ей руку, белую и тонкую, как у девушки.

— Ну как ты?

— Лучше. Ева, дай стул своей тете.

Диманка закусила губу — Стоил так выразился, будто она и в самом деле была близкой родственницей. И ответила тоже вполне по-родственному:

— Не смей разговаривать, я немного побуду и пойду на кухню. — Почему на кухню, она сама не знала.

— Как это не смей? — удивился Стоил. — Наоборот, мне надо понемногу прокручивать шестеренки. — И он болезненно улыбнулся.

Женщины присели возле кровати.

— А вы как поживаете? — поинтересовался Стоил. — Как сын?

Он не помнит, что виделся с ним в больнице, подумала Диманка. Ответила, что все у них нормально.

— Вот и хорошо, — сказал Стоил.

Евлогия поправила воротник его пижамы. Диманка заметила, как слабо пульсируют вены у него на шее.

— Не слишком привлекательное зрелище, правда? — усмехнулся Стоил. — Что поделаешь, от судьбы не уйдешь.

— Какая тут судьба! Ух, попадись мне эта… — пригрозила Евлогия.

— Юродивые, говорят, божьи люди, Ева. Найден не приходил?

— Крыстев предупредил, что зайдет попозже.

Стоил ощупал свою голову.

— Когда я был малышом, меня стукнули в это же самое место, тоже камнем. Мы играли в бабки, какой-то озорник швырнул голыш, и я грохнулся на землю. Самой судьбой было назначено, чтобы это повторилось… — Он заворочался в постели, стал вращать глазами и с внезапной нервозностью заговорил, уставившись куда-то вверх: — Пойми, Бонев, нам с тобой надо смотреть в корень… Раз уж мы установили потолок, значит, нам с тобой есть о чем подумать, есть о чем… И выпусти ты эту чокнутую, пока не поздно… О, что это еще за колокольный звон во время жатвы? — Стоил повернулся к растерянным женщинам, поглядел на них и спросил упавшим голосом: — Кто вы такие?

Позвали сестру, она сделала массаж, приготовила шприц. Через несколько минут Стоил уснул.

Диманка с Евлогией ушли на кухню. Чайник кипел, водяные зернышки с шипением подпрыгивали на поверхности раскаленного металла.

— И часто с ним такое? — со страхом спросила Диманка.

— Иногда, — ответила Евлогия, уткнувшись лбом в холодное окопное стекло.

21

Переполох среди врачебного персонала, беготня сестер, шипение кислорода и попискивание монитора вдруг оборвались. Поддерживаемая Боневым и Крыстевым, Евлогия услышала щелчки выключаемой в комнате отца аппаратуры, нахлынувшую тишину и с душераздирающим криком, от которого, казалось, раздвинулись стены дома, рухнула на пол. Ее спина судорожно выгибалась, плечи тряслись, словно вот-вот отвалятся. К ней протягивали руки, чтобы утешить, пробовали с нею заговорить, гладили по голове, брызгали водой, но она ничего не слышала, не видела, кроме фиолетовых шаров, которые бесшумно плавали вокруг, и повторяла: папа! папа!..

Когда рыдания и корчи стали неудержимы, пришлось сделать ей укол. Евлогия стала утихать, крики перешли в стоны, она все больше расслаблялась и в конце концов заснула. Ее уложили на диван. Склонившись над ней, Крыстев поправил упавшую ей на глаза прядь волос. Возле нее присела Диманка, она тоже была сломлена горем.

Мужчины вошли к покойному. За несколько часов агонии Стоил изменился до неузнаваемости и напоминал фигуру из Дантова «Ада»: глубоко провалившиеся огромные глазницы, неестественно заостренный нос, неправдоподобно впалые щеки, искусанные синие губы. Над его обезображенным лицом торчали вихры все еще потных волос.

Первым к постели подошел Бонев. Ты жил праведником, а тебя постигла смерть грешника, подумал он, прикасаясь губами ко лбу Стоила, сдерживая дыхание, чтоб не выдать своего волнения. Уже несколько дней его преследовало навязчивое воспоминание о тех невысказанных словах, которыми он предрекал печальную участь Стоила: мы проводим его с музыкой и со знаменами, установим над ним красную пирамидку и забудем его вместе с его идеями… Есть что-то несправедливое в этой жизни, ох, есть. Вчера он написал на следственном деле, чтобы были привлечены к ответственности все виновники затянувшейся переписки по поводу назначения пенсии матери погибшего рабочего. Но что из того — Стоила уже не вернуть, и он теперь не живой, а мертвый пример того, что не умеем мы ценить таких вот людей — чудаков, оптимистов, скептиков, сохранивших себя среди всяких соблазнов и грехов.

Наклонившись, Бонев коснулся губами еще теплого лба: прощай, Стоил!..

И когда выпрямился, в его памяти внезапно всплыло уже другое лицо — массивное лицо Караджова.

22

О смерти Стоила Караджов узнал из вечерней газеты — его внимание привлекла скромная траурная рамочка на второй странице. И, как бывает в подобных случаях, но поверил своим глазам. Он еще раз медленно прочел некролог и почувствовал, как ток крови замедлился в его жилах: подумать только, это Стоил! Похороны состоялись сегодня утром, в одиннадцать тридцать. А он в это время просматривал телексы, раз-другой к нему заходила секретарша, вот и все. Около двенадцати он решил пойти закусить в Доме офицеров — там он завел знакомства и обстановка ему была по душе. Он прошел в туалет и тщательно вымыл руки, а в это время Стоил лежал в гробу возле свежей, собственной могилы.

У Караджова помутнело в глазах: лежать у собственной могилы — это действительно конец. Неужто подкрадывается время, когда и он, Караджов, протянет ноги у своего двухметрового окопа? Невероятно.

Караджов попытался представить себе то место, где похоронен Стоил, — верхнюю, северную часть кладбища с ровными песчаными аллеями. Он представил себе и похоронную процессию, мрачные лица мужчин, отдельно лицо Бонева, изможденную Евлогию, идущую рядом с ней Диманку, без Марии…

Он в третий раз взял в руки газету. Скоропостижно скончался, позавчера, во вторник. Память Караджова восстановила весь этот день и не нашла решительно ничего, что бы могло ему напомнить о Стоиле. Не так давно он вспоминал о Стоиле, подумав, он даже восстановил, когда — в ходе заседания. Обсуждались производственные вопросы, разгорелись страсти, и тут перед ним возникло лицо Стоила, безмолвное, с четко очерченным профилем. Стоил был олицетворением воли, а он, Караджов, усматривал в ней то упрямство, то каприз, то… Но во вторник ничего подобного не было, во вторник он ему ни разу не вспомнился.

Караджов отправился в магазин купить бутылку коньяку — дома у него кончился. Вернувшись домой на отяжелевших ногах, он обвел глазами пустую квартиру и стал пить прямо из бутылки. Его мысль долго путалась в лоскутьях воспоминаний и фраз из некролога, наконец после третьего или четвертого глотка все куда-то ушло, его сознание стало как белый экран. Он сидел в пальто на диване, с блуждающим взглядом, с пустой душой, и чувствовал, как в тишине в комнату просачивается запах сухой полыни. Запах полыни сохранился в его памяти со времен двух похорон в их бреговском доме, когда провожали в последний путь мать и отца, хотя пучки этой травы всегда висели в подвале.

Что-то подкатывало к горлу, совсем как в те два дня в Брегово. Он стал набирать номер Калояновых, но на предпоследней цифре положил трубку и со жгучим стыдом вспомнил, как однажды по ошибке позвонил Стоилу, вспомнил их разговор, последний. В памяти отчетливо всплыла их встреча возле окружкома партии, заочная встреча. И как он, наблюдавший за Стоилом из засады, пожелал своему бывшему другу спокойной, безмятежной старости. Но вместо того, чтобы успокоить Караджова, это воспоминание взбудоражило его еще больше: откуда взялось это пожелание — оно шло от сердца или в нем был некий тайный знак, какое-то заклинание, брошенное навстречу Стоилу, когда тот шагал по обледенелому тротуару? Глупости.

Не отдавая себе отчета в том, что делает, он набрал номер Леды — впервые с тех пор, как они расстались. И пришел в изумление, услышав ее голос. Не ответив, он положил трубку. Он думал, что уже забыл этот голос, но теперь ему стало ясно, что времени прошло слишком мало. И хотя в нем тотчас же заговорила обида, он напрягся и взял себя в руки: теперь уже не было так больно, как прежде.

Придвинув поближе телефон, Караджов набрал номер Хранова. В это время он уже должен быть дома.

Хранов подробно рассказал ему о случившемся, даже не подозревая, что Караджов должен воспринять все это как оплеуху: ведь он причастен к этой истории! Пусть косвенно, пусть случайно… Когда Караджов положил трубку, по спине у него тек пот…

Две недели спустя его машина остановилась у верхней части кладбища. Это был будничный день, солнце уже тонуло в грязно-лиловом дыхании гор, над замерзшим городом, еще не зажегшим своих огней, поднимались испарения, а вокруг молчала окоченевшая земля. По шоссе в сторону асфальтового завода, словно движущиеся мишени, перемещались грузовики. Караджов пролез сквозь ограду. В руке он зажал несколько красных гвоздик. Хотя вокруг было пустынно, не слышно было людских голосов, он понимал, что так только кажется, того и гляди из-за какого-нибудь памятника высунется древняя горбунья.

Караджов осторожно прошел по нескольким аллеям и обнаружил красную пирамидку, на которой значилось имя Стоила. Именно там, где он себе представлял и где говорил Сава Хранов.

Свежий холм был завален поблекшими венками с надписями на лентах, а на самом высоком месте лежали букеты свежих цветов. Сегодня сюда приходили люди.

Караджов по-воровски оглянулся и неуверенным движением положил свой букет чуть в стороне от других. Но гвоздики расправились и скатились к подножию холмика.

Караджов стоял у могилы с непокрытой головой. Хотя он приехал в теплых ботинках, у него начали зябнуть ноги, такое с ним случалось очень редко. Он никак не мог сосредоточиться. Ему казалось, что он познал жизнь, ее превратности, тайные ходы, ее скрытую бессмыслицу, которая опытному человеку каждый раз предстает как нечто неожиданное, но знакомое… Участь Стоила его потрясла — где-то в подсознании он представлял себе его кончину гораздо более далекой, более естественной: состарившийся Стоил, изнуренный болезнями, угасает в постели… А тут на тебе: какая-то обезумевшая женщина добралась сюда из другого края Болгарии, нашла камень, брошенный под кустом строителями или детворой, предназначенный для Стоила, а может, и для него…

Ноги у Караджова стыли, немели, в душе саднило, не давал покоя туманный вопрос: а что стало бы с Дженевым, если бы судьба не свела их в этом городе, если бы такое простое понятие, как расстояние, километры, надежно изолировало их друг от друга и их пути никогда бы не переплелись? Оставался бы он сейчас среди живых и был бы он тем Стоилом, которого он знал и чей образ, преодолев земной мрак, властно врезался в его память? Поди знай…

Караджов вытер появившуюся у левого глаза слезу — одну-единственную, как у одноглазых, давно он не плакал, уже и не помнит, сколько лет прошло с той поры. И он расчувствовался еще больше, на сей раз от жалости к самому себе. Таков уж он был, Христо Караджов, даже плакал по-особому — что он мог поделать, пока левый глаз плакал, правый глаз, оставаясь сухим, ясно и зорко глядел вокруг и видел все, от могилы до горизонта, словно бессменный и неусыпный страж. И что поделаешь, если у него нет веры в возмездие судьбы — утешение слабых? Слабый покушается на себе подобного, в этом его заблуждение и утеха.

А Стоил, он тоже относился к числу слабых? Нет, конечно, у него был твердый характер особого сплава. И ум его возвышался над посредственностями, превосходил их эрудированностью и систематичностью, чрезмерной систематичностью. Но жизнь не признает систем, она разливается, словно плазма, и сметает все заранее задуманное и возведенное, жизнь — это слепая сила, стихия, в которой надо уметь плавать, нырять и всплывать, чтобы глотнуть кислороду, пользоваться разными стилями — кроль, баттерфляй, брасс, а когда надо — лечь на спину, глотать воздух до боли в ребрах и смирно лежать на поверхности, чтоб не пойти ко дну… Стоил ничему этому не научился, он как будто был не от мира сего, дитя далекой алгебраической звезды. Судьба столкнула их, и, чтобы уцелеть, они должны были разбежаться в разные стороны, каждый по-своему прав и по-своему виноват. И тогда вся бессмысленность их взаимной вражды проступила с предельной отчетливостью. Но это уже не имеет значения — Стоил отдал концы. Отдал концы по воле случая, в котором нелепым образом замешан и он, Караджов. Ему не хотелось поддаваться внушениям, тем более страхам, но они проникли в него неведомыми путями и копошились в груди между головой и желудком, копошились, словно таинственная вражья сила, от которой нет защиты. Разве что опереться на магию юриспруденции? Строго говоря, на нем нет никакой вины. Однако Боневы не упустят удобного случая, чтоб не раскудахтаться… Ах, Стоил, Стоил! — вырвалось из его души. В этом неправедном мире праведников не любят, и в отличие от сумасшедших они долго не живут — неужто ты не знал этой простой истины? Тут Караджов ощутил, как недавнее скорбное чувство и скрытое, причинявшее столько неудобств уважение, которое он в молодости питал к своему бывшему другу, стали затвердевать, покрываясь глазурью безразличия, чтобы облегчить ему душу. Он продолжал размышлять, но набеги опасения и страха участились, и он никак не мог понять, в чем был смысл той быстро высохшей на холоде слезы, отчего тает образ Стоила, почему ногам не терпится скорее вернуться в еще теплую машину, так же как не давал себе отчета в том, что больше они сюда не ступят.

С окрестных могил, стоящих в каменной немоте, Караджов перевел взгляд на тонущий в сумраке собственных испарений город, а затем дальше, к холмистому южному горизонту, к расщелине, ведущей в Брегово.

В считанные минуты он добрался до машины, и она понесла его в город, но не к Хранову, а к дому следователя. Того самого следователя, к которому он побежал, когда в заводском цеху случилась беда с молодым рабочим.

23

Весть о кончине Стоила очень скоро облетела город, и под вечер дом Дженевых был переполнен — пришли соседи, товарищи по работе, родственники. В кухне курили Крыстев с Белоземовым, возле них молча сидели Константин и заплаканная Батошева. Не замедлили прийти Тонев, Кралев, Грынчаров, явился и Хранов, глаза у него были влажные. Они входили к покойному со смутной надеждой на лицах, а выходили потрясенные.

По обычаю передавалась из рук в руки бутылка с коньяком.

В комнате Евлогии собрались женщины. Евлогия уже немного пришла в себя, надела темное платье, в котором обычно ходила в театр. Смиренная, вдруг состарившаяся, она разливала по рюмочкам ликер, оставшийся от матери.

В одиннадцатом часу, последними, ушли Крыстев и Белоземов. Они стали предлагать Евлогии переночевать у кого-нибудь из них.

— У меня осталась только одна ночь, чтобы побыть вместе с папой, — спокойно ответила она.

В доме остались трое: Евлогия, Диманка и Константин. Ему постелили в гостиной, а женщины пошли в комнату Евы. Тут пахло ликером и лекарствами. На станции одиноко повизгивал маневровый паровоз, может быть, тот самый, на котором трясся всю жизнь Евин дедушка. Она невольно дотронулась до своего живота. Уходили самые близкие ей люди, ушел и самый дорогой — он лежал в соседней комнате, в последний раз в их доме, в последний раз в их городе, в этой несчастной жизни, а она все еще никак не могла поверить, не могла… Рядом в темноте молча сидела Диманка — ее понимающее молчание действовало на Евлогию как лекарство. То, что именно она осталась с ней в эту ночь, казалось вполне естественным — даже родственники отца и те ушли. Так и должно быть.

А Петко не пришел. Он не мог не знать — знал, конечно, но прийти не решился. Должно быть, приковыляет завтра утром на кладбище, не спавший и не подозревающий о том, какая перемена произошла с нею. Хотела ли Евлогия видеть его сегодня, в такой день? Она думала о нем, ждала его, ей не терпелось поговорить с ним наедине. Но ведь он человек особенный. А главное, Петко не только не знает, но и не подозревает, что с нею случилось.

— Я забеременела, — не удержали ее губы слов. — От одного хромого художника, случайно.

Диманка была поражена, но не выдала себя. Она взяла Еву за руку, и сделала это так осторожно, с такой нежностью, что Евлогия вся вздрогнула: так могла поступить только мать, родная мать. И она расслабилась, словно маленький ребенок, отдающийся ласке самого близкого человека.

— Его зовут Петко, — услышала Диманка. — Живет он в Кючуке, работает чертежником в проектном бюро, в детстве сломал ногу, с той поры…

Евлогия все больше успокаивалась, ее голос стал мягче, звучней, она рассказывала Диманке о житье-бытье отца своего будущего ребенка, о его близких, о доме, о картинах Петко, которых до сих пор не видела, о том, как странно они познакомились, об их совместных поездках в села, об их чудно́й дружбе, которая вот так закончилась.

— У него робкий, но развитой ум и уверенная, даже отчаянная рука, — говорила Евлогия. — Ты понимаешь, он верит в свою судьбу, до конца… Я познакомила его с папой, сперва у них дело не клеилось, потом они привыкли друг к другу и порой допоздна засиживались за разговором. Папа мне сказал: Петко порядочный, совестливый парень, у него острый глаз, только бы ты сумела его расположить. Одно время они даже немного переборщили — папа поручил ему вести учет наших домашних расходов и доходов, вроде следить за семейным бюджетом, но это детали, а мне хотелось сказать, что у нас все началось как бы в шутку, с некоторого нахальства с моей стороны: гляжу, стоит он на остановке, опираясь на палку… То ли я так обнаглела, то ли меня одиночество толкнуло к нему, а он сразу — диагноз: это вы из жалости ко мне, говорит, обижаете вы меня… Наверно, в этом была доля правды, может, еще и сейчас осталось что-то такое, но ты же меня знаешь — мне просто противопоказаны иные вещи, может быть, я несовременная, или потому, что я страшновата. — Диманка сжала ее руку, а Евлогия горько усмехнулась в темноте. — Понимаешь, все это и сложно, и просто. Видя, как складывается жизнь, я иной раз говорю себе: Ева, непутевая Ева, неужто тебе так и не повстречается твой Адам? Только знает ли человек, кого ему встретить, а с кем разминуться?

Евлогия поглядела сквозь темноту на Диманку, но не увидела ее лица и не сумела отгадать ее мыслей.

— Клянусь богом, — снова заговорила она, уже громче. — В эти дни, когда папа боролся с болезнью, особенно в первое время, я было решилась на аборт — Петко не знает и папа не знал. Чуть только, бедняга, окрепнет, лягу на стол, освобожусь от этого и целиком посвящу себя папе. Он стал понемногу оправляться от удара. Но, глядя на Петко, на то, как он переживает — звонит с работы, с тревогой расспрашивает о папе, потом долго сопит в трубку, будто старик, — я чувствовала, как он страдает, и ногу его чувствовала перешибленную, и, хочешь верь, хочешь нет, именно эта его нога оказалась для меня опорой, ты не удивляйся, я больше верю тем, кто хлебнул горя, я таким верю, тетя Дима, как себе самой и как тебе… — Евлогия подалась к ней, поцеловала ее волосы.

— И вот тогда я собралась с духом — чем лучше делалось папе, тем тверже становилась моя решимость родить этого ребенка, нежданного… — Голос Евлогии дрогнул, плечи поднялись вверх, но она сделала над собой усилие и продолжала: — Родить главным образом ради папы, он обрадовался бы. Не дано ему было…

Диманка слушала в оцепенении.

— Своим скромным опытом я поняла: очень важно уметь найти человека, обнаружить его в толпе. Идеальных людей не существует, но очень много суррогата, они-то и выдают себя за идеальных людей. Человек — лживое животное, сперва он лжет сам себе, стоя перед зеркалом… господи, как он визжит, этот паровоз. Порой я начинаю верить, что картины Петко принесут ему успех, а иногда совсем не верю, но что из того, говорю я себе, я ведь тоже звезд с неба не хватаю — надо уметь жить естественно, как папа, пока не появится какой-нибудь псих и не огреет тебя по голове…

Евлогия засмеялась каким-то странным смехом, уткнулась лицом в Диманкины колени и затряслась в рыданиях — то беззвучных, то прорывающихся воплем.

Если бы Евлогия могла заглянуть на годы вперед, то увидела бы, что не ошиблась в своих предчувствиях, ни в хороших, ни в плохих: ее ждала тихая, осмысленная жизнь с Петко и с маленьким Стоилом, как две капли воды похожим на своего дедушку. Операция на Петковой ноге оказалась неудачной, хромота усугубилась и месяцами держала его в четырех стенах дома, но он делал успехи в рисовании, притом немалые. Серия портретов — родственников, соседей, крестьян, стариков и детей — производила на всех столь сильное впечатление, что открыла перед ним двери выставок. Но это вроде бы не волновало его — он остался все таким же стеснительным молчальником, часами не отрывался от мольберта, склонялся над своим сыном, потом над его странными рисунками, обещающими и пугающими. Перед тем как решиться на вторую операцию, оказавшуюся для него роковой, он месяцами в полном одиночестве писал свой прощальный автопортрет — самую зрелую свою работу, полную ясной печали и твердости. От этого портрета простирался яркий художнический путь Стоила-младшего, подле которого уже поседевшей Евлогии было суждено прожить свои самые лучшие, самые наполненные годы…

Но сейчас, в этот придавленный духотой вечер, она не могла об этом знать.

Когда Евлогия успокоилась, Диманка собралась с духом и спросила:

— Ты его любишь?

Евлогия долго молчала и наконец выговорила:

— Не знаю… Скорее жалею… — Она шумно вдохнула воздух. — Все это ужасно глупо, понимаешь, глупо… Но я решила — мальчик родится или девочка, будет носить папино имя.

Примечания

1

Паисий Хилендарский (1722—?) — идеолог болгарского национального Возрождения во времена господства османов. — Здесь и далее примечания переводчика.

(обратно)

2

Здесь: водоразборная колонка.

(обратно)

3

Имеется в виду болгарский царь Константин Асень (Константин Тих), правивший с 1257 по 1277 гг.

(обратно)

4

Бай — уважительное обращение к старшему по возрасту или по положению мужчине; дядя, дядюшка.

(обратно)

5

Человек человеку… (лат.)

(обратно)

6

Имеется в виду жена крупного феодала Калояна, прославившаяся редкой красотой и запечатленная на одной из знаменитых фресок Боянской церкви близ Софии (XIII в.).

(обратно)

7

Шопы — сохраняющая свою самобытность этническая общность, живут в западных районах Болгарии.

(обратно)

Оглавление

ПРЕДИСЛОВИЕ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

*** Примечания ***