Петр III, его дурачества, любовные похождения и кончина [Ф Яворский] (fb2) читать онлайн

Ф. Яворский Петр III, его дурачества, любовные похождения и кончина

Введение

Весьма характеристичным фактором русского абсолютизма является указ Петра Великого от 1722 г., в котором этот кровожадный, ненасытной чувственностью одаренный деспот говорит: «предоставляется воле царствующего монарха по своему усмотрению назначать себе преемника, а также, с случае надобности, и отменять таковое назначение». И это постановление оставалось в силе влечение целого столетия и висело как Дамоклов меч над главой каждого носителя царственной короны.

Завладевшие троном и сосавшие кровь из народа при помощи своих сатрапов временщики, постоянно дрожали перед соучастниками своего величия, пред своими фаворитами и даже своими детьми, которые, при помощи придворных заговоров, всегда могли свергнуть их с высоты престола и потопить в собственной крови.

Когда Елизавета Петровна, или, как историк Зугензейм о ней говорит, «наираспутнейшая из женщин, когда-либо носивших царственный венец», в 1741 г. с помощью удавшейся дворцовой революции, достигла трона, она немедленно позаботилась, с целью более прочного обеспечения за собой короны, назначить себе наследника. Своего же предшественника, малолетнего царя Ивана Антоновича, со всей его родней, она повелела заключить в тюрьму, где они погибли с отчаяния, испытывая всевозможные пытки, поругания и пр. зверства. И хотя матушку-царицу, «благоверную» дочь «великого преобразователя Руси» и наделила природа довольно богатым потомством, происходившим от её официальных и полуофициальных любовников (Разумовского, Салтыкова), а также и от бравых ребятушек-солдатушек, с которыми она так особенно охотно проводила длинные вечера и ночи до 11 и 12 часов пополудни, тем не менее она не решалась избрать одного из этих ублюдков в преемники, а сочла за более уместное и целесообразное объявить наследником сына сестры, Анны, четырнадцатилетнего герцога Петра Гольштейнского.

Петр III

Петр родился в г. Киле 10/22-го февраля 1728 года, по отцу и деду был он крещен Карлом-Петром-Ульрихом.

Суеверные люди с первых дней жизни юного князя предсказывали ему недобрую будущность: в день его крещения взорвало пороховой ящик, и это, по их словом, было худой приметой.

И, правда, вскоре пришлось трехлетнему младенцу лишиться матери, умершей от простуды. Отец им вовсе не занимался, его отвлекали более важные дела, нежели воспитание малютки, да впрочем и при жизни жены его герцог вел себя настолько распутно и так мало думал о своей семье, что герцогиня Анна нередко плакалась на свою горькую судьбу и писала Елизавете: «герцог и Маврушка^[1] окончательно опошлились. Он ни одного дни не проводит дома, разъезжает с нею совершенно открыто в экипаже по городу, отдает с нею вместе визиты и посещает театры». Жены он мало стеснялся, но когда она умерла, то пала и последняя преграда для него, и для «счастливого» вдовца развернулся совершенно свободный путь.

До 1735 г. принц Петр оставался под присмотром женских наставников, но когда ему исполнилось 7 лет, его вверили нескольким гольштинским дворянам для воспитания и обучения. Кроме французского языка, который Петр успел уже изучить, находясь еще у своих воспитательниц и которым он и далее продолжал заниматься, обучался он всего лишь еще латинскому языку; когда же был возбужден вопрос о его возможном переселении в Россию для занятия там важного поста наследника престола, для Петра были выписаны русские ученые, и эти умудрили его в языке и законе Божием новой родины мальчика. Но последние предметы преподавались настолько неправильно, что кроме отвращения он ничего другого к ним не питал и питать не мог.

В 1739 когда юноше было всего лишь 11 лет, умер и его отец, оставив с полдюжины в траур облеченных любовниц и в конец разоренное герцогство своему возлюбленному сыну Петру, о котором, заметим между прочим, не редко поговаривали, что он в действительности был плод незаконной связи дорогой мамаши с Брюммером, который позднее числился преподавателем Петра, но за верность этих толков мы однако ручаться не беремся.

Итак, сирого Петра нужно было куда-нибудь пристроить, и его отправили к опекуну его, дальнему родственнику Адольфу Фридриху, епископу Любекскому, сделавшемуся позднее шведским королем. Но обучение и воспитание его и тут не изменилось к лучшему, его воспитатели вместо того, чтобы воспитывать характер юноши, испортили и развратили Петра окончательно. Один из этой мудрой пары, некто фон-Брюммер, о котором была уже речь выше, был крайне грубый интриган, волокита, искусный берейтер, но ни под каким видом не воспитатель. С своим питомцем обходился он до невероятности нелюбезно и грубо, постоянно ругался самыми непозволительными словами и бил Петра за пустейшие мелочи самым беспощадным образом. Второй же просветитель. Берггольц, мальчиком вовсе не занимался и находил решительно всё в порядке, что творилось его коллегой Брюммером.

Бедный князек рос в таких условиях, больной и исхудалый, и не было ни одной души среди его окружавших, которая питала бы к нему сострадание, которая хоть сколько-нибудь постаралась бы улучшить суровую долю неповинного сироты. Невзирая на физическую слабость Петра, Брюммер мучил его часто до двух часов и позднее голодом, и если несчастный мальчик, гонимый голодом, крал на кухне черствый кусок хлеба и наедался этим досыта, и, разумеется, в обеденную пору есть не мог, Брюммер гнал его от стола, навешивал ему вокруг шеи большой рисунок, изображавший осла, давал ему в руки розги и Петр в таком виде должен был сидеть в углу, а часто и стоять на коленях и смотреть на обедавших. Побоям и надругательством и счету не было, чувство самоуважения было окончательно забыто, во зато Петр стал крайне вспыльчив и упрям, и к этому присоединился другой порок, от которого он и по гроб своей жизни мог отрешиться: страсть ко лжи и хвастовству, и это последнее вызывало и в Петербурге, когда уже Петр блистал своим величием, смех и ненависть к нему со стороны приближенных. Уродливый, болезненный полуидиот-царевич уже на 11-м году научился от своих лакеев употреблению спиртных напитков и в этом обществе он чувствовал себя всего лучше. И даже, будучи в России, Петр проводил среди своих холопов целые вечера и пьянствовал с ними до беспамятства. От них черпал он и свои сведения о государственных делах, от них же он узнавал и всевозможные придворные тайны, сальные анекдоты и пр. и пр.

В один прекрасный день объявили Петру, что он будет призван не на русский, а на шведский престол: изучение русского языка, а также православного культа было поэтому отменено, и на их месте появились шведские учебники, лютеранское законоведение и пр., и в этом направлении велось воспитание мальчика довольно продолжительное время.

Но вот в ноябре 1741 г. Елизавета Петровна овладевает всероссийским престолом, и вскоре после того пишет она своему племяннику, нашему герою, что она имеет намерение призвать его к себе и готовить к престолонаследию. Разумеется со всех сторон явились поздравители, все уверяли, что молодого принца ожидает несказанное счастье, не подозревая, однако, того, что за счастье ожидало его в действительности в его новой сторонке… Эх, лучше б он туда вовсе не ехал!

В январе 1742 г. был торжественный въезд молодого принца в Петербург. Императрица встретила его в Зимнем дворце со всеми почестями. Будни стали праздниками, всюду музыка, народные увеселения, балаганы… Народ толпами стремился на Невский проспект, посмотреть на своего будущего властителя. Отовсюду слышалось несмолкаемое «ура», шапки летели чуть не в экипажи наших высочайших особ и, кажется, такого счастья Россия и испокон веку не знавала…

А личность Петра самого описывает хроникёр вот как. Он говорит: «с лица герцог необыкновенно бледен, телосложения он крайне хилого, всё говорит за то, что Петр слабой конституции». Длинные русые волосы чесал он по-испански, что было тогда в моде, сильно пудрил их и выглядывал уже стариком даже в свои юношеские годы. Врачи с самого начала должны были заняться молодым человеком и медикаментам, прописывавшимся для Петра, счету не было.

С этого же момента начинается некоторое изменение в преподавательной методе. Главным учителем принца назначен профессор Штелин, и преподавание ведется уже по истории, географии, математике, физике, этике и политике. Кроме того будущий русский царевич имел четыре раза в неделю уроки русского языка, зубрил догмы православной церкви, и когда Петр с последними достаточно был ознакомлен, его присоединили (в ноябре 1742 г.) к церкви страны. Отныне он носил имя Петра Федоровича, величался императорским высочеством и высочайшим манифестом был объявлен наследником престола.

Итак, Елизавета Петровна могла спокойно глядеть в будущность. Её опасения за то, что, не имея официального наследника, её многочисленные любовники могли покуситься на русский престол, были теперь рассеяны и чтобы еще более иметь гарантии в обеспечении за собою короны, Елизавета стала подумывать о браке о ту пору 15-ти летнего Петра с какой-нибудь принцессой и этим самым дать святой Руси надежду на более спокойное будущее.

Невеста была нужна влиятельная, и поэтому и приискание её было вопросом крайне не легким.

Спекулянты при дворе, как барышники, рвались, один обгоняя другого, за тем, чтобы «пристроить» свою даму, каждый доказывал важность рекомендуемой им партии, каждый пытался урвать как можно больше выгод из своего «гешефта». Иностранные посланники советовали царице остановиться на их «товаре» и поэтому в народе то и дело всплывали то такие, то другие вести, и сегодня поговаривали об английской, завтра о французской принцессе.

Елизавета же имела особенную склонность к трем принцессам, а именно к Софии-Цербстской, Марии Саксонской и Амалии Прусской, но последние обе сразу заявили, что они уже по той одной причине не могут согласиться на брак с наследником, что не желают менять веры.

В ту же пору писал Фридрих Великий своему петербургскому уполномоченному: «насчет моих сестер известно вам мое мнение — я ни одной из них не отдам в Россию, и меня удивляет, почему государыня не остается при ее выборе цербстской принцессы, которая принадлежит к гольштейнскому роду, т. е. к тому, который, как известно, императрицей очень любим».

Но вот в марте 1743 г. приезжает в северную столицу принц Август Гольштейнский и привозит портрет своей племянницы, 14-ти летней принцессы Софии-Августы-Фридерики Ангальт-Цербстской. Выразительная и красивая физиономия девушки императрице импонирует, да и молодчик наш, великий князь Петр Федорович, смотрит на эти черты с видимым удовольствием.

К тому же принцесса София имела еще и те преимущества, что мать её была урожденная гольштейнская княгиня и сестра герцога Людвига-Эрнста, за которого Елизавета была посватана, но который умер в день бракосочетания. Это последнее напомнило ей её несчастного жениха, вызвало старые воспоминания и говорило таким образом более в пользу выбора Софии, чем прочих претенденток.

Она остановилась на этом выборе и в конце того же года приказала гофмаршалу великого князя, знакомому уже нам Брюммеру, просить в гости в Петербург княгиню цербстскую, а также и дочь её и выслала нм 10 000 рублей дорожных.

Далее напомним при этом, что Фридриху Великому принадлежит несчастная для России мысль рекомендовать эту принцессу в жены наследнику, и когда София к великому удивлению всей Европы появилась в Петербурге, то было это такое же нападение Фридриха на Россию, какое было незадолго до того на Австрию, у которой он отнял Силезию, только с той разве разницей, что в Силезию он посылал солдат, в Россию же серебряные талеры, которыми и подкупил всех, начиная с канцлера и кончая последним лакеем и попом. И было для чего, ведь, как ныне уже достоверно известно, София была его незаконной дочерью, прижитой им из связи с женой князя Христиана-Августа Ангальт-Цербстского, а Фридрих всегда говорил: «я очень люблю детей любви» и заботился о них, как мы видим, и в данном случае вполне по-отцовски, а не только по-царски. Так напр. по свидетельству историка Рульэра и некоторых других, Фикхен (так называлась наша великая Екатерина в своей семье) всё время молодости провела в Берлине, а первые годы зрелости даже при дворе Фридриха.

Итак презренный металл оказал должное влияние, дорога для юной Фикхен была расчищена, — и София-Фридерика в Петербурге.

В начале 1744 года прибыла она с своей матерью в наш возлюбленный Петрополь, а так как двор всего лишь за две недели до того переселился в Москву, то и августейшие гостьи покатили туда же. Это было 9-го февраля, а на следующий день Петр праздновал день своего рождения.

За три версты до города встретил наших высоких особ Сиберс, любовник и камер-юнкер царицы, и последний заверил наших дам, что и государыня и цесаревич с нетерпением ждут дорогих гостей, и считают минуты и секунды, остающиеся до встречи с ними.

Наконец экипажи подкатили ко дворцу. В прихожей Ангальтские принцессы были приветствованы Брюммером и Лестоком, чрез несколько минут появился и Петр и, разумеется, отрекомендовался своей будущей belle-mère невесте самым официальным образом, что вообще лежало в его натуре.

Было уже довольно поздно, но тем не менее Елизавета просила приезжих в свои спальные апартаменты, где долгое время продолжались объятия, всевозможные уверения и обещания. Елизавета с радости просто с ума сходила: подаркам счету не было и, между прочим, вручила она приезжей княгине табакерку, усеянную драгоценнейшими бриллиантами, а также перстень и заметила при этом, будучи тронута до глубины сердца, что так как ей небом не было суждено наслаждаться счастьем стать женой брата княгини, то она «бракосочетается теперь с княгиней, сестрой его», — как это передает нам австрийский посланник.

Разумеется и в раздаче орденов щедрая царица не скупилась и сейчас же по приезде украсила она груда гостей орденом св. Екатерины.

Всё это произвело на Ангальток такое впечатление, что они просто находились в чаду, о чём сообщала счастливая мать и своему возлюбленному супругу в Ангальт и говорила при этом: «наши виды здесь как нельзя желать того лучше», — но и Екатерина заметила в своих мемуарах о тех днях: «Наследник, кажется, очень доволен моим приездом и ко мне весьма предупредителен и внимателен» — и правда, Петр при всей своей неуклюжести сумел себя показать с самой выгодной для него стороны. Вскоре завязалась между нашей молодой парой довольно воодушевленная беседа, дружеское обращение, а далее и построение планов относительно ближайшего будущего.

Но прошло немного времени, и пятнадцатилетняя девушка прозрела, что её 16-ти летний наследник-жених совершенный нуль, что она духовно куда воспитаннее и дальше его и что он в сравнении с нею решительно дитя еще. Однако тем не менее Екатерина не подумала о том, чтобы отступить назад и отказаться от Петра в мужья: мысль стать со временем императрицей России окончательно поглотила тщеславную принцессу, и уж этой золотой будущности было для неё достаточно для того, чтобы согласиться и на те или другие неприятности, которых нельзя было при этом миновать. Но дело чуть было не окончилось трагически для хищных Цербстцев: Фикхен серьезно заболела и еле-еле спасли ее от суровой могилы, — и вот в ознаменование этого счастья для всей России, царица порешила немедленно по выздоровлении будущей наследницы обручить торжественнейшим образом влюбленную парочку, что и было 29-го июня, в день именин жениха, приведено в исполнение. За день же до того София-Фридерика была присоединена к православной вере, получив имя Екатерины Алексеевны. Об этом событии рассказывают, что Екатерина сумела в течение каких-нибудь двух часов завоевать сердца всех присутствовавших при этой церемонии. Во первых красавица из себя, наряженная с удивительным вкусом, умение держать себя, грациозное отдание поклонов — всё это вмиг очаровало общество, и когда молодая девушка, такое короткое время изучавшая наш родной язык, с истинно русским акцентом, без малейшей запинки и погрешности, произносила символ веры, — в церкви царила мертвецкая тишина, все взоры были устремлены на вновь помазанного члена православной семьи и все сердца бились в пользу его. Так описывает это торжество репортер одной из петербургских газет, и мы не имеем не малейшего основания не верить его сообщениям.

Обручение праздновалось всей Россией и упомянем при этом, что Елизавета собственноручно надела кольца наследной чете, что эти кольца стоили ровно 50 000 червонцев и что во время этого акта с петербургской крепости без устали салютировали, а добродушные россияне полагали, что-де сегодня заключается союз, от которого зависит наше счастье.

Прошло несколько недель, двор переселился в Петербург, начались балы, а тут вдруг захворал счастливый жених: у него оказалась серьезная оспа, от которой он лишь с трудом оправился, и когда в январе 1745 г. Екатерина увидела Петра в первый раз после болезни, ее поразила его некрасивая наружность, и вот что занесла она в свой дневник об этой встрече: «у него особенно грубые черты исковерканного оспинками лица, волосы коротко острижены, и поэтому он носит парик, который еще того больше придает ему уродливый вид. Он подошел ко мне и спросил: узнаю ли я его? — на что я ему пробормотала какую то уже вперед заученную любезность насчет его выздоровления: в действительности он стал мне ужасно неприятен».

Из этой пары слов уже видно, как Екатерина умела кривить душой и казаться иной, как на деле, но никто не подмечал в ту пору, что Петр, ей был решительно невыносим и благодаря своей уродливости даже противен.

Нежность невесты к жениху, которую Елизавета считала за действительную, трогала ее, и она старалась вознаградить сострадательную и добросердечную великую княгиню всевозможными любезностями, подарками и пр… и чтобы молодой девушке не было так скучно, к ней были приставлены гоф-фрейлены и гоф-дамы самого веселого нрава. И Екатерина веселилась не на шутку, она в душе уже давно смотрела на полуидиота-жениха как только лишь на средство к достижению важных целей и поэтому и болезнь и уродливость его заботили Екатерину лишь до той степени, как бы Петр только не умер до брака и как бы таким образом все её высокие планы не окончились ничем.

Прошло некоторое время, а отношение Петра к Екатерине стало далеко не таково, как бывает это между женихом и невестой. Он решительно не делал теперь ни одного шага для того, чтобы приблизить к себе свою будущую жену, и вообще, если Петр кем-либо вовсе не интересовался, то, право, это Екатериной. Он играл по-прежнему с куклами, солдатами и пр., вешал мышей и крыс со всеми военными почестями и, как рассказывают его современники, нередко приказывал даже поднимать поды в комнате, если ловкой мыши удавалось удрать с царского стола, на котором был построен эшафот и на котором ее ожидала суровая смерть.

Что же касается предстоящей супружеской жизни, то Петр изучал ее теоретически у своего камердинера Румбера. Последний же, ограниченный, узколобый варвар, уверял Петра, что по закону жена не смеет даже пикнуть в присутствии мужа, она не имеет права вмешиваться в дела супруга, и если замечает он, что она раскрывает рот, то мужу надлежит заставить ее подобострастно молчать: муж глава дома и пр. в этом роде.

Положение Екатерины было далеко не завидное, и дурачества жениха заставляли ее часто рыдать целые ночи напролет, да к тому же и возлюбленная её мамаша причинила ей ни мало забот и хлопот. Познакомившись с Иваном Бецким, директором Воспитательного Дома, мать Екатерины, о ту пору тридцати летняя красивая женщина, забыла окончательно правила приличия и супружеские обеты и до того увлеклась этой мимолетной любовью, что пришлось прибегнуть даже к помощи акушерки. Скандал на весь мир!

Но и кроме любовных шашней будущая теща Петра вела себя так непозволительно, что нужно было обуздать ее. Интриганка и сплетница самой большой руки, она весь императорский двор поставила на голову, всех запутала в свои дрязги и всех между собою перессорила. Ложь была её излюбленнейшим орудием, и мы полагаем достаточно привести лишь следующий эпизод, чтобы вполне охарактеризовать личность этой grande-dame.

Как при дворе, так и по городу поговаривали о беспутствах матери высоконареченной невесты царевича и вот, чтобы выгородить себя из этих толков и запутать дело так, чтобы никто не мог в нём разобраться, Цербстская княгиня давай замешивать как можно больше лиц, тасуя их как карты колоды и приписывая то это, то то дурное качество или дурной проступок, совершенный-то на деле ею самою, сегодня одной, завтра другой придворной даме. Горничные и камер-юнгферы помогали ей и снабжали ее, для этой цели всё новыми и новыми материалами, и низость этой женщины дошла наконец до того, что она даже стала обвинять свою собственную дочь Екатерину в том, что она-де ночью, тайком, забирается в спальню наследника и проводит с ним время до рассвета.

Разумеется, Екатерина потребовала от матери разъяснений, но последняя в ответе ей отказала и прогнала ее даже из комнаты.

Да и самой государыне эта барыня давно уже стала «не по нутру» и как-то выразилась она по этому поводу по отношению к английскому посланнику в том смысле, что ей — царице — желательно как можно скорее сыграть свадьбу и таким образом, вежливо и без обиды, по добру и здорову отделаться от скандальной цербстской родственницы.

И вот начались приготовления к предстоявшему торжеству. Был даже издан особый церемониал, предписывавший каждому из принадлежавших в одному из первых классов завести для присутствия при придворных празднествах столько-то платьев, иметь для присутствия в парадном цуге такой-то экипаж, с такими-то лакеями и т. д. — и дело подвигалось благополучно к концу. В конце августа месяца появились на улицах и площадях Петербурга герольды и три дня сряду объявляли верноподданным ожидавшее их высокое торжество бракосочетания наследника-цесаревича с цербстской принцессой Фикхен, нареченной при св. миропомазании Екатериной Алексеевной. 21-го августа имело состояться это великое событие в Казанском соборе.

Город принимал праздничный вид, всё и вся наряжалось для участия в предстоявшем торжестве, пред дворцом был сооружен фонтан, выбрасывавший вместо воды вино, всюду строились столы для дарового угощения несостоятельных и бедных петербуржцев, гирлянды, арки с вензелями, флаги, бюсты и пр. и пр. придавали городу давно невиданный веселый и праздничный вид. На Неве выстроились суда, и мушкетеры чистили до поту в лице пушки, которые имели сопровождать салютами предстоявшую церемонию.

Наконец-то наступило 21-ое августа и в час пополудни Екатерина стала женой царственного Квазимодо.

Напомним при этом еще одно место из речи придворного духовника: «в союзе этой четы вижу я перстень Всевышнего» — а что это был за брак, мы вперед забегать не станем и заключим эту главу заметкой самой великой княгини Екатерины Алексеевны, касающейся первых дней их супружества: «Мой возлюбленный муж мною вовсе не занимается, а проводит свое время с лакеями, то эксерцируя их в своей комнате, то играя с солдатиками, или же меняет на дню по двадцати различных мундиров. Я зеваю и не знаю куда деться со скуки» (Mèmoires, 47).

Образцовый брак

И после свадьбы Петр оставался по-прежнему ребенком, который несмотря на свои 18 лет играл с оловянными солдатиками и куклами и каждый день при этом напивался до беспамятства.

О любви или привязанности Петра к Екатерине и речи быть не могло, и с первого же времени их супружеской жизни они ничего общего между собою не имели, а каждый шел своей собственной дорогой. Петр обучал своих лакеев военным артикулам по прусскому образцу, бил своих собак или же полупьяный волочился за придворными дамами. Что же касается жены его, то, признаться, не для того она и в Россию пришла, чтобы стать «счастливой супругой», и если и были в самом начале её знакомства с Петром минуты, где она себя действительно считала влюбленной или заинтересованной Петром, то это уже было для неё ныне делом «давно минувших дней». Заметя моральную и духовную слабость цесаревича, она сразу прозрела, что нужно здесь действовать, «что рано или поздно — как она выражается в дневнике — я буду властительницею Россия в самом обширном значения этого слова», и что для достижения этой власти ей было нужно присвоить себе права, не гнушаясь никакими средствами.

И она к будущей роли стала серьезно готовиться, но не так-то легко ей было справляться со своей задачей: хитрая и подозрительная Елизавета рано «пронюхала» её планы и стала за нею неустанно следить, боясь того, как бы честолюбивая цербстка не спихнула её саму с трона, как однажды Елизавета, несмотря на всю свою неправоту, свергла с престола Ивана Антоновича и с ним всю его брауншвейгскую клику.

Окруженная полицейскими доносчиками и фискалами, Екатерина должна была отложить на некоторое время свои намерения, и она углубилась в чтение французских энциклопедистов, почерпая из них те поверхностные знания, о которых с таким преувеличением повествуют нам придворные историографы и подкупленные ею драгоценными подарками и пр. Вольтер, Дидро и др.

Но молодая и горячая натура Екатерины недолго могла находить утешение в книгах, и так как любезный супруг её по-прежнему ее совершенно игнорировал и о супружеских обязанностях вовсе не подумывал, Екатерина отыскала себе скоро более реальное средство для провождения времени. Еще будучи невестой, она успела насмотреть красивого молодого пажа своего жениха, Андрея Чернышева, который, как мы видим, вскоре после свадьбы стоял уже в самых интимных отношениях с новобрачною. Но шпионы царицы заметили эту связь и донесли о ней куда следует. Чернышева перевели в один из дальних провинциальных полков, Екатерина же получила как бы в надзирательницы madame Щоглокову, кузину Елизаветы, славившуюся супружеской верностью, 24-х летнюю красивую женщину, нарожавшую за восемь лет замужества шесть человек детей. Эта, всевозможными добродетелями прославленная камер-дама, должна была наставлять молодую Екатерину и служить ей примером даже — верите, читатель? — в деторождении!

Вот уже исходил девятый месяц замужества нашей вольтерианки, а о видах на произведение на свет наследника по-прежнему нет-как-нет ни малейших признаков, ни малейшей надежды, и вот и с этой стороны m-me Щоглокова имела миссию «повлиять» должным образом на цесаревну и научить ее «уму разуму».

А чтобы читатель-скептик не усомнился в правоте такой хитрой командировки, выроем из сенатского архива надлежащий документ и сообщим его вкратце: «Великая княгиня, которую мы призвали быть достойной супругой нашего возлюбленного племянника великого князя наследника цесаревича Петра Федоровича осчастливлена этою нашею царскою щедротою только в видах того, что её высочество сумеет повлиять своим умом и высокими душевными качествами на его императорское высочество и привяжет тем к себе сердце августейшего супруга своего, дорогому нам отечеству подарит православного наследника, нашему же императорскому дому достойного преемника. Но так как сие возможно лишь в том случае, если брак их высочеств покоится на основах взаимной искренней любви и супружеского согласия, и для этого её высочеству необходимо проявлять полное подчинение характеру её супруга, то и надеемся мы, что великая княгиня сознает, что от этого зависит её же счастье и благополучие и, следуя этому сознанию, проявит всевозможные любезности и старания для достижения этой высокой цели. Вам же (т. е. г-же Щоглоковой) повелеваем мы изложить это наше желание её императорскому высочеству и при каждом удобном случае повторять его, наставляя великую княгиню в любезности, любви, уважении и теплоте к супругу, стараясь тем смягчить его характер и привязать его сердце к княгине. Холод и обиды должны быть избегаемы, и да будет каждый супруг любим и счастлив, и да исполнятся таким образом наши материнские намерения и желания всех наших верноподданных», и т. д. (см. Бильбасов. История Екатерины II, т. I, стр. 265).

Но несмотря и на этот указ, отношения молодых супругов отнюдь не стали иными, и сколько «опытная» Щоглокова не старалась в исполнение воли Елизаветы, Петр по-прежнему избегал встречи с Екатериной tête-à-tête, и Россия по-прежнему оставалась без желанного князя. А что Екатерина была вовсе не против принятия супружеских нежностей в том смысле, как того желала царица, видно из её мемуаров, где она говорит: «s’il avair voulu être aimé, la chose n’aurait pas été difficile pour moi…», а также и из некоторых писем, где она положительно печалится о том, что живет в бездетном браке. Она была даже крайне склонна к этим нежностям, и что она вместе с тем проявила в этом отношении и немалые способности, — известно ныне всему миру.

Поведение Петра становилось с каждым днем безобразнее, если и супруга его не могла хвастаться строгим целомудрием, то она по крайней мере из чувства приличия к мужу своему скрывала свои прорехи от его глаз, тогда как Петр прямо-таки бравировал своими романическими шалостями. Он возгорел однажды особенной страстью к княгине Курляндской, Екатерина об этом романе знала, но старалась скрыть от Петра чувство оскорбленности или обиды и ни одним словом даже не упомянула об этом.

Петр же, как видно из следующего, щеголял своими супружескими неверностями.

Однажды, поздно ночью, Екатерина уже спала, является супруг в её спальню, пьян, как говорится, как стелька, весел и еле стоя на ногах, будит Екатерину и рассказывает ей о преимуществах и красоте его курляндки. Она, боясь ссоры, притворяется спящей, взбешенный Петр бьет ее в лицо кулаками и ругает на чём только свет стоит.

Затем же ложится в самом веселом расположении духа спать…

Петр, как утверждают почти что все его историки, страдал половой импотенцией, но тем не менее он не отставал в своей распущенности от прочих членов императорской семьи и отказывая в сношениях с женой, он волочился за придворными дамами и проводил зачастую ночи и с простыми девками.

Его первой любовью была упомянутая уже курляндская принцесса, но эта пассия в нём скоро сменилась любовью к Шапировой, за нею последовала мадемуазель Теплова, а «наиглавнейшей» его страстью была Елизавета Романовна Воронцова, которую Екатерина называет в своем диариуме «Фаворит-султаншей».

Но при этом не забудем не упомянутым и того, что, как за достоверный факт передают де-ла-Марш, а также и брат оговоренной Воронцовой, Екатерина сама приискивала содержанок своему супругу и если она замечала, что эта или та её конкурентка уж слишком «задирала нос» или позволяла себе властвовать над Петром, она, как по крайней мере повествуют названные лица, удаляла самовольницу и назначала на её место новую. В последнее не так-то легко верится, так как простому смертному такой род брачной жизни решительно не понятен, но если взять опять-таки во внимание то, на какие самые скотские и невероятные низости была способна эта распушенная женщина, то можно поверить и этим сообщениям.

Вкус же Петра был удивительный и как он во всём являлся дурковатым, так и в выборе своих возлюбленных. Его дамы сердца были постоянно самые некрасивые женщины, которых только можно было выискать при дворе. Елизавета Воронцова, племянница любовника Елизаветы, положительно глаза колола своим уродством и безобразием, всё лицо её было исковеркано оспинками, толстая и малого роста, лишенная ума и вообще всяких духовных качеств. И несмотря на все эти недостатки она держала Петра под башмаком и оказывала на него громадное влияние. Он решительно с ума сходил от любви к этой сударыне.

Екатерину оскорбляла духовная нищета её супруга и, право, нечего удивляться тому, что она с первых дней замужества засматривалась на красивых гвардейцев и затевала с ними любовные шашни. Такого идиота, каким был Петр, она любить или уважать не могла и не мало наивен был тот, кто ожидал от этого брака других результатов.

В одном из писем к своей подруге писала великая княгиня:

«Нет ничего ужаснее, как быть женой мужа-ребенка. Я знаю это и принадлежу к числу тех, которые придерживаются того мнения, что если жены не любят своих мужей, то виноваты в том последние; я любила бы своего мужа вне всякого сомнения, если б это только было возможно и если б он только был настолько добр и пожелал того» — и в одной из заметок её, занесенных в дневник, читаем мы: «если кто-либо нас прямо-таки вызывает на вражду и лишает того, что для нас необходимо и что нам причитается, то он тем разрывает узы, связывающие нас с ним, и снимает с нас этим обязанности, возложенные на нас этими узами».

Последние слова крайне характерны, и из них видно прямо-таки, что Екатерина, беспутничая еще при жизни своего любезного мужа, держалась этого тезиса и оправдывала тем свое поведение.

Тут начались ее романы, и одним из ее первых любовников был Сергей Салтыков, камергер её мужа. «Он был красив, как день, — описывает его Екатерина, — и никто при дворе не мог сравниться с ним в красоте… Я сопротивлялась его искушениям в течение всей весны и лета 1752 г… О моем муже при всех подобных встречах не было речи… В один из парадных дней Императрица сказала г-же Щоглоковой, что я оттого не имею детей, что езжу верхом на мужской манер. — Щоглокова на это ответила: «детей у неё нет совсем по другой причине. Дети не могут явиться без причины на то…»

Физический недостаток, о котором знал весь двор, лишал Петра возможности иметь потомство и это последнее причиняло немало головной боли Салтыкову, да и его возлюбленной. Они боялись будущего и когда у Екатерины появились признаки беременности и, разумеется, беременности от Салтыкова, то нужно было дело обставить так, чтобы Петр уж не слишком-то удивился тому, что имело появиться.

Куй железо, пока оно горячо, говорит пословица, и Салтыков взялся за молот.

Во дворец вдруг пригласили врачей и завалили их вопросами об устранении импотенции наследника; никогда прежде этим не занимались, а тут вдруг спешка — и вот принялись за всевозможные средства, порешили даже подвергнуть Петра хирургической операции наподобие той, какую исполнит вам любой раввин, лишь только с той разницей, что вместо раввина исполнителем ее был сам Сергей Салтыков, который проявлял столь особенную заботливость о потомстве Петра. Врачи, разумеется, втихомолку улыбались, но не менее того улыбались в душе и виновники всего этого: Екатерина и её Адонис. Наконец таки удалось уже Салтыкову разуверить полоумного Петра в его бесплодности и — всё, что имело теперь явиться на свет от его супруги, должно было бы принято таким образом на его счет. Одним словом, требовалось подготовить Петра с честью и достоинством носить те рога, которые собирались наставить ему его дорогая супруга и её возлюбленный, его верный слуга Салтыков. Итак нашим хитрецам удалось обмануть матушку Россию и во главе её августейшего цесаревича. Когда же дело стало приближаться к концу, т. е. к разрешению от бремени, Екатерина и Салтыков сумели склонить и канцлера Бестужева на свою сторону, на обязанности которого лежало ныне подготовить императрицу Елизавету к скорому рождению давно желанного царского отпрыска, — что им и удалось без особенного труда. Канцлер же выразился по этому поводу у Елизаветы на докладе, что «и государственная мудрость и опытность заставляют признать законность того дитяти», которого «благоверная» великая княгиня в скором времени должна родить и далее: как княгиня, так и «заместитель Петра» заслуживают скорее благодарность, нежели кару, так как они обеспечивают монархии в грядущем строгий порядок в престолонаследии, а это повлечет несомненно ко внутреннему миру и благоденствию страны.

Елизавета, погрязшая в грубых чувственных развлечениях, не вдавалась в разбор этой удивительной морали канцлерских взглядов, а 2-го сентября 1754 г. наша святая Русь праздновала с большим торжеством рождение великого князя Павла, родоначальника Салтыковской династии.

Известные мемуары Екатерины, которые 30 лет тому назад были опубликованы Александром Герценом и неподдельность коих до сих пор никем еще не была оспариваема, весьма красноречиво и неопровержимо свидетельствуют об отношении Екатерины к камергеру её супруга. Эти же самые мемуары уничтожают последние следы сомнения в том, что император Павел прямой сын Сергея Салтыкова; сама даже Екатерина не говорит того, что Павел сын её супруга Петра, которого как-никак, а на первое время сумела, однако, уверить в этом. Еще до рождения Павла, Екатерина два раза зачала от Салтыкова, но оба раза беременность не выдерживалась до конца… Итак, она счастливая мать… Салтыкова же для отвода глаз отправили в Швецию, где он имел провозгласить рождение «своего» сына, т. е. сына великого князя Петра Федоровича. Этот же пьянствовал по-прежнему и под влиянием вина радовался также великому событию и целовал по очереди своих холуев, своих лакеев…

Время летело, отношения Петра к Екатерине оставались несмотря на все старания Щоглоковой всё теми же, как то было и прежде. Елизавета стала прихварывать, на великого князя обращали поэтому ныне больше внимания, чем по сию пору; Шуваловы, Разумовские, Панины и мн. др. интриговали с великой княгиней и без неё в пользу Павла, даже в пользу несчастного Иоанна — и всего больше, разумеется, в свою собственную пользу. Великого князя не любили, он не был злой человек, но в нём было всё то, что русская натура ненавидит в немце — gaucherie, грубое простодушие, вульгарный тон, педантизм и высокомерное самодовольство — доходившее до презрения всего русского. Елизавета, бывшая сама вечно навеселе, не могла ему однако простить, что он всякий вечер был пьян; Разумовский — что он хотел Гудовича сделать гетманом; Панин за его фельдфебельские манеры; гвардия за то, что он ей предпочитал своих гольштинских солдат; дамы за то, что он вместе с ними приглашал на свои пиры актрис, всяких немок; духовенство ненавидело его за его явное презрение к восточной церкви.

Но и хорош был Петр, нечего сказать, мы это сейчас увидим.

Родная сестра знаменитой Дашковой, Елизавета Романовна, была открытой любовницей великого князя. Он думал, что Салтыков и Понятовский, эти счастливые предшественники Орловых, Васильчиковых, Новосильцевых, Потемкиных, Ланских, Ермоловых, Корсаковых, Зоричей, Завадовских, Мамоновых, Зубовых и целой шеренги плечистых virorum obscurorum, — дали ему право не слишком скупиться на свое сердце и вовсе не скрывать своих предпочтений.

Отношения Петра к его жене уже были давно таковы, что при первом представлении Дашковой, он ей в присутствии Екатерины сказал: «позвольте надеяться, что вы нам подарите не меньше времени, чем великой княгине».

С своей стороны порывистая Дашкова и не думала скрывать своего предпочтения к Екатерине. Великий князь заметил это и спустя несколько дней отвел раз Дашкову в сторону и сказал ей «с простотой своей головы и с добротой своего сердца» — как передает Дашкова: — «Помните что безопаснее иметь дело с честными простяками, как ваша сестра и я, чем с большими умами, которые выжмут из вас сок до капли, а потом как апельсинную корку выбросят за окно». При этом он разумеется намекал на отношения Дашковой к Екатерине, пред которой графиня решительно благоговела и которую обожала она, как пансионерки обожают своих старших воспитанниц.

На слова Петра заметила «бесстрашная» графиня, что императрица настоятельно изъявила свое желание, чтобы все оказывали одинаковым образом уважение как к его высочеству, так равно и к великой княгине.

Петра, Дашкова, несмотря на то, что он был её крестным отцом, ненавидела, но тем не менее ей было необходимо являться как и многим другим на его картежные попойки. Характер всех этих праздников быль немецки-казарменный, грубый и пьяный. Петр, окруженный своими гольштинскими генералами (в действительности, как передают Дашкова и др. — капралами и сержантами прусской службы, детьми немецких мастеровых, которых родители не знали куда деть за беспутство и отдали в солдаты), не выпуская вонючей трубки изо рта, напивался иногда до того, что лакеи его выносили на руках.

Как-то раз за ужином при великой княгине и многочисленных гостях зашла речь о сержанте гвардии Челищеве и о предполагаемой связи, которую он имел с графиней Гендриковой, племянницей императрицы, и великий князь, уже «зело» опьяневший, заметил, что Челищеву следовало бы отрубить голову для примера другим офицерам, чтоб они не заводили шашней с царскими родственницами. Гольштинские сикофанты изъявляли всевозможными знаками свое одобрение и сочувствие, Дашкова же не могла выдержать, чтоб не заметить, что ей кажется очень бесчеловечным казнить за такое неважное преступление.

— Вы еще ребенок, — отвечал великий князь: — ваши слова доказывают это лучше всего, иначе вы бы знали, что скупиться на казни, значит поощрять неподчиненность.

— Ваше высочество, — отвечала Дашкова: — вы пугаете нас нарочно: за исключением старых генералов, мы все, имеющие честь сидеть за вашим столом, принадлежим к поколению, не видавшему смертной казни в России.

— Это ничего не значит — возразил Петр, — хорош зато был и порядок во всём. Говорю вам, что вы еще дитя и ничего не смыслите в этих делах.

Все до одного молчали, и когда графиня заметила великому князю, что она в виду этого не может не радоваться тому, что его тетушка еще здравствует и занимает престол, великий князь удивительно посмотрел на смелую молодую женщину и вместо того, чтобы ей на это что-нибудь сказать, он удовлетворился тем, что высунул ей язык, — милая шутка, нечего сказать, и он часто употреблял ее вместо ответа — и в особенности будучи в церкви.

Но вот настал декабрь месяц, и слухи о серьезном состоянии здоровья императрицы проникали в народ всё более и более, а в конце месяца (1761 г.) появилась даже официальные бюллетени, сообщавшие о тяжкой болезни её величества. Видя приближающуюся кончину Елизаветы и боясь быть оставленным всеми, неуклюжий Петр Федорович принялся угощать и ласкать офицеров и всё это делал с чрезвычайной неловкостью. Орловы, Дашковы и пр. — партия Екатерины — смотрели на приближавшийся переворот крайне серьезно, и если Екатерина и уверяла свою подругу графиню Дашкову в том, что у неё насчет ближайшего будущего нет никакого плана, что она отдается на Божию волю и на него одного полагает свои надежды, то она говорила это, обманывая преданную ей Дашкову, так как судьбу свою поручила она далеко не одному только Богу, но и Григорию Орлову, с которым вместе онаобдумывала свой план, и Орлов в тиши уже вербовал гвардейских офицеров.

В Рождество Елизавета скончалась, благословляя своими грязными руками не менее того грязную парочку наследников на прародительский престол. Не стало великодушной просветительницы, великой монархини, о которой придворный историограф говорит, «что она двадцать лет правила самым незначительным образом, была постоянно до бесчестия пьяна, проводила ночи и дни, отдаваясь исключительно одним только самым скотским страстям, и сослала за это время до 80 000 человек в Сибирь».

Петербург мрачно принял весть о кончине царицы, и было действительно о чём горевать: ведь царем провозгласили полуидиота Петра!

Петр III, и сделавшись императором, не хранил никакого декорума, и попойки продолжались по-прежнему. А также и семейная жизнь его не приняла другой физиономии, и даже близко стоявшие к новой государыне утверждают, что они с этой поры еще того меньше стали друг друга понимать. В манифесте, опубликованном в день восшествия на престол, об Екатерине не упоминается ни одним словом.

Апартаменты августейших супругов были расположены в двух совершенно особо лежащих флигелях дворца, и если Екатерина и являлась каждое утро в рабочую комнату императора, то он не дарил ей решительно никакого внимания, и, обиженная, сконфуженная, удалялась она опять «на свою половину» и право стоит ли тому удивляться, что она искала счастья помимо Петра, и разумеется и нашла его у своих «как день прекрасных» Салтыковых, Орловых, Понятовских et cetera, et cetera… К обеденному столу Екатерина не являлась, и её место было занято графиней Елизаветой Романовной Воронцовой, назначенной в камер-фрейлины государыни, но прислуживавшей в действительности государю, возле покоев коего и помещались её комнаты и откуда она как верный и преданный слуга и являлась по первому зову его величества, будь это ночью или днем.

Французский посланник Breteuil писал в январе 1762 года своему двору: «В день наших поздравлений к восшествию на престол, императрица выглядывала крайне огорченной и униженной, и ныне уже известно, что она никакой роли в правлении играть не будет. Она ищет развлечения в философии, но я не думаю, что характер её позволит ей углубиться в такие серьезные работы. Внимание императора к мадемуазель Воронцовой удвоено, и она произведена даже в обер-гофмейстерины почетных дам. Она живет при дворе и пользуется царскими щедротами без конца. Нужно сознаться, удивительный вкус!..» В другом же письме пишет тот же поверенный: «государыня находятся в крайне незавидном положения и пользуется удивительным презрением со стороны ее супруга. Она выносит поведение Петра, а также и надменность Воронцовой с поразительным терпением. Я не могу себе представить того, что императрица, коей силу воли и энергию я так прекрасно знаю, не прибегнет рано или поздно к самым крайним мерам; она имеет приверженцев и друзей, и стоит ей только того пожелать, и они с готовностью рискнут чем бы то ни было для неё. Она выигрывает в глазах решительно всех. Никто так не ревностен в отдании последних почестей покойной царице, как Екатерина. С удивительной строгостью соблюдает она праздники, посты и др. — всё то, на что в России обращается такое серьезное внимание, но чему Петр не придает решительно никакого значении. Одним словом: Екатерина ничего не пропускает, чтобы только лишь импонировать другим и обращает большое внимание на всё то, что может послужить средством к тому. Разумеется самолюбие при этом не последний фактор. Далее, она и посейчас не забывает угрозы Петра, сделанной им еще в бытность его наследником, что-де он поступит с нею так же, как Петр Великий с своей женой: пострижет и упрячет ее… Она за всем следит, и в ней давно уже кипит вся внутренность и ждет только случая прорваться наружу. Здоровье государыни, расстроенное постоянными обидами и тоской, заставляет ожидать самые печальные последствия». — Противоположность между Екатериной и Петром росла с каждым днем всё более и более, и Бретейль повествует далее: «императрица при всём том сохранила характер и ясность ума и пользуется всюду настолько же уважением, насколько Петр общим презрением. Он оскорбляет ее на каждом шагу, Екатерина же отвечает на его обиды повиновением и слезами. Народ видит эти слезы и делит с нею вместе её боль».

Английский посол Кейт того же мнения на этот счет, и он говорит, что «с императрицей в государственных делах не советуются вовсе и вообще видно из всего, что она решительно не пользуется при дворе никаким вниманием».

При парадных приемах, обедах и т. п. её вовсе не видать и, как сообщает Мерси, чтобы не быть свидетельницей безграничного беспорядка и самых непозволительных сцен, присущих этим торжествам, «Екатерина запирается в своих покоях и проводит целые вечера и ночи в самых горячих слезах».

Последними словами добродушный француз нашей матушке-царице уж слишком услужил, она действительно в ту пору немало рыдала и страдала нервами, но о причине этих слез рассказал бы нам лейб-акушер её величества совсем иное: она была беременна от Орлова (графом Бобринским!). Да к тому же если она и держалась в стороне от петровских попоек и скандальных пиршеств, то и это происходило не из чувства особого приличия, с которым она данным давно порвала всякие связи, а просто сидела взаперти и в тиши пировала и безобразничала, быть может куда неприличнее еще Петра и его гостей, со своими любовниками: там Петр с Воронцовой, здесь же Екатерина со своими широкоплечими virorum obscurorum…

Далее напомним еще, что Петр воспретил придворному ювелиру Паузье отпускать бриллианты царице, хотя, как передает этот Паузье, Екатерина и не имела почти что никаких драгоценных камней или золотых вещей, так что любая купчиха или придворная дама могла куда богаче нарядиться и украсить себя, чем самодержица всея России.

Садовнику был дан приказ не давать государыне тех фруктов, которым она отдает особое предпочтение. С гоф-дамами Петр обращался настолько бестактно и внушал им такие инструкции, что их отношения к Екатерине стали далеко не таковыми, как это должно быть по положению. Почетом как к монархине, она давно уже вовсе не пользовалась!

Граф Гордт, шведский уполномоченный, рассказывает в своих записках, что на одном из торжественных приемов, когда зал был переполнен всевозможными сановниками, генералами и пр., удостоился он чести беседовать с государыней, как вдруг подходит к нему Петр и уводит его на совершенно другой конец комнаты, прервав таким образом разговор и заставляя одураченную царицу покраснеть со стыда… Да таков был этот юродивый правитель, но и это еще не всё, что о нём сохранила для нас заботливая история…

Как-то Петр неожиданно заехал к старику Дашкову и изъявил при этом свое неудовольствие в том, что не видит графиню Дашкову, позднейшего президента Академии Наук, при дворе. Нечего было делать, Дашкова при первом случае хотела поправить свой промах и отправилась. Петр, понизив голос, стал ей говорить и том, что она, наконец, навлечет на себя его негодование и может потом очень горько раскаяться в том, «потому что легко может прийти время, к которое Романовна (так называл он свою любовницу) будет на месте той».

Дашкова сделала вид, что не понимает, о чём государь говорит, и торопилась занять свое место в любимой игре Петра. В этой игре (campis, как она называлась) каждый играющий имеет несколько марок, у кого остается последняя, тот выигрывает. В кассу каждый клал десять империалов, что по тогдашним доходам Дашковой составляло немалую сумму, особенно потому, что когда проигрывал Петр, он вынимал новую марку из кармана и клал ее в пулю, — так что он почти каждый раз выигрывал. Как только игра кончилась, государь предложил другую, Дашкова отказалась; он пристает к ней до того, чтоб она дальше играла, что пользуясь «правами избалованного ребенка», она сказала ему, что она недостаточно богата, чтоб проигрывать наверное, что если б его величество играл как другие, то по крайней мере были бы шансы выигрыша. Петр отвечал своими «привычными буфонствами», и Дашкова откланялась.

Когда она проходила рядом зал, наполненных придворными и разными чинами, она подумала, что попала в маскарад: никого нельзя было узнать. Дашкова не могла видеть без смеха семидесятилетнего князя Трубецкого, одетого в первый раз от роду в военный мундир, затянутого, в сапогах со шпорами, словом, совсем готового на самый отчаянный бой. «Этот жалкий старичишка, — прибавляет она, — представлявшийся больным и страждущим, как это делают нищие, пролежал в постели, пока Елизавета умерла; ему стало лучше по провозглашении Петра царем: узнавши, что «всё обошлось хорошо», он тотчас вскочил, вооружился с ног до головы и явился в полк, по которому числился». И таких шутов было тогда не мало!

Кстати о мундирах, этой пагубной страсти, которая перешла от Петра к Павлу, от Павла ко всем его детям, ко всем генералам, штаб- и обер-офицерам; Панин, заведовавший воспитанием Павла, сетовал на то, что Петр ни разу не присутствовал при его испытаниях. Гольштинские принцы, его дяди, уговорили его наконец: он остался очень доволен и произвел Панина в генералы от инфантерии. — Чтоб понять всю нелепость этого, надобно себе представить бледную, болезненную фигуру Панина, любившего чопорно одеваться, тщательно чесавшегося и напоминавшего собою царедворцев Людовика XIV-го. Панин ненавидел капральский тон Петра III-го, мундиры и весь этот вздор. Когда Мельгунов привез ему радостную весть о производстве в генералы, Панин хотел лучше бежать в Швецию на житье, чем надеть мундир. Это дошло до ушей Петра; он переименовал его в соответствующий статский чин, но не мог довольно надивиться этому странному в его глазах человеку. — «А я право всегда считал Панина умным человеком», говорил наш царственный скоморох.

Пока Петр рядил в героев своих придворных, шли обычные церемонии похорон Елизаветы. Императрица не выходила из своих комнат и являлась только на панихиды. Изредка приходил и Петр в церковь и всегда держал себя неприлично, шептался с дамами, хохотал с адъютантами, насмехался над духовенством, бранил офицеров и даже рядовых за какие нибудь пуговицы.

«Неосторожно, — говорил английский посол князю Голицыну, — начинает новый император свое царствование, этим путем он дойдет до народного презрения, а потом и до ненависти».

И правда, Петр как будто нарочно делал всё, чтоб возбудить эту ненависть. Раз вечером император разглагольствовал по обыкновению о своем поклонении Фридриху II и вдруг, обращаясь к статс-секретарю Волкову, который состоял при Елизавете главным секретарем Верховного Совета, спрашивает его, помнит ли он, как они хохотали над постоянной неудачей тайных повелений, посылавшихся в действующую армию! Волков, заодно с великам князем сообщавший прусскому королю Фридриху II-му все военные распоряжения и таким образом уничтожавший их действие, до того растерялся от слов Петра, что чуть не упал в обморок. Но император продолжал шуточным тоном рассказывать, как они во время войны предавали неприятелю страну, в которой он был наследником.

При заключении мира с пруссаком, в котором Петр постыдно уступил всё купленное русской кровью, — не было меры радости и ликованию. Праздник следовал за праздником. Между прочим Петр дал большой обед, на который были приглашены все послы и три первые класса. Посла обеда государь предложил три тоста, которые пили при пушечной пальбе — за здоровье императорской фамилии, за здоровье прусского короли и за продолжение заключенного мира.

Когда императрица пила тост за царскую фамилию, — Петр послал своего адъютанта Гудовича, который стоял возле его стула, спросить ее, зачем она не встала при этом. Екатерина отвечала, что так как императорская фамилия состоит только из её супруга, её сына и её самой, то она не думала, чтоб его величеству было угодно, чтобы она встала. Когда Гудович передал её ответ, император велел ему возвратиться и сказать императрице, что она «дура» и должна знать, что его дяди, голштинские принцы, принадлежат также к императорской фамилии. Этого мало, боясь, что Гудович смягчит грубое выражение, он сам повторил сказанное им слово через стол, так что большая часть гостей это слышала. Екатерина на первую минуту не могла удержаться и залилась слезами, но желая как можно скорее окончить эту историю, она обратилась к камергеру Строгонову, стоявшему за её стулом, и просила его начать какой-нибудь разговор. Строгонов, сам глубоко потрясенный происшедшим, начал с притворно веселым видом что-то болтать. Выходя из дворца, он получил за это приказание ехать в свою деревню и не оставлять ее без особого разрешения.

Происшествие это необыкновенно повредило Петру; все жалели несчастную женщину, грубо оскорбленную пьяным капралом. Этим расположением естественно должна была воспользоваться Дашкова.

Она становится заговорщиком, вербует, уговаривает, зондирует и при том ездит на балы, танцует и пр., чтоб не подавать подозрения. Она окружает себя офицерами, которые вверяются вполне своему восемнадцатилетнему шефу в юбке.

Около Петра были и другие недовольные, но заговорщиками они не были и по летам, и по положению, они были рады воспользоваться переменой, но делать ее, подвергая голову плахе, было трудно для какого-нибудь Разумовского или Панина.

Настоящими же заговорщиками были Дашкова со своими офицерами и Орлов с своими приверженцами.

Заговор против Петра

Разумовский был слишком апатичен, Панина же цель состояла в том, чтоб провозгласить Павла царем, а Екатерину правительницей, причем он имел также в виду и ограничение самодержавной власти через Сенат.

Ропот и неудовольствие солдат росли всё больше и больше… Позорный мир с одной стороны и безумная война с Данией, которую Петр хотел во что бы то ни стало начать из-за возлюбленной его сторонушки Гольштинии, без всякой серьезной причины, раздражали умы, и странно: война эта сделалось у него пунктом помешательства; даже сам Фридрих, вовсе не друживший с Данией, письменно уговаривал безумца отложить ее.

Партия заговорщиков работала неустанно, и говорят, что молодая предводительница её, неустрашимая графиня Дашкова, убедила даже упорного Панина действовать с ней заодно, что стоило ей немало красноречия. Панин в конце концов до того увлекся её умом, её энергией и главным образом её красотой, что на старости лет даже сумел страстно влюбиться в нее. Дашкова со смехом отвергала его любовь и предложения, но не находя других средств сладить с ним, она решилась склонить его собою! После этого Панин был в её руках. Правда ли это или нет, трудно сказать, но мы ради справедливости заметим, что графиня в двух местах своих записок с негодованием опровергает этот слух, и Дидро упоминает, рассказывая о Дашковой, что она об этом говорила постоянно с величайшим озлоблением.

Но несмотря на то, что заговорщики могли рассчитывать на Разумовского и на Панина и сверх того на такое влиятельное лицо, как новгородский архиепископ, несмотря на то, что множество крайне дельных офицеров было завербовано, определенного плана действия у них не было. Связанные общей целью, они не могли согласиться в образе действия. Дашкова, съедаемая жгучей деятельностью, сердилась на товарищей за их медленность, то и дело торопила Екатерину приступить к делу и обращалась с такими проектами и требованиями к последней, что Екатерина решительно получила о ней мнение, что у неё горячка. Но на деле-то белая горячка была собственно не у Дашковой, а у нашего возлюбленного монарха. С каждым днем шел он всё быстрее и быстрее под гору одна глупость сменяется другой, одна безобразная пошлость — другой, вдвое того безобразнейшей.

Пророчество посланника Кейтса сбывалось: общественное мнение переходило от презрения к положительной ненависти.

Австрийское гонение греческой церкви в Сербии заставило многих сербов прибегнуть к императрице Елизавете с просьбою отвести им земли на юге России. Елизавета сверх земель велела им отпустить значительную сумму денег на подъем и переселение. Один из сербских поверенных — хорват, хитрый интриган завладел землей и деньгами и вместо исполнения условий, на которых была дана земля, стал распоряжаться переселенцами как своими крестьянами. Сербы принесли жалобу царице, и она велела разобрать это дело; но прежде нежели оно было доведено до конца, она умерла.

Хорват, узнав о смерти Елизаветы, явился в Петербург и начал с того, что дал по две тысячи червонных трем лицам, приближенным к Петру III. Нарышкину, который был чем-то вроде придворного шута, генералу Мельгунову и Глебову, генерал-прокурору.

Два последних при первом же удобном случае рассказали Петру о взятке. Петр был очень доволен их откровенностью, расхвалил их и прибавил, что если они дадут ему половину, то он сам пойдет в сенат и велит решить дело в пользу хорвата. Они, разумеется, поделились, а царь сдержал слово, и за две тысячи червонных потерял сотни тысяч новых переселенцев; видя, что их товарищи обмануты правительством, они не рискнули переселяться.

По окончании же этого дела, Петр услышал о том, что Нарышкин скрыл от него свою взятку, и чтоб наказать его за такой недостаток дружеского доверия, отнял у него всю сумму и потом долгое время спустя поддразнивал Нарышкина, спрашивая его «что он делает с хорватскими червонцами?»

А то вот и еще интересная страничка для характеристика царя-скомороха:

Раз после парада император, очень довольный Измайловским полком, возвращался с Разумовским домой. Вдруг слышит он издалека шум: его любимец арап дрался с профосом^[2]. Сначала это зрелище понравилось Петру, но вдруг сделал он серьезное лицо и обратился самым официальным образом к окружавшим его: «Нарцис — так звали арапа — не существует больше для нас».

Разумовский, который ничего не мог понять, спросил, что могло так вдруг опечалить его величество. «Разве вы не видите, — вскричал царь, как фурия, — что я не могу больше держать при себе человека, дравшегося с профосом. Он обесчещен — навсегда обесчещен». Фельдмаршал, показывая вид, что вполне разделяет мнение и глубокие соображения своего монарха, в душе же смеясь над идиотом, заметил, что честь Нарциса можно еще восстановить, проведя его под знаменами полка. Мысль эта пришлась Петру как нельзя больше по сердцу и привела его в несказанный восторг: он сейчас же велел призвать негра и приказал ему пройти под знаменами. Но это, однако, показалось Петру недостаточным, и он повелел далее оцарапать Нарциса пикой знамени, чтобы он таким образом своею кровью мог смыть нанесенную ему страшную обиду. Разумеется бедный арап чуть было не умер от страха, генералы и офицеры, присутствовавшие при этом «высокоторжественном акте», в сущности дурацкой комедии, едва, едва могли удержаться от негодования и смеха. Но Петр совершил с величайшей серьезностью весь обряд очищения Нарциса и восстановил, таким образом, поруганную честь своего любимца.

«И этот шут царствовал? — спрашивает А. И. Герцен. — Да, но зато к счастью не долго!»

Влияние возлюбленной Петра росло всё больше и больше, и её наглость решительно не знала никаких границ, и пред нею дрожали не только лица, принадлежавшие к русскому двору, — нет, даже заграничные дворы заискивали пред нею и старались угодить так или иначе «будущей» императрице, так как Петр, нисколько не стесняясь, говорил совершенно открыто «скоро и легко может прийти время, в которое Романовна будет на месте той», т. е. Екатерины.

Так напр. прусский посланник Гольце писал своему королю, что было бы очень в интересах его величества, если б король подарил графине Воронцовой букет из бриллиантов, en forme d’espalier. На что Фридрих Великий ответил ему: «Où, diable, voulez-vous que je prenne des bouquets de diamans, grands comme des espaliers; ne savez-vous que mon pays est ruiné?»

Но всёж-таки нужно отдать справедливость, что насколько Воронцова и имела влияние на петербургский и иностранные дворы, она не играла той роли, какую играли любовники цариц, к тому же и денег она таких не стоила, как например возлюбленные Елизаветы, Анны и Екатерины. Елизавета Романовна была в этом отношении скромнее, и если она получила, в сущности, довольно незначительное имение или подарки, заключавшиеся в бриллиантах, золоте и серебре, то заметим, что по свержении Петра Екатерина отобрала у своей конкурентки всё да последней безделушки, и влиятельная Романовна nolens-volens должна была по смерти своего возлюбленного искать тихой пристани, которую и нашла, став женой крайне невлиятельного и невзрачного бригадира Полянского.

Но Петр увлекался не только одной Романовной, он нередко разрешал себе и кое-какие отступления по части любви и кутил и развратничал и с другими притворными и уличными дамами. Его вечера, как уже замечено выше, носили самый безобразный характер. Пьянство царило повальное, и даже лакеи, свыкшиеся с этой обстановкой, с отвращением рассказывали о своем господине, бившем и ласкавшем их, плевавшем им в лицо, но зато и целовавшем их за это. Женщины сидели с папиросами или сигарами во рту или лежали пьяные под столом, нисколько не стесняясь тем, в какой позе. Тут были светлейшие княгини, графини и баронессы, и тут же сидели и самые последние проститутки; танцовщицы, канканировавшие пред честной компанией, стояли у его императорского величества на особенно хорошем счету и пользовались потому всевозможной высочайшей милостью, — ведь, признаться, и было за что!..

Как-то одна из придворных дам сочла себя за такой беспорядок в претензии и заявила это монарху, Петр же, на глазах всего общества ущипнув ее самым непозволительным образом, ответил ей улыбаясь: «сударыня, между женщинами ранг не соблюдается, — женщины все равны».

Он кутил, а недовольство принимало всё большие и большие размеры, и оппозиционная партия с каждым днем росла и крепла. У Петра друзей было немного, но все-таки среди военных были люди, которые ни за что не согласились бы предать своего царя, многие осуждали Петра за его дурацкое и пошлое повеление, он же оправдывался в последнем тем, что его терпение лопнуло, что жена его развратничает хуже публичной девки, что единственное спасение для него в забытье и что поэтому и ищет он такое общество, которое в состоянии дать ему это душевное спокойствие. Само собою, наши симпатии далеко не на стороне этого жалкого кретина, но еще того менее они на стороне его супруги.

Разумеется, Петр имел немало «грехов» на душе, уже по одному тому, что каждый при дворе в ту пору волей-неволей подчинялся общему духу легкости нравов — но в сравнении с теми «классическими излишествами к половой сфере» коими отличалась Екатерина и ее «приятели», право, Петр являлся ангелом скромности и невинности, и всякий, в ком не забыто чувство справедливости, должен стать на сторону Петра, и только врожденное низкопоклонничество и холуйство немецких профессоров (Брюкнер) способно расхваливать Екатерину и «сподвижника» ее Орлова, превознося её государственную мудрость и материнскую заботливость о народе. Шарлатаны и плуты постоянно стараются доказать, что пускаясь на свои проделки, они мол руководствовались такими-то высокими целями, мол на пользу родины, на благо народа и пр. — так и Екатерина. А кто столь безжалостно и жестоко грабил народ, как не жена Петра III-го, которая высасывала из, и без того уже обнищавшего, русского мужика и мещанина целые миллионы для удовлетворения расточительности своих бессчетных любовников? И когда этот народ подал шепотом голос протеста, чем заглушила она его? Потоками крови, невинной крови заставила она беспомощного и забитого мужика заплатить за эту, мол, неслыханную дерзость!.. И кто виноват в том, что этот кругом обкраденный и всяких человеческих прав лишенный народ наконец терял всякое терпение и восставал против своих притеснителей? Разумеется, всего менее несчастный Петр, хотя все эти неистовства и грабежи и совершал алчный Орлов под прикрытием имени Петра III-го?

Нет, Петр мог нанести губительный удар «екатериновщине», но он, как говорится, спал, и вместо того, чтобы созвать своих приверженцев и стать лицом к лицу со своим врагом, он мешкал, возился со своей Романовной, катался по волнам Финского залива и заливал предупреждения преданных ему голштинских генералов вином да водкой.

Заговорщики рисовали планы, и кровавый замысел был уже решенным делом. Петр узнал о нём еще в мае 1762 г. и издал даже приказ арестовать Екатерину, причем он намеревался развестись с ней и обвенчаться с неразлучной Романовной, — но по своей бесхарактерности он скоро отменил это распоряжение и тём самым собственноручно ускорил свою погибель. Капитан Пассек должен был исполнить кровавое дело в Ораниенбауме, где жил Петр, но накануне в пьяном виде проболтался и был выдан своим же сослуживцем. Царь приказал его арестовать, но вместо того, чтобы немедленно начать следствие по такому важному делу, Петр и тут мешкал и отложил его до осени.

Начало конца

Вечером 27-го июня Григорий Орлов пришел к Дашковой сообщить ей, что Пассек, один из самых отчаянных заговорщиков, арестован. У нее застал он Панина; терять времени или откладывать было теперь нечего, нужно было приступить к делу. Один лимфатический, медленный и осторожный Панин советовал ждать завтрашний день, да узнать прежде, как и за что заарестован Пассек. Орлову и Дашковой это было не по сердцу. Первый решился раздобыть эти сведения, Дашкова же просила Панина оставить ее, ссылаясь на чрезвычайную усталость. Панин уехал. Дашкова-же набросила на себя серую мужскую шинель и пешком отправилась к товарищу по заговору, Рославлеву, разузнать в чём дело.

Недалеко от дома, она встретила всадника, скакавшего во весь опор. Дашкова несмотря на то, что никогда не видала братьев Григория Орлова, догадалась, что это непременно один из них; поровнявшись с ним, она назвала его по имени, и действительно это был Орлов. Он остановил свою лошадь, Дашкова назвала ему себя.

— Я к вам, — сказал он: — Пассек схвачен как государственный преступник, четыре часовых у дверей и два у окна. Брат пошел к Панину с предупреждением, а я был у Рославлева.

— Что, он небось очень встревожен?

— Да, — отвечал Орлов.

— Дайте знать немедля Рославлеву, Ласунскому, Черткову и Бредихину, чтоб они собирались сейчас в Измайловский полк и готовились бы принять там императрицу. Потом скажите, что я советую вашему брату или вам, как можно скорее ехать в Петергоф за государыней; скажите ей, что карета уже мною приготовлена и что я умоляю ее не мешкать и скакать в Петербург.

Накануне Дашкова^[3], узнавши от Пассека о сильном ропоте солдат и боясь, чтоб чего не вышло, написала на всякий случай жене камердинера, старухе Шкуриной, чтоб она послала карету с четырьмя почтовыми лошадьми к своему мужу в Петергоф и велела бы ей дожидаться у него на дворе.

Панин считал эти хлопоты ненужными, полагая, что переворот еще не так близок, обстоятельства однако показали нам, насколько предусмотрительность графини Дашковой была необходима.

Расставшись с Орловым, графиня возвратилась домой. К вечеру портной должен был ей принести мужские платья, чего однако не сделал, а в женских она была слишком связана, слишком на виду. Далее, чтобы не подать подозрения, она отпустила свою горничную и легла в постель, но не прошло и получаса, как кто-то постучал в наружную дверь. Это был младший Орлов, присланный старшими братьями спросить, не рано ли тревожить государыню. Дашкова, крайне недовольная такой тактикой; осыпала гонца упреками и выругала заочно и братьев его: «какая тут речь, — говорила она, — о том, потревожится государыня или нет; лучше ее без памяти, в обмороке привезти в Петербург, чем подвергнуть заключению или вместе с нами эшафоту. Скажите братьям, чтоб сейчас-же кто-нибудь из них ехал в Петергоф». Всадник ускакал.

Тут наступила для Дашковой мучительная пора одиночества и ожиданий, она решительно с ума сходит за свою Екатерину (да, было из-за чего!), представляет ее себе бледной, изнуренной, в тюрьме, идущей на казнь и «всё это по нашей вине». Измученная и в лихорадке, ждет она вести из Петергофа: наконец получает сообщение, что императрица выехала в Петербург.

Как Алексей Орлов ночью вошел в павильон к Екатерине, которая преспокойно спала и беседовала во сне со своими многочисленными любовниками и так же не знала Алексея Орлова, как и Дашкова, — но тотчас же решилась ехать в карете, приготовленной у Шкурина, как Орлов сел кучером и загнал лошадей так, что императрица была принуждена с своей горничной идти порядочное пространство пешком: далее — как они потом встретили дорогой порожнюю телегу, как Орлов нанял ее и совершению попросту и без затей в ней повез самодержавную царицу в Петербург — всё это поныне неизвестно.

Прикатив таким образом в столицу, Екатерина отправилась в казармы Измайловского полка, где стараниями Орловых и Пассека уже всё было подготовлено к восстанию.

«Храбрые» и «царю и отечеству преданные» измайловцы приняли Екатерину с восторгом и неудивительно почему: их уверили, что царь Петр хотел в эту ночь убить ее и наследника Павла. Из казарм солдаты с шумом и криками «ура» проводили «несчастную венценосицу» в Зимний дворец, и на улицах уже тут и там можно было слышать провозглашения Екатерины царствующей императрицей: препятствий, таким образом, не предвиделось. Народ, сломя голову, бежал ко дворцу, сановники собирались, архиепископ, окруженный придворным духовенством и хором, со святой водой ждал её величество (Боже мой, что это за ирония!) в дворцовой церкви.

Отсюда, сопровождаемая измайловцами, Екатерина направилась в Казанский Собор, где уже заставила себя чествовать самым церемониальным образом. И здесь эта бесстыдная женщина перед святым алтарем совершила еще новое тяжкое преступление: вместо того, чтобы, как требовало постановление того времени, провозгласить на царство Павла, «сына» Петра Федоровича, а за собой удержать лишь титул регентши, она с согласия своих соучастников, объявила себя Самодержавной всея России Императрицей, — на что однако не имела ни малейшего права.

Когда Дашкова с чрезвычайными усилиями пробралась до Екатерины, они бросились друг к другу в объятия и только и могли выговорить: «Ну, слава Богу! слава Богу!»

Далее Дашкова выражала неоднократно свое удивление тому, что переворот так «легко удался, без особого плана, людьми вовсе не согласными между собою, нисколько не схожими ни образованием, ни характером, ни положением» — и она говорит: если принять всё это в соображение, — «то участие перста Божия мне становится ясно». К последним словам Александр Герцен верно замечает: переворот конечно был необходим, но если перст Божий так прямо участвовал в нём, то в этот день руки у Бога всё же не совсем были чисты.

Чтобы не вызвать волнений в народе и облегчить совесть чиновников и верноподданных на присяге, заговорщики распространили по городу слух, что император Петр, де упал в Ораниенбауме с лошади и притом так несчастно, что остался на месте мертвым. Но на самом деле несчастный шут еще жил, не подозревая такой скорой развязки, празднуя оргии в своем Ораниенбаумском дворце с своей неразлучной Романовной.

После возмутительного и наглого обмана, разыгранного в Казанском Соборе, бесстыдная клятвопреступница изъявила желание стать во главе верного войска и идти в Петергоф. Она надела мундир прежней преображенской формы, взяв его у капитана Талызина. Дашкова тоже, но сержантский мундир — и с Богом в путь!

Заметим при этом, что как только Екатерина приехала в Петербург, солдаты без всякого приказа сбросили с себя новые мундиры и надели старые петровские (Петра I-го) и показали таким образом, что Петр III был для них ничем.

Пока Дашкова переодевалась, собрался чрезвычайный совет под председательством самой царицы, составленный из высших сановников и сенаторов, находившихся под рукой. Часовые, расставленные у дверей зала пропустили в него между прочим и молодого офицера с удивительно смелой поступью и отважным видом. Никто кроме Екатерины не узнал в нём Дашковой; она подошла к царице и сказала ей, что караул очень плох, что так пожалуй пропустят и Петра в совет, если он вдруг вздумает явиться. И видно из этого, как всё это общество мало знало бесхарактерность жалкого царя: и знай он даже, что в этом зале решалась его участь, он по своей уже одной бесшабашности не явился бы туда, чтобы хотя бы одним словом попытаться вступиться за себя. Разумеется, караул был немедленно усилен, а в зале императрица диктовала Теплову манифест. Тут-же объявила она присутствовавшим, кто был этот молодой офицер, вошедший так sans façon в зал и шептавшийся с ней. Само собою седовласые сенаторы встали со своих мест и подобострастно приветствовали храбрую и энергичную заговорщицу.

Приняв нужные меры для спокойствия столицы, царица и Дашкова сели по-мужски на лошадей и по дороге в Петергоф сделали смотр двенадцати тысячам человек. Прием новой правительницы бил всюду «самый сердечный и восторженный».

В Красном Кабаке инсурекционная армия сделала привал. Надобно было дать людям отдых, ведь вот уже двенадцать часов, как они на ногах. Императрица и Дашкова, не спавшие последние ночи, были тоже сильно утомлены и нуждались в отдыхе. Дашкова на скорую руку постлала на диван шинель, взятую у одного из полковников, расставила около дверей и под окнами часовых и бросилась вместе с новой самодержицей, не снимая мундиров, в эту незатейливую постель, чтобы на час или другой уснуть.

Герцен говорит: нельзя не признаться, что есть что-то необыкновенно увлекательное в этой отваге двух женщин, переменяющих судьбу империи, в этой революции, делаемой красивой, умной женщиной, окруженной молодыми людьми, влюбленными в нее, между которыми на первом плане красавица 18-ти лет, верхом, в преображенском мундире и с саблей в руках.

Несчастный Петр в это время ездил из Ораниенбаума в Петергоф и обратно, не умея ничего придумать, ни на что решиться. Он искал свою дорогую супругу по комнатам павильона, за шкафами и дверями, как будто она с ним играла в жмурки, и не без самодовольства повторял своей Романовне: «вот видишь, что я прав, я был уверен, что она сделает что-нибудь, я всегда говорил, что эта женщина способна на всё».

Убиение Петра

Еще возле него стоял престарелый вождь Миних, еще вся Россия и часть Петербурга были не против него, но он уже совсем был вне себя, растерялся и решительно не знал, с чего начинать. Показав пример невероятной трусости под Кронштадтом, он велел императорской яхте грести не к флоту, а снова к Ораниенбауму, — дамы боялись качки и моря, Петр же боялся всего. Ночь была тихая, лунная. Жалкий император спрятался в каюте со своими куртизанами, а на палубе сидели в мрачной задумчивости и с досадой, стыдом и грустью на сердце два героя — Миних и Гудович. Они теперь увидели, что против воли нельзя спасать людей.

В четыре часа утра пристали они снова к Ораниенбауму и с понурыми головами и дрожью во всех членах, тайком, как трусливые воры, вошли во дворец. Петр засел за письменный стол: он писал письмо к Екатерине.

В те же четыре часа седлали двух лихих коней, одного для императрицы, другого для Дашковой, и вот они снова веселые и исполненные энергии перед войском, выступившим в пять часов в поход и остановившимся отдохнуть у Троицкого монастыря.

Тут начали являться один за другим гонцы Петра, привозя одно предложение глупее другого: он отказывался от престола, просился Христом-Богом в Голштинию, признавал себя виноватым, недостойным царствовать и т. п. — Екатерина ответила ему, требуя от него, чтоб он безусловно сдался, во избежание больших зол и обещала при этом устроить ему наивозможно лучшую жизнь в одном из загородных дворцов, по его выбору.

Войска Екатерины спокойно — сопротивления ведь ниоткуда не было — заняли Петергоф. Орлова послали на рекогносцировку: разумеется, о противниках и помину не было. Голштинцы, окружавшие Петра в Ораниенбауме и преданные ему, были готовы умереть за него, но он приказал им не оказывать никакого сопротивления и не защищаться вовсе. Он хотел бежать, велел приготовить лошадь, но сел не на нее, а в коляску со своей возлюбленной и Гудовичем и печально сам повез свою «повинную» голову виновной жене своей. Его провели потихоньку в дальнюю комнату дворца. Романовну же и Гудовича, который и тут себя вел с необыкновенным благородством, арестовали. Петра, как к смерти присужденного, за час до казни накормили и напоили и повезли затем в Ропшу под конвоем Алексея Орлова, Пасека, Барятинского и Баскакова. Ропшу он избрал сам, она ему принадлежала, когда он еще быть великим князем. Другие, впрочем, говорят, что он вовсе не был в Ропше, а в имении Разумовского.

В одном из своих писем к Екатерине Петр говорил о своем отречении, в другом о лицах, которых желал бы оставить при себе; исчисляет всё, что ему нужно для житья, причём именно упоминает о запасе бургонского вина и табаку. Далее требовал этот жалкий правитель скрипку, библию и разные романы, причем прибавлял, что он хочет сделаться философом. Он в слезах молил извергов вернуть ему Воронцову и не разлучать его с нею, просил оставить ему его верного слугу негра Нарциса, дать ему любимую собаку и скрипку, на которой он так охотно играл, но безжалостные варвары и в этом ему отказали.

Солдаты праздновали занятие Петергофа, вломились в дворцовые погреба и пили венгерское касками, принимая его за мед. Орлов слышал об этом беспорядке, но по трусости или лени не сдвинулся с места, Дашкова-же сейчас, отправилась вниз, приняла грозный вид и своим тоненьким голосом восстановила порядок. Довольная успехом, она отдала им все деньги, бывшие с нею и сказала солдатам, что по возвращении в Петербург им позволят пить на казенный счет.

5-го июля 1762 г. был совершен тот омерзительный кровавый факт, который покончил с жизнью последнего отпрыска из дома Романовых. Это гнусное дело совершил Алексей Орлов с шайкой таких же злодеев, как Екатерина и его братья.

События в Ропше до сих пор не были еще вполне выяснены. Княгиня Дашкова, принимавшая активное участие в этом перевороте и посвященная в это гнусное дело, неоднократно выражалась, что кровавый акт совершен рукою Алексея Орлова.

Гельбиг же рассказывает, что Алексей Орлов набросился на Петра, но когда тот стал умолять и сопротивляться, то разжалобился и выбежал на террасу, дело же докончили уже его соучастники.

Покончив с несчастным Петром, Алексей Орлов немедленно поскакал в Петербург к Екатерине, которая приняла весть о смерти супруга прямо-таки с дьявольским спокойствием, какое только возможно при том железном и бессердечном характере, каким обладала эта в разврате зачерствевшая женщина.

Тот же самый Гельбиг добавляет, что когда Алексей Орлов выбежал из дворца, остальные злодеи набросились на отравленного Петра и не довольствуясь этим, стали душить его подушками; завязалась ужасная борьба во время которой князь Барятинский схватил салфетку, сделал из неё петлю и набросил ее на шею несчастной жертве. При этом несколько извергов, щеголяющих ныне громким именем и графским или княжеским титулом, ухватили за ноги и руки несчастного и таким путем обезоружив жертву, дали возможность барону Энгельгардту затянуть зловещую петлю.

Курьер Екатерины, который в качестве пассивного зрителя присутствовал при этой душераздирающей сцене, уверял, что он никогда в жизни не слыхал подобного ужасного крика и стона. Два рядовых, помогавших в этом деле и не отличавшихся сдержанностью в словах, были для виду произведены в офицеры, посланы в провинцию и там тихо и смирно умерщвлены…

Но несмотря на все меры предосторожности, это гнусное кровавое дело не осталось тайной, и особенно полно документировано участие и отношение к нему Екатерины. Так наприм., французский дипломат Бретейль послал немедленно после задушения Петра следующую депешу своему правительству: «Какое ужасное явление и какой пример для народа, если последний только способен отнестись к событиям хладнокровно. С одной стороны внук Петра I-го свергнут с трона и умерщвлен, с другой — внук царя Ивана страдает в оковах в заточении. При этом принцесса Ангальт-Цербстская завладела короной предков Петра I-го и Ивана и убиением императора-мужа достигла трона».

Официально народ узнал о смерти Петра из манифеста самозваной императрицы, в котором между прочим говорится о том, что Петр III скончался скоропостижно от недуга, который его одерживал уже несколько раз в течение жизни. В частном же письме к своему бывшему фавориту Понятовскому, у ней хватает наглости, умалчивая о настоящей причине смерти, называть эту болезнь «геморроидальными коликами».

Похороны Петра были очень скромны и в отсутствии Екатерины.

Опубликование кровавой драмы в Ропшенском дворце совершилось по следующей случайности: некто Рулье, служивший секретарем при французском посольстве, написал, как очевидец, довольно обширное сочинение об Екатерине и ее пособниках в достижении трона. Рулье сдал свой манускрипт либеральному энциклопедисту Дидро для издания, но Дидро, подкупленный Екатериной, не только что отказался сам от издания, но даже оказал препятствие к печатанию сочинения Рулье и, благодаря тому же либералу, русскому посольству в Париже удалось купить манускрипт Рулье вместе со всеми правами на оный. И таким образом опубликование такого важного исторического манускрипта было задержано до смерти его автора и лишь благодаря А. И. Герцену, издавшему в шестидесятых годах мемуары Екатерины II, узнали мы суть этой ужасной истории, в правдивость коей в силу ее зверского характера и по сию пору решительно с трудом верится. Да, но это было так, и остается только пожелать одного, чтобы эта хотя и горькая истина нашла бы надлежащее распространение в России и чтобы таким образом раз навсегда замолкли хвалебные гимны и дифирамбы, воспеваемые и по сегодня ордой сикофантов или лакеев-лизоблюдов, имена коих нередко украшает профессорский титул.

Вот что говорит наш незабвенный автор «С того берега» об этом факте.

Дашкова играла в нём очень важную роль и об участии её говорила сама императрица Бестужеву: «Кто бы мог подумать, что дочь Романа Воронцова поможет мне сесть на престол».

Но весть об убийстве Петра исполнила Дашкову ужасом и отвращением: она до такой степени была взволнована и возмущена этим пятном «на перевороте, который не стоил ни капли крови», что не могла настолько переломить себя, чтоб ехать на другой день во дворец. Она минует в своих записках все подробности этого гадкого происшествия, где три офицера, из которых один былгигант, полчаса работали, чтоб удушить салфеткой отравленного арестанта, — как-будто нельзя было подождать четверти часа. Она полагает, что Екатерина не знала вперед о намерении А. Орлова: вернее однако то, что Дашкова не имела понятия о участии Екатерины, которая тщательно умела скрывать что хотела: о её интриге с Григорием Орловым, например, тоже не только не знали ни Панин, ни другие заговорщики, но ни сама даже Дашкова.

Екатерина поняла, что было на душе у Дашковой, и увидевши ее, стала с ужасом говорить о том, что случилось.

— Да, ваше величество, — отвечала Дашкова, — смерть эта слишком скоро и рано пришла для вашей и для моей славы.

Об А. Орлове Дашкова ничего знать не хотела и, проходя однажды приемной залой, она громко при всех сказала, что конечно Алексей Орлов пощадит ее своим знакомством, и действительно, с лишком 25 лет они не кланялись и не говорили друг с другом.

Весьма вероятно, говорит тот же Герцен, что Екатерина не давала приказания убить Петра III: Александр сделал больше: он решительно требовал, чтоб не убивать Павла до смерти, отправляя к нему ватагу крамольных олигархов. Мы знаем из Шекспира, как даются эти приказания: взглядом, намеком, молчанием. Зачем Екатерина поручила надзор за слабодушным Петром III злейшим врагам его? Пассек и Баскаков хотели его убить за несколько дней до 27-го июня, — будто она не знала этого? И зачем же убийцы были так нагло награждены?

Дашкова приводит в оправдание Екатерины письмо от Орлова к ней, писанное тотчас после убийства, которое она ей показывала. Письмо это, говорит она, носило явные следы внутреннего беспокойства, душевной тревоги, страха и нетрезвого состояния. Письмо это береглось у императрицы в особой шкатулке с другими важными документами.

Павел после смерти матери велел при себе разобрать эти бумаги князю Безбородко. Дойдя до этого письма, Павел прочел его императрице в присутствии придворной дамы. Потом он велел Ростопчину прочесть его великим князьям.

Герцен говорит: а слыхал о содержании этого письма от достоверного человека, который сам его читал. Оно в этом роде:

«Матушка императрица, как тебе указать, что мы наделали, такая случилась беда, заехали мы к твоему супругу и выпили с ним вина; ты знаешь, каков он бывает хмельной: слово за слово, он нас так разобидел, что дело дошло да драки. Глядим, — а он упал мертвый. Что делать, возьми наши головы, если хочешь, или милосердая матушка, подумай, что дела не воротишь, и отпусти нашу вину».

Кто виноват? невольно спрашиваешь себя, и хотя Дашкова, Павел и др. и стараются сбросить с плеч Екатерины камень виновности в гнуснейшим преступлении, им никогда не удается «выгородить» эту пошлую женщину, так как одного веского факта достаточно, подтверждающего безусловную её виновность: зачем убийцы были ею так щедро награждены?

Заключение

Петр умер не будучи коронован. Тридцать четыре года после его смерти Павел велел открыть его гроб и короновать торжественнейшим образом бездыханное тело. Этот гороховый шут во многом напоминал Петра III-го и кончил так же трагично, как и его царственный прототип, и сравнивая сумасбродства последнего с дурачествами Петра, право, нужно думать, что Павел был сын его, хотя матушка Екатерина и улыбнулась бы на такую наивность.

Петра III не стало, но его имя играло долгое время после исчезновения носителя его немаловажную роль в русской истории. Не более и не менее семи Лже-Петров появилось на политическом горизонте, и один блистал ярче другого. В 1767 году появился какой-то воронежский сапожник и объявился царем Петром, но был вскоре пойман и казнен. Далее крестьянский сын Чернышев, поднявший в 1770 г. близ Крыма довольно видный бунт. Этот был также в непродолжительном времени схвачен и обезглавлен. В 1771 году поднялся врач Стефан из Архипелага с притязаниями на скипетр и державу, но скрылся, не произведя особенного эффекта. Год спустя «воскрес» новый псевдо-Петр в лице одного крестьянина из имений Воронцовых, несколько позже другой мужичок с Уральских гор, скрывшийся удачно от бдительных взоров императорских агентов, еще далее: появился какой-то каторжник, удравший из Иркутска. Этого несчастного замучили плеткой до смерти и — наконец last but not least — Емелька Пугачев, который не в шутку помучил матушку-царицу и играл самую выдающуюся роль в области лжеправителей.

Довольно стонов, слез и крови, к чему этот ужасный калейдоскоп, спросит себя читатель, — ведь каждое стеклышко давит всё больше и больше! К чему развертывать перед читающим миром такие позорные страницы, вызывающие лишь краску в лице и стыд за родину?! — Нет, дорогой читатель, за родину краснеть нечего; она пережила средневековую татарщину, перенесла крепостничество и переживет и нынешнюю романовщину:

Примечания

1

Любовница и содержанка герцога Мавра Егоровна Шепелева.

(обратно)

2

Лицо, на обязанности коего лежало очищение ретирад, надзор за арестантами и пр.

(обратно)

3

Мы повествуем это главным образом по запискам гр. Дашковой, дневнику Екатерины и соч. А. Герцена.

(обратно)

Оглавление

Введение

Петр III

Образцовый брак

Заговор против Петра

Начало конца

Убиение Петра

Заключение

*** Примечания ***