Взрыв в бухте Тихой [Михаил Иванович Божаткин] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Михаил Иванович Божаткин
Взрыв в бухте Тихой

Повести и рассказы
М. Божаткин

Михаил Иванович Божаткин родился в 1920 году в селе Дубровка нынешней Калининской области. В 1939 году добровольно по-комсомольскому набору пошел служить в Военно-Морской Флот.

С 1941 по 1945 год тов. Божаткин на фронтах Великой Отечественной войны, радистом на торпедном катере. Участвовал в обороне Одессы, Севастополя, Кавказа; принимал участие в ряде десантных операций. В 1943 году вступил в ряды КПСС.

Демобилизовавшись из рядов Советской Армии, М. Божаткин в 1951 году окончил заочное отделение факультета языка и литературы Николаевского пединститута.

В настоящее время работает в Николаевской областной газете «Південна правда». Имеет ряд правительственных наград. В 1958 году награжден орденом «Знак почета».

Печататься М. Божаткин начал с 1950 года. В 1957 году в Одесском областном издательстве вышел сборник его рассказов «В море», в 1958 году — в Киеве повесть «Перелом», и в Москве сборник рассказов «Морская романтика».

Взрыв в бухте Тихой

В жизни всегда есть место подвигам.

М. Горький
«Н-н-да, служба… Точки, линии, кружочки… Контакты, каналы, взрыватели… Лейтенант флота, минер… Нечто среднее между канцелярской крысой и лаборантом!..»

Так думал лейтенант Виктор Шорохов, без особого увлечения вычерчивая на большом листе ватмана принципиальную схему контактной якорной мины. Невеселые это думы. К другому стремился Виктор, а тут, пожалуйста: сиди в учебном кабинете над чертежами.

…Пусть не всем удается выйти на тропу Великого Подвига, но мечтает об этом каждый подросток. У Виктора Шорохова, как, впрочем, и у его друзей, эта мечта была неразрывно связана с морем. Ничего, что ребята жили в далеком сибирском городе, за тысячи километров от морей, — им и в заводях своей порожистой таежной речушки виделись просторы океана.

Во время войны друзья вырезали и подклеивали в альбом каждое сообщение о моряках, а «Морскую душу» Соболева знали чуть ли не наизусть. И, конечно же, они не раз оббивали пороги военкомата с просьбой отправить их на фронт, а один раз даже попытались убежать. Но и то и другое кончилось безрезультатно.

Не пришлось участвовать Виктору Шорохову в боях: слишком поздно родился, зато мечта о море сбылась — его призвали в Военно-Морской флот. И снова неудача: только один раз на траление сходил, а затем в политотделе предложили ехать учиться. Виктор специально выбрал минно-торпедное училище — мины и торпеды такое оружие, что никогда не устареет.

Вот и учеба осталась позади, получено назначение в часть. Всю дорогу Шорохову не давали покоя мысли: кем его назначат, что придется делать.

«Ничего, в море мин еще немало… Так что загорать не придется!» — к такому выводу, в конце концов, пришел Шорохов.

Окончены все формальности: лейтенант Шорохов зачислен на все виды довольствия, стал полноправным членом коллектива части. И только после этого он пошел на доклад к флагманскому минеру. В коридоре он чуть-чуть, так, чтобы не нарушать требования Устава, сдвинул фуражку набекрень, одернул тужурку, поправил галстук, кортик и постучал. Войдя в кабинет, Виктор первым долгом бросил взгляд на погоны сидящего за столом офицера и четко доложил:

— Товарищ, капитан третьего ранга! Лейтенант Шорохов, выпускник минно-торпедного училища, прибыл для прохождения службы!

Офицер встал, вышел из-за стола, слегка ссутулившись, сделал несколько шагов навстречу Шорохову и протянул руку.

— Рыбаков, — немного глуховатым голосом сказал он.

У Шорохова даже дух захватило — капитан третьего ранга Рыбаков! Так вот с кем ему придется служить…

А Рыбаков смотрел на несколько растерянное лицо лейтенанта и в душе его поднималось какое-то теплое, радостное чувство — словно он вдруг увидел свою молодость. Вроде недавно, и в то же время — как давно это было! Вот так же в конце войны, окончив курсы офицерского состава, он докладывал о прибытии в часть. Правда, тогда на нем была не парадная форма, а обычная, повседневная, и за плечами годы службы, пребывание в партизанском отряде, походы в разведку, два ранения.

— Что ж, садитесь, товарищ лейтенант, — пригласил Рыбаков.

Шорохов, не спуская глаз с Рыбакова, машинально опустился на стул. Ему просто не верилось, что вот этот высокий, худощавый, чуть-чуть сутулящийся, словно от привычки всегда смотреть вниз, офицер и есть капитан третьего ранга Рыбаков, человек, о котором курсант военно-морского училища Виктор Шорохов много слышал, много читал, причем не только в очерках о боевых подвигах моряков — имя Рыбакова встречается и в учебниках по минному делу.

Это он, Алексей Петрович Рыбаков, тогда еще старшина I статьи, боцман торпедного катера, вместе с военным инженером Михаилом Ивановичем Ивановым в июле 1941 года участвовал в обезвреживании первой донной магнитной мины. Это он принимал участие в высадке первого крупного морского десанта.

В одном из боев катер погиб, и Алексей Рыбаков пошел в морскую пехоту, участвовал в боях под Севастополем. В последние часы обороны города вместе с группой моряков пробился в горы, к партизанам. После ранения лежал в госпитале на Большой земле, затем неоднократно ходил в разведку, связным к партизанам. Потом учился и стал известным офицером-минером.

Суровая и яркая биография! А вот если бы встретил его просто так, на улице, даже и внимания не обратил бы — такой же человек, как и многие. Высокий рост? Что ж, среди морских офицеров немало есть высокого роста, причем почти все высокие люди немножко сутулятся. Лесенка орденских планок на груди? У бывалых моряков не редкость и звезда Героя. Только рано разбавленные сединой волосы да мелкая сетка морщин вокруг глаз могли бы сказать многое, но ведь этого при мимолетной встрече можно и не заметить.

А теперь лейтенант Шорохов сидит рядом, лицом к лицу с Рыбаковым, будет служить у него в подчинении.

«Да, с ним-то уж загорать не придется», — с удовлетворением подумал Шорохов.

— Значит, решили стать минером? — спросил Рыбаков.

— Так точно, товарищ капитан третьего ранга!

— Что ж это вы выбрали такую специальность? Она не только на войне, но и в мирное время опасна.

Шорохов хотел рассказать о своей мечте о подвиге, о том, как он стремился подростком попасть на фронт, но постеснялся и, потупившись, ответил:

— Нравится мне это дело…

— Нравится? — переспросил Рыбаков, и в его спокойных серых глазах мелькнул огонек улыбки. Может быть, он вспомнил свою юность? Ведь и ему в юности грезились далекие моря, мечтал он, конечно, и о смелых подвигах.

Рыбаков решил стать моряком. Почему? Он и сам, пожалуй, не смог бы этого объяснить. Может быть, потому, что жизнь и труд моряка связаны с постоянной опасностью. Ведь не даром же говорится: где море, там и подвиг. И восемнадцатилетний Алексей Рыбаков добровольно, по комсомольскому призыву, пошел служить в Военно-Морской флот. А уже потом добровольно вызвался помогать в разоружении первой, поднятой со дна моря вражеской мины, добровольно пошел в отряд морской пехоты, ходил в разведку, стал минером.

Были и подвиги. Но разве есть предел им? Алексей Петрович всегда стремился к большему, туда, где опасней, трудней. И ему сейчас показалось, что вот эту беспокойную искорку он увидел и в глазах Шорохова.

— Вы, конечно, знакомы с образцами наших и зарубежных мин, их устройством?

— Я их, товарищ капитан третьего ранга, все назубок выучил! — улыбнулся лейтенант.

Лицо Рыбакова сразу помрачнело. Он встал со стула, сунул руки в карманы кителя, больше, чем обычно, сутулясь, прошелся по кабинету. Остановился около Шорохова, глядя на него потемневшими и какими-то колючими глазами.

— Плохо!.. — сказал он.

Шорохов удивленно вскинул на Рыбакова глаза.

— Очень плохо… Гм, назубок!.. — хмыкнул капитан третьего ранга и снова заходил по кабинету.

— Море похвальбы не любит, — резко бросил он. — А вы не только моряк, но еще и минер…

Шорохов густо покраснел и опустил голову. Что он знает о минах? Почти ничего. Схемы, макеты, учебные образцы… Расхвастался! И перед кем? Перед Рыбаковым!.. Как мальчишка… — мелькали бессвязные мысли у него в голове.

— К смерти в бою, то ли на суше, то ли на море, человек внутренне всегда готов, а вот смерть от мины…

И Шорохову вспомнился рассказ одного из моряков о гибели корабля на мине. Предвечерняя тишина легла над морем… Солнце, склоняясь к горизонту, позолотило надстройки, бликами заиграло на мелких волнах ряби… Скоро порт, отдых… И вдруг у борта взметнулся столб взрыва, таранный удар смял переборки, вода ворвалась в отсеки…

— …Конструктор весь свой талант направляет на то, — продолжал Рыбаков, — чтобы сделать мину скрытной, безотказной. Разве можно предугадать, что из достижений электроники, автоматики, акустики он применил? Разгадать секрет мины — значит вступить в незримую схватку с конструктором, превзойти его в уме, хитрости, знаниях. А вы — «назубок выучил»! Один мой товарищ… — Рыбаков закурил и пододвинул пачку Шорохову. Виктор хотел было взять папиросу, но затем отказался.

— Я не курю, товарищ капитан третьего ранга.

Да он и в самом деле почти не курил, так, иногда издымит одну-две папиросы из баловства.

— Один мой товарищ, — голос Рыбакова изменился, стал глуше, суровее, — хороший, грамотный моряк, умный минер тоже решил, что все системы мин изучил. Действительно, немало он их обезвредил, разряжал и на берегу, и на дне моря. А тут, — Рыбаков глубоко затянулся, — попалась мина. Вроде обычная, да «сюрприз» в ней оказался…

— Погиб?

— Вы же знаете, что о нашей профессии говорят?

Да, лейтенант Шорохов прекрасно знал, что минер ошибается только один раз. Об этом говорили в училище и преподаватели, и опытные минеры, об этом он читал в книгах. И сейчас у него невольно мелькнула мысль: «А смогу ли я стать настоящим минером? Сумею ли, если потребуется, разрядить мину?» Что из того, что учился он отлично, хорошо знал все схемы, макеты и опытные образцы мин, которые имелись в училище. Вдруг встретится мина новой, еще неизвестной конструкции? Что он будет с ней делать?

Виктор взглянул на сидевшего напротив, рано поседевшего, с усталым взглядом офицера, открыл было рот, чтобы извиниться за свое хвастовство, но Рыбаков неожиданно тепло улыбнулся, лицо его просветлело.

— Ну, вы не пугайтесь, — заговорил он. — Помните: какую бы хитрость не применил человек, всегда ее можно разгадать. Но для этого нужны знания, опыт, терпение, осторожность и настойчивость.

От этих дружеских слов приунывший было Шорохов воспрянул духом.

«Пошлют меня-таки на настоящее дело», — решил он.

— Ну, а поскольку знания у вас уже есть, — и Рыбаков, улыбаясь одними глазами, взглянул на Шорохова — то пойдете помогать старшему технику-лейтенанту Бондаруку. Он сейчас оборудует новый учебный кабинет.

…И вот лейтенант Шорохов сидит за обыкновенным канцелярским столом и вычерчивает на листе схему якорной мины. Как он ни старается убедить себя, что это тоже очень важное, нужное дело, что по его схемам и макетам будут учиться сотни моряков-минеров, — где-то в глубине души все-таки осталась обида.

«Не допускают к боевым минам… А впрочем, сам виноват. Расхвастался!.. Вот и не доверяют…».

Он провел последнюю линию и, хотя на память хорошо знал схему, тщательно проверил все по наставлению. Затем отложил рейсфедер и огляделся. Весь огромный зал был уставлен приборами, макетами, учебными минами и торпедами. На стенах висели схемы. Неподалеку от него возился над прицельным прибором матрос Кузьмин. Невысокий, но крепко сбитый, подвижный, с постоянно сдвинутой на затылок, вопреки всем уставным правилам, бескозыркой, из-под которой выбивался смоляно-черный чубчик, Кузьмин был на редкость весельчаком и балагуром. Однако сейчас его лицо было сосредоточено — с прибором что-то не ладилось. Как тщательно ни прицеливался он по макету, вспышки получались где-то в стороне.

— Это называется: стрелял в ворону, а попал в корову, — пробормотал Кузьмин и скрылся за прибором.

В дальнем углу обширного помещения склонился над столом старший техник-лейтенант Бондарук. Рыбаков очень тепло отозвался о нем, выразил надежду, что офицеры подружатся, но дружба как-то не получалась. Бондарук показался Шорохову замкнутым, неинтересным человеком. Да и внешность… Плохо пригнанный китель на его худощавой фигуре висел мешковато, русые, слегка вьющиеся волосы, как ни приглаживал их Бондарук тыльной стороной левой руки, оставались растрепанными, бледное лицо с белесыми бровями и небольшими точечками рябинок казалось невыразительным. Только вот лоб — высокий, чистый — привлекал внимание, но на него почти всегда падали пряди волос. А тут еще эта привычка прятать кисть правой руки в рукав, так что выглядывали только кончики двух пальцев. От этого правое плечо поднималось выше и фигура казалась кособокой.

Сейчас старший техник-лейтенант сидел спиной к Шорохову и что-то делал, насвистывая грустный мотив.

«Они чувствуют себя здесь, как дома, — подумал Шорохов. — Привыкли уже!..»

— Товарищ старший лейтенант! — обратился матрос Кузьмин. — Что-то прибор у меня заартачился…

— Сейчас посмотрим!..

Бондарук, по привычке пряча кисть правой руки в рукав, подошел к прибору, присел около него на корточки.

— Что же вы, дорогой мой, тут наплели? Проверьте соединение контактов по схеме.

Матрос присел рядом с Бондаруком, с минуту смотрел то на схему, то на клеммы контактов, а затем свистнул:

— Действительно, у меня получается — шила милому штаны, а вышла рукавица… Сейчас, сейчас… Так, а ну-ка теперь.

Он нажал на замыкатель. Щелчок — и красный огонек вспыхнул на днище карабля.

— Попадание! А ну еще… Попадание! А теперь — залп!

Три красных блика мелькнули на макете.

— Порядок!

Бондарук направился к своему столику. Проходя мимо Шорохова, он остановился:

— Как у вас дела?

Шорохов молча показал на чертеж. Бондарук тоже молча с минуту разглядывал его, затем похвалил:

— Хорошо!

— Хоть на это оказался способным, — недовольно проговорил Шорохов.

— Вы, наверное, думали, что вам сразу предложат разрядить мину с «сюрпризом»? — улыбнулся Бондарук, и лицо его неожиданно преобразилось, вдруг стало добрым, приветливым и красивым, а улыбка получилась такой заразительной, что Шорохов тоже улыбнулся.

— Хотелось бы! — ответил он.

— Что ж, может быть, еще и придется…


* * *
Отцветала акация. Сладкий дурманящий запах кружил голову. Осыпающиеся лепестки снежным покровом устилали тротуары.

Город казался пустынным: взрослые на работе, хозяйки заняты домашними делами, а детишки, конечно, у моря. Кто-кто, а они уже давно открыли купальный сезон.

С окраинных улочек моря не видно, но дыхание его чувствуется во всем: из порта доносятся гудки кораблей, слышен звон металла на морзаводе; вот прошла группа матросов в белых робах: и ветер, свежий ветер морских просторов, посвистывает в проводах, треплет косматые ветви акаций, катит по мостовой розовато-белую пену лепестков.

Вот и центральная улица. Здесь народу больше. Машинально приветствуя встречных офицеров, Шорохов рассматривал город. За годы учебы город совсем преобразился. Тогда еще нередко можно было увидеть разрушенные во время войны здания, хотя уже кругом высились краны, леса строек. А сейчас белоснежные, словно мраморные, дома стоят вдоль просторного проспекта, поднялись, раскинули над тротуарами тенистые кроны деревья. Давно ли их вместе с товарищами по службе садил Шорохов.

Показалось море, и Виктор даже пошел быстрее. Оно осталось таким же, знакомым, родным, вечно зовущим и вечно что-то обещающим, полюбившимся на всю жизнь. Сегодня море постарело — свежий ветер вздымал крутые валы, они мчались к берегу, взметались вверх и обрушивались на берег, обдавая бетон набережной брызгами и пеной. На мгновение вода отступила, обнажая широкую полосу галечного пляжа, и опять все скрывалось под пенистыми водоворотами. Бурная погода, и все же на волнах, за линией прибоя, плавало несколько купающихся.

Виктор остановился около парапета набережной и стоял, всем своим существом впивая чудесную музыку волнующегося моря.

— Расходится шторм, — произнес кто-то рядом густым басом.

Шорохов оглянулся. В нескольких шагах от него стоял невысокий широкоплечий человек в морском кителе без погонов, во флотской фуражке с офицерской кокардой и золотым орнаментом на козырьке. Заложив руки за спину и чуть прищурив глаза, он смотрел на море. В седых, прокуренных снизу до желтизны усах торчала короткая трубочка.

«Настоящий морской волк», — подумал Шорохов и, так как молчать было невежливо, согласился:

— Да… — и тут же невольно воскликнул: — Хорошо!

— Н-да, хорошо… с берега да на картинке, — негромко, не меняя позы, проговорил «морской волк». — А я, например, предпочитаю хорошую погоду…

Виктор несколько удивленно взглянул на соседа и возразил:

— Все-таки красиво, когда шторм! Море пенится, волны захлестывают палубу, а корабль идет к цели. Шторм — настоящая проверка мужества моряков!

— Все это, конечно, правильно, но в хорошую погоду и к цели быстрее дойдешь, и на вахте спокойнее стоять, и кораблю легче: идет без перегрузок.

Это, как показалось Шорохову, прозаичное отношение к морю несколько обидело Виктора. Он промолчал, затем достал папиросу и, что делал весьма редко, закурил. Ветер сразу же сбил огонь на один бок папиросы, а затем и вообще выдул табак.

— Если уж хотите настоящим моряком быть — привыкайте к трубочке, — опять пробасил «морской волк». — Это, если хотите знать, не только дань традиции… Это — необходимость: и ветер не задувает, и волна не заливает…

Виктор молча глядел на море.

— Вы, молодой человек, не обижайтесь, — дружелюбно продолжал «морской волк», — я на своем веку немало и послужил, и поплавал, так что могу и посоветовать кое-что.

— Я не обижаюсь, — буркнул Шорохов.

Замолчали. Завороженный могучим дыханием вспененного моря, Виктор забыл и о разговоре, и о своем собеседнике, и обо всем на свете. Шторм набирал силу. Ветер гнал из-за горизонта тяжелые валы, они, словно стремясь догнать друг друга, мчались к берегу и чем ближе, тем выше поднимали свои пенистые гривы. Усиливающийся шторм почти всех купальщиков выгнал на берег.

— Не кажется ли вам, молодой человек, — после недолгого молчания заговорил «морской волк», — что вон та женщина себя чувствует совсем неважно?

Виктор взглянул туда, куда указывал своей трубочкой его сосед. Неподалеку от берега, среди волн, мелькала голубая купальная шапочка. Женщина, по-видимому, хотела выплыть на берег, но боялась водоворотов прибоя. Но вот решилась, поплыла вперед.

«Ее же о набережную ударить может!» — мысленно воскликнул Шорохов.

Но отхлынувшая волна отбросила купальщицу назад, и голубая шапочка ее снова время от времени стала появляться на гребнях волн.

— Она уже несколько раз пыталась выплыть, да все неудачно, — продолжал моряк. — Мне кажется, что следует вызвать спасательную шлюпку…

— Зачем шлюпку? Я сейчас…

Виктор сбежал вниз, быстро разделся, зашел в воду и, подождав, когда очередной набегающий вал высоко взметнулся вверх, нырнул. Миг — и он очутился за линией прибоя, а затем торопливо поплыл к мелькающей голубой шапочке.

Вот она рядом.

— Слушайте… Вы… Мне показалось…

Молодое девичье лицо с широко раскрытыми испуганными глазами сразу же повернулось к Виктору, к нему протянулись руки.

«Ухватится за меня — оба утонем», — мелькнула мысль. Увернувшись, Шорохов крепко взял девушку за шапочку и волосы на затылке и, поддерживая ее голову, успокаивал:

— Отдохните… Дышите ровнее… Вот так… Все будет нормально…

Говорил, а сам, таща за собой свою невольную спутницу, отплывал немного в сторону, туда, где, как он успел заметить, прибрежная полоса была шире. Так длилось несколько минут.

— Спасибо, я уже отдохнула, — сказала девушка и поплыла рядом сама.

— Самое трудное — преодолеть полосу прибоя, — громко говорил Шорохов, стараясь перекричать шум ветра и рокот волн. — Нужно подплыть как можно ближе к берегу, затем на гребне волны пересечь полосу прибоя… Только смотреть, чтобы не удариться обо что-нибудь… Лучше всего выставить вперед руки и колено… Попробуем?

Девушка доверчиво взглянула на Шорохова и кивнула головой.

— Попробуем!..

У берега волны вздымались, делались круче, пенистые буруны то и дело накрывали с головой, а впереди вода кипела, как в котле. Казалось, преодолеть эту полосу невозможно, и у Шорохова даже немного сжалось сердце. Он оглянулся — девушка плыла почти рядом.

Позади выросла огромная волна, она легко подняла тело Шорохова.

— Держитесь на гребне!.. — крикнул он девушке.

Вряд ли она что-либо услышала среди этого шума и грохота, скорее догадалась по движению губ и сильнее заработала руками и ногами. Тела их закружило в водоворотах, затем волна схлынула и они очутились на мокрой гальке. Почему-то Виктору бросились в глаза мутные ручейки, бегущие между обкатанными камнями.

Он вскочил, помог подняться девушке.

— Быстрее, а то новый вал может утащить опять в море!..

Они только успели отбежать, как о берег с грохотом разбилась новая волна, обдав их водяной пылью.

— Спасибо вам, — все еще волнуясь и дрожа то ли от пережитого страха, то ли от холода, заговорила девушка. — Я уж думала, что утону… Несколько раз пыталась на берег выбраться, и все время волнами назад отбрасывало. Один раз даже ударилась обо что-то, — и она показала кровоточащую царапину на ноге.

— Что вы — утонуть! Спасательную шлюпку подали бы…

— Спасибо вам! — снова повторила девушка и доверчиво взглянула на Шорохова лучистыми, синими-синими, даже, пожалуй, темно-голубыми с чуть заметной зеленцой глазами.

«Как морская волна на изломе», — невольно подумал Виктор и, простившись, пошел одеваться. Через несколько минут он уже стоял около «морского волка», который по-прежнему попыхивал коротенькой черной трубочкой.

— Вы, оказывается, настоящий моряк! Молодец!..

Хотя к этому пожилому человеку Шорохов и не чувствовал особой симпатии, однако похвала его была приятна.

— …Только уж следовало бы дело доводить до конца…

Виктор непонимающе взглянул на собеседника.

— Воспользоваться случаем, познакомиться, а может быть, и проводить…

А вот этого «воспользоваться случаем» Шорохов не умел да и не хотел. Он всегда с неудовольствием слушал рассказы товарищей о их знакомствах, любовных приключениях. Не то чтобы он чурался женщин, нет, он любил и потанцевать, и на вечеринках повеселиться, но сердце берег для большой любви. Как и когда она к нему придет — он не знал, но верил — будет. Поэтому предложение «морского волка» его обидело и он, приложив руку к козырьку, сказал несколько грубовато:

— До свидания. Спасибо за компанию… — и пошел по аллее Приморского бульвара. Моряк, все так же посасывая трубочку, удивленно посмотрел ему вслед.


* * *
В части Шорохов сразу же направился в учебный кабинет: он договорился с Бондаруком, что вечером они будут проверять один прибор. Однако класс оказался запертым.

«Где же старший техник-лейтенант? Ведь он обычно и днюет и ночует здесь?» — подумал Виктор и вошел во двор. И тут неожиданно встретился с Рыбаковым.

— Здравия желаю, товарищ капитан третьего ранга! — поприветствовал Шорохов.

— Здравствуйте, здравствуйте, товарищ лейтенант! — протянул руку Рыбаков. — Как служба идет?

Шорохов неопределенно пожал плечами.

— Идет…

— Что ж мы стоим? Пройдемте ко мне.

И вот Виктор снова в небольшом кабинетике, выкрашенном светлой краской. Обстановка здесь очень скромная, ничего лишнего: напротив двери, у окна — стол; на одной стене — большая политическая карта мира, на другой — карта бассейна, над ней — портрет адмирала Макарова; в углу — книжный шкаф, стекла его изнутри закрыты бумагой. Несколько стульев у стола и у стен и все.

— Садитесь, — пригласил Рыбаков. — Вы сегодня в городе были? Как он вам понравился?

— Я здесь служил несколько месяцев до учебы, но за эти годы он так сильно изменился. Похорошел, вырос и словно помолодел…

— Да, почти весь город заново отстроился и стал лучше, чем до войны. Ведь я еще до войны здесь бывал.

— И море…

— Море сегодня сердитое!

— Нет, хорошее! — возразил Шорохов, и перед ним мелькнули темно-голубые с зеленоватым отливом глаза спасенной им девушки. На какое-то мгновение возникло сожаление: зря не последовал совету «морского волка», не познакомился с девушкой. Но сразу же забыл об этом, услышав слова Рыбакова.

— Это хорошее море сегодня мину около третьего поста на берег выбросило.

— Мину?!

— Да. Старший техник-лейтенант Бондарук вместе с матросом Кузьминым выехали туда.

— Будут разоружать?

— Нет, подорвут. Обычная якорная мина, штормом где-то сорвало. Место там пустынное.

«Так вот почему кабинет закрыт!.. — подумал Шорохов и ему стало немного обидно, что на выполнение боевого задания послали не его, а других людей. — Лучше бы я не ходил в город…»

— Товарищ капитан третьего ранга, — не выдержал Виктор, — а когда я буду настоящим делом заниматься?

— Настоящим?! Что вы понимаете под этим?

— Ну… — замялся Шорохов. — Вот Бондарук с Кузьминым…

— Мы стоим на страже мирного труда нашей Родины, и все, что бы мы ни делали в этом отношении, — настоящее, почетное дело. Конечно, важно, очень важно обезвредить мину, сделать так, чтобы их вообще не было на нашей земле, но, пожалуй, не менее важно подготовить отличные кадры моряков, передать им свои знания. Ясно?

— Ясно! — отчеканил Шорохов.

— А теперь у меня есть задание для вас. Завтра в классе будут проходить практические занятия. Нужно подготовить материальную часть, проверить приборы и особенно прицелы. Придется поработать сегодня вечером…

— Есть! Разрешите выполнять?

— Выполняйте!..


* * *
Старший техник-лейтенант Бондарук и матрос Кузьмин уничтожили мину в тот же вечер, но усилившийся шторм с грозой и ливнем задержал их на несколько суток.

Ночью ветер стал стихать. Дождь кончился. Сквозь рваные облака проглянули яркие, точно свежевычищенные звезды.

Рано утром Бондарук разбудил матроса.

— Вставайте, пора нам с якоря сниматься…

— Да, засиделись мы здесь, — ответил, вскочив, Кузьмин.

И вот они на шоссе. Бондарук с сумкой через плечо, в которой, кроме нехитрого инструмента минера, лежит надувной резиновый жилет, взятый старшим техником-лейтенантом, «на всякий случай»; у Кузьмина — карабин, черный ящичек запасного подрывного патрона и моток бикфордова шнура.

Они рассчитывали сесть на попутную машину, но в такой ранний час дорога была пустынной.

Солнце уже взошло, лучи его заискрились на вершинах гор, но внизу, словно запутавшись в ветвях деревьев, висит синий сумрак, скрывая дали. Извилистая лента шоссе то вырывается на самый берег и карабкается по скалистому обрыву, под которым шумит все еще неуспокоившееся море, то снова уходит в горы, петляя в темных ущельях. Идти легко. Блестящий гудрон поскрипывает под подошвами ботинок; деревья, сбегая с гор, теснятся около самой дороги; промытый дождем воздух пьяняще свеж.

Дорога круто поворачивала в горы, обходя скалистый мыс.

— Пойдемте прямо, здесь ближе, — предложил Бондарук и сошел с дороги на тропинку, змейкой убегающую вверх. Матрос последовал за ним.

Через полчаса они взошли на вершину мыса. Со вздыбленной над морем скалы открывался широкий простор: слева, уступами уходя вдаль и постепенно расплываясь в легком тумане, высятся горы; справа, огромным языком вдаваясь в берег, лежит бухта. В глубине ее, затушеванный сизой дымкой, темнеет город; а впереди, изборожденное волнами, раскинулось море.

Старший техник-лейтенант подошел к самому обрыву, снял фуражку и остановился.

— Хорошо! — сказал он, проводя по волосам правой рукой, на которой виднелись широкие синеватые шрамы — следы ранения. — Давно у моря служу, а никак не могу привыкнуть к нему, как увижу — дух захватывает. Хорошо! — повторил Бондарук и сел на замшелый камень.

Кузьмин опустился рядом. Он тоже, не отрываясь, смотрел, как волны торопливо бегут к берегу и внизу, под обрывом, бьются в синеватые глыбы гранита, обдавая камни брызгами и пеной.

Кузьмин, работавший до призыва во флот в одном из приволжских городов, служит всего второй год, но уже успел полюбить море той любовью, которая остается на всю жизнь. Полюбил он и свою специальность минера. Правда, сначала, придя служить на тральщики, он робел. Все время ему казалось, что мина вот-вот взорвется под кораблем… Но, видя, как эти большие черные шары, срезанные тралом, всплывают за кормой, как на легкой шлюпке к мине подходят его товарищи, привязывают подрывной патрон и затем черный дым взрыва вздымается к небу, он тоже стал спокойно относиться к своей опасной службе и полюбил ее.

Большую роль в этом сыграл старшина Ракитин, сейчас уже ушедший в запас. Кузьмин вспомнил, как он впервые пошел на «тузике» к мине. Руки невольно дрожали, когда он надевал на рогатый шар подрывной патрон, поджигал бикфордов шнур.

— Из тебя моряк выйдет, — сказал старшина, когда мощная волна взрыва подбросила шлюпку и в вышине пропели осколки. Это была его лучшая похвала…

А потом уже каждый такой случай Кузьмин считал обыденным делом. Вот шлюпка подходит к мине, на рожки ее подвешивается подрывной патрон с длинным концом бикфордова шнура, к нему привязывается клочок пакли, она вспыхивает от спички, или пороховая мякоть шнура просто поджигается огоньком папиросы. Только иногда мелькала мысль: «Посмотрела бы на меня мама…».

Сейчас Кузьмину тоже вспомнились родной город, Волга, завод, на котором работал, наказ на комсомольском собрании перед отъездом во флот и прощальный вечер дома. Тогда товарищи ему откровенно завидовали, девушки желали быстрейшего возвращения, а мать, глотая слезы, все повторяла: «Вот ты уже и вырос, в армию идешь…» — «Обожди, мать, не плачь, — подошел к ней Колин учитель, старый мастер Иван Семенович, сам когда-то служивший во флоте. — Не плачь, — продолжал он, горделиво расправив усы, — не куда-нибудь идет, а во флот! Это понимать надо!.. А ты, Коля, смотри, не подкачай там, помни, что ты рабочий да еще и волжанин!..»

«Обязательно напишу ему, как я здесь служу», — подумал Кузьмин, продолжая неотрывно смотреть на море.

Впереди, среди волн, мелькнуло что-то черное, круглое.

«Бочку где-то смыло», — подумал Кузьмин.

Темный предмет еще раз показался на гребне волны, и на нем блеснули рожки, похожие на широко расставленные пальцы.

«Мина! Ведь это мина!»

— Товарищ старший лейтенант! Смотрите, плавающая мина!

— Где?

— Да вот, вот! У входа в бухту!

— Вижу! Как раз на фарватере!.. — воскликнул Бондарук. — Положение, нужно сказать: до города — более двадцати километров; здесь сидеть — сигнал подать нечем. В порту кораблей много, от шторма отстаивались… Заметить мину нетрудно, но всякое может быть. С минами шутки плохи, — словно думая вслух, говорил Бондарук.

— А что, если ее расстрелять? — предложил Кузьмин.

— Попробую…

Бондарук взял карабин, удобнее прилег над обрывом, нашел надежный упор и, старательно прицеливаясь, выстрелил. Всплеска не было видно. Расстреляв всю обойму, он встал на колени.

— Разве попадешь! Тут больше мили… Эх, если бы шлюпка была… — сказал он, не отрывая взгляда от ныряющего в волнах шара.

— Товарищ старший лейтенант, — вдруг повернулся к нему Кузьмин. — Разрешите… — срывающимся голосом попросил он. — Разрешите, я поплыву, подорву ее!..

Бондарук несколько удивленно посмотрел на матроса: Кузьмин в учебный кабинет прибыл недавно, всего около двух месяцев назад, а до этого служил на тральщике. И хотя он был хорошим специалистом, исполнительным матросом, но делал все с шуточками, прибауточками, и Бондарук, человек совершенно иного склада, не считал его способным на что-либо серьезное.

— Поплывете? — невольно переспросил старший техник-лейтенант. — Ведь надо плыть с патроном, а шнур поджечь там. Пакля наверняка намокнет, придется поджигать от папиросы…

— Патрон можно к спасательному жилету привязать, а спички и папиросу завернуть и заклеить…

Бондарук задумался… «В порту много кораблей… Уничтожить мину необходимо, но как? Надо плыть… Послать Кузьмина? Доплывет ли он?»

— Нет, я поплыву сам!.. — сказал он.

— Товарищ старший лейтенант, я же волжанин, я в любой ветер Волгу переплывал, — волнуясь, упрашивал Кузьмин, и глаза его, еще больше потемневшие от внутреннего волнения, блестели. — Ведь у вас рука… — напомнил он.

Бондарук внимательно посмотрел на матроса.

— Хорошо, плывите, — твердо проговорил он. — Идемте!

Они спустились с обрыва к воде. Там тщательно прикрепили к подрывному патрону бикфордов шнур, затем плотно завернули в парафинированную бумагу спички и папиросу, заклеив пакет изоляционной лентой.

— Плывите спокойнее, без рывков, — напутствовал Бондарук, надувая жилет и привязывая к нему подрывной патрон. — Как подожжете шнур — сразу обратно. Он около часу гореть будет. Смотрите, чтобы не оглушило. Ну, все готово?

— Все, — ответил Кузьмин. Однако, глядя, как пенистые волны темными громадами мчатся к берегу, как они вырастают все выше и выше, закручиваются белыми гребнями и, подломившись у основания, обрушиваются на прибрежные скалы, он оробел.

«Смотри, не подкачай там, ведь теперь ты настоящий рабочий да еще волжанин», — вспомнились вдруг слова старого мастера.

— Все! — твердо повторил он.

— Плывите! Ни пуха ни пера!

Кузьмин вошел в воду, за ним змейкой тянулся шкерт.

— Смотрите, чтобы волной о берег не ударило! — крикнул вслед старший лейтенант.

Смуглое тело матроса скрылось в пене прибоя, но через минуту его голова показалась на гребне волны. Шкерт натянулся. Бондарук бросил спасательный жилет с привязанным к нему патроном в воду.

Позади осталось всего несколько десятков метров, но страха как не бывало.

«Плыть можно», — подумал моряк, удаляясь от берега.

Вокруг мчались высокие, с седыми гривами валы, позади танцевал на волнах черный ящичек подрывного патрона, привязанный к резиновому надутому жилету. Кузьмин, равномерно выбрасывая руки и быстро двигая ногами, плыл и плыл дальше. «Ничего, Иван Семенович, твой ученик Колька не подкачает! Недаром три года около верстака стоял», — думал он.

Неожиданно встречная волна накрыла его с головой, вода забила нос, попала в легкие. Откашлявшись, матрос сердито сплюнул.

«Уж не сбился ли?» — внезапно подумал он и оглянулся. Позади навис угрюмый обрыв, у самой воды, едва заметный на фоне темных скал, стоял старший техник-лейтенант.

«Где же мина? — размышлял моряк. — Старший лейтенант машет фуражкой прямо, стало быть, впереди…»

И снова встречные крутые валы, вскипающие пеной гребней… Мускулы стали наливаться тяжестью усталости, глубина моря тянула вниз. Но моряк не останавливался. Тяжело двигая словно чужими ногами, с трудом выбрасывая руки вперед, он плыл дальше. Если сначала он думал о доме, о матери, о своих товарищах по службе, то сейчас в голове не было никаких мыслей, только — вперед, вперед, вперед…

Усталость все больше и больше наваливалась на тело.

«Неужели не доплыву?!» — мелькнула мысль, и сразу неровными глухими толчками забилось сердце. — «Нужно немного отдохнуть», — решил он и, быстро подтянув к себе резиновый жилет, лег грудью на него, обняв руками подрывной патрон. Почувствовав опору, Кузьмин начал успокаиваться и затем огляделся. Все так же складки валов бороздили море, далеко-далеко позади маячил мыс, внизу стоял старший техник-лейтенант. Когда гребень волны поднимал матроса вверх, скалистый мыс и офицер, словно приближаясь, становились виднее, когда же Кузьмин проваливался вниз — они скрывались совсем.

«Да что такое со мной, столько ли приходилось проплывать», — подумал матрос и оттолкнулся от надувного жилета. Взлетая на гребень волны, он каждый раз высоко приподнимал голову и оглядывался. И вот впереди мелькнуло что-то черное.

«Неужели она?»

Закипел, закручиваясь, гребень волны. Среди пены показался покрытый ракушками бок мины.

— Она! — воскликнул Кузьмин и быстро — откуда только сила взялась — поплыл к ней.

— Сейчас я с тобой, голубушка, разделаюсь!

Мина, таща за собой длинный хвост водорослей, ныряла в волнах. Во все стороны торчали небольшие с серыми кончиками рожки, почти скрытые слоем ракушек.

Кузьмин подтянул к себе жилет и осторожно, чтобы не удариться о рогатый шар, привязал шкертом патрон; затем оттолкнулся, держа в руках конец шнура.

«Сейчас подожгу!»

Повернувшись на спину и удерживая ногами равновесие, матрос развернул бумагу и извлек спички и папиросу. Набежавшая волна отбросила мину — шнур выскочил из рук. Другая волна, захлестнув голову, окатила спички. Выплюнув намокшую папиросу, Кузьмин поймал шнур и зубами распушил конец. Показалась сухая нитка прессованного пороха.

«Зажгу прямо от спички», — решил он и, вытащив спичку, чиркнул. Намокшая головка отлетела, оборвав клочок бумаги от коробки. Вторая тоже. Он вытащил следующую спичку и осторожно, почти не дыша, снова чиркнул. Головка, как и у первых двух, отскочила. В отчаянии он брал по несколько штук сразу — головки отскакивали. Сжав в кулаке пустую коробку, моряк отбросил ее. Она поплыла рядом с белой стайкой спичек.

«Что же делать? — вертелся в голове навязчивый вопрос. — Останусь здесь. Пойдет корабль, — буду кричать, махать руками. Заметят, обязательно заметят. А если корабль не выйдет до вечера?!»

И моряк мысленно представил, как наступит ночь, а он, замерзший, обессиленный, будет висеть на мине. Да если ночью и пойдет корабль, кто услышит крики матроса за шумом двигателей.

«Нет, надо плыть… Вставить новый шнур, взять несколько папирос и коробок спичек. А доплыву ли? Доплыву!.. Должен доплыть…»

Кузьмин подтянул ближе спасательный жилет и начал отвязывать патрон. Намокший шкерт не развязывался, и матрос стал со злостью дергать за патрон, пытаясь освободить его. Мина, поддаваясь рывкам, двигалась.

«Да ведь так я ее могу с фарватера стащить!..» — мелькнула мысль. Сразу вернулась бодрость, уверенность в своих силах.

Кузьмин лег грудью на жилет и потянул за собой мину. И она, подталкиваемая катящимися к берегу волнами, медленно двигалась вперед. Первоначальное решение — оттянуть ее от фарватера — сменилось другим:

«Дотащу до берега, а там взорвем!.. Буду плыть, пока хватит сил».

Ноги снова наливались свинцом усталости, жилет выскакивал из-под груди, мина, раскачиваясь на волнах, дергала за шкерт, сбивала с курса. Казалось, несмотря на все усилия, мина стоит на месте: берег все так же оставался далеким.

«Все равно доплыву… Дотащу!» — с какой-то ему самому непонятной злостью думал матрос и, стиснув зубы, продолжал работать руками и ногами.

Берег приближался. Скалы мыса все выше и выше поднимались над морем, сквозь туманную поволоку, застлавшую глаза. Кузьмин видел пенистую полосу прибоя, старшего техника-лейтенанта.

Уже скоро!

— …А-а! — услышал он с берега.

Бондарук что-то кричал, махал фуражкой. Шум прибоя заглушал слова.

— Бро-с-са-ай! — донеслось до него, наконец.

Машинально выпустив конец веревки, Кузьмин сильнее заработал руками и ногами. Волна высоко подняла обессиленное тело, с шумом бросила вниз. Больно ударившись коленом о гальку моряк остался лежать на песке.

Подбежал Бондарук, схватил его под мышки, оттащил от воды.

— Я же давно кричу — бросай! Она же о берег удариться может! — волнуясь и незаметно переходя на «ты», говорил старший техник-лейтенант.

Увлекая за собой Кузьмина, он сделал несколько прыжков и упал за огромный обломок скалы. И тут же черный шар метнулся в пене прибоя. Земля, точно вздохнув, поднялась. Потом сразу опустилась. Сжало грудь. Тяжелым грохотом сдавило уши, и высоко в небо взметнулся столб дыма, песка, камней, водяной пыли. По горам звучно прокатилось эхо.

Спустя несколько минут Кузьмин встал. Поддерживаемый Бондаруком, он стал подниматься на обрыв, с трудом переставляя одеревеневшие ноги.

А позади шумел прибой и волны, набегая на берег, пенистыми языками слизывали с камней хлопья осевшей сажи.


* * *
На следующее утро все шло обычным порядком, словно ничего и не случилось. Бондарук, как всегда негромко насвистывая грустную песенку, копался в каком-то, неизвестном Шорохову, приборе; Кузьмин протирал макеты.

«Они же вчера настоящий подвиг совершили», — думал Шорохов.

Ему было немного завидно. Разве он не смог бы поплыть к мине и уничтожить ее? Конечно, смог бы и поплыл бы обязательно сам… Да, других на боевое задание посылают, а он… Правда, за эти дни он отрегулировал несколько приборов, провел два занятия с моряками, вот схему донной комбинированной мины заканчивает, но…

— Чудеса! — вдруг воскликнул Кузьмин и тут же запел:

— Говорят: соседу Феде
Чудеса творят соседи…
— Можно подумать, что здесь то ли чистая, то ли нечистая сила побывала!..

— Что там у вас за чудеса? — спросил Бондарук.

— Да, понимаете, вот этот прибор капризничал. Я уже по чертежам полазил и в литературе покопался, хотел сегодня наладить, и вот на тебе! — он совершенно исправен…

— Это я его отрегулировал, — отозвался Шорохов.

— Тогда порядок! А я-то думал…

Что он думал, Кузьмин сказать не успел, в класс вбежал посыльный.

— Товарищ старший техник-лейтенант, вас и матроса Кузьмина — к капитану третьего ранга Рыбакову! — выпалил он.

— Есть! Сейчас будем!.. — ответил Бондарук.

Шорохов опять остался один. Сначала он думал о старшем технике-лейтенанте и матросе Кузьмине, о случае с ними, постарался угадать, зачем их вызвали к Рыбакову, а затем мысль перескочила на мины, на ту мину, схему которой он чертил. Виктор отошел от стола и поднял брезентовый чехол. Вот она, огромная темно-серая сигара. Когда-то эта мина была установлена врагами на дне моря. Враги думали, что подорвется на ней военный или транспортный корабль. Но не получилось! Обнаружили ее, разоружили и вот лежит она сейчас в учебном кабинете. Зарядное отделение пустое, аппаратура другого отделения хорошо видна через большой квадратный вырез.

«Такой же конструкции, как и у нас в училище», — подумал Шорохов.

Да, такой же, но есть и отличие. Виктор знал, что очень редко попадаются мины, похожие одна на другую. Как правило, расположение приборов изменялось, ставились дополнительные «сюрпризы», ловушки да так, чтобы разоружение мины оказалось невозможным.

«Не помогли ваши ловушки», — про себя сказал Виктор и, набросив на мину чехол, стал заканчивать схему.

— Обрадовался Кузьмин, — сказал, заходя, Бондарук. — Командир соединения поощрил его внеочередным отпуском.

— А вас?

— Надо было бы какой-то подарок его матери купить, — не отвечая, продолжал Бондарук. — Денег он не возьмет…

Старший техник-лейтенант машинально положил правую руку на стол.

— Что это у вас? — спросил Шорохов, показывая на изуродованную, с искривленными пальцами, в рубцах шрамов руку.

— Да так, пустяк… — и Бондарук поспешно спрятал кисть в рукав.

— Зачем вы ее прячете? По-моему, ранением нужно так же гордиться, как и наградой. Я даже не знаю, почему сейчас нашивки о ранениях не носят…

— Н-да… Так какой же подарок купить матери Кузьмина? Вы мне не поможете? А то я в этих делах ничего не смыслю…

— Да я тоже не знаю. Может быть, платок или кофточку? Можно на платье…

— Идемте вместе в магазин, посмотрим.

Шорохов согласился.


* * *
В городе открывался новый отдел исторического музея. Туда и направлялся сегодня Шорохов вместе с группой матросов. Среди них Кузьмин, решивший перед отъездом в отпуск посетить музей, чтобы было о чем, как он сам говорит, рассказать землякам; рядом с ним его друг, матрос Коваль, малоразговорчивый, всегда невозмутимый белокурый гигант. Лейтенант Шорохов не низенького роста, но Коваль выше его чуть ли не на полголовы, а матрос Кузьмин едва-едва достает своему другу по плечо.

Те же улицы, вымощенные гранитной брусчаткой, так же соленый ветер моря овевает лица, треплет в бухте дымы кораблей. Только акация отцвела, дождь смыл лепестки, и лишь кое-где на обочине тротуара виднелись небольшие кучки потемневших, потерявших свое очарование цветов. Шорохов иногда нарочно наступал на увядшие цветы и думал о своем: идет время, а он, лейтенант, минер, по-прежнему работает лаборантом в учебном кабинете.

У приземистого, почти квадратного здания музея многолюдно. Несколько в стороне стоит большая группа флотских офицеров, Шорохов заметил там и своего знакомого «морского волка». Сегодня он в полной форме, на рукавах кителя нашивки капитана первого ранга. Виктор постарался пройти мимо незамеченным.

В вестибюле прохладно и после яркого света улицы кажется сумрачно. Моряки поднялись на второй этаж, но пробиться в новый отдел было совершенно невозможно: уж очень много народа пришло сегодня.

— Товарищ лейтенант, давайте все осматривать по порядку, — предложил Кузьмин. — Пока сюда дойдем, будет свободнее…

— Вы еще не были в музее? — спросил Шорохов.

— Нет…

— Он в городе только танцплощадку знает, — вставил Коваль.

— Ладно уж, остряк-самоучка. Танцплощадку!.. Много ты знаешь.

Шорохов хотя не раз бывал в музее, но ему хотелось осмотреть его еще.

— Так как, товарищи, начнем по порядку? — спросил Шорохов. Моряки дружно согласились.

Они спустились вниз и прошли в небольшой, огороженный чугунной решеткой дворик. Весь дворик утопал в зелени: было много цветов, дикий виноград вился по стенам здания, по решетке, и в этом буйстве растительности совсем нестрашными казались старинные пушки, тяжелые чугунные ядра, орудия и снаряды времен Великой Отечественной войны, образцы мин.

Около пушек моряки задержались недолго и сразу же перешли к минам.

— Неужели раньше они такими были? — воскликнул Кузьмин, показывая на небольшую, несколько похожую на рыбу мину.

— А ты думаешь, что сразу сделали такие, как у нас на складах лежат, — отозвался Коваль.

Шорохов здесь был в своей стихии и стал подробно рассказывать о развитии минного оружия, методах его применения. Матросы слушали с интересом.

— Если бы в учебном кабинете такой уголок создать! — сказал один из моряков.

Шорохов ничего не ответил, но про себя подумал:

«Да, такой уголок создать следует».

Моряки подошли к разоруженной немецкой магнитно-акустической мине.

— Такие у нас в кабинете есть! — похлопал по ней Коваль.

— Что ты все — у нас да у нас, — набросился на него Кузьмин. — Думаешь всем так уж интересно знать, где ты служишь!

— Да тут все свои…

— Свои, свои!.. Знаете, товарищ лейтенант, — понизил голос Кузьмин, — вот эта девушка все время на нас, вернее, на вас смотрит. И прислушивается. Тут что-то есть!

Шорохов обернулся. Неподалеку стояла девушка. Простенькое серое платье подчеркивало стройность ее тоненькой фигуры, густые русые волосы заплетены в косы и уложены на голове тяжелым тугим узлом. Виктор был уверен, что никогда раньше не видел эту девушку, но в то же время в лице ее что-то показалось ему знакомым.

«На кого она похожа?» — мелькнула мысль, и в это время их глаза встретились. Нет, она ни на кого не похожа, эти глаза глубокой голубизны с едва заметным зеленоватым оттенком он где-то видел, но где, когда?

Девушка шагнула навстречу.

— Простите, пожалуйста, товарищ лейтенант, — сбиваясь и краснея, начала она. — Вы в прошлое воскресенье не были на Приморском бульваре?

— Был…

Девушка еще больше покраснела, глаза ее засветились радостью.

— Мне тогда так хотелось вас еще раз поблагодарить, но вы ушли… Тот пожилой моряк, что стоял рядом с вами, помог мне вас сегодня найти… Он сказал, что вы здесь…

«Заметил-таки!» — подумал Шорохов про «морского волка» и, чтобы не молчать, сказал:

— Ну, что вы! Ничего такого я не сделал…

— Я говорил, что тут что-то есть! — услышал Виктор громкий шепот Кузьмина. Услышала его, по-видимому, и девушка.

— Это ваш командир, наверное? — повернулась она к матросам. — В прошлое воскресенье я купалась и чуть не утонула. Товарищ лейтенант помог мне выплыть на берег, потом ушел, даже не простившись… Еще, еще раз вам спасибо, — опять поблагодарила она Шорохова. — Но я, кажется, вам помешала. Извините… — и девушка повернулась, чтобы уйти.

Это был упрек. Упрек в невежливости. Виктор не хотел оставаться невежливым и спросил:

— Вы тоже осматриваете музей?

— Да…

— Присоединяйтесь к нам.

— С удовольствием! — согласилась она. — Ведь я в морском деле почти не разбираюсь, вы мне поможете. Давайте тогда познакомимся. Меня зовут Ольга, лучше просто Оля. Фамилия — Иванченко.

Познакомились и всей группой пошли дальше осматривать музей.

— Зачем же вы в такую погоду тогда решили купаться? — спросил Виктор.

— С утра вроде не такие волны были, я заплыла далеко от берега, устала, а когда стала возвращаться, море так разгулялось, что мне страшно стало.

— Тогда шторм быстро набрал силу, — согласился Шорохов. — Вы, наверное, приезжая?

— Да, я здесь на практике. Учусь в строительном институте, а в вашем городе есть где практику проходить.

— Почти весь город заново строится! — с гордостью подтвердил Шорохов.

— И музей у вас хороший, очень хороший, — похвалила Оля. — Мы пойдем в новый отдел?

— Там сейчас много народу. Мы решили осматривать все по порядку.

— Но мы пойдем туда?

— Обязательно.

Оля оказалась хорошей слушательницей и интересовалась буквально всем. Знание истории флота Виктору сейчас очень и очень пригодилось. Он рассказывал о мореходах древней Руси, о флоте петровского времени, о делах и походах Ушакова, Синявина, Истомина, Лазарева…

Моряки остановились около портрета капитана-лейтенанта Казарского.

— Вот человек, проявивший чудеса героизма. На маленьком суденышке, бриге «Меркурий», он вступил в бой с несколькими крупными турецкими кораблями и вышел победителем, — рассказывал Шорохов. — В Севастополе ему поставлен памятник с надписью: «Потомству в пример». Потомки помнят героические дела своих предков, умножают их боевую славу, а вот современники… О подвиге моряков брига «Меркурий» тогда говорилось очень скупо, Казарского даже в звании не повысили. И мало кто знает, что он последние годы жил в Николаеве, там и умер. На его могиле небольшое надгробие из черного мрамора. Оно почти совсем затерялось среди пышных памятников местной знати, именитых отцов города…

Не один час провели моряки с Олей в просторных залах музея. Оля с неутомимым любопытством расспрашивала обо всем. Особенно она оживилась, когда все перешли в отдел периода Великой Отечественной войны: первой подходила к витринам, внимательно осматривала каждый экспонат.

Вот и новый отдел, посвященный партизанскому движению в период оккупации города немецко-фашистскими войсками. Моряки осмотрели и его. Правда, отдел существовал и раньше, но сейчас стал шире, пополнился новыми экспонатами, документами.

Было уже поздно, когда моряки вышли из музея. Кузьмин, о чем-то пошушукавшись с товарищами, подошел к Шорохову.

— Разрешите, товарищ лейтенант, нам самостоятельно ехать в часть? Через пятнадцать минут автобус отходит.

Виктор подумал, взглянул на Олю и разрешил.

— Езжайте! Старшим — Коваль.

— Есть! — пробасил великан-моряк.

— Виктор Иванович, зайдемте еще на несколько минут в музей, — вдруг попросила Оля.

Он удивленно посмотрел на нее, но согласился. Они снова медленно прошли по залам отделов периода Великой Отечественной войны и партизанского движения. Оля, как и в первый раз, внимательно рассматривала экспонаты.

— Вы словно ищете что-то, — сказал Виктор.

— Да… То есть нет!.. — поправилась Оля и покраснела.

— Я уж было подумал, может быть, вы мужа или любимого человека потеряли.

— Ну, что вы! Ведь я во время войны была совсем девочкой.

Виктор и сам почувствовал, что сказал глупость, и смутился.

Они молча спустились вниз, молча вышли из музея и остановились на тротуаре. День клонился к вечеру. Ветер стих, солнце освещало только крыши домов, и на улицах стало как-то по-особому уютно.

— Вы что думаете сейчас делать? — как можно мягче, стараясь сгладить свою бестактность, спросил Виктор.

— Я даже не знаю… Хочется просто походить, помечтать, обдумать виденное…

Такое же настроение было и у Виктора, и он предложил:

— Походим по городу вместе.

— Хорошо, — согласилась Оля.

И они пошли. Куда? Они и сами не знали. Оле нравился этот высокий, темноволосый, немного молчаливый офицер, так вовремя тогда пришедший ей на помощь. Виктор тоже чувствовал себя хорошо. Ему приятно было слышать чистый грудной голос девушки, ее певучий южный выговор, видеть ее голубые, с зелеными искорками глаза.

Они шли и говорили. Оля рассказывала о себе, о своей учебе, о своих мечтах. Виктор тоже немного сказал о себе. Детство — мало интересное, глухая сибирская сторона, где даже во время войны не было затемнения; на кораблях плавать почти не пришлось. Учеба? Но о ней не принято говорить, так же как и о службе. Да о службе и рассказывать-то нечего — так, сухопутный моряк…

И хотя мало было у них общих тем, но разговор не иссякал; обычные пустяки в их устах были наполнены самым глубоким смыслом.

Как-то незаметно они пришли на приморский бульвар, затем на набережную и остановились около парапета. Виктор взял Олины руки в свои, она не отняла. Так и стояли они молча. Внизу лежало море, темное и такое спокойное сейчас, и ласково звенели волны в прибрежных камнях.


* * *
Отсюда открывался широкий простор. Внизу, сразу под ногами, уступами сбегая с гор, жались к бухте белые дома города; около причалов и в стороне от них виднелись овальные силуэты кораблей, и какими они маленькими казались сверху. Далеко, в самом углу бухты, Шорохов различил приземистые здания эллингов своей части.

А впереди раскинулось бескрайнее море. Оно казалось застывшим и в то же время постоянно менялось: то ярко блестело глубокой синевой, то бледнело до светло-голубого оттенка, то становилось матовым, как старинное серебро; временами легкий ветерок нагонял темные пятна ряби, затем они исчезали и море постепенно зеленело, словно подсвечиваемое из глубины.

Сверху казалось, что море выгнутое, как чаша; края его полого поднимаются к горизонту и там незаметно сливаются с более светлым, словно бледным отражением моря, небом, образуя сияющий шар. Вот на самом краю чаши показалась черная точка; она постепенно увеличивалась, и уже стало видно, что это корабль.

— Хорошо! — неожиданно для себя воскликнул Шорохов и взглянул на соседку.

Оля сидела, опустив руки на колени, и тоже смотрела на море, на далекую точку приближающегося корабля, и спокойная радостная улыбка чуть-чуть трогала ее губы. Вот она взглянула на Виктора, и в голубовато-зеленых глазах ее, казалось, отразилось и море, и небо, и солнечные блики.

От этого взгляда у Виктора сладко заныло сердце, он осторожно обнял ее за плечи и, волнуясь, тихонько заговорил:

— Вот так бы сидеть здесь всегда… «Вместе с тобой», — хотел добавить он, но почему-то не решился. — Смотреть на это море, небо, на далекую черту горизонта. И хочется сейчас лететь, — и снова он хотел сказать «вместе с тобой», и снова не решился, — туда, на край моря и неба, к просторам новых дальних горизонтов, в неведомое…

Оля неожиданно зябко передернула плечами, глаза ее потемнели.

— Что с тобой? — встревоженно спросил Виктор.

— Ничего, — голос у Оли был какой-то глухой, незнакомый. — Знаешь… Я страшусь этого слова — неведомое. Когда я его слышу, мне всегда становится не по себе…

— Ну что ж тут такого?! Неведомое — это для нас. А там, дальше, — такое же море, и идут по нему корабли, а на них такие же, как мы с тобой, люди. А еще дальше — новые страны, новые моря…

— Это я знаю… Но, понимаешь, само слово — неведомое… Это что-то такое, что не поддается определению, его нельзя понять…

Виктор что-то хотел сказать, но только смущенно пожал плечами.

— Может быть, только у меня такое… У нас… У меня пропал брат… Без вести…

— Когда?

— Как это страшно — без вести!.. Я понимаю — война. Погибло много людей. И на фронте, и в тылу, и в фашистском плену… Но от них что-то осталось — могилы, записи в архивах. А тут — без вести… Человек жил, кого-то любил, о чем-то мечтал и вдруг исчез, растворился в небытии, в неведомом… Я знаю, пропал не один Федор, таких много. Но от этого не легче…

— Ты пробовала его разыскивать?

— Да… Сообщили, что служил в отряде морской пехоты, во время боев пропал без вести.

— А…

— Однажды, — продолжала Оля, — я прочитала в газете, что есть человек, который после контузии ничего о себе не помнит. Его так и звали «Неизвестный». Я сразу же поехала туда, думала, а может быть, это брат… Нет, не он… Но все равно у Неизвестного найдутся родители, не родители, так родственники или друзья. А о брате…

— Где, в каких боях участвовал отряд, в котором он служил? — перебил Олю Шорохов.

— В этих местах… Я понимаю, это глупо, но я и на практику специально сюда попросилась: а может, что-нибудь удастся узнать… Я тогда и в музее так внимательно рассматривала экспонаты, думала, а вдруг о нем что-то есть… Но ничего… Ничего…

— Может быть, я сумею тебе помочь, — сказал Виктор и подумал:

«Надо обо всем рассказать Рыбакову, попросить у него совета».


* * *
Шли дни. Виктору все больше и больше нравилась работа в учебном кабинете, и, что бы ему сейчас ни поручали, он делал с большим увлечением.

Да и кабинет за это время преобразился. В нем появились новые учебные мины и торпеды, приборы, макеты, схемы. Многие из этих схем Шорохов начертил сам. Теперь в кабинете можно пройти полный курс минно-торпедного дела.

Нужно видеть, с каким вниманием молодые матросы слушали лекции об устройстве, назначении этого грозного оружия. Несколько раз занятия проводил лейтенант Шорохов, и он внутренне гордился тем, что успешно передавал свои знания. Но все-таки где-то в глубине души жила надежда, что когда-нибудь он будет участвовать в «настоящем» деле, когда-нибудь он совершит подвиг. Правда, в мирное время такие возможности не часто случаются, но все-таки…

«Хоть бы в море сходить… Вон Рыбаков почти все время в походах — испытывается новая аппаратура, проводятся учебные стрельбы. Да и сейчас он в море», — думал Шорохов, но в это время дверь открылась и в кабинет вошел Рыбаков.

«Уже возвратились катера…»

Капитан третьего ранга ответил на приветствия и, окинув взглядом кабинет, направился к Бондаруку. Шорохов заметил, что Рыбаков словно помолодел, а на посмуглевшем от загара лице как будто сохранился отблеск моря.

Бондарук и капитан третьего ранга о чем-то негромко говорили; до Шорохова долетали только обрывки фраз:

— Вы уверены, что может получиться? — спрашивал Рыбаков.

— Теоретически все правильно, но вот кое-какие технические трудности встречаются…

— Может быть, вызвать консультанта?

— Пока нет необходимости…

— Нужное дело… Продолжайте!..

— Как у вас дела? — поинтересовался Рыбаков, подходя к Шорохову.

— Идут помаленьку, — уклончиво ответил Виктор.

Рыбаков с минуту внимательно разглядывал чертеж, а затем одобрительно сказал:

— Я бы сказал, что не помаленьку, а хорошо идут дела. С учебным оборудованием хорошо ознакомились?

— Ознакомился…

— Как этот прибор работает?

— Вчера вечером проверял, показания хорошие. Сегодня утром проходили занятия, отклонений также не было.

— На катерах он пошаливает…

— Здесь он тоже немного пошаливал. Шланг питания нужно хорошо проверить, соединения, контакты…

— А этот?

— Работает отлично.

— Да, конструкция у него удачная. Ну, а с такими штуками встречаться приходилось? — и Рыбаков сдернул брезентовый чехол с трофейной магнитно-акустической мины.

— Только здесь да в училище.

— Серьезная штука! Тут такое накручено — не знаешь, за что приняться… Н-да… Так вот, товарищ лейтенант, через полтора часа на учебные торпедные стрельбы пойдет другая группа катеров. Согласны пойти в море?

— Конечно!

— Тогда — десять минут на сборы и — на катер ноль тридцать шестой. И проверьте там прицельный прибор…

…Позади осталась бухта. Виктор стоит на носу и глаз не может отвести от стремительно несущейся на него прозрачно-зеленой водной глади. На торпедном катере он идет впервые, все для него ново. Как чудесную музыку он всем своим существом впивает и могучий рокот моторов, и мелкую вибрацию корабля, и шипение вспарываемой носом воды, и звонкий плеск далеко в стороны разбрасываемых волн.

Виктор оглядывается. Катера идут строем уступа; из-за белых брызг и пены или, как их называют катерники, усов видны только вздыбленные носы катеров да рубки; за каждым почти до самого горизонта тянется широкая бурлящая полоса.

А впереди — солнце и море, и далекая линия горизонта, к которой стремительно мчатся катера, а она так же стремительно отступает.

Вот показалась движущаяся мишень, неподалеку от нее — катер-торпедолов. Раздается команда:

— К атаке приготовиться!

Сильнее запели моторы, нос катера еще выше поднимается над водой, еще дальше разлетаются вспененные усы.

— Правый аппарат — товсь!

И сразу же:

— Пли!

— Толчок — и длинное блестящее тело торпеды исчезает в воде. Снова звучит команда:

— Левый аппарат — товсь!

— Пли!

Исчезает и вторая торпеда. Проходит несколько секунд, и вот на фалах мишени взлетают флаги — попадание!

Катер разворачивается и снова стреляет, теперь залпом. И снова попадание.

— Отлично работают приборы! — слышится голос Рыбакова.

Доволен и Шорохов, хотя сейчас он просто пассажир, пассивный зритель. Правда, перед выходом в море Виктор отрегулировал прибор, так что какая-то доля и его труда есть в том, что торпеды идут точно в цель. И ничего, что в выкрашенных в красный цвет зарядных отделениях торпед сейчас не взрывчатка, а обыкновенная морская вода. Во время войны катерники доказали, на что они способны, и, если потребуется, докажут еще.

Ноль тридцать шестой заглушил моторы. В торпедную атаку один за другим стали выходить остальные катера. И почти каждый раз на фалах мишени взлетали флаги.

За мишенью, почти на самом горизонте, катер-торпедолов охотится за выпущенными торпедами. Пройдя цель, в торпеде срабатывает определенный прибор, зарядное отделение продувается сжатым воздухом, и вот она уже красным буйком покачивается на поверхности воды.

Торпеда — дорогой, сложный механизм. Ее можно еще, и не раз, использовать для учебных целей, а если заменить зарядное отделение — и для боевых.


* * *
Вместо Кузьмина в кабинет прибыл матрос Коваль. Он оказался на редкость молчаливым человеком. Иногда по целым дням он не произносил ни одного слова. Но дело в его огромных руках прямо-таки кипело. Приборы словно слушались его: подойдет, покопается и, смотришь, снова заработал аппарат.

Старший техник-лейтенант Бондарук целыми сутками что-то мастерил за своим столиком, обложившись конденсаторами, сопротивлениями, книгами по радиотехнике, радиоэлектронике, телевидению, и надо всем этим возвышалась огромная матовая электронно-лучевая трубка.

— Чем это вы все время занимаетесь? — спросил Шорохов.

— Да так, один прибор собираю, — ответил Бондарук и смущенно улыбнулся. — В общем, как говорят у вас на Украине, не кажи гоп, пока не перескочишь. Получится — тогда расскажу. И потом есть такая примета: если что-либо задумал да рассказал об этом раньше времени, толку не будет.

Бондарук замолчал. Молчал и Шорохов, наблюдая, как ловко тот орудует инструментами.

— Это вам не мешает? — показал Виктор на изуродованные пальцы.

— Тяжелой атлетикой я не занимаюсь, а отвертку или щуп держать не трудно. Иногда для меня это даже хорошо: сейчас пальцы повышенную чувствительность имеют.

И опять оба замолчали. Шорохов считал неудобным расспрашивать, а Бондарук продолжал проверять омметром сопротивление цепей прибора и даже по привычке что-то начал насвистывать, словно не замечая присутствия лейтенанта.

Шорохов отошел в сторону, остановился около учебной торпеды, с минуту смотрел на знакомое до мелочей ее машинное отделение, затем вернулся к Бондаруку.

— Слушайте, Василий Николаевич, — он впервые назвал Бондарука не по званию, а по имени-отчеству, — что если у нас в кабинете оборудовать уголок истории минного оружия? Еще когда я в музей ходил, матросы это предлагали. Да вы сами видите, сколько они вопросов на эту тему задают.

— Мысль дельная, — одобрил Бондарук. — Литературы об этом мало, а матросам следует знать историю возникновения мин и торпед. Сходите, скажите об этом капитану третьего ранга. Или лучше позвоните ему.

Шорохов так и сделал.

— В кабинете у меня по этому вопросу ничего нет, а дома кое-что найдется. Заходите вечерком, потолкуем, — ответил Рыбаков.

Такого оборота, признаться, Шорохов не ожидал. Он думал, что капитан третьего ранга одобрит предложение, порекомендует, как лучше сделать, какие пособия, литературу использовать, а тут — на тебе: «приходите вечерком домой». Что ж, сегодня и зайдет. Как раз вечер свободный: дежурства нет, Оля занята на стройке.

Со смешанным чувством шел Виктор к Рыбакову. Ему и приятно было получить такое приглашение, и в то же время он немного робел. Если первое время он чувствовал дружеское, даже какое-то отеческое отношение Рыбакова к себе, то после того, как Шорохов попросил направить его на «настоящее дело», Рыбаков стал относиться к нему официальнее, строже. И прежде, и теперь капитан третьего ранга часто заходил в кабинет, присутствовал на занятиях. Но если раньше замечания давались в виде советов, то сейчас — строгим тоном приказа. Правда, после возвращения с учебных стрельб Рыбаков объявил благодарность Шорохову, и тогда снова в глазах капитана третьего ранга светился огонек дружеского участия. Но после этого Виктор его не видел. (Рыбаков эти дни находился в плавании).

«Впрочем, чего я об этом беспокоюсь? Ведь я же не в детском саду, а на военной службе», — подумал Виктор и позвонил.

Дверь открыла моложавая, немного полная женщина. Виктор представился.

— Алексей, к тебе пришли!

— Товарищ лейтенант! Проходите…

Виктор зашел в комнату. Лампа бросала из-под абажура яркий круг света на накрытый стол, оставляя в полутени углы комнаты. Шорохов сразу же заметил добротную, со вкусом подобранную обстановку: хороший буфет, диван, у окна — рабочий стол, рядом — несколько книжных шкафов. И это приятно поразило его. В прошлом году он проходил практику на другом флоте. Флагманский минер части там тоже был известный, заслуженный человек, однако в его комнате царил, как он сам называл, «художественный» беспорядок. Старая провисшая кровать кое-как покрыта одеялом, в изголовье — смятая подушка, на стене — криво повешенный коврик; стол, подоконник, стулья завалены книгами, бумагами, инструментом, тут же валялись окурки.

— Живу, как на бивуаке, — полушутя, полусерьезно оправдывался минер. — Семью с собой не вожу, ведь мы, военные, всегда на колесах, а недаром же говорится: дважды переехать все равно что раз погореть.

Тогда Виктор промолчал, но внутренне был не согласен и про себя решил: хоть на год, хоть на полгода, но обосновываться прочно. Этого же принципа, как видно, придерживался и Рыбаков.

За столом, на котором стояли стаканы с чаем, вазочки с вареньем, печенье, сидели девушка лет пятнадцати-шестнадцати и пожилой, плотный, седоусый, с наголо обритой головой мужчина во флотском кителе без погон. В нем Виктор с удивлением узнал того «морского волка», с которым встретился на набережной приморского бульвара, а затем видел у музея в форме капитана первого ранга.

— Знакомьтесь, это моя жена, — представил Рыбаков.

— Елена Михайловна, — протянула хозяйка руку.

— Моя дочь!

— Ирина, — встала из-за стола девушка.

— Капитан первого ранга в отставке Александр Александрович Буранов.

— С этим ершистым молодым человеком мы уже знакомы, — сказал капитан первого ранга, вставая и протягивая руку. Говорил он вроде негромко, но густой бас наполнил всю комнату, и в буфете даже что-то звякнуло от резонанса.

— Он в прошлый шторм проявил похвальное мужество, спас женщину.

Ирина с интересом взглянула на Виктора, а Елена Михайловна спросила:

— Как же это случилось?

— Да пустяковое дело, — смущаясь, начал рассказывать Виктор. — Одна приезжая решила искупаться, отплыла от берега. А шторм резко усилился. Вот она никак и не могла преодолеть полосу прибоя. Ну, я помог…

— Похвально! — прогудел Александр Александрович. — В музее она вас нашла, вы познакомились с ней?

Елена Михайловна с упреком взглянула на Буранова.

— Что же вы стоите? Садитесь к столу, — пригласила она Шорохова. — Ирина, принеси чаю!

Когда все уселись за стол, Рыбаков сказал, обращаясь к капитану первого ранга.

— Вот лейтенант предлагает в учебном кабинете оборудовать уголок истории минного оружия в России.

— Похвально, очень похвально. Историю нужно знать, но, к сожалению, знаем мы ее очень плохо…

— Наша историчка тоже…

— Ирина, ну как ты говоришь?

— Прости, мама, мы так зовем нашу учительницу. Она тоже говорит, что свою историю мы знаем очень плохо…

— Вот видите! — улыбаясь в седые усы, пробасил капитан первого ранга. — Действительно, многого, очень многого мы не знаем. Междоусобицы, татарское нашествие, войны уничтожили следы прошлого. Но ведь и о наших днях разве нам все известно? Давно ли окончилась война? Все здесь сидящие ее пережили, вот даже Ирина под бомбежкой была…

— Ну, она этого, наверное, не помнит…

— Помню, мама, очень хорошо помню!

— Правда, это уже тоже стало историей, но в этой истории столько ненаписанных страниц, столько неизвестного. Да вот хотя бы случай с партизанским отрядом Дубовика. Расскажите-ка об этом, Алексей Петрович!

— Собственно говоря, я ничего и не знаю, — отозвался Рыбаков.

— Ну как же! — воскликнул Александр Александрович. — В период оккупации здесь, в горах, был организован небольшой партизанский отряд. Возглавил его замечательный человек, бывший моряк, один из героев гражданской войны, впоследствии ученый-биохимик Иван Иванович Дубовик. Когда был создан объединенный штаб партизанских отрядов, Дубовику приказано было переправиться на Большую землю, и сделать это поручили Алексею Петровичу…

— Тогда наш катер, — продолжал рассказ Рыбаков, — подошел к условленному месту, я на шлюпке с двумя матросами направился к берегу. Там есть небольшая бухточка, даже не бухточка, а так — крохотный заливчик. Вот и берег. Мы даем условный сигнал, получаем ответ и в ту же минуту видим вспышку, похожую на выстрел из пистолета, и почти мгновенно громыхнул взрыв. После этого мы несколько раз подавали сигналы, но ответа не получили. На следующую ночь обследовали берег — ничего, кроме опаянных взрывом скал. Что там случилось, куда делся Дубовик, неизвестно.

— Еще один случай, — снова заговорил капитан первого ранга и вынул из кармана обкуренную, уже знакомую Шорохову трубочку. Повертел ее в руках и снова спрятал.

— Да уж курите, — разрешила Елена Михайловна.

— Так вот, — словно не расслышав, продолжал Александр Александрович. — Однажды при разборе захваченных у фашистов архивов я встретил запись о том, что небольшая самоходная баржа вышла в «Зет». Затем встретились еще несколько документов об этом же. Выяснилось, что некоторые баржи грузились взрывчаткой. Потом нашли копию препроводиловки о том, что направляется в штаб Гиммлера отчет о какой-то лаборатории «Зет». Отчета найти не удалось. Возможно, лаборатория «Зет» и пункты назначения барж со взрывчаткой — одно и то же. Но где находилась эта лаборатория, чем она занималась — пока неизвестно.

— Неужели и узнать о ней ничего нельзя? — спросила Ирина.

— Пока — ничего, — развел руками Буранов.

Он, виновато взглянув на хозяйку, закурил-таки свою трубочку и, пустив клуб дыма к потолку, продолжал:

— Вот и о судьбе Федора Тарасовича Иванченко…

При этих словах Шорохов вздрогнул и пристально взглянул на капитана первого ранга.

— …ничего не смог узнать. Я многих из этого отряда знал, некоторые товарищи вспоминают огромного, почти саженного роста моряка. Но какова его судьба, что с ним случилось — неизвестно. Так что, Алексей Петрович, вашу просьбу я пока еще не выполнил…

— Да это не моя просьба, а вот его, лейтенанта Шорохова.

— А кем он вам приходится, родственником, знакомым? — повернулся Александр Александрович к Виктору.

— Нет, я его даже не знаю, — смутился Виктор. — Это брат Оли… Ну, той девушки, которой я помог тогда выплыть…

— Значит, вы все-таки познакомились с ней?

Виктор еще больше смутился, покраснел и опустил голову. Познакомился! Теперь он и минуты не может прожить без того, чтобы не подумать об Оле. Весь мир сейчас для Виктора сосредоточился в ней, в ее глазах, в ее голосе, он только и живет ожиданием свидания с ней, и когда находится рядом — для него больше ничего не существует. Да и без нее он старается все делать так, будто она находится здесь же, наблюдает за каждым его движением. И, может быть, поэтому в последнее время все так спорится в руках Виктора.

А вчера… Вчера они, как обычно, встретились на набережной Приморского бульвара. Виктору так много хотелось сказать Оле, но от волнения он не мог подобрать слов. Оля стояла рядом и тоже молчала. Виктор чувствовал сквозь китель теплоту ее упругого плеча и все время повторял «Сейчас скажу… Сейчас скажу!.» И продолжал молчать.

Плескалось внизу темное море, едва заметный ветерок овевал лица. Вдали неожиданно замигал огонек — корабль передавал на рейдовый пост сигналы. Это словно придало решимости Шорохову. Он повернулся к Оле, положил ей руки на плечи и горячим шепотом заговорил.

— Оля!.. Оля, я люблю тебя. Я больше не могу без тебя, не могу…

Сказал и оробел: думал, она обидится, уйдет. А Оля спрятала лицо у Виктора на груди и молчала. Виктор гладил ее волосы, целовал шею и беспрерывно спрашивал:

— Ну, а ты? Ты любишь?

Любовь не скроешь, она видна во всем: в каждом слове, в каждом взгляде; у человека, который по-настоящему любит, даже лицо меняется, словно озаряется каким-то внутренним светом. И только сами влюбленные не замечают этого, они еще и еще требуют подтверждения любви. Так и Виктор: он все крепче прижимал к себе Олю, все жарче целовал и каждый раз спрашивал:

— Ты любишь? Любишь?

…Познакомились? Да теперь они!..

— Вижу, вижу, что не растерялся! — рокотал бас Александра Александровича. — Похвально, похвально! А я сначала думал…

— Ирина, тебе нужно еще к экзаменам готовиться. Иди, дочка! — перебила его Елена Михайловна.

— Хорошо, мама!

Девушка встала, сказала всем «До свидания» и ушла в другую комнату.

Мужчины еще долго разговаривали, вспоминая дела минувших дней, бои и походы, живых и погибших друзей. Впрочем, вспоминали только Рыбаков и Александр Александрович, а Елена Михайловна и Шорохов слушали. И Виктор не раз и не два пожалел, что он поздно родился и ему не пришлось участвовать в боях вместе с сидящими с ним за одним столом офицерами.

— Я сейчас пишу книгу о боевых делах нашего флота, — говорил Буранов. — Не знаю, удастся ли мне закончить ее. Помогайте мне, друзья!.. Записывайте все, что услышите или узнаете о боевых делах моряков, о их подвигах. А тебе мой наказ, — взглянул он на Рыбакова, — напиши книгу о минерах. Кому, как не тебе, поведать о них миру!..

— Да некогда же…

— И умереть будет некогда. Собирай материалы, записывай все, что помнишь, все, что знаешь. Потом пригодится!

Рыбаков и капитан первого ранга стали подбирать книги по истории минного дела. И уже когда Шорохов собрался уходить, капитан третьего ранга сказал:

— Завтра группа катеров уходит на траление. Командир части разрешил пойти вам на одном из тральщиков.

Виктор чуть не подпрыгнул от радости.


* * *
Тральщики должны выйти в море после обеда, но уже рано утром Шорохов был на катерах. Он только успел бросить в почтовый ящик открытку.

«Оля, — писал Виктор, — так случилось, что я несколько дней не смогу придти. Не волнуйся, все хорошо. Л. К. Ц. Т. В.».

И хотя они не договаривались о шифре, но Шорохов был уверен, что приписанные внизу буквы Оля поймет именно так: «Люблю, крепко целую. Твой Виктор».

Вместе со всеми Виктор работал самозабвенно, готовя тральщик к выходу в море. И, может быть, потому, что перед ним всегда сияли глаза Оли, в ушах еще звучало чуть слышное «Я тоже люблю тебя» и на губах, казалось, сохранилось ощущение ее поцелуя, за что бы ни брался Виктор, то ли за приборы, то ли за трал, — все у него получалось ловко, споро.

— Лейтенант дело знает, — не раз говорили о нем моряки.

Приготовления окончены. Оставалось несколько минут до выхода в море, когда Виктора пригласил командир тральщика.

— Не везет вам, товарищ лейтенант. Только сейчас получено приказание: немедленно явиться к Рыбакову…

Виктор шел и ломал голову: что такое могло случиться? Что-нибудь в кабинете? Но он только вечером там был, проверил все приборы, подготовил к занятиям учебную торпеду. Да и Бондарук с Ковалем там остались. Кузьмин вчера из отпуска приехал.

В общем, что бы ни случилось, а выход в море сорвался, опять придется за схемы сесть. Впрочем, теперь он начнет оформление уголка истории минного оружия.

Как все-таки хотелось выйти в море на боевое траление! И Шорохов уже представлял: вот он на шлюпке идет к мине, прикрепляет к ней подрывной патрон… Ведь этого ему ни разу не приходилось делать. Еще до учебы, во время службы на тральщиках, он один раз ходил к подрезанной тралом мине, но тогда патрон прикреплял старшина группы мичман Карбут, а Шорохов сидел на веслах.

Да мало ли что могло быть в боевом походе, но об этом теперь можно только мечтать: тральщики уйдут в море без него…

…Шорохов постучал в дверь кабинета, вошел, доложил о прибытии.

Рыбаков пригласил сесть, сам опустился на стул напротив. Спросил:

— Очень хотелось в море пойти?

«Подшучивает, что ли?» — подумал Шорохов и взглянул на Рыбакова, но лицо капитана третьего ранга было спокойно, без тени улыбки, глаза смотрели участливо.

— Хотелось… — ответил Виктор.

— Как Оля? Наверное, встреча назначена?..

Шорохов опять взглянул на Рыбакова, не понимая, куда он клонит, и опять увидел радушный взгляд.

— Назначена… Но, понимаете, это и для нее нужно… Вернее не для нее, а для меня… В общем, как бы вам объяснить? Она хорошая девушка, очень хорошая. Мне хочется быть достойным ее. Вот я и хочу сделать что-нибудь…

— Настоящее?

— Настоящее!.. И еще… В детстве, да и сейчас, о многом мечтаешь, о многом думаешь… А вот способен ли я во вражеский тыл, в разведку ходить? Или броситься за борт, чтобы удержать мину от удара о корабль.

— Ну, о разведке сейчас говорить трудно, а мина… Не так уж часто мина запутывается в трале или незамеченной вдруг оказывается у самого борта…

— Это я к примеру говорю. Но какой-то камень нужен, чтобы себя испытать…

— Здесь вы правы, — встал капитан третьего ранга. Поднялся и Шорохов. — Пробный камень нужен. И он будет у вас. И не один… Вас я вызвал вот по какому делу: вам необходимо отбыть в бухту Тихую. Вечером туда идет катер. Возьмите с собой все необходимое, выпишите инструмент и отправляйтесь.

— Есть! Разрешите узнать о задании?

— Сегодня утром на стройке ковшом экскаватора вынули крупнокалиберный снаряд. Командование поставило перед нами задачу: обследовать место строительства, берега бухты и, если встретятся взрывоопасные предметы, — уничтожить. Туда уже выехал старший техник-лейтенант Бондарук вместе с матросами Кузьминым и Ковалем.

— Все ясно! Что там за стройка, если не секрет?

— Могу рассказать. В бухте Тихой обнаружено крупное месторождение полиметаллических руд. О нем знали и раньше, но оно почему-то считалось очаговым, не имеющим промышленного значения, добыча руды велась полукустарным способом. В период оккупации немцы развернули было здесь работы, но партизаны разрушили все сооружения, взорвали вход в штольни. После этого в бухте Тихой все замерло, поселок опустел. Сейчас там начато строительство обогатительного комбината, расширяется шоссейная, подводится железная дорога и, возможно, будет углубляться вход в бухту, чтобы сделать ее доступной для кораблей. Ну и, вполне понятно, нужно обеспечить безопасность работы строителей…

…Катер вышел из порта поздно вечером. Вышел и словно потонул в непроницаемой темноте: не было видно ни берегов, ни горизонта, а огни города скрылись за горбатым мысом. Казалось, в море больше ничего не осталось, кроме приглушенного рокота моторов да голубоватого сияния звезд.

Шорохов стоял на самом носу катера, навстречу ему неслась темнота, ветер от быстрого хода корабля упруго давил в лицо, грудь. И вдруг у него возникло такое ощущение, словно он летит между морем и небом и трудно понять, где верх, где низ: звездная глубина отражалась в неподвижно застывшем море. Было немного жутко и радостно, будто в хорошем, счастливом сне, после которого долго ходишь улыбаясь.

— Курс — триста! — донеслось с мостика.

Катер стал медленно поворачивать вправо. Ощущение полета исчезло, но очарование сказочно красивой ночи осталось. Все так же мерцали в вышине бесконечно далекие огоньки, и быстро мчащийся катер перемешивал их отражения.

Вот уже и ручка ковша Большой Медведицы поднялась высоко, протянувшись почти до зенита, а Шорохов не уходил в кубрик. Он стоял и смотрел в темноту ночи, в отрывочных мыслях его мелькали воспоминания детства, юности, учебы, и часто-часто вставало перед ним бесконечно дорогое, обрамленное пушистыми белокурыми волосами, Олино лицо с немного полными, словно чуть припухлыми губами и голубыми, точно степные дали, глазами.


* * *
В каюту Шорохов спустился на несколько часов. Проснулся он оттого, что прекратился уже ставший привычным шум мотора. Виктор оделся и поднялся на палубу.

Наступило утро, но было сумрачно, все заволокло серой влажной пеленой тумана. Складки его казались ощутимо тяжелыми, они стлались по воде, наползали на нос и корму катера, каплями оседали на рубке.

— При такой видимости разве найдешь вход в эту чертову щель, — проворчал командир катера. — Придется отстаиваться…

Шорохов промолчал, глядя на серую, потерявшую все краски воду. Незаметно для глаз картина начала меняться: море все больше и больше светлело, туман наливался молочной белизной, становился каким-то матово-прозрачным. Поднялся ветер; он разрывал на куски тяжелые складки тумана; и вот вверху появилось окно в прозрачную синеву неба, оно медленно ширилось, все дальше и дальше отгоняя полупрозрачную волнующуюся стену. И море вдруг ожило — засверкало, заискрилось солнечными бликами. Неожиданно из туманного облака вынырнула темная гряда скал, скрылась, снова показалась, уже освещенная косыми лучами солнца. Скоро туман растаял совсем, и только кое-где еще плыли его призрачные струйки.

Зарокотал мотор, и катер двинулся прямо к берегу на, казалось, сплошную каменную стену.

«Куда же он идет?» — подумал Шорохов.

Но скалы словно немного раздвинулись, катер вошел в образовавшийся просвет, а через несколько минут он очутился в небольшой бухте, со всех сторон огражденной скалами.

И такая тишина стояла вокруг, таким покоем веяло от воды, покрытой легким туманом, от озаренных косыми лучами солнца скал, так успокаивающе пофыркивал экскаватор на стройке, что даже не верилось, что когда-то здесь гремели взрывы. Но именно здесь вчера был найден неразорвавшийся снаряд и, возможно, он не один.

Бондарук, Коваль и Кузьмин встречали Шорохова. Они были в одинаковых темно-синих комбинезонах, одинаковых беретах, только у Бондарука к берету прикреплена офицерская эмблема. Поздоровались, а затем Бондарук сказал:

— Если вы, товарищ лейтенант, не очень устали, приступим к делу…

…Снаряд еще вчера был обезврежен, отвезен на безопасное расстояние, а сейчас моряки проверяли каждый сантиметр почвы. Переодевшись в такой же, как и у всех, комбинезон, Шорохов взял в руки прибор.

…Не один километр прошагал Виктор, и только однажды стрелки дернулись вправо, но оказалось, что это старая, изъеденная ржавчиной, вдавленная в землю и заросшая травой консервная банка.

— Какой-то случайный снаряд попался, — сказал Шорохов, когда все четверо уселись на гранитный обломок скалы.

— Нет, не случайный, — покачал головой Бондарук. — Рассказывают, что за эту бухту фашисты здорово держались, двое суток здесь шли бои…

«Воткак! — подумал Шорохов. — Удивительно, почему здесь шли бои?..»

Бухта пустынная. Серые, с синеватым отливом скалы отвесно падают в черную глянцевую воду. Только на севере стена скал разрывается узкой и глубокой тесниной, да на западе скалы несколько отступают, образуя неширокую полоску земли, покрытую обломками скал и заросшую редким кустарником. На этой полоске, частично вгрызаясь в скалы, и строится обогатительный комбинат, а по ущелью прокладывается железная дорога. Вход в бухту узкий, сдавленный скалами; катера да разве еще рыбацкие сейнеры могут здесь пройти. Если бы не строительство…

— Вроде в бухте нет ничего, — словно в ответ на мысли лейтенанта задумчиво говорил Бондарук, — а вот, поди ж ты, только к концу вторых суток отряд морской пехоты ворвался сюда. Пленных захватить не удалось, оставшиеся в живых фашисты пытались уйти на катере, но он затонул от прямого попадания снаряда…

— И что странно, — после недолгого раздумья продолжал Бондарук, — по гребням скал бухта была окружена несколькими рядами колючей проволоки…

— Может, у фашистов что-нибудь здесь было? — спросил матрос Коваль.

— Жаль, ты тогда отсутствовал, а то разгадал бы, — насмешливо сказал Кузьмин.

— А может, и разгадал бы!

— Где уж тебе! Ты…

— Да прекратите вы!.. — приказал матросам Бондарук. — Вот друзья, — мягче добавил он, — друг без друга жить не могут, а как сойдутся, начинают один над другим подшучивать.

Это уже успел заметить и лейтенант Шорохов. Причем Кузьмин всегда первым задирал молчаливого, несколько флегматичного богатыря Коваля.

— Мне хочется вон там побывать, видите, где скалы светлее, словно они обрушились от чего-то, от взрыва, например, — показал Бондарук в дальний угол бухты. — Ну, да ладно, об этом после, давайте-ка, пока солнце высоко, еще один участок проверим.

И только они снова начали обследование, как Коваль крикнул:

— Есть!..

— Как это «есть» под тобой не взорвалось! — удивленно-шутливо спросил Кузьмин и направился к Ковалю. Туда же пошел и Шорохов, но Бондарук остановил их:

— Не подходите!..

Он сам тщательно проверил указанное Ковалем место, затем отметил подозрительный участок колышками и только после этого сказал:

— Круглый, даже немного овальный металлический предмет. Может быть и крупнокалиберной миной, и снарядом…

— Откопать его надо и разрядить, — предложил Шорохов.

— Правильно, но как это сделать? Ведь там от времени все проржавело. Дотронешься — и взрыв!.. Уже поздно, идемте отдыхать, завтра утром решим. А вы, товарищ Кузьмин, скажите охраннику, чтобы он сюда никого не пропускал, — распорядился Бондарук.


* * *
Морякам в общежитии строителей отвели отдельную комнату, в которой они поставили четыре кровати, сложили приборы, инструменты. После ужина матросы пошли играть в домино, старший техник-лейтенант — в красный уголок, куда его пригласили строители с просьбой рассказать о работе минеров, а Шорохов решил отдохнуть. Он прилег на кровать, а мысль его все время возвращалась к обнаруженному сегодня предмету. Что там такое, удастся ли извлечь этот предмет и обезопасить его?

— …Никакой в тебе политической сознательности нет, — послышался за окном голос Кузьмина, и Шорохов живо представил себе всегда улыбающееся лицо этого матроса с насмешливыми искорками в глазах. — Нет, чтобы послушать беседу, самому что-нибудь умное сказать, а ты — за баян и ходу…

— Ты же сам сказал, чтобы я баян принес. Разрешения я спросил…

— Конечно, тебе, такому, не откажут. Наверное, посмотрели на тебя и подумали: не дай ему, так он общежитие кверху фундаментом поставит.

— Ну, началось… — пробасил Коваль. — Человек ты, вроде, неплохой, а язык у тебя!.. Ради красного словца не пощадишь ни матери, ни отца. Уж лучше сыграй что-нибудь.

— Сыграть? Это можно, только аудитории я что-то не вижу. Есть один слушатель, да и тому слон на ухо наступил. Если бы девушки были!..

— Играй! Кончится беседа — они сами придут.

— Так и быть, слушай свою любимую, — и Кузьмин заиграл что-то маловразумительное.

— Да брось ты эти буги-вуги, — остановил его Коваль. — Если бы я умел — такое бы сыграл!..

— «Турецкий марш» Моцарта, соло на барабане? — насмешливо спросил Кузьмин и снова заиграл на этот раз украинскую народную песню. Звуки росли, переплетаясь, нежная и немного грустная мелодия звучала в тишине ночи.

Чорнії брови, карії очі,
Темні, як нічка, ясні, як день,—
негромко запел Коваль.

Песня лилась и лилась, и как-то радостно, хорошо становилось на душе у Шорохова. Вот закончился последний аккорд, но мотив, казалось, еще звучал. Кузьмин снова заиграл какую-то очень знакомую мелодию, но, где, когда ее слышал, Виктор вспомнить не мог.

Неподалеку раздались голоса, смех.

— Ну, пошли!.. — сказал Кузьмин, обрывая игру.

— Они же сейчас сюда придут!..

— Сколько раз я тебе говорил, что иногда думать надо, — в голосе Кузьмина по-прежнему звучали насмешливые нотки. — Ведь они здесь такой трам-тарарам поднимут, хоть святых выноси, а людям отдыхать нужно…

Тихонько наигрывая, матросы ушли. Вскоре и голос баяна, и девичий смех замерли в отдалении. А сон все не шел. Шорохов повернулся на бок, затем опять лег навзничь, несколько раз поправлял подушку, но заснуть так и не мог: думы о завтрашнем дне не давали покоя.

«Но ведь я же не один буду! — мелькнула мысль. — Бондарук умелый минер, да и Коваль с Кузьминым опытные матросы… Вчетвером что-нибудь придумаем…»

Эти мысли успокаивающе подействовали на лейтенанта. Ему вспомнилась одобрительная и дружеская улыбка Рыбакова перед выходом в море, ночь на катере, потом возникло ощущение невесомости, полета. И как пришли Бондарук, Кузьмин и Коваль — Виктор не слышал.

— Просто сверху снимать землю опасно, может быть, мина с «усиками», — задумчиво говорил Бондарук, когда утром моряки подошли к месту, отмеченному колышками. — Надо поблизости вырыть яму и затем выбирать землю…

За лопату взялся Коваль. Под его могучими руками твердый грунт поддавался легко, и скоро траншея достигла полуметровой глубины. Его сменил Кузьмин и стал осторожно выбирать почву, расширяя траншею в сторону неизвестного предмета. Всегда улыбчивое лицо его на этот раз было серьезным, сосредоточенным, и только черный вьющийся чубчик задорно торчал из-под берета.

Постепенно траншея становилась шире.

— Показался бок металлического предмета! — доложил Кузьмин. — Похоже на крупнокалиберный снаряд…

— Выйдите из траншеи! — приказал Бондарук и сам заменил матроса.

— Будь я на месте товарища старшего техника-лейтенанта, приказал бы тебе выдернуть этот снаряд из земли да забросить его подальше, — сказал Кузьмин, ложась на траву около своего друга.

— А если взорвется? — спросил Коваль.

— Ну так что ж, мы далеко, а тебе что сделается? Ты бронированный, — и постучал согнутым пальцем по лбу Коваля.

Тот и обидеться не успел, как донесся голос Бондарука.

— Авиабомба! Показался стабилизатор…

— Двести пятьдесят килограммов, — определил Кузьмин, заглянув в траншею.

— Разряжать опасно… Одному или двоим с ней не справиться, да и четырем трудно. Нужно ее взрывать на месте, — решил Бондарук. — Пойду посоветуюсь с руководителями стройки, затем доложу командованию.

— Разрешат! — уверенно сказал Коваль. — До стройки более ста метров, склон к бухте, вся сила взрыва туда пойдет, — махнул он рукой в сторону моря.

Так же думал и Шорохов.

Командование разрешило взорвать авиабомбу на месте. И в поселок словно вернулись годы войны: на окнах общежития строителей появились бумажные кресты, большую витрину в только что отстроенном магазине заложили мешками с песком.

Когда все было готово, работа прекратилась, над стройкой прозвучал тревожный гудок, а через несколько минут тяжелый грохот прокатился над горами, и почти вся бухта покрылась всплесками от падающих осколков металла, камней, комков выброшенной кверху земли.

Скоро облако пыли и дыма рассеялось, поселок снова ожил. Загудели машины на стройке, моряки продолжали проверять берег бухты.

— Здесь нам могут встретиться только случайные снаряды или бомбы, бои шли в той лощине, видите, где памятник, — показал Бондарук.

На месте строительства обогатительного комбината за неширокой прибрежной полосой круто вздымались синие скалы. Ближе к морю, почти у самого выхода из бухты, скалы понижались, образуя нечто вроде естественного спуска. На этом спуске, над водой, возвышался небольшой, грубо сложенный обелиск. Серый, он сливался с окружающей местностью, поэтому Шорохов его раньше и не заметил.

— Пойдемте посмотрим, кто там похоронен, — предложил он.

— Сейчас не следует, — возразил Бондарук. — Вот проверим эту местность, подойдем ближе, тогда выясним.

Чем ближе подходили моряки к спуску, тем больше встречалось «находок». Попались немецкая ручная граната, полдюжины артиллерийских мин среднего калибра, снаряд. Все эти «находки» были перенесены в небольшое углубление под скалой и взорваны.

Однажды морякам пришлось выехать в ущелье, по которому прокладывалась железная дорога: там было обнаружено несколько снарядов. Минеры подорвали их.


* * *
Крутой склон в нескольких местах пересекался неглубокими рвами — следами полузасыпанных, заросших травой и кустарником окопов. Почти на самом берегу бухты, неподалеку от одного из таких окопов, и стоял памятник. Тщательно обследовав почву, моряки подошли к нему. Невысокий, по грудь человеку, обелиск был сложен из камней и облицован цементом. Облицовка от времени осыпалась, и углы камней выступали наружу.

На стороне, обращенной к морю, укреплена темная, местами позеленевшая от времени медная пластинка, сделанная, по-видимому, из артиллерийской гильзы.

В верхней части пластинки был выгравирован якорь, а ниже морякам удалось разобрать надпись:

«Моряк отряда морской пехоты Н. Соколов, погибший при выполнении боевого задания» — и дата.

— Один из тех, кто выбивал отсюда немцев, — негромко сказал Бондарук. — Нужно будет памятник в порядок привести…

Постояв еще несколько минут около обелиска, моряки продолжали проверять местность. Шорохов стал обследовать ближайший окоп. Едва Виктор сделал несколько шагов, как внимание его привлек какой-то странного вида темный предмет. Отложив прибор, Шорохов начал осторожно откапывать его. Каково же было удивление лейтенанта, когда у него в руках очутился полуистлевший от времени обыкновенный матросский ботинок. Продолжая раскапывать, он нашел второй ботинок, затем несколько темно-желтых костей, а рядом обрывки черного сукна — остатки брюк.

«Моряк погиб», — решил Шорохов.

Мягкий, еще не успевший слежаться грунт поддавался легко, да и лежали кости неглубоко, по-видимому, труп моряка был присыпан взрывом: около самого окопа виднелась широкая воронка.

Подошел Коваль и начал помогать.

— А моряк был, примерно, с меня, — сказал он, показывая на массивную берцовую кость.

— Да, хлопец крепкий… — согласился Шорохов, продолжая копать.

«Как он погиб? — думал лейтенант. — Разве сейчас угадаешь! Наверное, бежал, пытаясь вскочить во вражеский окоп, но был сражен пулей… Да пожалуй, не одной: такого с одного выстрела не уложишь… А потом, пытаясь сдержать напор моряков, авиация противника бомбила отряд морской пехоты, и труп его был присыпан…»

Может быть, все это произошло и не так, но Шорохову казалось правдоподобным такое объяснение.

— Товарищ лейтенант, ремень! — воскликнул Коваль. — Может быть, мы и фамилию его сейчас узнаем: ремни всегда подписывались…

Но и ремень ничего не дал, он почернел, легко разламывался на кусочки, а медная бляха превратилась в зеленоватый комок окисла. Конечно же, если и была на ремне надпись, то она не сохранилась.

Над грудной клеткой погибшего моряка Шорохов и Коваль нашли какой-то темный истлевший комок. По лежавшим рядом металлическим пряжкам определили, что это был вещевой мешок. Тщательно разбирая содержимое его, они обнаружили полусгнивший кусок сукна, красную звездочку и остатки флотской ленточки, на одном обрывке ее виднелся якорь, на другом — полустертая буква «Ч».

— Черноморец! — с гордостью произнес Коваль. — Ходил, наверное, в армейской пилотке, а с бескозыркой не расставался.

Тут же лежали книжка и блокнот, потемневшие от времени и сырости. С трудом раскрыв слипшиеся страницы книги, Шорохов прочитал:

«На нашем бастионе и на французской траншее выставлены белые флаги и между ними в цветущей долине кучками лежат без сапог, в серых и синих одеждах, изуродованные трупы, которые сносят рабочие и накладывают на повозки. Ужасный, тяжелый запах мертвого тела наполняет воздух. Из Севастополя и из французского лагеря толпы народа высыпали смотреть…»

— «Севастопольские рассказы» Толстого, — сказал Шорохов, бережно кладя книгу около скелета. В блокноте же вообще ничего не удалось прочитать: на темно-желтых страницах виднелись бледно-серые следы букв.

— Товарищ лейтенант, смотрите! — В руках Коваль держал «пищеблок» — так во время войны называли алюминиевые ложку и вилку, склепанные вместе.

— На них никаких надписей нет? — спросил Шорохов.

— Что-то есть!..

Коваль и лейтенант тщательно очистили «пищеблок» от земли. На ручке, около скрепляющего штифта, виднелись красивые буквы «F. H.», на выпуклой стороне ложки искусно был выгравирован небольшой рисунок: матрос бьет ногой под зад немецкого солдата. А чтобы не оставалось сомнений в содержании рисунка, под моряком стоит подпись «Иван», а под немецким солдатом — «Фриц».

Рисунок довольно выразителен, но, к сожалению, ничего не говорящий о хозяине «пищеблока»: имя «Иван» здесь скорее всего было символическим, а не собственным. Буквы «F. H.» могли обозначать инициалы прежнего владельца «пищеблока»; такие приборы, как правило, были трофейными.

Вот уже моряк полностью откопан, осталась только правая рука, при падении выброшенная вперед. Вскоре показалась плечевая кость, затем локтевая, запястье… Но тут грунт стал осыпаться, из-под тонкого слоя выткнулась связка гранат и едва заметно поползла вниз вместе с ручейком земли.

«Взорвется!» — мелькнула мысль, и Шорохов бросился на землю и скатился с холмика бруствера. Он полежал с минуту, уткнув лицо в пахнущую чем-то пряным траву, — взрыва не было. Тогда Шорохов поднял голову. Все так же светило солнце, легкий ветерок с моря шевелил листву кустов, и, что особенно ясно бросилось в глаза, по его указательному пальцу ползла божья коровка.

«Где же Коваль?» — подумал Шорохов, оглядываясь. В это время показалась голова матроса.

— Здорово рвануло бы! — сказал он. — Противотанковая и три ручных, тут только взрывчатки полтора килограмма!..

Шорохова точно пружиной подбросило с земли, страха как не бывало. Ему было стыдно, стыдно до слез, что он так поступил. Ну присесть, ну, наконец, лечь на землю, но он не только упал, а еще и покатился вниз, словно успел бы спастись, если бы связка гранат взорвалась. На душе у него сразу же стало как-то противно, мерзко.

«Жалкий трусишка!.. — ругал он себя. — Испугался!.. Как страус, спрятал голову!..»

Шорохов понимал, что все это он сделал машинально, поддавшись какому-то внутреннему порыву, но все равно не мог простить себе это. Да к тому же рядом стоял матрос, который, наверное, даже не пригнулся и видел, как лейтенант катился вниз, и пока он лежал, уткнувшись носом в пыльную траву, Коваль успел уже обследовать гранаты.

Стараясь скрыть смущение, недовольство собой, Шорохов подбежал к гранатам, чтобы взять связку и отнести ее к нише под скалой, туда, где взрывали прошлый раз мины и снаряд, но его остановил окрик Бондарука:

— Отставить!..

Лейтенант невольно отдернул протянутую руку.

— Вы что, не понимаете!? Ведь от малейшего прикосновения она взорваться может!..

Шорохов выпрямился.

— Что у вас тут такое произошло? — спросил Бондарук.

— Нашли погибшего моряка, — с деланным спокойствием ответил Шорохов.

— Рядом с ним связка гранат лежала, видать, бросить не успел, — добавил Коваль.

Мельком взглянув на скелет, старший техник-лейтенант шагнул к гранатам. Тщательно выбирая место, куда поставить ногу, он приблизился к связке и нагнулся.

— Ничего не видно, все заржавело, — сказал он. — Дотрагиваться до нее нельзя, будем подрывать на месте… А вы, — повернулся Бондарук к Ковалю, — если видите, что по какой-либо причине взрывоопасный предмет пришел в движение, немедленно ложитесь. За невыполнение инструкции на первый раз объявляю вам выговор.

— Есть! — ответил Коваль и опустил голову.

Еще тяжелее стало на душе у Шорохова; ему казалось, что Бондарук отчитал матроса и объявил ему выговор только для того, чтобы оправдать его, лейтенанта Шорохова, трусливые действия. Лейтенант покраснел и тоже опустил голову.

— Укроемся вон за той скалой, — показал Бондарук и распорядился: — Кузьмин и Коваль, подготовьте заряд.

— Товарищ лейтенант, — полушутливо-полусерьезно сказал Бондарук, когда матросы ушли вперед, — если вы решили покончить жизнь самоубийством, то постарайтесь это сделать не при исполнении служебных обязанностей…

Шорохов взглянул на шагавшего рядом товарища, хотел ответить резкостью, но сдержался, а про себя подумал:

«Педант!..»

— Вы не обижайтесь, — все так же спокойно продолжал Бондарук, — но поймите, что известное выражение «на ошибках учатся» к нам неприменимо… Да, завтра надо похоронить останки моряка. Я попрошу строителей сделать гроб и обелиск.


* * *
Моряки расположились в небольшом углублении за обломком скалы. Шорохов сел чуть поодаль; ему все время почему-то казалось, что в глазах Коваля нет-нет да и вспыхивает насмешливый огонек.

Коваль и в самом деле вдруг широко улыбнулся, покачал головой и заговорил:

— Помню свое первое крещение… Товарищ старший техник-лейтенант, — взглянул он на Бондарука, — тогда еще лейтенантом был, разрядил снаряд, а болванку приказал мне отнести в сторону, туда, где мы их подрывать собирались. Взял я этот снаряд на руки, как маленького ребенка, а в нем пудика три с половиной…

— На тебя и полтонны можно навалить, — вставил Кузьмин, снаряжая активный заряд.

— Несу, значит, его, — не обращая внимания на реплику Кузьмина, продолжал Коваль, — вдруг обо что-то споткнулся и шлеп на землю. Лежу на снаряде, душа в пятки ушла, и, слышу, сам зову таким тоненьким голоском: «Ма-ма!..» Патом встал и смеюсь: снаряд-то разряженный, совершенно безопасный… Да и… Ну чем мне мама здесь может помочь!..

— Бедная мама! — опять отозвался Кузьмин. — Родила такого бестолкового сына…

— Ты лучше бы занимался своим делом!.. — огрызнулся Коваль.

— Я уже закончил. Разрешите ставить? — спросил Кузьмин, держа в руках активный заряд.

— Ставьте!.. — приказал Бондарук.

Кузьмин ушел, а Бондарук заговорил:

— По-моему, чувство страха присуще каждому человеку. Это оставшаяся нам от далеких предков естественная реакция организма на опасность. Так называемое бесстрашие — не отсутствие страха, а умение владеть своими чувствами, подавлять внешние проявления страха, а это дается не сразу…

Потеплело на душе у Шорохова. Значит, не осуждают его товарищи за то, что он в каком-то безотчетном порыве, спасаясь от возможного взрыва, скатился по склону бруствера. Ведь именно потому они и рассказывают сейчас подобные случаи из своей жизни, чтобы ободрить его, подчеркнуть обычность его поступка.

— Мне запомнилось выражение одного поэта: «Кто говорит, что на войне не страшно, тот ничего не знает о войне». Я уже не помню ни названия стихотворения, ни фамилии поэта, но сказано очень верно, — продолжал Бондарук. — У меня тоже однажды случай был. Уже после восстановления завода при очистке мусора обнаружили в стене одного из цехов стреляный снаряд. Поручили мне этот снаряд извлечь и обезвредить. Это штука такая — в любую секунду взорваться может. Тогда я только из училища пришел, правда, уже несколько раз ходил на разминирование. Стою около стены, откалываю зубилом кусочки камня. На улице прохладно, а у меня тельняшка от пота взмокла, так волнуюсь. Внизу ящик с песком стоит, чтобы было куда вынутый снаряд положить.

Приличный кусок стены я уже выдолбил. Положил зубило и молоток в ящик и начал ломиком шатающийся камень выковыривать. Вдруг снаряд выскочил из гнезда и бух в ящик прямо на зубило, аж искры полетели. Я так и замер. Прижался к стене и дыхнуть не могу. Если со стороны посмотреть, наверное, тогда у меня был мало привлекательный вид. Потом, когда стал этот снаряд грузить в кузов автомашины — чувствую, дрожат у меня ноги в коленях. Крепко я тогда испугался.

Страшно не только тогда, когда первый раз сталкиваешься с опасностью. Вот и сейчас перед началом работы всегда немножко жутко. Малейшее неверное движение, ошибка, — и уже больше ошибаться не придется. За работой, конечно, страх проходит…

— Все в порядке! — доложил матрос Кузьмин.

— Ложись! — приказал Бондарук.

— Миша, — толкнул в бок Коваля Кузьмин, — ты вперед ложись.

— Зачем?

— Мы за тобой укроемся.

— А я?

— Что тебе сделается? Ты же знаешь: дуб очень крепкое дерево.

— Ну, Костя, когда-нибудь я тебе голову откручу! — сердито пообещал Коваль.

Шорохов взглянул на огромную кисть Коваля и подумал, что, пожалуй, ему, действительно, ничего не стоит открутить своему другу голову.

— Прекратить разговоры!

Тяжелый грохот вдруг сдавил уши, воздушная волна сначала немного приподняла, а затем придавила к земле, сверху посыпался град камней и песка. Взрыв был так силен, что Шорохов несколько секунд лежал ничего не соображая, а когда поднял голову, то увидел, что все кругом скрыто густой завесой пыли и дыма, в нос ударил резкий запах тротила.

Рядом раздался негромкий стон.

— Что случилось? — спросил Бондарук.

— Что-то по ноге ударило, — слабым голосом ответил Кузьмин.

Сквозь разорванную штанину брюк виднелась широкая кровоточащая рана, рядом лежал увесистый камень.

— Да он же ранен! — воскликнул Коваль и, подхватив на руки своего товарища, бегом помчался к стройке, в медпункт.

— Что произошло? — спросил Шорохов, выплевывая изо рта пыль.

— Судить за такие вещи надо!..

Шорохов непонимающе взглянул на Бондарука.

— Нужно было проверить, нет ли вблизи взрывоопасных предметов. Мы этого не сделали, и там что-то сдетонировало…

Офицеры подошли к окопу. На месте его зияла большая воронка, валялось несколько неразорвавшихся мин, исковерканный ствол миномета. Разрушенным оказался и памятник погибшему моряку Н. Соколову.

— Слушайте, что это такое? — поднял с земли Шорохов какой-то механизм.

Бондарук взял его в руки, внимательно осмотрел шестеренки, позеленевший моток тонкой проволоки на стержне.

— Обыкновенный индукционный взрыватель, — сказал, наконец, он. — Крутнешь ручку — ток пойдет по проводам, где-то воспламенится запал и — взрыв. Только что же они здесь подорвали? Или только хотели подорвать? — недоуменно пожал плечами Бондарук.

— Какие-то провода, — сказал Шорохов, беря в руки концы двух проводничков и таща их к себе.

— Что вы делаете? — возмутился Бондарук. — Неужели этот взрыв вас ничему не научил? Вы же не в учебном кабинете, а на месте бывших боев. Вы представляете, что может быть на другом конце этих проводов!

Шорохов покраснел и выпустил из рук проводнички.

…Грунт сильно уплотнился взрывом, проводнички уходили куда-то вглубину. Осторожно, буквально миллиметр за миллиметром откапывали офицеры проводники. Спустя часа полтора после начала работы на дне довольно глубокой ямы показались черные полоски множества новых проводников. Когда все это откопали, показалась внушительная катушка провода. Два конца от этой катушки выходили опять на поверхность земли и обрывались.

— Еще одна загадка, — задумчиво сказал Бондарук и продолжал, словно рассуждая сам с собой: — Если один конец этой пары проводов был прикреплен к взрывателю, а другой к запалу, то намотанные на катушку провода представляют собою огромное индуктивное сопротивление, ток через них не пройдет…

— Значит? — спросил Шорохов.

— Значит, заряд остался невзорванным, если только он, конечно, был.


* * *
Бондарук ушел к начальнику строительства, Коваль — в санпункт, проведать своего друга, и попросил разрешения зайти потом в клуб, а Виктор вот уже третий час сидит над записной книжкой, с трудом разделяя слипшиеся страницы и пытаясь хоть что-нибудь прочесть. Но на коричневых, хрупких от времени и сырости листочках бумаги виднелись лишь блеклые, расплывчатые следы букв. От усталости даже черные мурашки стали мелькать перед глазами.

Шорохов положил записную книжку на покоробившийся томик «Севастопольских рассказов», встал, несколько раз прошелся по комнате.

«Да, так и останется неизвестным, кто же этот моряк… А ведь у него были свои мечты, своя цель в жизни… Он вот даже в бою с записной книжкой не расставался… Наверное, дружил с кем-то… Может быть, друзья его тоже погибли, а может быть, забыли… — мелькали отрывочные мысли. — Забыли. Пройдет время, забудется и наша работа здесь, и то, что мы нашли останки неизвестного моряка… Забудется?! Нет!..»

Еще не осознавая, что он будет делать, для чего это, Виктор включил свет, достал из чемодана тетрадь и быстро начал писать. Он написал, как минеры прибыли в бухту Тихую, как нашли и подорвали первую авиабомбу, как стали проверять единственный более или менее удобный спуск к бухте с окружающих высоких скал, как начали обследование окопа и неожиданно нашли останки моряка, как подорвали связку гранат, нашли индукционный взрыватель, катушку проводов, в общем, обо всем, что пережил он за эти дни.

«Ничего особенного у нас не случилось — обычная черновая работа. Может быть, об этом даже и писать не стоило… Единственно, что мне хочется — узнать что-либо о найденном нами моряке. И хорошо бы прочитать его записную книжку. Но это, кажется, невозможно…» — написал в конце Шорохов.

Он положил тетрадь рядом с томиком «Севастопольских рассказов» и записной книжкой и задумался.

Не так просто все получается, как представлялось Виктору в первый день прибытия в бухту. Взять хотя бы сегодняшний взрыв. Кто знает, что было бы, если бы Бондарук не остановил Шорохова и он взял бы в руки гранату…

А катушка провода! Куда шли концы от нее? Возможно, она лежала просто в окопе, забытая и брошенная кем-то. Вероятнее всего, так и было.

Виктор немного успокоился и прилег на кровать. Странно все-таки бывает на свете. Вот найден никому не известный погибший моряк, и вряд ли когда удастся установить его имя, а Ольга ищет своего пропавшего без вести брата.

«Постой! Что если это он?! — вдруг мелькнула догадка у Виктора, и он сразу же вскочил с кровати, но тут же опустился на стул. — Необоснованно… Нигде никаких следов… Вот если бы записную книжку прочитать! Но все записи там совершенно выцвели от времени…».

Виктор встал, прошелся несколько раз по комнате.

«Посоветоваться бы сейчас с капитаном третьего ранга или с Бурановым… — подумал он. — Что если отослать книжку Александру Александровичу? Ведь он просил записывать для него все интересное… Пошлю».

Быстро сделав пакет, он вложил туда записную книжку, «Севастопольские рассказы», тетрадь со своими записями. Запечатал все это, а так как адреса капитана первого ранга Виктор не знал, то решил послать пакет на имя Рыбакова, приписав внизу: «Для Буранова А. А.».

Затем Виктор уселся за письмо к Оле. В нем он ни слова не говорил ни о своей работе, ни о том, что нашли погибшего моряка. Все пять страниц были заполнены словами любви и тоски, желанием поскорее встретиться и больше никогда не расставаться.


* * *
Останки обоих моряков и найденного Шороховым Н. Соколова, решили похоронить рядом. На следующий день на вершине высокой скалы, нависшей над входом в бухту, поднялись два белых обелиска. На одном из них прикрепили латунную пластинку с любовно выгравированной надписью:

«НЕИЗВЕСТНЫЙ
МОРЯК-ЧЕРНОМОРЕЦ,
ПОГИБШИЙ В БОЯХ ЗА СВОБОДУ
И НЕЗАВИСИМОСТЬ
НАШЕЙ РОДИНЫ
ВЕЧНАЯ СЛАВА ГЕРОЮ!»
Такая же пластинка засияла и на другом обелиске. Текст надписи на нее был перенесен со старой медной дощечки.

Через несколько дней минеры закончили обследование побережья бухты.

Многому за это время научился Шорохов. Ведь, по сути, эти дни он был как на передовой, а на войне люди быстрее мужают. Он и раньше знал, что профессия минера постоянно связана с опасностью, знал, что минеры дважды не ошибаются, но эти истины для него были отвлеченными, не касались его непосредственно. Теперь же… На днях Бондарук подозвал Шорохова к обнаруженной в кустах артиллерийской мине.

— Смотрите, — показал он, — боек почти касается капсюля…

Шорохов нагнулся и осторожно стал осматривать мину. В передней части ее сквозь проржавевший колпачок виднелось острое жало бойка и на расстоянии какой-то доли миллиметра от него сероватое вещество взрывателя.

— Теперь поглядим, что дальше будет…

Бондарук положил около мины небольшой проволочный якорек — кошку, привязанную к длинному шнуру, затем они отошли в укрытие, и Бондарук тихонько дернул за шнур. Сразу же раздался неожиданно громкий хлопок взрыва.

— Чуть пошевелилась и — взрыв, — сказал старший техник-лейтенант. — Вот так же могло быть и с той связкой гранат…

Нет, теперь уже Шорохов не станет поступать так опрометчиво!.. А обида на Бондарука у него прошла сразу же после того злополучного взрыва.

Как бы то ни было, но все кончилось хорошо: берег бухты проверен, очищен, строители могут работать спокойно. Вечером придет катер, а утром все четверо будут в расположении базы.

После обеда выдалось свободное время и, пока матросы готовились к выезду, офицеры решили побывать в дальнем углу бухты у обрушившихся, точно взорванных скал. Бондарук пошел на стройку за резиновой шлюпкой, а Шорохов прилег на обкатанную гальку около самой воды.

Мокрые камни блестят, отражая солнце; волны набегают на них, как будто пытаясь смыть солнечный свет, и, обессиленные, уступают. А камни блестят еще ярче, словно смеются над зеленоватой водой. Залетевший ветер рассыпал горсть морщин по воде, но скоро стих, и снова застыл клочок моря в неровной чаще темных скал.

Неторопливо текут мысли, перескакивая с одного на другое.

«Вот и получил первое крещение…» — и чувство благодарности к товарищам по работе наполнило душу Виктора.

Размышления лейтенанта прервали громкие хлопки. В бухту входил глубоко сидящий в воде сейнер. Странным было это обычное рыбацкое суденышко: далеко за борта выдавались на нем какие-то причудливые надстройки. И только когда сейнер подошел ближе, Шорохов увидел, что на палубе лежат большие металлические фермы.

— Все-таки нужно расчистить вход в бухту, сделать ее доступной для крупных судов, — услышал Виктор голос Бондарука (задумавшись, он не заметил, как подошел старший техник-лейтенант). — Тебе письмо…

— Откуда? — удивился Шорохов. «Ведь никто не знает моего здешнего адреса», — мелькнула мысль.

— Из части переслали… — подал конверт Бондарук и, отойдя в сторону, стал надувать шлюпку.

Шорохов быстро разорвал конверт. Ну, конечно же, от нее, от Оли! Девушка писала о работе, о милых пустяках, и радостнее становилось на душе. Самое приятное было в конце. Оля сообщала, что практика скоро заканчивается, но она не уедет, не повидав Виктора. «Я должна тебя увидеть, чтобы сказать что-то очень, очень важное» (последние слова были подчеркнуты), — писала она.

Виктор широко улыбнулся: он догадывался, что она хочет сказать. Это будет ответ. Ведь говорил же он в последний вечер встречи, что уже не может жить без нее, что хочет всегда быть вместе, хочет, чтобы она стала его женой. Оля тогда ничего не ответила, а вот теперь!.. Ну, а если она не согласится?! Улыбка сразу же сбежала с лица Виктора. Он снова принялся за письмо.

Нет, письмо было хорошее, теплое.

«Согласится!» — подумал Виктор.

Он опустил руку с зажатым письмом и с глупо-счастливой улыбкой смотрел на набегающие на берег мелкие волны. И видел он не море, не волны, а словно чуть-чуть припухшие Олины губы, задорно вздернутый носик, русые пушистые волосы, ее с солнечными искорками глаза.

— Чего ты такой грустный? — спросил Шорохов Бондарука и сам удивился бестактности своего вопроса. Эти дни, полные опасностей и тревог, сблизили молодых офицеров, между ними стало зарождаться чувство настоящей дружбы. Однажды они лежали, отдыхая, в комнате. День угасал, в окна проникал тот призрачный полумрак, когда еще видно, но линии становятся нечеткими, предметы словно расплываются. В отдалении звучали переливы баяна, песни, смех, — там веселились вместе с молодежью стройки неразлучные друзья Кузьмин и Коваль. Шорохов и Бондарук лежали и мечтали вслух. Бондарук рассказывал, что он работает сейчас над прибором, который позволил бы не только обнаруживать, но и видеть предметы под землей, хотя бы на небольшой глубине.

— Проблема, в основном, решена, но прибор пока получается слишком громоздким. Его надо на автомашине возить, — сказал Бондарук. — А хочется сделать его портативным…

Шорохов тоже рассказывал о своих мечтах, и все его планы неизменно были связаны с Олей.

— Не получилось у меня личное счастье, — глухо сказал Бондарук.

— Почему же? — заинтересованно спросил Шорохов и даже приподнялся на локте, пытаясь разглядеть лицо товарища, но в сгустившихся сумерках было видно только призрачное пятно.

— Разлюбила меня моя подруга, ушла к другому… Все время хожу на грани жизни и смерти, а тут еще этот прибор. Каждую свободную минуту ему отдаю. Ей стало скучно… Вот и разлюбила. Может быть, она и по-настоящему не любила… Ведь я видишь какой…

И хотя было темно, Шорохов ясно представил себе лицо Бондарука и подумал: «Да, неказист…».

— И жизнь у меня какая-то нескладная, — продолжал Василий Николаевич. — Все время работа. И еще: пришлось мне как-то слушать одного лектора. Об электронике читал. Решил после лекции проконсультироваться у него, а он в электронике ни в зуб ногой. Надергал абзацев из популярных брошюр, и все. А говорит, как соловей, — заслушаешься… Я даже о том, что знаю, рассказать не могу. Слова получаются какие-то тяжелые, словно каменные глыбы… Любил я свою бывшую жену, очень любил. А начну ей бывало об этом говорить и сам чувствую, что нескладно как-то получается…

Бондарук замолчал. Шорохову захотелось утешить товарища, но он не знал как и тоже молчал. Так они и лежали в темной комнате, каждый думал о своем, пока не пришли матросы.

Теперь же он додумался спросить, почему грустный.

«Ведь ясно почему! Мне письмо пришло, а ему никто не пишет и не напишет…», — думал Шорохов.

— Ну, пойдем, посмотрим, что там такое, — показал он в дальний угол бухты.

Они перетащили надутую шлюпку с берега на воду, и Шорохов, войдя в нее, сел на круглый борт и взял в руки весла.

— Ждут на стройке этот сейнер, — заметил Бондарук, тоже садясь в шлюпку, — он металлические конструкции везет. На автомашинах по узкой горной дороге доставить их оказалось невозможно.

Сейнер, между тем, дошел до середины бухты и заглушил мотор. Матросы отдали якорь, а затем от борта отвалила шлюпка, в которой сидело четыре человека — вся команда. Шорохов тоже оттолкнулся от берега, но не успел он сделать несколько гребков, как на месте сейнера взметнулся огромный гриб огня, дыма и водяной пыли; взрывная волна опрокинула шлюпку, высокий водяной вал выбросил ее на берег.

— Мина! — побелевшими губами прошептал Бондарук.

— Как же она сюда попала?!

— Немцы оставили…

— Так почему же раньше на ней никто не подорвался? Ведь сюда часто заходят катера и рыбацкие сейнеры.

— Мина донная, неконтактная, магнитная или магнитно-акустическая. Раньше не подрывались потому, что не вышла установленная кратность, а может быть, слабо магнитное поле — ведь у сейнеров корпус деревянный. А на этом видел сколько металла было! — торопливо объяснял Бондарук. — Надо немедленно доложить командованию!..


* * *
Взрыв в бухте Тихой разнесся далеко. Буквально через несколько минут после звонка Бондарука об этом знали не только командные части, но и командующий флотом.

Утром в бухту пришел катер и водолазный бот. С них сошли на берег капитан третьего ранга Рыбаков, командир группы водолазов старший лейтенант Обуховский и старшина бота мичман Иван Матвеевич Довбыш. Офицеры и мичман сразу же собрались в комнате, где расположились моряки-минеры.

— Командование поставило перед нами задачу, — начал Рыбаков, — очистить бухту. Это нужно не только для того, чтобы обезопасить стройку. Вы видели, что сделал вчерашний взрыв…

Да, взрывная волна немало натворила бед. Погиб один человек из экипажа сейнера; несмотря на защитные бумажные наклейки, вылетели почти все стекла в поселке; сорвавшимся от взрывной волны ковшом экскаватора повреждена автомашина, снесена неоконченная крыша на одном из зданий, и еще хорошо, что в это время там не было людей.

— В дальнейшем планируется расчистить вход в бухту и сделать ее доступной для крупных судов, — продолжал Рыбаков. — Вряд ли взорвавшаяся мина попала сюда случайно, а если так, значит, должны быть и еще. Почему немцы заминировали эту заброшенную, совершенно безлюдную бухту, это соответствующие органы установят. Наше дело в кратчайший срок выполнить приказ. У кого какие будут предложения?

Все молчали. Рыбаков сидел за столом и машинально вертел в руках карандаш. Лицо его сейчас было не таким, как тогда, в первую встречу с ним лейтенанта Шорохова. Оно стало суровее и словно похудело, глаза потемнели и глубже спрятались под нахмуренными бровями, четко обозначились морщины на лбу.

— Нужно разбить бухту на квадраты и провести тщательное подводное обследование, — сказал старший лейтенант Обуховский. — Здесь неглубоко, погода стоит хорошая, так что водолазы смогут работать полный световой день.

— Зробымо, товарищ капитан третьего ранга, — заверил мичман Довбыш. — Не впервые!..

Больше тридцати лет прослужил во флоте Иван Матвеевич Довбыш. Уже давно можно было уйти на пенсию, но не мог он расстаться с морем, с водолазным ботом. Немало он прожил и немало видел; время его крепко поцарапало, глубокие морщины избороздили лицо, и морщинами кажутся два шрама: один пересекающий щеку, другой — подбородок. Сейчас мичман под воду не ходит: годы не те, и здоровье, как говорит он сам, пошатнулось. А в общей сложности он больше двух лет провел под водой. Спускался он и для подъема кораблей, затопленных еще в годы гражданской войны, и в осажденном Севастополе, когда вокруг рвались снаряды и бомбы, да и после войны не раз одевал водолазный скафандр. И сейчас еще, когда говорит, он слегка откидывает голову назад, словно стравливая воздух из скафандра.

— Ну, раз Иван Матвеевич сказал, значит будет сделано! — первый раз за все утро улыбнулся Рыбаков.

Повеселело и у Шорохова на душе. Сначала задание казалось ему очень сложным, почти невыполнимым, но ведь не впервые такая работа проводится!

«Выполним и на этот раз», — подумал лейтенант, и ему вспомнились слова Рыбакова, сказанные им в день приезда Шорохова в часть: «Какую бы хитрость ни применил человек, всегда ее можно разгадать».

«Разгадаем! Только нужны знания, опыт, терпение, осторожность и настойчивость», — сказал сам себе Шорохов, не замечая, что повторяет слова своего командира.

— Что ж, товарищи, не будем терять времени. По местам — и за работу! — приказал капитан третьего ранга. Все поднялись. Проходя мимо Шорохова, Рыбаков сказал: — Ваш пакет я передал Александру Александровичу. Он очень заинтересовался. Просил от его имени поблагодарить вас и сказал, что записную книжку обязательно прочтет…

…Начальник стройки предложил выделить для моряков в общежитии еще одну или две комнаты, но Рыбаков отказался: у строителей трудновато с жильем, к чему их стеснять. Моряки поставили на берегу две палатки и поселились в них. В этот же день с бота один за другим стали уходить под воду водолазы.


* * *
Над морем уже искрилось солнце, а в глубоком ковше бухты было еще сумрачно. Но на боте трудовой день в разгаре. Два водолаза одновременно ушли на дно, офицеры посменно держали с ними связь. Коваль и еще один матрос крутили ручки компрессора, а на берегу, около палаток, Кузьмин готовил завтрак; огонь костра с борта не был виден, но синяя струйка дыма неторопливо ввинчивалась в небо.

— На этом месте подорвался сейнер, — сказал Бондарук, и почти одновременно от водолаза поступил доклад:

— Вижу какие-то бесформенные металлические обломки.

Это оказались изуродованные взрывом фермы. Чтобы они не мешали работе и не загромождали дно бухты, их решили поднять. К берегу подошел экскаватор, с него сняли ковш, трос закрепили за фермы, и вскоре они оказались на берегу. Так же были подняты и обломки сейнера. Моряки продолжали обследовать бухту, метр за метром внимательно осматривая дно. Но остаток дня прошел безрезультатно: ничего не было обнаружено. Прошел и второй день. На запросы водолазы неизменно отвечали:

— Ничего подозрительного нет!..

— Мабуть, случайно якось вона сюда попала… — словно думая вслух, сказал Довбыш.

— Немцы такой народ — случайно ничего не делают, — ответил Рыбаков. — Нужно искать. Тем более, что нам дано задание проверить всю бухту. Пока не обследуем ее до последнего уголка, не уйдем. Передайте водолазам, пусть будут бдительными! — приказал он.

Вся эта история стала казаться Шорохову, да и не одному ему, несколько загадочной. То вдруг следы сравнительно сильных боев на берегу пустынной бухты, то новый случай с сейнером. Ведь заходили же до него и катера, и другие сейнеры, а как только появился этот с массивными металлическими фермами — подорвался. Может быть, корабли не проходили непосредственно над миной, или же их магнитное поле оказывалось слишком слабым для того, чтобы сработал взрыватель. Но почему же только одна мина? Ведь уже почти полбухты обследовано…

— Що, що?! — вдруг воскликнул мичман. — Неизвестный предмет? Товарищ командир, водолаз бачит неизвестный предмет, — доложил он Рыбакову. — А який вин? Похож на торпеду, только короче и вроде чутьпотолще? Чулы? — обвел он всех взглядом. — Вона, ей-богу, вона! — мичман говорил таким тоном, словно нашел что-то давно желанное.

Рыбаков взял трубку телефона у мичмана.

— На каком расстоянии этот предмет от вас? — спросил он. — Ближе не подходите! Мичман, немедленно поставить буй!

Через несколько минут шлюпка отвалила от бота, и вскоре там, где появлялись пузырьки воздуха, стравливаемые водолазом, закачалась красная точка буя.

— Поднять водолазов на борт! — распорядился Рыбаков.


* * *
— Что ж, Иван Матвеевич, придется мне под воду идти, разобраться, что там такое, — сказал Рыбаков.

— Чого вам? Хиба я не справлюсь? — возразил Довбыш.

— Возраст-то у вас…

— А что возраст? Будь я помоложе — без скафандра нырнул бы и все зробыв. Глубина тут — старому солдату по колено…

Матросы с трудом надели на объемистое тело мичмана водолазную рубаху, причем Довбыш все время ворчал:

— Хлипкий народ пошел, даже рубахи порядочной немае… Хиба ж это рубаха?

Наконец, рубаха надета, привинчен шлем.

— Может быть, дополнительный груз надеть, а то как бы вы не всплыли? — заметил один из водолазов.

У Довбыша даже глаза округлились от негодования, но ответить он ничего не успел: матрос начал быстро завинчивать иллюминатор.

Затем мичмана осторожно спустили на грунт, и стравливаемые им пузырьки воздуха стали удаляться.

— Вона, товарищ командир! — донесся по телефону его хрипловатый басок. — Точно такая же, как мы тогда обратали… Магнитно-акустическая с гидростатическими, чи як воно там, предохранителями… Зараз я горловину от ракушек очищу…

— Смотрите нет ли там фотоэлемента, заходите только с подсолнечной стороны, — предупредил Рыбаков.

— Чую!.. — отозвался Довбыш.

Несколько минут из телефона доносилось тяжелое дыхание мичмана да его бормотание: «Зараз мы до тебя, голубонька, доберемся… Приведем в божеский вид…». В голосе его звучали какие-то ласковые нотки; можно было подумать, что он сейчас находится не около мины, а разговаривает с близким, родным человеком.

Шорохов прислушивался к бормотанию мичмана, и опять опасность, притаившаяся на дне бухты, казалась ему не реальной: так было тихо, спокойно вокруг, так ласково светило солнце. Но опасность была. Об этом говорили и черные провалы окон в домах поселка — следы прошлого взрыва, и искореженные металлические фермы на берегу, поднятые с погибшего сейнера, и непривычная тишина на стройке. Да, опасность была; достаточно сделать мичману неосторожное движение — и снова взрыв вспенит воду бухты, грохот прокатится по окрестным скалам. Взрывная волна, наверное, нанесет новые разрушения поселку, а водолазный бот…

Шорохов тряхнул головой, отгоняя нахлынувшие на него мысли, и весь внутренне сжался, как будто приготовившись к прыжку…

Капитан третьего ранга Рыбаков, словно обладая способностью видеть сквозь толщу воды, мысленно представлял, как сейчас мичман, осторожно поглаживая мину, счищает с нее ракушки, водоросли, освобождая горловины. И он попытался представить устройство мины. Вот зарядное отделение, заполненное желтоватой массой взрывчатки. Сколько ее там? Восемьсот килограммов, тонна? Впрочем, это особого значения не имеет: мины снаряжаются взрывчатым веществом в несколько раз сильнее тротила. Во взрывчатке — массивный латунный стакан, в нем — первичный и вторичный детонаторы, а от них, будто щупальца каких-то неведомых, смертельно ядовитых животных, тянутся провода в отделение с боевой аппаратурой. Какой прибор включит запальную батарею: магнитный, акустический? Или они дополняют друг друга? Возможно, там установлены магнитно-индукционные или комбинированные взрыватели? А может быть, достаточно уменьшить давление воды — и замкнутся контакты гидростатического прибора… Перерезать бы эти провода, а затем вывинтить запальный стакан из смертоносной массы! Но нельзя. К стакану могут идти и две, и три пары проводов. Перерезать один из них — значит нарушить электрическое равновесие в цепи. Рыбакову вспомнился знакомый еще со школьной скамьи прибор — мостик Уинстона. Нет, запальный стакан вывинчивается в последнюю очередь, а сначала необходимо обезвредить другие приборы…

Да, работу минера, пожалуй, можно сравнить с работой хирурга-кардиолога. И там, и там нельзя допустить ни малейшего неосторожного движения…

…Поднявшись на борт и с трудом освободившись от скафандра, Довбыш подробно рассказал, что из себя представляет мина, где у нее находятся горловины, какой формы гидростатические штоки.

— Треба ее зачеканить, как мы тогда делали. Памятаете?

Еще бы не помнить! Несколько лет назад Рыбаков вместе с Довбышем в одном из восстанавливаемых портов обезвредили не одну донную магнитно-акустическую мину. Здесь, судя по описаниям мичмана, находилась мина примерно такой же системы. А впрочем, внешний вид мины еще ни о чем не говорит, в ней могут находиться другие приборы, да и расположение их не всегда одинаково…

…О «находке» Рыбаков сразу же доложил командованию и попросил «добро» на разоружение мины. Разрешение было дано.


* * *
Около скалы, на которой похоронены останки моряков-черноморцев, высятся огромные каменные обломки. Между ними — небольшой трехугольный участок, покрытый обкатанной галькой.

— Гарный куток! — похвалил Довбыш.

— Здесь мы и будем разоружать, — сказал Рыбаков. — В случае чего — вся сила взрыва пойдет вверх…

Мину, остропленную пеньковыми канатами, подтянули к понтону и прибуксировали к галечному пляжу, а затем моряки вытащили ее на берег, где она и осталась лежать до следующего дня.

Рано утром Бондарук, Шорохов и Довбыш расположились за скалой, а Рыбаков, одетый в комбинезон и берет, взяв с собой бронзовый инструмент, направился к мине. За ним красной змейкой тянулся провод от ларингофонов. Шорохов, надев телефоны на голову и раскрыв журнал, приготовился записывать. Но пока только было слышно ровное дыхание идущего человека.

— Мина немецкого производства, донная, магнитно-акустическая, с дополнительным гидростатическим взрывателем, — неожиданно раздался четкий голос в телефонах; Шорохов быстро все записал. — Начинаю вскрывать горловину.

Послышалось прерывистое дыхание, потом оно опять стало ровным.

— Вскрыто зарядное отделение. Начинаю отвинчивать следующую горловину…

Рыбаков рассказывал о каждом своем движении, и Шорохов, записывая все это в журнал, пытался представить, что сейчас делает капитан третьего ранга. Но вот в телефонах послышался мелодичный свист, и вдруг — песня:

При долине куст калины…
— Это тоже писать? — спросил Шорохов у Бондарука.

— Пишить все! — вместо него почему-то шепотом ответил Довбыш.

Некоторое время длилось молчание, а вскоре донесся громкий голос Рыбакова:

— Можете подойти полюбоваться.

Шорохов первым, даже не закрыв журнала, побежал к мине. Так вот она какая! Длинное, серое от высохших ракушек тело лежало на гальке. Рядом с ним, опутанные проводами, валялись приборы, каждый из которых еще несколько минут назад грозил гибелью.

Неподалеку от всего этого, перекладывая из руки в руку бронзовый ключ, сидел Рыбаков. Лицо его казалось таким же спокойным, как и всегда, только глубже запали глаза да взмокшие от пота пряди седеющих волос прилипли ко лбу и вискам.

— Ну что ж, давайте сейчас проведем урок предметной учебы. Вы знакомы с устройством мины? — спросил Рыбаков у Бондарука.

— Знаком.

— Тогда соберите мину. Запальный стакан не вставляйте…

Четко, не делая ни одного лишнего движения, Бондарук выполнил приказание.

— Горловины тоже завинтить?

— Да.

Старший техник-лейтенант сделал и это.

— Теперь вы, товарищ лейтенант, разоружите мину. Действуйте безо всяких условностей, считайте, что каждый прибор в ней на боевом взводе.

Шорохов взял в руки ключ, положил войлочную прокладку на корпус мины и нажал на ручку. Туго зажатая горловина не поддавалась. Лейтенант нажал сильнее, ключ соскочил и ударился о мину.

— Этого достаточно, чтобы сработал акустический взрыватель, — жестко сказал Рыбаков.

Лейтенант покраснел, закусил губу и снова взял в руки ключ. На этот раз все обошлось благополучно. Вскрыв горловину, он приступил к разоружению мины; Бондарук наблюдал за каждым его движением; неподалеку, сложив руки на полном животе, стоял Довбыш.

— Хорошо! — сказал Рыбаков, когда работа была окончена. — Можно идти отдыхать, — и он поднялся с обломка скалы, но тут же со стоном сел обратно, держась обеми руками за правый бок.

— Что с вами?

— Что случилось? — подскочили к нему офицеры и Довбыш.

— В боку сильно колет…

Моряки из куска парусины быстро соорудили носилки и, положив на них Рыбакова, понесли его в медпункт стройки.

— Острый приступ аппендицита, — определил врач.


* * *
Как Довбыш ни уговаривал врача — их к Рыбакову не допустили.

— Ему недавно сделали операцию, сейчас он отдыхает, — в ответ на все увещания моряков говорила женщина-врач. — Приходите завтра…

Ничего не оставалось, как последовать ее совету. Обуховский и Довбыш направились на водолазный бот готовиться к дальнейшему обследованию бухты, а Бондарук с Шороховым забрались на выступ высокой скалы, нависшей над водой. Шорохов снял китель и опустился на нагретый солнцем камень, подперев голову руками, Бондарук прилег рядом.

Вечерело. Под лучами солнца вершины скал светились, точно раскаленные, а спокойную воду бухты покрыли темные тени. От этого она выглядела еще более мрачной, какими-то затерянными казались палатки около самой воды и рядом с ними водолазный бот и катер.

— Пройдет несколько лет, вырастут здесь корпуса комбината, жилые дома, сады появятся, — словно мечтая вслух, негромко заговорил Бондарук. — Преобразится все…

Шорохов даже голову поднял от удивления: ведь об этом же думал и он сейчас.

— Будут тогда люди после работы отдыхать в парке, — продолжал Бондарук, — на шлюпках по бухте кататься, а о нас никто и не вспомнит…

— Памятник нам, пожалуй, не поставят, а вспомнить — вспомнят, — возразил Шорохов. — Начальник стройки сказал, что корпус разоруженной мины поставят во дворе комбината, на нем напишут наши имена. Так что вспомнят!..

— Мало приятная все-таки наша специальность. В военное время мы как бы на втором плане, а в мирное — как во время войны… Чем наша работа сейчас отличается от атаки? — сам себя спросил Бондарук и тут же ответил: — Ничем…

— Вам не нравится эта специальность? — спросил Шорохов.

— Я до службы на мотоциклетном заводе работал, — не отвечая прямо на вопрос, заговорил Бондарук. — И была у меня мечта — сделать нечто вроде двухколесной маленькой автомашины. Мотоцикл — это военная, спортивная машина, легковой автомобиль тоже не каждому нужен, да и не всем он по карману, а вот создать такую машину, чтобы она была легкой, удобной, дешевой! Этим я долго бредил. А пришлось стать специалистом по взрывчатке… Вот это, — показал он на изуродованную руку, — мое первое крещение…

— Где это вас? — заинтересовался Виктор. Он давно хотел спросить об этом, да все как-то стеснялся.

— Уже в конце войны… Заняли мы, что называется, с хода вокзал в одном городке Восточной Пруссии. Я каким-то чудом очутился в подвале. Смотрю — в углу дымок курится, шипит что-то. Сразу же догадался, что бикфордов шнур горит, и хвать за него. Выдернул из штабеля взрывчатки детонатор, а в сторону его не отбросил. Вот он и взорвался почти в руке…

Бондарук замолчал, глядя вдаль на розовеющую полоску моря, видимую сквозь узкую щель между скалами. Виктор тоже молчал, с некоторым удивлением смотря на своего товарища. Чем ближе с ним знакомился Шорохов, тем больше открывал в нем новых черт. За непривлекательной внешностью скрывалась глубоко человечная душа, за сухостью, граничащей с педантизмом, — большие знания, опыт, за резкостью — какая-то врожденная мягкость, робость.

Сколько в нем силы и воли! Хотел изобрести новую автомашину, а стал пиротехником, конструирует прибор, позволяющий видеть мины под землей. И всегда спокойный, сдержанный. Даже семейная драма внешне на него как будто никакого влияния не оказала.

— Знаете, — неожиданно сказал Бондарук, — хорошо изобрести новую машину, проложить дорогу в тайге, подняться еще на непокоренную высоту… Но разве не заманчиво раскрыть замыслы врага, его секреты, сделать так, чтобы люди спокойно ходили по земле, плавали на кораблях, строили, отдыхали?! Нет, за это, пожалуй, можно отдать и бессонные ночи изобретателя, и романтику дальних экспедиций…

«А я люблю свою специальность?» — спросил сам себя Шорохов.

И ему сейчас невольно вспомнились детские мечты о море, о подвиге, о дальних плаваниях. Что ж, эти мечты почти свершились, он стал морским минером, и, кто знает, может быть, ему удастся и подвиг совершить. Дальние походы? Сначала нужно победить врага в этой незримой схватке, очистить и воды и землю от всего, что угрожает людям… А тогда… Тогда можно будет посмотреть и южные созвездия, и океанский прибой у коралловых рифов…


* * *
В первый же день обследования бухты Кузьмин и Коваль запротестовали, что их используют на подсобных работах.

— Мы минеры, — басил Коваль. — Чего же я буду все время ручку компрессора крутить!

«Минеры и под водой нужны», — подумал тогда Рыбаков и попросил лейтенанта Обуховского обучить моряков водолазному делу.

— Работы много, они лишними не будут, — сказал он.

Обуховский согласился, но оказалось, что у Кузьмина побаливает правое ухо.

— Под воду, сынку, только здоровым можно, — утешал Кузьмина Довбыш. — Чуб у тебя гарный, а вот ухо… Да який из тебя водолаз? Тонкий… хлипкий… Пидеш под воду, а там еще какая-нибудь тварюга, вроде бычка, тебя хвостом зашибет…

— Напрасно вы так, — вступился за матроса Бондарук. — Ведь он недавно мину уничтожил… — и рассказал, как было дело.

Мичман хмыкнул, пристально взглянул на Кузьмина.

— Да я ничего, я так… Хлопчик он, мабуть, гарный. Та вухо ж!..

Делать нечего, пришлось согласиться с доводами мичмана. Так Кузьмин стал временно исполняющим обязанности кока, и, надо сказать, иногда у него обеды получались неплохими, только дозировку соли он не всегда соблюдал. Но это скрашивалось пряным запахом дымка.

Теперь уже Коваль подтрунивал над своим товарищем. Однако Кузьмин в долгу не оставался. Добавку Ковалю он подкладывал всегда с ехидными шуточками. Вот и сегодня за завтраком, вторично накладывая плова своему другу, Кузьмин говорил:

— Не следовало бы тебя так кормить. Растолстеешь, в водолазную рубаху не влезешь…

— Ладно, не скупись, — миролюбиво отвечал Коваль. — Я сейчас под воду иду. Не святым же духом я буду там питаться…

Через несколько минут водолазный бот вышел на середину бухты. Лейтенант Шорохов на носу бота перечитывал наставление по водолазному делу; на корме мичман Довбыш готовил к спуску водолазов.

— Ну кто так рубаху складывает! — доносится ворчание мичмана. — Наберут во флот хлопчат, хоть детский сад видкрывай… И чем только думают?..

— Товарищ мичман, вы давно служите? — услышал Шорохов вопрос Коваля.

— Мабуть, раза в два побольше, чем ты живешь.

— И все время в море?!

— С морем я ще пацаном породнився. Родился я в Николаеве. Город на полуострове стоит: с одного боку Ингул тече, а с двух — излучина Южного Буга охвачуе. Куды не пойди, всюду вода. Батько у мене работал на Французском заводе, в то время так судостроительный завод называли. Мне еще десяти не минуло, когда вин помер, а через год мать устроила меня кухаренком на рыбацкий дубок.

— Это что-то вроде кока? — спросил один из водолазов.

— Ну хай буде коком, — согласился Довбыш, — но меня просто кухаренком звали. Помню первый день! — и по голосу Виктор почувствовал, что Иван Матвеевич широко улыбнулся и по привычке покачал головой. — Тогда на Арбузной пристани, так называли рыбацкие причалы, расположенные между портом и заводом, вместо столовой было десятка полтора летних кухонок, открытых печек, на них рыбаки обид соби готовили. Поставив мене шкипер до одной такой печки.

— Вари, — каже.

Я растопил печку, начистил картошки, в общем, сделал все, как положено, стою, жду, коли закипать начнет. А неподалеку ще килька пацанов, трохи старше мене, обед готовили. Вот один из них подзывает меня.

— Новичок? — пытае.

— Новичок…

— Варить вмиешь?

— Научила мать…

— А у меня вот щось не получается. Пересолю да и только. Ну-ка, попробуй, как сейчас…

Он не спеша нашел ложку, вытер ее, открыл казанок, зачерпнул супу. Попробовал я.

— Добре, — говорю.

— А ну-ка со дна, — и снова зачерпывает, та помалу так, а сам все мимо меня куда-то поглядывает.

Попробовал я и со дна, похвалил.

— Ну иди, — говорит, — спасибо.

Направился я к своему казанку, а тут и шкипер подходит.

— Как обед? — спрашивает.

— Варится…

— Дай-ка попробую.

— Та вин ще не кыпив…

— Ничего, посмотрю, что там у тебя. Открыл он казанок, а там лежит огромная, мабуть пятнадцятый номер, замызганная, рваная галоша.

Водолазы дружно расхохотались. Мичман продолжал:

— Подсунули мне хлопцы цю галошу, пока я пробовал у соседа посолен ли суп. То ж вин все время в сторону поглядывал! Пришлось мне тогда суп снова варить, да еще ложкой по лбу заработал. Ну, а вы що не одягаетесь? — прикрикнул Довбыш. — Чи письмове распоряжение чекаете?

— Я уже готов! — доложил Коваль. — Разрешите под воду?

— Идить!

Послышался шлепок ладони по медному шлему, затем забулькала вода.

На этот раз Коваль, едва успев спуститься под воду, сразу же обнаружил мину. Она отличалась от той, которую разоружил Рыбаков: была значительно толще, короче и в хвостовой части имела стабилизатор, как у авиабомбы.

— Мы с Алексеем Петровичем и таких в порядок приводили! — сказал Довбыш, выслушав доклад водолазов. — Разрешите, я спущусь, ее заарканю? — спросил он старшего лейтенанта Обуховского.

— Не разрешаю. Сначала нужно посоветоваться с капитаном третьего ранга.

— Да хиба ж я не знаю, що це таке!

— Не разрешаю! — повторил Обуховский.

…На этот раз врач проводила моряков к Рыбакову. Он лежал на кровати, читал книгу и делал на листе бумаги пометки карандашом. После операции он почти не изменился, только бледнее стало лицо да, может быть, глубже запали глаза.

— Не вовремя я заболел, — сказал капитан третьего ранга, выслушав доклад Обуховского. — Не вовремя… Это магнитно-акустическая мина, но возможно, на ней установлен магнитно-индукционный или комбинированный взрыватель. Если горловины у нее вот такой формы, — и Рыбаков быстро набросал на листе бумаги небольшой чертежик, — то она без гидростатического взрывателя; если же горловина такая, — он снова начал чертить на бумаге, — то взрыватель есть. Вы, товарищ мичман, знаете, как нужно ее зачеканить?

— Так точно, товарищ капитан третьего ранга! — гаркнул Довбыш, вскакивая с табуретки.

— Не так громко, здесь же не рейд, а больница, — улыбнулся Рыбаков. — Тогда изготовьте бронзовые чеки, а вы, — взглянул он на Бондарука, — доложите обо всем командованию.

…Люди ушли, а Рыбаков снова взялся за книгу воспоминаний одного гитлеровского генерала. Пытаясь проанализировать причину разгрома немецкой армии, генерал приводил много фактов: и бездумные приказы Гитлера, и ошибочные действия штаба, и многое другое.

«Основного он не понимает, — подумал Рыбаков, — что если бы даже и не были допущены эти ошибки, все равно советский народ победить нельзя…».

Вошел Бондарук.

— Командование разрешило обезвредить мину, — сказал он. — Сейчас ее вытащат на полигон (так моряки между собой называли трехугольный лоскуток галечного пляжа между скалами). Потом начну ее разряжать.

— Не боитесь?

Бондарук помолчал.

— Как вам сказать… Боюсь, конечно. Ведь мне все время приходится иметь дело со снарядами да с артиллерийскими минами. С ними тоже опасно, но легче. А тут… Черт его знает, что там конструктором накручено. Попытаюсь разгадать… — и Бондарук встал со стула. Рыбаков тоже приподнялся на локте.

— Хотелось бы самому… — сказал он.

— Может быть, это и к лучшему, что вы заболели. Ведь когда-нибудь надо и нам учиться, — улыбнулся Бондарук. — Вот сейчас самый подходящий момент.

— Ну, счастливо тебе! — подал руку Рыбаков.

— Спасибо!

Старший техник-лейтенант ушел, а Рыбаков снова взялся за книгу, пытаясь углубиться в рассуждения битого генерала. Но сосредоточиться не удавалось, в голове все время вертелась мысль: «Как-то там?»

— Эх, не вовремя этот аппендицит…

Вдруг здание вздрогнуло, со звоном вылетело верхнее стекло в окне, и тяжелый грохот повис над бухтой. Даже не почувствовав боли, Рыбаков вскочил с кровати и подошел к окну. Но отсюда была видна лишь серая скала, угол соседнего дома и голубое безоблачное небо.

В палату вбежала врач.

— Больной, почему вы встали? Немедленно в постель!

— Что там случилось?

— Ложитесь в постель! — снова приказала врач. — Я сейчас выясню и все вам расскажу.

— Взорвалась мина в бухте, — сказала она, возвращаясь через несколько минут.

— Все благополучно?

— По-видимому, да. Только один наш рабочий взрывной волной сброшен с лесов, к счастью, невысоко и отделайся легкими ушибами.

Вскоре к Рыбакову пришли Шорохов и Довбыш.

— Взорвалась, бисова душа! — в сердцах сказал Довбыш, едва переступив порог.

Шорохов рассказал обо всем подробно. Мину остропили, немного приподняли, подтянув к понтону, катер отбуксировал ее на мелководье, а когда начали ее вытаскивать на берег — взорвалась.

— Может быть, она ударилась обо что-нибудь? — спросил Рыбаков.

— Нет. Грунт там — песок с мелкой галькой.

— А зачеканили вы хорошо?

— Да вы, Алексей Петрович, не доверяете мне, чи що? — развел руками мичман. — И чеку вставил, и стопорное кольцо ввернул.

— Возможно, там был вторичный гидростатический взрыватель? — высказал догадку Шорохов.

— Возможно, — согласился Рыбаков. — Иногда они применяли их. Такую мину можно разряжать только под водой…

Пришел Бондарук, уже доложивший обо всем командованию.

— Этот взрыв немало убытку нанес, — сказал он. — На стройке упала только что возведенная стена цеха, да и у нас, на катере, гребной вал погнуло, водолазный бот скулу проломил, ударившись о камень, ну и еще, — криво улыбнулся он, — у Кузьмина кастрюля с борщом опрокинулась.


* * *
Вечером в бухту Тихую приехал заместитель начальника политотдела капитан второго ранга Крестич.

— Да у вас тут, как в прифронтовой полосе, — сказал он, выходя из машины.

Действительно, поселок выглядел по-фронтовому: в большинстве окон стекла выбиты, а те, что остались, заклеены крест-накрест бумажными полосами.

Вечером в палате, где лежал Рыбаков, собралось совещание. Кроме офицеров, на нем присутствовал и начальник стройки. Капитан второго ранга Крестич передал приказ командования: закончить в самый кратчайший срок обследование бухты. Рыбакову он предложил на время лечения выехать в город, но тот отказался.

— Если сам ничего делать не смогу, так хоть посоветую, — сказал он.

Решили также при обнаружении мин, во избежание несчастных случаев, приостанавливать работы на стройке.

— Хорошо бы и людей отводить в укрытие, — сказал Крестич.

— Мы их будем вывозить на ремонт шоссе, — заверил начальник стройки. — Все равно когда-то это делать надо.

Утром водолазы снова начали обследование бухты.

— Не бухта, а целый кроссворд, — рассказывал Бондарук капитану второго ранга. — Для чего немцы заминировали ее? Ведь знали же, что в бухту крупные суда войти не могут, а катера и рыбацкие сейнеры на них не подорвутся: магнитное поле у них слабое.

— От гула моторов катера акустический прибор может сработать, — вмешался в разговор Обуховский.

— Все равно — поставили бы одну, ну, две мины. Для такой бухточки за глаза хватит.

— Их пока только три…

— Еще будут! — убежденно сказал Бондарук.

— Возможно, хотели преградить доступ к рудам? — заметил Крестин.

— Может быть. Но мне кажется, здесь еще что-то есть!

— Разгадаем! — заверил Довбыш.

— Может быть, и разгадывать нечего, — сказал Обуховский. — Ведь они уничтожали все, что можно уничтожить, минировали все, что можно заминировать. Недаром же сложена пословица: убийство, воровство — фашистское ремесло. Да и мин, пожалуй, здесь больше нет — вон какой клочок остался…

Действительно, большая часть бухты, примерно две трети ее, была обследована. Оставался самый дальний, стиснутый громадами скал, угол.

«Наверное, здесь уже больше ничего нет», — подумал Шорохов.

Но в ту же минуту один из водолазов доложил, что обнаружил мину.

— По виду точно такая же, как разряжал капитан третьего ранга.

И почти одновременно поступил доклад от второго водолаза:

— Вижу мину!..

— Вот вам и нет больше мин… — взглянул Бондарук на Обуховского.


* * *
— Так вот, оказывается, ты где! — густо забасил Александр Александрович Буранов, заходя в палату. — Лежи, лежи! Что же ты, чертушка, никому ничего не сообщаешь?

— Да чего же я людей волновать буду? Операция пустяковая, еще два-три дня да и на ноги встану.

— Ну, ну, ты эти штучки брось! Я скажу врачам, чтобы, пока совсем не поправишься, никуда не выпускали. Я тебя знаю!..

— Как дома? — перебил Рыбаков Буранова.

— Отлично! Иринка последний экзамен сдала на пятерку!

— Молодец!

— Хотела тебе написать, так ты даже адреса не оставил. Мне и то пришлось в штабе узнавать.

— Как Лена?

— По-прежнему. Ходит дежурить в госпиталь, хлопочет по хозяйству, ну, и о тебе беспокоится.

— Еще не привыкла!..

— К такому, брат, не привыкнешь, — с укоризной ответил Александр Александрович. — Передаю тебе нижайший привет от обеих, а также от моей половины. И вот гостинчики.

— Что там такое?

— Печенье, конфеты, домашние пирожки. Купил я бутылочку коньяку, но оставил дома. Кончишь все, вернешься — тогда и выпьем.

— Хорошо. Ну, а ты…

— …За каким чертом сюда прибыл, так, что ли?

— Нет, но…

— В общем, вот какое дело. Записную книжку, что мне этот скромница-лейтенант прислал, удалось прочитать…

— Как?

— Фотографировали ее в ультрафиолетовых и инфракрасных лучах. Вот, — и Буранов вытащил из кармана пакет с фотографиями.

— Удивительно! — воскликнув Рыбаков. — Ведь были почти чистые страницы!.. И узнали что-нибудь об этом моряке?

— К сожалению, нет… — развел руками Буранов. — На первой странице только неразборчивая роспись и дата, — и он показал снимок. На темно-сером фоне проступали продольные и поперечные полоски («Бумага в клеточку», — догадался Рыбаков), ясно виднелась дата «08.09.43» и роспись.

— Что дальше в книжке есть?

— О себе — ничего. На второй странице запись: «Идем в десант», — и Буранов вытащил другой снимок. — Я хотел было попробовать определить личность по спискам людей, которые участвовали в сентябрьском десанте 1943 года, но и это оказалось невозможным. Ты же помнишь, сколько частей там было! И не все архивы сохранились.

— Значит, ничего и не удастся о нем узнать?

— Ну, нет! У него в записной книжке много стихов. Есть известные, видать, просто записывал понравившиеся. Но, по-видимому, есть и свои. А если человек пишет стихи, то об этом должны знать его друзья?

— Конечно!..

— Вот я и думаю опубликовать в газете несколько стихотворений с соответствующими примечаниями. Так что узнаем, кто такой этот моряк!

— Лейтенант Шорохов высказал догадку: уж не брат ли это его знакомой Оли… Может быть, осторожненько побеседовать с ней?

— Идея! Так и сделаю. Если ее брат писал стихи, она, наверное, знала об этом!

— Можно и почерки сличить. У нее, кажется, осталось несколько писем брата…

— Как только приеду домой, сразу же навещу ее, — пообещал Буранов. — Лейтенант сейчас здесь? Адрес у него спросить надо.

— Здесь!

Буранов встал с табуретки, подошел к окну, опять сел. Взял с постели Рыбакова развернутую книгу, прочитал несколько строчек, хотя чувствовалось, что мысли его далеко и вряд ли понимает он смысл прочитанного.

— Волнует меня одно письмо. Получил недавно… — заговорил Александр Александрович.

— О чем? — заинтересованно спросил Рыбаков.

— О… Да лучше я тебе его прочитаю.

«Уважаемый товарищ капитан первого ранга, — начал Буранов. — Пишет вам старший лейтенант Барабаш, может быть, помните, мы с вами встречались в Новороссийске.

Недавно к нам в совхоз приехал после демобилизации мичман Гладилин и сказал, что вы работаете над книгой о моряках и просите фронтовиков поделиться своими воспоминаниями. Хорошее это дело написать о моряках книгу. С удовольствием пишу вам обо всем, что помню, и буду очень рад, если это чем-нибудь вам поможет…»

— Сначала Барабаш рассказывает о нескольких десантных операциях, я потом дам тебе почитать все письмо. Да, кстати, он, по-видимому, служил в одном отряде с неизвестным моряком, так как и у того, — Буранов похлопал по пакету с фотографиями, — упоминается о тех же десантных операциях. А вот о бухте Тихой:

«…Мы расположились на отдых, но неожиданно отряд получил задание срочно прорваться к бухте Тихой. Пробирались по горам, по ущельям несколько часов, а когда вышли на перевал, с которого показалось море, впереди взметнулся фонтан взрыва и послышался сильный грохот. Вскоре за скалами открылась небольшая бухта. Очевидно, здесь и произошел взрыв, так как вся она была затянута дымом. Я в бинокль попытался разглядеть что-нибудь, но ничего, кроме небольшой баржи, не увидел.

Мы думали, что бухта уже оставлена немцами, и стали спускаться вниз. Но неожиданно захлопал миномет, затарахтели пулеметы. Моряки залегли. То же повторилось и на следующий день. Единственный более или менее удобный спуск был тщательно укреплен, простреливался минометным и пулеметным огнем. А кругом высились почти отвесные скалы, опутанные колючей проволокой. Группа моряков попыталась спуститься по этим скалам, но попала под прицельный огонь. В общем, немало мы тут людей потеряли, а пробиться ни на шаг не смогли.

Вечером к нам пришло подкрепление: еще один отряд морской пехоты, пара минометов, орудие.

Ночью в разведку пошли два моряка. Фамилии их я забыл, только вспоминаю, что одного за огромный рост все в отряде звали Большим Иваном. Мы помогли разведчикам по веревкам спуститься со скал. Долго о них ничего не было слышно, но далеко за полночь вдруг затарахтел пулемет, затем послышался взрыв гранаты, и все стихло.

Вскоре начало рассветать, и отряд пошел в атаку. За какие-нибудь час-полтора немцы были выбиты из окопов. Оставшиеся в живых успели сесть на откуда-то взявшийся катерок, но уйти им далеко не удалось: наши артиллеристы с первого же снаряда накрыли посудину.

Утром на нас неожиданно налетели немецкие самолеты, однако почти все бомбы упали в бухту. Да, труп одного из разведчиков мы нашли почти у самой воды. Был он полузасыпан землей от близкого взрыва бомбы, а в руках у него виднелись какие-то провода. Они тянулись дальше по берегу бухты и оказались в нескольких местах перерезанными. А второй разведчик, Большой Иван, как в воду канул. Похоронив людей на берегу моря (разведчика мы похоронили на месте его гибели, так как труп его нашли позднее), отряд двинулся дальше. В бухте осталось всего несколько человек минеров для проверки.

Вот все, что я помню. Вскоре меня ранило. Лежал в госпитале, затем служил в тыловых частях. После войны демобилизовался. Сейчас работаю механиком в совхозе. Извините, что не особенно складно написал. С уважением Юрий Павлович Барабаш».

— Интересное письмо! — Рыбаков взял в руки исписанные листы.

— Да, оно на многое проливает свет. Прежде всего ясно, что вы нашли останки второго разведчика, Большого Ивана. Кстати, о том, что он уходил в разведку, в книжке записано.

— Прочитай-ка! — попросил Рыбаков.

— Где это? Ага, вот, — вытащил Буранов один из снимков. — Тут сначала стихи.

— Ничего, читай и их.

— «Море, делить с тобой счастье и горе,
В битвах врагов побеждать
Нам хорошо… Но, любимое море,
Трудно в тебе умирать.
Силы ослабнут в часы огневые;
Берег не видно родной…
Смерть не увидят друзья и родные, —
Только лишь ветер с волной».
— Стихи еще далеки от совершенства, но это, по-видимому, черновой набросок. А вот слушай дальше: «И чего они, гады, здесь держатся?! Бухта с заплату величиной, берега — голые, а такую оборону создали — впору тяжелую артиллерию подтягивать. Ну, да ничего. Утром их выковырнем». Затем опять стихи:

«Силы собрав, приподнимешься выше.
Солнце увидишь на миг…
Вместе с последним дыханьем услышишь
Чайки пронзительный крик».
— Последнее слово не окончено, и тут же приписка: «Вызывают к командиру. Наконец-то, кажется, исполнят мою просьбу, пошлют в разведку», — Буранов положил снимок на стол.

— Та-ак! — неопределенно сказал Рыбаков.

— Что-то такое здесь было! — и Буранов снова встал, прошелся по палате. — Понимаешь, — остановился он около кровати Рыбакова, — почти двое суток немцы обороняют пустынную, никому не нужную бухту. Разведчики находят какие-то провода и перерезают их. Наутро фашисты бомбят бухту, причем почти все бомбы почему-то падают в воду…

Буранов опять прошелся по палате.

— Старший техник-лейтенант Бондарук тоже подозрительно относится к этой бухте, говорит и, по-видимому, не без основания: неспроста ее так заминировали, — задумчиво заметил Рыбаков.

— Вот именно — неспроста!

— В дальнем углу бухты скалы светлее, словно они обрушились недавно. Не исключена возможность, что там и произошел взрыв…

— Да?! — быстро обернулся Буранов, стоявший у окна. — Как туда попасть?

— Теперь туда можно будет добраться лишь после того, как проверят всю бухту. Только сегодня две мины обнаружены…

— Придется ждать, — с нотками неудовольствия в голосе сказал Буранов. — Не дает мне покоя эта лаборатория «Зет». Где-то в этих местах она должна быть!.. Груз из порта направлялся баржами, — значит она находилась на побережье. Баржи небольшие — значит, неподалеку… Нужно найти эту лабораторию и не только ради любопытства…

— Секрет?

— Да нет, не секрет. В Бонне выплыл на поверхность один политический деятель. Отъявленный нацист, бывший полковник войск СС, а прикидывается ягненком. Известно только, что он был начальником этой самой лаборатории «Зет», чем занимался — неясно. По его рассказам выходит, что чуть ли не пастеризацией молока… А опровергнуть — нечем. Лаборатория не найдена, никаких отчетов о ее деятельности обнаружить не удалось, почему-то нет в живых ни одного бывшего сотрудника…

— В общем, уравнение со многими неизвестными!

— Да, — согласился Буранов. — Но все равно, этот клубочек когда-нибудь будет распутан!.. Я схожу осмотрю бухту, побываю на стройке. Перед отъездом зайду…

— Хорошо… Ведь Барабаш пишет, что в бухте стояла баржа. Куда она делась?

— Дальше в письме о ней ничего не говорится.

— Надо сейчас же запросить Барабаша, может быть, он что помнит.

— Сразу же иду на почту, — и Александр Александрович вышел.

…Буранову, что называется, повезло. На стройке оказался мастер, который еще до войны работал на этом руднике, а затем находился в партизанском отряде.

— Что ж я вам могу рассказать? — начал невысокий, коренастый, средних лет мастер, когда они закончили осмотр стройки и уселись на высоком обрыве над бухтой. — Поселок здесь был небольшой, десятка два-три домишек, да и рудник — только одно название: руды добывали сотни полторы тонн в неделю. Я не металлург, точно не знаю, но шла наша руда в качестве каких-то добавок.

Да, так вот, перед самой войной решили этот рудник расширить. Старая штольня слишком длинной была, кое-где свод стал проседать, трещины появились. Решили тогда в новом месте к рудному телу штольни пробивать — не знали еще, что руды здесь подходят к самой поверхности. Построили около вот этих скал помост вроде большого причала, и вон там, — показал мастер в дальний угол бухты, — начали новые штольни прокладывать. Начали, да не успели, война помешала. Я со своими дружками-горняками ушел партизанить, а немцы, как только захватили это место, жителей выгнали, а поселок сожгли.

Потом нашему отряду дали задание — взорвать штольню, сжечь помост. Это мы сделали. Штольня села прочно, наверное, до самых выработок, да и помост сгорел без остатка. А больше я ничего не знаю. Наш отряд перебросили в другой район, потом я служил в армии. После войны заглянул сюда. Все пусто, заброшено, от поселка и следа нет, сохранились окопы, да и те уже зарастать начали. Дорога оказалась заваленной, ущелье — заминированным и опутанным колючей проволокой, вот там, по вершинам гор, тоже шли проволочные заграждения. Даже то место, где мы начали новые штольни, и то немец взорвал…


* * *
Первым простился Буранов: он торопился на автобус. Затем ушли Обуховский и Довбыш, а за ними — Крестич и Шорохов. Бондарук и Рыбаков остались одни. Капитан третьего ранга полулежал на постели, опершись на подушки, и чертил на листе бумаги.

— Гидростатический взрыватель может быть и в зарядном отделении, и в парашютном, и в отделении боевой аппаратуры. В первую очередь нужно обезвредить его. Затем лучше всего снять акустический взрыватель… — говорил он.

Бондарук смотрел, поддакивал, но мысли его были далеко. Он пытался заставить себя думать о мине, которую ему предстояло разоружить, но почему-то вспоминалось детство, работа на мотоциклетном заводе, и, уже совсем некстати, встало в памяти лицо его бывшей жены. Сейчас он спокойно вспоминал о ней, горечь обиды уже прошла, но ему вдруг стало жаль, до боли жаль своего чувства, прожитых с нею лет. Ведь ничего, буквально ничего не связывало их: разные вкусы, разные интересы, разные взгляды на жизнь…

— Надо было бы раньше разойтись, — не замечая, что говорит вслух, подумал он.

— Что — раньше? — переспросил Рыбаков.

— Да так, это я о своем, — смущенно ответил Бондарук и усилием воли отогнал воспоминания.

— Учтите, если даже вам и знакомо все в этой мине, прежде, чем что-либо сделать, осмотритесь хорошенько, подумайте, к чему это приведет, — говорил Рыбаков. — Мне много приходилось читать о том, что немцы, дескать, поступают по шаблонам. Может быть, это в какой-то мере и верно, но насчет ловушек, разного рода «сюрпризов» они очень изобретательны. Знаете пословицу: «Ставь врага не ягненком, а волком»? Так вот, всегда думайте, что эту мину конструировал очень хитрый и умный человек, и старайтесь быть умнее и хитрее его.

…Все готово. Шорохов поудобнее прилаживает на голове телефоны, раскрывает журнал, чтобы записать каждое слово своего друга. Рядом с ним лежат капитан второго ранга Крестич и мичман Довбыш. Довбыша старший лейтенант Обуховский попытался оставить на водолазном боте, но мичман отмахнулся:

— Хиба я можу чем-нибудь заняться, когда эта подлюка там лежит!

Бондарук знал, что через минуту он останется один на один с миной, знал, что ни капитан второго ранга, ни мичман, ни Виктор не смогут ему помочь, но все-таки приятно чувствовать: вот они рядом, внимательно следят за каждым движением, за каждым словом, за каждым вздохом его.

Бондарук одним прыжком вскочил на обломок скалы и невольно остановился: день был такой удивительно ясный, молодой; море, скалы, даже всегда мрачная бухта, искрились под солнечными лучами, и от этого простора, света хотелось петь или сделать что-то хорошее, радостное. Но неподалеку лежало черное тело мины — остаток войны, таящий в себе смерть. Бондарук вздохнул и спокойно направился к ней.

— Приступаю к разоружению, — донесся до Шорохова голос Бондарука, чистый и по-детски звонкий. — Вскрываю среднюю горловину.

Затем послышалось тяжелое дыхание, скрип… Отдана горловина, Бондарук начинает разоружать мину. Шорохов тщательно записывает каждое сказанное им слово, помечая в скобках: «тяжело дышит», «мурлычет песню», «свистит». Вдруг раздался удивленно-испуганный возглас Бондарука:

— Здесь!.. — и сразу же огромной силы взрыв смял повисшую над бухтой тишину, придавил людей к земле.

Шорохов вскочил первым, но еще долго из-за дыма и пыли ничего не было видно…


* * *
Александр Александрович обещал побывать у Оли в тот же день, но это ему не удалось. Он сразу же поспешил к своему другу, полковнику Леониду Константиновичу Землякову. Старая дружба связывала их, когда-то они даже работали вместе. И хотя сейчас Бурнов был в отставке, друзья часто встречались.

Без околичностей Буранов начал рассказывать все, что знал о лаборатории «Зет».

— Ну что ж, мне добавить нечего, — заметил Земляков. — Скажу только, что однажды в порту груз для этой лаборатории с одной баржи был перенесен на другую, так как у первой оказалась осадка несколько глубже.

— Значит, нужно искать в бухте Тихой!

— В бухте Тихой?! — переспросил Земляков. — Там сегодня несчастье произошло…

— Какое?

— При разоружении мины погиб старший техник-лейтенант Василий Николаевич Бондарук…

Буранов молча встал, машинально провел ладонью по лбу. Ведь всего несколько часов назад видел он этого невысокого, худощавого, застенчивого человека, говорил с ним. И вот его нет… Капитан первого ранга в отставке Александр Александрович Буранов всю свою жизнь посвятил борьбе с происками врага, борьбе за то, чтобы люди жили спокойно. И все-таки время от времени смерть вырывала людей из жизни. И тем обиднее, что происходит это в мирные дни…

— Лаборатория была в бухте Тихой! — еще увереннее сказал Буранов и тут же привел все свои соображения.

— Она была там. В штольнях рудника. Немцы закончили начатые перед войной новые выходы, а затем их взорвали…

— Пока это предположения, — сказал после недолгого раздумья Земляков. — Я доложу обо всем по команде и попрошу разрешения вскрыть взорванные штольни.

…На следующий день Буранов опять не смог повидать Олю: она была на работе. Встретились они только через день.

— За это время вы еще больше похорошели, — заметил Буранов.

Оля смутилась, покраснела.

— Вы уж простите старика за этот несколько неуместный комплимент. Просто я завидую лейтенанту Шорохову. Да я, собственно говоря, к вам по его поручению.

— По поручению Виктора?! А где он? —воскликнула Оля и глаза ее заблестели. — Что с ним?

— Да вы не волнуйтесь. Жив, здоров ваш лейтенант, передает вам привет и, наверное, скоро вы увидитесь.

Увидимся! Как измучилась за это время Оля. Вдруг куда-то исчез, прислав открытку. Ждала, думала вернется через день-два, но вот прошла неделя, другая, а его нет и нет. Может быть, обиделся за то, что тогда ничего не ответила? Но она же написала письмо, хотя и не знала, найдет ли оно его. Получила от Виктора весточку, и вот опять ни слуху ни духу. Но все-таки жив, помнит! И Оля готова была сейчас расцеловать этого пожилого седоусого человека…

— Виктор Иванович чувствует себя неплохо, и хотя об этом никому не говорит, сразу видно, что день и ночь думает о вас, и его можно понять…

Щеки Оли опять порозовели.

— Я к вам вот по какому делу. Лейтенант Шорохов просил меня выяснить судьбу вашего брата. Расскажите мне о нем все, что вы знаете.

— Да я о нем почти ничего не знаю. Когда он ушел служить, я была еще совсем маленькой… Фотография дома осталась, но неважная, любительская. Присылал письма домой. Обычные фронтовые письма. Жив, здоров… Он переписывался с Любой… Это наша соседка. Мама еще обижалась, что Федор письма Любе пишет чаще, чем домой. Люба все время его ждала, да и сейчас она не замужем. Она после войны закончила институт, работает учительницей.

— У вас не сохранились его письма?

— Сохранились. Правда, они сильно потерлись, но сейчас я их берегу и почти всегда вожу с собой. Вот они, — и Оля вынула из сумочки завернутые в целлофан пожелтевшие от времени фронтовые треугольнички.

Буранов взял одно из писем, разгладил на столе, и даже сердце сильнее забилось — почерк оказался схожим с тем, что был в записной книжке. Но нет, еще рано радоваться.

— Не знаете, ваш брат стихи не писал?

— Нет… Хотя… Любовь Васильевна прочитала мне однажды стихотворение, присланное ей Федей, переписать она его не дала. «Пусть это будет только мое», — сказала. Я лишь одну строчку запомнила:

«Счастья нет, когда далеко ты…»
Александр Александрович молча достал из кармана пакет, вытащил один из снимков и начал читать:

«Синь сирени, огненность тюльпанов,
Желтизна куриной слепоты…
У реки я утром, рано-рано,
Собирал весенние цветы…»
При первых же словах Оля побледнела, сжала ладонями щеки и смотрела на Буранова расширившимися глазами.

— Читайте дальше! — глухим голосом попросила она, когда Александр Александрович остановился.

«Тихо, только волны жмутся к мели,
Лижут кромку белого песка.
Я ищу, по старому поверью,
Счастья в пятилучных лепестках»…
— Читайте, пожалуйста!..

«Весь букет пятерками пестреет, —
Счастье обещают мне цветы.
Только верить в это я не смею, —
Счастья нет, когда далеко ты», —
негромко, отделяя каждое слово, закончил Буранов.

— Как они к вам попали? — чуть слышно, прерывистым голосом спросила Оля.

— Нашелся ваш брат.

— Где он?! Что с ним?!

— Он погиб. Погиб в бою, как герой…

— Где, когда?!

В лице у нее не было ни кровинки, глаза блестели. Александр Александрович невольно потянулся за стаканом, чтобы налить воды.

— Не надо… Говорите!..

— Погиб он в бухте Тихой, — и Буранов подробно рассказал, как все произошло.

— Виктор Шорохов переслал мне записную книжку, мы ее прочитали, ну, и, как видите, удалось выяснить, кто этот неизвестный погибший моряк. Останки его похоронены там же, у моря, на высокой скале.

Ольге было и больно, и радостно. С новой силой нахлынула притупившаяся боль о пропавшем брате, но теперь уже кончилась гнетущая безвестность. Федор найден. Он погиб, его нет. Однако известна его могила, на ней стоит памятник. И все это сделал Виктор, ее Виктор, ее…

И Оле так захотелось увидеть и эту бухту Тихую, на берегах которой погиб ее брат, и обелиск на могиле, и Виктора, поговорить с ним, поделиться всем, что накопилось на сердце.

— Можно туда съездить?

Буранов подумал, прикинул в уме, когда примерно будет закончено обследование бухты, и ответил.

— Можно. Туда ходит автобус. Дня через три-четыре съездим. Я зайду за вами. Хорошо?

— Хорошо!..


* * *
На море опускалась ночь. Потемнела вода в бухте, стали расплываться, пропали во мраке скалы. Потухла полоска заката за вершинами гор, зажигались первые звезды, их становилось больше и больше, и вскоре все небо заискрилось холодным сверкающим светом, а бухта казалась случайно упавшим вниз клочком неба. Тишина стояла вокруг такая, что, казалось, было слышно, как звезды шепчутся с морем.

В поселке строителей, соперничая со звездами, горели редкие фонари, — они не рассеивали темноту; неподалеку, около палаток, трепетало пламя костра, там собрались моряки. Это уже стало традицией — после рабочего дня собираться у костра. Ярко горят просмоленные обломки, подобранные матросами на берегу, огонь от них голубовато-желтый, словно знойное марево южных морей, и, кажется, пронизан отблеском неведомых приключений. Невольно моряки начинают вспоминать о прошлом — а у кого из них в прошлом не было приключений?!

Больше всех рассказывал Иван Матвеевич Довбыш. За долгие годы службы он много видел, а еще больше слышал. И неторопливо, словно тщательно подгоняя слово к слову, мешая русскую и украинскую речь, он вспоминал события, отдаленные иногда многими годами, но оставшиеся для него яркими навсегда.

Шорохов любил слушать мичмана, но сегодня он лежал, подперев голову руками, на нагретой солнцем скале в стороне ото всех. Вот так же несколько дней назад тени скрывали скалы, блестели звезды в темной воде… Все было так же, но тогда рядом с ним сидел Бондарук. И перед Шороховым ясно встал весь облик друга, как будто бы он снова находился здесь, рядом. Вот его худощавое, тронутое веснушками и едва заметными оспинками лицо, русые, почти совсем белые волосы с непокорной прядью, всегда падающей на лоб… Даже звонкий голос его услышал Шорохов так ясно, что обернулся. Но он был один. Никогда больше не присядет с ним Василий Николаевич, не поделится своими мечтами, своими замыслами. Никогда… И Шорохов невольно взглянул туда, где нависала над входом в бухту скала. Там теперь три обелиска… Могилы трех моряков, совершивших подвиг при выполнении боевого задания. И пусть их гибель разделена большим промежутком времени — подвиг остается подвигом.

Почему все-таки взорвалась мина? Ведь старший техник-лейтенант был не новичок, он на несколько лет старше Шорохова, и все эти годы занимался обезвреживанием снарядов, артиллерийских и пехотных мин. Значит, там был такой «сюрприз», что даже он не смог разгадать.

А если его вообще нельзя разгадать?

«Не может быть! — Шорохов, оттолкнувшись руками от скалы, вскочил на ноги. — Не может быть!.. „Сюрприз“ нужно разгадать!»

Он решительно застегнул пуговицы кителя, но тут же в душу закралось сомнение:

«Ты разгадаешь?.. — казалось спрашивал какой-то внутренний голос. — Ведь Бондарук насколько опытнее тебя и то не смог…»

«Ну и что ж, что не смог! — спорил сам с собой Шорохов. — Значит, что-то не предусмотрел».

«Ведь сказали же, что командование смогло бы разрешить разоружение мины только капитану третьего ранга Рыбакову, только ему», — снова подсказал внутренний голос.

«Но ведь и Рыбаков когда-то брался за первую мину! — опять подумал про себя Шорохов. — И тогда он знал о ней в сотни раз меньше, чем знаю о минах я. Причем, Бондарук не предполагал, на каком приборе его ожидает „сюрприз“, а я это теперь знаю… Ведь именно о „сюрпризе“ он хотел предупредить, крикнув свое последнее „Здесь!..“ Я докажу, что мину необходимо разоружить, и я ее разоружу… Разоружу!..» — уверенно подумал Шорохов.

И сразу пропали все сомнения, исчез страх, таившийся где-то в глубине души. Виктор глубоко вздохнул, как человек, сбросивший тяжелую ношу, улыбнулся и пошел к костру.

Сегодня все были в сборе. Даже Коваль и Кузьмин, вечерами частенько уходившие на стройку, «до дивчат», как говорил Иван Матвеевич, сидели у костра. Моряки, увидев лейтенанта, замолчали, капитан второго ранга Крестич немного подвинулся, освободил Виктору место. Шорохов лег на теплый брезент, положил голову на ладони рук и стал глядеть на огонь. Шипела расплавленная смола, вымоченные в воде, пропитанные солями доски горели ярким оранжевым пламенем, пронизанным голубыми, зелеными, ярко-красными струями.

— Нашли все-таки золото? — спросил матрос Кузьмин.

— Як же его могли розшукать, коли его, мабуть, и не было. Добрые люди кажуть, что золото было выгружено в Константинополе…

— О чем это он? — спросил Шорохов капитана второго ранга.

— О «Черном принце», — ответил тот.

Шорохов вспомнил историю английского корабля «Принца», позже почему-то названного «Черным Принцем». В период Крымской войны этот корабль вышел из Англии с ценным грузом и огромной суммой денег золотом. 14 ноября 1854 года этот корабль погиб во время сильного шторма около Балаклавы.

— Да и то подумать, — продолжал Довбыш, — шукали этот корабль с золотом водолазы почти всех стран света, кроме английских. А уж англичане своего не упустили бы…

— Вы участвовали в поисках «Черного Принца»? — спросил Шорохов.

— Ни, я в Эпрон пришел позже, мы тогда стали корабли в Севастопольской бухте поднимать. В поисках «Русалки» я участвовал…

— Какой русалки? — спросил Коваль.

— Темный ты человек, как я посмотрю, — с обычной издевочкой в голосе заговорил Кузьмин, положив своему другу руку на плечо. — Нет, все-таки прав был великий комбинатор Остап Бендер, вносивший предложение морально убивать людей, не читающих газет, а заодно и тех, кто не читает художественную литературу…

Коваль посмотрел на друга и отвернулся.

— Хиба об том броненосце шо-нибудь написано? — поинтересовался мичман.

— А как же! В повести «Черное море» Ка Ге (он так и сказал — «ка», «ге») Паустовского.

— Це писатель такой? Как же, читал, читал!.. Только я ще до цього места не дошел. Та хиба ж все успеешь прочитать? Работы ж по горло!..

Обуховский взглянул на Шорохова, и оба понимающе улыбнулись. Старший лейтенант всего несколько дней назад по-дружески рассказал Виктору, что мичман никогда ничего не читает, кроме флотской газеты и наставлений по водолазному делу. Но стесняется признаться в этом, и когда речь заходит о книгах, он всегда говорит:

«Добрая книга, та я ее только начав читать», или же: «Я ще до цього места не дошел», и неизменно добавляет: «Та хиба ж их все прочитаешь? Работы ж по горло!..»

— Расскажите о «Русалке», — попросил Крестич.

— Та я, мабуть, не сумею так рассказать, как писатель, — начал мичман и подробно рассказал о трагической гибели в Финском заливе броненосца «Русалка», о поисках его советскими водолазами спустя почти сорок лет после гибели.

— Цьому кораблю памятник в Таллине е, — сказал Довбыш. — Зараз я фотографию принесу, — и ушел в палатку.

Обуховский подбросил в костер несколько досок, сноп искр взвился вверх, почти к самым звездам; огонь немного ослабел, а затем разгорелся с новой силой.

Мичман принес фотографию. На высоком, в форме утеса, пьедестале высилась фигура ангела с венком славы в руке. У подножья пьедестала — группа моряков. Приглядевшись, можно найти и мичмана. Был он и тогда такой же — плотно сбитый, плечистый, только усы не опускались вниз, как сейчас, а торчали в стороны, да талия была значительно тоньше.

Подождав, пока все рассмотрят фотографию, мичман вынул из кармана старинные массивные часы фирмы Павел Буре, которым, кстати, он доверял больше, чем сигналам точного времени по московскому радио, и голосом, в котором вдруг послышались боцманские хрипловатые нотки, предложил:

— Спать пора, товарищи, спать! Завтра работа…


* * *
…Комбинезон после стирки так сел, что в нем было неудобно работать, и Шорохов снял его, оставшись в одних трусах.

— Наденьте тельняшку! — посоветовал Крестич.

— Не надо, — отмахнулся Шорохов.

Он поправил ремешки ларингофона, берет и, перепрыгивая через камни, пошел к мине. Теперь он остался один на один с сигарой трехметровой длины и более чем полуметровой толщины, начиненной почти тонной сильнейшего взрывчатого вещества; и только красная ниточка провода связывала его с оставшимися за скалой товарищами.

Как все было просто, когда он разряжал собранную Бондаруком и уже обезвреженную капитаном третьего ранга мину. Тогда стукнул нечаянно по корпусу ключом и вслед за этим услышал спокойный голос Рыбакова:

— От такого удара может сработать акустический взрыватель…

И все. А сейчас перед ним сложный механизм, устройство которого он знает весьма и весьма приблизительно. Что нового применил в этой мине конструктор, что скрывалось за возгласом Бондарука «Здесь!..»?

«Чтобы победить, выиграть схватку с конструктором — одного желания мало. Нужно верить в победу, добиваться ее знаниями, выдержкой, умением, настойчивостью», — вспомнились слова Рыбакова.

— Да, не легко придется. Маловато у него еще умения, опыта. Остается выдержка, настойчивость и, самое главное, — вера в победу.

Когда Шорохов шел к мине по гладкой, нагретой солнцем гальке, мелькнула мысль:

«Может быть, на скале появится еще один обелиск…»

Усилием воли он прогнал эту мысль, заставил себя думать о другом, а сейчас он об этом и не вспоминал. Да и вообще он ничего не помнил, не видел, не замечал, во всем мире остались только он да мина.

— Ну что ж, надо начинать! — сказал сам себе Шорохов и улыбнулся: ведь эти слова сейчас запишут в журнал.

«В какой горловине установлен гидростатический взрыватель? В правой, левой или в центре?», — думал Шорохов. Об этом мог сказать только конструктор, да тот, кто собирал эту мину. «А если придется, как Бондаруку, открывать все три?»

Каждое лишнее движение увеличивает опасность взрыва. Может сорваться ключ, да и вообще, кто знает, от чего готова взорваться мина?

— Начинаю со средней горловины! — сказал Шорохов и, положив на корпус мины войлок, установил ключ, затем стал нажимать на него. Или туго зажата резьба, или заржавела от времени, но горловина не поддается. Шорохов выбрал получше опору для ноги и навалился на бронзовую ручку ключа всем телом. И вот сдвинулась крышка горловины с места сначала на миллиметр, затем больше и больше.

Перед ним открылась внутренность отделения, где расположена боевая аппаратура мины. Приборы, витки индукционных катушек, черные нити проводов… Поди разберись во всем этом! А ведь каждый из них в боевом положении, одно неверное, даже неощутимое для глаза движение, включится запальная батарея и — взрыв.

В том же порядке, как это делал Рыбаков, Шорохов начал разоружать мину. Нервы напряжены до предела, весь организм подчинен одному — выиграть схватку с конструктором мины, не допустить ошибки, и от этого глаза, кажется, видят зорче, руки, словно получившие дополнительную способность ощущать, действуют с точностью хорошо выверенного механизма.

К этому прибору приступил Бондарук и только успел крикнуть: «Здесь!..». Что же тут такое, почему взорвалась мина?

Жарко, душно, немного дрожат руки, в голове почему-то крутятся слова глуповатой песни: «Курил в Стамбуле злые табаки». И как мешает пот! Шорохов проводит рукой по лицу, но рука тоже влажная.

«Надо было тельняшку надеть», — вспомнил он совет Крестича. Затем снял берет, вытер им лицо и, отбросив его в сторону, снова склонился над горловиной.

«Что же здесь такое?» — мучительно думал Шорохов, глядя на прибор, принесший смерть Бондаруку.

«Главное — не торопитесь, — вспомнил он утренний разговор с Рыбаковым. — Хотя говорят, что известное выражение „На ошибках учимся“ к нам неприменимо, однако и нам приходится учиться на чужих ошибках. И мои, да и ваши знания во многом оплачены ошибками других. Бондарук тоже где-то ошибся… Теперь поставьте себя на его место, подумайте, что бы сделали вы на его месте, и постарайтесь, если это, конечно, возможно, сделать по-другому. Обратите внимание на резьбу…»

Виктор начал восстанавливать в памяти все, что говорил Бондарук при разоружении мины. Вот он наложил ключ на головку прибора, начал его откручивать…

Виктор еще — уже в который раз! — осмотрел прибор, но ничего подозрительного в нем не было. Вытерев руки о трусы, ощупал его. Тоже все нормально, только вот почему-то завернут не до конца: между головкой прибора и панельной доской, небольшой, примерно полумиллиметровый зазор.

«Для чего?» — подумал Шорохов.

«Обратите внимание на резьбу», — снова вспомнились слова Рыбакова.

«Что если здесь левая резьба? — вдруг мелькнула мысль. — Тогда Бондарук вместо того, чтобы вывернуть прибор, зажал его до отказа, контакты замкнулись и… Так вот что он хотел сказать: „Здесь левая резьба!“, а успел сказать только первое слово».

— Предполагаю, что на приборе левая резьба, начинаю откручивать, — четко сказал лейтенант.

Так и есть, левая резьба. Виток… Еще один… Вот прибор у него в руках, поставлен на предохранитель и положен на гальку. «Вот тебе и „злые табаки“», — радостно думает Шорохов, затем еще раз осматривает отделение боевой аппаратуры и облегченно вздыхает. Вскрыть зарядное отделение и вывернуть запальный стакан с патроном — несложно.


* * *
— Дальше проезд закрыт, — сказал шофер, останавливая машину.

«Наверное, дорогу ремонтируют», — подумала Оля, увидев на шоссе много работающих людей.

— Тут недалеко, — ободрил шофер. — Пешком дойдете!..

Нет, Ольга не могла ждать эти три-четыре дня, не могла и не хотела. К чему, зачем? Там Виктор, там могила Федора… И, еле дождавшись утра, она побежала на автобусную станцию. Автобус должен был отходить через полтора часа, и Ольга села в попутную машину.

Как медленно тянулась дорога! Ей казалось, что шофер нарочно не спешит, хотя стрелка на спидометре все время стояла правее цифры «50».

Начались горы. Дорога петляла по ущелью, то взбираясь к вершинам, то спускаясь вниз. Казалось, конца этому не будет.

— Далеко еще? — не выдержала, наконец, Оля.

— Сейчас приедем!.. — ответил шофер.

Но возникла непредвиденная задержка — ремонтировалась дорога. Оля минула работающих людей, постояла немного и пошла вперед. За поворотом показались строения поселка, и Оля ускорила шаги.

«Сейчас кого-нибудь спрошу, где здесь помещаются моряки», — думала она. Но, странное дело, поселок казался вымершим — и на улицах, и около строящихся зданий не было ни одного человека.

«Неужели все на ремонте дороги?» — мелькнула у Оли мысль. Вот и последний дом остался позади, и она невольно остановилась: прямо у ее ног в темном кольце скал лежала небольшая бухта, а дальше, за каменными вершинами, голубело море. В бухте стояли два катера, а на берегу — палатки.

«Наверное, они там», — подумала девушка и стала быстро спускаться по склону, не обращая больше ни на что внимания.

— Стойте! Куда вы идете?! — послышался окрик.

От палаток навстречу ей бежал старший лейтенант Обуховский.

— Как вы сюда попали?! — крикнул Обуховский, подбежав ближе.

— Разве нельзя? — удивленно спросила Оля.

— Нельзя! Ведь об этом все знают…

— Я только что приехала…

— Идемте отсюда, — и Обуховский быстро пошел к домикам поселка. Оля невольно последовала за ним.

— Простите, вы знаете лейтенанта Шорохова?

Обуховский остановился.

— Знаю… А что?

— Как его можно увидеть?

— Он… Он сейчас занят. Зачем он вам?

— Так… Ну, мне нужно его видеть!..

— Обождите, обождите, а вас не Ольгой зовут?

— Да.

— Тогда ясно!.. Все ясно!.. Что ж, будем знакомы, — и Обуховский представился.

— Так где же сейчас Виктор?

— Он выполняет задание…

— Ушел в море?

— Нет, здесь. То есть… Ну, в общем, недалеко. Да вы не волнуйтесь!.. Смотрите, какая прелестная бухта! Словно клочок неба. Но это только в ясный день, а вечерами или в ненастную погоду, прямо скажу, жутковато. Скалы темнеют, словно вырастают вверх и, кажется, вот-вот сомкнутся…

— Скажите, а это очень опасно?

— Что? — не понял Обуховский. — Когда скалы сомкнутся? Но ведь это только так кажется!..

— Да нет! Задание, которое выполняет Виктор.

— Откуда вы взяли? Ничего там опасного нет, — и Обуховский невольно посмотрел на скалу, около которой находился «полигон» и где на высоком месте трепетал по ветру красный флаг.

Оля проследила за его взглядом, но увидела совсем другое — белые обелиски на вершине.

— Он тоже погиб! — побледнев, воскликнула она.

— Ну нет, что вы! Жив-живехонек, — ответил Обуховский и безо всякого перехода продолжал: — Планируется углубить вход в эту бухту, и тогда сюда смогут заходить большие корабли. Пройдет год-два, и здесь вырастет целый городок…

— Не мучайте меня, — прервала его Оля. — Скажите, что с Виктором, где он? Ведь я знаю, он минер…

Обуховский опять посмотрел в сторону «полигона»: красный флаг на шесте пополз вниз.

— Идемте, сейчас вы его увидите, — и первым стал спускаться по склону. Оля едва поспевала за ним.

Вот и палатки. Им встретился полный моряк в тельняшке и в офицерской фуражке. Он по привычке в молчаливом приветствии приложил к козырьку руку. Оля оглядывалась, ища Виктора, и вдруг увидела его. Он шел, поддерживаемый под руку высоким офицером. Она хотела броситься ему навстречу и не могла: что-то странное, пугающее было во всем его облике — спутанные волосы падают на лоб, китель накинут прямо на голые плечи, босой. Да и шел он, слегка пошатываясь.

— Что с тобой?! — хотела крикнуть Оля, но в испуге прикрыла рот рукой.

Виктор с поддерживающим его офицером подходил ближе. Вот он уже совсем рядом, глядит на Олю каким-то безжизненным взглядом, глядит и не видит, а затем скрывается в палатке.

Оля побледнела.

— Что с ним?! — повернулась она к Обуховскому. — Что с ним?! — спросила вышедшего из палатки офицера. — Он заболел или?.. «пьян», — Оля не смогла произнести, ведь Виктор говорил, что вообще не пьет.

— Вы не беспокойтесь, с ним все нормально, — успокаивал Олю Крестич, по-отечески ласково беря ее под руку. — Давайте пока погуляем. Правда, красивая бухта?

— Товарищ капитан второго ранга, — повернулась Оля к Крестичу, расширившиеся страшные глаза ее в упор смотрели на него, — скажите, что с Виктором?..

Крестич немного помолчал, глядя в землю.

— Вы знаете, чем мы здесь занимаемся? — спросил он.

— Нет, не знаю… — пожала Оля плечами.

— Разминируем вот эту бухту. Здесь уже найдено несколько мин. Первую разрядил наш флагманский минер, капитан третьего ранга Алексей Петрович Рыбаков… После этого он неожиданно заболел. Болезнь пустяковая, аппендицит, но пришлось делать операцию.

— Он сейчас в городе?

— Нет, здесь. Лежит в медпункте. Ему несколько дней назад сделали операцию. Так вот, одну мину разрядить не удалось, — и Крестич снял фуражку.

— Она взорвалась?

Капитан второго ранга молча наклонил голову.

— Люди погибли?

— Да, старший техник-лейтенант Василий Николаевич Бондарук.

— Виктор…

— Он сегодня работал с третьей миной. Вы можете представить его состояние — ведь это первая мина, которую пришлось ему разоружать. Перед этим же случай с Бондаруком… Старший техник-лейтенант был опытным минером, однако что-то и он не смог предусмотреть. Вполне понятно, что у Виктора нервное напряжение оказалось так велико, что наступило, как говорят медики, торможение. Он даже вас не заметил. Но это не страшно — поспит час, ну, может быть, полтора и будет таким же, как всегда. И не беспокойтесь, он вас ни чуточку не разлюбил…

Слабая улыбка показалась на губах Оли, но вдруг глаза ее блеснули и с криком: «Вот он!» — она бросилась бежать, а навстречу ей поднимался по склону Шорохов.

Они встретились. Шорохов прижал Олю к себе, затем отстранил, как будто бы для того, чтобы лучше рассмотреть ее лицо, и, взяв ее руки в свои, стал поочередно целовать теплые, слегка влажные от волнения ладони… В другое время Оля, может быть, постыдившись присутствующих, отстранилась бы, но сейчас стояла, прижавшись к ставшему ей сейчас самому близкому, самому дорогому человеку.

— Ну, мы, кажется, здесь лишние, — сказал Крестич и, взяв под руку Обуховского, повел его к стройке. — Пойдем, расскажем обо всем Рыбакову.

Виктор с Ольгой, постояв еще несколько минут, тихонько пошли к скале, на вершине которой похоронен ее брат.


* * *
Вечером Рыбаков получил телеграмму, текст которой был понятен, пожалуй, только ему.

«Копия Барабаша барже ничего не знает предполагает выведена ночью катером Буранов».

«Так оно, наверное, и есть, — подумал Рыбаков. — Ведь остался необследованным совсем небольшой клочок бухты…»

Но на этом клочке и ждал моряков сюрприз — в самом углу бухты один из водолазов обнаружил небольшую затопленную, полузаваленную обломками камней, деревянную баржу типа речного плашкоута.

По распоряжению Крестича под воду пошел Коваль.

— Старайтесь там быть больше минером, чем водолазом, — напутствовал он его.

Пузырьки побежали по воде и остановились.

— Подошел к барже! — доложил Коваль. — Она нагружена какими-то предметами, похожими на небольшие мешки.

— Внимательно посмотрите, не заминированы ли они, и подайте на бот два мешка.

Коваль быстро выполнил это приказание, и вот на палубе бота очутились странные предметы, внешне действительно похожие на маленькие мешочки. Долгие годы пребывания в воде не повредили оболочку, мешочки только покрылись ракушками и водорослями.

Капитан второго ранга сразу же распорядился отправить мешки в город на лабораторный анализ, а Коваль тем временем продолжал обследование.

— Вижу мину! — доложил он. — Лежит около борта баржи, завалена обломками скал.


* * *
Глыбы гранита под водой казались темно-зелеными, а развевающиеся змеи водорослей придавали им сходство с какими-то сказочными существами.

«Как голова богатыря в „Руслане и Людмиле“», — подумал Шорохов, зацепив рукой за водоросли. Они потянулись за рукой, оставляя позади струйки мути, а крошечный конек, отскочив в сторону, казалось, удивленно смотрел на невиданное им доселе чудовище.

Стремясь ступать на белые песчаные ложбинки, покрытые пляшущими кружочками солнечных бликов, Шорохов шел в направлении, которое указывал ему по телефону капитан третьего ранга Рыбаков.

«Вот неугомонный человек, — думал лейтенант. — Ведь вчера вечером ему было плохо, а сегодня опять пришел. Разве без него не сделали бы!»

Конечно, сделали бы, но все-таки увереннее чувствуешь себя да и на душе как-то спокойнее, когда в телефонах слышится знакомый баритон Рыбакова.

Дно бухты понижалось. Становилось сумрачнее. Белые песчаные ручейки пропали, и из-под подошв ботинок при каждом шаге вырывались облачка мути.

— Чуть левее!.. — донесся по телефону голос Рыбакова. — Теперь прямо.

Пройдя несколько шагов, Шорохов увидел обросший водорослями борт баржи. Вот и серебряная паутинка троса, тянущегося вверх. Приглядевшись, Шорохов у борта баржи, среди обломков скал, рассмотрел круглый темный предмет. Все совпадало с рассказом водолаза.

«Здесь!» — решил он и доложил:

— Вижу мину!..

Мина почти полностью была завалена камнями, какими-то непонятными цилиндрическими предметами так, что от нее виднелся только обросший ракушками бок. Что находится в этих, не портящихся от времени и воды мешках?

Про себя или вслух подумал обо всем этом Шорохов? Наверное, вслух, потому что в телефонах раздалось:

— Осторожно освободите верхнюю часть мины и очень внимательно смотрите, нет ли там какого «сюрприза»!..

На миг, только на один миг, перед Шороховым мелькнуло по-мальчишески веснушчатое лицо Бондарука, вспомнился его удивленно взволнованный возглас «Здесь!..», и он остался один на один с миной. Больше ничего для него не существовало. То, о чем он думал, как-то непроизвольно облекалось в слова, а советы Рыбакова воспринимались, как прямые ответы на эти думы-вопросы.

Шорохов осмотрел, а затем осторожно поднял и положил в сторону один цилиндрический мешок, за ним второй, третий. Осевший на мешках ил замутил воду, стало плохо видно.

— Не торопитесь! — донеслось из телефона.

«Да, надо отдохнуть!» — подумал Шорохов и поднял руку, чтобы вытереть со лба пот. Тыльная сторона ладони скользнула по медному шлему; в обычном положении Шорохов непременно улыбнулся бы, но сейчас он этого даже не заметил.

Муть рассеялась, стала видна верхняя часть мины с горловиной и штоком гидростата.

— Продолжайте очищать мину, освободите остальные горловины! — поступил приказ, и Шорохов этому не удивился. Он даже не замечал, что думает вслух, и ему казалось естественным, что сейчас его чувства стали чувствами Рыбакова, его глаза — глазами Рыбакова.

Тщательно ощупав увесистый каменный обломок, Шорохов снял его с мины.

— Спокойно, не торопитесь!

Это он сам подумал или услышал голос Рыбакова? Все равно… Шорохов положил камень на грунт, сел на него и опять машинально провел тыльной стороной ладони по шлему. Он сидел и даже не ощущал, что находится сейчас под водой. Если вначале он никак не мог отрегулировать дыхание, забывая вовремя стравливать воздух, и частенько раздувавшийся скафандр едва не выносил его на поверхность, то ежедневные тренировки не прошли даром: сейчас он все делал как бы автоматически.

Медленно оседала муть, постепенно прояснялось. Но что такое? Под обломком скалы оказался другой камень, удивительно похожий на небольшой чемоданчик. Да камень ли это? Что-то уж очень похож на подрывной патрон.

— Виктор Иванович, осмотрите его внимательно, не идут ли к нему провода, — услышал Шорохов голос Рыбакова и опять воспринял его, как продолжение своих мыслей.

Шорохов провел ладонью по грани обросшего ракушками камня-чемодана; что-то острое укололо палец — вверх потекла, как дымок из миниатюрной трубы, струйка коричневой мути.

«Кровь, — догадался Виктор. — Палец о ракушку порезал», — он по привычке хотел пососать ранку, но палец ткнулся в стекло иллюминатора. На этот раз Шорохов улыбнулся и продолжал ощупывать странный камень.

Что это? Самый настоящий гуперовский провод. Виктор только чуть-чуть пошевелил его и провод переломился.

«Перегорел в морской воде», — решил он.

— Возможно! — донесся голос Рыбакова по телефону. — Но соблюдайте величайшую осторожность. Осмотрите все и снимите патрон с мины.

Осмотрел. Другого провода Виктор не нашел. Может быть, он истлел раньше и совсем рассыпался от движения водяных струй? Кто знает?..

— Снимите патрон и следуйте к боту! — поступило приказание.

Шорохов снял прямоугольный, совсем легкий в воде предмет и, не спеша передвигая ноги, побрел к овальному пятну тени водолазного бота.

Вот патрон подан на борт. Донеслась команда.

— На шлюпке! Отвезти на полигон! — а затем в телефон, уже громче, раздался голос:

— Как вы себя чувствуете?

— Отлично! — ответил Виктор.

— Поднимитесь наверх, отдохните.

— Нет, не стоит.

— Тогда приступайте к разоружению мины!

— Есть!

Шорохов подошел к мине, осмотрел ее.

— Отдохните! — поступил приказ.

Виктор послушно садится на обломок скалы, несколько секунд ни о чем не думает, а затем перед глазами его возникает лицо Оли.

— Это очень опасно? — казалось спрашивали ее губы.

Шорохову хочется сказать, что очень, и даже не так опасно, как непонятно, что это за подрывной патрон, какая еще ловушка может встретиться? Конечно же, очень, очень опасно. Ему хочется обо всем этом рассказать Оле, но он произносит:

— Нет, не очень…

— Что не очень?

— Не очень опасно, — повторил Шорохов.

Несколько секунд телефоны молчали, а потом донесся какой-то совершенно незнакомый голос Рыбакова:

— Виктор Иванович, учтите, что это очень, очень опасно. И поймите — сейчас вам ошибаться никак нельзя!

В голосе слышалась и отеческая ласковость, и твердость командира, твердость приказа. И Шорохову показалось, что Рыбаков сейчас здесь, рядом. Вот видны его поседевшие волосы, пристальный взгляд серых глаз, упрямая морщина между бровями.

«Да, ошибаться мне никак нельзя», — мелькнула мысль.

— Освободите штоки гидростатов! — донеслось по телефону.

Чтобы было удобнее работать, Шорохов снял один мешок, затем еще один. Верхняя часть мины была освобождена. Она оказалась точно такой же, как и первая, которую разряжал капитан третьего ранга Рыбаков, а потом показывал Шорохову и Бондаруку, как лучше, безопаснее разрядить мину такой системы, в какой последовательности работать над нею.

— Больше ничего около мины не трогать! Приступайте к разоружению!

Шорохов вставил чеку, положил ключ. Только бы не сорвался, не стукнул о корпус мины. Ох, как мешает вот этот обломок скалы! Убрать бы его. Шорохов снял ключ со штока и, присев на корточки, стал ощупывать камень вокруг.

— Что вы делаете? — спросил Рыбаков.

Шорохов сказал.

— Предупреждаю, около мины ничего не трогать. Ничего!

Шорохов снова взялся за ключ. А что если малейший поворот и замкнутся контакты? Внезапно какие-то неприятные холодные змейки поползли по спине, словно вдруг стал протекать скафандр. Он еще раз осмотрел горловины, нажимные кольца, штоки гидростатических приборов. Нет, мина точно такая же…

Медленно поворачивается ключ, виток за витком выходит шток. Работать неудобно, мешает обломок скалы, и Шорохов, сам не замечая, начал тяжело, с хрипом дышать.

— Отдохните! — поступил приказ.

Лейтенант размял плечи, пальцы, сделал несколько глубоких вдохов, а затем снова принялся за работу.


* * *
Хорошо после нескольких часов пребывания под водой вытянуться на чисто вымытой, нагретой солнцем палубе бота! На корме ритмично вздыхает компрессор, слышны слова команды водолазам, а здесь, на носу, никого, пахнет морем и просмоленными снастями, и тихо-тихо, словно кто-то разговаривает полушепотом, плещутся о борт мелкие волны.

Шорохов перевернулся на живот и стал смотреть за борт. Сквозь десятиметровый слой воды видно неровное дно; по скалам, опутанным нитями водорослей, прыгают солнечные зайчики; неподвижно висит белесый шар медузы; из-под бота выплыла стайка мальков и мгновенно куда-то скрылась, зато рядом с камнем появилась пучеглазая зеленуха. Налетел ветерок, вода покрылась рябью, и все пропало, только солнечные зайчики, выйдя на поверхность, запрыгали по волнам.

Слышатся негромкие слова команды. Виктор знает, что к разоруженной им мине подошел понтон, сейчас ее остропят, подтянут к понтону и вывезут из бухты, чтобы затопить на большой глубине. Но такое спокойствие, даже блаженство, охватывает его сейчас, что не хочется подняться посмотреть, что делают моряки, и Шорохов лежит на палубе, свесив голову за борт и наблюдая за мирной жизнью подводного мира.

— Я перед спуском вам ничего не сказал, не хотел беспокоить, — услышал Шорохов голос Рыбакова, — но еще утром из лаборатории сообщили: в цилиндрических мешках — взрывчатка.

Шорохов мгновенно сел на настил палубы и посмотрел на капитана третьего ранга.

— Да, сильное взрывчатое вещество, — подтвердил Рыбаков. — У фашистов там, — он показал на обрушившиеся скалы, — что-то было. Штольни они взорвали, а затем хотели произвести здесь такой взрыв, чтобы все окрестные скалы обрушились в бухту. Для этого затопили баржу со взрывчаткой, на мину положили подрывной патрон и думали, отойдя на безопасное расстояние в море, произвести взрыв. С этой целью и катер пришел. Но разведчики, Соколов и брат вашей Оли, сорвали все их планы…

— Понимаю… — сказал Виктор. — Понимаю… А зачем же тогда мины?

— Сейчас трудно сказать. Может быть, для страховки, а может их выбросили в последний момент, после того, как разведчики перерезали провода. Ведь они специально потом бомбили бухту, думая, что сдетонируют или мины, или взрывчатка на барже. Но не получилось. По-видимому, мины еще не пришли в боевую готовность…

Только сейчас Виктор по-настоящему понял, какой опасности подвергались они, работая в этой бухте.

— Ведь, если бы взрывчатка…

— Да, после такого взрыва от нас с вами трудно было бы найти что-нибудь. Бухту, если не всю, то наполовину, завалило бы обломками скал, да и там, — Рыбаков качнул головой в сторону сооружений комбината, — мало что осталось бы. Я сегодня предупредил начальника строительства, и все люди ушли в ущелье на расчистку дороги.

— А Оля? — невольно вырвалось у Шорохова.

— Она еще утром уехала в город, я ее попросил свезти в штаб пакет с отчетами… о расходовании продуктов. Да вы, Виктор Иванович, не волнуйтесь, вечером она приедет, — улыбнулся Рыбаков, положив руку на плечо Шорохову. — Постойте, постойте, — и он вдруг наклонился ближе к лейтенанту, а затем вырвал на виске волосинку. — Седая… — пояснил он изумленному Шорохову. — Зачем она вам?


* * *
Как и предполагал Рыбаков, больше в бухте никаких «сюрпризов» не оказалось. Несколько цилиндрических мешков с затопленной баржи было отправлено в город, в лабораторию, а остальные отвозились на берег моря за скалы, и целый день оттуда доносились глухие взрывы. Когда баржа была полностью разгружена, полусгнивший корпус ее двумя экскаваторами вытащили на берег.

Свое задание моряки выполнили. Но по решению командования они вместе с группой прибывших из города людей в течение нескольких дней обследовали скалы дальнего угла бухты как раз над тем местом, где была обнаружена баржа. Ни на минуту не отходили от минеров Александр Александрович Буранов и высокий, худощавый, чем-то похожий на Рыбакова, полковник Земляков.

Постепенно разбирался завал. И вот, когда была отодвинута огромная каменная глыба, открылась темная нора, уходившая в толщу горы. Отвалили еще несколько обломков скал — показалось начало широкого туннеля. Из него пахнуло сыростью и тленом.

— Пробили-таки, сволочи, штольню, — проговорил Буранов. Остальные молчали.

Шорохов и еще один старший лейтенант в пехотном обмундировании с приборами и сильными фонарями на груди первыми вошли в туннель. За ними следовали полковник Земляков, Буранов, капитан второго ранга Крестич. Рыбакову стало хуже, и он лежал в медпункте.

Проход тянулся метров пятнадцать, а затем путь перегородила бетонная стена с толстой металлической дверью. Дверь была полуоткрыта.

— Торопились и закрыть не успели, — опять сказал Буранов. И снова все промолчали, только Земляков приказал:

— Тщательно обследовать!

Ничего подозрительного здесь не оказалось. Резко взвизгнули заржавленные петли, дверь открылась, и офицеры очутились в большом прямоугольном коридоре, из которого вели несколько таких же массивных металлических дверей. Одна из них оказалась открытой. Сосед Шорохова направил туда луч света. Все увидели обугленные канцелярские столы, высокие стеллажи, кипы обгорелых бумаг.

— Не заходить туда! — распорядился полковник. — Закрыть дверь!

Следующая дверь долго не поддавалась; когда, наконец, удалось сдвинуть с места штурвального типа засовы, она открылась, Шорохов невольно отшатнулся: на всем видимом пространстве, тесно прижавшись друг к другу, лежали белые кости скелетов. Пристально глядели пустые провалы глазниц, в жутком оскале блестели зубы.

— Сволочи! Здесь же живые люди были, когда они штольни взорвали, — сдавленным голосом проговорил Буранов.

— Закрыть! — приказал полковник.

Оставалась еще одна дверь. Когда открыли и ее, за ней оказалась другая. Она привела в большой квадратный, совершенно пустой зал. Массивный свод, двухметровые бетонные стены — все говорило о необычайной прочности сооружения. Пол зала был весь исщерблен, в каких-то темных пятнах, стены и потолок закопчены, в выбоинах.

— Да ведь здесь испытывались действия взрывчатых веществ на людей! — воскликнул Александр Александрович. — Я уже однажды видел такую, с позволения сказать, «лабораторию»…

— Выйдемте отсюда, — предложил Крестич.

И когда все очутились снаружи, полковник Земляков сказал:

— Есть предположение, что мы открыли таинственную лабораторию «Зет». В ней, по-видимому, проводились чудовищные испытания действия взрывов на организм людей. О том, что такая лаборатория существовала, было известно: из лагерей военнопленных в нее часто увозили людей, из порта доставлялась взрывчатка, но где она находилась, установить не удавалось. Во время боев за бухту ни один пленный не был захвачен, все оставшиеся в живых погибли в море, когда катер накрыли прямым попаданием снаряда. В ближайшее время будет создана специальная комиссия, она все выяснит. А пока мы вынуждены поставить здесь охрану.

— Да, оказывается тот боннский политик не такой уж мирный барашек, каким прикидывается, — заметил Буранов. — Ну что ж, вскоре весь мир еще раз убедится, на кого опирается федеральное правительство.


* * *
Шорохов с Олей остановились у края невысокой скалы. Редкие фонари на стройке боролись и не могли побороть бархатный сумрак ночи. Внизу, под ногами, лежал овальный клочок звездного неба — бухта. В дальнем углу ее стоял катер; освещенные иллюминаторы, отражаясь в воде, дрожали: казалось с катера стекают ручейки огней. Такая тишина стояла вокруг, что даже говорить было неудобно. И они стояли, прижавшись друг к другу, и молчали.

Работа закончена. И бухта, и берега ее очищены от всего, что могло бы угрожать жизни людей. Правда, еще немало придется потрудиться, чтобы выяснить все, связанное с лабораторией «Зет», но там минеры не нужны, этим занимаются другие люди, другой, хотя и несколько сходной специальности.

Нелегко далась победа. Сколько раз за эти немногие дни моряки находились на волоске от смерти, а Бондарук… И Шорохов взглянул туда, где похоронены старший техник-лейтенант, брат Оли и еще один моряк. Но виднелся только тяжелый массив скалы, темнеющей на фоне светловатого неба.

Трудно пришлось, но Шорохов не чувствовал усталости — в душе его было радостно. И не только потому, что успешно выполнено сложное и опасное задание и что он сам работал неплохо, он здесь приобрел опыт и… Олю. Эти дни она всегда была рядом с ним, он постоянно видел перед собой ее глаза, его постоянно сопровождали ее ласка, ее любовная забота. Как все это помогало ему! Теперь они уже никогда не расстанутся, и в порыве любви и благодарности он крепко-крепко прижал ее к себе.

— Ты что? — ласково спросила она.

— Да вот вспомнил — мы однажды с Бондаруком мечтали: пройдетнесколько лет и здесь вырастет большой поселок. На берегу, где мы гранаты и снаряды откапывали, будут сады, парк возникнет. А там — музыка, танцы. И это будет! Тогда, смотришь, и поселок переименуют, назовут его «Рудничный».

— Ну, нет! — возразила Оля. — Сколько уже Рудничных в стране есть!.. Назовут как-нибудь поэтически, например, поселок Бухты синих струй.

— Было уже такое название.

— Где?

— В рассказе Ефремова.

— Так там «Бухта радужных струй».

— Ничего, — снова обнял ее Виктор. — Народ придумает хорошее название! Только, чтобы в ней больше никогда не было мин…

— И не только в ней — нигде!..

И снова они замолчали. Оля смотрела на своего Виктора и удивленно-радостно думала:

«Вот он какой!..»

Много хорошего она видела в нем, за это и полюбила, но никогда не предполагала, что он способен на такое. Разрядить две мины! Может быть, когда-нибудь после, когда накопится достаточный опыт, знания!.. Нет, такого от него даже она не ожидала.

И оттого, что они друг в друге открывали все новые и новые хорошие качества, любовь их все более крепла. И вот они стоят молча на берегу бухты, и любовь их так велика, что не нуждается во внешних проявлениях. Не нужны здесь и слова. Когда о любви говорит все — глаза, губы, каждый мускул, каждая клеточка тела, — что может сказать язык!

А завтра домой, и впереди их ждет счастье…


* * *
Катер уходил все дальше и дальше в море, вот уже и вход в бухту нельзя различить среди нагромождения темных скал, а моряки стояли у борта и смотрели на удаляющийся берег. Немного времени пробыли они в бухте Тихой, а как-то привязались к ней: ведь и побережье бухты, и каждый метр ее дна обследован их руками. А Бондарук… И каждый не раз вздохнул, глядя на белые обелиски на вершине скалы.

…Вечером капитан третьего ранга Рыбаков лично докладывал командиру соединения о выполнении задания.

— Весь личный состав работал хорошо, особенно отличился лейтенант Шорохов.

— Хороший офицер? — спросил капитан первого ранга.

— Отличный! — подтвердил Рыбаков. — Правда, сначала прорывалась этакая юношеская самоуверенность, нам, мол, все нипочем. А когда столкнулся по-настоящему с ратным трудом минера да сам чуть не подорвался, повзрослел. Особенно на него повлияла гибель старшего техника-лейтенанта Бондарука. Ведь они дружили. А сейчас Шорохов, пожалуй, справится с любым заданием. И я уже подумываю — не пора ли мне в отставку уходить.

— Ну, об этом еще пока разговор вести не стоит, но нам нужен надежный человек для выполнения серьезного задания. Вы больны…

— Я готов выполнить приказ!

Командир соединения помолчал.

— Недалеко от фарватера, — негромко начал он, — обнаружена затопленная баржа с боеприпасами. Не исключена возможность, что она заминирована. Может быть, придется опускаться под воду. Я советовался с врачами, они не рекомендуют посылать вас. Если выполнение этого задания возложить на лейтенанта Шорохова?

Рыбаков немного подумал и ответил несколько смущенно:

— Он на днях женится…

— Да ну?! Поздравьте его и от моего имени. А кто невеста?

— Оля Иванченко. Хорошая девушка, студентка, последний курс института заканчивает.

— Так как же с заданием? Кого посоветуете порекомендовать?

— Его и нужно рекомендовать. Справится, товарищ капитан первого ранга.

— Значит, так тому и быть. Да, могу вам по секрету сообщить приятную новость: всю вашу группу мы представляем к награждению. Командующий флотом уже подписал наградные листы. Думаю, что Президиум Верховного Совета согласится с нашим мнением. Ну, а чем наградят — это вы уже узнаете из Указа.

— Спасибо, товарищ капитан первого ранга. Разрешите идти?

— Идите! И пришлите ко мне Шорохова. Хочу с ним познакомиться да заодно и о новом задании расскажу…

— Есть! — ответил Рыбаков и вышел из кабинета.


Море поет

Вот и приборка в рубке закончена. Старший матрос Павел Рябинников выплеснул грязную воду за борт, вымыл руки и заглянул в машинное отделение.

— Коль, так ты подежуришь за меня? — окликнул он матроса Лиходеева.

— Об чем разговор?! Сказано — сделано, — ответил Лиходеев и отложил книгу. «Двигатели внутреннего сгорания», — прочитал Павел надпись на обложке и улыбнулся, вспомнив шутку моряков катера: «Изо всех книг Лиходеев признает только те, в которых говорится о технике».

— Тогда пойдем, доложим боцману.

— Есть!

Миг — и Лиходеев выскочил на палубу.

Боцмана погранкатера мичмана Корбута они нашли на корме. Негромко насвистывая какую-то песенку, он проверял стопоры бомбосбрасывателя. На матросов он не обратил никакого внимания — взглянул мельком и продолжал заниматься своим делом.

— Разрешите обратиться, товарищ мичман? — спросил Рябинников.

— Слушаю, — не поворачивая головы, ответил мичман.

— Разрешите мне пойти на концерт.

Мичман отложил инструмент, вытер паклей руки, расправил согнутым пальцем усы.

— На концерт, значит. А дежурить кто будет, дядя?

— Матрос Лиходеев меня подменит.

— Подменю, товарищ мичман, — подтвердил матрос.

— А самого что, концерт не интересует?

— Сегодня концерт симфонический музыки, а вы же знаете, что я в ней разбираюсь, как баран в апельсинах, — полушутя-полусерьезно ответил Лиходеев. — Да и дружка надо выручить. Я уж лучше сейчас репортаж из Москвы о футбольном состязании послушаю.

Боцман снова тронул пальцем усы, упрекнул шутливо:

— Репортаж!.. Сами-то когда играть научитесь?

Больное место затронул мичман. Лиходеев считал себя прирожденным футболистом, в команде отряда он был центром нападения. А вот вчера пограничники проиграли морякам-подводникам.

— Понимаете, товарищ мичман, нужно было бы нам…

Рябинников по опыту знал, что разговор о футболе может длиться без конца, а так как до начала концерта оставались считанные минуты, он снова спросил:

— Так разрешите, товарищ мичман?

— Что с вами сделаешь? Идите!

— Есть! — радостно ответил Рябинников и бросился к трапу.

— Постойте! — окликнул его мичман. — Билет есть?

— Как-нибудь достану!..

— Где вы там его достанете, когда концерт вот-вот начнется, — ворчливо проговорил мичман, роясь в нагрудном кармане кителя. — Нате! — протянул он билет. — Все равно мне сегодня идти некогда.

У Рябинникова от радости даже глаза заблестели.

— Спасибо, товарищ мичман! — гаркнул он.

— Ладно, ладно… Опоздаешь, тогда будет «спасибо»…

— Успею!

Моряк, минуя трап, соскочил с катера на причал, вскоре его белая форменка уже мелькала около проходной.

И все-таки Рябинников опоздал. Когда он пробрался на балкон и тихонько устроился в задних рядах, концерт уже шел. Симфонический оркестр исполнял что-то незнакомое, и как Павел ни вслушивался, никак не мог уловить мелодии: музыкальные фразы то и дело прерывались, нагромождались одна на другую. Когда оркестр кончил, Павел похлопал больше из вежливости, чем от души. По-видимому, вещь не понравилась большинству присутствующих: аплодисменты были жиденькими.

Вторым номером исполнялась последняя часть Второй, Богатырской симфонии Бородина. Первые же могучие звуки захватили Рябинникова. Он сидел, ничего не видя, казалось, что музыка как-то приподнимает его, он словно куда-то идет, даже не идет, а летит, и ему хочется сделать что-то хорошее, большое…

Рябинников очень любил музыку, неплохо играл на нескольких инструментах. И с первых же дней службы гидроакустиком на катерах морпогранохраны он стал одним из самых активных участников художественной самодеятельности. Ни один концерт не проходил без старшего матроса Рябинникова: он исполнял русские народные песни на балалайке и мандолине, аккомпанировал на баяне своим товарищам-солистам, выступал в составе оркестра народных инструментов.

В гарнизонном клубе было пианино. Сначала Павел с опаской подходил к этому инструменту, но вскоре овладел и им. Стоило ему услышать по радио какой-нибудь новый мотив, смотришь — и уже разучил его на рояле.

— Тебе нужно сразу же после службы в консерваторию идти, — говорили Павлу его друзья. — С таким слухом будешь знаменитейшим музыкантом!..

По правде сказать, о консерватории Павел раньше не думал. Мало ли на свете людей, умеющих играть на музыкальных инструментах! Только в селе, где Павел родился и жил до службы, есть с десяток хороших баянистов, да и у его отца, Ивана Рябинникова, на любом инструменте любая мелодия получается — хоть песня, хоть плясовая. Однако он о консерватории и не мечтал: работал в колхозе и неплохо. Несколько лет назад Правительство наградило его орденом Ленина.

И у Павла такой же путь в жизнь намечался. А вот сейчас вспомнились советы товарищей, и ему так захотелось учиться, а потом написать такую же могучую музыку, только чтобы в ней слышалось, жило величественное, грозное, ласковое, вечно волнующееся и вечно что-то обещающее море…

— Личный состав ноль шестнадцатого на корабль! — прозвучало в зале.

Рябинников поднялся и бросился к выходу. Через несколько минут он был уже на катере.

— Не удалось концерт дослушать? — встретил его у трапа Лиходеев.

Павел только рукой махнул.


* * *
Уже и сигнал боевой тревоги отзвучал, уже и катер вышел в море, а Павел Рябинников все еще находился под впечатлением концерта, в ушах его все еще звенели звуки Богатырской симфонии. Павлу давно хотелось с кем-нибудь посоветоваться: стоит ли ему стремиться стать музыкантом, есть ли у него для этого способности. Сегодня, после концерта, он думал поговорить с дирижером, да вот как получилось. Что же поделаешь — служба.

«Ничего, жизнь еще только начинается, мое от меня не уйдет!» — подумал Рябинников, внимательно осматривая свое заведование — гидроакустическую аппаратуру, способную «видеть» и «слышать» морские глубины. Вот шумопеленгатор. В подводной части корабля установлен специальный прибор для улавливания подводных шумов, затем звуковые колебания превращаются в электрические, усиливаются и уже прослушиваются гидроакустиком. Старший матрос Рябинников наизусть знал шумы почти всех видов кораблей.

Павел переводит взгляд на станцию ультразвукового подводного наблюдения. Эта станция посылает импульсы ультразвуковых волн, которые, отражаясь от встречных предметов, многое рассказывают опытному наблюдателю. Сейчас станция не работает, экран электронного индикатора серый, безжизненный.

Когда Павел Рябинников вместе со старшиной I статьи Новосельским впервые спустился в рубку, где расположена гидроакустическая аппаратура, то растерялся. Так много здесь разных механизмов, приборов, ручек настройки, индикаторов, что, казалось, жизни не хватит, чтобы изучить все это. А много ли времени прошло, и уже моряк чувствует себя здесь как дома. Он отлично знает назначение каждого прибора, безошибочно, не глядя, находит нужную ручку управления, понятен ему и язык светящихся индикаторных «глазков».

С мостика поступает приказание:

— Открыть вахту!

Рябинников включает шумопеленгатор, поправляет на голове наушники. Сначала ничего не слышно, затем раздается легкое гудение, и вот властно врывается голос моря. Море поет. Плещутся волны, шумит прибой, звенит перекатываемая водой галька, и все это сливается в чудесную завораживающую музыку. И как только Павел остается один в рубке и включает аппаратуру, он забывает обо всем на свете: голос моря властно захватывает его.

Конечно, хорошо и на палубе, особенно в такие теплые летние ночи, как сейчас. Море, наполненное мириадами мельчайших светящихся организмов, горит. То вспыхивает от всплеска ярким голубым огнем гребень волны, то, вспугнутая шумом корабля, стремительно бросится в сторону рыба — и зарницей блеснет яркий луч, а позади катера, почти до самого горизонта, остается сияющая полоса… Хорошо!

Павел, когда не несет вахту, всегда выходит на палубу, но все-таки в рубке с наушниками на голове лучше, тут по-настоящему сливаешься с морем, словно беседуешь по душам со старым хорошим другом.

Рябинников, хотя и недавно служит на пограничном катере, а самостоятельно несет вахту всего второй выход в море, уже успел сродниться с морем, полюбить его той любовью, которая остается на всю жизнь. И он уже не может без того, чтобы не ощущать дрожи корабля от работы мощных моторов, чтобы не слышать плеска волн за бортом, а в телефонах — певучего голоса моря. В такие минуты ему хочется навсегда связать свою жизнь с тревожными буднями военной службы, с вечно качающейся палубой катера.

Да, собственно говоря, старшина группы гидроакустиков старшина I статьи Новосельский не раз советовал:

— Кончите службу — оставайтесь на сверхсрочную. Ведь вы же прирожденный гидроакустик!

Старший матрос Рябинников, действительно по шуму винтов легко определял вид корабля, брал пеленг. Он мог отличить сухогрузный транспорт водоизмещением в шесть тысяч тонн от такого же транспорта водоизмещением в восемь тысяч тонн, определял на слух, груженым идет корабль или его трюмы пусты.

Правда, иногда случалось, что Рябинников не мог сразу установить контакт с кораблями, особенно с мелкими, но старшина Новосельский заставлял тренироваться каждую свободную минуту, и последнее время и здесь Павел не ошибался.

Недавно Новосельский демобилизовался. Перед отъездом старшина долго беседовал с Павлом. Они сидели на молу военной гавани. Перед ними расстилался порт, плыли в голубом небе дымы кораблей, качались стрелы кранов, раздавались гудки буксиров, слышался звон металла. Неподалеку от них стояло несколько светло-серых военных кораблей, а ближе к выходу из гавани — длинный и узкий, как стрела, пограничный катер, ставший теперь Павлу вторым родным домом.

— …Трудно мне расставаться с морем, привык к нему, — глуховато говорил тогда старшина, посасывая папиросу, по привычке зажав ее в кулак. — Теперь оно долго мне сниться будет… Но и астрономию я не могу бросить, нужно закончить учебу…

Новосельский страстно был увлечен астрономией, мечтал работать на радиоастрономической обсерватории и еще до службы закончил два курса радиотехнического института. Звездное небо он знал, казалось, лучше, чем свои пять пальцев, о планетах же рассказывал так, словно побывал на них в прошлое увольнение.

Товарищи по службе иногда беззлобно подшучивали над старшиной:

— Как там, новая звезда не появилась?

— Появилась, — спокойно отвечал Новосельский. — И, возможно, потомки ваших потомков даже увидят ее…

— Ты, Павел, смотри, — говорил тогда старшина, — если тебя так тянет к музыке, то… Но ведь и гидроакустиком не каждый сможет стать. А это подводные глаза и уши катера…

Не раз думал об этих словах Рябинников, и мысли его как бы раздваивались. В ушах постоянно звучала музыка, руки тянулись к инструментам, но в то же время море все более притягивало его.

Вот и сейчас Павел вспомнил разговор со старшиной и так ясно увидел его высокую, стройную, собранную фигуру, словно он стоял здесь рядом, в рубке.

«Помню ваши советы, товарищ старшина!» — улыбнулся Павел и, поправив наушники, стал вслушиваться в пение моря. Как будто бы и однотонный, но в то же время бесконечно разнообразный, наполненный неисчислимыми нюансами голос его не умолкал ни на миг. И так хорошо мечталось под тот привычный и всегда волнующий шум! Рябинников вспомнил свое детство в далеком северном селе, учебу, работу в колхозе, затем первые месяцы службы… Как-то там дома? Отцу не до него, своих дел много. Его недавно назначили бригадиром, приходится вникать в новую работу, а вот мать, наверное, ежедневно вспоминает и не раз…

Что-то сейчас делает Вера? Не иначе с подругами в клубе на репетиции. Пишет, что новую пьесу разучивают. Соскучился Павел по ней. Хотя только вчера письмо получил, да что же письмо! Если бы их и десяток в день приходило, все равно мало…

Что такое? В ровный голос моря вливаются какие-то посторонние басовитые звуки. Павел осторожно вращает вокруг оси улавливатель шумов, добиваясь максимального звучания, и поглядывает на катушку прибора.

— Слышу шум винтов по пеленгу тридцать, — докладывает он командиру. — Предполагаю — танкер…

— Есть, ясно! — доносится по двухсторонней связи с мостика. — Продолжайте наблюдение!..

Шум нарастает, заглушая все остальные звуки. Павел немного сдвигает наушники к вискам и в это время слышит голос командира.

— Танкер «Кавказ» идет в порт…

Рябинников доволен: правильно определил корабль, не ошибся. Наука старшины не прошла даром.

Катер и танкер расходятся встречными курсами, и шум винтов затихает, но скоро он появляется снова, только теперь выше, мощнее.

«Военный корабль? — мелькает мысль. — Нет, не похоже… Дизельэлектроход!»

Да, именно такой шум винтов был у дизель-электрохода «Ленинград». Погранкатер с ним встречался недавно — тогда вахту нес старшина Новосельский. Он передал телефон на несколько секунд Рябинникову со словами:

— Послушай, может быть, пригодится…

Павел докладывает командиру и вскоре слышит сообщение, что, действительно, катер встретился с дизельэлектроходом «Ленинград».

И снова под водой все спокойно. Поет море, да гудят винты своего корабля. Но этот гул уже стал настолько привычным, что Павел его совершенно не замечает.

Но вот опять в ровную музыку моря врезается посторонний звук. Моряк снова плотнее надвигает телефоны на уши, вслушивается. Какой-то мало знакомый шум, густой, с металлическим оттенком.

«Катер? — подумал Рябинников. — Нет, не то… Так ведь это же… подводная лодка!.. Ну да, она!» — и старший матрос докладывает командиру.

— Ясно! Установить контакт! — поступает приказание, и одновременно моряк чувствует по наклону корабля, что катер берет курс на сообщенный им пеленг.

Рябинников больше выдвигает из днища корабля «меч» излучателя, включает генератор и дает посылку. Засветился экран электронного индикатора, покатился вправо зеленый мерцающий шарик, а в телефонах слышатся резкие, затухающие на высоких нотах звуки. Моряк улавливает едва заметное усиление звука, в центре экрана шарик чуть-чуть сплющивается, но Павел затрудняется сказать, отразились ли это от подводной лодки посланные им колебания или же что-либо другое.

«Реверберация мешает!..» — мелькает мысль.

Чиста морская вода, с борта корабля на многие метры видна глубина и в ней бесчисленное множество животных и микроорганизмов, водорослей, рыб, частиц грунта. Все это отражает звук, отражается он также от поверхности воды, морского дна. Эти отражения и дают помехи, создавая постепенно затухающий звучащий фон, называемый реверберацией, из-за которой на большом расстоянии трудно различить эхо от корабля. Шум подводного корабля раздается сильнее. Павел поворачивает излучатель в направлении шума и снова дает посылки. Ультразвуковые волны пронизывают толщу воды. На этот раз ясно слышно эхо — несильный звук, словно где-то неподалеку ударили палкой по тонкому металлическому листу. Быстро бегущий по экрану светящийся шарик сплющивается сильнее и словно расслаивается на отдельные полоски.

— Есть контакт! — докладывает Рябинников, одновременно сообщая пеленг и расстояние до подводного корабля, и тут же переходит на прослушивание шумов винта. Но, что такое? — шумы исчезли!

«Неужели залегла на грунт? — мелькает догадка. — Так и есть!..»

Действительно, контакт с лодкой постоянный, но двигатели ее замерли, ни одного постороннего звука не стало слышно в привычном пении моря.

Катер тоже застопорил ход. Громче зазвучал не заглушаемый шумом винтов корабля голос моря. Павел знает, что сейчас наверху все внимательно наблюдают за поверхностью моря, радист, наверное, уже передал сообщение в базу, и, может быть, оттуда придут на помощь катера-охотники. Мало ли что может случиться!

Ну, а для акустика главное — не терять контакта с лодкой. И Павел регулярно дает посылки, время от времени переходя на прослушивание шумов.

Лодка неподвижно лежит на грунте, а катер ветром и волнами немного сносит. Рябинников слегка поворачивает излучатель, чтобы не потерять контакт с подводной лодкой.

«Что ей здесь нужно? — думает он. — Надо держать ухо остро…»

Море — та же граница: нет-нет да и появляются незванные гости у берегов. И Павел вспоминает события недавнего прошлого. Вот не так давно, тогда гидроакустиком на катере был еще старшина I статьи Новосельский, катер обнаружил недалеко от берега подводную лодку. Она быстро ушла в море, но «гостинец» оставила: утром у берега под камнями были найдены легководолазные костюмы. А вскоре поймали и хозяев этих костюмов.

Или такой случай: катер обнаружил подводную лодку. И странно она себя вела. Сначала ходила концентрическими курсами, а затем залегла на грунте. Гидроакустик улавливал какие-то непонятные шумы, шорохи. Решили выяснить, что тут могло заинтересовать неизвестную лодку. Из порта вышли катера, водолазный бот. Оказывается, там еще во время войны был потоплен вражеский транспорт, на котором находились документы немецкой разведки. Лодка охотилась за одним из сейфов. На борту ее находились водолазы, специальная аппаратура. Так как проникнуть внутрь погибшего корабля через входные люки оказалось невозможным, то водолазы начали вырезать борт. Но закончить эту работу они не успели: помешали советские моряки.

Да, немало бывает разных случаев на границе, ко всему нужно быть готовым. Вот хотя бы эта лодка. Что ей здесь нужно?

Об этом же думают и наверху.

— Может быть, глубинные бомбы изготовить? — негромко спрашивает мичман Корбут у командира катера капитан-лейтенанта Пархоменко.

Капитан-лейтенант молчит, продолжая определять место. А Рябинников регулярно дает посылки. Контакт с лодкой хороший, после каждой посылки в телефонах звенит эхо, ярко вспыхивает, словно взрывается, на экране шарик.

«Полный порядок!» — думает Рябинников. Он включает шумопеленгатор, и в телефоны снова врывается голос моря. Неожиданно заработали винты лодки и она полным ходом пошла к берегу. Павел немедленно сообщает об этом командиру, и катер идет по следу. Снова загадка — Рябинников пытается установить контакт, но безуспешно: вместо знакомого с металлическим оттенком эха в телефонах получается какой-то неясный всплеск звука, а шарик на экране катится почти без изменений.

Громкий шум винтов все удаляется. Катер прибавляет ходу, звук приближается, но почему-то начинает затихать. Тише, тише, вот и совсем пропал, раздается певучий голос моря. Однако и он сейчас не приносит обычного душевного спокойствия, даже раздражает. Ведь если бы не это звучание, может быть, удалось бы услышать работу винтов лодки, выяснить, что же такое случилось. Но никаких посторонних шумов не слышно.

— Обманули нас, товарищ старший матрос. Лодка выпустила шумовую торпеду, а сама «под шумок» ушла…

Да, теперь и Рябинников понял, что это так и было. Что из того, что ему ни разу не приходилось встречаться с такими фокусами, ведь говорил же ему старшина Новосельский об этом. И все-таки прохлопал.

…По прибытии в расположение базы Пархоменко обо всем доложил командованию.

— Разгадку появления лодки нужно искать на берегу, — сказал командир погранотряда полковник Дзюба.


* * *
Прозвучал второй звонок. Андрей крепко пожал руку старшине, попрощался с товарищами по службе, которые уезжают следующим поездом, и зашел в вагон.

Снова он стал гражданским человеком, отслужил положенное, теперь — домой. Мать, наверное, ждет не дождется. Ну, сестренке, той не до него: только в прошлом году техникум окончила, а недавно замуж вышла. Но все равно обрадуется. А как же — вместе росли. Как-то встретит Наташа? Пишет, что ждет…

Да, уже скорее бы домой, соскучился. И все-таки грустно Андрею: жалко уезжать из части. Привык за время службы к товарищам. Привык, а завтра и побудку проведут, и на занятия пойдут без него. Не увидит он больше ни командира отделения сержанта Гололобова, ни старшину роты Ефременко, не услышит больше команды дневального…

Грустно на душе у Андрея. Он прижался лбом к стеклу окна и вдруг снова увидел и старшину и солдат, с которыми только что простился. Они еще стояли на перроне, приветливо махали руками. Махнул и Андрей. Но поезд тронулся, здание вокзала, провожающие, перрон медленно поплыли назад.

— Ну, а где же здесь можно расположиться? — услышал Андрей веселый голос в конце вагона. — Э, да здесь народу не густо, как на стадионе во время тренировок, так что можно выбрать любое — хоть сидячее, хоть лежачее…

Да, в вагоне ехало всего несколько человек, а в купе Андрей был один.

— О, тут, оказывается, служивый едет! И я, наверное, приземлюсь рядом. Не возражаете?

— Садитесь, вдвоем поваднее ехать, — ответил Андрей высокому, крепко сбитому солдату, вошедшему в купе.

Солдат забросил на полку вещевой мешок, задвинул ногой чемоданчик под сиденье, повесил фуражку.

— Фу! Чуть было не опоздал, — проговорил он, вытирая платком вспотевший лоб. — Ты тоже в долгосрочный? — дружелюбно спросил он Андрея.

Тот утвердительно кивнул головой.

— Матушка-пехота, царица полей, — взглянул на погоны Андрея сосед. — А я, брат, сапер, правда, теперь уже бывший. Да что же мы? Давай познакомимся!

Андрей охотно протянул руку и назвал свое имя.

— Андрей?! — удивленно воскликнул спутник. — Так меня тоже Андреем зовут! Тезки, значит… А как по отчеству-то?

— Иванович.

— Меня — Павлович. А фамилия?

— Подгорец.

— Моя — Федоров.

С хорошим попутчиком дорога в полдороги, а Андрей Федоров оказался хорошим попутчиком, веселым, общительным. Он рассказывал о себе, сыпал прибауточками, и через несколько минут они уже были друзьями. А поглядеть со стороны — они казались если не братьями, то, в крайнем случае, родственниками: оба высокие, плечистые, у обоих чуть вьющиеся волосы. Только у Подгорца волос был темнее, сам он крупнолицый и не то, чтобы курносый, а так, особой длиной носа не отличался.

У Андрея Федорова лицо продолговатое, глаза светлые, волосы русые и нос длинный, с горбинкой. Он казался несколько старше своего спутника, может, потому, что на лбу и между бровями четко обозначились морщины, а тонкие губы, когда он не улыбался, складывались в прямую жесткую линию.

— Да, так и простились мы сейчас с дружками. Старшина наш на что строг, а тут разрешил по сто грамм. Да и с собой немного дал, — Федоров достал чемоданчик, раскрыл его и, вытащив флягу, поболтал ею над ухом. — Витамин эс — спирт! Чуток разведенный, но ничего, градусов под семьдесят. Давай-ка ради знакомства да по случаю окончания службы по чарке протянем!..

— Не стоит! Вообще, в этих делах я плохой компаньон, — махнул рукой Подгорец. — Не привык к выпивке…

— Ну, что ты, что ты, браток! Разве можно от такого святого дела отказываться!.. — настаивал Андрей Федоров, и Подгорец сдался.

— Вот и порядок! — воскликнул Федоров. — Так, а что у нас есть на закуску? «Бычки в томате». Пойдет! «Мясо тушеное». Не возражаем. А это что? Колбаса! Пригодится, — и он одни за другими выкладывал на столик банки консервов, сверточки.

Подгорец потянулся за своим вещевым мешком, но Федоров его остановил.

— Не спеши, браток, еще успеется. Ты куда направляешься?

Андрей сказал.

— Ну, вот видишь! Нам с тобой почти полные сутки вместе ехать.

Выпили, закусили.

— А все-таки хорош наш старшина. Безбородько Иван Иванович его зовут. Такую штуку на дорогу соорудил.

И хотя Подгорцу его старшина Петр Тарасович Ефременко выдал только то, что положено по аттестату, но человек он хороший, и Андрей Подгорец прямо сказал об этом своему соседу.

Поговорили о своих старшинах рот, вспомнили и командиров отделений. Затем выпили по второй, опять поговорили, теперь уже о командирах взводов и рот, после третьей — добрались до комбатов и командиров полков. Когда кончился спирт в фляжке, Федоров сбегал за водкой, потом рассказывали друг другу и о себе, и о родных, и о доме, и о службе, после клялись в вечной дружбе и целовались. Только далеко за полночь улеглись спать.

— …Ох, и голова болит, — первым заговорил утром Федоров. — Здорово мы вчера дерболызнули! Нет, нужно обязательно похмелиться, а то весь день будем мучиться.

Подгорец молчал, но на душе у него было муторно, болела голова, тошнило.

Федоров порылся в карманах, вытащил несколько смятых бумажек.

— Маловато, не хватит на похмелку…

— Я добавлю, — сказал Подгорец, — и сам не узнал своего голоса, был он каким-то хриплым, словно простуженным. Подгорец вытащил деньги вместе с документами и протянул несколько десяток Федорову.

— Да что ты, спрячь! Скоро будет большая станция, вместе сходим.

Как только поезд остановился на станции, они выскочили из вагона и помчались к буфету. Там уже собралось много народу.

— Пробивайся вперед, а то не успеем. — говорил Федоров, подталкивая вперед Андрея. Тот понемногу протискивался, несколько раз его сильно сжали, но все-таки пробрался к буфету, взял водку, а затем они с трудом выбрались из толпы и вошли в вагон.

Федоров откупорил бутылку, налил в стаканы, приготовил закуску, чокнулись. Подгорец через силу проглотил отвратительную жидкость.

— Ну вот, сразу в голове просветлело! — сказал Федоров, закусывая. — Надо документы проверить, не вытащили ли, — продолжал он, похлопывая себя по карманам. — Нет, вроде все на месте.

Подгорец тоже машинально пощупал документы, но вдруг побледнел и начал лихорадочно выворачивать карманы.

— У меня…

— Что такое? — участливо спросил Федоров.

— Пропали… Документы пропали!

— Да неужели?! Ведь утром они у тебя были.

— Ну да, были. Я вынул вместе с деньгами, деньги взял, а документы опять положил в карман…

— Вот есть же сволочи, — с возмущением говорил Федоров. — Ведь видят же — солдат! Ну что с него взять?! Так нет, с голого рубаху снимают. Руки таким рубить надо!..

Подгорца тронуло это искреннее возмущение товарища.

— Что же мне теперь делать? — спросил он. — Коменданту заявить?

— Можно и коменданту, — согласился Федоров. — Только… Ведь тебя тогда задержат, начнут выяснять. Билет-то у тебя цел?

— У проводника…

— Тогда езжай домой. Тебя там все знают. Зайдешь в военкомат, оттуда запросят часть, получишь новые документы… Ну, мне надо собираться, я на следующей станции выхожу. Там еще полсотни километров автобусом…

Вскоре друзья простились.

— Пиши, браток! — крикнул уже с перрона Федоров.

— Напишу! — ответил Подгорец, но тут же подумал: — «Куда же писать? Ведь адреса-то у меня нет!»…

Он хотел крикнуть об этом своему другу, не тот уже затерялся в толпе.


* * *
Когда капитан Гридасов вместе с начальником участка службы наблюдения и связи старшим лейтенантом Соколовым прибыли на сигнально-наблюдательный пост, солнце еще не село, но вечер уже властно вступал в свои права. Длинные тени холмов пересекали равнину, а струи теплого воздуха, впитавшие в себя терпкий запах степных трав и нагретой земли, перемежались с бодрящим, освежающим дыханием морского бриза.

Невелик сам по себе пост, немного и людей на нем, но огромная ответственность лежит на моряках. День и ночь они ведут наблюдение за прилегающим к берегу районом моря, вместе с пограничниками стерегут рубежи Родины. Ничто не ускользнет от зоркого глаза моряков: ни корабль, ни шлюпка, ни отдельный плавающий предмет. Кроме того, моряки поста поддерживают постоянную связь с военно-морской базой и соседними объектами.

Пост, на который прибыл капитан, был наиболее удален от базы. В сектор видимости его входил большой участок побережья: от строящегося Мергуевского металлургического комбината до Белого мыса, далеко вдающегося в море. Через пост проходит также телефонная связь с погранкомендатурой, береговой батареей и другими частями.

Капитан Гридасов вместе со старшим лейтенантом и начальником поста мичманом Васильевым сразу же по приезде на пост поднялись на мостик сигнально-наблюдательной вышки. Отсюда открывался широкий простор. Впереди раскинулась неподвижная гладь моря, кое-где тронутая пятнами ряби. У берега, в тени скал, море было темно-голубым, почти синим, но дальше оно розовело под лучами заходящего солнца и далеко-далеко, у самого горизонта, сливалось с небом в сиреневой дымке.

Позади, за пологими холмами, уменьшенные расстоянием, виднелись маленькие, точно игрушечные, здания станции, а в стороне от нее, ближе к морю, возвышались огромные корпуса цехов нового завода.

— Еще год назад здесь было пустынно, — сказал мичман Васильев, следя за взглядом капитана, — а сейчас, смотрите, целый город. Мы были там в прошлое воскресенье на экскурсии, видели и заводские корпуса, и жилой поселок, побывали в школе, в Доме культуры, детском садике. Рассказывали нам, что километрах в ста на север, на степной реке, строится гидроэлектростанция и оттуда канал для обеспечения водой населения поселка и завода.

Капитан знал все это, но не прерывал мичмана. Знал он, что это рудное месторождение было открыто давно, еще в двадцатых годах, но тогда в таких рудах нужды не было. Знал он также, что в период оккупации немецко-фашистские войска пытались организовать вывозку руды отсюда и даже начали строить поблизости порт.

За мысом находится небольшая бухта, в ней во время войны немцы начали строительство порта, продолжал мичман, словно угадывая мысли Гридасова. — Однако дело до конца довести не удалось, пришлось побыстрее драпать на запад. А строили капитально, там и сейчас глыбы бетона по полтора-два метра толщиной лежат…

— Скажите, товарищ мичман, — спросил капитан, — вы ничего особого за последние дни не наблюдали?

Матрос, ходивший по мостику вышки с биноклем в руках, на секунду остановился, взглянул на Гридасова и снова стал наблюдать за морем.

— Нет, ничего особенного не было… Правда, недавно, примерно в это время, вахтенный на траверзе мыса будто бы видел перископ подводной лодки. Чебаненко, когда это было? — спросил мичман у вахтенного матроса. — Как раз он тогда был на вахте, — пояснил Васильев.

— Двенадцатого, — быстро перелистав вахтенный журнал, ответил матрос.

— Можно этого матроса подменить, чтобы я с ним побеседовал? — спросил капитан.

Вскоре на вышку поднялся другой матрос, а Чебаненко подошел к капитану.

— Расскажите, при каких обстоятельствах вы обнаружили перископ? — спросил Гридасов.

…День клонился к вечеру. Стояла ясная, тихая погода. Море блестело как зеркало, и только изредка кое-где появлялись полосы ряби. Матрос Чебаненко внимательно наблюдал за поверхностью моря, то и дело прикладывая к глазам бинокль и изредка просматривая пространство в стереотрубу. Но вот далеко в море мелькнула какая-то вспышка. Матрос сразу же прильнул к окулярам стереотрубы: ему показалось, что в поле зрения появился перископ, но сразу же исчез.

— Мне кажется, что вспышка — отблеск солнца от стекол перископа, — сказал матрос.

— Возможно, — ответил Гридасов, вспомнив, что в ночь с двенадцатого на тринадцатое погранкатер обнаружил за пределами пограничной полосы подводную лодку.

«Значит, она подходила ближе к берегу, ведь вряд ли можно увидеть перископ на таком расстоянии. — подумал он. — Да, не оставляют в покое… Ищут, ищут слабое место… А тут комбинат… Объект заманчивый… Но что замышляется? Шпионаж, диверсия? Или и то, и другое?»

Опять вспомнился сегодняшний разговор с командиром погранотряда полковником Дзюбой. Появление подводной лодки вблизи берегов, как будто и безрезультатное, встревожило старого чекиста. Да еще в селе Каменке откуда-то взялся охотник Иван Петрович Капустин. Полковник обо всем доложил командиру пограничного округа и начальнику областного Управления Комитета Госбезопасности. Когда сотрудник этого управления капитан Георгий Павлович Гридасов прибыл в распоряжение командира погранотряда, полковник передал ему разговор председателя Каменского сельсовета с командиром погранкомендатуры майором Строевым.

— …Подозрительный человек у нас в Каменке появился, — сказал председатель сельсовета Романишин.

Майор улыбнулся. С такими заявлениями Романишин частенько приходил на заставу. Заплыл кто-либо из отдыхающих далеко от берега — Романишин уже берет его на заметку; поедет влюбленная парочка ночью на шлюпке кататься — за ними посматривает.

У шпиона на лбу не написано, кто он такой, а здесь граница, надо ухо держать востро, — говаривал Романишин.

И сейчас в рассказе председателя сельсовета ничего особенного не было, но все-таки майор Строев насторожился. Дело в том, что несколько дней назад в село прибыл на отдых старичок-пенсионер Иван Петрович Капустин.

— Вот его документы, — подал паспорт Романишин.

— Что же здесь такого? — сказал майор. — Село ваше приморское, сюда каждое лето десятки людей приезжают.

— Всех этих людей я знаю, как облупленных, а этот — новый.

— Ну так что? Кто-нибудь ему порекомендовал.

— Тоже может быть. Только… Зачем к нам люди приезжают? Отдыхать, купаться. А этот целыми днями с ружьем по кустам лазает. Охотник! Так ведь сейчас охота запрещена. И потом, — добавил Романишин, — по паспорту ему шестьдесят один, а ходит — тридцатилетний не угонится… И опять же, видел я его в буфете на станции перед приходом поезда. Чего ему там делать? Пиво пить? Так ведь этого добра и у нас хватает: не больно дефицитный товар… Нет, этого охотника проверить нужно.

«Что ж, на днях будет известно, кто такой этот Капустин, — думал капитан Гридасов, — а пока…»

— Разрешите обратиться, товарищ капитан, — прервал размышления Гридасова рослый, атлетического сложения моряк.

— Пожалуйста!

— Командир отделения электриков-связистов старшина I статьи Медведев, — доложил моряк. — Так вот, за последние дни здесь один тип появился, охотником называется. Только что-то он охотится там, где дичи нет: на холмах да на берегу моря. А ведь отсюда недалеко, на лимане, нырков и уток видимо-невидимо…

— Какой он из себя? — спросил капитан.

— Я его лично не видел, а вот Лукьяненко дважды встречал.

— Кто это — Лукьяненко?

Это была ошибка Гридасова. Как религиозные люди верят, что бог создал небо и землю, так и старшина Медведев считал, что он сделал из Лукьяненко специалиста. Ну, раз так, то об этом должны все знать. И Медведев начал рассказывать, тем более, условия для этого сложились благоприятные: моряки прошли в кубрик и сели около стола.

— Лукьяненко у нас отличный матрос, — с гордостью начал Медведев. — Правда, раньше с ним одна потеха была, — и старшина покрутил головой. — Ничем особенным Лукьяненко от других матросов не отличался, только ростом был очень мал, и все называли его не по званию и не по фамилии, а просто Володя.

Командир отделения старшина первой статьи Голованов начал его обучать специальности электрика-связиста. И тут Лукьяненко оказался, как говорят, на высоте. Послал его однажды старшина на линию найти и устранить повреждение. Ходил Лукьяненко долго, а когда прибыл обратно, доложил:

— Везде все в порядке, но связь не работает!..

— Ну что же сделаешь? Старшина пошел сам на линию да и Лукьяненко с собой прихватил для практики. Пришли они к контрольному столбу. Старшина влез на него, проверяет линию и одновременно разъясняет:

— Смотрите, говорит, я даю изоляцию, а затем включаюсь в сторону станции. Теперь звоните и вызывайте.

Лукьяненко добросовестно все проделал: покрутил ручку, поговорил с телефонистом.

— Значит, здесь все в порядке, повреждение в другом направлении, — сказал старшина и стал провода сращивать, а проводнички от телефонного аппарата в рот взял, чтобы они на землю не упали.

Лукьяненко сидел-сидел да и крутнул ручку телефона. Голованов так и замер на столбе: провода-то у него во рту, ток от индикатора через язык пошел. И крикнуть он не может, и провода выбросить сил нет: челюсти словно судорогой свело. Старшина потом целую неделю горячего не мог в рот взять…

Гридасов слушал, иногда вставлял поощрительное «да?» и в то же время думал о своем. Он несколько раз улыбнулся, наблюдая, как мичман безуспешно подавал знаки Медведеву, чтобы тот замолчал; увлеченный рассказом старшина ничего не замечал.

— …После того случая стали о Лукьяненко ребята разные небылицы рассказывать: что он на турник со специальными «кошками» лазил, сам себя за ногу шкертом привязывал, чтобы не утонуть, да мало ли еще что.

Кто-то из ребят, кроме того, подсмотрел, что Лукьяненко в письме к девушке писал о бушующем море и о службе на кораблях. Ну вы же сами понимаете, что мы, служа на береговых постах наблюдения, море да корабли только с берега видим…

Конечно, стали над ним шутить.

— Володя, дескать, плавает от койки до камбуза аж пыль клубами сзади!..

— Совсем заскучал Володя: и специальность ему не дается, а тут еще это. Лежит он однажды на койке в кубрике, глаза открыты и в них тоска, что мне аж не по себе стало.

— Ну что ты, друг, загрустил, — говорю ему. — Пошутили ребята да и все…

У него даже слезы навернулись.

— Я же не виноват, — говорит, — что мне на берегу служить приходится…

Жалко мне его стало.

— Ты, — говорю, — Володя, не горюй. Можно быть хорошим моряком и на суше. Море есть всюду, где есть отвага, — и начал ему рассказывать, как морские пехотинцы во время войны сражались. — Они в общеармейской форме были, а в атаках их фашисты сразу узнавали и «черной смертью» прозвали недаром.

Вижу, глаза у Володи немного повеселели, но не совсем он успокоился:

— Так ведь это во время войны было, — говорит он. — А что я сейчас могу сделать?

— Вот в этом-то и вопрос. Моряк — это значит в любом деле мастак: за что ни возьмется — все спорится. А в тебе вот ничего морского, кроме формы, нет, потому и товарищи смеются.

Он сразу вспыхнул, даже уши покраснели — крепко, видно, я его своими словами донял — и говорит:

— Я, товарищ Медведев, постараюсь освоить свою специальность!

— Ну, что ж, помощь тебе мы окажем. Вот тогда ты и девушке сможешь написать, что, мол, на корабле я не служу, но специальность моя для флота очень нужная, потому я себя настоящим моряком считаю. А для верности фотокарточку приложи.

Прошло несколько дней и, смотрю, он, верно, больше стал специальностью интересоваться. То спросит что-нибудь, то стоит в стороне и два провода крутит: вязку делает.

Однажды проснулся я раненько. Смотрю, Лукьяненко поднялся, вышел из помещения. Прошло полчаса, прошло сорок минут, а он не возвращается.

«Что он, думаю, делает?» — и выглянул во двор.Смотрю, а Лукьяненко по деревянной радиомачте вверх с кошками взбирается и уже до самой антенны долез. Вы же сами видели, какая она: раза в три выше, чем обыкновенный телеграфный столб.

Я ему, конечно, мешать не стал, ушел обратно, но в душе обрадовался за товарища:

«Значит, думаю, по-настоящему решил специалистом стать!»

Некоторое время спустя старшина Голованов демобилизовался, и командиром отделения вместо него меня назначили. Старшина, уезжая, сказал мне:

— Насчет линий я тебе говорить ничего не буду, ты сам все прекрасно знаешь, а вот за Лукьяненко смотри, сделай из него хорошего специалиста. Это тебе мой наказ! Из него толк выйдет, надо только поднажать.

Пообещал я старшине этот наказ выполнить и, надо сказать, всегда помнил о нем.

После этого я уже не только по-дружески помогал молодому матросу, но и требовать стал.

Скоро он неплохо усвоил наше мастерство: и вязку провода на изоляторе мог сделать, и скрутку. Знал даже, как срастить кабель и поставить муфту. Но на линию посылать я его еще не решался: помнил, как он однажды докладывал: «Все в порядке, а связи нет!».

Правда, советовали мне послать его и пусть ходит, пока повреждение не найдет и не устранит. Раз ошибется, два ошибется, а потом, мол, научится. Но я был другого мнения на этот счет.

Стал я его брать с собой. Попутно объясняю, куда какая линия идет, как проверять линию, как найти повреждение и быстрее устранить его, как нужно включаться, давая изоляцию или заземление для проверки проводов.

Все быстро схватывает, что непонятно — расспрашивает. Через некоторое время стал он самостоятельно на линию выходить и повреждения устранял неплохо. Чем дальше, тем лучше, сейчас старший матрос Лукьяненко во всех отношениях передовой воин: классный специалист, отличник боевой и политической подготовки. Несколько благодарностей имеет. Да вот спросите у мичмана…

А мичман сидел и, уже потеряв надежду остановить Медведева, недоумевающе поглядывал то на старшину, то на капитана Гридасова.

— Да вот и Лукьяненко! — воскликнул Медведев.

В дверях стоял невысокий, едва-едва по плечо Медведеву, матрос в белом рабочем костюме, чуть-чуть сдвинутой на бок бескозырке и с металлическими кошками на плечах.

— Заходите, товарищ Лукьяненко, — пригласил старший лейтенант Соколов.

Матрос вошел в кубрик и остановился по стойке «смирно».

— Расскажите об «охотнике». Какой он из себя, когда вы его встретили? — спросил Гридасов.

— Три дня назад, — бойко начал моряк, — пошел я на проверку линии, вот мне и попался этот охотник. На вид — ну как вам сказать — охотник как охотник. Сапоги, куртка, ружье, сумка и патронташ. Поговорили мы. Он спросил, как дела, как служба. Я отшутился: дела, говорю, как когда, когда среда, а когда и пятница, а служба — как день да ночь, так, считай, и сутки прочь. На том мы и разошлись: он своей дорогой, а я — дальше по линии. Сегодня снова встретились. Поздоровались, как старые знакомые, а как же: он моей хате двоюродный плетень. Рассказал, что он на пенсии, отдыхает в Каменке и даже папиросу предлагал, да я некурящим оказался…

— В Мергуево люди часто приезжают на отдых: место спокойное, море рядом, — вставил мичман.

Побеседовав еще немного, капитан Гридасов и старший лейтенант Соколов покинули пост.


* * *
В дверь постучали, и в кабинет заглянул человек в армейской фуражке.

— Можно?

— Заходите! — пригласил начальник отдела кадров.

Высокий крепкий солдат поставил чемоданчик у входа, положил рядом вещевой мешочек, затем приложил руку к козырьку и гаркнул:

— Демобилизованный солдат Андрей Иванович Подгорец!

— Слушаю вас.

— Вот приехал к вам, хочу устроиться на работу.

— Вы местный?

— Никак нет! Но недавно к нам в часть прибыли молодые солдаты, рассказывают, что у вас тут большая стройка разворачивается. А где же бывшему солдату свои силенки приложить, как не на большой стройке?! — и солдат подал документы.

Начальник отдела кадров внимательно просмотрел их и взглянул на Подгорца. Тот стоял, держа фуражку в руках. Русые, слегка вьющиеся волосы зачесаны назад, весело смотрят ясные улыбчивые глаза, приятное продолговатое лицо с немного длинноватым носом.

«Хорош!» — невольно подумал начальник отдела кадров.

— Что ж, становитесь на учет в военкомате, получайте паспорт. Примем. А какая у вас специальность?

— Ну, армейская моя специальность на стройке вряд ли пригодится, о ней говорить не будем. До службы я работал каменщиком, четвертый разряд имею…

…Андрей Подгорец оказался отличным работником. Уж на что бригадир Артем Семенович придирчив, а об Андрее отзывается одобрительно…

— Такой чести бригады не уронит! Видна армейская выучка!.. — и, разгладив усы, добавлял: — Хоро-о-шим строителем будет!

На стройке пока неважно обстояло дело с жильем, и тут Андрей оказался непривередливым. Предложили ему поселиться на квартире у одной женщины в селе Мергуево, рядом со строительством, и он охотно согласился.

— Стройте скорее общежитие, будете в нем жить, — сказал начальник жилищно-коммунального отдела.

— Почему в общежитии? Думаю трехкомнатную квартиру получить, — сказал Андрей.

— Это за какие же такие заслуги? — поинтересовался начальник ЖКО.

— Кончим строить комбинат — останусь работать здесь, женюсь, вот и будут заслуги, — отшутился Андрей.

Здания на строительстве росли, как грибы после дождя. Почти на самом берегу моря возводились корпуса цехов комбината. Здесь же строилась шахта, а поодаль поднимались остовы жилых зданий. Бригада Семенисова работала на кладке стен одного из цехов. Работа подвигалась быстро. Стены возводились не из кирпича, а из камня-ракушечника, что в несколько раз ускоряло работу. Да и сырье находилось под боком: неподалеку от стройки был открыт каменный карьер, там день и ночь работали камнерезные машины.

Кладка стен цеха подходила к концу.

— Потом куда? — спросил Андрей у бригадира.

— Не бойся, без дела не останемся, — засмеялся Артем Семенович и добавил: — Около ствола шахты будем здание возводить.

— Тоже из камня-ракушечника или из кирпича? — поинтересовался Андрей.

— Из камня, наверное. Ведь это же золото, а не стройматериал — легкий, прочный, дешевый!


* * *
Высокий, ладно сложенный молодой человек с темными сросшимися у переносицы бровями, черными глазами и прямым с горбинкой носом вместе с толпой пассажиров направился в буфет. Он поставил маленький чемоданчик у ножки стола, повесил чесучовый пиджак на спинку стула, затем подошел к стойке.

Народу в буфете было немного. Большинство людей, выпив наспех прямо у стойки кружку пива или стакан воды, тут же уходили, иные же подсаживались к столикам. В углу расположился пожилой человек с небольшой седоватой бородкой в соломенной шляпе и не спеша тянул пиво. Около него стояло старенькое двухствольное шомпольное ружье.

«Охотник», — подумал молодой человек с восточными чертами лица и, взяв пиво, вернулся к своему столику.

В буфет быстро вошел Андрей Подгорец. Армейская фуражка без звездочки сдвинута на затылок, ворот гимнастерки расстегнут, парусиновые брюки и ботинки запылены, в руке брезентовые рукавицы. Он подошел к буфету, взял кружку пива, оглядел небольшой зал и, хотя были пустые столики, направился к охотнику.

— Не помешаю? — спросил он.

— И мне, и вам на земле места хватит, — ответил охотник.

— Пиво хорошее?

— Самое время пить.

Андрей отхлебнул немного и дружелюбно спросил, кивнув на ружье.

— Охотитесь?

— Убиваю время.

— А я на стройке работаю каменщиком. Недавно демобилизовался, — словоохотливо начал рассказывать Подгорец. — Решил горло промочить. Прямо с работы… — и бросил рукавицы на стол. Что-то стукнуло.

Андрей взял рукавицы, ощупал их.

— Ребята созоровали, — широко улыбнулся он, вытаскивая из рукавицы белый кусок камня. — Ракушечник или, как говорят ученые, осадочная порода юрского периода. Вот из такого камня мы и строим…

Охотник, казалось, не слушал болтовни Подгорца. Он допил пиво, вскинул на плечо свою шомполку и направился к выходу. Подгорец тоже допил пиво, с сожалением посмотрел на пустую кружку и подошел к буфету за второй.

…Когда молодой человек с восточными чертами лица вышел из здания станции, охотник уже успел пройти довольно большое расстояние по направлению к Каменке.


* * *
Обычно невозмутимый, сдержанный, на этот раз полковник с нетерпением ждал прихода Гридасова. Да, теперь уже сомнения не оставалось: на участке побережья, которое охраняют части его отряда, враги что-то замышляют.

Полковник снова взглянул на часы — было без четверти девять, а Гридасов должен прийти в половине девятого. Что с ним, где он задержался?

В кабинете стояла тишина, только из динамика, стоящего в углу, на сейфе, чуть слышно лилась немного грустная мелодия: неизвестный скрипач исполнял «Элегию» Лысенко.

Легкий ветерок, залетая в открытое окно, слегка колышет шелк занавесей, сноп солнечного света падает на ковер, ярко освещенные солнцем медленно, словно в каком-то замысловатом танце, плавают пылинки.

— Крейслер, вальс «Радость любви», — объявил диктор.

Полковник снова посмотрел на часы — уже без тринадцати минут девять, а Гридасова все нет. Он встал, подошел к сейфу — золотые пылинки в солнечном луче от движения воздуха затанцевали быстрее — вынул оттуда папку, опять сел за стол. Все документы в ней уже были хорошо знакомы ему, но он еще раз пересмотрел их. Вот донесение с пограничного катера ноль шестнадцатого об обнаружении подводной лодки, о выпуске ею шумовой торпеды, донесение с заставы о том, что на побережье в эту ночь ничего подозрительного не обнаружено. На эти документы полковник посмотрел мельком и сразу же их отложил. А вот сообщение о появлении через два дня в прибрежном селе Каменке Ивана Петровича Капустина.

Собственно говоря, ничего особенного в этом не было: пожилой человек, пенсионер приезжает из далекого уральского городка отдохнуть в приморское село. То, что он не расстается со своей старенькой шомполкой, несмотря на жару и запрещение в это время охоты, дело, конечно, его да и стреляет он только хищников: коршунов, ястребов. Но вторая интересная черта у него оказалась: приехал на берег моря, а купаться не ходит. Председатель сельсовета прямо сказал: «Поинтересуйтесь, что за человек».

Поинтересовались. Действительно, в далеком уральском городке живет пенсионер Иван Петрович Капустин, действительно, он выехал отдыхать на берег моря, только… по профсоюзной путевке и в один из крымских санаториев.

А вчера вечером Гридасов сообщил, что охотник встретился в буфете на вокзале с рабочим-строителем, недавно демобилизовавшимся из армии. И еще один сюрприз: ночью была запеленгована работа неизвестной радиостанции. К сожалению, текст радиограммы принят не полностью, первые группы пропущены.

«Да, а как там с радиограммой, удалось ли ее расшифровать?» — и полковник снял трубку телефона.

— Ничего не получается, — ответили ему из шифрпоста. — Первых групп нет, поэтому мы не можем определить шифр…

— Та-ак!.. — недовольно протянул полковник.

— Мы пробовали, но получаются цифры.

— Какие?

— Девятнадцать, двадцать четыре, сорок девять…

— Девятнадцать, двадцать четыре, сорок девять… Ну, хорошо, — и полковник положил трубку. Но тут же раздался звонок.

— Капитан Гридасов, — доложил дежурный.

— Пусть зайдет! — распорядился полковник.

Дзюба встречался с Гридасовым несколько раз, и всегда капитан производил на него впечатление туго сжатой стальной пружины. Высокий, широкоплечий и в то же время удивительно стройный капитан обладал недюжинной силой: даже сквозь свободного покроя чесучовый пиджак на спине и плечах проступали бугры мускулов. Черты лица — широкие, сросшиеся у переносицы брови, темные глаза, прямой с горбинкой нос, худощавое лицо — выдавали в нем уроженца востока, да он и был по национальности осетином.

— Ну, каковы у вас результаты? — встретил полковник Гридасова вопросом.

— Ниточка начинает сматываться в клубочек, — ответил капитан и улыбнулся, суровое лицо его неожиданно подобрело.

— Проинформируйте меня. Садитесь, — полковник указал рукой на стул.

— Прежде всего я поинтересовался «охотником». Живет уединенно, питается у хозяйки. Вещей почти никаких, только немного белья. Моряки сигнально-наблюдательного поста несколько раз видели его в районе Старого оврага. Посещает он и железнодорожную станцию Мергуево, причем всегда перед приходом поезда заходит в буфет, берет кружку пива, садится за угловой столик, выпивает пиво, затем покупает в киоске свежие газеты и уходит. Вчера к его столику подсел рабочий со стройки, каменщик из бригады Семенисова Андрей Иванович Подгорец. Он недавно демобилизовался из армии, работает хорошо…

— Так!.. — сказал полковник и забарабанил пальцами по столу.

— Между собой они обменялись несколькими фразами, затем охотник ушел, а Подгорец взял еще одну кружку пива.

— Ни о каких цифрах в их разговоре речь не шла?

— Нет.

— Понимаете, — полковник вынул из ящика стола лист бумаги, на котором были написаны цифры: 19–24–49, и подал его Гридасову. — Это получилось при расшифровке неполностью принятой телеграммы.

— Передавалась в одиннадцать тридцать пять вечера?

— Да… Откуда вам это известно?

— Я утром заходил на сигнально-наблюдательный пост, вахтенный радист случайно принял эту телеграмму полностью. Вот она, — и Гридасов вынул из нагрудного кармана сложенный вчетверо лист бумаги.

Полковник сразу же нажал кнопку звонка и, когда в кабинет зашел дежурный, передал ему лист.

— В шифрпост! — коротко приказал он.

— Да, я не знал, что в этом районе так плохо проходят радиоволны, — сказал Гридасов.

— Наши радисты прямо мучаются. Бывают такие моменты, что совершенно связь прерывается — сплошные помехи. Ничего не попишешь — руда здесь такая, что создает сильную магнитную аномалию. За состоянием телефонной связи мы особенно следим, на нее вся надежда. Ну, да об этом после. Постарайтесь вспомнить, о чем говорили, что делали Подгорец и «охотник». До мельчайших подробностей.

Гридасов рассказал все, что видел и слышал. Когда он закончил, полковник проговорил:

— Так, так!.. Ракушечник, юрский период, из этого строим. Интересно!..

— Товарищ полковник, нужно…

— Позвонить? Так сейчас и сделаем, — и Дзюба снял трубку. — Строительство? Производственно-технический отдел. ПТО? Скажите, какой размер пиленого камня-ракушечника на стройке применяется? Обычный стандарт… Девятнадцать на двадцать четыре и на сорок девять сантиметров… — повторял полковник ответы работника производственно-технического отдела, с улыбкой глядя на Гридасова. — Бывают отступления от стандарта, но незначительные… Хорошо. Спасибо!.. Почему вдруг начали интересоваться размером штучного камня-ракушечника? Не знаю. А что, разве еще кто звонил? В девять вечера? Нет, не знаю, не знаю, — и полковник положил трубку. — Ясно?

— Ясно! Вернее, ничего не ясно.

— Сейчас прояснится, — и Дзюба взял трубку телефона внутренней связи. — Шифрпост? Как радиограмма? Расшифровалась! Ракушечник белый, юрский и цифры. Отлично! Значит, некто, называющий себя Андреем Подгорцем, показал «охотнику», какой камень используется на стройке. Тот, в свою очередь, узнал размеры штучного камня и передал эти данные по назначению.

— Да, но к чему такая точность? Белый, юрского периода…

— Э, батенька, они в этих вещах ошибаться не любят. Ведь ракушечник может быть разных цветов — белый, серый, кремовый, желтый, а от периода, в котором образовались осадочные породы, зависит их твердость. Но каков этот «охотник»! При себе носит портативную радиостанцию…

— Вы думаете, что она при нем?

— Работа ее запеленгована около села Каменки. Наши хлопцы проверили это место — голая степь, ровная дорога.

Полковник замолчал. Молчал и Гридасов. В повисшей тишине еле слышно звучал голос диктора, сообщавшего последние известия.

— Но не для того же затеяли они все это, чтобы выяснить, из какого материала строятся цеха комбината! — нарушил молчание Гридасов.

— Нет, конечно. Я думаю… Впрочем, ладно. Нам нужно не спускать глаз с «охотника» и этого, Подгорца. С «охотником» легче, он у нас на виду, а вот Подгорец…

— Необходимо в бригаду Семенисова направить еще одного каменщика…


* * *
…Хорошо смотреть с борта катера в таинственную прозрачно-зеленую глубину моря. Толщу воды пронизывают солнечные лучи, иногда в их свете блеснут серебряные капельки мальков, промелькнет темная молния крупной рыбы, неподвижно покачивается белесый шар медузы… Но это в море. А в гавани вода мутная, покрыта разноцветной нефтяной пленкой. Плавают отбросы пищи, куски дерева, пакля. Да и рыба здесь какая-то нахальная. Вот вынырнула одна из глубины, неторопливо подплыла к размокшему куску хлеба, отщипнула крошку, чем-то эта крошка не понравилась — выплюнула.

«Сыта», — подумал Рябинников и тут же забыл о рыбке. Он был в таком состоянии, когда окружающее для него почти не существовало. Он видел все: и мутную воду, и корабли в гавани, и портовые сооружения, и здания города за ними, — но в то же время все как бы расплывалось в тумане, было отгорожено от него полупрозрачной стеной. И все эта подлодка. Вчера вечером опять катер был в дозоре, и опять на траверзе Белого мыса он услышал шум винтов подводного корабля. Лодка на самых больших оборотах уходила в открытое море. Когда катер приблизился к ней настолько, что реверберация не мешала установить контакт, лодка была уже за пределами пограничной полосы.

— Все голову ломаешь, как подлодку поймать? — услышал Павел за спиной голос Лиходеева и вздрогнул от удара по плечу.

— Да, — признался Рябинников, — не дает она мне покоя. Что ей здесь нужно — это выяснят. Другое меня мучает. Ведь на лодке есть тоже гидроакустик и, наверное, неплохой. Нас они обнаруживают своевременно и успевают уйти за линию пограничной полосы.

— Технику, брат, на бога не возьмешь, — посочувствовал Лиходеев. — Надо как-то ее перехитрить.

— Вот именно — перехитрить. И у меня есть план…

— Так чего же ты, чудак, молчишь! Расскажи командиру.

— Неудобно как-то…

— Неудобно штаны через голову надевать, а тут дело охраны Родины касается. Идем!..

Капитан-лейтенант Пархоменко, разложив на столике карту, проверял прокладку. Заметив подошедших матросов, командир поднял голову:

— Слушаю вас!

— Товарищ капитан-лейтенант, разрешите обратиться? Тут вот у старшего матроса Рябинникова идея есть, — выпалил Лиходеев.

— Идея?

— Да. Как нам лодку поймать!..

— Поймать?! Следовало бы подумать о том, как обнаружить ее вовремя.

— Мы, товарищ капитан-лейтенант, ее вовремя обнаруживаем, — сказал Рябинников. — Но и она нас обнаруживает и успевает уйти.

— Это верно, — согласился Пархоменко. — Так что же вы предлагаете?

— Нужно скрытно подойти к месту постоянного появления лодки. Под парусами…

— Под парусами до Белого мыса? Это в лучшем случае полсуток хода. Тут уж, действительно, трудно нас будет не обнаружить. А идея правильная! Правильная!.. Молодцы, ребята! Так какие у вас планы на сегодняшний день?

— Я хотел попросить у вас разрешения пойти в гарнизонный клуб, там сегодня занятия, — сказал старший матрос Рябинников.

— Ясно, разрешаю. Матрос Лиходеев, конечно, на тренировке?

— Так точно! Должны же мы следующую встречу выиграть!

— Это верно, кто-то должен ее выиграть… Хорошо, идите. Только, чтобы вас в любое время можно было вызвать.

— Есть! — в один голос ответили Рябинников и Лиходеев.


* * *
Медведев проверил инструмент в сумке, взял запасной моток провода и, выкатив из-под навеса мотоцикл, поехал вдоль линии по тропинке, протоптанной электриками.

Прервалась связь с погранкомендатурой. Замыкание. Что могло быть? Или где-нибудь слабо натянутые провода захлестнулись друг за друга, или сорвался с изолятора верхний провод и опустился на нижний. Все эти повреждения хорошо заметны, их обнаружить не трудно, и старшина на малой скорости ехал вдоль столбов, зорко посматривая на провода.

Дорога пошла на подъем. Медведев прибавил газу и выскочил на вершину холма.

Склон холма полого опускался к берегу и оканчивался вдающимся в море скалистым мысом. Этот мыс — граница секторов наблюдения двух постов: того, на котором служил Медведев, и следующего. За мысом берег отступал, образуя небольшую бухту. Здесь фашисты в период оккупации начали строить порт, рассчитывая через него вывозить награбленное: хлеб, продукты, и, самое главное, руду. Но их планы сорвало стремительное наступление советских войск. Построенные сооружения фашисты взорвали перед отступлением, и посейчас заросшие водорослями бетонные глыбы загромождают бухточку, огромными грудами лежат на берегу.

Тропинка, по которой ехал Медведев, переваливала через холм и шла дальше, змейкой спускаясь по склону, не отходя от ровной линии столбов. А километра через полтора она, вместе со столбами, исчезала в глубоком овраге. Дальше, за оврагом, ее уже не было видно, и только уменьшенные расстоянием карандаши столбов тянулись к горизонту.

Берега Старого оврага заросли вереском, терновником, кустарниковым дубом, образуя непроходимую чащу. По дну его бежал небольшой ручеек, впадающий в бухту.

На вершине холма стоял контрольный столб. Старшина влез на него, включился в линию и позвонил. Пост сразу же ответил, но по направлению к погранкомендатуре по-прежнему наблюдалось замыкание.

Считалось, что до контрольного столба линию обслуживают электрики-связисты поста, а дальше — комендатуры. Но не мог же старшина оставить линию бездействующей и возвратиться обратно? Он перевел мотоцикл через овраг и поехал дальше, к комендатуре. Два провода торопливо бежали от столба к столбу. Нигде они не соприкасались, нигде не замыкались. Вот впереди показалось здание комендатуры, но повреждения так и не было видно.

«Вот так история с географией», — подумал старшина, глуша мотоцикл и заходя в помещение. Он доложил дежурному о цели прихода и попросил вызвать электрика.

— Что же вы линию не проверяете? — спросил он у вышедшего ефрейтора.

— Как не проверяем?! Я только что возвратился… На нашем участке все в порядке.

— Я тоже проехал вдоль линии и ничего не обнаружил, — продолжал старшина, — но факт остается фактом: связи нет. Даже не знаю, что и подумать… От контрольного столба до поста все нормально, а вот здесь… Давайте на вашем участке проверим каждый столб. Я начну от холма, а вы отсюда…

— Хорошо, — согласился ефрейтор, — сейчас я спрошу разрешения.

…Медведев заглушил мотор мотоцикла, прикрепил к ботинкам кошки и полез на столб. Он внимательно осмотрел изоляторы, места соединения проводов с ними, но все было в порядке. Сойдя на землю, Медведев, не снимая кошек, далеко закидывая ноги в стороны, перешел к следующему столбу. Здесь тоже все оказалось в порядке.

«Двенадцать километров, двести сорок столбов, — думал старшина, переходя к следующему столбу. — На мою долю сто двадцать. Если по пять минут на столб — семьсот минут, почти девять часов… Нет, надо быстрее», — и он торопливо зашагал дальше.

Между тем уже окончательно стемнело.

«Буду работать и ночью», — решил Медведев и переложил электрический фонарик из сумки в карман.

Старшина заканчивал проверку третьего столба, когда внизу послышался свист. Какой-то человек шел вдоль линии и высвистывал «Катюшу».

— Здравствуйте! — сказал человек, подойдя ближе.

— Здравствуйте! — ответил Медведев, спускаясь со столба.

Перед ним стоял охотник в белой парусиновой куртке и высоких охотничьих сапогах. За плечами охотника висело дулом вниз ружье, впереди патронташ, сбоку чем-то набитая сумка.

«Наверное, тот самый», — подумал старшина, вспомнив рассказы Лукьяненко, и сразу же насторожился.

— Повреждение ищете? — спросил между тем охотник.

— Нет, просто так, проверяю.

— Что-то вас я здесь ни разу не видел, — продолжал словоохотливый пришелец. — Тут часто ефрейтор бывает, еще такой невысокий матрос… А вы только прибыли или в отпуске были?

— Не знаю, почему вы меня не видели, — уклонился от ответа старшина и поправил на плече карабин.

— Что-то вы неразговорчивый, — заметил охотник. — Ну, да ладно. Покажите мне, как ближе всего пройти в Каменку, а то как бы не заблудиться…

Медведев показал.

— Ну, до свидания…

Старшина машинально пожал протянутую ему руку и с удивлением почувствовал, что она в перчатке. В ту же секунду острая боль пронзила его тело и он рухнул на землю.


* * *
Прошло более двух часов с тех пор, как старшина вышел на линию. Только один раз он позвонил с контрольного столба, сообщив, что следует дальше, к погранкомендатуре. И больше о нем ни слуху ни духу. На посту моряки стали волноваться, особенно Лукьяненко. Он все время вертелся около дежурного, поминутно спрашивая:

— Ну что, еще не появлялся?

— Нет, — односложно отвечал дежурный телефонист матрос Сидоренко.

— Да ты позвони, может быть, у него индуктор не работает и вызова дать не может?

— Да как же я ему позвоню, если на линии короткое замыкание? — отвечал дежурный. — Видишь? — включил он прибор.

— Вижу, что короткое… Ну, а ты все-таки позвони, — не унимался Лукьяненко.

— Слушай, Володя, пошел бы ты отсюда куда-нибудь! — начинал сердиться Сидоренко.

Лукьяненко уходил, но через минуту появлялся снова.

А время шло. Ночь уже полностью вступила в свои права, и даже узенькая полоска заката, тлевшая за холмами, давно потухла.

«Надо мне ехать», — решил Лукьяненко. Он зашел в помещение поста, снова спросил дежурного, не появлялся ли на линии старшина и, услышав все тот же ответ «Нет!», постучал в каюту начальника.

— Товарищ мичман, — доложил он с порога. — разрешите выехать на линию. Связи с погранкомендатурой нет, старшина вот уже почти три часа не появляется…

Мичмана тоже беспокоило долгое отсутствие старшины. Что бы ни случилось, в какие бы условия не попал электрик-связист, а должен через каждые час-полтора сообщать об обстановке. Таков неписанный закон на посту. Тем более, что за истекшее время можно исправить любое повреждение. А тут — ни старшины, ни связи.

— Ну, что ж, следуйте на линию, — разрешил он. — Только на чем вы поедете? Мотоцикл-то у старшины.

— На велосипеде! — уже со двора крикнул Лукьяненко.

…Сигнальные огни поста остались позади. В полной темноте Лукьяненко уверенно ехал по тропинке, сотни раз изъезженной, исхоженной, знакомой до мельчайших подробностей, до каждого камешка. Из головы его не выходила мысль: что могло случиться с Медведевым. Куда он мог деться? Допустим, какое-то очень серьезное повреждение на участке комендатуры, но ведь он мог бы вызвать в помощь его, Лукьяненко, или хотя бы сообщить о положении дел. А то — как в воду канул…

Недалеко до контрольного столба, меньше десяти километров, однако темно, да и тропинка — не асфальт: тут и выбоины, и кочки, и крутые подъемы. Только часа полтора спустя Лукьяненко добрался до вершины холма. Поправив карабин за спиной, он полез на столб, включился в линию, дал вызов.

— Костя, ты? — спросил он дежурного матроса Сидоренко. — Старшина не появлялся? Нет? И связи нет? Плохо… Ну, вот что, передай мичману, я поеду к комендатуре…

По крутому склону оврага съехать на велосипеде было невозможно, и Лукьяненко стал осторожно спускаться пешком, придерживая машину. То и дело под ноги попадались камни, невидимые в темноте ветки хлестали по лицу, какая-то колючка больно оцарапала щеку.

Но вот склон стал отлогим; пахнуло сыростью, прохладой, послышалось журчанье ручейка. Лукьяненко приблизился к нему, опустившись на колени, напился.

— Фу, — вздохнул он, вытирая пот со лба.

Случайно задетый им камень гулко стукнулся обо что-то и скатился в воду. Матрос хотел было идти дальше, но из ближайших кустов до него донесся какой-то шорох. Лукьяненко прислушался — но все было тихо.

— Послышалось, — решил он и пошел вверх по склону.

Не знал матрос Володя Лукьяненко, что тогда он стоял в нескольких шагах от врагов, а может быть, и от своей гибели.

Идти было трудно. Велосипед казался неимоверно тяжелым, колючие ветки цеплялись за одежду, царапали лицо, руки. Но моряк, ничего не замечая, уверенно поднимался вверх.

Подъем кончился. Лукьяненко вскочил на велосипед и, изо всех сил нажимая на педали, помчался по извилистой тропинке к комендатуре. Он внимательно осматривал каждый мелькавший мимо столб: нет ли на нем старшины.

«Как в воду канул», — снова подумал Лукьяненко.

Впереди, на фоне звездного неба, на столбе показался какой-то неясный силуэт. Чем ближе подъезжал Лукьяненко, тем яснее вырисовывались очертания человека.

— Товарищ старшина, это вы? — крикнул матрос.

— Нет, это я, — ответил человек со столба, и Лукьяненко по голосу узнал Виктора Попова, электрика-связиста из погранкомендатуры.

— Старшину не видел?

— Видел, но уже давно, часа два назад, а то и больше, — ответил Виктор, спускаясь со столба. — Он поехал к холму, чтобы оттуда идти навстречу мне и проверять каждый столб на линии.

— Его нигде нет.

— Может быть, куда-нибудь отлучился?

— Да ты что?! — удивленно воскликнул Лукьяненко. — Старшина ни пить, ни есть не будет, пока линию не исправит, а ты — «отлучился». Надо доложить командиру… Линия еще не работает?

— До комендатуры связь есть, а к посту — замыкание…

— Тогда я сейчас доложу дежурному, — сказал Лукьяненко, надевая на ботинки кошки. Вот он влез на столб, включился в линию и, вызвав дежурного, сообщил:

— Товарищ дежурный, это я, матрос Лукьяненко с поста. У нас пропал старшина Медведев… Вот так, выехал на линию и нет его, — и Лукьяненко рассказал все, что знал. — Уже пять часов прошло, как он с поста ушел…

С минуту Лукьяненко молчал, а затем Виктор услышал, как его товарищ снова стал докладывать обо всем теперь уже начальнику погранкомендатуры капитану Строеву.

— Сейчас вышлют наряд пограничников с собакой, — сказал Лукьяненко и стал спускаться со столба.


* * *
К шуму винтов своего катера Рябинников привык и даже не замечал его, а сейчас он никак не может сосредоточиться: тарахтение рыбацкого сейнера заглушает все звуки. И все-таки Павел доволен: пусть не так, как он думал, но его идея осуществилась. Погранкатер ноль шестнадцатый идет, пришвартованный к сейнеру. Да, так можно скрытно подойти в любую точку моря.

По палубе прогрохотали чьи-то шаги, и катер закачался на волне свободно, широко.

«Легли в дрейф», — подумал Рябинников.

Шум винтов сейнера начал удаляться, в телефонах вскоре стал слышен только однообразный и в то же время вечно меняющийся голос моря.

«Вот так бы и начать музыкальное произведение — плавно, величаво, чтобы показать спокойное море», — подумал Рябинников, и как-то невольно в могучую песню моря стали вплетаться музыкальные фразы. Слышал он их где-нибудь или они сейчас рождались в его мозгу, — этого Павел сказать не смог бы, но музыка звучала все громче, настойчивее.

Рябинников тряхнул головой, поправил телефоны. Музыка пропала, остался ясный, спокойный голос моря.

«Так я могу еще и композитором стать, — подумал Павел и сам улыбнулся своей мечте. — Ерунда!.. Для этого сколько учиться нужно. А талант?! Вообще-то неплохо бы написать хорошую музыку о море, симфоническую поэму, например…»

Думы не мешали внимательно прослушивать подводный мир. Но все спокойно, подозрительных шумов нет, только поет море свою вековечную песню. Кому? Берегам, ветру или мерцающим в вышине звездам?

Тихо. Ни звука и на катере. Моряки на своих местах, механизмы — на «товсь», а пока — полная скрытность. Радисту запрещено включать передатчик, он должен работать только на прием, гидроакустик тоже несет вахту лишь на шумопеленгаторе.

Наверху командир, боцман, вахтенный сигнальщик внимательно осматривают море каждый в своем секторе. Но море спокойно. Невдалеке берег, припала к воде черная громада Белого мыса. Днем его известняковые обрывы действительно белые, а сейчас ночь скрыла все краски. Далеко за мысом голубыми зарницами мелькают огни электросварки на строительстве Мергуевского комбината. Вспыхивают голубые огоньки и на поверхности моря: то плеснет волна, то выпрыгнет рыбешка, и сразу же появляется всплеск холодного огня.

Боцман наклоняется к уху командира, говорит шепотом:

— Может быть, она сегодня и не появится?

— Днем корабли дальнего дозора засекли лодку, идущую к нашим берегам, — тоже шепотом отвечает капитан-лейтенант. — На заставе сегодня все на ногах, командир отряда прибыл… Что-то ожидается.

И снова тишина повисла над катером, над морем, лишь слышен легкий плеск волн о борт корабля.

А время идет. Вот уже и ручка ковша Большой Медведицы протянулась к зениту; еще до утра далеко, но темнота стала редеть, словно чем-то разбавленная.

— Товарищ командир, — прозвучал в телефонах доклад Рябинникова, — слышу сигналы!..

— Какие?

— Две точки, пауза, две точки, снова пауза и опять две точки.

— Пеленг?

— Семьдесят…

«Ближе нас к берегу», — подумал командир.

— Расстояние не больше пяти-шести кабельтовых.

— Что предполагаете?

— Похоже… работает излучатель подводной лодки, — доложил Рябинников.

— Так!.. Слушать внимательно!

— Есть!

И снова тишина, напряженная, словно предгрозовая, тишина. Проходят десять томительных минут, и опять гидроакустик докладывает:

— Принял такие же сигналы. Пеленг тот же, расстояние то же. Уверен, что подводная лодка кому-то дает настройку. Разрешите взять контакт?

— Слушать внимательно!

Ровно через десять минут все повторилось.

«Да, на подлодке кого-то ожидают и дают настройку», — подумал капитан-лейтенант и отдал приказание:

— Установить контакт!

— Есть!

Заурчал в моторном отсеке генератор, засветился экран индикатора, всевидящие волны прорезали глубину моря. И вот на экране электронный шарик словно взорвался, в телефонах прозвучало звонкое, с металлическим оттенком эхо.

— Есть контакт! Подводная лодка! Пеленг — семьдесят один градус, расстояние — пять с половиной кабельтовых.

— Ясно! Радист, радиограмму в базу! Заводить моторы! Боцман, подготовить глубинные бомбы! — стали поступать одно за другим распоряжения. — Будем прижимать ее к берегу, на мелководье!..


* * *
Павлу Медведеву показалось, что кто-то рядом с ним застонал, и он с усилием открыл глаза. В голове шумело, все тело ныло. Хотел повернуться и не смог. Опять кто-то рядом застонал, но теперь Павел понял, что стонет он сам.

— Да прикончите его! — глухо, как через стенку, услышал старшина чей-то хриплый голос. — И зачем вы с ним связались?

— А что мне было делать? — ответил другой голос, почему-то показавшийся Медведеву знакомым. — Он проверял каждый столб и сейчас как раз работал бы в овраге. Кто знает, удалось бы нам пройти мимо него незамеченными или нет…

— Там нужно было с ним разделаться.

— Рядом погранкомендатура, пойдут пограничники с собакой, обнаружат труп — вот и тревога. А так — все в порядке: ушел человек на линию, задержался или отлучился куда-нибудь. Ни у кого никакого беспокойства. Если хватятся, так днем, а к этому времени мы все уже будем на месте. Прикончить его всегда успеем. Сейчас шум поднимать не следует, да, кроме того, у меня кое-какие планы есть.

— Туда забрать хочешь?

— Здесь тоже люди нужны… Посмотрим. Он еще часов пять-шесть проваляется, да если и очнется — никуда отсюда не денется… Ну, отдохнули, будем двигаться в путь?

— Обождите, — прервал его хриплоголосый. — Нужно здесь обо всем договориться. Значит, идем по дну оврага. Немного не доходя до линии железной дороги, сворачиваем вправо и следуем до станции. Так?

— Да, я вас провожу до поворота, укажу тропинку и сам возвращусь.

— На подлодку и подальше от опасностей? — ехидно спросил первый.

— Я свое дело сделал, — уклончиво ответил его собеседник.

— Ладно, не будем сейчас спорить… Ну, а если кто-либо попадется в пути?

— Заслонов здесь никаких нет. Случайные прохожие тоже редки, да они могут и не обратить внимания. На всякий случай линию связи между погранкомендатурой и постом я вывел из строя. Пока суть да дело, вы успеете дойти до станции как раз к приходу поезда. На стройку ежедневно прибывают сотни людей со всех концов страны, так что на вас никто внимания не обратит. До Мергуево оттуда — пять минут хода. Улица Ленина, пятьдесят два. У забора оставите груз и сразу же сюда. Прибыть к половине четвертого. С четырех лодка будет давать сигналы. Все.

Наступила тишина. Медведев уже хотел было открыть глаза и повернуть голову, но снова раздался знакомый голос:

— Ну, что задумался?

— Думаю, все ли предусмотрено, — отрывисто ответил его собеседник. — Я привык работать наверняка.

— И здесь вы действуете наверняка.

— А если мы наскочим на кого-нибудь?

— Верьте мне, все предусмотрено. Через некоторое время вас ждут почести, деньги и слава. Предупреждаю: разговаривать только по-русски, оружие пускать в ход лишь в самом крайнем случае. Обувь раствором все обработали? Хорошо. Пошли…

Темные тени запрыгали по серому потолку, свет стал удаляться. Что-то стукнуло.

— У вас тайники, как в египетских пирамидах, — донесся до Медведева голос.

— Осваиваем опыт прошлых поколений. Неплохо получилось? Нажал рычаги — и выход свободен. По моим чертежам… Когда стали отходить, начали взрывать все подряд. Я и предложил под шумок этот тайник оборудовать и, как видите, пригодилось…

Свет погас. Пахнуло свежим воздухом, опять что-то стукнуло, и наступила тишина.

Старшина с усилием сел, сжал руками тяжелую, точно чужую, голову.

«Где это я? Что со мной?» — думал он.

Понемногу сознание возвращалось к нему. Вспоминались разговор на посту, замыкание на линии, охотник, протянутая рука в перчатке… Дальше, что же дальше? — мучительно думал Медведев.

Усилием воли он напрягал память, но последнее, что он мог вспомнить, это охотник и протянутая рука. А затем стон, чьи-то голоса, один из которых казался знакомым, темные тени на сером потолке.

— Охотник… Что же со мной случилось? Охотник… Да ведь это же голос охотника! — мелькнула мысль, и старшина вскочил на ноги. Он бросился бежать в темноту, но споткнулся и шлепнулся на что-то мокрое. Снова вскочил, крепко ударившись головой о железный прут…

— Спокойнее!.. — подумал старшина. — Так и голову расшибить можно. Эх, если бы свет был!..

Старшина не курил и, хотя знал, что с собой спичек нет, все же похлопал по карманам. Что это! Ба! Фонарик!.. Как он мог забыть про него! Ведь, вылезая в последний раз на столб, он переложил его из сумки в карман. Да, а где же сумка, карабин, мотоцикл?

Медведев включил фонарик и осмотрелся. Он находился в продолговатом полусводчатом помещении, один конец которого сильно понижался, внизу блестела вода. Старшина подошел к стене, стукнул в нее ногой. Удар был глухой, точно по огромной скале.

— Железобетон… Как же я попал сюда? — и он снова стал вспоминать, напрягая память. — Охотник… Значит, он что-то со мной сделал и притащил сюда. Но куда?.. Где я сейчас?..

Старшина снова подошел к стене, стал внимательно осматривать ее.

— Да, железобетон… Вот и следы остались от опалубки, и прутья арматуры в раковинах видны.

«Когда стали отходить, начали взрывать все подряд, вот я и предложил этот тайник оборудовать…», — вспомнились недавно услышанные им здесь слова. — Да ведь это в бухте, там, где фашисты хотели порт строить!.. Так вот что таится под глыбами взорванного бетона! «И, как видите, пригодилось!» — вспомнил старшина конец фразы. — Значит, враги проникли сюда, наверное, со стороны моря, а сейчас вышли в овраг, чтобы добраться до стройки и там… может быть, взорвать ее!.. Но «охотник» сказал, что вернется в этот тайник… Подстеречь и схватить его… А те тем временем могут наделать бед прежде, чем их найдут. Нет, нужно вырваться из этой западни! — решил старшина.

Он стал внимательно осматривать стены, но нигде не было ничего похожего на дверь или выход, не было даже ни одной щелочки — монолит. Только в одном месте, в углу, стена была сложена из угловатых бетонных глыб. Но они, по-видимому, связаны намертво: из каждой торчали толстые металлические стержни. Павел нажал плечом на одну из глыб, но она даже не шевельнулась.

— Но ведь те как-то вышли отсюда? — думал старшина.

И он снова и снова тщетно осматривал каждый сантиметр своего убежища: кругом глухая монолитная стена и огромные бетонные глыбы в углу. Закончив исследование стен, старшина огляделся. Под ногами на земле в беспорядке валялись какие-то ящики, мотки провода, раскрытый чемодан, из которого тоже выглядывали проводники…

Ему вспомнилась фраза: «Как в египетских пирамидах…» Значит, есть потайной выход! Но где? Старшина стал нажимать плечом по очереди все глыбы, стучать в них ногами, но безрезультатно. Обессилев, он присел на выступ.

— Тайник египетских пирамид разгадывают сотни лет, а я хотел сразу, — мелькнула мысль. Но он тут же вскочил:

— Ведь они пошли на нашу землю… Затеряются среди толпы и тогда… Сколько людей может погибнуть от их рук! И о них знает только он, старшина Медведев! Нет, отсюда нужно выбраться, он должен отсюда выбраться!

И снова Медведев с остервенением нажимает на глыбы, пытается сдвинуть их с места, и снова обессиленный садится на камни.

— Западня!..

Чтобы не разряжать батарейки, Павел выключил фонарик и снова очутился в непроницаемой темноте. Но что это? В герметически закупоренную бетонную пещеру откуда-то проникает слабый свет. Старшина поднимается и тихонько идет на него. Свечение то усиливается, то слабеет, и одновременно слышится шум, похожий на вздох огромного животного.

— Да ведь это же море! — восклицает Медведев и включает фонарик. Желтоватый луч падает на слегка волнующуюся воду. Время от времени под напором воды из бетонных расщелин вырывается воздух, и от этого кажется, как будто кто-то вздыхает.

Медведев снова погасил фонарик, и вода сразу же зажглась голубоватым сиянием. Сколько раз любовался раньше старшина свечением моря! В темные летние месяцы и ранней осенью воды моря заселяют мириады крошечных организмов — ночесветок. Чуть тронь воду — и загорится она холодным голубым огнем. Пройдет ли корабль — кажется горит позади него море; пронесется рыбка — словно огненнаястрела промелькнет; плеснет вода о камень — весь заискрится он; опустишь руку в воду — и рука горит… И никогда не думал старшина, что свечение моря сослужит ему такую службу.

— Раз вода светится, значит, есть выход в открытое море, — думал он. — А здесь не должно быть глубоко — от силы семь-восемь метров…

Недолго раздумывая, старшина вошел в воду и нырнул. Бетонная стена, освещаемая голубым сиянием, уходила все ниже и ниже; все глубже уходил и Медведев. Воздух кончился, гулко забилось сердце.

«Неужели не вынырну?» — мелькнула мысль, и старшина с еще большей энергией заработал ногами и руками.

Но стена оборвалась. Старшина отплыл в сторону и пошел вверх. Воздух! Глубоко вдохнул и огляделся.

«Так и есть, в бухте!.. Куда теперь? На пост? Десять километров… В погранкомендатуру? Еще дальше. Пока добежишь, они скрыться могут… За ними! Нагоню около станции. Охотника я знаю… Люди помогут задержать…» — и старшина быстро поплыл к берегу.


* * *
Вскоре Лукьяненко и Попов увидели впереди яркий огонек. Он приближался, и вот к ним подошла группа пограничников. Сержант, идя впереди, освещал дорогу электрическим фонариком. Позади него солдат вел на поводке собаку.

— Ну, так куда же делся старшина? — спросил сержант у Лукьяненко.

— Не знаю. Вышел с поста после обеда, один раз позвонил и затем как сквозь землю провалился…

— Ничего, разыщем, — успокоил сержант матроса. — У нас он был на мотоцикле, значит, если идти по следам мотоцикла, то они должны привести к старшине. Ведь так?

— Конечно! — подтвердил Лукьяненко.

— Следы идут дальше, — сказал он, показывая на ребристый отпечаток на дорожке.

— А может быть, это он ехал в комендатуру? — спросил Лукьяненко.

— Вот тот след, — показал сержант. — Видите, он не так ясен и затерт новым следом. Пошли!.. А вы, — повернулся он к Попову. — Продолжайте искать повреждение.

След мотоцикла, не прерываясь, тянулся почти до самого холма. Лукьяненко часто терял его, особенно когда машина шла не по тропинке, а съезжала на траву, но сержант и здесь не сбивался с пути.

— Вот здесь мотоцикл стоял, прислоненным к столбу, затем старшина повел его назад уже руками, — сказал сержант.

— Как вы узнали? — спросил Лукьяненко.

— Во-первых, отпечаток шин не такой четкий, значит, мотоцикл был без груза, кроме того, рядом отпечатки следов. У этого столба он снова стоял…

Так от столба к столбу тянулся след мотоцикла и у каждого столба он останавливался.

— Это старшина проверял линию, — догадался Лукьяненко.

Вдруг след резко поворачивал в сторону и исчезал в кустах. Пройдя десятка два метров, пограничники увидели мотоцикл, лежащий на боку. За соседним кустом они обнаружили и карабин. Но старшины нигде не было. Человек как в воду канул.

— Ну, Рыбаченко, теперь на тебя надежда, — сказал сержант солдату с собакой. — Пускай на след свою Альфу.

К сидению мотоцикла была привязана сумка, в которой находился инструмент старшины и его брезентовые рукавицы. Рыбаченко дал собаке понюхать рукавицы, затем вывел ее к столбам и ослабил поводок. Альфа пошла по следу и скоро привела к столбу, у которого пограничники уже были. Собака покружилась около столба, затем села и стала смотреть на своего провожатого, словно спрашивая его: ну, что же теперь делать, где искать?

— След пропал, — сказал Рыбаченко.

— Куда же он делся? — удивленно спросил сержант. — Не на вертолете же улетел старшина.

Он зажег фонарик и стал внимательно осматривать землю.

— Все ясно. Из этих двоих кто-то кого-то понес. Видите, как глубоко нога вдавилась в землю, — показал сержант на отпечаток следа. — Но кто же кого нес? Старшина во что был обут, в сапоги?

— Нет, в ботинки, — ответил Лукьяненко.

— Это след сапог, значит, несли старшину. Но куда? Рыбаченко, выходите на след, — распорядился сержант.

Альфа легко взяла новый след и, натягивая поводок, повела солдата в сторону, в кусты. Все поспешили за ней. Вот собака остановилась, обнюхала траву. Сержант осветил землю.

— На этом месте человек отдыхал. Здесь сидел он, а здесь лежала его ноша. Пошли дальше…

Собака снова повела по следу, пограничники устремились за ней.

След привел их к оврагу, потом вывел к бухточке, и вот Альфа остановилась перед глыбами взорванного железобетона, из которых торчали изогнутые, коричневые от ржавчины металлические стержни. Собака подошла к одной из глыб, понюхала землю и словно чем-то обеспокоенная, заскребла по камням, а затем села и стала смотреть на своего проводника.

— Уж не под камни ли залез этот тип вместе со старшиной? — Спросил один из пограничников.

— Здесь и мокрица не пролезет, не только человек, — ответил сержант и предостерегающе поднял руку: — Тихо!..

Со стороны моря послышалось чье-то тяжелое сопение, шаги, и вот с камней спрыгнул человек.

— Стой! — негромко прозвучал окрик. — Руки вверх!

Человек остановился, затем поднял руки.

— Да это я, свой!..

— Товарищ старшина?! — воскликнул Лукьяненко.

— Как вы сюда попали? — спросил сержант.

— Эти типы чем-то оглушили меня и затащили в тайник…

— Какой тайник?

— Здесь, под этими глыбами… Об этом после расскажу. Нужно их задержать!..

— Расскажите, пожалуйста, по порядку! — прервал Медведева сержант.

Старшина кратко рассказал все, что слышал в тайнике.

— Обувь у них обработана каким-то составом так что собака след не возьмет. Они хотят доставить какой-то груз в Мергуево, оставить его на улице Ленина около дома № 52, а затем к половине четвертого возвратиться к тайнику, «Охотник» придет раньше…

— Товарищ Лукьяненко, вы все слышали? — спросил сержант.

— Так точно!

— Тогда быстро на линию, подключитесь к проводам и передайте все дежурному погранзаставы.

— Есть!

— Скажите, что мы их сейчас нагоним! — добавил старшина.

— Не надо! — возразил сержант. — К тем двум меры будут приняты — около станции есть наши люди. Если пойдем по следу, можем упустить «охотника», а он, мне кажется, здесь самый главный.

— Да, пожалуй! — согласился старшина.

— Мы его обождем здесь.

— Точно, он придет только сюда! — подтвердил старшина.

— Идите докладывайте! — распорядился сержант, и Лукьяненко сразу же исчез в темноте. Скрылись за бетонными глыбами, словно растаяли, и пограничники. Вместе с ними стал дожидаться «охотника» и Медведев.


* * *
Андрей Подгорец сразу же подружился с новым каменщиком Юрием Иванченко. И даже трудно сказать, что их связывало: если Андрей был, что называется, рубаха-парень — веселый, общительный, любитель и посмеяться, и пошутить, и за девушками поволочиться, и сто граммов пропустить, — то Иванченко вел себя скромно, говорил мало, все свободное время проводил с книжкой. Может быть, их сдружило то, что оба они только что демобилизовались из армии?

Трудно сказать, но, во всяком случае, они стали друзьями, и Юрий даже переселился на квартиру к Подгорцу.

Работы на стройке все расширялись. Вскоре бригаду Артема Семенисова перевели на постройку сооружений около ствола шахты. Все хорошо, да вот беда — темпы кладки в бригаде такие, что шоферы не успевают камень подвозить.

— Погрузка тормозит, — оправдывались водители. — Один транспортер сломался, скоро ли вручную набросаешь!

— Давайте, братцы, возьмем на буксир грузчиков! — воскликнул Подгорец. — Поеду один рейсик сделаю, помогу грузить. Быстрее дело пойдет!

Конечно же, и Юрий увязался за своим другом. И вот помчалась машина к карьеру, оставляя за собой белый шлейф пыли. А когда она возвращалась назад, Подгорец около своей квартиры постучал по кабине:

— Остановись, браток! Тут ночью какой-то растяпа уронил несколько камней. Отвезем их.

Машина остановилась. Подгорец быстро подал четыре пиленых камня, вскочил в кузов:

— Поехали!

Один камень каким-то образом свалился около электростанции.

— Ладно, езжай, потом подберу! — сказал Подгорец.

…Каменщики не успели уложить весь камень в стену, как кончился рабочий день. Люди начали расходиться. Вместе со всеми пошел было и Подгорец, но затем он незаметно отстал и, быстро оглянувшись, скрылся за возведенной уже выше человеческого роста стеной. Там он нагнулся и начал что-то делать над только что привезенными камнями, причем он склонился как раз над теми, что были подобраны на дороге.

— Не получается, господин Незаметный? — участливо спросил Юрий Иванченко.

Подгорец вздрогнул, как-то затравленно поднял голову и схватился за карман.

— Спокойно, Вилли Ритман! — властно приказал другой голос. Подгорец оглянулся: позади него стоял широкоплечий мускулистый человек с восточными чертами лица. — Впрочем, пистолет ваш не заряжен. Лучше пройдите к машине.

Подгорец опустил голову и, тяжело передвигая ноги, словно сразу обессилев, побрел к легковой автомашине.


* * *
Все шло обычно. «Охотник» сел на стул, опершись руками на колени, и, злобно поблескивая глазами, процедил:

— Я вам ничего не скажу! А те двое, которых вы тоже, наверное, возьмете, ничего не знают. Это — навоз, рабочие лошади.

— Мы вас ни о чем не спрашиваем, — спокойно ответил полковник Дзюба. — И так все ясно, господин Петер Вульф, или, как вы себя любите называть, Железный Вульф. Выходит, сменили хозяев? В 1943 году вы от нас ускользнули, а теперь…

— За меня отомстят!

— Может быть, вы имеете в виду Вилли Ритмана или Незаметного, который украл документы у Андрея Подгорца? В половине шестого будет и он.

Железный Вульф вздрогнул, глотнул слюну и проворчал:

— Вы о нем еще услышите!

— Вы о ракушечнике, что ли? Вообще-то, вам нельзя отказать в остроумии, ловко придумали — мины под видом строительных камней. «Ракушечник белый, юрского периода»… — повторил полковник текст радиограммы. — Все правильно, и подобран со знанием дела: точно такой же, как у нас в карьере добывают. Размеры тоже строго соблюдены: девятнадцать на двадцать четыре на сорок девять. Стандарт! И начинку в эти камни хорошую вложили. Три мины около ствола шахты, одна — у электростанции. Строительство после этих взрывов надолго затянулось бы. Только обезврежены эти мины у нас в лаборатории. Да, может быть, вы хотите увидеться с командиром подводной лодки Паулем Гофнером? Он предпочел сдачу бесславной гибели у наших берегов при бесполезном ожидании вашего прихода.

— Уничтожите нас — придут другие! — выкрикнул Железный Вульф.

— Может быть, и придут. Правда, вашу берлогу мы уничтожим, а все оборудование ее, так же, как и ваше ружье-радиопередатчик, пойдет на пополнение наших музеев. Что ж, пусть приходят. Чем это кончится — очень хорошо сказал более семисот лет назад Александр Невский. Я думаю, повторять не надо?

Железный Вульф молчал.


* * *
Медведев сидел у стола, установленного на врытых в землю столбах под развесистой акацией. Сейчас старшина чувствовал сильную усталость. Болела голова, хотелось спать. Кроме того, ему не давал покоя вопрос: что с ним сделал «охотник», почему он потерял сознание, как очутился в тайнике?..

На тропинке показался велосипедист, старшина узнал в нем Лукьяненко. Он мчался во весь дух, подскакивая на выбоинах. Подъехав и увидев старшину, матрос широко улыбнулся.

— Порядок, товарищ старшина! — крикнул он, подбегая. — Вот, смотрите, — вытащил он из кармана тоненькую, едва заметную медную проволочку.

— Что это?

— Понимаете, как хитро сделали. Эта проволочка одним концом была замотана за верхний провод, затем шла по крюку в щель столба, оттуда снова по крюку и другим концом закреплена за нижний провод. Вот и пожалуйста, вроде все в порядке — ведь эту проволочку снизу и в бинокль не заметишь, — а линия замкнута… Обнаружил я это недалеко от того места, где вас «охотник» встретил… Что же все-таки произошло? Что он с вами сделал?

— Я и сам не знаю…

В это время из помещения вышли полковник Дзюба и капитан Гридасов. Капитан закурил и глубоко затянулся, а полковник оглядел холмистую степь, приставив руку к бровям, сказал:

— День-то какой, а! Тихо, солнечно, как по заказу!

— Да… Можно подумать, что и природа радуется нашей удаче, — заметил капитан.

— Удача-то удача, а успокаиваться нам не следует. Что бы они там ни говорили, а еще не раз попытаются забросить к нам шпионов и диверсантов, — ответил полковник. — Большая заслуга моряков в удачном исходе операции. Как вы себя чувствуете? — спросил Дзюба, подходя к старшине и Лукьяненко.

— Отлично, товарищ полковник! — вместе ответили они, вставая.

— Здоровье как ваше? — продолжал полковник, обращаясь к старшине.

— Хорошо. В голове шумит немного, а так все нормально, — ответил Медведев. — Разрешите задать вопрос, товарищ полковник? — спросил старшина.

— Пожалуйста, задавайте.

— Я никак не могу сообразить, что со мной этот «охотник» сделал, почему я сознание потерял? Здоровьем, как видите, меня природа не обидела, — развел в стороны свои могучие руки старшина. — Сердце, нервы и все остальное — тоже как по заказу сделаны, а тут — только дотронулся до руки и чуть-чуть концы не отдал. Еле очухался…

— Вы сами у него из кармана этот прибор вынули… Да, да, тот пакет в прорезиненном мешочке с проводничками, — ответил полковник. — Вообще-то устройство этого прибора несложно. Состоит он из небольшой, но очень сильной батареи, прерывателя и катушки Румкорфа, при помощи которой напряжение повышается до нескольких сот вольт. Проводник выводится в перчатку. Сила тока в этом приборе небольшая, убить им трудно, но лишить сознания на несколько часов вполне возможно. И только потому, что у вас сердце и нервы «по заказу сделаны», вы пришли в себя через три часа, а могли бы пролежать и все восемь…

— На какие только хитрости, гады, не идут! — воскликнул в сердцах Лукьяненко.

— Все равно им ничего не поможет, — заключил старшина. — И знаете, товарищ полковник, хорошо бы в их тайник проникнуть так, не взрывая: там должно быть много интересного. Я, конечно, сам не разбирался, не до того было…

— Мы проникнем, обязательно проникнем.


* * *
Утром Лиходеев даже на тренировку не пошел, так ему захотелось узнать, какие же результаты будут у Павла Рябинникова. Дело в том, что недавно местное отделение Союза композиторов взяло шефство над гарнизонным клубом. Побыв на концерте художественной самодеятельности моряков, композиторы и решили поближе познакомиться со многими исполнителями. Среди них был и гидроакустик с погранкатера Павел Рябинников.

— Значит, у вас музыкального образования нет? — спросил композитор, когда Павел закончил игру на пианино.

— Нет.

— Играете вы неважно…

Лиходеев даже подскочил, ему показалось, что такой хорошей игры, как сейчас, он еще никогда не слышал, а тут — неважно! Правда, Лиходеев не так уж часто бывал на концертах, предпочитал их тренировкам в футбол, но все-таки!

— Но если все это на слух… А ну-ка воспроизведите, — сказал композитор и начал насвистывать какой-то грустный мотивчик.

Рябинников сел к роялю и в точности повторил его.

— Хорошо! А ну это, — и он снова засвистел.

Павел повторил и этот мотив.

— Однако вы обладаете незаурядными способностями. Я с вами на днях еще раз позанимаюсь, но думаю — вам нужно учиться!..

— …Ясно?! — воскликнул Лиходеев, когда друзья вышли из клуба и направились к гавани. — Учиться надо!

— Так-то оно так, — нерешительно заговорил Павел, хотя совет друга его очень обрадовал, — только и гидроакустиком мне нравится.

— Гидроакустики найдутся, скоро опять к нам пополнение придет, а вот музыкантов не так уж много, — с таким убежденным видом знатока изрек Лиходеев, что Павел невольно улыбнулся.

…Снова мчится катер в морском просторе, рассекая острым форштевнем волны, трепещет на Флаг-штоке флаг пограничных войск.

Павел — в радиорубке. Включена аппаратура, и певучий голос моря звучит в телефонах. Перекатывает волна камни у берега, плещутся гребни валов, сплетаясь в чарующую музыку моря.

Море поет… И в душе у Рябинникова тоже звучит песня, песня моря. Слышится в ней дыхание волн, ровный рокот двигателей своих кораблей, — спокойно, величественно. Диссонансом врываются тревожные ноты. Что это? Вражеская подлодка пробирается к берегам? Крадутся диверсанты на берег? Но вот раздаются могучие звуки. Идут катера пограничников. Звук ширится, растет, в нем слышится победа.

И снова ровно вздыхает море, и в этих звуках ощущается уверенность в своих силах, непреклонность.

«Написать бы все это, — думает Павел. — Нет, не сейчас, а когда выучусь».

Выучусь… А служба? Но ведь можно и служить, и учиться, быть музыкантом и гидроакустиком!.. И он плотнее надвигает телефоны на уши, внимательно вслушивается.

Катер стремительно разрезает волны, а море поет, поет…


Это считают легендой…

У восточных берегов Крыма над водой возвышается причудливая группа скал. Среди них выделяется одна. Глянешь на эту скалу издали — корабль. А если еще бьет в серый камень крутая черноморская волна, кажется — идет корабль полным ходом по неведомому курсу, разбрасывая в стремительном беге брызги и пену. Да и зовется скала Эльчан-Кая — Корабль-Камень.

Проходят века, и все так же неподвижно стоит Корабль-Камень, все так же разбиваются об него штормовые волны. Но прибрежные рыбаки рассказывают, что однажды ожила каменная громада, ринулась на корабль врагов, захвативших крымскую землю, и потопила его. Находятся и очевидцы этого. Впрочем, многие считают это легендой.

А ведь в этих рассказах не все вымышлено…


* * *
В восточном углу бухты — импровизированный причал. Большая, с облупленными бортами баржа затоплена, и на палубе ее сделан дощатый настил. Около причала группа катеров. Они только что пришли с моря; матросы наводят порядок на палубах и в отсеках, принимают горючее, пополняют боезапас. С моря идут волны зыби — отголоски недавно промчавшегося шторма, они гулко бьются в скулу затопленной баржи, подбрасывают катера и у берега рассыпаются белой пеной прибоя.

На носу баржи-причала, на кнехте, сидят командир катера старший лейтенант Чугай и боцман Ярош. В руках у Яроша толстый том лоции Черного моря и карта.

— Понимаете, товарищ командир, они даже не подумают об этом, — волнуясь, говорит боцман, и его круглое, всегда довольное лицо расплывается в широкой улыбке. Несмотря на суровые военные годы, боцман всегда жизнерадостен, весел, и даже отпущенные за последнее время усы не придают серьезности его лицу. — Я же знаю эти места как свои пять пальцев, сколько раз мимо проходили…

Николай Ярош до войны работал боцманом на мелких судах каботажного плавания и, действительно, прекрасно знал каждый метр побережья.

— А время сейчас какое! — продолжал Ярош. — Смотрите, только у берегов чисто, а в море всегда туман держится. Мы раз — и в туман. Ищи тогда ветра в поле!..

Казалось, все складывается в пользу доводов боцмана, но командир, еще и еще раз перечитывая страницу лоции, отчеркнутую острым ногтем боцмана, внимательно рассматривал карту.

— А если нас обнаружат? — спросил он.

Боцман снял фуражку и потер ладонью лысину. На минуту лицо его стало озабоченным, а затем снова озарилось улыбкой.

— Рискуем, конечно, — сказал он. — Но ей-богу не обнаружат. А зато мы им всыплем! — и Ярош ударил кулаком по борту затопленной баржи.

Чугай встал. Он с минуту стоял молча, смотрел, как набегающие с моря волны пружинисто подбрасывают катера, на моряков своего катера, делающих приборку на корабле. Вправе ли он рисковать их жизнью? Конечно, предложение боцмана дельное. Чугай еще и в довоенное время, да и во время войны, несколько раз проходил мимо скалы Эльчан-Кая — Корабля-Камня, и тогда его поразило сходство одного островка с кораблем. «Возможно, и в самом деле прав боцман, — думал Чугай, — действительно, катер может около этой скалы остаться незамеченным и как только появится вражеский корабль — атаковать его…»

— Посоветуюсь с командованием, — решил Чугай и направился к санаторному городку, где сейчас помещался штаб.


* * *
— Сегодня мы идем в дальний дозор, — начал старший лейтенант Чугай, когда катер, отойдя на почтительное расстояние от берегов, заглушил моторы. — Вы знаете, что в ночное время корабли противника в море не выходят…

— Наши торпедные катера и торпедоносцы отучили, — вставил старшина группы мотористов мичман Головнев.

— Но днем, — продолжал командир, — держась мелководья, под сильной охраной катеров транспорты курсируют, вывозят с нашей земли награбленное добро. Поэтому командование поставило перед нами задачу: скрытно подойти к Эльчан-Кая…

Боцман удовлетворенно крякнул и, сняв фуражку, привычным жестом погладил ладонью лысину.

— Остановиться там и при появлении кораблей противника атаковать их и уничтожить.

Командир замолчал, молчали и моряки.

— От нас требуется величайшая осторожность, скрытность и четкость действий. Радиостанция должна работать только на прием…

— Есть! — ответил радист.

— Моторы — всегда в полной готовности…

— Ясно! — сказал мичман Головнев.

— Оружие — на взводе!

— Будет исполнено! — гаркнул боцман.

— Погода нам благоприятствует: ветров сейчас нет, над морем даже в дневное время стоит туман. Так что после атаки мы можем скрыться в нем…

Действительно, последние дни туман стойко держался над морем. Ночью он густел, затапливая прибрежные скалы, заползал в бухты; утром начинал понемногу рассеиваться, отходить от берегов, однако и днем белая завеса скрывала дали.

Вот и сейчас, хотя время было еще раннее, лишь недавно опустились сумерки, но туман уже жался к самым берегам. Вскоре в слабом свете звезд стали видны только горбатые вершины выступающих мысов, затем скрылись и они. Пропали и звезды, и корабль остался один, отрезанный от остального мира плотной стеной тумана и ночной темноты.

Время тянется медленно. Катер, экономя горючее, идет средним ходом. Ведь предстояло идти в пункт, который лишь на немного ближе радиуса действия корабля. Чугай, не спуская глаз с компаса, ведет катер точно по заданному курсу, но все же беспокоится. Хотя девиация компаса проводилась недавно, но, находясь под постоянным влиянием металла, прибор мог дать дополнительное отклонение и тогда попробуй найди одинокие скалы в сплошном тумане да еще ночью, когда видимость ограничена несколькими метрами. А ждать утра — значит дать себя обнаружить.

Все дальше и дальше уходит корабль. Ровно работают механизмы. Все на своих местах, и хотя на катере смены нет и каждый понимает, что вахту, наверное, придется нести целые сутки, а может быть, и больше, моряки спокойны. Знает и командир, что люди не подведут, выдержат.

Чугай все чаще и чаще поглядывает на карту. Согласно прокладке скалы должны быть где-то здесь. Но где? Ходить переменными галсами и искать их? Но недалеко берег, враги могут услышать гул моторов и насторожиться. И старший лейтенант дает команду:

— Стоп моторы!

Катер еще несколько минут шел по инерции, затем остановился. Над морем повисла тишина, и все же из густого тумана доносились какие-то звуки, похожие на пыхтение далекого паровоза или на шум порывистого ветра в лесной чаще.

Начинался рассвет. Сначала бледно-фиолетовые блики упали на воду, затем туман стал наливаться желтизной, белеть, и вскоре катер стоял словно под матовым куполом. Но купол этот был неустойчив, он под влиянием каких-то неведомых сил изменялся, ширился, и неожиданно вверху показался клочок бледно-голубого неба. И так же неожиданно из тумана, метрах в трехстах от корабля, показались неясные очертания скал.

— Они! — шепотом воскликнул боцман.

Заведен один мотор. Он работает под глушителем, но и то кажется, что гудит слишком громко. Чугай ведет корабль к восточной скале. Вот и она. Боцман выбрасывает за борт кранец, и катер тихонько тыкается скулой в серый камень. Небольшие волны наката, идущего с моря, разбиваются о камень, шевелят длинные нити водорослей. Забегая в небольшую расщелину, они как бы тяжело вздыхают; эти-то звуки и слышались ночью.

Катер между тем не стоит на месте. Волны и течение относят его в сторону. Нужно как-то его удержать. Боцман прыгает почти на отвесную скалу и, с трудом найдя опору для ног, подтягивают катер.

— Теперь нам нужно замереть… — говорит командир.

Туман расходится, тает. Белесые струйки его ползут по воде и бесследно исчезают в воздухе; сквозь волнистую завесу пробиваются первые лучи солнца. Стена тумана отодвигается в море и застывает в отдалении.

— Миль пятнадцать до нее будет, — на глаз определяет командир. — Двадцать — двадцать пять минут хода. Если обнаружат корабли, то еще успеем от них ускользнуть, но если самолеты… — и Чугай смотрит на пулемет. Основная огневая мощь катера — торпеды; вступать же в единоборство с самолетами, имея против них только пулемет, почти безнадежно…

«Да, если обнаружит авиация — туго нам придется», — мелькает мысль.

Как медленно тянется время! Кажется, что солнце еле-еле движется по небосклону. Однако движется и начинает ощутимо припекать. Боцман, который недавно поеживался от холода скалы, проникающего сквозь бушлат, сейчас расстегивает несколько пуговиц. Накаляются и борта катера, в машинном отсеке становится трудно дышать. Но бдительно несут вахту моряки, каждый наблюдает в своем секторе за морем и воздухом, за недалеким берегом.

В море пустынно, словно катер стоит не на оживленной морской дороге, соединяющей порты Черного и Азовского морей, а где-нибудь в заброшенном уголке земного шара. Изредка только слышен гул пролетающих в стороне самолетов, да во второй половине дня промчался на запад между скалой и берегом небольшой катерок.

— В Феодосию, наверное, пошел, — решил командир.

Такого длинного дня, пожалуй, никому из членов экипажа катера еще не приходилось пережить. Уже клонится голова от непрерывного напряжения, слипаются распухшие веки, кровь тугими ударами стучит в висках; уже все передумано, все вспомнено, а день все тянется и тянется. И в море — ни дымка, ни силуэта.

«…Что же делать? — думал Чугай, когда солнце скрылось за горизонтом и туман стал снова надвигаться на берег. — Возвращаться в базу? А с чем? Доложить, что был сутки у вражеских берегов и ушел не солоно хлебнувши… Остаться еще? А выдержат ли люди?» — и он посмотрел на суровые усталые лица моряков. А то, что все сильно устали, видно хотя бы по тому, что даже обычных шуток на корабле не слышно.

«Выход только один, — решил Чугай, — остаться еще на сутки. Люди выдержат да, кроме того, за ночь немного отдохнут»…

Вахту распределили по два человека: один для наблюдения, другой — удерживает катер, чтобы его не отнесло от скалы. Свободные от вахты люди заснули, склонил голову около штурвала и командир, однако и в беспокойной дремоте он чутко прислушивался к окружающим звукам. Вот до его слуха из радиорубки долетели звуки морзянки.

«Радист что-то принимает», — подумал он.

Из радиорубки показалась голова радиста.

— Товарищ командир! — негромко позвал он. — Катер вызывает береговая рация.

«Беспокоятся о нас», — подумал Чугай, и в душе его потеплело, усталость словно исчезла. Ведь вот и далеко от родных берегов, а все-таки вместе с друзьями, товарищами. Да и не только невидимыми радиоволнами связан с ними, но и сердца вместе.

— Еще раз запрашивает! — доложил радист. — Требует ответа…

«Вот задача, — думал Чугай. — Ответить? Могут запеленговать, и тогда вся операция пойдет насмарку, да и в дальнейшем такое естественное укрытие, как Эльчан-Кая, нельзя будет использовать. Отойти в море и там дать ответ? А горючее? И так его едва хватит на возвращение в базу. Если же придется маневрировать? Нет, будем стоять здесь!..»

— Принимать все и докладывать мне, — распорядился он. — Передатчик не включать!

Прошло несколько минут, снова послышалось попискивание принимаемых сигналов. Затем радист передал бланк, на котором было написано: «Сообщите свое местонахождение». И на этот запрос Чугай решил не отвечать.

Ему очень хотелось сообщить командованию бригады, товарищам о том что он жив, что решил остаться у Эльчан-Кая еще на одни сутки. Он представлял, как сейчас у оперативной карты собрались командир бригады, начальник штаба, командир дивизиона, как они поминутно звонят в радиорубку и задают все один и тот же вопрос: «Нет ли ответа от сто двадцать четвертого?» И, пожалуй, никто еще не высказал страшную догадку, что катер Чугая погиб, но у всех эта мысль жжет мозг. Ведь вот так же несколько месяцев назад ушли на задание и не вернулись два катера, и только потом разведка донесла, что они погибли в неравном бою с кораблями и самолетами противника. Хотелось, очень хотелось Чугаю дать весточку о себе, но…

«Через сутки, а может быть, и раньше сообщу, а сейчас нельзя», — твердо решает он.

…К утру подул легкий ветерок. Старший лейтенант боялся, как бы ветер не разогнал туман, но белесая пелена все так же держалась над морем и даже стала как будто немного ближе. Но появилась зыбь, а с ней и новые трудности. Нужно было смотреть, чтобы волны не ударили катер о скалу, и особенно беречь консоли — направляющие рельсы торпедных аппаратов. Моряки чувствовали себя бодрее, но все же усталость брала свое.

Перед обедом с запада послышалось прерывистое завывание моторов, и затем Ярош заметил летящий на небольшой высоте самолет.

— «Фокке-Вульф», — определил боцман. — Разведчик.

Самолет приближался. Вот он пронесся немного севернее скалы и ушел в сторону Керченского пролива. Вскоре самолет показался снова. На этот раз он пролетел прямо над головой и скрылся на западе.

— Кажется, не заметил! — облегченно вздохнул Ярош и вытер тыльной стороной ладони лоб.

Да, пожалуй, даже с воздуха трудно заметить серый катер, прилепившийся к серой скале. Все блестящие части на нем закрашены или покрыты брезентом, мачты сняты, люди находились в рубке, а те, что были на камнях и удерживали катер, прижались, почти слились с каменной глыбой.

Прошло еще около двух часов. Солнце перевалило через свою самую высокую точку и стало медленно-медленно спускаться к горизонту.

— Корабль! — крикнул Ярош.

Чугай взял у него из рук бинокль и в поле, очерченном полукружиями стекол, сразу же увидел мачты большого сухогрузного корабля.

«Наконец-то!» — мысленно воскликнув он.

Корабль приближался. Вот рядом с ним несколько мористее показались мачты еще трех небольших кораблей.

«Катера охранения», — решил Чугай и тихонько скомандовал:

— Проверить готовность всех механизмов!


* * *
Спокойно на вражеском корабле. Команда чувствует себя в полной безопасности: море словно застыло, берег близко, недавно пролетел самолет-разведчик, а рядом — катера охранения. Вот уже и Крымские горы остались на горизонте, уходят назад белые дома Феодосии, впереди — холмы Керченского полуострова, на фоне их поднимаются причудливые скалы Эльчан-Кая…

И вдруг словно ожили неподвижные камни: от них, едва видимый в белых бурунах брызг и пены, прямо на корабль мчится катер. Прозвучал сигнал боевой тревоги, но поздно — протянулся пузырчатый след выпущенных торпед. Высоко в небо взметнулись от одновременно громыхнувших двух взрывов столбы дыма и водяной пыли, а когда они рассеялись, стал виден накренившийся на бок, медленно оседающий в воду транспорт…

…Катер выскочил из-за носа тонущего корабля и взял курс к виднеющейся вдали полоске тумана. Наперерез ему ринулся катер противника. Боцман быстро проверил ленту, щелкнул затвором и развернул турель. Вторя рокоту моторов, затарахтел пулемет. С вражеского катера тоже протянулись бледные в дневном свете трассы пуль.

— Врешь, не возьмешь, — кричал сам себе Ярош, давая очередь за очередью. Вот он откинул пустую ленту, быстро вставил новую, но вдруг охнул и медленно опустился на палубу. Чугай обернулся только на миг и сразу понял, что произошло.

— Радист, к пулемету! — приказал он.

Выключив станцию, радист выскочил из рубки, немного оттащив в сторону боцмана, поправил ленту и, как только в прицельное кольцо попал вражеский корабль, изо всей силы, словно это помогало пойти пулям в цель, нажал спусковые крючки. Когда он, выпустив несколько длинных очередей, поднял голову, вражеский катер безжизненно качался на волнах, а из пробоин в правом борту вырывались бледные струйки дыма. Второй катер, бросившийся было в погоню, далеко отстал — сказывалась разница в скорости.

Чугай время от времени посматривал на небо: в любую минуту могли появиться вызванные с катеров охранения самолеты. Но горизонт был чист.

Близко спасительная полоса тумана. Катер скрывается в ней и затем стопорит ход. Мичман Головнев и командир сразу же подбегают к Ярошу. Левый бок у него в крови, тонкая струйка крови сбегает изо рта. Лицо боцмана, всегда улыбчивое, сейчас было серьезным, строгим, даже торжественным.

Головнев приложил ухо к груди и радостно воскликнул.

— Жив! Сердце бьется!

У боцмана оказалось пулевое ранение в грудь. Мичман Головнев с помощью мотористов стал делать перевязку.

— Товарищ старший лейтенант, базовая рация просит сообщить место нахождения, — опять доложил радист.

— Передайте: атакован и потоплен вражеский транспорт, повреждений нет, следую в базу, имею на борту раненых, — распорядился командир.


Последний рейс

Шторм стихал. Казалось, что все шло по-прежнему, но по тому, как корабль взбирался на крутые гребни валов, а затем неторопливо съезжал вниз, как ветер, стуча брызгами о стекла ходового мостика и разбрасывая хлопья пены, вдруг неожиданно пропадал на несколько секунд, чувствовалось, что сила шторма шла на убыль.

Это понял и Василий Григорьевич Искрич, капитан парохода «Байкал». Он несколько минут смотрел с мостика за борт, а оттуда, из густой темноты, как громадные звери, поднимались тяжелые гребни волн, переваливались через фальшборт[1], разливались по палубе, бурля среди снастей. Нет, это уже не те волны, что всего несколько часов назад угрюмо бились в борта, выгибая шпангоуты[2], сминая обшивку.

Порыв ветра мазнул брызгами по лицу, забрался под реглан.

Поеживаясь от сырости, Василий Григорьевич удовлетворенно подумал:

«Стихает!.. Пожалуй, можно на курс ложиться…» — и скомандовал рулевому:

— Курс — норд!

Рулевой начал поворачивать штурвал и, когда стрелка компаса задрожала около ноля, капитан подошел к столику с разложенной штурманской картой.

Качка стала бортовой. Корабль то совсем ложился на борт и, казалось, вот-вот перевернется, то снова выпрямлялся и уверенно пробивался сквозь волны.

Капитан внимательно посмотрел на кренометр и один раз, когда размах качки был особенно велик, подумал:

«Может быть, снова встать носом к волне? Пусть море еще немного утихнет…».

Но затем успокоил себя:

«Трюмы загружены полностью — остойчивость хорошая!..»

Он еще раз взглянул на прибор, затем крепко потер рукою глубоко запавшие глаза, расправил усы и потрогал заросший седой щетиной подбородок.

«Третьи сутки!..» — подумал он и устало опустился на стул.

«Байкал» шел в последний рейс. В эту навигацию корабль выходил все положенные сроки и уже давно должен был встать на зимний ремонт, но что же сделаешь, если столько грузов нужно перевезти… Да и машины работают неплохо!

Прошлый раз капитан порта так и сказал!

— Ну, Василий Григорьевич, это последний рейс. Сходишь — и на ремонт.

И по возвращении Искрич нарочно поставил корабль в каботажной гавани, поближе к морзаводу, а там, сойдя на берег, направился к капитану порта.

— Ну, как дела? — радушно встретил тот Искрича.

— Как дела? Хорошо! Якорь-цепь не успевает ржаветь… — улыбаясь, ответил Василий Григорьевич.

— А машины как?

— Котлы пора чистить, — ответил Искрич. — Уже нормы топлива только-только хватает, и боюсь как бы за старую экономию не пришлось взяться. Да и опреснителям надо переборку сделать, трубки сменить… — добавил он.

Капитан порта помолчал, затем, подойдя к большой карте бассейна, дотронулся карандашом до самой северной точки моря.

«Порт Гремячий», — определил Искрич и подошел ближе.

— Метеорологи дали прогноз, — заговорил капитан порта, — на этой неделе ожидается похолодание, а значит, и ледостав здесь, — и он провел широкую дугу, отчеркнув северную часть бассейна. — В Гремячий надо доставить много груза. А в порту сейчас только твой «Байкал»… — повернулся он к Искричу.

«Шестьсот миль — трое суток да день погрузка… За это время лед не успеет окрепнуть… А обратно — балластом, быстрее дойду… Машины выдержат!..» — думал Василий Григорьевич и, взглянув на капитана, сказал:

— Пойду!

— Вот и хорошо! Рейс объявите скоростным?

— А как же? — даже удивился Искрич. — Всю навигацию скоростными ходили, а тут!.. — и не договорил, так как считал, что все понятно само собой, стал прощаться.

Груза было много: цемент, асбест, трубы, электросварочные аппараты, баллоны с кислородом, продукты, одежда, да мало ли еще что нужно доставить в порт, с которым скоро на шесть месяцев прекратится всякое сообщение!

Погрузкой руководил боцман Сергей Матвеевич Онищенко, и когда капитан пришел проверить крепление грузов, тот встретил его весело:

— Полный порядок! Груз укладываем так, что пусть «Байкал» хоть перевернется — ничего с места не сдвинется!

К вечеру корабль был загружен и сразу же вышел в море, а после полуночи налетел шторм. Скоро «Байкал» стал зарываться носом в волны, сбиваться с курса. Размеры качки становились угрожающими, и капитан, уменьшив ход, повернул корабль носом к волне.

Перед утром на мостик поднялся помощник, но Василий Григорьевич не ушел отдыхать. Не то, что он не доверял своему помощнику, нет, Иван Петрович Твердохлебов опытный моряк и в следующую навигацию сам, наверное, будет командовать кораблем, но просто не мог спать старый капитан, когда разъяренный океан подбрасывает тысячетонное судно, а оно, точно живое, тяжело вздыхает от каждого удара волн. Капитан стоял рядом с Твердохлебовым и смотрел, как ветер, мешая тучи с морем, гонит седые валы.

Не ушел капитан с мостика и на следующие сутки. Его невысокая плотная фигура точно приросла к палубе: седые кустистые брови еще ниже опустились над глазами, зорко оглядывающими горизонт, а на смуглых, обожженных солнцем и ветрами щеках худощавого лица засеребрилась щетина бороды. Не уходил и Твердохлебов. На все увещания капитана он молча махал рукой и только ночью, часов пять назад, согласился, наконец, спуститься в каюту.

А сейчас, когда шторм стал стихать и можно было снова идти по курсу, Василий Григорьевич сразу почувствовал, как он устал за это время, и решил разбудить помощника. Он взял в руки мегафон, чтобы вызвать боцмана, как вдруг дверь отворилась и Онищенко сам взбежал на мостик.

— Океан-то выдохся! — воскликнул он, потирая закоченевшие от ветра руки и блестя веселыми глазами, окруженными сеткой морщинок. — К обеду, пожалуй, совсем стихнет. Шли бы вы отдыхать!..

— Сейчас пойду… — устало ответил Василий Григорьевич. — Ну, как дела на корабле, как себя люди чувствуют?

— Везде полный порядок! Груз лежит хорошо. Вот только Юра Сиваков опять укачался…

— Опять укачался?.. — проговорил Искрич, и перед глазами его встала щупленькая фигура молодого матроса. В начале навигации на корабль почти половина команды пришла прямо из мореходного училища. Хлопцы оказались сметливыми, работали не хуже опытных моряков. Не отставал от других и Юра Сиваков, но качку он переносил плохо. Как ни крепился юноша, но дело кончалось тем, что он уходил в кубрик и ложился на койку.

— Золотой у нас народ! — продолжал между тем боцман. — Одна молодежь, а корабль чуть ли не на первом месте. Честное слово, можно нам опять рыбачить идти: смена хорошая есть!

Капитан промолчал, и боцман, широко улыбаясь, продолжал:

— Ей-богу, Василий Григорьевич, пойдем рыбу ловить. Поплавали мы с тобой, пора и честь знать, ведь уже на шестой десяток давно перевалило! Мы, старички, только мешать будем молодым-то!

— Ладно, вот рейс окончим, а там подумаем, — ответил Искрич, и на минуту усталое лицо его просветлело. — Сходи, пожалуйста, разбуди помощника…

Капитана и боцмана связывала давняя дружба. Они были почти ровесниками и родились в небольшом рыбачьем поселке на берегу Черного моря. В юности оба служили во флоте, затем снова возвратились к рыбной ловле. Так бы и рыбачили до глубокой старости, если бы не война. Когда немцы подошли вплотную к поселку. Василий Григорьевич, бывший в то время председателем рыбоколхоза, передал все рыбацкие суда командованию Военно-Морского флота и сам вместе с Сергеем Матвеевичем на одном из сейнеров стал выполнять незаметную, но нужную работу по перевозке военных грузов.

После гибели сейнера Искричу предложили пойти помощником капитана на корабль. А когда при налете вражеской авиации капитан был убит, Василий Григорьевич сам довел корабль в осажденный Севастополь и благополучно вернулся обратно. Так он и остался капитаном этого судна.

После войны Искрич учился и затем был назначен капитаном «Байкала». С Черным морем он согласился расстаться, но без друга плавать не захотел, и Сергей Матвеевич Онищенко был переведен на «Байкал» боцманом.


* * *
Через десять минут Твердохлебов поднялся на мостик, вместо приветствия молча кивнул головой и взглянул на компас.

— Идем своим курсом, — сказал капитан.

Тот снова молча кивнул головой.

Твердохлебов был хорошим, грамотным моряком, но отличался крайней молчаливостью. Он иногда по целым дням не произносил ни одного слова. Искрич за лето совместного плавания успел привыкнуть к этой странности своего помощника и, не обращая внимания на его молчание, стал объяснять обстановку.

— Что бы ни случилось — будите меня немедленно! — закончил он и направился к выходу. — Понимаете, немедленно! — повторил капитан уже на трапе.

Твердохлебов утвердительно кивнул головой.

Спустившись в каюту, Василий Григорьевич сразу же лег на диван, но долго не мог заснуть: нервы, возбужденные двухсуточной вахтой, не успокаивались. Наконец сознание стало мутиться, и он погрузился в глубокий сон без сновидений.

Проснулся Искрич от настойчивогостука в дверь каюты. Мгновенно вскочив, он мельком посмотрел на часы: прошло всего два часа, как он ушел с мостика.

— Что случилось? — спросил он, открывая дверь.

В коридоре стоял боцман.

— В питательные цистерны попала забортная вода, — доложил старый моряк и, как бы оправдываясь, продолжал: — Не хотел тебя будить, да…

Капитан захлопнул дверь и быстро пошел наверх.

Выйдя на палубу, Искрич быстро оглянулся. Рассветало. Тьма таяла, отодвигаясь к краю горизонта. Ветер утих. Все видимое пространство было покрыто пологими рядами валов.

«Что же могло случиться? — думал он, идя по палубе. — Неужели разошлись швы наружной обшивки?»

На мостике рядом с Твердохлебовым стоял механик и что-то горячо объяснял. Увидев капитана, он сразу замолчал, одернул китель и зачем-то сделал шаг в сторону.

— Ну, что у вас, докладывайте!

Механик снова одернул китель и начал рассказывать:

— Я заметил, что воздушные насосы опреснителя тяжело работают. Проверил — по трубам идет не пар, а забортная вода — по-видимому, лопнули трубки змеевика. Замерил соленость воды в питательной цистерне — в два с половиной раза выше положенной.

— Отключили котлы? — спросил капитан и облегченно вздохнул: обшивка корпуса не пострадала.

— Так точно! — ответил механик. — Питание котлов сразу же переключили на цистерны береговой воды.

— Второй опреснитель?

— Необходимо чистить, уже не конденсирует…

— Сколько надо на чистку?

— Дня два… не меньше.

— На сколько хватит запаса береговой воды? — спросил капитан и, взглянув на карту, мысленно проследил сотни миль гористого сурового берега с редкими поселками и факториями на побережье.

«Скоро здесь будут большие порты, а пока…» — подумал он и взглядом смерил расстояние до ближайшего порта. — Далеко!.. — вздохнул Искрич и стал слушать механика, который с минуту помолчал, подсчитывая, а затем ответил на вопрос капитана:

— Если умывальники и баню переключить на забортную воду — часов на восемнадцать, а может быть, и больше.

Искрич задумался.

— Может, все же попробуем использовать воду из питательной цистерны? — предложил механик.

«А если попробовать?» — мелькнула мысль, но Искрич тут же прогнал ее: накипь на стенках котла, плохая теплоотдача, возможен прогар, затем взрыв…

— Нет, бесцельный необдуманный риск, — спокойно ответил капитан. — Выкачать воду за борт.

— Танкер… Или буксир… — сказал все время молчавший Твердохлебов.

— Вызвать танкер или буксир? — переспросил Искрич и снова задумался. — Метеосводка есть? — вдруг спросил он.

Твердохлебов протянул бланк радиограммы. Капитан быстро пробежал глазами сводку о состоянии погоды в южной и средней части моря и несколько раз, вдумываясь в каждое слово, прочитал сводку северной части.

— Район порта Гремячий: береговой припай 7–9 сантиметров, плавающий лед 5–6 баллов, ожидается дальнейшее похолодание… — негромко, как бы про себя повторил он. — Вызвать танкер — пока он прибудет, пройдет около полутора суток. Часов семь он будет принимать воду… Да еще двое суток нам до Гремячего идти… Почти четверо суток. Пробьемся ли мы тогда сквозь льды?

Твердохлебов молчал. Молчал и механик. Капитан снова задумался.

«Хорошо было на сейнере, — вспомнил Искрич годы, когда рыбачил. — Кончилась вода — подошел к берегу, набрал из ручья или из речки и опять в море… А если… если…» — и, обернувшись к помощнику, спросил:

— Где мы сейчас?

Искрич взглянул на карту, на вершины гор, едва видимые на горизонте, потом обернулся и сказал механику:

— Сейчас же весь свой народ на ноги и принимайтесь за переборку второго опреснителя. — Когда механик ушел, он достал из шкафчика объемистый том лоции и погрузился в чтение.

Искрич долго перелистывал лоцию, иногда вчитываясь в некоторые места по несколько раз, бормотал: «Нет, не то!..» — и снова быстро переворачивал листы.

На одном месте он задержался особенно долго, а затем, отложив книгу, склонился над картой.

«Вот это вроде подходит!» — подумал он и вслух перечитал страницу лоции.

«Устье Холодной. Рельеф дна у берега является как бы подводным продолжением русла речки. Глубина у берега 9–10 футов с постепенным понижением при удалении в море. Ширина выемки не более 150 футов. В этом месте возможен подход кораблей почти к самому берегу при наличии совершенно тихой погоды. Малейшее волнение опасно, так как по краям выемки, почти до самой поверхности воды, поднимаются гряды скал…».

— Малейшее волнение опасно… По краям — гряды скал… — повторил Василий Григорьевич и продолжал, как бы думая вслух: — Пятьдесят метров ширины… Тоже риск!.. — вспомнил он разговор с механиком. — Малейшее дуновение ветерка — и корабль снесет на скалы… А впрочем — успею выскочить на безопасное место, да и нет другого выхода, только так. Только так! — и, еще раз посмотрев на карту, он крикнул рулевому:

— Курс двести семьдесят!

«Байкал», описав широкую дугу, повернулся носом к берегу. Далекие вершины гор, похожие на белые кучи облаков, приближаясь, все выше и выше поднимались над горизонтом, яснее проступая сквозь сиреневую дымку. Прибрежные вершины, разделенные широкими долинами, стали четко вырисовываться из мглы, а другие, словно отодвигаясь, оставались такими же далекими. Наконец стало видно подножье гор и около самой воды неширокую полосу еще незаснеженных деревьев.

«Почти до самого моря зима спустилась, а ведь идти еще около четырехсот миль на север», — подумал Искрич, оглядывая в бинокль берег и время от времени давая поправку рулевому. Затем он нажал кнопку — снизу донеслась частая дробь электрического звонка. Оставив Твердохлебова одного на мостике, он сошел вниз, где уже строились матросы.

— Товарищи, — сказал он, когда все выстроились, — вы все знаете, что из-за шторма вышел из строя опреснитель и мы остались почти без воды. Ждать буксира или вызвать танкер у нас нет времени: там, в Гремячем, у берегов уже лед. Единственный выход — принять воду из речки Холодной. Подход к берегу хотя и опасен, но возможен. Воду к кораблю будем доставлять в шлюпках. Здесь останутся только семь человек: я, радист, рулевой и четверо у машин. Остальным — доставлять воду. Помощнику и механику составить расписание, вахту менять через каждые два часа. Боцман, расписать людей по шлюпкам и всем выдать резиновые сапоги. Все ясно?

— Ясно! — за всех ответил боцман.

— Тогда приготовить шлюпки к спуску! — и секунду помолчав, Василий Григорьевич добавил:

— Помните, рейс у нас скоростной…


* * *
Воздух словно застыл, не ощущалось ни единого дуновения ветерка. С голубого неба, кое-где тронутого легкими мазками облаков, ярко сияло солнце, и темные тени гор ложились на воду. Широкие волны зыби, отголоски промчавшегося шторма, слегка раскачивали «Байкал», стоявший кабельтовых в четырех от берега. Василий Григорьевич с мостика внимательно наблюдал, как волны вбегают в русло реки и затем снова отходят, обнажая каменистые берега. Вот в поле зрения бинокля показалась шлюпка. Она, обождав набегавшую волну, входит в речку, и гребцы налегают на весла. Искрич поднимает бинокль выше, очерченные полукружьями, перед глазами появляются моряки, быстро наливающие ведрами воду в подошедшую шлюпку. У их ног прыгает через камни пенистый поток, даже отсюда чувствуется, как холодна эта голубоватая прозрачная вода. Кое-где на камнях что-то поблескивает.

— Льдинки!.. — говорит капитан и опускает бинокль.

Шлюпка уже подходит к кораблю. С борта в нее падают два шланга, включается мотопомпа, через минуту вода из шлюпки перекачивается в цистерну.

«Если бы не прибой, — думает капитан, — до вечера бы набрали полный запас воды. А так больше половины наливать опасно: шлюпка может перевернуться…».

Одна за другой подходят шлюпки, подвозя речную воду к кораблю. Искрич проверяет по часам во сколько оборачивается каждая. Результат малоутешительный.

«Если бы не прибой…» — думает он и снова смотрит на часы.

«Устали люди…» — подумал Василий Григорьевич и, увидев подходящую шлюпку, гребцом на которой был Твердохлебов, крикнул в мегафон:

— Выкачать воду и подойти к трапу!

Через несколько минут Твердохлебов поднялся на мостик.

— Останетесь вместо меня, — сказала он, — а я на берег съезжу, посмотрю, как там. Малейший ветерок — сразу же выбирать оба якоря и полный вперед; машины в готовности. Шлюпки потом подойдут. И вот еще что: распорядитесь, чтобы к ужину каждому по сто граммов водки…

— Здорово все замерзли! — заговорил Твердохлебов, изменяя своей обычной молчаливости. — По сто мало, надо бы по двести…

— По двести выпьют — спать захотят, а нам еще, может быть, работать до полуночи придется, — ответил капитан и сбежал по трапу.

Пустая шлюпка быстро шла к берегу. Вот гребень волны, приподняв, вынес ее в устье речки. Моряки налегли на весла, шлюпка ткнулась носом в покрытый тонким слоем льда камень. Несколько ведер одновременно опрокинулось в шлюпку, холод воды сквозь резиновые сапоги неприятно коснулся ног.

— Обождите минутку, перекур! — сказал капитан и вышел из шлюпки на берег. — Ну, как, товарищи, тяжело?

Все молчали, только Юра Сивяков по-детски шмыгнул носом.

— Ничего! — за всех ответил боцман и перегнулся назад, держась руками за поясницу. — Холодно вот только. Хоть вода в сапоги и не попадает, но от холода-то резина плохая защита…

— Да… — сказал капитан, садясь на камень и вынимая пачку папирос. — Ну, закуривайте! А ты чего не берешь? — спросил он Сивякова.

— Я, товарищ капитан, не курю.

— Бери, бери, согреешься немного!.. Верно, — продолжал капитан, — холодно. Я вот только доехал и то ноги озябли… Между прочим, вспомнился мне сейчас один случай.

Искрич замолчал, глубоко затянулся и, выпустив дым, продолжал рассказывать.

— Есть на Черном море в устье одного лимана остров. Насыпан он был еще при Суворове. Стояла там когда-то батарея, но затем орудия свезли в музей, остров зарос травой и кустами. А когда началась война и берега лимана захватили фашисты, в старинных суворовских казематах моряки устроили батарею и в течение нескольких месяцев не давали немцам покоя. Фашисты засыпали остров сотнями мин. Трава, кусты, в которых любили гнездиться фазаны, — все было сожжено, а батарея жила: крепко были построены казематы, на века. Но однажды получили с острова радиограмму: кончились снаряды. И два местных рыбака решили придти морякам на помощь. Нагрузив сейнер снарядами, они пошли к острову, однако на подходе их обнаружили немцы. Закипела вода от взрывов. Один рыбак был ранен в грудь, другой в ногу. Сейнер затонул. Но рыбаки, помогая друг другу, поплыли к острову. Ледяная вода обжигала, захватывало дыхание…

Искрич обвел глазами внимательные лица моряков и продолжал:

— Они все же добрались до острова, а снаряды, которые нужны были на батарее как воздух, лежали на дне, в трюме сейнера, от которого над водой остался только конец мачты. Рыбак, раненный в грудь, потерял сознание и метался в каменном каземате, а другой предложил доставать снаряды, вместе с моряками поплыл к погибшему сейнеру и первый нырнул в ледяную воду за снарядом…

— А потом? — спросил Юра Сивяков замолчавшего капитана.

— Потом? Оба рыбака поправились и, когда лиман замерз, вместе с моряками прорвались к своим… Как, Сергей Матвеевич, — неожиданно повернулся он к боцману, — тебя старая рана на ноге не беспокоит? — и, уже обращаясь к морякам, добавил:

— Одним из этих моряков был боцман. Это он первый нырнул за снарядами…

Все невольно повернулись к боцману.

— Кто же был другой? — спросил Юра.

— Ну, товарищи, — не отвечая на вопрос Сивякова, сказал капитан и, вставая, продолжал: — Через два часа ужин и по сто граммов к нему, а теперь за работу и помните: каждое ведро воды нам так же нужно сейчас, как тогда на батарее были нужны снаряды… — Искрич прыгнул в шлюпку. — А тебе, Сергей Матвеевич, я со следующей шлюпкой смену пришлю. Будете наблюдать за помпами, ты ведь всех постарше…

Вскоре шлюпку наполнили водой, и она отошла от берега.

— Кто же был другой рыбак? — снова спросил Сивяков.

— Другим рыбаком был наш капитан Василий Григорьевич Искрич, — помолчав, ответил боцман, степенно разглаживая усы. — Командовал тогда батареей его сын Алексей, ныне Герой Советского Союза… Ну, чего смотрите, — уже привычно окрикнул боцман, — видите — шлюпка стоит!..

Ведра замелькали быстрее.

Со следующей шлюпкой сменить боцмана пришел один из машинистов. Сергей Матвеевич с трудом разогнул онемевшую спину, поставив ведро воды на землю, и, облегченно вздохнув, хотел шагнуть в шлюпку, но взгляд его упал на Юру Сивякова. Тот поминутно шмыгал посиневшим носом и время от времени вытирал его мокрой рукавицей, с трудом вытягивая из воды обледеневшее ведро; видно было, как от усилий набухали жилы на его шее.

«Он в шторм измучился да и сейчас…» — подумал боцман и крикнул:

— Юрка, марш в шлюпку, пойдешь помпы смотреть!

— Так, товарищ боцман, капитан…

— Ты слушай, что я тебе говорю!.. А то — капитан, — грубоватым голосом, но в то же время глядя на подростка потеплевшими глазами, прикрикнул боцман и подтянул повыше сапоги. Потом он крепко потер занемевшую ногу и снова взялся за ведро.


* * *
Капитан с тревогой смотрел на быстро сгущавшиеся сумерки и, когда очертания берега стали расплывчатыми, он дал сигнал:

— Всем на корабль!

Медленно поднимались по трапу уставшие и промерзшие до костей люди. Однако после ужина, обогревшись, все повеселели. И тогда капитан сказал:

— Товарищи, воды нам еще недостаточно. Можно было бы отойти на рейд и переночевать, но нам дорога каждая минута. Льды крепнут, а Гремячему наш груз необходим. Даю вам тридцать минут отдыха. Тридцать минут! — повторил он, делая ударение на «тридцать», — и снова за работу. Механику обеспечить переносное освещение.

Темнота окончательно вошла в свои права. Редкие звезды, тускло мерцавшие сквозь сырую мглу, не могли рассеять густого, почти ощутимого мрака. Где-то внизу, угадываемое только по случайному всплеску, лежало море. Вспыхнули на мачте два прожектора — и светлая дорога связала корабль с берегом. Затем, вырывая из темноты куски палубы, зажглось несколько переносных ламп. От борта одна за другой стали отходить шлюпки. На бортах их, на веслах капли воды и кусочки намерзшего льда под лучами прожекторов вспыхивали нестерпимо ярким сиянием.


* * *
Было около полуночи, когда механик доложил, что питательные цистерны, а также все свободные емкости заполнены водой.

— На трое суток хватит, а за это время мы опреснители введем в строй.

— Хорошо! — сказал капитан и дал сигнал: «Всем на корабль!»

Моряки быстро подтянули шлюпки на шлюпбалках и установили их на киль-блоках. Раздалась команда:

— Правый якорь поднять!

Загромыхала якорь-цепь и вскоре боцман доложил:

— Правый чист!

Выбрали и левый якорь, запенилась вода за кормой. «Байкал», набирая ход, двинулся в ночную темноту. Искрич постоял немного на мостике, затем передал вахту Твердохлебову и пошел в каюту.

— Ну как, Василий Григорьевич, пойдем рыбачить? — подошел к нему в коридоре боцман.

— Нет, Сергей Матвеевич, наверное, придется нам еще поплавать. Выходит, нужны мы еще на флоте!

Друзья засмеялись, обнялись и разошлись по своим каютам отдыхать.


Новый командир

— А это — лейтенант Любчич, Сергей Михайлович, — представил капитан второго ранга Чумаков.

— Адмирал Нельсон, — негромко сказал кто-то.

— Что? — переспросил капитан третьего ранга Навоенко.

— Да у нас на корабле его адмиралом Нельсоном прозвали, — пояснил с улыбкой Чумаков. — И у лейтенанта Любчича, и у знаменитого адмирала есть некоторые сходные черты…

…Было это недавно. Только что окончив училище, сверкая новыми погонами с двумя звездочками, Сергей Любчич получил назначение на эскадренный миноносец. Ему не терпелось побыстрее попасть на свой, да, теперь уже свой корабль, и он прямо из отдела кадров направился в порт. Только вышел из лабиринта улиц на набережную — даже дыханье захватило: на бескрайнем морском просторе, покрытом мелкой рябью волн, бушевала метель солнечных вспышек. Таким море Сергей еще не видел. Словно зачарованный необъятной далью, солнцем, блеском, стоял он на берегу и глаз не мог отвести.

«Теперь я с морем не расстанусь», — твердо решил Любчич и стал спускаться по каменным ступеням к причалу, где стояли эсминцы.

Ответив на приветствие часового, лейтенант ловко взбежал по трапу и через минуту уже докладывал командиру корабля капитану второго ранга Чумакову о прибытии.

— Что ж, хорошо, — сказал командир. — Устраивайтесь, осваивайтесь, изучайте свое заведывание. Учтите, море на молодость скидку не дает…

И лейтенант Любчич стал осваиваться. В первую очередь он познакомился с личным составом боевой части, дублером командира которой он был назначен, затем взялся за детальное изучение механизмов заведывания. Его товарищ по каюте, штурман старший лейтенант Решетняк, просыпаясь среди ночи и увидя склоненную над книгами или описаниями механизмов голову Любчича, увещевал:

— Да ложись ты, Сергей. Ей-богу, тебе хочется все выучить за одну неделю.

— А если завтра в море? — отвечал Любчич.

Решетняк только рукой махал и поворачивался к переборке.

И вот настал долгожданный для Сергея день: корабль стал готовиться к походу.

— Подготовку к походу возлагаю на вас, — сказал Любчичу командир боевой части старший лейтенант Крутояров.

— Есть! — отчеканил Сергей.

Он досконально проверил все и не сомневался, что в походе будет полный порядок: ни люди, ни механизмы не подведут. Остался доволен подготовкой к походу и Крутояров, что еще больше ободрило Сергея. И он уже представлял себе, как в походе он ловко руководит людьми своего заведывания, умело выполняет приказания командира корабля и только благодаря его, Сергея Любчича, смелым и находчивым действиями, корабль отлично проводит учебные стрельбы. Капитан второго ранга Чумаков доволен и выносит благодарность лейтенанту Любчичу…

Так оно, возможно, и было бы, но беда пришла с той стороны, с которой Сергей меньше всего ее ожидал. Как только входные боны остались за кормой и город стал погружаться за линию горизонта, на корабль обрушились крутые волны. Любчич почувствовал себя плохо. От мощного дыхания моря, равномерного покачивания судна кружилась голова, тошнило, и Сергей, едва держась на ногах, кое-как добрался до каюты и повалился на койку.

Двое суток не стихал шторм, и двое суток лейтенант Любчич страдал морской болезнью; он пластом лежал на койке, не в силах оторвать голову от подушки.

— Как же это так, товарищ лейтенант? — спросил командир, когда корабль возвратился в базу.

— Что же я могу сделать? — все еще слабым голосом ответил Сергей. — Организм не переносит качки. Вон адмирал Нельсон всю жизнь укачивался…

И хотя на корабле все прекрасно знали, что адмирал Нельсон знаменит не тем, что иногда страдал морской болезнью, однако так среди офицеров корабля за Любчичем и закрепилось шутливое прозвище.

После первого похода и особенно после разговора с командиром у лейтенанта остался неприятный осадок на душе. Но он не унывал.

«Привыкну, — думал Сергей. — На каждого человека качка действует плохо, только одни быстрее привыкают, другие — медленнее…»

Шли дни, а положение оставалось прежним. Едва разыгрывалась штормовая погода, противная тошнота подступала к горлу, тело слабело, движения становились нечеткими — Сергей уходил в каюту и ложился.

— Что же нам с вами делать? — спросил однажды лейтенанта капитан второго ранга.

Лейтенант молчал. Да и что он мог ответить? Море, которое он так любил и к которому так стремился, оказалось чужим, неприветливым. В голову приходили не раз слышанные им изречения: «Море любит смелых», «Море покоряется отважным», но к чему сейчас смелость, отвага, если организм совершенно не переносит качку. А ведь недаром же говорится, что море бывает спокойным только по праздникам да и то по большим. Поэтому молча стоял лейтенант Сергей Любчич и смотрел на суровое, продубленное штормовыми ветрами всех румбов лицо командира, на его побелевшие, словно на них осела морская соль, волосы.

— Если бы вам пришлось служить на корабле в военное время, что бы вы делали в боевой обстановке? — снова спросил командир.

— Я попросился бы тогда перевести меня в морскую пехоту.

— Может быть, вам и в самом деле лучше служить в береговых частях, — задумчиво сказал командир.

Собственно говоря, ничего другого не оставалось делать. И когда капитан второго ранга Андрей Иванович Чумаков уходил в отставку, он, характеризуя офицеров корабля, так и сказал новому командиру капитану третьего ранга Виктору Петровичу Навоенко:

— Лейтенанта Любчича придется списать на берег. Офицер он расторопный, знающий, но к морю не может привыкнуть, укачивается.

— За время учебы он практику проходил?

— Проходил, — ответил Чумаков и махнул рукой. — Один раз когда море было, словно хорошо натертый паркет, а вторично — на корабле, который у заводской стенки на ремонте стоял.

— Вы не пробовали в нем воспитывать морские качества? — спросил Навоенко.

— Что же тут, батенька мой, воспитывать? Не каждому дано быть моряком, — ответил Чумаков. — Уж если ты способен к морскому делу, то раз укачаешься, ну, два укачаешься, а потом при любой погоде будешь стоять на палубе корабля, как в выходной день на приморском бульваре. А уж если море тебе чужое, то иди туда, на бережок, — и Чумаков махнул рукой в сторону города.

Виктор Петрович ничего не ответил.

…Корабль снова выходит в поход. На мостике — капитан третьего ранга Навоенко. Офицеры да и личный состав уже многое узнали о своем новом командире. Во время войны Виктор Петрович воевал в отряде морской пехоты, затем учился, служил в разных должностях на больших кораблях, а теперь назначен на эскадренный миноносец.

Море встречает радушно. На небе — ни облачка, легкий ветер с запада слегка морщинит воду, и долго не пропадает пенистый след за кормой корабля. К полудню ветер совсем стих, но после обеда он снова задул, теперь уже с северо-востока. Все так же светило солнце, небо оставалось чистым, но ветер с каждым порывом набирал силу. Скоро на гребнях волн забелели барашки, корабль начал раскачиваться. А через несколько минут командир заметил, как лейтенант Любчич, придерживаясь за леер, пробирался на нос корабля.

«В каюту направляется», — подумал капитан третьего ранга и окликнул:

— Лейтенант Любчич, подняться на ходовой мостик!

Сергей остановился, посмотрел на командира, затем неуверенно подошел к трапу и стал подниматься на мостик.

— Помогите штурману делать прокладку, а то у него что-то не получается, — приказал командир Любчичу.

Старший лейтенант Решетняк удивленно поднял голову.

— Да, у меня… — начал он, но, увидев твердый взгляд командира, осекся. Он достал чистую карту и разложил ее на столе.

— Вот курсы, вот пеленги, вот время хода, сделайте заново прокладку. Мне кажется, что я, действительно, ошибся, — сказал он Любчичу.

Сергей еще в училище увлекался штурманским делом и хорошо знал прокладку. Преодолевая слабость, он склонился над картой и стал проводить тонкие линии. Однако так продолжалось недолго. Морская болезнь взяла свое, он отошел в сторону и согнулся от резкого приступа рвоты.

Если бы сейчас Любчич пошел в каюту, командир не стал бы его удерживать, но лейтенант снова подошел к штурманскому столику и, с трудом удерживая равновесие, продолжал работать.


* * *
Не отдохнув как следует после похода, чувствуя слабость во всем теле и какую-то противную тяжесть в голове, Любчич сошел на берег. Невесело было у него на душе. Бесцельно бродя по улицам города, он думал о своей судьбе. Вся его юность была окрашена мечтой о море, и в тихоструйной речке Песчанке, протекавшей обочь села, ему виделась манящая даль океана. С мечтой о море Сергей окончил среднюю школу, с этой же мечтой пошел в военно-морское училище.

Море… Оно раскинулось перед ним мрачное, угрюмое, такое же, как и думы Сергея. Сильный ветер гнал серые волны, низко нависшие косматые тучи, казалось, цеплялись за пенистые гребни, над водоворотами прибоя с криком носились чайки. Давно ли полный радостных надежд стоял здесь Сергей с направлением на корабль? Тогда море было радостным, искристым, да и у Любчича впереди была жизнь, к которой он стремился. А сейчас?

«Придется прозябать на берегу, — грустно подумал Сергей и медленно стал спускаться к причалам. — Сегодня же подам рапорт, пусть из штаба присылают другого человека. А то Крутояров в отпуск собирается уходить, а я…»

На корабле он сразу же прошел в свою каюту. Решетняк читал какую-то толстенную книгу. Когда Сергей вошел, он, не отрываясь от книги, сказал:

— Тебя Крутояров разыскивал.

— Зачем?

— Хотел проститься, он в отпуск уехал, — ответил Решетняк, поворачивая голову, и вдруг удивленно спросил: — Что с тобой, Сергей?

— Так, ничего… — и, достав чистый лист бумаги, Любчич сел к столу.

Но написать он ничего не успел: прозвучал сигнал тревоги…

— Выход в море! — раздалась команда.

…И снова свистит ветер в снастях, бьются о борта серые волны, раскачивая судно. Лейтенант Любчич сразу же пошел на свое заведывание, проверил все и, почувствовав знакомое головокружение, решил пойти в каюту.

«Отлежусь немного, может быть, станет легче», — подумал он.

Но опять, как и в прошлом походе, командир позвал его на мостик.

Поход был длительным, и все время море штормило. Иногда к утру ветер немного спадал, холмы волн становились меньше, но к обеду он, словно собравшись с новыми силами, начинал завывать сильнее прежнего, заносил брызги и пену на палубу, почти на борт ложил корабль.

И весь поход Сергей не имел отдыха. Несмотря на головокружение и слабость, он целые дни находился на ногах, и если на своем заведывании все было в порядке, то командир заставлял помогать делать прокладку штурману или давал какое-либо другое задание.

— Совсем мне житья не стало, — пожаловался однажды Любчич Решетняку.

Товарищ попытался было его ободрить, но Сергей безнадежно махнул рукой. У него сейчас было только одно желание: как бы уйти в каюту отдохнуть от изматывающей душу качки. Но приказ командира оставался приказом, и лейтенант продолжал оставаться на мостике.

И так день за днем. Приняли горючее от подошедшего танкера, и снова поход. Кажется, что одинокий корабль затерялся в безбрежной пустыне моря среди волн, туч и ветра, но шумит за кормой вспененная винтами вода, равномерно вздрагивает палуба в такт работе мощных двигателей, в рубках, скрытые от посторонних глаз, радисты держат связь с землей, радиометристы невидимыми лучами прощупывают каждый сантиметр водного пространства.

Принят сигнал: «Возвратиться на базу». Хоть и сказывалась усталость от многодневного похода, однако люди приободрились. Скоро берег, отдых, встречи с близкими. Но капитан третьего ранга Навоенко, обходя корабль, предупреждал матросов, чтобы не снижали бдительности.

Поднимаясь на мостик, командир увидел Любчича. Он спокойно стоял около штурмана и, смеясь, что-то рассказывал.

— Лейтенант Любчич! — окликнул командир.

— Есть! — повернулся Сергей.

— Как видно, все-таки адмирала Нельсона из вас не получится.

— Почему? — удивленно спросил лейтенант.

— Нельсон всю жизнь страдал морской болезнью, а вы, я смотрю, чувствуете себя неплохо, хотя, — он взглянул на море, — баллов шесть — семь не меньше.

Лейтенант смутился, покраснел, затем широко улыбнулся и сказал:

— Так у Нельсона, наверное, не было такого командира как вы.

У капитана третьего ранга по губам скользнула усмешка, но он ничего не ответил и, повернувшись по ходу корабля, стал цепким взглядом осматривать море.


Содержание

Повести
Взрыв в бухте Тихой … 3

Море поет … 160

Рассказы
Это считают легендой … 233

Последний рейс … 246

Новый командир … 265

Примечания

1

Фальшборт — легкая обшивка борта судна выше палубы.

(обратно)

2

Шпангоуты — ребра судна, к которым крепится наружная обшивка.

(обратно)

Оглавление

  • Взрыв в бухте Тихой
  • Море поет
  • Это считают легендой…
  • Последний рейс
  • Новый командир
  • *** Примечания ***