Пастор [Сиара Симон] (fb2) читать онлайн

Она пришла позвать меня на прогулку прямо сейчас?

Милли выдохнула:

— Отец Белл, я знаю.

— Извини?

— Я знаю. О тебе и Поппи. Я видела, как ты прокрадывался через парк по утрам.

Вот же дерьмо.

Ох, дерьмо, дерьмо, дерьмо.

— Милли…

Она подняла руку.

— Не надо.

Я тяжело опустился в кресло, отчаяние и паника сплелись в моём животе. Кто-то знал, кто-то знал, кто-то знал. Конечно, всегда было так. У меня никогда не было роскоши выбора, как всё это доиграть до конца, и я был грёбаным идиотом, если когда-либо считал иначе.

Я смотрел широко раскрытыми глазами, и то, что выпалил, не являлось милостивым, любезным или бескорыстным, но было чистым инстинктом выживания.

— Милли, пожалуйста, ты не можешь никому не рассказать, — я скользнул на колени перед ней. — Пожалуйста, пожалуйста, не говори епископу, я не знаю, как смогу жить с самим собой…

Но потом я замолчал, потому что не делал ничего, кроме как умолял честную женщину отказаться от её чести, и всё ради нераскаявшегося грешника.

— Прости, — произнёс вместо этого. — Ты, вероятно, думаешь, какой я ужасный, страшный человек… Мне так стыдно. Даже не знаю что сказать.

Она встала.

— Можешь сказать, что будешь осторожен.

Я взглянул на неё:

— Что?

— Отец, я пришла предупредить тебя, и есть весомая причина, почему сделала так вместо того, чтобы пойти к епископу. Этот город нуждается в тебе, и нам точно не нужен ещё один скандал с пастором, — с небольшой улыбкой она покачала головой. — Особенно когда речь идёт о чём-то таком безобидном, как влюблённость во взрослую женщину, которая была бы идеальна для тебя… Если бы ты не был пастором.

— Милли, — сказал я, мой голос звучал надломлено, отчаянно. — Что я должен делать?

— У меня нет ответа для тебя, — объяснила она, направляясь к двери. — Я знаю лишь то, что решение лучше принять как можно скорее. Такого рода события никогда не остаются тайными, Святой Отец, независимо от того, как сильно ты стараешься. И нет никакого способа, чтобы такая женщина, как Поппи, была бы готова стать твоей тайной любовницей до конца своих дней. Она стоит гораздо больше этого.

— Так и есть, — отозвался я; холодное железное бремя обрушилось на меня, как только я осознал, что был не лучше Стерлинга. В сущности говоря, вынуждал её делать то же самое, за исключением того, что даже не был с ней честен… Или не предложил ей ничего взамен.

— До свидания, — попрощалась Милли, и в ответ я кивнул ей на прощание, жалкий и взволнованный, слишком жалкий и взволнованный, чтобы даже подумать о сне.

Прошло лишь несколько недель с тех пор, как я отдал Поппи чётки Лиззи? И теперь всё ощущалось так, будто разбивалось на куски, словно бусины из разорванных чёток безудержно рассыпались по полу: слишком многочисленно и быстро для меня, чтобы угнаться за ними.

Милли знала. Джордан знал. Поппи, возможно, и вовсе не хотела быть со мной…

Я отправился на долгую пробежку, а затем довольно рано очутился в церкви, чтобы отпереть её и подготовиться к мессе; отвлекался на протяжении всей службы на мысли о встрече с Милли, о нашей с Поппи не-схватке и о том факте, что два человека теперь в курсе моего романа и что даже это слишком много.

«Тайная любовница».

«Будь осторожен».

«Я влюблена в тебя, Тайлер».

В действительности я был настолько рассеян, что едва не пролил вино, а потом случайно прочитал заключительную молитву два раза подряд: мой разум находился в милях от священной мольбы духовного лица, а именно всего-навсего в кружащемся водовороте грёбаных неправильных событий прямо, блядь, сейчас.

После мессы я вышел из ризницы с опущенной головой, проверяя свой телефон (Поппи не присутствовала на мессе и также не написала мне), и мне было интересно, сердится ли она всё ещё на меня. Так что сначала я не заметил, что некто стоял в центральном проходе, пока этот кто-то не сдвинулся, лишь тогда шум привлёк моё внимание.

Это оказался мужчина: высокий, черноволосый, моего возраста. Он был одет в костюм цвета хаки с голубым галстуком и серебряным зажимом — слишком нарядно для сентябрьской пятницы в Вестоне, но каким-то образом на нём это не выглядело смешно. Он снял солнечные очки и окинул меня льдисто-голубым взглядом.

— Ты, должно быть, Тайлер Белл.

— Да, это я, — подтвердил я, убирая телефон в карман брюк.

Я снял ризу, и епитрахиль, и остальные атрибуты своей должности, за исключением колоратки (прим.: элемент облачения клириков и иных священнослужителей в западных Церквях и церковных общинах, представляющий собой жёсткий белый воротничок с подшитой к нему манишкой, застёгивающийся сзади и надевающийся под сутану, или же белую вставку в воротничок-стойку обычной рубашки),и вдруг почувствовал себя недостаточно одетым, будто нуждался в какой-то дополнительной броне, дополнительном авторитете в присутствии этого человека.

Как глупо. Он был гостем в моей церкви. Всё, что мне было нужно, — это быть дружелюбным.

Я шагнул вперёд и пожал ему руку, что он, казалось, поприветствовал небольшой, оценивающей улыбкой на губах.

— Могу я вам чем-то помочь? — спросил я. — К сожалению, вы пропустили нашу утреннюю службу, но у нас будет ещё одна завтра.

— Нет, думаю, ты уже помог, — ответил он, проходя мимо меня, его голова поворачивалась к каждому уголку церкви. — Я лишь хотел встретиться с тобой и лично увидеть, что из себя представляет Отец Тайлер Белл.

Эм…

Мои кишки завязались узлом от тревоги. Хоть и знал, что это невозможно, я не мог не беспокоиться, что каким-то образом он являлся следствием знания правды Джорданом и Милли, что он здесь, чтобы в итоге подёргать за те ниточки, которые распутают мою жизнь.

Мужчина развернулся на каблуках, вставая со мной лицом к лицу.

— Я хотел бы знать размер и облик своего конкурента.

— Конкурента?

— За Поппи, конечно.

Моему мозгу потребовалось всего мгновение, чтобы сообразить, переоценить эту встречу и понять, что я разговаривал со Стерлингом Хаверфордом III. Чтобы оценить его тело (в хорошей форме, чёрт возьми этого парня), одежду (дорогую, чёрт возьми этого парня ещё раз) и поведение, бывшее почти абсурдно самоуверенным, самоуверенным до высокомерия; но в броне этого человека была трещина. Он не сомневался, что будет успешным, не сомневался, что уйдёт отсюда с тем, за чем пришёл (и да, я подозревал, что Поппи была для него именно чем-то, а не кем-то). В этот жалкий миг я точно знал, где мы стоим, прекрасно понимал, какие средства он будет использовать, а также был в курсе, что одним из них была эмоциональная власть над Поппи и что я мог легко проиграть эту битву… У меня не было права на борьбу в этом сражении.

Стерлингу только и нужно было это ничтожное мгновение, чтобы почувствовать своё превосходство. Его рот скривился в презрительной усмешке: едва различимой, чтобы быть проигнорированной, но достаточно очевидной, чтобы в точности продемонстрировать, какого рода конкуренцию он имел в виду.

Тем не менее я не был идиотом, что бы там Стерлинг себе не думал, и я, конечно, не собирался оправдывать его ожидания в отношении моей реакции.

— Боюсь, ты ошибаешься, — ответил я, награждая его спокойной улыбкой. — Нет никакой конкуренции. Мисс Дэнфорс уделила внимание моей церкви, и она заинтересована в последующем наставлении перехода в неё, но это всё, на что наша дружба распространяется.

Я почти ненавидел то, насколько легко ложь срывалась с моего языка, ведь раньше гордился тем, что не прибегал к ней, но теперь существовало множество всего, чем я больше не мог гордиться. И в этот момент речь шла не о морали, а о выживании.

Стерлинг вскинул бровь.

— Так вот как это будет, — он сунул руки в карманы, всё в его позе кричало о залах заседаний, яхтах и надменности.

«Хороший парень Тайлер, будь славным парнем Тайлером, — твердил я себе. — А ещё лучше, будь Отцом Беллом». Отец Белл не ревновал к этому человеку, не завидовал его привлекательности, дорогой одежде и притязаниям на Поппи. Отца Белла не заботила словесная перепалка с незнакомцем, и он, конечно, не будет заниматься чем-то таким варварским, как борьба за взрослую женщину, которая была способна сама сделать собственный выбор и проявить свою силу.

Я прислонился к скамье и послал ему ещё одну улыбку, зная, что моя поза выражала непринуждённый контроль и будничное дружелюбие, а также напоминала ему, что я был столь же высок и строен, как и он.

— Прости, но не думаю, что понимаю тебя, — ответил я в итоге. — Как я уже говорил, нет никакой конкуренции.

Он воспринял мои слова иначе:

— Тебе так хочется думать, не так ли? — Стерлинг ещё раз окинул меня взглядом, а потом, казалось, изменил тактику, опёршись на скамью и скрестив руки. — Она рассказывала обо мне? — спросил он. — Уверен, что да. Исповедь — это ведь католическая хрень, правильно? Она упоминала меня в своих исповедях?

— Я не вправе…

Он взмахнул рукой, и его обручальное кольцо сверкнуло на коже.

— Правильно. Конечно же. Ну, может, после всего она не хотела раскрывать определённые подробности обо мне. Сколько раз я мог довести её до оргазма. Насколько громко она кричала моё имя. Все места, где я трахал её. Ты знаешь, что однажды я поимел её всего в нескольких футах от сенатора США? Во время открытия выставки в The Met (прим.: The Metropolitan Museum of Art (Метрополитен-музей) — один из крупнейших и четвёртый по посещаемости художественный музей мира. Расположен в Нью-Йорке, США)? Она всегда была готова. По крайней мере, для меня.

Лишь годы выработанного сострадания и самодисциплины сдерживали меня от удара кулаком прямо в классическую квадратную челюсть этого парня. Не только из ревности, но и в равной степени из-за мужской потребности защитить достоинство Поппи и удержать её от альтернативы быть связанной с этим мудаком.

«Она не нуждается в твоей защите её чести», — сказал мне Феминистический Союзник Тайлер. Но обычному Тайлеру ирландско-американского происхождения, тому, который наслаждался сексом, и виски, и отборным матом на футбольных матчах, было плевать. Не имело значения, если она нуждалась во мне, и не имело значения, что я не имел прав на неё, — Вселенная пошатнулась из-за мудачества парня, а мой кулак чесался от желания исправить это.

— Задело за живое? — спросил Стерлинг, насмехаясь.

— Я считаю Поппи одной из своей паствы, — произнёс я, склоняя голову в согласии. К счастью, мой голос не выдал ничего, кроме лёгкого неодобрения. — Мне больно слышать, когда о любом из них отзываются неуважительно.

— Ох, конечно же, — прокомментировал Стерлинг. — И я восхищаюсь, как ты предан своей истории. Я человек, соответствующий себе, — он вытащил конверт из внутреннего кармана своего пиджака и вручил его мне. — Тем не менее я также состоятельный человек, и поэтому мы можем забыть первоначальное позёрство и приступить к сути дела.

Я смотрел на него, разматывая шнурок в верхней части конверта, и достал оттуда большие глянцевые фотографии. Часть меня переживала, что на них запечатлены он и Поппи, ещё одно доказательство их прошлого, расстраивающего меня, но нет. Нет, это было гораздо, гораздо хуже.

Широкоплечий мужчина ночью пересекает небольшой парк. Тот же человек у тёмной садовой калитки. Кадр целующихся у кухонного окна мужчины и женщины.

Я выдохнул.

Там не было наготы, слава Богу, — ничего греховней поцелуя, но это не имело значения, потому что на них всех запечатлено несомненно моё лицо, и этого оказалось достаточно. В действительности этого было более чем достаточно: фотографии влекли за собой осуждение.

— И будь уверен, у меня есть цифровые копии, — бодро заявил Стерлинг. — Так что смело забирай их. В качестве сувенира.

— Ты нас преследовал, — произнёс я.

— Я говорил тебе, что являюсь состоятельным человеком. Когда Поппи продолжила отказываться отвечать на мои звонки, даже после того, как я сказал, что приеду к ней, я начал задаваться вопросом, не встретила ли она кого-то другого. Поэтому я решил всё выяснить. Поскольку она не согласилась — пока — на моё предложение, я не возражал, если бы она трахала кого-нибудь. Но влюбиться в другого мужчину… Ну, я знаю Поппи и знаю, какого рода препоны это создаст.

— Ты преследовал нас, — повторил я. — Ты хоть слышишь себя? Это безумие.

Стерлинг казался сбитым с толку:

— Почему?

— Потому что, — ответил я, гнев взял надо мной верх, и мои слова звучали напряжённо и натянуто, — люди не преследуют других людей. Особенно экс-подружек. Это является домогательством — это действительно юридическое определение домогательства. Меня не волнует, что ты богат и можешь заплатить кому угодно, чтобы сделать всё за тебя, — это та же самая чертовщина.

Он всё ещё выглядел растерянным:

— Тебя расстроило именно это? Не то, что у меня есть сведения, которые могут разрушить твою жизнь? Не то, что я неизбежно покину этот город с Поппи рядом со мной?

— Ты настолько уверен в этом исходе, — сказал я, заставляя себя забыть образ Стерлинга, обладающего Поппи. — Но ты забыл, что он не имеет ничего общего с тобой или со мной — это её выбор.

Стерлинг пожал плечами, словно я либо нарочно притворялся тупым, либо умышленно вёл себя благородно, и у него больше не было времени на это.

— Так в чём же суть дела? — спросил я, складывая фотографии в конверт.

— Пардон?

— Ты сказал, что хотел оставить позади позёрство.

Я бросил фотографии на скамью рядом со мной и, скрестив руки, выпрямился. Мне было отрадно видеть, что Стерлинг тоже выпрямился, будто был недоволен дополнительным дюймом, который я имел против него (в росте, я имею виду. [Хотя это действительно ужасно, но грубой части меня было до смешного приятно узнать, что у Поппи я был самым большим]).

— Да. Ну, вот оно, Отец, — он произнёс слово «отец» так, словно оно было в кавычках (я позволил себе ещё одну короткую фантазию, где впечатываю свой кулак в его глазницу): — Я хочу, чтобы Поппи поехала со мной домой в Нью-Йорк. Хочу, чтобы она была моей.

— Несмотря на то, что ты женат.

Он снова одарил меня тем взглядом, слегка недоверчивым и как бы вопрошающим: «Ты идиот?» — и тот бы меня побеспокоил, если бы не моё моральное превосходство в этом соревновании. За исключением… На самом деле я не мог претендовать сейчас на какой-либо уровень моральных ценностей, высший или низший, так? Эта мысль безмерно угнетала меня.

К счастью, Стерлинг ничего не заметил и продолжил:

— Да, несмотря на то, что я женат. Брак не является таинством в моей семье: это списание налогов. И у меня нет никаких намерений заключать больше правовых соглашений, чем я хочу от своей жизни. Я никогда не любил жену, и она чувствует то же самое по отношению ко мне.

— Но ты любишь Поппи?

Стерлинг поджал губы.

— Любовь и желание по существу являются одним и тем же, — объяснил он. — Не то чтобы такой человек, как ты, знал это.

— По крайней мере, я уважаю твою честность, — ответил я. — Ты не лжёшь себе и, полагаю, не станешь лгать ей.

Неожиданный комплимент, казалось, удивил его, но он быстро пришёл в себя.

— Поппи не волнуется об этом настолько, насколько — как она сама думает — должна делать это, — сказал он мне. — Ты можешь питать иллюзии, что Поппи не вернётся со мной, раз я её не люблю, но она не ты. Она знает числа, смысл, закладные. Я предложу ту валюту, которая ей знакома: деньги, похоть и безопасность — и именно поэтому выиграю.

Я подумал о плачущей в исповедальне Поппи; о том моменте, когда мы стояли вместе в святилище, купаясь в Божьем присутствии. Она была не просто электронной таблицей с раздвинутыми ногами, и Стерлинг идиот, если он вырос с ней и умудрился пропустить все те глубоко духовные и эмоциональные грани Поппи Дэнфорс.

— Она намного больше, чем это.

— Как мило. Действительно мило, — Стерлинг снова надел очки. — И просто чтобы ты знал: ты гораздо меньше того, на что я рассчитывал. Я пришёл сюда, ожидая увидеть Александра Борджиа (прим.: Александр VI Борджиа вошёл в мировую историю как самый развратный и аморальный первосвященник среди безнравственных пап-меценатов XVI века), а вместо этого нашёл Артура Димсдейла (прим.: герой романа «Алая буква» американского писателя Натаниеля Готорна — молодой, но очень одарённый и уже приобрётший известность проповедник в пуританском Бостоне середины XVII в., человек, являющийся для окружающих примером праведной жизни, но носящий в сердце печать своего тайного прегрешения, мучимый раскаянием и не находящий в себе сил признаться в содеянном). Я был настолько готов к грязной борьбе и всё же подозреваю, мне не придётся сражаться вовсе.

— Это не борьба, — произнёс я. — Это личность.

— Это всего лишь женщина, Отец, — Стерлинг сверкнул широкой белозубой усмешкой. — Скоро станет моей женщиной.

Я не ответил, хотя каждая нервная клетка так и кричала: «Ты ошибаешься, ты ошибаешься, ты ошибаешься». Вместо этого я попросту наблюдал, как он бросил мне вызов, а затем, засунув руки в карманы, легко зашагал вниз по проходу, будто ничего в этом мире его не заботило.

ГЛАВА 19.

Различие между завистью и ревностью тонко, но ощутимо, если однажды вы познаете вкус и очертание обеих. Ревность хочет то, что имеет кто-то другой, например, похожие на соседские автомобиль или дом. (Или хочет быть мужчиной, владеющим сердцем своей девушки, а не каким-то мудаком, родившимся с серебряной ложкой во рту^*, у которого наверняка есть выдвижной ящик для всех его запонок.) (прим.: в оригинале WASP-y asshole, где WASP, White Anglo-Saxon Protestant, — это самое привилегированное, влиятельное и богатое меньшинство в США, это люди, родившиеся с серебряной ложкой во рту, получившие всё с самого рождения и вступившие в защищённый, чистый, белый мир. Они наследуют богатство, живут в исторических домах, особо одеваются, знают своих предков (изображения которых висят по стенам) на сотни лет назад, их высокий досуг — охота на лис, конная езда и тому подобные светские забавы в своём кругу, очень-очень закрытом.)

Зависть же ненавидит тот факт, что у кого-то есть то, чего нет у тебя; и такая ненависть проявляется в жажде искромсать шины своего соседа, потому что он не заслуживает грёбаный BMW и все, чёрт побери, об этом знают; но, если ты не можешь иметь это, ужасно несправедливо, что он получает желаемое.

Стерлинг попал в последнюю категорию. Дело не в том, что он непременно желал Поппи, не так, как, вероятно, хотел получить другие блага: новый летний дом, новую яхту или новый зажим для галстука. Но мысль о ком-то ещё, кто обладает ею, сжирала его изнутри, будто ненасытный паразит одержимости проникал в его нутро.

Сегодня у меня было достаточно времени для размышлений, потому что Поппи, видимо, пропала без вести. Сначала, после ухода Стерлинга, я пытался сохранять спокойствие, расхаживая в своём офисе и звоня ей, а затем посылая текстовые сообщения; конверт из манильской бумаги прожигал дыру в моём столе подобно алой букве (прим.: в вышеупомянутом романе «Алая буква» главная героиня всю жизнь обязана носить на одежде вышитую алыми нитками букву «А», что означает адюльтер). Что ей сказать, если она снимет трубку? Я бы просто сообщил ей, что Стерлинг нанёс мне визит, и ох, он, оказывается, следил за нами и ещё, кстати, шантажировал меня, чтобы я тебя отпустил, — абсолютно нормальная пятница, не хочешь посмотреть Netflix сегодня вечером?

Но Поппи не ответила ни на мои звонки, ни на смс, обычно же она делала это быстро, и в течение целого часа я наматывал круги по своему офису. Я просто должен пойти к ней домой. Произошедшее было действительно важно, и прямо сейчас нам нужно было это обсудить, но слова Милли по-прежнему занимали не последнее место в моей голове — нечего и говорить об этом чёртовом конверте в нескольких дюймах от меня, бывшем как чёрная дыра, полыхающая погребальным костром бьющегося грешного сердца — я боялся идти к ней домой, переживая, как бы нас не поймали… снова.

Потом мне захотелось накричать на себя за то, что я такая киска. Нам было необходимо во всём разобраться, и это было важнее всего. Мне лишь нужно пробежаться, вот и всё. Каждый видел меня бегающим в любое время дня и ночи, и, пройди я мимо старого дома Андерсона, никто бы не счёл это странным.

Я быстро переоделся в спортивную одежду, прикрепил свой телефон к руке и добрался до дома Поппи меньше, чем за две минуты. Её Fiat стоял на подъездной дорожке, но, когда я, проскользнув в сад (благодарный ещё раз за разросшиеся кустарники, предоставляющие такую чудесную маскировку), постучал в её дверь, никто не ответил. Где она, чёрт побери, была? Это очень важное дерьмо, а Поппи недоступна? Возможно, решила вздремнуть? Может, в душе?

Я постучал и стал ждать. Написал сообщение, постучал и снова ждал. Вышагивал, и ждал, и много раз стучал, а затем послал всё на хрен и отпёр дверь ключом, лежащим под горшком с бамбуком.

Как только вошёл внутрь, я мог с уверенностью сказать — Поппи не спала и не была в душе. Меня встретила гробовая тишина, которая приходит только с пустотой, с отсутствием, и, конечно, я увидел, что её телефон и кошелёк исчезли с обычного места на столе, хотя ключи всё ещё были там. Значит, она куда-то ушла без них. Может, отправилась в центр города? В кафе или, возможно, в библиотеку?

Я повернулся, чтобы уйти, но затем мысль обрела форму и ударила меня в грудь, будто была ледяным клинком.

Что, если она со Стерлингом?

Я практически сполз по стене. Это имело смысл. Я что, действительно думал, что он проделал весь этот путь, лишь бы предупредить меня? Что он объявит войну, а потом будет ждать ещё несколько дней, чтобы открыть огонь? Нет, после ухода из церкви Стерлинг, вероятно, направился прямиком к Поппи и в то время, когда я — идиот — топтал изношенный ковёр в своём кабинете, уже был здесь, убеждая Поппи пойти куда-нибудь с ним. На обед. В бар. Или в какой-нибудь гламурный отель в Канзас-Сити, где он бы трахнул её у панорамного окна.

Этот ледяной клинок поражал меня снова и снова: в горло, в спину, в сердце. Я даже не собирался бороться со змеями-близнецами, ревностью и подозрительностью, пока те обвивали мои ноги, потому что без тени сомнения знал, что был прав. Не существовало другой причины, по которой она бы игнорировала мои звонки и смс.

Она была со Стерлингом. Она была со Стерлингом, а не со мной, и я был совершенно не в силах изменить это.

***

После осознания того, что во второй половине дня Поппи не было дома, я забежал в кафе, и библиотеку, и винный сад, просто чтобы проверить, не пошла ли она поработать куда-нибудь ещё. Но нет, её не было ни в одном из этих мест; вернувшись домой, я отстегнул свой iPhone, но она по-прежнему не написала и не позвонила.

В отличие от епископа Бове.

Я не перезвонил ему.

Во время обычного сбора молодёжной группе я был разбит, сердит и встревожен. Но, к счастью, был вечер Xbox, поэтому мои разочарование и напряжение слились с теми же чувствами шумных подростков, сражавшихся со мной в игре. А в конце нашей встречи я прочитал краткую и подходящую случаю молитву.

— Боже, псалмопевец (прим.: здесь царь Давид) говорит нам, что слово твоё — луч света у наших ног: даже если мы не всегда знаем, куда ведёшь нас, ты обещаешь указать нам следующий шаг. Пожалуйста, сохрани для нас этот луч горящим, дабы наш следующий шаг, наш следующий час и наш следующий день были ясными. Аминь.

— Аминь, — пробормотали подростки и отправились домой к своим переживаниям, которые были (для них) такими же беспокоящими и тревожащими, как и мои.

Домашнее задание, влюблённость, несочувствующие родители и выпускной казались мне такими далёкими. Я хорошо помнил эти проблемы, хотя они были сильно омрачены смертью Лиззи. Подростки чувствовали себя иначе, нежели взрослые — без опыта, напоминавшего им о том, что их жизнь не разрушится из-за плохой оценки или неразделённой любви, они воспринимали всё острее и значительнее.

Но у меня был подобный опыт. Так почему же я до сих пор чувствую себя так, будто могу сломаться?

После молодёжной группы я сидел в своей гостиной с телефоном в руках, размышляя, должен ли связаться с епископом, звонил ли он, потому что Милли или Джордан рассказали ему о моих нарушенных обетах, и раздумывая о том, смогу ли продолжать притворяться, если он не знает. А затем я увидел это: присланное мне в смс фото.

Его отправили с неизвестного номера, но я всё понял в ту же секунду, когда открыл сообщение и увидел снимок Поппи, которая сидела в машине лицом к окну. Свет был тусклым, словно фотографирующий не использовал вспышку, и казалось, сделан он был на заднем сиденье, что навело меня на мысли о личном водителе за рулём. Я едва мог разглядеть локоны волос вокруг её шеи и ушей, мерцание небольших бриллиантовых гвоздиков, которые она иногда носила, и перламутровый блеск её блузы с бантом.

Стерлинг хотел дать мне знать, что он был с ней. Я понимал: это могло быть чем-то невинным, например, обедом или разговором, но, давайте честно, обед с бывшим был когда-нибудь абсолютно невинным?

Я попытался проглотить ощущение предательства. Как я мог претендовать на её время, если сам предлагал ей лишь украденные кусочки своего? Я не был такого рода парнем — или каким бы я ни был — который желает получать отчёт за каждую её минуту и каждую её мысль в ревностной надежде, что это поможет ей оставаться верной. Даже если бы у меня были права на её преданность (а их у меня нет, поскольку я был по-своему неверен, изменяя ей с Церковью), я бы не стал так поступать. Любовь безусловна и свободна, и даже я это знал.

Кроме того, именно этого и желал Стерлинг. Он хотел, чтобы я беспокоился и кипел от злости, чтобы сосредоточенно размышлял над его победой, но я не доставлю ему такого удовольствия и не стану оказывать Поппи медвежью услугу, обвиняя её посредством смс и голосовой почты.

Мы подождём с разговором, пока она не вернётся. Это было разумным решением.

Странно, но появление плана действий (или плана бездействия, так сказать) не помогло. Я пытался посмотреть телевизор, почитать и даже поспать, но в каждой паузе между репликами, в конце каждого абзаца передо мной возникали непрошеные и ужасные образы Поппи и Стерлинга: они разговаривали, трогали друг друга и трахались. В конечном итоге я бросил всё это и направился в подвал, где занимался с гантелями и приседал, пока луна не начала опускаться, затем осушил наполненный на четыре пальца стакан Macallan 12 и лёг спать.

Я проснулся этим утром не только с болью в мышцах, но ещё и с муками совести, на телефоне по-прежнему не было пропущенных звонков или сообщений. Я предался тайной фантазии о том, как брошу его в кастрюлю с кипящей водой или взорву в микроволновой печи (накажу за всё, что пошло чертовски неправильно за последние сутки), но вместо этого пошёл готовиться к мессе и после неё к блинному завтраку.

Утро прошло в размытом пятне отработанных действий, особенно после сообщения Милли о звонке Поппи, сказавшейся больной и предупредившей о своём отсутствии на волонтёрской работе (это сопровождалось взглядом, который был не совсем уничтожающим, но, безусловно, сердитым, и я, должно быть, выглядел довольно жалко, потому что она смягчилась и перед уходом сдержанно поцеловала меня в щёку).

А в субботу после полудня я обнаружил себя ничего не делающим, но старающимся бороться со своими чувствами, и знаете? Я решил, что собираюсь ещё немного потренироваться.

И выпить. Это тоже.

Наконец-то закончив уборку в подвале церкви, я увидел по дороге домой, что епископ Бове снова звонил и прислал мне сильно искажённое сообщение, которое также включало в себя несколько, как я предположил, случайных смайликов.

Я должен ему перезвонить.

Но вместо этого, переодевшись в свои тренировочные шорты, я схватил полупустую бутылку скотча и поспешил вниз по лестнице, где включил Бритни настолько громко, насколько могут работать динамики; я издевался над своими мышцами, кричащими от боли, посредством более тяжёлых гантелей, ещё большего количества приседаний и подъёма торса, между подходами потягивая виски прямо из бутылки.

Я собирался пить и потеть, пока не забыл бы о существовании Стерлинга. Чёрт, я бы пил, пока не забыл бы о существовании Поппи.

И я был уже близко. Пьяные отжимания начали убеждать меня, насколько моё тело не ценило одновременную интоксикацию и физическое напряжение, а руки практически отказывали, когда внезапно выключилась музыка и я уловил звук своего имени, произнесённого единственным голосом, который мне хотелось услышать.

Сильно удивившись, я встал на колени, когда Поппи направилась ко мне, одетая в ту же светлую блузку с бантом, запечатлённую на вчерашнем фото. Значило ли это, что она провела ночь со Стерлингом? Macallan и изнеможение дестабилизировали меня достаточно, чтобы я желал узнать — нет, обвинить — лишь это.

Но затем она тоже встала на колени, без колебаний запустила пальчики в мои потные волосы и наклонила своё лицо к моему.

В момент прикосновения её губ к моим всё остальное вспыхнуло и сгорело, будто подброшенная в воздух исчезающая бумага (прим.: имеется в виду особая форма нитроцеллюлозы, используемая фокусниками). Я забыл, почему наказывал своё тело, почему пил, почему не мог спать прошлой ночью.

Обернув руки вокруг моей талии, она разомкнула губы, заманивая меня в свой рот, и я последовал туда, куда меня звали, обнаруживая наши языки вместе и целуя её со всей своей яростью. Я обхватил шею Поппи сзади, удерживая так, как не мог владеть её верностью или временем; другая моя рука потянулась под её измятую юбку-карандаш и наткнулась на кружево стрингов, отталкивая его в сторону, чтобы найти мягкую плоть между её ножек. Без прелюдии или предварительных ласк я толкнулся пальцем в её киску, бывшую тугой и не совсем влажной, хотя уже почти готовой для меня.

Поппи застонала в мой рот в ответ на вторжение, прерывая наш поцелуй со вздохом, когда я начал тереть её клитор большим пальцем, тогда как другой изгибался внутри неё.

Она прильнула ко мне, пока я обрабатывал её киску, и, Боже, прости меня, я настолько ревновал к возможности Стерлинга дотронуться до её щёлки прошлой ночью, что не мог различить, делал ли я всё это ради неё или ради себя, как будто смог бы вернуть её, заставив кончить.

Её тяжёлое дыхание, устремлённое в моё плечо, вчерашние причёска и макияж, помятая одежда — весь этот вид в стиле «пути позора» — были столь чертовски горячими и одновременно приводящими в бешенство, поэтому неудивительно, что она вздрогнула от моего голоса:

— На четвереньки. Лицом от меня.

Она сглотнула и медленно выполнила приказ.

— Тайлер… — сказала она, словно впервые осознав, что, возможно, задолжала мне объяснение.

— Нет. Ты не можешь говорить, — мой голос был хриплым из-за тренировки и скотча. — Ни одного грёбаного слова.

Мой член стал твёрдым, стоило мне услышать её голос, но к тому времени, как я задрал её юбку на бёдра и стянул стринги к коленям, стояк стал настолько жёстким, что это причиняло боль.

«Я должен предупредить её, что пил. Я должен предупредить её, что злюсь».

Вместо этого я стащил шорты вниз и освободил свой член, в моей голове не было ничего, за исключением мысли трахнуть эту киску, но, как только конец моего ствола был у её щёлки, ревность переборола меня. Моя ревность и, возможно, совесть, которая была избита и с кляпом во рту, но всё ещё в состоянии не позволить мне — пьяному и в гневе — трахнуть женщину.

Поэтому я отстранился и взамен секса с ней обхватил ладонью свой член, взглянул на её задницу и принялся дрочить. Это не было тихо: я ворчал каждый раз, когда моя рука скользила по головке, а соприкосновение ладони и моего стояка создавало характерный звук мастурбации — вскрикнув, Поппи начала поворачиваться ко мне.

— Это несправедливо! — запротестовала она. — Не делай этого, Тайлер, — трахни меня. Я хочу, чтобы ты меня трахнул!

— Развернись.

— Ты даже не позволишь мне смотреть? — спросила она, звуча задетой и отстранённой.

«Ну, обидели мышку, написали в норку», — подумал Пьяный Тайлер, а Хороший Парень Тайлер поморщился. Но нет. Нет, она должна искупить вину. Хоть как-то.

Я шлёпнул её по заднице, и Поппи дёрнулась навстречу моей ладони, издавая низкий стон, говорящий мне о её стремлении получить больше, и мне хотелось подарить ей это, но часть меня в то же время не желала давать ей ничего, пока я не узнаю, не вернулась ли она снова к Стерлингу. Но на хрен всё: это могло бы стать началом её искупления, поэтому я снова и снова порол её ладонью, чередуя ягодицы, пока те не окрасились розовым цветом.

Я мог видеть, как она становится более влажной, её щёлка практически рыдала для меня, но мне было всё равно — пусть плачет; затем последовала мощная волна: моя сперма покрыла всю её вчерашнюю одежду, кульминация была сильной, но резкой, неприятной и короткой, потому что Поппи не разделила её со мной. Она не была удовлетворена, поэтому и я тоже не был, хотя всё это произошло не ради удовольствия — ради своего рода мести, и, Боже, я был грёбаным мудаком.

Я сел на пятки, мои щёки покраснели от стыда. Я должен был прикоснуться к ней: мне следовало развести её ноги в стороны и вылизывать её, пока она не кончит. Какого рода ублюдок сделал бы такое с женщиной — в тот момент пьяный и ревнующий — и не отплатил бы тем же? Но как бы я прикоснулся к ней теперь, когда чувствовал себя так отвратительно из-за своих грехов и неудач, когда всё ещё был настолько подозрителен и расстроен, что не мог доверять себе контролировать её тело?

Я не мог. До этого я думал членом, но стало бы ещё хуже, прикоснись я к ней с подобными чувствами, бушующими внутри.

Запихнув себя в трусы, я схватил полотенце и вытер сперму с её одежды настолько тщательно, насколько это было возможно.

— Ты… Мы не… — Поппи обернулась и посмотрела мне в лицо, не утруждая себя поправить юбку; вид её обнажённой киски послал толчок прямо в мой член. Я бы снова стал твёрдым через минуту.

Я заставил себя отвести взгляд:

— Позволь мне помочь тебе встать. И затем, думаю, тебе следует пойти домой.

Она встала и прижалась ко мне.

— Ты пил, — сказала она, глядя мне в глаза. — Выглядишь дерьмово.

Поппи потянулась, чтобы погладить мою щёку, но я поймал её руку, удерживая ту в воздухе, пока боролся с тысячами тёмных искушений, с ощущением того, что, трахнув её достаточно жёстко, я бы смог стереть Стерлинга из её памяти.

Я отпустил её руку.

— Иди домой, — устало произнёс я. — Пожалуйста, Поппи.

Её взгляд ожесточился, глаза как огромные агатовые камни решимости.

— Нет, — ответила она, и это был тот сенаторский голос, тот самый голос председательницы ФРС (прим.: Федеральная Резервная Система, также известная как Федеральный Резерв или Fed — это центральный банк США). — Наверх. Живо.

Я не собирался спорить из-за её тона и ещё потому, что, поднявшись наверх, она как раз смогла бы уйти, но, как только мы достигли моей гостиной, Поппи положила свои ладони на мои плечи и повела меня к ванной комнате вместо того, чтобы отправиться к двери, а я оказался пьянее, нежели думал изначально, поскольку едва ли мог двигаться, не врезаясь в стены, и дерьмо, на улице по-прежнему было светло. До четырёх часов дня мне удалось напиться в стельку и наебать самую совершенную женщину в мире.

Тайлер Белл — Американский Герой.

Я позволил Поппи подвести меня к краю ванны, куда и сел.

— Почему ты не идёшь домой? — спросил я жалобно. — Пожалуйста, иди домой.

Она опустилась на колени и расшнуровала мои кроссовки, нетерпеливо дёргая за верёвочки.

— Я не оставлю тебя в таком виде.

— Мне не нужна забота, чёрт побери.

— Почему? Потому что чувствуешь себя слишком уязвимым? Поэтому ты не трахнешь меня? Или не прикоснёшься? Или даже не посмотришь мне в глаза?

— Нет, — пролепетал я, хотя это была правда, которую мы оба знали.

— Поднимайся, — приказала Поппи тоном руководителя, и я повиновался, не наслаждаясь подчинением, но получая удовольствие от взаимодействия, от того, как она возилась со мной, как заботилась обо мне. Будто любила меня. Она стянула мои шорты, так что я остался голым, а затем потянулась через меня и включила душ. — Внутрь.

Я хотел запротестовать, пока не увидел, как Поппи расстёгивает свою блузку и сбрасывает каблуки. Она собиралась присоединиться ко мне.

Горячие брызги ощущались как небеса на моих воспалённых мышцах, потом рядом оказалась Поппи, и было ещё что-то с ароматом чистоты на мочалке; на какое-то время всё сосредоточилось на свежем запахе мыла, массаже мочалкой и мягком потоке воды, тёплом и утешительном. Когда она поставила меня на колени, чтобы помыть мне волосы, я без вопросов опустился на пол, прижимаясь лицом к её животу и одновременно гадая, существует ли слово для кожи, означающее больше, чем податливая, мягкая и сексуальная, — слово, объединяющее все эти качества в одно.

Я закрыл глаза и застонал, в то время как она массировала мне кожу головы, её пальцы создавали такое давление, которое и расслабляло, и стимулировало. Я сдвинул своё лицо и с мольбой поцеловал её пупок. Молил, однако, о том, чего не знал.

Но я точно знал, что впервые за двадцать четыре часа не был охвачен шквалом эмоций, не тяготился виной и не наказывал себя. Я был с Поппи, и её киска находилась совсем близко к моему рту, поэтому я наклонился и поцеловал вершинку её клитора, чувствуя дрожь под губами.

Но она упёрлась ладонями в мои плечи и оттолкнула меня от себя.

— Нет, пока я не позабочусь о тебе, — заявила она, смывая шампунь с моих волос.

Затем она оставила меня на том же месте, купаясь сама. Поппи не пыталась устроить шоу, не старалась быть соблазнительной, но до сих пор это была одна из самых сексуальных сцен, которую я когда-либо наблюдал: как её соски скользили между пальцами, пока она намыливала свою грудь; как пена струилась по её животу, а после стекала к её щёлке и бёдрам; как вода лилась по плавным полушариям её задницы, пока она, откинув голову назад, стояла под душем.

Когда Поппи выключила воду, мой член уже стал твёрдым как грёбаный камень, и я поймал её на том, как она краем глаза рассматривала мою эрекцию, глядя на меня с таким голодом, что мне захотелось взять её прямо на полу ванной.

Но ещё я протрезвел (не так уж и сильно) и понял, каким подонком был с ней в подвале, а также осознал, насколько не заслуживал такого ласкового обращения, каким она одаривала меня сейчас. Поэтому я не стал никого брать, просто вытерся и позволил оттащить себя к кровати.

— Ложись, — сказала она. — И засыпай.

Она не останется со мной? Блядь.

— Поппи, прости меня. Я не знаю…

— Что на тебя нашло? — закончила она за меня. — Судя по всему, полбутылки скотча. Но, — и тут Поппи опустила глаза, — думаю, я заслужила это.

— Нет, — произнёс я решительно, ну, не очень решительно, потому что теперь, устроившись на подушке, понял, что комната вращается вокруг меня. — Ты ничего подобного не заслуживаешь. Мне сейчас так стыдно за себя, я не стою того, чтобы ты даже находилась здесь. Тебе нужно уйти.

— Я не уйду, — ответила она с той же твёрдостью, которую я был не в состоянии проявить. — Тебе следует вздремнуть, а я почитаю книгу. Когда проснёшься, у меня найдётся способ, которым ты загладишь свою вину. Ладно?

— Ладно, — прошептал я, будучи неуверенным, заслуживаю ли того или нет.

Но ещё мне хотелось, чтобы она знала, почему я был таким ослом, почему вёл себя, как феноменальный ублюдок. То было глупое человеческое желание найти оправдание своим действиям: словно мне можно будет стереть все ошибки, как только она узнает мои причины.

Как тот, кто профессионально выслушивал рассказы о людских проступках и об их причинах, я должен был придумать что-нибудь получше. Но я был в отчаянии из-за того, что Поппи не испытывала ко мне лютой ненависти, и да, возможно, существовала крошечная часть меня, которая тоже хотела свалить с больной головы на здоровую, потому что — давайте смотреть правде в глаза — она провела ночь со Стерлингом, а затем заявилась сюда в своём вчерашнем великолепии, и как я, мать вашу, должен был реагировать?

— Я знаю: прошлой ночью ты была с ним, — выпалил я и затаил дыхание, страшась, что она подтвердит это, но куда больше страшась того, что попытается отрицать.

Но Поппи не сделала ничего подобного. Вместо этого она вздохнула и натянула одеяло до моей груди.

— Мне известно, что ты знаешь, — произнесла она. — Стерлинг рассказал об отправленном тебе фото, — затем отвела взгляд: — Я чертовски сильно ненавижу его.

Это слегка воодушевило меня. Может, прошлой ночью, в конце концов, вовсе не было секса. Может, всё это не было продуманной прелюдией к тому, чтобы сказать мне об уходе Поппи к Стерлингу.

— Я не трахалась с ним, Тайлер, — заметив мой взгляд, сказала она.

И я поверил ей. Возможно, дело было в её откровенности и честности. Возможно, в её широко распахнутых и невинных глазах. Или, может, это было нечто более эфемерное: духовная связь, знающая, что её слова искренние.

В любом случае я решил поверить в сказанное ею.

Поппи сделала глубокийвдох:

— Мы поговорим ещё, когда ты проснёшься. Но я не… Ничего не было. Я не касалась его… Он не касался меня.

Поппи нашла мою руку и сжала её — это движение стало осью, вокруг которой пьяно накренилась комната.

— Я хочу только тебя, Отец Белл.

ГЛАВА 20.

— Просыпайся, соня.

Голос пронзил туманную, размытую завесу тяжёлого сна; звуковые волны и нервные рецепторы работали вместе, дабы пробудить мой мозг, уговорить меня проснуться и вернуться в мир трезвой жизни.

Мой мозг не хотел этого понимать. Я перекатился, но вместо того, чтобы найти одну из моих старых, тонких подушек, моё лицо наткнулось на обнажённую плоть. Голые бёдра. Я обнял их бездумным жестом, зарываясь лицом в гладкую, ароматную кожу.

Пальцы прошлись по моим волосам:

— Время вставать.

То были больше бёдра, чем просьба, однако в итоге мне удалось открыть глаза, и как только я сделал это, тут же пожалел о содеянном.

— Брр, — простонал я. — Чувствую себя дерьмом.

— Из-за выпивки или твоего поведения?

Я прижался лицом к бедру Поппи.

— Оба варианта, — пробормотал я.

— Как я и думала. Что ж, время почувствовать себя лучше. Я оставила для тебя кое-какую одежду на кровати.

Бёдра исчезли, что меня опечалило. Поппи свесила ноги с кровати, встала и потянулась так, словно находилась в одном положении долгое время, но она больше не была обнажена, одетая теперь в короткую тунику с поясом на талии и сандалии-гладиаторы.

— Ты уходила, — обвинил я.

Она кивнула:

— Я не могла пойти туда, куда мы собрались, в одной из твоих футболок и, конечно, не собиралась надевать свою грязную одежду. Я уходила на несколько минут, клянусь.

Я медленно принял сидячее положение и взял воду и Адвил, которые она предложила.

— Теперь одевайся, — сказала она. — У нас свидание.

***

Через тридцать минут мы ехали в Fiat по межштатной трассе. На мне были тёмные джинсы и мягкий пуловер, который на последнее Рождество подарил мне Шон в своих непрекращающихся попытках улучшить мой гардероб. Это был повседневный наряд — вопреки смешной цене на свитер — и я гадал, почему мы выехали из города, если только не направлялись в какое-нибудь шикарное и дорогое место.

— Куда мы едем? — поинтересовался я.

Поппи не ответила сразу, проверяя зеркала и вытягивая шею, будто игнорировала из-за плотного ночного траффика в субботу. Я решил не давить на неё, хотя любопытство убивало меня, равно как и незначительная обеспокоенность тем, что кто-то мог бы увидеть нас вместе.

Наконец-то она произнесла:

— В одно место, куда я хотела тебя взять ненадолго. Но сначала: вчера. Мы должны поговорить о произошедшем.

Да, должны, но теперь, зная, что она не спала со Стерлингом, я в значительной степени хотел совсем избежать болезненного диалога. Эти последние полтора дня грубо вытолкнули нас за пределы фазы притворства, за пределы места, где мы могли просто воображать мир снаружи как неуместный шторм, безрезультатно бьющийся в наше окно, и я ненавидел это. Потому что вне этого места все решения и обсуждения медленно разобьют мою жизнь на маленькие кусочки.

— Итак, вчера Стерлинг пришел ко мне домой, — начала она. — После визита к тебе.

Поппи знала об этом?

Словно прочитав мои мысли, она ответила:

— Стерлинг любит хвастаться своими завоеваниями. В бизнесе, любви, мести — любым видом победы. Думаю, он считал, будто я впечатлюсь тем, насколько тщательно он загнал нас в угол при помощи этих доказательств наших отношений в виде фотографий.

Боже. Он такой мудак.

— Ты должен понять: я знала, что со временем он приедет сюда, и знала, что скажу ему о своём нежелании быть с ним. Но также я была уверена, что он не согласится на что-либо меньшее, чем отказ лицом к лицу, а ещё чувствовала, что должна ему, по крайней мере, обед и шанс всё обсудить. Я имею в виду, мы же встречались годами…

— И все эти годы он тебе изменял, — пробормотал я.

Она посмотрела на меня. Взгляд был не особо приятным.

— В любом случае, — продолжила Поппи, её голос зазвучал взволнованно, — я согласилась уехать из города и поужинать с ним. Мы закончили разговаривать так поздно, что я заснула в его гостиничном номере.

Мне не нравятся эти детали.

Мне вообще ни одна из этих деталей не понравилась.

— Но как я уже сказала, — снова заговорила Поппи, — ничего не было. Я продремала на диване до утра, а затем его водитель привёз мня домой. К тебе.

— Так он теперь в курсе, что ты с ним покончила? Он уйдёт?

Она колебалась:

— Да?

— Это вопрос? Ты говоришь, что не знаешь наверняка?

Её глаза оставались прикованными к дороге.

— Когда я уходила утром, он сказал, что полностью принял моё решение. И добавил, что не хочет, чтобы я была с ним против воли, — для него важны мои чувства. Поэтому Стерлинг отступает.

Я подумал о человеке, повстречавшемся мне вчера, о его ледяных голубых глазах и надменном голосе. Он не был похож на тот тип мужчин, которые сдаются. Впрочем, он походил на тех, кто может солгать о своей капитуляции.

— А те фото с нами… Стерлинг приложил максимум усилий, дабы выстроить потенциальную схему шантажа, и он вот так просто собирается отказаться от них?

Она закусила губу, снова бросая взгляд через плечо, чтобы перестроиться в другой ряд. Мне нравилась манера её вождения: быстрая, умелая, с привкусом агрессии, которая никогда не обернётся чем-то опасным.

— Не знаю, — сказала она беспомощно. — Он казался вполне определившимся, и да, трудно представить, будто Стерлинг так легко отступит и уйдёт, но и не думаю, что он стал бы врать насчёт этого.

— Зато я думаю, — пробубнил я себе под нос.

Она услышала:

— Слушай, Стерлинг не святой, но несправедливо демонизировать его только потому, что он мой бывший. Да, он творил плохие дела, но из-за этого не становится психопатом. Он лишь избалованный мальчишка, которому никто и никогда не говорил «нет». И я, честно говоря, не считаю, что Стерлинг что-то сделает с этими фотографиями.

Она его защищает? Ощущалось так, словно она действительно защищает его, и это слегка меня разозлило.

— Он предложил вернуть тебе файлы? Или даже удалить их?

— Что? Нет. Но…

— Тогда я не думаю, что он планирует куда-либо уходить, — резюмировал я, не сводя взгляда с окна, за которым покрытые сумраком поля медленно переходили в разрастающийся город. — Он упоминал, что знает, что именно ты хочешь услышать, но это ещё не конец, Поппи. Для Стерлинга ничего не будет кончено, пока он не получит желаемое. Тебя.

Её рука скользнула поверх моей, и на мгновение я обиженно подумал о том, чтобы проигнорировать этот жест и не сплести наши пальцы вместе, — причинит ли ей это боль или покажет моё несогласие, я не был уверен.

Боже, я был таким козлом.

Схватив её за руку, я сильно сжал ту.

— Прости, — сказал я. — Это просто… Будто трезубец, направленный прямо в моё сердце. Я могу потерять тебя или свою работу — может, и то и другое.

— Ты не потеряешь меня, — настояла она, оглядываясь. — И ты не потеряешь свою работу. Пока не захочешь этого.

Я прислонил голову к прохладному стеклу окна. И снова он… Выбор. Чёрное и белое, день и ночь, одно или другое. Поппи или Бог.

— Милли знает, — ляпнул я неожиданно.

Я ощутил, как её рука напряглась в моей, и опять появился этот странный гнев: почему Милли — удивительная, надёжная Милли — тревожила больше, нежели Стерлинг? Но я перевёл дыхание и отбросил эти мысли. Я не позволю череде последних событий вбить клин между нами.

Я не допущу этого.

— Она не собирается никому говорить о нас, — заверил я Поппи.

А затем я поведал ей о произошедшем со мной вчера, в конечном итоге решив не скрывать от неё ничего, даже мои уродливые, глупые мысли, ибо был ей обязан. Я хотел быть ей обязанным. И действительно, чего я лишался? Я в любом случае был настолько близок к потере всего. И мог быть честным до конца.

Она слушала, пока я рассказывал ей обо всём: о Милли; о шантаже Стерлинга; о том, как я догадался, что она была с ним, ещё до его смс; и обо всех противных, завистливых чувствах, прямо сейчас прожигающих мою грудь, — когда я закончил, её губы были сжаты в красную линию, скрывая те зубы, которые казались мне странно сексуальными, и придавая чертам её лица серьёзное выражение, что было почему-то столь же привлекательно.

— Я понимаю, мы не так давно знаем друг друга, — произнесла она. — Но тебе никогда не придётся беспокоиться о том, что я тебя обману. Этого не произойдёт. Точка. Я не изменяю.

— Я не имел в виду… — мне хотелось подобрать правильные слова. — Я знаю тебя, настоящую тебя, и знаю, что ты не причинишь мне каким-либо способом боли. Но ещё знаю, что Стерлинг для тебя больше, чем просто бывший парень. Я знаю, что между вами двумя есть нечто давнее и мощное, и именно это меня беспокоило, а не какая-то воображаемая слабость в твоём характере.

— Не имеет значения, какое прошлое между мной и Стерлингом. Я никогда не изменю тебе. Подобное не в моей природе.

Я надеялся, что это правда. Я очень сильно надеялся. Но мне пришло на ум, что я никак не мог быть уверен в её верности, ведь не существовало гарантии доверия любимому человеку, как и суда, куда можно было бы предъявить иск, если тот в конечном итоге тебя предаст. Решение любить её, довериться ей в отношении Стерлинга сделает меня уязвимым.

Но она уже была уязвима, любя мужчину, которому фактически не позволялось чувствовать к ней то же, поэтому, возможно, они были квиты.

Для поднятия настроения я сказал:

— Полагаю, я это понимаю. У Шона и Эйдена даже есть название-объяснение для таких людей, как ты; они дали этому имя «Ген Моногамии».

— Ген моногамии, — повторила она. — Думаю, в этом есть смысл.

Я откинулся назад. В поле зрения появился центр Канзас-Сити: стеклянные и кирпичные монолиты тянулись в сиреневое небо, ниже змеилась река серо-стального цвета.

— Ещё они шутят, будто у меня есть ген безбрачия, — продолжил я. — Хотя теперь я совсем не уверен, — отблески уличных фонарей и светофоров мелькали в автомобиле, пока Поппи ловко маневрировала в потоке машин, чтобы попасть в самое сердце города. — Возможно, это не ген безбрачия, — добавил я больше для себя, чем для неё. — Может, я ждал тебя всю свою жизнь.

Поппи втянула сквозь зубы воздух и свернула в переулок между двумя зданиями. Прежде чем я успел спросить её, что происходит, она остановила машину в парке и переползла ко мне на колени, отчего мой член с интересом оживился.

Её губы встретили мои с настойчивой, страстной, решительной жаждой, а её нетерпеливые руки были повсюду: в моих волосах, на груди, на ширинке джинсов.

— Я люблю тебя, — выдыхала она снова и снова, и напряжение нашей поездки растаяло. — Я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя. И прошу прощения за сегодня.

Я нашёл её попку под платьем и сжал, скользя своими пальцами между её бёдрами, чтобы кончиками провести вдоль полоски её стрингов, которая уже была влажной.

Но она, до того как я смог углубиться в это новое и интересное событие, с тяжёлым дыханием отшатнулась.

— У нас впереди грандиозная ночь, поэтому я не хочу разрушить её, начав слишком рано, — сказала Поппи с улыбкой. — Но ты не знаешь, что делаешь со мной, когда говоришь такие слова.

— Они правдивы, — прошептал я ей. — Я забочусь о тебе чертовски сильно и хочу… — я притянул её ближе к себе: её грудь упёрлась в моё лицо, а киска прижалась к эрекции, покрытой джинсовой тканью. — Я лишь хочу, чтобы так было всегда. Ты и я. Никаких решений. Никаких проблем. Только… мы.

Она поцеловала меня в макушку:

— Ну, если ты этого желаешь, то тебе понравится сегодняшняя ночь.

***

Сначала я подумал, будто Поппи сошла с ума, потому что вместо того, чтобы выбрать поход в ресторан, кинотеатр или нечто типичное для свидания, она заехала на офисную стоянку (я знал, что это был офис, только потому, что Бизнес-Братья трудились двумя небоскрёбами ниже, а Эйден встречался с девушкой, которая работала здесь).

Мы подошли к застеклённому вестибюлю с лифтами, и Поппи провела смарт-картой над запертой дверью. Когда замок щёлкнул, она потянула меня к дальнему лифту, снова скользнула ключом, и мы устремились к тридцатому этажу.

Наконец-то я решился спросить:

— Куда мы идём?

Она одарила меня небольшой улыбкой, одной из тех, что оставляли меня прикованным к её рту:

— На мою работу.

Едва я успел обдумать услышанное, как мы вошли внутрь, а Поппи кивнула женщине за стойкой регистрации (которая была одета в сшитый на заказ костюм, словно работала в инвестиционной компании, а не в стрип-клубе). Поппи толкнула дверь из тонированного стекла, а я последовал за ней, и затем мы оказались в самом эксклюзивном клубе города, в месте, которое соблазнило магистра экономики управления Дартмута остаться, когда Уолл-стрит это не удалось.

По периметру помещения были выстроены стены, перекрывая тем самым окна предположительно для того, чтобы мигающие огоньки не сверкали в течение ночи (и чтобы естественный свет не мешал в течение дня). Но между стенами и окнами существовал значительный зазор, означающий, что любой гость мог взять свой напиток и, глядя на городской пейзаж, бродить в получившемся пространстве, как сейчас это делали несколько мужчин; когда Поппи проводила меня мимо, некоторые из них вели телефонные разговоры, которые звучали как деловые звонки.

Тут и там стены прерывались, давая мне возможность заглянуть внутрь главной комнаты. Две или три девушки в одиночку танцевали в стеклянных боксах, но несколько танцевали на полу, и я инстинктивно отвёл взгляд от обнажённой женской плоти. Возможно, в душе я всё ещё оставался пастором.

Но теперь мои глаза вернулись к короткой тунике Поппи, через ткань которой я мог чётко увидеть очертания её задницы.

Ага, всё верно.

Мы нырнули в один из проходов, а затем Поппи завела меня в комнату.

— Что мы делаем?

— Мой босс сказал, что я могу в любой момент использовать какую-нибудь из этих комнат. И я хочу этого прямо сейчас.

— Для меня?

— Для тебя. Теперь жди здесь, — улыбнулась она, а затем вышла, закрыв за собой массивную деревянную дверь со щелчком.

Так это и есть те самые приватные комнаты, о которых она рассказывала, как и та, где они со Стерлингом трахались. Эта мысль послала уже знакомый, проникающий глубже шип ревности, но потом я вспомнил машину и отчаянные «люблю тебя» от Поппи. Она была здесь… Со мной. Не с ним.

Тогда почему гнев всё ещё сворачивался змеёй в моём животе? Я ненавидел себя за это чувство, но не мог выгнать его, выковырять оттуда. Оно пробралось в мои вены, щекоча изнутри кончики моих пальцев с желанием… чего? Отшлёпать её попку за проведённое с бывшим время без моего позволения? Трахать её до тех пор, пока на не признает мой член единственным во всём мире?

Боже, я был таким грёбаным филистимлянином (прим.: считается, что слово «филистимлянин» (филистер) стало именем нарицательным при следующих обстоятельствах. Некий проповедник в 1693 г. в городе Иена на погребении студента, убитого бюргером, процитировал библейские слова Далилы, обращённые к Самсону: «Самсон! Филистимляне идут на тебя» (Ветхий Завет, Книга судей Израилевых гл. 15, ст. 16). Слово вошло в язык немецкого студенчества как синоним человека ограниченного, самодовольного, чуждого духу просвещения обывателя-конформиста — антипод человека просвещённого, прогрессивного и т. д).

Чтобы отвлечься, я решил оглядеться. Никогда раньше мне не приходилось бывать в стриптиз-клубе, но следовало признать, что тут гораздо лучше, чем я того ожидал. Обстановка состояла из кресла, дивана — оба обтянуты кожей («Легче чистить», — подумал я горько) — и возвышения в центре комнаты, бывшего достаточно широким как для размещения на нём шеста, так и для танца без его участия.

Свет синего и фиолетового оттенков был приглушён, музыка же играла довольно громко, но недостаточно, чтобы раздражать. Такого рода звук проникал в вашу кровь вместе с биением и требовательным ритмом; он сливался с вашими собственными мыслями и учащал пульс, уменьшая действие адреналина до устойчивого влияния.

Я сел на кожаный диван и, глядя на свои руки, наклонился вперёд. Что я здесь делаю? Почему она привела меня сюда? Из всех мест…

Но затем дверь открылась, и я перестал интересоваться чем-либо, кроме той возможности, когда смогу погрузить свой член в неё, потому что ебать.

На ней был парик цвета синей сахарной ваты, а макияж глаз был таким ярким, что я только и мог представлять себе, как эти подведённые карандашом глаза смотрят на меня, пока она сосёт мой член. И я тут же осознал, что она имела в виду, говоря, что клубу нравится нанимать дорого выглядящих девушек. Хоть я ни хера не смыслил в женском белье, точно знал, что эта аккуратно расшитая ткань её прозрачных трусиков, вероятно, не была типичной для наряда стриптизёрши. Как и соответствующий им шёлковый бюстгальтер с открытой грудью (прим.: в оригинале shelf bra — бюстгальтер с низким вырезом или с открытой грудью обладает косточками, но его чашечки очень малы и не покрывают сосок) или кружевные стикини, скрывавшие её соски, — всё в нежном цвете шампанского. Полоска шёлка того же оттенка была завязана на её шее бантом, и мне хотелось развернуть её как подарок в тот же момент и прямо там. Поппи всегда выглядела потрясающе — в одежде и без неё — но сейчас она преобразилась в Поппи, которую я видел мельком лишь в наши самые интимные мгновения.

Она подошла ко мне на шестидюймовых (прим: 15,24 см) каблуках настолько грациозно, словно была в балетках, и протянула руку:

— Твой кошелёк.

Смущённый, я достал его из своих (внезапно очень тесных) джинсов и вручил ей. Она вытащила из лифчика свёрток хрустящих купюр в пятьдесят и сто долларов, аккуратно вложила их в мой бумажник и вернула тот мне.

— Я хочу сыграть в игру, — сказала Поппи.

— Хорошо, — ответил я, и у меня внезапно пересохло во рту. — Давай поиграем.

Она облизнула губы, и мне стало ясно, что сейчас я не единственный чертовски сильно возбуждён.

— Ты мой клиент, а я лишь танцовщица, идёт?

— Идёт, — повторил я.

—Ты же знаком с определёнными правилами приват-комнат, так?

Я покачал головой, будучи не в силах отвести взгляд от её фигуры, от дорогого белья на ней, от шёлковой полоски на шее, которую можно было бы так легко превратить в поводок…

— Итак, первым делом ты должен заплатить за своё нахождение здесь.

Затем Поппи положила руку на бедро, выглядя такой нетерпеливой и разгорячённой, и любые философские размышления, которые могли возникнуть у Хорошего Парня Тайлера, о столь унизительном притворстве — в первую очередь о пребывании в стрип-клубе — устремились к нулю. В тот момент, когда я вложил в её руку банкноты, воздух мгновенно изменился. Игра исчезла, и это стало нашей реальностью — не имело значения, что мы любили друг друга и что это были даже не мои деньги — я заплатил ей, а она взяла купюры и, устремив глаза на меня, теперь стояла на сцене, держась рукой за шест.

Она начала танцевать, и я откинулся назад, желая запомнить каждую деталь: как её ноги были обёрнуты вокруг шеста, пока она скользила по нему; как синие волосы задевали её плечи; как мышцы на её руках и плечах натягивались и напрягались друг напротив друга.

Приглушённый свет, громкая музыка, анонимность секса напоказ передо мной… Всё сочеталось с обжигающим пламенем в её глазах, словно Поппи желала меня: именно меня и меня прямо сейчас — теперь я понимал, почему Ирод предложил Саломее выбрать что угодно после того, как она станцует для него. Было нечто столь восхитительное в перетягивании власти между нами; в данной ситуации предположительно я сохранял весь контроль и достоинство, но в действительности всё было наоборот. Поппи завораживала меня, порабощала, пока я не захотел бы предложить ей не только деньги, которые она положила мне в бумажник, но и мой дом, мою жизнь и душу.

Поппи и её танец семи покрывал (прим.: также встречается вариант «танец семи вуалей». Согласно общепринятой легенде, первой исполнительницей этого танца была иудейская царевна Саломея, которая исполнила этот танец для царя Ирода. Во время танца она сбрасывала с себя семь накидок, пока не осталась обнажённой. Можно сказать, что это был древний стриптиз. Ирод был так восхищён Саломеей, что пообещал ей исполнение любого желания взамен на ещё один танец. По совету своей матери Саломея попросила принести ей голову Иоанна Крестителя на блюде. Как утверждает Евангелие от Матфея, Ирод исполнил своё обещание. Так в Библии был описан прообраз роковой женщины).

Потом она наклонилась, и я отвлёкся тем фактом, что теперь её задница была спереди и по центру и что сквозь ткань мне была видна тень её складочек — я бы дал любую клятву прямо тогда, лишь бы поласкать её там.

Я пошевелился, пытаясь найти для себя больше места в своих джинсах, но это было бесполезно. Вслед за тем передо мной возникла Поппи, положила ладони на мои колени и развела их в стороны достаточно широко, чтобы встать между ними. Она повернулась так, что её попка оказалась прямо напротив моего лица, и настолько близко, что было возможно различить отдельные цветы, вышитые на её нижнем белье, так что я провёл по ним пальцем.

Она перехватила мою руку:

— Ты должен заплатить больше, если хочешь прикоснуться, — промурлыкала Поппи, и я последовал за Иродом по пути духовной погибели, потому что для неё не существовало слишком высокой цены.

Без каких-либо возражений я отдал деньги, которые были засунуты ею в лифчик. Затем она направила мои руки по своим бёдрам и провела ими по бокам, а после вернулась к груди. Мгновение я поиграл с её стикини, одновременно любя и ненавидя незнакомое ощущение того, что её соски недоступны для меня.

Она села ко мне на колени, прижимаясь задницей к моей эрекции, и положила голову мне на плечо, когда я ласкал её сиськи. Я уткнулся носом в её шею:

— Держу пари, ты проделываешь подобное со всеми приходящими сюда парнями.

— Только с тобой, — ответила Поппи бархатным голосом, извиваясь на мне; трение о мой член заставляло меня тихо постанывать. Она развернулась, таким образом оседлав меня. — Ты же знаешь, — произнесла она тем же низким, мурлыкающим голосом, — я никогда не позволяла никому делать этого, но, если хочешь, дам тебе увидеть мою киску.

Да, пожалуйста.

— Мне бы этого хотелось, — очень горжусь тем, что мне удалось не пропищать, будто я подросток.

Она протянула руку, и я снова вытащил бумажник. Оно и к лучшему, что это была лишь игра, ведь я бы никогда не смог себе позволить Поппи на жалованье священника.

После получения своей платы она запрыгнула на сцену и снова широко развела ноги, оттянув с промежности полоску ткани, чтобы показать мне то, что я желал увидеть. Это был влажный и соблазнительный розовый оттенок в тускло-голубом свете комнаты — цвет, который художники эпохи Возрождения должны были использовать для изображения Небесного света.

Загипнотизированный, я наблюдал, как она медленно проводила своей рукой вдоль шеи и вниз, мимо груди к нежному подъёму лобковой кости. С того местечка Поппи вычерчивала размашистые и лёгкие круги вокруг своей киски: широкую спираль через нижнюю часть живота и внутреннюю поверхность бёдер — выводя те ближе и ближе; когда в итоге она задела клитор, я испустил дрожащий вздох, не представляя, как сдержусь.

Она тоже вздохнула от прикосновения, толкаясь бёдрами навстречу своей руке, будто бессознательно пыталась трахнуть воздух, и из-за невозможности коснуться её киски я начал терять самообладание. Разве она не знала, что я мог бы заполнить её? Разве не знала, что я мог бы доставить ей удовольствие, если бы она позволила мне?

Я встал и подошёл к возвышению. Наши лица были на одном уровне, и я не сводил с неё глаз, скользя ладонями от её коленей к внутренней поверхности бёдер, отчего мои пальцы оказались слишком близко к её киске. Я повторил движение, на этот раз осмелившись приблизиться, гадая, подпустит ли она меня, возьмёт ли её похоть верх над правилом о деньгах. Я пробежался большими пальцами по её складкам, и Поппи вздрогнула — как и я — потому что, святое дерьмо, она была влажной. Настолько влажной, что я знал: мне удастся погрузить в неё свой член без всякого сопротивления.

— Ты хочешь вставить их в меня? — спросила она.

Я кивнул, раздвигая её половые губы большими пальцами и смещая эту мягкую розовую плоть в сторону, дабы полностью раскрыть себе её вход, умоляющий о пальцах или члене.

— Это влетит тебе в копеечку, — сказала Поппи озорно, накрывая мои руки своими.

— Ты жёстко торгуешься, — выдохнул я.

«Жёстко» было подходящим словом для описания моих ощущений. Я был в трёх секундах от того, чтобы расстегнуть джинсы и взять дело в свои руки (так сказать).

Найдя банкноту, я сложил её вдоль, чтобы Поппи было легче ту спрятать, но в этот раз она схватила купюру не рукой, а своим ртом, коснувшись губами моих пальцев, и это было так унизительно, так чудесно унизительно, отчего Ирод во мне ликовал на троне, по-королевски восторгаясь тем, что видит её с деньгами между зубами, зная, что теперь её киска принадлежала мне и была доступна для моих прикосновений.

Она приподнялась на коленях, будто бы собираясь встать, но прямо сейчас я получу то, за что заплатил: обернув одной рукой талию Поппи, я дёрнул её вниз на два подготовленных для неё пальца. Она вскрикнула, а я мрачно улыбнулся, планируя воспользоваться всеми преимуществами этого уровня особых услуг. Обнимая её за талию, я прижал Поппи ещё ниже, таким образом её киска приникла к моей руке (которая в данный момент была прижата к сцене, но я не возражал), а разгорячённый комочек нервов беспрестанно тёрся об мою ладонь. Мои пальцы изогнулись в поисках выступающей мягкой точки, которая должна была подтолкнуть её к кульминации.

Я пошевелил ими, когда пропел ей на ушко:

— Если доведу тебя до оргазма, заплатишь мне?

Она захихикала, но смех моментально потонул в рваном вздохе, стоило мне сильнее прижать её к своей руке. Я укусил её ключицу и нежную кожу вокруг стикини, её влажность трепетала на моей ладони, а этот шёлковый бант просто умолял, чтобы им завязали её запястья; с резким звуком она кончила, безуспешно брыкаясь передо мной, пока я держал её ещё крепче и двигался жёстче, забирая всё до последней капли удовольствия от её оргазма.

Как только Поппи успокоилась, её тело расслабилось, чего нельзя было сказать обо мне. Я вытащил из-под неё руку и приложил пальцы к её губам, заставляя слизывать с них её собственный вкус, другой же рукой я расстёгивал свои джинсы.

Поппи посмотрела вниз, а после взглянула на моё лицо:

— Хочешь, чтобы я взяла его в рот? — спросила она, наблюдая за мной из-под полуопущенных ресниц, что было совершенно, блядь, разрушительно для моей способности формулировать связные мысли.

Я схватил несколько купюр и сам засунул их в её лифчик. Затем дотронулся до этого блестящего банта и медленно развязал его, обнажая прекрасную шею Поппи, чтобы посасывать и покусывать её, пока я пропускал шёлк через ладони — почтительно — будто держал свой епитрахиль или опоясок.

Я отстранился и обмотал один конец ленты вокруг её шеи, завязывая ту прочным узлом: такой узел обеспечивал мне возможность дёргать за полоску ткани и не беспокоиться, что тот затянется.

Закрепив своеобразный поводок, я однократно обернул свободный конец материала вокруг ладони и для проверки потянул за него. Поппи подалась немного вперёд, издавая удивлённый звук, но её зрачки расширились, а пульс участился, поэтому я почувствовал себя достаточно непринуждённо, чтобы повторить действие, заставляя её осторожно соскользнуть с возвышения и встать на колени. Я сел в кресло и, вынудив её ползти ко мне, наблюдал за тем, как покачивалась её грудь во время движения.

Как только Поппи очутилась между моими коленями, я дёрнул ленту, возможно, немного резче, чем должен был, но в тот момент я почти потерялся в похоти и проиграл своему внутреннему пещерному человеку и своему внутреннему Ироду, который только и желал эти прелестные алые губы на его члене прямо, блядь, сейчас.

Поппи обхватила пальцами пояс моих чёрных боксёров и потянула его вниз, теперь мой член, вырвавшись на свободу, торчал между звеньев расстёгнутой молнии. Пока шёлк не натянулся, я несколько раз наматывал на руку конец поводка, а затем привлёк её голову к своему члену, однако она не открыла сразу рот, её красные губы были сомкнуты. Но появились намёк на улыбку и радостное неповиновение в глазах, тогда я вспомнил стойку на моей кухне недели назад, когда Поппи просила меня украсть её поцелуи — нет, даже не украсть. Она хотела, чтобы я взял их у неё силой.

Поэтому, натянув поводок ещё сильнее, я дёрнул его, и теперь её губы прижимались к нижней части моего пениса — ощущения её дыхания на моей коже было достаточно, чтобы сделать меня диким.

«Играй в игру, Тайлер».

— Я заплатил тебе за то, чтобы ты мне отсосала, — прошипел я. — Ты можешь сделать это по собственной воле, или я заставлю тебя. Так что, если ты не хочешь этого, тебе лучше открыть свой прелестный маленький рот и выполнить свою грёбаную работу.

Поппи покрылась мурашками, и я не упустил того, как она пыталась потереть бёдра друг о друга. Я нетерпеливо просунул палец между её губами и заставил их раскрыться.

— Пусти меня в свой ротик, — предупредил я, — или расплата будет жестокой.

Не надо быть проницательным наблюдателем, чтобы не заметить в её глазах особую вспышку интереса к этой идее; Поппи желала нарваться на неприятности, но ещё я думаю, что она хотела мне отсосать, потому что в итоге поместила свои сладкие яблочные губы на кончик моего члена и, встретившись в этот момент со мной взглядом, накрыла его ртом, прижимаясь обжигающим языком к моему стволу.

Крепко удерживая поводок рукой, я откинулся назад, наблюдая за шоу: за тем, как колыхались её груди, пока Поппи трудилась надо мной; как её ореховые глаза окидывали меня тем взглядом, что будет возбуждать меня в душе ещё много лет. И эти губы как великолепный красный ореол вокруг моего члена… Они были единственным ореолом, который я когда-либо захотел бы снова, кольцом грешных желаний и дьявольских наслаждений.

Она двигалась вниз и вверх, иногда прищёлкивая языком, а иногда проведя им горячую широкую линию вдоль моего ствола. Я толкнулся ей навстречу, ударился о заднюю стенку её горла и, потеряв всякое подобие терпения, схватил её за затылок, чтобы Поппи не удалось отстраниться. Я удерживал её голову обеими руками и вколачивался таким образом несколько долгих секунд, трахая её горло так, как имел её киску: жёстко и бесцеремонно — она заслужила это, будучи такой наглой и бесстыдной дразнилкой.

— Тебе нравится? — спросил я. Поппи осторожно дышала через нос и не могла ответить, поэтому я говорил за неё: — Уверен, что да. Тебе нравится, когда клиент грубо с тобой обращается. Ты становишься влажной, когда к тебе относятся как к шлюхе, не так ли?

Она издала звук, который мог означать как «да», так и «нет», или вовсе быть лишь стоном чистого удовольствия. Как бы то ни было, это заставило сжаться мой желудок, мои руки вцепились в кожу головы Поппи, а яйца напряглись от необходимости освобождения. Но я не хотел кончать ей в рот.

— Стоп, — приказал я, потянув за поводок.

Она подчинилась, выпуская мой член со слезящимися, размазанными глазами и с одной из самых больших улыбок, которую я когда-либо видел на её лице. Я использовал поводок, чтобы приподнять лицо Поппи, и после наклонился к ней:

— Сколько за трах?

Её улыбка постепенно превратилась в нечто более тёмное, и оно обещало мне всё, что я только пожелаю.

— Мы… Мы не должны этого делать, — произнесла она тихо.

— Мне плевать, — прорычал я. — Я хочу трахнуть тебя. Сколько?

— Всё, что у тебя осталось, — ответила она, вызывающе изогнув бровь, и я молча похвалил её за преданность нашей игре.

Я достал бумажник и оставшуюся наличность — около $700 (чёрт, у Поппи было много денег) — а затем бросил купюры в воздух. Они медленно опустились на пол.

— Собери их ртом.

— Нет.

— Нет? — я дёрнул за ленту достаточно, чтобы она вспомнила о своём положении. — Я хочу получить то, за что заплатил. Теперь. Собери. Их.

Я заметил момент капитуляции Поппи по её осанке, но стоило ей начать нагибаться, чтобы дотянуться до ближайшей купюры, как я наступил на деньги:

— Сначала сними трусики.

Она прикусила нижнюю губу, и я не знаю, как выглядело моё лицо, но его выражение, каким бы оно ни было, всё же убедило Поппи не испытывать меня. Она встала, зацепила большими пальцами свои трусики и скинула их вниз, затем выступила из них, оторвавшись от пола сначала одним золотым каблуком, а потом другим.

После Поппи наклонилась и начала собирать деньги.

Пока она занималась этим, я держал поводок ослабленным, разматывая его, чтобы у неё было достаточно пространства, и в то же время облизывался на её набухшее между ног совершенство. Когда мы вернёмся домой, я хотел бы боготворить её своим ртом, хотел бы, чтобы Поппи кончала на мой язык снова и снова. Она заслужила это, мой ягнёнок, тем, что была готова ради меня на всё, создав эту маленькую игру, в которой я мог бы брать и брать у неё. Да, после этого я собирался вознаградить её.

Но прямо сейчас…

Я опустился на пол позади неё, тоже на колени; не думаю, что она меня услышала, потому что музыка была довольно громкой. Поппи полностью нагнулась вперёд: её лицо на полу, задница высоко в воздухе — я обхватил свой член и одним грубым толчком вошёл в неё целиком, одновременно с тем сильно ударяя её по ягодице.

Она взвизгнула — счастливый звук — и этого стало достаточно, чтобы не подпускать мою совесть близко, поскольку я трахал Поппи жёстче, чем просто по-джентельменски: не слишком быстро, но резко и глубоко, настолько глубоко, что её пальцы поджимались, а мои яйца бились о её клитор.

И тут та змея снова заскользила — разгневанная, ожесточённая змея — потому как я вспомнил, что являюсь не первым мужчиной, который делал здесь подобное с Поппи, что в этом самом месте её так трахали и раньше; затем эта злость опалила мои ладони и свернулась в моём паху.

Я хотел наказать её. Хотел причинить ей боль, как она сделала больно мне, заставляя меня так сильно беспокоиться, но вместо того, чтобы ранить её, я вышел из неё и встал; мой член был влажным и таким же твёрдым, как грёбаная сталь, пульсировавшим от необходимости трахнуть киску, всё ещё выставленную передо мной в приглашении.

Я не желал быть Иродом. Не совсем.

Я сел в кресло.

— Иди сюда.

Я кивнул в сторону члена, так что Поппи знала, чего я хотел, поэтому без колебаний она забралась ко мне на колени и пронзила себя моим стволом, опускаясь вниз своей тугой, разгорячённой киской, сиськи же её оказались прямо передо мной.

И вот теперь, когда мог видеть её лицо, теперь, когда не мог быть жестоким, я признался:

— Я не могу так. Это заставляет меня желать…

Но я не мог подобрать слова. Они были слишком омерзительны. Вместо этого я зарылся лицом в её груди, вдыхая её лавандовый аромат и запах чистой ткани её лифчика.

Поппи потянула меня за волосы, запрокидывая мою голову назад.

— Хочешь сделать мне больно?

Я закрыл глаза. Не мог смотреть на неё. Поппи должна ненавидеть меня, но она продолжала меня трахать, раскачиваясь назад и вперёд, как делают это женщины — не поднималась и опускалась — и используя мой член лишь для достижения оргазма, будто остальная часть меня не имела значения.

Боже, это было горячо.

— Я и так догадалась сегодня, — сказала она. — Вот почему я привезла нас сюда.

Мои глаза распахнулись:

— Что?

— Ты мужчина, Тайлер. Не имеет значения, что я тебе говорю, даже во что ты хочешь верить… Внутри тебя всегда будет этот неандерталец, желающий заклеймить меня. Поправь, если необходимо, но я подумала… — она замедлилась, впервые выглядя неуверенно. — Я подумала, что, если мы вот так поиграем, тебе будет проще отпустить контроль. Удовлетворить ту часть себя, которую ты не хочешь признавать. Ту часть, от которой ты прячешься. Потому что она гораздо больше, чем ты думаешь.

Будто подтверждая свою точку зрения, она провела ногтями вниз по моему животу — сильно — и я настолько быстро шлёпнул её по заднице, что едва осознал свои действия. Поппи издала слабый стон и опустилась на меня.

— Видишь? Ты нуждаешься в этом. И мне это тоже нужно. Я отвезу тебя в каждое место, где когда-либо бывала, и позволю трахнуть меня там, чтобы ты смог переписать мою историю как свою, если, конечно, захочешь, — пообещала она. — Позволь мне дать тебе это.

Я посмотрел на неё с изумлением. С благодарностью. Она была так проницательна и щедра, и мне, разумеется, не нужно было переживать за её самочувствие. Как всегда, она управляла нами обоими, когда отдавала мне контроль.

— Даже не знаю, что сказать, — признался я.

— Скажи «да». Скажи, что доведёшь эту игру до конца.

Я ошибался. Прямо сейчас она не была Саломеей. Она была Эстер (прим.: (Есфиирь или Эсфирь) спасла евреев от истребления, которое замыслил царедворец Аман. Это была тихая, скромная, но энергичная и горячо преданная своему народу и своей религии женщина) и использовала тело для спасения своего королевства — нашего королевства. И как я мог воплощать в жизнь свою первобытную потребность заклеймить её, зная это? Зная, насколько великодушной и отважной она была?

— Это не кажется правильным, относиться к тебе вот так… Заявлять на тебя права, будто ты какая-то собственность. И что ещё более важно, я не хочу причинять тебе боль.

— Я хочу, чтобы ты заклеймил меня как собственность, — произнесла она, наклонившись, чтобы шепнуть мне на ухо. Изменение позы заставило её щёлку сжать мою длину, и я втянул воздух. — Если ты сделаешь мне больно, я обязательно об этом скажу. Ты доверил мне сказать «стоп», а я доверюсь тебе в том, что ты остановишься, произнеси я это слово. Звучит неплохо?

Блядь, да, звучало хорошо. Это звучало слишком хорошо, чтобы быть правдой, но, опять же, это была моя Поппи, женщина, которую будто сам Бог создал для меня. Возможно, действительно создал.

Я решил довериться ей. Довериться Ему.

Приняв решение, я подхватил её под бёдра и поднялся, оставляя её таз прижатым к моему, пока шагал к дивану. Я поцеловал Поппи; мягкий, опаляющий поцелуй стал напоминанием того, как сильно я любил её, прежде чем грубая часть меня возьмёт верх, что и произошло сразу, как только наши рты оторвались друг от друга. Я опустил Поппи и перегнул её через подлокотник дивана, таким образом её попка оказалась выше головы, а затем вставил головку члена в её киску.

— Сведи ноги вместе, — приказал я. — Плотнее.

Она повиновалась, и я со стоном погрузился в неё.

— Так туго, — выдавил я. — Ты доставляешь мне столько удовольствия.

Я снова толкнулся в неё, достаточно сильно, чтобы её ноги оторвались от пола, и продолжил в том же темпе; её красивая задница заполняла мои ладони, а атласная щёлка окружала мой ствол, и Поппи стонала, потираясь клитором о твёрдый подлокотник дивана.

И в этот момент её любви — подобной любви Эстер — к нам и будущему, которое было настолько эфемерным, почти несуществующим, мне пришло в голову, что здесь не было никакого греха. Это была любовь, это была жертва, это была противоположность греху, и, может, было сумасшествием чувствовать, будто Бог находился с нами в задней комнате стриптиз-клуба, но я ощущал, что Он явился свидетелем того момента, когда Поппи открыла себя для худшей части меня и стёрла её своей любовью, как делал подобное для нас, грешников, каждый миг каждого дня Бог.

То чувство, которое мы с Поппи разделили в церкви, то ощущение Бога и обещания - прямо сейчас всё это присутствовало здесь, заставляя мою грудь сжиматься, кружа мне голову силой самого воздуха, и я снова почувствовал себя новобрачным, мужчиной, кричащим о своей радости друзьям и семье, а эта комната стала нашей хупой (прим.: балдахин, под которым еврейская пара стоит во время церемонии своего бракосочетания, а также сама эта церемония. Хупа представляет собой ткань или простыню, натянутую или поддерживаемую над четырьмя шестами), нашим свадебным балдахином, тусклые же синие огни — светочами десяти девственниц (прим.: по древнему восточному обычаю жених в сопровождении своих родных и друзей приходил в дом невесты, а так как это обычно совершалось ночью, то подруги невесты, не зная точного времени прибытия жениха, запасались ламповым маслом и ждали участников торжества. После прихода жениха двери дома закрывались, подписывался брачный договор и начинался свадебный пир); наши тела вторили присоединению Бога, уже сковавшего наши бессмертные души.

Как это не назвать браком? Что ещё могло быть более обязывающим и более интимным, нежели обнажённые мы в присутствии Бога? По крайней мере, это было обручение, обещание, клятва.

Я жёстко трахал Поппи, схватив синие волосы, рассыпавшиеся по её спине и изящнымлиниям тонкой талии, которая перетекала в совершенные бёдра и попку, её влажная киска крепко держала меня, а розовая дырочка её задницы манила — всё это было моим. Я являлся монархом всего, что исследовал, — нет, я был хозяином: шлёпал, впивался ногтями и вонзался в неё своим членом снова и снова, пока она, пульсируя вокруг меня — наконец, наконец — не издала звук, бывший полувоплем, полувздохом; её руки скребли по коже, поскольку она была потеряна для всего, лишь её тело реагировало на меня.

Я тоже был потерян: в том моменте, когда переписал историю, историю её тела, в которой эта комната стала принадлежать мне, и в оргазмах, полученных ею от меня. Когда я сделал её своей и ничьей больше, когда дал брачную клятву в моём сердце, и именно это заставило меня выйти из неё и поставить на колени. Я хотел, чтобы Поппи стала свидетелем моего оргазма, чтобы она увидела, что давала мне.

Одна рука была занята поводком, в другой же я сжал железной хваткой свой член и использовал влажность, которую она оставила на мне, как смазку — потребовалось всего несколько грубых рывков, чтобы выстрелить струями спермы на её ждущие губы, эту лебединую шею и кончики её длинных ресниц.

Кончиком языка, заострённого и розового, Поппи слизала капельку с верхней губы и после одарила меня нежным, счастливым взглядом, за которым последовала ещё одна струя, приземлившаяся на её ключицу.

Какое-то мгновение мы оба тяжело дышали, наслаждение по-прежнему витало в комнате, и оно было единственным, что ощущалось сейчас в воздухе: напряжение, горечь и гнев исчезли. Это сработало — игра Поппи сработала. Я смог побороть ревность и примитивные желания, в то же время ушло что-то ещё. Моя вина, возможно, или чувство греха. Что-то поменялось, как это случилось со мной в те минуты на алтаре, когда граница между духовным и мирским полностью размылась: мне казалось, будто я только что участвовал в чём-то священном, будто только что прижал свои обнажённые ладони к трону милосердия в облаке из ладана и пота.

Я встал перед ней на колени и, развязав шёлковый ошейник, использовал этот материал, чтобы аккуратно очистить её лицо от моей кульминации.

— Игра окончена, — нежно сказал я, проведя кончиком носа вдоль её челюсти.

— Кто, по-твоему, победил? — пробормотала она.

Поцеловав Поппи в макушку, я обнял её и притянул к себе.

— Ты ещё спрашиваешь? Ты, ягнёнок, — она прильнула ко мне, и я покачивал её вперёд и назад, мою драгоценность, мою сладкую женщину. — Это всегда ты.

ГЛАВА 21.

Пока мы ехали домой, машину снаружи окутывала осенняя ночь, а я не сводил глаз с профиля Поппи, освещённого лампочками на панели управления и напоминающего силуэт на фоне бархатной темноты за окном.

То, что произошло в клубе… Было порочно, но несло очищение и возбуждение, хотя я не мог чётко сформулировать себе точную причину. Ответ на этот вопрос был недосягаем, мерцая за завесой, к которой едва мог прикоснуться лишь кончиками пальцев моих мыслей, и я, когда мы покинули город, попадая в сельскую местность, перестал пытаться и просто позволил себе наслаждаться величеством моей Эстер, моей королевы.

Я хотел бы, чтобы она стала моей невестой.

Я хотел бы, чтобы она стала моей невестой.

Мысль пришла с решительностью холодной стали, определённая и истинная, и не была больше тем, что я чувствовал в миг единения секса и Бога, теперь она несла в себе спокойствие и здравомыслие. Я любил Поппи. И я хотел жениться на ней.

И затем завеса наконец-то спала, и я понял. Понял, что Бог пытался мне сказать последние два месяца. Понял, почему церковь была названа Невестой Христа; понял, почему в Библии была «Песнь песней»; понял, почему «Откровение» приравнивало спасение мира к брачному пиру.

Почему я когда-либо чувствовал, словно это был выбор между Поппи и Богом? Так никогда не было, выбор никогда не стоял между одним или вторым, потому что Бог присутствовал в сексе и браке так же, как Он обитал в безбрачии и службе, а в жизни мужа и отца могло быть столько же святости, сколько и в жизни пастора. Разве Аарон не был женат? Царь Давид? Святой Пётр?

Почему я убедил себя, будто единственный способ, которым мужчина мог быть полезным Богу, заключался в духовенстве?

Теперь Поппи подпевала радио, звук был едва слышным из-за угрюмого рёва «Фиата» на шоссе, и я закрыл глаза, прислушиваясь к нему, пока молился.

«Такую ли волю Ты уготовил для меня? Поддамся ли я похоти? Или наконец-то обрету то, что Ты запланировал для моей жизни?»

Я не давал разуму высказаться, замерев всем телом в ожидании вины или рокочущего голоса с Небес, который сказал бы мне, что я проклят. Но была только тишина. Не то пустое безмолвие, которое я ощущал прежде, словно Бог оставил меня, а умиротворённая тишина без чувства вины и позора, настолько безмятежная, что находишь её лишь поистине познав Бога. Это было именно то чувство, охватившее меня перед табернаклем, в храме с Поппи и на алтаре, когда я наконец сделал её своей.

И позже, как только мы оказались в постели, с моим лицом между её бёдер, в памяти всплыла двадцать девятая глава из «Книги пророка Иеремии», став ответом на мои молитвы:

«Берите жён и рождайте сыновей и дочерей… Ибо только Я знаю намерения, какие имею о вас, намерения во благо, а не на зло, чтобы дать вам будущность и надежду…»

Я не рассказал Поппи о своём прозрении. Вместо этого я заставлял её кончать раз за разом и после отправился в собственную постель, желая уснуть наедине с этим новым знанием, этой новой уверенностью.

И когда этим ранним утром я проснулся, чтобы подготовиться к мессе, та уверенность всё ещё была во мне, ярко и невесомо светясь в моей груди, и я принял решение.

Эта месса станет последней мессой, которую я отслужу.

***

— И если соблазняет тебя рука твоя, отсеки её: лучше тебе увечному войти в жизнь, нежели с двумя руками идти в геенну, в огонь неугасимый… И если глаз твой соблазняет тебя, вырви его: лучше тебе с одним глазом войти в Царствие Божие, нежели с двумя глазами быть ввержену в геенну огненную…

Я посмотрел вверх и оглядел стоящую передо мной паству, храм, переполненный из-за меня, из-за трёх лет непрерывного тяжёлого труда и усилий. Я снова взглянул на «Апостол» (прим.: богослужебная книга) и продолжил чтение «Евангелия», выбранного на сегодняшний день.

— Соль — добрая вещь; но ежели соль не солона будет, чем вы её поправите? Имейте в себе соль и мир имейте между собою., — я перевёл дыхание. — Евангелие Господа Бога.

— Хвала тебе, Господь наш Бог Иисус Христос, — процитировали пришедшие, а затем сели.

Я заметил Поппи, которая сидела в задней части церкви, на ней было мятного цвета платье с широким кожаным ремнём на талии. А затем солнце пробилось через окно, окутывая её своими лучами, словно сам Господь напомнил мне о моём решении, о том, почему я делаю это.

Я позволил своему взгляду задержаться на мгновение дольше на моём ягнёнке, сияющем в лучах света, пробивающихся через мозаику окна, а затем наклонился вперёд поцеловать только что прочитанный текст, бормоча тихую молитву, что должен был произнести в этот момент, а затем молча попросил о храбрости.

Аккуратно закрыв «Апостол», я достал телефон с заметками о пасторском наставлении. Я неохотно написал такую проповедь, которую вы бы ожидали с этим чтением «Евангелия»: о природе собственной жертвы во избежание греха, о важности самоотречения и дисциплины. О сохранении в себе праведности для деяний Господа.

Лицемерие преследовало меня, пока я печатал каждое слово, лицемерие и стыд, и теперь, просматривая эти заметки, я едва мог вспомнить агонию, в которой находился бы разрывающийся между двумя абсолютно неправильными вариантами человек. Сейчас путь, ожидающий впереди, был ясным. От меня требовалось лишь сделать первый шаг.

Перевернув телефон экраном вниз, я поднял глаза к людям, которые доверяли мне, которые заботились обо мне, которые подпитывали веру в живое тело Христа.

— Я потратил неделю, чтобы написать краткую проповедь к этому отрывку. А потом, проснувшись сегодня утром, решил отправить её в корзину, — я сделал паузу. — Образно говоря, конечно. Поскольку она на моём телефоне, а даже я не настолько святой, чтобы отказаться от своего iPhone.

Люди хихикнули, и этот звук придал мне смелости.

— Этот фрагмент был использован многими духовными наставниками в качестве основы для порицания, для последнего слова Иисуса о том, что мы должны отказаться от всех без исключения искушений, иначе потеряем свой шанс на спасение. И моя прежняя проповедь не была далека от этой идеи. Самоотречение и постоянное отрицание искушения и есть путь к небесам, наш путь к маленьким и узким вратам.

Я взглянул на свои руки, лежащие на аналое (прим.: употребляемый при богослужении высокий четырёхугольный столик с покатым верхом; иногда аналои бывают складными), на книгу передо мной.

— Но затем я понял, что опасность этой проповеди в том, что сегодня вы могли бы выйти из этого здания с представлением Господа как маленького и ограниченного бога: бога настолько маленького и ограниченного, как те врата. Я понял, что вы могли бы выйти отсюда и поверить — искренне и по-настоящему поверить — что если вы однажды потерпите неудачу, если поскользнётесь и поступите неправильно, как порочный человек, то Бог от вас отречётся.

Паства молчала. Я выходил за пределы привычной католической теории, и они прекрасно об этом знали, но я не боялся. В действительности я ощущал себя более умиротворённым, чем когда-либо произнося очередную проповедь.

— Иисус в «Евангелии от Марка» — неизвестный бог. Он немногословен, загадочен, непостижим. Его учения резки и неумолимы. Он заявляет о вещах, которые мы могли бы принять как за чудо, так и за безумие: говорение на новых языках, приручение змей, вкушение ядов. И тем не менее он тот же самый бог, которого мы встречаем в главе двадцать второй в «Евангелии от Матфея», говорящий нам, что заповеди любви (прим.: в оригинале «the greatest commandments» — величайшие заповеди, однако в русском языке их принято называть заповедями любви) — это единственные правила, какие мы должны соблюдать: возлюбите Господа Бога всем сердцем своим, и всею душою своею, и всем разумением своим и возлюбите ближнего своего, как самого себя. Так какой Иисус прав? Какие же заповеди мы должны использовать, сталкиваясь с вызовом и переменами? Должны ли мы сосредоточиться на укрощении всего злого или же на взращивании любви?

Я вышел из-за аналоя, чувствуя необходимость двигаться, пока говорил, пока обдумывал путь к тому, что хотел донести.

— Думаю, ответ таков: мы следуем за Марком, дабы жить праведной жизнью, но предостережение заключается в том, что мы должны найти новое определение праведности для себя. Что такое праведная жизнь? Это жизнь, где вы любите Бога и любите ближнего своего. Иисус объясняет нам, как надо любить, в «Евангелии от Иоанна»: «Нет больше любви той, как кто положит душу свою за друзей своих». Иисус показал нам эту любовь, когда Он отдал Свою собственную жизнь. За нас. Его друзей.

Подняв глаза, я встретился взглядом с Поппи и не смог сдержать небольшую улыбку, которая тронула мои губы. Она была так прекрасна даже сейчас, когда морщила лоб и прикусывала губу, что походило на беспокойство.

— Бог намного больше, чем наши грехи. Бог хочет видеть вас истинных: оступающихся, грешащих, запутавшихся. Всё, что Он требует от нас, — это любовь: любовь к Нему, любовь к другим и любовь к самим себе. Он просит нас пожертвовать наши жизни: не жить как отшельники, лишённые всякого удовольствия или радости, а пожертвовать Ему наши жизни, чтобы Он мог умножить нашу радость и умножить нашу любовь.

Я взирал на приподнятые кверху лица, читал их выражения, которые варьировались от задумчивых и вдохновлённых до откровенно подозрительных.

Это было нормально — я рассчитывал сделать эту проповедь примером для них. Сегодня днём я собирался позвонить епископу Бове и пожертвовать свою собственную жизнь. Сложить свой сан. А затем найти Поппи и предложить ей выйти за меня замуж.

Я проживу свою жизнь, купаясь в любви, как Бог и планировал для меня.

— Для нас, католиков, это не так легко. В некотором смысле легче жить в грехе и с чувством вины, нежели остановиться на любви и прощении, особенно любви и прощении для себя. Но это то, что нам было обещано, и на своём примере я не отрекусь от Божьего обещания истинной, наполненной любовью жизни. А что сделаете вы?

Я сделал шаг назад от аналоя, выдохнув с облегчением. Я сказал то, что мне нужно было сказать.

А теперь настало время сложить свою жизнь.

ГЛАВА 22.

Я не смог найти Поппи после мессы, но всё должно было идти своим черёдом. Мне хотелось сразу же позвонить епископу, пока в мыслях и душе царила уверенность. Я хотел двигаться вперёд, хотел познать эту новую жизнь и познать её прямо, чёрт побери, сейчас.

Только когда я набирал номер епископа Бове, реальность в полной мере накрыла меня.

Мне придётся оставить паству в шатком положении: им предстоит посещать других священников, пока не найдут нового пастора, который останется в церкви Святой Маргариты. Но ещё хуже то, что я повторял судьбу своего предшественника. Да, я ухожу, чтобы жениться, а не потому, что меня арестовали, но всё равно. Почувствуют ли мои прихожане разницу?

Больше никаких комиссий и собраний, борьбы за чистоту в духовенстве. Больше никакой работы во имя Лиззи и от имени Лиззи. Больше никаких молодёжных и мужских групп, никаких блинных завтраков.

Был ли я на самом деле готов отдать всё ради жизни с Поппи?

Впервые ответ стал окончательным «да». Потому что я действительно был готов всё оставить. Я бы нашёл способы служить в качестве мирянина. Я бы служил Богу другими способами и в других местах.

Епископ Бове не ответил; был ещё ранний полдень, и он, возможно, был занят паствой после своей проповеди на мессе. Часть меня знала, что я должен подождать, должен поговорить с ним лично, а не оставлять сообщение, но я не мог ждать, не мог даже думать об ожидании. Несмотря на то, что помимо голосовой почты будет много бесед, я по-прежнему хотел начать разбираться с этим прежде, чем отправлюсь к Поппи. Я хотел прийти к ней свободным мужчиной, способным предложить своё сердце всецело и безоговорочно.

Как только я услышал звук включения голосовой почты, тут же начал говорить. Я старался всё изложить кратко и доходчиво, потому что было невозможно разъяснить всё чётко, не вникая в мои грехи и нарушенные обеты, ведь именно это было тем, что я действительно не хотел делать посредством голосовой почты.

Моё сообщение об отставке вместилось в тридцать секунд, после чего я закончил вызов и в течение минуты пялился на стену в своей спальне. Я сделал это. Это на самом деле происходило.

Я перестал быть пастором.

***

У меня не было кольца, и на свою зарплату я не мог пойти и купить его, но я пошёл в сад возле домика пастора, чтобы собрать букет анемон — все с белоснежными лепесточками и чёрными, как смоль, серединками — и связал стебли нитью, взятой из комнаты воскресной школы. Цветы были изящными, не слишком вульгарными, как и она; я смотрел на них всю дорогу, и, пока шагал через парк к её дому, моё сердце чуть не выскакивало из горла.

Что я скажу? Как я это скажу? Должен ли я встать на одно колено или так делают только в кино? Должен ли подождать, пока куплю кольцо? Или подождать, пока на моём горизонте не замаячит работа?

Я знал, что она любила меня, что хотела будущего со мной, но что, если я слишком торопился? Что, если вместо восторженного «да» я получу «нет»? Или — что намного хуже — «я не знаю»?

Я сделал глубокий вдох. Несомненно, это то, с чем сталкиваются все мужчины, готовые сделать предложение руки и сердца. Просто я никогда не думал, что в моём будущем когда-нибудь будет предложение, по крайней мере не в течение последних шести лет, и поэтому не считал нужным даже размышлять о том, как я буду его делать или что буду говорить.

«Пожалуйста, пусть она скажет «да», — молился я про себя. — Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста».

И затем я покачал головой и улыбнулся. Это была женщина, с которой я был прошлой ночью под нашей собственной хупой, а Бог окружал нас. Это была женщина, которая была моим личным причастием на церковном алтаре. Женщина, которую Бог сотворил для меня и привёл ко мне… Почему тогда я сомневаюсь? Она любила меня, а я любил её, и, конечно, она скажет «да».

Я слишком поздно понял, что на мне всё ещё была колоратка, нечто, от чего я уже официально (вроде как) отказался, но я был уже на полпути через парк и с цветами в руках и не хотел возвращаться назад ради мелочи, которая теперь казалась такой банальной. Эта ирония, на самом деле, заставила меня ухмыльнуться. Пастор делает предложение руки и сердца в своём воротнике. Это звучало как основа для плохой шутки.

Поппи тоже посчитает это забавным. Я уже представлял себе эту её небольшую улыбку, когда она попытается сдержать смех, её сжатые губы, её щёчки с ямочками и яркие ореховые глаза. Чёрт, она была особенно красива, когда смеялась. Смех Поппи напоминал смех принцесс, которых я воображал, будучи мальчиком: солнечный, беззаботный, с царственным звоном в голосе.

Я отворил калитку в её сад; мой желудок сжался в тугой узел, щёки болели от улыбки, а рука дрожала вокруг букета свежих цветов, которые всё ещё были влажными после утренней мороси.

Я шёл мимо цветов и растений, думая о «Песни Песней», о женихе, идущем к своей невесте с песней на устах. Я точно знаю, как он себя должен был чувствовать.

«Что лилия между тёрнами, то возлюбленная моя между девицами».

Я поднялся на крыльцо и, как только оказался у задней двери, крепко сжал цветы.

«Пленила ты сердце моё, невеста моя! Пленила ты сердце моё одним взглядом очей твоих…»

Я пробормотал другие стихи про себя, готовясь открыть дверь. Возможно, я прошепчу ей их позже, возможно, начерчу их пальцами на её обнажённой спине.

Дверь не была заперта, и, войдя в дом, я ощутил принадлежащий Поппи аромат лаванды, но не нашёл её ни в гостиной, ни на кухне. Она, вероятно, была в спальне или в душе, хотя я надеялся, что Поппи ещё не сняла то платье цвета мяты. Я сам хотел стянуть его с неё чуть позже, оголяя каждый дюйм её бледной кожи, пока она бы шептала мне «да» снова и снова. Я хотел отбросить его подальше от нас, взять её на руки и наконец-то заняться с ней любовью как свободный мужчина.

Завернув в коридоре за угол, я сделал глубокий вдох, готовый заявить о своём присутствии, но потом нечто заставило меня остановиться. Возможно, инстинкт, а возможно, сам Бог. Но что бы это ни было, я мешкал, моё дыхание застряло в горле, и затем я услышал это.

Смех.

Смех Поппи.

Не просто обычный смех. Он был низким, и хриплым, и немного нервным.

А следом прозвучал мужской голос:

— Поппи, ну же. Ты же знаешь, что хочешь этого.

Я знал, кому принадлежал этот голос. Слышал его лишь однажды, но узнал сразу же, будто происходило это каждый день моей жизни, и когда я сделал ещё один шаг в коридоре, мне удалось заглянуть в её спальню — передо мной предстала вся сцена.

Стерлинг. Стерлинг стоял здесь, в доме Поппи, в её спальне, его пиджак был небрежно брошен на кровать, а галстук ослаблен.

И Поппи тоже была там, по-прежнему в том платье мятного цвета, но без обуви и с раскрасневшимися щеками.

Стерлинг и Поппи.

Стерлинг и Поппи вместе, и теперь он держал Поппи в своих объятиях, его лицо склонилось к её лицу, а её руки упирались ему в грудь.

«Оттолкни его, — внутри меня умолял отчаянный голос. — Оттолкни же его».

На мгновение я подумал, что Поппи так и сделает, поскольку она отклонилась в сторону и сделала шаг назад. Но потом нечто промелькнуло на её лице — решительность, возможно, или смирение — я не мог сказать точно, потому что затылок его идеально ухоженной головы заслонил мне взор.

И он поцеловал её. Стерлинг поцеловал её, и Поппи позволила ему. Она не только позволила, но и поцеловала его в ответ, раскрывая эти сладкие алые губы. Я был словно Иона (прим.: древнейший из еврейских пророков, писание которого дошло до нашего времени. И он же был единственным ветхозаветным пророком, который «попытался убежать от Бога»), которого поглотил кит, я был Ионой после того, как червь подточил корень растения, кое скрывало его в тени…

Нет, я был Иовом (прим.: в иудаистических и христианских преданиях страдающий праведник, испытываемый сатаной с дозволения Господа; главный персонаж ветхозаветной книги Иова), Иовом после потери всего и всех, и для меня не осталось больше ничего, потому что теперь её ладонь скользнула на его шею. Поппи выдохнула ему в рот, а Стерлинг усмехнулся победным смешком, вжимая её в стену позади них.

Я мог ощутить вкус пепла во рту.

Цветы, должно быть, выпали из моей руки, поскольку на обратном пути к пасторскому дому у меня их уже не было, и я не знал, упали ли они в доме, или в саду, или на пути через парк. Не знал, потому что не мог вспомнить ни единой грёбаной детали о том, как добрался домой: шумел ли я, покидая её дом, заметили ли они меня, на самом ли деле хлестала кровь из моей груди или же я лишь ощущал себя так.

Я действительно помнил только то, что снова начался дождь, затяжной проливной дождь, октябрьский дождь, и у меня получилось осознать это исключительно потому, что я был мокрым и продрогшим, когда пришёл в себя, замерев в оцепенении в моей тусклой кухне.

Мне следовало быть в ярости в ту минуту. Я должен был быть опустошён. Я читал романы, видел фильмы, и это был тот момент, когда камера увеличила бы изображение моего измученного лица, где месяцы горя поместились бы в двухминутную подборку. Но я не чувствовал ничего. Абсолютно ничего, за исключением сырости и холода.

***

Передо мной простиралось шоссе.

Я не был точно уверен, какая совокупность решений привела меня к этому, за исключением усилившейся бури и сильного грома, из-за чего всё на моей кухне внезапно напомнило мне те ощущения, что я испытал в родительском гараже, который стал моим первым и единственным местом, где моя жизнь рассыпалась в прах.

Я злился на Бога, когда умерла Лиззи, но не сердился на Него сейчас — я был опустошён и одинок, потому что от всего отказался: от своих обетов, от своего призвания, от своей миссии во имя сестры — всё это было вознаграждено самым подлым предательством, и знаете что? Я заслужил. Если это было наказанием, то я его заслужил. Я заслужил каждую унцию этой чистой боли, заслужил всеми украденными мгновениями пронзительного, сладкого удовольствия…

Так вот как себя чувствовал Адам? Изгнанный из сада на холодную, каменистую почву безразличного мира, и всё из-за того, что не смог до последнего сопротивляться Еве?

Я отправился в Канзас-Сити и, оказавшись там, колесил в течение нескольких часов. Следовал в никуда, смотрел в никуда. Я чувствовал всю тяжесть измены Поппи, всё нелёгкое бремя предательства моих обетов и — хуже всего — ощущал конец чего-то, что значило для меня всё, даже если и продлилось краткий миг.

Я не взял с собой телефон и не мог вспомнить, намеренно сделал это или нет, решил ли поменять молчание на её условиях на молчание на моих условиях, потому что в глубине души знал, что Поппи не позвонила бы мне и не послала бы сообщение. Она никогда не делала этого, когда мы ссорились, и также я понимал, что стану ещё более несчастным из-за постоянных проверок и разочарования, когда на экране не будет ничего, кроме времени.

Когда в полночь я постучал в двери Джордана, он открыл их мне и неустанному дождю и не оттолкнул меня, как это случилось в последний раз. Он одарил меня долгим взглядом — пронзительным, но не суровым — и затем кивнул:

— Входи.

***

Я исповедался прямо в гостиной Джордана. Это выглядело чертовски жалко.

Я был не уверен в том, с чего начать или как всё объяснить, и просто рассказал ему про первый день, когда встретил Поппи. Тот день, когда впервые услышал её голос. Каким хриплым он был, как сочетались в нём неуверенность и боль. И тогда я поведал обо всём: о всей похоти, о всей вине, о тысячах крошечных способах, которыми я влюбился, и о тысячах крошечных способах того, как удалялся от сана. Я рассказал ему о звонке епископу Бове, о моём собранном букетике. А затем я поведал ему о Стерлинге, об увиденном мной поцелуе и о том, как это ощущалось, словно все страхи и паранойя, которые у меня были на их счёт, переродились в нечто чудовищное и рычащее. Неверность — это ужасно, но насколько хуже она могла быть, если вы всё время подозревали, что между теми двумя что-то было? Мой мозг не переставал кричать мне, что я должен был знать лучше — я должен был знать — и чего мне было ожидать? Я действительно ожидал счастливого финала? Ни одни отношения с таким греховным началом никогда не приведут к счастью. Теперь я в этом убедился.

Джордан терпеливо слушал, его лицо было лишено всякого осуждения или отвращения. Иногда он закрывал глаза, и мне было интересно, что ещё, помимо моего голоса, он слышал — точнее, кого ещё — но я понял, что у меня не было сил думать о чём-либо большем, за исключением своей собственной истории, которая замирала на мучительном моменте, когда я добрался до той части, где застал Стерлинга и Поппи. Что ещё мне нужно было рассказать? Что ещё я должен был почувствовать?

Я опустил голову на руки, но не стал плакать: гнев и горе по-прежнему неуловимо парили вне досягаемости, были только шок и пустота, оглушительное осознание поражения, сравнимое лишь с чувством, возникающим тогда, когда ты покидаешь зону боевых действий.

Я вдохнул и выдохнул сквозь пальцы; голос Джордана доносился будто издалека, хотя мы сидели достаточно близко, чтобы наши колени соприкасались.

— Ты действительно её любишь? — поинтересовался он.

— Да, — произнёс я в свои руки.

— И ты думаешь, что между вами всё закончилось?

Я ответил не сразу, не потому, что я не знал, а потому, что слова было трудно вымолвить.

— Я не представляю, как это может продолжаться. Поппи хочет быть со Стерлингом. Она ясно дала это понять.

Конечно, покажись она на пороге Джордана, я бы сгрёб её в объятия без лишних слов. Меньше безусловной любви к Богу — больше страстной нужды наркомана.

— Без неё… — Джордан встретился со мной взглядом. — Думаешь, тебе по-прежнему хотелось бы отказаться от сана?

Вопрос Джордана ударил меня с силой пушечного ядра. Честно, я не знал, чего мне хотелось прямо сейчас. Я имею в виду, что никогда не желал быть с женщиной больше, чем быть пастором, но я желал быть с Поппи больше, чем оставаться пастором. Мне не нужна была свобода, чтобы трахаться, я хотел свободно трахать её. Я не хотел семью, я хотел семью с ней.

А если я не мог иметь её, тогда и не желал этой другой жизни. Я хотел быть с Богом и хотел, чтобы всё было как прежде.

Полагаю, я мог бы позвонить епископу, всё объяснить ему и надеяться, что он позволит мне остаться в духовенстве. Будет сложно жить в Вестоне и знать, что Поппи рядом, видеть все те места, где мы были друг с другом, но у меня, опять же, были мой приход и миссии, дабы заполнить всё время. Чем больше я думал об этом, тем лучше это звучало: по меньшей мере я мог сохранить кусочек моей жизни такой, какой она была. Я мог следовать своему призванию, даже если и потерял своё сердце.

— Не думаю, что всё ещё хочу уйти, — ответил я.

Джордан молчал минуту и после произнёс:

— Ты готов к епитимье (прим.: вид церковного наказания для мирян в христианской Церкви; имеет значение нравственно-исправительной меры)? — я кивнул, так и не потрудившись поднять голову. — Ты посвятишь Богу один полный день, день безоговорочного и абсолютного единения с Ним. Он хочет поговорить с тобой, Тайлер. Он хочет быть с тобой в это время страдания и смятения, и ты не должен закрываться от Него в своей скорби.

— Нет, — пробормотал я. — Подобного покаяния недостаточно. Мне необходимо нечто большее, ибо я заслуживаю чего-то худшего, чего-то посложнее…

— Чего? Власяницы? (прим.: власяница (или вретище) — длинная грубая рубашка из волос или козьей шерсти; аскеты носили её на голом теле для умерщвления плоти). Хождения босиком в течение трёх месяцев? Жестокого самобичевания?

Я поднял глаза, чтобы взглянуть на него:

— Я не шучу.

— Как и я. Ты пришёл ко мне за отпущением грехов, и я даю тебе его наряду с Божьим посланием. По сути, этот день покаяния должен наступить завтра. Оставайся сегодня со мной, и независимо от происходящего ты проведёшь завтрашний день здесь. После утренней мессы церковь будет в твоём распоряжении, а значит, достаточно места и времени для молитвы.

Лицо Джордана было таким, как и всегда — спокойным и блаженным одновременно — и я без тени сомнения знал, что он прав. День размышлений после пьянящего возбуждения последних трёх месяцев не был для меня мелочью: он был именно тем, в чём я нуждался. Будет мучительно провести часы самопознания и в откровенных беседах с Богом, но обязательства часто причиняют боль.

— Ты прав, — уступил я. — Хорошо.

Джордан кивнул и прочитал тихую молитву об отпущении грехов, а потом мы молча сидели на протяжении нескольких минут. Большинство людей чувствовали себя неуютно в тишине, но Джордан не из их числа — он чувствовал себя как дома. В согласии с собой. И от этого мне было немного легче стать самим собой, даже со всеми невыраженными чувствами, которые всё ещё нависали надо мной.

До того момента, пока не зазвонил телефон.

Вырванные из наших грёз, мы оба взглянули на мобильный Джордана на кухонной стойке. На часах было почти два ночи, Джордан быстро встал, потому что звонки в это время, как правило, сулили плохие новости: автомобильные аварии, неожиданный поворот в худшую сторону, пациенты хосписа в ожидании своего последнего вздоха. Новости того типа, когда люди нуждались в священнике рядом.

Я наблюдал за тем, как он поднял трубку, и молча молился, чтобы никто серьёзно не пострадал — молился исключительно по привычке, проговаривая выученные наизусть слова — а затем заметил, как его взгляд метнулся ко мне.

— Да, он со мной, — тихо проговорил Джордан, а моё сердце забилось в неустойчивом ритме стаккато, потому что это не могла быть Поппи, не могла, но что, если это была она?

О Боже, я бы всё отдал, будь это так.

— Конечно, подождите минуту, — произнёс Джордан и передал телефон мне. — Это епископ, — прошептал он.

В тот же момент моё сердце перестало биться, резко ухнув в живот. Епископ в два часа ночи?

— Алло? — сказал я.

— Тайлер.

И этого одного слова было достаточно, чтобы я понял, что произошло нечто серьёзное, тревожное и неправильное, потому что я никогда не слышал своего наставника настолько расстроенным. Могло ли это быть лишь из-за моего ухода?

— По поводу моего голосового сообщения, — начал я, — мне очень жаль, что я не смог дождаться, чтобы поговорить с вами должным образом. И теперь, когда у меня появилось время подумать, я не уверен, что хочу оставить духовенство. Понимаю, мне придётся искупить немало грехов и многое объяснить, но сегодня для меня всё изменилось, и…

Голос епископа звучал напряжённо, когда он прервал меня:

— К сожалению, но, увы, некоторые другие подробности стали известны… публично, я боюсь.

Дерьмо.

— Какие подробности?

— Я весь день пытался дозвониться тебе и даже связался с твоими родителями и с некоторыми из твоих прихожан, но никто не знал, где ты. И только вечером я подумал, что ты мог бы отправиться к своему духовнику.

Казалось, словно он тянул время, словно не решался мне сказать о чём бы то ни было, но я должен был знать.

— Епископ, пожалуйста.

Он вздохнул:

— Некие фото были опубликованы. В социальных сетях. Ты и женщина, твоя прихожанка, полагаю, Поппи Дэнфорс.

Фотографии. Те, которыми Стерлинг меня шантажировал.

Я понимал, что у меня серьёзные проблемы и Стерлинг сдержал своё слово и уничтожил мою жизнь, но в данную минуту главным стало прозвучавшее из чужих уст имя Поппи, как будто оно, произнесённое вслух, было заклинанием, и именно оно меня наконец-то разорвало на куски, пробило в моей груди дыру, словно пуля, прошедшая через банку с содовой.

Слёзы начали катиться по моему лицу, горячие и быстрые, но мне удалось сохранить свой голос ровным:

— Хорошо.

— Хорошо, значит, ты уже знал о тех снимках?

— Да, — пробормотал я.

— Чёрт возьми, Тайлер, — выругался епископ. — Просто… Чёрт возьми.

— Знаю.

Теперь я открыто заплакал, и затем что-то толкнулось в мою руку. Стакан виски, янтарного цвета и с одним округлым кусочком льда в центре. Джордан нависал надо мной и кивал головой на стакан.

Дела были действительно плохи, раз Джордан Брэйди вручал мне выпивку. Я даже не догадывался, что у него была припрятана хоть одна бутылка крепкого спиртного напитка.

— Тайлер… — обратился епископ, — я не хочу отстранять тебя от службы.

Смысл его слов был ясен. Он хотел, чтобы я ушёл сам. «Таким образом в прессе будет меньше грязи», — подумал я. Раскаивающийся пастор, по своей воле отрёкшийся от сана, выглядит куда лучше, чем пастор с сексуальными извращениями, которого вынуждены были уволить.

— Для меня есть только два выхода? Уйти самому или быть изгнанным?

— Полагаю, что… если отношения закончились…

— Так и есть.

— …должно быть наказание и, конечно, переезд…

Я ожидал этого, но подтверждение опустошило меня. Я должен был переехать. Новый приход, новые лица — всё новое, тогда как старый приход погрязнет в тумане слухов о моих грехах. Независимо от причин, независимо от того, пройдёт ли всё остальное идеально, я всё равно потерял это. Мой приход. Моих прихожан.

Моя вина.

— …и даже тогда я не знаю, что скажет кардинал, Тайлер, — епископ казался уставшим, но было что-то ещё — нежность. Она слышалась глубоко в его голосе. Он любил меня, и это заставляло меня почувствовать более глубокий стыд и сожаление во время разговора с ним. — Если ты действительно хочешь остаться в духовенстве, значит, мы проясним наши дальнейшие действия.

Я не чувствовал облегчения, возможно, потому, что до сих пор был настолько не уверен в своём желании, но произнёс:

— Спасибо вам.

Так или иначе, я знал, какой огромный пиздец устроил для епархии, и даже мысли о том, чтобы остаться в духовенстве, могли усугубить его.

— Поговорим завтра вечером, — сказал епископ. — До тех пор не общайся с прессой и даже не выходи в интернет. Нет смысла всё усложнять, пока мы не узнаем наверняка, как действовать дальше.

Мы попрощались и отключились, затем я осушил свой стакан с виски и провалился в глубокий сон без сновидений на жёстком и неудобном диване Джордана.

ГЛАВА 23.

Ранним утром следующего дня я отправился на мессу Джордана, которая была значительно лучше моих собственных. Как только проснулся, я позвонил Милли, дабы объяснить ей, где нахожусь и как со мной связаться. Милли, бродившая по реддиту и тамблеру (прим.: служба микроблогов, включающая в себя множество картинок, статей, видео и gif-изображений по разным тематикам и позволяющая пользователям публиковать посты в их тамблелог) даже больше меня, уже знала о фото, но не сказала «я же тебе говорила» и не была переполнена ненавистью, поэтому я надеялся, что она простит меня в своём собственном причудливом стиле. Также она вызвалась повесить табличку на дверь, гласившую, что рабочие часы и будние мессы временно приостановлены; и теперь, позаботившись о своих церковных делах, я мог сосредоточиться на настоящем.

И всё равно я не удержался.

— Ты видела Поппи? — спросил я, прежде чем мы попрощались, и буквально возненавидел себя за это.

Милли, казалось, всё поняла.

— Нет. На самом деле, её машину не видно на подъездной дорожке с прошлой ночи.

— Хорошо, — произнёс я тягостно и устало, не понимая, какое чувство испытываю после этой новости. Но я знал наверняка: оно не улучшило ощущение того, что на месте, где должно быть моё сердце, гигантский кратер.

— Отец, пожалуйста, береги себя. Несмотря ни на что, прихожане тебя любят, — сказала она, и мне так хотелось, чтобы эти слова оказались правдой, но как они могли любить меня после того, как я всё разрушил?

***

После мессы я остался в храме. Церковь Джордана была старинной — ей более ста лет — и состояла практически полностью из камня и витражей. Ни вытоптанного красного ковра, ни искусственной деревянной облицовки. Она казалась настоящим храмом, древним и гулким, местом, где незримой дымкой, искрящейся среди балок, парит Святой Дух.

Поппи бы здесь понравилось.

Я был неуверенным и опустошённым после пролитых прошлой ночью слёз, словно моя душа вытекла из меня вместе с солёными каплями. Я должен был встать на колени, понимал, что обязан стоять на коленях, закрыв глаза и склонив голову, но вместо этого я лежал на одной из скамеек. Она была сделана из жёсткой древесины, твёрдой и холодной, но у меня не было сил держаться на ногах ни секундой больше, поэтому я остался на ней и смотрел невидящим взглядом на спинку скамьи передо мной, где хранились служебники, карточки посещаемости и маленькие затупившиеся карандаши.

«Господи, скажи, что же мне делать».

Полагаю, часть меня надеялась, что я проснусь и всё это окажется кошмаром, каким-то наваждением, посланным, чтобы испытать мою веру, но нет, этого не случилось. Я действительно вчера застал Поппи и Стерлинга. Я на самом деле влюбился, просто чтобы оказаться по уши в дерьме (благодаря той самой женщине, на которой хотел жениться).

«Должен ли я покинуть духовенство и надеяться, что Поппи примет меня обратно? Попытаться ли мне найти её? Поговорить с ней? И будет ли для Церкви лучше, если я останусь? Церковь важнее Поппи?»

Ответа не последовало. Были лишь отдалённый гул городского движения на улице и угрюмый свет, тускло мерцающий на деревянной скамье.

«Я сейчас даже дуновения не получу? Даже сейчас? За всё время именно сейчас я не получу ничего?»

Я прекрасно знал, что был нетерпелив, но меня это не заботило. Даже Иаков (прим.: герой Пятикнижия, третий из библейских патриархов, младший из сыновей-близнецов патриарха Исаака и Ревекки, родившей после двадцатилетнего бесплодного брака. Отец 12 сыновей, родоначальников колен Израилевых. Почитается во всех авраамических религиях: в иудаизме, христианстве и исламе) должен был бороться за Божье благословение, поэтому, если мне придётся биться ради того, чтобы получить своё, я это сделаю.

Вот только я устал. И был опустошён. Я не мог продолжать ныть, даже если бы и хотел, так что вместо этого мои мысли блуждали, а молитвы становились бесцельными — даже без слов — пока я просто осознавал, где в итоге оказался. Здесь, в церкви, которая не была моей, одинокий и уязвлённый. Своими действиями я навлёк неприятности на мой приход и предал доверие епископа и прихожан — поступок, который я изо всех сил пытался не совершить с тех пор, как стал священником.

Я потерпел неудачу.

Я потерпел неудачу как пастор, как человек и как друг.

Пялясь на каменный пол, я медленно моргал в тишине. Остаться ли мне? Будет ли лучшим искуплением то, что я останусь священником? Будет ли так лучше для Церкви? Для моей души? Уйти сейчас — не на моих условиях — было похоже на дерзкую ненависть к самому себе, на поступок в стиле «я всё испортил, так что уволюсь», и какое бы решение я ни принял касательно будущего, оно должно прийти откуда угодно, но не от подобных эмоций.

Оно должно прийти от Бога.

К сожалению, сегодня у Него не было настроения для разговоров.

Возможно, настоящий вопрос состоял в том, смогу ли я представить свою дальнейшую жизнь без духовенства и Поппи? Я решил уйти из-за моей любви к ней, но как только сделал это, то почувствовал, как передо мной проносятся всевозможные сценарии моего будущего: вдохновляющего, будоражащего, воодушевляющего. Было так много способов, позволяющих мне служить Господу, а что, если всё к этому и вело? Не к тому, что мы с Поппи будем вместе, а к тому, что меня вытолкнут из комфортного пузыря, который я для себя создал? Пузыря, где я мог бы сделать так много и где всегда находил бы причину работать больше и лучше; пузыря, где было легко развивать чувство покоя и умиротворения во имя смиренного служения.

Существовало так много всего, что я хотел сделать, когда был моложе — то, что совершила Поппи, например, длительные миссионерские поездки — но это стало невозможным, как только я получил свой приход. Однако, будь я свободен, мог бы бороться с голодом в Эфиопии, или провести лето, преподавая английский язык в Беларуси, или копать колодцы в Кении. Я мог бы отправиться куда угодно когда угодно.

С кем угодно.

Ну, не с кем угодно. Закрыв глаза, я представлял пыльные равнины народности покот (прим.: народ из культурно-языковой группы нилотов, живут на территории западной Кении на границе с Угандой) или леса Беларуси и терялся в безмолвных фантазиях о будущем, потому что лишь одного человека я рисовал рядом с собой. Кое-кого невысокого и худенького, с тёмными волосами и красными губами. Её, приносящую вместе со мной воду, а возможно, новыететради для детей, или, вероятно, перед моими глазами были её солнечные очки, пока мы, переплетя пальцы, шли на собрание общины. Или она лежала бы надо мной в гамаке, откуда я мог разглядеть на её коже следы в форме ромбиков, которые оставили нити гамака, а может, мы бы разделили холодную, неотапливаемую общую спальню, свернувшись на нашей жёсткой постели подобно двойным кавычкам.

Но где бы ни оказались, мы бы помогали людям. Адресно, физически, иногда лично — тем же образом, как помогал людям Иисус. Исцелять больного его руками, излечивать слепоту землёй и слюной. Делать его руки грязными, а сандалии пыльными. Это было одним из реальных различий между Иисусом и фарисеями (прим.: религиозно-общественное течение в Иудее в эпоху Второго Храма, одна из трёх древнееврейских философских школ, возникших в эпоху расцвета Маккавеев (II в. до н. э.), хотя возникновение фарисейского учения может быть отнесено к времени Ездры. Учение фарисеев лежит в основе Галахи и современного ортодоксального иудаизма), не так ли? Один вышел с народом, тогда как другие оставались внутри, споря над пожелтевшими свитками, пока безразличная империя жестоко обходилась с их людьми.

Я вспомнил момент, когда решил стать священником, то волнение, жгучее предвкушение, которое ощущал. И я чувствовал его сейчас, словно прикосновение крыльев голубя и крещение огнём одновременно, потому что теперь всё стало ясно. Не только ясно, но и очевидно.

Я сел.

Бог хотел, чтобы я остался в реальном мире и вёл обычную жизнь среди Его народа. Возможно, Его планы на Тайлера Белла были более захватывающими и прекрасными, чем я когда-либо рассчитывал.

«Это то, чего Ты хочешь? — спросил я. — Чтобы я ушёл не ради Поппи, не ради епископа, а ради себя? Ради Тебя?»

И слово прозвучало в моей голове с таким спокойствием, с такой властью: «Да».

Да.

Пришло время мне остановиться. Пришло время оставить свою жизнь пастора позади.

Вот тот ответ, который я хотел; путь, который искал, только он не был тем, о котором я просил, потому что раньше я задавал неправильный вопрос.

На этот раз не было ничего эффектного: ни горящего куста, ни покалывания, ни солнечных лучей. Лишь тихий, безмятежный покой и знание, что мои ноги теперь на правильном пути. Мне нужно было сделать только первый шаг.

И когда ближе к вечеру я позвонил епископу, чтобы сообщить о своём решении, мой новообретённый покой никуда не исчез. Мы оба знали, что оно было верным — для меня и для церкви — и вот так жизнь как пастора, как Отца Тайлера Белла подошла к плавному и мрачному концу.

***

На следующих выходных проходил Ирландский фестиваль, а я уже попрощался со своими прихожанами и собрал вещи в доме священника, поэтому у меня не было причин туда ехать, хоть мне и было ненавистно то, что я пропускал начало сбора средств для церкви.

— Боишься, что они забьют тебя камнями? — поинтересовался Шон, когда я сказал, что не собираюсь идти (я остался у него, пока не нашёл себе жильё).

Я покачал головой. На самом деле, несмотря на всенародный всплеск в социальных сетях, где меня приравняли к демону и одновременно сделали знаменитостью из-за внешности, мои прихожане отреагировали намного лучше, чем я того заслуживал. Они сказали мне, что хотят, чтобы я остался: некоторые буквально умоляли меня об этом, другие благодарили за открытые дискуссии о насилии, кто-то же просто обнимал меня и желал всего хорошего.

И я дал им честные ответы на все заданные вопросы; они заслужили, по крайней мере, это: искреннее и открытое признание во всех моих грехах, так чтобы не было ни тени сомнения, ни распускания слухов. Я не хотел, чтобы мой грех порочил общину больше, чем это уже было сделано.

Но в то же время, несмотря на их тепло и любовь, возвращение не казалось мне разумным. Хоть я и упаковал свои вещи на прошлой неделе, призрак Поппи всё ещё преследовал меня. После того как мы с отцом погрузили всё в фургон, я придумал оправдание, что мне нужно попрощаться с ещё несколькими людьми, и отправился к её дому. Я не представлял, что могу ей сказать, ведь даже тогда не знал с точностью, злился я на неё или же отчаянно нуждался в ней, а может, то и другое — ещё одно предательское чувство, будто только её тело в состоянии исцелить меня, хотя оно же и причинило мне боль.

Но это не имело значения. Она исчезла, как и все её вещи: iMac, выпивка, книги. Я заглянул в окна опустевшего дома, прижимаясь лицом к стеклу будто ребёнок к витрине магазина. У меня появилось нелепое ощущение, что если бы я мог только зайти внутрь, то почувствовал бы себя лучше. Я был бы счастлив хотя бы на минуту.

Руководствуясь рассуждениями зависимого человека как рациональными, я пошёл за запасным ключом на заднее крыльцо, но, естественно, его там не оказалось, а все двери были заперты. Также я попытался открыть одно из окон, прежде чем наконец-то взял себя в руки. Она уехала жить к Стерлингу, а я был здесь, и меня вот-вот арестуют за взлом и незаконное проникновение.

«По крайней мере, мать твою, держи себя в руках, пока не доберёшься до дома и не выпьешь», — успокаивал я себя, и мне удалось выполнить это. Мы с отцом выгрузили содержимое фургона в подвал его дома, а затем разделили несколько стаканов виски, не произнося при этом ни одного слова. Ещё больше скорби по-ирландски.

Хоть Вестон теперь и нёс только болезненные воспоминания, я по-прежнему был рад видеть, что после фестиваля Kickstarter сработал именно так, как и планировала Поппи: к началу ноября на реставрацию Святой Маргариты было собрано почти десять тысяч долларов.

Немного больно вспоминать об этом проекте, который отнял у меня столько времени и сил и который теперь будет передан другому пастору. А ещё слегка раздражало то, что многие из этих онлайн-пожертвований поступили от «тайлеретов» — интернет фан-группы, появившейся вскоре после обнародования тех фотографий. «Тайлереты» казались больше заинтересованными в рассуждениях о статусе моих отношений или поиске моих фото без рубашки из колледжа, нежели в благотворительности. Но я предполагал, что, раз это было для высшего блага, тогда всё в порядке.

— По крайней мере, ты можешь получить киску, когда тебе захочется, — сказал Шон, когда мы ели еду на вынос в гостиной его пентхауса однажды вечером пару недель спустя.

— Да пошёл ты, — ответил я безразлично.

Это на самом деле было неважно. Существовала лишь одна женщина, которую я хотел, но она ушла, и никто из числа фанаток (и фанатов) из интернета не мог изменить этого.

— Умоляю, скажи, что теперь, когда секундировался, ты не собираешься придерживаться этой безбрачной штуки.

— Секуляризировался (прим.: освобождать от церковного влияния), и это не твоего грёбаного ума дело.

Шон бросил пакетик из-под соевого соуса мне в голову и, казалось, немного насладился эффектом, поэтому кинул ещё несколько, идиот, а потом, когда я метнул контейнер из-под кисло-сладкого соуса ему в грудь, который оставил розовое пятно на его новенькой рубашке от Hugo Boss, надул губы.

— Это было лишним, придурок, — пробормотал он, безуспешно очищая ткань.

В основном это и была моя жизнь: споры с братом, дерьмовая еда и абсолютное отсутствие идей о том, что делать дальше. Я постоянно думал о Поппи, независимо от того, изучал ли программы постуниверситетского образования или проводил время с родителями, которые поддерживали, но осторожничали, будто боялись, что неправильное слово всколыхнёт в моей голове воспоминание о Вьетнаме и я начну ползать по полу с ножом в зубах (прим.: автор ссылается на ПТСР («вьетнамский синдром») у солдат после одного из крупнейших военных конфликтов второй половины XX века, оставивший заметный след в культуре и занимающий существенное место в новейшей истории Вьетнама, а также США и СССР, сыгравших в нём немаловажную роль).

— Они боятся, что ты взорвёшься из-за тех материалов в интернете, и думают, что, возможно, ты подавляешь свои эмоции, ну или что-то в этом роде, — доброжелательно объяснил Райан, случайно услышав, как я упоминаю об этом в разговоре с Эйденом и Шоном. — Теперь ты знаешь. Не взрывайся.

«Не взрывайся». Как иронично. Если уж на то пошло, я иссыхал, сжимался и превращался в маленького, более слабого мужчину. Без Поппи я словно забывал всё то, что делало меня Тайлером Беллом. Я тосковал по ней, как человек тоскует по воздуху, беспрестанно задыхаясь, и это чувство оставляло так мало пространства для мыслей о чём-нибудь ещё. Я даже не мог посмотреть «Ходячих мертвецов», потому что сериал сильно напоминал мне о ней.

— Я растерян, — признался я Джордану через день после Дня благодарения. — Знаю, что поступил верно, оставив духовенство, но теперь передо мной так много возможностей: столько мест, куда я могу отправиться, столько всего, что я могу сделать. Как я должен догадаться, какая из них правильная?

— Это потому, что все они ощущаются неправильными без неё?

Я вообще не упоминал о Поппи при нём, поэтому его острота расстроила меня, хотя к этому времени мне уже нужно было это осознать.

— Да, — честно ответил я. — Я скучаю по ней так сильно, что от этого мне больно.

— Она пыталась связаться с тобой?

Я посмотрел на стол.

— Нет.

Ни сообщений. Ни писем по электронной почте. Ни звонков. Ничего. Она покончила со мной. Я предположил, что она увидела меня в тот день у своего дома и была в курсе, что я знал о Стерлинге, но от этого ситуация становилась хуже. Ни объяснений? Ни извинений? Даже никакой глупой суеты с ничтожными оправданиями и наилучшими пожеланиями на будущее?

Я знал, что Поппи уехала из Вестона (Милли еженедельно звонила мне, чтобы сообщить новости о церкви и о моих бывших прихожанах), но понятия не имел, куда она отправилась, хоть и предполагал, что в Нью-Йорк вместе со Стерлингом.

— Думаю, ты должен попытаться найти её, — сказал Джордан. — Чтобы прояснить ситуацию.

Вот как в декабре я оказался в стрип-клубе с Шоном. Он практически воспламенился от желания, когда я попросил его взять меня с собой, а после болтал о том, что мне надо перепихнуться, что и ему нужно перепихнуться, и о том, чтобы мы взяли собой Эйдена, но не сегодня, потому что он хочет сосредоточиться на моей игре.

— Я не хочу трахаться со стриптизёршей, — запротестовал я уже в десятитысячный раз, пока мы поднимались на лифте.

— Что, теперь они слишком хороши для тебя? Ты трахал одну пару месяцев назад.

Боже, уже минуло два месяца? Казалось, времени прошло меньше, не считая тех случаев, когда часы тянулись дольше, случаев, когда я был уверен, что позади остались годы с тех пор, как я в последний раз пробовал сладость тела Поппи, с тех пор, как ощущал своим членом тепло и влажность её киски; это были те моменты, когда я чувствовал такую невыносимую боль в паху, что едва ли мог дышать. К счастью, Шон отчаянно пытался подняться по карьерной лестнице и задерживался на работе до поздней ночи, поэтому я проводил в пентхаусе большую часть времени один. Не то чтобы мастурбация когда-либо помогала: не имело значения, как часто я кончал в свою руку с мыслями о Поппи, боль от её потери никогда не притуплялась, а удар от её предательства никогда не смягчался. Изменила она или нет — моё тело по-прежнему желало её.

Я по-прежнему желал её.

— Это было по-другому, — ответил я Шону, пока мы выходили из лифта, но он лишь пожал плечами.

Я знал, что никогда не смогу донести это до него, потому что он в жизни не был влюблён. «Киска есть киска», — говорил Шон всякий раз, когда я пытался заставить его понять, почему не хочу трахаться с какой-то случайной девушкой, которую он знал, почему вообще не хочу встречаться с девушками. Что такого особенного в ней было?

Клуб был набит до отказа — вечер субботы — и понадобилось всего две порции водки с тоником, чтобы убедить Шона заняться своими делами. Оставшись возле бара, я потягивал мартини с Bombay Sapphire и наблюдал за танцующими на площадке, вспоминая, как Поппи исполняла стриптиз для меня одного.

Что бы я только ни отдал, чтобы вернуть некоторые из тех моментов обратно: Поппи и меня и ту проклятую шёлковую вещицу на её шее. Со вздохом я поставил свой напиток. Я пришёл сюда не предаваться воспоминаниям. Я пришёл сюда узнать, куда уехала Поппи.

Девушка-бармен подошла ко мне, протирая прилавок.

— Повторить? — поинтересовалась она, указывая на мой мартини.

— Нет, спасибо. Вообще-то, я кое-кого ищу.

Она приподняла бровь:

— Танцовщицу? Мы обычно не даём никакой информации о расписании девушек.

«Ради безопасности», — я видел, что она хотела добавить это, но не стала.

Я даже не мог оскорбиться, потому что знал, как это выглядело для неё.

— По правде говоря, меня не волнует расписание танцовщиц. Я ищу Поппи Дэнфорс… Думаю, она раньше работала здесь?

Глаза девушки расширились, как только она всё поняла:

— Боже мой, ты — тот священник, так ведь?

Я прочистил горло:

— Эм, да. Я имею в виду, что технически больше не священник, но был им.

Девушка усмехнулась:

— То фото, где ты играешь с фрисби в колледже, стоит на заставке рабочего стола на компьютере моей сестры. А ты видел мемы «Горячий Пастор»?

Я действительно видел — к счастью или к сожалению — мемы «Горячий Пастор». Они были сделаны с помощью фотографии, которая когда-то висела на сайте церкви Святой Маргариты, той, которую, как призналась Поппи, она искала несколько месяцев назад.

— Я подумала, может, будет лучше, если я узнаю, как вы выглядите.

— Помогло?

— Не очень

Теперь, когда мы выяснили, что я не был каким-то случайным парнем, домогающимся танцовщиц, я попробовал ещё раз:

— Ты знаешь, куда уехала Поппи?

Во взгляде девушки появилось сожаление:

— Нет. Она так внезапно сообщила о своём увольнении, никому не рассказала о причине или о месте, куда собралась, но мы все знали о снимках, поэтому и предположили, что причина в них. Она не сказала тебе?

— Нет, — произнёс я и снова поднял мой мартини.

Иногда правда лучше воспринимается с алкоголем.

Она повесила полотенце на крючок, а затем снова повернулась ко мне:

— Знаешь, я вспомнила, что Поппи оставила кое-что здесь, когда пришла собирать свои вещи. Сейчас принесу.

Я постукивал пальцами по барной стойке из нержавеющей стали, не позволяя себе поверить в то, что это было чем-то настолько важным, как письмо, оставленное специально для меня, но всё ещё страстно желая этого. Как она могла уехать просто так? Без единого слова?

Неужели для неё это было так незначительно?

Не в первый раз мою грудь сжимало от душевной боли. Боли от невзаимной любви, от знания, что я любил её больше, чем она меня.

Это ли всё время чувствует Бог?

Какая отрезвляющая мысль.

Бармен вернулась с пухлым белым конвертом. На нём стояло моё имя, поспешно выведенное маркером. Взяв его в руки, я сразу понял, что находилось внутри, но всё равно вскрыл упаковку. Как только я вытащил чётки Лиззи и почувствовал их вес в своей руке, ещё больше боли прошло сквозь меня.

Я поднял их всего на минуту, наблюдая за безумным вращением крестика в приглушённом свете танцпола, затем поблагодарил девушку за стойкой, проглотил оставшуюся часть мартини и ушёл, оставив Шона с его стрип-приключениями.

Это был конец. Собственно говоря, это произошло ещё тогда, когда я увидел поцелуй Стерлинга и Поппи, но почему-то именно сейчас я осознал, что чётки стали её окончательным сигналом о том, что между нами ничего не осталось. Хоть я и отдал их ей в качестве подарка, мне ни разу не приходила в голову мысль забрать их обратно. Поппи же видела в них своего рода связь, какой-то долг, и она отвергла эту связь, как отвергла и меня.

Да. Пришло время принять это.

Всё было кончено.

ГЛАВА 24.

Хотел бы я сказать, что, выйдя из клуба, использовал это новообретённое прозрение, чтобы взять себя в руки. Хотел бы сказать вам, что, порхая крыльями, появился белый голубь, небеса разверзлись и Бог указал мне точно, куда идти и что делать.

Больше всего хотел бы сказать вам, что чётки — и их скрытое послание — исцелили моё разбитое сердце и я не провёл ни одной ночи в мыслях о Поппи и не искал в интернете упоминания о ней.

Но это заняло намного больше времени. Следующие две недели я провёл так же, как и две предыдущие до получения чёток: слушал саундтрек из фильма «Страна садов» (прим.: Garden State — вышедший в 2004 году драматический фильм. В нём показана свежая и энергичная история любви двух людей с проблемами) и апатично заполнял заявления для всевозможных академических программ, воображая в ярких деталях, что Поппи делает в то же время (и с кем это делает). Я ходил в церковь Джордана, бормотал что-то на мессах и постоянно тренировался. Начал интенсивно упражняться, как только покончил со всей дерьмовой едой и выпивкой, которую употреблял больше, чем мои ирландские братья-холостяки.

Пришло Рождество. В семье Белл была традиция обсуждать за праздничным ужином, каким бы был наш идеальный подарок: повышение, новый автомобиль, отпуск или что-то вроде того. И когда мы заняли места за столом, я понял, чего хотел больше всего.

— Я хочу заняться чем-нибудь, — произнёс я, вспомнив, как лежал на скамье Джордана и фантазировал о далёких берегах и пыльных холмах.

— Так займись, — сказал Эйден. — Ты можешь сделать всё, что тебе захочется. У тебя же миллион учёных степеней.

Две. У меня их две.

— Значит, займусь, — решил я.

— И чем это будет? — спросила мама.

— Понятия не имею. Но это не здесь.

И через две недели я сидел на борту самолёта до Кении, направляясь в регион народности покот с целью рыть колодцы, впервые не убегая, а двигаясь навстречу чему-то.

***

Семь месяцев спустя

— Так ты теперь у нас ламберсексуал? (прим.: или дровосексуал — мужчина-горожанин, придерживающийся, в противоположность метросексуалу, нарочито грубого стиля в одежде и причёске: толстые свитера, фланелевые рубашки, рабочие ботинки, борода; хипстер, прикидывающийся дровосеком. Ламберсексуальность — проявление запроса общества на возврат к маскулинности, свидетельство усталости от навязываемых ему стандартов мужской изнеженности)

— Да пошёл ты.

Я бросил сумку в грудь Шона, чтобы порыться в карманах и найти немного мелочи для торгового автомата в аэропорту. «Доктор Пеппер» — фонтан молодости. Я чуть не заплакал после первого глотка сладкого, холодного, газированного напитка, который последний раз пил в аэропорту Найроби.

— В Африке разве нет газировки? — спросил Эйден, когда я забрал свою сумку и мы вышли из аэропорта.

— Видимо, и бритвы тоже, — добавил Шон, потянувшись к моей бороде и сильно дёрнув за неё.

Я ударил его по бицепсу, а он взвизгнул как девчонка.

Да, у меня была довольно длинная борода наряду со стойким загаром и значительно подтянутым телом.

— Больше никаких мальчишеских мышц, — заметил папа после того, как я вошёл в дом и он обнял меня. — Вот это наработанные настоящим трудом мышцы мужчины.

Мама только поджала губы:

— Ты выглядишь как Чарлтон Хестон в «Десяти заповедях».

Я чувствовал себя немного похожим на Моисея: чужаком и среди египтян, и среди мадианитян (прим.: полукочевой народ, упоминаемый в Библии и Коране. Считались потомками Авраама), чужаком везде. Позже той же ночью, после самого длинного душа в своей жизни (месяцы одноминутных прохладных душей привили мне глубокую любовь к горячей воде), я лёг на кровать и думал обо всём. Лица людей — рабочих и сельских жителей — с которыми я довольно близко общался. Я узнал, почему их дети были названы теми или иными именами, узнал, что они любят футбол и «Top Gear» (прим.: британская телепередача, посвящённая автомобилям), и узнал, кого из мальчиков хотел бы в свою команду, когда по вечерам мы играли в импровизированное регби. Работа была тяжёлой — они занимались строительством средней школы наряду с улучшением инфраструктуры водоснабжения — дни тянулись долго, и временами я чувствовал себя ненужным или чрезмерно нужным, иногда же труд был бессмысленным, словно спасение «Титаника» банкой из-под кофе, как сказал бы папа. А затем я отправлялся спать с кружащимися в голове молитвами и, проснувшись на следующий день, был свеж и полон решимости стать лучше.

Честно говоря, я бы не уехал, если бы во время ежемесячного звонка по спутниковой связи мама не рассказала мне о кипе писем о моём зачислении, ожидающей меня дома. Я действительно мог выбрать из моего списка лучших университетов; после долгих размышлений я решил вернуться домой и продолжить свой путь к получению степени доктора философии в Принстоне — не в католической семинарии, но меня это не волновало. Пресвитериане (прим.: последователи протестантского вероучения, выступающие за независимую от государства церковь, отвергающие власть епископа и признающие лишь пресвитера) были не так уж плохи.

Я вытащил из кармана чётки Лиззи и наблюдал за тем, как вращался крестик в свете приглушённых городских огней, пробивавшихся с улицы сквозь окно. Я брал их собой к покот и множество ночей засыпал, сжав бусины в руке, будто, держась за них, мог держаться за кого-то другого, вот только я не знал, к кому пытался оказаться ближе. Возможно, к Лиззи или к Богу. Или к Поппи.

Сны начали сниться на вторую ночь, сначала спокойные и предсказуемые. Грёзы о вздохах и плоти, бывшие настолько реальными, что я просыпался с её запахом в ноздрях и её вкусом на языке. Потом они превратились в странные зашифрованные видения из табернаклей и хуп, танцевальных туфель и опрокинутых стопок книг. Ореховые глаза, блестящие от слёз, и опущенные вниз в бесконечном несчастье уголки красных губ.

«Ветхозаветные сны, — сказал Джордан, когда я ему позвонил в один из месяцев, а затем процитировал: — Старцам вашим будут сниться сны, и юноши ваши будут видеть видения».

— И кем я буду, старцем или юношей? — задал я вслух вопрос.

Ни огромное количество молитв, ни огромный объём тяжёлого, изнурительного труда на протяжении дня не заставили сны уйти. И я понятия не имел, что они значили, за исключением того, что Поппи всё ещё оставалась в моём сердце, как бы я ни отвлекался во время бодрствования.

Я хотел увидеть Поппи снова. И во мне уже не говорил уязвлённый любовник, желавший этого, больше не было гнева и похоти, требовавших сатисфакции. Я всего лишь хотел узнать, что она в порядке, и вернуть ей чётки. Это был подарок, который Поппи должна была хранить.

Даже если она была с грёбаным Стерлингом.

Однажды у меня возникла эта мысль, и я уже не смог от неё избавиться, так что идея полностью укоренилась в моих планах. Я собирался переехать в Нью-Джерси, а там и до Нью-Йорка было недалеко. Я найду Поппи и верну ей чётки.

«Вместе с твоим прощением, — пришёл голос из ниоткуда. Божья мысль. — Она должна знать, что ты простил её».

Так ли это? Простил ли я её? Я ударил по крестику, чтобы он снова завертелся. Полагаю, да. Было больно — слишком — думать о ней и Стерлинге вместе, но мой гнев пролился на африканскую пыль: пролился и окропил почву как пот, и слёзы, и кровь.

Да. Для нас обоих так будет лучше. Прозрение. И возможно, как только чётки окажутся у неё, сны прекратятся, а я смогу двигаться дальше своей дорогой.

На следующий день, который был моим последним днём дома, с почти жутким ликованием мама взяла ножницы, чтобы подстричь мою бороду.

— Она выглядела не так уж плохо, — бубнил я, пока мама работала.

Райан запрыгнул на столешницу и был впервые без своего телефона. Вместо гаджета у него в руке был пакетик с «Читос».

— Нет, чувак. Если ты не пытался выглядеть как Рик Граймс (прим.: главный герой в сериале «Ходячие мертвецы», который Тайлер так любит).

— Почему бы и нет? Он мой герой.

Мама фыркнула:

— Студенты Принстона не похожи на Пола Баньяна (прим.: вымышленный гигантский дровосек, персонаж американского фольклора), Тайлер. Не ёрзай. Нет, Райан, он не может есть «Читос», пока я его стригу.

Сунув пачку в мою протянутую руку, Райан спрыгнул вниз, чтобы найти свой телефон («Офигеть. Я должен показать это в Перископе») (прим.: Райан имеет в виду приложение Periscope, служба потокового вещания видео через специализированные приложения для Android и iOS).

Я вздохнул и опустил «Читос» вниз.

— Я буду скучать по тебе, — голос мамы прозвучал словно из ниоткуда.

— Это просто учёба. Я частенько буду приезжать.

Она закончила стричь и отложила ножницы в сторону.

— Знаю. Просто все вы, ребята, остались так близко к дому. Меня разбаловало то, что все мои мальчики живут рядом.

А потом мама разрыдалась, потому что всех нас не было дома, всех нас уже не было дома, как только умерла Лиззи.

— Мам … — я встал и крепко её обнял. — Я люблю тебя. И это не навсегда, а всего лишь на несколько лет.

Она кивнула в мою грудь, а затем шмыгнула носом и отстранилась.

— Мне грустно, потому что я буду скучать по тебе, но я плачу не из-за того, что хочу, чтобы ты остался, — мама взглянула в мои зелёные глаза, так похожие на её. — Вы, мальчики, должны жить своей жизнью, не будучи скованными обязательствами или горем. Я рада, что вы делаете что-то пугающее, что-то новое. Отправляйся получать новые воспоминания и не беспокойся о своей глупой матери здесь, в Канзас-Сити. Со мной всё будет отлично, плюс со мной до сих пор Шон, Эйден и Райан.

Как бы мне ни хотелось рассмеяться, я не мог. Шон и Эйден были по-своему внимательными, никогда не пропускали семейные обеды, всегда выкраивали время, чтобы позвонить или написать смс на протяжении всей недели, да и папа был здесь. Тем не менее. Я беспокоился.

— Ладно.

— Садись, мне нужно закончить с этой уродливой бородой.

Я сел, раздумывая о том, что оставляю дом позади. Будучи священником, я видел достаточно горя, чтобы знать, что люди никогда по-настоящему не двигаются дальше, по крайней мере не тем последовательным и размеренным темпом, которого ожидает от нас наша культура. Вместо этого у мамы бывают хорошие и плохие дни: дни, когда она возвращается к своей боли, и дни, когда она улыбается и суетится, например, с бородой и стоимостью страховки автомобиля Райана.

По большей части я понимал, что не мог пережить боль мамы за неё, даже если бы и остался здесь. Каждый из нас должен был найти собственный образ жизни с призраком Лиззи, и мы должны это сделать в своё время. Мне казалось, я уже начал, и мама, возможно, тоже.

— Теперь иди сбривай, — приказала она мне, обтирая моё лицо сухим полотенцем и оставляя лёгкий поцелуй у меня на лбу. — Если ещё не разучился этого делать.

***

Переехать было не так уж и трудно. Я нашёл недорогую квартиру не слишком далеко от кампуса и положил свои тающие сбережения на депозит. Я стал не только студентом, но и ассистентом преподавателя, поэтому стипендии хватало для покрытия расходов на проживание и питание, хотя мне и придётся взять несколько кредитов на обучение. Фактически мне особо нечего было перевозить, ибо вся моя мебель относилась к пасторскому дому, мои же гантели и штанга остались в Канзас-Сити. Были лишь одежда и книги, а диван и стол я нашёл на крейглисте (прим.: сайт электронных объявлений, пользующийся большой популярностью у американских пользователей Интернета. Крейгслист возник в городе Сан-Франциско, США в 1995 году).

Устроившись, я провёл день или два в попытках отследить в интернете новый адрес Поппи, да хотя бы место работы, но всё было тщетно. Она или очень осторожничала, или залегла на дно, или оба варианта сразу: последними упоминаниями о ней, которые мне удалось найти, стали окончание ею Дартмута и несколько танцевальных выступлений со времён её учёбы в университете Канзаса.

Я не смог обнаружить никаких её следов и дошёл даже до того, что позвонил её родителям: отцу — по номеру, обнаруженному на сайте его компании, и матери — по номеру её некоммерческой организации. Но они хорошо охранялись кучей помощников и администраторов, ни один из которых не хотел выдавать мне какую-либо информацию о Поппи или её родителях. Не то чтобы я мог винить их; вероятно, я бы тоже не стал выдавать информацию чужому человеку, но это всё равно чертовски разочаровывало.

Почему она покинула Вестон? Почему отдала чётки? Возможно, если бы она этого не сделала, я бы не был так одержим идеей вернуть ей их…

Был один человек, который — я знал почти наверняка — готов поговорить со мной о Поппи, и мысль о том, что я увижу его снова, наполняла меня беспредельным отвращением, но других вариантов не было. Семестр должен был скоро начаться, и у меня не будет времени шататься по восточному побережью в поисках моей бывшей… Девушки? Любовницы? И я не мог представить себе, что такой идеалистический, абсолютно безнадёжный квест завершится успехом раньше Рождества.

Через два часа автобусов и поездов разной степени переполненности я находился в финансовом районе Манхэттена и пялился на огромную конструкцию из стали и стекла, принадлежащую семье Хаверфорд. Я бродил внутри, окружённый мрамором, вечно занятыми людьми и всеохватывающим духом суеты, и всё это не изменилось, даже когда лифт доставил меня в главный офис на шестидесятом этаже. «Неудивительно, что Поппи выбрала Стерлинга». Я бы никогда не смог предложить ей нечто подобное. У меня не было парка чёрных автомобилей и портфелей инвестиций, не было империи с мраморными полами. У меня были лишь колоратка и дом, которые не принадлежали мне по закону, теперь же я не имел даже их.

Боже, я был таким дураком, думая, что смогу удержать Поппи Дэнфорс. Вот тот мир, из которого она пришла. Конечно, сюда она и вернулась бы.

Секретарь была красивой блондинкой, и мудак внутри меня гадал, переспал ли с ней Стерлинг тоже, была ли его жизнь лишь парадом измен и денег, парадом без каких-либо последствий и без единой заботы, за исключением того, как ему получить желаемое.

— Эм, привет, — произнёс я, когда подошёл к её столу. — Могу я увидеть мистера Хаверфорда?

Она даже не удосужилась оторвать взгляд от монитора:

— У вас назначена встреча?

— Боюсь, что нет, — ответил я.

— Никто не может попасть к нему без назначенной… — её голос затих, как только она посмотрела на меня, а потом её глаза расширились. — О мой Бог! Вы тот парень из мема «Горячий Пастор»!

Вдох.

— Ага, он самый.

Она заговорщически понизила голос:

— Я слежу за тамблером «тайлеретов». Правда, что вы уезжали в Африку? Вы скрывались? В «Entertainment Tonight» говорилось, что да.

— Это была волонтёрская поездка, — объяснил я. — Рытьё колодцев, — хотя отсутствие интернета у покот точно стало бонусом.

Издав пронзительный «оуу», она уставилась на меня своими большими карими глазами, внезапно выглядя такой юной.

— Вы ездили помогать людям? Это так мило! — она закусила губу и оглядела пустую приёмную. — Знаете, мистер Хаверфорд никогда не следит за своим расписанием. Он даже не узнает, были ли вы внесены в список его встреч или нет, — она нажала несколько клавиш. — А теперь вы официально в нём.

— Вау, спасибо, — ответил я, чувствуя благодарность до тех пор, пока она не вручила мне визитную карточку с номером, нацарапанным на обратной стороне.

— Это мой номер телефона, — произнесла секретарь немного застенчиво. — На случай, если вы когда-нибудь снова захотите нарушить свои обеты.

Вдох.

— Спасибо, — поблагодарил я настолько вежливо, насколько мог.

Не было смысла объяснять ей моё нынешнее недуховное положение или то, что существовала только одна причина, почему я нарушил свои обеты и находился сейчас в цитадели моего врага номер один.

— Мы можем сделать селфи?

Прежде чем я успел ответить, она оказалась на ногах по другую сторону своего стола и, встав рядом со мной, вытянула телефон перед нами.

— Улыбочку, — сказала она, прижавшись ко мне и положив свою светлую голову мне на плечо, а я послушно улыбнулся, в то же время понимая, насколько глубоко в моей голове засела Поппи.

У меня под рукой была стройная блондинка, тёплая и готовая, но мне хотелось лишь избавиться от неё. Я предпочёл бы оказаться в соседней комнате и драться со Стерлингом, чем выдерживать кокетливое наступление этой девушки. Шону было бы стыдно за меня.

— Если хотите, можете войти прямо сейчас. У него перерыв между встречами, — прошептала она всё так же заговорщически, быстро набирая что-то на своём телефоне, пока выкладывала селфи на своих всевозможных страницах в интернете.

Офис Стерлинга был столь же впечатляющим, как и остальное здание: головокружительный вид, массивный стол и небольшой бар, наполненный дорогим виски. Затем я заметил Стерлинга собственной персоной, восседающего как король на своём троне и подписывающего стопку покрытых мелким шрифтом документов.

Он поднял глаза, явно ожидая одного из своих сотрудников, а потом, увидев меня вместо них, раскрыл рот. Я предполагал, что на его лице будут злость или ликование — возможно, он даже попросил бы меня уйти — но я никак не ожидал, что Стерлинг поднимется, подойдёт ко мне и протянет мне руку в знак приветствия, словно мы были старыми деловыми партнёрами.

Я проигнорировал этот жест. Возможно, я и был священником, но даже у меня существовал предел.

Однако моё хамство, похоже, не побеспокоило его ни в малейшей степени.

— Тайлер Белл — прости — Отец Белл, — воскликнул он, отпрянув назад, чтобы посмотреть мне в лицо. — Как, чёрт побери, поживаешь?

Я потёр затылок, чувствуя себя не в своей тарелке. Пока ехал сюда, я подготовился к любому оттенку сволочизма Стерлинга, но ни разу не рассматривал возможность того, что он может быть, ну, дружелюбным.

— Больше уже не Отец. Я ушёл из духовенства.

Стерлинг усмехнулся:

— Надеюсь, не из-за тех фотографий. Буду честен, чувствовал я себя немного скверно после того, как опубликовал их. Хочешь чего-нибудь выпить? У меня есть изумительный виски Lagavulin 21.

Эм…

— Конечно.

Стерлинг подошёл к бару, и хоть мне и было ненавистно это признавать, но теперь, когда он больше не считал меня своим врагом, я мог понять, что Поппи однажды увидела в нём. В его манере поведения была определённая харизма, сочетающаяся с особой искушённостью, которая, когда вы просто находились рядом с ним, заставляла вас ощутить себя искушённым тоже.

— Что ж, полагаю, ты пришёл позлорадствовать, а я, должен признать, это заслужил. Я по-мужски это вытерплю, — он откупорил Lagavulin и налил нам обоим хорошую порцию. Затем подошёл и протянул один из стаканов мне. — Я удивлён, что ты не пришёл раньше.

Я буквально понятия не имел, о чём он, чёрт возьми, говорит. Сделал глоток виски, чтобы скрыть своё смущение.

Стерлинг опёрся на край стола, взбалтывая виски умелым движением руки.

— Как она?

Он говорил о Поппи? Не может быть, он ведь жил с Поппи, но если подумать, то она была единственным звеном, которое связывало нас двоих.

— Вообще-то, я пришёл сюда задать тот же вопрос.

Стерлинг удивлённо поднял брови.

— Так вы двое… — он указал на меня стаканом. — …вы не вместе?

Я прищурился:

— Я думал, вы живете вместе.

Вспышка боли — настоящей боли, не разочарования или гнева — промелькнула на его лице.

— Нет. Мы не вместе… и не были. Между нами оказалось не то, что я думал.

Я поймал себя на том — смешно — что мне жаль его. А затем смысл его слов начал проникать в моё сознание, и маленький цветок надежды расцвёл в моей груди…

— Но я видел, как вы двое целовались.

Он нахмурился:

— Ты видел? О, это, наверное, было в её доме.

— В тот день ты опубликовал те снимки.

— Мне действительно стыдно за это.

Да, да, да. Это не было делом давно минувших дней, но я был гораздо больше заинтересован в том, что же случилось между поцелуем в её спальне и тем, что они сейчас не были вместе. Теперь я должен был заглушить эту надежду, прежде чем та по-настоящему пустила бы корни, хотя мне было сложно заставить себя. Но почему, если Поппи не была со Стерлингом, она не попыталась связаться со мной?

«Один вопрос за раз», — наставлял я себя.

Стерлинг, должно быть, понял смысл выражения моего лица; сделав глоток, он поставил стакан и объяснил:

— Мне уже надоело ждать, и в тот день я приехал в этот чёртов город — без обид — и пригрозил ей опубликовать те фотографии, если она не пообещает быть со мной. Поппи стояла у окна, а потом, вдруг начав подталкивать меня в свою спальню, сняла мой пиджак. Я поцеловал её, подумав, что это то, чего она хотела. Но нет. После одного поцелуя она оттолкнула меня и прогнала прочь, — то, как он потёр челюсть, заставило меня задаться вопросом, означало ли «прогнать прочь» то, что она ударила его в челюсть. Я очень на это надеялся. — Я ушёл и опубликовал снимки, потому что был зол — по понятным причинам, думаю, учитывая все обстоятельства.

Я сел в ближайшее кресло и уставился на виски в руке, пытаясь разобраться, что всё это значит.

— Вы поцеловались только один раз? И она не покинула штат Миссури, чтобы быть с тобой?

— Очевидно, что нет, — ответил он. — Я предполагал, она сразу же побежала к тебе.

— Нет. Она этого не сделала.

— Ох, не повезло, старина, — сказал он сочувственно.

Я пытался переварить информацию. Поппи поцеловала Стерлинга один раз, а затем потребовала, чтобы он ушёл. Стерлинг либо ужасно целуется, либо она вообще не хотела быть с ним, но если она не хотела быть с ним, то почему не осталась со мной? И после того, как эти фотографии были опубликованы, после того, как я оставил духовенство, она ни разу не позвонила. Я полагал, что из-за её отношений со Стерлингом, но теперь, когда я узнал правду, это ужалило ещё сильнее. Она могла хотя бы попрощаться, или извиниться, или сказать что-нибудь ещё, да что угодно.

Моё сердце скрутило словно потрёпанную мочалку, которую всё ещё выжимали. «Чётки, — напомнил я себе. — Нужно вернуть ей чётки и дать прощение. Но ты не можешь простить её, если злишься из-за произошедшего».

К тому же она не была со Стерлингом. И от этого было уже немножко легче.

— Знаешь, где она сейчас? — спросил я. — Я хочу поговорить с ней.

Безусловно, он знал. Стерлинг вернулся к столу, нашёл свой телефон, и через несколько секунд я уже держал в руках листок бумаги с аккуратными печатными буквами. Адрес.

— Я прекратил следить за ней в прошлом году, но это та собственность, которую фонд искусств Дэнфорс приобрёл вскоре после того, как я вернулся домой. Танцевальная студия в Нью-Йорке.

Я изучал адрес, а потом взглянул на него.

— Спасибо, — и я не кривил душой.

Он пожал плечами, а потом осушил свой стакан.

— Без проблем.

Почему-то я протянул руку, чувствуя себя немного скверно из-за того, что проигнорировал его приветствие ранее. Он принял её, и мы коротко, но вежливо пожали руки. Передо мной стоял человек, который разрушил мою карьеру и, как я думал, увёз мою Поппи подальше от меня, но теперь я уходил, не ощущая к нему никакой ненависти или злости, и дело было не только в виски за полторы тысячи долларов.

Я простил его. Я собирался выйти за эту дверь, найти Поппи и вернуть ей чётки, а затем наконец-то жить дальше своей жизнью.

ГЛАВА 25.

Танцевальная студия находилась в Куинсе, красочном, но захудалом районе, казавшемся застывшим на пороге джентрификации (прим.: реконструкция и обновление строений в прежде не фешенебельных городских кварталах, либо согласно программе запланированного городского восстановления, либо в результате решений, принимаемых профессионалами и управляющими. В результате джентрификации происходит повышение среднего уровня доходов населения района за счёт замены жителей с низкими доходами на более состоятельных), когда застройщики ещё не взялись за него, однако уже появилось множество художников и хипстеров.

Студия «Маленький Цветок», как я смог узнать из интернет-поиска на своём телефоне, пока ехал в метро, была некоммерческой организацией, которая давала бесплатные уроки танцев для молодёжи, и казалась особенно нацеленной на молодых женщин. На сайте не упоминалась Поппи, хотя студия открылась спустя всего два месяца после её отъезда из Вестона, а весь проект финансировался фондом её семьи.

Это было высокое трёхэтажное здание из кирпича, и фасад, вероятно, недавно обновили. Высокие окна открывали вид на главный танцевальный зал, внутри которого было светлое дерево и сверкающие зеркала.

К сожалению, так как была середина дня, казалось, в самой студии было пусто. Свет был погашен, дверь заперта, и никто не открыл, когда я нажал на звонок. Также я попробовал дозвониться по номеру телефона студии, но снова и снова смотрел, как тот стоит на стойке регистрации и звонит. Не было никого, чтобы поднять трубку.

Я бы мог проторчать здесь, пока кто-нибудь не придёт — кто-нибудь, кем, я надеялся, окажется Поппи — или мог бы вернуться домой и попробовать приехать в другой день. Было невероятно жарко, и я волновался, что мои туфли могут растаять, если я слишком долго простою на тротуаре, а снаружи студии даже не было тени. Настолько ли былахороша идея остаться здесь и превратиться в потную жертву солнечного удара?

Но мысль об отъезде из Нью-Йорка без того, чтобы увидеть Поппи и поговорить с ней, была мыслью, которую я не мог вытерпеть дольше нескольких секунд. Последние десять месяцев я провёл в страданиях. И не был готов провести ещё один подобный день.

Бог, видимо, услышал меня.

Я повернул к станции метро — увидел винную лавку рядом, и мне захотелось бутылку воды — и заметил блик шпиля между двумя рядами домов. Церковь. Ноги сами понесли меня туда, хотя я не успел даже осознать этого. Думаю, я надеялся на кондиционер и, возможно, на место, чтобы помолиться, пока студия танцев не откроется, но ещё я желал (сильно) найти нечто другое внутри.

И нашёл.

За передними дверьми располагалось просторное фойе, в котором стояли наполненные святой водой чаши, двери же в святилище были распахнуты, принося благословенный прохладный воздух ко входу, но не это я заметил первым.

Первой я заметил женщину в передней части алтаря, она стояла на коленях с опущенной головой. Её тёмные волосы были собраны сзади в тугой пучок — как у танцовщицы — а её длинная шея и худые плечи не были скрыты чёрной майкой. Я узнал танцевальную одежду, пока, пытаясь не шуметь, тихо приближался к Поппи, но это, похоже, не имело значения. Она была настолько поглощена молитвой, что даже не шевельнулась, когда я скользнул на скамью позади неё.

Я мог бы тщательно вывести каждый дюйм её спины даже после стольких месяцев по памяти. Каждую веснушку, каждую линию мышц, каждый выступ её лопаток. И оттенок её волос — тёмный и такой же насыщенный, как кофе — я помнил совершенно точно. И теперь, когда она была настолько близко, все мои благие намерения и чистые помыслы были поглощены чем-то более, более порочным. Я хотел распустить этот пучок, а затем намотать её шелковистые волосы на свою руку. Хотел оттянуть верх майки и наслаждаться её грудью. Хотел тереть её мягкость между ног через эластичные танцевальные штаны, пока те не стали бы влажными.

Нет, даже сейчас я не был честен с самим собой, потому что в действительности хотел сделать намного хуже. Я хотел услышать звук шлепка моей ладони по её попке. Хотел вынудить её ползать, умолять, хотел тереться своей щетиной о кожу внутренней поверхности её бёдер. Хотел заставить Поппи вытерпеть каждую минуту той боли, которую я ощущал из-за неё, — уничтожить те минуты с помощью её рта, и пальцев, и её сладкой, горячей киски.

Я чувствовал соблазн сделать всё это: схватить Поппи, перебросить через плечо, найти какое-то укромное местечко — её студию, мотель, переулок, меня это не очень волновало — и показать ей именно то, что десять месяцев нашей разлуки сотворили со мной.

«То, что она не со Стерлингом, не означает, что она хочет быть с тобой, — напомнил я себе. — Ты здесь, чтобы отдать ей чётки, вот и всё.

Но возможно, одно прикосновение, только одно прикосновение, прежде чем я отдам чётки и попрощаюсь навсегда…»

Я встал на колени и подался вперёд, протянул один палец, а затем, когда был в паре дюймов от её кожи, пробормотал то прозвище, которое дал ей:

— Ягнёнок, — произнёс я. — Маленький ягнёнок.

Поппи выпрямилась, когда я задел пальцем кремовую кожу на её шее. Она повернулась, открыв в неверии рот в форме буквы «О».

— Тайлер, — прошептала она.

— Поппи, — было моим ответом.

А затем её глаза наполнились слезами.

Я должен был подождать, чтобы увидеть, что она чувствовала ко мне, должен был спросить, могу ли её коснуться, — я знал обо всём этом. Но теперь Поппи плакала, плакала так сильно, что единственным местом, которому она принадлежала, были мои объятия, поэтому я двинулся к ней и притянул к себе.

Она прильнула ко мне и, уткнувшись лицом в мою грудь, обняла за талию, содрогаясь всем телом.

— Как ты меня нашёл? — пробормотала она.

— Стерлинг.

— Ты разговаривал со Стерлингом? — отстранившись, спросила она.

Я наклонился, чтобы встретиться с её взглядом.

— Да. И он рассказал мне, что случилось в тот день. В тот день, когда вы целовались…

Моя собственная решимость дала трещину: несмотря на работу и жизнь на другом континенте, я увидел её теперь и вспомнил огромную дыру, появившуюся в моей груди в момент их со Стерлингом поцелуя. И это было слишком для меня.

Она заплакала сильнее:

— Ты, наверное, ненавидишь меня.

— Нет. На самом деле я хотел найти тебя, чтобы сказать именно это.

— Я думала, что должна была, Тайлер, — пробормотала Поппи, уставившись на пол.

— Должна была что?

— Я должна была заставить тебя бросить меня, — прошептала она.

Даже мой пульс остановился, чтобы расслышать это.

— Что?

В её глазах читались боль и вина.

— Я понимала, что вместе мы могли бы противостоять Стерлингу, но я не могла справиться с мыслью о том, что ты оставишь духовенство… Оставишь ради меня, — она посмотрела на меня с мольбой на лице. — Я бы не смогла жить с этим, зная, что ты это сделал. Зная, что отняла у тебя твоё призвание — всю твою жизнь — лишь потому, что не смогла контролировать свои чувства к тебе…

— Нет. Поппи, это не так. Я тоже был там, помнишь? Я выбирал то же, что и ты, поэтому ты не можешь нести это бремя в одиночку.

Она покачала головой, слёзы всё ещё катились по щекам:

— Но если бы ты никогда не встретился со мной, то никогда бы не подумал об уходе.

— Если бы я никогда не встретил тебя, я бы и не узнал, что такое настоящая жизнь.

— О боже, Тайлер, — она закрыла лицо руками. — Представляю, что, вероятно, ты думал обо мне все эти месяцы. Мне ненавистно это. Я ненавидела себя. В тот момент, когда губы Стерлинга коснулись моих, мне хотелось умереть, потому что я видела, как ты бежишь через парк, и знала, что ты был там, знала, что причинила тебе боль, но я должна была это сделать. Я хотела, чтобы ты забыл обо мне и продолжал жить так, как желал того Бог.

— Это больно, — признался я. — Это очень больно.

— Я так сильно ненавидела Стерлинга, — пробормотала она в свои руки. — Я ненавидела его так же сильно, как любила тебя. Я никогда не хотела его, Тайлер, я хотела тебя. Но как я могла быть с тобой, зная о том, что ты всё потеряешь? Я говорила себе, что будет лучше оттолкнуть тебя, чем смотреть, как ты чахнешь.

Я убрал её пальцы от лица.

— Я сейчас зачахший? Потому что я ушёл, Поппи, и это не из-за тебя или опубликованных снимков Стерлинга, а из-за того, что я постиг то, что хотел от меня Бог. Он хотел, чтобы я жил другой жизнью и в другом месте.

— Ты ушёл? — прошептала она. — Я думала, они заставили тебя уйти, когда эти фото всплыли.

— Я сам принял такое решение. Я думал… Полагал, ты поймёшь это.

— Но слухи… Все говорили… — она глубоко вздохнула, глядя на меня. — Я просто посчитала, что эти фото уничтожили тебя. И знание того, что я частично причастна к этому, убивало меня, потому что Стерлинг, не будь меня, никогда бы не нацелился на тебя. Понимание разрывало моё сердце пополам, и я не смогла принять этого. У меня больше не было сердца, чтобы разбить его. Я так сильно скучала по тебе.

— Я тоже скучал по тебе, — я достал чётки и вложил их в её ладонь. — Я принёс их, чтобы вернуть обратно, — проговорил я, сжимая её пальцы на чётках. — Я хочу, чтобы ты приняла их. Потому что я прощаю тебя.

«Но это не вся правда, Тайлер».

Я сделал глубокий вдох:

— Есть ещё кое-что. Мне было так больно — настолько, что это опустошило меня — из-за того, что ты сделала. И сейчас я зол на тебя за то, сколько боли это принесло нам обоим. Ты должна была поговорить со мной, Поппи, должна была сказать мне, что чувствовала всё это время.

— Я пыталась, — призналась она. — Я пыталась так много раз, но это было так, будто ты не слышал меня, будто не понимал. Мне нужно было заставить тебя забыть меня, чтобы не разрушить твою жизнь.

Я вздохнул. Она была права. Она пыталась сказать мне. И я был настолько охвачен нашей любовью, настолько охвачен своей собственной борьбой и собственным выбором, что на самом деле не услышал её.

— Мне жаль, — признался я, вкладывая в эти два слова больше, чем любой человек когда-либо вкладывал прежде. — Мне очень жаль. Я должен был услышать. Должен был сказать тебе, что не имеет никакого значения, что случилось бы с моей работой, с нами, потому что, в конце концов, я верю, что Бог присматривает за тобой и мной. Я верю, что у Бога есть план для нас. И везде, куда бы я ни шёл, куда бы мы ни шли, независимо от того, сколько случилось плохих событий, мы будем вознаграждены его любовью.

Она кивнула, слёзы текли по её щекам. И в этот момент что-то произошло, вдохновение или пробуждение, потому что я кое-что понял.

Я по-прежнему хотел её.

Я по-прежнему любил её.

Я по-прежнему должен был быть с ней до конца своей жизни.

И хоть это не имело никакого смысла, хоть я и узнал всего лишь несколько минут назад, что она и Стерлинг не вместе и никогда не были вместе, всё равно я сделал это. Я опустился на одно колено перед ней:

— В тот день я шёл к тебе, чтобы сделать предложение. И если ты примешь меня, то я по-прежнему хочу на тебе жениться, Поппи. У меня нет кольца. Нет денег. Нет постоянной работы в данный момент. Но я знаю то, что ты единственный и самый удивительный человек, которого Бог когда-либо мне посылал, жизнь без тебя разбивает мне сердце.

— Тайлер … — выдохнула она.

— Выходи за меня, ягнёнок. Скажи «да».

Она посмотрела вниз на чётки, а затем снова на меня. И её ясное, полное слёз «да» достигло моих ушей тогда же, когда её губы коснулись моих, целуя меня жадно, и ликующе, и отчаянно. И мне было всё равно на то, где мы находились или кто нас увидит: я расстегнул свои джинсы, сдёрнул её штаны до колен, устроился напротив её горячего центра и ощутил влажный жар. Я сражался с узким проходом между скамьями, пока мне не удалось развести её ноги коленом и толкнуться внутрь.

Это было быстро, грубо и громко, но ещё это было идеально: только я, и Поппи, и Бог в своей обители, стоящий над нами обоими. Я хотел эту женщину до конца вечности и хотел, чтобы эта вечность началась как можно скорее.

ЭПИЛОГ.

Поппи.

Твоя рука накрыла мой рот, тогда как другая зарылась под слои из кружева и шёлка в поисках моей киски — голой по твоей просьбе. Голой именно для этого момента.

Снаружи гости начинают проходить в церковь, в католическую церковь, несмотря на игривые протесты моих родителей; и в обмен на католическую свадьбу они добились от нас того, чтобы мы, стиснув зубы, позволили им расщедриться, как они и хотели для их принцессы: фейерверки, море шампанского и огней под звёздным небом Род-Айленда.

Но сейчас я не чья-то принцесса. Я — задыхающийся и извивающийся в твоих руках ягнёнок, как только твои пальцы находят мой клитор — уже готовый и опухший — и щипают его, нежно. Я хочу, чтобы ты сорвал с меня эти дизайнерские шелка и кружева за тысячи долларов, обвивающие мою талию, сорвал подвязки и чулки и выставил мою оголённую киску на обозрение. Но ты этого не делаешь.

Вместо этого ты шепчешь мне на ухо:

— Ты сделала так, как было велено. Хороший ягнёнок.

Ты убираешь руку с моего рта, чтобы обхватить ею мою грудь.

Я опираюсь на тебя спиной:

— Разве не говорят, что нельзя видеть невесту до свадьбы?

— Говорят, это плохая примета, но я думаю, что начинать семейную жизнь сексом только к счастью, ты так не думаешь?

Мы в небольшой молельне сбоку от главного зала с занавешенным окошком, которое выход в святилище. Сложно разглядеть, что творится внутри, потому как мы заперли тонкую деревянную дверь, но она не помогает заглушить звуки, а с учётом того, какая я тихая, невозможно ни с чем спутать шелест юбок моего платья и бешеное дыхание, когда твои пальцы двигаются по моему клитору, перемещаясь на влажные складки влагалища.

А затем ты разворачиваешь меня, впиваясь голодными зелёными глазами. Ты побрился сегодня утром, твоя квадратная челюсть гладкая и чистая, и хоть твоя мама возилась с твоей причёской чуть ранее, несколько непослушных прядей спадают тебе на лоб. Тянусь, чтобы убрать их, но ты ловишь моё запястья, прежде чем я успеваю это сделать. Нет надобности останавливать меня, ведь ты можешь просто притянуть меня к себе, прижимая нежную кожу моей киски к штанам своего смокинга. Я ощущаю твою эрекцию — горячую, твёрдую длину — и стону.

Рука снова накрывает мой рот, а твоё обычно улыбающееся лицо становится серьёзным.

— Ещё один изданный вами звук, миссис Белл, — шипишь ты мне на ухо, — и в следующий раз я трахну твою чертовски хорошенькую попку.

Это должно стать наказанием?

— Я ещё не миссис Белл, — дразню я.

— Но ты всё равно принадлежишь мне.

Не могу с этим поспорить. Я принадлежала тебе с тех самых пор, как в первый раз села к тебе в исповедальню.

Платье — с V-образным декольте, поясом на талии и юбками, которые слоями дорогой лёгкой тюли спускаются вниз — словно облако вокруг моих бёдер, и оно мешает мне увидеть, как твои руки тянутся вниз, чтобы освободить член. Когда твоя ладонь скользит по моей талии к моим ногам, я оказываюсь наполовину поднята, наполовину прижата к стене.

Чувствую, как толстая головка твоего члена упирается в мои складки; ты не даёшь мне и минуты, чтобы сделать вдох, и сразу пронзаешь меня без предупреждений, пока я стараюсь не застонать, но это так восхитительно: ты в своём смокинге, я в свадебном платье, задранном словно платье подростка в отельном номере, а твоя рука так сильно и настойчиво прижимается к моему рту, пока ты грубо и неистово толкаешься в меня.

— Все те люди там, — выдыхаешь ты, — они не имеют ни малейшего представления, что ты так близко к ним и что тебя жёстко трахают. Трахают в свадебном платье, как маленькую шлюшку, которая не может себя сдержать.

Моё сердце бьётся, как птица в клетке — быстро и трепетно — бёдра же напрягаются напротив грубой ткани твоих брюк. Я уже давно оставила попытки понять, почему мне так нравится, когда ты называешь меня этими словами, тем более что за пределами спальни ты такой неизменно вежливый и уважительный. Возможно, это энергетика шаловливого пастора, радующегося, что у него не отняли новую ступеньку академической карьеры, или, возможно, потому, то ты очень хороший человек, а это просто захватывающе: видеть, как теряешь контроль и ведёшь себя больше как грешник, нежели святой. В любом случае это сводит меня с ума, а ты это знаешь и шепчешь мне на ухо всякие ужасные слова: «возьми его», и «грязная чертовка», и «кончи для меня, тебе, блядь, лучше кончить для меня».

Что я и делаю. Стоны теряются в твоей руке, пока ты продолжаешь вбиваться в меня, с каждым толчком вжимая сильнее в стену, и с каждым толчком вытаскивая мой оргазм всё ближе и ближе к поверхности, а затем поднимаешь голову и смотришь мне в глаза. Ты так близко, и я думаю, что всё то время, когда мы занимались сексом, всё то время, когда я просыпалась от ощущения твоего рта у меня между ног, пока влага стекала по ним, всё то время мы трахали друг друга, будто переносясь из реального — обычного — мира в какое-то новое, мерцающее и волшебное место. Я чувствую это сейчас, когда смотрю в твои глаза и наблюдаю за тем, как ты кусаешь свою губу, словно борешься, пытаясь сдержаться.

— Si vis amari, ama, — говоришь ты мне. Если хочешь быть любимым, люби.

Слова, которыми мы обменивались словно миллион лет назад.

Твоя любовь свела нас снова вместе, твоя неустанная любовь, которая возродилась вопреки моему обману и одиночеству. Я думала, что принесла правильные жертвы ради тебя и твоего желания быть с Богом, но всё то время я ошибалась. Теперь мы оба с Богом, и мы вместе отказываемся от нашей личной жизни сегодня, чтобы слиться в одну вечную душу.

«Нет большей любви, чем эта…» Я мечтательно задумываюсь, пока ты теряешь весь свой контроль, твоя рука движется от моего рта к моей другой ноге, чтобы ты мог удерживать меня открытой для себя, пока преследуешь своё освобождение, твоя тёмная голова зарывается в мою шею, губы целуют и покусывают.

— Te amo, — шепчешь ты в моё ухо. На латинском «я люблю тебя». — Te amo, te amo, te amo.

Чёрт, я тоже люблю тебя, затем ты настолько сильно кончаешь, что всё твоё тело содрогается, руки впиваются в мои бёдра в чулках, а твоя кульминация посылает ещё один оргазм через меня. Вместе мы пульсируем, словно мы одно сердцебиение, словно мощные волны единого океана, пока не затихаем со вздохом.

Где-то в церкви орган начинает играть что-то красивое и светлое, приглашая всех занять свои места. Мои подружки и мать наверняка паникуют.

Ты опускаешь меня вниз и используешь шёлковый платок из кармана смокинга, чтобы убрать свои следы с моих ног. Затем ты складываешь его и помещаешь обратно в карман другой стороной, совершенно чистой и аккуратной, но мы оба знаем, что скрыто внутри.

— Просто небольшое напоминание, — поглаживая карман, говоришь ты мне с улыбкой, от которой на щеках появляются ямочки.

— Трофей, ты имеешь в виду.

Ты не опровергаешь этого, по-прежнему ухмыляясь моей обожаемой ирландской улыбкой, когда помогаешь мне расправить платье и выпрямить длинную вуаль.

Ты смотришь вниз на свою ладонь, вымазанную моей помадой, и твой рот приоткрывается, а глаза темнеют. Клянусь, я снова вижу, как ты твердеешь.

— Тебе стоит подправить макияж, — напоминаешь мне ты, а твои глаза задерживаются на моём рте.

Я должна оттолкнуть тебя, потому что, если ты ещё раз поцелуешь меня, я не буду в состоянии сказать «нет», и тогда мы опоздаем на нашу свадьбу.

— Что мы скажем, объясняя им, чем тут занимались?

Теперь ты застёгиваешься и поправляешь одежду, в твоих глазах пляшут огоньки:

— Это же часовня. Скажем, что молились.

— И ты думаешь, они поверят нам?

Снова ирландская усмешка:

— Ну, однажды я был пастором, знаешь ли.

Я думаю об этом на протяжении всего дня: когда обновляю помаду на губах, а потом, когда мой отец ведёт меня по проходу и когда вижу, как ты пытаешься спрятать слёзы, когда папа перекладывает мою руку в твою. Когда мы причащаемся, оба вспоминаем наши совсем другие клятвы, разделённые нами. А затем, когда ты целуешь меня — долго, и сильно, и глубоко — поцелуем, от которого даже в храме Божьем моя киска снова становится мокрой, а соски твёрдыми.

Однажды ты был пастором.

Я всё ещё скорблю по тем временам, но теперь понимаю, что в нашем воссоединении столько же святости, сколько и мудрости. Когда-нибудь мы создадим семью. Мы вместе сотворим новую жизнь, и это будет самое божественное деяние, которое может сделать человек, и я задаюсь вопросом, когда мы танцуем под нежным майским небом, а вдруг у нас родится сын.

Возможно, он тоже станет пастором.