Отражение звезды [Марина Ильинична Преображенская] (fb2) читать онлайн

Марина Преображенская Отражение звезды

Леночка задержала дыхание и превратилась в сжатый комок нервов. Она и хотела этого, и боялась, и не знала, как следует себя повести. Так трудно было владеть собой и улыбаться беспечной, спокойной улыбкой.

Андрей положил руки ей на плечи.

Леночка почувствовала, как сквозь тело прошел электрический разряд. Она закрыла глаза и приготовилась к первому в ее жизни желанному и умопомрачительному поцелую.

1

«Ну вот, слава Богу, прошел-прошелестел минутами еще один день…

Пожалуй, сегодня мне было легче без тебя. Смешно — «легче», как будто бы я калека… Во всяком случае, я почти сумела убедить себя не унижаться и не уделять тебе больше внимания, чем ты уделяешь мне.

Странно, ведь раньше я никогда не позволяла себе подобной роскоши — зависеть от мужчины. Не материально, а именно по состоянию души. Что же тогда случилось сейчас? Сплошная боль… Недоразумение…»

Лена оторвала взгляд от листка, исписанного крупным размашистым почерком, отложила ручку — в ней кончились чернила, и последние буквы были чуть ли не процарапаны по бумаге. Она бессильно опустила голову на согнутую в локте руку и глубоко, судорожно вздохнула. Слезы наворачивались на глаза. Еще бы! Опуститься до того, чтобы выть белугой, просиживая ночи напролет у темного окна… «На что он мне?! Господи, на что он мне сдался?»

Беззвучные рыдания душили ее, перехватывали горло спазмами, и ничего, ну ничегошеньки не могла она с этим поделать. Препоганейшее, надо заметить, состояние. Невыносимое, жуткое, беспробудное чувство тоски. Словно в душе поселился червь и разъедает ее изнутри, потихонечку подтачивает, выедает сердцевину, оставляя противную горечь и пустоту. «Падалица, — выдохнула Леночка. — Падалица! Падалица!! Так тебе и надо, дуреха!!» Она вскочила, схватила со стола авторучку и со всей силы швырнула ею об пол. Ручка с глухим треском разломалась пополам. Жалко, подарок папы Саши. Японская, с золотым пером! Все эти годы она хранила ее как зеницу ока, а тут из-за какого-то… Из-за какого-то… Она разрыдалась в голос, обхватив голову руками и склонившись над кофейного цвета ковриком, посередине которого фиолетовым пятном расползлась чернильная клякса.

— Ну и ладно! Все равно я выхожу завтра замуж. Выхожу замуж, — медленно выдохнула она и повернула голову, пристально рассматривая белое, обшитое гипюровыми рюшами, искусственными цветами и жемчугом свадебное платье.

Огромная корзина роз алела ярким пятном в углу, и по комнате разносился тонкий аромат.

«Боже мой, почему я не утонула, когда прыгнула с корабля в холодную воду?! Почему меня не убил Ефим, почему я не сдохла от холода и голода, когда убежала из детдома? Неужели я ему совершенно безразлична? Неужели его руки с такой же горячечной страстью гладят другое тело?» — задавала себе теперь уже бесполезные вопросы Леночка.

Она лежала на полу и затуманенными от слез глазами смотрела сквозь пелену на узорчатый плафон на потолке.

— Женщина любит настолько, насколько она воображает, что любит, — произнесла она вслух и горько усмехнулась.

Затем вскочила и, подлетев к зеркалу в одном прыжке, словно дикая кошка, заорала, непонятно к кому обращаясь:

— Я тебя ненавижу! Ненавижу, ненавижу!!! Жестокий, бездушный игрок чужими сердцами! Тебе ведь так просто перебирать женщин как перчатки. Сегодня — я, завтра — другая. И эта другая, знакомая с тобой всего несколько дней, заявляет, что уже беременна… — Последнее слово она произнесла, давясь слезами горечи, смешанной с ревностью и презрением к самой себе.

Снова горло перехватило, и она судорожно выдохнула. Как он ей ненавистен, этот проклятый Выголев Андрей Евтеевич! Леночка стояла у зеркала, но уже не видела в нем своего отражения — она вспомнила их первую встречу. Наверное, она будет помнить ее до последних дней своей жизни. Вот она выскакивает из квартиры, где они живут с Раечкой. Почва уходит у нее из-под ног, в глазах темнеет и что-то липкое обволакивает тело, лишая воли… И вдруг — его глаза! Удивленные, расширенные зрачки и серая радужка с крапчатым темным ободком.

Боже, как она любила его, как замирало ее бедное сердечко, когда она слышала его голос! Но теперь она больше не нужна ему!

Она взяла смятую фотографию и прижалась к ней губами. Если бы он мог услышать, как отчаянно колотится ее сердце! Если бы он мог заглянуть в ее глаза и прочесть ту великую муку, которая лишала ее всяческой воли.

Леночка порылась в столе, достала шариковый стержень и, вероятней всего уже ничего не видя и не понимая смысла написанного, торопливо завершила:

«Родненький мой, солнышко мое ненаглядное, кровинка моя. Ну не мучай меня, пожалуйста. Не приходи ко мне в снах, не рви на части мое сердце. Я не могу без тебя! Не могу! Не могу! — Она на мгновение прикрыла веки, из-под которых еще секунду назад струились потоки слез, прислушалась к биению своего сердца, потом открыла глаза — уже сухие и горячие, и, набрав полные легкие воздуха, как будто собиралась глубоко нырнуть, дописала, как выдохнула: — Я люблю тебя!»

Ее бессмысленно блуждающий взгляд остановился на последних словах. Но вдруг, словно вспышка молнии ослепила ее затуманенный рассудок, и, откинувшись на спинку стула, она исступленно зашептала:

— Ненавижу, ненавижу, ненавижу!

Скомканный листок полетел в урну.

* * *

Последний день мая. Как неожиданно наступило нестерпимо жаркое и душное лето! Еще вчера лил дождь, и Леночка зябко поводила плечами, глядя через мутное редакционное окно.

Солнце нещадно палит землю и поднимает до самых окон на седьмом этаже тяжелые клубы пара. Тихо жужжит вентилятор, надсадно вращая свои лопасти и изо всех сил разгоняя вязкую дремоту полдня.

«Нужно вставать», — слышится Леночке, которая лежит на диване и глядит в желтоватый, как продезинфицированное полотенце, потолок, настойчивый голос. Потолок как-то странно покачивается и, кажется, вот-вот рухнет. Уже с час, как ее истеричная расторможенность перешла в тягостную меланхолию. Света б белого не видеть — какое там вставать!

«Напрасен труд, тщета и пустословье», — спорит с ним другой внутренний голос, и Леночка опять криво усмехается.

— О Боже мой!.. — из ее груди вырвался стон, и она не узнала своего голоса — такой он был чужой, хриплый и низкий.

Платье на плечиках покачнулось, и как будто бы чья-то тень скользнула по комнате. Раздался телефонный звонок. Леночка вздрогнула, но не встала. У нее нет никаких сил, и если она захочет подняться, то, наверное, лишится чувств.

Телефон умолк, но через минуту снова затрезвонил. Все же пришлось встать.

— Алло! Леночка! Узнаешь?

— Н-н-нет, — протянула она. И правда, трудно было узнать доносящийся сквозь треск и свист эфира голос.

— Ну как же? Ты спрашивала адрес отца. Забыла, что ли?

— Ой, Ксюша, прости! Так плохо слышно. Невозможно просто, как будто через мешок с ватой. И что?

— Нашла! Среди бумаг откопала! В столе! Как это раньше не надыбала… Ведь перерывала все раза три… Ну как ты там? Я слышала, у тебя завтра свадьба! Счастливая небось… — Ксюша радостно хихикнула, Леночка поежилась и хотела было ответить какой-нибудь колкостью, но промолчала. Ее, собственно, силком никто не тащит. Не хочешь — не выходи замуж. Но срывать плохое настроение на посторонних людях — просто неприлично.

— Да уж… — откликнулась она после некоторого молчания. — Извини, что не приглашаю, у нас только самый узкий круг.

— Да что ты! Не люблю я по свадьбам ходить. Так что и не беспокойся. Я ведь вот только чтобы адресок тебе перекинуть. Записывай. Асафьева, дом двенадцать, корпус один. Записала? Ой, чуть не забыла! Ленинград! То есть теперь уже Петербург. Ну пока. До встречи. Хотя, — рассмеялась Оксанка Кутепова, — я же забыла — ты ведь в Италию улетаешь.

Вот это новость! Она сглотнула тягучий ком и обхватила горло ладонями. Ангина, что ли? Горло болело, и каждый выдох давался с трудом. Еще этого не хватало — заболеть ангиной в канун свадьбы.

Асафьева, дом двенадцать, корпус один. А квартира? А фамилия отца? Она же ничего о нем не знает! Кого искать? По каким приметам. Вот непутевая! Леночка стала лихорадочно набирать номер Оксанкиного рабочего телефона. Сначала занято, занято, занято, а потом вдруг раз — и никого нету, хоть головой о стену.

Леночка пошла на кухню и приготовила себе кофе в надежде, что, может быть, так ей удастся взбодриться.

Пока чайник закипал, она сняла с полки альбом и стала листать толстые картонные страницы. Детских фотографий мало. Почти нет ни одной дошкольной. Вот только эта. Здесь ей лет шесть, горло обмотано шерстяным шарфом, и рядом с ней стоит добродушный толстячок Мишка.

Тогда она тоже болела ангиной. Пожалуй, это был единственный случай за всю ее жизнь, если не считать сегодняшнего. Она улыбнулась, вспомнив весьма любопытный случай, связанный с тем временем.

Тогда она лежала в жару и думала, что умрет. Ей не было страшно. Вообще смерть как таковая ее не страшила, во-первых, потому, что к тому возрасту она еще не сталкивалась со смертью, а во-вторых, потому, что думала — умереть, это как уйти куда-нибудь. А если ты уходишь и не возвращаешься — значит, тебе там лучше.

Захотелось пить. Преодолевая головокружение и легкую тошноту, которая сопровождала обычно высокую температуру, а потому была привычной, Леночка села на кровати.

Мама готовила компресс. Она развела в стакане спирт, достала вату и кусок марли и вышла в кухню для того, чтобы отрезать от пакета полоску клеенки.

Леночка медленно повернулась к столу и увидела на нем стакан. Голова покачивалась на нетвердой, словно беспозвоночной шее. Спина никак не хотела выпрямляться, но рука Леночки, преодолевая восковую расплавленность тела, сама по себе потянулась за стаканом.

Как же ей хотелось пить! Облизав сухие шершавые губы и поднеся стакан ко рту, Леночка жадными глотками стала утолять жажду. В первое мгновение она не почувствовала ничего. Зато второе мгновение обожгло все ее нутро. Рот, горло, желудок, мозг! Все-все… Грудь запылала огненными языками, дыхание перехватило, и Леночка судорожно, словно выброшенный на берег карп, стала хватать воздух открытым ртом. На глазах выступили слезы. Она завопила не своим голосом, чувствуя, что сейчас взорвется изнутри. В комнату, словно смерч, ворвалась мама и стала метаться между Леночкой и телефоном.

Даже сейчас Леночка не может удержаться от смеха, вспоминая, как это выглядело со стороны.

— «Скорая»! «Скорая»!!! Скорее! Она умирает! С ней что-то невероятное!!! Ах, адрес? Да-да…

Сплошные возгласы, вопли, слезы.

Леночка упала лицом в подушку и приготовилась к мучительной смерти. Но вдруг оказалось, что умирать так приятно. Так легко и сладостно. Что-то теплое обволакивало все ее тело, укрывая нежной покачивающейся дымкой. Так хорошо и сладко! Так медленно перекатывалась кровь по расслабленным венам, голова кружилась в плавном танце, и перед глазами так красиво — будто в солнечный день включили фонтан, мелькали искорки разноцветных звездочек. Потом появился неясный шум, и Леночке показалось, что она поплыла прямо в рай — такое блаженство охватило ее.

В дверь позвонили. Последнее, что услышала Леночка, был голос врача. Она повернула к нему блаженное, умиротворенное лицо и провалилась в сон.

Дальше она ничего не помнит — знает лишь по рассказам мамы, которые слышала потом в разнообразных вариациях.

В первое же утро она слышала, как мама полушепотом рассказывала своей подруге:

— Представляешь, Нана, я смотрю на нее, а у нее губы растянуты, как у придурка… Тише… кажется, проснулась, — раздался скрип приоткрываемой двери. Леночка моментально прикрыла глаза. — Нет, спит еще. Почти сутки спит! Пусть, конечно, я ее и не трогаю.

Что отвечала Наина Федоровна, Леночка не слышала. Может, и слышала, да вряд ли теперь вспомнит, а вот мамин рассказ про зайца в ее памяти засел накрепко.

— А потом говорит, мол, мамочка, у Кешки ушки потерялись. Представляешь! Я, дурочка, к Кешке. Смотрю, ушки на месте. Тут-то меня и осенило. Мы с доктором ей закуску готовили. Ох, Нанка, обхохочешься! Ничего мужичок, веселый такой. Не то что папашка ейный. Поматросил, гад, и бросил. Ищи теперь! Один только зайчик, Кешка этот идиотский, и остался…

— Добрый день, голубушка, — это Леночка тоже прекрасно помнит. Ее близкое-близкое лицо, ласковый голос, чистые и добрые глаза чайного, почти золотого цвета с тонким свечением изнутри. Удивительно теплые ладони и нежные губы, память о которых осталась до самой смерти на ее лбу.

Как бы ей хотелось, чтобы снова над нею склонилась мама! В такой день… Эх! Леночка вздохнула. Воспоминание пролетело исцеляющим мгновением. Она улыбнулась и прижала холодные кончики пальцев к вискам.

А впрочем, она уже почти забыла, каково это на вид, вкус, цвет, когда рядом самый родной во всей вселенной человек — мама.

Через три года, холодным промозглым вечером, запомнившимся ей хлестким ветром и хрупкой коростой луж, она стояла у высоких дверей облезлого дома, который по странной иронии назывался «Детским».

Леночка поморщилась, пытаясь вспомнить номер этого учреждения, но — безрезультатно. Зато все остальное ее память хранит до сих пор. И как выл ветер, как качалась связка проводов над ее головой, как хлестал дождь. Она переминалась с ноги на ногу, не решаясь войти в длинный, выкрашенный привычной зеленоватой масляной краской коридор. Точно такой же краской были выкрашены стены в парадном ее дома. Но там на стенах всегда были нарисованы детской рукой всякие смешные и дурацкие рожицы. Тетя Клава, уборщица, постоянно ругалась, стирая угольные художества мокрой тряпкой, но ругалась-то она беззлобно.

Однажды, входя в подъезд, Леночка увидела огромного розового крокодила в полстены. «Лена + Гена = ЛЮБОВЬ» — возвещала такая же огромная надпись. Тотчас же Леночка предположила, что и крокодил, и литературный комментарий к нему принадлежат перу Генки Столярова с пятого этажа. Но он только фыркнул: «Вот еще, надо мне!» — и тут же залился пунцовой краской.

Потом, в дополнение ко всем этим художествам, появилась еще одна надпись уголечком, и Леночка догадалась, что это сделал ее одноклассник Мишка Шухаев: «Любовь до гроба — дураки оба!»

Тетя Нана, бывшая подруга матери, вынуждена была подтолкнуть Леночку сзади, чтобы она сдвинулась с места:

— Ну давай же, дурашка, смелее… — Улыбка тети Наны была вымученной, и Леночке стало не по себе. — Это теперь твой дом… Твое пристанище, — тетя Нана сглотнула ком, застрявший в горле.

— Я не хочу, — чуть слышно пролепетала Леночка. Глаза защипало, она почувствовала себя одинокой и разбитой, будто сожженной дотла.

Леночка смотрела влажными глазами в лицо женщины. Голова тети Наны была опущена, лицо бледным и усталым, а над ней, где-то вверху, тяжелое, как темное знамя, колыхалось холодное осеннее небо.

— Я знаю, — проговорила тетя Нана.

— Я не хочу, — снова повторила Леночка.

— Я знаю, — повторила Наина Федоровна и еще раз подтолкнула Леночку к порогу.

— Тетя Нана… Наночка, миленькая… — Леночка прижалась к мокрому пальто женщины, и горячие слезы обожгли ее щеки.

Тонкими пальчиками она ощупывала ткань, словно искала, за что бы зацепиться. По кровле звонко щелкали тяжеловесные капли. Каким долгим и страшным казалось Леночке каждое мгновение.

Леночка плакала, смотрела в лицо женщины, все еще пытающейся сквозь гримасу боли улыбаться, и протягивала к ней беспомощные ручонки в последней надежде.

— Я буду… — лепетала она, — у вас дочкой… Или… Или… служанкой… Я все умею — и полы мыть, и стирать, и яичницу жарить, вы же знаете! — Леночка после каждого произнесенного слова стискивала кулачки, чтобы не дай Бог не разрыдаться в голос. А слезы… Что слезы? — дождь.

Леночка крепилась изо всех своих детских силенок, испытывая танталовы муки и думая, что, может быть, все-таки сумеет уговорить тетю Нану не отдавать ее в детский дом, а взять к себе. Она ведь сильная и бесстрашная, она все умеет и может, она…

И вдруг рыдания, как бомба, взорвали Леночку изнутри. Она захлебнулась слезами, не в состоянии больше вымолвить ни слова, и только еще крепче прижалась к мокрому пальто женщины.

Кофе обжег губы. Ее передернуло, и, прежде чем альбом выпал из рук, Леночка увидела очередной снимок. У старой скамейки она, мама, тетя Нана и маленькая круглолицая жидковолосая девочка — Машка Запрядина.

Лена поочередно вглядывалась в каждое лицо, изображенное на фото, задержав взгляд на раскосых больших глазах Наины Федоровны.

Ее снова захлестнул темный водоворот воспоминаний.

— Леночка… — говорила тогда тетя Нана. Голос ее был тихим и срывался, так что приходилось напрягать слух до тех пор, пока она не присела на корточки. Лицо ее оказалось напротив Леночкиного лица. — Цыпленочек… Я бы с радостью, ты же знаешь! Но дядя Гера… — Лица рядом, но между ними непроницаемая стена. Слова хлесткие и болезненные, как удары плетки. — Когда ты вырастешь, ты поймешь, что… — Она замолчала, порывисто поднялась с корточек и крепко взяла Леночку за тонкую, сложенную лодочкой ладошку.

Ладошка была мокрой и холодной, она дрожала, как маленький рябиновый листочек.

Из страны воспоминаний Леночку вырвал телефонный звонок. Она вздрогнула. Ладонь все еще казалась ей детской ладошкой напуганной маленькой девочки, и сердечко ее трепетало.

— Лена! Я ведь знаю, что ты дома, — услышала она голос Севки. — Я знаю, что тебе очень тоскливо. Можешь не поднимать трубку. Я только хочу сказать тебе, что Наталья разговаривала с Андреем. Перезвони, если тебе вдруг захочется узнать об этом подробней… Ах да, чуть не забыл. Наталья будет сегодня у тебя к восьми вечера. — Автоответчик, передав Севкино сообщение, отключился.

Перестаньте, пожалуйста, перестаньте! Она вскинула полные слез глаза к потолку. Только она забывает о нем, как неизменно какая-то сила снова швыряет ее в злую пучину.

Часы отстукивали четверть двенадцатого. К двенадцати она должна быть в парикмахерской. Знакомый парикмахер Марка обещал ей сделать стильную стрижку. Стрижку с компьютерным подбором модели.

Наверное, она будет неотразима в своем подвенечном платье. Возможно, ей не очень до сих пор везло, но этот брак безусловно ее удача. Молодой состоятельный итальянский бизнесмен…

К ней вернулось некое подобие спокойствия. Она подошла к зеркалу, подняла на затылке волосы и с сожалением взвесила на ладони тяжелую копну. Может, не стоит ее срезать? Как нежно возился с ее волосами папа Саша! Как тщательно вычесывал их, как бережно мыл! Даже когда они жили в подвале… Ах, эти грустные воспоминания! Эти грустные и сладкие воспоминания!

Она не пойдет к парикмахеру, она оденется и поедет на кладбище. Там могила матери, могила папы Саши. Там множество других могил, рядом с которыми ей гораздо спокойней, чем с живыми людьми. А потом, когда она возвратится и возле подъезда ее будет ждать взволнованный Марк, она просто объяснит ему, что не желает расставаться со своими волосами. Все эти светские рауты, все рестораны, клубы, банкеты, вся эта дребедень не прельщают ее, и если ей будет трудно каждый вечер делать укладку, что ж, — она с удовольствием останется дома.

«Ленусик! Поздравляем с днем бракосочетания! — выслушала она автоответчик. — Позвони нам, прежде чем мотанешь за бугор. Мы тысячу лет тебя не видели и не хотим отпускать так скоро! Машка и Мишка Шухаевы! Нет, Мишка и Машка Шухаевы». Ребята дурачились, хихикали, перебивали друг друга, и сердце Леночки наполнилось теплыми чувствами и благодарностью. Как хорошо, что все слезы выплаканы и можно с улыбкой слушать их болтовню. Нет, она не пойдет к парикмахеру, решено! Она будет сидеть одна и прокручивать ленту своей жизни с того самого злополучного дня, когда она обреченно повернулась к двери и переступила невысокий порожек детского дома.

* * *

Что с ней происходило? Ни в одном языке мира нет таких слов, которыми можно было бы передать ее состояние. Она чувствовала себя слепым котенком, брошенным в ледяной водоворот.

Тетя Нана попыталась взять ее потную ладошку в свою руку, но Леночка выдернула ее, словно ладонь была сплошной раной и любое прикосновение к оголенным нервам причиняло невероятную боль. Так они и шли по длинному коридору — впереди Леночка с опущенной головой, за ней Наина Федоровна с огромным баулом и растерянным выражением лица.

Коридор казался бесконечным. Двери по обе стороны были плотно закрыты, и на каждой висела новенькая, аккуратно и четко выписанная табличка. Леночка не читала их, в отличие от тети Наны. Леночка просто не могла поднять головы, и только узор коричневого линолеума мелькал перед ее глазами.

«Что? Что я пойму? Что я сумею понять, когда вырасту?» — назойливо звучал в ее мозгу голос тети Наны.

Они дошли до какой-то двери и остановились перед ней. Тетя Нана расстегнула пальто, порылась во внутреннем кармане и достала оттуда большой носовой платок. Она развернула платок, промокнула Леночкино лицо и прижала двумя пальцами нос.

— Дуй, — приказала она, и Леночка послушно высморкалась.

Затем тетя Нана краешком платка вытерла пот над верхней губой, скомкала платок и положила его на прежнее место.

Она осторожно постучала в дверь. За дверью никто не ответил. Она снова постучала костяшками пальцев, и Леночка уж подумала, что там нет никого и они сейчас развернутся и пойдут домой, но дверь отворилась, и вслед за маминой подругой Леночка прошла в светлый и теплый кабинет. Как ей показалось, слишком теплый после промозглого осеннего ветра.

— Имя? — Леночка услышала вопрос, но промолчала. Она почувствовала, как ее лихорадит, и отвела глаза в сторону окна. Ей не хотелось, чтоб эта толстая очкастая надменная женщина в белом халате, восседавшая напротив нее за широким дубовым столом, увидела слезы, опять подступившие к Леночкиным глазам.

— Лена. — Тетя Нана теребила длинными нервными пальцами край выбившейся из-под полы пальто блузки.

— ФИО, — сказала заведующая детдомом и строго посмотрела на тетю Нану. Та сжалась под ее взглядом и, покачав головой, мол, не поняла, тут же сообразила:

— Григорьева Елена Сергеевна.

— Понятно.

— Год рождения?

— Семьдесят пятый, — ответила тетя Нана.

— А девочка что, глухонемая?

— Как? — удивилась Наина Федоровна и посмотрела на Лену, словно только что узнала, что та действительно глухонемая, а вот до сих пор и не догадывалась.

— Она разговаривает, нет? — повторила свой вопрос заведующая.

— А… Ну да, ну да, — зачастила тетя Нана. — Скажи, Леночка.

— Что? — Леночка повернулась к тете Нане, взглянув на нее необычайно сухим взглядом. Глаза теперь щипало от сухости, словно внутри ее кто-то повернул тумблер и включил аппарат, выкачивающий из организма влагу. Во рту было противно, и шершавый, непослушный язык прилипал к небу.

— Что говорить умеешь…

На Леночкином лице появилась горькая усмешка, но быстро исчезла. Она расстегнула верхнюю пуговку своего пальтеца и с трудом прошепелявила:

— Что сказать?

— Вот, — Наина Федоровна подняла веки на пышногрудую дородную даму. — Алла Алексеевна спрашивает…

— У нее с развитием все в порядке? — грубо оборвала Алла Алексеевна красную от волнения и вмиг растерявшуюся тетю Нану.

У Леночки неприятно засосало под ложечкой. Она сжалась так, словно хотела превратиться в букашку, вбирая в себя каждую частичку тела, каждый волосок, каждую клеточку. Или превратиться в снежинку. Маленькую ледяную звездочку. И пусть ее жизнь среди миллионов других таких же жизней летит и тает, летит и тает… Леночка улыбнулась, представив себя узорчатой кристаллической ледяной звездочкой. «Улитка, улитка, высунь рожки», — вспомнилось ей.

— Что? — видимо, Леночка подумала вслух, потому что обе женщины посмотрели на нее недоуменно и вопрошающе. У Леночки уже не осталось души, но она все еще помнила, что она была.

— Григорьева Елена Сергеевна, — отчетливо произнесла девочка и подняла на заведующую взор. — Семьдесят пятого года рождения. Закончила два класса. Школа номер сто пять. И с развитием у меня все в порядке! — почти зло выкрикнула Леночка. Глаза ее сверкнули, и в том, что она говорила, был слышен совсем не детский подтекст: «У меня-то все в порядке, а вот у вас…» — Я не получала двоек и даже троек, — тихо добавила она. — И всего одна четверка в табеле, — голос Леночки совсем стих. — По рисованию…

— Ну вот и замечательно. Оказывается, ты и говорить умеешь и учишься хорошо, — Алла Алексеевна поправила сползающие с носа очки указательным пальцем. Она еще раз внимательно оглядела Леночку с ног до головы испытующим взглядом, и Леночке стало муторно. — А рисовать тебя здесь научат, — пообещала она голосом, каким цыган обещает порку отбившемуся от рук отпрыску. — У нас по изо замечательный учитель. За-ме-чательный, — Алла Алексеевна что-то вписала в толстую амбарную книгу, оторвала взгляд от бумаги и мельком посмотрела на тетю Нану. — Олег Трофимович. Он кого хочешь научит рисовать, даже ногой.

Заведующая подняла трубку громоздкого черного телефона, такой можно было увидеть разве что в послевоенных фильмах, и набрала номер, с заметным усилием вращая диск аппарата.

— Люба, подойди-ка ко мне. Да-да… Комплект белья… Сто двадцать… У вас есть тапочки? — Она строго посмотрела на Наину Федоровну, и та суетливо полезла в сумку. — Вы мне их не доставайте. Есть? Нет?

— Есть! — с готовностью подтвердила тетя Нана. — И пижама новенькая совсем. И платьишки всякие, кофточки, и спор…

— Да! — коротко сообщила в трубку Алла Алексеевна, не дослушав тетю Нану. Та обиделась. По подбородку ее побежала мелкая рябь. Леночка поняла, что она сейчас заплачет, и отвернулась.

Палевый отблеск месяца повис в сизом сумраке мокрого окна. По стеклу сбегали тонкие капли. Леночка прикипела взглядом к своему выцветшему отражению.

Трубка неожиданно грохнула с такой силой, что Леночка вздрогнула.

— Выйди в коридор, детка. Там есть стульчик, сядь и дождись Любочку. — Голос заведующей был неестественно слащавым и одновременно острым. Она уже не замечала свою подопечную. Тетя Нана осторожно подошла к двери и открыла ее, указывая дрожащей ладонью на ряд сбитых вместе длинной струганой рейкой стульев. Потом она возвратилась в кабинет и плотно прикрыла дверь.

Мощный дух чужеродной пустоты витал в длинном и мрачном коридоре. Пахло хлоркой, ржавчиной, почему-то сбежавшим молоком и еще чем-то невнятным. Леночка не стала садиться, а подошла к зарешеченному, плохо вымытому окну и посмотрела на темный, утыканный мелкими кнопками звезд небосвод.

Толстые прутья, раскроившие небо на равновеликие, четко дозированные полукружья свободы, повергли Леночку в смятение, ужас и отчаяние.

Слезы снова вскипели в уголках глаз, и она, сначала на цыпочках, осторожно, как хищный зверек, потом все уверенней и быстрее, застегивая на ходу пальто, бросилась наутек.

Она бежала, бежала, бежала по темным улицам, слыша, как сумасшедше стучит кровь в висках и грохочет в груди сердце. Из белого марева фонарного света она ныряла в черное марево неосвещенных проулков, падала и вставала, размазывая по щекам грязь вперемешку со слезами, терла ушибленные колени и снова бежала так, будто за ней гнались дикие вепри.

Леночка не чувствовала ничего: ни внезапно налетевшего и сорвавшего с головы шапочку пронзительного холодного ветра, ни льдистого колючего дождя, который бил по простоволосой головенке, ни мокрых, стертых в кровь краями ботиночек лодыжек. Она не слышала рева клаксонов и свирепо визжащих тормозов. Не замечала раздраженно и одновременно удивленно оглядывающихся прохожих, запоздало что-то ворчащих себе под нос ей вслед и качающих головами, не видела вскидывающих жезлы и истошно свистящих у перекрестков постовых…

Ничего! Словно отключились в ней все органы восприятия, и только неодолимое желание оказаться как можно дальше от этого жуткого зарешеченного «ее нового пристанища» гнало Леночку в ночь.

* * *

Повисла оглушающая тишина. Леночка поднялась, покачиваясь подошла к окну. Глаза ее были полны слез. Там по-прежнему светило солнце. Девочки-первоклассницы с первого этажа, вернувшиеся со школьной экскурсии, которые обычно устраиваются в конце учебного года, скинув кофточки и натянув между бельевыми столбами резинку, играли в прыгалки. Не в те прыгалки, что через скакалку, а в другие. Этой игры в детстве у Леночки не было. Она улыбнулась. Интересно, во что будут играть ее дети? Замужество, конечно же, предполагает в первую очередь наличие детей. У Марка достаточно денег, чтобы дать им безбедное и счастливое детство. Они будут учиться в лучших учебных заведениях, играть с самыми прекрасными игрушками, путешествовать по экзотическим местам земного шара. Леночка снова улыбнулась. Все. Все уже решено! К чему лишние волнения, слезы, раздумья. Она должна умирать от счастья. Вон как все радуются за нее.

А то, что с ней происходит, так это вполне объяснимо. А как иначе должна чувствовать себя невеста, у которой в жизни только и было, что потери, разочарования, боль?

— Сергей? Добрый день. Я не приду. Нет, не могла раньше, потому что еще не знала, что не буду стричься. Ты не против, если завтра где-нибудь около восьми я подъеду, чтобы уложить волосы?

Теперь быстро-быстро одеться, купить у метро цветов, зайти в церковь за свечками. Но в первую очередь, пожалуй, позвонить Каратаеву.

Долгие гудки огорчили Леночку. Ну ничего, она позвонит вечером. Наверное, старикан даже сегодня, в субботний день, выбрался на работу. А что ему еще делать — одинокому старому холостяку, помешанному на своих программах. И все же она ему благодарна, как, впрочем, благодарна и многим другим людям, окружившим ее своим вниманием, заботой, дружеским участием…

Выскочив из подъезда, Леночка сощурилась от яркого солнца. Когда первый приступ острого волнения миновал, она торопливо пересекла площадку детского сада и оказалась на остановке. Автобус подъехал в ту же минуту. Словно вырос из-под земли. Ни людей вокруг, ни машин. Почти полдень, а так пустынно и тихо.

Леночка села на переднее сиденье и уставилась в окно. До метро всего три остановки. Три остановки, которые Леночка много лет назад преодолевала бегом, даже не обратив внимание на их протяженность, только в обратном направлении. Это был праздник. Из грязи в князи. Из тяжелого влажного подвала, пропахшего плесенью и гнилью, в чистую, светлую, показавшуюся ей царскими хоромами с блестящей ванной, сверкающими стеклами окон, кафелем и паркетом однокомнатную квартирку в спальном районе. Но какое же это было блаженство! Папа Саша незаметно наблюдал за Леночкой и, поймав на себе его улыбчивый взгляд, Леночка вспыхнула, зарделась и только всплеснула своими тонкими ручонками:

— Ах, как красиво! И теперь мы будем жить здесь?

— Пока — здесь, — ответил он и поднял ее на руки, прижавшись своей колючей щекой к ее пылающей нежной щечке. — А дальше попробуем найти что-нибудь поприличнее.

Она задохнулась от удивления. Разве может быть что-то приличнее, чем эта прелестная удобная и уютная квартирка?

— Папочка Сашечка… — бормотала она ошеломленно, разглядывая его близкие, все в мелких морщинках, родные и ласковые глаза. — Как хорошо, что мы нашлись друг у друга! — По-детски порывисто она обвивала ручонками его сильную шею и сжимала ее, переполненная совсем не детской болезненно жертвенной благодарностью.

Как хорошо, что они нашлись друг у друга — два одиночества, две сиротливые, заброшенные, никому в целом свете не нужные души.

Хотя, конечно же, чтобы оценить все по справедливости, она должна последовательно вспомнить даже самые невероятные подробности своей и его жизни.

* * *

С той самой минуты, как она выскочила на улицу и помчалась в неведомое пространство спутанных улиц, в чересполосицу света и тьмы, в страшное и быстрое мельтешение стволов, облетающих тополей, фонарных столбов и движущихся людских теней с вытаращенными и тусклыми глазами, жизнь ее наполнилась такими событиями, при которых можно жить бесконечно долго, а можно неожиданно, и в любой момент, провалиться в черную пропасть могилы. Не жизнь, а сплошная цепь мучений, горя и счастья, восторга и кромешного уныния, успеха и поражения. И только Аганин, которого Леночка боялась и ненавидела в первые месяцы с такой же силой, как полюбила позднее, смог вырвать ее из вязких болотистых бездн, подарив ей заботу и отцовское любящее сердце.

Потом он лежал с неподвижным лицом и широко раскинутыми руками, но тогда она уже была полна его жизненной силы, которая в конце концов и помогла ей остаться, несмотря ни на что, человеком. И если сейчас она едет в этом автобусе и готовится к завтрашней свадьбе, то только благодаря тому дню, который никогда не сотрется из ее памяти.

Леночка бежала, бежала, бежала.

Хлесткий дождь пронзал насквозь промокшую ткань драпа, когтил лицо острыми иглами льдистых кристаллов и жгучими струйками сбегал за воротник.

Ботиночки, новенькие, только накануне купленные Наиной Федоровной и казавшиеся в своей прочности и толстокожести вечными, на удивление быстро пропитались дождем, став влажными и тяжелыми.

Они хлюпали жижей и кандалами оттягивали слабеющие ножки. Но Леночка, делая невероятные усилия, все же бежала, хоть и не чувствовала онемевших ног и не слышала ничего, кроме ударов собственного сердца и хрипа срывающегося дыхания.

Освещенные окна пролетали мимо нее, как огненные кометы. Или это она летела мимо них к неведомой цели и не могла остановиться, гонимая страхом все дальше и дальше? Леночка была, словно в чаду, не понимая: сон окружает ее или страшная явь. Как странно, но то и дело ее посещали невероятные мгновения самых радостных и светлых дней ее короткой жизни.

— Мамочка, мамулечка, золотко мое, где ты? — тихий голос Леночки отчаянно бился в облачках пара у раскрытого рта. И каждый звук, выдыхаемый ею, совпадал с тяжелым шлепком подошв. Под частым и гулким биением сердца рвалась наружу и не могла справиться с болью, разом нахлынувшей на нее, истерзанная детская душа. Отчаяние — вот что было главным в Леночкином состоянии!

Как быстро и неожиданно закончилось детство! Как внезапно исчезли из ее жизни куколки, разноцветные лоскуточки, пирожки с вишней и припудренные тонкой пылью муки ненаглядные мамины щеки.

Ломило зубы и деревенел язык. Шипели лужи, пузырились, пенились первым снегом, брызги веером разлетались из-под коричневых бот… Лица, лица, лица, недвусмысленная жалость, любопытство…

— Иди, Леночка, иди… Мама спит… мама спит… мама спит… — тогда она не чувствовала себя такой подавленной и несчастной. Разве могло быть что-то плохое в окружающих маму золотых снах? Почему она так долго спит? На кого она бросила свое неразумное дитя? Нелепое трепыхание сердца, мутный свет фонарей, сутулые люди — торопливые бестолковые символы какой-то неведомой прежде силы, уносящей ее за грань бытия.

Еще невыносимей заныло в груди у Леночки, потемнело в глазах, и удушливая волна подступила к горлу. Она задохнулась, споткнулась об острый бордюр, упала лицом в грязь и застыла, скрючившись всем телом, подобрав под себя ноги и обхватив их руками.

Дождь колотил по бесчувственному лицу, капельки отскакивали от холодеющей кожи и словно по частичкам отрывали от неподвижного тела жизнь. Кровь застыла, сердце перестало биться, и Леночка впала в леденящее беспамятство.

Но вдруг все изменилось. Гулкий звон пробудил Леночку ото сна, и она почувствовала, будто внутри ее кто-то бьется, как в лихорадке, стучит зубами и стонет.

Леночка, превозмогая боль и озноб, подтянулась на бесчувственных руках к стволу дерева. Деревце было тонким, совсем еще юным и неокрепшим. Сверху посыпались мокрые листья, один из них накрыл Леночкин глаз, и девочка, скованная холодом и безотчетным страхом, потрясла головой. Острая боль пронзила ее позвоночник, но листочек все же соскользнул на несколько сантиметров вниз и плотно прилип к щеке.

Цепляясь за ствол, Леночка поднялась и сделала первый неверный шаг в сторону тускло освещенного подъезда. Одеревеневшие ноги не слушались ее, она обессилела и выдохлась и, наверное, давно бы перестала сопротивляться обстоятельствам, но недетская сила, пробудившая в ней одержимость и волю к жизни, потащили ее через мокрый вылинявший газон. Как пришибленная собака, подскуливая и едва переставляя ноги, без единой мысли в звенящей и больной голове, Леночка все-таки дошла до подъезда. С невероятным трудом она отворила скрипучую дверь и, рухнув на четвереньки, поползла в пространство под лестницей.

— Епт! — кто-то зло выругался и толкнул Леночку в бок. Боль отдалась тупым рокотом в разваливающейся на части черепушке. — Эй, ты! Ну-ка дуй отсюда! — снова кто-то толкнул Леночку в бок, и Леночка тихонечко заскулила.

Даже если бы она хотела, то все равно не могла бы «валить». Она была не в состоянии даже сдвинуться с места, изменить положение тела, прикрыть рукой то место, куда болезненно тыкался чей-то кулак.

Она почувствовала, как из-под нее резко выдернули старую ватную телогрейку. Телогрейка почему-то пахла дымом, и когда Леночка нащупала ее в темном закуточке у подвального продуха, то, подтолкнув ее под свои болезненно выпирающие ребра и прислонившись спиной к горячей трубе отопления, наконец-то провалилась в душный и гулкий сон. Ей примерещился костерок в весеннем лесу, треск сосновых веток и голос мамы…

Леночка вдыхала запах дыма, и сон был ее недолгими часами отдохновения. Сейчас телогрейку из-под нее выдернули, грубо сдвинули на другое место, холодное и продуваемое сквозняком, но чудовищная усталость и непреодолимое желание спать смыкало ее свинцовые и наждачно-сухие веки. Так и не открыв глаз и не сдвинувшись с места, Леночка свернулась калачиком и, тихонечко поскуливая, снова погрузилась в беспамятство.

— Вставай! Так и будешь дрыхнуть?! Ну-ка, епт! — Голос снова ворвался в забытье, подбросив Леночку, словно ударом электрического разряда. На сей раз она проснулась моментально и со стремительной поспешностью, все же недоумевая, кто бы это мог быть и что бы это могло значить, отпрыгнула в сторону, как маленькая всклокоченная дикая кошка. В ушах ее все еще стоял тихий звон, Леночка чувствовала себя гораздо сильнее и уверенней, чем это было накануне вечером. Но все равно она еще была очень слаба.

— Ты кто? — Леночка сглотнула слюну и судорожно всхлипнула. Нет, она не собиралась плакать — этот вдох прозвучал как всхлип.

— Дед Пихто! — зловещий хрип ударил в ее ноздри тяжелым запахом смеси гнилой капусты и кислой браги.

Леночка набрала полные легкие воздуха и невольно попятилась, вжимаясь худенькой спинкой в холодную стену, под спасительный полог темноты.

Где-то вверху хлопнула дверь. Раздались быстрые шаги, и некто прошмыгнул мимо Леночкиного лица. Только серую ткань плотных брюк и теплый запах дома успела увидеть и почувствовать Лена.

Дверь подъезда широко распахнулась, впустив плотный поток холодного ветра и серую пелену раннего утра, затем с грохотом закрылась, и Леночка снова вжалась в стену. Она превращалась даже не в тень, а в тень тени, и тихо-тихо, стараясь не дышать, стала всматриваться в сумрак.

Подъездная дверь снова широко открылась. В подъезд вошла пара: он и она. Он стряхнул зонтик, и холодные капли долетели до Леночкиного лица. Она опустила капюшон и звонко смеялась.

— Ах, баловник! — голос у нее был духмяный, как запах сушеных груш, и теплый. — Балаболка несчастный. Знаю я тебя, знаю-знаю, котяра майский.

— Верчунка-ворчунка, — проговорил он и прижал к себе захлебывающуюся в игривом негодовании и как-то сразу обмякшую спутницу. Они целовались, горячо шептали друг другу разные слова, тискались, и арматура перил, опасно дрожа, кренилась в сторону осторожно отползающей Леночки.

Она мелкими шажками, полуприсев, перебралась к дальней стене под лестничным пролетом. Все ближе и ближе к темному окну подвального продуха, все ниже и ниже, одновременно ужимаясь в плечах и сгибаясь к полу. Она опустилась на четвереньки и, уткнувшись лицом в острые грязные вентили, торчащие из отопительных труб, вдруг юркнула в подвал.

Единственное, что она успела заметить, это хищный, острый взгляд угольно-черных глаз. Словно всходами озимых, едва проклюнувшихся из-под земли, тело Леночки покрылось частым ознобом.

— Там кто-то есть! — не своим голосом завопила только что сладострастно постанывающая девушка.

Проем продуха загородила черная фигура, и Леночка, осознавая, что промедление смерти подобно, на ходу привыкая к подвальной темени, бросилась куда-то бежать.

Низкие потолки, рассеченные широкими бетонными балками, то и дело касались нависшей паутиной ее головы. Одно хорошо — Леночка невысокого росточка, худенькая и юркая, бежала разогнувшись и проскальзывая в узкие шершавые простенки, словно уж.

За спиной ее раздавалось тяжелое дыхание и грохот шагов.

Сердечко ее колотилось, дыхание перехватывало, ботиночки, не высохшие еще с вечера, то и дело цеплялись за какие-то проволочные хитросплетения. И когда Леночка, чувствуя себя загнанным волчонком, оказалась в одной из темных и душных секций в полной тишине и поняла, что наконец-то ей удалось обмануть преследователя, вдруг из этой кромешной непроглядности чья-то рука цепко схватила ее за ворот.

— Добегалась? У-у, малявка!

Она сдалась. Руки ее безвольно опустились вдоль тела, ноги тоже повисли плетьми, и вся она как-то сразу превратилась в немощную тряпичную куклу, которую волокли неизвестно куда сквозь анфилады подвальных комнат.

* * *

«Подайте, Христа ради, лю-юди до-обрые… По-да-айте, Христа ра-ади…»

Сколько Леночке пришлось простоять с протянутой рукой? Год? Больше? Меньше? До сих пор она помнит шелест снега, летящего ей на голову, взгляды прохожих, от которых саднило в груди. Было стыдно до потери пульса и страшно. Ей все время чудился постовой милиционер, спешащий в ее сторону, чтобы ухватить за шиворот и упечь в каталажку. То и дело она оглядывалась по сторонам, съеживалась, шевелила озябшими пальцами в ботиночках, проверяя, не замерзли ли ее ноги до такой степени, что она не успеет удрать в случае чего.

«Подайте, Христа-а ра-ади…»

Зима уверенно вступала в свои права. Хорь, ее теперешний хозяин, с раннего утра вытуривал Леночку из дому — на работу. Домом Леночка стала называть тот самый подвал, в котором она убегала от Хоря. Глупая,нашла где прятаться! Хорь этот подвал знал, как свои пять пальцев. А она… изодралась вся, исцарапалась, понаставила шишек на лбу и ссадин на плечах, протискиваясь в узкие щели простенков. Вначале Хорь топал за ней глухими тяжелыми шагами, пытаясь ухватить за шиворот, а потом просто-напросто вычислил, куда приведет избранная ею дорога, и спокойненько добирался обходными путями до самой последней секции, в которой ни продухов, ни простенков — только вдоль правой стены по полу толстые трубы канализации, а вдоль левой — ряд водоснабдительной системы.

Он не ошибся, Леночка мчалась прямо ему в руки — тепленькая, дрожащая и безвольная.

Хорь ликовал. Еще бы! Теперь он уже не будет рисковать собственной шкурой, воруя на вокзалах у зазевавшихся пассажиров сумочки и кошельки. Он нашел себе рабыню. Маленькая пока, ну да ничего, подрастет — станет девкой в соку. И имей ее по-всякому, и используй, как хочешь.

Первым делом он научил ее попрошайничать. Леночка вызывала сочувствие, и ей щедро подавали, особенно если Ефимыч не занимал место у магазина. А такое бывало, редко, но бывало.

Леночка приносила домой мелочь: и на пожрать, и на выпить. И на мыло с сигаретами. А если не хватало, то Хорь просто бил ее. Не по лицу, конечно, по ребрам, по ногам прутиком, по маленькой плоской, как пятак, попке. Он таскал ее за волосы по холодному земляному полу, а она причитала, не громко так, по-бабьи, утирала кулачком слезы и просила прощения. В этом случае ночь она проводила в передней секции, у самой двери, где не было ни матраца, ни телогреек. Она сворачивалась калачиком на двух узеньких трубах отопления и, сипло вдыхая морозный воздух, дремала.

Когда Леночка приходила с богатым уловом, Хорь становился добрым и щедрым. Он покупал для нее булку с маком и стаканчик горячего какао. Леночка обожала какао. Щечки ее заливало счастливым румянцем, сердечко готово было выскочить от всеохватывающей радости, и она благодарно смотрела в глаза осоловевшего от выпитой сивухи Хоря. Хорь плотоядно щурился, закусывал водку килькой и подзывал Леночку к себе. А потом… Потом он проделывал с ней совсем уж непонятные и неприятные вещи, но Леночка терпела, зажмурив глазки и стараясь не дышать, в ожидании того момента, когда Хорь успокоится и отпустит ее.

Она шла к спускнику холодной воды, отвинчивала кран и мыла, чуть ли не до крови терла липкий и отдающий зловонием кулачок.

Ее тошнило и качало из стороны в сторону от унижения, обиды, страха. Она подносила к носу ладошки, а запах кильки, сивухи, грязного Хорева тела и противной густой слизи, название которой она не знала, точно въедался в поры и не желал уничтожаться ни мылом, ни кирпичом. Леночка не могла взять в толк, зачем это Хорь обхватывает своими жирными руками ее ладошки, просовывает между ними свое причинное место и трет, трет, трет… Хорь стонал, охал, ахал, потом отпускал.

Она смотрела, не отрываясь, на свои ладошки и плакала. Потом медленно, со страхом возвращалась в их «жилую» секцию, садилась на краешек ящика, покрытого слоями газеты и заменяющего им стул, и опять-таки не отрываясь смотрела на спящего Хоря.

На лице хозяина было написано такое благодушие, а тело становилось таким расслабленным, как бы источавшим густые волны удовлетворения, что Леночка мало-помалу успокаивалась. Она подбиралась к Хорю поближе, укладывалась на матрац и, прижавшись к теплому боку храпящего и чмокающего губами бомжа, засыпала.

Вообще-то ей иногда казалось, что это и есть настоящая жизнь. А что ей еще нужно? В принципе, уговаривала себя Леночка, если не понравится, можно и сбежать. Но каждый раз, продрогшая, усталая и голодная, даже без заработка в кармане и со страхом в душе, она все-таки возвращалась в подвал. Как собака, которая все равно возвращается к хозяину, даже если ее бьют и плохо кормят.

Леночка затравленно вжимала голову в плечи и, дрожа всем телом, выкладывала нищенские подачки. Хорь рычал, хватал прут и сшибал ее с ног градом жестоких мощных ударов. Прут был металлический, и от него на ножках Леночки появлялись незаживающие гнойные струпья. Она чувствовала себя виноватой, снова молила о прощении, обещала в другой раз стараться — усерднее и жалостливее просить милостыню.

Но однажды Леночку прорвало. Она сжалась, по привычке заскулила и сложила молитвенно ручки, прося прощения, а потом вдруг ее зажмуренные мокрые глазки широко открылись, стали сухими и жесткими, вся она переполнилась каким-то дьявольским безумием, затряслась, но не от страха, а другого, неизвестного ей ранее чувства, и сквозь алую пелену отчаяния и ненависти звериный рык вырвался из ее груди:

— Не смей, сволочь! Не сме-ей меня бить! Никогда, скотина! Понял?! Ни-ког-да!!!

Хорь дернулся, рука его замерла в высшей точке размаха, и он, словно загипнотизированный ее бунтом, опешил. Он медленно опустил прут. В голове его, судя по всему, творился невообразимый хаос. Глаза блестели, но он не мог сдвинуться с места, а только стоял и смотрел на Леночку. Стоял и смотрел, не зная, как поступить дальше. Он готов был растерзать ее, задушить, переломать ей кости и свернуть шею. В душе его — если у Хоря, конечно, была душа, — кипела ярость, но он точно парализованный не мог ни поднять руки, ни сказать ни слова.

Хоря трясло от дерзости и наглости этой вышедшей из повиновения сучки. Он был поражен и напуган. Именно напуган! Боже мои, сколько решимости и ненависти было в глазах этого истерзанного зверька! Еще секунда — и, загнанная в угол, лишенная иного выбора и решая извечный вопрос: быть или не быть, она бросилась бы на Хоря и вцепилась еще молодыми, но уже окрепшими острыми клыками в глотку. Он почувствовал это и испугался.

— Не смей меня бить, — прохрипела Леночка. Она испепеляла Хоря своими немигающими глазами, и вдруг повисла такая неестественная тишина, что Хорь услышал, как течет по его венам кровь. Как бурлит она и клокочет. Или это в трубах?

— Вот… дерьмо… — процедил сквозь зубы осипшим голосом вмиг сникший и переменившийся в лице Хорь.

Леночка заскользила по нему взглядом. Полоска света, проникающая в подвал сквозь продух, высвечивала большеносый и густобровый профиль бомжа. Растрепанные, черные как смоль волосы торчали клочьями, словно свалявшаяся шерсть или, даже скорее, как пучки пересохшей на летнем зное травы. Плечи опущены, и длинные узловатые пальцы в спутанной шевелюре, словно маленькие змейки, нервно шевелятся и подрагивают. Засаленные рукава телогрейки матово поблескивают в неверном свете…

Внезапно Леночка почувствовала к нему жалость. И это было странно. Странно и так неожиданно, что Леночка вдруг подошла к нему, прижалась своим хрупким тельцем и зарыдала, приговаривая:

— Не бей меня, Хоречек. Я не виновата, что мне так мало дают. Я ни копеечки от тебя не прячу. Хоречек, миленький… Не бей меня, никогда не бей, ладно? — Слезы лились по ее щекам, а она чувствовала их горечь во рту, но не смахивала рукавом, а глотала, всхлипывала и уговаривала его, словно ребеночка, не делать ей зла. — Я все тебе приношу…

— Не плачь, — попросил Хорь. Он вытащил пальцы из шевелюры и, волнуясь, осторожно коснулся ее головы. — Я… Не буду больше. Я обещаю, что не буду… Не плачь.

Хорь не знал, что делать. Не знал, как справиться с нахлынувшим чувством, как спрятать мечущуюся в душе убийственную, как вспышка молнии, и такую же внезапную острую тоску. Он только кусал губы, чтобы не разрыдаться вместе с Леночкой, и повторял:

— Не плачь… Я не буду больше… Никогда не буду…

Но слезы не удержались в его черных больших глазах и потекли к подбородку тяжелыми горячими каплями. Несколько капель сорвалось с его подбородка и впились в кругленькую маленькую, покрытую светлыми спутанными волосиками макушку Леночки.

У Леночки было такое чувство, что капельки эти просочились сквозь кожу и проникли в кровь. Они стояли, прижавшись друг к дружке, — сорокалетний бомж, жестокий, безжалостный, бездушный, как казалось до сих пор Леночке, много лет не знавший ни любви, ни сострадания, ни жалости, и маленькая, хрупкая, ранимая, измученная девочка десяти с половиной лет, судьба которой совсем недавно так незавидно началась. Они стояли, и им так хотелось, чтобы вдруг произошло нечто, похожее на мощный ослепительный взрыв. Взрыва не произошло, но все-таки что-то случилось с ними, и они разом перестали плакать и дрожать.

Они осторожно отстранились друг от друга. Хорь присел перед Леночкой на корточки и широко открытыми глазами посмотрел ей прямо в лицо. Леночка тоже молча смотрела ему в глаза.

— Мы… Мы не должны так жить, — вдруг произнес Хорь тихим и уверенным голосом. — Мы погибнем так, — сказал он, а сам подумал о ней: «Ты погибнешь так. Ради тебя мы не должны так жить. Мы преодолеем все». — Мы преодолеем все, правда? — спросил он и улыбнулся. Губы его даже не дрогнули, но Леночка почувствовала его внутреннюю улыбку, и ей стало так хорошо, так легко на душе.

— Правда, — прошептала она. — Мы не должны так жить… А как? — Она не знала, как можно жить иначе. Нет, конечно же, она не забыла теплую уютную квартирку, пахнущее морозцем свежевыстиранное белье, запах котлет и борща. Только это было так давно. Это было в том веке, в котором они жили вдвоем с мамой. Но мамы нет, и золотой век пахнущего морозцем белья, натертого до блеска паркета, котлет и борща канул в Лету.

— Я знаю как! — вдруг воскликнул Хорь. — Я научу тебя!

* * *

— Я был моряком-подводником. Не веришь? — Хорь лукаво посмотрел на Леночку. — А зря… Вот ты не веришь мне, а я когда-то и правда все океаны пересек. Под водой, правда. Но иногда мы всплывали. На Кубе, например… — Он поднял голову и часто-часто поморгал, глядя в квадратик окошка. Глаза его устали. Целых два часа он неотрывно смотрел в какую-то плату — паял большую древнюю радиолу. Паяльник он нашел на свалке, как, впрочем, и радиолу, и старый ламповый телевизор, и плиту. Маленькую, электрическую, двухконфорную плиту он починил сразу, как принес ее и подвал. И теперь на плите стоял и сладко попыхивал паром пузатый темно-синий в большой белый горох чайник.

Вероятно, из дома кто-то выехал, а новые жильцы вынесли все, что оставили прежние хозяева, на свалку. Господи, сколько там было всякого добра! Леночка нашла для себя шикарную вязанную из красной шерсти кофту. Кофта была очень большого размера и выглядела на Леночке, как пальто, но в ней так уютно спалось. И еще шапку — лисью, с большими ушами и тесемками, заканчивающимися меховыми помпонами. Хорь принес Леночке валенки. Тоже немного великоватые, но теплые и целые. Теперь Леночка не мерзла, как бывало раньше. Она стояла у плиты, слушала, как булькает внутри чайника водичка, и предвкушала чаепитие.

— А звание у меня было — капитан, — продолжал рассказывать Хорь. — И величали меня, знаешь как?

— Как? — Леночка растянула розовые губки в недоверчивой улыбке.

— Александром Николаевичем Аганиным. Капитан второго ранга Аганин Александр Николаевич. Ну как? — Ну как, — спрашивает еще! Леночка восхищенно и все же с недоверием приблизилась к мужчине.

— Значит, ты никакой не Хорь?

— Нет, конечно, — подтвердил он. — Это так, для этих. — Он небрежно кивнул в сторону выхода, имея в виду, конечно же, своих собутыльников. — Они же и выговорить не сумеют мое имя. Разве ты слышала, чтобы мама кого-нибудь назвала Хорем?

Леночка рассмеялась, ей нравились новые отношения с Хорем. Ей нравилось, что вдруг оказалось, что его зовут так красиво и просто — Александр Николаевич. Надо же, никакой он не Хорь. Аганин, оказывается. Капитан. Она промолчала, и он через плечо посмотрел в ее сторону. Леночка посмотрела на его лицо и заметила, что он с трудом скрывает улыбку.

— А китов ты видел? — вдруг спросила она.

— Видел, — кивнул он и склонил голову над платой. Дымок взвился, зашипела канифоль. Придерживая пальцем какую-то детальку, Хорь ткнул жалом паяльника в самое ее основание. — Епт! Твою мать! — Он ругнулся, затряс кистью руки над полом, согнувшись на бок, словно рука сразу стала тяжелой, и замотал головой.

— Ой, — испугалась Леночка, — ну что ты? Дай подую. Дай, на пальчик подую! — Она обхватила его палец ладошками и стала дуть на него, приговаривая: — У киски заболи, у мышки заболи, у папы… Саши… Ты будешь моим папой?

Огонек, взметнувшийся из-под светлых длинных ресничек девочки, обжег Александра Николаевича сильнее, чем сто паяльников вместе взятых. Еще никогда в жизни он не испытывал такой сладкой муки. Александр Николаевич с удивлением рассматривал девочку.

— Смотри, у тебя на кофточке отрывается пуговка. Давай пришью.

— Я сама.

Худенькая, думал Аганин, хрупкая, тщедушная, а какая в ней сила! Он не мог объяснить себе, что же происходит с ним? Почему так неожиданно и стремительно потянулась его душа, заскорузлая и бесчувственная, к этому ребенку, к этому тонкому, робкому росточку?

Не уживались в его душе такие понятия, как обида на всю прошлую жизнь, на предательство, перенесенное им однажды, на боль, причиненную некогда самыми близкими людьми, и эта поздняя, бескорыстная и всеохватная любовь. Любовь, заполонившая его отчаявшееся и потерявшее всякую надежду на нормальную жизнь сердце.

— А ты будешь моей дочкой? — превозмогая дрожь в голосе, спросил Аганин и снова прижал Леночку к своей груди. Он не хотел, чтобы она видела, как он плачет.

Теперь, по прошествии стольких лет, Леночка могла трезво оценить свое отношение к человеку, с которым ее так странно столкнула судьба. Все реже и реже вспоминался год, проведенный в слезах, страхе и муках отчаяния. Со временем неприязнь переросла в уважение — оно выражалось не в детском всплеске эмоций, а в спокойной и непоколебимой уверенности, что у нее есть дом, близкий человек и большое светлое будущее. Все встало на свои места, как будто навели резкость в бинокле: нежность — нежностью, любовь — любовью, преданность — преданностью. Все самое чистое, что есть в человеческих отношениях, обрело свой изначальный смысл и навсегда поселилось в Леночкиной душе.

А тогда… что тогда она могла понимать? Видела лишь, что с папой Сашей происходят невероятные вещи. Однажды утром она проснулась и обнаружила рядом с собой чужого человека. Первый приступ подкатившего страха сменился диким восторгом. Оказывается, это никакой не чужой человек. Это папа Саша, чисто выбритый, вымытый и, похоже, наодеколоненный склонился над ее лицом.

— Вставай, котеночек, пора приниматься за дело. Скажи-ка мне, сколько мы с тобой пролоботрясничали? А? Молчишь, да? А хочешь, я за тебя отвечу? Почти два года. Представляешь — два года!

— Ну, допустим, я год… работала, — Леночка возмущенно хлопнула ресничками, но тут же густо залилась краской.

— Вот так-то, — пробормотал Аганин. — И мне тоже стыдно, поверь. Но ведь должны же люди исправлять свои ошибки, не правда ли? Смотри, что я нашел у библиотеки. Раньше хоть макулатуру сдавали, а теперь в мусорку тащат. — Он выложил перед Леночкой кипу книг. — Для начала ты посидишь и почитаешь. Буквы-то хоть помнишь?

— Конан Дойл! — громко прочла Леночка вместо ответа. Глазки ее блеснули. Она радостно стала перебирать дышащие на ладан картонные переплеты. — Ух ты! А это зачем? — удивилась Леночка. — Математика. Зачем?

— Учиться будем! Здесь и английский, и природоведение, и литература для четвертого класса… Вернусь, сразу займемся счетом. Согласна? Хотя, кто у тебя и спрашивать станет? Моя дочь не будет невеждой!

В тот день Аганин вернулся поздно, математикой им позаниматься не удалось, но как радостно сияли его глаза!

— Ленусик, я сообщу тебе потрясающую новость! У нас есть своя квартира. Кроме того, я нашел работу. Ты позанимаешься остаток года с репетитором, а на следующий пойдешь в школу. И все, не спрашивай у меня ничего, я все равно жутко хочу спать!

Он не стал рассказывать о подробностях пережитого дня, притворился, будто моментально уснул, но, лежа в ворохе подобранных на свалках одеял, еще и еще раз прокручивал перед собой картины воспоминаний… За днем сегодняшним потянулись воспоминания о тех событиях, которые в одно мгновение перевернули всю его жизнь.

Помнится, в тот вечер густые сумерки затянули город плотными клубами снега. Он падал тяжело и вязко. Было тепло, и, не успевая долететь до земли, снег таял и ложился под ноги уже слякотной кашицей.

Александр Николаевич шел домой, преисполненный одновременно и радостью, и тревогой. Давно так учащенно не билось его сердце. Был канун Нового года. «О Господи! Скоро Новый год!» — вспомнил он и подумал, что нужно будет поискать Леночке подарок.

А тогда он тащил под мышкой огромного розового слона, большой букет красных роз и торт, пытаясь попеременно устроить все это в руках таким образом, чтобы розы не кололись, торт не выскальзывал из ленты, а уши слона не шлепали по бедрам и не волочились по земле.

Он то зажимал ленточку в зубах, то, вытянув по-жирафьи шею, держал подбородком трескучий целлофан, то запихивал слона в огромный пакет, который расползался по швам и грозил вот-вот лопнуть окончательно. Конечно же, он не выглядел бы так комично, если просто остановился у ближайшей скамейки, положив на нее и торт, и цветы, и игрушку, а потом, уложив все как надо, чинно пошел дальше, как и подобает молодому офицеру.

Но нет, не мог он позволить себе останавливаться. Ну разве можно задерживаться на лишние пять-десять минут, возясь с покупками и наводя марафет, когда знаешь, что тебя ждут? Полгода ждут и еще три незапланированных недели.

«Мила волнуется», — думал Александр Николаевич. Хоть он и писал письма, но ответов почему-то не получал. Думал, почта виновата. Попросил как-то Химова сообщить о случившемся на судне — друзья ведь. Но и от Химова никакой информации. Как в воду канул. С Химовым он вообще-то никогда особо близок не был. Раза два приятель бывал у него проездом в Рязань, где жила его мать. Да еще по долгу службы…

А на сердце его было радостно и тревожно. Каждый раз, возвращаясь домой из рейса, он волновался, как перед первым свиданием. То ли от того, что столь долгие месяцы разлуки отдаляли их друг от друга и он видел, что жена его робко и стыдливо, как невеста перед первой ночью, никак не может решиться войти в спальню. То ли от того, что, наслушавшись от ребят всякого трепа, сомневался, а получится ли у него это нынче, как раньше, не выйдет ли конфуза, не оплошает ли. То ли еще по какой причине — неважно, но факт, что он здорово переживал.

Александр Николаевич приближался к своему дому, и, чем ближе он был от него, тем страшнее ему становилось. От чего бы это? В душе саднило от предчувствия беды, чего-то непоправимо страшного. Мелькнула мысль: не случилось ли чего дома: может, пожар или потоп? Или дочь заболела? А Милка… Милка в прошлый его отпуск на сердце жаловалась, побаливает, мол, цепляет. Валидол глотала, ночью во двор выходила и подолгу стояла у Подъезда.

И правда, вид у нее был болезненный, лицо бледное, глаза усталые, раздражалась по пустякам, часто плакала. Смотрела на него, будто что-то сказать хотела, но молчала.

В кроватке сладко посапывала Натуля — доченька. Тогда он сильно сокрушался, что не смог встретить жену из роддома, — без него родила. И в больнице без него почти месяц пролежала. Одна-одинешенька… Он понимал, сколько ей пришлось вытерпеть, сколько переплакать, но что он мог поделать? Военный моряк — человек подневольный, не вернешь ведь судно от берегов. Так и плавал маючись — все мысли с Милкой, а тело в капсуле судна, в маленькой каютке, такой маленькой, что проснешься иногда и кажется — в конуре собачьей.

В прошлый раз он смотрел на свою худенькую Милку с нервно подрагивающими пальцами и изломанными, как будто от горя, губами и думал: все, последний выход в море, а там хоть небо пополам — вернется, и будут они втроем — он, Милка, Натуля — семья!

— Мил, я решил бросить службу. Ты как?

— Зачем? — выдохнула она, перекатив во рту таблетку валидола и взглянув на него как-то странно — то ли удивленно, то ли испуганно. — А на что мы жить будем?

— Ха! — рассмеялся он тогда. — На материке работы мало?

— И будешь в год приносить столько же, сколько сейчас за месяц получаешь? А отпуск в двадцать дней станешь в огороде проводить. Я тебе штаны латать буду, себе юбки перешивать, да? Так, что ли? Ну, ответь? — она почему-то завелась с пол-оборота.

— А как другие? — помнится, очень удивился Аганин. Безусловно, он понимал, что столько заработать на материке ему вряд ли удастся, но семья… Любовь… Счастье… Все это как-то не состыкуется с его полугодовыми отлучками, с Милкиными слезами, с дочерью без отца.

— Ну что семья? Какая любовь? Как ты себе представляешь счастье? — Милка вдруг положила голову на ладони и разрыдалась. — Какой кошмар… — прошептала она. — Нет уж, дослуживай. Может, все когда-нибудь образуется…

«Это последний выход в море», — созрело у него окончательное решение. Аганин даже по начальству доложил, что собирается списаться. И тогда-то уже не хотел идти в плавание, но не мог иначе. А в рейсе — авария.

Всего неделю под водой, потом — в госпиталь. Об утечке радиации он узнал после, в те минуты не думал ни о чем. Костлявые пальцы смерти сомкнулись на горле шести ребят, еще четверо остались калеками с обезображенными лицами и исковерканными телами.

Ему, как считали врачи, повезло. Но лучше бы не повезло, лучше бы он сгорел и никогда не узнал самого страшного двойного предательства жены и друга.

Слон выскользнул из пакета у самого подъезда. Он упад в весеннюю слякоть, и мордочка его стала серой. Он тер плюш носовым платком, слюнил кончик хоботка, чуть не вылизывал и снова тер, расстроившись от случившейся неприятности.

Потом поднял голову и посмотрел на окна своей квартиры. Тревога все еще не покинула его сердца, хоть и свилась колечками в глубине души. Он сплюнул под ноги, решив отмыть игрушку позже, и стремглав полетел вверх. Через две ступеньки, через три, едва ли не перелетая на крыльях пролеты, он и не заметил, как оказался у двери, обитой настоящей обливной темно-синего цвета кожей.

Ключи никак не находились. Их не было ни в кармане кителя, ни в брючных карманах, ни в портфеле. Слон мешал, торт норовил выскользнуть из ленточною плетения крест-накрест, розы кололи ладони толстыми острыми шипами, и он прекратил бесполезные поиски. Зажал торт в зубах, вспомнив, что то же самое проделывал доберман его приятеля, выставил цветы вперед, чтоб когда Милка заглянула в глазок, увидела в первую очередь их, и нажал на кнопку звонка.

За дверью стояла тишина. Он снова нажал на кнопку звонка и прислушался. Ни звука. Он взялся за ручку и потряс ее. Его охватило небывалое волнение и тревога, постепенно переросшая в испуг. Он испугался, как пугаются маленькие дети внезапно наступившей темноты. Он стал стучать по двери сначала кулаком, потом ногой, бросил на пол слона и взялся за ручку двумя руками.

Дверь неожиданно открылась. Растерянная, испуганная, все такая же худенькая и бледная Милка стояла на пороге, загородив собой проход, и виновато улыбалась.

— Саша…

— Я войду? — Он все понял. Глаза их встретились, и он понял все. — Кто? — спросил он одними губами.

— Химов, — одними губами ответила Милка.

— Давно?

Мила отвернулась и кивнула. Он взял ее дрожащую ладонь в свои большие и горячие руки. Мила не смотрела на него, и он чувствовал, что летит в пропасть. Летит со свистом в ушах, скрежетом и звоном и вот-вот грохнется оземь.

— Где дочь? Я могу посмотреть на нее? Могу?

Мила снова кивнула, но руки не отняла. Так и пошла с ним в детскую мимо спальни. Тусклый свет сочился сквозь приоткрытую дверь, и Аганин каждой клеточкой своего тела чувствовал присутствие в их спальне — теперь уже не их с Милой, а Химова — бывшего сослуживца и однокашника по училищу — и Милы, любимой и единственной женщины в его жизни.

Он отвернулся от полоски света и сжал кулак левой руки, не выпуская из правой Милиной ладошки. Будто что-то могло еще измениться между ними, будто эта ладошка в его руке есть некий символ, обещание, объяснение…

Огромный розовый слон примостился у детской кроватки. Торт остался у порога по ту сторону закрытой двери. Цветы оказались в Милиной руке. Натулечка спала, и белый цветок пустышки качался в ее пухленьком ротике, как солнечный зайчик на морской глади.

— Я люблю тебя, — Аганин прижался к жене и почувствовал, как пламя, рдеющее в его груди, обожгло горло. Он замолчал.

— Не надо, Саша…

— Я знаю, что не надо… Я люблю тебя, — прошептал он и, повернувшись, быстрыми шагами прошел сквозь квартиру, как сквозь ледяную глыбу, обдирая до крови застывающую душу.

— Саша! Са-аша-а!! Постой! Я хочу сказать тебе!!! Постой!

Он летел через ступеньку, через две, через лестничный пролет и сквозь подступившие к глазам слезы видел площадки, перила, ступени, окна, почтовые ящики. Адская боль любви и предательства.

— Постой! — Мила выбежала следом за ним и стояла босая на бетонном порожке, на том самом, где только что стоял он и очищал хобот мягкой игрушки.

* * *

Сейчас Аганин не знал, может ли он любить. Он перестал верить в любовь. Он столько лет скитался по чердакам и подвалам и жил одиноким волком, что совершенно выпал из социума.

Его вышвырнули за борт, списали с корабля, предали. Никто его не пожалел, даже мать, которой он позвонил в тот вечер. Даже она, принимая бутылку коньяка в дар и выслушивая его сбивчивый рассказ, лишь сухо произнесла:

— Ты же знаешь, я ничем не смогу помочь. — Она посмотрела на настенные часы, из которых только что вынырнула кукушка и сообщила осипшим голосом время, а точнее — четверть шестого пополудни, и снова нырнула в гнездышко, из которого не могла вырваться уже более полувека. — Судись… А что еще? У меня жить негде, ты же знаешь…

— Да-да, — он знал. У матери своя жизнь. Она пытается компенсировать то, что недополучила в молодости. Хотя в этом была не его вина — он рос у бабушки, потом в интернате, потом в военном училище, потом… — Я пойду.

— Иди. И мой тебе совет — не оставляй этой стерве квартиру! Пусть мотает в свой Норильск. Я всегда говорила: дела с лимитой до добра не доведут. Ты ей и квартирку, и обстановку, и машину… Дурак! — вдруг зло выплюнула она и презрительно отвернулась. — Дурак и есть! Все равно палец о палец не ударишь — в подвале подохнешь, попомни мое слово.

— Я пойду, — снова произнес Аганин и ушел.

В подвале он и зажил. Сначала держался особняком и в пределах приличия. Потом обрел подходящую компанию — по Сеньке и шапка. А однажды нашел на вокзале большой бумажник. Денег оказалось много — почти на неделю хватило и ему, и его дружкам. Пили-гуляли-гудели. Пришел в себя в заброшенном сарае далеко от Москвы. Голова болела от страшного похмелья, тошнило и трясло всего, как в лихорадке. Провалялся почти весь день, изнывая от жажды и ломоты в висках, а когда нашел в себе силы подняться и осмотреться, чуть не сошел с ума от ужаса.

Его дружки, избитые, все в крови, с проломленными черепами и кольями под ребрами лежали у сенника. Кто? За что? Это же надо было так нажраться, чтоб не помнить страшного побоища! Ничего не осталось в пустой голове: когда это произошло, как?

Его вырвало тут же, рядом с окоченевшими трупами. Он бросился бежать, забыв и о воде, и о варенной в мундире картошке, оставшейся в черной от копоти кастрюле, и о половине бутылки недопитой водки.

И покатилась дорожка Аганина под крутую горочку. Он просто чувствовал, как затягивает его болотная жижа, как ломает судьба его некогда сильное тело. Как гниет оно изнутри, вшивеет, дряхлеет, становится зловонным и мерзким.

Пророческими оказались слова матери: «В подвале подохнешь, попомни мое слово».

А и в подвале — кому какое дело? Кому он тогда был нужен? Никому! Он потерял веру в себя, ощутил свою никчемность и ненужность так остро и так безысходно, что даже поверил — это его крест. Нужно смириться. Все равно в могилу, рано или поздно гнить в земле. Так какая разница — рано или поздно? Годом раньше, годом позже…

Если бы тогда кто-то спросил Аганина: есть ли любовь, — он затруднился бы ответить. Да и сейчас, наверное, вот так, чтобы навзлет, — нет, не уверен… Но все же что-то изменилось в нем, что-то заставляло думать, действовать, переживать. И сердце его билось с живой, как раньше, тревогой, и домой тянуло с неимоверной силой. «Домой»… Он усмехнулся и оглядел оплетенные паутиной стены подвала, взгляд его упал на Леночку. Одеялко сбилось. Леночка спала и сладко посапывала. Улыбалась, смешно дергала чистым после вечернего купания носиком. У Леночки теперь было чистое белье. Он сам стирал ее простынки и сушил в соседнем секторе. Для этих целей он притащил в подвал детскую ванночку. Вполне приличную, видимо, вырос малыш, отдать не нашли кому, вот и снесли на помойку. Хорошо еще не в контейнер бросили, а прислонили к дереву. Он отмыл ее, обдал кипятком и в тот вечер искупал Леночку в огороженном куском клеенки закуточке.

Нет, в подвале можно жить. Особенно в таком, не требующем постоянного ремонта, комиссий, проверок. За все это время только один раз приходили из жэка, но, слава Богу, до последнего сектора не дошли.

Аганин встал, поправил сбившееся одеяло, поцеловал розовенькое ушко и прошептал: «Доченька моя, крошечка…» Скорее всего она и не подозревала, какие бури вихрились в его груди.

Они одного года рождения — Ната и Лена. Может, и это сыграло свою роль? Бог весть, что именно заставило Аганина выйти сегодня на улицу, разменять полтинник на двушки и начать действовать.

Целый день Аганин посвятил тому, что звонил друзьям, договаривался о встречах, просил помощи.

Ему радовались, спрашивали, куда пропал, чем занимается, где обитает. Предлагали пересечься в кафе, ресторане, баре. Предлагали зайти в офис, лабораторию, редакцию. Колька Матвеев оказался даже ректором одного из московских вузов. Все при местах, при должностях, при семьях, при деньгах… Это злило, но злость была направлена исключительно в свой адрес. Чем он хуже? Почему решил, что судьба поставила на нем крест? Неужто он глупее Кольки Матвеева? Когда-то Матвей сидел с ним за одной партой и сдувал с его тетрадки контрольные, краснел, заплетался языком, стоя у доски, и ждал от него подсказки. И вот тебе на: он, бывший отличник, подающий надежды курсант, молодой офицер, который вполне мог бы устроиться на материке ничуть не хуже всех их, — в подвале, а бывший троечник, разгильдяй и аховый студентишка — ректор института… Но его помнили, хоть и прошло много лет с того вечера, когда он нырнул с головой в холодный омут дикого одиночества, и это, надо сказать, было приятно.

Аганин не мог согласиться на встречу в присутственном месте, прекрасно понимая, что из него за эти годы сделала жизнь, но и отказаться от встречи он тоже не мог. Ради Леночки он должен переступить через свое самолюбие, перетерпеть унижение и проглотить обиду.

— Матвей, я не могу зайти к тебе, давай у метро.

— Ну что ты, старик! Какое метро?! У нас рядом роскошный кабак!

— У метро, Матвей, — настаивал Аганин. — Не могу я в кабак, прикид не тот… Да и рылом не вышел. Ну как?

— Ладно, у «Маяковки» на выходе. В сторону химчистки. Белый «жигуль». Узнаешь меня, нет? А потом — в кабак, жрать хочу, ужас до чего.

Лежа на топчане, Аганин с болью в сердце вспоминал унижение, которое ему довелось испытать. Он несся по эскалатору преисполненный надежды, что уж сейчас-то, наконец, все решится. Колька Матвеев был на месте. Александр Николаевич шел к белому «жигулю» и махал рукой толстому господину в высокой кашемировой шляпе песочного цвета и такого же цвета длинном пальто. Он видел лицо Матвея, он не мог ошибиться, — те же синие острые глазки под густыми черными бровями, те же узкие губы и родинка на мочке уха, так что кажется — на нем клипса. Аганин видел Матвеева и знал, что тот видит его.

— Матвей!

Толстый господин дернулся, оглянулся в сторону Аганина, и — Боже, — как изменилось его лицо! Представьте себе, что вы сели в переполненном метро на свободное место, а потом вдруг обнаружили, что на вас пялятся, как на диковинный экспонат в палеонтологическом музее, и тут же почувствовали смрадный запах, исходящий от соседа. Представьте себе, что вы видите рядом с собой вшивого, покрытого струпьями и коростой вонючего квазимоду, вскакиваете при первых же звуках скрежета ногтей по шелудивой коже и, чувствуя легкую вибрацию в глубине души, с чувством омерзения и брезгливости прячетесь за спины попутчиков.

Вам неловко, вам стыдно своего чувства, вы невольно почесываетесь — от нервов, наверное, — и вдруг узнаете человека, от которого только что шарахнулись И он узнает вас, улыбается вам, а вы все дальше и дальше пятитесь в глубь вагона, прячетесь за спины пассажиров и на ближайшей же станции выскакиваете из вагона.

Так вот точно так же, как могли бы повести себя вы, повел себя и Матвеев Колька. Матвей, школьный друг, троечник и разгильдяй, а ныне Матвеев Николай Федорович. Куда до него Аганину? И потому он простил Матвею все — мельчайшие изменения мимики, тончайшие нюансы эмоций, выражение глаз — от неузнавания через удивление к полному презрению, граничащему с испугом.

Конечно же, Аганин привел себя в порядок, насколько может привести себя в порядок не имеющий для этого условий опустившийся и погрязший во всех смертных грехах человек. Он был вымыт, выбрит и вычищен. Он нагуталинил еще приличные ботинки с чужой растоптанной до сорок пятого размера ноги, потер снегом серое драповое пальто, освежив таким образом далеко не новую ткань, и вытряхнул самым тщательнейшим образом черно-коричневую кроличью шапку…

— Матвей! — Но только рыжие брызги мокрого снега, грязи и соли вперемешку…

Зачем-то Аганин позвонил Матвееву домой, он сам не знал зачем, но набрал номер его телефона.

Соня узнала. Соня была хорошей девушкой. Тихой, ласковой. Когда-то они дружили семьями, и Соня часто звонила Миле, а если Милы не было дома и у телефона оказывался сам Аганин, Соня сначала неловко извинялась, а потом долго плакалась ему в жилетку, какой у нее бездушный и бестолковый муж.

— Сашенька! Как вовремя ты позвонил! — как будто и не было перерыва в десять лет, словно они разговаривали только вчера. — А мой-то знаешь чего учудил? Он продал дачу. Продал, представляешь?!

— Что, картошку негде посадить? — спросил Аганин просто так, ему совершенно было безразлично — сажают ли Матвеевы картошку, но должен же был он отреагировать на Сонину жалобу.

Соня долго сопела, пыхтела, обиженно дула губки с той стороны телефонного провода. Он никак на это не реагировал, и наконец она дрожащим голосом произнесла:

— При чем тут картошка? Мы картошку покупаем, мы ее не сажаем! Кому охота в грязи ковыряться? Ногти ломаются и кожа потом — просто ужас. Он продал ту, что в Жмеринке. Теперь мы будем ездить на Азов! А у меня в Жмеринке все подруги. Представляешь?! А на Азове только Злата хрипатая. Она же стерва, с ней говорить не о чем. И ходить там некуда!

— Понятно… — Александр Николаевич вздохнул и повесил трубку.

Осталась досада и еще три запасных телефона.

Егор его не узнал. Сначала не узнал, потом все-таки вспомнил. Егор теперь большой начальник на маленьком заводике, и у него могла найтись хоть какая-нибудь работенка. Работенки не было, зато дал кучу советов.

— А ты в РЭУ — дворником. Там и жилье служебное.

— Спасибо, был.

— А ты сторожем на рынок. И пожрать чего, и комната.

— Там все уже схвачено, спасибо.

— А ты…

— Пока, — твердо произнес Аганин и тоже повесил трубку.

Голоса друзей таяли в эфире, как летящие с неба снежинки. Таяла и надежда решить свои проблемы через давние узы дружбы. Последний номер он набирать не стал. Каратаев работал на телевидении главным редактором одной из известных на всю страну программ. Конечно же, там нет и не может быть для него никакой работы. Время перевалило уже за полдень. Ближе к вечеру, наступившему быстро и незаметно, Александр Николаевич почувствовал, как он устал. Как хочется ему умыться, согреться, попить чаю и лечь на теплый топчан! Он улыбнулся. Когда он выберется в люди, у них с Леночкой будет своя квартира, своя ванна и своя большая светлая кухня. Он будет приходить со службы домой, залезать в горячую, ароматизированную солями воду, отпариваться, отогреваться и надевать тяжелый махровый халат, сунув ноги в теплые домашние шлепанцы. Когда у них будет своя квартира…

Аганин размечтался. Он приближался к Киевскому вокзалу, неспешным шагом отмеряя уличное заснеженное пространство, и чувствовал, как жизнь возвращается к нему.

— Саша!

Аганин вздрогнул, но не остановился. Только что он думал о Каратаеве, и, наверное, поэтому ему почудился голос давнего приятеля. Они и близки-то никогда особенно не были. Один раз Аганин привез Каратаеву дефицитное лекарство для умирающей матери. Тот протянул Александру Николаевичу деньги, но Аганин почувствовал, что опоздал с помощью. Безнадежно опоздал.

— Мама умерла. Через месяц после того, как ты уехал.

— Прости меня, Гриш, — Аганин посмотрел в глаза Каратаеву и только тут заметил, как сильно он изменился за месяцы, пока они не виделись. Такое впечатление, что Аганин погружался под воду, словно в иной временной пласт. Он выбывал из жизни, которая текла здесь, на материке, и никак не касалась его. Здесь все изменялось. Строились и разрушались дома, создавались и погибали шедевры, рождались и умирали люди. Все было здесь, а там, в глубинах океана, под темными пластами воды жизнь словно замирала и только темное колыхание над головой и горстка сослуживцев, как в космическом корабле, уносящемся в неведомую даль, напоминало Александру Николаевичу Аганину, что и он привязан ко всему земному, но какой-то тонкой и неверной паутиной — паутиной воображения и четкими командами, доносящимися из динамика связи с землей.

Каратаев посмотрел на Аганина, и Александр Николаевич внезапно осознал, как близок по духу и как одинок по жизни этот невысокий, кряжистый и молчаливый человек.

— Извини меня, Гриш… — последовало молчание. Они пожали друг другу руки, Каратаев сунул в карман кителя Аганина свою визитку, сказав: «Ничего, друг, все мы люди-человеки. Спасибо за помощь. Звони, если что понадобится».

Это «звони, если что» запало в душу Аганина, и хоть они в дальнейшем больше не поддерживали никаких отношений, почему-то Аганин чувствовал, что на Григория Каратаева можно будет положиться. И он не хотел расставаться с этой уверенностью. Он предпочитал обманываться в ней, нежели шлепнуться мордой в мрак разочарования и боли очередного предательства. Так много этого добра висело в его заплечном мешке. Так много, что даже плечи ломило.

— Саша! Александр Николаевич! Вы? Постойте же, постойте, мужчина!

Аганин замедлил шаг, напрягся всем телом, точно перед ударом, и, с трудом поворачивая голову, оглянулся.

Его настороженные глаза встретили Каратаева холодными остриями штыков.

— Постойте, мужчина, — Каратаев запыхался. Животик мешал ему бежать, но он, спотыкаясь и скользя по утоптанному снегу, догнал-таки давнего знакомого. — Простите, может, я ошибаюсь… Мне трудно быть вполне уверенным, столько лет… — Он замолчал, пристально всматриваясь в лицо Аганина. — Но нет же! Не может быть! Саша! Саша! — Он смешно заплясал вокруг Аганина. Глаза его блестели. — Ты ли? Ну пойдем! — Он схватил его за рукав пальто и потащил за собой.

— Куда? — Аганин не сопротивлялся, но и особого рвения не проявлял.

— Ко мне! — приказал Григорий таким тоном, что Аганин понял — сопротивляться бесполезно.

Через час Каратаев знал все. Вплоть до того случая в подмосковном сарае. Ему не нужно было объяснять, что такое предательство, унижение и боль. Что такое страх и одиночество, что такое презрение и разбитые надежды. Он все понимал с полуслова и полувзгляда. Он не спрашивал, а только молча и участливо слушал, кивал головой, подливал чаю и подкладывал бутерброды.

Он молчал, но Аганин чувствовал, как они близки. Словно братья. Даже ближе, чем братья.

— А ты знаешь, что у тебя умерла мать? — внезапно спросил Григорий, и лицо его помрачнело.

Александр Николаевич тихо рассмеялся. Каратаев с недоумением посмотрел на него.

— Она искала тебя. Она ждала тебя. Она умирала почти неделю. Вот здесь! — Каратаев встал, указал рукой на диван в маленькой комнатке его трехкомнатной квартиры. — Она плакала и просила у тебя прощения. За все. Она не винила тебя, она ждала…

— Здесь? — Аганин замер. Он посмотрел по сторонам так, точно хотел увидеть окружающую его обстановку глазами матери. Глазами, скованными холодом приближающейся мучительной смерти. — Почему здесь? — спросил он тихо и медленно поставил на блюдце наполненную ароматным чаем большую белую керамическую чашку.

— Это долго… И вообще это так невероятно, что я даже…

— Расскажи, почему?

Каратаев чуть заметно покачал головой, внимательно посмотрел на Александра Николаевича, на его одежду, пахнущую сыростью и грязью, так, будто его одолевали сомнения: надо ли откровенничать с этим человеком или лучше не посвящать его в семейные тайны? И, видимо, решив промолчать, он взял со стола грязную посуду, положил ее в раковину, включил воду и неторопливо, как будто и не было никакого разговора, стал мыть ее.

Аганин весь сжался. Он боролся с чувствами, охватившими его. Каратаев молчал, Аганин тоже молчал, и тишина становилась невыносимой. И когда Каратаев выключил воду, в воздухе повис, готовый вот-вот взорваться, огненный шар напряжения.

Но вдруг Каратаев, все так же стоя спиной к Александру, тихо проговорил:

— В ту осень, когда я пошел в школу, от нас ушел отец. — Он расправил плечи, набрал полную грудь воздуха и, повернувшись всем своим кряжистым телом к Аганину, точно собираясь кинуться на амбразуру, наклонился к столу, где сидел его собеседник.

Александр Николаевич молчал. На только что холодном неприступном лице Григория появилось выражение бесконечной печали.

— Мама взяла меня и мою сестренку, которая была на три года моложе, под мышку, и мы тоже покинули наш дом… — Он снова умолк. Тишина давила на перепонки, звенела в ушах, разрывала сердце. — Мы сложили вещи, совсем немного вещей, и уехали к бабушке в деревню. Пятьдесят первый год…

Аганин вздрогнул. Пятьдесят первый — год его рождения. Голодный, холодный, но полный надежд и светлых преобразований. Новостроек и открытий. Год, когда страна быстро поправлялась от потерь и увечий.

— Сестра умерла у бабушки на вторую неделю. От тифа… Я тоже тяжело переболел, и мать, похоронив сестру, а чуть позже и бабушку, снова взяла меня под мышку и вернулась в город. Зачем она уезжала на те несчастные полгода, я до сих пор не пойму. Не для того ведь, чтоб потерять дочь и мать, а? — Каратаевоткрыто и прямо смотрел в лицо собеседнику. — Она сменила свою и мою фамилию на фамилию матери. Она сожгла все письма отца с фронта и уничтожила фотографии. Кроме одной. Потом, если будет интересно, я покажу.

Аганин кивнул, не совсем понимая, о чем идет речь. Он слушал с таким вниманием, с каким еще никогда и никого не слушал.

— Об отце с того самого момента, как он ушел, я ничего не слышал. Мать моя вкалывала на заводе, я учился в школе и был в семье за хозяина. Очень скоро я и вовсе не вспоминал, что когда-то у меня был отец. В нашем классе, да и, собственно, во всей стране безотцовщина по тем временам была делом обычным. Слава Богу, мать есть. Кормит, поит, одевает. Шлепает иногда, подзатыльники дает, чтоб не забывал, кто есть кто и по чем фунт соли. — Он улыбнулся нежной и светлой улыбкой, Аганин в ответ тоже невольно улыбнулся, и оба они виновато посмотрели друг на друга.

«Почему же меня так тянет к этому человеку?» — думал Аганин и чувствовал, как все ближе и ближе становятся они друг другу.

— А когда я перешел в девятый класс, это было… дай Бог памяти… В шестидесятом году. Тоже осенью, поздним сентябрем я пришел домой и застал мать в слезах. Я испугался, прижался к ней, совсем как девчонка, и тоже заплакал. Представляешь? — Каратаев усмехнулся, но качнул головой и поднял глаза вправо и вверх, пытаясь припомнить тот день до мельчайших подробностей. — Лоб здоровый, а у мамы в переднике носом хлюпаю.

Аганин понимающе усмехнулся и повел плечами.

— «Твой папа умер», — сказала мать и заплакала. — Он попал под пласт породы в шахте и погиб.

— Папа?! — Аганин нервно вскочил. — У тебя… Погиб отец в шестидесятом? Под пласт породы?..

— Да… представь себе. У тебя ведь тоже так?

— Так, — Аганин снова опустился на стул. Взял со стола чашку, сделал большой глоток остывшего крепкого чая. — Он был метростроевцем. И это были самые лучшие годы моей жизни. До девяти лет. Они… работали вместе?

— Нет, — Григорий покачал головой. — Они были… То есть твой отец и мой — один человек.

— О Бо-оже! — У Аганина отнялись ноги — он попытался подняться, но тут же рухнул обратно.

— Привет, брат. — Александр Николаевич внимательно смотрел на Григория, поражаясь тому, сколько может быть силы и самообладания в одном человеке. Григорий улыбался и протягивал ему руку. — Ну? Или ты не признаешь родства?

— Привет, — произнес Аганин. Ему потребовалось усилие, чтоб справиться с собой. — Но ты… Ты не чувствуешь к нам с матерью ненависти? Ты… не винишь нас?

— Я чувствую, что все должно было быть так, как было. Ненависть унижает. Ничто не должно унижать человека, ничто не должно заставлять его чувствовать себя ничтожеством. Я искал тебя! Я нашел тебя! Еще от своей мамы я узнал, что у меня есть брат. Ты знаешь, как я хотел, чтоб у меня был брат! Я смотрел туда, — он ткнул пальцем в снежную заоконную пустоту, в сторону неба, — и представлял себе, какой у меня брат. А ты вот какой…

— Прости… — Аганин встал, подошел к Григорию, осторожно потоптался перед ним в нерешительности, желая обнять его и не в силах сделать этого, но Григорий сам порывисто шагнул к нему и всем телом прижался к брату.

* * *

Он мчался домой, в подвал. Он нес радостную весть: теперь у них есть квартира! Маленькая, правда, однокомнатная, но своя. Мать приватизировала ее и завещала сыну. Есть все-таки в жизни справедливость, ох, есть! Каратаев был вторым наследником, если сын не найдется в течение года. Год прошел, прошло уже даже два года, и Каратаев мог бы присвоить себе жилье, не терзаясь угрызениями совести. Он давно стал владельцем кооперативной квартиры матери Александра Николаевича и сдал квартиру молодоженам. Пока эта семья будет искать другое жилье, Аганин поживет в служебке. У Григория обнаружился друг — директор одной из московских бань. Там нужен истопник, уборщик и сторож в одном лице. И этим человеком будет он — Аганин. Что ж, для начала совсем недурно.

Все, теперь он выкарабкается, иного и быть не могло! Ведь на его совести Леночка. Он должен поставить ее на ноги, дать образование, воспитать и выпустить в люди.

Длинные густые ресницы отбрасывали тени на нежные щечки девочки. Он смотрел на нее теплым взглядом и внутренне ликовал. Аганин ощущал нечто среднее между радостной паникой и стыдливым покаянием. Ради этого ребенка он готов своротить горы, и он это сделает!

2

Кладбище было больше похоже на парк, чем на мрачный город витающих над могилами призраков. Тенистые кроны деревьев гораздо раньше своих сородичей за оградкой раскрыли крепкие ладони листьев и отбрасывали уже густую тень. Вокруг некоторых могил живой изгородью подымались кусты чайных роз, приятно лаская взгляд юными бутончиками, похожими на короткие вспышки звездочек. Звенели разноголосьем беззаботные птицы, хрустел гравий под ногами, вполголоса разговаривали посетители.

Леночка шла к могиле Аганина, вслушиваясь, как потрескивают под ногами камешки. Интересно, думала она, почему на кладбище лето наступает раньше? Почему богаче и пышнее зелень? Почему здесь кажется пронзительней и бестолковей городской шум?

У свежевырытой могилы, чуть в стороне от холмика, стояли люди. Батюшка дымил кадилом, и тонкий аромат щекотал ноздри сладким дурманом.

Леночка остановилась. Батюшка низким голосом, нараспев, стал читать молитвы, и она закачалась в такт его словам, совершенно забыв, кто она такая, зачем пришла, что делает у черного гроба, в котором виднеется бледное лицо в кисейной пене тюлевого покрывала.

— Аминь, — услышала она и вздрогнула.

— Аминь, — повторили нестройные голоса, и руки людей, стоящих в глухой печали, вскинулись, словно по мановению дирижерской палочки.

— Аминь, — прошептала Леночка. В ней вдруг всколыхнулась вся ее жизнь и тайфуном обрушилась на сердце. Все, закончилась тупая, бессмысленная борьба с ветряными мельницами. Закончился чей-то странный эксперимент над ней. Она стала что-то понимать. Она смотрела на бледное лицо и понимала, что не случайно ноги привели ее в предсвадебный день на кладбище.

Здесь время идет по иным законам. Оно и летит и в то же время тянется бесконечно долго. Тут каждое мгновение, уносящееся в прошлое, дает не сравнимую свободу раздумчивого созерцания, отдаляя тупость повседневной колготни. За одно мгновение здесь можно понять и передумать гораздо больше, чем за всю свою жизнь.

Леночка подняла глаза и вдруг обнаружила, что их осталось двое: она и женщина, которая смотрит в Леночкино лицо со смешанным чувством тревоги и ожидания.

Леночка медленно отступила. Женщина не шелохнулась — как будто она не человек, а застывший манекен. Леночка сделала еще пару коротеньких шажков, наткнулась на чей-то покосившийся крест, нащупала его сзади руками и собралась было уже повернуться, как вдруг услышала невнятный голос. Почти беззвучный, спокойный, как будто кто-то прошуршал бумагой:

— Удивительная осень…

— Что? — не поняла Леночка. — При чем тут осень?

— У нас была удивительная осень… И где она? Где остались те птицы? Почему они не вернулись?.. Не помню. Не могу вспомнить. Как будто жизнь сквозь мясорубку… А вот и птицы! — Женщина вскинула голову к небу, и Леночка повторила то же движение, но птиц там не было. Никаких. Даже серых воробушек.

— Да-да, — пробормотала Леночка, желая только одного — уйти поскорее. Но мешал крест за спиной, она почему-то никак не могла догадаться обойти его. — Вот и птицы… — сказала она и посмотрела в лицо женщины. Та улыбнулась, тихонько переступая с ноги на ногу, как будто месила тесто ногами.

— Это ваши птицы. У нас была чудная осень, у вас будет чудное лето… Оставьте чужой крест… — Она горько усмехнулась, не опуская головы и все так же глядя в небо. — Он не принесет вам счастья.

Леночка послушно отступила в тень и снова невольно посмотрела в небо. Белая черточка от летящего в выси самолета возникла из ничего, и женщина радостно подняла руку, но ничего не сказала, так и замерев с поднятой вверх ладонью.

Какие-то новые звуки наполнили пространство. Шаги? Леночка зачарованно смотрела на белую черточку, не в силах отвести от нее глаз.

— Простите, не берите в голову. Она вам могла наговорить… Она не в себе, — мягкая рука легла ей на плечо. — Наверное, снова о птицах? Неловко… Пойдем, мам…

Шаги растаяли, а взгляд Леночки все еще был прикован к небу, и она продолжала стоять над холмом, в котором приютилась чужая, оборванная жизнь.

Серебристая звездочка самолета исчезла за горизонтом. Леночка пришла в себя, огляделась по сторонам. На изгибе дорожки, за рядом мраморных плит, виднелась старушка — божий одуванчик, чуть правее от нее в земле копошился сгорбленный старичок. За оградой кладбища звенел трамвай, грохоча по рельсам. Откуда-то слева донеслась музыка. Леночка удивленно пожала плечами и, чувствуя, как странное оцепенение покидает ее, облегченно вздохнула и направилась к могиле Аганина, повторяя про себя чужие слова: «Не берите в голову… Наверное, снова о птицах?»

— Здравствуй, — Леночка склонилась над знакомым черным в слюдяную крапинку бордюром. Поставила в узкие вазочки подсвечников тонкие восковые карандашики свечей, убрала прошлогодние листья, небрежно раскиданные ветром, и легонько, одними подушечками пальцев, прикоснулась к поблекшей фотографии, с которой на нее смотрело родное улыбчивое лицо.

На мгновение ей показалось, что губы Аганина раздвинулись в приветливой улыбке, но глаза стали грустнее и смотрели на нее с молчаливым укором.

— Я не могла прийти раньше… Ты ведь знаешь… Вот цветы. Смотри-ка, тебе всегда нравились астры. Я выбрала самые лучшие. Поверь, у меня не было времени… Не веришь?.. И правильно. — Леночка опустилась на сбитую из двух досок и пары бревен, низко всаженных в землю, скамейку. — Все — суета… — Она улыбнулась, как будто бы увидела перед собой живое лицо Аганина. — Все — суета… А помнишь… — Она вдруг оживилась. — Помнишь, как ты принес домой кипу книжек? И мы читали с тобой их до самой ночи. А потом, когда я уже лежала на топчане, укутавшись в старую телогрейку, ты рассказывал мне про маленького рыжего мальчика. Про то, как он крутился под фонарным столбом, на котором меняли плафоны. А электрик его гнал, гнал… — Леночка распушила головки астр и снова улыбнулась. — А потом ему надоело гнать, он спустился вниз, поманил мальчика пальцем и таинственным шепотом спросил, читал ли он утренние газеты. В шесть-то лет! «Конечно», — ответил мальчик не моргнув глазом, хотя и букв еще толком не знал. «А что?» — спросил мальчик. «Да так. Я просто подумал, — сказал он, — что, может быть, ты не знаешь про то, что рыженьких с пяти до восьми вечера отлавливать будут. Указ такой вышел. Но раз ты читал… — протянул он разочарованно, — значит, я ничего нового сообщить тебе не сумел. Просто ты смелый и не боишься больших железных клеток». А когда я узнала, что мальчиком этим был ты, и что ты поверил и потом сидел дома почти двое суток, боясь выйти на улицу… — Леночка рассмеялась.

Она вдруг поймала на себе чей-то удивленный внимательный взгляд и, прикрыв ладошкой рот, перестала смеяться. Действительно, это могло выглядеть странно. Сидит человек у могилы, шевелит губами, жестикулирует и вдобавок ко всему смеется.

Сделав строгое лицо, она отвела взгляд от проходящей мимо нее пожилой четы, оперлась локтями на округлости коленок и снова посмотрела на фотографию.

— Я выхожу замуж… — прошептала она с такой страшной интонацией в голосе, как будто болталась на веревке над страшной пропастью и просила у Аганина помощи. — Я не люблю его… — отчаяние сдавило ей горло. — Я люблю другого! Но что делать мне? Что мне делать? Ответь, пожалуйста! Мне не к кому больше идти за советом, но и прятаться в доме, как тот рыженький мальчик, я не могу. Я нигде не могу спрятаться! Будто меня уже отловили и посадили в большую железную клетку.

Тихо загудели и разом грянули колокольные аккорды. Леночка наклонилась к свечкам, чиркнула спичкой и зажгла тонкие фитильки.

— Если сможешь, помоги мне… — Она поднялась. Не верилось ей, что кто-нибудь сможет помочь, но так хотелось верить даже в невозможное. Она отряхнулась, постояла секунду-другую, прикрыв глаза, и решительным шагом направилась к могиле матери.

У этой могилы она не собиралась задерживаться долго. Может, по молодости лет, может, потому, что вся ее жизнь с мамой была хоть и самым счастливым и безоблачным периодом, но ничем особо не запомнившимся, о маме она думала редко. Иногда она этого стыдилась, как сейчас, — хотелось хлестать себя по щекам, кричать, выть от того, что на каком-то отрезке ее памяти была необъяснимая пустота и приходилось насильно выдирать из нее самые острые впечатления. Но оказывалось, что таковых почти нет. Единственное, что Леночка помнила, — это осознание первой, настоящей, невосполнимой потери.

— Зачем ты ушла?.. Я не сужу… Я не смею судить… Просто мне плохо — вот в чем дело…

Как давно это было! Так давно, что воспоминания были похожи скорее на увиденный когда-то давно кинофильм, детали которого почти стерлись из памяти, не вызывая никаких эмоций.

По их квартире ходила тетя Нана. Из комнаты в кухню, из кухни в комнату. В чем-то длинном, до пола, и цветастом беспорядочными яркими пятнами. Из комнаты в кухню, из кухни в комнату — туда, где стояла Леночкина кровать.

— Ты почему еще не спишь? — Мама вынырнула из-за неплотно прикрытой двери, и Леночка услышала ее голос, звучавший почему-то как чужой. — Ложись. — Она прикоснулась губами ко лбу дочери, погладила по макушке, и Леночка почувствовала, как дрогнула ее рука.

— Теперь тише, — попросила она подругу, уединившись с ней на маленькой кухоньке. Леночка не вслушивалась в их разговор, но так получилось, что краем уха она уловила что-то о сокращении, о скандале с начальством, о деньгах, о возможном суде и еще о чем-то, совершенно ей непонятном, но вызывающем странный тревожный интерес.

— Да плюнь ты, — говорила тетя Нана и тотчас принялась бранить и одновременно успокаивать маму свистящим шепотом.

— Но как же! Я ведь главбух! А эта крупная растрата грозит мне тюрьмой! А дочка, как она с таким позором всю жизнь?..

— Не дергайся, — и снова свистящий возбужденный шепот Наины Федоровны.

Леночка подняла голову, пытаясь справиться с исподволь подползающей к сердцу тревогой.

Мама заплакала. В это невозможно было поверить, но Леночка слышала ее тихие, глухие рыдания.

— Ты за Ленкой присмотри, если чего, ладно? — донеслось до ее ушей, и она резко села на кровати.

— Прекрати, дурочка! Ну ладно, ладно, куда ж я ее?.. — Наина, уходя, как всегда, чмокнула Леночкину маму в щеку, и на какое-то время все стихло.

Потом мама пошуршала в аптечке, снова вышла на кухню — Леночка услышала, как бьется тугая струя воды о раковину. А когда мама наконец легла, и ее дыхание стало выравниваться, Леночка успокоилась, закрыла глаза и очень скоро уснула.

Кровати их стояли рядом, но в теплых объятиях сна Леночка все равно не могла слышать, как перестала дышать мама, как в последний раз трепыхнулось ее сердце и из груди вырвался тихий и долгий предсмертный стон.

Утром Леночка на цыпочках ходила по комнате, боясь нарушить ее сон. Как оказалось потом, вечный сон…

Она умерла во сне, и, как ни странно, ее смерть, сам факт прекращения жизни не оставил в Леночкиной душе глубокой боли. У детей ведь весьма своеобразное понимание мироустройства. Единственное, что запомнилось ей, — это затуманенный острой жалостью к ребенку взгляд тети Наны. Благообразные старушки в церкви, запах дыма от свечей и ладана да еще странное необъяснимое чувство вины. Леночке казалось, что она виновница всего, что происходит вокруг.

Потом, спустя годы, она, конечно же, поняла: нет в том вины ни ее, ни чьей-либо еще.

Затем был Пыха. Смешная история. Приключилась она уже в подвале, в тот переломный момент, когда они с Аганиным только-только стали прирастать друг к другу, чувствуя, как сплетаются их души в одну веревочку и сматываются в один клубочек.

Аганин должен был куда-то идти. Он сунул Леночке в руку слипшуюся, смятую, словно по ней проехал трамвай, барбариску и, ничего не объясняя, ушел.

Леночка разворачивала конфетку, отряхивая с нее крошки, табачную труху и прочий карманный мусор, и вслушивалась в грохот бидонов, которые сваливали за окном. В их доме находился молочный магазин.

Грохот прекратился вместе с истаявшей во рту конфетой. Леночка сжалась в комочек, накрылась телогрейкой и попыталась уснуть.

Сон не шел, на душе стало тоскливо и одиноко. Леночка поднялась с топчана и, пробираясь через лабиринт труб, пошла к двери. Дверь оказалась запертой снаружи. Она подергала ручку, но безрезультатно. Она вспомнила о недавней ссоре, и сердце ее сжалось. А вдруг он не вернется и она останется в лом подвале навсегда?

Теперь уже с улыбкой она вспоминает, как, пытаясь превозмочь страх и отчаяние, она скукожилась у дверей на пачке газет и стала смотреть в щель продуха, как в окошко тюремной камеры.

Дождь, дождь, дождь… У края тротуара груда мокрых листьев. Черные протекторы автомобильных колес, подножия урн. Редкие прохожие, хлюпающие по лужам… Весь двор, промокший насквозь, виделся Леночке с такого ракурса, что, кроме щиколоток проходящих мимо людей, она ничего не могла разглядеть.

Не может же он так вот взять и уйти из дома, ведь этот подвал и есть его дом, и потом… У него есть она — Леночка.

Сердце таяло в Леночкиной груди и стекало куда-то в желудок. В голову лезли всякие страшные мысли. Каких только ужасов не напридумает детская фантазия. Она гнала от себя их, изо всех сил старалась не заплакать, не броситься к двери и не застучать по ней кулачками, думая о чем-нибудь хорошем и приятном…

Но вдруг в углу раздалось шуршание. Она моментально привстала на стопке газет, и глаза ее сделались большими-большими. Она оглядывалась по сторонам, лихорадочно выискивая источник звука.

Дверь заперта, окна зарешечены, бульканье и урчание воды в трубах и… страх. Вроде бы всего лишь — шуршание, но, казалось Леночке, было в нем что-то угрожающе неизвестное, какая-то смутная опасность. Воображение ее разыгралось. Уши Леночки напряглись, как уши дикого животного, и слух, из всех существующих в природе звуков, стал улавливать только этот непривычный шум в углу. Шуршание сменилось бормотанием — она в ужасе закрыла ладошками глаза и задрожала всем телом.

Охваченная страхом, она представила себе, что сейчас увидит свирепые морды сказочной нечисти, монстров из фантастических фильмов и многое другое, что может напридумывать только пришибленный, измученный, воспаленный тоской беспомощного одиночества мозг ребенка.

Несмолкаемое бормотание, казалось, заполнило собой все Леночкино существо. И если сначала у нее была надежда, что тот, кто непрошено появился в ее углу под стопкой пожелтевших от влаги и времени газет, не заметит ее и уйдет восвояси, то сейчас эти надежды испарились, как сигаретный дымок. Бормотание перешло в уверенный громкий топот — кто-то шел прямо к ней. Леночка сжалась и закрыла глаза, но все ближе и ближе, все отчетливей и отчетливей долетали до нее эти не предвещающие ничего хорошего звуки.

Ком застрял в горле, ужас сковал тело, и она, вместо того, чтобы посмотреть в лицо опасности и, быть может, рассмеяться, только крепче прижала ладони к глазам, превратившись в спрессованный сгусток страха.

Глухой топот несся ей навстречу, и скачкообразное биение сердца отдавалось эхом в напрягшихся до боли висках. Леночка оцепенела, не в состоянии ни крикнуть, ни вздохнуть, и только когда к звукам топота прибавился грохот запертой снаружи двери да ко всему прочему кто-то прикоснулся к ее ноге чем-то теплым и влажным, завопила так, как будто внутри ее что-то взорвалось:

— Мамочка! Помогите! — сорвавшись со своего места, она бросилась бежать. Неважно куда — куда-нибудь подальше от этого страшного места. Она металась по подвалу и вопила, ее колотило, в глазах замер безотчетный ужас, и, казалось, изо всех темных углов выползают жуткие монстры. Тени толпились, колыхались, теснились и обступали ее плотным кольцом. А Леночка вопила и вопила, ничего не слыша, кроме своего собственного гортанного, глухого от хрипоты рева. Она чуть не умерла, когда одна из теней стала ее трясти, цепко и больно схватив за плечо, тискать, мять и дышать ей в лицо тяжелым и жарким запахом пива.

— Заткнись! — наконец гаркнула тень и встряхнула ее с такой силой, что зубы Леночки клацнули и сомкнулись, а слезы брызнули из глаз, вымывая ком, застрявший в груди.

Она шакала, но уже не кричала, а только всхлипывала, прислушиваясь к голосу этой тени.

— Ну, ну, ну… Все, все… Не надо, не плачь… Ну извини, я никогда больше не уйду так надолго. Я думал, ты ляжешь спать… Я только пивка вышел попить… вот и пришел… здесь я, не плачь.

Слезы все еще стекали тонкими струйками по щекам, но она уже видела отчетливо и ясно, что никакая это не тень — это ее папа Саша.

Он обнимал Леночку, гладил ее по голове теплыми и немного дрожащими руками, целовал в лоб и вытирал безудержные слезы.

— Миленький, мне страшно, — шептала она, — здесь кто-то есть. Он ходит и бормочет. Он большой, чуть не съел меня. Вот сюда укусил.

— Покажи-ка…

Страх уже отступал, разжимал свои скрюченные на Леночкином горле пальцы, но пережитый шок еще придавливал ей грудь тяжелой ладонью. Ей не хватало воздуха, она судорожно вздыхала и всхлипывала, все теснее и теснее приникая к широкой и, как тогда казалось, крепкой груди своего спасителя. Под байковой рубашкой, пахнущей потом, дымом костра и соленой рыбой, билось большое, доброе и сильное сердце.

Она еще раз подняла лицо навстречу его взгляду. Его зрачки вспыхнули шафрановым рысьим блеском, и только тут Леночка заметила, что, оказывается, ее папа Саша не старый и не страшный, а вполне симпатичный, только немного запущенный мужчина, наверное, лет сорока.

— Я у Заима был, рыбу разгружали. Ну и пивка, конечно… Зато смотри, что я тебе принес…

Они сидели у плитки, папа Саша помешивал в закопченной алюминиевой кастрюльке похлебку из карпьих голов и внимательно слушал сбивчивый торопливый рассказ Леночки. Он все время загадочно улыбался и посматривал на девочку, чем вызывал у нее недоумение.

— Совсем и не смешно. Я больше никогда здесь одна не останусь!

— Знаешь, кто это? — спросил папа Саша, когда они уже поужинали и легли спать. — Шуршавчик. Он шуршит ведь?

— Да. И бормочет еще, и топает… Вот слышишь?! Ш-ш-ш, — Леночка присела на топчане, глазки ее снова сделались большими и круглыми, она приложила пальчик к губам и вся как-то сжалась. — Слышишь?

— Ну правильно! — почему-то обрадовался папа Саша. — Это просто шуршавчик. Наверное, он сломался, потому что бормоталка и топалка в нем работает только тогда, когда тепло. И что же с Ним случилось? Кто его потревожил? Ну-ка, ну-ка, ну-ка…

Леночка во все глаза пялилась на него. Голос папы Саши был глух и подозрительно весел, и нес он какую-то околесицу. Наконец папа Саша не выдержал и расхохотался. Бормотание в углу на секунду стихло. Леночка спустила ноги с топчана и шепотом спросила:

— Ну, где же он, твой Шуршавчик? Почему не вылазит? — Она почувствовала в его словах какой-то подвох. Больше всего на свете ей хотелось увидеть сейчас того, кто так сильно ее напугал. Ведь не мышка же, и не крыса, наверняка и не кошка. Всех этих животных Леночка знала и давно привыкла к звукам, которые они издают. А вот Шуршалку-Бормоталку-Топталку ей видеть еще не доводилось, и потому Леночка превратилась в сплошную вытянутую шею и голову, повернутую в сторону кучи бумаг. Она почти не боялась, поверив, что это вовсе не страшно, раз папа Саша так спокоен, но на всякий случай ноги ее были, как сжатая пружина, готовая в любой момент подкинуть Леночку с места. Она все еще помнила о пережитом страхе.

— Пыха, Пыхунюшка, иди сюда, разбойник ты этакий… — Папа Саша привстал, взял со стола кусочек хлеба, наклонился до самого пола и еще раз позвал: — Пыха-Пыха-Пыха, где ты там?..

— Нет, — разочарованно произнесла Леночка.

— Конечно, ты его так напугала, что…

— Я?! Это я напугала?! Это он, как затопает!..

— Т-с-с-с, вот он, красавчик наш… Ух ты, хороший, хороший, кто говорит, что ты топаешь, а? Иди сюда, не бойся… — Папа Саша протянул руки навстречу чему-то, что не видела Леночка, погрузил их в ворох макулатуры и извлек оттуда маленького серенького ежика. Ежик спокойно сидел у него на ладони и черными бусинками глаз смотрел в сторону Леночки. Ей даже показалось, что он посмеивается над ней.

— Ежик! — воскликнула Леночка. Зверек моментально сжался, выставил колючки и зашипел.

— Ну вот! — весело заключил папа Саша. — Кто из вас кого больше боится?

Ежик убрал колючки и засопел, потешно дергая черной кожаной пуговкой носа.

Леночка, не мигая, рассматривала маленький дрожащий комочек, похожий на упавший с дерева и помявшийся конский каштан в невызревшей скорлупе. Она протянула к нему свои маленькие чумазые ладошки и, блестя глазками, улыбнулась.

При переезде Пыха исчез. Как сквозь землю провалился. Леночка ставила у топчана блюдце, наполненное молоком, резала кусочки моркови, яблок, сыпала горсти орехов, семечек, злаков, которые Пыха совсем недавно так страстно любил и с таким удовольствием угощался. Но все ее старания оказались тщетными… Так и уехали они на новое место ни с чем.

Когда судьба много позже снова забросила Леночку в этот подвал, в одном из углов она обнаружила фанерный ящик с различным хламом — стеклянными банками, рваными ботинками без подошв, но со шнурками и прочей дребеденью, и там лежало пыльное, набитое обрывками газет и клочками ваты чучело Пыхи.

Может быть, и не Пыхи, успокаивала себя Леночка, но сердце ее все же подсказывало, что это чучело и есть тот потешный ежик…

Потом… Ах, как страшно вспоминать о том, что она увидела в банном дворе! Ее держали за руки, не давая приблизиться к распростертому телу папы Саши. Все двери были распахнуты, двор заполнился зеваками, машинами «скорой помощи» и милиции, свистом, криком, короткими и лаконичными окриками… А ее не пускали к нему, и кровь приливала к голове, причиняя боль.

Леночка готовилась к выпускному балу. Будущее обещало быть прекрасным, как высокое безоблачное небо в середине июня.

Аганин, к тому времени отработав свое банщиком, сторожем и истопником, стал сначала исполняющим обязанности директора, а потом и директором бани. Должность, прямо надо сказать, не Бог весть какая. Но Александр Николаевич был полон честолюбивых, не лишенных перспектив планов, надеясь в ближайшем будущем превратить тривиальную баню в салон здоровья и красоты.

Он уже перестраивал некоторые помещения, возводил стеклянные крыши для будущего солярия, монтировал оборудование просторных саун и рыл котлован под бассейн.

— Дело нужное и благодарное, — расцветал он улыбками, запивая плотный ужин горячим чаем. — У нас с тобой, Леночка, столько дел! Ну просто невпроворот! Вот ты и экзамены сдала — отличница, медалистка. Кто бы мог подумать, что так быстро пролетит время? Ты скоро получишь паспорт, и первое, что мы сделаем, это отправим тебя во Флоренцию. Тебя ведь еще интересует эпоха итальянского Возрождения?

— Еще бы! — Леночка благодарно смеялась, убирая со стола посуду. Не зря же Аганин затратил на нее столько сил и энергии. Не зря ведь посещала она курсы скорочтения и стенографии. А столько лет учить итальянский! Конечно, ее все еще интересует эпоха Возрождения. Она поступит в институт и станет знаменитым искусствоведом. Пластика и динамика скульптуры, глубина человеческой души в литературе через деталь, через дыхание национальной культуры, через тонкие, немного смазанные и оттого завораживающие мазки кисти. У Леночки перехватывало дыхание от одного взгляда на папу Сашу.

Первое, что он сделает, — это отправит ее во Флоренцию. Уже и деньги отложены…

Единственное, что успел папа Саша перед гибелью, это увидеть ее в роскошном наряде для выпускного бала.

Когда Леночка крутилась у зеркала и примеряла обтягивающее бархатное платье со струящейся полупрозрачной накидкой и закалывала волосы у правого виска, в дверном замке послышалось копошение.

— Не входи пока! — крикнула Леночка через плечо, нисколько не удивившись столь раннему появлению Аганина. Он часто приходил домой в неурочное время по каким-то своим мелким надобностям: то бумажку забыл с начертанным второпях чьим-нибудь телефоном, то перекусить забегал, то просто — поглядеть на Леночку, поболтать с ней минутку-другую.

Но за ее спиной раздался незнакомый женский голос:

— Извините, что побеспокоила вас, дорогуша. — Леночка стремительно повернулась навстречу голосу и молча уставилась на вошедшую, которая с любопытством рассматривала ее холодными бледно-голубыми льдинками глаз.

— Как вы… сюда…

— Вошла? А вот. — Она потрясла перед Леночкиным носом ключами. — Хотите, еще разок продемонстрирую?

— Что вам здесь нужно? — Она вдруг поняла, кто эта женщина, — Мила! Его бывшая жена! — Как вы посмели? Откуда… ключи?

Леночка отвела руку, и волосы рассыпались по ее плечам. Она сделала пару шагов к окну, как будто ее застали на месте преступления и единственной ее мыслью была мысль о побеге.

— Отвечаю по порядку, — женщина бесцеремонно прошла по только что вычищенному коврику грязными туфлями и опустилась в кресло, закинув ногу на ногу. — Ключи — мои собственные. Еще с тех пор, когда мы с Сашей жили здесь… До получения квартиры, естественно. Это раз! По поводу того, что мне здесь нужно… — Она криво усмехнулась и, поведя тонкой бровью, презрительно посмотрела на Леночку. — Это вопрос, который должен был прозвучать в ваш, дорогуша, адрес. — Она вдруг вспыхнула до корней волос, и лицо ее исказила гримаса. — Я-то знаю, что мне нужно! — продолжала она. — А вот вы! Такая молодая, такая… — Женщина поджала розовые губы, и подбородок ее затрясся. Видимо, она пыталась подобрать слова, но у нее это не получалось. — Такая… Такая… Да вы в дочери ему годитесь! Вы, наверное, младше его дочки! Стыдитесь! — Она обвела глазами квартиру и снова уставилась в лицо Леночке. — Теперь, после того, что я здесь увидела, я не сомневаюсь в правдивости слов… — Она хотела сказать, чьих именно слов, но вовремя спохватилась и осеклась. — Не важно, чьих слов. Просто многое, оч-чень многое, стало мне ясным. Только учтите… — Она угрожающе подняла голову, и по лицу ее скользнула темная тень. — У него есть родная дочь!

— Я знаю, — Леночка кивнула и снова сделала шаг к окну.

— Ах, знаете? Все-то вы, оказывается, знаете. Так тем лучше! Значит, вы негодяйка, отбирающая у его дочери то, что ей должно было бы принадлежать по праву! И эта квартира. — Она небрежно ткнула в обои оттопыренным пальцем. — И эта одежда. — Она подняла подбородок в сторону раскрытою гардероба. — И это, и это, и это… — На ее тонких пальцах повисла золотая ниточка с маленьким эллипсом кулончика. — Просто так бездомным шлюхам подобные вещи не дарят! Вы… бесстыжая сожительница! Несовершеннолетка! И я еще узнаю, не состоишь ли ты на учете в милиции! — прошипела она в самое лицо Леночки.

— Вон отсюда! — закричала Леночка, не помня себя от унижения и обиды. — Вы не смеете заходить в чужой дом, кем бы я ни была вашему мужу. Бывшему… мужу.

Женщина ушла, полная самодовольства, а Леночка бросилась к телефону.

Во время похорон она поняла, что не быть ей искусствоведом. Не интересны ей Микеланджело, Рафаэль, Тициан. Не станет она изучать Бокаччо, не будет зачитываться Петраркой и рассматривать шедевры архитектуры Брунеллески. И уж точно никогда она не посетит Национальный музей во Флоренции, чтобы полюбоваться скульптурами Донателло. Все это — и вкупе, и по отдельности, в виде журнальных репродукций картин, копий скульптур, корешков книг — причиняло ей боль и ныло в груди незаживающей раной, напоминая о кровавой автоматной строке, прошившей живот Аганина.

В тот день, когда все выпускники Москвы готовились к последнему школьному балу, когда девочки — и в их числе, наверное, и Наталья Аганина, хотя, вероятно, у нее теперь другая фамилия, — рассматривали до дыр журналы модных причесок, делали дорогой макияж и отглаживали кружевные наряды, Леночка получала в морге урну с горсточкой пепла — единственное, что осталось у нее от папы Саши, потому что все другое — мура! Потом она сидела в подвале, смотрела на шершавую серую поверхность стены, вдыхала запах плесени, сырости, ржавчины и тупо думала, как тогда, в детстве, что во всем виновата только она.

Если бы она не позвонила папе Саше, если бы она не стала рыдать в трубку, не в силах вымолвить ни слова, если бы она не бросила трубку, так и не объяснив в чем дело, то папа Саша не выскочил бы из своего кабинета, не помчался бы к машине, не попал бы в эпицентр бандитской разборки, происходившей на территории сквера перед баней… Если бы… Если бы… Если бы…

Кровавое месиво, кишки навыворот, черная «тройка», галстук в полосочку… Какой, к черту, Рафаэль?! Это же бред — изучать Возрождение, когда кругом дьявольская свистопляска, когда человеческая жизнь не стоит даже ломаного гроша, когда мир катится в тартарары…

Леночка не состояла на учете в милиции — все документы ее Аганин получил из рук тети Наны, Наины Федоровны, — он нашел ее, — а она все эти годы хранила их у себя, считая, что девочка умерла. Могла ли знать об этом Леночка? Или о том, что она официально прописана у Аганина, который выправил опекунство? О том, что Наталья, удочеренная следующим мужем Милы, носила давно другую фамилию, а стало быть, не имела права претендовать ни на алименты, ни на квартиру, ни на наследство бабушки и оставшиеся после смерти Аганина деньги.

Она сидела в подвале и слушала шум дождя, не желая уходить оттуда, где все напоминало ей о единственном, самом родном во всей вселенной человеке, покинувшем ее.

«… Если б я был султан… я б имел трех жен… — вот здесь он стоял, когда была у них грязная маленькая плитка. Кашеварил и напевал себе под нос: — …и тройной красотой… бы-ыл бы окружен… А что, Ленусик, заживем мы как люди! А?»

«А так — не люди?»

«Люди, — Леночка никогда не забудет его лукавой и нежной улыбки. — Но только пещерные».

…«Летающие острова», гляди! Сочинение Жюля Верна, — тогда он сидел на топчане, а она лежала, укутавшись в телогрейку, и то и дело почесывала голову. — Уж не вши ль у тебя? Ну точно! Знаешь, как это называется? Педикулез! И мы этот педикулез керосинчиком!»

Он втирал Леночке в волосы керосин, обматывая зудящую голову косынкой, а она смотрела, прищурив глаза, в его грудь и замирала от накатывающих волн счастья.

«Доченька! Смотри, снег! Скоро будем праздновать Новый год. Елку куда поставим?»

Она визжала, как щенок, бегая по восхитительному праздничному снегу, утопая ножками, обутыми в старые ботинки, в глубоких сугробах. Снег попадал внутрь, обжигал кожу, холодил пятки сквозь тонкие, местами истершиеся хлопчатобумажные колготы.

Леночка набирала снег горстями и подбрасывала вверх. Он рассыпался вверху, подобно праздничному салюту, летел, искрился мириадами прозрачных узорчатых снежинок, ложился взбитой пеной на волосы, и довольная содеянным чудом Леночка по-королевски поднимала подбородок и вышагивала, высоко вскидывая коленки, по круглому дворику.

Аганин, глядя на нее, погружался в высшее блаженство, и Леночка чувствовала это…

* * *

Первое впечатление от случайно раскрытой, совсем не детской книги чуть не свело Леночку с ума. Ах, сколько там было тайного и волнующего, сколько прекрасного и непонятного, преисполненного света, любви, страдания! Старые, истертые чужими пальцами, сломленные на углах и надорванные вдоль корешка страницы… Леночка осторожно листала их и чуть не плакала от внезапно накатившей на нее душевной сумятицы.

— Посмотри, — прошептала она дремлющему Аганину.

— Ну? — Он оторвал голову от импровизированной подушки — телогрейки, подоткнутой под ухо. — Журнал, — он прикрыл развернутую перед его лицом книгу и прочел: — «Мир искусства». Ну?

— Как же ну?! — возмутилась Леночка. — Ты сюда посмотри! — потребовала она и снова раскрыла журнал на прежнем месте.

— Леонардо да Винчи, — медленно произнес он, читая подпись под тусклой репродукцией «Моны Лизы».

— Ну? — теперь уже Леночка повторила это краткое слово, и в ее голосе было столько неизбывной ностальгии по красоте и гармонии, что Аганин не выдержал и рассмеялся, окончательно проснувшись и сев с ней на ящики — поближе к лампочке.

Они рассматривали репродукции Леонардо, Рафаэля, Тициана, папа Саша напрягал свою память, морщил лоб, тер виски, пытаясь рассказать зачарованному ребенку все, что ему было известно об эпохе Ренессанса. К сожалению, об этом он знал совсем немного. И вообще в живописи он был не силен.

— Зато знаешь, Леонардо да Винчи был отменным механиком, знатным астрономом, превосходно знал анатомию. А еще он сделал массу открытий в военно-инженерном деле и гидротехнике. Хочешь, я расскажу?..

И он рассказывал, рассказывал, рассказывал, а Леночка, уже не слушая его, блуждала где-то в далекой игре светотеней «Мадонны в скалах», впитывая каждой клеточкой необъяснимое, неземное блаженство, исходящее от этого вечного искусства, такого нежного и кроткого, что выразить это словами она никогда бы не сумела.

Так началась ее болезнь. Болезнь, лишенная видимою анамнеза, но преисполненная трепетного благоговения перед великим чудом — чудом искусства туманного времени с прекрасным именем «Возрождение».

Может быть, после Леночка и выздоровела, но, бережно храня журнал, она еще долгое время не расставалась с ним. Даже по квартире, полученной Аганиным, она перемещалась с журналом под мышкой. И когда настала пора готовить ее к школе, Аганин нанял для Леночки репетитора, коим оказался смешной, страдающий остеохондрозом и приступами люмбаго старичок Павел Аронович, который в прошлом, почти таком же далеком для Леночки, как век Возрождения, был учителем младших классов мужской гимназии. И эти репродукции, ставшие уже почти частью Леночки, вдруг возродили в Павле Ароновиче давнюю страсть. Оказывается, когда-то он был еще и художником. Правда, плохоньким, кисть не слушалась его, мазки ложились не туда и не так, симфонии чувств на холсте не получалось, зато душа его кипела, бурлила, не давала покоя, и он страстно, с завидным прилежанием и упорством погрузился в болезненно-жадные грезы о неподвластной ему стихии. Он рылся в книгах, сидел в библиотеках, шнырял челноком по выставкам, галереям, салонам, он забросил семью, и по этой причине семья забросила его. В конце концов его стали считать неудачником, глупцом, юродивым. Над ним посмеивались его же ученики, не брали в расчет сослуживцы, но страшно любили собаки и младенцы.

Павел Аронович ушел из гимназии в школу для детей, страдающих тяжелыми умственными недугами, и перенес на них свою доброту и ласку. Больные дети чем-то похожи на собак и младенцев. Они висли на нем, цепляясь за старенькие полы пиджака, тянули к нему тонкие ручонки с искривленными пальцами, выворачивали паутинные сморщенные шейки и лопотали на непонятном языке, а он говорил им о красоте, любви, пророчестве великих творцов. И, как ни странно, они понимали его.

Иногда Павел Аронович репетиторствовал у небогатых детишек, отстающих от программы. Он брал за эти уроки смехотворно малые деньги, за что и пользовался постоянным спросом. Выходя за пределы школы, он надевал благочинную маску отрешенности. И опять неслась вслед ему чья-то колкая шутка, больно ранящая чуткое сердце. «Если им нужно, чтоб я был, как все, я буду, как все», — размышлял он, и ни на йоту не отступал от учебных параграфов.

В Леночке он нашел камертонное созвучие своей томящейся душе и после положенных на математику, язык и литературу часов раскрывал перед нею двери в рай рассеянной музыки кватроченто.

Репродукции из журнала «Мир искусства» со временем истончились, истерлись по краям сгибов, порвались. Сначала Леночка хранила их в картонной коробке из-под конфет, а после, когда коробка обветшала, переложила обрывки в пакетик, который в конце концов затерялся. Ей казалось, что она никогда не сможет забыть неземной аромат истлевшей краски, и потому не очень-то горевала о потере.

— Да что там бумага! — говорил ей Павел Аронович. — Главное — сердце! Магическая тайна души. Она есть у тебя. Живи с нею и не растеряй по пути. А бумага… Что бумага?

Спустя годы Леночка вновь оказалась в подвале. В том самом подвале, который подарил ей бесконечную мелодию прошлых тысячелетий и возвысил ее душу над грязью повседневной жизни. Тогда она была счастлива отраженным счастьем былого, больна его отраженной болью, светла отраженным светом. А нынче… Только и остается, что забыться в глухой тоске.

Леночка лежала на топчане — почерневшая, молчаливая. Она смотрела в потолок и ни на что не реагировала.

— Эй, ты чего здесь? — вдруг донеслось до ее слуха, и она бессмысленно повела глазами. Лик Моны Лизы мелькал перед ней.

— Ты чего молчишь? Оглохла, что ли?

Леночка с трудом оторвала взгляд от Моны Лизы и подняла глаза вверх. Скользнув по невнятному, расплывчатому контуру чьих-то губ, носа, глаз, она уставилась на залихватски повернутый набок козырек кепки. Как странно: Мона Лиза и кепка. Как все смешалось! Наконец до нее дошло, что лик — это всего лишь отпечатанный на майке рисунок…

Леночка прикрыла глаза. Ей не хотелось видеть перед собой эту девицу, которая появилась в подвале незваной гостьей. Она плыла по волнам воспоминаний, почти забыв о бурлящей за серыми стенами подвала жизни, не испытывая абсолютно никакого желания возвращаться в реальный мир.

Бумага превращается в труху, а люди… Люди превращаются в боль, которая опаляет душу. Они исчезают, оставляя внутри глубокие раны, доводя до предельного отчаяния глухой пустоты. Так стоит ли говорить? Стоит ли приближать их к себе, впускать в свой внутренний мир? Лучше прикрыть глаза. Пусть нет исцеления, но есть безразличие и отрешенность…

— А-у-у! Очнись! Обкурилась никак? О! Да я тебя знаю! — Леночка почувствовала, как рядом с ней на топчан опустилось что-то тяжелое. Прогнулись пружины, в нос шибануло пылью. Она открыла глаза в тот момент, когда ее взяли за плечо и стали настойчиво трясти.

— Пожалуйста, — попросила Леночка, — оставь меня… не тряси.

— Ну и слава Богу, хоть говорить в состоянии. Я точно тебя знаю. Только что сквозь витрину «Эргуса» по телеку видела. Тебя разыскивают…

Приятная пустота стала рассеиваться, и перед глазами зарябили мушки красного цвета. Мушки мешалисозерцать, нарушали гармонию абсолютного по своей глубине и безысходности страдания, выводили из оцепенения.

— Меня некому разыскивать.

— Тогда ответь, ты Григорьева? Точно! По глазам вижу! Елена, кажется, Сергеевна… Ну?

— Нет, — Леночка судорожно вздохнула. По щеке покатилась одинокая слезинка. Она прикрыла глаза, и слезинка тут же испарилась, как будто ее и не было.

— Нет так нет… Как хочешь… А меня Раисой зовут… Ты не бойся, — Раиса похлопала Леночку по согнутой в локте руке. — Меня вообще-то тоже ищут. Знаешь, откуда я умотала? Из Караганды. — Она медленно перевела дыхание. — От отца алконавта. Сначала пьет, потом лупит. Потом плачет, как протрезвеет. А заложит за воротник — и снова чем ни попадя. По животу, по голове… Убила бы гада такого! — Раиса говорила ровным, спокойным голосом, и Леночка с удивлением поняла, что нет в ее словах ни горечи, ни обиды на родственничка. Как будто все так и надо. Раиса вольна лишь убегать, прятаться и ждать, когда найдут и отправят домой. — Винца хочешь?

— Нет, — Леночка уже поднялась и теперь сидела, подтянув колени к подбородку и обхватив ноги руками.

— Как хочешь, — снова согласилась новая знакомая. — Тогда я сама выпью. Ты не против? Мне Фима денег немного дал. Я схожу поесть прикуплю. Колбаски, хлебушка… А ты тут посиди, — сказала она, сделав предупредительный жест, будто Леночка собиралась куда-то уходить.

Вечером они пили вино. Впервые в жизни Леночка попробовала кислый портвейн. Не сказать, что он пришелся ей по вкусу, но на душе потеплело, приятно закружилась голова, запылали щеки, и язык, как рыбка в сетях, стал заплетаться во рту, смешно коверкая слова. А говорить хотелось без умолку. И они говорили, говорили, говорили, так что вскоре стали друг дружке почти что родными, срастаясь оголенными нервами, вывернутыми наизнанку душами, вскрытыми, словно нарывы, тайнами. Раечка смотрела на Лену влажными от слез глазами и гладила ее по голове.

— А ты поплачь, — уговаривала она. — Поплачь. Все из души-то и вымоется.

И Леночка плакала, благодарно улыбаясь сквозь слезы усталой и немного пьяной улыбкой.

Потом они лежали на топчане валетом и слушали булькание воды в трубах. Мутно зеленело бутылочное стекло на сдвинутых ящиках. Сквозь толщу его пытался пробиться фонарный луч. Леночка смотрела на этот луч, и ей хотелось встать, подойти к бутылке и сдвинуть ее, чтобы убрать преграду, возникшую на пути света. Она подумала, что это будет выглядеть смешно, и осталась лежать на месте.

— А ты? Расскажи о себе, — предложила Леночка, с трудом отведя взгляд от малахитового мерцания. Рая молчала, но было понятно, что она тоже не спит.

— О себе? — Она поднялась на локтях. — А хочешь сон расскажу?

На какое-то мгновение повисла тишина, даже бульканье прекратилось, а потом Раечка начала свой долгий и сбивчивый рассказ. Очень давний, но такой запомнившийся ей сон. Как будто бы она ехала в «Детском мире» на эскалаторе. Ехала, а эскалатор все не кончался и увозил ее все выше и выше. Она смотрела по сторонам, вертела головой, чтобы понять, когда же будет нужный этаж. Тот самый — из детских грез: с волшебными палочками, хрустальными туфельками, мантиями звездочетов и вуалями фей. Ощущение было такое, что она вот-вот окажется там. Только бы не прозевать и вовремя соскочить с эскалатора. И вдруг в какой-то момент она поняла, что давным-давно проехала. Но когда? И она побежала вниз. Эскалатор — вверх, а она по нему — вниз. И получалось, что она стоит на месте. Ей бы сойти на площадку, но там кто-то стоял и смеялся, и смех этот был страшен. Даже не страшен, а как-то гадок. Противно. Неприятно засосало под ложечкой. Она посмотрела в лицо тому, кто смеется, и застыла от неожиданности — это был Фима. А эскалатор вдруг обрушился под ней, и она полетела камнем в черную пустоту.

— Фима — брат? — Леночка зябко поежилась.

— Нет, — Раиса замялась. — Друг. Или нет. Не друг… Не знаю. Когда я в первый раз приехала в Москву, а было это лет пять тому назад, я забрела в какое-то кафе, купила булочку с маком и чашку какао. А он оказался рядом. Милый, застенчивый мальчик в вельветовых брючках и рубашечке поло… Я наврала ему про себя с три короба, а он угостил меня мороженым. Знаешь, такие большие сливочные шарики, политые клубничным сиропом и посыпанные толчеными орехами. В моей Караганде такого вкусного мороженого отродясь не бывало… Но дело не в этом… Он пошел меня провожать и очень скоро понял про меня все… Дура… Я сама ему все рассказала, так хотелось, чтоб хоть кто-нибудь выслушал. А может, я просто влюбилась? Иначе зачем бы стала говорить о самом мерзком и самом постыдном эпизоде своей жизни?

Она хлюпнула носом. Луна ярким шаром выкатилась на небо и заглянула в подвал, озарив его серебристым свечением.

Раиса откинулась на топчане. Красивые мелкие завитки кудряшек упали ей на лицо, но она, не убирая их, словно русалка, посмотрела на Леночку сквозь ниспадающие густые пряди волос.

— Когда-то у меня была мечта — купить собаку, — произнесла она вдруг изменившимся голосом. — А денег на собаку не давали. Какие там деньги! — Она коротко выдохнула смешок. — Было бы на что очередную чекушку купить… — Снова смешок. Леночка почувствовала, что Раиса готова вот-вот расплакаться. Она обняла ее, погладила по запястью, но ничего не сказала. — А раз я стояла на остановке… Так не хотелось в школу идти… Думала, куда бы смотаться. Смотрю, рядом со мной мужик стоит и вовсю на меня пялится. Я свернула за угол и пошла бродить по городу. Целый день бродила. В кино посидела, в парк заскочила, по набережной прошла. Потом вспомнила: недалеко от парка — собачий питомник. Я — туда. У вольера стою, смотрю, как щенки копошатся, как мордочками друг в дружку тычутся, повизгивают, кусают друг дружку, тявкают. Смешно… И вдруг меня кто-то по спине легонечко так похлопывает. Оглянулась, а там тот самый мужик. С остановки. И ухмыляется. Оказалось, он там работает. И кабинетах у него…

Раиса умолкла. Леночка перестала гладить ее руку, налила в стакан холодной заварки, отхлебнула и протянула его Рае. Та тоже сделала небольшой глоток и неожиданно расхохоталась:

— Первый раз — самый противный! — Она закашлялась, отвернувшись от Леночки. Когда она отворачивалась, Леночка все же успела заметить в уголках ее глаз набежавшие слезинки. — В общем, — продолжала Рая, — я ушла со щенком. А вскоре почему-то о мужике и думать забыла. Ну поимел меня и поимел. Не больно, осторожно. Ласково, можно сказать. Старый конь, сама знаешь… Больно потом стало, когда папаня щенка в окно выбросил. Он же маленький, несмышленый, в тапку ему нагадил. А тот со злости да спьяну… Вот тогда стало больно! Знаешь, как больно, — даже скрутило всю! Второй раз я к мужику сама пришла. Зачем пришла, не знаю… Все равно ведь второго щенка домой принести не решилась. У меня его подружка купила. За три рубля. И завертелось… Деньги появились. Отец у меня просил взаймы, я давала. Приятно было смотреть, как он из-за бумажек унижается. Думала — мщу! Думала, всю душу из него вытрясу! Он у меня попляшет, повертится, над каждой копеечкой помолится, прежде чем выпросит хоть полушку… — Раечка громко застонала, очевидно, сама того не заметив. Сжала виски ладонями и вскочила с матраса, заметавшись по комнате, пиная ногами попадавшиеся на ее пути консервные банки, скомканные бумаги, фантики. — За все надо платить. За месть, тем более такую идиотскую, тоже. — Она остановилась перед Леночкой и опустилась на корточки, уткнувшись в ее колени и хлюпая носом от выпитого и от жалости к себе. — А когда узнали о моих похождениях дома — дня спокойного не было. Я удрала. Москва, как мы учили в школе, — город хлебный. Москва всех приютит… Короче, я приехала сюда. Носила в себе боль, ждала счастья. А потом… влюбилась. И рассказала… Фиме… Дура! Сначала он ласковый был, нежный. Потом меня поймали и вернули в Караганду. Я ждала от него писем. Он не писал. Отец стал колотить почем зря, и я опять убежала… Так и бегала. Меня ловили, а я бегала. Ездила на закорках товарняков, в электричках, на попутках. Денег не было, платила натурой. Давали немного, но все равно на жизнь хватало. На харчи, на билеты, одежду кой-какую. А если заплечной у дальнобойщика, так вообще — лафа. До самой Москвы катишь себе — никаких проблем. И накормит, и обогреет, и приласкает. Главное — говорить с ним, слушать его, улыбаться, где надо, кивать, не привередничать. Я все время думала о Фиме. И ехала к нему, как примагниченная. Знаешь, — Раечка подняла сухие темные зрачки, и со дна их всколыхнулась злорадная усмешка, — я до сих пор не могу понять, что меня держит возле него. Ведь он же гад! Гад, гад! Для него нет таких понятий, как любовь и дружба. Для него есть понятия секс и расчет… Да ну его! — Она улыбнулась. — Хочешь, лучше расскажу страшилку. Надоели сопли-вопли! Хочешь, расскажу?

И она стала рассказывать, как мотала ее жизнь по закоулкам отечества. Весело рассказывала, смеясь и приплясывая, хлопая себя по коленкам и вертя у виска пальцем. Но Леночка включилась в повествование не сразу, а только тогда, когда Райка шлепнулась с диким хохотом на топчан и, захлебнувшись собственным весельем, толкнула ее в бок.

— А однажды знаешь, где я ночевала? В морге! Вообще где я только не ночевала, сейчас и вспомнить жутко. У тебя, по сравнению со мной, были ну просто ца-арские условия. И туалет, и умывальник, даже ванная. — Она обвела взглядом подвал, и Леночка заразилась ее оптимизмом.

— Про папу Сашу не забудь! — добавила она.

— А то! Грех жаловаться! Меня же не только мужики насиловали, меня сама жизнь во все, извини, отверстия имела. Уж в каких передрягах молотило. Но тогда, в ту ночь, меня выкинули из электрички какие-то контролеры придурки. Не станция — название одно. Вру! Даже названия не было, дыры, хуже этой, не встречала. В общем, тащусь по улицам. Холодрыга — жуть, есть хочу, аж желудок слипается, хоть бы куда приткнуться. Смотрю — конура. Ну, дом такой, по типу барака. Стекла в нижнем этаже выколочены, туркнула в одну дверь — заперта, в другую — заколочена. Обошла вокруг, еще одна дверь забита, будто все на фронте, а дом заброшенный. Я и подумала: влезу внутрь, там если и не тепло, так хоть не дует так. А утром, думаю, выберусь и найду чего-нибудь поприличней.

В общем — влезла. Темень — глаз выколи. Обшарила вокруг себя, нащупала тряпки. Целый ворох каких-то тряпок. Подсунула под голову, разбросала по полу, получилось что-то вроде постели. Легла и отрубилась, как по голове обухом. Насморк, дышать нечем, знобит всю, — Рая наконец взяла у Леночки из рук горбушку, откусила располовиненную головку лука и, запив все это остатками бормотухи, с удовольствием проглотила.

— Ну! Рассказывай, — торопила ее Леночка.

— Не запрягала! — Раиса хлопнула пару раз ресницами. — Вот тебе и ну! Решила — склад какой-нибудь или еще чего. Сама понимаешь — насморк, ничего не чувствую. А снилась мне жуть какая-то. Потом глаза открываю — бац! Ну, думаю, во сне меня резали, били, я удирала куда-то, кричала, хватала кого-то за руки, а тут такое! Не пойму: то ли все еще сплю и кошмар вижу, то ли проснулась, но в голове тараканы. — Она сделала огромные круглые глаза и, видя, как волосы на Леночкиной голове вдруг зашевелились, разразилась веселым смехом, совершенно неуместным и несоответствующим воображаемой картине. — Прямо передо мной фиолетовый мужик! Губы только белые и живот зашит. А по лицу его муха ползает. Такая огромная черная муха. Я хлоп ее тряпкой, как будто меня кто за руку дернул, а она так и осталась на его лице. Жирная, фу! — Рая опять захохотала. — Голый, а на лице жирная муха! Во потеха!

Леночка поежилась. Рая умолкла и вдруг тоже поежилась.

— Потом я на корточки, потом на какую-то дощатую лавку у окна, потом в дыру — и во двор. Только куски куртки на остром зубце оконного стекла оставила да треску на всю округу было. Ух, и натерпелась тогда страху. Это сейчас почему-то смешно… А тогда… Но самое главное, я по двору ношусь, как петух за курицей, и ни единой лазейки из двора. Глухой заборище. И псины откуда ни возьмись. Как в заколдованном кругу. Как я во двор ночью попала, и сейчас не соображу. В общем, нашла дыру, протиснулась в нее и давай деру. Почитай, до самой Москвы без оглядки бежала…

Так и зажили в подвале две подружки — Рая Стоянова и Лена Григорьева. У каждой своя беда, своя судьба, своя жизненная теория. «Чтобы жизнь тебя не насиловала, насилуй ее сама». Или: «Любовь — зависимость. Душа — пустой звук. Одно лишь тело способно подарить тебе свободу. Используй тело, оно все равно смертно. Лучше быстро сгореть, чем медленно тлеть».

Эх, Раечка, Райка, Раиска… Так сгореть… Так разрешить все проблемы… Так покинуть сей мир, не оставив в нем ни души, ни тела, ни продолжения собственной частички мироздания.

Периодически Рая приводила себя в порядок и шла на привычный промысел. А Леночка уже тогда предчувствовала, к чему это приведет. Но в ее голове была своя теория, свои установки, и она не могла продавать ни тело, ни тем более душу.

Уходила Рая — приходила пустота и тьма. Возвращалась она, и тьма отступала, ничего не случалось, Леночка успокаивалась, обнимала подругу, плакала на ее плече и, смущенная, заплетающимся языком, в который раз просила прекратить все это… Что «это», объяснить она не умела и потому приходилось смириться и снова ждать ее возращения на следующий вечер.

Осенью, где-то в начале сентября, Райка вернулась в подвал с высоким красивым молодым человеком. И правда, он был красив, но Леночка почувствовала, что душа ее глухо протестует, что-то заставило ее сгруппироваться, замкнуться, насторожиться… Она недружелюбно и холодно посмотрела на него из-под ресниц и, едва кивнув, неласково пробормотала: «Здрасьте». В следующую минуту она поняла, что не ошиблась.

— Фима, — с благоговейным придыханием представила молодого человека раскрасневшаяся и совершенно переменившаяся в лице и манерах Раечка. Она стала какой-то тихой, пришибленной, что ли, даже голос стал на октаву ниже, и в нем слышались покорные нотки.

Из огромного пакета на стол перекочевали маслины, кетчуп, копченые куры, салями, икорное масло, хлеб.

— У нас что, праздник? — спросила Леночка у Раи, и та, не сводя любовного взгляда с парня, кивнула. — Какой? — поинтересовалась Леночка.

— Первое воскресенье недели, — отшутился Фима, и Леночка пожала плечами, встретившись с ним взглядом.

— Тоже мне праздник… — хмыкнула Леночка. А Рая, почувствовав острый приступ ревности, прошипела сквозь зубы в его сторону:

— Подлец.

К чему здесь звучат фамилии Канта и Конта? Для чего произносятся названия трудов Шлегеля, Ницше, Спенсера? Нужны ли в затхлом подвале истины принципы борьбы и единства противоположностей?

Ах, как они заливаются соловьями, как небрежно запрокидывают нога на ногу, как растопыривают пальчики.

— Истина в том, что лучше быть мертвым императором, чем живым рабом. Цель бытия — в достижении успеха. В приобретении гарантий уверенности… — вещал один, но тут же его перебивал другой:

— Но ты все равно не разрешишь проблем тождества субъекта и объекта. Где уверенность, что живой раб в душе не мертвый император Тор? Сознание и бессознательность в трагическом противоречии, принципиально неразрешимом. Так что цель бытия и идеал его объединяют в себе как высшую духовность, ток и все мыслимые и немыслимые пороки…

Ох, Господи, какие у них могут быть цели и идеалы бытия, когда нет самого бытия, а есть только видимость такового?

Фима бросал победные взгляды на Леночку, Рая униженно толкала ее в бок, когда тот отводил глаза. Судя по всему, она чувствовала себя не в своей тарелке, осознавая недостаток интеллекта, который, по ее мнению, был достоянием всех, кроме нее, присутствующих здесь.

— Ты ведь знаешь, он — мой… — жалобно запричитала она приглушенным шепотом, склоняясь над Леночкой, как бы пытаясь достать кусочек хлеба… От ее свистящего дыхания щекотно завибрировало в ухе, и Леночка рассмеялась. Раиса обиженно засопела.

— Дурочка! Он такой же пустой, твой Фима, как мыльный шар! Да выберись ты из «заблуждения и ослепленности», — процитировала она только что услышанную от Фимы фразу. Раечка радостно чмокнула Лену в щечку и розовым ноготочком ткнула в сторону смуглолицего Абдулы — одного из приятелей Фимы.

— Рекомендую, — сказала Рая. — У него карманы лопаются от денег. Ну просто куры не клюют! Вон, видишь, бумажник распух. И вообще…

— Да иди ты!

Леночка даже не взглянула на Абдулу. Внутренне она была отчуждена от собравшейся компании и только и ждала, когда же они допьют мартини и уйдут.

Уходить, по всей видимости, никто не собирался. Они пили, курили сигареты, смотрели во все глаза на Леночку. Рая, вероятно, их мало интересовала, поскольку была их давней знакомой и особого интереса не представляла. А вот Лена… Было в этой девушке нечто такое! Утонченность и ум выдавал ее молчаливый простодушный и несколько усталый взгляд, и еще жизненный опыт, дающий ей чувство спокойного превосходства. Она очень коротко и односложно, холодным отстраненным голосом отвечала на вопросы любопытствующих, и это немного стесняло и сковывало всех. И они говорили, говорили, говорили, боясь приступить к тому, за что они уже заплатили Фиме.

С философии разговор перешел на политику, от политики к экономике, затем к войне в Югославии, позволяющей на этом делать огромные деньги, к грядущей войне в России. От войн и денег непонятно каким образом вывернули к искусству.

Пока речь шла вообще о тенденциях и направлениях балетного искусства, о тонкостях различий театральных школ и субъективных восприятиях той или иной картинной галереи, представляющей современных живописцев, Леночка с неподдельным вниманием слушала и старалась вникнуть в то, о чем шла речь. Что-то шевельнулось в ее душе, ей даже показалось, что все ее глупые подозрения беспочвенны: просто надоело ребятам светское прозябание в барах. А почему бы и нет? Ну пришли, ну посидят, поболтают, винца попьют — и пойдут себе по своим сверкающим квартиркам отмываться от подвальной плесени. А вот им с Райкой… Леночка глубоко вздохнула.

— Возрождение! Ха! — донесся до нее голос Фимы. — Макаронники, сопли-вопли, гондолы… сказал бы я…

Раечка подобострастно кивнула Фиме и часто-часто заморгала. Лена напряглась. Да как он смеет! Что он об этом знает! Она будто только что очнулась, огляделась по сторонам, и ей стало ненавистно это высокомерное и надменное общество маменькиных сынков. Ей свело скулы от желания высказать им все, что она о них думает. Но она сдержалась и, посидев для приличия некоторое время, вышла из подвала.

Вечер бабьего лета был очень теплым. Леночка долго бродила по пустынным улицам. Закапал неприятный дождичек, холод пробрался под одежду, и она решила вернуться.

В какой-то миг она с тоской подумала, что у нее ведь есть более достойное место для проживания, но тут же вспомнила о бывшей жене Аганина, о его дочери, которую она ни разу не видела и очень мало о ней слышала, и не осмелилась пойти туда. Она была уверена, что за месяцы ее отсутствия бывшая жена, конечно же, отсудила себе маленькую аганинскую квартирку.

То, что Леночка увидела в подвале, заставило ее вытошнить весь сегодняшний ужин.

Навал джинсовых костюмов, голые задницы на куче хламья, Рая, сидящая по-турецки на грязном топчане. Перепачканные помадой, спермой и икорным маслом губы. Блуждающий взгляд и нелепая, словно приклеенная к лицу — от уха до уха — бессмысленная улыбка.

На столе все еще стояло наполовину недопитое вино. Неужели так развезло от выпитого? Да не может такого быть!

— Что с тобой?

— Вау, ка-акой ка-а-айф… И-и-иди ко мне, — промурлыкала Раечка и взмахнула руками так, точно собиралась взлететь. Все происходящее казалось нереальным, Раечка попыталась встать на ноги, но упала, сильно ушиблась головой о трубу, потерла лоб, даже не поморщившись, и снова протянула руки к Лене. — Я-я-я тебя-я-я хо-очу, — слова вытекали из гортани медленно и хрипло.

— Ты чего? Что вы пили, Райка! Что вы пили, скажи, ради Бога! — Леночка закричала так яростно, что сразу три пары глаз тупо уставились на нее.

— У-у-у, по-опка, — коротышка Абдула шлепнул Раю по голой ягодице и высунул длинный, почему-то черный, язык. С языка закапало. Он встал на четвереньки и пополз в сторону Леночки. Ее затрясло от омерзения. Она стала выдергивать из-под остальных одежду, отпихивать ногой прилипучего Абдулу и, размазывая по щекам слезы, угрожать милицией, психушкой, карой небесной и обещая лично отомстить всем этим выродкам.

— Да ты па-апробуй, — Раечка уже слезла с топчана и подошла на подгибающихся ногах к Лене. — Ка-акой па-атало-ок, а, Фимочка? — Не дойдя до трубы, о которую она надеялась опереться, Рая попыталась схватиться за нее, но промахнулась, снова упала и снова ударилась. Она села на грязном полу и попробовала сконцентрировать рассеянное внимание. Что-то ее обеспокоило.

— Где Фи-има? — Фимы нигде не было, были только Абдула, Марк и Генчик — парнишка лет шестнадцати, безусый и ни разу не брившийся, с розовыми, как у девушки, щечками и прыщавым лоснящимся лбом. — Где Фима?! — Раечка внезапно твердо поднялась на ноги и топнула босой стопой по полу.

— Его медведь слопал, — гнусаво захихикал Генчик. Раечку это разозлило, она подошла к нему и, размахнувшись, намеревалась ударить его бутылкой по голове. Бутылка выпала из ее рук и, разбрызгивая по сторонам липкий каскад брызг, полетела в сторону Марка.

— Ну вот, так и знал, эти чертовы Гоблины! — К его лицу прилипла бессмысленная улыбка. Леночка смотрела на все происходящее, словно во сне.

Раечка наклонилась к бутылке. Коротышка Абдула, снова промычав что-то насчет попки, тут же пристроился к ней сзади. Раечка засмеялась и встала на четвереньки, позабыв о своем Фиме. Увидев выражение ее лица, Лена едва сдержалась, чтобы не засандалить по нему чем-нибудь тяжелым.

— Идиотка! — Она ухватила слабо отбрыкивающегося Абдулу за ноги и, с омерзением отворачиваясь от его волосатого зада, потащила к выходу. — Вон отсюда все! Вон!

Абдула извернулся и перехватил руками икры Леночкиных ног, словно был обезьяной, взбирающейся по стволу пальмы. Леночка трясла то одной ногой, то другой, но стряхнуть с себя его извивающееся тело ей не удавалось. Все хохотали, глядя на них, и Раечка смеялась. Но неожиданно она подхватилась, взяла со стола зажигалку и, чиркнув ею, поднесла пламя к висящей в простенке тюли. Тюль вспыхнула. Раечка молниеносно влезла в джинсы, надела майку и, сунув ноги в ботинки, кинулась к Лене.

— Пойдем! — крикнула она. — Сейчас ба-бахнет!

— Ты чего, спятила? В доме же люди? — Леночка с недоумением взглянула в раскосые глаза Раи и заметила в них какой-то озорной огонек. Она все поняла и, посмотрев напоследок в растерянное лицо Абдулы, побежала следом за подругой.

Они сидели в кустах напротив выхода из подвала и смотрели самую смешную в мире кино комедию. Три полуголых очумевших парня метались на дорожке перед домом, что-то кричали, размахивали руками. Из окон выглядывали возмущенные люди, требовали тишины и покоя, но те никак не хотели реагировать на призывы добропорядочных граждан, все так же продолжая бегать, размахивать руками и что-то кричать.

Конечно же, ничего не взорвалось. Они вернулись в подвал минут через десять после того, как ребят подобрала милицейская машина.

— Гад какой, представляешь? Он подсунул меня этим… этим… Я же любила его, а он!.. Ну все, хата паленая, — пробормотала Рая. — Нас здесь выловят, как пить дать, нужно сматывать.

Следующую неделю они меняли подвалы, пытаясь пристроиться то в одном месте, то в другом. Но одни подвалы оказывались непригодны для жилья, другие были заняты, на третьих висели огромные амбарные замки, так что очень скоро сама же Рая захотела вернуться обратно. Стало холодать. Стремительно подбиралась зима. Летом еще можно перекантоваться на скамейках, под платформами электричек, в картонных ящиках, но зимой необходимо было иметь теплое и непродуваемое убежище. Они осторожно, на цыпочках подобрались к лесенке, стараясь не шуметь, прижимаясь к шершавой стене, как был желая слиться с ее серой массой, и спустились вниз.

Снова увидеть подвал в таком же состоянии, в каком они его покинули, было для Леночки тяжким испытанием. Похоже, с того раза сюда никто не спускался. Даже джинсовые куртки валялись там, где их оставили, даже не выпитая до конца бутылка лежала в куче хламья и зажигалка была там, куда отбросила ее Рая.

— Во дают, — Рая пожала плечами и оглянулась на Леночку. Леночка посмотрела на Раю. Все это ей определенно не нравилось. Охватывало какое-то нехорошее предчувствие. Но наступил вечер, прошла ночь, ничего вроде не произошло, и Леночка успокоилась, перестала чувствовать себя в западне, расслабилась.

Утром Леночка привела себя в порядок и вышла из подвала в надежде найти хоть какую-нибудь работу, не имея ни паспорта, ни трудовой книжки, ни рекомендаций или протекций влиятельных знакомых.

Есть масса способов заработать, думала она, ну вот хотя бы продавать журналы в электричках, но для этого нужна стартовая сумма, чтобы выкупить эти журналы в редакции. Еще можно расклеивать объявления, но в этом случае заработаешь не скоро — неизвестно, когда объявления принесут свои плоды в виде шуршащих, столь необходимых именно сейчас денежных знаков. Можно было бы попробовать мыть машины на набережной, хотя в этом случае им с Райкой доставалось бы от рэкета, но и прибыли хороши, поскольку пока мало кто еще занимается этим видом деятельности. У нее, например, есть пара знакомых ребят, которые мойкой машин за лето накопили себе на мотоциклы.

Может, сходить на рынок? Помнится, папа Саша разгружал там рыбу. Тяжелая работа, мужская, на разгрузку ее вряд ли возьмут, ну так хоть убрать чего, подмести… Была еще одна мысль, самая примитивная и низкосортная, — для того чтобы осуществить ее, пришлось бы переступить такие понятия, как стыд, совесть, гордость. Леночка посмотрела на старуху с протянутой рукой, у нее сжалось сердце, она зажмурила глаза, и перед ее взором пролетел год, самый ужасный, самый мучительный год ее жизни, когда и она точно так же просила милостыню.

«Ничего, — попыталась успокоить свое взбунтовавшееся сердце Леночка, — я только немножко, на партию журналов, а завтра поеду к редакции, выкуплю их и стану ходить продавать…»

На рынке ей устроиться не удалось. Старых знакомых, которые могли бы ее пристроить уборщицей, там уже не оказалось. Работодатели по расклейке объявлений попросили сообщить домашний телефон и адрес. Для мытья машин нужны были как минимум ведра, тряпки, веревки и желательно знакомые в милиции для прикрытия несанкционированной трудовой деятельности.

— Подайте, Христа ради, на лечение больной мамы… — Удивительно, но, несмотря на то, что Леночка выглядела вполне прилично, ей подавали. Может, потому, что глаза ее были низко опущены, щеки пылали от стыда и унижения, руки дрожали и голос… Ах, этот срывающийся, едва слышный жалобный плач: «Пода-айте, Христа ради…» Как она себя ненавидела в эти минуты!

Зажимая в левом кармане мятые купюры, Леночка на ощупь пыталась сосчитать, сколько у нее денег. Все, пора идти к Райке.

Она бежала домой, и сердце ее радостно колотилось. День если и не был вполне удачным, то вечер, по крайней мере, принес немного денег. Она сосчитала их, там должно хватить на завтрашний поход к редакции и должно остаться на еду. Два-три дня они с Райкой протянут, а там видно будет. Вот она обрадуется!

Рая спала. Джинсовых курток не было в поле зрения. Топчан оказался застеленным чистым бельем. На столе стояла початая банка голубцов, пара французских кренделей «круассан», банка сока и несколько пакетов хрустящего картофеля.

Странный своеобразный запах несколько заглушал все остальные подвальные запахи. Оглядывая подвальную комнату, Леночка недоумевала, что могло заставить Райку навести такой идеальный порядок, откуда у нее продукты, почему так пахнет и кем приобретено это белье?

— А, привет… — Раечка улыбнулась одними губами. — Ложись спать, я очень устала.

— Глазам своим не верю! Откуда все это? — пыталась выяснить Леночка.

— Завтра, ладно? — Рая повернулась на бок, освобождая место для подруги и показывая тем самым, что нет у нее ни желания, ни сил говорить на эту тему.

— Ты куртки загнала, что ли? А если придут за ними? Нет, ты зря это, понимаешь… Они же могут потребовать вернуть вещи… — бормотала Леночка, скидывая туфли и укладываясь на согретую подругой постель. — Послушай, а зачем ты белье купила? А! — вдруг спохватилась она. — Я сегодня заработала денег! Завтра поеду на «Пушку», возьму журналы и стану продавать их в электричках.

— Угу, — Рая повернулась на спину, — много ты заработаешь… Плюнь на это дело. У меня в кармане джинсов денег на месяц хватит, Фимка приходил… — Она вдруг поднесла ладони к лицу и зарыдала.

— Бил, что ли? Чего ты плачешь? — Леночка вскочила с топчана, склонилась над Раиным лицом и только сейчас заметила, какие у нее красные и вспухшие веки.

— Нет, не бил, — Раечка глубоко вздохнула. — Дал денег… на целый месяц… Сказал купить белье, одежду… сказал на еде не экономить… Сказал, что скоро в квартиру переберемся… — Она снова отвернулась к стене, и плечи ее затряслись в беззвучных рыданиях.

— Объясни, Раечка, пожалуйста… — Лена попробовала обнять подругу за плечи, но та дернулась, скидывая с себя ее руку, и подтянула одеяло до самой макушки.

— Завтра объясню, — раздался приглушенный голос из-под одеяла. — Давай спать.

— Я… любила его… — Они пили чай. Раечка — неугомонная, веселая, бесшабашная… Что-то невероятное должно было случиться с ней, что повергло ее в такое глухое отчаяние. — Он подлец, — говорила она, — но ведь об этом я знала давным-давно, когда еще только познакомились. Он трахал меня так, чтобы… это видели его друзья. Потом… потом я узнала, что они платили ему, а тогда я думала, что… ну понимаешь… что просто… есть же такие отклонения, когда наступает сильное возбуждение от ощущения, что тебя кто-то видит Я думала, что у него такое отклонение. Но, собственно, все это происходило таким образом… в общем… он постепенно приучил меня. Он сказал, что грех скрывать такое тело, как у меня…

— Дура!

— Но я любила его, понимаешь?! А потом… я… даже привыкла. Он платил мне деньги. Но не так, чтобы я понимала, что он платит. Я тешила себя мыслью, что это просто знак благодарности. Мне не на что было жить, и если бы не он…

Леночка смотрела на Раю не то с сожалением, не то с удивлением — лицо ее было усталым и растерянным. История, можно сказать, проста, даже в некотором роде банальна, если это происходит не с тобой или с твоей подругой. Сначала Фима имел Раечку при всех. Потом предложил покурить травки. Они курили, тащились, смеялись. Тогда Раечка не замечала, что Фима не курит, — ее особо и не волновало это, потому что вслед за «косячком» шел потрясающий, сводящий с ума, безудержный акт любви. Раечке и невдомек было распознавать в круглом глазочке под потолком объектив направленной на нее камеры. Глазок иногда светился красной точечкой, иногда зеленой. Если бы ей пришло на ум проанализировать эти свечения, она бы поняла, что в самых пикантных ситуациях, когда она наклонена перед Фимой в минете, когда он имеет ее сзади, когда он одет, а она абсолютно нагая распластана перед ним на диване его дачи, глазок отблескивает зеленым светом — значит, включен. А в то время, где Фима мог бы выглядеть весьма нелицеприятно, камера не работает и, следовательно, горит красный огонечек.

Фима делал порнографические снимки, на которых лица Раечки не было видно. Он их продавал. А те, где Раечка во всем своем обнаженном безобразии, придерживал.

В последний раз, в тот самый день, когда Раечка познакомилась с Леной, у них произошла крупная ссора. Раечка увидела фотографии со своим изображением. Она ушла. Фима вычислил ее, перехватил, успокоил, сказал, что ничего страшного в том нет, снимки он делал исключительно для себя.

— Я идиотка! Я поверила ему! Я же любила его! Потом он вколол мне полкубика кетамина. Понимаешь, на Западе это даже за наркотик не считают. Сначала он вколол себе. Если бы я могла знать, что себе он вкалывает глюкозу! — Раечка торопилась, ей хотелось рассказать как можно больше. Может, для того, чтобы облегчить свою душу, успокоить сердце, может, была и другая причина, но ей было необходимо высказаться. Срочно. Сейчас же. Сию же секунду. И все разом! — Состояние такое дурацкое. Я сначала ничего и не поняла. Все смешное. Стены плывут, стулья… Ну, не такие совсем. Смотришь в окно, а там — во! — голубь, и смех разбирает неимоверный. Все тело куда-то тащит, плющит, из груди дух поднимается, будто ты в пропасть летишь. И кайф такой. А потом… — она понизила голос до невнятною бормотания, как будто бы не хотела, чтобы Лена услышала это, — я почувствовала, что хочу его. А рядом были его друзья. Но мне стало совершенно безразлично, что обо мне подумают. И он раздел меня, возбудил, вколол еще чего-то… Я помню, пошли галюны, стало тускло и… ну… не знаю… Я думала, — Раечка вскинула на Лену глаза. Лена едва не отшатнулась от острого, пронзительно кричащего взгляда, — я думала, что я с ним, понимаешь?! Было так классно! Такой кайф во всем теле. В каждой клеточке — кайф. Ты не представляешь, нормальному человеку это не дано вообразить.

— А дальше? — Леночка подалась вперед. Она смотрела, как то бледнеют, то заливаются краской щеки Раи, как лоб ее покрывает испарина, как меняется мимика, и словно сама переживала вместе с подругой все ее ощущения.

— Вчера он пришел. Показал мне, как это все было. Мерзко!!! Я ненавижу… все это! Он дал мне такую кучу денег…

— За что? — Леночка отхлебнула соку.

— За клиента, — глаза снова были опущены, плечи расслаблены.

— Какого? — Леночка поставила стаканчик, он упал, покатился.

— Да был вчера тут… японец…

— Кто? — Леночка даже потрясла головой. — Это кличка?

— Нет. Натуральный японец. И морда у него желтая. Любитель, понимаешь, экзотики и острых ощущений, — Рая наклонилась к стаканчику, подняла его с пола, отряхнула и пошла к крану. — В общем, Фима, как я поняла, сутенером заделался. — Она ополоснула стакан и вернулась на место. — Ты знаешь, я, собственно, не против. А что я еще умею делать? Ни-че-го! Будет квартира, деньги, клиенты, буду жрать в кабаках, ездить в «Кадиллаках», ходить на шпильках. А там, может, найду кого и… за бугор. Одно обидно — я же любила, понимаешь? В душу наплевал… Подлец.

— А я? — Леночка почувствовала, как у нее все переворачивается внутри. — Не надо, Рай, подумай! — Она вскочила, обошла Раису сзади, обняла за плечи и поцеловала в макушку. Никогда она не проявляла к подруге подобных чувств. Рая еще ниже опустила голову, и Леночке показалось, что та пытается незаметно смахнуть со щеки слезинку.

— И ты тоже… — наконец собралась с духом Рая. — Тебе, он сказал, будет платить больше. Ты, он сказал, дороже стоишь. Не знаю, почему, — без обиды в голосе сообщила она.

Потом было все — и бессонные ночи, и слезы, и бессильная ярость от невозможности что-либо изменить. Рая выбрала свою стезю, которая казалась ей светлой и праздничной дорогой, — она переселилась в квартиру, предоставленную ей фирмой. Квартира оказалась в центре города. Из окна был виден памятник Юрию Долгорукому, указующим перстом тянущемуся к зданию мэрии. Высокие потолки, огромные окна, песочно-желтые обои и мебель из мореного дуба. Где еще могла Раечка так красиво жить и непыльно работать?

Сначала Лена осталась в подвале, наотрез отказавшись от этих сомнительных благ. Ей было проще просить милостыню, чем торговать собственным телом. Но Рая целую неделю ходила к ней каждое утро, пахнущая дорогими парфюмами, одетая в высокие из тонкой и мягкой кожи сапожки и короткое широкополое пальто из светлой замши. Она садилась на топчан и слезно просила подругу перебраться к ней. «Ты не будешь работать, — говорила она, — интердевочкой. Ты будешь просто жить со мной. Там две огромные комнаты. Одну я предоставлю тебе. К тому же, если хочешь, можешь готовить, стирать, убирать, чтобы не чувствовать себя иждивенкой. Но и этого не надо! Просто живи со мной, мне так тебя не хватает».

Лена не представляла себе, как она будет жить в одной комнате и при этом слушать, что происходит в другой. Пусть это работа Раисы, пусть она ничего другого не умеет делать, пусть у нее свои взгляды на профессию путаны, но Леночка не может быть причастной к тому, что она презирает, к тому, что потрошит ее душу, что унижает ее, разоряет и разрушает. Раечка плакала, просила, уговаривала, и Леночка сдалась.

Утром она уходила торговать журналами, вечером приносила выручку, которой ей хватило бы, пожалуй, на нехитрое пропитание, недорогую одежду и некоторые приятные мелочи в виде булавок, помад, пудр… если бы она жила одна. Раечка зарабатывала несравнимо больше. Она уже строила планы, как через год-другой откроет салон-парикмахерскую, как выкупит если не эту, то уж наверняка какую-нибудь однокомнатную квартирку неподалеку, как возьмет к себе Лену, ну, допустим, бухгалтером…

— Пойдешь? — спрашивала она подругу.

— Бухгалтером? Нет, ни за что! — Леночка вспоминала маму и энергично мотала головой из стороны в сторону. Она злилась на Раечку, но, ради Бога, не нужно думать, что она завидовала ей. Конечно, хотелось иметь дорогую косметику, духи, одежду. Хотелось ходить в рестораны, кататься на шикарных машинах, и стоило ей пошевельнуть пальчиком, как Фима тут же устроил бы ей все эти удовольствия за такую пустяковую услугу, как… Леночку передергивало от отвращения. Изредка, когда ей не спалось ночью, она слышала, как стонет, изображая страсть, Рая. Но тут же Леночка закрывала уши, наваливала на голову гору подушек, укутывалась в одеяло и, отгоняя от себя невольно накатывающее возбуждение, снова проваливалась в тяжелый муторный сон.

Она старалась утомить себя за день работой, приходила усталая и с вежливой улыбкой на устах пропускала мимо ушей Раисины откровения.

— Японцы, Леночка, самые щедрые. Японцам нравится сам факт обладания славянской женщиной. А французы — извращенцы. Сегодня был у меня один французик. Три часа из меня узлы вязал, а заплатил… эх… А вот шведы, все как на подбор, — мешки опилок. Ни звука из них не выдавишь. Хоть бы глаза закатывали, что ли, перед тем, как кончить. Лежит себе, в потолок смотрит, и не ясно, чувствует чего или штукатурку рассматривает… Да ты и не слушаешь!

— Отчего же нет? Слушаю, — Леночка размешивала кусочек сахара в чашечке из английского сервиза. По белому фарфору короткими штришками был нанесен тонкий пейзаж зимнего леса. Голубые тона пейзажа приятно радовали глаз. Леночка рассматривала его не в первый раз, но все равно это доставляло ей большее удовольствие, чем повествование подруги. — Тебе хочется выговориться, ведь так? Говори, я слушаю, — замечала она, поднимая глаза на Раю, чтобы та убедилась — слушает, и снова погружалась в созерцание.

— А вчера ночью ты уже спала, наверное, был у меня старикашка. Вот потеха, я его и так и эдак, а он по головке меня гладит и так сочувственно спрашивает: что, мол, никак? Точно я это проделываю с автоматом каким, а он и отношения никакого к манипуляциям не имеет. Зато во, смотри! Пять сотенок за час. Валюта! Это тебе не дерево наше! Им цена всегда будет. Я вот подумываю счет в банке открыть, страшно такую кучу денег дома держать. У меня уж знаешь сколько скопилось? И отчего ты не хочешь купить себе приличный костюмчик, Ленусь, а?

Нет, не завидовала Леночка Рае. Чересчур она легковерна, не видит, что не к лучшим переменам толкает ее Фима. Катится Раечка в черную пропасть. Вот уже и нет прежней озорной улыбки, ее сменила какая-то вымученная, тяжелая. И на деньги она смотрит так, будто ослеплена их сиянием. И планы строит какие-то сумасбродные, думает, что переменится все в ее жизни, она станет наконец-то свободной, независимой, богатой. Да использует ее Фимочка и выбросит, как щенка шелудивою. И деньги ее же из нее высосет раньше, чем она их к делу пристроит.

Все чаще и чаще Леночка обнаруживала в урне под раковиной использованные шприцы, все тяжелее и тяжелее поднималась Рая утром, все бледнее становилось ее лицо, а руки дрожали противным тремором и глаз стал дергаться в тике.

— Рая! У тебя же много денег! Уезжай отсюда! — не выдержала однажды Леночка. — Погибнешь ты. Наркоманкой станешь! Опустишься! Посмотри на себя в зеркало, Раечка.

— Я-то? Глупости! Ну бывают в жизни тяжелые полосы, так что ж из того? Ты просто зави-идуешь, — заключила Рая и неприятно сощурила нездоровые воспаленные глаза. — Я в своем деле — дока. Я, даже если и с Фимой разругаюсь, без дела не останусь. У меня клиент постоянный. Он меня и в Африке отыщет. Ну кто, скажи, ему столько удовольствия доставит? Ты, что ли? Ты? Подсиживаешь?!

Этого Леночка выдержать не смогла. Она вскочила с места, хлестнула Раю по щеке и, быстро миновав широкую прихожую, стальную дверь и лестничную площадку, оказалась перед лифтом. Лифт замер перед ней как раз в тот момент, когда она хотела нажать на кнопку вызова.

Мужчина среднего роста в сером пальто из грубой плащевки и серой невысокой шляпе сделал шаг из лифта и тут же удивленно посмотрел по сторонам.

— О, простите… — растерянно произнес он. — Это третий подъезд?

— Второй, — машинально ответила Леночка, заскочила в лифт и нажала на штопку первого этажа. Дверь лифта стала закрываться, но мужчина тут же просунул между съезжающимися половинками ногу. Лена опустила взгляд на его темно-коричневый, в тон брюкам и фланелевой рубашке носок ботинка, затем подняла глаза и посмотрела в лицо.

— Если позволите, я поеду с вами, — произнес он негромко.

— Да-да, — так же машинально ответила Леночка. Они пересеклись взглядами, и… произошла вспышка. Леночка вздрогнула, на секунду замерла, затем опустила глаза и горько усмехнулась. Кажется, она сходит с ума. Мужчина повернулся лицом к двери. Через пару минут лифт дернулся, остановился, двери открылись почти бесшумно, и мужчина заученным, привычным и, судя по всему, ничего не значащим жестом пропустил Леночку вперед.

Она побоялась поднять глаза. Зачем? И без того его серые с темным ободком глаза надолго запали ей в душу.

Леночка доехала на метро до станции «Новогиреево», быстро нашла свой подвал, спустилась по лестнице вниз и только когда очутилась в полумраке, пахнущем на сей раз какой-то химией, — наверное, травят где-то тараканов, — стала понемногу успокаиваться.

Образ мужчины, с которым она столкнулась в лифте, постепенно начал тускнеть. Она о нем и не вспоминала, сидела на топчане, обхвативголову руками, и думала о Раечке. Что же с ней происходит? Нет, вернее, не так: что делать, чтобы изменить то, что с ней происходит? Как спасти ее, как вытащить из зловонной ямы? Какие слова подобрать, чтобы она поняла все и сама решила бороться?

Больше всего Лену тяготило сознание необратимости наркотической зависимости. Раечку нужно лечить! «Ну придумай же что-нибудь! Придумай!» — подстегивала она себя, но в голове был полный туман, словно бродила Леночка в потемках и никак не могла найти нужный ей адрес.

Бедная, бедная Раечка! Рушится ее убогий мирок ценностей. Позолоченность и кружавчатость жизни стали для нее куда важнее истинных человеческих качеств, которых никакими деньгами не купишь. Отчего так случилось? Оттого ли, что росла Рая в нищете и грязи? Так ведь и Леночка не в роскоши купалась! Но не было у Раисы папы Саши, не было той силы, которая показала бы ей, как может человек вырваться из самой глубокой ямы с помощью своего ума, трудолюбия, воли.

Леночка прилегла на топчан. Она силилась понять, был ли в Раечке изначально тот микроб заразы, убивающий ее сейчас, или во всем виноват этот богемный, улыбающийся благополучный подлец — Фима.

Единственно верное решение — показалось ей — сейчас же ехать к Рае и вытаскивать ее оттуда. Она поднялась, села на топчане, посмотрела в узкое окошко под потолком и снова легла на спину. Нет, не хочется ей сцен. Нужно, наверное, смириться с потерей подруги. В конечном итоге она сама этого хочет. Ей нравится ее жизнь. Ей нравятся шуршащие прямоугольнички казначейских билетов, которые, судя по надписи на них, ни подделке, ни уничтожению не подлежат, а на самом деле и подделывают, подменяя одни ценности другими, и уничтожают, и развращают. Как быстро люди сходят с ума на почве неуемного приобретательства.

Смешно слушать, право: дескать, она заработает сколько-то, а потом заживет честно. Леночка вспомнила, как однажды ей говорил папа Саша: «Нечестные деньги, не заработанные, а украденные, лихие, подобны соленой воде. Чем больше пьешь, тем больше хочется». Ха! И Раечка думает, что сможет остановиться? Она стала тратить на наркотики гораздо больше, чем зарабатывает. Сбережения ее тают, как весенний лед…

Леночка лихорадочно забегала из угла в угол. На дворе стало темнеть. Чем быстрее темнело, тем тревожней становилось Лене за подругу. Дурные предчувствия мучили ее, не давали успокоиться, — она понимала, что каждая минута промедления смерти подобна. «Нужно ехать!» — решила Лена и почти бегом бросилась к двери.

Поезд метрополитена отстукивал секунды, а Леночке казалось, что в такт им бьется ее сердце. На один удар мгновения — два удара сердца. О чем Раечка думает, как будет вести себя, как отреагирует на ее приезд? Лена начала чувствовать, как возвращается реальный мир. Мысли ее упорядочились. Она стала замечать входящих и выходящих пассажиров, ощущать их плечи, руки, колени. Она знала, что предпримет сейчас! Леночка вспомнила, что с ней в классе учился мальчик, Сережа Товстоногов, а у мальчика папа нарколог в центре, где можно лечиться инкогнито. Ладно, если ничего другого делать Рая не умеет, то — Бог ей судья — пусть зарабатывает телом. Но умереть она ей не даст.

«Станция «Пушкинская»… Осторожно, двери закрываются». Уже с шипением закрывающихся дверей Леночка пулей вылетела из вагона.

Она найдет нужные слова, она сумеет объяснить Рае. Леночка ощущает это так отчетливо, что несется через две ступеньки к турникету. Выбегает сломя голову на Тверскую улицу и бежит вверх, в сторону Центрального телеграфа. На самом углу нужного ей дома она сталкивается с неторопливо идущим прохожим, оглядывается, видит, как из рук его падает выбитый ею «дипломат». «Дипломат» раскрывается, из него высыпаются бумаги, авторучки, расческа.

— Простите… — Леночка останавливается, наклоняется и помогает собрать рассыпавшиеся на асфальте бумаги. Она даже не поднимает глаз. И только в последний миг, когда все уже уложено и она собирается продолжить свой бег к спасению подруги, Леночка вдруг обнаруживает еще одну неподнятую вещицу: картонка с фотографией в пластиковой прозрачной оболочке. Что-то типа визитки. Леночка снова наклоняется, переполненная досадой на себя и всех этих людей, ползущих как черепахи. Она узнает человека на фото и только тут поднимает глаза.

— Благодарю вас, — мужчина в сером пальто из плащевки улыбнулся ей как старой знакомой. — Мы уже где-то встречались.

Леночка, прежде чем отдать визитку, медленно читает: «Выголев Андрей Евтеевич».

— Да-да, — Леночка растерялась, чувствуя, как Выголев смотрит на нее, не сводя глаз. — Я спешу, простите… я нечаянно.

— Ничего. У меня тоже такое случалось. Жизнь такая — сплошная гонка. Пока. — Он снова улыбнулся, и Леночке ничего не оставалось, как повернуться и пойти к подъезду.

Ключ вошел в лючок замка мягко и беззвучно. После встречи с Выголевым Леночка как будто немного успокоилась. Она перестала нестись, подобно ракете. Дождалась лифта — из него вышел человек со смуглой кожей, по всему видать — иностранец. Красный шарф небрежно обернут вокруг шеи, туфли блестят, как намазанные маслом, зубы ослепительно белые, такие только в кино увидишь Почему-то Леночка проводила его взглядом: ей подумалось, что это Раин клиент. Она почти была уверена в этом, чутье, что ли, сработало.

И теперь, когда вошла в прихожую, Леночка еще раз убедилась в том, что чутье ее не подвело, — тот же запах одеколона, который сопровождал ее в лифте.

— За-ачем ты ве-ернулся? — услышала Леночка плывущий голос подруги и поняла, что та снова под кайфом. «Видимо, разговора сегодня не получится, все равно она ничего не соображает», — подумала Леночка с сожалением. Она перестала слышать стук сердца, как звук мотора, перешедшего с холостых оборотов в нормальную рабочую скорость. Леночка облегченно вздохнула. — Ра-альф, — снова окликнула Рая.

— Это не Ральф, — Леночка повесила куртку и прошла в комнату.

— Лену-усик, по-одру-ужка моя, — проворковала Рая и освободила предплечье от стягивающей повязки. Глазки ее закатились, голос совсем обмяк. Леночка увидела в руках Раи еще не отложенный в сторону шприц — значит, только что укололась. Сгиб локтя был усеян мелкими черными точечками. Надо же, живого места нет!

— Что это? — Леночка вынула из кулачка Раи капсулу, шприц из другой руки уже упал на пол. Лицо Раи растеклось в бессмысленной блуждающей улыбке.

— Не зна-аю, но-овень… О-о-о-у… Не гру-у-у…

Леночка поняла, что Рая просит не «грузить». Словечко-то какое, под кайфом все «грузит» — и свет, и звук, и даже чьи бы то ни было перемещения по квартире. Тени расходятся, сходятся, сворачиваются в клубок. Когда Рая ей рассказывала о своих ощущениях, Леночка вспоминала детские страхи в подвале. Но почему-то Рая не испытывала такого же ужаса — наоборот, ей нравилось это состояние.

Леночка чуть было не заплакала от отчаяния, но что бы это дало? Ничего. Рая показала на магнитофон — попросила включить музыку.

Леночка вставила кассету с музыкой Равеля. Раечка вздрогнула при первых же вылетевших из динамиков звуках аккорда. Лена сделала тише. Раечка отвалилась на вышитые шелком китайские подушки и блаженно постанывала. Ее тело изредка вздрагивало, по спине и плечам пробегала конвульсивная волна. Зрачки то расширялись, то сужались, и Леночка с ужасом смотрела в ее полуприкрытые веками глаза. Как это жутко! Как ужасно! Леночка понимала, что после укола Рая еще долго будет находиться в состоянии эйфории, но потом, когда отпустит, она будет ходить жалкая, дрожащая, как побитая собака, будет орать по телефону на Фиму. Будет кричать в трубку, плакать, просить, умолять. Фима пришлет клиента, клиент принесет капсулу. Раечка вколет немножко — больше ей не дадут, и только после, как она выполнит все их прихоти.

Это ужасно, Господи!

На кухне полно грязной посуды. Леночка закатала рукава и принялась загружать посуду в посудомоечный аппарат. Через минут пятнадцать все будет готово. Она расставит чистые тарелки по местам, укроет Раечку пледом, снимет с нее туфли и пойдет к себе. Конечно же, уснуть ей сегодня вряд ли удастся…

— Лену-уси-ик, — услышала она голос Раи, выключила воду и пошла к ней. Сейчас может последовать долгий, сбивчивый рассказ ни о чем. Леночка уже знает, что Рая потеряла чувство времени. Иногда она может ходить, говорить, что-то делать, звонить куда-нибудь, совершенно не соображая, который сейчас час.

И вот она — последняя смерть. Самая ужасная смерть на ее памяти. Даже развороченный пулями живот папы Саши был не так ужасен. Хотя бы потому, что Леночка понимала всю нелепость и случайность той смерти. А может быть, потому, что в момент гибели ее просто не было рядом и она не могла наблюдать, как из глаз уходит жизнь. Здесь же она все увидела воочию, как в страшном сне.

Леночка вошла в комнату. Рая лежала на кровати, улыбалась, показывала пальцем на окно. Леночка посмотрела туда, но, кроме луча фонарного света и круглого глаза луны, ничего не увидела.

Рая постанывала. Рука ее упала, она долгим щемящим взглядом смотрела на желтое пятно луны. Звучала нежная мелодия, со стороны могло показаться, что в этой комнате проходит романтическое свидание влюбленных. Приглушенный свет, тихое пощелкивание ветра об оконную раму, улыбка, скользящая по бледнеющим губам девушки.

«А ведь это же смерть! — мелькнуло в голове Леночки. — Она умирает!» И тут же Леночка увидела, как дрогнули веки подруги, как широко открылись глаза, какими большими и круглыми стали ее зрачки. И тогда Леночка почувствовала глубинный панический ужас — ужас осознания смерти, пронзивший Раечкин мозг. Этот ужас, как свистящее копье, вырвался наружу из мгновенно сузившихся зрачков Раи, вихрем безумных грохочущих и совершенно бессильных что-либо изменить мыслей. Лена почувствовала леденящий свист этого вихря, у нее моментально вспотели ладони и кровь хлынула к вискам, разрывая мозг.

Неужели конец? Неужели все? Какая идиотская музыка! Леночка грохнула по магнитофону кофейной чашечкой. Музыка не прекратилась, но глаза подруги закрылись, и на лице ее снова появилась чужая нелепая улыбка. Мышцы Раечки расслабились, брови поползли сначала вверх, как будто она удивилась чему-то, затем опустились вниз. Ладони раскрылись и, медленно округляясь в пальцах, приобрели такую форму, как будто Раечке дали два яблока, и она держит их, не зная, какое съесть самой, какое отдать Лене. Лена с ужасом увидела, как на Раиных губах медленно, точно внутри что-то вскипает, появилась белая густая, как взбитые сливки, пена.

Все! Это уже не сладостное изнеможение. Тело, распростертое на кровати, ладони, сжимающие яблоки, бледное лицо в китайских подушках…

— Рая! Рая-а-а! — Леночка бьет холодное лицо сначала кончиками пальцев, затем мокрыми от пота ладонями, потом кулаками. Она трясет ее, колошматит подушками. Она хватает магнитофон — из него еще льется музыка. Да как он смеет!.. Как он смеет издавать такие прекрасные звуки, кусок пластмассы, бесчувственная машина! — Раечка! Раюшечка!

Лена перестает бить ее по лицу. Она стягивает почти голое, в одних трусиках, похожих скорее на маленький треугольничек, на кружевную черную тряпочку, тело и тащит к ванной. Тело тяжелое, его невозможно нести на себе. Леночка осторожно кладет Раю на ковер и бежит в кухню. Там она наливает холодной воды в хрустальный стакан, набирает воду в рот прямо на ходу и, едва добегая до подруги, брызгает ей в лицо.

— Очнись, Раечка! — Лена плачет. Она в панике. Она не знает, что делать, но делать что-то надо. Первая отчетливая мысль, появившаяся в ее голове, — это позвонить Фиме.

Почему Фиме? Почему не в «Скорую помощь»? Почему не в милицию? Этого она сейчас уже не может объяснить ни себе, ни кому бы то ни было. Может, для того, чтобы Фима первым увидел деяние рук своих, чтобы он почувствовал, какая он тварь, какая сволочь!

— Ефима можно?

— Его нет дома, — ответил женский голос, и моментально раздались гудки. Ни здрасьте, ни до свидания. Леночка и не сообразила, что это она сама бросила трубку. Но тут же набрала номер снова.

— Ефима!.. — заорала она в трубку.

— Его нет дома, — голос встревоженно напрягся. — А что ему передать?

— Передайте… передайте, что он — подлец! Передайте, чтобы он немедленно приехал к Рае! Слышите, немедленно!

— Девушка, но уже ночь.

— Да! Ночь! Для некоторых — последняя!

— Фимочка! — Голос сорвался на вопль. Значит, он дома. Леночка посмотрела на Раю, ей показалось, что веки ее дрогнули, появилась малюсенькая, призрачная надежда, что, быть может, еще не все потеряно.

Она поволокла Раю по полу к ванной. Включила воду. Вода была ледяная, но это-то как раз ей и нужно. Она стала лить воду на Раино лицо. Холодные струи потекли по ее голой груди. Одна струйка тонким ручейком поплыла к пупку, к черным кружавчикам, по животу скатилась на пол и там сразу же образовалась лужица.

Леночка подняла тяжеленное тело, наклонила над ванной. Оно выскользнуло из ее рук и упало в голубую эмалированную посудину.

— Раечка, милая моя… — Она села на корточки и почувствовала, как ее покидают последние силы.

Леночка не могла понять, сколько прошло времени. Телефонный звонок вывел ее из забытья. На трясущихся ногах она подошла к столику в углу прихожей.

— Я слушаю вас, — произнесла она почти беззвучно.

— Простите… будьте любезны, пожалуйста, если я вас не побеспокою, не сочтите за труд… — дребезжащий стариковский голос приторно вежливо мямлил вежливые слова. У Леночки закружилась голова, она облокотилась о стенку и закрыла глаза. — Конечно же, в такое время, я понимаю, но…

— Вам кого? — грубо оборвала его Лена, понимая, кого сейчас позовет к телефону старикашка. — Ее нет.

— Как нет?

— Так — нет! Совсем нет! И никогда больше не будет! Козлина старый, извращенец…

Дверь отворилась. В квартиру вошел Фима. Лена орала в трубку и смотрела на Фиму ненавидящим взглядом. Она не сразу услышала, что телефонная связь оборвалась. Пи-пи-пи-пи — сверлил мозг тонкий назойливый сигнал зуммера.

Леночка бросила трубку. Фима уже осмотрел комнату. По мокрым следам он дошел до ванной, заглянул в нее, вернулся в комнату и, остановившись у дверей, стал рассматривать царящий там хаос, как какую-нибудь картинку художника-авангардиста.

— Это что?

— Сволочь, — очень тихо произнесла Леночка. Она чувствовала, как из нее медленно вытекает жизнь. Даже говорить не было сил. Всю энергию она потратила на спасение подруги.

Фима как ни в чем не бывало закурил сигарету.

— Ну что ж, бывает… К этому все и шло. Перебрала, наверное?

— Сволочь, — снова повторила Леночка, не сводя с него глаз.

— Неужели все три куба саданула за раз?

Лена смотрела на его простодушное на первый взгляд лицо — беззаботная располагающая улыбка была образцом идеальной модели коммерческого успеха.

Главное, научиться изображать на своем лице такую улыбку, это элементарно: потренироваться перед зеркалом день-другой, а потом можно на всю катушку использовать ее в своих гнусных целях.

— Ты убил ее, — сквозь зубы процедила Леночка, но все равно у нее не хватило сил переменить позу. Она лишь сползла по стене на пол, почувствовав, как впивается в ягодицы деревянный плинтус.

— Ну что ты? — сочувственно произнес Фима и присел рядом с Леночкой на корточки. — Она сама убила себя. Разве ты видела, чтобы я вводил ей наркотик? Или хотя бы, что я приносил его в дом? Ну, ответь? Чего ты молчишь? Видела когда-нибудь? Вот видишь, тебе же и возразить нечего. Но ты не волнуйся, ее ждала такая смерть. Или здесь, в роскоши, с улыбкой на лице. Или в сточной канаве с обмороженной задницей.

Сигарета плясала в его пальцах. Он жонглировал ею, словно циркач, и, как ни странно, все вкупе: голос, улыбка, манеры, пляшущая сигарета, от которой шел тонкий сизоватый дымок, — все это действовало обволакивающе. Леночка расслаблялась, успокаивалась. Фима действовал на нее, как гипнотизер, и какое-то время она даже не отдавала себе в этом отчета.

— Ты звонила в милицию? — голос Фимы стал резким и холодным.

Леночка подняла глаза. Она кивнула скорее машинально, чем с умыслом обмануть его и повергнуть в панику.

— Сука! — рявкнул он и дал ей оплеуху. — Ты утопила ее! Ты дорого заплатишь мне! Ты накачала ее наркотиками! И утопила! Пойди посмотри, она плавает лицом вниз, и скоро вода перельет через край. Так вот, кисочка, — прошипел он ей в самое ухо, — если сейчас здесь появятся менты, я так и скажу, что все это сделала ты. А ты попробуй докажи обратное, поняла?

Леночка сжалась. Этого она никак не ожидала, хотя почему нет? Он — подлец! Он способен на все, и действительно нужно было вызвать всех сразу. Всех — и милицию, и «Скорую», и пожарную, и психушку. Всех-всех-всех!

Запоздало она кинулась к телефону. Фима понял, что она не вызывала милицию, о милиции она подумала только сейчас, после его слов.

Жесткая улыбка тронула его губы.

— Ну вот и прокололась. — Он провел рукой по губам, как будто снимая с лица гримасу, по лбу, словно хотел унять жар, вытер руки о пиджак и молниеносно бросился на нее. Все это произошло так быстро, что только спустя какое-то время Леночка смогла восстановить ход его действий. Но тогда она и охнуть не успела.

Телефонный шнур оказался оборванным, руки связанными за спиной, а во рту та самая косынка, которая служила Раечке жгутом, стягивающим предплечье.

— Ты называешь меня убийцей? Так вот я и тебя сведу в могилу. Ты подохнешь точно так же, как твоя истеричная потаскушка. Ишь ты, любви ей захотелось, шлюхе подъездной. Красивой жизни, шикарных шмоток, тьфу. — Он плюнул на пол, но тут же растер плевок ногой. Снова достал сигарету, зажег ее, сделал пару затяжек и осторожной кошачьей походкой подошел к Леночке. Глаза ее расширились от ужаса, когда он вынул сигарету изо рта, сел ей на ноги, поднял край выбившейся из джинсов рубашки и, помедлив немного, ткнул сигаретой в мелко дрожащий, втянутый к самому позвоночнику, мокрый от борьбы и страха живот.

Леночка выгнулась дугой. Приглушенный кляпом вопль перешел в хриплое дребезжание. Фима почти ласково наклонился к ее лицу и произнес:

— А теперь, детка, я буду тебя… — он уже расстегивал брюки и, не сводя с ее мучительно распахнувшихся глаз взгляда, добавил яростным шепотом: — любить.

Леночка потеряла сознание.

Когда она пришла в себя, мир переменился. Он стал каким-то чудным и веселым. Леночка увидела над собой лицо, неуловимо изменчивое, непонятное.

— Узнаешь?

«Это сон», — подумала Леночка и снова закрыла глаза.

— Пусть спит. — Ей показалось, что голос знакомый, где-то она его уже слышала, но нужно время, чтобы понять, кому он принадлежит. — Очухается, дадим поправиться. Полкубика, думаю, хватит.

— Куб вернее будет. — Леночка попыталась напрячься, чтобы понять: снится ей это или в самом деле она слышит голоса. Почему она ничего не может вспомнить?

Ей послышался легкий шелест, как будто прямо над ней шумела густая листва осенней дубравы. Голоса исчезли, словно растворились в этом шелесте. Ей захотелось встать и пойти посмотреть, что происходит, куда все подевались? Она попыталась подтянуть колени к груди, но на то, чтобы распрямить ноги и сделать рывок телом, сил у нее не хватило.

— Смотри, как ее зацепило, а?

И вдруг Леночка поняла, что значит слово «грузит»… Рая!!! Она моментально вспомнила все! Ах, как грузит этот противный смех, как давит на мозг, не дает сконцентрироваться! Леночка попыталась пошевелить языком, но язык противно прилип к небу сухой и шершавой поверхностью. Она открыла глаза. Мутное пятно превратилось в прямой нос, усмехающиеся губы, родимое пятно на ухе. Смотреть было больно, залитая солнцем комната слепила, но Леночка смотрела через боль. Постепенно взгляд ее сделался осмысленным.

— Фима… — протянула она. Губы против ее воли растянулись в улыбке, точно кто-то изнутри управлял мышцами лица. Как пестрый рой мотыльков, заплясали перед ее глазами цветные блики, но лицо Фимы все так же отчетливо виделось ей сквозь игру света. Она почувствовала одобрительное похлопывание по плечу и испугалась. Ладонь его взлетела у самых глаз, расстояние как-то скукожилось, рука его стала короткой и толстой, а лицо узким и асимметричным. Горло захлестнул бурный приступ смеха, она услышала этот смех и еще больше испугалась.

— Узнала, — произнес Фима, и Леночка зачем-то кивнула. Одновременно с кивком головы дернулась и стена. Она выгнулась неправильным полукружьем — рисунок на обоях заплясал. Леночка разглядела придурковатых зверушек, которые замахали ей закорючками лапок и тут же превратились в голубоватый дымок, застлавший ей глаза. Ее затошнило от этой бесконечной пляски перед глазами, от того, что она не может уловить хоть что-нибудь, поддающееся логическому осмыслению.

Ну что за бред? Тучи мошек облепили ее влажное тело, она стала отмахиваться от их назойливого щекотания и вдруг снова услышала хриплый смех. Свой смех, похожий на шипение капель жира, падающих на раскаленный металл мангала.

— Ка-айф… — протянула Леночка и запоздало подумала, что и это тоже часть бреда. Сама она бы не могла произнести это слово — губы помимо ее воли выдохнули его, а смысл сказанного дошел до нее позже, спустя пару секунд.

«Никогда со мной такого не было», — подумала она и вдруг поняла, что ничего понять не в состоянии, что даже не знает названий предметов, окружающих ее. Не знает их предназначения. Не знает элементарных слов и понятий, как будто только что родилась.

Бред. Бред, бред, бред, бред!!! Но что такое бред? Еще немного, и она свихнется. Она снова хохочет. Ненормальный гомерический хохот, отзывающийся в голове тысячекратным эхом. Над чем смеемся, господа? — доносится до ее мозга откуда-то из глубин подсознания, а поскольку и это становится для нее неразрешимой загадкой, непонятной, необъяснимой, игрой звуков и смысла, то она снова заливается смехом. Над собой смеемся! И еще одна причина для хлюпающих звуков, вырывающихся из груди.

Из фокуса возникает Фима, Леночка смотрит на него с благоговейным ужасом, хочет пойти следом, даже приподнимается на кровати, но, ощущая свое тело как киселеобразную массу без костяка, плюхается обратно.

Леночка провалилась в беспамятство. Она то вываливалась оттуда, как из плотно обволакивающего кокона, то снова ныряла обратно. То пыталась ухватиться за хвост какой-нибудь немудрящей юркой мыслишки, то обнаруживала, что никаких мыслей никогда не было и не могло быть. Ловила летающие яйца, переплывала какую-то мутную реку, оказывалась на том берегу и растворялась в облаках фиолетовой пыли. Открывала глаза, чувствовала чьи-то руки, слышала какие-то голоса и порой даже осознавала, что с ней делают что-то ужасное, что-то невозможно мерзкое. Но что?

Она хохотала, рыдала, уползала и снова возвращалась во власть этих рук, чувствуя, что мозги свинчиваются, что все тело пронизывает сумасбродное желание бесконечного обладания мужским телом. Желание не удовлетворялось, и это бесило.

— Бери, детка, — слышала Леночка грубый и требовательный приказ. «Никогда этому не бывать!» — мелькало в ее голове, но тут же будто что-то переключалось в ней, и она снова смеялась, выполняя то, к чему ее понуждали.

Вряд ли когда-нибудь Леночка сможет вспомнить лица людей, мелькающих в те дни перед нею. Вряд ли сумеет осмыслить весь ужас происходившего с ней. Затуманенный мозг оказался в некотором роде защитой — на самом деле это спасло ее от сумасшествия, потому что реальность была куда страшнее нелепых видений. И только одна мысль не покидала ее даже тогда, когда она была совсем бесчувственна, — мысль, подобная ветру, обгоняющему поезд: во что бы то ни стало вырваться из пут безумия! Во что бы то ни стало! Ведь кончится же это когда-нибудь. Должно же быть хоть малюсенькое просветление… Но все же с неосознанной покорностью она снова склонялась над дурно пахнущими лобками, ее язык ощущал желчную горечь гениталий. Леночка выполняла какие-то команды, просьбы. Отвечала на вопросы и смеялась. Все время смеялась. Даже когда безумно хотелось плакать — она смеялась. Смеялась, смеялась, смеялась! Господи, когда же кончится этот кошмар? Эта пустота в голове, эта неспособность осознавать смысл происходящего? Время неимоверно растянулось — исчезло даже само понятие времени. Пространство раздробилось на извилистые секторы перетекающих тел, фрагментов, обрывков, силуэтов, теней. Звук рассыпался на дребезжание, вой, визг. И смех!

— Ау! Подъем! — кто-то сдернул с Леночки одеяло. — Пора вставать, пришло время настоящей работы.

— Оставь меня, — Леночка потянулась за уползающим краем пододеяльника.

И вдруг ее осенило: она способна ощущать позвоночник. Леночка села, широко раскрыла глаза и увидела все того же усмехающегося Фиму. И снова она вспомнила Раю. У нее опустились руки. Она скользнула взглядом по коже на сгибе локтя. Так и есть! Они накачивали ее наркотой. Леночка застонала. Сколько дней прошло? Или недель? Может, лет? Никогда они не сделают с ней того же, что сделали с Раей! Из миллионов шансов у них нет ни одного. Да, они могут держать ее на игле и использовать, как тряпичную куклу, но добровольно — нет!

— Нет! — простонала Леночка. — Нет, сволочь! Нет! Я не буду…

Он не дослушал, пожал плечами и тихим бесцветным голосом сообщил:

— У меня есть снимки, где ты… Ну, в общем, хочешь посмотреть?

Эта новость не застала ее врасплох. Она уже знала от Раи о таком способе шантажа.

— Мне наплевать. Я представляю себе, сколько мерзости ты собрал на пленку… — Говорить становилось все труднее и труднее. Сказывалась многодневная усталость. — Но мне совершенно безразлично, что там у тебя.

— Не думаю. — Он принес и разложил перед ней фотографии. Жуткие, невыносимые, они и сейчас стоят перед ее глазами, хоть и прошло уже больше года.

Вот она держит шприц у руки подруги и смеется. На лице ее довольная улыбка. Можно подумать, что ей доставляет удовольствие то, что она делает. Только взгляд несколько рассеянный, это видно даже на снимке. Волосы у Раечки опущены на лицо, она сидит в кресле, как будто бы ловит кайф, в одних трусиках. Все в том же кружевном треугольничке. Леночка тоже одета не лучше — пояс для чулок и лифчик, бретельки которого спущены с плеч.

Вот она сидит верхом на Рае, которая лежит в ванной. Как это вышло? Кто ее посадил в воду? Когда? Почему Леночка не в состоянии припомнить хотя бы ощущения того, что она была в воде?

Вот она сама себе вводит иглу под кожу. Лица не видно. Краешек голой груди, сгиб локтя и шприц меж тонких пальцев с короткими округлыми ногтевыми пластинками. Да, ей не нравились длинные ногти — несомненно это ее руки. Рядом, на коленях, спиной к объективу — Рая. Но этого не может быть! К тому времени, когда Лена была в состоянии наркотического безумия, Рая уже была мертва.

— А это как тебе, а? — Фима подсунул ей под нос снимок, где она с Раей в центре круга. Ракурс был выбран сверху. «Ромашка» — по кругу мужские колени и возбужденные члены. Ни лиц, ни рук, руки мужчин за спинами, ноги раздвинуты. Рая — а то, что это была она, можно определить по большому родимому пятну меж лопаток, — уперлась головой в чьи-то волосатые ноги, а Леночка, откровенно смеясь в глазок фотоаппарата, тянется языком к эрогированному фаллосу. На губах у нее что-то белое, даже на вид склизкое и мерзкое.

Спазм свел горло. Пустое нутро едва не вывернуло наизнанку.

— А теперь поди докажи, что не ты ухойдокала подружку. — Фима сложил снимки в стопку, ударил ребром по столу и довольно хохотнул: — Расскажи-ка, девочка, какого клиента вы не поделили? Конкурентку убрала, так ведь? У меня и свидетели найдутся, которые дадут показания на счет вашего… так сказать… делового партнерства. Так что не рыпайся, дорогуша… А, собственно, через пару часиков сама взвоешь.

Он вышел из комнаты, и Леночка, со стоном сжав виски, плюхнулась в китайские вышитые шелком подушки.

Шло время, день клонило к вечеру. Есть не хотелось, хотелось пить. Она не могла подняться на ватных ногах и терпела. Ничего общего с этим зверьем! Она подохнет, не поднимаясь с постели, но не произнесет ни звука. Ни единой просьбы, ни одного словечка жалобы. Шрам от потушенной на животе сигареты покрылся сухой коркой. Если бы она была медиком, то, возможно, по этому признаку вычислила, сколько времени провела в беспамятстве.

Леночка прислушалась. Хлопнула входная дверь. До сих пор она различала два голоса — значит, их было двое. Теперь пришел кто-то еще? Или, может, один из них вышел? Как бы узнать, кто, кроме Фимы, пасет ее в этой квартире?

Наконец-то ей удалось встать. И не просто встать, а даже дойти до прихожей. Все убрано. Ни осколков разбитой чашки, ни разломанного магнитофона, ни воды на паркете. В углу все так же стоит столик на длинных изогнутых ножках, на нем телефон. Леночка подняла трубку. Она услышала гудки и стала крутить диск аппарата. Всего две цифры — ноль и два. Но как они долго набираются, с каким громким звуком диск возвращается на место. Леночка почувствовала, как от напряжения затекли ее плечи. В ту минуту ей показалось, что все звуки сфокусировались в грохоте телефонного механизма. Она зажмурилась, как будто бы это могло заглушить их. Но вдруг услышала хриплый кашель на кухне и с перепугу нажала на рычаг.

Кашель прекратился. Никаких движений, никаких разговоров, тихий голос диктора из радиоточки. Леночка сделала пару шагов в сторону кухни, но тут же остановилась и посмотрела на входную дверь. Надо же! Вот путь к спасению! Она сведет с ними счеты! Просто так она не отдаст себя на растерзание этим хищным шакалам.

Леночка помнила, что замок можно было открыть, просто нажав на кнопку. Кнопка мягко провалилась вовнутрь, Леночка замерла — нелепое желание вернуться и лечь на кровать. Перебороть слабость! Собрать последние силы в кулак! Три этажа, всего три этажа…

Легкий щелчок — и рука поползла вниз. Повисла невыносимо гулкая тишина. Тот, кто был на кухне, вывернул регулятор громкости и прислушался. Леночка просто кожей ощущала, как он слушает. Вот он отодвигает табуретку, вот он встает. Или сейчас, или никогда!

Леночка открывает дверь и стремглав бежит к лифту. Нет! Стоп! Лифт может долго ехать до ее этажа — неизвестно, где он сейчас.

Леночка бросается к лестнице и на подкашивающихся ногах, чувствуя, что вот-вот они ей откажут и она кубарем полетит с лестницы, бежит вниз. Какая разница — размозжить себе голову об угол ступеньки или подохнуть от шприца? Нет, дорогие мои, разница есть! Есть разница! Она лучше расшибется в лепешку, лучше выпрыгнет из окна! А почему бы и нет? Леночка со всего маху, чувствуя, как ее догоняют, как дышат в затылок, как тянут к ней руки, бросается головой в прорубь оконного стекла.

С грохотом сыплются тяжелые осколки. Она падает на козырек над подъездом и никак не может сообразить, почему вместо тротуара перед ней маленький прямоугольничек влажной поверхности толя, обрывающийся в пространство.

Тот, кто догонял ее, тоже, по всей видимости, не сразу подумал о козырьке. Леночка слышала, как хлопнула дверь подъезда, услышала внизу тяжелые шаги, прерывистое дыхание, негромкий, но неистовый мат. Она подползла к краю, посмотрела вниз. Сверху она сразу узнала Генчика: мальчика-одуванчика с небритыми щечками и голубенькими цветочками глаз — таким она помнила его еще с той первой встречи в подвале.

Наверняка он был обкурен — по этой причине, возможно, и не смог догнать Лену в подъезде.

— Тьфу, черт! — Он поднял голову и увидел Лену, заметался под козырьком, не зная, что ему делать, потом повернулся и снова исчез в подъезде. И эти секунды невразумительной сумятицы спасли Леночке жизнь.

Она собралась с духом, ухватилась руками за узкий бордюрчик, перекинула ноги вниз и, повиснув какую-то долю секунды на руках, спрыгнула на асфальт.

Неподалеку, у памятника, она увидела человека. Он разглядывал Юрия Долгорукого, придерживая одной рукой кепку на голове, и сам чем-то напоминал скульптуру. Леночка побежала к нему. Она не звала на помощь, не кричала, не плакала, она берегла силы на тот случай, если человек уйдет и ей придется бежать к дороге.

По шоссе проезжали редкие машины. Иногда проходили парочки влюбленных, откуда-то доносились голоса поздних прохожих, но на всех них было очень мало надежды — так далеки они были от Леночки.

Она тяжело разгребала руками ночной сумрак и спотыкающимися ступнями отталкивалась от черной ленты асфальта. Асфальт то опасно кренился, то петлял неровными изгибами, то ускользал из-под ног, давая ей возможность цепляться босыми пальцами ног за острые срезы промерзших уже ноябрьских рытвин. Ноябрь в этом году выдался бесснежный и относительно теплый, но не настолько, чтобы можно было бегать по ночам при минусовой температуре босиком и в махровом халате, подвязанном тонким пояском.

Так в ее жизни появился Севка. Впервые он в половине четвертого ночи оказался в центре Москвы. Ночная Москва показалась ему странной и любопытной. Раньше Севка думал, что по ночам все, как и он, спят и к этому времени смотрят двадцатые сны. Оказалось — нет.

Пусть не бурная, пусть тайная и тихая, но жизнь все же продолжалась. То из раскрытой форточки донесется игривый смешок, то нырнет под арку тесно обнявшаяся пара, то откуда ни возьмись появится целая толпа подгулявших и сонно переругивающихся граждан…

Завтра понедельник. Для Севки, вопреки устоявшемуся мнению, день достаточно легкий и приятный. В понедельник Севка отдыхает.

Зато сегодня он отработал три программы, очень устал и вышел из банкетного зала, куда направилась вся его группа праздновать день рождения дрессировщика Шатунова, с одной-единственной целью — как можно скорее попасть домой и грохнуться на старенький бабкин диван. Он думал лечь спать, даже не раздеваясь. Сегодня можно, сегодня, как, впрочем, и всю ближайшую неделю, ни матери, ни отца дома не будет. Они уехали к тетке в Иваново. Эх, и отпахал же Севка!

Но как только Севка вышел из ресторана, ноги сами понесли его по ночным улицам. Он миновал девиц у мехового салона, прошел мимо витрин ювелирного магазина, остановился перед сержантом милиции, потребовавшим у него документы. Паспорта у Севки нет, а вот удостоверение работника госцирка — пожалуйста. Сержанту хватило и этого, он вернул документ, отдал под козырек, и, совершенно позабыв о сне, Севка продолжил экскурсию.

Теперь он стоял у фонарного столба и разглядывал памятник. Где-то грохнуло. Похоже, разбили стекло. Севка отступил в темноту. Какое-то время было тихо, потом с той стороны, откуда донесся только что грохот, послышались и иные звуки. Хлопнула дверь подъезда, выскочил на улицу и стал метаться по ней нескладный, как разболтанный механизм, человек. Похоже, он кого-то искал, но Севка точно видел: никто из подъезда не выходил.

Человек размахивал руками, матерился, вертел головой и, наконец, замерев под козырьком, поднял вверх голову и отступил на шаг, будто хотел разглядеть, что там, на козырьке. Он даже приподнялся на цыпочки и вытянул шею, но тут же покачнулся и едва удержал равновесие.

Пьяный, что ли? Севка уже решил уйти от греха подальше. Не любил он ввязываться в уличные передряги. Драк не боялся, просто не нужны они ему, на работе своих нервотрепок хватает.

Севка с юных лет выходил на арену. Сначала в паре с отцом: «Отец и сын — Лебедевы!» — объявлял конферансье, и худенький, тоненький гуттаперчивый мальчик выполнял невообразимые по сложности и изяществу гимнастические фигуры. Он стоял на одной руке на голове отца, затем плавно опускал вытянутый в струну торс до горизонтального положения, менял руки, поворачивался все так же вниз головой спиной к зрителям, выгибался крутой дугой и, не отнимая ладоней от затылка отца, медленно ставил туда же стопы. Делал двойное сальто, спрыгивал на подмостки, ловко взбирался по согнутой спине на плечи отца и снова становился на руки, одновременно разводя ноги в поперечном шпагате.

Создавалась полная иллюзия, что Севкин позвоночник веревочного происхождения. А сколько наград получил он в свое время! Ну какое же жюри устоит перед шестилетним сорванцом со стальными мускулами, резиновым телом и серьезным, почти взрослым не улыбчивым лицом?

Отец попивал, сначала нечасто и немного, потом все больше и чаще. Все равно он еще был тогда способен выходить на арену под гром аплодисментов и торжественно: «Отец и сын — Лебедевы!» Но долго это продолжаться не могло, и он сломался. Однажды отец не выдержал тяжести стоящего на его голове десятилетнего сына, шея его как-то неловко подвернулась, сын упал. Ушибся небольно, обиделся просто: с вечера же просил — не надираться в гостях, и вот результат. Повторили номер, снова упал. И в третий раз, и в четвертый. Репетиция закончилась, номер был сорван.

Месяц отец лечил шею, ее скрутило, голова не поворачивалась, и для того, чтобы оглянуться, отцу приходилось разворачиваться всем корпусом. Сделал снимок позвоночника, и врач сообщил Лебедеву-старшему, что как минимум год ему придется воздержаться от силовых нагрузок. Тот запил по-черному. И номер отца с сыном перестал существовать. Севка не мог жить без цирка, цирк был его наркотиком, его способом существования, смыслом всей его жизни.

«Воздушный гимнаст Лебедев! «Звездная элегия!» — значилось в новых программках. Он выходил в темном шелковом плаще-накидке и серебристом трико, цеплялся за трос, и в мгновение ока под притихшее стоглазое благоговение взмывал под самый купол.

А дальше начиналось чудо. Севку охватывало необыкновенное возбуждение. Он парил под куполом и словно не чувствовал своего тела. Как будто бы у него за плечами развевалась не накидка — мягко шелестящие крылья. Севке не нужна была страховка — он то вертелся волчком, то несся стремительным копьем, то срывался и падал вниз, на уровне подсознания отмечая чей-нибудь вопль ужаса. Он тут же замирал, и зал с облегчением выдыхал. И, казалось, этот общий выдох упруго подхватывал его, и он снова возносился искрящейся в свете софитов птицей к тросовым перетяжкам цирка.

Когда Севка опускался на ковер, низко кланялся и изящно вскидывал в сторону руку, он казался зрителям не семнадцатилетним мальчиком-подростком, а почти что Богом. Грудь его волнообразно вздымалась, он целовал визжащих от счастья и восторга девчонок, осторожно брал из их рук охапки цветов, отдавал их конферансье, вновь и вновь объявляющим торжественным баритоном: «Звездная элегия!» Воздушный гимнаст Лебедев!»

Ради этих мгновений стоило родиться на свет, жить кочевой цыганской жизнью, ночевать где придется, — от школьных спортзалов до гостиничных «люксов», питаться в столовках, менять учителей, друзей, окружение, ни к кому особо не привязываясь и не растрачивая понапрасну душевных сил.

И сейчас Севка уже собирался уходить, но в то же мгновение увидел, как соскользнула с козырька подъезда, повисла на дрожащих руках и тут же упала на четвереньки девушка — босая, в одном халатике. Потом она поднялась и, спотыкаясь при каждом шаге, побежала. Она попала в луч света, и Севка увидел ее испуганный умоляющий взгляд.

Дать отпор обкуренному наркотой парню — почти его ровеснику — не составляло труда.

Потом они ехали в такси к Севкиному дому. Девушка — на вид ей было лет семнадцать, как и ему, может, чуть меньше или чуть больше — трудно определить в темноте, — дрожала всем телом, постанывала и судорожно всхлипывала при каждом вздохе.

Только к вечеру следующего дня Севка узнал всю историю жизни Григорьевой Елены Сергеевны. Он мог бы усомниться в ее правдивости, настолько история была жуткой и невероятной, но почему-то сердце Севке подсказывало — все в ней истинно. Не может человек в таком состоянии лгать. Да и глаза! Он давно научился распознавать людей по глазам, читать их души, слышать их тайные мысли. Он давно узнал цену жизни, потерял страх и приобрел богатый опыт. Севка рано стал самостоятельным человеком, кормильцем семьи и надежной опорой матери. Цирковые дети рано взрослеют.

Но Сева впервые столкнулся с такой ситуацией и совсем растерялся.

— Ты должна что-нибудь предпринять, — произнес он. — Этого нельзя так оставлять. — Он смотрел на ее горестно сдвинутые брови и понимал, какие муки испытывает сейчас эта девушка.

Мелкий озноб перешел в лихорадку. Леночка вскочила с дивана и стала нервно расхаживать по комнате. Из угла в угол, из угла в угол. Она не могла найти себе места ни в одной точке комнаты.

— Мне плохо. Меня знобит… — Это Севка и сам видел. Зубы Леночки клацали, сердце громко стучало, глаза щурились и слезились от яркого света люстры.

Севка выключил верхний свет, зажег свечу в подсвечнике и тоже стал ходить по квартире. Он поставил на плиту чайник.

— Может, чайку? С медом. Успокаивает, — предложил он Леночке и укрыл ее дрожащие плечи шотландским пледом. Плед был действительно из Шотландии — он приобрел его на одну из первых своих зарплат во время гастролей. Покупал специально для бабушки — в подарок на день рождения, она грелась под его теплым шерстяным плетением лет десять — до самых последних дней своей жизни. Плед в некоторых местах истерся, истончился до полупрозрачности, но все равно так же, как и раньше, хранил тепло. Севка очень любил его: если раньше он напоминал бабушке о Севке, то теперь напоминал Севке о самом любимом им человеке. Бабушку он любил, пожалуй, даже больше, чем родителей. Только здесь, в ее доме, он чувствовал, что и у него есть корни, а так ведь болтается по миру, как перекати-поле…

— Спасибо, — Леночка благодарно улыбнулась. Ее безудержно колотило, но заботливые руки странного мальчика вселяли в ее душу уверенность и спокойствие. — Сева, меня скручивает. Мне плохо.

— Послушай? — Он вдруг остановился. — А может, у тебя ломка? Я слышал, у наркоманов такое бывает.

— Я не наркоманка! Надеюсь, это ты понимаешь?!

— Может, «Скорую»?

Как в тумане, Леночка добралась до дивана. Мышцы онемели, было трудно дышать. Из горла вырывался тугой хрип. Если бы ей велели проползти голышом через Красную площадь ради избавления от этой муки, она тут же сделала бы это не задумываясь.

— Свяжи меня, — прошептала она, ощущая, как все ее нутро будто рвется наружу. — Слышишь, — дыхание ее стало частым и сиплым. — Слышишь?!

— Я не могу, — Севка положил руку на лоб Леночки. — Давай «Скорую»? Я мигом!

— Не смей! Меня упрячут в психушку или еще куда-нибудь. Я прошу тебя, умоляю…

Севка нашел длинное вафельное полотенце. Перетянул Леночкины руки, ему показалось туго — он отпустил узлы.

— Туже! — закричала она, и лицо ее исказила гримаса боли. — Туже! И ноги, пожалуйста!

Он развел ее ноги в стороны и каждую тоже обмотал вокруг щиколотокполотенцем. Только Севка успел привязать ее ноги к деревянным подлокотникам дивана, как Леночка стала извиваться всем телом, словно попала под электрический разряд, корчиться, биться в истерике. На лицо ее было страшно смотреть. Мокрое от пота, в бело-лиловых пятнах, оно представляло собой нечто ужасное Таких глаз, распахнутых и чуть выкатившихся из орбит, в которых застыла мука, Севка еще никогда в своей жизни не видел.

«Это страшный сон, — думал он. — Это нужно прекратить! Немедленно прекратить! Она погибнет, как Раечка, о которой Лена только что рассказывала». Севка смотрел на Лену, слезы катились по его лицу, все перепуталось в его голове. Казалось, этому никогда не будет конца. Он сжал кулаки, упал в кресло, отвернулся, чтобы не видеть, как она страдает. Потом вскочил, принес влажное полотенце и положил Леночке на лоб.

Ее лицо немного разгладилось, она тяжело вздохнула, на несколько мгновений задержала дыхание и вместе с воздухом исторгла из груди стон облегчения.

Севка провел по ее лицу ладонью. Кажется, отпустило. Он уткнулся обессиленной от напряжения головой в ее мокрое плечо и хрипло торопливо прошептал:

— Я не переживу еще одного приступа. Что же это такое, а?

Леночка улыбнулась. Улыбка ее показалась Севке еще страшнее, чем недавние судороги, — она была измучена, обессилена еще не отпустившей ее до конца болью. Севка поразился мужеству Леночки. Он еще раз посмотрел в ее усталые, уставившиеся в потолок глаза, и понял: отступать ему некуда.

Еще ни к одному человеку в своей жизни Севка не испытывал такого колдовского, безумного, беспредельного чувства.

Приступы повторялись еще раза два. Леночка стонала, но стало заметно, что уже не такая жестокая боль скручивает ее и вынуждает дергаться каждый пальчик. Потом боль и вовсе ослабла. Леночка все еще прерывисто дышала, то и дело тишину комнаты нарушал едва слышный протяжный стон, лоб покрывала испарина, но она смежила веки, перестала беззвучно шевелить губами и ближе к утру, в сероватом отсвете наступающих предрассветных сумерек, когда день постепенно входит в свои права, наконец-то уснула.

Севка раздвинул кресло, нашел покрывальце, натянул его до самого подбородка и, вслушиваясь в неровное дыхание Леночки, тоже провалился в сон.

— Пожалуйста, пригласите к телефону Каратаева, — услышал он слабый голос Леночки и открыл глаза. — Не хотелось тебя тревожить, — сказала она Севке. — Да-да, Каратаева. Как нет? Он что, не работает уже у вас? А… где? Главным редактором? Спасибо. — Леночка протянула руку в сторону Севки, давая понять, что ей нужна ручка. — Спасибо, — еще раз произнесла она. — Да, я готова записать его телефон. Кто спрашивает? Да так, знакомая…

Леночка с облегчением вздохнула, повесила трубку на рычаг и посмотрела на листочек с записанным номером телефона брата Аганина. Выглядела она еще не совсем здоровой, но вчерашнего напряжения уже не было. На бледненьком, худеньком и заостренном к подбородку личике проступил слабый румянец.

Она с удовольствием выпила чаю, съела небольшой бутерброд с ветчиной и села перед выключенным телевизором, покусывая нижнюю губу. Внутри нее шла напряженная работа.

— Может, обратиться в милицию? — предложил Севка.

— Может, и в милицию, но не сейчас, — она стремительно повернулась к Севке. — Я ведь рассказывала тебе о папе Саше. У него есть брат — Каратаев. Когда-то Каратаев оказал огромную услугу Аганину, практически вытащив нас из подвала. Это очень порядочный и честный человек. Я-то ему никто. Он, наверное, уже и не помнит обо мне. А я помню, каким ненавидящим взглядом он одарил меня в день, когда Аганина отправили в морг. Конечно же, для него гибель папы Саши была страшным ударом… Он потерял единственного родного человека. Но ведь и я… тоже… понимаешь? Меня охватил ужас! И еще эта бывшая жена Аганина… Наверняка она получила квартиру своей свекрови…

— И из-за этого ты сбежала из дома? — Севка поднялся, собрал со стола тарелки и чашки. — Досадно… — он ухмыльнулся, — досадно, что ты поступила так глупо. Теперь, может быть, и поздно, ведь столько времени ты не давала знать о себе…

— Да… — Леночка махнула рукой. — Я уже не претендую ни на что. Единственное, чего бы мне хотелось, так это получить паспорт и попытаться начать новую жизнь… Я должна… отомстить этому подонку. Но как? Как?! Он скользкий, словно гад, он вывернется, он поставил все с ног на голову, и без чьей-либо поддержки я не одолею его. Вот теперь и пришло время идти на поклон к Каратаеву. Как ты думаешь, он вспомнит меня?

Леночка повертела в руках фото какого-то мужчины, сравнила его профиль с профилем Севки и сделала вывод — отец. Она поставила цветное фото на место, отодвинула для большей устойчивости ножку рамки и, придвинув к себе телефон, набрала номер, записанный на листочке. Она уже было приготовилась долго и нудно объяснять Каратаеву, кто она такая и по какому вопросу беспокоит столь занятого человека, как после первой же фразы услышала проникновенную тираду, состоящую из междометий, причитаний, выговоров, требований немедленно вернуться домой и радостных возгласов Григория Юрьевича.

— Ах, Леночка! Как же так можно, девочка?! Неужели ты не понимаешь, сколько бессонных ночей я провел, сколько инстанций обегал?! Леночка, это же невозможно! Бога ради, Леночка, ты немедленно должна приехать, где бы ты ни была!

Куски, казалось бы, разбитой вдребезги жизни Лены Григорьевой непостижимым образом стали склеиваться. Оказалось, Каратаев не только не забыл о ней, он обыскал все закоулки города. Он побывал в подвале, в котором когда-то Леночка жила с Аганиным, а потом с Раисой. Он находил повсюду ее следы и шел по ним, словно охотничий пес. Он даже знал, что Леночка искала работу на рынке. Что она была в фирме, предлагающей расклеивать объявления. Он слышал от знакомых, что Леночку видели в электричке, когда она продавала журналы, но, поскольку Леночка меняла вокзалы, направления, поезда, он не мог отловить ее и все это время сходил с ума от горя, боясь потерять ее в этой стране, идущей к разрухе.

— Леночка, я опознавал десятки трупов! Это же так страшно, и я очень, слышишь, очень рад, что ты объявилась. Мне хочется немедленно встретиться с тобой! Слышишь, девочка, немедленно!

Севка стоял рядом и отчетливо слышал голос Каратаева. Он тоже радовался, как и Лена, едва сдерживаясь, чтобы не запрыгать на месте и не завизжать от восторга. Он вовремя вспомнил девчонок с букетами. Тогда они казались ему немного смешными, похожими на маленьких щенков, глупеньких и несдержанных. Нет, он должен выглядеть взрослым, а потому он будет просто смотреть на сияющие от счастья глаза Леночки и, улыбаясь, осторожно сжимать ее запястье.

Леночка проглотила комок в горле.

— Да, конечно, — бормотала она. — Да-да, безусловно. Я сейчас же… Я мигом… Только вот… — Она оглянулась на Севку: как же она поедет в халате? — Я… перезвоню вам.

Севка удивленно поднял брови.

— О чем речь? У моей матери есть джинсы. Только они уже не новые, ты как?

— Это удобно? — Леночка прикинула на себя выстиранные и тщательно отглаженные брюки-бананы. — Я верну их сразу же, как только доеду до дома. Представляешь, оказывается, дочь Аганина не имеет права претендовать на наследство. Она была удочерена следующим мужем его… бывшей жены. Как сложно, кошмар! — Леночка уже натягивала предложенную одежду. — Севушка, я так благодарна тебе, так благодарна! Я навеки твоя должница, и будь уверен — долг свой отработаю. За мной сохранилась квартира, приходи в гости. Вот. — Она быстро подошла к столу и, оторвав от тетрадного листа половинку, написала свой адрес. — Придешь? Я хорошо готовлю, тебе обязательно понравится!

Заправив в джинсы Севкину рубашку и надев его же замшевую с широкой «молнией-трактор» куртку, она посмотрела на свои босые ноги и рассмеялась:

— Я совершенно обнаглела, но, может быть, ты одолжишь мне свои кроссовки. До вечера, а?

— Свои? — Севка тоже рассмеялся, представив, как будет Леночка выглядеть в его обуви сорок третьего размера. — Может, мамины? У тебя какая нога?

— Тридцать семь с половиной.

— Примерь, Золушка. Может быть, тебе подойдут эти хрустальные туфельки. — Он наклонился и стал надевать на Леночкину ногу мамин ботинок. Ботинок немного жал, косточки пальцев выпирали, но выбора не было.

— Пока. — Он чмокнул ее в щеку. — Больше всего мне хочется, чтобы ты была счастлива… Позвонишь?

— Конечно. Кроме того, у меня твои вещи. До вечера? Я жду тебя в гости.

3

У следователя был такой скучающий вид, будто он смотрел затянутую нудную американскую комедию. Следователь разве что не зевал.

— Присаживайтесь. — Он протянул руку Каратаеву. — Я вас слушаю. — Фамилия Каратаева, как, собственно, и сам он, была следователю, судя по всему, знакома. Он улыбнулся Григорию Юрьевичу, указал на Лену кончиком авторучки, как будто она была не живым человеком, а музейным экспонатом. — Это ваша племянница?

— Да, — Каратаев сел на пластиковый, очень неудобный стул и по-ученически положил руки на стол. Стол тоже был точно таким же, как парты у старшеклассников.

— Та самая, которая два года числилась в розыске? — Следователь цокнул языком, обнажая свои желтые от едкого табака зубы.

— Да, понимаете…

— Фамилия? Ваша-ваша. — Он посмотрел на растерявшуюся Леночку.

— Григорьева.

— Так-так, — произнес он, и Леночке вдруг вспомнился тот день, когда тетя Нана привела ее к заведующей детским домом. — Имя-отчество? Год рождения? Место рождения? Место проживания?..

— Я вам уже рассказывал, Пал Палыч… — начал Каратаев, поморщившись и разминая в пальцах сигарету, и Леночке показалось, что он сейчас расплачется. Ну точно, как тетя Нана перед заведующей.

— Да. Но это формальности. Я должен заполнить анкету. Ведь вы, как я понимаю, собираетесь все доводить до суда?

Каратаев пожал плечами.

— Вы видите иной выход?

— Пока я не вижу вообще никакого выхода. Понимаете ли… — следователь стал стучать ручкой по столу. Звук был неприятным, от него у Леночки по телу пробежала дрожь. «Нервишки лечить нужно», — подумала она и исподлобья взглянула на капитана. — Дело в том, что мы проверили ваши данные. Тот парень, которого вы называете мерзавцем, он, как бы вам сказать… не совсем… В общем, Ефим — сын известного у нас в Москве профессора. Он из очень порядочной семьи, недавно окончил МГУ. Образован, тактичен, хорошо воспитан. Да и к тому же я читал его характеристику. Совершенно никаких нареканий! Понимаете? Мы опросили соседей в доме, где живет его семья. Все хором говорят, что Ефим — просто чудесный мальчик…

— Но позвольте!..

— Погодите. Я сначала сообщу вам все, о чем мы успели узнать. Этим делом у нас занимается выпускник высшей школы милиции. Они ведь все, только что выпустившиеся, резвые, словно ищейки. Все вынюхают, выбегают, выслушают. Им можно доверять. Это уж потом жирком зарастают — и через пень-колоду… понимаете…

— Я не знаю, кто…

— Григорий Юрьевич, — снова перебил Каратаева следователь, — Ефим действительно знал вашу Леночку. Ни о какой Раисе он и слыхом не слыхивал. А Леночка, понимаете, — он брезгливо взглянул в сторону пламенеющей от стыда и переполнявшего ее гнева девушки, — подцепила как-то его на улице, притащила в какой-то подвал, выкрала… — Лена едва не подпрыгнула на месте. — Да-да! Выкрала, будем говорить прямо, бумажник, а потом стала периодически названивать к нему в дом и устраивать сцены по телефону…

— Но это ложь! Я никогда ничего ни у кого не крала! Я зарабатывала тем, что продавала журналы. Вы можете обратиться в редакцию, меня видели там каждый день. Каждое Божье утро! Ни свет ни заря!

— Позвольте закончить? — следователь снова ткнул в ее сторону авторучкой. — Разве продажа журналов и воровство — вещи взаимоисключающие? — спросил он Каратаева. — Нет, доложу я вам! Очень даже можно продавать журналы и… не только красть, но и… заниматься проституцией! Именно за этим Григорьева и завлекла Ефима в подвал. Ко всему прочему, она принимала наркотики…

— Это ложь! — Лена едва сдерживала слезы. — Это абсурд! Это он пытался посадить меня на иглу! Он насильно вкалывал мне эту гадость, он использовал меня! Господи, да неужели нет на этом свете справедливости?

— А что касается указанного вашей племянницей адреса, то наши люди там были. В квартире никого нет. Там даже нет мебели. Хозяин уже с год в Нидерландах, он тоже весьма благонадежный человек. Ни отец Ефима, ни мать и слыхом не слыхивали о товарище Сомове, хозяине, стало быть. Ефим также отрицает знакомство с ним.

Опросили соседей. Никто его по фотографии не узнал. Да и вообще рядом с квартирой, о которой сообщила Григорьева, живет старушка — Найденова Марфа Поликарповна. Она почти не выходит из дому и говорит, что никаких шумов из сорок первой не слышала. Вообще — ни-ка-ких, понимаете?

— Вы проверяли, хорошо ли слышит ваша Марфа Поликарповна? И что, кроме Найденовой, больше никто там не живет?

— Григорий Юрьевич, — следователь почесал затылок и продолжил назидательным тоном, — я знаю, у вашей, так сказать, племянницы было тяжелое детство. Правильно? — Каратаев кивнул. — Она почти все свое детство прожила в подвале, правильно? — Каратаев снова кивнул. — Не пробовали ли вы показать ее психиатру? И то, что она сбежала из детдома, и то, что она росла в весьма… необычных условиях, и то, что она, уже будучи взрослой девицей, снова вернулась в подвал… Ну скажите, чему хорошему можно научиться среди бандитов, беспризорников, воров — всей этой бомжующей гнилой братии? Кто может подтвердить, что Григорьева и, как она говорит, та вторая девица, как ее? Ну, Стоянова… — он посмотрел в исписанный листок, — да-да, Стоянова Раиса, вообще жили в пустой без мебели квартире?

А вот то, что Григорьева жила в подвале, промышляла воровством и проституцией, могут подтвердить многие свидетели. Ефим сам никогда не пользовался услугами Григорьевой, это было ниже его достоинства, но у Ефима был друг, а у друга еще друг и еще пара приятелей… Понимаете? Все они, как на подбор, в один голос…

— Сволочи! Вас купили! — Лена вскочила, ударила кулаком по столу, слезы брызнули из ее глаз, и она бросилась к двери. Уже стоя на пороге, она повернулась лицом к оторопевшим мужчинам и тихо произнесла: — Я вырою из-под земли этого вашего Фиму!

Дверь с грохотом захлопнулась. Каратаев поднялся с места, посмотрел в глаза следователю.

— Я тоже проведу независимое расследование. И не дай Бог, если все, что говорит она, — он кивнул в сторону двери, — окажется правдой.

— Следует ли это понимать как угрозу?

— Что вы, разве я такое говорил? Просто я склонен больше верить Леночке, чем…

— Чем фактам? Смотрите! — Пал Палыч выдвинул ящик стола и выложил пару снимков. — Узнаете? Нет, здесь не видно лица, вот этот? Не знаю, что там за голая задница еще. Может быть это и есть та самая пресловутая Стоянова Раиса, которую, кстати, так никто и не ищет. Но ее вы узнаете? Только ради вас, дорогой Григорий Юрьевич, только ради вас и по просьбе Ефима я не раскручиваю это дело, которое, осмелюсь думать, ни для вас, ни для семьи известного профессора не будет приятным… Вот вам телефончик доктора — попробуйте обследоваться, полечиться, и, пожалуйста, не спускайте с нее глаз. Может быть, это всего лишь затянувшийся переходный возраст. Такое бывает. И потом, все эти кошмары вокруг… Что в стране творится! Ах, куда мы с вами катимся?! Ну, будьте здоровы! Да, — он остановил выходящего Каратаева, — я слышал, она неплохо образована? Язык знает, с оргтехникой знакома? С вашими-то связями, Григорий Юрьевич, подыщите девушке работу. Повзрослеет, остепенится…

— Благодарю…

Удивительное дело, посещение ряда врачей дало неожиданные результаты. Леночке сказали, что она все еще девственница. Значит, ее не насиловали. То есть нет, ее, конечно же, использовали в своих гнусных целях приятели Фимы. Она это и сама помнит. Но, возможно, девственность ее берегли для того, чтобы с первого клиента содрать побольше денег. Но что же тогда случилось с Фимой? Ведь Лена, как только закроет глаза, сразу видит над собой его мерзкое самодовольное лицо и слышит голос: «А сейчас я буду тебя…»

Всякий раз, вспоминая этот момент, Леночка невольно притрагивается к круглой точечке шрама на животе — память о потушенной сигарете. Извращенец! Рана зажила, зарубцевалась, душа отмякла, и с каждым днем она чувствовала, как силы возвращаются к ней и она возрождается к жизни.

Невропатолог не нашел никаких отклонений. Психиатр выписал лечение слабыми транквилизаторами, покой, витамины и посоветовал не зацикливаться на прошлом.

— Вы должны смотреть вперед. Там столько прекрасного! У вас вся жизнь впереди.

Леночка слушала его рассказы об обездвиженных калеках, о больных раком и другими страшными неизлечимыми болезнями, о людях, которые, несмотря ни на что, продолжают жить, любить, творить. Такие люди преодолевают все, а она… Да, она перенесла — не дай Бог никому, — но — перенесла! Это глагол прошедшего времени.

Леночка стала посещать группу ролевого тренинга. И в этом тоже черпала силы. Конечно, не сразу она включилась в новую жизнь, не сразу стала успокаиваться и спать по ночам без кошмарных снов, не сразу смогла вернуть прежних друзей и перестать смотреть с ненавистью на мужчин, но все же однажды утром она обнаружила, что с нетерпением ждет, когда она сядет за стол и примется за работу. Пока Леночка работала у Каратаева в отделе писем. Каратаев прочит ей карьеру, повышение заработка, интересные поездки, но Леночке нравилась ее работа.

Отдел писем — это отдел судеб. В каждом письме — своя трагедия. Когда людям хорошо — они не пишут. Они никуда не пишут, даже родителям, друзьям, знакомым, сослуживцам и прочее, прочее. А вот когда судьба скручивает их, они берут ручку, и в каждой буковке сквозит людское страдание.

Такого начитаешься, что о своих бедах и думать перестаешь, никакой групповой терапии не надо.

Леночка ставит штамп на конверт, регистрирует его, открывает и прочитывает. Очень часто в конце письма люди просят помочь хоть чем-нибудь, хоть позвонить по телефону и побеседовать. Иногда попадаются письма, которые просто вопиют о необходимости журналистского расследования, письма, которые необходимо отдавать в прокуратуру, чтобы срочно приняли меры. Так уже было однажды, когда сын регулярно истязал мать, избивал ее, мучил, требовал несуществующие деньги.

Иногда удавалось помогать, иногда даже удавалось упекать мучителей за решетку или отправлять в психбольницу. Но множество, огромное множество писем откладывалось в сторону.

Леночка вписывала в стандартный бланк, на котором регистрировалось, как редакция отреагировала на письмо гражданина или гражданки, нужную фамилию, ставила подпись, относила в отдел регистрации, ставила печать и отправляла по обратному адресу. Получалось что-то вроде того: «Уважаемый тов. Далее фамилия, имя, отчество. Благодарим вас за внимание… К сожалению, выполнить вашу просьбу… Отправляем ваше письмо в органы социальной опеки, в отделение милиции, в горсовет, поссовет, директору завода, фабрики, школы и т. п. Надеемся на дальнейшее сотрудничество… С уважением…»

От этих отписок Леночку всегда коробило. Особенно неприятно было отправлять письмо тому, на кого жалуются, потому что чаще всего автору письма это приносило скорее вред, чем пользу. И Леночка старалась. Изо всех сил старалась вникнуть, обдумать ситуацию, помочь.

Она гнала от себя воспоминания о прошлом. Глагол прошедшего времени — пережила. Но ведь не пережила! Не пережила! Она всю жизнь будет переживать то, что произошло с ее Райкой. Да Бог с ним, с детством, так уж случилось. У каждого своя судьба, и если рассуждать здраво, несмотря на подвал, грязь, неустроенность, она все же была по-своему счастлива. Там она больше узнала о жизни, чем могла бы узнать где-нибудь в другом месте. Но Фима! Этот подонок натворит еще много бед!

Как-то Леночка набрала номер телефона его родителей. Тот самый номер, по которому звонила в последний раз.

— Позовите Ефима, — попросила она официальным, уже наработанным голосом. Вряд ли его мать сможет сопоставить его — даже если и помнит тот истеричный ночной вопль — с этим ровным и вежливым тоном.

— А… простите… кто его спрашивает? — откликнулся чей-то чужой ворчливый, похоже, старушечий голос.

— Это… — Леночка замялась, — однокурсница. Бывшая. Я бы хотела собрать у себя нашу группу. У меня юбилей… свадьбы. — Она даже вспотела от такого количества лжи.

— Вы знаете, они здесь уже не живут, — старушечий голос стал еще ворчливей. — Все звонят, звонят… Они уехали и даже телефона не оставили.

— Давно?

— Да с полгода как, — старушке разговор уже начинал надоедать. Она тяжело дышала, как человек, у которого больные бронхи. Леночка слышала свист, вырывающийся из ее груди, и ей представилась тучная, еле передвигающаяся, гладколицая от полноты и отеков женщина.

— Простите, еще один вопросик, — произнесла Леночка, но с той стороны уже положили трубку.

Конечно, сбежали. Но куда? И почему? Неужели история с нею и Раей так напугала их? Профессорская семейка! Леночка состроила презрительную гримасу.

— Что с тобой? Ты так выглядишь, как будто тебе в рот положили паука, — Каратаев вошел в кабинет, присел на стул и посмотрел Леночке в глаза. — Послушай, забудь ты обо всем. Я ведь чувствую, о чем ты думаешь. — Он отодвинул стопку проштемпелеванных конвертов. — Ну ладно… — После минутного молчания он поднялся, оперся согнутыми в ладонях пальцами о край стола, и над Леночкой нависла седая шевелюра. — Тебе задание: ты должна будешь съездить в детский дом. Там организуется аудиторская проверка, а ты поприсутствуешь. Говорят, обворовывают детишек. Давай, Лен. Вернее, теперь ведь ты у нас Елена Сергеевна, и никак иначе.

Он направился к выходу, замер на полпути, оказавшись как раз напротив висящего у двери прямоугольного зеркала, посмотрел в него, но не на себя, а на сидящую за его спиной Лену, и добавил:

— Леночка, я нанял сыщика. — Он усмехнулся. — Я попросил друга, чтобы он разобрался во всем. И по последним данным, семья профессора уехала из города.

— Для этого не нужен был сыщик, — Леночка подняла глаза. — Я сама это узнала. — Леночка смотрела на Каратаева, словно бы и не видя его, но на лице ее все же играло некоторое подобие вежливой улыбки.

— А ты не перебивай. — Он развернулся к ней и снова приблизился к столу, но теперь облокотился на него, и лица их оказались напротив. — Я знаю, где его семья. Мать и отец переехали в Ленинград. Мой друг побывал там.

В Леночкиных глазах блеснул интерес — они как будто подбадривали: ну-ну!

— Профессорская голова нужна везде. Они объяснили свой переезд тем, что их пригласили в НИИ, предложили более выгодные условия. Ко всему прочему, жена его — из старой дворянской питерской семьи, и она, собственно, просто вернулась в дом, где жила до замужества. Так что найти их было несложно. А вот насчет приглашения… Тут они, прямо скажем, слукавили. Никто никуда их не звал, правда, устроились они действительно не хуже, а, может, даже лучше, чем в Москве. Только вот дело в том, что переезд — исключительно их инициатива.

— Фима с ними?

Каратаев опустил взгляд, глаза Леночки, казалось, прожигали его насквозь.

— Вот в этом и вся загвоздка! Леночка, милая, доверься мне. — Он погладил ее по голове. — Понимаешь, ты мало что сможешь здесь сделать. А мой друг — сыщик-профессионал. Могу тебе сообщить еще кое-что. Фима не родной их сын. А проще говоря, его взяли в семью из дома младенца. Но это абсолютно ничего не значит. Его растили, как родного сына, его любили, как родного, баловали. Может быть, потому он и вырос таким, что в их семье не могло быть собственных… В общем, что тут говорить: избыток, как и недостаток, одинаково вредны… — Каратаев откашлялся, и Леночка поняла, что он готовится к заключительному залпу, но неожиданно их взгляды пересеклись, и он стушевался. Нет, не скажет он того, что хотел сказать. — Ефим остался в Москве, — проговорил он, пряча глаза. — Судя по всему, он действительно занимается нечистыми делишками, но его трудно поймать с поличным…

— Не нужно… — Леночке стало неудобно. — Простите, что доставляю вам столько хлопот.

— Все нормально. Это мой долг: и человеческий, и гражданский. — Конец беседы получился смятым. Каратаев ушел, и, посидев некоторое время в задумчивости, Леночка снова погрузилась в дела.

Весь день она крутилась как белка в колесе. Написала очерк для программы «Дети и мы», смоталась по письму к престарелому ветерану. Встретилась на бегу с Севкой. Между двумя представлениями у него было окошко, и Леночка пришла извиниться за долгое отсутствие.

Севка был огорчен, но в то же время обрадован. Глаза его лучились. С улыбкой он смотрел на румяное, красивое от волнения лицо Леночки. У нее появились дела, ее заботят чужие беды, она думает о других людях — значит, сама она живет полноценно.

В какой-то момент у Севки учащенно забилось сердце. Ах, как хотелось ему при каждой встрече обнять ее, прижать к себе, поцеловать, но стояло между ними что-то неодолимое. Она засмеялась, по-дружески чмокнула его в подбородок и во искупление вины за пропущенное свидание обещала все воскресенье провести с ним в цирке. Все равно Севка чувствовал: что-нибудь, да помешает этому состояться. Так уж у них получается.

Закончился рабочий день. Леночка задвинула ящик стола, разложила аккуратными стопками письма, пустые конверты, бумагу. Убрала ручки и заточила пару тупых карандашей. Пора было идти домой. Ее аккуратность и педантичность, как в былые школьные времена, поражала всех сослуживцев. Люди творческие, как правило, несобранные и разгильдяйские натуры. У них не столы, а черт знает что, и все это обычно называется художественным беспорядком.

Но домой идти не хотелось. Можно было бы съездить в цирк и встретиться с Севкой. Леночка представила, как он обрадуется. Она догадывалась, что Севка относится к ней много лучше, чем если бы она была просто его случайной знакомой. Глаза его всегда лучились нежностью и любовью. Это было приятно, но и тревожно. Потому что она к нему ничего подобного не испытывала. «Свинья неблагодарная», — ругала себя Леночка. Нет, не пойдет она к Севке, для чего лишний раз травмировать человека?

Вдруг она почувствовала, как голодна. В животе заурчало и засосало под ложечкой. Наверное, она слопала бы целого быка. «Робин-Бобин кое-как подкрепился натощак…» Папа Саша читал ей эти стихи в тот вечер, когда приволок домой целую охапку списанных в библиотеке книг. Простенькие детские стишки, и Леночка тогда была уже совсем не маленькой девочкой. Десять лет — это уже возраст. Но с каким наслаждением, с каким внутренним волнением, со слезами на глазах она вслушивалась в мягкий голос папы Саши!

«Съел корову утром рано, двух овечек и барана», — бормотала она, надевая пиджак и переобуваясь. На работе Леночка носила простенькие на прямой танкетке, удобные, как домашние тапочки, туфли. Ведь ей приходилось много бегать. «Волка ноги кормят», — не раз слышала она от Каратаева. В уме Леночка перебирала все знакомые ей места, где можно было бы вкусно и не очень дорого поесть.

А почему недорого? Сегодня она получила приличный гонорар и могла бы себе позволить поужинать, ну… например, ах да! В «Арагви». Однажды она уже была в этом ресторане, и ей показалось, что там совсем не дурно.

Леночка повесила через плечо сумочку. Она поедет домой, быстренько переоденется… Правда, она подумала, что идти ужинать в ресторан без спутника не совсем удобно. А плевать! Она что, обязана отчитываться перед кем-нибудь?

Настроение сразу улучшилось. Осталось поехать домой и переодеться.

Леночка уже шла по Тверской в сторону ресторана, как вдруг что-то сжалось в ее груди. Боже мой! Неужели она так и не сможет думать ни о чем другом, а все время будет снова и снова переживать свое прошлое?

Леночка посмотрела по сторонам. Эта улица так о многом ей напоминала. Вот он, памятник, обращенный рукою к Моссовету. Вон там, в глубине двора, подъезд. Тот самый подъезд, в котором Леночка провела несколько месяцев с Раисой. Как не хотелось переезжать к ней из своего привычного подвала, как будто предчувствовала, чем это может закончиться! А вот здесь, на этом самом углу, она столкнулась с мужчиной. Леночка ощутила, как вспыхнули ее щеки. Вот кто, быть может, вспомнит ее! Он ведь живет в соседнем подъезде, на том же этаже, где жил хозяин квартиры, уехавший в Нидерланды.

Сердце забилось часто-часто. Леночка поймала на себе чей-то удивленный взгляд и сжала кулаки. Нет, ни к чему ей ходить туда. Что она скажет? Что спросит? Не помните ли вы, дорогой товарищ, ноябрьский вечер прошлого года? Число? Ах, число… Да-да, дайте мозгами пораскинуть… Дура! Да она и сама не помнит числа! Чего же она хочет от мужчины, который и видел-то ее раза два! Один раз в лифте пару секунд, пока не повернулся к ней спиной.

Леночка вспомнила пушинку на плече незнакомца. Как ей хотелось снять тогда эту пушинку, аж руки чесались. Просто не могла совладать с собой. Разом нахлынули тягостные воспоминания. Как она ударила Раечку по щеке, как та пылающими негодованием глазами проводила ее, как она столкнулась у лифта с выходящим из него…

Леночка остановилась, закрыла глаза и прислонилась к какой-то витрине. Всплыло и число — 17 ноября.

— Вы бледны как мел. Вам что-нибудь нужно?

— Нет, спасибо, — Леночка оторвалась от витрины и медленно побрела мимо памятника. Молодой человек участливо посмотрел ей вслед и продолжил свой путь. Наверное, она действительно выглядит как ненормальная, потому что все чаще и чаще ловит на себе внимательные взгляды прохожих.

Решение созрело мгновенно — сразу после того, как Леночка вспомнила пластиковый прямоугольничек с цветным фото и фамилией незнакомца. Выголев Андрей Евтеевич. Интересно, какую еще информацию может выдать на-гора ее мозг, если потребуется? Леночка повернулась и пошла в ту сторону, откуда бежала под защиту Севки ночью семнадцатого ноября.

Самообладание начало возвращаться к ней. Разве она совершает что-то противоправное или предосудительное? Отчего же тогда так пламенеет ее лицо, взволнованно бьется сердце и скребут на душе беспокойные кошки?

Леночка шла к подъезду широким уверенным шагом. Она пыталась припомнить, что же было написано на визитке, кроме фамилии? Ведь было же что-то еще, но более мелкими буквами… В глаза прежде всего бросилась фотография и крупный шрифт.

О еде уже думать не хотелось. Странное чувство появилось в душе. На миг ей показалось, что это всего лишь предлог — события того вечера. Совсем по другому поводу Леночке хочется увидеть Андрея Евтеевича. Но не станет же она лепетать невразумительное оправдание: «Я хочу вас увидеть… просто потому, что хочу увидеть… Просто потому, что помню ваши глаза… Серые в крапинку, с темным ободком… Просто потому, что в тот миг, когда вы прикоснулись к моей руке, меня всю пронзило током… А то, что я забыла вас почти на год, так это неправда. Я помнила о вас и боялась этой памяти. Я прятала ваш образ до тех пор, пока это было возможно. Пока я боролась…»

Это же так же смешно, как и нелепо! Леночку охватило смутное беспокойство. Этот человек совершенно ее не интересует. Просто случайный встречный. Ей было тогда больно, страшно, обидно, ее психическое состояние было на самом пике возбуждения. На грани срыва, на грани слома, восприятия ее были обострены, вот именно потому он так запал в ее душу. Она ищет Фиму — вот что ее интересует больше всего. Леночка шала прочь сомнения и, полная решимости, пошла уверенным шагом к третьему подъезду. Третий подъезд, третий этаж…

С минуту они молча смотрели друг на друга — Леночка и подслеповатая худощавая, уже не молодая женщина.

— Здравствуйте, — громко сказала Леночка, почему-то решив, что раз женщина плохо видит, то почему ей и не быть глухой.

— Что же вы так кричите? Здравствуйте… — Женщина была в шерстяных носках грубой вязки из толстой нити домашнего производства. Платок, какие обычно называют «оренбургскими», укрывал ее плечи от случайного сквозного порыва ветра. По толстым линзам очков в тяжелой роговой оправе можно было точно определить ее профессию — учительница. И Леночка не ошиблась.

— Вы… работали в школе? — Леночка переминалась с ноги на ногу, не зная, с чего начать. Правильней всего было бы начать с вопроса: не здесь ли живет Выголев? Но она задала другой, и женщина улыбнулась, отступила от порога, указывая Леночке в сторону квартиры.

— Проходите, проходите… — наверное, она подумала, что Леночка — ее бывшая ученица. Возможно, нечасто к ней приходят гости, а тут вот пришли, и она широким жестом сообщила, что рада ее приходу. — Не разувайтесь, у меня нечего предложить вам взамен туфель…

Леночка кивнула, но все же поискала глазами, чем бы можно было обтереть подошвы.

Квартира была неплохо обставлена. Но мебель, купленная несколько десятилетий назад — несколько сервантов, трехстворчатый гардероб, мягкая угловая кушетка и пара глубоких и громоздких кресел, — была в запущенном состоянии. Дверца серванта скособочилась и грозила вот-вот отвалиться, толстый слой пыли покрывал стекла и полки. Заляпанный и засаленный лак гардероба свидетельствовал о том, что его давно не протирали. Накидки выцвели. Только огромный во всю стену ковер был ярок и свеж.

— Я вас не узнаю, — сказала женщина, и Леночка растерялась. Ее явно приняли за кого-то другого. — Вы, наверное, дочка кого-нибудь из моих учеников? Вы… очень похожи… Постойте… — Она заметила, что Леночка собирается что-то сказать, и запротестовала — ей хотелось угадать самой. Леночка бросила взгляд на одну из многочисленных ваз — почему-то было принято ко всем юбилеям, начиная со дня рождения и заканчивая новогодними праздниками, не говоря уж о Восьмом марта, Первом мая, Седьмом ноября и другим поводам, дарить учителям вазы. Хрустальные, глиняные, стеклянные, плетеные, настенные, подвесные, напольные, под фрукты, цветы, конфеты и прочее и прочее… На вазочке, которую увидела Лена, было выгравировано витиеватыми буковками: «Евгении Алексеевне, 4-й «Б» класс. 08.11.53 г.».

— Ах, ну да! Ну да! Вы дочь Крыловой, правильно?

Она очень огорчилась, когда Леночка покачала головой.

— Нет, Евгения Алексеевна. Моя фамилия Григорьева, а зовут меня Лена. Можно по фамилии, можно по имени, как вам будет угодно, — Леночка улыбнулась. Как была похожа эта женщина на киношный добрый образ учителей прежних лет! Наверное, она преподавала литературу. Читала напевным голосом письма Татьяны к Онегину. Или рассказывала о трагедии Катерины, а может быть…

— Ну, радость моя! — всплеснула руками Евгения Алексеевна, поправила пальчиком сползающую дужку, и лицо ее расплылось в улыбке узнавания. — Как же я не признала?! Был у меня Гришенька Григорьев. Умничка мальчик. Головушка золотая, светлая, умная головушка. А руки-то умелые, просто не руки… Но… — взгляд ее стал сосредоточенным и удивленным, — нет. Гришенька умер в шестидесятом. Он и школу не окончил, жаль мальчика. Перитонит. Гнойный… — Она подняла глаза, вглядываясь в Леночкино лицо. — Вы не дочь Григорьева. — Она произнесла это так, словно сделала открытие. — То есть я хотела сказать, не того Григорьева.

— Нет, конечно, не того. Фамилия у меня мамина. А отчество отца, которого я, к сожалению, никогда не видела. Но его зовут не Гришей, а Сергеем. Григорьева Елена Сергеевна. Простите… — Леночка бережно помогла Евгении Алексеевне опуститься в кресло, сама придвинула стул и села рядом. — Я пришла по другому вопросу.

— По вопросу? А где вы работаете?

— На радио. Только это не имеет никакого отношения к моему вопросу…

— Ой, что это я! — спохватилась женщина, встала, опираясь на подлокотники, и проковыляла тяжелым шаркающим шагом в кухню. Леночка пошла следом. — Я вам сейчас чайку. Настоящего английского. Вы любите английский чай?

— Я чаще всего пью цейлонский, — Леночка подхватила из рук Евгении Алексеевны чайник. Ей показалось, что дрожащая морщинистая тонкая ручка не сможет удержать его. «Как у сморщенного ребенка», — подумала Леночка. — А раньше я, знаете ли, и морковку заваривала. Не верите? — рассказывала Леночка. — Да-да. Правда! Я слышала когда-то, что такой чай делали в войну, а я вот в мирное время. Мы не богато жили с папой…

— С папой? Вы же говорите, что папу не видели, а как же?

— С приемным папой, — Леночка зажгла спичку и поднесла ее к конфорке. Пламя вспыхнуло синими язычками и затрещало — видимо, что-то там засорилось. Леночка выключила газ, сняла распределитель, продула его, вынула из отверстий комочки грязи и поставила на место. — Вот так лучше, по-моему… Я рано потеряла мать и, как вы уже слышали, совсем не знала родного отца. Но у меня был папа Саша, и лучшего человека я не знала никогда в жизни. Мы жили бедно, сначала и вовсе нищенствовали, но потом все выправилось…

Леночка задумалась: стоит ли посвящать эту женщину во все перипетии ее личной жизни? Решила — не стоит.

— Послушайте… — Она неожиданно повернулась и посмотрела в узенькие из-за толстых линз щелочки глаз Евгении Алексеевны. — К вам приходила милиция? Давно, около года назад.

Женщина отшатнулась, их лица оказались на таком близком расстоянии, что, возможно, она сделала это инстинктивно, чтобы сохранить дистанцию общения с незнакомой молодой женщиной, непонятно за чем пришедшей. Нет, скорее девочкой. С виду — совсем девочка, но по манерам, по рассудительности, по сосредоточенности и серьезности вполне взрослая и самостоятельная женщина. А может, она испугалась вопроса? Не стоит так давить на нее, решила Леночка и попыталась разъяснить:

— Понимаете, около года назад в квартире, которая находится через стену от вас, жила моя подруга. Подруга исчезла. Я обратилась в милицию, и там мне сказали, что никто не жил в этой квартире. Хозяин ее за рубежом. Никому квартиру он не сдавал, кроме того, мне сказали, что в квартире при обыске не было ничего, понимаете? Даже мебели. Сказали, что опросили соседей, и все сказали, что никого там не видели и не слышали. Но я-то точно знаю, я сама… — она чуть не сказала жила, но почему-то спохватилась, что может этим отпугнуть старую учительницу, и произнесла: — бывала там. Вы не слышали ничего подозрительного в середине ноября прошлого года? Вы или, может быть, ваш сын…

— Сын? — проронила женщина. — Да-да, сын… У меня был сын… — Это было невероятно горестное сообщение. Все остальное разом померкло в сознании женщины. Она помолчала, сняла очки и подняла на Леночку выцветшие, некогда синие, а теперь неопределенно-размытого цвета глаза. Их взгляды пересеклись, и женщина словно очнулась. — Нет, вы знаете, ко мне не приходила милиция. А вот Андрюшенька с кем-то беседовал. С кем — не знаю. Только он говорил, что приходили какие-то ребята. Я слышала, они что-то предлагали ему. Не знаю, что. По-моему, продавали пылесосы для машин. Зачем ему пылесос? Не станет же Андрюша пылесосить самолет, правда?

При упоминании этого имени Леночка почувствовала, как защемило в ее груди. Неужели с ним что-нибудь случилось?

— Извините, наверное, это не мое дело, но мне показалось, что у вас стряслась беда? С сыном…

Женщина вскинула голову, что-то дрогнуло в глубине ее души, взгляд стал сухим и, во всяком случае, как показалось Леночке, злым.

— Да что же вы в душу-то лезете? Что вы не даете мне покоя? Что вам от меня нужно, уважаемая Елена Сергеевна? Кто вас послал?

— Никто, — Леночка поднялась. Она поняла, что еще немного — и с женщиной может случиться что-то страшное. Она говорила так, будто слова жгли ей язык. Будто каждый звук больно ранил и без того больное сердце. — Простите, я, пожалуй, пойду… Если вам не нужна… помощь, то я… — Леночка попятилась, но Евгения Алексеевна надела тяжелую оправу, и вдруг из-под стекол по щекам разом потекли вязкие ручейки слез.

— Не уходите. — Женщина отвернула от Леночки лицо, но вытирать щеки не стала. — Я расскажу вам… мне нужно рассказать…

Потом они пили чай и закусывали его кусочками от сахарной головы. Леночка никогда не видела ни сахарных голов, ни щипцов для откалывания от головы кусочков, ни английского чая в фарфоровой розовой баночке с овальной этикеткой на боку.

— Из Лондона, — сказала женщина, — ко мне приезжает друг моего сына. А все остальные… Все-все… как будто бы и не было у меня сотен учеников. И друзей моего мужа тоже не было… Пока ты что-то можешь, пока ты здоров, силен, полезен, тобой интересуются, дарят вазы, — она усмехнулась и кивнула головой в сторону серванта, — цветы, заискивают, суют взятки, приглашают в гости… Если бы он был жив, я бы не куковала старой совой, дом был бы полон его друзей, я бы возилась с внуками. Вы знаете, Леночка, как мне хотелось иметь много-много внуков. Я боялась родить еще одного ребенка. То денег не хватало, то квартиры не было, то работа, учеба и снова работа… Все думала: вот решу эту проблему и рожу. А оно ведь знаете как — одно за другим тянется.

Евгения Алексеевна принесла тяжелый и тоже покрытый пылью семейный альбом. Первая страница, на которой альбом сразу же открылся, привлекла внимание Леночки. Она увидела Андрея Евтеевича в обнимку с каким-то парнем. На обоих курсантская форма. Леночке показалось — летная. Смешной какой, мальчишка совсем. Так это и есть ее сын? Но почему она говорит о нем так, словно его давным-давно нет в живых?

— Это мой сын. Красавец, правда?

Леночка кивнула, не в силах отвести взгляда от правильных черт лица ясноглазого юноши.

— Правда. — Это было истинной правдой. Евгения Алексеевна вздохнула и улыбнулась. Глаза уже высохли, слеза испарились, голос стал мягче, как будто бы она вернулась во времена своей молодости и теперь заново переживает тот счастливый день, когда сын перед выпускными экзаменами в парадной форме курсанта Кировоградского высшего летного училища, молодой, плечистый, улыбчивый, стоял на фоне розового куста в обнимку со своим другом и фотографировался специально для матери. Для нее. Она перевернула снимок. «Мамулечке на память. Тысячу раз целую. 1980 г.».

— Восьмидесятый? — Леночка от удивления открыла рот. Почему эта женщина казалась ей такой старухой? В восьмидесятом ее сыну было около двадцати или девятнадцати лет. Во сколько же она его родила? Леночка зачем-то стала подсчитывать возраст Евгении Алексеевны.

— Я видела его после этой фотографии один раз. Он заезжал домой перед тем, как… — голос ее задрожал. — На пять дней. — Она не закончила предыдущую фразу, видимо, для нее она была непроизносимой, неестественной.

Леночкапотрясла головой. «Ничего не понимаю», — мелькнуло в ее голове. Значит, посте этого снимка сын ее погиб? Но как же? Она встречала его… Женщина тем временем листала страницы, и тут до Леночки дошло! Андрей — не сын! Андрей — тот самый друг сына, который один только и навещает эту старую, разбитую горем, одинокую женщину.

Леночка пересекла площадь и пошла в сторону Кремля. Она думала о встрече с Евгенией Алексеевной. В ее памяти были провалы — многого из последних четырнадцати лет, прожитых ею после гибели сына, она не помнит. Зато помнит каждую мелочь, связанную с ним. Наизусть знает письмо Светланы — невесты сына. Из-за нее он направился в Нижневартовск и вместо того, чтобы летать на огромных пассажирских лайнерах «Ту-134», стал управлять вертолетом «Ми-8», обслуживающим нефтяников и геологов, золотоискателей и метеорологов, строителей и животноводов северного таежного края.

Даже позвонить туда мать не могла. Он сам звонил, когда бывал на базе, и с гордостью рассказывал о красотах северной тайги. Романтик! «Мать, здесь такие озера! Такие леса! Здесь такая глухомань, что я в своем вертолете чувствую себя Богом!» Он не Бог, он обычный мальчишка. Он летел на своем «Ми» с контейнером на подвеске для буровиков и любовался красотой и величием бескрайнего могучего сосняка. Казалось, что огромные деревья качают его вертолет на своих кронах, — наверное, это и впрямь захватывало дух. Особенно ранним утром, когда солнце поднималось из-за горизонта и верхушки деревьев золотились его первыми лучами. Многочисленные озера сверкали кристально чистой гладью воды. Напуганные лоси задирали кверху морды, отрываясь от водопоя, и раздумчиво вглядывались в небесную высь.

Туда он обычно вез оборудование, обратно рабочих с вахты. Сургут, Тюмень, Уренгой, Нижневартовск, Березово. От Нижневартовска до Березова 360 километров. Всего-то ничего. Но на полпути он попал в зону приземного тумана — радиационный туманчик, как они называют эту низкую и сплющенную густую облачность, появляющуюся на ранней заре и незаметную из-за своей сплющенности. Издали не видать, а попадешь в нее — хоть глаз выколи. Контейнер зацепило за кроны деревьев, вертолет повело, он потерял управление и грохнулся огромной сбитой птицей наземь.

В тот день, по невероятному совпадению, Андрей летел с Игорем в его вертолете. Игорь выполнял полетное задание, Андрей на неделю приехал к нему в гости. Он не хотел терять ни минуты времени — так много нужно было рассказать, вспомнить, поделиться планами, попытаться еще раз переманить друга к себе поближе. И он полетел с ним. Как раз в тот момент Андрей рассказывал о своей учебе в центре гражданской авиации в Ульяновске, где он проходил переподготовку с «Ан-24» на «Ту-154». «Зачем тебе вертолеты? Представь себе — огромный лайнер. Загранкомандировки, стюардессочки, — Андрей щелкал пальцами и весело подмигивал другу. — Ты тысячу таких Светок встретишь». — «Она беременна, — сказал ему Игорь, лучась счастливой улыбкой. — Вот когда родит, тогда будем смотреть».

Потом страшный грохот, скрежет, треск веток и сильный удар о землю. Игорь погиб, Андрей только руку вывихнул. Курс массажа — и даже следов на осталось.

Леночка передернула плечами, представляя, как тащит Андрей своего друга по таежному мху — подальше от пылающей махины, как бьется над ним, стягивает жгутом переломанные ноги…

Евгения Алексеевна просила Светочку, умоляла ее не делать аборт, даже не аборт — уже искусственные роды. Может, тогда бы не разрывалось ее бедное сердце от страшной утраты, может, тогда бы не поседела она так стремительно и не ослепла от горя, встречая в аэропорту вместо сына урну с его прахом? Один только Андрюшенька и остался, жаль только — нечасто приезжает. Дела у него, работа… А Светочка свою жизнь устраивать стала, о Евгении Алексеевне и не подумала, только письмо написала, пришлите, мол, денег на операцию. Прислала…

«Макдональдс» был переполнен людьми. Леночка взяла поднос с «Мак чикеном», картофелем фри и стандартным стаканчиком кока-колы. В нижнем зале все места оказались занятыми, тогда Леночка пошла вверх по лесенке и тут увидела, что столик на верхней площадке освобождается. Она заняла место, развернула пергаментную бумагу и поднесла иноземный бутерброд ко рту, как вдруг почувствовала, что пальцы ее немеют. Там, куда был направлен ее взгляд, она вдруг увидела… Фиму! Глоток кока-колы застрял в горле, словно это был не напиток, а кусок недожаренной жесткой говядины. Леночка тяжело сглотнула. Рядом с Фимой появился Генчик. Длинный, жердеобразный, сутулый, он одну за другой закидывал в рот золотистые хрустящие картофелины и кивал головой. Фима что-то говорил ему, похоже, он торопился, потому что ничего не ел, сидел на самом краю стула — так присаживаются ненадолго — и держал спину напряженной, точно готов был вот-вот вскочить с места.

Леночке показалось, что Фима поворачивает голову в ее сторону. Моментально ее всю обдало жаром. Леночка почувствовала, что живот и спину заливает липким потом. Она опустила лицо и стала лихорадочно думать, как же ей поступить. Кинуться ли на него и вцепиться ногтями в волосы? Закричать ли, позвать милицию? Сделать ли вид, что она с ним незнакома? А может, проследить, куда он пойдет?

Все это, кроме последнего варианта, выглядело бы по меньшей мере глупо. Ну что она скажет милиции? Ловите его, держите, он убил мою подругу. Ха! Но это уже было не так давно, но было, и что ей сказали? Ей плюнули в лицо и обозвали проституткой! Ну, не совсем плюнули, но, фигурально выражаясь, так ведь оно и было.

А если вцепиться в волосы, так ее сочтут сумасшедшей. Он же и сделает все возможное, чтобы сдать Леночку в больницу с диагнозом параноидальная шизофрения в последней стадии.

Сделать вид, что не знает его? Чушь! Она знает его и не собирается оставлять безнаказанным!

Леночка отодвинула от себя поднос и, не поднимая головы, пошла к выходу. Боковым зрением Леночка следила за беседующими приятелями, не выпуская из виду ни одного, ни другого. Спустя минуту к Фиме подошла девица — профессия ее не составляла тайны, которую нельзя было бы разгадать с первого взгляда.

Фима что-то резко бросил девице через плечо, она вжала голову в плечи и отошла. Леночка миновала веранду с круглыми столиками под широкими красно-белыми полосатыми зонтами и пластиковыми стульчиками, обошла ограждение и, все так же не спуская глаз с Фимы, пошла туда, где стояла девица. На всякий случай Леночка старалась уследить и за ней.

Фима вскочил и пошел к выходу. К тому самому, где стояла девица и куда направлялась Леночка. Они чуть не столкнулись нос к носу. Леночка поднесла руку ко лбу, словно у нее сильно разболелась голова, но, продолжая идти в нужном направлении, чтобы не вызвать лишние подозрения у Фимы, прошагала мимо них.

Ей показалось, что он проводил ее взглядом. Но, может быть, показалось?

— Послушай, но ты же обещал! Ты обещал сегодня в восемь часов, а сейчас уже четверть десятого? — услышала она голос девицы и замедлила шаги. Может быть, Леночка поступала опрометчиво, но в ней уже росло мучительное и неодолимое желание мести. Разве может она упустить такой шанс, как сегодняшний? Она должна выяснить о нем все: где он живет, с кем, чем занимается, где и когда бывает. До сих пор не было ни одной зацепочки. Вон даже сыщик-профессионал не смог вычислить его место обитания. Может быть, и родители потеряли след, когда он продал после их отъезда квартиру и поселился неизвестно по какому адресу.

— Подъедешь к нему, — Леночка уронила сумочку и сейчас, поднимая ее, видела, как Фима кивнул в сторону Генчика, — в офис. Он даст половину. А половину завтра, ясно?

— Да где же я тебя завтра поймаю? Ты ведь линючий, как джинсовая краска, — заволновалась девица.

— Не волнуйся, Гена знает, где меня можно найти. А будешь себя хорошо вести, добавлю процентов десять. Ну давай, киска, пока.

«Киска» — как часто Леночка слышала это слово! По спине ее снова прокатилась липкая волна пота. Шакал паршивый!

Фима уже садился в салатовый, оттенка «металлик», джип. Леночка скользнула взглядом по номерам, и этого было достаточно, чтобы запомнить их на всю жизнь.

Фима уехал. Генчик допил кока-колу, Доел «Биг-Мак» и, перекинувшись парой фраз с девушкой, из которых Леночка смогла расслышать только ее имя «Ната» и время — «без чего-нибудь десять», — когда девушка должна была позвонить по какому-то телефону, тоже прыгнул в машину, дал по газам и сорвался с места.

— Простите, вы не скажете, который час? — Леночка пощелкала пальчиком по стеклу наручных часиков. Они были исправны, но другого повода завязать знакомство с девицей у Леночки не было. Не лучшее, надо заметить, решение.

Девушка кивнула головой в сторону светящегося табло электронных часов на доме напротив.

— Двадцать один двадцать девять, — буркнула она не очень вежливым тоном. Леночка поняла, что встречного желания пообщаться она не испытывает. Сейчас повернется на каблучках — и бывай, Маруся.

— Наташка! — Леночка радостно распахнула глаза и раскинула в стороны руки. — Ты ли? Не узнаешь меня? Ну?! Ты чего?! Ну даешь!

Девушка замерла на месте, челюсть ее отвисла, глаза сделались большими и круглыми, как медные плошки.

— Н-нет, — она нерешительно покачала головой. — Нет-нет, не узнаю…

— Да ты чего? — Лена панибратски ударила ее по плечу. И радость ее от встречи и огорчение от того, что Наташка не узнает, казались настолько искренними, что Наташка протерла глаза: уж не снится ли ей все это? Как-то не укладывалось в голове, что здесь у нее, приехавшей с далекой Украины всего лишь год назад, могут быть какие-то старые подруги. Настолько старые, что при встрече она их не может припомнить.

— Ну-ка пойдем посидим, — Леночка потащила девчонку за руку. Рукавчик платья задрался — так и есть, следы от уколов. Все ясно, которая по счету жертва? Судя по всему, благосостояние Фимы растет, если только джипчик куплен не за счет проданной квартиры. Да нет, не такой он глупый, чтобы менять недвижимость на груду пусть и дорогостоящего, но все же металлолома. — Сейчас мы с тобой покумекаем и ты попробуешь вспомнить. Ай-яй-яй-яй… Разве так можно? А помнишь ли ты этого, чубастого, из восьмого «А», — Леночка несла какую-то чепуху, ей и самой казалось, что девушка ни одному ее слову не верит, но все равно остановиться не могла. — Ну, чего ты молчишь?

Они уже взяли заказ. Себе Леночка взяла то, что прежде не съела, для Наташи выбрала всего вдвое больше, даже не спрашивая, будет она это есть или нет.

— А я… чубастого? Из восьмого «Б»? — Леночка закивала: «Б» так «Б» — ей без разницы, лишь бы Наташа вспомнила какого-нибудь чубастого. Интересно, был ли в ее жизни такой знакомый? — Что-то не очень. — Наташа уклонялась от окончательного ответа, она вглядывалась в лицо новоявленной подруги и пыталась сообразить, что же все-таки произошло. Рассматривать в упор Леночку она не решалась, а вот когда та опускала глаза или поворачивалась в профиль, Наталья пыталась найти знакомые черты. Ну хоть что-то, что пробудило бы ее память.

Леночка стала жестикулировать, быстро и невнятно описывать чубастого, его потертые вельветки, кепку козырьком набок, сумку из зеленого дерматина. Наташа хлопала ресницами, одновременно и утвердительно кивала и отрицательно мотала головой. Леночка подсовывала ей еду, сама жевала «Мак чикен» и запивала его колой, с полным ртом скороговоркой сообщала все новые и новые подробности их прежней дружбы, так что Наталья вконец запуталась и отупевшим взглядом посмотрела на Леночку.

— А мне можно? — она указала на поднос. — Я только глоточек…

— Да ты чего! Это все для тебя! Ешь! Слушай, — вдруг Леночка подозрительно понизила голос, как будто что-то до нее дошло, — а ты сама-то откуда?

— Из Днепропетровска, — пробормотала Наташа. — В прошлом году приехала, в ПТУ на швею-мотористку… я это… есть не хочу. — Она отодвинула от себя полное. Вот сейчас все наконец и встанет на свои места — обо зналась девчонка. Обидно, хорошая, видать, нежеманная, простая… А как обрадовалась!

— А-а-а, — протянула Леночка. Главное, не перегнуть с разочарованием, а то сейчас эта Наташа встанет и уйдет. Леночка улыбнулась. — Да, ошиблась маленько… Ну ничего, — Леночка умела быть столь же обходительной, сколь и непринужденной. — Давай знакомиться, раз уж так вышло. — Она протянула руку. Сначала Леночка хотела назвать вымышленное имя, но, подумав, что лучше в мелочах не врать, а то можно и проколоться, не ровен час, и все испортить, она сказала: — Елена.

Расставались они, как старые подруги. Лена пошла к метро, проводив Наталью до офиса Гены.

— Ты сюда? — указала она на сталинскую пятиэтажку, не дойдя до нее с десяток метров.

— Да, — ответила Наталья. От Леночкиного взгляда не ускользнуло выражение ее лица: какая-то смесь брезгливости и благоговения перед металлической дверью с торцевой стороны дома. — Здесь когда-то был магазинчик «Овощи — фрукты», потом его переделали под коммерческий ларек. Ларек через месяц выгорел — говорят, проводка оказалась неисправной. — Наталья хмыкнула и многозначительно посмотрела на Лену: мол, знаем мы, какая проводка… — Следом за коммерсантами помещение арендовала их фирма. — Она кивнула в сторону таблички, на которой значилось что-то невразумительное.

Леночка оторвала взгляд от вывески.

— Прямо «Рога и копыта». Ты-то хоть знаешь, чем они занимаются?

— Я? Могу себе представить… — Она заторопилась, чувствуя, что разговор принимает не совсем приятный для нее оборот. — Ну ладно, мне пора… А вообще-то, если у тебя нет работы. — Она оценивающим взглядом оглядела Леночку с ног до головы, но поняла, что предложение может оказаться не по адресу. — Потом поговорим…

Наталья скрылась за углом, Леночка пошла к метро и, сидя уже в ярко освещенном вагоне, думала о том, каким длинным и насыщенным получился у нее сегодняшний день.

Теперь она знает, где можно найти Гену. Кроме того, она знает, что Фима до сих пор в Москве и что, судя по всему, он действительно купил кого-то из ментов, раз, несмотря ни на что, все еще действует в этом районе.

Леночка вынула из кармана обрывок блокнотного листа. Там был записан рабочий телефон Натальи. Значит, она еще и работает, это неплохо. Хоть что-то связывает ее с людьми. Надо же — «закройщица Дудко, второй цех. Телефон спаренный, если в первый раз ответят, что таких здесь нет, нужно звонить еще раз…» Леночка улыбнулась: ловко ей удалось провернуть это дело. Кто бы мог предположить, что она способна на такое?

Леночка вынула из внутреннего кармашка ручку и маленькую записную книжку. Положив блокнотик на гладкую поверхность сумки, переписала в него телефон Натальи, номерной знак джипа, в котором уехал Фима, и адрес конторы, звучно именуемой «офисом». «Рога и копыта», — снова хмыкнула Леночка. — Ничего, голубчики, — подумала она с удовольствием, — отольются лисичке зайкины слезки».

Леночка прикинула в уме, кого бы можно было приобщить к делу, которое она затеяла. Каратаев отпадает сразу. Он станет уговаривать ее не лезть в дебри — это очень опасно и слишком запутанно для такой неопытной в юриспруденции девушки, как она Он станет просить передать все данные его другу-специалисту. Нет уж, дудки вам!

Севка — раз. Коля Пригов — два. У Коли есть друзья в главном управлении ГАИ, через них можно выяснить, кто хозяин джипа, а далее — узнать адрес, где проживает хозяин. Если джип и не принадлежит Фиме, то хозяин его уж наверняка знает, где можно Фиму найти.

Наталья — три. Да, Наталья будет ее сообщницей, иначе грош цена самой Леночке. Лена непроизвольно нахмурилась, вспомнив рассказ новой приятельницы о больной маме на Украине, о необходимости покупать лекарства и посылать деньги на содержание младших братишек, о том, что в последнее время доходы ее резко сократились в связи с непредвиденными расходами. Леночка видела синяки под глазами, напряженно сведенные плечи и жалкую, словно умоляющую помочь улыбку.

Точно такая же улыбка мелькала на лице Раисы. Через пару месяцев, после бесполезного трепыхания обломанных крылышек надежды на изменение к лучшему, Рая сдалась и, круто покатившись под гору, погибла. Наталью, по всей вероятности, держит еще на плаву ответственность за оставленных в Днепропетровске родных, нуждающихся в ее помощи. Но ее придется лечить. Каким образом внушить Наташе, что необходимо лечиться? Леночка рассеянно потерла лоб. Нужно будет проконсультироваться у Товстоногова — о нем она думала тогда, когда хотела, чтобы Рая лечилась анонимно, но Товстоногов ей не понадобился. Себя Леночка вырвала из порочного крута при помощи шоковой терапии. Перенесет ли подобный опыт Наталья — сказать трудно. Непременно проконсультироваться!

Кто еще? Если пораскинуть мозгами, то наверняка теперь у нее найдется достаточно помощников, готовых вместе с ней вывести этих подонков на чистую воду. А когда Леночка соберет неопровержимые доказательства, когда разузнает адреса квартир, которые снимают для проституток, когда выяснит, где покупают, куда прячут и кому продают наркотики эти бандиты, вот тогда… Эх, попляшут они у нее!

Леночка вынула из сумочки женский журнал и внимательно стала рассматривать его. Хватит думать, голова пухнет. Она попыталась вникнуть в смысл незатейливого рассказика, но смысл ускользал, картинки расплывались, а перед глазами снова и снова вставала гадко ухмыляющаяся физиономия Фимы.

Улицы были пустынны и темны. На безлюдной извилистой дороге стояли припаркованные автомобили. Фонарные столбы устремлялись к небу и склонялись, словно жирафы, длинными шеями над облетающими аллеями. Леночка не боялась темноты — прошло то время, когда ее могла напугать любая колеблющаяся тень. Она подходила к дому, дробно цокая каблучками и уже издали отыскивая квадратики своих окон. Одно окошко кухонное и одно — лоджии. Седьмой этаж, самый последний, выше только крыша.

Забыв на мгновение о мучивших ее мыслях, Леночка замерла как вкопанная. По узкому козырьку над ее квартирой кто-то перемещался. То с одной стороны свисал и заглядывал внутрь, то с другой. Этот кто-то склонялся так низко, что, казалось, вот-вот сорвется и полетит в сумеречную тишину двора. Но, по всей вероятности, его эта перспектива не страшила. Даже издали было видно, как по-кошачьи легко и плавно двигается он по самому краю крыши. Как ловко повисает на руках, чтобы встать на перила, как цепко держится за карниз и снова подтягивается кверху.

«О Боже!» — прошептала Леночка, не вполне соображая, что же это такое происходит. Нужно позвонить по ноль-два, пусть приедут и разберутся.

Леночка поискала глазами автомат, обнаружила его поблизости и, пятясь, бочком, бочком, одновременно не спуская глаз со своих окон, пошла в ту сторону. Она вошла в будку, сняла трубку. Гробовое молчание сопровождало стук ее собственного сердца. Телефон оказался неисправным. Леночка вышла из будки и снова вгляделась в силуэт на крыше. Ладно, допустим, Наталья рассказала Генчику о знакомстве с ней. Допустим, Гена или Фима видели ее в «Макдональдсе». Допустим, они разгадали ее планы и решили убрать. Но как они так быстро разузнали Леночкин адрес? Да и вообще, мало ли Лен на белом свете, с которыми могла познакомиться Наталья сегодня вечером?

Тут что-то не так. Леночка, оглядываясь, подошла к дому, и вдруг ее пронзила догадка. Леночка узнала, чей это силуэт. Ну конечно же — это Севка! Вот дурачок какой! Она едва не рассмеялась, но одновременно почувствовала, как тяжесть всего земного шара легла ей на плечи. Он же может сорваться! Он упадет, разобьется вдребезги, и разве после этого она не будет чувствовать себя всю жизнь виноватой?

Она села на скамейку. Где-то Леночка слышала, что нельзя резко окликать человека, находящегося в опасном положении, — мало ли чего может случиться. Вдруг дернется, пальцы соскользнут с выступа, не удержится…

Если бы Леночка хоть раз побывала в цирке на представлении Севкиного номера, она не психовала бы так, глядя, как легко, почти без напряжения, он перемещается и балансирует на самом краешке крыши.

Наконец Севка спрыгнул с ограждения и пошел ко входу на чердак. Кипя от негодования и не отошедшей еще тревоги, Леночка направилась в подъезд. Севка уже сбегал по ступенькам вниз. Решил не ехать на лифте — что ж, тем лучше, сейчас она отхлещет его по щекам и отменит в наказание воскресную встречу.

Они пересеклись на площадке третьего этажа. Севка спускался быстрее, чем поднималась Леночка. Он едва не сбил ее в полумраке лестничного пролета.

— Простите, я не… Ах, это ты! — воскликнул он таким голосом, что всякая охота ругаться с ним у Леночки напрочь отпала. Он выглядел жалким и растерянным. Совсем не таким казался он снизу. — Ты где была? Ты же с работы обещала прийти домой, не так ли?

— Кому обещала? — оторопела Леночка. — Я просто говорила, что у меня нет никаких планов на вечер. — Она уже позабыла о том, что минуту назад негодовала. — Но это же не значит, что они не могут возникнуть в любой момент, например сразу же после того, как мы переговорили… Мало ли что — ко мне мог подойти, допустим, звукорежиссер и предложить сходить вместе поужинать…

— Звукорежиссер? Соловьев? Так он же для тебя старый! — воскликнул Севка и опустился на ступеньку. — И ты с ним ходила ужинать? Посмотри на часы, — предложил он упавшим голосом. — В это время пора завтракать.

— Да ты что? — Леночка удивилась вполне искренне. — Еще метро ходит. А метро, как ты знаешь, ходит до часу. Во-первых, — произнесла Леночка, садясь рядом с Севкой на ступеньку и одновременно задирая рукав, — еще и часу нету. Ну а во-вторых, — в голосе ее послышались насмешливые нотки, — не хочешь ли ты сказать, что я обязана отчитываться перед тобой, где, когда и с кем я бываю? Севочка, пойми, я вышла из того возраста…

— Я очень хорошо понимаю, — пожал он плечами. Годы выступлений в цирке научили его владеть своими эмоциями. — Ничего и никому ты не должна. Я просто… волновался. — Он приблизился к ее лицу и одними губами прикоснулся к разгоряченной коже щеки, потом неожиданно прижался всем телом, глубоко вздохнул и крепко обнял Леночку. Губы его заскользили по ее шее, он наслаждался тонким ароматом духов, щекотным колыханием шелковистых прядей, ее дыханием, сердцебиением, трепетом рук. Как давно он хотел вот так прижаться к ней и целовать, целовать, целовать! Всю, от макушки до пят. Всю целиком, каждую ее клеточку. Удивительное дело, он даже не почувствовал, как безмятежна и отстранена сама Леночка.

— Пойдем, Сева. — Она поднялась со ступеньки. Ей совсем не хотелось ссориться с ним, более того, ей даже было приятно такое пылкое проявление чувств с его стороны, но она не могла обманывать ни себя, ни тем более его. — Я поставлю чайник, и мы выпьем кофейку. Или чаю? Ты чего больше хочешь?

Он нехотя выпустил Леночку из своих объятий и тихо, почти одними губами, произнес:

— Больше всего я… хочу… тебя… — Этот отчаянный смельчак, для которого не существовало никаких запретов и страхов, связанных с сохранением собственной жизни, вдруг почувствовал, как дрожат его коленки и срывается на жалобный стон голос.

— Дурачок, — Леночка щелкнула его по носу, как щелкнула бы шаловливого щеночка, и он, почувствовав себя тем самым щеночком, чуть было не заскулил от обиды и огорчения. Ну почему она не хочет понять его чувств? Почему она не может протянуть навстречу ему руку? Он готов подставить голову, пусть Леночка наденет ошейник и прикажет сесть у ноги. Он будет сидеть и преданно смотреть в ее глаза…

Он повернулся и посмотрел на Леночку. Правильный профиль, большие смешливые глаза, чуточку вздернутый носик. Узкий подбородочек и немного широковатые скулы. Но какая потрясающая улыбка! Сколько отчаянного блеска в зрачках! Какая врожденная пластика движений… Еще в тот раз, когда Леночка велела привязать себя к дивану, когда она просто-таки требовала этого от него, мужественно борясь с ломками, он понял, что жить без нее не сможет.

— Сева, я должна тебя попросить об одной очень важной для меня услуге.

Севка кивнул. «Уводит в сторону», — с сожалением подумал он, входя в прихожую. Леночка включила свет и оглянулась. Глаза ее были серьезными, и Севка понял, она действительно нуждается в его помощи.

— Прежде всего я расскажу тебе о сегодняшнем вечере, — продолжала Лена. — Но учти, не для того, чтобы ты почувствовал свою власть надо мной. Отчитываться я не собираюсь, понял? — Она снова улыбнулась, и сердце Севки трепыхнулось, как лепесток цветка под порывом утреннего ветерка. За эту улыбку… Да хоть голову с плеч!

— Я весь — внимание. — Он погрузился в мягкое кресло и приготовился слушать.

Леночка рассказывала недолго. Повествование ее было кратким и лаконичным. Она сообщила о посещении Евгении Алексеевны, но, конечно же, не сказала о том, какие сладостные мгновения пережила, получив информацию о Выголеве. Также она не стала подробно рассказывать о судьбе Игоря — сына старой учительницы. Единственный вывод, который сделала Леночка, это то, что никаких соседей никакая милиция не допрашивала. Фиме и его друзьям дали спокойно уйти оттуда, даже вывезти мебель, а может, она даже еще там. Что, кстати, тоже вполне возможно. Никто же не проверял, правду ли сказал Каратаеву следователь. А потом вкратце сообщила о встрече в «Макдональдсе», о разыгранном ею перед Натальей спектакле, о записанных номерах машин, об «офисе» Генчика…

— Ну ты даешь! — Севка рассмеялся. — Детектив какой-то. — Он уже позабыл о недавних щемящих чувствах — как-то удавалось Леночке создавать спокойную обстановку дружеских отношений. Никогда Севка не уходил от Леночки оскорбленным или обиженным, никогда не чувствовал угрызений совести за случайно выплеснувшиеся через край страстные эмоции. Вот и сейчас он вдруг почувствовал себя уверенней и спокойней и даже с некоторым превосходством над нею он развалился в кресле. — Смешно! Спектакль просто!

— Ах, тебе смешно? Смешно, да? А вот тебе за это! — Леночка запустила в Севку подушкой и тоже, едва сдерживая смех, повалилась рядом. — Ну разве мы не друзья? И тебе не хочется помочь мне? — спросила она, положив на плечо Севке голову.

Севка молчал. Вдруг он понял, что они близки скорее по крови, чем по иным тайным токам, связывающим обычно мужчину и женщину. Она ему как сестра. Вот лежит рядом, голова покоится на его плече, дышит в его ухо и тихо смеется.

Севка поднялся, осторожно снял Леночкину руку со своего живота и переложил ее голову на подложенную под щеку подушку.

— Мы — друзья. — Он прислонился лбом к стеклу.

— Смотри мне в глаза! — дурашливо приказала Леночка, и Севка развернулся всем телом, раскинул в стороны руки и, изображая идущего над пропастью канатоходца, мелкими шажками пошел к ней. — Ну прекрати паясничать! — Леночка снова запустила в Севку подушкой, и он, охнув, как будто подкошенный, упал на пол.

— Я умер, — прошептал он, закрывая глаза, и, может быть, это было отчасти правдой. В благодарность за дружбу ему так хотелось бы Леночкиной любви, ее ласк, доверительного шепота и близкого сумасшедше пьянящего светлого взгляда.

Он искоса посмотрел на лежавшую в прежней позе с раскинутыми по сторонам руками Леночку. Нет, ни пьянящего взгляда, ни доверительного шепота, ни безбрежных ласк…

— Ты должен будешь ее увлечь, понимаешь? Ну пожалуйста, прекрати дурачиться, Сева!.. — Леночка ударила кулачком по пружинно отбросившему его дивану. — У нее должны появиться несколько другие ориентиры в жизни… Ты не слушаешь? Ага! Лицемер несчастный, а еще говоришь — друзья.

Выйдя из подъезда, Севка помахал Леночке рукой и улыбнулся. Он шел домой и думал о том, что, наверное, никогда больше не будет рваться и метаться его разгоряченное тело, в ночных видениях обладая ею. А если и приснятся Севке страстные и сладкие сны, непременной участницей которых до недавнего времени всегда была Леночка, то он проснется, и легкая воздушная кисея пригрезившейся близости тут же развеется и придет понимание, что все это — неправда.

В ночном воздухе, насыщенном прохладой и шелестом, раздался короткий треск. Или послышалось? Севка задрал голову и увидел летящую к земле ярко-оранжевую точечку кометы.

4

Похоже, Каратаев решил извести бедную заведующую отделом писем Григорьеву Елену Сергеевну. Во всяком случае, у нее вдруг появилось столько неотложной работы, что весь следующий день Леночка не знала ни минуты покоя. Ей было отпущено, может быть, всего четверть часа на то, чтобы перекусить в буфете, и в общей сложности минут десять на всякие там перекуры и посещения дамской комнаты в случае срочной необходимости.

Утро она провела в собесе все по тому же вопросу — готовности ветерана к самоубийству. Ее присутствие дало все же свои положительные плоды. Ветеран получил часть пенсионной задолженности и горячие заверения работников службы, что больше такого не повторится, в чем Леночка сильно сомневалась.

Потом ей пришлось срочно вернуться в кабинет, ответить на приличный пакет завалявшихся писем, провести несколько утомительных телефонных переговоров, представить Каратаеву план своей передачи для детей и продиктовать секретарше очерк о рязанской художнице-примитивистке в горящий вечерний выпуск.

Несколько раз звонил Севка. Ей передавали Севкину просьбу связаться с ним, но стоило Леночке потянуться к телефонной трубке, как тут же появлялась необходимость сделать что-нибудь архиважное и не терпящее отлагательств.

К вечеру Леночка еле волочила ноги с единственной мыслью о чае с медом и постели. Только она добрела до вожделенного ложа, как немедленно грохнулась на него и погрузилась в беспробудный сон. Беспробудный потому, что битых два часа Севка звонил Леночке на квартиру, но убей ее гром, если она слышала это.

Зато рассвет она встретила затемно. Проснулась от какого-то толчка внутри и моментально вспомнила Наташу. Сегодня она решила во что бы то ни стало отыскать ее. А пока спокойно приготовила завтрак — благо времени было навалом — и решила сварганить обед. Поставила на плиту кастрюльку с куриным бульоном, довела до кипения, заправила морковью, сельдереем, душистым перцем, лаврушкой и убрала все это на подоконник. Отдельно Леночка приготовила лапшу и сварила вкрутую пару яиц. Нынче она собиралась пообедать дома. В конце концов ей положено полчаса на прием пищи. От студии до дома близко, и она вполне успеет поесть, попить кофейку, а заодно и просмотреть утренние газеты, которые почему-то в ее ящик кладут далеко не с приходом утра.

Плана встречи и разговора с Натальей у Леночки не было. Пусть идет как идет — там видно будет. Может, уже сегодня она выведет ее на разговор о наркотиках. Придумает какую-нибудь историю для затравки. Хотя зачем придумывать? Она расскажет ей о Раечке и посмотрит на Наташину реакцию. Или, быть может, не стоит пороть горячку, как бы Наталья не заподозрила чего… Ладно, этот вопрос Леночка обдумает в течение дня. А вот что необходимо сделать прежде всего — так это позвонить Кольке Пригову. Пусть пока прозондирует насчет машины.

Было весьма сомнительно, чтобы машина была зарегистрирована на фамилию Никитина Ефима Сергеевича. А вдруг здесь ее все же ожидает удача? Надо попытаться.

Леночка села к столу и написала четким каллиграфическим почерком:

а) Позвонить Пригову по поводу джипа;

б) Договориться с Севой о встрече дня обсуждения варианта знакомства с Натальей.

Она почесала в затылке карандашом, прикрыла глаза, но тут же открыла их и стала с воодушевлением торопливо записывать пункты:

в) Узнать у Товстоногова — имелся в виду ее одноклассник — телефон клиники, в которой работает его отец. Получить у отца консультацию о возможности анонимного лечения наркомании, возможна ли бесплатная госпитализация;

г) Попытаться узнать что-нибудь о конторе «Рога и копыта».

«Рога и копыта» стало для нее кодовым названием той самой конторы, в которой обитал Гена.

д) Встретиться с Натальей, позвонить для этого ей на работу.

И наконец Леночка позволила себе расслабиться и поддаться необъяснимому интимному порыву, — она опустила лицо в ладони и, погрузившись в себя, с удивлением обнаружила, что видит прямо перед собой магически притягательный, нежный и упоительно глубокий взгляд серых глаз, устремленный на нее. Теперь она будет долго ждать встречи, хотя в принципе каждый день мог изменить ее судьбу. Интересно, почему Леночка решила, что встреча с Выголевым должна изменить ее судьбу? Ведь она даже не знает, женат ли он. Может быть, у него уже давно куча детей и красавица жена. Другой жены у такого мужчины и быть не может. Меньше всего Леночке хотелось бы узнать, что все именно так и обстоит.

е) Сходить к Евгении Алексеевне, справиться, не нужно ли ей чем-нибудь помочь.

Леночка попыталась внушить себе, что последний пункт искренен, но ей это не удалось. Она поставила жирную точку, отдавая себе отчет в том, что если судьба Евгении Алексеевны и беспокоит ее, то не так сильно, как возможное, как бы случайное свидание с Андреем. Интересно, узнает ли он ее?

Леночка начала действовать сразу же, как вошла в свой кабинет. Сегодня она появилась на работе раньше всех. Сотрудники обычно приходили часам к десяти, только звукорежиссер Соловьев сидел в аппаратной.

— Привет, — он махнул ей рукой из-за приоткрытой двери и снял наушники. — Ты чего в рань-то такую?

— А ты? — Леночка подмигнула ему. — Кофейку заварить? — Видимо, у Соловьева не все в порядке дома. Леночка была наслышана о его истеричной и склочной жене, с которой у Соловьева время от времени случались крупные размолвки, и тогда он весь отдавался работе, днюя и ночуя в своей аппаратной. Для таких случаев у него даже несессер в ящике лежал. Пара полотенец, свежая рубашка и, как это ни смешно, подушка.

Все сослуживцы деликатно обходили стороной эту тему, и, судя по всему, Соловьеву казалось, что никто ни о чем не догадывается. Только уборщица, заставая Владимира Кирилловича спящим на папках и накрытым старым плащом, оставленным кем-то в гардеробе, со скомканной подушкой, сбитой на сторону, по-матерински жалела его.

— Ты бы, Вовушка, ко мне ночевать пришел, — говорила сердобольная старушка. — Чтой-то на полу, как дикарь? У меня и койка свободная найдется, и диванчик, плохонький, правда, скрыпучий, ну да-к все ж лучше, чем эдак…

Может быть, Соловьев и пошел бы, но любил он свою стервозу, а потому думал о том, что когда подойдет время перемирия, ему трудно будет доказать, что ночевал он у старушки, а не у какой-нибудь вдовушки, исстрадавшейся без мужской ласки. И Соловьев только вздыхал в ответ, скидывал с себя плащик и шел к умывальнику, пока уборщица еще не подтерла там кафельные полы. В умывальнике он плескался всласть, фыркал, урчал, как снежный барс у ручья, чистил зубы и тщательно, до самой синевы, выбривался.

Вот и сейчас он сидел в аппаратной гладко выбритый, пахнущий мужским дезодорантом и крепким табаком.

— Кофейку? А давай я сам. — Он потягивался всем своим мощным телом, и Леночка удивлялась, как это таким мужиком помыкать можно? Вот ведь что любовь с людьми делает.

Пока Соловьев готовил в «мулинексе» кофе, Леночка положила перед собой план и набрала нужный номер.

— Пригова будьте любезны, — попросила она к телефону Кольку. Там, где работал Николай, все сотрудники были на местах уже к половине девятого, а то и раньше. Леночка надеялась, что Колька окажется под рукой, и с самого утра, пока он не сбежал по делам, она его озадачит. Может быть, к вечеру будет известен и хозяин джипа и, если даже повезет, адрес Никитина Ефима.

— К сожалению, Пригов в командировке.

— Как в командировке? Я же вчера с ним говорила… — И почему вчера она не вспомнила о своем деле? — Мы… общались по телефону, — она чуть было не стала объяснять, по какому поводу они вчера общались, да вовремя спохватилась.

— Ну и правильно, — с той стороны провода усмехнулись, — вчера общались, а сегодня — в командировке.

— Надолго? — Первый прокол не выбил Леночку из колеи. Ладно, пока с джипом терпит. Она отыщет Наталью и займется проработкой другого варианта.

— Ну… пожалуй, с месяцок будет в отъезде… А может, и больше…

Вот так дела… Незадача вышла.

Леночка поблагодарила и повесила трубку. Соловьев принес кофе. От него исходил приятный горьковатый дух. Леночка готова была поглощать лот напиток с утра до вечера, если бы не знала, что кофеином можно посадить сердце.

— Тебя что-то расстроило? — спросил Соловьев. — Я не могу помочь?

— Нормально, — отмахнулась Леночка. — Бери вафли. Шоколадные.

Они хрустели вафлями, а Леночка уже и думать забыла о присутствии звукорежиссера. Она нахмурила лоб и погрузилась в себя. Обязательно ли гнать лошадей? Ну что случится с джипом и его хозяином за ближайший месяц? Джип это не «Запорожец», рассуждала она, его надолго покупают…

— Ну да, джип-то как раз в любой момент угнать могут, или продать, или обменять, — произнес Соловьев, и Леночка удивленно подняла на него глаза.

— Ты что, мысли читаешь?

— Нет, — просто ответил он, — я тебя слушаю. Или ты не со мной разговариваешь?

Леночка растерялась и с досадой почувствовала, что краснеет. Вот и вслух стала думать. Нужно последить за собой, может, она еще и по ночам во сне ходит?

— Так я о «Запорожце». Его как купят, так потом всю жизнь берегут. На «Запорожец» деньги годами копят, привыкают к машинке, как к собаке, срастаются с ней… И потом, кто его угонять станет?

— Тебе трактаты писать на тему: «Имманентный опыт компаративного анализа амбивалентности индивидуального отношения гражданина в социуме к произведениям автомобилестроительных корпораций в масштабах мировой индустрии».

— Че-его? — челюсть у Соловьева отвисла, и выглядело это так уморительно, что Леночка не выдержала и расхохоталась.

— Повторить, что ли?

— Да нет, переведи лучше. Ты сама-то поняла, что сказала?

— Не очень, — простодушно призналась Леночка — она нее еще не могла сдержать рвущийся наружу смех. — И нечего смотреть на меня безумным взглядом. Слышишь?! — Она подняла указательный палец кверху, точно держала на кончике его воздушный шарик. — У тебя в аппаратной телефон разрывается. А ну если жена?

Соловьев напряг слух. Действительно — телефон. Он рванул с места, едва не расплескивая кофе на свежую рубашку.

Звонок на работу к Наталье был также неутешительным.

— А ее, девушка, сегодня нету, — нараспев произнесла какая-то женщина. — Ее еще вчерась с обеду вызвали на проходную. Так она и ушла. Увезли, стало быть.

— Кто увез? — У Ленки неприятно засосало под ложечкой. Кофе во рту почему-то показался кислым, и она чуть не сплюнула очередной глоток.

— Да я и сказать затрудняюся… — О Боже, их что, в школе говорить правильно не учили? Леночка сжимала и разжимала кулаки, сожалея, что не может дотянуться до обладательницы диалектных особенностей речи. Никогда раньше ее подобные мелочи не раздражали, порой ей это даже нравилось. Она полагала, что любой диалект не только не портит человека, а наоборот — даже красит его, говоря об его индивидуальности, отличной от других. Милое аканье или оканье… А вот сейчас ей хотелось дотянуться до противоположного конца провода и встряхнуть хорошенько эту певунью. Леночка положила трубку на рычаг.

Вторая неудача за сегодняшнее утро. Ну что ж, она позвонит Севке. Зачем-то он вчера искал ее.

Дверь отворилась, Леночка посмотрела на вошедшего Каратаева и торопливо выставила ладонь, показывая тем самым, чтобы он дал ей минутку набрать номер.

Трубка, зажатая правым плечом и подбородком, выскользнула, послышались короткие гудки, и Леночка вопросительно подняла взгляд.

— Доброе утро, Григорий Юрьевич, — произнесла она рассеянно.

— Привет, привет. Ну, слава Аллаху, ты уже на работе. Мне твой мальчик звонил. Как его, а, ну да, Севка. Который из цирка…

— Ну да, — Леночка кивнула. Любопытно, мелькнуло в ее голове, а здесь что случилось? — Сева… А что?

— Да ничего, весь такой переполошенный. Говорит, вечером названивал, ты не поднимала трубку. Спрашивал, не знаю ли я, куда ты могла подеваться. Утром, говорит, тоже звонил. Не хотел звонить очень рано, чтобы не разбудить, а оказалось, что тебя уже нет. Или еще нет. Я его успокоил, объяснил, что ты уже девочка взрослая, — он понимающе улыбнулся. — Но на всякий случай, если куда-нибудь исчезаешь… Ну, в общем… Ладно, — отчего-то он замялся и, не проронив больше ни слова, вышел из кабинета, тихо и плотно прикрыв за собой дверь.

Леночка снова стала набирать Севкин номер. Он еще должен быть дома — она посмотрела на часы. Гудки были долгими и раздражающе громкими. Леночка морщилась, но ждала, когда же поднимут трубку.

— Ах, да! — дверь снова открылась, и широкая улыбка Каратаева осветила кабинет. — Голова два уха! Склероз, понимаешь! Я же чего заходил, он просил передать, что его не будет три дня. У них какие-то благотворительные выступления по подмосковным детским больницам.

Леночка провела рукой по глазам, голова ее стала наполняться гулом. Они что — сговорились? Бывают же такие дни! Ну ладно, остался телефон Товстоногова. Если и здесь ее ждет неудача, придется все бросать и ехать домой…

Товстоногов оказался на месте. Удивительно. Ощущение подвоха не покидало Леночку до самого конца разговора. То ей казалось, что это не тот Товстоногов, который учился с ней в классе, потом ей казалось, что отца его не будет в клинике. Когда же врач обнаружил свое присутствие зачаровывающим басом, Леночка подумала: не иначе — это подмена, не может быть у писклявого одноклассника такого басовитого папаши.

Первая на сегодняшний день удача. Анонимное лечение не требует прописки, паспорта и денег. Одно необходимо — пренепременнейшее желание лечиться, как бы это ни было трудно и протяженно во времени. А времени может понадобится много — это зависит от того, в какой степени зависимости от наркотиков находится пациент.

— Так что, Леночка, приводите подружку, мы ей поможем.

Рабочий день тянулся долго и вяло. Ни о чем другом, кроме досадных неудач сегодняшнего утра, она и думать не могла. Как будто держала в руках ниточки, за которые надо было лишь дернуть — и клубок моментально бы размотался. А ниточки оказались слишком тонки и непрочны. Вокруг Леночки образовалась пустота, вакуум какой-то, и все, за что бы она ни принималась, казалось ей ненужным и бесполезным.

Каратаев несколько раз заходил, давал какие-то поручения. Поручений было немного, и тогда он начинал сюсюкать с ней, заговаривать, развлекать. Во всяком случае, так казалось Леночке. Возможно, все выглядело совсеминаче, но она вспылила:

— Да что вы со мной как с ребенком носитесь?!

Он обиделся, вышел и до самого конца рабочего дня больше не появлялся. Оскорбленная гордость Леночки на некоторое время заглушила боль, но потом она не выдержала, встала и направилась к Каратаеву. Она чувствовала себя неблагодарной и черствой — необходимо было извиниться.

— Григорий Юрьевич, — Леночка вспыхнула и, вглядевшись в усталое доброе лицо Каратаева, с нотками раскаяния в голосе произнесла целую речь, суть которой сводилась к тому, что она свинья. — Простите меня, — добавила она и опустила ресницы.

— Ты не хочешь зайти ко мне в гости? — Он улыбнулся и стал надевать пиджак, висящий на спинке стула. — Рабочий день закончился. Чайку попьем?

— Не сегодня, — Леночка вспомнила о Евгении Алексеевне. — Я должна еще кое-что успеть за сегодняшний вечер, а вот завтра…

Поход к женщине она собиралась совместить с поиском Натальи. Только бы не попасться на глаза друзьям Фимы. Леночка незаметно прошвырнется по Тверской, может, поинтересуется у кого-нибудь из стоящих там девиц… Нет, интересоваться не станет, так можно привлечь к себе внимание… Как же трудно одной, оказывается! И унесло же Севку не вовремя в самый сложный для нее момент. Друг еще называется!

Она снова вышла на «Пушкинской», перешла к магазину «Наташа», посмотрела какое-то время на элегантно одетые манекены, пробежала глазами по галантерейным мелочам, повернулась лицом к кинотеатру «Россия» и, недолго раздумывая, повернула направо и пошла в сторону Красной площади. Проходить нужно быстро, но не суетливо, вглядываясь в девушек, стоящих на тротуаре, прогуливающихся парочками и по одной, и стараясь не пропустить ту, с которой она виделась всего лишь раз. Хорошо, если Наташа выйдет на работу в прежней одежде — по одежде Леночка узнает ее издалека. А если нет? Не будет же она каждую в упор разглядывать.

В потоке машин промчался на огромной скорости джип, похожий на тот, в котором уехал Никитин. Леночка вздрогнула, сжалась, но когда машина удалилась на приличное расстояние, она нервно хохотнула. В сумерках все кошки кажутся серыми — вспомнила она поговорку и ускорила шаг.

У Моссовета Леночка перешла улицу, нарушая все известные ей правила дорожного движения. В какое-то мгновение ей показалось, что она увидела знакомый силуэт. Чувствуя, как сердце колотится у самого горла, она пошла по направлению к нему, проклиная себя за это и не в силах поступить иначе.

Она готова была встретиться с ним взглядом. Вся внутренне напрягшись, она взывала к нему: оглянись! Я хочу увидеть твои глаза! Я хочу услышать твой голос! Ты ли это?!

И когда мужчина неожиданно остановился, она чуть не провалилась под землю — асфальт покачнулся под ее ногами, и голову окутал густой туман. Наверное, это выглядело нелепо, но она, не владея собой, подчиняясь какому-то внутреннему порыву, угловатым и резким движением развернулась на месте и присоединилась к группе туристов, внимательно слушающих экскурсовода.

— А я думал, что никогда больше не встречу вас, — большие серые глаза с нескрываемым удовольствием и откровенной усмешкой разглядывали ее. Леночка вздрогнула, словно ужаленная в сердце, и торопливо, слишком уж торопливо для неожиданной встречи подняла на него глаза. Кивнув головой, как будто потеряв дар речи, она почувствовала, как хмельно и безрассудно становится ей. — Вы больше не живете здесь, так ведь?

— Не живу, — согласилась она. В груди ее глухо нарастала боль. Что с ней творится! Что же творится с ней? Почему она не может отвести от едва знакомого мужчины зачарованный взгляд?

— Интересуетесь историей города? — Он кивнул в сторону группы и экскурсовода. Группа немного отдалилась от них, и Леночка ощутила, как ее запястье оказалось в его руках Ах, как она таяла от его близости! Как ей хотелось, чтобы руки его приросли к ее рукам и чтобы он обнаружил вдруг, что они — она и он — единое целое. Как ей хотелось… Но он отпустил ее запястье, едва прикоснувшись губами к дрожащей руке.

— Интересуюсь. — Она улыбнулась, провела ладонью по лбу, видя, как его волосы слегка растрепал легкий ветерок. Так бывает, когда видишь в уголке чьих-то губ крошечку и невольно проводишь рукой по своим губам.

Казалось, его глаза излучают искры веселья, будто он тоже был немного опьянен встречей, но губы складывались в едва заметную улыбку.

— Я не готов к встрече, — проговорил он. — Даже не предполагал, что она состоится на этом месте.

Нужно было отвечать. Нужно было хоть что-нибудь отвечать, и Леночка, вдруг поражаясь своей отваге, выпалила:

— Я думала о вас… — Она залилась краской, и в ответ на ее невольно счастливую улыбку вдруг засветилось его лицо.

— Вот как? В таком случае вы заслужили откровения. Я тоже думал о вас.

Правильно разгадав причину ее молчания, он взял Леночку под руку и, прежде чем она успела запаниковать, повел ее от памятника по текущему вниз к Пушкинской площади проспекту.

— Стоп-стоп! Начнем сначала! — Андрей маленькими глоточками пил коньяк. Зал бара был залит электрическим светом, и вокруг них сновали официанты. — Так зачем вы приходили к Евгении Алексеевне? Вы искали меня?

Она взглянула на его сильные и спокойные руки. Представила себе, как эти руки могут ласкать женское тело, и по ее спине от одной только мысли об этом пробежали мурашки. Интересно, он женат или нет? Она увидела, что кольцо на безымянном пальце отсутствует, но в нынешнее время это совершенно ничего не значит.

— Нет, — она качнула головой, но тут же ощутила его буравящий насквозь и видящий все самые потайные ее мысли взгляд. — Не совсем. То есть… я, наверно… Хотя — нет! С чего это вы вообразили?

Конечно, она не собирается стать бессильной овечкой, которой уготована роль очередной добычи.

— Нет! — она вскинула глаза и постаралась не отводить их, прежде чем он не опустит свои.

Он понимающе отвернулся и подозвал официанта.

— А жаль, — произнес он. — Я уж было… Вы знаете, она много говорила о вас. И, может быть, я сомневался, что это именно о вас, но сердце подсказывало мне… Скажите. — Он перегнулся через стол и, сжав Леночкины руки, посмотрел ей в глаза. Пожатие было теплым и твердым. За мужчиной с такими руками она готова была пойти хоть на край света. В них чувствовалась сила, которой можно довериться. Как будто какая-то огненная вспышка мгновенно обожгла Леночку. Она отвернулась, стараясь скрыть внезапную беспомощную растерянность, и попыталась вникнуть в то, о чем он ее спрашивал. — Послушайте, мне очень хотелось бы узнать, что же все-таки с вами стряслось в тот день? Я до сих пор вижу ваши глаза…

Леночка моментально вспомнила, как сшибла его на углу и как собирала потом разбросанные по асфальту бумаги. Как подала ему пластиковую карточку и как дрожала при этом ее рука.

— Я поднялся за вами на третий этаж, — продолжал он между тем свой рассказ. Леночка вслушалась, взгляды их пересеклись, и Леночка напряглась. — Я поднялся, потому что вспомнил нашу первую встречу, когда вы сбили меня на мостовой… Ну, это не важно… Только встретив вас дважды за день, и оба раза, прямо скажем, несколько не в себе, я вдруг разволновался. Мне показалось, что у вас что-то стряслось… — Он поднял на Леночку глаза. Она ничего не ответила, а продолжала слушать его, потрясенная тем, что он рассказывал ей.

Он все знает! Он знает все, даже гораздо больше, чем знает она! Просто он не может разложить свои знания по полочкам. Но Леночка может. И то, что он видел, как приезжал ночью Фима, и то, что встретил его ранним утром, выходящим из подъезда с коляской. И то, что слышал, как Леночка скандалила, плакала, кричала…

Он даже вызывал милицию, но прибывший по вызову участковый вышел из подъезда, сопровождаемый дружескими похлопываниями по плечу, и, прежде чем сесть в машину, пожал руку улыбающемуся Никитину.

— Что такое? Что-то случилось? Вы так побледнели… — Он коснулся пальцем ее щеки, и Леночка обессиленно откинулась на спинку стула.

— Нет-нет, продолжайте… — Она намеренно отстранилась от него, чтобы он не смог почувствовать, как мелкая дрожь сотрясает все ее тело. Но продолжения не последовало, и оба они погрузились в долгое молчание.

Потом они танцевали. Все так же молча, прижавшись друг к другу, и причина, по которой Леночка дрожала, могла быть совсем иного характера.

— Когда же вы уезжаете? — спросила Леночка, когда они вышли из бара. Она уже знала, что Евгения Алексеевна лежит в больнице с вывихом. Темы были исчерпаны, и хоть от него она узнала много страшного и вспомнила все то неприятное, что скорее рада была бы забыть, чем вновь и вновь ворошить в себе старые болячки, но, несмотря на все это, как ей не хотелось с ним расставаться!

— Улетаю, — поправил он ее и улыбнулся. Его спокойная и непостижимо отчужденная улыбка сводила ее с ума больше, чем мысль о Ефиме.

Как это ужасно — смотреть в его серые насмешливые глаза и не понимать, отчего они так дерзки и притягательны.

— Когда же вы улетаете? — Леночка повторила свой вопрос, уже стоя у подъезда дома, в который ей предстояло войти.

— Как обычно — в половине шестого сяду на такси и покачу в аэропорт. «Самолет летит, колеса стерлися. Мы не ждали вас, а вы…» — Он рассмеялся и указал в сторону подъезда.

— Пригласите на кофе?

Со сладким ужасом она осознала, что означает его просьба, и, потупив глаза, непростительно быстро ответила:

— Да!

Целых восемь часов в запасе, и только он. Он и она! Никого больше.

Кофе, кофе, кофе… У Леночки уже выскакивало сердце от этого кофе, и ком тошноты подкатывал к горлу. Голова кружилась, а сердце звенело, словно готовая лопнуть от натяжения струна.

Леночка смотрела на его профиль, на красивый, слегка взлохмаченный затылок, на расправленные плечи, и, когда он вскидывал на нее глаза, медленно отворачивалась. Почему он молчит? Что он нашел в этих журналах, листая их с преувеличенным интересом и читая одну статью за другой? «Ну подойди же ко мне», — она сходила с ума от желания запустить в непослушные волосы пальцы. Но Андрей будто не замечал, как она страдает.

Но вдруг он повернулся, и Леночка почувствовала, как сжалось ее бедное сердечко. Она попыталась отвести взгляд и посмотрела в окно. Андрей встал и медленно подошел к ней.

Вот оно! Сейчас он сожмет ее в объятиях, зацелует, ведь у них еще есть целых три часа. Целых три часа — это же вечность!

Она задержала дыхание и превратилась в сжатый комок нервов. Леночка и хотела этого, и боялась, и не знала, как следует себя повести. Так трудно было владеть собой и улыбаться беспечной, спокойной улыбкой. Андрей положил руки ей на плечи. Леночка почувствовала, как сквозь тело прошел электрический разряд. Она закрыла глаза и приготовилась к первому в ее жизни желанному и умопомрачительному поцелую. Бог свидетель — Леночка даже потянулась губами к его приоткрытому рту. Андрей посмотрел ей в лицо совершенно растерянный и сбитый с толку.

— Мне пора уходить… — Он едва нашел в себе силы пробормотать эти слова и увидел, как побледнела она и отшатнулась.

— Уходить? — Леночка замерла на некоторое мгновение, затем резко поднялась с места и натужно улыбнулась. — Конечно. — Она прошлась по комнате, но вдруг подняла глаза на часы. — Всего три без четверти… хотя…

— Понимаете, я совершенно забыл: мне нужно забрать свои вещи в доме Евгении Алексеевны. Я всегда, когда возвращаюсь из Москвы, везу чемодан подарков…

Леночке удалось скрыть, что творится в ее душе — это только ее забота и ничья больше. Вот он и сказал то, о чем она забыла спросить его. Ну конечно же, он везет подарки для своей семьи. Он всегда везет подарки, когда едет через Москву.

Леночка слышала, как Выголев что-то говорил ей, что-то объяснял, как-то пытался утешить ее, но она старалась не замечать его присутствия. Внутри все словно заледенело. Она потерпела крах и не имела возможности реабилитировать себя в его глазах. Не станет же она теперь смеяться и делать вид, что ничего не произошло, что душа ее так же спокойна и холодна, как прежде. Он все видел и все наверняка понял. Тем больнее и горше было ей. Лучше бы он сразу отказался, еще внизу, у подъезда. Тогда она сделала бы вид, что ничего собственно и не произошло, что она только из вежливости предложила ему зайти. В самом деле, не могла же она отправить человека, протащившегося ради нее в такую даль… И пусть бы потом она проплакала всю ночь в подушку, но он бы не стал свидетелем ее позора.

— Мне очень жаль…

— Ну что вы! Надо так надо, — Леночка изо всех сил старалась держаться, но она упорно избегала встречи с его взглядом. — Конечно же, ну конечно… Простите, что я вас так задержала… Извините, что притащила в такую даль, но, собственно, вы могли в любой момент. Когда бы вам ни вздумалось сказать мне об этом, я бы не имела ничего против… — Зачем она все это говорила? Она понимала, что весь этот лихорадочный треп производит весьма странное впечатление. Она проглотила слюну и замолчала.

— Простите… — Он взял ее за подбородок и легонечко прикоснулся к распухшим от обиды, влажным и жарким губам Леночки.

Он вышел, Леночка встала, встряхнула волосами и подошла к зеркалу. Она увидела свое лицо, унылый взгляд, поджатые губы, дергающуюся щеку и горестную складку между бровей.

«Зачем он тебе? — Леночка прикоснулась пальчиком к узкому подбородку, отражавшемуся в зеркале, и пожала плечами. — Зачем? — вдруг уткнулась в ладони и, чувствуя, как они наполняются соленой горечью слез, зарыдала. — Я не смогу без него жить, не смогу. Это невыносимо!»

Весь остаток ночи она смотрела в потолок и слушала, как сумасшедше бьется ее сердце, то замирая от мучительной слабости, то падая куда-то, то взлетая испуганной птицей. И никогда, нигде, никого не было несчастней ее.

* * *

— Нет, ты только подумай, а? Ты подумай! Я звоню в десять, дай, думаю, узнаю, как там Русланчик: ее нет. Ее — нет! Ну ладно, десять, это еще не время. Включил компьютер, играю в шахматы. Часы пролетели — и не заметил. Звоню в два. Ее снова нет! — Соловьев вошел в Леночкин кабинет, положил на стол пленки с записями и устало опустился на стул. — Звоню, как ты думаешь, во сколько? В полпятого утра. Спать же не мог! Всю ночь не мог спать. Посмотри на меня, я же осел! — Он вдруг вскочил, сделал жест руками, из которого можно было понять, что он выпрямляет опавшие за бессонную ночь ослиные уши, и лицо его налилось краской негодования. — Она в шесть как ни в чем не бывало: «Привет, дорогой, как ты там без меня?» — Соловьев голосом изобразил раскаявшуюся невинность и снова вспыхнул. — Знает же, что сегодня банкет вечером. Ну уж не-ет! Пусть ходит на банкеты с тем, у кого ночевала. Мириться вздумала. И ты подумай! Ты только подумай, в другое время я бы развесил свои ослиные уши и… Пойдешь со мной на банкет?

Леночка подняла на Владимира Кирилловича затуманенный бессонницей взгляд и машинально переспросила:

— На банкет?

— Ну да, — согласился Соловев. — У меня друг шьет шубы. Первоклассные, надо заметить, шубы. У него по всей России свои салоны. А ровно три года назад открылся первый салон в Италии. Не Бог весть какая страна, эта Италия, но салон у него на уровне. В общем, нынче трехлетний юбилей, а по этому поводу банкет. Он пригласил меня с женой, и она об этом знала. Я уже пять дней на папках дрыхну, и если бы вчера не решился позвонить ей… Ну, ты только вообрази себе, я бы визжал от восторга, радуясь, что она наконец-то решила мириться. Нет уж… Так идешь со мной на банкет?

Леночка поморгала воспаленными веками. Что она там будет делать не выспавшаяся, без приличного вечернего платья, среди незнакомых ей людей.

— Слушай, а один ты не можешь туда сходить?

— Могу, конечно, — погрустнев, ответил Соловьев и вытянул по-верблюжьи шею. Леночке и правда шея показалась верблюжьей. Даже лицо Соловьева стало смахиваться не на ослиную морду, а на верблюжью. Она вздохнула, ей стало жаль своего коллегу.

— Ну, а в чем тогда дело?

— В чем? Да ни в чем! — Он почесал в затылке. — Я ее, стерву, проучить хочу! — вдруг Соловьев поднял свои ясные очи на Леночку. — Если у нее ко мне хоть какое-то чувство осталось, так пусть узнает, как это неприятно…

Соловьев заволновался, заходил по кабинету, ломая пальцы, вытягивая их из суставов, будто хотел лишиться их и остаться беспалым. Леночка улыбнулась. «Ведь к сорока уже, — подумала она, — а как мальчишка».

— Ну ладно, не пойдешь, так и я никуда не пойлу. Буду снова здесь на папках… — Он поморщился, задрал голову и заложил руки за спину. Как арестант на прогулке. Леночка совершенно позабыла о своих неурядицах. Ей стало жалко Володю, она подошла к нему, похлопала его по плечу и улыбнулась.

— Ну ладно. Допустим, ты меня уломал, и я согласилась… Но в качестве кого? Жены? Так ее ведь все знают. Любовницы? Так ты будешь стыдиться, посмотри мне в глаза. Я не выспалась, так же, как и ты, целую ночь глаз не сомкнула. У меня нет приличного платья и найти его быстро невозможно. Негде. Никакое ателье с такой срочностью не изготавливает заказы… Вовочка, я не знаю, как держаться в приличном обществе, не знаю, о чем говорить, какими приборами пользоваться, что и с чем пить…

Соловьев удивленно поднял брови.

— И это все твои причины? Нет, ты не обманываешь? Может, ты боишься, что прознает твой мальчик и, устроит тебе сцену ревности?

— Да что вы все на этом мальчике помешались?! — не выдержала Леночка. — Он вовсе не мой, если ты упираешь на это слово. И именно потому, что он — мальчик! Не люблю я мальчиков, Господи! Дело не в этом. Все причины, по которым я не могу принять предложение пойти с тобой на вечеринку, уже мною высказаны, и никакие мальчики тут ни при чем.

— Отлично! — глаза Соловьева сверкнули, он прищелкнул пальцами и чуть не подпрыгнул на месте. — Я берусь их устранить. Теперь слушай сюда, — громко хохотнул он. — Первое, это твой недосып. — Соловьев лукаво взглянул на Леночку. — Понятно, дело молодое. Но это не мое, так сказать, дело. Сейчас я попрошу Каратаева выделить тебя мне в помощницы. Мало ли куда нужно съездить. Курьера у нас нет, а ты самая молодая, так что просьба вполне оправдана. Ты едешь по моему поручению… спать! Таблеточка снотворного — и пять часов сна гарантировано. К вечеру чашечку кофе и ты — огурчик. Далее, — он перехватил Леночкин смешливый взгляд: ну-ну, мол, давай, фантазируй, — далее ты идешь спать, а я еду к Ивашкину. Из реквизита ты получаешь платье. У них в спектакле… Собственно, какое это имеет значение? Ты ведь знаешь Ивашкина?

Леночка кивнула. Они готовили передачу о театре моды Ивашкина, и Леночка знала, что у того готова совершенно новая и, по слухам, умопомрачительная молодежная коллекция костюмов.

— Вот и отлично! Значит, ты знаешь, что Ивашкин от тебя без ума. Ну, не стоит так заливаться краской, ты это прекрасно знаешь. Ведь звал же он тебя к себе? Вот видишь! В платье он не откажет. Будешь сидеть дома и ждать моего звонка. Может, потребуется узнать твои размеры. Ну там, талия, бюст, еще чего… Это было — два. И третье — тебя волнует твой статус, так поверь мне, никто ни о чем не спросит. А если и спросят, то официально ты будешь корреспондентом светских новостей. Можешь захватить на всякий случай диктофончик, блокнот, ручку. Можешь взять фотоаппарат. Нет, фотограф там будет! И нас обязательно сфотографируют вместе! Вот это будет букет! Если моя жена не позвонит в этот же вечер сюда на студию и не закатит сцену ревности, значит, она уже отравилась!

— Как странно, — Леночка оглядела Соловьева с ног до головы, выдвинула ящик письменного стола и достала оттуда завалявшуюся среди бумаг маленькую фотографию для загранпаспорта. Семья Соловьева в полном составе: он, его жена и двое курчавеньких светлых — в жену — ребятишек. — Мне казалось, что тебе меньше всего хочется, чтобы она отравилась.

Соловьев с облегчением вздохнул.

— Ну вот и все, — заключил он. Придирчивый осмотр закончился обсуждением прически. — Ты завяжешь пучок на макушке и превратишься в Диану. Эта богиня всегда завязывала пучок, когда выходила на охоту. — Он поднял Леночкины волосы к затылку и, по всей видимости, остался доволен. — Ты прелесть! Вали домой, шагом марш!

— Нет уж, сначала хочу услышать согласие начальства.

— Там и певцы будут, и врачи известные. О Федорове слышала? И политики разные, даже космонавт в качестве свадебного генерала…

Леночка ехала в лифте и слушала бесконечные дифирамбы предстоящему мероприятию.

— Ты сможешь завязать кучу новых связей. А в твоем возрасте и при твоей профессии… Ну, давай… — Дверь за нею захлопнулась, она еще раз оглянулась на стеклянные створки, на мордастых охранников с неприступными лицами манекенов, на застывшего по ту сторону стекла Соловьева с поднятой рукой и широкой улыбкой и подумала, что вся эта картина сильно смахивает на витринное убранство. А она как будто стоит перед витриной магазина и смотрит вовнутрь. Все там неживое, неподвижное, ненатуральное. Как сцена из комедийного фильма.

— Эй! Берегись! — Леночка отскочила — прямо перед ее носом грохнулся и рассыпался на мелкие кусочки обломок штукатурки. Ей бы испугаться, но она рассмеялась и, помахивая сумочкой, пошла к дому.

Соловьев приехал в половине пятого. Его «восьмерка» затормозила у ее дома как раз в тот момент, когда Леночка, потягиваясь и встряхивая головой, чтобы рассыпались по плечам намотанные на бигуди светлые локоны волос, подошла к окну. Соловьев предупредительно просигналил, вышел из автомобиля и помахал рукой.

Леночка сделала рукой жест, приглашая войти. Сомнения рассеялись. Вечеринка так вечеринка. Когда она в последний раз отдыхала? Приглашения на банкеты в китайское и израильское посольства можно сразу исключить. Там она выполняла свою работу и сразу же после официальной части покидала зал. Не хотелось ей позориться у «шведского» стола, накладывая в бумажную тарелочку кусочки национальных блюд, перехватывая общую ложку из чужих рук, и торопливо поглощать чужестранную непривычную пищу. Все это уж очень смахивало на подачки и было для Леночки унизительно.

Сейчас она потанцует, повеселится, поразвлекается всласть. Наплевать ей на светский этикет. Она будет смеяться, есть сколько захочет, фотографироваться с Соловьевым, чтобы хоть что-нибудь осталось на память, и постарается выкинуть из головы Выголева.

«Зачем он тебе? — Леночка подмигнула своему отражению. — А и не нужен! Совсем не нужен! Думал, я на шею ему брошусь? Полночи просидел. Напрасно, дорогуша, старался». Хотя, впрочем, еще бы полночи просидел, точно бы бросилась, не выдержала бы его мощного влияния.

— У меня неприятности, — Соловьев топтался у порога, не решаясь войти в квартиру. — Хотел тебе позвонить, но подумал, что если скажу по телефону, ты наверняка откажешься пойти. Леночка, ну неужели у тебя совсем-совсем нечего надеть?

— Неприятности? — Она сочувственно взглянула на Соловьева из-под челки. — Что случилось?

— Я трижды приходил к Ивашкину. Его нет дома. Ну? — Он не спускал умоляющего взгляда с Леночкиного лица, и она не выдержала.

— Придумаем что-нибудь… — Странное дело, несколько часов назад она ни в какую не хотела идти на банкет, Соловьев еле уговорил. А теперь, даже невзирая на отсутствие обещанного наряда, все в ней так и бурлило, так и свербило. Да найдет она, что надеть — не нищая же. Да вот хотя бы выпускное платье. Кто ее в нем видел? Главное, чтобы оно не оказалось мало — ведь два года назад шилось.

Леночка подошла к гардеробу, открыла настежь его створки и, подумав, милостиво кивнула Соловьеву.

— Присядь пока. Можешь чайник поставить… Ты жене-то звонил? Обидится ведь. И меня подставишь, не расхлебаю. — Леночка тараторила без умолку, вынимая и бросая на кровать то одни плечики, то другие. Где же оно, где же оно? — Может, отсюда позвонишь, пока не поздно…

— Поздно, — Соловьев заглянул сквозь шторы в дверном проеме. — Я теперь звонить не буду. Я все понял. До тех пор пока я буду ей позволять на себе ездить, ничего в моей жизни не изменится. Я слишком к ней привязался, пора обрубать эту связь, односторонняя она…

— Вынырни из комнаты. — Леночка нашла то, что ей было нужно. То самое платье, которое она примеряла в день гибели Аганина. Тогда оно не принесло ей счастья, может быть, сегодня все будет иначе? — Можешь входить!

— Вот это да! А говорила — надеть нечего! Ничего лучшего тебе б и Ивашкин не предложил.

— Конечно… твоими бы устами… Ничего особенного, но самое главное — оно и мне страшно нравится. Знаешь, почему? Я в нем не чувствую себя стесненно.

Леночка полезла на антресоли и сняла с верхней полки коробку с туфлями.

— Я готова, — с деланной небрежностью произнесла она, поправляя чулок и поглядывая в лицо Соловьеву. Глаза его выражали восхищение, и от Леночки оно не ускользнуло. Все в порядке, она очаровала Соловьева, почему бы не попробовать свои чары и на остальных. В этой жизни так много проблем и так мало радостей, особенно когда ты человек небогатый и незнатный.

Леночка ехала на вечер, ощущая в груди особый трепет, как будто старалась доказать себе что-то. Все мелькало в ее голове, все перемешалось. Улицы, фонари, дома, люди. Она пыталась отстранить от себя столь очевидное обстоятельство, что этот вечер должен был стать чем-то вроде реванша за прошлую ночь. «Не залетай высоко», — оборвала себя Леночка и стала внимательно смотреть на проплывающие мимо пейзажи. Сколько времени они ехали до Кольцевой, трудно было сказать, но вот уже замелькали деревянные домишки Подмосковья, прошелестела недооблетевшей листвой лесопосадка, скрылись за поворотом дачные сарайчики, и впереди показался весьма приличный поселок.

Машина затормозила у высоких, плотно прилаженных досок забора. Соловьев круто развернулся и оказался у ворот. Он просигналил одним длинным гудком и тремя короткими. Когда-то Леночка слышала, что сигнал этот обозначает сигнал бедствия SOS, или «спасите наши души», как пел Высоцкий.

Она улыбнулась — не было у нее никаких плохих предчувствий. Все осталось позади: и Фима, и Генчик, и Наташа, стоящая на краю пропасти, и Выголев, и даже Евгения Алексеевна, которую она собиралась сегодня навестить. В душе ее шевельнулось что-то, похожее на чувство угрызения совести, но тут же испарилось.

Исполненная радужных ожиданий, Леночка провела ладонью по талии, как бы оправляя платье, коснулась губ тюбиком помады, и они заблестели, откинула со лба прядку выбившегося из прически локона и, глядя в маленькое зеркальце на откидной крышке бардачка, подвела контур влажного, чуть приоткрытого рта.

Ворота открылись, и Леночка увидела лакея в белоснежных перчатках. И снова ей показалось, что все, как в кино. Нигде еще ей не открывали ворота лакеи и никогда не подавали руку в легком поклоне. Она протянула ладошку, чувствуя, как все внутренне преображается от внимания хозяев, гостей и прислуги.

Соловьев подбадривающе улыбнулся. Леночка посмотрела на него и тут только заметила, до чего же он, оказывается, хорош. Костюм, белоснежная рубашка, белый галстук…

— Не робей, воробей, — одними губами произнес он и повел Леночку к дому. — Сейчас мы познакомимся с гостями, а потом я представлю тебя всем, кого сам знаю. Твоя задача — не чувствовать себя маленьким зверечком, готовым чуть что нырнуть в норку. Чем раскованней и независимей ты будешь держаться, тем больше внимания тебе… А вот и наш засранец господин Ивашкин! — Они уже тискали друг друга в объятиях и весело смеялись. — Я, между прочим, все подошвы посбивал, разыскивая тебя нынче по Первопрестольной!

— Леночка, прелесть какая! Такие платья шьют только у Нины Риччи, и только попробуй мне сказать, что я ошибся!

— Здравствуйте, — едва слышно прошептала Леночка. Она совсем растерялась, не ожидая такого громкого и бурного приветствия, от которого все гости сразу же повернули головы к ним, словно вопрошая, кто сия особа?

— «Здравствуйте» — это меня не устраивает. Во-первых, мы будем пить на брудершафт шампанское, после чего ты станешь звать меня Дмитрием. А еще лучше — просто Димочкой! Ты ведь не откажешься от фамильярности после умопомрачительного поцелуя? Или поцелуй еще не повод для близкого знакомства?

— Конечно, не повод! — Соловьев с укоризной посмотрел на приятеля. — Меня начинает терзать двусмысленность моего положения, — произнес он и заразительно захохотал.

— Эх ты, кот старый… — Ивашкин похлопал Соловьева по плечу. — А все из себя недотрогу строил. Все с женой да с женой. А если не секрет, где она? Никак в отъезде?

— Представь себе — нет.

Поднесли шампанское. Соловьев поднял два бокала и преподнес один Леночке. Она улыбнулась. Ее уже стала забавлять беседа друзей. Не нужно быть психологом или бравым мудрецом, чтобы понять, что прямо на ее глазах разворачивается тайный поединок.

— Ну! — провозгласил Ивашкин. — Будем?!

— Будем! — согласился Соловьев. Ивашкин оплел своей длинной и грациозной, как у женщины, рукой Леночкин локоть, улыбнулся ей и поднес бокал к губам. Они отхлебнули по глоточку, и в этот момент блеснула фотовспышка. Так и сфотографировали их, соединенных губами в поцелуе «на брудершафт».

Неожиданно гости стали что-то выкрикивать, и Леночка испугалась, решив, что шум этот вызван их поцелуем. Она посмотрела по сторонам и с облегчением обнаружила, что все смотрят на входную дверь.

— Узнаешь? — Соловьев наклонился к Леночке с правой стороны, а Ивашкин с левой. И в оба уха прозвучал один и тот же вопрос: «Узнаешь?»

Она узнала. Она не могла не узнать певца, лицо которого не раз видела по телевизору. «Какой он маленький! — подумала Леночка. — Попка, как у пупсика, волосики в перманенте. И чего по нем сохнут дурехи-фанатки? По телевизору гораздо выигрышней смотрится».

— Димочка, — певец оказался возле Ивашкина, — ну как там мой заказ? Учти, съемка клипа в пятницу. Сегодня у нас что? Правильно, четверг. Извините ради Бога, — он оглянулся на девушку, отступившую в смущении на пару шагов назад. Он внимательно оглядел ее, и Леночка заметила, как из его глаз как будто выпорхнул веер веселых лучиков. — Валерий. — Он протянул ей руку. — Удивительно, почему никто меня не представляет?

Леночка совершенно не обольщалась на свой счет, она прекрасно понимала, что все это — не больше, чем профессиональное кокетство. Всякий мужчина, по воле случая оказавшийся возле Соловьева и Ивашкина, вынужден будет делать реверансы, поклоны и комплименты в ее адрес. А как же иначе?

Черные смокинги, пиджаки с воротом-стойкой, элегантные кардиганы, белоснежные воротнички, пестрые платья девушек. Ах, как от всего этого у Леночки кружится голова!

Она огляделась. В самом дальнем углу, правее камина, рядом с окном — угловой диванчик. Она решила, что, когда закончатся все эти церемонии и никто больше не станет обращать на нее внимания, она возьмет с полки книжку и сядет на этот диванчик.

Валерия кто-то позвал, и он ушел. Леночка усмехнулась, заметив на своей руке, на том месте, куда он прикасался губами, розовый след от помады. «Попсовый пупсик», — отметила она про себя и почувствовала, как снизошло на нее какое-то ленивое умиротворение. Они такие же люди, как и Леночка. Все со своими недостатками, комплексами, обидами на жизнь и своими счетами с нею. Смешные, маленькие, уязвимые пупсики, вынужденные украшать себя платьями, перманентами, красками, как будто тех красок, которые отпустила природа на долю каждого, оказалось слишком мало.

— Леночка, — Соловьев подошел к ней немного запыхавшись — она и не заметила, как он отходил. — Леночка я должен буду отвезти жену Николая в больницу.

— В больницу? — Леночка сделала большие глаза. — А кто такой Николай, и почему — ты?

— Николай Штурм — хозяин банкета. Я же тебе говорил о нем, — Соловьев посмотрел на Леночку с некоторым сожалением. — А у жены его боли в животе. Она, понимаешь, беременна. Пока этого не видно… Леночка, я должен извиниться перед тобой. Николай мой школьный друг, ты сама понимаешь, старая дружба… У них никак не получается родить ребенка, делали искусственное…

— Да ладно тебе. Можешь не объяснять, я что же, не человек по-твоему? Слушай, ну тогда и я с тобой? А? Я же никого здесь не знаю, буду чувствовать себя не в своей тарелке.

— Нет-нет-нет! — запротестовал Соловьев. — Больница недалеко. Заведующий больницы среди гостей, поэтому положить ее — дело недолгое. Заведующий останется с ней, а Николай, как только выдастся свободная минутка, сам поедет туда. Он не может оставить… Ты ведь видишь… Леночка, я вернусь моментально, и что я потом буду делать без тебя? Побудь пока на попечении, ну хотя бы… Ивашкина…

— Ивашкина? Ты посмотри, в нашу сторону уже идет вон та длинноногая. Я что же, должна бороться за свое «счастье»?

— А — вот! Я нашел тебе кавалера! Сию секунду!

Леночка с улыбкой проследила за Соловьевым, который подошел к стоящим в стороне людям, — туда, где был Штурм с женой, придерживающей живот. Было видно, что поза ее непроизвольна — она изо всех сил старалась скрыть гримасу боли, завуалировав ее приветливой улыбкой. Николай тоже улыбается, но тревогу выдает его напрягшаяся фигура. Рядом с ними Балабяны. Их представили друг другу с самого начала вечера. Отец — Энрико Балабян, его очаровательная супруга София Балабян и сын Марк Балабян. Странное сочетание имен. Объясняется оно тем, что Энрико Балабян — армянин итальянского происхождения. Мать София Балабян — полька, — в девичестве носившая фамилию Кахнович, а сын — изумительное производное огненного коктейля их кровей. Строгая и немного надменная София в союзе с темпераментным и ошеломительно напористым Энрико явили свету Марка — с утонченными чертами лица и глазами с угольными зрачками, из которых так и рвался наружу с трудом сдерживаемый азарт к жизни.

Он бросил взгляд через плечо в сторону Леночки, и Леночка чуть не охнула. Как странно все сочеталось в нем: надменность и величественность, бесстрастие и темперамент. Она отвернулась, почувствовав, как напряженное ожидание сковывает ее волю. Нет уж, не нужен ей никакой кавалер. Она прекрасно дождется Володю и сама.

Соловьев все еще стоял возле них, но Леночка, поискав взглядом дверь, пошла к выходу. Она оказалась на веранде, спустилась по невысоким длинным ступенькам и прошла по дорожке в сторону нетронутого при новостройке величественного векового сосняка. Обнаружив среди деревьев увитую плющом беседку, направилась к ней.

Пьяняще пахло хвоей и сыростью. Здесь должно быть много грибов, подумала она. За всю жизнь Леночка так ни разу и не сходила в лес за грибами. Раза два они были с папой Сашей на пикнике, который устраивался на осенней лужайке, и оба раза она обнаруживала пенечки, усеянные маленькими крепенькими опятами. Леночка собирала их в полиэтиленовый пакетик и вечером тушила на сковородке с рассыпчатой картошкой. Это было объедение, но чтобы запасти грибов впрок… Все как-то не получалось выкроить свободное время и отправиться с лукошком по грибы.

С крыльца спустился Соловьев. Он повертел головой по сторонам, подошел торопливым шагом к охране на входе, поговорил с ними. Леночка видела, как Соловьев удивленно пожал плечами. Наверное, нужно было окликнуть его, но Леночке не хотелось этого делать. Ей просто хотелось, чтобы он уехал и как можно скорее вернулся, а до этого пусть бы ее никто не трогал.

— Ну ладно, Николай, она где-то здесь. Обнаружится, проследи, чтобы не скучала.

— Вот тебе сотовый, если что, звони с дороги. Береги себя, дорогая. — То ли ветер подул в Леночкину сторону, то ли еще по каким необъяснимым причинам, Леночка вдруг отчетливо услышала их разговор. Жена Штурма, Соловьев и заведующий больницы, в которую ее везли, сели в соловьевскую «восьмерку» и покатили за бесшумно раскрывшиеся ворота. Леночка с облегчением вздохнула — отсюда ей видно все. Когда вернется Соловьев, она покинет свое убежище, вряд ли кто догадается искать ее в этой беседке. Холодновато только. Ну да ничего, не того еще она натерпелась в своей жизни.

Леночка провела пальцем по шершавому стволу дерева, которое росло сразу за перилами беседочного ограждения, посмотрела в темное ночное небо, вслушалась в нежно шелестящую тишину. До чего же хорошо! Но мысли ее неотступно возвращались в будничность завтрашнего дня и всей последующей жизни, неразрывно связанной с прошлым. Забудет ли она когда-нибудь о Фиме и его своре? Перестанет ли горячо биться ее сердце при воспоминании о времени, проведенном с Выголевым?

Взгляд, которым она пересеклась с Марком, уже вылетел из ее головы, и Леночка теперь думала только о том, что занозой сидело в ее душе.

Она глубоко вздохнула, но внезапно сдвинула брови: ей показалось, что за ее спиною кто-то стоит. Она знала, что уж здесь-то она наверняка в полной безопасности, но стало неприятно, как будто тот, кто незаметно пробрался сюда и стоял уже неизвестно сколько времени, мог прочесть ее мысли. Она оглянулась.

— Ах, это вы… Марк… Так неожиданно. Вы напугали меня.

Окутанная темнотой фигура оказалась так близко, что Леночка невольно подвинулась, Марк понял это по-своему. Он присел рядом.

Леночка смотрела в его глаза, ожидая ответных слов, но он молчал.

— Ах, да! — Она хлопнула себя по лбу, совсем так, как делала это в детстве. Марк усмехнулся. — Наверняка вы не знаете русского языка?

Улыбка его стала еще шире. Леночку это вывело из себя, она одарила его холодным взглядом и на итальянском, четко разделяя звуки и сопровождая свою речь почти сценической артикуляцией, сказала:

— Я… хочу… быть… одна! — для пущей убедительности после каждого слова она делала паузу, глядя прямо в черные зрачки Марка. — Понимаете? Одна, — поднятый вверх указательный палец окончательно развеселил Марка, и он откровенно рассмеялся. Леночка смотрела на то, как он смеется, слегка склонив голову, и как держится — с таким чувством собственного достоинства, точно это он ее выпроваживает, а не она его.

— Зачем вы сюда пришли?! — всплеснула она руками, отчаявшись, что без переводчика она не может отправить его обратно в дом.

— Не знаю, — вдруг ответил Марк абсолютно без акцента. Леночка вскочила. Вот еще, будет он из нее дурочку делать!

— Какого черта я тут распинаюсь, как клоун?! — возмущенно выкрикнула она и проворно увернулась от руки Марка, норовящей обнять ее. — Мне не нравится ваше присутствие, и вообще…

— Здесь ходят свирепые львы и кушают маленьких девочек, — проговорил Марк. — Вон смотрите, — он указал в сторону приближающегося к беседке охранника. — А я их усилием воли отгоняю. — Он сделал несколько круговых пассов, и охранник, словно подчинившись движениям рук Марка, но скорее всего просто обнаружив мирно беседующую на скамейке парочку, пристально посмотрел в темноту, постоял и не решился нарушить их уединение.

Не в силах сдержать улыбку, Марк приблизился к ее уху.

— Почему вы одна?

Бросив взгляд в сторону дома, Леночка увидела, что на крыльцо вышел Штурм.

— Марк! — крикнул он. — Ты далеко?

— Я здесь, — отозвался Марк. — Мы в беседке. Беседуем.

— А… Ну ладно. Не задерживайтесь, а то ведь пропустите самое главное!

— Главное? — Леночка заинтересованно посмотрела на Марка.

— Ужин со стриптизом, — ответил Марк. — Пойдем?

— Нет, я не хочу есть, — соврала Леночка. Есть-то она как раз хотела больше всего, а вот смотреть стриптиз вместе с Марком — нет уж, увольте!

Стало зябко, Леночка почувствовала, как ее начинает знобить. Без Марка она бы придумала, что делать, чтобы согреться. Поприседала, понаклонялась, попрыгала бы в конце концов, но не при Марке же. Господи, да когда он уберется восвояси? Леночка разозлилась, но то ли от злости, то ли оттого, что становилось все холодней и холодней, она поняла, что даже высказать ему ничего не может — зубы начали выбивать морзянку.

Марк снял с себя пиджак и бережно окутал им плечи Леночки.

— Довольно прохладно. А вы знаете, я тоже не люблю, когда голые девицы вертятся вокруг шеста и задирают ноги. Я понимаю, почему вам не хочется идти в гостиную. Предлагаю альтернативу! Я сейчас принесу сюда чего-нибудь с кухни, но вы… Ни-ни! Сидите на месте, иначе я очень расстроюсь.

Он исчез, Леночка тут же встала со скамьи и пошла в сторону сада, который начинался за домом. Она отошла на несколько шагов, и по непонятной ей самой причине вернулась обратно. Холод и усталость делают человека смирным. Будь как будет, подумала Леночка. В конце концов скоро вернется Володя, и этот сопровождающий вынужден будет самоустраниться. Она подтянула ноги к животу, укуталась в теплый твидовый пиджак на приятной нежной подкладке, и затаенная улыбка появилась в уголках ее губ.

Марк возвратился чуть ли не бегом.

— Я думал, что вы уже исчезли! Вот, вот и вот, — он раскладывал перед ней дорожные металлические мисочки, вставленные одна в другую, как это бывает в поездах дальнего следования. На плечах у Марка Леночка увидела что-то пушистое и мохнатое.

— Отдавайте-ка мне мой пиджачок. Это греет гораздо лучше. — Марк скинул с себя шубу и аккуратно обернул Леночку мехом, блестевшим в свете месяца, выплывающего из-за высокого сосняка. — Так лучше?

Леночка кивнула.

— Вкусно, — вдохнула она аромат, исходящий от кастрюлек. — Там что?

— Здесь — креветочный соус. А здесь… я не знаю, как называется это блюдо. Честно говоря, я никогда его и не пробовал, а вот это точно тушеная кукуруза… Кажется, салат из перца… — Он заглядывал под крышечки, которые должны были одновременно служить и тарелками. Нос Марка смешно дергался, совсем как у Пиноккио, что делало его похожим на ребенка.

Леночка рассмеялась.

— Должна вам признаться, я сумасшедше голодна! — Марк перестал раздражать ее. — Мне кажется, мы не очень ошибемся, если рискнем все это попробовать: это лучше, чем гадать. А то мы как в клубе «Что? Где? Когда?».

— Марк! — Они одновременно повернули головы туда, откуда раздался голос. Леночка увидела длинную тонкую фигуру девушки. В руках она держала фонарик и растерянно вертела им по сторонам.

— Бежим, — шепнул Марк в ухо Леночке и стал торопливо насаживать посуду на штырек. Он закрепил ручку, стараясь не шуметь, помог Леночке, ничего не успевшей сообразить, перепрыгнуть через перила, и они вместе шмыгнули за куст крыжовника.

Марк склонил голову и, прижав к себе Леночку, пригнул ее так, чтобы их не могли разглядеть.

— Марк! — Луч фонаря скользнул по кустам и тут же сменил направление в противоположную сторону. Девушка вошла в беседку, повертела в ней фонарем, по всей видимости, они что-то там обронили, потому что она наклонилась, подняла это «что-то» с пола и пошла ко входу в дом.

Марк повернулся к Леночке,глаза его вспыхнули, и вокруг собрались озорные лучики.

— Кто это? — шепотом поинтересовалась Леночка. Девушка все еще оглядывалась у двери и явно не торопилась уходить.

— Тс-с-с! Потом, — шепнул в ответ Марк, придав своему лицу слегка глуповатое выражение. «Не хочет отвечать, — подумала Леночка, — но, наверное, ничего страшного не произошло, раз уж сам Соловьев просил его сопровождать меня. Ведь если бы у него была здесь невеста, Марк не стал бы подставлять себя».

Дверь хлопнула. Марк помог Леночке подняться, поправил на ее плечах шубку и повел по дорожке в сторону того самого сада, куда Леночка собиралась сбежать от него десятью минутами раньше.

— Откуда вы знаете русский? — нарушила молчание Леночка и, оказавшись у черного входа в дом, вдруг не выдержала, повернулась на каблучках и оказалась чуть ли не в объятиях Марка.

— Русский? У меня бабка русская. Дед поляк. Это по матери. Мать сама воспитывалась в Польше, но бабка решила, что ей, кроме строгого католического воспитания и хорошего образования, нужен непревзойденный русский язык. Она была дальновидной женщиной, полагая, что Большой Советский Брат когда-нибудь станет хозяином и на польской земле. Школа для девушек при католическом монастыре — это то, что бабка сочла самым лучшим. Ах, я забыл одну подробность: это монастырь русской католической общины в Польше.

Потом мама уехала учиться на врача в Братиславу и, как ни странно, тут же, спустя каких-нибудь полтора месяца, вышла замуж. — Рассказывая это Леночке, он одновременно открывал дверь Ключ с трудом проворачивался в замке. — Сейчас мы окажемся в комнатах второго этажа. Я проведу вас в мастерскую, и там нас никто не станет искать.

Они сидели в затемненной комнатке. Гости шумно веселились, пели песни, смеялись старым, как мир, анекдотам внизу, а здесь же тихонечко потрескивали зажженные Марком свечи. Он взял охапку валежника в корзинке возле камина, чиркнул длинной спичкой с темно-зеленой серной головкой и, подождав, пока разгорится пламя, поднялся с корточек.

Камин. Еще один камин. Наверное, в этом доме, несмотря на паровое отопление, в каждой комнате есть камин с тонкими красными свечами в подсвечниках и каменными щипцами возле чугунной решетки.

Светлое убранство интерьера, картины на стенах неизвестных Леночке живописцев, проглядывающий сквозь шторы месяц и тонкое посвистывание скукоживающейся в пламени сосновой щепы… Сущая нелепость, что они вдруг оказались вместе, словно затворники, в этой темной комнате.

Марк подошел к клавесину.

— Вы музицируете?

— Нет, — Леночка с сожалением покачала головой. — У меня не было возможности учиться музыке.

— А кто ваши родители? — Марк поднял на Леночку красивые жгуче-черные глаза. Леночка поняла, что объяснять ему что-либо ей совершенно не хочется.

— Это не важно, — сказала она и посмотрела в светлую крестовину окна. Блики пламени играли на белой масляной краске рамы, плясали по стеклу, переливались в двойном отражении. А дальше за стеклом был черный провал ночи.

Леночка вплотную приблизилась к окошку и стала дышать на стекло, как на зеркальце. Было все-таки что-то хорошее в том, что сейчас происходило, что-то светлое, тихое, печальное. Не нужен ей Марк, но мысль о том, что он уйдет и она может остаться совсем одна, почему-то вдруг напугала Леночку.

Марк подсел к клавесину, пододвинул под себя ногой стульчик и стал медленно перебирать клавиши. Леночке казалось, что он играет на струнах ее души. Она дышала на оконное стекло и смотрела вниз. Чуть правее она обнаружила беседку, из которой они сбежали с Марком, а еще чуть-чуть дальше в этом же направлении — ворота. Здорово, что, не выходя из дому и не мельтеша понапрасну на людях, она может в тепле и уюте ожидать Володю, не боясь упустить его.

Сладко щемило в груди, томилась душа в ожидании чего-то неведомого, — быть может, счастья? Но счастье у нее могло быть связано только с одним человеком — с Андреем. Где он сейчас? Леночка посмотрела в небо, увидела красную мигающую точечку самолета и глубоко вздохнула.

Дом был заполнен шумом, смехом, суетой. Изо всех комнат доносились голоса. То и дело кто-то пробегал по деревянному настилу под окнами, но на их этаже было тихо и спокойно — так, словно они находились в совершенно ином мире.

И вдруг эту тишину нарушили торопливые шаги. Каблучки процокали сначала мимо двери, потом вернулись к лестнице, но, не ступив на ступеньку, тут же, как будто одним махом преодолев расстояние, оказались по другую сторону их комнаты.

Леночка повернулась лицом к Марку. Он взглянул на нее и тихонечко, на цыпочках, подошел к двери. Щелкнул замок. Щелчок был едва слышен, но Леночка вздрогнула. Как будто у них, как у заговорщиков, происходит здесь что-то тайное, непозволительное и предосудительное. Леночка почувствовала, как напряглась ее спина и прерывается дыхание.

— Открой, — прошептала она.

— Не нужно, — ответил Марк тоже едва слышным шепотом.

В ней поднялась волна негодования.

— Открой! — потребовала Леночка уже твердо, и вдруг с той стороны раздался голос. Она замолчала, прислушиваясь.

— Я говорю тебе, там кто-то есть, — сказали по ту сторону двери.

Со стороны лестницы раздался стук еще одних каблуков, но более тяжелый и глухой. Было впечатление, что этот человек был старше. Не совсем ясно было, кому принадлежали эти шаги: мужчине или женщине.

— Да нет там никого! Видишь, и дверь заперта! — произнес тихо другой голос — он в равной степени мог принадлежать как мужчине, так и женщине.

— Но я слышала, как что-то щелкнуло, — строптиво топнула ножка. — Это все та фря! Кукла чертова! Откуда она свалилась, дикарка. Даже не знает, как нужно ступить правильно, а все на него пялилась. Вот он и полетел следом. Ну что же мне делать?!

— Да ничего, успокойся. Может, и фря. Что ж ты, Марка не знаешь? Побалуется, попользуется и вытурит. Сколько таких через его руки прошло, больше одного дня никто не задерживался. — Голос уже отчетливо напоминал женский, но был какой-то прокуренный. Если бы Леночка услышала его в другом, не столь шикарном доме, то подумала бы, что принадлежит он какой-нибудь торговке-забулдыге.

Она почувствовала, как сердце ее упало, в глазах потемнело и откуда-то снизу, исподволь, медленно накатила волна гнева, обиды, досады и стыда вперемешку.

Внизу зазвучал оркестр, и звуки музыки заглушили шум, возникший в тот же миг в комнате.

Леночка рванулась к двери, но Марк неожиданно вырос на ее пути и крепко обнял.

— Прекрати, — его голос проник в глубь сознания, но вместо того, чтобы подействовать успокаивающе, возбудил в Леночке приступ гнева.

Голоса удалились — нервный и плаксивый молодой и сардонически вязкий — постарше. Шаги стихли, отцокав острыми каблучками на ступеньках. Хлопнула дверь где-то в нижних комнатах, и осталась слышна только отдаленная мелодия оркестра.

— Послушай, что тебе от меня нужно? — Леночка метнула холодный взгляд в сторону Марка. Он уставился на нее с таким удивлением, что она почувствовала себя полной идиоткой. Было полное ощущение, что ее окатили ушатом грязи, а у нее нет никакой возможности отмыться.

— Пойдем вниз, — предложил Марк, но Леночка, облокотившаяся о широкий подоконник, рассматривала аккуратную аллею за высоким забором и не шелохнулась.

— Иди, — произнесла она. — Я по-прежнему хочу остаться одна.

— Ты всегда хочешь быть одна?

— Нет. — Она покачала головой, вспомнила Андрея и в отчаянии понизила голос до шепота. — Иногда мне хочется превратиться в птицу и улететь…

Оркестр оборвал мелодию, внезапно наступившая тишина сдавила голову и на миг оглушила. Леночка повернулась к Марку и продолжила разговор, как будто говорила сама с собой и никого рядом с нею уже не было.

— Я знаю, кто она такая. Я вспомнила ее голос. «А теперь мы познакомим вас с погодой на завтра», — передразнила Леночка дикторшу Центрального телевидения и чуть было не рассмеялась. — Бедная! Ты разрываешь ей сердце! И чего она в тебе такого нашла? — Леночка придирчиво взглянула на Марка. Настала его очередь смеяться, и он снова оказался рядом с Леночкой и взял ее руки в свои.

— Так вот, я безумно хочу превратиться в птицу, — повторила она, неожиданно вспомнив один из пикников, проведенных с папой Сашей. Полдня они украшали лужайку для пикника, который был посвящен дню ее рождения. Сначала Леночка наблюдала, как взрослые разводят костер, как разворачивают и раскладывают коврики, как выносят из машины коробки с едой, напитками и подарками. Но потом она вдруг увидела дуб.

— Дуб стоял над чудесной речушкой, — рассказывала она вполголоса, не замечая того, что уже вспоминает вслух. Марк стоял рядом, но Леночка, казалось, совсем позабыла о нем. — Так себе, не речушка — ручей, наверное, он пересыхает летом и зимой превращается в ледяную змейку. Зато дуб — огромный, шикарный, разлапистый. Я пробовала обхватить его руками, но руки едва доставали до середины ствола. Тогда я стала обходить дерево и наткнулась на дупло. Снаружи оно было неприметным — всего лишь маленькая щель. Но если повернуться боком и протискиваться не сразу всем телом, а плечами вперед, а потом уже туловищем и одной ногой, и когда почти вся уже внутри, то переступаешь другой ногой и оказываешься в волшебном царстве таинственных превращений.

Марк слушал рассказ Леночки про то, как она долго всматривалась в таинственный полумрак, и словно был рядом с нею, когда она, пренебрегая тайной опасностью, исходящей из темного чрева дерева, нырнула внутрь.

Огромное дупло, как маленькая комнатка, пахнущее прелью и приторностью разлагающегося дерева, потрясло Леночку. Это чувствовалось даже сейчас, когда она, уже вполне взрослая девица, вспоминала о том далеком времени.

Трудно сказать, какого рода было это потрясение, но тогда Леночка вдруг почувствовала себя совершенно в другом мире, не похожем на тот привычный мир, в котором она жила.

Дерево запело. Наверное, это были рулады какой-нибудь пичужки, но Леночка, притихшая, погруженная в себя, боялась даже шелохнуться, чтобы не нарушить возникшего очарования, слушала, как поет волшебное дерево.

— И я задремала. И мне снилось, что я летаю, а подо мной стоит этот дуб и поет. Поет все во мне и вокруг, казалось, будто поет космос, где мы — и я, и птица, и дерево — единое целое.

Марк приблизился к Леночке и крепко прижал ее к своей груди. Она подняла голову к его горящим глазам и тихим, абсолютно спокойным голосом попросила:

— Отпусти.

Всего лишь один короткий и уверенный взгляд, и Марк отпустил ее, пристыженно склонив голову.

Все так же мерцали языки пламени от свечей, все так же веселились и шумели гости внизу, все так же стояли во мраке молчаливые деревья аллеи, и небо было унизано драгоценными камнями звезд. Время шло, а Соловьева все не было.

Во дворе взвизгнули тормоза. Леночка бросилась к окну, полагая, что наконец-то возвратился Соловьев.

— Вы так торопитесь покинуть этот дом? — Леночка оглянулась и удивилась, увидев перед собой полное печали, серьезное и спокойное лицо Марка. Непохоже, чтобы он притащил ее сюда для того, чтобы позабавиться. А впрочем, ей наплевать!

— Да, — ответила она.

Ворота стали разъезжаться. Две машины одна за другой въехали на пандус.

Леночка растерянно посмотрела на Марка. Ей стало по-настоящему страшно. Одну из машин она узнала сразу же.

— Марк, у вас есть автомобиль? — пробормотала она.

— Есть. — Он ничего не понял, но подумал, что его сейчас попросят быть водителем. Что ж, пусть так, он согласен. Он даже будет рад.

— Марк, вы не знаете этих людей?

Через ее плечо он выглянул во двор.

— Знаю. В джипе племянница Штурма и ее парень. Ефим, кажется. Говорят, из приличной семьи, питерского профессора. Я не знаю, чем он занимается, но чем-то прибыльным.

Фима снизу окинул взглядом окна дома. Он не мог видеть Леночку в таком ракурсе. Он вообще не мог бы увидеть ее, даже если бы окно было прямо перед ним, по той простой причине, что Леночка стояла, спрятавшись за гардиной. Но она остро, до дрожи в коленках почувствовала на себе его взгляд.

— В «Ситроене» его приятель. Не знаю имени, но могу уточнить…

— Нет, спасибо, — ответила она и, резко повернувшись, взглянула Марку в глаза. — Я не хочу дожидаться Володю. Мне нужно немедленно уехать отсюда, — горячо зашептала она. — Марк, не могли бы вы…

— Но мы так и не поели, — сказал он. — Послушайте, не берите так близко к сердцу слова Анжелики. Она давно и совершенно безосновательно полагает, что я должен жениться на ней. Знали бы вы, чего только я не слышал в свой адрес…

— Мне наплевать на Анжелику. Я не знаю ее и, думаю, никогда не захочу знать. — Леночка чуть было не добавила, что ей также наплевать и на Марка, но тут же представила, как он может отреагировать на это. Нет, сук, на котором сидишь, рубить не принято. Возможно, через какой-нибудь час этот сук ей не понадобится, и тогда… Но с какой стати она должна обижать Марка, ведь ничего плохого он ей не сделал?

Они вышли тем же путем, что и вошли в дом. Марк усадил ее на скамейку в беседке, укрыл плечи шубкой — легкой, почти невесомой, теплой и очень уютной. В этот холодный вечер она была как нельзя кстати.

Машина выкатила из подземного гаража, и Леночка торопливо подошла к открытой дверце. Она юркнула на заднее сиденье, и как раз вовремя, потому что едва ворота открылись перед ними, как Леночка услышала хлопок позади машины, повернула голову и увидела на крыльце девицу, которая возмущенно размахивала руками и что-то кричала.

— Прощай, Анжелика, — со смехом в голосе произнес Марк. — Я представляю, какая сейчас будет истерика. — Он обратился к Леночке: — Но это к лучшему — перебесится и успокоится.

— Вы жестокий, — Леночка устало откинула голову. Но ей все равно, жестокий он по отношению к влюбленной в него Анжелике или нет, главное, что она едет домой. — Соловьев будет переживать, — невнятно произнесла она, глядя за окно на проплывающие мимо двухэтажные острокрышие кирпичные коттеджи.

— А действительно, нехорошо получилось… — Он взял телефон, набрал номер и, пока Леночка соображала, куда он звонит, сказал в трубку: — Ну как там дела? Куда ты запропастился, тут столько по этому поводу беспокойства.

— Марк, ты, что ли? — раздался голос Соловьева из потусторонних потрескиваний. — Я же звонил Николаю, часа через полтора только смогу добраться, у меня тут что-то с мотором. Как Леночка? Я просил твою мать последить за тем, чтобы ей не было одиноко…

— Не волнуйся, все в порядке. Я везу ее домой, — ответил Марк и бросил на Леночку косой взгляд.

— Домой? Почему домой? Ей не понравилось ваше общество? Дай ей, пожалуйста, трубочку.

Леночка почувствовала к Соловьеву жалость. Не будет она его расстраивать, разве он виноват, что все сложилось не совсем так, как он этого хотел.

— Владимир Кириллович, мне очень жаль. Я не смогу дождаться вашего возвращения. Мне завтра… — она соображала, что бы такое придумать. Но, не придумав ничего лучшего, решительно закончила фразу: — Мне завтра с утра на работу. — Не нужны ей слова утешения, не хочется ей и про Фиму рассказывать. Начнутся расспросы, то да се… — Володь, прости, что ничего у нас не получилось с твоим замыслом. — Она имела в виду жену Соловьева, и он это понял. Видимо, понял это и Марк, потому что он улыбнулся ей и чуть нажал на педаль газа. Они поехали быстрее, из окна потянуло холодом. Леночка плотнее укуталась в шубку и попрощалась с Соловьевым.

— До встречи, — сказал он, и связь прервалась.

5

Объявилась Наталья. Не столько сама она, как всего лишь весть о ней, но и это тоже было не плохо.

Леночка позвонила ей на работу. Страшная мысль о том, что ее тоже уже нет в живых, настолько выбила Леночку из колеи, что она долго не могла правильно набрать нужный номер телефона. То попадала не на ту кнопку, то дважды нажимала на одну и ту же, то и вовсе стала набирать не тот номер. Наконец после третьей или четвертой попытки удалось это сделать.

— Ее нету.

— И не было? — пролепетала Леночка упавшим голосом. На сей раз она разговаривала с мужчиной. «Слесарь какой-нибудь», — подумала Леночка. Да знает ли вообще Натащу Дудко?

— Как не знать, знаю… — Он замолчал и через какое-то мгновение многозначительно хмыкнул. — И не было. Как уехала, так с тех пор на работе не было. Вчера, правда, мать звонила, сказала, что Наташечка болеет и на работу до понедельника вряд ли выйдет.

— Она что, в Днепропетровске? — Леночка перевела дыхание. — Интересно, это мать звонила?

— Да мать, мать, — заверил мужчина. — Я ее мать знаю, видел пару раз. Я ведь у Натальи мастер, и пока она была несовершеннолетней, хаживал к ней на дом, проверял, как она. Она же не жила в общежитии, снимала комнатку у старушки. Вот я и проверял, как там. На мне же ответственность была. А вы кто ей? — вдруг подозрительно спросил он, понизив голос. — Что вас так интересует?

— Я? — Леночка растерялась. — Я работаю в журнале, и Наталья принесла к нам в редакцию стихи. Вот звоню, чтобы обсудить кое-что…

— Стихи? Надо же! Я об этом и не слыхивал. Чтобы Наталья и стихи… — Он снова хмыкнул. — Нет, не в Днепропетровске она. Дома. Ведь я же, что ни говори, мастер. Все должен знать, — важно закончил он. И боясь, что мастер сейчас повесит трубку, Леночка торопливо спросила, есть ли у Натальи домашний телефон.

— Не могу дать. Не имею права. А что же она вам сама его не дала? Не хотела, значит?

— Ну что ж, не можете, так не можете… Я бы сказала, что это глупо, если бы имела дело не с таким важным лицом, как вы, а так… Ладно, придется не печатать. Если сейчас с ней не переговорить, то до конца квартала уже места в журнале не будет. А там праздники, потом Новый год… Ладно, — Леночка наигранно вздохнула: — Наверное, для нее неважно, как скоро ее стихи увидят свет.

— Хорошие хоть стихи-то? — Ага, зацепила! Леночка внутренне возликовала. Кому же не приятно показать раскрытый журнал, рассказывая, вот, мол, эту поэтессу я сам своими руками в люди вывел.

— Прекрасные! Самородок просто! Ну ладно, простите, у меня мало времени, позвоню как-нибудь на недельке.

— Алло, девушка, то бишь как вас…

— Елена Сергеевна, — важно произнесла Леночка, стараясь все же сохранять в голосе как можно больше почтительной любезности.

— Запишите, Елена Сергеевна, только там хозяйка глухая. Если она трубку поднимет, с ней говорить бесполезно.

— Не страшно, я это учту, — Леночка торопливо нащупала под разложенными на столе бумагами карандаш, — записываю.

Звонок к Наталье домой оказался менее удачным, но мама, хоть и была чем-то ужасно расстроена, все же подтвердила: Наталья действительно дома, действительно болеет и подойти к телефону не может.

— Хорошо, я не буду настаивать, хотя мне очень бы хотелось поговорить с ней. Вы ей, пожалуйста, передайте, что ее разыскивала Елена. Если она не вспомнит меня, скажите, что мы с ней встречались у «Макдональдса». Будьте любезны. Я позвоню завтра. Около десяти утра, не рано?

— Не рано, — подтвердила мама. Конечно же, это была мама. У кого еще мог бы быть такой приятный, такой милосердный и такой озабоченный голос.

Ну вот, в конце концов все становится на свои места. Леночка задумчиво смотрела на поверхность стола. У нее уже есть несколько выходов на Фиму, она знает телефон Натальи, Соловьев обещал позвонить по своим каналам и узнать адрес владельца джипа. Если не считать того, что Андрей за все это время так и не дал о себе знать, хотя Леночка, навестив Евгению Алексеевну, услышала от дежурной медсестры, что сюда-то он звонит чуть не по три раза в день, то все действительно становится на свои места…

— Тебе корзина цветов! Па-па-пам-пам-пара, — пропела Инесса из молодежной редакции и широко распахнула дверь. Следом за Инессой, расплывшейся в широчайшей, даже гораздо более широкой, чем это могло бы позволить ее узенькое личико, улыбке, вошел ее хмурый и вечно озабоченный жених Виктор с весьма своеобразной фамилией Добрый. Он и вправду, кряхтя и фыркая, как рассерженный уличный кот, тащил тяжеленную корзину цветов.

— Извини, ее на входе немножко растребушили, — пробубнил он и водрузил корзину прямо на стол. — Бомбу искали, что ли…

— Да ну вас, — Леночка отмахнулась, как будто перед нею положили нечто неприличное. — Что это с вами? Странный розыгрыш. Не свойственный, надо заметить, нашему… Постойте-постойте… — Леночка призадумалась. Не день рождения ли у нее сегодня? Да нет. Может, какой-нибудь юбилей? Например в честь двухлетия окончания школы. Смешно! Она недоуменно подняла глаза на Инессу. — Ну, раскалывайся, что за шутки? До первого апреля вроде бы далеко.

— Это ты раскалывайся! — потребовала Инесса и пошла в наступление. — Мы как раз мимо проходили. А там мужик с охраной ругается, требует, чтобы пропустили. Куда ему — не знает. Знает только фамилию и имя. Как ты думаешь, в нашем здании может быть еще одна Григорьева Лена?

— Вполне, — пробормотала Леночка. — Ты сама сосчитай, сколько здесь этажей. Сколько кабинетов на каждом этаже, сколько в каждом кабинете человек… Почему бы и нет?

Инесса едва сдерживала слезы умиления — того и гляди, ее смоет слезами. Даже Добрый, по кличке Злюк, улыбался, одними губами правда, но несомненно — улыбался.

— Ребята, вы, кажется, что-то напутали… Если не дурачите меня. — Она все еще не могла прийти в себя. Следом за ними, словно праздничная процессия, с шумом и смехом в кабинет стали собираться и остальные сотрудники. Они разглядывали переливающиеся, словно покрытые лаком, тугие и сочные бутоны роз, пересчитывали их в корзине, сбивались со счету и снова принимались пересчитывать.

— Да вы что, спятили все?! — Леночка вскочила, встряхнула головой и, схватив корзину, потащила ее к выходу. — И правда, там хорошо проверили, бомб нет? Что-то она неподъемная.

— Никто не спятил! — возразила Инесса и победно оглядела окружающих. — Может быть, где-нибудь и сидит еще одна Григорьева, не такая уж и редкая фамилия, надо признать. Но Григорьева, которая живет вот по этому адресу, а выглядит вот так… — Инесса поднесла к ее лицу конверт с прозрачным целлофановым окошечком в правом верхнем углу. На целлофане, непонятно каким способом, был отпечатан ее домашний адрес, а под адресом отчетливо — ни за что ни с кем спутаешь — Леночкино раскрасневшееся улыбающееся лицо.

— Гонец с цветами сообщил охране внизу, что тебя нет дома, но он точно знает — ты работаешь здесь, и у него важное поручение…

Где-то внутри Леночки зародилась догадка. Никто, кроме Марка, не мог устроить весь этот спектакль. Она схватила конверт, посмотрела на фото, где ее руку целует Валерий. Тот самый Валерий, чье лицо изъелозило все программы телевидения. Следующее фото запечатлело Леночку в объятиях модного модельера Ивашкина. Еще одно фото, где Штурм пожимает ей в приветствии руку, а Марк… О Боже, почему она тогда не заметила этого пристального взгляда.

— Ну что? Продолжим препирательства или честно выложим товарищам все как есть?

Злюк взял одну из фотографий.

— Ребята! Да вы только взгляните, в каком обществе вращается наша скромница! А! Видите, там на заднем плане нефтяной магнат! Это же он по всей Москве открыл новые бензоколонки «Оле Лукойе»! Нет, ну… У меня все слова повышибало из головы. Я уже почти год ищу с ним встречи, чтобы взять интервью…

— Да что там магнат! Анжелику узнаешь? Узнаешь? У нее же лицо перекошено от зависти, а смотрит она, между прочим, в сторону Григорьевой…

— Да ладно тебе…

— Ты сюда посмотри…

— А это кто?

И все же, несмотря на все огорчения, досады и обиды, несмотря на то, что иногда ей не хотелось жить — хоть головой об стену, и иногда ей казалось, что на целом свете она одна-одинешенька и не с кем даже парой слов перекинуться, — все же ей нравилось быть среди этих людей, в этих стенах.

Леночка посмотрела поверх голов и увидела прислонившегося к дверному косяку Каратаева. Он был спокоен и казался немного усталым, взгляд его был устремлен на цветы, и он улыбался. Леночке мучительно захотелось подойти к нему, она уже сделала шаг навстречу, но он кивнул ей и вышел.

— Григорьева, кто из них твой суженый?

— Ря-аженый мой, су-уженый, голос твой простуженный, — пропела Инесса, наклонилась к полу и подняла блестящую картонку с золотым вензелем по периметру.

— Вау! Он ждет тебя в девятнадцать ноль-ноль!

Леночка выхватила из рук Инессы картонку, разорвала ее на мелкие кусочки и с удовлетворением опустила клочки в пластиковое ведро для бумажных отходов.

— Концерт окончен, господа! — провозгласила Леночка и недвусмысленным жестом указала на дверь.

Это был прокол. Леночка смотрела в алое полыхание цветов и думала, что, кроме нее, фотографии мог увидеть и Фима. Он узнает ее, Леночка перевела взгляд на фотографии. Нигде, ни на одном снимке, рядом с ней не было Соловьева. Оно и понятно, Володя держался чуть позади и не попадал в объектив. Фотограф выбирал такой ракурс, чтобы заснять знаменитостей, а то, что рядом с ними в те минуты оказалась Леночка, — это чистая случайность.

Ну, узнает, и что? Должна ли она прятаться от него, или, может быть, ему нежелательно пересекаться с ней? Может ли случиться так, что Фима захочет убрать ее? Как чудовищны ее мысли, как глупы и наивны! Ну зачем ему пасти Леночку? Чем она может навредить ему, как может подмочить репутацию, если у него в руках все козыри против Леночки, и однажды он блестяще использовал их в своей гнусной игре. «Эх, — Леночка посмотрелась в круглое зеркальце пудреницы, — сколько ниточка ни вейся, все одно — конец будет».

Вечером позвонил Севка.

— Привет! — услышала она его радостный голос. — Докладывай, чем занималась все это время?

— Да ничем особенным, — Леночка сидела на кровати, скрестив под собой ноги. На электронном табло было без пяти семь пополудни. Наверняка Марк уже на месте встречи. Наверняка озирается по сторонам, ищет ее. Но ведь она даже не старалась пустить в ход свои чары, чтобы привлечь к себе ею внимание. Она никогда и предположить бы не смогла, что Марк предпочтет ее всем остальным длинноногим красоткам на вечеринке. Или, может быть, она показалась ему слишком легкой добычей? Леночка усмехнулась. С экрана телевизора вдруг полились громкие звуки попсовой песни. «Попсик-пупсик» — вспомнила она. «Как жаль, что не могу больше уделить вам внимание»! Карикатура, а не человек. Розовый след помады на руке. И вот он — олицетворение жизненного успеха.

— Ты чего там? У меня куча свободного времени, давай встретимся.

— Давай, — согласилась Леночка, вспомнив нагловато-насмешливый взгляд Выголева. Что же это он не дает ей покоя ни днем ни ночью? Кто дал ему право завладеть всеми ее мыслями и возникать перед глазами? Леночка провела рукой по глазам, словно желая отогнать внезапное воспоминание об их таком странном и таком идиотском свидании. Севка свой, Севка понятный и привычный. С ним можно болтать о всякой чепухе и перестать изводить себя дурными воспоминаниями и тяжелыми мыслями о Фиме. Где-то — она не помнит, где, — Леночка слышала, что нет на земле ни одной человеческой страсти, которая была бы так бесплодна и низменна, чем страсть мщения. От себя она может добавить, что никогда не встречала страсть, которая бы так мучительно изводила. Может быть, ее постоянные терзания и страхи вырабатывают в организме гормон старения? Леночка смотрела на себя в зеркало и воочию убедилась, что лоб ее испещрен мелкими морщинками. Стареть еще, однако, рановато.

— Давай в кафе на Таганке? — после некоторого раздумья предложил Севка.

— Давай, — Леночка улыбнулась. — Когда?

— Да хоть сейчас! — Севка был рад видеть ее в любое время, и это не могло не нравиться.

— Выхожу.

Ради Севки долго крутиться перед зеркалом не нужно. Для него она непонятно почему хороша в любом виде. Джинсы — неизменные голубые «резинки» в облипку, пуловер голубой шерсти, кроссовки — вот и весь ее неприхотливый и очень удобный наряд.

Последние приготовления перед выходом из квартиры были прерваны неожиданно громким звонком в дверь. Леночка на секунду замерла, провела еще раз щеткой по волосам, посмотрела в сторону «глазка», будто кто-то мог с той стороны заглянуть в квартиру, и осторожно пошла к двери.

— Кто там? — спросила она и тут же пожалела, что спросила, — голос обычно пьяненькой тети Клавы из квартиры напротив жалобно простонал:

— Ах, Ленусик, хорошо, что ты дома, открой, пожалуйста…

Ну, все, сейчас начнется долгий надрывный монолог о муже-изверге и сыне-пьянице, а Леночка будет стоять, кивать, соглашаться, давать советы обратиться в милицию или еще куда-нибудь. Но Клава не станет слушать ее, а по пятому кругу начнет свои жалобы и сетования на жизнь. Все это приведет к тому, что она попросит немножко денежек. Если бы она сразу начинала с этого — так ведь нет! Однажды Леночка попробовала без вступительной речи дать ей денег взаймы, так та начала причитать в голос, словно ей всадили нож в грудь. Обид было — вагон и маленькая тележка.

— Иду, — со вздохом сказала Леночка, нащупав предварительно в кармане мятую пятерку.

— Займи, Лен, денег… — Тетя Клава была трезва, и Леночка уже за одно это благодарила Бога, но денег у нее, кроме мятой пятерки, не было никаких. Деньги — дело наживное, сегодня нет, завтра будут. Сегодня есть, а завтра — шаром покати. Вот совсем недавно она собиралась в ресторане поужинать, так ведь вместо этого пришлось покормить в «Макдональдсе» Наташу, съездить в больницу к Евгении Алексеевне — с пустыми руками ведь не пойдешь; Злюк до аванса занял — немного взял, но лишних денег у Леночки никогда не водилось. Пришлось достать из кармана заветную бумажку, хорошо хоть есть проездной единый, на все вилы транспорта, а там перезаймет у Севки. У Севки можно.

— Возьми, — Леночка протянула пятерку.

— Ты извини меня, — тетя Клава была чем-то озабочена, она стояла, потупив глаза и растирая носком домашней тапки какую-то соринку на кафельном полу лестничной клетки. — Мне бы стольник…

— Но у меня нет… сейчас… Случилось что?

— Случилось? Да, случилось! — Тетя Клава вошла в квартиру и без спросу прошлепала в комнату, села на диван и принялась потирать грудь точно ее одолевал страшный кашель. Она потирала грудь, морщилась, хлопала ресницами и в конце концов все-таки завела долгий и полный эмоций монолог о сыне-пьянице, на которого пожаловалась какая-то соплячка! Так она и сказала, гневно подняв на Леночку глаза: «Соплячка! Пятнадцать всего! А туда же — изнасиловал, говорит! Ну какую же порядочную девушку можно… Если сама не захочет, а?» А стольник ей нужен — менту дать, чтоб дело прикрыл, чтоб, значит, сын-пьяница — какой ни на есть, а все же кровь от крови, плоть от плоти, — не в тюрьме сидел, а дома, при маменьке был…

Леночка почувствовала, как где-то внутри ее, глубоко-глубоко, на самом донышке, стал зарождаться гнев. Да как она может говорить таким тоном, как она может смотреть на нее и просить денег, когда каждое ее слово, как огненная игла, впивается в сердце Леночки!

— Так, быстро отсюда! — вдруг тихо произнесла Леночка В тихих словах ее было столько предгрозовой угрозы, что тетя Клава поднялась и медленно, бочком, попятилась к выходу. Она прижимала пятерку к груди и пятилась, пятилась, пятилась. Наконец она выскочила за дверь, и уже оттуда, чувствуя себя в некоторой безопасности, заверещала противным свинячьим голосом:

— Да знаю я тебя! Знаю-знаю! Сама вокруг себя толпы мужиков держишь! А чем держишь? Известное дело — чем! То в окна лазят, то в двери прут, то веники носят! Кому, скажи, веники носят? Известное дело — кому!

В другой раз Леночка бы плюнула на противный визг тети Клавы, может быть, даже и посмеялась бы над ним, но не сейчас. Сейчас настроение у нее упало, как стрелка барометра, ей стало до того неприятно, что идти на свидание с Севкой сразу же расхотелось.

Было бы чем укорять, думала она. Один Севка ходит, и то ее в это время зачастую дома не бывает. А про веники, так наверняка она сегодня посланца с цветами встретила…

Леночка набрала номер Севкиного телефона, чтобы отменить встречу, но дома его уже не было. Придется идти. Леночка ополоснула лицо холодной водой из-под крана, выпила таблеточку аспирина, предчувствуя надвигающуюся головную боль, и снова подошла к зеркалу.

Очередной звонок заставил ее вздрогнуть. «Не подойду к двери, — решила Леночка. — Пусть хоть вышибет ее с петель, пусть хоть сожжет квартиру, не подойду».

Звонок назойливо заливался трелью неизвестной птицы. Леночка сидела на галошнице и держала в руках злополучную щетку для волос. Как только она брала щетку в руки, так кто-то звонил в дверь. Она с удивлением посмотрела на этот предмет, как будто открыла в нем новые возможности. Предмет оказался обычным, ничем не отличающийся от других, предназначенных для расчесывания волос и массажа кожи головы, — продолговатая фигурная ручка, гвоздики в резиновой подушечке, дырочка посередине. Нажимаешь на нее — получается смешной шипящий звук. Леночка нажала на резиновую подушечку, провела ладонью по гвоздикам, повертела ручкой, лишь бы занять себя и не слышать этот противный теленькающий звук. Ну когда же она прекратит это безобразие?!

Леночка не вынесла пытки, вскочила, отшвырнула от себя расческу, подошла решительным шагом к двери и, не спрашивая, распахнула ее настежь.

— Черт бы вас побрал! — воскликнула, но растерялась, увидев перед собой Марка. — Что вы тут делаете?

Краем глаза Леночка увидела, что на площадке — между ее и нижним этажом — стоит тетя Клава. Вид у нее был победный, как будто ей удалось уличить Леночку в чем-то скверном и грязном.

Леночка вспыхнула. Да плевать ей на соседку! С какой это стати она контролирует поведение Леночки, пусть лучше сыном своим занимается!

— Я… ждал… подумал, что вы не…

— Проходите, — Леночка пропустила Марка в квартиру только потому, что ни в коем случае не хотела доставлять удовольствие этой любопытной тетере, готовой из-за своего сына сожрать с потрохами не только ту малолетнюю потерпевшую, но и всех, кто имеет неосторожность выразить сомнение по поводу невиновности ее сына.

— Уже без десяти восемь, — Марк улыбнулся. Нельзя сказать, что его улыбка была наглой и самодовольной, но что-то в ней не понравилось Леночке. Ей показалось, что он ведет себя слишком свободно и беззастенчиво. Марк поцеловал Леночку в щеку. — Я очень ждал. А потом понял: вы не получили моих цветов.

— Получила. И что теперь из этого следует? Я должна была поставить вас немедленно в известность, что теперь я вся целиком принадлежу вам?

— Ну что вы… — Повисло молчание. Леночка смотрела на дверь, но не приглашала Марка в комнату. Марк смотрел на нее. — Вы так хорошо выглядите. Так… по-домашнему…

Леночка хмыкнула: где уж там «хорошо», вот он — действительно хорошо. Мягкие складочки брюк из плотной неизвестной ей ткани. Рубашка теплого тона, твидовый кардиган. Так просто и так эффектно. Будь у нее деньги, может быть, этой эффектной простоты было бы несложно достичь. Ах, Боже мой, о чем она думает?.. Их взгляды пересеклись, и Леночка поняла: Марк прочел ее мысли. Она вспыхнула.

— Вы зачем пришли? Или у вас принято ходить в гости без приглашения? А может быть, я вам чем-нибудь обязана?

— Нет, не обязаны, — Марк пожал плечами. — Пойдем погуляем? Сегодня прекрасный вечер, — начал он.

— У меня встреча, — сказала Леночка, и они снова замолчали. За дверью послышался шорох, как будто там кто-то стоял, прислонившись к дерматиновой обивке, и вслушивался в беседу. — Соседка, — Леночка кивнула в сторону двери и уныло посмотрела на Марка. — Деньги пришла одалживать. Я ей не дала, она обиделась. Но у меня и нету… — Сказав это, Леночка почувствовала, как защемило у нее в груди. — Ладно, все! Разговор окончен! Вы уезжаете, а я пойду на встречу!

Часы показывали восемь, на встречу она уже опоздала, — вряд ли Севка станет долго дожидаться ее. Несколько раз Леночка обещала прийти и не приходила — дела задерживали или планы менялись. Севка ждал часами, но вскоре сообразил: если ее нет вовремя, то больше десяти минут ждать нет смысла. От Таганки по кольцу до ее метро не более четверти часа, потом пересадочка на автобус и три остановки — вон она, остановочка, из окна видна. Севка скоро будет здесь. Если такси не возьмет.

— До свидания, до свидания, Марк, — как можно любезнее произнесла Леночка и подошла к выходу.

Марк не обиделся, он вышел из квартиры, чуть не столкнувшись с тетей Клавой, и, стоя уже за порогом, пообещал:

— Я позвоню, и мы найдем удобное время. Вы любите театр?

— Люблю, — Леночка злобно взглянула на соседку и тут же захлопнула дверь.

— До свиданьица, — услышала она слащавый голос на лестничной клетке и представила себе отекшее от вечных пьянок и слез лицо тети Клавы, ее руки, не привыкшие к физическому труду, вязаный свитер с чужого плеча. Несчастный, опустившийся человек, вся в долгах, как в шелках… Так почему же и ей, абсолютно чужому человеку, который связан с Леночкой только долговыми обязательствами, так неймется? Какое удовольствие она в данный момент находит под ее дверью?

Неужели доказав себе, что Леночка безнравственная девица легкого поведения, тетя Клава найдет в этом некое успокоение? А это ее саркастическое «до свиданьица», в которое она вложила понятный любому смысл! Леночку огорчило не то, что она вынуждена слушать всю эту гадость и злиться на себя, на тетю Клаву, на ее сына, на весь белый свет, а то, что она сама дала повод так обращаться с собой. Она, всю жизнь привыкшая отгораживаться от людей, скрывающая свою боль и обиду на них, выбирающая друзей с особой скрупулезностью и тщательностью, вдруг раскрывалась, как неопытный боксер на ринге, и получала очередной удар под дых. «Ничего, жизнь научит», — говаривал порой папа Саша, но ее жизнь так ничему и не научила. Леночка твердо решила сегодня никому дверь не открывать, а чтобы ей не досаждали трелью звонка, она пододвинула табуретку, встала на нее и осторожно отвернула крышку электроприборчика, из которого доносились переливы. Отсоединив один из проводков, она снова привернула крышку на место. Теперь до нее никто не дозвонится.

По телевизору шел какой-то фильм. Она никак не могла сосредоточиться, пыталась вникнуть в смысл диалога, звучащего с экрана. Наконец, она выключила телевизор, поставила на конфорку чайник, — раз уж идти все равно некуда, будет пить кофе и ждать Севкиного звонка. Возможно, он приедет, и они засидятся за полночь. От крепкого — большая с верхом ложка — кофе будет стучать в висках, немного подташнивать, но с остальным миром у Леночки, оказывается, нет ничего общего.

— Григорьева, — Леночка услышала голос Соловьева на автоответчике. — Приветик! Наслышан, наслышан о твоих успехах! Почему ты оставила розы в конторе, они же завянут! Ну да ладно, записывай адрес Никитина Ефима. Хотя, если честно, он для тебя — не лучшая партия. Советую тебе по возможности избегать общения с ним. Ладно, не телефонный разговор…

Леночка уже стояла перед аппаратом и, нажав на кнопку, выключила автоответчик. Наверное, Соловьев даже не понял, что это Леночка оборвала связь. Ей захотелось крикнуть: «Да плевать я хотела на Никитина!» — но она устало опустилась в кресло, закрыла глаза и вдруг почувствовала, что действительно ей плевать на Ефима. Ушли страсти по прошлому, нужно жить будущим.

Когда раздался очередной телефонный звонок, Леночка сама подняла трубку.

— Плевать мне на Фиму, — произнесла она, так и не открыв глаза. — Все это в прошлом, а я не хочу теребить раны.

— А кто такой Фима?

Что за привычка — сначала говорить и делать, а потом уже думать! Леночка моментально очнулась. Милый, родной, долгожданный голос! С каждым днем этот низковатый тембр — такой же нереальный, как голос космического пришельца, все больше и больше въедался ей в душу, сводил с ума. Этот голос, от которого все тело Леночки покрылось мелкими мурашками озноба!

— Андрей… — прошептала Леночка.

Он помолчал. Леночке показалось, что связь оборвалась, что в трубке повисла долгая невыносимая пустота, иначе бы так не трещало в трубке.

— Андрей! — закричала Леночка, но тут же услышала его спокойный, чуть насмешливый тон:

— Наверное, я помешал? Вы ждали другого звонка? Фима — в прошлом, тот, чьего звонка вы ждали с таким нетерпением, ибо моментально схватили трубку, — в настоящем. А я… я просто поблагодарить, что не забываете Евгению Алексеевну…

Леночка слушала затаив дыхание — уже одно то, что она слышит его голос, доставляло ей несказанное удовольствие, поэтому она молчала, кивала головой в такт словам и улыбалась наиглупейшим образом. Ей неважно было, что он говорит. Пусть бы говорил и говорил бесконечно, она готова впитывать каждое его слово, каждый его вздох, каждую секунду молчания, лишь бы снова не возникла стена неизвестности: где он, что с ним, увидит ли она его когда-нибудь рядом с собой? У нее не хватит сил, чтобы самостоятельно пробить эту стену. Он ей нужен.

— Иными словами, Леночка, я очень рад, что не обидел вас настолько, чтобы вы…

О чем он говорит? Она вдруг услышала и поняла, о чем он говорит. Неужели он не придет? Неужели не назначит свидание? Неужели повесит трубку после того, как произнесет последнее слово? Внутри у Леночки все оборвалось.

— Позвоню как-нибудь. Пока!

— Андрей… — голос ее сорвался, во рту пересохло, мысли спутались. Как назло, она не могла придумать ни одного необходимого в данный момент слова, только его имя крутилось на языке. — Андрей… Андрей… — повторяла Леночка, глядя на свои коротко остриженные ногти и немного подрагивающие от волнения длинные пальцы.

Ее отчаяние, кажется, передалось Андрею. Он не повесил трубку, и снова Леночка услышала треск пустоты. Ей показалось, что пустота горит: так трещат ветки в камине, так трещит пламя свечи, такие же звуки издает мангал.

— Андрей… — Леночка вся пылала от волнения.

— Я видел ваше счастливое лицо на фото в газете. — Он кашлянул, и снова в тоне его Леночка услышала насмешку. — Мне приято быть знакомым с девушкой, которая вращается в таком обществе. — «В таком» было произнесено так, что Леночке вдруг показалось, что она вот-вот нахлебается воды и пойдет ко дну — даже легкие сжались от нехватки воздуха.

— Это неправда… — она осеклась, потерла виски.

— Что неправда? Я видел не ваше фото?

— Мое, — согласилась Леночка. Действительно: а что «неправда»? Она знала, что имела в виду, когда говорила «неправда», но не знала, как объяснить это Андрею. Трясина противоречий все больше и больше затягивала ее. Леночка поняла, что если он не даст ейвозможности собраться с мыслями, то вскоре она вообще не сможет произнести ни слова. Она хочет видеть его, осязать, чувствовать его запах, его тепло!

— Я поставил вас в затруднительное положение? Вы так долго молчите…

— Приезжайте ко мне, — вдруг выпалила Леночка на одном дыхании, — сейчас приезжайте. У вас есть время?

— Как всегда, до половины шестого.

То, что происходило с Леночкой в последующий час, не поддается ни описанию, ни определению. Она не могла унять дрожь во всем теле, она не могла сладить с сердцебиением, она выгребала и снова беспорядочно засовывала вещи в гардероб и обратно. Она прикладывала к себе подряд все платья, брюки, юбки, жилетки, блузки, и каждый раз, прикидывая новую часть туалета, понимала, что еще немного, и она спятит от ненависти к себе.

В полном бессилии Леночка грохнулась в кресло. Все, ей пришел конец, она не в состоянии поднять руки, не в состоянии открыть глаза. Но стоило ей заметить тонкую дымку пыли на тумбочке под телевизором, как у нее словно открывалось второе дыхание.

Как же могла она до сих пор жить в таком беспорядке и хаосе? Неужто она не женщина? Неужто не в состоянии поддерживать в доме идеальную чистоту? Тем более что нарушать ее, кроме нее, некому. До сих пор она избегала всего, что вынуждало бы ее лишний раз дергаться по поводу домашних дел. Раз в неделю — генеральная уборка с мытьем полов и стиркой белья… А! Белье! Замоченное еще три дня назад! Леночка дотерла пыль, поставила на телевизор свой талисманчик — маленького плюшевого тигренка, который смотрел на хозяйку с большим недоумением и некоторой жалостью. На сей раз Леночка никак не отреагировала на его взгляд. «Стой себе», — бросила она на ходу этой рыжей мордочке и, откинув со лба челку, кинулась в ванную.

Так… Перестирать ей все это сейчас явно не под силу. Она быстренько вывалила белье в кастрюлю, которая предназначалась для кипячения, накрыла кастрюлю крышкой и засунула ее под умывальник. «Умывальников начальник и мочалок командир», — пробубнила она, услышала ответное бульканье где-то внутри водоснабдительной системы, сняла с полочки освежитель воздуха и пару раз пшикнула, подняв ароматную струю к потолку. Затихло лимоном.

Она уже доводила лоск на кухне до совершенства, как снова раздался телефонный звонок.

— Слушаю вас. — Леночка сорвала трубку, голос ее звенел от напряжения. Еще столько предстояло сделать, но оставить звонок на попечение автоответчика она не решилась: вдруг это снова Андрей.

— Привет, еще раз…

— Марк! — Леночка отчаянно всплеснула рукой. — Ах, Марк! Скажите мне, все итальянцы так же навязчивы?

— Позволю себе не обидеться. И дело не в том, что я готов сносить ваши оскорбления бесконечно, а дело в том, что я отдаю себе отчет: вам нужно свыкнуться с мыслью, что ваше счастье само плывет вам в руки. Вы столько пережи…

— Марк, я не знаю, что вы себе вообразили! — вскипела Леночка. — Мое счастье, возможно, и плывет ко мне в руки, но я твердо знаю, что с вами оно никак не связано, Марк!

— Я так и знал, что ни на какую встречу вы не идете…

— Я не пошла на нее в том числе и благодаря вам. Но, поверьте, нисколечко об этом не сожалею. — Леночка бросила трубку, подняла руки ладонями вверх и, увидев на них остатки мыльной пены, внезапно вспомнила, чем только что занималась.

Трубку она решила больше не поднимать, автоответчик отключила, и сразу же после того, как домыла кухонную плиту, погасила свет и зажгла бра над диваном. С улицы света не видно, Андрей знает, что она дома, а больше никто ей не нужен. Решительно никто, даже Севка. «Извини, дружочек», — Леночка улыбнулась при воспоминании о Севке. Однако ее кольнула мысль: почему до сих пор он никак не дал о себе знать. Неужели обиделся за то, что она не пришла?

Леночка взяла книжку и открыла первую страницу какого-то детективного романа.

* * *

Ливень колошматил хлесткими потоками по стеклу лоджии. Было сумрачно и удивительно тихо. Кроме дождя, Леночка не могла различить ни единого звука. Голова была тяжелой — она часто ощущала такую тяжесть в голове при ненастной погоде.

Сколько же времени? Леночка посмотрела на часы — смотреть с дивана было неудобно, приходилось выворачивать голову и задирать подбородок.

Леночка долго смотрела на часы, соображая: что произошло? Почему ей так беспокойно? Взгляд у нее стал напряженным, она даже почувствовала, как на лбу собрались мелкие складочки. В ушах стоял грохот ливня. На кровати, рядом со скомканным пледом, лежал детектив, который она вчера вечером начала читать, но, осилив всего две страницы, вдруг провалилась в сон.

Вот оно что! Она уснула с книгой в руках, ожидая прихода Андрея. Она уснула и не слышала, когда он пришел! Или не приходил?

Леночка села, свесила ноги на пол, нащупала тапочки и замерла. Плечи ее горестно опустились, она чуть не разревелась. Приходил или нет? Разве это теперь имеет значение? Все равно ей сейчас не узнать, ведь вчера вечером она сама изолировала себя от внешнего мира. Сама отключила сначала автоответчик, а потом и телефон, сама вывернула провод электронного звонка. Закрыла окна, задернула шторы, погасила свет во всей квартире, оставив лишь тусклую лампочку бра над диваном. От тусклого света и долгого дня глаза ее быстро устали, ресницы закрылись, налившись свинцовой тяжестью. Даже кофе, выпитый накануне, не помог.

Со стоном Леночка снова повалилась в постель. А какой щемяще нежный сон снился ей, как близко были его глаза — серые с влажной поволокой, похожие на утреннее небо, готовое вот-вот взорваться всеми цветами радуги от первого прикосновения солнечного луча!

Он что-то шептал ей — может быть, это звуки дождя создавали иллюзию шепота, сердечко ее дрожало, готовое провалиться в пятки, губы тянулись к поцелую, тело ждало ласк. Она спала! Это всего лишь был сон…

Леночка поднялась и прошлепала в кухню. Открыла холодильник — есть не хотелось, но и спать она больше не смогла бы. Почему она не пьет водку? Сейчас бы опрокинула стаканчик и забылась, а так — ходи, думай, переживай. Она достала из холодильника пакет апельсинового сока, налила в высокий бокал ледяной оранжевой жидкости и пошла в ванную.

Одежда неприятно облепила тело. Резиновые джинсы мешали мышцам расправиться и не давали коже свободно дышать — захотелось стянуть их с себя, сбросить, избавиться от этой тяжелой, надоевшей оболочки, снять с себя топ, кофточку, скинуть нательное белье… Леночка сняла трусики, расстегнула крючок лифчика — белье упало на коврик под ногами, и Леночка осталась стоять перед большим наддверным зеркалом голышом. Прохладный воздух холодил тело. Леночка тряхнула головой — волосы рассыпались по ее плечам, одним коротким движением она перекинула их на лицо и, ничего не видя перед собой, прислонилась к змеевику батареи. Он был чуть теплый и всегда остывал за ночь, потому что летом в котельной не очень-то старались прогревать воду. И только при первых заморозках в кран подавали по-настоящему горячую, как кипяток, воду.

Ну что ж, может, и к лучшему, что она никого не впустила вчера к себе в дом! Неизвестно еще, чем бы закончилось гостевание Андрея. Но куда делся Севка? Потом! Потом она будет об этом думать! А сейчас она врубит на полную мощность магнитофон и станет танцевать! «Как бы не так! Я пою и танцую! Сердце мое, бьется му-у-зыке в такт…»

Голос Булановой врывался в сумерки осеннего утра. Леночка, голая, неистово танцевала — отражения ее мелькали в зеркалах, в лакированных поверхностях мебели, в мутном от дождя стекле.

— Ка-ак бы-ы не та-ак! Как бы не так! — кричала Леночка в унисон с Булановой, ощущая, что в данный момент ее связывает с певицей даже нечто большее, чем родственные чувства.

Ощущение тяжести прошло — казалось, оно вышло из Леночки вместе с потом. Сердце и вправду ухало музыке в такт.

Она подошла к зеркалу, мелкие бисеринки покрыли все ее разгоряченное и пышущее жаром тело. Леночка тяжело дышала и смеялась каким-то неестественным истеричным смехом. «Милая, тебе надо лечиться!» — подумала Леночка, но тут же вставила новую кассету. Одна певица сменяла другую, группа диско — группу техно, современные ритмы — ритмы классических мелодий. Леночка сходила с ума, как сходят с ума шаманы, доводя себя до исступления и полного изнеможения. Увидел бы ее папа Саша — в гробу бы перевернулся. Это было что-то невообразимое, что-то отчаянно безумное, что-то невероятно бессмысленное! Но есть на земле вещи, которым трудно дать объяснение.

Леночка разогнала тучи — тучи в душе и тучи на небе. Она кричала: «Эй вы, слышите, уходите прочь! Уходите, уплывайте, улетайте. Я все могу! Мне двадцать лет! И кто попробует оспорить мое всемогущество».

В разомкнутых седых клочках облаков проглянуло яркое синее, как лепестки васильков, и бездонное небо. Тучи поползли в разные стороны, они не решились оспаривать Леночкино всемогущество и предпочли подчиниться. Леночка рассмеялась и показала им кукиш. Что, съели?!

Дождь прекратился, в комнате стало светло и ярко. Наведенная вчера вечером чистота слепила глаза.

Руки есть, ноги целы, голова на месте и все остальное тоже. Просто прелесть, идеал, совершенство! Чего ей унывать, по какому поводу? Что она не встретилась с Андреем?

«Три раза наплевать!» — Леночка пристально посмотрела на свое отражение в зеркале гардероба и тоже показала ему кукиш — не себе, ему — зеркалу, видимо, представив себе, что это Андрей.

Душ моментально освежил ее, остепенил, привел в чувство. Но оптимистический настрой не покинул Леночку даже после того, как она открыла дверь квартиры, чтобы спуститься к почтовому ящику, и наткнулась у порога на корзину цветов. Снова цветы! Она несколько ошарашенно вглядывалась в пространство между перилами, ожидая, видимо, обнаружить там, внизу, Марка. В подъезде стояла полная тишина, даже кошка не промелькнула в просвете, даже муха не пролетела.

Леночка подняла корзину и внесла ее в прихожую Немного подумала, посмотрела на розы с некоторым сожалением и снова вынесла их в подъезд. Пусть стоят на подоконнике, украшают жизнь соседей. Ей они ни к чему.

Вынув из ящика вчерашние газеты, Леночка обнаружила там записку, нацарапанную простым карандашом: «Привет. Пока». Ни подписи, ни слова больше, ни значка какого-нибудь, дополнившего бы информацию, — вернее, отсутствие информации. «Привет. Пока».

Открылась дверь тети Клавы.

— Это к тебе ночью кто приходил, в дверь стучал? — спросила она, сверкнув глазами. — И не спится же им, и другим не дают.

— А вы бы не торчали у «глазка», а спать ложились, — Леночка решительно прошла к себе мимо слегка ошарашенной женщины.

— И цветы в половине четвертого под дверь поставили. Шо ж ты их на подоконник водрузила? Кому за тобой убирать охота? Прислугу нашла, или как?

Леночка громыхнула дверью, еще раз перечитала записку. Значит, он все-таки был. Хорошо хоть до того, как Марк корзину притащил. Чего он добивается? Действительно, не лучше бы их внести в дом? Цветы же тут ни при чем. Леночка вышла на площадку и безнадежным взглядом уставилась на пустой подоконник. В квартире тети Клавы послышалось подозрительное копошение. Леночка все поняла — утащила соседушка цветочки. Ну и пусть!

Телефон тихонечко звенькнул. Леночка вошла в комнату с чашечкой кофе.

— Слушаю, — произнесла она, отхлебнув глоточек.

— Лен, извини, я вчера не пришел… Ты потому не поднимала трубку? Я звонил тебе весь вечер, хотел потом подъехать, но было поздно…

— Ты… не пришел… почему? — Вот это новость! Не она перед Севкой оправдывается — он перед ней. — И почему тогда не предупредил, что не сможешь прийти?

— Ты долго ждала?

— Ты не ответил на мой вопрос, — уклончиво сказала Леночка и снова сделала маленький глоточек кофе.

Севка стал сбивчиво рассказывать, что у них заболел клоун, что его попросили подменить его. Был период, когда Севка, не имея еще своего номера, работал в паре с приятелем детства. Они ставили простенькие репризы со свистульками и слезами из маленьких баллончиков за ушами. И время от времени, не часто, правда, Севка, если была необходимость, повторял свой клоунский опыт. Вот и вчера — вышел он из подъезда, а там Сашка Шелковников: выручай, говорит. Опаздывали к первому акту, потому и не смог позвонить до начала. Думал попозже сообщить — в перерыве, полагая, что Леночка, не дождавшись его, к тому времени вернется домой.

— Звонил, звонил… Не обижайся.

— Не обижаюсь, — милостиво простила Леночка. — Ничего, не последний день живем, свидимся.

Она допила кофе одновременно с окончанием разговора. Бутерброд с сыром остался нетронутым. Леночка вспомнила, что собиралась позвонить Наталье. В десять? Еще рановато, есть время сбегать в магазин за молоком и хлебом.

Леночка неслась по лестнице через ступеньку и только у входа в «Диету» вспомнила, что денег-то у нее нет. И хлеба нет — последний кусочек остался, и молока нет. А пятерку вчера соседка унесла. Она усмехнулась и, резко повернувшись, пошла обратно. Похоже, денек сегодня будет на славу, осень еще не вступила в свои права и есть надежда несколько деньков полюбоваться опадающим золотом, прежде чем над городом зависнут обложные дожди.

Прямо ей навстречу по мокрому от утреннего дождя тротуару шла тетя Клава. Она несла в пластмассовом ведре целую охапку прелестных букетов из роз, лицо ее выражало полное благодушие, глаза искрились счастьем и довольством. Тетя Клава переживала предвкушение хорошей прибыли от затеянного мероприятия.

Мгновенная растерянность от встречи с Леночкой тут же сменилась широкой улыбкой. Куда девалась вчерашняя агрессия. «Эх, лицемерка! — подумала Леночка, но тоже улыбнулась. — И я лицемерка. — Она вздохнула. — И ничего тут не попишешь».

При полном безветрии небо было невероятно голубым. Листья, сбитые тяжелыми каплями дождя, прилипли к земле, а те, которые тихо падали с веток, долго и грациозно кружились в танце.

Леночка свернула направо и пошла вниз, не обходя детский сад, как обычно, а прямиком через его двор. Так она сокращала путь почти вдвое. Особо торопиться было некуда, но Леночка решила позвонить Наталье и договориться с ней о встрече. Но прежде чем она встретится с Натальей, если все будет так, как она задумала, Леночка собиралась перехватить деньжат у Каратаева. Неудобно, правда, еще ни разу Леночка не занимала у него денег, но сейчас у нее не было выхода — сидеть дома совершенно не хотелось, а гулять без денег — все равно, что есть мороженое через стекло.

И вдруг Леночка застыла у калитки детского сада. Обернувшись, она увидела, что прямо к ее подъезду подкатил джип. Тот самый джип, адрес владельца которого ей накануне сообщил Соловьев. Сердце у Леночки упало, и внутри ее внезапно образовалась леденящая пустота. Кто бы вырвал из нее те страшные воспоминания? Кто бы заживил до сих пор саднящие раны?

Что ему надо? Леночка прислонилась к бетонной опоре, стараясь унять дрожь в коленках. Она стояла и смотрела на выходящего из машины Фиму, а мысли путались и не давали ей возможности овладеть собой. Сердце захолодилось и ныло в груди. Множество неразрешимых вопросов терзали Леночку, в душе закипала ярость. Почему она должна бояться его? Это он должен ее бояться! Он — преступник, бандит, убийца, он заслуживает наказания, а не она.

Леночка, пылая справедливым гневом, побежала к своему подъезду. Да она готова бороться до последней капельки крови, до последнего мгновения, до тех пор, пока слышит, видит, чувствует. Пока способна помнить Раечку, маму, папу Сашу, их свели в гроб такие же бандиты, как Фима.

Леночка затряслась от ярости, изо всех сил пнула бампер блестящего автомобиля. Автомобиль, точно испуганный зверь, взвыл и замигал четырьмя глазками габаритных огней. Она схватила огромный камень и со всего размаху грохнула им о лобовое стекло.

Камень отскочил от стекла, как гимнаст от батута, и отлетел в сторону. Леночка снова наклонилась и подняла его, снова швырнула в стекло. Что же это за чертовщина?! Стекло не только не разбилось — на нем не образовалось ни одной трещинки. Камень снова и снова отскакивал от стекла и отлетал в сторону.

Леночка лихорадочно забегала по двору глазами, надеясь найти какой-нибудь металлический прут. Она будет колотить это ревущее чудовище, поглотившее не одну девичью честь, а может быть, и жизнь.

Фима выскочил из подъезда, побежал к Леночке, схватил ее за руку.

— Ты что, спятила? Прекрати! Он стоит сорок тысяч долларов! Ты же ни за что не рассчитаешься, дура!

— Я спятила? Я? Сволочь! Ты приехал, чтобы убить меня? Убирайся вон! Я хочу, чтобы ты знал, я не по зубам тебе!

— Успокойся! — Фима схватил Леночку за плечи, встряхнул ее с такой силой, что Леночке показалось, будто голова ее вот-вот сорвется и отлетит в сторону. Леночка вырвалась из его рук, отбежала и, остановившись в нескольких шагах от Фимы, злобно прошипела:

— Зачем ты пришел? Что тебе от меня нужно? — нервы ее были натянуты, как тетива лука, готовая выпустить в Фиму рой ядовитых стрел. — Убирайся вон!

— Я уеду, положи камень. — Он увидел, как Леночка наклонилась и подняла с земли обломок кирпича. — Я только хотел узнать, зачем ты меня разыскиваешь? Зачем ты вьешь вокруг меня интриги? Я все знаю. Учти…

Леночка смотрела на него ненавидящим взглядом и пыталась понять: что побудило Фиму приехать к ней? Что? Уж не страх ли? Уж не сжимается ли вокруг него кольцо возмездия?

— Я не боюсь тебя, — Леночка переложила обломок кирпича из руки в руку и усмехнулась. — А вот ты… Ты боишься! — Она сделала шаг в его сторону, и он нехотя отступил. — У меня есть друзья, у тебя их нет! У тебя есть подельники, которые только и ждут момента, чтобы перегрызть тебе глотку.

Она выбросила камень — он уже был не нужен. Фима усмехнулся.

— Дура! Я хотел предложить тебе откупные… за ту… за тот… ущерб…

Леночка с презрением посмотрела на него и рассмеялась.

— Откупные? — При одной мысли, что ее хотели купить с потрохами, хотели заставить забыть Раечку, забыть истязания, боль, страх, — при одной только этой мысли у Лены перехватило дыхание и сумасшедше забилось сердце. — Я ненавижу тебя так… так… что готова прожечь твое поганое нутро каленым железом. Но… нет, я даже уже не способна ненавидеть тебя. Иди отсюда! — Она плюнула ему под ноги. Она умела плеваться — недаром ведь провела детство в подвале. Плевок получился смачным и выражал крайнюю степень презрения.

— Хорошо, — Фима проглотил обиду. Или сделал вид, что проглотил. Леночка не сомневалась, что этот плевок он не скоро забудет. — Я уйду. Но, учти, если ты хоть слово вякнешь Штурму…

— Кому?.. — протянула Леночка. Она все поняла! Фиму интересует только богатый дядюшка невесты. Видимо, дядюшка имел на нее не малое влияние, раз Фиму так беспокоила собственная репутация в глазах Николая.

— Сама знаешь кому. — Он стоял уже у открытой дверцы автомобиля. — Если ты хоть слово ему скажешь…

За Леночкой грохнула дверь подъезда, она прислонилась к ней спиной и секунду помедлила, прежде чем подняться к себе, вслушиваясь в шум мотора.

— Здравствуйте, я звонила вчера. Мне нужна Наташа.

— Привет. — Голос девушки был усталым и немного удивленным. — Лена? Ты узнала мой телефон… Как?

— Проще китайской редьки, — рассмеялась Леночка и удивилась тому, что, оказывается, она рада слышать Наташин голос. — Я позвонила тебе на работу на следующий же день после нашей встречи. Нет… — Она вспомнила, что на следующий день была занята разными рабочими и общественными поручениями. — Я позвонила тебе в пятницу. Мне сказали, что ты ушла. Потом звонила еще раза два и сильно беспокоилась…

— Ты… беспокоилась? Почему?

— Не знаю. Это трудно объяснить, но, наверное, можно. Было какое-то дурное предчувствие. Почему-то казалось, что у тебя что-то стряслось. Слава Богу, все в порядке.

— В порядке, — удрученно подтвердила Наталья.

— Ты болела? Извини, я не могла раньше найти тебя, все как-то не получалось…

— Послушай. — Голос Наташи стал глуше и отдаленней, Леночка напрягла слух и почувствовала, как напряглась спина, плечи, руки, даже ягодицы сделались тверже. Она повернулась к окну и, посмотрев вдаль, попыталась расслабиться. — Послушай, что тебе от меня надо?

Вопрос прозвучал как удар хлыста.

— Ничего, — пробормотала Леночка.

— Ничего? Тогда почему ты ищешь меня?

— Не знаю. Вернее — нет, знаю. Только это не телефонный разговор. — Леночка отвернулась от окна и уперлась взглядом в портрет папы Саши. На секунду она ощутила прилив сил и такое облегчение, что готова была рассмеяться. Это же просто: взять и сразу же поговорить начистоту. Ей больше нечего скрывать, раз уж сам Фима откопал ее адрес. — Давай встретимся?

Они бродили по мокрому асфальту парка Горького. Озерца луж отражали вновь набежавшие тучи и падающие с деревьев листья. То и дело набегал пугливый ветерок и прятался в кронах уже наполовину оголившихся деревьев. Прошло всего лишь четверть часа с той минуты, как испуганные глаза Наташи встретились с изумленными Леночкиными, они вдруг прониклись взаимной симпатией, и даже самый придирчивый наблюдатель не ошибся бы, если бы подумал, что они давние и закадычные подружки.

— А здорово ты ошиблась, а? Так обознаться — обхохочешься! И что, правда, я на твою приятельницу похожа? И имя у нее Наташа, ну надо же! — Наталья похлопывала себя по бедрам, заливаясь веселым смехом. — А фамилия? Вообще-то бывает… Я сама как-то на море отдыхала, когда еще маленькой была. Нашей семье выдали три бесплатные путевки в пионерлагерь как многодетной и малоимущей. Была такая традиции когда-то. Надо признаться, неплохая! — Глаза ее искрились смехом, голос был звонким, и она все время жестикулировала. — Я с сестренкой и брат. А там в столовой, смотрю, парень из соседнего класса. Правда, я как только к нему подошла, сразу поняла, что обозналась. А ты вот…

Леночка слушала и улыбалась. Она молчала, как в прошлый раз молчала Наталья. Но тогда Наталья были пришиблена ее напором, а сейчас, словно отыгрываясь, обрушила на Леночку нескончаемый поток слов, взглядов и жестов.

Вдруг ход ее мыслей переменился, и она внезапно остановилась, взяв Леночку за руку.

— Ты, кажется, хотела о чем-то поговорить?

— Хотела, — Леночка кивнула. А что, если несмотря на все, Наташа, как и Рая, не захочет ничего менять в своей жизни? Тогда Леночке придется потерпеть очередной крах. Крах в войне с тенями, с призраками, с темными и могущественными силами, которыми управляет этот наглый и омерзительный тип Фима, покупающий, меняющий и продающий невинные девичьи души. Души, лишенные будущего.

Леночка посмотрела Наталье прямо в глаза, но та отвела свой взгляд. Леночка понимала, что ей предстоит одно из тяжелейших испытаний. Она вдруг взяла Наташу за руку, точно рассматривая линии на ее ладони, подняла ее руку, подержала на весу, разглаживая бледновато-розовую и чуть влажную кожу и неожиданно резким движением задрала рукав. Девушка отшатнулась, ее зрачки испуганно расширились, но она быстро овладела собой.

— Ты что? — Наталья вырвала руку. — Ты кто? Что тебе надо?! — с отчаянием в голосе вскрикнула она, готовая сорваться с места и побежать.

— Я все про тебя знаю, — спокойно и очень мягко сказала Леночка. — Не нужно бояться меня.

— Что ты знаешь? — В голосе Натальи послышались нотки презрения, боли и беспомощности одновременно. Она все еще готова была как дикая лань метнуться куда-то в сторону, но Леночка ничем не угрожала ей. Более того, она отвернулась и медленно пошла в сторону пруда. Наталья помедлила и пошла следом.

Они сели на скамейку и стали наблюдать за снующими по пруду лодками и катамаранами. Люди отдыхали, люди длили лето. Не желая прощаться с ним, они ловили последние предзимние лучи ласкового солнышка и наслаждались его нечаянной и такой неожиданной, вопреки всем прогнозам погоды, милостью.

— Послушай… — Леночка прищурила глаза, пропуская сквозь ресницы радугу света, сжала кулаки до боли — так сильно, что ее короткие ногти впились в кожу, — и стала рассказывать. Все, начиная с того дня, как тетя Нана привела ее к дверям детского дома, по нынешний день. Рассказывала она неторопливо — раздумчиво и тихо, — так, что Наталье приходилось вслушиваться в каждое слово, в каждый звук. Когда Леночка дошла до рассказа о Рае, Наталья была уже на пределе. Она украдкой смахивала слезы дрожащими пальцами и уже не искала слов оправдания, которые так нужны были ей несколько минут назад. Леночка проникновенно посмотрела на нее, задрала рукав своего свитера, и под шелковистой кожей Наталья увидела тонкие ниточки вен, перетянутые белыми пупырышками шрамов от игл шприца.

Потом Леночка встала перед Натальей, подняла свитер, выдергивая из джинсов вправленную туда рубашку, и продемонстрировала шрам от потушенной о живот сигареты, похожий на противооспенную прививку. Она взяла Натальину руку и провела ею по затылочной части головы — там, где был сросшийся шов, оставленный разбитым в подъезде стеклом…

— Откуда мне знать, что ты не врешь?

— Это твое дело, — еле слышно произнесла Леночка. — Ты можешь не верить. Я могу просто встать и уйти… — Она уже заправляла рубашку в штаны. — Я знаю, я не могу не знать, что и ты можешь оказаться там. — Она ткнула пальцем в землю, глаза ее жестко поблескивали, на щеках горел яростный румянец, а голос был твердым и решительным.

— Но как? — Наталья растерянно посмотрела по сторонам. — Он платит мне… я должна содержать маму, семью, понимаешь?

— Не лги! Хотя бы себе не лги. Он платит тебе, и ты содержишь семью, но это сейчас! Что будет дальше? Ведь ты и сама чувствуешь, что денег в твоем кармане все меньше и меньше, не так ли? Не он ли тебе продает ту самую дрянь?.. А впрочем, как хочешь… — Леночка со скрытой горечью и жалостью смотрела на Наталью. — Как хочешь… — повторила она и медленно пошла к выходу.

6

Леночке хотелось кричать от радости, все в ней ликовало, пело, звенело, как будто на дворе не стояла холодная зима, не лежал снег и не трещал мороз, а вовсю буйствовал весенний разлив, набухали почки и заливались голосистые соловьи.

Этот день, обещавший с утра стать таким же однообразным, как и все предыдущие в цепи долгих будней, вдруг показался Леночке незаурядным и самым счастливым днем в ее жизни.

Она видела сегодня Андрея! Она видела его всего пару минут, когда выходила от Евгении Алексеевны. Она бы с радостью побежала обратно, лишь бы находиться рядом с ним, но ей было неудобно. Как она объяснит это Евгении Алексеевне? Ноги ее дрожали, она постояла внизу, вспоминая, не забыла ли чего в квартире. Но нет, к сожалению, ничего не забыла. Чуть, правда, не оставила на тумбочке в прихожей перчатки, но, уже стоя за порогом, вспомнила о них. Лучше бы не вспоминала, был бы повод вернуться. Эх…

— Добрый вечер, — сказал он так, как будто и не прошло долгих двух месяцев с того дня, когда она так позорно уснула с книжкой в руках. Как будто только вчера они долго беседовали и потому сказать им друг другу совершенно нечего.

— Здравствуйте, — промямлила Леночка, чувствуя, как щеки заливает румянец.

Все это время Леночка навещала Евгению Алексеевну. Время брало свое. В ее возрасте действительно «все серьезно», даже вывих, который долго напоминал о себе опухолью по утрам и невозможностью одеть сапоги. Старая учительница и прежде нечасто выходила на улицу, а теперь совсем ослабла — пересечь Тверскую улицу и добраться до булочной стало для нее проблемой. После работы Леночка забегала к ней ненадолго — ходила в магазины, в прачечную, за лекарствами. Бегала на почту за письмами «до востребования», которых никогда там не оказывалось, читала вслух газеты и по воскресеньям выслушивала долгие и увлекательные рассказы о старой Москве, — такой какую Евгения Алексеевна еще помнила. Леночка смотрела на женщину со скрытым удивлением и восхищением — она казалась ей не менее древней, чем египетские пирамиды. Это ощущение рождал тихий глубокий голос, тусклый отблеск стекол очков и темное очень худое лицо с бледными и сухими губами. Евгения Алексеевна что-то сильно похудела за последнее время.

Андрей появлялся раз в две недели, но Леночка все никак не могла подгадать прийти так, чтобы застать его там. Приходить же к старой женщине каждый день у нее не было ни сил, ни времени. Только маленькие сувенирчики, оставленные на тумбочке, открытки, предназначенные ей, и устные «приветы» сладкой болью впивались в Леночкино сердце, напоминая о вполне реальном существовании Андрея.

Иногда, глядя вечером в потолок и мучительно вслушиваясь в тишину в ожидании телефонного звонка, Леночка просто физически ощущала, что Андрей в Москве. Ей даже казалось, что он тоже непрестанно думает о ней. Может быть, стоит у телефона и не решается набрать ее номер? «Ну же, позвони, — умоляла Леночка, — позвони, я очень жду твоего звонка». Но телефон молчал, и Леночка засыпала. Во сне она снова видела его и снова почти физически ощущала его присутствие.

Все сувенирчики, открытки и приветы исправно передавались Евгенией Алексеевной как бы между прочим, естественно переплетаясь с очередной исторической справкой о том или ином памятнике, улице, площади. Рассказывала она примерно следующее: «А вот до самых Ленинских гор, за бывшей мамоновской дачей, до войны, тянулись деревянные постройки…»

— До войны? — спрашивала Леночка. — До сорок первого года?

— До семнадцатого, — как ни в чем не бывало отвечала Евгения Алексеевна. Пальцы ее вопреки плохому зрению мелькали над спицами, вывязывая замысловатый узор свитера. — Там наша семья снимала каждое лето один и тот же летний домик, — продолжала она. — Когда родилась я, этого домика уже не было, но Выголевы, хозяева его, остались дружны с моими родителями. А вскоре мой отец построил дачу. У Выголевых к тому времени появилась квартира на Зацепском валу, и мы очень часто ездили друг к дружке в гости. Я была совсем маленькой, когда в их семье родился Евтеюшка… А к чему я все это? Ах, да! Андрюшенька передавал тебе привет и вот этого медвежонка. Ну, Андрей Евтеевич… Для меня он навсегда останется Андрюшенькой.

Далее следовал пространный и подробный рассказ о Зацепском вале, который представлял собой в XIV веке луга и «всполья», о Воробьевых горах, о графском доме Мамонова, долгое время называвшемся Мамоновой дачей.

Но далее Леночка была уже не в состоянии слушать. Она мяла в руках медвежонка, набитого волосяной губкой, трогала пальчиком его холодный черный носик и, глядя куда-то вдаль, бессмысленно улыбалась. Хорошо, что учительница не могла видеть отсутствующего выражения Леночкиного лица, или делала вид, что не замечает его. Во всяком случае, Леночка была ей безмерно благодарна за это.

А однажды Леночка пришла и увидела на столе рядом с вазочкой из голубого стекла в виде бутона тюльпана интересную и необычную открытку. Раньше она таких нигде не видела или не хотела видеть, а потом они стали попадаться ей очень часто, — на открытке был изображен котенок, высовывающийся из-под меховой опушки тапки. Мордочка у него грустная-грустная. И через все поле золотым вензелем надпись: «Мне грустно без тебя». Леночка украдкой открыла открытку, и раздалась тихая печальная мелодия.

— Чуть не забыла — это для тебя, — Евгения Алексеевна взяла из рук вдруг покрасневшей девушки открытку, поднесла ее близко к глазам и, щурясь, стала всматриваться в надпись.

— Что там написано? С днем рождения?

— Нет, — Леночка покачала головой, но уточнять, что там написано, не стала.

— Он, наверное, тебя ни разу и не виден, все думает, что ты совсем малышка. Уж я ему говорила что ты взрослая девушка, а он открыточки, игрушечки… Хотя, если вспомнить, так я сама до двадцати пяти лет с деревянной куклой играла. Мне ее отец выстругал, а мама одежку шила. Игрушек других у меня не было, а с этой куклой… — И снова шли печальные ностальгические воспоминания Леночке казалось, что Евгении Алексеевне не нужен слушатель особо внимательный, достаточно было просто чьего-то живого присутствия.

А вот сегодня! Сегодня она видела его глаза! А еще он — Леночка потерла рукой щеку, и сердце ее затрепетало в груди, сладко заныло, а на глаза навернулись слезы — он поцеловал ее. В эту щеку! Она все еще чувствует пламень этого поцелуя, и кажется, он будет гореть на ее лице вечно, до самой смерти.

Но почему он ничего не сказал? Почему он не спросил, нельзя ли прийти к ней, почему не назначил свидания или хотя бы не обмолвился, когда снова будет в Москве? Неужели он ничего к ней не чувствует, неужели не замечает, как она теряется, когда видит его, не понимает, как она любит и как страдает?

Зазвонил телефон. Леночка поднялась и в считанные секунды оказалась рядом с аппаратом, ее вмиг повлажневшие пальцы уже лежали на трубке.

«Стоп! Не смей! Где твоя гордость?!» — приказала она себе, медленно набрала полную грудь воздуха и, пока телефон разрывался, выпускала воздух через ноздри. «Так, теперь можно взять». Она улыбнулась и приготовилась отвечать Андрею.

— Алло, — Леночка нисколько не сомневалась, что услышит знакомый голос. Но трубка молчала, издавая лишь тихое пощелкивание, сквозь которое слышалось чье-то дыхание. — Алло, я слушаю вас. — В ответ не произнесли ни слова.

Раздались короткие гудки. Леночка с недоумением посмотрела на дырочки в корпусе трубки, словно хотела разглядеть сквозь них того, кто так шутит. Не стал бы Андрей так разыгрывать ее. Может быть, дыхание лишь прислышалось ей? Может быть, просто не сработала связь? На всякий случай Леночка осталась стоять у телефона.

Звонок повторился.

— Алло, я вас не слышу! — Тишина показалась ей неприятной, какой-то пугающей, не предвещающей ничего хорошего. — Перезвоните! — Леночка не успела договорить эти слова, как связь снова оборвалась.

Она отошла от аппарата. За окном виднелся засыпанный снегом двор, белые скамейки, ветви деревьев, острые верхушки грибков над песочницами. Вечерело, дети уже разошлись по домам, только несколько мамаш с колясками и санками да редкие прохожие поскрипывали сапогами по хрусткому устоявшемуся, прихваченному морозцем снежку. Третий звонок прозвучал минут через десять после второго, когда Леночка уже стала подумывать, что, возможно, звонивший ошибся номером. «Не подходить», — мелькнуло решение в ее голове, но она все равно подняла трубку. Так и есть — снова тишина. Она раздраженно бросила трубку, но телефон тотчас опять зазвонил, да так пронзительно, что она чуть не подпрыгнула на месте.

— Если вам нечего делать… — начала она говорить с металлом в голосе. Ее вдруг прервал глухой неприятный хрип — скорее сдавленный хрип, чем шепот.

— Слушай сюда, я не знаю, чего тебе от нас нужно. Не знаю, какого хрена ты копаешь и что вынюхивает эта ищейка. Но Наталья…

— Ефим?! — вскрикнула Леночка. — Это ты?

— Нет, не Ефим, — раздался короткий смешок.

— Тогда кто? И вообще, мне вовсе неинтересно, кто вы такой! Я не копаю, не вынюхиваю, и не смейте больше звонить.

— Заткнись и слушай! — приказал незнакомец, и Леночка подчинилась. Перед ее глазами моментально возник Наташин умоляющий взгляд. «Они и меня убьют». — «Не убьют». Тогда Леночка улыбнулась ей. Во-первых, думала она, вряд ли Ефим когда-либо узнает об их знакомстве, а во-вторых, если и догадаются, что Леночка имеет отношение к Натальиному исчезновению, что они смогут сделать?

— Я не знаю никакой Натальи, — продолжала Леночка, только бы не причинить ей вреда, — о себе она уже не беспокоилась.

— Я же сказал, заткнись! — Он уже не смеялся, голос его был преисполнен злобы и ненависти. — Тем лучше для тебя. Потому что в таком случае тебе будет легче узнать, что сестренка Натальи… А впрочем, тебе ли не знать о последствиях. Но если же ты думаешь, что десять лет вполне пригодный для этого дела возраст и эта мелкая сучонка сможет постоять сама за себя… Что ж, я охотно поверю в твое неведение. Я предупредил, а дальше — думай… — До Леночкиного уха снова долетел искусственный смешок.

— Ты идиот, я же вырою тебя из-под земли! Не смей трогать ребенка! Предупреди Никитина: вы ничего не сможете сделать, я не боюсь вас! — Леночка стучала по столу кулаком, но слезы бессилия уже вскипали в ее глазах.

— И правильно, тебе нечего бояться. Ха-ха-ха… — Короткие гудки впились в Леночкин мозг острыми частыми коготками.

Севки не было дома. Почему, когда он нужен, его никогда не бывает рядом?

Леночка сидела на диване, вжавшись в его спинку и обмотав плечи верблюжьим пледом. «Мне нужно поговорить с тобой. — В тот день Наталья догнала Леночку уже на Крымском мосту. Навстречу им шумной толпой шли праздные и веселые люди. Их толкали в спины, цепляли за локти, наступали на ноги, весело извинялись и просили посторониться. Народ отдыхал, и ничто не могло испортить их субботнего беззаботного настроения. — Здесь много народу. Мы можем где-нибудь посидеть?» Леночка повела Наталью в цирк на Цветном.

Они добрались до Цветного бульвара удивительно быстро. Севки еще не было, знакомый атлет-силач Кафка — у него на самом деле была такая фамилия — провел Леночку в гримерку дожидаться Севку. Приятно пахло красками, почему-то обожженной глиной, пылью и засохшими розами. Откуда-то доносились трубные звуки слоновьей песни, тявканье цирковых собачек и редкое приглушенное ржание лошадей. То и дело заглядывали артисты в обычных тренировочных костюмах, стоптанных кедах, чешках, взлохмаченные и потные, искали Севку, но тут же извинялись и выходили.

Потом пришел Севка, они пили кофе в буфете, много говорили и громко смеялись. Наталья согласилась пройти курс лечения, и у Леночки по этому поводу было замечательное настроение. Тогда они решили, чтобы у Генчика не возникли подозрения, сказать, что якобы у Натальи заболела мать и ей срочно нужно уехать вместе с нею в Днепропетровск. Через неделю Леночка уже навестила подругу в клинике. Все шло как нельзя лучше, лечение близилось к завершению, глаза у Натальи сияли счастливым и здоровым блеском, руки перестали дрожать, расправились плечи, и они уже обсуждали, где ей найти квартиру и куда устроиться на работу.

Севка навещал Наташу гораздо чаще, чем Леночка, и Леночка нисколько за это на него не обижалась. По всему было видно, что и Севка пришелся девушке по душе. Леночка иногда со стороны наблюдала за выражением ее лица, когда вдруг появлялся Севка. Она начинала словно бы светиться изнутри, распахивала глаза, наполненные счастьем и удивлением — каждый раз удивлением, как будто боялась, что он больше не придет, и не могла поверить, что вот он стоит с букетом, фруктами и с какой-нибудь книжкой — очередным женским романом.

Леночка уходила, оставляя их наедине, и тихо радовалась тому, что все так удачно складывается. И вдруг этот звонок, это страшное предупреждение, эта угроза! Ей нужно найти Севку, может быть, он сможет найти выход из создавшегося положения. Но Севки нет, и положение показалось Леночке безысходным. Ей стало трудно дышать — к горлу подступил комок, и на глазах появились слезы.

Под утро она задремала. Разбудил же Леночку неожиданный стук в дверь. Леночка посмотрела на часы. Половина девятого, кто бы это мог быть? Кого принесло в такую рань? Сон мгновенно испарился, яркие солнечные лучи, проникшие в комнату, заставили ее зажмурить глаза. Леночка приподнялась на локтях, спрятавшись от солнца в тени занавески. Почему стучат? Леночка дернула шнурок бра — лампочка не загорелась. «Отключили электроэнергию или выбило пробки у соседей», — догадалась она, и это несколько успокоило ее. Может быть, тетя Клава? Она в этом плане совершенно бесцеремонна. В прошлый раз тетя Клава, несмотря на недавнюю размолвку, поджидала Леночку, сидя у окна, чуть ли не до полуночи.

— Я решила возвратить тебе деньги, — слащавым голосом пропела Клавдия Петровна и сунула Леночке в руку пятерку, занятую накануне. — Цветочки-то знаешь как разошлись. Просто расхватали. Так что спасибочки твоему женишку, а уж ты сама не обессудь, если чего наговорила сдуру…

Леночка тихонько подошла к двери и заглянула в «глазок». Тот, кто стучал, прикрыл его пальцем. У Леночки екнуло сердце, она прислонилась к стене и крепко зажмурила глаза. Ей стало страшно. Как бы она ни хорохорилась, она всего лишь девчонка, самая обыкновенная девчонка, и ей бывает страшно, как и всем остальным.

Стук снова ворвался в квартиру — громче и настойчивее, чем прежде. Затем она увидела, что «глазок» просветлел, — значит, его перестали прикрывать пальцем, и тут же приникла к нему, пытаясь разглядеть в утреннем полумраке нежданного гостя.

«Ушел», — подумала она, вздохнув с облегчением, но вдруг услышала торопливые удаляющиеся шаги — кто-то бежал вниз по лестнице. Она бросилась к окну и, спрятавшись за штору, стала наблюдать за выходом из подъезда. Долго никто не выходил. Леночка провела ладонью по лицу, как будто хотела снять налипшую на него паутину, и когда отняла руку, то увидела только спину человека, который стремительно шел по двору. Леночка как зачарованная смотрела вслед этому человеку, но вдруг спохватилась и бросилась в лоджию, дергая прикипевшие от мороза ручки, которые никак не желали открываться. Леночка бросилась к кухне, обрывая полоски бумаги и капроновые шнуры утеплителя. Наконец-то она с грохотом открыла окно и закричала что есть силы, стараясь перекрыть шум проезжающего по дороге грузовика.

— Андрей! Андре-ей! А-ан-дре-ей! — Притворяться недоступной и гордой больше не стоило. Она хотела вернуть его, хотела, чтобы он пришел к ней, прижал к себе, успокоил. Она так устала от ожидания и страха. Но он не оглянулся и, собрав последние силы, Леночка с отчаянием сжала кулаки, хрустнули косточки пальцев, в висках застучала кровь, а из горла вырвался вопль, которого он просто не мог не услышать: — Андрюшенька! Я люблю тебя!

Он замер, словно пронзенный молнией, постоял пару секунд не оборачиваясь, а потом развернулся всем телом, как будто под ним закружилась земля, и, увидев Леночку у распахнутого настежь окна, помчался к дому.

Нет. Это не сон. Он обнимал ее обмякшее тело, массировал пальцем виски, губами скользил по коже лица и улыбался.

— Мне грустно без тебя. — Он бросил взгляд на открытку. — Мне очень грустно без тебя… — Шепот его был нежнее всех звуков, которые когда-либо доводилось слышать Леночке.

— Ты не звонил, — сказала она и посмотрела в его глаза. Никто бы не сумел убедить ее, что серые глаза бывают яркими, если бы она сама не видела этого. Слепяще яркие, безумно глубокие, манящие, сводящие с ума.

— Ты не открыла дверь.

— Я случайно уснула.

— Ты отключила телефон.

— Чтобы никто не помешал нам встретиться.

— Твоясоседка сказала мне, что у тебя бывает много гостей. — Он лукаво сощурился, Леночка вспыхнула.

— Да что она знает! Кроме Севки, ко мне в квартиру никто и не входил. Правда-правда! — горячо заверила она.

— А корзины цветов… — Он кивнул в сторону двери. — Рейс задержали на пять часов, и я возвратился утром. Замечательные цветы, надо заметить. Тот, кто принес их тебе, видимо, состоятельный и со вкусом. И я ушел. Признаться честно, моя гордость была уязвлена. Не потому, что я не мог купить такую корзину цветов…

Леночка посмотрела в его смеющиеся глаза и почувствовала, как по телу пробегают мурашки. Глубокий голос Андрея возбуждал ее и успокаивал одновременно.

— Ты… ушел… — она огорченно вздохнула. — Дурачок. Видел бы ты, в каком состоянии я была! — Леночка вспомнила шаманские пляски и рассмеялась.

— Видела бы ты, в каком состоянии был я! — Андрей прижал ее к своей груди, и Леночка почувствовала, что вся она охвачена мелкой дрожью.

— Ты замерзла?

— Да, — прошептала она и еще теснее прижалась к нему. Да, она невероятно замерзла, она так замерзла, что ему понадобятся годы, чтобы отогреть ее озябшее тело и леденеющее сердце, которое совершенно перестало биться.

Андрей поднял ее на руки и понес к дивану.

— Здесь теплее, — прошептал он. Леночка теряла дар речи, ее начало бить, как в лихорадке, длинные нервные пальцы побежали по его спине. — Я закрою окно? — Она кивнула, но все же никак не хотела отпускать его от себя. — Ну же? — Он коснулся губами ее губ, и Леночка ослабила объятия.

— Не уходи, — произнесла она одними губами.

— Никуда не уйду, — убедительно сказал Андрей. Леночка попыталась открыть глаза, чтобы увидеть его лицо, но не смогла. Она глубоко вздохнула и улыбнулась.

Нет, это не сон. Он был рядом, он был с ней. Сейчас с ней, а потом гори все синим пламенем. И если есть у него семья, Леночка не станет его уводить. Она не из тех, кто разбивает чужие семьи. Она будет счастлива уже тем, что он подарил ей эту встречу.

У дома противно взвизгнули тормоза. Однажды Леночка уже слышала точно такой же звук. Не просто похожий на этот, а именно точно такой же.

Длинные густые ресницы отбрасывали тени на побледневшие щеки Леночки, когда она стояла рядом с Андреем и смотрела на припарковавшийся у подъезда джип.

— Ты чего-то боишься? — Андрей взял ее за плечи и встревоженно посмотрел в глаза.

— Не знаю, — Леночка пожала плечами. Из машины вышли трое и направились в подъезд.

— Пошли! — Леночка схватила Андрея за руку и потащила к выходу. — Пошли же! — Глаза ее сверкали лихорадочным блеском.

— Что?.. — начал Андрей, но Леночка, больше не сказав ни слова, побежала к двери. На минуту Андрею стало не по себе, и он, поспешив за ней, все же обернулся, чтобы еще раз посмотреть в окно. Выходящие из машины замешкались. Один из них чуть не упал на скользкой ступеньке порога. Андрей знал, что лифт не работает — он сам поднимался сюда пешком, потом пешком же сбегал обратно. Так что если они не будут слишком торопиться, то у него с Леночкой есть достаточно времени, чтобы спрятаться у кого-нибудь из соседей. — Но что же произошло?

— Тс-с-с, — Леночка прижала палец к губам и тихонечко прикрыла двери. Они пошли в сторону чердака. Замок на его двери был продет сквозь одну петлю, и беглецы спокойно проникли внутрь.

— Только бы никто не остался в машине, — сказала Леночка, когда они уже сбегали по лестнице соседнего подъезда. — Потом все объясню, — упредила она очередной вопрос Андрея и умоляюще взглянула ему в глаза. — Пожалуйста, это очень долгий разговор. Прошу тебя.

Леночка тихонечко открыла дверь и остолбенела. Она не могла двинуться с места. Андрей тоже остановился и через ее плечо выглянул во двор.

На скамейке сидел мужчина. На голове его была черная вязаная шапка, куртка из пиленой кожи цвета маренго, черные джинсы, обтягивающие небрежно перекинутые через низенькое ограждение ноги, ботинки на толстой подошве. Сидит себе человек, отдыхает, в небо смотрит.

— Ты чего? — Андрей подтолкнул Леночку сзади, но вдруг тот, кто сидел на скамейке, повернул голову и посмотрел на них. Леночка вздрогнула, Андрей еще раз взглянул в лицо человека и узнал его.

— Привет! — В его голосе звучало уверенное превосходство. Фима моментально поднялся, но руки не протянул. — Мы уже, кажется, встречались?

— Не припомню что-то, — Фима пожал плечами и опустил одну руку в карман.

— Ну как же? Я видел вас с коляской. Как поживает ваш ребенок, здоров ли он? — Андрей перевел взгляд на Леночку, глаза ее расширились, как будто перед ней стоял не давний ее приятель, а вырвавшийся из клетки очень опасный хищный зверь.

— Вы меня путаете с кем-то… — Фима оглянулся на подъезд, в который вошли его друзья, — он явно тянул время.

— Ты чего нервничаешь, приятель? Привел шоблу с девчонкой отношения выяснять? — Андрей сделал шаг навстречу Фиме. Какие-то невидимые изменения произошли внутри его, будто распрямилась пружина. Леночка почувствовала это по неуловимо изменившейся походке Андрея. Она стала мягче и напряженней — так перемещаются дикие кошки, готовые в любой момент изогнуться и сделать прыжок.

— Андрей, пошли. Нам не нужны неприятности, — растерянно, почти заикаясь, произнесла Леночка, не сводя с руки Фимы напряженного взгляда. Видит ли Андрей, что Фима что-то сжимает в кармане?

— Подожди, — мягко сказал Андрей и на секунду отвернулся от Фимы, чтобы ободряюще взглянуть на Леночку. Этой секунды Фиме было достаточно, чтобы выбросить вперед кулак и нанести неожиданный и коварный удар. Пистолета, как ожидала Леночка, у него не оказалось, но в кулаке был зажат кастет. Андрей охнул и согнулся. Фима посмотрел на него, как на безнадежно больного человека, и самодовольно усмехнулся.

— Ты… ты… ты мерзкий тип! — Леночка кинулась на него, молотя кулаками воздух, потому что Фиме без труда удавалось увернуться от ее ударов. Она не видела ничего, она просто ослепла от ярости и обиды. Она даже кричать не могла, а просто молотила воздух и чувствовала, как красная пелена туманит голову.

Вдруг кто-то схватил ее за плечо и с силой отшвырнул в снег. Леночка упала, но тут же вскочила на ноги, снова готовая ринуться в бой, и с изумлением увидела, что Фима корчится в дорожной грязи. Лицо его с синеватым оттенком было бледно, губы дрожали, и он лихорадочно трясет головой, пытаясь набрать в легкие воздух.

— Вставай, сопляк! — Андрей взял Фиму за шиворот и приподнял над землей. Тот встал на четвереньки, затем на колени и взглядом, полным ненависти и страха, посмотрел снизу на Андрея.

Леночка машинально подбирала на снегу оборванные пуговицы и недоуменно поглядывала на Андрея. Надо же, на полголовы ниже и не сказать, что с виду особенно крепок, — обычного телосложения, среднего роста. Как ему удалось свалить Фиму в считанные секунды?

— Пойдем, — Андрей взял Леночку под руку. — И передай своим щенкам… — обратился он к Фиме.

— Я-то передам. А вот что будет дальше, ты спроси у… своей… — Он уже встал на ноги, и дыхание его выровнялось, взгляд ожесточился, и в его узких глазах, совсем недавно источавших страх, теперь светилась угроза.

Из подъезда вышли трое и направились к Ефиму.

— Ее там нет, — сказал один из них и подозрительно посмотрел на разговаривающих. Потом он увидел грязные колени и локти Фимы и сделал рывок в сторону Андрея.

— Не надо… — Фима сплюнул. — Поехали.

— А что с девчонкой? Будем ждать?

— Нет. — Он бросил короткий, как вспышка молнии, и полный скрытой ненависти взгляд на Леночку. — Я же сказал — поехали! — вдруг рявкнул он. Все трое мгновенно сорвались с места и пошли к джипу, стараясь сохранять видимость достоинства. Те, кто остался на улице, не могли видеть их нервных лиц, скрытых за тонированными стеклами. Машина тихо фыркнула и рванула в сторону поликлиники. За поликлиникой дорога сворачивала вправо и сливалась с магистралью.

Андрей улыбнулся и потрепал Леночку по плечу.

— Угостишь чаем?

— Нам нужно поговорить, — с мукой в голосе ответила Леночка, не в силах скрыть от внимательных глаз Андрея испуганный и напряженный взгляд.

* * *

Андрей долго сидел неподвижно, уставясь в одному ему ведомую точку. Леночка чувствовала себя полным ничтожеством. Все из-за нее. С самого детства — все из-за нее. Умерла мать, папа Саша, Раечка. Все из-за нее. Ей казалось, что все мировые войны тоже начинались исключительно потому, что где-то когда-то должна была появиться на свете она — Леночка Григорьева. Почему все так складывается? Неужели и правда судьба — это статичная громадная глыба, сквозь которую проложен тоннель, и ни одному человеку никогда не удастся свернуть с пути. Что там дальше — одному Богу известно. Но, видимо, ничего хорошего. Вот и Андрей, будто тихо помешанный, уже больше не слушает ее, не реагирует ни на что, смотрит остекленевшими глазами в цветочек на обоях. Зачем она ему рассказала обо всем? Зачем рассказала о матери, которая отравилась, боясь, что ее посадят в тюрьму? Зачем рассказывала о подвале, о том, что вытворяли с ней эти подонки? Он теперь будет ее презирать. Он будет считать ее полным ничтожеством.

Леночка сжала колени руками, подтянув их до самого подбородка. Всю жизнь она будет чувствовать себя несчастной и одинокой. Никогда у нее не будет близких людей, никогда не будет родных, раз уж даже ее отец не удосужился взглянуть на новорожденную девочку. И фамилия у нее по материнской линии.

У Леночки промелькнула мысль — не мысль, так, мимолетная птица — мыслишка. Вот было бы здорово, если бы удалось отыскать отца, посмотреть ему в глаза и… Сначала она решила, что плюнет ему в лицо, а потом ей пришло в голову другое, — нет, она улыбнется! Так улыбнется, что…

— Ну что, будем действовать! — Леночка вздрогнула от неожиданности, когда услышала голос Андрея прямо над своей головой.

— Но как?

— Как? А вот это мы сейчас с тобой и обсудим. Для начала неплохо было бы поесть.

— Поесть? — переспросила Леночка и пожала плечами. Есть ей совершенно не хотелось.

— Ну конечно! Ведь кто-то обещал напоить меня как минимум чаем. Или ты уже забыла? — Что-то злое и одновременно веселое читалось на его лице. — Будем чаевничать и мозговать. Я, правда, слышал, что многие великие, прежде чем приступить к чему-нибудь, ну, например, писать поэмы или картины, изводили себя голодом, но я, признаться, не из этой категории. И совать ноги в холодную воду, чтобы лучше работали мозговые извилины, тоже не собираюсь.

Леночка улыбнулась: когда-то она читала «Гениальность и помешательство» Ломброзо, и потому ей была понятна суть шутки.

— Паштет? Глазунью? Немного салата из крабовых палочек с рисом? — Леночка широко распахнула дверцу холодильника и с удивлением смотрела в его полупустое темное чрево. — Больше нет ничего. — Она виновато подняла глаза на Андрея.

— Вот и отлично! — Андрей отвернул кран — струя воды с шумом ударила в белую раковину умывальника, потом вдруг заурчала и внезапно выключилась. — Вот те и на! — Он постучал по крану, как будто исключительно по его вине прекратилась подача воды, покрутил вентиль. Как и следовало ожидать, ничего не изменилось, тогда ему пришлось вытереть руки о протянутую Леночкой салфетку и сесть к столу с немытыми руками. — Сначала мы должны узнать у Натальи телефон матери.

— Но это невозможно! Она же с ума сойдет, если мы ей расскажем о сестре.

— Леночка, — Андрей перестал жевать, взгляд его стал серьезным и внимательным. Холодок тревоги снова закрался в душу Леночки. Нужно довериться ему, — она и так столько глупостей понаделала. — Время одинокого воина прошло, — словно специально подтверждая ее мысли, произнес Андрей. — Настал черед браться за дело сообща. Я уж и не знаю, для чего им так понадобилась Наталья. Почему именно она? Мало, что ли, других проституток?.. Прости.

Леночка порывисто поднялась и зашагала по малогабаритной кухоньке. Два шага влево, два вправо — к окну, от окна.

— Почему? А может, блефуют? Может, просто на пушку берут? — предположила Леночка и с надеждой посмотрела на Андрея.

— Может, и блефуют, — он пожал плечами. — Да садись ты. Возьми себя в руки. Давай пока ничего ей не говорить. Но телефон матери все равно узнать нужно. Позвонить, порасспрашивать… Подключай Севку. Пусть он повисит рядом с Натальей в качестве ангела-хранителя. Вряд ли они ее в клинике достанут. И еще… — Андрей с полным ртом на мгновение замер, затем торопливо пережевал пищу, проглотил ее, кадык высоко задергался, и Леночка чуть не рассмеялась.

— Ты чего? — недоуменно спросил он.

— Ешь, я пока чайник наполню. — Леночка отвернула кран, и вдруг оттуда с шипением и сумасшедшим клекотом вырвался оранжево-красный поток воды. Вода плюхнулась о раковину, словно ее кто-то выплюнул с сумасшедшей силой, и обдала брызгами и Леночку, и подошедшего в этот момент, чтобы положить грязную тарелку, Андрея.

Сразу стало вдруг весело, смешно и беззаботно. Леночка почувствовала, что все будет хорошо. Все образуется. Как же может быть иначе, если вот он — рядом? Вот его серые глаза в крапинку, вот его губы, его пальцы, стирающие с ее лица ржавые пятна от воды.

— Что ты сказал? — Она провела полотенцем по лбу. Из крана пошла чистая вода, Леночка подождала немного и, набрав в чайник совсем немного воды, чтобы быстрей закипела, поставила его на плиту. — Я не расслышала.

— Сказал, что ты очень красивая, — произнес он почти шепотом. Она замерла. Ей показалось, что он ее сейчас поцелует, так близко оказался его рот. Сейчас поцелует… Глаза ее уже стали закрываться в предощущении наслаждения, но с отчетливой ясностью Леночка вспомнила, как обманулась в первый раз. Сейчас она потянется к его губам, а он отстранится и скажет, что должен идти. Ну уж нет, на сей раз она не собирается так глупо попасться.

Леночка улыбнулась, и хоть сердце ее щемило от желания прижаться к нему, уткнуться в его грудь, доверить ему всю себя без остатка, она отвернулась, но тут же пожалела об этом. Андрей смешно, как котенок, ткнулся в ее носик и смутился. Очарование момента исчезло. Он отошел к окну и моментально переменил тему, вернув ее в деловое русло.

— Ну что, подключаем всех. Каратаев — раз. Пусть он выуживает своего сыскника, — судя по всему, это и есть та самая ищейка, о которой тебя предупреждали. Стоп! Может быть, он знает что-нибудь?

Леночка набрала номер Каратаева.

— Григорий Юрьевич, нам необходимо поговорить. Конечно, — Леночка посмотрела на Андрея, зажала микрофон ладошкой и одними губами зашептала: — Спрашивает, могу ли я подъехать. Говорит, что у него есть для меня кое-что. Сказал, что это касается Никитина. А можно я не одна приеду? — Выслушав ответ, она положила трубку. — Та-ак, — Леночка потерла ладони, они стали горячими, и по телу пробежала волна, как будто бы сотни иголочек воткнулись в ее кожу. — Быстро пьем кофе и летим к нему.

— Погоди… — Андрей положил на стол салфетки, на салфетки поставил блюдца, на блюдца белые кофейные чашечки. Леночка усмехнулась: уж она-то точно не стала бы разводить такую канитель. Разлила бы кофе по чашкам, бросила бы туда рафинаду и быстро-быстро, обжигая горло горячим напитком, выпила бы его большими глотками. — Не суетись. Кроме Каратаева, есть еще Сева, так?

Леночка кивнула и придвинула к столу табурет.

— Но я не думаю, что ему нужно говорить об Оксанке. Он не сможет скрыть этого от Натальи. Она же с ума сойдет, она сбежит из клиники и будет искать сестру…

— И не надо. Просто попроси его быть эти дни для Натальи бессменным ангелом-хранителем. Он крепкий парень, головастый, если что — возьмет ее под свою защиту. Возьмет ведь?

— Конечно! — с жаром ответила Леночка и обожгла губы горячим кофе. В Севке она не сомневалась, на Севку можно положиться, как на себя, даже больше. — А может, лучше попросить его вывезти Наталью из клиники?

— Куда? — Андрей с сомнением покачал головой.

— Да хоть к себе. У него родители постоянно в деревне гостюют, он давно за хозяина. Потом… потом, у них с Натальей складываются близкие отношения, а Севка, как бы это попонятнее объяснить, когда-то ухаживал за мной, и теперь ему немного неловко. Пусть видит, что его близость с Наташей не причиняет мне боли. Да и вообще…

— Отлично, — Андрей взял лист бумаги, сложил его вдвое и быстренько составил план действий.

— Ну что? Рванули?

Леночка поставила чашечки в раковину и вслед за Андреем пошла в прихожую.

— Ну, безмозглый! Совсем безмозглый! У меня есть друзья. — В одном ботинке Андрей проскакал к телефону. Леночка уже застегивала куртку-парку на кроличьем меху из светлой плащевки и нетерпеливо погладывала в сторону Андрея.

Вдруг она услышала шаги на лестничной площадке и замерла.

— Блин! Занято у Петровича, — Андрей повернулся к ней и тоже насторожился. — Что?

Она уже открыла рот, чтобы ответить ему, что все в порядке, — просто слышала подозрительный шорох, а теперь он стих, — как в дверь позвонили. Она почувствовала, что у нее моментально вспотели ладони.

— Может, Каратаев, — шепнул Андрей и наклонился ко второму ботинку, уже не сводя с Леночки глаз и стараясь одновременно держать в поле зрения дверь.

Леночка покачала головой, Каратаев не мог так быстро приехать, и вообще он не собирался ехать сюда, они договорились встретиться у него.

— Севка?! — предположил Андрей. Леночка снова покачала головой. — К тебе еще может кто-нибудь прийти?

— Только соседка, но ее не слышно…

— Откройте! Милиция! — Леночка недоуменно пожала плечами и кивнула в сторону двери. — Открывать?

— Погоди, — Андрей приник к «глазку». За дверью действительно стоял человек в форменной фуражке. Андрей прижался спиной к стене за дверью. — Попроси предъявить документы.

В дверь снова позвонили. Леночка поморщилась, как от зубной боли. Не нравился ей звук звонка, нужно будет сменить его на какой-нибудь более приятный. С оленьих рогов соскользнул зонтик и, словно в бубен, ударил пару раз по перевернутому ведру. Как оно здесь оказалось? Леночка вздрогнула, бросила взгляд на злополучное ведро. Таиться больше не имело смысла, она чертыхнулась и, решительно подойдя к двери, нарочито спокойным голосом произнесла:

— Я не вызывала милицию. — Со стороны лестничной площадки к «глазку» подплыл большой круглый и темный зрачок, — вероятно, с той стороны тоже пытались разглядеть, что творится в квартире. — Предъявите документы, — попросила она. Зрачок отделился.

— Ха, ты смотри, какая наглость! Документы ей! Да это я и вызывала милицию! — Тетя Клава вынырнула из-за плеча мужчины в фуражке. — Милиция это, милиция! Тебе тут в дверь стучали, ломали ее, так я и вызвала.

— Ломали? — Леночка выглянула сквозь щель, не снимая с крючка цепочки. — Документы-то предъявите. — Она строго взглянула на представителя власти. Тот развернул удостоверение, Леночка сличила фотографию с подателем документа, сняла цепочку и открыла дверь настежь, прикрыв таким образом Андрея.

— Следов взлома я что-то не обнаружила. — Она сделала жест, приглашающий непрошеных гостей войти. — Да и в квартире ничего не украдено.

В прихожей сразу стало тесно и душно — одна только тетя Клава сколько места занимала. Она первой забежала в комнату. Следом вошел лейтенант Лазарев, как узнала из документа Леночка, а потом появился мужичок с третьего этажа. Леночка всего несколько раз видела его, когда он выносил мусорное ведро, и никогда не встречала ни на улице, ни в магазине.

— Понятые, — объяснил Лазарев. — Так, на всякий случай. Мало ли, что мы могли застать.

— Проходите, проходите.

Андрей под шумок выскользнул за дверь и, прикрывая ее, Леночка услышала, как осторожно и торопливо он спускается по лестнице. С участковым она разберется сама, а вот Андрей должен заняться делами поважнее.

— Послушайте, вам что, скучно жить? — Леночка посмотрела на соседку. — Не надо, убедительно прошу вас, не надо соваться в мою жизнь.

— Ах, не надо?! — Женщина чуть склонила голову набок. — Да, может, мне страшно, а не скучно! Мне, знаете, — она апеллировала к милиционеру и показывала в сторону Леночки, — страшно. С такими соседями не соскучишься! То по ночам бродют, как коты, вверх-вниз. Цветы корзинами носют. Вы бы могли корзинами? А? Вот и скажите, если ее, корзину эту, по букетику продать, то денег аж две пенсии получается. Кто с честных трудов такое под дверью оставит?

— Я могу идти? — Мужичок презрительно фыркнул и посмотрел на скандалистку ледяным взглядом. — Уж больно мне не хочется в этом участвовать.

— Идите. — Лейтенант кивнул, он и сам не хотел бы в этом участвовать, да что поделаешь, работа такая. Вызвали, обязан явиться, разобраться. Обычная соседская склока. Почти в каждом подъезде есть такие вот старухи.

Дверь за мужиком с третьего этажа захлопнулась. Лейтенант прошел в кухню, скинул со стола крошки и положил на него свой планшет.

— А это что? «Каратаев — раз, — прочитал он вслух план действий, написанный рукой Андрея. — Севка — два. К Наталье — три. Позвонить Петровичу…» Что это? — Он поднял глаза на растерявшуюся Леночку.

— Я что, на допросе? Вы допрашиваете меня? Я в чем-то виновна?

— Пока нет, просто спрашиваю.

— В таком случае я могу не отвечать на вопрос?

— Можете не отвечать, — Лазарев сложил лист так же, как он был сложен раньше, и убрал его в планшет. Леночка понимала, что скорее всего он не имеет права так поступать, но ввязываться в скандал ей не хотелось.

— А вы у ней спросите, кто гостевал здесь? Только что, — авторитетно заявила тетя Клава. — Вон чашечки из-под кофе целых две, а чайник, между прочим, еще горячий. Ну, не горячий, — поправилась она, чтобы быть как можно ближе к истине, — но все равно…

— Послушайте… — вспылил лейтенант, но тут же сдержанно предложил неугомонной соседке, — присядьте пока. У нас будет время побеседовать. — Он перевел взгляд на Леночку: — Так что у вас здесь стряслось?

Может быть, если бы рядом не было тети Клавы, может быть, тогда Леночка решилась рассказать лейтенанту Лазареву, что с ней стряслось. По правде, он был ей симпатичен, и вряд ли Фима успел подкупить и это отделение милиции, но при соседке…

— Собственно, что вам надо? Вы же видите, ничего у меня не стряслось. Видите? Могут открыть шкаф — в нем нет никакого трупа. Могу вспороть постель — я не прячу золота. Не печатаю денег, не рисую ценных бумаг, не качаю нефть из подвала и не избегаю налоговой инспекции! — Она заводилась и еле сдерживала себя, чтобы не сорваться на крик. — А вам, да будет известно… — Она взглянула на тетю Клаву таким взглядом, что та сразу пожалела о своем присутствии в этой квартире, — я пью кофе из двух чашек. Знаете, не люблю горячий — переливаю. А ем из двух тарелок. Сначала из одной, потом из другой. И цветы пока никто не запрещал ставить девушке под дверь. Во всяком случае, ваш сын на это не сподобился. Он предпочел взять девушку силой. Силой ведь легче и не так накладно! А зарабатывать он, как, впрочем, и вы, не умеет. И если б я была не так сдержанна и хуже воспитана, я вышвырнула бы вас из своей квартиры, обозвав при этом…

— Стоп-стоп-стоп! Хватит, — Лазарев встал из-за стола. — Вы не кипятитесь. Порядок есть порядок. — Он приосанился, сунул ручку в нагрудный карман распахнутой куртки и стер со лба капельки пота. — Вы уж попросите своих… ну, кавалеров, что ли… — уголки его губ приподнялись, и он как-то странно улыбнулся. Вроде бы улыбается, а вроде бы и нет. — Скажите, чтобы соседей не беспокоили.

— Скажу, — буркнула Леночка.

— Вот видите, как славно. Договорились. А вы, Клавдия Ивановна, бузу понапрасну не разводите.

Но та не унималась:

— Во-от такую корзину! Во-от та-акую! С нее цветов по букету на целую мою пенсию… за два месяца! Да их всех за решетку надо! А как дерзит?! Безродная вертихвостка! Из-за таких порядочные мужики спиваются. Вечно к ней кто-то ломится, кошка драная…

Леночка слушала ее молча, но глаза уж слишком откровенно насмехались. Старуха просто завидует. Муж у нее дебошир, сын пьяница и насильник. Не жизнь — сплошной кошмар.

— Порядок есть порядок, — лейтенант во второй раз за прошедшие пятнадцать минут повторил это, захлопнул планшет и сделал под козырек.

— Честь имею.

— Всего хорошего, — Леночка проводила его взглядом, затем пересеклась с немигающим взглядом соседки и рассмеялась.

Тетя Клава вспыхнула, побледнела, зрачки ее сузились, точно ей пустили в лицо клубы сигаретного дыма, и, выпятив грудь, она пошла вслед за участковым с видом оскорбленного достоинства.

— Не споткнитесь, — Леночка услужливо откинула занавеску с кухонной двери. — Там рога — не ушибите голову.

— Дура, — прошипела соседка и тут же ткнулась задранным подбородком в милиционера, который внезапно остановится.

— Ну все, — кинул тот через плечо. — Идемте, Клавдия Ивановна, я должен запротоколировать вызов.

Судьба выкинула очередной финт. Леночка уже перестала удивляться тому, что с ней происходит. Вздохнув и покачав головой, она взглянула на часы. Сейчас должен вернуться Андрей. Наверное, он уже увидел, как отъехал милицейский «УАЗ», возможно, дозвонился куда хотел. Леночка подошла к окну, посмотрела на телефонную будку. Она была пуста — скорее всего неисправна. Она всегда неисправна. Леночка помнила, что неподалеку есть еще одна. Оттуда иногда удается звонить без жетонов, но Андрей этого не знает. Значит, ему придется бежать до киоска за жетонами. Выходить или ждать его возвращения?

В первую очередь она решила позвонить Каратаеву, извиниться за то, что задерживается. Потом помыла посуду, расставила ее по местам. Прошлась по квартире. Ее внимание привлекло ведро, снова неизвестно каким образом перекочевавшее из ванны в прихожую. Она пожала плечами и подняла его. И вмиг сердце ее упало. Леночка дрожащими руками подняла клеенчатый пакет, перевязанный крест-накрест розовой тонкой лентой, точно рождественский подарок. Деньги? Что за деньги? А этот кулечек с толченым мелом? Толченый мел?.. Вряд ли… Белый порошок… Кокаин! Кокаин! Ее хотят подставить, ее хотят убрать с дороги, просто изолировать, чтобы не путалась под ногами! Сейчас у нее много друзей и, как полагает Фима, — друзей влиятельных. Она работает, все время на виду — значит, убрать ее, чтобы никто не заметил, очень проблематично. Леночку передернуло. Участковый, вызванный соседкой, — это только цветочки. Ягодки ждут ее впереди. Она прислонилась к двери и чувствуя, как похолодела ее спина, сползла на пол.

Внизу негромко хлопнула дверь. Леночка вздрогнула. Но шаги оборвались где-то на четвертом, пятом этаже. Пока не за ней. Конечно, ей — рано или поздно — удастся доказать свою непричастность к этому пакету. Конечно, ей помогут друзья, тот же Каратаев или Соловьев. Они не бросят Леночку в беде. Да и Андрей тоже. Но сейчас… Сейчас ей нужно делать ноги. Леночке надоело чувствовать себя вечно убегающим зайцем, дрожащим, который прячется по углам и задворкам.

Зазвонил телефон.

— Алло, — услышала Леночка, застегивая куртку и одной рукой обматывая вокруг шеи шарф. — Я у ребят. Как ты там?

— Андрей! У каких ребят? Андрей! Я обнаружила под ведром в прихожей пакет с кокаином и деньгами. Что делать? Почему ты там? Кто эти ребята?

Внизу снова хлопнула дверь.

— Это за мной!

— Не паникуй. Положи пакет на место и не выходи из дома. Мы скоро будем. Ребята — мои друзья из Федеральной службы безопасности. Главное, не беги. Никуда не беги, слышишь? Все образуется.

Леночка бросила трубку. Села на стул, обхватив голову руками. Но шаги снова заглохли где-то на нижних этажах.

Она вскочила, сорвала с петли сумку и, запихнув в нее пакет, медленно подошла к окну на кухне, слегка отодвинув край тюлевой занавески, посмотрела вниз. Улица была пустынной. Два малыша в отдалении играли в снежки, по проторенной к магазину тропинке ковыляла старуха в высоких валенках без галош, доносился шум моторов проезжающих по трассе автомобилей. На автобусной остановке стояло несколько человек. Сидеть и ждать? Да пока они приедут — ее след простынет! Как он мог бросить ее на произвол судьбы? Почему не дождался, поехал к своим фээсбэшникам сам? А если бы этот пакет обнаружил участковый?

Она выскочила за дверь с одной мыслью: как можно поскорее избавиться от страшного «подарочка», и ничего более сумасшедшего, чем выбросить его в мусоропровод, не пришло ей в голову.

Леночка перемахнула через пролет в мгновение ока. Прислушалась. Ей показалось, что снова у подъезда остановилась машина, раздались приглушенные голоса. Сердце заколотилось, она занервничала, заметалась, сделала несколько шагов в сторону своей квартиры, вернулась к мусоропроводу, затем вынула пакет из сумки и оттянула крышку мусоропровода. Раздался неимоверный грохот и скрип.

— Торопишься? — соседка выросла перед ней, как гриб после дождя: такая же крепкотелая, влажная и пахнущая тленом. Лицо ее невинно сияло. Она ведь ни на секундочку не сомневалась, из какого теста вылеплена эта тихоня и аккуратистка. Ну неужто Аганин просто так ее под крылышко взял? Пользовал небось. А как же иначе? Клавдия Ивановна помнила еще его мать. Независимая, своенравная — она ни с кем из соседей дружбы не водила. Знала она и Милочку. Вот та была вроде бы ничего. Милая такая, как и ее имя, отзывчивая, всем всегда угождала и на мужа жаловалась: мол, нет никакой жизни, все в море да в море. А он, видишь ли, ушел, бросил жену с девочкой. Взял какую-то безродную. И она еще будет ей сыном в глаза тыкать!

Медленно и неуклюже тетя Клава шла к Леночке и словно раздувалась, расползалась в разные стороны, заполняя своим самодовольным видом все пространство.

Леночка вдруг подумала, что если Клавдия Ивановна и была в прошлой жизни кем-то, вернее — чем-то, то это «что-то» было не иначе как газообразное вещество.

— А что это у тебя в руках? Деньги никак? Доллары? Дай-ка я погляжу. Смешно ведь — прожила до старости, а доллара и в глаза не видела. Вам столько на работе платят, что ты их выкидываешь? И-э-эх, мне бы, дуре, догадаться, с чего это цветы дорогущие на окно выставлять?

— Слушай, — Леночка опустила пакет в зловонную черную трубу и захлопнула крышку. — Если в ближайший час ты высунешь нос из своей конуры, то учти… — Леночка выдохнула отпрянувшей женщине прямо в лицо: — Я вот этими руками в свое время таких, как ты, знаешь сколько на тот свет отправила?

Шепот ее был зловещим, Клавдия Ивановна схватилась за сердце и задом попятилась к открытой двери, благодаря Бога, что у нее есть путь к отступлению. Дверной замок тихо щелкнул, затем со стремительной скоростью провернулся ключ в нижнем замке, глухо ударила цепочка, вдетая в прорезь, звякнула щеколда в верхнем углу, и все смолкло.

Вытерев руки о носовой платок, Леночка побежала к чердаку.

— Вы из какой квартиры? — Низкорослый и немного толстоватый тип подозрительно посмотрел Леночке в глаза.

— Да я вообще здесь не живу, — соврала Леночка. — А что, собственно, случилось? — Она сжала в кармане ключ с такой силой, что у нее заболела рука, но глаза были беззаботны и улыбчивы. — Может, здесь кого-нибудь убили? — Леночка зашептала, приблизив лицо к его уху, словно желая проникнуть в страшную тайну.

— Не убили, — сухо ответил мужчина и взглянул на стоящую у соседнего подъезда патрульную машину.

— Вот и я думаю, с чего бы это? Вроде тихо, а ваши люди караулят все входы-выходы. — Хорошо сыгранное безразличие несколько успокоило мужчину, но пропускать ее он все равно не собирался.

— Из какой квартиры вы вышли? — спросил он Леночку.

— А-а… Так я была в тридцатой, у Майоровых. Вла-ади-ик! — Леночка подняла глаза к одному ей ведомому окну и помахала рукой, и тут же, как бы случайно перевела взгляд на окна Клавдии Ивановны. Больше всего она боялась, что та сейчас выскочит на балкон, затопает ногами, заверещит.

— В тридцатой? — Мужчина подумал, потоптался на своих коротких ногах и махнул рукой. — Проходите.

Мужчина отступил, Леночка улыбнулась ему вежливо и дружелюбно, но в душе ее кипел тайфун. Едва сдерживая себя, она постояла секунду, зазывно кивнула и, широко раскачивая бедрами, для пущей убедительности продефилировала за угол.

— Погодите! — Натужный баритон вызвал дрожь во всем ее теле. Она не остановилась, хотя поняла, что окликнули именно ее. — Девушка, постойте!

К автобусной остановке подъехал автобус. Леночка сорвалась с места и, не оглядываясь, проваливаясь в сугробы обочины, спотыкаясь и отталкиваясь руками от ледяной коросты, покрывшей снег, побежала.

Автобус захлопнул двери и тронулся с места.

— Стойте! Стойте! — Леночка забарабанила в дверь. — Я тороплюсь! Ну пожалуйста!

Кулачок Леночки ныл, она терла им о бок и взглядом, полным смеси горечи, растерянности и ненависти, провожала проклятую железную машину, похожую издалека на большую зеленую гусеницу. Хоть под колеса бросайся — все равно проедет по тебе и не остановится. Из-за угла дома, откуда только что выбежала Леночка, заметав издали стоящий на остановке автобус, неслась черная машина с мигалкой на крыше, и Леночка почувствовала, как у нее немеет язык. Не нужно было иметь семь пядей во лбу, чтобы догадаться, что это за машина и почему она так стремительно летит к ней.

Леночка затаилась за стеклянным перекрытием, как будто могла сделаться не только неслышимой, но и невидимой.

— Григорьева?

— Да, — отираться не имело смысла. Она только пыталась подавить дрожь в голосе и постараться не думать о страшных последствиях. Машина влилась в поток и на большой скорости покатила Леночку в неизвестном направлении. «Как же — в неизвестном… — Леночка горько усмехнулась. — В тюрьму».

— Ну, присаживайтесь. — Ей указали на диванчик в маленькой комнатушке. Однажды Леночка была в помещении, похожем на это, когда ее допрашивали или, вернее, проводили беседу в прокуратуре. Но тогда они с Каратаевым сами пришли в милицию, сами написали заявление, и Леночка считалась стороной потерпевшей. Только ведь фокус в том, что даже тогда ее никто не захотел слушать. Что уж говорить про теперешнюю ситуацию!

Леночка вспомнила соседку. Дернул же ее черт за язык сморозить такую глупость. Она горько усмехнулась.

Сопровождающий коротко взглянул на нее и вышел из кабинета, бросив на ходу:

— Ждите.

«Ждите», — мысленно повторила Леночка. На столе зазвонил селектор, Леночку так и подмывало нажать кнопку, и вдруг она почувствовала, что ее это даже забавляет. Ни капельки не страшно. Она поднялась, подошла к столу, собираясь поднять трубку, но селектор так же неожиданно, как зазвонил, прекратил подавать признаки жизни.

Часы на стене равномерно попискивали в такт звуковым сигналам, мигая зеленым двоеточием, отмеряющим секунды.

Пищат, как голодные мышки, грызут пирог времени, конца и края ему не видать. А все же стекает жизнь песочком сквозь пальцы. Леночка с удивлением посмотрела на свои раскрытые ладони. Пальчики… Она выкинула пакет в мусоропровод, но отпечатки пальчиков на упаковке все равно остались.

Почему никто не идет? Почему оставили ее одну — даже кабинет не заперли? А если выйти в коридор? Возможно ли выйти отсюда незамеченной.

Посидев еще минутку, она снова поднялась, подошла к широкому подоконнику и села на него вполоборота к стеклу. Второй этаж. Не так уж и высоко. На окнах нет решеток.

Леночка внимательно рассматривала крестовину рамы. Оклеечная бумага местами вздулась, местами отошла от масляной краски, пожелтела и выглядела так, словно окна утепляли не этой осенью, а лет десять назад.

За окном, прямо под домом, тянулся высокий бетонный забор. Проходная с двумя охранниками, ряд машин со служебными номерами. Один из охранников дремал в будке, поглядывая в маленькое квадратное окошко затуманенным взглядом, другой пил чай из термосной пластмассовой чашки и держал ручку над газетным листом, — наверно, разгадывал кроссворд. Мимо них проходили люди, предъявляя в окошко удостоверения. Тот, который пил чай, периодически кивал и снова утыкался в кроссворд.

Леночка скрестила на груди руки. Открыть окно и выскочить? Но что дальше? Куда идти, домой? Смешно.

Снова зазвонил селектор. Леночка отошла от окна и, резко открыв дверь, пошла по длинному гулкому коридору. Дошла до конца, взглянула на табличку на последней двери и, круто развернувшись, медленно побрела в обратную сторону.

— Вы что здесь разгуливаете? Драпать собрались?

— Нет. — Она остановилась как вкопанная и вопросительно подняла свои изящные изогнутые брови. — Ищу дамскую комнату.

— Пошли. — Она пошла за майором. Тот, очевидно, появился в ее отсутствие, и им предстоял долгий разговор. В туалет не хотелось, но еще меньше хотелось неприятностей. Пусть он видит — Леночка не боится. А не боится потому, что невиновна.

Майор — следователь городской Московской прокуратуры Лобанов — был симпатичным, высоким и широкоплечим. Он задавал вопросы, она отвечала. Он записывал, она ставила подпись под каждой страничкой. Хотелось есть, пить и спать, но она снова и снова вынуждена была отвечать на его вопросы.

— Так вы говорите, что не сбегали?

— Нет… То есть… Я просто растерялась, когда обнаружила этот сверток. Я испугалась. К сожалению, все в моей жизни против меня, понимаете, поэтому…

— Когда вы познакомились с Никитиным?

— Года два назад. Или чуть больше. Я же вам говорила. Погиб Аганин, я не выдержала… Его бывшая жена, его дочь… В общем, я вернулась в подвал, из которого мы выкарабкались. В подвале у меня появилась подруга — Раиса Стоянова. Она была влюблена в Никитина и очень много рассказывала мне о нем. Уходила куда-то, говорила — к нему, возвращалась усталая, измученная и… с деньгами. Потом она рассказала, что Никитин фотографировал ее для порнографических целей и продавал снимки. А позже он приучил ее к наркотикам и стал продавать уже не снимки, а тело.

— И вы жили на эти деньги? — Леночка пожала плечами. За все время беседы майор не сводил с ее лица взгляда, буравил насквозь, и создавалось впечатление, что глаза его, стеклянные, немигающие, подсвеченные изнутри лазерным лучом, проникают прямо в мозг.

— Нет. То есть не совсем. Я торговала газетами и журналами.

— Разумеется, — он вздохнул. — Возможно, вы и не лжете. Возможно, повторяю. Но в это трудно поверить, чтобы вы жили с Раисой, как говорите, в одной квартире, снимаемой для вас Никитиным, и при этом не работали… э… путаной.

— Я клянусь вам. Я все уже рассказала, вплоть до последней секунды, до того самого момента, когда выбросила пакет в мусоропровод. Для чего бы я стала это делать? Я просто могла отказаться…

— Не могли. — Он улыбнулся, черты лица его смягчились, но голос все еще был жестким и холодным. — Не могли, потому что прекрасно понимали, что отыскать пакет в мусоросборнике — не так уж и сложно. Вы понимали это, и деваться вам было некуда. Но все равно это лучше, чем делать вид, что вы просто были в гостях в тридцатой квартире. Так ведь вы показали с самого начала?

Леночка склонила голову. Она почувствовала, что краска заливает щеки, и, раздосадованная своей непутевостью и абсурдностью положения, разрыдалась.

Селектор уже в который раз затрезвонил, и если следователь до сих пор просто не отвечал на звонки, то сейчас он, видимо, решил дать ей передышку.

— Да, — ответил он кому-то после короткого приветствия и нескольких минут внимательного молчания. — Да. Так точно. Я доложил по начальству. Очень на то похоже. — Он взглянул на Леночку, улыбнулся ей и подчеркнуто радостным тоном произнес: — Я это только что и собирался сделать, Василий Петрович.

Он повесил трубку.

— Ну-ну, не плачьте, Елена Сергеевна. Ваши показания уже проверяются. Идет отработка одной схемы действий и мы, поверьте, вовсю роем окрестности в поисках Оксаны Дудко. Я прекрасно понимаю, что вы сейчас чувствуете, но не вашими ли усилиями дело так осложнено? У меня на сей момент нет ни малейших подозрений, что вы что-то скрываете или увиливаете от ответа. Я склонен верить вам. Нет, я просто верю. Да-да, верю вам.

Леночка подняла красные глаза с воспаленными веками на майора.

— Счастливого пути. Вы свободны. — Он прикоснулся к ее руке, и Леночка вздрогнула.

— Как? Я могу встать и идти?

— Вот здесь подпишите. Прочтите вначале, мало ли что я вам подсовываю, а вы так, не глядя… Уяснили? Желательно бы вам никуда не уезжать. Подписку о невыезде я брать с вас не буду, но личная просьба…

— Куда идти? Домой?

— Домой. — И, наслаждаясь впечатлением, которое произвели на нее его слова, он добавил с ослепительной улыбкой: — Вот ваш пропуск. У выхода вас встретит Василий Петрович. Документ имеется?

Ее глаза сузились, она пытливо посмотрела на майора, но ничего уточнять не стала, хоть и не знала, кто этот Василий Петрович. Главное, что ее отпустили домой, даже подписку о невыезде не взяли.

— Документ? Вы же видели — редакционное удостоверение, — сказала она и встала.

— Годится.

На подгибающихся ногах Леночка вышла на улицу.

7

— Андрей?

— Привет, хорошая моя. — Он прижал ее к себе и повел в сторону выхода. — Дурочка, я же просил…

— Андрей… — Она снова повторила имя едва слышно и прикрыла глаза. Удивляться, негодовать или недоумевать уже не было сил. Нет в этой жизни никаких законов логики. Откуда он взялся? Почему так долго его не было? Ей было страшно и неуютно. Ей было очень страшно и неуютно! Задыхаясь, Леночка обняла его, прижалась щекой к шее, вдыхая терпкий запах незнакомого ей одеколона.

Искорки нежности и жалости появились в его глазах, он осторожно поправил выбившуюся из ее прически прядь. За последние часы произошло столько событий! Неужели она всю жизнь живет в таком сумасшедшем ритме?

— Пойдем?

— Ой, подожди! — сказала она ему и быстро посмотрела по сторонам.

— Ты кого-нибудь ждешь?

— Я? Нет. Это меня должен был встретить некий Василий Петрович. Понятия не имею, кто он такой и почему не встречает. Ну и Бог с ним! Он нужен мне не больше, чем рваная галоша. Пошли, — Леночка потянула Андрея от проходной. — Где машина? Ты на такси приехал?

— Нет, меня привез Василий Петрович, — засмеялся он. — И когда ты узнаешь моего друга поближе, то вряд ли станешь сравнивать его с рваной галошей. Если бы не он, вряд ли бы тебе удалось так скоро покинуть это заведение.

Леночка болезненно сморщилась. Все, на сегодня, пожалуй, с нее достаточно.

* * *

Тени на потолке казались мрачными и тяжелыми. Под стать им было состояние Леночкиной души. Она уже который час вертелась в постели, тихо вздыхала и поглядывала на белое пятно брошенного на пол матраса. Андрей спал, и кажется, крепко. Она сама не позволила лечьему с ней в постель. Непонятно, почему не позволила. Может, и зря. Теперь ей было неловко перед ним, хотя он, судя по всему, особо по этому поводу не страдал.

Но причиной бессонницы девушки было не то, что любимый человек, которого она больше всего хотела бы видеть рядом с собой, спит на полу. Причиной бессонницы был сон. Неожиданно страшный сон. Как будто бы она приходит в больницу к Наталье и видит ее мертвой. Она глухо застонала, вскочила, села на постели и скинула с себя одеяло, готовая тут же сорваться и поехать к ней в клинику.

Часы отсчитывали пятый час утра. «Нет, это безумие какое-то», — пробормотала Леночка. Андрей повернулся с боку на бок. Немного успокоившись, она решила снова лечь, дождаться хотя бы восьми, а потом ехать. Раньше там все равно делать нечего. «Нервы, нервы…» — прошептала Леночка и с завистью всмотрелась в предрассветный сумрак, различая очертания тела Андрея.

Леночка повернулась на живот, положила на голову подушку и с силой сомкнула веки, пытаясь заставить себя забыться коротким сном. Хоть бы подремать пару часиков, хоть часочек. Что же, так и вертеться ей до утра, нарушая тишину скрипом и вздохами?

Она так сильно сжала веки, что от напряжения перед глазами побежала цветная рябь. Нет, она явно сделала глупость, постелив Андрею на полу. Как было бы тепло и спокойно рядом с ним! Сколько силы и уверенности исходит от его тела! Леночка снова вздохнула и резко перевернулась на спину.

— Ты не спишь?

От неожиданности она чуть не задохнулась, увидев перед собой Андрея.

— Прости, я не хотел тебя напугать.

— Ничего, — Леночка взяла его руку в свою. — Мне приснился сон.

— Страшный?

Она кивнула, но тут же подумала, что он мог не заметить ее кивка.

— Это лишь сон, — сказал он, и она почувствовала его ладонь у себя на лбу. Мягкая и нежная ладонь. Несколько мгновений Леночка пыталась справиться с нахлынувшими чувствами, а потом приподняла подбородок и поцеловала его руку. Не такая уж мягкая, оказывается, у него рука. Губы уткнулись в шершавую кожу, чуть солоноватую и очень горячую. Он не убрал ладонь, и Леночка поцеловала его руку еще раз и еще, и еще. Она готова была целовать эти сильные руки хоть целую вечность.

— Страшный сон забудется, поверь мне. Все пройдет… — Она почувствовала на шее его дыхание. Волосы колючей волной скользнули по ее лицу, и, изогнувшись, она обвила руками его плечи, прижала к себе так сильно, как только могла. Точно хотела слиться с ним воедино. — Это жизненная закономерность: полоса черная — полоса белая, — продолжал он успокаивать ее.

Они оба понимали, что Андрей говорит банальные вещи, но с ними что-то происходило, и это было, как в волшебном танце. Леночка ощущала на себе его губы и плакала. Она плакала от счастья. Удивительно, оказывается, и от счастья тоже можно плакать. Каждая клеточка ее тела пела, звенела, как натянутая струна. Тени, только что нависавшие над ее головой, рассеялись в воздухе. Осталась розовая дымка первого солнечного луча.

— Ты с ума сошел, — шептала она и притягивала его к себе, боясь выпустить из рук.

— Я сошел с ума, — соглашался он, и Леночка чувствовала, как жизненные силы, покинувшие ее, вновь зарождаются в ней.

— Боже, я люблю тебя… Я люблю тебя… — сквозь слезы шептала она, словно читая молитву. — Я больше всего на свете люблю тебя…

Он накрыл ее рот поцелуем, она жадно приникла к его губам, как жаждущий в пустыне к сосуду с водой, наслаждаясь долгим поцелуем.

Губы его исчезли. Леночка открытым ртом стала хватать воздух, но тут же почувствовала, как рот его скользит по ее телу, как впивается в сосок, как сводит с ума горячечным трепетом.

Леночка застонала, приподняла бедра, и тот, другой поцелуй, проникающий в нее, обволакивающий мозг мутной пеленой сладострастия, оказался еще более жадным и жарким. Она коротко вскрикнула, готовая умереть и никогда больше не очнуться на этой сумасшедшей земле. Но Андрей вышел из нее, будто вынул сердце. Леночка с силой рванулась вперед и вверх, ища его плоть, и, оглушенная сильным толчком, расслабилась и поплыла по течению всепоглощающего счастья.

— Милая…

Леночка в изнеможении раскинула руки. Она не верила, что все, происшедшее с ней только что, — явь. Небо посветлело, а вместе с ним и комната. Леночка уже отчетливо мота разглядеть лицо Андрея. Одна морщинка, другая. Сеточка у глаз. Губы, милые, родные, сладки. Плакать уже не хотелось. Даже от счастья. Хотелось смеяться, кружить по комнате, покачиваться на воздушных волнах и в то же время не двигаться с места.

— Я так счастлива… — прошептала она, уткнувшись в его плечо.

— Поспи.

Леночка уснула — у нее был в запасе еще как минимум час. Проснулась она только часам к десяти. Андрей жарил яичницу, и, когда Леночка зашла на кухню с распущенными волосами, растрепанная, смущенная и стыдливо прячущая глаза, он, облокотившись о стол, молча поднялся ей навстречу.

— Доброе утро. Сейчас ты умоешься, позавтракаешь, и я расскажу тебе сногсшибательную новость.

Она все еще приходила в себя от того, что услышала от Андрея. Нашлась Оксана! Сама нашлась. Дождалась, когда ее похитители отключились под действием наркотиков, и убежала. Они не ожидали, видимо, от ребенка такой прыти. Да к тому же от ребенка, руки которого перевязаны толстой капроновой веревкой. Кругом лес, маленький дачный поселок на краю Рязанской области: кто ее станет здесь искать, куда она денется?

Конечно, ее все равно бы нашли. Друг Каратаева оказался не таким уж бестолковым сыщиком, как это казалось Леночке. Он давно знал про этот домик, в котором даже электричества нет. Как-то раз он ездил сюда следом за Фимой, оставил машину у дороги и пробрался через густой кустарник дворами до самых окон. Но тогда в домике никого, кроме Генчика, не было. Окна, загороженные туго сбитыми ставнями, не давали возможности заглянуть в большую комнату, а вот сени, кухню с печью, вторую комнату, чуть поменьше, он достаточно хорошо разглядел. Если бы понадобилось, сориентировался бы здесь с завязанными глазами.

Тогда стояла осень, дождь клокотал по водостоку, поселок грозило смыть густым ливнем, дороги развезло, и Фима с Генчиком остались ночевать, а он пошел к машине, утопая в слякоти и стараясь наступать на более-менее твердые кочки мха, покрытого слоем листьев. Больше к домику он не возвращался — не было в том нужды.

Фима крутился в городе, его машина мелькала у ночных клубов и баров, периодически парковался во дворе племянницы Штурма, у самого Штурма и во многих других местах, где молодому человеку бывать вовсе не возбранялось.

Но сейчас, когда пропала Оксана, он тут же вспомнил о дачном поселке, съездил туда и обнаружил, что в доме идет подозрительно активная для этого времени года жизнь.

Ни Никитина, ни его машины он там не видел, зато вся остальная братия была в полном составе. Пробраться в дом без оружия не рискнул, ждать удобного случая, когда там будет мало народу, тоже не счел благоразумным. Мало ли что они там с девочкой вытворяют? Вернулся в Москву. Бригада приехала немедленно, но Оксанки там уже не было.

Изодранная, промерзшая насквозь, лязгающая зубами и протягивающая обожженные кисти рук, девочка появилась на посту ГАИ около половины пятого утра. Выяснить толком, кто она такая, откуда и как попала на глухую ночную дорогу, вокруг которой по обе стороны долгими прогалинами тянутся заснеженные озимья, гаишникам удалось не сразу. Они отогревали ее, поили чаем, кормили холодными котлетами и, едва сдерживая слезы, смотрели, как вяло и безжизненно ест ребенок, как, уставившись на дорогу, водит остекленевшими глазами и каждый раз вздрагивает, когда приближаются огоньки фар.

Вызванный наряд милиции, поставленный в известность о пропаже ребенка, естественно, сразу же доставил девочку в Москву. Теперь она находится в Склифе, где лечат ее ожоги и обмороженные конечности.

— Но как же ей удалось? Они пытали ее? Зачем? — Леночка почувствовала, как кусок хлеба застрял в ее горле.

— Да нет, не пытали. Говорят, что не пытали. Связали просто. А руки она сама себе сожгла, когда над керосинкой веревку оплавляла Капрон в кожу въелся над пламенем… Выбралась в окошко и побежала. Шесть километров, представляешь? — Андрей горько усмехнулся, взял со стола отодвинутую Леночкой тарелку и принялся мыть ее слишком усердно и сосредоточенно, чтобы Леночка не смогла понять, что творится в его душе.

— Прости… — Оглушенная биением собственного сердца, она бросила салфетку, вскочила, уперлась лбом в его шею и замерла. — Прости, я виновата в том, что втянула тебя в эту… в эту… — Леночка так и не сумела подобрать необходимого эпитета, с ужасом посмотрела в глаза Андрею, когда он повернулся, и прошептала: — Но ты действительно был нужен мне. Очень. Понимаешь?

— Все позади.

— Все позади, — эхом отозвалась Леночка.

Все позади. Даже Фима, скользкий гад, взят под стражу. На сей раз ему не удастся отвертеться. Он влип в такое дерьмо, из которого сложно будет вылезли сухим и чистым.

С каждым днем Леночка становилась все спокойнее и веселее. После непродолжительного отпуска в пять дней, взятого за свой счет, каждый день приносил ей все больше и больше радости.

Во-первых, она узнала, что Андрей переводится из Воронежа в Москву. Отлетав после училища на «Як-40», пройдя переподготовку в Ульяновске и отслужив командиром корабля «Ту-134», он наконец-то стал командиром экипажа большого пассажирского лайнера «Ту-154» и теперь вплотную занялся покупкой дома. Только одно обстоятельство все еще беспокоило Леночку: она никак не решалась спросить у Андрея, где его семья. И есть ли вообще у него жена, дети? Что происходило в его жизни за прожитые тридцать пять лет? Почему он никогда не заговаривает с ней об их общем будущем? Каждый раз Леночка собиралась задать ему массу волнующих ее вопросов, но каждый раз что-то сдерживало ее. В его объятиях она терялась, забывала о самой себе, не то что о его отдаленной в пространстве и во времени жене. «Я люблю тебя», — говорил он, и этого Леночке было вполне достаточно, чтобы закрыть глаза и отдаться потоку сводящего с ума наслаждения.

Во-вторых, Наталья вышла замуж за Севку. Леночка не сводила глаз с ее подвенечного платья, обшитого воздушными кружевными воланами, приталенного, с пышными короткими рукавами и длинными, выше локтя, перчатками, обтягивающими изящную ручку. Наталья шла по красному ковру Дворца бракосочетаний, и ослепительная улыбка не покидала ее лица. Белые лилии, покоящиеся на широких листьях, лежали на ее согнутой в локте правой руке, освещая ее лицо. Легкий румянец на скулах творил чудеса, делая Наталью прелестной и юной. Севка смеялся, шутил, немного нервничал.

Оксанка и сын одного из Севкиных приятелей несли за невестой длинный шлейф фаты. Гремел марш Мендельсона, и Леночка, которая, вне всякого сомнения, была счастлива за подругу, все же едва сдерживала наворачивающиеся на глаза слезы.

Андрей был необыкновенно ласков и внимателен к Леночке. Они вместе смеялись Севкиным шуткам, вместе дарили молодоженам огромный кухонный комбайн и осыпали их головы конфетти. Рядом сидели за свадебным столом и под громкие крики «Горько!» украдкой от гостей целовались, словно это была их собственная свадьба.

— Я люблю тебя, — шептал Андрей. И эти слова признания все время вертелись в Леночкиной голове, когда она засыпала.

Конечно же, ей хотелось самой быть героиней свадебного торжества. Целовать его сильные и твердые губы на виду у всех, пламенеть под десятками восторженных и хмельных от чужого счастья и выпитого вина глаз. Смотреть на свое отражение в зеркале и не узнавать себя, окруженную пеной гипюра, тюля и кружев.

Возможно, когда-нибудь все это произойдет и с ней — она была полна оптимизма. Но что же так теснит сердце, словно главное испытание, самое тяжелое и сложное, еще впереди? Вот почему она не спрашивала Андрея о семье.

И в-третьих. Каратаев предложил ей стать его заместителем. Поработать, поучиться и в ближайшем будущем занять место главного редактора пока не доходного, но перспективного молодежного радиоканала.

— Старая гвардия свое отслужила, — сказал он Леночке, вызвав ее в одно прекрасное утро к себе в кабинет. — У тебя голова есть и руки тоже на месте. Ко всему прочему, ты имеешь богатый опыт жизненный… — Он крякнул в ус, поднялся, чтобы закрыть форточку, потер спину и снова сел, глядя прямо в глаза Леночке. — И рабочий… — добавил он.

— Но у меня нет образования… — Леночка испытывала от этого предложения некоторую неловкость. — Ведь есть Микулина! Она и МГУ закончила, и работает лет десять. Или Земцова? А Соловьев, что же? — сопротивлялась она.

— Микулина никуда из своего отдела не уйдет. Ты посмотри на нее — это же клуша. Наседка. А вот возьми и поинтересуйся как бы между прочим, нужна ли ей эта мигрень на голову? Взрослые дети, муж коммерсант. Она и на работу ходит только для того, чтобы совсем не зачахнуть от безделья. Принарядилась, марафет навела, отсидела в секретарской, чаи погоняла — и домой.

— Ну ладно, согласна, — Леночка кивнула. — А Земцова? Детей нет, как, впрочем, и мужа-коммерсанта. Подвижная, энергичная…

— Есть, Леночка, прекрасные исполнители. Просто замечательные исполнители. Они активны, энергичны, напористы. Но, понимаешь, пока им не покажешь направление, пока не дашь задание «от и до», — они с места не двинутся. Выполнять будут — горы своротят. Ничуть не хочу умалять достоинств Земцовой, — без нее, признаться, я бы чувствовал себя обездоленным, но она не из тех, кто способен руководить коллективом. — Каратаев разговаривал с Леночкой мягким, ни к чему не принуждающим тоном. Мол, я не настаиваю, если тебе не по силам, если не хочешь работать или не можешь, так и скажи, и нечего искать отговорки. — У тебя есть задатки: сама ищешь работу, сама реализуешь свои замыслы, — продолжал рассуждать он. — Думаешь нестандартно, к тому же полет творческой фантазии и мысли налицо. И потом, Леночка, ты очень обаятельный и контактный человек. Хочешь, признаюсь тебе честно? Ты знаешь о нашем новом спонсоре? Вот эта оргтехника, компьютер, мебель, возможность гулять по Интернету до одури и пользоваться новым скоростным факсом, — все это его заслуги. Так вот, у меня есть подозрение, что только из какой-то необъяснимой симпатии к тебе этот человек вложил свои средства в нас.

Брови Леночки вспорхнули и выгнулись дугой от удивления.

— Только, чур, между нами. Он сам о тебе спрашивал. Милый такой молодой человек, — Каратаев загадочно улыбнулся. — Но просил на эту тему молчать.

— Боже мой! И вы думаете, я поверю вашей сказке? — Леночка с сомнением покачала головой. — Григорий Юрьевич, я бы могла попросить у вас времени для обдумывания предложения, но нужно быть полной идиоткой, чтобы отказаться. Я согласна. Хочу попробовать, честное слово! — Она очень серьезно посмотрела на редактора, и удовлетворенная улыбка медленно появилась на ее лице. — Спасибо.

— Спасибо? Ха! Да ты не знаешь, какая это собачья работа? Так что закусывай, доченька, удила и паши до седьмого пота. А остальное приложится.

И Леночка закусила удила. Те знания о компьютере, которые когда-то вложил в ее голову папа Саша, сейчас ох как пригодились. Гораздо легче осваивать новую работу, имея о ней хоть элементарное представление. Она поднажала на английский и итальянский, проходя по уроку в обеденный перерыв и практикуясь в общении с Андреем. Итальянского он, правда, не знал, но в английском был дока. Все чаще и чаще ее голос стал звучать в эфире. У нее появилась своя программа, о которой Леночка давно мечтала, да все никак не доходили руки заняться ею вплотную. К тому же она записалась на подготовительные курсы при университете и два раза в неделю ездила вечерами слушать лекции.

Усталая, она возвращалась домой в свою однокомнатную квартирку, которая от присутствия Андрея словно бы стала шире и светлее, ужинала, глядя в его серые глаза, и улыбалась.

— Ты у меня как солнышко. От тебя тепло, светло и радостно, — говорила она ему.

Потом наступала ночь. Каждая ночь была необычной, волшебной. Каждое утро Леночка первым делом осматривала, ощупывала, чуть ли не обнюхивала лежащего рядом Андрея, желая убедиться, что это уже не сон. Что он радом и никуда не исчез. Потому что если вдруг он исчезнет, она не знает, что будет с ней.

Потом они занимались любовью, потом она садилась к столу и с чашечкой кофе в одной руке и с карандашом в другой составляла список предстоящих дел. Составлять список, набрасывать план-схему, вести дневник стало для Леночки делом привычным и естественным. Как почистить, например, зубы, умыться перед сном и выпить чашечку кофе после легкого завтрака.

В субботу они ходили гулять в парк, навещали Евгению Алексеевну и вместе с Наташей посещали цирковые представления.

А в один прекрасный день Андрей посадил Леночку в купленный недавно «жигуленок» шестой модели. Старенький, потрепанный российскими дорогами и уличным хранением, он тем не менее был еще достаточно крепок и «пригоден к строевой службе», как пошутил Андрей, смешно представив Леночке автомобиль:

— Автоша, знакомься, это Леночка. Леночка, познакомься, это Автоша. Надеюсь, что вы будете дружны.

И они действительно подружились. Автоша утробно урчал, ощущая в объятиях своего велюрового кресла Леночку, плавно трогался, и мотор его никогда не отказывал. За это Леночка любовно полировала его кофейного цвета эмаль и чистила щеткой и без того чистый и ухоженный силами Андрея салон.

Однажды Андрей посадил Леночку в автомобиль и повез смотреть дом.

— Это… твой дом? Ты его уже купил? Совсем купил?

Сердце сжалось от накатившей тоски — в глубине души она надеялась, что Андрей поправит ее, скажет что-то вроде «не мой, а наш», обнимет, прижмет к себе. Но нет, он только взглянул на ее побледневшие щеки и радостно кивнул.

— Нравится? Я давно уже, еще до знакомства с тобой, присмотрел его. Далековато, правда, но зато какой воздух!

Врать Леночка не могла. Действительно — прелесть. Высокие деревья близкого перелеска, гладь озера, искрящийся воздух, так переполненный кислородом, что даже немного кружится голова.

— Правда, прелесть.

— Зайдем? — Он наклонился к ее уху и чмокнул в розовую мочку. — Я так ждал этого момента.

Показалось ей, или действительно Андрей имел в виду момент, когда он сможет показать дом именно ей. Ей? Но почему? Ему доставляет удовольствие мучить ее? Нет, она твердо решила держаться. Леночка судорожно вздохнула и пошла за ним к невысокому бетонному крылечку. Длинная застекленная веранда заканчивалась увитой плющом аркой, ведущей в сад. Сухие веточки, уже набухающие предчувствием скорой весны, обещали к лету тенистую прохладу и томный шелест широких листьев.

— Камнем выложено. Видишь? Правда, оригинально? А сколько труда вложено. Я бы из такого дома ни за какие коврижки не выехал. Отец, понимаешь, вкалывал, в могилу себя загнал, таская из речки эти плоские голыши, — думал, сын жену приведет, детишек нарожает. А сын, дурак, в Израиль сбежал. Кому он там нужен? Ну скажи, смогла бы такой дом в чужие руки отдать?

Леночка покачала головой и еще раз вздохнула. «Как же… — думала она, — тот сбежал. А ты не сбежишь? Приведешь жену, детишек нарожаешь. Будут они по саду бегать, на озеро ходить, рыбачить, грибы собирать… И про меня забудешь. Зачем же тогда спрашивать, смогла бы или нет. Что от этого изменится?»

— Я раньше в Москве жил, — Андрей возбужденно дергал ручку двери, горя желанием как можно скорее попасть в дом.

— На Зацепском валу, — бесцветным голосом произнесла Леночка, когда Андрей на секунду замешкался. Что-то у него с замком не получалось.

— А ты откуда знаешь? — Он расхохотался, повернулся к ней и впился взглядом в ее грустные глаза. Леночка изобразила подобие улыбки, но он ничего не заметил. Или не захотел заметить ее состояния. — Откуда ты знаешь? — Он снова воткнул ключ в щель замка, и Леночка смотрела, как сотрясаются его плечи.

— Дай попробую, — Леночка почувствовала пальцами плоскую головку теплого металла, повернула осторожным и плавным движением, нажала на ручку, и дверь распахнулась. — Откуда знаю? Евгения Алексеевна рассказывала. Она много чего о тебе рассказывала.

— Много? Что, например? — Леночке показалось, что он насторожился. «Боится, что я знаю о нем все. Знаю о жене, о детях», — мелькнуло в ее голове. Она быстро прошла в дом, открыла еще одну дверь и ахнула.

Андрей тут же забыл о разговоре, глаза его снова засияли. Он, как ребенок, радовался произведенному на Леночку впечатлению. Анфилада высоких и светлых комнат, пронизанная солнечным сиянием, уводила вглубь.

— Вот здесь гостиная. Смотри, какой роскошный ковер.

Пахло дубом, свежей краской, обойным клеем, побелкой и немного нафталином.

— А что, хозяева делали ремонт перед тем как продать дом? — Леночка пыталась заставить себя погрузиться в созерцание интерьера, но безуспешно. На сердце ее лежала необъяснимая тяжесть, в груди кипело, и хотелось спрятаться куда-нибудь и дать волю рвущимся наружу слезам. «Он уходит от меня. Уплывает, как кораблик. Даже тени сожаления не мелькнет на его лице», — с отчаянием думала она, подходя к мягкому, обитому переливчатым шелком дивану.

— Нет. Я заказал бригаду, и за месяц они привели все в идеальное состояние. Только две комнаты наверху оставили недоделанными.

— Почему?

— Я не придумал еще, как их сделать. Я хотел, чтобы там были детские. Но плохо разбираюсь, что для этого нужно. Проконсультируй?

— Смешно… — Леночка прикрыла набухшие от слез глаза, провела по векам рукой, но все же пошла за ним. Даже если бы они не прожили в ее квартире долгих два месяца, если бы она не прикипела к нему и душой и телом, если бы она не отдала ему то, что по всем законам должно было бы принадлежать ее будущему мужу, — все равно ей было бы очень горько подниматься по этой узорчатой лестнице с темно-красными перилами мореного дерева для того, чтобы давать советы относительно комнаты для его детей. Леночка чувствовала себя так, будто бы ею попользовались, а перед тем, как выкинуть, решили выпотрошить душу.

— Посмотри, вот эту я хотел бы оставить для сына. Как ты думаешь, ему ведь должен понравиться вид на старую мельницу? Есть в этом что-то захватывающее дух, правда? А знаешь, как скрипят ее истертые плички?! Я слышал. Правда-правда! Если ты останешься здесь со мною на ночь… Хотя, впрочем, ручей еще покрыт коростой льда. Дождемся весны? Тебе не нравится? — На его лицо набежала сумрачная тень.

— Нет, что ты?! — Леночка снова заставила себя улыбнуться. — Я просто вообразила, как это будет классно: сидеть на крыше, держать у глаз бинокль, слушать скрип мельничных пличек и шорох ветвей…

— Ах, да, я же начал рассказывать… Когда я жил в Москве в небольшой стандартной квартирке, каких тысячи, сотни тысяч, может быть, миллионы, я всегда мечтал иметь собственный просторный дом. Теперь моя мечта осуществилась. А сын мой будет мечтать о другом. Интересно, о чем же?

— Спроси у него, — как сквозь туман, Леночка слушала глубокий ровный голос и не сводила глаз с темнеющей невдалеке деревянной постройки.

— Спрошу. — Он оказался у нее за спиной, Леночка поспешно увернулась и подошла к стене, чтобы провести пальцем по ладно пригнанной и покрытой лаком вагонке.

— Лак дня ребенка — вредно.

— Ты думаешь? Да я сам же отдеру обшивку и… Да что с тобой? Почему ты вся дрожишь? Почему у тебя такие колючие и холодные глаза? Лена?!

— Увези меня отсюда, я хочу к себе… — прошептала она и ринулась вниз по лестнице. Выбежала во двор, открыла автомобиль и в сердцах хлопнула дверцей. Вышла она из машины только тогда, когда та остановилась у ее подъезда.

* * *

Андрей уехал в Воронеж. Его отпуск подходил к концу, и перед тем, как приступить к работе, он должен был собрать в контейнер и отправить в новый дом свои вещи. Мебель, принадлежащую когда-то матери, пианино, картины, лыжи, велосипед. «И семью», — добавила про себя Леночка, хотя так и не спросила про его семейное положение, полагая, что теперь это уже ни к чему.

Если две комнаты предназначены для детей, — значит, есть дети, а если есть дети — значит, есть жена. А если есть жена — значит, Леночке больше не место в его жизни. Пусть уезжает! Пусть уезжает навсегда и больше никогда не беспокоит ее одиночество. Она найдет в себе силы справиться и с этой бедой. Уж столько в ее жизни всего наворочано, столько накручено, что и в самом деле просто смешно опускать руки из-за того, что ее бросил мужчина.

Всего-то — бросил мужчина! Начхать три раза. Она знает, как отомстить Андрею, и план этот показался ей гениальным.

Пусть он думает, что не он бросил ее, а она его вышвырнула из своей жизни. Конечно же, даже после того, как он приедет с семьей, обоснуется в доме, выйдет на работу, он все равно позвонит ей.

Влажными от волнения руками Леночка взяла со стола рамку с его фотографией, прикоснулась пальцем к его губам, провела по щеке, насмешливым серым глазам. Поднесла снимок ко рту, дохнула на стекло и краем рукава протерла мутное пятнышко. Она не удержалась и чувствуя, как слезы собираются в уголках глаз, прикоснулась губами к его изображению.

Он ласкал ее, теперь точно так же ласкает другую женщину. Точно так же, а может быть, еще горячее, чтобы загладить чувство вины. Леночка слышала, что такое бывает. Уж ей ли, которая ведет на своей волне ночное шоу «Откровенно о любви», приглашает в студию на прямой эфир психологов, сексологов, сексопатологов, не знать об этом? Она усмехнулась. Каким бодрым и уверенным кажется ее голос, призывающий звонить всех полуночников, страдающих от бессонницы. «Поверьте в себя, и вы увидите, как прекрасен мир. Не зацикливайтесь, не занимайтесь самокопанием, дайте волю своим слезам и забудьте о предавшем вас человеке. У него своя жизнь, у вас своя. Звоните. Звоните! Звоните!!! Сегодня с нами в ночном эфире Леонид Стрижешников. Врач-сексопатолог, доктор наук, академик, член общества… президент ассоциации… Скажите, Леонид Анатольевич, что вы думаете по поводу письма, написанного нам слушательницей из Твери?..»

Леонид Анатольевич отвечал, а Леночка, представляя себе, как под тихую мелодию, которая ненавязчивым фоном звучит из динамиков Андреева радио, он ласкает чужое тело, вся покрывалась гусиной кожей.

«Самолет летит, колеса стерлися, мы не ждали вас, а вы приперлися!» Ну звони, перелетная пташечка, я скажу тебе, что выхожу замуж. Жаль только, что никогда уже ей не доведется так томительно сладко растворяться в его ладонях.

Леночка подняла над головой раму и с силой грохнула ею об пол. Вот тебе, на! Вот так! Прочь из моей жизни! Прочь! Стекло трещало под каблуками, впивалось в глянцевый картон, разрывало и прорезало непрочную бумагу фотографии. Леночка остановилась, посмотрела на дело своих рук и, словно в шоке, отшатнулась к стене.

— Прости меня… — жгучая боль пронзила ее сердце, она наклонилась, подобрала осколки и всхлипнула. Этого, кажется, не стоило делать. Сердцем, что ли, почуяла — не имеет она на то никакого права. Ведь он тоже любил ее. Только любящий человек мог так трепетно ласкать, так терпеливо утешать, залечивать душу и зализывать раны. Только любящий человек мог часами ждать на морозе у остановки, переживать, волноваться, отсчитывать ударами собственного сердца каждую секунду разлуки, воображая Бог знает что, когда она задерживалась, монтируя и прослушивая очередное интервью. Ведь было же это! Было! И никуда не деться от правды, которая не только не утешает, но еще больше ранит ее сердце. Стоит ли оплакивать свои разбитые иллюзии, свою глупость и наивность? Не стоит. Обрубить веревочку — и дело с концом. Она собиралась обрубить ее еще тогда, когда связь их была не такой болезненно-жгучей. Уже тогда Лена предвидела, к чему она приведет. «Но все равно, — Леночка смотрела прямо перед собой в зеркальную стену трюмо, — все равно, я не могу не благодарить судьбу за то, что она подарила мне!»

Решив, что когда Андрей позвонит, Леночка просто объявит ему о своей помолвке с другим человеком и таким образом расставит все точки над «i», она с еще большим рвением погрузилась в работу, успевая сделать столько, что даже Каратаев брался за голову и недоуменно пожимал плечами.

— Я начинаю сожалеть о своем предложении. Ты сохнешь прямо на глазах. У тебя уже серое лицо и мышцы на ногах, как у атлета-марафонца. Прекращай, иначе свалишься на полдороге.

— Я жилистая, — говорила Леночка и улыбалась, не отрывая глаз от монитора. — Выдержу! А вы заметили, что наша передача перескочила в рейтинге на второе место?

— А то! Неужели думаешь, что я хоть на мгновение сомневался в тебе? Но все равно, сходила бы, что ли, в гости. Съездила бы на природу. А хочешь, три дня на теплоходе? По бартеру за рекламу нам предлагают путевки.

— Не-а, — бросала Леночка, глядя на Григория Юрьевича действительно сумасшедшими глазами, казавшимися просто огромными на похудевшем и посеревшем лице.

— Не-е-а, — бурчал он. — Одни зенки-то и остались, — и, тихо вздыхая, уходил домой.

Добро бы Леночка работала на износ сама, так ведь и вся редакция была в пограничном состоянии между нормой и помешательством. Времени на чаепития, болтовню и сплетни не осталось ни у одного человека. Взвыла от напряжения Микулина, подумывая, не уступить ли место молодым да резвым, рвущимся в Леночкину редакцию. Исполнительная Земцова тащила на себе неподъемный воз, упрямо поджав губы и азартно сверкая жадными до работы глазами. Соловьев не вылезал из аппаратной и дневал и ночевал в ней уже не из-за семейных раздоров, а по производственной необходимости, потому что только тихими и долгими ночами у него было время для неторопливого и вдумчивого погружения в звуки аранжировок, заставок, обрамлений и позывных. Надо сказать, что такое положение пошло его семье только на пользу. Заревновавшая вдруг жена стала сама названивать ему на работу, встречать горячим ужином, одеваться и краситься специально к его приходу.

Несколько раз она заходила в редакцию поздними вечерами, как бы мимоходом заглядывая в кабинет Леночки, задерживающейся на работе далеко за полночь. О том, что именно Григорьева заменила ее на банкете у Штурма, она узнала тогда из газетных статей. Кстати, Соловьев впоследствии рассказывал, почему, собственно, его жены не оказалось ночью дома, и отсутствие ее объяснялось вполне невинно: их домашний любимчик сеттер Чапик каждые полчаса просился на улицу, а к утру она так вымоталась, что решила позвонить мужу и попросила его приехать для того, чтобы хоть на часок избавить ее от мотания во двор и обратно.

На следующее же утро Володина жена буквально влетела в кабинет, где Леночка преспокойно разбирала письма. Отсутствие в газетах компрометирующих мужа снимков ее мало утешило — единственное, чему она страшно обрадовалась, так это известию, что домой Леночка уехала рано, да к тому же не одна, а с Марком, а самого Соловьева в это время вообще не было — он сопровождал Штурма в больницу.

Единственный человек, кому в редакции разрешался щадящий режим, была Инесса, сменившая девичью фамилию Зорина на фамилию мужа, — коим стал ее недавний жених Виктор Добрый. Добрая Инесса и в самом деле раздобрела, но не от щадящего режима, а от того, что ждала ребенка и носиться как оглашенная наравне со всеми просто не могла. Она разбирала письма за тем самым столом, за которым еще пару месяцев назад сидела Леночка.

Зато Злюк компенсировал ее бабью неторопливость умопомрачительным мельтешением по всей Москве, собирая на различных тусовках самую горячую информацию и выкачивая из недоступных остальным источников самые жареные и пахнущие дымом сенсаций факты.

— Ну… — сказал как-то Каратаев, вызвав ее к себе «на ковер» и по-хозяйски закидывая ногу на ногу. Он скрестил руки на груди, вскинул вопросительно брови и посмотрел в лицо Леночке. — Рассказывай, что тебя ест? Вроде бы нет для того основания, а вижу, что-то у тебя неладно.

Леночка так и застыла с открытым ртом. Она увидела себя со стороны глазами убеленного сединами мужчины и застыдилась своего вида.

— Ничего, — пролепетала она и покраснела.

— Не хочешь говорить? Ладно… — Он встал, прошелся по комнате, вернулся, но уже не откинулся в кресле, как делал это прежде, а наклонился к ней вперед туловищем и уперся локтями в подлокотники, всем своим видом показывая, что разговор будет долгий. — Имеешь право… Но я имею право тебя уволить.

— Как? За что?! — Она вскочила, глаза ее округлились и сверкнули яростным блеском. — Не имеете!

— Еще как имею. Вон вся редакция ропщет. Ты же просто чумная. Ты — про-сто чум-на-я, — произнес он тихо и по складам. — А если ты умрешь от истощения или действительно спятишь? С меня и спросят.

У Леночки внезапно закружилась голова. Она сползла на стуле и, едва заметно кивнув, вытерла холодную испарину со лба.

— Значит, так. Можешь не вскакивать с места, не вращать зрачками и не хлопать ресницами. Конечно же, я тебя не уволю. Потому что все это, — Каратаев жестом обвел вокруг себя ладонью, имея в виду редакционную работу, — без тебя зачахнет. А со всем этим загнешься ты сама. Так что тебе задание: ты поедешь в круиз.

— Куда?

— Вот тебе путевочка. Я знаю, знаю… — Он заметил, как Леночка открыла рот, чтобы возразить, и осадил ее. — Знаю, что ты хочешь сообщить мне. У тебя в проекте студия «Ковчег», ты пригласила людей, провела предварительное собеседование. В среду назначена встреча с художником Лихолетьевым. В пятницу и субботу прямой эфир «Поговорим откровенно»…

— «Откровенно о любви», — вяло возразила Леночка.

— Ну да: «Откровенно о любви». В следующий понедельник разговор с настоятелем монастыря об экологии человеческой души. В тот же понедельник встреча с воспитанниками суворовских училищ военных лет. Во вторник подростковый клуб «Фенечка». В среду — «Стеллажи букиниста». Как тебя на все это хватает? Ты хочешь объять необъятное. Поверь старому волку — не нужно взваливать все на себя. Нужно водить руками — руководить. Давать указания, подключать новые силы. Мы развернулись, привлекли рекламодателей, спонсоров, получили возможность наконец, в некоторой степени заниматься «чистым» творчеством, будучи полностью самоокупаемыми и не ожидая подачек от городских властей. Мне нужна твоя ясная голова, а рабочих лошадок подобрать не так уж и сложно.

План есть, вот он. Завтра на «летучке» обсудим, кто и что сможет сделать в твое отсутствие, а тебе, Леночка, придется подчиниться. Но прежде всего не потому, что это мне, старику, моча в голову ударила, а потому, что в этот же круиз едет наш генеральный спонсор. Вот с ним-то ты как раз и проведешь серию встреч в неофициальной, как говорится, обстановке. Э-эх, круи-из… — Каратаев мечтательно откинул голову на спинку кресла и поднес ко рту сигарету. Дымок взвился голубоватой струйкой и поплыл к потолку. Он задумался на секунду, но тут же к нему вернулось рабочее состояние. Затушив едва прикуренную сигарету и смяв ее в стеклянной пепельнице на массивной подставке, он постучал по столу тупым концом карандаша.

— Ну все. Ступай готовься к отъезду. На все про все у тебя есть три дня. Нет, четыре. Насколько я помню, все наши сотрудники делали себе загранпаспорта? И ты тоже? Остальное за устроителем круиза.

Леночка вконец запуталась в своих ощущениях. Только что она собиралась дать Андрею от ворот поворот. Так какая тогда разница — будет она на месте, когда он позвонит, или ее не будет? Что изменится, если она сообщит Андрею свою придуманную новость двумя неделями позже, после того, как вернется из круиза? И правда, отдохнет, загорит, посвежеет. Что-то в последнее время она все чаще и чаще чувствует себя разбитой. То и дело борется с сильным желанием прилечь, отдохнуть. А сегодня так и вовсе чуть кондрашка не хватил: пот облепил лицо вязкой прохладой, дыхание перехватило ни с того ни с сего. Круиз так круиз. Все! Хорошо, что у нее будет возможность развеяться, подышать соленым морским воздухом, поболтаться в комфортабельной каюте, сытно поесть ресторанную хорошо и со вкусом приготовленную пищу.

При мысли о еде Леночка судорожно сглотнула, стараясь справиться с подкатившей к горлу тошнотой. Приметы переутомления налицо. Она выключила компьютер. Экран дисплея замигал зелеными колечками, постепенно уменьшающимися и сходящими на нет, а затем и вовсе погас. Она поднялась, закрыла форточку, погасила свет, опустила жалюзи и, осмотрев кабинет придирчивым взглядом, вышла и заперла его. Ключ она занесла Каратаеву.

— Я свободна?

— А, ты все еще здесь? Ну-ка марш искать шорты, майки и еще что там требуется для прогулки в морских субтропиках! Завтра к десяти появишься на «летучке», а дальше чтобы духу твоего здесь не было, ясно?

Куда уж яснее. Выйдя из здания и оглянувшись на стеклянные двери, Леночка неспешно побрела в сторону метро. Кругом снег. Снегоуборочные машины стараются вовсю собрать кучи обледеневших сколов. Самое неприятное время — февраль. Февраль месяц лютый, и хотя весна уже не за горами, и днем все вокруг оттаивает, обнажив колючки пожухшего репейника и коричневатый настил прошлогодней травы, все равно к ночи схватывает крутой морозец. Люди одеты кто во что горазд. Те что помоложе, оделись в кожаные курточки и подставили свои буйные головушки ветру и снегу. Вон идут — вороты нараспашку, смеются, едят мороженое. Леночку снова передернуло. Да что ж это такое? От одного вида мороженого ей стало не по себе. А ведь совсем недавно она, проходя мимо бара и случайно заглянув сквозь витринное стекло, сглотнула слюнку, увидев, как какой-то малыш аппетитно облизывает цветные шарики с клубничкой на вершине сливочного айсберга. Тогда еще Леночка подумала, что обязательно выкроит минутку и заскочит съесть порцию мороженого. А вот сейчас… Почувствовав слабость, Леночка присела на скамейку. Как бы не загреметь со своим переутомлением на больничную койку.

Прав Каратаев, ей просто необходим отдых. Леночка набрала полную грудь воздуха, вошла в метро и, убаюканная перестуком колес, задремала.

В универмаге «Московский» Леночка потратила невероятное количество денег на какие-то шорты, майки, на платья с открытой спиной и тонкими бретелями. Подумать только, если бы она осталась в Москве, ей бы и в голову не пришло потратить такие деньги. Сходила бы в Лужники — в «Лужу» на современном сленге — и купила бы что попроще и подешевле. Но на теплоходе наверняка будут сливки общества, — у кого из работяг хватит денег на такую роскошь — поплыть в жаркие страны среди зимы? Она усмехнулась. Она представила себе эти жаркие страны, и ее последние сомнения относительно предложенного круиза рассеялись. Но вдруг мелькнула мысль, что она до сих пор так и не удосужилась узнать, кто же именно является их генеральным спонсором. Какая-то туристическая фирма «Дженерал Трэвел Клаб» в лице ее генерального директора. Леночка так ни разу и не заглядывала в бухгалтерские бумаги. Какое она имеет к ним отношение? Абсолютно никакого. Своих дел по горло. Дел, связанных исключительно с эфиром, с работой с людьми, с подготовкой программ, поиском материалов и новых идей. Есть спонсор — что ж, отлично, это намного облегчает работу, но совать нос не в свои дела, — нет уж, увольте!

Не забыть бы завтра спросить у Каратаева, кто же все-таки этот таинственный человек.

Собрав дорожную сумку. Леночка удивилась, какая она получилась у нее компактная. Как же это люди возят с собой огромные саквояжи? Что же туда нужно положить, чтобы заказывать носильщика с тележкой? Она забросила сумку в угол комнаты, вспомнила, что совершенно забыла про обувь, но решила, что этим тоже займется завтра. Сразу после планерки. Она знает один замечательный тихий магазинчик, где можно приобрести как раз то, что может ей пригодиться.

Отвлекшись от своих мыслей, Леночка улыбнулась, чувствуя, как ее покидает напряжение последних дней, набрала полную ванну, добавив в нее слегка голубоватого оттенка пену, в состав которой входят соли Мертвого моря, и, достав мягкое пушистое махровое полотенце, сняла халат. Блаженство охватило ее. Пожалуй, ей сейчас лучше, чем было несколько дней назад. Время лечит, скоро оно совсем ее вылечит, она и думать забудет об Андрее. Может быть, круиз принесет ей новое чувство? Самое лучшее лекарство от любви — любовь. Для этого и существуют мужчины и женщины. Они влюбляются, расстаются, снова влюбляются, снова расстаются, и так до бесконечности. Если Леночка до сих пор еще не влюбилась в другого мужчину, то это только потому, что она сама себя заключила в кандалы. Запряглась, как лошадь: спина в мыле, глаза в шорах, и тащит, ничего вокруг не видя. А жизнь-то идет. Вон, уже скоро март. Март! У Андрея день рождения. Как она сможет забыть о нем, когда все ассоциации связаны в ее голове только с ним и постоянно возвращают Леночку в те дни, когда он был рядом? Просто март: Андрей, день рождения, его растрепанные волосы, улыбка. Абажур: Андрей, руки, снимающие его со стены, пальцы, копающиеся в розетке, — что-то тогда случилось с проводкой. Телефон: Андрей, его низкий глубокий голос, действующий на Леночку, как разряд молнии. Чайник: Андрей, утренний кофе и снова его растрепанные волосы, улыбка, белоснежные зубы, серые насмешливые глаза.

Андрей, Андрей, Андрей!!! Через несколько минут Леночка вышла из ванной. Не получается у нее расслабиться и отдохнуть. Не может она смотреть на все эти вещи, к которым прикасались его руки. Как когда-то не могла смотреть на них из-за того, что они напоминали ей Аганина. Но ведь Аганин забылся?.. Нет, он не забылся, — она все так же, по-прежнему любит его и тоскует о нем. Она ходит на его могилку, убирает цветами, поправляет венки, разговаривает с ним. Только ведь это совсем другое. Тот, кто будет утверждать, что ушедшие от нас доставляют нам больше страданий, чем тот, кто предал нас и ушел к другому человеку, или никогда не испытывал этой боли, или просто лжет.

Леночка позвонила Наталье, напросилась в гости. Севка в командировке. Так Наталья говорит: «в командировке». Севка называет это иначе — на гастролях. Оксанка давно уехала к родителям, — теперь ее не скоро отпустят куда-либо, даже к сестре, пока та сама за ней не приедет. Наталье скучно, она и сама бы пригласила Леночку, если бы знала, что Леночка сидит дома, но в последнее время ее просто невозможно поймать на месте. Наталья выдала длинный монолог.

На работу не дозвонишься — все телефоны заняты; дома не застанешь. Только на автоответчик и можно наговорить, да разве Леночка успевает его прослушивать? Раньше хоть с Андреем приходили, а теперь, когда Андреи в своем Воронеже, Леночка словно растворилась в воздухе. Вроде и есть, но не видно. Продирает глаза— бутерброд наспех, если в холодильнике что-нибудь есть. Приходит — без чувств в постель сваливается. Снова продирает глаза, и сразу руки в ноги…

— Не руки в ноги, а ноги в руки. Так я приду?

— Ну конечно же! И не вздумай ничего покупать! Я тебя таким борщецом накормлю, вместе с пальцами съешь! А рулетик мясной! Да ты просто жить у меня останешься, уходить никуда не захочешь. Андрей-то скоро приедет?

Попрощавшись, Леночка медленно встала, взглянула на часы и заставила себя одеться. Почему-то при упоминании его имени ей расхотелось ехать к Наталье. Как объяснить ей, что Андрей не совсем тот человек, каким Наталья его представляет. Придется просто сказать, что разонравился. Конечно, она ей не поверит. Ну и пусть не верит. В конце концов, это личное дело Леночки. «Только бы не жалела и не смотрела на меня с сочувствием, я этого не перенесу», — подавленно думала она, уже сидя в такси.

Пока Леночка стояла под дверью Севкиной, теперь уже и Наташиной квартиры и методично, словно в полузабытьи, нажимала кнопку звонка, она все еще пребывала в дурном расположении духа. Все же торт Леночка купила, — не могла она приехать с пустыми руками, — и вот этот самый торт вызывал у нее спазматические приступы тошноты.

Скорей бы открыла — что она там, сквозь землю провалилась? Каждая секунда была подобна вечности.

— Иду, иду! Что ж ты такая нетерпеливая! — Дверь распахнулась. Разрумянившаяся, ясноглазая, улыбчивая и раздувшаяся в разные стороны Наташа была похожа на дрессированного медвежонка. — У меня там пирог в духовке! Ах, какой пирог! Что это ты на меня так смотришь? Не узнаешь? Заходи, не топчись на пороге.

— Ну ты-ы дае-ешь, — протянула Леночка, тут же забыв о торте и приступах тошноты. — Куда тебя несет?

— Как куда? В роддом. Боже мой, да ты разве не знала, что я беременная! — Она всплеснула руками.

— Откуда мне знать? Что-то я раньше не замечала.

— Конечно, срок был маленький, вот и не замечала. Разувайся давай. Смотри, какие тапочки. Из Японии. Сева привез. Видишь, какие мысы длинные и загнутые кверху. А это парча. Настоящая. А удобные, будто и нет ничего на ноге. Надевай тапки. Это еще зачем? Я ведь просила ничего не покупать! Бери его себе, дома чаю попьешь.

— Нет уж, избавь меня поскорее от него. Я как только о торте вспомню, так меня сразу мутить начинает.

Они стояли на кухне, и Наталья придирчиво осматривала Леночку, теребя неугомонными пальчиками край фартука. Пальчики тоже раздулись.

— Пью много, а двигаюсь мало. Все дома да дома… — Леночка почувствовала, как изменился Наташин голос. Что-то в нем появилось загадочное, словно наполнился он исходящей из сердца нежностью, доверием и соучастием. — Я-то ладно. А вот ты вся зеленая, как лучок парниковый. И от торта тебя мутит… Андрей знает?

— О чем? Что он должен знать? Не хочу я о нем слышать. — Сердце ее сильно забилось, и она поспешила сменить тему, поскорее закончив короткую версию под кодовым названием «разлюбила». — Имею право. Да и вообще, какой-то он скучный.

— Ага, скучный, — кивнула Наталья. — То-то я думаю, отчего это тебя тошнит? Конечно же, от того, что Андрей слишком скучный. Слушай, — она бросила на Леночку короткий взгляд и рубанула по воздуху длинным и узким лезвием ножа, который держала в руке. — Да ты же беременная!

— Это ты беременная. — Вывод подруги был настолько неожиданным, что у Леночки невольно вырвался скептический смешок: — А я просто устала. Переутомилась. Мне сегодня и Григорий Юрьевич сказал об этом. А я ведь, знаешь, в круиз еду, — настойчиво отгоняла от себя Леночка мысли, овладевшие ею. — Через четыре дня, — закончила она совсем тихим голосом, и взгляд ее остановился на Наташином животе. — Что теперь… делать?

— Как что? Андрею сообщать! Он знаешь как обрадуется! Ты чего ревешь, дуреха? Ни фига ты его не разлюбила. Такого человека разлюбить невозможно. Он же и дышать на тебя едва решается. А как смотрит?!

Повернувшись к окну, Леночка окинула взглядом аккуратный дворик, качели, скамейки, низкий заборчик, ограждающий детскую площадку. От слез все это казалось размытым, как будто нарисованным по влажной акварели. Маленькая пожилая женщина с морщинистым, как кора дерева, и желтым, словно слепленным из воска, лицом неожиданно подняла на Леночку выцветшие от времени водянистые глазки. Она отшатнулась от окна и, судорожно вздохнув, выдавила из себя:

— Он женат.

— Женат? Надо же… А раньше ты об этом не знала?

Леночка покачала головой.

— Не знала. Да, не знала! Но ведь и он ничего не говорил мне! Понимаешь, ни разу, ни слова. Все только твердил, как заведенный, что любит меня. — Горло сдавливало, Леночке было трудно говорить, она хватала воздух ртом, как выброшенный из воды карась. Вот уж и в самом деле — карась. Попалась рыбешка в сети. — Я не могу без него. Не могу, не могу, не могу! — призналась она Наталье. — Я знаешь, как люблю его. Я неправду тебе сказала, чтобы себя лишний раз не мучить и тебе не причинять беспокойства.

— Какое уж тут беспокойство, — Наталья обняла подругу. — А если… ну… ты сама понимаешь…

У меня и врач есть знакомый. Хороший врач, я раньше по два раза в месяц к нему ходила. Стоит, правда, дорого, зато… Да успокойся ты! Утром придешь, тут же кровь возьмут из вены, тут же срок определят, анализы сделают. Все быстренько и с гарантией. Чики-брики — раз, и ты к обеду думать обо всем позабудешь. Страшно, конечно… — Она умолкла, словно заглянула внутрь себя, вспоминая, каково это, затем резким движением тряхнула головой, как бы откидывая со лба челку, и рассудительно заметила: — Но, знаешь, бывают вещи и пострашней.

Около восьми утра они уже сидели в больнице. Наталья сжимала влажную ладошку Лены горячими руками и рассуждала:

— Ну хорошо, оставишь ты ребеночка. Допустим, мы тебя в беде не бросим. Ну ладно, не перебивай, я и сама знаю, что ребенок — это не беда, а радость. Радость, когда все путем. Когда есть кому с ним погулять сходить, пока ты отсыпаться будешь после стирки, уборки, готовки, ночных бдений у кроватки. А когда ни одна собака тебе в аптеку не сбегает, если у него температура, за молоком в магазин не сходит, хлеба в конце концов не купит. А с ним больным куда ты сунешься? А? Или тебе тетя Клава подсобит? Да ей язычок почесать — одно удовольствие. Весь двор будет знать, какая ты… А искупать его! Знаешь, как тяжело поднимать после родов? Тебя бы кто саму поднял.

— Ты так говоришь, будто рожала уже.

— Считай, что рожала, да не одного. Моя мать все по больницам была, а я за нее их подымала. Всех по очереди. Разве что грудью не кормила — маленькая еще была. А ты, кстати, слыхала, в какой-то африканской стране, в каком-то племени, когда мать при родах умирает, ребенка бабка грудью вскармливает. Ей-Богу!.. Не плачь. Ну хочешь — уйдем отсюда. Правда, пойдем?! С одной стороны, конечно, тяжело. Но ведь я ничего, живу. И мы тебя не оставим. Деньжат подкинем, посидим, когда надо будет. Далековато, правда, но ты можешь и к нам переселиться, пока он маленький. А потом ясли, садик, школа. Сейчас таких матерей-одиночек полно. — Наталья противоречила сама себе, и Леночка вдруг обнаружила, что когда Наталья в чем-то ее убеждает, ей хочется сделать все наоборот. В голове была полная каша. Глаза жгло, сердце сжимало. Слез уже не было, но решить что-либо самостоятельно Леночка уже не могла. Как будет — так будет.

— Проходите, — сказала медсестра. В последний раз Наталья сжала ладошку Лены, и она переступила кабинет врача.

— Ну что ж, дорогая… Срок у вас небольшой. Есть возможность сделать мини-аборт. Для чистки пока рановато, а вот мини — в самый раз.

Тяжело вздохнув, Леночка с надеждой подняла взгляд на доктора.

— Это больно?

— Не сказать, чтобы боль была непереносимой. Только дело в том, что бывают для этой операции противопоказания. В любой другой клинике скорее всего вам сделали бы такую операцию, получили бы деньги и отправили бы вас домой зализывать раны в гордом одиночестве. Как я понимаю, вы не замужем. — Он посмотрел на заполненную карту. Покачал головой и посмотрел Леночке в глаза. Она кивнула. — Детей нет. Беременность первая. Так?

— Так.

— Тем более… Реакция слабо положительная, гипотрофия плода. Патология трофобласта. Вполне возможно, что очень скоро произойдет самоотторжение остатков плодного яйца. Но чтобы быть уверенным до конца, вам нужно пройти повторное обследование для дифференциальной и более точной диагностики. Понятно?

— Не очень, — прошептала Леночка испуганным и от этого хриплым голосом. Никогда она не чувствовала себя такой подавленной, как под этим внимательным взглядом эскулапа.

— Ну что ж тут непонятного? — произнес он почти ласково. — Гипотрофия плода — это замедленное развитие плода. Беременность у вас около двух недель. А плод для этого срока развивается слабенько. Развивается он вообще или нет, можно определить только при повторном обследовании. Если содержание трофобластического бета-глобулина увеличится, значит, отторжение плодного яйца не произошло. Будем делать аборт. Только есть еще одно «но»: у вас отрицательный резус-фактор. Поэтому, собственно, вероятней всего, и возникли отклонения. Вам бы на сохранение лечь, а не аборт делать. Но не смею настаивать… Не смею, не смею, не смею.

— На сохранение? — Какое-то время Леночка просто молча наблюдала за кончиком пера, скользящим по карточке медицинской выписки, а в голове, будто эхо, звучало заключение врача: «Вам бы на сохранение лечь…» — Спасибо. — Она взяла из его рук лист, рассчиталась за проведенные анализы и вышла из кабинета.

Коридор уже был полон женщин разных возрастов, сословий и национальностей. Азиаточки с узкими и раскосыми прорезями глаз, по которым так сразу и не определишь, сколько им лет, широкоскулые северянки, смуглокожие молдаваночки. Старые, молодые, совсем юные девочки. И вели они себя по-разному. Одни затравленно заглядывали Леночке в глаза, надеясь прочесть в них неизвестно какое откровение. Другие лениво обмахивались шарфами, держа на коленях верхнюю одежду, третьи переминали пальцы, треща костяшками и едва сдерживая набегающие слезы. Были и такие, которым все, как показалось Леночке, было до фени. Они садились поближе к двери кабинета и, не проявляя абсолютно никаких эмоций, только что не поплевывали в потолок от снедающей их скуки, — будто ехали в поезде, и не было никакой возможности выйти, пока не будет остановки. Сидели и ждали.

Наталья очень нервничала. На ее живот смотрели с откровенным недоумением. Неужели пришла искусственные роды делать?

— Ну чего? — Она покраснела, покрылась блестящими капельками пота и перебралась к двери с зеленой табличкой над ней: «выход». Леночка догадалась, что здесь просто прохладней. Беременным очень часто бывает душно и неуютно в замкнутом пространстве.

— Ничего.

— Что это означает?

— Ничего утешительного. Наговорил кучу терминов, и я в полной прострации.

— Аборт когда?

— Аборт? — Леночка вяло надевала куртку и медленно поворачивала к Наталье сосредоточенное бледное лицо. — Какой аборт? Или выкидыш, или сохранение…

— Послушай, ну почему я из тебя по слову должна вытягивать? Объясни мне толком, я же тоже переживаю.

— Нечего тут объяснять. Врач сказал, что есть угроза выкидыша. Ну а если он не произойдет… Ты не обижайся. — Она помогла Наталье спуститься по скользким ступеням и придержала ее на пригорке под руку. — Я больше сюда не приду. Я лягу в больницу на сохранение и рожу малыша. Себе рожу. Я ведь уже и привыкать начала к тому, что в моем животе что-то происходит, — Леночка улыбнулась. — У тебя там смотри какой здоровущий. Шевелится, небось?

— Шевелится, — Наташа взглянула с улыбкой на просветлевшее лицо Леночки. — Такое чувство!.. Ты себе и представить не можешь.

Солнце уже садилось за крыши домов огромным ярко-красным шаром, когда Леночка возвращалась домой. Она все для себя решила. Пусть теперь распоряжается судьба. Конечно, две недели морской качки — не самые лучшие условия для зарождающейся в ней жизни. Но если ее будущий ребенок выдержит, если не сорвется, если уцепится за призрачную возможность появиться на свет, она не пустит под нож его крохотное тельце. Надо продержаться всего каких-нибудь четырнадцать дней.

Если бы Леночка могла знать, чем для нее станут эти дни, вряд ли она с такой легкостью ступила бы на палубу белого парохода размером с большой трехэтажный дом, расцвеченного гирляндой флажков и иллюминаций.

Правда, до того дня еще оставалось время, чтобы привести себя в чувство несколькими посещениями солярия, бассейна, тренажерного зала и в самую последнюю очередь — салона красоты, где Леночка сделала прическу и маникюр.

С удовольствием разглядывая себя в новом нарядном платье, Леночка смеялась тихим счастливым смехом. Она родит ребеночка. Она обязательно родит ребеночка. Пусть у нее нет дома с комнатой на втором этаже и видом на старую мельницу. Более того, у нее теперь нет и хозяина этого дома. Все равно она родит ребеночка и будет его безумно любить, узнавая в его серых глазках и себя и Андрея одновременно. Ей совершенно безразлично, кто это будет — мальчик или девочка. Только мужчинам может прийти в голову сумасбродная мысль, что первым ребенком должен быть непременно мальчик. Счастливо оживленная Леночка прикрывала глаза и представляла, как будет идти рядом с чудесной девчушечкой. Как встретит однажды на улице Андрея, как задохнется он от такого чуда, а она посмотрит на него презрительно и, не произнеся ни слова, пройдет мимо. Пусть он тогда глядит ей вслед, пусть сожалеет. О чем? А разве не о чем! Разве же, скажите на милость, не о чем?! Впрочем, возможно, к тому времени планы его несколько изменятся, он придет к ее двери…

«Ну хватит», — одернула себя Леночка, пытаясь прислушаться к этой зародившейся в ней новой, пока еще тайной жизни.

Все равно она верила в свой вымысел, и вымысел этот доставлял ей небывалое удовольствие. Оказывается, все так просто, так хорошо! Теперь она больше всего хотела, чтобы жизнь эта, прикипевшая к ней изнутри, хрупкая и беззащитная, заполнившая сердце нежным томлением нового чувства, не оборвалась бы за предстоящие недели.

На планерку Леночка так и не попала. Красочный буклет круиза и билет до Одессы Каратаев вручил Леночке в самом тривиальном месте — в центре зала метро «Театральная».

— Смотри-ка, ты уже похорошела, — улыбнулся он. — Представляю, что будет, когда ты приедешь. На маршрут посмотри. Это же что-то! Из Одессы прямиком к Босфору и в Стамбул. А дальше! Ну дальше-то, видишь пунктирчик? Мраморное море, Эгейское море, остров Лесбос. Афины! Ах, Афины! Пелопоннесский полуостров. Да будь я моложе годков на десять, не видать бы тебе эту путевочку!

Леночка рассмеялась.

— Ну что ж, большое спасибо.

— Спасибо? С тебя какой-нибудь слоновий бивень или маска, плетенная из волокон листьев пальмы. И обязательно снимочки. Хоть так на мир посмотрю. — Он сощурил глазки, седые кисточки бровей Григория Юрьевича поползли вверх, он взглянул на часы и заторопился, вдруг вспомнив, что у него прием к врачу назначен ровно на семнадцать ноль-ноль, а он последний пациент. — Если задержусь, этот жук убежит и не оглянется. Ну, Ленусик, жду возвращения. Не забывай о работе, подмечай, присматривайся, записывай. Сама ведь знаешь…

— Знаю. — Она заскочила в поезд и помахала Каратаеву рукой, уже стоя в двери вагона.

«Осторожно, двери закрываются», — донеслось до ее слуха одновременно с каратаевским выкриком:

— Не забудь о спонсоре!

— А кто он? — попыталась узнать Леночка, когда двери уже закрылись, и сквозь стеклянные створки она увидела, как Каратаев пытается ей что-то объяснить.

Смех за спиной, вагонный шум не позволили Леночке расслышать ни одного слова из того, что говорил Каратаев, размашисто жестикулируя и помогая себе уморительной мимикой. «Позвоню ему из дому», — решила Леночка и направилась к свободному месту.

Как назло телефон Каратаева не работал — какая-то поломка в телефонной сети, и весь вечер его номер выдавал короткие частые гудки зуммера.

Леночка отлично выспалась. Она вполне резонно рассудила, что не найти на корабле директора компании, который устраивает этот круиз, будет просто невозможно. И даже если он не станет самолично встречать гостей на пирсе, то все равно явится собственной персоной чуть позже…

Когда Леночка сошла с трапа самолета, Одесса встретила ее мелким моросящим дождичком. Дождик был холодным, но каким-то радостным, звенящим, весенним. Может быть, в ясную солнечную погоду город выглядел бы более привлекательным, но все равно, даже такой февральский, продутый ветром и пропахший холодным морем, он ей пришелся по душе. Зеленая травка уже выбилась из-под пожухлой прошлогодней листвы. Птицы с громким гомоном оседлали готовые вот-вот взорваться почками ветви деревьев. Леночка могла бы взять такси, чтобы добраться до порта, но ей захотелось проехаться на городском транспорте, тем более что времени было больше чем достаточно.

В какой-то момент, когда Леночка уже прохаживалась вдоль пирса, ей показалось, что она заметила знакомый профиль. Но человек, показавшийся ей знакомым, тут же исчез за спинами гомонящих, увешанных чемоданами, сумками, панами за плечами веселых и беззаботных людей.

Море тяжело дышало, не отражая в своих волнах ничего, кроме серого, тусклого неба. Серое небо — снова ей вспомнился Андрей, и обладатель знакомых черт тут вылетел из головы. Она глубоко вздохнула.

— Вам помочь? — Какой-то юноша, оказавшийся рядом с нею и решивший, судя по всему, что вздох вызван тяжелой ношей, участливо подмигнул ей.

— Нет, спасибо. — Леночка уверенно дернула плечом, поправив сползающий ремешок, и направилась к теплоходу с огромным плакатом «Добро пожаловать в солнечный круиз», голубой ватерлинией, опоясывающей все судно на некотором расстоянии от кромки воды, и тремя белоснежными палубами, украшенными яркими разноцветными флажками.

— Послушайте, вы, как я понял, тоже плывете на этом судне?

— Да, — вежливо ответила Леночка.

— И правильно делаете. — Юноша мельком взглянул на ее руку, определяя по наличию кольца, замужем ли она. — И правильно! Это замечательная поездка. Замечательная. — Он тяжело дышал, продолжая бежать рядом с Леночкой.

— Интересно, как вы собирались помогать мне, когда у вас у самого такая гора вещей? Вы всегда путешествуете, увешанный багажом? — Леночка замедлила шаг и ступила на мостик, ведущий на палубу.

— Да нет. Это, собственно, и не мои вещи. Я должен их передать партнерам в Стамбуле. Это официальная часть программы, а дальше — отдых. Если вас никто не сопровождает, мы могли бы отдыхать вместе. Знаете, здесь такая публика… Ну… такая, которая меня несколько угнетает.

— И чем же? — Леночка остановилась.

— Опа! — Он уткнулся в ее сумку и, рассмеявшись, провел ладонью по потному лбу. — Простите… Ну как чем? — Он пожал плечами. — Давайте закончим беседу в баре. В половине седьмого я буду ждать вас на этом же месте, а потом мы проследуем вон туда. Там классный уютный бар. Ну как? В какой каюте вы разместились? О-о, — лицо его вытянулось, когда он заглянул через плечо в Леночкину туркарту. — Люкс. Одноместный. Завидую. Наверняка вы не захотите спускаться с небес к такому байстрюку, как ваш покорный слуга. — Симпатичный молодой человек с дружелюбным взглядом поставил вещи на палубу.

Леночка пожала плечами, несколько растерявшись и думая, как бы оттянуть время, чтобы найти нужный ответ. С минуту она колебалась. Неизвестно, найдется ли на этом судне еще хоть одна живая душа, которая бы захотела быть все это время рядом с ней, а этот парень вроде бы ничего. В конце концов, он может служить ей щитом от ненужных косых взглядов. У нас как-то не принято, чтобы девушка путешествовала одна. Если одна — то все начинают думать, что у нее вполне определенные намерения.

— Нет, отчего же, — решительно сказала она. — Я приду в бар. Так в половине седьмого? Я не ошиблась?

Начало круиза чем-то напоминало обрывки кинолент, выдержки из шоу-сценариев и фантастическую смесь некогда виденных снов, неосознанных чувств, в которые врывались гортанные реплики и смех принаряженных, раскованных и приготовившихся к беззаботному путешествию людей.

У Леночки, которая стояла на верхней палубе и оглядывалась по сторонам, создалось впечатление, что все эти люди принадлежат к какому-то одному клану. Вроде бы общность — и в то же время абсолютная чужеродность, неестественная близость, искусственное веселье. Внизу было гораздо уютней. В какой-то момент ее взгляд снова увидел знакомый профиль. Сердце у Леночки екнуло, она с жадностью стала искать глазами мелькнувшее знакомое лицо, но снова обладатель его скрылся так же мгновенно, как появился минуту назад.

— Добрый вечер. Что-нибудь закажете? — Рядом с нею на палубе оказался официант с тележкой. — Для гостей, путешествующих этим классом, все заказы оплачены, — улыбнулся он, заметив, что Леночка пытается вынуть из кармана бумажник.

— Благодарю вас. — Она взяла с маленького подносика протянутый ей бокал апельсинового сока. Почему-то ей стало стыдно. С какой стати все оплачено? Да кто же, черт побери, этот благодетель? Почему он не подходит к ней? Странная игра в прятки. А может, он ждет, когда Леночка сама разыщет его? В конце концов, ему должно быть на Леночку наплевать, это в ее интересах найти его, раскрутить на интервью, сделать материал и показать, что деньги его потрачены не впустую. Она улыбнулась официанту, который все еще стоял рядом, кивнула, дав понять, что больше ей ничего не надо, и облокотилась о перила.

Дождик перестал моросить, и узкая голубая полоска прямо над Леночкиной головой становилась все шире, освобождая пространство для вечернего солнца.

Леночка надела куртку, спрятав под высоким воротником озябший и покрывшийся пупырышками подбородок. Пароходный гудок поднял с бархата волн белое облако чаек, они с криком поднялись в воздух, захлопали крыльями, пронзительно закричали, но, тут же успокоившись, стремительно упали на воду. Морские чайки очень отличались от тех, которые Леночка привыкла видеть на северном причале речного вокзала, — она сразу это почувствовала, но не смогла бы объяснить, чем именно.

Леночка услышала скрип канатов, еще один гудок, такой же пронзительно неожиданный, вызвавший переполох в стае птиц. Короткие приказы капитана, возгласы провожающих, суета внизу и последний гудок, давший импульс движению белого судна.

Теплоход отчалил. Леночка, застыв как вкопанная, наклонилась через перила и посмотрела в разбегающуюся, пенящуюся, светлую на поверхности и шафранно-желтую в глубине воду. Зрелище зачаровывало и одновременно пугало, задевая какие-то тайные струны встревоженной души. Ей показалось на миг, что она уплывает в неизвестность. «А впрочем, каждый день уносит нас в неизвестность», — сказала она себе и, вздохнув, быстро отвела взгляд от моря.

Берег отдалялся стремительно, и это зрелище было не менее волнующим. Сначала она с ужасом наблюдала, как превращаются в точку провожающие на пирсе, как тают голоса, как город вытягивается в полоску, как мельтешат переполошенные чайки, видимо решающие: сопровождать ли им судно или остаться у берегов. Сердце Леночки замирало от восторга.

Потом ей захотелось плакать, как будто все, что происходило вокруг, предвещало беду, обрекало ее на бесконечные скитания. И даже идиллическая картинка — молодое семейство, которое расположилось рядом с Леночкой и громко пело песенку про капитана, — не улучшило Леночкиного настроения.

Но когда берег стал не столь стремительно пугающе удаляться, пароход, казалось, прекратил свое движение, Леночка немного успокоилась. Она даже нашла в себе силы улыбнуться малышу и, переводя дыхание, вдруг поняла, что теперь ее поведение никак не зависит от личностных устремлений и планов. Ну что ж, теперь можно вернуться в каюту, хорошенечко осмотреть номер, разложить вещи и принять душ. А дальше… Дальше у нее останется почти четверть часа на то, чтобы одеться и спуститься в бар, чтобы провести остаток вечера за милой болтовней с незнакомым молодым человеком. С ним она будет держаться ровно и приветливо, не подавая никаких надежд на более близкое общение, но и не отпугивая его холодностью и отстраненностью. Ей совсем не хочется портить себе отпуск, так неожиданно посланный ей, может быть, самой судьбой.

Тихий полумрак бара, бармен в белой сорочке и черной «бабочке», напитки, музыка. Сквозь круглое окошко Леночка наблюдала, как чайки кричат, садятся прямо в серебристые волны, кружатся над волнующейся поверхностью моря, будто все они привязаны невидимыми нитями к судну, и так же несвободны, как и те, кто плывут на нем.

— Смотри-ка, какой закат!

Леночка повернула голову в сторону горизонта. Закат действительно был потрясающе красивым. Шампанское, покачивание, легкое головокружение сделали свое дело — Леночка расслабилась. Настороженность и внутреннее ожидание беды исчезли, она облегченно вздохнула и, ощущая, как неустойчива под ногами палуба, выбралась из бара — поближе к корме.

— Давай постоим здесь, — предложила она спутнику и вдруг рассмеялась тихим гортанным смехом. — Послушай, мы уже около часа провели вместе, а я до сих пор не знаю твоего имени.

— Андрей, — парень подался к ней, намереваясь обнять ее за плечи, и может быть, если бы не прозвучало это имя, она не стала бы противиться. Уж очень хорошо было рядом с ним — добродушным, спокойным, непривычно раскованным и веселым. Бывших боксеров она представляла себе другими. В ее понимании бокс воспитывал в мужчине жестокость и хамовитую напористость. А этот только шутил и ласково улыбался.

Леночка перестала улыбаться и, словно желая защитить себя, выставила вперед руки.

— Андрей? — едва слышно переспросила она и отвела взгляд от его глаз, в которых мгновенно появилась настороженность. — Андрей… — повторила она и, секунду помолчав, добавила: — Я хочу отдохнуть. Позволь мне покинуть тебя.

— Так скоро… — Он был несколько разочарован. — Но, может… может, попозже? Ты не пойдешь на ужин?

— Нет, — Леночка почувствовала, что теряет контроль над собой и лишь усилием воли сдерживает подступившие слезы. — Я слишком много выпила.

— Боже мой, это же только шампанское!

— Я должна отдохнуть. Не надо провожать меня! — выкрикнула она и побежала к крутой лесенке, ведущей на верхнюю палубу.

Мальчишка, накануне распевающий в кругу семьи песенку про капитана, сейчас сидел на палубе один и крошил батон белого хлеба, бросая его то за корму, то на палубу.

— Ешьте, птички, ешьте, — приговаривал он, ехидно поглядывая на чаек. Леночка присмотрелась и поняла, что кроется за его ехидством. Немного в стороне от его ног петлей лежала тонкая капроновая нить.

Птицы с длинными крючкообразными клювами подхватывали хлеб с кромки волны и, опускаясь на палубу осторожно и внимательно, изогнув шею и почти положив голову на спину, поглядывали на охотника. Кажется, они тоже разгадали хитрость мальца, потому что ни одна из птиц не желала заходить в опасный круг.

Мальчишка нервничал, его глаза горели, а щеки темнели от волнения.

— Вот так всегда… — Он оглянулся на сидящую в шезлонге Леночку. — Их кормишь, они все сожрут, а хоть бы одна в силок полезла. Смотри, вот я перестану кормить, отпущу конец, так они сразу туда полезут.

— Действительно… — неохотно отозвалась Леночка. Она в изнеможении откинулась на спинку кресла, и сейчас ей не очень-то хотелось беседовать, но не ответить на доверительный тон ребенка, по ее мнению, было верхом неприличия.

— А вот синицы — пожалуйста. Мы с папой ловили в силок, а потом выпускали. И голуби еще, тоже глупые птицы, — он совсем по-взрослому убрал со лба челку. — Мы с братом однажды поспорили: поймаю я в Римини у моста Тиберия десять штук за час или нет. Если поймаю, то брат в фонтане искупается.

— Римини… Это, кажется, Италия?

— Ну да, Италия, — ребенок удивленно поднял брови, очевидно полагая, что эта странная тетя просто над ним потешается. Кто же не знает, что Римини в Италии?

— И как, поймал?

— Конечно! — Глазенки его радостно заблестели. — На силок и поймал. На меня, правда, странно косились, я даже боялся, что полицию вызовут. Итальянцы, они ведь горячие. Но пронесло, а брату пришлось прямо в одежде в фонтан залезать. Послушай, — он поднял на Леночку огромные светло-зеленые, под стать морской воде, глаза, — может быть, чайки на крошки не ловятся? А если на рыбку попробовать?

— Не знаю, — Леночка рассмеялась. «Мне бы твои заботы», — подумала она и увидела мужчину, который направился к ним.

— Вон твой папа, — кивнула она в сторону мужчины. Мальчонка живо оглянулся и в одно мгновение оказался за спиной Леночки.

— Это брат, и он сейчас меня уведет ужинать. Терпеть не могу еду. Ты скажи, что не видела меня, а я тебе расскажу про то, как я в Тунисе какаду ловил. Или на капитанский мостик свожу. У меня папа — капитан этого корабля.

— Ну-ка вылезай, чертенок! — приказал подошедший к ним молодой человек. Мальчик приставил руку ко лбу, соорудил над сморщенным гармошкой розовым лобиком козырек и посмотрел против солнца на стоящего рядом брата.

— Я только на Ялту посмотрю. Одним глазочком… — заканючил он.

Молодой человек с сожалением посмотрел на Леночку.

— Извините, он такой непоседа. Наверняка замучил?

— Ничего, — Леночка покачала головой. — Я приготовилась слушать рассказ о какаду. Но, конечно же, ужин гораздо важнее. Мы еще успеем побеседовать на эту тему, — пообещала она мальчишке и мягко улыбнулась.

Когда Леночка ступила на темно-зеленый ковер каюты, ей показалось, что во время ее отсутствия кто-то заходил сюда.

Она осмотрела на первый взгляд весьма скромный и все же изысканно дорогой интерьер комнаты.

Кровать, накрытая тепло-изумрудным шелковым покрывалом, была много шире ее московского диванчика. Столик, намертво прикрепленный к полу у большого круглого иллюминатора, матово поблескивал стеклянной столешницей. В шкафу обнаружилась стопка чистых полотенец, салфеток, за зеркальной створкой, мягко освещенной желтовато-оранжевым светом светильников, два розовых халатика.

Леночка щелкнула выключателем. Мягкий полумрак сменился ярким, как в операционной, но рассеянным в пространстве светом. Свет показался ей слишком резким, она снова щелкнула выключателем и оставила прежнее освещение.

Осторожно ступая по ковру, Леночка подошла к кровати, все еще не решаясь присесть на нее, обошла вокруг и остановилась у полочки, на которой стояла черная папка в золотистой подставке. «Дженерал Трэвел Клаб», — прочла она надпись и осторожно открыла папку.

Подробное описание круиза с цветными вкладышами, фотографиями, комментариями и сносками завершалось письмом-обращением к путешественникам.

«Уважаемые дамы и господа! Мы счастливы…» — пробежала она взглядом по строчкам и, внутренне содрогаясь, отложила папку на кровать, дойдя до последней строки. «Ваш Марк Балабян».

— Вот оно что… — прошептала Леночка, приникнув лбом к толстому стеклу иллюминатора. Потом она стала нервно расхаживать по каюте, отчаянно думая, как же это ее угораздило попасться на такую примитивную приманку. И рыбки никакой не надо, вспомнила она охотника на чаек.

Прошло не менее получаса, прежде чем Леночка вышла из оцепенения, решившись все-таки принять душ. Она теперь, как на острове, — кругом вода и бесконечное колыхание волн. Где-то на палубе звучит музыка. Люди разбрелись кто куда — и их готовы были принять бар, ресторан, бильярдная, бассейн, казино и прочие развлечения, отвечающие требованиям любого, даже самого взыскательного отдыхающего. Просто город на корабле!

Из всего этого Леночка выбрала библиотечный зал. В казино она не ходила, в бильярд не играла, даже представить себе не могла, как можно играть в бильярд на корабле, где постоянная качка и шарики перекатываются по зеленому сукну сами по себе. В баре и ресторане ей нечего делать. Она не голодная, пить ей не хочется, а сидеть просто так и мозолить глаза развлекающейся публике… Нет уж, это явно не по ней. Но в библиотеку она собиралась пойти не тотчас же, а немного погодя. Полежит, обдумает, как себя вести в создавшемся положении, подкрасится немного, самую малость, и пойдет.

Леночка прекрасно осознавала, что просто тянет время. Да она же боится! Она боится Марка! Она помнила, как настойчиво звонил ей Марк в Москве. Как носил цветы, оставлял записки, назначал свидания. Мелькнула шальная мысль: а что, если закрутить с ним роман? Самый натуральный роман, но не просто так, а с определенной целью — выйти замуж. Вот тогда Андрей закусит губу, вот тогда он пожалеет, что бросил ее, что вынудил поступить именно так.

«Глупость какая-то, — презрительно хмыкнула Леночка, глядя на свое отражение в зеркале. — Никто ни к чему меня не вынуждает!» Ей стало стыдно. Она никогда не сумела бы соврать Марку, что беременна от него. Более того, она никогда не смогла бы лечь с ним в постель. Ни за какие коврижки, ни за какие круизы. Хоть на Луну, хоть на Марс. Несмотря ни на что, она любит только Андрея и ничего не может с собой поделать. Нужно сейчас же найти Марка и сразу все ему объяснить, чтобы потом не чувствовать себя полной идиоткой.

Леночка решительно собрала волосы в пучок — точно такая же прическа была у нее в тот вечер, когда они с Соловьевым были в гостях у Штурма — и вышла из каюты, прикрыв за собой массивные двери.

Найти Марка оказалось делом пяти минут. Она уже стояла под дверью его каюты и, закрыв глаза, переводила дыхание, внутренне готовясь к предстоящему разговору.

— Привет, — Леночка вздрогнула — чья-то рука легко опустилась на ее плечо, затем последовала короткая пауза и, сжавшись в комок, Леночка повернулась к стоящему за ее спиной человеку.

— Здравствуй… — Она задохнулась, умолкнув на полуслове, так как Марк, не произнеся больше ни слова, сильным движением привлек ее к себе и поцеловал.

— Я знал, что ты не откажешься от предложения, — произнес он после поцелуя.

— Но… Нет! — Она хотела объяснить ему, что все это сплошное недоразумение. И если бы она знала, что устроителем круиза является Марк Балабян, то никто и никогда не смог бы ее затащить на этот корабль. — Марк… нет!

— Я не тороплю… — Он открыл перед нею дверь, и Леночка, сама не зная почему, переступила порог его комнаты. — Мы можем просто посидеть и попить вина.

— Я пила шампанское и больше не хочу. Мне будет нехорошо, — проговорила она, оглядываясь по сторонам.

— Я видел тебя в баре. — Он усмехнулся и закрепил откидной стульчик у такого же, как в ее каюте, стеклянного стола, намертво прикрепленного к полу. — Не думал, что ты любишь таких…

— Прекрати! Ты тщеславный, самонадеянный тип!

Марк резко повернулся, выражение его лица испугало Леночку. Сквозившее в его глазах презрение привело ее в ярость, и, подойдя к нему вплотную, она на одном дыхании произнесла:

— Я хочу немедленно высадиться на берег.

— На берег? — Он рассмеялся. — Глупая… — черты лица Марка смягчились. — Ты выбрала не совсем удачное время для шуток. Неужели ты полагаешь, что все, что ты хочешь, может исполниться только потому, что этого хочешь ты?

— Нет, не все, — Леночка отступила на шаг, отчетливо произнося каждое слово. — Не все, конечно! Но я хочу на берег, и это мое желание будет исполнено только потому, что я этого хочу!

— Возможно… — он перестал смеяться. — Только для этого тебе придется подождать как минимум четыре дня или тут же выпрыгнуть за борт. И если тебе повезет и ты доплывешь до берега… Смотри, — он указал на сияние далеких огней. — Берег совсем близко. Так что у тебя есть шанс. — Он снова рассмеялся. Леночка не выдержала, подскочила к нему и с размаху влепила звонкую пощечину.

— Я так и думал, что ты ко мне неравнодушна, — Марк сгреб ее в своих объятиях и стал покрывать лицо поцелуями.

— Отпусти! Отпусти, Марк! — Она кричала, он закрывал ей рот своими губами. Она брыкалась, дергалась, размахивала руками, но все равно ей не удавалось вырваться. — Господи, Марк, неужели все толстосумы такие? Неужели ты полагаешь, что имеешь на меня право? — Она уже не кричала, а, жалобно глядя в его глаза, тихонько постанывала, не в силах выдержать его яростный напор. В душе ее бушевал гнев, смешанный с жалостью к себе, болью, страхом и бессилием. Ну почему Каратаев не сказал ей, кто устроитель этого круиза? Может быть, он хотел, чтобы Леночка поближе сошлась с Марком?

— Послушай, за что ты меня так ненавидишь? — Леночка заметила, как дернулась щека Марка и на скулах выступил нервный румянец. — У меня еще не было ни одной женщины, которая так упорно отказывала бы мне. Ни одной!

Этот неожиданный поворот выбил из-под Леночкиных ног почву. Вот оно в чем дело! Он не любит ее. Просто его самолюбие так сильно уязвлено, что он готов на любые хитрости, лишь бы заполучить ее тело. Не было женщины, которую бы он захотел и которая отказала бы ему. А она, глупая, нищая, с его точки зрения — дуреха, выламывается.

— Я могу подарить тебе этот корабль со всей его командой. Я могу купить тебя и продать. Могу взять тебя силой. Нас никто не услышат в этой каюте! Ни одна живая душа, — Леночка слушала его шепот и не испытывала никаких чувств, кроме жалости.

— Убери руки, Марк, — неожиданно спокойно произнесла она, и Марк подчинился. — Ты не купишь меня, не продашь, не задаришь подарками. Ты даже не возьмешь меня силой, — вкрадчиво сказала она и пошла к двери.

— Почему? — Марк не стал преграждать ей дорогу, он просто оказался рядом и взялся за ручку, желая хоть на мгновение задержать ее около себя.

— Почему? — Она улыбнулась. — Потому что я тебе не нужна. И ты прекрасно об этом знаешь. Ни ты мне не нужен, ни я тебе не нужна! — Леночка не сводила с Марка глаз, как бы наблюдая за впечатлением, которые произвели ее слова, он чувствовал ее правоту. Но все равно ему до чертиков было обидно, что такая девчонка достанется кому-то другому. — Я не люблю тебя, Марк, — безжалостно закончила разговор Леночка и, хлопнув дверью, вышла на палубу.

Вот и все, можно считать, что точка поставлена. «Простофиля ты, дурачина! — Леночка подставила лицо вырвавшемуся откуда-то холодному порывистому ветру и на какое-то мгновение оглянулась на дверь, из которой только что вышла. — Вернись, попроси у рыбки прощенья или выпрыгни за борт. — Леночка перегнулась и посмотрела в воду. — Ни за что!» — ухмыльнулась она про себя.

Леночка стояла у поручней, подняв лицо к небу. Яркие звезды были такими крупными и частыми, что даже полная луна на их фоне выглядела бледным слюдяным пятнышком.

До берега было уже так далеко, что весь земной шар казался сплошным океанским простором. А суша, твердая почва под ногами, сады, звери, люди, — кроме тех, что присутствуют на этом корабле, который вдруг стал похож на утлый плотик, — это всего лишь досужие вымыслы.

Прямо над ее головой висела красная звездочка Альдемарина. Андрей когда-то показывал ей навигационные звезды в ясном январском небе — некоторые из них она запомнила и теперь смотрела на них, как на своих старых знакомых. Большая Медведица, Малая Медведица, вон на кончике ручки ковша Полярная звезда. Созвездие Цефея, Жирафа, Кассиопеи. А вот Малый Лев… «Где же ты, милый, слышишь ли ты, как стучит мое сердечко, повторенное тихим эхом? Все в этом мире взаимосвязано, не можешь ты не чувствовать, как душа моя рвется к тебе. Ежечасно, ежеминутно, ежесекундно». Леночка вспоминала каждое мгновение, проведенное с Андреем. Только Андрей притягивал ее мысли, волновал ее воображение. И все, связанное с ним, каждый пустяк доставлял ей небывалое наслаждение.

Она улыбнулась, вспомнив, как он указывал пальцем в черное небо, называя далекие звезды по именам, а потом, приблизив губы к ее уху, от чего у Леночки перехватило горло и часто-часто забилось сердце, произнес: «Я буду смотреть на Альдемарину и думать о тебе. Я часто смотрю на небо. Работа такая…» Он рассмеялся тогда, но Леночке его слова запали в самую душу.

Она улыбнулась мигающей звездочке и собралась было уходить в каюту, как услышала за спиной тихий шорох. Однажды Марк точно так же неслышно приблизился к ней в саду у Штурма.

— Кто там? — Леночка скользнула взглядом по плохо освещенной палубе, и она совершенно спокойно сказала: — Марк? Не стоит прятаться. Все равно некоторое время нам не удастся избежать встреч друг с другом.

Никто не вышел и, ощутив беспричинную злость, Леночка неодобрительно хмыкнула и, скрестив руки на груди, снова повернулась лицом к морю. Уйти сейчас — значит, проявить слабость. Показать Марку, что он имеет над ней власть? Нет уж, пусть выходит и станет рядом с ней. Если ему есть что сказать. Леночка готова его выслушать.

8

Все произошло так неожиданно и быстро, что Леночка ничего не успела сообразить. По перилам мимо нее пролетело что-то пушистое и мохнатое. Леночка с воплем отскочила, и спиной уперлась в свернутый бобиной жесткий толстый канат. На мгновение она закрыла глаза, но уже в следующее мгновение, усилием воли овладев собой, открыла их, потому что ей показалось, что она слышит шипение, чертовщина какая-то!

Сильный толчок в бок окончательно привел ее в чувство. За первым мохнатым существом, грохоча и завывая, промчалось второе. Широко открытыми глазами, немая от ужаса, Леночка наблюдала, как из-за бобины выскочил взлохмаченный ребенок и принялся догонять то, что пронеслось мимо Леночки.

— Лови Барса! Лови! — закричал ребенок и одним прыжком попытался преодолеть порожек перед лестницей, ведущей на нижнюю палубу.

Леночка вздохнула с облегчением и даже с некоторой долей разочарования — она догадалась, кто были эти твари, так напугавшие ее. По всей вероятности, юный охотник вообразил себе, что толстый, пушистый и добродушный кот по кличке Барс, почти весь день провалявшийся на коленях у чопорного старикашки, сидящего на корме, не иначе как тигр. Наверное, на судне была еще и кошка, которую Леночка до сих пор просто не замечала.

Стало смешно, но не надолго. Барс прыгнул через перила и завис на прикрепленном к щитку красно-белом пенопластовом спасательном круге. Туда же прыгнула и его спутница с привязанной к хвосту жестянкой из-под ваксы. Барс, вопящий от ужаса, оттолкнулся от круга и перелетел одним махом на прикрепленные по борту и стянутые в чехлы спасательные шлюпки. Обладательница гремящего приспособления тоже оттолкнулась от круга, но в отличие от Барса почему-то сменила в воздухе направление и, махнув ободранным тощим хвостиком, сиганула на грудь ребенку. Он завопил не своим голосом, согнулсяпополам и, размахивая руками, точно цепляясь за воздух, вспрыгнул на какой-то ящик с кованой крышкой и тонкими реями по периметру. Отбиваясь от настырной кошки, никак не желающей отцепиться от его груди, мальчик встал одной ногой на перила, видимо, для лучшей устойчивости, — как раз на то место, куда секундой раньше перескочил Барс. Так что каблуком он придавил хвост обезумевшему и пришедшему в крайнее возбуждение котяре.

Раздумывать было некогда. Леночка не мигая и хватая ртом воздух, проследила за траекториями полета котов, но когда живой клубок слился в одно мечущееся и страшно вопящее существо, она кинулась к ящику.

— Держись! — крикнула она ребенку. Но, будучи не такой юркой, каким был мальчик, она не могла преодолеть расстояние так же стремительно, как это проделал он в пылу охотничьего азарта. Пока Леночка добежала до лесенки, пока обогнула ее, пока вдоль перил домчалась до ящика, ребенок, уже опасно накренившись в сторону моря, был на краю пропасти. Мгновение, и он, запнувшись о рею, широко раскинув руки, полетел вниз.

Сначала Барс, а затем и его подружка, отделавшаяся от консервной банки, резко оттолкнувшись от тела, летящего вниз тяжелым кулем, теперь не мигая смотрели в морскую пучину.

Раздался всплеск. Оглушительная тишина придавила Леночку своей тяжестью. Сквозь гулкое дыхание моря и стрекот моторов до ее уха донеслась музыка.

— Помогите! Помогите! Ребенок за бортом! — отчаянно колотя по дверям кают, заорала Леночка хриплым срывающимся голосом.

Неужели все веселятся? Неужели здесь никого нет? Что делать? Что же делать?? Она перегнулась через перила. Мальчишка все еще бултыхался в воле, постепенно отдаляясь от судна. Леночка пронеслась на верхнюю палубу, забарабанила кулаками по каюте Марка и, заметив, что там зажегся свет, еще раз завопила:

— Ребенок за бортом! Ну скорее же! Скорее!!

Стремглав добежав до круга, она сорвала его и метнула в воду, сожалея только том, что не сделала этого сразу. «Он погибнет», — как вспышка, пронзила ее мысль. Ничего не слыша и не видя вокруг, Леночка скинула туфли и куртку, встала на перила и, сильно оттолкнувшись, почувствовала, как сжалось сердце, грохнув где-то в низу живота.

Потом уже, приходя в себя в белой больничной палате, она вспоминала, как обожгла ее тело вода, показавшаяся в тот момент крутым кипятком, как вспыхнули в глазах мириады радужных бликов и одна-единственная мысль жила в ней: «Найти ребенка. Спасти! Спасти!» И эта мысль повела ее за собой в нужном направлении. Сначала Леночка наткнулась на круг. Он ударил ее по лбу жесткой поверхностью, и от неожиданности Леночка хлебнула воды. Но в следующий миг, моля судьбу, она ухватилась за веревку, опоясывающую круг, и, отчаянно гребя свободной рукой, поплыла туда, откуда доносился прерывистый хлюпающий стон. Очень медленно, смертельно медленно тащилась она по перекатывающимся волнам, то и дело отбрасывающим ее назад к борту корабля, который, как магнит, притягивал Леночку.

Когда ребенок был уже совсем рядом, казалось, — протяни руку и хватай, — она вдруг ощутила холод и безжизненную слабость своих ватных рук. Но нет, она должна преодолеть эту тяжесть! Она не имеет права позволить ему утонуть! К горлу подступила горечь. В висках зазвенело, на глаза опустилась пелена, но вместе с пеленою, закрывшей от Леночки ребенка, в сердце ее вдруг ворвалась слепая безудержная ярость. Наверное, так открывается второе дыхание — невесть откуда появляются утроенные силы. Она вынырнула на поверхность. Первое, что увидела Леночка, это звездное небо у горизонта. Какие крупные и яркие звезды! Такие же большие и насмешливые, как глаза Андрея. Ах, этот ужас, эта беспомощность, все горше подкатывающая к горлу тошнота… Где ты, Альдемарина? Ты нужна мне сейчас! В тебе вся сила и вся мощь человеческой любви, на какую только способна Леночка.

Задыхаясь и глотая воздух вместе с горькой холодной водой, Леночка нырнула. В глазах у нее темнело, руки в изнеможении шарили вокруг, волны швыряли во все стороны, но вдруг… Вдруг она нащупала что-то безжизненное и холодное. Что-то плавающее у нее в ногах и медленно погружающееся под воду.

Последний рывок: так, наверное, самоубийцы, продев в петлю шею, выталкивают из-под себя опору и погружаются в невозмутимую тьму. Последний рывок, и Леночка, словно в спутанные водоросли, погружает промерзшие пальцы в вихры ребенка. Круг. Куда же он запропастился? Свет! Слепящий, неестественно яркий! Смерть? Но откуда тогда голоса? Кто хватает ее? Кто тащит, кто выдирает из скрюченных пальцев волосы? Зачем? Последней мыслью Леночки была мысль о том, что это ОНА, старуха с косою на плече, пытается вырвать из ее рук жизнь мальчишки.

— Не отдам! — прохрипела Леночка. — Не отдам, не отдам… — повторяла она и вдруг услышала мерное потикивание над головой.

Тихий размеренный ритм ходиков. Тихий размеренный ритм капель. Тихий размеренный ритм сердца…

— Где я?

— В больнице. Отдыхай. Все уже позади. Все позади, — ласковый голос с сильным акцентом. Щемящее чувство жалости. К кому? К себе? Она прикрыта глаза, пытаясь вспомнить, что произошло.

— Он… жив?

— Жив. Он вообще легко отделался. Три дня носом похлюпал — и все. А ты…

— А я?

— Я даже не знаю, как сказать. — Женщина наклонилась, улыбка ее тоже была ласковой, и Леночка близко-близко увидела над собой смуглую кожу, черные смородины глаз, пучок гладких смоляных волос. — Ты… была беременна? — прошептала она и грустно покачала головой. — Врачи сделали тебе укол. Он все равно погиб бы. Поверь мне, в нашем госпитале хорошая аппаратура. Во всем Стамбуле такой не найдешь. К тому же… двусторонняя пневмония. Осложнения…

— Что это капает?

— Это? — женщина прислушалась. — А! Кран.

И снова беспамятство.

Когда Леночка окончательно пришла в себя, сквозь опущенные жалюзи золотым рассеянным светом в комнату пыталось пробраться жаркое стамбульское солнце. Тихо жужжал вентилятор. Пахло медицинскими препаратами, свежими плюшками. Как сладко пахло плюшками. Леночка почувствовала нестерпимый голод. Голова уже стала ясной, только чувствовалась слабость в раскинутых руках. «Вот тебе и круиз…» — усмехнулась Леночка. Интересно, сколько времени она провалялась в бреду?

Марк оказался неплохим гидом. Он водил ее по узким улочкам турецкой столицы от дворца Долмабахче к дворцу Топкапы. Показывал стамбульский университет, парк, маленькие мечети, библиотеку в районе Эминеню. Гулял с ней по пристани. И Леночка глядела на разноцветную толпу, вслушивалась в канареечную речь и вспоминала сказку о том, как купцы в Царьград ходили. Вот он какой, этот Царьград! Пальмы, ананасы, виноград, сочные дыни и груши. Базары, тюбетейки, смеющиеся черные глаза и белозубые улыбки. Пляжи, на которые местные жители приезжают поглядеть, как купаются в купальниках бесстыдно оголенные чужестранные женщины.

Прежде чем Леночка вернулась в Москву, прошло не менее трех с половиной недель. Две с половиной — на выздоровление и неделя — на осмотр достопримечательностей. Они с Марком помахали ручкой уплывающему к отеческим берегам теплоходу с синей ватерлинией и загорелыми пассажирами на борту. Все палубы были усеяны людьми, которые вышли поглядеть на героиню путешествия. Только о Леночке и шла речь за чашечкой кофе, за бутылочкой коньяка, за пулькой в тесном кругу, за бильярдным столом…

Сам капитан — отец незадачливого охотника — подарил Леночке огромного высушенного крокодила и маленький перстенек с аквамарином. А мать мальчика долго утирала слезы, уткнувшись в тонкое болезненно острое плечо Леночки.

— Ты можешь приехать к нам в любой день, в любой час, в любое мгновение, — говорила она и предлагала Леночке гарант их вечного родства — ключ от их дома. Леночка улыбалась, отказывалась, неумело гладила женщину по растрепавшимся волосам и глядела на виновато поникший затылок мальца.

— Ну что вы. Все уже позади, — произнесла она фразу, которую слышала не однажды, и с сомнением покачала головой. Пока человек жив, не дано ему знать, что позади и что впереди. До самой смерти — сплошная неизвестность.

* * *

Как-то воскресным утром, проснувшись от странного барабанного боя, Леночка вдруг почувствовала необъяснимое волнение. Легкая дрожь под тонким трикотажем сорочки пробежала по ее телу. Мусульмане спешили на молитву. Леночка подошла к окну, откинула тонкую занавеску, повернула ручку, приподнимая жалюзи, и вдохнула пыльный прогретый воздух.

В Москве уже весна… «При-хо-дит вре-мя, птицы с юга прилетают. Грозовые тучи та-ают. И не до сна», — промурлыкала она, все еще пытаясь унять дрожь и не понимая причины, породившей ее.

— Марк? — окликнула Леночка, услышав за дверью чьи-то осторожные шаги.

— Да, — Марк приоткрыл дверь и, точно птичка, одним черным блестящим глазом заглянул в комнату.

Леночка улыбнулась. Эти недели проявили то, что, может быть, никогда в жизни она не смогла бы распознать в Марке: его участливость, заботу, внимание. Было все, кроме той невообразимой близости. Кроме того мучительного счастья единения, которое мог ей подарить лишь один Андрей. — Марк, какое сегодня число?

— Число? — Он рассмеялся, хлопнул в ладоши, и, словно по мановению волшебной палочки, в комнату внесли огромную корзину цветов. — Восьмое марта.

— Восьмое? — Леночкино безмятежное существование мгновенно превратилось в ничто. — Восьмое?

Улицы опустели, затаились перед взрывом наводняющего их многолюдья.

— Господи! Марк… — Она умоляюще взглянула ему в лицо. — Мне нужно позвонить. В этом отеле есть телефон? Мне очень нужно позвонить…

Дрожащими пальцами Леночка набирала номер Натальи. Московский код не срабатывал. Она снова набирала и повторяла про себя: «Я не люблю его. Он мне не нужен. Я только спрошу у Наташи, искал ли…» Наконец-то получилось! Осторожно, боясь спугнуть удачу, Леночка прикасалась к бесшумным клавишам аппарата. «Три, восемь, один», — бормотала она и с ощущением тихой победы вслушалась в тонкое дребезжание вызова.

— Алло. — Голос Наташи был рядом — так близко, что Леночке показалось, это какая-то шутка. Она сейчас выглянет за дверь кабинки и увидит ее распахнутые светлые глазищи.

— Алло! Наташечка!

— Ленка! Ты в Москве?

— Нет, в Стамбуле… — Повисла пауза. Леночка пыталась справиться с сердцебиением, Наташа переваривала информацию.

Желтые стены здания, стоящего напротив, показались Леночке стенами из песка. Дунет ветерок, и они рассыплются. Песочный замок… Прошла еще одна секунда молчания и еще одна, и еще. Леночка забеспокоилась, что тишина какая-то неживая.

— Алло! — закричала она и тут же с другого конца отозвалось эхо:

— Алло-алло! Я слушаю! Только не говори, что ты все еще в больнице! Как чувствуешь себя?

— Уже не в больнице, — сказала она, надеясь, что Наталью не придется спрашивать об Андрее, — она сама догадается поведать ей последние новости.

Марк кивнул Леночке и отошел к стойке, за которой примостился хозяин отеля, выполнявший в своем небольшом заведении одновременно и роль администратора, и роль сантехника, и бухгалтера, и все остальные роли, кроме горничной.

Смуглолицый турок, отец большого семейства, маленький и горбоносый, меланхолично постукивал монеткой по пластиковой стойке. Марк о чем-то спросил его, тот поднял глаза, задумчиво почесал затылок и кивнул в сторону мечети.

— Звонил Андрей, — сказала Наталья.

— И что? — В груди у Леночки заныло, она оцепенела и превратилась в одно большое ухо, пытаясь не только услышать, но и увидеть все то, что говорила ей Наташа.

— А ничего, — отозвалась та. — Приглашал нас на день рождения… Леночка, извини, но я не удержалась! Я все ему сказала! Все-все! Пусть больше не показывается у нас.

— Что — все? Что ты ему сказала? — Леночка упала духом, представляя себе, чего могла наговорить в пылу гнева ее подруга. Сердце остановилось, бусинки пота выступили на переносице и покатились по носу. Леночка смахнула капельку пальцем.

— Сказала, что он бесчувственный болван. Сказала, что ты… Ну, что ты… беременна.

— Боже… — простонала Леночка и прислонилась спиной к дверце. Дверца открылась, и Леночка услышала смех Марка. Он уже бросил попытки побеседовать с неразговорчивым хозяином отеля и от души веселился с польским челноком, разговаривая на польском. Леночка обернулась, смех Марка показался ей неуместным, раздражающим. Она захлопнула дверцу и, сдерживая себя, чтобы не разреветься, спросила: — Зачем? Я уже не беременна…

И снова возникла пауза. Тяжелая, повергшая Леночку, ее мысли и чувства в хаотическое состояние, — будто что-то сломалось в ней и неожиданно вдруг открылась несправедливость всего происходящего.

Да хватит врать себе! Она любит Андрея бесконечно и беззаветно. Ведь даже тогда, когда жизнь ее болталась на смутной грани между бытием и небытием, — даже тогда только любовь дала ей силы выкарабкаться к свету.

— Леночка, да не расстраивайся ты так. Не мучай себя. Он и правда женат. Он даже к нам приходил со своей женой. Но все равно она уродина по сравнению с тобой. Такая вобла моченая. И все время улыбается, и лицо у нее застиранное и перекошенное. Мымра самая натуральная. И не постыдился!

— Но я люблю его… — прошептала она.

— Что? — Наталья чем-то громыхнула, — наверное, чайником.

— Я люблю его! Люблю!!! — заорала Леночка и треснула трубкой по злосчастному телефону. Она села в уголок кабины на маленький полукруглый стульчик, словно выросший из стены, уткнулась носом в дрожащие ладони и зарыдала.

Вечером они погрузились в Стамбульском аэропорту в самолет местной авиакомпании и чартерным рейсом полетели в Москву. Эта неделя, которую она, словно зомби, проходила за Марком по городу, ела, не чувствуя вкуса пищи, пила, не испытывая жажды, смотрела вдаль, не видя ничего, кроме лица любимого, показалась ей самой долгой и утомительной в ее жизни.

Московская квартирка встретила Леночку запахом плесневелого хлеба и звоном весенней капели. Еще лежали сугробы серого подтаявшего снега, висели сосульки, люди ходили в пальто и плащах, но самыми трогательными были стоящие в переходах метро улыбчивые бабульки, торгующие фиалками и желтыми веточками мимозы.

Леночка убеждала себя, что не должна вспоминать об Андрее, но сердце ее рвалось на части. На следующий же день она пришла к Евгении Алексеевне, неся в руках бережно укутанную в бумагу очередную вазу.

— Здравствуйте. — Перед нею стояла высокая и очень худая девушка примерно ее возраста.

— Здравствуйте, — Леночка отступила на шаг и посмотрела на номер квартиры, желая удостовериться, что не ошиблась адресом. — А мне…

— Тетю Женю? А… вы знаете… Мы похоронили ее.

— Как?.. — Леночка едва не выронила вазу. — Когда?

— Когда? Да вот около недели назад. У нее был, оказывается, абсцесс. Такой стремительный. И к тому же — возраст. Сами понимаете… Возраст, — повторила девушка, приглашая Леночку войти в пустую и гулкую от пустоты квартиру.

— А вы… — Леночка хотела спросить девушку, кем она доводилась хозяйке квартиры, но вдруг вспомнила, что как-то Евгения Алексеевна упоминала о племянниках, живущих где-то на Севере. Больше, правда, она говорила о племяннике, но иногда вспоминала и племянницу, которая была прописана в ее квартире, но проживала со старшим братом. — Зинаида?

Девушка похлопала жидкими бесцветными ресницами и от удивления совсем по-детски округлила глаза. Потом она улыбнулась собственной догадке и засуетилась.

— Проходите, проходите! Вероятно, вы та самая Леночка. Леночка Григорьева?! Та самая, о которой теть Женя не раз говорила в последние часы своей жизни. И не только теть Женя. Скажу вам по огромному секрету, что Андрей Евтеевич…

— О Боже… — выдохнула Леночка, и пальцы ее ослабли. Ваза все-таки выпала из рук и покатилась по полу, одновременно освобождаясь от бумаги. — Простите, — Леночка быстро наклонилась и, подняв ненужный уже сувенир, поставила его в угол. Высокая, с затейливым узором по горловине, неровными краями и пламенным переливом густого благородного оттенка, она неожиданно стала центральным пятном в пустом интерьере. — Где он? Как поживает? — Леночка изобразила полное равнодушие, но внимательный собеседник мог бы заметить ее неестественность.

— Он, как бы вам сказать… — Девушка не была внимательным собеседником, или же была достаточно хорошо воспитана, чтобы не заметить охватившее Леночку беспокойство. — Он пока в госпитале.

— Он болен? — Леночка гипнотизировала собеседницу взглядом, но та лишь успокаивающим жестом приподняла ладошку и, откидывая копну волос назад, подняла на Леночку глаза.

— Нет, что вы! У Андрея Евтеевича отменное здоровье.

— А госпиталь?

— Готовится к работе в Германии. Проходит диспансеризацию. Каждый год летчики проходят диспансеризацию, тем более летный состав такого уровня. Понимаете?

Леночка облегченно выдохнула. На столе стояла банка клубничного конфитюра, и из тостера с тихими щелчками выскакивали обжаренные пластинки французской булки.

— Извините, я здесь не живу. Пока делаем ремонт, я обитаю у подруги. Пришлось вывезти мебель на дачу, а новую еще не приобрели… Все в таком запустении. Не сад, сплошные джунгли. Домик там ничего, но короед сгрыз весь фундамент. Дача отписана брату, а квартира мне. — Зинаида хлопотала у стола, заимствованного из туристического набора, и бесконечно говорила. Темная родинка маленьким жучком застыла на ее подбородке, и, когда девушка говорила, казалось, жучок перемещается. Что там рассказывала Наталья про жену Андрея? Мымра с уродливой родинкой на подбородке и все время улыбается, будто лицо у нее перекошенное.

Леночка осторожно подняла придирчиво внимательный взгляд на лицо девушки. Действительно, все время улыбается, и улыбка немного асимметрична. Но в целом Зинаида производила приятное впечатление. Приятное, если не относиться к ней предвзято. Уж не ее ли Наталья приняла за жену Андрея? Но если так, то подруга ошиблась.

Леночка заерзала на стуле.

— Неудобно? — посочувствовала Зинаида. — Да, я знаю, стульчики очень маленькие, ну просто игрушечные. Колени упираются…

— Скажите… — начала Леночка, запинаясь и сдувая с поверхности налитого до краев, как говорил папа Саша — «с горкой», — чая тонкий парок. — Вы хорошо знакомы с Андреем?.. Евтеевичем, — добавила она, спохватившись.

— Хорошо ли? Да нет, пожалуй… Кроме того, что он учился и был близок с Игорем. И еще то, что последние годы после гибели Игоря он заменял тете Жене сына…

— А про семью? — не удержалась Леночка и тут же, залившись краской, опустила лицо, чтобы собеседница не увидела ее.

— И про семью тоже не очень-то много… Знаю, что жена его погибла в автокатастрофе. Остались дочь и отец, прикованный к постели.

— Не может быть! — Леночка медленно поставила чашку на стол и так же медленно поднялась. — Но это же… Это же замечательно! — воскликнула она и наткнулась на недоуменный взгляд Зинаиды.

— То есть?

— То есть… — стушевалась она, но все равно не сумела скрыть радостного возбуждения. — То есть… Понимаете… Я думала, он женат. Я столько наворотила! Столько всего наворотила, кто бы знал… — сказала она и замолчала.

Где-то за стенкой заиграла музыка. Леночка подняла глаза на притихшую Зинаиду, и вдруг ей стало неловко. Сверкая глазами, девушка в упор смотрела на Лену.

— Я беременна от него, — тихо сказала она и пошла в прихожую, давая понять Леночке, что разговор окончен. Леночка ощутила болезненную пустоту в низу живота, потянулась туда руками, но, едва прикоснувшись к платью, тут же отдернула ладони, точно обожглась. На сердце ее легла такая тяжесть, что она просто физически ощутила, как оно проваливается в пропасть.

Оглянувшись в дверях, она с содроганием поняла, что жизнь ее кончена.

— Здравствуй, — голос Марка был строго официальным. Леночка запахнула потуже халат и в шлепанцах на босу ногу вышла за порог. — Не впустишь?

— Зачем? — Она пожала плечами и грустно улыбнулась. Халат распахнулся, обнажая упругую, как мячики, грудь с крупными горошинами сосков. Она снова машинально запахнулась.

— Я не один.

— Вижу, — Леночка посмотрела в сторону стоящих на нижней площадке мужчин. — Тем более незачем.

— Лена… — Марк взял ее руки в свои горячие ладони и наклонился к ее лицу. — Я пришел сделать тебе предложение.

— Предложение? — Она усмехнулась. — Но…

— Тссс. — Он прижал палец к ее губам, точно так же, как делал это в саду у Штурмов. — Не говори ничего. Подумай. У тебя есть время. Я не тороплю. Я знаю, как тяжело принимать это решение. Поверь, я тоже проворочался не одну ночь, прежде чем решиться на этот шаг. Вот тебе залог моей любви. — Он вытянул Леночкин безымянный палец из сжатого кулачка и надел на него колечко. Леночка хотела отдернуть руку, но было уже поздно. Колечко сверкало цепью прозрачных камней, мешало сосредоточиться на словах Марка, не давало опомниться, заставив Леночкино сердце ласточкой взвиться к небесам.

— Но Марк… Ты же знаешь…

— Тссс! — Он снова приложил палец к ее губам. И взгляд его был так же упорен, как руки, притянувшие Леночку к себе. Она закрыла глаза, со стыдом сознавая, что даже в такой момент все равно думает об Андрее. Ах, если бы это был его поцелуй, то он бы вихрем вскружил ей голову. Если бы это его руки так обняли ее, то тело сделалось бы невесомым!

Марк почувствовал, как расслабилась Леночка, как задрожала и тихо застонала. Окрыленный, он поднял ее на руки, толкнул ногой дверь и внес в квартиру.

Искристый ореол волос рассыпался на его плече. Он никогда не видел ничего прекраснее, чем это юное непокорное тело. Наконец-то прорвалась плотина отчуждения, он смог сломать стену, победил ее, приручил. Вот она, доверчивая, легкая, чувственная до умопомрачения, — вот она — в его руках, и он властен делать с ней, что пожелает. А если у нее и был до него мужчина, — что ж, давно миновали те времена, когда жених ждет от невесты в двадцать с лишним лет девственности и целомудрия.

Конечно же, пока близость с другим еще свежа в ее памяти, он будет ревновать, но все равно никто не сможет полюбить ее с такой силой. Странно, а ведь всего несколько месяцев назад он хотел лишь одного — лечь с нею в постель. Теперь же ему нужно ответное чувство.

— Я ухожу, — Марк бережно опустил ее на старенький диван. Скоро она будет купаться в роскоши. Какая же женщина не стремится к тому, что может предложить своей невесте Марк?

Дверь тихонечко хлопнула, и только сейчас Леночка словно впервые увидела Марка не рассудочно-сдержанным, всегда осуждающим и отвергающим взглядом, а спокойным, внутренне раскованным и открытым к доброму восприятию всех его лучших черт.

Она посмотрела на кольцо. Пьянящая легкость пошла от сердца к голове, и Леночка рассмеялась.

— Наталья, я выхожу замуж! — сообщила она так, как будто наконец-то восторжествовала давно и безнадежно ожидаемая справедливость. — Я выхожу замуж, — повторила она, — и, наверное, уезжаю из страны!

— Неужели ты помирилась с Андреем? — охнула Наталья и тут же завизжала от радости. — Я так и знала! Я знала, знала, знала! Видела бы ты его лицо, когда я сказала, что ты беременна! А видела бы ты, как он чуть не сдох, когда я сказала, что ты уже не беременна! Он чуть с ума не сошел, узнав, что ты с Марком. Я так рада за тебя, так рада! Леночка, я ведь хотела тебе сказать, что он не женат, но ты же как приехала, засранка такая, даже не позвонила. Сразу к нему! А я, между прочим, могу и обидеться. — Она заливалась таким смехом, что Леночка невольно улыбнулась, мучительно ощущая, как по телу проходит судорога. — Я могла бы обидеться, но не стану этого делать. Потому что это я ввела тебя в заблуждение. А все почему? Все потому, что та мымра, о которой я тебе говорила, не спускала с него глаз. Ни на секунду не спускала. И я подумала, что она просто ревнует его ко мне. Леночка…

— Я выхожу замуж за Марка, — Леночка услышала, как Наталья чуть не задохнулась от ее холодного, бесстрастного голоса.

— Ты… сошла с ума, — пролепетала Наталья. — Он же любит тебя. Он нуждается в тебе…

— Любит, — согласилась Леночка бесцветным тоном.

— Идиотка! Не Марк! Андрей! Он плакал, понимаешь! Он ревел крокодиловыми слезами, когда узнал, что ты потеряла его ребенка!

— Оставь ты это. — Боль проникала все глубже и глубже, заполняя ее всю, и Леночка уже не могла говорить, почувствовав, как подступили к глазам слезы. — Зинаида… беременна, — произнесла она и сама испугалась своих же слов, потому что в следующую секунду ощутила, будто через каждую клеточку ее тела прошел электрический разряд.

Повисла пауза, и Леночка снова взглянула на палец, желая уничтожить сомнения, развеять их, испепелить прозрачным и чистым свечением бегущих узким лепестком бриллиантов. Как роса на осеннем золоте листьев.

— Ха… — совсем не веселым голосом сказала Наталья и тут же повторила: — Ха-ха-ха. Это бред! — рубанула она, и Леночке показалось, что она видит, как подруга рассекла воздух ножом. — Она не может быть беременна по той простой причине, что они и знакомы-то всего дней десять. Всего десять дней! Подумай, дубина ты стоеросовая! Ты не иначе как спятила!

— Я не спятила, — Леночке уже расхотелось плакать, осталось лишь ощущение растерянности и пустоты. Вся эта болтовня ни к чему не приведет. Бесполезный, никчемный треп. — Зинаида сама сказала мне об этом. Так сказала, что мне показалось, будто на меня ушат воды вылили. А я, как дура, распиналась там.

— Да она же его на «вы» называет. По имени-отчеству, — слабо возражала Наталья, медленно выговаривая слова, как будто силилась вспомнить аргументы, которые могли бы опровергнуть Леночкино утверждение. Но аргументы выглядели неубедительно, и обе они чувствовали их зыбкость и неловкую смехотворность.

— Десять дней, — проговорила Леночка, — это же целая вечность. А забеременеть можно в течение трех минут.

Она вновь оказалась в тисках ревности. Леночка представила, как ласкает Андрей чужое тело, как растворяется в бездумном блаженстве, как целует глупо улыбающееся лицо Зинаиды. И ей захотелось кричать на всю вселенную, что этого не должно быть, потому что… потому что просто — не должно! Потому что та, другая, не может любить его так же беззаветно, так же сумасшедше, безумно, бездумно, не может у нее болеть по ночам сердце и плавиться в груди, плавиться, плавиться, вытекая горячими слезами в предрассветную тишь.

«Но почему не может? — Леночка провела ладонью по лбу. Только что она сидела, тяжело откинувшись на спинку стула, и, прикрыв глаза, слушала, как пульсирует ее кровь. — С чего это я взяла, что мое чувство какое-то особенное? Ну не Леночка Григорьева, а просто клад, феерия, фиеста чувственности и опыта… Дура!»

— Ну знаешь… — обиделась Наталья. По всей вероятности, Леночка, сама того не заметив, последнее слово произнесла вслух.

— Это я дура. — Она глотнула холодный кофе, оставшийся на самом дне чашечки. Еще задолго до прихода Марка Леночка пила его. — А он… Он — мерзавец, — продолжала говорить она. — Но все равно я не могу его ненавидеть. — Леночка помолчала, слушая тяжелое дыхание взволнованной подруги, и легкая, почти безмятежная улыбка появилась на ее лице. — Ну, ты не хочешь меня поздравить? Или я так и должна слушать твое сопение в трубку? Представляешь: я буду жить в Италии, а ты будешь приезжать ко мне в гости. Может быть, мы сможем вместе путешествовать, я скажу Марку, что мне просто неприлично ездить без компаньонки… Да скажи ты хоть слово! — взорвалась Леночка. — Неужели мы с Марком совсем никудышная пара? — То, что подруга считает этот брак поражением, вывело Леночку из себя. — Невероятно, я ждала от тебя другой реакции!

Но, видимо, в ее голосе было что-то такое, что Наталья вместо того, чтобы обидеться, тяжело вздохнула и примирительно произнесла:

— Не унывай. Может, и правда Марк — твоя половинка…

«Не унывай, — повторила про себя Леночка, уже стоя у окна и сдерживая отчаяние и злость от собственного бессилия. — Легко сказать». Она усмехнулась, постучала костяшками пальцев по подоконнику, сжала до скрипа зубы и, бросившись лицом вниз на диван, протяжно и громко застонала.

* * *

Леночка дала согласие на свадьбу. Они стояли с Марком у златоглавой церкви «Нечаянная радость» и в пересечении теней, ажурным кружевом ниспадающих на их головы на влажный асфальт, на крышу автомобиля Марка, Леночка видела синее небо, отраженное темным зеркалом лужицы. Под их ногами кружили сизые стаи голубей — Леночке они показались стайками рыб, которые блестели под солнечными лучами, преломленными водой. Они то исчезали, то появлялись, завораживая гармонией своих обтекаемых и неуловимых форм.

— Мы сейчас же идем в загс подавать заявление. — Он поцеловал Леночку и прижал к себе.

— Сейчас? — испуганно переспросила она. — Так скоро?

— Конечно. Нам незачем ждать еще полгода. Считай: октябрь, ноябрь, февраль, март… Тьфу ты, еще январь! — Он загнул пять пальцев и посмеялся над своей бестолковостью. — Совсем ты меня запутала. Давай сначала: октябрь, ноябрь, декабрь, январь, февраль, март. — Он улыбнулся, показывая Леночке шесть загнутых пальцев — кулак и один большой на правой руке. Леночка вдруг заметила, какая у него нежная кожа на руках, будто они принадлежат женщине, не привыкшей трудиться. — А ты говоришь — скоро. К тому же, пока подойдет время регистрации брака, будет уже май, — убеждал ее Марк.

— Май? — Леночка машинально оперлась о его руку и подняла лицо, встретив его взгляд. — Май плохой месяц для свадеб. Будем всю жизнь маяться. Есть такая примета, — убежденно сказала она и, полная непонятного смятения, тряхнула головой. — Марк, давай потерпим до июня. Мне бы очень хотелось… найти своего отца, прежде чем уехать из страны.

— Найти отца? Как странно… Ведь до сих пор он не интересовал тебя. И потом, зачем искать человека, который даже не пошевельнул пальцем для того, чтобы принять в тебе хоть какое-нибудь участие? Ведь все решено. Ты боишься? Скажи честно, тебя что-то пугает? Или держит? Что у тебя в голове, Лена? — Он поднял ее подбородок, желая заглянуть в Леночкины глаза, но она отвела взгляд, и только лоб ее напрягся, прочертив тонкую ниточку складки между бровей. Ей нечего было ответить, она сама не знала, что дернуло ее произнести эти слова. Все равно ей придется расстаться со всем, что ей дорого в этом городе. Она уедет, даже пол не подметет. Будет гулять по бархатному песочку, пить мартини и ностальгически вздыхать.

А Андрей… Ах, да что — Андрей?! Она не нуждается больше в его внимании. Пусть будет счастлив — похоже, это ему ничего не будет стоить. Надо же, а! Каков подлец! Она с ума сходила, думала о нем, разговаривала со звездочками, искала заветную Альдемарину, бредила по ночам. Ровность и ненависть в который раз обожгли Леночкино сердце, она вцепилась в рукав Марка и, вспыхнув, вполне искренне прижалась к его плечу.

— Пойдем. Я, пожалуй, выпила бы какого-нибудь вина.

Хлопнула дверца машины, заурчал мотор, и, как на катере, рассекая лужи, они поехали в сторону центра.

До конца марта Марк неотступно следовал за Леночкой. Где-то проворачивались его дела, но, видимо, без должного руководства они стали давать сбои. Леночка не соглашалась сопровождать его в поездках. Во-первых, работа на радио занимала большую часть ее жизни. Во-вторых, решив отыскать отца, она вплотную занялась этим вопросом, восстанавливая свои старые связи, ища концы, за которые можно было бы уцепиться, разыскивая соседей, которые некогда жили в доме рядом с нею и ее матерью.

Наина Федоровна давно покинула Москву, уехав с мужем на его родину в Прибалтику. Зачем они поехали в Прибалтику, было не совсем понятно. Сколько русских людей уезжало оттуда, ища защиты в своем отечестве, Леночка знала не понаслышке. Каждый день на радио приходили письма, и после каждого из них, полного горечи, разочарования, боли, Леночка долго не могла прийти в себя. Но человеку на то и даны ноги, чтобы в отличие от дерева перемещаться по земле. Человек ищет где лучше. Леночка усмехнулась, спускаясь по лестнице бывшего своего подъезда. На мгновение она замерла перед выцветшей от времени, процарапанной на стене надписью. Что-то сжалось в ее сердце, какие-то смутные воспоминания заставили ее вздрогнуть. «Лена + Гена = ЛЮБОВЬ». Слово «Любовь» уже с трудом можно было прочитать, но в голове отчетливо всплыл образ вихрастого Генки Столярова. И тут же, немного сбоку, Леночка увидела приписку Мишки Шухаева: «Любовь до гроба — дураки оба».

Та же обычная, как во всех подъездах этого района, зеленоватая масляная краска, те же беленые потолки. Как получилось, что надписи сохранились на стене? Почему их не смыло волной времени? Почему не закрасили, не забелили? В конце концов, почему последующие поколения не внесли разнообразия в тексты?

Леночка стремглав побежала на верхний этаж и позвонила в квартиру, где некогда жил Мишка. Сердце бешено колотилось, она еле дышала и прижимала руку к груди, когда стояла возле Мишкиной двери. Вспомнит? Не вспомнит? Конечно, не вспомнит! Как же он может вспомнить ее через столько лет? Она вскинула голову, стараясь побыстрее успокоить сбившееся дыхание, глубоко вздохнула и, улыбнувшись, нажала на кнопку звонка.

Леночка наблюдала за удивленно сузившимися глазами молодого человека, который открыл дверь и стоял перед нею в темно-синем с белыми полосками через грудь спортивном костюме. Толстячок Мишка, ее тайный воздыхатель, первый противник Столярова в уличных драках.

— Привет, — произнесла она, так и не дождавшись, что он скажет первое слово.

— Здравствуйте, — проговорил он нерешительно, все еще внимательно и удивленно изучая девушку, которая стояла перед ним. — Не может быть! — Боже, какое это было удовольствие — наблюдать за его лицом. Как оно расправляется, как увеличиваются зрачки, как округляются глаза, как будто он снова становится ребенком и вся жизнь заново проходит сквозь призму его широко распахнутых глаз. — Леночка, ты ли?

— Я ли? — Несказанно обрадовавшись, она рассмеялась, готовая броситься обнимать Шухаева. Но как это будет выглядеть? Ах, если бы не эти условности, если бы не эти дурацкие правила! Счастье било в ней через край, и Шухаев, словно зараженный им, весело смеялся.

— Леночка! Какая ты… Ах, какая!

Она почувствовала, как кровь приливает к ее щекам, и чуть не расплакалась.

— А ты… — еле слышно проговорила Леночка, вспоминая Мишку прежнего — неуклюжего, ворчливого и все же пылко в нее влюбленного. — Длинный какой, Боже мой… А помнишь?..

— Помню. — Он потянул ее за руку и крикнул в квартиру: — Машка! Иди скорее, Маш! — Леночка бросила взгляд на его руку. Женат значит. Интересно, интересно…

— Запрядина? — выдохнула она и тут же села на вовремя подставленный под ее зад стульчик. Машка, одноклассница, сидела на третьей парте от учительского стола и кидала в дальний угол записки для Столярова. Вот как оно все повернулось. — Ребята… — Леночка часто-часто заморгала. — Как это было все… давно… Давно? — Она блеснула глазами и тут же сама ответила: — Недавно! Как будто вчера! Я только сейчас поняла, как быстро проходит жизнь. Правда, как будто вчера. И вы совсем не изменились, хоть и выросли, повзрослели. Мишка, — она точно заново пробовала на вкус их имена и удивлялась, как они созвучны. — Машка…

В следующую минуту Леночка уже сидела за обеденным столом и рассматривала большой альбом в замшевом переплете.

— Генка Столяров! — выкрикивала она, тыкая пальцем в знакомые лица. — Колька Свиридов! А Юля, ах ты, смотри-ка, Юля?

— Юля, — соглашалась Маша и тут же подсовывала фотографию Юлиной дочки.

— Копия, ну просто копия, — твердила Леночка, с удивлением переводя взгляд с одних глаз на другие, с одних губ на другие, с одних бровей на другие. Словно проводила экспертизу методом наложения, и по всему выходило, что Юля и ее дочь — один и тот же человек.

Миша тем временем гремел на кухне сковородками, кастрюлями, ловко и быстро справляясь с поварскими обязанностями.

— Он сам готовит? — Леночка чувствовала неудержимое желание говорить, смеяться, плакать, жестикулировать, слушать ответы и все это делать сразу, чтобы получить как можно больше информации и как можно скорее насытить голод общения с давними-давними друзьями. Всю жизнь она чувствовала себя потерянной и одинокой, всю жизнь ей казалось, что она болтается по свету, как выброшенная в море бутылка, и нет у нее никого, к кому можно было бы притулиться в горестную минуту.

— Сам. Он же шеф-повар в ресторане. Зато я делаю всю мужскую работу по дому. Всю! Представляешь! Гвозди вбиваю, утюги чиню, краны меняю. Но ничего. Мне больше нравится мужская работа. А кухню я просто ненавижу. Меня такая тоска гложет, когда приходится чистить картошку… Леночка, — Машка произнесла ее имя с каким-то придыханием, и Леночкина душа переполнилась благодарностью. Она глубоко перевела дух и снова стала листать страницы, готовясь к самому главному вопросу: не известно ли им что-нибудь о местонахождении тети Наны. Ничего конкретного, кроме того, что она в Прибалтике, новые хозяева не сообщили.

— Наина Федоровна? Да… Пожалуй, года три, как уехала, — раздумчиво произнес Миша, подцепляя вилкой обжаренный кусочек свинины на хрящике.

— А куда? — Леночка с надеждой замерла, подбородок ее напрягся, взгляд остановился на Мишкином лице.

— Куда? — повторил он, уходя в себя и вспоминая, кто мог знать ее адрес. Он-то сам с семьей Наины Федоровны не общался с того самого момента, как узнал, что она решила сплавить Леночку в детдом, да там и потеряла. Почему-то все были уверены, что тетя Нана после смерти подруги оставит девочку у себя, тем более что своих детей завести ей так и не удалось. — Куда, куда, куда… — повторил он снова, и Леночка увидела, как просияло его лицо. — Одну минуту! — воскликнул Мишка, кладя вилку на край тарелки и сделав торопливый глоток пузырящейся в бокале минералки. — Тебе нужна сама Наина или ты хочешь у нее узнать, кто твой отец?

— Ну да, — Леночка не понимала, почему он переспрашивает. Она ведь уже сказала, для чего ей нужна бывшая соседка. — Хочу узнать, кто мой отец Знаешь, все-таки, оказывается, это просто необходимо, хоть раз в жизни заглянуть в глаза своему папаше, даже если он и отъявленный негодяй.

— Ну так вот! На хрена козе…

— Баян, — живо подхватила Маша, полностью подтверждающая поговорку, что муж и жена одна сатана. Лицо ее согласно поговорке просияло вместе с лицом мужа. Она тоже догадалась, куда клонит Мишка. — Твой папочка сам тебя разыскивал. И, между прочим, как-то не выглядит он отъявленным негодяем. Такой усталый респектабельный мужик. Взгляд, как притушенный фонарик, едва теплится. Все кивает головой и виски сжимает. Вот-вот, как ты сейчас!

Леночка обнаружила, что и правда сжимает виски.

— И что?

— А ничего! Ты иди прямиком к Кутепову. К начальнику паспортного стола. Помнишь Оксану Кутепову? Ну… как же! Ксюшу глазастую? Рядом с Павликом сидела и все время из-за двоек плакала. Помнишь? Так вот, ее папа теперь начальник паспортного стола. К нему твой отец приходил выспрашивать о твоей матери. Он не знал, что она умерла, и, видимо, решил навестить. Ксюшка рассказывала, какой он дотошный. Даже в архиве заставил ее полдня рыться, все не верил, что твоя мать умерла, а ты потерялась. Она же нынче при папочке секретарь.

— И что? — Леночка стала приходить в себя после такого известия, но все равно Машины слова не сразу дошли до ее сознания.

— Вот тебе — заладила. И что, и что… Да ничего, — Машка откровенно захохотала. С нескрываемым удовольствием она мягко и спокойно растолковывала непонятливой подруге: — А то, что архивы наши в та-аком состоянии… Там не то что человека разыскать, там просто черт ногу сломит. Ничего, Ксюшка, естественно, не нашла. Это тебе не Запад, где на кнопку нажал и компьютер всю информацию выдал. Зато папанька твой на всякий случай оставил свои координаты. Где-то живет он… — Маша перевела взгляд на мужа, — ты не помнишь? То ли в Питере, то ли еще где? Не москвич, короче. Детей у него своих нет, жена умерла. Или уехала с сыном. Да-да, что-то он говорил о жене и сыне. А может, сын умер, жена уехала… Да ну его! Буду я здесь гадать, человека вводить в заблуждение. Ты иди к Кутепову. Если он бумажку с адресом в корзинку не отправил, может быть, тебе и повезет. А нет, хоть что-нибудь узнаешь. Про Наину свою, например. В паспортном столе должны быть ее данные.

Небо за окном приняло охристо-желтый оттенок. Вечерело, и когда Леночка вышла из подъезда, прихватив с собой внушительный пакет фотографий, природа готовилась к своему первому очистительному ливню. «Добежать бы до остановки», — пронеслось в ее голове.

Она сунула фотографии в целлофановый пакет и несколько секунд раздумывала, куда бежать ближе: на трамвай или на троллейбус? Вместе с первой сорвавшейся каплей дождя она ринулась к троллейбусной остановке только потому, что над нею был козырек.

Улицы наполнились спешащими с работы людьми, и Леночка поняла, что мятых боков и оттоптанных ног ей не избежать. Решив переждать несколько минут до прихода следующего троллейбуса, Леночка погрузилась в размышления. Сейчас уже поздновато ехать в отделение милиции. Зато у нее есть телефон Кутеповых. Завтра Леночка с работы позвонит ей. Или нет — она позвонит ей сегодня вечером. Леночка представила себе, как вытянется лицо глазастой плаксы. Теперь-то она давно не плакса, и время-ваятель филигранно поработало над ней — впору в кино сниматься, а она сидит секретаршей и перебирает стопки бумажной трухи. Леночка замерла в волнении: а вдруг затерялись координаты ее отца «матроса»? Поматросил и бросил, так говорила мама… Как же всколыхнула в ней сегодняшняя встреча тайные волны нежности и тоски по прошлому. Ностальгия, сентиментальность, назовите как хотите, — все равно ничего не объясняют слова, когда речь идет о чувствах.

Троллейбуса все не было, даже не было ощущения, что он вот-вот появится. Иногда у Леночки срабатывало шестое чувство, и она могла предугадать, что будет в следующий момент. Как бы там ни было, троллейбуса в этот самый следующий момент не ожидалось. И, простояв примерно около получаса, Леночка поняла, что весь путь до метро ей придется проделать пешком. Подняв над головой вместо зонта пакет и повертев без надобности головой, Леночка вынырнула из укрытия. Дождик покалывал мелкими иголочками, ветер забирался под полы, брызги от проезжающих мимо машин долетали до лица, и, шагая все быстрее, Леночка перешла на мелкую трусцу.

Машина Фимы вырулила прямо на нее в тот момент, когда Леночкадобежала до перекрестка и как раз собиралась перейти дорогу, для чего высоко подняла пакет, подставляя лицо встречному ветру, щедро осеявшему ее мелкой дождевой пылью. Капли покрупнее гулко ударялись о целлофан и стекали на плечи. Она зажмурилась и потрясла головой. Не может быть! То, что это была машина Никитина, вполне объяснимо. И почему бы у машины не появиться другому хозяину? Но то, что за рулем сидел Ефим собственной персоной, — вот чего не могло быть! Ведь он же под стражей! Суда еще не было, но ей говорили, что Никитину на сей раз ни за что не удастся избежать наказания. Неужели выпустили? Неужели снова не нашлось достаточно веских улик, чтобы осудить этого преступника? И как он здесь оказался?

Леночка отступила назад, но кто-то подтолкнул ее сзади, и она сообразила, почему все машины стоят: просто горит красный свет светофора. Нужно переходить дорогу. Опустив край пакета, Леночка ускорила шаги и, бросив короткий взгляд через плечо, поняла, что Фима ее не заметил. Значит, мысль, которая возникла в ее голове и заставила похолодеть, — мысль о том, что Фима каким-то чудом выследил ее и теперь ждет удобного случая, чтобы расправиться, отпадала.

Ефим на воле, и она должна узнать, почему. Стремительно, без лишних раздумий, Леночка пробежала метров пятьдесят и, увидев среди машин пустое такси, открыла дверцу и коротко, как в телевизионных боевиках, которых она насмотрелась, сказала:

— Вон за той машиной. Плачу по двойному тарифу.

Шофер сочувственно улыбнулся.

— Муженек загулял? — Леночка увидела, как нахально сверкнули в зеркале его глаза, и ей ничего не оставалось, как кивнуть головой.

— Только прошу вас ехать так, чтобы нас не заметили.

— Приятно чувствовать себя немножко героем, правда? — Он явно подтрунивал. Из-за дождя на лобовом стекле появились нескончаемые мутные потоки воды. Перед глазами все расплывалось, и Леночка испугалась, что Никитину удастся улизнуть от нее. Красный свет сменился зеленым, но водитель такси все никак не мог тронуться с места. Машина вдруг заглохла, чихнула пару раз, дернулась и, замерев, не подавала никаких признаков жизни.

— Ничего страшного, — сказал шофер, рыжеватые усы его дрогнули, и он весело взглянул на Леночку. — Никуда он от нас не денется…

— Господи, сделайте же что-нибудь! Пожалуйста, это очень важно. Очень! Поехали! — взволнованно уговаривала его Леночка, увидев, как джип сворачивает вправо. Черт бы его побрал, этого бестолкового таксиста! Сидит, надсмехается, скалит зубы и ничего не делает для того, чтобы догнать Ефима. — Тройной тариф!

Машина неожиданно заурчала. Видимо, водитель все-таки что-то сделал, но при этом не сводил с нее глаз.

— Обожди, детка. Не волнуйся так. Сейчас мы его перехватим. Эта улочка ведет на Халтуринскую, к «бастилии», а мы наискосок и прямиком к тому месту, где будет следующий светофор. Вот там и перехватим. А дальше на хвост сядем. Он, наверно, по Открытому поедет. Я этот район как свои пять пальцев знаю. Баранку уж поди лет пятнадцать верчу. А такого развлечения еще не встречал.

Леночка промаялась долгих, показавшихся ей бесконечными пять минут, пока машина крутилась по дворовым дорогам, выруливая к светофору на Халтуринской. Фима мог поехать и в другую сторону! Да она голову дает на отсечение, что он ее перехитрит. Даже несмотря на то, что не ведает о том, что его преследуют. Все равно — он хитрый бестия, нужно было сразу ехать за ним. Что-то сомнительно, чтобы ей удалось еще раз увидеть его сегодня.

— Ну, где он? — выдохнула она, когда такси оказалось у «бастилии» — громоздкого многоярусного дома, похожего издали на крепостную стену и цветом — оранжево-желтым, и грубой кладкой крупного кирпича, и маленькими бойницами окон.

Лил дождь, небо периодически озарялось яркими сполохами далеких молний, где-то раскатисто перекликался эхом первый весенний гром. Дорога к Открытому шоссе, на которое предположительно должен был выехать Фима, была невероятно пустынной. Даже собак не было видно — все они попрятались от густого ливня, сплошной стеной нависшего над городом.

У Леночки замерло сердце, и она, напряженно вытянув шею, пыталась разглядеть, что делается на дороге. В глазах ее застыла смертная тоска обреченности.

— Расслабься, детка, — хохотнул шофер. — Ему просто некуда деться, он будет здесь с секунды на секунду.

— Увы, — проваливаясь в какую-то пустоту, сказала Леночка. — Прошло десять минут… Поехали…

И медленно, точно нехотя, машина двинулась по встречной полосе — в ту сторону, откуда должен был появиться джип. На лице водителя отразилась озадаченность, он вертел головой и шевелил усами, от чего еще больше стал похож на таракана, сходство с которым Леночка заметила в первые же мгновения. Но вдруг он перестал вертеть головой, резко развернулся, произнеся при этом отрешенным, каким-то чужим голосом: «Грубейшее нарушение правил дорожного движения» — и, нажав на педаль газа, понесся в обратную сторону.

— Мы через дворы ехали, так? — у него возник какой-то план. Наверное, он чувствовал себя виноватым, видя, что Леночка чуть не плачет, и старался загладить нечаянную вину. — Почему это я, болван, решил, что он мог, как я, поехать дворами? А если дворами, то его дорожка вывела бы немного в другую сторону. Сейчас проверим. Ух, какая ты мокрая, — безо всякой связи бросил он через плечо Леночке. — Ничего, скоро приедешь домой и обогреешься. Вот только выловлю я тебе твоего… Гляди-ка, что это там? Дым? Дым! Видишь, у пруда!

Леночка вынырнула из уныния, и безумная догадка пронзила ее, заставив сердце биться в сумасшедшем ритме. Она схватила водителя за плечо и крикнула ему прямо в ухо:

— Туда! Скорее туда!

Они свернули за кинотеатр, обогнули больничный забор и, когда почерневшая труба морга осталась за их спинами, вдруг совсем неподалеку от них за невысоким насыпным холмом, под которым некогда была городская свалка мусора, возник яркий столб пламени — это горела машина. Краска покоробилась и покрылась темными пузырящимися пятнами. Бампер, вмятый в прибрежный клен, был раздроблен от сильного удара. Лобовое стекло треснуло и покрылось густой сетью, похожей на паутинное плетение. Два боковых колеса медленно вращались, зависнув над бетонным откосом.

Леночка выскочила из такси и, не разбирая дороги, ступая в лужи, подбежала к джипу.

На какое-то мгновение таксист подумал, что она бросится в огонь. Он тоже выскочил под дождь, пытаясь ухватить сумасшедшую девчонку за рукав, но она выскользнула и резким движением рук оттолкнула его от себя. Он шлепнулся в лужу. Блики пламени плясали в ее зрачках, и что-то колдовское, необъяснимо страшное было во всем этом. Он попятился, остановился у своей машины и стал наблюдать.

Спотыкаясь и скользя по грязи, Леночка бегала вокруг огня, пытаясь заглянуть в его глубину. От дыма, въевшегося в глаза, у нее потекли слезы, смешанные с дождем, и пряди волос, прилипшие к ее лицу, мешал разглядеть, чей же это обгорелый затылок виднеется над оплавляющимся кругом руля.

Кто он? Кто? Был ли в машине еще хоть один пассажир, или же это Никитин понес заслуженную кару? В том, что он заслужил такую страшную смерть, Леночка не сомневалась. Если нет справедливости в человеческих законах, то в законах Божьих она должна быть!

Мокрая, грязная, с черными разводами копоти на лице Леночка металась, как юродивая, выкрикивая что-то нечленораздельное, невнятное, невразумительное. Бесспорно — она спятила. Водитель такси озабоченно нахмурил брови. Он не мог больше стоять под проливным дождем, чувствуя, как пронзительный ветер пробирает его до костей, но и оставить девчонку в таком состоянии он тоже не имел права. Наконец она замерла и уперлась исступленным взглядом в мутный никель колесного диска.

Он тихонько окликнул ее. Леночка вздрогнула, услышав вкрадчивый мужской голос, оглянулась, и восторг в ее глазах, который мог быть вызван только помутившимся рассудком, поразил водителя. Но в следующую же секунду он увидел, как переменился ее взгляд. Холодным, очень спокойным голосом Леночка попросила:

— Вызовите, пожалуйста, милицию.

— Да-да… Я и сам хотел, но оставить тебя… детка… А «Скорую»? — Наверное, он предполагал, что «Скорая» может понадобиться Леночке, но она сказала, холодно усмехнувшись:

— «Скорая» здесь ни к чему.

— Действительно… — согласился он.

Леночка снова усмехнулась и, кивнув в сторону облезлого таксофона, устало произнесла:

— Я подожду. — Смятение было написано на ее лице, и когда таксист, смешно припадая на одну ногу, побежал к телефонной будке, она растерянно произнесла: — Странно все-таки… Почему она загорелась?

Допрос длился недолго. Торопливо записав показания Леночки и водителя, прибывший на место гаишник сказал, что они могут быть свободны. Леночка, топчась на месте, не желала покидать место аварии. Таксист тянул ее за рукав, проклиная ту минуту, когда она открыла дверцу его автомобиля. Он уже понял, что Леночка преследовала совсем не мужа, и все никак не мог взять в толк, зачем ей нужны были эти неприятности!

— Черт бы меня побрал! — возмущался он. — Ты посмотри на часы. Моя смена давно закончилась, а я ни шиша не заработал!

— Я вас прошу, еще минутку… Я заплачу вам, вы только подождите. За кого примут меня в таком виде? И в метро меня не пустят! — умоляла она, вытягивая шею и стараясь заглянуть через плечо милиционера. Санитары вытаскивали обгорелый скрюченный труп. Леночке показалось, что на Ефиме, сидевшем за рулем, была куртка совсем другого цвета, чем те островки ткани, которые сохранились на спине у погибшего.

— Так поехали!

— Не могу, поймите! — К сожалению, по лицу, превратившемуся в черную маску, и голому черепу опознать труп было практически невозможно и, сморщив нос, Леночка выискивала в обезображенном человеке хоть какие-нибудь приметы, по которым она могла бы точно определить, что это Никитин и никто иной.

— Я должна узнать, кто он. Должна! — Леночка повернулась к таксисту, и тот, глубоко вздохнув, сел на водительское место, захлопнул дверцу и стал терпеливо дожидаться, когда Леночка завершит наконец собственное дознание. Больше всего ему не хотелось оказаться сейчас в отделении милиции, где бы более дотошно и скрупулезно уточняли происшедшее. Он боялся, что сейчас понаедут оперы и волокиты будет месяца на два, а то и больше. Но, кроме местной милиции и санитара из соседнего больничного морга, ни одной живой души к месту аварии не прибыло.

Леночку не подпускали близко к джипу. Таксист увидел, как его пассажирке показали права, сохранившиеся в органайзере из толстой финской кожи, который был то ли черного цвета изначально, то ли почернел от копоти. Девушка кивнула головой, давая понять, что знает этого человека, потом перевела взгляд на труп, который санитары тащили в машину, еще раз взглянула на пластиковый прямоугольничек и замотала головой. Все, таксисту эта бессмысленная тягомотина надоела, ну просто поперек горла встала. Он опустил стекло, рывками вращая стеклоподъемник, и, наполовину высунувшись из окошка, чувствуя, как тяжелеет голова и закладывает нос, категорично заявил:

— Все, детка, я еду! А ты, если тебе больше делать нечего, можешь торчать здесь хоть до утра!

Леночка сидела в горячей ванне с книжкой в руках и пыталась отвлечься от своих мыслей. Но перед глазами снова и снова вставала картина пылающей машины в безлюдном темном сквере: колеса вращались, мутный блеск диска гипнотизировал, шум ливня и удаляющиеся раскаты грозы обволакивали своей ритмичностью и монотонностью…

Леночка закрыла краны и опустилась в воду по горло, держа руку с книжкой на верхнем крае чугунной ванны. Но чем больше она думала, тем больше мучили ее неразрешимые вопросы. Правда, ей пообещали, что с ходом следствия она будет ознакомлена, ее вызовут в милицию — дать показания, пригласят в морг на опознание. Смешно! На опознание чего? Того, что она не сумеет опознать? Но ведь есть множество разных экспертиз, о которых она — не специалист — и то знает. Например дактилоскопическая, если сохранились подушечки пальцев, или метод сравнения формы черепа с имеющейся фотографией, или по крови, по зубам… Но поскольку она имеет к этому самое что ни на есть отдаленное отношение, то ей ничего не остается, как довериться им и не разводить вокруг места аварии мышиную возню, могущую лишь навредить.

Гнетущий кошмар медленно рассеивался. Леночкино продрогшее тело расслабилось, вбирая в себя тепло душистой воды.

Ужасно захотелось спать. Леночка лишь на мгновение прикрыла налившиеся свинцом веки и тут же провалилась в темную бездну дурмана.

Раздался скрип открываемой двери. Она напряглась, почувствовав холод, проникший в ванную. Волна холода пробежала по ее телу, кожа покрылась пупырышками. Стараясь не шуметь, она медленно поднялась и переступила из ванны на коврик. Леночка, не поворачиваясь, протянула руку и сняла с сушилки большое махровое полотенце. Она вся дрожала. И от страха, и от холода, и от того, что понимала — на сей раз ей не удастся спасти себя ни криком, ни силой, потому что силы покинули ее несколько часов назад. Полотенце неприятно придавило ей плечи. Ноги у Леночки подкосились, и она рухнула на дверь ванной.

Дверь распахнулась. Леночка увидела прихожую в каком-то необъяснимо странном свечении. Увидела свое отражение в зеркале на стене, чью-то мелькнувшую тень. И скорее почувствовала, чем услышала чью-то мягкую поступь. Ее охватил ужас. Она оглянулась, свет в ванной погас, и Леночка оказалась в слепящей темноте. Свет из прихожей острым лучом проник в ее зрачки. Она пронзительно закричала, но тут же ощутила противную скользкую плоть на своих губах. Ей казалось, что прикрыли не рукой, а стопудовой потной грудью. Она забилась, отчаянно сопротивляясь немыслимой тяжести.

Ванна дышала клубящимся паром. Неужели она не закрыла горячую воду? Нет, она могла поклясться, что помнит, как закручивала вентиль. Значит, воду снова открыли. Кипяток! Ее хотят окунуть в кипяток! И если она не утонет, не захлебнется, то непременно сварится в нем. Что страшнее — сгореть, как в аду, на берегу пруда или вздуться белесыми пузырями в собственной ванне?

Сердце остановилось, ледяное кольцо тугим корсетом обвилось вокруг груди и стесняло дыхание Словно со стороны Леночка услышала тяжелые хрипы, вырывающиеся из ее горла. Увидела, как взлетел над ее лицом кухонный нож, и, уже не ориентируясь в пространстве, забыв о паническом ужасе, она вдруг мгновенно освободилась от тяжести чужого тела и метнулась куда-то в сторону. В ушах зазвенело от чудовищного удара о стену. Она снова рванулась, уворачиваясь от летящего в нее ножа, и снова ударилась. Получалось так, что, куда бы она ни отводила голову, там была стена: невидимое, ужасное препятствие, как будто она уже в гробу. И в последний раз нож нацелился ей в грудь. Черная маска, похожая на бульдожью обгоревшую морду, скривив жуткую гримасу, мелькнула на секунду, вынырнув из кромешной темноты, и снова исчезла. Один-единственный раз Леночка увидела ее, и, вжатая в леденящую глыбу стены, не имея возможности сделать движения в сторону, она в ярости, как японский самурай желая поскорее прекратить весь этот кошмар, бросилась грудью на смертоносное лезвие.

Леночка рванулась и сама оглохла от своего пронзительного крика, похожего на предсмертный вопль животного.

— Боже… — хрипло прошептала Леночка, сидя в холодной воде и растирая упругую шишку над левым виском. Если бы кому-нибудь довелось увидеть ее выпученные глаза, он, наверное, помер бы со смеху. Но Леночке было не до смеха. Она оглядывалась по сторонам и натыкалась на приятные и ласкающие глаз мелочи: мыльница в форме бегемотика с открытым ртом, флакончик духов на полочке перед зеркальцем, полотенце на сушилке, небрежно сдвинутая и заброшенная на веревки для белья клеенчатая занавеска в мелкий голубой цветочек. По левую руку мирно поблескивает капельками испарений кафельная плитка. Монотонно капает водичка и… «О Боже, никаких следов насилия. Абсолютно никаких, — ошеломленно подумала Леночка, пытаясь справиться с дрожью. — Всего лишь сон? Как холодно…»

Она потянулась к пробке, чтобы выпустить остывшую воду и включить горячий душ, но тут же вскочила, вся облепленная мгновенно выступившими на теле крупными градинами холодного пота. Алые разводы крови вспенились от того, что Леночка судорожно затрясла ногами, пытаясь стряхнуть с них капли.

Это сон или явь? Она все еще спит? Она начинает сходить с ума! Это не сон, потому что… Нет, это не сон! Но откуда кровь?

Леночка попятилась, не отводя взгляда от воды, стекающей в сливное отверстие. На ней нет никаких ран, критические женские дни прошли, пенка для ванны голубоватого цвета…

И вдруг она захохотала дурацким визгливым смехом. На дне ванны лежала испорченная вконец книжка. Вылинявшая пурпурная обложка отклеилась, и жалкие ручейки краски узкими змейками стремились к сливу.

Было так приятно чувствовать мелкий горячий дождичек душа и думать, что это был всего лишь тяжелый, муторный, кошмарный сон. «А ведь, — думала она, — могла бы и утонуть. Надо же, так вымотаться, чтобы уснуть прямо в воде…»

* * *

Весть о том, что Никитин сгорел в собственной машине, быстро распространилась в определенных кругах. Хоронила его целая процессия. Леночка на похоронах не присутствовала, но до нее дошли слухи, что, оказывается, мальчик этот был не так прост, как могло бы показаться с первого взгляда. Вон ведь какая толпа шла за гробом. Правда, отца его не было. Опять-таки по слухам, он лежал дома с сердечным приступом. Невеста Никитина стояла над могилой, в которую опускали обшитый черным бархатом гроб с наглухо закрытой крышкой, и скупыми короткими жестами вытирала сухие глаза.

Леночка не могла понять: почему ее так и не пригласили для уточнения деталей в кабинет следователя? Почему дело вела местная милиция? Почему так быстро состоялись похороны? Но, попросив бумаги по делу Никитина, она собственными глазами увидела, что, действительно, все экспертизы были произведены, и успокоилась. Не то чтобы совсем успокоилась, но как то смирилась с происшедшим.

Зато Наталья очень волновалась. Даже больше, чем тогда, когда Никитин был жив, хотя и находился под следствием. Он ведь мог в любой момент освободиться. Кстати, Леночка спросила у Соловьева, который контактировал со Штурмом, — его племянница, как всем известно, была самым близким Ефиму человеком, — почему освободили Никитина. Штурм Никитина недолюбливал, но когда племянница с пылающими щеками стала доказывать ему, что Фимочка оказался жертвой негодяев, которые подставили его, кого-то подкупив, на кого-то поднажав, повернув одному ему известные рычаги, управляющие глубинным процессом отношений в столичной иерархии, Штурм, пока шло следствие, временно, он особо подчеркивал — временно, выпустил его на волю. «Кто бы мог знать, что так случится?» — сокрушался сам Штурм и разводил руками.

С легким содроганием сердца Наташа много раз просила Леночку повторить все с начала до конца, и каждый раз качала головой, и глаза ее были напряженно недоверчивы.

Было в ней что-то такое, что озадачивало Леночку. Ведь до сих пор она так и не знала, почему Никитин устроил такую охоту на Наташу, а сама Наташа ничего не рассказывала. Только один раз она обмолвилась, что когда-то где-то что-то видела, чего не должна была увидеть. То ли какие-то бумаги, то ли что-то другое. Наташа все равно не поняла, в чем заключался их тайный смысл, но чувствовала, что Ефим следит за ней.

Леночка ни о чем ее не спрашивала и держалась с ней ласково, ожидая, что когда-нибудь плотина все равно прорвется, — Наталье понадобится слушатель, которому она сможет довериться до конца. Теперь, когда Никитин погиб, Наталья совсем ушла в себя, укрылась в своей норке, практически не выходила из дому, как мышь, которая потеряла из виду кота, но безошибочно чувствовала, что он бродит где-то поблизости и на кого-то охотится. Дал бы Бог, чтобы не на нее. Ведь так много на белом свете мышей, которых можно заманить и слопать.

Севка занялся обменом квартиры. Он собирался переехать в другой город. «Наверное, в Ростов, — говорил он. — Там у нас много родственников. Пока был маленький, мы с отцом частенько ездили туда к его брату. Он архитектор. Строит прекрасные дома. А я-то не пропаду. Вон в Японию приглашают. Пока буду мотаться туда и обратно, а потом родим и все вместе поедем».

Леночка понимала, что обмен затеян неспроста. Стал бы Севка в Ростов переезжать, если бы за этим не стояло что-то большее, чем просто желание сменить климат и почаще видеться с родственниками? Но она кивала и улыбалась, но иногда вдруг резко оборачивалась и видела, как Севка смотрит на нее, и в глазах его мука недоговоренности.

— Что с тобой? — спросила она однажды.

— Да так… — пожал он плечами и отвел взгляд. — Отца-то нашла? — Нет, конечно же, не эта мысль томила его и заставляла тайком смотреть на Леночкин профиль. Не станет она во всем обстоятельно разбираться. Не будет лезть им в душу, — решила она. И вскоре забыла об этом.

Время шло. День торопливо сменялся другим днем. Подошел к завершению март. Прощебетал раздувшимися суетливыми воробьями апрель. И каждый день был похож на предыдущий, как две капли с одной сосульки. Работа, дом, Марк, который периодически уезжал и возвращался, снова работа, снова дом. Как и следовало ожидать, Кутеповы затеряли координаты Леночкиного отца, да он ее уже и не очень-то интересовал. Не то чтобы совсем не интересовал, но как-то отдалился в ее сознании, — нагромождение дел, проблем, забот затмили мысли о нем. Интервью, монтажная, аппаратная, подготовка программ — в этих ежедневных перипетиях Леночка чувствовала себя защищенной, уверенной в себе, спокойной и способной, если понадобится, свернуть горы.

Каратаев сокрушенно вздыхал:

— Уедешь, значит?

— Уеду… А может, и нет. Но мне так хочется иметь свой дом и кучу сопливых ребятишек… И чтобы было спокойно и стабильно. — Она врала, не моргнув глазом и не краснея. Она уже научилась врать не краснея, иначе ей все время пришлось бы ходить с пылающими щеками. Больше всего она хотела иметь не дом с кучей сопливых ребятишек где-то в Эдемских садах Италии. Больше всего ей хотелось открыть дверь своей квартиры и увидеть в стареньком, покрытом плетеной рогожкой кресле Андрея. У нее даже захватывало дух, когда она представляла себе это. А вот с Андреем она готова нарожать детей даже в собачьей конуре.

Она замирала в волнении, и на ее лице, как на чистом листе бумаги, можно было прочесть все, что творилось в ее душе. Леночка отворачивалась от Каратаева, и он снова вздыхал.

— Значит, все-таки уезжаешь, — утвердительно заключал он. Ему было явно не по себе. Не принесла никакой пользы его затея с круизом. Несколько материалов все же Леночка сделала и фотографий привезла много. И подарков всем ребятам в редакции. Можно сказать, что ей даже понравилось, — все-таки загорела, хоть и перенесла воспаление легких, провалявшись две недели в госпитале. Но на душе ее все равно было неспокойно.

Леночка бесцельно водила пальцем по стеклу и в задумчивости опускала ресницы. Иногда она что-то торопливо писала в толстой ученической тетради, но тут же закрывала ее, как только чувствовала, что за нею кто-нибудь наблюдает. То, что писала Леночка, судя по всему, не было ее профессиональной работой над очередным материалом. Что же с ней творится?

Каратаев выходил из кабинета и, сокрушаясь от бессилия хоть чем-нибудь помочь Леночке, слонялся по пахнущим молодой зеленью улицам. Удивительно ранняя и быстрая весна. В последнее время он стал замечать, как быстро бежит время и дни становятся короче.

Однажды, когда кончился рабочий день, он не пошел, как обычно домой, а задержался в своем кабинете, дожидаясь, когда все сотрудники, включая и Леночку, разойдутся. Пытаясь ответить на вопрос: можно ли быть порядочным и непорядочным одновременно, Каратаев щелкнул ключом в замке и вошел в Леночкин кабинет.

Где-то хлопнула форточка, и он вздрогнул и выскочит в коридор.

«Ты просто трус, милый друг», — признался он себе и решительным шагом направился к столу своего заместителя, в сущности, совсем еще ребенка. У нее нет родителей, и кто-то должен взять на себя хоть часть ответственности за ее судьбу. И нечего оправдывать свою пассивность тем, что он не в ситах докопаться до сути.

Один ящик, другой, третий. Нет, той тетрадки, в которую Леночка записывает самое сокровенное, он не смог отыскать. Возможно, она носит ее с собой? И вдруг в глубине самого нижнего ящичка, в который он только что заглядывал, Каратаев обнаружил то, что искал. Не опускаясь в кресло, он открыл тетрадь и стал читать с первой попавшей страницы, на которой она открылась. Крупные слегка наклонные буквы, написанные почти детским каллиграфическим почерком, замелькали перед его глазами.

«…Родненький мой, хороший! Ну почему тебя нет рядом со мною? Я каждый вечер засыпаю с мыслью о тебе и просыпаюсь так, как будто и не было восьми часов погружения в сон без сновидений…»

Каратаев сел в кресло и, помедлив в нерешительности, раздумывая, правильно ли он поступает, на некоторое время прикрыл тетрадь. Потом глубоко вздохнул, придвинул кресло к столу вплотную и направил сноп света от настольной лампы прямо перед собой.

«…Сейчас, сидя за столом и думая о тебе, я совершенно отчетливо понимаю, что собственными руками сжигаю мосты. Я никогда уже не посмею прикоснуться к тебе, посмотреть в твои глаза, услышать твой голос… Но Боже мой, как же я хочу прижаться к тебе всем телом. Как безумно и как давно! Ты не представляешь себе.

Вначале я думала, что ты бесчувственный и невозможно жестокий человек. Что тебе доставляет наслаждение осознанно причинять мне боль. А потом поняла, что это я безнадежно глупа, потому что, несмотря на твое кромешное ко мне равнодушие, снова и снова хочу слышать тебя. Просто — слышать! Я узнала номер твоего телефона. У Натальи стоит определитель, и изредка я кручу диск и впитываю каждый твой выдох. Каждый звук твоего голоса. Неважно, что бы ты ни говорил, а иногда ты говоришь в пустоту: «Алло… Не молчите… Я слушаю вас… Перезвоните…» Неважно, что бы ты ни говорил… Боже мой, даже если это всего одно слово, все равно, я слышу тебя, и сердце мое тает…

…Интересно, почему так происходит: я хочу быть с тобой, ты идешь к ней, со мной находится другой человек, которого ждет иная женщина? Ну почему мы все причиняем друг другу боль?..

…Я стараюсь забыться в работе, в друзьях, в приятелях. Знаешь, сколько их у меня обнаружилось! Но все равно я делаю кучу глупостей и отчаянно борюсь со своей болью. Ты исчез из моей жизни так внезапно, не дал мне ни единого шанса встретиться с тобой, поговорить, хотя бы просто улыбнуться на прощание… В душе такой сумбур и так рвется сердце. Глупо твердить себе, что это пройдет, что уже проходит, еще немножко времени, которое лечит… Оно не лечит! И только отпустит, как снова нахлынет мучительной горечью, ничуть не становится легче…

… Сегодня приходил Марк… Хороший мой, те минуты, когда ты был рядом, пожалуй, самые счастливые в моей жизни. Счастье, как блеск молнии, на миг ослепляет, высвечивает в рутинной бытовухе сладкую муку нечаянного родства и оседает в душе на долгие годы печальным осознанием томительного сиротства…

… Странно писать все это в пустоту, словно камень бросать в пропасть, понимая, что даже эхо не долетит до воспаленного ожиданием слуха.

Все же ты, как и я, обречен на одиночество… Ну почему, почему я так по-идиотски уверена в этом? Может быть, потому, что так безумно тебя люблю?..»

Каратаев листал страницу за страницей, прочитывая Леночкину жизнь и удивляясь своей куриной слепоте. Перед ним возникали разные люди, происходили удивительные вещи. Разговоры с Натальей, страхи, терзания, встречи с Ефимом, Марком, короткие впечатления от мимолетных знакомств и удивительно тонкие характеристики каждого, о ком пишет Леночка.

Улыбка тронула его губы. Он вспомнил Андрея — как-то раз ему довелось увидеть его. Чуть выше среднего роста, стройный, подвижный. Спокойные серые глаза. Безусловно, в нем чувствуется высокий мужской потенциал. Мог ли Каратаев знать, какие муки причиняют Леночке эти глаза с насмешливой искоркой в глубине зрачков?

Эх, ошибся, старый дурак! Каратаев хлопнул себя по лбу. Прожил такую большую жизнь, а ума и прозорливости так и не набрался. Ведь он, по наивности своей, думал, что это Марк не дает девчонке покоя. Думал, что по Марку, эффектному черноглазому итальянцу с походкой гепарда и взглядом орла, сохнет Леночка. Не его ли затея была со спонсорством? Не с его ли подачи Соловьев подкинул Марку мысль увезти Леночку в круиз? А все, оказывается, так просто! Обычный русский парень, отнюдь не с голливудскими параметрами и рокфеллеровскими замашками…

Каратаев еще раз прочитал ту страницу, где речь шла о Зинаиде. Чувствовал он, что тут есть какой-то подвох. Сердцем чувствовал. Невероятно, чтобы Андрей, который долго не мог подступиться к Леночке, не чувствовал, как безумно она влюблена в него. И потому исключено, что за те считанные дни, связанные с похоронами матери его покойного друга, он мог так внезапно сойтись с незнакомой, чужой ему женщиной. Зачем ему это понадобилось?

Ну, понятно, Леночка предполагала, что он женат, а он… По всей вероятности, были какие-то причины, побуждавшие его избегать разговоров о женитьбе…

«… И вдруг все изменилось. Я твержу, как заводная, что не люблю тебя, а сама поступаю самым нелепейшим образом. Все это бред про систему «клин клином». Это бред чистой воды. Я не могу позволить Марку, который так нежно за мной ухаживает, прикоснуться к своему телу. Марк… Чем дальше, тем неприятней становится мне его присутствие и ненавистней мысль о браке. Заявление в загсе. Уже конец мая. Через три дня мы поженимся. Господи, Андрюшенька, как только в моем паспорте появится штамп, я сразу же превращусь в сумасшедшую старуху, жизнь которой окончена.

Снова дождь. Холодный, словно осенний. Словно и не будет в природе весны, а сразу после зимы — осень. И листья из молочно-зеленых в один момент превратятся в ржавые пятна — признаки скоротечного умирания!

Я умру без тебя, милый! Это белое платье… Помнишь, как мы целовались на свадьбе у Севки? Как я мечтала тогда о таком же платье с нижними юбками из белоснежной тафты. Я умру без тебя… Если есть Бог, то он должен позволить мне еще хотя бы раз прикоснуться к твоим волосам. В них так много сединок, и они такие жесткие и так приятно покалывают ладонь, отзываясь в сердце, что только для того, чтобы еще раз ощутить это блаженство, я готова отдать свою жизнь.

Хорошо, что ты никогда не прочтешь моих записей, потому что я никогда тебе их не отправлю.

Господи, дай мне силы совладать со своей тоской! Дай мне силы стать вольной и независимой от него!»

Каратаев прочел последнюю запись и сначала захлопнул тетрадь. Потом, постояв у окна, вернулся к столу, включил ксерокс и, свернув отпечатанный листок, вложил его во внутренний карман. Где-то в одной из записей мелькнул адрес Андрея. Он полистал тетрадку и быстро переписал адрес.

Будь что будет. Тряхнув головой, Каратаев вышел на улицу.

Уже начало светать. В это время светает рано. Давно закончился дождик. Мокрый асфальт маслянистым блеском отражал фонарный свет. Над гнездами громко чирикали воинственные воробьи. Откуда-то сверху гаркнула ворона. Каратаев поднял глаза — на тополях черными блямбами висели огромные гнезда.

Кольнуло сердце. Каратаев потер ладонью левую часть груди. Медленно, чтобы не причинить себе боли, вздохнул и посмотрел на часы. Глаза воспалились от бессонной ночи и напряженного чтения.

Нужно поймать машину. Субботнее утро. Он досадливо поморщился. В такое время нормальные люди еще спят, подумал он. Или гуляют, усмехнувшись, скорректировал он свою мысль, услышав, как из дальнего от него подъезда жилого дома вывалилась многоголосая подвыпившая компания.

«Сначала к Андрею, — преодолевая усталость и желание поскорее добраться домой, решил он, — а потом уж спать. Спать, спать, спать… Стар стал». — Грустная улыбка тенью скользнула по лицу. Снова кольнуло в груди, но, заметив несущуюся по пустой улице машину, Каратаев шагнул к ней и взмахнул рукой.

9

— Послушайте, кто вас просил? Ну кто вас просил об этом? — Мужчина сделал шаг вперед. Подбородок его напрягся, стал квадратным, а лицо злым. Он занес кулак с сильно сжатыми побелевшими пальцами над мраморной каминной полкой и медленно, как будто преодолевая невидимое сопротивление, опустил его на камень. — Ну кто? — Его серые глаза были непроницаемы, когда он приблизился к девушке и, пригнувшись к ней, уже более мягким голосом продолжил: — Милая, милая, милая девушка. Я не хочу оскорблять вас, хотя бы из уважения к матери моего друга. Я дал вам телеграмму, позволил жить в моем доме, пока в квартире Евгении Алексеевны шел ремонт… Я… я думаю, вам пора съезжать, и вы это понимаете…

— Но я… — губы у нее задрожали. — Мне казалось, что вы…

— Не знаю, что вы себе вообразили?! Какую миссию взвалили на свои плечи? — Он снова поднял голос, и девушка едва не задохнулась от его оскорбительного тона. — Мне больше нечего добавить, но если через два дня вы все еще будете здесь… Надеюсь, ремонт закончен?

Она коротко кивнула, и по щекам ее покатились крупные капли слез.

— Пожалуйста, пожалуйста! — Он посмотрел на нее измученным взглядом и прижал кулаки к груди. Лицо его выражало крайнюю степень бессилия.

— Поверьте, Андрей Евтеевич, я не знаю, как это произошло. Просто она была такая… Такая безразличная и надменная, что у меня сорвалось с языка. Конечно, я напрасно трачу время, объясняя вам это сейчас… Я даже и в мыслях не имела ничего такого, я даже, можно сказать, обрадовалась, когда увидела ее на пороге. Я хотела ей сказать про вас. Про то, как вы… — она потупила взгляд и выдавила из себя сквозь слезы, — про то, как вы ее любите… А потом…

— А потом вы соврали, что беременны? — язвительно закончил он. — Чудесно… Чудесно! Но хотя бы могли сообщить мне о ее приезде! И прежде всего, — процедил он сквозь зубы, — должны были рассказать мне обо всем сами.

— Меня оскорбило, что она спрашивает о вашей семье. Как она смеет? Сама катается по круизам, а потом, для того, чтобы позлорадствовать…

— Господи! Да какое ваше дело?! — Он резко вскинул лицо, и их взгляды схлестнулись. — С чего это вы вообразили себя матерью Терезой? Какого рожна принялись опекать меня, вместо того чтобы поскорее переехать на свою квартиру? И все, все, все, что вы говорите, — сплошная ложь! Тому, кто солгал однажды, нет больше доверия… — Замолчав, он так посмотрел на Зинаиду, что та похолодела и прижала к щекам дрожащие, мокрые от слез ладони. Его слова западали ей в душу, как тяжелые гранитные осколки. «Боже мой, могла ли я думать, что он так сильно любит ее. Хочешь как лучше, а получается… — Она размазала по щекам слезы и всхлипнула, услышав, как хлопнула дверь за Андреем Евтеевичем. — Но ведь он страдал, я и правда думала, что ему будет так лучше. Лучше сразу отрезать и выбросить, чем отщипывать по кусочку. А она… она все равно собиралась замуж. Не просто так же ее вывезли в круиз… Я говорю ложь? А она? Больница! Ну да, как же! Больные не выглядят такими довольными. И потом… — наконец созналась она себе, — он нравится мне. Какая, к черту, миссия? При чем тут мать Тереза?»

Все еще всхлипывая, она поднялась и посмотрела на себя в зеркало. Очевидно, то, что она увидела в зеркале, еще больше ее расстроило. Подойдя к бару, она достала бутылку коньяка и налила себе полную рюмку.

— Ничего, все перемелется, — пробормотала девушка, чувствуя, как по телу разливаются приятные волны. — Через два дня он меня не выгонит. Я буду делать вид, что ремонт идет полным ходом, а в конце концов скажу, что не успела. А потом он уедет на целый месяц.

— Я не уеду, пока вы будете в моем доме, — услышала она голос у себя за спиной и вздрогнула.

— Ваша сиделка не справится с отцом. У меня есть среднеспециальное образование. Наверное, вы еще не знаете, что я — медсестра. Одни пролежни сколько внимания требуют, — произнесла она извиняющимся тоном. — И… дочь… У вас ведь дочь, за которой нужен присмотр… Ну, поймите же сами, пока вы там обустроитесь… Нужен как минимум месяц, чтобы вам обжиться на новом месте.

— Я устал, — голос его прозвучал спокойно и мягко. — Мне надоело изображать заезженную пластинку, повторяя вам одно и то же. Я не из тех, кто женится, а посему у меня нет желания нести ответственность еще за одного человека, — заметьте, за совершенно чужого мне человека.

— Не нужно…

— Нет, выслушайте. — Он усадил Зинаиду на диван, достал еще одну рюмку и разлил коньяк по сосудам. — Пейте. Я ведь прекрасно вижу, что вы частенько прикладываетесь. Это нехорошо, конечно, но меня это не касается. Так вот, на чем мы остановились? Ах, да. Если я и уезжаю на пять лет в Германию, то только потому, что она выходит замуж. Иначе я ни за что не покинул бы этот город. Он слишком дорог мне. Здесь прошли мое детство, юность, здесь я познакомился со своей будущей женой. Только тут я вспоминаю, как она погибла, как я похоронил ее, уехал, но снова вернулся, встретив здесь Леночку… Я не мог предложить ей выйти за меня замуж только потому, что не мог взвалить на ее плечи отца и дочь. У нее, несмотря на то, что она молода, была такая сложная жизнь, что если добавится ко всему еще и это…

Зинаида вдруг почувствовала к Леночке острую зависть, смешанную с внезапно нахлынувшим раздражением. Где же она, горемыка несчастная? А? Ау-у? Не для того ли она усовершенствовала свой итальянский, чтобы в конце концов найти богатенького Буратино?

Она усмехнулась и залпом осушила вторую рюмку коньяку. Все-таки она еще не настолько пьяна, чтобы говорить это вслух.

Он не заметил ее усмешки и сидел расслабившись, погруженный в себя.

— Я не имел права причинять ей боль. Но я был не уверен… Я почему-то был так не уверен в себе, точно мальчишка! Если бы можно было повернуть время вспять! Еще тогда, когда мы осматривали этот дом и я намекал ей на нашего будущего сына, я все сделал бы иначе. А теперь… она выходит замуж… — Он вздохнул, перевел взгляд на девушку. — Остаюсь два дня. А если быть точным, то два дня и три ночи. Но что может измениться за это время? Ничего, понимаете? А если бы еще тогда вы сказали мне, что она в городе… — Зинаида увидела, как блеснули его глаза, и устыдилась своего недавнего злорадства.

— Извините… — Она взяла его за руку, но он отдернул ее и резко поднялся.

— Сегодня, после разговора с Натальей, я заплатил за месяц вперед сиделке. Дочь моего старинного приятеля будет учиться на заочном в пединституте и жить в моем доме, выполняя одновременно обязанности гувернантки. Ее муж присмотрит за домом, — холодный блеск в глазах Андрея отрезвил девушку. Куда делся сентиментальный и растерянный любовник, потерпевший фиаско? Самонадеянный, бессовестный грубиян! Но разве не сама она виновата в том, что вынуждена сейчас слушать его хлесткие слова? — Так что, милая девушка, ничто больше не должно удерживать вас здесь. Сегодня, сейчас же, сию минуту, вы подниметесь к себе в комнату, соберете вещи, а завтра на рассвете я отвезу вас в Москву. Москва город больших возможностей, так что у вас будет множество шансов устроить свою жизнь. Не обессудьте, что вынужден буду поднять вас слишком рано. Надеюсь, до пяти утра вы сумеете выспаться, потому что к семи я должен быть в аэропорту. Мне предстоит еще один трудовой день. Спокойной ночи.

Поправляя на ходу светлые тонкие пряди волос, Зинаида пошла к лестнице. Родинка на ее подбородке задрожала, она смахнула носовым платком нечаянную слезинку и перехватила насмешливый взгляд Андрея, в глубине которого были холод и неприступность.

— Спокойной ночи, — прошептала она.

Через полчаса она была готова к переезду и целую ночь глядела в потолок сухими глазами, прислушиваясь к беспокойным шагам Андрея и тихим стонам его парализованного отца.

* * *

Шины шуршали по влажному утреннему асфальту. Пока еще над городом зависали серые клочья тумана, но, как бы подтверждая прогнозы синоптиков, сквозь туман светлыми бликами проглядывало чистое небо, отмытое от копоти и смога весенними дождями. Последний день мая…

— Да, сударь, — произнес он, сам испугавшись ноток сарказма, изменивших его голос до хрипоты. — Завтра она выходит замуж.

Ветерок, тугой волной ворвавшийся в открытую форточку, поднял надо лбом непослушный вихр. По всему телу пробежала холодная зыбь, и неожиданно он почувствовал, как горько сжалось его сердце.

Андрей свернул с Тверской и, притормозив у перекрестка, замер. По этой улице они когда-то шли. Сидели в этом кафе. Возле бывшего дома графини Разумовской стояли минут двадцать и, дрожа от холода и какого-то необъяснимого внутреннего волнения, ели мороженое. Люди, преодолевающие снежную заметь, кутались в воротники и оглядывались на них, а они только смеялись и теснее прижимались друг к дружке. Запах ее заснеженных волос до сих пор кружил ему голову.

Сейчас сильнее, чем когда-либо, он ощутил, как желанна ему Леночка. Ведь только теряя человека, мы вдруг начинаем понимать, как он нам дорог.

У мусорного контейнера порыв ветра поднял вверх стайку мелко разорванных бумажек. Неожиданно для себя Андрей развернулся, круто подрезав идущую следом за ним машину, пересек двойную полосу разметки и вжал до упора педаль газа.

Леночкино лицо преследовало его — она смотрела прямо ему в глаза своими большими влажными глазами, — и, словно желая избавиться от колдовского наваждения, он рассмеялся. Но до чего же неприятным был этот смех!

Наверное, со стороны он казался сильным и самоуверенным, наверное, улыбка его была мужественной и беззаботной, а смех громким и резким; так и должен смеяться тридцатилетний мужчина, знающий, что ему нужно от жизни. Но все это было ложью! Если б кто-то мог заглянуть в его душу, то почувствовал бы, как щемяще отзывается его сердце на каждое воспоминание о ней.

Она выходит замуж, и нет никого в этом мире, кто мог бы вернуть ему былое счастье, так же внезапно потерянное, как и обретенное.

Оглянувшись вокруг, он лишь смог выдохнуть: «Надо же!» Будто какая-то неведомая сила закружила его по туманным дорожкам и вывела к зданию радиоцентра.

Здесь она работает. Или уже можно сказать — работала? Он слышал, что Леночка собирается провести медовый месяц в Каннах. Недурно. А потом она и вовсе затеряется золотой песчинкой в безбрежных барханах солнечных пляжей. Так что сюда, в это замызганное строение с темно-серыми стенами, мутными окнами и нищенскимзаработком, ее уже вряд ли заманишь. Разве что приведет своих детей на экскурсию: «Смотрите, цветочки мои оранжерейные, в каких трудных условиях работала ваша мама».

Косая усмешка перекосила его рот, а в голове возникла мысль, что для представителя мужественной профессии он стал уж слишком сентиментальным. Того и гляди разрыдается в голос.

Из подъезда сталинского дома, в квартале от радиоцентра, с пьяными возгласами и громкими сальными шуточками вывалилась группа людей. Андрей попридержал машину — мало ли чего можно ожидать от пьяных.

Прямо над ним повис круг циферблата, и, скользнув взглядом по стрелкам, он всполошился. Господи, до отлета не больше двух часов, и он уже давно должен был переодеться и направляться к АДП за полетной информацией. Еще медконтроль! И нужно проследить за бортинженером. Парень еще совсем неопытный, но ничего, опыт — дело наживное, и сам когда-то был таким же.

Загулявшие граждане удалились, и Андрей резко нажал на газ.

— Черт! — выругался он. — Еще один, надо же…

У обочины, ссутулившись и слегка покачиваясь, — то ли от выпитого лишку, то ли от усталости — стоял немолодой мужчина. В какой-то момент Андрею показалось, что фигура мужчины ему знакома. Он пригляделся. Да нет, вряд ли… Просто голосует человек. Суббота, машин мало, вот и бросается наперерез. Андрей едва не сшиб его, со скрипом замерев колесами прямо у кончиков туфель.

— Ну ты даешь, отец! — Он перегнулся через сиденье и, досадливо сморщась, приоткрыл дверцу. — Так ведь и на тот свет угодить можно…

— Довезите до Внукова, — донесся до него умоляющий голос, и Андрей, удивленно покачав головой: мол, надо же, попутчик, — и пробормотав, что очень торопится, все же согласился.

— Ладно, садитесь. Мне в ту же сторону.

Некоторое время они ехали молча. Андрей все еще думал о Леночке, следил за дорогой и, периодически посматривая на часы, встроенные в панель, просчитывал в уме, как скоро он сумеет добраться до аэропорта.

— Вам во Внуково? В аэропорт? — переспросил Андрей, бросив короткий взгляд на мужчину. Он думал, что попутчик дремлет или бесстрастно следит за мельтешением домов, но наткнулся на странный взгляд, внимательно изучающий его из-под густых седых бровей. Взгляд этот был настолько пронзительным, что Андрею показалось, будто его рассматривают под микроскопом, — у него неприятно засосало под ложечкой.

— Что-то не так?

— Да нет… — Мужчина отвернулся, но через секунду Андрей вновь почувствовал, что он пристально рассматривает его профиль, и внутренне вознегодовал.

— Если не трудно, объясните мне, чем вас так заинтересовала моя внешность? — спросил он не оглядываясь и, стараясь проскочить перекресток раньше, чем зажжется красный свет, прибавил скорость.

Когда Андрей все же повернул лицо к пассажиру, тот, сосредоточенно раздумывая над чем-то, уперся невидящими глазами в поверхность лобового стекла. За очередным поворотом, после того, как они выскочили на Кольцевую и покатили по пустынной в это раннее субботнее утро дороге, перед ними открылась залитая солнцем панорама города. По одну сторону дороги, упираясь в небо и горя окнами новостроек, высились каменные джунгли столицы; по другую, перерезанную магистралью, расстилались зеленеющие, обведенные черной каймой стволов и прошитые вкраплениями галок остроконечно вгрызающиеся в перелески поля…

Теперь по Кольцу. И если смотреть направо, то вскоре можно будет увидеть поворот на поселок Мещерский, а чуть дальше — между Западным и Внуковом — стоит дом Андрея. Часом раньше он ехал по этой же дороге в Москву, отвозя Зинаиду.

— Так вам куда, к самому аэропорту или в поселок? — обратился он к странному старику.

Старик вздрогнул, как будто его вырвали из грез и швырнули в реальность так неожиданно, что он не успел пройти промежуточную стадию.

— Простите, задумался. Что вы сказали?

— Я спросил, куда вам? — терпеливо переспросил Андрей и подумал: нет, они определенно раньше встречались.

Старик глубоко и прерывисто перевел дыхание, затем медленно сквозь прищур воспаленных от бессонницы глаз посмотрел на Андрея.

— Теперь я нахожусь в сомнении — куда. Когда садился в машину знал, но… А вам?

— Что мне?

— Куда вам? — Он выделил «вам», как будто от этого могло зависеть место и его конечного пункта.

— В аэропорт, — Андрей покачал головой, сдержанно усмехнувшись. Сердце бухнуло в груди и упало вниз. Он мгновенно вспомнил, где раньше видел этого человека, и с испугом заглянул в его лицо.

Старик вздохнул с облегчением. Наконец-то они узнали друг друга. Он улыбнулся и дрожащей рукой нашарил в кармане сложенный вчетверо машинописный лист. Хорошая штука — ксерокс.

Андрей заметил знакомый ажурный почерк и, с трудом справляясь с управлением, резко затормозил у обочины.

— Вы торопитесь… Не стоит задерживаться… Мне по пути с вами, и пока у нас еще есть в запасе лишние километры, я прочту вам одно письмо.

— О Господи! Ну почему, почему она сама мне не говорила об этом? — Судорожно сжатое рулевое колесо как будто заклинило. Он вел машину чисто механически и, замирая, поглядывал на Каратаева. Холодный, свежий воздух обдувал его лицо, и поднимающееся солнце золотом подсвечивало пряди волос.

Каратаев поднял брови.

— Это было бы весьма странно… Как вы думаете?

— Наверное. — Он обреченно пожал плечами. — Но все же… Хотя бы раньше. Чуть-чуть раньше… Хотя бы вчера, а сегодня… Неужели уже ничего нельзя изменить? Ее свадьба, мой контракт! — Брови сдвинулись над переносицей. Машина рассекала яркие пятна тонких лужиц, вибрируя от напряжения и так же вибрировало, ныло и дергалось сердце Андрея. — Нет, нет! Уже поздно. Слишком поздно. Хотя бы потому, что весь сегодняшний день у меня расписан по минутам… Я просто обязан сделать рейс. Прежде чем мне не найдут замену, я не смогу уйти. А на это нет времени. Нет времени на поиск замены… — Он попробовал взять себя в руки. Из каждой ситуации есть как минимум два выхода. Нужно наши хоть один из них. Хоть один! Но в голове страшный сумбур и ни одной умной мысли. — Но почему вы не нашли меня раньше?

— Раньше? — Каратаев выдавил из себя улыбку. — Все, что произошло, произошло отчасти и по моей вине. Я не предполагал, что вы… что она любит вас, — Каратаев прикрыл на мгновение глаза — больно кольнуло в груди и тяжело заныло между лопаток. — И все же… Вы были ей очень близки. Но вы либо слепец, либо наглец… До недавнего времени я думал, что вы и то и другое. Простите… — Он перевел дыхание.

— И что же теперь? — Андрей взглянул на Каратаева перед тем, как затормозить на повороте Каратаев сокрушенно покачивал головой.

Машина снова набирала скорость на последнем отрезке дороги перед аэропортом. Андрей смотрел, как взлетают огромные стальные сверкающие птицы, и, провожая их взглядом, привычно отмечал про себя ровный гул моторов. А Каратаев при этом всякий раз пожимал плечами, как будто видел, как Андрей улетает, так и не найдя нужного решения. На все про все оставалось не больше десяти минут. Все, — задавать себе вопросы на тему, как могло случиться то, что не должно было случиться, что не могло случиться, потому что нет таких законов, чтобы два любящих сердца сжимало и раздавливало, как раздавливает слепой пресс консервные банки, — некогда. Теперь надо доводить до логического конца в их жизни то, что он не смог сделать в своей.

Но все же Андрей должен сам найти ответ на вопрос: «И что же теперь?» Он откинулся на спинку сиденья. Дышать вдруг стало тяжело. Расстегнув верхнюю пуговицу, он осипшим голосом произнес:

— Не знаю. А даже если и знаю, я не могу давать в этом деле никаких советов. Самый лучший советчик — сердце… Если у вас оно, конечно, есть… — К своему сердцу он поднес руку и стал интенсивно массировать тяжело вздымающуюся грудь. — И еще, — он повернул побледневшее лицо к Выголеву. — Как бы там ни сложилось, если вдруг я не смогу…

— Перестаньте! — Андрей насторожился. Не нравились ему этот бледный оскал губ, с сероватым налетом оттенок щек и тяжелое, прерывистое дыхание старика. — Возьмите себя в руки. До аэропорта рукой подать. Я отведу вас в медпункт…

— А… — мягко перебил его Каратаев и улыбнулся. — Это не страшно. Все равно мое уже отзвенело. Так вот, дослушайте до конца. Если что, передайте ей адрес. Запомните? Или найдете карандаш?

— Запомню, — кивнул Андрей. На память жаловаться ему было грех.

— Петербург, улица Асафьева, дом двенадцать, корпус один, квартира сто сорок. Запомнили? Никитин Сергей Николаевич…

— Никитин? — Андрей вскинул брови, и на его лице отчетливо проступили красные пятна. — Никитин? Так это же… это отец Ефима? Зачем ей этот адрес?

— Это ее отец, — сказал Каратаев и, наткнувшись на взгляд Андрея, в котором бушевало пламя, подтвердил: — Это ее отец… Вот такие винты крутит судьба… Я давно знал об этом, но все никак не решался сказать ей. Еще тогда, когда попросил своего приятеля последить за Ефимом… Это он только ему известными путями добрался до истины. По-моему, через бывшую подругу Леночкиной матери… — Каратаев осекся и снова прижал влажную ладонь к груди. Некоторое время Каратаев молчал. Андрей тоже не знал, о чем говорить. Красные пятна исчезли с его лица, их сменили растерянность и беспокойство. Это известие настолько потрясло Андрея, что он забыл о Каратаеве, о его самочувствии, о предстоящем полете, о Леночкиной свадьбе, он забыл обо всем, увидев вдруг перед собой лицо Ефима.

— Так, значит, они брат и сестра? Как странно…

— Нет, — покачал головой Каратаев. — Ефим приемный сын своих родителей. Жена Никитина не могла забеременеть и долгое время обвиняла в бездетности своего мужа. Сергей Николаевич завел кратковременный роман на стороне… — Он судорожно вздохнул. — Вероятно, чтобы доказать себе, что он вполне дееспособный и здоровый мужчина Правда, подруга Леночкиной матери рассказывала, что мужскими достоинствами он не блистал и был жутко закомплексованным человеком… Об этом ей рассказывала еще Леночкина мать. Знаете, как у них, у женщин: сарафанное радио все про всех знает. Особенно такие пикантные подробности. И фамилию его она хорошо запомнила. Он почему-то любил, когда его по фамилии называли. Уж больно превеликую любовь питал к себе. Наверное, это было для него чем-то вроде реабилитации за униженное положение при жене. А когда узнал, что Леночкина мать забеременела, даже жениться предлагал. Но потом передумал. Семья-то у его жены древняя, со своим генеалогическим древом, уходящим корнями в глубокое прошлое. А Григорьева — кто? Так, простушка из класса синих манжет. Ни имени тебе, ни денег, ни положения в обществе… Какая все это в принципе чушь… Как бы там ни было, не задался у них брак. А Леночка стала носить фамилию матери. Кто бы мог подумать, что их так схлестнет?.. Да, кстати, вы знаете, что Ефим сбежал?

— Да… сбежал и погиб, — Андрей припарковался и уже вынимал ключ из зажигания. — Он заслужил смерть… Хотя… это кощунство говорить подобные вещи.

— Погиб, — усмехнувшись, повторил Каратаев, и тут же лицо его исказила гримаса боли. — Очень сомнительно… Очень… Так много странного и поспешного. Вся эта камуфляжная чепуха, весь этот спектакль с пылающей машиной… Интересно было бы узнать, кому и сколько он заплатил за свое освобождение. — Каратаев поднял лицо вверх. Тонкая обивка салона мелким ситечком зарябила в глазах Григория Юрьевича, и он прикрыл веки.

Говорить становилось все труднее и труднее, нужно было выходить из машины, но и выйти он не мог. Словно чья-то мохнатая лапа легла на грудь и выпустила острые когти, впиваясь при каждом вздохе в раздувшееся в груди сердце.

— Надо же, валидольчик забыл. Мне бы сейчас таблеточку…

— Я мигом, — Андрей рванулся, чтобы выскочить из машины, но Каратаев мягким жестом остановил его.

— Я прочел в дневнике о каких-то счетах, которые Наталья видела в офисе Генчика, — их оставила там невеста Ефима. Попытайтесь выяснить, на какую фамилию. Вероятней всего, это и будет новая фамилия «птицы Феникс»… И, пожалуйста, поторопитесь… Душно. — Он открыл дверцу и повернулся всем корпусом к хлынувшему в салон потоку свежего воздуха, уцепился руками за спинку сиденья и ступил на асфальт ослабевшими ногами.

Ноги его подкосились, и Каратаев тяжело осел, соскальзывая спиной по крылу автомобиля, оставляя на нем широкий след, — чистую, блестящую полосу и отпечаток цепляющейся за гладкую поверхность пятерни.

Андрей поднялся на второй этаж в «штурманскую», переоделся и почти бегом направился на медконтроль. Время поджимало так круто, что для раздумий на отвлеченные темы не оставалось ни секунды. В какие-то мгновения Андрей превратился в четко отлаженный механизм.

Он даже выговор за опоздание выслушал с непроницаемой маской на сосредоточенном лице. Только нет-нет да всплывала перед глазами картинка: шумная толпа людей, чьи-то крики о том, что нужно вызвать врача, мелькание юбок, туфель, участливые и любопытные взгляды, советы, вопросы, — все это он видел и слышал, когда дышал Каратаеву в рот и методично массировал ему грудь, требуя от собравшихся не мешать и искоса поглядывая в просветы между тел, ожидая профессиональной помощи.

— Все нормально, жить будет, — сообщила ему на бегу знакомая медичка — она семенила рядом с носилками и, следя за пульсом, держала пальцы на каратаевской кисти. — Главное, мы вовремя подоспели. Теперь в госпиталь, а через месяц и думать забудет. Микроинфаркт, судя по всему. Ты, главное, не волнуйся. Спокойненько посиди несколько минут, пусть давление придет в норму, а то ведь до полета не допустят.

— Не допустят, — пробормотал он, надевая китель и поправляя на голове фуражку. Пульс, давление, температура — все в норме. Разве что отпроситься. Но не сейчас. Сейчас — поздно. А вот если договориться на после полета…

Андрей быстро подсчитал, что из Киева вернется в Москву примерно к двенадцати. Час десять — туда, столько же плюс-минус пять минут — обратно, полтора часа на стоянку в Киевском порту. Не позже половины первого он будет в Москве. И львиная доля сегодняшнего дня останется у него в запасе.

Телефон Леночки выдавал короткие сигналы зуммера. Сначала короткие, потом длинные, но все равно никого не было дома. «Оставьте свое сообщение на автоответчике…» А что сказать? Что можно оставить на автоответчике? В сердцах Андрей нажал на рычаг и, крикнув в сторону вошедшего пилота-инструктора короткое — «привет», набрал телефон Наташи.

Наталья была в ванной, зато Севка радостно поприветствовал Андрея, демонстрируя тоном своего голоса полную мужскую солидарность, словно предчувствуя, что жена его и Леночка окончательно запутались в своих подозрениях, вымыслах и фантазиях. Он как никто понимал Андрея, все еще испытывая к Леночке теплую привязанность — отголосок первой любви. Севка не мог не желать Леночке счастья, и в то же время не мог не осознавать всю нелепость предстоящей свадьбы.

— Но разве ее нет дома?

— Во всяком случае, к телефону никто не подходит. — Андрей потер лоб пятерней. Оглянувшись на инструктора, который с помощью маленькой с частыми зубчиками расчески поправлял перед зеркалом полосочку темных усиков над верхней губой, он досадливо поморщился и понизил голос. — Поговори с Натальей, а? Растолкуй ей, что все происшедшее — сплошное недоразумение. Единственное, в чем я виноват, и, пожалуй, это самое главное — я не объяснил все с самого начала, не расставил все по местам, запутал… Но я люблю ее! Пусть знает об этом. Я люблю ее…

— Андрей Евтеевич, — инструктор вырос прямо перед ним во всем своем могучем великолепии, удивленно поднимая брови и сдержанно покашливая, что должно было означать: ну сколько же можно ждать!

— Одну секунду, — Андрей прижал трубку к груди. — Сева, мне нужно бежать! Но я непременно позвоню из Киева… Где-нибудь около десяти! Ах, да! У Каратаева сердечный приступ! Подробности позже, пока.

…В пилотской кабине, наблюдая за показаниями приборов, вежливо улыбаясь, что-то отвечал штурману, отдавая распоряжения и короткие приказы, он все время чувствовал себя так, как будто у него есть бездушный двойник, который проделывал сейчас вместо него все профессиональные обязанности. А душа его — та, которая раньше болела в груди, рвалась и металась, — давно покинула каменное сердце и устремилась к Леночке, ко всему, что связано с ней, с ее улыбкой, ее голосом, ее нежными руками и виноватым, покорным взглядом.

Была прелестная погода. Светлое высокое небо чистейшей голубизны, ни единого облачка, ни единой тучки. Только слепящее сияние солнца и обманчивая нежность обволакивающею самолет плотного воздушного течения — словно волна ластилась о прибрежный песок. Андрей вслушивался в шуршание под колесами взлетной полосы и молил Бога, чтобы все прошло хорошо.

Самолет оторвался от поверхности, привычно загудел, завибрировал и тут же взмыл в воздух. Можно поставить машину на автопилот, прикрыть глаза и прислушаться к самому себе. Андрей так и сделал, мало-помалу, минута за минутой чувствуя, как возвращается к нему былая уверенность в собственных силах, как будто сквозь пальцы его рук, лежащих на штурвале, идут мощные токи, пронизывающие все тело и питающие его дух, который начал было барахлить. Андрей чувствовал, как какая-то невидимая пружина сворачивалась в нем все туже и туже, и, наслаждаясь этим сладостным ощущением, втайне ликовал: он нашел выход! Он просто выкрадет, как мальчишка, чужую невесту прямо из-под венца! Представив, какое при этом будет лицо у Марка, он рассмеялся. Все!

— Танечка! Принеси минералки! — Андрей взял из рук бортпроводницы стакан, бутылку нарзана и, ловя на себе удивленные взгляды сослуживцев, налил его до краев, выпил молча, снова налил, сверкая насмешливыми глазами, снова выпил, и, подмигнув вспыхнувшей от смущения девушке, поцеловал ей ручку.

— Эх, хороша! Идем на посадку…

10

Птицы летят… Леночка вспомнила эту странную фразу, когда выходила из аллеи кладбища. Женщина, чей голос был глух и натянуто спокоен, уже давно ушла, и только на холмике темного суглинка еще следы.

Леночка, посмотрев на часы, вдруг вспомнила, что у нее бесконечное множество дел, и ускорила шаг.

Дел? Какие дела? У нее нет ни одного по-настоящему важного дела. Все равно у нее нет никакого выбора — надо возвращаться домой. А дома? Опять пустота, проклятущее платье на плечиках. Ожидание Марка. Ожидание чего-то неясного, дурманного подкатывало комом к горлу…

— Вот и все, — прошептала она. Ей захотелось взвыть, броситься лицом на землю, зарыться в нее, подобно кроту. Но разве есть у нее для этого причины? Разве не самый радостный день ожидает ее завтра?

У кладбищенской ограды сидел безногий калека и, подыгрывая себе на двухрядке, пел жалостливым голосом про долю сиротинушки без отца без матушки.

Леночка выгребла из кармана мелкие бумажки, нашла в сумочке прихваченное из дому большое зеленое яблоко сорта «семиренко» и положила все это в коробку, которая лежала на свободном от ног пространстве сиденья инвалидной коляски.

— Да вознаградит тебя Господь…

Леночка грустно улыбнулась, с сомнением покачав головой.

… Последний день весны. И самое страшное то, что ничего в ее жизни уже нельзя поправить. Нельзя вернуть любовь Андрея, приблизить его глаза, заглянуть в них. Сердце тоскливо сжалось. Где-то он сейчас? Севка наговорил на автоответчик, что Андрей звонил. Зачем звонил? Для того, чтобы поздравить ее со свадьбой? Циник! Безжалостный, бездушный… О Боже, хватит об этом?!

Но все же горько осознавать, что лишь из-за него она идет под венец с нелюбимым. Она никогда не любила Марка! Никогда не полюбит! Зачем тогда все это? Как кролик в пасть удаву…

Еще раз оглянувшись на калеку, Леночка почувствовала, как противный холодок змейкой скользнул меж лопаток. Она вдруг ясно осознала: она тот же калека — у нее вынули из груди сердце, отобрали свободу, прижали к стене… Ничего не осталось. Ничего. А раз ничего, так и печалиться не о чем.

Телефон Натальи не отзывался. Севка ушел на работу. А Наташа? Она в любом случае должна быть дома. Выйти на улицу без Севки и то боится. Может, уехала с ним? Леночка посмотрела на часы, висящие прямо у нее над головой. Без четверти шесть. Надо же, как задержалась на кладбище. Ну и что? Кто ее может ждать дома? Только пустая квартира, выключенный телевизор, скрипучий диван. Даже кошки нет. Раньше она подумывала, что неплохо бы завести котенка. Но котенок — ведь тоже живая душа. За ним ухаживать надо. Общаться с ним, играть, кормить, выпускать на улицу, впускать обратно. Это ведь бесчеловечно — завести животинку, а потом обречь ее на тоскливое одиночество?

Таксист оказался болтливым и чрезмерно любопытным. Будь он немножко посдержаннее, Леночка сама бы попыталась разговорить его, а так сразу отпала охота общаться. Что-то в душе сжалось, замкнулось.

— Спасибо. Сдачу не надо, — сказала она, выходя у своего подъезда и невольно поднимая голову вверх. Ее окон отсюда не видно, зато видны окна тети Клавы.

Вон, стоит, рот разинув. Все выслеживает, вынюхивает, как ищейка. Платили бы ей за это деньги, что ли…

Снова лифт не работает. Леночка поправила на плече сумку и, вздохнув, пошла наверх неторопливым шагом, придерживаясь за перила, чтобы не качаться от голода и усталости. Страшно захотелось есть. Целый день во рту маковой росинки не было.

Она вдруг вспомнила, что и в холодильнике ее пусто. Развернулась и так же неторопливо побрела вниз. Обошла дома, нырнула под арку соседнего дома, купила в киоске, над козырьком которого была большая вывеска «24 часа», упаковку сосисок, пачку майонеза и пару булочек. На остановке стояла молоденькая мама с прелестной малышкой трех-четырех лет Леночка остановилась у края тротуара, пережидая поток машин и невольно прислушиваясь к милой воркотне.

— А знаешь, почему буковка «А» на таблице? — спрашивала мама у девчушки. А та, пылая розовыми щечками, звонким голоском отвечала:

— Не-е, не знаю.

— Потому что — а-ста-нов-ка, — певуче по слогам произнесла мама, и Леночка рассмеялась.

«А-ста-нов-ка», — повторила она про себя и перешла дорогу. К своему удивлению, она обнаружила, что на окнах ее кухни не задернуты занавески. Странно…

Наташечка! Наташечка! Наташечка! Она вприпрыжку подбежала к подъезду. Конечно же, Натальи нет дома по той простой причине, что она решила прийти к ней пораньше. Вместо восьми часов, как договаривались, к шести. И теперь эти дурацкие сосиски ей ни к чему. Наверняка подружка сварганила потрясающий обед. Она такая, она при пустом холодильнике сидеть не будет. Деньги у нее есть — значит, отоварилась в дежурной «Диете» и теперь шкварчит на кухне какими-нибудь обалденными котлетами по-киевски.

Ключ вошел легко, но почему-то не захотел поворачиваться. Леночка подергала дверь. Вот дуреха, даже не заперлась…

Стоп! Сердце учащенно забилось: что-то здесь не то. Подозрительная тишина в квартире заставила ее напрячься и отступить на пару шагов от двери. Дверь не заперта. Этого просто не могло быть! Наташка, сидя в ее квартире… не закрылась…

Где-то в затылке заныло, как будто Леночка долго спала в неудобной позе и отлежала шею. Руки стали влажными и неприятно липкими. Замешкавшись на мгновение, Леночка рывком распахнула дверь. Противный запах газа шибанул в ноздри. Голова закружилась, сердце сжалось, и Леночка стремглав бросилась на кухню.

Из всех конфорок с шипением выходил удушающий, смертоносный газ. Рванув на себя фрамугу, Леночка распахнула окна. Высунула голову из окна, глотнула свежего воздуха и, затаив дыхание, перекрыла вентиль на трубе газоснабжения.

Свежий воздух разметал клочки газового облака. Сквозняком распахнуло двери в комнату, и от неожиданности Леночка вздрогнула.

В стекле двери она увидела мутную тень. Стало жутко, но, преодолевая страх, Леночка тут же вошла в комнату.

На диване лежала Наталья. Глаза ее были закрыты, рот стянут коричневой лентой скотча. Этим скотчем Леночка обматывала коробки с детскими книгами, которые она когда-то собирала и отправляла в интернат. Книжки ей отдавали ее сослуживцы, друзья сослуживцев, друзья друзей…

— Наташа! Наташечка! — Рыдания разрывали ей грудь. Леночка положила руку на живот подруги и опустилась радом с ней на колени.

Снова мелькнула тень. Господи! Да это же платье! Леночка сорвала его с вешалки и бросила на пол. Телефон молчал. Что делать? Она грохнула телефон об пол, выскочила из квартиры и позвонила в дверь тети Клавы.

— Пожалуйста, «Скорую»! — закричала она, барабаня по двери кулаками. — Пожалуйста! Я прошу вас! «Скорую»!

— Чего разоряешься? — ворчливый голос женщины показался ей сладостной мелодией.

— У меня подружка угорела. Она беременная… — запричитала Леночка. — Вызовите «Скорую», я очень прошу вас! — и бросилась обратно в квартиру.

Скотч желтой полоской прилип к коврику. Леночка прижалась ухом к Наташиной груди и услышала короткие, всхлипывающие звуки дыхания, пробивающегося из легких.

— Наташечка, миленькая, хорошенькая… Я… прошу тебя, не умирай!

Наталья открыла безумные глаза и пошевелила губами. Леночка повернула ее на бок, помогла подняться, но та тяжелой безжизненной массой снова повалилась на диван, и вдруг спазмы конвульсивными схватками сжали ее горло. Она глотнула воздух, прикрыла ладонью рот, перекатилась на живот и, свесив голову вниз, захлебываясь собственным дыханием, вытошнила на пол все, что съела дома.

— Фи-ма, — простонала она. — Он был здесь… Я не знаю, что ему нужно… Врача…

— Уже вызвала. Наташечка, любименькая…

— Он улетает…

— Кто? — Леночка придвинулась вплотную к губам Натальи — голос ее стал слабым, дрожащим, едва слышным. — Кто?

— Фима, — коротко выдохнула Наталья и веки ее закрылись… Уже с закрытыми веками она продолжила: — Из Внукова. Рейс… Рейс… Забыла… В Сочи… Еще… — Она снова рванулась к краю дивана, и ее снова стошнило. Зеленая жидкость стекла по подбородку, она задрожала, натянула на себя покрывало и поднесла руку ко влажному, мертвенно-бледному лбу. Рука безвольно упала. Леночка, сбегав на кухню, принесла смоченное водой полотенце, обтерла Наталье рот, щеки, шею. Взяла новое полотенце и положила его широкой полосой на лоб.

— Что еще? Наташечка, что еще? Я найду этого гада! Скота! Наташечка!

В прихожей раздались шаги. Леночка бросилась туда, в надежде, что так быстро приехали врачи. Но ожидания ее не оправдались. Тетя Клава переминалась с ноги на ногу, стоя у самого порога и не решаясь войти в квартиру.

— Вы не могли бы встретить машину? — попросила ее Леночка, и та, кивнув головой, вышла на лестницу. — Только лифт не работает. Пешком…

— Я знаю, — бросила она, уже уходя, и Леночка вернулась к Наталье.

— Андрей… звонил… — Делая после каждого слова паузу, Наталья кивала головой, с трудом выдавливая из себя слова. Ее вновь стошнило. Вернее, все тело скрючил острый спазм, и по лицу побежали слезы. — Андрей… автоответчик… звонил…

— Да ну его! Что Фима? Куда? В какой… — в этот момент бригада «Скорой помощи» вместе с запыхавшейся тетей Клавой вошли в квартиру. Наташа перебралась на носилки, и Леночка бросилась следом за санитарами.

— В Боткинскую? Спасибо! Я позже подъеду. — Носилки исчезли в чреве «скорой помощи», дверь захлопнулась, и Леночка осталась стоять на дороге, глядя вслед машине с красным знаком.

Ее охватил какой-то столбняк. Что делать теперь? Севки дома нет. Искать на работе? А Фима? Гад! Что делать? Кто у нее есть? К кому бы она могла обратиться? Андрей! Ее искал Андрей! Автоответчик не работает, она сама только что грохнула аппарат об пол.

— Звони, конечно, — разрешила тетя Клава и посмотрела на нее сквозь прищур острых глазок.

Номер телефона Андрея она знала наизусть, и никакая сила не могла бы заставить забыть его.

— Простите… — Женский, почти детский голос на другом конце провода ранил ее сердце, но и это ей стало вдруг безразлично, и она продолжила: — Вы, наверное, Зинаида? Я та самая Лена. Григорьева Ленка, которая была у вас… У Евгении Алексеевны… — Зинаида хотела что-то сказать в ответ, но Леночка не давала ей вставить ни единого словечка. Она говорила, как будто строчила из пулемета, боясь, что ее не дослушают и бросят трубку. — Мне нужен Андрей Евтеевич! Срочно! Понимаете, моя подруга… В общем — неважно! Мне нужна его помощь, позовите его, пожалуйста, к телефону.

— Лена? Григорьева? Я вас знаю! Я видела вашу фотографию! Я не Зинаида, я сиделка. А Зинаида… Она больше не живет здесь. Она отремонтировала свою квартиру, и Андрей Евтеевич ее перевез нынче в Москву.

— Да Бог с ней, — Леночка тряхнула головой. И все-таки она почувствовала облегчение.

— Андрея Евтеевича нет. Он задержался в Киеве. Там что-то с шасси. Самолет в починке… А разве он вам не звонил? Он должен был вам звонить! Там что-то с шасси, но он должен был… Какой-то Каратаев в больнице, разве…

— Каратаев? В больнице? А с ним-то что? Боже мой! — Леночка опустилась на вовремя подставленный ей стульчик. Тетя Клава стояла рядом, рот ее был приоткрыт, глаза округлились. В другое время Леночку бы это взбесило, но сейчас… — Приступ? Боже мой… — снова повторила она, вешая трубку и глядя на соседку.

— Водички? Сейчас, сейчас… — через мгновение на кухне брякнул стакан, зажурчала вода, и тетя Клава торжественно, как на приеме, внесла на маленьком подносике воду.

— Пойду я, — Леночка судорожно сделала два больших глотка. Шок начал проходить. Она медленно поднялась, нащупала в кармане связку ключей, но, вспомнив, что квартира не заперта, махнула рукой. — Что-то мне плохо…

— Погоди-погоди… — Тетя Клава засуетилась, понимающе закивала головой, сбегала на кухню, но, тут же вернувшись, встала перед Леночкой и, сцепив руки на груди, быстро замигала, как бы раздумывая, с чего начать разговор.

— Только не говорите мне, что случилось еще что-то плохое. Я этого не вынесу, — пробормотала Леночка.

Тетя Клава торопливо убрала руки за спину.

— Плохое? Нет! Что ты! Наоборот! Я даже не знаю… — она улыбнулась, — как и сказать…

У Леночки запершило в горле.

— Ну? Что же вы?

— Тебя спрашивал какой-то мужчина, — тетя Клава пожала плечами. — Говорит, что он твой… отец…

— Отец?

— Я сама удивилась. Такой, знаешь, представительный. Лет пятидесяти. Говорит, что давно тебя искал. Был, говорит, по тому адресу, где ты раньше жила. В паспортном столе, говорит, был. И какая-то девушка дала ему твой теперешний адрес… Может, врет? Может, и не отец вовсе? А? И то… странный какой-то… Вроде как на машине из Ленинграда, в командировку… А что это я?! Вот тебе телефончик гостиницы, где он живет, прямо ему в номер… А чайку выпить отказался.

Леночка взяла дрожащей рукой клочок бумаги, посмотрела на чуть приоткрытый влажный рот тети Клавы — она все еще шевелила губами, но слов не было слышно, будто женщина вмиг потеряла голос. Леночка набрала номер телефона.

— Алло. — Она была как в чаду. До чего же трудно, оказывается, разговаривать с собственным отцом! Какой незнакомый тембр голоса, как перехватывает дыхание! Как не хватает слов, а мысли сплелись и спутались. Она побледнела, сердце учащенно забилось. — Я… ваша дочь…

* * *

Тетя Клава вошла к ней, как делала это и раньше, без стука, и села напротив, перебирая пальцами шерстяной платок.

Уже четверть часа Леночка не мигая смотрела в окно, ожидая приезда отца. Телефонный разговор был коротким. Всего несколько фраз. Ничего не значащих, коротких. Лихорадка ожидания уже достигла своего предела, и Леночке показалось, что она сейчас потеряет сознание. Еще чуть-чуть, и грохнется в обморок.

— Я не мешаю?

— Нет, — Леночка глубоко вздохнула и посмотрела на женщину, как смотрит утопающий на протянутую руку. С неожиданной сердечностью та схватила руку Леночки и сжала ее в своих горячих ладонях.

— Давай помиримся, Лен… А то как-то нехорошо, соседи вроде бы. Ну? Я тогда зря на тебя… Но вот будут свои дети, узнаешь, каково это. Свое, какое бы ни было, всегда дороже всего. А знаешь, как больно, когда… когда вдруг узнаешь такое… Меня-то тоже его отец изнасиловал, а потом в жены взял… Так что есть в кого… Вот и сын мой ту девчонку взял. Она в тюрьму к нему приезжала, чтобы, значит, жениться. И расписались уже. Вот так у него нескладно. А у тебя вон платьишко какое! Э, счастливая… — Она повела плечами и подтерла пальцем непрошеную слезу в уголке глаза. Леночка метнула на нее быстрый взгляд из-под бровей, и тетя Клава поняла, что сказала не то. Она виновато умолкла, потом еще подтерла под глазом и произнесла:

— Я видела того парня, что… помнишь, он во дворе с другим твоим, который как-то ночью в летчицкой форме приходил, дрался. Ну, когда милиция была и всякое такое… — И снова по Леночкиному взгляду она поняла, что говорит что-то не то. Поежилась, вздохнула и отвернулась к окну. — Сперва подружка приходила, потом он приехал, на белой машине. С ним еще девушка была. Только девушка в машине осталась. Она выходила покурить, а я думала, покурит и наверх пойдет, а она села обратно. И больше никого не было. А потом парень спустился, ну минут через двадцать. Я-то знала, что тебя дома нет, но не стала высовываться, — думаю — раз подружка твоя там — значит, она и скажет… — Она повернула к Леночке лицо: — Послушай, а чего она газом отравилась? От него, что ли, беременная? Бросил ее, да? От дуреха!

Снова повисло молчание, тетя Клава подняла с пола платье, отряхнула его и, аккуратно закрепив крючок вешалки на дверце шкафа, повесила его прямо над зеркалом.

Время летело неумолимо — Леночка физически ощущала, как оно проходит сквозь нее, и чувствовала каждый шорох, каждый звук, каждое движение веток за окном. Но и сейчас она не знала, что делать дальше.

Звонок в дверь прозвучал пронзительно и резко. И хотя Леночка долго ждала этого момента, все равно он оказался настолько неожиданным, что заставил ее подскочить. Машинально взглянув на часы, Леночка отметила про себя: без тринадцати восемь.

Бровь несколько раз дернулась, как при нервном тике. Леночка посмотрела на тетю Клаву.

— Иди, иди, — подбодрила она, но Леночка все же помедлила пару секунд, как бы желая удостовериться, что действительно слышала, как в дверь позвонили. Снова раздался звонок, и Леночка бросилась к двери… Она открыла ее, и сердце так и застыло, когда в дверном проеме она увидела высокого, статного, представительного, как выразилась тетя Клава, мужчину.

Он заглядывал в записную книжку.

— Здравствуйте… Так вы и есть… Елена Сергеевна?

— Да… — Леночка кивнула, чувствуя, что не в силах двинуться с места. — Да, — повторила она и вдруг устыдилась того, что она растрепана, прихожая не прибрана и заляпанное пальто уже Бог знает сколько висит на вешалке. У нее внезапно закружилась голова, она отступила, пропуская мужчину вперед, и, с трудом переставляя ноги, прошла на кухню.

Пока Леночка приходила в себя, тетя Клава взяла инициативу в свои руки и с энтузиазмом хозяйничала на кухне.

— Мы уже знакомы, — говорила она под хруст разрезаемых огурчиков и бульканье воды в кастрюльке. — Я — соседка, вы звонили ко мне. Я все передала, как было велено. А Леночка… она просто от того, что на нее столько всего свалилось… Да в один день! Представляете, все в один день! Да она сама все и расскажет, а я покамест за бутылечком.

Тетя Клава ушла, а Леночка совсем растерялась, не зная, как себя вести, о чем говорить, куда смотреть, куда деть влажные руки, которые дрожат.

И все же через полчаса они уже сидели в машине и неслись по расцвеченным неоновой рекламой улицам города.

— Ты собираешься в Сочи? А где же вещи? Или ты встречаешь кого-нибудь? Постой-постой… Но ты же говорила что-то о свадьбе? Или я неправильно понял?

Как трудно было ответить сразу на все вопросы! Леночка только пожала плечами. Она уже успела рассмотреть отца и, кажется, поняла, почему он понравился ее маме. Но почему он не остался с ними? Как жил все это время? С кем? У него есть другая семья, дети, быть может, внуки?

— И снова я останусь один, — как будто отвечая на ее немые вопросы, произнес он. — Ты едешь в Италию?.. А у меня никого, кроме тебя, нет. Никого в целом свете… Зажился…

— Да что вы! — воскликнула Леночка. — Вы еще такой молодой!

Он с сожалением вздохнул, и Леночка решила, что разубеждать его бесполезно.

Они въехали на Большую Грузинскую, где жил Марк. Леночка надеялась, что Марк отвезет ее в аэропорт, а с отцом она договорит позже, когда все уляжется, все неприятности останутся позади.

Леночка повернула ручку настройки радиоприемника. Раздался щелчок, треск, и, пробившись сквозь треск, в салоне зазвучала приятная мелодия, заполнив собой все пространство машины.

— Приехали. Вот твой дом. Подождать?

— Спасибо, — она улыбнулась. — Я позвоню вам, как только освобожусь. До скорого…

Леночка хлопнула дверцей, понимая, что поступает не очень-то вежливо, и побежала к подъезду. Она подняла голову, поискала взглядом знакомые окна, преодолевая желание оглянуться и посмотреть на отца.

За спиной раздался гул мотора — машина отъехала в тот момент, когда Леночка уже набрала код и двери открылись. Окна квартиры Марка были ярко освещены — значит, он дома. До нее доносились голоса веселой подвыпившей компании. Гуляют ребята, мальчишник, наверное, но Марк не пьет, так что он сможет отвезти ее в аэропорт. А может быть, он придумает что-нибудь другое? Она ведь совершенно не представляет себе, что делать. Но делать что-то нужно! Непременно нужно!

Леночка нажала на кнопку звонка. Мелодичные переливы соловьиной трели раздались внутри квартиры, и на мгновение Леночке показалось, будто она оказалась в лесу. Она улыбнулась и снова вдавила кнопку звонка.

— Эй, привет! Ты что здесь делаешь? — Дверь ей открыл друг Марка Эндрю.

— Как что? — удивилась Леночка его вопросу. Однажды они были вместе в ресторане — Марк, она, Эндрю и его жена — русская девушка с нерусским именем Эвелина. — У вас мальчишник, я понимаю, но мне нужен Марк.

Леночка попыталась пройти в квартиру, но Эндрю шутливо раздвинул руки и, повернув голову, крикнул в глубь квартиры:

— Марк! Эй, Ма-арк! Невеста твоя не выдержала одиночества, впускать?

Леночке показалось, что она услышала женский хохот и торопливый приглушенный шепот Марка.

— Ма-арк! Не слышу ответа!

— Пропусти! — Она рванулась изо всех сил и тут же остолбенела, увидев Марка в объятиях пьяной полуголой Анжелики. Марк пытался расцепить сомкнутые на нем тонкие руки, сплошь увешанные массивными браслетами и кольцами. Волосы Анжелики падали ему на лицо, но Анжелика что-то сюсюкала, шептала прямо в его ухо, обхватив его торс ногами, как клещами, и, когда ему удавалось расцепить руки, он тут же попадал в капкан ног.

— Ради Бога, — говорила она, — пусть подождет. Ей и так слишком много досталось, пусть подождет. Сегодня ты мой, мой, мой…

— Лика! Прекрати!

Марк увидел Леночку, их взгляды пересеклись. Он изо всех сил оттолкнул от себя девицу в красном боди — боди с треском разорвалось, и на плече Марка заалел след от острого коготка. Анжелика обиженно скривила губы.

— Вот так значит. Ах ты…! — заверещала она противным голосом. — Так пусть знает, пусть все знает! Ты трахаешь меня, как последнюю суку! Трахаешь и даришь колечки! Вот, смотри… — Она ткнула Леночке под нос увешанную перстнями кисть, и Леночка брезгливо отпрянула. — Видишь, сколько! А сколько еще дома! А сколько еще будет! Ты, червь мороженый! Думаешь, он тебя любит? Ошибаешься!

— Не кричите, — Леночка усмехнулась и, повернувшись, невольно отступила назад. Эндрю растерянно подхватил ее под руку.

— Не слушай ее, — пробормотал он. Анжелика насмешливо кинула в ее сторону упавшее на пол боди и, тряхнув голыми грудками, попыталась снова обнять Марка, но, получив оплеуху, опрокинулась через кресло, как кувшин, наполненный водой. Послышалось какое-то бульканье!

Леночка почувствовала, что голова ее пуста, как высушенная тыква. И на сердце сделалось легко, приятно запело, заиграло, зазвенело. Стало просто-просто. Светло-светло. Так светло и просто ей не было никогда. Она взорвалась смехом. Вот чего она ждала все это время! Ну почему этого не произошло раньше? Все ведь славно, все так славно! Словно по какому-то наитию, Леночка взяла с тумбочки ключи от машины. В связке их всего было два, сейчас — один. Белый «СААБ» Марка должен стоять в гараже. У нее нет прав, но она благодарила Бога за то, что не отказалась от уроков вождения. Ей, может, и трудно было бы вести машину в дневном потоке, но сейчас…

— Леночка, постой… — Марк уже стоял перед нею и, наклонившись совсем близко к ее лицу, пытался объяснить происходящее. В ее уши словно втыкали мелкие гвоздики. Зачем он мешает наслаждаться ей легкостью и светом?

— Мне нужна машина, — сказала она, ощущая, как в ее голове начинает зарождаться еще не осмысленная ею догадка. — Я скоро верну ее, — продолжила она, но Марк вдруг взял ее за запястье и начал обцеловывать ее руку, горячо шепча:

— Машину взяла Вера. Ты ее видела, племянница Штурма. Но завтра, завтра, завтра…

— Прекрати! — выкрикнула Леночка и вытерла руку о ткань кофточки. — Завтра для нас с тобой не будет! Зачем Вера взяла машину? Ну же! Ну?!

— Ей нужно было доехать до аэропорта. У нее в половине девятого самолет до Сочи. Она обещала ее оставить в аэропорту. Но ты же понимаешь, я не мог отказать… Мы с Штурмом друзья, я не мог… Ты куда?!

Леночка уже мчалась вниз. В половине девятого! Ах, зачем же она отпустила Сергея Николаевича?! Дура! Идиотка! Ей осталось на все про все час. Всего-то! А еще нужно поймать такси. И деньги… У нее не хватит денег!

Она бежала к дороге, на ходу вскидывая руку.

— Такси! Такси!

— Леночка, садись, — услышала она и повернулась на звук, благодарно прижав ладони к груди.

— Вы не уехали? Как здорово! Спасибо! Внуково! О, Боже, какое счастье, что вы не уехали… — Голос ее, казалось, звучал откуда-то издалека. В голове эхом отдавался каждый звук. Но она повторяла и повторяла как заведенная: — Внуково, скорее!

11

— Регистрация билетов на самолет, следующий по маршруту Москва — Сочи, закончена…

— Закончена! Вы слышали, закончена!! — Леночка тряхнула Сергея Николаевича за отвороты пиджака. — Боже мой, ну придумайте хоть что-нибудь! Нам нужно задержать рейс! Там, возможно, летит преступник! Придумайте! Я умоляю вас! — взмолилась она, но тут же метнулась в сторону пропускного терминала: — Задержите рейс! Я требую задержать рейс! — истошно закричала она, но ее голос тут же заглушило сообщение радиодиспетчера:

«Внимание! В аэропорту Внуковопроизвел посадку самолет, прилетевший рейсом одиннадцать ноль семь — Киев — Москва».

Людская масса задвигалась, заколыхалась, зашумела. Леночку оттеснили, и она вынуждена была вместе со всеми встречающими двинуться к стеклянной двери.

Она увидела знакомый силуэт — вне всякого сомнения, это был Фима. Рядом с ним семенила маленькими шажками девушка. На плече у Фимы была небольшая спортивная сумка, на плече у девушки — маленькая, дамская. Они шли об руку, неторопливо и спокойно. Подъехал автобус. Сейчас они войдут в салон и их доставят прямо к трапу. Он улетит! Он улетит!

Леночка раздвинула локти и, преодолевая возмущенный ропот, наступая на чьи-то ноги, упираясь в чьи-то животы, рванула к двери.

В этот самый момент двери открылись, впуская прибывших рейсом одиннадцать ноль семь, и воспользовавшись толкотней и некоторым замешательством охранника, она ужом проскользнула между чьими-то телами и, совершенно ничего не соображая, побежала к автобусу.

В глазах рябило. Она видела только рубашку стиля «поло» да сумку, покачивающуюся на бедре Фимы.

Девушка рядом с Фимой, пританцовывая, переминалась с ноги на ногу. Она то обнимала его за талию, то поднимала руки и притягивала его голову к своим губам, то брала его под локоть. Но даже на девушку Леночка не обращала никакого внимания. Ее интересовала только сумка. Не потерять бы ее из виду. Только рубашка бежевого оттенка, каких много.

— Стойте! — За ее спиной раздались тяжелые шаги, она бросилась бежать, понимая, что если сейчас ее поймают, то Фима улетит. Глупая, надо было обратиться в милицию. Но кто знает, чем бы это все могло закончиться…

Вдруг Фима оглянулся. Словно искра пробежала между ними. Словно молния полыхнула. В одно мгновение перед Леночкиными глазами представились Рая, Наталья, подрагивающее пламя автомобиля и скрюченный в позе боксера труп на берегу пруда. Все! Вся ее жизнь, казалось, навсегда была связана с этим подонком.

Она закрыла глаза. Всего на миг закрыла глаза — какая-то соринка попала ей в глаз, но этого мгновения оказалось достаточно, чтобы он испарился. Чужие… Все лица вокруг — чужие. Ни сумки, ни рубашки, ни девушки… Может, пригрезилось? Она запрыгнула в автобус, ловя на себе удивленные взгляды, но неожиданно краем глаза заметила, как Фима, уже без сумки и девушки, пересекает территорию аэродрома, удаляясь от отъезжающего автобуса.

Автобус вдруг остановился. По всей вероятности, его остановила охранная служба аэропорта. «Боже, пожалуйста, помоги мне!» — взмолилась Леночка и, снова продираясь сквозь толпу, метнулась в сторону бегущего трусцой Ефима.

— Не меня, его! — истошно кричала Леночка, указывая в сторону бегущего парня. Неимоверным усилием она вывернулась из цепких рук служителей порядка и, побежав наперерез, вдруг оказалась прямо перед Ефимом, который стоял у выхода и пытался протиснуться в зал аэровокзала.

В ту же секунду он схватил ее за волосы и, резким движением обмотав разметавшиеся густые пряди вокруг кулака, притянул ее голову к себе. Острая боль пронзила голову. Леночка попыталась сделать рывок, но виски словно обдало кипятком.

— Стой, сука! Стой! — Острие ножика уперлось ей в горло. Она замерла, оцепенев. Горячая волна окатила кожу у самых корней волос.

Острие ножа при малейшем движении то ощутимо протыкало Леночке кожу, то едва касалось шеи, щекоча ее. Леночка пятилась вместе с Фимой и вращала зрачками.

А Вера скинула с плеча сумку, достала из нее черный пистолет, подала Фиме, и тут же ствол пистолета уткнулся Леночке в висок. Какая нелепость! Как в кино, но такого глупого фильма она не могла себе и представить.

Ефим что-то орал, слюна его попадала ей на лицо, но голос все никак не мог проникнуть в сознание. Наверное, требовал самолет и свободный проход к нему. Деньги? Зачем? У него ведь достаточно своих денег. В далеком заграничном банке.

Неожиданно Леночка поняла, что думает обо всем так, словно бы это происходило не с ней. Ефим прижался спиной к стене. Вера вынула из сумки гранату. Люди, находящиеся в здании аэропорта, словно встревоженные призраки, отшатнулись, образовав широкую полосу для прохода, и Ефим, прижавшись к Леночкиной спине, зажав рукой ее подбородок, так, чтобы было видно дорожку, медленно пошел в сторону стоящего неподалеку самолета.

— Сынок! Сы-ынок! Не надо, не делай этого! — донеслось до Леночкиного слуха, и она не сразу узнала голос Сергея Николаевича. Но когда узнала, внутри у нее все оборвалось. Сынок? Сын? Может быть, он назвал Ефима «сынком» просто так, — точно так же, как любой молодой человек может назвать того, кто много старше его, «отцом».

— Не делай этого!

— Уйди! — эхом отозвалось в Леночкиной голове. — Я прикончу ее! Пристрелю! И тебя, тварь! Чтоб ты сдох, козлина старый! Думаешь, я не знаю… я не сынок тебе! Кретин! Ты всю жизнь меня ненавидел! Прочь с дороги!

Леночка застыла от ужаса, увидев вдруг, как ствол, оторвавшись от ее виска, направил смертоносную пулю в сторону Сергея Николаевича. Она ничего не успела сообразить, как прозвучал выстрел. Удивительно, ей всегда казалось, что выстрел — это гром небесный! Он должен был разорвать перепонки, расколоть небо. Ничего подобного. Хлопок — и все. Голос Ефима был куда громче и страшнее. Сергей Николаевич упал. Снова ободок металла уткнулся ей в висок. Запахло дымом. Запульсировала кровь, заколотилось сердце. Хлопок — смерть. Так просто. Так просто?! И совсем не страшно! Хлопок — смерть.

Вздрагивая от рыданий, над телом Сергея Николаевича склонилась какая-то старушка. Заверещал ребенок, вскрикнула женщина, выматерился охранник, и в ту же секунду Леночка, ощущая, как черная пелена застилает ей глаза, с безумным воплем рванулась к племяннице Штурма. Она обхватила ее за плечи. Граната выпала из рук и с глухим стуком покатилась по бетонному покрытию. Так стучать могло только дерево. Они блефовали, догадалась Леночка. У них деревянные гранаты! Но пистолет-то настоящий.

— Ну, стреляй! — Леночкино лицо превратилось в каменную маску. И, толкая перед собой, как прикрытие, как живой щит, Веру, она направилась к Ефиму. — Стреляй!

Рука его задрожала, палец плавно вдавил спусковой крючок. Вера истерично взвыла, замолотила ногами, затрясла головой и грохнулась на землю, увлекая за собой Леночку.

Ефим, преодолев расстояние одним прыжком, стоял над ними и, отпихнув ногой Веру и коротко усмехнувшись, с силой вдавил курок. Раздался хлопок… В Леночкино ухо как будто вонзилась острая спица. Хлопок — смерть! Она впилась холодными пальцами в лицо, сквозь пальцы протекла липкая горячая струйка крови. Ну что ж… Еще одна нелепость. Умереть и никогда больше не увидеть Андрея. Перед глазами заплясали цветные зайчики.

Казалось, что ей снится сон. «Вытекает кровь, а с ней и жизнь», — мелькнуло в ее голове. Леночка замерла, не смея двинуться с места, боясь расплескать хоть каплю живительного тепла. Последнее тепло… Оно такое приятное!

Где-то за пределами сознания она услышала гортанный выкрик. Как же знаком был ей этот голос! И снова хлопок, еще, еще… Хлопки прекратились, стало совсем тихо, и Леночка улыбнулась. В какое-то мгновение ей показалось, что она взлетела. Наверное, умерла. Тело оторвалось от холодного асфальта. Нет, не умерла. Ее просто кто-то подхватил на руки, и она, словно грудной младенец во чреве матери, услышала глухие удары сердца. Бум-бум-бум. Ее покачивало, как в лодочке. Надежно, спокойно. Бум-бум-бум… Или, может быть, это шаги?

Она слишком устала, чтобы думать, слишком устала, чтобы рассуждать… Вот только отца жаль. Все же не чужой. Или чужой? Как же так? И вдруг она все поняла! Все-все поняла! И заплакала, давясь собственными слезами.

— Не плачь, роднулечка, — услышала она голос Андрея, и сквозь этот голос, сквозь подсознательный вопрос — откуда? — пробилось воспоминание: «Рейс одиннадцать ноль семь — Киев — Москва»… — Я люблю тебя.

— Я люблю тебя, — повторила она шепотом. Все смешалось в ее голове: шаги, выстрелы, голос. Она простонала, плача и смеясь одновременно. Он вытер с ее щеки слезинку, но тут же набежала следующая. И тогда он стал целовать ей лицо, как будто хотел собрать все ее горе губами. — Выходи за меня замуж. Т-с-с… Не торопись с ответом, у тебя будет время подумать. Целых пять минут! Ровно столько нам идти до медпункта, чтобы замазать зеленкой твою страшную рану.

— Рану?

— Ну да! У тебя оцарапано ухо, это очень опасно!

Его улыбка сводила Леночку с ума, и она закрыла глаза. В ресницах заплескалась золотой рыбкой далекая Альдемарина.

— Но сейчас не время, — неуверенно попыталась возразить она. — Фима… Отец…

Губы его приникли к ее губам, и те бессвязные слова, которые он горячо зашептал ей, погрузили Леночку в мир, где не было места ничему и никому, кроме них.

— Скажи — да.

— Да… — выдохнула она. — Да, да, да!

— Не плачь. — Он счастливо рассмеялся и еще крепче прижал ее к сердцу.

Одного взгляда было достаточно Лене Григорьевой, чтобы полюбить Андрея на всю жизнь. Но надежды на счастье не оправдались. Полагая, что любимый не свободен, она отказывается от Андрея. Но трудно победить настоящее чувство, особенно если тебе отвечают взаимностью. Лена борется с собой, а Андрей решает во что бы то ни стало вернуть свою единственную…

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11