Снежный ком [Анатолий Викторович Чехов] (fb2) читать онлайн

Снежный ком

СНЕЖНЫЙ КОМ Повесть

…Каждый знает, что будет, если слепить в оттепель снежок и покатить его с горы. Под гору прикатится уже не снежок, а огромный снежный ком, и навернутся на него такие пласты с прилипшими прошлогодними листьями, землей и сучьями, что не вдруг эти самые пласты и развернешь…

Из рассказа Славы Ручейникова — ученика 5-го класса „Б“

Вступление

Все у нас началось с того, что мы с папой не прибили планку под мойкой в кухне. Сначала эту планку, когда я еще не родился, никак не прибивал папа: он у нас прораб-строитель, ему не до планок. Ну а когда родился я, мальчик, папа обрадовался и решил подождать, пока подрасту, чтобы поручить это дело мне.

Я подрос, папа поручил, а у меня руки тоже никак не доходили до этой планки. То молоток куда-то запропастился, то гвозди не найду.

И вот теперь из-за нее папу и маму вызывают в суд разводиться, папа не закончит свою диссертацию «Как без единого гвоздя построить дом», и в довершение всего «бабушкиной ноги у нас больше не будет».

Мама сказала, что из-за этой планки наши ученые раздумают поворачивать сибирские реки в Среднюю Азию, а в Соединенных Штатах Америки будет избран совсем не тот президент.

Я спросил: «Почему не тот?» Она разъяснила: «Не болтай глупости. Сказала, не тот, значит, не тот!»

Честно признаться, все это получилось не только из-за планки, а еще и потому…

Но лучше я вам расскажу все по порядку, как у нас произошла эта, просто ужасная история.

Папа, Генка и дядя Коля

Ура! Наконец-то мы приехали! Никогда я так не спешил домой в Москву после летних каникул! А все из-за Васьки!.. Никак нельзя было взять его в деревню, потому что у дедушки — кошка Мурка. Она и землероек, и мышей, и даже птиц запросто ловит, а уж такого толстого хомячка, как Васька, тут же схватит и съест и даже косточек не оставит… Поэтому Васька всю последнюю неделю скучал по мне в Москве, а я скучал по нему у дедушки.

Когда мы с мамой собирались в деревню, пана был в командировке, и мне пришлось написать ему записку:

«Дорогой папа! Оставляем тебе Ваську на кухне в клетке. Там у него кулек перловой крупы и вода в блюдце. Клетку мне подарил Павлик Бояринцев. Он продал своего кенаря, а попугайчиков-неразлучников купил вместе с новой клеткой. Пожалуйста, поухаживай за Васькой, угости его морковкой или яблоком и никуда не выпускай. Крепко тебя целую. Слава».

Я оставил папе записку, а сам все думал: «А вдруг он задержится? Или ему будет просто некогда?» Хоть он и подарил мне Ваську и сам был не прочь с ним повозиться, но у папы всегда так много работы, а тут еще его рацпредложение, которое мы все дома называем диссертацией…

С такими тревожными мыслями ехали домой я и мама, с этими же тревожными мыслями вошли в соседний двор, весь заросший деревьями и кустами.

Я знал, почему мама решила идти этим проходным двором: ей очень хотелось «заглянуть» к тете Кларе Бояринцевой: не купил ли ее муж Георгий Иванович что-то там такое в Швейцарии? А мне хотелось скорей к Ваське. Поэтому я сказал:

— Ма… Ты пойдешь к тете Кларе, а я сразу домой, ладно?..

— Ишь, какой догадливый! — только и ответила мама. — Ладно, иди. Только домой отправляйся не сразу, чтобы вы с папой не слишком долго меня ждали…

Поправив на плечах лямки рюкзака, я поудобнее перехватил удочки и напрямик зашагал через этот заросший кустами двор, который у нас назывался «Собачьим царством». Я уже собирался, как всегда, пересечь переулок, чтобы нормально попасть в квартиру через подъезд, но тут увидел лестницу, приставленную к нашему окну в большой комнате на втором этаже.

Окно было приоткрыто, значит, папа дома… Уж не ремонт ли он затеял? На него это не похоже, тем более что после командировки он собирался специально взять отпуск, чтобы хорошенько поработать над диссертацией…

Не успел я так подумать, как оказался уже на лестнице и в один миг поднялся до подоконника, осторожно толкнул створки. Окно открылось…

В большой комнате, где у нас стоит телевизор, все было как всегда… Конечно, мама нашла бы здесь и «пыль на горке» и «цветы неполитые»… Она всегда к чему-нибудь придерется. Но признаков ремонта как будто не было, и я вздохнул с облегчением: терпеть не могу всякие ремонты, да еще «генеральные уборки».

Осторожно спустившись с подоконника на пол, я так же прикрыл створку окна и выглянул во двор из-за занавески: не заметила ли мама, как я взбирался по лестнице. И тут увидел, что прямо к нашему окну направляется какой-то парень в пилотке из газеты с малярной кистью и ведерком в руках. Шел он от кладовки нашего дворника Лукьяныча. Наверняка он был там как раз тогда, когда я лез в окно.

Сначала я не узнал этого парня, а когда узнал, так испугался, что, не снимая рюкзак, на цыпочках влетел в ванную и заперся изнутри. К лестнице, стоявшей под нашим окном, подходил известный на весь микрорайон Генка Купи-продай, который, как говорили ребята, и с настоящими хулиганами дружит…

Первое, что я подумал: «Дома ли папа?» И: «Кричать или не кричать?» И еще подумал: «Крикнешь, а вдруг Генка с дядей Колей-маляром подручным у нас работает? Выйдет папа и вместо: «Здравствуй, сын», — скажет: «Ты что это труса празднуешь?» Получится конфуз. И вдруг я вспомнил!.. Ведь дядя Коля… Но тут я приоткрыл дверь и прислушался. Мне показалось, что кто-то у нас разговаривает… Точно. Это — папа… «Как и был тот терем красоты несказанныя…» Ага! Значит, папа дома!.. Пишет свою диссертацию, сам с собой разговаривает…

Теперь я уже ни о чем не беспокоился, потому что действительно вспомнил: дядя Коля и Генка…

В это время послышался шорох в большой комнате, осторожные шаги. В коридорчике прямо против меня остановился Генка и поставил в угол ведерко с краской, малярную кисть… Скрипнула дверь одного из шкафов, зашуршала одежда, и тут я понял, кто Генка — жулик и сейчас, при мне, всего в двух шагах от меня ворует папины костюмы и мамины платья.

Вдруг снова раздался громкий папин голос:

— Как и входит в тот ли терем изукрашенный ненаглядное ясно солнышко…

Папа-то, папа!.. Оказывается, он и не подозревает, что тут происходит! Но ни крикнуть, ни слова сказать я просто не мог.

Генка быстрее зашелестел одеждой в коридоре, что-то там стал запихивать обратно в шкаф, донесся его испуганный голос:

— Откуда он взялся? Неделю никто из квартиры не выходил!..

«Ага!.. Это он про папу»…

Послышались легкие кошачьи шаги, восклицание: «Черт! Только этого не хватало!» Неизвестно, по какой причине испугавшийся Генка заметался по большой комнате и кухне. Потом мне показалось, что он как-то умудрился проскочить по коридору мимо кабинета к входной двери.

Снова донесся папин голос:

— А на тереме том двери дубовые, замки кованые…

И вдруг я совершенно отчетливо услышал тихий, вкрадчивый голос Генки:

— Простите, а как на вашей двери замок открыть?

Еще больше я удивился, когда услышал, как ответил папа. Он даже хохотнул самодовольно:

— Этот замок ни один жулик, кроме хозяина, не откроет! Там такой маленький рычажок справа, сам делал!..

— Мерси!..

Я чуть-чуть приоткрыл дверь ванной и в конце коридора увидел только спину Генки, бесшумно нажавшего рычажок и выскользнувшего из квартиры.

От всего увиденного у меня будто ноги отнялись.

С минуту стояла тишина. Потом папа отодвинул стул и вышел в коридор, озабоченно посмотрел в одну сторону, потом в другую, с хмурым выражением лица закурил, вполголоса пробормотал:

— Так и до зеленых чертей недолго…

Я только хотел выскочить из ванной и с криком «Ура!» броситься в атаку на своего папу, как открылась входная дверь и вошел известный всему нашему микрорайону почетный дружинник и общественный воспитатель, общественный инспектор ГАИ, правая рука депутатской группы, но сам еще не депутат, маляр, штукатур и водопроводчик, мастер на все руки — дядя Коля.

Теперь, когда Генка убежал, мне было нисколечко нестрашно сидеть в ванной. Наоборот, даже интересно: всех вижу и слышу, а меня — никто.

Дядя Коля закашлялся и проговорил:

— А начадил-то, надымил!.. Чего хоть звал-то?..

Был он в шляпе и белой рубашке, в выходном костюме с повязкой дружинника на рукаве.

— А, это ты, Николай Иванович! — обрадованно сказал папа. — Здравствуй, дорогой! А я уж думал… Понимаешь, мойку разобрал, а собирать некогда: всего неделю отпуска дали за свой счет…

Нетрудно было догадаться, почему он сказал: «А я уже думал»… Ясно, что он подумал.

— Слушай, Яковлич… (Папу моего зовут Петр Яковлевич.) Я ведь на дежурстве…

— Да это-то я понимаю, — сказал папа. — Прошу тебя в виде исключения… Сам знаешь, приедет моя Людмила, за мойку с меня десять шкур сдерет.

«Ха-ха! — мысленно рассмеялся я. — А мы уже приехали!..»

Папа налил стопку водки из специально припасенной бутылки и протянул дяде Коле.

— Ну, разве что в виде исключения, — сказал дядя Коля и, запрокинув голову так, что мне стала видна его жилистая кадыкастая шея, плеснул водку под усы.

— Закусывай, Николай Иванович! — вежливо предложил папа и протянул дяде Коле бутерброд с сыром. — Как там на дежурстве, тяжело?..

— И не говори, Яковлич! — дожевывая бутерброд, ответил дядя Коля. — Собашники кобелей своих, почитай, со всей Москвы в наш двор водят. Пять актов уже на них сочинил!.. Сереня-алкоголик опять же к нам со своими дружками «на троих» норовит. Потому — кусты… От магазина им кругом топать невтерпеж, так они напрямки сквозь железную ограду дуют: во какие прутья, в руку толщиной, в узлы завязывают, напрочь отрывают!.. Утром автогеном приварю, к вечеру обязательно отдерут!..

— А я, веришь, — сказал бедный папа, — до того заработался, мерещиться стало: голоса всякие…

— Замерещится тут, — ответил дядя Коля. — Я вон ничего не изобретаю, а тоже тово… Точно помню: лестницу на землю положил, чтобы ребятишки не лазали. А она у стены стоит… Вдругоряд убрал…

«Так вот почему Генка заметался, — подумал я. — У него из-под носа лестницу увели, а со второго этажа прыгать побоялся… И как только папа выпустил его, еще и объяснил, какой рычажок нажимать?» Дядя Коля будто подслушал мои мысли:

— А что это у тебя дверь не закрыта? — спросил он вдруг. — И замок на защелке: входи-выходи?..

— Нашел! — радостно закричал папа. — Вот же она!.. Защелка! И как все просто!..

— Да чего нашел-то? — удивился дядя Коля.

— Замок!.. Понимаешь? Этот принцип можно использовать в бетоне: от горизонтальных смещений гарантирует давление сверху. Арматура при монтаже скрепляется простейшей защелкой: бери электросварку и вари!..

— Ну так и раньше варили…

— Так, да не так, — живо возразил папа. — При моем способе такая экономия набегает — раза в полтора дешевле строить будем! И в два раза быстрее!

— Я говорю, у тебя дверь на защелке, — остановил папу дядя Коля. — Кому не лень, входи-выходи.

— Да погоди ты! — отмахнулся от него папа. — Интересно, какие тут будут нагрузки и сечения?..

— Тьфу! — в сердцах сплюнул дядя Коля. — Совсем рехнулся! — Он пошел по коридору прямо на меня, направляясь к кухне, наверное, посмотреть, что там случилось с мойкой, и едва не наткнулся на малярную кисть и ведерко из-под краски, стоявшие в углу.

Бедный дядя Коля даже попятился со страха и вытер тыльной стороной руки вспотевший лоб.

— Мать честная! А это ж откуда здесь? — пробормотал он. — Точно помню, все поставил Лукьянычу в кладовку, где у него метлы. Неужели с одной чекушки так повело?

За то время, пока дядя Коля разговаривал с папой, я успел снять рюкзак и поставить прямо в ванну удочки, — теперь ничто не мешало мне наблюдать в щель между дверью и косяком, что происходит в квартире. Мне хорошо было видно, как дядя Коля, наклонившись, достал из нашей клеенчатой черной сумки папин пиджак, затем брюки и в недоумении некоторое время их рассматривал.

— Погоди-ка, а вот это уж наверняка не моя работа…

Он повесил пиджак в шкаф, прошел на кухню.

— Слышь, Яковлич, — сказал дядя Коля, — а у тебя тут гости были.

— Не мешай ты, ради бога! — откликнулся папа. — Мне до приезда Людмилы два дня осталось, а потом тут пойдет черт знает что!..

— Не мешай ему, — проворчал «почетный дружинник» и зачем-то достал из кармана складную лупу. — Нет уж, товарищ дорогой! Не я буду Николай Иванович Король, ежели этого жулика не поймаю!

— Да уж фамилия у тебя царская, — не отрываясь от своих расчетов, сказал папа.

— Зато душа пролетарская, — ползая с лупой по полу, ответил дядя Коля. — Никак Генка тут побывал?.. Точно он… Его кеды с трещиной на пятке. Значит, опять, стервец, за свое?..

Поднявшись, подумал секунду и принялся снимать халат.

— Слышь, Яковлич, Людмила твоя когда приезжает?

— Я сказал: через два дня. Двадцать третьего…

Тут я чуть было не расхохотался, и этим едва не выдал себя. Я хотел было выйти из своего убежища и громко объявить: «А мы уже в Москве!..» Но дядя Коля опередил меня:

— Так сегодня же двадцать третье!

Папа даже в коридор выскочил:

— Ты что, шутки шутишь?

Дядя Коля достал из кармана сложенную узкой полосой газету и поднес ее к папиным глазам:

— Во, погляди!..

Я и отсюда, из ванной, видел, что газета сегодняшняя, за двадцать третье августа.

Папа метнулся к кухне, остановился в передней у зеркала, провел по небритой щетине рукой, обеспокоенно глянул на часы.

— Поезд уже пришел, — пробормотал он. — А мойка?.. А кухня?.. А весь этот бедлам?.. Ты почему халат снял? Я ж тебя как человека прошу!..

Мне так хотелось выйти, пожалеть папу, но я тут же сообразил, что выходить не надо. Пусть, пока мама зашла к тете Кларе (а она наверняка смотрит сейчас новые тряпки и на полчаса задержится) — папа думает, что у него еще есть время побриться.

— Не обижайся, Яковлич, не могу, — твердо сказал дядя Коля.

— Как не могу? Ты что, смерти моей хочешь?

— Рад бы, Яковлич, помочь, но тут у тебя вроде Генка Купи-продай побывал. А я ж за него, негодяя, как общественный воспитатель поручился.

— Зарезал!.. Николай Иванович, умоляю, вернись! Мне ж одному не успеть со всем этим!..

Но дядя Коля остался непоколебим, как скала.

— И не проси, Яковлич, — сказал он. — Не могу! Ты от своей Людмилы как-нибудь отмахаешься, а Генка — он такой: ради навару может и на преступление пойти, и опять начнется «купи-продай», а там и до решетки недалеко. Так что, не обижайся, обязан упредить…

Дядя Коля вышел, осторожно прикрыв за собой дверь. А мой бедный папа сначала подбежал к двери кухни, промчавшись мимо моей засады так близко, что стоило бы мне захотеть, я бы дотянулся до него рукой, потом вернулся к зеркалу в передней, одним рывком выхватил из тумбочки свою электробритву «Агидель» и принялся бриться.

Пора было выходить из убежища: вот-вот должна войти мама, — но я все медлил, чтобы дать папе хоть побриться спокойно.

Неожиданно он задумался, выключил бритву и сам с собой негромко заговорил:

— Так… Верно… Все правильно… Надо же!.. В последнюю минуту и такое решение!.. А черт с ней, с мойкой!.. Черт с ней, с Люд… То есть я, конечно, не то хотел сказать… Погоди, как там у меня?

Папа, держа бритву в руке, прошел в свой кабинет и сел за стол. Приоткрыв дверь в ванной, я прекрасно слышал все, что он делал и говорил.

— …Надо только все внимательно и спокойно посчитать, — сам с собой рассуждал папа. — Если это выйдет, можно будет заказывать экспериментальную серию блоков. На своем стройучастке и проверю…

Ссора

«А что, если сейчас потихоньку выйти и все убрать в одну минуту, пока папа крутит там арифмометр? Вот бы он удивился, и всем было бы приятно…»

Но не успел я так подумать, как открылась дверь, и вошла мама, а вслед за нею и бабушка.

Мама остановилась перед зеркалом, и тут я понял, почему она заходила к тете Кларе: на ней было новое, ужасно модное, красивого бежевого цвета пальто, которое она почему-то «до времени» оставляла у тети Клары.

Бабушка поправила на маме воротник и негромко сказала:

— Спинку держи попрямей, верхнюю пуговицу расстегни…

Только тут, услышав голоса, папа поднялся из-за своего стола и, повернув шею так, что наверняка видел свои лопатки, не спуская глаз с чертежей, направился к маме.

Мама как раз в это время смотрела через плечо в зеркало, — они и стукнулись, и, смеясь, принялись потирать ушибленные места.

— Наконец-то приехали!..

— А ты даже не подумал встретить…

— Приехали с орехами, а тут хавос! — вмешалась бабушка.

— Здравствуй, Милочка! Здравствуйте, Пелагея Тихоновна! — громче, чем нужно, ответил ей на это папа.

— Ты неисправим!.. Настоящий медведь! — мама рассмеялась и поцеловала его. Потом они посмотрели друг на друга и в один голос спросили:

— А где же Слава?

— Разве вы не вместе ехали? — удивилась бабушка.

— До самого дома вместе. В соседнем дворе, где Бояринцевы живут, он меня спросил: «Ма… Я побегу вперед?..»

Тут мама немножко неточно передала суть дела, потому что не я сказал: «Побегу вперед», а мама сказала: «Забегу на минутку к тете Кларе…»

— Ну так он наверняка где-нибудь во дворе делится новостями со своим Павликом, — сказал папа. — Придет!..

Тут я не выдержал и с криком «Ура!» выскочил из своей засады.

— Ну вот, пожалуйста, не успел приехать, уже атакует, — весело сказал папа. — Как же только ты прошел?

— Ур-ра!.. Здравствуй, папка!.. Здравствуй, бабушка! — орал я, но «как я прошел», не сказал, потому что врать не любил, а говорить правду не хотелось.

— Бабушка! А ты получила нашу телеграмму?

— Получила, внучек, потому и пришла…

Бабушка поправила на маме воротник и тихонько ей сказала:

— Ну ты пройдись, пройдись перед ним…

Мама повернулась на одном каблучке перед папой так, что распахнулись полы ее великолепного бежевого пальто на малиновой подкладке:

— Ну-с, будущий кандидат технических наук, как подвигается работа над диссертацией?

Папа даже обомлел: никогда раньше мама и не думала спрашивать его о диссертации.

— Ты знаешь, — обрадовался он, — буквально сегодня нашел гениально простое решение… Вот посмотри!..

Я видел, как хотелось папе, чтобы мама поинтересовалась его работой, а он бы ей рассказывал, что там у него получается. Но мама рассмеялась и приложила ладонь (которая у нее всегда пахла духами) к папиным губам.

Он немного растерянно поцеловал ее ладонь, не понимая, почему это мама не дает ему говорить.

— Сначала ты посмотри, — весело сказала мама и еще раз крутнулась перед ним так, что мелькнула шелковая малиновая подкладка. Потом прошлась перед папой по коридору, как ходят самые красивые женщины на земле — манекенщицы Дома моделей…

— Ну как?

— По-моему, здорово! — мужественно улыбаясь, сказал папа.

— Что именно? — спросила мама.

— М… М… Вот эта твоя новая шляпка…

— Господи! Глаза твои бесстыжие! — забормотала бабушка. — Новая шляпка! — передразнила она папу.

— Эту шляпку я уже второй год ношу, — немного обиженно напомнила мама.

— Я хотел сказать, — спохватился папа, — ты сейчас настолько прекрасно выглядишь, что твоя любимая шляпка смотрится, как новая…

— Что ж, предположим… — довольно холодно согласилась мама. — А как ты находишь вот это мое новое пальто?

— М… М… Ничего!.. — на всякий случай сказал папа.

— Только-то? — с негодованием воскликнула мама, а бабушка снова забормотала себе под нос:

— Да посмотри ты, посмотри, дубина непромытая, зенки твои оловянные! Господи! Прости мою душу грешную!.. Она же в этом пальто, как ласточка-касаточка перед тобой!..

Вот это она точно сказала. Насчет пальто я был полностью согласен с бабушкой: мне тоже, как и ей, ужасно нравилось мамино новое пальто.

— Я тебя очень прошу, — требовательно сказала мама, — посмотри внимательно и ответь мне, как ты находишь вот это мое новое пальто?

— Постой!.. Я, кажется, его действительно раньше не видел! — спохватился папа. — Сколько же оно стоит?..

— Не так дорого, — сказала мама. — Я за него платила не нашими деньгами…

— Откуда же у тебя взялись сертификаты?

— Пора знать, — сказала мама, — что сертификаты давно отменили, есть другие формы расчета…

Я даже удивился: папа не знал то, что у нас во дворе знает каждый первоклашка.

— Уж и до перекупщиков добрались?

— О чем ты говоришь? Просто через верных людей мне помогла Клара.

— И сколько же все-таки стоит твое пальто, если перевести на нормальные деньги? — спросил папа.

— Что-то около четырехсот…

— Четырехсот?

— Но ты же видишь, какое это пальто?

— Извини меня, но откуда у тебя взялись такие деньги? Уж не из тех ли, что мы откладывали на бетонные блоки?

— Как?.. — Мама настолько широко открыла свои голубые глаза, что шире распахнуть их было уже невозможно. — Как? — снова повторила она. — Разве насчет бетонных блоков ты не шутил? — Мама рассмеялась. — Ну кто же покупает бетонные блоки? Государство у нас не настолько бедное, чтобы ты, рядовой инженер, покупал своему тресту строительные конструкции.

— Да не тресту, а для проведения эксперимента, для проверки идеи, родившейся в этой голове!

Папа даже постучал себя по лбу «пяткой ладони».

— Пусть эта голова, — сказала мама, — поменьше рожает идей и побольше думает о выполнении производственного плана.

— Но ведь без эксперимента о защите диссертации не может быть и речи. К тому же мы эти деньги сначала откладывали на путевки!..

— Сдашь кандидатский, защитишь диссертацию, вот и будет на путевки, — ответила мама.

— Но у меня ведь только рацпредложение!..

— За рацпредложение тоже платят. — Ты же не захочешь, чтобы я была одета хуже Клары!

— Я уж и не знаю, чего я больше не захочу! — в сердцах воскликнул папа.

— Что-то ты все не о том, — мама слегка поморщилась. — Я ведь тебя прошу ответить мне: нравится или не нравится мое новое пальто? Только и всего. По-моему, задача нетрудная…

Мама снова танцующей походкой, как это замечательно красиво умеют делать манекенщицы Дома моделей, куда мама меня не раз водила, прошла вдоль коридора к кухне, потом замедлила шаги и совсем остановилась.

— Боже мой! — донесся ее испуганный голос. — Что здесь происходит?

Я поспешил к ней и тоже остановился, не зная, что сказать.

Кухня была разгромлена. Вся мебель: стол, холодильник, финская мойка, угловой тяжеленный стол с шкафом-вертушкой — все было выломано со своих мест и сдвинуто к середине. На столе лежали черные кривые канализационные трубы. Правда, стол все-таки выдерживал такую тяжесть: он был настолько здоровенный, что, когда однажды папа вытащил из него полку-вертушку, мы с Павликом Бояринцевым спрятались в этом столе, как в домике.

Так и стали с тех пор называть этот стол от комплекта финской кухни — «Белый домик».

— Боже мой! — повторила мама. — Может быть, ты все-таки объяснишь, что все это значит?.. Через неделю мне начинать новый учебный год с этими мучителями (она сделала жест в мою сторону, хотя лично я никогда ее особенно не мучал), а где прикажешь заниматься? (Это она точно сказала: мама всегда у нас занимается на кухне.) Где готовить?.. И кто будет собирать эти трубы? Сколько добивались, чтобы мойка не текла? А теперь что, опять целых полгода твоего дядю Колю ждать?..

— Да дядю Колю я уже пригласил, — сказал обескураженный папа. — Вышел он тут по делу на минутку…

Я, конечно, промолчал и не стал говорить, по какому делу вышел дядя Коля. Узнала бы мама, что у нас еще и Генка Купи-продай побывал, папе еще больше бы от нее досталось…

Конечно, в другое время папа, как всегда, сказал бы маме что-нибудь веселое, но сейчас ему было не до веселья. Чтобы не показать маме свое огорчение, он заглянул за отодвинутый от стенки «Белый домик» и с недоумением пожал плечами:

— Ничего не понимаю, откуда здесь столько песку?

— Наверное, и у нас надумал что-нибудь строить? — ледяным тоном предположила мама.

— Ну зачем ты так говоришь, Милочка, — запротестовал папа. — Я, что ли, сюда насыпал этот песок?

И тут я увидел за мойкой, выдранной вместе с толстыми кривыми трубами, открытую Васькину клетку, а в клетке — лишь разорванный бумажный кулек, вокруг которого рассыпались остатки перловой крупы.

С этим Генкой, забравшимся в нашу квартиру, когда мне пришлось добрых полчаса просидеть в засаде, с этими неприятными разговорами насчет бетонных блоков и маминого модного пальто, я как-то совсем забыл о Ваське. А ведь бежал домой и в окно по лестнице полез только для того, чтобы поскорее его увидеть! И вот, оказывается, Васьки нет, клетка пустая!..

— Папа! — закричал я в страшном испуге. — А где же Васька?!

— Вот и я уже целую неделю ломаю себе голову: «Где же Васька?»

— Только этого не хватало, — возмутилась мама. — Так это из-за вашего паршивого Васьки такой погром?

— А уж тут я с тобой не соглашусь, — сказал папа. — Один хомячок в жизни ребенка значит гораздо больше, чем десять пар самых модных штанов!

— Батюшки светы! — забормотала бабушка. — Чего говорит-то! Ересь какую несет!

— Действительно, — поддержала ее мама. — После этих твоих слов я уже ничему не буду удивляться!..

— Папа! — еще громче закричал я. — А ты, когда из командировки приехал, разве не прочитал мое письмо?

— Конечно, прочитал…

— Так что же ты, папа?

Папе было явно досадно, что все так получилось, но ответил он спокойно:

— Видишь ли, сын… Получилась неувязка… Ты мне написал, что твой Васька остался в клетке. А я приехал и вижу: клетка пустая. Кроме разорванного кулька из-под крупы, ничего в ней нет. Открыл я дверцу, тронул кулек, а Васька как выпрыгнет из него и шасть под мойку, только его и видели. Крупу он съел, а в кульке спал.

Я почувствовал, что пол закачался у меня под ногами, слезы сами навернулись на глаза.

— Сколько лет уже вам обоим твержу, — словно бы издалека услышал я голос мамы, — когда же вы прибьете планку под мойкой в кухне? То мусор туда забивается, то чайные ложки. А теперь еще и ваш Васька забежал?..

— Подохнет там, завоняется, — вставила свое слово бабушка.

— Бабушка, что ты говоришь? — в страхе остановил я ее. — Папа, а ты пробовал звать Ваську?

— Звал… И морковку и яблоки возле мойки раскладывал. Не выходит, и все…

Я с трудом сдерживался, чтобы не разреветься во весь голос.

— Ну что ты намерен делать дальше? Стену ломать? — тем же тоном спросила мама. — Удивляюсь, как только ты сюда бульдозер не втащил! А в общем, и сам его великолепно заменяешь!..

Папа не ответил. Глянув на груду песка за «Белым домиком», он вдруг хлопнул себя по лбу.

— Так вот же он, Васька!..

Я с недоумением тоже заглянул за «Белый домик» и увидел, что там, где кто-то нагреб в углу не меньше ведра песку, торчала какая-то белая дырчатая тряпка. Больше ничего…

— Ну что ж ты, не видишь, что ли? — спросил папа. — Построил себе Васька дом в засыпке между панелями и дверь за собой закрыл… А ну-ка тащи эту тряпку!..

Но едва я потащил из норки это нечто белое, сразу понял, что в руке у меня вовсе не «тряпка», а мамина любимая кофточка, которую она называла непонятным словом «гипюр».

«Хоть бы не заметила!» — подумал я, невольно приостанавливая спасательные работы. Сначала этот самый «гипюр» шел из норки довольно легко, но потом будто бы застрял или за что-то зацепился. Тут, конечно, понял и папа, что это за «тряпка» у меня в руках. Мы с ним только переглянулись. Замешкавшись на секунду, я выпустил из пальцев кофточку, и она мгновенно чуть ли не вся исчезла в норке.

— Тут он, Васька! — закричал я радостно, совсем уже не думая, что за «гипюр» нам с папой попадет гораздо больше, чем за погром в кухне.

Стараясь не выпустить из пальцев ускользающую кофточку, я сантиметр за сантиметром стал подтаскивать ее к себе и, наконец, вытащил на поверхность вцепившегося зубами в мамин «гипюр» разозлившегося не на шутку нашего общего любимца хомячка Ваську.

— Господи помилуй! — сказала бабушка.

Васька крепко держал кофточку своими большущими желтоватыми резцами и с негодованием хватал воздух перед мордочкой короткими лапками, как будто дирижировал. Так и перенес я его через «Белый домик» по воздуху, потому что знал: Васька умрет от жадности, а из зубов так удачно найденную «дверь» не выпустит. Только я его взял в руки, он тут же пребольно тяпнул меня за палец.

— Ой! — невольно вскрикнул я.

— Что такое? — спросил папа.

— Васька кусается.

— Погоди, брат, это еще не самое страшное, — сказал вполголоса папа.

И тут мама увидела свой «гипюр».

— Петя! — почти в отчаянии крикнула она. — Это же моя лучшая кофточка! Мне же теперь совсем не в чем будет выйти!..

— Свят! Свят! Свят! — сказала бабушка.

— Все!.. Сгорели!.. — Низко наклонившись, папа принялся двумя руками забрасывать песком Васькину нору. Конечно, ему очень не хотелось ссориться с мамой, но так уж получалось в нашей семье: не кончалась еще одна ссора, как тут же начиналась другая…

Я все-таки успел спасти Ваську от разгневанной мамы, но свой «гипюр» она просто выхватила у меня из рук.

— Какой ужас! — сказала мама, рассматривая замызганную, изорванную в клочья кофточку.

— Просто кошмар, — поддержала ее бабушка.

Мама открыла наш встроенный в коридоре платяной шкаф и стала в нем рыться.

— А где шифонная кофточка? — спросила она. — Где газовая косынка? Где новый американский батник? Почему твой костюм кое-как на крючках болтается? Значит, ваши хомяки и здесь побывали?

(Да, знала бы мама, какие «хомяки» здесь побывали!..)

— Ей-богу, ничего не понимаю, что здесь произошло! — папа даже руками развел.

— Давно пора понимать. Скоро уж четырнадцать годов, как вместе живете, — вмешалась бабушка.

— А ты понимаешь, что я так больше не могу! — сказала мама. — Пишешь о деревянных теремах, что строили при царе Горохе, а живого человека перед собой не видишь!

Насчет «живого человека» — видит его папа или не видит, я ничего бы не мог сказать, но вот папины деревянные терема, все в кружевах, мне всегда очень нравились. Наверное, потому, что у папиного папы, моего дедушки, в деревне такой же бревенчатый дом с резными наличниками, как у папы на картинках… И на стене перед столом, и на столе… И на фотографиях, которыми он залепил всю стену. Над этими чертежами и фотографиями мама как-то прикнопила шутливую надпись: «Как без единого гвоздя построить дом». Папе понравилось, и он эту надпись оставил. Выше надписи, под самым потолком, он повесил табель-календарь. И хоть сейчас был уже конец августа, на календаре с красивой фотографией зимнего леса вот уже полгода томился снежный февраль.

Не очень-то подходили для папиного кабинета и обои: по всем стенам красовались в шахматном порядке букеты цветов. Об этих букетах я еще расскажу немного позже.

Сказав папе, что он «живого человека перед собой не замечает», мама вскочила на кресло, потом — на папин письменный стол и стала отшпиливать укрепленные булавками на стене чертежи, фотографии и рисунки.

Под чертежами обнаружились еще три таких же календаря, расположенных над столом по вертикали — все с одинаковой красивой фотографией заснеженного зимнего леса, обозначающей месяц февраль.

— Сколько же мне все это терпеть! — мама один за другим сбросила на пол календари, и тут обнаружилось, что букеты под ними «растут» корнями вверх.

— Ну, Милочка, ну ты же помнишь, — виновато начал папа. — В тот день, когда мы закончили ремонт, такие обои не нашли… А когда нашли — эти уже выцвели… Да!.. Мы же хотели сюда наклеить репродукции!.. Айвазовского!.. Девятый вал!..

— Вместо четырех одинаковых календарей, — в крайнем возмущении сказала мама, — четыре вала и все — «девятые»?.. Или, может быть, коленчатые?.. От твоих самосвалов?.. Другим великолепные квартиры строишь, а своя — только лишь бы переночевать?.. Нет, это просто уму непостижимо!..

— Академик, без гвоздя в голове! — вставила в разговор свое слово бабушка.

Мама спрыгнула на кресло, а потом на пол. Папа бережно ее поддержал, но мама настолько рассердилась, что с негодованием оттолкнула его руку, швырнув на пол свой изодранный Васькой «гипюр».

— Петр! — строго сказала она. — Я еду к маме! А вы позвоните мне, когда все поставите на место и повернете эти букеты так, как им полагается расти!..

Папа вздохнул, подошел к вешалке и надел свою телогрейку.

— Ну тогда я тебя хоть до метро провожу.

— В телогрейке? — мама очень строго посмотрела на него. — В чем на свой стройучасток, в том и жену провожать?..

— В самом деле… — смущенно оглядев себя, согласился папа и попробовал пошутить: — Это я по привычке. Рабочим пример показываю: тому, кто в телогрейке, водку не продают…

— Вот и показывай, а меня уволь от этого впечатляющего зрелища! Едем, мама! — сказала она бабушке.

— Ма… А карманы? — испуганно крикнул я.

— Не до карманов…

— Но мне так хотелось показать джинсы Павлику!..

— Ну хорошо, — согласилась мама. — Желание твое понятно… К сожалению (она взглянула на папу), не все стремятся выглядеть если не элегантно, то хотя бы современно…

Мама достала из чемодана джинсы с недошитыми карманами и протянула их мне.

— Здесь немного осталось, — сказала она, — сам дошьешь.

— Что это вы? — с непонимающим видом спросил папа. — К новым джинсам старые карманы прилаживаете?

Я подумал, что мама даже отвечать не станет, настолько неудачный вопрос он задал.

— Джинсы новые, но всего лишь фирмы «Милтонс», — сказала она. — Вот видишь, на кармане мартышка. А эти карманы, хоть и старые, но зато знаменитой американской фирмы «Ли»! Понятно?..

— Вот теперь понятно, — охотно согласился папа. Но я-то точно видел: ничего ему в наших с мамой делах непонятно…

Как раз в это время брякнул звонок у нашей входной двери.

— Это наверняка Павлик! — крикнул я и бросился открывать.

Но вместо Павлика к нам вбежала соседская Наташка — первоклашка, что живет этажом выше — такая дылда в красных рейтузах, в белой шапочке и белом пальто.

— Здравствуйте, Людмила Ивановна! Здравствуй, Слава! Вы уже приехали?.. Дядя Петя, а у нас часы остановились. Скажите, пожалуйста, который час?..

Я точно видел, что Наташку не очень-то интересует время, ей просто было любопытно, какие мы приехали и что привезли. Незаметно я сложил джинсы и убрал их за спину, зная, что у Наташки такие глазищи: и сквозь карманы «Ли» мартышку «Милтонс» увидит.

Папа не сразу ей ответил. Втихомолку поглядывая на зажатую в руке счетную линейку, он шептал: «Корень квадратный… Э-э… Ты спрашиваешь время?.. Без двадцати шесть…»

— Спасибо!.. — пискнула Наташка. — Ой! Ой! У меня там молоко на плите!.. И, растопырив пальцы около головы, как будто всем было очень интересно на нее смотреть, Наташка выскочила за дверь.

— Наведите порядок и позвоните мне, — строго сказала мама.

— А? — переспросил папа, непонимающе глядя на маму. Губы его шевелились: наверное, он все еще считал свои то ли круглые, то ли квадратные корни.

— Нет, это просто невозможно! Я больше не могу! Не могу!.. — сказала мама и, повернувшись к бабушке, коротко бросила: — Едем!

— Едем, деточка, едем, милая, — запричитала бабушка. — Ирод лупоглазый, мужик неотесанный! Никакого внимания молодой жене!..

— Ма, проводить тебя? — спросил я, но она не согласилась.

— Оставайся дома и помогай папе.

Закрывая за ними дверь, я слышал, как бабушка стала ее подговаривать:

— Наверняка у него есть женщина! Год в засаде просижу, а злодея услежу!..

Это мой-то папа — «злодей»?.. Бабушка у нас иной раз такое скажет, что, как говорит папа, и на голову не наденешь…

Дверь за мамой и бабушкой захлопнулась, и мы остались втроем: я, папа и Васька, который во время всей этой передряги совсем неплохо себя чувствовал, сидя за отворотом куртки.

Я думал, что папа от огорчения и работать не сможет, а он потер руки и сказал:

— Фу!.. Наконец-то тихо!.. Так какие там должны быть нагрузки и сечения?..

Но не успел он сесть за письменный стол, как опять раздался звонок.

— А вот теперь-то наверняка Павлик! — сказал я и пошел открывать дверь.

Но вместо Павлика опять вбежала Наташка… с букетиком полевых цветов.

— Дядь Петя, это вам! — радостно сообщила Наташка, как будто мы только о ее цветах и мечтали.

В одну минуту Наташка нашла стакан, налила в него воды и поставила букетик прямо папе на стол.

— У вас нет программы по телику? — тут же спросила Наташка. — Ой, какой симпатичный хомячок!..

— Слава, поищи, пожалуйста, программу, — вовсе не прыгая от восторга, сказал папа.

Я прикрыл свои джинсы газетой и пошел в другую комнату, где у нас стоит телевизор, а когда вернулся, Наташки уже и след простыл, и папа наконец-то сел за свой стол.

Всегда она так! Совсем непонятная девчонка!.. Ну и ладно, ушла и ушла — меньше трескотни и шума…

Я посадил Ваську в ящик из-под посылки, он тут же принялся умываться и приводить свою шерстку в порядок. Ну до чего же потешно он это делал! Потрет, потрет лапками мордочку, а потом еще и бока и грудку огладит. Я, пока были каникулы, даже забыл, какой у меня Васька. А оказывается, красивее и милее во всей Москве зверька не найти!..

Нос у него розовый, с двумя дырочками, уши тоже розовые, а когда поднимет мордочку, видны длинные, идущие сверху вниз желтоватые резцы, потому что Васька — грызун. Глазки как бусинки, круглые, блестящие, и усики дрожат… Самое смешное у Васьки — защечные мешки. Он в них столько может всяких запасов натолкать: кусочков моркови, семечек, орехов, сухарей, хлеба, что просто диву даешься, как туда все это помещается… Набьет свои торбы, убежит куда-нибудь в укромный уголок и начинает разгружать свое богатство: станет на три лапки, а четвертой, задней, надавливает на свои рюкзаки от щеки к носу… А уж жадный, спасу нет! У всех на виду никогда ничего не съест. Обязательно заберется куда-нибудь подальше, сядет «спиной ко всему миру» и сидит, сухариком или орешком похрустывает, жмурится от удовольствия, наслаждается жизнью.

Порывшись в карманах, я дал Ваське припасенный для него орех фундук, очищенный от скорлупы. Он поднялся на задние лапки, взял орех передними, отвернулся от меня и стал быстро-быстро его грызть, смешно двигая щеками и усиками. Все кости у него на голове так и заходили ходуном под тонкой рыженькой шкуркой. Пока я разглядывал своего Ваську, папа что-то там считал у себя в кабинете, бормотал какие-то числа, крутил ручку арифмометра, а потом и меня к себе позвал.

— Ты понимаешь, — радостно сообщил он, — сегодня у меня замечательный день! То, что полгода искал, вдруг само пришло! Вот посмотри!.. Вот это — бетонный блок… Это — его гнездо… Вот этот выступ должен опуститься в гнездо. Понимаешь? А при монтаже, чтоб все на место сразу стало, арматуру удерживает вот эта защелка!..

— Ух, как здорово! — на всякий случай сказал я, хотя не очень-то понял, где там на чертеже в перепутанных линиях «бетонный блок», а где «защелка».

— Ну ладно. Ты посмотри в холодильнике, может, что-нибудь найдешь, а я тут еще немного посчитаю…

— А мойка? — спросил я. — Все равно ведь придется ка место ее ставить…

— Ах, да, мойка… — Папа как-то сразу загрустил. — И кто их только выдумал, эти мойки! Жили ведь люди, носили воду с реки деревянными бадьями, мылись в бочках или ушатах, парились в печках, — и ничего у них не ломалось, не портилось!.. Понаизобретали на свою голову!.. Ну ладно… Видно, деваться нам с тобой некуда. Пусть твой Васька ужинает, а мы будем ликвидировать этот разгром.

Папа и кряхтел, и морщился, все поглядывая на свой письменный стол, а мне очень понравилось его предложение: он так редко проводил время со мной…

Но только мы начали ставить на место «Белый домик», мойку, соединять и замазывать цементом черные кривые трубы, как услышали оба, что кто-то к нам вошел: это Наташка, когда прибегала с букетиком, наверняка не закрыла как следует дверь.

Мы с папой вышли в коридор и увидели, что дядя Коля с перепуганным видом поднимает с полу календари и быстренько вешает их на свои места, в ряд по вертикали, закрывая перевернутые вверх тормашками букеты цветов.

— Вот-вот, — увидев, чем он занят, сказал папа, — ты с обоями опыты проделываешь, а у меня от твоих мичуринских букетов вся семейная жизнь вверх тормашками пошла!

— Ну, Яковлич, ну не сердись, — слезая со стола, смущенно забормотал дядя Коля. — Сам знаешь, дело после получки было… Вот они, букеты-то, на голову и встали…

— А сам ты на голову не встал? — спросил его папа. — Ладно уж, скажи лучше… Вроде ты сегодня Генку Купи-продай поминал?

— Так ведь опять, стервец, — с возмущением сказал дядя Коля. — Взял его на поруки, а он…

— Да! — спохватился папа. — Совсем забыл! Ну-ка, сбегай, сынок, купи хлеба!

Я, конечно, сразу понял, что дело тут совсем не в хлебе. Взял у папы деньги, выскочил за дверь и немного задержался: очень мне было интересно, что там они будут говорить про Генку.

— Есть у меня к твоему Генке одно дело, — сказал дяде Коле папа. (Я слышал, как он открыл шкаф и что-то достал.)

— Да ты что? — донесся голос дяди Коли. — Людмилины сапоги?.. Однако смелый ты человек!.. К примеру, моя Марья за сапоги уссурийскому тигру голову оторвет!..

— А думаешь, моя Людмила побоится? — сказал папа.

— Да чего хоть задумал-то? — в голосе дяди Коли слышалась неподдельная тревога.

— А вот слушай… — начал было объяснять папа, но тут же сам себя прервал: — Опять, кажется, Славка дверь не закрыл…

Я, конечно, на цыпочках со всех ног бросился вниз по лестнице. Едва-едва успел скрыться за поворотом, и то не был уверен, что папа меня не заметил, выглянув на площадку.

Когда я вернулся, дяди Коли у нас уже не было. Так я и не узнал, что же папа задумал сделать с сапогами и зачем ему понадобился Генка?..

Не меньше получаса мы занимались уборкой в кухне, но только стали проверять, не протекают ли трубы под мойкой, как неожиданно для себя заметили, что ходим не по сухому пластиковому полу, а шлепаем по воде, и эта вода в кухне очень быстро прибывает, растекаясь по всей квартире.

— Вентиль! — простонал папа. — Вентиль прорвало!..

Я знал, что дядя Коля, который может делать все, даже водопроводные трубы чинить, когда приходит к нам прочистить мойку или наладить кран, перекрывает воду, до отказа закручиваявентиль в ванной.

Я подскочил к ванной и рванул дверь. Водяной вал хлынул мне на ноги, по коридору поплыл фанерный ящик с Васькой, покачиваясь на волнах, как настоящий пароход. Догнал я его у самого порога.

В это время папа ловко бросал на пол диванные подушки, коврик и свое старое пальто, чтобы не пустить воду на лестничную площадку.

Как раз в эту минуту раздался еще один звонок у входной двери.

«Павлик»

Я открыл дверь, надеясь, что наконец-то пришел Павлик Бояринцев, с которым мы уже пятый год будем сидеть за одной партой. К нему мне и самому страшно хотелось сбегать, чтобы показать новые джинсы с совершенно потрясающими, настоящими американскими карманами «Ли».

Но на лестничной площадке я увидел не своего друга Павлика, а заглядывавшую к нам в квартиру соседку с третьего этажа — румяную и веснушчатую, с ярко-рыжими волосами тетю Клопу.

Мы, ребята, звали ее еще Колорадским жуком за полноту и желтое платье с тремя черными полосками вдоль спины. Коротенькая толстенькая тетя Клопа носила эти продольные полоски, чтобы казаться повыше. Так мне объяснила мама. А я считаю, никакие полоски вдоль спины не помогут, раз ты уже взрослый и больше не растешь… Не пойму только, куда это меня самого только в длину и гонит…

Тетя Клопа хищно повела носом и, заглянув к нам в коридор, вкрадчиво спросила:

— Папа дома?

— Папа работает над диссертацией, — ответил я по привычке. Так меня научила мама, когда о папе почему-либо спрашивала тетя Клопа.

— Да уж, диссертация… — Тетя Клопа так шмыгнула своим длинным носом, что он у нее завернулся на сторону. Сколько я ни тренировался перед зеркалом, шмыгать так носом не умел.

Я оглянулся. Действительно, папа сейчас мало был похож на диссертанта. В закатанных до колен штанах, в майке, он шлепал босыми ногами по мокрому паркету и собирал с него тряпкой воду, отжимая ее в ведро. Видно было, что появление тети Клопы не очень его обрадовало. Папа выпрямился и довольно-таки невежливо молчал, дожидаясь, когда тетя Клопа, застав нас за таким делом, догадается уйти.

Но та и с места не двинулась. Она изобразила на своем лице приветливую улыбку, хотя глаза у нее так и выпрыгивали из-под бровей, и ласково заговорила:

— Здравствуйте, Петр Яковлевич!.. Что это вы такую уборку затеяли? Жены у вас, что ли, нет?

— Здравствуйте, Клеопатра Сидоровна, — сдержанно ответил папа и снова замолчал.

— Зовите меня просто Клео… — посоветовала тетя Клопа.

Давно я уже заметил, стоит маме поссориться с папой и уехать в бабушке, тетя Клопа уже тут как тут. То ей соли надо, то спичек нет, а то: «Не осталась ли газетка за вчерашнее число?..»

А выйдет папа, тут же заведет с ним разговор про кирпичи или подъемный кран, чтобы ему интересно было. А сама наверняка подъемный кран от жирафы не отличит…

— А Людмила Ивановна только приехала — и сразу к маме? — спросила тетя Клопа. — Не повезло вам в жизни, Петр Яковлевич, почти как мне. А такой видный мужчина!..

Папа продолжал молчать. Я незаметно посмотрел на него. Уж тут тетя Клопа сказала правду. Сравнивая папу с бульдозером, мама только самую чуточку польстила ему. Папа и штангу поднимает такую, что нам, мальчишкам, и вдесятером не поднять. Плавает как дельфин. А на лыжах бегает так, что тете Клопе и на мотоцикле за ним не угнаться… Он и сейчас, даже в тренировочных брюках и выпачканной майке, конечно же, «видный мужчина»… Хотел бы я быть таким…

Папа продолжал молчать. Ему, как и мне, было непонятно, зачем к нам пришла тетя Клопа. И тут я понял, что нужно было сделать… Но только я хотел прикрыть дверь перед самым носом тети Клопы, как она ловко поставила ногу между дверью и порогом, и я увидел, что в противоборстве с дверью ее нога победит: не только не даст закрыть дверь, но и, чего доброго, совсем ее с петель сорвет.

— Скажите, Петр Яковлевич, — почему-то сдерживая дыхание, спросила тетя Клопа. — Кажется, ваш мальчик любит животных?

— Предположим, — не зная, куда гнет тетя Клопа, ответил папа.

— А сейчас у него… такой симпатичный хомячок?

— Очень симпатичный…

— А ваш хомячок дома? — даже с каким-то придыханием, вкрадчиво спросила тетя Клопа.

— Где ж ему быть? Конечно, дома, — папа едва сдержал досаду.

При этих его словах у меня все внутри похолодело: «А вдруг Васька опять убежал? Почему это о нем спрашивает тетя Клопа? И что это она там прячет за спиной? Даже обе руки назад завела.

— Славик, покажи мне своего хомячка, — ласково попросила тетя Клопа, но при этом так на меня посмотрела, что меня по коже продрал мороз.

Страшно обеспокоенный, я метнулся в комнату и чуть не запрыгал от радости: мой Васька сидел в ящике от посылки и, помогая себе передними лапками, доедал свой ужин, грыз то ли остатки ореха, то ли еще что-то из своих запасов. Я готов был расцеловать Ваську, сделать для него все, что только он захочет, только бы он никуда не убегал.

— Ну что ты там, Слава? — уже с нетерпением окликнул меня папа.

С тревожно бьющимся сердцем вынес я в коридор ящик с Васькой. Тетя Клопа тут же сунула в ящик свой длинный, извилистый нос. На лице ее отразилось явное разочарование.

— Смотрите-ка, действительно дома… — потерянно проронила она. И неожиданно, решив, наверное, что теперь уже нечего играть в прятки, заорала как на базаре:

— Так что же это делается, Петр Яковлевич, в нашем доме? А? Поразвели зверье, скоро и людям пройти будет негде! Это ж какие надо нервы, чтобы все это переживать! Намордники на них надо надевать, намордники!.. Иначе все и вся перегрызут!..

— Что случилось, Клеопатра Сидоровна? — попробовал остановить разъяренную тетю Клопу папа, а я невольно подумал, что на нее саму очень даже не мешало бы надеть намордник.

— И вы еще спрашиваете? — продолжала кричать тетя Клопа. — А в том, дорогой Петр Яковлевич, что из-за таких вот благородных мужчин, как вы, наносится прямой ущерб нашему социалистическому обществу! Вот полюбуйтесь!..

Тетя Клопа к самому папиному носу протянула руку с зажатой в веснушчатом кулаке какой-то цветастой тряпкой.

— Что это? — спокойно спросил папа.

— Шелковое индийское покрывало, дорогой Петр Яковлевич! Вернее, то, что от него осталось! Проклятый хомяк сожрал, а остатки впихнул в свои защечные мешки!..

Я заметил, что другую руку тетя Клопа все еще держит за спиной.

— Но позвольте, зачем хомяку шелковое покрывало? — сказал папа. — И потом, какой хомяк?

— Ах, да не все равно?! Покрывала-то уж нет?!

— Вот оно что, — догадался папа. — Вы, значит, пришли за компенсацией, надеясь, что это наш хомяк сожрал ваше покрывало?

— Я пришла к вам, Петр Яковлевич, как одинокий человек к одинокому человеку… А вы вместо сочувствия…

Глаза у тети Клопы покраснели, она шумно зашмыгала носом.

— Я с вами согласен, — сказал папа, — совсем непросто держать животных в городских квартирах, но ведь с интересами ребят тоже приходится считаться?..

С минуту тетя Клопа не находила, что сказать, а когда заговорила, в голосе ее слышалась такая обида, что теперь уже и нам с папой в пору было заплакать.

— Как вы могли так подумать, Петр Яковлевич! — произнесла наконец тетя Клопа. — Оскорбили вы меня… И за что? За то, что я стремлюсь к вам всей душой!..

Выражение лица у папы было такое, что убежал бы он, как в сказке, за тридевять земель, только бы ничего этого не видеть.

— А ведь пострадала я, Петр Яковлевич, только из-за вас и вашего мальчика, — промокая глаза надушенным платочком, продолжала она добивать папу. — Нет, нет, вы не возражайте, а посмотрите лучше сюда…

Тетя Клопа высвободила из-за спины и вторую руку, в которой держала за край картонную коробку из-под овсяных хлопьев «Геркулес».

Я заглянул в коробку и увидел там точно такого хомячка, как наш Васька. В первую минуту я даже испугался: уж и в самом деле, не Васька ли это? Но нет… У Васьки хвостик остренький, а у этого хомячка ящичком. Оказывается, и хомячки разные бывают…

— Зашла я к Николаю Ивановичу, — продолжала тетя Клопа, — хотела попросить его врезать новый замок. Открывает мне его Маша и говорит: «Мужик мой поздно работал, отдыхает на лоджии…» Только я сунулась на лоджию, думаю, может, он и не спит, а этот маленький негодяй откуда-то сверху свалился прямо на дядю Колю! Вы представляете? На спящего человека откуда-то падает неизвестное животное!..

Папа уже откровенно поглядывал на дверь, видно соображая, как ему поскорее выставить надоедливую тетю Клопу, но та будто и не замечала этого.

— Дядя Коля ужасно рассердился, — продолжала она. — Хотел хомячка сбросить с балкона прямо в «Собачье царство», и я, представьте, остановила его!.. Я подумала: «Наверняка этот хомячок Петра Яковлевича и его мальчика!» И взяла его! Спасла от дяди Коли!.. Принесла домой, оставила всего на каких-нибудь полчаса, пока в магазин до перерыва сбегала, и вот, пожалуйста!..

Тетя Клопа достала носовой платок и, прерывисто вздыхая, с шумом высморкалась.

Тут я заметил, что изо рта хомячка торчит какая-то светло-коричневая полупрозрачная тряпочка, а сам хомячок раздулся, как лягушка. Ни папа, ни тетя Клопа не обратили на это никакого внимания.

— Извините, Клеопатра Сидоровна, — вежливо сказал папа. — Нам и одного хомячка вполне достаточно…

— Зовите меня просто Клео… — поправила его тетя Клопа.

— Папа, — осторожно сказал я. — Если бы мы взяли этого хомячка, я бы назвал его Павлик…

При этих моих словах глаза тети Клопы, как мне показалось, сверкнули зеленоватым огнем.

— Нет, нет, — сказал папа. — Ты можешь и сейчас называть его Павлик, но пусть он лучше живет у Клеопатры Сидоровны. Простите, я хотел сказать: Клео. Ты ведь не знаешь, — продолжал он, обращаясь ко мне, — чей это хомячок? А вдруг самого дяди Коли?

— А это уж едва ли, — тут же отозвалась тетя Клопа. — Дядя Коля терпеть не может всяких животин в доме. На «собашников» акты составляет, в крашеных дамочек с пуделями со своего этажа цветочными горшками кидается. К тому же этот твой Павлик (она будто бы нечаянно сделала ударение на слове «твой») напугал дядю Колю до смерти, так что он теперь о хомячке и слышать не хочет. Я уж весь дом обошла — все отказываются, а ваш мальчик так любит животных…

— Милая Клео… — папа улыбнулся и тронул пышную, покрытую крупными веснушками руку тети Клопы. (От этого его прикосновения она даже вздрогнула.) Очень вам советую, оставьте хомячка себе. Не пожалеете… Замечательно симпатичный зверек. Держите его в ящичке, как у нас, он и не будет портить вещи…

Раздумывая, что там натолкал в свои защечные мешки хомячок Павлик, я сунул руку в коробку, изловчился и потащил полупрозрачную, тонкую, как паутинка, тряпочку, торчащую изо рта зверька. Тряпочка легко подалась, и я увидел, что тащу тонкий женский чулок и даже не один, а сразу два.

Тетя Клопа так и всплеснула своими полными веснушчатыми руками.

— Мои колготки! — в отчаянии воскликнула она и тут же покраснела так, что на ее лице сразу куда-то пропали все веснушки. Рассвирепев, она готова была вышвырнуть Павлика за окно или на лестничную площадку, но только сунула руку в коробку, Павлик, не будь дурак, мгновенно освободился от колготок и больно тяпнул ее за палец.

— Ай! — крикнула тетя Клопа и сунула укушенный палец в рот.

Еще больше разозлившись, она тут же, не стесняясь меня и папы, принялась отплевываться на все четыре стороны.

Я подхватил коробку с хомячком и скомканные изжеванные колготки, которые и ребенок мог бы упрятать в кулачке, протянул все это тете Клопе:

— Возьмите, пожалуйста, ваши колготки…

Тетя Клопа покраснела еще больше: даже ее огненные волосы от свекольного цвета лица побелели. Но сказала с достоинством:

— Не мои, мой дорогой, а Наташины… Моей доченьки…

Тут она, конечно, сказала правду. Колготки были маленькие и такие тощие, как будто их тянули вдоль всей улицы Горького от ГУМа и до Белорусского вокзала. А если бы тети Клопины?.. Да для тети Клопиных колготок, чтобы упрятать их, потребовался бы хомяк ростом со льва! И с защечными мешками, по крайней мере, от головы до хвоста!.. Тогда почему она закричала: «Мои колготки?!»

— А где ваши? — спросил я вежливо.

Папа закашлялся, а тетя Клопа открыла рот и не сразу его закрыла, так и не придумав, что бы мне сказать.

— Ну ты, мальчик, это самое… Не очень… — пробормотала она, покраснев так, что куда-то подевались все ее веснушки, не попрощавшись, стала подниматься на свой этаж. Вслед за нею змеились по ступенькам тощие, как шкурки от сосисок, Наташкины колготки.

Мы с папой постояли еще немного у двери, посмотрели друг на друга и только пожали плечами.

— Ну ладно, — сказал папа. — Сейчас все уберем, наведем порядок, умоемся, переоденемся и будем звонить маме… Торт у нас есть, апельсины тоже, закатим пир на весь мир…

О том, что папа к нашему приезду купит что-нибудь вкусное, я догадался, еще когда мы были у дедушки. Но сейчас даже торт меня не очень обрадовал. Я все стоял и думал, как бы хорошо дружили Васька и Павлик. Я бы их водил гулять, а они играли бы на траве…

Наверное, очень уж откровенно я загрустил, потому что папа тут же заметил это.

— Никак ты огорчился? — спросил он.

Я вздохнул, кивнув головой, а потом заставил себя улыбнуться.

— Немножко…

— Не огорчайся… Все-таки нам не стоит брать этого Павлика. Хватит и одного Васьки.

— Ваське-то одному скучно. Ты ведь скучаешь без мамы?..

Папа как-то подозрительно глянул на меня.

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, когда она не ругается…

— Когда не ругается, конечно, скучаю.

— А Васька и Павлик никогда не будут ругаться: они ведь и разговаривать не умеют.

— Ишь подъехал… Нет уж, — решительно сказал папа, — насчет этого Павлика повременим… А в общем… Все равно деваться нам некуда, придется ставить на место эту мойку…

И мы с папой раз-два, — расставили все по местам в кухне и в комнате, вымылись в ванной, папа побрился, потом мы надели чистые рубашки, выходные брюки, и папа наконец-то сел к телефону.

— Мила?.. Это мы… Да… У нас все в порядке. Все убрали, даже полы натерли. Торт на столе. Ждем… Что? Плохо себя чувствуешь? После дороги это естественно… Голова болит?..

Голос папы сник и стал такой же, как при разговоре с начальником треста, когда папа произносил только необходимее: «м… м… да», «м… м… нет».

— Очень жаль, — сказал он наконец. — Что ж, отдыхай…

Папа положил трубку на телефон и некоторое время молчал.

— Мама нездорова, сегодня приехать не может, — тусклым голосом сообщил он. — Ну что ж, Вячеслав Петрович, — добавил он немножко бодрее. — Не пропадать же торту. Будем чаевничать вдвоем. Авось мама соскучится и приедет…

Не успел он это сказать, как раздался телефонный звонок.

— Ага! Я говорил! — папа улыбнулся и даже поднял вверх указательный палец. Он снял трубку, приставил ее к виску так, чтобы и я все слышал, сказал громко и раздельно:

— А-ле!

— Петр, это ты? — раздался в трубке мамин голос.

Говорила она напряженно. Чтобы подвеселить папу, я запрыгал от радости. Он подмигнул мне и важно ответил:

— Петр Яковлевич слушает…

— Не дурачься, пожалуйста, — остановила его мама и как бы между прочим сказала: — Я у вас так расстроилась, что забыла спросить… Клара не приносила мне очки?

Папа зажал микрофон ладонью и, высоко подняв брови, сказал:

— Оказывается, мама «у нас» расстроилась… Клара Бояринцева? — спросил он в трубку.

— Ну да… Какая же еще?

— У тебя что, с глазами плохо?.. А почему ты мне об этом ничего не говорила?

— Не болтай глупости, — сказала мама. — Только дураки носят очки, если с глазами плохо…

— Для меня эта мысль новая, — папа даже не подал виду, что обиделся: в этом году он стал надевать очки для работы. — Видишь ли, я просто не знаю, о каких очках идет речь.

— Ну где ж тебе знать! — возмутилась мама. — Тебе ведь вообще до меня никогда нет дела. В тот день, когда приходила Клара, ты тут же был, сидел, в своих бумажках копался. Синючкова еще своего ругал и сам, конечно же, отлично слышал, что Кларин Жорка уезжает в Швейцарию. Тебя-то с твоей стройки разве пошлют куда? Я и заказала Кларе очки…

— От солнца?..

Папа никак не мог взять в толк, зачем маме очки. Зрение у нее было прекрасное: мои двойки она и без очков сквозь закрытый портфель видела.

— Петр, ты как будто на другой планете живешь, — холодно сказала мама. — Вся Москва сейчас гоняется за очками в большой оправе, как у политических обозревателей или хотя бы дикторов телевидения… В общем, что тебе объяснять!..

— Погоди, — остановил ее папа. — Давай уточним, у кого именно, у обозревателей или у дикторов?

— Это все равно, — с достоинством ответила мама, — ты и смолоду был бестолков…

— Все-таки надо разобраться, — продолжал тянуть время папа. Ему наверняка хотелось еще поговорить с мамой. — Ну я понимаю, дикторам нужны такие очки, а тебе-то зачем?

— Ах, да что с тобой говорить! Кроме своих кирпичей и бетона, знать ничего не знаешь!

— Знать-то я кое-что знаю, — вздохнув, ответил папа. — Например, что приехала моя жена, Славкина мама. Что мы оба ее любим и ждем домой…

— Извини, устала, — безразлично ответила мама. — До завтра…

В трубке раздались короткие сигналы. Папа еще секунду улыбался, а потом сразу стал грустным.

— Папа, а кто такой «Кларин Жорка»? — спросил я, чтобы отвлечь его от печальных мыслей. Я-то ведь точно знал, что у тети Клары один сын — Павлик.

— Так мама называет Георгия Ивановича — отца твоего приятеля.

Тут я даже рот раскрыл от удивления. Мне и в голову не приходило, что Георгия Ивановича Бояринцева — очень большого министра из очень большого министерстве! — можно называть вот так вот запросто: «Жоркой». Все ребята звали его только Георгием Ивановичем, потому что он всегда привозил Павлику из-за рубежа жевательные резинки.

Один раз Георгий Иванович сам подарил мне жвачку, и не простую, а надувную — «бабл гамм». Жуешь ее жуешь, а потом пузырь как надуешь! Всем на зависть! Не помню только, откуда он ее привез, из Англии или из Швейцарии…

И вдруг меня поразила мысль: «Если Георгий Иванович приехал из Швейцарии, наверняка Павлику жвачки привез! Надо только раньше других успеть к нему!

— Па… Можно я сбегаю узнаю, вдруг Павлик приехал?

— Беги, только сразу возвращайся, — разрешил папа, — буду ждать…

— Я скоро!

Но кое-как одетым к Павлику не пойдешь. У него-то всегда все самое модное. И нам, его приятелям, очень трудно тягаться с Павликом. Например, мне: мой папа никогда за рубеж не ездит и никакие «тряпки», как говорит мама, не привозит…

Я быстро приметал карманы «Ли» к индийским джинсам, которые с настоящими американскими и рядом не лежали. Теперь они стали совсем вроде бы как настоящие «Ли», но только для тех, кто не понимает. Но Павлик-то понимает! Запросто может заметить!..

— Что-то я в толк не возьму, — наблюдая за мной, сказал папа, — чем хуже твои новые джинсы этих старых фирмы «Ли»? Вон у тебя на заднем кармане даже мартышка нарисована…

— Что ты, папа, — тут же возразил я. — Того, кто понимает, мартышка не обманет: нарисована красиво, а «чертова кожа» — вроде бы и не с черта, а так, дохленькая шкурка с какой-нибудь пенсионерки бабы-яги… Фирме «Ли» или там «Левис-Страус» мартышки или слоны с крокодилами вовсе ни к чему, потому что сам материал — люкс! У настоящих «Ли» задний карман сделан просто: сверху прямо, книзу — заострено, как щит у рыцаря. По краю прошит двойной строчкой. Такая же двойная строчка волнистой линией поперек. И все!.. И никаких мартышек!

Папа хотел что-то сказать, но только рукой махнул и снова склонился над своим чертежом, и тут я понял, что в джинсах разбираюсь лучше моего папы! Это было очень приятное открытие.

Мне ведь и в самом деле повезло: перед самым отъездом в деревню я удачно выменял у «лопуха Вовки» из 5-го «А» настоящие карманы «Ли». Джинсы он истрепал, а карманы остались. Я и спихнул ему за них свои самые неходовые марки «Животный мир», что в любом киоске «Союзпечати» покупай сколько хочешь. Теперь оставалось только проверить, заметит или не заметит Павлик Бояринцев, что у меня под отличненькими карманами «Ли» сидит мартышка фирмы «Милтонс»?

Эта окаянная мартышка сзади меня как огнем пекла. Стоило мне надеть свои джинсы с «двойным дном», сразу начинало казаться, что вся Москва только на них и смотрит.

Одолеваемый недобрыми предчувствиями, я схватил свой югославский берет, японскую куртку с молниями на колечках и выскочил за дверь.

На лестничной площадке я тут же почувствовал чей-то пристальный взгляд.

Дыхание дикого запада или — позор ковбоя

Я поднял голову: через перила четвертого этажа меня разглядывала тети Клопина Наташка. Настоящая «подпольная кличка» ее — Наташка-промокашка: когда она была совсем маленькая, тетя Клопа подкладывала ей в коляску промокательную бумагу. Ребята как-то узнали об этом от своих мам… В общем, стоит показать Наташке хотя бы кусочек промокашки, поднимается такой крик, не рад будешь, что и связался… Ведь что с ней делать? Посмотришь — дылда, с меня ростом. Вредная, как перцовый пластырь на эпоксидной смоле. А перешла всего во второй класс — ни отлупить, ни косы повыдергать. Так, сцепив зубы, и обходишь стороной…

Одета Наташка в красные польские рейтузы, белое румынское пальто и тоже белую пуховую шапочку, кажется, из Вьетнама. Приделай к Наташкиной голове красный клюв и получится аистенок. Не видно только, какие на ней ботинки. Но я знал: тетя Клопа всегда покупала ей чешские «бульдожки» на низком каблуке.

Наташка так и впилась в меня своими огромными, темными на этом расстоянии глазищами. А на самом деле глаза у нее, хоть и большие, а ничего особенного, обыкновенные, серые…

— Ты куда? — выпалила Наташка.

— Георгий Иванович приехал! — ляпнул я ни с того ни с сего и тут же пожалел, что открыл рот: Наташку с площадки как ветром сдуло.

Лязгнула дверца лифта, и я понял, что Наташка нарочно держала открытую кабину на своем этаже — на всякий случай. Она и в школе соображала страшно быстро. Не смотри, что первоклашка, вмиг научилась угадывать, спросят ее сегодня или нет… Сейчас же наверняка смекнула, что Георгий Иванович привез Павлику жвачки. Сколько раз уже я замечал: промолчишь, никогда не пожалеешь, а стоит открыть рот, тут же попадешь впросак.

Я бросился вниз по лестнице. Лифт с Наташкой, опережая меня, камнем ринулся вниз.

Перелетая через две ступеньки, я, конечно, успел бы догнать Наташку и первым выскочить во двор. Но тут, как на беду, передо мной возникло что-то темное, и я с боевого разворота угодил головой в чей-то тощий живот. Обладатель живота икнул от неожиданности и недружелюбно сказал:

— Ой, да чтоб ты облупился, поганец!

Я поднял голову и увидел дядю Колю — маляра-водопроводчика, нашего общественного воспитателя ЖЭКа и, как он сам себя называл, «общественного инспектора». Перед тем, как я стукнул его, он чинно-благородно поднимался по лестнице, неся в руке ящик с инструментом.

— Извините…

Я ловко нырнул под руку дяде Коле, со всех ног перепрыгивая теперь уже не через две, а через три ступеньки.

Мы с Павликом любили дядю Колю за то, что он умел делать все: водопровод починить или там канализацию, поштукатурить, побелить, оклеить стены обоями, поплотничать… А не любили мы его… Но мне сейчас даже подумать было некогда, за что мы его не любили…

Как я ни торопился, а все-таки не успел: Наташка уже спустилась вниз и с разбегу открыла тяжелую входную дверь с очень тугой пружиной. Только и увидел Наташкины длинные ноги в красных рейтузах да белую шапочку с метнувшимися из-под нее косичками.

Все! Теперь Наташка первая прибежит к Павлику! Все жвачки будут ее! Мама как-то сказала, что по части мены Наташка со своей тетей Клопой целый цыганский табор за пояс заткнет.

И тут я нашел выход из, казалось бы, безвыходного положения: «Наташка-то побежит к Павлику с парадного подъезда домой на квартиру, а его наверняка дома нет. Не он будет, если в первую же минуту, возвратись в Москву, не побежит в наше «Собачье царство».

С тайным злорадством я проследил, как красно-белая Наташка мелькнула у подъезда Павлика, а сам ринулся напрямик через переулок в его двор.

В одно мгновение пролез между прутьями железной решетки, мысленно поблагодарив Сереню Жизнерадостного — главного алкоголика нашего района, за то, что он, почитай, каждый вечер выламывал со своими дружками те самые прутья решетки, которые по утрам приваривал автогеном дядя Коля. Спасибо Серене! Пока Наташка штурмовала дом Павлика с парадного подъезда, я с ходу оказался в его внутреннем дворе.

Двор этот весь зарос сиренью, акацией, жасмином, какими-то еще кустами, между которыми оставались только узенькие дорожки. Со всего района приходили сюда собаководы погулять со своими четвероногими питомцами. Никто им особенно не мешал, только дядя Коля: наденет красную повязку дружинника и давай порядки наводить! То из «Собачьего царства» Серениных дружков с бутылкой выставит, а то на какого-нибудь собаковода акт составит за то, что пса без поводка и намордника выгуливает. И дворника, и участкового милиционера приведет, шум на весь двор поднимет… Он и взрослым никому покоя не давал, и нам, ребятам, не разрешал где попало в хоккей играть. За это мы с Павликом и недолюбливали его.

В «Собачьем царстве» народу было сейчас немного. Гуляла какая-то девочка с щенком московской сторожевой, парень со спаниелем. Две-три сосредоточенные собачьи фигуры гнули спины в кустах, следя за своими хозяевами испуганными глазами. Четыре тетеньки с черными королевскими пуделями разговаривали, видимо, о последней собачьей выставке: «…Представьте, милая, полный день оттопала со своей Дэзи по кругу. Пришлось сунуть десятку, чтобы передвинули с двадцать второго места на восемнадцатое…»

Павлика я увидел перед лоджией первого этажа, где жил наш любимый боксер Чероки. Павлик протянул псу что-то вкусное, а Чероки встал на задние лапы и принял угощение.

Павлик тоже усиленно жевал. Он так работал челюстями, что шевелились даже уши, а толстая осенняя кепка двигалась на голове.

«А где же Наташка?..» Ни красных аистиных ног, ни белого пальто нигде не было видно. Но она с минуты на минуту могла появиться во дворе, и тогда пиши пропало: Павлик всегда тушевался перед ней…

Затаив дыхание, я ощупал в кармане все свое богатство. Правду сказать, не богатство, а так, слезы: всего-то четыре мятные жвачки «подушечки», на которые разве что «пластинку» можно выменять, да и то в базарный день. А я мечтал о надувной жвачке «бабл гамм».

В это время Чероки, справившись с угощением, обнюхал карманы Павлика, нет ли там чего-нибудь, и в знак благодарности принялся его лизать.

Павлик взялся за прутья решетки и, жмурясь от удовольствия, подставлял ему лицо.

Я проверил, на месте ли сверток с угощением для Чероки и, чтобы удобнее было его достать, переложил в карман куртки.

— Салют!.. Как отдыхал? — приветствовал я Павлика.

— Приветик! — ответил Павлик. — В общем-то сносно! Мало было интересных людей, да и в магазинах ничего нет…

Немного помолчали… Честно говоря, я сомневался, будет ли Павлик меняться жвачками из-за того, что всего лишь весной получилось у нас на уроке истории.

Юлия Николаевна вызвала Павлика к доске и спрашивает: «Кто открыл путь в Индию?» Он молчит. Я шепчу: «Васко да Гама…» Павлик возьми и брякни: «Васька…» — «Да Гама, да Гама!» — шепчу ему. Он еще глубже лезет: «И Гамма» — говорит… Юлия Николаевна таким спокойненьким голоском спрашивает: «А кто ж такая Гамма?» Тут ребята изо всех углов класса зашипели как змеи: «Его жена, его жена!..» «Его жена…» — доверчиво бухнул Павлик.

Весь класс так хохотал, что Юлия Николаевна никак не могла успокоить нас до самой перемены. Вообще-то Павлик не умел обижаться и тогда не обиделся, спросил только: «Ну почему я, ребята, такой дурак?» А вдруг сейчас припомнит? Подсказывал-то я? Выходит, некачественно…

— Так ничего и не купили? — спросил я, чтобы как-то поддержать разговор.

— Кое-что, — не отрываясь от своего занятия, промычал Павлик. — Маме замшевый костюм «Тирольский стрелок». К нему замшевую сумку «ягдташ»… С ремешками… Юбка выше колен… Здесь бахрома, жакет в талию, с кистями…

— Ну а размер подошел? — спросил я заинтересованно.

— Почти… Мама примерила и показала папе. А папа сказал, что в этом костюме можно только в Тирольских горах ходить, распугивать парнокопытных… Мама обиделась и пообещала надеть его, когда они пойдут с папой на новогодний бал…

Павлик повернулся ко мне и выдул между зубами полупрозрачный пузырь. Сердце у меня почти остановилось: точно, он жевал «бабл гамм». Наверняка у него и еще есть.

— А какая была погода? — спросил я будто бы между прочим.

— Средняя. Между плохой и очень плохой… Правда, там было вполне приличное общество…

— Последние дни лета, — сказал я неопределенно, не зная, что еще сказать. Не мог же я так вот сразу брякнуть: «Давай меняться!» Да и что менять? Жалкие четыре подушечки?

Я показал Чероки конфету и тут же спрятал руку за спину. Чероки, конечно, понял, что конфета достанется ему. Он улыбнулся мне всем своим курносым собачьим лицом и принялся, не очень-то стараясь, вилять торчащим кверху обрубком хвоста.

Уронив конфету на траву, я повернулся к Павлику спиной и наклонился так, чтобы он увидел нашитые у меня сзади карманы от джинсов фирмы «Ли».

Павлик увидел и даже перестал жевать.

— Вот это да-а! — проронил он с выдохом. — Где же ты такие «Супер Райфл» отхватил?

Меня даже пот прошиб: Вовка-то «лопух», выходит, надул? Продавал мне эти карманы за настоящие «Ли», а оказывается, они — какой-то «Супер Райфл»?.. Мама тоже хороша! Выходит, ей все равно, что пришивать, лишь бы отвязался!..

— А тебе что, не правится? — чувствуя, что краснею до ушей, спросил я.

— Скажешь тоже! — Павлик гортанно хохотнул. (Наверняка он сейчас приклеил свою жвачку к верхним зубам.) — Джины у тебя «люкс»! Аиркондишен!..

Я, конечно, понимал, что «аиркондишен» — «из другой оперы», но знал и то, что этим словом Павлик обычно выражает высшее восхищение. Кто его знает, может, и правда, «Супер Райфл» не хуже, а даже лучше, чем фирма «Ли»?

— У тебя тоже джины «люкс»! — сказал я, не пытаясь определить, какая знаменитая фирма создала его не менее знаменитые штаны.

— А… — равнодушно ответил Павлик. — Дотрепываю второй год… Мне папа обещал, когда я кончу пятый класс, швейцарские часы подарить.

Я молча «съел» это известие, потому что мой папа мне никакие часы не обещал. Больше того, как-то во время прогулки я намекнул ему насчет часов, даже не швейцарских. Он рассмеялся и молча показал сначала вперед, потом назад и еще показал вправо и влево. Надо же! Как раз в том месте, где мы с ним остановились, какой-то недобрый человек понавешал на фонарных столбах с полдесятка электрических уличных часов.

Я знал, что Павлик не врет. С таким папой, как у него, и швейцарские часы к шестому классу получит, а к восьмому будет ездить на уроки в собственном автомобиле. Мне же и в десятый придется, как какому-нибудь первоклашке, пешком ходить…

Я угостил Чероки конфетой, которую он мгновенно проглотил, а потом обнюхал меня и лизнул прямо в губы. Наверное, учуял, что я все-таки успел попробовать папин торт. Я так же, как Павлик, взялся за прутья решетки, и Чероки, зная свое дело, принялся лизать мне и щеки, и за ушами, и нос. Очень это у него приятно получалось: такой мягкий и теплый язычок, будто мокрая тряпочка, и щекотно, и смешно…

Я подставлял Чероки свое лицо, а сам все раздумывал, как же мне выудить у Павлика жвачки? Наконец придумал.

— Хочешь, — сказал я, — и у тебя будет такой же хомячок, как мои Васька? Тетя Клопа мне принесла, а папа второго не разрешает.

— Конечно, хочу. Пошли смотреть, — сказал Павлик. — Да!.. Что это я! — спохватился он. — Совсем заморочился! Ты же любишь «бабл гамм». — И он протянул мне надувную жевательную резинку, даже не потребовав взамен приготовленные мною, уже размякшие от тепла ладони «мятные подушечки». Видно, здорово ему захотелось хомячка!

— Ну если тебе не жалко, — сказал я и больше ничего не мог выговорить, потому что рот у меня сразу же наполнился слюной так, что я тут же лихо сплюнул, угодив прямо в лежащий на дорожке кленовый лист. Я когда плююсь, всегда загадываю: если попаду, во что целюсь, обязательно будет удача. Ну а если не попаду — до тех пор плююсь, пока попаду…

Некоторое время мы оба усиленно жевали.

— Значит, у нас с тобой два хомячка, — неожиданно сказал Павлик.

— Два… — ответил я, еще не зная, куда это он клонит.

— Шесть восемьдесят, — подсчитал Павлик.

— Чего шесть восемьдесят?

— Один хомячок в магазине три сорок, два — шесть восемьдесят… А хомячки твои самцы или самки?

— Откуда я знаю?.. Васька между панелями нору вырыл, а кто у них норы роет — самцы или самки, я не знаю…

— Вот бы самец и самочка! — мечтательно сказал Павлик. — Они бы нарожали… Постой… Если шесть раз в год… Хотя бы по десять штук… Сколько же это будет?..

— Шестьдесят! — тут же подсчитал я. Павлик рассмеялся.

— Чудило! Те, которые первыми родятся, тоже ведь нарожают! А потом и вторые и третьи… А потом и те, которые у первых будут первыми — тоже ведь начнут плодиться!..

— Ой, верно!..

Я даже рот раскрыл, представив себе всю эту армию хомяков. «Как же их всех пересчитать? Я так и спросил у Павлика:

— А вот это уже без меня, — ответил Павлик. — Я еще когда маленьким был, и то математикой голову себе не забивал.

— Да я тоже… Но кто же знал, что и она может пригодиться?

— А давай — сотнями! — предложил Павлик. — Как сто хомяков, так тридцать четыре рубля!

— Эх ты, «тридцать четыре»! — мне стало даже смешно. — Триста сорок, не хочешь?..

Теперь уже Павлик смотрел на меня круглыми глазами, забыв закрыть рот.

— Ух ты-ы-ы! — протянул он. — А как же мы будем деньги делить?

— Ясно, по-честному!..

— Вот жвачек накупим!..

В эту минуту мне показалось, что в открытом окне первого этажа дрогнула занавеска. Там жила бабушкина приятельница Серафима Марковна. Из этого окна донесся какой-то очень даже знакомый голос: «Гляди-ко, можно сказать, сопляки, а какое славное дело надумали».

Кто ж это у нас во дворе говорил таким голосом? Что-то уж очень знакомый!.. Но я думал сейчас о явных выгодах от разведения хомячков и поэтому до конца не узнал этот голос. Потом я подумал, как бы эта Серафима Марковна не рассказала бабушке о наших планах, бабушка передаст разговор маме, и начнут нас воспитывать все, кому не лень, что надо любить самих животных, а не торговлю ими… А я самих животных и люблю… Про торговлю — просто так получилось, с Павликом за компанию…

Я уже начал подумывать, как завести с Павликом разговор насчет обмена моих четырех «мятных подушечек», как в ту же секунду из соседнего куста вынырнула запыхавшаяся раскрасневшаяся Наташка. Мы с Павликом перестали жевать, ожидая, что будет дальше. Но хитрая Наташка в нашу сторону и глазом не повела. Что вы! Она нас просто не заметила! Но по ее лицу я точно видел, что ей нож острый застать нас с Павликом вместе да еще жующими «бабл гамм».

Хоть она и была на целых три года младше меня, я, чтобы позлить вредную девчонку, набрал в грудь воздуху и выдул из своей надувной жвачки между зубами ярко-желтый пузырь.

Наташку чуть инфаркт не хватил. Она даже губу закусила, но тут же сделала лицо, стараясь показать, что вовсе даже не видит нас. Устремив сосредоточенный взгляд в глубь «Собачьего царства», она как будто только сейчас заметила девочку с московской сторожевой:

— Катюш! — радостно крикнула Наташка этой девочке. — Вон ты где! А я тебя ищу!.. (Сама же наверняка и не думала ее искать, только сейчас увидела.) — А нам цветной телевизор привезли!.. (Это она тоже врала: тети Клопин «Темп-6» я хорошо знал.) А мне портфель купили! Большущий! Тебе нравится мое новое пальто?.. Ой, какой у тебя симпатичный щеночек. Настоящий медвежонок! Как его зовут? Мишка, да? Мишка! Мишка! Иди сюда, Мишка! А ну я тебя догоню!..

Наташка и без того румяная от беготни по дому в поисках Павлика вдруг принялась носиться по дорожкам «Собачьего царства», делая вид, что ей ужасно интересно догонять щеночка Мишку, который как пить дать был вовсе не Мишка, а какой-нибудь Ральф или Рекс.

Неожиданно со всего разгона она остановилась перед нами.

— Здрасте! — Наташка прожгла Павлика насквозь своими глазищами. — Простите, вас-то я и ке увидела!..

— Ничего, мы не обидчивые, — спокойненько сказал Павлик, хотя под Наташкиным взглядом он всегда почему-то тушевался.

Конечно, ему с таким папой-министром, что в Швейцарию ездит, с мамой в замшевом костюме «Тирольский стрелок», с попугаями-неразлучниками и золотыми рыбками в аквариуме, да еще с целым набором жевательных резинок в кармане, — можно было на все случаи жизни оставаться необидчивым и каждого встречать с открытой душой.

И все же не только потому, что у Павлика всего было много: и штанов, и курток, и «чешек», и «кроссовок», и джинсов, и беретов (папа ему к тому же еще и швейцарские часы пообещал), — а просто никаких других собеседников рядом не оказалось, добрый Павлик вдруг, повернувшись к Наташке, великодушно сказал:

— Наташ!.. Видела, какие у Славки отличные джи́ны? Настоящие «Супер Райфл» отхватил!..

Глаза у Наташки стали в два раза больше и так заискрились веселыми огоньками. Я похолодел…

— Да? — переспросила Наташка. — Настоящие «Супер Райфл»?

— Ну конечно, — подтвердил Павлик. — А ты что, не видишь?

Только сейчас я понял, почему это, когда мама достала из чемодана джинсы, чтобы я сам дошил карманы, ни оттуда ни отсюда нелегкая принесла Наташку. Ей, видите ли, «приспичило» спросить, который час. Ну сказали ей, ушла она и тут же опять прибежала: «Вот я вам букетик принесла!..» «Нет ли у вас программы по телику?..» Я мгновенно учуял, что Наташка не только все великолепно рассмотрела на моих свернутых джинсах, но тут же догадалась, что к чему.

— Настоящие «Супер Райфл», говоришь? — переспросила Наташка, с этими словами подскочила ко мне сзади, беззастенчиво приподняла куртку и вцепилась двумя руками в карман. (Лучше бы я не дразнил ее надувной жвачкой.)

— Ты что?! Ты!.. Что делаешь?! — завопил я в ужасе, пытаясь увернуться. Но поздно: затрещали нитки, которыми кое-как приметала карман мама (говорил ей, надо было на машинке пришить), Наташка, визжа от восторга, поддала мне пинка сзади, и я, едва не подавившись, проглотил свою надувную жвачку «бабл гамм».

По удивленному лицу Павлика я увидел, что разоблачен и посрамлен на вечные времена и нет мне больше места в этой жизни.

Взмахнув обеими руками, будто собирался прыгнуть в воду, я вздернул этим движением куртку вверх так, что она налезла мне на голову, оттопырил то место, где были нашиты карманы, изогнулся, и едва не сворачивая себе шею, посмотрел, что же там делается у меня сзади.

Карман великолепной фирмы «Супер Райфл», держась одной лишь стороной, свисал поникшим флагом. Выглядывая из-под него, ехидно корчила мне рожи мартышка фирмы «Милтонс».

— Супер Лайф! Супер Лайф! — верещала от восторга Наташка, прыгая передо мной на одной ноге, едва не задевая меня растопыренными пальцами.

Я никогда не дерусь с бабами, тем более если они из первого класса, но тут так разозлился, что готов был врезать Наташке прямой левой точно в переносицу. К несчастью, я вспомнил, что можно отомстить ей и без удара прямой левой, и, на свою голову, как следует не подумав, показал Наташке маленькую промокашку, что всегда носил в нагрудном кармане специально для нее.

В тот же миг, словно дикая кошка, Наташка с пронзительным визгом набросилась на меня. Только для спасения собственной жизни я лишь легонечко оттолкнул ее, а она наверняка нарочно взмахнула вдруг руками и села прямо в куст, задрав к небу свои длинные красные ноги.

— А-а-а-а-а! — завопила было Наташка, но тут же захлебнулась собственным криком и с перепуганными глазами, которые стали у нее не меньше блюдец, закрыла ладошкой нос. Между пальцами у нее показалась алая струйка, точь-в-точь под цвет ее рейтуз. Сам не знаю, когда только и как задел совсем нечаянно ее окаянный нос.

— Ты чего? — испуганно спросил я и тут же пожалел об этом: Наташка разразилась таким криком, как будто с нее живьем сдирали кожу. Горячий туман застлал мне глаза. Сквозь этот туман я видел расплывчатый силуэт выбиравшейся из куста Наташки, которая, размазывая по лицу слезы и красные полосы, принялась орать что-то совсем уже несуразное:

— Хулиган! Жулик! Фальшивоштанник!.. Думаешь, как большой, можешь драться? Да? Только попробуй, ударь!.. Если хочешь знать, скоро твой папа будет моим папой, а ты оставайся со своей мамой!.. Пусть она больше по курортам мотается, а моя всегда дома! И пироги печет вкусные!

От этого неприличного Наташкиного крика меня будто кто кипятком обварил.

Я молча повернулся и пошел было со двора напрямик через кусты, но что-то меня остановило.

Я оглянулся. Павлик — слинял. У кустов стояла и отряхивалась Наташка. На дальней дорожке я увидел… Кого бы вы думали? Мою собственную маму. Оказывается, она никуда не уехала, а по каким-то делам осталась в нашем районе.

Мама шла и разговаривала… С кем бы вы думали?.. С тем самым Генкой Купи-продай, который утром сегодня залез к нам в квартиру.

Из подъезда «черного хода» вышел дядя Коля с раздвижной лестницей, забрался на нее и, поглядывая в сторону Генки, принялся красить раму первого этажа.

Только сейчас я рассмотрел в руках Генки дамские сапоги… Вот он передал их маме, и мама, сунув под мышку свою сумочку, в которой всегда носила документы и деньги, стала примерять один сапог.

Сумочка упала на дорожку. Генка тотчас же ее поднял, и я даже расслышал, как он сказал:

— Позвольте, я подержу, она вам мешает.

И еще я услышал, как мама, с увлечением рассматривая сапог, ответила ему:

— Пожалуйста…

И тут я увидел такое, что ноги мои опять, как сегодня утром, приросли к месту, и я не мог ни двинуться, ни крикнуть.

Генка, едва завладел сумочкой, мгновенно исчез, как будто его и не было.

Я уже готов был заорать во все горло: «Ма-ма!», как мне пришлось удивиться еще больше.

Занавеска в окне Серафимы Марковны отошла в сторону, и там я увидел с биноклем в руках, кого бы вы думали?.. Собственную бабушку. Правда, бинокль у нее был, к сожалению, не военный, а беленький, театральный.

— Мила!.. Мила!.. — приглушенно крикнула бабушка. — Вот раззява! Онже у тебя сумочку утащил!..

— Мама? — с удивлением сказала бабушке моя мама. — Как вы-то здесь оказались?

— Да что ты про меня-то?! Совсем с ума спятила! Жулик, говорю, сумочку с деньгами утащил!

И вот тут-то уж я совсем удивился!..

Мама неожиданно рассмеялась, подошла к лоджии и поставила на перила сапоги.

— Нравятся? — спросила она. — Точно такие, как мои. И всего-то за два рубля восемнадцать копеек, не считая стоимости самой сумочки.

— Да ты что, белены объелась? — спросила бабушка. — Тебе и сумочку не жалко?

— За сапоги-то? — спросила мама.

— Да ты-то откуда здесь взялась?

— Очень просто… Зашла в наш мебельный, а там ковры, выбросили к концу месяца для плана. Я и выписала чек на двести восемьдесят. Деньги, думаю, у Клары перехвачу. А тут этот тип. Не нужны ли, говорит, вам сапоги? Знает, что ни одна женщина от сапог не откажется… Вот так. Думал, что у меня деньги с собой, раз уж и чек выписала. На живца ловил, а сам попался…

— Умница, — похвалила бабушка. — Так их и надо учить, это жулье…

Я стоял за кустами ни жив ни мертв: вот-вот, думаю, Наташка подойдет к маме и бабушке и нажалуется. Но она, к моему удивлению, и рта не раскрыла, а все почему-то смотрела в ту сторону, куда ушел Генка.

И тут я увидел, что дядя Коля, продолжая красить, улыбается себе в усы, поглядывая на маму и бабушку, И чего ему улыбаться?.. Вдруг на дальней дорожке опять появился Генка, а в руках у него еще одни дамские сапоги, только зеленого цвета.

Дядя Коля тут же насторожился и даже шею вытянул. Заметили Генку и мама, и бабушка.

— А он, оказывается, не дурак, — сказала мама.

— Говорила тебе, сразу надо было уходить, — заворчала на нее бабушка.

— Уж помолчите, мама…

Генка, весь взмыленный, подбежал к ним и чуть ли не на колени встал, протягивая маме зеленые сапоги.

— Вот эти померяйте… А те вам малы… Вам же пошикарнее надо; такая женщина!..

— Да?.. Вы так думаете?.. — спросила мама. — А сумочку вы мне, может быть, отдадите?

— Ах да, пожалуйста! — вроде бы спохватился Генка, но я-то видел, что Генка хитрит. — Извините! — заюлил он. — Машинально прихватил!

И тут я услышал, как заворчала бабушка:

— О господи! И тут неудача! Что за день такой тяжкий!..

Дядя Коля в это время подавал Генке какие-то знаки, но тот делал вид, что своего наставника дядю Колю вместе с его знаками просто не замечает.

Мама в это время примеряла зеленые сапоги, а те красные, что показывала бабушке, вернула Генке.

— Такие у меня уже есть, — сказала она. — А вот такие, зеленые, я хотела бы купить… Поднимемся ко мне в квартиру, там я расплачусь.

Дядя Коля со своей стремянки на Генку даже руками замахал, но Генка и вовсе отвернулся.

— Эти сапоги стоят не восемьдесят, а девяносто, — уточнил Генка. — И потом… Подняться с вами в квартиру я не смогу.

— Почему?

— Потому что у такой красивой женщины обязательно должен быть ревнивый муж.

— А ведь это мысль! — весело сказала мама. — Хорошо! Я спущусь сюда, передам вам деньги незаметно, а вы сделаете вид, что дарите мне сапоги…

— Тогда еще двадцать… — совсем скромно сказал Генка. А я подумал: «Вот жмот! Из-за каких-то зеленых сапог грабит мою маму!»

— Но почему же еще двадцать?

— На лечение, — разъяснил Генка. — Я ведь не чемпион по боксу и даже не чемпион по бегу. А у вашего мужа наверняка крепкие кулаки.

— Ну, хорошо, — согласилась мама. — Пусть будет еще двадцать. Итого сто десять… Только обязательно дождитесь меня здесь.

Я подумал, что сейчас мама войдет в квартиру, спросит обо мне у папы. Папа спохватится и пойдет меня искать… Надо было как-то выбираться из кустов и отправляться домой, но мне нельзя было и с места двинуться, пока Наташка торчала во дворе. Увидит и завопит: «Ага! Вот он! Хулиган! Фальшивоштанник! Тихоней прикидывается, а мне нос разбил!..» А тут еще бабушка с биноклем в засаде сидит. Интересно, кого она там высматривает? Уж не папу ли «злодея»? Скажет ведь тоже…

Пока я так раздумывал, Генка вдруг подозвал Наташку, протянул ей конфету:

— Девочка, подойди сюда.

— Ой, трюфель? — обрадовалась Наташка. — Спасибо!..

— Кто такая? — спросил Генка, кивнув в ту сторону, куда ушла моя мама. Наташка так ему и сказала:

— Славкина мама.

— А кто у Славкиной мамы муж? — насторожился Генка.

И тут Наташку понесло.

— Ой, вы знаете, — затараторила она. — Такой очень важный, серьезный полковник!.. У него вот такая папаха из натурального серого каракуля! Погоны золотые и пояс тоже золотой. А на поясе огромный пистолет! И на погонах по три больших звезды!.. Строгий, ужас!..

Я видел, как у Генки сразу забегали глаза и даже позлорадствовал: «Так ему и надо», — хотя мне стало и обидно: мой папа ничуть не хуже выдуманного Наташкой полковника.

— А петлицы у него синие? — спросил Генка и сам себе ответил: — Ну это, в общем, все равно… Мама твоя дома?

— Она всегда дома, — с готовностью сообщила Наташка.

— А папа?

— Папы у меня нет… Они развелись…

— Ну ничего, еще будет… А мама у тебя кто?

— Ой, вы знаете, она такая хорошая портниха! И в ателье шьет, и дома шьет! Пироги печет вкусные! Руки у мамы золотые… И на руках браслеты тоже золотые… А вот на этом пальце огромное кольцо с бриллиантом! Не верите? Вот такой бриллиант!

— Ну, вот это уже подходяще, — пробормотал Генка, и хоть сказал он это вполголоса, слова его я великолепно услышал. Слышал я и бормотание бабушки:

— И чего нагородила, девчонка? Полковник!.. Погоны золотые!.. Как пить дать, перехватит Клеопатра сапоги… Эй, парень! — крикнула она. — Пойди-ка сюда!..

Генка с удивленным, но вместе с тем независимым видом приблизился к лоджии.

— Вот тебе сто десять рублей, давай сапоги. Я — Славкина бабушка.

Дядя Коля в это время, заканчивая окраску окна, принялся насвистывать: «Жил-был у бабушки серенький козлик».

— Пожалуйста! — сказал моей бабушке Генка. — Были бы деньги, а там, как вам нравится, так и называйтесь… А твоей маме сапоги надо? — спросил он Наташку.

— Конечно, конечно, — затараторила Наташка. (Она даже забежала вперед и взяла Генку за руку.) — Пойдемте, я вас познакомлю. Мама будет очень рада… У нас так уютно… Мы и цветной телевизор купим!

И надо же было так случиться, что как раз в эту минуту на садовой дорожке появилась сама тетя Клопа с какой-то красивой книжкой в руках. Мне даже показалось, что на обложке книжки я рассмотрел резные деревянные терема.

— Наташа! — строго сказала тетя Клопа. — Сейчас же домой!

— Так это вот и есть твоя мама? — разочарованно спросил Генка.

— Конечно! — с гордостью ответила ему Наташка.

— Браслеты золотые! Кольцо с бриллиантом!.. Тьфу! Пластмасса крашеная!

Генка рывком натянул кепку на глаза и с сапогами под мышкой быстро зашагал по дорожке.

— Генка! — крикнул ему со своей стремянки дядя Коля. — Сейчас же вернись!..

— Куда же ты, касатик? — это из окна высунулась моя бабушка.

— Куда же вы? — не проговорила, а прямо-таки простонала Наташка.

— Куда же вы? — откуда-то издалека донесся голос моей мамы.

Мне стало совсем уж удивительно: натуральный жулик этот Генка, а выходит, всем нужен!..

Генки и след простыл. Наташка отправилась за тетей Клопой, на дорожке «Собачьего царства» показалась моя мама.

Бабушка сразу же напустилась на нее:

— Ну где ты там пропадаешь!..

Мама не дала ей говорить.

— Нет, ты подумай, — с возмущением произнесла она. — Представляешь? Он закрылся изнутри и ни на какие звонки не отвечает! По его милости я упустила такие прекрасные сапоги! И Клары нет дома!

— Ладно, не горюй, выручила я тебя, — бабушка передала маме только что купленные новенькие зеленые сапоги.

— Ой, мамочка! Вы просто прелесть! Деньги я вам тут же отдам, как только он откроет!.. А может, ему там стало плохо? А?.. Я ведь звала его… Не отвечает…

— Ему там стало хорошо, — сказала бабушка. — Ничего, ответит! Мы ему такое устроим, за все ответит!..

Я тут же подумал: «Если мама не попала домой, то как же я попаду?» Хорошо, что, подумав так, я вспомнил про лестницу, лежавшую под нашим окном.

Дождавшись, когда мама ушла в подъезд «черного хода» (наверняка к Серафиме Марковне — обсудить вместе с бабушкой новую покупку), я потихоньку выбрался из кустов «Собачьего царства» и направился к себе домой. Но лезть по лестнице мне не пришлось: из окна квартиры тети Клопы высунулась Наташка и крикнула своей матери:

— Он дома!.. Когда я сказала ему про книжку, ответил: «Сейчас открою!..»

Тут я понял, что «он» и «про книжку» — это о моем папе.

Тетя Клопа вошла в подъезд, я подождал немного и вошел вслед за нею. Остановили меня голоса, раздававшиеся на нашей лестничной площадке. Я, конечно, сразу же узнал голос папы.

— Вы, наверное, думаете сейчас, — ласково и вместе с тем печально говорила тетя Клопа, — ходит тут смешная толстая дура, не знает, кому навязаться…

— Ну что вы, что вы, — неуверенно сказал ошарашенный папа. — Никто так и не думает… Входите, пожалуйста…

В руках у него была как раз та красивая книга, которую я видел во дворе у тети Клопы. Сейчас я даже название ее прочитал: «Деревянное зодчество русского Севера». На обложке сфотографирован в цвете бревенчатый дом, весь, как в кружевах, в резных крылечках и наличниках.

Папа с этой книгой в руках выглядел непривычно растроганным.

— Где же вам удалось эту прелесть достать? — спросил он. — Я ее почти полгода по всем библиотекам ищу!..

— Для вас, Петр Яковлевич, да не постараться, — скромно ответила тетя Клопа. — Подумала, что вам в работе над диссертацией может пригодиться, вот и захватила… У меня родственница в издательстве, а у них там очень приличная библиотека… Кстати, муж родственницы — архитектор… Мог бы стать вашим добрым оппонентом…

— Ну, сначала надо написать, а потом уже о защите думать… Кстати, я предпочитаю идти прямыми путями… А за книгу большое вам спасибо. Просто не знаю, как вас и благодарить…

Папа сделал вежливый жест, пропуская впереди себя к нам в дом хитрую тетю Клопу.

— А разве Людмила Ивановна не вернулась? Как будто домой шла? — с притворным удивлением спросила тетя Клопа. — А я ей пирожок принесла…

И тут я вспомнил, как орала Наташка: «И пироги печет вкусные!»

Так, значит, тетя Клопа не к маме пришла, а за моим папой, чтобы мой папа стал Наташкиным?..

Я хотел было выскочить и тут же вмешаться в такое черное дело, но все же решил посмотреть и послушать, что же там будет дальше.

— У меня не только книги, и люди бывают интересные, — продолжала «завлекать» папу тетя Клопа. — Вчера, например, пришла ко мне шикарная дама с отрезом на платье… Такой французский шифон… Ну, я сразу поняла, что повозиться с нею придется… Вы слушаете, Петр Яковлевич?

— Да, да, я слушаю, — не отрываясь от книги, ответил тете Клопе папа.

— Так вот, — продолжала та. — Бюст у этой дамы — восьмой номер, а шеи вовсе нет… Вы понимаете, вместо одной вытачки вот здесь и здесь (тетя Клопа провела себе пальцем под мышкой) — придется делать две… А талия… Вы представляете, Петр Яковлевич, у нее совсем не оказалось талии! А выбрала молодежный фасон! Ну не удивительно ли?!

— В самом деле удивительно! — по-прежнему не отрываясь от книги, тут же согласился папа.

Тетя Клопа обиделась:

— Да вы меня совсем не слушаете, Петр Яковлевич!..

— Что вы, очень внимательно слушаю!.. Так как там у вас завершилось с этой дамой?

— Я приняла заказ, — с достоинством сказала тетя Клопа. — Бывали у меня случаи посложнее, но и этот непростой… Если увидите даму в розовом шифоне, присмотритесь, пожалуйста, мне просто интересно, как вам понравится моя работа…

— Но я в вашем деле мало что понимаю… — вежливо ответил папа, хотя мог бы сказать и поопределеннее. Мне и то ясно было, что папе до этой дамы без талии, зато с двумя вытачками, «как до лампочки».

— Ну вот видите, — сразу огорчилась тетя Клопа, — уже отказываетесь… А говорите, я вам не навязываюсь…

Папа молчал. Да и я бы не нашелся, что ей ответить.

— А все ведь от одиночества, — продолжала «петь» тетя Клопа. — Очень бывает трудно одинокому человеку, ведь вы и по себе это знаете…

— А Наташка?.. — наконец-то не выдержал я.

Тетя Клопа от неожиданности даже оглянулась.

— Вот он, герой, — сказал папа. — Я его жду, а он со своим Павликом впечатлениями обменивается… А почему глаза красные?

— Все в порядке, па, — сказал я. — Веткой хлестнуло…

Папа хоть и журил меня, но выглядел веселым. Видно, очень уж по душе была ему эта книжка, которую достала для него тетя Клопа.

С тревогой я прислушивался, не хлопнет ли наружная дверь, не бежит ли жаловаться на меня Наташка. Но все пока было тихо.

— Надо поосторожнее, — начал было папа и не договорил: в руках у тети Клопы оказалась опять та же коробка из-под «Геркулеса».

— А вот и Слава, — не обратив внимания на мой выкрик о Наташке, сказала тетя Клопа. — Ну так что, может, возьмете этого Павлика?

— Па! — я заторопился, чтобы папа сгоряча не отказался. — Давай возьмем для Павлика. Ему ведь тоже очень хочется хомячка…

— Ну хорошо, давайте вашего Павлика, — сказал папа и внимательно посмотрел на меня. Конечно же, он заметил, что у меня далеко «не все в порядке».

По привычке он хотел было закрыть дверь перед тетей Клопой, но та уже протиснулась к нам в коридор.

— Что же вы так торопитесь, Петр Яковлевич? — лукаво улыбаясь, спросила она. — Жены боитесь? Или за себя не ручаетесь?.. А я вот еще Людмиле Ивановне и варенья принесла. Не хотите ли со Славой попробовать?

— Ну почему я боюсь? — смущенно пробормотал папа. — Можно и попробовать…

— Ша-а-а-а-алун! — пропела тетя Клопа и погрозила папе пальцем. — Напрасно, напрасно Людмила Ивановна оставляет молодого мужа одного. Только с вокзала и — к маме?.. Ха-ха-ха!..

— Почему одного? — начал было я, но папа так строго на меня посмотрел, что я тут же осекся и занялся новым хомячком.

— Ну что ж, проходите, — смирившись, сказал папа тете Клопе. Он будто бы и не слышал ее дурацкое «шалун». — Мама наша что-то задержалась. Будем без нее пить чай с вашим вареньем. Кстати, у нас и торт есть… Прошу!..

Я улучил минуту и побежал знакомить Павлика с Васькой.

Павлик забился в один угол ящика из-под посылки, Васька — в другой. Сидят, друг на друга посматривают, глазками поблескивают.

— Слава, где ты там?

— Славик!

— Иду!..

Вымыв руки в ванной и ополоснув лицо, я вытерся насухо и вошел в кухню. Торт не только стоял на столе, но уже был нарезан треугольными ломтями, и я сразу же «положил глаз» на кусок с кремовой розой.

Тетя Клопа накладывала варенье в розетки. А папа все рассматривал принесенную ею книжку. На каждой странице в ней были цветные фотографии деревянных теремов. Папа не только любовался теремами, но даже ласково гладил их ладонями, как будто это были его лучшие, милые сердцу друзья.

— Кушайте, пожалуйста, Петр Яковлевич, — совсем как хозяйка сказала тетя Клопа, подвигая лапе чай в подстаканнике, розетку с вареньем и блюдечко с тортом. Положила она торт и мне. И надо же. Точно тот кусок с кремовой розой, который я приметил.

Отхлебнув чаю, я надеялся утешиться тортом, но даже торт мне в горло не лез. Сидел я словно на иголках, пряча глаза от папы, чувствуя, как пылают щеки и уши. Папа, конечно же, заметил, насколько я хорош. Он даже, будто между прочим, приложил теплую ладонь к моему лбу и в недоумении слегка пожал плечами, потому что наверняка никакой температуры у меня не было.

Ни жив ни мертв, каждую минуту я ждал, что вот-вот раздастся звонок и явится Наташка. Тетя Клопа поссорится с папой, мама узнает, поссорится с тетей Клопой, тетя Клопа вместе с Наташкой нажалуются директору школы Артемию Ивановичу, Артемий Иванович вызовет нашего классного руководителя Юлию Николаевну, та — Костю — вожатого пионеротряда, и пойдет, и пойдет… А потом до самого десятого класса на каждом собрании будут вспоминать, как перевоспитывали хулигана Вячеслава Ручейникова.

И вдруг в голове у меня как будто все перевернулось. «А папа?» «Папу будет утешать тетя Клопа?.. С Наташкой?..» Не бывать этому!.. Я знал, что я должен был сделать.

Отодвинув блюдечко с остатками торта, я сложил руки на столе и, глядя прямо в румяное лицо тете Клопе, спокойно сказал:

— Клеопатра Сидоровна, я вашей Наташке кулаком нос разбил… У нее и кровь пошла… Пирогов ваших нам не надо. Можете и свою книжку забрать…

С каждым моим новым высказыванием папины брови сами собой все выше лезли на лоб. Кося глазами в его сторону, замерла и тетя Клопа.

— Слушай! — с удивлением остановил меня папа. — Что с тобой? Да ты просто грубиян!..

Я молча сопел. Ответить было нечего. Все, что требовалось сказать, я уже сказал. И теперь ждал, что из всего этого получится.

Выручил меня звонок у входной двери. Но… Колоколом громкого боя прогремел он на всю квартиру.

— Вот она… Ваша Наташка, — сказал я тете Клопе. — Ябедничать пришла…

Я поднялся со стула и пошел открывать дверь своей длинноногой врагине.

— Что с ним такое? Какая его муха укусила? — услышал я за собой голос тети Клопы.

Мне же терять было нечего. Не торопясь, но и без промедления я открыл дверь. И замер…

— Ура! Мама пришла!.. Моя милая, родная мама пришла!..

Эти слова я хотел прокричать на всю Москву, но горло мне перехватило, и я только прижался к маме, обнимая ее, пряча у нее на плече свое пылающее лицо.

Все мои горести сразу куда-то пропали, и я уже совсем не боялся, что вот сейчас придет к нам и нажалуется на меня Наташка. Пришла моя родная мама, которая хоть ничего еще о драке с Наташкой не знала, но и от Наташки, и от тети Клопы наверняка нас с папой надежно защитит. Я, конечно, понял, хорошее настроение у нее потому, что ей все-таки удалось купить зеленые сапоги, но мне-то разве не все равно, отчего хорошее? Лишь бы — хорошее…

— Ну, как вы тут без меня справились? — спросила мама.

— Хорошо, мамочка. Все поставили на место, все убрали.

Мама поцеловала меня в макушку и сморщила нос.

— Только вчера сама вымыла тебе голову с мочалкой и мылом, — сказала она. — А сегодня опять от вашей милости, как от старого барбоса, псиной несет. Можешь ты объяснить, что происходит?

— Не знаю, ма… А у меня Павлик…

— Еще хомячок? Одного мало?

— Это для Павлика. Я его подарю Павлику, а пока он у меня немного побудет. Смотри, какой хороший!

Я взял ящик из-под посылки, поднес его к маме.

— Что-то я не разберусь в этих Павликах, — не глядя в ящик, сказала мама. — А ты все-таки пойди и умойся. От тебя так разит, как будто все районные псы верхом на тебе ездили…

Мама хоть и воспитывала меня сейчас, но глаза у нее были добрые. Она, наверное, так была довольна своими новыми зелеными сапогами, что даже не заметила на мне джинсы с полуоторванным, кое-как пришпиленным карманом.

Из кухни доносились негромкие голоса. Видно, папа и тетя Клопа договаривались, как меня ругать, когда (так они, наверное, думали) войдем мы с Наташкой.

Мама сняла плащ, поправила волосы перед зеркалом и только после этого заглянула в ящик от посылки, где сидели Васька и Павлик.

— Что-то тут не то, — сказала она.

— Почему, ма?

— Сидят твои хомяки вместе и не думают драться.

— Мы с Павликом тоже никогда не деремся.

— Вы — одно, а хомяки — другое. Боюсь, что этот Павлик уже сделал свое черное дело.

— Какое «черное дело»?

— Отстань, пожалуйста, и не говори глупости, — сказала мама, — а хомяков своих рассади в разные коробки, пока не поздно.

— Почему, «пока не поздно»?

Я с недоумением смотрел на маму, потому что никакие глупости не говорил.

Из кухни донесся голос папы:

— Ну что ты там, Слава? Почему сюда не идете?

— А ты угадай, кто к нам пришел?

Хмурый папа вышел в коридор и, увидев вдруг вместо ябеды Наташки нашу маму, весь так и просиял.

— Милочка!.. Наконец-то!.. А мы без тебя тут совсем загрустили!

— А дверь не открывал мне тоже от «грусти»?

— Что ты говоришь? Вот ведь как уснул! Ничего не слышал! Извини, ради бога!..

Но мама будто и не слышала, как оправдывался папа. Быстрыми шагами она прошла по коридору и остановилась на пороге в кухню. Некоторое время мама молчала. От ее веселого вида не осталось и следа.

— Не очень-то вы тут без меня грустили…

— Милочка, ну что ты говоришь, — пробормотал папа и ужасно смутился.

— Я к вам только на минутку зашла, Людмила Ивановна, принесла вам пирог и варенье, — начала было тетя Клопа, но мама как будто и не заметила ее.

— Оказывается, — сказала мама, — у нас в доме не только хомяк, но и хомячиха?

Меня осенило: так это же она Павлика и Ваську имела в виду. Я побежал в комнату и немедленно рассадил своих хомяков в разные коробки. Если они оба — хомяки, нечего волноваться, ссоры между ними не будет. Мы-то с папой или с Павликом никогда не ссоримся! А вот с Наташкой, хоть она всего лишь козявка — сразу скандал. Да и мама с папой частенько ругаются…

Пока я рассаживал Ваську и Павлика, по коридору мимо комнаты, словно ракета, промчалась тетя Клопа со своей красивой книжкой под мышкой.

Из кухни доносились голоса папы и мамы. С каждой минутой они становились все громче.

Чтобы не слушать еще одну ссору и хоть немного отвлечься от неприятностей, я стал наблюдать за своими хомячками. Чувствовали они себя преотлично. Каждый грыз свою коробку, и я им не мешал.

Снова по коридору прозвучали быстрые шага, и теперь уже во второй раз, так же громко, как за тетей Клопой, хлопнула за мамой входная дверь.

Деревянные кони с медными глазами

Наташка жаловаться не пришла. Догадалась, что ничего хорошего не будет, если заявится такая дылда и начнет ныть: «Гы-ы-ы! Дядя Петя, сын у вас плохой, а я — хорошая. Возьмите меня в дочки!»

Сколько я знал Наташку, у нее перебывало с полдесятка новых пап. Сама хвасталась… Что с нее возьмешь? Хоть и дылда, а — ребенок… И каждый новый папа оказывался еще лучше, чем прежний. Ну а мой, конечно, самый лучший… Это я и без Наташки знаю…

Тихо-то как в квартире…

Только Васька и Павлик дерут щепки, скребутся и возятся в своих ящиках.

Папа молча сидит за столом и ничего не пишет, только смотрит перед собой на стену, по которой в шахматном порядке красуются вверх тормашками букеты цветов. Он всегда на них смотрит, когда у него плохое настроение. А встретит дядю Колю, непременно скажет: «Комнату ты мне, Николай Иванович, обязательно переклей! Не могу видеть брак в твоей работе!» Дядя Коля тут же становится по стойке «Смирно!» и рапортует: «Бу!.. Зде!.. Ни у кого, мол, такого сраму не допускал, а у тебя, как нарочно, бес попутал». Отрапортует и не переклеивает. Скоро уже два года, как все обещает…

Я уже приметил: главное в жизни — лихо отрапортовать, мол, «Бу!.. Зде!..» А насчет того, чтобы взаправду сделать, это уж как получится.

Я подошел к папе, обнял его за шею.

Папа вздохнул, тоже обнял меня, поцеловал где-то возле уха и не сказал, что от меня псиной воняет.

— Ну что, брат, воюем, говоришь? Да… От внешних врагов ты своего папу оборонил… А как быть с внутренними? Самому избавляться?.. Не избавишься…

Он еще раз вздохнул.

— Пап, ты про что?

— Так, к слову пришлось… Давай-ка лучше рассказывай, что там у вас с Наташей получилось? Все-таки она на три года младше тебя. Как же ты так? Обидел девчушку!..

«Ее обидишь! — подумал я. — На три года младше и в три раза вреднее…»

Я, конечно, знал, что рано или поздно отчитываться мне придется. Поэтому все подробно рассказал папе. Не стал утаивать историю с карманом, который, опозорив меня, так злонамеренно оторвала Наташка. Сказал и то, что вовсе не собирался ее толкать или колотить — само получилось.

К моему удивлению, папа огорчился совсем не в том месте моего рассказа, где бы надо было. Насчет того, что Наташка оторвала мне карман да еще от зависти поддала пинка сзади, а я ей за это нечаянно нос разбил, папа только и сказал: «Бывает».

А вот какой костюм купила тетя Клара, и как они отдыхали в Прибалтике, и какое там было общество, и что они видели в магазинах, а главное, как мне обо всем этом рассказывал Павлик, папа заставил повторить еще раз.

— Нет, это черт знает что такое! — неожиданно сказал он, хотя обычно при мне чертей не поминал.

— Ты не огорчайся, пап, — постарался я его успокоить. — Если Георгию Ивановичу не понравится тети Кларин костюм «Альпийский стрелок», она вполне сможет сделать из жакета модную замшевую юбку с такими вот фестонами… Здесь строчка, на бедре — цветочек гладью, у подола — зеленый листик тоже гладью… На фоне натуральной замши очень эффектно смотрится… Сейчас вся Москва даже на джинсах вышитые гладью цветочки носит…

— Вся Москва, говоришь? — мрачно переспросил папа.

— Ну да!.. А если ты о маме подумал, — по-своему расценил я его испортившееся вдруг настроение, — так у мамы еще лучше тряпки есть. Тетя Клара к ней уже десять раз прибегала: не купила ли она чего в комиссионке? Боится отстать. Потому что мама все делает, как парижская фирма «Шанель»… А «Шанель» — эталон элегантности… У мамы классическая фигура, как у Венеры Милосской — она сама говорила…

Я был горд, что так все толково и обстоятельно объяснил папе. Но папа вдруг повел себя совершенно непонятно.

— Нет, это уму непостижимо! — в полном отчаянии воскликнул он и даже со стула встал. — Вы только послушайте его! И это говорит мой родной сын!

— Что, пап?

Но он не ответил и нервно заходил по комнате, вслух рассуждая сам с собой:

— …Мы толкуем о раке, сердечно-сосудистых, об аллергии, как о биче века! И молчим о поголовной феминизации воспитания наших будущих воинов, командиров производства, да просто мужчин наконец!

— А что такое «фени-мини»? — спросил я.

— То самое, что с тобой происходит. Ты мне скажи, пожалуйста, сколько у вас учителей в школе?

— Много, — уверенно ответил я. — До четвертого класса по одной, а с пятого сразу по несколько. По русскому, математике, географии…

— Погоди, — остановил меня папа. — Я тебя спрашиваю: сколько у вас учителей, мужчин? Понял?..

— Нету мужчин, — сказал я. — Подожди… Есть два. По физкультуре в старших классах. И еще завхоз Иван Федорович — на уроках труда девочкам рукоделие преподает.

— Рукоделие? — плачущим голосом переспросил папа.

— И еще вязание, — поправился я. — Варежки, носки, шапочки…

— Дальше ехать некуда…

Папа сел на стул и стал рассматривать меня так, как будто впервые увидел.

— Дома та же картина, — сказал он. — Утром с мамой, вечером — с мамой, отпуск — с мамой, каникулы — с мамой. А в итоге — знания по части тряпок потрясающие, а с какой стороны молотком по гвоздю ударить — не вдруг догадаешься.

Тут я очень даже хитро промолчал, потому что планку под мойкой, когда я еще не родился, сам папа лет десять не прибивал. Мама об этом говорила. Он-то хоть на работе с молотком и клещами дело имеет, а мне где их взять? Разве что на уроках труда?.. А дома и молоток, и клещи сами куда-то прячутся…

— А я — отец, — продолжал папа, — не могу до собственного сына добраться. То план трещит, то сверхурочные, то командировка, то сдача объекта! И так из месяца в месяц, из года в год… Надо хоть по воскресеньям, что ли, на футбол, в стрелковый тир ходить, как-то приобщаться к природе! Как сейчас, дальше жить невозможно!..

— А ты не шутишь?

— Не до шуток…

От радости я не мог поверить, что уже в это воскресенье буду с папой.

— Рыбалку обещать не могу, нет времени, — сказал он. — А к живой природе хотя бы в городской черте приобщиться надо. Хоть на Птичий рынок съездить, что ли, пока тепло…

— А можно мы и Павлика возьмем? Он ведь там все знает! Каждое воскресенье на Птичьем рынке бывает!..

— Если родители ему разрешат, я не возражаю.

— А что-нибудь купим? — затаив дыхание, спросил я.

— По обстоятельствам…

Это было почти обещание. Уж как-нибудь вдвоем с Павликом мы папу уговорим и какую-нибудь животину купим.

Вдруг я увидел, что в ящике из-под посылки в гостях у Васьки сидит Павлик, а в углу коробки, где он был раньше, прогрызена дырка.

— Папа, смотри, они опять вместе.

Папа наклонился над ящиком, почему-то только проронил:

— Мда…

— А мама говорила: «Рассади, а то подерутся». Видишь, даже не ссорятся.

— Видеть-то вижу, — неопределенно сказал папа. — Но лучше ты их рассади.

— А мама до утра не придет?

— Кто ее знает? Давай-ка, брат, мой ноги и спать!

— Ты обиделся?

— И не думал. Просто тебе пора спать.

— А ты?

— А мне надо немного поработать над диссертацией.

— А можно я поставлю раскладушку в твоей комнате? И тебе будет веселее.

— Давай, ставь, только побыстрее, — и правда немного повеселев, разрешил папа. Он даже потрепал меня по макушке.

Я быстро приготовил себе постель на раскладушке, рядом поставил ящик из-под посылки с Васькой и коробку из-под ботинок с Павликом. Оба хомяка тут же принялись грызть свои коробки, но я им погрозил каждому пальцем, и они притихли.

Папа подошел ко мне, поцеловал в макушку, сказал: «Спи, сынок», потом сел за свой письменный стол, открыл ключом правую тумбу, достал красную папку с диссертацией под названием «Как без единого гвоздя построить дом».

Тумба эта была всегда под замком, а ключ папа носил в кармане: ни одна бумажка, ни один листок, тем более книга, не должны были пропасть или куда-нибудь подеваться. Особенно ценной у папы была книга про деревянные дома, потолще и покрасивее той, что приносила тетя Клопа. Называлась она «Поэма о дереве». Обложка из деревянных пластин, обтянутых зеленой материей, такой же переливчатой, как у дедушки на орденских планках. Корешок золотой, а в самой книге — очень интересные фотографии разных домов в деревянных кружевах, а еще фото разных фигурок из дерева… Особенно мне нравились деревянные кони с медными глазами и еще два скворечника, вырезанные в виде коротких с большими головами мужика и бабы. Длинноносая баба протягивала мужику табакерку. На табакерке вырезано: «Понюхам?» А мужик курит трубку и таращит глаза: «Нюхай, мол, сама, а я покурю…» Скворцы залетают бабе под нос и глуповатому мужику в открытый рот. Очень, наверное, это смешно…

Папа развязал тесемки папки и разложил на столе листки своей диссертации, потом достал сигареты и закурил, хотя при маме курить в комнате воздерживался.

Я лежал тихонько и наблюдал, как он, о чем-то думая, затянулся и пустил струйку дыма. Лицо у него было по-прежнему задумчивое и грустное. Потом он спохватился, замахал перед собой рукой, разгоняя дым, оглянулся на меня.

Я сразу же закрыл глаза, как будто сплю.

Тут Васька и Павлик, как назло, опять стали грызть свои коробки. Ужасно я на них разозлился: папа работает, ему спокойно думать надо, а они скребутся…

Папа потихоньку встал, поправил на мне одеяло, вышел из комнаты. Я слышал, как он вздыхал и курил в коридоре, а потом на кухне. Зашипела сигарета — это он загасил ее в мойке, потом что-то стал пересыпать в кухне, какую-то крупу, и вернулся в комнату с большой железной коробкой, на которой было написано «гречневая».

Не успел я подумать, для чего это он сделал, как папа очень ловко поймал Павлика и посадил его в эту железную коробку. Потом тихонько подошел к моей раскладушке, насыпал крупы и Ваське, поступил из справедливости. Успокоив хомяков, снова сел за письменный стол.

Наступила тишина. Некоторое время слышно было, как шелестит бумага, — это папа перелистывал свою диссертацию. Похрустывали крупой хомячки.

Спать не хотелось. И я стал вспоминать, о чем говорили папа и мама, когда ссорились.

— Вечно ты без денег, — упрекала мама. — Годы идут, а у нас ничего не меняется… «Как же не меняется? — раздумывал я. — В прошлом году я ходил в четвертый класс, а с первого сентября пойду в пятый…»

— Кому нужна твоя диссертация? — И добавила то, что повторяла чаще всего: — Люди за рубеж ездят, вещи привозят, а у нас в доме лишней тряпки нет…

В тряпках мама разбирается, конечно, лучше папы. А вот в домах — едва ли… Почему же она его учит, как строить, о чем писать?

Мне вот, например, тоже очень нравится дедушкин рубленый деревянный дом. В нем так хорошо пахнет свежим сеном, сосновыми досками, как в лесу после грозы… А ведь папа в этом доме родился и вырос. Вот он и пишет про свои родные с самого детства дома… В той книге, например, которую так бережет папа, есть еще очень интересные деревянные кони с горящими под лучами солнца глазами. Взлетели они на самую крышу дома и там застыли, закинув головы, выпятив крутые груди, развевая гривы…

…Перед папиным столом висит фотография Большого театра. На Большом театре тоже кони, только бронзовые. В колеснице Аполлон стоит, правит упряжкой… Я смотрел на этих коней и вспоминал тех, что в книжке, и никак не мог вспомнить, глаза у них гвоздиками прибиты или так держатся?..

Мне так захотелось это узнать, что я повернулся на бок и стал наблюдать за папой, выбирая момент, когда можно будет с ним заговорить.

Папа сначала очень быстро писал, потом стал перелистывать книгу, что-то прочитал в ней, задумался.

Вокруг стояла ночная тишина. За окном шелестел дождь. Проехала запоздалая машина, взвизгнули на повороте тормоза. Кто-то прошаркал подошвами по асфальту. Хрустели крупой в своих коробках Васька и Павлик. Через прозрачную занавеску было видно, как погасло одно окно в доме напротив, затем другое…

Я никак не мог догадаться, о чем сейчас думал папа. О деревянных конях? Едва ли… Скорей всего о том, что они с мамой опять поссорились. А может, о том, что я Наташку толкнул. Вот небось думает: «Сын хулиган растет. Девчонок, да еще младше себя, обижает…» Все-таки зря с Наташкой так все вышло: жалко ее… Потому она и рассказывает про своих новых пап, что настоящий их папа ее с тетей Клопой бросил. Правда, мама как-то сказала, что это тетя Клопа его бросила, просто взяла и выгнала из дому за то, что водку пил… Теперь ей не только в ателье, но и дома шить приходится…

— Пап, — спросил я, — а ты от нас никуда не уйдешь?

Папа даже вздрогнул от неожиданности, но моему вопросу не удивился.

— Нет, сынок, с чего это ты придумал?

— А мама тебя не выгонит?

— Не за что…

— А за телогрейку?

— Каждый человек какой-нибудь дурью мучается, — жестко сказал папа.

— А ты диссертацией?

— Вот за это спасибо.

— Да это не я, бабушка говорила…

Лишь с опозданием я понял, какую глупость сморозил. Бабушка и то знала, что диссертация — никакая не дурь, а «научное объяснение того, что ненаучно всем известно». Мама тогда ей ответила, что диссертацию все равно надо писать, потому что сейчас все пишут…

— Ну что же ты не спишь? — уже с досадой спросил папа. — Мысли у тебя все какие-то странные…

— Про коней думаю, — вздохнув, признался я.

— Про каких коней?

— Что у тебя в книжке. Не могу вспомнить, есть у них гвоздики в глазах или глаза так держатся?

Я боялся, что папа будет меня ругать: а не добрался ли я сам до его коней? Не открывал ли заветную тумбу стола, всегда запертую на ключ?

Но ругать меня папа не стал, только спросил, даже с удивлением:

— Ты что, в самом деле про этих коней думаешь?

— И про мужика, и про бабу, — сказал я. — Мужик курит трубку, а баба ему табакерку протягивает и говорит: «Понюхам?» А скворцы им залетают в рот… Я только немножко посмотрю и сразу усну…

— Ну давай смотри, только скорей. Времени уже час ночи. Что же это у нас, мужиков, порядка нет?..

— Ты не спишь, и я с тобой, — сказал я вздохнув.

— Я-то работаю, а тебе спать надо.

Я прошлепал к папе босиком, в трусах и майке и пристроился было рядом на стуле, но он остановил меня.

— Э-э, нет, брат, так не годится. Что же ты голышом пришел? Завернись хоть в одеяло, тапки надень…

Я надел тапки, завернулся в одеяло, посмотрел, как себя чувствуют Павлик и Васька.

Павлик сидел тихо и только двигал усиками, видимо, доедал крупу. Зато Васька носился по всему ящику.

Я взял Ваську в руки и сунул себе под майку так, что выше резинки трусов получился мешочек. Васька сначала очень щекотно повозился возле моего бока, попробовал меня куснуть, но потом, наверное, согрелся и притих. Я его ощущал, как маленький теплый комочек. Было немножко щекотно и весело. Сон как рукой сняло…

— Покажи коней, — попросил я папу.

Книга уже была открыта на странице с конями, и тут я сразу увидел, что круглые медные глаза у них посередине прибиты гвоздями. От этого кони смотрели как живые, только что сказать ничего не могли.

— Папа, — спросил я и устроился на стуле поудобнее, — а что главное, чтобы на кухне было чисто или чтобы люди не ругались?

Папа подумал, не сразу ответил:

— Наверное, и то и другое главное.

— Нет, а главней?

— Главней, чтоб не ругались.

— Так зачем тогда чистота, если из-за нее ругаются?

— Э-э, нет, брат, тут ты меня не подловишь. С такой «философией» перестанешь и зубы чистить, и умываться, и ноги мыть. Давай-ка смотри своих коней и отправляйся спать.

— Коней я уже посмотрел. Вон у них глаза гвоздиками прибиты… Ты обещал, — схитрил я, — про свою работу рассказать.

— Что-то не помню такое обещание.

— Расскажи, пап…

Папа помолчал, потом хмыкнул и ответил как-то неопределенно:

— Работа — она большая… На три четверти из беготни да выбивания материалов состоит, а это неинтересно.

— А еще одна четверть?

— Если б то одна… Еще три четверти времени уходит на то, чтобы эти материалы со стройки не растащили. Часто у нас бывает так, как говорит Аркадий Райкин: «Кирпич бар, раствор йок». А на саму работу почти ни сил, ни времени не остается…

— Я, папа, не про ту работу… Расскажи, как ты про дома, что строят без гвоздей, пишешь?

— Мы же с тобой договорились: коней посмотришь и пойдешь спать. А ты еще своего Ваську под майку запустил.

— Я его, чтоб тебе не мешал работать. Расскажи, пап! Ты мне никогда про свою диссертацию не рассказывал. Все равно ведь не спим.

— А тебе что, в самом деле интересно? — словно не веря тому, что слышит, переспросил папа.

— Очень!

— Ну, если действительно интересно… Только когда скажу: «Отправляйся спать», — сразу пойдешь спать.

— Ладно, рассказывай, — согласился я.

Папа открыл книгу на странице, где было много чешуйчатых куполов и шатров с тонкими крестами, а все вместе напоминало собор Василия Блаженного ночью.

— Кижи? — спросил я.

— Они самые… А точнее одно из самых удивительных чудес света. Как говорили в старину, «Диво преудивленное», Преображенская церковь Кижского погоста.

— Бабушка у нас тоже на Преображение живет, — напомнил я. — Она тоже диво?..

— Ты уж не остри, раз пришел слушать, — одернул меня папа. — Так вот, — продолжал он. — Это прекрасное творение замечательных русских мастеров выстроено, причем чрезвычайно искусно, без единого гвоздя. Прекраснейшие, совершенные формы всего Кижского комплекса действительно не что иное, как героическая поэма, гимн нашей великой России!

Папа рассказывал так, как будто уже защищал свою диссертацию, но мне хотелось узнать самое главное:

— Ну а хотя бы один гвоздь в этом комплексе есть?

— Реставраторы понабивали уже, а строили без единого.

— А на что же полотенце или одежду вешать?

— Тоже на деревянные колышки. Иной смоляной сучок два века простоит… Дерево и при жизни — наш первый друг: и красота в нем, и свежий воздух от него, и разные плоды-семена, ветки с листьями. А лучше, чем деревянный дом, для здоровья ничего не может и быть.

— А почему тогда каменные строят?

— Дешевле… Из-за долговечности и многоэтажности. Можно применять механизмы, а это значит, быстро строить… А если целые квартиры или хотя бы панели со стройкомбината получаем, и того быстрее… В том-то и дело, что строим мы очень много. Миллионы семей каждый год получают новое жилье. Из бревен столько не настроишь, да и лес теперь на вес золота. Но нет ничего лучше для человека, красивее и здоровее деревянного рубленого дома… Вот посмотри…

Папа открыл книгу на той странице, где был сфотографирован дом, весь как будто в деревянных кружевах.

— Видишь, какое кружево? — сказал папа, и я обрадовался, что подумал точно, как он.

— У каждого дома свое человеческое лицо. Да и названия сходные… Окна — глаза. Над глазами — резные украшения — «очелья», тоже от слова «чело», значит, лоб. По сторонам «сережки». Настоящие вышитые полотенца… А эти деревянные крюки, что поддерживают желоба, — «курицы». Их обязательно делали похожими на головы птиц.

— Пап, — спросил я, — а почему здесь тонкий конь, и глаза у него горят, а здесь — здоровенный, грудастый?..

— Конь — это, брат, хранитель дома, — с особым значением сказал папа. — На гребень крыши надевалось целое бревно с корнем. Называлось оно «шелом», значит, «шлем»… Из корня этого бревна и вырезался конь по вкусу хозяина — кому нравился такой вот тонкий, а кому — грудастый… Видишь, какой на этом доме красавец? Прямо как птица! Так и кажется, что улетит… А вот посмотри эти точеные столбики — балясинки, балкончики, крылечки, — все они создают такой уют душе, что в другом, например, каменном доме, такого уюта никогда быть не может. Через их красоту душа человека с душой дома сливается, и человеку в таком доме жить легко и радостно. А как в народе о дереве говорят!.. «Белая березонька — молодушка», «Дубок — в землю глубок», «Найдешь келью и под елью».

— Верно, пап. Помнишь ходили за грибами, а нас дождь захватил. Мы тогда под ёлкой спрятались и нисколько не промокли.

— Ну вот видишь, и у тебя есть опыт… А сосна, — продолжал он, — у старых мастеров называлась не иначе, как «матушка-кормилица» — дома-то все из сосны да из лиственницы строили… И все без единого гвоздя! Да какие терема! Всему миру на заглядение!.. «Как и тот ли терем изукрашенный красоты несказанный, а внутри его, терема изукрашенного, ходит ясно-солнышко красное…» — вот какие песни о тех домах народ складывал!.. А сколько прекрасных вещей делали из дерева, особенно из бересты, тех, что сейчас штампуют из пластмассы.

— Пап, расскажи про эти скворечники, — попросил я.

— Это что, мужик и баба «Понюхам?» Забавная пара… А создал их знаменитый в свое время резчик по дереву Савинов… Те люди, что в древности жили, не глупее нас с тобой и многих других были. Технические возможности у них были ограниченные, как теперь говорят, зато выдумки и таланта с избытком! Золотые руки!.. Саму душу дерева понимали!..

— Пап, а ты маме про эти дома, как мне, рассказывал?

— Ей все это неинтересно, — сразупотускнев, невнятно сказал папа.

— Что ты, пап! Ты даже не знаешь, как интересно!

— В самом деле? — покосившись на меня, недоверчиво спросил он.

— Замечательно интересно!

Бедный папа даже вздохнул и от волнения некоторое время не мог говорить.

— Ты что, пап?

— Так… Не часто слышу такое… Спасибо тебе…

— За что, пап? Это тебе спасибо!.. Ты ведь так интересно рассказываешь!..

— Кому интересно, а кому и вовсе неинтересно. Был бы я закройщик ателье или ездил бы за рубеж, привозил красивые тряпки, тут бы мама от меня и на шаг не отходила бы.

— Человек, пап, должен уметь красиво одеваться, — назидательно сказал я. — А в магазинах ничего не купишь. В комиссионки и то хорошие вещи теперь не несут. Только по знакомству, на руках и можно кое-что достать… Сейчас, чтобы одеться женщине, — с полным знанием дела поведал я, — надо ехать в Тбилиси или во Владивосток…

— Во что одеться? — с неожиданной злостью спросил папа. — В шутовский замшевый костюм а-ля «Тирольский стрелок», с бахромой и кистями? Да убивать надо таких красавиц районного масштаба, готовых за тряпки душу черту продать! И все только для того, чтобы переплюнуть фасоном соперницу, кстати, такую же дуру, если не еще хуже!

— Ты про кого, пап?

— Извини, роль репетировал. Играю роль судьи, как в самодеятельности… Только дома все почему-то подсудимый, — неожиданно добавил он.

— А у тебя здорово получается, — похвалил я.

— Получится тут, — не очень весело сказал папа. — А если разобраться, — с той же запальчивостью продолжал он, — налицо сплошные парадоксы: наши модницы гоняются на Западе за синтетическим «красивым» тряпьем, а весь Запад гоняется за нашим хлопком и льном! Там-то люди тоже кое-что соображают?

— На Западе два батника стоят столько же, сколько килограмм колбасы, — заметил я, точно зная от мамы, что это именно так. — Там очень красивые вещи можно за копейку купить…

Мне показалось, что мой умный папа, который все знает, не очень ясно представляет, что «батник» — вовсе не «ватник», то есть его телогрейка, а такая особенно красивая кофточка.

— Никакие батники-ватники в отношениях людей не помогут, сынок, — так же сердито продолжал папа, — если вместо души — пучок ветоши или, что еще хуже, захватанный руками пятак! Если хочешь знать, тряпичная красота женщин вместе с их косметикой — всего лишь средство дезинформации мужчин. Веселенькая наживка, под которой обыкновенный железный крючок, да еще и с зазубриной!

— А зачем тогда мужчины наживляются?

— А черт их знает, зачем?..

— Значит, наживка действует! — сделал я вывод, уложив папу на обе лопатки. Но чтоб закрепить победу, неосторожно ляпнул:

— Не будешь же всю жизнь в телогрейке ходить!..

Конечно, я тут же пожалел, что с языка сорвалась именно та фраза, которую очень часто повторяла мама. С этих слов и начинались у них самые громкие ссоры.

Когда папа в телогрейке, мама не берет его под руку и даже старается немного отстать, как будто они не очень знакомы. Ей хочется, чтобы папа, как чекист, распоряжался на стройке в кожаной куртке. То, что мама вроде бы стеснялась с ним идти, всегда очень обижало папу, но телогрейку сбою на стройку он надевает обязательно. Потому что, как он сам говорил, привык к ней с детства и «знает ей цену». А я такое ляпнул…

Папа даже побледнел, услышав знакомые слева. Глаза его потемнели, брови грозно сдвинулись к переносице. Неожиданно он рассмеялся и даже головой покрутил. Сняв очки и положив их на стол, он повернулся ко мне, поправил распахнувшееся на моей груди одеяло, положил свои тяжелые руки мне на плечи и спокойно сказал:

— Телогрейке, сынок, мы должны ставить памятники в каждом городе, как трижды, четырежды Герою Советского Союза… В телогрейке твой дедушка — Яков Петрович Ручейников строил Магнитку, в ватном солдатском бушлате прошагал он с автоматом в руках от Сталинграда до Берлина… В телогрейке и я, когда был таким, как ты, точил к холодном цехе снаряды для наших пушек… Не в замше, а телогрейках наши парни и девушки строят БАМ… Хотел бы и я, чтобы и в твоем рабочем шкафу на почетном месте висела телогрейка, кстати, очень удобная одежда для работы… И не огорчусь, если у тебя никогда не будет замши, потому что там, где появляется жирок, не остается места мускулам…

— Я хотел сказать, — постарался я загладить неловкость, — что носить телогрейку сейчас немодно…

— Ну, а что такое мода? — очень спокойно спросил меня папа.

— Ну, это, когда всем нравится, — не задумываясь, тут же ответил я.

— А почему, когда ты был маленьким, все носили узкие брюки, а сейчас, как в тридцатые годы, опять носят широкие?

Насчет тридцатых годов я ответить не мог — не видел. И что такое мода — тоже толком не знал, хотя сердцем чувствовал, что мода — это когда или слишком узко, или слишком широко, чтоб не как у людей: обратите, мол, на меня внимание… А чтоб в норме, как «идет» каждому в отдельности, такого мода не терпит. Мода обязательно добивается, чтобы все было на человеке, как сказал папа, «черт-те что»!

— Ну, а тогда ты скажи, что такое мода? — решил подловить я папу.

— Самое убогое проявление стадного чувства, — с глубокой печалью в голосе ответил он. — Если какой-нибудь Дом моделей объявит, что модно продевать палочку в ноздрю или носить на груди раковину, будь уверен, уже назавтра какая-нибудь модница, вместо палочки, впихнет в ноздрю кухонную скалку, а на грудь нацепит раковину килограммов на пятьдесят!.. Модно!.. Дескать, люди добрые, посмотрите на меня: всех превзошла!..

Я молчал, чтобы только не обидеть папу, хотя мысленно далеко не во всем с ним соглашался. Например, про телогрейку мама говорила, что ее носят только «примитивные люди», которые не понимают «красоту жизни». Но слушать папу было интересно: никогда еще он со мной так серьезно не говорил… И все же согласиться с ним я не мог.

— А мама объясняла, что, если говорят «модно», это значит «красиво».

— Да? — переспросил папа. — А почему у вас сначала «мини» считалось «красиво», а потом «макси»? И почему не считать красивым то, что подходит не всему стаду, а каждому или каждой в отдельности?

На этот вопрос я ответить никак не мог, тем более что, слушая папу, все больше начинал думать совсем почти как он.

— Насчет модников, — сказал папа, — еще Петр Первый указы издавал, это и тебе знать не худо… «Нами замечено, — писал Петр, — что на Невском прошпекте и в ассамблеях недоросли именитых отцов в нарушение этикету и регламенту штиля, в шпанских панталонах с мишурою щеголяют предерзко… Господину полицмейстеру Санкт-Петербурга указую впредь оных щеголей с рвением великим вылавливать, сводить в Литейную часть и бить кнутом, пока от тех шпанских панталонов зело похабный вид не окажется! На звание и именитость не взирать!»

— Здорово тебе насолили недоросли, — сказал я, потрогав арифмометр, — что ты даже указ Петра на память выучил.

— А его не мешает каждому отцу и каждой матери выучить, и не только ради своих недорослей, но и для самих себя.

— Ну знаешь, папа, сейчас тебе не царские времена, чтобы кнутами драться.

— Времена не царские, а кое-кого не мешало бы и кнутом отстегать на славу, приговаривая: «Секи пижона пониже спины: носи, пижон, людские штаны…» Чтоб понимали, что эти тряпочки-висюлечки далеко не главное в жизни.

— А что же главное?

— Дело свое любить! Чтоб в душе порядок был, вера в себя!

— А у тебя и порядок, и вера?..

— По крайней мере, в себя. Когда-нибудь поймешь, что это значит.

— А я и сейчас понимаю, — сказал я и во второй уже раз потрогал арифмометр.

— Ну а если понимаешь, давай-ка, брат, ложись спать, а то и так вся ночь кувырком.

— Так у тебя же завтра суббота.

— Хоть и суббота, спать-то все равно надо?.. Что это ты все арифмометр трогаешь?

— Так… научиться охота, — сказал я. — Как, например, помножить три сорок на…

— Почему именно три сорок и на сколько помножить? — с некоторым удивлением спросил папа.

— Нет, это я так. Надо ведь знать, на сколько помножить, а я не знаю…

— Ну вот и поговорили, — папа был немного раздосадован. — Давай-ка, отправляйся побыстрее в постель.

Я полез рукой за майку, чтобы вытащить Ваську и посадить его в ящик из-под посылки, а он, наверное, уснул в тепле, а потом спросонья не понял и больно тяпнул меня за палец.

— Ай!..

— Что такое?..

— Васька кусается…

— Давай-ка его сюда!..

Папа отправился на кухню и принес точно такую жестяную коробку, только с надписью «рис».

— Вот тут он у нас не очень покусается. А ты бегом в постель.

— Спокойной ночи, па, — сказал я. — Ты тоже ложись, не уставай со своей диссертацией…

Очень я сейчас любил своего папу. Никогда раньше он со мной так серьезно не говорил. Вот тебе и «кружевные терема»…

Растянувшись на скрипучей раскладушке и до самого подбородка натянув одеяло, я еще некоторое время наблюдал за ним, хотя мне ужасно хотелось спать…

Последнее, что я видел, это как папа, сидя в своем кресле, но не лицом к письменному столу, на котором лежала его диссертация, а лицом ко мне, держал две железные коробки. На лице у него было полное отчаяние. А в коробках тоже в полном отчаянии скреблись и пытались выбраться наружу мои милые Павлик и Васька. Видно, мой бедный папа уже не первый час так их нянчил, а говорил, что будет диссертацию писать!..

Я хотел было подняться и выручить его, забрать к себе под одеяло хотя бы Павлика, потому что Васька уже под майкой погрелся, но я так устал и так хотел спать, что не мог двинуть ни рукой, ни ногой. И еще потому не встал, что, как всегда, надеялся на папу: ни маму, ни меня он никогда не подводил…

«Горим!»

Мне снился страшный сон. Как будто прямо на меня неслись деревянные кони с медными глазами. Гулко барабанили копыта по деревянной мостовой. В колеснице стояла и правила конями, как Аполлон на Большом театре, тетя Клопа с развевающимися, словно огненный хвост, волосами.

К чему бы ни прикасались ее волосы — к скворечникам ли в виде мужика и бабы, к резкому терему, к собору Кижского монастыря — все вспыхивало жарким огнем. Дым клубился вслед за тетей Клопой, запах паленой тряпки забивал дыхание.

— Петр Яковлевич, Славик! Откройте! — кричала тетя Клопа.

Дробно стучали деревянные кони деревянными копытами по деревянной мостовой… Но нет, это уже не кони, а древние мастера-умельцы и вместе с ними мама и бабушка сидят на крыше терема и бухают топорами в чешуйчатые купола.

Вокруг терема, как ведьма в ступе, носится в огненной колеснице тетя Клопа. А терем, будто живой, задыхаясь в огне, хлопает ставнями окон, с пушечными ударами открывает и закрывает толстую дубовую дверь.

Теперь уже сам терем кричит голосом тети Клопы: «Петр Яковлевич! Славик! Откройте!»

Наконец я проснулся, едва не задохнувшись в облаке вонючего дыма. В дверь барабанили чьи-то кулаки. Я бросился было в коридор, но вспомнил, что надо спасать папу. Он собирался лечь спать здесь же, в своем кабинете на диване. Я запнулся за что-то и, вытянувшись во весь рост на полу, больно ударился коленкой о железную коробку.

Коробка отлетела вперед, лицо мое оказалось рядом с нею, и я прочитал: «рис». Из коробки метнулось что-то темное. «Васька»! И еще подумал: «Планка! Планка под мойкой в кухне!..» — Но я тут же успокоился: когда мы с папой ставили на место «Белый домик», то плотно подогнали и надежно прибили планку под мойкой. Если бы это было сделано лет тринадцать назад, не было бы всех неприятностей и несчастий, которые уже случились, и тех, что ожидали нас в недалеком будущем.

— Папа! Папа! — закричал я. — Васька убежал! Васька из коробки убежал!

В дыму я нащупал папино одеяло. К осени он укрывался стеганым, ватным, потому что спал с открытым балконом.

Одеяло неожиданно легко подалось в моих руках, и я увидел, что именно из одеяла еще гуще повалил дым и даже посыпались искры.

Папа наконец проснулся, вскочил с дивана в одних трусах, обжигаясь и уворачиваясь от искр, летящих из горящего одеяла.

— Дверь! — крикнул он. — Открой дверь!

Я бросился было к двери и нечаянно поддал ногой невидимую в дыму вторую коробку с хомячком. Мне не надо было думать, кто там, и без того я знал, что в коробке с надписью «гречневая» сидел Павлик. Коробка с грохотом покатилась, я даже заметил, в какую сторону, но, выскочив в коридор и распахнув входную дверь, совершенно ясно увидел, как из-под моих ног метнулся серый комочек.

Я наверняка успел бы его схватить, если бы… Если бы не тетя Клопа. Едва не сбив меня с ног, она, как настоящий пожарный, ворвалась к нам в квартиру с огнетушителем в руках, в блестящей алюминиевой кастрюле на голове.

Этот огнетушитель со дня заселения дома лет десять уже висел у нас на лестничной площадке.

Только сейчас я понял, что не деревянные кони копытами, а тетя Клопа кулаками барабанила в нашу дверь. Кастрюлю же она надела наверняка для того, чтобы не вспыхнули в пожаре ее и без того огненные волосы.

— Где горит? — вытаращив глаза, крикнула бесстрашная тетя Клопа.

— Там! — вытянув руку в сторону кабинета, сказал я.

Тетя Клопа, как настоящий герой, сверкая кастрюлей, влетела в папин кабинет и со всего размаха хватила огнетушителем об пол. В огнетушителе что-то дзинькнуло, мы с папой замерли. Я едва различал его в дыму.

Огнетушитель в руках у тети Клопы хотел было что-то сказать и даже зашипел, как гадюка, но тут же, то ли от старости, то ли от нерадивости, побулькал немного в свое оправдание и стыдливо умолк.

— Бросьте его! — крикнул папа. — Несите воду из кухни!

Ошеломленный всем происходящим, я все думал о своих хомячках. Павлик выскочил на лестничную площадку — это я точно видел. А бедный Васька? Задыхается в дыму?.. Я глотнул воздуха на лестнице, зажал пальцами нос и нырнул в дымное облако, валившее из папиного кабинета.

В кромешном дыму я увидел, как тетя Клопа, притащив из кухни полное ведро воды, окатила ею в первую очередь самого папу. Папа в это время, весь перемазавшись копотью, плясал в мокрых трусах и майке вокруг тлеющего одеяла, пытаясь сбить с него расползающиеся золотые искорки, взлетающие даже на оконные шторы.

Дзинькнуло и с треском разлетелось стекло балконной двери. В проем высунулась противотанковая пушка.

Сквозняк на мгновение развеял дым, и я увидел торчащую над нашим балконом пожарную лестницу, а на балконе — усатого пожарного, не в какой-нибудь алюминиевой кастрюле, как тетя Клопа, а в настоящей пожарной каске. Пожарник был в брезентовом бушлате, с топориком на поясе, а в руках держал, оказывается, не противотанковую пушку, а наконечник брандспойта.

Не успели мы и слово сказать, как тугая струя холодной воды ударила в горящее одеяло. Брызги окатили с ног до головы и меня, и папу, и бесстрашную тетю Клопу.

— Отставить воду! — крикнул папа. — Сами потушим!..

Пожарный тут же перекрыл подачу воды, свесился с балкона.

— Отбой! — крикнул он.

— Эй, старшина!.. Митрич!.. — донеслось с улицы. — Что там горит?

— Да какой-то чудак с папиросой уснул, одеяло сжег, — ответил старшина Митрич. — Теперь сами с женой тушат…

Я хотел сказать старшине, что мой папа вовсе не чудак, а замечательный человек, что тетя Клопа никакая ему не жена, а просто пожарник-любитель, В это время меня окликнул папа.

— Славик, быстро позвони маме, пусть приедет. Только смотри не напугай ее…

Я выскочил в коридор к телефону, набрал номер квартиры бабушки.

На мое счастье, трубку взяла мама.

— Мама! — задыхаясь от дыма, крикнул я. — Ты только не волнуйся, мы с папой горим!

— Вы с папой уже сгорели, — хладнокровно возразила мама. — Кажется, он сам об этом сказал, когда ты тащил своего Ваську на моем гипюре.

— Да нет, ма!.. Но ты только не волнуйся!.. У нас настоящий пожар! Понимаешь?.. Настоящие пожарные!.. Папа уснул с папироской, поджег одеяло. Приехали пожарные. Папа с женой одеяло тушат!…

— С какой женой?..

— Ну это… С женой!..

— Ты что ерунду мелешь?

— Я не ерунду. Старшина Митрич сказал…

— Что еще за Митрич?

— Пожарник!..

— Ты можешь толком сказать, что там у вас происходит?

Я понял, что мама не на шутку разволновалась, поэтому еще раз попросил ее:

— Ты только не волнуйся!..

— Да замолчи ты!

— Молчу!..

— А теперь говори, что там за жена?

Оказывается, маме было все равно, что я — ее родной сын, и папа — ее родной муж, — оба едва не сгорели в ужасном пожаре вместе с одеялом, хомячками и диссертацией про дома, которые можно строить без единого гвоздя. Ей важно было узнать, с какой женой папа тушит пожар!.. Да мало ли с какай!.. Я обиделся и сдержанно сказал:

— Тетя Клопа папу огнетушителем тушила, а он не работает…

— Опять тетя Клопа? Кто не работает?..

— Огнетушитель… А пожарные…

— Тоже не работают?

— Нет, что ты! Пожарные хорошо работают! Всю квартиру водой залили…

— О господи! — совсем бабушкиным голосом сказала мама. — Паркет же вздуется!.. Сейчас еду!.. С таким трудом создавала уют, и теперь все прахом!..

Пока я звонил маме, папа с тетей Клопой уже затушили одеяло, от которого остались только края, а посередине зияла огромная дыра. Тетя Клопа, забыв, что у нее на голове алюминиевая кастрюля, тряпкой собирала воду с паркетного пола и отжимала ее в ведро точно так, как вчера это делали мы с папой, когда у нас в ванной прорвало вентиль. Папа, едва натянув на мокрые трусы тренировочные брюки, подписал брандмейстеру — старшине Митричу — какую-то бумагу и принялся приколачивать кусок фанерки, вместо стекла в балконную дверь.

Раздался длинный-предлинный, захлебывающийся от торопливости звонок. Я оттянул защелку к открыл дверь.

Мама и бабушка вихрем ворвались в квартиру, а вслед за ними — почему-то тетя Клара. Все трое примчались быстрее, чем «скорая помощь», чем даже сама пожарная машина. И это было понятно: мама спешила, на пожар, как она сказала, спасать свой «уют», а вовсе не меня или папу, тем более не папину диссертацию и не моих бедных хомячков… Была она почему-то в своем лучшем платье и даже, кажется, успела в парикмахерскую забежать.

Я хотел было рассказать маме и бабушке, что у нас происходило, но тут же понял, что лучше и вовсе не раскрывать рот.

Ни меня, ни папу, ни тетю Клопу все трое ровно бы и не замечали. С самым зловещим видом и мама, и бабушка, и тетя Клара ходили по квартире с лицами как на похоронах, вполголоса обменивались короткими замечаниями.

Мама наклонилась, ковырнула ногтем паркет, едва сдерживая слезы, навернувшиеся на глаза. Она посмотрела на тетю Клару и от переживаний даже покачнулась. Тетя Клара с лицом, как будто навсегда теряла близкого человека, поддерживала ее. Бабушка причитала вполголоса:

— Ай-яй-яй-яй-яй-яй!.. Все уничтожил, все зны́щил, окаянный!.. Говорила тебе, не хозяин он! Только и звания, что строитель!..

Мама тоже что-то бормотала, вроде бы как заговаривалась:

— Пол придется перестелить, нанимать паркетчиков, циклевать, покрывать лаком… Стены переклеивать, потолок красить заново… В какую это копеечку обойдется!.. А я еще хотела в кабинет этому чудовищу финскую стенку поставить!..

Тут уж папа не выдержал:

— Мила, что ты говоришь? Это я-то чудовище?..

Мама его по-прежнему не замечала, и папа снова начал приколачивать в балконную дверь вместо стекла фанерку, хотя она и без того была надежно прибита. Папа когда что-нибудь делал, все делал надежно, как говорила мама, на века.

Мы с папой замечание насчет финской стенки пропустили мимо ушей, но тетя Клара насторожилась.

— Как финскую? — переспросила она и даже подскочила на месте, будто ее ужалили. — Где же ты ее нашла?

— С большим трудом и с немалыми комиссионными, — очень печальным голосом сообщила мама. — А теперь все эти деньги надо ухнуть на ремонт.

— И сколько же комиссионных? — вся наострившись, как лезвие бритвы, сузив глаза, спросила тетя Клара.

— Сто рублей дотации, ни много ни мало.

— Ну, это тебе просто повезло! — расширив ноздри, заявила тетя Клара. — Платят и двести!..

— У нас не такие деньги, как у вас, — тут же ответила ей мама. — Сто рублей «в благодарность» для нас и то очень много!..

— Ты что, уже договорилась? — продолжала допытываться тетя Клара. — С кем?..

Я видел, что мама колеблется, говорить ей или не говорить. Все замерли: и тетя Клара, и тетя Клопа, и бабушка. Только папа продолжал со зла бухать молотком в давно уже надежно приколоченную фанерку.

— А гарью-то, гарью как провоняло все, — отчетливо прозвучал в этой тишине бабушкин голос. — Шторы в дырках, потолок ровно в кузне.

— Ах, да помолчите, ради бога! — раздраженно сказала мама, и бабушка на полуслове поперхнулась.

— Молчу, деточка, молчу…

— Мила, — голос у тети Клары стал совсем строгим, — я тебя прошу сказать, с кем ты договорилась о финской стенке?..

— Я не уверена, что это окончательно, — не сразу ответила мама.

— Но ты ведь уже договорилась?

— Н… не совсем…

— А я, — еще строже продолжала тетя Клара, — не совсем тебя понимаю!.. Боюсь, что и Жорка, он ведь опять едет за рубеж, не совсем тебя поймет!..

Разъяренная тетя Клара, громко стуча каблуками в мокрый паркет, покинула нашу переживающую столь трудные времена квартиру. Ее уход совсем доконал маму. Сначала она крикнула вслед:

— Клара!.. — Потом добавила: — А, все равно!..

Опустившись на стул, мама закрыла лицо руками, и беззвучно заплакала, а бабушка, помогая ей, затянула тоненько, как по покойнику:

— Погорельцы вы мои бедненькие!.. Сиротиночки сирые, бесталанные!..

Как раз в это время снова раздался звонок. Я открыл дверь. Вошел почтальон.

— Ценная бандероль Ручейниковой Людмиле Ивановне, — сказал он.

Мама тут же вскочила, как на пружинках. Она расписалась в квитанции, дала почтальону целых пятьдесят копеек и, торопясь, вскрыла небольшую бандероль, всю заклеенную заграничными красивыми марками. В упаковке была очень красивая коробочка, а в коробочке — великолепные огромные-преогромные очки.

Увидев их, мама даже вскрикнула от радости. Она тут же померила их перед зеркалом и стала похожа на представительного Георгия Ивановича. Залюбовавшись ею, я даже рот раскрыл от удивления.

— Ну что смотришь, малыш? — очень ласково сказала мама. — Тебе нравятся мои новые очки?

— Очень, мамочка!

(Попробуй скажи, что не нравятся…) Но мне сейчас, и правда, все в ней нравилось, потому что я тоже, как и мама, люблю новые вещи. А вот папа у нас говорит, что больше привыкает к старым. Нравятся ему, конечно, и новые… Жаль только, что нечасто они у нас появляются. Не то что у тети Клары…

Мама сняла очки и приложила их к моей переносице, потом опять надела их и стала проверять перед зеркалом, как ей больше идет, когда очки надеты ближе к кончику носа или когда к переносице?

В это время ее окликнула бабушка:

— Мила! Ну что ты там перед зеркалом вертишься? Ты посмотри сюда! Ты только посмотри!..

Мама оглянулась: бабушка кивком головы показала ей на тетю Клопу. Обе — и мама и бабушка — громко расхохотались.

— Ничего смешного, — догадавшись, почему они смеются, с достоинством сказала тетя Клопа.

Красивым движением красивой руки тетя Клопа сняла с головы алюминиевую кастрюлю и гордо встряхнула своими красивыми, как она думала, медно-красными волосами.

— Да будет вам известно, — сказала тетя Клопа, — каска у пожарного от падающих головешек или даже горящих балок.

В ответ на это мама, чтобы победить тетю Клопу, снова надела свои огромные, модные, отличнейшие очки.

— Сами вы… «горящая балка», — сказала она. — Падающая притом…

Тетя Клопа покраснела так, что опять куда-то подевались все ее веснушки. Она уже набрала воздуху и хотела что-то сказать, но так и не придумала что.

— Придется вам выдать медаль, — продолжала мама, — за отличие при тушении пожара.

— Кому-то надо быть и на пожаре, — нашлась наконец тетя Клопа. — А в этих очках, — добавила она, — вы — настоящая сова!

— Ах, я сова? — сузив глаза, переспросила мама. Она хотела еще что-то сказать, но не успела: ее тут же перебила тетя Клопа.

Повернувшись к папе и еще раз поправив на затылке волосы, тетя Клопа сказала проникновенно:

— Петр Яковлевич, если я вам еще чем-нибудь могу быть полезной, пожалуйста, располагайте мной…

— Да нет, Клеопатра Сидоровна, больше ничего не нужно, большое вам спасибо… — ужасно смутившись, не глядя на маму, пробормотал папа.

— Мужлан неблагодарный! — процедила сквозь зубы тетя Клопа и пулей вылетела из нашей квартиры.

Мама с легкой улыбкой, бросая взгляды в сторону бабушки, как бы приглашая ее повеселиться, рассматривала папу сквозь свои новые парижские очки. От ее печального настроения не осталось и следа. Чувствовала себя мама, по меньшей мере, именинницей.

— Хорош! — наконец сказала она папе к неожиданно звонко расхохоталась.

Я ужасно удивился: я не узнавал свою маму. Она даже не собиралась, как обычно, ругаться и ссориться с папой. И даже то, что ей намекнула тетя Клопа насчет совы, будто бы и не заметила. Но почему?.. И тут я понял: всему причиной — очки!.. Они настолько возвышали маму над всеми остальными, что ни папин обгорелый вид, ни мнение тети Клопы нисколько ее не задевали. За стеклами очков она чувствовала себя, как за танковой броней! Очки были для нее и доблестью, и защитой!..

— Я вижу, тебя и на одну ночь нельзя оставить одного, — улыбаясь сказала мама.

Папа оглядел себя и тоже улыбнулся, видно, как и я, не очень-то веря в то, что происходило с мамой.

Бабушка, конечно, тоже все это заметила и недовольно поджала губы. Мама еще немножко посмотрела на папу и наконец спросила у него самое главное:

— Ну как, тебе нравятся мои новые очки?

— Очень даже нравятся! — обрадованно заверил ее папа. — У тебя просто замечательные очки! Их же, наверное, ужасно трудно было достать!

— О-о! — сказала мама. — Это было, конечно, нелегко… Но раз уж у тебя есть поклонницы, могут быть и у меня поклонники?

Мама хитро посмотрела на папу, а папа, хоть ему не очень понравилось про поклонников, заставил себя улыбнуться.

Увидев, что разговор переходит на мирную основу и «представляет взаимный интерес», бабушка нервно за ходила по квартире и снова начала, как говорил в таких случаях папа, «подливать керосину»:

— Ай-яй-яй-яй-яй! Это ж, сколько убытку в семье! Свистун бесштанный! Академик без гвоздя в голове!

Папа покосился в мою сторону и спросил у мамы громче, чем нужно:

— Откуда же тебе твои поклонники прислали такие отличные очки?

— Из Парижа! — тоже, как для глухого, прокричала мама.

Но и бабушка «прибавила оборотов»:

— Ай-яй-яй-яй-яй! — уже во весь голос запричитала она. — На какие же это тыщи рублей ремонту! А кто делать будет? Сам-то дома гвоздя не вобьет!

Тут уж я не выдержал:

— А папе никакого гвоздя и не надо! Он и без гвоздя дом построит!

— Не вмешивайся в разговор старших, — одернула меня мама.

— Построил, как же! — продолжала гнуть свое бабушка. — Где были, там и остались. Думала, дочка замуж выйдет, необыкновенная жизнь начнется! Как раз, держи карман шире!..

Чтобы не слушать ее, папа ушел в ванную приводить себя в порядок. По отдельности, как он говорил, мама и бабушка еще «полбеды, ну а когда вместе — сила…» Только сейчас у них — не получалось: мама настолько была занята новыми очками, что бабушке приходилось работать за двоих.

— Гарь-то, гарью как провоняло все! Год теперь в квартиру не войдешь! Мне, например, всю жизнь тут пахнуть будет!..

Это уж я точно знал: нюх у бабушки как у Ингуса — ищейки знаменитого пограничника Карацупы. Бабушка и в магазине, когда что-нибудь покупает, обязательно понюхает: вмиг определит, сколько дней продукты лежат.

— А потолок-то, потолок какой! — продолжала бабушка. — Мила, ты видела потолок? Черный как в кузне!.. Зарплата у него не такая, чтобы всю квартиру заново белить…

Мама и на этот раз постаралась ее успокоить:

— Ну что вы, право, Петра только черным видите? Не нарочно же он!

— А ты в этих очках — только розовым?

Как раз в это время папа выходил из ванной. Он услышал мамины слова и подмигнул мне: дескать, не дрейфь, пронесет…

Очень мне сейчас нравился мой папа. Я подошел и стал с ним рядом. Но бабушке наша дружба явно не понравилась.

— Ишь! Еще смеется! И мальчишку так учит! — сказала она.

Мы с папой только посмотрели друг на друга, а мама, будто не расслышав, снова стала рассматривать в зеркало свои очки.

Как мне было жалко нас всех! У меня случилось большое горе. Во-первых, пропали оба мои хомячка, а во-вторых, на моих джинсах, известных теперь всей Москве как обыкновенные джинсы «Милтонс», не только болтался полуоторванный карман, но и светились обгоревшие дырки от искр, точно такие, как на шторах.

Папу мне было жалко больше всех: никогда ему одному не поправить все эти разрушения. Наверняка здесь хватит работы целой бригаде маляров-штукатуров.

Бабушка, увидев, что «ее не берет», направилась к двери и сказала:

— Ну, тут мне делать больше нечего… Мила, позвони…

— Я позвоню, — охотно согласилась мама. Она хоть и повеселела от очков, но ведь и ей заботы прибавилось: паркет наверняка вздуется, обои закоптились. А кому все это доставать? Опять же маме. Папа принципиально ничего не достает. «Что есть — то есть», — говорит он. А мама ему отвечает: «Ну и сиди с тем, что есть! Твоими принципами сыт не будешь…»

Дверь за бабушкой захлопнулась, и мы остались втроем, если не считать хомячков. Я подошел к маме, прижался к ней боком, обнял одной рукой и сказал:

— Мама, не ссорься с папой, он у нас очень хороший. Если бы ты знала, как он интересно мне про свою диссертацию рассказывал. Мы с ним немножко заговорились с вечера, а утром проспали, вот и получилось…

— Ишь какой защитник нашелся, — улыбаясь, ответила мама. — Был бы у нас папа плохой, я бы за него замуж не пошла… А то, что у вас тут получилось, может быть, даже и к лучшему: сколько лет откладывала ремонт, теперь уж откладывать некуда…

— Ой-ля-ля! — не удержался от возгласа папа, хотя, наверное, и сам видел, что «откладывать некуда».

Я мысленно тоже сказал «Ой-ля-ля!», потому что хорошо знал, что такое ремонт. Папа уедет в командировку, мама будет целыми днями пропадать в магазинах, доставать финские обои, гэдээровские шторы, польский лак, а я — жить у бабушки на Преображенке и со старой квартиры ездить через всю Москву в новую школу… Дядя Коля разведет у нас такой «люкс», что недели две, а то и целый месяц домой не сунешься. Где уж тут Ваську или Павлика найти?.. Значит, пропали мои хомячки навсегда…

Мне стало так горько, что я чуть было не заплакал. Не очень-то веселым выглядел и папа. С тоской во взоре осматривал он стены, пол, потолок, прикидывая, наверное, что и как здесь придется делать…

Но мама поглядывала на папу с удовольствием и даже сказала:

— А тебе на пользу подобные передряги…

Папа только грустно улыбнулся и тоже с интересом посмотрел на маму.

— Так с какой ты женой семейное одеяло от пожара спасал? — вкрадчиво спросила мама.

— Что за ересь, какая жена?

— А вот пожарник, старшина Митрич, и твой сын мне точно доложили, что одеяло с тобой тушила какая-то жена…

Мама шутливо взяла папу за ухо и притянула его к себе.

— Отвечай, негодник, что тут за страсти-мордасти были с огнем и дымом, что даже семейное одеяло сгорело?

— Мила, о чем ты говоришь? — покосившись на меня, сказал папа. Он слегка сморщился, потому что мама довольно крепко держала его за ухо.

— Ничего, Славик уже большой, все понимает, — сказала мама.

Папа только вздохнул.

А мне было не до их «жены», потому что я почти не надеялся найти хомячков. Уж и под столом искал, и под шкаф заглядывал, и под диван, и швейную машинку «Лада» от стенки отодвигал. Нигде никого…

В то время, пока я искал своих хомячков, мама то себе, то папе примеряла свои новые отличненькие очки. Сначала она надела их себе и, подойдя к папе вплотную, спросила:

— Ну, шалун, нравлюсь я тебе?

При слове «шалун» папа даже вздрогнул и оглянулся: не тетя ли Клопа это говорит.

— Очень, Милочка! — на всякий случай ответил он.

Тогда мама примерила очки папе.

— А ты знаешь, — сказала она. — Тебе идут такие очки. Я не ожидала! «Доктор технических наук Петр Яковлевич Ручейников!..» Звучит!..

— Ты сегодня очень мила, — сказал папа и поцеловал маму.

— Только сегодня? — спросила мама и поцеловала папу.

В это время раздался звонок, и к нам вбежала Наташка. Я похолодел: сейчас все расскажет… Но она вроде бы и позабыла о драке.

— Ой, у вас пожар был? Правда? — заверещала Наташка. — Может быть, что-нибудь нужно? Вам, наверное, надо помочь?..

— Спасибо, Наташа, больше ничего не нужно, — довольно-таки холодно сказала мама.

— Извините…

Наташка мгновенно исчезла, а я наконец-то перевел дух.

— Ну так я только сегодня мила или всегда? — спросила мама и поцеловала папу.

— Я хотел сказать, мила, как всегда, но сегодня особенно, — ответил ей папа и только хотел поцеловать маму, как опять раздался звонок: на этот раз вошел дядя Коля.

Он энергично вытер ноги о половик, осмотрелся и деловито сказал:

— Здрасте, Людмила Ивановна. Здравствуй, Петр Яковлевич!.. Так!.. Значит, маленько подкоптили потолок… Сделаем под водно-эмульсионные белила… Паркет намочили — переберем… Обои надо сменить. Мне и то эти букеты по ночам снятся… Столярку белой эмалью покроем… Когда начнем?..

— Немедленно, Николай Иванович! — живо ответила мама. — Чем скорее, тем лучше! Хоть завтра с утра!.. Не хотите ли в виде исключения стопочку выпить?

— Ну разве что в виде исключения, — согласился дядя Коля и, когда мама ушла в кухню, негромко сказал для одного папы: — Слышь, Яковлич… Генка твоей Людмиле какие-то совсем не те, а наоборот, зеленые сапоги продал, а с ейными смылся… С утра его нигде найти не могу.

— А черт с ними, с сапогами! Потом разберемся… Ты сейчас ее очки похвали…

Мама принесла на тарелке стопку водки и бутерброд.

— Премного благодарен, — дядя Коля опрокинул стопку под усы и, закусывая бутербродом, сделал маме комплимент:

— А я-то, старый дурак, все никак в толк не возьму, с чего это Людмила Ивановна сегодня такая красивая?.. Наверняка ни один президент такие очки и в глаза не видал!..

Мама обняла папу одной рукой за талию и сказала:

— Ах ты, хитрец, уж успел и Николая Ивановича подучить?

— Да нет, я сам… Я сам, — тут же смутившись, начал было оправдываться дядя Коля.

Я видел, как папа за спиной мамы машет дяде Коле, дескать, уходи ты ради бога поскорее, не вовремя пришел.

— А?.. Гм!.. Ну-да!.. — дядя Коля неловко повернул к двери. — Так я вечерком зайду, погляжу, как тут чего…

— Давай приходи, я дома буду, — охотно согласился с ним папа.

Дверь за дядей Колей закрылась, и мама, заставив наклониться к себе папу, очень продолговато поцеловала его. Тут и я, не найдя ни Ваську, ни Павлика, вылез из-под стола.

— Па, ма, я пойду поищу хомячков на лестнице, можно?..

— Как? Ты, оказывается, здесь? — страшно удивилась мама.

— Конечно, конечно, поищи, — охотно согласился папа. — Если хочешь, погуляй…

Я выскочил на лестничную площадку, забыв даже взять ключ.

«Только бы нашлись Павлик и Васька! Хоть бы один из них, а второй бы к нему обязательно прибежал, — раздумывал я. — Они ведь так хорошо подружились, почти как сейчас папа и мама…»

После пожара

Я обыскал все лестничные площадки нашего подъезда и, не найдя нигде своих хомячков, вышел на улицу. Ноги сами понесли меня в соседний двор — «Собачье царство». Мне надо было срочно рассказать обо всем, что у нас приключилось, Павлику Бояринцеву.

К счастью, он, как всегда, был на посту у лоджии нашего общего любимца боксера Чероки. Павлик стоял и жевал «бабл гамм». А я свою проглотил, еще когда Наташка оборвала мне карман. Конечно, печально было все это вспоминать, но сейчас меня переполняли новости.

— Павлик! — закричал я еще издали. — У нас был пожар!.. Тетя Клопа с огнетушителем прибегала!.. Настоящие пожарные приезжали!.. В балконной двери стекло выбили, а пожарник — старшина Митрич из брандспойта одеяло тушил!.. Всю квартиру водой залили!..

Новость моя была, конечно, «люкс»! Ни у одного из моих друзей не было ни настоящего пожара, ни настоящих пожарных.

Но Павлик, услышав мой крик, и ухом не повел. Как будто для него пожар, случившийся у нас, был вовсе не пожар.

— А нам цветной телевизор привезли, — спокойно сказал Павлик.

Рот мой сам наполнился слюной, и я прицелился в листик на дорожке.

— Так у вас и тот, что был, не старый, — ловко сплюнув, напомнил я.

— А-а… — равнодушно ответил Павлик. — Тот мы на дачу отвезли, а в квартиру новый купили…

Павлик никогда не врал. Зачем ему врать, когда и так все знают, что у них чуть ли не каждый месяц что-нибудь новое: то квартира, то машина, то дача. А теперь вот еще и второй телевизор купили…

И тут я вспомнил!.. Ура!.. Я вспомнил самую большую нашу новость! Уж она-то наверняка сразит Павлика наповал!.. Ура!.. Наша взяла!.. Я немного выждал, представив себе, как вытянется круглое розовощекое лицо Павлика, и сказал спокойненько:

— А у нашей мамы новые, самые модные очки. Вот такие! В самой большой оправе! Как у дикторов телевидения или политических обозревателей!

Я думал, что такой новостью свалю Павлика наповал. Но мой дружок, продолжая с безразличным видом жевать, тут же, не сходя с места, очень даже просто «заткнул мне рот».

— А у моей мамы, — сказал он, — фиолетовый парик!

Я замолчал, потому что у моей мамы фиолетового парика не было. Мне стало так обидно, что я не сдержался и наконец-то высказал Павлику все, что давно уже хотел сказать.

— Конечно, — проговорил я с обидой, — раз у вас папа такой большой министр в таком большом министерстве, можно вам и кооперативную квартиру, и дачу, и машину, и два телевизора, еще и фиолетовый парик!..

— Хы, — сказал Павлик и даже удивился. — Откуда ты взял?.. Мой папа — заведующий овощной базой, а не какой-нибудь министр.

— А чего же ты говорил, что министр?

— Так это не я, а Наташка говорила, — спокойно разъяснил мне Павлик, — когда болтала, что скоро мой папа будет ее папа…

— Ну так это она не тебе, а мне говорила! — тут же возразил я. — И не про твоего папу, а про моего!..

— И про моего тоже, — по-прежнему невозмутимо объяснил Павлик.

Я стоял и не знал, что ему ответить. Только плевался так, что всю дорожку вокруг себя заплевал. Невозможно было смотреть, как он жевал «бабл гамм».

— А вон она, Наташка! — сказал Павлик, ткнув пальцем в сторону прохода между домами. — Еще одного «папу» к себе домой ведет! Ну, — добавил он, — за Сереню Жизнерадостного тетя Клопа ей даст!

Жизнерадостным Сереней у нас называли известного на весь микрорайон пьяницу, из которого годами слова не вытянешь. Смотрит на тебя, глаза выпучит и сопит. А заговорит, хоть уши затыкай и беги. Кроме плохих слов, никаких хороших он не знал… Дядя Коля, уж на что выпить любит, но за один стол с Жизнерадостным не садится. Потому что, как он сам объяснял, никто не знает, что у Серени в голове. Если и появится какая-нибудь одна мысль, то жужжит она, жужжит, а потом как вдарит!.. Ан, глядишь, совсем не в ту сторону… Брился Серени раз в месяц. Умываться вообще избегал…

Видно, совсем плохи были дела у Наташки в поисках пап, раз уж и до Жизнерадостного Серени дело дошло. Даже неловко было смотреть на них, как они шли… Наташка держит за руку Сереню, мрачного, непроспавшегося, и что-то ему говорит. Забежит вперед, руку не отпускает, в глаза смотрит, сама тоненькая, длинненькая, совсем аистенок перед ним, — и все говорит, говорит… А он, ничего, идет, надеется, верно, еще выпить. Хотя и без того «хорош». И Наташку-то едва ли перед собой видит, так его шатает.

Прошли они по дорожке и скрылись. На дальней тропинке показались Генка и тетя Клара. Вот бы с кем я не хотел встретиться. Отступив за Павлика, я хорошо рассмотрел, что у Генки под мышкой были красные женские сапоги, точь-в-точь такие, как у мамы, а сумочка тети Клары была пока что у нее…

Павлик стоял к ним спиной и ни свою маму, ни Генку не видел.

Насчет Генки я уже решил не ввязываться ни в какие его дела. Взрослые сами разберутся, что к чему, а если еще и мне сунуться не в свое дело, как раз первому и попадет… Но все же страшно интересно было узнать, что же там за история с сапогами, о которых говорил дяде Коле даже папа. Сейчас у Генки оказались точно такие сапоги, как у мамы, красные с желтыми каблуками, а это наверняка что-нибудь да значило…

Тетя Клара крепко держала сумочку под мышкой, примеряя сапог, что наверняка очень не нравилось Генке. Это я видел по выражению его узкого нахального лица. Вот тетя Клара надела и второй сапог и только после этого расплатилась с Генкой. Тот пожал плечами, вежливо наклонил голову и удалился с таким видом, как будто его самого обманули в лучших его чувствах, а тетю Клару сделал он счастливой на всю жизнь… Мне уж пора было уходить, тем более что не очень хотелось встречаться с Генкой, но я еще не сказал Павлику самое главное, ради чего сюда пришел. Бухнул я без предисловий:

— У меня хомячки убежали…

— Как убежали? — удивился Павлик. — А триста сорок рублей за сотню?..

Я думал, что Павлик расстроится, начнет шуметь, возмущаться, назовет меня ротозеем, огорчится… Ничуть не бывало. Всего секунду подумав, он, спокойненько сказал:

— Ну и ладно! В воскресенье пойдем на Птичий рынок и новых купим. Держи!.. И он протянул мне «шоколадную» пластинку, наконец-то догадавшись, что мне тоже надо пожевать.

Я тут же отодрал яркую обертку и засунул жевательную резинку в рот. Большего блаженства, наверное, никто и никогда не испытывал! Все-таки хороший у меня друг Павлик!

— Папа мне уже обещал, — сказал я, — поехать в воскресенье на Птичий рынок «приобщиться к природе». Хочешь с нами?

— Конечно, хочу! — тут же согласился Павлик. — А без меня вы там и не приобщитесь. Я на Птичьем рынке каждое воскресенье бываю, все там знаю: и хомячков новых надо будет купить, и попугаев-неразлучников. Советую… Очень они красивые. Сидят себе в клетке, клювами щелкают, никуда не убегают…

Мне так захотелось увидеть попугайчиков Павлика, которых я не видел уже десять дней, что я не выдержал и сказал:

— У вас кто-нибудь дома есть?

— Мама дома. Зачем тебе?

— Наш ключ возьму, чтоб папу и маму не беспокоить…

Этот запасной ключ мы всегда оставляли у Бояринцевых «на всякий случай», если кто-нибудь из нашей семьисвой потеряет. И я, когда без приглашения шел к Павлику, всегда о нем вспоминал. Приду и скажу: «Здравствуйте, тетя Клара. Вам ключ наш не нужен?» Она улыбнется и скажет: «Нет, не нужен». — «Ну и мне, говорю, не нужен, пока обойдусь». И начинаем с Павликом смотреть его рыбок, попугаев, других животных. Все получается вполне прилично…

— Так и я могу тебе ключ отдать, — сказал Павлик. — Заодно и попугайчиков посмотришь.

Это было как раз то, что нужно, и мы, не откладывая дела в долгий ящик, отправились к Павлику.

Открыла нам дверь тетя Клара. Я как посмотрел на нее, так и замер: на тете Кларе был действительно фиолетовый парик.

Свои волосики у нее жиденькие, сосульками, вот она разные парики и покупает. Были у нее и черненькие, и желтые, и голубые, и зеленые, но такого — фиолетового, даже у нее еще не было.

— Нравится? — заметив мое удивление, спросила тетя Клара.

— Очень!..

Голос у меня от волнения получился хриплым.

— Ну, раздевайся, проходи… — очень ласково сказала тетя Клара и даже потрепала белой рукой в перстнях и кольцах меня по волосам.

И хоть мы с Павликом уже в пятый класс перешли, я нисколько не обиделся, что она обошлась со мной как с первоклашкой, потому что парик и правда был у нее необыкновенный: весь словно облитый слабыми фиолетовыми чернилами, а потом высушенный. На мужчин он действовал наверняка, «наповал»: так говорили о мужчинах между собой мама и тетя Клара, когда обсуждали сильные и слабые стороны какой-нибудь «тряпки».

— Слав! Ты что там застрял? Проходи! — крикнул Павлик.

Я вошел в его комнату.

Чего только там у него не было! Много раз я приходил к нему и каждый раз удивлялся заново. Никто Павлику не запрещал держать рыбок, птиц, белых мышей, морских свинок — приводи хоть медведя, хоть слона, хоть жирафу!.. Правда, для жирафы пришлось бы делать дырку в потолке и, чтобы кормить ее, бегать наверх, каждый раз стучаться к соседям этажом выше. Ну и что? Ради жирафы побегали бы!.. И Георгий Иванович и Клара с соседями обязательно договорились бы. Они вообще со всеми страшно легко договариваются о чем хочешь…

Я подошел к Павлику — он как раз стоял перед огромным аквариумом и смотрел на красавиц рыбок. Каких только гуппи и вуалехвостов здесь не было!

Со дна аквариума из кучки разноцветных, подсвеченных лампочкой камней поднимались зеленые водоросли. Рядом с ними быстро бежали кверху пузырьки воздуха. Этот воздух подавала в аквариум какая-то специальная машинка, которая тоже, наверное, немало стоила. А весь аквариум у Павлика — настоящее подводное царство. Так и казалось, что вот-вот выплывет из водорослей золотая рыбка и спросит человеческим голосом: «Чего тебе надобно, старче?» А по песчаному дну промаршируют тридцать три богатыря во главе с дядькой Черномором.

Павлик вылил в аквариум какую-то мутную жидкость. В воде появились малюсенькие рачки. Рыбки стали их хватать и отплывать в сторону… И тут я вспомнил, что пришел к Павлику смотреть не рыбок, а попугайчиков. Они как раз подняли в клетке такую возню, как будто хотели сказать: «Что же ты? Пришел смотреть, а не смотришь…»

Да… Павлику все разрешали… А вот мне почти ничего… Принесешь какого-нибудь зверя или папа купит: морскую свинку там, хомячка, живого кузнечика, — мама начинает меня и папу ругать: «Опять какую-то гадость притащили!», «Сюда нельзя: лак поцарапаете!», «А это — полированное!..», «Смотрите, уже обои забрызгали!», «Если не вы доставали, значит, можно пачкать?». И пойдет, и пойдет!..

— Мама! Мама! — закричал вдруг во весь голос Павлик. — Совсем я заморочился! Я же забыл тебе сказать! У Славиной мамы настоящие модные очки! Ей из Парижа прислали! Как у дикторов телевидения! Как у политических обозревателей!

Я даже не заметил, откуда появилась рядом с нами тетя Клара.

— Такие? — спросила она.

На носу у нее красовались большие очки, почти такие, как у мамы. «Почти», да не такие. Выходит, ее муж Жорка, то есть Георгий Иванович, все-таки привез их тете Кларе из Швейцарии, а моей маме сказал, что во всей Швейцарии больших очков в этот день не было.

— Что вы! — не подумав, ляпнул я неосторожно. — У моей мамы очки гораздо больше!..

В лице у тети Клары что-то дрогнуло.

— Ты, наверное, ошибаешься? Больше не может быть! — Она тут же сняла очки и повертела их перед собой.

— Гораздо больше! И красивее! — радостно сказал я и сразу почувствовал себя почти равным Павлику, потому что мамины очки были наверняка лучше. Но тут же подумал: «А с чего это я обрадовался? Поедет Георгий Иванович еще раз в Швейцарию и привезет тете Кларе очки, как два колеса от арбы!.. Мой-то папа за рубеж никуда не ездит!..»

— Может, и ошибаюсь, — пошел я на попятную, но тетя Клара, покусывая дужку очков, уже смотрела на меня пристально.

— А мама твоя сейчас дома? — спросила она.

— Ой, тетя Клара! Я вспомнил! Я вспомнил! — испуганно крикнул я и, схватив наш ключ с гвоздя, кое-как накинув куртку и натянув на голову берет, выскочил за дверь.

Я действительно вспомнил, что не поискал своих хомячков в квадратных ямах перед окнами полуподвального этажа.

Несся я к своему дому так, что налетел на каких-то двух тетенек с малышами, а сам едва не угодил под грузовик, что сворачивал к нам в переулок. Но ни возле нашего подъезда, ни рядом с соседними в бетонированных ямах хомячков не было.

Опустив голову, я понуро отправился домой, медленно поднялся по лестнице на свой этаж и уже подошел было к своей двери, как услышал громкие голоса на площадке этажом выше.

Осторожно поднявшись, я выглянул из-за клетки лифта.

Кто-то прошаркал подошвами по площадке Наташкиного этажа, как будто там проволокли что-то тяжелое. Раздался громкий голос тети Клопы: «И чтоб ноги твоей больше не было!»

С лестничного марша прямо ко мне, видно оступившись, съехал ногами вперед, считая поясницей ступеньки, небритый и нечесаный Жизнерадостный Сереня. Хорошо еще, что одной рукой он, пока съезжал вниз, держался за перила и, чтобы не стукаться затылком о ступени, поднимал голову.

Донесся испуганный Наташкин голос: «Ой, мамочка!..» И тут же — разгневанный голос тети Клопы:

— Кого ты привела, негодная!.. Свой был такой же охламон, так то хоть свой! А этого зачем?

— Потому и привела, что он на папу похож!

— Нету у тебя папы! Нету! — истошно кричала тетя Клопа. — И не води никого и не ищи!.. Чем с каким-нибудь пьяницей жить, так лучше одним!..

Я стоял в углу на площадке и был рад, что Жизнерадостный все-таки сам поднялся на ноги и, посапывая, стал спускаться по лестнице.

Вслед за ним, перепрыгивая через ступеньки, мчалась вниз Наташка. Пролетела она мимо так быстро, что меня только ветром обдуло. Забегая перед Жизнерадостным, Наташка заглядывала ему снизу в лицо и все спрашивала:

— Вы не ушиблись? Вам не больно?..

— Наташа! Сейчас же вернись! — донесся сверху грозный голос тети Клопы.

Со своего места я видел, как остановилась внизу Наташка, некоторое время смотрела вслед Серене, который даже не обернулся, потом стала медленно подниматься по лестнице. Когда она поравнялась со мной, я увидел, что в глазах ее стояли слезы.

Не знаю, как получилось, но я протянул Наташке последний свой резерв — жевательные мятные подушечки, которые берег «на черный день». Как видно, этот «черный день» наступил.

Честно говоря, я еще надеялся обменять эти подушечки у Павлика на «бабл гамм», но раз уж так с Наташкой получилось…

— Наташ… — сказал я. — Хочешь?.. Это тебе… Мятные…

Наташка вдруг резко повернулась ко мне и с неожиданной злостью ударила снизу по моей руке. Мятные подушечки улетели куда-то вверх и покатились по ступенькам.

— Не надо мне твоих «мятных»! Ничего мне не надо! — завопила Наташка. — Что вы все лезете ко мне! Убирайтесь все от меня!..

В ее глазах было столько злости, что я даже отступил на шаг.

— Ну если не хочешь… — проговорил я обидчиво и добавил: — Никто к тебе и не лезет…

Больше я ничего не стал говорить, хотя мне очень жалко было свои жвачки…

Закусив губу, чтобы не разреветься (я видел, слезы у нее так и брызнули из глаз), Наташка, как голенастый страус, взлетела на свой этаж, а я оторопело остался торчать на лестнице. Потом спустился на свою площадку и открыл ключом дверь.

Тихо вошел в квартиру, снял куртку и на цыпочках пробрался в коридор.

Мама в своем красивом платье сидела в самом дальнем конце дивана, а папа блаженно вытянулся во весь рост и, положив ей голову на колени, казалось, подремывал. Мама осторожно гладила его светлые шелковистые волосы, и такое при этом у нее было хорошее лицо, что я невольно подошел и стал рядом.

Она меня поцеловала, прижала к себе и очень тихо шепнула:

— Не шуми, папа уснул…

Моя мама тоже бывает доброй, и я очень люблю ее в такие минуты.

И тут случилось такое, о чем мы вспоминали потом всю свою жизнь.

Папа уснул, а всеми забытый огнетушитель, стоявший в углу комнаты, незаметно для нас и притом очень даже злонамеренно проснулся. Мне даже показалось, что я увидел, как он открыл сначала один глаз, потом второй… Увидел пожар, бушевавший в мамином сердце, и даже тонкие ручки злорадно потер… Сначала в его железных внутренностях что-то булькнуло, потом он вздохнул, как человек, и начал, постепенно все больше горячась и распаляясь, что-то бормотать.

Мама услышала это бормотание и тут же сказала:

— Пойди, сынок, посмотри на кухне: наверняка наш папа сжигает очередной чайник.

Не успела она это договорить, как огнетушитель с коротким хлопком выстрелил пробкой, забивавшей его носок, и, шипя, словно гадюка, принялся поливать я маму и дремавшего у нее на коленях папу, а заодно и меня густыми струями пены.

Папа и мама как ужаленные вскочили с дивана. Папа схватил стул и, закрываясь им, словно щитом, от мощной струи пены, бросился к огнетушителю.

— Мое платье! Мое лучшее платье! — в полном отчаянии закричала мама. Папа схватил огнетушитель:

— Открывай балкон!

Я оказался раньше мамы у балконной двери с фанеркой вместо стекла и распахнул ее настежь. Папа нащупал ручки огнетушителя, поднял его и, обдавая все перед собой густой пеной, выскочил с огнетушителем на балкон.

— Поберегись! — крикнул он на всю улицу.

Огнетушитель, продолжая работать, полетел вниз на кусты озеленения, отмечая свой полет, как реактивный лайнер, широким белым следом в голубом небе.

Не прошло и пяти минут, как в нашу квартиру стали стучать.

На лестничной площадке перед дверью стоял милиционер, за ним выкрикивали разные слова с полдесятка пострадавших прохожих. Сзади всех с повязкой дружинника на рукаве наводил порядок дядя Коля.

— Граждане! — кричал он. — Не создавайте толкучку! Прошу по порядку! Сначала пострадавшие, потом свидетели!..

Дядя Коля дунул в милицейский свисток, звонкой веселой трелью покрыл шум и гам в нашей квартире. Наверное, из-за этого свистка он и пошел в дружинники…

— Вы — гражданин Ручейников, Петр Яковлевич? — строго спросил милиционер у папы.

— Он самый, — переступая в клубах пены, как ангел в облаках, не очень приветливо ответил папа.

— Почему вы, гражданин Ручейников, кидаетесь огнетушителями с балкона?

Папа пожал плечами, ничего не ответил, хотя мог бы сказать, что кинул-то за всю жизнь всего один огнетушитель, а уже придираются…

— Придется составить акт, — сказал милиционер. — Пострадавшие, прошу дать показания, свидетели — тоже…

И тут мама сама пошла в наступление на милиционера и на дворника, явившегося вслед за дядей Колей в белом фартуке да еще и с бляхой. Наверное, потому и пришел после всех, что белый фартук надевал…

— Нет, это мы на вас составим акт! — сказала мама. — Почему у вас пожарное имущество не в порядке? Почему вы старыми огнетушителями портите квартиры?

Мама наверняка бы еще что-нибудь сказала милиционеру, но в это время на пороге появилась тетя Клара, тоже в больших очках, через которые, конечно, увидела очки мамы.

— Мила, — строго сказала она. — Можно тебя на минуту?

— Ой-ля-ля! — сказал папа, и хоть сказал он это вполголоса, но я-то его услышал и, конечно, понял, что он имел в виду. Сейчас мама пойдет к тете Кларе, и они до вечера будут выяснять, чьи очки лучше.

— Может, не стоит идти? — сказал папа вполголоса.

— Не беспокойся, я все улажу, — коснувшись папиного плеча, сказала мама, и я поверил ей, потому что мама, хоть и шумела больше всех, но зато действительно лучше всех умела все «улаживать».

— Мамочка! Посмотри заодно попугаев-неразлучников! У меня ведь не осталось ни одной животинки! — как можно трогательнее попросил я.

— Не знаю, не знаю, — ответила мне мама и добавила, обращаясь к папе: — А ты с ними построже! Нечего тут раскошеливаться! Пришли всякие за чужие грехи акты сочинять!..

Но акт все-таки сочинили и подписали… Когда папа прочитал его, за голову взялся. Хорошо, что этот акт не видела мама… Вернулась она, когда все наши гости уже разошлись. На лице у нее отражалось явное сомнение.

— Ты знаешь, — сказала мама, обращаясь к папе. — Придется и для Клары такие же очки, как у меня, заказывать во Франции… Ее, что из Швейцарии Жорка привез, явно хуже. А я даже из-за очков не хотела бы с Кларой отношения портить…

— А попугайчики? — не выдержал я.

— Ах да, попугайчики! — наконец-то вспомнила о моей просьбе мама. — Нет уж, — решительно тряхнув головой, сказала она. — Лучше целое стадо хомяков, чем пара попугаев. — У них же световой день: с рассвета и до темна наперебой орут и клювами щелкают. А что будет в мае-июне?.. Все семейство Бояринцевых хоть сейчас отправляй в сумасшедший дом…

— Мамочка! Ну пожалуйста! Ну мы их будем накрывать на ночь платком! У меня же теперь никого, а у Павлика и рыбки, и попугаи!..

— Не знаю, не знаю, — ответила мама. — Я не враг тебе, но не враг и себе. Папе вон надо диссертацию кончать…

— Но у нас же сейчас все равно ремонт! Попугайчики, если их купите, пока побудут у бабушки…

К папе я не обращался, потому что знал: папа мой союзник. И последнее слово все-таки будет за ним.

— Ни в коем случае! — категорически возразила мама. — Бабушку хоть пожалейте. Только такой канители ей и не хватало!.. Пусть вон папа свое слово скажет.

Конечно, мама рассчитывала, что папа пожалеет прежде всего себя и свою диссертацию. Но мой милый папа стоял и молча улыбался.

— Пап, можно? — веря и не веря себе, спросил я.

— Разве что в виде исключения, — неожиданно для мамы сказал мой дорогой папа.

— Ур… ра-а-а-а!.. — закричал я, даже не подозревая, сколько бед и несчастий посыплется на наши головы из-за этой, еще не начавшейся, а лишь пока задуманной попугайной истории. Но в ту минуту мне казалось, что намечаемый поход на Птичий рынок хоть немного поправит мое горе от потери милых, куда-то запропастившихся хомячков Павлика и Васьки.

Пока я кричал «Ура», мама что-то стала искать в нижнем отделении платяного шкафа. С побледневшим, испуганным лицом она выпрямилась и сказала папе:

— Петя!.. У меня кто-то украл новые сапоги!..

Попугай Ара

И какой же распрекрасный праздник для человека и его души этот Птичий рынок!

Мы еще не вошли под арку, а уже увидели девушку в белой кофточке с рыжим котенком на руках. Котенок таращил круглые глупые глазенки, а на шее у него был повязан голубой бант. Значит — мальчик. Девочкам покупают розовое…

Над рынком, вернее, над аркой, словно рыбки, запутавшиеся в сетке, поблескивали серебристые буквы: «Калитниковский рынок». А при чем тут какие-то Калитники? Когда с самого дня основания Москвы этот рынок — Птичий! Приходите и сами увидите, сколько здесь замечательно красивых голубей, канареек, щеглов, синиц и даже… Но вот попугаев-неразлучников, когда мы пришли на рынок и первым делом бросились к птичьей площадке, почему-то не увидели. То ли их еще не приносили, то ли уже продали…

— Кто ждет, тот надеется, — сказал папа. И мы решили подождать. Уже потому, что мы были здесь, слушали, как поют, свистят, щелкают, разливаются трелями, где-то крякают и даже гогочут по-гусиному разные птицы, на душе становилось легко и радостно, а тревога, что попугайчиков не будет, сменялась надеждой.

Счастливые, мы переходили от клетки к клетке и только радостно посматривали друг на друга, весело улыбаясь… Я, конечно, улыбался меньше, чем Павлик, потому что, как сказал папа, «кто ждет, тот еще и сомневается», а я меньше надеялся, чем сомневался.

Но день выдался теплый, солнечный. Попугаев-неразлучников еще могли принести. Поэтому и сомнения у меня были все-таки радостные.

— А давайте, — предложил Павлик, — пойдем и рыбок посмотрим. А потом опять к птицам перейдем…

Пришлось согласиться, потому что Павлик здесь лучше нас с папой знал, куда идти и что смотреть. Правда, насчет того, чтобы пойти и купить новых хомячков, ни я, ни Павлик пока ничего не говорили: Павлик, наверное, просто забыл о них, а я считал, что как только куплю хотя бы одного нового хомячка, своего родного Ваську никогда уже больше не увижу.

Наш Птичий рынок вполне можно было назвать еще и Рыбьим, потому что вся первая его площадка была заставлена замечательно красивыми аквариумами.

В аквариумах быстро бежали ото дна к поверхности пузырьки воздуха, едва заметно колыхались зеленые водоросли, высились в виде подводных замков и гротов всякие цветные камешки. В эти гроты и замки заплывали гуппи, вуалехвосты, сомики, попугаи Камеруни и попугаи Томаси. Были они и с крапинками и без крапинок, в красных, черных точках по серебристым бокам, с серебристыми блестками по черным бокам, голубые, алые, как первомайские флаги, радуя глаз и знатоков и таких вот любителей, какими были мы с папой.

А вот рыбьих попугаев-неразлучников здесь, кажется, не было…

Хозяева всего этого богатства и этой красоты в белых халатах и просто в обыкновенных куртках и пальто то и дело запускали крохотные сачки в свои аквариумы и вылавливали ту или другую рыбку, а потом вытряхивали ее покупателю в баночку с водой. Там она, пометавшись из стороны в сторону, успокаивалась и становилась еще красивее, потому что была одна и все смотрели только на нее.

Серьезные пожилые люди с ребятами и без ребят собирались группами возле такой баночки и вели неторопливый разговор, обсуждая красоту или повадки той или иной рыбки.

Я слышал, как пожилой мужчина, похожий на профессора, сказал:

— А вы знаете, отсадил я его, а он от переживаний и окраску потерял. Метался, метался… Я его обратно пересадил, а он тут же убил ее…

— Скажите, какой Отелло! Настоящая «Синяя Борода»… — отозвался, как я определил, «мастер» — в очках и в спецовке.

Я подтолкнул Павлика и спросил его шепотом:

— Кто кого убил?

— Рыбкин самец рыбкину самочку…

— А за что?

— А к ней другого самца подсаживали для улучшения породы.

— Жалко самочку, — сказал я.

— Конечно, жалко. Не сама же она пересаживалась… Только породу улучшать тоже надо, — пояснил Павлик.

В это время Павлика увидел «профессор», который рассказывал про рыбкиного «Отелло».

— А-а, младший Бояринцев! Здравствуй, здравствуй!.. С чем пожаловал? Как себя чувствуют твои красные циклиды?

— Здрасте, здрасте, — благосклонно ответил Павлик. — Мои красные циклиды чувствуют себя хорошо. А как ваши?

— Не жалуюсь, не жалуюсь… — ответил «профессор».

— Что сегодня покупаете, молодой человек? — спросил у Павлика хозяин аквариума.

Мы с папой только переглянулись.

— Сегодня ничего не покупаю, — так же важно ответил Павлик. — Я с друзьями приехал попугаев-неразлучников смотреть. Вы не видели, никто не приносил?..

— Нет, попугайчиков не видел… Не забывайте нас, молодой человек! Может быть, и сейчас что-нибудь купите?..

— Сейчас некогда, как-нибудь зайду, — пообещал Павлик.

— Младшему Бояринцеву привет! — заметив Павлика, крикнул дяденька, который продавал «попугаев Томаси».

Отовсюду неслось: «Павлик» да «Павлик», «Сынок», «Молодой человек!» И Павлик всем отвечал, всем улыбался и даже рукой махал.

— Да ты, я вижу, здесь известная фигура, — с удивлением сказал папа.

— Совсем я с ними заморочился, — вздохнув, ответил Павлик. — Проходу не дают! Всего уже накупили, опять предлагают! Приходится покупать!..

Немного помолчав, Павлик, видимо, понял, что «хватил лишку».

— Когда с отцом приходим, — пояснил он, — конечно, все отцу кричат: «Привет, товарищ Бояринцев!» Он и отвечает: «Привет, привет!» Ну а когда без него, отвечать приходится мне.

Я с завистью подумал: «Конечно, был бы мой папа заведующим овощной базой, и ему бы кричали на Птичьем рынке: «Привет, товарищ Ручейников!» А кто же станет приветствовать инженера-строителя, если у него никаких овощей нет, а одни лишь только бетонные блоки…»

— Пойдемте хомячков смотреть, — предложил вдруг Павлик. (Значит, не забыл про триста сорок рублей за сотню.)

— А может, еще к птицам пойдем? — сказал я.

— Я знаю, когда надо к птицам идти…

Пришлось соглашаться, но пошли мы все-таки мимо птичьих рядов. И на этот раз, сколько я ни смотрел, попугайчиков-неразлучников там не было.

Незаметно мы оказались неподалеку от места, где продавали корм для рыб.

— Циклопы! Циклопы! Живородки! Дафнии! Циклопы! — приговаривал продавец рыбкиного корма, но мы возле него задерживаться не стали, а прошли на площадку, где продавали разных зверьков.

Павлика и здесь окликнули:

— Эй, Бояринцев! Иди помогать!

Мне стало даже немного обидно: я пришел на рынок с папой, и никто мне не кричал: «Привет, Вячеслав, Ручейников-младший!» Как, мол, поживают твои хомячки! И папу моего тоже никто на Птичьем рынке не знал. Еще бы! Бываем здесь раз в четыре года, как на олимпиаде… И еще мне было обидно: папа есть папа, он всегда и во всем должен быть самым главным, а тут выходит, что главный у нас Павлик.

Еще издали мы увидели перед клеткой с белыми мышами целую толпу ребят. Все они, кто присев на корточки, а кто наклонившись, смотрели на самую маленькую белую мышку, которая уселась отдельно от остальных и «умывалась» — приводила в порядок свою шерстку, ну точно как мой милый Васька.

Белая мышка быстро-быстро потерла лапками мордочку, пригладила прическу за ушами, а потом стала поворачиваться то направо, то налево и оглаживать шерстку на брюшке и боках. И так у нее все это уморительно получалось, что все ребята, не спуская с нее глаз, громко хохотали.

— Как манекенщица в Доме моделей… Тоже показывает товар лицом, — сказал папа. Он даже не улыбнулся: здорово ему, видно, насолили эти манекенщицы…

— Белые мышки! Белые мышки! Разбирайте, пока есть! Полтинник штука! — нахваливал свой товар продавец белых мышей.

Увидев Павлика, он тут же дружески ему кивнул.

— Мне вот эту, — показал толстый мальчишка, на котором штаны были как на барабане. Он ткнул пальцем как раз в ту мышку, которая так потешно умывалась.

— Павлик, достань, — попросил продавец, и Павлик, стянув кверху рукав куртки, бесстрашно запустил руку в клетку через открытую сверху дверцу, ловко схватил умывавшуюся мышь за шкурку на спинке.

Мышка испуганно выгнулась, растопырив все четыре лапки и вытянув хвост. Она так и застыла, повернув голову чуть ли не совсем назад, как будто хотела сказать: «Кто это меня схватил? А, это ты, Павлик? Привет!.. А я тебя сразу не узнала!..»

Она и пискнуть не успела, как Павлик тут же посадил ее в маленькую клеточку, которую подставил ему толстый мальчишка.

Торговля пошла быстро. Павлик доставал из клетки белых мышей одну за другой и передавал их толпившимся вокруг ребятам, а продавец только принимал денежки, топтался на месте да все приговаривал как заведенный:

— Разбирайте, пока есть, всего полтинник, всего полтинник…

Мне тоже хотелось достать хоть одну мышку, но Павлик увлекся и забыл уступить мне свое место. А набиваться ему в помощники я не стал.

— Все! — доложил Павлик и, отряхнувшись, добавил: — У меня рука легкая, как начну кому помогать, весь товар со свистом идет! — А я еще раз позавидовал ему: хорошо быть «своим» человеком в таком месте, как Птичий рынок, и «со свистом» сбывать любой товар…

Я посмотрел на папу, и настроение у меня сразу поправилось. Он с таким веселым видом смотрел и на белых мышей, и на покупавших их ребят, и на клетки с голубями, что, казалось, вот-вот мой серьезный папа кинет кверху свою кепку, сунет два пальца в рот да как засвистит, как свистят голубятники, чтобы и маме на другом конце Москвы было слышно.

Мы проходили мимо столов, на которых небольшими кучками лежало что-то рубиново-красное, а рядом в здоровенных квадратных ваннах была налита вода и в ней быстро передвигались маленькие красненькие и зелененькие полупрозрачные точки.

— Мотыль… Мотыль… Кому мотыль… Ночного улова… — доносился хрипловатый голос.

— Опарыш… Дафнии… Циклопы… Живородок, — вторил ему такой же голос, только уже совсем хриплый.

Торговал опарышем и мотылем одноглазый дядька с черной повязкой, пересекавшей наискось грубое красное лицо.

Был он точь-в-точь как пират Джон Сильвер из кинофильма «Остров сокровищ», где этого пирата играет Борис Андреев.

— Опарыш, опарыш… Насадка для рыбаков, — хриплым басом завлекал покупателей «Джон Сильвер», зорко высматривая единственным глазом, как будто выбирал, кого из покупателей ему первого резать. — На опарыша все идет: лещ, подлещик и судак. Кто не купит, тот — чудак!..

— Такой с вечера приснится, до самого утра икать будешь, — вполголоса сказал папа.

Честно говоря, мне и самому пришла в голову такая же мысль. Да и Павлик, оказывается, так же думал.

— Слышь, Слав, — шепнул он мне на ухо. (Видно было, что Павлик оробел от одного вида продавца опарышей.) — А может, давай купим корм для рыбок?

— Ты этого дядьку знаешь?

— Первый раз вижу.

— По-моему, лучше не надо.

— А если он обидится?

Я даже удивился: перед «Джоном Сильвером», выходит, даже наш Павлик спасовал.

Продавец опарышей, мотыля и планктона с сознанием собственной значительности наливал мутную водичку из квадратной ванны в пол-литровые банки покупателей. Те смотрели на свет эту водичку, качали головами, но деньги платили.

— Вывеска — двигатель торговли, — сказал папа.

Действительно, «вывеска» у «Джона Сильвера» была такая, что лучше уж купить у него этих «живородков», еще и улыбнуться, чтобы не обиделся. Наверняка он сам целыми поварешками ест своих дафний, как французский ученый Аллен Бомбар, который полгода плавал в океане и питался одним планктоном.

— Это он от планктона такой румяный? — потихоньку спросил я у папы.

— Его «планктон» называется «винис вульгарис», а по-русски — самогон, — тоже вполголоса ответил папа.

Несколько раз оглянувшись, мы потихоньку отправились дальше. На этот раз «Джон Сильвер» за нами не погнался. А мог бы…

Чего-чего только не было здесь, на Птичьем рынке! Продавали и разноцветные камни, и разноцветное стекло, и мех для шапок, и живых кроликов и нутрий. Пройдя мимо этих столов, мы опять вернулись в птичий уголок.

Я заметил: как только мы подходили к птицам, папа мрачнел. Наконец он сказал:

— Ну я еще могу понять, когда продают и держат в клетках канареек и попугайчиков. Эти у нас на воле не живут. А синичек и щеглов зачем мучать? Одна пара синиц целый огромный сад от вредителей спасает. Щеглы прекрасно себя чувствуют в естественных условиях… И ведь находятся люди, что отнимают у птиц свободу, а иногда и жизнь…

Мы с Павликом промолчали. Синичек и щеглов, правда, жалко, но попугаев-неразлучников все равно ведь только в клетках можно держать!..

Мы прошли через весь рынок и оказались за его забором с другой стороны, где на площадке, примыкавшей к скверу, продавали собак.

Какие там были замечательные щенки! Толстые, неуклюжие, и в то же время очень красивые, породистые. Это и по ушам и коротким хвостикам было видно. Продавали и взрослых собак — восточноевропейских овчарок, доберманов, эрдельтерьеров, спаниелей, боксеров…

Павлик, конечно же, остановился возле боксера: из-за дружбы с Чероки он на других собак и не смотрел. А мне больше нравились спаниели. У них такие умные, добрые и мягкие мордашки!.. А уши!.. Одно ухо подстелить можно, а другим укрываться… Вот бы папа догадался и купил спаниеля…

— Папа, смотри!..

— Дядя Петя, смотрите!..

Мы с Павликом то и дело старались обратить внимание папы то на одного, то на другого щенка, но папа в собачьем ряду расстроился еще больше, чем в птичьем. Наконец он не выдержал и сказал:

— Ну как вы не понимаете, ребята, что продавать взрослую собаку — все равно что продавать друга — самого верного и самого любящего. Продать и купить можно только маленького щеночка-несмышленыша, который еще и хозяина не знает. А чуть подрастет, сразу выберет себе покровителя на всю жизнь и будет предай только ему до последнего своего дыхания…

— А ты щеночка и купи, — тут же сказал я. — Вот этого…

На нас таращил глупые круглые глазенки толстый и неуклюжий, ужасно симпатичный, неизвестно какой породы собачий ребенок. Я уже почти не надеялся, что мы купим неразлучников.

— Э-э, нет, — сказал папа, — тут уж вы меня не подловите. Щенков так не покупают. Если обзаводиться собакой, так только чистопородной, с хорошей родословной, через клуб собаководов.

— А мы давай через клуб и купим…

— Я знаю, где клуб, — тут же вставил и Павлик.

Папа рассмеялся.

— Ладно, — сказал он, — может быть, когда-нибудь и до щенячьих радостей доберемся, а сейчас на покупку песика у нас просто денег не хватит. И потом нельзя же менять план. Пришли покупать попугаев-неразлучников, значит, будем искать попугаев.

— Ты же сам видишь, — сказал я, — что попугаев сегодня не продают…

И тут я поверил, что у каждого человека есть, как об этом писал норвежский ученый-путешественник Тур Хейердал, свой «Аку-Аку» — добрый дух, который помогает в трудную минуту во всех хороших делах.

Не успели мы с папой поговорить о попугайчиках, как увидели… Генку, по прозвищу Купи-продай.

Ничуть не смущаясь тем, что и в квартиру к нам лазил, и у мамы пытался сумочку утащить, когда продавал ей какие-то подозрительные сапоги, Генка вывернулся из-за чьей-то широкой спины, держа накрытую темной тряпкой клетку, и предложил папе:

— Я слышу, ребята попугаями интересуются… У меня как раз есть для вас то, что надо. Попугай ара из Южной Америки. Продаю срочно и дешево, всего за пятнадцать рублей…

Папа обрадовался самому Генке больше, чем его попугаю.

— Ага! — сказал он. — Вот ты где, голубчик! Тебя-то как раз мне и надо!.. Скажи-ка, дружок, почему ты все сделал не так, как тебе дядя Коля говорил?

Генка нахально улыбнулся и спросил:

— Сейчас рассказывать или, может быть, лучше потом?.. Задание я выполнил в полном ажуре…

— А сто десять рублей где? У тебя или у дяди Коли?..

— Какие сто десять?.. Ах, те?.. Ну так дядя Коля все знает… Вы сами у него спросите. Я ведь тоже никуда не денусь, вместе работаем… Да вы не беспокойтесь, все сделано как надо…

— А это еще надо проверить, — не очень-то приветливо сказал папа.

Я с пятого на десятое понимал их разговор, да мне все это Генкино «купи-продай» и неинтересно было. У меня даже руки задрожали, так захотелось посмотреть, что там у него в клетке за попугай ара. Я нашел дырочку в материи, закрывавшей клетку, и заглянул в нее. В клетке был действительно настоящий ара, точь-в-точь как в детской энциклопедии на, странице «самые красивые птицы мира».

— Папа, — предложил я, — давай купим… У нас же как раз пятнадцать рублей.

В эту минуту я как-то не обратил внимания, что Павлик держится очень настороженно.

— Но ведь у нас план купить пару неразлучников, — сказал папа.

— Один еще лучше, чем пара, — тут же нашелся я. — Меньше будет трещать и щелкать… И потом, он ведь южноамериканский, такой красивый…

— Что-то тут не так, — подозрительно глядя на Генку, сказал папа. — Настоящий ара раз в десять дороже стоит.

— А этот что, не настоящий? — возмутился Генка. — Посмотрите сами. Только не открывайте материю!..

Генка приподнял клетку, и папа тоже заглянул в дырочку, проделанную мной.

— Тем более странно, — убедившись, что в клетке настоящий ара, сказал папа. — А он у тебя ничем не болен?

— Что вы?! Вон как перья блестят!.. Нельзя только клетку на улице открывать: начинает биться, волноваться… А дома ведет себя спокойно, поет, разговаривает…

— Что ж он говорит?

— Как что?.. Попка дурак!.. Привет хозяину!..

— Ну пусть скажет…

— Нет, тут нельзя: разнервничается. Потом ни в жисть не успокоишь.

Павлик наклонился ко мне и зашептал в самое ухо:

— Я этого попугая у Генки несколько раз уже на базаре видел. Он его каждое воскресенье продает. Покупатели разные, а попугай все тот…

Но и это предостережение Павлика нисколько не поколебало мою решимость, а лишь подогрело желание получить именно этого попугая, немедленно, сейчас…

— А как его зовут? — спросил я у Генки.

— Его-то? — запнулся тот на секунду. — Жако… Жако его зовут…

— Жако, Жако, — позвал я попугая и снова заглянул в дырочку. Мне показалось, что попугай меня услышал: в полутьме под материей мигнул большой желтый глаз Жако, ара даже повернул ко мне голову и взъерошил перья.

— Папа, он знает свое имя! Он уже поздоровался со мной! Давай купим! Ведь всего пятнадцать рублей!..

— «Всего»… — недовольно заметил папа. — Их еще заработать надо.

— Па, может, я не так сказал! Но ты купи, пожалуйста! Он такой красивый! Ведь ты хотел, чтобы мы приобщились к природе!..

Я, конечно, видел, как хитро бегали глаза Генки, но меня это ничуть не остановило.

— Зря вы сомневаетесь, — спокойно сказал Генка. — Где я живу, дядя Коля знает. Работаю с ним подручным от понедельника до пятницы… Не понравится вам попугай, вернете обратно, и деньги ваши будут…

— Сомневаться приходится… — сказал папа. — Твое счастье, что времени нет.

Я знал, что папе сейчас действительно очень некогда, но нам с Павликом так хотелось попугая! Поэтому я промолчал.

— Как хотите, — сказал Генка. — Только потом жалеть будете, если не возьмете. Попугай «люкс»! Век будете помнить мою доброту!..

Папа взял клетку, еще раз посмотрел в дырочку на моего Жако, словно хотел удостовериться, там ли попугай, наконец, вздохнул, передал мне клетку и сказал: «Владей!..» Только после этого он вручил Генке пятнадцать рублей — как раз те деньги, какие мы собирались уплатить за неразлучников.

Генку будто ветром сдуло. Я даже не заметил, куда он исчез, как сквозь землю провалился.

Папа, конечно, заметил и это, с сомнением покачал головой, но расстраивать меня не стал.

— Ладно, — сказал он. — Приеду с работы, разберемся…

Мы с ним договорились, что на пересадке в метро я и Павлик едем домой, а папа в свой микрорайон на работу. У него и в воскресенье была какая-то сверхурочная…

Павлик снова принялся шептать мне на ухо:

— Когда Генка продает этого попугая, мужчины обступают его и смеются, а женщин близко не подпускают. Это — мужской попугай…

Сообщение Павлика мне польстило, но тревога все же осталась: непонятно было, что за секрет в моем Жако, почему его так дешево продал Генка и почему этот Генка так сразу удрал?

Мы вышли из ворот рынка, возле которых все еще стояла девушка в белой кофточке и держала на руках пушистого рыженького котенка с голубым бантом, полюбовались мордочкой котенка, сели в трамвай и поехали к метро «Павелецкая».

У подземного перехода папа распрощался с нами, и мы с Павликом направились к нам домой, не в силах дождаться, когда же наконец сможем открыть клетку и как следует рассмотреть нашего Жако.

Не дожидаясь лифта, бегом поднялись на второй этаж, и я дрожащей рукой, едва попадая ключом в замок, открыл дверь.

В квартире у нас было, словно во время войны после бомбежки, точь-в-точь как показывали по телевизору в День Победы.

Занавески и фотографии папа и мама со стен сняли. Книжные полки тоже. Столы и диваны сдвинули на середину комнаты, той, что побольше, и накрыли газетами. Меньшую комнату полностью заставили мебелью. Но мы с Павликом и внимания не обратили на весь этот «бедлам»: у нас в клетке сидел настоящий ара, и сейчас он должен был заговорить.

Мы поставили клетку на табуретку, сами сели перед ней на диван, и я наконец развязал материю.

Мой Жако сначала помигал своими круглыми желтыми глазами, прошелся по жердочке и вдруг раскатисто и картаво, ужасно смешно сказал: «Здррравствуйте!..»

Я радостно захохотал.

— Ты слышал? Ты слышал?.. Сейчас он скажет: «Попка дурак» и «Привет хозяину».

Но Жако и не подумал говорить «Попка дурак» и «Привет хозяину». Пройдясь в обратную сторону по жердочке, он начал вдруг громко и безо всякого смысла произносить самые нехорошие слова, какие выкрикивают у пивного ларька нетрезвые мужчины, особенно когда дерутся!

— Накрывай его скорей! — крикнул Павлик. — А то он еще не то скажет! Твой Жако самого Сереню Жизнерадостного за пояс заткнет!..

Я накинул на попугая тряпку и завязал ее снизу узлом. Жако еще немного поругался и умолк.

Теперь-то мы поняли, почему так дешево продал его Генка и почему Генка сказал: «Век меня не забудете».

Что же теперь делать? Мы с Павликом испуганно смотрели друг на друга. Если мама услышит хоть одно слово из тех, что выкрикивает мой Жако, тут же заставит отнести попугая на улицу вместе с клеткой, а там его заберет участковый милиционер и посадит на пятнадцать суток. Еще и папе ой-ой-ой как попадет от мамы за то, что такого «мужского попугая» нам купил.

— Знаешь что, — предложил я Павлику, — давай отвезем Жако бабушке. Временно… Может, он при женщине, да еще пожилой, постесняется ругаться? А если и примется за свое, она его постепенно перевоспитает. Воспитала же бабушка и меня и маму приличными людьми?!

Предложение мое не очень понравилось Павлику.

— По-моему, — сказал он, — твоя бабушка не очень-то обрадуется такому подарку.

— А мы не насовсем! Не выбрасывать же бедного Жако на улицу. Разве он виноват, что жил у плохих людей? Так что ж его, сразу и вон? У нас даже преступников перевоспитывают, а Жако всего лишь сквернослов…

— Сквернословов тоже не любят, — сказал Павлик. — Раз попугай твой, все скажут: «Ты научил».

Павлик был, конечно, прав. Но не я же в конце концов учил ругаться попугая! И еще я подумал: «Не везти же бедного Жако на Птичий рынок!» Наверняка его там хорошо знают. Купить столь знаменитую птицу могли только такие добрые люди, как мы с папой, что бывают на Птичьем рынке раз в десять лет. Этот Генка наверняка еще издали высмотрел нас, чтобы предложить своего Жако.

Вместо замызганной тряпки, которой была накрыта клетка, я нашел старый бабушкин платок, завязал все четыре конца узлом под клеткой, и мы с Павликом вынесли попугая на улицу.

Я боялся, а вдруг Жако и под платком начнет ругаться, но он сидел тихо, не пытался даже бормотать, не то что разговаривать.

Безо всяких приключений добрались мы до нашей старой квартиры, где сейчас жила бабушка.

Когда меня еще не было на свете, там жили целых пять семей, а теперь — одни только бабушки-пенсионерки, и у каждой — своя комната. Ключи они все оставляли друг другу, все надеялись, что кто-нибудь к ним придет: старым людям скучно ведь одним… Мне хотелось верить, что с моим Жако бабушке да и всем ее приятельницам будет повеселее, но после слов Павлика я что-то в этом тоже стал сомневаться.

Раз уж это, как сказал Павлик, «мужской попугай», проще бы его оставить какому-нибудь дедушке. Но дедушек на старой квартире не было ни одного: все они, или почти все, остались на войне. Папин папа — тоже старый фронтовик, приютил бы Жако, но к нему ведь в деревню не поедешь: через несколько дней уже надо будет шагать в школу…

Войдя в подъезд, мы с Павликом остановились у такой знакомой двери и позвонили. Открыла нам бабушкина соседка и ее хорошая подружка Клавдия Ивановна. Она же впустила меня и Павлика в бабушкину комнату.

— Ах, какая жалость, какая жалость! — запричитала, заохала Клавдия Ивановна. — А бабушка вас с утра ждала, будет теперь только вечером… А что это вы привезли?

Клавдия Ивановна уж и руки протянула, чтобы снять платок с клетки. Мы с Павликом вовремя остановили ее.

— Пожалуйста, не снимайте, — сказал я, как только мог убедительнее. — Здесь Жако… Попугай ара… — Он очень пугливый и нервный… Немножко привыкнет, тогда бабушка и снимет с него платок.

Павлик оттащил клетку подальше от двери и поставил на стол.

Я написал записку:

«Дорогая бабушка. Пусть у тебя немного поживет Жако. Мы с папой купили его на Птичьем рынке. Он не любит свет. Ты лучше не снимай с него платок. Не обращай внимания, если он начнет что-нибудь не то говорить. Научи его хорошим словам. Мы его заберем, как только у нас закончится ремонт. Не скучай. Крепко тебя целую. Слава».

Я еще раз посмотрел в дырочку на своего Жако, и мы с Павликом, молчаливые и встревоженные, поехали домой.

Что еще получится из этой истории с попугаем, никто не мог не только сказать, даже предположить…

Снежный ком

Дядя Коля стоял на табуретке и длинной кистью водил по потолку, покрывая его белой краской.

Мы с Павликом, затаив дыхание, следили за каждым его движением. Потолок становился ровным и чистым, жемчужно-белым, как экран в кино. Очень нам нравился и сам дядя Коля в фартуке и легкой рубашке с длинными рукавами, на которой можно было рассмотреть брызги от всех красок, какие только есть на свете.

Работал он в пилотке, свернутой из газеты. И до того она ладно была сложена, что ее вполне можно было бы надеть и на прогулку в парк.

Наконец-то дядя Коля оторвался от работы, покосился в нашу сторону.

Чего смотрите? Научиться охота?

— Хорошо-то как у вас получается! — восхищенно сказал Павлик.

— Раз сто сделаешь, на сто первый будет хорошо, — ответил дядя Коля.

— А сто раз было плохо? — удивленно спросил я.

— Ну какие же сто? Может, раза два вышло не очень ладно, а потом и пошло, и пошло…

— Нам бы так, — вздохнул Павлик.

— Ну так в чем дело! Учись! Тащите вон из кухни ведерко с клеем, а у той стены стелите газеты, раскатывайте обои…

И мы с Павликом — раз-два, живо притащили клей, расстелили газеты и стали раскладывать на них вниз рисунком обрезанные с одной стороны полосы обоев.

Дядя Коля принялся намазывать их клеем. Намажет полосу, возьмет ее за один конец, поднимет руки выше головы и опустит, плавно двигая руками то к себе, то от себя. Она и ложится«волной», вроде как гармошкой без резких сгибов. Еще не приклеив к стене первую полосу, он тут же принялся мазать вторую.

— А для чего вы так делаете? — спросил Павлик.

— Клею-то надо в бумагу впитаться? Хорошо проникнет, лучше к стенке пристанет. А если только намажешь и сразу клеить начнешь, так все пузырями и пойдет… В каждой работе своя тонкость есть… А вы чего это сегодня такие скучные?

Я опустил голову, Павлик пояснил:

— У него Васька пропал. И другой хомячок тоже.

— Уж не тот ли Васька, что мне на голову свалился?

— Нет, на вас — Павлик…

— Ну это все равно. А вы не горюйте. Если еще на кого свалится, вам же и принесут, больше некому. А с чего это они пропали?

— Я в дыму ногой банки задел, они выскочили и убежали.

— Банки убежали?

— Нет, хомячки.

— А дым откуда взялся?

— Пожар был, папа одеяло прожег.

— Эк его угораздило! С чего это он вздумал одеяло прожигать?..

Дядя Коля спрашивал, как будто ничего не знал ни о нашем пожаре, ни о пожарных, а сам приходил с пострадавшими от огнетушителя порядок наводить.

— Папа ночь не спал, писал диссертацию, — пояснил я. — Под утро только и уснул с папиросой. Вот одеяло и прожег.

— Хм… Раньше за ним такого не замечалось, чтоб по ночам диссертации писать.

Мне показалось, что говорил он о диссертации, как о каком-то не очень приличном деле.

— Оно, конечно, ради прибавки жалованья теперь все пишут, — рассудил дядя Коля. — К делу там или не к делу, а все чего-нибудь один у другого перекатает, глядишь, и кандидата схлопотал. Оно и жить интереснее…

— Мой папа ни у кого ничего не перекатывает, — сказал я с обидой. — Он сам про деревянные кружевные дома пишет. Про те, что русские мастера без единого гвоздя строили.

— А вот за это твоему папе великое спасибо, — сразу посерьезнел дядя Коля. — Такую диссертацию давно пора написать. А то скоро и последнее растеряем, чему веками учились… Мы уж и забывать стали, что у каждого дома была не только своя личность, а и своя собственная, особливая душа… А теперь что? Захочешь иной раз душу дома поглядеть, ковырнешь бетон, а из-под него железные ребра торчат… Весь люд-народ сейчас в города ринулся, — продолжал рассуждать дядя Коля. — А в деревнях-то сколько простору! Заводи себе любую скотину, хоть коров, хоть хомяков. И здоровья куда больше набрали бы, да и народу бы побольше стало…

— Дядя Коля, а почему вы не в деревне живете?

— Ишь, подловил! — дядя Коля усмехнулся. — Потому что штукатурам да малярам там делов поменьше будет, чем, скажем, у нас в Москве. Так что, где мастеровой человек заработать может, там он и живет… Ну ладно, давайте рассказывайте, как там дальше у вас клубок разматывался…

Пришлось рассказать обо всем, что у нас произошло. Когда я добрался до исходной точки, из-за чего у нас Васька под мойку забежал, дядя Коля меня остановил.

— Погоди, я же сам помню, как эту мойку ставил! Еще велел твоему папе все щели под ней заделать. Планку-то хоть прибили тогда?

— Дядя Коля, ну как вы не понимаете? В том-то и дело, что не прибили! Сначала папа, а потом я, когда родился… То планки не было, то гвоздей, то молотка…

— Это ж сколько годов-то прошло? — почесывая подбородок, прикинул дядя Коля. — Да уж наверняка поболе дюжины… Тебе-то двенадцать?.. В год по планке приколачивать, и то всю мойку можно доверху заколотить… Вот тут-то она, ребята, собака и зарыта.

Дядя Коля был, конечно, прав. Если бы мы вовремя прибили планку под мойкой в кухне, не было бы тех неприятностей, которые уже случились и которые нас еще ожидали.

И тут я решил задать вопрос, на который даже папа затруднялся ответить.

— Дядя Коля, — спросил я, — а вы хотели бы стать английской королевой?

— Чего?

От неожиданности дядя Коля вытянул шею и даже мазать кистью перестал.

— Ну это… — сказал я, — английской королевой хотели бы стать?

— А какого лешего я в том королевстве забыл? Мне и дома хорошо…

Дядя Коля смотрел на меня подозрительно.

— А кашалотом? — спросил я.

— Ну ты, парень, того-этого, не заговаривайся. Еще обормотом обзовешь…

— Я не заговариваюсь, дядя Коля…

Нет, никто не хотел вместе со мной подумать, кем же лучше быть, кашалотом или английской королевой? Мне же эта задача не давала покоя с того самого дня, когда я увидел по телику, как английская королева открывала прошлую олимпиаду в Монреале. А кашалот как раз в это время проглотил английского матроса с китобойного судна. Об этом я прочитал в журнале «Катера и яхты». Потом его спасли, этого матроса, и оживили… Только кашалота жалко, потому что ему разрезали живот…

— Ну так как, дядя Коля? — теряя последнюю надежду, спросил я.

— Чего?..

— Насчет кашалота…

— Тьфу!.. Мне бы твои заботы! — только и сказал дядя Коля и еще некоторое время подозрительно на меня посматривал.

Выручил меня Павлик, ловко переменив разговор.

— Дядя Коля, — спросил он, — а вы с Жизнерадостным Сереней дружите?

— А кто ж с ним будет дружить?

— А почему?

— Так он же — законченный алкоголик! Лет десять уже обретается на свалке истории.

— На какой свалке?

— А там, где все отбросы…

— А тети Клопина Наташка его к себе в папы приводила.

— Эх-хе, — неожиданно погоревал дядя Коля. — когда своего папы нет, и алкоголика приведешь… Девчушка-то неплохая, а вот ей и матери, Клеопатре, значит, в жизни не повезло: свой не лучше был…

— Так тетя Клопа прогнала Сереню, — сказал я. — Он даже с лестницы съехал.

— Правильно сделала.

— А Наташка опять все по дворам ходит, пап ищет, — вставил Павлик.

— Малышка, несмышленыш… Где ж их возьмешь? Они и захудалые на дорогах не валяются. А хорошие, так тем более…

Щелкнул замок входной двери, вошел папа.

— Ну вот, как раз кстати, — приветствовал его дядя Коля. — Давай, переодевайся во что старое, будешь мне полосы подавать, а я начну клеить.

— Сейчас. Только с ребятами разберусь в одном деле, — ответил папа. — Попугай-то ваш где?

Мы с Павликом невольно переглянулись.

— Ладно тебе с попугаем, — сказал дядя Коля. — Тут и кашалотов и английских королев навалом… Клей высыхает. Эвон сколько полос заготовил!.. Маша моя сегодня в ночь дежурит. Помогать некому. Так что ты кстати пришел… Ребята, где у вас тряпка?

Ничего не ответив папе, мы со всех ног бросились подавать дяде Коле тряпку, что оставила нам для этого дела мама.

— Ну ладно, — сказал папа. — Раз уж намазал, будем клеить… А насчет попугая тоже не мешает до сути дойти.

Мы с Павликом и тут промолчали: знал бы он, что Жако уже у бабушки, досталось бы нам на орехи.

Папа надел «рыбацкие» брюки, старую рубашку и стал подавать дяде Коле сложенные волнами полосы обоев. Дядя Коля быстро и ловко наклеивал их на стену. Я и Павлик готовили им новые куски, раскатывали рулоны на полу. Некоторое время все четверо работали молча.

— Слышь, Петр Яковлич, — сказал дядя Коля. — Приметил я, ребята животин разных любят. Хомячки у них были, о собаках убиваются, попугая, говоришь, купили… Свозил бы их на стройку в наш новый микрорайон, показал бы, как там и чего… Одно дело Птичий рынок, и совсем другое, как оно в жизни бывает…

— А ведь это мысль, — немного подумав, согласился папа. — Только не слишком ли круто будет?

— В самый раз, — заверил его дядя Коля. — Не маленькие…

— Разве что мать будет против, — предположил папа.

— А у нее сегодня родительское собрание, она поздно придет, а завтра рано уйдет, — поспешил я успокоить папу. Мне тоже не хотелось, чтобы они опять поссорились.

— Па, возьми нас с собой в микрорайон!

— Возьмите, дядя Петя! — взмолился и Павлик.

— А ты что голос подаешь? — осадил его папа. — Спроси сначала у своих родителей, потом уже «возьмите».

— Я сейчас! Они позволят!.. Слав, я быстро!.. А вы нам всю стройку покажете?

— Покажу и стройку, — как-то неопределенно сказал папа, как будто это было не самое главное, ради чего мы собирались ехать.

Павлик умчался домой, мы остались втроем.

Я продолжал раскатывать рулоны обоев, резать их на куски и раскладывать «лесенкой», папа подавал намазанные клеем полосы дяде Коле, дядя Коля выравнивал их на стене, тер тряпкой.

— Слышь, Яковлич, — окликнул папу дядя Коля. — Парень-то твой чего говорит. Вроде Клеопатрина Наташка Сереню-алкоголика себе в отцы вербовала.

— Как это? — с удивлением глянув на меня, спросил папа.

Я рассказал ему все, что произошло на лестнице, когда тетя Клопа крикнула: «И чтоб ноги твоей больше не было!», а Жизнерадостный после этого на собственном хребте съехал по ступенькам. Рассказал и о том, как я пытался подарить Наташке свое самое дорогое богатство — мятные жвачки-подушечки, а она поддала мне снизу по руке, и все разлетелось…

Неожиданно папа улыбнулся и потрепал меня по макушке. У него даже глаза потеплели.

— Молодец, сынок, — сказал он.

— Почему, пап?

— Сердце у тебя доброе. Хотя, конечно, мятными подушечками папу не заменишь.

— Сердце-то доброе, — разглаживая тряпкой стену, сказал дядя Коля, — а только доброта — она хуже воровства.

— Ты хотел сказать, не «доброта», а «простота»? — поправил его папа.

— Одна хрен, — возразил дядя Коля. — На одном добром десять недобрых ездят.

— Ну, это не скажи…

— А то я не вижу, как твоя Людмила на тебе катается? Только что веревки из тебя не вьет.

— Ты что ж это, на домашний бунт подстрекаешь? — спросил папа. — С Милой у меня бывают сложные отношения по части ее пристрастия к «тряпкам», но она пока что со мной считается…

— Как хомут с мерином, — проворчал дядя Коля.

— Слушай, Николай Иванович! — уже не на шутку обиделся папа и покосился в мою сторону.

— А чего, Николай Иванович? — строптиво ответил тот. — Твое дело конченое, а он еще молодой, пускай на ус мотает, вывод делает. Вот, к примеру, я!.. Александр Македонский как говорил?.. Идешь к женщине — бери плетку!.. Я свою Марью во как держу! — дядя Коля стиснул жилистый кулак, весь выпачканный клеем и краской, и, сделав решительное лицо, добавил: — Не пикнет!..

Надо же было так случиться, что как раз в эту минуту раздался телефонный звонок. Папа подошел и взял трубку.

— Да… Я… Сейчас позову. Положив трубку, сказал дяде Коле:

— Тебя. Легка на помине.

— Никак Марья?

— Она самая… Гремит. Что-то ты там натворил.

Дядя Коля молча уставился на папу.

— Ну чего смотришь? Иди, «пикай», а я послушаю… Александр Македонский…

— Ах, батюшки! — всполошился дядя Коля. — Кефирные бутылки забыл отнести и хлеба не купил. Ну, брат, сейчас нагорит! Ей же на дежурство!

Дядя Коля по-молодому слетел с табуретки и сломя голову бросился к телефону.

— Машенька… Машуня… — заговорил он ласково. — Это я, Коля…

Никогда еще я не слышал у него такого интеллигентного голоса.

Папа посмеивался. У меня же из головы не шла история с Наташкой и Жизнерадостным Сереней. Наконец я спросил папу:

— А тебе Наташку жалко?

— Конечно, жалко… Только ее горю трудно помочь… Ты бы хоть был бы к ней повнимательнее.

— А как?

— Ну дружил бы с ней. Кстати, я там конфет и вафель принес. Возьми и поделись.

— Я с бабами не дружу.

— Что, что?

— У нас мальчишки с девчонками не дружат. Тем более — с первоклашками.

— Можно и с первоклашкой дружить, быть ей старшим братом. Почему это у вас в школе такие отношения?

— А тебе дядя Коля уже сказал почему, — тут же нашелся я.

Папа с укоризной посмотрел на Николая Ивановича. Тот как раз, положив трубку на аппарат, бодро взбирался на табуретку.

— Уф, пронесло! — сказал дядя Коля. — Только и отбодался тем, что пообещал вечером всю посуду перемыть. А поссоришься, ни в жисть чекушку не купит.

— Ну-ка, повтори дяде Коле, что ты мне сказал, — очень спокойно предложил папа. Но я хорошо знал, что значит это спокойствие.

— Пап, я не могу пойти к Наташке, даже как старший брат, — сказал я и опустил голову.

Честно говоря, я уже нашел папин кулек и одну конфету положил себе в карман на всякий случай, если найдется Павлик или Васька. Мне очень не хотелось противиться папе, но я хорошо помнил все, что получилось у нас с Наташей. И как она мне карман оторвала да еще сзади поддала коленкой, да так, что я и «бабл гамм» проглотил, и как ударила по руке да еще и закричала: «Убирайтесь все от меня!»

— Ну так если ты не можешь пойти к Наташе, — строго сказал папа, — тогда, наверное, придется мне?

Я молчал, хотя мог бы сказать: «А с чего это я пойду, когда она при всех заявила: «Скоро твой папа будет моим папой!»

— О чем это вы? — спросил дядя Коля. — К Наташке, что ль, с конфетами идти?

— Да! К Наташе с конфетами! — твердо сказал папа и строго посмотрел на меня. — Если он сам не может переступить через свое маленькое самолюбие, значит, придется пойти мне.

И тут мою позицию неожиданно подкрепил дядя Коля.

— Не связывался бы ты, Яковлич, с Клеопатрой, — сказал он опасливо. — Она ж, гадюка, почище той самой царицы Тамары, что в теснине Дарьяла жила. Волосищи как огонь! Защекотит до смерти!

Я видел, что папа очень недоволен этим последним замечанием. Поэтому-то он особенно стоял на своем. Но и дядя Коля уперся:

— Не ходи, Яковлич! Коготок увязнет, всей птичке пропасть!

— Все дело в том, дорогой Николай Иванович, — уже с раздражением возразил папа, — что ребятам приходится подавать личный пример. Как говорится, сколько детей ни воспитывай, они все делают как взрослые.

Я умоляюще смотрел на папу. Ну что же он, разве не видит, что я уже «как баран» опустил голову? А это у меня с детства. Зачем настаивает?

Папа отсыпал из кулька в самодельный «фунтик» конфет, туда же положил вафли и вышел.

У меня стало тяжело на душе. И надо же было дураку затеять этот жалостливый разговор о Наташке! Уж кого-кого, а папу я вот как не хотел бы обижать! И как все нескладно получилось!..

Через некоторое время папа вернулся и принялся молча помогать дяде Коле клеить полосу обоев. Я, изредка посматривая на него, занялся очередным рулоном, и только сосредоточился на раскатывании обоев, как в замке заскрежетал ключ, входная дверь распахнулась, и мы все увидели на лестничной площадке бабушку с клеткой, завязанной платком.

Прямо с порога бабушка принялась отчитывать папу:

— Уж удружил так удружил, зятек дорогой! Спасибо тебе, разлюбезный! Такой подарок преподнес, всем на загляденье!.. То лодочный мотор дарил, то мотоцикл, а теперь еще и попугая-матерщинника?.. Да как ты посмел, бесстыжие твои глаза!.. Да я за всю жизнь такой стыдобушки не видывала!

— Во-первых, здравствуйте, Пелагея Тихоновна, — спокойно сказал папа. — А во-вторых, я знать не знаю, как этот попугай к вам попал.

— Да как же ты не знаешь, окаянный ты человек, когда мальчишка без твоего слова шагу не ступит! По твоей указке все и творит!

Папа смотрел на меня осуждающе, а я, даже не предполагая, что все так получится, стоял и молчал.

— Пришла я домой, — плачущим голосом продолжала бабушка, — открыла клетку… Тут, понятное дело, соседки мои, уважаемые женщины, Клавдия Ивановна, Анастасия Прокофьевна, пришли поглядеть, что за зверя внук бабушке принес. Сняла я платок, а этот, подлец разукрашенный, как начал и меня и моих подружек костерить, хоть святых выноси… Накинула на него платок, бегом к вам… В метро народу полно, давка. Дверью-то меня возьми и защеми, платок с клетки и сорвало. Так он, негодяй, хоть бы людей постеснялся! До следующей станции, пока дверь не открылась, всех подряд трехэтажным крыл!.. Ноги моей у вас больше не будет!..

Бабушка поставила посередине передней клетку и направилась было к выходу, но остановилась…

Входная дверь у нас была открыта, и я сначала услышал, что кто-то несется по лестнице вниз, а потом и увидел радостную, сияющую Наташку, ворвавшуюся к нам в коридор.

— Ой, дядя Петечка! Какое же вам спасибо! — закричала она еще с порога. — Мне даже папа никогда такие конфеты не покупал!

Наташка бросилась обнимать моего папу, и тут я увидел такое, что никому на свете никогда не увидеть.

Мне показалось, и я наверняка не ошибся, что нос у бабушки, которым она проверяла и продукты и какая будет погода, — превратился вдруг в длинный и тонкий хоботок, протянулся через весь коридор и в один миг не только обнюхал, но и ощупал и Наташку и моего папу.

Наташка ничего этого не заметила и продолжала верещать от восторга.

Случайно я бросил взгляд в зеркало, стоявшее возле вешалки в коридоре. На меня смотрел красный как рак мальчишка с вздыбленными волосами, выпученными глазами. Хуже всего было то, что таким ощетинившимся увидела меня Наташка. Она торжествующе рассмеялась и показала мне язык, будто и не помнила, как ей всего лишь вчера от меня попало.

Я уже сделал шаг вперед, чтобы врезать ей, в эту минуту кто-то решительно удержал меня за плечо. Оглянулся: дядя Коля.

— Тихо, браток, тихо, — сказал он вполголоса. — Сейчас надо тихо…

Ни слова не говоря, бабушка, убрав на место свой нос-хоботок, подскочила к телефону и трясущимися руками стала набирать номер школы, где работала мама и где сейчас она была на родительском собрании. А школа, рукой подать, совсем близко от нас.

Раздался звонок у входной двери, папа пошел открывать, а я слушал, как бабушка, прикрывая микрофон рукой и приглушая голос, говорила в трубку:

— Мила?.. Ты слышишь меня?.. Немедленно иди домой!.. Узнаешь, что случилось!.. Допрыгалась по курортам!..

Папа, придерживая полосу обоев, открыл входную дверь. На пороге стояла тетя Клопа с коробкой из-под «Геркулеса». В другой руке тетя Клопа держала свернутый трубкой лист бумаги.

У меня сердце так и замерло: я узнал коробку, — в ней тетя Клопа в первый раз приносила хомячка Павлика.

— Ага! Вот и сама явилась! — услышал я голос бабушки, но мне сейчас было ни до кого.

— У вас… Павлик? — спросил я у тети Клопы.

— Не Павлик, а Павел Негодяевич! — отрезала тетя Клопа. — Петр Яковлевич, бросьте ваши обои, я к вам официально.

— Не могу бросить, Клеопатра Сидоровна, — клей высыхает, — передавая полосу дяде Коле, возразил папа.

— Мама! — закричала вдруг Наташка. — Зачем ты пришла с хомячком? Дома ты совсем другое говорила!

— Мила, ты слышишь? — как комментатор Озеров, вела бабушка по телефону репортаж «с места событий». — «Дома она совсем другое говорила!»

— Я говорила другое, — ответила тетя Клопа, — когда не был испорчен румынский гарнитур! А теперь от него только щепки остались!

— Помилуйте, Клеопатра Сидоровна! — воскликнул папа. — От вашего румынского гарнитура остались щепки, но я-то тут при чем?

— Ты слышала, Мила? — продолжала комментировать события бабушка. — У них там такое было — щепки летели! Выходи немедленно!

— А при том, Петр Яковлевич, — продолжала наступать тетя Клопа, — вам придется уделить внимание вот этому документу.

Тетя Клопа передала папе свернутый трубкой лист бумаги.

— Мама, ты же сказала! — вскрикнула Наташка.

— Ничего я тебе не сказала! Отстань! — одернула ее тетя Клопа.

— Что это? — папа развернул бумагу и прочитал: — «Иск гражданину Ручейникову Петру Яковлевичу на одну тысячу пятьсот рублей». — За что, помилуйте? С чего бы это, Клеопатра Сидоровна? — удивленно воскликнул ошарашенный лапа.

— За румынский гарнитур, дорогой Петр Яковлевич! Испорченный, заметьте, вот этим вашим милым зверьком!

— Но зверек какой наш, такой и ваш, — сказал папа. — Кстати, как это он мог к вам этажом выше забраться? Со ступеньки на ступеньку с шестом прыгал?

— Значит, смог… В лифте приехал… — возразила оскорбленная Клеопатра Сидоровна. — И вы так реагируете на мой иск после того, как я столько сил, столько души в вас вложила! Побойтесь бога, Петр Яковлевич! За лучшие мои чувства к вам и такая неблагодарность!

Я сразу заметил: тетя Клопа как только вошла, тут же увидела накрытую платком клетку с попугаем. Глаза у нее так и загорелись: уж очень хотелось узнать, что за новая вещь появилась в нашем доме.

— Лучшие чувства ко мне или к моим полутора тысячам? — спросил папа. При этих папиных словах тетя Клопа чуть не задохнулась от гнева.

— Ах, так? — Глаза у нее чуть не выпрыгивали из-под бровей, волосы встали дыбом, как новый веник.

— Мила, что ты там копаешься? — шипела бабушка, в телефонную трубку. — Одевайся скорей!.. Эта рыжая ведьма покупает его за полторы тысячи! Да, да, сразу бери свидетелей!..

— У меня к вам тоже самые лучшие чувства, Клеопатра Сидоровна, — сказал папа, — но при чем тут тысяча пятьсот рублей?

— Мама! Что ты делаешь? Ты же все испортила! — вопила, выпрыгивая из себя, Наташка.

— Замолчи! — прикрикнула на нее тетя Клопа. — А вы думаете, — продолжала она, — можно обижать одинокую женщину?

— Такую обидишь, как же! Разве что в маске вратаря! — пробормотал молчавший все это время дядя Коля.

— Вы мне не ответили, Клеопатра Сидоровна, — строгим голосом сказал папа.

— Нет! Это вы мне ответите, Петр Яковлевич! За все! — еще больше повысила голос тетя Клопа.

Во время этой перепалки я все-таки успел взять у нее из рук коробку, в которой действительно сидел Павлик. Он поднял кверху мордочку так, что стали видны его длинные желтоватые резцы. Поблескивали бусинки-глазенки. Мелко дрожали усики, наверняка от радости, что мы снова встретились.

Нырнув из коридора в комнату, я поставил на пол коробку подальше от двери. Павлик тут же сел на задние лапки и принялся умываться, приводить свою шерстку в порядок.

— Да оставь ты его в покое! Отдай Клеопатре Сидоровне ее хозяйство, — с несвойственным ему раздражением крикнул мне папа. — А то она нам еще на полторы тысячи рублей иск предъявит!

— Ну уж за эти слова, Петр Яковлевич, — торжественно сказала тетя Клопа, — вы жестоко раскаетесь!

Наташка так и повисла на ней: «Мама! Мы же договорились!..»

— Ни о чем я с тобой не договаривалась! Отстань! — крикнула тетя Клопа. — А что это у вас такое?

Не успели мы остановить любопытную тетю Клопу, как она сдернула платок с клетки с попугаем.

Насидевшийся в темноте Жако обрадовался свету и таким «художественным словом» встретил нашу соседку, что та в первое мгновение оторопела, а потом взвизгнула от негодования и даже ногами затопала:

— Так вы еще и хулиганить? Птицу против меня настроили? Ах, Петр Яковлевич, Петр Яковлевич! Интеллигентный человек! Диссертацию пишете, а какой гадости попугая научили!

Я едва успел накинуть на клетку бабушкин платок и так держал его, чтобы кто-нибудь еще не раскрыл моего Жако.

Дядя Коля даже в затылке почесал.

— Много чудес на свете видел, — сказал он. — А такое не приходилось.

— Мама! — изо всех сил снова закричала Наташка. А та вдруг с полного крика перешла на самый спокойный тон:

— Ну так как, Петр Яковлевич, будете платить тысячу пятьсот рублей или сойдемся по-мирному?

— То есть как это «по-мирному»? — прислушиваясь к шагам на лестнице (дверь у нас была открыта), переспросил папа.

Я тоже узнал эти шаги, хотя к ним прибавились чьи-то еще.

Дверь распахнулась, и вошла мама в своих новых сверхмодных очках. Но она была не одна. С нею вместе, правда без очков, вошла «свидетельница» тетя Клара.

— Наконец-то, — сказала бабушка. — Я говорила! Я тебе говорила!.. — бабушку словно прорвало. — А теперь послушай!

Мама остановилась посреди коридора, сняла свои очки и спросила ледяным тоном:

— Что здесь происходит? И почему у нас столько народу?

— А ты вон лучше у него спроси, о чем они тут толковали, — тут же «подлила керосину» бабушка.

— Что это у вас? — спросила мама и, отстранив меня, сняла платок с клетки.

Жако и без того взбудораженный шумом и криком, перепуганный открыванием и закрыванием света, заметался в клетке и начал выдавать маме полной мерой все, что знал.

— Безобразие!.. Бедлам какой-то, — слегка побледнев, сказала мама. — И это при детях!

Я схватил клетку и, набросив на нее платок, нырнул вместе с попугаем за дядю Колю.

— Петр, что это значит? — таким голосом, каким она говорила со своими учениками, спросила мама. — Да как ты позволяешь?..

— А вот так! — неожиданно наклонившись к маме, ответил папа. — Да, да, да! — подтвердил он. — Я позволяю! Я уже давно всем позволяю! Слишком многое! Кстати говоря, и тебе!

— Да как ты разговариваешь со мной?

— Так, как ты того заслуживаешь! Как разговаривал бы Александр Македонский!

— Что за глупости? При чем тут Александр Македонский? И почему у нас эта женщина? — мама сделала пренебрежительный жест в сторону тети Клопы. Та изо всех сил сдерживалась, побагровев от натуги, стараясь не заорать как на базаре, чтобы не произвести плохое впечатление на моего папу. Но я-то видел, как ей хотелось поорать. Правда, крику было и без нее достаточно.

— Ах, «эта женщина»? — взвизгнула теперь и тетя Клопа. — А все платья, что на тебе, кто шил? Больше для тебя иглу в руки не возьму!

— И не надо! На мою фигуру и ребенок сошьет!

— Вот пусть этот ребенок и шьет!

— А с тобой, Петр, — угрожающе сказала мама, — мы еще поговорим!

И вдруг всех удивила Наташка. Она выскочила вперед, загородила собой моего папу и, торопясь, едва выговаривая слова, ляпнула:

— А вы… Вы… Пожалуйста, не кричите на Петра Яковлевича!..

— Это почему же я не могу кричать на Петра Яковлевича? Ты-то что суешься не в свое дело? Кто тебе разрешил?

— Он! Он мне разрешил! Дядя Петя разрешил мне называть его папой!

Наташка до слез закусила губу, но не уходила.

«Врет она! Ничего он ей не разрешал!» — хотелось мне крикнуть, но язык словно к горлу присох.

Я видел, как хищно блеснули глаза сдерживавшейся изо всех сил тети Клопы, какое у нее было выжидающее выражение лица.

Бабушкин нос-хоботок ощупывал всех подряд, и меня тоже. Только мама, много лет тренировавшаяся на ребятах в школе, сохраняла ледяное спокойствие.

— Ты сказала, что дядя Петя разрешил называть его папой? — переспросила она Наташку.

— Да! Да! Да! — завопила Наташка во весь голос и разревелась.

— Петр! Ты это не отрицаешь? — обернувшись к папе, тем же зловещим тоном спросила мама.

— Если ты уж до такой глупости додумалась, мне отрицать нечего, — сказал папа.

Я знал, что моего папу «завести» трудно. Но уж если он «завелся», его не остановишь.

— Тогда мне в этом доме делать больше нечего, — отрешенным тоном проговорила мама.

— Мила, не делай глупости, — очень спокойно сказал папа.

— Да! Да! Да! — три раза повторила мама. — Мне в этом доме, — повысила она голос, — делать больше нечего!.. Тебе только и остается, что надеть свою телогрейку!

Как раз этой фразой мама и выдала свою давнюю телогреечную боль.

— Убей, не понимаю, при чем здесь телогрейка!

— А при том, — едва сдерживая себя, сказала мама, — что ты как был, так и остался в ней, допотопное ты существо!

— И не собираюсь с нею расставаться! — уже всерьез разозлился папа. — Кстати, она и тебя выручала во время войны!

— Сейчас, слава богу, не война! — ответила ему мама.

— И еще не раз в жизни выручит! — не слушая ее, продолжал папа. — Если сама это не понимаешь, то хотя бы сыну не внушай!..

— Ну уж сына своего ты не трогай! — в запальчивости сказала мама. — Он и сейчас уже кое-что понимает!

— Сверх всякой меры! — возразил папа. — Настолько, что уж и не знаю, сын у меня или дочь?

— А что ты-то понимаешь? — совсем вышла из себя мама. — Надевай свою телогрейку и носи на здоровье! Вот и все твое понятие!

— И надену! И до тех пор ее не сниму, пока ты не поймешь, насколько сейчас неправа!

— И не снимай! — в крайнем раздражении сказала мама. — И обедай в ней, и спать ложись!.. А у меня все это… (она провела себе ребром ладони по горлу) вот уже где!.. Мама!.. Клара!.. Помогите, пожалуйста, собрать вещи!..

— Сейчас, деточка! Сейчас, родная!.. Ой, горюшко-то какое! Расколотил семью, окаянный!.. Матерщинник бессовестный! — запричитала, засуетилась бабушка, семеня в комнату впереди мамы и тети Клары.

Я в это время уговаривал дядю Колю:

— Дядя Коля, миленький, ну возьмите хотя бы на время моего Жако! Он ведь перепугался только и наговорил лишнего, а так он хороший!

— Да уж за два квартала слышно, какой хороший!.. Мне ведь тоже ни к чему от соседей срамоты набираться…

— Ну возьмите!.. Научите его приличным словам!..

— Каким таким словам?! — разозлился вдруг дядя Коля. — Сам одни неприличные знаю!

— Возьмите, дядя Коля! Я к вам буду приходить, кормить его, ухаживать!..

— Да отстань ты ради господа бога Христа! — заговорил вдруг совсем как мой Жако дядя Коля. — Вы со своим папой купили это чудо, вы и расхлебывайте! А почему мне такое наказание?!

— Дядя Коля, возьмите! — взмолился я, всем нутром чувствуя, что еще минута, и кто-нибудь из взрослых вспомнит о моем Жако, и полетит он вместе с клеткой через балкон на улицу.

Только я подумал о Жако, как раздался строгий голос мамы:

— Слава! Сейчас же вынеси вместе с клеткой своего попугая на улицу и собирайся!

— Мамочка! Но его там кто-нибудь обязательно сразу возьмет!

— Именно это я имею в виду, — сказала мама. — И, пожалуйста, побыстрее, — добавила она. — Едем к бабушке!

— Но у нас же сегодня Юлия Николаевна будет учебники выдавать! На весь учебный год!

Я все еще пытался «тянуть резину», чтобы выиграть время и хоть кому-нибудь пристроить своего Жако.

— Хорошо! — сказала мама так, как будто бы папы не было рядом со мной. — Получишь свои учебники, сразу же поедешь на Преображенку. А сейчас неси попугая!

— Дядя Коля, ну пожалуйста! — снова начал было я, но и дядя Коля уже отошел от греха подальше.

Дверь в комнату, где мама собирала вещи, была открыта, и я видел, как тетя Клара с бабушкой укладывали мамины платья и белье в чемоданы. Бабушка делала брови «домиком», непрерывно всхлипывала и что-то меленько, быстренько причитала, покачивая головой из стороны в сторону. Потом вдруг заговорила по-деловому:

— А стол его письменный немецкий не отдавай! В тумбы я белье положу, а с другой стороны, где полки под стеклом, чайный сервиз поставлю…

«Имущество делят!» — эта мысль, как молотком, ударила меня по голове. «А что же мама? Так ничего и не ответит бабушке?»

Мама собиралась молча и сосредоточенно. Зато тетя Клара вертелась, как уж на раскаленной сковородке. Ей наверняка было наплевать и на мамины сборы, и на наш, как сказала мама, «бедлам», и на то, что ее саму пригласили быть «свидетельницей».

Я очень хорошо видел, как, помогая маме, тетя Клара то и дело бросала хищные взгляды на великолепные мамины очки, лежавшие рядом на столике. Наконец она не выдержала:

— Ну что вы, право, в такую минуту и о столе! — сказала бабушке тетя Клара. — Слушай, Мила, — приятным голосом и с улыбкой как самый лучший друг продолжала она. — Я думаю, тебе сейчас не нужны такие роскошные очки?.. Дай их мне!.. А если хочешь, можешь походить пока в моих…

Тетя Клара стояла на коленях перед маминым чемоданом, и мама совершенно случайно посмотрела на ее ноги.

— Не знаю, как очки, но мои сапоги уже на тебе, — сказала она.

— Мила, что, ты говоришь? — возмутилась тетя Клара. — Они — совсем новые!.. Эти сапоги я только вчера купила у Геннадия!..

Мама отвернула край голенища на ноге тети Клары и сказала:

— Вот, пожалуйста… Надеюсь, ты знаешь мою метку? «Л. Р…» Однако странно… Я тоже только вчера купила сапоги у Геннадия…

— Зеленые? — едва не выкрикнула тетя Клара.

— А ты откуда знаешь? Разве ты их уже видела у меня?..

— Я их видела у себя, — сразу побледнев, сказала тетя Клара. — До того, как у меня их утащили через открытое окно!.. Вчера они исчезли самым чудесным образом!.. Я тебя прошу, покажи, пожалуйста, где они?..

Оставаясь за дверью в коридоре, я видел, как мама принесла из шкафа зеленые сапоги, те самые, что бабушка купила для нее у Генки, и тетя Клара тут же отвернула подкладку голенища.

— Надеюсь, ты тоже знаешь мою метку? — сказала она. — Пожалуйста, — «К. Б…»

Забывшись, я выглянул и вдруг увидел у папы на лице едва заметную улыбку. Он тут же погасил ее и отвернулся к окну. Но мама опытным взглядом учительницы все заметила.

— Петр, что это значит? — спросила она.

— Что еще? — непримиримо-обиженным тоном спросил папа.

— Почему у Клары мои сапоги, а у меня — ее?

— Откуда я могу знать? — с возмущением ответил папа. — Поменяйтесь, и у каждой будут свои…

— А деньги? — спросила мама.

— А деньги? — как эхо повторила за нею тетя Клара. — Выходит, мы обе платили за свои собственные сапоги?

— Выходит, так, — жестко сказала мама, пристально глядя на папу. — Хотела бы я знать, чья умная голова это придумала?

— Я не понимаю, о чем речь, — делая вид, что впервые слышит о сапогах, сказал папа. — По-моему, за удовольствие — я имею в виду сам товарообмен — тоже надо платить?

Мама некоторое время смотрела на папу, прищурив один глаз, затем сказала, видимо желая уколоть его побольнее:

— Ты не только не очень хороший муж, но еще и очень плохой актер!.. И я тебе это никогда не прощу!..

Тетя Клара и мама смотрели друг на друга, и обе беззвучно плакали злыми скупыми слезами: жалко было деньги, — попробуй, выцарапай их теперь у Генки обратно!

Мне настолько стало жалко маму, что я забыл об осторожности и сказал ей из своего закутка:

— Не плачь, ма… Ну что ты расстраиваешься? Пойдем и еще у Генки сапоги купим…

Лучше бы я ничего не говорил.

— Как? Ты еще здесь? — в страшном гневе обрушилась на меня мама. — Немедленно убирайся на улицу вместе со своим попугаем!

Я подхватил клетку и выскочил за дверь.

Поиски истины

Пружина у двери в нашем подъезде такая тугая, что я сначала зацепился за косяк двери клеткой, а потом и сам больно стукнулся о дверь локтем. Пришлось выходить на улицу задом наперед. Я-то хорошо знал: если выходить нормально, дверь так поддаст сзади, что вылетишь, как из рогатки, на проезжую часть улицы.

Кое-как справившись с дверью, я осмотрелся, соображая, куда же мне деваться с моим несчастным Жако? Бедный попугай был теперь обречен на бездомную жизнь из-за чьего-то возмутительного хулиганства.

Не успел я так подумать, как всей кожей почувствовал: кто-то стоит рядом и пристально на меня смотрит.

Я быстро обернулся и едва не налетел, на кого бы вы думали? Я и сам не сразу поверил своим глазам: я едва не налетел на негодяя Генку. Меня словно кипятком обдало: задать бы ему сейчас. Только бы он никуда не убежал! Но Генка и не думал убегать. Он внимательно смотрел на меня и нахально улыбался. Да и стоял так близко, что я мог бы пересчитать все его редкие зубы.

«Нет у меня старшего брата», — пожалел я. Все-таки Генка был сильнее меня. К тому же на его безмятежном приветливом лице я не увидел никаких раздумий.

— Как жизнь, Вячеслав? — нахально спросил он и еще шире улыбнулся.

— Нормально.

— Смотря что называть нормой…

Я промолчал.

— Живешь на втором?..

Генка задрал голову и стал рассматривать наш балкон. Из открытой фрамуги доносились громкие голоса.

— Тебе какое дело?

— Значит, есть дело.

— А я живу не на втором… На девятом…

— Врешь, на втором… — Генка негромко рассмеялся. — Орут-то на втором. Ты с клеткой уже на улице. Значит, твой этаж.

Нет, вы только послушайте его! Все знает! И где я живу и почему на втором этаже «орут»… Меня ужасно поразило, что этот мерзавец Генка — продавец «попугая-матерщинника», как сказала бабушка, не только знает, где я живу, но и точно выбрал момент, когда меня вместе с моим Жако выставили на улицу.

— Рубль хочешь? — со сторожкой ленцой в голосе спросил Генка.

— С какой это радости?

Я прикинулся несмышленышем, хотя отлично понял, о чем идет речь.

— А то ведь так оставишь… Другие и за полтинник отдавали…

Я хотел было ответить этому нахалу так, как он этого заслуживал, но сейчас мне было совсем не ко времени с ним рассусоливать: вот-вот выйдет из дома моя разгневанная мама и скажет: «Оставь на тротуаре своего попугая, едешь со мной!» И все! Никуда не денешься! Поедешь!..

Не ответив Генке, я рысью устремился под деревья, что росли у нас со стороны торцовой части дома, и только там перевел дух.

Под деревьями — площадка, на которой автомобилисты-частники ставили свои машины. По утрам они дружно прогревали моторы, разводя трескотню и бензинную вонь на всю округу. Вот в кого надо бы дяде Коле кидаться цветочными горшками, а вовсе не в наше «собачье царство». И сейчас на этой площадке какой-то любитель прогревал свой «Москвич».

Не подумав, я с ходу забежал за этот «Москвич» и присел за ним так, чтобы меня с клеткой не было видно. Но автолюбитель пофыркал, пофыркал мотором, со скрежетом включил скорость и уехал, а мы с Жако остались, как на блюдечке, на всеобщее обозрение, к немалому удовольствию Генки. До меня донесся его ехидный смешок.

Пришлось вскакивать с корточек и бежать за угол дома.

Выглянув из-за угла, я понял, что удрал вовремя: дверь нашего подъезда распахнулась и пропустила маму, тетю Клару и бабушку, нагруженных чемоданами и узлами. Как раз бабушка застряла в двери с каким-то огромным узлом, неся его перед собой.

Мне, конечно, стало интересно: забыла она или не забыла о пружине?.. Точно, забыла. Дверь так поддала ей сзади, что бабушка вместе с узлом, словно воробей, прыгнула двумя ногами вперед, очутившись у самого края тротуара. Она так разозлилась, что тут же обернулась и, в сердцах плюнув, в последний раз обругала нашу дверь. «В последний» — потому что сама сказала: «Ноги моей больше у вас не будет».

Генка в это время подошел и стал рядом со мной, тоже наблюдая, что там происходит у подъезда.

— Ну так отдаешь за рубль?.. А то даром возьму, — так же лениво, но вместе с тем ужасно уверенно сказал он.

— Зачем тебе покупать? Даром бы и брал, — огрызнулся я.

— А очень просто, — пояснил Генка. — Рубль получишь — вслед орать не будешь. А так — возьми у тебя клетку, тут же завопишь, я, мол, на минутку оставил!..

Крыть мне было нечем. У этого нахала все расписано как по нотам. А ведь здорово все рассчитал! Попробуй возьми он клетку с тротуара. Я, конечно, заору так, что и дворники и милиционеры сбегутся. А за рубль, хоть и мало радости, но все-таки рубль…

— Нет у тебя ни стыда, ни совести, — сказал я. — Такого попугая за пятнадцать рублей продаешь!

— Очень хороший попугай, — заверил меня Генка. — Всего шестой раз продаю, а уже швейцарские часы купил…

Всякие события возле нашего дома еще не закончились, и поэтому я снова выглянул из-за угла.

Мама, тетя Клара и бабушка, выстроившись вдоль кромки тротуара, махали руками, пытаясь остановить проносившиеся мимо машины. Тут же, на асфальте, стояли вещи. Ближе других я видел спортивный саквояж с надписью по-английски «Шлезингер». Из отделения для ракетки свисали шелковые бретельки, а сам саквояж так раздулся, как будто затолкал в свои защечные мешки по крайней мере два тюфяка.

Подумав о защечных мешках, я вспомнил своих милых хомячков, и мне стало так горько, что слезы сами навернулись на глаза. Сквозь них я увидел, что вслед за мамой и бабушкой с тетей Кларой из подъезда вышел папа. Как ни был он расстроен, а дверь придержал. Папа подошел к маме и что-то сказал.

В это время тете Кларе удалось остановить «зеленый глазок», и мама, не ответив папе, а за нею тетя Клара с бабушкой, вперемежку с вещами не сели, а прямо-таки ввалились в такси.

Бежевая «Волга» с шашечками на бортах присела на задних лапах, как леопард, потопталась немного на месте, словно перед прыжком, и с визгом рванулась вперед.

Из подъезда вышел дядя Коля, подошел к папе и поднял руку, чтобы остановить следующую машину, но папа что-то ему сказал, и дядя Коля только рукой махнул.

И тут я решился. Вмиг подскочив к Генке, я вцепился двумя руками в его курточку и закричал что было силы:

— Папа! Дядя Коля! Скорей! Я его поймал!..

Каждую секунду я ждал, что Генка вот-вот врежет мне в переносицу и побежит, но тот и не думал ни драться, ни бежать, хотя с перепугу я его довольно основательно тряс.

— Дура!.. Чего орешь?.. Я ведь сам пришел, — сказал он спокойно.

Это была истинная правда, но я все-таки держал этого жулика, пока не подошли папа и дядя Коля.

— А-а… Великий коммерсант, — не очень добрым голосом сказал папа. — Прямо скажем, все задания выполнил на пять с плюсом и себя не забыл…

— Доброго здоровья, — приветствовал его Генка и демонстративно растопырил руки, показывая этим, что он не причинил мне никакого вреда.

— Вот он, твой кадр, нам такого попугая всучил, — пояснил папа дяде Коле.

— Нашего Жако шестой раз продает, а на нечестные деньги швейцарские часы купил, — тут же вставил свое слово и я.

— Хотите покупаете, хотите — нет, — спокойно возразил Генка. — Дело торговое. На попугаев гарантийный срок не дают…

— Что верно, то верно, — согласился папа. — А вот как насчет денег за сапоги, вот это ты мне еще не разъяснил.

— Пожалуйста!.. Принес ваши деньги!.. — спокойно сказал Генка.

— За попугаем он пришел, а не деньги принес! — с возмущением сказал я. — Рубль мне предлагал!..

— Не хочешь, не продавай, — сказал Генка и передал папе пачку красных десяток.

Папа с недоверчивым видом пересчитал деньги и положил их в карман.

Дядя Коля не выдержал и напустился на Генку:

— Я тебе чего говорил? А ты чего? Людмилины сапоги я тебе давал? Ей же и продать велел! А откуда у тебя взялись сапоги Клары? Те, что зеленые?..

— Какой еще Клары? Эти зеленые сапоги у меня с нового года лежат…

— Ну вот, пожалуйста, что ты с него возьмешь? — чуть не плача, сказал дядя Коля.

— Ты за него поручался, тебе и решать, — ответил папа. — А привлечь его к ответственности стоит, хотя бы как хозяина попугая.

— Что вы! — возмутился Генка. — Никакой я не хозяин! Один гражданин попросил меня продать, я и продал! Я, что ли, вашего попугая ругаться научил?

— Но ведь кто-то учил его?

— Вот и ищите! — огрызнулся Генка. — На то вы и почетный дружинник и общественный воспитатель!

— И найду! — заверил его дядя Коля. — Потому как не могу допустить, чтобы всякие хулиганы попугаев ругаться учили.

— Желаю удачи!

— И найду!.. Я, брат, заказы в разных квартирах принимаю. Кое-какие слова из тех, что попугай выкрикивает, от самых уважаемых людей слышал!.. «Бенефис», «ангидрид…» Вот что, Гена… Пойдешь сейчас со мной и честно покажешь, кто тебе в первый раз попугая дал продать, а кто во второй и в третий… А вернешься, будем еще разбираться, как сапоги Клары к тебе попали.

— Разбирайтесь на здоровье! — сказал Генка. —По-вашему, у одной только Клары во всей Москве зеленые сапоги…

И опять-таки крыть дяде Коле было нечем: очень уж ловким оказался этот Генка! Скользкий, как налим, и за хвост не ухватишь…

— Сбежит он, — сказал папа.

— Никуда не сбежит… (Я видел, что дядя Коля уже «завелся».) Клетку я сам понесу… Гена у нас человек сознательный: он не захочет, чтобы о нем худое думали… А найдем тех, кто птице всякого мусора в башку натолкал, пригласим участкового, двух понятых, дворника, составим протокол и за нарушение общественного порядка виноватому пятнадцать суток и вкатим.

— Дядя Коля! Возьмите и меня с собой! — взмолился я.

— А в школу за тебя кто пойдет учебники получать? — сказал папа.

И дядя Коля поддержал его.

— Ты этой попугайной гадости и дома наслушался, — сказал он. — А мы с Геной и сами управимся… Гена!.. Поехали!..

— О чем разговор, дядя Коля, поехали! — что-то уж очень охотно согласился Генка. — Только и попугая с собой возьмем!

— А это уж само собой. Он у нас и есть главный прокурор-обвинитель…

Я знал: дядю Колю медом не корми, дай только покрасоваться общественным инспектором, навести порядок. Мне же покою не давало хитрое, затаившееся выражение лица Генки.

— Ну па… Ну пожалуйста, — попробовал было я поныть…

— По-моему, все ясно сказано, — твердо ответил папа. — И поторопись. Получишь книжки, возвращайся сюда. Вовсе не обязательно учебники на Преображенку тащить.

— А ты дома будешь? — я еще надеялся хоть от папы узнать, что ждет моего бедного Жако.

— Сегодня — дома. А завтра съездим с вами в новый микрорайон на мою стройку и буду собираться в командировку.

Я в последний раз посмотрел на клетку, закрытую бабушкиным платком, затем повернулся и, понурив голову, поплелся в школу. Надо же было дураку самому напроситься! Мог бы и завтра получить!..

Я уже входил в школьный двор, весь заросший зеленью, как услышал, что вслед за мной идут Генка и дядя Коля. О чем-то они там спорили, разговаривая на всю улицу?

Я выглянул и увидел их спины, уже скрывавшиеся за стоявшим на углу табачным ларьком.

«А вдруг, — подумал я, — надо будет помочь дяде Коле? А рядом с ним не окажется ни одного близкого человека! Что тогда? Если придется спасать не только Жако, но и самого дядю Колю?..»

Как-то так получилось, что ноги мои сами повернули и понесли меня из школьного двора к метро, да еще, чтобы не отстать, помчались вприпрыжку.

Очень удачно прячась за какой-то толстой теткой, спустился я вслед за дядей Колей и Генкой по лестнице, а когда подошел поезд, нырнул в соседний вагон. Через стекло мне видно было, как, держась за поручень, покачивался на ходу дядя Коля. Рядом торчал с невозмутимой физиономией крысиного вида «великий коммерсант» Генка.

На одной из станций, не помню уже на какой, оба они чинно-благородно поднялись по эскалатору и вышли из метро, потом остановились почему-то возле театральной афиши.

Я тут же нырнул за киоск «Союзпечати», рядом с которым красовалось черно-зеркальными панелями «Справочное бюро».

Только я хотел высунуться, чтобы посмотреть, куда они дальше пойдут, как увидел, что Генка сунул в справочное записку и монетку, а сам отошел к табачному киоску.

Дядя Коля все томился возле афиши на солнцепеке и уже нетерпеливо махал Генке рукой, даже погрозил ему кулаком, а Генка все не торопился и зачем-то еще раз подошел к «Справочному бюро», где ему протянули какую-то бумажку, наверняка с чьим-то адресом, и Генка наконец-то побежал к дяде Коле, делая вид, что предлагает ему закурить.

Дядя Коля, видимо, разозлившись, что Генка так долго ходил, потряс перед его носом длинным пальцем, и они дружно отправились к троллейбусной остановке. Едва-едва я успел вскочить вслед за ними.

Интересно, куда это они едут? Удастся ли мне и дальше оставаться незамеченным или дядя Коля вот-вот разоблачит меня и отправит домой?.. Но мне сегодня удивительно везло: незаметно я вышел из троллейбуса и так же незаметно сумел прошмыгнуть вслед за дядей Колей и Генкой в подъезд какого-то дома.

И тут я потерял обоих из вида. Кабина лифта оказалась внизу, дядя Коля и Генка вошли в нее, захлопнули дверцу шахты, затянутую сеткой, и поехали себе наверх, а я остался внизу.

Что делать? И я помчался вверх по лестнице, перешагивая через две-три ступеньки. Хорошо, что так подниматься пришлось не очень высоко: кабина лифта остановилась то ли на третьем, то ли на четвертом этаже.

— Вот здесь! — послышался голос Генки.

Я выглянул из-за лифта и увидел на двери медную дощечку, а на дощечке неразборчиво чью-то фамилию.

— А ты точно привел? — спросил дядя Коля.

— Гад буду! — поклялся Генка. — Сами читали афишу! Точно, у него был бенефис!

— Читать-то я читал… — как-то сразу оробев, подтвердил дядя Коля, — а вдруг не по адресу…

— Дядя Коля, не сомневайтесь! Я отвечаю!. — заверил его Генка.

Почему-то дверь в эту квартиру оказалась приоткрытой. Дядя Коля толкнул ее, и я, подкравшись сзади, из-за его спины увидел переднюю, всю заклеенную афишами и фотографиями. На тумбочке стоял телефон. В дальнем конце передней виднелась еще одна открытая дверь в ванную. Там перед умывальной раковиной стоял какой-то толстый дядька в махровом халате и, запрокинув голову, полоскал горло. Дядька этот выплюнул воду в раковину и вдруг запел гамму:

— А-а-а-а-а-а-а!.. Ми!.. Ми!.. Ч…черт, откуда эта хрипота?..

Теперь-то и мне стало ясно, что это не просто дядька, а певец.

Дядя Коля вежливо постучал пальцами в приоткрытую дверь. Артист гордо поднял вверх свою величественную гривастую голову и пошел к нам навстречу.

— Опять этот замок! — пробормотал он и добавил громко: — Прошу!..

— А ты не ошибся? — увидев такого представительного артиста, еще раз спросил у Генки дядя Коля.

— Все точно!.. Заметано, дядя Коля!.. Он!..

Я прошмыгнул в квартиру вслед за Генкой и осторожно приткнул дверь. Замок с железным дребезгом лязгнул так громко, как будто захлопнулся медвежий капкан.

— Опять этот замок! — повторил артист, а дядя Коля, оглянувшись и увидев меня, даже рот раскрыл от удивления.

— Ты-то как сюда попал? — спросил он и уже хотел было отправить меня на улицу, но хозяин квартиры жестом остановил его.

— Бесполезно, — сказал он. — Не откроете… Мне и то далеко не всегда удается…

— Ладно, поговорим потом, — сказал мне вполголоса дядя Коля, поправил на рукаве повязку дружинника, откашлялся и кивнул Генке.

Генка, как в цирке, движением фокусника смахнул с клетки платок.

Жако взъерошился, помигал желтыми глазами, прошелся по жердочке и выдал артисту полной мерой все, что о нем думал.

— Закрывай! — скомандовал дядя Коля.

Генка лихо накинул на клетку платок, Жако еще немного поругался. Я умолк. Наступила пауза.

— Вот… — сказал дядя Коля. — Понятно?..

Артист проглотил слюну, посмотрел на дядю Колю, на Генку, на меня и, слегка заикаясь, спросил:

— П…простите, а вы кто?..

Дядя Коля поправил повязку дружинника и ответил с достоинством:

— Я — Николай Иванович Король…

— Понимаю, понимаю, — перебил его артист. — А ваш товарищ — Наполеон?..

— Какой Наполеон? — удивился дядя Коля.

— Ну тогда — «пшеничное зерно»?..

Дядя Коля, недоумевая, повернулся к Генке и покрутил у виска пальцем, дескать, у этого артиста не все дома…

Артист же в это время как бы между прочим потянулся к телефону. Генка выпучил глаза и сделал ему шаг навстречу. Артист отдернул руку, а дядя Коля в это время, задрав голову, принялся, как специалист своего дела, рассматривать стены и потолок.

— Ч… Ч… Что вам от меня надо? — еще больше заикаясь, спросил наконец артист.

— А очень просто, — сказал дядя Коля. — Признаете ли вы, гражданин хороший, что этим нехорошим словам птицу вы научили?

— Как не признать, — тут же согласился артист. — Никто, кроме меня, этих слов не знает и не употребляет.

Я слышал, как дядя Коля даже крякнул:

— Эк он мне рот-то заткнул! И правда, что без этих нехороших слов, почитай, каждый второй не обходится…

— А что это вы у меня на потолке да на стенах высматриваете, — спросил его артист. — Там не написано, кто попугая ругаться научил.

— А то, товарищ дорогой, — сказал дядя Коля, — что ремонт надо делать вовремя: в трещинах все!

— А кто вы такой, — спросил артист, — чтобы мне указывать? Общественный инспектор, что ли?..

Тут дядя Коля приосанился, еще раз поправил повязку дружинника, разгладил пальцами усы и выдал:

— И общественный инспектор, и почетный дружинник, и маляр, и штукатур, еще и водопроводчик!..

Артист так и всплеснул руками:

— Голубчик! — радостно воскликнул он. — Ну что ж ты мне голову морочишь? Так бы сразу и сказал!.. Ну у тебя и реклама!.. Мне же хороший маляр вот как нужен! Сам видишь, насколько моя нора запущена!.. Ой, не могу!.. А я-то уж хотел «скорую» с санитарами и смирительными рубашками вызывать!..

Но дядя Коля не поддался его веселому тону.

— Вы меня, товарищ дорогой, — сказал он, — на юмор не клейте!.. У меня вот свидетели есть, что попугая ругаться попервости вы научили. Он про бенефис очень даже научен и про этот самый гидрит…

— Да хватит тебе про попугая! — сказал артист. — Попугай уже сработал! Давай лучше о деле поговорим!.. Тут где-то у меня от бенефиса бутылочка светленькой осталась…

Дядя Коля жестом остановил его.

— Не можем, — сказал он, — потому, на службе…

— Правильно! — одобрил его артист. — Долг, конечно, прежде всего! Ну а мы в виде исключения…

— Ну разве что в виде исключения… — согласился дядя Коля, потому что артист уже налил в рюмки ему и себе. — Будем здоровы!..

— На здоровье, дорогой Николай Иванович!.. А что, фамилия у тебя и правда Король?..

— А то какая же?.. Пятьдесят пять годов, и все Король…

— А я-то думал… Ми!.. Ми!… А-а-а-а-а-а-а!.. — Смотри-ка, пошло́…

Прикрыв глаза, артист неожиданно тоненько запел:

— Куда, куда вы удалились, весны моей златые дни?..

— Эх-хе, — неожиданно погоревал и дядя Коля. — Туда же, наверное, куда и мои, золотые денечки!..

— Закусывайте… Ну так когда начнем и что тут будем делать? — спросил артист.

Дядя Коля присел на табуретку и, задрав голову, снова внимательно осмотрел стены и потолок.

— Раз уж ты такой хороший человек, — сказал он, — прошпаклюю я твою крышу да прогрунтую олифой под водно-эмульсионные белила!..

Оставаясь в передней у двери, я видел, как дядя Коля достал из внутреннего кармана пиджака сложенный вчетверо кусок обоев, смочил его водой и наклеил на стену. На стене появился букет цветов, прилепленный корнями вверх. Не успел никто и слова сказать, как Генка схватил клетку и бросился с нею к входной двери.

— Дядя Коля! Дядя Коля! — завопил я. — Генка Жако уносит!.. — Сначала я ужасно испугался, но потом увидел, что Генка никак не может открыть замок. Оскалив свои редкие зубы, как крыса, которой прищемили хвост, Генка прошипел со злостью:

— Что?.. Тоже маленький рычажок справа?.. Поразвелось хитрецов, жить стало невозможно!..

— Какой там! — артист махнул рукой. — Просто у замка такой характер: захочет, откроется, не захочет, хоть ты ему черта дай! Сам иной раз по два часа бьюсь, чтоб выйти… Прошу, Николай Иванович… На дорожку, посошок!..

— Будем здоровы! — охотно поддержал его дядя Коля. — Гена! — строго приказал он. — Сейчас же поставь клетку на место!.. — Обращаясь к артисту, прямо-таки душу перед ним распахнул: — Ну спасибо, дорогой ты мой человек! Уважил!.. Так что в понедельник мы к тебе с олифой и шпателем придем… Сделаем по высшему разряду люкс! Не сомневайся!.. Гена!.. Слава!… За мной!.. — Дядя Коля, не выпуская клетку из рук, направился к двери и запел: — Куда, куда вы удалились, весны моей златые дни?..

Артист обнял его рукой за плечи и тоненько подпевал.

Замок вдруг ни с того ни с сего щелкнул, как из пушки выстрелил, и дверь сама перед ними открылась.

— О! — сказал дядя Коля. — Видал?.. Дверь и то понимает! Хорошего человека издаля́ чует!..

Распрощавшись с артистом, мы все трое и четвертый Жако в клетке остановились на тротуаре.

— А теперь, Слава, мы тебя не видели, а ты нас. Провожать тебя не буду, но отсюда дуй прямо в свою школу, а оттуда домой!..

— А вы? — невольно вырвалось у меня.

— А мы с Геной и твоим Жако пойдем воевать дальше!.. Верно, Гена?

— Не ходили бы, дядя Коля, — робко попросил я. — Лучше бы все вместе домой…

— Пойдем!.. — заупрямился дядя Коля. — Потому как того, кто вашего попугая ругаться научил, обязаны найти! Гена! Веди ко второму! А ты, Слава, домой!..

Знал бы дядя Коля в ту минуту, насколько я был прав, не пошел бы «воевать»… Но тогда и я не мог предположить, какая еще история может приключиться с Николаем Ивановичем из-за нашего попугая. Проводив их взглядом, я, очень встревоженный, сел в троллейбус и поехал в школу.

В школе я проторчал около часа: пока там с ребятами поговорили, пока книжки получил… Когда вернулся домой, дядя Коля был уже у нас — вернулся из своего второго похода. Но какой у него был вид. Честно говоря, я его не сразу узнал…

Нос у дяди Коли распух и свисал лиловой сливой, вокруг левого глаза зловеще чернел огромный «фонарь». Сам дядя Коля, багровый, как после бега на дальнюю дистанцию, смачивал из пузырька с желтой пробкой две небольшие марлицы и прикладывал их к носу и к «фонарю». Я знал, что в этом пузырьке у нас хранилась свинцовая примочка, в основном для меня. А вот, поди ж ты, теперь она пригодилась дяде Коле.

Папа налил из графина полный стакан квасу, поставил его перед пострадавшим, и дядя Коля, жалостливо подмигивая подбитым глазом, залпом его выпил.

— Ах, Генка, ах, стервец!.. Ах, шельма!.. — приговаривал он каким-то даже не своим, хриплым голосом. — И черт меня догадал связаться с вашим попугаем.

Я сидел за дверью ни жив ни мертв. Если уж с дядей Колей такое случилось, что же там с моим бедным Жако?

Донесся голос папы:

— Но к первому-то владельцу он тебя правильно привел?

— Опять же нет, — хрипло ответил дядя Коля. — Только и похожего, что артист и бенефис у него точно был… Чистое совпадение… Про бенефис Генка в афише вычитал, адрес прямо при мне в справочном возле метро узнал: «За сигаретами, мол, сбегаю». Я еще подумал, что это он с сигаретами так долго копается? Не смылся бы…

— А почему же вас тогда этот артист принял, если попугай не его? — (По голосу папы я понял, как он встревожен.)

— Артист этот — очень хороший человек, — ответил дядя Коля. — Наверняка депутат: привык людей слушать. Раз пришли к нему, значит, есть дело. Я уж потом допер, что Генка меня к этому артисту «от лампочки» притащил. А сам все выбирал момент схватить у меня клетку с попугаем и смыться… Да и когда говорить с тем артистом начали, вроде бы тот все признал. «Бенефис, говорит, был, гости были, разговоры разные вели, подарки дарили, только, говорит, этого попугая не припомню…» А я ему эдак под ребро: «А чего ж его вспоминать, когда попугай ваш и про бенефис очень даже научен…»

Дядя Коля снова смочил марлицу свинцовой примочкой и приложил ее к подбитому глазу.

— Провожал меня этот артист, все по спине хлопал, хохотал… Признался, что за сумасшедших нас принял. Так и думал, говорит, что уж не с Канатчиковой ли дачи ко мне два шизика забрели… Очень я от этого обхождения да от рюмочки размяк, потому и в следующий дом за Генкой безо всякого понятия и разбору пошел…

— Так что ж он тебя в первые попавшиеся квартиры водил? — снова услышал я голос папы.

— Если бы в первые попавшие… То б еще полбеды. А то ведь нюхом учуял, где народу туча, туда и повел… По музыке, что ли, догадался?.. Скорей всего по машинам с пузырями и куклой на радиаторе. В общем, завел он меня тут же неподалеку от квартиры артиста на агромаднейшую свадьбу…

…Поднялись мы на второй этаж, Генка остановился перед самой красивой дверью и говорит: «Здесь!» Я соображаю: «Ежели, в случае чего, не по адресу, сразу же извинимся и уйдем…» Только я так подумал, дверь открывается и, мама родная!.. Огромная квартира, вся столами заставленная от прихожей и до самой дальней залы. А на столах-то все в хрусталях и бутылках… На самом главном месте — жених с невестой… Невеста такая чернявенькая и в фате, а жених, значит, при усиках и с белой астрой на груди. И все мужики, какие там были, тоже с усиками… …Ну хоть рюмочка меня разобрала, а сообразил: «Стоп, говорю себе, Николай Иванович, задний ход». Только хотел на попятную, хозяин выходит, здоровенный как медведь! Тоже при усах, только с проседью. И говорит: «Каждый, кто вошел сегодня в эту дверь, — мой дорогой гость! Выпьешь кавказский рог за здоровье жениха и невесты — другом будешь! Не выпьешь — смертельным врагом!..» «Ну, думаю, только таких врагов мне и не хватало». А мне уж и рог несут, весь в серебряных виртуозах, граммов на восемьсот. «Ой, думаю, мама, вырваться бы отсюда подобру-поздорову…» Вот тут-то Генка и отлил пулю! Все точно рассчитал, мерзавец!.. Сорвал платок с клетки и попугая над головой выставил. Это он, чтоб панику пустить: пока меня бить будут, с клеткой удрать…

Поначалу все в ладоши захлопали, обрадовались, думали, что это по плану свадьбы молодым попугая в подарок на счастье принесли. Я у Генки платок отнимаю, а Жако и жениху, и невесте, и всем гостям выдает и про бенефис, и про этот самый гидрит. Я к двери… А хозяин сгреб меня, ровно в ковш экскаватора затолкал, зубы щерит и спрашивает: «Я тебя как друга пригласил, а ты почему безобразничаешь?..» Тут кто-то из молодых-горячих как подсветит мне! В глазах полыхнуло! А потом — еще!.. Как я вырвался оттуда, сам не знаю. Гости целой ротой за мной! Оглянулся, мама родная! — все с усиками!.. Жених вскочил на стол, клятву дает: «До тех пор не женюсь, пока этого старого хулигана не поймаем!..» Вниз я как на ракете слетел. Генка впереди меня чешет, под ногами путается, все норовит клетку с попугаем выхватить. «Давайте, говорит, дядя Коля, я понесу, а то вас догонят». «Дудки», думаю, а сам бегу так, что душа с телом расстается. Только и спасся — троллейбус с открытой дверью от остановки отходил. Дверь у него заело. Вскочил я в этот троллейбус, оглянулся: вся свадьба за мной! Кто на своих ногах догоняет, кто проходящие машины ловит… Генка в троллейбус не полез, вслед кричит: «Все равно попугай мой будет! Его еще никто у себя не оставлял!» А Жако ваш и в троллейбусе пассажирам выдает и про гидрит и про бенефис. Пассажиры возмущаются, особенно женщины. Одну остановку я еще кое-как продержался, а на второй меня и выперли. Если б не это, те, что со свадьбы, ни в жисть не узнали бы, где я живу.

— Зачем же ты домой-то с клеткой бежал? — спросил папа. — Вот хвост за собой и привел.

— А куда ж мне было деваться? Жених клятву дал! На улице растерзали бы вместе с вашим попугаем.

Дядя Коля поднялся со своего места, на цыпочках пересек коридорчик, направляясь из кухни прямо ко мне, протянул руку и выключил свет в большой комнате, где я сидел за дверью. Так же на цыпочках он пересек комнату и подошел к окну, остановившись сбоку у шторы так, чтобы его самого с улицы не было видно. Некоторое время, держась за подбитый глаз, он всматривался в темноту и вздыхал:

— Надо же! Целую свадьбу растревожил! Они ж, стервецы, пикеты по всем углам выставили, на лестничной площадке дежурят. Только по лоджиям через соседнюю квартиру к тебе и ушел… Слушай, Яковлич, придется мне у тебя заночевать… Где-нибудь на диванчике. А?.. Сам видишь, домой мне ходу нету!..

— Ночевать-то, какой разговор, ночуй, пожалуйста!.. Но вот как там твоя Маша?

— Эге!.. — дядя Коля заметно приободрился. — Марья-то моя и две свадьбы на лопатки уложит. А этот Генка далеко пойдет!.. Большим человеком будет!.. Потому, как психологию понимает!.. Все точно рассчитал, поганец, чтоб ему облупиться!

Дядя Коля осторожно потрогал пальцами распухший нос и синяк под глазом.

— Но ничего!.. Ничего!! — явно бодрясь, забормотал он. — Мы еще поборемся!.. Выведем на чистую воду и тех, кто попугая ругаться учил, и самого Генку! Не могу же я допустить, чтобы меня, общественного инспектора да еще воспитателя ЖЭКа, самого в милицию на пятнадцать суток поволокли!..

Я сидел за дверью тихо, как мышка, но тут не выдержал и спросил:

— Дядя Коля, а Жако где?

— Вот тебе здрасте! И ты, оказывается, здесь? — проговорил папа. А я уже волноваться начал, хотел в школу звонить…

— Я уже давно дома, не хотел вам мешать, — скромно ответил я.

— Не бойся, не оставил я твоего Жако. Успел-таки его в каптерку к Лукьянычу под замок пихнуть. Там его никакой Генка и вся эта свадьба не достанет…

Мне, конечно, очень жалко было дядю Колю, но втайне я ликовал, потому что дядя Коля не бросил попугая. Есть же на свете такие верные люди! Сказал: «Из рук клетку не выпущу», — и не выпустил, как вокруг него ни вился этот Генка! Может, дядя Коля с тетей Машей возьмут к себе попугая, научат его хорошим словам, а потом Жако опять вернется ко мне?.. Это была слабая надежда, но я все-таки надеялся…

Бездомные

— Электропоезд из Монино прибывает к третьей платформе, — объявил диктор по радио и тут же добавил: — Через пять минут от шестой платформы отправится электропоезд до Загорска со всеми остановками.

Я, папа и Павлик стояли на перроне, собираясь ехать, как сказал папа, «куда глаза глядят», потому что и папа и мама жили в ожидании, когда их вызовут в суд и «разведут» в разные стороны, как разводят на ночь мосты. Мосты разводят временно, а вот их навсегда… Но почему?.. Тетя Клопа выгнала Наташкиного отца, а Сереню Жизнерадостного с лестницы спустила за то, что они водку пьют. Но мой-то папа водку не пьет? Никакой он не алкоголик, а хороший человек! Вся его «вина» в том, что косит телогрейку. Так разве это вина?

Папа и сейчас поехал с нами в своей рабочей телогрейке. Раз уж он сказал, что не снимет ее, пока мама не признает свою неправоту, значит, все… Мне и то теперь было ясно, что вовсе не из-за тети Клопы и Наташи не получилась в нашей семье «семейная жизнь».

Павлик, нисколько не печалясь нашими бедами, стоял и жевал свой «бабл гамм». А мне что-то и жевать не хотелось. И почему это мы, вместо того чтобы отправиться на папину стройку, приехали сюда на вокзал? Когда я об этом спросил у папы, он ответил коротко: «Узнаете», и добавил: «Держитесь вместе, чтобы в сутолоке не потерять друг друга».

— А мы поедем на электричке? — спросил Павлик.

— Сначала посмотрим, потом поедем…

— А что посмотрим?

— Я вам сказал, узнаете…

Мы с Павликом только взглянули друг на друга.

— А вот теперь смотрите, — сказал папа.

К четвертой платформе медленно подходила электричка. Заныли тормоза. Поезд остановился. Раздвинулись двери вагонов, и на платформу стали выходить люди, сразу очень много людей.

— Что смотреть, па?

— А вон… Только повнимательнее…

Между фигурами пассажиров, нагруженных вещами, мелькнула собака, по виду — восточноевропейская овчарка, худая, с выпирающими ребрами. Она торопливо бежала по перрону, испуганно оглядывалась по сторонам, принюхиваясь к каждому, видимо уже потеряв надежду найти того, кого искала.

Папа очень точно выбрал позицию: мы увидели даже морду пробегавшей мимо собаки, с безумными, полными отчаяния глазами. Тоскливый взгляд ее ни на ком не останавливался и в то же время ловил взгляды каждого встречного. Клочья свалявшейся шерсти висели на худых боках.

Мне стало ужасно жалко эту собаку, я невольно спросил:

— Кого она ищет?

— Ясно кого, хозяина, — ответил папа. — Только это не «она», а «он». Проследите за ним.

— А как его зовут?

— Говорят, Неро… Его тут на вокзале уже приметили: ни дежурные, ни милиционеры не трогают: сочувствуют, — может, все-таки найдет своих…

Неро мелькнул на привокзальной площадке и побежал вдоль шестой платформы, от которой, как сказал диктор, должна была отходить электричка в сторону Загорска.

Папа взял меня и Павлика за плечи и поставил так, чтобы вдоль состава нам была видна вся электричка.

Облезлый бок худого, как скелет, Неро мелькнул впереди. Собака, улучив минуту, вскочила в вагон. Двери захлопнулись, поезд тронулся.

— Куда это он поехал, дядя Петя? — спросил Павлик.

— Кто его знает? Я ведь сказал: хозяина ищет. А где ему выходить, только он знает. И ведь помнит, с какой платформы на какую перебегать, на какой поезд садиться.

— Дядя Петя, давайте возьмем Неро себе! Почему его до сих пор никто не взял?

Конечно, Павлику легко было говорить: дома у него нет ремонта, а есть нормальная «семейная жизнь».

— Говорят, брали, — ответил папа. — Да только никто ему не нужен. И цепи и веревки — все рвет и убегает. Ему хозяин нужен. Маршрут-то, видно, точно отработал. Он его знает, по нему и ездит… А хозяева, говорят, уехали совсем.

— Да как же ее бросили? Почему с собой не взяли?.. — Я едва сдерживался, чтобы не заплакать.

— Как, говоришь, бросили? — переспросил папа. — А вот садитесь в вагон, покажу, как бросают…

Мы сели в электричку, которая я уж и не помню до какой станции шла. Я и сердился на папу за его жестокие слова и в то же время понимал, говорил он правду: никто не заменит Неро его хозяина, как бы ни старались чужие люди его приютить.

— Кормят-то хоть его?

— Конечно, кормят. Кто кусок хлеба кинет, кто еще чего. Только эти куски-подачки ему не нужны. Какая уж тут еда, когда свои, самые любимые бросили…

Электричка тронулась, набрала скорость, и замелькали мимо окна вагона какие-то корпуса, трубы, заборы, дачи, станции с расходящимися стрелками путей. Звонко перестукивались на стыках колеса. Вагон потряхивало.

Вскоре электропоезд вырвался за пределы города, и потянулись вдоль путей оголенные перелески, начинающие облетать березовые рощи, из которых на первый план уже выступали темные ели.

Был еще октябрь, но холода в этом году начались что-то уж очень рано. Здесь, за городом, все уже готовилось к зиме. Кое-где заносило первым снежком черные поля, блестели под неярким небом лужицы, подернутые льдом, стыли деревья, неуспевшие сбросить летнюю роскошную листву. Теперь их насквозь продувало холодным осенним ветром. Вокруг было пустынно, студено, неуютно. Хотелось домой, к теплой печке, что в деревенском доме у дедушки, или хотя бы в московскую квартиру, к батареям, в которые, правда, еще не пустили горячую воду…

На одной из станций мы вышли на платформу. Ничего примечательного здесь не было. Лишь неподалеку виднелась большая свалка.

— Вот тут у них обычное место собраний, — сказал папа.

— У кого — «у них»?

И тут я понял, что можно было не спрашивать.

Стая голодных, одичавших собак, больных, грязных, обшарпанных, рылась в отбросах. Две собаки дрались из-за каких-то объедков. Черненькой шавке посчастливилось раздобыть то ли кость, то ли кусок заплесневелого хлеба. Трусливо поджав хвост, она подалась было с добычей в сторону, но не тут-то было. Сейчас же за нею погнались штук шесть здоровенных, одичавших от голода и холода псов.

Какой-то эрдель налетел на шавку, сбил ее с ног и только завладел добычей, как подоспели остальные, и поднялась такая свалка с визгом, рычанием, воплями, что хоть уши затыкай.

Дравшиеся собаки отскочили друг от друга, в середине остался самый здоровенный пес. Весь ощетинившись, он к самой земле пригнул голову, как будто хотел сказать: «Мое!» Остальные злобно рычали на него, но подойти боялись. Издали завистливо тявкали дворняжки.

— Ай-яй-яй, ай-яй-яй, ай-яй-яй! — все вопила обиженная шавка, унося ноги подальше от места побоища.

— Ну вот, — сказал папа, — дома у вас «Собачье царство», двор, где, как говорит дядя Коля, дамочки с накрашенными коготками пуделей водят. А здесь — самый настоящий «собачий капитализм»: кто сильнее, тот и прав.

— Да откуда их столько?

— А со всех окрестных дач… Весной у каждой этой собаки был хозяин. Любили этих псов, ласкали, давали вкусные кусочки. Осенью хозяева разъехались, а собак бросили. Гаже такой подлости быть не может. Я бы таких, с позволения сказать, «людей» по всей строгости закона судил как предателей.

— Куда же им теперь?

— Отлавливают их и для питомников, и для опытов в институтах. Так ведь это не жизнь!..

— Лучше бы вы их нам не показывали, дядя Петя, — искренне, со слезами на глазах сказал Павлик. Он очень любил спокойно жить и не любил расстраиваться.

— Пап, давай хоть по одной собаке возьмем, — предложил я.

— Разрешите, дядя Петя! — подхватил и Павлик.

— Их тут десятки, — ответил папа. — Двух возьмем, а как остальные?

Мы шли обратно к станции, а в ушах все еще стояли визг и вой, злобное рычание дерущихся из-за отбросов собак.

— Все дело в том, — сказал папа, — что у каждой животины, особенно такой умной, как собака, должно быть свое дело. Возьмите даже комнатную, и та не хочет быть игрушкой: чуть где стукнет, брякнет, сразу: «Гав! Гав!» — дом сторожит. Я уж не говорю об ищейках, пограничных собаках, санитарах, о сенбернарах — спасателях в горах, например… Когда собаку держат для дела, это понятно. Но вот зачем дамочки пуделей на веревочках водят, понять не могу… У них ведь все для декорации, чтобы себя поинтереснее подать: вроде бы гарнир, пусть даже собачий, с кудельками…

— У одинокого человека должен быть хотя бы четвероногий друг, — сказал я назидательно, вспомнив, как говорили в «Собачьем царстве» такие дамочки «с крашеными коготками».

— Только этого четвероногого друга не должна бросать какая-нибудь двуногая скотина, — зло сказал папа.

Я промолчал, потому что паиа, хоть и говорил резко, но по сути был, конечно, прав.

— А теперь поедем на стройку… — с каким-то недосказанным смыслом добавил он.

— А то будет совсем темно, — сказал Павлик, которому, видно, очень хотелось поскорее уехать отсюда.

— А в темноте оно будет лучше видно, — совсем уж непонятно ответил папа. — С этой станции рабочий поезд идет по окружной дороге, довезет нас до места… Давайте-ка повнимательнее, не свалитесь под эстакаду…

Поезд подошел к платформе, и мы вошли в вагон.

Всю дорогу до нового папиного микрорайона мы с Павликом молча смотрели в окно на мелькавшие мимо деревья с облетевшими листьями. Папа молчал. Молчал и Павлик. А я сидел и думал, что через какой-нибудь час мы будем в тепле, поужинаем, напьемся чаю с вареньем и вафлями, а бездомные псы должны будут искать где-то убежище под дождем, ночью, голодные и холодные… А Неро?..

Поезд все шел и шел по какой-то окружной ветке через подмосковные леса. Реже стали попадаться дачи, чаще — новые поселки. Башни из стекла и бетона возвышались над деревьями, поднимались и на десять и на двенадцать этажей, посматривая на все вокруг… Наверняка какие-то из этих домов строил и мой папа…

Стало незаметно темнеть. Когда мы вышли со станции, куда приехали, наступили уже сумерки. Мы шагали мимо каких-то сваленных грудами бетонных плит, проводов, арматуры, направляясь к огромным домам, узким и высоким, поставленным стоймя, чтоб меньше занимать земли, словно это были спичечные коробки, только в тысячу раз больше.

Возле одного из домов лежали бетонные блоки с замысловатыми углублениями и выступами. Здесь папа остановился.

Он достал из кармана две палочки толщиной с большой палец.

— Что это? — спросили мы с Павликом.

— Глава из моей диссертации, — ответил папа.

— Вот эти палочки?

— И вот эти бетонные блоки… Присмотритесь… Кстати, это не «палочки», а модель замка сруба, какие уже сотни лет плотники рубят на Руси.

Я присмотрелся и увидел, что в конце одной палочки был сделан прямоугольный запил, а в конце другой — в полукруглой выемке — прямоугольный выступ, точно по ширине запила.

Папа вложил в выемку палочку с запилом и поставил их под прямым углом друг к другу. Запил точно сел на выступ.

— Прижмет сверху бревнами, — сказал папа, — и весь сруб никуда не денется… А теперь смотрите сюда, — он показал на бетонные блоки.

Только сейчас, приглядевшись, я увидел, что выступы на одних блоках точно совпадают с выемками на других, а вместе они напоминают «замок» в папиных палочках. Сложи из этих бетонных блоков угол дома, и тоже — «никуда не денется»…

— Но ведь ты еще не защитил диссертацию, а тебе уже и блоки сделали? — с удивлением спросил я.

— Опытная партия… Экспериментальный монтаж… Прежде чем защитить, надо проверить.

Я заметил, что папа был сейчас таким же оживленным и даже радостным, как в ту бессонную ночь, когда рассказывал мне о домах-теремах.

Я слушал своего папу и поглядывал на Павлика: понимает ли он, с каким человеком приехал сюда?

— Ну ладно, — сказал папа. — Что касается защиты, тут и радости и горести — все впереди. Есть у нас еще одно дело, уже по вашей теме…

Мы пошли дальше по стройплощадке, перелезая через какие-то трубы, завалы битого облицовочного кирпича, тюки стекловаты.

Остановил нас папа возле огромных мусорных ящиков, тех, что по утрам забирают и увозят грузовые машины. Стало уже совсем темно, и я, честно говоря, не понимал, зачем папа привел нас сюда.

— Смотрите! — указал вдруг папа направо.

Мы с Павликом оглянулись. В темноте за мусорной кучей сверкнули два зеленых огня.

— Что это? — вскрикнул Павлик.

— А теперь туда!..

Мы повернулись в другую сторону.

Перед нами было уже шесть парных огоньков. Между каждой парой расстояние небольшое: два огонька ладошкой прикроешь, но огоньков становилось все больше. Они передвигались исчезали, появлялись снова.

— А теперь вон туда!..

Мы подняли головы и увидели уже не пары, а десятки таких же зеленоватых светящихся точек, вдруг возникавших в темноте, приближавшихся к нам и удалявшихся от нас. В это время раздался невероятный визг и рев, шипение и фырканье, как будто кого-то резали, а это ему не нравилось. Визг разделялся на два голоса: один устрашающе завывал басом, а второй коротко подавал сигналы тоненьким голоском.

Я и Павлик облегченно рассмеялись.

— Так это же коты… Дерутся… — сказал Павлик.

— Правильно, коты, — подтвердил папа. — Но их здесь сотни, этих котов и кошек, и все бездомные. От них всякая зараза, болезни, да и самим несладко по помойкам горе мыкать, зиму зимовать…

Я оглянулся и мне стало жутковато: теперь уже со всех сторон смотрели на нас из темноты зеленоватые огоньки. С каждой минутой их становилось все больше.

— А вдруг это не кошки, а волки, — предположил Павлик. — Почему их так много? Чего они от нас хотят?

— Хозяев ищут, — жестко сказал папа. — Услышали голоса и сбежались. Строим мы много. Каждый год тысячи семей получают жилье. Так вот какая-то умная голова придумала обычай: пускать сначала в квартиру кошку, а потом уже и самим въезжать. Кошку пустят, она «обживет» квартиру, ее тут же и выгонят…

Мы с Павликом посмотрели друг на друга, потому что подумали сразу об одном и том же.

— Помнишь?

— О чем это вы? — спросил папа.

— Тетя Клопа и еще другие женщины носят еду бездомным кошкам к подвалу нашего дома, — сказал Павлик.

— А бабушка с Клавдией Ивановной на Преображенке тоже, — добавил я. — Они там толпой сбегаются, а в подвалах на теплых трубах отопления зимуют.

— Ну вот видите, есть все-таки добрые люди, но это же единицы.

— Мы тоже единицы, — сказал Павлик. — И я кошкам еду носил, хотя люблю больше собак.

— А нужны единицы с нулями и не с двумя, а с тремя, четырьмя, да еще такие, чтобы по-государственному думали о живых существах: у каждой домашней животины должен быть настоящий хозяин…

— Пойдемте отсюда, дядя Петя! — несмело попросил Павлик.

Я молчал, хотя мне тоже было невмоготу.

— Ну вот, теперь можно идти, — сказал папа, — если уяснили, что тут происходит…

Подавленные и расстроенные, мы двинулись по тропке, направляясь к автобусной остановке.

С чувством облегчения и какой-то смутной вины, что у нас есть дом и тепло, вкусная еда и ласка родных, — вскочили мы в освещенный автобус и даже вздохнули, словно избавились от кошмарного сна.

Здесь была жизнь, электрический свет, люди, привычно попахивало бензином, выхлопными газами… А позади остались в темноте сотни бездомных голодных кошек…

На одной из остановок вышли из автобуса, спустились в метро. До самого дома ехали молча. Сначала проводили Павлика, потом вошли с папой в нашу разгромленную квартиру.

— Давай спать… — предложил я папе, но, когда мы разделись, долго еще никак не мог уснуть. Передо мной стояли тоскующие глаза худого, в клочьях свалявшейся шерсти Неро. С визгом и страшным рычанием дрались собаки на свалке. Со всех сторон из темноты надвигались горящие глаза кошек…

Все как прежде

Вторую неделю мы с мамой живем у бабушки. Папа уехал в командировку, а может, и не уехал, но уже двенадцать дней я не вижу его.

Дома идет ремонт. Дядя Коля его уже заканчивает, скоро позовет нас в чистую, красивую квартиру. Квартира-то красивая, а вот дела в нашей семье… Если бы папа и мама не поссорились, папа наверняка не уехал бы. Может, он и не уезжал, а, как намекнул дядя Коля, ночует иногда в стройконторе, а иногда дома. Но почему папа не хочет встретиться со мной? Я-то с ним не ссорился?

Мама с того самого дня не улыбается. Ходит, как сказала бабушка, «будто в воду опущенная». Сейчас мама в школе, бабушка ушла в магазин, я сижу у окна в бабушкиной комнате, делаю уроки, смотрю на улицу, по которой, отворачиваясь от осеннего ветра, торопливо шагают куда-то одетые по-осеннему прохожие. Грустные мысли лезут мне в голову.

Я уже перестал надеяться, что Васька не задохнулся в дыму, когда у нас сгорело одеяло, что он сумел куда-то спрятаться или откуда-нибудь опять забежал в свою норку под мойкой в кухне… Но планку-то под мойкой мы с папой прибили!.. А лучше бы ее и не прибивать…

На всякий случай я иногда заходил к работавшему у нас дяде Коле, потихоньку от всех раскладывал в кухне возле мойки и в комнате у папы кусочки съестного: мелко нарезанные яблоки, колбаску, хлеб, чищеную морковку, сыр. Но никак не мог понять, то ли дядя Коля выметает все мое угощение, то ли его находит кто живой?.. А вдруг Васька?..

Мама даже заинтересовалась, с чего это я зачастил домой? И решила, что я или к Павлику бегаю, смотреть рыбок или попугаев-неразлучников, или захожу к дяде Коле навестить попугая Жако. Мама просто не знала, что моего Жако у дяди Коли уже нет. Тетя Маша тут же «сплавила» его за пятерку Жизнерадостному Серене. Теперь Сереня, как только выпьет и сам уже не может ругаться, с удовольствием слушает моего Жако, поддакивает ему, одобряет… В общем-то Жако пристроен… Но не для того же он родился таким красивым, чтобы в запущенной комнате всякими скверными словами пьяного Сереню ублажать…

И вот уже три дня, как дядя Коля закончил ремонт, а это значило, что всем моим надеждам пришел конец: последнюю неделю дядя Коля покрывал наш паркет ужасно вонючим лаком, таким ядовитым, что не только маленький хомячок, а и огромный слон там задохнется, даже если выставит свой хобот в открытую форточку и будет дышать чистым кислородом из Тимирязевского лесопарка.

Не в силах избавиться от этих грустных мыслей, я все смотрел и смотрел на улицу, наблюдая за прохожими.

Пробежали, толкаясь и разговаривая, какие-то школьники. Ранцы у них за плечами — наверняка первоклашки…

Какой-то толстый парень остановился напротив моего окна, машет руками, как будто делает зарядку. Вот тупарь! Кто же делает зарядку на улице в такую погоду?.. Постой-ка! Так это же Павлик! Павлик Бояринцев! Мой лучший друг, неизвестно как попавший в эти далекие края.

— Ура! Павлик пришел! Павлуха к нам пришел! — заорал я, взбираясь на подоконник. Какое-то предчувствие подсказывало мне, что не зря же он появился перед окнами бабушкиной квартиры.

Я открыл форточку и закричал во весь дух:

— Павлик! Павлуха! Ты чего там стоишь? Забыл, где я живу? Давай сюда! Первый подъезд, второй этаж, квартира сорок!

Павлик увидел меня, заулыбался и даже махнул мне рукой, но идти ко мне в первый подъезд на второй этаж отказался.

— Ты иди! — крикнул он. — Да поскорее!

Павлик все оглядывался на мои окна, направляясь за угол, где у нас была троллейбусная остановка. Вот он скрылся из вида, потом еще раз выглянул и снова нетерпеливо махнул рукой.

Чего это он там прячется?

Я схватил шапку, замотал шею шарфом, накинул на плечи куртку и со всех ног бросился на улицу.

У троллейбусной остановки за углом с ходу налетел на Павлика, который как будто нарочно ждал меня здесь.

— Здоров. Ты чего прячешься?

— Привет, привет! — ответил Павлик и загадочно улыбнулся. — А чего я прячусь — секрет, — сказал он.

И тут я почувствовал, как кто-то сзади взял мою голову большими ладонями. Я обернулся и замер от удивления. Передо мной стоял папа и улыбался.

— Ура!.. Папка!.. Папа приехал! — завопил я во все горло. Павлик мне помогал.

— Тихо вы! — весело улыбаясь, остановил нас папа. Он протянул нам с Павликом по кульку конфет.

— Ты надолго приехал? Опять не уедешь? А объект тебе к новому году сдавать?

— Надолго приехал, — успокоил меня папа. — И объект мне к новому году сдавать…

Павлик в это время запихнул конфету в рот и сказал:

— Поехали ближе к дому, а то мне еще уроки учить.

— Ладно, поехали, — согласился папа. — Раз уж Павлик со мной сюда приехал, давай и мы его проводим. Заодно в Тимирязевском лесопарке погуляем… Да!.. Совсем из головы вон! Тебе же, наверное, тоже надо уроки учить?

— Нет, пап, я уже почти выучил! Я так по тебе соскучился!

— Почти, говоришь? — переспросил папа. — Ладно… Семь бед, один ответ… Расскажи лучше, как живете, как мама?

— Живем ничего… Мама работает… — вздохнув, совсем как мама, ответил я.

— В Париж не собирается? А то, может, в Лондон?.. Или к ней кто-нибудь из Парижа прикатил?

— Что ты, пап? Какой Париж?.. Мама целыми днями в школе: то педсовет, то предметная комиссия, то родительское собрание… А то кто-нибудь из учеников чего-нибудь натворит. Попробуй удержи в узде этих архаровцев! Так на головах и ходят…

— Это верно. В узде держать надо, — согласился папа.

Как раз в это время подошел троллейбус, мы сели в него, взяли билеты и даже удачно заняли с Павликом места возле окон: он впереди с каким-то чужим дядькой, а я — на одно сиденье подальше, но зато рядом с папой.

После троллейбуса мы спустились в метро, а потом долго ехали еще на трамвае до самой конечной остановки, откуда рукой было подать до нашего дома. Здесь уже у трамвайного кольца проходила линия электрички, за линией начинался огороженный сеткой на бетонных опорах Тимирязевский парк.

Это был наш парк, наш район. Черезкаких-нибудь пять — десять минут мы могли бы попасть домой в теперь уже отремонтированную квартиру. Я смотрел на папу и ждал, что он скажет. Но папа ничего не говорил. Сойдя с трамвая, он полез в карман за сигаретами и закурил.

— Ну, я пошел, — сказал Павлик. — Чао!..

Ему, конечно же, надоело ждать, пока мы с папой что-нибудь придумаем.

Папа затянулся, посмотрел вслед Павлику и предложил:

— Давай немножко погуляем по лесу. Давно мы с тобой не гуляли…

— Давай, — охотно согласился я, хотя знал, что за прогулку еще больше попадет, чем за то, что без спросу ушел из дому. Ни мама, ни бабушка не знали, где я и что со мной.

Мы пересекли насыпь, вошли в парк и поплелись по дорожке, усыпанной пожухлыми листьями, источавшими волнующий, ни с чем не сравнимый запах осени. Папа жадно курил и все о чем-то думал. Я ему не мешал…

Осмотревшись, я заметил, что лес, хоть и осенний (поднимался он вокруг нас до самого неба), а живой… Над верхушками деревьев кружатся и орут вороны, перепархивают через поляны воробьи и синички, в зарослях лещины на земле виднеются целые города мышиных норок. Пожалуй, не мышиных, а каких-то зверьков побольше… Кто там живет? Кроты? Скорее всего, землеройки…

Вдруг над нами кто-то громко зацокал. Сверху посыпалась шелуха от сосновой шишки. Я поднял голову. Так это же белка!.. Точно, белка! С ветки на ветку прыгнула, на лапки припала, мордочку вниз свесила я смотрит блестящими глазками. А глаза у нее по сторонам мордочки. На ушах кисточки, пушистый хвост торчит кверху трубой.

Белочка вдруг стала припрыгивать на месте и цокать, дескать, обратите на меня внимание.

— Пап, смотри, белка…

— А? — спросил папа, как будто минуту назад был где-то далеко и только сейчас вернулся.

— В самом деле, белка, — сказал он.

Папа наклонился, поднял с дорожки два камешка и постучал ими друг о друга. Белка тут же стала спускаться вниз. Папа порылся в кармане и протянул ей то ли сухарик, то ли орех. Белка схватила прямо с руки угощение, уселась на ветке, распушив над собой хвост, стала грызть подарок. Вниз так и полетели кусочки скорлупы.

— Пап, а у меня возьмет?

— Почему же нет? Они здесь людей не боятся…

Я тоже поднял камешки и постучал ими друг о друга. Белка сейчас же подбежала ко мне по ветке и свесила любопытную мордочку, подрагивая пушистым хвостом, как будто спрашивала: «Что дашь?»

Я ей протянул конфету, которую берег для Васьки, если он найдется, но белка обиделась на меня и конфету не взяла, а, припадая на передние лапки и припрыгивая на месте, сердито зацокала, как будто хотела сказать: «Большой, а глупый, не знаешь, чем угостить».

— Ты ей предложи орех, — сказал папа и протянул мне на ладони несколько орехов фундук. — Я их давно припас, чтоб прийти с тобой сюда.

Белка моментально увидела, что за богатство у папы на ладони. Она тут же подбежала к нам по ветке. Я протянул ей орех, она схватила его, отбежала к стволу дерева, села и принялась быстро-быстро грызть теперь уже не папин, а мой подарок. Только шелушинки от скорлупы, кружась и ныряя в воздухе из стороны в сторону, полетели вниз.

И тут мне пришла в голову простая мысль. «Так вот же он, настоящий зверушник! Держи тут хоть тысячу хомяков! Хоть десять тысяч белок!.. А в конце этого парка есть еще огромный пруд. Такой большой, что по нему даже спасательный катер ходит!.. В этом пруду вполне можно держать кашалота с его женой кашалотихой и их маленьким кашалотьим сыном. Всем места хватит! Живите, пожалуйста!.. А в лесу можно будет развести не только барсуков и диких кабанов, но и зебр, и медведей, и лосей, и слонов, и даже тигров! Не то, что там белочек или хомячков! Ребята сюда со всей Москвы будут ездить! Зверушник наш будет почище, чем московский зоопарк, где в выходной день и повернуться негде».

Я только хотел рассказать папе о таком удивительном открытии, как позади нас раздался пронзительный девчоночий крик:

— Здесь они! Идите сюда!..

Кто-то пробежал по соседней дорожке, среди кустов мелькнули длинные голенастые ноги в красных рейтузах.

— Наташка!.. Пап, слышишь? Тети Клопина Наташка!

Кто-то ей ответил, но я не расслышал кто, потому что как раз в это время сам говорил.

— Откуда она узнала, что мы здесь?

— Наверное, ей Павлик встретился и сказал, — тоже прислушиваясь, как-то настороженно ответил папа.

— Предатель!

«Теперь Наташка пожалуется тете Клопе, та скажет маме, мама — бабушке и пойдет канитель…»

— Пап, пошли отсюда: застукают!

Я потащил папу за руку в глубь леса.

— Да, да, пошли, — сказал, оживившись, вдруг папа. Он бросил и затоптал в траве папиросу. Почему-то даже немного побледнел и потер ладонями лицо, как будто влез в паутину.

— Пойдем, — повторил папа и даже взял меня, как маленького, за руку, но повел не в глубь леса, а совсем в противоположную сторону, как раз туда, где кричала Наташка.

— Куда же ты?

— Пойдем, сынок, пойдем, — сказал мне папа успокаивающим голосом, но я слышал, что сам-то он очень волновался.

Едва мы, продираясь сквозь кусты, переступили канаву и вышли на дорожку, чуть ли не нос к носу столкнулись с… мамой и Наташкой!

Наташка, как гусенок лапчатый, в своих красных польских рейтузах, румынском белом пальто и вьетнамской шапочке, не только стояла рядом с моей мамой, она обнимала мою любимую маму! И мама тоже обнимала ее, а Наташка сияла, как будто не нас нашла, а золотые россыпи!

Я почувствовал, что корням моих волос стало жарко, а кепка сама приподнялась на голове. То Наташка бегала вокруг моего папы, а теперь и за маму принялась?

Я — ощетинился…

Мама смотрела на нас серьезно, но глаза у нее сами по себе стали смеяться. А что тут смешного?.. Я оглянулся на папу.

Папа от неожиданности тоже стоял как вкопанный. Надвинув кепку на лоб и сузив глаза, он смотрел на маму, как из-под моста, — вот-вот скажет: «Отдай кошелек!»

Вид у нас был довольно общипанный. Прямо скажем, не очень приглядный вид… Но о каком виде можно говорить, когда в нашей семье «катастрофа» и последнюю маму отбирает Наташка!

— Господи!.. Горе вы мое! — неожиданно добрым голосом сказала вдруг мама, как будто взяла и отпустила туго натянутую пружину. — Надо же такое! — продолжала она. — Два мрачных типа скитаются по дремучим лесам и домой не идут. Их, видите ли, надо приглашать…

От этих слов папа даже вздохнул, но я не поддался.

— Ну куда вы запропастились! — сказала мама. — Там уж Николай Иванович извелся весь!

— Что? — переспросил папа.

Его, как и меня, наверняка поразило то, что мама разговаривала с ним «прежним» голосом, как будто не было в нашей семье никакой «катастрофы».

— Квартира, говорю, готова, — повторила мама. — Николай Иванович ждет…

— Да, да, идем, — словно спохватившись, хриплым вдруг голосом сказал папа.

Наташка, не отпуская маму, запрыгала вдруг как ненормальная. Мы направились к выходу из лесопарка. Мама и папа оказались впереди, и я не поверил своим глазам. Папа был в телогрейке, а мама не только взяла его под руку, но даже прижалась головой к его плечу. От такой картины я только рот разинул и так с открытым ртом шел, раздумывая о жизни взрослых: «То мама телогрейку не признавала, а теперь сама ласкается…» Но у выхода из парка я все же догнал маму и, придержав ее, пошел рядом, пропустив вперед и папу и Наташку. Я нарочно замедлил шаги, чтобы высказать ей свою обиду:

— Как ты можешь ходить и обниматься с Наташкой?

— А почему бы мне с нею не обниматься? — тоже замедляя шаги, спросила мама.

— Потому что не она, а я — твой сын.

— Очень приятно познакомиться, — сказала мама. — Но я-то обнимаю ее не как своего сына или дочь, а просто как хорошую девочку.

— Это Наташка хорошая?

— Конечно! А ты считаешь, плохая?

— Самая вредная во всем микрорайоне!..

От обиды у меня перехватило горло. Я все-все вспомнил: и как эта сопливая Наташка, которую прихлопнул бы как комара, оборвала мне карман, и все увидели, что мои джинсы вовсе не «Супер Райфл», а всего лишь «Милтонс», и как поддала сзади коленкой так, что я и «бабл гамм» проглотил, и то, что Наташка лезла из кожи вон, чтобы заполучить себе моего папу. А теперь?.. За мою маму принялась?..

— Почему же она для тебя такая хорошая? — совсем разобидевшись, спросил я.

— Потому что правдивая. Пришла и сама сказала: «Людмила Ивановна, я вас обманула. Я сама придумала, что дядя Петя разрешил мне называть его папой. Я так сказала потому, что он у вас очень добрый…»

— На одном добром десять недобрых ездят, — сказал я, вспомнив, что такую же мысль, жаль, немножко раньше меня, высказал дядя Коля.

— Может быть, скажешь, кто эти, применительно к папе, «недобрые»? — не очень-то ласковым голосом спросила мама.

— Ты, например, — начал я перечислять, — тетя Клопа, Наташка, дядя Коля, Павлик… Ну и я…

— Что-то много седоков, — заметила мама. — Ладно, хоть себя не забыл. И кто же тебе внушил такую мысль? Папа?..

— Нет, дядя Коля… Вместе придумали…

— Вижу, что вместе. Одному и не осилить…

Разговор пришлось прекратить, потому что нас уже встречал дядя Коля. Был он в демисезонном новом пальто, в шляпе, в белоснежной рубашке, еще и при галстуке. «Фонаря» под глазом у него уже не было, только что веко немного желтело: женщины веки голубым для интереса мажут, а дядя Коля — вроде бы желтеньким… Поднялся он впереди нас по лестнице и торжественно открыл ключом дверь.

Мы все четверо — папа, мама, Наташка и я — вошли в коридор вслед за дядей Колей и остановились. Квартира наша блестела как свежевымытое стеклышко. В коридоре дядя Коля постелил дорожку из картонных полос. Мы осторожно прошли по этой дорожке и открыли дверь в первую комнату — папин кабинет. Кабинет сиял зеркальной чистотой, но…

Первой почувствовала неладное мама. Она с силой, как это делала бабушка, втянула ноздрями воздух и сморщилась. Мы с папой, да наверняка и дядя Коля и Наташка, пошмыгав носами, учуяли доносившийся откуда-то посторонний аромат. А если сказать проще, из папиного кабинета несло ужасающей вонью.

— Бабушка была права, — сказала мама. — Хомяк все-таки где-то издох.

— Немудрено издохнуть, когда пол покрывали лаком, — с сожалением в голосе сказал папа.

— Но воняет, между прочим, — принюхавшись, сказала Наташка, — совсем не дохлятиной.

Мама еще раз потянула расширенными ноздрями воздух и определила: — Чем-то кислым, как застарелая помойка.

Дядя Коля только руками развел, но ничего не сказал: ключи были у него и, выходит, это он оставил такую вонь.

Мама, как ищейка, прошла по комнате, определяя источник интересующего всех нас запаха, и остановилась у папиного письменного стола.

— Петя, ты когда уезжал, ничего съестного не оставлял в своей правой тумбе? Вонь идет именно отсюда!

— Ну что ты говоришь! — с возмущением возразил папа. — Ты же знаешь, в правой тумбе у меня только диссертация и все материалы к ней. Ключ я увозил с собой. Можешь посмотреть!..

Бедный папа рад был хоть под таким предлогом заинтересовать маму своей диссертацией. Он вставил ключ в замочную скважину, открыл дверцу тумбы и выдвинул нижний ящик.

В первое мгновение мы все не сразу поняли, что же это такое перед нами. Папины бумаги были изодраны в клочья, книги изъедены, корешок «Поэмы о дереве» обглодан.

В углу ящика письменного стола кто-то устроил гнездо с круглой дырочкой вместо входа, как в мышиную нору. Только гнездо этот «кто-то» построил не из земли, а из обрывков бумаги и разной дряни. Другой угол ящика, вернее, весь остальной ящик занимал «склад». Все это ужасно воняло и выглядело как настоящая помойка.

Из норки показалась удивленная и, я бы сказал, даже рассерженная мордочка моего милого Васьки, готового насмерть защищать свое, такое уютное жилище.

— Ура! Васька нашелся! Ура! — закричал я радостно и ловко схватил хомячка за шкурку.

— Моя диссертация! — в отчаянии закричал папа и бросился к ящику с Васькиным гнездом.

Тут папа был, конечно, прав: пока он изучал разные книги, ссорился с мамой, делал опыты с бетонными блоками, Васька из папиной диссертации, не дожидаясь ее защиты, без единого гвоздя построил себе дом.

Вдруг Васька изловчился, куснул меня за руку и к тому же издал какой-то пронзительный писк.

В ту же секунду из ящика, шурша обрывками бумаг, стали выскакивать и разбегаться в разные стороны по квартире маленькие упитанные хомячки.

— Лови их!

— Держи!

— Так вот почему ты все сюда бегал! — тут же разоблачила меня мама.

— Мамочка, я не знал, где он сидит! Я его сам найти не мог!

— Еду кто ему носил? И что теперь будет?

— А я виноват, что он хомячат нарожал?

— Да перестаньте вы! Ловите их! Не поймаете, расплодятся, весь дом сожрут!

Из папиных бумаг все выскакивали и выскакивали маленькие проворные хомячата, вываливались в прогрызенную в дне ящика дырку, прыгали через невысокие борта, разбегались по квартире.

— Лови их! Держи! — кричали и папа, и мама, и дядя Коля, и Наташка, раскатываясь по блестящему паркету, как по льду. Один я ловил молча.

Все мы, как сумасшедшие, метались по комнатам. Дядя Коля только ладонями хлопал себя по коленкам от огорчения, всей своей душой мастера жалея такой отличненький, блестящий, как зеркало, только что отлакированный пол.

— Лак не царапайте! Пожалейте лак! Свежий лак! Ведь старался же! — кричал в исступлении дядя Коля.

— Не до лака, когда жизнь на карте, — решительно ответила ему мама. — Это все твоя работа, — напустилась она на меня. — То хомяки, то попугаи, а теперь что? Нильского крокодила притащишь?

В это время раздался звонок, и я даже удивился, как сразу изменилось лицо у мамы. Приветливо улыбаясь, она порхнула к двери.

— Ручейниковы тут живут? — раздался грубый голос.

Два грузчика втащили к нам какие-то огромные, стянутые блестящими железными полосами ящики.

— Что это? — сразу насторожившись, спросил папа.

— Совершенно случайно купила неплохой французский трельяж, — ответила мама.

— В трех ящиках трельяж?

— Нет, только в двух…

— А в третьем?

— Ну ты, наверное, видел когда-нибудь в магазинах такой очень элегантный немецкий торшер…

Мама расписалась в накладной, не глядя сунула грузчику, что постарше, десятирублевую бумажку, закрыла за ними дверь.

— А деньги? — спросил папа. — Откуда взялись деньги?

— Немного перехватила у Клары… Как-нибудь отдадим. Мне пришлось подарить ей свои новые очки…

— Сколько?.. — вне себя выкрикнул папа.

— Не кричи, пожалуйста, — обиженно сказала мама. — Сущие пустяки. Что-то около четырехсот…

— Как это «около»?

Мама уже собиралась ответить, как она понимает слово «около», но в это время раздался звонок, и разъяренный папа с хомячком в пальцах открыл входную дверь.

На пороге остановилась тетя Клопа. Лицо у нее было точно такое, как у Ивана Грозного, когда он убивал своего сына. В руках тетя Клопа держала коробку из-под овсяных хлопьев.

Я заглянул в коробку и увидел, что там тоже отличненькие хомячки: один большой и несколько поменьше.

— Ура! — закричал я. — Павлик нашелся! Ура!..

Папа тоже заглянул в коробку и спросил дрогнувшим голосом:

— Неужели опять Павлик?

— На этот раз, дорогой Петр Яковлевич, — железным голосом ответила тетя Клопа (глаза у нее так и выпрыгивали из орбит), — наверняка не Павлик, а скорей всего его сын или даже внук!.. С детьми!.. — на всякий случай добавила она.

И тут я увидел из-за тети Клопы на нашей лестничной площадке еще и бабушку. Она двигалась то вправо, то влево, как будто натирала полы, так ей хотелось поскорее войти к нам в квартиру.

Бабушкин нос-хоботок в один миг протянулся вдоль всего коридора, успел завернуть в папин кабинет и в кухню.

Но мне было даже не до бабушки и не до ее хоботка: папа вдруг распахнул дверь перед тетей Клопой и, выхватив из ее рук картонную коробку, вытряхнул из нее прямо на пол с полдесятка отличненьких хомячков, почему-то самых разных размеров.

— Давайте! — в исступлении закричал папа. — Несите!.. Тащите!.. Всех хомяков Москвы!.. Всей планеты!.. Пусть плодятся!.. Грызут, рвут, запихивают в свои защечные мешки кофточки-мофточки, трельяжи-муляжи! Все ваше барахло! Не трогайте хомяков! Они хорошие! Они знают, что делают!

— Петя!.. Петя!.. — с испугом пыталась остановить папу мама. — Ты только не волнуйся!.. Только не волнуйся!.. Это у тебя от диссертации!.. Я же тебе говорила, не надо было тебе ее писать!..

— К черту диссертацию! — орал папа. — И да здравствуют хомяки!..

Потрясенный всем происходящим, я все же увидел, как бабушка, став на коленки, принялась очень даже ловко перехватывать пробегавших мимо хомячков, складывать их в фартук, приговаривая:

— Три сорок… Шесть восемьдесят… Ишь разорался! Академик без гвоздя в голове!.. Тьфу, прости господи, сбилась со счета… Ай, дрянь, такой маленький, а уже кусается!.. Три сорок… Шесть восемьдесят…

РОСЫ ЖГУЧИЕ Повесть

…Откровение — просветление свыше, открытие истин, до коих человек умом своим не доходит, зачатки понятий и убеждений духовных или нравственных…

В. Даль. Толковый словарь живого великорусского языка

Лариса

Сельская больница стояла в березовой рощице на берегу реки. Я поднялся по зеленому косогору между розоватыми от вечернего солнца стволами и остановился у открытого окна первого этажа. Оглянулся, не видит ли кто меня, вскочил на цоколь, заглянул в палату.

У окна лежал и смотрел в потолок краснолицый мужчина с пышными бакенбардами. На соседней койке щуплый старикашка в пижаме, сдвинув очки на кончик носа, сидел, уткнувшись в книгу.

Койка дяди Фрола стояла у торцовой стенки, о чем мне сказала уже побывавшая у него моя троюродная сестра Лялька, но дядюшку своего я едва узнал. Обычно он скрывал от всех боль, постоянно мучившую его еще со времен войны, но на этот раз, кажется, она его здорово прикрутила. Видел я это и по сдвинутым бровям, плотно сжатым губам, полуприкрытым векам, словно дядька мой к чему-то прислушивался в самом себе, мучительно пытаясь что-то вспомнить. Не раз говорил он нам, что к боли своей привык. Ничего себе, привычка: палец порежешь или молотком прибьешь и то не знаешь, куда деваться, а тут…

— Дядя Фрол! — позвал я негромко.

Он оглянулся на дверь, потом повернул голову, увидел меня.

— А… Боря… Приехал, дружок…

От этого сердечного «дружок» у меня защипало в носу.

— А я уже подумал, — продолжал он, — как же так: Лялька здесь, а тебя все нет… Экзамены-то хоть сдали?

— Да вроде бы… Послали вот со студенческим стройотрядом к нам в Костаново, — неопределенно ответил я. — Лялька тебе небось уже говорила.

— Лариска-то? Пока не успела… Побежала мне молоденькой редиски пару пучков принести…

Мысленно я обругал себя ослом: хорош родственник, к больному с пустыми руками пришел! Лялька, та живехонько догадалась, что надо редиски принести… Что говорить, она не только соображает, но и действует страшно быстро: стройотряд мединститута еще в пути, а Лариса уже здесь. Вот только почему? К кому так спешила?.. Я, конечно, догадывался к кому, но об этом мне даже думать не хотелось…

Больше я не стал спрашивать у дяди Фрола о Ляльке, не сказал ему и о том, что студенческое звание проехало мимо нас с нею. Правда, Лялька и тут нашла выход: устроилась в институт лаборанткой. Ну а мне выход искать не надо: будущей весной призывают в армию…

— Как ты себя чувствуешь? — спросил я участливо.

— Сам видишь, — ответил он. — Радоваться нечему, плакать не дают… А ты что не по-людски в окно полез? Иди в дверь.

Я спрыгнул с цоколя, оглянулся: и правда, заметят, начнут судачить, вот, мол, какие студенты, не успели приехать, по окнам лазят! В деревне-то никто еще не знает, что я — не студент.

Невольно взгляд мой задержался на раскинувшейся до самого горизонта картине: и до чего же прекрасный вид открывался отсюда! Пурпурные облака, громоздясь на юго-востоке, отражались в текучей глади реки. Прозрачный и теплый воздух, казалось, стекал розоватыми струями с белых стволов берез. И такой уходил в дальние дали простор с раскинувшимся за рекой лугом, поросшим буйно цветущим шиповником на буграх с темной гребенкой леса по горизонту, что разогнаться бы и полететь над поблескивающими под солнцем озерцами и болотцами, где по утрам перекликаются журавли, над сплетающимися и расходящимися, как человеческие судьбы, полевыми дорогами, над тучными, уже дожидающимися косарей душистыми травами…

Но лететь сейчас над лугом к дальнему лесу мне особого резона не было, потому что на всем этом раскинувшемся до горизонта просторе Ларису я не увидел, и в то же время всем своим существом чувствовал: она где-то, может быть, совсем рядом.

Я обошел больницу, в просторных окнах которой бушевало бесшумное пламя заката, выглянул из-за угла… Ляля была здесь! Не зря же у меня так заколотилось сердце. Выглянув снова, я понял, что в больницу ее не пускала дежурившая сегодня ее троюродная бабушка Аполлинария Васильевна, которой и я был не чужой.

С темным от загара лицом, с высохшими руками, сурово сложенными на груди, она будто сошла с иконы, так неприступен был ее вид. Глянув на плотно сжатые губы Аполлинарии Васильевны, я озадаченно подумал: «Не пустит!» А как же тогда мне к дядьке пройти?

Рядом с Лялькой топталась какая-то пестрая девица, наверное, тоже из стройотряда. Обе они что-то доказывали Аполлинарии Васильевне, но та вроде бы их даже и не слушала:

— И не проси, не пущу: больным покой нужен, а вы то и дело взад-назад бегаете.

— Ну, бабушка!.. Ну мы на минутку!.. Он же сам просил ему редиски принести — уговаривала ее Лялька.

Ее пестрая подруга молчала и все поправляла на руке какие-то необыкновенные часы. Их я сразу приметил, поскольку между делом подрабатывал мелким ремонтом.

Аполлинария Васильевна стояла на своем, как скала, но мне хорошо было известно, что и Лялька не очень-то привыкла уступать.

Уж не ахти какой у меня житейский опыт, но и мне было ведомо, что, когда противоборствуют две женщины, невозможно предсказать, кто победит, особенно, если одна еще не старая, а другая совсем молодая. Пожалуй, у них это еще с каменного века заведено: никаких поблажек друг другу не давать. А все из-за возраста. Если, к примеру, одной шестьдесят, а другой пятьдесят девять, можете быть уверены, год разницы боком выйдет той, которой пятьдесят девять. А Лялька в два с половиной раза младше Аполлинарии Васильевны и к тому же — красавица.

Пока я так глубокомысленно размышлял, Лялька, оставив свою подружку заложницей, не только каким-то чудом прошмыгнула за спиной Аполлинарии Васильевны, но еще и умудрилась схватить у выходившего из больницы посетителя — толстого и потому, наверное, доброго дядечки — белый халат.

И тут меня осенило: стоит дождаться ее у окна коридора — халат будет мой. Заодно и с Лялей поговорю…

Аполлинария Васильевна ушла прогонять нарушительницу, а я неторопливо направился к подъезду, решив посмотреть, что там за часы у оставшейся дожидаться Ляльку пестрой девчонки.

То, что Лялька уже во второй раз сегодня навещала дядюшку Фрола, было тем более удивительно, что и дядя Фрол и его жена — тетя Маша Ляльке очень дальние родственники — десятая вода на киселе, просто жили в одном доме с Аполлинарией Васильевной, к которой Лялька ездила чуть ли не каждое лето на каникулы. Вот она и стала дяде Фролу и тете Маше почти родной. А ближе, чем Аполлинария Васильевна, родни у Ляльки никакой нет, хоть и были у нее до недавнего времени приемные мать и отец… Но об этом разговор впереди…

Посматривая на окна, где вот-вот могла появиться Лялька, я подошел к пестрой девице и на всякий случай сказал: «Привет!»

— Меня зовут Катя, — просто ответила она. — А тебя Боря, я знаю…

«Что это она меня сразу запанибрата и на «ты»?» — недовольно подумал я, задерживая взгляд на ее часах. Это были швейцарские часы «Омега», пожалуй, лучшие из тех, какие я когда-нибудь держал в руках.

Катя перехватила мой взгляд, поднесла часы к самым моим глазам:

— Нравятся?..

— Часы как часы, — буркнул я. — Хорошие часы. Что из того?

— А ничего, — сказала Катя. — Купи Ляле, тогда узнаешь что…

Катя бросила эту фразу, словно ужалила, как будто знала, что в кармане у меня, фигурально выражаясь, скромный прожиточный минимум — не больше. А как бы хорошо было подарить Ляле такие часы!..

— Продаешь? — небрежно бросил я.

— Ну, это — мои… А в общем могу и тебе такие достать. Вот приедут ребята со стройотрядом. Один парень, я знаю, хотел продать хорошие часы… У Ляли, кажется, никаких нет?..

— То ли потеряла, то ли украли, — промямлил я, лихорадочно соображая, где взять деньги, чтобы купить Ляльке швейцарскую «Омегу». Я чувствовал, что эта Катя все рассчитала точно: дескать, я, девчонка, и то купила себе дорогие часы. Какой же ты парень, если даже для своей любимой не купишь?

— А почему ты решила, что я должен покупать для Ларисы?

— Догадалась… И потом она отрекомендовала тебя как «своего парня», пока ты из-за угла выглядывал.

«Нет, это просто невозможно! Оказывается, у Ляльки и на затылке глаза! Да и эта нахальная Катя так себя вела, как будто мы с нею сто лет знакомы!»

Избавила меня от необходимости отвечать ей сама Лялька, совершенно неожиданно появившаяся в оконном проеме. В нашу сторону она не смотрела, а все оглядывалась назад, наверняка изучая пути преследования разгневанной Аполлинарии Васильевны. Увидев ее, я еще раз с тайной грустью убедился, как она за последнее время похорошела. Больше того, где-то нахваталась такой уверенности, что нее, как на солнце, невозможно стало смотреть. А одевалась!.. Даже манекенщица на м Дома моделей в нашем городе такие наряды не часто приходилось надевать. Все, казалось бы, простенькое, и этот батник за тридцать «рэ», и белая юбка из тончайшей шерсти, уж не знаю, в какую цену, а на шее золотой кулон на золотой цепочке (в будний-то день!), — все такого качества, что поневоле зачешешь затылок: откуда деньги?

Я, конечно, догадывался откуда, и эта догадка меня никак не веселила…

Увлекшись созерцанием ослепительной Ляльки, я не сразу расслышал, что там говорит мне пестрая Катя.

— Ну так, познакомить с тем парнем?

— С каким парнем?

Катя рассмеялась:

— Совсем от Ляльки с ума спятил. Ладно, сама тебя найду…

О покупке швейцарских часов, я, конечно, не мог и мечтать и думал сейчас не о часах, а все о том, ради кого и на какие деньги так вырядилась Лялька?

Девичья красота, как пишут в книгах, бывает разная: скромная, застенчивая, добрая, мягкая… А у Ляльки за то время, какое я ее не видел (и всего-то три недели), красота эта, будь она неладна, стала как на ярмарке. Она просто кричала во весь голос: «Вот я какая! Смотрите на меня! Любуйтесь мной!..» Да!.. Смотреть на Ляльку стало, и вправду, совершенно невозможно, и не смотреть — тоже невозможно. Меня, например, тянуло к ней как магнитом, глаз бы своих от нее не отводил…

Пытаясь освободиться от этого наваждения, я заставил себя думать, насколько серьезное обострение у дядюшки Фрола. Судя по выражению Лялькиного лица, дела его были не блестящи.

Тут Лялька наконец-то заметила меня и самым безразличным тоном промолвила:

— А, это ты?.. Давно приехал?

Не показав ей, что обиделся, я озабоченно спросил:

— Как он там?

— Открылась рана… Надо доставать облепиховое масло… Не знаешь, когда приходит утренний самолет?

— В половине десятого, — ответил я, хотя мне так и хотелось отпаять ей: «И без тебя знаю, что открылась рана». Но еще больше хотелось сказать: «Какая ты хорошая, Ляля»… Вслух же я произнес:

— Здесь летают не твои межконтинентальные, а всего лишь АН-2. Стюардесс на них нет…

— Пилоты должны быть, — обнадеживающе сказала Лялька и так на меня посмотрела, что хоть сквозь землю провались! Черт бы побрал этих пилотов, совсем я о них забыл! А это, как правило, парни бравые: того и гляди, Ларису на своем ковре-самолете за тридевять земель увезут… Год она пролетала стюардессой на международных линиях и такого самомнения набралась, на дикой козе теперь не подъедешь. Только и сбила с нее спесь осечка с поступлением в институт. А почему она вдруг затеяла поступать, когда и без института так шикарно живет? И сколько парней уже от ее красоты пострадали?.. Коля Лукашов, например, дружок мой по стройбригаде, затеял было так, немножко возле Ляльки «пошустрить». Так она ему такое ответила, что мой бедный Коля сник и развеялся в пространстве, как одуванчик на ветру. Был Коля, и нет его — весь вышел.

Оценив полный провал Коли, я уже и не заикался Ляльке о своих чувствах. Обходился старыми отношениями, как в детстве: «Привет!..» — «Привет!» — «Как дела?» — «В полосочку»! — «Ну что ж, держись!» — «Держусь!» — «Будет время, позвони!» — «Ладно, позвоню!» Вот и весь разговор. Но чувства-то не спрячешь? Они обязательно как-нибудь сами прорвутся. А что тогда?..

Пока я раздумывал, что бы такое умное сказать, Лялька, тряхнув своими светлыми кудряшками, направилась с независимым видом вдоль по коридору.

— Ляля! Лариса! Погоди! Куда же ты?!

— Ну что тебе? — останавливаясь, с явным нетерпением спросила она.

— Халат дай! Я ведь тоже к дядьке пришел!

— А как я отсюда выйду? Без халата меня Аполлинария Васильевна не выпустит.

— Прыгай из окна!

— Вечно с тобой канитель! — Лялька села на подоконник, поджала коленки к подбородку и, ничуть не стесняясь, повернулась вокруг собственной оси, продемонстрировав мне, стоящему внизу, свои яркие сверхмодные купальные трусы.

— Дай руку…

Не успел я ее поддержать, Лялька спрыгнула на землю, одним движением распустила тесемки халата, задержала на мне любопытный взгляд.

— Ты что это зарумянился?

— Закат… — неожиданно охрипшим голосом пояснил я. — Отсветы на окнах.

— Зака-а-ат… — насмешливо протянула Лялька, разглядывая меня, как будто впервые увидела. — Смотри-ка ты, взрослеет петушок!..

Это было уже слишком! Да она меня и за мужчину не считала!

— Ладно, давай халат, — я нахмурился, пытаясь напялить на себя это нелепое сооружение, сшитое из больничной простыни. Проклятый халат, скроенный на младенца, никак не хотел налезать мне на плечи. Просунув руку в один рукав, я, побагровев от натуги, тщетно ловил за спиной второй. Лялька откровенно хохотала, пытаясь мне помочь. Она даже завернула мою кисть куда-то за спину да так, что связки затрещали. Но затрещал и халат, и я в сердцах сдернул его с плеч.

А тут еще нелегкая принесла пеструю Катю.

— Ляля! Боря собирается подарить тебе швейцарские часы! — громогласно заявила она. — Смотри, не продешеви!

— Где ему. Я уж и не надеюсь, — явно поддразнивая меня, насмешливо протянула Лялька. — Разве что пристукнет кого да отнимет… Покажи, Боря, руку. Кентосы-то у него вон какие!..

Да, основные суставы указательного я среднего пальца я действительно разработал на славу, тренируя с Петей Кунжиным приемы каратэ. Третий год уже мы с ним посещаем занятия самодеятельной секции, и теперь я могу отжаться до пятидесяти раз. Лялька узнала об этом и мгновенно посчитала, мол, за это время я мог бы всю мировую литературу от корки до корки перечитать, то самое подписное издание, что в светлых суперобложках. А того не понимает, что на кентосах отжиматься тоже кому-то надо! Удар натренированного каратиста — удар молота — валит быка, проламывает стену. А это — вещь необходимая во многих случаях жизни…

Конечно, я не собирался таким способом, как она острила, добывать Ляльке швейцарские часы (мысль эта гвоздем засела у меня в голове), но тем, что занимаюсь с Петькой каратэ, втайне гордился, и сейчас внимание Ляли к этой стороне моей жизни мне очень даже польстило.

— Есть у нее, кто и без меня часы купит, — бросил я словно бы между прочим. Лялька быстро взглянула на меня, ничего не сказала, буквально на кончике языка поймав какое-то резкое слово.

— О часах толковать рано, а вот облепиховое масло действительно доставать надо, — довольно неуклюже попытался вывернуться я.

— Ты, что ли, будешь доставать? — немного помолчат, переспросила Лялька. Мое замечание насчет покупки часов она скушала молча. — Помнится, ты собственные штаны с компасом по квартире искал, до сих пор не нашел.

— Вспомнила! Когда это было!

— А то скажешь, сейчас ты не такой?

— Думаю, что не такой, — ответил я, а сам подумал: «Возьму и достану назло ей это трижды клятое облепиховое масло!» И даже на какое-то мгновение поверил, что такое чудо может произойти.

Лялька только хмыкнула носом и даже не удостоила меня ответом. А я слишком поздно понял, что совершаю ошибку, какую и до меня совершали тысячи мужчин и еще тысячи будут совершать. Никогда не следует тягаться с девчонками в том, в чем они сильны, в смысле «достать», «выглядеть», «показаться» и так далее. Ничего у нас с вами не выйдет!..

Лялька неожиданно поднялась на цыпочки, взяла меня пальцами за уши, притянула к себе и поцеловала прямо в нос.

— Ужасно смешной! — деловито сообщила она, склонив голову набок, как видно, проверяя впечатление. Совершив такое надругательство над лучшими моими чувствами и весело напевая, Лялька отправилась вслед за Катей, которая, пожав цветастым плечиком в ответ на ее выходку, уже спускалась по тропинке.

А я остался стоять как дурак и обалдело смотрел им вслед, чувствуя, что качающаяся под ногами земля вот-вот встанет дыбом и со всего размаха хлопнет меня в лоб.

— Ля-ля-ля! Ля-ля-ля! — запела вдруг Лялька, повернулась на каблуках, помахала мне рукой и снова направилась к пристани вниз по зеленому склону.

Солнце, спустившееся уже к самому горизонту, янтарными огоньками вспыхивало в ее волосах, мотавшихся из стороны в сторону, светилось в полупрозрачной ткани батника, через которую угадывались белые тесемки лифчика. Белая из тончайшей шерсти юбка сидела на Ляльке как влитая.

Спохватившись, я понял, что стоять и смотреть вслед торжествующей Ларисе довольно-таки смешно: еще подумает, что я из-за нее приехал сюда со студенческим отрядом (признаться, так оно и было).

Деловито оглядевшись, я подхватил халат, снова вскочил на цоколь, одним движением перемахнул через подоконник и очутился в коридоре больницы. Хорошо еще, что в это время никто здесь не проходил.

Я не знал, как определить ее совершенно неожиданный поступок. Хоть и поцеловала она меня, словно пупса, в нос, но все-таки поцеловала! А это было уже кое-что… Интересно, почему? Уж не за то ли, что я сказал: «Есть кому покупать ей часы». По-моему, за такие слова в пору оплеуху давать!

Не успел я осмыслить, что на самом деле произошло (радоваться мне или огорчаться), как от пристани снова донесся Лялькин голос.

— Не заблудись! — крикнула она. — Первый этаж, третья палата!

Хотелось в ответ крикнуть что-нибудь остроумное, но ничего толкового в голову не пришло. Да и не будешь же в самом деле орать из окна, когда проник сюда контрабандным способом…

Понятно — это чисто женская тактика: сотворить что-нибудь такое, чтобы потом с утра до вечера только о ней и думали, а самой чихать на меня: «Ля-ля-ля! Ля-ля-ля!..» «Черта с два! От меня дождешься!»

Я решительно накинул куцый халат на плечи и пошел по коридору. Теперь мне было ясно, что с нею происходит и почему она такая.

Тут я должен объяснить, с чего это мне приспичило сдавать вместе с Лялькой в мединститут и ехать вслед за нею со студенческим стройотрядом в Костаново. Всему причина — шурин дяди Фрола Тема. Правда, бывший шурин. Когда-то он был женат на младшей сестре моей матери (а дядя Фрол на старшей — тете Маше), но потом развелся и женился на манекенщице Симочке, у которой и воспитывалась Лялька. А родители Ляльки — кто-то из них родня Симочке — погибли в автомобильной катастрофе.

Пока Лялька была маленькая, Сима еще терпела ее, а выросла да еще расцвела, тут-то все и началось. Последнее время из-за Ляльки у Темы и Симочки скандал за скандалом. Потому-то Лялька и в стюардессы подалась и десятый класс экстерном окончила, почти год дома не жила…

Друзьям своим я говорил, что хорошо, мол, работать в стройотряде, когда есть к кому в деревне сбегать, молочка попить, редиской похрустеть. Дядя Фрол и тетя Маша и мне не чужие, да и Аполлинария Васильевна тоже. Много раз я проводил летние каникулы в Костанове, случалось, и одновременно с Лялькой. И дрались и мирились… А теперь вот оба, считай, уже взрослые…

У дяди Фрола я надеялся хоть иногда бывать с Лялей наедине, без ее назойливых, как мухи, подружек, всюду сующих свои носы, ужасно противных девчонок, которые, по выражению Аполлинарии Васильевны, «лезут тебе в глаза и уши, как ады́».

Спохватившись, что торчу в окне больницы безо всякого смысла и этим обращаю на себя внимание посторонних, я отправился искать третью палату, чувствуя себя неловко: такой молодой и здоровый, а голова у меня, с точки зрения взрослых, если бы они могли подслушать мои мысли, забита всякой ерундой. И это в то время, как совсем рядом лежат и мучаются люди, столько хлебнувшие лиха в свои молодые годы, что аукается им это лихо болью и страданиями и через тридцать пять лет.

Мне даже представить себе было трудно, что такое постоянная, то затихающая, то усиливающаяся, ноющая боль. Осколки, засевшие в теле, которые почему-то нельзя вытащить, мучают дядю Фрола и когда он сидит в своей колхозной конторе (работает дядя Фрол экономистом) и когда возится в саду или с пчелами, да просто — спит или обедает. А у меня, например, в жизни ничего не болело, за исключением пустяков, когда треснешься обо что-нибудь или тебя треснут…

Мучимый жалостью к своему дядьке и в то же время тягостным желанием поскорее уйти отсюда, я прошел по коридору и тихонько приоткрыл дверь, на которой синей краской была написана цифра «3».

Негромко покашляв, чтобы привлечь к себе внимание, вошел в палату.

Дядя Фрол

Дядя Фрол лежал, закинув руки за голову, лицом к двери. Едва я вошел, он подмигнул мне, будто ему вовсе и не было больно, сочувственно спросил:

— Никак Лялька задержала?

— Халатов в больнице не хватает… И потом у вас «тихий час», — пролепетал я охрипшим голосом, чувствуя, что краснею с головы, до пяток.

— «Тихий час» бывает днем, а сейчас вечер, — как бы про себя заметил дядя Фрол. — А халатов действительно не хватает. К тому же Аполлинария Васильевна далеко не всем их выдает.

Я промолчал, потому что насчет логики дядя Фрол кого хочешь за пояс заткнет. Да и что я мог сказать? Аполлинария Васильевна ни свою внучатую племянницу Ляльку, ни меня всерьез не принимала, это давно известно. И сейчас она решила оградить его от посещения здоровых, молодых и сильных, как будто мы в чем-то виноваты, что такие. Был же и дядя Фрол когда-то молодой и сильный! К тому же я точно видел, ему приятно, что мы с Лялькой к нему пришли.

Устроившись на стуле возле койки, я стал выкладывать в тумбочку всякую снедь, что натолкала мне в сумку тетя Маша.

Тягостное чувство жалости к Фролу, смешанное с ощущением вроде бы вины, что мне не понять ни его мысли, ни его состояние — снова охватило меня.

Война закончилась тридцать пять лет назад. Страшно подумать, как долго она дает о себе знать таким, как дядя Фрол. И вовсе не памятью о геройских подвигах, о которых написано столько книг и снято столько фильмов, не салютами в дни и юбилеи Победы, а муками и страданиями, как будто, отгрохотав залпами орудий и взрывами бомб, война не умерла, а лишь затаилась, рассыпавшись миллиардами мелких осколков, и каждый осколок кого-нибудь да поразил, застряв в «мягких» и «твердых» тканях, а то и в душах тех, кто потерял не только молодость и здоровье, но и близких и родных… Я даже представить себе не мог, чтобы меня могло ранить или убить. И так, наверное, каждый. Но ведь дядю Фрола ранило? К тому же на всю жизнь?..

Странное чувство владело мной здесь, рядом с больничной койкой дяди Фрола. Мне казалось, что он считал обыкновенным все, что пришлось ему пережить, потому что вместе с ним войну переживала вся страна. Мне же трудно было ответить, а смог бы я вынести все то, что пришлось взвалить на свои плечи ветеранам в роковые сороковые годы, а потом — еще три с половиной десятка лет жить и работать с осколками в теле? Какой же должен быть высокий болевой порог у моего дядьки, и как мне со своим микроскопическим опытом жизни при полном отсутствии заслуг перед обществом — далеко до него… То, что полностью поглощало меня: Лялька, провал на экзаменах в институт, дела в стройотряде, куда проник я тоже контрабандой, поскольку как был, так и есть никакой не студент, — все это было ничтожным по сравнению с масштабами, с какими всю жизнь имеет дядя Фрол. Но ведь и мое, близкое, тоже кому-то важно?.. Да хотя бы мне!.. Любая жизнь начинается не ахти с каких высот. Не ступив на первую ступеньку, не доберешься до верхней. Кто знает, может, и мне когда-нибудь доведется сделать что-то большое для близких и родных, дорогих мне людей, для своей страны?..

Я не знал, правильно или неправильно молодым мучиться чувством вины перед такими, как дядя Фрол, ветеранами, или только у меня такая беспокойная совесть. Но, честно говоря, очень хотел бы испытать себя, чтобы иметь право хотя бы приблизиться к тем вершинам, на которых для меня пребывал дядя Фрол.

Жалко мне было и тетю Машу. Переживала она за своего Фрола так, что и рассказать невозможно.

Заявился я сегодня к ней с первым пароходом, а она сама не своя. Дядьку твоего, говорит, в больницу увезли. Клавдий Федорович — наш костановский фельдшер — сделал ему перевязку, — хорошо что вместе строились, в одном доме живут. А потом видит, температура вроде кверху полезла, — своего соседа на дрожки и в больницу. Пока довез, думал, что растрясет…

— Когда это у тебя началось? — спросил я с участием.

— С весны сорок четвертого, — едва заметно усмехнувшись, ответил он.

— Да нет, я про обострение…

— Позавчера… Сидел дома, работал: читал, писал, считал. Занимался своими экономическими выкладками. Чувствовал себя вполне прилично: в работе всегда как-то легче… А тут, как назло, Тема пришел. Тары-бары на всякие темы. Советуется, как свои бригады шабашников разместить, да выпытывает, будет или не будет колхоз платить премиальные и прогрессивку… Ну эти вопросы его, в общем-то, понятны: только приехал, можно сказать первый день, никого и ничего еще у нас не знает, ответственность за своих строителей вроде бы чувствует… А потом смотрю, разговор сам собой на рыбалку повернул. Какая, мол, рыба да на какую насадку берет? Да где тут самыеуловистые места. А потом и говорит: «ты тут давай работай, а я пойду закидные на леща поставлю. У вас, говорит, где ручей в речку впадает, наверняка яма: течение воду в обратную сторону крутит, по-нашему «суводь» или «улово» называется… А я это и без него знаю. И ведь точно угадал: в устье ручья самое рыбное место. Сколько годов на этой яме ловлю, и в ручье и в яме рыбу прикормил… Ну вот сказал так Тема, ровно по сердцу ударил, и пошел. А я остался и работать не могу. Все про его закидные думаю, где он их будет ставить? И до того разволновался, хоть всю работу к чертовой матери бросай!..

…Тут я должен сказать, что к рыбалке у дяди Фрола — коренного костановского жителя — отношение особое. Он еще как-нибудь стерпит, если его сочтут не самым блестящим в районе экономистом (цену себе он знал и такой оценки не боялся). Но если кто посмеет поймать рыбы больше него или заберется ловить в заветные заповедные Фроловы места, тот может считать Фрола своим врагом на всю жизнь.

Как только на рыбалку, так ни раненая рука, ни плечо у него не болит… Из-за рыбалки и случались с ним всякие нелепые истории…

Поехали они как-то с Темой удить за Волгу. Места там превосходные: ерики, протоки, старицы — все условия для отдыха с удочкой в руке. А рыбалка не получилась — погода не заладилась, дождик моросил, клева не было, хоть плачь. Фрол от такой тоски хотел уж и удочки сматывать, а тут появляется Тема и на кукане у него с полдесятка мерных сазанчиков. Остановился возле Фрола и говорит: «Что ты тут сидишь? Вон у скрестка дорог бочажок: смотри, каких сазанчиков наловил». Сказал и тут же исчез. А Фрол посидел, посидел и решил: «А что я теряю?» Отправился он к скрестку дорог, нашел тот бочажок и, ни на что не надеясь, закинул удочку. И на крючке-то у него так, всего обрывок червяка еле держался…

Поплавок тут же нырнул. Фрол вытащил сазанчика, граммов на семьсот, снова закинул удочку. Второй подцепился. «Эге, думает Фрол, дело совсем неплохо пошло». Ловит себе, ловит, знай поплевывает на огрызок червяка, на свой улов никак не нарадуется, сам удивляется, как у него на такую дрянь рыба берется. Только и очнулся, когда его окликнул какой-то серьезный мужчина, в брезентухе и верхом на лошади. «Клюет?» — спрашивает. Дядюшка отвечает: «Еще как!» — «Ну вот что, — говорит ему серьезный мужчина, — забирай свою рыбу и мотай отсюда! Голову, — говорит, — хоть подними, совсем от клева обалдел!»

Поднял дядя Фрол голову и обомлел: перед ним на дощечке надпись: «Колхозный садок». На дне бочажка ключи, вот рыболовецкая бригада в этом бочажке пойманную рыбу до отправки в магазин и держала. К дяде Фролу бригадир подъезжал, он ему в повышенных тонах с междометиями всю эту механику и разъяснил…

Как-то в тех же местах отправился на охоту и — тоже конфуз. Сделал дядя Фрол там засидку — лучше не придумаешь: в лозняке на берегу ерика, что и в одну и в другую сторону в виде серпа изгибается: с какой стороны утки ни подлетят, на середину ерика обязательно приплывут, ради безопасности простор любят.

За ериком хутор виднеется, а от хутора медленно так по ерику «свойские» утки, домашние, значит, подвигаются. На мелководье — головы вниз, гузками кверху становятся, лапками воду молотят, кормятся без опаски.

«Ну, — думает дядя Фрол, — к домашним дикие прилетят, тут я их дуплетом с полдесяточка и уложу. А домашние эти — тоже серенькие, незаметные…»

Утки эти плывут и плывут, совсем на выстрел вышли, хоть палку в них кидай. Дядька мой на месте заерзал: «Стрельнешь по диким и этих, «свойских», переколошматишь. От хозяек с хутора неприятностей не оберешься…» Высунулся из лознячка и сказал-то тихонечко:

— Кыш, проклятые!

Ух, как хватили эти «проклятые» с места, взвились в воздух и след их простыл. «Бум!» «Бум!» — отсалютовал им дуплетом дядюшка, а у самого руки и ноги трясутся, «мама» сказать не может…

Все это совсем некстати промелькнуло у меня в голове, и я даже устыдился своих мыслей: дяде Фролу сейчас ни до чего, а я ударился в воспоминания о рыбалке. Но потом подумал: «Ничего хорошего, если я все время буду спрашивать его о нездоровье, напоминать, где, что и как болит. Гораздо веселее говорить о тех вещах, которые особенно дороги его сердцу».

— Но ведь не поймал Тема в том улове ничего? Зря небось старался?

— Сегодня не поймал, завтра поймает, — пессимистически ответил дядя Фрол. — Главное — место точно угадал.

— Сейчас-то, наверное, и рыба не ловится. Говорят, июнь — на рыбалку плюнь… Поганый ерш и тот не клюет.

— Кто умеет ловить, у того и крупная клюнет. Надо только знать, где, когда и на что… О рыбе мы еще потолкуем, а пока что давай докладывай, как у тебя с акварелями?

— Краски привез, — я замялся. — Портрет ты видел. Что-то не получается.

— Поработаешь и получится.

— Не знаю, удастся ли писать?

— А почему не удастся?

— Н-ну, все на стройку, а я — с этюдником…

— Можно писать до работы. К тому же выходные есть…

Дядюшка Фрол очень ревниво относился к моим занятиям живописью. Еще пятиклассником ходил я вместе с ним на этюды, присматривался, как он пишет, а потом и сам попробовал: березку и ручей так написал, да потом еще и два натюрморта — яблоки, стакан с водой и цветы, что дядюшка на другой день отвел меня к знакомому художнику Павлу Кондратьевичу. Тот и определил меня в изостудию при заводском Доме культуры. Дело сначала шло не очень, но уже через полгода я писал и пейзажи, и живую натуру. А последнее время втайне от всех мучился над портретом Ляльки. Никак не получалось то, что хотелось выразить, — написать Ляльку такой, какой ее люблю, чтоб в портрете было все то, что о ней думаю и что чувствую. А ведь это непросто.

Ответить дяде Фролу я не успел: у пристани взревел мощный лодочный мотор, то ли «Вихрь», то ли «Нептун» — по меньшей мере в двадцать лошадиных глоток. Я высунулся из окна и увидел, как коренастый мужчина в кремовой блузе помогает Ляльке сойти в моторку типа «Прогресс». Теперь на Ляльке была уже не белая шерстяная юбка, а великолепные джинсы и бонлоновая куртка. Мужчина усадил Ляльку перед ветровым стеклом и начал что-то там регулировать в моторе. Я, конечно, тут же узнал его: не успел Тема появиться в Костанове, уж и моторку сюда перегнал, к тому же, как обмолвился дядя Фрол, с ходу домик отхватил, еще и два контейнера вещей приволок… Вон он как прифрантился! Подлетел к пристани эдаким чихачом, красавице Ляльке чуть ли не бобровую шубу под ноги стелет!.. Вся шерсть на мне так и поднялась дыбом…

Теперь-то мне все стало ясно: стоило Ляльке уехать со стройотрядом в Костаново, где у нее была хоть какая-то родня, Тема тут же через оргнабор организовал на лета бригаду шабашников — строить в костановском колхозе универмаг. Главная его цель — не Симочка, не домик и не строительство, за которое он со своей бригадой получит немалую деньгу, а Лялька. Несмотря ни на что, Тема добивается ее упорно и настойчиво. А может быть, уже и добился?..

Эта мысль поразила меня, словно обухом по голове. Тема и Лялька собирались умчаться куда-то по реке, пылавшей от заката, а ведь дело-то к вечеру? Куда они? Не облепиховое же масло доставать!

Дядя Фрол словно догадался, что там происходит на пристани, и без обиняков спросил:

— Какие у тебя дела с Лялькой?

— Ты о чем? — пролепетал я, чувствуя, что краснею до корней волос. Горячая волна охватила голову, на лбу и переносице выступил пот. Я видел, что Тема на пристани уже отдавал швартовы, и поэтому плохо слушал, что мне говорил дядя Фрол.

— Ну это… Всерьез намерен? — продолжал он допытываться.

— Я-то, может, и всерьез, а вот она…

— На моторке с Темой катается? Когда только успел с моторкой-то?

— Ты-то как догадался?

— Его мотор. Тоже ведь с показухой воет.

Тут уж Фрол точно определил: насчет показухи Тема был мастак. И разворачивался на любом новом месте молниеносно: не успел приехать, уж и моторка здесь у него.

— Если не хочешь потерять Ляльку, — сказал дядя Фрол, — сегодня же вечером вези меня домой, иначе будет поздно.

«Уже поздно, — хотел я сказать. — Еще минута, и Лялька с Темой умчатся по реке неизвестно куда». От одной этой мысли мне становилось плохо. Я слушал и не слышал, что там мне толковал дядя Фрол.

— А ведь Лялька не так просто ко мне приходила, — продолжал он травить мне душу, — допытывалась: «Если человек выиграл по вещевой лотерее машину, а билет нечаянно порвал, дадут ему выигрыш или нет?»

— У нее всегда какие-нибудь идеи, — промямлил я, а сам подумал: «Скорей всего на аэродром помчались… А если так, то по излучине реки им надо ехать минут пятнадцать — двадцать, а напрямую, если подвернется машина, можно и за пять минут доскочить». Вслух сказал:

— Все-таки приемная дочь, Тема ей с детства как отец…

Дядя Фрол даже обозлился:

— Да ты соображаешь, что говоришь? Приемная дочь! — передразнил он меня. — В твои годы я уже эти вещи понимал! Да известно ли тебе, что единственная настоящая родня у Ляльки — Аполлинария Васильевна и что Аполлинария — самая богатая женщина не только в нашем районе, но и в области?

— Чем же она так богата? — с удивлением спросил я. — Вроде бы никакого богатства за нею не замечал.

— Скоро узнаешь чем. Кстати, могу показать, как это с билетом делается…

Видно было, что дяде Фролу очень не хотелось, чтобы любимый племяш уходил. Я же сидел как на гвозде.

Он достал из тумбочки два старых лотерейных билета, сложил вместе и разорвал пополам.

— Видал? На одной половинке нужный нам номер серии, на другой — номер билета. Ненужные половинки отбрасываем, нужные несем в сберкассу, дескать, порвали нечаянно, давайте автомобиль.

— Ну, никто и не даст, — заметил я.

— Правильно. А к чему Лариса мне такой вопрос задала? А? И почему изменилась в лице, когда я сказал, что по разорванному билету и рубль не получишь?

— Дядя Фрол! Извини! Я к тебе еще приду! — взмолился я и прямо в халате выскочил из окна его палаты: в дальнем конце деревни показался парень на мотоцикле, я еще мог успеть его перехватить. Выбежав на проезжую часть дороги, с криком «стой», я загородил парню дорогу.

То ли мой белый халат подействовал, то ли решительный вид, но парень затормозил, и через минуту мы уже мчались на мотоцикле к сельскому аэропорту, куда, как я предполагал, летели на моторке Лялька и ее бывший приемный отец Тема.

В засаде

Сельский костановский аэродром — всего лишь сухой луг на высоком месте, на лугу — одинокий домик, полосатая «колбаса» на шесте, чтобы «Антоны» — самые милые самолеты, могли садиться там в подходящую погоду.

Очень мне нравились эта двукрылые, тупорылые, толстые и короткие самолетики с одним пропеллером и расчалками между плоскостями. В моем представлении разные там МиГи, ИЛы или ТУ — что-то вроде летающих драконов, щук или крокодилов, а толстенькие АН-2 — это умные и добрые спаниели с этакими симпатичными мордашками, вислыми ушами до земли, отзывчивым, веселым нравом, неутомимые трудяги, приветливые и ласковые, готовые до изнеможения носиться за чибисами и куликами по роскошному зеленому лугу.

Самым высоким местом в Костанове оказалась излучина реки. Именно там и поставили лет десять назад рубленый домик, а на домике, как на ларьке, повесили голубую вывеску с белой надписью: «Аэропорт». С той самой поры исправно два раза в день почти в любую погоду появляется над лугом пузатый двукрылый самолетик, пролетит над домиком, потарахтит, как мотоцикл, снизится, пробежит по кочкам, раскачиваясь и подпрыгивая, заберет пассажиров, почту, мешки с картошкой, иногда корзины с поросятами, курами и гусаками, поднимется почти с места в воздух и летит до следующей деревни, выгрузит там эту картошку и возьмет другую, и летит себе дальше в областной город, который для этого самолетика и его пассажиров — белокаменная столица, стольный град.

От ребят-пилотов я точно знал, что с «Антонами» никогда ничего не случается, ни катастроф, ни аварий. На своих двухэтажных крыльях такой «кукурузник» может и с выключенным мотором сесть в любое картофельное поле, так что в этом смысле я за Ляльку нисколько не опасался. Тревожило меня другое: едут ли они с Темой в аэропорт? А вдруг к островам или еще дальше? Время-то к вечеру? Какие такие могут быть сейчас полеты, когда по расписанию все рейсы давно прошли?.. И тут я увидел: стоит на лугу расчехленный «Антон» и возле него возятся два механика в комбинезонах. Убейте меня, я не мог понять, откуда он взялся, этот «Антон»!

Леня-мотоциклист (так звали парня) лихо развернулся у края летного поля, я соскочил на землю и не успел его толком поблагодарить, как он уже умчался но своим делам. Спасибо, довез, есть все-таки на свете добрые люди!

На летном поле и возле домика «аэровокзала» — ни пассажиров, ни дежурного. По дороге от Костанова тарахтела какая-то телега, до нее было еще километра полтора, и я на таком расстоянии не видел, кто там ехал.

Со стороны реки донеслось мощное «пение» «Вихря». Кажется, я все-таки не ошибся: Лялька и Тема ехали сюда. Теперь надо было выбрать, как говорил в таких случаях ветеран войны дядя Фрол, «наблюдательный пункт».

Вот тут-то я и приуныл: где спрячешься, когда вокруг — открытое поле, а посередине поля — дом. Единственное удобное для засады место — кусты на берегу да еще заросли полыни возле домика. Удобно было то, что заросли эти подходили к самой скамье для пассажиров. Если умело замаскироваться, можно услышать слово в слово, о чем будут говорить Лялька и Тема… Так что же мне выбрать? Кусты на берегу или полынь? И я решил выбрать полынь: если Лялька к Тема спустятся к воде и вернутся в лодку, то и в этом случае я смогу незаметно к ним подойти. А уж от кустов к домику аэропорта незамеченным не подберешься…

«Пение» «Вихря» все нарастало — вот-вот уже должна была подойти моторка Темы. Я удачно замаскировался неподалеку от скамьи, как вдруг совершенно непредвиденное обстоятельство грубо и беспардонно разрушило мои планы. Я совсем забыл, что почтаря, приезжающего на телеге к каждому самолету, обычно сопровождал дворовый пес, белый с рыжими пятнами, по кличке Жулик. К своим обязанностям сопровождающего относился он очень добросовестно, видимо считая себя хозяином не только костановского «аэропорта», но и всей округи. Надо же было этому проклятому псу оказаться здесь в такое неурочное время.

Так или иначе, но, пройдя мимо меня на пружинистых, напряженных лапах. Жулик вдруг остановился, потянул носом воздух и, выражая крайнюю подозрительность, что нетрудно было понять по вздыбленной холке и закрученному хвосту, ревниво заворчал.

Я замер, ни единым движением не выдавая свое присутствие. Это подействовало на Жулика, словно красная тряпка на быка. Для верности он еще раз потянул носом воздух, отпрыгнул в сторону и залился оглушительным лаем с подвыванием, разоблачая мое, столь непонятное для него поведение.

— Жулик, Жулик, на, на!.. — забормотал я, роясь в карманах, надеясь отыскать там хоть что-нибудь съестное, какой-нибудь кусочек сахара или конфету. Но кроме носового платка и каких-то крошек, в кармане у меня ровным счетом ничего не было.

Злорадно взвизгнув: «Ага, мол, не выдержал, обнаружил себя», Жулик, захлебываясь от ярости, стал наскакивать на кусты, где я таился. Не хватало еще, чтобы вышел дежурный и начал выяснять, что я тут делаю? Попробуй оправдайся… Разыгрывать пьяного — не получится: сроду не был пьяным. А трезвому валяться на земле в полыни вроде бы ни к чему.

Вскочив на ноги, я сделал вид, что наклонился за камнем.

Жулика будто ветром сдуло. Но если он до этого лаял на все Костаново, то теперь заголосил на весь мир.

— Ай-яй-яй! Ай-яй-яй! — орал Жулик, поджав хвост под пузо, отмахивая прыжок за прыжком сразу по десятку метров. Но, отбежав на безопасное расстояние, Жулик вернулся и с новой яростью принялся метаться в мою сторону, отчаянно ругая меня на своем выразительном, главное, очень громком собачьем языке.

И тут я с горечью подумал: «Черт побери, даже собаки воспринимают мир по стандарту: чуть что заметят необычное, тут же поднимают хай…» И, кажется, хай этот услышали: вот хлопнула дверь «аэровокзала», на крыльцо домика вышла какая-то тетка и принялась меня срамить, что я, мол, и такой, и сякой, и «обалдуй», и «бродяга», и почему-то «аге́л». «Взрослый парень, а собаку камнем зашиб».

— Да не зашибал я его камнем! — крикнул я с досадой.

Что тут поднялось! Лучше бы не кричал. Теперь они заголосили в два голоса: возмущенная моим поведением баба и почувствовавший поддержку Жулик.

— Мария! А Мария! — орала баба, вызывая на подмогу еще и какую-то Марию. — Выдь погляди, чей охламон тут собак гоняет! Никак Аполлинарии Васильевны сродственник! Надо ей сердешной сказать: вырастила бандита на свою голову!..

Дальше я слушать не стал. Отряхиваясь на ходу, я спешно ретировался в сторону реки, рискуя нос к носу столкнуться с Лялькой и Темой.

Выглянув из кустов, я увидел, что они уже причалили к берегу, но, на мое счастье, не торопились выходить из моторки. Отмахиваясь веточками от комаров, сидели перед ветровым стеклом и негромко разговаривали. По воде голоса разносятся далеко, — затаившись в кустах, я слышал каждое их слово. Но и тут мне не повезло: проклятый пес, уяснив, что общественность его поддерживает, остановился метрах в двадцати и принялся методически брехать, поворачивая морду то в одну, то в другую сторону, решив поносить меня до тех пор, пока не уберусь из его владений.

«Черт с ним, пусть брешет: кажется, ни Лялька, ни Тема не обращали на этот брех никакого внимания». Я еще не улавливал смысл их разговора, но видел, что Лялька торопила Тему, а тот не очень спешил.

— Не беспокойся, Лоллик, я знаю, когда нужно будет идти, — солидно сказал он.

Больше всего меня бесило то, что Лялька смотрела на Тему с уважением и вниманием, как будто все у них было еще впереди. Я уже не в первый раз улавливал эту нотку в их отношениях: была Лялька малышкой — Тема для нее — отчим. А выросла — совсем другое дело… Сейчас Тема явно фанфаронил перед Лялькой, а она его поощряла. Ясно, что такое открытие не очень-то меня порадовало. Ну почему Тема для Ляльки авторитет? Только потому что в два раза старше ее? На кой черт сдался ей этот подержанный прохиндей? Из-за чего она ему уделяет внимание?

— Машины есть теперь у многих, — продолжал начатый раньше разговор Тема. — На машине мы въедем с тобой в новую жизнь, как на белом коне!..

Тут Лялька что-то сказала Теме, и он с горячностью ее остановил:

— Нет, Лоллик, ты мне нужна не только для праздников! С тобой я займу в обществе достойное нас обоих место! А без тебя жизнь моя теряет всякий смысл!

— И какое место ты имеешь в виду? — тут же прямо на слове поймала Тему Лялька.

— Я был очень крупным работником Совмина, — с грустью в голосе продолжал «забивать баки» Тема. — Сфера деятельности — вся Европа!.. В отделе — шестьдесят человек! Из института международных отношений толпами приходили ко мне практиканты и практикантки, уходили от меня на ответственные должности… Преимущественно в торговые представительства… Жизнь, конечно, была напряженная: приемы, рауты, рандеву… Каждый месяц — загранпоездки. Трудно, по интересно: масса новых людей, свежие впечатления!

— И у тебя есть возможность вернуться на эту работу?

— Конечно. Я же показывал тебе письмо? Как только оформим наши семейные дела…

— А Симочка? — отведя взгляд в сторону, спросила Лялька.

— Ну что Симочка? Что Симочка? — с раздражением выкрикнул Тема. — Мы с нею не расписывались! Бесплодная смоковница, вешалка для нарядов! И глупа, как манекен, от которого она и произошла! Мне нужна ты!.. Только ты!.. С тобой я смогу заново построить всю свою жизнь!.. Я очень многое могу, вместе мы сделаем в два раза больше!

— И даже можешь устроить меня в МИМО? — тут же, «не отходя от кассы», спросила Лялька.

«Ого!» — мысленно присвистнул я, не сразу расшифровав, что МИМО — это Московский Институт Международных Отношений.

— Элементарно! — с поразительной уверенностью в себе сказал Тема. — Считай, что ты уже поступила! С твоей мордашкой и этой умненькой головкой да с моими связями мы очень скоро займем достойное место в этом мире, если будешь все делать, как я говорю…

Слушая это сладкое пение Темы, я едва не выскочил из кустов, чтобы заткнуть его поганую глотку. Я видел, как Тема даже наклонился к Ляльке ее поцеловать, но Лялька отстранилась и сказала:

— Если ты все так можешь, пойди и узнай, полетит ли сейчас этот самолет. Я сегодня же должна попасть в город и привезти Фролу облепиховое масло.

— Так для того мы сюда и приехали! — весело откликнулся Тема. — Адрес не забыла? Сейчас пойду скажу и полетишь!

Лялька с восхищением глянула на Тему, прижалась к нему. Не знаю, где я нашел силы не выскочить из кустов и не перевернуть их вместе с лодкой.

Тема поднялся на запалубленный нос моторки и легко спрыгнул на берег. Обернувшись, он с таким видом помахал Ляльке рукой, как будто приветствовал тысячную толпу, ради него собравшуюся на митинг, затем бодренькими шажками, часто переставляя короткие и толстые ноги, стал подниматься по склону. Вся его осадистая фигура с широким тазом и длинными руками выражала солидность и значительность. Но как же мне хотелось хватить его по голове булыжником, валявшимся в песке у моих ног!.. Лениво брехавший Жулик, услышав шум на берегу, оживился и, опустив голову к земле, зашелся хриплым лаем, сопровождая Тему до самого деревянного домика «аэропорта».

На какое-то время я был избавлен от присутствия Темы и Жулика и теперь мог без помех наблюдать милое и дорогое мне существо: Ляльку…

Какая же она все-таки дура! Позволяет себя так грубо обманывать!.. Ишь ты! «Видный работник Совмина»! Да он в жизни не поднимался выше завгара или, как сейчас, уполномоченного оргнабора, решившего здесь в Костанове возглавить одну из бригад и на этом подзаработать денег! Знает, на какие клавиши Лялькиной души нажимать: «МИМО», «загранпоездки», «торгпредства», «рауты»!.. С жгучей ненавистью я мучительно раздумывал, как же мне вывести на чистую воду этого «влиятельного человека…» И что только в нем нашла Лялька? Ясно что! Пронырливость! Умение из чего угодно выжимать деньги! То самое, что ни мне, ни, например, дяде Фролу от рождения не дано.

«Хоть бы у него с самолетом ничего не вышлю, — но я тут же сам себя опровергал: у Темы всегда все выходит. К тому же, если Лялька не улетит в город и не достанет облепиховое масло, нечем будет лечить Фрола. Пусть уж летит, хоть немного побудет без Темы…

Удивительно все-таки устроена жизнь! Волею судьбы на какое-то время стали родственниками два совершенно разных человека — дядя Фрол и Тема. И отношения у них сложились «не очень», а вот поди ж ты, не расстаются и после очередного Теминого развода.

Фрол Теме — кость в горле только потому, что по духу совсем не такой, как он. И Фролу Тема, уже одним тем, что живет на свете, ни днем, ни ночью не дает покоя…

С некоторых пор я стал задумываться, что за люди окружают меня? Кто такой, например, дядя Фрол?.. Тетя Маша утверждает, что он самый надежный, самый порядочный человек. Мастер — золотые руки… Но я-то точно знал, денег у Фрола — только на прожитье — лишних не бывает, хоть при доме у них свое подсобное хозяйство. Так это что, и есть «надежность»?

Конечно, он мог бы разбогатеть, если бы продавал свои этюды. Но ведь не продает! Говорит, каждый этюд «частица его собственного «я», отданная в самую светлую минуту его жизни». А свое «я» он, видите ли, как разменную монету продавать не будет.

Работает дядя Фрол, говорят, как вол и дело свое знает отменно: быть экономистом такого крупного колхоза, как костановский, не шуточки… Правда, Аполлинария Васильевна по этому поводу высказалась: «От работы еще никто не стал богат, а только горбат. Чтобы разбогатеть, надо или торговать, или воровать».

На это ей дядя Фрол ответил: «Если я буду богаче соседа, значит, у меня совести нет. Да и богатства мне никакого не надо, от него одна маета. Главное богатство у человека — любимое дело…»

Так ли это?.. Со стороны посмотреть, у Фрола, и правда, есть все необходимое: дом — полная чаша, и почти все в этом доме сделано его собственными руками. И это в наше время, в двадцатом веке, когда огромные комбинаты и заводы делают вещи для быта. Только дядя Фрол в два счета кладет на лопатки любителей такой бытовой индустрии. Придет к нему какой-нибудь такой любитель современности да еще «кустарем-одиночкой» обзовет, а дядя Фрол, если, к примеру, собираются по грибы, поставит молчком пластмассовое ведерко, а рядом плетеную корзиночку из бересты, с узорами-разговорами. Сам помалкивает. Ну гость, ясное дело, тут же хватается за берестянку: уж больно вещь живая, занятная, и душе и руке от нее тепло. А дядя Фрол ему тут же и отпаяет: «Нет уж, бери свою штампованную «индустрию»: раз душа у тебя пластмассовая, с пластмассой тебе и по грибы идти…»

Дрова начнет колоть — залюбуешься! Печь топит — от живого огня не отойдешь: сложит в русской печи поленья клеткой, бересту подсунет, — с одной спички так всю клетку поленьев пламенем и охватит. Дрова-то у него обязательно березовые и сухие как порох, потому что заготавливает он их с весны. За лето на солнышке высохнут — звенят, хоть на поленьях, как на ксилофоне, играй!

Может, потому Фрол такой спокойный и веселый, что всю жизнь с деревом, с лесом дружит. В сенях у него свежим сеном, сосновыми стружками пахнет, а в комнатах — антоновскими яблоками, да еще с таким тонким, едва уловимым, чистым запахом пчелиного воска и меда. Но вся эта такая великолепная благодать стоит очень даже немало труда.

А вот Тема, например, всю свою жизнь не очень-то трудился, а денег у него всегда полно. Сколько? Никто не знает: тайна вклада охраняется законом. Жуликом его в глаза не назовешь, но и честным — язык не повернется.

Имя свое Тимофей он ведь тоже переиначил: правильнее его называть «Тима», а он всем представляется «Тема», вроде бы он не Тимофей, а «вовсе наоборот» — Артем. А чем Тимофей хуже Артема? Ничем… Может, ему для маскировки так надо? Будут искать Тему — Артема, а он по паспорту Тима. А маскировка ему очень даже нужна, потому что этот Тема-Тимофей такое вытворяет, хоть сейчас его на десять лет сажай…

Мне все время не давала покоя мысль: что, кроме денег, нашла в нем Лялька? Рыжеватый, брови козырьком, нос — семерым рос. Глазки, как у свиньи, маленькие, голубенькие, с белыми ресницами. Зато фигура осадистая, представительная — ударом кулака с ног не собьешь. А вот что касается умения дела вести, тут уж ничего не скажешь: в делах Тема дока, это у него не отнимешь. Он ведь и сюда, в Костаново, не так просто, — за длинным рублем прикатил. Прошлой осенью впервые заглянул к Фролу, место понравилось, к весне сколотил бригаду строителей-шабашников и заключил с председателем колхоза выгодное соглашение — строить колхозный универмаг. Мы, студенты, школу и сельский клуб будем строить, а Тема — поближе к торговле, чтоб наведываться потом за дефицитом… Так почему же Лялька не видит, что он за тип? Или ей все равно, какой он, лишь бы умел все устраивать и все доставать?

Я знал, например, что ему достать облепиховое масло — раз плюнуть. Он его, как фокусник, выхватит на лету из клюва пролетающего мимо воробья.

А вот Фрол совсем не такой. Хоть ему «доставать» нож острый, зато он все умеет делать своими руками. Остается у него время и на рыбалку сбегать, и на гитаре поиграть, и на этюды пойти по части пейзажей. И взгляд у него спокойный, глаза приветливые, не то что у Темы — как будто кур воровал — вывихнутые. Так и оглядывается по сторонам: не гонятся ли за ним?

Я очень люблю дядю Фрола, хотя он, по словам Ляльки, и не от мира сего. А Тему ненавижу всеми силами души, хотя он удивительно удачлив во всех делах. У него, например, даже собственная машина была, и такую он с этой машиной серию операций провернул, что все только руками развели.

Откопал Тема то ли в утиле, то ли на свалке изношенный «Москвич-401». Отремонтировал бесплатно, благо сам был завгаражом, покрасил веселенькой салатной красочкой и зарегистрировал в ГАИ. Некоторое время разъезжал по городу, вызывая зависть и удивление ревнивых к автособственности сослуживцев. Еще и застраховал свою «антилопу» на полную стоимость.

В гараже у него в те времена назревала крупная недостача то ли из-за торговли «налево» запчастями, то ли из-за перерасхода бензина. И, что же вы думаете? Когда над Темой уже нависли грозовые тучи, гараж его вместе с крупной недостачей благополучно сгорел. Не засудили Тему только потому, что перед пожаром он подавал докладные записки начальству об аварийном состоянии проводов. Еще и акт специальной комиссии представил. Пока начальство, как говорится, не чесалось, Тема, мало того, что недостачу пожаром покрыл (старый классический способ), еще и умудрился получить за свой древний «Москвич» полную сумму страховки. Но и это еще не все. Злые языки утверждали, что в гараже сгорел вовсе не «Москвич» Темы, а еще более древний одр, случайно закатившийся в Россию на заре автомобильного века. Только номера на шасси и двигателе у него были «новые», выбитые искусной рукой, — номера Теминого автомобиля. А сам автомобиль в это время мчался, как резвый мустанг, по неизвестным дорогам, нервно вздрагивая под крепкой рукой нового владельца, отвалившего за него двойную цену.

Кто это может доказать? Никто. Мало ли что говорят! Сказать все можно. Попробуй докажи. Никто и связываться не будет…

…У дяди Фрола тоже был автомобиль. Но… Вот уж в этой истории он действительно пострадал, хотя начало его автомобильной эпопеи не предвещало ничего плохого.

Отзанимался Фрол чинно-благородно на курсах шоферов, сдал экзамены, отстоял в очереди, уплатил за новенький «Запорожец» полную стоимость, и приехали они с тетей Машей на своей машине к нам в город — от Костаново всего с десяток километров — людей посмотреть и себя показать. (Я уже говорил вам, что тетя Маша и моя мама — родные сестры.)

Но одно дело — деревенская улица, которую дядя Фрол, судя по всему, уже освоил, и совсем другое — городская…

Встретили мы Фрола и тетю Машу честь по чести, похвалили покупку, осмотрели «Запорожца» со всех сторон и, как водится, решили поехать кататься. Впереди сели хозяева, на заднем сиденье мы с мамой. Вот уж и за ворота выехали, катим по нашему Лесному переулку, дядя Фрол само собой соображает, как он будет делать левый поворот, чтобы выехать на магистральную улицу с довольно-таки оживленным движением.

Зная, что регулировщика надо объезжать со стороны спины, дядя Фрол так и поехал, да немного замешкался. Орудовец и показывает ему жезлом перед собой, дескать, доворачивай руль и делай свой левый поворот побыстрей!

Дядя Фрол руль довернул и попер прямо на регулировщика. Тот по перекрестку бегом. Дядька — за ним: с перепугу забыл, как машину останавливать. Так бы и догнал, если бы не телеграфный столб, который но счастливой случайности тут же оказался.

Милиционер видит, жив остался, выглянул из-за столба да как засвистит! «Давайте, говорит, гражданин, ваши права!» Дырку в талоне проколол и еще на полгода учиться отправил.

Но и через полгода дядюшка мой не мог сказать, как говаривал в свое время Николай Васильевич Гоголь: «И какой же русский не любит быстрой езды!» А все из-за того же левого поворота.

Отмучился дядя Фрол еще полгода на курсах и так все здорово выучил, что, спроси у него, — учебник по автоделу, как поэму, от корки до корки перескажет. Сдал правила движения, материальную часть, вождение, несколько дней готовился к первому выезду с нашего двора, чтобы к себе в Костаново домой ехать. Машина-то у нас в городе стояла. Очень даже здорово продумал, как он будет делать этот трижды клятый левый поворот.

Наконец наступил торжественный день, когда дядя Фрол усадил меня рядом с собой и тронул свой автомобиль с нашего двора. Подъезжает на первой скорости к магистрали и видит, что слева наперерез ему катит здоровенный «Икарус», битком набитый пассажирами.

Чтобы не получилось никакого дорожного происшествия, мой дядюшка остановился за двадцать метров до перекрестка, вышел навстречу «Икарусу», скрестил руки над головой, еще и помахал ими в знак того, что путь закрыт.

Водитель автобуса даже оторопел от такой жестикуляции, но «Икарус» свой остановил. Высунулся в окошко и не очень дружелюбно спрашивает: «Чего тебе?»

Дядюшка по-деловому предлагает: «Постой, говорит, минутку, я тебя объеду».

— Тьфу! — разозлился водитель. — Ну давай, объезжай скорей, черт бы тебя побрал!

Правда, ругаться он тут же перестал: видит, человек перед ним солидный, от волнения бледный весь — искренне не хочет сделать аварию.

Дядюшка быстренько сел в «Запорожец», выжал сцепление, включил скорость, тронулся с места и начал делать этот самый «левый поворот», объезжая по всем правилам стоявший на месте «Икарус». И надо же! Как раз в эту минуту он вспомнил вдруг, как регулировщик всего полгода назад на этом же проклятом перекрестке махнул ему жезлом перед собой, дескать, проезжай ты скорей, старая калоша!

Баранка в руках у дядюшки сама собой довернулась влево до отказа, и его бравый «Запорожец», отремонтированный после удара в телеграфный столб, прямо с боевого разворота врезался дожидавшемуся его «Икарусу» точнехонько между глаз…

Я не буду передавать, что сказал по этому поводу водитель «Икаруса» и что говорили сидевшие в автобусе возмущенные пассажиры: есть еще у нас грубые, невоспитанные люди. За ремонт «Икаруса» пришлось платить, за ремонт собственного «Запорожца» — тоже. И еще полгода ходил мой дядюшка на курсы, а уж когда совсем научился, неожиданно для самого себя взял и продал машину за полцены. Вернулся из магазина самым счастливым человеком: «Избавился! Десять лет жизни себе сохранил!..»

Ни к кому другому так не подходит известная народная мудрость: «Самолет — хорошо, а олень — лучше. Свой автомобиль — совсем хорошо, а ишак — совсем лучше…» Чтобы водить ишака, экзамен сдавать не надо, левые повороты он делает сам… Дядя Фрол признавал только гениально-простые, безотказные вещи. Не раз он хвалил свой фронтовой автомат ППШ, потому что состоит он всего из трех частей: возвратно-боевой пружины, железяки и деревяки — ломаться там нечему… А если приходится осваивать какую-нибудь машину, да еще в этой машине есть хоть одно колесо — жди неприятностей: обязательно это колесо укатится черт-те куда или вся машина заведет тебя в такие тартарары, что и не выберешься. Автомобильный опыт дяди Фрола именно это и доказал…

При свете лимонно-желтой зари я, в ожидании Темы, хорошо видел, как Лялька охорашивалась перед зеркалом, укрепленным посередине ветрового стекла. С ревнивым чувством следил, как она красиво причесала волосы, поправила себе щеточкой ресницы, провела столбиком помады по губам. Раньше я как-то не замечал, что Лялька подкрашивает губы, оказывается, делает это настолько умело, что не вдруг и заметишь. Вот она встала и отряхнула джинсы за сто восемьдесят «рэ». Не сама же она их купила? Расправив складки кофточки и даже подтянув бретельки, чтобы форма соответствовала содержанию, Лялька во всеоружии приготовилась встречать Тему.

Как же я ненавидел ее в эту минуту! Фальшивая дрянь! Вся напомаженная, искусственная! Окунуть бы ее в речку да так, чтобы краска потекла! И вытирать не давать! Для кого фуфырится?!

Мне бы уйти и в одиночестве переживать свое горе, потому что я понимал, с таким, как Тема, хитрецом мне не тягаться: он меня по всем статьям за пояс заткнет. Но не мог же я позволить ему так дурить голову Ляльке! Не должно быть такое, чтобы она в МИМО́, а я — ми́мо. Слишком это было бы несправедливо!

Сам я ни на грош не верил Теме. Если бы он мог занять важный пост, не сшибал бы шабашки в Костанове, и без Ляльки залез бы в какое-нибудь тепленькое место. Значит, далеко не везде требуются такие проходимцы, как он! Но как раскрыть на все глаза этой дурехе?

Примерно так я размышлял, сидя на берегу реки, наблюдая, как прихорашивается Ляля, дожидаясь возвращения Темы, который что-то долго не выходил из домика «аэропорта».

Появился он неожиданно и почему-то со стороны служебного входа. Выйдя из-за угла, стеганул хворостиной зазевавшегося Жулика, который ждал его там, где ходят все. Жулик с воплями бросился за Темой, проводив его до самой реки, и, едва тот прыгнул в лодку, тут же переключился на меня.

Отбиваясь от Жулика, я видел, как Тема что-то сказал Ляльке, привлек ее к себе и поцеловал. И она не отстранилась, не дала ему по морде, а даже захлопала в ладоши от радости и погладила Тему по груди. За что она его благодарила? И что это за радостные поцелуи? О смысле их разговора мне приходилось лишь догадываться, поскольку я улавливал лишь отдельные фразы.

— Ну хватит, надо и о Фроле позаботиться… — это сказала Лялька.

— Очень жаль, а то бы не отпустил тебя, — ответил ей Тема. А? Ну как это понимать? И что я обо всем этом должен думать?

Больше я ничего не понял, отбиваясь от проклятого пса, но и услышанного было достаточно.

— Погоди, тут, кажется, кто-то есть! — Тема обернулся в сторону моей засады, и я, уже не пытаясь договориться с Жуликом, позорно бежал, проламываясь напрямую через кусты, спасаясь от разъяренного пса.

Ликующий лай Жулика раздавался на всю округу. Окаянный кобель, кажется, и в самом деле вообразил, что «его взяла», и теперь мстил мне за то, что я таился в кустах, и за то, что его протянул хворостиной по хребту Тема…

Я слышал, как почти одновременно взревели моторы самолета и лодки, но не видел, удалось ли Ляльке улететь или она укатила с Темой на ночь глядя, возможно, к дальним островам, где колхозники уже ставили стога душистого свежескошенного сена. Мысли об этом сене огненными иглами пронизывали мою голову, радужными кругами вспыхивали перед глазами.

Отвязавшись наконец от проклятого пса, полный самых мрачных мыслей и чувств, я вышел на дорогу, ведущую от аэродрома к Костанову, даже не догадываясь, какие еще приключения ближайший вечер обрушит на мою голову. Надо было спешить в больницу выручать дядю Фрола. Но вот почему он решил, что от его присутствия дома будут зависеть судьбы нескольких близких ему людей, например моя и Лялькина, — это, убейте меня, я не понимал.

Жгучая обида на Ляльку раздирала меня: напрасно в ее представлении я — всего лишь неоперившийся петушок. У молодых петушков тоже есть шпоры, причем острые…

Скорей к Теме! Если его нет дома, остается одно! И я чуть ли не бегом припустил по деревенской улице…

Тема

Чем ближе подходил я к дому своего врага, тем тяжелее становилось у меня на душе. Я должен был узнать не только то, вернулся ли Тема с аэродрома и улетела ли Лялька в город за облепиховым маслом (хотя, убейте меня, я не понимал, кто это подаст ей специальный самолет даже по просьбе всемогущего Темы). Важнее было другое: почему Тема пользуется таким влиянием, а Лялька позволяет ему лезть с поцелуями? Какими он владеет тайными пружинами и почему все ему в жизни удается, получается по одному лишь мановению руки? Есть ли средство переломить отношение Ляльки к этому типу и склонить ее на свою сторону? Мне до ломоты в висках хотелось сейчас осрамить Тему в Лялькиных глазах и стать для нее интересным, значительным человеком.

Несбыточные мечты! Злые мечты! Я ненавидел Тему всей душой, и в то же время меня неудержимо тянуло к нему.

Пройдя вдоль деревенской улицы, я наконец-то увидел тополь возле дома с великолепными резными наличниками на окнах, с жестяным петухом на трубе. Всего два дня назад Тема купил этот дом у какой-то одинокой бабуси, уехавшей к родственникам, а вчера завез в свое деревенское жилище три машины всякого имущества…

Что говорить, вновь приобретенная Темина недвижимость — залюбуешься: весь дом в деревянных кружевах: и крылечко, и веранда, еще и под крышей такие вавилоны закручены — хоть в музее деревянного зодчества выставляй… Мне бы, например, и не снилось купить такой дом в такие сроки: не успел приехать, а уж и своя крыша над головой. Спрашивается, откуда деньги?..

Сердце у меня бухало в груди, как паровой молот, горячую голову не могла остудить вечерняя прохлада, слезы подступали к горлу. Вывернуть бы этот дом вместе с Темой корнями вверх да покатить с высокой горы, чтобы от него и щепок не осталось!

Я стоял и смотрел на кружевные наличники нового жилища Темы, как смотрит некое парнокопытное на новые ворота, и вдруг увидел, что откуда-то сверху спланировало письмо. Подхваченное ветром, оно нырнуло раза два в воздухе и плавно опустилось к моим ногам. Штамп — «Пионерская правда».

Я наклонился и поднял его, заинтересовавшись, кому в Костаново пишет «Пионерская правда». Текст был отпечатан на машинке:

«Дорогой Тема! Твои стихи мы получили. Пишешь ты о делах своего 5-го класса «Б», но вот, что значат слова: «ханыги» и «ханурики» — не объясняешь. Напиши нам лучше о ваших пионерских делах: занимаетесь ли физкультурой и спортом, помогаете ли родителям? Ждем от тебя письмо и еще стихи, если ты их напишешь. Те, что ты прислал, из-за непонятных нам слов напечатать не можем».

Прочитав такое, я не сразу понял, какому Теме прислали письмо из «Пионерской правды», но мои сомнения развеял сам «юный поэт». Створки окна распахнулись, и из него выглянул Тема.

Я был, конечно, рад, что именно сейчас он оказался дома: теперь, по крайней мере, не надо его убивать. Но с другой стороны, то, что он вернулся, означало — Лялька все-таки улетела самолетом, причем специально для нее поданным по просьбе всемогущего Темы. Значит, Тема и правда всесильный?.. Одно это соображение еще больше испортило мне настроение.

Я все колебался, входить ли мне в ненавистный дом, но в эту минуту на всю улицу раздался пронзительный голос Симочки:

— Я тебе покажу «конкурс юных поэтов»! На старости лет в стихи ударился? В кого влюбился, позволь тебя спросить?

«В Ляльку, вот в кого!» — подумал я и собрался было уходить: не очень-то мне хотелось слушать семейный скандал, но в эту минуту из окошка высунулся сам Тема.

Морщась, как от зубной боли, он вдруг принялся грести руками от себя, как морской лев ластами, дескать, сгинь ты, не показывайся Симочке на глаза.

Меня заинтересовало, что же такое здесь происходит, и я с письмом в руках ушел за угол дома.

Хлопнула входная дверь, на крыльце появился Тема, увидел меня, скомандовал:

— Быстро за сарай и не высовывайся!

Мне уже стало любопытно, чем закончится эта сцена, поскольку «значительный»и «влиятельный» человек выглядел сейчас не в самой лучшей форме. Спустя минуту Тема был уже возле меня, проверив на всякий случай, не отправилась ли Симочка вслед за нами. Удостоверившись, что погони нет, потребовал:

— Давай письмо.

— Так это ты — юный пионер?

— Тихо!..

Тема еще раз выглянул из-за угла, доверительно пояснил:

— Соображать надо! Взрослый пришлет стихи, их сразу в корзину: свои девать некуда, — поэтов развелось сейчас как собак нерезаных. А с ребенка что возьмешь? Поговорят, повоспитывают, глядишь, и напечатают…

— Про пионерскую жизнь?

— А хотя бы и про пионерскую… Про учебу там, культурный отдых… Только не те люди теперь в редакциях сидят, в стихах не больно разбираются. Написал я им юмор — сатиру «Как ханыги портят книги», так им, видишь ли, слово «ханыги» не понравилось. Нам, пишут, надо положительных героев. А где их взять, положительных, когда кругом одни отрицательные?

Заметив, что я смотрю на него, прищурив один глаз, Тема неожиданно обозлился:

— Ничего! — сказал он. — Женишься — переменишься! Жизнь заставит! Смолоду и я так рассуждал: «Не буду врать супружнице». А на деле чем дороже тебе жена, тем больше приходится от нее утаивать… Чтобы не расстраивалась… Тому надо дать, этому дать, тому одолжил, этому сам долги отдаешь. Глядишь, и приработка как не бывало, разошелся неизвестно куда.

«Очень даже известно, куда тебе денежки требуются, — подумал я. — Развлекаться с такой красавицей, как Лялька, никаких приработков не хватит, хоть ты ночи напролет стихи пиши да в «Пионерской правде» печатай».

Тема по-своему расценил мое молчание.

— Я ведь из-за того и с Клавдией Ивановной — твоей родной теткой разошелся, — сообщил он мне доверительно. — Слишком много знала. И соображала с ходу. Затеешь что-нибудь провернуть, тут же тебя раскусит, и — готово дело — выволочка обеспечена. Умная жена умному мужу вовсе ни к чему… Спроси у Клавдии Ивановны, сколько в Одессе на черном рынке атомная бомба стоит? Точно скажет, на рубль не ошибется!.. Так и разошлись, хотя, честно говоря, жили неплохо… А вот Симочка — прелесть! Кроме своих тряпок, знать ничего не знает. Что ни расскажи ей, все скушает. Просто не повезло, что наткнулась она на это письмо…

Я подумал, что не так уж хороши у Темы дела, если даже стихами не брезгует. Понемногу тайное становилось явным, приоткрывалась завеса, за которой таились «успехи» «значительного» человека — великолепного Темы. Настроение мое стало понемногу исправляться. Поощряя его молчанием, я внимательно слушал.

— Погоди-ка! — вдруг спохватился Тема. — А тебе, брат, в общежитие не пора?

Я насторожился: «С чего это вдруг он меня гонит?»

— Командир отряда знает, что ночую у родственников.

— Ну так иди и ночуй, — с некоторой досадой сказал Тема, явно не зная, как от меня избавиться.

Вполне понятно, что после таких его слов я твердо решил никуда не уходить.

По дороге, подпрыгивая на ухабах, грохотал какой-то грузовик. В светлых сумерках я рассмотрел между днищем кузова и бортом ярко-оранжевый черепок. Грузовик этот явно волновал Тему, а я ему, видно, мешал: смотрел он на меня так, как будто я у него коня украл. Что-то тут назревало.

Догадавшись, что так просто от меня не отделаться, решив: «Будь что будет», Тема перемахнул через изгородь, выскочил на дорогу и принялся махать руками, действуя так, как будто заранее договорился с водителем.

Не успел я и глазом моргнуть, как машина свернула с шоссе и направилась к домику. Подскочив к открытому окошку кабины и обменявшись с шофером двумя-тремя фразами, Тема одним движением распахнул ворота, скомандовал шоферу подпятить грузовик к сараю, там откинул задний борт кузова и начал ловко сгружать короткие керамические трубы оранжевого цвета.

— Чего смотришь? Давай помогай! — крикнул он мне. (Раз уж оказался свидетелем «левой» покупки, деваться было некуда.)

— Зачем они тебе? — спросил я с наивным видом.

— Керамические трубы нужны всем, — огрызнулся Тема. — Да не стой ты, таскай их в сарай!

Я постарался запомнить лицо шофера и номер машины. Ради этого можно было и «помочь» таскать в сарай эти трубы.

Мы уже заканчивали работу, когда на улице протарахтела какая-то телега. Тема тут же, чтобы нас не засекли, швырнул на оставшиеся неубранными трубы охапку сена, повернулся спиной к улице: мало ли кто там может ехать!

Сунув деньги шоферу, он затворил ворота за отъехавшей машиной, поправил на трубах сено и, возбужденно похохатывая, потер свои длинные, поросшие светлыми волосками, ужасно цепкие руки.

— Все-таки, зачем тебе эти трубы? — спросил я, раздумывая, когда и кому на него заявлять. Не очень-то мне хотелось это делать. Выходило, что я мщу из-за Ляльки, как мелкий доносчик.

— Канализацию на участке буду проводить, — нехотя пояснил Тема. Раз уж я волей-неволей оказался свидетелем и даже соучастником, пояснил: — Керамика в земле штука вечная, на сто лет ее хватит.

— Те-ма! — раздался певучий голос Симочки. — Тебя к телефону!

Надо сказать, что в Костанове всего в трех домах был телефон: в сельсовете — расположен он в том же доме, что почта и отделение милиции, второй — в больнице, третий — у Аполлинарии Васильевны, вернее, у ее мужа Клавдия Федоровича — фельдшера больницы. Поставили им этот телефон, когда медпункт был у Клавдия Федоровича прямо на дому. Оказывается, еще один телефон — четвертый, теперь у Темы. Когда только успел? Ведь буквально два дня как приехал… На этот вопрос мог ответить только Тема и тот телефонный начальник, с которым он сумел «вступить в контакт».

Мы вошли в дом, и я поразился, столько он за такой короткий срок сюда натащил.

Кухня завалена плиткой, видно, Симочка решила замостить пол на городской манер. Газовую плиту Тема привез последней модели, и над плитой уже висел то ли газоуловитель, то ли ионизатор. Подоконник уставлен разными приборами от сверхмодного кухонного комбайна.

Если дядя Фрол крайне не доверял цивилизации, справедливо считая, что от нее человечеству все беды, то у Темы и Симочки эта цивилизация таилась во всех углах, хватала за ноги, обрушивалась на голову.

Веранду Симочка всю уставила горшочками с диковинными растениями, насколько я разбираюсь в этом деле — коллекцией кактусов. Здесь же, возле стены, дожидались установки на место два витража. На одном изображена лодка с рыбаком, на другом — ваза с фруктами. Где добыл Тема эти витражи — загадка. Но они бросали очень эффектные цветные блики на оштукатуренную стену дома, создавая настроение, как в средневековом замке. И хоть не очень сочетались современный ионизатор, кухонный комбайн с витражами, Тему и Симочку это обстоятельство нисколько не смущало.

В первой комнате воображение каждого нового человека должен был поражать роскошный мебельный гарнитур. Но тут же стояли два обшарпанных старинных кресла, блиставшие красой, наверное, еще при императрице Елизавете Петровне, а может, и при Иване Грозном. Сейчас эти кресла дожидались вдумчивой и кропотливой работы реставраторов: раз старинная мебель в наше время — ценность, и эти кресла не прошли мимо зоркого глаза Темы.

Вторую комнату перегораживала поперек «стенка» для книг — совсем другого цвета и стиля, чем гарнитур. Стояла она торцом к двери, как будто на старте, готовая по первому сигналу выехать через порог, пусть только появится покупатель с толстым карманом. В этой комнате тоже изо всех углов выглядывали тумбочки, радиолы, стереодинамики, шкафчики — в ансамбле и от совершенно разных комплектов. Это даже я, ни аллаха не смысливший в таких делах, и то успел заметить.

Все было свалено в беспорядке, но центральную стенку уже занимал сервант, чтобы ставить на него, как писали о таких квартирах в «Крокодиле», томики Сервантеса.

Все это во весь голос кричало о достатке и незыблемом благополучии хозяев, а сказать проще, видно было, что Теме и Симочке некуда деньги девать.

И как бриллиант в оправе, на фоне всей этой мебели блистала великолепно одетая Симочка.

Я не очень-то разбираюсь в тряпках, но и то понял: какая оправа, такой и «бриллиант». Напялила на себя Симочка столько сверкающих блесток, что в глазах рябило. Но с другой стороны, и хитон, и легкие брюки из сверкающей золотистой ткани, и парчовые туфельки — все само собой и дураку втолковывало, как эти наряды дорого стоят.

Пока я рассматривал обстановку и хозяйку, Тема с опаской подошел к телефону, взял трубку. В мембране раздался чей-то мягкий баритон:

— Тимофей Павлович?

— Слушаю вас…

— Как живете, как отдыхаете?

— Спасибо, хорошо. А кто это говорит?

— Из отделения милиции…

— А в чем, собственно, дело?

— Да пустяки. Зайдете как-нибудь, напишете объяснение…

— Какое объяснение?

На лбу у Темы выступила испарина, маленькие глазки забегали. Он затравленно глянул на меня, хрипло проронил, зажав ладонью микрофон:

— Какой-то гад продал меня, когда только успел? Простите, — тоном оскорбленной невинности сказал он в трубку, — а о чем, собственно, речь?

— Да ничего особенного, — продолжал тот же голос. — Поступило к нам заявление насчет каких-то труб. — Будет время, загляните, чтобы дело закрыть, только и всего…

— А-а-а, — с хорошо наигранным безразличием сказал Тема. — Ну это, видимо, какая-то ошибка. Трубами я не занимаюсь. Завтра же к вам зайду.

— Заходите, заходите, Тимофей Павлович, — ласково пророкотал в трубке мягкий баритон. — Всегда рады вас видеть…

— Лучше бы спросил, рад ли я, — положив трубку на аппарат, пробормотал Тема. — Хм… Не успели прописать, а уже знают, что я — Тимофей Павлович. Какая же стерва меня заложила? Ведь буквально час назад разгрузили трубы! Никто еще и увидеть не мог… А что если шофер попался? А? Слушай, Борька, у тебя голова свежая, как по-твоему, где я взял эти трубы?

— Так только что завернул машину с шоссе и взял, — с самым наивным видом ответил я, а сам подумал:

«Попался, гад! С ходу хвост прищемили! Значит, есть еще правда на земле!» Мне было очень интересно, как великолепный Тема, такой всемогущий и такой значительный, а проще сказать — обыкновенный жулик, будет выкручиваться. Очень подмывало пойти к начальнику отделения милиции и рассказать ему и насчет труб и еще кое-что из биографии Темы. Но я сердцем чувствовал, что в его жизни трубы — мелочь. Чтобы, не задумываясь, купить в Костанове дом и натащить сюда столько барахла, да еще к тому же так одевать Симочку, не занимая никакой должности, зарабатывая только летом на колхозных «шабашках», нужны дополнительные средства, и немалые. Откуда они?.. Только бы ухватиться за ниточку и вывернуть наизнанку этого типа, показать Ляльке, кому она разрешает себя целовать…

— А-а, — с досадой махнул на меня рукой Тема. — Святая простота! Это я и без тебя знаю: «Завернул машину и взял». А вот официально, где я мог достать эти трубы? Если я сам начну придумывать, сразу попадусь на хитрости: в милиции-то ведь тоже не дураки… А у таких наивных, как ты, и мозги-то по-иному поставлены: какую-нибудь глупость ляпнешь, вроде и на правду похоже.

— Ну так по дороге насобирал, — начал я сочинять на ходу, втайне потешаясь над Темой. — Ехала машина, кузов раскрылся, трубы падали на дорогу. Шофер пьяный был, а ты собирал…

— Погоди, погоди, тут что-то есть… Шофер, говоришь, пьяный был? Нет, не годится. Он же трезвый как стеклышко. А вдруг этот шофер уже в милиции сидит и показания дает? И потом трубы государственные, так просто на дороге не валяются. Давай что-нибудь еще.

Я глубокомысленно молчал, ожидая, какие еще варианты начнет выдавать изворотливый Тема.

— А что если я предотвратил хищение? А? — с надеждой предположил Тема и даже сам себе поверил. — Увидел, ворованные трубы везут, взял и задержал преступников? Они скрылись, а трубы я сохранил для передачи государству. По-моему, здорово!

— Не получается, — тут же охладил я его. — А как же твое заявление, что о трубах ты знать ничего не знаешь?

— А ччерт! Дернуло же меня за язык!.. Сколько зарекался, ничего лишнего не говорить! Промычал бы «мэ», «бэ»… Так нет, обязательно надо высказаться!.. Тогда все наоборот! Трубы мне жулики просто подкинули, чтобы в следующую ночь вывезти их куда-нибудь подальше!

Тема смотрел на меня с надеждой, но я не оставил ему никаких иллюзий:

— Как же, ищи дураков, чтобы в чужой двор трубы сваливали. Докажи потом, что трубы не твои…

— Слушай, Борька, ты меня просто без ножа режешь! Прокурором быть легче всего, а ты что-нибудь придумай!

Честно говоря, мне доставляло истинное удовольствие наблюдать, как, словно уж, извивается Тема.

— Да ведь все очень просто, — послышался мелодичный голос Симочки. — Я думала, ты и сам догадаешься.

Тонкая, рыжеволосая, с пышной прической, как говорил Тема, «не женщина, а факел», Симочка стояла перед нами и словно фосфоресцировала в своем вечернем туалете. Оказывается, она и в деревне намерена вечерами одеваться, как в театр.

— Очень просто, — повторила она. — Трубы действительно сложили к нам во двор, потому что у шофера сломался прицеп. Он выбрал самых порядочных людей, сгрузил трубы, оставил нам записку, а сам поехал в мастерскую чинить прицеп. Завтра утром погрузится и уедет. Вполне понятно, что нас в это время дома не было.

— Верно! — радостно воскликнул Тема. — Ай да Симочка! Так мы и решим! Ну ты просто умница! А записку от имени шофера сочиним запросто!

Но в следующую минуту он уже снова засомневался:

— Ну как, Борька, получается? Трубы не только не наши, но мы о них и знать ничего не знаем?

При всей своей прозорливости и хитрости Тема даже не подозревал о моем истинном отношении к нему, и это меня пока что устраивало. Перед такими, как Тема, нельзя открываться раньше времени.

Как ни странно, история с трубами очень даже подправила мое еще недавно совсем убитое настроение. Правду говорят, «чудес на свете не бывает»: понемногу мне раскрывались секреты житейских успехов Темы. И тут я, продолжая разыгрывать наивного парня, кажется, немного переборщил:

— А деньги как же? Деньги-то ты за трубы уплатил?

Тема, не отвечая, некоторое время смотрел на меня.

— Вот что, парень, я тебе скажу, — произнес он наконец. — Иди-ка ты со своей сверхчестной физиономией к участковому и узнай у него, ну, например, не нашлась ли белая коза?

— При чем тут коза?

— Ну какой ты бестолковый! «Белая коза с черным пятном!»

В голосе его я почувствовал подозрение, и это меня насторожило. Но я продолжал затеянную мной игру:

— Чья коза? В Костанове и коз-то никто не держит.

Я сделал вид, что никак не могу взять в толк, чего он от меня хочет.

— Вот и хорошо, что не держат, — сказал Тема. — Ответят: «Не нашлась», а ты: «Извините», и — пошел. А сам поглядишь в это время, сидит ли там шофер, что трубы нам привез, может, мы с тобой зря панику поднимаем?

Видимо, Тема по-прежнему считал меня чуть ли не сообщником.

— Н… ну, не знаю, — начал я тянуть время, еще не решив, что отвечать ему, и тут увидел, а вернее, услышал, что по улице снова протарахтела телега, и только теперь вспомнил точно такое же тарахтение с подвизгиванием осей, когда Тема прятал трубы. Наверняка телега была та самая. И чего это она туда-сюда ездит?

Я глянул через забор и увидел в прозрачных летних сумерках, что это фельдшер Клавдий Федорович едет на своих дрожках в сторону больницы. Тут я вспомнил свое обещание выручить из больницы дядюшку Фрола.

— Клавдий Федорович! Клавдий Федорович! — крикнул я и выскочил за ворота, слыша за собой приглушенный голос Темы:

— Борька! Куда?

— В милицию! Спрашивать про белую козу с черным пятном!

— Как только узнаешь, сразу же возвращайся сюда! — крикнул мне вдогонку Тема. Он был сейчас так озабочен, что, может быть, еще не сообразил: именно Клавдий Федорович, проезжая мимо, видел, как мы прячем трубы.

Выскочив за ворота, я изо всех сил припустил за Клавдием Федоровичем, благо лошадь шла шагом, и он не успел далеко отъехать. Догнав его, я прыгнул на ходу в тележку, сел боком, свесил ноги.

Старый фельдшер обернулся, глянул на меня через плечо. На загорелом, темном лице блеснули чистые белки глаз. Он задержал на мне, как я заметил, насмешливый взгляд, ничего не сказал.

— Здравствуйте, Клавдий Федорович, — поспешил я его приветствовать. — Не прогоните?

— За что ж тебя прогонять? Сиди, коли сел…

Несколько минут мы ехали молча.

Правду сказать, костановский фельдшер Клавдий Федорович — муж Аполлинарии Васильевны — совершенно непонятный для меня человек. Говорят, еще и Костанова на этом месте не было, а Клавдий Федорович уже был и людей от разных болезней лечил. Медицинское училище он окончил еще до революции. Сколько же ему лет? Наверняка за семьдесят, а на вид и шестидесяти не дашь, хотя лицо у него и темное и морщинистое, но со здоровой кожей. И глаза ясные… Сам Клавдий Федорович сухой и крепкий, как та жердь, что не прямо растет, а винтом. Сколько ее бураны и ветры ни гнут, она от этого только крепче становится. Говорят, был он по чьей-то клевете в «местах не столь отдаленных», всю войну проработал в медсанбате, тоже фельдшером, несколько раз ранен. А когда отвоевал, опять в родное Костаново вернулся. Так здесь и живет, и нет ему сроку, износу…

Если какой-нибудь врач-специалист знает только свое: кто в горло смотрит, а кто в ухо или в глаз, кто слушает стетоскопом со стороны груди, а кто со стороны спины, — то Клавдий Федорович умеет лечить все и всех: и взрослых, и детей, и мужчин, и женщин, и молодых, и старых, и от живота, и от простуды, и аппендицит вырезать, и роды принять. За это его и уважали не только в Костанове, но и во всей округе.

— Дело ведь не в том, прогнать или не прогнать, — решив, видимо, продолжить разговор, сказал Клавдий Федорович.

— А в чем же?

— А в том, что пока тебя черти по деревне носят, девку твою другой увел.

— Какую девку? — ляпнул я и от собственной глупости покраснел так, что сразу стало жарко. Хорошо, что в темноте Клавдий Федорович этого не увидел.

— А то не знаешь какую, — спокойно сказал он.

— В общем-то знаю, — промямлил я. — Кто увел?

— А то не знаешь, кто? — так же спокойно ответил Клавдий Федорович. — Тема ваш преподобный. Вроде и жена у него молодая, а выходит, еще моложе потребовалась: целовались они с Ларисой в моторке то… — Клавдий Федорович дернул вожжами: — Но, милая!

«Значит, это уже ни для кого не секрет, — стучало у меня в голове. — Какая же Лялька гадина!»

Одно дело, когда я это видел один: мог бы еще себя обмануть, мол, целовал отчим дочку, и совсем другое, когда эти поцелуи видели посторонние!.. Что она нашла в этом носатом дятле? А я-то надеялся, думал!.. Что думал? Какие у меня основания хоть что-то думать о Ляльке, когда она меня и за ровню не считает, так, за младшего братишку, которого можно поцеловать, будто пупса, в нос!.. Но я не позволю!.. Что не позволю? Что я — Борис Петрович Ворожейкин — могу сказать в свое оправдание, когда у меня и фамилия какая-то несерьезная? Ровным счетом — ничего! Но уж если и Клавдий Федорович считает, что она «моя девка», то как только она могла себе позволить такое?.. Дядя Фрол и тот, когда я заикнулся ему, что, мол, Тема — ее приемный отец, — обругал меня дураком и сказал: «В твоем возрасте я эти вещи уже понимал…» И я понимаю, да тол ку-то что?

Я покосился на Клавдия Федоровича, пытаясь определить, смеется ли он надо мной. Но сухое и твердое, изрубцованное морщинами лицо старого фельдшера оставалось невозмутимым. Всем давно было известно, что Клавдий Федорович никогда и ни над кем не смеялся, разговаривал мало, только по делу, и только серьезно.

Ругая себя последним дураком, я тут же вспомнил, как иронически разговаривала со мной Лялька. Одно дело, когда мой позор, «мой жалкий жребий» и унижения никто не знал, и — совсем другое, когда теперь во всей деревне будут судачить: «А Борьку Ворожейкина вокруг пальца обвели».

«И не говори, подружка, — подхватит какая-нибудь сердобольная бабенка, — молодо-зелено! Куда ему супротив этого приезжего Темы! У Темы-то и денег карман, и друзей всюду понатыкано, — сожрет его Тема».

Слишком неравны были силы — мои и прожженного, опытного борца за место под солнцем — Темы. И все-таки я не собирался отдавать ему Ляльку. Неожиданная мысль пришла мне в голову.

— Клавдий Федорович, — спросил я, — а вы что, тоже на аэродроме были?

— Ясно, был, — ответил тот спокойно. — Иначе как бы их спектакль видел? Да они и не таились…

— Ну а Ляля улетела с тем самолетом, что на аэродроме стоял?

— А почему же нет? Дело-то простое…

— Для кого простое, а для кого и не очень, — сказал я искренне.

— А чего ж тут хитрого? — возразил Клавдий Федорович. — Будет у тебя, не дай бог, аппендицит или заворот кишок и для тебя самолет вызову… Сегодня вот деда Никанора с ущемленной грыжей отправил.

— Так это вы самолет вызывали?

— Кто ж, кроме меня?

— А Лариса как в самолет попала?

— Обыкновенно… Разрешил я ей с Аполлинарией Никанора сопровождать, вдвоем им сподручнее больного в хирургию доставить. А тут и ваш приезжий попросил Ларису твою в самолет посадить — за облепиховым маслом для Фрола в город послать. Ладно, думаю, пусть полетит, может, и достанет…

— А Тема? — вырвалось у меня. — Что-нибудь летчикам говорил?

— При чем тут Тема? А ты это про что?

— Так, ничего…

Во мне все кричало от негодования: «Фанфарон и показушник! Так преподнес Ляльке самолет, как будто весь аэрофлот страны у него в жилетном кармане! Надо вам ТУ-144 — пожалуйста! ИЛ-62? С нашим почтением! А уж АН-2 — в любое время: куда хочу, туда и полечу!» Но Лялька-то именно так и думает! Скажешь ей правду — не поверит! Еще и разозлится: «Злобствуешь, жалкий завистник!..»

Где-то я то ли читал, то ли слыхал, что подлецы сильны наглостью. Выбить это оружие из рук Темы, вывести его на чистую воду, вот в чем задача!.. Теперь-то я знал цену его значительности: ловко умеет нажимать и на явные, и на тайные пружины! Но как бы сделать, так, чтобы о его тайных пружинах узнали все! А главное — Лялька!.. Сколько я ни перебирал в уме способов разоблачения Темы, все было мелко, все не годилось. Пойти в милицию и сказать, что он ворованные трубы купил? Отбрешется, сочинит какую-нибудь историю, вроде Симочкиной версии. Рассказать, как сделал в гараже поджог — дело давно закрыто, никто к нему возвращаться не будет. Сколько я ни думал, так ничего путного и не придумал.

Клавдий Федорович будто подслушал мои мысли.

— Думай, парень, думай, — сказал он. — Сколько годов кругом своей Ларисы ходил, а тут враз возьмут и уведут…

Я не ответил: крыть мне было нечем. Чтобы отвлечься, спросил:

— Вы в больницу едете?

— Встречать студенческий стройотряд. Может, у них кто прихворнул в пути?

— А как же дядя Фрол? — ляпнул я и замолчал: откуда мог знать старый фельдшер, что дядя Фрол задумал бежать из больницы?

— Дома уже твой дядя Фрол, — ответил Клавдий Федорович.

— Как дома?

— Под свою личную ответственность отвез его.

— А вы не шутите?

— Какие могут быть шутки? Уговорил он меня.

Значит, дядя Фрол не дождался двадцати двух часов и все само получилось? Что же такое заставило его чуть ли не на карачках бежать домой?..

Фрол меня насчет Ляльки предупредил, и Клавдий Федорович — тоже предупредил. Смешно, все меня предупреждают, все сочувствуют, а дела мои все хуже и хуже… Надо срочно бежать к своему дядьке: что-то он знает такое, возможно, и мне подскажет, как поступить с Темой. И я решил: «Встречу свой стройотряд, отмечусь на поверке и побегу к Фролу».

Мы уже подъезжали к правлению колхоза, напротив которого в просторном дворе расположилось лесничество. Следующее строение за лесничеством — больница, а ниже по косогору — пристань.

К пристани подходил быстроходный теплоход-катамаран с водометными двигателями, весь освещенный прожекторами, битком набитый шумными, молодыми и звонкоголосыми пассажирами.

Теплоход ткнулся в берег, и на дернистый склон стали выпрыгивать парни и девушки в защитных куртках и брюках, тренировочных спортивных костюмах. Полетели тюки, рюкзаки, чемоданы и свертки. Сразу стало на пристани ни пройти, ни проехать от сутолоки и гама.

Я спрыгнул с телеги, стал в сторонке и принялся высматривать своих дружков.

Кто-то кого-то встречал, кто-то кого-то догонял, все друг другу помогали, а скорей мешали. Две девчонки еле тащили на палке рюкзак, да и не рюкзак, а рюкзачок. А какой-то дылда, хвастаясь своей силой, волок сразу три чемодана: два через плечо, третий — в руке, а в другой — битком набитую сетку в придачу… Смех, крик, беготня, команды… Серьезный парень в штормовке пытался навести порядок, его толкали и не слушали. Вся эта неразбериха продолжалась до тех пор, пока вещи не оказались сгруженными на берег, а прибывшие не построились и не ответили на перекличку нашего командира отряда — дипломированного прораба Юры.

Я тоже встал в строй, крикнул: «Здесь!», когда Юра назвал мою фамилию. После переклички подошел к своим дружкам — Коле Лукашову и Пете Кунжину. Но тут совершенно неожиданно меня подхватила по пути Лялькина новая знакомая — пестрая Катя.

— Ну что, герой, прозевал свою Ляльку? — нахально глядя на меня, спросила она.

— А ты откуда знаешь?

— Все знаю… Знаю, что она с Аполлинарией Васильевной и двумя симпатичными летчиками в город укатила.

— По делу и укатила, а не с летчиками, — попробовал я перевести разговор на серьезный лад и в то же время давая понять, что я хорошо знаю, где Лялька.

— Это еще неизвестно, по какому делу, — парировала Катя. — Часы-то еще не раздумал ей покупать? Посмотри-ка… Швейцарские, двадцать девять камней, и все драгоценные… Сто двадцать «рэ».

На руке у пестрой Кати я увидел не швейцарскую «Омегу», а наши часы «Кардинал», которые мы делаем на экспорт. Мне было хорошо известно, что стоят эти часы ровно вполовину меньше.

Чуть было я не сказал все это Кате, но какое-то настороженное чувство меня удержало.

— Это как наш «Пилот»? — спросил я простодушно. — Тоже ведь двадцать девять камней?..

— Сравнил! — пристыдила меня Катя. — «Кардинал» — всемирно известная швейцарская фирма! У меня есть ребята, им из-за рубежа привозят целыми партиями. Можешь и своим дружкам сказать. И сам готовь денежки…

И опять что-то меня удержало от желания немедленно разоблачить эту пеструю девицу. Если советские экспортные часы поступают к ней «целыми партиями», то это пахнет не только крупной спекуляцией, но и крупным хищением. Значит, работает целая группа: тащат со склада или с базы, а может быть, прямо с завода партиями, а потом в розницу продают.

Не поворачивая головы, я не столько увидел, сколько ощутил боковым зрением двух довольно мрачных парней — высокого и покоренастей — лет по двадцати пяти, исподволь наблюдавших за мной и Катей.

— Деньги я почти приготовил, — со вздохом ответил я. — Больно дорого просишь…

— А ты хотел швейцарские часы за полсотни купить?

— Ладно. Когда и где тебя найти?

— В бригаде у Лариски. Я сама тебя найду!.. Извини, мне пора: надо девочкам помочь…

Катя исчезла. Я остался один и словно невзначай пошел в направлении, где стояли наблюдавшие за мной парни — охрана Кати. Я постарался их хорошенько запомнить. Один — повыше ростом с узким интеллигентным лицом, быстрыми и внимательными глазами, другой — коренастый, с коротким ежиком прически, клином наехавшей на низкий лоб, с толстой, как у барбоса, физиономией «всмятку». Оба — в защитного цвета «энцефалитках», таких, как у большинства ребят и девчат. «Значит, и здесь Катя не одна, а это уже серьезно…» Мне было непонятно, где и при каких обстоятельствах познакомилась с ней Лялька? Что у них общего? Хотя… Ехали в одном эшелоне с одним и тем же стройотрядом… Лялька могла и не распознать, что за птица эта пестрая Катя и чем она промышляет. Но Катя — исполнительница, низовая торговая точка, парни — контроль и охрана. А где база? Откуда поступает продукция?.. Говорить ли об этом Фролу или хотя бы Юре — нашему командиру отряда? Пожалуй — ни тому, ни другому. И по многим причинам. Фрол для таких дел просто непригоден, а Юра еще, чего доброго, построит отряд и с комсомольским задором скомандует: «Кто из вас жулики, два шага вперед!»

И все-таки мне захотелось как можно скорее повидать дядю Фрола, почувствовать рядом с собой близкого порядочного человека и осторожно намекнуть ему, что появилась подозрительная компания. А может быть, Фрол что-нибудь посоветует, как мне быть с Лялькой и Темой.

Совершенно разбитый от всего пережитого сегодня, я осторожно подошел огородами к дому Аполлинарии Васильевны, вскарабкался на пень и заглянул в слабо освещенное окно.

Икона Рублева

Картина, которую я увидел, заглянув в окно, настолько меня поразила, что я едва не свалился с пенька.

При тусклом колеблющемся свете лампадки кто-то, завернутый в белый саван, маячил перед образами между полом и потолком.

Я зажмурился и не сразу открыл глаза: человек в белой рубашке, замотанный в простыню от подмышек до колен, по-прежнему пребывал в пространстве перед иконами, занимавшими весь красный угол комнаты Аполлинарии Васильевны. Видел я его со спины: из-под простыни торчали голые икры, а вот голову закрывала ветка фикуса, вымахавшего до самого потолка.

Теперь-то я уж точно рассмотрел, что человек этот, слава богу, не висел в пространстве между небом и землей, а стоял на скамье в домашних шлепанцах и держал в руке зажженную свечу, подняв ее выше головы.

Зачем ему свеча, когда во всех соседних домах горел нормальный электрический свет? Пробки перегорели? Так их же плевое дело починить.

Только тут я с опозданием осознал, что человек этот — мой дядюшка Фрол, которого, видимо, Клавдий Федорович привез к себе, на свою половину дома. Вместо того чтобы лежать, дядя Фрол стоял на скамейке, завернувшись в простыню, забыв о своем обострении и физической боли, об открывшейся ране, и в таком виде изучал иконостас.

Час от часу не легче! Ему ведь надо лежать!.. И почему никого нет дома?..

Надо сказать, что обе половины жилья сообщались, и Фрол с тетей Машей, построившись вместе с Клавдием Федоровичем и Аполлинарией Васильевной, настолько сдружились, что жили почти одной семьей.

Судя по всему, Аполлинария Васильевна не вернулась еще из города, а тетка Маша ушла то ли к соседям, то ли к нему же — своему Фролу в больницу: отправилась огородами напрямик, вот и разминулись…

Теперь мне все стало ясно. Клавдий Федорович отвез дядю Фрола на своих дрожках, они и видели, как Тема прятал под сараем ворованные керамические трубы. А это значит… Но пока что я не очень торопился делать выводы…

Я обошел дом и заглянул в другое окно с боковой стороны. Теперь между мной и дядей Фролом была лишь сетка от комаров. По-прежнему он пребывал на скамейке в своем странном одеянии и странной позе. Но какое у него было лицо! Я увидел глубокий взор человека, переживающего минуты постижения таинства. Мягкие, добрые черты дяди в колеблющемся свете свечи приобрели вдруг непривычную четкость и твердость. Небольшая бородка и коротко остриженные усы, широкое лицо с высокими скулами, внимательные серые глаза — все выдавало в нем истинного славянина. Наденьте на него шелом, и вот он перед вами — древний витязь из былин, вышедший на бой с идолищем поганым или псами-рыцарями, стремившимися еще в древние времена поработить святую Русь.

Правда, белая простыня больше смахивала на римскую тогу, но весь облик у Фрола был отнюдь не античный, а истинно русский. Я, конечно, понимал, что моему дядюшке ни с монголами, ни с тевтонами воевать не приходилось, а толковал он о победах Дмитрия Донского и Александра Невского с таким знанием дела, как будто сам участвовал в баталиях на Куликовом поле или на Чудском озере. Но в Великую Отечественную войну прошагал Фрол от Сталинграда и до Праги с автоматом в руках и при всей своей внешней мягкости обрел такую твердость характера, что, например, Теме, хоть он и на восемнадцать лет младше Фрола, такая твердость и не снилась.

Я уже не видел его необычное одеяние — передо мной был человек, который сейчас не только созерцал нечто великое, но и творил не менее великое, весь погруженный в тайну иконописного лика, спокойными, умиротворенными глазами смотревшего на него. Они как бы беседовали через века, силой разума общаясь друг с другом, зорким взглядом проникая в душу друг друга.

Я ничего не понимаю в старинных иконах, и когда слышу, что иностранцы отваливают за них немалые деньги, только удивляюсь такой их щедрости, но вслух ничего не говорю, чтобы не прослыть дураком. Но дядюшка мой не только понимал в живописи, сам писал маслом, на мой взгляд, отменные этюды. Не раз он их мне показывал, а когда у него было время и подходящее настроение, учил и меня. Я и сам удивлялся: наложишь краски, как говорил дядя Фрол, «нужный цвет на нужное место», — вблизи ничего не понятно, а отойдешь немного, тут тебе и золотистые березки, и поредевшие осинки, и выступившие по осенней поре на передний план темные ели. Получались этюды и у меня, но у него — лучше…

Я стоял и наблюдал через окошко за дядей Фролом, отлично понимая, что мне, например, не дано так видеть и понимать картины, тем более иконы, как видел и понимал их дядя Фрол.

Что говорить, иконостас у Аполлинарии Васильевны знатный! Иконы написаны, видно, мастерами своего дела, а некоторые просто такие, что глаз не оторвешь.

Особенно привлекала внимание одна (перед ней-то сейчас и стоял дядюшка Фрол), на которой был изображен какой-то святой с добрым и внимательным, успокаивающим взглядом.

Каждый раз, когда бываю на половине Аполлинарии Васильевны и Клавдия Федоровича, глаз не могу отвести от этой иконы. Художник так здорово написал святого, что в какой бы угол избы ты ни ушел, все равно он на тебя смотрит. И хоть взгляд его говорит: «Успокойся, все будет хорошо», но — смотрит!..

Я уж и на печку лазил, выглядывал оттуда — смотрит. Забирался в голбец под печку, дверцу чуть-чуть приоткрою и одним глазом выгляну — смотрит!.. Не может же он, думаю, нарисованный, глазами ворочать? Оказывается, может! Да еще как! Для того, чтобы верующие душой успокаивались, а греха боялись. Но я-то неверующий! Чего же он ко мне привязался? Все-то мои грехи — шпаргалил на экзамене в мединститут, и то не поступил. Выходит, никакой корысти от греха не получил. Я уж когда прихожу к Аполлинарии Васильевне, стараюсь не смотреть на этого святого и сажусь так, чтобы он не очень-то меня видел, но все равно, прямо-таки всей кожей чувствую — смотрит!.. И что всего удивительнее, мне от этого взгляда становилось вроде совестно, как будто я не так живу или что-то плохое сделал.

Только сейчас, глядя на дядю Фрола, я осознал, каким же великим художником надо быть, чтобы написать такую икону. Наверное, потому и привлекала она моего дядюшку, что сам Фрол, хоть и не создал шедевра живописи, но в душе был настоящим художником, глубоко чувствующим то прекрасное, доброе, вечное, чем только и жив человек.

Зазевавшись, я оступился и, теряя равновесие, соскочил с пня, зацепив громыхнувшее на всю улицу железное ведро без дна. Такими ведрами тетя Маша прикрывала на ночь помидоры.

Дядя Фрол медленно повернул голову в мою сторону, вроде бы увидел меня и в то же время не увидел. Глазами он меня, конечно, увидел, потому что стоял я в полосе света, падавшего из окна, но едва ли осознал, что я — это я… Нет… Все-таки увидел… В открытое окно, защищенное только сеткой от комаров, донесся его негромкий голос:

— Войди, Боря…

Поднявшись по ступенькам, я вошел в сени, затем в комнату.

Дядюшка Фрол по-прежнему стоял перед образами и даже не думал слезать на пол.

— Хорошо, что я успел домой, — сказал он. — Ты даже не представляешь, что я пережил и передумал.

— Из-за чего пережил?

— Из-за того, что очень может быть, он — настоящий…

— Кто настоящий?

— Андрей Рублев… Точнее — эта икона «Христос в силе» со свода центрального нефа Успенского собора во Владимире. Могли же быть повторения, эскизы, копии… Но письмо!.. Посмотри, какое письмо!.. Это же пла́ви: на основной тон накладываются прозрачные обертоны, лицо ощутимо, оно светится… Идеальное выражение идеи гармонии и самосовершенствования!..

«Это у тебя гармония и самосовершенствование, а у меня, например, полнейший разброд», — подумал я. — Хорошо Фролу, когда ему крепко за пятьдесят, и они с Машей уже больше трети века прожили вместе. В семье никаких проблем: увлекайся хоть рыбалкой, хоть живописью, изучай старинные иконы. Мне же, кроме Ляльки, ничего в голову не идет! А она чихала на меня вместе с моими чувствами и переживаниями. Вместо «гармонии» — «одинокая гармонь» получается.

— Так ты, значит, — спросил я, — для того и убежал из больницы, чтобы стоять и смотреть на эту икону? Ты же ее каждый день видишь?

— Мог бы и не увидеть больше, — ответил дядя Фрол.

— Почему?

— Очень просто. Ты даже не представляешь, как я рад, что она сейчас на своем месте. Спрашиваешь, почему? Потому что весьма возможно — это подлинник Рублева.

— Ну и что? Икона висела тут у Аполлинарии Васильевны и еще сто лет висеть будет. Тебе-то что за печаль?

Поведение дядюшки вызывало у меня по меньшей мере недоумение. Надо же так: думает о вечной гармонии и самосовершенствовании, а вокруг всяких житейских проблем, хоть лопатой выгребай! Мне бы его заботы!

— А может, и не будет еще сто лет висеть, — ответил дядя Фрол. — Пока тебя тут не было, Тема под видом дачника весьма подозрительного специалиста присылал. Мол, не пустит ли Аполлинария Васильевна квартиранта на лето? Сам отлично знает, что ни у меня, ни на половине Клавдия Федоровича свободных комнат нету, а оценщика прислал. Хорошо, что я случайно дома был, сразу понял, почему так разволновался этот «дачник». У него даже руки затряслись: смекнул, что икона большие деньги стоит. А как шедевру живописи, ей и цены нет…

Не первый раз уже дядя Фрол затевал со мной этот разговор об иконе школы Рублева. (О том, что икону писал сам Рублев, я, конечно, и не помышлял.) Все, что мог мне сказать мой дядюшка, я хорошо знал и полностью разделял его взгляды. С самого детства я привык, что эта икона стоит немалых денег. Оказывается, Тема и на нее успел «глаз положить». Воистину, ничто не проходит мимо его зоркого взгляда!..

На крыльце послышались легкие шаги, я понял, что это уже вернулась Ляля. Неужели она так быстро слетала в город и вернулась обратно на автобусе? Но это было именно так: я слышал не только Лялькины шаги, но и ее голос. Выглянув в окошко, увидел, что сопровождают Ляльку мои дружки из студенческого строительного отряда — похожий на гибкую ловкую обезьяну баламут Петька Кунжин и степенный, обстоятельный «кандидат» и он же — «марабу» — Коля Лукашов.

Аполлинарии Васильевны с Лялькой не было, скорей всего она отчитывалась в костановской больнице, что сказал городской хирург про грыжу деда Никанора.

Услышав голоса гостей, в комнату вошла тетя Маша. Застав Фрола созерцающим «Христа в силе», она заохала, запричитала:

— Да что ж ты, Фролушко, из больницы-то убежал? Как же мы тебя дома лечить будем? Зараза бы какая не прилепилась!

— Ладно, мать, не шуми. Клавдий Федорович полечит. Вон, кажись, Лариска-то из города прикатила, может, и правда, облепиховое масло привезла.

Тетя Маша даже руками всплеснула:

— Как же ей удалось слетать туда и обратно?

— А ей всегда все удается, — ответил я за дядю Фрола и выскочил в сени.

Мне страшно хотелось посмотреть на Ляльку, как она будет себя вести после того, что произошло между нею и Темой в моторке. Я уж и вопросик ей заготовил, как, мол, ты себя, Ляля, чувствуешь?

Но вопрос мой с подковыркой повис в воздухе: вслед за Лялькой входили парни.

— Лялечка, неужто привезла? — встретила ее тетя Маша.

— Привезла, тетя Маша, привезла! — ласковым голосом пропела Лялька. — Лечи на здоровье!..

Бросив небрежно: «И ты здесь, Боря», Ляля прошла мимо меня к дяде Фролу, деловито спросила:

— Ну как себя чувствует наш больной?

— Отлично, товарищ профессор, отлично! С вашим возвращением вообще превосходно, — радостно сообщил ей дядя Фрол.

А я в это время стоял и думал: «Черт бы побрал этого Тему с его «блатами» и умением все доставать!..» Не скажу, что я беспомощный, но так вот запросто слетать и привезти облепиховое масло — очень большой дефицит — я бы не смог. А вот Лялька смогла только потому, что посылал ее Тема. Никогда в жизни я не достигну того, чем Тема владеет уже сейчас! Чем владеет? Блатами? Наглостью? Показухой? Умением себя подать?.. Не больше!

— Гостей-то сколько! — всполошилась тетя Маша. — А я только полную уборку у себя начала, и Фрола Ивановича некуда положить!.. Пойдем, Фролушко, намажу я тебя…

Выручила ее появившаяся вслед за Лялькой Аполлинария Васильевна:

— Какая забота! Потом и уберешься! А гостей здесь примем!..

Дядя Фрол не пожелал уходить на свою половину, пока тетя Маша не закончит там уборку, и женщины постелили ему возле русской печи на голбце.

Голбцом в Костанове называется высокая полка, пристроенная к печи, откуда раньше вся семья забиралась на полати. Русские рубленые дома, особенно в верхнем и среднем Поволжье, строили продуманно, по отработанному веками образцу…

Тетя Маша, выставив всех из комнаты, смазала Фролу открывшуюся рану и наложила повязку, сделав это не хуже операционной медсестры.

Когда лечение Фрола было закончено, в комнату вслед за Ларисой вошли мои дружки Петро и Николай. За ними змейкой скользнула пестрая Катя.

На столе появились вместе с редиской и пучками зелени двухлитровая банка сметаны, домашняя колбаса, две бутылки портвейна.

— Что за праздник? По какому случаю вино? — удивился дядя Фрол.

— Со свиданьицем, чтобы вы скорее поправлялись, — разъяснил Петя Кунжин, а Коля Лукашов добавил:

— Если не возражаете, пришли ваши этюды посмотреть. Боря нам немало о них говорил.

Я похолодел: а ну как дядя Фрол вздумает вместе со своими этюдами показать портрет Ляльки, над которым я уже почти полгода мучился? Вроде и получилось у меня сходство, а вот характер попробуй улови, чтобы в портрете передать главную суть. Сама Лялька, и та не знает, сколько у нее пятниц на неделе, так откуда мне знать?

Глянув на дядю Фрола и перехватив его ответный взгляд, я незаметно ткнул пальцем в сторону Ляльки, обвел в воздухе прямоугольник и отрицательно качнул головой. Дядя Фрол, кажется, понял меня и таким же кивком подтвердил, что несобирается меня выдавать.

Я понимал: ребята пришли в гости не только потому, что Петру и Николаю захотелось посмотреть живопись дяди Фрола, но и потому, что им приятно было навестить человека, у которого они прошлым летом провели в гостях около двух недель, и словно бы открыли для себя жизнь заново.

Смешно сказать, но, например, Коля Лукашов только здесь впервые в жизни научился косить траву, пилить и колоть дрова, окучивать картошку, ловить рыбу удочкой. Другими словами, осваивал все то, что любой деревенский мальчишка умеет делать с пятилетнего возраста, да еще и взрослым объяснит, как ориентироваться в лесу, какие грибы можно брать, а какие нельзя, где искать белые, а где рыжики и почему весной удочку надо забрасывать у самого берега, а летом — подальше.

Все деревенские нехитрые премудрости объяснял моим парням Фрол Иванович — великий знаток родных мест — полей, лесов и лугов, ну а Лялька, с детства отдыхая в деревне у дяди Фрола и троюродной своей бабки Аполлинарии Васильевны, и сама все преотлично умела делать и все здесь знала.

Искоса наблюдая за нею, я понимал, что мыслями она далеко, может быть, сейчас с Темой или уже поступает в МИМО. Не раз видела она этюды дяди Фрола, да кое-какие и мои, но это ей было неинтересно. А что же интересно? Ясно что! Джинсы за сто восемьдесят «рэ», в которых она моталась в город, и золотой кулон на цепочке!.. А потом ей захочется ожерелье из муравьиных яиц и такой же, как у нефтяного магната Кувейта, автомобиль из чистого золота…

Я притащил самые любимые этюды дяди Фрола, которые и мне были по душе, расставил их на лавке вдоль стены.

Особенно нам обоим нравились «Стога» и «Вечер».

На первом этюде — сенокос — самая радостная пора в деревне: залитые солнцем стога свежескошенного сена, на переднем плане косари в белых рубахах со сверкающими косами в руках. Дальше, в глубине, бабы в цветастых платьях ворошат свежескошенную траву. И таким праздником света веет от всей этой картины, таким ощущением простора, напоенного солнцем, теплом, дурманящим медовым запахом трав, еще влажных от росы, что хочется побежать туда, к этим людям, захваченным нелегкой и вместе с тем радостной работой.

На втором этюде затаилось в вечернем сумраке под косогором небольшое село. Темное причудливое облако охватило полнеба, и только багряная полоска зари на горизонте да кое-где загоревшийся свет в окнах оживляли размытые в сумерках надвигающейся ночи силуэты деревьев и домов.

От этюда веяло прохладой и таким настроением, что, казалось, стоит прищуриться, и перед тобой уже не картина, а постепенно успокаивающаяся после трудового дня деревенская улица.

Но больше других мне нравился у дядюшки этюд «Уголок леса». К маленькому роднику-озерцу, отразившему клочок голубого неба, склонилась ива, вровень с нею потянули к небу свои тонкие руки молодые клены, стройная осинка расправила багряную листву, вот-вот готовую сорваться и улететь под порывами холодного ветра. Осень оранжевым палом прошла по кустам, сорвала с них золотистые листья, и они поплыли по воде, свернувшись как кораблики, отражаясь в темной и прозрачной ее глади.

Почему-то летом мой дядюшка этюды не писал. Наверное, потому что летом кругом одна зелень. Так что, на летние этюды зеленую краску хоть ведрами таскай, и все получается в один тон. Другое дело весной или осенью. Тут тебе можно и охрой подпустить, и киноварью, и карминчиком, а то бери и пиши чистым золотом…

Я уж не ахти какой художник, только из-за дяди Фрола и стал пробовать свои силы, а и то знал, как хорошо писать этюды осенью. Осенью и мысли и настроение просторнее. Краски берешь богатые, сочные, пишешь лесные и речные дали прозрачными, светлыми…

— Да вы — настоящий художник, Фрол Иванович! — осмотрев выставленные работы, воскликнул Коля.

— Самый настоящий дилетант, — спокойно возразил дядя Фрол. — Но вопрос этот непростой: в словаре Даля, например, написано: «Дилетант — любитель, человек, занимающийся художеством не по промыслу, а по склонности, по охоте». Если хотите, дилетант на десять голов выше профессионала, выжимающего из живописи одну лишь деньгу.

— Ну все-таки, у профессионального художника и школа, и свое лицо, — заметил Коля, который знал о моем увлечении и тоже пробовал свои силы в живописи.

— А Пиросманишвили с его «гениальным примитивом» — кто такой? Дилетант или художник? А неповторимый Эрзя?.. Я могу сколько угодно назвать известных художников, не имевших «школы», но прославивших себя и свой народ, — ответил на реплику Коли дядя Фрол.

Пока мы рассматривали этюды, а женщины накрывали на стол, Лялька и Петя Кунжин Обменялись несколькими фразами, поглядывая на иконостас Аполлинарии Васильевны.

— Что вы там обсуждаете? Нам тоже интересно, — заметив эти переговоры, сказал дядя Фрол.

— Петушок не верит, что икона «Христос в силе» — подлинник Рублева, — явно рассчитывая на поддержку дяди Фрола, ответила Лялька.

— Даже если не самого Рублева, а художника школы Рублева, все равно ей цены нет, — ответил дядя Фрол.

— Ну как это «цены нет»? — скептически проронил Петро. — Иконы все-таки не картины…

— А иконы Рублева и есть картины, — тут же возразил Коля Лукашов, — столько в них философии, эстетики, идей и проблем, не только того, но и нашего времени…

— Какие же это идеи и проблемы? — не без подковырки спросила Лялька.

— Самые острые, — немного побледнев, тут же ответил Коля. — Знаешь ли ты, что на стенах Успенского собора художники древности писали не только историю Руси, но и передавали в живописи такое явление, как русский характер!..

То, что Коля еще недавно открыл свои чувства Ляльке и так же, как я, получил от ворот поворот, не прошло для него даром: переживал он свое поражение страшно. Потому и сейчас так горячо возразил ей, что даже лицо у него покрылось красными пятнами. А уж ответить Ляльке он мог. Пока я изучал разные приемы каратэ и отжимался на кентосах до пятидесяти раз кряду, Коля упорно готовился в университет на истфак и в свои восемнадцать лет уже кое-что знал. Мы беззлобно подшучивали над его ученостью, но, в сущности, гордились им. За свою интеллигентность и всегда сосредоточенное выражение лица, к тому же маленькую сутулинку, получил он прозвище «кандидат» и «марабу», в общем-то не обижаясь ни на ту, ни на другую кличку… Отношения у меня с ним сложились непростые: оба мы были влюблены в Ляльку, поэтому и присматривали друг за другом, и все-таки дружили, может быть, потому, что чего недоставало одному, у другого было в избытке…

Не раз я задумывался, почему люди становятся гениальными, учеными? Да ведь все очень просто! По нездоровью!.. Лермонтов, например, и в Тарханах, и в Пятигорске без конца «весь в ревматизмах лежал», делать ему было нечего, он и сочинял гениальные поэмы и стихи, да еще роман «Герой нашего времени». Бетховена мучила глухота, назло ей он создавал прекрасную музыку. Байрон был хромым. Моцарта, Гайдна, Шумана заедала бедность и феодальный гнет… Великий полководец Суворов тоже был с детства таким же хилым, как наш Коля Лукашов, а потому сильным духом.

Меня же чуть ли не с самых пеленок сила мучила, и сейчас мучает, да так, что только пришел на призывной пункт, сразу зачислили в десантные войска, еще и похвалили: «В древнем Риме тобой, вместо тарана, высаживали бы крепостные ворота…» Для всех я почему-то вроде ходячей формулы: «Сила есть — ума не надо». А мне это обидно, потому что не такой уж я дурак, и душа у меня, как говорит мама, нежная… Правда, весь мой интеллектуальный багаж — всего лишь программа средней школы, и то усвоенная пунктиром, но книжки читать я люблю, по телевизору смотрю не только хоккей или «Клуб кинопутешествий», но и «Время» и «Очевидное — невероятное», к тому же полтора десятка пейзажных этюдов я все-таки написал… То, что вот уже полгода мне никак не удается Лялькин портрет, наверняка развивает меня в нравственном смысле и укрепляет волю. Из-за Лялькиного портрета я и спать меньше стал, гораздо больше думаю о жизни и о себе. Правда, дядя Фрол сказал как-то, что просто в деревне на свежем воздухе стал лучше высыпаться за более короткий срок, но это уже к нравственному самовоспитанию не относится, хотя мне всю жизнь жалко было тратить время на сон.

Из-за всех этих причин, а может быть, просто из-за врожденной застенчивости, я, как только начинается какой-нибудь спор, не очень-то лезу вперед: не тягаться же мне, например, с тем же Колей Лукашовым, когда он историю до дырок проел, спать ложится и то книжку под подушку кладет. Потому-то я и говорю при всех только то, что сам хорошо знаю…

— Так какие же это «самые острые проблемы»? — переспросила Лялька Колю. — Успенский собор когда еще строили? Если не ошибаюсь, в начале пятнадцатого века? Фильм «Андрей Рублев» я тоже смотрела…

При одном упоминании об этом фильме Коля едва не задохнулся от возмущения, но ответил с достойной сдержанностью:

— Не в начале пятнадцатого века строили Успенский собор, а закладывали еще при Андрее Боголюбском.

Он так это сказал, как будто все мы за руку здоровались с этим Андреем и чуть ли не вместе с ним закладывали первые камни собора.

— Перестраивали, — продолжал Коля, — при Всеволоде Большое Гнездо, расписывать начинали в двенадцатом веке, а не в пятнадцатом. Заканчивали при Иване Третьем. Да будет тебе известно, что Владимир в те времена величался «Мати градом русским», а Успенский собор «Храмом всея Руси»! В нем венчали всех великих князей на великие княжества! Во Владимире начиналось, а в Москве оформилось единение всех русских сил в борьбе с татаро-монголами, литовскими князьями, польскими интервентами, тевтонами — всеми нашими недругами того времени.

— А при Петре Первом и со шведами, — подал голос с голбца дядя Фрол. — Тоже, заметь, германского роду-племени…

— Спасибо за справку, — иронически отозвалась Лялька. — Только все это мы еще в пятом классе проходили…

— А ты не смейся, — нисколько не обидевшись, парировал дядя Фрол. — Насчет русского характера Коля тебе правильно разъяснил. Немца, например, мы только характером и одолели! Возьми Петра Первого! Что он перед началом Полтавской битвы сказал?..

Хитрая Лялька постаралась вывернуться и ускользнуть от прямого ответа:

— Ну где ж мне знать? Я человек мирный, ни с кем не воюю, в Полтавской битве не участвовала…

— Вот и плохо, что не участвовала, — спокойно заметил дядя Фрол. — А сказал он исторические слова: «…Про Петра ведайте: жизнь ему недорога́! Только бы жила Россия!..»

Невольно я подумал: «Какое же у нас, молодых, разное с дядей Фролом ощущение жизни! «Тоже германского роду-племени» для него не историческая справка: гитлеровцев он гнал с нашей земли с автоматом в руках. А для меня, например, Великая Отечественная война — всего лишь раздел школьной программы, да еще — Дни Победы, как напоминание о ней… Иконы для нас, молодых, как говорила когда-то в пятом классе пионервожатая Оля, «средство религиозного одурманивания верующих». Для дяди Фрола — шедевры живописи — национальная святыня, в которой отражена не только история, но и сама суть русского народа».

— Охота вам спорить? — заметил помогавший расставлять посуду Петро. Он не выносил серьезных разговоров и всегда им яростно сопротивлялся. — Коля-Колокольчик поступает в университет, ему надо учить. А вам-то зачем?

— Тебе-то уж точно незачем! — отбрила его Лялька.

— Нет, почему же, — возразил Петя. — У меня тоже есть свое мнение. — Классики нас учат: когда едут в поезде, смотрят сначала назад и думают, что они оставили в прошлом. И только с половины пути начинают смотреть вперед. А я, например, как только сажусь в вагон, так с первой минуты только вперед и смотрю…

— И оч-чень плохо! — слегка заикаясь, резко сказал Коля. — Кто не знает свое прошлое, у того нет будущего. Когда Андрей Рублев, Даниил Черный и Феофан Грек расписывали Успенский собор, они прежде всего с огромным уважением изучили живопись древних мастеров, работавших до них, и сами писали, заметь, в том же духе гармонии и духовного равновесия. И это — в тяжелейшие времена междоусобиц и жестокой борьбы с татаро-монголами…

Я видел, что Лялька уже приготовилась спросить, а при чем тут русский характер, как в спор вмешалась тетя Маша:

— Что это вы ни с того ни с сего сцепились? Садитесь за стол, пока картошка горячая… Грибочки соленые, маринованные, помидорчики, капустка квашеная, колбаска своего изготовления, — кушайте, пожалуйста, сейчас медку, яблок принесу…

И в самом деле, дымящаяся на столе рассыпчатая картошка, белые маринованные грибы, отлично сохранившиеся в леднике, построенном самим дядей Фролом, помидоры и огурцы в пупырышках, твердые и хрустящие, домашняя, «шкворчавшая» на сковороде колбаса да еще пышки с медом к чаю, — все это выглядело настолько убедительно, что никто и не подумал возражать тете Маше.

В одно мгновение все оказались за столом, в комнате на некоторое время установилось перемирие…

Короткое замыкание

Но очень даже скоро угощение было уничтожено под аккомпанемент восторженных слов, дядя Фрол стал вроде бы подремывать на своем голбце, а тетя Маша, вымыв с девочками посуду, ушла «повозиться в саду», — Лялька снова стала раскочегаривать спор.

Никак она не могла простить Коле, что он лучше ее знает, когда же в «Мати граде русском» Владимире начали строить Успенский собор. Если с дядей Фролом Лялька разговаривала, как вежливая лисонька, то уж, будьте покойны, ни мне, ни Коле — не оставляла никаких иллюзий, будто мы с ним хоть что-нибудь лучше ее знаем, даже в тех делах, в которых она вообще ни бельмеса не смыслит. И нахваталась она такого апломба у трижды клятого Темы. Я уже заметил, что для Ляльки, как и для любой женщины, логики вообще не существует. Вместо логики у нее лишь одна двуединая задача: во-первых, вознести на недосягаемый пьедестал собственную красоту, а во-вторых — во что бы то ни стало отстоять свой престиж, пусть он даже ни на чем не держится, только на раздутом, как мыльный пузырь, самолюбии… И в этом она тоже копировала «стиль» окаянного Темы. Из-за этого-то самолюбия она и стала опять задираться с нами, даже после такого угощения, когда хочется только икать.

— Так что ты, Коля, хотел нам сообщить о русском характере? — спросила Лялька. — Не забудь сказать о современных проблемах в творчестве Рублева…

Коля спокойно принял ее вызов.

— Для начала, — ответил он, — определим исходную точку спора. Если не возражаешь, напомню высказывание Рабиндраната Тагора: «Долг каждой нации выявить перед миром свою национальную сущность, то лучшее, что есть у нее»…

Я тут же понял, куда Коля направил свой удар. Лялька ничего не заметила и с ходу попалась в расставленную ей ловушку:

— Ладно, определим, — согласилась она. И тут же нанесла ответный удар: — А ты, Коля, националист или интернационалист?

— Кем же ты меня считаешь? — вполне серьезно спросил Коля. Эта его серьезность могла обезоружить кого угодно, но только не Ляльку.

— По речам — русофилом из пятого «А», — отбрила она. — А вот джинсы у тебя «Ли» из комиссионного магазина, импортные, так что, пожалуй, ты все-таки интернационалист.

Коля смешался, пришлось его выручать.

— Роковое совпадение, — сказал я безразличным тоном. — Женскому сословию свойственно судить о себе и других только по внешним признакам.

— О святая простота! — с пафосом воскликнула Лялька. — Что же теперь, в наше время, может быть важнее «внешних признаков»?

— Внутренности! — авторитетно ляпнул Петька и в знак протеста, поскольку терпеть не мог «философию», снял со стены гитару и, аккомпанируя себе, нахально громко запел:

— Петя, может быть, ты помолчишь? — холодно попросила Лялька хулиганившего Петра, но Петька «зашебутился»:

— А почему я должен молчать? Всем известно: «Тряпичность — съедает личность». Римскую империю погубила роскошь, Золотую орду — золото…

— Петро, возьми паузу, — строго сказал Коля, и Петька заткнулся. Что-то ворча о нарушении прав человека, он выразил свой протест неимоверно сложным, виртуозным пассажем и умолк.

— По-моему, ни для кого не секрет, — сказала Лялька, — что теперь уже не носят ни сарафаны, ни кокошники, так же, как в Средней Азии не носят паранджу. Идет смешение не только стран и народов, но прежде всего — вкусов и мод.

— Мод — возможно, — оправившись от шока, возразил Коля, — прежде всего в смысле копирования вульгарных образцов, того, что ни ума, ни вкуса не требует. Когда прорывает плотину, сверху плывут пена и мусор…

— Ах, сверху? — не зная, как ей укусить Колю, переспросила Лялька. — Что же в глубине?

— Жадность и зависть, а в итоге, как сказал Петро, нивелировка и уничтожение личности, утрата самобытного не только во внешности, но и в самом укладе жизни, в характере.

От удовольствия я мысленно даже руки потер: смелый человек Коля! Что же ему теперь за это будет? Даже Лялька никак не может придумать, как ей ответить.

Воспользовавшись паузой, Петька глянул на меня, рванул струны гитары и снова заголосил:

Петька собрался было продолжить, но я молча дал ему подзатыльник и закрыл ладонью гитару. Не очень-то мне понравился в этих строчках скрытый намек в мой адрес, хотя я и понимал, что своей дурацкой песней Петро тоже работает на нас с Колей, пытаясь сбить с панталыку Ляльку.

Та же и не думала сдавать позиции.

— Ну и как ты считаешь, — спросила она, — носить нам синтетические онучи, лапти из пластмассы, играть на электронных рожках, ультразвуковых ложках, или жить так, как живут все нормальные люди?

— Мы ведь говорим не о синтетических онучах или электронных рожках, — спокойно возразил Коля. — А о русском характере, как он складывался исторически.

— Сделай милость, поделись, как же он, сердешный, складывался?

Я отметил про себя, что все это время Катя молчала и только «стригла глазами», оценивая обстановку. Но видно было, что в любую минуту она готова прийти на помощь Ляльке из-за самой беспринципной на свете бабской солидарности… Интересно, ради кого сюда пришла Катя? Ради Коли Лукашова? Едва ли. Слишком разные люди… Скорей всего из-за Петьки… Ай да Петро! Вот тебе и баламут!.. А может, все-таки из-за Коли? Такие, как она, девчонки нюхом чуют, что из, казалось бы, незаметного парня может получиться ученый, а это, знаете ли, перспектива…

Коля мог бы многое рассказать и Ляльке, и Кате. Мне он, например, не раз объяснял, что к чему в русской истории, насчет формирования русского характера. К примеру, «Слово терпения и любви» Феодосия Печерского, в котором тот призывает «Положить душу за други своя», или — призыв первого митрополита Иллариона: «В работе, заточении, путех, темнице, алкоте и жажде — вся помилуй, вся утеши, радости творя, телесную и душевную». Коля тренировался на мне, а я, поскольку голова ничем не занята, с ходу и запомнил. Но не будешь же все это объяснять Ляльке да еще в церковно-славянском стиле. Страшно хотелось помочь Коле в споре с Лялькой, спасибо ему, что он и сам пока что находил необходимые слова.

— Складывался наш характер, Ляля, веками и в самой жестокой борьбе, — не сразу, с достоинством ответил Коля. — Немалых жертв стоила нам победа над печенегами, а фрески Киевской Софии, воздвигнутой Ярославом Мудрым в честь этой победы, — наполнены светом и радостью… Огромных жертв стоила нам борьба с татаро-монголами. Но посмотри, какими храмами отмечены победы над ними! Один Василий Блаженный чего стоит!.. Кутузов, чтобы сохранить армию, сдал Наполеону Москву, и русские сами ее сожгли! А какой восстановили?.. В Великую Отечественную мы победили ценой жизни тех, кто с гранатами бросался под танки, закрывал собой амбразуры, умирал, зажимая зубами провода связи. И тех, кто в тылу месяцами не уходил с заводов, под бомбежками опухал от голода, умирал, но не сдавался!.. Но и Сталинград, и Севастополь, и многие другие города отстроили мы на руинах, как самые светлые памятники погибшим героям!.. В этом он и выражается, весь наш русский характер…

— Браво! Браво! Браво! — захлопала в ладоши Катя. Но никто ее не поддержал, и Катя умолкла. Коля поморщился, Петька развел руками, дескать, что с нее возьмешь… Лялька серьезно смотрела на Колю, раздумывая над его словами. Видимо, возразить ей было нечего, а поспорить еще хотелось.

— Ну хорошо, — сказала она. — Предположим, в русском характере мы разобрались, но при чем тут иконы? Какие могут быть в творчестве Андрея Рублева идеи и проблемы нашего времени?

Мне очень хотелось ввязаться в спор и выложить Ляльке все, что я узнал от дяди Фрола о творчестве Рублева и об иконе «Христос в силе». А что же дядя Фрол? Тут такой разговор, а он вздумал спать? Я оглянулся на него и увидел, что хитрый дядька вовсе не дремлет, а смотрит на меня живыми, заинтересованными глазами и даже подмигивает, дескать, давай, ты-то чего молчишь?

А мне, и правда, очень даже хотелось высказаться перед Лялькой: Теме с его изворотливостью и хваткой я мог противопоставить только свой интеллект (если он, конечно, есть). Я отлично понимал, что высказываться после Коли опасно: того и гляди, ляпнешь какую-нибудь глупость. К тому же занозистой Ляльке, судя по тому, что я наблюдал в моторке, ни мой, ни Колин интеллекты просто не нужны: ей треба Темины гроши…

И все-таки я рискнул.

— А притом, — сказал я, как мог спокойнее, заранее заготовленную фразу, — что, начиная с зарождения христианства и до Октября, философская мысль в России носила обязательно религиозную окраску.

При этих моих словах, от которых лицо у меня так и вспыхнуло алым пламенем, Лялька с удивлением и плохо скрываемой насмешкой воззрилась на меня. Дескать, откуда, мол, такое? Молчал, молчал и высказался. Взглядом она меня как бы поощряла: «Ну-ну, что еще скажет это неразумное дитя?»

С некоторым удивлением глянул на меня и Коля, но мешать не стал. Он, конечно, сразу сообразил, что своим выступлением уже задал тон, и мне теперь легче будет пробираться по проторенной дорожке. Это — как на экзамене: возьмешь билет и вроде как в темный лес вошел, да еще осенней ночью. А начнешь отвечать, с горем пополам что-нибудь и вспомнишь…

— Иконы, конечно, не картины, — продолжал я, — но в любой иконе всегда есть своя философия…

— Какая, Боренька? — искренне развлекаясь, спросила Лялька.

— Ну-у, у Андрея Рублева — рублевская, — не очень удачно ляпнул я, за что тут же был наказан.

— А у Феофана Грека — греческая, — съязвила Лялька.

Но я уже вспомнил, как мне об этой иконе рассказывал дядя Фрол, и не дал себя сбить с толку.

— Можешь не острить, — ответил я Ляльке. — «Христос в силе» написан, и правда, с рублевским совершенством… Посмотри, какое у него вдумчивое лицо! Он как бы говорит нам, что идеала может достичь каждый, кто добивается самопознания и самоотречения. А почему? Потому что Христос знает, что его ждет…

— Спасибо, Боря, но от дяди Фрола все это я уже слышала, — осадила меня Лялька, еще и по макушке прихлопнула: — Верно сказано, что дозволено Юпитеру, не дозволено быку… Ты уж лучше отжимайся на своих кентосах…

Это была ни чем не оправданная грубость, и я обиженно умолк. Ляльке и самой стало вроде бы неудобно. Наступило неловкое молчание. Петька воспользовался паузой и, с укором глядя на Ляльку, меланхолически подвел итог:

Черт бы побрал этого Петьку вместе с его песней да еще с какими-то туманными намеками. Откуда ему известно о наших с Лялей отношениях и о Теме?.. Мне стало так горько, что не хотелось не только разговаривать, даже смотреть на Ляльку.

Выручил всех дядя Фрол.

— Раз уж вы тут и меня вспомнили, — сказал он, — давайте и я поведаю, что обо всем этом думаю… Парни-то правильно толкуют, — обращаясь к Ляле, продолжал он. — Философия этой иконы для Рублева и есть убеждение, что в тяжкую годину надо «главу свою полагать на землю русскую». Эта философия веками сопровождала русского человека: идеи единения России у нас не мыслились без идей самопожертвования. В этом и заключается суть русского характера — нравственная и философская основа творчества Рублева…

— А в фильме «Андрей Рублев», — сказала Лялька, — никаких росписей в Успенском соборе нет, одни голые стены.

Видно было, что Ляльке неудобно за грубость, но разве она признается?.. Срезанный Лялькиной насмешкой, я теперь мучительно раздумывал, как же ей побольнее отомстить.

— Начало там вроде неплохое, — подал я голос. — Какой-то монах на воздушном змее полетел. Правда, что с ним дальше было, не показали…

— Между прочим, — ввязался в разговор Петро, — когда я ездил в Москву, Феофана Грека возле метро «Аэропорт» видел: как раз он в булочную входил.

Дядя Фрол недовольно поморщился.

— А ты остряк, оказывается. Плохо только, что остришь без разбора… В этом фильме, — сказал он, — нет главного: великой идеи единения России! И это повествование о четыреста пятнадцатом годе, когда уже свершились походы Игоря и на всю Русь прогремело Золотое слово Святослава, когда Дмитрий Донской собрал стотысячное войско и в пух и прах расколотил Мамая на Куликовом поле, когда уже были воздвигнуты величественные русские храмы — Киевская София и Успенский собор, созданы бессмертные произведения живописи!.. Там даже знаменитая рублевская «Троица» показана безо всяких объяснений! А поглядите на репродукцию — рядом с «Христом в силе»! Что заложено в этом шедевре!..

Репродукцией дядя Фрол назвал икону, на которой были изображены три ангела. Только сейчас я рассмотрел, что это — вправленная в оклад, вырезанная из журнала цветная фотография.

— О чем говорят эти ангелы? — продолжал дядя Фрол. — О том, что один из трех, тот, что благословляет рукой жертвенную чашу, должен погибнуть во имя спасения человечества. Этот ангел и есть Иисус Христос. Поглядите, как он склонился в сторону печального бога-отца, обрекающего сына на смерть. По их уравновешивает третий ангел — святой дух, который и говорит нам о бессмертии. Чьем бессмертии? Русского народа!.. А в фильме ничего, этого и в помине нет. Хоть самому садись и пиши сценарий да заново снимай…

До разговоров с дядей Фролом я как-то не думал, что иконы, соборы и тому подобные храмы — не только живопись и архитектура, но еще и наука и философия с определенным национальным содержанием… Он ли это, мой дядюшка Фрол? Чудаковатый, добрый и нескладный, вечно попадающий в нелепые истории? Или человек мыслящий, настоящий знаток древнего искусства, скромно определивший себя заруганным именем «дилетант»?

Мне он, например, раскрывал не только смысл «Троицы», но и объяснял, какими приемами достигал Рублев такого художественного впечатления. Теперь-то я уже знал, что духовный мир ангелов передается тончайшими переходами от неглубоких теней к мягким, прозрачным высветлениям. Основной тон едва просвечивает сквозь легкие, лишь постепенно уплотняющиеся пробелы. Этим и создается впечатление света, лучезарного, солнечного. Не как у Феофана Грека — тоже великого художника — молниями, блистающими во тьме, а ненавязчиво, мягко.

Ну почему так получается, что многие люди главному своему интересу могут уделять лишь какие-то крохи времени?

О фильме «Андрей Рублев» я раньше как-то не задумывался, хотя, когда смотрел, подспудно чувствовал, что постановщики гребут как будто не туда. В зале, например, хохот стоял, когда артисту Никулину заливали в рот кипящую смолу. Какой уж тут пятнадцатый век, когда Никулин есть Никулин… Может, и в иконах больше выдумывают «скрытый смысл», чем он там есть на самом деле?

Мысли мои словно бы подслушала Лялька.

— И все-таки насчет современных идей в творчестве Рублева у вас не очень-то получилось, — с апломбом заявила она. — Таким способом можно какую угодно икону истолковать.

— Для того чтобы толковать икону, — возразил ей Коля, — надо знать по меньшей мере основы культа, эпоху и художника. Известно ли тебе, что, например, «Троица» Рублева — такой же призыв к единению славян, как величайший памятник русского народа «Слово о полку Игореве»? Что именно учение Сергия Радонежского, узаконившего троицу, как основу и гармонию всего сущего, преобразовало дуалистическое учение стригольников в учение о троичности мира в его диалектическом единстве?

— Ну это для меня что-то слишком сложно, — заметила Лялька.

— Проще сказать я пока не могу, — тут же возразил Коля, — но по сути вряд ли ты можешь что-нибудь возразить!..

— О господи! — воскликнула Лялька. — Ну что тут возражать! Все это уже двадцать раз было: славянофилы, русофилы, теперь появились еще вы — «рублевофилы»!..

— Есть еще и «рублефилы», — совершенно неожиданно вырвалось у меня. «Ура! Наконец-то отомстил! Попал в самую точку! Вот они, настоящие «рублефилы»! Что Катя, что Лялька со своим Темой!»

— Кого ты имеешь в виду? — зловещим тоном спросила Лялька.

Слава богу, отвечать мне не пришлось: вошла тетя Маша и, обращаясь к дяде Фролу, негромко сказала:

— Тема пришел, тебя спрашивает…

— Что это его нелегкая принесла на ночь глядя?

— Говорит, срочное дело.

— Ну так пусть сюда идет.

— Просит тебя и Бориса к нам домой, чтобы с глазу на глаз…

И тут я сделал для себя удивительное открытие. При этих словах тети Маши мне показалось, что за окном произошло какое-то движение. Вроде бы там кто-то стоял. Я слышал, что громыхнуло как будто ведро, на которое впотьмах я налетел. Никто на этот шум не обратил никакого внимания, но я-то слышал! И заметил, что пестрая Катя тоже очень даже хорошо услышала, как под окном брякнуло ведро. На какое-то мгновение у нее стало такое растерянное, незащищенное лицо, что я даже пожалел ее. Испуганно оглянувшись, она встретилась со мной взглядом и тут же постаралась принять прежний безразлично-независимый вид.

«Так кто же там сейчас стоял под окном и почему так скрытно подошел к дому?» У меня даже мурашки по спине поползли. Теперь-то я уже точно знал: кто-то был во дворе и слушал, о чем мы тут говорили. Но почему, сидя у окна, так испуганно посмотрела в темноту Катя?

В это время тетя Маша помогла Фролу сойти с голбца. Когда я их догнал, они оба уже вышли в сени, разделявшие дом на две половины. Там находился «Тверской пристрой», именуемый проще «совмещенный санузел» — дар цивилизации.

В сенях и в «Тверском пристрое» никого не было, но в санузле мое внимание привлекла бутылка необычной формы. Это была бутылка из-под арабского напитка, настоянного на двадцати травах. Я хотел было ее исследовать, но тут меня отвлек дядя Фрол.

— А где Тема? — спросил он, заглядывая в дальнюю комнату, где стоял у него письменный стол.

На крыльце в это время послышались шаги, дверь распахнулась, и в комнату вошел встревоженный и сосредоточенный Тема. Так вот кто громыхнул под окном ведерком! Но почему тогда так растерянно посмотрела в окно Катя? Значит, не ради Петьки Кунжина она пришла сюда к Ляле?.. Это была такая новость, что над нею стоило подумать… Но тут начался настолько неожиданный разговор, что мне пришлось еще раз удивиться, только теперь уже по другому поводу.

— Считай, что режиссер у тебя уже есть, — без предисловий, прямо с ходу заявил Тема.

— Какой режиссер? — с удивлением воззрился на него дядя Фрол.

— Ну это… Сам же сказал, что собираешься написать сценарий и поставить фильм.

— Ин-те-рес-но! — протянул дядюшка Фрол. — Ты, значит, бывший завгар, продавец военторга, а сейчас бригадир строителей по договору с колхозом, предлагаешь мне режиссера?

— Конечно! И даже авансовый договор!

— Ладно, довольно врать, — остановил его дядя Фрол. — Говори, с чем пришел.

— Что верно, то верно, — неожиданно быстро согласился Тема. — Пришел я, конечно, с другим делом… Ты-то что-нибудь узнал? — спросил он у меня.

— О чем?

— Про белую козу.

— Милиция уже закрыта, и никого там нет, — сказал я, а сам подумал: «Ты будешь целоваться с Лялькой, а я узнавай тебе про белую козу».

— Но дежурный там должен быть?

— Наверное, к кому-нибудь на вызов пошел, а может быть, дома чай пьет.

— Свет в милиции горит?

— Никакого света нет, я уже говорил, висячий замок на двери.

— Может, и пронесет, — сказал Тема. — А я ждал тебя. Не дождался, решил сам сюда завернуть. А режиссера, — сказал он Фролу, — считай, я тебе уже нашел.

— А! — Фрол даже рукой махнул. — Мне-то он нужен, как рыбке зонтик…

— Ничего, пригодится…

Несколько секунд дядя Фрол подозрительно присматривался и даже принюхивался к Теме: трезвый ли пришел? Убедившись, что Тема в норме, недовольно спросил:

— Что это тебя нелегкая по ночам носит? Сам не спишь и другим не даешь?

— Ты ведь из больницы, я и пришел проведать, не надо ли чем помочь?

— Посочувствовал, значит? Стоять под окном и подслушивать, это и есть помощь?

— Что значит «подслушивать»? — удивился Тема. — Вас и так на все Костаново слышно.

— Ну ладно, — буркнул Фрол, — говори, что стряслось?

— Кое-что, конечно, стряслось, — согласился Тема. — Но ты на меня руками не маши… В общем, милиция засекла. Купил «налево» керамические трубы, а какая-то сволочь в милицию стукнула. Теперь нужны свидетели, что трубы не мои… Слушай, Фрол, — сказал он проникновенно. — Не будь формалистом, скажи, что видел в окно, как поломался прицеп возле моего дома. Тебе слово сказать, а мне — алиби. А так — хоть за решетку полезай! Я-то перед тобой ничего не скрываю! Да и Борька небось уже все тебе доложил.

— Ничего я не докладывал, — огрызнулся я.

— Что-то ты все не то говоришь, — сказал Теме дядя Фрол. — Где окна больницы, а где твой дом? К тому же, на кой черт мне в эту твою грязную историю лезть?

— Ну хорошо, скажи, что трубы я где-то купил. Ты человек уважаемый, тебе поверят…

— Кто ж поверит? Ты, значит, залез в дерьмо, а теперь и меня туда тащишь?

— Значит, не столкуемся?

— Конечно, нет.

— Ну смотри, дело твое. Раньше ты не был таким железным.

— Так то раньше! — в тон ему ответил дядя Фрол.

В это время я услышал, что гости собираются уходить: на половине Аполлинарии Васильевны задвигались стулья, раздались шаги. Мне захотелось еще раз увидеть Ляльку и, как это ни странно — пеструю Катю: неужели из-за Темы она так изменилась в лице?

— Пойду, — сказал я, — а то еще хватятся меня на вечерней поверке.

— И то правда, — согласился дядя Фрол. — Кстати, зайди завтра к Даше в промтоварный: она мне обещала лещевых крючков из города привезти.

Чтобы не встретиться с Лялькой в коридоре, я нырнул в «Тверской пристрой», где стояла заинтересовавшая меня бутылка.

Оставив щелку в двери, я только хотел украдкой посмотреть на Ляльку, какое у нее настроение после того, как я обозвал ее «рублефилом», в это время она собственной персоной распахнула дверь, столкнувшись со мной чуть ли не нос к носу.

— Извини, Ляля, — пробормотал я машинально.

— Ничего особенного. Кончил дело — вылетай! — спокойно сказала Лялька. — Ребята и Катя уже ушли.

— А ты в отряд пойдешь?

— Здесь остаюсь. Больше вопросов нет? А то мне некогда.

Лялька вытеснила меня из пристроя и перед самым носом захлопнула дверь. Я вышел в сени: не будешь же в самом деле у двери туалета торчать, когда там человек, к тому же девчонка. Но что-то заставило меня остаться в сенях и дождаться Ляльку, и я даже не сразу осознал, что именно. Бутылка! Самая простая бутылка, только не простая, а из-под арабской настойки на двадцати травах под названием «Абу-Симбел». Такой настойки и в помине не было ни у Фрола, ни у Клавдия Федоровича. Зато Тема был большой знаток и любитель этого тонизирующего напитка.

«Если бутылка…» Я дождался Ляльку в сенях и попросил ее задержаться. Нырнув в пристрой, схватил бутылку и — о радость!.. Предположения мои оправдались! Из бутылки совершенно отчетливо несло живым винным духом.

Я, наверное, с самым дурацким видом держал в руке бутылку необычной формы, на которой была наклеена красивая этикетка, и молчал.

— Ну и что это значит? — холодно спросила Лялька.

Ясно, что она меня начисто не принимала, хоть и решила быть сдержанной.

— Как ты думаешь, откуда здесь эта бутылка?

— А мне почем знать?

— Все-таки… Не торопись отказываться.

— Что ты ко мне пристал? Может, эта бутылка с прошлого года у тети Маши стоит?

— Если бы с прошлого года, — сказал я, — мы бы ее и раньше видели. Это во-первых. А во-вторых, таких бутылок у дяди Фрола и в помине нет. Зато у Темы в городе целая батарея…

Ноздри у Ляльки сами собой хищно раздулись.

— Ах, вот оно что! — не проговорила, а прямо-таки прошипела она. — Тема тебе покоя не дает! Ай, Моська, знать она сильна! Да он тебя, как комара, одним щелчком!..

— Так уж и одним щелчком, — отказываясь верить собственным ушам, сказал я, лишь бы что-нибудь сказать.

— Раздавит и не заметит, — подтвердила Лялька.

Меня больно резануло не только то, что она моего злейшего врага назвала интимно «Тема», но и то, что Лялька, как львица, бросилась на защиту задурившего ей голову фанфарона.

— Что это ты так за него стараешься? — внутренне холодея, спросил я.

— А это уж не твое дело. Если у него жизнь не сложилась, то лишь потому, что не было рядом близкого человека.

— И этот «близкий человек» — ты? «Она его за муки полюбила, а он ее за состраданье к ним?»

— А вот уж это тебя не касается!

— Касается! Очень скоро ты поймешь, куда тебя занесло!

— Ты можешь оставить меня в покое?

— Кстати, насчет бутылки мы еще не все выяснили.

— Что ты хочешь сказать?

Я видел, что Лялька уже завелась до предела и взрыв неминуем, но остановиться не мог: слишком сильную боль она мне сегодня причинила.

— А то, что вечером на реке, наверное, прохладно было. Вино выпили, а бутылку с собой привезли.

Лялька поняла, что я от ревности порю абсолютную чушь. Неожиданно спокойно она сказала:

— Дурак. Тема меня на моторке подвез до аэродрома. Иначе я не успела бы в город за облепиховым маслом.

— А не доезжая аэродрома — отличные острова со свежескошенным сеном, — продолжал я, не слушая ее. — Для вечерних прогулок самое удобное место.

— Значит, ты настаиваешь?

От негодования Лялькины глаза стали, как блюдца.

— Не я один свидетель.

— Наглец! Как только посмел подумать такое?! Скажите, пожалуйста, уличил беспутную! А по какому праву? Кто я тебе? Почему я должна перед тобой отчитываться?

«Наглеца» я не стерпел.

— Да? — переспросил я. — «Наглец», говоришь? А кто целовался с Темой в моторке так, что все Костаново видело? Я или ты?

Тут уж Ляльке крыть было нечем. Она просто задохнулась от ярости, так и не придумав, с какой стороны меня укусить.

На половине дяди Фрола послышались шаги: это, видно, наконец-то собрался уходить Тема.

— Шпион!.. Гадкий мальчишка!.. Мстишь Теме за то, что он лучше тебя!.. Какое же ты ничтожество!..

— Ляля!..

— Близко ко мне не подходи! Слышишь? Ненавижу!

Она хотела еще что-то сказать, но и сказанного было достаточно. Чтобы ни с кем не встречаться. Лялька пулей вылетела из сеней и, дробно простучав босоножками по ступенькам, выскочила во двор. Вслед за нею вышел Тема.

Только теперь, оставшись один, я осознал, что наделал. Вместо того чтобы сказать Ляле, как она мне дорога и как я хотел бы сделать для нее самое невозможное, я дважды оскорбил ее, и теперь мы до самой смерти — лютые враги…

Пошатываясь словно пьяный, я открыл входную дверь, спустился со ступенек крытого крыльца, вышел во двор, остановился у изгороди.

От болота тянуло запахом тины, вовсю квакали лягушки, зудели комары, в тальнике ухала какая-то ночная птица, и вдруг защелкал, ударил трелью где-то совсем неподалеку соловей.

«О чем, милый, поешь? Чему радуешься? Тут не о любви надо петь, похоронный марш играть…»

Я перешел через дорогу, опустился на скамью у соседнего дома и, опираясь локтями о колени, обхватил голову ладонями, уставившись в землю.

Блестела лужица у соседнего колодца, в лужице отражалась звезда. Прямо передо мной багровый диск луны раздвигал зубцы темной гребенки леса.

Все в природе шло своим чередом, каждый занимался своим, предназначенным ему с начала зарождения жизни делом: луна всходила, квакали лягушки, настойчиво тыркал за огородами страдающий бессонницей коростель… Вот ведь птица какая беспокойная! Придет пешком из южных стран, тыркает всю дорогу — обозначает район своих владений, и здесь всю ночь до утра не спит, другим не дает — тыркает… Дядюшка Фрол сидит по ночам, работает, услышит коростеля, берет сковородку и молоток, выходит из дома в огороды и стучит, как в пожарный рельс — все Костаново будит. Пока он стучит, коростель молчит, только дядя Фрол перестанет, коростель опять тыркает…

Лялька сказала, что я ничтожество и Тема меня, как комара, одним щелчком прихлопнет… А вот это еще посмотрим… Как я ни старался отвлечься, мысли мои все возвращались к Ляльке. Нескладный я человек! Вечно, как дядя Фрол, попадаю в самые нелепые истории. А теперь что? Когда все отношения вдребезги, к Ляльке и на дикой козе не подъедешь…

Неожиданно я почувствовал, что со мной рядом кто-то сидит. Оглянулся: пестрая Катя. Спрятав лицо в ладони, она вдруг заплакала.

— Ты… Ты что это? — растерянно спросил я ее.

Неожиданно она вскинулась на меня как бешеная:

— Что тебе от меня нужно? Что ты пристал? Расскажи лучше про своих печенегов или про иконы!..

Тут уж пришла моя очередь возмутиться:

— Но послушай, не я к тебе, а ты ко мне подсела. Никто к тебе и не пристает.

— И очень плохо, что не пристаешь.

— Ну знаешь ли…

— А что ты знаешь? И что ты можешь?

«В самом деле, что я знаю и что я могу?» — подумал я и замолчал. Сколько раз я убеждался, что с девчонками говорить невозможно: как-то у них у всех мозги повернуты набекрень. И все же хоть и сквозь туман, я, кажется, понимал, с чего это взбунтовалась Катя.

— Ты что, в самом деле тоже любишь его? — спросил я без обиняков, хотя мне было совершенно непонятно, как можно еще и Кате любить такого обормота, как Тема.

— Тоже, тоже, — передразнила меня Катя, но что «тоже» — не стала разъяснять.

Былочертовски обидно: меня, например, никто не любит, а по Теме, мало того что Лялька сохнет, убивается еще и пестрая Катя. Но почему?.. Черт их разберет почему. Тоже мне, нашли красавца!

— Ну что ж ты молчишь? — мне уже было просто любопытно, что она ответит.

— А что говорить? — огрызнулась она. — Что ты понимаешь в любви, простофиля лопоухий!..

Это уж точно: в любви я ни черта не смыслил, раз уж у меня самого все идет «наперекосых». Но вот замечание Кати насчет «простофили лопоухого» мне не понравилось.

— А что я, по-твоему, должен делать?

— Был бы настоящим парнем, знал бы что. Скоро тебе пятками уши отдавят, а ты все не будешь знать, что тебе делать…

Катя вскочила и, едва сдерживая рыдания, убежала. Я остался сидеть как оплеванный ни за что ни про что. В чем-то она, видно, была права, хоть это и выглядело как явное подстрекательство против Темы. Подстрекательство к чему? К каким действиям? А если не подстрекательство, то во всяком случае дружеский совет — не хлопать ушами…

Еще с минуту я слышал удаляющиеся шаги, потом все стихло. Я по-прежнему сидел на скамейке, обхватив голову, раздавленный своей бедой, своим горем.

Трудно сказать, сколько прошло времени. Поднявшись, медленно побрел я вдоль пустынной деревенской улицы туда, где на фоне светлого ночного неба темнел купол церкви. Неподалеку от нее в старой школе разместили девичье общежитие, а возле самой стройки, в палаточном городке поселили парней. Там меня знали и понимали. Там я надеялся найти приют и отдохновение своей измученной душе.

Но не успел я сделать несколько шагов, как дорогу мне преградили две темные фигуры. Это было настолько неожиданно, что я едва успел принять боевую стойку. Все-таки узнал, кто меня остановил. Это были те двое — мрачноватые парни, которые наблюдали за мной и Катей, когда на пристани разгружался студенческий стройотряд.

Яркий свет ударил мне в лицо, и я, ослепленный, невольно отстранившись, сказал:

— Убери фонарик.

— А то что будет? — раздался из радужной темноты грубый голос.

— Ничего не будет. Светить в глаза невежливо.

— Смотри, какой вежливый, — сказал с насмешкой тот же голос, но свет тут же погас, и я, ориентируясь только по слуху, поспешил сменить позицию.

— Слышь, парень, — донесся тот же голос. — По этому следу больше не ходи… Предупреждаем…

«Да пропади он пропадом, этот ваш «след» вместе с пестрой Катей», — хотелось мне крикнуть. Вот уж чего никогда не думал, схлопотать себе шишек еще из-за нее. Но я, ни слова не ответив парням, стоял и прислушивался, дожидаясь, когда глаза снова привыкнут к сумраку ночи.

На тропинке послышались шаги, потом все стихло. Когда я снова обрел способность видеть, никого рядом со мной уже не было.

Предупреждение

На следующее утро, едва я выбрался из палатки и «отбегал» мощную зарядку, тут же отправился в костановский промтоварный магазин выполнять поручение дяди Фрола — покупать ему рыболовные крючки. В магазине работала продавщицей дальняя родственница Аполлинарии Васильевны — славная молодая женщина Даша, которая обещала Фролу привезти специальные «лещевые» крючки. Они-то и натолкнули меня на мысль, а не пойти ли и самому на рыбалку, посидеть на берегу с удочкой, привести в порядок мысли и чувства, решить, что же мне делать дальше.

Удочки я могу взять у дяди Фрола, он всегда мне их дает. А если Даша действительно привезла ему крючки на леща — небольшие, толстенькие, с коротким цевьем, то сделаю еще и закидные донки: пойти пораньше, авось что-нибудь и попадется… Пришла мне в голову еще мысль, нет ли в магазине, куда я давным-давно не заходил, каких-нибудь часов, — просто посмотреть, прицениться. Вдруг окажется что-нибудь подходящее, не надо будет связываться с пестрой Катей…

Мне было уже стыдно за вчерашнее малодушие, когда я чуть было не решился пойти на унижение — назанимать у ребят денег и купить Ляльке этот самый «швейцарский» «Кардинал». Но… никакие подарки от меня Лялька не возьмет.

К тому же — пойди я на такое дело, сразу в своих глазах стану не лучше Темы. Оступишься всего один раз, а потом и захромаешь на обе ноги. Спекулянты будут только руки потирать от удовольствия: «Еще одного дурака охмурили».

Все это я продумал сегодня на рассвете, и, не откладывая, решил действовать.

В магазине, несмотря на раннее утро, было уже полно женщин: что-то там привезли, то ли тюль на окна, то ли гардины.

Я протиснулся к прилавку, заверил очередь, что ничего не собираюсь покупать, а только выполняю поручение, спросил у Даши:

— Фрол Иванович просил узнать насчет крючков…

Со всех сторон на меня завопили бабы:

— Погоди со своими крючками! У людей дело, а у них на уме одна рыбалка!..

— Ладно, постой минутку, — обнадежила меня Даша. — Глянь там, какие тебе надо крючки, я скоро подойду..

Подозрительные блюстительницы порядка оттеснили меня от прилавка (нужны мне их гардины как прошлогодний снег), и я, дожидаясь Дашу, отошел к соседнему отделу культтоваров, где увидел в витрине мотки лески. Для любого парня хоть посмотреть на рыболовные снасти и то радость, тем более, если собираешься что-нибудь купить.

Неожиданно меня будто прошило током: в магазин с важным, независимым видом вошел Тема. Хорошо, что я стоял за столбом, подпиравшим потолок почти у самого прилавка, и Тема меня не увидел. Да и не смотрел он по сторонам, а направился прямо к Даше с таким самоуверенным начальственным видом, что даже бабы замолкли, с лютым любопытством ожидая, что скажет этот, такой представительный мужчина.

Правда, какая-то старушенция, готовая горло перегрызть самому большому начальнику из-за поганого клочка тюля, зашипела на Тему, брызгая слюной, но Тема снисходительно улыбнулся, и бабка, следя за каждым его движением, чтобы не пробился без очереди к прилавку, заткнулась своим ядовитым шипом.

Просто удивительно, как умел Тема играть, словно великий, трижды заслуженный и четырежды народный артист… В блестящей кожаной куртке, в кожаной кепке с невообразимо широкими клапанами, пробитыми блестящими медными заклепками, Тема выглядел, как чекист тридцатых годов. Белоснежный воротничок с ярким пышным галстуком довершали его парадный вид — важного, большого начальника.

В деревне все на виду, и все все друг о друге знают. А тут — новый человек, которого и видели-то в этой кожаной кепке и кожаной куртке всего два раза: прошлой осенью и вот теперь — в начале лета, два дня назад. И оба раза не где-нибудь, а у председателя колхоза. Кто может сказать, о чем они там говорили и кто такой Тема? Очень может быть, что среди женщин, набившихся сейчас в магазин за тюлем, не нашлось ни одной, кто хотя бы краем уха слыхал, что Тема — всего лишь подрядчик — старший в бригаде «шабашников», приехавших в колхоз строить по договору новый универмаг. Воспользовался тем, что здесь его никто не знает, и пришел произвести впечатление. На кого? И зачем? Откуда у него такая уверенность в себе и такой апломб?..

Продавщица Даша подняла на Тему ясные серые глаза и, не зная, как отнестись к визиту столь представительного начальника, на всякий случай спросила:

— Что-нибудь будете проверять?

— Нет, зачем же, — великодушно отказался от ревизии Тема. — У вас покупатели… Есть ли претензии к поступившему товару? Кажется, получили какой-то дефицит?

— Да нету… Претензий… — немного споткнувшись, ответила Даша. — Торгуем гардинами… Вот, тюлем, — пояснила она таким тоном, как будто давала интервью столичному корреспонденту.

— Пожалуйста, продолжайте… Кстати, не ждете ли хлопчатобумажные мужские сорочки?

— На будущей неделе должны быть…

— Если можно, оставьте мне штуки четыре… Воротник — сорок два…

— Пожалуйста… А куда сообщить? И фамилию вашу не знаю.

— Чернов. Инспектор Чернов… Я сам к вам зайду.

— Пожалуйста, заходите…

Я едва сдерживался, чтобы не разоблачить Тему, всеми силами души сопротивляясь такому нахальному вранью. «Хорош инспектор, когда только вчера «закосил налево» керамические трубы и теперь не знает, что будет брехать в милиции…» Из своего укрытия за столбом, подпиравшим потолок, я с удивлением наблюдал, как, негромко переговариваясь и поглядывая на затянутого в кожу Тему, бабы разобрались в очереди, построившись словно гуси на водопой, как четче и уверенней замахала деревянным метром Даша, с подчеркнутой строгостью замеряя дефицитный тюль.

Великолепный Тема, «сделав ручкой» всем присутствующим, будто он — великий общественный деятель, а перед ним его любимый народ, торжественно удалился, оставив после себя запах дорогих сигар и еще более дорогих духов.

Честно говоря, у меня даже дух захватило от этого, столь блестяще разыгранного спектакля. «Вот это класс! Это действительно великий актер! Это — арап! Всем арапам арап!» — повторял я про себя, поражаясь беспримерной наглости Темы, стараясь в то же время погасить в себе точившее меня глухое чувство зависти. Что уж тут говорить, я бы, например, так не сумел. Но зачем это ему? Зачем представляться «инспектором», когда он сам наверняка за три версты обходит все инспектирующие организации?

И тут я сделал для себя самого удивительное открытие. Тема вырабатывает иммунитет, он намеренно делает себе прививки. Ему нужен тренаж, чтобы играть значительного человека, но еще больше ему необходимы защитные силы организма против тех самых учреждений, которых он сам больше всего боится!.. Занятная все-таки штука — человеческий мозг! Еще неизвестно, чего в нем больше — света и разума или таких вот темных закоулков, как в башке прохиндея Темы.

Но еще больше удивился я самому себе. Оказывается, сам я — тоже загадка! Я же могу прямо сейчас пойти в милицию и сказать: «А поищите-ка в сарае у Темы, какие там керамические трубы лежат, да заодно проверьте, есть ли у него удостоверение «инспектора», раз он сам так себя назвал… Могу сказать и… Не могу. Почему? Да потому что у меня и сейчас звенит в ушах возмущенный голос Ляльки: «Шпион! Мстишь Теме за то, что он лучше тебя! Ничтожество!»

Так вот, дорогая Ляля! Жаловаться я не пойду. Нажалуешься, а он уже сбыл или перепродал трубы, а начнут его проверять, что он за инспектор, окажется, что и книжечка у него есть: такой, как Тема, и настоящее удостоверение добудет. Какие факты у меня против него? Убейте — не знаю!.. Знаю только одно, что Тему в глазах Ляльки сразить надо наповал, иначе мне и самому на ногах не удержаться. А удержаться я обязан, не только ради себя, но и главным образом ради Ляльки.

Прячась за столбом, я склонился к витрине с рыболовными радостями и, когда он проходил по магазину, несколько переместился в своем закутке, чтобы он меня не заметил. Это мне удалось. Но тут новая неожиданность: передвигаясь в целях маскировки вдоль прилавка, я с кем-то столкнулся и хотел уже извиниться, как оказался в этой теснине за столбом нос к носу с пестрой Катей.

В первую секунду она даже не поняла, с кем столкнулась: все внимание ее было направлено в сторону двери, куда сейчас выходил Тема. И опять, как вчера вечером, у Кати было жалкое, растерянное выражение лица.

Час от часу не легче. Только слез да причитаний мне сейчас и не хватало!.. Но и тут случилось такое, что я вовсе никак не ожидал. Катя ужасно мне обрадовалась, как будто мы были старинными друзьями и ровно десять лет не виделись. Ни с того ни с сего она громко рассмеялась, схватила меня под руку и, совсем обалделого, вытащила вслед за Темой из магазина.

Теперь-то у меня не оставалось никаких сомнений: точно так, как я поехал с комсомольско-студенческим отрядом из-за Ляльки, так и пестрая Катя поехала с нами из-за Темы. Воистину, чего только не сделаешь ради денег! А может быть, и не только ради денег?.. Тогда ради чего? Даже при сильном воображении Тему красавцем не назовешь. Тогда в чем дело?.. Обходительный? Располагает мощными связями? Умеет вести дела? Да!.. Уж это у него никак не отнимешь. Это-то, видно, и привлекает к Теме не только женщин вроде Симочки, но и таких девчонок, как Лялька и Катя.

Не скрою, поведение Кати меня страшно заинтересовало: непонятные мне ее отношения с Темой могли существенно повлиять на мои отношения с Ларисой. Сообразив это, я не очень-то сопротивлялся, когда Катя «юзом» выволокла меня из магазина и с громким хохотом, продолжая держать под руку, сбежала вместе со мной по ступенькам крыльца.

Тема, привлеченный шумом, оглянулся, при виде Кати как-то нервно дернул шеей, но ничего не сказал и тем же размеренным шагом направился к своему «объекту» — возведенному неподалеку под второй этаж зданию нового универмага.

Я поднял глаза и… Должен сказать, настроение у меня несколько испортилось: со стены второго этажа смотрели на меня те два мрачноватых парня, что еще сегодня ночью предупреждали насчет Кати… Час от часу не легче! Я хотел было вырвать руку из руки своей неожиданной спутницы и пойти независимо, но не будешь же труса праздновать! Еще подумают, что и правда испугался… И я назло этим парням, назло Теме, назло самому себе, взял Катю за руку покрепче, и мы с хохотом, так, чтобы слышали и те два парня, и Тема, вприпрыжку направились к себе на стройку.

На другое утро часов в пять я был уже на реке. Мне, и правда, хотелось побыть одному, обдумать, что произошло, прикинуть, что делать дальше.

Удочки я взял у дяди Фрола, червей накопал в огороде Аполлинарии Васильевны и, едва занялась зорька, отправился на речку. Шел огородами, чтобы не попадаться особенно никому на глаза: поймаешь вместо рыбы каких-нибудь ершей — засмеют…

Место я выбрал у переката, там, где наметилась недалеко от берега быстринка, раскинул снасти и принялся ждать.

Сначала я надеялся, что попадется на крючок что-нибудь путное, но… верно сказано: «июнь — на рыбалку плюнь», поэтому, когда стали одолевать ерши, я, не снимая с крючка очередного представителя колючего племени (авось на ерша судак клюнет), задумался о своем житье-бытье, о том, что меня ждет.

С неделю я не писал маме, а она тоже работает в магазине продавцом и наверняка встречается с такими, как Тема. Может быть, что и посоветует мне? Поговорить бы с отцом, но отец у меня — моряк, ушел в загранплавание, сейчас в океане, подходит то ли к Кубе, то ли к Мексике. Братьев и сестер у меня нет. Маму тоже не хотелось бы пока посвящать в свои сердечные дела, тем более что хвастаться нечем. Насчет Ляльки она, конечно, кое о чем догадывалась, но, как сама говорила, «до Ляльки у меня нос не дорос», ей, видите ли, серьезный жених нужен. А я, выходит, несерьезный…

С Ляльки я мысленно переключился на пеструю Катю, которая со вчерашнего вечера очень даже заинтересовала меня своим отношением к Теме… Потолковать бы с нею доверительно, по-человечески, без ухаживаний. (Мои ухаживания ей наверняка не нужны.) А тут черт принес, как назло, этих двух парней. Надо же так: вчера мы с Катей на скамейке сидели, сегодня, как шальные, с хохотом из магазина выбежали. Ей это надо, чтобы Тема все видел и ревновал. А мне-то зачем? От этих парней по шее схлопотать? Знает ли Катя, что за прохиндей Тема? Или ей, так же как Симочке и Ляльке, наплевать, откуда у Темы деньги, лишь бы они были?

Раздумывая примерно так, я мысленно нет-нет да и возвращался к истории с трубами. Вот бы загребли Тему за эти трубы годика на полтора, сразу бы стало легче жить… Так ведь не загребут! Отбрешется. Вынесут «частное определение» — «поставят на вид», — милиция у нас гуманная… Хотя… С милицией тоже шутить не стоит: мы с дядей Фролом уже провели как-то чуть ли не целую ночь в городском отделении, и опять-таки по милости Темы.

Как потом оказалось, вся эта история была тонко продуманной Теминой местью. А мстил он своему бывшему шурину только за то, что тот живет на земле. Своей честностью и порядочностью Фрол доводил Тему до бешенства и толкал его на самые неожиданные, а порой и просто дикие поступки. И хоть все это произошло уже больше чем полгода назад, в памяти осталось все до мельчайших подробностей, настолько нам Тема насолил.

Город, в котором мы живем, в десятке километров от Костанова. Между нашими домами — моих родителей и Темы всего-то три-четыре квартала. Дело было поздней осенью, морозец уже остеклил лужи и небольшие водоемы. Первая метелица выбелила снегом деревья и кусты, но земля была еще теплая, и снежок этот таял на тротуарах, разводя по улицам слякоть и мокреть.

В одну из ноябрьских пятниц Фрол был у нас в городе в гостях, и мы с ним готовились в субботнее утро отправиться по перволедью на рыбалку. Для того, чтобы выехать в Костаново пораньше, договорились заранее подготовить снаряжение, проверить снасти.

Мы уже отшлифовали блесны и мормышки, убрали инструменты, вымылись под душем и сидели в домашнем одеянии — я в лыжных брюках и в свитере, дядюшка Фрол в своем рыбацком костюме неопределенного цвета и вида — что-то полувоенное — пили чай, как сейчас помню, с клубничным вареньем. И уж никак не ждали мы в этот вечер приключений, как вдруг у входной двери раздался длинный, захлебывающийся звонок. Дядя Фрол пошел открывать, и я услышал его не очень довольный голос:

— Хорош!.. Где же ты так набрендился?

Я выглянул из-за его плеча и увидел Тему в почти отключенном состоянии.

— Н… не важно где, — с достоинством сказал Тема и добавил проникновенно: — Р… ребята, доведите домой!..

Проще было бы оставить Тему у нас и никуда его не вести. Но кому охота выслушивать пьяные бредни, объяснения в любви или претензии.

— Ладно, Борька, одевайся, — скомандовал дядя Фрол, — отведем его… И, сунув ноги в чесанки с галошами, те, что приготовил к выходу на лед (в них и приехал к нам), стал натягивать полушубок.

Я тоже надел теплую меховую куртку, шапку-ушанку, и мы, подхватив Тему под руки, повели его домой. Благополучно юзом спустили с лестницы, вышли из подъезда на улицу и чуть ли не волоком потащили вдоль бульвара, отворачиваясь от любопытных взглядов сидевших на скамейках парочек, которым и ноябрьская стужа была, как говорится, не в укор.

Только я подумал: «Слава богу, плывем помаленьку», как Тема, будто услышал мои мысли, запнулся обо что-то и повис у нас на руках.

— Погоди, Боря, — остановил меня дядя Фрол. — Кажется, у него съехали штаны…

И точно: у Темы то ли на брюках пуговицы оборвались, то ли он поясной ремень не затянул, но именно съехавшие вниз штаны не давали ему идти. Мы их поддернули и двинулись дальше, но штаны опять катастрофически поехали вниз.

— Давай, положим его на скамейку, застегнем как следует и тогда уже двинем дальше, — предложил дядя Фрол.

Тема не возражал, охотно вытянулся на скамейке, видимо решив, что он уже дома.

Когда все пуговицы были застегнуты и ремень подтянут, на весь сквер раздался вдруг заливистый милицейский свисток.

Сначала мы с дядей Фролом и внимания на него не обратили, но, оказалось, свистели нам…

Перед нами, как из-под земли, вырос молодой милиционер с очень строгим лицом и требовательно сказал:

— Предъявите документы!

— Какие могут быть у нас документы? — добродушно ответил дядя Фрол, и его светлые брови полезли вверх к меховому козырьку. — Живем мы вон за тем углом в Лесном переулке, ведем подвыпившего свояка к нему домой.

— Так свояков не водят, — отчеканил милиционер и, наклонившись к мирно дремавшему Теме, спросил:

— Вы знаете этих людей?

— Первый раз вижу, — подозрительно ясным голосом ответил Тема.

— Что ж ты дурака валяешь? — попытался урезонить его дядя Фрол, но милиционер не дал ему договорить:

— Насчет свояка не получается…

— Не получается, — как эхо подтвердил Тема.

— Скотина ты пьяная! — только и сказал ему дядя Фрол.

— Не оскорбляйте! — остановил его милиционер. — Грабят человека, еще и оскорбляют!..

— Еще и оскорбляют! — снова, как попугай, повторил Тема.

— Да ты что, разыгрываешь нас, что ли? — возмутился дядя Фрол. — Нам завтра вставать чуть свет на рыбалку, сейчас давно пора спать, а тут канителься с тобой!

— Насчет рыбалки придется подождать, — сказал милиционер и, наклонившись к Теме, спросил:

— Вас раздевали?

— Раздевали.

Тема так мотнул головой, что она у него чуть не оторвалась, после чего бессильно свесилась на грудь. Дядя Фрол даже руками развел.

— Да что же это такое! Что он за чушь несет? Он же сам пришел ко мне и попросил: «Доведите домой!»

— Сам попросил? — милиционер саркастически усмехнулся. — Ну это уж вы мне не рассказывайте!.. Деньги у вас были? — обратился он к Теме.

— Были!

— Сколько?

— Триста восемьдесят шесть рублей!..

— Что ж ты врешь? — совсем уже обозлился дядя Фрол. — В жизни ты такие деньги с собой не носил, все норовишь на чужой счет выпить!

— Были! — с пьяным упрямством завопил Тема. — Триста ше… ше… — Дальше у него не получилось, и он, зашипев, как спущенная шина, неожиданно сладко всхрапнул.

Милиционер что-то сказал в переговорное устройство, висевшее у него на груди, точным движением вскинул руку к козырьку и по-деловому предложил:

— Пройдемте в отделение милиции…

Неизвестно откуда подкатила крытая машина с окнами в крупную клетку, и мы полезли в нее в своем одеянии, не самом подходящем для официальных визитов. Милиционеры затолкали в машину и Тему.

Злые, с превеликой досадой сели мы на боковую настывшую лавочку, усадили Тему между собой. Напротив нас сел молодой милиционер и такой же молодой прибывший с машиной сержант.

ГАЗ-69 лихо рванул с места и помчал нас прямым ходом в отделение милиции. Времени было уже около двенадцати, а вставать на рыбалку намечали не позже шести. Тут же выходило, что раньше, чем до утра, нам со всей этой канителью не разделаться. История, начавшаяся так невинно, принимала скверный оборот.

Надо было срочно что-то предпринимать. И дядя Фрол придумал.

— Пожалуйста, — вежливо сказал он, — как только приедем в отделение, позвоните вот по этим телефонам. Пусть вам ответят и установят наши личности.

— А они там все заодно, — изрек вдруг ясным голосом дремавший между нами Тема.

Оба милиционера молча посмотрели друг на друга.

— Я тебе покажу «заодно»! — сказал дядя Фрол и от великой досады двинул Тему локтем в бок.

— А-а-а-а! — заорал Тема. — Убивают!..

Сержант сказал:

— И это отягчающее вашу вину рукоприкладство будет занесено в протокол.

— Я ему еще не так приложу! — пообещал совсем уже разнервничавшийся дядя Фрол.

— Ах, так вы еще и угрожаете? — сказал сержант.

— Он мне всю жизнь угрожает, — поддержал его Тема.

Дядя Фрол не успел ответить: машина подкатила к дому, на фасаде которого светилась вывеска: «Милиция». Мы выбрались из «газика» и всей честной компанией ввалились в дежурную комнату. Сержант доложил сидевшему за стойкой капитану.

— Все, что в карманах, — на стол, — приказал капитан. — Местность осмотрели?

— Так точно. Ничего не нашли. Но нетрезвый гражданин утверждает, что у него похищены деньги в сумме трехсот восьмидесяти шести рублей.

— Слушайте его, — сказал дядя Фрол, выкладывая на стол алюминиевую (чтоб не тупились крючки) коробочку с блеснами и деревянный ящичек с дырочками, в котором у нас был мотыль.

— Ваши вещи? — спросил у Темы дежурный.

— Мои! — убежденно сказал Тема и снова, как породистый конь, мотнул головой. — Собирался на рыбалку… А они напали…

— Не он, а мы собирались на рыбалку! А он пришел и попросил проводить его домой! Сам отказался ехать, а теперь к чужим блеснам примазывается!

— Слушайте, граждане грабители! — саркастически сказал дежурный. — Стыдно вам трудового человека обирать да еще нас, представителей закона, обманывать. Имейте в виду, только чистосердечное признание может смягчить меру наказания… Возьмите ваши вещи, — обратившись к Теме, добавил он. Этого уж дядя Фрол не мог перенести.

— Ну знаете, это уже слишком! — взвился он. — Да какой вы представитель закона, когда затащили в милицию ни в чем не повинных людей, еще и грабите!

— А это уже не вам судить, какой я представитель закона, — холодно сказал дежурный.

— Я буду жаловаться! — завопил дядюшка Фрол.

Капитан хлопнул ладонью по столу:

— Хватит! Придумайте что-нибудь поновее: стоит таким субчикам в милицию попасть, сразу начинают права качать! Ваша фамилия, имя и отчество? Заодно советую вспомнить, где спрятали деньги!

— Да вы что, всерьез? Звоните вот по нашим телефонам. Мы с этим пьяным обормотом были, к сожалению, женаты на родных сестрах.

Старший лейтенант набрал номер телефона «пострадавшего», то есть Темы, в трубке не сразу раздался заспанный голос Симочки:

— Что?.. Мой муж в милиции? Такого мужа у меня нет! Пьяницы мне не нужны! Потрудитесь больше не звонить!

Услышав такой ответ Симочки, Тема даже как будто протрезвился.

— Фрол, а Фрол, — совсем миролюбиво обратился он к моему дядьке. — Она сказала, что у нее нет мужа. А я тогда кто?

— Да иди ты к черту! Я тебе уже сказал, кто ты!

— Если вы в самом деле свояки, — с раздражением заметил капитан, — какого черта морочите нам головы!

— Это мы морочим? — взвился дядя Фрол.

— Н… нет, — отвечая собственным мыслям, сказал Тема. — Я так это дело не оставлю. Вот ты, капитан, скажи мне, муж я или не муж?

— Я тебе скажу! Я тебе все расскажу! — пообещал капитан, набирая номер телефона дядюшки Фрола.

В трубке тут же раздался встревоженный голос тети Маши:

— Господи! Наконец-то! Отделение милиции? У вас Фрол Иванович? Слава богу!.. Да, да, это жена его. Мария Ивановна говорит!

— Извините, Мария Ивановна, — явно меняя тон, сказал старший лейтенант. — Но вам придется приехать сюда и привезти документы вашего мужа. Где вы сейчас? Высылаю машину…

Казалось бы все: недоразумение выяснилось. Но не тут-то было! Пока приехала тетя Маша, да пока оформили протокол, да с добрыми напутствиями отправили в вытрезвитель упиравшегося Тему, принявшегося «качать права», прошло битых три часа, и мы лишь под самое утро вернулись домой.

Блесны и коробочку с мотылем дядя Фрол все-таки успел выручить, и на рыбалку мы поехали, но выбрались на лед поздно, в палатке из прозрачной пленки сидели и клевали носами, а выудили за целый день всего несколько окуньков.

Дядя Фрол совсем не мстительный человек, но этот случай он пообещал не забыть Теме, как он сказал, «по самый гроб жизни».

…Я сидел у реки, время от времени вытаскивая из воды то ерша, то еще какую-нибудь «чиганашку» вроде плотицы, и сам удивлялся, с чего это пришла мне в голову эта милицейская история. Скорей всего потому, что, во-первых, в милицию пригласили Тему давать объяснения насчет керамических труб, а во-вторых, из-за того, что сам я никак не мог решить, заявлять ли мне о предложении Кати купить у нее «швейцарский» «Кардинал», в природе не существующий. Первое мое решение было — тут же заявить, но после того как пестрая Катя выдала свою привязанность к Теме, мне очень даже захотелось узнать, в чем же там, собственно, дело?

Не успел я раздуматься на милицейские темы, как увидел, что рядом со мной, всего-то метрах в пятнадцати, сидит с удочками и поплевывает на червяков, меняя наживку, начальник Костановского отделения милиции — капитан Дмитрий Николаевич Куликов. Да еще в форме, только вместо фуражки берет надел, да на китель плащ болонью накинул. Увидел, что я обернулся в его сторону, улыбнулся и спрашивает:

— Дядька-то твой, что на зорьку не пришел?

— Приболел немного, да вот ушицы захотел: один за двоих ловлю…

— Ну, передавай ему привет, скажи, чтоб скорей поправлялся, — без него на реке скучно…

— Ладно, спасибо, передам, — ответил я.

А тут как раз поплавок у меня торчал, торчал, да как нырнет в глубину! Я потащил удочку — леска воду режет. Выхватил из воды — на крючке окунишка граммов на триста болтается — уже хорошо!..

Капитан Куликов меня похвалил:

— Ого! Это уже кое-что! Так держать!..

И тут меня поразила простая мысль: все-таки существует такая штука, как телепатия! Уж сколько раз так было: идешь по улице и ни с того ни с сего начинаешь думать о человеке, которого десять лет не встречал. Заворачиваешь за угол, а он вот тебе, твой человек, идет навстречу, улыбается, да еще и заявляет: «А ты знаешь, я только что о тебе подумал…»

Персонально Дмитрия Николаевича я не вспоминал, хоть и знал, что они с дядей Фролом частенько рано утром до работы на речке встречаются — душу отвести. Тут у капитана Куликова и удочки спрятаны. Но о милиции — думал. К тому же не случайно капитан Куликов облюбовал место рядом со мной? Что ему от меня надо? Сказать или не сказать про Тему с его трубами? Да и о Кате в самый раз сообщить… Я понимал, что одно умолчание — уже вроде соучастия… Но с другой стороны, с Катей, например, был только разговор, никакого «Кардинала» я в глаза не видел. Скажешь Куликову, вот, мол, возможно, спекулянты работают, а потом на поверку окажется — все липа… Если рассказать Куликову о Теме, тоже можно попасть пальцем в небо: после звонка из милиции Тема наверняка перепрятал трубы, еще самого привлечет к ответственности «за клевету». И опять окажешься в дураках… Да и капитан, хоть и устроился рядышком, пока молчит, ни о чем не спрашивает, знай себе ловит: все-таки перекат поблизости один, а за перекатом — яма, рыба самая разная может быть: тут тебе и голавль, и судак, и жерех…

Только я так подумал, капитан повернулся ко мне и спрашивает:

— Как дела, Борис?

— Все по-старому, — отвечаю. — Строим школу. Бригада Чернова подрядилась магазин закончить, что в прошлом году начинали да только до второго этажа довели…

— Вот то-то и есть, что с прежними «шабашниками» пришлось расстаться, — заметил на это Куликов, — как только кирпич да цемент стали «налево» уходить…

Меня так и подмывало сказать, что при Теме весь универмаг вместе с подвалами и крышей может «налево» уплыть. И о показухе его: не успел приехать, «инспектором» себя заявил. Но и на этот раз я удержался: сколько раз уже было в жизни — сболтнешь, обязательно потом выйдет «не в дугу», а промолчишь, никогда не пожалеешь…

— Это я и без тебя знаю, что школу строите, а бригада Чернова — универмаг. — Я к тебе вот насчет чего хотел прийти, да раз уж ты сам объявился, здесь и побеседуем.

Тут у Куликова стало клевать сразу на двух удочках, и он, одну за другой, выхватил из воды две плотицы.

— Говорил я вчера с вашим командиром отряда Юрием Матвеевичем, — продолжал капитан, — чтобы создали вы группу комсомольского контроля: стройматериалы у вас под открытым небом лежат, ночные сторожа, конечно, охраняют, но и свой, комсомольский глаз тоже необходим… Так чтобы понадежнее все было… В общем, проявляйте инициативу, а мы, в случае чего, поможем.

— Ладно, сделаем, Дмитрий Николаевич, — ответил я, а сам подумал, что всегдашние разговоры командира нашего отряда Юры о социалистической собственности приобретают вдруг определенное конкретное оформление… Правда, пока что, если не считать керамические трубы, что «закосил налево» Тема (на стройке у нас не было таких и в помине), никто вроде бы на колхозные стройматериалы и не зарился. Но раз надо, значит, надо…

— И еще хотел тебе сказать, — снимая очередную рыбешку с крючка, продолжал Куликов. — Кое у кого в селе появились новые часы одной и той же марки, каких ни у кого не было, да и в городе таких нет. У нас специальное указание, проверить, откуда поступают именно такие часы марки «Кардинал», экспортные, на двадцати девяти камнях. Сам понимаешь, Костаново в десяти километрах от города, автобусом ехать всего ничего, — гастролеры могут и к нам заглядывать… Здесь ведь тоже, кроме строителей, солдаты на свидания к девчатам ходят. Ждем еще народ на сенокос и уборку, — так что худо-бедно, а подпольной торговле вроде бы есть где развернуться… Подумай, чтобы из наиболее надежных ребят организовать группу содействия, и, если засечете спекуляцию, не пройти мимо…

— Это чтоб я старшим группы был?

— Ну а кто ж еще? Все и всех ты тут знаешь, тебя уважают, к тому же занимаешься в секции каратэ, вроде бы и не из трусливых.

Видно, капитан Куликов точно знал, с какой стороны ко мне подойти, оказывается, ему и о каратэ известно, хоть и секция у нас самодеятельная…

— Ну если надо… — не очень уверенным тоном ответил я, а сам подумал: «Тут у вас наверняка дела поинтереснее пойдут: преподобный Тема костановской милиции скучать не даст, если не с той, так с другой стороны себя обязательно проявит».

Но ничего этого я, конечно, не сказал и ничуть не удивился тому, что капитан Куликов обратился именно ко мне. Но… Не спугнули ли Тему вежливым звонком. Лучше бы сразу пришли во двор с обыском: сейчас во дворе у Темы наверняка никаких труб нет. Правда, одно то, что капитан Куликов заинтересовался и стройматериалами и часами, говорило в пользу костановской милиции, но не в мою, раз уж я никак не мог решить, говорить ли мне о разговоре с Катей. «Когда покажет часы, тогда и думать буду», — решил я. «Главное — поймать на серьезном деле и свалить Тему, но тот теперь после звонка из милиции затаится и никак не будет себя проявлять…»

— Жаль уходить, только начало клевать, — сказал Куликов и стал сматывать удочки. — К себе на стройку идешь?

— Да, пожалуй, и мне пора…

Мы вместе с капитаном выбрались на берег и прошли лугом до тропки, по которой он отправился к себе домой занести улов, а я свернул на дорогу к новой школе.

Мне бы сразу зайти к дяде Фролу, а я поленился и так с удочками на плече и прошагал по деревенской улице к своему палаточному городку. Когда проходил мимо нового, строившегося магазина, меня окликнули:

— Слышь, парень!..

Голос доносился откуда-то сверху, я поднял голову: на лесах третьего этажа будущего колхозного универмага стоял один из тех мрачного вида парней, что наблюдали за мной и пестрой Катей, когда мы с нею и на скамейке сидели, и с дурацким хохотом выбегали из магазина.

Я узнал его по стрижке еж, клином съехавшей на низкий лоб. От этой прически да еще из-за толстой физиономии «всмятку» он очень смахивал на невыспавшегося барбоса.

— Рыбку ловишь? — спросил парень с угрозой в голосе и добавил: — Держи аванс…

Сверху, просвистев мимо головы, прямо к моим ногам шмякнулся в лужу кирпич.

— Осторожнее! — донесся насмешливый голос.

Второй парень, как я его окрестил, Лорд, стоял там же на лесах прямо надо мной. Он сосредоточенно и серьезно смотрел на меня.

Выходит, им не понравилась моя встреча с Куликовым… А может быть, все из-за Кати? А если Куликов? Невольно я посетовал: кто же на рыбалку ходит в форме. Но, с другой стороны, никто не думал, что будут наблюдать за нами сверху. Нетрудно догадаться, что Куликова тут и в штатском все знают, и свои, и приезжие. А уж такая братия, как Лорд и Барбос, наверняка глаз с него не сводят, если они действительно связаны со спекулянтами.

Меня очень интересовал вопрос: сами они догадались меня припугнуть или их проинструктировал Тема? А если Тема, то чего ждать дальше? Так что же, от себя или по заданию Темы действуют эти парни?

Первое, что я должен был сделать, не показать им, будто догадываюсь об истинном смысле угрозы, мол, «упавший» с лесов кирпич — не больше, чем мелкое хулиганство.

— Мне к тебе подняться или сам сюда спустишься? — спросил я у Барбоса, но он не очень-то принял мой вызов, а сказал по-деловому, спокойно и вразумительно:

— Считай, что я тебя предупредил. Если не понял, не обижайся.

— А в чем дело-то? Я тебя вообще первый раз вижу!

— Боря, не темни. Ты человек умный, — вмешался в разговор и Лорд.

«Откуда-то имя знают, — с удивлением подумал я, но тут же понял, — пестрая Катя сказала».

— Ладно, мужики, — сказал я грубовато. — Я умный, вы умнее, по-умному и разойдемся…

— Ну вот и хорошо, что дошло, — заметил Лорд. — Сам понимаешь, шутить нам не с руки…

Я действительно понимал, что разговор этот — не пустая угроза, а серьезное предупреждение: видимо, я перешел дорогу целой компании, ворочающей крупными делами. Сейчас надо было как-то сохранить лицо и с честью отсюда уйти.

Выручили меня дружки из моей бригады во главе с Петром Кунжиным: они как раз выходили со свертками в руках из примостившегося у подножья будущего универмага продовольственного ларька.

— Привет, Боря! Много ли наловил?

— Братцы! Да у нас сегодня уха!

— Кто тут тебе настроение портит?

Здоровые плечистые парни еще издали учуяли, что у нас тут не очень любезный разговор, и поспешили ко мне на выручку. Лорда и Барбоса с лесов как ветром сдуло, видимо, по принципу: «Чем меньше меня видят, тем меньше узнают…»

Тем не менее я получил самое серьезное предупреждение, еще и в наглядном исполнении: кирпич просвистел мимо моей головы весьма убедительно. Если честно признаться, встреча эта не доставила мне удовольствия. Но и отступать от своего я вовсе не собирался, еще не решив, действовать ли по-прежнему в одиночку или подключить к этому делу своих парней… Конечно, капитан Куликов прав: чем меньше людей знает о таком деле, тем лучше. По известной пословице: «Один человек — тайна, два — полтайны, три — совсем не тайна». И я решил пока ничего никому не говорить.

Магнитное поле

После ссоры с Лялькой, разговора с капитаном Куликовым и встречи с подозрительными парнями прошла суббота, прошло и воскресенье. Я не буду рассказывать, что я пережил за эти два дня.

Дядя Фрол от облепихового масла стал понемногу поправляться, но мои душевные раны не мог бы залечить и самый волшебный бальзам. Слабым утешением оказалось то (хоть я человек и не злорадный), что для Темы эти дни были небось самыми длинными из-за полной неясности, что его ждет в костановском отделении милиции.

Мне все еще казалось преждевременным пойти и заявить на него: трубы — мелочь, оштрафуют, и все. Я чувствовал, что за Темой водятся дела посерьезнее. Чтобы не вспугнуть его раньше времени, приходилось держать себя с этим негодяем «в дипломатически корректных рамках», а это для меня было очень непросто…

Так наступил понедельник — обычный трудовой день на обычной колхозной стройке.

Наш студенческий отряд за это время обжился и уже начал работать, получив задание до сентября месяца сдать в эксплуатацию здание новой школы. Чтобы быть поближе к Ляльке, я устроился, как и она, прямо «на объекте», днюя и ночуя в столярной мастерской, но в этот день, составив себе хитроумный план, с утра пораньше отправился на строительную площадку.

До начала работы мне надо было обязательно повидать нашего командира отряда Юрия Матвеевича, которого все мы называли просто Юрой, и кое о чем с ним договориться.

Хоть он и был в наших глазах солидным женатым человеком, к тому же в прошлом году окончил строительный институт, но в общем-то считался своим, хорошим парнем.

Выбрав позицию в районе временной стройконторы, я очень удачно изловил Юру, когда рядом с ним никого не было, и стал довольно длинно и туманно плести что-то о дружбе и товариществе, о рабочей солидарности и необходимости помогать физически маломощным девичьим коллективам.

Юра оказался на редкость догадливым человеком. Он посмотрел мне в глаза, ухмыльнулся и сказал:

— Все ясно, старик. Пока не подвезли материалы плотникам, пойдешь разнорабочим в бригаду своей Лариски. Доволен? Цени заботу начальства!

«Вот это прораб! Ничего не скажешь: душу рабочего через комбинезон видит!»

Я стоял перед Юрой, «хлопал» глазами и, как говорят в таких случаях, «не имел что сказать».

— Да я не о том… — начал было я.

— И я не о том! — весело согласился Юра, оскалив белые зубы, потряс реденькой бородкой, которую завел для солидности, и громко захохотал. Он хлопнул меня ладонью по плечу и добавил: — Давай, старик, действуй! Удачи тебе!

Не смотря на разоблачение, я был доволен таким разговором с Юрой: чихал я на его догадливость! Человек взрослый, женатый, зря болтать не будет. Но вот не догадались бы девчонки из Лялькиной бригады, почему я к ним разнорабочим иду? Именно этого я очень даже серьезно опасался.

На строительную площадку уже шли парни в рабочих штанах и ковбойках, девчата в легких кофточках с длинными рукавами и заляпанных известковым раствором, комбинезонах. В это время я увидел Тему, прогуливавшегося у дома, где размещались почта и костановское отделение милиции. Выглядел он неважно: после передряги с трубами он наверняка плохо спал ночами, сочинял оправдательные речи, придумывал и отвергал всякие алиби. Ну и поделом ему! Что тут придумаешь, когда трубы все равно краденые! Мне страшно захотелось узнать, что же он будет врать в милиции.

Тема сам облегчил мне задачу, подметив меня издали и сделав знак подойти к нему.

— Куда ты пропал? Я тебя два дня уже ищу! Просил же узнать насчет шофера!

— Отделение было закрыто в пятницу и в субботу, — ответил я безразличным тоном, — а в воскресенье никакой «белой козой» там и не пахло.

Тема хотел было что-то сказать, но в это время увидел, что к дому, где размещалась костановская милиция, уже подходил капитан Куликов.

Неторопливо сделав несколько шагов ему навстречу, Тема солидно приложил два пальца к козырьку фуражки и спросил:

— Помните меня, товарищ капитан? Два дня назад заходил к вам насчет прописки…

— Ну так в чем проблема, Тимофей Павлович, сдавайте документы, пропишем, — спокойно ответил Куликов. — Ваших членов бригады тоже надо временно прописать, хоть они и не покупали домов.

— Да, да, конечно, сегодня же соберу паспорта… Когда у вас перерыв?

— Как всегда, с двух до трех. Приходите в любое время… — Видя, что Тема недоговаривает, капитан спросил: — У вас что-нибудь еще?

Решив, что деваться все равно некуда, Тема помялся еще немного и брякнул напрямую:

— Да я… Насчет этих самых труб…

— Каких труб?

— Ну это, как его… — Тема зыркнул в мою сторону и вдруг окрысился: — Ну что ты тут торчишь? Давай иди на свою стройку! Опоздаешь ведь! Вон уже идут в рельс играть!

— Иду, Тимофей Павлович! — весело заверил я его, но сам не очень-то торопился уйти: очень уж мне хотелось поглядеть, как он выпутается из положения, в которое так дурацки попал.

Весьма подозрительно следил за ним и капитан Куликов.

— Ну это… — мучительно искал выход Тема. — Решил я провести по участку местную канализацию. Может, вы подскажете, где бы мне купить немного керамических труб? Погонных метров сорок?

— Ну, Тимофей Павлович! Какие трубы? У нас — милиция, а не магазин стройтоваров! Если по нашему профилю, заходите, всегда рады, а трубами мы не занимались и заниматься не будем…

— И то правда, — солидно сказал Тема. — Вот, пожалуйста, придумал же насчет труб в милициюобратиться! — пожурил он сам себя. — Пожалуй, надо будет по этому делу в город съездить…

— Вот и поезжайте и мне голову не морочьте: своих дел по горло, не знаешь, за что и браться!..

Дмитрий Николаевич поднялся на крыльцо, еще раз оглянулся на Тему и пожал плечами. Тема преданно ему улыбнулся. Если бы у него был хвост, он бы капитану и хвостом бы вильнул.

На меня Куликов даже не посмотрел и, кажется, был не очень доволен, что я к нему подошел. Это я тут же понял и обругал себя неосторожным дураком: одно дело организовать бригаду содействия по охране стройматериалов и совсем другое дать понять тем же Лорду и Барбосу, что напрямую связан с милицией. Да и связан ли? Подумаешь, на разговор подошел…

Как только закрылась дверь за Дмитрием Николаевичем, Тема нервно хохотнул, хлопнул себя ручищами по жирным ляжкам и сразу стал серьезным.

— Ах, Фрол! — проронил он мстительно. — Вот тебе и тихоня! Подсидел-таки! Ловко разыграл! Ну это я ему никогда не прощу!

— А при чем тут дядя Фрол, когда он в больнице был? — попробовал я вступиться.

— Рассказывай!.. И ты небось с ним заодно? Не в больнице он был, а Клавдий Федорович его в телеге домой вез. От Клавдия Федоровича они и позвонили. Больше, кроме как в сельсовете, на почте да в конторе колхоза и телефонов-то нет… Уф!.. Гора с плеч!.. За это не грех бы и выпить, но такой разговор не для тебя!.. А ты, давай-ка дуй на работу, а то как раз прогул тебе засчитают!..

Тут Тема был, конечно, прав: рабочий день уже начинался. Но вот то, что он разоблачил Фрола, всерьез меня озаботило. Теперь и год и два будет выжидать удобный момент, а обязательно отомстит… Не в самом лучшем настроении отправился я к строительной площадке, чувствуя себя как рыбак, у которого сорвалась большая рыба: уж и подсек, и подсачок подвел, а леска вдруг — дзинь!.. И привет — рыбка ушла.

Перебравшись через бетонные конструкции, я обошел штабель силикатного кирпича, потом — будку с цементом, большой чан с известью, стоявший у самой стены строившейся школы, и наконец-то вышел к тому месту, где работала Лялькина бригада.

Я отлично понимал, что от девчонок мне достанется по первое число: народ этот изобретательный и беспощадный, так возьмут в оборот, только успевай поворачиваться. Но ради Ляли, лишь бы с нею помириться, я готов был выдержать любые испытания.

Я еще надеялся, что об истинных причинах моего появления здесь догадался один только командир отряда Юра. Увы! Я даже не подозревал, насколько ошибался. У девчонок такой нюх на сердечные дела, что разоблачили они меня в первую же минуту, а во вторую уже полностью морально уничтожили. Издевательства начались тут же, лишь только я появился на строительной площадке.

Еще издали заметив, где там на верхотуре работает Ляля, я, бодро насвистывая, деловито обследовал медленно вращавшуюся бетономешалку, чтобы, как наказал Юра, делать раствор для Лялькиной бригады. Мне хотелось как можно незаметнее включиться в работу. Не тут-то было!

Первой меня увидела с верхотуры пестрая Катя. Точно как сойка в лесу всех оповещает, кто, куда и зачем пошел, Катя завопила на все Костаново:

— Девочки! Смотрите, кто у нас сегодня в гостях! Привет пополнению!

Я сделал вид, что это не мне, взял спокойно ведра и отправился в крытую будку за цементом. Катерина увидела мое бегство и завопила пуще прежнего:

— Боренька! За что тебя обидели? Столяр-краснодеревщик, а к нам в подсобники попал?

Все бросили работу, смотрели на меня и ехидно скалили зубы. Только Лялька в мою сторону даже глазом не повела.

Тут-то и началось. С легкой руки Кати девчонки затараторили наперебой с фальшивым сочувствием:

— Привет, Боренька!

— Рады тебя видеть!

— В нашем девичьем коллективе!

— Не приставай к человеку, видишь, старается!

— А ему с Лялей помириться надо!..

— Боря, ты почему без галстука пришел?

— А цветы где?

— Хоть бы коробку конфет принес!

— Лучше — мороженого!

— Лимонаду девочки, жарко-то как!..

Я молчал. Пусть языки почешут. Надоест — перестанут. Все-таки ужасно несерьезный народ эти девчонки… Чтобы сохранить достойную позицию, попробовал отшутиться:

— Не за что вас лимонадом поить, плохо работаете!

Что тут поднялось! Лучше бы я рта не раскрывал! Каждая кричала с ее точки зрения нечто остроумное, задевая и соседку оправа, и соседку слева, а заодно и меня, и Ляльку.

Это был наглядный пример моей «теории относительности для женщин», когда все воевали против всех, утверждая себя и понося других.

Я терпеливо переждал весь этот бедлам и, улучив минутное затишье, фальшиво-бодрым голосом спросил:

— Бригадир, что будем делать?

Лялька никак не ответила на мой вопрос, будто меня здесь и не было.

Пестрая Катя о чем-то перемолвилась с ней вполголоса, крикнула сверху:

— Бригадир сказала, делай раствор и за бетономешалкой смотри, а потом будешь нам кирпич подносить!

Тут я совсем некстати расхрабрился на свою голову:

— Между прочим, я понимаю и без переводчика!

Катя еще раз о чем-то пошепталась с Лялькой и так же отвратительно громко завопила:

— Бригадир сказала, что таким, как ты, и десять переводчиков не помогут!

На подобную грубость я решил просто не отвечать.

Среди девчат пролетел, как ветерок, подозрительный смех, потом стало вдруг неожиданно тихо. Не сразу я понял, что это остановилась бетономешалка.

— Боря! Боренька! — завопила сверху пестрая Катя. — Ток отключили, бетономешалка остановилась! А раствор нужен! Вся работа встанет! Там у нас ручной привод приспособлен! Покрути, родной!

«Ладно, — думаю, — покручу…»

Я подошел к бетономешалке и увидел, что тут и правда приспособлена «малая аварийная механизация»: когда отключается электромотор, бетономешалку можно вертеть вручную… Только попробуй ее, дьявола, повернуть! Она хоть и на подшипниках и на шестеренках, а ведер десять раствора наверняка вмещает! Два часа покрутишь, на третий и богу душу отдашь…

Только я взялся за ручку и начал крутить трижды клятую бетономешалку, как взрыв хохота на лесах остановил меня. Я оглянулся. Вроде ничего особенного не случилось: пестрая Катя, спустившись на землю, проверяла исправность рубильника и предохранителей в коробке на высоковольтном столбе, мне добреньким голоском посоветовала:

— Ты крути, Боренька, крути, не обращай внимания. Зарабатывай Ляле на часики. Сейчас пойду, электрика поищу, может, он починит мотор…

«Ладно, — думаю, — поищи. Покручу, пока электрик придет. Еще неизвестно, кто из нас «заработает на часики», ты или я…»

Несколько позже я понял, что пеструю Катю недооценил. Оказалась она такой язвой — почище Великого Инквизитора средних веков, того самого, что из живых людей жилы тянул. И все потому, что я, вместо того чтобы по сторонам смотреть и соображать, что к чему, весь был поглощен главной мыслью: как относится к моему появлению на стройплощадке Ляля.

А она никак не относилась, и я с унынием отметил про себя, что, кажется, мы с ней поссорились всерьез.

И тут снова сдержанный смех донесся до моего слуха. Я оглянулся и только теперь понял, почему всем так весело.

В тот день, когда прибыл в Костаново студенческий стройотряд, на высоковольтный столб с черепом и костями какой-то остряк прицепил надпись: «Веселый Роджерс тоже пренебрегал техникой безопасности». Сейчас же, вместо этого полезного напоминания, под черепом с костями, после того как у столба побывала пестрая Катя, красовалась надпись: «Он тоже был когда-то влюблен в Лялю Кулик».

Меня всенародно разоблачали, садистски издевались, потешались над моими чувствами! Эти безжалостные нахалки откровенно хохотали, перебрасываясь шуточками, а я должен был все это терпеть! Я уж хотел плюнуть на все и уйти, но тут меня осенило: «А ведь именно этого и добиваются эти зловредные создания в заляпанных известкой комбинезонах: они хотят рассорить меня с Лялей, добиться, чтобы я ушел, нажаловался командиру отряда, чтобы потом всенародно поносить меня, как склочника, или утешать и соболезновать: «Ляля, мол, плохая, не ценит тебя, а мы — хорошие..» Это или из зависти, или чтобы проверить мои чувства.

Разгадав замысел моих мучительниц, я тут же решил, что умру на месте, но никуда не уйду. Приняв такое решение, я еще с полчаса крутил проклятую бетономешалку.

Девчонки посмеивались чему-то наверху, потом им стало неинтересно дразнить меня, и они, продолжая работать, постепенно отвлеклись другими темами, а ближе к обеду, утомившись, и совсем примолкли.

Пропотев от загривка до пяток, так и не дождавшись электрика, я решил сам посмотреть, что же там с рубильником и предохранителем на столбе? Не могу ли я сам починить это хозяйство?

Взрыв хохота заставил меня вздрогнуть. Оказывается, электромотор и не думал портиться: рубильник был просто отключен. Катерина так хитро его вырубила из клемм, что он вроде бы оставался в рабочем положении ручкой вниз, а на самом деле ножами контактов не касался. Я молча включил рубильник, и снова завертелась, заскрежетала бетономешалка. Подосадовав, что не догадался сделать это раньше, я с независимым видом отправился за очередной порцией песка и цемента.

Снова с лесов посыпались реплики:

— Боря, ты зачем ее включил?

— Так хорошо, так тихо было!

— Из тебя вышел бы отличный шарманщик!

Но я торжествовал: хоть и с опозданием, а все-таки раскусил, что меня просто разыграли и заставили вручную крутить бетономешалку только за мои чувства к Ляле.

Но торжествовать мне пришлось недолго. На этот раз уже по-настоящему отказал подъемник. Мне пришлось нацепить на себя «козу» и еще с двумя такими же, как я, повышенной прочности парнями, присланными Юрой-прорабом, таскать по сходням на второй этаж кирпичи да еще и выслушивать обидные окрики:

— А ну, пошевеливайся!

— Ишь разленились!

— Животы отращивают!

— Надо бригадиру сказать!..

Я не роптал. И ради того, чтобы видеть Лялю и помириться с ней, готов был таскать кирпичи хоть целую вечность. Но как ни старался честным трудом заслужить хотя бы молчаливое одобрение Ляли, ничего у меня не получалось: по-прежнему в мою сторону Ляля даже не смотрела. Для нее я больше не существовал.

И все же один раз Лялька на меня взглянула. Больше того, даже слабо вскрикнула. Это когда я оступился и чуть было не загремел со сходен с кладкой кирпича на «козе» за спиной.

Увидев, что все кончилось благополучно, она тут же отвернулась, продолжая ляпать на стену сверху раствор, выкладывать очередной ряд кирпича.

С горя я представил себя под грудами обломков израненным и несчастным, нет, лучше — умирающим. Надо мной склонилась Ляля, и только тут она поняла, какого прекрасного человека потеряла… «О чем это они там переговаривались с Катериной?»

В это время Катя спустилась вниз, чтобы помочь накладывать нам кирпич, я набрался смелости и спросил, о чем там у них был разговор?

— Ляля сказала, — закричала она как глухому: «С этим растяпой всегда что-нибудь случается…»

— Это не она, а ты сказала, — обозлившись, парировал я.

— Очень-то мне надо! Мне-то ты зачем, когда и настоящих парней хватает!

— А я, по-твоему, не настоящий?

— Перед Лялькой стелешься, хоть ноги о тебя вытирай, а сам часы и то не можешь ей купить.

«Дались ей эти часы! Видно, как из пушки, надо их продать, только о часах и разговор…»

— Получу деньги и куплю, — ответил я, а сам готов был провалиться сквозь землю, сгореть со стыда, ударить Катерину. Но не сгорел, а лишь ретировался за угол школы, чтобы там переживать свой позор.

И вдруг, когда я совсем уж не ожидал ниоткуда никакой поддержки, до слуха моего донесся чей-то нежный голосок, проговоривший с тайным вздохом сокровенные слова:

— А я, девочки, наверное, полжизни отдала бы, чтоб и меня кто-нибудь так сильно полюбил, как Боря Лялю.

Я выглянул из-за угла и понял, что эти добрые слова сказала девчушка-малышка, в которой наверняка никто и не подозревал таких глубоких мыслей, да еще и про любовь. Как же ее зовут? Люся или Муся? И личико славное, серьезное, большеглазое… Хм… Пройдешь, дурак, мимо и не заметишь… Не зря же вон другие девчонки набросились на эту Люсю-Мусю, как земноводные рептилии на стрекозу… А что же Лялька? Как она отнеслась к этому крику души? А никак. Она продолжала работать, одним взмахом мастерка выравнивая «постель» из раствора, другим — укладывая на место очередной кирпич.

Впервые мне почему-то стало жаль Ляльку. Она мне показалась такой задумчивой, как будто у нее было большое, настоящее горе. Неожиданно я почувствовал, что передо мной взрослый человек, со взрослыми заботами, а я — вислоухий щенок.

Выручил меня прораб Юра, который уже починил подъемник, и я уже обычным способом, без геройства и самопожертвования стал подавать с помощью механизмов кирпич на леса. Вскоре мне удалось накопить достаточный запас его, и я решил немного передохнуть.

Оглянувшись, я увидел остановившегося у ворот больницы Клавдия Федоровича, который покуривал сигарету, вставив ее в мундштук, посмеивался и покачивал головой, глядя в мою сторону, и даже вытирал слезы тыльной стороной руки.

Я взъерошился и пошел выяснять к Клавдию Федоровичу, почему это ему так смешно? Едва подошел, Клавдий Федорович заговорил сам:

— Ну, парень, не скрою, доставил ты мне удовольствие. Уже минут пятнадцать наблюдаю, какие кандибоберы над тобой девки выстраивают.

— А я, Клавдий Федорович, не знаю такое слово «кандибоберы», — собираясь с ним поругаться, возразил я.

— Ну-ну, не ершись: правду говорю. Стоял и думал, неужели и я в молодости был таким же круглым дураком?

— Клавдий Федорович, ваш возраст еще не дает вам право меня дураком обзывать.

— Круглым… — уточнил Клавдий Федорович. — Я-то тебя по-хорошему обзываю. Раз ты с этим народом — круглый дурак, значит, не испорченный еще, а это хорошо.

— Ну знаете ли! — начал было я, но старый фельдшер не дал мне договорить.

— Господи! — с чувством воскликнул он. — Какие только глупости мы не делаем ради этого крапивного семени! А из-за чего? Тьфу!..

Мне было обидно за «дурака», но в то же время интересно послушать, что Клавдий Федорович скажет об отношениях между мужчинами и женщинами. Об этом ведь ни один книжный магазин учебники не продает: все там только по математике и физике, да еще с прицелом на двухтысячный год. Потому-то я дипломатично промолчал, дожидаясь, когда Клавдий Федорович сам перейдет к практическим советам.

— Ладно, не обижайся, — постарался он меня успокоить, — смолоду и я был такой, как ты… Стоит нам попасть в их магнитное поле, тут же глупеем и скатываемся во всех делах до титешного возраста. Тут они нас голыми руками и берут.

— А что делать, чтобы не глупеть, чтобы девчонки, как они говорят, о нас ноги не вытирали?

— Как что делать? Орлом надо быть! Тогда все наоборот пойдет! Не ты за ними, а они за тобой бегать будут!

— Орел — это у кого душа гордая или денег карман?

— Ясно — денег карман! А зачем ей твоя гордая душа? Насчет денег они очень даже хорошо соображают, только и ты не будь промах: волчьей хваткой ее за холку, на спину и в лес. Вот тогда она тебя зауважает и бояться будет. А так, чем больше ты у нее внимания вымаливаешь, тем больше она нос воротит.

— Как это «за холку и в лес»? — уныло повторил я. — Это волки так овец из стада таскают, а Лялька вам не овца.

— Тем более! — убежденно подхватил Клавдий Федорович. — Она с норовом, а ты должен быть еще норовистее. Иначе, если верх не возьмешь, тут же на шею сядет. С бабой надо, чтоб она чувствовала: не тряпка, а мужик перед ней. Про холку я тебе фигурально пояснил. Это же не значит, хватай ее за загривок и начинай трепать.

— А если я ее люблю и мне ее не трепать, а на руках носить хочется? — неожиданно для себя признался я.

Клавдий Федорович даже сморщился, как будто лимон съел:

— И-и-и-и-и! — протянул он недовольно. — Люблю-ю-ю!.. Этого они только и ждут! Ну и ходи в дураках, пропадай как знаешь. Не ты первый, не ты последний. Будет из тебя Лялька веревки вить да на побегушках держать… В этих делах, мил человек, тоже и тактиком и стратегом надо быть. Как только первое, самое пустяковое сражение проиграл — пиши пропало, — так оно и дальше пойдет! А надо — генеральные выигрывать!

— Попробуй выиграй, — сказал я. — А как? Сами небось не знаете…

— Ну как! Перво-наперво надо ее удивить. Они это страсть любят! Узнает, что ты в ее честь подвиг совершил, считай, по гроб жизни твоя. Еще и подружкам нахвалится, дескать, вот, мол, какой геройский парень Борька, а изо всех вас меня выбрал!.. Ну вот, увидел, что твоя артподготовка сломила линию обороны, атакуй смело и времени не теряй: они проволочек страсть не любят. Потому что им замуж, как из пушки, надо! С этим делом они никогда не ждут! Не за тебя, так за другого тут же выскочит! И выходит, твоя задача, чтоб и глазом не успела моргнуть, а уж у тебя в объятиях!..

«Легко сказать, — подумал я, — с Лялькой пока что никакие объятия не получаются. Такую «артподготовку» тебе устроит, не обрадуешься».

— Ну какой такой подвиг может быть, Клавдий Федорович? — сказал я. — Космонавты вон месяцами с орбиты не слазят, пожарники-парашютисты в горящую тайгу прыгают, а у нас что? Школу строим, да вот еще, говорят, на сенокос пошлют. Вот вам и весь героизм!

— Так это же совсем неважно, какой подвиг! — даже возмутился Клавдий Федорович. — Лишь бы подвиг! Ты хоть на голову встань да ногами подрыгай с риском для жизни в ее честь. Тоже сгодится! По законам эволюции любовь завоевывать надо! Слабым природа продолжение жизни не доверяет! Ведь что получается? Тело наше — мышцы там, костяк — миллионы лет формировалось и в наши дни до совершенства дошло. А эта штука — Клавдий Федорович постучал себя пальцем по лбу, — исторически самое молодое образование. А нагрузки на него космические! Вот оно порой, в трудные минуты жизни, и не срабатывает!

— Вы это о чем, Клавдий Федорович, — спросил я подозрительно, чувствуя в его словах скрытый подвох.

— Да о том, что главное богатство земного шара — человек — воспроизводится все тем же примитивным способом, по-старинке. Так же, как на заре всемирной истории. Питекантропы из-за любимой дубинами дрались. У нас за дубину — не меньше пятнадцати суток, а то и «вышку» дадут. Но ведь любимых все равно надо завоевывать!

— Что-то я вас не пойму, насчет чего это вы? — чувствуя, что занудливый старик потешается надо мной, сказал я настороженно.

— Да все насчет того же серого вещества, — глядя на меня наивными голубыми глазами, пояснил Клавдий Федорович. — Серым-то оно наверняка стало только в последнее время от городской копоти и пыли. А раньше, когда все в деревнях жили, и в головах-то у людей наверняка было посветлее…

«Издевается, старый балабон, а еще пожилой человек», — не очень-то дружелюбно подумал я. Но задираться с Клавдием Федоровичем мне было не с руки. К тому же говорил он со мной настолько серьезно, что его словам хотелось верить.

В главном он был, конечно, прав: ни мое усердие в труде, ни рабское почитание Ляльки пока что никаких результатов не дало. Ну а какое такое «геройство» я могу придумать? Легко сказать: «Стань героем!» А как? Где взять этот героизм?

— Ну ладно, поправляйся, а будет нужда, заходи, — сказал Клавдий Федорович свою обычную фразу, похлопал меня по плечу и пошел к себе в больницу. А я стоял и думал: «С чего это я должен поправляться, когда я вовсе никакой не больной?» Больше всего мне запал в голову совет Клавдия Федоровича: «Неважно, какой подвиг, лишь бы в ее честь…» В фильмах, какие я видел, самые прекрасные женщины дарили свое внимание самым отчаянным героям. Но то в фильмах. А что можно сделать такого выдающегося здесь, в Костанове, причем немедленно, сейчас?..

Я стоял и раздумывал обо всем, что мне только что популярно объяснил Клавдий Федорович, как вдруг увидел именно то, что мне было просто необходимо: двутавровую балку, которую автокраном подняли на угол второго этажа, чтобы через блок подтаскивать наверх в ведрах раствор.

Внизу под балкой стоял чан с гашеной известью, и это меня насторожило, но сама балка неодолимо притягивала к себе. Это было, пожалуй, как раз то, что нужно. Решение родилось мгновенно: как акробат в цирке я в честь Ляльки пройду по этой балке и на конце ее сделаю стойку на кистях. В руках я чувствовал такую уверенность и силу, что эти стойки мог загибать не только на гимнастических брусьях, а хоть на сто десятом этаже нью-йоркского небоскреба.

Еще раз внимательно присмотревшись к балке, высовывавшейся метра на полтора из-за стены второго этажа, я понял, что, если вот сейчас, сию минуту, не сделаю стойку на этой балке, до самой смерти не буду себя уважать. Насвистывая бодрый мотивчик для того, чтобы настроить себя на подвиг, я вбежал по сходням на перекрытие второго этажа и небрежно ступил на балку. Тут же я услышал встревоженный крик, сладко отозвавшийся в моем сердце:

— Ой, девочки, смотрите!

Я спокойно, словно по половице, прошел по узкой плоскости балки до ее конца, развернулся на девяносто градусов, присел и спокойно выжал стойку, зацепившись пальцами за край, регулируя равновесие упором ладоней.

В природе все замерло. Наступила мгновенная гробовая тишина. Все боялись не то что слово сказать, даже кашлянуть, только бы не вспугнуть меня. И я решил «завернуть» со стойки еще и горизонтальный баланс на локте… И надо же! Как раз в эту минуту меня потянуло посмотреть, где там стоит этот проклятый чан с известью, не угодить бы в него… Оказалось, что я торчу ногами в небо — как раз над этим чаном. Стоило мне увидеть известку, как меня неудержимо потянуло именно в нее, будто прыгуна с вышки в Черное море.

Правда, я еще успел сделать вид, что столь необычный полет в чан с известью специально запрограммирован, ноги мои занесло назад, я изогнулся и с криком «Ура!» полетел в бак. Хорошо еще, что в полете успел извернуться, словно кошка, которая, как известно, всегда приземляется на лапы, и угодил в известку не головой, а ногами.

Многоголосый девичий вопль сопровождал мой полет.

— Девочки! — уже выныривая из чана, услышал я отчаянные голоса. — Борька с лесов упал! Борька разбился!..

Кажется, это кричала та самая добрая Люся, которая мечтала для себя о такой же любви, как моя к Ляле.

Известь, возмущенная моим вторжением, с чавканьем выбросила из чана белые ошметки, но сомкнуться над моей умной головой я ей не дал, потому что, хоть и ободрал ладони, но успел вцепиться в жесткие края чана. Некоторое время я так и сидел по горло в извести, соображая, весь я цел или по частям, и, одурев от своего полета, слышал и не слышал, как бежали по сходням девчата, перекликаясь встревоженными голосами.

Первой я увидел свесившуюся над краем чана Ляльку. Она вырисовывалась, словно в тумане, но я не ошибся: это ее милое лицо появилось надо мной, и я даже услышал потерянное: «Боренька, как же это?»

— Ку-ку! — сказал я, высунулся из чана до пояса и влепил Ляльке прямо в губы жгучий поцелуй.

В первую секунду я не понял, что произошло, но в ушах у меня зазвенело так, что запрыгали перед глазами огненные звездочки. Оказывается, Лялька за мою отчаянную храбрость и не менее отчаянную галантность влепила мне отменную затрещину, вложив в нее всю полноту своих чувств.

— Ты что же дерешься?! — мгновенно придя в себя, удивился я, увидел лишь Лялькину голубенькую приталенную кофточку со стороны спины и возмущенно вздернутый кверху хвостик косынки, белой в красный горошек.

Не буду говорить, какой тут вокруг меня поднялся галдеж. Все с хохотом и дурацкими советами, вроде: «Получил по правой, подставляй левую» — принялись протягивать мне руки, чтобы тащить из чана, но я гордо отказался от помощи, перевалился через край чана и выбрался сам.

Щека горела от Лялькиной затрещины, хохот парней и особенно девчонок не очень-то ласкал мой слух.

Выручил меня наш командир Юра, на счастье оказавшийся здесь же. Всей полнотой своей власти он предопределил дальнейший ход событий.

— Снимай с себя все! — крикнул он. — Ребята, быстро шланг! Включайте воду!

— Юрий Матвеевич, ну как же! — попробовал было воспротивиться я.

— Снимай, говорю! Известь ведь! Марш в дверной проем!

Оставляя за собой белые лепешки, я нырнул в будущую дверь будущей школы, сбросил с себя тяжелые от извести штаны и ковбойку.

Тугая струя воды ударила меня в живот с такой силой, что я невольно ойкнул и завертелся на месте, подставляя «душу Шарко» то бока, то спину.

Добрых десять минут Юра прополаскивал меня из брандспойта, пока я не замерз и не завопил на все горло, клятвенно заверяя нашего командира, что никогда больше так не буду.

Наконец-то он отпустил меня, наказав бежать в перевязочную и привести в порядок руки, которыми надо было все-таки работать. Тело горело так, как будто меня нажгли крапивой, но настроение было преотличное, в пору опять на двутавровой балке стойки загибать: я видел перед собой встревоженное лицо Ляли, слышал ее испуганный голос: «Боренька, да как же это?»

Ребята притащили для меня из склада новый комплект рабочей одежды, правда, Юра тут же пообещал высчитать его стоимость из зарплаты, чем несколько омрачил радость.

Я еще прыгал на одной ноге, второй попадая в штанину, как услышал во дворе новый взрыв хохота. Оказывается, пестрая Катя повесила на доске объявлений (и когда только успела) очередной выпуск под названием «Не проходите мимо» в красочных картинках чуть ли не всю историю моих отношений с Лялькой. Кто-то из самодеятельных художников изобразил эту историю в виде кадров кинофильма или последовательно развертывающегося действия «комикса». В первых кадрах я, стоя на коленях, преподношу Ляльке цветы и в цветах собственное сердце. Лялька отвергает мой подарок, и я с воплем в виде облачка пара изо рта: «Прощай, моя любовь!», сложив руки коробочкой, ныряю вниз головой со второго этажа в чан с известью. В общем-то, получилась у них довольно бездарная карикатура.

Вполне понятно, что такая популярность не очень-то меня обрадовала, но показать свое раздражение значило бы дать повод острякам совсем меня изничтожить. Поэтому я спокойно отошел от стенда и тут во второй раз сегодня услышал знакомый мне нежный голосок:

— А я, Ляля, не позволила бы на твоем месте так высмеивать Борю, раз у него настоящее чувство.

Это снова говорила малышка Люся — мой добрый гений, моя защитница.

Лялька не видела меня, поэтому ответила, хоть и резко, зато искренне:

— Знаешь, Люся, мы уж как-нибудь сами разберемся в наших чувствах.

«Ого!» — Я сразу же воспрял духом: это было еще не признание, но уже кое-что. Для меня сейчас важно было одно: то, что я вытворял, Ляльке было небезразлично. Но она тут же рассеяла мои иллюзии.

— Такого дурака, — сказала она, — я в жизни не видела! Еще придется отвечать перед его матерью, если он себе что-нибудь известью сжег.

Все, все сразу полетело с облаков на землю. Лялька и сейчас относилась ко мне, как к младшему братишке. Интересно, кто это будет отвечать перед моей мамой? Я уже сколько лет сам за себя отвечаю!.. И все-таки я подумал: «Пойти, что ли, к Клавдию Федоровичу провериться: может быть, и правда, где-нибудь кожу известью сжег?» Но мне не только на прием идти, встречаться не хотелось со старым фельдшером. Разговаривал он со мной, как с мальчишкой, еще и глупостям научил, а я, как последний дурак, клюнул. Ладно если все такие: из-за девчонок дураками становятся. А если — я один? Тогда совсем скверно. Блажь, которая погнала меня на трижды клятую балку, сейчас прошла, и я теперь проклинал и свою доверчивость, и коварство Клавдия Федоровича, выставившего мою дурость всем напоказ… И все-таки я помнил встревоженное Лялькино лицо, склонившееся надо мной, оброненную ею фразу: «Боренька, да как же это?» И хоть я на сантиметр не приблизился к Ляльке после своих «удивительных подвигов», я все же надеялся на лучшие времена, поскольку, как толковал об этом какой-то мудрец, «кто любит, тот надеется», а я Лялю любил.

Как ей сказать об этом, заставить думать обо мне, а не об этом павиане, прохиндее и жулике Теме, все больше запутывающемся в своих делах? После моего «геройского» полета в чан с известью Лялька, наверное, еще меньше стала меня уважать. А мне ну просто необходимо было ее уважение. Что-то надо было сделать, чтобы она мне поверила, чтобы ее доброта и ласка вернулись ко мне.

Глядя на белую стену, выложенную из силикатного кирпича, я мучительно думал, что бы это такое могло быть, и, кажется, придумал.

Последняя попытка

Для того чтобы у меня получилось задуманное, надо было основательно повозиться с чертежом. А сказать точнее — с разметкой, потому что каждой букве надо было найти свое точное место. Как известно, слова пишутся слева направо: напишешь «ма», потом еще «ма» и получается «мама». А тут надо было все сразу уложить на века с помощью известково-цементного раствора, начиная от нижнего ряда кирпичей и кончая верхним.

Я точно вымерил ширину торцовой стены школы, где не было окон, забрался в укромный уголок, взял лист бумаги, начертил эту стенку в масштабе один к десяти и на уровне третьего этажа (его еще только начинали выкладывать) вырисовал каждый кирпичик будущей надписи. Потратил я на это дело добрых два часа, зато был уверен, что, когда придет время выполнять задуманное, — все сделаю точно, не ошибусь. А когда зачертил красным карандашом клетки, где должен быть красный кирпич, даже удивился, как здорово получились рвавшиеся из самого сердца слова. Но получится ли у меня все так же хорошо в натуре?

Не раз я удивлялся, до чего точно каменщики кладут кирпичи и по горизонтали и по вертикали. Стенка у них, если ее положить горизонтально на землю, такая, хоть биллиардные шары по ней гоняй. Углы, как по струнке, и уж будьте уверены, точно девяносто градусов… Правда, наш командир отряда Юра как-то проводил занятия с каменщиками и сказал, что самые точные прямые углы, как это определили приборами геодезисты, например, в Москве у Лефортовских казарм, а строили их еще в те времена, когда никаких теодолитов и в помине не было. Мне такая точность, конечно, и не снилась, да я и не думал, какая там у меня получится стена. Важно было другое — что получится на стене, да и саму стену хотелось так выложить, чтобы бригада Ляли ее больше не перекладывала, и она осталась бы стоять на века.

Но как мало мне отпускалось на мою задумку времени! Ночи-то в июне с воробьиный нос, особенно в средней полосе. Уж действительно заря с зарею сходится. И еще неприятность. Больше всего беспокоил меня ночной сторож дядя Миша, которого для порядка председатель колхоза и наш прораб Юра определили охранять «объект», чтобы кирпич и цемент и другие там стройматериалы не пропадали. Этот дядя Миша работал в столярной мастерской вместе со мной столяром-наставником и мог мне весь мой замысел запросто сорвать.

Как назло, он еще с вечера, едва пришел на стройку, всем своим видом словно говорил, что никуда не спешит. Для начала принялся грести граблями щепки и мусор, собирать обрезки досок, а потом из всего этого мусора развел костер. А когда костер был уже разведен и отсветы его, словно сполохи северного сияния, зашевелились на полотняной стенке палатки над моей головой, дядя Миша пригласил к своему огоньку такого же, как он сам, дружка «образца двадцатого года». Они там что-то говорили вполголоса про войну, танки и «катюши», чокались стаканами, с хрустом закусывали доморощенной редиской, раздирали вяленую воблу.

Я лежал на раскладушке у стенки палатки и дышал так, как будто спал глубоким сном, и не шевелился, чтобы скрипом не разбудить ребят, которые справа и слева от меня вовсю посвистывали носами. Да и сам я стал подремывать, как вдруг почувствовал, что у догорающего костра никого нет и, кажется, можно приступать к выполнению задуманного плана.

Захватив в охапку одежду и рабочие ботинки, а заодно припасенный с вечера комбинезон работавшего бетонщиком Коли Лукашова, я выбрался из палатки, переминаясь на обжигающей ноги росе. Быстро оделся, вытащил из тайника припрятанный с вечера мастерок и, маскируясь за грудами бетонных стройдеталей, отправился к строящемуся зданию школы.

Я даже не думал, что после теплой постели таким холодным окажется известково-цементный раствор. Его я тоже припас еще с вечера, делая вид, что помогаю девчатам. Белый кирпич был уже на лесах, красного для моей задумки требовалось не так много. Его я живехонько натаскал по сходням на уже освоенной «козе». Наконец, сам взобрался на леса и на всякий случай прислушался.

Во всей природе разлилась росистая, чуткая и звонкая, благодатная тишина. Сосны на фоне охватившей северо-восточную часть неба зари раскинули свои темные лапы. Солнце где-то за горизонтом совершало свою ночную прогулку, как будто искало поудобнее место, чтобы снова нам показаться, но пока что его не находило. Спали птицы, и только «тыркал» неугомонный коростель. «Поджали хвосты» притаившиеся под листьями злые комары. А комары в Костанове, надо сказать, такие, что, когда поймаешь его и зажмешь в кулак, ноги висят по одну сторону кулака, а нос торчит — по другую.

Дядю Мишу то ли сморила усталость, и он куда-то исчез, чтобы перевести дежурство из вертикального положения в горизонтальное, то ли, несмотря на поздний час, решил он нанести ответный визит своему фронтовому другу. Так или иначе, оба они наконец-то убрались со стройки.

Меня била дрожь, возможно, от ночной прохлады, а может быть, и от нервного напряжения. Я стоял на лесах и прислушивался, не следит ли кто за мной и не поднимется ли сейчас вселенский хай с воем сирен, сигналами громкого боя — трезвоном колоколов пожарных машин? Но нет, все вокруг было спокойно.

С сильно бьющимся сердцем я развернул свой чертеж, зачерпнул из лотка раствор, разровнял его на стене мастерком и положил первый кирпич, сначала белый, силикатный, согласно плану, тут же отметив его крестиком на чертеже, за первым — второй, третий… Наконец дошла очередь и до красного, потом — снова белый, снова красный… Оказывается и вправду, стоит закончить подготовительные работы и начать основные, сразу приходит другое настроение: успокаиваешься и сосредоточиваешься, потому что делаешь настоящее дело.

Надо было спешить: времени у меня до рассвета оставалось очень мало. Но работал я уверенно, отмечая уложенные кирпичи крестиками на своей схеме, и так — ряд за рядом, буква за буквой, пока не стала прорисовываться вся фраза.

Мне теперь было тепло, а вскоре стало жарко. Я не обращал внимания на орущих во все горло проснувшихся птиц, доносившееся из всех дворов Костанова пение петухов, другие звуки пробуждавшегося села. Надо было торопиться, чтобы закончить дело, пока спит наш стройотряд, пока не погнали коров в стадо костановские хозяйки. Я уже заканчивал так смело задуманное дело, когда, подняв голову, увидел, что ночной сторож дядя Миша вернулся на стройку и теперь стоит напротив моей стены, стараясь понять, что же это такое здесь происходит?

Я замер. Ну вот сейчас начнется то, чего я больше всего опасался: шум на все село и публичный позор. Но дядя Миша, уразумев наконец, что происходит, весь затрясся и задергал головой, что означало у него бурное веселье, а потом, запахнув на себе поплотнее телогрейку и устроившись на бревне в уютном уголке, достал кисет. Наверняка решил дождаться, когда проснутся стройотрядовцы, чтобы поглядеть, как оно все дальше будет. Я ему помахал рукой и приложил палец к губам, «дескать, не выдавай», он успокоительно потолкал перед собой воздух заскорузлой ладонью: «Ладно, не выдам», — все-таки свой человек, как-никак в мастерской вместе работаем…

Дело было сделано. Торцовая стена школы на третьем этаже поднялась на целый метр, по белому полю ровным рядом вырисовывались красные буквы. Все было сделано точно так, как это выкладывают строители: например, год завершения стройки или что-нибудь еще.

Ссыпавшись с лесов, я наскоро ополоснул в чане с водой руки, вытер их о какую-то тряпку и нырнул в палатку. Наспех разделся, залез под одеяло, прислушиваясь и присматриваясь: не видел ли кто меня, кроме дяди Миши?

Но и здесь все было спокойно. Парни как будто чувствовали, что вот-вот объявят «подъем», и потому особенно усердно добирали последние минуты сна. Успокоившись, я ощутил вдруг такую усталость, что мгновенно уснул, будто провалился в темную глубокую яму.

— Борька, вставай! Слышишь! Иди погляди, какое чудо у нас! — Сквозь сон я чувствовал, что кто-то меня тормошит. Со стороны стройки доносился хохот. Меня снова кто-то принялся толкать в спину: — Вставай, Борис, поднимайся, пропустишь цирк!.. Но я так умаялся за мочь, что и дружки не могли меня разбудить. Сон валил меня на подушку, и я никак не мог поднять голову.

— Дайте-ка я погляжу его руки, — услышал я сквозь сон голос командира отряда Юры.

«Какие руки? Зачем ему смотреть мои руки?» — где-то очень далеко, как сонная муха в тенетах, пробрунжала ленивая мысль и тут же угасла. И тут как будто кто подтолкнул меня: я наконец понял, почему это именно к нам в палатку пришел командир отряда и по какой причине его интересуют мои руки.

С трудом я разлепил глаза и первое, что увидел, плохо отмытую собственную пятерню со следами красного кирпича и остатками известково-цементного раствора вокруг ногтей. За пятерней маячило в тумане лицо нашего командира.

— Все ясно, — твердым голосом сказал Юра. — Автора можно больше не искать.

— Что имеешь в виду?

Спокойный белобрысый Коля Лукашов и черный, быстрый, как обезьяна, Петька Кунжин всем своим видом выражали бурное возмущение, незаслуженно, мол, обидели ни в чем не повинного человека.

— Ах, так? — сказал Юра. — Тогда послушаем, что он сам об этом скажет! Тащите-ка его из палатки.

Плеснув в лицо пригоршню воды, чтобы проснуться, я вышел вслед за своими дружками и Юрой и остолбенел: перед торцовой стенкой школы, где на уровне третьего этажа я трудился сегодня ночью, собрался чуть ли не весь наш стройотряд. Парни и девчата обменивались насмешливыми репликами и хохотали. В девичьих голосах слышались даже завистливые нотки, что я довольно смутно, но все-таки уловил. Парни откровенно ржали.

На белой стене из силикатного кирпича были выведены на века красным кирпичом рвавшиеся из моего сердца слова: «Ляля, я тебя люблю!» И в конце поставлен восклицательный знак. Я даже не подозревал, что все получится так здорово!

Кое-кто из стоявших рядом со мной уже стал оборачиваться в мою сторону, вот-вот заметят меня девчонки из Лялькиной бригады, и тогда пиши пропало. Уже теперь-то никакого житья мне не будет. Но я не жалел о том, что сделал, хотя ничего доброго мне не обещало и лицо Юры.

— Ну так вот, — сказал он. — Рассчитал ты точно и в общем-то высказался, хотя можно было бы высказываться и не столь фундаментально. Но стену выложил неровно, с архитектурными излишествами. А посему, если вы трое за полчаса не ликвидируете это безобразие, то построю отряд и наложу взыскание, а разбирать твое художество будет комсомольское бюро!

— А я-то при чем? Почему ты мне об этом говоришь? — начал было я отпираться.

— Ах, так? — совсем обозлившись, оборвал меня Юра. — Тогда, может быть, свидетелей пригласить? Даю вам двадцать минут, и чтоб немедленно все это убрали! Только попробуйте не выполнить!

— Ни за что не полезу на леса! — уперся я, отлично представляя, какие насмешки придется вынести, стоит только мне оказаться в Лялькиной бригаде на этом третьем, трижды клятом этаже.

— Ладно, Боря! Считай, дешево отделался. Юра прав, — рассудительно сказал Коля Лукашов и, не откладывая дела в долгий ящик, предложил: — Пошли, Петро!.. А ты, Юра, если можешь, дай этому мастеру художественной кладки какую-нибудь другую работу: стену мы и вдвоем разберем.

— Пусть идет в свою столярку. Материал привезли, ток подключили, будешь делать оконные рамы, — явно щадя мое самолюбие, скомандовал Юра. «Все-таки отличный он парень! Хоть сегодня исчезну с глаз долой, а пройдет несколько дней, как-нибудь эта история забудется и перестанут надо мной смеяться».

Я прошел в столярку и стал наблюдать из окна, как созданное мною признание в любви исчезало, разрушаемое руками моих самых лучших друзей, Петра и Николая. Видела или не видела мое сочинение в камне Ляля? Как она отнеслась к моему крику души?.. Неожиданно я почувствовал: к окну мастерской подошла она…

Лялька просто слов не находила от возмущения:

— Мальчишка! Зеленый, желторотый мальчишка! Осрамил и меня и себя! Теперь хоть на глаза никому не показывайся! Ну как с тобой серьезно говорить?

— Но ведь это правда…

— Что правда?

— То, что я написал…

От этого моего заявления она настолько разозлилась, что не нашла никаких слов. Я тоже замолчал, хотя мог бы сказать: «Слушать ты меня не хочешь, потому и написал…»

Злющая Лялька так же быстро отошла от окна, и я снова остался один. Я нисколько не жалел о содеянном: по крайней мере, теперь Лялька точно знает, что я переживаю, а на словах я бы ей так толком ничего и не объяснил.

С чувством сожаления стоял я у окна и наблюдал, как лучшие мои дружки Коля и Петр разбирают столь прочно уложенное на известково-цементном растворе выражение моих чувств.

Парни мои, работая на лесах, напомнили мне две другие фигуры, возникшие на моем пути всего несколько дней тому назад тоже на уровне третьего этажа, только не будущей школы, а строящегося универмага. «Слышь, парень, по этому следу больше не ходи», «Боря, не темни, ты же умный человек».

Видение мелькнуло и пропало. С этим тоже что-то надо было решать. Куликову я ничего не сказал о парнях, а, наверное, надо бы… Предпринимает ли что-нибудь сам начальник костановской милиции?

Целый день я строгал на электрорубанке бруски для оконных переплетов и впервые был доволен, что эта адская машина так воет во время работы: при всем желании не очень-то при ней поговоришь, да и разговаривать мне ни с кем не хотелось. Спасибо, дядя Миша расспросами не донимал. Так мы с ним и проиграли в молчанку до конца рабочего дня. Зато норму вдвое перевыполнили. Хоть это — слабое утешение, но все-таки…

Спать я отправился не к себе в палатку, а к Аполлинарии Васильевне на сеновал, втайне надеясь, что увижу у Фрола Лялю и поговорю с ней. Но Ляля, как я ни думал о ней и как я ее ни ждал, к Аполлинарии Васильевне не пришла. С горя я забрался на сеновал, устроил себе из тюля, который купила в магазине тетя Маша, «белый дом» от комаров и там вскоре уснул.

Разбудил меня стук в наружную дверь. Я высунул голову из своего логова и удивился: в щели сеновала вовсю лупило солнце,доносилось пение птиц, на росистом лужке, расчерченном длинными тенями от деревьев, блеяли овцы. Это значило, что пастух уже выгнал колхозное стадо. Глянул на часы — без пяти шесть. Для деревенских жителей — ясный день, для дачников — раннее утро.

На сеновале да еще на свежем воздухе так крепко спится, что я и не заметил, когда ночь прошла.

В наружную дверь дома снова громко постучали, раздался требовательный голос: «Хозяева, принимайте гостей!»

В летней комнате, где спали Фрол и тетя Маша, послышалась легкая перебранка: «Вечно ты назовешь полон дом своих дружков — ни времени, ни срока не знают, прутся спозаранку!» — это упрекала дядю Фрола за широту души тетя Маша.

— Вроде бы и не звал никого, — оправдывался дядя Фрол.

— Эй, хозяева! Довольно спать! Открывайте! — снова раздался удивительно знакомый бодрый голос.

— А чтоб тебя разорвало! Пойду гляну, кого там нелегкая принесла! — сказала тетя Маша и отправилась открывать дверь. Слышно было, как скрипели ступеньки под ее грузными шагами.

Меня разобрало любопытство: кто пришел в такую рань, еще и шумит, как у себя дома?

Я выбрался из сена, подошел к слуховому окну, открыл его, высунул голову наружу.

Внизу перед входной дверью стоял Тема в рыбацком плаще с поднятым капюшоном, в резиновых сапогах выше колен, держа в одной руке связку удочек, а в другой… А в другой у него висел на кукане огромный, по меньшей мере двухкилограммовый лещ.

Дверь открылась, вышла дородная и величественная тетя Маша в пестром халатике и домашних шлепанцах. Она окинула Тему подозрительным взглядом и, не сказав ему «здравствуй», спросила:

— А где же гости?

— А я тебе что, не гость? — обиженно спросил Тема.

— Да гость, гость, чтоб ты облупился! — согласилась с ним тетя Маша. — Носит тебя нелегкая! Сам не спишь и другим не даешь!.. Фрол Иванович! — крикнула она. — Иди! Тема к тебе в гости пришел!

— Видишь, какая ты, — не без тайного ехидства сказал Тема. — Я тебе с утра пораньше подарочек принес, а ты меня в дом не пускаешь.

В это время и дядя Фрол спустился с лестницы, выглянул из-за тети Маши и обомлел:

— Т… ты… Где?.. — только и вымолвил он и больше ничего уже не мог сказать. Я и на таком расстоянии увидел, что его вот-вот хватит удар.

— В реке… — с самым наивным видом ответил Тема.

Дядя Фрол не дал ему договорить.

— Будь ты хоть раз человеком, скажи прямо, где?

Тема молча поворачивал перед Фролом огромного со сковороду леща то одним, то другим боком и не торопился рассказывать, как и где он его поймал.

— Врешь ведь, не сам поймал! Ну сознайся, что не сам! — начал вдруг, чуть не плача, уговаривать Тему дядя Фрол.

— Вот тебе раз! Да ты что? Сам поймал! Всего час назад! Прямо с реки и к вам!

— Тогда почему не говоришь где! У зеленой куги на перекате?

— Ну да, на перекате…

— Вот и врешь! В жизни никто на перекате лещей не ловил, они глубину и спокойную воду любят. В зимовальной яме ты его поймал.

— А я что говорю? В зимовальной яме и поймал. Река большая, где хочешь, там и лови.

— А ну, покажи еще, — не выдержал дядя Фрол. — Эк чешуя-то у него! С трехкопеечную монету… Золотом отдает… Я таких лещей на крутое манное тесто ловил с подсолнечным маслом.

— Ну таких-то ты никогда не ловил! — спокойненько заметил Тема.

— Кто, я?

— Ну да, ты.

— Ладно, все равно не поверишь. Рассказывай, как он у тебя взял.

— Ну как? — охотно начал Тема. — Сначала закинул я на выползка, а он — ничего. Утро такое хорошее, ясное…

— Вот и врешь. С утра туман был.

— Так то с утра, а взял-то он на восходе. А ты не перебивай! Значит, сижу. Спать хочется, сам уже вроде как носом клюю и поплавок едва вижу. А поплавок у меня перовой, торчит и не колыхнется… Вдруг! — Тема сделал паузу. — Меня будто кто под руку подтолкнул. А поплавок-то так тихонечко повернулся, приподнялся и лег на бочок: «Все, думаю, хозяин берет!»

— Точно, лещевая поклевка! — подтвердил дядя Фрол.

— Ну вот, — продолжал Тема, — выждал я маленько и вижу, поплавок опять на дыбы встает, в небо указывает. Неужели, думаю, отошел? Уж изнервничался весь! Ан нет, не отошел, голубчик! Не отошел! Задробил, задробил и повел, и повел.

— Ну! — Не выдержал дядя Фрол.

— Я его р…раз! А сдвинуть с места не могу! Он, стервец, хвост лопатой загнул и уперся, ровно на якорь встал! Ну не пошевелишь! А потом как даст в глубину! Катушка — вз…з…з! Ручками по пальцам — брынь…нь! Леска, как струна, и с катушки ходом летит, удержать не могу.

— На тормоз надо!

— Так на тормозе! Трещит, как пулемет! Леска воду режет и к подсачку не дотянусь!.. Маша, Машенька! Куда же ты пошла? Я ведь этого леща вам в подарок принес, а у меня еще почти такой же есть!

— Как еще почти такой? — не веря своим ушам, переспросил дядя Фрол.

— Часа через полтора на том же месте взял.

— Все! Лещевую тропу нашел! — потерянно проронил дядя Фрол. — Я ж ее по всей реке сколько лет ищу… — продолжал он. — Погоди, у меня безмен есть, надо взвесить. Чтоб ты не говорил потом, будто твои лещи больше были.

Я быстренько спустился с сеновала и еще застал конец сцены взвешивания лещей. Обмен мнениями по этому поводу состоял из одних восклицаний: «А-аа-а! О-о-о-о-! И-и-и-и! Ух ты!..» В этой истории необычным было даже то, что Тема подарил Фролу большего леща, а меньшего оставил себе. Уж это было на него никак не похоже.

Позавтракав у тети Маши, я отправился на работу, раздумывая, что же произошло за последнее время?

Теперь-то мне стало совершенно ясно, почему так старается хитроумный Тема: ему надо во что бы то ни стало выжить Фрола из собственного его дома. Но ведь это не докажешь? К Фролу заглядывает он редко: тетя Маша его не любит. Но вот оценщика иконы присылал наверняка Тема, и я постарался припомнить, как об этом рассказывал дядя Фрол.

Явился какой-то жуковато-жуликоватый субъект и словно бы случайно обратил внимание на иконостас. Хорошо еще, что дядя Фрол был дома. «Без хозяйки, говорит, не разрешаю икону вблизи смотреть». А гость все-таки взобрался на табуретку, еще и фонариком себе посветил. По этому фонарику Фрол и догадался, что гость непростой и в дом приходил не случайно. А теперь еще Тема рыбалкой душу растравил, и, кажется, в самую точку попал.

Зайдя на другой день, я увидел, как Фрол парил зерно, смачивал его анисовыми каплями, подсолнечным маслом. Сварил манную кашу с толченым и просяным жмыхом, что прислали ему по почте из Краснодарского края. Перекопал весь огород в поисках червей.

Сутки готовился, а на вторые сутки к ночи сгинул из дома.

Видели его на реке и в районе зеленой куги, и на перекате, где я назначал встречу капитану Куликову, ловил он и в районе зимовальной ямы. Но давно уже известно, «июнь — на рыбалку плюнь»: рыба гуляла по всей реке, где ей только вздумается, и ловиться, хоть ты ее убей, не хотела.

Тогда Фрол стал заготавливать «бомбы» — глиняные шары, куда замешивал и пареные пшеничные зерна, и дождевых червей, и круто сваренную овсяную кашу, а потом в сумерках уходил из дому и тайно опускал эти «бомбы» в реку без шума и всплеска в самых, по его мнению, уловистых местах и начинал ловить. Течение размывает глину, прикормка плывет вниз по реке, а по этой дорожке к «бомбе» собираются лещи полакомиться зернышком или червячком — кейфуют… Тут им Фрол потихоньку сверху червячка и опустит… Все равно, окаянные, будто и не замечают ничего — не берут! Дядя Фрол опять сидит…

Разгадка успеха Темы пришла совсем с неожиданной стороны. Поранил я палец в своей мастерской и побежал в медпункт на перевязку, где, как всегда, дежурил Клавдий Федорович. Он мне залил ранку йодом, перевязал палец и словно бы между прочим спросил:

— Что это я Фрола Ивановича третий день не вижу?

— Тема ему двухкилограммового леща принес, он теперь дни и ночи на речке пропадает.

— Дался ему этот лещ, жил бы спокойно, — только и сказал Клавдий Федорович. — Мне этих лещей тоже предлагали.

— Как предлагали?

— Обыкновенно, в ту же ночь, что и Тема… Сижу в медпункте, дежурю, истории болезней заполняю, времени час ночи. Слышу, кто-то под окном царапается. Открыл створки, гляжу, два мужика обросшие, опухшие, один другого краше. «У тебя, говорят, в санчасти спирт должен быть. Давай четушку спирта на двух лещей махнем». — «Что вы, милые, говорю, был бы спирт, разве я тут сидел трезвый? Давно бы где-нибудь в канаве «гулял». Поверили. Говорят, дай хоть самогонки — душа горит. А сами двух огромных лещей показывают. Самогонки у меня, сам знаешь, не водится. «А! говорят, какой ты доктор, если у тебя выпить нечего!» Обиделись и в другой дом пошли. Как раз на Тему и набрели.

— Как же они таких огромных лещей поймали, — спросил я, теперь уже болея за честь дяди Фрола.

— Обыкновенно, аханом. Браконьерская сетка такая. Двумя лодками ее тянут поперек реки, так всю речку и процеживают. Вот и попадаются даже трехкилограммовые.

Надо было все это срочно сообщить Фролу, чтобы успокоился, но сейчас он, даже узнав правду, все равно будет искать лещевую тропу, потому что, как говорила в таких случаях тетя Маша, Фрол на трехкилограммового леща уже «намылился», а это — все: можно его убить, разрезать на мелкие кусочки, истолочь в ступе, он опять соберется воедино, пойдет на речку и будет ловить леща. Раздумывая так, я даже не предполагал, насколько дорого дяде Фролу в самом недалеком будущем обойдется его упорство.

Шило в мешке…

Но отсидеться в столярной мастерской в эти тревожные дни мне не удалось.

Является как-то малышка Люся, вся сияет от радости и, как будто не было никакой надписи красным кирпичом по белому полю, заявляет мне:

— Боря, пляши!

— Письмо от мамы?

— Горячее, горячее…

— Телеграмма? Поздравление с Днем строителя?

— Совсем холодно… Перевод от мамы! На восемьдесят рублей!

Вот это да! В жизни мне мама такие деньги не присылала. Ну там двадцать, тридцать рублей бывало частенько, но чтобы восемьдесят? Откуда?..

— Покажи!

— Сначала танцуй. И учти, за добрую весть с тебя ириски.

Вот уж бабья порода! Из всего они обязательно выжмут маленькую пользу. Нет, чтобы порадовать человека бесплатно!

— Ладно, будут тебе ириски.

— Я хочу сейчас. Давай тебя на почту провожу.

— Это не обязательно.

— Но желательно.

Честное слово, до этого разговора я гораздо лучше думал о Люсе. А оказывается, она такая, как все. Правда, кое-какие соображения меня удерживали от резких слов.

— Ладно, пошли…

А соображения были немаловажные. Неожиданно для себя я сделал величайшее открытие века! Оказывается, кроме «теории относительности» для женщин, когда старшая по возрасту обязательно придирается к младшей, я еще открыл для них же теорию «хватательного рефлекса». Каким образом? Совершенно неожиданно, с помощью Люси.

Гордая и неприступная Лялька, которая после нашей ссоры и смотреть на меня ие хотела, вдруг дрогнула и выдала себя с головой. «Ура!» И еще раз: «Ура!» Оказывается, ей вовсе небезразлично, с кем я бываю и о чем говорю.

Тут я должен пояснить, что такое «хватательный рефлекс», например, у рыб. Когда ловишь спиннингом щуку, а у тебя блесна с грузком, то грузок с тройничком идет впереди, а блесна за ним. Так вот, щуки не блесну хватают, а грузок, «отнимают» его у блесны. Примерно то же самое происходит и у девчат.

Как-то я безо всякого умысла подошел к Люсе, наверное, только потому, что она говорила про меня хорошие слова. Понравилось, что ведет себя скромно. «Без взора наглого для всех, без притязаний на успех», как писал Александр Сергеевич Пушкин… Я ей помог инструмент поднести, а потом и раствор в ведерке. Люся так и засияла вся. Улыбка у нее расчудесная… Поговорили, вместе домой пошли, проводил ее до общежития. А сегодня как-то так получилось, что и на работу вдвоем отправились. Шагали весело, радостно, что-то такое пустое болтали, смеялись. Пожалуй, впервые за все последнее время на душе у меня хоть немного полегчало, а то прямо хоть волком вой.

Проводила меня Люся в столярку, сама пошла к бетономешалке готовить раствор. Я помахал ей рукой для настроения. Тут-то и налетела на меня Лялька. Злющая как гюрза! Глаза искрами сыплют, почище электросварки, губы — в полосочку. Сама раскалена, приложи спичку — вспыхнет.

— Ну, Борька! Всего от тебя ожидала, но чтоб у тебя оказался такой дурной вкус!.. Никогда тебе это не прощу!

Сначала я сник, но тут же разобрался, что к чему, и чуть было не подпрыгнул от радости. «Ага! — думаю, — проняло! Задело за живое! Оказывается, дела мои не так уж плохи! Вот я тебе, голубушке, все свои обиды припомню!» Вслух очень спокойненько ей объясняю:

— Видишь ли, Ляля, внешняя красота у человека всегда за счет его внутренней красоты. Красивые люди, как правило, глупы, потому что только на свою внешность и надеются, а красота у человека далеко не главное…

— А что же, по-твоему, главное? — спрашивает Лялька, а сама, сцепив зубы, слова как сквозь сито цедит.

— Так я ж и говорю: душа, — повторяю ей вразумительно. — Посмотришь, на вид вроде неприметная девчонка, а душа у нее самая прекрасная. И в людях разбирается лучше других…

Я видел, что Ляльке ужасно хочется отпаять такое, чтоб от меня только дым пошел. Но на этот раз, может быть впервые в жизни, ничего сверхатомного она не придумала, только бросила с угрозой:

— Ладно, живи как знаешь. Смотри, не ошибись…

Я испугался: а вдруг перегнул палку и теперь Лялька насовсем уходит? Догнал ее и ляпнул сдуру:

— Если ты что насчет Люси подумала, так это из-за тебя.

У-у! Что тут поднялось! Лучше бы рта не раскрывал. Все так хорошо уже налаживалось, по крайней мере сдвинулось с места, а тут… В общем, если я до этого еще как-то цеплялся за отвесные склоны и едва выглядывал из-за сыпучих карнизов, чтобы увидеть свое ненаглядное солнышко Лялю, то после признания насчет Люси рухнул безвозвратно на самое дно бездонной пропасти и там погиб в страшной пучине.

От слов моих Лялька дернулась, как будто ее вдоль спины протянули кнутом.

— Н…ну, знаешь! — только и сказала она и рассмеялась точь-в-точь, как смеялся Мефистофель в опере «Фауст»: «Ха! Ха! Ха! Ха! Ха!» И словно пригвоздила меня к позорному столбу: — Не тебе надо мной опыты проводить!

Сказала и словно сквозь землю провалилась, а на том месте, где только что была, казалось, взвихрился синеватый дымок и запахло серой.

Как же я ругал себя и дураком, и болтуном, и простофилей. Когда ей насчет красивой души ввернул, вот тут бы и остановиться, нет же, черт меня дернул сказать: все, мол, из-за тебя.

Но сейчас мне было даже не до Ляльки: томительная тревога все больше охватывала меня: Люся передала мне извещение, в котором и обратный адрес, и фамилия, и имя — все совпадало, как будто перевод от мамы, а почерк — не ее… В чем дело? Случилось что? Тогда кто посылал деньги?

Люся почувствовала мою тревогу и тут же в меня вцепилась:

— Боренька, что с тобой? Тебе нездоровится?

— Здоровится, — сказал я, лишь бы не обижать ее.

Неожиданно выручил меня Клавдий Федорович, который как будто нарочно меня поджидал. А Люся, сама того не подозревая, помогла ему.

Медпункт помещался в старом доме, где и почта, и отделение милиции. Его не переводили в больницу, потому что здесь от нашей стройки было совсем близко. Клавдий Федорович стоял у входа в свой кабинет и, когда Люся сообщила ему, что мне нехорошо, тут же скомандовал:

— А ну, давай заходи, посмотрим, что у тебя.

— А я тут подожду, — попросила Люся.

— Подожди, дочка, подожди… Сейчас выясним, что у него.

Но едва я вошел в медпункт, сразу понял, что не зря стоял у входа старый фельдшер. В медпункте оказался незнакомый человек, плотный, круглоголовый, на вид моложавый, хоть у него и поблескивала в волосах седина. За ширмой, где Клавдий Федорович обычно прощупывал больным животы, сидел капитан милиции Дмитрий Николаевич Куликов. Сейчас он был без фуражки и без берета: странно было видеть его белый лоб, который резко отличался от загорелого лица. Все трое как-то подозрительно уставились на меня.

— Да ты и вправду что-то не в себе? — сказал Клавдий Федорович.

— Вот, — я протянул извещение, — перевод вроде от матери, а почерк не ее.

Круглоголовый человек в штатском торопливо встал навстречу:

— Не беспокойся, — сказал он. — Мать здорова. А перевод послал я… На покупку часов… Извини, что заставил поволноваться, но так надо.

Я молча уставился на него, ожидая объяснений.

— Сотрудник ОБХСС Атаманов Сергей Иванович, — представился мне круглоголовый и показал удостоверение.

Я хотел было сказать, что пока не собираюсь покупать часы, но о моем разговоре с Катей, видимо, знали не только ребята, но и Аполлинария Васильевна, и Клавдий Федорович. Попал в переплет… Что говорить, этот Сергей Иванович — человек предусмотрительный: если бы вызвали меня к Куликову в милицию и там сказали: покупай, мол, часы, — сразу бы у ребят подозрение, откуда, мол, разбогател? Не было ни гроша, да вдруг — алтын… Ладно, хоть мать здорова! Прямо-таки от сердца отлегло, хотя то, что без меня меня женили, в смысле участия в операции, — не очень-то грело…

— Ну, так что молчишь?

— Там Люся, девчонка со стройки, — сказал я. — Надо, чтобы она ушла…

— Да, да, верно, — тут же согласился Клавдий Федорович. — Сейчас я ее спроважу… Ложись-ка на кушетку.

Я послушно лег на кушетку, Клавдий Федорович задрал мне рубашку и сдвинул с пупка штаны, обнажив мой тощий загорелый живот, который у меня в жизни никогда не болел. Атаманов и капитан Куликов встали к стене так, чтобы со стороны входа их не было видно. Клавдий Федорович приоткрыл дверь.

Люся тут же ринулась в медпункт, но, увидев меня с голым пузом, остановилась у порога, с испугом глянула на фельдшера.

— Ничего страшного, — сказал Клавдий Федорович. — Видно, что-то не то съел. Час — полтора у меня полежит и придет.

— Я подожду, Клавдий Федорович, — тут же сказала Люся. — Может, его надо будет проводить.

— Ну вот, — недовольно сказал старый фельдшер. — Я ему буду клизму ставить, а ты — «подожду». Промою его, какой-нибудь гадостью напою и отпущу. Иди, работай…

Люся скорчила недовольную гримасу, потом улыбнулась, с игривым видом сделала мне пальцами какую-то «козу», крикнула: «Не забудь про ириски!» И исчезла.

— Просто не знаю, что в голове у этих девчонок! Даже в краску вогнала.

— А ты, парень, хват! — прикрывая дверь и накидывая крючок, сказал Клавдий Федорович. — То у него Лариса, то Люся… Развел целый гарем. На всех никаких часов не напасешься…

У меня еще старая обида не прошла, а тут выслушивай новые остроты. Тем не менее задираться я не стал, ответил спокойно:

— Ну что вы говорите, Клавдий Федорович! Сами слыхали: узнали про перевод, теперь из меня ириски вытряхивают.

— Знаю я эти ириски, — начал было Клавдий Федорович, но Сергей Иванович прервал его:

— Ближе к делу. Расскажи мне, кто и когда предлагал тебе часы.

Догадаться, откуда узнала милиция о часах, было нетрудно. Мой разговор с Катей у входа в больницу слыхала Аполлинария Васильевна, а может, и сам Клавдий Федорович. Тот сказал капитану Куликову, капитан Куликов вызвал сотрудника ОБХСС, — вот и разматывают ниточку.

Я коротко передал всю историю, как мы договаривались с Катей. Конечно, не стал объяснять, что часы эти для Ляльки, не сказал и о том, как мне угрожали два великовозрастных парня. Еще подумают, что я — трус: «Никто еще ничего плохого не сделал, а он уже во все колокола зазвонил…»

— Вот пожалуйста, — подвел итог Атаманов. — Рассчитали точно: прибыл в Костаново студенческий стройотряд, работают бригады по найму: народу собралось немало, заработки предполагаются приличные. Каждый захочет с получки приобрести хорошую вещь. А что может быть лучше часов? Часы ведь — всегда деньги! Вот всякого рода дельцы в деревню-то и потянулись, город-то рядом! Так и надувают честных тружеников… А чтоб этого не случилось, мы просим тебя нам помочь… Встретишься с Катей при свидетелях…

От такого предложения я, конечно, не собирался прыгать до потолка от радости. Катю мне было жалко. К тому же она, если попадет под следствие, выключится из моей игры с Темой, а этого не хотелось бы… Но куда деваться, раз уж и до милиции, и до ОБХСС дело дошло, тем более что по плану Атаманова я должен остаться вне подозрений у этой братии, да и задачу мне поставили элементарно простую… Мне даже показалось, что можно было бы придумать что-нибудь поинтереснее, как это, например, бывает в кино. Тем более что главная роль в этом деле отводилась не мне, а Клавдию Федоровичу, который в нужную минуту выступит как свидетель.

Когда мы все уже обсудили, куда я должен пойти, что сделать и что сказать, в дверь постучали. Атаманов и капитан Куликов переглянулись, вопросительно посмотрели на Клавдия Федоровича. Тот молча пожал плечами.

За дверью раздался женский голос:

— Дмитрий Николаевич, здесь ты, что ли?

— Даша — продавщица из промтоварного магазина, — в ответ на вопросительный взгляд Атаманова пояснил капитан Куликов.

— Вроде бы она… Ну что ж, откройте ей, — сказал Атаманов.

Даша вошла и остановилась у порога.

— А мне бабы говорят, — с ходу затараторила она, — контролер-то твой, Сергей Иванович, в городе на костановский автобус садился. Я еще не поверила, недавно, говорю, был. А тут, гляди-ко, и правда, приехал. Ай не все в прошлый раз проверил?..

— А ты что же думаешь, только твой магазин и проверяю? — обращаясь к Даше «на ты», ответил Атаманов. — Здесь-то как меня нашла?

— Да мне-то понятно, что не только меня, — согласилась Даша. — А искать тебя проще всего: девчушку беленькую со стройки встретила, она и сказала: «Капитан Куликов с каким-то незнакомым седоватым мужчиной в медпункте…»

«Ай да Люся! — подумал я. — Глазастая! Как ни маскировался капитан Куликов, все-таки увидела. Сейчас там небось пошли пересуды: «Борьку Ворожейкина, вместо медпункта, в милицию загребли».

Атаманов только головой покрутил:

— Ну и ну, — проронил он с досадой и в то же время с оттенком восхищения. — Во, разведка поставлена!

— А я чего пришла, — продолжала Даша. — Инспектор у нас какой-то новый объявился, нос у него такой, долгий, сам — блондин, а по фамилии Чернов… Так если он из ваших контролеров, скажи ему: рубашки, что он просил, завтра привезут.

Я видел, как что-то хотел сказать Атаманов, но сдержался, только кивнул. Промолчал и я, хотя тут же понял, что Тема и Атаманов — не знакомы. Но если Атаманов не знал, кто такой Чернов, то я-то знал!

— Ладно, я ему передам, — безразличным тоном отозвался капитан Куликов и, подумав, добавил: — А рубашки-то добрые?

— Хлопчатобумажные, какие он просил… Четыре штуки заказывал.

— Мне бы хоть одну оставила, — входя в роль, заметил капитан. — Жара, лето, в синтетике ходить невозможно.

— Приходи и возьмешь, — явно почувствовав заминку, ответила наблюдательная Даша.

Удивительный все-таки нюх у продавцов на такие «заминки»: раз что-то недоговаривает, значит, неспроста…

— Ты точно знаешь, что завтра привезут? — спросил Куликов.

— Со склада звонили… Приходи лучше с утра, а то живехонько разберут.

— Приду…

Зыркнув еще раз на Атаманова, Даша направилась было к выходу, нерешительно остановилась:

— А тебе, Сергей Иванович, рубашек не надо?

— Чего ж ты предлагаешь кота в мешке? Сначала надо поглядеть, — простецки ответил тот.

— Ну так заходи…

— Завтра и зайду. Заодно покажешь мне «товарища Чернова», что тебе рубашки заказывал.

— Так он что, не ваш, что ли?

— Может, и наш…

— Понимаю…

— Ну вот и ладненько. О том, что приду завтра к тебе в магазин, никому не говори.

— Сама знаю. Думаешь, в деревне живем, не соображаем?

— Вижу, что соображаешь.

— Ну вот то-то…

Даша ушла. Атаманов воззрился на капитана Куликова, испытующе глянул на меня. Теперь-то мне стало ясно, что Клавдий Федорович все ему рассказал, и о часах, и о керамических трубах Темы. А я, выходит, в молчанку играл. Все это получилось не очень-то хорошо.

— Ну, так кто тут у вас мой «коллега», «сам белобрысый, а по фамилии Чернов»?

— Тема! — вырвалось у меня. Скрывать мне было нечего и незачем, и я коротко рассказал, что произошло в магазине.

— Так, — подвел итог моему рассказу Сергей Иванович. — Инспектор по фамилии Чернов у нас не числится. Никаких других организаций, подобных нашей, для Костанова не существует… Оч-чень интересно получается. И я бы сказал, с точки зрения чистой психологии, просто загадочно. Случай прямо-таки уникальный… Блатные говорят: «Жадность фрайера сгубила», а тут выходит, «фрайера» не жадность, а фасон одолел. Непонятно только, зачем ему этот фасон?

— Так для фасона, — ответил я.

Атаманов даже рассмеялся.

— Смотрите-ка! — сказал он. — А ведь верно! Видал, какая молодежь пошла? Зрит в корень!.. Ладненько… А теперь, раз уж личность самозванца установлена, важно его не вспугнуть. Пусть о рубашках ему какая-нибудь тетка весть передаст, хотя бы с почты. А почтарке скажешь ты, когда будешь у нее перевод получать. Да не забудь, два килограмма ирисок купи и своих угости, чтоб все знали, Боря Ворожейкин получил от мамы перевод. Себе что-нибудь присмотри, девушке своей купи шарфик или косынку понаряднее. Потом отчитаешься. Остальное, как договорились…

— Я вот только хотел у Бориса спросить, — заметил Куликов.

— Что, Дмитрий Николаевич?

— А то, — с укором продолжал он. — Ты ведь знал, что этот старший по оргнабору, новоявленный прораб, керамические трубы «налево» купил, почему нам не сказал?

«Не только знал, но и сгружать помогал», — подумал я, краснея как рак, низко опустив голову. Ладно еще, Клавдий Федорович ничего обо мне Куликову не сказал. А может быть, и сказал? Не мог же я сейчас объяснять Куликову, что все это из-за Ляльки…

— Вот это уже нехорошо, — заметил Атаманов. — Знал такое дело и молчал.

Крыть мне было нечем, и я еще ниже опустил голову.

Спасло меня неожиданное вторжение на территорию отделения милиции и медпункта моих ребят.

— А это что за делегация? — спросил Атаманов, выглянув в окно. Там уже на подступах к медпункту шагала чуть ли не вся наша бригада.

— Дружки мои, — охрипшим от смущения голосом ответил я. В самом деле, скажи я раньше капитану Куликову насчет этих труб…

— Это хорошо, когда есть такие дружки, — заметил Атаманов. — Выйди к ним, отправляйтесь на почту и за ирисками. До времени не надо, чтобы они меня видели.

Я встретил своих ребят, которых привела Люся, успокоил, что с моим животом все в порядке, и мы пошли получать перевод, покупать ириски.

Теперь надо было, не вызывая чьих-либо подозрений, отыскать Катю. Под каким соусом сказать ей, что я готов купить часы? Для меня немаловажно было, кто их будет мне продавать. Сама Катя или, как она сказала, «один парень»? Наверняка из тех… В этом случае дело намного осложнится.

Неожиданно моя задача решилась до смешного легко. Катя, учуяв деньги (конечно же, она, как и остальные девчонки, узнала, что я получил перевод), нашла меня сама.

Запустив руку в кулек с ирисками, она сделала мне знак, дескать, отойдем в сторону. Но это мне не сразу удалось, поскольку я из посмешища, сделался вдруг уважаемым человеком — душой общества.

Удивительный народ, эти девчонки! Уничтожая мои ириски, они больше не дразнили и не вышучивали меня, а наперебой хвалили и вежливо справлялись о моем здоровье, намекая, что с больным животом ириски есть вредно. Вся Лялькина бригада была в сборе, но самой Ляльки, сколько я ни вертел головой, нигде не было видно.

Передав кому-то кулек, я отошел в сторону, Катя тут же спросила:

— Не передумал?

— Для того и деньги добывал.

— Ну так идти за часами?

— А где они у тебя?

— Ясно где, в общежитии…

Я подумал, что ириски через пять минут будут съедены, и опять начнется: девчонки окружат тебя таким фарисейским вниманием, таким сочувствием, что не будешь знать, с какой стороны ждать подвоха. А уж поразвлекаются они за мой счет почище, чем это было на стройплощадке: будут справляться о здоровье, рекомендовать сыроедную диету, общетонизирующие средства — женьшень, лимонник, пантокрин… Предложат раскинуть карты «на бубновую даму», а то еще затеют сеанс черной магии. Это же народ! Свяжись с ними, вмиг из тебя петрушку сделают! Осмеют и выставят за дверь! И все из-за того, что люблю не их, а Лялю.

Главное же, почему я не соглашался — Атаманов и Куликов наказали мне часы в помещении не покупать.

— Нет уж, — сказал я. — В ваше общежитие я не пойду.

— Так ведь все на работе будут.

— Тем более. Увидят, что мы с тобой в спальню удалились, тут же прибегут.

— Верно, — с досадой сказала Катя. — Угораздило же тебя с этой надписью на стене.

— А кто тебе сказал, что я это сделал?

— Молчи уж… Если, например, в столярку к тебе пойти, тут же Люська беленькая прибежит… Давай тогда в нейтральном месте, чтоб никому и в голову не пришло, что мы сговорились, на автобусной остановке.

Это меня вполне устраивало: на автобусной остановке и Клавдию Федоровичу очень даже просто будет к нам подойти. Он из окна своего медпункта увидит, как мы туда пойдем.

Чем-то еще кончится эта история? Почему я тяну и не говорю ни капитану Куликову, ни Атаманову, что у Кати вооруженная охрана? Если бы не Лялька, может, и сказал бы. Но не мог же я хотя бы намеком дать понять, будто я их боюсь, тем более что на самом деле не боялся.

Я тщательно продумал все возможные варианты, но получилась наша встреча с пестрой Катей до обидного просто.

Явилась она к автобусной остановке, когда я был уже там — стоял, изучая афишу клуба: «Какое сегодня будет кино». Держалась спокойно, хоть я и видел, все-таки нервничала. По плану я должен был подойти и спросить, который час. Потом мы отправляемся вместе к стройке, по дороге я беру у нее часы и отдаю деньги.

Смысл такой схемы состоял в том, чтобы дать понять случайным свидетелям, — встретились непреднамеренно.

Все мы разыграли, как по нотам. Убедившись, что никто не наблюдает за автобусной остановкой, я подошел к Кате, она мне показала часы «Кардинал», и я спросил: «Сколько?»

— Сто двадцать, — ответила Катя.

Как раз в это время мимо нас прошел Клавдий Федорович.

Тут я засомневался:

— Знаешь, Катя, я все-таки хотел бы «Омегу».

Катя обозлилась:

— Жалко с деньгами расстаться?

— Но ведь ты говоришь — сто двадцать? А вдруг ей не понравится «Кардинал»?.. «Омегу» что, не можешь достать?

— Не знаю…

— Извини, Катя, все-таки постарайся достать «Омегу».

— А ты опять улизнешь?

— Я ведь сказал, почему…

— Да рада будет твоя Лялька без памяти «Кардиналу»! Посмотри, какие часы! Высшего класса! Швейцарские! Лучшая фирма мира! Что тебе еще надо?!

Я молча пожал плечами и с обескураженным видом побрел в сторону стройки. Катя поспешила за мной, поскольку из-за поворота показался на шоссе автобус, битком набитый пассажирами, а к автобусу, демонстрируя свой отъезд в город, направился, появившись из лесничества, сотрудник ОБХСС Атаманов.

Краем глаза я видел, что за всей этой картиной наблюдают с лесов строящегося универмага не только Лорд и Барбос, но и бригадир шабашников Тема. Ну, конечно же, он там и не думал вкалывать, а только больше всех гоношился: руководил и рукомахал. Но я точно видел, Тема проследил, как Атаманов сел в автобус и укатил из Костанова. Тема явно перестраховывался, хотя Атаманов мог и не знать, кто этот человек. Не мог он знать и то, почему с разочарованием на лицах и «неопределенностью в походке» поплелись на свой объект мы с Катей.

Вся эта история со спекулянтами не очень меня волновала, роль моя была лишь неприятной необходимостью. Было, конечно, стыдно, что вполне справедливо отругали меня за игру в молчанку Атаманов и Куликов, да по-прежнему немного жалел я Катю. Но нельзя же в конце концов позволять жуликам распоясываться! Не для того вкалывают ребята, чтобы на каждых приличных часах переплачивать «за здорово живешь» по шестьдесят рублей. Гораздо больше меня интересовал завтрашний день, как, придя в промтоварный магазин за хлопчатобумажными рубашками, сядет в лужу великолепный и неотразимый Тема. Во что бы то ни стало надо сделать так, чтобы этот его провал видела бы и Лариса.

Всю ночь я мучительно сочинял, как бы это устроить, и только под утро, кажется, придумал.

На следующий день в обеденный перерыв, когда вот-вот должен по приглашению Даши отправиться в магазин Тема, я подошел к беленькой Люсе и сказал:

— Хочешь, фокус сочиним?

— А что мне за это будет? — тут же начала торговаться Люся.

— Ириски.

— Этого мало.

— Считай, ириски как задаток.

— А потом?

— Все, что пожелаешь.

— Ого! Тогда согласна! А что я должна сделать?

— Беги в свою бригаду и вопи: «Девочки! В наш промтоварный магазин привезли импортные батники! Красивые, ужас!..»

Люся разочарованно поджала губы:

— Так тебе и поверили.

— А может, и поверят? Подговори двух-трех девчонок, сами бегите в магазин, а за вами все остальные!

Я очень рассчитывал на весьма развитое у девчонок стадное чувство, которое у них по-научному называется «следовать моде».

— А тебе это зачем?

— Просто посмеяться.

— Так ведь побьют…

— Скажешь, что тебя тоже обманули, и не побьют.

— Не пойду, — наотрез отказалась малышка Люся. — Ты что-то нехорошее задумал.

— Сказал, просто посмеяться. Надо мной-то смеялись?

— Все равно не пойду.

— Ну как знаешь. А я считал, что ты мне настоящий друг.

— Ну ладно, пойду. Только ты тоже со мной в магазин побежишь.

— Ну конечно же! — обрадованно воскликнул я. — Оказывается, маленькая Люся боялась, что я отправлю ее, как дурочку, в магазин, а сам в это время буду ухаживать за Лялькой.

— Насчет импортных батников все равно не поверят, — со знанием дела сказала Люся. — А вот если крикну, что колготки привезли, — все побегут!

Удивительно практичный ум у девчонок! И в самом деле, откуда здесь возьмутся американские батники? К тому же батники дорогие, а колготки доступные, и главное — всем нужны.

— Ну давай, действуй!

— Смотри, ты обещал!

— Не обману!

Люся убежала в девичью бригаду поднимать панику насчет колготок, я направился вроде бы в столовую, а сам повернул к магазину.

Еще издали я увидел, что Тема уже появился на главной костановской улице. В кожаном пальто и кепке, импозантный и представительный, вышагивал он по деревянному тротуару как воплощение респектабельности и значительности — ни дать ни взять — большой начальник, почти что министр.

Чтобы не попадаться ему на глаза, я задержался в кустах сирени и вдруг увидел, как из старой школы, где размещалось девичье общежитие, вышла Ляля.

Разоделась она почище Симочки. Во всяком случае, уж никак не на работу. На Ляльке было лучшее ее платье, да и причесалась она, как на выпускной вечер. Лялька взяла Тему под руку и пошла рядом с ним, посматривая снизу вверх ему в лицо.

Меня будто кипятком обварило: хоть зрение у меня преотличное, но на таком расстоянии я не мог точно определить, улыбается Лялька окаянному Теме или нет. И вместе с тем мне было совершенно ясно: гордая Лялька была крайне заинтересована в Теме и даже чуть ли не заискивала перед ним. Уму непостижимо! Видно было, что она сказала Теме что-то настолько важное, что тот даже остановился и остолбенел. И вела она себя так, как будто долго не мола встретиться с ним и вот наконец-то «случайно» встретилась. Я видел по ее наряду, какая это «случайность».

Рассмотрел я и то, что Тема в первую минуту как будто обалдел, но уже в следующую начал соображать, как бы ему побыстрее удрать от Ляльки… Так что же такое там между ними происходит? А может быть, мне все это просто показалось и ничего особенного у них не случилось? И все-таки я был уверен, что какое-то важное объяснение между ними состоялось. И еще я увидел, как Тема показал в сторону магазина, дескать, ты меня подожди, а я сейчас вернусь, и чуть ли не бегом бросился от Ляльки к магазину.

Пора! Надо было и мне срочно бежать туда же. Так хорошо задуманный план насчет колготок срывался по совершенно непредвиденным обстоятельствам: я видел, Ляле сейчас не до колготок, а если сказать точнее, ни до чего…

Но со стороны стройки уже доносились звонкие девичьи голоса и нарастающий шум, как от приближающейся волны цунами. Вон уже на тропке к магазину появились девчонки из Лялькиной бригады, что-то ей оживленно сказали, и задумчивая, чем-то сильно расстроенная Лялька, поколебавшись с минуту, отправилась вслед за остальными. И тут я понял, что для девчонок важнее самых сильных переживаний, самых разрушительных сердечных потрясений эти самые, такие желанные и такие необходимые на все случаи жизни, безразмерные колготки.

Вполне понятно, что все эти мысли пришли мне, пока я летел сломя голову к магазину. Но как я ни мчался закоулками и огородами напрямик, в магазин вошел лишь после Темы и Ляльки, правда, к основному действию все-таки успел.

Здесь уже было полно девчат. Слышались недовольные голоса: «Есть ли колготки?» — «Да кто вам сказал?» — «Никогда тут ничего путного не купишь!» Из-за толпы девчонок я даже не определил: увидела ли меня Лялька? Но ее-то, а главное — Тему я очень даже хорошо видел.

Тема мгновенно понял, что его здесь ждут, и тут же оценил всю расстановку сил, главное, рассмотрел незнакомца — круглоголового коренастого мужчину, стоявшего у прилавка. Тема хотел было быстренько повернуть к выходу, но его уже увидела продавщица Даша.

— Товарищ Чернов! Товарищ Чернов! — крикнула она. — Пожалуйста, проходите! Вот ваши рубашки!

Я просто рот разинул, настолько быстро Тема из перепуганного зайца снова превратился в грозного льва, значительного и неуязвимого. Неторопливо протиснувшись к прилавку, он взял сверток, который протянула ему Даша, небрежно спросил:

— Сколько с меня?

Даша назвала сумму, Тема расплатился, и только после этого Атаманов показал ему свое удостоверение.

— Коллега? — с великолепной выдержкой несколько удивленным тоном спросил Тема. — Ну так здесь все в порядке, — добавил он, — я уже проверил…

— Тогда у нас, наверное, есть о чем поговорить? — спросил Атаманов.

Тема и тут выдержал роль. В раздумье он поднял брови, поиграл ими, не сразу ответил:

— Пожалуй…

Мне очень хотелось увидеть на его лице испуг и растерянность, хотя бы признаки тревоги. Ни черта подобного! Тема казался неуязвимым. Он все так же торжественно выплыл из магазина — сама невозмутимость — и даже что-то стал неторопливо втолковывать Атаманову, словно бы его поучал. Атаманов с любопытством его слушал.

Направились они вместе к почте, а сказать точнее — в отделение милиции к капитану Куликову. Вежливо пропуская друг друга вперед, скрылись в темном проеме двери.

Никто в магазине и внимания не обратил на только что разыгравшуюся в жизни Темы трагедию. Лучшая половина рода человеческого со всей страстностью выясняла, кто же пустил столь жестокие слухи о колготках?

Я уже решил, к собственному удовольствию, что мою скромную особу никто в этой сумятице не заметил, и собрался было так же «инкогнитой» ускользнуть домой, но не тут-то было. Словно из-под земли, рядом со мной на крыльце магазина появилась Лялька, и я от неожиданности даже отступил на шаг назад. Такой разъяренной я ее еще никогда не видел.

Что мне делать со своим лицом? Всегда на нем все написано! И сейчас я, наверное, с таким выражением смотрел вслед Теме, что Лялька тут же обо всем догадалась и выскочила из магазина меня убивать.

— Какая же ты гадина! Какая низкая, отвратительная гадина! — приблизившись чуть ли не вплотную, завопила она. — Ну что ты преследуешь меня? Что тебе нужно? Если бы ты знал, что ты наделал! Всю мою жизнь разрушил!..

Лялька слетела со ступенек и бросилась бегом в сторону общежития. А я, оглушенный и потрясенный, остался стоять на крыльце и далеко не сразу снова стал соображать, где я и что это со мной. Сориентировавшись наконец во времени и пространстве, я, не глядя по сторонам, медленно побрел в свое спасительное убежище — столярную мастерскую. Жизнь кончилась, любовь кончилась, осталась лишь боль и пустота…

Но и тут, оказывается, я еще не до конца испил чашу тяжких испытаний. Дорогу мне неожиданно преградила беленькая Люся. Глаза у нее были полные слез, губы мелко дрожали.

— Это ты все из-за своей противной Ляльки подстроил? Да? А сам нисколечко меня не любишь? Тогда и я тебя тоже не-на-ви-и-и-и-и-жу-жу-у-у!..

Люся разрыдалась.

Да что они, сговорились, что ли? Один раз потанцевал в клубе, да еще раз на работу проводил, и я уже обязан ее по гроб жизни любить! С ума можно сойти!

Ничего не ответив беленькой Люсе, я обошел ее по синусоиде, пересек открытое пространство и наконец-то нырнул в спасительный мир — свою столярную мастерскую.

Подойдя к окну и машинально отыскивая взглядом Ляльку на лесах строящейся школы, вместо нее я увидел пеструю Катю.

Она стояла на верхотуре и, поскольку обеденный перерыв кончился, как ни в чем не бывало выкладывала как раз ту торцовую стенку на уровне третьего этажа, на которой я в светлую июньскую ночь кровью своего сердца, а если сказать точнее, красным кирпичом по белому полю рассказал всему огромному миру о своей никому не нужной любви.

То, что Катю не задержала милиция, меня немного успокаивало, надолго ли? Ладно, хоть Катя ни о чем не подозревала: в задачу Клавдия Федоровича входило только засечь наш с нею разговор, запомнить марку часов, которые она предлагала, в подтверждение первого разговора у подъезда больницы. И все-таки мне было немного стыдно перед Катей: как-никак мы с нею — друзья по несчастью, оба такие неудалые в любви…

Но что мне Катя? Что мне Люся? Что мне все?.. Я теперь не кто-нибудь, а «низкая, отвратительная гадина», и нет мне в Лялькиных глазах ни оправдания, ни прощения!..

Основы бытия

Так уж получалось, что в тяжкие минуты моей жизни здесь, в Костанове, ноги сами несли меня к небольшому домику, разделенному сенями и «Тверским пристроем» на две половины, к милым, строгим, но справедливым тете Маше и дяде Фролу.

С неменьшим уважением относился я и к Аполлинарии Васильевне с Клавдием Федоровичем, но старый фельдшер — штучка, любитель глубинного юмора: самому ему смешно, хоть он и вида не подает, а его собеседнику никак не разобраться, в шутку он говорит или всерьез. С Клавдием Федоровичем всегда приходилось держать ухо востро. А вот дядя Фрол никогда в раскрытую душу камень не положит,всегда — теплый каравай, а если того заслуживаешь, еще и с медом.

В первое же воскресенье мы трое — я, Петро и Николай — отправились к Фролу с намерением повозиться у него на участке, напилить и наколоть дров, натаскать воды для полива, хотя я знал, что у него третий год уже исправно работает вибронасос, — сделать ту черновую работу, выполнять которую Клавдий Федорович Фролу еще не разрешал.

А тот, хоть и пребывал еще на больничном, вовсю уже занимался, стоя у конторки, своими экономическими расчетами, не выключаясь из работы колхоза. Да и по дому старался делать все, что обычно делал, когда еще не случилась с ним вся эта неприятность.

Застали мы его в саду склонившимся над пчелиным домом, именно «домом», а не ульем. Еще штук шесть таких же домов по полтора метра длиной и сантиметров по восемьдесят шириной виднелись под веселыми молодыми яблонями.

Петро как только увидел, что Фрол занят пчелами, тут же загорелся:

— Пошли, посмотрим!

— Спасибо, я уже смотрел, — охладил я его пыл. — От тех смотрин голова у меня была шире плеч, а под веки подставлял спички.

Такая перспектива Петьке не улыбалась, и он благоразумно остался на месте.

Фрол закончил священнодействие с пчелами, накрыл улей двускатной крышей и с эмалированным ведром в одной руке, с ящиком, в котором держал инструменты, в другой вошел в пристроенный с торца дома омшаник.

Мы проникли туда же со стороны крытого двора, вежливо поздоровались, невольно глотая слюнки, до того здесь вкусно пахло медом и травами.

— А! Гости? — приветствовал нас дядя Фрол. — Как раз кстати! Сейчас попробуем свежего медку.

Я знал, что мед качают обычно в июле, а дядя Фрол ставил какой-то особый улей «медовик» с усиленной семьей и откачивал из сотов мед уже в начале июня.

— Фрол Иванович, а почему у вас такие огромные ульи? Целые дома! В каждый хоть волкодава сажай! — спросил дотошный Коля.

— А очень просто, — ответил дядя Фрол. — У всех пчелы обыкновенные, вот такие… — он показал кончик мизинца, прижатый ногтем большого пальца. — А у меня каждая с кулак…

Коля чуть было не поверил шутке, но на окне с жужжанием билась о стекло обычная нормальная пчела, которую дядя Фрол, распахнув створки, тут же выпустил, и Коля рассмеялся.

— Нет, а все-таки?

— Ну так вот он, улей, — сказал дядя Фрол и подошел к такому же пчелиному дому, стоявшему в омшанике. Крышка с него была снята. Внутри — перегородка до самого потолка. Сразу видно, что так же, как свой дом, дядя Фрол строил ульи, каждый на две семьи.

— Учебников по пчеловодству хоть отбавляй, — сказал он. — А только попалась мне тоненькая брошюрка Андрея Петровича Лупанова из Новгородской области: «Советы старого пчеловода». Так эта книжечка оказалась «многих томов потяжелей». А все дело в том, что задался он целью узнать, как же пчелы в природе, без участия человека живут? Ведь и зимуют благополучно, и такие семьи наращивают, что домашним и не снилось! Оказывается — просто. Выбирают себе дупло попросторнее да потеплее, и в таких дуплах и поселяются… Вот и сделал Андрей Петрович улей в полтора раза объемистей, а я у него размеры перенял… Пчелы в таком улье не роятся от тесноты, к главному взятку накапливают семьи до семи-восьми килограммов, а это, считай, до восьмидесяти тысяч штук, товарного меда дают около центнера от каждого сдвоенного улья… И на зиму их никуда не убираю. Снегом засыплю, так до весны и стоят.

— Вы и пчел на килограммы считаете? — с удивлением спросил Коля. Петьке было не до вопросов: он с напряженным вниманием следил за еще одной появившейся в омшанике пчелой.

— Профессия такая, — ответил дядя Фрол. — Статистика — наука точная, многое проясняет… И пчел и цветы — все надо считать!..

Он распахнул окно и выпустил на волю и эту бившуюся о стекло пчелу.

— Часто они вас кусают? — с облегчением вздохнув, спросил Петро.

— Жалят, ты хочешь сказать?.. Случается…

— И сколько ужалений вы можете выдержать?

— Да мне и полсотни, и сотня хоть бы что… Иммунитет… Только на пользу…

Петька промолчал, хотя по его лицу было видно, что он дяде Фролу не поверил. Но я-то знал, что дядюшка говорит правду. О его терпеливости ходили настоящие легенды.

Помогал я ему как-то менять солому на этом самом омшанике. Сидели мы на крыше, сдирали старье, укладывали новые пласты. Слышу, дядька мой нет-нет да и чертыхнется.

— Что такое? — спрашиваю.

— Да вот, — говорит, — кто-то меня снизу в зад жигает и жигает.

— Ну давай, — говорю, — посмотрим, кто там тебя жигает?

Он подвинулся, а под ним ком темно-серой бумаги шевелится и жужжит.

Я кубарем слетел с крыши, кричу:

— Так это же осы!

— О, будь они прокляты! Сам вижу, что осы! — подтвердил дядя Фрол, но и с места не сдвинулся, а только перенес палкой осиное гнездо под стреху дома: осы — живые существа, тоже имеют право на самоопределение.

— А мы, — продолжал дядя Фрол, — вместо того чтобы учиться у природы, все покоряем ее. И такая пошла борьба за сохранение среды, что скоро не останется ни травинки, ни животинки.

— Ну как же, — возразил Петро. — Леса все-таки сажаем, редких животных бережем.

— Все это так, государственной программой предусмотрено, а на деле-то, порой, выходит иначе: и пакостники-туристы, и браконьеры не дремлют. Наших данных не имею, а вот по зарубежным — была тут заметка в «Сельской жизни»: в год защиты животных, в семьдесят восьмом — ради тщеславия модниц-красавиц убили тридцать тысяч пантер, пятьдесят тысяч леопардов, сто восемьдесят тысяч детенышей гренландских тюленей, тридцать миллионов норок!.. Так что это такое? Стоят ли те красавицы всех этих загубленных зверей? А сколько птицы и рыбы гибнет от нефти в океанах?.. Скоро уж до того дойдет, что домашнего кота Ваську в «Красную книгу» занесем, и там его, бедолагу, найдем и прикончим. Да что животные!.. Реки вон поворачиваем, климат переделываем! А поверни, например, сибирские реки в Среднюю Азию — сразу вечная мерзлота на сотни километров к югу подступит! И потом, зачем их поворачивать, когда под Каракумами море пресной воды, еще неизвестно, что дешевле, каналы проводить или бурить скважины. В природе миллионы лет все отлаживалось да притиралось друг к другу. А тут на тебе: реку — сюда, гору — сюда! Газ и нефть из подземных емкостей выкачиваем, землю трясет — порода на пустоты давит, уголь выбираем — копоти на весь мир. А что потом из всего этого получится, на одну сотую процента не знаем… Вот вы — парни ученые, — продолжал он. — А скажите мне, почему у паука сенокосца никаких мышц нет, а он бегает?

Дядя Фрол задал нам настолько неожиданный вопрос, что мы все трое только переглянулись.

— Вот и не знаете. И паук сенокосец тоже не знает, а бегает, и все… А потому, что двигательный аппарат у него — сложная и рациональная гидравлическая система, подобная той, что в экскаваторах или автопогрузчиках. Так кто у кого учился? Паук у экскаватора? Или экскаватор у паука?.. Наука бионика лоб себе разбила, кланяясь матушке-природе, так почему же мало кто об этом понимает и природу не бережет?..

— Сами говорите, без современной науки нечего и думать о цивилизации, — поймал его на слове Коля.

— Цивилизации, говоришь? — переспросил дядя Фрол. — Могу показать, к чему приводит цивилизация…

Дядя Фрол вошел в кладовку и взял с полки действительно уникальный экспонат — двух засушенных щучек, пытавшихся проглотить одна другую. Поймал он их в прошлом году при мне, после того, как гостившие у него Петро и Николай уехали в город. На червя клюнула маленькая сорожка, сорожку схватил щуренок, щуренка попыталась проглотить щучка побольше, да подавилась. Так Фрол их и вытащил из воды «поперек». Тянет и не поймет, что за двухвостого зверя поймал. Засолили мы это диво, а потом и завялили до звонкости доски.

— Вот вам и образ современного человечества, — сказал дядя Фрол, — пытающегося справиться с достижениями современной цивилизации… Скоро, как этот щуренок, подавимся ее благами, а потом еще и удивляться будем, откуда что взялось.

— Но ведь без цивилизации тоже нельзя? — возразил Коля. — Мы с уважением относимся к своему прошлому, но живем в век ракет, электроники, ядерного синтеза…

— Да? Ядерного синтеза? — совсем взъярился мой дядюшка. — А чем за все это платим?.. За равнину — буераком, за любовь — законным браком? Давайте разберемся, чего нам стоят хотя бы бытовые дары цивилизации по общеизвестным материалам газет… В странах «Общего рынка», например, домашняя цивилизация уносит каждый год около тридцати тысяч жизней и около пяти миллионов человек ежегодно калечит. Взрываются баллоны с газом, вспыхивают синтетические материалы, людей гробят разные машинки, травит бытовая химия. А сколько гибнет на дорогах?.. Ежедневно человечество сжигает более шестидесяти тысяч баррелей нефти, а в барреле сто пятьдесят девять литров! Только автомобили выбрасывают в атмосферу ежегодно двести миллионов тонн отравляющих веществ! А заводы? Домны? Коксохимбатареи? Сотни тысяч самолетов в воздухе?

— Зато какие скорости! — возразил Петя Кунжин. — Утром в Москве, вечером на Сахалине… Как-то мы с отцом летели из Хабаровска: в десять утра вылетели, в двенадцать дня были в Москве. В воздухе восемь часов, а по местному времени Москвы по сравнению с хабаровским получилось меньше двух…

— Вот-вот! — подхватил дядюшка. — С этими скоростями и текучесть кадров на всех предприятиях стала в десять раз больше. К нам в Костаново и то шабашники чуть ли не с Дальнего Востока за длинным рублем наведываются… Вот и выходит, что у цивилизации, как у палки, два конца: одним она тебя по пузу поглаживает, чтобы толстым росло, а другим — по затылку бьет. Да так, что скоро последние мозги вышибет!.. Скажи мне, пожалуйста, на что эта ваша цивилизация в первую голову работает?

— Ну как на что? — Коля пожал плечами. — На благо человечества…

— На благо, говоришь? — дядюшка от возмущения даже носом хмыкнул. — А скажи, пожалуйста, что сделало то доисторическое племя, которое первым получило огонь?

— Ну как что сделало? Стало обогревать пещеры, готовить пищу, — неловко ответил сбитый с толку Петро.

— Ничего подобного! Оно тут же сожгло дотла соседнее племя, чтобы этому племени побольше досталось охотничьих угодий. Так нам популярно по телевидению разъясняли… У питекантропов тоже были свои ученые, и они тоже в первую очередь работали на войну. Так уж с тех пор и повелось. Вот и выходит, чем выше мы взбираемся к вершинам науки, тем больше оставляем на ее каменистых ступенях клочьев собственной шкуры…

— Ну все-таки благ получаем больше, чем оставляем клочьев, — не сдавался Петро.

— Давай разберемся! — тут же возразил ему дядя Фрол. — Океан покорили — за каждым пароходом тянется теперь целое кладбище из планктона, а уже доказано, что основа жизни в океане — верхний слой. За это покорение и сейчас ежегодно сотни кораблей остаются на дне морском… По воздуху летаем быстрее звука, платим за это крылатыми братскими могилами. Так кому, я вас спрашиваю, нужна такая цивилизация?..

— Вас послушать, — возразил принципиальный Коля, — в пору опять надевать звериные шкуры и лезть в пещеры. Что ж мы, по-вашему, должны делать?

— Не насиловать природу, дружить с нею, уважать и почитать, как родительницу свою. «Венец природы» не должен отрываться от того, что он венчает! Жить по принципу «необходимо и достаточно», не пытаться проглотить больше того, что помещается в глотке! Ведь терпение природы тоже небезгранично!..

— Один только «взрыв информации» чего стоит! — продолжал мой возмущенный дядюшка. — В восьмисотом году во всем мире было около ста научных журналов, В тысяча девятьсот шестьдесят пятом — сто тысяч! К двухтысячному году ожидается около миллиона научных журналов… Академик Несмеянов в предисловии к своей книге «Основы информатики» так и написал: «…Если бы химик, свободно владеющий тридцатью языками, читал все выходящие публикации с первого января, то к тридцать первому декабря прочитал бы лишь их двадцатую часть». Спрашивается, для чего тогда писать, когда и двадцатую часть прочитать не хватит никакого времени?.. Вот и соображайте, в какой тупик завел нас этот самый «взрыв информации»!

Выводы дяди Фрола были впечатляющие, и мы некоторое время сидели и молчали.

— Так в чем же все-таки выход? — спросил сбитый с толку Коля.

— А вон англичане нашли выход, — не задумываясь, ответил дядя Фрол. — Они уже сейчас прогнозируют в новых электронных устройствах использовать живые клетки, подобные клеткам человеческого мозга — молекулы — носители наследственности. Каждая такая молекула способна хранить тысячу миллиардов информационных единиц. А приведет это к тому, что будешь у этой самой молекулы в «шестерках» на подхвате — в магазин на угол за водкой бегать! Ну ладно… Много мы тут наговорили, пойдемте-ка лучше в дом. Там Мария Ивановна уж и пампушек напекла, со свежим медом попробуем. Это будет как-то понадежнее….

— Мы ведь пришли помогать, что-нибудь во дворе поделать, — сказал Коля, но дядя Фрол перебил его на полуслове:

— Сначала надо сил поднакопить, заправиться как следует, а потом уже и работать. Мария Ивановна тоже ведь ждать не любит.

Ошарашенные неожиданным разговором, мы вошли вслед за Фролом в чисто прибранную просторную переднюю комнату, служившую и гостиной и столовой для обеих семей, зажмурились от яркого солнца, бившего в окна.

Уютно тянул песню никелированный самовар на столе, сверкали бликами чисто вымытые чашки и тарелки. В воздухе царил запах свежеиспеченного каравая, исходивший от чисто побеленной русской печи. Ждала нас у стола в цветастой кофте и новом переднике верная подруга жизни Фрола Мария Ивановна.

Я уже давно заметил: те городские жители, которые годами и десятилетиями просиживают в учреждениях, чего-то там изобретают, пишут никому не нужные диссертации, лишь бы кандидата получить, шуршат всю жизнь бумажками, особенно любят забраться в глухую деревню, всласть покопаться в земле, уйти на целый день по грибы, по ягоды или часами просиживать на берегу реки.

Большое удовольствие находят и в том, чтобы напилить и наколоть дров, сходить к роднику или колодцу по воду, натаскать ее полный котел да истопить баньку, выпарить всю усталость и хворь, а потом под домовитую песню самовара до десятого пота гонять чаи с выпеченными в русской печи калачами и шанежками. Да еще намазать эти калачи натуральным медом, как это делали мы сейчас в гостях у дяди Фрола.

У него же все это было как норма. От такой жизни он и на войну уходил, к такой жизни вернулся после института, когда уже был женат, и тетя Маша в трудное послевоенное время, совсем молодая, заведовала здесь же, в Костанове, животноводческой фермой.

Я бы тоже хотел, чтобы и дело в руках было по душе, и жизнь, как говорил дядя Фрол, организована по принципу «необходимо и достаточно». Сейчас у него, видимо, как раз настало редкое время полной гармонии желаемого и достижимого. Но дяде Фролу под шестьдесят, а у меня, как в песне поется, «все впереди», и потому «не надо печалиться»… Но еще неизвестно, что лучше, «впереди» или «позади»? На что надеяться, когда по главным направлениям вся жизнь моя перепуталась, и что ни день, то с Лялей отношения все хуже.

Дверь приоткрылась, на пороге остановился Клавдий Федорович, сделал едва заметный знак Фролу. Тот вышел, спустя несколько секунд жестом вызвал меня.

— Предложи своим, — сказал он, — пойти на озеро. Там в крайнюю вершу карасей набилось не меньше ведра. Пусть забирают в общежитие, дружков своих угостят…

Можно было отправиться и за карасями, тем более что чай уже выпили, а калачи с медом съели, но я тут же понял: нас просто выставляют за дверь. Я хотел было обидеться, но Клавдий Федорович добавил:

— Сам возвращайся скорей, капитан Куликов просил…

Такой разговор менял все дело. Я, конечно, не знал, что имел в виду капитан Куликов, но догадывался.

— Братцы! — завопил я. — Дядя Фрол дарит нам улов карасей в помощь строителям студенческо-комсомольского отряда! Ура!..

Спустя несколько минут мы уже сидели в плоскодонке и гнали ее по озеру к торчащему из воды шесту с привязанной к нему вершей. Через полчаса, отправив своих друзей с корзиной карасей в палаточный городок, я уже возвращался к дому дяди Фрола.

С поличным

Сегодня Ляля на работу не вышла, в общежитии ее тоже не было. Дружки мои, Петя и Николай, утром еще проверили все места, где она могла бы появиться, и нигде ее не нашли. Только и узнали: утром была на пристани…

Всю первую половину, дня оба докладывали мне чуть ли не каждые полчаса, как проходят поиски — результаты были неутешительные.

Мне очень хотелось верить, что, пока мы вытряхивали из верши карасей, Ляля пришла к Фролу и сейчас сидит там и пьет чай. Но я не чувствовал даже признаков Ляли во всей округе. И все-таки…

Медленно, с сильно бьющимся сердцем подходил я к дому, не зная, что там меня ждет и что говорить, если встречу Лялю…

Почему я ей разрушил всю жизнь? Почему она сказала: «Ты даже не знаешь, что сделал!..» А что я такое сделал? Вывел жулика на чистую воду? Хороша была бы Лялька, если бы преподобный Тема замарал и ее той грязью, что сам мажется!

Но разве докажешь? И почему я должен доказывать ей, что я — не ничтожество, а нормальный человек? Еще неизвестно, кто больше человек, Тема или я?!

Пусть мне ничего не удастся ей доказать, но я должен был видеть ее, по крайней мере знать, что она — жива, здорова, ничего с собой не сделала…

Осторожно я подошел к дому и выглянул из-за шиповника, разросшегося перед оградой.

В доме раздавались громкие голоса. Оказывается, пока мы ловили карасей, к дяде Фролу и Клавдию Федоровичу пришли гости.

Но Ляля, даже если она окажется где-нибудь в доме, в таком состоянии к гостям не выйдет… Смутное, нехорошее беспокойство все больше охватывало меня.

Не раз уже мне сегодня приходила мысль о никчемности жизни, — у Ляли для таких раздумий, видимо, было гораздо больше причин.

Перед встречей в магазине, когда я наблюдал, как выбежала она из общежития и подошла к Теме, я понял, что между ними произошло что-то настолько серьезное, что совершенно вывело Лялю из равновесия. Она и набросилась на меня, как будто я во всем виноват. В чем «во всем»? Кажется, я догадывался, в чем дело, и это было для меня и для Ляли ужасно.

Тот самый Тема, который напевал Ляльке сладкие речи в моторке у аэродрома насчет машин, загранпоездок, поступления в МИМО, — теперь просто прятался от Ляльки, бегал от нее. А она, забыв о своей гордости, пустив в ход всю свою красоту, как артиллерию главного калибра, ловила Тему, дожидаясь от него каких-то очень важных решений. Это ли не унизительно, особенно для такой гордой девчонки, как она!

Я попытался разобраться, что же все-таки на самом деле произошло?.. У Ляли разрушились все понятия о Теме как о человеке, меня она никогда в расчет не брала, — и получается: я — ничтожество, Тема — ничтожество, а на кого же ей тогда надеяться?..

Как важно было бы сейчас встретить ее и поговорить начистоту! Что делала она утром на пристани? Может быть, просто приходила развеяться к реке, посидеть в тишине у воды, подышать свежестью, посмотреть, кто приехал? А может, взяла да и укатила куда глаза глядят?.. Но куда?..

Не успел я покинуть свой наблюдательный пункт в кустах шиповника, как почти у крыльца чуть ли не столкнулся с тетей Машей, рысью устремившейся в дом, видимо с огорода: в руках у нее был толстый пучок перьев лука и редиска с ботвой.

— Заходи, заходи, Боренька, — торопливо сказала она. — Извини, у нас тут такое! С Фролом никак не слажу, как будто бес на нем поехал!

— А что случилось?

— Режиссера Тема ему доставил…

— Как Тема? — невольно вырвалось у меня, когда надо было спросить совсем другое: «Зачем дяде Фролу режиссер?»

— Ну да, Тема, — подтвердила тетя Маша. — И договор, и аванс обещают, а он слушать не хочет, еще и куражится: «Сам, говорит, сценарий напишу, сам и поставлю. Борька, говорит, у меня будет Андрей Рублев, он — протопоп Аввакум, а я — Василиса Прекрасная!..» Пойди, хоть ты его уговори! От своего счастья отказывается!..

Мне стало ясно, что Фрол с Клавдием Федоровичем приняли Тему с его режиссером только потому, что об этом их попросил капитан милиции Куликов, и сейчас морочили Теме голову, разыгрывая спектакль. Зачем это нужно Куликову? Он и без того мог бы пригласить Тему к следователю. Но, наверное, для чего-то нужно? Мне же сейчас было не до капитана Куликова и не до его спектаклей…

Узнав, что Тема здесь, я хотел было тут же уйти, но рассудил здраво: Тема в магазине меня не видел, о том, что я был у Куликова и Атаманова, не знает, так почему я должен опасаться встречи с ним? А вдруг и Лялька здесь?

— Ляля у вас? — словно бы между прочим спросил я тетю Машу.

— Не было, сынок. Три дня уже не приходила. Уж и сами беспокоимся, куда подевалась.

«Да где же она?» — со все возрастающей тревогой думал я, поднимаясь по лестнице вслед за тетей Машей.

В комнате Аполлинарии Васильевны — полно народу, здесь собрались и хозяева с двух половин дома, и гости — Тема и, как я понял, режиссер, которого тот доставил в Костаново. Ради чего? Нельзя же говорить всерьез, что дядя Фрол написал новый сценарий об Андрее Рублеве? Интересно, а действительного члена Академии наук Тема не мог бы сюда привезти?..

Я присмотрелся и обалдел: бывает же такое сходство! В гости к Фролу и Клавдию Федоровичу Тема привел… Тему, только лет на двадцать старше.

Я сразу же почувствовал напряженность дяди Фрола: никакие роли играть он не любил, привык быть самим собой, а тут вынужден был принимать ненужного ему человека. Зато Клавдий Федорович весь лучился от удовольствия. Уж я-то знал цену этой располагающей проникновенной предупредительности. Только поверишь в его простодушие и детский наив, а он снимет с себя «выражение лица», усмехнется и скажет: «Ну и дурак же ты, батенька». Ладно, что ведет себя так Клавдий Федорович только с теми, кто не очень-то приятен ему или уж действительно дурак…

Но вот тетя Маша все воспринимала искренне и, кажется, всерьез переживала не понятное ей поведение Фрола.

Когда я вошел, дядя Фрол как раз приглашал гостей к столу:

— Аркадий Сергеевич! Тема! Пожалуйста!.. А вот и Боря!.. Ну как там, наловили карасей?.. Боря, познакомься… (он назвал какую-то сложную фамилию вроде Занадворова) — режиссер киностудии по поводу моих соображений о Рублеве… Борис Ворожейкин, — представил меня гостю Фрол, — столяр-краснодеревщик, будущий художник… Машенька, как там у нас?.. Ну вот и прекрасно! Боря, неси стулья!.. Грибки у нас свои, капуста тоже, помидоры и картошка отменные… Не обессудьте, по-деревенски, зато все натуральное, выращенное своими руками, без химии… Настойку тоже сам делал…

Фрол изображал хлебосольного хозяина, да и в самом деле был таким, а я слушал его и ждал, что будет дальше. Так и хотелось крикнуть: «Остановись! Перед кем рассыпаешься?» Но, судя по всему, так надо было, все у них шло по какому-то неизвестному мне плану.

Хорошо еще, что Фрол не стал рассусоливать о Рублеве перед Темой и этим режиссером (еще неизвестно, какой он режиссер), по этой своей безразличной позицией явно ставил гостя в неловкое положение. Где это видано, чтобы автор взбрыкивал, когда ему предлагают договор, да еще соавторство профессионала?

Заметив, как, прищурившись, о чем-то думает Тема, изучая исподволь физиономию Фрола, я вдруг понял, в чем тут штука: Тема догадался, что Фрол играет (актер из него, правду сказать, неважный), но вот во имя чего и какую роль, пока что не может раскусить.

Режиссер же, хоть и выглядел сбитым с толку, но делал вид, что все идет так, как надо, и принимал ухаживания тетки Маши благосклонно и с достоинством. А она просто не знала, куда посадить и чем угостить дорогого гостя.

Мне же не давало покоя странное сходство Темы и этого режиссера. Ведь наверняка родственники, чуть ли не отец и сын. Тогда, что им тут надо?..

— Ну, так как мы с вами все-таки договоримся? — видимо, не в первый раз спросил у Фрола режиссер.

— Наверное, никак, — ответил дядя Фрол. — Я ведь все-таки экономист, кончал институт, газеты, книги читаю, порядки в вашем кино знаю, да и сценарий у меня непрофессиональный, любительский, так что вам он едва ли подойдет…

— Так зачем вы тогда его писали?

— Для эстетического удовлетворения. Писал я его один, какой он ни есть, он мой, поскольку пишу о том, что люблю. А у вас, у профессионалов, сценарист пишет одно, режиссер снимает другое, зритель видит третье. Да и набор колодок — раз-два, и обчелся, с трех-четырех колодок все фильмы и дуете, и получаются они у вас, как братья-близнецы.

— Ну так вот, ваш сценарий наверняка оригинальный, раз вы так говорите, — стараясь не показать раздражение, парировал режиссер. — Но если вы не ставили перед собой задачу, значит, впустую тратили время!

— Ничуть не бывало! — живо возразил дядя Фрол. — Пусть меня не приглашают петь на оперной сцене! Дома я пою сколько душе угодно!

— Но ведь за домашнее пение никто не платит!

— А я и не прошу, чтобы мне платили… За плату вон во всем мире с эстрады одну тарабарщину гонят, толку-то что! Песня должна не из микрофона, из души идти. У кого есть что петь да еще голос бог дал, тому ни микрофоны, ни, прошу прощения, соавторы не нужны…

— Эк куда хватили! — режиссер деланно расхохотался, хотя ему не очень-то понравилось про соавторов. — Но если вы написали сценарий о Рублеве, значит, у вас есть своя точка зрения?

— Безусловно! — подтвердил дядя Фрол, хотя никакой сценарий он не писал. Для чего-то ему надо было выиграть время, вот он и развел канитель с режиссером.

— И в чем она состоит? Если говорить языком кино, в чем главная формула вашего фильма?

— Русский характер — главная формула. А он, как известно, сложился исторически. Это мне вот молодые люди — Борис и его друзья — очень даже популярно разъяснили…

Тема напряженно слушал Фрола и своего старшего двойника. Я молчал, хотя мне хотелось крикнуть Фролу: «Что ты им объясняешь, когда им твои идеи вовсе не нужны!» Что им здесь нужно, трижды клятому Теме и его режиссеру?

— И все-таки? — настаивая на своем, спросил режиссер.

— Слушайте! У меня идея! — воскликнул вдруг обрадованно дядя Фрол. — А почему бы вам не поставить фильм о летающих тарелках и гуманоидах? А? Тут и перекличка поколений и эстафета времен! Предположим, Андрей Рублев расписывает Успенский собор, а гуманоиды Вселенную! А? Масштаб? По-моему, здорово! По крайней мере современно! Публика валом повалит!..

Я видел, что дядя Фрол откровенно смеется над Темой и режиссером, но те как будто приняли его предложение вполне серьезно. У них был такой вид, что оба были готовы принять любую глупость за чистую монету. Так в чем же, собственно, дело?

— А вы знаете, тут что-то есть! — несколько недоверчиво глянув на дядю Фрола, заметил режиссер.

— Да-да-да! — «вдохновляясь», продолжал дядя Фрол. — Главное, никаких социальных проблем! Космос! Скорости, превышающие световые! Движение в любых направлениях и никаких сдерживающих начал: на всем ходу поворачивай хоть на девяносто, а то и на все сто восемьдесят градусов! И не занесет!..

— Насчет преемственности, я бы сказал, цивилизаций, тоже подходит, — охотно согласился режиссер. — Как это вы сказали? Андрей Рублев расписывал Успенский собор, а гуманоиды расписывают Вселенную?.. Ну что ж, зрительно могут быть эффективные кадры… Кстати, этот реквизит (он указал ка висевшую в центре иконостаса икону «Христос в силе») нам очень пригодился бы на съемках.

Аркадий Сергеевич подошел к иконостасу и, покачиваясь с пяток на носки, стал разглядывать «Христа в силе».

Я оглянулся и только сейчас заметил, что в комнату незаметно вошла Аполлинария Васильевна. Конец фразы она слышала, на что тут же ответила:

— Это, господин хороший, никакой не визит, а святая икона, и ни на какие съемки я ее не дам. Берите в своих музеях, а в наших краях богохульствовать не позволим!

— Аполлинария Васильевна! Что вы, дорогая! Да у нас и в мыслях такого не было! — засуетился Тема, а дядя Фрол только переглянулся с молчавшим все это время Клавдием Федоровичем.

Я точно видел, что и Тема и режиссер почти одновременно посмотрели на икону, потом быстро взглянули друг на друга и отвели глаза. Показалось? Как бы не так! Теперь понятно, в чем дело. Видно, ей и вправду цены нет, этой иконе, если Тема, у которого сейчас земля горит под ногами и милиция висит на хвосте, привел сюда режиссера, показать ему «Христа в силе». Как сказал накануне дядя Фрол, Тема сейчас шагал явно «шире собственных штанов…»

Поглядывая на непроницаемое лицо Клавдия Федоровича, молча ковырявшего вилкой в тарелке, я чувствовал, что он, зная всю подноготную, думает, примерно, так же.

— Ну что ж, Фрол Иванович, — сказал наконец режиссер. — Вы, как у нас принято говорить, «в материале», подумайте еще. А надумаете, дайте нам знать через Тимофея Павловича…

Тут я заметил, что Тема заерзал на месте и раза два с тревогой глянул в окно. Ни с-того ни с сего глаза Темы забегали, и он, буркнув: «Я на минуту», — пулей вылетел из-за стола.

Я незаметно подошел к окну и увидел скрывавшуюся в кустах пеструю Катю.

— Что у него, живот схватило, что ли? — с недоумением сказал вслед Теме Клавдий Федорович.

Я же почувствовал себя, как гончая на горячем следу. Вот оно! Наконец-то! А нет ли какой-нибудь связи между воротилой Темой и прибывшими в Костаново на гастроли спекулянтами? Тема просто по своей натуре не может остаться в стороне от такого крупного дела… Какую экстренную весть принесла ему Катя? О часах?.. А может быть, о Ляле?..

Я видел, что и Фрол сидит будто на иголках, он, кажется, тоже увидел в окно пеструю Катю.

Выручил всех старый фельдшер. Неторопливо поднявшись, он сказал, словно бы сам себе:

— Может, выпил или съел лишнее. Пойду, дам ему чего-нибудь от тошноты…

Я тут же понял, что Клавдий Федорович пошел звонить Куликову из своей комнаты, служившей ему еще в давние времена медпунктом.

Дядя Фрол, загородив собой окно, затеял с режиссером разговор о костановской природе, свежем воздухе, рыбалке и отличных видах на урожай. А я, сказав тете Маше: «Пойду, может, надо что-нибудь помочь», — вслед за Клавдием Федоровичем вышел в сени. Из сеней по черной лестнице спустился в крытый двор, откуда незаметно выскользнул в огород.

Обойдя дом, я выглянул из-за угла и обомлел. Хорошо, что меня скрывала поднявшаяся выше крыши черемуха, пустившая от земли густую прикорневую поросль, уж сейчас-то особенно не хотелось, чтобы меня заметили.

По тропинке шла бледная и задумчивая Ляля. Она тоже услышала голоса: рассерженный — Темы и жалкий, дрожащий — Катин.

— Я ведь тебе строго-настрого запретил даже подходить ко мне! — с яростью выговаривал Тема. Он явно старался закрыть Катю собой.

— Темочка!.. Я боюсь!.. Ты меня совсем разлюбил!..

— Дура ты! Пустая, безмозглая дура! Черт бы меня побрал! Связался с тобой!

— Да? — вскинулась вдруг Катя. — А раньше со мной иначе разговаривал! Рыбкой и ласточкой называл!

— Да замолчи ты!.. Отпустили-то почему?

— Предупредили… Сказали: «Больше так не делай», — и отпустили.

Тема схватился двумя руками за голову и застонал, будто у него без наркоза выдрали зуб.

— Так отпустили-то, чтоб на меня вывела, а ты и пришла!..

Перепуганная Катя поднялась вдруг на цыпочки, обхватила шею Темы двумя руками и принялась его целовать:

— Темочка, миленький! Я боюсь! Давай сейчас же уедем отсюда! Ты же мне обещал!..

Тема с трудом разжал ее руки на своей толстой шее. Затравленно озираясь, он встретился вдруг взглядом с вышедшим из зарослей капитаном Куликовым. Рядом появились дядя Фрол и Клавдий Федорович.

Тема с силой оттолкнул от себя Катю:

— Н-ну погоди, дрянь!

Он длинно и грязно выругался.

— Нет! Нет! — заголосила Катя. — Не кричи так на меня!

— Дура! Какая же ты дура! Свяжись с бабой!

Он в отчаянии рванул на себе ворот и закрыл лицо руками. И вдруг… Нет, я всегда буду удивляться великолепным актерским способностям этого человека. Несколько секунд лишь руки его скрывали лицо, а когда он их опустил, перед блюстителем закона был прежний Тема, благородный и великолепный. Я так и не понял, был ли он связан со спекулянтами или здесь разыгралась драма «всего лишь» растоптанной любви?

— А вам чем обязан? — с надменным видом спросил Тема у Куликова. — Надеюсь, личные дела граждан не входят в компетенцию милиции?

— Если эти личные дела не в ущерб государственным, — ответил Куликов. — У нас есть сведения о том, что вы приобрели ворованные керамические трубы. Все трое, присутствующие здесь, — свидетели. Назначено следствие. Распишитесь о невыезде из Костанова. А вам, — обратился он к пестрой Кате, — придется объяснить следователю, какие у вас отношения с гражданином Черновым. Весьма советую тоже никуда не уезжать.

Мне, конечно, было интересно, что скажет Тема и как он на этот раз сумеет выйти сухим из воды. Но сейчас мне было не до него. Я видел, как Лялька — невольно свидетельница всей этой сцены — круто повернула и, задыхаясь от рыданий, бросилась огородами вдоль реки, не разбирая дороги.

«Куда? А парни — Лорд и Барбос?! Они должны быть где-то здесь!» — хотелось мне крикнуть вслед Ляльке, но все равно она меня не послушала бы. Но я-то точно знал: все эти дни охрана пестрой Кати ходила за нею по пятам как пришитая. «Что делать? Звать на помощь? Но тогда я выдам и Ляльку, и себя, и уж наверняка спугну спекулянтов. Самое главное — не оставить Ляльку в таком состоянии одну…»

Я бросился вслед наугад, как вдруг сдавленный крик донесся совсем с другой стороны. Рванувшись на голос — мне показалось, что крикнула Ляля, — я увидел обоих «телохранителей», преградивших дорогу пестрой Кате. Барбос заломил ей руку за спину, Лорд подступил с ножом:

— Продала, сука! — услышал я грубый голос и в ответ — истошный крик Кати:

— Пошли вон от меня! Это вас не касается!

В следующее мгновение я, не рассуждая и не раздумывая, напал на парней. Блокировав нож, нанес Лорду «гьяти-дзуки» — прямой удар в лоб, Барбосу — «йоко-гери» — ногой в висок. Барбос, выпустив Катю, рухнул, но Лорд увернулся и успел зацепить мне финкой бедро. Нога онемела, зато Катя была уже на свободе. И тут совсем некстати появилась на поле боя привлеченная шумом Лялька.

— Ляля, беги к дому! — крикнул я и с ужасом увидел, что Лорд готовится напасть на меня сбоку, а Барбос вскочил на ноги и заходит в тыл.

— Негодяй! Ненавижу! — крикнула мне в ответ Лялька. — Ненавижу! Всех!..

Отвечать ей у меня не было времени. Ближе ко мне оказался Барбос. Я нанес ему удар «майя-гери», рванулся к Лорду, но тот, видно, не хуже меня разбирался в приемах каратэ. Отскочив, он блокировал мой удар, по-прежнему держа нож перед собой.

Мы начали сходиться.

Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы не раздался рядом зычный голос капитана Куликова:

— Бросай оружие! Стрелять буду!

С другой стороны лужайки вышли из кустов два милиционера с пистолетами в руках.

Лялька ли сказала, где мы деремся, или капитан сам прибежал на шум, так или иначе помощь подоспела вовремя.

— Ларису видели? — крикнул я, боясь, что у парней есть еще сообщники.

— Тебе надо на перевязку, а не за Ларисой, — ответил Куликов. Он тут же защелкнул «браслеты» на руках Лорда и Барбоса.

Только теперь я глянул на свою пораненную финкой ногу и увидел, что левая штанина выше колена намокла от крови.

Но не рана волновала меня, а Лялька. Я не мог понять, почему даже сейчас, когда я спас и ее и Катю, может быть, от верной гибели, она крикнула: «Ненавижу?!»

Можно ли, услышав такое, на что-то надеяться? Стоило ли вообще после этого жить?..

Любимая…

Ляля исчезла и пропадала неизвестно где несколько дней. Командиру отряда Юре и девчонкам сказала, что уезжает в город, но я-то точно знал, в городе она не была: один раз видел ее косынку у Аполлинарии Васильевны, а другой — плащ у Клавдия Федоровича в его домашнем медпункте.

По всем разведданным, где-то в Костанове у Ляльки было убежище, куда она уходила, когда ей становилось невмоготу. Но вот где? Как найти Лялю? И что получится, если найду?.. Ничего хорошего… Я постарался представить себя на ее месте. Что ж, и правда, в Лялькиных глазах я самый ненавистный злодей. Все, что выстраивалось в ее далеко идущих планах, безвозвратно рухнуло. Новое ни с какой стороны не намечалось.

И все-таки я не мог поступить иначе не только ради себя, но главное — ради Ляли…

После драки с бандитами мне пришлось с недельку побыть в своей мастерской: Лорд довольно глубоко поранил бедро. Клавдий Федорович наложил четыре шва и порекомендовал не очень-то расхаживать по селу.

А когда я вышел из своего убежища, нос к носу столкнулся с Лялькой.

Я настолько обрадовался, что она жива-здорова (только выглядела, как после болезни), что забыл о всех наших бедах, и с восторгом стоял и смотрел на нее. Она, конечно, все это отлично заметила, но прошла мимо с таким неприступным видом, как будто вовсе и нет на свете такого человека, как Борис Ворожейкин… Так это же черт знает что! Вздуть бы ее хорошенько! Ну просто руки зачесались! Ходит, нос задрав, а самой от стыда, что с Темой якшалась, дома надо сидеть и не высовываться, чтобы пальцем на нее не указывали!.. Куда там! Разве признается?! Все у нее виноваты, только она права! Вот уж бабья порода: так и норовит все свалить с больной головы на здоровую.

Мне ничего не оставалось, как демонстрировать Ляльке такой же остракизм! Не замечать ее, и все! Но как не замечать, когда она у меня и ночью, и днем ни на минуту из головы не выходит…

Так прошло еще некоторое время, пока не наступил день, которого мы все, конечно, ждали и который должен был внести разнообразие в нашу трудовую размеренную жизнь.

В пятницу вечером на строительной площадке появился председатель колхоза и сказал нашему командиру Юре:

— Получили прогноз, дней через пять начнутся обложные дожди. За два выходных и три рабочих дня плачу, как за сверхурочные, а вы мне смахните и заскирдуйте сено в пойме у дальних островов.

Юра выразил по этому поводу некоторое сомнение:

— У нас большинство ребят из города, справятся ли?

— Кто не умеет косить, научим, — категорическим тоном ответил председатель. — Даю трех стариков в инструкторы. Скажи парням, пусть идут получать инвентарь. Завтра на рассвете по росе и за работу. Для сенокосилок место там неудобное, потому и убираем вручную…

Я был неподалеку от Юры и председателя, слышал весь этот разговор. Новость меня, конечно, обрадовала: может быть, на сенокосе удастся без свидетелей поговорить с Лялей. Я не мог поверить, что она всерьез меня ненавидит. Должна быть благодарна хотя бы за то, что спас от Кати-спекулянтки и ее бандитского окружения.

Ночью спал плохо. Перед рассветом, когда вечерняя заря поздоровалась с утренней и прошла багряным заревом по горизонту, я был уже на ногах и принялся поднимать ребят. А потом, несмотря на то что рана на бедре, заклеенная марлей, еще болела, бегал и старался больше всех, таская в машины косы, грабли и множество всякого имущества, оказавшегося совершенно необходимым нашему отряду.

Наконец мы разместились в грузовиках и поехали к дальним островам, где, как говорили жители Костанова, издавна славились заливные луга.

…Разогретый утренним солнцем пологий косогор от белесых полос скошенной травы казался расчерченным, как футбольное поле. В футболе такая разметка нужна для определения «положения вне игры», чтобы никто не забегал без мяча впереди своей команды. Ну а тут, на сенокосе, не очень-то забежишь, скажи спасибо, если успеваешь за остальными и не отстаешь…

Солнце поднималось уже к зениту, и срезанное косами разнотравье пахло так сильно, что от него кружилась голова, как будто мы пили легкое искристое вино, налитое в золотистые хрустальные бокалы.

Это сравнение аромата луга с молодым вином в золотистых бокалах само пришло мне в голову, но, честно говоря, было мне сейчас не до сравнений.

Вот уже пятые сутки я отмахиваю косой, да так, что и спина, и правое плечо, и подживающее бедро разламываются на части. Из-за этой не до конца поджившей ранки мне было труднее других, да еще из-за того, что шеренга парней с косами идет впереди, а шеренга девчат с граблями сзади. Чтобы видеть Лялю, мне приходилось поворачивать шею на сто восемьдесят градусов. А попробуйте-ка, поверните! Сам идешь вперед, а смотришь назад — шея отваливается!

Работу мы заканчивали, но за эти почти пять суток мне не удалось ни разу хотя бы поговорить с Лялей. И сейчас она, задумчивая и серьезная, ворошила граблями подсохшую траву, а в мою сторону даже не смотрела.

Луг в пойме у дальних островов был скошен и заскирдован. Поэтому поднимавшиеся на западе красноватые предгрозовые облака с куполами и башнями, таившими в себе заряды в миллионы электровольт, были теперь не страшны. Сено мы уже выхватили у матушки-природы, а то, что осталось, скосим сегодня, сгребем в копешки и укроем от дождя полиэтиленовой пленкой.

Я очень ждал сенокоса, чтобы объясниться с Лялей, но ничего путного из моих ожиданий не вышло. Завтра опять на стройку, а там при всех, да еще при таких дотошных девчонках, не очень-то и поговоришь.

И вот когда время уже подходило к обеду, я, ни на что не надеясь, поплелся по привычке мимо Ляльки (хоть взглянуть лишний раз) к ведрам с ключевой водой, стоявшим в тени кустов, и тут невольно замедлил шаги.

Разгоряченная работой Ляля была так хороша, что смотрел бы я на нее, смотрел и глаз не отрывал, так бы и погиб от жажды, прикованный к месту ее красотой.

С капельками пота на переносице, румяная и вся, казалось, напитанная солнцем, Лялька деловито и в то же время мягкими округлыми движениями переворачивала граблями сено, ловко переступая маленькими шажками.

Ветерок трепал ее цветастую ситцевую юбку и выбивавшиеся из-под косынки прядки волос. Кофточка в красный горошек и такая же косынка на голове с торчащим назад, словно накрахмаленным, хвостиком делали Лялю нарядной и даже праздничной.

Особенно мне нравились выбивавшиеся из-под косынки золотистые кудряшки, взметавшиеся на ветру венчиком вокруг головы. Но… Как и прежде, судя по выражению лица, ей было абсолютно все равно, нравится она мне или нет, переживаю я или не переживаю, работаю или не работаю, дышу или не дышу… Всем своим видом она как бы говорила:«Знать я тебя не знаю и знать не хочу!»

Работала она сосредоточенно и даже с девчонками своими не разговаривала, так, перебросится несколькими словами и опять молчит. А те, наверное, о чем-то догадывались и к ней с расспросами не приставали… И это — та самая Лялька, чей голос еще недавно был громче всех, потому что ей всегда хотелось задевать парней и девчонок, вышучивать ребят, да просто похохотать…

Что с нею? Какая печаль ее гнетет? Из-за того, что Тема и Катя под следствием?.. Так поделом им! Чем уж Тема так ей дорог? Облезлый павиан! Старый пакостник! Еще немного, и ее в такую бы грязь затащил, что и не выбралась бы!.. Что же ей, тоже хочется в ту компанию? Такие деньги, как у Темы, чистыми не бывают!..

Я даже представить себе не мог Ляльку рядом с Темой, хотя, что ж представлять, своими глазами видел, как они целовались.

При мысли об этом у меня «вся шерсть поднялась дыбом» и сжались кулаки. А толку-то что? Как мне все это рассказать Ляле, чтобы она мне поверила?

Одно только я не мог понять, почему Тема теперь прячется от Ляльки? Стыдно? Ничего подобного! Стыда у него никогда не было! История с трубами, спекуляция часами — лишь эпизоды в его богатой биографии. Раньше он и похлеще дела проворачивал!

Одна догадка мучила меня, но я гнал ее прочь из головы…

Я попил студеной воды, продефилировал в обратном направлении мимо задумчивой Ляльки, снова взялся за косу.

«Вжик!» «Вжик!» «Вжик!» — укладывала полукружьями сочную траву коса. За эти дни я научился не ковырять носком кочки, «чувствовать пятку», и все чаще, незаметно для себя переходил в «автоматический режим». Руки машут сами собой, не надо ни о чем думать, все само собой получается…

Остановившись, я поправил косу оселком, висевшем на поясе в специальном брезентовом чехле, и снова пошел махать ею, догоняя остальных. «Вжик!» «Вжик!» «Вжик!» — пока не начнет разъедать глаза струившийся из-под белой спортивной кепочки пот, не запросят пощады словно налитые свинцом натруженные спина и руки.

Донеслись удары в рельс, послышались оживленные голоса, шутки, смех. Кто-то из девчат закричал: «Бросай работу, обед едет!»

Я оглянулся и глазам своим не поверил: ко мне независимой походкой с граблями на плече подходила Ляля. А может быть, не ко мне?.. Точно, ко мне!.. Ну, Борис Петрович Ворожейкин, держись! Кажется, пришел твой звездный час…

С сильно бьющимся сердцем я взял пучок травы и стал вытирать ею косу. Зазевавшись, вдруг почувствовал боль в пальце. Из-за Ляльки и не заметил, как прихватил острое, словно бритва, лезвие косы.

— Ай! — я сдержал невольно вырвавшийся возглас и замер: еще подумает, нарочно порезался, чтобы пожалела…

Но Лялькино внимание я уже привлек: совсем рядом слышались ее шуршащие по траве шаги. Вот она остановилась позади меня, и я даже почувствовал ее сдержанное дыхание. Сердце у меня молотом застучало в грудную клетку, звонкими молоточками отдалось в висках… Удивительно! Мне было жарко, и в то же время меня колотил озноб. Хуже всего было то, что все это видела Ляля… «Пройдет мимо или остановится?» Зажав ранку пальцем, я пытался делать вид, что рассматриваю косу, якобы определяя, стоит или не стоит ее точить.

— Нарочно порезался? — Лялин голос звучал тихо, а на меня как будто обрушился громовой раскат.

— Нет, нечаянно, — ответил я как только мог спокойнее, но повернувшись, едва не задел Ляльку косой.

— Косу повесь на куст — голову срубишь…

— Что ты, Ляля! — вырвалось у меня.

— Покажи палец.

Она достала из кармана ситцевой юбки пакетик с бактерицидным пластырем, вскрыла его и залепила мне ранку, ловко обернув лентой пораненное место.

— А как нога?

— Да уж зажило все. Там и была-то царапина…

Лялька, как-то испытующе глядя на меня, сказала по-прежнему спокойно:

— Боря, нам надо поговорить… Если хочешь, пока везут обед, пойдем выкупаемся.

— Конечно! Только сейчас ведь все пойдут.

Должна же она понимать, что при всех лишнего слова не скажешь, а так хотелось побыть с Лялей наедине.

— Все пойдут на пляж, — сказала она, — там хороший песок, а мы с тобой в другую сторону, к тем самым островам, которыми ты меня попрекал…

— Ну что ты, Ляля…

— Не надо оправдываться, идем.

Луг, который мы скосили, раскинулся на узком и длинном полуострове, по одну сторону которого уже собирались все, кто сегодня здесь работал. Там был прекрасный пляж, и самые нетерпеливые с хохотом и визгом уже плескались в реке. Остальные спешили не отстать — смыть пот и усталость перед обедом.

Мы же с Лялькой направились в противоположную сторону, где круто обрывавшийся к воде берег весь зарос кустами. Купаться здесь было не только не удобно, но и опасно: нога может попасть между корнями под водой или напорешься на какой-нибудь сук.

Но Лялька, раздвигая ветки, шла уверенно, и вскоре мы выбрались на тропинку, где я увидел на воде в прогалине между кустами приткнувшуюся к берегу незатейливую плоскодонку.

— Ну что оторопел? — сказала Лялька. — Не ожидал? Корабль под парами, садись на весла и перевози…

Весла оказались тут же в кустах. Я обрадованно вставил их в уключины, придержал дощаник, пока садилась в него Ляля, прыгнул сам.

Она по-прежнему казалась задумчивой, даже рассеянной, но смотрела на меня вроде по-доброму, только как-то испытующе, и я никак не мог взять в толк, о чем она хочет со мной говорить и зачем потащила на остров? И что мне сейчас делать? Ну уж во всяком случае не «проявлять геройство» и не лезть с поцелуями, как это весьма по-дурацки получилось, когда я со второго этажа школы влетел в чан с известкой. От одного лишь воспоминания о Лялькиной оплеухе у меня снова зазвенело в ушах. Ну и пусть звенит! Ляля сама подошла ко мне и предложила вместе купаться, будто и не было между нами непримиримой ссоры… Сердце забилось так сильно, что стало отдаваться частым пульсом в пальце, порезанном косой. Побаливала и нога, но я на свои боевые раны внимания не обращал. Мне было так хорошо, так тревожно и радостно, что хотелось думать только о прекрасном, а самое прекрасное было то, что Ляля здесь, рядом со мной! Она простила мою грубость и, очень может быть, даже нуждается в моей помощи. Я готов был сделать для нее все, что бы она ни сказала, потому что я жалел, я любил ее.

Мы быстро переплыли неширокую протоку, вытащили лодку на берег, привязали под кустом, вышли из зарослей и оказались как раз напротив двух небольших стогов сена. Обойдя один из них, я увидел подобие шалаша: на двух кольях была натянута плащ-палатка, с краями, приваленными от ветра камнями. Все это сооружение сверху было замаскировано охапками сена. Рядом с палаткой на сене разостлано байковое одеяло, в изголовье — надувная подушка. Я заглянул в шалаш и увидел там небольшой развязанный рюкзак, из которого торчало полотенце.

— Я сюда прихожу, когда мне плохо, — сказала Лялька. — Одна, Боренька, одна, — добавила она, перехватив мой взгляд. — Сегодня я показала тебе свой вигвам первому.

Начало было загадочное, и я промолчал, еще не зная, как себя вести, что говорить, что делать. Никогда еще я не чувствовал себя таким дураком.

— Давай купаться, — просто предложила Ляля. — Да, я забыла, — спохватилась она. — Тебе из-за ранки, наверное, нельзя?

Я заверил ее, что нога у меня почти не болит и что купание будет даже содействовать моему выздоровлению.

— Ну вот и славно! — сказала Лялька. — Если будешь хорошим малым, я тебя покормлю. У меня здесь кое-что припасено…

Это было совсем великолепно! Но какой же я олух, что сам ничего съестного с собой не взял! А кто мог знать, что так неожиданно все обернется?

Эта сторона островка была отлогая, с небольшим, очень уютным пляжем, чистый прокаленный песок которого так и манил погреться на нем. Я снял брюки и рубашку и в одних плавках направился к воде, стараясь не показывать Ляле марлевую наклейку на бедре. Ляля сбросила кофточку и юбку, осталась в лифчике и купальных трусах, как раз тех, которые смутили меня, когда она спрыгнула мне на руки из окна больницы. Сейчас я неожиданно для себя сделал открытие, что она, несмотря на переживания, не только похорошела, но и немного пополнела. С чего бы это?

Непонятность всего происходящего мучила меня. Я чувствовал, что все это не так просто: и примирение, и даже приглашение купаться здесь, в уединенном месте… Я ждал обещанного разговора и не без основания побаивался, что Ляля ничего серьезного не скажет, а будет, как всегда, дразнить меня и вышучивать. Но я согласен и на очередную экзекуцию, настолько мне сейчас хорошо. Так хотелось ласки и нежности, приветливых слов, что от одного этого желания распирало грудь, как будто я все вдыхаю и вдыхаю в себя этот удивительно пахучий, настоянный свежескошенным сеном медвяный воздух, а выдохнуть никак не могу.

Я готов был хоть целую вечность оставаться с Лялей на этом островке, купаться с ней, греться на песке. Благо работа уже сделана, сено в копнах, а посему никто нас не хватится, пока все не вернутся в Костаново.

Но одна мысль все же не давала мне покоя. Я видел: место здесь обжитое… Очень может быть, когда у Ляли плохое настроение, она приходит сюда, хотя идти неблизко, километров пять-шесть. Но ведь не к ночи же!.. Бывал ли здесь с нею Тема? Очень уж по-хозяйски устроен вигвам. И лодка, и весла, и следы киля на берегу, — наверняка во всем этом участвовали сильные мужские руки, не исключено — драгоценного Темы, что для него при наличии быстроходной моторной лодки — раз плюнуть.

Я старался гнать от себя эти ревнивые мысли, боясь не то что словом, взглядом выдать себя. Ляля как будто и не замечала мои переживания. Натянув на кудри резиновую шапочку, она вошла в воду и поплыла. Я прыгнул вслед за нею, но ни резвиться, ни дурачиться возможным не счел. Мы чинно, по-деловому плавали некоторое время, потом вылезли из воды и улеглись греться на песке.

Удивительно хороша Лялька, причем во всех видах! Мне даже больно на нее смотреть, как на солнце, а не смотреть я не могу. Она лишь поглядывала на меня спокойно и задумчиво и этим ввергала мою измученную душу в еще большие сомнения.

Когда мы высохли под жаркими лучами солнца, Лялька отряхнула руки, нырнула в свой вигвам и вытащила она оттуда… Что бы вы думали? Свой акварельный портрет, который я писал в мастерской, а потом приносил показать дядюшке Фролу и оставил его в комнате Аполлинарии Васильевны.

Сейчас же, при ярком солнечном свете, я отлично видел, что и рисунок кое-где неточен (с анатомией малость нелады), и свежести не хватает (акварель ведь на одном дыхании пишут, не елозят кистью по одному и тому же месту), и выражение глаз можно было бы сделать живее.

Но Лялька глянула на мою перепуганную физиономию и, кажется, немного подобрела.

— Ты рисовал?

— Фрол-то ведь сказал тебе?

Я хотел ответить: «Чего спрашиваешь, самой ведь все известно!»

— Это ведь так, набросок, — поспешил я уверить, что могу «нарисовать» гораздо лучше. Не стал я поправлять Ляльку, что акварелью, так же как и маслом, не «рисуют», а «пишут».

— Мне нравится, — склонив голову набок и с интересом рассматривая свой портрет, сказала она и неожиданно изрекла топом, не терпящим никаких возражений:

— Поедешь учиться в художественную академию или поступишь в Строгановский. Хватит нам и одного дилетанта…

— Кого ты имеешь в виду?

— Твоего дядюшку Фрола.

— Если бы не война, он бы не был дилетантом. Когда будущие художники, кто после войны в вузы пошел, в люльках качались, дядя Фрол ходил в атаку и кричал «Ура!»

— Кое-кто и после войны успел и художником, и писателем стать, — тут же возразила Лялька.

«Тема, например, «писатель», — чуть было не ляпнул я. — В «Пионерскую правду» стихи посылал: «Как ханыги портят книги». Так что же, если не художник и не писатель, так уж и не человек? Попробуй, стань хорошим модельщиком или лекальщиком, да просто — слесарем или столяром, поработай, например, у нас в мастерской! Тот же дядя Фрол, после того как отвоевал, вместо того чтобы учиться живописи, стал экономистом, вернулся в Костаново и своим горбом поднимал здесь сельское хозяйство!»

Вслух я, конечно, ничего не сказал, а терпеливо дожидался, что последует дальше.

— Ты знаешь, — рассматривая портрет, сказала Лялька. — Я никогда не думала, что я такая, ну как бы тебе сказать, открытая и незащищенная…

— Ты добрая, Ляля, — сказал я, искренне обрадовавшись, что мне удалось передать в наброске именно то, что и хотел передать. «Схватить характер — это и есть главная задача художника» — так не раз мне говаривал дядюшка Фрол.

— Не подлизывайся, — с неприступным видом охладила мою радость Лялька. — Кормить буду позже, а сейчас у нас беседа об искусстве. Кого ты еще рисовал?

— Н…ну парней своих в палатке… Делал карандашные наброски…

— Покажешь мне. А еще?..

— В Костанове Аполлинарию Васильевну… Пожилых интересно рисовать — сложная, проработанная, определенная форма. А детей — трудно: никак характер не схватишь.

— Тоже пробовал?

— Мало.

— И пейзажи писал?

— Конечно…

— Где же ты так научился? — уже не скрывая своего одобрения, спросила Ляля.

— Там, где и все, сначала в кружке Дворца пионеров, потом у Фрола, третий год хожу в студию Дворца культуры.

— А мне ничего не говорил, — с обидой сказала Лялька. — Вернемся в город, покажешь мне все свои работы, я найду художников, пусть скажут, чего ты стоишь. И кто только надоумил тебя в медицинский поступать!

Я чуть было не ляпнул: «Ты пошла в медицинский, а я за тобой».

Вслух ответил:

— Не верил, да и сейчас не очень верю, что из меня может получиться художник.

— А ты верь. Доски строгать да кирпичи таскать найдутся и без тебя…

— Ну это тоже кому-то надо делать…

— Только не тебе, раз у тебя талант! Может быть, и я когда-нибудь смогу сказать своим подружкам: «А вы знаете, наш Боря поехал в Париж с выставкой своих картин!»

«Так уж сразу и в Париж?» — подумал я.

— По-моему, это слишком сильно сказано.

— Я знаю, что говорю. А портрет, если не возражаешь, заберу себе.

Как я мог возражать? Честно признаться, и писал-то его с тайной надеждой подарить когда-нибудь Ляле. Только не был уверен, понравится ли ей. А тут вдруг такая удача…

Но Ляля тут же охладила мой восторг.

— К сожалению, чтобы поступить и учиться, — сказала она, — опять-таки нужны деньги.

«Другие-то учатся!» — хотел я возразить, но не возразил, догадываясь, что она имеет в виду.

Лялька выдержала паузу и, глядя куда-то в сторону, спросила:

— Ты бы мог сделать для меня одно очень серьезное дело?

«Ну вот и о делах, — с разочарованием подумал я. — Это называется, пригласила купаться».

— Все, что ты скажешь, Ляля.

— Если, конечно, меня любишь, — добавила Лялька.

— Ты знаешь, что люблю. Но по пустякам я о таких вещах не говорю.

Меня взяло зло: «Что ей надо? Зачем она мучает меня? Пользуется тем, что я теряюсь в ее присутствии и просто горю ясным пламенем, стоит ей только подойти ко мне, а сама лишь дразнит!»

— Ну ладно, — сказала Лялька, — Я верю тебе. Но учти, дело это касается твоего будущего…

Начало настораживало. Я решил выждать, что последует дальше.

— Знаешь ли ты, сколько стоит икона Аполлинарии Васильевны «Христос в силе»?

Я с недоумением посмотрел на Ляльку: что это с ней? Хватит и того, что и Фрол и Тема только об этой иконе и талдычат.

— Ну и сколько же она стоит? — не очень понимая, куда клонит Лялька, переспросил я.

— А ты как думаешь?

— Ну… Фрол говорил, что, как произведению искусства, ей и цены нет. А сколько за нее могут денег дать, это, наверное, только специалисты знают.

— Очень много, — авторитетно сказала Лялька. — Может быть, пять, а может, и десять тысяч — целое состояние.

— Ну и что?

— Какой ты все-таки бестолковый. Неужели не понимаешь, что ее нужно продать. Отвезешь в Москву и продашь какому-нибудь богатому иностранцу. Тогда хватит денег на все и тебе, и мне.

«Хорошенькое дело! Что она, издевается?» Мысленно я очень живо представил себе, какой поднимется в доме переполох, вздумай я украсть эту икону. Аполлинарию Васильевну тут же хватит удар. Дядя Фрол застрелит меня из ружья, а тетя Маша проклянет до конца жизни и больше на порог не пустит. Нет, клонила Лялька явно «не туда». Ответил я ей, не выдавая себя, вполне серьезно:

— Фрол говорит, что эта икона — наша национальная гордость. Ей место в Третьяковке или в Музее изобразительных искусств. Да Аполлинария Васильевна умрет, если лишится ее!

— Но икона-то не Аполлинарии Васильевны, а моя. Бабушка ее мне завещала. У Аполлинарии Васильевны она только и висит, потому что всегда там висела, когда бабушка еще жива была.

— Ну так если она твоя, бери и продавай ее. Только тебя за такую продажу никто не поблагодарит.

— Самой мне нельзя, — вкрадчивым голосом возразила Лялька. — Сразу догадаются. А я хочу, чтобы ради меня это сделал ты. На тебя ведь никто не подумает, особенно после всех этих историй с часами и трубами.

«Так вот оно что! Хочет отомстить за Тему? Для того и позвала «купаться», чтобы самого в такую же историю втащить…»

Мне приходилось даже отворачиваться, чтобы не видеть Лялькины карие с золотистыми крапинками глаза и этот, настолько невозможно открытый лифчик, что у меня пересыхало в горле. Но все равно видел и загорелые Лялькины ноги, и атласную кожу на плечах и животе… «Далась ей эта икона, когда есть вещи гораздо важнее! — вертелось у меня в голове. — Как здорово пахнут ее пушистые волосы! Солнцем и медом!..» Я даже улавливал свежий запах ее кожи. Но мне совсем не нравилось то, что между нами сейчас происходило. Как с нею говорить? Отвечать в шутливом тоне? А вдруг она и не думает шутить?..

— Послушай, Ляля, — отводя глаза в сторону, попробовал я ее урезонить. — Что тебе всякая дурь в голову лезет? Ты соображаешь, что говоришь? А если это настоящий Рублев?

— Настоящий, Боренька… Тема эксперта приводил. Фрол даже из больницы убегал икону караулить.

— Леща он караулит, а не твою икону, — вырвалось у меня.

Хоть мы и пропадали все эти дни на сенокосе, но я точно знал, что дядя Фрол, одним махом разрубив свои отношения с киноискусством, полностью посвятил себя любимому занятию — поискам лещевой тропы. По причине коротких летних ночей спать почти перестал, ходит с фонарем по саду, выползков ловит, кашу варит, «бомбы» делает, речку с грузилом на веревке изучает — самые глубокие ямы ищет.

— Хороши родственнички, — в голосе Ляльки звучала издевка. — Один леща караулит, другого украсть икону не уговоришь… — Ей только и оставалось сказать: «Украдешь икону — твоя буду, нет — руки не подам».

Да что она, издевается надо мной, что ли?

— Если ты мне просто голову морочишь, — попробовал я ее урезонить, — то это с твоей стороны непорядочно. Выдумываешь какие-то приключения, дразнишь меня. Тут у нее вигвам, там ей икону укради, с лошадиными скачками, погоней на автомобилях, со взрывами и выстрелами. А потом скажешь: «Аполлинарию Васильевну топориком тюкни», как в знаменитом романе. Не жизнь у тебя, а зарубежный детектив!

— Какой же ты скучный! — разочарованно протянула Лялька. — Подумаешь, цаца какая! Ради меня мог бы и поскакать и пострелять! Не облупился бы!..

— Ну вот ты и скачи, и стреляй, а я буду тебе в психбольницу передачи носить. Как будто, кроме иконы, не о чем нам с тобой и поговорить!

— А о чем же?

— Да хотя бы о том, что здесь такая красота, мы с тобой вместе, солнце светит, птицы поют!..

— Солнце ему светит! — иронически протянула Лялька. — Птицы поют!.. Ты не передумал?

— Отстань.

— Идейный, значит?

— Считай как знаешь.

— Тогда, Боря, все! Между нами все кончено! — трагическим голосом, как настоящая актриса, сказала Лялька.

Подобрав под себя ноги, она встала на колени, заломила руки и продекламировала:

— Прощай, мой бывший друг!

Я молчал.

— Прощай, навеки! — пропела она низким контральто, идущим, казалось, из самой глубины ее души. Изогнувшись в стане и воздев руки к небу, она бросила на меня полный страдания и муки «прощальный взгляд».

«Да пропади ты пропадом со своей иконой! За что мне такое наказание?»

— Боря…

Я молчал.

Вдруг совершенно неожиданно Лялька с коротким смешком опрокинула меня навзничь и, теплая, пахнущая солнцем и травами, мягкая и в то же время удивительно сильная, обхватила мою шею руками и принялась целовать.

Сначала я настолько обалдел, что чуть было не вздумал вырываться, но тут же, разобравшись, что к чему, принялся отвечать ей.

Я, конечно, с самого начала понимал, что Лялька затеяла со мной игру, не знаю только зачем, а я — выдержал какой-то очень важный для меня экзамен.

Оглушенный таким неожиданным поворотом, я еле разбирал Лялькины сбивчивые слова, перемежающиеся поцелуями, что она нехорошая, жестокая, мучила меня, а я — очень хороший, чистый и светлый парень и за все это должен ее простить… Конечно, я ее тут же простил. Вдруг меня будто обухом ударило по голове: я ощутил на губах и щеках Лялькины слезы. То ли от охватившей ее нежности, то ли еще от чего, Ляля плакала.

— Боренька!.. Милый ты мой малыш!.. Есть же еще на свете цельные, настоящие люди!.. Не все гады и сволочи!.. Где же ты был раньше?.. Люби меня, родной!.. Славный ты мой человечек!.. Иди ко мне!.. Ну что же ты?.. Не веришь? Думаешь, опять обману? Не обману, Боренька!..

Ляля завела руку за спину, расстегнула и сбросила лифчик, прижалась ко мне, упираясь прямо в гулко стучащее сердце маленькими и упругими, белыми с розовыми сосками грудками, продолжая ласкать меня и целовать.

Я ощущал ее словно сквозь горячий туман, теплую и шелковистую, нагретую солнцем и в то же время удивительно прохладную, ласковую, дрожащую, льнущую ко мне.

— …Глупенький!.. Да ты совсем ребенок!.. Господи!.. За что мне такое счастье!.. Боря!.. Боренька!..

Мощные толчки Лялиного сердца отдавались в моем сердце, ее горячие и влажные губы искали мои губы, я слышал и не слышал ее бессвязные слова. До моего слуха с отчетливой ясностью долетал шелест листвы, плеск волны, набегавшей на песок, трель заливавшегося радостной песней прямо над нами жаворонка…

…Не знаю, сколько прошло времени. Мы с Лялей лежали в ее вигваме, утомленные, притихшие, согревая друг друга, шепча самые нежные, самые прекрасные слова, как вдруг почувствовали такой голод, что мгновенно вскочили на ноги, нашли и уничтожили все, что она приготовила.

На лугу за протокой аукали и смеялись — звали нас. Мы не отвечали: не хотелось идти к остальным, тем более к таким догадливым девчонкам Лялькиной бригады.

Я поднял Лялю на руки и стал носить ее по острову, взобравшись на самый высокий бугор, чтобы она могла увидеть отсюда все дальние дали, почувствовать, как я ее люблю.

Это для нас так ярко светило солнце, и мы полными охапками дарили друг другу его рассыпанные повсюду лучи! Над нами с Лялей летело и звало с собой в необъятную высь огромное голубое небо, и чтобы увидеть нас, громоздились на горизонте в красноватом мареве многоэтажные кучевые облака! Это нас манили в дальние дали уходящие к горизонту поля с цветущим шиповником на грядах, сверкающая синим огнем река и словно плывущие по ней, как корабли, скирды сена! Это вокруг нас затеяли хоровод роскошные луга, где сейчас так кружил голову медвяный дурман скошенного клевера, где еще утром перекликались журавли и настойчивыми вопросами: «Чьи вы?», «Чьи вы?» тревожили нам души чибисы!

Весь этот прекрасный, только раскрывающийся перед нами мир, наполненный светом, счастьем и радостью, приветствовал нас с Лялей, манил и звал к себе, ласкал и обнимал!..

Мы вернулись к вигваму, снова забрались под прохладную, натянутую в тени палатку. Там Ляля обняла меня, положила голову на грудь, негромко проговорила:

— Какой же ты оказался…

— Какой, Ляля?

Я испугался, подумав, что чем-нибудь обидел ее.

— Нежный, ласковый… Мужского в тебе достаточно, но уж очень добрая у тебя душа.

— А это хорошо или плохо?

— Хорошо… Той щуке, которой ты достанешься…

— Ляля, ну почему ты так говоришь?

— Потому что такие добрые парни только щукам и достаются.

— Но я ведь уже «достался» тебе? — сказал я, не понимая, с чего это она заговорила о каких-то «щуках».

— Это правда, — вздохнув, подтвердила Лялька. — Иди, я тебя побаюкаю…

Она села, вытянув ноги, а я положил ей голову на грудь, сладко зажмурившись, потому что боялся щекотки и в то же время ожидал прикосновения ее пушистых волос, пахнущих солнцем и травами.

Ляля склонилась ко мне и принялась целовать глаза, щеки, губы, я отвечал ей, не веря, что все это может быть, что это все на самом деле.

Нам было так хорошо, что хотелось смеяться, хотелось плакать, хотелось, чтобы эти удивительные минуты продолжались всю жизнь. И все же что-то беспокоило меня, словно какая-то мышь скреблась в душе.

Ляля очень чутко уловила мое настроение. Она легла рядом, негромко спросила:

— Ты разочарован?

— У меня это впервые, — честно признался я.

— Я знаю, — тихо сказала Ляля. — У меня тоже… таких светлых и чистых дней, как сегодня, никогда не было и, наверное, никогда не будет. Спасибо тебе…

— За что, Ляля? Это тебе спасибо, что простила меня, дурака!

— Молчи…

Ляля снова поцеловала меня, прижалась вся и даже всхлипнула.

— Не могу. Сама не знаю, что со мной.

— Но если тебе сейчас хорошо, почему же ты плачешь?

— Потому что ты глупый, а я еще глупее тебя.

— Это не ответ. Скажи, почему?

— Ничего я тебе не скажу, — с каким-то отчаянием в голосе ответила Ляля и снова принялась жадно и настойчиво меня целовать. Между нами не было ни стеснения, ни стыдливости, но, если по-честному, я все больше тревожился: слишком исступленно, с каким-то надрывом ласкала меня Ляля, как будто жила последний день…

Наконец мы немного успокоились и притихли. Ляля по-прежнему прижималась ко мне, обхватив пальцами мою руку выше локтя. Пульс отдавался ей в ладонь сильными толчками.

— Сердце-то как у тебя бьется, — сказала Ляля, словно бы прислушиваясь не только к моему сердцу, но и к самой себе.

Я незаметно глянул на часы, и Ляля тут же ревниво перехватила мой взгляд.

— Вот видишь!.. Уж и на время посматриваешь… Надоела я тебе?

— Что ты, Ляля… Просто хорошо бы еще сегодня на почту успеть…

Лялька насторожилась:

— Зачем это?

— Маме телеграмму послать.

— Какую телеграмму? Еще что придумал?

— Ну… Телеграмму… Что я женился…

— О, господи! То-то обрадуется твоя мама!

— Ну почему, Ляля?.. Мама всегда желала мне счастья, а я никогда, наверное, не буду так счастлив, как сейчас.

— Вот балда! — с какой-то непонятной мне досадой сказала Лялька. — Ну кто же так делает? Такая телеграмма просто уложит твою маму в постель! Ни кола, ни двора, ни специальности, весной в армию идти, а он: «Мама, я женился!»

— Ну как же, Ляля? Мы теперь муж и жена. Это главное. А остальное приложится.

— Не зли меня, — сказала Лялька. — Интересно, как ты себе представляешь эту нашу с тобой семейную жизнь?

— Ну как? Обыкновенно… С мамой вы подружитесь…

— Хотела бы, — откликнулась Лялька. — Только все мамы, наверное, одинаковые.

— Как одинаковые?

— Очень просто: нравятся им невестки до тех пор, пока не становятся невестками.

— А она… Теперь теща?

— О господи! — возмутилась Лялька. — Она теперь зять!

— Ну пусть зять, — согласился я, чтобы не вносить разлад в молодую семью. Но, учуяв подвох, тут же спохватился: — Погоди, как это? Все-таки я ей сын.

— Вот именно. В школе учил небось: «И полно, Таня, в эти лета мы не слыхали про любовь, а то бы согнала со света меня покойница свекровь».

— Ну да, свекровь, — поправился я, хотя слово «покойница» в этих стихах мне не понравилось.

Лялька на некоторое время притихла. А я размечтался вслух:

— Ты знаешь, мне как-то трудно представить себя отцом. Но ты не думай, я уже представил.

Ляля вздрогнула, не сразу сказала:

— Мне тоже.

— Что тоже?

— Трудно представить тебя отцом.

— Ну почему?

— Надо будет, например, пеленки постирать или ребенка в садик отвести, а ты в это время где-нибудь торчишь вверх ногами или головой в известку летишь.

— Я ведь серьезно. Правда, о пеленках я как-то не думал.

— А о распашонках, подгузниках, клизмах, если у малыша животик заболит, думал? Или за бутылочками с молочком и кефиром бегать?

— Н…не приходилось, — несколько оторопело признался я.

— Удивляюсь, — сказала Лялька. — О чем ты только думаешь? Надеюсь, не о лодочных моторах или мотоциклах?

Тут Лялька попала в самую точку: о лодочном моторе и мотоцикле я думал не переставая, так мне хотелось их приобрести. Надо было срочно переводить разговор на безопасный путь.

— А зачем нам за молоком бегать? — сказал я. — У тебя и свое должно быть: такая здоровая…

— У здоровых тоже, бывает, пропадает. А искусственников вскармливать очень трудно.

Она вздохнула.

— Другие вскармливают, и мы вскормим, — успокоил я ее.

— Согласна. Возьмешь это на себя.

Лялька злилась, а я никак не мог понять, в чем дело.

— Ляля, что с тобой?

— Ничего, Боренька. Просто очень интересно тебя слушать, как будущего отца. Ты мальчика хочешь или девочку?

Вопрос был задан явно с подвохом, поэтому я промолчал, хотя ответ на него был у меня давно готов.

— Ну что молчишь? Трудно ответить?

— Почему трудно? И мальчика, и девочку, — сказал я, чувствуя, как в улыбке расплывается сама собой физиономия.

— Ах, и мальчика, и девочку? — ласково переспросила меня Ляля. — Ну и как ты объяснишь это свое не очень скромное желание?

«Да что это с нею?» — подумал я, но ответил бодро:

— Забавный они народ, эти ребята, а потом, когда родители молодые, дети у них все равно как младшие братишки и сестренки — близкие друзья…

— Значит, тебе «близкие друзья», а рожать мне? Славно распределил.

— Ляля, ну что ты говоришь! Да если бы я мог!

Я хотел сказать, что если бы мог, всю боль, какая, только ей, Ляле, предназначена в жизни, не задумываясь, взял бы на себя.

— Нет, это просто невозможно! — приподнявшись на локте и глядя на меня теплыми, лучистыми глазами, сказала Лялька. — Ты или очень умный, или очень глупый, или просто хитрый человек! Ну что ты мне всю душу наизнанку выворачиваешь?

— Почему, Ляля? — я протянул руки, чтобы побыстрее вернуть ее себе под бок и восстановить между нами такое уютное равновесие. — Я говорю то, что думаю… Я тебя люблю… Так люблю, что вместо тебя и родил бы, и вскормил нашего малыша.

— Ну кто же в наше время говорит то, что думает? Да еще и «вскармливает нашего малыша»?

— Ну я, например…

— Во всем мире один-единственный… Знаешь, у меня к тебе порой такое чувство, как будто ты и есть — «наш малыш», а я тебя, должна кормить и опекать.

— А я, знаешь, не против… Осталось ли там у нас что-нибудь пожевать?

Но Лялька не приняла мое «веселье».

— А если не «малыш», то наверняка олух царя небесного, прости за прямоту.

— Почему ты ругаешься?

— Потому что таких людей не бывает, не может и не должно быть!.

— Но я-то есть? Почему я должен быть другим?

— Да не должен! Не должен! Оставайся такой, какой есть!

— Тогда я не понимаю, почему я — олух?

Все-таки мне удалось вернуть ее к себе.

— Я просто люблю тебя, Ляля, а это у меня на всю жизнь.

Лялька вдруг обхватила мою шею и воскликнула просто в отчаянии:

— Ну откуда ты только взялся на мою голову? Где ты был хотя бы полгода назад?

— Рядом был… Только ты меня не замечала.

Ляля молча плакала. Из глаз ее одна за другой скатывались слезинки. Я не знал, как ее успокоить.

— Я же тебе ничего плохого не сказал.

— В том-то и дело, что слишком все хорошо говорил!

— Тогда я ничего не понимаю.

— А тебе и не нужно понимать. Оставайся таким, какой ты есть. Больше ничего от тебя и не требуется.

Ляля продолжала плакать, а я лежал и не мог сообразить, что же такое нагородил? Ну сказал, что не представляю себя отцом. Другие-то ведь тоже отцами не рождаются? Как-нибудь освою это дело, не бестолковый же… Решив так, я поцеловал Лялю, как будущий глава семьи, и даже похлопал ее, как маленькую, по спинке, будто уже проходил отцовскую практику.

Ляля спрятала лицо у меня на груди и неожиданно рассмеялась:

— Ой, не могу! — сквозь слезы сказала она. — С тобой не соскучишься!

Вот и пойми ее: то плачет, то смеется.

— Чем же я тебе не нравлюсь? — спросил я ее обиженно.

— В том-то и беда, что всем нравишься. Даже не заметила, как подобрался и в душу залез.

— Так это же хорошо?

Я благодарно поцеловал Лялю: наконец-то вырвал у нее признание!

— Тебе может быть и хорошо, а мне совсем ни к чему.

— Но почему?

— Когда-нибудь узнаешь.

— Это не ответ. Ты мне лучше скажи, когда ты… Когда я… В общем, когда ты поняла, ну, что я тебе дорог?

— Девчонки закричали: «Борька с лесов упал!» И сердце прямо зашлось! Думала, ты с кирпичами вниз загремел. А он, видите ли, стойки загибал, геройство показывал! Ну не мальчишка ли?!

Оказывается, старый фельдшер, хоть и подсмеивался надо мной, а в принципе был прав: полет в известку очень даже хорошо подействовал на Ляльку.

В это время в наш разговор вмешались какие-то звуки извне: по перевернутому котелку, оставшемуся снаружи, да и по самой палатке зашлепали тяжелые, как пули, редкие дождевые капли. Сверкнула молния, не сразу громыхнул раскат грома.

Наскоро одевшись, мы с Лялей выскочили из палатки.

Катастрофа

Занимая полнеба, прямо на нас надвигалась огромная грозовая туча, с сизой подошвой, нависшей над самым лугом. Ветер, налетая порывами, гнал по реке мелкую волну, бесстыдно ворошил тяжелой лапой листву, заголяя ее светлой подкладкой наружу.

Птицы притихли, и только отчаянно каркала гонимая ветром ворона, суматошно взмахивая растрепанными крыльями.

— Боря! — крикнула Лялька. — Смотри, какая надвигается гроза! Все, наверно, уже уехали!

— Быстро убираем вещи в палатку и домой! — скомандовал я.

— Не успеть! Вон уже шквал идет!

Ляля была права: перед сизой тучей неслось белое, вытянутое валиком облачко, река под ударами ветра покрылась веером разбегающейся ряби, кусты у воды, только что метавшиеся во все стороны, заструились по ветру живым серебром, ослепительно ярким на фоне тяжелой черноты неба.

Шквал домчался до нас, взметнув в небо пучки сена, листья и сучья. Запахло сыростью — нас уже окутывало облаком несшейся перед тучей водяной пыли.

Я торопливо заколачивал колья поглубже в землю, чтоб не унесло Лялькину палатку, закреплял оттяжки, рыл вокруг «вигвама» канавку для отвода воды, которая обязательно побежит, как с крыши, со стога.

Ляля собирала и заталкивала в палатку свое хозяйство: постель, посуду, одежду.

Снова полыхнула молния и почти сразу же тяжкими раскатами ударил гром. Теперь уже не отдельные капли, а пулеметная дробь дождя ударила по котелку и палатке. С тяжким гулом и зловещим шелестом приближался но реке и лугу, уставленному скирдами, разбушевавшийся июньский ливень.

— Переждем дождь в пещере! — крикнула Лялька и полезла в палатку.

Я нырнул вслед, не пытаясь определить, что за очередная фантазия пришла ей в голову.

«Пещерой» оказалась нора под самым стогом, прикрытая до того охапкой сена. Это было продолжение вигвама, причем Ляле удалось навести здесь даже комфорт. Во всяком случае пещера сейчас была единственным сухим местом в этом океане бушевавшей вокруг воды.

Мы легли, прижавшись друг к другу в сухой и теплой Лялькиной норе, наблюдая, как зловещим белым заревом вспыхивал внутри вигвам, весь просматриваемый до последнего шва, как серебряной спицей из дырочки в палатке обегала с журчанием на землю сверкающая в блеске молний тонкая струйка воды. Тяжкими раскатами громыхал над нами гром.

Под руки мне попалось что-то твердое. Я разгреб сено и при вспышке молнии увидел пустую бутылку, точно такую же, что нашел в «Тверском пристрое» у Аполлинарии Васильевны. Конечно, бутылку эту могла принести сюда и сама Лялька, предположим, с кипяченой водой. А вдруг не она?

Целый день мне не давала покоя мысль, что не я первый навещаю Ляльку в этом уединенном месте, а теперь вот еще эта бутылка… Не трудно било догадаться, кто мог ее сюда принести.

Я отгонял от себя эту мысль, но ока все время мешала мне. И все-таки я решил Ляле об этом не говорить: слишком хорошо нам было здесь, слишком многим она меня сегодня одарила… Ляля, родная, теплая, притихшая, была сейчас рядом со мной, чудовищно обижать ее какими бы то ни было подозрениями…

Она как-то сама определила себе уютное и спокойное место, положив голову мне на грудь, обняв рукой за шею. Утомленная сегодняшним днем, она, кажется, дремала. И тут мне пришла в голову простая мысль: «Какое нам дело до того, что было раньше? Сегодня у нас с Лялей началась совсем новая жизнь. И почему это мы с нею должны от кого-то прятаться, кого-то бояться? Надо и маме дать телеграмму, и ребятам объявить о перемене в нашей жизни. Это ведь так просто и так хорошо, главное, так приятно сделать!»

Придя к такому выводу, я тут же решил поделиться своими мыслями с Лялей.

— Ты спишь? — тихонько спросил я, уловив паузу между двумя раскатами грома.

— Дремлю…

— Знаешь, что я придумал?

— Можно о твоей придумке попозже?

— Почему позже? Придумка моя простая: сегодня же объявим ребятам, что мы поженились, а в субботу закатим комсомольскую свадьбу.

— Боря, ты можешь помолчать?

— Почему я должен молчать?

— Потому что я не могу выйти за тебя замуж…

От этих ее слов я настолько оторопел, что действительно на некоторое время умолк. Потом с шумом выпустил воздух из легких.

«Опять розыгрыш? Что за вредная девчонка!»

— Но ты уже вышла за меня замуж.

— Ты так считаешь?

— Конечно. А ты — разве нет?

— А я — нет… Просто нам сегодня было очень хорошо, и пожалуйста, не порть лучший день в моей жизни.

— Ну у тебя и шуточки…

— Я не шучу… Предположим, мы обзавелись семьей, на что будем жить и где?

— Ну… У нас уже есть пещера, вигвам, — начал было я, но Лялька меня перебила.

— Вот видишь, по-серьезному тебе и сказать-то нечего. А к этой пещере нужна квартира в городе, муж профессор, автомобиль, на книжке десять тысяч…

— Можно и поскромнее себя вести, — парировал я. — К тому же ты богатая невеста: дом в Костанове, икона стоимостью в пять тысяч, а может быть, и в десять…

— Значит, и тебя мое приданое интересует?

— Почему это «и тебя»? Кого ты еще имеешь в виду?

— Отстань и не задирайся попусту.

— Все-таки я хотел бы знать.

— Хотел бы или не хотел, это дело твое, но замуж за тебя, Боренька, выйти я не могу. И прошу тебя больше не говорить об этом.

В голосе ее послышалась такая горечь, что я невольно прижал Лялю к себе, и она еще крепче обняла меня. «Да что же это такое? Замуж за меня не пойдет, а сама как будто ищет у меня защиты?»

— Ну ладно, ладно, — постарался я ее утешить и, немного помолчав, стал дальше развивать свои мысли:

— Сразу, как поженимся, пойдешь учиться. А я — работать. Буду хоть ночами уголь грузить — за ночные смены платят хорошо, только бы ты училась… Пять лет пройдут быстро.

— Уж куда как быстро, — сонным голосом подала реплику Лялька. — За эти пять лет я стану бабушкой.

— А я — дедушкой! Ну и что? Нашему малышу будет уже четыре! А это уже человек!.. А закончишь институт, получишь диплом, там и я на какой-нибудь вечерний подамся. Так и выцарапаемся. Хоть и со средним останусь, не прогонишь же ты меня. А работа всегда найдется!..

— Я тебе уже сказала, пойдешь в Академию художеств. И пожалуйста, не зли меня. Надо быть круглым дураком, чтобы с таким талантом «уголь грузить».

— Ладно, договорились, — поспешно согласился я. — Считай, что я уже академик. Дома у нас на всех стенах будут висеть только твои портреты и — нашего малыша.

— Ты можешь пока помечтать про себя? Все равно не слышно ничего: вон как гроза грохочет, — по-прежнему сонно сказала Лялька.

Действительно, за пределами нашего убежища стихия разбушевалась вовсю. Лило и плескало так, как будто мы укрылись не под стогом сена, а под Ниагарским водопадом, с тою только разницей, что у нас здесь было сухо, а под Ниагарой наверняка мокро… Правда, в нашем вестибюле, то есть в вигваме, вовсю журчали ручейки, и нам приходилось подбирать ноги от подступавшей со стороны входа в пещеру сырости. Но в самой норе, прекрасно пахнувшей озоном и свежим сеном, было удивительно хорошо…

Нет, что ни говорите, мне ужасно нравилось быть женатым! Просто замечательным получился самый первый день нашей с Лялей семейной жизни!

Отвечая на последнюю Лялькину реплику, я решил сострить:

— Про себя одного мечтать не могу, потому что нас — трое.

— Боренька, родной, — вдруг очень трезво сказала Ляля. — Все равно рано или поздно придется тебе сказать. Я действительно не могу выйти за тебя замуж!..

— Но так же нельзя! Ты теперь не одна! Сама говорила «родной». Что еще выдумываешь?

— Я не думала, что у нас с тобой будет все так серьезно… Но тебе врать нельзя… Чем позже скажу, тем хуже… Лучше сразу… Тебе нужна совсем не такая, как я…

— Но мне-то самому, наверное, лучше знать, какая мне нужна?

— Нет, я знаю… Твоя жена сейчас учится еще в третьем классе. Она будет счастлива с тобой… А я… Тоже хочу быть честным и порядочным человеком. По крайней мере по отношению к тебе…

— Ты и есть честный, порядочный человек… Глупости какие-то мелешь! Мне нужна только ты!

Все большая тревога охватывала меня.

— Боря… — голос Ляли стал тусклым и чужим. — У меня будет ребенок…

— Ну так мы только об этом и говорим: у нас будет ребенок, — уже догадываясь, о чем речь, но цепляясь за последнюю надежду, как за соломинку, повторил я вслед за ней.

— Не у нас, а у меня, — тем же будничным голосом повторила Лялька. — Уже скоро… Через полгода…

Я задохнулся, не в силах не то что крикнуть, слово сказать.

Ощущение было такое, как будто не гроза гремит над нами, а со страшным грохотом рушится весь мир, все то, что так долго и так любовно выстраивали мы с Лялей. То, что я наблюдал урывками, выстроилось в цепочку и стало предельно ясным: сладкие песни Темы в моторке, когда у них все еще было на взлете, а потом его паническое бегство, когда узнал, что стал отцом. Мне стало тошно… Вот женщины!..

Чем Лялька лучше Симочки? Ей ведь тоже, кроме тряпок да мужа, набитого грязными деньгами, ничего не надо! Хотелось богато жить? Не вышло! Богатство покупают толькосовестью, а у Ляльки остатки совести еще есть. А богатый жених жуликом оказался, не сегодня-завтра посадят. Лопнул муж-министр, загранпоездки, МИМО, и осталась Лялечка у разбитого корыта! Ни кола, ни двора, еще и ребенок от негодяя!..

Ляля рыдала. Она еще крепче обняла меня за шею, пряча на моей груди мокрое от слез лицо. Но я не хотел ее видеть, не то что обнимать или утешать.

— Как ты могла!..

— Не надо, Боря. Теперь ведь ничего не поправишь… — Она разрыдалась пуще прежнего. Сейчас я мог ударить, убить и Ляльку и самого себя. Голову мне сверлила обнаженная, как лезвие ножа, мысль: «Так что же за человек Тема? Почему он поспевает всюду раньше других? Раньше меня — к Ляльке, раньше Фрола — к лещам, раньше всех остальных — к деньгам, рубашкам, гарнитурам, автомобилям!.. Теперь на очереди икона Рублева, что висит в горнице Аполлинарии Васильевны. Можно не сомневаться, его мохнатые лапы дотянутся и до нее, раз уж так выгодно стало покупать и перепродавать Святую Русь!.. А почему никто не видит этого, не остановит негодяя, почему Темой должен заниматься один лишь капитан Куликов да еще Сергей Иванович Атаманов?»

— Какие же мы дуры! Господи, какие же мы, девки, доверчивые дуры! — всхлипывая, сквозь рыдания заговорила Ляля. — «Ты мне, Лоллик, нужна не только для праздников! С тобой я займу место, достойное нас обоих», — передразнила она Тему. — Поверила! Как же! Нам ведь ужасно нравится врачевать старые раны, обязательно надо отдавать кому-то свой свет!.. Только кому?..

— Действительно, кому? — вырвалось у меня.

Хотелось крикнуть: «Почему же ты не отдавала свой свет мне, когда я так тебя любил?»

— Вы — молодые, сильные, — продолжала она. — Нам, видите ли, с вами неинтересно. Тянет к людям значительным… Молодым девчонки на шею вешаются, того и гляди, уведут…

Меня всего покоробило от этого неприкрытого бабьего практицизма. Молодые ее, видите ли, не устраивают! Ей надо, чтобы спасенные ею на нее молились! Я ли не молился?.. Чем же тогда Лялька лучше тех намалеванных тупых и жадных самочек, что толпятся в комиссионках и ателье с одной только заботой — переплюнуть друг друга да отхватить мужика с карманом помощней! Чем она лучше Темы?.. Тема любыми путями добывал деньги, Лялька охотилась за ними! А я готов был ей всю свою жизнь отдать!..

Урок был страшный, но отрезвляющий. Каждый получил свое!.. Но Тема еще получит!..

— Прощай, Ляля, — сказал я, выбрался из пещеры, рванул плащ-палатку, остановился у входа. Сразу на меня обрушился поток холодной воды.

— Боря! — донеслось до меня из-под стога.

Я не ответил. Не было у меня ни мыслей, ни слов — одна холодная пустота в душе. Мне бы закричать, чтобы стало легче, но и кричать я не мог. Грудь сдавило так, будто обрушилось небо и похоронило меня заживо…

— Бо-о-о-о-оря-а-а-а-а!

Я и на этот раз не ответил Ляльке и зашагал под ливнем, не разбирая дороги, не отдавая себе отчета, куда и зачем иду.

Остановился у протоки. Лодка была надежно привязана под кустами, но ее по самые борта залило дождем, и я стал пригоршнями вычерпывать воду. Со стороны стога раздался отчаянный, приглушенный шумом дождя крик:

— Бо-о-о-о-о-ря-а-а-а-а!

Я перестал вычерпывать воду и задумался, не обращая внимания на бушевавший ливень. И вдруг меня как будто что толкнуло: «Бросил Ляльку одну в грозу, на острове… Что бы между нами ни было, но она — девчонка, еще и с маленьким. Таких, говорят, надо особенно беречь. Сейчас ей особенно страшно… Что бы между нами ни было…»

— Ля-ля!.. И-ду!.. — крикнул я и снова услышал испуганное:

— Бо-о-о-ря-а-а-а!

Все случившееся настолько меня потрясло, что, видимо, начались галлюцинации: в шуме дождя то справа, то слева, а то и сзади мне слышались какие-то голоса. Вроде говорили на острове, а может быть, и за протокой.

— Ля-ля! — еще раз крикнул я. — Не бой-ся! И-ду!..

Но теперь-то я уже совершенно ясно различал сквозь шум ливня топот ног, возбужденный разговор. Чей-то знакомый голос крикнул:

— Здесь они! Давайте сюда!

На берег по ту сторону протоки выскочил мокрый до нитки командир отряда Юра, с ним — Николай и Петро, еще несколько наших парней.

— Ворожейкин? — словно не веря своим платам, крикнул через протоку Юра. — Это ты звал Ларису?

— Здесь она, — не отвечая прямо на вопрос, сказал я.

— Давай лодку.

— Залило дождем.

— Приподними с борта и переверни!

Я попытался это сделать, но безуспешно: попробуй переверни лодку, когда в нее налило, по крайней мере, с полцистерны воды!

— Бо-о-о-о-ря-а-а-а-а! — снова донесся заглушаемый шумом дождя Лялькин голос.

— Давайте, братцы, вброд или вплавь, — скомандовал Юра.

Но ребята не сразу вошли в воду, хотя были и бек того до нитки мокрые. Еще утром тихая и мирная протока, которую и мы с Лялей запросто могли бы перейти вброд, сейчас вздулась вровень с берегами и неслась мимо, мутная и враждебная, вся в пене и водоворотах.

— Переходим таджикским способом! — скомандовал Юра. — Держимся друг за друга! Пошли!..

Поток сбивал парней с ног, но они упрямо шли через протоку плотной шеренгой. Я никак не мог сосчитать, сколько их там, пять или шесть добровольцев, отправившихся в грозу разыскивать нас с Лялькой. Было стыдно, что так бессовестно вели себя по отношению к остальным, и в то же время, чтобы не подводить Лялю, приходилось делать вид, что тоже ищу ее, потому и попал сюда на остров.

Я вошел в протоку и, держась одной рукой за корму привязанной лодки, вторую протянул идущему впереди Юре, ожидая разноса или хотя бы упрека. Но он вдруг совершенно неожиданно весело сказал:

— Ну как, жив, старик? Молодец, что остался свою Ларису искать!

Нарочно он меня выручал или на самом деле так думал? До чего же добрый человек, наш Юра! Сам бы я такое алиби не сочинил…

Как глухонемой мотнул я головой, хотел что-то сказать, но промолчал.

— Лариса-то где? — прислушиваясь к шуму дождя, спросил Юра. Только сейчас я понял, что молчу не по своей воле: челюсти свело судорогой, и я при всем желании не мог их разжать. Молча повернувшись, я пошел впереди остальных на Лялькин голос.

— Бо-о-о-о-ря-а-а-а! — раздалось совсем рядом, и я едва успел подхватить повисшую на мне мокрую и всхлипывающую, дрожащую от холода и страха Ляльку.

— Как ты мог! Как ты только мог уйти!.. Ты совсем меня не любишь! Жестокий ты, черствый человек!.. А еще говорил!.. — Ляля замолчала, увидев сквозь завесу дождя приближающиеся фигуры.

— Ну вот и Лариса!.. Уф! Жива? Здорова? Ничего с тобой не стряслось? — остановившись возле нас, принялся выспрашивать Ляльку Юра. — Ну что ты молчишь? Руки, ноги целы?

— Где ты пропадала?

— Угораздило же тебя!

— Заблудилась в трех соснах!

— А ты, следопыт, что молчишь? Где ты ее нашел?

— Ладно, разберемся дома, — остановил ребят Юра. — А сейчас быстрее обратно к дороге!

Он снял с себя плащ и набросил его на голову Ляльке, хотя она уже была насквозь мокрая. Заглянув под капюшон, приободрил:

— У нас тут крытая машина, там сухая одежда, горячий чай в термосе… Смотри, вон Борька твой от поисков едва с ума не спятил…

Ляля не могла ответить: зубы у нее выбивали частую дробь, но я-то знал, что дрожала она больше от нервного перенапряжения, чем от страха. По-прежнему я не мог даже слова сказать. Молча помог парням перевернуть лодку и вылить из нее воду, передал им весла, так же молча помог войти в дощаник Ляльке и Юре, вместе с дружками — Колей Лукашовым и Петькой Кунжиным стал толкать лодку через протоку.

Вода порой подбиралась к самой шее, сбивала с ног. Но все вместе мы одолели течение и благополучно добрались до противоположного берега.

По-прежнему я молчал.

— Да ты скажи хоть слово! Онемеешь! Нашлась ведь твоя Лариса! — прикрикнул на меня Юра, но и его окрик не вывел меня из оцепенения. Может быть, потому я и молчал, что сказать мне было нечего…

Откровение

Машина, разбрызгивая грязь по проселку, наконец-то миновала луга, выехала на шоссейную дорогу. Впереди показалось омытое грозой, сиявшее во всем великолепии Костаново.

Блестели мокрые, словно слюдяные, крыши домов, сверкала каплями хвоя сосен, темные ели, освеженные ливнем, устремили к небу пики вершин. Великолепные березы, выстроившись в ряд вдоль дороги, раскудрявили до самой земли глянцевитые зеленые косы, просушивая их в бесшумном пламени чистого и румяного заката.

Из кузова катившегося по шоссе грузовика мне было хорошо видно, как опускалось в вечернюю зарю курившееся, словно после бани, солнце, бросая отсветы на все еще громоздившиеся в противоположной части неба грозовые тучи.

Сизые до черноты, перечеркнутые поперек белыми стрелами, они клубились и сталкивались, принимая очертания то невиданных чудищ, то — занимающей полнеба человеческой фигуры.

Словно огромный монах, может, сам Андрей Рублев в клобуке и с мешком за плечами, склонился над полем и долами, распустив до земли дождевыми полосами рукава своей рясы.

Сердито ворча и посверкивая огоньками, уходил он все дальше к горизонту, разрисовывая волшебной кистью и землю, и небо, оставляя за собой чистый и сверкающий мир, такой пахучий и так остро насыщенный озоном, что хотелось дышать и дышать этой свежей зеленью лугов, смолистым ароматом сосновых метелок, душистой листвой выстроившихся вдоль дороги берез и кленов.

Машина набрала скорость, быстрее замелькали деревья, навстречу им медленно поплыл в обратную сторону горизонт, где у самой кромки леса мерцали цепочкой рубиновые огоньки зари, отражавшиеся в окнах домов уже потянувшихся на ночлег деревень.

Все оживало и вспыхивало под волшебной кистью уходившего за горизонт монаха-художника, так роскошно и так смело расписавшего целый мир, напоив его от всего своего щедрого сердца и светом и радостью…

Но тучи все еще клубились в западной части неба, и вот уже не монах в клобуке и рясе, а хищный профиль Темы склонился над девичьим силуэтом, в котором я, хоть и не без труда, призвав на помощь все свое воображение, все-таки узнал Лялю.

То ли мне это померещилось, то ли действительно в уходивших к дальнему лесу тучах можно было рассмотреть человеческие фигуры, но я уже не воспринимал освеженную красоту мира, а видел лишь торжествующего Тему, оглядывавшегося на меня через плечо, держащего в загребущих лапах чуть ли половину клубившегося тучами небосвода. Он и посматривал в мою сторону, и плевался огненными искрами, и глумился надо мной раскатами приглушенного пространством издевательского хохота, и, не получив никакого возмездия, уходил за горизонт.

На душе было так черно, что не хотелось видеть, слышать, думать, говорить, — не хотелось жить.

Командир отряда Юра, сидя рядом со мной под хлопающим от встречного ветра брезентом в своем промокшем тренировочном костюме, тоже пребывал не в лучшем настроении, хоть и не показывал это другим. Молча выбивали дробь зубами Петька и Коля.

Лялька, наотрез отказавшаяся переодеваться еще там, в лугах, ехала до Костанова в кабине шофера, где было все-таки теплее и не задувал ветер.

Едва замелькали по бокам дороги деревенские дома, Юра постучал через брезент в заднюю стенку кабины, и машина остановилась у крыльца общежития. Снаружи послышался знакомый голос. Спрыгнув на землю, я увидел, что встречает нас старый фельдшер Клавдий Федорович. Сказав что-то командиру отряда, он приоткрыл дверцу в кабину и накинул на Ляльку полушубок, скомандовав:

— Ты не выходи. Поедешь к нам. Там Аполлинария Васильевна для тебя баню истопила… Заверни к моему дому, — попросил он шофера.

Повеселев от слов Клавдия Федоровича, Юра задержал прыгавших из кузова промокших парней, сообщил:

— Оказывается, о нас тоже позаботились: быстро берем белье и шагаем в парную у нас на стройке — будем выгонять простуду…

Несмотря на свое отрешенное состояние, я все же оценил, что Юра мне и полслова не сказал в упрек, мол, где это носило вас, что пришлось искать целой группой? Все он представил так, как будто заблудилась одна Ляля, а я вместе с остальными участвовал в поисках. Чему-чему, а деликатности у Юры очень даже стоило поучиться…

Все, конечно, заметили, как старый фельдшер ухаживает за Лялькой, а я подумал: «Знает ли он, что Ляля ждет маленького? Наверняка знает… А мне ни слова даже не намекнул!»

Сейчас я не мог сказать, люблю ли я Лялю по-прежнему или ненавижу ее. Никакого зла я к ней не чувствовал, но и носить на руках от великой нежности, как на острове, больше никогда бы не смог. Я очень устал от всего и сейчас готов был уйти куда глаза глядят, лишь бы ничего не видеть и не чувствовать.

Теперь-то мне многое представлялось совсем в другом виде. Это многое — было прежде всего поведение Ларисы за все последнее время. Если разобраться, она лишь разыгрывала гордое самолюбие, а сама мучилась еще больше меня, не зная, что со мною делать, что мне сказать… А я-то, дурак, лез сапогами ей в душу, еще и укорял Темой, когда он уже стал ей самым ненавистным человеком… Так уж и ненавистным?!

Я еще не знал, как себя вести после всего случившегося со своими близкими — дядей Фролом, тетей Машей, Аполлинарией Васильевной, Клавдием Федоровичем. Все они в большей или меньшей степени были передо мной виноваты, принимая за мальчишку, отгораживая от жизни взрослых.

Мальчишка остался там, на острове, а с острова вернулся взрослый человек с опаленной душой, ободранной шкурой. Прежняя телячья жизнь с любовными восторгами и лопоухой застенчивостью, с неуклюжим геройством и готовностью отдать всего себя, — осталась позади. Я уже вошел в жизнь взрослых, показавшую миг свое жесткое лицо.

Мне вспомнилась передача по телевидению из цикла «В мире животных». Миллионы телезрителей наблюдали, с какими трудами менял свой панцирь линявший рак. Я не очень-то вникал, что он там испытывал, этот рак, но знал, что мне сейчас намного труднее: и розовая шкурка только народилась, и панциря у меня еще не было, кожа не огрубела и потому так болезненно все чувствовала тысячами обнаженных нервов.

Шагая в баню рядом со своими парнями, я с мучительным чувством обиды перебирал в памяти все, что происходило со мной и Лялей в последнее время, раскрывая для себя во всех событиях, завернутых раньше в розовый целлофан, совсем другой, подчас жестокий, лишенный какого бы то ни было романтического налета смысл… Но странное дело! Хоть мне и хотелось обвинить Лялю, что она не лучше Темы, за алчность, мол, и наказана, как я ни старался восстановить себя против нее, ничего у меня не получалось. Мне было просто жалко Лялю, жалко себя, жалко то ни с чем не сравнимое чувство, какое я пережил впервые в жизни в Лялькином вигваме.

Что бы ни случилось со мной, как бы ни сложилась моя жизнь в будущем, то, что произошло между нами там, у стога душистого сена, никогда и никто у нас с Лялей не отнимет! Теперь-то я знал, что я должен сделать и что я сделаю…

Я, конечно, понимал, что для Ляли я пока что всего лишь вчерашний школьник, мальчишка, а она — уже взрослый человек, женщина. Но время идет, и соотношение сил меняется. И мы еще посмотрим, кто — взрослый человек!..

Прямо из бани я отправился к домику Темы с твердым намерением отплатить ему за все. Он был намного сильнее меня, удар у него, наверное, как у тяжеловеса. Но я надеялся на ловкость и кое-какие приемы каратэ. Не раздумывая, как и что произойдет в следующую минуту, я поднялся по ступеням крыльца Теминого дома и постучал.

Открыла мне Симочка, как всегда, к вечеру разодетая, словно она собралась в театр или на бал. Ясное дело, если она не может родить ребенка, нарядами только и «берет». Да и «берет» ли? Тем не менее каждый вечер на Симочке появляются все новые кимоно, батники, пеньюары, горжетки, «жоржетки», «кенгуру» и еще черт знает что! А спросить ее — зачем? Кому это нужно? Симочке? Возможно! Но главным образом Теме — для показухи, чтоб самого себя тешить: «Все могу! Вот как одеваю жену!» Да и жену ли? Сам говорил, что они не расписаны!..

Что говорить, выглядела Симочка прекрасно: ни время, ни волнения как будто не касались ее. Встретила она меня в длинном до пола темно-синем платье с блестками и янтарной брошью в виде паука на плече. В волосах — диадема тоже из янтаря, — все это темноволосой Симочке очень даже шло. На лице — умело наведенная косметика. Бывшая манекенщица, безусловно, отлично знала, как себя преподнести.

Зато я, видимо, не вызывал сколько-нибудь приятного впечатления. Увидев меня, Симочка даже отшатнулась:

— Боря! Что случилось? На тебе лица нет!

— Ничего не случилось. Где Тема?

— Собирался к Фролу Ивановичу. Зачем он тебе?

Я чувствовал, что должен как-то изменить выражение своего лица, не пугать Симочку. Но ничего не мог с собой поделать. Мельком взглянув в трельяж (у Симочки и в деревне комнаты были уставлены зеркалами), я увидел бледное лицо, провалившиеся с темными кругами глаза, мокрые, прилипшие ко лбу волосы. «Хорош! Ничего не скажешь, впору под мостом стоять».

— Мне нужен Тема, — коротко сказал я и быстро прошел в соседнюю комнату: не прячется ли он там. Но Темы и здесь не было, и я остановился, не зная, что предприняла.

Симочка догнала меня, обняла за плечи, повернула к себе. Лицо ее побледнело. Темные подкрашенные глаза, и без того большие, стали еще больше.

— Ты из-за Ларисы? Да? Боря! Не губи себя! Ему ты ничего не сделаешь, а сам пропадешь, не доводи до беды!

Симочка держала меня так крепко, что я чувствовал, начни вырываться, как раз причинишь ей какое-нибудь увечье. Приходилось хитрить.

— Дай мне, пожалуйста, воды.

Но, видно, я был плохой актер. Едва отпустив мои плечи, Симочка снова повисла на мне, обхватив шею руками, прижавшись мягкой грудью.

— Не пущу! Никуда не пойдешь! Из-за этой скотины под суд? Да пропади он пропадом, чтобы из-за такого подлеца десять лет получать!

— А почему ты с подлецом живешь? Он ведь в полтора раза старше тебя?

— Сядь и успокойся, — сдерживая волнение, попросила она. — Если тебе так важно знать, я расскажу… Только… Одну минуту…

Она подскочила к двери, заперла ее и зажала ключ в руке.

— Вот так надежнее. Думаю, драться со мной ты не будешь. А теперь прежде, чем я буду рассказывать, говори, что произошло.

— Ничего не произошло. Просто неизвестное стало известным. Ты-то должна была все знать?

— С прошлого года знаю, — вся потускнев, глухим голосом ответила Сима.

— Потому-то вы с Темой Ларису из дому и выгнали, — жестко сказал я.

Симочка так и вскинулась:

— Да? Выгнали? А Лариса что думала, когда к Теме пошла? Меня из дома выгнать? Не вышло! Тема любит девушек, но детей нянчить не любит.

— Я ведь не говорил, что Лариса к Теме пошла…

— Оставь, не маленькие… И Лариса, и эта… Катя… Думаешь, твоя Ляля за тебя замуж пойдет? Хоть ты парень что надо и любишь ее! Дудки! Не пойдет! Не ты ей нужен, а деньги! «Мужчина» для нас состоит из «мужа» и «чина», чтоб мог за рубеж ездить, тряпки возить! А раз у тебя ни денег, ни чина, то ты Ларисе не нужен.

— Не получается, — хладнокровно сказал я. — У Темы тоже не ахти какой чин: всего лишь завгар.

Симочка зло рассмеялась.

— Святая простота, — сказала она. — Машины, запчасти, бензин — нужны всем. А Тема даже из кирпича в сухую погоду умеет выжать деньги… Была я замужем за работником одного министерства, так у них там, кроме годового отчета, и украсть-то нечего!

— А это обязательно — украсть?

— А на что ж ты думаешь жить? На зарплату?.. Сами со своими студентами «шабашки» сшибаете, колхозные денежки выкачиваете! Где уж тут зарплата!..

Мне стало так противно от Симочкиной «философии», что я поднялся и молча пошел к двери. Но Симочка тут же вцепилась в меня, как клещ:

— Не ходи, Боренька! Не убивай его! Подумай обе мне! Он все-таки неплохой! Умеет позаботиться, обеспечить семью…

Я остановился, слегка ущипнул Симочку за сверкающее плечико, спокойно спросил:

— То есть, если я убью Тему, некому будет платить за эти штучки?

— Конечно! — Симочка даже не предполагала, что можно думать иначе. Довольная, что я наконец-то уяснил суть дела и начинаю мыслить правильно, она сказала: — Не думай, что одна я такая! Девяносто процентов баб только тряпкам и молятся, потому что это — главное средство держать вас, мужиков, на привязи.

— А вот Ляля не такая! — Я вспомнил, как ласкала меня Лялька за то, что «есть еще на свете настоящие, цельные люди!» Главным образом потому, что отказался воровать для нее драгоценную икону.

— Да? Ты так считаешь? Раз так говоришь, значит, любишь ее? Ну так пойди и предложи ей свою руку и сердце! Посмотрим, что она тебе скажет!

«Уже предлагал», — машинально подумал я. Так что же? Выходит, Симочка права? Но пишут же в книгах о благородных женщинах, которые и за декабристами в Сибирь не боялись пойти и последние кусочки мяса отдавали любимому мужчине, как у Джека Лондона в «Белом безмолвии». Что же, теперь все они перевелись?..

— Какой ты еще зеленый, — словно читая мои мысли, сказала Сима. — А ведь в жизни все проще: кто за нас платит, тот нас и берет…

— Неправда, не все такие!

— Но мне-то лучше знать! Все!

И тут я сказал то, что наверняка не следовало бы говорить:

— Может быть, только те, у кого нет детей!..

Слова мои вдруг привели Симочку в состояние такого необузданного бешенства, что а первые мгновения я даже не понял, что же я такое нагородил. Предо мной была уже не «женщина-факел», а шаровая молния, готовая меня испепелить.

— Да?.. Нет детей?.. — в голос завопила она. — Сколько же мне все это терпеть? Все тычут в глаза, теперь еще и ты пришел попрекать?! А это что?.. Это, я спрашиваю, что?..

Одним движением она отодвинула стекло книжного шкафа и повернула полку вместе с аккуратно выставленными томами собрания сочинений Виктора Гюго, которого наверняка не читала. Выхватив из тайника фотоальбом в бархатном переплете, распахнула его передо мной.

На развороте я увидел на всех фотографиях одну и ту же девчушку пяти-шести лет в разных позах и ракурсах — с бантиками и без бантиков, в платьице и в штанишках, с куклой и без куклы, с бабушкой и без бабушки.

— Моя!.. Понятно тебе?.. Доченька! Любочка!.. Я ее родила! Я — мама! И чтоб ты больше не смел! Слышишь?..

Симочка вдруг сникла, оборвав себя на полуслове, убрала альбом в тайник, повернула полку с книгами.

— А… Все равно тебе это ни к чему! — сказала она.

Что верно, то верно: мне это, уж точно, было ни к чему. Но и Симочку стало вдруг жалко.

— А она что, умерла? — ляпнул я и только тут почувствовал, что лучше бы рта не раскрывал.

— Да ты с ума сошел! Жива-здорова! Чудный ребенок! Первый класс кончила! Письма мне пишет!.. Господи! Что за дубина ты неотесанная! Как только язык повернулся такое сказать!

— Тогда я не понимаю… Без матери ей трудно…

— Думаешь, мне легко месяцами своего ребенка не видеть?

На «дубину» я обиделся и тоже решил не выбирать выражения:

— А кто тебя заставляет своего ребенка не видеть?.. Опять — Тема?.. Так на кой черт тебе Тема, если лишил родной дочери?

— Вот-вот, — совсем уже взбеленилась Симочка. — Все учат, все объясняют!.. А за фигурное катание, балетную студию, частные уроки английского, Евпаторию летом, Кисловодск зимой — кто, по-твоему, будет платить?.. Только ради будущего своей доченьки я все это — она обвела бешеными глазами нагромождение мебели и утвари в комнате — до сих пор терплю!

«Ну и черт с тобой, терпи! «Будущее» у твоей доченьки будет, а матери, уж точно, не будет», — подумал я, но вслух высказываться поостерегся: стало так противно, что захотелось поскорее выйти на свежий воздух и позабыть все, что здесь произошло. Что за день такой! Пришел сюда с одним, а нарвался на новое дело!

Передо мной была прежняя Симочка, женщина-манекен, а вовсе не страдающая мать. Да и доступно ли ей настоящее страдание? Неужели в ее жизни деньги так много значат, что и страдания она переводит на рубли?

Брезгливое чувство охватило меня, я понял, что просто зря теряю здесь время.

— Ладно, пойду… Открой мне дверь.

— А Тему не тронешь?

Ненависть к Теме снова захлестнула меня, но внешне я постарался ничем себя не выдать.

— Если я трону, кто будет обеспечивать тебя всем этим барахлом?

— А ты злой, Борька…

— Говорю правду.

— Ну и катись отсюда со своей правдой! Птенец желторотый! Еще будет тут ходить, взрослых учить! Сам толком рубля не заработал!..

— Рубль-то я заработал, только тощенький, не такой жирный, как у вас, — ответил я. — А вот за то, что ругаешься, Тему я все-таки убью…

Симочка умолкла и оторопело смотрела на меня: дескать, чего доброго, с него станется…

— А когда убью Тему, — продолжал я, — наряды эти у тебя повыведутся, будешь в ширпотребе ходить и дочке нечего уж будет на фигурное катание да на курорты посылать.

— Я в ширпотребе? — Симочка расхохоталась и так повела плечом, что даже я понял: ни при какой погоде она в ширпотребе ходить не будет, тут же найдет себе нового Тему, еще похлеще этого! Да и тех нарядов, что у нее накопилось, хватит и Симочке и ее доченьке Любашке, чтобы безбедно до конца жизни прожить. Только вот вопрос: «За чей счет?..»

— Ладно, живи, — сказал я и уже собрался было выйти из комнаты, как Симочка с загоревшимися вдруг глазами подошла ко мне вплотную, касаясь моего живота своей поролоновой грудью:

— А ты, парень, с характером. Останься, не пожалеешь…

— А у меня денег всего трояк. Если договоримся, останусь, — выхватив у нее ключ, ляпнул я и едва увернулся от оплеухи: все-таки хорошо владеть отличной реакцией — три года занятий в секции каратэ кое-что мне дали.

Нырнув в дверь за спиной Симы, я сбежал со ступенек крыльца. Вслед мне неслась такая отборная ругань, что и биндюжники с одесской Дерибасовской позавидовали бы. Ай да Симочка! Вот тебе и «высший свет»!

Вышел я из Симочкиного и Теминого ухоженного дома с запланированной местной канализацией и твердо решил никогда больше не переступать этот порог.

Лишь прошагав немного по улице и хватив всей грудью послегрозового чистого воздуха, я обрел способность подумать, что же все-таки произошло?

А ничего особенного! То, что и должно было произойти, поскольку я рано или поздно должен был стать нормальным взрослым человеком.

Мне страшно захотелось сейчас увидеть Лялю. Но что я ей скажу? Тем не менее как ни отвергал я сейчас эту мысль, ноги сами понесли меня к дому Аполлинарии Васильевны, тем более что и Симочка обмолвилась, будто Тема зачем-то отправился к дяде Фролу.

Прыгая через лужи, отражавшие багряную зарю, я несся чуть ли не бегом по деревенской улице и едва не столкнулся с дядюшкой Фролом на узкой, только что протоптанной после дождя тропинке.

Сосредоточенный и явно встревоженный, шел он как будто прямо с рыбалки в брезентовом плаще с откинутым капюшоном, в огромных резиновых сапогах.

Я подумал, что, расплевавшись с режиссером, не начав еще свой сценарий об Андрее Рублеве, дядя Фрол теперь полностью посвятил себя рыбной ловле и теперь идет на речку проверять донки, на которые он ловит двухкилограммового леща. И такая меня взяла досада на моего любимого дядюшку, что, еще не заговорив с ним, я уже готов был сказать ему все, что о нем последнее время думал.

Увидев меня, дядя Фрол даже не остановился, а буркнув: «А, Боря, здравствуй!» — с совершенно расстроенным видом двинулся дальше.

«Что это с ним? Уж не случилось ли что с тетей Машей?» Даже добрый и чуткий дядя Фрол, поглощенный собой и своими делами, не замечал мое состояние. Он так бы и промчался мимо меня, если бы его не окликнула тетя Маша. Она догнала его, что-то проговорила вполголоса ему чуть ли не на ухо, махнула рукой, дескать, «ступай!».

Я не выдержал, остановил его:

— Ну как, дядя Фрол, еще не поймал леща?

— Погоди, Боря, не до тебя сейчас. Тут такой лещ получился!

— «Золотой поднос» или «Золотая сковорода»? — явно нарываясь на скандал, спросил я.

— Ничего я тебе сейчас не скажу, — торопливо обходя меня, отозвался дядя Фрол.

Больше всего меня возмутила реплика тети Маши:

— Боря, тебе же русским языком сказали, не до тебя.

Я взорвался:

— Всем не до меня! А когда же вам будет до меня? Что я вам, совсем чужой? Да и с чужими, разве так поступают?.. Вы только тогда разберетесь во всем, когда вам ночной горшок на голову наденут, и то сделаете вид, что не заметили!

— Боря, немедленно уходи, — повысив голос, приказала мне тетя Маша. — Ты его до инфаркта доведешь!

— А вы своим куриным квохтаньем — прямым ходом до курятника. Только цыпленок большой в курятник не поместится!

— Уходи немедленно, и чтоб я больше тебя тут не видела! — решительно указав мне перстом вдоль тропинки, крикнула тетя Маша.

— Погоди, мать, — остановил ее дядя Фрол. — Надо разобраться, с чего это наш Борька на людей кидается… Иди-ка со мной!..

Но прошел он не на речку, как я сначала думал, а всего лишь к дороге, и там остановился.

— Ну так в чем дело? — не очень-то дружелюбно спросил меня дядя Фрол.

— Просто подумал, если ты написал о Рублеве сценарий для своих внуков, то кто будет писать для студии, чтоб поставить кино, режиссер Аркадий Сергеевич или завгар Тимофей Павлович?

— А с чего это ты вдруг о сценарии? — дядя Фрол говорил со мной вроде бы как из вежливости, а сам все с нетерпением поглядывал вдоль деревенской улицы, дожидаясь кого-то.

— Дядя Фрол, вы когда закончили войну, думали, кто будет погоду делать? Может, и дома надо повоевать, вместо того чтобы рыбу ловить?

— И ты хочешь, чтобы я тебе тут, на ходу, ответил, когда не до тебя, не до меня и ни до кого…

Тут я увидел, что из дома на громкие голоса вышел Клавдий Федорович. Был он почему-то в белом халате с засученными рукавами.

«Что-то с Лялей», — тут же подумал я.

Ничего не сказав больше дяде Фролу, я подошел к Клавдию Федоровичу, еле выдавил из себя:

— Ляля жива?..

— А чего ж ей неживой быть? — явно не желая откровенничать со мной, ответил старый фельдшер.

Но он напрасно думал, что от меня можно так просто отделаться.

— Клавдий Федорович, вы знали, что у Ларисы четвертый месяц?

— Конечно, знал. Но это не значит, что каждому зеленому дураку я должен об этом сообщать.

— За дурака вы мне ответите!

— А за свою дурость ты будешь отвечать! И давай не мельтеши под ногами! Никто тебе не дал права, постороннему человеку, орать на всю деревню о чужих делах!

— Я не посторонний!

— Да отстань ты ради Христа! У людей горе, а он только о себе, любимом, и толкует! Сказано, не мельтеши!

— Какое горе? Что вы меня мучаете? Я ведь тоже Ляльке не чужой!

— Выкидыш у Ляльки! Вот какое! Кровотечение! И телефон, как назло, не работает! Фрол пошел вон машину встречать, а тебя где-то черти носят!

— Так, может, за машиной побежать?

— Побежали уже! Думаешь, тебя дожидались?

— А где Ляля?

— К ней нельзя! Соображать надо!..

Но я уже не слушал Клавдия Федоровича, побежал к дому со стороны бокового окна, взобрался на пень, с которого наблюдал уже однажды за Фролом, когда тот созерцал икону Рублева.

Ляльки в этой комнате не было. Скорей всего она в летнике, где прохладнее и комаров меньше… И тут я услышал голоса — встревоженный Темы и отрешенный от всего земного Аполлинарии Васильевны:

— Бог дал, бог и взял, батюшка Тимофей Павлович, — вразумляла Тему Аполлинария Васильевна. — А ты иди, не маячь тут и громко не говори, чтоб она тебя, беспутного, не слышала…

— Да как же вы так спокойно рассуждаете? Мне-то она тоже не чужая! — распинался с фальшивой тревогой в голосе Тема.

Я почувствовал, как вся кровь ударила мне в голову. Глаза стал застилать багровый туман.

— Да уж куда родней! — услышал я ответ Аполлинарии Васильевны. — А только как пришел сюда, так и иди отсюда. Сейчас Фрол с Клавдием придут, мигом тебя выставят!

— Вы мне не угрожайте! — захорохорился Тема. — Я тоже к этому имею отношение!..

— Отношение имеешь, а совести не имеешь, — уже рассердилась Аполлинария Васильевна. — А то вон студентов-комсомольцев с Борькой крикну, они тебе живехонько морду начистят!

Тема плюнул и, внешне раздосадованный, но с тайным удовлетворением, которое так и светилось у него в лице, вышел из комнаты в сени. Я соскочил с пенька, обошел дом и встретил его на улице.

— А-а, Боря… — безразличным голосом рассеянно заметил Тема. Только сейчас я понял, почему он меня не боится. Я про него знаю все или почти все, а Тема — о моих знаниях — почти ничего, хотя наверняка о наших отношениях с Лялькой догадывается.

Я не хотел, чтобы он возле дома сейчас поднял крик и потревожил Ляльку.

— Нам, кажется, по пути? — сказал я, увлекая его от дома на тропинку.

— По пути, по пути, — ответил он машинально, лишь бы отделаться от меня. Глаза его бегали по сторонам, как будто кого-то искали. Но уже в следующий момент Тема насторожился: — Ты… Ты это чего?.. Что у тебя в кармане? Нож? Слышишь? Брось нож! Я тебя на десять лет закатаю! У меня все министерство юстиции — друзья! Меня так просто не возьмешь!..

— Зачем же вас брать, Тимофей Павлович? — отрезая Теме путь к отступлению, убийственно спокойно сказал я.

Это-то мое спокойствие его и напугало. Меня жгла изнутри такая решимость, что Тема понял: живым ему отсюда не уйти. Но он еще попытался наступать:

— Но-но-но! Полегче! Сделал ребенка, а теперь на других валишь. Да я против тебя сто свидетелей приведу! Если хочешь знать, она сама ко мне лезла! Мало ли девчонок с пожилыми живут! Ты, сопляк, не понимаешь, а им это надо!..

Я молча нанес ему удар «майя-кери», после которого любой другой уже лежал бы, но широкозадый Тема оказался удивительно устойчивым. Всхлипнув, он лишь пошатнулся и вдруг завыл по-бабьи тонким голосом, тыкая впереди себя волосатыми кулаками.

Коротким ударом «уро-кен», что в переводе означает «перевернутый молот», я заткнул ему глотку, и Тема, хватая воздух открытой пастью, стал валиться на землю.

В тот же миг за моей спиной раздался истерический женский голос:

— Скорей! На помощь! Он его убивает!..

Прямо на меня выскочила растрепанная Симочка, а за нею целая толпа каких-то малознакомых мне парней и мужчин.

Я мог бы уложить каждого, кто посмел хотя бы приблизиться ко мне, но в этом уже не было никакого смысла.

Не сопротивляясь, я позволил взять себя с двух сторон под руки, как вдруг на тропинке показалась Аполлинария Васильевна.

Стиснув худые жилистые руки на груди, она с безумными глазами, пошатываясь, медленно приближалась к нам. Рот ее беззвучно кричал, и было жутко видеть и не слышать этот крик.

Наконец она смогла говорить:

— Люди добрые!.. — Икону святую!.. Христа в силе!.. Унесли!..

Дорогой ценой

Вся вторая половина лета прошла для меня в «местах, не столь отдаленных»: так я заплатил за удовольствие «начистить морду» Теме. Юристы разъяснили: если бы не капитан Куликов и не Атаманов да не свидетели Фрол и Клавдий Федорович, рассматривал бы я «небо в крупную клетку» не менее двух лет.

Все это время Ляля болела, и я лишь изредка, урывками, узнавал, где она и что с ней. Два месяца больницы — дорогая цена за то, что она с собой сделала, точнее — что сделал с нею Тема. А кто измерит то горе и ту боль, какие нам с Лялей пришлось пережить из-за этого негодяя?

Как далеко позади осталось и Костаново и все, что там происходило, веселое и грустное, радостное и тревожное!

В школе, которую строил наш студенческий отряд, сейчас уже учились ребята… Дядя Фрол и тетя Маша наездились из Костанова в город к Ляльке в больницу, вместе с Клавдием Федоровичем сделали все, чтобы Лялька не отправилась на тот свет.

Выйдя из заключения, я уже несколько дней работал на железнодорожной станции, разгружал вагоны с лесом: за срочную работу да еще в ночное время хорошо платили: Ляле необходимо дополнительное питание, соки там, витамины всякие… Ходил я к ней в первый же день, как освободился, вместе с Фролом и тетей Машей отправил с нянечкой передачу, но от Ляльки даже записки не получил.

А может быть, это и правильно: сейчас я, не то что переписываться с Лялькой, видеть ее не хотел. Только и пришел навестить, потому что она в больнице…

Но вот дядя Фрол и тетя Маша проявили вдруг ко мне такое внимание, что я мысленно только руками развел. Я думал, они до конца своих дней не простят мне мое буйство, ничуть не бывало: встретили, как родного, все поняли, из-за чего я «полез на рога», по-прежнему считали близким, родным человеком. Фрол до того озаботился моим будущим, что по Лялькиной просьбе сплавал на лодке к островам и забрал ее акварельный портрет, что я писал, а вернувшись в город, передал этот портрет, как самую удачную мою работу, в студию Дома культуры, где я учился живописи, и там же записал меня в вечерний университет культуры, чтобы я посещал лекции по истории и философии. Спасибо, конечно, ему за это, хотя всякими историями я уже сыт по горло и только философии мне не хватало…

А сегодня из Костанова к нам приехал еще и Клавдий Федорович — погостить, а главное потому, что сегодня Ляля выписывалась из больницы. Я, собственно, ехать за нею не собирался: раз она не отвечает даже запиской, когда ей посылают передачу, то, спрашивается, с какой радости я ей буду навязываться? Но Клавдий Федорович, хоть и по-своему, как всегда грубовато, все же сумел меня убедить:

— Я вон из деревни приехал, а ты тут живешь и не хочешь пойти…

— Это не я, а она не хочет меня видеть…

— Ну и дурак! Надо же понимать: стыдно ей! Тяжело ей! Что же она будет тебе в записках писать, когда все вверх тормашками пошло!

«А то мне легко! Хорошенькое дело! Тебя бы, старого хрыча, в такую передрягу, посмотрел бы я на тебя».

А Клавдий Федорович будто прочитал мои мысли, свое долбит:

— Изменилась Лариса, совсем взрослой стала, так ее, беднягу, ни за что ни про что перетрясло…

«Как это ни за что ни про что? — хотел я сказать. — Сама-то что думала, когда за деньгами Темы, «положением», машиной, МИМО гонялась?»

Ну в общем, уговорил меня Клавдий Федорович, и мы с ним еще раньше Фрола и тети Маши отправились в больницу встречать Ляльку.

«Встречу, поздороваюсь, и все, а там дальше видно будет, как оно пойдет. Что делать, если дорожки наши разошлись и вдребезги разлетелась наша любовь: слишком дорогой ценой за эту любовь плачено…»

Мы сидели с Клавдием Федоровичем во дворе больницы на скамье перед фронтоном с белыми колоннами. Воротники пальто подняты, руки засунуты в карманы. Ветер гнал пожухлую листву по лужам, задувал снизу так, что стиля коленки.

Лялька не показывалась. Ее окно было на втором этаже — третье от угла, но там пока что никого не было: врачи в это время делали обход, может, ее сейчас только выписывали.

Только куда Ляльку забирать, когда и дома-то у нее нет. Решили пока в Костаново к дяде Фролу.

Сидя на скамейке, мы с Клавдием Федоровичем перебирали от нечего делать все костановские события, говорили «за жизнь», какая она бывает: может сложиться, а может и не сложиться.

От дяди Фрола и тети Маши я уже узнал, как утащили у Аполлинарии Васильевны драгоценную икону. Тема ли и здесь успел, или без него все сделалось, но уж поистине одна беда не ходит.

В тот день, когда в грозу привезли Ляльку с острова, к Аполлинарии Васильевне заявились два монаха, до нитки вымокшие под дождем. Приюти, говорят, мать, монастырь сгорел, ходим по миру, собираем, кто что даст на обзаведение.

Ну Аполлинария Васильевна накормила, напоила, в сухое переодеться дала, приняла их по-христиански. По-христиански они ее и отблагодарили: «Не дашь ли нам, погорельцам, какую иконку из иконостаса, и помолиться-то, говорят, стало нечему».

«Из иконостаса батюшка не велел давать, — сказала Аполлинария Васильевна, — а в кладовой есть еще у меня икона — пресвятая матерь божия — вот ту вам принесу…»

Только вышла в кладовую, тут как раз и Ляльку на машине привезли, пока ее переодевать-раздевать да на печь сажать, чтобы прогрелась, монахов этих как ветром сдуло. Да еще Тема неизвестно откуда появился, своими разговорами да расспросами про Ляльку внимание-то Аполлинарии Васильевны и отвлек.

То, что «монахами» были не Лорд и не Барбос, это я точно знал: тех субчиков там же, где я с ними дрался, забрала милиция. Скорей всего под видом монахов навестили Аполлинарию Васильевну приходивший весной «искусствовед-оценщик» и «режиссер» Аркадий Сергеевич. Кроме Темы, лишь они знали ценность иконы, а грим наложить для таких, кто вместе с Темой дела делает, — раз плюнуть.

Я уже по опыту знал, когда в доме заведется какая-нибудь ценность, начинается не жизнь, а каторга: эту ценность то в порядок приводи, то ремонтируй… Но Аполлинарию Васильевну жалко: для нее так же, как и для дяди Фрола, икона эта была не деньги, а святыня…

Пока я вспоминал костановские события, Клавдий Федорович, сидя рядом со мной на скамье, толковал о высоких материях.

— Ведь оно как бывает, — поеживаясь от осеннего холодка, рассуждал Клавдий Федорович. — Все по науке: «Ежели в одном месте чего-нибудь прибудет, то в другом месте обязательно чего-нибудь убудет». Это еще наш великий русский ученый Михаил Васильевич Ломоносов такой закон физики открыл…

— К чему это вы физику поминаете на ночь глядя? — спросил я, по опыту зная, что с нею лучше не связываться. Тут я должен сказать, что за последнее время взгляды мои на современную науку, в частности — физику, совершенно точно определились. Попалась мне как-то занятная книжка о тайнах веков. Очень даже все по ней любопытно получается! Оказывается, история человеческой цивилизации насчитывает всего восемьсот поколений, если считать на одно поколение в среднем по шестьдесят лет. Шестьсот поколений жило в каменном веке, меньше ста — пользуются письменностью, не больше трех-четырех поколений научились пользоваться паром, два — электричеством. И всего лишь одно поколение, из восьмисот, владеет радио, самолетами, автомобилями, телевидением, меньше половины поколения участвует в покорении космоса, пользуется атомной энергией, лазерами, ЭВМ, занимается генной инженерией, другими современными науками.

Великий Леонардо да Винчи, например, за всю свою долгую жизнь получил в три раза меньше информации, чем получает ее современный студент в университете… Так вот, хочу вас спросить, кому это нужно? Зачем нам такая обуза, когда самого главного, как любить и быть любимым, никто толком не знает!

Разве просто налаживать в семье самые деликатные отношения, растить детей, да так, чтобы они были не хуже, а лучше родителей, все знали, все умели, не были бы себялюбивыми хамами…

И получается, что по этим главным наукам не то что университетов, простых курсов усовершенствованиянет. Каждый действует на свой страх и риск, кустарным способом, на уровне разруганного каменного века!.. А ведь наверняка в том же каменном веке времени для любви и дружбы оставалось куда больше, хотя бы потому, что тогда ни телевизоров, ни кино, ни телефонов, ни танцплощадок не было. И на школьной там, институтской скамье люди не просиживали по пятнадцать лучших лет своей жизни.

А возьмите ученых, которые уже выучились! Тех, например, что «химичат» с дезоксирибонуклеиновой кислотой! Они ее так научились раскладывать на молекулы, что сложи их в другом порядке, и вылезет откуда-нибудь из Чикагского метро микроб с небоскреб ростом и начнет лопать всех подряд, так что ни один научно-исследовательский институт не загонит его обратно… Ведь кто такой ученый? Тот же любопытный парень, который ковыряет гвоздем в электророзетке: «Долбанет или не долбанет?..» Так обязательно же долбанет!

Они и сами говорят в узком кругу, что вся мировая наука — это санки, которые сломя голову несутся с горы. Все, что мелькает мимо: пень там, коряга или камень — любопытные парни примечают и записывают, еще и посчитают на ЭВМ — «откуда вытекает» и «где они встретятся»… А вот куда примчатся эти санки и в какую скалу долбанутся с брызгами и дребезгом, это уже во всем мире никто не знает… Потому-то, наверное, и не открывают институты Любви, что все сразу туда ринутся, а в технические и вовсе никто не пойдет: в любовном вузе и диплом о высшем образовании был бы тот же и учиться куда приятнее… Я, например, без синхрофазотрона как-нибудь проживу, а вот без Ляльки мне жить просто невозможно!..

Конечно, ополчился я тут на современную науку больше из-за дяди Фрола: это он всю дорогу такие песни поет. Да еще — если по-честному, — потому что в вуз меня не приняли. Но теперь придется поступать: Ляльке-то ведь не безразлично, кем я буду. И космонавты мне во сне снятся, а там надо многое знать…

А пока что работаю на погрузке вагонов и работой своей доволен — тоже ведь тренировка. Пожалуй, здоровей меня на всем земном шаре один только Василий Алексеев — чемпион мира по штанге.

Заработок у меня приличный, да и голова ничем не занята…

Вот из-за такой моей «концепции», как говорит дядя Фрол, я и спросил Клавдия Федоровича, что это он, на ночь глядя, науку, да еще такую, как физика, помянул? Еще и Ломоносова — с его словами: «Если где-нибудь чего-нибудь прибудет, то в другом месте обязательно чего-нибудь убудет».

Насчет всего этого дядя Фрол говорил несколько иначе. А именно: «За все приходится платить». Оба они, конечно, правы…

Я, например, заплатил полной мерой за один лишь день полного счастья с Лялей. Но вот почему она мне даже записки писать не хочет, я не понимал. С «законным браком» у нас тоже никак не получается. Примерно так я и ответил Клавдию Федоровичу.

— Это-то получится! — успокоил он меня. — Никуда не денется твоя Лялька. Поерепенится, пофордыбачит и твоя будет… Я тебе, к примеру, о другом говорю… Возьми природу! Там оно пожестче бывает. За эту самую любовь и головой платят… Слыхал, есть такой симпатичный среднеазиатский паучок каракурт?

— Да где-то слыхал, — думая о своем, ответил я Клавдию Федоровичу.

— Ну вот, — явно оживившись, продолжал он. — Паучок этот как укусит, так и копыта откинешь: уж больно ядовит, спасения от него нету. А и сам, понимаешь, еще в какие передряги попадает. Как спарится с супругой, так каракуртиха его в благодарность за любовь тут же лопает. Потому и называется «Черная вдова», а не «Черная смерть», как это у нас неправильно переводят…

— Ну и сравненьица у вас, — заметил я неодобрительно, а сам все раздумывал, что мне делать с Лялькой, когда она вот уже сегодня выпишется из больницы? Потяну ли я один не что-нибудь, а семью? Да и захочет ли, после всего, со мной остаться Ляля, не говоря о том, смогу ли я все забыть?

— Оно, наверное, так придумано потому, — продолжал талдычить свое Клавдий Федорович, — что этот бедолага-паучок для своей будущей семьи никакой материальной ценности не представляет: сам — маленький, замухрышчатый, паучихе только что на один зуб. Так что на завтрак его хватает, а к обеду ей опять замуж выходить надо… К чему я разговор-то веду, понятно тебе?

— Да вроде понятно, — сказал я, лишь бы отвязаться от занудливого старика.

— Ничего тебе не понятно… К тому говорю, что в семейной жизни обязательно кто-то кого-то ест. А так, чтоб вровень, никогда не бывает… А кому интересно, чтобы его ели? Никому!.. Вот и соображай. Выходит, паучок-то наш, что я тебе в пример привожу, — никчемушний муж, пирог ни с чем. Это, брат, тебе не Тема и не Фрол. Фрол честно живет, и все у него в доме есть, — добытчик… Усек, к чему говорю?

— Усек, Клавдий Федорович, усек! — ответил я. «Эк его со всякими «примерами» раздирает!..»

Ляля все не показывалась, и я уже начал беспокоиться: не случилось ли что с ней? Задержались где-то Фрол и тетя Маша. Они еще с утра все приготовили дома, чтобы принять Ляльку, а вот не едут…

Мы с Клавдием Федоровичем теперь уже не сидели на скамейке, а, чтобы не так мерзнуть, прогуливались по асфальтированной дорожке, засыпанной опавшими кленовыми листьями.

— Так вот, я про этого паучка, — снова начал Клавдий Федорович. Никак он не мог слезть со своего конька. Но развить дальше столь глубокие мысли ему не удалось: у входа в скверик появился красный, как после парной бани, дядюшка Фрол с портфелем под мышкой. Размахивая свободной рукой, он еще издали попытался нам что-то втолковать.

— Нет, вы только послушайте! — закричал он. — Захожу я в облисполком по нашим колхозным делам, смотрю, сидит в приемной отдела культуры старый наш знакомый — режиссер Аркадий Сергеевич. Как живете, спрашиваю, что поделываете? Он отвечает: «Получили деньги под нового Рублева, но поскольку один такой фильм уже есть, решили послушать вашего совета и снять ленту о летающих тарелках и гуманоидах, с предложенным вами историческим ракурсом: «Андрей Рублев расписывает Успенский собор, а гуманоиды — вселенную». Так это же черт знает что, говорю, я же шутил! Он спокойненько так отвечает: «Никаких шуток. У вас и претензий не может быть, поскольку вы отказались…» Тысячу раз я был прав, что не захотел тогда даже в переговоры вступать с этой бандой! Придется действительно купить восьмимиллиметровую камеру, написать сценарий и снять фильм о Рублеве.

— Во-во! — иронически заметил на это Клавдий Федорович. — Как раз они от тебя того и ждали, твои кинодеятели. Ты им кинул идею насчет гуманоидов, так они и про гуманоидов сварганят, еще и премию получат за новую тему…

— Ну и черт с ними! Мне достаточно того, что я эту братию раскусил! — в запальчивости сказал дядя Фрол.

— Ты раскусил, а икону у моей Аполлинарии наверняка Тема со своим режиссером уволокли…

— Что делать, мы с тобой — не уголовный розыск…

— И выходит, некому выводить на чистую воду твоих гуманоидов, — сказал я неожиданно для себя. — Ты в сторону, другой — в сторону, а воевать с Темой и твоими киношниками опять мне и капитану Куликову.

— Да, тут ты, наверное, прав: определить, что над тобой висят в летающей тарелке гуманоиды, еще не значит, выдать рецепт, как от них избавиться. Но ведь времени нет! То сев, то уборка, то отчеты, а там опять — сев, — так жизнь и идет!..

— Вот именно! — сказал я и замолчал, хотя мог бы продолжить: против таких «гуманоидов», как Тема и Аркадий Сергеевич (наверняка икону «Христос в силе» они уволокли), с автоматом наперевес, как на фронте, не попрешь! Тут даже ветеран войны дядя Фрол пасует… Так что же, против них и средства никакого нет?

В это время на крыльце больницы появилась Ляля в сопровождении нянечки, а на центральной дорожке сквера тетя Маша. Глаза у Ляльки засветились, когда она увидела, сколько народу пришло ее встречать. Но какое измученное и бледное у нее лицо!

Я убеждал себя, что пришел так просто, за компанию, вместе со всеми, хотя, конечно, и раздумывал, как нам жить дальше. Но сейчас, когда увидел Лялю, понял, сколько она за последнее время пережила. Мне стало ее до слез жалко.

Тетя Маша первая расцеловала Лялю, дядя Фрол тоже поцеловал, а Клавдий Федорович крепко прижал к себе и сказал, что она — «молодец». Только я молча топтался на месте.

Ляля сама медленно подошла ко мне, взяла под руку, уткнулась лбом в плечо, просто сказала:

— Здравствуй… Голова закружилась…

— Ну вы посидите на скамеечке, посидите! — засуетилась тетя Маша. — А мы сейчас такси поймаем…

Мы с Лялей сели на скамейку рядом и некоторое время молчали. Сложное, невыносимо тяжкое и в то же время радостное чувство охватило меня.

Ляля уткнулась мне в воротник и незаметно для посторонних поцеловала:

— Спасибо, что пришел…

По ее вздрагивающим плечам я понял: плачет… Всего второй раз за все время Ляля при мне плакала, а я, как и тогда, на острове, не знал, что говорить, что делать.

— Ну что ты, что ты, — бестолково забормотал я. — Тебя из больницы выписали, а ты плачешь…

— Не могу себе простить, — сквозь слезы проговорила Лялька. — Тогда, после грозы… Аполлинария Васильевна сказала: «Погрейся на печи» и не велела париться в бане… Я парилась… Назло… Какая я — гадина!.. Жалко маленького!..

Я сидел оглушенный, как будто мне самому угодил в переносицу «перевернутый молот». Что делать? Встать и уйти? Конечно, уйти!.. Это всегда будет между нами. Но не бросишь же Ляльку в таком состоянии. От нее и половины не осталось!..

Так мы и сидели: она плакала, уткнувшись мне в плечо, а я придерживал ее рукой.

Эта скамейка под поредевшими, охваченными багрянцем и золотом кленами, белые колонны фасада больницы, и мы, сидящие здесь, в сквере, потерянные и опустошенные, — все это стало уходить куда-то в тень, как будто опять над нами нависло хищное, поводящее настороженными ушами рыло матерого мещанина Темы.

Я понимал, что такое не может быть: Тема пребывал сейчас там, где закон отвел ему надежное место по его заслугам, но все равно тень его оставалась между нами, она заслоняла солнце, душила меня… Хорошо, что в это время дядя Фрол и тетя Маша остановили какую-то машину, позвали нас с Лялей.

Мы молча поднялись со скамьи, я взял Лялю под руку, и мы медленно пошли по мокрой асфальтовой дорожке с прилипшими на ней оранжевыми и желтыми кленовыми листьями.

…Не знаю, выйдет ли из меня художник и сможет ли Ляля когда-нибудь похвастаться своим подругам: «А знаете, мой муж поехал в Париж на выставку, повез картины…»

Правда, не это волновало сейчас. Мне бы побольше успевать на лесобирже, чтобы приносить домой зарплату понадежнее. Но не будешь же всю жизнь лесоматериалы грузить! Философия дяди Фрола устраивает самого дядю Фрола… Скорей всего Лялька права: для чего-то я все-таки родился, серьезного, большого… Надо только точно узнать, для чего…

Сейчас я не думал, будем ли мы с Лялей вместе, и вообще не пытался гадать, что ждет нас впереди. Ляле надо восстанавливать свои силы, мне — тоже… Мысленно я все ей простил, но зловещая тень Темы осталась между нами навсегда. Слишком свежа еще рана в душе, слишком большие и незаслуженные потрясения перенесли мы оба…

Мы шли с Лялей по мокрой асфальтовой дорожке, не близкие и не чужие… Студеный сиверко разгонял мелкую рябь по темным лужам, гнал, словно кораблики, свернувшиеся, пожухлые кленовые листья. В лужах зеркальными блестками отражалось холодное осеннее солнце…

Оглавление

СНЕЖНЫЙ КОМ Повесть

  Вступление

  Папа, Генка и дядя Коля

  Ссора

  «Павлик»

  Дыхание дикого запада или — позор ковбоя

  Деревянные кони с медными глазами

  «Горим!»

  После пожара

  Попугай Ара

  Снежный ком

  Поиски истины

  Бездомные

  Все как прежде

РОСЫ ЖГУЧИЕ Повесть

  Лариса

  Дядя Фрол

  В засаде

  Тема

  Икона Рублева

  Короткое замыкание

  Предупреждение

  Магнитное поле

  Последняя попытка

  Шило в мешке…

  Основы бытия

  С поличным

  Любимая…

  Катастрофа

  Откровение

  Дорогой ценой