Битва [Патрик Рамбо] (fb2) читать онлайн

Патрик Рамбо Битва

Мадам Фам Ти Тье Хонг с любовью,

Мадемуазель Ксуан с нежностью,

Месье Бальзаку с извинениями

ГЛАВА ПЕРВАЯ 1809 год, Вена

Ранним утром 16 мая 1809 года из Шенбрунна выехала дорожная карета в сопровождении отряда всадников, и вся кавалькада неспешно двинулась вдоль правого берега Дуная. Выкрашенная оливковой краской, карета-берлина ничем особенным не выделялась — на ней не было ни гербов, ни иных украшений. При ее приближении австрийские крестьяне снимали черные широкополые шляпы — не столько из уважения, сколько из благоразумия. Они знали офицеров, гарцевавших на длинногривых арабских скакунах, — молодые люди в венгерской бело-красной форме с золотыми позументами и пером цапли на кивере повсюду сопровождали генерал-майора Бертье^[1], начальника штаба оккупационной армии.

Окно кареты опустилось, и сидящий в салоне человек повелительно взмахнул рукой. Обер-шталмейстер Коленкур^[2], ехавший почти вплотную с дверцей кареты, незамедлительно придержал лошадь, ловким движением снял треуголку и перчатки, потом расстегнул пуговицу доломана, достал сложенную карту окрестностей Вены и почтительно протянул ее человеку в карете. Вскоре карета остановилась у реки с желтой от взбаламученного песка водой.

Мамелюк в тюрбане спрыгнул с запяток кареты, разложил подножку и, открыв дверцу, попятился назад, отвешивая частые поклоны. Император вышел из кареты и надел бобровую шляпу с порыжелым от частого глаженья мехом. Вместо плаща поверх гренадерского мундира он набросил на плечи редингот из серого лувьерского сукна. На форменных панталонах виднелись чернильные пятна — император имел привычку вытирать об одежду перья: перед ежедневным построением он, похоже, подписал целую стопку декретов. Вообще, ему было свойственно стремление буквально все решать самому: начиная с выдачи новых сапог Гвардии и кончая подачей воды в парижские фонтаны, и потому император вникал в тысячи мелочей, не имевших ничего общего с войной, которую он вел в Австрии.

Наполеон начинал полнеть. Казимировый жилет обтягивал округлившийся живот, шея стала почти незаметной, плечи оплыли. Безразличие в глазах уступало место огню только во время приступов гнева. Этим утром император был хмур и дулся, он не скрывал своего неудовольствия. Узнав, что Австрия ополчилась против него, он вернулся из Вальядолида в Сен-Клу всего за пять дней, загнав при этом уйму лошадей. Неудачи в Испании и этот новый вызов моментально пробудили его к активности, вернули выдержку и силу: до сих пор он спал по десять часов ночью да еще днем два часа дремал в ванне, прописанной врачом.

Из берлины выбрался Бертье и направился к Наполеону, усевшемуся на пень срубленного каменного дуба. И император, и генерал были почти одного роста, носили одинаковые головные уборы, поэтому издалека их можно было перепутать, но у Бертье волосы были густыми и вьющимися, а черты грубоватого лица не столь правильными. Какое-то время оба безмолвно смотрели на мутные воды Дуная.

— Сир, — нарушил молчание Бертье, — похоже, место выбрано правильно.

— Sulla carta militare, é evidente! — ответил император, поднося к носу щепотку нюхательного табака.

— Остается проверить глубину...

— Это ваше дело.

— ...измерить скорость течения...

— Это ваше дело!

Как всегда, делом Бертье было повиноваться. Верный своему императору, он беспрекословно исполнял все его прихоти, что давало ему огромную власть, обеспечивало преданность подчиненных и зависть недоброжелателей.

С того места, где стояли люди, было видно, как Дунай замедляет течение и делится на несколько рукавов, образуя островки, поросшие кустарником, купами дубов, вязов и ив. В просветах между деревьями ярко зеленели ровные травяные лужайки. Между берегом и самым крупным островом Лобау находился маленький клочок суши, который вполне мог бы послужить опорой для будущего моста. За рекой по ту сторону Лобау просматривалась небольшая равнина, тянувшаяся до деревень Асперн и Эсслинг. Их остроконечные колокольни виднелись над густыми кронами деревьев. Еще дальше простирались обширные поля с еще зелеными хлебами. Обычно эти поля орошались водой из небольшой речушки, но в мае месяце она пересыхала. Позади них горбились лесистые холмы Бизамберга, куда отступили австрийские войска после того, как сожгли мосты, что вели на другой берег Дуная.

Мосты! Четырьмя годами раньше императора встречали в Вене как спасителя, жители города восторженно приветствовали его армию. Теперь же, заняв слабо защищенные пригороды, ему пришлось держать город в осаде целых три дня и даже подвергнуть бомбардировке, прежде чем гарнизон покинул его.

Первая попытка форсировать Дунай в районе разрушенного моста Шпиц закончилась неудачей. Пятьсот вольтижеров^[3] дивизии генерала Сент-Илера^[4] высадились на остров Шварце-Лакен под командованием батальонных командиров Рато и Пу, но в отсутствие четких приказов и согласованности действий, те не оставили резерва в большой пустовавшей усадьбе, способной, подобно крепости, прикрыть высадку главных сил. В результате, часть солдат погибла, другие были ранены или взяты в плен авангардом вражеских войск, занимавших позиции на левом берегу. Чтобы поднять моральный дух жителей Вены, там каждое утро исполняли австрийский гимн, сочиненный господином Гайдном.

Теперь командование взял на себя сам император. Он рассчитывал разбить довольно значительные силы эрцгерцога Карла^[5]прежде, чем они объединятся с армией эрцгерцога Иоанна^[6] спешившей из Италии на помощь. Чтобы не допустить этого, император оставил на западе кавалерию маршала Даву^[7]. Устремив взгляд за реку, Наполеон рассматривал нескончаемую Мархфельдскую равнину, простиравшуюся до самого горизонта, где рельеф заметно менялся, переходя в плоскую возвышенность. Там, где плато было обращено склонами к Дунаю, находились три селения. Одно из них называлось Ваграм.

Какой-то унтер-офицер с закрученными вверх седыми усами и в неряшливо застегнутом мундире ворчливо обратился к императору, не удосужившись даже стать по стойке смирно:

— Ты меня забыл, мой император! Где моя медаль?

— Какая медаль? — спросил Наполеон, улыбнувшись в первый раз за последние восемь дней.

— Мой крест кавалера ордена Почетного легиона, вот какая! Я уже давно заслужил ее!

— И как давно?

— Риволи! Сен-Жан-д’Акр! Аустерлиц! Эйлау!^[8]

— Бертье...

Генерал-майор записал карандашом имя новоиспеченного кавалера солдата Руссийона, но едва он успел поставить точку, как вдруг император резко поднялся, отбросив в сторону топорик, которым до этого откалывал щепки от ствола срубленного дерева:

— Andiamo! К концу недели мне нужен мост. Разместите бригады легкой кавалерии в деревне, той, что позади нас.

— Эберсдорф, — уточнил Бертье, сверившись с картой.

— Да хоть Бредорф... И три дивизии кирасир. Исполнять немедленно!

Император больше никогда не отдавал приказов и не устраивал разносов напрямую. Обычно все его распоряжения проходили через Бертье. И в этот раз, прежде чем сесть в карету, генерал-майор жестом подозвал щеголевато одетого адъютанта:

— Лежон, разберитесь с этим вместе с герцогом де Риволи^[9].

— Слушаюсь, ваше сиятельство, — ответил смуглый темноволосый офицер, молодой полковник саперных войск со шрамом на левой стороне лба.

Вскочив в седло, Лежон поправил черно-золотой кушак, стряхнул пылинку с отделанного мехом доломана и посмотрел вслед удаляющейся императорской карете и ее эскорту. Он задержался на берегу и с профессиональным интересом рассматривал Дунай и острова, образованные его рукавами. Он уже участвовал в наведении понтонных мостов через реку По с использованием балок, якорей и плотов. Тогда саперы работали под проливным дождем, но как тут найти опору в бурлящей мутной воде?

Широкий рукав реки огибал остров Лобау с юга; противоположный берег, куда должен был протянуться мост, по предположению полковника был болотистым, топкие места выглядели, как песчаные языки, местами выступающие над поверхностью воды.

Полковник развернул лошадь, нетерпеливо бившую копытом, и поскакал в сторону Вены. Неподалеку от селения Эберсдорф он заметил, что небольшая речушка, впадавшая в Дунай, делает крутую, прикрытую рощицей петлю, где можно будет на плаву разместить понтоны и лодки, а в самой роще саперы устроят склад деревянных конструкций, цепей, свай, брусьев. Больше нигде не задерживаясь, Лежон поехал в пригороды, где стали лагерем войска герцога де Риволи, отчаянного рубаки, которого Наполеон называл кузеном, человека жадного до денег, вороватого и несдержанного на язык, но вместе с тем великолепного стратега. Его пехота под командованием неистового Ожеро^[10] некогда покрыла себя неувядаемой славой на Аркольском мосту^[11].

Это был маршал Массена.

Войска Ланна^[12] с тремя дивизиями кирасир расквартировались в старом городе. Что касается Массены, то он расположил свои полки за городом, в чистом поле, где присмотрел для себя небольшую летнюю усадьбу, украшенную барочными колоколенками. Хозяева из венской знати оставили его и, должно быть, перебрались в более спокойное место в провинции или же в лагерь эрцгерцога Карла. Когда Лежон вошел в главный двор, ему не пришлось представляться, ибо только адъютанты Бертье имели право носить красные панталоны, служившие своего рода пропуском. Появление офицеров в такой форме означало, что они везут с собой директивы генерального штаба, то есть, самого Наполеона. Однако это не мешало пехотинцам относиться к привилегированным особам без всякой симпатии, и драгун, которому полковник передал поводья своего великолепного скакуна, с нескрываемой завистью косился на седельные кобуры и золоченое седло адъютантской лошади. По двору сновали неряшливо одетые солдаты, из залов первого этажа они выносили на брусчатку двора штофные и готические стулья с высокими спинками. Некоторые вояки, как пираты, покуривали длинные тонкие трубки из обожженной глины. Они с важным видом расхаживали перед биваками и поддерживали огонь в кострах обломками деревянных панелей, инкрустированных черным деревом, и скрипками. Группа солдат обступила винную бочку; вооружившись длинными соломинками, служивые сосали вино прямо из бочки, со смехом отвешивали друг другу тумаки и беззлобно перебранивались. Другие гоняли по двору стаю крикливых гусей, пытаясь налету снести им головы своими саблями, чтобы тут же, не потроша, испечь добычу на углях. В воздухе летали белые перья — солдаты веселились, как дети, пригоршнями бросая их в лицо друг другу.

В помещениях усадьбы разошедшиеся вояки от нечего делать изрезали палашами фамильные портреты, теперь вместо живописных полотен в рамах висели обрывки жалких ленточек. На площадке перед мраморной лестницей какой-то артиллерист, облаченный в дамское бальное платье, писклявым женским голосом объяснил Лежону, как найти их начальника. Представление сопровождалось хохотом его ряженых сотоварищей по грабежу: один напялил на голову напудренный парик, постоянно сползавший ему на нос; другой натянул муаровый редингот красновато-бурого цвета, разошедшийся по шву у него на спине; третий заталкивал в кивер посеребренные ложки и стаканчики, извлеченные из разбитого буфета. С гримасой отвращения на лице Лежон поднялся на второй этаж, где находились апартаменты маршала. Под подошвами его сапог жалобно хрустели осколки вдребезги разбитой фарфоровой посуды. В салоне, выходившем на балкон с витыми колоннами, болтали, разбирая трофеи, офицеры, их денщики и одетые в штатское чиновники интендантской службы. Отобранные подсвечники и вазы слуги укладывали в ящики с сеном. Тут же какой-то гусарский полковник позволял себе вольности с дочерью хозяина соседней фермы, мобилизованной вместе со своими сестрами для обслуживания эскадрона. Взобравшись на столик с выгнутыми ножками, сделанный из розового дерева, камердинер в белых перчатках пытался снять люстру. Лежон похлопал его по голени и приказал доложить о своем прибытии.

— Это не входит в мои обязанности, — ответил лакей, увлеченный своим делом.

Тогда полковник резким ударом сапога опрокинул столик, и лакей, вопя и дрыгая ногами, повис на люстре, что несказанно развеселило всю компанию и принесло Лежону заслуженные аплодисменты. Находившийся в салоне генерал наконец-то заметил штабную форму новоприбывшего и предложил ему немецкого вина в чашке — другой посуды не было. В этот момент большая двустворчатая дверь распахнулась настежь, и в салон вошел Массена, одетый в атласный халат и мягкие домашние туфли без задников и каблуков.

— Нельзя ли потише, банда бездельников! — рявкнул он, но, несмотря на его громкий командный голос, гомон в салоне не утих, а стал лишь чуть тише.

Одноглазый, с орлиным носом на одутловатом лице и черной, коротко стриженой густой шевелюрой, маршал обвел взглядом присутствующих и, заметив Лежона, единственного достойного человека в шумной толпе, скомандовал:

— Следуйте за мной, полковник.

Маршал повернулся чуть сутуловатой спиной и шагнул в свои апартаменты, за ним тотчас последовал посланец императора. В коридоре Массена вдруг остановился перед массивными настольными часами из золота и позолоченного серебра, выполненными в виде пухлых ангелочков, бивших в гонг.

— Что вы об этом думаете?

— О ситуации, ваше сиятельство?

— Да нет же, дурень, об этих часах!

— На первый взгляд вещь красивая, — ответил Лежон.

— Жюльен!

Лакей в ливрее гранатового цвета возник, словно ниоткуда.

— Жюльен, — сказал Массена, — мы это забираем.

Он указал на часы, лакей бережно поднял их и, пыхтя, — весили ангелочки немало, — понес упаковывать. Массена прошел в угловую комнату и опустился на край кровати с бархатным балдахином.

— Ну-с, молодой человек, какие будут приказы? — спросил он.

— Императору нужен плавучий мост через Дунай в шести километрах юго-восточнее Вены.

Массена сохранял невозмутимость, какой бы ни была поставленная перед ним задача. В пятьдесят один год он прошел огонь, воду и медные трубы. Он прослыл вором и злопамятным типом, но императору снова понадобилось его воинское искусство. Обычно маршал презрительно относился к тем, кого называли «дурачками Бертье» или «сойками», потому что он, сын торговца оливковым маслом из Ниццы и бывший контрабандист, не родился маршалом или герцогом, как все эти ничтожества из банкиров и аристократии, всякие там маркизы и прочие хлыщи, таскавшие в своих лядунках^[13] пудру, помаду и другие туалетные принадлежности, все эти Флао, Пуртале, Кольберы, Нуайе, Монтескью, Жирардены, Перигоры... Однако Лежона к их числу маршал не причислял: он был единственным буржуа в этой банде, хотя наравне со всеми учился кланяться и отдавать честь у Гарделя, балетмейстера парижской Оперы. Кроме того, его талант живописца получил высокую оценку самого императора.

— Вы определили место для переправы? — спросил Массена.

— Да, ваше сиятельство.

— И что вы скажете? Какова ширина?

— Около восьми сотен метров.

— То есть восемьдесят лодок под настил моста...

— Я нашел речушку, ваше сиятельство, где мы сможем их спрятать.

— А балки? Понадобится тысяч девять, не меньше... Хорошо хоть в этой ужасной стране есть леса для их заготовки.

— И еще около четырех тысяч брусьев плюс, как минимум, девять тысяч метров прочного троса.

— Да, и якоря.

— Или рыбацкие ящики, ваше сиятельство. Мы заполним их ядрами.

— Давайте экономить ядра, полковник.

— Я постараюсь.

— Тогда за дело, да поживее! Реквизируйте все, что плавает!

Лежон собрался уходить, но Массена задержал его:

— Лежон, вы шныряете повсюду, все знаете... Скажите мне...

— Ваше сиятельство?

— Ходят слухи, будто генуэзцы вложили в венские банки сто миллионов. Это правда?

— Мне об этом ничего не известно.

— Так выясните. Я настаиваю.

Под одеялом кто-то завозился и засопел. Лежон заметил на подушке пряди светлых волос. С заговорщической улыбкой сводника Массена откинул в сторону вышитое стеганое одеяло и приподнял голову еще не проснувшейся молодой женщины за гриву пышных длинных волос.

— Полковник, поскорее разузнайте о генуэзских деньгах, и я отдам ее вам. Она вдова корсиканского стрелка, погибшего на прошлой неделе, особа послушная и сговорчивая, как настоящая герцогиня!

Кабацкие нравы были чужды Лежону, и это ясно читалось по его каменному лицу. По мнению Массены, этим молодым тихоням было еще далеко до настоящих солдат. Маршал разжал пальцы, и голова женщины опустилась на шелковую подушку.

— Действуйте! Отправляйтесь к Дарю!^[14] — сухо приказал он.

Граф Дарю заправлял интендантской службой императорской армии. Он разместился со своими людьми в одном из крыльев Шенбруннского замка по соседству с апартаментами императора. До Вены было рукой подать — всего-то пол-лье. Граф правил в своей вотчине зычными окриками, беспощадно гоняя толпы гражданских, ибо за армией Наполеона следовал не военный обоз, а настоящая орда, кочевой город: пять батальонов возничих управляли двумя с половиной тысячами повозок, груженных военным имуществом и припасами; с ними ехали роты пекарей, печников, баварских каменщиков и людей прочих профессий. Ими командовали девяносто шесть офицеров интендантской службы и их заместителей. Они отвечали за расквартирование войск, сбор фуража, лошадей, повозки, полевые госпитали, снабжение, одним словом — за все. Дарю должен был знать, где раздобыть лодки.

Лежон прошел по широкому мосту, украшенному статуей сфинкса, потом миновал высокие ажурные ворота, по обе стороны которых возвышались обелиски из розового камня, увенчанные бронзовыми орлами, и оказался в квадратном дворе Шенбрунна — загородного дворца, где Габсбурги отдыхали летом, пренебрегая тонкостями придворного этикета и наслаждаясь прохладой тенистого парка, облюбованного множеством почти ручных белок. Во дворе царила суматоха: подъезжали и отъезжали кареты и повозки, маршировали императорские гвардейцы. На глаза полковнику попался капрал с зелёными льняными эполетами.

— Где Дарю? — крикнул ему Лежон.

— Туда, господин полковник, — показал рукой капрал, — идите под колоннаду слева за большим фонтаном.

Шенбрунн был венским дворцом, то есть помпезным, уютным, барочным и строгим одновременно. Сложенный из красновато-желтого камня, он напоминал Версаль, только меньшего размера и с еще большим презрением к симметрии. Лежон нашел Дарю во внутреннем дворе; тот стоял в окружении своих подчиненных и, яростно размахивая руками, распекал одного из интендантов. Появление штабного офицера граф воспринял, как очередную проблему: что еще от него хотят? Дарю упер руки в бока, отчего фалды его фрака, небрежно застегнутого на внушительном брюшке, поползли вверх.

— Здравствуйте, граф, — поздоровался Лежон, спрыгивая с лошади.

— Ближе к делу! — буркнул Дарю. — Его величество опять просит у меня чего-то невозможного?

Он четко выговаривал каждый слог, как это свойственно южанам, но его речь звучала плавно и мелодично.

— Всего восемьдесят лодок, граф.

— Вот как! Только-то? И где, по-вашему, я возьму эти лодки? Нарисую? Что, армия отправляется на прогулку по Дунаю?

— Они нужны для наведения переправы.

— О, и как это я не догадался! — хмыкнул Дарю и, повернувшись к своим людям, рыкнул: — А вы что здесь стоите, остолопы! Вам нечем заняться?

Граф проводил сердитым взглядом своих подчиненных, прыснувших во все стороны, словно стайка воробьев, и повернулся к Лежону:

— Сожалею, полковник, но в Вене больше не осталось лодок. Ни одной! Австрийцы не так просты, как кажется! Большую часть того, что может плавать, они потопили или спустили вниз по течению до Пресбурга, чтобы не оставлять нам. Разумно, не так ли? Они не хотят нас видеть на левом берегу Дуная!

Дарю взял Лежона под руку и повел в свой кабинет, заставленный ящиками и мебелью. Треуголку с кокардой он ловко бросил на стол, засыпанный служебными бумагами, огляделся и, грозно рявкнув на двух помощников, к несчастью своему задремавших на рабочих местах, выгнал их вон. Как опытный комедиант, он тут же сменил тон и с напускным изнеможением в голосе произнес:

— Какой беспорядок, полковник, какой бардак! Дела идут из рук вон плохо! Проблемы нарастают, как снежный ком! Эта чертова блокада лишь вредит нам, вы уж мне поверьте!

Три года назад император решил изолировать Англию, перекрыв доступ ее товарам на материк, но это не помешало контрабандистам: солдатские шинели шились из сукна, сотканного в Лидсе, башмаки тачались в Нортгемптоне. Англия продолжала доминировать в мировой торговле, а имперская Европа обрекала себя на автаркию^[15]: внезапно с прилавков исчезал сахар или вдруг пропадало индиго — текстильщикам нечем было красить в синий цвет ткань, из которой шились мундиры для военных. Дарю жаловался:

— Наши солдаты одеваются лишь бы как, в тряпье, что находят в деревнях или подбирают на поле боя. На что это похоже, а? На труппу бродячих комедиантов-оборванцев, вот на что! На них серые австрийские мундиры, и вы знаете, что происходит? Нет, не знаете? Я вам скажу, полковник, я скажу... — он шумно вздохнул. — Даже при легком ранении на светлой ткани расползается хорошо заметное кровавое пятно. Простая царапина выглядит так, будто вы получили удар штыком в живот, а кровь деморализует окружающих, сеет среди них страх, парализует! — И тут Дарю заговорил тоном торговца одеждой: — Тогда как на ткани красивого темно-синего цвета эти скверные пятна не бросаются в глаза и, следовательно, не так пугают людей...

Граф опустился в кресло рококо, жалобно заскрипевшее под его весом, и развернул штабную карту.

— Его величество желает выращивать вайду^[16] в районе Тулузы, Альби, Флоренции... — продолжал он. — Что ж, раньше она росла там отменно, но у нас нет времени! Кстати, вы видели наших рекрутов? Они служат всего второй год, а выглядят, как ветераны! За нас воюют переодетые дети, полковник...— Дарю взглянул на карту и снова сменил тон: — Где вы хотите строить свой мост?

Лежон указал на остров Лобау. Дарю вздохнул еще громче, чем прежде:

— Хорошо, мы этим займемся, полковник.

— Безотлагательно?

— В кратчайшие сроки.

— Нужны также канаты, цепи...

— С этим проще. Кстати, готов поспорить, что у вас с утра маковой росинки во рту не было.

— Вы правы, граф.

— Тогда попробуйте стряпню моих поваров. Сегодня у них рагу из белок, впрочем, они готовили его вчера, и будут готовить завтра. Получилось, должен признать, совсем недурно, немного напоминает кролика, к тому же белок в парке так много! Когда они закончатся, будем жрать тигров и кенгуру из дворцового зверинца! Для наших пресыщенных желудков это обещает новые ощущения... Отправляйтесь к интенданту Бейлю, он сидит этажом ниже, как раз под моим кабинетом, а я вас покину: госпиталя еще не готовы, поставки фуража затягиваются, а тут еще ваши чертовы лодки... Ба, как говорил поэт Гораций, милейший Гораций: «Кто обдумал жизнь, не боится горя»^[17].

— И последнее, граф.

— Говорите.

— Ходят слухи, что генуэзцы...

— О, нет! Полковник! Не дурите мне голову этими пресловутыми миллионами! Вы уже третий, кого Массена отправил ко мне за сведениями о них! Вот все, что я нашел, если не считать пушек в Арсенале...

Ударом ноги, обутой в башмак с пряжкой, Дарю опрокинул деревянный ящик. По полу рассыпались австрийские флорины.

— Перед вами плоды кропотливой работы господина Савари^[18], — пояснил он. — Это фальшивки. Я рассчитываюсь ими со своими местными поставщиками. Можете взять себе пару пачек.

— Анри!

— Луи-Франсуа!

Луи-Франсуа Лежон и Анри Бейль^[19] — тогда он еще не звался Стендалем — знали друг друга с раннего детства, лет с девяти. Когда-то на почтовой станции в Милане они подрались из-за дерзкой итальянской красотки, Лежон тогда взял верх, и втайне Анри был этим доволен: он предпочитал незавершенность, но как восприняла бы ее изумительная красавица из Ломбардии? Он считал себя некрасивым, и это обстоятельство заставляло его робеть несмотря на зеленый мундир 6-го драгунского полка и каску с султаном и тюрбаном из кожи ящериц. Позже они встретились в Париже на лотерее в Пале-Рояле и вместе отправились на бульвары к Вери, чтобы под золочеными канделябрами отведать свежих устриц по десять су за дюжину. Лежон угощал. Анри — к тому времени он уже не служил в армии, и в карманах у него гулял ветер — воспользовался случаем и заказал себе пулярку. Лежон готовился к отъезду в свой полк, расквартированный в Голландии; Анри представлял себя плантатором в Луизиане, банкиром или популярным драматургом, которому повезло с актрисами...

И вот они снова встретились в окрестностях Вены, на этот раз по делам службы. Для одного эта встреча стала сюрпризом, для другого нет: в том, что Лежон стал полковником, не было ничего удивительного — он избрал карьеру военного и настойчиво шел по своей стезе, но Анри? В то время он был двадцатишестилетним молодым человеком с жирноватой блестящей кожей, тонкогубым ртом и карими миндалевидными глазами, зачесанные назад волосы непослушно топорщились над высоким лбом. Не скрывая удивления, Лежон спросил давнего приятеля, что тот делает в кабинете интендантской службы.

— Ах, Луи-Франсуа! Чтобы быть счастливым, я должен жить в гуще великих событий!

— В роли армейского интенданта?

— Помощника, всего лишь помощника.

— Однако Дарю отправил меня к интенданту Бейлю.

— Граф слишком добр ко мне, возможно, он неважно себя чувствует.

Дарю был невысокого мнения об Анри, постоянно упрекал его в несобранности, держал в ежовых рукавицах и давал скучные, неинтересные поручения.

— Что от меня требуется? — спросил Бейль у своего друга, обрадованный встречей и в то же время обеспокоенный возможной просьбой.

— О, ничего особенного! Ты должен угостить меня порцией рагу из белки под соусом за счет графа Дарю.

— Боже мой! Ты действительно хочешь попробовать это?

— Нет.

Анри застегнул синий фрак, схватил со стола треуголку с трехцветной кокардой и, пользуясь представившимся случаем удрать со службы, выскочил из кабинета. Проходя через соседнюю залу, он предупредил секретарей и служащих, что сегодня его уже не будет. Те не стали задавать лишних вопросов, посчитав присутствие штабного офицера достаточно веской причиной. Уже во дворе Лежон спросил:

— Ты ладишь с этими бумагомараками?

— Что ты, Луи-Франсуа! Я тебя умоляю. Все они — грубияны, интриганы, глупцы и ничтожества...

— Рассказывай.

— Куда мы направляемся?

— Я реквизировал дом в старом городе и живу там с Перигором.

— Хорошо, едем, если тебя не смущает мое гражданское платье и лошадь: сразу предупреждаю, это настоящий першерон.

По дороге на конюшни друзья оживленно беседовали, больше говорил, конечно, Анри. Нет, он не отказался от театра, при любом удобном случае, даже в карете, изучал Шекспира, Гоцци^[20]и Кребильона-сына^[21], но писанием пьес на жизнь не заработаешь, а он не хотел сидеть на шее у семьи. Пришлось просить покровительства у графа Дарю, их дальнего родственника. После службы в императорском интендантстве Анри рассчитывал получить место младшего служащего в Государственном совете, что само по себе не было профессией, а, скорее, ступенькой к более серьезным должностям и, прежде всего, к ренте. Недавно он приехал из Германии, где делил свое время между исполнением служебных обязанностей, оперным театром, охотой и молоденькими барышнями.

— В Брунсвике я избавился от своей робости и пристрастился к охоте, — с улыбкой сообщил он.

— Ты хорошо стреляешь?

— На моей первой охоте на уток я добыл двух ворон!

— А как насчет австрийцев?

— По большому счету, я еще не нюхал пороха, Луи-Франсуа. К сражению под Йеной я опоздал на несколько дней. Недалеко от Нойбурга мне показалось, что я слышу канонаду, но это была гроза.

Тем не менее, Анри проехал через мост перед Эберсбергом^[22], когда городок уже догорал. Его карета катилась по обезображенным трупам, давя колесами выпущенные кишки, но, чтобы не потерять самообладания и выглядеть непринужденно, он продолжал болтать, несмотря на непреодолимые позывы к рвоте.

Войдя в конюшню интендантства, Лежон огляделся и воскликнул:

— Это и есть твоя лошадь, Анри?

— Да, та самая, которую мне предоставили, я тебя предупреждал.

— Ты был прав, ей не хватает только плуга!

Нимало не заботясь различием в костюмах и лошадях, приятели поскакали в Вену, крепостные стены которой и высокий шпиль собора святого Стефана виднелись издалека.

Вену окружали два пояса укреплений. Первый представлял собой простой земляной вал, насыпанный вокруг густонаселенных пригородов, где вплотную лепились друг к другу низкие дома с красными черепичными крышами; второй окружал старый город крепостным рвом и мощной каменной стеной с бастионами, казематами, крытыми галереями. Но поскольку венцы больше не опасались ни турок, ни венгерских бунтовщиков, вдоль фортификаций, как грибы после дождя, выросли всевозможные лавки и постоялые дворы, склоны насыпей были засажены деревьями, и среди них пролегли бульвары для гуляний.

Лежон и Бейль проехали под аркой больших ворот и не спеша углубились в извилистые улочки города, застроенные длинными, вытянутыми вверх домами. Средневековые строения соседствовали с барочными, в их расцветке преобладали теплые «итальянские» оттенки, на окнах, увитых плющом и яркими цветами, стояли птичьи клетки. Вид прохожих радовал глаз куда меньше: куда ни посмотри, везде были военные.

«Победители ведут себя хуже разбойников», — думал Анри, разглядывая разрозненные группки солдат, заполонивших Вену. Город размером с округ Парижа Наполеон отдал им на разграбление на четыре-пять дней, и они спешили этим воспользоваться. Солдатня напоминала ему свору охотничьих собак, спущенных с поводков. Да, эти люди сотни раз рисковали жизнью; окривевшие, однорукие, одноногие они шли по трупам товарищей и друзей, но разве пережитый страх оправдывал творимый ими теперь беспредел? Разве добродушных и покладистых австрийцев не восстановит против нас вид драгун, на веревках спускающих на улицу мебель из окон их домов? Какой-то кирасир со стальной каской на голове, закутанный в длинную белую австрийскую шинель, свалил на мостовую кучу театральных костюмов, кларнеты и краденые меха, рассчитывая продать все это добро с торгов. Вдоль всей улочки раскинулось множество импровизированных лотков, с которых пираты в форме сбывали свою добычу: стеклянные и жемчужные ожерелья, платья, дароносицы, стулья, зеркала, поцарапанные статуэтки. Толчея и многоязычный гомон живо напомнили Анри рынок в Каире. Люди из разных стран собрались в одну армию: поляки, саксонцы, баварцы, флорентинцы и многие другие, ему повстречался даже один из мамелюков Кирманна^[23] — правда, арабскими у него были разве что широченные шаровары, а сам он родом был из Сент-Уана^[24]. Ружья, составленные в козлы, украшали все городские площади и перекрестки. На церковной паперти на охапках соломы храпели пехотинцы в высоко застегнутых серых гамашах. Егеря в темных мундирах подгоняли черных лошадей, а группа спешившихся карабинеров деловито катила по улице бочки с рислингом. Несколько гусар стояли перед кафе и жевали ломти вареного мяса. Они заметно выделялись из общей толпы небесно-голубыми панталонами, красными доломанами и касками с высокими султанами и заплетенными в косу плюмажами из конского волоса, защищавшими от сабельных ударов шею и плечи. Из широко распахнутых дверей нетвердой походкой вышел вольтижер, толкая перед собой тележку с внушительной связкой колбас. Покачиваясь на ватных ногах, он оперся об стену, чтобы помочиться.

— Смотри-ка! — сказал приятелю Лежон. — Можно подумать, что мы в Вероне...

Взмахом руки он обвел фонтан, узкое здание позади него, ярко освещенные солнцем фасады домов, обступивших небольшую площадь. Лежон делал вид, что не замечает ничего другого. Он не походил на обычных офицеров. Из всех гарнизонов и походов он привозил множество набросков и очень приличных полотен. Сам Наполеон в бытность свою Первым консулом купил у него «Сражение при Маренго». И в Лоди^[25], и в Сомосьерре^[26] Лежон отправлялся на войну, как на пленэр. Основу для его картин составляли фигуры, запечатленные в движении, как на эскизах штурма монастыря Санта Энграсия в Сарагоссе, где резня разворачивалась на фоне белокаменной статуи девы Марии. Особенно запоминались в этой композиции монумент в арабском стиле, украшенные узорами стены монастыря, квадратная башня и высокое небо. Абукир^[27] на его картине заливали потоки света, от жары над мысом стояло марево, и в нем мерцали и плавились все оттенки серого и желтого цветов. Луи-Франсуа не интересовали солдатские пирушки, он восхищался видом дворца Паллавичини^[28], а фронтон дворца Траутсон^[29] напоминал ему творения Палладио^[30]. Непреходящая любовь к прекрасному в свое время сблизила Луи-Франсуа с Анри Бейлем и легла в основу их дружбы, которую не могли сокрушить ни войны, ни расстояния.

— Приехали, — сказал Лежон, когда они свернули на улицу Йордангассе. По всему было видно, что ее обитатели жили в достатке.

Но за поворотом полковник вдруг поднял своего скакуна на дыбы: из дома, выкрашенного в розовый цвет, какие-то драгуны деловито выносили ткани, столовую посуду, бутылки с вином, копченые окорока и грузили все это на армейскую двуколку.

— Ах, мерзавцы! — взревел Лежон, пришпорил лошадь и ворвался прямо в середину своры грабителей. Захваченные врасплох, мародеры уронили сундук, и от удара о булыжную мостовую он раскололся. В толчее один из драгун потерял свою каску, другой отлетел к стене дома. Анри подъехал ближе. Полковник, по-прежнему верхом, был уже в вестибюле и щедро раздавал удары хлыстом направо и налево.

— Город принадлежит нам, господин офицер! — протестующе крикнул высокий кирасир в шинели с капюшоном, похожей на плащ испанских монахов, и со шпорами на грубых сапогах. Он, казалось, не собирался отказываться от добычи.

— Только не этот дом! — рявкнул Лежон.

— Весь город, господин офицер!

— Вон отсюда или я проломлю тебе голову!

Из седельной кобуры Лежон вытащил пистолет и приставил его ко лбу наглеца. Тот ощерился:

— Ну что ж, стреляйте, господин полковник!

Лежон с размаху ударил его пистолетом по лицу; кирасир пошатнулся, выплюнул три окровавленных зуба и потянул из ножен саблю, но компаньоны тут же окружили задиру и схватили его за руки.

— Проваливайте! Вон отсюда! — хриплым голосом крикнул Лежон.

— Во время сражения, господин офицер, никогда не поворачивайся ко мне спиной! — с угрозой проворчал кирасир, держась рукой за окровавленную челюсть.

— Вон! Вон! — рычал Лежон, колотя кулаками по спинам и головам.

Оставив большую часть добычи, солдаты ретировались: кто верхом, кто уцепившись за тронувшуюся двуколку. Высокий кирасир в коричневом шинели погрозил кулаком и крикнул, что его зовут Файоль и стреляет он без промаха.

Лежон дрожал от ярости. Наконец он спешился и привязал поводья лошади к кольцу у входной двери. В вестибюле на диванчике лежал, хрипло дыша, лейтенант без мундира, с растрепанной головой. Это был его ординарец. Он — увы! — не смог помешать распоясавшейся солдатне. Анри присоединился к ним в глубине бесконечного и мрачного вестибюля.

— Они поднимались наверх?

— Да, господин полковник.

— Что с мадемуазель Краусс?

— Она со своими сестрами и гувернанткой, господин полковник.

— Ты был один?

— Почти, господин полковник.

— Перигор тут?

— В своей квартире на втором этаже, господин полковник.

Лежон в сопровождении Анри помчался наверх по крутой лестнице, а его ординарец принялся собирать съестные припасы, брошенные драгунами.

— Перигор!

— Входи, дружище, — гулко прозвучал чей-то голос в пустых коридорах.

Полковник, а следом за ним Анри вошли в пустую просторную гостиную, где Эдмон де Перигор^[31] в одних лосинах стоял перед псише^{1} и с помощью воска завивал усы. Вокруг него суетился слуга — невысокий толстячок с отвислыми щеками в парике и ливрее, обшитой серебряным галуном.

— Перигор! Вы позволили этим солдафонам хозяйничать в доме!

— Надо же этим скотам развлечься, прежде чем они пойдут на бойню...

— Развлечься!

— Да, развлечение для скота. Они хотят жрать и пить, мой дорогой; они бедны и догадываются, что их ждет впереди.

— Они поднимались к мадемуазель Краусс?

— Успокойтесь, Луи-Франсуа, — безмятежно сказал Перигор, увлекая коллегу в переднюю второго этажа. Два драгуна лежали на ступеньках второй лестницы, что вела на верхний этаж.

— Эти идиоты хотели поживиться наверху, но я им запретил. Тогда они попытались пробиться туда силой...

— Вы их убили?

— О, нет, не думаю. Оба получили стулом по башке. Поверьте, друг мой, дубовые стулья оказались чертовски тяжелыми. Падая, эти болваны, возможно, свернули себе шею, но если честно, то я не проверял. Как бы там ни было, я прикажу убрать их.

— Спасибо.

— Не за что, друг мой, благодарите мою врожденную галантность.

Анри, несколько ошеломленный стычкой с мародерами, бегом последовал за Лежоном на третий этаж. В конце длинного коридора Луи-Франсуа остановился перед массивной дубовой дверью, постучался и сказал:

— Это я, полковник Лежон...

Перигор накинул домашний парчовый халат, расшитый узорами, и присоединился к приятелям, так и не закрутив второй ус. Пока Лежон стучал в дверь, он беседовал с Анри так, будто находился на приеме в Трианоне^[32]:

— Грабежи — неотъемлемая часть войны, вы не находите?

— Мне бы не хотелось так думать, — ответил Анри.

— Вы помните историю о походе Марка Антония в Армению? Его солдаты изуродовали золотую статую богини Анаит, распилив ее на части. Одному из них досталось бедро. Вернувшись домой, легионер продал бедро богини, на вырученные деньги купил дом в провинции Болонья, земли, рабов... Сколько древнеримских легионеров, друг мой, вернулись с награбленным на Востоке золотом? Оно способствовало развитию ремесел и сельского хозяйства в долине реки По. Спустя двадцать лет после сражения при Акциуме^[33] провинция процветала...

— Довольно, Перигор, — поморщился Лежон. — Кончайте ваши экскурсы в историю!

— Об этом написано у Плиния^[34].

Наконец дверь открылась, и перед ними предстала пожилая дама в тюрбане из белого крепа. Лежон, который был родом из Страсбурга, заговорил с ней по-немецки. Дама ответила ему на том же языке, и только тогда полковник почувствовал облегчение. Он жестом пригласил Анри следовать за ним и шагнул в комнату.

— Я вас покидаю, — сказал Перигор. — В этом халате я выгляжу непрезентабельно.

Анна Краусс оказалась семнадцатилетней жгучей брюнеткой с большими зелеными глазами. Лежа на софе, она делала вид, что читает, но, когда мужчины направились к ней, отложила книгу, спустила ноги на пол и села, чтобы надеть сандалии с ремешками, подобные тем, что носили римлянки. Обувшись, девушка грациозно встала. Ее длинную юбку из тончайшего индийского перкаля украшали вышитые цветы жасмина, брошь в античном стиле удерживала на круглых плечах кружевную тунику, на руках не было никаких украшений. Тонкая талия и широкие бедра придавали ей вид хрупкий и в то же время основательный. Освещенное контражуром, ее тело просвечивало сквозь легкое платье, и девушка напоминала аллегорическую фигуру, возникшую прямо на поле боя. Лежон смотрел на Анну влажными глазами, он так боялся за нее. Они вполголоса заговорили по-немецки. Анри держался поодаль, на висках у него блестели капли пота, щеки горели румянцем. Его бросало то в жар, то в холод. Не осмеливаясь пошевелиться, он исподтишка разглядывал Анну Краусс. Ее очаровательное нежное личико напоминало ему пастель работы Розальбы Каррьеры^[35]. Он совсем недавно восхищался ею у знакомого коллекционера из Гамбурга. Но в отличие от пастели бархатистость кожи была настоящей, а лучи солнца, проникавшие через оконный витраж, придавали ей еще больше мягкости и внутреннего света.

Через какое-то время Лежон обернулся к Анри и перевел ему содержание разговора. Несмотря на два года, проведенных в Брунсвике, где все говорили с ним по-французски, если не считать служанок, с которыми он кувыркался в постели, Анри так и не освоил тяжеловесный немецкий язык.

— Я сказал ей, что в среду отправляюсь к понтонерам на Дунай, потом в штаб, чтобы подготовить размещение войск на острове Лобау.

— Да, — кивнул Анри.

— Еще я сказал, что во время моего отсутствия надежный человек должен защищать дом от подонков, которых полно в нашей армии.

— От подонков, конечно...

— И, наконец, я сказал ей, что ты поселишься здесь, потому что ты остаешься в Вене.

— А...

— Ты не согласен, Анри?

— Согласен...

— Ее нельзя оставлять одну в захваченном городе!

— Нельзя...

Анри не находил нужных слов и, как попугай, лишь повторял их за Лежоном в конце фраз.

— Ты сильно занят?

— Занят...

— Анри, ты слышишь меня?

Анна Краусс откровенно улыбалась. Неужели она насмехалась над этим большим, краснеющим от смущения юношей? Была ли хоть капля симпатии в ее насмешке? Немного расположения? Любила ли онаЛежона? А Лежон ее? Луи-Франсуа взял Анри за плечи и встряхнул.

— Ты не болен?

— Болен?

— Посмотрел бы ты на себя!

— Нет, нет, все в порядке...

— Тогда отвечай, дуралей! У тебя много вещей?

— Итальянская грамматика Венерони-Гаттеля, гомеровская «Иллиада» в переводе Битанбе, Кондорсе^[36], «Жизнь» Альфиери^[37], пара вещей из гардероба, кое-какие безделушки...

— Отлично! Пусть завтра утром твой слуга привезет все это сюда.

— Слуга сбежал от меня.

— Нет денег?

— Мало денег.

— Я это улажу.

— Еще нужно получить согласие Дарю.

— Он согласится. Ну что, идет?

— Конечно, Луи-Франсуа...

Лежон вкратце изложил Анне содержание разговора с Анри, но девушка ухватила суть и захлопала в ладоши, словно в знак согласия. Анри дал себе слово серьезно заняться немецким, поскольку теперь у него появился для этого веский мотив. Анна Краусс тут же обратилась к нему с каким-то вопросом, и, хотя смысл его ускользал от Анри, мелодику он уловил правильно.

— Луи-Франсуа, что она мне сказала?

— Она приглашает нас на чай.

Поздним вечером Лежон получил приказ безотлагательно вернуться в Шенбрунн к Бертье. Анри, оставшись один, принял приглашение Перигора прогуляться по городу. На самом деле он рассчитывал поподробнее расспросить его о жизни Анны Краусс, — начиная с полудня, эта тема интересовала его больше всего на свете. Лежон вручил ему пачку фальшивых банкнот, полученных от Дарю, потому Анри с легким сердцем согласился на вечерний променад. Перигор хоть и болтал без умолку, неплохо знал город и его жителей, поскольку бывал в Вене раньше, и по его совету они отправились в сады у кафе Хугельмана, находившиеся на берегу Дуная неподалеку от сожженных мостов. Несмотря на теплынь, нигде не было видно ни купальщиков, ни лодок, ни турецких матросов — одни только солдаты.

— Раньше можно было покататься по реке на ярко раскрашенных парусных лодках, но их либо реквизировали наши люди, либо потопили австрийцы, — сказал Перигор.

Анри плевать хотел на лодки, как, впрочем, и на знаменитого венгерского бильярдиста, мастерству которого они аплодировали — он продолжал играть, несмотря на военное время, и мог часами катать шары, не теряя ни одного очка. В конце концов, французам надоело наблюдать за ним, и они направились к Пратеру^[38].

Перигор выглядел настоящим франтом в гусарской венгерке с золотыми галунами, черных панталонах и сапогах с отворотами. Чтобы не стать объектом насмешек, он одолжил Анри одну из своих лошадей, весьма приличных, надо признать. Не так давно в Испании у него украли несколько дорогих скакунов, поэтому, пока они наслаждались вареными раками, их лошадей сторожил молоденький солдатик — он проходил неподалеку и случайно попался Перигору на глаза.

— Брависсимо! — сказал Перигор пареньку, терпеливо дожидавшемуся их возвращения. — Как тебя звать?

— Вольтижер Паради, господин офицер. 2-й линейный полк 3-й дивизии генерала Молитора под командованием маршала Массены!

Перигор сунул несколько флоринов в карман вольтижера и повернулся к Анри, стоявшему с таким задумчивым видом, будто был отягощен множеством неразрешимых проблем.

— Завтра мой слуга перевезет ваши вещи, Бейль, не стоит беспокоиться о таких пустяках.

— Вы знаете Анну Краусс?

— Я живу у нее в доме третий день, нет, второй, и вы знаете, насколько я любопытен...

— А ее семью?

— Отец — музыкант, родственник господина Гайдна.

— Где он сейчас?

— Где-то в Богемии при дворе Франца Австрийского^[39].

— А мать?

— Насколько мне известно, она умерла. У нее был отек легких.

— Выходит, мадемуазель Краусс осталась в Вене одна?

— С младшими сестрами и старой гувернанткой, — уточнил Перигор.

— Отец бросил ее одну в разгар войны!

— Друг мой, венцы ничего не принимают всерьез. Вот вам пример: решив, что понедельник — день тяжелый и сводит на нет удовольствие от воскресного отдыха, они сделали понедельник нерабочим днем. Что скажете? Как вам такая бесцеремонность?

— Вы полагаете, что Лежон влюблен?

— В венцев?

— Да нет же! В эту девушку.

— Не знаю, но симптомы налицо: возбужденность, беспокойство, полуобморочное состояние. Кстати, у вас она тоже вызвала учащенное сердцебиение.

— Я не позволю вам, сударь...

— Давайте не будем! Ни вы, ни я тем более ничего не можем с этим поделать, но битва между вами обещает быть гораздо более интересной, чем между нашими войсками и армией эрцгерцога Карла! Видите ли, в войнах мне больше всего не нравятся грязь, кровь, пыль, грубость, ужасные раны. Возвратиться с войны целым и невредимым — это да! Тогда можно блистать на балах, танцевать с фальшивыми герцогинями и настоящими банкиршами...

Впереди показались песчаные аллеи Пратера. Большие деревья были срублены для устройства смехотворных баррикад. На лужайках расположились павильоны, домики, хижины, китайские беседки, швейцарское шале, лачуги дикарей... Одним словом, царил хаос, созданный для развлечения разномастной публики, прибывающей со всех концов земли. Жители Вены соседствовали тут с цыганами, египтянами, казаками, греками; сам император Франц частенько прогуливался здесь пешком, без охраны, и приветствовал подданных, приподнимая шляпу, как простой буржуа. Летними вечерами гуляющих осаждали тучи комаров, и Перигор по этому поводу пошутил:

— По словам одного знакомого немца, если б не эти насекомые, любовь свирепствовала бы здесь под каждым кустом!

Они задержались перед балаганчиком, где шло смешное кукольное представление: в качестве актеров выступали марионетки и карлики. Зрителями были французские солдаты и их союзники, в большинстве своем они не понимали ни слова по-немецки, но веселились, отличая живых комедиантов от деревянных.

— Что они играют? — спросил Анри.

— Шекспира, друг мой. Видите того коротышку с накладной бородой и картонной короной? Он читает знаменитый монолог: «Боюсь себя? Ведь никого здесь нет. Я — я, и Ричард Ричардом любим. Убийца здесь? Нет! Да! Убийца я! Бежать? Но от себя? И от чего? От мести. Сам себе я буду мстить? Увы, люблю себя. За что? За благо, что самому себе принес? Увы! Скорее сам себя я ненавижу за зло, что самому себе нанес!»

— А я, — вздохнул Анри, — ненавижу себя за то, что не знаю немецкого!

— Успокойтесь, мой дорогой Бейль, я говорю на нем через пень колоду, но название пьесы написано на этой табличке, а «Ричарда III» я знаю наизусть.

На подмостках карлики и марионетки суетились вокруг деревянного крашеного трона. Перигор добавил:

— Акт V, сцена 3.

В Шенбрунне, в Лаковом кабинете, где по стенам вились цветы и летели золотистые птицы, работал Наполеон. Он был одет в белый мольтоновый халат, а голову повязал ярким полушелковым платком, похожим на шейную косынку пиратов с Антильских островов. Император изучал карты, утыканные разноцветными булавками. Они показывали расположение войск на текущий момент, складов с продовольствием, фуражом или обмундированием, артиллерийского парка...

Наполеон потянулся за черепаховой табакеркой, заложил в ноздрю щепотку нюхательного табаку и крикнул:

— Месье Констан!^[40]

Камердинер — высокий малый с набрякшими веками — появился бесшумно, словно не ходил, а летал по воздуху. Император показал на свой стакан, и Констан наполнил его шамбертеном, разбавленным водой.

— Где мой цыпленок, месье Констан?

— Сию минуту, сир.

— Pronto!

— Сир...

— Этот чертов Рустам^[41] опять слопал моего цыпленка, как в прошлый раз?

— Нет, сир, нет! Цыпленок заперт в корзинке, а ключ от замка у меня...

— Тогда в чем дело?

— Сир, князь Невшательский, его превосходительство генерал-майор...

— Выражайтесь проще, месье Констан! Скажите — Бертье.

— Он ждет, сир...

— Io lo so, я вызвал его. Пусть заходит, и не забудьте моего цыпленка!

Генерал-майор Бертье, безупречно выглядевший в парадном мундире, вошел в кабинет в сопровождении полковника Лежона и положил свою треуголку на круглый столик на витой ножке. Император стоял, повернувшись к ним спиной, и прибывшим пришлось слушать его монолог, застыв по стойке смирно.

— Английский флот стал на якорь на рейде Неаполя, Тироль взбунтовался, у принца Евгения возникли трудности в его итальянском королевстве, папа римский вдруг стал проявлять неожиданную строптивость. Лучшие части нашей армии по уши увязли в Испании. Как долго я смогу рассчитывать на нейтралитет царя? Англичане финансируют мятежи по всей Европе. Во Франции идет брожение умов, и цензура больше не сдерживает дерзость и вольнодумство. Интриганы Талейран и Фуше — незаменимые, к сожалению — пытались заменить меня марионеткой Мюратом^[42], но благодаря страху и алчности я держу их в руках, как и всех остальных! Государственные ценные бумаги падают в цене, дезертирство в армии стало обычным явлением, мои жандармы заковывают рекрутов в кандалы, чтобы доставить в казармы и военные лагеря. У нас не хватает унтер-офицеров, приходится набирать их из лицеистов...

Император оторвал от цыпленка ножку — блюдо Констан поставил на черный лаковый столик — и впился в нее зубами. Подбородок Наполеона залоснился от жира.

— Что вы думаете по поводу этой мрачной картины? — ворчливо спросил он.

— Она, к сожалению, соответствует истине, ваше величество, — почтительно ответил Бертье.

— Черт возьми, я и сам это знаю! Мне пришлось искать этого стервятника Массену и гонять Ланна, который рассчитывал отдохнуть в своих замках! Venga qui!

Куриной косточкой Наполеон ткнул в большую карту, указав на остров Лобау.

— Через три дня мы должны быть на этом паршивом острове. Что там с мостом?

— Он будет переброшен через Дунай, потому что вы так решили, сир, — ответил Лежон.

— Bene! В пятницу на остров высадятся вольтижеры Молитора и очистят его от кучки австрийских болванов, которые все еще стоят там лагерем. Позаботьтесь, чтобы хватило лодок. Тем временем из материалов, которые вы перебросите в Бредорф...

— Эберсдорф, сир, — поправил Бертье.

— Черт бы вас побрал, Бертье! Разве я интересовался вашим мнением? О чем это я говорил?

— Вы говорили о материалах для строительства моста, сир.

— Si! Вы незамедлительно наводите переправу через больший рукав реки и соединяете Лобау с нашим берегом. Как только мост будет готов, кавалеристы Ласалля двинутся на помощь людям Молитора, вместе они переправятся на левый берег и займут две деревни.

— Эсслинг и Асперн.

— Если вам так угодно, Бертье! К субботнему вечеру и большой мост, и тот, что соединит остров с левым берегом, должны быть готовы.

— Все будет сделано, сир.

— В воскресенье наши войска на рассвете возьмут эти ваши проклятые деревни, закрепятся там и будут ждать дальнейших приказов. Эрцгерцог заметит нас и зашевелится. Он посчитает, что я окончательно рехнулся, загнав свои войска в реку, и пойдет в атаку. Массена встретит его артиллерийским огнем. Вы, Бертье, совместно с Данном, Ласаллем^[43] и д’Эспанем^[44] контратакуете центр австрийцев и расчленяете их боевые порядки. Тогда Даву со своим резервом перейдет на левый берег по большому мосту, соединится с вашими войсками, и мы разгромим этих coglioni!

— Да будет так, ваше величество.

— Так и будет. Я это вижу и я так хочу. Вы не согласны, Лежон?

— Я слушаю вас, сир, а слушая вас, я учусь.

Император звонко хлопнул его по щеке в знак того, что доволен ответом, хотя ни в коей мере не обольщался по поводу его искренности. Он ненавидел фамильярность и советы. От своих офицеров, так же, как от придворных льстецов, Бонапарт требовал лишь молчаливого подчинения. Ланн и Ожеро были, пожалуй, единственными, кто осмеливался говорить ему правду в глаза. Наполеон сформировал свой двор из фальшивых принцев и придуманных герцогов — людей компрометированных, грубых, двуличных. От них он требовал лишь почтительных поклонов и раболепия, что компенсировал замками, титулами и золотом.

У двери кабинета с ноги на ногу переминался Констан, и Наполеон, наконец, обратил на него внимание.

— Что это за новый танец, месье Констан? — брюзгливо проворчал он.

— Сир, прибыла мадемуазель Краус...

— Пусть раздевается и ждет меня.

Услышав имя, Лежон едва не упал в обморок. Что? Анна в Шенбрунне? Она собирается провести ночь в постели императора? Нет. Это просто немыслимо. На нее совершенно не похоже. Лежон посмотрел на государя: доев цыпленка, тот вытирал жирные пальцы и губы тяжелой бархатной портьерой. Что он мог предпринять? Ничего. Когда Наполеон небрежным взмахом руки отослал его и Бертье, как последних лакеев, полковник поспешил обратиться к своему начальнику с просьбой отпустить его в Вену.

— Поезжайте, друг мой, — по-отечески ответил Бертье. — Отдохните, как следует, но не растрачивайте силы попусту, они нам еще понадобятся.

Лежон отдал честь и торопливо удалился. Стоя у окна, Бертье видел, как полковник вскочил в седло и с места пустил лошадь в галоп. «Доживем ли мы до следующей недели?» — грустно подумал генерал-майор.

Лежон вихрем домчался до розового дома на Йордангассе. Бросив поводья, он ринулся на третий этаж, где находились покои Анны Краусс, без стука вошел в спальню и, затаив дыхание, на цыпочках подошел к кровати в форме саркофага. Анна безмятежно спала, освещенная узким серпиком луны, и, казалось, на ее губах застыла легкая, едва заметная улыбка. Луи-Франсуа прислушался к ровному дыханию девушки. Она вздохнула во сне, слегка потянулась, но глаз не открыла. Лежон придвинул к кровати стул и присел, с волнением наблюдая за спящей красавицей. Позже он узнал, что барышню, посещавшую императора, звали Ева, и в ее фамилии было на одну букву «с» меньше. Приемная дочь одного из офицеров интендантской службы, она привлекла внимание императора во время смотра на дворцовой площади: среди женщин в ярких платьях она одна была одета в черное, словно предвестница грядущего несчастья.

Анри тоже никак не удавалось заснуть; комнату на постоялом дворе в пригороде он делил со своим сослуживцем, а тот ужасно храпел во сне. Поэтому Анри зажег свечу и принялся укладывать свои вещи в кожаный баул, готовясь к завтрашнему переезду. Он листал каждую книгу, прежде чем положить ее на место, и его взгляд упал на случайно открывшуюся страницу «Кораблекрушения» Альберти: «Мы не знали, куда нас несет в бескрайних просторах моря, но уже то, что мы могли дышать, не захлебываясь водой, казалось нам настоящим чудом». Строки, написанные в эпоху Возрождения, полностью соответствовали его нынешнему состоянию... За окном уже брезжил рассвет, когда Анри, не раздеваясь, вытянулся на своей постели и заснул с мечтой о нежной и прекрасной Анне Краусс.

ГЛАВА ВТОРАЯ О чем мечтают солдаты

Было тепло, солнечно, и в воздухе витал сладковатый аромат акаций. В эту субботу, в канун троицына дня, вольтижер Паради отдыхал на берегу острова Лобау. Мундир он аккуратно разложил на земле, рядом поставил кивер с желто-зеленым султаном и ранец, а остальную амуницию свалил в кучу; шинель, свернутая в скатку, служила ему подушкой. Этот рослый рыжеволосый парень крестьянской наружности был еще совсем молод — под носом едва пробивался темный пушок; в его больших ладонях ручки плуга выглядели бы куда уместнее, чем ружье. Раньше он пользовался им только для того, чтобы отпугивать волков. Сейчас у солдата на уме была лишь одна мысль: как дезертировать до начала жатвы и вернуться домой, где от него было бы куда больше пользы. Вот только как это устроить накануне предстоящих сражений? Через месяц надо будет косить овес, а в августе поспеет пшеница; отец в одиночку ни за что не справится, а старший брат не вернулся с войны. Паради жевал травинку и думал, что не успел даже потратить флорины, которые заработал вчера вечером в Вене, присматривая за лошадями Эдмона Перигора. Вдруг, как по команде, стих щебет птиц. Юноша приподнялся на локтях и глянул поверх высокой травы: 4-й армейский корпус маршала Массены переходил через Дунай по большому мосту — саперы закончили свою работу ровно в полдень. Теперь был слышен только топот тысяч ног, гулко шагавших по деревянному настилу. Саперы в легких неустойчивых лодках, для страховки привязанные к ним веревками, баграми и веслами расталкивали плывущие в воде бревна, чтобы они ненароком не пообрывали пеньковые якорные тросы, державшие мост на месте. Дунай ярился. Позавчера ночью батальон вольтижера Паради форсировал бурную реку на длинных лодках и плотах. Высадка на остров произошла внезапно и имела целью выбить с него сотню австрийцев, оставленных там в качестве дозора. После непродолжительной перестрелки и короткой рукопашной, завязавшейся в прибрежных зарослях, остров перешел в руки французов. Пленных было мало: попались лишь те немногие, кто заблудился в темноте, большинству удалось сбежать...

Паради с малых лет умел ставить силки и ловко управлялся с пращой, а на острове Лобау, издавна числившемся среди охотничьих угодий австрийской короны, мелкой дичи было хоть отбавляй. Утром он подбил какую-то птицу, сидевшую на ветке ивы, возможно, это была желтоголовая иволга. Теперь она жарилась на штыке, и Паради поднялся, чтобы перевернуть ее над горячими углями. На другой стороне острова в одной из проток Дуная он приметил щук и плотву и пообещал одному из товарищей по роте — тот был образованней, но не в ладах с природой — научить его удить рыбу. Винсент пожал плечами — он знал, что будущее, даже близкое, ему больше не принадлежало. И голос унтер-офицера Руссильона лишний раз подтвердил этот печальный факт:

— Эй, лодырь! Нам нужны твои руки!

По большому мосту двигались повозки с понтонами и яликами, необходимыми для наведения второй переправы. Малый мост должен был перекрыть пятьдесят метров стремительного течения, отделявшего остров Лобау от левого берега. Впереди в окружении своих офицеров ехали маршалы Ланн и Массена. Паради издали узнал их по сверкающему на солнце золотому шитью мундиров.

— Пошевеливаемся! — надрывался Руссильон. Унтер-офицер гордился новеньким крестом Почетного легиона, время от времени поглаживал его и довольно вздыхал.

Обжигая пальцы, Паради снял со штыка подгоревшую птичью тушку и затоптал задымивший костерок, потом собрал свои вещи и зашагал к опушке лиственного леса, где собрались человек тридцать вольтижеров во главе с Руссильоном — все с топорами в руках. Одни были раздеты до пояса, другие просто закатали рукава нижних рубах. Им предстояло валить лес для постройки малого моста — не хватало свай, балок и брусьев под настил.

— Вперед, ребята! — покрикивал унтер. — Через два часа все должно быть готово!

Поплевав на ладони, солдаты принялись за работу. Во все стороны полетели щепки толстых вязов.

— Смирно! — вдруг заорал Руссильон и сам вытянулся в струнку, застыв, как верстовой столб.

— Вольно! — одновременно скомандовали два верховых офицера, подъехавшие к лесорубам.

Полковника Лежона, уже несколько дней надзиравшего за ходом работ, сопровождал де Сент-Круа, адъютант маршала Массены. Он и обратился к унтер-офицеру:

— Это люди Молитора?

— Так точно, господин полковник!

— Чем они тут занимаются?

— Строительством второго моста, господин полковник, дело срочное.

— Но ведь это работа саперов.

— Мне сказали, что они с ног валятся от усталости.

— Плевать! Потом отдохнут. Эти люди должны быть на левом берегу. Приказ маршала Массены!

— Вы слышали, банда бездельников? — закричал унтер, поворачиваясь к вольтижерам. — Отставить валить лес! Всем экипироваться!

Паради со вздохом отложил топор. Он уже прилично подрубил свое дерево и испытывал удовольствие от работы, но приказ надо было выполнять. На военной службе все делается по команде и через задницу: положить ружье, взять ружье, застегнуть портупею, маршировать, снова маршировать, спать два часа невесть где, сесть в засаду, ждать, маршировать, словно безмозглая кукла, и не дай бог споткнуться, пожаловаться на боль в ногах, тяжело дышать, есть что-либо другое помимо отвратительных жирных бобов, котелок которых выдавали на двоих. Паради заглянул в лядунку — все тридцать пять зарядов и кремни для ружья лежали на месте, подтянул гамаши и пошел за ружьем, стоявшим в козлах. В строй он стал уже одетым по форме и готовым отправиться на позицию в подлеске на левом берегу Дуная.

— Черт возьми! — сказал Сент-Круа. — Посмотрите, Лежон, вода поднимается, и течение становится более быстрым...

— Вы правы, меня это тоже беспокоит.

— Нельзя терять времени. Я должен переправить этих парней на другой берег на лодках. Вы уже присмотрели подходящее место для моста?

— Если начинать отсюда, деревья скроют мост от глаз возможных австрийских шпионов.

В этот момент Лежон услышал, как один из вольтижеров — это был Винсент Паради — говорил соседу, что метрах в десяти выше по течению раньше была паромная переправа. Лежон подозвал солдата к себе.

— А ну-ка, повтори, что ты сказал.

— Когда-то там был паром, господин офицер, рядом с тем местом, где берег зарос камышом.

— Откуда ты знаешь?

— Так это же просто, господин офицер. Смотрите, на пологом берегу заметны колеи, ведущие прямо к воде.

— Я ничего не вижу.

— И я тоже, — заметил Сент-Круа, складывая маленькую подзорную трубу.

— Присмотритесь! — настаивал солдат. — Трава там ниже и прибита к земле. По ней много ходили и ездили, поэтому она растет не так, как по соседству. Клянусь, там была дорога.

Лежон с признательностью посмотрел на солдата.

— А ты совсем не прост, как я вижу!

— Что вы, господин офицер, я всего лишь крестьянин.

Лежон обратился к ординарцу Массены:

— Сент-Круа, можете забирать ваших вольтижеров и отправляться с ними на левый берег, но вот этого, — он указал на Паради, — я оставляю при себе. У него хороший глаз, и я рассчитываю использовать парня в качестве разведчика.

— Договорились. Мне нужно не более двух сотен человек, чтобы прикрыть понтонеров.

Паради плохо понимал смысл происходившего с ним.

— Тебя как звать, солдат? — спросил у него Лежон.

— Вольтижер Паради, 2-й линейный полк, 3-я дивизия генерала Молитора!

— Полагаю, у тебя также есть имя?

— Винсент.

— Тогда следуй за мной, Винсент Паради.

Лежон в сопровождении своей «находки» направился вглубь острова, а оставшиеся вольтижеры под командованием Сент-Круа принялись снимать с повозок лодки и спускать их на быструю воду. Стоя чуть ли не по пояс в воде, солдаты держали лодки, чтобы рота погрузилась, не замочив ни пороха, ни оружия.

На поляне, охраняемой часовыми, саперы ставили большой штабной шатер — настоящие парусиновые апартаменты, куда будут приходить приказы от императора, чтобы Бертье, в свою очередь, доводил их до сведения офицеров. Привезенная мебель еще стояла под открытым небом, но Бертье приступил к работе, не дожидаясь, когда ее внесут в шатер. Он сидел в кресле, а адъютанты разворачивали карты прямо на земле, придавливая их камнями, чтобы не унесло ветром. Пред очи начальника штаба привели австрийцев, взятых в плен во время ночного боя за остров. Бертье изъявил желание лично допросить их.

Лежон появился вовремя, чтобы помочь своему начальнику с переводом. А вольтижер Паради, неожиданно для себя оказавшийся в обществе важных офицеров, никак не мог сообразить, как себя вести: красный от волнения, он неловко топтался на месте, не зная, куда деть руки. Однако он приободрился и проникся собственной значимостью, когда Лежон предупредил часового, преградившего ему путь:

— Этот солдат со мной. Он разведчик.

— Но он одет не по форме, господин полковник.

— Переоденется.

«Интересно, как выглядит форма разведчика?» — подумал Винсент Паради.

Заросшие трехдневной щетиной, грязные, в продранных светлых мундирах, шестнадцать австрийцев стояли без охраны посреди поляны и неловко жались друг к другу, словно цыплята, удивленные тем, что еще живы. Они покорно отвечали на вопросы Лежона, который превосходно чувствовал себя в роли переводчика и по ходу допроса передавал Бертье полученные сведения.

— Они из 6-го армейского корпуса барона Гиллера.

— Имеются ли другие аванпосты? — спросил генерал-майор.

— Они не знают. Говорят, что большая часть войск стоит лагерем под Бизамбергом.

— Нам это известно. Сколько человек?

— По их словам, как минимум двести тысяч.

— Преувеличение. Делим на два.

— Они говорят про пятьсот орудий.

— Будем считать триста.

— А это уже интересно: они утверждают, что армия эрцгерцога Карла недавно была усилена частями, прибывшими из Богемии, и двумя полками венгерских гусар.

— Откуда им это известно?

— Здесь были разведчики венгров. Австрийцы узнали их по форме и даже разговаривали с ними.

— Хорошо, — подвел итог Бертье. — Отправьте пленных в Вену, пусть поработают в наших госпиталях.

Спустя некоторое время — Лежон даже не успел разузнать, как и где Винсент Паради может получить новую форму, если это вообще возможно, — ему доложили, что малый мост готов. Теперь кавалеристам Ласалля и кирасирам д’Эспаня ничто не мешало захватить деревушки на левом берегу Дуная; следом за авангардом последует основная часть дивизии Молитора. Лежон отправился к командирам частей, чтобы передать им соответствующие распоряжения.

Он остановился у въезда на наспех сколоченный мост, заметно раскачивавшийся под напором течения. Саперы положили двойной настил, от большинства опорных понтонов к берегу протянулись толстые канаты, но вода продолжала прибывать, и потому все импровизации саперов вызывали у Лежона некоторое беспокойство. Впрочем, мост выглядел достаточно надежным и должен был выдержать. Конные егеря Ласалля следовали за своим генералом, а тот невозмутимо покачивался в седле, попыхивая неизменной трубкой под лихо закрученными усами. На другом берегу кавалеристы пришпорили лошадей и, поднявшись по пологому склону, скрылись среди деревьев. К переправе подъехал генерал д’Эспань — высокий, с бледным угловатым лицом, щек почти не видно под густыми черными бакенбардами. Он с беспокойством следил, как его кирасиры рысили по шаткому мосту, однако переправа проходила без происшествий. Один из всадников — высокий тип в каске с султаном и коричневой шинели — намеренно встретился взглядом с Лежоном. Это был Файоль, тот самый кирасир, который получил от полковника по зубам, когда грабил дом Анны Краусс. Находясь в строю, он мог лишь хмурить брови, но мост остался позади, и Файоль вместе с эскадроном скрылся в густом подлеске на левом берегу реки. Наконец, согласно плану императора, по мосту в полном составе пошли колонны дивизии Молитора, правда, без вольтижера Паради, что, в общем-то, совсем его не огорчало. Проводив взглядом вчерашних товарищей, руками кативших орудия, солдат рискнул обратиться к Лежону, от которого не отставал ни на шаг, боясь, как бы тот о нем не забыл:

— Что мне делать, господин полковник?

— Тебе? — переспросил Лежон, но продолжить не успел: с левого берега донеслись выстрелы.

— Ну вот, началось... — сказал кирасир Файоль своей лошади, успокаивающе похлопывая ее по шее. Но нет, не совсем. На опушке леса какие-то уланы попали под пули французских пехотинцев и теперь галопом уносились в зеленеющие поля. Чтобы не нарваться на засаду, генерал д’Эспань отправил двух кирасир во главе с Файолем на разведку. Но обе деревни словно вымерли. Сельчане покинули Асперн и Эсслинг, загрузив повозки домашним скарбом и ревущими детьми, весь скот тоже увели с собой — за их исходом французы наблюдали в подзорные трубы, — но, вполне возможно, где-то прятались партизаны, способные вести беспокоящие действия в тылу. Под прикрытием деревьев и зарослей кустарника разведчики осторожно продвигались вперед, стараясь объезжать открытые пространства. Первым на их пути был Асперн, спускавшийся к берегу реки двумя широкими улицами, которые сходились на небольшой площади перед квадратной колокольней местной церкви. Серьезное беспокойство разведчиков вызывали поперечные улочки, образованные однотипными кирпичными домами. Спереди располагались открытые дворики, а сзади были разбиты сады, обнесенные живыми изгородями. Церковь окружала каменная стена — за ней вполне можно было спрятать стрелков, но не пушку; к кладбищу примыкало массивное здание с садом, и разведчики пришли к заключению, что это дом священника. При приближении лошадей в небо поднялись, громко захлопав крыльями, несколько птиц. Никакой другой шум не нарушал абсолютной тишины, царившей в обезлюдевшей деревне. Некоторое время кирасиры крутились по Асперну, наблюдая за окнами домов, потом встретили патруль егерей Ласалля и оставили их продолжать осмотр, а сами направились к соседнему Эсслингу — его колокольня виднелась приблизительно в полутора километрах восточнее Асперна. Туда они добрались полями, избегая заболоченных участков и оврагов.

Файоль первым вошел в пустынный Эсслинг.

Деревня ничем не отличалась от предыдущей, разве что была поменьше — только с одной главной улицей — да еще дома стояли не так скученно, но выглядели точно так же. В любом случае, следовало смотреть в оба и ловить малейший подозрительный звук. Несомненно, опасаться тут было нечего, но вымершие деревни все равно вызывали состояние беспокойства. Файоль попытался представить их такими, какими они были в мирное время: с людьми, отдыхающими в тени деревьев на главной улице, или работающими в огородах на грядках с овощами. Тут, скорее всего, был рынок, там — конюшни, еще дальше — хлебный амбар. «Кстати, а не заглянуть ли в амбар? — подумал он. — Деревенские не могли забрать все подчистую». В этот момент по его каске скользнул яркий солнечный зайчик и перепрыгнул на лицо, заставив прищуриться. Кирасир инстинктивно поднял голову и посмотрел на второй этаж дома, выкрашенного белой краской. Что это: блик от оконного стекла или кто-то, притаившийся там, случайно задел ставень? Никакого движения. Файоль спрыгнул с лошади, передал поводья одному их солдат, а со вторым попытался открыть массивную деревянную дверь. Она оказалась запертой на замок. Мощный удар ноги ни к чему не привел — дверь устояла, тогда Файоль вернулся к лошади и вытащил из седельной кобуры пистолет.

— А как насчет скрытности? — спросил Пакотт, разведчик, помогавший ломать дверь.

— Если тут есть люди, то они нас уже видели. Если же это кошка или сова, то мы ничем не рискуем!

— Ну да, пойдет на жаркое.

С саблей в одной руке и взведенным пистолетом в другой они осторожно вошли в дом. Файоль плечом распахнул ставни, и в помещении стало светлее. Они находились в скудно обставленной комнате: вся обстановка состояла из стола с толстой столешницей, двух плетеных стульев и пустого деревянного сундука с откинутой крышкой. В камине лежала кучка холодной золы. Крутая лестница вела на второй этаж.

— Идем наверх? — спросил у Пакотта Файоль.

— Ну, если тебе так хочется.

— Ты слышишь? — Файоль вдруг насторожился.

— Нет.

Файоль замер. Он услышал, как наверху скрипнула то ли дверь, то ли половица.

— Это ветер, — сказал Пакотт, но в его тихом голосе не было уверенности. — Не думаю, что кто-то остался в этой крысиной западне.

— Может и в самом деле крыса, — ответил Файоль. — Сейчас проверим...

Он поставил ногу на первую ступеньку и прислушался, не торопясь идти дальше. Пакотт подтолкнул его в спину, и лестница заскрипела под их шагами. Наверху было темно, можно было разглядеть только смутные очертания кровати. Файоль вслепую двинулся вдоль стены пока, наконец, не нащупал окно. Не выпуская саблю из руки, он вышиб стекло ударом локтя, распахнул ставни и обернулся. Напарник уже стоял на верхней ступеньке лестницы. Они были одни. Пакотт толкнул низкую дверь, и Файоль, пригнув голову, шагнул в соседнюю комнату. Но едва он переступил порог, как к нему стремительно метнулась какая-то тень. Разведчик инстинктивно отшатнулся, в полумраке раздался скрежет ножа по металлу — клинок нападавшего пробил шинель и угодил в брюшную пластину кирасы. Файоль с силой оттолкнул от себя неприятеля, и тот отлетел к стене. Приученный к рукопашному бою, кирасир немедленно ответил ударом сабли в живот. В темноте он плохо видел, куда попал, но почувствовал, как на вооруженную руку плеснула горячая кровь; тело, пригвожденное к стене, сотрясали предсмертные судороги. Резким движением Файоль выдернул саблю, и его враг рухнул на пол. Пакотт влетел в комнату и распахнул окно. Солнечный свет осветил страшную картину: в луже крови на полу лежал крупный лысоватый мужчина в кожаных штанах и куртке. При каждом вздохе у него на губах пузырилась кровь, глаза закатились, и пустые белки походили на сваренные вкрутую, очищенные от скорлупы яйца.

— А неплохие у него сапожки, что скажешь, Файоль?

— Куртка тоже. Коротковата, правда, к тому же эта свинья запачкала ее!

— Я хочу себе подтяжки. Смотри-ка, велюр...

Пакотт наклонился, чтобы снять с умирающего подтяжки, и тут же оба француза подскочили от неожиданности: за их спинами раздался сдавленный крик. Обернувшись, они увидели за кроватью забившуюся в угол молоденькую крестьянку в короткой плиссированной юбочке. Она закрывала рот обеими руками, ее большие черные глаза были широко раскрыты и полны ужаса. Пакотт прицелился, но Файоль остановил его.

— Стой, идиот! Не убивай ее, во всяком случае, не сейчас.

С окровавленной саблей в руке он подошел к девушке. Австрийка съежилась. Файоль приподнял ее подбородок кончиком клинка и приказал встать. Сотрясаемая крупной дрожью, она не шевельнулась.

— Она не понимает ничего, кроме своего наречия, Файоль. Ей нужно помочь.

Пакотт взял ее за руку и потянул вверх. Девушка встала и, покачиваясь на ватных ногах, прижалась к стене. Солдаты оценивающе посмотрели на нее. Пакотт восхищенно присвистнул — она была в теле, как раз в его вкусе. Файоль повернул саблю плашмя и вытер ее о голубой корсет молодой крестьянки. Лезвием он срезал серебряные пуговицы, распорол кружевную шемизетку, а затем быстрым движением сорвал с ее головы суконный чепец. Густые каштановые волосы тяжело упали на плечи девушки. Гладкие и блестящие, они искрились и отливали золотом.

— Отведем ее офицерам?

— Ты рехнулся!

— Как бы нас тут не подкарауливали другие ненормальные с косами и тесаками.

— Надо подумать, — сказал Файоль, обрывая юбку с распоротой шемизетки. — Ты уже имел дело с австрийками?

— Еще нет. Только с немками.

— Немки не умеют говорить нет.

— Ты прав.

— А что ты скажешь об австрийках?

— Судя по лицу вот этой, то она говорит нам не только нет, но кое-что и похуже.

— Ты думаешь?

Обернувшись к девушке, Файоль ухмыльнулся:

— Мы для тебя недостаточно красивы?

— Мы тебя пугаем?

— Кстати, — загоготал Файоль, — будь я на ее месте, то уж точно испугался бы твоей рожи!

С улицы их позвал третий кирасир. Файоль высунулся из окна:

— Чего разорался! Тут партизаны... — он осекся на полуслове. Их компаньон был не один. Снизу доносилось бряцание оружия и дробный стук копыт, на дороге столбом стояла пыль. В Эсслинг пожаловала кавалерия генерала д’Эспаня, а сам он гарцевал на лошади перед домом и смотрел наверх.

— Это вы их обнаружили? — спросил генерал.

— Да, господин генерал, — ответил Файоль. — Один здоровяк чуть было не искромсал меня ножом.

Кирасир Пакотт подтащил к окну тело крестьянина, взгромоздил его на подоконник и столкнул вниз. Труп упал на землю с мокрым, хлюпающим звуком, и лошадь д’Эспаня прянула в сторону.

— Другие есть?

— Мы прикончили только этого, господин генерал... — отрапортовал Файоль и, обернувшись к своему компаньону, вполголоса процедил: — Ты хоть немного соображаешь, что делаешь? Надо было снять с него сапоги, они выглядят гораздо крепче моих...

— Эй, вы! — снова крикнул генерал. — Спускайтесь! Нужно осмотреть все эти хибары и очистить деревню!

— Слушаюсь, господин генерал!

— А что будем делать с девкой? — спросил Пакотт.

— Сохраним в тепле и холе, — ухмыльнулся Файоль.

Прежде, чем присоединиться к эскадрону, они разорвали на полосы голубую юбку несчастной крестьянки и связали ими свою жертву, рот ей заткнули чепцом, а поверху — чтоб не выплюнула кляп — обмотали велюровыми подтяжками, снятыми с убитого. Австрийку, как мешок, бросили на кровать. Файоль удовлетворенно оглядел девушку потом наклонился и чмокнул ее в лоб.

— Будь умницей, цыпонька, и ни о чем не беспокойся. Такую пышечку, как ты, забыть невозможно. Э-э! У нашего трофея лобик прямо-таки пылает...

— Должно быть, у нее поднялась температура.

И, расхохотавшись, приятели вышли из комнаты.

Винсент Паради разгреб подернутые пеплом угли.

— Достаточно подуть на них, и огонь снова займется, господин полковник.

— Они нас увидели и удрали...

— Не думаю. Нас всего двое. Их было больше. Посмотрите на подлесок, он весь истоптан их лошадьми.

Обзаведясь новым разведчиком, Лежон проводил рекогносцировку далеко за пределами деревень — ему мерещились шпионы чуть ли не в каждой рощице.

— Должно быть, это те самые уланы, что ускакали из-под огня.

— Либо другие, и они где-то поблизости. Тут легко спрятаться.

Обоих насторожил шелест листвы. Лежон взвел курок пистолета.

— Не бойтесь, господин полковник, — сказал Паради. — Это кошка полезла на бук. Она напугана больше нас.

— Тебе страшно?

— Еще нет.

— Тем не менее, глядя на тебя, не скажешь, что ты спокоен.

— Не могу видеть, как под копытами лошадей гибнет урожай.

Для своего протеже в мундире вольтижера Лежон позаимствовал у артиллеристов смирную лошадь. Он посмотрел на солдата и сказал:

— Завтра на этой зеленой равнине люди будут рвать друг друга на части пушечными ядрами. Будет много красного, но не цветов. Когда закончится война...

— Начнется другая, господин полковник. С нашим императором война никогда не закончится.

— Ты прав.

Они повернули лошадей и неторопливо, но не теряя бдительности, поехали к Эсслингу, хотя Лежон охотно задержался бы, чтобы сделать наброски безлюдного и умиротворенного пейзажа. Альбом для эскизов он всегда возил с собой.

В деревню продолжали прибывать войска. На площади перед церковью Лежон увидел Сент-Круа и офицеров Массены. Значит, где-то неподалеку находился и сам маршал. Как оказалось, он осматривал хлебный амбар, расположенный в конце аллеи, с обеих сторон окаймленной дубами. Амбар представлял собой трехэтажное здание из кирпича и тесаного камня; от соседней фермы его отделял обнесенный стеной фруктовый сад. На крыше имелись слуховые окна, а в торцах — забранные решетками круглые отверстия, за которыми могли прятаться стрелки.

— Я насчитал сорок восемь окон, — сказал Массена Лежону. — Толщина стен больше метра, двери и ставни обшиты листовым железом — крепкий орешек. В случае необходимости здесь можно будет укрыться и держать оборону. Держите, Лежон, я приказал все точно измерить. Передайте уточненные данные генерал-майору...

Массена сунул лист бумаги в руку Лежона, и тот пробежал по нему глазами: длина здания тридцать шесть метров при ширине десять метров, окна первого этажа находятся на высоте один метр шестьдесят пять сантиметров...

— Вы остаетесь в Эсслинге, господин герцог?

— Пока не знаю, — ответил Массена, — но на этом берегу я буду точно. Вы осмотрели местность?

— До той буковой рощицы. Вон там, видите?

— И что? Что-нибудь нашли?

— Только следы и ни одного человека.

— Ласалль доложил то же самое. Д’Эспань тоже. Его кирасиры прикончили одного типа, но почему тот идиот остался? Я чую австрийца за версту, нюх у меня еще тот!

Массена приблизился к Лежону вплотную и прошептал ему на ухо:

— Вы разузнали то, о чем я вас просил?

— О чем, господин герцог?

— Дуралей! О генуэзских миллионах, черт возьми!

— Дарю утверждает, что это миф, и никаких миллионов не существует.

— Дарю! Конечно! Этот мошенник тянет себе все, что блестит! Как сорока! Не надо было спрашивать у Дарю! Вы свободны.

Ворча что-то себе под нос, Массена скрылся в дверях хлебного амбара-крепости.

В это время граф Дарю свирепствовал на главном дворе Шенбрунна. Обойдя только что прибывший обоз с фуражом, он взобрался на ось передней повозки, наугад развязал один из мешков и в ярости заорал:

— Ячмень!

— Овса больше нет, ваша светлость господин граф, — оробело ответил один из его помощников.

— Ячмень! Это невозможно! Кавалерии нужен овес!

— Новый урожай еще не поспел, удалось найти только ячмень...

— Где шляется господин Бейль? Это дело было поручено ему, черт побери!

— Я заменяю его, господин граф.

— А где этот бездельник?

— Вероятно, в постели, господин граф.

— С кем же, если не секрет?

— Со своей обычной лихорадкой, господин граф. Относительно него у меня для вас есть письмо...

Дарю вырвал из рук помощника бумагу — это был оформленный по всей форме отпуск по болезни, подписанный доктором Карино и заверенный главным военным врачом Гвардии. Возразить было нечего. Дарю заскрежетал зубами, запустил руку в мешок и швырнул горсть ячменя в лицо помощника:

— Отлично! Наши лошади будут жрать ячмень! Проваливайте!

Граф раздраженно махнул рукой, и обоз тронулся в сторону острова Лобау.

У Анри опять начались ужасные приступы мигрени, которую он лечил белладонной, но, скорее всего, он страдал сифилисом, просто в приличном обществе подобные деликатные болезни — не очень опасные, но неприятные — было принято именовать именно таким образом: мужчины понимающе улыбались, но в общении с женщинами возникали затруднения. Он уже свыкся с этой временной трудностью, и она не мешала ему вести сражения на личном фронте. Вот и сейчас, несмотря на сильную слабость и неприятную потливость, Анри не соблюдал постельный режим: он торчал в Пратере, в полуразрушенном охотничьем павильоне, расположенном неподалеку от странных сооружений в псевдоготическом стиле. Несколькими месяцами раньше, еще в Париже, он увлекся одной сговорчивойактриской, называвшейся Валентиной. В повседневной жизни ее звали просто Луиза. По примеру многих своих товарок, она последовала за войсками и добралась до Вены. Анри назначил это свидание, чтобы порвать с ней раз и навсегда, ибо отныне все его помыслы были обращены только к Анне Краусс, а лихорадка распаляла его новую любовь до белого каления. Как избавиться от Валентины? Она становилась серьезной помехой, а Анри жаждал полной свободы. Как объявить о разрыве? Сразу же, не миндальничая? Но это было не в его стиле. С притворной усталостью? Холодно? Анри улыбнулся сам себе. Как он раньше ревновал Валентину! Он до сих пор не мог поверить, что осмелился вызвать на дуэль ее любовника, упрямого капитана-артиллериста. От смерти его спасла тогда мигрень, в лучшем случае, не дала превратиться в посмешище. Валентина опаздывала. Уж не забыла ли она о свидании? Этой зимой он видел ее в Париже, в театре Фейдо. Она пела в новой непритязательной комической опере «Постоялый двор в Баньере» господ Жалабера и Кателя:

Валентина примчалась на коляске, одетая, как в своей песенке, то есть так же легко, только шелковое платье с богато вышитым корсетом было цвета гортензии, на ногах поблескивали атласные ботиночки, два длинных пера украшали черную бархатную шляпку. Черные локоны на висках были завиты спиралью. Бледная, как того требовала мода, но пухленькая, она морщила носик, соблазнительно покачивала бедрами и безостановочно хохотала, демонстрируя безупречные белоснежные зубки.

— Amore mio! — прощебетала она на итальянском, приправленном акцентом парижских пригородов.

— Валентина...

— Наконец! Вот-вот откроется театр у Коринфских ворот и Венская опера тоже!

— Валентина...

— Я буду там играть, Анри! Невероятно! Я выйду на сцену здесь, в театральной столице! Ты это понимаешь, цыпленочек?

Да, цыпленочек все понимал, но ему никак не удавалось вставить ни слова, кроме того, ему не хватало мужества умерить восторженность прелестной комедиантки.

— Там четыре ряда лож! И декорации меняют прямо на глазах! На сцене будет даже извержение Везувия!

— Какая-то опера про Помпеи?

— Да нет же, это «Дон Жуан».

— Моцарта?

— Мольера!

— Но, Валентина, ты же, прежде всего, певица.

— Там все поется с начала и до конца.

— «Дон Жуан»? Мольера?

— Ну да, мой большой дурачок!

Анри насупился. Он не чувствовал себя дурачком и ненавидел намеки на свой вес. Он ничего не сказал, посчитав, что иногда лучше промолчать, по меньшей мере, в тех случаях, когда дело касается любви. Он стучал зубами; несмотря на теплый майский вечер его бил озноб, и Анри решил воспользоваться этим обстоятельством. Он промокнул лоб платком:

— Валентина, я болен.

— Я тебя вылечу!

— Нет, нет, ты должна репетировать песни Мольера.

— Как-нибудь выкрутимся. Кстати, ты поможешь мне выучить их!

— Я не хочу быть для тебя обузой.

— Не беспокойся, цыпленочек, я женщина стойкая и могу все делать одновременно: заниматься своей карьерой и тобой, я хотела сказать — тобой и вдобавок своей карьерой!

— Я убежден, Валентина...

— Ты согласен?

— Нет.

— Ты должен уехать из Вены?

— Возможно.

— Тогда я поеду с тобой!

— Будь благоразумной...

«Какая же я бестолочь, — тоскливо думал Анри, произнося эти слова, — как можно взывать к благоразумию Валентины? К тому, чего у нее никогда не было, и не будет». Он влип по уши. Чем более жалким он выглядел, тем более внимательной и любящей становилась она. Над городом поплыл мелодичный колокольный звон.

— Уже пять часов! — воскликнула Валентина.

— Шесть, — соврал Анри, — я считал...

— О! Я страшно опаздываю!

— Тогда поезжай скорее, займись примеркой театральных костюмов, начинай учить роль.

— Я отвезу тебя в коляске!

— Это я тебя отвезу.

Анри отвез актрису в Вену и высадил перед театром, где она надеялась выступить. Прежде, чем расстаться, любовница одарила его пылким поцелуем; Анри закрыл глаза и ответил на него, представляя себе губы другой, той, которую он любил безумно и издалека. Валентина побежала к входу, скрытому за колоннадой, на мгновение обернулась и, прощаясь, махнула затянутой в перчатку рукой. Анри вздохнул. «Боже, как я устал!» — подумал он и дал кучеру адрес розового дома на Йордангассе, где жил уже третий день. На задний план отошли война, болезнь, друзья, теперь он мечтал только о мадемуазель Краусс, в его глазах она была воплощением самого совершенства. Неделей раньше он считал Чимарозу^[45] лучшим из композиторов, теперь же мурлыкал себе под нос Моцарта: по вечерам в большой гостиной Анна и ее сестры исполняли для него скрипичные произведения этого австрийского музыканта.

На острове Лобау было всего одно каменное строение — старинный охотничий домик, где принцы семейства Габсбургов пережидали внезапные грозы. Месье Констан разводил огонь в камине на первом этаже; многочисленные слуги чистили, подметали, расставляли мебель, доставленную в фургонах из Эберсдорфа, где император изволил провести ночь. Повара распаковывали свои кастрюли, сковородки, вертела, всевозможные кухонные припасы, в том числе непременный пармезан, который его величество употреблял с любым блюдом, любимые им макароны и, конечно же, шамбертен^[46]. Два лакея собирали железную кровать. За обустройством временной резиденции императора следили камердинеры и поторапливали прислугу:

— Пошевеливайтесь, бездельники!

— Несите посуду! Подсвечники!

— Ковер кладите здесь, на лестничной площадке!

— Сожалею, господин маршал, но это резиденция императора!

Маршал Ланн не входил в число вышколенных придворных шаркунов, он был выше и куда сильнее камердинера, преградившего ему путь. Он без лишних слов ухватил бедолагу за расшитые серебром лацканы фрака и с силой отшвырнул в сторону. На вопли слуги и недовольный рык маршала примчался Констан, издалека услышавший знакомый голос Ланна. В итоге прислуге пришлось уступить, и бесцеремонный вояка обосновался на первом этаже в помещении с невысоким потолком и кучей соломы на полу. Маршал утащил к себе в берлогу ручной подсвечник, стул и бюро, на которое бросил саблю и треуголку с плюмажем. Ланн был известен своей гневливостью, но умел держать себя в руках, и лишь красневшее лицо выдавало его истинные эмоции. В спокойном состоянии оно дышало безмятежностью; коротко подстриженные светлые вьющиеся волосы обрамляли тонкие благородные черты. В сорок лет у него не было и намека на животик, а из-за ранения шеи, полученного при штурме крепости Сен-Жан-д’Акр, он держался подчеркнуто прямо. И лишь когда старая рана начинала всерьез его беспокоить, маршал потирал шею рукой... Это произошло во время второй атаки на цитадель. Он взбирался на стены, ни на шаг не отступая от своих гренадеров. Его друг генерал Рамбо уже почти добрался до сераля Джеззар-паши^[47], он отчаянно нуждался в подкреплении, но его не было, и генерал со своими людьми забаррикадировался в одной из мечетей дворца. Перед глазами Ланна вновь вставали рвы, заваленные трупами турок. Генерал Рамбо погиб, а его самого, раненного в шею, посчитали убитым. Но на следующий день он уже сидел в седле и вел своих солдат на холмы Галилеи...

Пятнадцать лет бесконечных сражений и опасностей утомили маршала. Совсем недавно он завершил тяжелейшую осаду Сарагоссы. Богатый, женатый на дочери сенатора — красивейшей и самой скромной из герцогинь императорского двора, сейчас он больше всего хотел удалиться на покой и вернуться в родную Гасконь, где росли его сыновья. Ему надоело уходить в походы, не зная, удастся ли вернуться домой живым. Почему император отказывал ему в покое? Большинство маршалов, как и он сам, стремились к мирной и спокойной жизни в своих имениях. Эти искатели приключений со временем становились обычными буржуа. В Савиньи Даву строил тростниковые домики для своих куропаток и, ползая на четвереньках, кормил птиц хлебом. Ней^[48]и Мармон^[49] обожали заниматься садоводством. Макдональд^[50] и Удино^[51] чувствовали себя непринужденно лишь среди крестьян своих поместий. Бессьер^[52] охотился на принадлежавших ему землях в Гриньоне, если не играл со своими детьми. Что касается Массены, то он, гордясь своим поместьем в Рюэй, расположенным неподалеку от дворца Мальмезон, где жил император, говорил: «Отсюда плевать я на него хотел!» Подчиняясь приказу, все они оказались в Австрии во главе разношерстных и необстрелянных армейских частей, не имевших убедительных мотивов для кровопролития. Империя угасала, ей оставалось не более пяти лет. Они это чувствовали. И все же шли за своим императором.

Ланн быстро переходил от гнева к привязанности. Однажды он написал жене, что император — его злейший враг: «Он любит только по прихоти, лишь тогда, когда нуждается в вас»; потом Наполеон осыпал его милостями, и отношение маршала изменилось: они стали друзьями, а их судьбы — неразделимы. Прошло не так уж много времени с тех пор, как на крутых склонах испанских гор император хватался за его руку. Они шли, скользя по обледенелым камням, в своих высоких кожаных ботфортах, и ледяной ветер швырял им в лица пригоршни колючего снега. Потом они на пару оседлали ствол пушки, и гренадеры втащили их, как на салазках, на перевал Гвадаррама. Волнующие воспоминания смешивались с кошмарами. Ланн иногда сожалел, что не стал красильщиком^{2}. Он слишком рано пошел на военную службу. В альпийской армии, которой командовал Ожеро, его отвага и мужество не остались незамеченными... Развалившись на соломе, маршал вспоминал сотни противоречивых эпизодов из своей жизни и не сразу заметил, как в комнату вошел Бертье.

— Где шумиха, там и ты.

— Ты прав, Александр. Посади меня под арест, чтобы я мог выспаться по-человечески!

— Его величество отдает тебе всю кавалерию.

— А как же Бессьер?

— Он поступает в твое распоряжение.

Ланн и Бессьер на дух не переносили друг друга, так же, как Бертье и Даву. Маршал улыбнулся и, заметно повеселев, воскликнул:

— Пусть эрцгерцог атакует! Мы порубим его, как капусту!

В этот момент на пороге появились запыхавшиеся Перигор и Лежон.

— Малый мост только что смыло течением! — доложили они генерал-майору.

— Значит, мы отрезаны от левого берега. Три четверти войск застряли на острове.

Луна в последней четверти слабо освещала длинную главную улицу Эсслинга, но под деревьями, окаймлявшими дорогу, что вела к общественному амбару, на площади и вдоль колосящихся полей император разрешил развести бивачные костры: неприятель должен знать, что Великая Армия переправилась через Дунай. Согласно плану, это должно было вынудить австрийцев к атаке, хотя эрцгерцог Карл слыл чрезвычайно осторожным при ведении наступательных действий. В общем, костры полыхали повсюду. Маркитантки щедро разливали по кружкам водку и весело взвизгивали, когда солдаты похлопывали их по крепким попкам; то тут, то там раздавались песенки фривольного содержания. Армия ела, пила и развлекалась перед неизбежным завтрашним сражением. На снятых кирасах и касках с султанами играли красноватые блики костров. Люди укладывались спать под звездным небом и охраной немногочисленных, к тому же подвыпивших часовых. Те старательно таращились в темную равнину, но ничего там не видели. Кому-то удалось найти немного муки, бутылку вина, кто-то поймал забытую утку — трофеи были невелики, потому что крестьяне вывезли почти все: домашнюю птицу, мелкую живность, съестные припасы и вино.

В деревне расположились только кирасиры, другим места уже не хватило. Массена вернулся в Асперн еще до наступления вечера. Малый мост, накануне наведенный саперами, смыло стремительным течением, и теперь солдаты восстанавливали переправу при свете факелов, стоя по пояс в ледяной воде, от которой сводило руки и ноги.

Офицеры во главе с генералом д’Эспанем устроились на ночлег в эсслингской церкви. Балюстрада из крашеного дерева, делившая неф на две части, пошла на дрова для дымных жаровен, отбрасывавших на стены дьявольские, изломанные тени. Зябко кутаясь в длиннополую шинель, генерал стоял в глубине храма, облокотившись на алтарь. Причудливые черные силуэты, скачущие по каменным стенам по прихоти огня, тревожили и навевали мрачные мысли. Вот уже несколько недель его мучили дурные предчувствия. Д’Эспаню не нравилась эта кампания. Он не боялся смерти, но все чаще и чаще замыкался в себе, думая о неизбежном конце. Кирасиры знали о суевериях, терзавших их командира, хотя чувства, обуревавшие его, никак не отражались на бесстрастном лице генерала. Никто не осмеливался беспокоить его. Всем была известна его странная история...

Кирасиры Файоль и Пакотт хлебали из общего котелка густое неопределенное варево, именовавшееся супом и успешно заполнявшее пустой желудок. Разговор у них шел как раз о генерале. Пакотт ничего не знал, он совсем недавно появился в полку, зато Файоль, как ветеран, был в курсе всех событий:

— Дело было в Пруссии, в замке Байройт. Мы прибыли туда уже ночью. Генерал устал и сразу же отправился спать. Я с другими ребятами находился неподалеку, на парадной лестнице. И вдруг посреди ночи мы услышали крик.

— Кто-то пытался убить генерала?

— Не спеши! Кричали, в самом деле, в его комнате; туда побежали адъютанты, ну и я вместе с часовыми. Дверь оказалась заперта изнутри. Мы ее выбили, воспользовавшись диваном, как тараном, и вошли...

— И что?

— Терпение! И что же мы увидели?

— Что ты увидел?

— Посередине комнаты лежала перевернутая кровать, а под ней генерал.

— И он кричал?

— Нет, он был в бессознательном состоянии. Наш врач тут же пустил ему кровь, и мы стали ждать, когда он придет в себя. Генерал открыл глаза и, бледный, как полотно, обвел нас взглядом. Он выглядел таким испуганным, что врачу пришлось дать ему успокаивающий порошок. И вот что генерал тогда сказал, Пакотт, он сказал: «Я видел призрака, он хотел перерезать мне горло!»

— Шутишь?

— Не смейся, дурень. Кровать перевернулась во время борьбы с призраком.

— И ты в это веришь?

— Когда у генерала спросили, как выглядел призрак, он очень подробно описал его, и ты знаешь, кто это был, а? Нет, ты не знаешь. Я скажу тебе. Это была Белая дама Габсбургов!

— А это еще кто?

— Она появляется в венских дворцах каждый раз, когда должен умереть принц из австрийской царствующей семьи. Ее видели в Байройте тремя годами раньше. Принц Людвиг Прусский^[53]тоже дрался с ней, как наш генерал.

— И он потом умер?

— Да, сударь мой! В сражении при Заальфельде его заколол штыком какой-то гусар. Мертвенно-бледный, генерал прошептал: «Ее появление предвещает мне скорую смерть», и пошел спать в другое место.

— Неужели ты веришь в этот вздор?

— Увидим завтра.

— Э-э, Файоль, значит, веришь!

— Да ладно! Подождем до завтра и увидим.

— А что, если генерала убьют?

— А если нас?

— Если нас, значит, нам не повезло...

Пакотт скептически отнесся к странной истории, приключившейся с генералом. В его родном Менильмонтане не очень-то верили в подобные байки. До того, как записаться в армию, он был учеником столяра и привык иметь дело с конкретными вещами: вытачивать ножки стола, прибивать доски, спускать заработанные денежки в кабачках. Он похлопал Файоля по спине:

— А не сменить ли нам тему, старина? Может, навестим нашу прелестную австриячку? Уверен, она с нетерпением ждет нас. Уж она точно не превратится в призрак, если вспомнить, как мы ее запеленали!

— Ты хоть помнишь место?

— Найдем. В деревне всего одна улица.

Приятели сняли фонарь с одной из повозок и отправились в Эсслинг, где дома походили один на другой, как две капли воды. Они ошибались дважды.

— Что за чертовщина! — ворчал Файоль. — Мы ее никогда не найдем!

Пройдя немного дальше, Пакотт в свете фонаря заметил труп напавшего на них австрийца — никто и не думал его хоронить. Французы с улыбкой переглянулись и вошли в приоткрытую дверь. На лестнице Пакотт оступился и едва не свалился вниз, свеча в фонаре погасла.

— Эй, увалень, осторожнее! — зашипел Файоль и, накрутив на руку полу плаща, снял горячее стекло. Пакотт тут же застучал кресалом, высекая огонь. Наконец, фитиль снова загорелся. Приятели поднялись на второй этаж и направились в дальнюю комнату, где оставили связанную девушку.

— Как будет по-немецки «привет, красотка»? — спросил Пакотт.

— Понятия не имею, — ответил Файоль.

— Крепко же она спит...

Они поставили фонарь на трехногий табурет, и Файоль саблей перерезал веревки. Кирасир Пакотт снял с головы девушки велюровые подтяжки и сунул их в карман, потом вытащил изо рта пленницы кляп, нагнулся и поцеловал девушку в губы. И тут же отскочил от нее, как ошпаренный.

— Черт!

— Не можешь разбудить ее? — с насмешливым видом спросил Файоль.

— Она мертвая!

Пакотт сплюнул на пол и рукавом вытер рот.

— Однако ноги у нашей куколки совсем не холодные, — заметил Файоль, ощупывая девушку.

— Не трогай ее, а то навлечешь беду!

— Ты не веришь в привидения, а тут стучишь зубами? Не дрейфь, салага!

— Я здесь не останусь.

— Ну и проваливай! Только оставь мне фонарь.

— Я здесь не останусь, Файоль, так нельзя...

— А еще считает себя воином! — хмыкнул Файоль, расстегивая ремень.

В темноте Пакотт кубарем скатился с лестницы. Оказавшись на улице, он прижался к стене и несколько раз глубоко вздохнул. Чувствовал он себя отвратительно, его била дрожь, ноги подкашивались. Он не осмеливался представить своего приятеля обрабатывающим тело несчастной крестьянки, умершей от удушья из-за того, что он, Пакотт, чересчур сильно затянул узел поверх кляпа. Он любил бахвалиться, однако никогда не испытывал желания убивать. В бою — да, там нет другой возможности выжить, но лишить человека жизни просто так?..

Минуты тянулись в томительном ожидании.

На площади возле церкви пели солдаты.

Наконец, из дома вышел Файоль. Они ни словом не обмолвились об австриячке, Пакотт только попросил:

— Дай фонарь, меня тошнит.

— Для этого свет тебе не нужен, а вот мне он понадобится.

— Зачем?

— Посмотреть на мои новые сапожки.

Файоль кивнул в сторону трупа, лежащего у стены.

— Пора избавить нашего приятеля от обувки. Мне она нужна больше, чем ему, не так ли?

Кирасир присел на корточки рядом с телом австрийца и поставил фонарь на землю, потом отстегнул шпоры, чтобы примерить их к обуви покойника, и чертыхнулся: они не подходили! Не скрывая разочарования, он поднялся и позвал:

— Пакотт!

С фонарем в вытянутой руке Файоль двинулся по улице, брюзгливо ворча:

— Не желаешь отзываться, свинья ты этакая?

Возле дерева он заметил чью-то фигуру и пошел к ней.

— Тебе понадобилось дерево, чтобы вывернуть кишки?

Переходя обочину, заросшую высокой травой и крапивой, он вдруг споткнулся о какое-то препятствие, скорее всего — поваленное дерево, и с досадой пнул его ногой. Но попал во что-то мягкое, похожее на человеческое тело. Файоль опустил фонарь ниже и увидел солдата, уткнувшегося лицом в землю. Кирасир перевернул его и увидел перепачканное блевотиной и кровью лицо своего приятеля Пакотта. В горле у него торчал нож.

— Тревога!

В нескольких шагах от француза в темной стене колосящейся пшеницы растворились пригнувшиеся фигуры австрийских ополченцев в неприметных куртках мышиного цвета и черных шляпах с зелеными ветками вокруг тульи.

Массена приказал разжечь костры и повесить фонари на врытых в землю шестах. Маршал сбросил шитый золотом мундир и треуголку на руки подоспевшему ординарцу и окунулся в работу по восстановлению малого моста. Скользя по мокрой траве заляпанными речной тиной сапогами, он успел ухватить за шиворот понтонера, уже пускавшего пузыри в бурном водовороте. Массена всегда поражал своей неуемной, какой-то животной энергией. Он карабкался по балкам, таскал доски и, вкалывая за десятерых, увлекал окружающих личным примером. Он никогда не болел. Хотя нет, однажды такое приключилось с ним в Италии: удачная перепродажа патентов на импорт принесла ему доход в три миллиона франков. Узнав об этом, император попросил маршала передать треть суммы в казначейство, но Массена стал ныть, что содержание семьи обходится ему в копеечку, что он погряз в долгах и вообще беден, как церковная мышь. Кончилось тем, что император вышел из себя и конфисковал все это состояние, положенное в один из банков Ливорно. После этого Массена заболел.

Но, погрузившись в дела, маршал забывал о своих махинациях, скупости и золоте генуэзцев, которое, как он полагал, покоилось в каком-то секретном сейфе в захваченной французами Вене — дойдет черед и до него. А пока он без видимых усилий приподнял огромную балку, чтобы саперы могли привязать ее пеньковыми тросами к одному из яликов, плясавшему на крупных волнах, несмотря на балласт из ядер. Несколько досок с незаконченного настила сорвало волнами и унесло течением. Массена орал и ругался, как портовый грузчик. На острове работала вторая бригада понтонеров. Обе команды должны были встретиться и состыковать свои половинки моста посередине полноводного рукава Дуная. Понтонеры были уже близки к цели: они перебрасывали друг другу тросы, ловили их на лету и тут же натягивали в качестве импровизированного ограждения. Под ними по-прежнему бурлила прибывающая вода, но люди шаг за шагом, балка за балкой, доска за доской сокращали разрыв: промокшие до нитки, смертельно уставшие, в неверном красноватом свете костров они тянули и вязали тросы, загоняли в мокрое дерево длинные гвозди, и просвет над бурной водой постепенно сужался. Массена подбадривал солдат и в то же время покрикивал, как дрессировщик на своих питомцев. Он был просто великолепен в шелковой рубашке с закатанными рукавами и с шейным платком, скрутившимся в жгут под самым подбородком. Балансируя на самом краю восстановленного настила, маршал одной рукой поднял связку цепей и со словами: «Цепляй за тот столб!» бросил их сержанту, стоявшему на понтоне. Но заледеневшие пальцы не слушались сержанта, и тому никак не удавалось обмотать цепи вокруг столба, холодные волны то и дело окатывали его с ног до головы, а шаткий понтон раскачивался под ним, как живой. Массена спустился на понтон по тросу, оттолкнул обессилевшего сапера и сам закрепил цепи вокруг сваи. Внезапно порыв ветра принес с собой густой дым от горевших на берегу костров. Солдаты закашлялись, продолжая работать на ощупь. «Вправо! Еще правее!» — кричал Массена, как будто он своим единственным глазом ночью видел больше, чем ко всему привычные понтонеры. Тем временем, на острове Лобау остаток армии готовился к переправе: солдаты стояли наготове с ранцами за спиной и ружьями в руках. Первые ряды заметили своего маршала, и если в строю были такие, кто не любил его, то этой ночью они все равно восхищались им. Другие молили бога, чтобы этот чертов мост не выдержал и развалился, чтобы Дунай разнес его в щепы, и они остались на своем берегу.

Двумя сотнями метров дальше, на лужайке в центре острова отдыхали штабные офицеры и их подчиненные. Многие носили кольца или изящные медальоны с миниатюрными портретами или прядью волос своих возлюбленных, чьими достоинствами они хвалились, стараясь забыть о предстоящем сражении. Некоторые из офицеров хором затянули ностальгические строки:

Лежон молча сидел под вязом. Его денщик, стоя на четвереньках, раздувал угли гаснущего костра. Рядом Винсент Паради потрошил двух зайцев, добытых с помощью пращи. Вдохновленный сельской ночью, покоем и шелестом сочной листвы, Перигор разглагольствовал о Жан-Жаке Руссо:

— Я согласен спать летом на траве под открытым небом, но не слишком часто. Тут повсюду ползают муравьи, а утром птицы и мертвого поднимут своим гамом. Нет, в мягкой постели при закрытом окне да еще в приятной компании гораздо лучше, к тому же я по натуре мерзляк. — Повернувшись к Паради, он попросил: — Сохрани для меня шкурки, малыш. Ими отлично наводить глянец на сапогах... Кролики! Каждый раз, когда мне на глаза попадаются эти зверушки, я вспоминаю пропущенную охоту в Гробуа! Какой же дурак наш генерал-майор!

— Скорее, он бестактен, — досадливо поправил приятеля Лежон, — но не глуп. Не преувеличивайте, Эдмон. И потом, нас никто туда не приглашал.

— О чем это вы толкуете? — поинтересовался гусарский полковник, заранее предвкушая очередную байку.

— Однажды, чтобы подмазаться к императору...

— Чтобы доставить ему удовольствие, — возразил Лежон.

— Это то же самое, Луи-Франсуа!

— Нет.

— Итак, чтобы угодить императору, наш маршал... — повторил гусар, подстрекая болтуна Перигора.

— Маршал Бертье, — подхватил тот, — предложил императору поучаствовать в охоте на кроликов на своих угодьях в Гробуа. Если там и водилась дичь, то кроликами отродясь даже не пахло. Что делает наш маршал? Он заказывает тысячу кроликов. В нужный день их выпускают, но вместо того, чтобы мчаться прочь, спасаясь от ружей охотников, зверушки радостно побежали навстречу приглашенным, стали вертеться у них под ногами и едва не свалили наземь его величество. Маршал забыл уточнить, что ему нужны дикие кролики, и вместо них ему доставили домашних: завидев столько народу, они подумали, что их сейчас будут кормить!

Перигор с гусаром хохотали до слез. Лежон поднялся, не дожидаясь конца истории: он слышал ее слишком часто, и она его больше не забавляла. В глазах слушателей Бертье выглядел полным идиотом, и полковнику это не нравилось — маршалу он обязан был и чином, и должностью. Лежон начинал свою военную карьеру в Голландии простым пехотным сержантом, затем благодаря своим талантам стал офицером-сапером. Тогда-то Бертье заметил молодого офицера и взял к себе адъютантом. В качестве первого задания ему поручили обеспечить доставку мешков с золотом для священников швейцарского кантона Вале — они должны были помочь переправить артиллерию через Альпы... После этого Лежон повсюду следовал за маршалом; он знал его истинную ценность и его прошлое: Бертье сражался на стороне американских повстанцев, поддерживал их деятельность в Нью-Йорке и Йорктауне, встречался в Потсдаме с Фридрихом II; с самого начала итальянской кампании он привязался к молодому генералу Бонапарту, предугадав его судьбу, затем к Наполеону, для которого поочередно был доверенным лицом, наперсником, нянькой и козлом отпущения. На протяжении последних недель Даву и Массена распускали о нем несправедливые слухи. Действительно, в начале австрийской кампании Бертье самостоятельно командовал войсками, полагаясь на депеши, что приходили от императора из Парижа, но зачастую эти указания запаздывали, а ситуация на местах менялась очень быстро, что обусловило выполнение ряда опасных маневров, едва не поставивших армию на грань катастрофы. При молчаливом попустительстве императора на Бертье посыпались бесчисленные обвинения, но он даже не старался оправдываться, как в тот день в Рюэй, когда император, выстрелив навскидку в летящих куропаток, нечаянно лишил Массену одного глаза^[54]. Наполеон обернулся к верному Бертье:

— Вы только что ранили Массену!

— Вовсе нет, сир, это вы.

— Я? Все видели, как вы стреляли в ту сторону!

— Но, сир...

— Не отрицайте!

Император всегда прав, особенно, когда лжет, поэтому в данном случае любые возражения и протесты лишены всякого смыла. Однако ненависть Массены к Бертье имела более глубокие корни. Она зародилась еще тогда, когда Массена командовал итальянской армией и набивал собственные карманы, беззастенчиво обчищая Квиринал^[55], Ватикан, монастыри и дворцы Рима. При этом армия была доведена до нищеты и отчаяния многомесячной невыплатой жалованья. Пользуясь наступившим беспорядком, взбунтовались римляне из Трастевере^[56], страдавшие от нехватки продовольствия и постоянных грабежей. Кончилось тем, что перед Пантеоном Агриппы недовольные офицеры заявили, что не признают Массену своим начальником и передают командование Бертье. Чтобы успокоить горячие головы, тот был вынужден согласиться, и обратился в Совет Директории с просьбой отозвать Массену. Забыть это бывший командующий, вынужденный бежать от гнева собственной армии, не мог ни за что и ни при каких обстоятельствах.

Лежон пожал плечами. Подобные дрязги представлялись ему мелочными и ничтожными. Как бы ему хотелось остаться в Вене, сбросить свой приметный мундир и отправиться бродить по окрестным холмам с альбомом и карандашами, взять с собой Анну, путешествовать с ней, жить с ней, не сводить с нее глаз! Вместе с тем, полковник Лежон понимал, что, если бы не война, он никогда не встретился бы с этой девушкой. Неожиданно громкие крики прервали его раздумья. Под шумные приветствия войск по большому наплавному мосту на остров Лобау ехал император. Впереди шел шталмейстер Коленкур и вел под уздцы его лошадь.

В Вене, на втором этаже розового дома при свете свечей Анри Бейль с восхищением рассматривал карандашные наброски Анны Краусс, выполненные его другом Лежоном. Девушка позировала ему с удовольствием и без ложной скромности. Анри был поражен сходством. Он, как зачарованный, не сводил с набросков глаз, и вскоре эскизы обрели глубину, наполнились жизнью и движением. Вот Анна, одетая в тунику, поправляет прядь черных волос; Анна в профиль в глубокой задумчивости что-то высматривает в окне; Анна, дремлющая на подушках; Анна стоит обнаженная и прекрасная, как статуя богини работы Фидия — неземная в своем совершенстве и в то же время вызывающая, непринужденная, неприступная. Еще один лист — другая поза, вид со спины; наконец, Анна сидит на краю дивана, подобрав ноги и положив на колени подбородок, чистый, искренний взгляд устремлен на художника. Анри был покорен и смущен, словно захватил венскую красавицу врасплох во время купания, но оторваться от набросков никак не мог. Что, если стащить один? Может, Луи-Франсуа не заметит? Их же так много. Будет ли он использовать эти наброски для своих картин? В голове Анри роились страшные мысли, и здравым рассудком он пытался отогнать их (но надолго ли его хватит, этого здравого рассудка?). Как бы там ни было, подсознательно он желал гибели Луи-Франсуа в предстоящем сражении, чтобы затем утешить Анну Краусс и занять подле нее освободившееся место, поскольку модель, совершенно очевидно, была влюблена в художника.

Через приоткрытое окно в комнату вливалась безмятежная теплая ночь. Анри услышал звуки фортепиано, легкие и возвышенные, и чуть склонил голову, стараясь уловить, откуда они доносятся.

— Вам нравится эта музыка, сударь?

От неожиданности Анри вздрогнул и резко обернулся. На пороге комнаты стоял незнакомый молодой человек, но при свете свечи Анри не удавалось толком разглядеть его.

— Как вы вошли? — щурясь, спросил он.

— Ваша дверь была приоткрыта, и я увидел свет.

Анри шагнул вперед, чтобы разглядеть непрошеного гостя. У того было тонкое, почти девичье лицо и светлые глаза. По-французски он говорил с грубоватым немецким акцентом, заметно отличавшимся от венского.

— Кто вы?

— Такой же жилец, как и вы, только с самого верхнего этажа, из-под крыши.

— Вы здесь проездом?

— Да.

— И откуда же вы прибыли?

— Из Эрфурта. Я работаю в одной торговой компании.

— Вот как, — сказал Анри, — значит, вы немец. А я занимаюсь армейскими поставками.

— Я ничего не продаю, — ответил молодой человек. — Я в Вене не по работе.

— Тогда вы, несомненно, друг семьи Краусс?

— Если вам угодно.

Задавая вопросы, Анри перевернул рисунки Лежона, но молодой немец даже не обратил на них внимания. Он пристально смотрел на Анри.

— Меня зовут Фридрих Стапс^[57]. Мой отец — лютеранский пастор. Я приехал в Вену, чтобы встретиться с вашим императором. Это возможно?

— Испросите аудиенцию, когда он вернется в Шенбрунн. Что вам от него нужно?

— Встретиться с ним.

— Стало быть, вы им восхищаетесь?

— Не совсем так, как вы это понимаете.

Разговор принимал неприятный оборот, и Анри решил завершить его:

— Ну, хорошо, месье Стапс, увидимся завтра. Сейчас я болею и почти не выхожу из дома.

— Человек, играющий на фортепиано в доме напротив, тоже болен.

— Вы его знаете?

— Это господин Гайдн.

— Гайдн! — повторил Анри и вернулся к окну, чтобы лучше слышать игру знаменитого музыканта.

— Он слег, когда увидел французскую униформу на улицах родного города, — продолжил Фридрих Стапс. — Он встает только для того, чтобы исполнить сочиненный им австрийский гимн.

Сказав это, молодой человек протянул руку и двумя пальцами погасил свечу. Анри остался в полной темноте. Он услышал, как затворилась дверь, и чертыхнулся:

— My god! Этот немец просто сумасшедший! Куда же я подевал огниво?

К трем часам утра войска переправились, наконец, на левый берег Дуная по восстановленному малому мосту и заняли деревни Асперн и Эсслинг. Никто не спал. Маршал Ланн не сводил глаз со своего парадного мундира, наброшенного на спинку стула. Золотое шитье искрилось в трепещущем свете свечи. На рассвете он наденет его, а также все свои награды, в том числе ленту с орденом Андрея Первозванного, дарованного русским царем, и поведет своих кавалеристов в сражение, которое обернется, скорее всего, очередной бойней. Маршал знал, что будет отличной мишенью для врагов, но он сам жаждал этого, как и красивой кончины на поле брани. В этом он видел свое предназначение. Ланн был сыт войной по горло. Воспоминания об испанской кампании вызывали у него глубокое отвращение, он до сих пор он не мог спать спокойно. В Испании не было нормальных сражений и выстроенных в боевые порядки войск: там шла партизанская война, вспыхнувшая одновременно в Овьедо и Валенсии. Перед французами то тут, то там возникали небольшие отряды крестьян под командованием местных алькальдов. Постепенно повстанцев становилось все больше и больше. Сначала андалузские пастухи, вооруженные пиками для клеймения быков, нанесли французским войскам поражение под Байленом, а потом яростная партизанская война разнеслась по всем горным районам. В Сарагоссе мальчишки лезли под ноги лошадей польских улан и вспарывали им брюхо; монахи в своих монастырях занимались изготовлением ружейных зарядов, они даже подметали улицы, чтобы собрать рассыпанный порох. В солдат Ланна летели битые бутылки и булыжники, вывороченные из мостовых, и если, к несчастью, кто-то из французов попадал в плен, им отрезали носы и закапывали по самую шею в землю, чтобы играть в кегли. А сколько их полегло на мостах Кадикса? Сколько было тех, кому перерезали горло или распилили живьем, зажав между двух досок? Скольких сожгли заживо, вырвав языки, выколов глаза, отрезав носы и уши?

— О чем задумался, господин герцог?

Ланн, герцог де Монтебелло, никогда не доверялся Розали — такой же авантюристке, как и тысячи ей подобных, обретавшихся в арьергарде армии в надежде найти свое счастье, разжиться деньжатами, дешевыми безделушками и посмотреть мир, чтобы потом было о чем рассказать. Ланн не был бабником, он обожал жену, но сейчас она была слишком далеко, а он чувствовал себя чудовищно одиноким. Наверное, поэтому маршал не устоял перед высокой блондинкой с распущенными волосами, сбросившей платье на кучу соломы. Он ничего не ответил. Его неотступно преследовали другие мысли. Он снова видел перед собой младенцев, заколотых штыками в своих колыбельках, и слышал признание гренадера: «Сначала было тяжело, господин маршал, но со временем ко всему привыкаешь». Но сам Ланн к такому привыкнуть никак не мог.

— Кто твоя любовница, а? Я или он — там, наверху...

Розали отчасти была права. Император ходил по комнате у них над головами, и звук его шагов действовал маршалу на нервы. «Если завтра меня разорвет ядром надвое, — думал он, — я хоть избавлюсь от ночных кошмаров!»

— Иди ко мне, он уже уходит, — сказала Розали.

Император, действительно, спускался по лестнице в окружении своих верных мамелюков. Ланн слышал, как часовые при его приближении брали на караул. Он поднялся, взял со стола тяжелые золотые часы и щелкнул крышкой, украшенной затейливой гравировкой. Стрелки показывали половину четвертого утра. Сколько же осталось до рассвета? Какую комедию жизни осветят первые солнечные лучи?

Розали снова позвала его:

— Ну же, иди сюда!

На этот раз он послушался ее.

Наполеон прибыл на наблюдательный пункт Массены, устроенный на колокольне Асперна.

— Они готовятся, сир, — доложил маршал.

Император ничего не ответил, он взял подзорную трубу из рук Массены и, оперевшись на плечо одного из драгун, начал осматривать позиции: красные, мерцающие огни бивачных костров уходили к самой линии горизонта. В его воображении сражение на колосящихся полях уже шло полным ходом: он слышал канонаду и людские крики — звуки, которые приводили в ужас всю Европу. «Большая слава, — думал он, — неотделима от большого шума. Чем больше наделаешь шума, тем дольше он будет слышен. Законы, социальные институты, монументы, нации, люди — все исчезнет, но поднятая шумиха еще долго будет звучать в веках...» Наполеон знал, что когда-то на раскинувшейся перед ним Мархфельдской равнине Марк Аврелий разбил маркоманов^[58] короля Вадомара, а теперь настал его черед разбить войска эрцгерцога Карла. Историческая параллель пришлась ему по вкусу. Во времена римлян вместо полей здесь простирались вересковые пустоши и болота, среди густых зарослей камыша бродили цапли. Легионы выкатывались из богемских лесов, прорубаясь через непролазную чашу, истребляя встречавшихся на каждом шагу огромных медведей и зубров. Это было уже не прежнее неповоротливое и однородное войско землепашцев из Лация^[59], а разношерстные центурии, следовавшие за трубачами, одетыми в звериные шкуры: марокканская кавалерия, галльские арбалетчики, бретонцы, иберийцы, нуждающиеся в рабах для работы на серебряных шахтах Астурии; греки, арабы; злые, как гиены, сирийцы; геты^[60] с взлохмаченными, кишащими вшами волосами цвета соломы; фракийцы в юбках из конопляного волокна. Марка Аврелия — он ехал без оружия и доспехов — в этом людском потоке издалека узнавали по его пурпурной мантии...

ГЛАВА ТРЕТЬЯ Первый день

С рассветом над равниной повисла легкая дымка. Утих даже легкий ветерок, лениво волновавший поднявшиеся за ночь хлеба на полях. Наполеон сидел, ссутулившись, на белой лошади в окружении маршалов, старших офицеров, адъютантов и шталмейстеров. Он молча наблюдал за развертыванием войск перед захваченными накануне деревнями и время от времени окидывал взглядом окружающий пейзаж, дышащий безмятежностью и покоем. Собравшись вместе, военачальники представляли собой великолепную мишень для противника. Тут были все: Бертье, Массена, Ланн, прибывший из Вены Бессьер, генералы в парадных мундирах. Стиснув зубы, перебирал поводья лошади д’Эспань, Ласалль с лихо закрученными усами жевал мундштук потухшей трубки, тихо переговаривались Буде, Клапаред^[61], Мутон и Сент-Илер. Утопающий подбородком в высоком воротнике, чисто выбритый Удино упрямо хмурил густые черные брови; невозмутимо поглядывал по сторонам остроносый Молитор с кучерявой шевелюрой и бакенбардами; представительный Марюла время от времени поправлял красный кушак, затянутый на его полнеющем животе. Напряжение, витавшее в воздухе, усиливалось с каждой минутой. Украшенные перьями, орденскими лентами, вензелями и золотым шитьем до самых сапог, начищенных до зеркального блеска, эти герои, словно сросшиеся со своими скакунами, являли собой потрясающее зрелище, и Лежону оставалось только сожалеть, что он не может по-быстрому запечатлеть их хотя бы в карандаше — так взволновало его острое ощущение несоответствия между природой и солдатами, безмятежностью одной и нетерпеливостью других. Время шло, ничего не происходило. Лежон размышлял о мощи пейзажа, способного изменять чувства и поведение людей, помещенных в его рамки. Он вспомнил одну из своих случайных любовниц, бесхитростную молодую немку, которая купалась в быстрой баварской реке; естественная на природе, она являла собой воплощение радости бытия, но ночью, когда сбрасывала с себя одежды в салоне с драпированными стенами, множеством безделушек и темной мебелью, она была так же нага, как и днем, но становилась более серьезной и волнующей; ее самозабвенность и легкомысленность, ее одежда, разбросанная по полу, разительно контрастировали со строгим убранством салона. «Как странно, — подумал Лежон, — я мечтаю о любви в ожидании войны...» Он улыбнулся собственным мыслям.

Голос императора вернул его с небес на землю:

— Но ведь они спят! Чертовы австрийцы! Mascalzoni!^{3}

На его восклицание никто не отреагировал — время подхалимажа закончилось: к исходу дня кого-то из этих герцогов, баронов, графов и генералов уже не будет в живых. Постепенно туман рассеивался, лишь кое-где над полями еще висели, истончаясь, его белесые полосы. Синева неба стала ярче и глубже, а зелень полей еще сочнее. Вдали, на склонах Герасдорфа, где раскинулся лагерь австрийцев, ружья по-прежнему стояли в козлах.

— Чего они ждут! — воскликнул император.

— Свой суп, — отозвался Бертье, приникнув глазом к подзорной трубе.

— Это не более чем арьергард, сир, давайте сметем его! — предложил Ланн.

— Мои кавалеристы никого не встретили в этих местах, — заметил Бессьер.

— Нет, — возразил Массена, — австрийская армия тут, совсем рядом.

— Не менее шестидесяти тысяч человек, — сказал Бертье, — если верить полученным мною данным.

— Твоим данным! —буркнул Ланн. — Пленные наговорили тебе баек, а ты и поверил! Их бросили на том паршивом острове на произвол судьбы, что они могут знать о планах эрцгерцога Карла?

— Этой ночью партизаны зарезали одного из моих солдат, — бесцветным голосом сообщил д’Эспань.

— Именно, — подхватил Ланн, — партизаны, мародеры, а основные полки отдыхают в Богемии!

— Можно не сомневаться, — добавил Бессьер, — они ждут подкрепления от своей итальянской армии...

— Basta!

Наполеон раздраженно оборвал разговор. Ему надоело слушать перепалку своих офицеров. К тому же, императора совершенно не интересовало их мнение. Он подал знак Бертье и отошел в сторону в сопровождении шталмейстера Коленкура, своего ординарца молодого графа Анатоля де Монтескью и неизменных, напускавших на себя важность мамелюков в ярко-красных турецких шароварах, тюрбанах с султаном и с богато украшенными кинжалами за поясом. Бертье громко заговорил, даже не взглянув на маршалов:

— Его величество разработал план сражения, и сегодня вам предстоит его осуществить. Никаких сбоев быть не должно. За нами находится Дунай, с правого берега к нам будут подходить свежие армейские части, поступать боеприпасы и продовольствие. Согласно диспозиции, наши войска выстраиваются в сплошную линию от одной деревни до другой. Массена удерживает Асперн силами генералов Молитора, Леграна и Карра-Сен-Сира. Ланн занимает Эсслинг, выдвинув вперед дивизии Буде и Сент-Илера. Пространство между деревнями наглухо перекроют кирасиры д’Эспаня и легкая кавалерия Ласалля под общим командованием Бессьера. Действуйте!

Обсуждать было нечего. Группа военачальников рассыпалась, каждый отправился на свой командный пункт. Бертье в задумчивости поехал в сторону поляны, где были разбиты штабные палатки. Следом за ним тронулись Лежон и Перигор. Генерал-майор спросил:

— Что вы об этом думаете, Лежон?

— Ничего, ваша светлость, ничего.

— В самом деле?

— Ну, если честно, то мне хочется взять кисти и стать к мольберту.

— А вы, Перигор?

— Я? Я подчиняюсь приказам.

— Мы все подчиняемся им, дети мои, — вздохнул Бертье.

Один за другим, они пересекли малый мост, пляшущий на пенящихся волнах. Оказавшись на острове, Перигор догнал Лежона, и дальше их лошади пошли бок о бок.

— Как-то уж очень мрачен наш генерал-майор, — доверительно шепнул Перигор.

— Возможно, его терзают сомнения. Император избрал оборонительную тактику, войска укрепляются на своих позициях, ожидают действий неприятеля. Будут ли австрийцы атаковать? Император полагает, что да. Должно быть, у него есть основания думать так.

— Господи! — Перигор воздел очи горе. — Сделай так, чтобы он знал, куда ведет нас! Все же, друг мой, нам было бы лучше оказаться в Париже или Вене, а нашему генерал-майору — в своих владениях с обоими женами! Уж я-то знаю, что он думает о Висконти...

Лежон промолчал. Все знали, что Бертье живет с двумя женщинами и оттого мучается угрызениями совести. Вот уже тринадцать лет как он влюблен в сероглазую итальянку из Милана, супругу маркиза Висконти, пожилого, умеющего хранить тайны заслуженного дипломата, которого мало волновали бесконечные любовные интрижки его слишком красивой и чересчур горячей женушки. Когда Бертье, оставив любовницу, последовал за Бонапартом в Египет, он едва пережил это расставание. В палатке посреди пустыни он устроил настоящий алтарь своей Джузеппе, без конца писал ей отчаянные, непристойные письма. Так шли годы. В конце концов, Наполеон назвал эту нескончаемую страсть смехотворной. Под его нажимом Бертье, носивший титул герцога Невшательского, был вынужден искать настоящую герцогиню, чтобы не дать засохнуть генеалогическому древу. Покорный, несчастный, обливаясь слезами, он остановил свой выбор на Елизавете де Бавьер — особе с заостренным личиком, почти лишенным подбородка: к такой курице Джузеппа Висконти ревновать его не станет. И что же произошло потом, спустя всего две недели после брачной церемонии? Маркиз почил в бозе, а Бертье лишился возможности жениться на его вдове. Его трясло, как в лихорадке, он был на грани нервного срыва, и его пришлось утешать, поддерживать и ободрять, хотя обе женщины быстро поладили друг с другом, часто встречались и вместе играли в вист. Вот почему вздыхал Бертье в воскресный день 21 мая 1809 года в ожидании грохота австрийских пушек.

Маршал Бессьер вздыхал по той же причине, с той лишь разницей, что хранилась она в строгой тайне от окружающих. Сдержанного и немногословного, отличавшегося редкой учтивостью и умением контролировать свои чувства, Бессьера было невозможно заподозрить в адюльтере, поэтому ему удавалось скрывать свою двойную жизнь от нескромных глаз и злых языков. Под шитым золотом темно-синим мундиром он тоже носил два медальона. Один напоминал ему о супруге Мари-Жанне, женщине набожной и очень спокойной, за что ее ценили и уважали при дворе; второй хранил образ любовницы — танцовщицы из Оперного театра Виржинии Орей, известной под именем Летелье, на содержание которой маршал тратил миллионы.

Обладая манерами и выправкой, сохранившимися со времен старого порядка^[62], с длинными припудренными волосами, вороновыми крыльями отброшенными за виски, Бессьер никогда не давал повода даже подумать, что его могут посещать мысли, далекие от армии и военной службы. Когда он прибыл в Эсслинг в сопровождении генерала д’Эспаня, то, прежде всего, посмотрел на колокольню. Вот тебе и Троицын день! Вовсе не Святой Дух должен был снизойти на них сегодня; другие огненные языки обрушатся на их головы^[63] — ядра и пули эрцгерцога. На площади перед церковью оседланные лошади жевали ячмень, высыпанный из мешков прямо на землю. Кавалеристы помогали друг другу застегивать кирасы, кое-кто чистил оружие шторами, сорванными с окон ближайших домов.

— Д’Эспань, доведите до ваших офицеров требования его величества, — сказал, слезая с лошади, Бессьер.

В глубокой задумчивости он пошел к церкви и скрылся за дверью. Клирос солдаты превратили в бивак, и две скамеечки для молитвы догорали в костре перед разграбленным алтарем. Бессьер остановился перед распятием, которое кто-то пытался сорвать со стены, опустил голову и, расстегнув пуговицу мундира, достал оба медальона, хранивших память о дорогих ему людях. Мари-Жанна должна была быть сейчас на обедне в часовне их замка в Гриньоне; Виржиния в этот час еще спала в большой квартире, купленной для нее неподалеку от Пале-Рояля. А он, что делает он в этой полуразрушенной австрийской церкви? Он, сорокатрехлетний маршал Империи. Пока для него все складывалось удачно. За невероятно короткое время пройден такой большой путь! В молодые годы, будучи гвардейцем Людовика XVI, он пытался защитить королевскую семью во время мятежа 10 августа^[64]. Ему претила вульгарность революции и подчиненное положение духовенства. Попав под подозрение революционеров, Бессьеру пришлось какое-то время скрываться в провинции у герцога де Ларошфуко. Оттуда он добрался сначала до пиренейской, а затем до итальянской армии Бонапарта, которому впоследствии оказал содействие в осуществлении государственного переворота. Для него же он создал службу личной охраны, ставшей основой императорской Гвардии... Через час он снова будет в седле. Солдаты любили его. Враги тоже, как те монахи из Сарагоссы, которых он взял под свою защиту. Был ли он рожден, чтобы командовать людьми? Бессьер этого не знал, да и знать не хотел.

Над площадью разносился громкий голос д’Эспаня. Он отдавал четкие команды, руководил подготовкой к бою, осматривал лошадей и оружие. Генерал заметил, что в конце главной улицы кирасиры роют под вязами могилу, и отправил туда капитана Сен-Дидье с приказом покончить с похоронами как можно скорее. Не особенно поторапливаясь, офицер отправился туда пешком.

Трое кирасир, орудуя лопатами, найденными в ближайшем сарае, заканчивали рыть яму. Неподалеку в траве лежал окоченевший труп солдата Пакотта.

— Поторопитесь, ребята, — сказал капитан.

— Нужно все сделать по правилам, господин капитан, — скупо ответил Файоль, втыкая лопату в горку свежей земли у края могилы.

— Мы уходим из этой чертовой деревни!

— Мы хороним нашего брата, господин капитан, мы не хотим, чтобы он стал добычей лис.

— У нас есть свои принципы, — добавил один из кирасир, здоровяк-кузнец по имени Верзье.

— А того типа, что вы вчера проткнули в доме, хоронить не будете?

— Но он же австриец! — возразил Файоль.

— Если его сожрут лисы, то это его лисы, австрийские, — с ухмылкой заметил третий солдат, невысокий худощавый брюнет.

— Довольно, Брюнель! — оборвал его капитан Сен-Дидье.

— Вы же верующий человек, господин капитан? — лукаво спросил Файоль, поглаживая черные подтяжки, найденные в кармане Пакотта; теперь они висели у него на шее наподобие галстука — то ли сувенир, то ли трофей.

— Чтоб через четверть часа все трое были в своем взводе! — приказал капитан и резко развернулся на каблуках, досадуя, что приходится иметь дело с такими болванами.

Когда офицер отошел подальше, Брюнель спросил у приятелей:

— Сен-Дидье — фамилия дворянская или я ошибаюсь?

— На него можно рассчитывать, — ответил Файоль. — Я видел его при осаде Ратисбонна. Он свое дело знает.

— Это хорошо! — сказал Верзье, снова берясь за лопату. — А то я уже сыт по горло жалкими офицеришками, которых набирают прямо из коллежей и за две недели готовят из них командиров, хотя вся разница между нами заключается лишь в том, что они знают латынь!

За деревней, над берегом Дуная с пронзительными криками, похожими на смех, носились белые чайки. Файоль перекинул через плечо коричневую шинель и поморщился:

— Плохо дело, если даже птицы смеются над нами...

Кавалерийские полки, расквартированные в Вене, вышли из города на рассвете, и земля загудела под копытами множества лошадей. Фридрих Стапс прижался к стене, пропуская отряд драгун, двигавшихся легким галопом, иначе они затоптали бы его, не моргнув глазом. Потом он углубился в лабиринт старых улиц вокруг собора Святого Стефана. Остановившись у скобяной лавки, юноша толкнул застекленную дверь и вошел внутрь. Несмотря на столь ранний час в лавке уже был клиент — плотный седовласый господин в темной сюртуке, его редкие длинные волосы закрывали воротник и ложились на плечи. Мужчина говорил по-французски, а торговец только хлопал глазами, пытаясь объяснить ему на своем венском диалекте, что ничего не понимает. Тогда француз достал из кармана кусочек мела и что-то нарисовал на прилавке. Нарисовал, несомненно, плохо, о чем можно было судить по озадаченному виду коммерсанта. Стапс приблизился и предложил свою помощь:

— Я немного говорю на вашем языке, сударь, и если бы мог быть вам чем-то полезен...

— Ах, молодой человек, вы мой спаситель!

— Что вы изобразили на прилавке?

— Пилу.

— Вы хотите купить пилу?

— Да, достаточно длинную и прочную, не слишком гибкую, с мелкими зубчиками.

Выяснив у Стапса, что желает ранний клиент, торговец стал рыться в коробках, извлек на свет божий несколько видов пил и передал их французу. Стапс с любопытством наблюдал за ним.

— Сударь, я совершенно не представляю вас в роли столяра или плотника.

— И тут вы правы! Простите, из-за спешки я даже не представился: доктор Перси, главный хирург Великой Армии.

— Вам нужна пила, чтобы лечить больных?

— Лечить! Как бы я хотел лечить, но в сражениях не лечат, а чинят, изгоняют смерть: отрезают поврежденные руки и ноги, пока не началась гангрена. Вы знаете, что это такое?

— Не думаю, нет.

— При такой жаре, — сказал Перси, покачивая крупной головой, — раны начинают загнивать, молодой человек, поэтому лучше отрезать раненые конечности до того, как все тело начнет разлагаться изнутри.

Доктор Перси выбрал подходящую пилу, и торговец упаковал покупку в оберточную бумагу. Француз рассчитался крупной купюрой из пачки флоринов, которую достал из докторского баульчика, небрежно сунул сдачу в карман, поблагодарил и, нахлобучив на голову черную треуголку с кокардой, вышел из лавки. Через окно Стапс видел, как доктор зашагал в сторону улицы Каринтия, где его дожидался кучер в коляске.

— Что я могу предложить для вас, сударь? — спросил торговец.

Стапс отвернулся от окна и сказал:

— Мне нужен большой нож с заостренным концом.

— Для разделки мяса?

— Именно так, — ответил юноша с тенью улыбки на губах.

Выходя из скобяной лавки, Фридрих Стапс спрятал кухонный нож, завернутый в серую плотную бумагу, во внутренний карман своего потрепанного редингота и размеренным шагом двинулся к оживленному центру города: кавалерийские эскадроны стекались к воротам Вены и направлялись в сторону Эберсдорфа, Дуная и большого наплавного моста.

У розового дома на Йордангассе Стапс увидел раздетых по пояс мужчин с шапками полицейских на головах. Они разгружали крытую повозку, принадлежавшую интендантству. Двое блюстителей закона, потея и пыхтя от натуги, тащили на кухню здоровенную корзину с продуктами, и юноша без лишних слов последовал за ними. Длинный коричневый стол был завален куриными тушками, овощами, буханками хлеба, склянками со специями... Сестры Краусс во главе со своей гувернанткой ощипывали перья, чистили, мыли, резали, а Анри Бейль с мрачным выражением на лице возвращался от колонки с двумя ведрами воды. Стапс забрал у него ведра:

— Отдыхайте, вы же больны.

— Вы очень любезны, месье Стапс, — махнув рукой в сторону стола с продовольствием, Анри объяснил: — Как видите, мои коллеги по интендантству тоже заботятся о моем здоровье.

— Как и о здоровье этих барышень, — с невинным видом заметил Стапс, и по его губам скользнула двусмысленная улыбка.

Анри метнул в молодого человека сердитый взгляд: его смущал этот слишком вежливый юноша. Каждое слово, сказанное им, можно было трактовать двояко. Уж не следует ли опасаться его? Но почему? Впрочем, Анри забыл о своих подозрениях, слушая, как Анна Краусс весело щебечет со своими сестренками, хотя не понимал, о ком или о чем идет речь. Вскоре к разговору присоединился Стапс, и это окончательно настроило француза против него. Надувшись, он сидел у дальнего конца стола и, поскольку все говорили по-немецки, не мог принять участия в общем веселье. Анри побледнел, сжал зубы и попытался встать из-за стола, но внезапно пошатнулся, почувствовав озноб и недомогание. Анна встревожилась и поспешила к нему, чтобы поддержать. Почувствовав тепло ее рук, Анри покраснел, как помидор.

— Он приходит в себя! — воскликнул по-французски Стапс.

Анри почувствовал непреодолимое желание укусить этого придурка.

В расстегнутой куртке, со штанинами, завернутыми до середины заляпанных грязью сапог, Винсент Паради ничем не напоминал вольтижера, ни, тем более, разведчика. Скорее, он был похож на штатского, которого по ошибке одели в военную форму. Ординарцу полковника Лежона пришлось как следует потрясти его, чтобы разбудить. Зевая и потягиваясь, Винсент стоял перед вздувшимся Дунаем, мчавшим вдаль свои бурные, желтые от песка воды. Такой он еще никогда не видел эту обычно спокойную, величавую реку. Солнце начинало пригревать. Паради надел кивер и застегнул под подбородком ремешок из золоченой кожи. Ну, кто придумал такие высокие головные уборы? Находясь под защитой штабного офицера, он считал себя в безопасности и с удовольствием наблюдал за суетливой возней на другом берегу Дуная, возле домов и ферм Эберсдорфа. Внимание Винсента привлекла музыка. Впереди колонн, вступивших на большой мост, шли кларнетисты императорской Гвардии и исполняли марш, написанный специально для них мэтром Керубини^[65]. Следом за ними шагали знаменосцы с трехцветными флагами, увенчанными орлами с распростертыми крыльями, и гренадеры в безупречных мундирах. В армии их не любили. Они обладали всеми мыслимыми привилегиями и никогда не упускали возможности выставить их напоказ. Спесь и наглость так и перли из них, еще бы сам император пестовал их. Гвардия появлялась на поле боя только в конце сражения, чтобы пройтись торжественным маршем среди трупов людей и лошадей; они ели из личных котелков, ездили в основном на повозках, выстланных соломой, или в фиакрах, чтобы, не дай бог, не замарать или измять щегольскую форму. В Шенбрунне, где квартировали гвардейцы, интендантство выделяло им целые бочки сладкого вина. Под гамашами из белой парусины они, как и сам император, носили казимировые панталоны. Дорсенн^[66], их командир — жгучий брюнет с завитыми волосами и надменным лицом салонного завсегдатая — был воплощением самой элегантности и требовал того же от своих подчиненных. Чистоту ружей и штыков он проверял, проводя по ним пальцем руки, затянутой в белоснежную перчатку.

Гренадеры Гвардии шли тремя рядами, и бесконечно длинный шаткий мост с дощатым настилом на разнокалиберных лодках раскачивался под их чеканным шагом и напором воды. По мере приближения к берегу, гренадеры сбрасывали треуголки, которые тут же уносило бурным течением, и доставали из ранцев тех, кто шел впереди, свои знаменитые медвежьи шапки в чехлах.

— Потрясающее зрелище! — произнес ординарец Лежона, стоявший позади Паради.

— Да, господин лейтенант.

— Прямо душа поет!

— Да, господин лейтенант, — повторил вольтижер Паради, не желая противоречить своим благодетелям, избавившим его от передовой, но напускной фарс Гвардии откровенно раздражал его.

К простым пехотинцам относились без всякого почтения, а ведь именно они ползали по уши в грязи, согнувшись под тяжестью оружия, спали на голой земле под проливным дождем и грызлись друг с другом за теплое место поближе к бивачному костру.

Пришел Лежон. Заложив руки за спину, с мрачным видом, не обещавшим ничего хорошего, он стал прохаживаться по поляне, потом по-дружески положил руку на плечо Паради и отвел его в сторону, почти к самому берегу. Внезапно, чертыхнувшись, Лежон резво отскочил назад: он едва не наступил на змею, скользившую между травяными кочками.

— Не бойтесь, господин полковник, — улыбнулся Паради. — Это уж, он питается только лягушками да тритонами.

— Ты много знаешь.

— Вы тоже, господин полковник, только наши знания разные.

— Ты очень помог мне.

— Я говорю лишь то, что знаю, вот и все.

— Послушай...

— У вас тоскливый вид.

— Мне, действительно, тошно.

— Да говорите же, я все понял, давайте!

— Что ты понял?

— Что я вам больше не нужен.

— Да нет же...

— Тогда что?

— Император считает, что австрийцы пойдут в атаку. Теперь от тебя будет больше пользы в полку.

— Именно это я и понял, господин полковник.

— К сожалению, не я принимаю решения.

— Знаю. Никто их не принимает.

— Иди, собирай вещи...

Вольтижер вернулся в офицерский лагерь, надел снаряжение, проверил оружие, заряды в лядунке и, не оборачиваясь, пошел к малому мосту, соединявшему остров с левым берегом Дуная. Лежону хотелось крикнуть, что он тут ни при чем, но это было бы не совсем верно, поэтому он промолчал с горьким чувством того, что предал этого славного парня. Хотя здесь, как и в рощах вокруг Асперна, где расположились батальоны дивизии Молитора, они все одинаково рисковали своей головой.

— Ага! Зашевелились! Наконец-то! Пора приниматься за дело!

Обеспокоенный и в то же время удовлетворенный, снедаемый возбуждением в предчувствии кровопролития, Бертье передал свою подзорную трубу Лежону. Он хотел убедиться, что зрение его не подвело. Они находились на самом верху эсслингской колокольни, откуда открывался прекрасный вид на окрестные поля. Теперь Лежон видел собственными глазами: австрийские войска, выстроенные широкой дугой, пришли в движение.

— Немедленно поставьте в известность его величество!

Лежон пулей слетел вниз по узкой винтовой лестнице, едва не врезавшись лбом в деревянную балку. Цепляясь за собственные шпоры, он вихрем промчался через церковь, выбежал из распахнутой настежь двери и на площади увидел императора. Положив локти на стол, Наполеон сидел в кресле и изучал подробную карту местности. Помимо перепадов рельефа, на ней были показаны едва ли не все тропинки, скрытые сейчас высоко поднявшимися хлебами.

— Сир! — закричал Лежон. — Австрийцы приближаются!

— Который час?

— Полдень.

— Где они?

— На холмах.

— Браво! Они появятся здесь не ранее, чем через час.

Император в хорошем настроении поднялся и, потирая руки, приказал принести ему из походной кухни суп с макаронами. Под его беззлобное брюзжание, мол, через час воевать, а еда до сих пор не готова, повара засуетилась вокруг жаровен, чтобы разогреть бульон и бросить в него уже готовые макароны. Вслед за Лежоном пришел и Бертье, чтобы лично подтвердить известие.

— Все на месте? — спросил Наполеон.

— Да, сир.

Удовлетворенный ответом, он зачерпнул ложкой суп, чертыхнулся, потому что тот оказался чересчур горячим, пролил немного на подбородок и закричал на поваров, требуя забытый ими пармезан. Император ел с полузакрытыми глазами, но он наслаждался не столько пищей, сколько собственными мыслями. Стоящие вокруг генералы наблюдали, как их повелитель невозмутимо кушает, и его хладнокровие успокоило всех, несмотря на мандраж, предшествующий любому сражению. Они получили точные приказы, и им надлежало строго выполнить их, ибо все было заранее рассчитано и предусмотрено, в том числе и победа. Император знал об умении эрцгерцога Карла мыслить стратегически и отдавал должное его организаторским талантам, но он знал также о его слабостях и собирался ими воспользоваться. По знаку Наполеона Бертье наполнил бокал шамбертеном. В этот момент на площадь вихрем влетел Перигор. Он соскочил с взмыленной лошади и доложил:

— Сир, не выдержал большой мост!

Император взмахом руки смел со стола тарелку с недоеденным супом и бокал с вином. Он в ярости вскочил:

— И кто только подсунул мне таких дураков! Расстрел перед строем по обвинению в дезертирстве, вот чего заслуживают эти понтонеры!

— Доложите толком, — потребовал Бертье у своего адъютанта.

— Значит, так, — начал Перигор, переводя дух, — из-за паводка очень быстро поднялся уровень воды в реке...

— Разве это не было предусмотрено? — взревел император.

— Было, ваше величество, мы не предусмотрели лишь того, что австрийцы, расположившись выше по течению, пустят на наш мост лодки, груженные камнями. Они-то и разбили балки, порвали якорные тросы...

— Incapaci! Бездари!

Император с криками метался по площади. Оказавшись рядом с Лежоном, он схватил его за отороченный мехом доломан:

— Вы служили в инженерных войсках, восстановите мне этот мост!

Офицеры зашептались, обсуждая ситуацию: мост непригоден для эксплуатации, связи с правым берегом нет, а раз так, то нет ни боеприпасов, ни продовольствия, ни подкреплений из Вены и от Даву. Лежон отдал честь, вскочил на ближайшую лошадь — она принадлежала Перигору, но, учитывая обстоятельства, тот не осмелился протестовать, — пришпорил ее и, пустив в галоп, исчез из виду.

Император в бешенстве обвел всех взглядом, не предвещавшим ничего хорошего, и ледяным тоном осведомился:

— Почему вы до сих пор торчите здесь, как мешки с дерьмом? Выход моста из строя ничего не меняет! Отправляйтесь по своим местам, massa di cretini! Бестолочи! — Подойдя к Бертье, он внезапно сменил тон, словно его ярость была наигранной: — Если эрцгерцогу уже сообщили о случившемся, в чем я нисколько не сомневаюсь, то он непременно захочет извлечь выгоду из сложившейся ситуации. Он прикажет ускорить наступление и атакует нас с ходу, ибо поймет, что мы заперты на левом берегу.

— Мы встретим его должным образом, сир.

— Глупцы! Дунай выступит нашим союзником!

— Да услышит он ваши слова, сир, — пробормотал генерал-майор.

— Перигор! — позвал император. — Предупредите его светлость герцога де Риволи, что австрийцы могут атаковать вдоль той излучины Дуная, что упирается в Асперн...

Перигор тоже не выбирал лошадь, схватил поводья первой попавшейся — благо она была свежее его собственной — и помчался к маршалу Массене.

Император проводил его взглядом, улыбнулся и шепнул Бертье:

— Если они пустили лодки, чтобы сломать наш мост, Александр, значит, они выступили против Дуная.

— По меньшей мере авангард...

— Нет! Идите сюда.

Наполеон увлек Бертье к столу, перевернул карту и на ее обратной стороне набросал карандашом схему:

Генерал-майор смотрел и слушал комментарий императора.

— Карл посылает войска на равнину, это стрела А...

— Их мы сейчас и наблюдаем.

— Именно! В это время из Бизамберга, — вот тут, слева вверху на моем плане, — где, как мы знаем, австрийцы стояли лагерем уже много дней, он отправляет вторую армию, несомненно, более многочисленную, с пушками. Она движется вдоль Дуная, это стрелка В. Австрийцы рассчитывают развернуться в боевые порядки под прикрытием Асперна и внезапно атаковать, зайти к нам в тыл и окружить, в то время как мы будем ждать их в другом месте...

Император продолжал чиркать карандашом, превращая схему в малопонятные каракули, но Бертье его понял.

Доскакав до края небольшой рощицы, Лежон увидел французских солдат и по желто-зеленым султанам на киверах узнал вольтижеров Молитора. Полковник не хотел задерживаться: во-первых, он спешил, а во-вторых, ему совсем не хотелось столкнуться нос к носу с солдатом Паради, который так надеялся остаться при штабе, вдали от передовой. Как объяснить ему, что Бертье в этом вопросе занимал очень жесткую позицию: «Никаких фаворитов, Лежон. Каждый должен находиться на своем месте. Отправьте вашего охотника на кроликов в его полк. Не стоит подавать дурной пример!» Лежон не нашел подходящего ответа. На кой черт нужен разведчик на нынешнем этапе развития событий? Сейчас требовались стрелки и артиллеристы. Однако подчинение приказу вовсе не избавляло от угрызений совести, впрочем, гром пушек скоро заставит забыть о них.

Лошадь осторожно ступила на сотрясаемый волнами малый мост. Дунай вздулся, под напором течения переправа скрипела и раскачивалась, местами мост заливало, и копыта лошади скрывались в воде. Оказавшись на острове, Лежон поскакал к дальнему берегу, и то, что он там увидел, ему очень не понравилось: посередине большого наплавного моста зияла широкая брешь, сквозь которую в кипении пены неслись бурные потоки мутной воды. Постоянные удары бешеных волн еще больше расшатывали поврежденную конструкцию, выворачивали балки, срывали доски настила. Натянутые, как струна, тросы лопались один за другим. Часть моста в любой момент могло сорвать с якорей, несмотря на отчаянные усилия понтонеров: баграми, шестами и даже ручками топоров и кирок они отталкивали от своего детища тяжелые лодки с булыжниками, пущенные австрийцами. Одну из лодок выбросило на берег острова, и Лежон внимательно осмотрел ее. Это было маленькое треугольное суденышко с высокими бортами, заполненное крупным галечником. Благодаря своей форме оно плыло, вращаясь, и на большой скорости врезалось углами в заякоренные лодки-понтоны большого моста. «Какое безумие — строить наплавной мост через Дунай в половодье! — подумал Лежон. — И противник этим воспользовался, тут все ясно». Полковник вполголоса выругался: по причине сжатых сроков, установленных императором, саперы сметали мост, что называется, на живую нитку, однако об этом он не осмелится сказать никому и никогда. На добрый лад, следовало бы подождать недельки две, а то и месяц, чтобы спала вода, и Дунай вернулся в свое русло, а уж тогда возводить основательный мост на сваях, забитых в речное дно. Но его мнения никто не спрашивал. Он должен возглавить восстановительные работы и найти способ защитить хрупкое сооружение от столкновения с лодками и стволами деревьев, сплавляемых австрийцами.

Скривившись, Лежон расстегнул перевязь со шпагой и бросил ее на траву, за ней последовали кивер и ташка. И тут он увидел, как капитан саперов с группой солдат пытается противостоять плавучему снаряду австрийцев: человек десять держали массивный деревянный брус, нацелив его в борт треугольной лодки, и напряженно ждали столкновения. Лодка с силой врезалась в импровизированный таран, и солдаты не удержали брус. Четверо из них с криками свалились в воду, но успели уцепиться за стойки моста и уцелевшие понтоны. Матерясь и отплевываясь, насквозь мокрые, они выбрались на берег. Однако их усилия дали желаемый результат: плавучий снаряд австрийцев изменил курс и уткнулся в заросший камышом берег.

— Капитан!

Вымокший до нитки, капитан саперов, с усов которого капала вода, ухватился за протянутую Лежоном руку и взобрался на мост. Он не задавал лишних вопросов, но по всему было видно, что прибытие штабного чина — об этом свидетельствовали красные панталоны незнакомого офицера, — капитан воспринял с видимым облегчением.

— Капитан, сколько понтонов уничтожено?

— С десяток, господин полковник, и никакой возможности найти новые.

— Знаю. Будем делать плоты.

— Но на это уйдет много времени!

— У вас есть другое решение?

— Нет.

— Тогда собирайте ваших людей.

— Всех?

— Всех. Пусть валят деревья, зачищают стволы, соединяют их — сбивают досками, связывают — это на ваше усмотрение, но плоты должны быть готовы в кратчайшие сроки.

— Ясно.

— Смотрите, не все доски настила унесло течением, частично их выбросило на берег острова. Отправьте за ними людей.

— Но их не хватит...

— Сколько есть! Мы должны любой ценой восстановить связь с правым берегом, и как можно скорее!

— Мы делаем, что можем, господин полковник...

— Капитан, — произнес Лежон, стараясь сохранять спокойствие, — с минуты на минуту австрийцы пойдут в атаку. Полагаю, на Эсслинг, вот он — на том берегу. Они все знают и не сидят, сложа руки.

Вольтижеры Молитора заняли позицию в длинной глубокой ложбине, тянувшейся от окраины Асперна до одного из многочисленных рукавов Дуная. Они зарядили ружья и ждали неприятеля, укрывшись в этой естественной траншее, окаймленной поверху густым кустарником. Солдаты считали, что находятся в резерве, поскольку австрийцы двигались по равнине в сторону деревень и, прежде всего, должны были столкнуться с кавалерией или пушками Массены. Несмотря на уверенность, что они останутся в стороне от главного удара, люди волновались. Чтобы отвлечься, кое-кто слушал рассказы унтер-офицера Руссильона, хотя его байки все уже знали чуть ли не наизусть. Руссильон принимал участие почти во всех кампаниях и гордился тем, что вышел живым из многочисленных кровопролитных сражений. Он в тысячный раз рассказывал о своих ранах, а также об ужасах, от которых кровь стыла в жилах, например, о том, как в Каире один палач за пять часов обезглавил две тысячи турецких мятежников, даже не вывихнув себе при этом запястье. Винсент Паради держался в стороне от группы слушателей. Его мучила мысль, что он доживает свой последний день, и солдат отрешенно тыкал тростинкой в большую черепаху, выловленную в тине. Черепаха лежала на спине и отчаянно пыталась перевернуться.

— Ей ни за что не перевернуться, — заметил сидевший рядом вольтижер. — У этой твари слишком короткие лапки, как у нас. Будь они у меня побольше да не дрожали, то только бы меня здесь и видели!

— И куда бы ты подался, Ронделе?

— Черт возьми, зарылся бы в какую-нибудь нору, пока все не закончится. Завидую кротам.

— Тс-с... — вдруг шепнул, насторожившись, Паради. — Ты слышишь, Ронделе?

— Слышу болтовню унтера, но меня она не интересует.

— Птицы...

— Что — птицы?

— Они больше не поют.

Вольтижер Ронделе плевать хотел на птиц. Он грыз галету, настолько сухую, что об нее можно было сломать зубы, и с полным ртом пел:

Паради вскарабкался на самый верх глубокой ложбины, в которой укрылась его рота, и с ужасом увидел, как над косогором замаячил желтый австрийский флаг, а за ним стальные каски и зловеще поблескивающие на солнце острия штыков. Колонна солдат в белых мундирах перевалила через склон, за ней вторая, потом третья... Они приближались без шума, без барабанного боя. Паради на заднице съехал вниз и с трудом выдавил из себя:

— Они тут!

— Ну вот, австрийцы уже на нашей стороне, — повторил вольтижер Ронделе соседу; тот передал его слова другому, и новость стремительно понеслась к Асперну, передаваемая из уст в уста молодыми солдатами.

Вольтижеры построились в десять шеренг и приготовились к броску на холмы, откуда исходила угроза. Не повышая голоса, офицеры уверенно скомандовали трем первым рядам изготовиться к стрельбе, чтобы остановить продвижение австрийцев. Около пятисот вольтижеров в полном молчании полезли вверх по каменистому склону. Под прикрытием кустарника, тянувшегося поверху вдоль всей ложбины, солдаты опустились на одно колено и взяли ружья наизготовку, направив их в сторону холмов. Задние ряды готовились сменить стрелков из передней линии сразу же после залпа, чтобы дать им время вновь зарядить ружья и обеспечить непрерывность стрельбы.

— Только не надо торопиться! — по-отечески ворчливо наставлял молодежь унтер-офицер Руссильон. — Дайте им подойти поближе...

Вольтижеры опустили ружья.

— Откроем огонь, когда они подойдут к тому небольшому корявому дереву,— видите его? Метрах в ста пятидесяти отсюда...

Справа от них, на полпути до деревни, над невысокими стенками и под крытым гумном большой каменной фермы виднелись кивера солдат другой роты. Размещая свои подразделения, генерал Молитор постарался использовать каждое строение, каждую складку местности, даже насыпи из высохшего речного ила, устроенные крестьянами для защиты от наводнений. Неожиданно Паради почувствовал себя совершено спокойным. Будто зачарованный, он наблюдал за приближением ровных белых колонн; они маршировали прямо на него, потом скрылись за пригорком и исчезли, словно земля поглотила их. Неровный рельеф местности искажал перспективу, и чертовы австрийцы умело пользовались этим обстоятельством.

Около часу пополудни, когда уже вовсю жарило солнце, со стороны фермы донеслись отдельные выстрелы. Опустив ружья, солдаты с напряженными лицами разглядывали волнистый горизонт и тот самый холм, из-за которого в любую секунду могли появиться стрелки эрцгерцога. Черт возьми, где они застряли? Австрийцы возникли, словно из ниоткуда. Они шли в высокой траве идеальным косым строем, все в чистых одинаковых мундирах и длинных серых гетрах. Паради не удержался и посмотрел на свои дырявые панталоны, изрядно поистрепавшиеся в зарослях колючего кустарника; Ронделе под белёной мелом перевязью и вовсе носил штатский сюртук; их ротный офицер где-то потерял свою треуголку, а его щеки заросли густой двухдневной щетиной. Австрийцы приближались, а Винсент все прикидывал: сколько же их?

— Их раз в десять больше чем нас, — пробормотал Ронделе.

— Не преувеличивай, — хорохорясь, ответил Паради.

Неприятель вот-вот должен был поравняться с корявым деревом, выбранным для ориентира. Солдаты снова вскинули ружья к плечу, самые нетерпеливые уже поглаживали пальцем спусковой крючок.

— Огонь! — скомандовал офицер и сделал отмашку саблей.

Паради выстрелил и почувствовал, будто его по плечу дубиной огрело — настолько сильна была отдача. Он опустился на колено, чтобы не мешать стрельбе товарищей со второй линии. Винсент палил на удачу, прямо перед собой на уровне груди, и не знал, попал в кого-либо или нет.

— Огонь!

Громыхнул следующий залп, но Паради ничего не видел, перезаряжая ружье под прикрытием кромки ложбины. Он надорвал зубами бумажный картуш, высыпал порох в горячий ствол, шомполом загнал пыж из оболочки картуша, следом закатил пулю. На все уходило около трех минут, и для Винсента это время было чем-то вроде передышки. Над его головой продолжали грохотать выстрелы. А что же австрийцы? Паради еще не видел раненых. Когда пришел его черед подняться для стрельбы, пороховой дым рассеялся, но австрийцев нигде не было видно, они снова скрылись за холмами.

На самом деле все происходило не так, как представлялось Винсенту Паради: австрийцы перегруппировывались согласно разработанному плану. То, чего не знал простой пехотинец, стреляя наугад в чистое поле, обнаружил маршал Массена. С вершины колокольни в Асперне ему открывалось все поле боя. Задевая бронзовый колокол, он переходил от одного окна к другому и через узкие стрельчатые проемы наблюдал за перемещениями войск противника: три огромных армейских крыла, строго сохраняя боевые порядки, охватывали деревню широкой дугой, один конец ее упирался в болота у излучины Дуная, а другой терялся посреди Мархфельдской равнины, может, даже за Эсслингом. То тут, то там тесный строй наступающих раскалывался, и вперед выдвигались десятки артиллерийских упряжек; оседлав свои пушки и зарядные ящики, канониры ехали на них, как на лошадях. Бледный и безмолвный, Массена стегал стены хлыстом, судорожно сжатым в правой руке, и проклинал себя за то, что не приказал устроить бойницы в стенах и вырыть широкие траншеи, чтобы хоть ненадолго задержать неуклонное продвижение войск эрцгерцога. Маршал понимал, что Карл рассчитывал окружить деревни, разрушить мосты, блокировать тридцать тысяч французских солдат, оказавшихся на левом берегу Дуная и, лишив их подкрепления, уничтожить за счет тройного превосходства в живой силе. К нему пришло осознание того, что отныне дальнейшее развитие событий будет зависеть от его собственных решений. Сбегая вниз по винтовой лестнице колокольни, Массена крикнул сопровождавшему его адъютанту:

— Они собираются взять нас в осаду и стереть в порошок!

— Кто бы в этом сомневался, — ответил Сент-Круа.

— Все ясно, как божий день! У вас два глаза, не так ли? Что бы вы сделали в этом случае?

— Прежде всего, я бы постарался защитить мосты, господин герцог.

— Этого недостаточно! Что еще?

— Ну...

— Вы видели в Баварии медведей?

— Медведей? Издалека.

— Что, по-вашему, делает раненый медведь? Облизывается и засыпает?

— Не знаю, господин герцог.

— Он нападает! И мы поступим так же! Наши оборванцы потреплют стройные ряды этих щеголей! Захватим их врасплох! Дезорганизуем! Порвем их в клочья, милейший Сент-Круа!

В ризнице Массена подобрал великолепную, шитую золотом епитрахиль и перебросил ее через плечо:

— Такие вещи стоят целое состояние, Сент-Круа, было бы глупо топтать ногами этот блестящий шарфик местного кюре! А вы верите в бога, с вашей-то подозрительной фамилией?^{4}

— Я верю в вас, господин герцог.

— Хорошо сказано, — расхохотался Массена; он собирался перехватить у противника инициативу, и был в приподнятом настроении.

Офицерам, собравшимся в ожидании его приказов на церковной площади, он объявил:

— Нам предстоит удерживать двухкилометровую линию фронта до подхода наших войск с правого берега. Противник втрое превосходит нас численностью и располагает, по меньшей мере, двумя сотнями пушек. Но мы атакуем его первыми!

— Большой мост еще не восстановлен...

— Тем более! Мы не можем ждать, — Массена вскочил на лошадь, которую подвел к нему берейтор, натянул белые перчатки и, стегнув лошадь хлыстом, поскакал к артиллеристам, занявшим позиции вокруг Асперна под прикрытием деревьев и строений.

Там все было готово. Орудийная прислуга стояла позади заряженных пушек. По команде маршала канониры зажгли фитили запальников. Хорошо видимые на ровной местности, впереди, в ожидании приказа атаковать, замерли батальоны шестого армейского корпуса под командованием барона Гиллера^[67], талантливого, но пожилого военачальника.

— Целиться вровень с посевами! — скомандовал Массена. Он повелительно протянул руку, и ближайший артиллерист передал ему свой запальник. Не слезая с лошади, маршал инструктировал канониров, обводя их жгучим взглядом: — Когда я подожгу заряд первой пушки, задержите дыхание на один вздох, потом открывайте огонь из орудий номер четыре, семь, десять, тринадцать, затем два, пять, девять и так далее. Мне нужна линия огня! Австрийские собаки на расстоянии вытянутой руки!

С этими словами он опустил руку с запальником к фитилю. Пушка громыхнула, окутываясь дымом. Следом рявкнуло четвертое орудие, а за ним, с равным промежутком загрохотали все остальные. Артиллеристы, окутанные пороховым дымом, торопливо перезаряжали пушки для повторного залпа.

Это сражение еще не имело названия. На протяжении целой недели каждый солдат представлял его в своем воображении, боялся его, думал о нем, но реально оно началось только сейчас.

В три часа пополудни жители Вены услышали канонаду. Самые любопытные толпами устремились к наиболее высоким точкам города, чтобы понаблюдать за сражением. Они забирались на крыши домов, колокольни, зубцы старых городских стен, бранились за лучшие места, словно в театре. Несмотря на колющую боль, Анри Бейль в сопровождении доктора Карино, поддавшегося на уговоры и разрешившего своему пациенту выйти на свежий воздух, устроился на одном из бастионов, откуда открывался вид на изгибы Дуная и обширную зеленую равнину. Его потащили туда сестры Краусс, и — какое счастье! — раздражавший Анри господин Стапс не пошел с ними. Батальоны, маршировавшие далеко на Мархфельдской равнине, с бастиона казались игрушечными и безобидными, а пушечный дым напоминал клочки ваты. У Анри возникло ощущение, будто он находится в театральной ложе, и оттого молодой человек испытывал чувство неловкости. Над крышами подвергшегося бомбардировке Асперна трепетали рыжие языки пламени, но это зрелище вовсе не радовало глаз. Поджав губы, Анна слегка дрожала, словно ей было холодно, и куталась в большую египетскую шаль. Несомненно, она опасалась за жизнь Луи-Франсуа, и Анри, позабыв о ревности, искренне восхищался ею: она являла собой образ безграничной скорби и бессилия перед обстоятельствами.

Продавец оптики из старого города выдавал желающимподзорные трубы напрокат и строго контролировал время пользования по своим карманным часам. Через доктора Карино Анри попросил один прибор для себя, но у предприимчивого дельца свободных зрительных труб уже не осталось, однако он сказал, что у полного господина, что стоит слева от него, время проката скоро заканчивается, а два флорина — сущая мелочь за такое редкостное зрелище. Наконец, Анри получил свою подзорную трубу и навел ее на Асперн, где уже вовсю полыхало крытое гумно. Рядом горел жилой дом, в небо поднимался столб черного дыма, крыша вот-вот должна была рухнуть, но на кого? Потом Бейль повернулся в сторону моста, где суетились люди-муравьи. Прошел слушок, будто бы император приказал разрушить переправу, чтобы отрезать путь к отступлению и заставить своих солдат драться до победного конца, но Анри этому не поверил. Анна с печальной улыбкой протянула руку, и Анри передал ей подзорную трубу. Девушка с волнением приникла к ней глазом, но на таком расстоянии даже с помощью оптического прибора можно было различить только движения, но никак не фигуры, и уж тем более лица знакомых людей. Торгаш запротестовал: клиенты не имели права передавать подзорные трубы третьим лицам, и потребовал заплатить ему еще два флорина. Когда доктор Карино перевел его требования, Анри в упор взглянул на делягу и рявкнул «нет!», отчего тот попятился. В этот момент женский голос позвал:

— Анри!

Бейль чертыхнулся сквозь зубы. Это была Валентина. Она объявилась на крепостных стенах в компании с актерами, готовившими к показу венский вариант мольеровского «Дона Жуана», с одной целью — покрасоваться перед будущей публикой. Все выглядели чрезвычайно элегантно: женщины в перкалевых туниках, мужчины в зауженных сюртуках и панталонах из панбархата, заправленных в сапоги с желтыми отворотами. Вся компания была при театральных лорнетах и по-своему комментировала сражение, происходившее, по их мнению, слишком далеко. В их представлении это был «Граф Вальтрон»^[68].

— Скажи своим друзьям, что они могут пойти поближе к ядрам, — сказал Анри Валентине.

— Ты все так же любезен! — с досадой ответила она.

— Внизу они увидят настоящие трупы, настоящую кровь и, кто знает, может быть, им повезет получить горящей балкой по голове.

— Это не смешно, Анри!

— Да, ты права, это не смешно, потому что у меня нет повода для веселья.

Он отвернулся и поискал глазами Анну, но на бастионе ее не было. Доктор Карино сказал, что она ушла со своими сестрами, и добавил: «Было бы неплохо и вам последовать их примеру, милейший. Видели бы вы себя... У вас сильный жар, я советую вам лечь в постель и принять лекарство...»

Анри ушел, даже не попрощавшись с Валентиной, а ее приятели продолжали разглагольствовать о качестве пожаров, разгоравшихся в Асперне. По их мнению, они выглядели менее реалистичными по сравнению с бурей из «Волшебной флейты» — оперы на либретто знаменитого Шиканедера^[69], которую они смотрели в летнем театре.

Опустошительный огонь артиллеристов Массены вызвал смятение в передовых рядах австрийцев. После непродолжительной заминки они отошли для перегруппировки, и в дело вступила артиллерия эрцгерцога. Сначала загорелось деревянное гумно, потом под непрерывным огнем двух сотен орудий стали рушиться крыши домов. Пожары вспыхивали по всей деревне, но ни времени, ни средств на их тушение не было. Появились первые мертвые. Раненые горели, как факелы, и напрасно катались по земле, пытаясь сбить жадное пламя. Позиции вольтижеров, прикрывавших левый фланг боевых порядков французов, находились в отдалении от деревни, но солдаты чувствовали жаркое дыхание пожара. Легкий ветерок сносил в их сторону густой черный дым, от которого першило в горле, и разбирал кашель; на рукава и плечи садились жгучие искры, и солдаты торопливо стряхивали их с себя. Вольтижер Ронделе сплюнул под ноги и неудачно пошутил:

— Еще не стало горячо, а мы уже поджарились.

Паради поморщился и лишь крепче сжал в руках ружье. Батальоны генерала Молитора остались на своих позициях. После короткой перестрелки, обошедшейся без потерь, солдаты расслабились, и их ровные цепи рассыпались. Ротный вложил саблю в ножны, но из-за пояса вытащил пару пистолетов. Унтер Руссильон спокойно поднимал роту:

— Так, ребятки, идем зачищать территорию! Рассыпались веером! Переходим в атаку.

— А что или кого атакуем? — осмелился спросить Паради.

— На подступах к Асперну собирается австрийская пехота, — объяснил капитан. — Нужно ударить им в тыл.

Офицер с задумчивым видом взвел курки обоих пистолетов и широкими шагами двинулся вперед, оставляя за собой дорожку в высокой траве. Три тысячи человек, растянувшихся в длинные шеренги, двинулись вверх по пологому береговому склону. Они были начеку, но гул близкого пожара, гром орудий и грохот рушащихся стен заглушали все прочие звуки, поэтому фланговую атаку эскадрона австрийских гусар, скакавших крупной рысью, французы заметили не сразу. Гусары в зеленых мундирах мчались прямо на них, вытянув вперед сабли, повернутые изгибом вверх, чтобы лучше разить пехотинцев, буквально пришпиливая их к земле.

А она дрожала под копытами лошадей; в боевой клич гусар вплелся звонкий голос трубы. Паради и его товарищи, захваченные врасплох, развернулись в сторону атакующих и инстинктивно вскинули ружья. Капитан одновременно разрядил оба пистолета, отбросил их в сторону и выхватил из ножен саблю. В свою очередь, вольтижеры, не целясь, открыли беспорядочный огонь на уровне лошадиных шей. В накатывавшейся лавине Паради вдруг отчетливо увидел вздыбившуюся лошадь, ее всадник свалился под копыта соседнего животного, и оно едва удержалось на ногах; другой австриец получил пулю в лоб, но его скакун продолжал свой неудержимый бег, неся в седле откинувшееся назад бездыханное тело. Времени на перезарядку не было. Паради упер приклад в рыхлую землю и, низко опустив голову и плечи, обеими руками вцепился в ружье, словно в рогатину. Рядом он чувствовал плечи боевых товарищей; плотно сомкнутый строй ощетинился сверкающими штыками. Винсент закрыл глаза. И тут же последовал удар. Головные лошади напоролись на поднятые штыки, но при этом сбили людей с ног. Полуоглушенный, Паради лежал в траве, свернувшись в клубок и не чувствуя рук. С онемевших пальцев капала горячая липкая жидкость. «Я ранен», — с ужасом подумал он, потом поднялся на руках и огляделся — вокруг вперемежку лежали тела вольтижеров и гусар. Винсент потряс за плечо ближайшего солдата, перевернул его на спину и отшатнулся, увидев белки закаченных глаз. Рядом сучила ногами издыхавшая лошадь: кишки вывалились из ее распоротого брюха и парили под ярким солнцем. «Поди разберись тут, что к чему, — подумал Паради. — Неужто я умер? Кровь? Нет, не моя. Лошади? Или этого бедолаги, имени которого я даже не знаю?»

— Псссст!

Паради обернулся и увидел Ронделе. Тот лежал на животе и подмигивал ему.

— Ты как, не ранен? — спросил Винсент.

— Я в порядке, но повторения мне бы не хотелось. Прикидываюсь трупом для маскировки.

— Осторожно!

Прихрамывая, к ним приближался выбитый из седла австрийский гусар. Он услышал разговор двух лжепокойников и угрожающе поднял саблю. Вовремя получив предупреждение, Ронделе без лишних вопросов перекатился на бок, а Паради швырнул в глаза гусару горсть земли. Ослепленный, тот покачнулся и располосовал воздух перед собой серией смертоносных мулинетов. Но на помощь вовремя подоспел унтер Руссильон: он подобрал с земли штык и с размаху вонзил его австрийцу в спину.

— Раненые или нет, встать! — скомандовал унтер-офицер. — Австрияки вот-вот вернутся.

— Так они ушли? — вздохнул Ронделе, когда Руссильон взял его за предплечье и рывком поставил на ноги.

— Тебя даже копытом не задело! — сказал ветеран. — А с тобой что? — он глянул в сторону Паради.

— Это кровь, — ответил Винсент, — только я не знаю, чья.

— Собираемся за лощиной! Пошевеливайтесь, ребята!

Оглушенные, чудом избежавшие смерти, солдаты покачивались на негнущихся ногах.

— И не забудьте подобрать свои лядунки, — ворчливо напомнил Руссильон. — Нечего разбрасываться боеприпасами.

Вольтижеры направились к лощине, стараясь не смотреть на настоящие трупы. На другом конце поля гусары в зеленой форме перестраивались для новой атаки.

После четвертой опустошительной атаки австрийцев генерал Молитор принял решение отступить к деревне по дну лощины, тянувшейся до самого Асперна, чтобы там перегруппировать свои силы и занять оборону. Сдерживая испуганную лошадь, он отдавал необходимые распоряжения своим офицерам и взмахами шпаги указывал направление отхода. В этот момент австрийцы снова бросились в атаку. Посчитав, что перед ними небольшой пригорок, гусары направили туда своих коней, но когда поняли свою ошибку, было уже поздно: при падении многие просто свернули себе шеи, а тех, кто выжил, французы добивали ударами штыков или выстрелами в упор. Вольтижеры оставляли поле боя, но уносили с собой снаряжение и оружие, снятое с убитых: один нес ружье под мышкой, другой на ремне, кто-то подобрал черную кожаную перевязь и сунул в нее обнаженную саблю. На груди Паради перекрещивались ремни нескольких лядунок, на голове красовался красный австрийский кивер. Французы отходили к окраинам Асперна, лавируя между лежащими на земле большими вороными лошадьми. Раненые животные жалобно ржали и бились в агонии, но о том, чтобы добить их милосердным выстрелом, не могло быть и речи — оставшиеся заряды были на вес золота, их следовало сохранить для людей, при этом желательно целиться в живот или голову.

Из-за особенности восприятия вблизи пожар выглядел не таким зрелищным, как издалека. Большинство домов на главной улице стояли почти нетронутыми, и тому были две причины: во-первых, смолкли пушки барона Гиллера, а во-вторых, огонь уже успел сожрать все, что могло гореть. Солдаты тушили слабеющий огонь, забрасывая его землей. Обгорелые, почерневшие остовы зданий курились едким дымком и угрожающе потрескивали, то тут, то там они рушились, вздымая в небо облако пепла и вихрь оранжевых искр. Чтобы как-то защититься от запаха гари, вызывавшего приступы неудержимого кашля, вольтижеры рвали нижние рубашки и прикрывали лица самодельными масками. От нестерпимого жара начинали потрескивать волосы.

Вся площадь перед деревенской церковью была затянута густым черным дымом с пожарищ. К нему примешивалась и пороховая гарь, поскольку артиллеристы продолжали палить, даже не видя, куда летят их ядра. С закопченными лицами и пересохшими губами они носились по деревне, собирали ядра австрийцев и отправляли их обратно. Верхнюю часть квадратной колокольни разнесло точным попаданием; падая, бронзовый колокол размолол в щепы винтовую лестницу, и теперь доступа наверх не было. Из уцелевшего сарая выносили тяжелораненых и укладывали на двуколки. Их должны были отправить на остров Лобау, где доктор Перси уже разворачивал первый полевой госпиталь. Легкораненые, перевязанные чем попало, прихрамывая, брели следом. Те, кому повезло больше, несли менее удачливых приятелей на шинелях.

Массена стоял на паперти с епитрахилью на шее. Потрясая заряженным ружьем, он хриплым голосом выкрикивал приказания:

— Две пушки в ряд на вторую улицу!

Артиллеристы бросились запрягать. Воспользовавшись моментом, к маршалу подошел генерал Молитор, ведя на поводу свою лошадь.

— Какие потери, генерал?

— Сотни две, господин герцог, а может и больше.

— Раненые?

— Примерно столько же.

— Здесь та же картина, — сказал Массена. — Но меня больше волнует другое...

Маршал взял Молитора под локоть и увлек к началу второй центральной улицы: метрах в трехстах от того места, где они находились, в воздухе полоскались желтые полотнища с черным орлом.

— Вы пришли с одного конца деревни, Молитор, австрийцы с другого. Пока я сдерживаю их пушечным огнем, но скоро у нас возникнут проблемы с порохом. Соберите самых свежих из ваших людей и атакуйте!

— Даже самые свежие не очень-то свежи, господин герцог.

— Молитор! Вы уже били тирольцев, русских и даже эрцгерцога при Кальдиеро! Я не требую от вас ничего нового!

— Большинство моих вольтижеров — зеленая молодежь, им страшно, у них нет ни нашего опыта, ни презрения к смерти.

— Потому что они видели мало трупов! Или слишком много думают!

— С другой стороны, здесь не место читать им наставления.

— Вы правы, генерал! Дайте им водки! Напоите ваших салаг и покажите им знамя!

На площадь галопом влетел полковник Лежон и поднял лошадь на дыбы перед Массеной.

— Господин герцог, его величество просит вас продержаться до наступления темноты.

— Мне нужен порох.

— Невозможно. Движение по большому мосту восстановится только к вечеру.

— Что ж, будем драться палками!

Массена бесцеремонно повернулся к Лежону спиной и продолжил прерванный разговор с Молитором:

— Генерал, спиртным у нас забита вся церковь. Я велел разгрузить интендантские двуколки, чтобы эвакуировать на них наших раненых.

Лежон еще мчался в Эсслинг к императору, оставляя за спиной поля, обнесенные плетнями и зелеными изгородями, а в Асперне уже началась принудительно-добровольная пьянка. Из церкви выкатили под вязы около сотни больших бочек с вином, занимавших весь центральный неф. Вокруг них тут же образовалась толчея. Жажду усугубляли майская жара, раскаленный воздух с пожарищ и вонючий дым, сушивший глотки. Почти две тысячи вольтижеров, несмотря на усталость, толкались в очереди, чтобы получить наполненный до краев котелок. Люди пили так, как пьют, чтобы напиться — быстро и жадно, потом возвращались за новой порцией. Безусые юнцы, стремившиеся не столько убить, сколько избежать смерти, не превратились в бывалых вояк, но стали воспринимать обстановку иначе, чем прежде, более агрессивно. Захмелев, они расхрабрились и начали насмехаться над австрийцами, которых Массена продолжал сдерживать пушечным огнем. Каждый выстрел сопровождался непристойностями и угрозами в адрес неприятеля, когда же боевой дух вольтижеров поднялся до предела, Молитор кое-как построил их и взмахнул перед жалким подобием строя трехцветным знаменем с шитым золотом названием полка. Людская масса качнулась и, ощетинившись штыками, смело двинулась за ним на улицу, где вдали уже мелькали белые мундиры пехотинцев барона Гиллера. После первого залпа австрийцев солдат Паради осоловевшим взглядом посмотрел на сраженных пулями товарищей, обозвал их неудачниками, трижды выстрелил прямо перед собой, потом по приказу перехватил ружье наперевес и бросился в штыковую атаку на смутно маячившие впереди фигуры в белых мундирах.

Император в сопровождении Ланна выехал на окраину Эсслинга. На краю расстилавшейся перед ним равнины он придержал лошадь. Вокруг тут же выстроились гренадеры 24-го полка легкой пехоты, все в синих мундирах и медвежьих шапках.

— Ну, что? — спросил он у Лежона, почтительно отставшего на пару шагов.

— Герцог де Риволи обещал продержаться.

— Значит, продержится.

Бонапарт опустил голову и недовольно скривил губы. Он словно не замечал огня австрийской артиллерии, обрушившейся на Эсслинг с той же яростью, что и на Асперн. Внезапно одно из ядер уже на излете попало в бедро его лошади. Несчастное животное с жалобным ржанием рухнуло наземь вместе с всадником. Мгновенно спешившись, Ланн и Лежон бросились к императору. Пока они помогали ему подняться, мамелюк Рустам подобрал отлетевшую в сторону треуголку своего хозяина.

— Пустяки, — пробурчал император, вытирая руки об полы редингота, но все еще помнили о недавнем случае при сражении под Ратисбонном, когда тирольская пуля угодила ему в пятку. Наполеона пришлось усадить на барабан и сделать перевязку, после чего он опять взобрался в седло.

Один из генералов воткнул шпагу в траву и крикнул:

— Долой оружие, если император не удалится в безопасное место!

— Если вы не уедете отсюда сами, — заявил другой, — я прикажу своим людям силой увезти вас!

— A cavallo!^{5} — коротко приказал Наполеон, надвигая на лоб треуголку.

Пока один из мамелюков кинжалом добивал раненую лошадь, Коленкур подвел Бонапарту другую, и Ланн помог императору забраться в седло. Бертье, за все это время не сдвинувшийся с места, приказал Лежону сопроводить его величество на остров Лобау и там оборудовать для него наблюдательный пункт, откуда он сможет наблюдать за действиями войск, не подвергая себя смертельной опасности. Император молча пустил лошадь легкой рысью, вокруг него тут же сомкнулось кольцо эскорта. Под надежной защитой он проехал Эсслинг, и отряд скрылся в густой роще, тянувшейся от деревни до самого Дуная. До переправы всадники ехали берегом реки, а при переходе через малый мост Коленкур спешился и взял лошадь императора под уздцы. Но, ступив на твердую землю, Наполеон дал волю своему гневу. Перейдя на миланский жаргон, он с руганью обрушился на шталмейстера, лишь теперь осознав, что ему — императору — приказывали и угрожали его же офицеры, и он им подчинился! Неужели они посмели бы силой отправить его в тыл? Он задал этот вопрос Лежону, и тот ответил утвердительно. Ярость Бонапарта поутихла, и он ворчливо заметил:

— Отсюда ничего не видно!

— Мы все уладим, сир, — почтительно ответил Лежон.

— Что вы предлагаете? — сердито спросил император.

— Вот эта большая сосна...

— Уж не принимаете ли вы меня за шимпанзе из шенбруннского зоопарка?

— На ней можно закрепить веревочную лестницу, и сверху от вашего взгляда ничего не скроется.

— Тогда presto! За дело!

У самого основания сосны мигом образовался импровизированный лагерь. Император, надувшись, уселся в походное кресло и, казалось, не замечал ловких молодых солдат, взбиравшихся на сосну, чтобы закрепить наверху веревочную лестницу. Он едва слышал гул канонады, а запах гари, витавший над равниной, здесь вовсе не чувствовался. С безучастным видом Бонапарт разглядывал носки собственных сапог и думал: «Они все меня ненавидят! Бертье, Ланн, Массена и все, все остальные! Они ненавидят меня! Я не имею права на ошибку. Я не имею права на проигрыш. Стоит мне проиграть, как эти канальи тут же предадут меня. Они способны даже убить меня! Они обязаны мне своим богатством, а сами точат на меня зубы. Прикидываются преданными до гроба, но за все требуют золото, титулы, замки, женщин! Они меня ненавидят, и я никого не люблю. Даже братьев. Хотя, нет. Наверное, все же Жозефа, потому что он старший. И Дюрока тоже. Почему? Потому что он никогда не плачет, потому что строгий. Где он? Почему его здесь нет? А вдруг он тоже меня ненавидит? А я? Может, я сам себя ненавижу? Нет. Просто у меня нет иного выбора. Я чувствую, что некая сила толкает меня вперед, и ничто не может противостоять ей. Я должен идти дальше вопреки всем и в том числе самому себе».

Император сунул в ноздрю понюшку табаку и чихнул на подошедшего с докладом Лежона.

— Сир, лестница закреплена. В подзорную трубу вы сможете видеть все поле боя.

Наполеон с сомнением посмотрел на сосну и свисающую с нее веревочную лестницу. Как взобраться наверх, когда из-за болей в спине он даже в седле держится с трудом? Он вздохнул:

— Полезайте, Лежон, и сообщайте мне все до мельчайших подробностей.

Нижние, самые толстые ветви сосны остались под ногами полковника, когда император добавил:

— И помните: главное — не отдельные люди, а крупные массы войск, как на ваших чертовых картинах!

Добравшись до верхушки, Лежон закрутил веревку вокруг руки, поставил ногу на основание сука потолще и раздвинул колена подзорной трубы. Объектив описал широкий полукруг: по всей равнине перемещались огромные людские массы. Бертье научил Лежона распознавать полки эрцгерцога по их знаменам, и теперь он мог сказать, как называется тот или иной полк, кто им командует и сколько в нем штыков. Благодаря зрительной трубе императора он различал даже желтые вымпелы улан, черные бархатные ленты вокруг касок драгун... На правом фланге человеческого столпотворения полковник заметил пехотинцев Гогенцоллерна и кавалеристов Бельгарда^[70], концентрировавшихся на подступах к Эсслингу, но не предпринимавших пока попыток войти в деревню. Слева по-прежнему горел Асперн, войска барона Гиллера продолжали настойчиво штурмовать деревню. В центре, чуть в стороне от еще не вытоптанных полей, реял зеленый с серебряным шитьем штандарт маршала Бессьера. Неподвижно застыли егеря Ласалля и семнадцать эскадронов кирасир д’Эспаня, готовых в любую секунду вихрем сорваться с места и вступить в бой. Напротив них в дыму виднелись линии плевавшихся огнем пушек, но батальонов и кавалерии стало меньше: австрийские войска теперь двигались к обеим деревням, где эрцгерцог планировал нанести основной удар. Центр оголялся все больше и больше. Лежон стал спускаться, чтобы доложить об этом императору. Он спрыгнул на землю почти одновременно с появлением двух всадников: один прибыл из Эсслинга, другой из Асперна.

На лице первого — это был Перигор — сияла широкая улыбка. Второй — Сент-Круа — наоборот, выглядел потрепанным и встревоженным. Его волосы порыжели от огня, на мундире чернели подпалины от искр и падавших головешек. Быстрый взгляд император скользнул по обоим.

— Начнем с хороших новостей. Перигор?

— Сир, маршал Ланн удерживает Эсслинг. При поддержке дивизии генерала Буде он не отступил ни на шаг.

— Славный Буде! Он отличился еще при осаде Тулона!

— Сир, эрцгерцог лично вел войска в наступление...

— Вел? — император вопросительно приподнял бровь.

— С ним случился приступ падучей...

— Кто его заменяет?

— Розенберг, сир.

— La fortuna è cambiata!^{6} Там, где споткнулся Карл, бедняга Розенберг свернет себе шею!

— Того же мнения придерживается и генерал-майор, сир.

— Розенберг храбр, но чересчур горяч, кроме того, ему не хватает решительности. Он от природы осторожен... Что у вас, Сент-Круа?

— Господин герцог де Риволи отчаянно нуждается в боеприпасах, сир.

— Он не впервой оказывается в подобной ситуации.

— Что мне ему ответить, сир?

— Что смеркаться начинает в семь часов, а до того пусть выкручивается, как может, но удержит в своих руках Асперн или его руины. К тому времени мост будет восстановлен, и батальоны, что застоялись на правом берегу, перейдут Дунай. Тогда нас будет шестьдесят тысяч...

— За вычетом покойников, — пробормотал себе под нос Сент-Круа.

— Что вы сказали?

— Ничего, сир, просто я прочищал горло.

— Завтра утром из Сент-Польтена прибудет армия Даву. Численность наших войск возрастет до девяноста тысяч человек, а австрийцы выдохнутся...

Курьеры еще не успели вскочить в седла, как император молча обернулся к Лежону и требовательно взглянул на него.

— Сир, австрийцы толпами стекаются к деревням.

— Таким образом, они ослабляют свои позиции в центре.

— Да, сир.

— Вот где их слабое место! Несомненно, Бертье тоже заметил это. Отправляйтесь к нему в Эсслинг — его наблюдательный пункт на черепичном заводе — и передайте, что пора бросить нашу кавалерию против артиллерии эрцгерцога. Подробности атаки генерал-майор обсудит с Бессьером. Коленкур! Замените Лежона на верхушке сосны!

Полковник умчался передать приказ, а император поудобнее устроился в кресле и пробормотал:

— Меня могут обвинить в безрассудстве, но только не в медлительности!

Файоль с раннего утра торчал на солнцепеке и чувствовал, что еще немного, и он сварится заживо в тяжелой кирасе и стальной каске. Его лошадь нетерпеливо била копытом, фыркала и терлась шеей о шею соседки. По ранжиру место Файоля находилось в шестом ряду эскадрона, и до него доносился лишь отдаленный шум сражения. Зато справа и слева он видел столбы дыма и длинные языки огня, вздымавшиеся над крышами домов, подожженных ядрами. Вдруг, за спинами передних всадников Файоль заметил какое-то движение. Над войсками проплыл штандарт Бессьера, потом мелькнули длинные припудренные волосы маршала, и кирасир увидел, как тот вскинул над головой обнаженную саблю. Звонко запели горны, по рядам прокатилась команда приготовиться к атаке, и на фронте протяженностью в километр одновременно пришли в движение тысячи всадников. Неудержимая лавина сорвалась с места и, набирая скорость, покатилась на пушки, окутанные белыми облаками порохового дыма.

Файоль мчался вместе со всеми. Лошадь шла крупной рысью, и от тряски тяжелая кираса больно била его по плечам. Шинель он свернул в скатку и перебросил через плечо. Сабельный клинок в опущенной руке касался ноги, смертоносная сталь грозно посверкивала на сером сукне панталон. В ожидании неминуемой стычки солдат сосредоточился на своих мыслях. Перед его внутренним взором встал образ закадычного дружка Пакотта с перерезанным горлом, и Файоль почувствовал, как в нем закипает кровь. Сейчас он был готов изрубить поганых австрийцев в мелкую лапшу. Едва горны пропели атаку, как он вонзил шпоры в бока своей вороной и в безумном галопе понесся на врага — песчинка в гигантской кавалерийской лаве. Ветер от бешеной скачки хлестал по лицу; лошади поднимали облака пыли, и она толстым слоем ложилась на лица солдат, забивалась в широко раскрытые рты, из которых рвался нескончаемый вопль. Он позволял забыть об опасности, издевался над смертью, наводил на нее страх, вселял в сердца отвагу и заставлял чувствовать себя неотъемлемой частью непобедимой военной машины. Предыдущая атака пехотинцев на батареи австрийцев захлебнулась в крови: шрапнель выкашивала солдат целыми рядами. Теперь лошадям приходилось перескакивать через горы окровавленных, изуродованных трупов, и всадники следили, чтобы лошади не поскользнулись в кровавом месиве из кишок, клочьев мяса и раздробленных костей. Вдали виднелись светло-зеленые плюмажи драгун Баде из дивизии толстяка Марюла и тяжелые меховые шапки унтер-офицеров Бессьера, отводивших своих кавалеристов во второй эшелон. Кирасиры продолжали нестись на батареи, пока артиллеристы не успели перезарядить пушки. Те, кто скакал в передних рядах, все же попали под залп, но следующие за ними, в том числе Файоль, Верзье и Брюней вихрем перелетели через бочки и зарядные ящики. Первого австрийца Файоль заколол точным ударом в сердце; второй тащил к пушке ядро, но попал под копыта лошади и остался лежать с проломленной головой, третьего кирасир пригвоздил к пушке. Заставляя лошадь вертеться волчком, Файоль вслепую рубил направо и налево и вдруг оказался перед пехотинцами в белой форме, построенными в каре и изготовившимися к стрельбе. Пуля со звоном отрикошетила от стальной каски. В горячке боя Файоль вскинул над головой саблю, собираясь броситься на ощетинившегося штыками «ежа», когда горнист протрубил сигнал к отходу — пора было уступить место следующей волне атаки. Ее возглавлял сам генерал д’Эспань. С бешеными глазами и искаженным яростью лицом он, как фурия, открыто мчался впереди лавы, словно бросал вызов призракам, терзавшим его в ночных кошмарах после загадочного происшествия в Байройте.

Только сейчас до Файоля дошло, что артиллерийские позиции австрийцев остались у него за спиной. Он обернулся, увидел своего генерала и потянул за повод, чтобы развернуть лошадь и вернуться в строй. В этот момент пуля попала его вороной прямо между глаз, та вздыбилась и тяжело рухнула наземь. Кирасир вылетел из седла и упал на спину, подбородочный ремень каски глубоко врезался в кожу, рассекая ее до крови. Полуоглушенный, Файоль потянулся за саблей: при падении он выронил ее, и теперь оружие лежало среди измочаленных стеблей пшеницы. Кирасир приподнялся на локте, в тот же миг ему на голову обрушилась шпага австрийского офицера. Султан каски смягчил удар, клинок скользнул по густому конскому волосу и заскрежетал по наспинной пластине кирасы. А в следующий момент всех смела сумасшедшая атака д’Эспаня...

Файоль пришел в себя, когда чья-то крепкая рука подхватила его и оторвала от земли. Открыв глаза, он сообразил, что сидит на крупе лошади и тычется носом в спину своего приятеля Верзье. Тот пришпорил лошадь, и они догнали эскадрон генерала, освобождавший поле боя для следующей волны атакующих. Когда треск ружейных выстрелов и грохот пушек остались позади, Файоль сполз с лошади на траву и открыл было рот, чтобы поблагодарить Верзье за спасение, но тот покачнулся и, цепляясь за луку седла, стал заваливаться на шею лошади. На зов Файоля он не отзывался. Слева, на уровне живота в его кирасе зияла дырка от картечной пули. Кровь вытекала через это отверстие, тонким ручейком струилась по ноге и капала на землю. Подбежал Брюней. Вместе с Файолем они сняли Верзье с лошади, опустили на траву и торопливо расстегнули кожаные ремешки нагрудника. На жаре металл уже начал прилипать к пропитанному кровью колету. Верзье хрипло дышал сквозь сжатые зубы, но взвыл в полный голос, когда Файоль заткнул рану пучком травы, чтобы остановить кровотечение. Беспомощно опустив липкие, окровавленные руки, кирасир смотрел, как раненого приятеля уносят на носилках из веток и шинели к палаткам полевого госпиталя, развернутого возле малого моста. Вот только донесут ли живым? Файоль устало расстегнул ремешок каски и бросил ее на землю.

— Как бы там ни было, сюда он уже не вернется, — пробормотал Брюней, кивнув в сторону равнины, где над хлебными полями вспухали белые облачка порохового дыма.

Прячась за теплым, мягким брюхом недавно убитой лошади, Винсент Паради посылал пулю за пулей в солдат барона Гиллера. Яростная штыковая атака вольтижеров Молитора отбросила австрийцев от Асперна, но теперь они возвращались, да еще с подкреплением. То и дело кто-нибудь из них падал, но на его место тут же вставали другие, и ряды атакующих снова смыкались. Казалось, убитые поднимаются и опять становятся в строй, как бы метко ты не стрелял. Алкогольная эйфория сошла на нет: шершавый язык еле ворочался в пересохшем рту, в голове звенело, отяжелевшие веки закрывались сами по себе. «В конце улицы идут вовсе не люди, — думал Винсент, — это переодетые зайцы, окутанные дымом призраки, демоны, ночной кошмар». После каждого выстрела чьи-то руки забирали у него ружье, и он получал другое, заряженное. Сзади на земле лежала груда ружей, и несколько солдат, как на конвейере, готовили их к стрельбе.

— Не спи! — время от времени покрикивал Ронделе.

— Я стараюсь, — отвечал Паради, нажимая на курок. Его отбитое отдачей плечо больше не чувствовало боли.

— Если заснешь, тебя убьют. Храпящих трупов не бывает, — сказал Ронделе и приподнял безжизненную руку одного из товарищей по роте. Картечина попала ему прямо в лоб, и на мертвом лице поблескивали серые ошметки мозга. — Вот он уже не храпит.

— Да будет тебе!

Труп лошади дергался, когда в него попадали пули австрийцев. Дальше по улице несколько вольтижеров прятались за перевернутой телегой. После очередного залпа они вскочили и побежали назад, к более надежному укрытию. С ними был раненый, и солдаты тащили его за ворот, как куль с мукой. На лице несчастного застыло выражение обиженного ребенка, с губ срывались сдавленные стоны. За ним тянулся красный ручеек и почти сразу впитывался в землю. Пробегая мимо мертвой лошади, служившей укрытием Паради, Ронделе и нескольким изуродованным трупам, беглецы крикнули:

— У них пушки, нужно сматываться отсюда, пока нас не покрошили на корм птицам!

Словно в подтверждение их словам, несколько пушек со стороны австрийцев открыли настильный огонь вдоль выстроившихся в ряд аккуратных крестьянских домиков. Действительно, пора было уносить ноги. Вопрос «куда?» не стоял — на церковную площадь, конечно, где собирался весь батальон.

— Нужно выбираться дворами, да побыстрее!

Паради, а следом за ним Ронделе поползли к распахнутой двери дома и встали на ноги только тогда, когда оказались в прихожей, где их товарищи продолжали заряжать ружья.

— Порох заканчивается, — с досадой пожаловался рослый усатый вольтижер с длинными волосами, забранными на затылке в конский хвост.

— Уходим садами! Там пушки!

— А сержант согласен? — спросил усатый.

— Ты что, ослеп? — закричал Паради, показывая на трупы, устилавшие улицу.

— Нет! — уперся усатый. — Сержант вывихнул ногу.

— Да ничего он не вывихнул!

— Мы не можем его оставить!

— Ну, так иди за ним, кретин!

Вольтижер пригнулся и выбежал на улицу, но был срезан ружейным огнем раньше, чем добрался до своего сержанта. Усача развернуло на месте, изо рта хлынула кровь, и несчастный рухнул на вытянутые ноги мертвой лошади.

— Доигрался! — буркнул Ронделе.

— Живее! Мы теряем время! — крикнул Паради.

Оставшиеся в живых на этой чересчур выдвинутой позиции подобрали валявшиеся на земле ружья, а Ронделе мимоходом прихватил из камина еще и оставленный там вертел, и солдаты плотной группой побежали за дом в садик, обнесенный невысокой живой изгородью. Через колючий кустарник продрались сходу, украсив его клочьями и без того потрепанных мундиров, но опасная улица осталась позади.

Ориентиром для вольтижеров служила колокольня Асперна, однако добраться до нее оказалось не так-то просто. Они то приближались к ней, то, наоборот, удалялись: сначала наткнулись на полуразбитую каменную стену, потом влезли в какие-то густые кусты, кружили, перебирались через дымящиеся груды щебня... Солдаты сталкивались друг с другом, спотыкались, падали, раздирали в кровь руки и колени, но упорно рвались в своей цели; силы им придавал страх умереть в огне пожаров или под пулями австрийцев. Они услышали, как рявкнула пушка на главной улице. Ядро попало точно в дом, оставленный ими, и в небо взметнулись обломки досок и черепицы, разбитую крышу охватило рыжее пламя. По дороге к вольтижерам примыкали такие же, как они сами заблудившиеся бедолаги, так что к стенам кладбища вышла уже не маленькая группка беглецов, а целый отряд при оружии. Им хватило сил перебраться через ограду и, петляя между могильными крестами, доковылять до церкви. Там в окружении своих офицеров стоял маршал Массена, а сверху им на головы сыпались ветки вязов, срезанные ружейными пулями и картечью.

Файолю досталась лошадь раненого Верзье. Она оказалась еще пугливей, чем его собственная, и ее приходилось постоянно держать в узде. День продолжался. После десятка яростных атак всадник и лошадь едва держались на ногах. Все повторялось снова и снова: атака, бешеная рубка, отход, но австрийцы не отступали ни на шаг. Файоль уже не чувствовал спины, дико болела рука, ломило все тело. Едкий пот заливал глаза, и кирасир утирался рукавом, на котором коричневой коркой засохла кровь Верзье. Взмыленная лошадь не слушалась команд, а по ее бокам, изрезанным шпорами, струилась кровь. Зажав поводья в зубах, с саблей в одной руке и зажженным запалом в другой Файоль собирался отходить со своим взводом для короткой передышки между атаками, когда мимо него пробежали егеря Ласалля.

— Сюда! Сюда! — хрипло орали они.

В суматохе и неразберихе боя трудно было понять, кто кем командовал. В этот момент Файоль и Брюней увидели капитана Сен-Дидье. Офицер появился из клубов дыма без каски, с прорехами и подпалинами на мундире. Отчаянно размахивая рукой, он показывал, чтобы оставшиеся кирасиры последовали за егерями. Всадники с трудом развернули храпящих лошадей, и вместе с пехотинцами обрушились на австрийских улан, серьезно насевших на кавалеристов Бессьера. После секундного замешательства, австрийцы нацелили свои пики с флажками на нападавших, но им не хватило времени, чтобы развернуть лошадей и контратаковать нового противника. Файоль с размаху сунул горящий запал в раззявленный в крике рот оказавшегося рядом улана. Схватившись за выжженное горло, австриец свалился наземь и, закатив глаза, забился в конвульсиях.

Неподалеку в пешем строю сражался сам маршал Бессьер: в пылу боя он потерял треуголку, рукав мундира был располосован ударом сабли. На глазах Файоля маршал мастерски парировал удар сверху двумя скрещенными над головой шпагами. В рукопашной схватке уланы быстро растеряли свое преимущество — длинные пики только мешали им. Не успевая обнажить сабли или достать ружья из седельных кобур, австрийцы быстро отступили, оставив на поле боя своих убитых и несколько лошадей. Бессьер поймал за узду жеребца с коротко подстриженной гривой, вскочил в красное седло, отделанное золотым галуном, и поскакал в тыл в сопровождении своих спасителей и выживших кавалеристов из его эскадрона.

На биваке его ожидал кавалерийский офицер в парадном мундире. Это был капитан Марбо^[71], любимый адъютант маршала Ланна. Без тени смущения он заявил:

— Господин маршал Ланн поручил мне передать вашему превосходительству приказ атаковать из последних сил, чего бы это ни стоило...

Бессьер почувствовал себя оскорбленным. Он побагровел и с презрением бросил:

— По-другому я не умею.

Чтобы застарелая неприязнь двух маршалов-гасконцев всплыла на поверхность, хватало малейшего повода. Они соперничали и ставили друг другу палки в колеса на протяжении последних девяти лет, еще с тех пор, когда Ланн собирался жениться на Каролине, легкомысленной сестре первого консула. Он обвинял Бессьера в том, что тот настраивал против него Мюрата: разве не он был свидетелем этой свадьбы?

Бертье развернул свой штаб под прикрытием толстых стен эсслингского черепичного заводика. Благодаря часовым, расставленным на крыше, стрелкам за окнами и пушкам на первом этаже он стал напоминать настоящую крепость. Ланн в бешенстве влетел в помещение, где на верстаках лежали карты, и Бертье корректировал их по мере поступления новостей с передовой или приказов императора.

— Кавалерия в одиночку не может прорвать фронт! — крикнул он.

— Немного терпения, и все у нее получится.

— А Массена? С его стороны все горит! Сколько войск неприятеля окажется у нас в тылу, когда Гиллер разделается с ним?

— Асперн еще держится.

— Надолго ли его хватит? Почему бы туда не отправить гвардию?

— Гвардия останется перед малым мостом, чтобы обеспечить безопасную переправу на остров!

Сердитый голос, произнесший последнюю фразу, принадлежал императору. Никто из присутствовавших не заметил его появления. Наполеон грубо отстранил Бертье и впился взглядом в развернутые карты. Его волновало развитие событий, и он не мог позволить себе прохлаждаться под соснами на острове Лобау. Император понимал, что, начни эрцгерцог наступление часом раньше, победа была бы за ним, но все еще могло измениться: исход сражения под Аустерлицем решился всего за четверть часа. Солнце зайдет через полтора часа, еще было время нанести ответный удар.

— Сир, часть армейского корпуса Лихтенштейна усилила войска Розенберга, но Эсслинг продержится до ночи, — давал пояснения Бертье. — Мы неплохо закрепились в деревне.

— Вместе с тем, — добавил Ланн, — бесконечные атаки кавалеристов практически не приносят успеха и не могут улучшить наше положение.

— Вы должны отбросить австрийцев на равнину! — крикнул император. — Ланн, соберите всю кавалерию в один кулак и разом бросьте на прорыв! Атакуйте! Захватите пушки Гогенцоллерна! Поверните их против него самого! Я хочу, чтобы вы огнем и мечом смели все, что окажется на вашем пути!

Ланн опустил голову и вышел из штаба в сопровождении своих офицеров. Большой мост все еще не был восстановлен, поэтому на войска Удино и Сент-Илера рассчитывать не приходилось. А если эта массированная атака погубит кавалерию? Тогда никто не сможет стать на пути австрийцев, и они, воодушевленные успехом, со всех сторон навалятся на обе деревни, обладая к тому же значительным численным превосходством.

— Ну, что скажешь, Пузэ?^[72] — спросил Ланн, беря под руку своего старого друга, бригадного генерала, который был рядом с ним во всех сражениях и еще недавно учил стратегии.

— Его величество остается верен себе. В своих действиях он по-прежнему полагается на быстроту и внезапность, как когда-то в Италии, но просторы северной Европы для этого не очень подходят. Кроме того, наступательные операции предполагают использование легких и чрезвычайно подвижных армейских частей, обладающих достаточной мотивацией и живущих за счет ресурсов захваченных территорий, как отряды кондотьеров^[73]. Однако наши армии стали чересчур тяжелыми и неповоротливыми, солдаты устали, их боевой дух подорван, к тому же молодежь не имеет боевого опыта...

— Молчи, Пузэ, молчи!

— Его величество читал Пюисегюра^[74], Маллебуа^[75], Фолара^[76], Гибера^[77] и еще Карно^[78], который хотел сделать войну такой же жестокой и дикой, как раньше. Все то, за что ратуют Карно и Сент-Жюст, годилось для их времени. Конечно, армия с прочным духовным стержнем должна взять верх над наемниками! А где сегодня эти наемники? И с какой стороны сражаются патриоты? Не знаешь? Могу тебе сказать: патриоты воюют против нас в Тироле, Андалусии, Австрии, Богемии, а скоро придет черед Германии и России...

— Ты прав, Пузэ, только замолчи.

— Я замолчу, но ответь мне честно: ты все еще в него веришь?

Ланн молча вставил ногу в стремя и вскочил в седло. Пузэ последовал его примеру, но при этом шумно вздохнул — так, чтобы друг услышал его.

Тяжелые мысли омрачали прелестное личико Анны Краусс: она представляла себе солдат, запертых в горящей ферме, лежащих на земле с распоротыми животами. У нее в ушах до сих пор стоял грохот орудий и ровный гул пожаров, страшные крики раненых и умирающих. С поля боя никаких известий не поступало, и венцы черпали информацию исключительно из слухов. Со всей уверенностью можно было сказать только одно: вот уже целый день, как люди на равнине безжалостно истребляют друг друга. Взгляд Анны утонул в розовом свете заходящего солнца, сверкавшего бликами в окнах домов. Она рассеянно развязала ремешки сандалий в римском стиле и забилась в угол дивана, где застыла молчаливой статуэткой, обхватив колени руками. На лоб ей упала прядка волос, но Анна даже не шелохнулась. Анри сидел подле нее на обитой тканью скамеечке и тихим голосом что-то говорил, пытаясь успокоить не только девушку, но исамого себя. И если даже она не улавливала смысла французских слов, их спокойный тон подбадривал ее, хотя и не слишком, поскольку в голосе Анри недоставало оттенка подлинной искренности, которую нельзя подделать. Он проглотил мерзкие снадобья доктора Карино, и лихорадка на время отступила, что дало Анри возможность изучать Анну, закутавшуюся в шаль, и ткать длинные фразы, пропитанные притворной убежденностью. Но вот Анна закрыла глаза, и Анри замолчал. Он вдруг подумал, что жительницам Вены свойственна необыкновенная верность: возлюбленного нет рядом, и они замыкаются в себе. В Анне не было ничего итальянского за исключением хорошенького личика; ее поведение и манеры отличались естественностью, в них не было даже намека на кокетство — только сдержанная восторженность, смягченная нежностью. Анри хотел было записать свои наблюдения, но на что это будет похоже, если Анна проснется?

Она спала беспокойным, тревожным сном, ее губы шевелились и шептали что-то неразборчивое. Чтобы отвести смертельную угрозу, нависшую над Лежоном, Анри чуть слышно повторял: «С Луи-Франсуа ничего не случится, я вам обещаю...» В комнату впорхнули младшие сестренки Анны — худенькие, шумные девочки; Анри обернулся и жестом показал, что Анна спит: «Quiet, please!» Девочки приблизились с преувеличенной осторожностью, словно продолжали свою игру. От старшей сестры они отличались более светлыми волосами, остренькими мордашками и скромными платьицами. Стараясь не шуметь, Анри поднялся, чтобы вывести их из комнаты, однако девочки заговорили с ним, перемежая слова мимикой и непонятными жестами. Время от времени они переглядывались и прыскали со смеху, потом взялись за полы его сюртука и потянули за собой. Анри не оставалось ничего другого, как подчиниться.

Дети вели его по лестнице на антресоли, при этом старались идти тихо, как кошки, чтоб ненароком не скрипнула под ногами деревянная ступенька. Анри послушно шел с ними. Что они хотели ему показать? Одна из девочек осторожно открыла дверь, и они очутились в крохотной клетушке под крышей, где в беспорядке был свален всякий хлам. Сестры устремились к какому-то ящику и, отталкивая друг друга, приникли глазом к довольно широкой щели между двумя досками, потом одна из них обернулась и взмахом руки пригласила Анри присоединиться к ним. Заинтригованный, тот заглянул через щель в соседнюю комнатку. И увидел там господина Стапса. Молодой человек стоял на коленях перед позолоченной статуэткой, а в руке сжимал мясницкий нож, обращенный острием вниз. Одетый в рубашку из грубого полотна, немец с закрытыми глазами бормотал себе под нос какое-то подобие молитвы и напоминал оруженосца накануне посвящения в рыцари.

Анри показалось, что он бредит. «Несомненно, этот тип ненормальный, — думал он, — я уверен, что он сумасшедший, только вот в чем заключается его безумие? За кого этот бедняга себя принимает? Что представляет собой статуэтка? И зачем этот нож? Какие мысли возникают в его горячечном мозгу? Какие чары он хочет обрушить на нас? Опасен ли он? Мы все опасны, а император в первую очередь. Мы все безумцы, в том числе и я. Но я схожу с ума по Анне, она же без ума от Луи-Франсуа, а тот одержим, как солдат...»

В это время в силу сложившихся обстоятельств полковник Лежон сражался бок о бок с маршалом Массеной. Вернувшись в Асперн, чтобы передать ему приказ держаться до наступления темноты и сообщить о планах императора бросить против батарей эрцгерцога всю кавалерию, полковник уже не смог покинуть окруженную деревню. Под контролем вольтижеров остались только кладбище и церковь. Через многочисленные бреши в руинах австрийцы ворвались в деревню и основательно закрепились на отвоеванных позициях. Массена приказал собрать все, что могло пойти на изготовление баррикад: палисады, повозки, мебель, оставшиеся без пороха и потому бесполезные пушки. Чтобы перекрыть подходы к паперти, солдаты укладывали в штабеля трупы товарищей. Боеприпасы закончились, и вольтижеры оборонялись всем, что попадало под руку — бронзовыми крестами, палками, ножами. Паради достал свою пращу, а Ронделе орудовал краденым вертелом, как рапирой.

Хаос был стихией Массены, и он показал все, на что был способен.

Увидев, что артиллеристы Гиллера вкатили на одну из боковых улочек пушку, намереваясь пробить брешь в фасаде церкви, он велел наполнить ручную тележку соломой и сухими листьями, подобрал сломанную ветку и поджег ее в горящей ризнице, заскочив туда через пролом в стене, проделанный ядром. Занявшуюся ветку маршал швырнул в тележку, и та разом вспыхнула, словно в ней был порох. Массена оглянулся, заметил растерявшегося в непривычной суете Лежона и крикнул: «За мной!» Они ухватились за ручки полыхающей тележки и, толкая ее перед собой, побежали к улочке, откуда грозила опасность. Как только костер на колесах набрал ход, оба бросились на землю, и над ними со злым жужжанием пронесся рой пуль, но дело было сделано: тележка с ходу врезалась в жерло пушки и развалилась на части, открытые бочонки с порохом взорвались, и весь орудийный расчет взлетел на воздух. Гренадеры тут же бросились в штыковую атаку, рассчитывая отвлечь внимание неприятеля от Массены и Лежона, но не смогли прорваться в переулок: пожар превратил его в настоящее пекло. Пригибаясь, французы побежали назад под прикрытие вязов, посеченных ядрами и картечью. Австрийцы попытались было преградить им путь, но другая группа гренадеров, вооруженных обломками балок, которыми они орудовали, как дубинками, охладила пыл самых рьяных, проломив несколько черепов. Массена на бегу подобрал подвернувшийся лемех от плуга и одним мощным ударом уложил пару дюжих австрийцев. Лежон, в свою очередь, схватился с офицером в белом мундире. Полковнику удалось парировать удар саблей, но австриец врезал ему коленом в живот, и Лежон согнулся от боли, что, в конечном итоге, спасло ему жизнь: пуля, нацеленная ему в затылок, угодила австрийскому офицеру прямо в лоб, и тот, обливаясь кровью, рухнул наземь.

Массена опустился на каменную скамью, примыкавшую к дому, от которого осталась только одна стена, и достал из кармана часы. Они стояли. Маршал потряс их, на всякий случай завел, но безрезультатно — часы сломались. Он вздохнул:

— Черт возьми! Память об Италии! Когда-то эти часы принадлежали одному из прелатов Ватикана! Сделаны целиком из золота и позолоченного серебра! Я так и знал, что рано или поздно они подведут меня... Не стойте, как столб, Лежон. Присядьте, переведите дух. Вы должны были быть покойником, однако этого не случилось, а посему дышите полной грудью...

Пока полковник отряхивал с мундира пыль, Массена продолжал:

— Если мы выберемся из этой переделки, я закажу вам мой портрет, но не парадный, а в бою. Что скажете? Например, с лемехом в руках разносящим в пух и прах свору австрийцев! Внизу можно было бы написать «Массена во время битвы». Представляете, какой эффект произвела бы такая картина? Никто не осмелился бы повесить ее на стену! Правда никому не нравится, Лежон.

Ядро с грохотом снесло часть кровли с дома, перед которым они отдыхали, и Массена поднялся со скамьи.

— А вот и она, реальность жизни! Я смотрю, эти собаки вознамерились похоронить нас под грудой щебня!

В деревню со стороны равнины галопом влетел всадник. Перед церковью он сдержал лошадь, перекинулся парой слов с унтер-офицером и, увидев Массену, направился прямо к нему. Это был Перигор, как всегда лощеный, в безупречно чистом мундире.

— Как вы пробрались в Асперн? — удивленно спросил Массена.

— Господин герцог! — Перигор протянул маршалу пакет. — Письмо от императора.

— Я не совсем понимаю, чего от меня хочет его величество... — Массена прочитал послание и посмотрел на клонящееся к горизонту солнце.

Адъютанты Бертье вполголоса переговаривались между собой:

— Вы ранены, Эдмон? — спросил Лежон.

— Бог мой, нет!

— Но вы хромаете.

— Просто слуга не успел разносить мои сапоги, и они мне ужасно жмут. А по вашим панталонам, друг мой, должна как следует пройтись щетка!

Разговор друзей прервал Массена:

— Господин Перигор, сдается мне, что вам не пришлось пробираться через боевые порядки австрийцев.

— Небольшой клочок земли, что примыкает к деревне с этой стороны, был ничейный, господин герцог. Я видел там только батальон наших волонтеров из Вены.

— Мы могли бы отвести туда войска на ночь, чтобы окончательно не потерять дивизию Молитора...

— Там полно живых изгородей, лощин, куп деревьев. В общем, есть, где укрыться...

— Отлично, Перигор, превосходно. От вашего зоркого взгляда ничего не скроется.

Массена потребовал лошадь.

Один из берейторов тут же исполнил его приказание. Маршал попробовал вскочить в седло, но правое стремя оказалось чересчур высоко, поэтому он сел в седло боком, закинул ногу на холку лошади и позвал берейтора поправить сбрую. Но не успел тот отпустить ремни, как шальное ядро снесло ему голову, а вместе с ней и стремя. Лошадь шарахнулась в сторону, и Массена свалился на руки Лежону.

— Господин герцог! С вами все в порядке?

— Коня мне! — рявкнул в ответ Массена.

Ланн, д’Эспань, Ласалль и Бессьер лично возглавляли атаки своих кавалеристов. Их задача сводилась к одному: врубиться в центр австрийских боевых порядков, прорвать их, отсечь от флангов, чтобы ослабить огневое давление на Асперн и Эсслинг, и захватить пушки. Файоль не имел общего представления о ходе сражения. В пылу боя он действовал, как заведенная кукла, ничего не боялся и ничего не хотел: ни остановиться, ни продолжать. Он превратился в марионетку и реагировал только на сигналы трубы и боевые кличи. Подобно всем, он вопил, рубил, уклонялся от ударов, снова колол и сносил головы.

Кирасиры захватили австрийскую батарею и, перебив артиллеристов, торопливо цепляли захваченные пушки к уцелевшим упряжным лошадям. Операцией командовал сам д’Эспань. Конь генерала фыркал, мотал головой, и с его губ, растянутых удилами, во все стороны летели клочья белой пены. Цепляя упряжь к лафету орудия, Файоль краем глаза наблюдал за командиром: серый от пыли, тот как влитой сидел в седле, но его отстраненный взгляд совершенно не вязался с короткими и точными приказами. Он отдавал их, скорее по привычке, чем осознанно. Кирасир знал, что мучило генерала: тот не мог отделаться от дурных предчувствий. Ну и дела! Неужели герой Гогенлиндена^[79], еще в те годы открывший дорогу на Вену, несмотря на мороз и метель, боится призраков? Файоль хорошо помнил странную историю в замке Байройт — ему довелось быть ее свидетелем, — когда генерал д’Эспань потерпел поражение в стычке с призраком, но что это было на самом деле? Галлюцинация? Следствие усталости? Приступ лихорадки? Сам Файоль не видел призрака. Надо же — Белая Дама Габсбургов! В его родной деревне непослушных мальчишек тоже пугали привидениями, что бродили ночами вокруг придорожных крестов и на кладбищах, но он никогда в них не верил.

— Вы полагаете, что попали на курорт, Файоль? — крикнул капитан Сен-Дидье, размахивая красной от крови шпагой. Под его руководством кирасиры начинали срочную эвакуацию пятнадцати захваченных пушек.

Генерал д’Эспань поднял руку в замшевой перчатке, и артиллерийские упряжки тронулись с места. Файоль и Брюней стегали лошадей, заставляя их перейти на галоп, но слева из пелены дыма показались сначала гренадерские шапки, потом белые мундиры и высокие, доходившие до колен, серые гетры...

— Внимание! — закричал Сен-Дидье.

Основная часть кирасир развернула лошадей и сходу атаковала пехоту. В тот момент шальная картечина угодила генералу в грудь, пробив сталь кирасы. Д’Эспань покачнулся, не удержался в седле и упал, но его нога застряла в стремени. Испуганная лошадь понесла, волоча за собой раненого по изрытому ядрами полю. Файоль пришпорил свою кобылу и, пригнувшись к ее шее, помчался вдогонку. Когда лошади поравнялись, он ударом сабли перерезал ремень стремени. Солдаты, подоспевшие на помощь, сняли с генерала кирасу и завернули его в длинный белый плащ, принадлежавший какому-то австрийскому офицеру. На белом сукне сразу же расцвели алые звезды. Генерала бережно уложили на орудийный лафет. Его лицо было белым и безжизненным, как у призрака...

Трупов на могильных плитах аспернского кладбища валялось больше, чем покоилось в фамильных склепах. Окруженные неприятелем, вольтижеры камнями отбивались от стрелков барона Гиллера. Паради испытывал настоящее удовлетворение: камнями, пущенными из своей пращи, он сегодня разбил немало австрийских голов. Остатки его батальона постепенно сдавали позиции. Солдаты рассчитывали рассеяться на равнине, где кустарник и высокая трава укроют их до наступления сумерек. Австрийцы, взобравшиеся на ограду кладбища, уже победно размахивали флагами с изображениями черного двуглавого орла и мадонны в небесно-голубом платье, выглядевшей совершенно неуместно в этом аду. Надменно рокотали барабаны. Французов отстреливали, словно фазанов на охоте. В пролом кладбищенской ограды заглянуло жерло пушки. Паради и Ронделе не стали дожидаться выстрела и поспешили убраться подальше от опасного места. Чтобы перевести дух, они укрылись за телом какого-то унтер-офицера. Несчастный упал на могильный крест, да так и остался висеть на нем, как огородное пугало. Ронделе выглянул из-за трупа, чтобы посмотреть, где австрийцы, и не сдержал возгласа удивления:

— Смотри-ка, это же наш унтер!

Он приподнял тело и снял с креста, чтобы показать Паради. Унтер-офицер Руссильон смотрел в небо широко раскрытыми глазами, на его посиневших губах навсегда застыла улыбка. Ронделе укололся, отстегивая с потрепанного мундира покойника орден Почетного легиона.

— На память, — сказал он.

Эта фраза стала для него последней: пушечное ядро, летевшее над самой землей, напрочь оторвало ему плечо.

Оглушенный, Винсент Паради рухнул лицом на надгробную плиту, обросшую мхом и крапивой. В ушах звенело. Звуки доносились до него, словно сквозь толстую подушку. Он поднес руку к лицу и испытал настоящее потрясение. Его пальцы коснулись кровавого месива. Оно было повсюду, даже попало в рот. Винсент с отвращением выплюнул мягкие теплые ошметки. Неужели он лишился лица, стал уродом? Зеркало! Где зеркало? Хотя бы лужа! Нет? Ничего? А может, он умирает? Где он? Все еще на земле? Или спит? Проснется ли он, а если да, то где? Винсент почувствовал, как чьи-то крепкие руки подхватили его под мышки и оторвали от земли, словно мешок с зерном.

Он пришел в себя возле деревянного забора, разделявшего надвое засеянное поле. Рядом с ним лежали окровавленные солдаты, перевязанные платками и тряпками. Одни были без сознания, другие бредили, бормоча что-то непонятное. Кто-то баюкал на перевязи руку, а кто-то судорожно цеплялся за толстую ветку вместо костыля, и держал на весу ногу, замотанную в кусок сукна, оторванного от мундира. Молодые люди в длинных фартуках осматривали раненых и выносили свой вердикт: эвакуировать умирающих смысла не было. Они поддерживали раненых и помогали им забраться на повозку для перевозки сена, запряженную парой першеронов с шорами на глазах. Когда дошла очередь до Паради, он не отреагировал на вопросы санитаров, и тем оставалось только удивляться, что с лицом, разодранным в клочья, он продолжал оставаться в сознании.

Повозки с ранеными не скоро добралась до малого моста; приходилось постоянно лавировать среди холмов и огороженных земельных участков, а местами даже разбирать изгороди, чтобы избежать объездов. Помощники хирургов шли рядом и время от времени проверяли состояние раненых. Иногда они говорили:

— Этому уже ничем не поможешь...

Тогда обреченного снимали с повозки и клали на траву, а обоз катил дальше со скоростью неторопливых першеронов. Паради еще не отошел от контузии и ехал стоя, держась за боковые стойки повозки, как за прутья тюремной решетки. Он издалека узнал бивак Гвардии, за ним показался долгожданный мост. Солнце зашло рано, и в семь вечера было уже темно. Красные отблески костров освещали множество раненых. Их было не меньше четырех сотен — тех, кто ожидал отправки на остров Лобау. Люди лежали на охапках соломы и даже на голой земле. Винсента разместили рядом с гусаром с раздробленной ногой. Бедняга мог передвигаться только ползком, по-змеиному: он скреб ногтями землю, извиваясь всем телом, и поносил императора вместе с эрцгерцогом. А в госпитальной палатке доктор Перси и его помощники трудились в поте лица, отрезая плотницкой пилой раздробленные руки и ноги. Оттуда беспрестанно неслись вопли и проклятия.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Первая ночь

При свете свечи Анри открыл свой сундучок с изображением орла на крышке и достал толстую серую тетрадь. Надпись на потрепанной обложке, сделанная черными чернилами, гласила: «От Страсбурга до Вены. Кампания 1809 года». Он пробежал глазами страницы с самыми поздними записями. Дневник заканчивался текстом, датированным 14 мая. С тех пор Анри не написал ни строчки. Последние фразы особой красочностью не отличались: «К сему прилагается образец прокламации. Погода великолепная, очень жарко». Тут же лежал сложенный листок бумаги — пресловутая прокламация, отпечатанная по приказу императора накануне капитуляции Вены. Анри развернул ее и прочитал: «Воины! Будьте снисходительны к бедным поселянам, к этому доброму народу, имеющему столько прав на наше уважение. Не станем гордиться нашими успехами, будем смотреть на них, как на действия благости и правосудия Промысла, карающего неблагодарность и клятвопреступление...» Анри покачал головой и поморщился от отвращения — он не верил ни единому слову этого напыщенного обращения. Несколькими днями раньше, во время посещения одного из хуторов ему не удалось найти даже яйца, и он записал: «Все, что солдаты не смогли унести, они разбили...» Он перевернул бесполезную бумажку и на обороте карандашом написал:

Ночь, 22 мая. Вена.

С наступлением сумерек мы вернулись на городские укрепления. Горизонт полыхает красным заревом пожаров, битва продолжается, но достоверных известий о ее ходе у нас нет. Бодрый официальный бюллетень меня не успокаивает, не говоря уже о мадемуазель К. Она никнет прямо на глазах по мере того, как уходит время и обстановка на поле боя накаляется. Сколько человек погибло? Мне, больному, приходится ее поддерживать. Она похожа на Джульетту, горюющую над безжизненным, якобы, телом своего Ромео: «О happy dagger, this is thy sheath! There rust, and let me die»^{7}...

На полях Анри нацарапал: «Проверить цитату», потом театрально вздохнул и с красной строки приступил к изложению странностей в поведении молодого Стапса. Услышав на лестнице шаги, он подумал, что тот поднимается в каморку под крышей, однако в следующий момент в дверь его комнаты постучали. Анри с досадой закрыл тетрадь и пробормотал: «Что еще от меня надо этому иллюминату?»^[80] Однако это был не немец. В коридоре с подсвечником в руке стояла старуха гувернантка, а за ее спиной маячил человек, которого Анри признал не сразу, настолько необычным выглядело его присутствие в этом доме. Когда они вошли в комнату, у Анри исчезли последние сомнения: к нему пожаловал тот самый тип, что днем сдавал напрокат подзорные трубы: сутуловатый, с длинными седыми лохмами вокруг лысины и маленькими круглыми очками на носу. Торгаш заговорил на ломаном французском:

— Мезье, я фам принести фаши деньги.

Раскачиваясь на ходу, он подошел к столу и бросил на столешницу потертый кожаный кошель, завязанный шнурком.

— Мои деньги? — озадаченно переспросил Анри и, торопливо вывернув карманы, констатировал, что все его флорины исчезли.

— Ви фыронить его на дорога патрульных.

— Но...

— Как я есть челофек честный...

— Минуточку! Как вы узнали мой адрес?

— Ах, милостивый государь, это совсем не трудно.

Незваный гость заговорил вдруг сильным звучным голосом, а его жуткий акцент бесследно исчез. Анри замер с открытым ртом. Гувернантка тем временем улизнула, притворив за собой дверь. Незнакомец скинул с плеч редингот, расстегнул ремешки, державшие на месте фальшивый горб, и стянул с головы парик.

— Меня зовут Карл Шульмейстер^[81], месье Бейль, — представился он, заметно наслаждаясь произведенным эффектом.

При слабом свете свечи Анри с любопытством рассматривал фальшивого торговца подзорными трубами. Перед ним стоял мужчина среднего роста, но весьма плотного телосложения, на голове курчавились короткие рыжеватые волосы, высокий лоб прорезали глубокие шрамы. Шульмейстер! О нем слышали все, но тех, кто знал его в лицо, можно было пересчитать по пальцам. Он был шпионом императора и довел искусство маскировки до таких высот, что охотившиеся за ним австрийцы каждый раз оставались ни с чем. Шульмейстер! О нем рассказывали тысячи невероятных историй. Однажды он проник в лагерь эрцгерцога в облике торговца табаком. В другой раз ему удалось выбраться из осажденного города, заняв в гробу место покойника. Утверждали, будто он, выдав себя за немецкого князя, произвел смотр австрийским батальонам и даже принял участие в заседании военного совета, сидя рядом с императором Францем II. Но теперь Наполеон доверил ему должность комиссара венской полиции.

Анри не смог скрыть своего удивления:

— При тех обязанностях, которые возложил на вас его величество, вы еще находите время на маскарад?

— Должен признать: я испытываю слабость к переодеванию, месье Бейль, однако в нем есть свои положительные стороны.

— Зачем вам понадобилось сдавать напрокат подзорные трубы?

— Я слушаю, о чем говорят люди; смотрю, кто чем дышит, одним словом — собираю информацию. Во время войны смута может нанести больше вреда, чем вражеская артиллерия.

— Это вы в мой адрес?

— Ну, что вы, месье Бейль.

— Чем же я обязан вашему визиту? Неужели я такая важная птица? Или вы хотите завербовать меня?

— Не совсем так. Вам известно, что отец барышень Краусс состоит в родстве с эрцгерцогом?

— Вы теряете время, сударь.

— Никогда, месье Бейль.

— Мадемуазель Анна Краусс думает лишь о полковнике Лежоне... — Анри тут же пожалел, что распустил язык, и постарался как-то смягчить свою оплошность. — Мой друг Лежон является адъютантом маршала Бертье.

— Я знаю. Он, как и я, родом из Страсбурга, и прекрасно говорит на языке наших врагов.

— И что с того?

— Ничего...

Шульмейстер взял со стола серую тетрадь, перелистал ее и вслух прочитал: «Из осторожности писать upon myself. Никакой политики». Он закрыл тетрадь и повернулся к Анри.

— Почему из осторожности, месье Бейль?

— Потому что я не хочу, чтобы сведения военного характера стали достоянием тех, кому мой дневник случайно попадет в руки.

— Конечно! — сказал Шульмейстер, просматривая последние строчки, нацарапанные на обороте императорской прокламации. — А кто этот Стапс, поведение которого вы называете странным?

— Один из жильцов этого дома.

Анри пришлось рассказать о том, как он застал молодого человека с мясницким ножом в руках во время странного обряда перед статуэткой.

— Надевайте сюртук, месье Бейль, и проводите меня к комнате этого молодчика.

— В такое позднее время?

— Да.

— Он спит, должно быть.

— Ничего, мы его разбудим.

— Я думаю, у него не все в порядке с головой...

— Возьмите свечу.

Анри подчинился. Он повел Шульмейстера на верхний этаж и показал дверь молодого немца. Полицейский вошел без стука, взял из рук Анри свечу и убедился, что крохотная комнатушка была пуста.

— Ваш Стапс ведет ночной образ жизни? — спросил он.

— Это не мой Стапс, и я за ним не слежу! — огрызнулся Анри.

— Если он заинтриговал вас, то меня тем более.

Статуэтка стояла на своем месте, и они рассмотрели ее во всех деталях. Фигурка изображала Жанну д’Арк в рыцарских доспехах.

— Что бы это значило? — задумчиво пробормотал Шульмейстер. — Жанна д’Арк! Какой в этом смысл?

Дым от пожаров затянул ночное небо, почти полностью скрыв тонкий серпик убывающей луны и искорки звезд. Файоль лежал на траве неподалеку от костра, но сон не шел к нему. Поел он без аппетита, нехотя черпая похлебку из котелка, который делил с Брюнеем и еще двумя кирасирами, потом вытянулся на спине и прикрыл глаза. В общем шуме солдатского лагеря его обостренный слух различал конское ржание, приглушенный разговор, потрескивание поленьев в бивачном костре, звон упавшей на землю кирасы. Файоль размышлял, что случалось с ним не часто. Ему больше подходило действие, он бросался в него с пустой головой, но потом, когда все заканчивалось... Брррр! На войне он испытал все, что можно было: научился одним ударом вгонять саблю в грудь противника; узнал, как трещат сломанные ребра, и как хлещет кровь из раны, если резко вырвать из нее клинок; как избежать взгляда врага, которому только что вспорол живот; как, сражаясь в пешем строю, подрубать сухожилия лошади; как вынести вид друга, разорванного в клочья раскаленным ядром; как защищаться и парировать удары; как проявлять осторожность и как забывать об усталости, чтобы раз за разом мчаться в атаку в кавалерийском строю. Однако смерть генерала не давала ему покоя. Призрак из Байройта взял верх над д’Эспанем, хотя картечная пуля, попавшая ему в сердце, была вполне материальной. Неужели это предопределено свыше — кому жить, а кому умереть? Может ли безбожник поверить в это? И что ждет впереди его, Файоля? Способен ли он изменить свою судьбу? Переживет ли он следующую ночь? И Брюней, что лежит рядом и бормочет во сне? А где сейчас Верзье, в каком он состоянии? Файоль не боялся привидений, но под рукой держал заряженный карабин. На память ему пришла молодая австрийская крестьянка, ставшая жертвой несчастного случая в одном из домов Эсслинга. Он надругался над еще теплым телом, но его приятеля Пакотта той же ночью зарезали партизаны из ополчения, других свидетелей этого грязного дела не было. Какая ерунда, подумал кирасир. Его ремесло — убивать. И владел он им превосходно, убивал ловко и безжалостно, как научили. Несомненно, к этой работе у него был талант. Сколько австрийцев он зарубил за прошедший день? Он не считал. Десять? Тридцать? Больше? Меньше? Это не мешало ему спать, ведь у них не было лиц, но образ девушки никак не давал покоя. Зря он тогда посмотрел ей в глаза, чтоб насладиться ее страхом. Впрочем, ему это было не впервой. И доставляло удовольствие. Его возбуждал чужой страх, предшествующий неизбежной смерти. Вот это силища! Файоль почувствовал ее на себе в базилике Пилар перед лицом разъяренного монаха с кинжалом в руке. Тогда он отделался глубокой резаной раной. Истекая кровью, ему удалось задушить священника. Его грубый шерстяной плащ Файоль забрал себе, чтобы пошить из него шинель, а труп бросил в Эбру, в водах которой медленно плыли сотни убитых испанцев. Девчонка из Эсслинга осталась лежать на кровати. Нашли ее или нет? Может, на тело наткнулся какой-нибудь стрелок, искавший место для засады? А, может, никто. Скорее всего, дом сгорел при пожаре. Конечно, следовало бы похоронить ее по-человечески, и эта мысль угнетала Файоля. Он видел перед собой ее искаженное лицо: испуганный взгляд вдруг становился угрожающим, и ему никак не удавалось избавиться от страшного образа.

Он встал.

На верху ложбины, приютившей на ночь эскадроны, виднелись крайние дома Эсслинга, их крыши отчетливо вырисовывались на красноватом фоне ночного зарева. Без каски и кирасы Файоль, как сомнамбула, направился в сторону деревни, придерживая рукой саблю, которая при каждом шаге норовила ударить по ноге.

Он шел вдоль равнины от одной купы деревьев к другой и наткнулся на мародеров из числа гражданского персонала полевых госпиталей. Этим стервятникам надлежало искать раненых на поле боя, и они, пользуясь случаем, беззастенчиво обчищали карманы убитых. Вот и сейчас два шакала хлопотали над раздетым трупом гусара — оставалось только снять с него сапоги. На земле, сложенные в стопку, лежали отороченная каракулем венгерка и доломан; сверху ворюги положили карманные часы, пояс, десять флоринов и медальон. Рядом на корточках сидел третий мародер. Он поднес медальон к фонарю, стоящему на земле, и присвистнул:

— А ничего невеста у этого парня! Красотка, хоть куда!

— Ну, теперь-то она свободна, — заметил его приятель, стаскивая с ноги покойника сапог.

— Жаль, нет ни адреса, ни имени.

— Посмотри на обратной стороне портрета.

— Ты прав, Гро-Луи...

Кончиком ножа санитар попытался подковырнуть портрет, чтобы достать его из медальона. Двое других скрылись в темноте с охапками одежды в руках. Один из них нацепил несколько касок и киверов на палку, как делают в деревнях охотники на крыс, поэтому плюмажи, султаны и кисточки волочились за ним по траве, словно хвосты этих тварей.

Пройдя чуть дальше, Файоль услышал окрик часового:

— Эй, ты куда? — ствол ружья уперся ему в грудь.

— Мне нужно идти, — ответил кирасир.

— Не спится? Тебе везет! Лично я уже сплю стоя, как лошадь!

— Везет?

— И повезет еще больше, если не пойдешь через поле. Австрийцы расположились шагах в тридцати отсюда. Видишь костры, вон там, левее изгороди? Это они.

— Спасибо.

— Счастливчик! — еще раз пробормотал часовой вслед Файолю, уходившему в сторону деревни.

Кирасир шагал в полной темноте, несколько раз оступился, едва не порвал штаны, зацепившись за какие-то колючки, а под конец вступил в глубокую лужу и промочил ноги. Когда Файоль вошел в Эсслинг, он не смог отличить спящих от мертвых — и те, и другие выглядели почти одинаково. Изнуренные бесконечными боями, вольтижеры генерала Буде спали вповалку прямо на улицах, привалившись к заборам и стенам домов. Файоль споткнулся об ноги какого-то солдата, тот приподнялся на локте и обматерил его. Однако кирасир больше ни на что не обращал внимания. Он без труда нашел нужный дом, хотя был в нем всего два раза. Но теперь его занимал отряд стрелков, и солдаты устроили вокруг дома укрепления из мешков с песком и сломанной мебели. Выходит, девчонка не сгорела, раз в ее дом не попало ни одного ядра. А это значит, что кто-то нашел ее связанной и мертвой. Тогда что стало с трупом? Файоль посмотрел на окно второго этажа. Перекошенная створка с выбитым стеклом держалась на одной петле. За ней, облокотившись о подоконник, покуривал трубку усатый вольтижер. Файоля так и подмывало войти в дом, но чутье удерживало его от непродуманных действий. Он стоял на улице и не знал, что делать дальше.

Сон не брал по-настоящему никого, кроме Ласалля. Генерал предпочитал бивачную жизнь салонной и умел отдыхать в любых условиях. Он заворачивался в шинель и тут же засыпал, стоило только смежить веки. Снились ему героические свершения и, проснувшись, он жаждал пережить их наяву. Остальным, как солдатам, так и офицерам, приходилось постоянно бороться с волнением и страхами, и это не проходило бесследно: на лицах появлялись новые морщины, круги под глазами, в волосах серебрилась седина. Общие тревоги уже трижды поднимали батальон в ружье, но всякий раз не было ничего серьезного: мелкие перестрелки и отдельные выстрелы, спровоцированные близостью австрийского лагеря и темнотой, не позволявшей различить униформу. Когда суматоха затихала, каждый думал, что отдохнет после сражения, на земле или под ней.

В хлебном амбаре Эсслинга, превращенном французами в укрепление, на барабане сидел полковник Лежон и писал письмо мадемуазель Краусс. Столом ему служила лежавшая на коленях доска. Он обмакнул вороново перо в маленькую чернильницу — она всегда была при нем, чтобы делать наброски, — и задумался. Полковник не рассказывал Анне об ужасах и опасностях войны, он говорил только о ней и венских театрах, куда они вскоре отправятся, о своих будущих картинах и, особенно, о Париже: о знаменитом Жоли — модном парикмахере, который сделает ей шиньон а ля Нина, о подарках для нее — украшениях и туфельках от Коп, таких легких, что их можно потерять на ходу и даже не заметить, о прогулках по аллеям Тиволи при свете красных фонариков, развешанных на деревьях. На самом деле, красные огоньки и фонарики никак не ассоциировались у Лежона с Тиволи, их подсказали ему окружающие пожары. Лежону хотелось, чтобы письмо получилось легким и непринужденным, но это ему удавалось с трудом, что, несомненно, должно было чувствоваться. Фразы выходили суховатыми, слишком короткими, в них ощущалась какая-то внутренняя тревога. Война лишена всякой романтики, думал Луи-Франсуа, если только не смотреть на нее издалека. За прошедший день он мог погибнуть, по меньшей мере, трижды. Виды горящего Асперна вытеснили из его сознания картинки безмятежных садов Тиволи, а образ Массены — виртуозов расчески и ножниц, богатевших за счет капризной моды.

— Лежон!

— Ваше превосходительство?

— Лежон, как продвигается ремонт большого моста? — спросил Бертье.

— Там сейчас Перигор. Он предупредит нас, когда войска с правого берега смогут перейти Дунай.

— Мы едем туда, — распорядился Бертье, закончив разговор с маршалом Ланном.

Они подсчитали потери и уже знали, что Молитор лишился половины своей дивизии: телами трех тысяч человек были устланы улицы Асперна и окрестные поля, и это не считая раненых, которые не смогут принять участие в предстоящем сражении, а до него оставалось три, максимум четыре часа — с рассветом неприятель снова пойдет в атаку, и опять начнутся изнурительные, изматывающие бои по всему фронту. Бертье и Ланн в сопровождении адъютантов вышли из штаба, берейторы подали лошадей, и в тусклых отблесках угасавших пожаров кортеж шагом двинулся вдоль Дуная. Незаконченное письмо Лежон высушил горстью мелкого песка и сунул за пазуху. Поднялся ветер, и с пожарищ в сторону Лобау потянуло едким дымом. От него першило в горле и слезились глаза. До окраины Асперна было уже рукой подать, когда всадники услышали выстрелы.

— Я еду! — крикнул Ланн, разворачивая коня.

Через мгновение силуэт маршала растворился в темном поле, отделявшем кавалькаду от деревни. Адъютант Марбо машинально последовал за Ланном, но потом перегнал его и поехал впереди, поскольку лучше знал дорогу. Остальные продолжили путь к малому мосту.

Ланн и Марбо двигались медленно и осторожно. Изгрызенный серпик убывающей луны почти не давал света, темень стояла непроглядная. Зато ветер нес с собой запах гари, раздражал лошадей и шевелил перья на треуголке маршала. Марбо спешился и повел лошадь в поводу, нащупывая дорогу носком сапога.

— Ты прав, — сказал Ланн, — сейчас не время ломать себе ноги!

— Ваше превосходительство, мы найдем вам подходящую коляску, и с нее вы будете руководить нашими атаками.

— Блестящая идея! Должен признать, я дорожу своими ногами.

Ланн тоже соскочил с лошади и пошел рядом с капитаном, за долгие годы заслужившим уважение маршала.

— Что скажешь о вчерашнем дне, Марбо?

— Бывало и хуже, ваше превосходительство.

— Возможно, но нам все же не удалось прорвать центр австрийцев.

— Мы держались.

— Да, один против троих, но этого недостаточно.

— На рассвете подойдут свежие войска и армия Даву. Австрийцам же на подкрепление рассчитывать не приходится.

— Но их итальянская армия...

— Она еще далеко. Завтра мы должны победить, Марбо. Победить любой ценой!

— Если вы так говорите, значит, так оно и будет.

— Только не надо лести!

— Я сотни раз видел вас в атаке, и солдаты вас любят.

— Я бросаю их на пушки и штыки, а они меня любят! Наверное, я чего-то не понимаю в жизни.

— Ваше превосходительство, я впервые слышу сомнение в ваших словах.

— Неужели? Ах, да! В Испании я сомневался про себя.

— Мы пришли...

С этой стороны биваков часовых не было, и Ланн с Марбо бесшумно прошли между спящими на земле солдатами. Возле костра они увидели сидевших бок о бок Массену и Бессьера. Марбо шел впереди, и маршал Бессьер узнал его по простой треуголке: из-за раны на лбу, полученной в Испании, тот не мог носить традиционную меховую шапку адъютантов Ланна. Посчитав, что Марбо пришел один, Бессьер сердито бросил ему:

— Капитан, раз вы пришли за новостями, в сообщу вам одну. Передайте вашему хозяину, что я не забуду его оскорблений!

Ланн, известный своей вспыльчивостью, отодвинул адъютанта в сторону и шагнул в свет бивачного костра.

— Сударь, — сказал он, едва сдерживая гнев, — капитан Марбо умеет рисковать жизнью и сносить удары! Соблаговолите говорить с ним другим тоном! Он десять раз был ранен, тогда как другие лишь гарцуют перед противником!

Бессьер заговорил повышенным тоном, чего раньше никогда себе не позволял:

— Это я гарцую? А ты? Я что-то не видел тебя в схватке с уланами!

— Пока одни дерутся, другие предпочитают шпионить и доносить!

Намек был грубым и предельно ясным. Тем самым Ланн подбросил хвороста в костер старой неприязни. Когда-то, став на сторону Мюрата, Бессьер сообщил императору, что Ланн на двести тысяч франков превысил кредит на экипировку консульской гвардии, которой тогда командовал. Наполеон тут же снял Ланна с должности, а Мюрат женился на Каролине^[82]. Этой ночью в горящем Асперне взаимная ненависть обоих маршалов выплеснулась наружу.

— Ну, это уж слишком! — воскликнул Бессьер. — Я требую сатисфакции!

Скрестив на груди руки, Массена ждал завершения ссоры, но Бессьер выхватил из ножен шпагу. Ланн тут же последовал его примеру. Дуэль становилась неизбежной. Тогда Массена встал между ними:

— Довольно! — властно произнес он.

— Он меня оскорбил! — в ярости крикнул Бессьер.

— Предатель! — рявкнул в ответ Ланн.

— На глазах у противника? Вы собираетесь выпустить друг другу кишки на глазах у противника? Приказываю разойтись! Здесь я командую, вы оба у меня в гостях! Шпаги в ножны, немедленно!

Несостоявшиеся дуэлянты повиновались.

Бессьер молча отвернулся и, дрожа от ярости, пошел к своим кавалеристам. Массена взял Ланна за руку:

— Ты слышишь?

— Нет! — хмуро буркнул Ланн.

— Тогда прочисть уши, чертов осел!

Где-то в ночи флейты играли ритмичную мелодию. Ланн тут же узнал ее и почувствовал, как его охватывает нарастающее волнение.

— Твои люди играют «Марсельезу»? — спросил он Массену.

— Нет. Это австрийцы, что стоят лагерем на равнине. Ночью музыка далеко разносится.

Они молча слушали бывший гимн Рейнской армии^[83], разнесенный по всей революционной Франции марсельскими добровольцами. Эта песня повсюду сопровождала Революцию и ее солдат, но после провозглашения империи была запрещена специальным декретом как вульгарная и подстрекательская. Ланн и Массена избегали смотреть друг другу в глаза. Они хорошо помнили о своей былой восторженности. Но теперь оба были герцогами и маршалами, а их земельные владения и состояния заставляли зеленеть от зависти потомственных аристократов, однако именно «Марсельеза» в свое время подняла их и отправила в бой. А сколько раз они во все горло распевали ее куплеты, чтобы в тяжелые минуты набраться мужества и отваги?

Ланн чуть слышно напевал слова припева, слушая знакомую музыку, доносившуюся из вражеского лагеря: австрийцы либо провоцировали их, либо считали, что сами ведут освободительную войну против деспотизма. Массена и Ланн думали об одном и том же, вспоминали те же события, испытывали одинаковые эмоции, но все это держали при себе. Взволнованные, с серьезными задумчивыми лицами, оба маршала молчаливо вслушивались в звуки марша. Когда-то они были молодыми и нищими, и их переполняло чувство патриотизма. Когда-то они обожали эти воинственные строки. Именно об этом напоминали им австрийцы «Марсельезой», звучавшей то ли оскорблением, то ли упреком.

Хрипы, стоны, рыдания, крики и вопли раненых, свезенных на остров Лобау, на санитаров давно не действовали. Их чувства притупились от чужих страданий, и теперь эти люди в разнородной униформе равнодушно отгоняли ветками мух, роившихся над открытыми ранами. В длинном окровавленном фартуке, с руками по локоть в крови, доктор Перси изменился до неузнаваемости, от его добродушия не осталось и следа. В большом шалаше из жердей и камыша, названном полевым госпиталем, работа шла, как на конвейере: ассистенты доктора безостановочно подносили к столу, который притащили бог весть откуда, раздетых, едва живых солдат. Помощниками доктор обзавелся благодаря настойчивости и ругани с командирами линейных частей. Поскольку в большинстве своем его новоиспеченные ассистенты никогда не занимались хирургией, а сам доктор в одиночку не мог обработать огромное количество пациентов с самыми разными ранениями, он прямо на телах корчившихся от боли солдат мелом помечал места, где следовало пилить. И его случайные ассистенты пилили. Иногда они выходили за пределы суставов, задевали живую кость, во все стороны хлестала кровь, а пациент терял сознание. Многие умирали от остановки сердца или обильного кровотечения из нечаянно перерезанной артерии. Доктор кричал:

— Кретины! Неужели вам никогда не приходилось разделывать курицу?

На каждую операцию отводилось не больше двадцати секунд. За это время надо было успеть сделать многое. Чтобы не тошнило, новоиспеченные санитары старались облечь свою работу в шутку: «А вот еще баранья ножка!» громко произносил кто-то, бросая отрезанную конечность в кучу ампутированных рук и ног. Сам Перси занимался сложными случаями: пришивал, прижигал, чтобы избежать ампутации, старался облегчить страдания пациентов, но ему катастрофически не хватало средств и профессиональных помощников. Как только выпадала свободная минута, он использовал ее для обучения самых способных санитаров.

— Видите, Морийон, вот здесь части берцовой кости обнажены и находят друг на друга...

— Их можно поставить на место, доктор?

— Можно было бы, будь у нас достаточно времени.

— Там еще много народа ждет своей очереди.

— Знаю!

— Тогда что будем делать?

— Резать, дурень, резать! Ах, как я ненавижу делать это, Морийон!

Перси тряпкой вытер с лица пот; от усталости он едва держался на ногах, покрасневшие глаза слезились и болели. Раненый — скорее, приговоренный — мог рассчитывать только на метку мелом, и доктор Перси провел роковую черту выше колена. Солдата перенесли на большой стол, вокруг которого совсем недавно собирались за ужином австрийские крестьяне, послечего Морийон приступил к ампутации. Он пилил, от усердия высунув язык, и старался ни на йоту не отклониться от намеченной линии. А доктор уже хлопотал над гусаром — их легко узнавали по усам, бакенбардам и косичке на затылке.

— Начинается гангрена, — пробормотал доктор. — Пинцет!

Закрывая лицо носовым платком, высокий неуклюжий санитар подал ему жуткий инструмент. Обычно Перси чистил им раны: удалял осколки кости, обугленную кожу и мясо.

— Будь у меня хинный порошок, я бы залил его лимонным соком и этим раствором промывал раны. Сколько страданий можно было бы облегчить, сколько жизней спасти!

— Только не ему, доктор, он умер, — хмуро ответил Морийон с окровавленной плотницкой пилой в руке.

— Тем лучше для него! Давайте следующего!

Краем фартука Перси смахнул червей из загнившей раны очередного раненого. Тот лежал, закатив глаза, и бредил.

— С этим все ясно! Следующий!

Два ассистента положили на стол хирурга рядового Паради.

— Что у этого парня, кроме шишки?

— Не знаем, доктор.

— Откуда его привезли?

— Он был среди тех, кого подобрали возле кладбища в Асперне.

— Но он даже не ранен!

— У него было не лицо, а кровавое месиво, даже к рукаву прилипли ошметки мяса, и мы подумали, что его зацепило ядром, но когда начали промывать рану, все сошло.

— Понятно: ему залепило лицо кусками разорванного взрывом товарища. Но в любом случае, он сильно контужен.

Перси нагнулся над несостоявшимся раненым.

— Ты можешь говорить? Слышишь меня? — спросил он.

Паради не шелохнулся, но невнятно пробормотал свои личные данные:

— Рядовой Паради, вольтижер, 2-й линейный полк 3-й дивизии генерала Молитора под командованием маршала Массены...

— Не волнуйся, я не собираюсь отправлять тебя назад, ты больше не в состоянии держать ружье, — успокоил его доктор Перси, потом повернулся к Морийону и вполголоса добавил: — Крепкий парень, мне как раз такой нужен. Найди ему одежду, для него есть работенка.

Они помогли Паради слезть со стола, и вольтижер в одних кальсонах послушно поплелся за Морийоном к выходу из шалаша. Снаружи на подстилках из соломы лежали раненые, состояние которых доктор Перси оценил как безнадежное — для их лечения не было ни медикаментов, ни инструментов, ни перевязочного материала. На лбу у этих несчастных мелом был нарисован крест, чтобы санитары не путали их с новыми пациентами и повторно не таскали на операционный стол. Они были потеряны для сражения, а значит, для жизни: едва ли кто-то из них дотянет до рассвета. Рядом сборщики раненых устроили барахолку, разложив прямо на земле солдатские шинели, ранцы, лядунки, одежду, снятую с убитых австрийцев и французов.

— Эй, Гро-Луи, — обратился Морийон к мордатому увальню в суконном колпаке, надвинутом на лоб, — надо одеть этого парня.

— У него есть деньги?

— Это приказ доктора Перси.

Гро-Луи тяжело вздохнул. На его делишки главный врач госпиталя смотрел сквозь пальцы, но если не выполнить распоряжение доктора, он запретит торговать собранным на поле боя имуществом. Ночной падальщик нехотя подчинился, и Паради обзавелся зелеными штанами с желтым галуном, великоватыми сапогами, рубашкой с разорванным правым рукавом и колетом шволежера, с трудом сходившимся на груди. Морийон критически оглядел своего подопечного и отвел его к поварам, варившим бульон для раненых.

Стол императора, накрытый к ужину на его биваке перед малым мостом, отличался куда большей изысканностью. Неподалеку помощники повара хлопотали над жаровнями, переворачивая над алыми углями вертела с цыплятами. Золотистая кожица на тушках шкворчала и постреливала жирком, от жаровен исходил восхитительный аппетитный запах. Предусмотрительный месье Констан развернул походный стол с белоснежными салфетками и фонариками за купой деревьев, откуда не было видно повозок, свозивших раненых к доктору Перси. Если кому-то из этих несчастных не оторвало ногу или руку в бою, то скоро сие упущение будет исправлено пилой хирурга в госпитальном шалаше.

Ужин проходил в тихой, почти семейной обстановке. Ланн сидел справа от императора. Наполеон лично пригласил его, подчеркнув, тем самым, свое особое к нему расположение. Маршал рассказал ему о ссоре, но при этом изложил всю историю в выгодном для себя свете. Наполеон тут же вызвал Бессьера и отчитал, как мальчишку, не выбирая при этом слов. Бессьер был оскорблен, он становился виновным, потому что так решил его величество. Бонапарт часто прибегал к подобным приемам по отношению к своему окружению. Без видимых на то причин, лишь по прихоти, он карал одних и миловал других. Вместо того, чтобы примирить двух военачальников, он еще глубже вбивал между ними клин, раздувая их обоюдную ненависть. При любых обстоятельствах он жаждал чувствовать себя единственным судьей, высшей инстанцией, и преследовал одну цель: не дать своим герцогам сблизиться настолько, чтобы в один прекрасный день они вступили в сговор против него.

Мотивы императора были недоступны маршалу Ланну, расстроенному последней ссорой, и он, любивший хорошо поесть, нехотя ковырял золотистую цыплячью ножку. Его одолело уныние, и он погрузился в грустные мысли, находя в этом необъяснимое удовольствие. В мечтах он видел себя далеко отсюда: с женой в одном из своих имений или верхом на лошади среди полей родной Гаскони. Император выплюнул тонкие косточки в траву и обратил внимание на мрачное настроение маршала:

— Ты не голоден, Жан?

— Нет аппетита, сир...

— Ты дуешься, как девчонка, которую отругали родители! Basta! С завтрашнего дня Бессьер поступает под твое командование, и мы выиграем это чертово сражение!

Император руками разорвал тушку цыпленка, вонзил в нее зубы и, вытерев жирные губы рукавом, с набитым ртом стал объяснять Бертье, Ланну и штабным офицерам стоящие перед ними задачи.

— Бертье, сколько войск будет в нашем распоряжении, с учетом тех, что перейдут сюда по большому мосту?

— Примерно шестьдесят тысяч, сир, плюс еще тридцать тысяч Даву, они уже должны быть в Эберсдорфе.

— Даву! Пусть его поторопят! Сколько пушек?

— Сто пятьдесят орудий.

— Bene! Ланн, вместе с дивизиями Клапареда, Тарро^[84] и Сент-Илераты прорвешь центр австрийцев. Бессьер, Удино, легкая кавалерия Ласалля и Нансути ринутся в проделанную тобой брешь, потом развернутся в стороны вражеских флангов, атакующих деревни...

Император подал знак Констану, и тот накинул ему на плечи редингот — по ночам вблизи воды становилось прохладно. Воспользовавшись паузой, Коленкур наполнил бокал Бонапарта шамбертеном. Наполеон пригубил вино и продолжил:

— При поддержке войск Леграна, Карра-Сен-Сира и гренадеров моей Гвардии Массена основательнее укрепит свои позиции в Асперне. Что касается вольтижеров Молитора, то их мы оставим в резерве, они того заслужили. На Буде возлагается оборона Эсслинга.

Император допил вино и поднялся из-за стола, давая понять, что все свободны. Ланн ушел один, зажав треуголку под мышкой. Ни есть, ни спать ему не хотелось. По малому мосту, забитому ранеными, он перешел на другой берег и направился к каменному охотничьему домику, где накануне провел ночь в объятиях Розали, но сейчас там было темно и пусто. Девушка успела вернуться на правый берег, когда большой мост был еще цел. Маршал хотел оставить ей на память маленький серебряный крест, инкрустированный бриллиантами, который носил на шее со времен испанской кампании. Мысленно Ланн вернулся к событиям шестимесячной давности. Тогда в Сарагосе испанский священник, хранивший реликвии базилики Святой Девы Пилар, предложил ему несметные сокровища, чтобы сохранить жизнь своим монахам. Общая стоимость ценностей достигала пяти миллионов франков. Среди них были золотые короны, нагрудное украшение из топазов, золотой крест ордена Калатравы^[85], картины, этот маленький крестик... Маршал расстегнул на груди мундир, нащупал под рубашкой украшение и резким рывком сорвал его с шеи. Оставляя на песчаном берегу глубокие следы, он вплотную подошел к темной реке и, широко размахнувшись, швырнул драгоценную безделушку в бурные воды Дуная.

На том же берегу острова Лобау, но в километре восточнее, в густом кустарнике, откуда брал начало большой наплавной мост, Лежон с Перигором ожидали завершения восстановительных работ. Понтонеры работали, не покладая рук. Несмотря на все меры безопасности, опыт и сноровку солдат, несколько человек все же утонули. По правде говоря, из-за отсутствия необходимых материалов переправу не столько восстанавливали, сколько латали тем, что было под рукой. Адъютанты Бертье наблюдали за ремонтом и с тревогой замечали, что вода в реке продолжает прибывать, течение становится все более бурным, а волны с пенными гребнями все круче и злей. Время от времени из стремительных водоворотов выныривали вырванные с корнем стволы деревьев и таранили хрупкое сооружение на понтонах. На добрый лад выше по течению надо было возводить свайные молы — своего рода дамбы из свай, связанных цепями, способные ослабить напор воды, сдержать или замедлить несущиеся с бешеной скоростью бревна и треугольные лодки с камнями, которые продолжали сплавлять австрийцы. Эти страшные снаряды были особенно опасны ночью, несмотря на множество факелов и фонарей, прикрепленных к шестам. Когда среди волн удавалось заметить деревья, превращенные бурным течением в тараны, почти всегда было уже поздно: отвести их к берегу стоило большого труда, и было сопряжено с риском для жизни. Понтонеры постоянно подправляли то, что отремонтировали совсем недавно, и этому не было ни конца, ни края.

Неожиданно Лежон заметил в реке какие-то темные коряги, и первой его мыслью было: «Что на этот раз придумали стратеги эрцгерцога?» Но, присмотревшись, полковник понял: за неизвестное оружие австрийцев он принял головы плывущих к острову оленей — разлившийся Дунай согнал их с привычного места. Некоторые из животных запутались в якорных тросах моста, другие все-таки выбрались на берег. И все, кто их видел, подумали об одном и том же: «А вот и мясо!»

Крупный самец с ветвистыми рогами, фыркая, выбрался из камышей, отряхнулся и замер неподалеку от Лежона, доверчивый, как домашнее животное. Его тут же окружили солдаты неизвестно какого полка — все без мундиров, но вооруженные штыками. Перигор и Лежон подошли к ним. Олень печально смотрел на людей большими черными глазами, и в их уголках медленно наворачивались крупные, как горошины, слезы.

— Как странно, — сказал Перигор. — Во время псовой охоты я много раз замечал, что загнанный олень останавливается, гордо поднимает голову и со слезами на глазах смотрит на охотника.

— Эдмон, вы знаете, что нужно делать, — ответил Лежон. — Убейте это благородное животное так, чтобы оно не мучилось.

— Вы правы, друг мой, этот сброд умеет убивать только людей.

Перигор растолкал солдат и вошел в круг.

— Животное тяжело дышит, любезные; позвольте-ка мне прикончить его так, чтоб не испортилось мясо. У меня в этом деле есть опыт.

Точным ударом шпаги Перигор перерезал оленю горло. Благородное животное покачнулось и рухнуло наземь, в его открытых глазах навсегда застыли слезинки и немой укор.

Солдаты быстро разделали тушу — есть хотелось всем. Лежон отвернулся и пошел прочь, Перигор вытер шпагу о траву и поспешил следом. До моста оставалось рукой подать, когда к ним подбежал унтер-офицер с растрепанной шевелюрой:

— Господин полковник, все готово! Мост восстановлен.

— Molto bene! — воскликнул Перигор, имитируя голос императора.

— Спасибо, — ответил Лежон. Теперь он мог отправить в Вену курьера с письмом для Анны.

— Вы едете, Луи-Франсуа? Надо сообщить хорошую весть его величеству.

Берейторы подвели лошадей, которых держали поодаль на поляне, отведенной для офицеров. Там царила тишина, никто не пел песен, как накануне. Лежа на шинелях, одни молчаливо глядели в темное небо с блеклым лунным серпиком, другие рассеянно поглаживали траву, словно это была шерстка кошки или шелковистые волосы женщины, третьи дремали. Но все мечтали о мирной жизни.

Император был на своем биваке. Заложив руки за спину, он стоял перед картами, придавленными по углам камнями, чтоб не унесло ветром. Об этом своевременно позаботился Коленкур. Наполеон размышлял о предстоящем сражении, и его исход представлялся императору вполне благоприятным. Против тех же австрийцев, изрядно потрепанных за вчерашний день, он выставит свежие армейские части, и они ударят в самое слабое место противника — его центр, — как он объявил своему штабу за ужином. Когда Лежон с Перигором прибыли доложить, что мост наконец-то восстановлен, император воспринял это как должное. Все было предусмотрено. Отныне событиям предстояло развиваться по его плану и, в зависимости от обстоятельств, он сможет вносить в него изменения с присущей ему стремительностью. Наполеон чувствовал свою силу. Он распорядился, чтобы войска с правого берега перешли Дунай и соединились с частями на равнине. Коленкур и мамелюк Рустам помогли ему взобраться на лошадь: император хотел лично наблюдать за прибытием новых полков. В этот момент в отдалении раздался выстрел, и пуля, едва не задев Бонапарта, впилась в ствол вяза. Невидимый в своем укрытии, австрийский стрелок целился, скорее всего, в белый тюрбан мамелюка. Поднявшуюся было панику пресек спокойный голос императора:

— Из-за чего столько шума, господа? Если слышен свист пули, значит, она летит мимо!

Окруженный плотным кольцом всадников, он неторопливо поехал к большому мосту. Наполеон обожал эффектные мизансцены, и по его просьбе генералы в шитых золотом мундирах приветствовали подкрепление, сняв треуголки с пышными плюмажами. Первыми по мосту прошли три дивизии гренадеров во главе с генералом Удино^[86], за ними следовали дивизия графа Сент-Илера, три бригады кирасиров и карабинеров Нансути, вторая половина императорской Гвардии. Последней переправилась артиллерия — более ста орудий. Под весом пушек и зарядных ящиков настил наплавного моста опасно прогибался и скрывался под водой.

В три часа утра австрийцы возобновили бомбардировку, а в четыре сражение разгорелось с новой силой.

ГЛАВА ПЯТАЯ Второй день

Какой покой несет с собою смерть!

Как Ифигения, я буду сожалеть о свете дня,

Но не о том, что освещает он.

«Сумерки», Жак Шардон

Равнина утопала в густом тумане. Багровый краешек солнца показался над горизонтом и залил поля кровавым светом. Асперн догорал. Ветер по-прежнему тянул с пожарищ густые клубы едкого черного дыма. Вокруг бивачных костров, как муравьи, зашевелились люди. Полковник Сент-Круа осторожно потряс за плечо Массену, заснувшего между поваленных деревьев за пару часов до рассвета. Маршал отбросил серую шинель и вскочил на ноги. Он зевнул, потянулся и сверху вниз посмотрел на своего адъютанта: тот был примерно такого же роста, как император, только гораздо стройнее. Глядя на него, никто не мог и подумать, что этот светловолосый, безусый молодой офицер с нежным, как у девушки, лицом обладал невероятной энергией и волей.

— Господин герцог, нам только что подвезли боеприпасы и порох, — доложил адъютант.

— Прикажите раздать, Сент-Круа.

— Уже сделано.

— Ну, что? Возвращаемся в Асперн?

— 4-й линейный пехотный полк и 24-й полк легкой пехоты перешли малый мост и движутся на соединение с нами.

— Тогда вперед. Воспользуемся туманом, чтобы отбить церковь. Пусть Молитор соберет остатки своей дивизии.

Барабанная дробь возвестила общий сбор. Батальоны начали строиться. Хорошо обученные лошади приходили к месту построения даже без всадников. Массена остановил гнедую лошадь одного из гусар, погибших во время вчерашнего сражения, потрепал ее по холке и без посторонней помощи вскочил в седло. Подогнав поводья себе по руке, он неторопливо направился в сторону Асперна. Плохо выспавшиеся солдаты вставали, зябко кутались в шинели — под утро заметно похолодало — и неспешно разбирали ружья, составленные на ночь в козлы. Под гнетом усталости и чувства неизбежности они двигались почти бесшумно, как тени. Обычного гомона утреннего солдатского бивака не было и в помине. Батальоны на ходу вливались в колонну, что следовала за Массеной, а тот уже приближался к главной улице Асперна. Туман сильно ограничивал видимость: дальше десяти метров все затянула белесая пелена. Церковь, захваченная накануне солдатами из бригады барона Гиллера, тонула в дыму и тумане. Он, как пуховая перина, гасил все звуки. Кроме приглушенного стука копыт и шагов сотен ног ничего не было слышно. Массена вытащил шпагу из ножен и острием молча показал поредевшим колоннам вольтижеров Молитора направление движения. Пригибаясь, солдаты двумя цепями двинулись вдоль обугленных руин, оставшихся от некогда аккуратных сельских домов, в сторону церковной площади.

— Сент-Круа, вы видите то же, что и я?

— Да, господин герцог.

— Эти канальи разрушили ограду кладбища и стену вокруг церкви! Теперь нам придется атаковать их без прикрытия! Что скажете?

— Думаю, нам следует дождаться подхода войск Леграна и Карра-Сен-Сира, чтобы, по меньшей мере, иметь численное превосходство.

— К тому времени туман рассеется! Нет! Этот туман послужит нам защитой. Пусть дают сигнал к атаке!

Около тысячи невыспавшихся вольтижеров бросились к церкви, за ночь превращенной австрийцами в крепость. Они бежали в густом тумане с примкнутыми штыками, спотыкались о трупы и оступались, попадая в воронки от ядер. Австрийцы ждали эту атаку и встретили французов плотным огнем. Стреляли со всех сторон, даже с полусгоревшей колокольни. Солдаты один за другим падали на землю. В этот момент между могилами и обрушенной стеной появился австрийский майор верхом на лошади. В руке он держал флаг, обшитый золотой бахромой. Вокруг офицера тут же образовалась плотная группа. Прозвучал боевой клич, и австрийцы с ружьями наперевес помчались навстречу вольтижерам. В рукопашной схватке все средства хороши: одни орудовали ружьями, как дубиной; в руках других они превратились в косы или шпиговальные иглы. Люди с хриплым ревом выпускали друг другу кишки. Стоило кому-то упасть — и его тут же пригвождали к земле. Никто больше не обращал внимания на стоны раненых и предсмертные крики умирающих. Противники топтались по выпущенным кишкам, сталкивались, рвали друг друга ногтями, зубами и убивали, чтобы не быть убитыми.

Массена посмотрел на часы. От волнения Сент-Круа не находил себе места:

— Наши отступают, господин герцог!

Он махнул рукой в сторону откатывавшегося назад потрепанного отряда. Вольтижеры тащили на себе окровавленных раненых, и поддерживали тех, кто мог идти самостоятельно.

— Позвольте мне возглавить атаку, господин герцог! — настаивал Сент-Круа.

— Господин герцог, господин герцог! Отстаньте от меня с вашим «господин герцог»! Герцог чего, а? Итальянской деревушки? — оборвал адъютанта Массена, затем ехидно добавил: — Я же не называю вас без конца господином маркизом, милейший Сент-Круа!

Пальцы адъютанта сжали эфес шпаги с такой силой, что побелели. Его отец, действительно, был маркизом и при Людовике XVI возглавлял посольство в Константинополе, но юноша с обеспеченной дипломатической карьерой чувствовал склонность к военной жизни. Он очень рано оказался под началом у Талейрана и лишь позже, благодаря протекции, смог поступить на службу в один из полков, сформированных по распоряжению императора из выходцев старых аристократических семей и эмигрантов. Массена очень скоро заметил способного молодого офицера и забрал его к себе.

— Берегите нервы, если хотите командовать, Сент-Круа. Вы увидели сотню отступающих солдат? Я тоже.

— Я мог бы вернуть их в бой, если бы вы мне позволили!

— Я и сам мог бы сделать это, Сент-Круа.

Массена объяснил молодому полковнику, что в ожидании подкрепления стремится еще больше измотать австрийцев, и без того изнуренных почти сутками непрерывных боев. Пылкость и импульсивность двадцатисемилетнего офицера преобладали над его боевым опытом, однако он быстро учился. Сент-Круа испытывал настоящую тягу к славе. С раннего детства он был без ума от «Иллиады». Ему всегда хотелось быть таким, как Гектор, Приам, Ахилл, участвовать в их битвах у красновато-желтых стен Трои, когда сами боги приходили на помощь этим легендарным воинам — яростным, великолепным и стремительным, несмотря на тяжелые доспехи. Утром ему привиделся Ахилл в плаще из волчьей шкуры и шлеме, украшенном клыками дикого кабана, — величайший из героев, небылицы о котором так любила слушать Афина Паллада.

Сент-Круа услышал рокот барабанов и, обернувшись на звук, увидел, как из тумана появляются красные плюмажи киверов. Прибыли фузилеры генерала Карра-Сен-Сира.

Туман окутал Лежона плотным серым облаком, и это вызывало у полковника неприятное ощущение полной изоляции. Он больше не узнавал хорошо знакомой дороги от Лобау до Эсслинга: перед мордой лошади неожиданно возникали то деревья, то какие-то изгороди. И очень скоро Лежон понял, что заблудился. Он пустил лошадь шагом, внимательно прислушиваясь к каждому звуку. Непонятные шорохи, доносившиеся слева, со стороны невидимой в тумане равнины, насторожили его. Полковник осторожно вытащил из ножен шпагу и замер: неподалеку от него шевелилась какая-то темная расплывчатая масса. Ни на французскую, ни на немецкую речь она не отозвалась, и Лежон, отчаянно размахивая перед собой клинком, бросился в атаку. Но на поверку «неприятель» оказался большим кустом, и его ветки покачивались под порывами утреннего ветра.

Обсыпанный листьями и срубленными веточками, Лежон облегченно вздохнул, а заодно поблагодарил бога, что все произошло без свидетелей, и он не стал посмешищем в глазах посторонних. Полковник тронул лошадь и с обнаженной шпагой в руке поехал дальше. Неожиданно прямо перед ним в тумане тускло блеснул и тут же погас красный огонек. Сквозь прорехи в белесой пелене Лежон разглядел группу кирасир, затаптывавших бивачный костер.

— Солдаты, — сказал он, — я должен попасть в Эсслинг, это приказ императора! Покажите мне кратчайший путь до деревни.

— Вы заехали слишком далеко на равнину, — отозвался капитан кирасир с черными от густой щетины щеками. — Я дам вам пару человек, они проведут вас. Мои люди найдут дорогу до Эсслинга даже с закрытыми глазами.

Неподалеку — не далее, чем в сотне метров, — несмотря на строгий приказ, все еще горели бивачные костры. Капитан Сен-Дидье застегнул ремень и крикнул:

— Брюней! Файоль! И ты, и вы двое! Сходите к тем дурням и передайте, чтоб погасили костры!

— Я поеду с ними, — сказал Лежон.

— Как вам будет угодно, господин полковник. Потом они проведут вас до Эсслинга... Файоль! Оденьте кирасу!

— Он считает себя неуязвимым, господин капитан, — сказал Брюней, вскакивая в седло.

— Хватит нести вздор! — буркнул Сен-Дидье и уже тише добавил, обращаясь к Лежону: — Я не могу на них сердиться, смерть нашего генерала потрясла всех...

Файоль застегнул кирасу, и теперь Лежон узнал его. С этим типом ему уже приходилось иметь дело, когда тот грабил дом Анны. Заученным движением кирасир подобрал свой карабин и вскочил в седло. Полковника он, похоже, так и не признал.

Шесть всадников зарысили в сторону ближайших бивачных костров. Но когда до них оставались считанные метры, и силуэты людей стали видны более отчетливо, французы остановились, как вкопанные, узнав коричневую форму австрийского ландвера. Несколько солдат ели из одного котелка тушеную фасоль, другие чистили ружья тряпками и смятыми в комок листьями. Завидев французских кавалеристов, австрийцы вскочили на ноги и подняли руки, уверенные в том, что их окружили превосходящие силы противника. Но прежде чем Лежон успел произнести хоть слово, Файоль с воплем бешенства пришпорил свою лошадь, и та одним прыжком оказалась среди австрийцев. Выстрелом из карабина кирасир вышиб мозги одному из них, а другому молниеносным ударом сабли отрубил поднятую руку.

— Остановите этого сумасшедшего! — скомандовал Лежон.

— Он мстит за нашего генерала, — с ангельской улыбкой ответил Брюней.

Полковник дал своей лошади шенкеля и в ту же секунду оказался позади Файоля, который уже взметнул вверх саблю, готовясь обрушить блеснувший клинок на лежащего на земле австрийца. В ожидании неминуемой гибели тот сжался в комок и закрыл голову руками, но в последний момент Лежон поймал запястье Файоля и ловким движением вывернул его. Они снова оказались лицом к лицу, как и прошлый раз. Файоль ощерился:

— Мы не на балу, полковник!

— Успокойся или я пристрелю тебя! —Лежон приставил ствол пистолета к горлу кирасира.

— Ты снова хочешь выбить мне зубы?

— Горю желанием.

— Не стесняйся, ты старший по званию!

— Идиот!

— Сейчас или потом, какая разница.

— Идиот!

Файоль рывком высвободил руку, и его лошадь отскочила в сторону. Тем временем кирасиры согнали своих беззащитных пленников в кучку. В сумятице троим австрийцам удалось сбежать, но остальные не сопротивлялись, похоже, их вполне устраивала перспектива избежать предстоящего сражения и отсидеться в плену.

— Что будем делать с этими красавцами, господин полковник? — спросил Брюней, уплетая фасоль из чужого котелка.

— Отведите их в штаб.

— А разве вас не надо провожать до деревни?

— Мне не нужен целый отряд, а он знает дорогу, — Лежон кивнул на Файоля, понуро сидевшего в седле.

Проводив взглядом кирасиров и их пленников, полковник поехал вслед за Файолем сквозь колышущиеся ленты тумана. У подножия холмов им встретились батальоны тиральеров Молодой гвардии^[87]. С ружьями на ремне, в белых гетрах и киверах с высоким красно-белым плюмажем они выглядели безупречно. В полном молчании в сторону Мархфельдской равнины маршировала дивизия Германской армии^{8}. Под щелканье кнутов катились артиллерийские упряжки с зарядными ящиками, артиллеристы в светло-синих мундирах с красными эполетами тащили на руках десятки пушек. Мимо них шли бесконечные колонны пехоты под командованием генералов Тарро и Клапареда. Файоль натянул поводья и остановился, чтобы пропустить конных егерей, шедших на соединение с кавалерией Бессьера. Туман постепенно рассеивался, и вдали уже можно было различить обугленные руины Эсслинга.

— Дальше я не поеду, господин офицер, — сказал Файоль, не глядя на Лежона.

— Спасибо. Вечером мы отпразднуем победу, я тебе обещаю.

— А мне-то что с того, я всего лишь пушечное мясо...

— Да будет тебе!

— Когда я вижу эту разрушенную деревню, мне становится не по себе.

— Боишься?

— Мой страх какой-то не такой, господин офицер. Это не то, чтобы страх, скорее, скверное предчувствие.

— Ты чем занимался раньше?

— Да ничем... Или почти ничем. Был старьевщиком, но что палка с крюком, что сабля — никакой разницы, все та же грязная дешевая работа. Смотрите-ка, а вот и маршал Ланн...

Файоль смолк и повернул назад. А из Эсслинга, действительно, выезжал Ланн в сопровождении генералов Клапареда, Сент-Илера, Тарро и Куриаля.

Широко расставив ноги в запыленных ботфортах, император со скрещенными на груди руками стоял перед строениями черепичного заводика, где расположился его штаб. Он смотрел, как тает туман, и на его губах играла довольная улыбка. Иногда ему казалось, будто он повелевает стихиями, ведь плохая погода была его союзником. Наполеон и раньше умело использовал зимнее ненастье, реки, горы и долины, чтобы нанести противнику неожиданные сокрушительные удары. Сегодня, благодаря мутной пелене, затянувшей равнину, его армия преподнесет австрийцам сюрприз, внезапно появившись перед ними на пологом участке Мархфельда, что разделял две деревни. Лежон передал его приказы маршалу Ланну, и теперь можно было видеть, как массы пехотинцев, построенных в каре, выполняют предписанные маневры. В лучах восходящего солнца яркими бликами искрились клинки поднятых сабель, острия штыков, золотое шитье генеральских мундиров, орлы на полковых знаменах. Мерный рокот барабанов катился от одного полка к другому, ширился, нарастал, как раскаты грома, предвещавшего неизбежную бурю, менял свой ритм. Кавалерийские эскадроны шли во второй линии: варшавские уланы в синих мундирах, гусары, саксонская и неаполитанская легкая конница, вестфальские конные егеря. При виде этого зрелища Наполеону пришла мысль, что нет больше баденцев, гасконцев, итальянцев, немцев и лотарингцев, а есть одна упорядоченная сила, способная одним ударом смести ослабленные войска эрцгерцога Карла.

Незадолго до этого патруль кирасир привел пленных солдат ландвера в странных головных уборах, утыканных зелеными ветками. С помощью генерала Раппа — эльзасца, говорившего по-немецки, император лично допросил австрийцев, и те сообщили ему названия своих полков, отметив при этом как усталость солдат, так и их невысокий боевой дух. Наполеон тут же прикинул, что двадцати тысяч пехотинцев Ланна будет достаточно, чтобы вбить клин между гвардией Гогенцоллерна и резервным кавалерийским корпусом Лихтенштейна. Этого князя император предпочел бы видеть послом в Париже, чем противником на поле боя. Бертье доложил последние новости, только что доставленные нарочными. Церковь в Асперне удалось, наконец, отбить, и теперь Массена укреплял свои позиции. Перигор, примчавшийся с Лобау, подтверждал прибытие тридцатитысячной армии Даву и сообщал, что в настоящий момент она направляется к Эберсдорфу по правому берегу Дуная и не позднее, чем через час, начнет переправу через большой мост. Пока все шло по плану наступления, разработанному ночью. Шесть тысяч кавалеристов Бессьера ворвутся в брешь, пробитую солдатами Ланна, чтобы обойти противника с тыла; в это же время войска Массены, Буде и Даву ударят по крыльям австрийской армии. По оценке императора выходило, что к полудню французы будут праздновать победу.

Наполеон знал о своем авторитете в войсках и умело им пользовался, потому его решение проехаться вдоль колонн было отнюдь не случайным: при виде своего императора солдаты всегда воодушевлялись и преисполнялись храбрости. Он приказал подать его серую лошадь — она была самой спокойной, и, воспользовавшись маленькой раскладной лесенкой, забрался в седло.

— Сир, — сказал Бертье, — наши войска уже на марше, быть может, вы все же останетесь здесь, отсюда хорошо видно все поле боя...

— Я должен их вдохновить, это мое дело! Я обязан быть повсюду. Своих солдат я держу за сердце.

— Сир, я вас умоляю, не лезьте под огонь пушек!

— Вы уже слышите канонаду? Лично я — нет. Пушки разбудили нас на рассвете, но с тех пор они молчат. Видите эту звезду?

— Нет, сир, я не вижу никакой звезды.

— Выше, рядом с Большой Медведицей.

— Нет, я вас уверяю...

— Отлично, раз я один ее вижу, Бертье, то поступлю так, как хочу, и не потерплю никаких возражений! Вперед! Это моя звезда, я видел ее, когда мы с вами отправлялись в Италию. Я видел ее в Египте, при Маренго, Аустерлице, Фридланде!

— Сир...

— Вы мне надоели, Бертье, с вашими бабскими мерами предосторожности! Если бы мне было суждено умереть сегодня, я бы знал об этом!

Наполеон тронул лошадь и медленно поехал с отпущенным поводом, за ним на небольшом отдалении следовали офицеры свиты. В кулаке император сжимал каменного скарабея. С этим счастливым амулетом, найденным в гробнице какого-то фараона, он не расставался со времен своего египетского похода. Наполеон чувствовал, что фортуна на его стороне. Он считал, что сражение имеет много общего с мессой. Оно тоже требует соблюдения определенного ритуала: приветственные возгласы солдат, идущих на смерть, заменяли псалмы, а порох — ладан. Бонапарт дважды торопливо перекрестился, как это делают корсиканцы, когда им приходится принимать важные решения. Гренадеры Старой гвардии, выстроившиеся по обе стороны от штаба, встретили своего кумира приветственными возгласами, пробежавшими по рядам, подобно электрическому разряду. Генерал Дорсенн сорвал с головы треуголку и крикнул: «На караул!» Но старые ворчуны уже водрузили свои медвежьи шапки и кивера на штыки и, как один, во весь голос скандировали имя императора.

Расхаживая вдоль войск, выстроившихся побатальонно на краю равнины, маршал Ланн заканчивал инструктировать своих генералов:

— Погода проясняется, господа, возвращайтесь к своим полкам. Еще раз напоминаю диспозицию: Удино и его гренадеры располагаются на левом фланге, Клапаред и Тарро занимают центр, а вы, Сент-Илер, правый фланг перед Эсслингом.

— Разве мы не будем ждать Рейнскую армию?

— Она уже здесь. Даву должен подойти с минуты на минуту, чтобы поддержать нас.

Граф Сент-Илер пришпорил норовистую лошадь и твердой рукой направил ее к строю своих егерей в разномастной униформе, их объединяли лишь эполеты с зеленой гарусной бахромой. Строгим чеканным профилем генерал походил на портреты императоров с древнеримских монет: завитки коротких волос опускались ему на лоб, высокий воротник с золотым шитьем подпирал четко очерченный подбородок. Сент-Илер остановился перед шеренгой барабанщиков и, заметив среди них совсем юного паренька, почти ребенка, подозвал к себе их командира — настоящего великана в мундире, украшенном блестящим шитьем от воротника до сапог. За счет кивера с высоким султаном тамбурмажор казался еще больше.

— Сколько лет этому мальчику?

— Двенадцать, господин генерал.

— Ну и что с того? — пробурчал подросток.

— Что с того? А то, что тебе еще рано на тот свет. Или ты очень торопишься?

— Я был под Эйлау, играл к атаке при Ратисбоне и не получил ни малейшей царапины.

— Я тоже, — засмеялся Сент-Илер, но он слукавил, забыв упомянуть о ранении, полученном на высотах Пратцена под Аустерлицем.

Сидя в седле, генерал с минуту разглядывал мальчишку и его барабан — тот был не намного меньше своего хозяина.

— Твое имя?

— Луизон.

— Меня интересует имя, а не фамилия.

— Для всех я просто Луизон, господин генерал.

— Тогда доставай свои палочки, Луизон, и играй, как играл под Ратисбоном!

Паренек поднял палочки, выдержал паузу и резко опустил их на барабан. Тамбурмажор взметнул над головой трость с серебряным набалдашником, и все барабанщики заиграли в унисон со своим юным товарищем.

— Вперед! — приказал Сент-Илер.

— Вперед! — послышался в отдалении голос генерала Тарро.

— Вперед! — подхватил команду генерал Клапаред.

Войска шли по зеленому полю, втаптывая в землю сочные стебли пшеницы. Туман редел: в сплошной молочной пелене начали появляться прорехи, и австрийцы увидели пехоту Ланна, когда до нее было уже рукой подать. Сам маршал рысил в передних рядах наступающих рядом с Сент-Илером. Он поднял над головой шпагу, и дивизия ускорила шаг. Впереди всех шел Луизон с барабаном на перевязи, из-под его палочек раскатисто рассыпалась будоражащая кровь дробь, при этом паренек чувствовал себя если не маршалом, то уж наверняка генералом.

Солдаты Гогенцоллерна, захваченные врасплох неожиданностью и размахом атаки, встретили французов ружейным огнем, но егеря переступили через тела убитых товарищей и бросились в штыковую. Передовые линии австрийцев не выдержали мощного напора, дрогнули, а потом покатились назад. Из-за спин атакующей пехоты хищно выглядывали жерла десятков артиллерийских орудий, переваливших через гребень берегового склона.

В разгар боя Ланн забыл обо всем на свете. Маршал превратился в простого рубаку: орал, надсаживая глотку, знаками приказывал своим людям идти дальше, сам бросался вперед и увлекал их за собой. Удары сыпались на него со всех сторон — один даже сорвал с груди орден, — но Ланн мастерски отражал их, тут же рубил и колол в ответ. Его разгоряченная лошадь ни миг не оставалась на месте: то вертелась, как волчок, повинуясь властной руке всадника, то мчалась на вражеских артиллеристов или пехотинцев, построившихся в каре. И тогда раздавался его боевой клич, а шпага в руке превращалась в разящую без промаха молнию. Рассерженными шмелями гудели вокруг пули, однако Ланна это нисколько не заботило. Он выхватил у кого-то из рук древко знамени с изображением черного орла на желтом фоне и заостренным навершием, как копьем, пробил грудь оказавшегося рядом австрийского лейтенанта. На взмыленном коне на помощь примчался Сент-Илер и вонзил шпагу в спину гренадера в белом мундире. Прикрывая друг друга, генерал и маршал на пару продолжали разить врага. Вдохновленные таким примером, их солдаты усиливали натиск, и противник, который сначала отходил, сохраняя боевые порядки, запаниковал и кое-где обратился в беспорядочное бегство. Плотный строй австрийцев заметно поредел; то тут, то там в нем стали появляться обширные бреши.

— Мы побеждаем, Сент-Илер, — тяжело дыша, крикнул Ланн и указал шпагой в тыл австрийской армии: там, в сотне метров от передовой, офицеры палками гнали беглецов обратно в бой.

— Император был прав, ваше превосходительство, — отозвался Сент-Илер, не теряя бдительности.

— Да, император был прав, — повторил Ланн и окинул взглядом боле боя.

Оба с удвоенной яростью ринулись в гущу сражения, их шпаги снова разили без промаха и не знали пощады. Маршал и его генерал, казалось, были заговорены — их не брала ни пуля, ни клинок. Неожиданно на правом фланге появилась кавалерия князя Лихтенштейна, чтобы обеспечить отход австрийской пехоты и не дать ему окончательно превратиться в беспорядочное бегство, но французские егеря встретили ее плотным ружейным огнем, а кирасиры Бессьера заставили отступить. Издалека еще долго слышался металлический лязг от ударов сабель по кирасам. «Все как под Экмюлем! — мелькнуло в голове у Ланна. — Они используют кавалерию лишь для прикрытия отступающей пехоты. Мой друг Пузе, мой брат и учитель, сказал бы, что противник трусоват или не уверен в своих силах! Вечером мы отпразднуем в Вене победу!» Маршал подумал о красавице Розали, свежей постели, обильном ужине и сне без кошмаров. А еще он думал об оставшейся во Франции герцогине Монтебелло, видел перед собой ее лицо, ее улыбку. «Ах, Луиза-Антуанетта...» — шепнули его губы. И Ланн снова окунулся в битву.

Генерал-майор Бертье отправил Лежона навстречу Даву, чтобы поторопить его. Направляясь к коновязи, полковник подозвал своего ординарца:

— Ты едешь со мной на правый берег. Отправишься в Вену и передашь мадемуазель Краусс вот это письмо, — Лежон протянул ему конверт.

— Слушаюсь, господин полковник, — вытянулся в струнку ординарец, довольный тем, что не придется лезть под пули. Он расстегнул пуговицу доломана и сунул письмо за пазуху.

Они вскочили в седла. Не дожидаясь команды, ординарец пришпорил свою лошадь. Та захрапела, вскинулась на дыбы, а потом галопом понеслась к большому наплавному мосту.

— Не так быстро, ухарь!

Плеск волн заглушал голос Лежона, поэтому вырвавшийся вперед ординарец не слышал его. Несколько раз полковнику казалось, что этот дурень вот-вот свалится в воду вместе с лошадью и его письмом — Дунай нещадно трепал и раскачивал переправу. Однако все обошлось, ординарец уже выезжал на правый берег. Он повернулся в седле, отсалютовал полковнику и пустил лошадь вскачь навстречу войскам Рейнской армии. Сквозь поредевший туман Лежон разглядел на горизонте высокий шпиль колокольни собора Святого Стефана, и у него отлегло с души: наконец-то Анна получит его письмо. Полковник перевел взгляд на правый берег Дуная, где маршировали бесконечные колонны солдат Даву, катились артиллерийские упряжки, повозки с боеприпасами и обоз с провизией. Несколько конных егерей в темно-зеленой униформе и черных меховых шапках, надвинутых на лоб, первыми ступили на шаткий настил моста, испытывая его на прочность. Лежон дал своей лошади шенкеля и, пустив ее шагом, поехал навстречу разведчикам. Копыта животного твердо ступали по мокрым, кое-где расходящимся доскам.

Со вчерашнего вечера понтонеры и саперы несли круглосуточную вахту, чтобы защитить мост от стволов деревьев, бревен и брандеров, что сплавляли австрийцы по течению реки. Дежурная команда немедленно устраняла полученные при столкновении повреждения, и Лежон уже не обращал внимания на их работу, быстро ставшую рутинной. Он был уже почти на середине переправы, когда раздались громкие тревожные крики, заставившие его вздрогнуть. Егеря, ехавшие ему навстречу с правого берега, остановились и смотрели на реку вверх по течению.

Кричали плотники, спустившиеся в один из опорных понтонов для закрепления якорных тросов и цепей. Лежон соскочил с лошади и нагнулся к ним:

— Что случилось?

— Они собираются спускать на нас дома, чтобы сломать мост!

— Дома?!

— Ну да, господин полковник!

— Смотрите сами, — сказал усатый саперный офицер в распахнутом на груди мундире.

Он протянул Лежону подзорную трубу и указал куда-то в сторону Асперна с его почерневшей колокольней. Полковник приник глазом у окуляру, внимательно осматривая Дунай выше по течению. На лесистом островке он заметил людей в белой униформе, которые суетились вокруг большой водяной мельницы. Колеса с нее уже были сняты. Еще одна команда выстроилась цепочкой и передавала из рук в руки крупные булыжники.

Усатый офицер взобрался на мост рядом с Лежоном и пояснил:

— Их замысел предельно прост, господин полковник. И мне стало не по себе, когда я разобрался, что к чему.

— Объясните...

— Недавно они облили мельницу смолой, теперь собираются привязать ее к лодкам, груженным камнями. Видите?

— Продолжайте...

— Они пустят плавучую мельницу по течению и подожгут ее. Что тогда прикажете нам делать?

— Вы уверены в этом?

— Увы!

— Вы сами видели, как австрийцы обливали мельницу смолой?

— Еще бы! Она была из светлого дерева, а стала черная! Кроме того, вот уже несколько часов — с тех пор, как мы раскусили их замысел, — они бомбардируют нас зажигательными плотами, которые чертовски сложно перевернуть, чтобы потушить. А мельница слишком большая, с ней так не получится.

— Надеюсь, вы все-таки ошибаетесь, — сказал Лежон.

— За надежду денег не берут, господин полковник. Как бы я хотел ошибаться!

Но саперный офицер не ошибался.Лежон, озабоченный новой угрозой в виде мельницы высотой с трехэтажный дом, с растущей тревогой наблюдал за действиями австрийцев. Те добились своего, и вскоре деревянное сооружение уже покачивалось на волнах. Гренадеры в лодках вывели мельницу на середину реки, чтобы ее раньше времени не прибило к берегу, с помощью огнива зажгли заготовленные факелы и швырнули их к основанию облитого смолой сруба. Мельница вспыхнула в мгновение ока, а бурная река понесла ее вниз по течению.

Среди французов зародилась паника, вызванная ощущением бессилия: как остановить этот дьявольский плавучий костер? Тем временем, набирая скорость, мельница приближалась к большому наплавному мосту. Все, что раньше придумали саперы для остановки и отклонения брандеров с курса, в том числе цепи, натянутые поперек реки, не могли помешать движению объятого пламенем гигантского тарана. Тем не менее, солдаты с баграми и шестами в руках заняли свои места в лодках, связанных между собой пеньковыми тросами; все со страхом ждали неизбежного столкновения и не знали, выживут ли после него.

Лежон шлепнул ладонью по крупу лошади, направляя ее к острову. Бессильные чем-либо помочь, егеря столпились на правом берегу. Солдаты Даву, завороженные жутким зрелищем, молча стояли, опустив ружья к ноге. Расстояние между охваченной пламенем мельницей и мостом сокращалось, она раскачивалась на беспокойных волнах, но не опрокидывалась. Когда брандер оказался у самых лодок и натянутых цепей, несколько венцов сруба рассыпались, и горящие бревна с шипением упали в воду. Всю картину затянуло облаками пара. Тем не менее, мельница устояла и поплыла еще быстрее. Цепи не удержали ее ни на секунду, при этом лодки с людьми оказались притянутыми к пылающим стенам, мгновенно загорелись и скрылись в бурной воде. Солдаты, попавшие в смолу, горели заживо, пока безжалостная бездна разбушевавшегося Дуная не забирала их себе. Теперь уже ничто не стояло на пути брандера. Саперы прыгали в воду, потому что не успевали взобраться на мост и бежать к берегу, спасаясь от столкновения. Взбесившиеся волны швыряли их на понтоны, и люди шли ко дну с разбитыми головами, переломанными руками и ногами. Лежон почувствовал, как кто-то схватил его за рукав. Он оглянулся: все тот же усатый офицер тянул полковника назад, и они оба побежали в сторону острова Лобау. За спиной Лежона раздался оглушительный грохот, мост встряхнуло. Полковника и офицера-сапера швырнуло на мокрые доски настила. Сверху дождем сыпались обжигающие искры, но их тут же гасили волны, поднятые столкновением. Несколько понтонеров в горящих мундирах упали в реку. На поверхности воды они больше не появились. Приподнявшись на локтях, Лежон посмотрел назад: мост был разорван надвое, и его обломки уносило течением. Это была катастрофа. Полуразрушенный сруб мельницы ярко горел, огонь жадно пожирал тросы, балки, доски настила...

Двое молодых людей в темных суконных рединготах и шляпах с высокими тульями шагали по Йордангассе. Старший — ему можно было дать лет двадцать, не больше, — небрежно поигрывал тростью, стараясь выглядеть как можно более непринужденно. Его спутник, Фридрих Стапс, не ночевал в своей каморке в доме семейства Краусс и потому не знал, что в ней успел побывать глава венской полиции Шульмейстер, и что Анри Бейля — француза, квартировавшего этажом ниже, серьезно беспокоили его поведение, высказывания и странные обряды со статуэткой Жанны д’Арк.

Уже у самого дома, вместо того, чтобы распрощаться, Эрнст вдруг ускорил шаг и, не глядя на товарища, пробормотал: «Продолжаем идти, словно мы просто прогуливаемся, не оборачивайся...» Фридрих беспрекословно подчинился, поскольку приятель почуял какую-то опасность, но спросить у него о причине тревоги осмелился лишь на Еврейской площади. Они остановились перед швейной мастерской, делая вид, что рассматривают выставленные за окном товары.

— Что случилось?

— Напротив твоей двери стояла карета-берлина.

— Возможно.

— Я шпиков за версту чую.

— Полиция? Ты уверен? Но меня в Вене никто не знает.

— Надо сохранять осторожность. Наши друзья найдут тебе новое жилье, а в этот дом — больше ни ногой. Твои вещи остались там?

— Ну да...

Фридрих думал, прежде всего, о статуэтке, потому что нож был при нем.

— Это плохо, — сказал Эрнст.

— Плохо, — вздохнул юный Стапс, но его грядущие подвиги требовали жертв.

Он встретился с Эрнстом фон дер Сахала накануне вечером в уютном зальчике венской кофейни. Им даже не пришлось представляться, молодым людям хватило одного лишь взгляда и чувства духовной близости, чтобы узнать друг друга.

— Как поживает наш брат пастор Винер? — спросил Эрнст.

— Благодарю его за то, что он рекомендовал меня тебе!

Оба были немцами и лютеранами, но Эрнст входил в секту иллюминатов, а они, как и все остальные в то время — филадельфы^[88] полковника Уде, конкордисты^[89], черные рыцари, — жаждали смерти тирана и называли Наполеона притеснителем народов. Юноши долго беседовали, внешне не проявляя никаких эмоций; звуки скрипки заглушали их голоса, и люди за соседними столиками не слышали, о чем шел разговор. Потом они отправились на городские укрепления, откуда открывалась широкая панорама на Мархфельдскую равнину, освещенную всполохами пожаров. Стапс рассказал о своей миссии, не забыл упомянуть и о том, как на рассвете удрал из дома, оставив отцу записку: «Я ухожу, чтобы исполнить веление Господа». Он считал себя избранным. Он слышал голоса. Он буквально проглотил, не отрываясь, «Оберон» Виланда — наивную средневековую поэму о том, как король эльфов помог Гуону де Бордо в его путешествии в Вавилон. С помощью чудесного рога и волшебной чаши Гуону удалось добыть волоски из бороды халифа, три его коренных зуба, а потом еще и жениться на красавице дочери. Но больше всего Стапс любил Шиллера, сентиментального Шиллера. Его «Орлеанская девственница» неизменно приводила Фридриха в неописуемый восторг. Дошло до того, что он стал отождествлять себя с Жанной д’Арк и мечтать о том, как по ее примеру избавит Германию и Австрию от «корсиканского чудовища». Именно с этой целью и был куплен нож.

Часы пробили восемь утра. Молодые люди рука об руку шли по улицам старого города и горланили песни, словно гуляки после ночной попойки. «Во время войны, — сказал Эрнст, — патрули не задерживают тех, кто возвращается домой навеселе». Они миновали церковь доминиканцев и, как по заказу, наткнулись на полицейский патруль. Однако стражи порядка лишь посмеялись над подвыпившими парнями и, действительно, не стали их останавливать. Когда патруль удалился, Эрнст увлек приятеля в неприметную крытую галерею. Пройдя с десяток шагов, они попали во двор, мощеный обтесанным булыжником. Из нескольких дверей, выходивших во двор, Эрнст безошибочно выбрал нужную, постучал условным стуком, и дверь отворилась, пропуская их в узкий коридор и дальше — в длинную комнату, тускло освещенную парой свеч. За столом сидел худощавый старик во всем черном и читал библию.

— Пастор, — обратился к нему Эрнст, — наш брат нуждается в приюте.

— Пусть внесет свои вещи. Марта проводит его в комнату на третьем этаже.

— У него ничего нет. Его нужно обеспечить всем необходимым.

— Необходимым? — переспросил старый пастор. — Послушайте, что говорит нам пророк Иеремия... — Он поднял библию и дрожащим голосом прочитал: — Ибо день сей у Господа Бога есть день отмщения, чтобы отмстить врагам Его; и меч будет пожирать, и насытится и упьется кровью их. Услышали народы о посрамлении твоем, дева, дочь Египта, и вопль твой наполнил землю; ибо сильный столкнулся с сильным, и оба вместе пали!

— Как прекрасно, — сказал Эрнст.

— Как правильно, — эхом отозвался Фридрих Стапс.

Наполеон был бледен, как полотно. Его гладкое, помертвевшее лицо не выражало никаких эмоций, словно превратилось в мраморную маску. Он посмотрел в небо, потом опустил пугающе пустые глаза к земле. Стоя у въезда на большой мост, император молча разглядывал то, что от него осталось — качавшиеся на волнах понтонные пролеты, прибитые течением к берегам, и догоравшую мельницу, остов которой нужно было убрать прежде, чем приступать к соединению уцелевших частей переправы. А для этого требовалось восстановить участок моста длиной не менее сотни метров, да еще в таком месте, где воды Дуная свивались в тугие пенящиеся струи и мчались со скоростью горного потока. Император выглядел скорее подавленным, чем раздосадованным. Заложив руки за спину, он сжимал хлыст в онемевшем кулаке и угрюмо молчал. А ведь с утра все складывалось как нельзя лучше: атака Ланна оказалась успешной, его войска обратили в бегство центр австрийцев и глубоко вклинились в их боевые порядки. Массена и Буде во главе своих дивизий ждали команды атаковать со стороны деревень. Но обычная стратегия Наполеона не срабатывала на бескрайних просторах Мархфельдской равнины. Факторы внезапности и стремительности он использовал при переброске своих войск с острова Лобау на левый берег Дуная и даже был в шаге от победы, но война — штука капризная, требует все больше пушечного мяса, все больше трупов, все больше железа и огня. Император в бессильной ярости смотрел на правый берег, где выстраивались столь нужные ему войска Даву с бесполезными теперь пушками, боеприпасами и провиантом.

За спиной Наполеона в беспокойстве и смятении застыли штабные офицеры во главе с Бертье, опасаясь нечаянным словом или жестом привлечь к себе внимание императора. Все надеялись на чудо, на блестящую идею, которая внезапно изменит ход событий. Лежон тоже был тут — без кивера, с растрепанными волосами и в порванном мундире. Продолжая пристально разглядывать остатки моста, оказавшегося таким длинным и таким хрупким, император, не оборачиваясь, позвал:

— Бертран!

Всегда сдержанный и бесконечно преданный ему, генерал Бертран шагнул вперед, по-уставному прижал треуголку локтем к боку и вытянулся по стойке смирно. И хотя император лично определил место для наведения моста и сам установил сроки его строительства, в этот момент он искал виновных, а граф Бертран командовал инженерными войсками.

— Sabotatore!

— Сир, я исполнял ваши приказания с точностью до буквы.

— Предатель! Взгляните на ваш мост!

— Сир, за одну ночь мы не могли построить лучшего на такой бурной реке.

— Предатель! Предатель! — Наполеон резко обернулся к остальным офицерам: — Ha agito da traditore! И вы тоже! Все! Вы предаете меня!

Среди офицеров царила гробовая тишина, отвечать было бесполезно. Императору требовалось излить свой гнев.

— Бертран!

— Сир?

— Сколько времени необходимо, чтобы исправить ваше вредительство?

— Не менее двух дней, сир...

— Два дня!

Хлыст императора свистнул, и на лице Бертрана вспух багровый рубец. Прерывисто дыша, Наполеон направился к своей лошади, нетерпеливым взмахом руки приказав Бертье следовать за ним.

— Вы слышали этого негодяя Бертрана?

— Да, сир, — ответил Бертье.

— Сорок восемь часов! Где сейчас эрцгерцог?

— В своем лагере в Бизамберге, сир.

— Мммм... Он скоро узнает о нашем несчастье.

— Через час или два, можете не сомневаться. И, пользуясь случаем, бросит против нас все свои резервы.

— Если только мы прекратим наступление, Бертье! У Ланна превосходное положение, он полностью дезорганизовал пехоту Гогенцоллерна!

— Но у нас не хватит боеприпасов.

— Даву может переправлять боеприпасы на лодках.

— В небольших количествах, сир, при этом существует опасность, что некоторые лодки перевернутся.

— Тогда командуем отступление.

— Если мы отступим, сир, войска эрцгерцога перегруппируются.

— А если мы не отступим, эрцгерцог атакует наши плохо защищенные фланги, и тогда все закончится резней! Нужно отходить.

— Куда, сир? На остров?

— Конечно! Не в Дунай же, идиот!

— Но мы не сможем быстро переправить пятьдесят тысяч человек с пушками и обозом. Австрийцы перехватят нас на берегу реки и ударят в тыл.

— Сначала мы без суеты отойдем на те позиции, которые занимали с ночи. Массена и Буде укроются в своих деревнях, Ланн будет держать под контролем прибрежную часть равнины. С наступлением ночи начнем отводить войска к Дунаю и переправляться на остров.

— Значит, нужно продержаться около десяти часов...

— Да!

Пригибаясь к шее лошади, полковник Лежон снова мчался по вытоптанным полям. Настроение у него было — хуже некуда, на сей раз он вез маршалу Ланну приказ об отступлении. Навстречу понуро брела колонна пленных австрийцев — целый батальон фузилеров без оружия и головных уборов, в основном легкораненые с перевязанными головами и руками, позади в окровавленных гетрах ковыляли отстающие. Возглавлял колонну юный Луизон: он вел пленных, будто стадо гусей, а большой барабан под его бойкими палочками гулко гремел импровизированной сарабандой. И хоть у Лежона на душе кошки скребли, он не смог сдержать улыбку. Это напомнило ему историю, приключившуюся с Генелеком^[90] после победы при Экмюле. Этот полковник вез пакет и неожиданно напоролся на заблудившийся ночью кавалерийский полк неприятеля. Австрийцы тут же сдались полковнику, что немало повеселило императора: «Значит, вы, Генелек, в одиночку окружили австрийскую кавалерию?» Однако сегодня пленных сопровождали встрепанные, угрюмые солдаты Ланна, одетые в разномастные мундиры, что делало их похожими на разбойников с большой дороги. Они несли связки отнятых у австрийцев ружей, полные зарядов лядунки, тащили за собой пять целехоньких пушек с зарядными ящиками и, — как весомое дополнение к своим трофеям, — продырявленное австрийское знамя.

Лежон, не останавливаясь, скакал к линии фронта, которая к этому часу сместилась далеко вперед: в отдалении виднелись конные егеря, обстреливавшие деревеньку Брейтенлее. Маршала Ланна полковник нашел сразу: тот сидел на снятой с колес пушке и руководил боем через своих адъютантов, отправляя их с приказами к генералам Сент-Илеру, Клапареду и Тарро.

При виде Лежона, слезавшего с лошади, Ланн нахмурил брови и воскликнул:

— Ага! А вот и полковник-катастрофа!

— Боюсь, вы не ошиблись, ваше превосходительство!

— Говорите.

— Ваше превосходительство...

— Да говорите же! Я привык выслушивать всякие ужасы.

— Вы должны остановить атаку.

— Что?! Повторите-ка мне этот бред!

— Наступление отменяется.

— Опять! Не прошло и часа, как ваш приятель Перигор потребовал от меня того же, сославшись на ремонт чертова моста, поврежденного горящим плотом! Ваш мост сделан из соломы, что ли?

— Ваше превосходительство...

— Вам известно, что здесь произошло, Лежон? При первой же передышке неприятель перегруппировал свои войска, и нам пришлось начинать прорыв заново. На поле остались лежать трупы наших людей, но мы снова рассеяли австрийцев! Что же теперь, сидеть и смотреть, как пехота Гогенцоллерна приходит в чувство?

— Император приказал отходить к Эсслингу.

— Не может быть!

— На этот раз все намного серьезнее.

Лежон вкратце рассказал Ланну о последних событиях. Маршал растерянно замолчал, потом взорвался:

— Победа была у нас в руках! Мы побеждали, говорю я вам! Еще час, поддержка Даву, и с эрцгерцогом было бы покончено... — Ланн взял себя в руки, подозвал адъютантов и распорядился: — Пусть Бессьер уводит кавалерию в просвет между деревнями. Сент-Илер и все остальные отходят в боевом порядке, но медленно, чтобы перемена в наших действиях не бросалась в глаза противнику. Пусть думают, будто мы следуем новому стратегическому плану: ждем подхода свежих сил или маневрируем с целью развертывания нашей артиллерии. Мы должны поставить австрийцев в затруднительное положение, а не тешить их.

Маршал встал с пушки и проводил взглядом адъютантов, увозивших генералам печальный приказ, потом посмотрел на Лежона.

— Спасибо, полковник. Можете возвращаться в штаб. Если останетесь живым и в один прекрасный день захотите поведать людям нашу попахивающую безумием историю, я разрешаю вам сказать, что вы видели маршала Ланна обезоруженным. Не в бою, конечно, а приказом. Достаточно одного слова, чтобы бросить тень на солдата. Что обо всем этом думает Массена?

— Не знаю, ваше превосходительство.

— Он должен прийти в ярость, как и я, но он не такой вспыльчивый и крикливый. Он держит свои эмоции при себе. Если только ему не наплевать на все... — Ланн глубоко вздохнул. — Я хочу, чтобы этот отход стал образцовым в своем роде. Передайте это его величеству.

Лежон уехал, оставив Ланна посреди вытоптанного пшеничного поля. Полковник думал о необычном характере этого сражения: оно слишком часто воодушевляло и разочаровывало его участников, а это сильно действовало на нервы. Что же до самого действия, то оно просто растворялось в эмоциях.

Припекало. Лежон поймал себя на мысли, что он не прочь вытянуться где-нибудь в тени и вздремнуть до вечера. Он безумно любил бы Вену, если бы приехал сюда простым путешественником! У него в ушах, словно наяву, звучал певучий голос Анны Краусс. Когда война закончится, они вместе пойдут в Оперу... Лошадь Лежона то и дело перепрыгивала через изуродованные, ко всему безразличные трупы.

Ординарец полковника Лежона поглощал куриную тушку с такой скоростью, словно не ел, по меньшей мере, дня три. Вручив письмо мадемуазель Краусс, он попал в руки Анри, и тот немедленно засыпал его вопросами. Ординарец был славный малый, но и враль — каких поискать. Он с удовольствием раздувал собственные заслуги и симулировал усталость от боев, хотя благополучно пережил их на острове Лобау вдали от свиста пуль и ядер. Но когда Анри спросил, не голоден ли он, пройдоха мигом просветлел лицом и потопал за ним на кухню, марая чистый пол забрызганными грязью сапогами. Там он уселся за стол, расстегнул мундир и бесцеремонно запустил пальцы в блюда, приготовленные из продуктов, втихаря поступавших из интендантства. В особо важных местах своего рассказа ординарец Лежона размахивал наполовину обгрызенной куриной ножкой и замолкал лишь для того, чтобы наполнить стакан молодым белым вином, причем происходило это едва ли не ежеминутно.

— Вчерашний день выдался тяжким, — говорил он с набитым ртом, — но полковник не получил даже царапины, клянусь! А сегодня утром, когда мы с ним расстались на большом мосту, к переправе начали стягиваться войска маршала Даву с пушками и припасами.

— Судя по вашему аппетиту, этих припасов вам чертовски не хватало!

— Вы совершенно правы, месье Бейль. Они прибыли вовремя. На острове уже почти не осталось дичи.

— А как дела на поле боя?

— Все идет в полном соответствии с планами его величества, как сказал мне полковник Лежон, месье. И, если судить по его уверенному тону, так оно и есть. Наши парни разошлись не на шутку и задали австрийцам хорошую взбучку. Так что, победа уже не за горами.

Анна Краусс вошла в кухню с письмом от Луи-Франсуа, написанным по-немецки, и замерла, не сводя глаз с прожорливого лейтенанта, который показался ей чересчур вульгарным. Присутствие доктора Карино, приехавшего навестить Анри и проверить, как тот принимает прописанные лекарства, оказалось весьма кстати: доктор вполголоса переводил девушке рассказ офицера. С каждым словом Анна бледнела, зябко куталась в вышитую шаль, а ее пальцы непроизвольно комкали письмо Лежона. Анри наблюдал за ней краешком глаза и никак не мог понять, почему она не радуется хорошим новостям. Он не сразу вспомнил, что мадемуазель Краусс была австрийкой и, возможно, ее отец сражается под знаменами эрцгерцога. Ее беспокойство было вполне естественным: победа одних означала поражение других, и ситуация в глазах Молодой женщины становилась невыносимой, независимо от исхода сражения. Все это противоречило теориям Анри о превосходстве любви над семейными узами и национальной принадлежностью. Он углубился в размышления, едва прислушиваясь к словам ординарца, который, расписывая военные подвиги, принялся уписывать паштет из заячьей печени. А что, если Анна не влюблена в Луи-Франсуа? Есть ли тогда шансы у него?

— Тогда, — продолжал лейтенант, запихивая в рот приличный кусок паштета, — император приказал наступать, и вся армия одновременно вышла из тумана...

«Ну да! — убеждал себя Анри, с трудом сдерживая улыбку. — Она не любит его!» Анна выглядела совсем несчастной, и безмолвно опустилась на стул, пока Карино продолжал переводить рассказ о наступлении войск Наполеона и бегстве полков Гогенцоллерна, превратившемся в изложении лейтенанта в окончательный разгром. На глазах Анны навернулись слезы, скомканное письмо выпало из руки, но она даже не заметила этого. Доктор ободряюще положил руку ей на плечо, и девушка горько расплакалась к превеликому удивлению лейтенанта, продолжавшего жевать паштет, как корова жвачку. Он налил полный стакан вина и встал, чтобы подать его рыдающей барышне.

— Она очень разволновалась, бедняжка. Немного вина пойдет ей на пользу...

Анри жестом остановил его, забрал стакан и выпил.

— Прежде всего, ей нужен отдых.

— Да, без привычки война плохо влияет на людей.

Лейтенант отрезал толстый ломоть паштета и продолжил свою болтовню:

— Уж поверьте, ей далеко до любовницы герцога Монтебелло. Она приехала на остров и даже спросила у меня, потому что я как раз был там...

— Спасибо, лейтенант, спасибо, — прервал разговорчивого ординарца Анри, намереваясь помочь доктору Карино проводить Анну Краусс в ее комнату, но девушка нервным жестом остановила его. Доктор извинился за нее, воздев глаза к потолку. Когда за ними закрылась дверь кухни, Анри подобрал письмо Лежона, разгладил его, но прочитать не смог.

— Вы понимаете по-немецки, лейтенант?

— Нет, месье Бейль, сожалею. Я малость говорю по-испански, что есть, то есть, и то благодаря участию в испанской кампании вместе с господином полковником, но немецкого не знаю, еще не успел выучить.

И он обрушил на Анри свои рассуждения по поводу неимоверных трудностей этого языка.

Винсенту Паради снились простые, бесхитростные сны. Их даже трудно было назвать сновидениями, они походили скорее на лубочные картинки, причем всегда одни и те же. Эти сны возвращали его в родную деревню, показывали знакомые с детства холмы, захламленный двор, где отец смешивал перегнившие листья с навозом, чтобы удобрить землю. Семья жила тем, что выращивала на своем наделе, и на протяжении многих лет этого было достаточно. В прошлом году забили кабана; такое редкое событие запоминалось надолго, тем более, что в нем участвовали соседи. Кабана разделали, а мясо сложили в кадку для засолки. Соль дал староста деревни. Он особенно не вникал в тонкости ведения отчетных книг и реестров, зато хорошо понимал, что надо прятать молодежь от господ из города, особенно от тех, кто носился с идеей осушения окрестных болот. Народ в деревне жил привычной, однообразной жизнью, рождался и умирал своей смертью, но однажды нагрянули жандармы с солдатами и забрали самых крепких парней на войну. Винсенту не повезло, как и старшему брату. Откупиться от рекрутчины тоже не удалось — в семье каждое су было на счету; а следовать примеру Брюа, дружка, ишачившего в деревенской дубильне, совсем не хотелось. Сообразительный Брюа нашел оригинальный способ откосить от армии. Широко улыбаясь беззубым ртом, он говорил: «Как видишь, я вырвал себе все зубы до единого. Без зубов картуш с порохом не разорвешь, а раз так, то армии ты не нужен!» Не пожелав расстаться с зубами, Винсент покорно побрел за сержантами.

— Эй, копуша! Подъем!

Башмак на деревянной подошве толкнул его в плечо. Рядовой Паради открыл глаза и широко зевнул: над ним возвышался санитар Морийон, командовавший солдатами, прикомандированными к полевому госпиталю. К ним, согласно приказу доктора Перси, со вчерашнего дня относился и Винсент.

Паради приподнялся, опершись на предмет, послуживший ему подушкой, и про себя равнодушно отметил, что это был труп. Винсента такое открытие нисколько не взволновало — уж чего-чего, а трупов за последнее время он насмотрелся предостаточно. Он лишь пробормотал себе под нос: «Покойся с миром, товарищ. Может, скоро свидимся...» Не чувствуя привычной тяжести оружия, Винсент налегке последовал за Морийоном, как когда-то за сержантами, явившимися по его душу. Санитарный батальон состоял, главным образом, из гражданских лиц — деревенских недотеп и городской шпаны, готовой на все ради звонкой монеты. Доктор Перси платил им из своего кармана и использовал по своему усмотрению. Их задача сводилась к одному: идти позади повозок с большими колесами и подбирать раненых. В каждую команду входили также два фельдшера. Они определяли серьезность ранения, и в соответствии с их решением тяжелораненых отправляли в полевой госпиталь, разбитый на опушке небольшой рощи, а всех остальных эвакуировали на остров Лобау.

Санитарные повозки проехали мимо лагеря для легкораненых, устроенного на берегу Дуная. Несколько сотен измученных, искалеченных людей прикрывались от палящего солнца пучками камышовых листьев. Кто-то из страдальцев подползал к самой реке и блевал в воду, кого-то трясло в судорогах; раненые стонали, кричали, хрипели в агонии, бредили, пытались схватить санитаров за одежду, проклинали все на свете. Среди них было немало и тех, кто хотел свести счеты с жизнью, поэтому у раненых отбирали оружие — сабли, штыки, ножи — все, чем можно было вскрыть вены и навсегда прекратить невыносимые страдания.

Повозки эвакуационных команд двигались вдоль реки до самого Эсслинга, где после отмены наступления заняла оборону дивизия генерала Буде. Со стороны равнины подступы к деревне перекрыла длинная баррикада из мебели, матрацев, разбитых бочек, телег и трупов. Бреши, пробитые ядрами в стенах кирпичных домов, солдаты за ночь заложили строительным мусором и досками, выломанными из уцелевших заборов. Последние раненые ожидали эвакуации в тени деревьев на главной улице. Люди терпеливо лежали и сидели на сочной траве, под некоторыми она постепенно краснела от крови. Пехотный капитан стоял, прислонившись спиной к стволу вяза, и прикрывал левый глаз окровавленным платком. Во рту он держал потухшую трубку и от боли с такой силой сжимал мундштук зубами, что казалось, вот-вот перекусит его. Винсент помог устроиться на повозке драгуну, получившему удар пикой в голову: наконечник вспорол кожу и повредил кость. Потом настал черед вольтижера с раздробленной лопаткой, но тот буквально взвыл, когда его положили на повозку. Морийон с видом знатока прокомментировал:

— Придется удалить поврежденные ткани по краям раны, чтобы очистить ее от мелких осколков кости...

— Вы тоже оперируете, месье Морийон? — спросил Паради, ошеломленный такой ученостью.

— Я ассистирую доктору Перси, и вы это хорошо знаете!

— Этот несчастный выживет?

— Откуда мне знать! Вперед! Нам надо поторапливаться!

Доносившиеся издалека звуки сражения постепенно приближались. Это могло означать только одно — австрийцы больше не отступали. Раненых уложили на повозке, и возница, вытянув кнутом медлительных першеронов, повернул к берегу Дуная. Паради вытер окровавленные липкие руки о траву. В ушах у него продолжали звучать стоны искалеченных людей, но Винсент гордился порученным ему делом: теперь доктор Перси и его ассистенты хоть кого-то спасут от прожорливых кладбищенских червей.

Малый мост был уже совсем близко, когда санитарному обозу преградила дорогу внушительная процессия: тиральеры несли на импровизированных носилках тело корчившегося от боли офицера.

— Ого! Не меньше, чем полковник, если судить по обилию золотого шитья на мундире! — заметил Паради.

— Это граф Сент-Илер, — неохотно сказал Морийон, знавший в лицо всех генералов империи.

Винсент забыл о раненых, которых они только что привезли, и подошел к двери полевого госпиталя. Солдаты перекладывали тело генерала на операционный стол доктора Перси.

— Ему оторвало ногу картечью...

— Вижу! — бросил хирург, разрезая остатки сапога, и рявкнул: — Корпию!

— Закончилась.

— Тогда кусок рубашки, тряпку, солому, траву, что угодно!

Паради оторвал полу своей рубашки и протянул доктору. Тот быстрым движением промокнул вспотевший лоб. Перси был в полуобморочном состоянии: он не отходил от операционного стола со вчерашнего дня, в глазах у него двоилось, ноги дрожали. Он каутером прижег рану генерала, чтобы убить нервы.

Когда доктор Перси приступил к ампутации уже начавшей чернеть ступни, Сент-Илер широко раскрыл рот, словно собирался закричать, но сдержался, сжался в комок, потом выгнулся дугой, рухнул на стол и затих. Доктор отложил пилу, приподнял веко пациента и угрюмо объявил:

— Господа, можете унести тело вашего генерала. Он только что скончался.

Паради не удалось выяснить, похоронят генерала Сент-Илера здесь или отвезут тело в Вену, поскольку Морийон отправил его и еще десять человек из обслуживающего персонала на кухню — заниматься бульоном для раненых. Команда неохотно побрела на работу, благо она была неопасной. Давно известно: воевать и выживать с пустым желудком — не с руки. Но продовольствие осталось на правом берегу Дуная в обозе у Даву, поэтому по приказу доктора Перси обслуга полевого госпиталя занималась поиском съестного для походных кухонь. Ночью госпитальные команды обшарили окрестности и нашли несколько убитых лошадей, животы которых уже начали вздуваться. Их привязали к клячам, позаимствованным у артиллеристов, и притащили на поляну рядом с госпиталем, где уже скопилась порядочная куча отходов: черепов, хвостов, копыт и костей. Теперь Винсенту и его новым сослуживцам предстояло разделать туши с помощью зазубренных сабель и солдатских тесаков. Куски мяса складывали в кирасы, споласкивали в мутной речной воде и ставили варить. Когда бульон был готов, его сдабривали порохом.

Паради возился с тушей, когда к нему подошли несколько изголодавшихся вольтижеров.

— Ты собираешься все отдать доходягам?

— У вас есть свои пайки, — ответил Гро-Луи, командовавший «мясниками».

— У нас есть пустые котелки.

— Мы тут не при чем!

Вольтижеры окружили их и угрожающе подняли штыки:

— А ну, прочь!

— Если хочешь пофехтовать, — саркастически бросил Гро-Луи, поднимая тесак, — то австрийцы заждались тебя!

— К тому же, — добавил Паради, — на равнине полно убитых лошадей.

— Спасибо, приятель, но нас вполне устраивает эта. Проваливай!

Вольтижер без долгих церемоний оттолкнул Паради в сторону и воткнул штык в шею серой кобылы. Гро-Луи одним ударом тяжелого тесака ловко сломал его. Сзади на него тут же набросились двое злых, оголодавших солдат и принялись выкручивать руки, обзывая паршивым штафиркой. Завязалась общая потасовка, но Паради предпочел не участвовать в ней и юркнул за куст, под которым лежал объект раздора — мертвая лошадь с остекленевшими глазами. Он видел, как один из солдат, улучив момент, отхватил от наполовину разделанной туши кусок мяса и сунул себе за пазуху...

Бессьер тяжело перенес несправедливый выговор императора и решил отныне не проявлять никакой инициативы. Теперь он лишь исправно исполнял приказы Ланна, независимо от того, соглашался с ними или нет, и даже не помышлял о том, чтобы оспорить их или внести какое-то изменение. Он делал все возможное, лишь бы сохранить свою кавалерию, и отправлял в бой ровно столько эскадронов, сколько у него просили. Отходим? Хорошо. Атакуем? Замечательно. Всю ночь он кипел от гнева, и это не давало ему уснуть. Маршал объехал свои войска, едва не загнал двух лошадей, а под утро перекусил в компании с гасконскими драгунами, угостившими его ломтем хлеба, натертого чесноком. Он все больше и больше разочаровывался в императоре, но старался не показывать этого. Их объединяло общее прошлое, ненависть якобинцев и презрение республиканцев, хотя своим положением маршал Бессьер был обязан образованию, на которое не пожалел средств его отец, семейному духовнику и наставникам коллежа святого Михаила в Каоре. Он понимал мотивы поведения Наполеона, и они вызывали у него глубокое недовольство: стоило ли раздувать вокруг столько ненависти и злобы, чтобы править людьми? Двумя годами раньше Ланн был уязвлен до глубины души, когда в последний момент его величество предпочел ему Бессьера, отправляясь на встречу с русским царем в Тильзит. «Своенравие плохо сочетается со здравым смыслом», — думал Бессьер, осматривая поле боя в подзорную трубу. Он видел, как австрийцы выдвинули вперед пушки и принялись засыпать картечью батальоны бедняги Сент-Илера, потянувшегося следом за упрямцем Данном. Неподалеку раздался одиночный выстрел, сухой и отчетливый на общем фоне грохота сражения. Стреляли в расположении эскадрона кирасир. Бессьер направил туда лошадь и стал свидетелем стычки двух спешившихся кавалеристов. У одного из них вся рука была в крови. Там же находился и капитан Сен-Дидье, но вместо того, чтобы разнять дерущихся, он помогал рослому здоровяку прижать к земле его брыкавшегося соперника.

— Что случилось, несчастный случай? — спросил Бессьер.

— Ваше превосходительство, кирасир Брюней попытался застрелиться, — доложил капитан.

— А я отвел его руку, — завершил Файоль. Упершись коленом в грудь приятеля, он не давал ему пошевелиться.

— Значит, несчастный случай. Перевяжите ему руку.

Бессьер не стал требовать наказания для солдата Брюнея, поддавшегося минутной слабости. Самоубийства в армии участились, как, впрочем, и случаи дезертирства. Нередко в разгар боя какой-нибудь отчаявшийся новобранец отбегал к ближайшим кустам и там вышибал себе мозги. Посчитав инцидент исчерпанным, маршал поехал к драгунам, чей полк расположился по соседству, и скоро скрылся из виду среди кавалеристов в блестевших на солнце медных касках, обернутых лентой из нерпичьей кожи и украшенных пышными черными султанами.

Тяжело дыша, Брюней приподнялся на локте. Один из кирасиров отрезал от подседельной попоны пару полос и перевязал ему руку: двух пальцев на ней как не бывало. Капитан Сен-Дидье вытащил из седельной кобуры фляжку с водкой, зубами достал пробку и поднес горлышко ко рту несостоявшегося самоубийцы:

— Пей и в седло!

— С такой рукой? — спросил Файоль.

— Чтобы держать саблю, левая рука ему не нужна!

— Но она нужна, чтобы держать повод.

— Пусть намотает его на запястье!

Файоль помог Брюнею вставить ноги в стремена, не обращая внимания на его ворчание.

— Наши лошади тоже больше не выдерживают.

— Если понадобится, мы будем гонять их до тех пор, пока они не свалятся! — отрезал капитан.

— Ах, господин капитан, умей лошади стрелять, они бы тут же застрелились! — Брюней с укоризной посмотрел на товарища: — Зря ты это сделал.

— Да ладно тебе...

Файоль не нашел, что сказать, да и не успел бы — горны снова заиграли построение, кирасиры в очередной раз обнажили сабли и рысью поскакали в направлении австрийских батарей.

Оставив позади пологий склон, кавалеристы выехали на равнину, где австрийские пушки продолжали перепахивать поля, но, когда прозвучал сигнал к атаке, кирасиры не смогли заставить измученных лошадей перейти на галоп. Недокормленные и ослабевшие животные продолжали идти крупной рысью. Для кирасир этот аллюр был самым тяжелым. От постоянной тряски стальная кираса натирала плечи, шею и бедра, кроме того, кавалеристам приходилось больше времени проводить под неослабевающим огнем вражеской артиллерии, по плотности напоминавшем ружейный. Тем не менее, несмотря на стальной дождь, кавалеристы Сен-Дидье продолжали атаку. Файоль думал, что несется навстречу неизбежной смерти, но на пути в ад его опередил скакавший рядом Брюней: ядро оторвало ему голову, и фонтан крови хлестанул из ворота кирасы. Сидя в седле, всадник без головы приближался к позициям австрийских артиллеристов; рука его по-прежнему была вытянута вперед, но сабля выпала из нее и болталась на темляке. Спустя мгновение другое ядро перебило ногу лошади Файоля. Несчастное животное развернуло на месте, и оно с жалобным ржанием рухнуло наземь. Файоль поднялся на ноги и, не обращая внимания на свистящую вокруг него картечь, с жалостью посмотрел на искалеченную лошадь, а та тянула к нему шею и пыталась лизнуть в лицо, словно прощалась навсегда. В глазах у кирасира потемнело, он раскинул руки и ничком упал в затоптанные хлеба. Грохот сражения и смерть растворились в тяжелом беспамятстве.

Наполеон остановился на краю равнины, которую без устали перепахивали ядрами двести австрийских орудий. Офицерам свиты удалось убедить его не ехать в Асперн, куда император направлялся, чтобы поднять боевой дух воинов Массены:

— Ваше величество, не стоит рисковать понапрасну!

— Если вас убьют, сражение будет проиграно!

— Вы дрожите от страха, как моя лошадь, — проворчал император, натягивая поводья, однако отправил в деревню гонца, чтобы узнать, каково там положение.

— Сир, Лавилль возвращается...

Молодой офицер в роскошном мундире гнал лошадь галопом. Чтобы скорее доставить известие, он перемахнул через изгородь на краю поля и, едва дыша, выпалил:

— Господин герцог де Риволи, сир...

— Убит?

— Он отбил Асперн, сир.

— Значит, ему пришлось отдать эту чертову деревню?

— Он ее отдал, но потом захватил снова, сир. Особенно отличились гессенцы из Рейнской конфедерации.

— И что теперь?

— Его положение выглядит достаточно надежным.

— Я спрашиваю вас не о том, как выглядит его положение, а о том, что он сам о нем думает!

— Господин герцог сидел на поваленном дереве и выглядел совершенно спокойным. Он заверил, что продержится еще сутки, если потребуется.

Император промолчал, молодой адъютант раздражал его. Резким движением Наполеон повернул лошадь и во главе свиты вернулся к штабу, где его ждал Бертье, моливший бога, чтоб шальное ядро не задело императора. Начальник штаба подал Бонапарту руку и помог слезть с норовистой лошади, на которую тот уже не раз жаловался.

— Бертье, отправьте генерала Раппа на помощь герцогу де Риволи, он нуждается в поддержке, — немедленно распорядился император.

— Но он генерал вашего штаба, сир.

— Я знаю!

— С какими войсками?

— Дайте ему два батальона фузилеров моей Гвардии.

По знаку императора два адъютанта развернули большую оперативную карту, и Наполеон углубился в ее изучение. Со вчерашнего дня ничего не изменилось: фронт изгибался дугой от одной деревни до другой, упираясь концами в разлившуюся реку. Нужно было сохранить эту диспозицию до наступления ночи, чтобы под покровом темноты всеми силами отойти на остров Лобау. Наполеон понимал: время раздумий прошло, пора было бросать в бой Гвардию, до сих пор находившуюся в резерве, и спасать положение. Бертье, закончивший инструктировать Раппа, доложил последние сведения:

— Буде забаррикадировался в Эсслинге, сир. Его люди заняли позиции для стрельбы, но пока ему ничто не угрожает. Эрцгерцог бросает основные силы против нашего центра. Он сам руководит наступлением двенадцати батальонов гренадеров Гогенцоллерна...

— Что со снабжением?

— Даву переправляет нам боеприпасы на лодках, но гребцы с трудом справляются с течением ниже острова.

— Как дела у Ланна?

— С докладом прибыл его адъютант, ваше величество, — Бертье указал на капитана Марбо.

Сидя на ящике, адъютант Ланна щипал корпию, чтобы перевязать рану на бедре. Рана кровоточила и окрашивала лосины в красный цвет. Император воскликнул:

— Марбо! Только адъютанты генерал-майора имеют право носить панталоны красного цвета!

— Сир, я претендую лишь на одну штанину!

— Что-то частенько вы на нее претендуете!

— Ничего серьезного, сир. Так, царапина...

— Что слышно у Ланна?

— Силами батальонов Сент-Илера он пробивается к Эсслингу.

— В лоб?

— Сначала венгерские гренадеры напугали наших новобранцев: им еще не доводилось видеть таких рослых и усатых молодцев, но его превосходительство успокоил молодежь: «Мы не хуже, чем при Маренго, а противник не лучше!»

Император недовольно поморщился, и его голубые глаза на несколько секунд стали серыми — у него, как у котов, цвет глаз менялся в зависимости настроения. Маренго? Ланн привел неудачный пример. Конечно, пехота Дезе^[91] одержала верх над гренадерами генерала Зака, теми самыми, которых вел сегодня в бой эрцгерцог Карл, но это отнюдь не решило исход сражения. Окончательную точку в битве поставила атака кавалерии Келлермана^[92], но что было бы, подоспей вовремя армейский корпус австрийского генерала Отта? Наполеон подумал об опоздавшем Даву. От чего зависит победа? От опоздания, порыва ветра, капризов реки.

— Убедитесь сами, полковник.

Генерал Буде впустил Лежона в дощатый наблюдательный пункт, сколоченный из стенок шкафов и крестьянских ларей. Отсюда открывалась широкая панорама поля сражения; наблюдатель мог следить за всеми перемещениями вражеских войск, не подвергая себя излишнему риску. Лежон воспользовался предложением генерала и посмотрел через амбразуру на подступы к деревне.

Буде устало сообщил:

— Скоро на нас навалятся еще несколько полков. Эрцгерцогу не удалось прорваться через батальоны Ланна и эскадроны Бессьера, поэтому он решил ударить по Эсслингу, вполне обоснованно предположив, что его оборона слабее. Нас замучили бесконечные артиллерийские бомбардировки и ружейный огонь. Солдаты не выспались, голодны и начинают нервничать.

Лежон смотрел, как венгерские полки в атакующем порядке приближаются к деревне. Скоро они обрушатся на хилые баррикады и мощной волной сметут их вместе с немногочисленными защитниками. Сильно потрепанная дивизия генерала Буде не сможет оказать должное сопротивление превосходящим силам противника. В гуще пехоты, в окружении гусарских меховых шапок со знаменем в руке ехал сам эрцгерцог, лично возглавивший штурм Эсслинга. Молчаливые часовые из вольтижеров с подавленным видом наблюдали за развертыванием вражеских войск.

— Доложите об этом его величеству, — попросил генерал. — Вы все видели и поняли. Если в ближайшее время я не получу помощи, нам конец. Захватив Эсслинг, австрийцы обеспечат себе выход к Дунаю. За тем лесом в ожидании своего часа роет копытами землю кавалерия Розенберга,через эту брешь она сможет прорваться к нам в тыл и отрезать от основных сил. В окружении окажется целая армия.

— Я уеду, генерал, но что будете делать вы?

— Оставлю деревню. В конце аллеи стоит большой хлебный амбар с толстыми каменными стенами, узкими окнами и дверями, обитыми листовым железом. Я уже приказал снести туда остатки боеприпасов и пороха. Попробуем продержаться там, сколько сможем. Это настоящая крепость.

В нескольких метрах от них упало пушечное ядро и с шипением завертелось, как волчок. За ним последовало второе, потом третье. Стенка дрогнула и обрушилась. По крыше побежали рыжие язычки пламени. Генерал Буде провел рукой по осунувшемуся лицу.

— Поторопитесь, Лежон, начинается...

Полковник вскочил в седло, но Буде положил руку на стремя:

— Скажите его величеству...

— Да?

— Что видели все своими глазами.

Лежон пустил лошадь галопом и вихрем помчался по главной улице Эсслинга. Глядя ему вслед, Буде пробормотал:

— Скажите его величеству, что он мне осточертел...

Генерал собрал офицеров и приказал барабанщикам играть немедленное отступление. При первых же звуках барабанной дроби вольтижеры оставили свои посты на баррикадах, в церкви, в домах и беспорядочной толпой собрались на площади. Канонада усиливалась.

Полторы тысячи человек укрылись в огромном амбаре и готовились к осаде. Стволы ружей торчали из оконных проемов, наполовину прикрытых ставнями, и чердачных слуховых окон; в распахнутых дверях зияли жерла пушек, еще утром втащенных в помещения первого этажа. Несколько пехотных отделений заняли позиции вокруг амбара в заросших травой канавах, за невысокими каменными стеночками, толстыми вязами. Деревня горела, от баррикад мало что осталось — пушечные ядра уже все разнесли в щепы. Ждать пришлось не долго. Спустя полчаса в конце аллеи и на соседних полях показались солдаты в белых мундирах с ранцами за спиной. Буде узнал штандарт гренадеров барона д’Аспре. Не дожидаясь, когда австрийцы подойдут ближе, он отдал команду открыть огонь. Первую волну атакующих артиллерия обратила в беспорядочное бегство, но густые шеренги неприятеля продолжали наступать со всех сторон. Артиллеристам не хватало времени, чтобы откатить дымящиеся пушки и перезарядить их. Свинцовый град косил вражеских солдат, но место павших в строю занимали другие, и атаки продолжались, захлебываясь у каменных стен амбара, превращенного в неприступную крепость. Буде плотнее прижал к плечу приклад ружья и выстрелил в офицера в серой шинели, зычным голосом отдававшего команды своим гренадерам. Офицер выронил изогнутую саблю и упал, но ничто, казалось, не могло остановить солдат в белых мундирах. Некоторые из них несли топоры и, оказавшись у стен амбара, принимались крошить закрытые ставни и двери. А внутри осажденные французы задыхались от едкой пороховой гари. Несколько человек стали жертвами рикошета: влетавшие в окна пули отскакивали от стен и ранили людей, находившихся в местах, закрытых, казалось бы, от обстрела. Присев на корточки, вольтижеры перезаряжали ружья, потом подбегали к окну и, не целясь, палили в напиравшую толпу, словно в стаю скворцов. Промахнуться было невозможно. И так продолжалось раз за разом. Люди действовали, как механизмы.

Постепенно напор австрийцев стал ослабевать. С третьего этажа через приоткрытое окно Буде видел, что их ряды заметно редеют. Генерал скомандовал прекратить огонь, и когда пальба смолкла, все услышали знакомую барабанную дробь. Буде улыбнулся, потряс за плечи бледного, как полотно, молоденького солдата и закричал во все горло, не скрывая свой бордосский говор:

— Эй, ребята! Похоже, мы снова выкрутимся!

Вольтижеры распахнули ставни и сгрудились у открытых окон, с облегчением вдыхая свежий воздух. Из-за деревьев показались зелено-красные султаны фузилеров Молодой гвардии. Уланы бросали свои пики и выхватывали из ножен сабли, больше подходившие для ближнего боя. Сражение на глазах перемещалось в сторону деревни. С ружьем в руке Буде спустился вниз и вышел из амбара, чтобы встретить въезжавший во двор отряд кавалеристов. Офицер с пышным султаном на кивере спешился и доложил:

— Ваше превосходительство, генерал Мутон с четырьмя батальонами императорской Гвардии зачищает Эсслинг от неприятеля.

— Спасибо.

Переступая через лужи крови и трупы, Буде зашагал в сторону полуразрушенной церкви. Из-за кладбищенской ограды донеслись душераздирающие крики. Генерал вопросительно посмотрел на сопровождавшего его лейтенанта Гвардии, и тот ответил, что там режут глотки захваченным в плен венграм:

— Мы больше не можем обременять себя пленными.

— Но сколько их там?

— Семь сотен, господин генерал.

Боеприпасы подходили к концу у обеих сторон. Огонь ослабевал, отчего создавалось ложное впечатление затишья. На самом деле стычки по-прежнему продолжались по всему фронту. Противники сходились в убийственных рукопашных схватках, исход которых зависел от мастерства владения саблей, штыком или пикой. Однако в них уже не было прежнего размаха; противоборствующие стороны обменивались беспокоящим огнем, не давая окончательно угаснуть сражению, атаки потеряли остроту и, скорее, служили целям обороны или выравнивания линии фронта. Гренадерам Ланна стрелять тоже было нечем. Маршалу казалось, что вышедшая из берегов река предала его. В компании со своим другом генералом Пузе он прохаживался по небольшой ложбинке, защищенной от внезапных наскоков австрийской кавалерии плетнями, окружавшими соседние поля: на них лошади запросто могли переломать себе ноги.

Ланн расстегнул мундир. Солнце клонилось к горизонту, но жара по-прежнему стояла невыносимая. Маршал вытер мокрый лоб рукавом:

— Через сколько начнет темнеть?

— Часа через два или три, — ответил Пузе, щелкнув крышкой карманных часов.

— Мы не можем исправить положение.

— Эрцгерцог тоже.

— Значит, продолжаем умирать? Но зачем? Мы сражаемся уже тридцать часов кряду, Пузе, и я сыт этим по горло! Меня уже тошнит от войны.

— Тебя? Ты не получил ни царапины, и ты стонешь? Почти все твои офицеры ранены: Марбо с дыркой в бедре хромает, как утка, Вири получил пулю в плечо, Лабедуайеру картечина угодила в ногу, Ватвиль сломал руку, свалившись с лошади...

— Мы одурманиваем людей водкой, чтобы потом гнать на убой. Этот чертов Бонапарт нас всех тут угробит!

— Ты это уже говорил. Кажется, при Арколе?

— На этот раз точно...

— Ночью мы переправимся через Дунай на лодках и, если не опрокинемся, завтра утром будем в Вене.

— Пузе!

Вопль маршала перекрыл все другие звуки. Пузе с дыркой во лбу мешком рухнул на землю. Подбежавшие гренадеры лишь развели руками: у генерала не было никаких шансов, он умер мгновенно.

— Шальная пуля, — коротко констатировал один из них.

— Шальная пуля, — машинально повторил Ланн и, закрыв лицо руками, отошел от тела друга.

Бессмысленность этого сражения выводила его из себя. Маршала трясло от едва сдерживаемого гнева, когда он шагал в сторону штаба, расположенного в помещении черепичного заводика. Завидев канаву, заросшую густой травой, Ланн устало присел, потом вытянулся на спине и долго смотрел в высокое небо. Мимо прошли четверо солдат; на импровизированных носилках они несли накрытое шинелью тело убитого офицера. В нескольких шагах от Ланна они остановились и опустили носилки на землю, чтобы передохнуть. Порыв ветра откинул полу шинели с лица убитого, и маршал, узнав Пузе, как ужаленный, вскочил на ноги:

— Неужели это зрелище будет преследовать меня повсюду?

Один из солдат вернул шинель на место. Маршал в ярости отстегнул шпагу и швырнул ее на землю.

— Ааааааа! — хрипло завопил он, срывая голос, захлебнулся собственным криком и, сделав несколько шагов на подкашивающихся ногах, обессилено опустился на обочину дороги. Обхватив голову руками, Ланн отсутствующим взглядом уставился в пыльную траву. Солдаты унесли труп Пузе, и маршал остался один. Время от времени громыхали одиночные пушечные выстрелы.

Неподалеку в мощеную камнем дорогу врезалось небольшое трехфунтовое ядро и рикошетом угодило Ланну в колено. От шока тот сначала ничего не понял, попытался встать, но потерял равновесие и с проклятиями рухнул в траву. Все это произошло на глазах у находившегося рядом Марбо, и адъютант, прихрамывая, заторопился на помощь своему командиру.

— Марбо! Помогите мне встать!

Адъютант приподнял маршала, но тот снова упал: разбитое колено его не держало. Марбо закричал, и на его зов со всех сторон стали сбегаться солдаты. Совместными усилиями маршала подняли и понесли. Идти своими ногами он не мог. Раненый не жаловался, но его лицо стало белее мела. Шальное ядро раздробило ему левый коленный сустав и повредило правую ногу. Однако через несколько метров носильщикам пришлось остановиться: малейшее движение вызывало у маршала невыносимую боль. Марбо помчался на поиски какой-нибудь повозки или носилок — всего, что можно было бы использовать для транспортировки раненого. На глаза ему попались гренадеры, которые несли труп генерала Пузе.

— Отдайте мне шинель, быстро! Она ему больше не нужна!

Но когда он вернулся к Ланну с окровавленной шинелью, маршал узнал ее и твердо заявил:

— Это шинель моего друга! Верните ему! А меня тащите, как сможете.

Марбо обернулся к сбежавшимся гренадерам и кирасирам:

— Найдите пару жердей, нарубите веток и сделайте носилки! Быстро!

Солдаты с обнаженными саблями бросились к ближайшим деревьям, и вскоре импровизированные носилки были готовы. Со всеми предосторожностями Ланна доставили в полевой госпиталь Гвардии, где священнодействовали доктор Ларрей^[93] и его двое именитых коллег Иванн и Берте. Пока врачи перевязывали маршалу правое бедро, тот требовал:

— Ларрей, осмотрите также рану Марбо...

— Непременно, ваше превосходительство.

— Этому офицеру уделили мало внимания, и его состояние меня беспокоит.

— Я лично займусь им, ваше превосходительство.

После осмотра ран маршала Ланна, врачи отошли в сторонку, чтобы обсудить дальнейшие действия и план лечения:

— Пульс очень слабый...

— Коленный сустав правой ноги не задет, господа.

— Зато левый раздроблен почти полностью...

— И артерия перебита.

— Господа, — вздохнул Ларрей, — я считаю, что левую ногу надо ампутировать.

— При такой жаре? — с сомнением произнес Иванн. — Это было бы неразумно!

— Увы! — покачал головой Берте. — Уважаемый коллега прав. Что касается меня, то я настаиваю на ампутации обеих ног.

— Вы сошли с ума!

— Режем!

— Повторяю, господа, вы сошли с ума! Я хорошо знаю маршала, у него достаточно сил, чтобы поправиться без ампутации!

— Мы тоже знаем маршала, дорогой коллега. Вы видели его глаза?

— А что с ними?

— Они полны печали. Человек теряет силы.

— Господа, — подвел итог доктор Ларрей, — обращаю ваше внимание на то, что начальником этого полевого госпиталя являюсь я, и окончательное решение остается за мной. Мы ампутируем левую ногу.

Когда Эдмон де Перигор прибыл на бивак Старой гвардии, разбитый между малым мостом и черепичным заводиком, занятым под штаб, генерал Дорсенн проводил очередной смотр своим гренадерам. Он добивался от них безукоризненной выправки и чистоты. Его опытный глаз замечал пылинки на рукаве, недостаточно белую перевязь, плохо закрученный ус или слабо зашнурованные гамаши. В казарме генерал задирал на солдатах жилеты, чтобы проверить чистоту рубах. Он считал, что на войну надо идти, как на бал. Но следует признать очевидное: к собственному внешнему виду генерал относился с не меньшей требовательностью; он следил за собой так, словно вся его жизнь проходила перед зеркалами. По мнению женщин, Дорсенн был красив. Им нравились его черные вьющиеся волосы, бледный цвет кожи, тонкие черты лица. При дворе о нем ходили самые разные слухи, ни для кого не были секретом его шуры-муры с восхитительной мадам д’Орсе, супругой известного денди, о которой министр Фуше^[94] так любил рассказывать непристойные анекдоты. Перигор, несмотря на свою молодость, вел светский образ жизни и часто встречался с Дорсенном в театре или на концертах во дворце Тюильри. В отличие от большинства военных, оба с непринужденностью носили шелковые чулки и туфли с пряжками или же щеголяли в экстравагантной униформе, чтобы привлечь внимание придворных дам. И тот, и другой отличались неподдельным мужеством и любили выставлять его напоказ. По этой причине их поведение считали вызывающим, у многих они вызывали с трудом скрываемое раздражение.

— Господин генерал Гвардии, — учтиво поклонился Перигор, — его величество просит вас выйти на передовую.

— Чудесно! — ответил Дорсенн, натягивая белоснежные перчатки.

— Вам назначены позиции справа от кирасиров маршала Бессьера.

— Отлично! Считайте, что мы уже там!

Дорсенн стремительно взлетел в седло, отдал короткий приказ, и императорская Гвардия, всколыхнувшись, тронулась с места с музыкой и развернутыми знаменами, словно отправлялась не на войну, а на парад. Перигор полюбовался прохождением гвардейцев и, нигде не задерживаясь, поскакал докладывать Бертье о выполнении приказа.

С появлением на поле боя меховых шапок Гвардии австрийские пушки ненадолго замолчали, потом стрельба возобновилась с новой силой. Генерал Дорсенн лично контролировал построение своих гренадеров, выстроившихся в три ряда на краю равнины, которая за их спинами начинала полого спускаться к Дунаю. Сидя на лошади спиной к неприятелю, генерал следил за плотностью строя и его, казалось, совершенно не беспокоили пушки и пехота эрцгерцога. Когда ядро вырывало из строя одного из солдат, он командовал, сложив руки на луке седла:

— Сомкнуть строй!

Гренадеры оттаскивали убитого товарища назад и смыкали строй. Когда одному из знаменосцев ядром оторвало голову, на землю полетел дождь золотых монет — бедолага носил свои сбережения на шее. Но никто не осмелился нагнуться и подобрать их, опасаясь выговора начальства, хотя те, кто стоял рядом, все же косились на землю, где заманчиво поблескивали монеты. Ядра продолжали падать среди гвардейцев, и раз за разом звучала команда:

— Сомкнуть ряды!

Раздраженный неудавшейся попыткой окружить французов, эрцгерцог приказал усилить огонь. Рядом с гренадерами, застывшими в положении «на караул», под обстрелом стояли барабанщики; их барабаны мерно и грозно рокотали, заглушая свист ядер и картечи. Очень скоро живая стена гвардейцев заметно поредела. Чтобы закрыть выделенный участок фронта, Дорсенну пришлось построить своих людей в одну линию. Этот героический маневр, призванный произвести впечатление на австрийцев, едва не сорвали удиравшие от кавалерии Розенберга егеря и фузилеры из частей, приданных Ланну. Они бежали, поддерживая раненых, многие побросали оружие и ранцы, чтобы драпать быстрее. Неожиданно для себя часть беглецов оказалась между гренадерами и австрийскими батареями, продолжавшими засыпать их ядрами. И тогда старые ворчуны стали хватать запаниковавших солдат и отбрасывать их себе за спину. Оказавшись в относительной безопасности, некоторые падали на колени, другие, спятив от страха, катались по земле и бились в конвульсиях с пеной на губах, как эпилептики во время припадка. Узнав о беспорядочном бегстве нескольких батальонов, Бессьер с двумя капитанами из своей свиты поспешил собрать тех, кто сохранил при себе оружие.

— Где ваши офицеры?

— На равнине, все убиты!

— Тогда мы вместе идем за их телами! Заряжай! Стройся!

В сотне метров от них Дорсенн зычным голосом повторял снова и снова:

— Сомкнуть ряды!

Один из гренадеров получил осколок в икру. Упав, он изловчился и сгреб монеты погибшего знаменосца, своего бывшего соседа по строю, который прятал их в узелках белого шейного платка. Стараясь не привлекать к себе внимание, гренадер разжал ладонь, рассмотрел свое сокровище и сплюнул — оно больше ничего не стоило. Действительно, на собранных монетах красовался девиз «ЕДИНСТВО И НЕРАЗДЕЛЬНОСТЬ РЕСПУБЛИКИ», тогда как еще 1 января 1809 года император повелел убрать его с денег.

Сумерки рано сгустились над полем боя и остановили сражение, до сих пор не выявившее победителя. Наполеон в окружении свиты штабных офицеров отправился в свою палатку, разбитую накануне на зеленой лужайке в центре острова Лобау. Кортеж неспешно двигался по грунтовой дороге, усеянной пустыми ящиками и снятыми с лафетов пушками. На обочинах щипали травку пугливые лошади, оставшиеся без хозяев. В сопровождении санитаров медленно брели в сторону полевого госпиталя колонны ходячих раненых. У въезда на малый мост император побледнел. Сначала он увидел майора кирасиров, плечи которого сотрясались от беззвучных рыданий, потом узнал докторов Иванна и Ларрея, хлопотавших над пациентом на ложе из дубовых веток и шинелей. Это был Ланн, а Марбо приподнимал ему голову. Бледное лицо маршала искажала гримаса боли, со лба стекали крупные капли пота. Правое бедро стягивала окровавленная повязка. Император потребовал, чтобы ему помогли слезть с лошади, бросился к маршалу и присел у его изголовья:

— Ланн, друг мой, ты меня узнаешь?

Маршал открыл глаза, но ничего не ответил.

— Он очень слаб, сир, — шепнул Ларрей.

— Но он узнает меня?

— Да, я тебя узнаю, — чуть слышно произнес Ланн, — но через час ты лишишься своей лучшей опоры...

— Stupidità! Ты останешься с нами. Не так ли, господа?

— Да, сир, — вкрадчиво поддакнул Ларрей.

— Как будет угодно вашему величеству, — добавил Иванн.

— Ты слышишь их?

— Слышу...

— В Вене, — сказал Наполеон, — какой-то врач изготовил искусственную ногу для одного австрийского генерала...

— Меслер, — подсказал Иванн.

— Да, Беслер. Он сделает тебе ногу, и на следующей неделе мы отправимся на охоту!

Император обнял Ланна. И маршал зашептал ему на ухо так, чтобы никто другой не услышал:

— Прекрати войну, и как можно скорее, этого хотят все. Не слушай свое окружение. Эти льстивые псы гнут перед тобой спину, но ненавидят тебя. Рано или поздно они тебя предадут. Впрочем, они уже предают тебя, скрывая правду...

Вмешался доктор Иванн:

— Сир, его превосходительство господин герцог де Монтебелло очень слаб. Он должен беречь силы, ему нельзя много говорить.

Император встал и, нахмурив брови, некоторое время смотрел на простертое перед ним тело маршала Ланна. Не замечая пятен крови на своем жилете, он обернулся к Коленкуру:

— Едем на остров.

— Но, сир, малый мост еще не починили.

— Su presto, sbrigatevi! Быстро! Поторопитесь! Придумайте что-нибудь!

Наполеон, действительно, не мог воспользоваться малым мостом: работы по его восстановлению шли полным ходом, но саперам и плотникам мешал непрекращающийся поток раненых. Пытаясь перебраться на остров, эти несчастные толкались и устраивали потасовки за право ступить на настил переправы, они ругались, проклинали и затаптывали друг друга. Веревочные ограждения и оттяжки не выдерживали рывков сотен рук и рвались. Самые невезучие падали в воду и исчезали в темной глубине. Наиболее отчаянные, сохранившие своих лошадей, без колебаний направляли их в воду, рассчитывая добраться до острова вплавь. Коленкур приказал отвязать один из понтонов и, убедившись в его цельности и прочности, выбрал десять гребцов из числа самых крепких саперов, которым и было доверено перевезти императора на Лобау. Уже совсем стемнело, когда понтон с Наполеоном, так и не присевшим за время переправы, уткнулся в берег острова в двухстах метрах ниже по течению.

Бонапарт молча пересек прибрежный кустарник и песчаные прогалины, где скопились тысячи умирающих и тяжелораненых. Они тянули к нему руки, словно он мог излечить их одним прикосновением, но император смотрел прямо перед собой, а офицеры из свиты образовали вокруг него защитное кольцо. Впереди показался большой шатер из бело-голубого полосатого тика. Констан уже ожидал своего хозяина и привычно помог ему снять редингот и зеленый сюртук. Сбрасывая с плеч казимировый жилет со следами крови Ланна, император угрюмо бросил:

— Пишите!

Секретарь, сидевший в передней на диванной подушке, окунул перо в чернильницу.

— Маршал Ланн. Его последние слова. Он сказал мне: «Я хочу жить, если еще могу быть вам полезным...»

— Вам полезным, — пробубнил секретарь, скрипя пером по переносному пюпитру.

— Добавьте: «Как вся наша Франция»...

— Добавил.

— «Но я думаю, что не пройдет и часа, как вы потеряете того, кто был вашим лучшим другом...»

Наполеон шмыгнул носом и замолчал. Перо секретаря зависло в воздухе.

— Бертье!

— Его еще нет на острове, — отрапортовал адъютант, стоявший у входа в шатер.

— А Массена? Погиб?

— Мне об этом ничего не известно, сир.

— Нет, это на него не похоже. Немедленно послать за ним!

ГЛАВА ШЕСТАЯ Вторая ночь

Ночь выдалась безлунная. Угасающие пожары заливали левый берег Дуная тусклыми красноватыми отблесками, которые до неузнаваемости искажали и уродовали пейзаж. Поднявшийся ветер шелестел листвой вязов, раскачивал ветви кустарника и гнал по небу черные дождевые тучи.

Между купами камыша по песчаной отмели острова прохаживались император и Массена. Маршал поднял воротник своей длинной серой шинели и сунул руки в карманы. Короткие волосы топорщились у него на висках, словно перья, и от этого в профиль он походил на грифа. Несмотря на громкий плеск разлившейся реки, оба ясно слышали приглушенный шум, доносившийся с левого берега: скрип колес, крики, стук копыт по деревянному настилу малого моста.

Наполеон безжизненным голосом произнес:

— Никто не говорит мне правды.

— Кончай ломать передо мной комедию, мы здесь одни.

Они обращались друг к другу на «ты», как в итальянских походах времен Директории.

— Никто не осмеливается говорить мне правду, — упрямо пожаловался император.

— Ошибаешься! — возразил Массена. — Кое-кто из нас имеет возможность говорить с тобой с глазу на глаз, а вот слушаешь ли ты, что тебе говорят, это уже другая история!

— Кое-кто... Ожеро, ты...

— Герцог де Монтебелло.

— Жан, конечно. Мне никогда не удавалось запугать его. Однажды ночью, уж не помню перед каким сражением, он оттолкнул часового, ворвался в палатку и, вытащив меня из постели, заорал: «Ты что, издеваешься надо мной?» Он обсуждал мои приказы.

— Перестань говорить о нем в прошедшем времени. Он еще не умер, а ты его уже хоронишь.

— Ларрей признался, что он очень плох.

— Подумаешь: одной ногой меньше. От этого не умирают. По твоей милости я окривел на один глаз, и что, от этого стал хуже?

Император сделал вид, что не расслышал намека на тот случай на охоте, когда он выбил Массене глаз, а всю вину свалил на ни в чем не повинного Бертье. Он задумался, потом ворчливо заявил:

— Я уверен, что вся армия раньше меня узнала о несчастье, постигшем Ланна.

— Солдаты любят его и беспокоятся о нем.

— А что твои люди? Их боевой дух упал, когда новость дошла до них?

— Нет, боевой дух не упал, но они были расстроены. Они у меня все храбрецы.

— Эх, будь сейчас бедняга Ланн в Вене в руках у лучших врачей!

— Прикажи перевезти его на правый берег на лодке.

— Ты шутишь! Ветер, бешеное течение... Его растрясет, как мешок с зерном; он не выдержит переправы.

Император в задумчивости стегал хлыстом камышовые стебли. Так прошла минута или две, потом Бонапарт окрепшим голосом сказал:

— Андре, мне нужна твоя помощь.

— Ты хочешь знать, что сделал бы я на твоем месте?

— Бертье утверждает, что правом берегу мы будем в безопасности.

— Вздор!

— Штаб думает, что нам следовало бы даже отойти за Вену.

— Штабу не надо думать. Особенно, когда думать нечем. А что потом? Пока не поздно, вернемся в Сен-Клу? Если мы оставим этот остров, то тем самым подпишемся под победой Австрии, если нет, то не проиграем.

— Но и не выиграем.

— Зато избежим сокрушительного разгрома!

— Меня преследует злой рок, Андре.

— Мы сорвали планы эрцгерцога Карла, его войска измотаны, у него почти не осталось боеприпасов...

— Знаю, — вздохнул Наполеон, бросая взгляд на реку. — Меня победил генерал Дунай.

— Победил! — хмыкнул Массена. — Не смеши меня! Скоро к нам присоединится итальянская армия. На прошлой неделе принц Евгений^[95] овладел Триестом, и теперь двинется на Вену со своими девятью дивизиями, а это еще пятьдесят тысяч человек! Лефевр вошел в Иннсбрук девятнадцатого числа. Покончив с тирольскими мятежниками, он приведет двадцать пять тысяч своих баварцев...

— Значит, ты советуешь закрепиться на этом острове?

— В течение ночи мы должны перебросить сюда наши войска.

— Ты можешь гарантировать, что беспорядочного отступления не будет?

— Да.

— Тогда в добрый час! Возвращайся к своим людям.

Файоля разбудила тишина. Он открыл глаза и не сразу сообразил, что сражение закончилось с наступлением темноты. Кирасир лежал на спине, слишком слабый для того, чтобы сесть и сбросить тяжелую кирасу. Но даже найди он силы приподняться, в ночном мраке не увидел бы тысяч трупов, устилавших равнину. Здесь им предстояло стать пищей для воронов и обратиться в прах. Дрожащей рукой Файоль ощупал лицо, согнул одну ногу, потом другую: казалось, все было на месте, он не получил даже царапины.

Свежий ветер пригибал к земле редкие уцелевшие стебли пшеницы, в воздухе витал острый запах пороховой гари, лошадиного навоза и крови. Внимание Файоля неожиданно привлекло странное хрупанье: какая-то тварь настойчиво грызла веревочную подошву его эспадрильи. Кирасир брезгливо тряхнул ногой, сбрасывая с себя мелкого зверька с темной меховой шкуркой. В привычных парижских трущобах ему до сих пор доводилось сталкиваться только с крысами. Файоль глубоко вздохнул. Он всю жизнь был один. Грузчик, старьевщик, гадальщик с Нового моста, к тридцати пяти годам он многое повидал на своем веку, только хорошего так ничего и не увидел. Потом грянула революция, но и она не принесла ему ничего нового. Он даже не смог извлечь выгоду из правления Барраса^[96], сквозь пальцы смотревшего на всякого рода плутни и жульничество. После эпохи Террора^[97] Файоль устроился в пассаже Перрон и занимался перепродажей краденых товаров: мыла, сахара, курева, английских карандашей. Пользуясь близостью Пале-Рояля, он днями бесцельно бродил под его аркадами, по роскошным галереям, где всегда толпились сотни девиц легкого поведения. Помимо них, там было еще много чего привлекательного. К примеру, в одном из ресторанов потолок зала, отделанного в восточном стиле, раздвигался, и нагие богини спускались с небес в золоченой колеснице. А в публичных заведениях гетеры делали клиентам массаж прямо в ваннах с вином. Он знал об этом лишь понаслышке, ибо таких голодранцев, как он, туда даже на порог не пускали. Ему оставалось лишь с завистью разглядывать путан, привлекавших к себе внимание картинками эротического содержания или просто задиравших юбки, чтобы продемонстрировать свой товар. Были и такие, что били на жалость — водили с собой детишек, взятых напрокат у обнищавших многодетных мамаш. Другие — в черных шляпках с золотыми кисточками и мягких атласных туфельках — зазывали клиентов прямо из окон номеров над «Кафе слепых». Эти девочки были восхитительны, но кредита не признавали. Даже их имена звучали, как поэмы: Мулатка Бетси, Софи Божественный стан или Лолотта, Фаншон, Куколка Софи, Султанша. Великолепная Шоншон заправляла игорным домом. Венера вообще стала героиней после того, как отвергла ухаживания графа д’Артуа...

Тогда Файолю пришло в голову, что сине-красная униформа кирасир поспособствует благосклонному отношению к нему со стороны дам или, по меньшей мере, послужит прикрытием его махинаций, но нет: заполучить желаемое ему удавалось только силой или на войне. Он вспомнил красивую монашку, изнасилованную во время разграбления Бургоса, потом кастильскую тигрицу, которая едва не выцарапала ему глаза. Попользовавшись, он передал ее отмороженному польскому улану. Неожиданно в памяти всплыла крестьянка из Эсслинга и ее выворачивающий душу взгляд, обращенный к нему из иного мира. Файоль вздрогнул. Что было тому причиной — страх или ночная прохлада? Ветер, в самом деле, крепчал и уже начинал пробирать до костей. Опершись на локоть, кирасир попытался дотянуться до своей коричневой шинели, но его внимание привлек отдаленный скрип колес.

Файоль прищурился, пытаясь хоть что-то разглядеть в кромешной темноте. Вдалеке мерцали искорки бивачных костров: с одной стороны — у Бизамберга, с другой — у излучины Дуная. Кто же идет? Австрийцы? Французы? Что они тут делают? Зачем им повозка? Между тем, скрип и стук колес становились громче, слышались чьи-то приглушенные голоса и позвякивание металла. Терзаемый сомнениями, кирасир снова лег и замер, почти не дыша. Повозка двигалась как раз в его сторону, до нее оставалось всего несколько метров. Сквозь полуприкрытые веки Файоль видел силуэты людей с фонарями в руках. В их слабом свете он различил австрийскую гренадерскую шапку с торчащей, наподобие плюмажа, зеленой веткой. Кирасир затаил дыхание и притворился мертвым. Шаги и шуршание пшеничных стеблей раздались совсем рядом, потом смолкли. Чьи-то руки расстегнули ремешки стального нагрудника его кирасы. Файоль почувствовал на лице чужое дыхание.

— Эй, сюда, здесь есть чем поживиться...

Заслышав французскую речь, Файоль схватил вора за запястье.

— Ай! Мой мертвец встает! На помощь! — в панике заверещал тот.

— Не ори, — посоветовал один из его сотоварищей.

Файоль сел, опершись на обе руки. Санитары вытаращили глаза:

— Так ты не мертвый? — недоверчиво спросил Гро-Луи.

— Похоже, он даже не ранен, — добавил Паради, сдвигая на затылок австрийскую шапку.

— Что вы тут делаете? — подозрительным голосом спросил кирасир.

— Спокойно, приятель, все в порядке!

— Видишь ли, — начал объяснять Паради, — мы собираем кирасы, это приказ начальства. Велено ничего не оставлять врагу.

— Кроме мертвецов, — презрительно сплюнул Файоль.

— Насчет мертвецов нам ничего не говорили, к тому же их слишком много.

Файоль поднялся, наконец, на ноги, расстегнул кирасу и швырнул ее в повозку.

— Можешь оставить себе, ты же не мертвый, — заметил Гро-Луи.

Кирасир молча закутался в шинель. Постепенно его глаза привыкали к темноте. Теперь он видел уже десятки фонарей, тускло мерцавших по всей равнине, где днем шли кровопролитные бои. Паради, Гро-Луи и еще несколько человек из госпитальной прислуги неторопливо продвигались вперед, ощупывая перед собой землю палками. Как только под палкой звенело железо, они нагибались, снимали с покойника кирасу и бросали ее в повозку.

— Смотри-ка, никак офицер...

Заслышав слова Паради, Файоль тут же подошел ближе.

— Ты его знаешь? — спросил Винсент, опуская фонарь, чтобы осветить лицо убитого.

— Это капитан Сен-Дидье.

— Как-то старовато он выглядит...

— Заткнись и снимай кирасу!

— Хорошо, будем считать, что я ничего не сказал.

Когда Паради закончил свою работу, Файоль вырвал из его рук фонарь и опустился над телом капитана. Тот был убит на месте — пуля угодила ему в шею. Казалось, капитан спал с открытыми глазами. В правой руке он сжимал заряженный пистолет, из которого так и не успел выстрелить. Кирасир бережно разжал окоченевшие пальцы покойника и сунул пистолет себе за пояс.

Маршал Ланн лежал на толстой стопке кавалерийских шинелей. Марбо не оставлял его без присмотра ни на секунду, ухаживал за ним, как нянька, предупреждая малейшее желание. Молчаливая забота капитана поддерживала раненого лучше, чем любые слова. Ланн бредил, ему казалось, будто он все еще находится на поле боя, и отдавал бессвязные приказы:

— Марбо...

— Господин герцог?

— Марбо, если кавалерия Розенберга обойдет Эсслинг с тыла, со стороны леса, то Буде пропал.

— Не беспокойтесь, все будет хорошо.

— Да нет же! Отправьте Пузе к укрепленному амбару... Нет, не Пузе, он ранен. Лучше Сент-Илера. Этот болван Даву нам отправил боеприпасы? Нет? Так чего же он ждет?

— Поспите, господин герцог.

— Сейчас не время спать!

Ланн крепко сжал руку своего адъютанта.

— Марбо, где моя лошадь?

— Она потеряла подкову, — солгал капитан. — Кузнец займется ею.

На каждый вопрос Марбо отвечал спокойным терпеливым голосом. В конце концов, это вывело маршала из себя:

— Почему вы разговариваете со мной, как с трехлетним ребенком? Да, я ранен, но это не впервой! Я уже умирал при Сен-Жан-д’Акр, помните? Пуля в шею — это не фунт изюму! Потом были Говерноло, Абукирк, Пултуск... А на Аркольском мосту я получил сразу три пули, но выжил.

— Вы бессмертны, господин герцог.

— Вы сами сказали это...

Ланн качнул головой и облизал пересохшие губы.

— Дайте воды, Марбо, меня мучает жажда. Потом бросьте наших гренадеров против пехоты Лихтенштейна. Ставка слишком высока: или мы, или они. Скоро на помощь подойдет Удино... Но почему такое черное солнце, друг мой, и эти тучи... из-за них в десяти метрах ни зги не видно...

Солдаты принесли флягу с водой из Дуная — в бочках маркитантов питьевой воды больше не было. Маршал сделал глоток и выплюнул:

— Не вода, а одна земля! Теперь мы похожи на моряков, Марбо, нас окружает вода, негодная для питья...

— Я найду для вас чистую воду, господин герцог.

У слуги, отвечавшего за гардероб маршала, капитан раздобыл тончайшую батистовую рубашку, связал ее наподобие бурдюка и опустил в мутную реку. Как только бурдюк раздулся, Марбо подвесил его над котелком и получил свежую, процеженную воду. Ланн напился и облегченно вздохнул.

— Спасибо, капитан, — сказал он. — Но, какого черта! Почему вы все еще капитан? После победы я лично займусь этим! Что бы я без вас делал, а? Без вас и Пузе я был бы уже мертв. Разве не так? Помните нашу первую встречу?

— Да, господин герцог. Это было накануне сражения под Фридландом^[98]. Почти сразу после моей свадьбы.

— Вы были ранены при Эйлау...

— Верно, штыком в руку. Тогда же ядро оторвало край моей треуголки.

— Вы служили под командованием Ожеро, и он приставил вас ко мне. В прошлом году все повторилось...

— Я присоединился к вам в Байонне.

— Мы собирались в Испанию, нас ждала армия на Эбре. В отличие от меня, вы там уже бывали... Бургос, Мадрид, Тудела...

— Где мы разбили противника в первой же атаке.

— Да... В первой атаке... И все же Испания — мерзкая страна! Там я едва не потерял вас, Марбо.

— Я помню, господин герцог. Тогда пуля прошла рядом с сердцем и застряла в ребрах, сплющилась в лепешку, а по краям образовались зубчики, как у часовой шестеренки.

— Среди моих адъютантов уже был Альбукерк? По-моему, мы привезли его из Испании... Где он? Почему его нет рядом с вами?

— Он должен быть неподалеку, господин герцог.

Увы, Альбукерк находился далеко, и Марбо это было известно. На исходе дня ядро угодило ему в спину. Он умер мгновенно. Ланн чуть слышно прошептал:

— Пусть Альбукерк отправится к Бессьеру с приказом бросить в бой всех его кирасиров. Нужно любой ценой вырваться из клещей!

— Будет сделано.

Губы Ланна шевельнулись, но с них не сорвалось ни звука. Маршал закрыл глаза. Его голова бессильно упала на бок, и щека коснулась свернутой шинели, служившей подушкой. Марбо всполошился:

— Это конец? Он умер?

— Нет, нет, господин капитан, — успокоил его помощник хирурга, приставленный к маршалу доктором Ларреем, — он спит.

В это же время, неподалеку от императорского шатра по поляне беспокойно расхаживал Лежон, пытаясь объективно оценить новые вероятные угрозы. Полковник опасался двух вещей: затопления острова разлившимся Дунаем, ибо уровень воды в реке продолжал повышаться, и возможной бомбардировки лагеря австрийцами с левого берега, со стороны Асперна. Своими мыслями он решился поделиться с Перигором, отличавшимся скептицизмом и самоуверенностью:

— Я осмотрел кору ив и кленов, растущих на острове, Эдмон, и обнаружил следы предыдущего наводнения.

— Вы стали садовником, милейший Луи-Франсуа?

— Я не шучу! Все острова затопляемы.

— Кроме острова Сите в Париже.

— Оставьте ваши шуточки, Эдмон! Как бы мне хотелось, чтобы вы были правы, но я вижу реальную угрозу.

— Наши раненые утонут?

— И отступление сорвется. Мы все тут останемся. С другой стороны, если эрцгерцог Карл...

— Ваши австрийские пушки меня не впечатляют, Луи-Франсуа. Вы что, ослепли? И оглохли вдобавок? Если бы эрцгерцог захотел, он бы сбросил нас в Дунай, но он прекратил сражение одновременно с нами.

— На его месте император не колебался бы ни секунды.

— Зато он колеблется.

Но Бертье разделял мнение Лежона. Он приказал погасить все огни на острове, а для бивачных костров выделил небольшой участок равнины между Эсслингом и Асперном. Тем самым, начальник штаба вводил неприятеля в заблуждение относительно истинного расположения армии и обеспечивал ее отход. Император одобрил принятые меры безопасности.

Лежон и Перигор прохаживались в полной темноте с вытянутыми вперед руками, чтобы не наткнуться на некстати подвернувшееся дерево. Неожиданно пальцы Лежона нащупали чьи-то щеки, прикоснулись к гладко выбритому подбородку, и знакомый голос с сильным итальянским акцентом раздраженно спросил:

— Может, хватит лапать меня за подбородок?

— Ваше величество, прошу простить меня...

— Coglione! Я вас прощаю, однако проводите нас к берегу!

Ночной ветер шелестел листвой в кронах деревьев, раскачивал ветви вязов и гибкие плети ив. В темноте особенно жутко звучали стоны и хрипы тысяч раненых, рядами уложенных на покатом берегу. Лежон и Перигор шли впереди, стараясь не отрываться от императора, Бертье и сопровождавших их офицеров свиты.

— Лодка готова, сир, — сказал Бертье, держась рукой за плечо Коленкура. Шталмейстер шел чуть впереди и, прежде чем сделать шаг, носком кавалерийского сапога пробовал перед собой землю.

— Perfetto!

— Я лично отобрал четырнадцать гребцов, двух лоцманов, пловцов...

— Пловцов? Perché?

— Если лодка вдруг перевернется...

— Не перевернется!

— Хорошо, не перевернется, но нужно предусмотреть все, даже самое худшее.

— Я ненавижу худшее, Бертье, чертов вы осел!

— Да, сир.

Наполеон и его свита благополучно спустились к вздувшейся реке, где у самого берега покачивалась большая лодка. Император достал из жилетного кармана часы и щелкнул крышкой:

— Ровно одиннадцать...

В темноте река была едва различима — тонкий серпик нарождавшейся луны почти не давал света, — но ее грозный гул заставлял напрягать голос. Волны с силой разбивались о берег острова, и в воздухе висела плотная водяная взвесь.

— Бертье! — крикнул император, стараясь перекрыть плеск реки и свист ветра. — Я продиктую приказ об отступлении!

— Лежон! — в свою очередь заорал Бертье, оборачиваясь в поисках адъютанта.

Перигору удалось зажечь факел, укрывшись от ветра в густом подлеске. Лежон сел на влажную траву, положил на колени ташку, а секретарь из свиты подал ему лист бумаги и перо. Полковник писал при тусклом, колеблющемся свете; местами ему приходилось импровизировать, поскольку отдельные слова терялись в шуме реки и ветра. Войскам Массены и Бессьера предписывалось в полном составе отступить на остров Лобау. После того, как вся армия окажется в безопасном месте, следовало разрушить малый мост, а понтоны и опоры увезти на повозках для последующего использования при ремонте основного моста.

Когда Лежон поставил последнюю точку, Бертье подписал приказ, а секретарь высушил чернила, посыпав документ горстью мелкого песка. Наполеон спустился к реке, где крепкие гренадеры, стоя по колено в воде, придерживали лодку, не давая ей слишком сильно плясать на волнах. Двое гвардейцев взяли императора под руки и перенесли в лодку. Перигор передал факел одному из лоцманов. Тот отдал короткую команду, и весла гребцов опустились в воду. Бертье, Лежон и те из офицеров свиты, кто остался на острове, смотрели, как лодка удаляется от берега. Какое-то время они еще различали бесстрастное лицо императора, трепещущие на ветру полы его редингота, но потом факел погас, задутый сильным порывом ветра, и император исчез в абсолютном мраке, словно его поглотило ненасытное чрево Дуная.

Императорский приказ об отступлении Лежон должен был срочно доставить Массене, но полковник остался без лошади. Еще вечером его кобылица подвернула ногу, и, поскольку его ординарец, возвращаясь из Вены, застрял на правом берегу, полковник безропотно доверил ее слуге Перигора, который не имел ни малейшего понятия, как ухаживать за лошадьми. Время шло. Медлить было нельзя. Неожиданно на глаза Лежону попался сапер, тянувший за повод лошадь убитого венгерского гусара. Полковник в два шага оказался рядом и положил руку на шею испуганного животного.

— Мне нужна эта лошадь.

— Но она принадлежит моему лейтенанту.

— Я беру ее на время!

— Не знаю, понравится ли это моему лейтенанту...

— Где он?

— Работает на большом мосту.

— Время не терпит! К тому же лошадь краденая.

— Да нет же! Это военный трофей.

— Не пройдет и часа, как я верну ее.

— Мне бы не хотелось брать на себя ответственность...

— Если я не приведу лошадь обратно, то заплачу за нее.

— А почем мне знать, что вы не обманете?

Разговор с бестолковым солдатом вывел Лежона из себя. Он сунул ему под нос письмо за подписью генерал-майора, адресованное маршалу Массене. У сапера отвисла челюсть, и он выпустил из рук повод. Не давая ему опомниться, Лежон вскочил в красное седло, отделанное золотой бахромой и мехом, развернул лошадь и поехал навстречу нескончаемому потоку раненых, продолжавших прибывать на остров. Чем ближе он подъезжал к малому мосту, тем плотнее становилась людская река, но Лежон, понукая лошадь, протискивался сквозь толпу. Полковник без колебаний расталкивал, а то и сбивал с ног фузилеров с перевязанными головами, безруких, хромых, увечных, а те лишь бессильно грозили ему кулаками или же били по сапогам. У самогомоста сутолока была просто неимоверная. Люди сбились в плотную, практически неподвижную массу.

— Дорогу! Дорогу! — надрывался Лежон.

Толпа обтекала его, заставляла пятиться, но он упорно пробивался вперед, лошадиным крупом оттесняя легкораненых. Несколько раз он даже вскидывал над головой хлыст, но не решался опустить его плечи солдат, выживших в страшной мясорубке. А искалеченные люди смотрели на него пустыми или ненавидящими взглядами.

— По приказу императора!

— По приказу императора, — повторил, скрипнув зубами, драгунский сержант и показал полковнику культю левой руки, замотанную окровавленными тряпками.

Лежон едва выдержал это мучительное, бесконечное испытание. Оказавшись на левом берегу, он погнал лошадь в ночную темень, стараясь придерживаться верхней кромки берегового откоса. Полковник скакал от костра к костру по направлению к Асперну, где должен был стоять лагерем корпус Массены. Только как узнать, там ли он до сих пор?

Показались темные силуэты первых домов и переулок между ними, но лошадь стала — обрушившиеся стены перекрыли путь. Пришлось ехать дальше, до следующей улочки. По ней Лежон без помех добрался до церковной площади, заметил на паперти часового с трубкой во рту и направил лошадь прямо к нему, чтобы узнать, где искать Массену.

Часовой услышал цокот копыт и, прежде чем полковник успел раскрыть рот, крикнул:

— Wer da?

Это был австриец. Однако, услышав окрик «Кто там?», Лежону хватило присутствия духа, чтобы не броситься, сломя голову, прочь и получить пулю в спину.

— Stabsoffizier! — ответил он по-немецки, представившись штабным офицером.

Из переулка вышел еще один человек в форме майора из полка барона Гиллера и спросил, который час. Даже не пытаясь достать из кармашка часы, Лежон ответил, что уже полночь:

— Mitternacht...

Часовой опустил ружье и прислонил его к стенке, а майор шагнул вперед с явным намерением поболтать, но Лежон не стал дожидаться дальнейшего развития событий и, пришпорив лошадь, махнул напролом через кусты. Сзади грохнул выстрел, однако на этом все закончилось — погоню за ним австрийцы не снарядили. Какое-то время Лежон плутал по оврагам, прислушивался к малейшему шороху, миновал несколько пустынных биваков с горящими кострами, потом углубился в лес, поблуждав по которому, выбрался, наконец, к старице Дуная. Полковник проезжал между двух деревьев, когда кто-то схватил лошадь за удила, а вторая пара крепких рук потащила его из седла. Нападавшие были без киверов, но по лохмотьям формы и перевязям Лежон узнал французских вольтижеров.

— Полковник Лежон! Посыльный императора!

Вольтижеры извинились:

— Откуда же нам знать, темно...

— Да и лошадь у вас венгерская, вот мы и подумали, что неплохой язык нам достанется.

— Где маршал Массена?

— Трудно сказать.

— А все же?

— Около часа назад мы видели его с нашим генералом.

— Кто это?

— Молитор.

— И где вы их видели?

— Там, на опушке леса.

— Вы в дозоре?

— Вроде того.

— Не подходите близко к деревне, там австрийцы.

— Мы знаем.

— Спасибо!

Лежон углубился в подлесок, где еще пару раз попадался в руки патрулям, едва не изрубившим его в лапшу из-за венгерской лошади. В конце концов, какой-то унтер-офицер проводил его к временному лагерю Массены, разбитому возле камышовых зарослей, окаймлявших болото. Так что, появления неприятеля с той стороны можно было не опасаться.

О том, что впереди находится большой лагерь, свидетельствовали многочисленные костры и факелы. В их скачущих отблесках полковник узнал худощавую фигуру Сент-Круа, стоявшего в окружении офицеров, закутавшихся в длиннополые шинели. Последние метры Лежон решил пройти пешком, но буквально через пару шагов едва не наступил на чье-то тело.

— Эй, кто там топчется по моим ногам? — рявкнул знакомый голос.

— Ваше превосходительство?

В ожидании приказа об отступлении Массена задремал и проспал почти два часа кряду. Он встал, потянулся, по-простому обложил погоду за холод и сырость, потом подозвал полусонного солдата с факелом и, повернув письмо к свету, прочитал приказ императора. Не говоря ни слова, маршал сложил документ и сунул его в карман своей длинной шинели. Нахлобучив треуголку, он поблагодарил Лежона за службу и неторопливо направился к группе офицеров, беседовавших у костра.

Файоль до самого Эсслинга шел за повозкой, груженной кирасами, снятыми с убитых кавалеристов. В деревне устраивались на привал фузилеры Молодой гвардии. Они разводили костры, оставаясь при оружии и не снимая с плеч ранцев. Повсюду, куда ни кинь взгляд, вперемешку валялись изуродованные трупы австрийцев, французов, венгров, баварцев. Некоторые тела сильно обгорели, а с тех, что не пострадали от огня, мародеры сняли сапоги и униформу.

В садике у невысокого крестьянского дома Файоль опустился на скамейку рядом с незнакомым гусаром. Глаза у него были закрыты, но гусар не храпел. На траве у его ног лежали обрывки зарядных картушей, и ночной ветер время от времени перебрасывал их с места на место.

— Эй, приятель, не подскажешь, где достать пороха?

Гусар ничего не ответил. Файоль потряс его за плечо, но тот мешком рухнул наземь. Он был мертв. И униформу с него не сняли лишь потому, что считали спящим. Файоль обыскал труп, забрал из лядунки на плечевой перевязи порох и пули, оценивающе посмотрел на изящные мягкие сапожки. Сражение закончилось, но он улыбнулся при мысли о том, что нашел, наконец, обувку подходящего размера. Сапоги легко соскользнули с ног мертвеца. Файоль скинул свои эспадрильи и надел обновку. Он встал, притопнул, убедился, что сапоги сидят, как влитые, и подошел к ближайшему костру. Кирасир присел и протянул к огню руки, наслаждаясь теплом. Неожиданно сзади его окликнули:

— Эй, ты там!

Файоль обернулся и наткнулся на подозрительный взгляд гренадера из Гвардии. Тот стоял, уперев руки в бедра, молодцеватый и безупречный в вычищенном мундире и белых гамашах.

— Ты француз? Откуда? Какого полка? Почему в гусарских сапогах?

— Да заткнись ты, болтун чертов!

— Дезертир?

— Кретин! Если б я дезертировал, то был бы уже далеко отсюда.

— Верно. Так кто ты?

— Кирасир Файоль. Мой эскадрон погиб под ядрами. Меня контузило, я упал с лошади и потерял сознание. Очнулся, когда стервятники из госпиталя начали потрошить меня.

— Здесь не стоит оставаться. Мы уходим.

— Не лез бы ты не в свои дела, а?

Мимо прорысили кавалеристы по четверо в ряд. Следом за ними в беспорядке потянулись пехотные батальоны. Армия покидала Эсслинг. Гренадер пожал плечами, сплюнул и сказал, что его дело было предупредить. Он развернулся и ушел, оставив Файоля в одиночестве перед костром. Кирасир вытащил из-за пояса пистолет капитана Сен-Дидье, почистил его, вместо отсыревшего пороха засыпал на полок сухого, позаимствованного у покойного гусара, и опустил в ствол пулю. С пистолетом в руке он поднялся, удовлетворенно оглядел свои новые сапоги и зашагал по главной улице к знакомым вязам. Большинство домов были разрушены и стояли без крыш. Кое-где стены выдержали и бомбардировку, и пожар, однако в любой момент могли обвалиться.

Файоль без труда нашел тот памятный дом, где побывал вместе с покойным Пакоттом два дня назад, хотя теперь он выглядел довольно жалко. Большая часть стены, выходившей в сад, обрушилась. Файоль попытался войти, но понял, что без огня ему это вряд ли удастся. Он вернулся на улицу, подобрал сухую ветку и поджег ее от ложного бивачного костра. Света она давала мало, но это уже не имело никакого значения. Через брешь в разбитой стене Файоль вошел в дом. Лестница, что вела на второй этаж, выглядела нетронутой, и кирасир рискнул начать подъем. Несмотря на полумрак, он шел уверенно, словно прожил здесь всю жизнь, в конце коридора толкнул плечом неплотно прикрытую дверь и вошел в комнату.

Его глаза сами нашли кровать и лежащее на ней тело. Сердце Файоля стучало, как барабан Гвардии. С горящей веткой в руке он склонился над кроватью: несомненно, перед ним был тиральер, если судить по бакенбардам, только без одежды. Неожиданно его поразила мысль: а что, если той молодой крестьянки не было и в помине? Файоль положил свой факел на постель, быстрым движением поднес к виску пистолет капитана Сен-Дидье и спустил курок...

Миновав последнюю купу ив, повозка с добром, собранным на поле боя, остановилась. Глазам санитаров внезапно открылась вся картина отступления. Внизу, на травянистом пологом склоне, упиравшемся в малый мост, дымно горели сотни факелов. Переправа находилась под прикрытием густого леса и потому не просматривалась со стороны деревень и Мархфельдской равнины. На пригорке в окружении своих офицеров стоял маршал Массена и взмахами хлыста, как дирижерской палочкой, руководил эвакуацией. Беспорядочную толчею раненых сменил строгий порядок полков, построенных в походные колонны. Солдаты в изодранных, пропаленных мундирах, грязные, вонючие, заросшие до ушей и голодные, были счастливы, что остались живы да еще при руках, ногах, глазах. Они понимали, что им крупно повезло. На запястье у нескольких офицеров виднелись четки. Люди устало улыбались — кошмар закончился.

По настилу починенного моста гулко простучали копыта кавалерии Удино, за ними двинулись остатки дивизии Сент-Илера. В первых рядах вольтижеров Молитора шел сержант с ротным флажком на конце ружья; этот потрепанный, пробитый пулями лоскуток сержант нес так, словно у него в руках было полковое знамя. С того места, где стоял Винсент Паради, едва ли можно было различить цвета, но он готов был поклясться, что видит желто-зеленые султаны на киверах своих бывших товарищей. Из общего строя вышел генерал Молитор, подошел к Массене и взмахом шпаги поприветствовал его. Маршал сорвал с головы треуголку и благодарно кивнул. Генерал четко развернулся и побежал догонять своих солдат: из всей дивизии в живых остались две тысячи человек.

Дальше шли вольтижеры, фузилеры и пешие егеря, отбившиеся от своих частей и собранные генералами Кара-Сен-Сиром и Леграном. На голове последнего, отличавшегося поистине богатырским телосложением, красовалась огромная треуголка с дыркой от вражеского ядра. Солдаты шли молча, слышалось только бряцание оружия да топот башмаков — сначала приглушенный, потом более гулкий, когда колонны вступали на дощатый настил моста. Батальоны один за другим переходили на остров Лобау и исчезали под покровом темного леса.

— А ну, пошевеливайтесь, лодыри!

— Сам лодырь!

Сзади к санитарной повозке приближались артиллерийские упряжки. Взмыленные лошади тащили большие пушки, которые подскакивали и раскачивались на каждом ухабе. Орал, надсаживаясь и топорща щетинистые усы, похожие на банник, артиллерист в кивере с длиннющим красным султаном. Ездовые в синих мундирах, почерневших от грязи и пороховой гари, то и дело нахлестывали храпящих животных. Усатый артиллерист осадил свою кобылу, едва не сбив санитаров с ног.

— В сторону! Дайте дорогу!

— Еще чего! — крикнул Гро-Луи и открытой ладонью заехал лошади по ноздрям. Та возмущенно заржала и вскинулась на дыбы.

Артиллерист с трудом удержался в седле и разразился проклятиями. Его товарищи окружили Гро-Луи, но тот выхватил из-за пояса нож. В ответ усатый пушкарь вскинул к плечу карабин и прицелился.

— Ну, ладно, ладно, — примирительно сказал Гро-Луи, убирая нож на место.

Санитары столкнули свою повозку на обочину, пропуская упряжки с пушками и пустыми зарядными ящиками. На спуске колесо одного из них наскочило на камень. Повозка перевернулась. Ездовые с руганью подлезли под нее и, поднатужившись, поставили на колеса.

— Стоило ли так торопиться, — буркнул Гро-Луи.

Они начали спускаться к реке, пропуская полки, со всех сторон стекавшиеся к мосту. Гро-Луи держался следом за видавшей виды санитарной двуколкой доктора Перси. Разномастные повозки, собранные, где только можно было, сгрудились в кучу в ожидании переправы. Все они были гружены обычным военным хламом — кирасами, касками, ружьями. В ожидании дальнейших распоряжений Винсент Паради приткнулся к невысокому холмику, чтоб передохнуть, пока будут идти войска, но когда сообразил, что устроился на куче рук и ног, отрезанных доктором Перси и его помощниками, ему стало дурно. Он вскочил, как ошпаренный, и стремглав помчался к реке — его выворачивало наизнанку. Когда тошнота отступила, Винсент сорвал с дерева горсть листьев и вытер ими губы и подбородок, а чтоб отбить мерзкий кислый привкус во рту, принялся жевать горькую травинку.

Возвращаясь к санитарному обозу, Паради заметил на вершине ближайшего холма множество кавалеристов — прибыли эскадроны Бессьера. От общей массы отделился одинокий всадник и поскакал вниз. Это был Бессьер собственной персоной. Он осадил лошадь перед Массеной и, прочно сидя в седле, бросил к его ногам два австрийских знамени. Тем временем кавалерия рекой стекала с холма и направлялась к переправе. В свете факелов поблескивало оружие и позументы на потрепанной униформе — этой ночью никому и в голову не приходило приводить ее в порядок и прихорашиваться. Колонну возглавляла первая дивизия тяжелой кавалерии под командованием графа де Нансути. Его людей можно было узнать по медным гребням на касках, отделанных черным мехом. Следом ехали драгуны в белых лосинах, карабинеры в мундирах с ярко-красными отворотами...

— Ну, наконец-то! — сказал Паради, поднимая лицо к ненастному небу.

Крупные капли дождя сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее забарабанили по стальным пластинам кирас, беспорядочно сваленных в кучу.

В три часа утра резкий порыв ветра с треском распахнул ставни в спальне, и Анри тут же проснулся. Поеживаясь от холода, он натянул на уши ночной колпак, а поверх рубашки накинул шинель. Дождь за окном лил, как из ведра. Анри хотел было закрыть ставни, как вдруг услышал снаружи какой-то глухой звук и выглянул из окна. Карета полицейских по-прежнему стояла на противоположной стороне улицы, но вплотную к ней, блокировав дверцы, остановился другой экипаж, запряженный парой вымокших лошадей. Кто стрелял? А, впрочем, был ли это выстрел? Анри забыл про холод, любопытство взяло верх над мелочами жизни. С лестницы доносился топот ног, скрип дверей, шушуканье. Желание узнать, что там происходит, заставило его действовать: не зажигая огня, он торопливо оделся и по пояс высунулся из окна.

Дверцы второй кареты были открыты, и в нее садились люди. Анри показалось, что он узнал силуэт Анны, закутанной в длинный плащ с капюшоном, хрупкие фигурки ее сестер и гувернантку. Двое мужчин в широкополых шляпах, с которых струйками стекала вода, помогли им устроиться в салоне, потом один из них забрался на козлы и щелкнул кнутом. Карета вихрем сорвалась с места.

Анри бегом выскочил из комнаты и, перепрыгивая через ступеньки, слетел на первый этаж. Сначала он испугался: ему почудилось, что кто-то незнакомый следит за ним из темноты, но оказалось, что это его собственное отражение в напольном зеркале. В шинели, наспех напяленной поверх редингота, кальсонах, заправленных в сапоги, и ночном колпаке с кисточкой он выглядел более чем странно, поэтому Анри одним движением сдернул колпак с головы и сунул его в карман.

У открытой двери Анри остановился — выходить под дождь ему совсем не хотелось. По брусчатке неслись потоки воды, с крыш тоже нещадно лило. Тугие дождевые струи разбивались о мостовую на крупные брызги, и его шинель в два счета намокла чуть ли не до колен. Он представил себе солдат на равнине, разом превратившейся в болото, потом его мысли вернулись к странной сцене, свидетелем которой он стал неожиданно для себя. Анри передернул плечами, чихнул и вернулся в дом. На кухне он посмотрел на часы, позвал прислугу и, не дождавшись ответа, пошел наверх.

Двери комнат семейства Краусс оказались открытыми, постели даже не были разобраны, и это могло означать только одно: бегство Анны и ее семьи было спланировано заранее. Но куда она уехала и с кем?

С первого этажа, из прихожей, донесся топот. На лестнице послышались чьи-то голоса, тяжелые шаги и шарканье множества ног. Анри хотел было закрыться в одной из комнат, но не успел: его окружила целая толпа жандармов.

— Кто вы такой? — резко спросил бригадир в насквозь промокшем мундире.

— Тот же вопрос я хотел бы задать вам.

— О, месье хитрит!

— Оставьте в покое господина комиссара Бейля, он тут ни при чем.

По лестнице поднимался Карл Шульмейстер, и жандармы торопливо расступались, давая ему дорогу. Знаменитый шпион сбросил с плеч плащ, стряхнул его и отдал шедшему следом шпику, одному из тех, кого Анри видел возле кареты-берлины на Йордангассе. Узнал он и второго — тот прижимал к предплечью сложенный вчетверо платок. Пуля, выпущенная из окна кареты, продырявила ему редингот и слегка зацепила руку.

— Господин Шульмейстер, может быть, вы объясните мне, что здесь происходит?

— В этом доме больше никого нет?

— Пусто.

Начальник полиции отпустил жандармов и вместе с Анри прошел к нему в комнату. Один из агентов зажег свечу, а второй, с раненой рукой, плотно затворил створки распахнутого настежь окна.

— Мадемуазель Краусс отправилась к своему любовнику, месье Бейль.

— Лежону?

— К другому полковнику.

— Перигору? Я в это не верю!

— Я тоже.

— Тогда к кому же, черт побери!

— Это австрийский офицер, месье Бейль, что-то вроде фельдмаршала у князя Гогенцоллерна.

Анри рухнул на единственный стул в комнате, несколько раз чихнул и изумленно замер, вытаращив глаза, слезящиеся от температуры.

— Вы ничего не видели?

— Ничего, месье Шульмейстер.

— Вы никогда ничего не видите, я знаю...

— Кто увез Анну?

— Они называют себя партизанами. Это такие же смутьяны и бунтовщики, как месье Стапс. Что это?

— Колокола Святого Стефана, — ответил Анри, шмыгнув носом.

— Похоже, бьют в набат... Вы позволите? — Шульмейстер указал на окно.

— Я все равно болен, — махнул рукой Анри. — Открывайте, открывайте...

Он звучно высморкался, так что задребезжали стекла в рамах. Венские колокола звонили вовсю; набат набирал силу, перекидывался от одной церкви к другой, вышел за пределы городских укреплений и слился с колокольным звоном в пригородах и близлежащих деревнях. Несмотря на проливной дождь, люди с криками выбегали на улицы.

— Что кричат эти венцы, месье Шульмейстер?

— Они кричат «Мы победили», месье Бейль.

— Кто это, мы?

— Пойдемте, узнаем.

Они оделись, вышли из дома и, крадучись, пошли по улице. Повсюду группками собирались горожане и что-то оживленно обсуждали. Шульмейстер попросил Анри снять с промокшего цилиндра кокарду, после чего они смешались с толпой взволнованных буржуа. Новости, одна невероятнее другой, распространялись со скоростью лесного пожара:

— Французы заперты на острове Лобау!

— Эрцгерцог засыпает их пушечными ядрами!

— Император взят в плен!

— Нет, нет, он убит!

— Бонапарт убит!

В руки Шульмейстера попал измятый лист бумаги, который, передавая друг другу, читали возбужденные горожане. Начальник полиции шагнул к ближайшему фонарю и пробежал глазами прокламацию.

— Что там написано?

— Что в сражении убито пятьдесят тысяч французов, месье Бейль. Это список их имен, не всех, конечно...

Колокола гудели оглушительно и тревожно.

Однако слухи, облетевшие Вену, были далеки от действительности. Император находился в Шенбрунне и беседовал с Даву. Он прибыл в лагерь Рейнской армии прежде, чем пошел дождь, затем в сопровождении маршала под охраной эскадрона конных егерей отбыл в шенбруннский замок. За всю дорогу Наполеон не произнес ни звука, зато в Лаковом салоне замка его словно прорвало:

— Как же я не люблю реки!

Император в бешенстве схватил изящный золоченый стул и со всей силы обрушил его на круглый лаковый столик.

— Даву, я ненавижу Дунай так же сильно, как ваши солдаты ненавидят вас!

— В таком случае, сир, мне жаль Дуная.

Лысый, с курчавыми бакенбардами на щеках, в круглых очках на кончике носа — он страдал сильной близорукостью, — маршал Даву, герцог Ауэрштедтский, был известен крайней суровостью по отношению к подчиненным и пристрастием к нецензурщине. Со своими офицерами он обращался, как со слугами, но при этом не проиграл ни одного сражения и был верен данному слову. Этот бургундский аристократ, ярый республиканец на первом этапе Революции, демонстрировал исключительную преданность Империи. Даву сохранял спокойствие, и это еще больше распаляло Наполеона.

— Не хватило самой малости! Если бы вы вышли справа от Ланна, победа была бы у нас в руках!

— Несомненно.

— Как при Аустерлице!

— Все было готово.

— Если бы этот осел Бертран восстановил мост за ночь, то завтра утром мы бы разнесли ошеломленные войска Карла в пух и прах!

— Без проблем, сир. Австрийцы измотаны до крайности. Я перешел бы Дунай со своими свежими дивизиями, и мы раздавили бы их, как клопов.

— Как клопов! Да, именно так! Как клопов!

Император достал из табакерки щепотку нюхательного табака и сунул себе в нос.

— Что вы можете предложить, Даву?

— Черт возьми! Мы могли бы поужинать, сир. Я умираю от голода, и меня не испугала бы даже рота австрийских пулярок!

На острове становилось многолюдно. Тысячи усталых, голодных солдат слонялись, словно тени, по ночному лесу. Многие устраивались под деревьями на мокром мху и засыпали, не обращая внимании на проливной дождь. Это столпотворение приводило в ужас службу снабжения: накормить такую массу народу представлялось задачей практически невыполнимой. Интенданты Даву отправляли продовольствие на остров на лодках, но если им и удавалось добраться до места назначения, не перевернувшись на стремнине, изголодавшие толпы мгновенно растаскивали провиант и тут же его уничтожали.

Всех раненых собрали в одно место и уложили под большими парусиновыми навесами вдоль повозок, поставленных рядами. Для сбора воды санитары повсюду расставили пустые бочки, из камыша устроили водостоки и по ним отводили воду, что скапливалась в тех местах, где намокшие тенты провисали, образуя глубокие карманы. Вонючий бульон из конины, которым кормили раненых, варили тайком, а отходы — головы и кости — прятали в деревянных чанах, откуда их таскали военнопленные, согнанные на дальнюю, песчаную оконечность острова. Время от времени кто-нибудь из санитаров обходил лежащие тела и, заметив умершего, равнодушно оттаскивал его к реке и сталкивал в воду.

Тем временем, отход войск с левого берега Дуная продолжался. Залитые ливнем, факелы уже давно не горели, но Массена своего поста не покидал. Выпрямившись во весь рост и расправив плечи, он стоял по щиколотку в жидкой грязи. С надвинутой на глаза треуголки струями стекала вода, но маршал продолжал лично следить за тем, чтобы армия, доверенная ему императором, благополучно покинула левый берег и укрылась в лесах на острове Лобау.

— Осталась только Старая гвардия, господин герцог, — доложил Сент-Круа. Намокшие перья на его треуголке обвисли и имели жалкий вид, но он не обращал на это никакого внимания.

— До рассвета еще есть время, мы справились.

— Ну, вот и последние...

Во главе батальона серых теней, завернутых в тяжелые, пропитанные водой шинели, ехал генерал Дорсенн. Солдаты месили жидкую грязь и старались не поскользнуться, спускаясь к мосту, при этом они держали строй и старались идти в ногу. Мокрые полотнища знамен обвисли на древках. Кларнетисты негромко играли императорский марш, но барабанщики молчали — они берегли свои инструменты от дождя, укрыв их под толстыми кожаными фартуками. Дорсенн остановился перед Массеной, и Сент-Круа был вынужден помочь ему спешиться — из-за ранения в голову генерал был очень слаб. Чтобы остановить кровь, при перевязке его белоснежные перчатки наложили на рану вместо тампона и привязали галуном, оторванным от мундира.

— Всего лишь осколок, — слабо улыбнулся генерал.

— Поторопитесь в госпиталь для осмотра! — рявкнул Массена. — Мы потеряли Ланна, д’Эспаня, Сент-Илера. Довольно с нас смертей!

— Только после того, как пройдут мои гренадеры и егеря.

— Упрямый осел!

— Господин маршал, я не имею права потерять сознание до окончания последнего акта. Это послужит плохим примером.

Массена взял его под руку, и они замерли, глядя, как мимо них парадным строем проходили гренадеры и ряд за рядом вступали на шаткую переправу, переброшенную через беспокойный Дунай.

— Я привел назад больше половины, — горько заметил Дорсенн.

— Сент-Круа! — обратился Массена к своему адъютанту. — Прошу вас лично проводить генерала к доктору Иванну.

— Или к Ларрею, — сказал Дорсенн, белый как полотно от потери крови.

— Ни в коем случае! Ларрей способен ампутировать вам голову! Он, как доктор Гийотен^[99], отрезает все, что считает лишним...

На этой шутливой ноте разговор был закончен, и Дорсенн в сопровождении Сент-Круа отправился на остров. Массена обернулся к своим офицерам:

— Ваш черед, господа. Я следом.

Офицеры уже ступили на остров, когда в окрестностях Асперна громыхнули пушки. Массена ухмыльнулся:

— А вот и наши плуты проснулись!

Впрочем, стрельба на этом закончилась. Австрийские артиллеристы просто разрядили свои пушки, пальнув разок в сторону покинутого бивака. Эрцгерцог не знал истинных размеров ущерба, нанесенного большому мосту. Он опасался, что саперы противника быстро восстановят его, и к французам подойдет подкрепление, как это произошло накануне. Встревоженный и неуверенный, Карл отвел большую часть своих войск на старые позиции. Он даже не помышлял о дальнейшем наступлении. Его армия истекала кровью.

В полном одиночестве маршал Массена ступил на мокрый настил моста и медленно, не оборачиваясь, перешел на остров. Последним. А саперы уже готовились к разборке переправы. Их длинные, узкие тележки без бортов предназначались для погрузки понтонов, необходимых для восстановления большого наплавного моста на другой стороне острова Лобау. В шесть часов утра сражение при Эсслинге закончилось. На окрестных полях полегло более сорока тысяч человек.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ После бойни

Два дня на острове Лобау стоили полковнику Лежону двух лет жизни. Он с нетерпением ожидал завершения работ по восстановлению моста, а с тех пор, как войска барона Гиллера вошли в брошенные деревни, опасался возможных бомбардировок острова. Австрийцы занялись укреплением береговой черты и, несомненно, планировали разместить на новых позициях свои артиллерийские батареи. Лежон пил дождевую воду, отведал даже бульона из конины (Массена находил его отменным), но ни на миг не переставал думать о мадемуазель Краусс. Он еще не знал о ее бегстве.

Как только мост починили, полковник добился разрешения вернуться в Вену. Отвалив кучу денег за гусарскую лошадь, он помчался на Йордангассе, но там его ждали лишь горечь и разочарование. Лежон был вне себя от ярости, не помогли даже заранее подготовленные, отшлифованные фразы, которыми Анри рассчитывал смягчить предсказуемую вспышку гнева своего друга. Ничего не вышло. Лежон ворвался в комнату Анны — «вероломной, лживой, жеманной чертовки» и, обвиняя ее во всех грехах, принялся потрошить гардероб своей бывшей возлюбленной. Он в бешенстве рвал в клочки изящные платья, топтал их ногами и кричал об измене. Сама мысль о том, что его обвели вокруг пальца, сделали посмешищем, была для него просто невыносима. Уничтожив содержимое трех сундуков и нескольких платяных шкафов, Лежон устроил костер из своих набросков — Анри удалось спасти лишь один — потом, не раздеваясь, бросился на кровать и устремил неподвижный взгляд в крашеный потолок. В таком состоянии он оставался несколько часов кряду. Обеспокоенный Анри воспользовался визитом доктора Карино и попросил его заглянуть к полковнику. Но Лежон выставил врача за дверь:

— Моя болезнь, сударь, вашими снадобьями не лечится!

Что касается Анри, то он продолжал глотать лекарства, и на фоне расстройства Лежона быстро шел на поправку: чужая боль иногда заставляет забыть свою собственную, к тому же, как известно, тело восстанавливается быстрее, чем душа.

Возвращение Перигора тоже пришлось как нельзя кстати. Он снова обосновался в розовом доме на Йордангассе вместе со своим толстым слугой и сундуком с туалетными принадлежностями, в котором можно было найти все: от приспособления для чистки языка до румян.

Перигор и Анри прикладывали неимоверные усилия, чтобы поднять настроение своему другу: пытались затащить его в Оперу, в книжных лавках выискивали редкие издания о венецианских художниках. За приличное вознаграждение Перигор заполучил на вечер одного из поваров Шенбруннского замка, и тот приготовил такое божественное рагу, что устоять перед ним было невозможно, но Лежон устоял. У него пропал аппетит, он потерял интерес к музыке, книгам, театру. Он отказывался от посещений кабаре, прогулок в садах Пратера, осмотра зверинца. Его не прельстило даже мороженое в кафе на Бастионе.

Однажды утром Перигор и Анри с решительным видом вошли к нему в комнату.

— Друг мой, — заявил Перигор, — мы забираем вас в Баден.

— Зачем?

— Чтобы проветрить вас, немного развлечь и заставить смотреть на жизнь по-новому.

— Эдмон, не смешите меня! Кстати, что это за духи, которыми вы пользуетесь?

— Вам не нравится? Представьте себе, дамы от них без ума. Они летят на этот запах, как мухи на мед. Могу достать вам флакончик.

— Послушайте, оставьте меня в покое!

— Ну, уж нет! — рассердился Анри. — Третий день ты ходишь букой, и твое поведение нас беспокоит!

— Я никого не беспокою, меня вообще больше нет.

— Довольно, Луи-Франсуа! — оборвал его Перигор. — Завтра мы отправляемся в Баден.

— Счастливого пути! — проворчал Лежон.

— Вместе с вами.

— Нет. Кроме того, завтра мы должны участвовать в субботнем параде в Шенбруннском замке.

—Я разговаривал о вас с маршалом Бертье, — заметил Перигор, — и он поручил мне отвезти вас в Баден ради вашего же здоровья.

— Что вы ему сказали?

— Правду.

— Ненормальный!

— Это вы ненормальный, Луи-Франсуа. Соблаговолите выполнять приказ.

Идея отправиться на воды в Баден возникла у Анри, а он позаимствовал ее у барона Пейрюса, кассира императорского казначейства. Тот как-то рассказывал ему о своей поездке в эту долину, расположенную в четырех милях от Вены, где за пачку флоринов он снимал целый дом. Воды? Да, вместе с двумя десятками других особ он барахтался в сосновых ушатах с минеральной водой. Вместе с мужчинами купались и молоденькие девицы в полупрозрачных рубашках. Одного их вида было достаточно, чтобы поставить на ноги безнадежно больного. Если Лежон присмотрит себе какую-нибудь юную австриячку, то быстро поправится...

Доктор Корвизар^[100] — представительный мужчина с зачесанными назад седыми вьющимися волосами и высоким лбом устроился за письменным столом Наполеона.

— Вернулась ваша старая экзема, сир.

— На шее?

— Из-за этого не стоило вызывать меня из Парижа.

— Немецкие врачи никуда не годятся!

— Я напишу состав нашей обычной мази для аптекарей вашего величества...

— Пишите, Корвизар, пишите!

Пока император с помощью слуг одевался, доктор Корвизар писал рецепт мази, которая обычно помогала Наполеону при вспышках экземы: пятнадцать граммов порошка из сабадиллы, девяносто граммов оливкового масла и девяносто граммов чистого спирта. Мазь действовала безотказно еще со времен Консулата.

— Месье Констан?

Камердинер беззвучно возник на пороге Лакового кабинета и с поклоном объявил:

— Его превосходительство князь Невшательский...

— Пусть войдет, если у него хорошие новости. Если плохие, то пусть проваливает! От плохих известий у меня начинается экзема, не так ли, Корвизар?

— Возможно, сир.

— Я с хорошими новостями, — сказал Бертье, входя в кабинет. — Ваше величество будет доволен.

— Давайте, выкладывайте, порадуйте мое величество!

Император присел на банкетку и надел белые чулки, а слуга, отвечающий за обувь, помог ему натянуть сапоги.

Бертье доложил ситуацию с учетом последних сведений, полученных этим утром.

— Дивизии Мармона и Макдональда соединились на перевале Земмеринг^[101]. Итальянская армия в данный момент движется к Вене.

— Что слышно об эрцгерцоге Иоанне?

— Он не смог сохранить свои позиции и отступил в Венгрию.

— Эрцгерцог Карл?

— Сидит в своем лагере.

— Ну и дурак!

— Да, сир, однако наша относительная неудача вызвала оживление среди наших недругов в Европе...

— Вот видите, Корвизар, — пожаловался император врачу, — этот негодяй хочет, чтобы я заболел!

— Нет, сир, он дает вам пищу для размышлений.

— Что еще? — спросил император у Бертье.

— Русские выступили против нас в Моравии, но царь Александр заверяет ваше величество в своей дружбе.

— Конечно! Ему совершенно не хочется, чтобы австрийцы вернулись в Польшу! Он засыпает меня любезностями, но не дает ни одного своего казака! Как дела в Париже?

— В столице и даже при дворе ходят слухи о поражении. Ваша сестра Каролина сильно обеспокоена этим. Активность на бирже упала.

— Чертовы банкиры! Чем там занят Фуше?

— Герцог Отрантский держит ситуацию под контролем, никто даже пикнуть не смеет.

— Каков плут! Отличный барометр! Если он не предает, значит, у него есть свои интересы!

— Наши опасения относительно англичан не подтвердились, — продолжал Бертье. — Они больше не грозят захватом Голландии...

— Папа римский?

— Он отлучил вас от церкви, сир.

— Ах, да! Я совсем забыл. Кто командует нашими жандармами в Риме?

— Генерал Раде.

— Вы уверены в этом офицере?

— Да, сир. Именно он реорганизовал нашу жандармерию. Кроме того, генерал наилучшим образом проявил себя в Неаполе и Тоскане.

— Где сейчас эта свинья папа?

— В Квиринале, сир.

— Пусть Раде организует его похищение и арестует!

— Арестовать папу?!

— Желательно увезти его подальше от Рима, например, во Флоренцию. Его наглость мне уже надоела, от нее у меня обостряется экзема, не так ли, Корвизар? И не стройте такое лицо, Бертье! Тут дело не в религии, а в политике. — Наполеон оглядел свои сапоги и повернулся к слуге, ответственному за императорскую обувь: — Вы когда-нибудь видели такую кожу? Она трескается, несмотря на ваксу!

— Вам нужны новые сапоги, сир.

— Во сколько они обойдутся?

— Франков в восемнадцать, ваше величество.

— Слишком дорого! Бертье, для парада все готово?

— Войска ждут вас.

— Публика тоже собралась?

— Еще бы! Венцы любят парады, к тому же им хочется вас увидеть.

— Subito!

Последующие полтора часа Наполеон, затянутый в мундир полковника гренадеров, провел под палящим солнцем верхом на белой лошади в окружении офицеров своего штаба. Мимо в безупречном строю под музыку продефилировала императорская гвардия. Солдаты отдохнули и привели себя в порядок; все, чему полагалось блестеть, ослепительно сверкало в лучах солнца, и публика бурно аплодировала развернутым знаменам. Император хотел показать, что его армия не уничтожена, а кровопролитные сражения на берегу Дуная были для нее не более чем досадным препятствием. Парад должен был произвести впечатление на жителей Вены и поднять боевой дух солдат. Когда парад закончился, Наполеон слез с лошади и через главный двор замка направился ко дворцу. В это время из толпы зевак вышел, миновав жидкое оцепление, какой-то молодой человек. Бертье остановил его:

— Что вам угодно?

— Увидеть императора.

— Если речь идет о прошении, то дайте его мне, я доведу содержание документа до сведения его величества.

— Я хочу поговорить с ним лично.

— Это невозможно. До свидания, молодой человек.

Генерал-майор дал знак жандармам оттеснить юношу обратно в празднично настроенную толпу, а сам присоединился к императору во внутренних покоях дворца. Но молодой человек продолжал настойчиво лезть вперед, он снова просочился через строй жандармов и пошел к дворцу. На этот раз сам жандармский полковник попросил юношу покинуть двор замка, но горящий взгляд и возбужденный вид парня вызвали у полковника смутное беспокойство, и он велел своим людям задержать настырного просителя. Тот начал отбиваться, его редингот слегка распахнулся, и офицер заметил под ним рукоять ножа. Нож немедленно отобрали, а задержанного отвели к одному из адъютантов императора. Дежурил генерал Рапп, эльзасец по происхождению, и дальнейший разговор продолжился по-немецки.

— Вы австриец?

— Немец.

— Для чего вам этот нож?

— Убить Наполеона.

— Вы отдаете себе отчет в сказанном вами?

— Я слышу голос Бога.

— Как вас зовут?

— Фридрих Стапс.

— Вы сильно побледнели.

— Потому что я не выполнил свою миссию.

— Почему вы хотели убить его величество?

— Об этом я могу сказать только ему.

Когда императору доложили об этой истории, он согласился встретиться со Стапсом. Наполеон удивился молодости несостоявшегося убийцы и рассмеялся:

— Это же ребенок!

— Ему семнадцать лет, сир, — доложил генерал Рапп.

— А выглядит на двенадцать! Он говорит по-французски?

— Плохо.

— Тогда переводите, Рапп. — Император обратился к Стапсу: — Почему вы хотели убить меня?

— Потому что вы несете несчастье моей стране.

— Ваш отец, несомненно, погиб во время сражения?

— Нет.

— Я навредил лично вам?

— Как и всем немцам.

— Так вы иллюминат!

— Я совершенно здоров.

— Кто внушил вам эти взгляды?

— Никто.

— Бертье, — обратился император к генерал-майору, — пригласите к нам милейшего Корвизара...

Пришел врач, его ввели в курс дела, и он, осмотрев молодого человека, заключил:

— Остаточного возбуждения нет, сердечный ритм в норме. У вашего убийцы отменное здоровье...

— Вот видите! — торжествующе воскликнул Стапс.

— Сударь, — сказал ему император, — если вы попросите у меня прощения, то будете свободны. Все, что произошло — не более чем ребячество.

— Я не стану просить прощения.

— Inferno! Но вы же собирались совершить преступление!

— Убить вас — это не преступление, а благодеяние.

— Если я вас помилую, вы обещаете вернуться домой?

— Тогда я начну все сначала.

Наполеон постукивал сапогом по паркету. Этот допрос начинал ему надоедать. Он опустил голову, чтобы не встречаться взглядом со Стапсом, и, сменив тон, сухо произнес:

— Пусть этого идиота отправят к ангелам!

Это было равносильно смертному приговору. Фридрих Стапс безропотно позволил связать ему руки, после чего жандармы вывели его из кабинета. Почти одновременно император вышел через другую дверь.

Жизнь в Вене вошла в прежнее русло, словно сражения не было вовсе. Дарю получил разрешение реквизировать несколько дворцов, чтобы развернуть в них приличные госпитали. Раненых эвакуировали с острова, и теперь они лежали в белоснежных постелях; многие держали в руках ветки — обмахиваться и отгонять мух. Все ранения были тарифицированы: две ампутированные конечности стоили сорок франков, двадцать франков — одна, десять франков давали за любое другое ранение, если оно становилось причиной инвалидности. По приблизительным подсчетам казначея Пейрюса финансовую помощь получили десять тысяч семьсот человек.

Несмотря на постоянные жалобы, доктору Перси отчаянно не хватало персонала. Для ухода за огромным количеством раненых требовались целые подразделения санитаров, помощников, маркитантов, прачек и гладильщиков, но все, чего он добился, это разрешения генерала Молитора оставить у себя вольтижера Паради. «Этот человек непригоден для участия в боевых действиях в силу полученной им контузии, однако у него есть две руки и две ноги, он крепок физически и способен работать в госпитале. Мне он принесет больше пользы, чем вам», — написал генералу доктор. Молитор беспрекословно подписал приказ о переводе, ибо рассчитывал в ближайшее время пополнить свою поредевшую дивизию за счет новобранцев. Таким вот образом, вынося ведро с грязной водой, Паради впервые увидел своего императора вблизи — на расстоянии вытянутой руки: его величество прибыл в госпиталь, устроенный в особняке князя Альберта, чтобы наградить бравых калек, которые рыдали, как дети, будучи не в силах сдержать обуревавшие их эмоции.

Некоторые раненые находились в таком тяжелом состоянии, что дорога до Вены была для них смертельно опасна. Заботу об этих несчастных взяли на себя жители деревни Эберсдорф, расположенной почти напротив острова Лобау.

Маршала Ланна принял у себя местный пивовар. Для именитого раненого он выделил комнату на втором этаже, над конюшней. Четыре дня казалось, что с маршалом все будет в порядке: он говорил о протезах, мечтал о будущем, прикидывал, как без ног будет управлять войсками. Ланн шутил, что его, как адмирала Нельсона, вполне устроила бы бочка.

Жара в эти дни стояла невыносимая. Раны начали гноиться, отравляя зловонием воздух в комнате. Опасаясь миазмов^[102], один из слуг сбежал, второй заболел, и Марбо, верный Марбо остался один у изголовья маршала. За бесконечными хлопотами он забывал обрабатывать собственную рану, и бедро у него начало распухать и воспаляться. Капитан не смыкал глаз ни днем, ни ночью. Он, как мог, помогал докторам Иванну и Франку, хирургу австрийского двора, который добровольно предложил свои услуги французским коллегам. Ничего не помогало. Маршал Ланн бредил, ему казалось, будто он по-прежнему находится на Мархфельдской равнине. Он отдавал приказы воображаемым адъютантам, отправлял батальоны в туманную кисею, постоянно слышал гром пушек. Вскоре раненый перестал узнавать окружающих, начал путал Марбо с покойным Пузе.

Наполеон и Бертье каждый день навещали его и, пока были рядом с больным, не отнимали от лиц носовых платков, чтобы не чувствовать ужасной вони гниющей плоти. Император молчал, а Ланн смотрел на него, как на незнакомого человека. За всю неделю он произнес в присутствии Наполеона лишь одну осмысленную фразу: «Ты никогда нестанешь могущественнее, чем сейчас, но ты можешь сделать так, чтобы тебя стали больше любить...»

Венцы не могут долго жить без музыки. После сражения прошла всего неделя, но в Венском театре был аншлаг. Французские офицеры занимали четыре ряда лож. Зачастую их сопровождали прелестные австриячки в сильно открытых платьях с пышной отделкой. Дамы с обнаженными плечами и грудью, едва не выскакивающей из глубокого декольте, жеманно переглядывались и обмахивались веерами из страусиных перьев. В этот вечер давали мольеровского «Дона Жуана» в переложении для оперы. Сганарель^[103] появлялся на сцене, распевая арию, декорации менялись прямо на глазах. Деревья в саду — очень похожие на настоящие — поворачивались и превращались в колонны из розового мрамора, кусты становились кариатидами, трава сворачивалась, и под ней оказывался восточный ковер, небо меняло цвет, с колосников спускались огромные люстры, скользили перегородки, раскладывались лестницы. Множество хористов в костюмах домино изображали на необъятной сцене бал-маскарад, а дона Эльвира пела текст приглашения, полученного от дона Жуана. Зрители активно участвовали в спектакле: отбивали такт, вскакивали с мест, выкрикивали «браво», аплодировали, вызывали на бис исполнителей особенно понравившихся арий. Анри Бейль и Луи-Франсуа Лежон, затянутый в парадный мундир, получали истинное удовольствие от такого чисто венского представления. На водах в Бадене полковник не забыл Анну, однако его боль и злость поутихли, и молодым светловолосым прелестницам удалось отвлечь его от тягостных дум. Сидя в ложе, друзья живо обменивались мнениями относительно исполнения вокальных партий и декораций. Мадам Кампи, игравшая дочь командора, показалась им чересчур тощей и неприятной, но ее голос очаровал их обоих.

— Дай-ка мне твою зрительную трубу, — попросил Анри.

Лежон протянул ему инструмент, которым пользовался в Эсслинге, чтобы следить за передвижениями австрийских войск. Анри поднес окуляр к глазу, потом вернул зрительную трубу полковнику.

— Обрати внимание на хористку, что стоит третьей слева.

— Хорошенькая, — согласился Лежон, разглядывая указанную особу. — У тебя есть вкус.

— По отношению к Валентине «хорошенькая» — не то слово. Красивая — да, блистательная — да, игривая, зачастую смешная.

— Ты мне представишь ее?

— Без проблем, Луи-Франсуа. Когда пойдем за кулисы.

Анри не стал уточнять, что Валентина была болтлива, как сойка, назойлива и несдержанна, но именно она со всеми своими недостатками сейчас больше всего подходила Луи-Франсуа. Валентина была полной противоположностью Анны Краусс.

Тем временем, действо под названием «Дон Жуан» продолжалось, но от Мольера в нем оставалось все меньше и меньше. В последнем акте, когда статуя командора уходила под землю, дона Жуана хватала стая рогатых демонов. На сцене начиналось извержение Везувия, и потоки лавы, очень похожей на настоящую, текли до просцениума. Демоны с улюлюканьем бросали героя в кратер вулкана, и занавес опускался.

Анри потащил Лежона за кулисы. По пути им встретились полуодетые актрисы, буквально таявшие от пылких комплиментов своих обожателей. «Мне кажется, будто я попал в артистическую театра „Варьете“», — улыбаясь, шепнул приятелю Луи-Франсуа. Действительно, здесь, как в Париже, соседствовали драматические актеры, нимфы, театральные критики и светские сплетники. Анри хорошо знал дорогу. Валентина делила уборную с другими хористками, и когда мужчины вошли, девушка разгримировывались. На ней была лишь тонкая туника, тем не менее, она без смущения протянула Лежону руку для поцелуя.

— Мы приглашаем тебя отужинать с нами в Пратере, — сказал Анри.

— Отличная идея! — воскликнула Валентина, не сводя глаз с офицера, и тут же игривым тоном спросила: — Значит, вы участвовали в этом ужасном сражении?

— Да, мадемуазель.

— Вы мне о нем расскажете? С городских стен ничего не было видно!

— Будь по-вашему, но только если вы согласитесь позировать мне.

— Луи-Франсуа замечательный художник, — пояснил Анри, видя недоумение Валентины.

Она взмахнула ресницами.

— Художник и военный в одном лице, — добавил Лежон.

— Замечательно! Я готова позировать вам, генерал.

— Полковник.

— Но ваша форма выглядит, как генеральская!

— Он сам ее нарисовал, — сообщил Анри.

— А вы нарисуете для меня сценические платья?

Пока Валентина выбирала вечерний туалет, мужчины ждали ее за дверью артистической уборной. Рядом несколько человек что-то горячо обсуждали, но Анри и Лежон уловили лишь обрывки их разговора:

— Иллюминат, клянусь вам! — произнес полный господин в черном рединготе.

— Но он такой молоденький! — с дрожью в голосе сказала одна из хористок.

— Тем не менее, он пытался убить императора.

— Пытался, вы правильно говорите, но он этого не сделал!

— Достаточно одного лишь намерения.

— За такое безумное покушение его следует расстрелять!

— Однако его величество хотел спасти этого несчастного.

— Не может быть!

— Да, да, мне говорил генерал Рапп, который сам присутствовал при этом. Но мальчишка уперся, как мул, вдобавок оскорбил императора. И как, по-вашему, после этого прощать его?

— В Вене об этом только и говорят, он станет героем.

— Увы! Это вполне возможно.

— Императора будут обвинять в жестокости.

— Но под удар была поставлена его жизнь, а, значит, и наши жизни тоже.

— Как его звали, вашего героя, возомнившего себя Жанной д’Арк?

— Стабс или Стапс, что-то в этом роде.

Услышав имя, Анри вздрогнул. Ужин для него был окончательно испорчен. Валентина весь вечер забавляла Луи-Франсуа, и они решили встретиться снова.

Остров Лобау стал неузнаваем. За несколько дней укрепленный лагерь под командованием Массены превратился в замаскированный город, очищенный от колючего кустарника и камышовых зарослей, с улицами, фортификационными сооружениями, причалами для лодок, доставляющих продовольствие и боеприпасы. В пекарнях день и ночь пекли хлеб, а на большой огороженной поляне паслось стадо коров, переправленных с правого берега. В близлежащих монастырях и погребах зажиточных венских буржуа оказалось немало вина, и армия реквизировала его на свои нужды: доброе вино веселило солдатскую душу и скрашивало бивачную жизнь.

Помимо войск, на острове находились около двенадцати тысяч саперов, плотников и рабочих, которые строили три больших моста на сваях, защищенных выше по течению свайным же молом, преграждавшим путь любым плавучим предметам. Австрийцы, время от времени спускавшиеся к реке в районе Эсслинга, не могли видеть ловко замаскированных и нацеленных на них пушек большого калибра.

Каждое утро полковник Сент-Круа проверял ход строительных работ, а затем мчался в Шенбрунн докладывать императору о достигнутых успехах. Часовые и камергеры уже знали его и беспрекословно пропускали в Лаковый кабинет, куда он входил без стука.

30 мая в семь часов утра Сент-Круа прибыл с очередным докладом и увидел императора со стаканом воды в руке.

— Хотите воды? — спросил император, указывая на графин. — Вода из шенбруннского родника чудо как свежа и восхитительна на вкус.

— Я верю вашему величеству однако отдаю предпочтение хорошему вину.

— D'accordo! Месье Констан отправьте полковнику две сотни бутылок бордо и столько же шампанского.

Император и его новый фаворит устроились в салоне кареты-берлины и отправились в сторону Эберсдорфа, откуда хорошо просматривались строящиеся мосты. Ежедневно бывая в деревне, Наполеон каждый раз ненадолго навещал Ланна, но его состояние не оставляло никаких надежд на выздоровление. Этим утром Марбо покинул свой пост у изголовья маршала. Опираясь на трость, недолеченное бедро продолжало побаливать, он ожидал императора перед конюшней. Наполеон торопливо выбрался из кареты.

— Маршал?

— Умер этим утром, сир. В пять часов у меня на руках.

Император поднялся на второй этаж и целый час провел у тела покойного в провонявшей гноем комнате. Выйдя из дома, он поблагодарил Марбо за верность и попросил распорядиться насчет бальзамирования тела маршала перед его отправкой во Францию.

В глубокой задумчивости Наполеон следовал за Сент-Круа, молча слушая его пояснение касающиеся выполненных работ. Заговорил он лишь в палатке Массены. Герцог де Риволи принимал его, сидя в кресле, потому что одна нога у него была плотно забинтована.

— Как! Вы тоже? Что, черт возьми, с вами случилось? Насколько мне известно, сражение закончилось!

— Я провалился в какую-то дурацкую яму, заросшую травой, и с тех пор хромаю. В моем возрасте, сир, кости становятся чрезвычайно хрупкими.

— Ладно, берите ваши костыли и следуйте за мной.

— Мой врач должен делать перевязку каждый час, сир. Надеюсь, мы пойдем не слитком далеко.

Массена неуклюже ковылял позади императора и Сент-Круа, который подробно рассказывал об устройстве десантных барж, заложенных по его приказу.

— Каждая баржа берет на борт триста человек, сир. В носовой части находится щит, обеспечивающий защиту от огня противника, но, как только мы достигаем берега, щит откидывается и служит трапом для высадки на сушу.

Наполеон посетил мастерские, потом осмотрел оборонительные сооружения, а в завершение пожелал прогуляться по песчаному берегу, где его солдаты обычно купались на глазах удивленных австрийцев. Чтобы не рисковать понапрасну, Наполеон и Массена накинули на плечи простые сержантские шинели.

— Через месяц мы начинаем наступление, — сказал император. — К тому времени у нас будет сто пятьдесят тысяч солдат, двадцать тысяч лошадей, пятьсот орудий. Бертье ручается за это. А что виднеется там, вдалеке?

— Палатки в лагере эрцгерцога Карла.

— Так далеко?

Император подобрал веточку и набросал на песке схему.

— В первых числах июля мы переходим к активным действиям. Макдональд и итальянская армия, Мармон и далматинская армия, баварцы Лефевра, саксонцы Бернадотта и ваши дивизии, Массена, вклиниваются между деревнями...

Он поднял голову и окинул взглядом равнину.

— Массена и вы, Сент-Круа, в вашем присутствии я обещаю: место, где эрцгерцог поставил свои палатки, станет его могилой! Как называется место, где он стал лагерем?

— Ваграм^[104], сир.

Париж, 17 марта 1997 г.

ОТ АВТОРА

В конце 1820-х годов французские писатели с восторгом встретили произведения Вальтера Скотта, и в моду сразу же вошел исторический роман. «Сен-Мар» Виньи приобрел огромную популярность у публики; при жизни автора он переиздавался четырнадцать раз. Гюго собирает материалы для «Собора Парижской Богоматери». Бальзак издает роман с закрученным сюжетом о шуанах, но его купили не более трех сотен читателей, отзывы литературных критиков также оставляли желать лучшего. Роман посчитали сложным, запутанным, претенциозным и лишенным стиля. Но Бальзак не сдается. В 1831 году, после выхода в свет «Шагреневой кожи», он возвращается к своему историческому роману, правит и дополняет его. И почти сразу же объявляет о намерении приступить к работе над «Сценами военной жизни», к числу которых относит «Битву». Над этой книгой он пытается работать в Эксе, но его увлеченность маркизой де Кастри отнимает у него слишком много времени. Однако Бальзак не забывает о своем проекте. В декабре 1834 года он снова говорит о нем, как о деле, окончательно решенном. Он обещает развернуть перед читателями картину Парижа начала XV века, историю времен Людовика XIII и снова упоминает пресловутую «Битву», но на этот раз уточняет время действия, добавив в название слова «взгляд на империю, год 1809».

О какой битве идет речь?

Ваграм? Нет. Эсслинг. Годом раньше он раскрывает свои планы в письме госпоже Ганской:

«...B нем я собираюсь посвятить вас во все ужасы и красоты поля битвы; моя битва — это Эсслинг. Эсслинг и все, что с ним связано. Пришло время сесть в кресло и беспристрастно исследовать ход кампании, изучить рельеф местности, людские ресурсы сторон, стратегические события, состояние Дуная и мостов, понять ход битвы как в отдельных эпизодах, так и в целом, услышать гром пушек, увидеть все, за каждым перемещением фигур на этой гигантской шахматной доске почувствовать Наполеона, которого я не буду показывать или же изображу пересекающим Дунай поздним вечером на борту лодки. Никаких женщин, только пушки, лошади, две армии, мундиры; пушки заговорят с первой страницы и смолкнут лишь на последней; вы будете читать сквозь пелену порохового дыма и, закрыв книгу, увидите сражение перед своим внутренним взором так, словно были его свидетелем».

В 1835 году Бальзак приезжает в Вену и передает госпоже Ганской рукопись «Серафиты». Пользуясь случаем, он нанимает карету и посещает Эсслинг, Мархфельдскую равнину, плато Ваграм, остров Лобау. К месту сражения его сопровождает князь Шварценберг. Бальзак делает записи. Вернувшись, он погружается в работу над «Лилией долины». Тысячи персонажей, событий и сюжетных линий захватывают его и навсегда отвлекают от его «Битвы».

Почему выбор Бальзака пал на это малоизвестное сражение? Возможно, в силу того, что война в Эсслинге изменила свой характер. Историк империи Луи Мадлен подчеркивает: «Это сражение открыло эру грандиозных побоищ, которыми отныне отмечены все кампании императора». Более сорока тысяч человек погибло в течение тридцати часов — двадцать семь тысяч австрийцев и шестнадцать тысяч французов, то есть, каждые три секунды погибал один человек. И это не считая одиннадцати тысяч солдат Великой Армии, навсегда ставших калеками. Наконец, Наполеон впервые познал горечь военного поражения, что нанесло серьезный удар по его престижу и вдохновило противников. После Эсслинга по всей Европе стал усиливаться рост национального самосознания.

Приступая к работе, я обратился к историкам, чтобы определить цели и задачи сражения. И быстро заметил, что специалисты не могут похвастать беспристрастностью. Говоря о Наполеоне, мало кому удавалось сохранить хладнокровие. Жан Саван его ненавидит, Эли Фор боготворит, Мадлен восхваляет, Бэнвиль положительно оценивает, Тэн ставит под сомнение правильность его решений, и так далее. Тогда я начал искать свидетелей. У Бальзака их хватало, благо, большинство из них были еще живы и могли многое ему рассказать. К счастью, они оставили мемуары и письменные воспоминания. И хотя эти документы тоже отмечены личным отношением, благоприятным или не очень, они сообщают нам огромное количество подробностей, которые я не осмелился бы придумать. Помимо них, интереснейшим материалом меня обеспечили историки, обожающие занятные случаи из повседневной жизни. Так, Люка-Дюбретон поведал мне историю о знаменосце из Гвардии, которому ядром оторвало голову: все его сбережения, все золото, что он хранил в шейном платке, дождем посыпалось на землю. Рассказ о бульоне из мертвой лошади, приправленном пушечным порохом, я почерпнул из воспоминаний Констана, камердинера Наполеона. Костюмы персонажей настоящие, так же, как песни, декор, описания местности, погода, портреты главных персонажей, их достоинства и недостатки. Я постарался не выносить суждений о солдатах. Взять, например, Дорсенна. Если верить «Мемуарам» Тьебо, он был круглым дураком, но Тьебо не был в Эсслинге, и примеры, которые он приводит, не соответствуют той обстановке. Кроме того, он привирает, и это чувствуется.

Исторический роман — не что иное, как отображение реальных фактов, имевших место в прошлом. Чтобы вдохнуть в них жизнь, рядом с маршалами и императором мне пришлось поставить вымышленные персонажи. Они создают определенный ритм и способствуют реконструкции событий. Я старался придумывать как можно меньше, но зачастую приходилось отталкиваться от мелкой детали или фразы, чтобы воссоздать целую сцену.

Историк, говорил Александр Дюма, отстаивает свою точку зрения и выбирает таких героев, которые подтверждают ее. И только романист беспристрастен: он не выносит суждений, он рассказывает.

Слово об усопших

И в завершение несколько слов о том, как сложилась судьба некоторых исторических персонажей, выведенных в этом романе.

Луи-Франсуа Лежон, генерал и барон, после бурной военной карьеры вышел в отставку в 1813 г. и полностью посвятил себя живописи. Руководил школой изящных искусств в Тулузе, где и умер в феврале 1848 г. в возрасте семидесяти трех лет. Ввел моду на литографию во Франции.

Андре Массена, став князем Эсслингским, руководил Ваграмской битвой из коляски — давала о себе знать нога, поврежденная под Эсслингом. Неудачная военная кампания в Португалии стала причиной его опалы. После битвы при Ватерлоо был назначен комендантом Парижа, где и умер от воспаления легких спустя восемь лет после сражения при Эсслинге.

Луи Александр Бертье, князь Невшательский и Ваграмский, в 1815 г. выпал из окна замка Бамберг в Баварии. Самоубийство? После возвращения Наполеона с острова Эльба он находился в крайне подавленном состоянии. Убийство? Кто-то хотел помешать ему присоединиться к Наполеону?

Жан-Мари-Пьер-Франсуа Дорсенн умер спустя три года после сражения при Эсслинге от последствий ранения в голову.

Жан Бессьер убит ядром в мае 1813 г. во время саксонской кампании, как Ласалль при Ваграме.

Шарль-Мари-Робер, граф д’Экорш де Сент-Круа разорван надвое ядром в Португалии спустя год после сражения при Эсслинге. Погиб в возрасте двадцати восьми лет.

Жан Буде покончил жизнь самоубийством в Богемии в сентябре 1809 г. после того, как император несправедливо упрекнул его за действия при Эсслинге.

Жан-Батист де Марбо, генерал и барон, стал наставником сына Луи-Филиппа. Умер пэром Франции во время второй империи в возрасте семидесяти двух лет.

Через двадцать один год после Эсслингского сражения Анри Бейль подписал рукопись «Красное и черное» псевдонимом Стендаль.

Примечания переводчика

1

Луи Александр Бертье (1753-1815) — маршал (1804) и вице-коннетабль (1807) наполеоновской Франции, владетельный князь Невшательский, герцог Валанженский (1805), князь Ваграмский (1809). В 1799-1807 годы — военный министр и одновременно (до 1814) начальник штаба Наполеона I. Разработал основы штабной службы, использованные во многих европейских армиях. Однако особой заслугой Бертье следует считать грандиозный марш-бросок 9 гигантских корпусов Великой Армии осенью 1805 года от берегов Ла-Манша до австрийских равнин. Итогом этого броска стала знаменитая битва при Аустерлице 1 декабря 1805 года.

(обратно)

2

Арман Огюстен Луи де Коленкур (1773-1827) — герцог Виченцы, французский дипломат, оставивший мемуары о походе Наполеона в Россию. В июне 1804 г. получил должность обер-шталмейстера императорского двора (в его служебные обязанности входили детальное соблюдение этикета, заведование императорской конюшней и службой связи), 1 февраля 1805 г. получил чин дивизионного генерала, награжден Большим Орлом ордена Почетного легиона. С 3 ноября 1807 г. по май 1811 г. посол Франции в России.

(обратно)

3

Вольтижеры — элитная французская пехота времен наполеоновских войн. Вольтижеры выполняли функции застрельщиков в бою. Появление вольтижеров во многом объясняется еще и тем, что Наполеон желал отметить храбрых солдат, которые не могли из-за малого роста быть зачисленными в роты гренадеров или карабинеров. Вольтижерские роты, батальоны и полки во французской армии просуществовали до 1871 года.

(обратно)

4

Луи-Винсент-Жозеф Леблон, граф де Сент-Илер (1766-1809) — французский генерал, участник революционных и наполеоновских войн. 22 мая 1809 г. во время Асперн-Эсслингского сражения был тяжело ранен и спустя 15 дней умер. В 1810 г. Наполеон приказал перенести его прах в Пантеон и похоронить рядом с маршалом Ланном. Имя генерала Сент-Илера выбито на Триумфальной арке в Париже.

(обратно)

5

Карл Людвиг Иоанн известен также как Карл Австрийский-Тешен (1771-1847) — эрцгерцог Австрийский и герцог Тешенский, знаменитый полководец, третий сын императора Леопольда II и Марии Луизы Испанской (1745-1792), 54-й великий магистр Тевтонского ордена (1801-1804). Герцогство Тешенское он унаследовал в 1822 году от усыновившего его дяди, принца Альберта Саксонского, сына польского короля Августа III. Родоначальник тешенской ветви дома Габсбургов.

(обратно)

6

Иоанн Баптист (1782-1859) — эрцгерцог Австрийский, австрийский фельдмаршал, русский генерал-фельдмаршал, сын императора Леопольда II и испанской инфанты Марии-Луизы, брат Франца II. Неоднократно участвовал в наполеоновских войнах. Несмотря на выдающуюся личную храбрость, не раз терпел поражения от французских генералов.

(обратно)

7

Луи Николя Даву (1770-1823) — полководец наполеоновских войн, герцог Ауэрштедтский, князь Экмюльский, маршал Франции. Имел прозвище «железный маршал». Единственный наполеоновский маршал, не проигравший к 1815 г. ни одного сражения.

(обратно)

8

Битва при Риволи — эпизод итальянской кампании Наполеона (14-15 января 1797 г.); осада старинной крепости Сен-Жан-д’Акр — эпизод египетского похода Наполеона (1798-1799); битва под Аустерлицем — решающее сражение наполеоновской армии против армий третьей анти-наполеоновской коалиции, созданной европейскими державами. Сражение вошло в историю как «битва трех императоров», поскольку против армии императора Наполеона I в этой битве сражались армии императоров австрийского Франца II и русского Александра I, и состоялось 2 декабря (20 ноября по старому стилю) 1805 года под Аустерлицем (ныне — моравский городок Славков у Брна, находящийся на территории Чешской Республики). Итог сражения — поражение союзной армии и ликвидация третьей коалиции; битва при Прейсиш-Эйлау — самая кровавая битва в русско-прусско-французской войне (7-8 февраля 1807 г.)

(обратно)

9

Герцог де Риволи (1807), князь Эслингенский (1809) — титулы маршала Франции Андре Массены (1758-1817).

(обратно)

10

Пьер Франсуа-Шарль Ожеро (1757-1816) — герцог ди Кастильоне, маршал и пэр Франции.

(обратно)

11

Битва при Арколе (Италия, 15-17 ноября 1796 г.) — сражение французской армии под командованием генерала Наполеона Бонапарта с австрийской армией под командованием генерала Альвинци, закончившееся разгромом австрийской армии. Во время битвы Наполеон проявил личный героизм, возглавив одну из атак на Аркольский мост со знаменем в руках. Разгром армии Альвинци позволил Бонапарту вернуть все утерянные позиции и продолжить закреплять власть французов в Северной Италии.

(обратно)

12

Жан Ланн (1769-1809) — французский военачальник, герцог де Монтебелло (1808), маршал Франции (1804), участник революционных и наполеоновских войн. Легендарный полководец, вероятно, лучший друг Наполеона. В итальянской кампании 1796-1797 гг. он дважды спасал ему жизнь. По словам одного из крупнейших в мире наполеоноведов и франковедов А. 3. Манфреда маршал Ланн был одним из самых выдающихся военачальников блестящей наполеоновской плеяды. Отважный, прямой, резкий, он заслужил почетное прозвище Роланда французской армии. Ланн был смертельно ранен в сражении при Эсслинге 22 мая 1809 г. и через девять дней умер от начавшейся гангрены. Тело Ланна было перевезено в Париж и погребено в Пантеоне.

(обратно)

13

Лядунка — у кавалеристов сумка на перевязи через плечо для хранения пистолетных или ружейных зарядов.

(обратно)

14

Дарю Пьер Антуан Ноэль Бруноде (1767-1829) — граф (1809), французский государственный и военный деятель, ближайший помощник Наполеона I. В 1804-1809 гг. занимал пост генерал-интенданта армии, отвечал за подготовку похода в Россию, в 1812 г. стал главным интендантом Великой армии. С 1818 г. пэр Франции. В 1816 г. избран членом французской Академии, автор ряда литературных и исторических трудов.

(обратно)

15

Автаркия — экономический режим самообеспечения страны, в котором минимизируется внешний товарный оборот.

(обратно)

16

Вайда красильная — растение семейства капустных, широко культивировалось в Европе ради получения синей краски.

(обратно)

17

Гораций, Оды II, 10 (К Лицинию).

(обратно)

18

Анн Жан Мари Рене Савари, герцог Ровиго (1774-1833) — французский политический и военный деятель. С 1800 г. адъютант и доверенное лицо генерала Бонапарта, который давал ему деликатные поручения, а также доверял проведение тайных расследований. Савари обнаружил в этих делах большие способности и в 1802 г. был назначен директором бюро тайной полиции.

(обратно)

19

Мари-Анри Бейль, известный под псевдонимом Фредерик де Стендаль (1783-1842) — французский писатель, один из основоположников французского реалистического романа XIX в.

(обратно)

20

Карло Гоцци (1720-1806) — итальянский драматург, автор сказочных пьес, использующих фольклорные элементы сюжета и принципы комедии дель арте в выборе персонажей-масок.

(обратно)

21

Клод Кребильон (1707-1777) — французский писатель, сын драматурга Проспера Кребильона.

(обратно)

22

Эберсберг — небольшой австрийский городок на реке Траун (один из правых притоков Дуная). 3 мая 1809 г. здесь происходил упорный бой между австрийскими войсками генерала Гиллера и французами под командованием маршала Массены. Отступление австрийцев последовало лишь при появлении обходной французской колонны, угрожавшей отрезать их от Вены.

(обратно)

23

Франсуа Антуан Кирманн, барон — командир эскадрона мамелюков с 10 сентября 1808 г. по 1814 г.; вместе с тем, в некоторых источниках указывается, что с 1805 по 1810 гг. эскадроном мамелюков императорской гвардии командовал дивизионный генерал Антуан Шарль Бернар Делетр.

(обратно)

24

Сент-Уан — коммуна в департаменте Сена-Сен-Дени, находится в 6,6 км от центра Парижа.

(обратно)

25

Лоди — город и коммуна в Италии, расположены в регионе Ломбардия.

(обратно)

26

Сомосьерра — ущелье в горах Сьерра-де-Гуадаррама на высоте 1444 метров над уровнем моря, где 30 ноября 1808 г. польская легкая кавалерия атаковала испанские позиции. Атака продолжалась всего около 10 минут, но стала одной из самых блестящих кавалерийских атак в истории.

(обратно)

27

Абукир — остров и мыс в Египте (при впадении реки Нил в Средиземное море), около которого 1-2 августа 1798 г. во время Египетской экспедиции 1798-1801 гг. произошло морское сражение между флотами Великобритании под командованием контр-адмирала Горацио Нельсона и Франции под командованием вице-адмирала Франсуа де Брюи.

(обратно)

28

Дворец Паллавичини, известный также как Фриз Паллавичини, находится в центре Вены, на площади Йозефсплац, напротив библиотечного крыла Хофбурга.

(обратно)

29

Дворец Траутсон — самое значимое светское произведение мастера барочной архитектуры И. Б. Фишера фон Эрлаха. После приобретения здания Марией Терезией в 1760 г. здесь квартировала Королевская венгерская лейб-гвардия. В настоящее время во дворце расположено министерство юстиции.

(обратно)

30

Андреа Палладио, настоящее имя Андреа ди Пьетро (1508-1580) — великий итальянский архитектор позднего Возрождения. Основоположник палладианства и классицизма.

(обратно)

31

Александр Эдмон де Талейран-Перигор (1787-1872) — племянник Шарля Мориса Талейрана, знаменитого французского дипломата. Военную карьеру начал в 1805 г. как адъютант генерала Пино, итальянского министра обороны. В 1806 г. стал лейтенантом в 5-ом гусарском полку, в 1807 г. адъютантом маршала Бертье. В 1812 г. командовал полком в Брешиа. В 1817 г. получил титул герцога де Дино, в 1821 г. стал пэром Франции, в 1823 г. генерал-лейтенантом.

(обратно)

32

Трианон — дворцовый комплекс, расположенный направо от Большого Версальского канала и состоящий из Большого и Малого дворцов с их собственным садовым окружением. После революции 1789 г. одна из резиденций Наполеона.

(обратно)

33

Сражение при Акциуме (2 сентября 31 г. до н. э.) — решающее морское сражение вблизи мыса Акциум (северо-западная Греция) между флотами Марка Антония и Октавиана Августа, завершившее период гражданских войн в Риме. Флотом Октавиана командовал Марк Випсаний Агриппа, союзницей Антония выступала египетская царица Клеопатра. Октавиан одержал решающую победу, достиг безоговорочной власти над Римским государством и в итоге стал первым римским императором с 27 г. до н. э. под именем Август.

(обратно)

34

Плиний Старший — под этим именем известен Гай Плиний Секунд (23 г. н. э. — 25 августа 79 г. н. э.) — римский писатель-эрудит, автор «Естественной истории». Старшим он называется в отличие от своего племянника, Плиния Младшего.

(обратно)

35

Розальба Каррьера (1675-1757) — итальянская художница и миниатюристка Венецианской школы, одна из главных представителей стиля рококо в искусстве Италии и Франции.

(обратно)

36

Мари Жан Антуан Никола, маркиз де Кондорсе (1743-1794) — французский писатель, ученый-математик и политический деятель.

(обратно)

37

Витторио Альфиери, граф (1749-1803) — итальянский поэт и драматург, создатель итальянской национальной трагедии классицизма. Прожил бурную жизнь, которую описал в своей автобиографии «Жизнь Витторио Альфиери из Астии, рассказанная им самим» («Vita», 1806).

(обратно)

38

Пратер — большой общественный парк и зона отдыха в Вене. Расположен в южной части Леопольдштадта между Дунаем и Донауканалом, вытянут вдоль берега на 5 км. Название парка произошло от латинского слова pratum, что означает луг. Слово «Пратер» было впервые использовано в 1403 году, и изначально относилось к небольшому островку на Дунае, однако постепенно так стали называть и соседние районы. Земли часто меняли хозяев до того, как были куплены императором Максимилианом II в 1560 году под охотничьи угодья. В целях борьбы с браконьерством император Рудольф II запретил вход в Пратер, но 7 апреля 1766 года император Иосиф II сделал парк открытым для общественного посещения и разрешил создавать на его территории кафе. Охотиться в Пратере продолжали до 1920 года.

(обратно)

39

Франц II (1768-1835) — король Германии (римский король) с 1792 года, последний император Священной Римской империи германской нации с 7 июля 1792 г. по 6 августа 1806 г., первый император Австрии с 11 августа 1804 г. В качестве императора Австрии, а также короля Богемии и Венгрии (с 1 марта 1792 г.) носил династическое имя Франц I. Полный титул: Милостью божьей избранный Римский Император, превечный Август, наследственный император Австрии. Царствовал во время наполеоновских войн, после ряда поражений был вынужден ликвидировать Священную Римскую империю и выдать дочь Марию-Луизу за Наполеона I.

(обратно)

40

Луи Констан Вери (1778-1845) — камердинер Наполеона. По его словам, неотлучно находился при особе императора. Написал книгу воспоминаний о Наполеоне.

(обратно)

41

Рустам, полное имя Рустам Раза (1781-1845) — мамелюк, личный телохранитель Наполеона. Армянин, уроженец Тифлиса. Помимо выполнения обязанностей телохранителя Наполеона с 1801 по 1806 гг. Рустам служил в мамелюкской коннице французской армии. Он сопровождал императора в первой и второй австрийской, прусской, польской, испанской, московской, дрезденской, двух итальянских, венецианской, а также во всех внутрифранцузских военных экспедициях, несколько раз был ранен.

(обратно)

42

Иоахим Мюрат (1767-1815) — наполеоновский маршал, великий герцог Берга в 1806-1808 гг., король Неаполитанского королевства в 1808-1815 гг. Сам Наполеон так писал о Мюрате: «Не было более решительного, бесстрашного и блестящего кавалерийского начальника», «Он был моей правой рукой, но, предоставленный самому себе, терял всю энергию. В виду неприятеля Мюрат превосходил храбростью всех на свете, в поле он был настоящим рыцарем, в кабинете — хвастуном без ума и решительности».

(обратно)

43

Антуан Шарль Луи Ласалль (1775-1809) — французский кавалерийский генерал, участник Наполеоновских войн. Храбрый до самозабвения, решительный, обладавший необыкновенным глазомером и быстротой, великолепный авангардный начальник, решавшийся на самые отчаянные предприятия, Ласалль в то же время умел высоко ценить жизнь своих подчиненных и братской заботливостью о них снискал их глубокую любовь и уважение.

(обратно)

44

Жан-Луи Брижит д’Эспань (1769-1809) — дивизионный генерал (с 1 февраля 1805 г.). 11 июля 1807 года вошел в когорту Высших офицеров ордена Почетного легиона. Весной 1808 г. Наполеон возвел его в графское достоинство с правом передачи титула по наследству и наделил майоратными имениями в Пруссии. Погиб 21 мая 1809 г. в сражении у деревни Эсслинг.

(обратно)

45

Доменико Чимароза (1749-1801) — итальянский композитор, который наряду со своими современниками, Гульельми и Паизиелло, оставил значительный след в музыкальном искусстве. В 1789 г. Чимароза был приглашен русским двором на место Паизиелло в Петербург, где пробыл четыре года и поставил две оперы.

(обратно)

46

Шамбертен — знаменитое красное вино, производимое в Верхней Бургундии, любимое вино Наполеона. Император пил его разбавленным водой и никогда не выпивал больше половины бутылки. Во время походов в обозе всегда имелся значительный запас этого вина.

(обратно)

47

Джаззар, Ахмед-паша (1720-1804) — правитель Палестины и значительной части Сирии в 1775-1804 гг. Босниец по происхождению. Карьеру начал в 1756 в качестве мамелюка в Египте. За жестокость, проявленную при подавлении восстания бедуинов, получил прозвище «мясник» (арабское «джаззар»), В 1775 г. назначен вали (правителем) Сайды. В 1790 г. стал пашой Дамаска. Фактически был полновластным правителем почти всей Сирии и Палестины, лишь формально признававшим власть турецкого султана. В 1799 г. войска Джеззар-паши выдержали трехмесячную осаду Акки французской армией под командованием Бонапарта.

(обратно)

48

Мишель Ней (1769-1815) — один из наиболее известных маршалов Франции времен Наполеоновских войн, герцог Эльхингенский и князь Москворецкий. Наполеон называл его «храбрейшим из храбрых». 7 декабря 1815 года по приговору палаты пэров Ней был расстрелян как государственный изменник неподалеку от Парижской обсерватории. Своим расстрелом он руководил сам; солдаты не хотели стрелять в маршала и только тяжело ранили его. В 1853 году на этом месте была воздвигнута статуя Нея.

(обратно)

49

 Огюст Фредерик Луи Виесс де Мармон, герцог Рагузский (1774-1852) — маршал Франции (1809). Познакомился с Наполеоном при осаде Тулона, с 1796 года был его адъютантом, сопровождал его в Египет и Сирию, принимал живое участие в перевороте 18 брюмера, затем почти во всех наполеоновских войнах. После падения Наполеона Мармон вскоре перешел на сторону нового порядка, был сделан пэром и во время Ста дней сопровождал короля Людовика XVIII в Гент. После торжества революции он бежал вместе с Карлом X и с тех пор жил то в Австрии, то в Италии, где и умер.

(обратно)

50

Этьен-Жак-Жозеф-Александр Макдональд (1765-1840) — герцог Тарентский, маршал и пэр Франции, происходил из шотландской фамилии якобитов, переселившейся во Францию после Славной революции. В 1799 г. командовал французскими войсками в сражении при реке Треббии (Италия), где потерпел поражение от русской армии под командованием А. В. Суворова. Маршальский жезл Макдональд получил за сражение при Ваграме; принимал участие в войнах 1810, 1811 (в Испании), 1812— 1814 годов. После отречения Наполеона был назначен пэром Франции; во время Ста дней удалился в свои поместья, чтобы не нарушать присягу и не противодействовать Наполеону. После второго занятия Парижа союзными войсками на Макдональда было возложено тяжелое поручение — распустить отступившую за Луару наполеоновскую армию.

(обратно)

51

Николя Шарль Удино (1767-1847) — граф Удино, 1-й герцог Реджо (1810), маршал Империи (1809). В 1809 г. стоял во главе 2-го армейского корпуса; за битву при Ваграме получил маршальский жезл, а вскоре и титул герцога. В 1812 г. во время переправы через Березину он помог Наполеону спастись, но сам был тяжело ранен. В событиях Ста дней (1815) не принимал никакого участия. После июльской революции примкнул к Луи-Филиппу.

(обратно)

52

Жан-Батист Бессьер (1768-1813) — маршал Франции (1804), герцог Истрии ( 1809), командующий конной гвардии Наполеона. В 1811 г., будучи губернатором обширной территории Испании, он показал себя исключительно порядочным человеком, с участием и пониманием решал проблемы гражданского населения. В 1812 г. командовал кавалерией императорской гвардии в Русской кампании. Маршал погиб 1 мая 1813 года накануне сражения при Лютцене. По одной из версий будущий декабрист О. В. Грабе-Горский на пари с генералом С. Н. Ланским выстрелил из пушки по группе вражеских офицеров, осматривавших позиции. Пушечное ядро попало Бессьеру прямо в грудь. Маршал похоронен в Париже, в Доме Инвалидов.

(обратно)

53

Фридрих Людвиг Христиан Гогенцоллерн, или Людвиг Фердинанд (1772-1806) — прусский принц, генерал-лейтенант эпохи наполеоновских войн, композитор. Один из основных сторонников возобновления войны против Франции. Погиб в сражении при Заальфельде.

(обратно)

54

Массена, действительно, потерял глаз в результате несчастного случая на охоте. Вот как описывал эту историю несравненный рассказчик барон де Марбо: «Во время очередной императорской охоты, на которой присутствовали многие значительные лица Франции, Наполеон выстрелил из ружья, и случайно одна дробинка попала в глаз маршалу. Массена оправился от первого шока и довольно быстро сообразил, что этот инцидент ничего хорошего не принесет ни императору, ни ему самому. Он обвинил в произошедшем случившегося неподалеку маршала Бертье, хотя тот не сделал еще ни одного выстрела! Бертье, видимо, тоже хватило ума не слишком возражать на этот выпад. Эту историю почти сразу замяли, но Наполеон остался благодарен Массене».

(обратно)

55

Квиринал — самый высокий из семи холмов Рима, расположенный на северо-востоке от исторического центра города. В 1573 году на нем построен Квиринальский дворец — резиденция пап в Риме. В настоящее время дворец является официальной резиденцией Президента Италии.

(обратно)

56

Трастевере — район узких средневековых улочек на западном берегу Тибра в Риме, южнее Ватикана и Борго. Занимает восточный склон холма Яникул.

(обратно)

57

Фридрих Стапс — родился в Эрфурте в семье лютеранского пастора, никогда не принадлежал ни к обществу масонов, ни к секте иллюминатов. После неудавшегося покушения Наполеон хотел даже простить этого несчастного молодого человека, твердость духа и откровенность которого ему понравились, но приказание о помиловании пришло поздно. Стапс хладнокровно выслушал свой смертный приговор и умер, повторяя: «Да здравствует мир! Да здравствует Германия!»

(обратно)

58

Маркоманы (герм. «обитатели рубежей») — древнегерманскоеплемя, родственное свебам, первые упоминается Цезарем. В середине 1 века до н. э. принимали участие в походе вождя свебов Ариовиста в Галлию. Нападение римлян под командованием Друза Германика в 9 до н. э. заставило маркоманов переселиться на территорию современной Богемии, где они основали могущественное королевство, во главе которого встал вождь Маробод. Конфликты между Римской империей и маркоманами вспыхивали при императорах Домициане и Нерве, Марк Аврелий провел против маркоманов несколько кампаний (т. н. 1-я и 2-я Маркоманские войны (166-172,177-180) и в память своих побед возвел на Марсовом поле в Риме знаменитую сохранившуюся колонну со спиральными рельефами, изображающими эпизоды этих войн.

(обратно)

59

Лаций — регион в античной Италии, прародина современных романских языков. Исторически регион Лаций в доримскую эпоху находился под контролем неиндоевропейских племен, в первую очередь этрусков. В настоящее время его территория входит в состав более крупного административно-территориального образования современной Италии — Лацио.

(обратно)

60

Геты — фракийское племя, обитавшее на низменности к юго-востоку от Карпат.

(обратно)

61

Мишель Мари Клапаред (1774-1842) — граф, дивизионный генерал, участник революционных и почти всех Наполеоновских войн. В кампании 1809 г. отличился в битве при Эберсберге, где с 7000 человек три часа сдерживал 30-тысячную армию австрийцев, за что Наполеон объявил ему особую благодарность в «Бюллетене Великой Армии». Клапаред блестяще проявил себя также в сражениях при Эсслинге и Ваграме. В 1812 г. во время русской кампании командовал Польским корпусом, участвовал в Бородинском сражении; при отступлении во время переправы через Березину был ранен. Впоследствии имя Клапареда было увековечено на Триумфальной арке в Париже.

(обратно)

62

Старый порядок — название сословной и абсолютной монархии во Франции при королях династий Валуа и Бурбонов с момента завершения централизации Франции в конце XV века до Великой Французской революции. После революционных потрясений многие французы с ностальгией вспоминали «старые порядки». Талейран как-то заметил, что не жившие при старом режиме не могут знать, что такое сладость бытия.

(обратно)

63

В Троицын день (день Святой Троицы, Пятидесятница) — один из главных христианских праздников — отмечается сошествие на апостолов Святого Духа в виде огненных языков. Сошествие Святого Духа указывало на тройственность Бога — «Бог Отец творит мир, Бог Сын искупает людей от рабства дьяволу, Бог Дух Святой освящает мир через устроение Церкви».

(обратно)

64

10 августа 1792 года около 20 тысяч повстанцев стянулись к королевскому дворцу Тюильри. Штурм его был недолгим, но кровопролитным. Нападавшим оказали сопротивление несколько тысяч солдат швейцарской гвардии, все они погибли. Одним из результатов этого штурма стало отречение Людовика XVI от власти и эмиграция Лафайета.

(обратно)

65

Мария Луиджи Карло Зенобио Сальваторе Керубини ( 1760— 1842) — итальянский композитор, педагог и музыкальный теоретик, главный представитель жанра «опера спасения». С 1795 г. преподаватель Парижской консерватории, с 1816 г. ее профессор, а с 1822 г. директор.

(обратно)

66

Лепаж Дорсенн Жан Мари Пьер Франсуа (1773-1812) — участник наполеоновских войн, граф (1808), дивизионный генерал (1809). Прославился бесстрашными действиями при Аустерлице. С 9 ноября 1806 года командир гренадерской бригады Старой гвардии. Отличился в сражениях при Ратисбоне и Эсслинге. С 1 июля 1809 года командир 2-й гвардейской дивизии Старой гвардии, во главе которой отличился в сражении при Ваграме.

(обратно)

67

Иоганн фон Гиллер ( 1754-1819) — барон, генерал-фельдцейхмейстер австрийской службы, кавалер ордена Марии Терезии; пользовался огромной популярностью в армии. В сражении при Асперне 20-21 мая 1809 г. Гиллер, командуя правым крылом австрийцев, овладел Асперном, нанес французам большой урон и настоятельно, но тщетно, старался получить позволение эрцгерцога Карла преследовать разбитого неприятеля на остров Лобау. Вследствие скандала с эрцгерцогом Гиллер оставил армию, причем официальная причина отставки звучала как «в связи с внезапной и тяжелой болезнью».

(обратно)

68

«Граф Вальтрон, или субординация» — трагедия в пяти актах Хайнриха Фердинанда Мюллера (1870 г.) — пьеса с использованием крупных механизированных декораций, толпами костюмированных статистов и кавалеристами, скачущими чуть ли не по головам зрителей.

(обратно)

69

Эмануэль Шиканедер (1751-1812) — немецкий импресарио, драматург, либреттист, певец (баритон), актер. Наиболее известен как либреттист оперы «Волшебная флейта» В. А. Моцарта.

(обратно)

70

Бельгард Генрих Иосиф Иоанн (1756-1846) — граф, фельдмаршал (1809). Выходец из древнего саксонского рода. В 1771 г. перешел на австрийскую службу. Участвовал в основных военных действиях против французской армии. Нанес поражение корпусу маршала Даву, а затем присоединился со своими войсками к эрцгерцогу Карлу. 21 мая 1809 г. австрийские войска отбросили пять армейских корпусов Наполеона от Асперна к Дунаю. Большую роль в этой победе сыграл корпус Бельгарда.

(обратно)

71

Марбо Жан-Батист-Антуан-Марселен (1782-1854) — участник практически всех крупных компаний наполеоновских войн, в том числе похода в Россию в 1812 г. Барон Империи (1813), генерал-лейтенант (1834) и адъютант его королевского высочества герцога Орлеанского (1836), пэр Франции с 6 апреля 1845 г. Автор военных мемуаров, которые до сих пор пользуются славой одного из самых известных произведений этого жанра.

(обратно)

72

Пьер Шарль Пузэ (1766-1809), барон де Сент-Шарль — бригадный генерал, командир 1-й бригады дивизии Сент-Илера, входившей в состав германской армии Наполеона, наставник и друг Жана Ланна. Кавалер ордена Почетного Легиона (1804), барон империи (1808). Был убит в сражении при Эсслинге во время разговора с Ланном за несколько мгновений до того, как последний, в свою очередь, получил смертельное ранение.

(обратно)

73

Кондотьеры (от итальянского condotta — договор о найме на военную службу) — в Италии XIV-XVI вв. руководители военных отрядов (компаний), находившихся на службе у городов-коммун и государей и состоявших в основном из иностранцев. Каждый отряд группировался вокруг кондотьера, который созывал и распускал отряд по своему усмотрению, заключал договоры (кондотты) на ведение военных операций, получал деньги и расплачивался с наемниками.

(обратно)

74

Арман-Мари-Жак де Шастене, маркиз де Пюисегюр (1751—1825) французский аристократ, представитель древнего дворянского рода. Знаменитый гипнотерапевт, один из основателей гипнотизма (известного тогда под названием животного магнетизма или месмеризма) в донаучный период.

(обратно)

75

Жан-Батист Франсуа Демаре, маркиз де Маллебуа (1682-1762) маршал Франции, племянник Жана-Батиста Кольбера — интенданта финансов и государственного министра при Людовике XIV.

(обратно)

76

Жан Шарль де Фолар (1669-1752) — известный в свое время французский военный писатель. Боевую карьеру начал во время войны за испанское наследство; с 1714 г. служил в армии мальтийского рыцарского ордена, затем в шведской армии до смерти Карла XII. Его перу принадлежат сочинения «Новые исследования о войне» (1724) и «Комментарии к „Всеобщей истории“ Полибия» (1727-1730).

(обратно)

77

Гибер, граф (1743-1790) — известный военный писатель конца прошлого столетия, ратовавший за «линейную» тактику, или действие развернутым строем, введенное в исключительное употребление в пехоте, особенно со времен Фридриха Великого. Из сочинений Гибера наиболее известны: «Общее исследование по тактике» (Люттих, 1773) и «Защита системы ведения современной войны, или полное опровержение системы г-на Мениль-Дюрана» (Невшатель, 1779).

(обратно)

78

Карно Лазар Николя Маргерит (1753-1823) — французский государственный и военный деятель, математик, дивизионный генерал, граф и пэр Франции (1815). Член Законодательного собрания (1791-1792), Конвента (1792-1795), Комитета общественного спасения (1793-1794), Директории (1795-1797). Во время «Стадией» (1815) министр внутренних дел. Его перу принадлежат труды по математическому анализу и проективной геометрии.

(обратно)

79

Гогенлинден — деревня неподалеку от Мюнхена, в окрестностях которой 3 декабря 1800 г. произошло сражение между французской и австрийской армиями.

(обратно)

80

Иллюминаты (лат. illuminati — просвещенные) — общее название нескольких тайных групп, современных и исторических, реально существовавших и фиктивных, раскрытых или предполагаемых. Обычно использование данного термина предполагает наличие зловещей организации заговорщиков, которая стремится управлять мировыми делами негласно, изменив существующий порядок в своих целях. Официально целью иллюминатов было объявлено совершенствование и облагораживание человечества путем достижения состояния просвещенности.

(обратно)

81

Карл Шульмейстер (1770-1853) — легендарный французский разведчик. Исследователи считают его «великим агентом-шпионом императора Наполеона, которого можно назвать „Наполеоном военной разведки“». Историк разведки Р. Роуан в своей книге «Очерки секретной службы» (1938) писал: «Более 125 лет прошло с той поры, как прекратилась деятельность Шульмейстера, но за весь этот солидный период европейской истории не появлялся более умелый и отважный шпион, чем Шульмейстер. Крайне беззастенчивый, как и сам Бонапарт, он сочетал находчивость и наглость — качества, присущие всем крупным агентам секретной службы, — с такими специфическими качествами, как физическая выносливость, энергия, мужество и ум со склонностью к шутовству».

(обратно)

82

Каролина Бонапарт (1782-1839) — самая младшая из сестер Наполеона Бонапарта. В 1793 году вместе с семьей переехала во Францию. В 1800 году вышла замуж за Иоахима Мюрата, генерала армии своего брата.

(обратно)

83

Изначально «Марсельеза» называлась «Военный марш Рейнской армии». Марш был написан вечером 25 апреля 1792 года военным инженером Клодом Жозефом Руже де Лилем спустя несколько дней после объявления революционной Францией войны «королю Богемии и Венгрии». С этой песней на устах 30 июля того же года в Париж вошел Марсельский добровольческий батальон. 24 ноября 1793 года Конвент выбрал «Марсельезу» в качестве государственного гимна Франции.

(обратно)

84

Жан Виктор Тарро (1767-1812) — дивизионный генерал, участник наполеоновских войн. В кампании 1809 г. против Австрии Тарро командовал 1-й дивизией 2-го корпуса и отличился в сражениях при Асперн-Эсслинге и Ваграме, за что был пожалован званием офицера ордена Почетного легиона. В 1812 г. Тарро участвовал в походе на Россию и состоял при Жероме Бонапарте. Во время Бородинского сражения Тарро командовал 23-й пехотной дивизией в составе корпуса генерала Жюно и при атаке Семеновских флешей был тяжело ранен. Скончался в Москве 26 сентября 1812 г. Впоследствии имя Тарро было выбито на Триумфальной арке в Париже.

(обратно)

85

Орден Калатравы — католический военный орден, существовавший на территории Испании в XII-XIX веках. Это первый католический орден на испанской земле, основанный цистерцианцами в Кастилии в 1157 г. и утвержденный папой Александром III в 1164 г. Орден был национализирован испанской короной и прекратил существование в 1838 г.

(обратно)

86

Николя-Шарль Удино (1767-1847) — граф, 1-й герцог Реджо (1810), маршал Франции (1809), пэр Франции (1814). В 1809 г. во главе 2-го армейского корпуса участвовал в Асперн-Эсслингском сражении; за битву при Ваграме получил маршальский жезл, а вскоре после того титул герцога. Принимал участие в русской кампании. При отступлении помог Наполеону спастись во время переправы через Березину, но сам был тяжело ранен. В 1815 г. назначен командующим парижской национальной гвардии. С 1839 г. великий канцлер ордена Почетного легиона, с 1842 г. губернатор (директор) Дома инвалидов.

(обратно)

87

Молодая гвардия (фр. Jeune Garde) — часть императорской гвардии Наполеона Бонапарта, укомплектованная молодыми солдатами, не имевшими боевого опыта ветеранов Старой гвардии.

(обратно)

88

Филадельфы — тайное общество во французской армии в начале XIX века. Возникло после 18 брюмера в Франшконте с целью поднять восстание в Восточной Франции и создать самостоятельную «Секванскую» республику. Во главе общества стоял человек, носивший титул цензора. Когда цензором филадельфов стал полковник Уде, общество стало стремиться к низвержению Бонапарта. Уде был убит в сражении при Ваграме, и цензором стал генерал Мале. В 1812 г. он распустил слух о смерти Наполеона и попытался осуществить государственный переворот, закончившийся провалом.

(обратно)

89

Конкордисты — тайное общество, возникшее в Пруссии (1786 — 1790) из останков «Общества Добродетели» — своеобразного наследника немецких иллюминатов. В 1812 г. общество конкордистов было запрещено по политическим мотивам.

(обратно)

90

Шарль Луи Жозеф Оливье Генелек (1783-1849) — дивизионный генерал, шурин маршала Ланна. После смерти последнего (1809) был назначен адъютантом Наполеона, хотя на тот момент был всего лишь полковником. Имя генерала Генелека, командора ордена Почетного легиона и кавалера королевского военного ордена Святого Людовика, увековечено на Триумфальной арке в Париже.

(обратно)

91

Луи Шарль Антуан Дезе (1768-1800) — генерал, участник Египетского похода Бонапарта, герой сражения при Маренго. Из всех своих генералов того времени самыми даровитыми Наполеон считал Дезе и Клебера. Имя генерала Дезе увековечено на Триумфальной арке в Париже.

(обратно)

92

Франсуа Этьен Келлерман (1770-1835) — французский полководец, дивизионный генерал (1800). Сын маршала Франции Франсуа Кристофа Келлермана. Был пожалован графом, позже унаследовал титул герцога де Вальми. Был адъютантом своего отца, в 1796 году — генерала Бонапарта. Командуя кавалерией, отличился при переходе через реку Тальяменто (16 марта 1797 г.), а также при Маренго. Тяжело ранен при Аустерлице; участвовал в кампании 1813 года. С 1820 г. член палаты пэров.

(обратно)

93

Доминик Жан Ларрей (1766-1842) — главный полевой хирург французской армии, участвовавший во всех военных кампаниях Наполеона I; один из основоположников полевой хирургии, доктор медицины (1803), член Национальной академии медицины (1820) и Парижской академии наук (1829), барон Империи. Ларрей сделал для военной медицины больше, чем кто-либо другой: он провел полную реорганизацию эвакуации раненых с поля боя и системы их лечения. За эту деятельность его заслуженно стали называть отцом «скорой помощи».

(обратно)

94

Жозеф Фуше, герцог Отрантский (1759-1820) — французский политический и государственный деятель, при Наполеоне занимал пост министра полиции.

(обратно)

95

Принц Евгений (Эжен) Богарне (1781-1824) — вице-король Италии, дивизионный генерал. Пасынок Наполеона, единственный сын первой жены Наполеона Жозефины Богарне. В 1812 году командовал 4-м (итальянским) пехотным корпусом Великой Армии.

(обратно)

96

Поль Франсуа Жан Николя, виконт де Баррас (1755-1829) — потомственный дворянин, деятель Великой французской революции, один из лидеров термидорианского переворота, директор всех составов Директории и фактический ее руководитель в 1795-1799 гг. Беспринципный политик и карьерист, постоянно стремившийся к личному обогащению. Содействовал выдвижению Наполеона Бонапарта. Тем не менее, после переворота 18 брюмера (9-10 ноября 1799 г.) был отстранен от участия в политической жизни.

(обратно)

97

Террор — период насилия, продолжавшийся в течение одного года и одного месяца после начала Великой французской революции (с июня 1793 г. по июль 1794 г.). В ходе конфликта между соперничающими политическими группировками жирондистов и якобинцев осуществлялись массовые расстрелы «врагов революции». По разным данным погибло от 16000 до 40000 человек. Под лезвием гильотины закончили свои жизни Людовик XVI, Мария Антуанетта, известные жирондисты Филипп Эгалите (Луи-Филипп II, герцог Орлеанский), мадам Ролан, известный химик Антуан Лавуазье и многие другие.

(обратно)

98

Сражение под Фридландом (ныне Правдинск) произошло 14 июня 1807 г. между французской армией под командованием Наполеона и русской армией под командованием генерала Беннигсена. Битва завершилась разгромом русской армии.

(обратно)

99

Жозеф Игнас Гийотен (Гильотен) (1738—1814) — профессор анатомии, политический деятель, член Учредительного собрания, друг Робеспьера и Марата. Его именем названа гильотина — машина для обезглавливания. По иронии судьбы, Гийотен был противником смертной казни. Как временную меру, пока сохраняется смертная казнь, 10 октября 1789 года на заседании Учредительного собрания Гийотен предложил использовать для обезглавливания механизм, который, как он считал, не будет причинять боли. Сама машина для этой цели была изобретена другими.

(обратно)

100

Жан-Николя Корвизар-Демаре (1755-1821) — французский терапевт, член Парижской академии наук (1811) и медицинской академии (1820), барон Империи (1808), офицер ордена Почетного легиона (1804). В 1797 создал и возглавил первую кафедру внутренних болезней в Коллеж-де-Франс, ввел в практическую медицину новый диагностический метод — перкуссию, один из создателей семиотики. С 1805 г. личный врач Наполеона, сопровождал императора во время итальянской (1805) и австрийской (1809) кампаний. Во время Реставрации заведовал медицинским департаментом Франции. Основные научные труды Корвизара посвящены болезням сердца и крупных кровеносных сосудов.

(обратно)

101

Земмеринг — перевал через Альпы, соединяющий федеральные земли Австрии Штирия и Нижняя Австрия. Расположен на высоте 935 метров над уровнем моря.

(обратно)

102

До открытия микроорганизмов считалось, что причина болезни в виде каких-то газов — миазмов — может находиться в воздухе, воде, почве. Считалось, что «миазмы» содержатся в воздухе заболоченных мест, или в воздухе, имеющем неприятный запах. К «миазматическим» болезням относили брюшной тиф, азиатскую холеру, малярию.

(обратно)

103

Сганарель — персонаж комедии в пяти актах «Дон Жуан, или Каменный пир», написанной Мольером в 1665 г., слуга дона Жуана. Впервые комедия была представлена 15 февраля 1665 г. в театре Пале-Рояль.

(обратно)

104

Ваграм — село неподалеку от острова Лобау на Дунае, в окрестностях которого 5-6 июля 1809 года произошло генеральное сражение австро-французской войны. В ходе Ваграмского сражения Наполеон Бонапарт разбил войска эрцгерцога Карла, тем самым завершив существование Пятой коалиции.

(обратно)

Комментарии

1

Псише (фр. psyché) — большое наклонное зеркало на ножках.

(обратно)

2

Родившийся в семье конюха, будущий маршал работал учеником красильщика до 1792 г., когда поступил на военную службу в батальон волонтеров.

(обратно)

3

Mascalzone (итал.) — негодяй, подлец, стервец, поганец.

(обратно)

4

Сент-Круа (фр. Sainte-Croix) — святой крест.

(обратно)

5

Коня! (ит.)

(обратно)

6

Как непостоянна фортуна! (ит.)

(обратно)

7

О, счастье: при нем кинжал! Вот, где твои ножны, заржавей там, а мне дай умереть. — В. Шекспир, «Ромео и Джульетта», действие V, сцена III. (Перевод Д. Л. Михаловского).

(обратно)

8

Войска Наполеона, воевавшие с Австрией в 1809 г., именовались Германской армией.

(обратно)

Оглавление

ГЛАВА ПЕРВАЯ 1809 год, Вена

ГЛАВА ВТОРАЯ О чем мечтают солдаты

ГЛАВА ТРЕТЬЯ Первый день

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Первая ночь

ГЛАВА ПЯТАЯ Второй день

ГЛАВА ШЕСТАЯ Вторая ночь

ГЛАВА СЕДЬМАЯ После бойни

ОТ АВТОРА

  Слово об усопших

*** Примечания ***