Объявление [Анатолий Борисович Шалин] (fb2) читать онлайн

Анатолий Шалин ОБЪЯВЛЕНИЕ

Дверь открыла высокая пожилая женщина в белом больничном халате и, едва разглядев Фёдора, сердито сказала:

— К профессору нельзя, он болен. Зачёты идите сдавать к Куроедову. — И женщина весьма негостеприимно попыталась захлопнуть дверь перед самым носом Фёдора, но Федя неторопливо выставил вперёд ногу и, прислонившись к косяку, произнёс:

— Я по объявлению. Вот, — он протянул сорванный с забора листок.

Женщина взяла листок и прочла: «Меняю шестидесятилетний жизненный опыт, знания доктора наук на пять — десять лет молодости. Приглашается молодой человек лет двадцати — двадцати пяти с крепким здоровьем и устойчивой психикой…» — Далее указывался адрес и время приёма.

— Ну и что? — спросила женщина сердито. — Я сама эту чепуху повесила на заборе. Старик попросил, вот и повесила, но не всякому же вздору можно верить. Профессор болеет, человек он старый, уважаемый, но вот последнее время появляются у него некоторые странности. Даже не знаю, что вам и посоветовать…

— Так пустите вы меня к нему? — спросил Фёдор упрямо. Или в другой раз прийти?

Женщина развела руками и, с некоторой опаской поглядывая на могучую фигуру Фёдора, произнесла:

— Мир полон дураков и сумасшедших. Проходите. Пальто оставьте здесь. Вот тапочки, надевайте — и по коридору в ту дверь.

На огромной деревянной кровати, обложенный со всех сторон подушками и рукописями, лежал длинный бледный старичок. В руках у него была толстая книга на неизвестном Феде языке, а на носу покачивались огромные очки.

— Здравствуйте. Я по объявлению, — сказал Федя, обводя взглядом многочисленные полки с книгами и приборы, пылившиеся на двух столах и подоконнике.

Из приборов Фёдору был знаком только микроскоп, остальные поражали своей загадочностью и непонятностью.

— Присаживайтесь, — сказал старик, указывая глазами на кресло рядом с кроватью и откладывая в сторону книгу. — Будем знакомы. Сергей Иванович Перепёлкин, — произнёс он, протягивая Фёдору дрожащую старческую руку.

— Федя Тараканов, — кратко отрекомендовался Фёдор, осторожно пожимая протянутую руку и застенчиво опускаясь в кресло.

Старичок благожелательно кивнул.

— Итак, Федя, — сказал он, — вам нужны знания? Опыт? Вы даже готовы пожертвовать для этого несколькими годами своей цветущей юности, не так ли? Вы хотите быть интересным, эрудированным, образованным человеком?

— Да.

— Обычный метод вас не устраивает!

— Видите ли, профессор, науки мне даются с трудом. Способностей у меня маловато, что ли…

— Ага! Способности! — радостно забормотал профессор. Значит, с трудом даются… Гм… Это бывает. Иными словами… Вы только не обижайтесь на меня, я ведь немного врач и гарантирую сохранение тайны. Вы чувствуете себя дураком?

Вопрос был задан в упор, и Фёдору стало немного душно, уши его приобрели явственный малиновый оттенок.

— Ну, не совсем, конечно, — жалобно пролепетал он, отводя глаза в сторону, — встречаются ведь люди и глупее. А у меня по боксу первый разряд… и по лыжам… и по стрельбе…

— Это хорошо!

— Что хорошо?

— Хорошо, что вы понимаете свои слабости, — пояснил профессор. — Значит, не всё потеряно. Плохо, если дурак чувствует себя умным — тогда это законченный дурак, а вы… Какой же вы дурак? Зря вы на себя, молодой человек, наговариваете. Вы просто работали над собой не в том направлении. Это дело поправимое. Вам сколько лет?

— Двадцать.

— Отлично! Работаете? Учитесь?

— На втором курсе университета.

— Хм! — удивился профессор.

— Трудно, — пояснил Федя, — только из-за спортивных успехов и держат.

— Ясно, — усмехнулся профессор. — Да, я вас понимаю. Это свинство!

— Что свинство? — спросил совсем сбитый с толку Федя.

— Свинство, что такой молодой цветущий человек испытывает острый, если так можно выразиться, дефицит знаний, мыслей, идей, а у такого старого сыча, как я, стоящего на краю могилы, этих знаний и мыслей хватит на десятерых. И все эти идеи, мысли, знания пропадут не за понюх табаку. Ведь это ли не свинство, я с вами согласен! Скажите, Федя, вы никогда не задумывались над проблемой передачи информации от одного поколения другому? Не задумывались, а напрасно. Ведь современные методы обучения весьма и весьма далеки от совершенства. Да, да. Не спорьте…

— Я и не спорю, — угрюмо ответил Фёдор, соображая, не пора ли ему уносить ноги от этого, по-видимому, спятившего старичка.

— Не спорьте, — продолжал старичок, очевидно, уже ничего не слушая и не слыша, — не спорьте, я ведь сам читал лекции. И знаю. Да, проблема информации существует. Над ней бьются и педагоги, и генетики, и кибернетики. Пытался её решить и я в своей лаборатории. Вы, Фёдор, имеете какое-нибудь понятие о генетической информации, проблемах памяти и вообще?.. Хотя, что это я, — махнул профессор рукой. — Откуда вам об этом знать?

— Почему же, — обиделся Федя. — В общих чертах… Как все…

— Нет, Федя, нет! — поморщился Перепёлкин. — Знать в общих чертах — это значит — ни черта не знать. Я занимался этой проблемой больше десяти лет и в какой-то степени её решил, но работы ещё непочатый край, а времени нет. Я болен. Медицина, как говорится, умывает руки. Вся надежда на вас. Фёдор, вы согласны на эксперимент?

Фёдор встрепенулся, и хотя из речи профессора почти ничего не понял, радостно кивнул.

— Согласен. Это не очень больно?

— Нет, это не больно, мой друг, — пробормотал профессор, — но я вижу, вы ничего не понимаете. Это опасно. Я должен всё объяснить. Но этот аппарат, что стоит у окна, построен в моей лаборатории и предназначен для прямой передачи информации из одного мозга в другой. Дело новое, чреватое… Администрация института ни за что не согласилась бы на опыты над человеком, они потребуют тщательной проверки, всестороннего изучения вопроса… А когда изучать? Я почти покойник. Остались недели, дни, минуты… Поэтому предлагаю вам этот опыт самым честным образом на свой и ваш страх и риск. Да вы не пугайтесь! В общем-то, ничего страшного. Все наши знания останутся при нас. Аппарат только как бы снимет копию с каких-то участков моего мозга и передаст их вашему. И обратно, запись с вашего мозга попадёт в мой. Здесь можно провести некоторую аналогию с перезаписью с магнитофона на магнитофон, улавливаете? Но, Федя, вы должны понять, что вместе с моими знаниями вы получите, если хотите — в нагрузку, частицу моей личности, моего Я. Приобретёте, возможно, кое-какие из моих привычек, в какой-то мере будете смотреть на мир моими глазами. Это, кстати, и будет тот жизненный опыт, о котором я сообщал в объявлении. А что касается меня, — продолжал профессор, — я приобрету некоторые из ваших знаний, привычек и наклонностей. И после эксперимента мы с вами будем своеобразными двойниками в мышлении. Вам всё понятно, Федя?

— Понятно, — буркнул Федя, у которого от профессорских речей уже начинала пухнуть голова. — Одного я не пойму, зачем вам мои знания? Ведь нет у меня никаких знаний, а наклонности самые дурные, как честный человек я вам об этом сразу говорю.

— Вот мы и подошли к самому главному, — улыбнулся профессор. — Вас интересуют мои мотивы? Разумно. Вам их надо знать. Начну с того, о чём уже упоминал, наши личности с вами будут, так сказать, в двух экземплярах, и если даже с одним из нас что-то случится, все его мысли и чувства, конечно, в несколько деформированном виде сохранятся у другого. Вы, например, сможете заниматься теми проблемами, над которыми я бился в последние годы. Это одна сторона вопроса, но я, например, вовсе не собираюсь умирать. Я надеюсь выздороветь и помолодеть с вашей помощью. Вспомните объявление. Ведь сами по себе знания — это ерунда, если вы не умеете ими пользоваться. А вы приобретёте и способности моего мозга, его умение, а я, соответственно, вашего. Ясно?

— Нет!

— Хм! — вздохнул профессор. — Существует такая теория, что все болезни организма, исключая, пожалуй, инфекционные, зависят от центральной нервной системы. Даже старость можно объяснить тем, что мозг человека со временем, развиваясь в одних направлениях, деградирует в других — и всё хуже и хуже управляет телом, развитием клеток, биохимическими процессами организма. Теперь понимаете? Грубо говоря, после эксперимента ваш молодой, здоровый мозг как бы напомнит моему старому, разболтанному и расхлябанному, как себя вести. Я рассчитываю, что после такого напоминания мой мозг, моё тело вспомнят свою юность и в определённой степени окрепнут, если хотите. М-да. Не исключено, что и со стороны моего организма будет оказано некоторое негативное влияние на ваш мозг. То есть вы можете постареть. У вас могут появиться какие-то из моих болезней, но всё это, конечно, догадки. Возможно, и это был бы самый замечательный вариант, что наши организмы возьмут друг у друга только хорошие и полезные навыки, противясь отрицательным влияниям. Заранее, конечно, трудно что-либо предвидеть. Решайтесь, молодой человек. Аут Цезарь, аут нихиль.

Федя не понял последней фразы профессора, произнесённой им, очевидно, на каком-то зарубежном диалекте, но от неё ему стало только ещё страшнее.

Действительно, было о чём подумать.

Ведь на визит к профессору Фёдора толкнула любовь. Не забывайте, ему было всего двадцать лет. Она же, её звали Вероника Леонидова, окончила какую-то экспериментальную школу, училась на четвёртом курсе, хотя, заметьте, ей было только девятнадцать, и она была красива, как… впрочем, не будем вдаваться в подробности. Федя не был силён в метафорах, и по его мнению все сравнения доказывали бы только, как некрасивы все остальные женщины рядом с Вероникой. И ему тем более было обидно, что на него Вероника внимания не обращала, за исключением разве того случая, когда назвала скучным дураком. Этот-то случай и побудил Федю пуститься на поиски знаний, забросить бокс и стрельбу и пропивать потоки слёз над таблицами интегралов. Федя решил резко поумнеть, сделаться интересным, остроумным собеседником, поражать окружающих своей эрудицией и глубиной философского мышления…

Объявление на заборе потрясло Фёдора, предложения профессора Перепёлкина просто очаровали, но…

Было о чём подумать.

«А что, если… — думал Федя. — Ага! Значит… А если постарею на десять лет, ну, это пустяки, а если — на двадцать? А болезни? Хотя, никогда ничем не болел. М-да… А если так жить… Дурак! Обидно… Нет, лучше в омут… И ещё оскорбления терпеть.»

— Профессор, я согласен, — произнёс Фёдор твёрдо. — На всё согласен! Скажите, что нужно делать?

— Тогда поспешим, — сказал профессор. — Мне с каждым днём всё хуже и хуже. Сами видите, — Перепёлкин кивнул на небольшую полку над кроватью, заваленную пузырьками с микстурами и горами таблеток. — Подвиньте сюда тот аппарат. Осторожно! Это же прибор! Ну, и силушка у вас, Фёдор, даже страшно становится. Включайте в розетку. Так… Помогите-ка мне.

Профессор, охая и ахая, поднялся с подушек и склонился над прибором. Он долго возился, включал и выключал какие-то лампочки, чем-то щёлкал и что-то ввинчивал и отвинчивал. Затем укрепил на голове Фёдора шлем со множеством каких-то иголок и проводков, укрепил такой же шлем на своей голове. Перекрестился, плюнул и произнёс:

— Ну, поехали, — и нажал кнопку.

Свет померк в глазах Фёдора. Ощущение было таким, словно он получил пару добротных ударов в челюсть.

Какое-то время Федя и профессор были без сознания. Первым очнулся Фёдор. Он заметил, что прибор, видимо, автоматически отключился и что уже поздно.

Профессор всё ещё лежал с закрытыми глазами — и Федю это испугало.

«Не помер ли старик, чего доброго, от всех этих экспериментов? — подумал Федя, участливо снимая с профессора шлем и отодвигая аппарат на прежнее место, к окну. Отыскав на полке с лекарствами пузырёк с нашатырным спиртом, Федя поднёс его к носу профессора, и только тогда тот очнулся и застонал. Прибежала женщина в белом халате. Профессор принялся глотать пилюли. И Федя, сообразив, что теперь не до него, осторожно вышел из комнаты, отыскал в коридоре свои ботинки, надел пальто и, тихо прикрыв за собой дверь, ушёл.

Так он и не понял, обменялись они с Перепёлкиным содержимым мозгов или нет? Удался опыт или нет? Пока это Федю не волновало.

Он возвращался домой, хотелось спать, а в голове чувствовался какой-то непривычный зуд. Должно быть, профессорские мысли обживались в просторных извилинах сравнительно малонаселённой Фединой головы.

На следующий день Федя проснулся непривычно рано. Сна не было. Часы на письменном столе показывали половину шестого.

Первая мысль, которая появилась:

«Где валерьянка?»

Федя ужаснулся. Мысль была явно не его, а профессорская.

Отогнав эту мысль и десяток других: о близкой кончине, о всевозможных заболеваниях, покалывании в области сердца, ревматизме, болях в пояснице и печени, Фёдор подошёл к зеркалу.

«Внешне я, во всяком случае, пока не изменился, — отметил он, созерцая полную скрытого достоинства игру бицепсов, Вроде бы, здоров. Но откуда усталость, медлительность в движениях? Кстати, почему я так рано проснулся — старческая бессонница? Нет, с этим надо бороться. От всех этих профессорских недугов надо избавиться, пока они не укоренились. А теперь небольшая разминка».

До половины девятого Фёдор бегал по комнате.

Прыгал. Лупил грушу и выжимал гири.

После чего осмотрел себя в зеркале ещё раз, радостно отметил некоторую задумчивость в лице, ранее ему не свойственную, и после принятия холодного душа поехал на лекции.

На улице он чуть было не сел в такси, но вовремя опомнился: «Э! Нет! Так не пойдёт — я ещё не профессор!» — и направился к остановке автобуса. В автобусе Федя долго не мог сообразить, почему никто ему не уступит место, и даже собирался поговорить со старушками об упадке нравственности среди молодёжи, но очухался, помянул про себя Перепёлкина нехорошим словом и стал приводить в порядок мысли, свои и чужие.

«Мысли о болезнях, все эти житейские казусы — это на первых порах неизбежно, — рассуждал Фёдор, — но это несерьёзно, от этого я в два дня избавлюсь. Конечно, я, то есть не я, а он… Нет, не он, а мы, конечно, мы с профессором были правы, предполагая, что получим друг от друга только лучшее, остальное отсеется — не приживётся. Кстати, как это старик не сообразил внести улучшение в конструкцию аппарата. Поставить экран, не пропускающий второстепенную информацию. Идея простая — перепаять схему в десяти местах — и порядок. Стоп! Опять его мысли? Нет! Уже, пожалуй, не его. У профессора их не было. Это мои собственные, полученные с его помощью. Кажется, старичок всё же научил меня шевелить мозгами. Да, для меня многое изменится…»

На лекции по математическому анализу Фёдор пришёл к двум выводам. Первый: «Учат теперь не так, как в мои годы.» Второй: «Здорово я подзабыл азы!» После лекции ноги сами собой понесли Федю в читальный зал. У него почему-то появилось непреодолимое желание полистать свежие реферативные журналы.

В зале он встретил Веронику.

— Ты чем это здесь занимаешься? — спросила Вероника, озабоченно разглядывая стопку научных журналов, возвышавшуюся перед Фёдором на столе.

— Науки изучаю, — скромно ответил Федя, разглядывая Веронику.

Только теперь он осознал, как глубоко затронул его эксперимент. Федя смотрел на ту, ради которой, собственно, и заварил всю эту кашу с профессором, и думал: «А ведь изменилось и моё восприятие мира. Что-то и с Вероникой произошло. Смотрю на неё восхищённо, но уже без прежнего обожания, более трезво оцениваю положение. Стал более уверенным в себе, опытным, но что-то исчезло, что-то изменилось». — Федя боялся додумать мысль до конца. Смутно он уже осознавал, что исчезнувшее что-то, быть может, и было любовью.

Исчезла прежняя мальчишеская влюблённость, исчезло безрассудство юности, толкнувшее его ещё вчера на визит к профессору.

И Федя понял, кое-что всё же потеряно.

— Что с тобой? — спросила Вероника встревоженно. — Почему ты на меня так странно смотришь?

— Я, кажется, разлюбил тебя, — спокойно, отчеканивая каждый слог, выдавил Федя. — И тебе никогда не догадаться — почему… Нет, не то, — Федя усиленно затряс головой. — Не то я говорю, Ника! Не то! Я люблю, люблю тебя, но уже по-другому, совсем по-другому.

Вероника остолбенела.

— Ну, знаешь! — сказала она. — Ты оригинал! Не пойму, почему на курсе тебя дураком считают? Надо же — начинать объяснение в любви с того, что разлюбил. Прохвост! — добавила она восхищённо и, как показалось Фёдору, с нежностью.

— Правильно, прохвост! — весело согласился Федя. — Пошли сегодня вечером в кино. Согласна?

Ещё вчера днём Федя бы умер, а не отважился предложить Веронике пойти в кино, но сегодня всё уже было по-другому. И его ничуть не удивило, когда Вероника ответила:

— Пошли!

И Фёдор понял, что прежняя жизнь глуповатого Феди навсегда кончилась и начинается жизнь совершенно другого человека. Смысл фразы «Аут Цезарь, аут нихиль!», сказанной профессором, как теперь выяснилось, по-латыни, дошёл до Фёдора полностью. И он почувствовал себя этим самым Цезарем, властелином, преобразующим мир. Он увидел, как это прекрасно — уметь мыслить, играть воображением, щекотать за пятки здравый смысл, находить среди привычных вещей что-то таинственное, пугающее своей сложностью и восхищающее своей красотой.

Через несколько лет Вероника вышла замуж за Фёдора, к тому времени самого молодого и талантливого сотрудника лаборатории профессора Перепёлкина.

Ещё через три года Фёдор окончил аспирантуру, защитил диссертацию и в недалёком будущем несомненно обещает стать одним из светил науки.

Историю эту с объявлением можно было бы считать счастливо завершённой, если бы не странное и таинственное происшествие с лучшим другом и учителем молодого кандидата наук профессором Перепёлкиным.

Перепёлкин после встречи с Федей и проведённого эксперимента проболел месяца три и, к изумлению врачей, поправился…

Больше того, он помолодел, и уже через год выглядел цветущим сорокалетним мужчиной, хотя в институте и шептались, что человеку больше шестидесяти и происходят чудеса.

Чудеса действительно имели место.

Сергей Иванович совершенно позабыл о своих болезнях, увлёкся лыжами, а в кабинете рядом с микроскопом выросла боксёрская груша и появились пудовые гири. Были и казусы. Особенно общественности запомнился случай, когда старичок профессор расшвырял сразу трёх хулиганов, причём, двум из них, как потом выяснилось в отделении милиции, умудрился сломать челюсти.

Вообще же, после выздоровления Перепёлкин вёл счастливую, легкомысленную жизнь. Все проблемы и заботы своей лаборатории он препоручил своему новому заместителю Феде Тараканову, а сам увлекался хоккеем, футболом и прочими, довольно азартными играми.

Так оно всё и шло до того праздничного вечера в институте, когда Федя представил Перепёлкину свою очаровательную супругу Веронику Васильевну Тараканову.

— Ах, княжна! — воскликнул Сергей Иванович в совершеннейшем смятении и схватился за сердце.

— С профессором плохо! — закричали вокруг заботливые сотрудники. — Воды! Скорее воды!

— Нет, ничего, уже всё прошло, — грустно сказал профессор, поправляя сбившийся набок галстук. — Спасибо. Всё прошло.

Увы, бедняга и не подозревал, что «всё» ещё только начиналось.

Восхитительный образ Вероники, в своё время полученный от Феди в ходе эксперимента и долго бродивший в тайниках подсознания профессора, вошёл в жизнь Перепёлкина.

После этой встречи профессор растерял всю свою весёлость, сделался бледен.

Несколько раз он наносил визиты Таракановым. Дарил Веронике пышные букеты роз, но после каждого визита ему становилось всё хуже и хуже.

Перепёлкин, хотя и помолодевший, великолепно отдавал себе отчёт, что разница в полстолетия — это ощутимо, что такое не смутит, пожалуй, только Кощея Бессмертного, а если учесть, что соперник его молод, красив и умён, умён не без его помощи, то на что надеяться? И профессор заметался. Потерял надежду.

Однажды вечером случайные прохожие наблюдали, как пожилой, элегантный мужчина с тоскующими глазами прицепил на зелёный забор городского парка записку, странный текст ч которой гласил: «Меняю живую, страдающую душу на…» Далее следовали варианты, нелепость которых была очевидна.

«Объявление» провисело дня два, затем его смыло дождём в придорожную канаву.

Перепёлкин, вдруг передумав менять что-то в своей душе, обзвонил всех своих знакомых и заявил, что совершенно счастлив и уезжает в Среднюю Азию организовывать очередную экспедицию, которая будет заниматься поисками снежного человека.

Со временем история с объявлениями забылась, и о профессоре перестали вспоминать.

Хотя изредка в адрес супругов Таракановых приходили милые письма из разных экзотических уголков страны.