Степная радуга [Владимир Лукьянович Разумневич] (fb2) читать онлайн

Владимир Разумневич СТЕПНАЯ РАДУГА Повесть-быль

Пролог

Ранним августовским утром близ дороги, ведущей из села Большой Красный Яр к Волге, под древним дубом, что одиноко возвышался над озером на Широкой поляне, местные крестьяне нашли выцветшую красноармейскую фуражку и ситцевый фартук, изодранный в клочья, густо запачканный кровью. После тщательных поисков из озера были извлечены два трупа: руки закинуты за спину и связаны веревками, ружейные ремни крепко держали пристегнутые к телам тяжелые мешки с песком, лица исполосованы чем-то острым, на спинах — кровавые рубцы и сквозные раны, нанесенные, судя по всему, штыком.

Крестьяне с трудом распознали в убитых своих земляков — председателя комбеда Евдокию Архиповну Калягину и ее мужа — чапаевца Архипа Спиридоновича Полякова.

А на сельском кладбище в Горяиновке обнаружили труп Дуниного отца, председателя волостного ревкома Архипа Назаровича Калягина. Он был зверски зарублен…

Убийц искали повсюду, но не нашли. Скрываясь от возмездия, они покинули Поволжье, разъехались кто куда, и след их затерялся на долгие годы.

Лишь двадцать лет спустя бывалому чекисту Степану Архиповичу Калягину, сыну погибшего председателя ревкома, удалось обнаружить одного из преступников в Ташкенте. От него потянулась нить к другим участникам кровавого злодеяния. И вскоре во всей полноте была раскрыта суровая правда событий, происшедших когда-то в селе Большой Красный Яр.

Глава первая МАЙОРОВ ПРОВАЛ

За сельской околицей, там, где изгибы степных речушек Малого Иргиза и Стереха особенно близко сходятся друг с другом, глубокой старческой морщиной пролег в междуречье овраг. Здешние крестьяне зовут его Майоровым провалом — в честь пастуха Кирьки Майорова.

Когда-то, давным-давно, лишь старики помнят это, на месте оврага зеленым ковром тянулся луг, сотканный из пахучих трав, которые не теряли своей свежести даже в душную сухостойную пору. И никаких признаков не было, что именно здесь, в конце долины, земная твердь даст трещину, разверзнется, обратится в глубокую пропасть. Да и сам Кирька, тогда еще босоногий, вечно чумазый и растрепанный мальчонка, пасший кулацких коров, не думал, не гадал, что может совершиться на ровном месте такое чудо и что творцом его окажется он сам, Кирька Майоров. Рос Кирька замухрышкой, костлявым и слабосильным. Казалось, стоит ветру ударить покрепче — и взлетит он в воздух, как одуванчик, понесет его неудержимо по степному простору, из края в край. Другие парни в его-то пору уже уличными боями забавлялись, запросто могли тяжеленную гирю поднять, а смиренный Кирька-бедняк лишь со стороны на них поглядывал, восхищаясь и завидуя. Где ему с ними тягаться! Он и кнут-то пастуший едва в руках держал, беспрестанно за плечо закидывал.

А вот, поди ж ты, при всей тщедушности телесной сотворил-таки Кирька глубокий овраг на лугу. И сделал это с помощью бича своего, с которым и теперь не расстается. Правда, от прежнего кнута уцелела одна лишь рукоятка. Она твердая, из грушевого дерева изготовлена, ее на всю жизнь хватит. Иное дело длинный ременный хлыст. Он расползался и лохматился от частого щелканья. Приходилось заменять его, чтобы при взмахе кнутом звук не замер прежде времени, не заглох без выщелка звонкого, эхающего. Если коров не припугнуть как следует, они разбредутся по степи или, того хуже, всей гурьбой на рожь набросятся: больше потопчут, чем поедят, бестолковые, а пастух за них отвечай. Так что старый, измочаленный хлыст Кирька непременно отдирал каждую весну, перед первым выгоном стада, и прибивал новый крученый ремешок, более надежный. Кнутовище же оставлял прежнее. За долгие годы пастушечьей службы оно порядком поистерлось, сгладилось в шершавых Кирькиных ладонях, цвет приобрело землистый, темноглинистый и легче стало в весе, точно кость высохшая, со всех боков до блеска отполированная.

Гордился Кирька своим кнутовищем, бахвалился перед каждым встречным:

— Кнут мой не чета другим. Ему цены нет. Он Майорову фамилию на веки вечные в землю вписал. Забодай меня коза, если вру. Любого поспрошай — кажний скажет про Майоров провал. А почему Майоров? Невдомек? А ты вот послушай, как все занятно получилось-то. Взял я, стало быть, вот этот кнут…

И начинал Кирька — в который уж раз! — вспоминать давнюю историю, как он своим кнутовищем овраг проделал.

Случилось это весной, в распутицу. Ливень тогда всю ночь лил, а на зорьке, когда немного разведрилось, Кирька коров на пастбище погнал в междуречье. Идет, на буренок покрикивает, чмокающими лаптями грязь месит. И вдруг впереди — лужа, огромная и глубокая. Встала поперек пути, ни перешагнуть, ни перепрыгнуть. У Кирьки и без того полны лапти воды, нет охоты еще черпать. И решил он воду из лужи под обрыв спустить, в речку. Провел кнутовищем бороздку к прибрежному крутояру. Мутный ручеек побежал вниз, заструился, зажурчал по склону, пробивая себе дорогу к Малому Иргизу. Лужа обмелела, можно идти дальше. Про бороздку, проделанную на берегу, он вспомнил лишь осенью, когда увидел, что вода с луговой равнины по ней снова к реке устремилась. Дно ручейка расширилось, песочком покрылось. Кирька не утерпел и, как прежде, прошелся по борозде кнутовищем, поковырял землю, чтобы русло углубить. И с той поры постоянно стал наблюдать, что с его выемкой происходит.

Год от года она все ниже в грунт входила. Не только дождевые лужи, но и талые вешние воды искали себе здесь выход к реке. Отовсюду сбегали к берегу резвые ручейки. С завидным упрямством резали они глинистый пласт, раздвигали бровку канавки, со всех сторон подтачивали ее, словно червь. Земля по краям размывалась, осыпалась, обваливалась, пока не образовала огромную зияющую пропасть, которая массивным клином расколола крутояр берега, добравшись до самой реки.

В июльское полуденное безмолвие, когда земля трескалась от жары, степь изнывала в густой духоте, а даль призрачно курилась знойной зыбью, здесь, в прибрежном овраге, всегда стояла сумрачная прохлада, по-весеннему пахло свежей травой и сыростью. В тени ольховых зарослей, густо покрывших дно пропасти, суетились, попискивая, стрижи, чьи гнезда, похожие на сусличьи норки, сплошь и рядом чернели на глинистой круче. Прыгали в крапивных кустах бесстрашные лягушата, назойливо гудела мошкара. С наступлением погожих дней все лето и всю осень Майоров провал жил весело и шумно: журчали ручьи, и пели птицы, плескалась вода у подножия, и горластая ребятня лазила по склонам, проверяя стрижиные гнезда.

Да, годы не старили Майоров провал, а только краше, приметнее его делали. А вот сам Кирька крепко сдал, раньше времени поседел, сгорбился, лицо вытянулось, почернело, морщинами обвилось, жиденькой бородкой обросло. И прежде, в пору ребячества, не отличался Кирька крепостью тела, а теперь и вовсе иссох: лопатки выпирают, ребра сквозь холстинковую рубаху, пеструю от заплат, все до единого на груди пересчитать можно, а рубаху снимет — скелет скелетом, насквозь просвечивается. И не было пастуху покоя от дум безотрадных, мучительных. Зыбким миражем наплывали они на Кирьку, мешали спать по ночам.

Своими думами он делился с коровами, рассказывал им о своей нужде. Коровы, слушая, смотрели на него жалобными сочувствующими глазами. С ними можно было говорить о чем угодно. Они не прекословили Кирьке.

В летнюю пору, оставив стадо на пастбище, он частенько хаживал к заветному оврагу. Вставал у кромки пропасти и размышлял вслух. Словно на исповеди, выкладывал все свои напасти. Легкомысленные стрижи, выскочив из гнезд, стремительно проносились мимо, кричали что-то испуганно, нарушали и путали бесконечную нить его раздумий.

И однажды услышал он за спиной спокойный, негромкий голос:

— Не отчаивайся, Кирька. Горе да беда с кем не была? Жизнь, скажу тебе, штука переменчивая…

Кирька вздрогнул от неожиданности. Не думал он, что кто-то может подслушать его тайный разговор. Обернулся смущенный и растерянный. Рядом стоял Архип Калягин, хромой сельский писарь, давний приятель Кирькин. Положил писарь ладонь ему на плечо, сказал рассудительно:

— Капля по капле камень долбит, маленькая бороздка с годами в целую пропасть обращается. И в жизни так. Скоро мы беду твою, что беса с кручи, в воду спихнем — и пузыри вверх! — И Архип весело глянул в овраг, словно и впрямь туда кого-то столкнули, добавил с твердой уверенностью: — Народ не будет жить как набежит! Он еще покажет свою силу!

— Твои бы речи, Архип Назарыч, да богу в уши, — вздохнул Кирька.

Но не прошло и полгода, как народная молва принесла в село весть: в далеком Питере случилась революция, власть взяли рабочие и крестьяне. Кирька, когда узнал об этом, стал считать большевика Калягина чуть ли не пророком, предвидящим все события наперед, безошибочно знающим, в какую сторону повернется колесо истории.

Архипа Назаровича вскорости вызвали в Горяиновку, и он не вернулся оттуда: стал главой революционного комитета всей волости. Кирька радовался, что у руля правления поставили мужика сердечного и умного, бескорыстно щедрого к людям. Об одном сожалел пастух — ради высокой должности пришлось Архипу Назаровичу оставить родное село. Нет бы волостной центр сюда, в Большой Красный Яр, перенести, раз подходящего начальника в Горяиновке не смогли подыскать. Тогда бы и нужды не было хромому писарю трогаться с насиженного места, бросать и родной дом, и родню свою. Да и в Яру, глядишь, жизнь веселее бы пошла, забурлила бы по-новому, по-революционному. А то течет она, жизнь-то, как текла, ни шатко ни валко, словно никакого потрясения в мире не произошло. Калягин по чужим селам денно и нощно мыкается, а до родного, видно, руки не доходят. Понять его можно — деревень в волости много, повсюду нужно жизнь по-новому налаживать. Скорей бы черед до Красного Яра дошел. А то Кирьке и посоветоваться, потолковать не с кем.

Одно время он частенько к Калягину захаживал. Архип Назарович на чашку чая мужиков к себе зазывал, читал им книжки разные и газеты, про жизнь рассказывал, на все Кирькины вопросы — а он человек докучливый! — обстоятельно, с пояснениями отвечал.

А еще помогал Калягин Кирьке писать письма в губернский город, где кум Павел застрял. Теперь кум вестей от него долго не дождется. Уехал Архип Назарович, и слова, которые в Кирькином сердце накапливаются да на бумагу просятся, так и остаются невысказанными. Продиктовать их некому, никто не запишет. Сколько этих писем сочинили они с Архипом Назаровичем — счету нет! Кирькины мысли он быстро на бумагу перекладывал и потом громко зачитывал записанное. Кирька слушал и сам себе поражался: «Неужто все это из моей головы взялось? Не верится даже, что я такой умный. Слова-то кряду мои идут, сокровенные. Все изложено точь-в-точь, как я балакал, а получилось по-книжному, складно и чувствительно, за сердце берет…» Удивленный, он неотрывно смотрел на исписанный тетрадный лист, как на волшебство какое. И представлялось ему, как листок этот, втиснутый в конверт с маркой, повезут на перекладных, на поездах да на пароходах к куму в город и как суровый Павел возьмет письмо в руки, повертит перед глазами, распечатает и понесет соседу показывать, ибо сам он, как и Кирька, азбуке не обучен. Сосед будет вслух читать бумажку про Кирькину жизнь, и разволнуется, поди, кум не меньше, чем сам Кирька волновался, когда слушал собственные мысли из уст Архипа Назаровича…

Облепило Кирьку горе горькое, со всех боков щиплет и жалит, будто репей колючий. Ржаная мука в доме до последней щепотки из мешка вытрясена. Как жить дальше? Придется, видно, вновь поклониться в ноги хозяину своему, лавочнику Вечерину Акиму Андрияновичу. Хоть и не советовал многознающий писарь унижаться перед господами, хоть и накладно это — муку под процент одалживать, но надо же как-то до новины протянуть, не подыхать же с голоду…

Повздыхал, погоревал Кирька и направился к Вечерину. Судя по всему, у лавочника в доме были гости: окна замерзшие, никого не видно, но на улицу приглушенно просачиваются пьяные крики, хриплое пение, раскаты смеха. Прошелся Кирька возле дома туда-обратно, постоял на нижней ступеньке крыльца. Подняться так и не осмелился. Коли идет гулянка, чего ж ему там делать? Он опустился на скамейку под окном и стал ждать, когда разойдутся гости.

Время от времени до Кирькиного слуха долетали обрывки разговора, который возникал в комнате. Вот кто-то басовито воскликнул:

— Звону будет! По всем церквам балаковским! Манифестация… Как не дозволить! Годовщина отмены крепостничества…

Затем послышался знакомый Кирьке голос Вечерина, грубоватый, с пьяной одышкой:

— Много ли народу будет, Ефим Василии?

Тучный, внушительный бас ответил:

— Всего уезда торговцы нами предупреждены… Не забудьте — с базара прямо к Емельянову! Штабс-капитан укажет, кого в поминальник вписывать. Комиссаришку Чапаева Гришку первым…

Вечерин раздраженно прохрипел:

— Калягиных пора к ногтю! Всех разом!.. От двоих — Комиссаровой дочки с мужем, поможет бог, ноне избавимся… Под мост, в Стерех… Поминай как звали!..

Они говорили еще о чем-то, но Кирька, насмерть перепуганный, уже не слышал. «Страшное дело, видать, затевают, — встревоженно думал он. — К Калягиным надо бежать, предупредить, пока не поздно…»

Кирька поднялся, дрожащими руками поправил поясок зипуна. Но тут к завалинке подкатили сани. Жеребец, звякнув колокольцем под дугой, остановился подле Кирьки, двинул оглоблей по боку. Кучер кинул сердитый взгляд на пастуха, спрыгнул на землю, постучал в окно три раза:

— Передайте Ефиму Василичу — лошадь подана!

Кирьке захотелось взглянуть на заезжего гостя, и он задержался у крыльца.

Скрипнула сенная дверь. Показался хозяин в сопровождении какого-то долговязого господина. На незнакомце было черное пальто с каракулевым воротником, высокая белая папаха. Несмотря на худобу тела — сух, как вобла, — выглядел он солидно, высоко держал свою дынеобразную голову. Бороденка клином торчала вперед, черные усы закручены по-офицерски. Кирька снял шапку и поклонился.

Ни хозяин, ни его гость на Кирькино приветствие не откликнулись, прошли мимо, не заметив его. Потом с крыльца спустились, покачиваясь и придерживаясь друг за друга, сельский староста — «визгливый пес» — Григорий Заякин и приятель его, богач Ефим Поляков. Ефим на ходу дожевывал соленый огурец. По окладистой бороде стекал рассол. Возле Кирьки он остановился, промычал что-то неопределенное и, пьяно хихикнув, бросил ему в шапку огуречный огрызок. Кирька обиженно поежился, вытряхнул огрызок на снег, надвинул шапку на лоб. Собрался уходить. Аким Вечерин остановил его:

— Тебя-то, Майоров, каким ветром сюда занесло?

— К вашей милости, стало быть. По неотложному делу.

— И ты мне нужен, — сказал хозяин. — Ступай на кухню. Подождешь, пока освобожусь…

Кирька вошел в дом. Хозяйская дочка — толстуха Настасья — указала ему на табурет напротив печки, а сама удалилась в горницу убирать посуду. От нечего делать Кирька оглядывал кухню. Простора здесь поболее, чем во всей Кирькиной халупе. Огромное окно, прозрачные шторы с вязаными узорами, ковры на полу — один уводит вправо, в горницу, задрапированную тяжелой бархатной занавесью, другой — в боковушку, опочивальню хозяйской дочери. Дверь приоткрыта, виден край кровати с массивными серебристыми набалдашниками. Перина тучно вздымается под лоснящимся шелковым покрывалом. Подушки, одна на другой, пуховой горой белеют в комнатном полумраке. Прямо перед Кирькой — широкая русская печь с подом. Медный самовар на полу поднял вверх прокопченную до черноты трубу. Чуть в сторонке — огромный дубовый стол под клеенкой. Он небрежно уставлен немытыми чашками и плошками. В уголке в тени занавесок лучится оклад иконы — божья матерь с младенцем. Глянув на икону, Кирька с тревогой вспомнил недавний разговор за окном и перекрестился:

«Не позволь свершиться злодеянию, отведи руку убийц от семейства Калягиных. Молю тебя, пресвятая богородица…»

С улицы долетели разрозненные голоса провожающих: «Счастливого пути вам, господин Кадилин!.. До скорой встречи, Ефим Василич!.. Не забывайте…» Затем щелкнул кнут, послышалось грозное: «Но-о! Трогай!» И стало тихо.

Вечерин возвратился на кухню довольный и, потирая руки, спросил Кирьку:

— Ну, так сказывай, Майоров, с чем пожаловал? Слушаю тебя.

Кирька долго и сбивчиво объяснял Вечерину свою просьбу. Тот слушал рассеянно, играл золотой цепочкой, протянутой от петлицы на пиджаке к животу. Брелок на цепочке имел форму сердца. Хозяин взвешивал сердце на ладони, мял мясистыми пальцами, разглядывал внимательно, словно никогда прежде не видел. Наконец Вечерин перевел взгляд на Кирьку, сказал великодушно:

— Который раз выручаю тебя, Майоров. Без хозяйской милости давно бы ножки протянул… Ну да я сегодня добрый. Так и быть, велю приказчику дать тебе в долг муки мешок. Вернешь осенью. С процентами, полмешка в придачу. Уяснил?

— Как не уяснить. Премного вам благодарен, Аким Андрияныч! Мне бы только, стало быть, до весны дотянуть, а там…

— И еще вот что, — не дал договорить Вечерин, — завтра я на базар еду. Нужна плетенка для фляги. Изготовь к вечеру.

— С радостью бы. Так ведь лозы-то нет. Из чего плести?

— За лозой сам съездишь. Конюх тебе Сивуху запряжет. Возвратишься — муку получишь.

— Что ж, за лозой скататься можно. Дело знакомое.

— Ну и с богом!

Хозяин позвал конюха, наказал снабдить Кирьку топором, приготовить сани для выезда и, подбросив золоченое сердечко на ладони, удалился в горницу.

Выехав на санях со двора, Кирька не стал заезжать домой, а погнал Сивуху прямиком к калягинской избе. Дверь оказалась запертой. Соседка сказала ему, что Архип и Дуня еще утром отправились на лошади в Горяиновку к Архипу Назаровичу и к ночи обещали возвратиться. «Так вон в чем дело! — догадался Кирька. — Кулаки, стало быть, знают, куда они уехали. Будут ждать их возвращения у моста, чтобы под лед спустить. Надо опередить злоумышленников, встретить Калягиных на другом берегу Стереха. До вечера еще далеко — успею и хозяйское поручение исполнить, и об опасности предостеречь…»

Ближайшее место, где можно хорошую лозу добыть, — откос за поймой Ерика в Ближних Устьях. Но Кирька свернул в противоположную сторону, к садам, что вытянулись вдоль оврага Дубового. Сделал он это неспроста. Пользуясь удобным случаем, решил взглянуть на Майоров провал и проехать в обливную долину, где по берегу Малого Иргиза таловые заросли ничуть не хуже, чем в Ближних Устьях. Лоза там пружинистая и гибкая, растет густо, ровно — можно нарубить не одну вязанку. А то, что дорога до Обливной раза в три длиннее, — не беда. Ради Майорова провала не грех и крюк сделать.

Сразу же за садами чередой потянулись овраги, вначале овраг Ближнее Дубовое, за ним — Дальнее Дубовое и лишь потом — Майоров провал. Прежде дорога здесь проходила по самому краю кручи над Малым Иргизом. Но как только родной Кирькин овраг вошел в силу, начал расширяться, она боязливо отшатнулась в сторону, обогнула провал. Дороге приходилось много раз увиливать от оврага, но он неизменно настигал ее и рушил. Будь сейчас лето, можно было бы разглядеть следы всех этих дорог, уходящих в обрыв. Новая проезжая колея предусмотрительно ушла подальше от Майорова провала, укрылась белым ковром. Но Кирька и с завязанными глазами свободно может, если надо, отыскать ее — пастуху здесь каждый кустик, каждая рытвина, пусть даже едва заметная, каждый бугорок знакомы; он сквозь сугробное покрывало земную твердь чувствует.

Кирька не поехал проложенным путем, а направил лошадь на крутояр, к оврагу. В трех шагах от пропасти он остановил Сивуху и сам вылез из кошевы. Увязая в снегу, поднялся на возвышение и огляделся.

Местность отсюда просматривалась широко, до мельчайших подробностей. Среди снегов бескрайних под серым студеным небом чернеют постройки Большого Красного Яра. Издали они кажутся махонькими, игрушечными, но каждый дом виден отчетливо, как на ладони. Если бы в летнюю пору с такой высоты на село глянуть, то и постороннему человеку стало бы ясно, откуда взяло оно свое название — от высокого яра, красноглинистого и крутого, что вытянулся вдоль прибрежной улицы, охраняя ее в вешний разлив от большого половодья Малого Иргиза. Сейчас река смиренно лежит под ровной и чистой пеленой снега. Избяные крыши нахлобучили на себя сугробные малахаи. Дома тянутся один за другим длинными цепочками, образуют четыре прямых улицы — Слободу, Репьевку, Заозерную и Дубовую. С первого взгляда можно определить, где кто живет — где мужик зажиточный, а где горемыка лапотный. Вон на самом краю села кособоко жмется к плетню Кирькина развалюха. Низенькая и невзрачная, она вовсе утопла в сугробе, одна труба торчит над заснеженным бугром. Чуток поближе, перед оледеневшим болотом, одиноко застыла почернелая изба Архипа Назаровича Калягина. В стороне от нее, на Репьевке, за высокой школой едва видна заиндевелая соломенная крыша. Это избушка калягинской дочери Дуни. Напротив, через улицу, стоит флигель Ефима Полякова. На Дунину хибарку он смотрит свысока, величаво. Искристый снег на кровельной черепице так и играет, так и играет, аж в глазах рябит от его праздничного сияния. И так не только у Ефима Полякова. У всех состоятельных хозяев и дома высокие, и надворья широкие с садами да огородами. Места для жительства ими облюбованы, что и говорить, самые завидные, по всем статьям первоклассные — либо в центре села, близ площади, где златоглавая церковь с пятью колоколами под куполом и пожарная каланча с одним колоколом, старым и треснутым, издавна спор ведут, высотой тягаются, либо на Слободе, откуда все праздничные гулянки начало берут, либо вдоль берега, чтобы, стало быть, ничто не мешало заречной красой с крылечка полюбоваться.

А краса там, за Иргизом, по весне очень даже дивная открывается: южный берег, не в пример северному, отлогий и песчаный, густо оброс ветвистым талом, над кудрявым кустарником — вразброс, каждое дерево особняком, — коренастые ветлы стоят, навьючив на себя раскидистые шапки-кроны. От края таловых зарослей к югу простерлась равнина заречных пойменных лугов — на зорьке, стоит лишь туману растаять, трава там в летнюю пору изумрудной росой отсвечивает, и при малейшем дуновении ветерка такая ароматная ландышевая свежесть с лугов на село наплывает — аж голову дурманит. Пологий пойменный склон тянется до высокого откоса полей ближайшей деревеньки Гришкино. Там, от самого откоса, темнеет лесная грива, чередой стоят, сплетаясь ветвями и образуя непроницаемую заграду в иргизной излучине, осокори, дубы, осины, а чуток ближе к селу — два озера. Само их название говорит за себя — Рыбное и Желанное: любые желания рыбаков и охотников здесь сбываются. Кряковая утка избрала себе пристанищем камыши озера Желанного, а жирный линь и мудрый карась живут и обильно размножаются в озере Рыбном.

Кирька, случалось, хаживал туда с удочкой. А весной, выгнав коров на отаву, бродил вон там, в ериках да ильменях, голыми руками таскал рыбу из-под коряг в глубоких заводях. Все мокрые заросли, тростниковые и камышовые, прощупал, гоняясь за рыбой. Вот это улов был! Однажды едва мешок до дома дотащил. Никогда еще у Кирьки не было такого везения, как в ту рыбалку. Он потом при каждой встрече с друзьями и знакомыми показывал, во всю ширь разводя руки, какого огромного линя он поймал. А ему не верили, потешались над Кирькой: «Нет рыбака без гонорка. Поймают окунька, а сбрешут — кита! С рыбака взятки гладки — один хвастливее другого!» Кирька обижался, сердито тряс бороденкой, спорил до хрипоты, доказывая свою правоту. Но маловеров разве переубедишь! Упрутся — и ни в какую, знай себе зубоскалят, язвят и насмешничают. Даже то, что на рыбе, пойманной Кирькой, все его семейство целую неделю держалось, голода не ведая, — и это брали под сомнение, называли пустой болтовней. Отведай они того линя в сметане, по-другому бы заговорили! Кирька по сей день ощущает сладковатый вкус на языке — до того аппетитная получилась жареха…

Чтобы не дразнить понапрасну голодный желудок, Кирька переводит взгляд от соблазна подальше, правее от озера, в заснеженную долину речки Казат. От нее до Волги — рукой подать. Зубчатая кромка леса и белесая морозная дымка над горизонтом скрыли волжское русло от Кирькиного взора, но все, что примыкает к западной окраине села, хорошо видно: и земляная насыпь поперек Казата, разделившая реку на две части — Казат Нижний и Казат Верхний, и дорога, бегущая от Слободы через плотину к Волге, и мрачная лесная полоса вдоль прибрежья, и осокорь, древний и толстостволый — в три обхвата, одиноко застывший над старицей Маленькая Лучка, куда в половодье заходит речная вода и до середины лета держится там, зеркально отсвечивая в долгих яминах, и заметенное снегом, гладкое, как стол под белой скатертью, поле Малого и Большого Таволжана — бывшая плантация помещика Воронцова-Дашкова, и снова — озера, озера, озера: Тростяное, Садок, Капустное, Ионина…

К северу от села, за озерным краем, простерлась бескрайняя ровная степь. Там белым-бело, ни кустика, ни деревца, ни сумрачного провала овражного. Глазу зацепиться не за что. Степь убегала от пошатнувшихся крестов сельского кладбища, от заснеженных риг на гумне в безбрежную даль, в белое безмолвие. Рукав маленькой речушки Стерех дотягивался туда лишь краем изгиба и от Семенихинского перешейка пятился обратно, на восток. И там, в отдалении, за прибрежным кустарником, чернеют балки моста через реку, куда набегает Горяиновская дорога. Не видно, чтобы кто-то дежурил возле нее. Пустынно вокруг. Злоумышленник, посланный Вечериным в засаду, видимо, не торопится. Рано еще: путь от Горяиновки долгий, Архип с Дуней Калягиной в лучшем случае прибудут не ранее чем к концу дня…

Зима укутала мягким покрывалом стылую землю, скрыла межи больших и малых делянок, объединила их в одно неоглядное равнинное поле. А пашня тут — ого! — поискать, такой! Чистейший чернозем. Неспроста эти земли заграбастаны ненасытными руками богачей красноярских. Отсюда, со степных отрубов, щедро бежит осенью в кулацкие закрома, в амбары и магазеи хлебный поток, богатство изобильное. И мука, которую получит Кирька сегодня в долг от хозяина, тоже с этих полей. Эх, и живут же люди! Свиней булками кормят, на самогон зерно перегоняют. Сами, как свиньи, сивухи наглотаются, да еще и в продажу пустят.

Что-что, а самогонку варить кулаки наловчились. В каждом хозяйстве у них свой витой аппарат, змеевики и котлы, по особому заказу в городе изготовленные. Ядреная и прозрачная, как слеза, получается жидкость. Спирту, пожалуй, ни в чем не уступает. Поднеси спичку — синим огнем полыхнет. Слава о красноярских винокурах далеко пошла. По их милости к селу, как банный лист, прилипла обидная кличка. Спросят тебя: «Откуда пожаловал?» Отвечаешь: «Из Большого Красного Яра». Не поймут, переспросят: «Где это?» А коли скажешь: «Из Пьяной Селитьбы», то тут уж никаких переспросов не будет — яснее ясного! Прежнее-то имя села забываться стало, теперь чаще всего услышишь — Пьяная Селитьба. Заслуженно окрестили, ничего не скажешь!

Кирька шагнул к самому краю обрыва, пригнулся, чтобы лучше овраг разглядеть. Длинные густые тени упали от заиндевевших ветел, темными поперечными линиями разукрасили белизну овражную. Да, много снега нагнал сюда гуляка-ветер, до краев наполнил низину, не подступись!

Лошадь, устав стоять, двинулась к Кирьке.

— Смотри у меня! — пригрозил он Сивухе. — Смирно стой. Не видишь — уклон впереди…

Схватил он лошадь под уздцы. Но потревоженные сани стали сзади поджимать, не удержать их на склоне. Кошева на конский хвост наползла. Сивуха, угнув шею по-бычьи, попятилась, передними копытами в самую кромку провала уперлась. Надрываясь, скрипнул валек постромок, хомут по самые уши забрался на лошадиную голову. Напряглась Сивуха всем своим упитанным крупом, шерсть потемнела от пота, вены бугристыми желваками вздулись, задвигались по телу. Разъяренно захрапела она, раздувая черные ноздри, обдала Кирьку жарким дыханием, сбросила ему на руки с губ пенистые хлопья.

Испуганный Кирька засуетился впереди — то за узду дергал, то за оглоблю цеплялся, всеми силами помогал лошади. А она, предчувствуя беду, ржала ошалело и заливисто, скалила большие желтые зубы, гривой трясла, пытаясь избавиться от хомута, от упругих пут, от оглобель, которые больно давили ей бока, ударяли по ногам, не давали ей хода. Сивуха таращила дикие налитые кровью глаза на отвесную кручу оврага, в который вот-вот спихнут ее сани, и по телу ее пробегала мелкая ознобная дрожь.

«Не выдержит ведь, голубушка, рухнет в бездну, — отчаивался Кирька, и сердце его холодело. — Вот напасть-то! И дернул леший к оврагу приблизиться. Что же теперь будет…»

Он налег плечом на сани, толкая их назад. Но где ему! Могучей лошади и то не под силу. Гиблое дело.

И тут Сивуха неожиданно метнулась в сторону, сбив Кирьку с ног, захрапела прерывисто, ударилась о передок дровней, присела в оглоблях, едва не коснувшись брюхом снега, и, упрямо мотая головой, поволокла сани вправо так, что полозья, сделав крутую дугу, повернулись задком к пропасти, прочертив широкий и глубокий веерообразный след у самой ее кромки.

Снег, вылетевший из-под дровней, залепил Кирьке лицо. На какой-то миг он перестал видеть. Протер глаза и огляделся: кошева виснет над пропастью, в любую минуту может скатиться вниз. Сивуха, сдерживая ее, напряженно вытягивает шею, вырывается из оглобель на взгорье.

Рванувшись вперед, лошадь забила копытами, взвилась на дыбки, оборвав чересседельник, вывернув клешни хомута, и Кирька услышал, как хрустнули оглобли, скрипнули полозья. Сани, освободившись от лошади, поползли под гору.

Сивуха, почувствовав облегчение, радостно заржала и рысью припустилась вон от оврага. Хомут на ее шее расхлябанно болтался, оборванная шлея свисала с боков. Лошадь выбежала на дорогу и помчалась прямиком к селу.

Кирька поднялся, стряхнул снег с ватных штанов и растерянным взглядом проводил убегающую Сивуху. Броситься за ней вдогонку? Но разве нагонишь? Вон она уже где — по улице Дубовой несется как ошалелая, лишь снежная пыль из-под копыт. Сейчас на Слободу свернет, к хозяину. Ох, и рассвирепеет же Аким Андриянович, когда узнает, что Сивуха без саней на конюшню возвратилась! Будет от него Кирьке крепкая взбучка. И как это он маху дал, поставив коня у самой кручи! Надо же такому случиться: и лозы не нарубил, и лошадь упустил, и сбрую хозяйскую порушил, и сани под гору свалил.

Северный ветер, налетев, обжег Кирькино лицо, за ворот забрался, пощипал холодком спину. Не ровен час, непогодь разыграется. Поле вдали уже белесым дымком покрылось: это ветер спугнул с равнины снежную пудру. Пройдет часок-другой, и пурга может разразиться не на шутку, взвоет бешеным зверем, застонет, вьюном завертится по степи, вскидывая седые космы снежной метелицы.

Тоскливым смятенным взором оглядывает Кирька местность. Сельские постройки еще можно кое-как разглядеть, а вот все, что простирается дальше, за околицей, что отчетливо виделось Кирьке совсем недавно — заснеженные луга и рощи, озера и реки, — в чадной мгле теперь скрылось, словно через матовое стекло проглядывается. Густое серое облако зацепилось отвислым брюхом за кромку ближайшего леса и, набухая свинцовой тяжестью, подкрадывается к селу, наваливается на крыши гуменных риг и амбаров. Еще немного — и оно доберется сюда, к Майорову провалу.

Плетенка кошевы черной заплатой сидит на белой простыне овражной кручи. Оглоблины торчком вздыбились, и ременные лямки на них, свисая, болтаются на ветру. Сани не дошли до дна оврага, остановились на полпути, глубоко зарылись задком в снежную наметь. Без лошадки, знамо дело, их не вытянуть. Как ни ряди, а придется, видно, в село за Сивухой топать. Только бы до заката дня успеть, до возвращения Архипа и Дуняши Калягиной из ревкома.

Кирька зябко поежился, глянул на Горяиновский тракт, где по-прежнему было пустынно — ни единого путника, потуже затянул поясок драного зипуна и, проклиная свою извечную невезучесть, неохотно побрел по дороге. Под тяжелыми, латанными со всех боков валенками жалобно застонал снег.

Акима Андрияновича Кирька застал во дворе. Там же стояла и Сивуха, привязанная за узду к саням. Хомут был снят, а порванная уздечка заменена новой. Сивуха окунула морду в кошелку, всхрапывала, мотая головой, и смачно похрустывала сеном. Былинки свисали с ее влажной, небрежно оттопыренной губы, шевелились и постепенно исчезали, перемалываясь на жернове лошадиных зубов.

Хозяин, злой и сумрачный, ходил вокруг да около, щупал мясистый круп и крутую гладкую шею коня, трепал холку, тщательно осматривал ноги, поднимал то одно, то другое копыто. Сивуха изредка скашивала на него черный маслянистый глаз, помахивала хвостом и равнодушно отворачивалась, не переставая жевать.

Когда подошел Кирька, хозяин стоял спиной к нему и, пригнувшись, водил ладонью по жилистому брюху лошади. Кирька ждал, когда он обернется, с тоской смотрел на массивную спину Вечерина, на выбившиеся из-под черного купеческого картуза смоляные завитки волос на загривке, на шею его, дородную и красную, как солонина, на лакированные бурки с высоким козырьком на твердых и громадных, точно две тумбы, ногах, на туго подогнанный в талии модный полушубок на дорогом куничьем меху; на брюки хозяйские, шитые из чистого сукна и тщательно отутюженные, — Аким Андриянович всегда одевался справно.

Закончив осмотр лошади, он смахнул с брюк соринку и только тут заметил Кирьку.

— Сказывай, тварь навозная, каким образом конягу упустил, сбрую порвал? Ну?

— Да я… Стало быть, это… — бессвязно пролепетал Кирька и задохнулся.

— Чего — «стало быть»? Толком разъясни!

— Ну, я… того… выехал, стало быть…

— Куда выехал?

— За лозой, стало быть. Как велено было…

— Где ж ты, бестолочь, лозу искал?

— Честно сказать, по овражку стосковался… Ну, и задумал завернуть туда, глянуть…

— Что еще за овражек? Майоров провал, что ли?

— Во-во! Он самый… Майоров, стало быть…

— Чужого коня, выходит, по своей нужде гонял? На барских санях за своей радостью. Ну, и чего ты там высмотрел, в своем непутевом овраге?

— Какой же он непутевый?! Напрасно вы так. Овражек этот рукотворный. Я его породил. Мой след, стало быть, на земле! Как сейчас помню то утро. Дождик ночью землю окропил, а я, стало быть, вышел с кнутом на луг…

— Ну, пошел, пошел! Который раз слышу. Надоело. И напрасно ты мне тут зубы заговариваешь. Поперек моих угодий встал твой овраг, землю подтачивает. Не будь в Обливной этой ямины, сколько бы возов отборного сена там накосили! Вот и получается, что ты, Майоров, злостный расхититель чужого добра, чужой собственности, и я по праву хозяина участка имею полное право с тебя ежегодно недостающие возы взыскивать, чтобы впредь понимание имел, где надо кнутом тыкать, а где не надо. Что один дурак натворит, десятерым умным потом не расхлебать. Уяснил?

— Кабы знать… — виновато почесал затылок Кирька.

— Ежели бы не твое «кабы», жизнь бы ровной была, без ухабин. Переворошили, загадили ее, жизнь-то, вот такие, как ты, глупцы да смутьяны. Вам бы только рушить да кромсать, на свой бестолковый лад переиначивать — все не так, все не эдак, все не по-ихнему! Где ты сани угробил?

— Слава богу, не угробились сани-то. В сугробе, под оврагом, стало быть, застряли. Целехонькие, как и были.

— В таком случае гони сюда их. Откуда взял, туда и вертай!

— За тем, стало быть, и пожаловал. За Сивухой. Чтоб при ее пособлении сани вызволить и вашей милости доставить.

— Вот и вызволяй как знаешь. Сивуха-то тут при чем? Любишь кататься, люби и саночки возить.

— Без лошади не осилить мне. Не двужильный ведь.

— Моего коня маять не позволю. Он по твоей милости до сих пор дрожит, в себя не придет… Так что впрягайся сам. Могу хомут одолжить.

— Чего доброго, пупок надорву…

— О пупке сам думай. А вот о семье твоей, Кирька, могу попечение проявить. — В голосе хозяина послышалась миротворительная нотка. — Хоть и крепко ты меня растревожил сёдни, да уж ладно — пособлю пропитанием. Чего по доброте душевной не сделаешь! Но только одно требование поставлю: сани к вечеру чтоб тут были! Уяснил? Без того не видать тебе муки.

— За муку-то вам, Аким Андриянович, стало быть, в ноги кланяюсь. Выручили… Да не управиться мне одному, без. лошади-то.

— Не моя забота. Как уговорились, так и будет! Останешься без муки — на себя пеняй…

И снова побрел Кирька к родному оврагу.

Осторожно стал, спускаться по круче, барахтаясь в глубокой снежной насыпи. Кое-как добрался до саней и остановился, весь запорошенный, белый, как Дед Мороз. Едва отдышался. Ухватился за края оглобли, прижал их к бокам, пригнулся низко и что было мочи отчаянно рванул вверх.

Сани стронулись с места, поползли за Кирькой. Он обрадовался и с новой силой налег на оглобли. И тут почувствовал, что грузу позади словно прибавилось, и дровни, отяжелев, потянули Кирьку вниз. Он попятился, продолжая упрямиться, упал в сугроб, и сани поволокли его за собой еще дальше под гору. Врезавшись в снежный вал, они остановились.

Кирька выпустил из рук оглобли, поднялся и подошел к саням с другой стороны, уперся плечом в задок, толкнул вперед. Сани — ни с места. Кирька, отчаявшись, устало присел на край кошевы, беспомощно глянул вверх.

Ветер, налетевший с Обливной равнины, бесшумно пронесся над оврагом, смахнул в пропасть на Кирькину голову ворох крупчатой, сухой снежной пороши.

Глава вторая ВЕХИ НА ДОРОГЕ

Из Горяиновки в Большой Красный Яр возвращаются двое — дочь председателя волостного ревкома Дуня Калягина и ее муж Архип Спиридонович. Мимо бегут заснеженные поля. Конца и края им нет. Изредка попадаются на пути оледенелые жерди, поставленные стойком над сугробами, — знаки дорожные. Без них в степи и затеряться немудрено: попробуй разберись, где под снегом спряталась колея проезжая, а где озимые укрылись?

Зимняя вьюга все вокруг позамела, сровняла, белым одеялом укутала.

Дуня с Архипом сидят рядышком в санях-розвальнях на ворохе соломы. Оба молчат, посматривают вперед, не покажется ли очередной столбик дорожный. И вспоминается им недавняя встреча в ревкоме.

— Приедете в село — кулацкие хозяйства хорошенько оглядите, — строго наказал им при прощании Архип Назарович. — Прикиньте, какие угодья бедноте отдать. А то что ж получается? Вечерины да Заякины живут не жнут, а хлеб жуют. Непорядок это. Приспела пора кулацкому союзу, где все круговой порукой связаны, наш крестьянский союз противопоставить, да такой, чтобы вокруг него земля ходуном ходила, на революционный лад переворачивалась! Артельная шея жилиста — тянется, да не рвется. Только сообща, всем миром можно кулака одолеть. Собором и черта поборем. Скоро думаю в гости к вам нагрянуть. Будем бедняцкий комитет сколачивать.

Архип Назарович, конечно, прав: надо дать почувствовать мужику, что он теперь на земле хозяин. Только вот хватит ли сил у бедноты, чтобы произволу кулацкому конец положить? Остались на селе одни старики, старухи да бабы с детишками. Самых сильных, самых смелых мужиков поубивали германцы на войне. Лишь единицы возвратились с фронта. Истосковались они по отчему дому, по мирной деревенской житухе и не желают в новую драчку вступать. На солдатских вдов, на баб-батрачек, пожалуй, еще положиться можно. За долгие годы обездоленной жизни накопилось в их сердцах немало горечи, незаживших болей и обид.

Но как против кулака бороться? Ухватом его не свалишь, сдачи даст, а то возьмет да и вильнет в кусты, от драки подальше. Увиливать-то они, что и говорить, наловчились, на бедняцкие угрозы у них один ответ: «Нас, мол, не трогай, и мы тебя не тронем. Бок о бок жили и жить будем. Революции мы не помеха. Лишь бы она нас не тревожила, под наше состояние не подкапывалась — тогда мы с ней заодно. А без нас, хозяев состоятельных, новая власть ножки с голодухи протянет, долго не продержится». Так высказывался на общем сельском сходе Аким Вечерин. Другом революции называл себя.

Политик. Говорун, каких мало. Мастак с толку сбивать легковерных. Голыми руками его не возьмешь. Неспроста у эсеровской братии он в вождях ходит…

— Представляю, как Вечерин взбесится, когда землю начнем делить, — говорит Архип жене. — Без боя своих угодий не отдаст.

— С революцией ему не совладать. Руки коротки! А угрожать будет… Ну и что? Мы тоже не из пугливых…

Дуня подбирает под себя озябшие ноги в старых залатанных валенках, прячет их глубже в соломенную подстилку и краем глаза смотрит на мужа. Шапка у Архипа съехала на затылок. Черные кудри кольцами спадают на высокий лоб, наползают на глаза. На усах серебрится иней. Изрядно поношенная солдатская шинель сидит на нем, коренастом и крутоплечем, по-военному строго, впритирку. Фронтовая выправка. Год назад возвратился он с боевых позиций, немецким снарядом контуженный.

Дуня помнит, как вошел он тогда в дом, покашливая, как бросилась она с детишками ему навстречу. А он вдруг пошатнулся у самого порога и ослабевшими пальцами ухватился за косяк, чтобы не упасть. Уши у него были бинтом перевязаны, а по всему лицу кровавые волдыри вздувались. Потом, когда боль улеглась, он, сидя за столом, шутливо сказал жене:

— Видишь, как щедро царь меня наградами отметил. Чирья — награда за храбрость. А ухо не слышит — за непочтение к приказам, собственною рукою Николая — верховного главнокомандующего — писаным. Чем не доблестный воин? Живи и радуйся!

Чирья с лица постепенно сошли, сейчас от них лишь легкие вмятины-рябинки остались, а вот правое ухо до сих пор туго слышит.

— Шапку-то, Архипушка, потуже надвинь, — говорит ему Дуня, придвигаясь ближе. — Недолго и уши застудить.

— Кого судить? — весело переспрашивает Архип, не поймешь: то ли шутит, то ли и впрямь недослышал.

— Береги себя, говорю!

— От тебя разве убежишь!

— Поговори с таким…

Дуня встает на корточки и сама поправляет шапку на голове Архипа, поднимает ворот его шинели. Рукой, свободной от вожжей, он притягивает Дуню к себе, смеется во все усы. Архипу радостно ощущать рядом ее дыхание, по-домашнему теплое и родное, видеть голубизну глаз ее, белесые от мороза ресницы, чувствовать, как Дунины ладони, легкие и ловкие, скользнули, прячась от холода, за полу его шинели. Архип склоняет голову ниже и, как бывало в молодости, тычется носом в мягкий Дунин подбородок, втемную родинку под правой разгоряченной щекой.

Лошадь легко бежит по пустынной наезженной дороге, выбрасывая копытами на передок розвальней снежные комья. Весело позвякивает колокольчик под дугой, похрапывает конь, поскрипывают полозья. Ветер-низовик гонит по равнине поземку, увлекая за собой прошлогодние, неведомо откуда взявшиеся редкие заиндевелые кустики перекати-поля, и они катятся по степи, натыкаясь на одинокие бурьянные островки возле дороги, бойко перепрыгивают через снежные бугры и, смиряя свой бег, забираются в тихие уголки лощин. Солнце матовым, неярким светом пробивается сквозь стылое небо, бурое и однотонное, как самотканая дерюга.

Архип держит вожжи и изредка причмокивает, понукая лошадь. Дуня молча кутается в пуховый платок так, что наружу высовывается лишь кончик носа, маленького, по-детски аккуратного, с едва приметной горбинкой. А еще видны глаза, по-восточному продолговатые, с припухшими веками, наполненные лучистой голубизной, — словно кусочек дальнего весеннего неба выглядывает из-под платка.

Сани качает из стороны в сторону, и их обоих убаюкивает, словно в зыбке.

И сказочным сном выплывают из глубин памяти картины пережитого, одна за другой, будто вехи дорожные.

Ей, Дуне Калягиной, и семнадцати не было, когда она с Архипом познакомилась. Он в ту зиму из города Баку на побывку к дяде приехал. Среди деревенских парней Дуняша его сразу выделила: кучерявый чуб из-под блестящего козырька городской кепки, плечи широкие и грудь колесом. Жила в нем неизбывная рабочая сноровка — за что бы ни брался, все складно и легко у него выходило. Любила Дуняша слушать, когда он на гармошке играл. Ударит снизу вверх быстрыми пальцами по ладам — и зазвенят колокольчики рассыпчато, заклокочут бурной удалью, ноги сами в пляс запросятся. А то вдруг переведет музыку на раздумчивую тональность и начнет свою любимую песню выводить — про жизнь заводскую подневольную, — и сердце защемит, слезы к глазам подступят. Красноярцы немало грустных песен знали, но эту, полную тоски и неясного глухого ропота, услышали впервые, и пришлась она им по сердцу. Деревенские девки и парни пели ее, подражая гармонисту, с особым настроем, жалостливо, с томительным придыханием.

Ни в пении, ни в пляске Архипу равных не было. А потом, когда парни двух улиц — Репьевки и Заозерной — затеяли в воскресный день кулачный бой между собой, обнаружилось, что и в драке он ловчее других: дюжего молодца, ростом на голову выше себя, Архип подмял, на обе лопатки уложил.

Несколько позже, когда они дружить стали, Дуня узнала, что Архип еще подростком поступил на завод, где его отец литейщиком работал. Да недолго пришлось им потрудиться вместе — родители Архипа умерли, и остался он сиротой в тринадцать лет. Мальчика приютил заводской приятель отца — клепальщик дядя Прохор, человек внешне угрюмый, молчаливый, с усами длинными и обвисшими, как у запорожца. Архип стал его учеником, нагревальщиком заклепок. Дядя Прохор относился к сироте по-отцовски заботливо и строго, ни на заводе, ни дома потачек не давал. Чуть что не так сработает ученик — заставит переделать заново, по всем правилам. Зато от цехового мастера, у которого подзатыльник был главным средством воспитания, защищал Архипа. «Не распускай кулаки, — сдерживал он мастера. — Ежели мой ученик промашку допустил, с меня спрашивай. А мальца и пальцем не смей тронуть!» Связываться с дядей Прохором, лучшим клепальщиком завода, мастер побаивался.

Цех, в котором трудился Архип, назывался горячим. День-деньской здесь полыхало пламя, ухали паровые прессы и молоты, звенело железо. Под мрачными сводами цехового корпуса густыми хлопьями свисала копоть, и все вокруг было как в тумане. Люди задыхались в дымном чаду, едкая гарь выжимала слезу из глаз, покрывала вспотевшие лица чернотой. Архип надрывался из последних сил, подтаскивая к наковальне пудовые металлические болванки. Каждый удар молотка по заклепке отдавался в голове оглушающим, надоедливым гулом. По двенадцать часов кряду не выходили они из душного знойного цеха. Металлическим скрежетом и звяканьем полнилась голова. Даже дома Архип не мог избавиться от рабочего гула. Засыпал и просыпался, ощущая звон в висках. Случалось, вскакивал среди ночи, точно от удара молотком по темени. На весь выходной день хватало шума в голове. Архип бродил по городу как очумелый, не замечая прохожих, не слыша других голосов, кроме тех, что вынес он из завода. Въелись в него эти звуки, как мазутная чернота.

Дядя Прохор утешал ученика:

— Первое время и у меня голова будто колокол гудела. А теперь вот к тишине никак не приноровлюсь. Без шума заводского нету радости. Не представляю без него своей жизни. Только бы вот хозяин получкой не обделял. Работаешь от души, а получаешь гроши…

Заработок у дяди Прохора действительно был грошовым, кое-как хватало на то, чтобы рассчитаться за продукты, получаемые в кредит в заводской лавке. Архипу, подростку, платили и того меньше. В первый год своего обучения он получал по двадцать копеек за день, во второй — тридцать, потом надбавили еще десять копеек. Так по гривеннику и набегало каждый год. И лишь в восемнадцать лет, работая самостоятельно, он стал получать за смену по семьдесят копеек. К этому времени Архип успел привыкнуть к заводскому шуму, не раздражал он его, как прежде. Но домой приходил, едва волоча ноги, валился в постель от усталости. Однажды, не совладав с собой, уснул прямо на рабочем месте, на ворохе железных прутьев, возле огнедышащего горна. Мастер за шиворот поднял подростка, тряхнул с такой резкостью, что пуговицы с куртки, как горох, рассыпались по полу.

— Может, тебе, лежебока, еще и перину в цех принести? — ехидно спросил мастер. — Хамье чумазое! Штраф плати! Бездельникам потрафлять не намерен!

Дядя Прохор оттолкнул мастера от Архипа.

— Угомонись! Нашел кого штрафом запугивать! Парнишка наравне со взрослыми изо всех сил старается. Извелся на работе. А получает сколько? С гулькин нос! А ты его еще и штрафовать…

— Ты, Прохор, свои законы не диктуй, — ответил мастер. — Хозяину виднее, кому сколько платить надобно. А ежели ему работа не по нраву, пусть сматывается — скатертью дорога! Другого на его место подыщем. От желающих отбоя нет. Сам знаешь, сколько безработных по улицам слоняется… Оштрафую непременно! Чтобы другим неповадно было.

— Только попробуй! — Дядя Прохор сжал кулаки. — Парнишку в обиду не дам!

Рабочие поддержали дядю Прохора, стали кричать на мастера. Кто-то даже предложил немедленно к заводчику с жалобой отправиться. Мастер побоялся, как бы митинг не возник, и не стал дальше спорить.

— Так и быть, со штрафом повременю. Но случись в другой раз что-то подобное — Архипку вышвырну с завода как щенка!

В субботнюю получку Архип впервые завернул в один из кабаков, что густо гнездились вокруг завода. Встретил там приятелей и загулял с ними. Слушал сиповатый хрип граммофона, хмельное пение посетителей, и на душе час от часу делалось легче. В пьяном угаре забылись и упреки мастера, и тяготы окаянной заводской жизни.

В полночь, когда в кармане Архипа не осталось и гроша, возле кабацкой стойки неожиданно появился дядя Прохор. Запорожские усы его свисали угрюмо, глаза смотрели укоризненно. Он отстранил от Архипа стакан с водкой, буркнул кратко:

— По всему городу разыскиваю его. А он вон где душу отводит… Веселое местечко нашел, что и говорить…

Ни в эту ночь, когда они вдвоем брели по пустынной улице к дому, ни на следующее утро, когда Архип, проснувшись, мучился не столько от страшной головной боли, сколько от сознания своей вины за бессмысленно растраченную получку, дядя Прохор с ним не разговаривал. Молча шли они на завод и молча обратно. Так продолжалось целую неделю. И лишь в воскресенье, вернувшись откуда-то с новенькой гармошкой под мышкой, дядя Прохор нарушил обет молчания. Протянул гармонику Архипу и сказал:

— Прими в подарок. Будешь обучаться музыке. Это полезнее, чем шляться по кабакам.

Кто бы мог подумать, что угрюмый молчун дядя Прохор в детстве был баянистом, знал множество песен и даже разбирался в нотах! По вечерам они вдвоем пели песни, которых Архип прежде никогда не слышал. Одна из них — на мотив популярной «Дубинушки», но с иными словами — особенно полюбилась ему. Дядя Прохор затягивал ее чаще других:

Шли слова отчаянные и грозные. Их нельзя было петь в полсилы, сдержанно. И они в два голоса с грозной удалью запевали:

Припев заполнялся сокрушающей гулкой силой, как обвальное эхо в горах.

— Откуда такая песня? — спрашивал Архип.

— Из народа, — отвечал дядя Прохор. — Рабочая песня. Ее поют те, кто на горбу своем царский груз волочит. А обучил меня этой песне, кто бы ты думал? Книжный торговец! У него в лавке, сказывают, книжки редкие хранятся. Хочешь, Архипка, я и тебя с ним познакомлю?

Букинист-азербайджанец жил на соседней улице, в угловом доме. Когда дядя Прохор с Архипом заглянули к нему, в лавке никого не было. Старый букинист вынул из-под прилавка тоненькую книжицу в зеленоватой обложке, сказал шепотом:

— Запретная. В Женеве печатана. Жандарм увидит — башка долой. Прятать надо…

Маленькая брошюрка свободно уместилась в кармане пиджака дяди Прохора. Когда пришли домой, он выложил ее на стол перед Архипом, указал на обложку:

— Видишь, написано: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» И прежде мне попадались книжки с таким лозунгом. Революционная, значит. Автор ее — Ленин, главный в стране революционер. Он завсегда за нашего рабочего брата заступается…

Вечером Архип зажег лампу на кухне и стал читать. Книга захватила его. Откровенно, сурово и смело рассказывала она, отчего плохо живется в России рабочему человеку, отчего бедствует крестьянин, голодный и разоренный, и как от этой нужды избавиться. Книга звала трудовой люд города и деревни под знамена Российской рабочей партии, звала на бой с самодержавием за свободу и счастье всех, кто трудится. Когда Архип, взволнованный прочитанным, нетерпеливо перелистывал страницы, то в шелесте их ему слышались живые голоса рабочих и сам он готов был вместе с ними гневно бросить в лицо царизму: «Довольно уже гнули спины мы, миллионы рабочего народа! Довольно мы работали на богачей, оставаясь сами нищими! Довольно позволяли себя грабить! Мы хотим соединиться в союзы, соединить всех рабочих в один большой рабочий союз (рабочую партию) и сообща добиваться лучшей жизни. Мы хотим добиться нового, лучшего устройства общества: в этом новом, лучшем обществе не должно быть ни богатых, ни бедных, все должны принимать участие в работе. Не кучка богатеев, а все трудящиеся должны пользоваться плодами общей работы».

До самого рассвета просидел Архип на кухне над книгой, которая учила его, как надо жить и бороться. Ничего подобного Архип не слышал, не читал прежде. Он и не представлял, что есть на свете такие книжки, бесстрашно открывающие рабочему человеку глаза на правду. Видимо, не зря букинист назвал брошюрку запретной и советовал подальше упрятать ее. Да и сам автор, революционер Ленин, описывая произвол самодержавия, которое запрещает трудовому народу сходки устраивать, свободно выражать свои мысли на митингах и в печати, признавался читателю, что свою книжку он вынужден печатать втайне от царских властей и что «всякого, у кого эту книжку найдут, пойдут по судам да по тюрьмам таскать».

— Неужто и вправду за одну книжку заарестовать могут? — спросил Архип дядю Прохора.

— А ты как думал! Эта книжка хоть и тонюсенькая, а для царя она пострашнее бомбы. У Ленина есть еще другие книги. Тоже опасные. Дай срок — прочтешь и их, — ответил дядя Прохор. — Книжки читай да глубже в жизнь вникай. Умом и сердцем. Кумекай, что к чему…

Вечером он позвал мальчика в компанию своих дружков за город.

— Только ты о том, Архипка, ни гугу! — предупредил дядя Прохор. — И гармошку с собой прихвати. Пусть думают, что на гулянку идем…

И там, в темном подвале, впервые увидел Архип людей, называвших себя революционерами, услышал, о чем говорят и спорят они. Было что-то до удивительного схожее в их речах с тем, что ночью прочел он в книге Ленина. Они говорили о братстве рабочих и доказывали, что только сплоченной борьбой пролетариат сможет добиться свободы, хорошей, умной и справедливой жизни. Далеко не все слова, сказанные ими, понимал Архип, но смысл речей улавливал точно и радовался случаю, который свел его с революционерами, без страха, со светлой верой смотревшими в завтрашний день.

Всякий раз, когда дядя Прохор по вечерам собирался на сходку, Архип просил и его взять с собой. Старик не отказывал. Случалось, устав от споров, рабочие в подвале просили Архипа сыграть что-нибудь на гармошке и тихо пели под его музыку революционные песни.

Архип и дядя Прохор нередко возвращались с запретными брошюрками за пазухой, с листовками, которые надо было разбросать по цехам. И однажды жандармы схватили дядю Прохора с прокламациями в заводской проходной и увели в тюрьму. Товарищи по марксистскому кружку посоветовали Архипу скрыться из города, чтобы избежать ареста.

А куда поедешь? В других городах — ни родных, ни знакомых.

И тут вспомнил Архип, что где-то на Саратовщине, в селе Большой Красный Яр, живет родной дядя, Ефим Иванович Поляков. Архип с отцом как-то летом гостили у него. Было это давно, и Архип никак не мог вспомнить, какой он, этот дядя? Но долго думать да гадать времени не оставалось. Он сгреб в узел свои пожитки и покинул город.

Дядя приезду незваного племянника не очень-то обрадовался. Оглядывая Архипа, он грузно стоял под окном своего шатрового, с резными наличниками и ставнями дома. Пушистая темная борода его подергивалась в ухмылке, а длинные стрелки усов переламывались по краям губ и свисали вниз сосульками.

— Что ж это ты, племянничек мой разлюбезный, таким тощим узелком обзавелся? Городские-то обычно саквояжи привозят, — сказал дядя язвительно. — Али не впрок пошла городская житуха? — И, пропустив бороду сквозь пальцы, широким жестом позвал: — Ну, да что там калякать — проходи во двор, гостем будешь. Глянешь, как ноне деревня живет.

Двор оказался широким, с рядом бревенчатых построек по краям, за которыми тянулся высокий тесовый забор. Под навесом возле лошади возились куры, неподалеку, тычась пятачками в калду, похрюкивали брюхатые свиньи. Два бородатых мужика в рваных портах выгребали вилами навоз из конюшни. Племянника дядя привел в горницу, устланную роскошными коврами, усадил за стол, возле которого уже хлопотала хозяйка с закуской, выставил бутыль первача, прозрачного и пахучего, наполнил стаканы.

— Учись, племяш, у своего дяди хозяйствовать! — произнес с гордостью. — Прочно стою на ногах. Оттого в народе и почтение имею. Всяк ко мне с поклоном, с благодарностью. А когда в Балаково на базар пожалую, то и там первый прилавок в торговом ряду — для моей провизии: моего хлеба и моих яблок, для самогона моего первосортного… Вот и мы сейчас отведаем нашего, самодельного. А ну, поднимай, племяш, бокал! За встречу негаданную, за здравьице наше распрекрасное!

Полный стакан он выпил, круто запрокинув голову, одним глотком. Потом налил себе еще и тоже выплеснул водку в горло, не поперхнувшись. И лишь затем стал закусывать, обливая бороду соком моченых яблок. Он то и дело прикладывался к стакану с самогоном, и с каждым заходом язык его делался болтливее, а круглое, мясистое лицо наливалось, как помидор, краснотой.

— Ежели кто и по плечу мне, так это задушевный друг мой, Вечерин Аким Андрияныч. Он и книжки читает, и в политике силен. Голова! — не уставал восклицать захмелевший хозяин. — На широкую ногу живет! Бакалея и промтоварная лавка у него — в городе поискать. И выпить горазд. Крепкого корня мужик. Из старообрядцев. В молельной его место у амвона. Батюшка туды других не подпускает — специально для Акима Андрияныча бережет. Другим — ни-ни! Завидую. Честно говорю, завидую ему. И дружбе его с уездным начальством завидую. Мне бы таких дружков не мешало. Уставщик балаковской церкви Кадилин — слышал небось такую фамилию? — так вот они с ним душа в душу… Э-э, да что там и калякать! Выпьем, племяш, за благополучие Акима Андрияныча! Вот с кем я бы породниться желал — так это с ним. От такой родни — один сплошной прибыток…

Слушал Архип его пьяную болтовню и не понимал, про какую это родню он говорит, на что намекает?

А на следующий день прибежала в дом к Полякову девушка — со щеками румяными и пышными, как две булки. Прибежала будто бы по делу — моченых яблок попросить. А сама так и зыркает острыми глазенками на Архипа, богатым — в кружевах и вышивках — платьем перед ним шебаршит, духами густопахучими обдает.

— Что за фифа эдакая? — не выдержал, шепотом спросил у дяди Архип, выйдя за ним следом на кухню.

Тот брови насупил, глянул сердито.

— Не болтай, чего не след! Глаза протри да зорче вглядись. Богаче невесты во всей округе не сыщешь. Не с лица воду пить. Ее краса в ином. Человеку, коему она достанется, широкий простор в жизни уготовлен. Батя-то ради любимицы своей ничего не пожалеет, большущую денежку отвалит. Торговую лавку, слышал, посулил в приданое. Вот она где, красотища-то!.. Так что ты с ней, Настенькой Вечериной, поаккуратнее будь, поласковей обхаживай — будет чем поживиться! Да случись моей думке сбыться — мы с тобой, племяш, эдакую торговлю здесь развернем, любо-дорого! Всему миру на зависть…

Из кухни дядя принес пустой кувшин и сказал гостье ласково:

— Яблок моченых я вам, разлюбезная Настасьюшка, мигом подберу, один к одному. Будет чем Акиму Андриянычу полакомиться с похмелья-то. В погреб пойду спущусь. Прошу извинить покорнейше, Что на время одних оставляю. Надеюсь, не затоскуете. Ко мне вот племяш, Архип Спиридонович, на побывку пожаловал. Парень он холостой и к тому ж городской, всяким обхождениям обучен. С ним, пожалуй, не придется тосковать, как с нами, стариками. Хи-хи. Молодым — красно место, а старикам — погреб. Ну, я пошел.

Архип было поднялся за дядей.

— Пойду пособлю вам, Ефим Иваныч…

Хозяин махнул рукой — оставайся, мол. А Настасья Акимовна обидчиво поджала пухлые губки.

— Дядя Ефим и один, без вашего участия, управится. Стариком-то он лишь прикидывается, а сам еще на молодок поглядывает. Не так ли, дядя Ефим?

— Были когда-то и мы рысаками. А ноне все подковы истерлись, — со смешком ответил он и, прижав кувшин к боку, зашагал к двери.

Оставшись наедине с вечеринской дочкой, Архип неуклюже тормошил бахрому скатерти на столе. Первой заговорила Настасья Акимовна:

— Правда ли люди судачат, будто из города всякая смута исходит и будто самого царя-батюшку чуть бомбой на улице не убили?

Архип ответил уклончиво:

— Раз так говорят… Нет дыма без огня…

— Страх божий! — Она испуганно вытаращила глаза и придвинулась ближе к Архипу. — Надо же, супротив самого государя императора! Как только земля держит таких злодеев… А у нас в деревне, слава богу, жизнь покойнее. Порядку больше. А природа — тут и говорить нечего! Ах, какая благодать вокруг, Архип Спиридонович! По весне-то выйдешь за околицу — птицы чирикают, мотыльки вьются, цветки ароматом исходят. Сплошное головокружение! Городские лишены всех этих прелестей.

Дымно, сказывают, у вас там… А к нам, Архип Спиридонович, надолго ли? Погостить али как?

— Погостить. У меня работа в городе.

— Работа в лес не убежит. А дело хорошее мы можем и здесь вам подыскать. Вот хотя бы у папани в лавке… Поживете здесь малость, обвыкнете и, право же, уезжать отселя не захотите…

Она вынула платок из карманчика и стала помахивать им перед разгоряченным лицом. Плечо ее коснулось Архипова плеча, и он сквозь рубаху почувствовал, какое оно теплое и мягкое.

Архип слегка отодвинулся, а она, притворно ахнув, выронила платок из рук. Он поднял его с пола и подал Настасье Акимовне.

— Спасибочко, Архип Спиридонович! — умиленно пропела она. — Сразу видно городского кавалера.

Тут в дверях показался хозяин с кувшином в руках, доверху наполненным яблоками. Он поставил кувшин на стол, удовлетворенно погладил бороду.

— Любо посмотреть на голубков воркующих! Эх, молодо-зелено! Мне бы твои годы, разлюбезный племянничек мой. Уж я-то бы не проворонил Настасью Акимовну, знал бы, как ее ублажить. Миловал бы, как принцессу, молился бы на лик ее светлейший. Право слово.

— Шалун вы, Ефим Иванович, своими речами девушку в смущение вводите. — Она потупила взор и, поднявшись, краем глаза глянула на Архипа. — Так вы к нам захаживайте, Архип Спиридонович! Желанным гостем будете — хоть дома, хоть в бакалее у папани. Запросто приходите, по-свойски.

Она обхватила кувшин широкими ладонями и раскланялась.

Длинный шлейф платья, дергаясь, пополз по половику к двери.

— Вот это баба! Царица! Жаром от нее так и пышет, — проводив гостью восхищенным взором, произнес Ефим Иванович. — Чует мое сердце, с первого взгляда втюрилась. Глазами-то так и стреляет, так и стреляет. Охотница. За такой взгляд и чарку опрокинуть не грех…

И хозяин полез в шкаф за бутылью.

От назойливых хмельных речей дяди, от запахов самогона и цветочных духов, не выветрившихся еще в комнате, Архипу сделалось не по себе.

За сумрачным окном всхлипнула гармонь, послышались голоса, смех. Архип накинул полушубок на плечи, вышел на крыльцо. Черное небо было густо усыпано звездами. Ни ветра, ни мороза — вечер как по заказу.

На противоположной стороне улицы на чурбане, придвинутом к завалинке скособоченного дома, сидели девки. Возле них франтовато прохаживались молодые люди. Кто-то тихо наигрывал на гармонике, невпопад перебирая лады. Когда подошел Архип, гармонист — чубатый, веселоглазый малый, сидевший в тени, на самом краю чурбана, — широко развернул мехи, вспугнул ночь песней «Когда б имел златые горы…». Пел и играл он неумело, сбивался с темпа.

— А ну, дай-ка мне! Давненько не баловался, — попросил Архип.

— Чей такой? — недружелюбно покосился на него гармонист.

Девки высунули носы из платков, глянули на незнакомца с любопытством. Один из парней — круглолицый, в дорогой казачьей папахе и меховом полушубке — по-приятельски хлопнул Архипа по плечу:

— Это племяш Ефима Иваныча! Вчера из Баку приехал. Наська Вечерина преже всех пронюхала. Видели давеча — как пава расфуфыренная проплыла к Полякову. За версту чует, где женихом пахнет… Ну, как, жених, не приворожила еще тебя богатая невеста?

Архип смолчал. Присел у завалинки, гармонику на колени поставил, ремешок перекинул через плечо, прошелся пальцами по рядам пуговок-ладов. И полилась музыка, сначала тихо, задумчиво, затем — все бурливее, задористей. Девки поближе пересели, оказали почет гармонисту, а одна из них — невысоконькая, голубоглазая, с лицом по-детски припухлым, ясным — спросила нерешительно:

— Вальс играть можете?

— Для тебя, красавица, с превеликим удовольствием!

Архип оборвал прежнюю мелодию и завел «На сопках Маньчжурии».

Закружились пары в темноте, заскользили валенки по притоптанному снегу на пятачке перед домом. Архип припал ухом к гармошке, кудри свесил, замахал головой в такт вальса и еще отчаянней ударил по ладам.

— Пошла плясать деревня! — озорно крикнул парень в казачьей папахе.

Толкнув соседку плечом, он врезался в толпу танцующих, запрыгал по-козлиному. Потом подскочил к голубоглазой, по просьбе которой Архип играл вальс, и подставил ей подножку. Девушка споткнулась, со всего разлета ухнулась под ноги кавалеру, испуганно взвизгнула. Парень в папахе стянул с упавшей валенок и торжествующе помахал им над головой. Валенок был старый, потертый, с кожаным задником.

— Попляши теперь передо мной, босячка! — потребовал парень, заливаясь дурашливым смешком.

Девушка прыгала на одной ноге и не могла дотянуться до валенка. Парень перекидывал его из руки в руку, отскакивал в сторону.

Музыка оборвалась. Архип отдал гармошку чубатому, поднялся и, приблизившись к обидчику, выхватил у него валенок, сказал с угрозой в голосе:

— Извинись перед девушкой сейчас же! Ну!

— Ишь какой жалостливый…

— Кому говорю! Не то… — Архип сжал кулаки.

— Нашел за кого заступиться, — презрительно фыркнул тот, — за голодраную Дуньку…

Архип ухватил его за отворот полушубка. Парень отпрянул с такой резкостью, что пуговица, оторвавшись, отлетела к завалинке.

— Значит, ты вон как… Кулаки распускать…

И он, изловчившись, со всего маха ударил Архипа. Но в ответ получил такую увесистую оплеуху, что едва на ногах устоял.

Толпа у завалинки быстро рассеялась. Осталась лишь голубоглазая девушка, из-за которой, собственно, и ввязался Архип в драку. Он подошел к ней, сказал приветливо:

— Вас, слышал, Дуняшей зовут? А я — Архип. Прошу любить и жаловать.

— Так уж сразу и любить? Какой прыткий! — засмеялась она.

— Для начала могу проводить до дома. А то, чего доброго, драчливый вояка, зализав раны, вновь возвратится. А мне, признаюсь, встречаться с ним не очень-то приятно.

— И мне тоже…

Они вместе дошли до ее дома. Прощаясь, Дуняша сказала Архипу:

— Хритька вам такого вовек не простит.

— Плевал я на этого франта Хритьку и на его папаху!

— Не храбритесь особенно. У Хритьки Агеева полдеревни в приятелях. Как бы не подкараулили они вас…

— Не таких обламывал…

Однако сын старосты молельной Хритька Агеев и его дружки-приятели решили больше не связываться с Архипом, оставили его в покое. А Хритька, встретившись с ним на улице, даже предложил мировую.

— Стоит ли камень за пазухой держать? — сказал он Архипу. — Из-за пустяка полезли в драку. Сдалась тебе эта Дунька! Она хоть и характером горда, а у самой — ни кола ни двора. Они с сестренкой Танькой напересменку одни и те же валенки топчут. Голь несусветная! На кой шут нам такие пироги! Мы с тобой можем славно гульнуть сегодня на вечеринке у Наськи Вечериной. Сама меня пригласила и тебе велела сказать. Вот это общество! Пальчики оближешь. Самые франтовые девки там будут. Не сопливой Дуньке чета!

— Отвяжись, — ответил Архип и не стал больше разговаривать с нахальным Хритькой.

С Дуняшей Архип встречался частенько: то у колодца перед домом, то вечером на гулянках, то в толпе зевак, наблюдавших за уличными кулачными боями, то в сельской кузне, куда он ходил помогать кузнецу. Встретятся, переглянутся, улыбнутся друг другу по-приятельски и разойдутся молча.

Как-то Архип набрался смелости постучать вечером в окно калягинской избушки. Надеялся, что Дуняша выглянет на улицу. Но на крыльце показался мужчина, похожий на фельдшера, — с маленькой бородкой, смуглолицый и горбоносый. С плеч его свисало черное, небрежно накинутое пальто, и обут он был на босу ногу.

Мужчина ничуть не изумился неожиданному гостю, глянул на него приветливо. Голубизна его глаз показалась Архипу удивительно знакомой — не иначе отец Дуняши, сельский писарь.

— Милости просим! — пригласил хозяин.

Архип последовал за ним в сени и только тут заметил, что писарь шагает несколько странной, прыгающей походкой, прихрамывает, касаясь пола не всей ступней правой ноги, а лишь кончиками носка. Туфля, сползая с пятки, часто-часто шлепала по половице.

Архип не успел еще представиться Дуниному отцу, как тот сказал:

— Вы, я так понимаю, племянник Ефима Иваныча? Как же, как же, знаю. Истинное наслаждение испытал, видя вас в кулачном бою! А от Дуняшки слышал, как вы Хритьку под орех разделали. Благодарить вас должен, что дочь в обиду не дали… Меня, между прочим, Архипом Назарычем звать.

— А я Архип Спиридонович.

— Выходит, тезки, — улыбнулся Дуняшин отец. — Архип Архипа видит издалека, как рыбак рыбака. Не так ли? — И, переступив порог кухни, позвал: — Дуняша! Встречай гостя нежданного…

Дуняша вышла навстречу в нарядном платье, с цветастым платком на плечах. Смущенно кивнула Архипу. А он ответил поклоном.

— А мы чаевничать собрались, — сказала Дуняша. — Рады будем, если и вы, Архип Спиридонович, с нами…

Хозяин принял от гостя пальто и повесил его в угол за печкой. Потом проводил Архипа в горницу, усадил за стол, поставил перед ним блюдце с чашкой.

Дуняшина мать, Пелагея Яковлевна, принесла самовар и стала разливать чай.

Архип прихлебывал из блюдца, осматривал комнату. Вещей в ней немного. Массивный комод и две кровати заняли почти всю площадь, оставив место лишь для стола. Часть стены за голландкой прикрыта занавеской.

Под низким потолком — тусклая лампа с матерчатым колпаком, фикус в углу, а под ним — гармошка. Хозяин пояснил:

— От юных лет уцелела, голосистая. Первым гармонистом на деревне числился. У наших ворот всегда шумел хоровод.

— А меня дядя Прохор, отцов приятель, музыке обучил. Любил старик книжки и песни всякие.

— Вот и сыграли бы, Архип Спиридонович, для нашего застолья. Всякая душа музыке рада.

Дунин отец потянулся из-за стола за гармошкой под фикусом. Неосторожно задел ногой табурет. Застонал от боли.

— Ах, негодная! — Он, морщась, сжал ладонями потревоженную ногу. — Непременно на что-нибудь наткнется, о себе напомнит. Хворь — не свой брат, всякий раз врага ищет. Зудит, старая карга, — спасу нет!

— И давно это у вас? — спросил Архип.

— Сызмальства. Помещика Мальцева благодарить надобно. Это по его милости я вот уже полвека по земле на цыпочках ковыляю. Мы с отцом у него в Николаевске конюховали, за выездными рысаками присматривали. Поручил как-то он мне, мальчонке, жеребца вороного объездить. Я к коню и так и эдак, а он — ни в какую! На дыбы взвивается, копытами бьет. Мальцев на меня орет, а я — на коня. Подкрался сбоку незаметно, чтоб в седло запрыгнуть, но где там! Дернулся жеребец разъяренно да как двинет меня подковой. Вот по этой ноге. Все сухожилья пересек, чертяка. Болезнь входит пудами, а выходит золотниками. Месяца два провалялся в больнице. — Архип Назарович, пригнувшись к полу, поглаживал больную ногу. — Невеселая у нас получилась музыка. У кого что болит, тот про то и говорит. Когда нога стонет — белый свет не мил, готов отрубить ее ко всем чертям, чтоб не мешала.

Боль постепенно утихла, и Архип Назарович почувствовал облегчение. Стал гостю о себе рассказывать, прежнюю жизнь вспоминать.

— В Красном Яру, если по правде сказать, я вот из-за нее, — кивнул в сторону жены, — из-за Пелагеи моей, зазнобушки, застрял. После кончины отца это случилось.

Оставил я конюшню помещичью и двинулся по селам бродяжничать. Был гол как сокол, а остер как бритва. А потом на отруб к Якову Филиппову батраком нанялся. Уж больно дочь хозяйская мне приглянулась. Кровь с молоком! Принесет, бывало, в поле щи в кастрюльке, хлеба нарежет. И стоит, не уходит, на меня поглядывает — ждет, когда я кастрюлю опорожню. А мне не к спеху. Щи хлебаю и побасенками красну девицу потешаю, слово за слово цепляется. Тары-бары-растабары.

— И собаке ласково промолвишь, так хвостом вертит, — вступила в разговор Пелагея Яковлевна. — А я после заточения-то домашнего каждому доброму слову была рада. Заворожил Архипушка меня веселыми словами своими. Они девическому одиночеству — слаще меда.

— Веселый этот мед для меня чуть было полынной настойкой не обернулся, — продолжал между тем Архип Назарович. — Хозяин, видишь ли, замечать стал, что дочь слишком долго со своей кастрюлей задерживается. Решил проверить. Пришел в поле. Глядит, а мы с Пелагеей милуемся. И давай на чем свет стоит дочь срамить, меня костерить. Гром и молния! Пелагея моя, надо сказать, не растерялась. Прямо в лицо отцу так и бросила: «Мне никого, кроме Архипа, не надобно. Мы с ним пожениться задумали». Отец аж позеленел весь. «Не бывать, грозится, этому! За батрака — замуж? Нет и нет! Не будет моего благословения. Позора в своем доме не допущу!» Спасибо будущей теще, женщине доброй и понимающей, — вступилась она за нас, дала свое благословение. Как ни заплетай косу, девка, а не миновать расплетать…

— Папаша-то, выходит, смирился? — предположил Архип.

— Где там! Лихое не сживешь скоро. До конца дней своих не мог забыть обиду на дочь. Но за одно дело я ему спасибо сказать должен: он во мне писарский талант открыл. А как все вышло? Привез он из города новое церковное поминание — небольшая такая книжица в кожаном переплете, а на обложке — золотой крест. Привез и говорит: «Ты, Архипка, в приходской школе обучался и буквы писать умеешь. Поручаю тебе занести в поминальник всех усопших рабов божьих рода Филипповых. Только поаккуратней пиши, чтобы как в печатной книжке. За красивую работу в накладе не оставлю и все твои прежние погрешения забуду». Ну, я и постарался — всех усопших Филипповых поименно в список занес, ни одного не пропустил! Хозяин в восторг пришел: «Лихо разукрасил ты мне поминальник — буковка к буковке, и у каждой завиток. Красивее, чем в книжках. Тебе, говорит, надо не быкам хвосты крутить, а в земстве сидеть, бумаги ладить!» И стал тем поминальником перед соседями и знакомыми бахвалиться. И пошла обо мне молва по селу: писарь, мол, первой руки. Старушки целый ворох поминальников нанесли. От мужиков и баб отбоя нет — просят письма и всякие прошения им написать: кто сельскому старосте, кто приставу, кто земскому начальству, кто в другую какую высокую инстанцию. Никому не отказываю, всем пишу. До того стиль служивых бумаг усвоил, что даже староста Заякин в удивление пришел, читая мою писанину. «Что-то наши мужики слишком грамотеи стали, говорит, не иначе городского писаря наняли». И когда услышал, что это дело рук моих, филипповского батрака, не поверил, нагрянул к нам в дом лично удостовериться. Потом на сельском сходе меня писарем назначили. «Гляди, — съехидничал Аким Вечерин, — не поскользнись на земском паркете!» А я ему в ответ: «Батрак горазд пером и лопатой, а ты, Аким, пишешь как курица лапой». Обозлился он. Пытался сковырнуть меня с писарской должности. Да замены нет. Грамотных-то у нас не больше, чем сомов в Иргизе. С того самого лета и хожу в сельских писарях. Не жалуюсь. Вроде попа стал — всяк норовит ко мне с исповедью.

— Заболтался ты сегодня, Назарыч, — упрекнула мужа Пелагея Яковлевна. — Совсем заговорил парня. Про нашу-то житуху чего вспоминать? Она вся целиком у нас в печенках сидит. Вдоль и поперек нами узнана. А вот про городскую послушать охота. Не случалось мне в большом-то городе бывать. В Балакове только. Баку, чай, ему не ровня. Огромаднейший и людный, сказывают, город.

— Не торопи гостя, мать, — ответил Архип Назарович. — Всему свое время. Чаем потчевать не забывай. Что есть в печи, все на стол мечи… Налегайте, Архип Спиридонович, на чай, на сдобу крестьянскую — это дочкино рукоделье. Не стесняйтесь. Смелые глаза молодцу рабочему — краса.

Архип вспомнил своих заводских товарищей, дядю Прохора, маевки, в которых не раз участвовал. И стал рассказывать обо всем этом. Дуняша перестала хлопотать у самовара, села за стол, откинула косу за спину. Изредка он ловил ее взгляд, в котором уже не было прежнего смущения. Глаза смотрели открыто и внимательно. От ее взглядов теплело на душе.

И Архип заговорил горячее, откровеннее, обращаясь не столько к хозяину дома, сколько к ней, к Дуняше. Потом Архип Назарович снова потянулся к гармошке, извлек ее наконец из-под фикуса и вручил гостю. Архип весело подмигнул Дуняшке и заиграл, как тогда, при первой встрече, «На сопках Маньчжурии». Выходило, что и музыку свою он предназначал ей, только ей. Гармонь свободно выговаривала то, что никакими словами не выскажешь. Хозяин, сам чуткий музыкант, восхищенно слушал его игру, трепал гостя по плечу:

— Каков? А? Артист! Мой любимый вальс! Я же говорил — Архип Архипа видит издалека…

Не желая отставать от гостя, он сам взялся за гармонь. Затянул песню про ямщика, про тройку почтовую. Голос у него высокий, заливистый, и Архипу нелегко было подпевать ему.

— В игре я еще кое-как с вами могу тягаться, — признался гость. — А вот в пении…

— Голос у меня от веселого нрава, Архип Спиридонович. Было бы вам известно, мне за этот нрав, помимо писарской должности, присвоено еще одно звание — свата деревенского. Сватать что в полон брать: кто как дастся. Но вам, так и быть, удружу. Приглядите невесту — зовите в сватья! В один миг окручу!

— А что? И позову! — в тон ему пошутил Архип. — Только вы уж потом своих слов обратно не берите.

— Такому парню да отказать! Не посмею. На городских нынче спрос великий…

Домой Архип возвратился за полночь.

— Где тебя нелегкая носила? — ворчливо встретил племянника Ефим Иванович. — Мотри у меня! Слушок прошел: на Дуньку Калягину нацелился. Пара ли она тебе? Вся в лохмотьях, что кочан капусты в огороде.

— Не вам судить. У меня своя голова на плечах.

— Зеленая и бестолковая голова-то твоя. — Дядины брови угрожающе шевельнулись. — Ему счастье само в руки катится, а он нос воротит. Настасья Акимовна к твоему боку прицеливается, как муха к меду липнет. Чем не невеста? Сдобна, кругла, что пряник… О приданом и говорить не приходится.

— Вот и женитесь на ней, коли она вам по нраву. А я-то здесь при чем?

— Да при том, дурья башка, что не хочу, чтобы ты голышом по миру шлялся, новую голь разводил. Добра желаю. Пригрел тебя в своем доме все одно как сына родного. А теперь вижу — проку от тебя нет и не будет. Сам себя гробишь, ложным путем идешь. Мало, безбожник, бед в городе натворил — писали мне из Баку об этом — и опять за свое… Помалкивал я преже. Тебя жалел. Теперь молчать не буду. Пусть все узнают, что за птица из южных краев под дядюшкино крылышко пожаловала…

Утром Архип забрал свои пожитки, оставил дом богатого родича. Поселился по соседству, у Новичихи, бедной старушки. Она приняла постояльца с радостью: ее изба-развалюха давно требовала мужской руки. И Архип навел порядок в хозяйстве: дыры в крыше соломой заделал, пошатнувшийся плетень поправил, хлев очистил от навоза. Бабка Новичиха не могла налюбоваться своим квартирантом, на все руки мастеровитым.

К Калягиным он заглядывал теперь чуть ли не каждый вечер. Архип Назарович привечал его дружески, и они коротали время в разговорах. И Дуняша всегда была рядом. В беседу, правда, вступала редко, но внимательно слушала, как горячо спорили мужчины о политике, о делах государственных, о статьях, прочитанных в газетах.

Нередко у Калягиных Архип заставал оборванцев — нищих или беглых каторжников. Прохожие странники не обходили этот дом стороной то ли потому, что стоял он на отшибе, возле мельницы у проселочной дороги, и здесь можно было спокойно обогреться, попить чайку вприкуску, схорониться от посторонних, нежелательных глаз, то ли потому, что знали об отзывчивом. сердце, общительном характере Архипа Назаровича и охотно шли к нему на огонек. Рассказывали они о стачках и возмущениях рабочих, демонстрациях и погромах, пожарах и царских тюрьмах, до отказа набитых бунтовщиками. По их наблюдениям выходило, что волны людского негодования, возникшие в бунтующих городах, хлынули с рабочих улиц дальше, докатываются до глухих сельских уголков и там тоже зреет новая мятежная волна, которая рано или поздно должна прийти в движение, могучей лавиной обрушиться на дряхлеющую, опостылевшую династию Романовых.

— Терпит квашня долго, а через край пойдет, не уймешь, — сказал Архип Назарович и радостно взглянул на своего юного бакинского приятеля. — Скоро, очень скоро, Архипушка, царский трон полетит в тартарары, к чертям собачьим! Веселые дела ждут нас с тобой впереди! Ох, какие веселые…

А на следующий день Архип застал Калягина далеко не в радужном настроении. Он сидел у себя в комнате сердитый, подавленный и, покусывая усы, нервно постукивал пальцами по столу.

В избе находился незнакомый Архипу человек, длинный, неуклюжий, седой как лунь. Он раздраженно бегал из угла в угол и внушал Калягину, что ведет тот себя крайне предосудительно, привечая всякий сброд, смутьянов и богохульников, которым самое верное место — на виселице. Говоря это, — брызгал слюной, и маленькие глазки его смотрели на Архипа Назаровича колюче, пугающе, словно хотели просверлить его насквозь, а лицо, наливаясь краснотой, делалось похожим на перезрелую луковицу, только вместо зеленых стрелок торчали от подбородка книзу рыжие, нерасчесанные космы бороды. Он пригрозил писарю, что, если тот не прекратит принимать подозрительных чужаков и оборванцев, о нем будет сообщено куда следует и тогда Калягину не миновать каталажки.

— Со мной шутки плохи! — выкрикнул он напоследок и с явным недоброжелательством покосился на гостя.

Когда дверь за ним захлопнулась, Архип изумленно покачал головой:

— Ну и тип…

— Начальник мой, староста Гришка Заякин, а точнее говоря — визгливый пес, — ухмыльнулся Калягин. — Ум телячий, а нрав собачий. Наорал тут, а что толку?

Поздно вечером в комнату без стука, тихо и незаметно вошел, тряся головой, юродивый, по имени Юшка, по кличке Акулина. Архип встречал его прежде на улице, а здесь, в калягинской избе, увидел впервые.

На селе о Юшке говорили разное. Будто в молодости был он красив и богат — отец его был архиереем, — потом разругался с родителями, бежал в лес и собрал там из бродяг и бедняков отряд под названием «Красный петух». Отряд наводил страх на местную знать, поджигал барские усадьбы, забирал имущество и уводил скот. Захваченные богатства раздавали бедноте, а себе оставляли лишь самое необходимое. Жандармам удалось напасть на след Мятежников. Ночью вооруженные солдаты окружили их лагерь, перебили охрану, и в лесной чаще разгорелась кровавая сеча. Лишь несколько человек из отряда Юшки остались в живых, а самого его, оглушенного нагайкой, солдаты заковали в кандалы, отправили в губернский город. Он был приговорен к пожизненной каторге.

Через семь лет Юшка вернулся в родные места, постаревший, в жалких лохмотьях на сгорбленных плечах, с трясущейся головой. В справке, которую выдали ему в жандармском управлении, было написано — «умственно неполноценный». Он ходил по деревням с котомкой на боку и с сучковатой палкой в руке, просил милостыню, но не как другие нищие — униженно и скорбно, а с каким-то спокойным достоинством, словно требовал то, что ему по праву принадлежало. Переступив порог чужой избы, Юшка обычно спрашивал разрешения погреться у печки или присесть к столу. Затем доставал из котомки потрепанную, засаленную книгу, неторопливо листал ее и, найдя нужную страницу, начинал бубнить, словно молитву, непонятные, таинственные слова. Его речьзаканчивалась одним и тем же требованием: «Согласно числу такому-то, — он называл цифру, обозначенную внизу раскрытой страницы, — вам предписано пригреть и насытить пищей телесной странницу Акулину. Отказать в этом вы не смеете, ибо ради вашего житейского благополучия приняла она на себя великий крест, сотканный из мук и страданий, пожертвовала всем, чем могла». И никто не смел отказать Юшке в приюте, все жалели его, несчастного, кормили и одевали. Старики, помнившие Юшку по былым годам, пытались заговорить с ним, воскресить в памяти юродивого лихие действия отряда «Красный петух», но он открещивался обеими руками и говорил: «Не я это! Не я! Это все она, Акулина-праведница…» Рассудок его тут и вовсе мутился, и он, заговариваясь, нес околесицу, лишенную всякого смысла, вспоминал про какую-то птицу белокрылую, тыкал пальцем в книжные страницы под номером 17 и 27, по вине которых якобы погибла эта белая птица и миром с тех пор стал править черный дьявол. Юшка мучительно отыскивал в книге другие числа, которые были бы способны сокрушить зло, восстановить справедливость и принести народу избавление от всех напастей. Он мусолил палец, морщил лоб, разглядывал каждую страницу своей книги, но всякий раз спасительная цифра ускользала от него, и поиски ни к чему не приводили. И он уходил опечаленный, с глазами потухшими, скорбными. И только озорные мальчишки не могли понять душевной Юшкиной боли. Они бегали за ним, припрыгивая и насмехаясь, пугали юродивого злополучными цифрами, дразнили его «Акулиной» и однажды даже похитили из его котомки книгу. Юшка после этого тяжело захворал, целую неделю не появлялся на улице и, наверное, умер бы от горя, если бы мальчишки, сжалившись, не подбросили ему книгу обратно: книга, которую они считали волшебной, на самом деле была сборником произведений поэта Александра Пушкина, изданным в 1841 году. Мальчишки потеряли всякий интерес к книге, а для Юшки, наоборот, она стала еще дороже, и он бдительно следил, как бы озорники вновь не покусились на его единственное богатство. При встрече с людьми он вынимал книгу из котомки и прижимал к груди, как Библию. Несмотря на пошатнувшийся рассудок, Юшка обладал феноменальной памятью, называл каждого, с которым сталкивался хотя бы раз в жизни, по имени-отчеству и в минуты умственного просветления мог безошибочно пересказать родословную любого жителя села, вспомнить дедов и прадедов, бабушек и прабабушек, перечислить все их добрые деяния, о которых никто, кроме него, не знал. Появление каждого нового человека в Большом Красном Яре не ускользало из поля зрения Юшки. Архипа Полякова он видел всего лишь один раз, случайно столкнувшись с ним на улице, возле кузницы, и теперь, застав его в доме Калягина, не преминул напомнить об этой встрече.

— Ах, и вы здесь, Архип Спиридонович! — сказал он, присаживаясь к столу. — Вещей оказалась цифра-то сто двадцать четыре — указала она праведнице Акулине на свиданьице с вами близкое под сенью обители благочестивой, вдали от шума наковального.

Юшка шебаршил потрепанные страницы книги и тяжело вздыхал.

— Не надо так волноваться, Юшка, — успокаивал его, как ребенка, Архип Назарович. — Отыщется счастливое число. Далеко не убежит! Вот и Архип Спиридонович готов помочь нам. А он парень свойский, надежный, рабочей закалки. Можешь, Юшка, на него, как на меня, положиться… Скажи лучше, принес ли из Балакова то, что я просил?

Взор у Юшки вдруг как-то сразу прояснился и руки перестали трястись. Он сунул свою книгу обратно в котомку, вынул оттуда газетный сверток, подал его Архипу Назаровичу.

— Благостный путь до города Балакова не омрачен был происками силы нечистой, и поручение ваше, Архип Назарович, Акулина исполнила надлежащим образом, ибо направлено оно в защиту мучеников земных, страждущих отмщения огнедышащему дьяволу…

Дальше Юшка снова заговорил про «птицу убиенную» и про числа заколдованные, спрятанные под тремя замками. Глаза его постепенно тускнели, покрывались дымкой отчужденности, и он начинал произносить слова невразумительные, бессмысленные.

Архип Назарович тем временем развернул сверток, принесенный Юшкой.

— Взгляни, Архип, какое у нас теперь богатство…

И он положил перед Архипом несколько книжек. На каждой вверху мелким шрифтом напечатано: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Брошюрки эти были хорошо знакомы Архипу: в бакинском рабочем кружке их зачитывали вслух. Каким образом запрещенная литература попала к Юшке?

— Удивляешься? — поймал его недоуменный взгляд Архип Назарович. — Ты еще не так удивишься, когда узнаешь, на какие дела способен Юшка! — Он приподнял клеенку на столе и положил под нее принесенные брошюрки. — Сибирская каторга, что правда, то правда, разум старика несколько затуманила, зато душа осталась незатуманенной. Книжки эти он мне в Балакове добывает. Большевики тамошние к Юшке с доверием относятся — он тайну хранить умеет. Уж это-то я знаю точно. Сколько раз направлял его с записками к балаковцам, и не было случая, чтобы подвел он меня, поручения не выполнил. Таких связных — поискать. Все сделает, как просишь, ничего не перепутает, через любой кордон пройдет. Конспиратор что надо! Весной мужики наши маевку устроили в Обливной роще, по всему селу листовки разбросали. Жандармы с ног сбились, разыскивая большевистского агента, который смуту сеет, нелегальную литературу из города привозит. На Юшку они и думать не смели: «Юродивый, где ему!» А он тихо сделал свое дело и в новый путь отправился. Хоть и тих, да лих наш Юшка. Тихие воды, как известно, глубоки — они берега подмывают…

Юшка не слышал этого разговора. Дуняша позвала его ужинать на кухню. Он неторопливо черпал деревянной ложкой горячие щи из миски, старательно дул на них сквозь бороду, выпятив сморщенные губы, и затем, отхлебнув варево, долго жевал беззубым ртом ржаной хлеб. Глаза его смотрели на молоденькую хозяйку умиленно:

— Оку ясновидящему, Дуняша, привиделось, что человек приезжий, сын правоверного Спиридона, душой склоняется к лебедю белокрылому. Чует сердце: под одним небом, в одной стае двум лебедям жить.

— Душевный вы человек, дядя Юша, — отвечала ему Дуняша. — Говорите так, словно песню складываете. Спасибо за доброе слово!

— Слова, как покров птичий, ложатся перышко к перышку и в небесную высь поднимают, благостную песнь вызванивают. Однако коротка песнь лебединая, коли лук дьявольский метит в сердце невинное. Найти бы цифру заповедную, чтобы стрелу летучую в сторону отклонить и птицу белую от погибели сохранить.

— В ваших речах, дядя Юша, всегда чудится мне что-то тревожное.

— В когтях дьявольских птице весело не поется…

Поужинав, Юшка поблагодарил Дуняшу и пошел в горницу одеваться.

— Куда ж на ночь-то глядючи? — удивился Архип Назарович. — Переночевал бы.

— Не могу. Вещая цифра Акулине дорогу в Духовницк указала, чтоб к рассвету там быть, иначе беда придет, птицу белую заметет.

— Ну, коли такое дело, не смею задерживать. Случится быть в Злобинске у Чугунова, передашь ему вот это. Пусть почитает.

Архип Назарович сунул сверток в Юшкину котомку, сказал на прощание:

— Счастливый путь, Юшка! Пойдешь обратно — жду в гости.

Архип Поляков с Дуняшей проводили Юшку до Широкой поляны, где дорога сворачивала в сторону Маховки. Юшка решил заночевать в ближайшем селении, чтобы рано утром двинуться дальше, в Духовницк.

Расстались они под старым дубом, на яру. Когда Юшкина фигура растаяла в морозной ночной мгле и хрусткий скрип снега смолк в отдалении, Дуняша сказала Архипу:

— Не понимаю людей, которые смеются над ним. Он для меня как святой.

— Юшка действительно похож на библейского пустынника, — согласился Архип. — Только странности его наигранные, придуманные.

— Ты, Архип, просто мало знаешь о нем. Дядя Юша ничего не придумывает.

— Вот те раз! А поиски неведомых чисел, бессмысленные причитания о белой птице и Акулине-праведнице? А томик Пушкина, из которого он то и дело выуживает разные чудеса… Что это такое? Сплошная белиберда!

— Напрасно ты так. Хотя и туманно подчас изъясняется дядя Юша, но в словах его слышится боль пережитого. Вот ты назвал Акулину. А знаешь ли, Архип, что женщина с таким именем существовала на самом деле? Дядя Юша любил ее…

— Откуда ты это взяла?

— Мне он сам рассказывал. Бывают минуты, когда он вдруг начинает говорить просто и ясно, как все нормальные люди. Вот тогда и услышала я эту историю. Акулина, оказывается, вместе с ним по лесам скиталась. По словам дяди Юши, храбрее и милее Акулины не встречал он девушек на свете: стройная, с русой косой до пояса. А когда она подвенечное платье надела, то дяде Юше показалась похожей на лебедь белую. Такой он ее и запомнил на всю жизнь. Свадьбу сыграть помешали казаки. Налетели они на лагерь повстанцев и разлучили дядю Юшу с невестой. Акулина следом за ним подалась в Сибирь. Немало таежных дорог исходила, пока не набрела на колонистов, от которых узнала, что дядя Юша заточен в ссыльнокаторжной тюрьме где-то под Тюменью. Ночью Акулина прокралась в тюремный двор. Часовой заметил ее. Раздался выстрел. Так и не удалось ей встретиться с любимым. Случилось это 17 ноября — самое несчастливое для дяди Юши число. Он о ее гибели узнал лишь через десять дней — один из заключенных показал ему книгу, найденную на том месте, где стражник убил девушку. Дядя Юша как глянул, так и обмер. Эту книгу он подарил Акулине в день свадьбы… Вот с того времени и заболел дядя Юша, стал сам не свой. Страшные видения былого преследуют его на каждом шагу… А ты говоришь — «выдумки». Пережить такое…

— Разве я знал…

— В книжке, которую он носит с собой, есть роман про атамана Дубровского. Дядя Юша считает, что это про него написано… Он и мне давал читать. Правда, там другие времена и совсем другой атаман — из гвардейских офицеров, щеголеватый и зазнаистый. Он помещикам мстит, которые лишили его отцовского имения, а сам о богатой невесте мечтает. Дядя Юша, конечно, не похож на Дубровского. Но папаня мне сказывал, что дядя Юша потому пошел против богатых, что прочитал в юности эту книгу и задумал атаманом стать. Только он не за себя мстил, а за всех крестьян обиженных. И жизнь у него куда труднее…

Дуняша задумчиво глянула вниз. Там, в мрачной глубине рва, в смолисто-черной воде проталин серебристыми свечками мерцали отражения далеких звезд. Откуда-то из-под земли неслышно пробивались родники, покрывая заснеженный лед уродливыми лужами. Со дна, как из подвала, тяжелыми струями воздуха поднималась застойная озерная стылость. Дуняшу обдало холодом. Она поежилась, отпрянула назад, к Архипу. Он обхватил ее, поднял и каруселью закружил у самого рва, под деревом. Замелькали, запрыгали в бешеной пляске ночные звезды, снег искрами сверкнул из голубизны. Заиндевелые ветви дуба сплелись в широкий неразрывный круг, вихрем завертелись над головой. Пылинки инея, падая с бахромы на ветках, ложились на пылавшие Дунины щеки и быстро таяли, холодными дождинками скатывались с лица. Косы выбились из-под платка, растрепались, запутались в полушубке Архиповом. В висках стучало, кружилась голова. Она обхватила Архипа за шею и, задыхаясь в немом оцепенении, просила с мольбой:

— Да отпусти ты меня, Христа ради… Вот битюг! Закружил совсем!

Архип подчинился, прекратил кружение. И вдруг порывисто припал к мягким, чуть приоткрытым девичьим губам, стал целовать их страстно и обжигающе. Дуняша, как пойманная птица, замерла в сильных мужских руках, обреченно торкнулась в отворот распахнутого Архипова полушубка, услышала, как там, под рубахой, билось встревоженное сердце. И вдруг — тишина. Сердце на какое-то мгновение затаилось, чтобы потом с новой клокочущей страстью выпалить: тук-тук-тук, тук-тук-тук… Всем своим существом улавливала Дуняша этот неукротимый, стремительный стук, вызывавший ответный звук и в ее груди, такой же гулкий и шальной, как у Архипа. Казалось, не только они с Архипом слышат эти удары, но и далеко в ночи отдаются их отголоски. Дуняша встрепенулась, словно от сна:

— Ну, зачем, ну, зачем это…

— Не могу я без тебя, Дуняша, — тихо признался он и затем уже громко добавил — Перед вот этой поляной Широкой клянусь — люблю тебя. Больше жизни люблю! Верь мне, Дуняша, и будь женой мне…

— Года-то мои какие? Семнадцати нет, — отвечала она, растерявшись. — Не обвенчают нас. Как же можно так…

— Без венца обойдемся! — сказал он решительно. — Вместе в Баку поедем. Договорились? Одна у нас дорога. Мы птицы одного полета…

— Вот и ты про птицу. Как дядя Юша. Он давеча тоже сказал: «Под одним небом, в одной стае двум лебедям жить…»

— О ком это он? Уж не о нас ли?

— Угадал…

— Надо же! Теперь и я готов зачислить странника Юшку в святые. Он правду сказал про лебедей-то. Святым, Дуняша, надобно верить. Веришь, а?

Дуняша прибрала под платок выбившиеся волосы, торопливо переплела косу, сказала просительно:

— Домой пора. Поздно уже…

Архип взял ее под руку, и они зашагали по дороге к селу. Домов впереди не было видно: они слились с ночным небом. И лишь одинокий огонек тускло пробивался сквозь черноту. Это светились окна калягинской избушки.

При новой встрече с отцом Дуни Архип отважился напомнить недавний разговор:

— Обещали вы, Архип Назарович, мне содействие в сватовстве. Не забыли?

— Сказанное слово назад в кадык не ворочается, — ответил Архип Назарович. — Сказывай, в какой дом свату идти? Всегда рад услужить добру молодцу.

— Идти никуда не надо. Прошу покорно руки вашей дочери, Евдокии Архиповны…

В конце февраля справили свадьбу. Тихой и скромной получилась у них свадьба — без сватов и шаферов, без венчания, без многолюдья трапезного. Архип Назарович попытался было пригласить на торжество единственного родича по линии жениховой — Ефима Ивановича Полякова, но тот и слушать не захотел, фыркнул презрительно:

— Ишь ты, этого еще не хватало — сморчка бакинского чествовать! Не захотел, как я просил, на богачке жениться, — будет теперь рваными портами трясти, голь разводить. На мой капитал пускай не зарится. Вычеркнул я из списка сынка Спиридонова, не значится он в родне моей отныне и на веки веков. Аминь!

Наутро после свадьбы Архип Назарович отвез молодоженов в Николаевск, на станцию.

Свое свадебное путешествие провели они в душном прокуренном вагоне, в толкучке пассажирской, в бесконечных пересадках с поезда на поезд, пока не добрались до Баку.

И началась для Дуняши городская жизнь, суетливая и непривычная. Поселились они в маленькой каморке, неподалеку от завода. Даже в самый солнечный день здесь стоял полумрак, было сыро и холодно. Молодые постояльцы, измученные долгой дорогой, обрадовались и этому пристанищу: какой-никакой, а все же свой угол! Архип возвратился на прежнюю работу, в горячий цех, а Дуняше помог устроиться на швейную фабрику. Первое время грязный и дымный город пугал ее неустанной сутолокой на улицах, разноязычной речью толпы, ураганными ветрами, поднимавшими с земли мусорный хлам и груды песка, сыпучего и мелкого, от которого даже в каморке не было спасения, дробным топотом лошадиных подков за окном на мостовой. Да и на фабрике, где не было ни друзей, ни знакомых, в беспрестанном машинном гуле и людском говоре Дуняша поначалу чувствовала себя затерянной, чужой.

Но прошло время, и в каморку стали захаживать гости — вначале это были заводские ребята, старые приятели Архипа, а потом и девушки с фабрики, с которыми познакомилась Дуняша.

По воскресеньям Архип нередко исчезал из дома на весь день. Дуняше было известно, что ходит он к людям, у которых прежде бывал с дядей Прохором. Ей тоже хотелось пойти к ним, но муж сказал, что они заняты там опасным делом и женщин не принимают.

В городе создавались рабочие дружины, и Архипа поставили во главе боевой десятки литейного завода. Литейщики тайком собирались где-то за городом, учились бросать бомбы, стрелять по мишеням из пистолетов и винтовок. Бомбы были самодельные — тяжелые плоские коробки, начиненные динамитом, и могли взорваться при малейшей встряске. Вот почему первое время рабочие упражнялись с незаряженными бомбами и лишь потом, когда наловчились кидать их далеко и метко, решили испробовать взрывчатку. Первым бросал бомбу Архип. Он отправил товарищей в укрытие и сам, со всей силой метнув коробку вперед, прижался к земле. Гулкий раскат прогромыхал в горах. Когда пороховой дым рассеялся, дружинники увидели на месте взрыва глубокую яму.

— Вот так бы да по самодержавию! — раззадорился Архип. — Мокрое б место осталось…

— Много бомб потребуется, чтобы царский трон расшибить, — озабоченно провел ладонью по бритой голове председатель стачечного комитета, наблюдавший за учениями.

— Да мы этих коробок! У нас на заводе — пара пустяков! Дайте нашим ребятам динамит, и тогда…

— Опоздал, братец, — перебил Архипа председатель. — Это задание мы уже поручили рабочим военного завода. Им, как говорится, и карты в руки. А вот заводскими ребятами тебе стоило бы всерьез заняться. Молодых надо к революции готовить. Отбери самых надежных, толковых парней и разъясни им, что к чему, какие задачи стоят перед пролетариатом…

Как и прежде, в субботние вечера молодежь собиралась у Архипа. Убогая, тесная комнатенка с их приходом сразу оживала, наполнялась веселыми голосами. Девчата и парни пели под гармонь, танцевали, смеясь и толкаясь вокруг стола. Поздно ночью Архип прерывал музыку, плотнее задергивал дерюгу на окне и просил Дуняшу с гостями придвинуться к лампе. Архип читал им вслух революционные книжки, которые остались от дяди Прохора, статьи из газеты «Звезда», где рассказывалось о кровавых злодеяниях жандармерии, расстрелявшей на реке Лене рабочих, о бесчисленных стачках, демонстрациях, митингах…

Заводские ребята сравнивали свою судьбу с положением тех рабочих, о которых писалось в газете, и выходило — повсюду трудовому человеку живется одинаково тяжко. И Архип разъяснял им, почему так происходит и каким путем надо идти, чтобы выбраться из нужды.

Кто-то из ребят разузнал, что в России будет выходить еще одна большевистская газета, которая даст рабочему человеку ответ на все вопросы.

— Нынешняя «Звезда», — сказал Архип, — выпускается раз в неделю, а та, говорят, будет ежедневная, но ей надо помочь — без средств газета не сможет выходить.

В ближайшую же получку друзья вручили Архипу деньги — третью часть своего заработка. В партийной ячейке, куда он передал эти трудовые рубли, ему сказали, что немедленно перешлют их в редакцию. А вскоре Архип принес в каморку газету с незнакомым названием «Правда».

— Наша газета! — Он с гордостью распахнул перед друзьями полосы, пахнувшие свежей типографской краской.

Вместе с газетами Архип получил от председателя стачечного комитета кипу прокламаций. Крупными буквами там был набран призыв устроить в городе демонстрацию, потребовать от заводчиков восьмичасового рабочего дня, увеличения зарплаты, оплаты за дни болезни… Листовки Архип раздал друзьям, и те пообещали, что завтра же, в канун демонстрации, разбросают их по всему заводу.

— Что же ты о швейницах-то забыл? — спросила Дуняша. — Дай и нам! Работницы не останутся в стороне…

Архип протянул ей целую пачку листовок, но предупредил, чтобы распространяла их по фабрике с оглядкой.

Вечером Дуняша радостная прибежала с работы, сказала, что на фабричном дворе затевается сходка, и потянула Архипа за собой.

Они пришли на фабрику, когда митинг уже был в самом разгаре. Сменив очередного оратора, на деревянный помост поднялась маленькая хрупкая девушка. Она боязливо глянула на собравшихся во дворе женщин и, взмахнув листовкой, заговорила негромким, тоненьким голоском. Слушая ее, толпа притихла. Волнуясь, она рассказывала о трудной жизни фабричных женщин, обездоленных и униженных, о произволе хозяина-фабриканта, который заставляет работать сверхурочно, а за труд платит меньше, чем мужчинам, о казарменных трущобах, в которых вынуждены ютиться больные матери с детишками… Голос ее постепенно набирал силу, креп, зазвучал гневно:

— Не хотим больше быть рабынями! Не хотим калечить жизнь себе и своим детям! Долой угнетателей! Наши фабричные женщины присоединяются к решению стачечного комитета — голосуем за забастовку, за новые порядки на фабрике! Да здравствует могучий пролетарский молот, который вдребезги разобьет цепи рабства и принесет свободу всем нам, женщинам, всему трудовому народу!

Она круто откинула назад локоны черных, коротко стриженных волос, выпрямилась и будто сразу стала выше ростом. Дуняша залюбовалась ею. А Архип сказал восхищенно:

— Огонь девка! Вот такие и будут делать революцию…

А на следующее утро, перед началом демонстрации, Архип прямо с завода забежал в каморку за Дуняшей и, увидев ее, остановился пораженный.

— Вот это фокус! Косу-то где потеряла?

— Как видишь, отрезала, — невозмутимо ответила Дуняша.

— Вот это, прямо скажу, напрасно. Всю жизнь растила, в один миг скосила. Жалко, поди?

— Ничуточки! Помнишь, у той работницы, что на митинге вчера выступала, точно такая прическа? Ты ею восторгался.

— Чудачка, — весело пожурил Архип. — Нашла чему завидовать — прическе!

— И вовсе не прическе! Как ты не поймешь…

— Тебя ли да не понять! Ты у меня, Дуняша, как чистое стеклышко, насквозь видна. — Он обхватил ее за плечи, позвал на улицу. — Пошли! Все наши ребята вышли. Как бы не пришлось плестись в хвосте.

— Гармошку-то возьмешь с собой?

— Отчего же не взять?! Праздник ведь!

Архип вытащил из-под лавки гармошку, ударил по ладам, сказал задорно:

— У моей гармони революционный тембр!

Они с Дуняшей быстро спустились с крыльца, окунулись в уличную толчею. Неудержимым разливом текла народная лавина, устремляясь к площади. Все новые и новые голоса взлетали над разгоряченной, клокочущей улицей. Голоса эти сплелись в один звук, в общий хриплый вздох толпы, и было трудно разобрать, кто о чем говорит. Что-то грозное, беспокойное и торжественное чудилось в праздничной сутолоке.

— И наши здесь! Видишь? — Дуняша указала мужу в голову колонны, где среди черных кепок и картузов маковым цветом алели косынки фабричных девчат. — Пошли к ним!

Они кое-как протиснулись сквозь плотные мужские ряды. А навстречу уже неслись, прорываясь сквозь раскатистый, беспрерывный гул толпы, приветливые голоса:

— Сюда, Дуняша, сюда! И гармониста тащи…

— Даешь музыку!

— С песней пойдем!

— А ну-ка, Архип, вдарь нашу, рабочую!

Знакомые Архипу заводские ребята тоже примкнули к фабричной группе. Подхватив девушек под руки, они о чем-то весело балагурили с ними, подмигивали гармонисту — душа, мол, музыки просит! А Архип широко растянул мехи, пробежал пальцами по клавиатуре. Пропел начальные слова песни, которую слышал когда-то от дяди Прохора. Мужские голоса сразу же поддержали его. Фабричные девчата слова песни знали слабо, первый куплет пропели неуверенно, сбиваясь с ритма, но когда гармонист бойко завел припев, то и они ему стали подпевать звонко и дружно:

Песня, наполняясь свежими голосами, зазвучала уже не только в ближайших рядах, но и в отдаленных концах демонстрации. Дуняша пела вместе со всеми и слышала, как песня, начатая мужем, разрасталась все шире и шире, воодушевляя и подбадривая, объединяя рабочий люд в грозном и торжественном шествии. Ее охватывало какое-то необъяснимое, большое и пьянящее чувство слитности со всем тем, что происходило вокруг: с лихой песней, зовущей к борьбе, с торжественным говором демонстрантов, с ликованием мальчишек на заборах. Казалось, вся улица, многоликая и гудящая, как разбуженный улей, озаренная радостным сиянием глаз и дерзкими улыбками возбужденной толпы, клокотала в ней самой. Дуняша прижималась к плечу Архипа, смотрела по сторонам и всюду наталкивалась на приветливый ответный взгляд знакомых и незнакомых ей людей. Она радовалась тому, что может вот так, запросто, вольно и открыто шагать в рабочей колонне, по-дружески, по-товарищески заглядывать в глаза каждому, свободно говорить и петь то, что хочется.

Кончалась одна песня, и Архип настраивал гармошку на другую мелодию. Толпа чутко улавливала знакомые аккорды и, опережая гармониста, начинала петь снова и снова. Но вот Архип, войдя в песенный азарт, часто-часто застучал по клавишам, подернул плечами, и над колонной взметнулась лихая частушка:

Веселым перебором ударила гармошка. Архип уже настроился на новую запевку, но тут кто-то толкнул его. Издав жалобный стон, гармошка смолкла. Дуняша почувствовала что-то недоброе, но не могла понять, в чем дело.

Колонна замедлила движение, отхлынула назад. Дуняша расслышала впереди цоканье копыт, привстала на цыпочки и, опершись руками на плечо Архипа, глянула поверх толпы. Преградив улицу, стоял конный отряд. Кони нетерпеливо били копытами. По команде офицера всадники обнажили сабли. Военный строй колыхнулся и стал медленно, не теряя равнения, наседать на безоружных людей. Совсем рядом заржала лошадь. Дуняша увидела ее разъяренные, с кровавыми белками, глаза. Жеребец вздыбился, зафыркал прерывисто. Черноусый красавчик-офицер подскочил в седле и дернул уздечку, осаживая лошадь.

— Чего застыли, как истуканы? Плетки захотелось? — орал он на швейниц, сбившихся в тесный круг. — А ну, отваливай, пока головы целы!

Швейницы не тронулись с места, плотнее прижались друг к другу, резко ответили:

— Тебе бы только с бабами и воевать!

— Ишь как отъелся — живот колесом и усы стрелкой…

— Да что с ним лясы точить! — крикнула Дуняша. — Он барскому языку обучен, по-рабочему не понимает.

Офицерик взвинтился в седле, рявкнул на всю улицу:

— Мо-о-олчать! Тоже мне — политиканша в юбке… Последний раз говорю — марш по домам!

Он решительно ударил шпорами по взмыленным бокам лошади и, пригнувшись, направил коня прямо на Дуняшу.

— Ты что — с ума спятил? На живых-то людей…

Она ухватилась одной рукой за удила, а другой уперлась в огромную лошадиную голову. Конь встряхнул гривой, оскалился, сверкнул вскинутыми подковами. Дуняшу отбросило в сторону.

— Озверел, сволочь! — Архип, припав грудью к лошади, дернул стремя, потянул всадника за ногу вниз.

Офицерик грубо, со всей силой двинул Архипа сапогом, взмахнул плетью. Хлыст прошелся по мехам гармошки и, как ножом, располосовал их надвое. Дуняша рванулась к мужу. Жесткий ременный жгут со свистом резанул воздух, обрушился на нее, ожег спину. В глазах почернело, ноги ослабело подвернулись, и Дуняша в беспамятстве упала на мостовую.

Очнулась она, когда улица уже опустела. Конский топот, затихая, долетал издали. Толпа рассеялась, отступила под нажимом вооруженных казаков, лишь там и тут на дороге ползли, пытаясь подняться, раненые…

Утром, когда Архип пришел на завод, мастер многозначительно сказал, что ему надлежит немедленно явиться в канцелярию. Приемная заводоуправления была набита народом — вызвали всех, кого заметили вчера в уличном шествии. Управляющий выдал каждому расчет и назидательно предупредил:

— Скажите спасибо, что вас, как иных, не отправили в тюрьму. Попытаетесь жаловаться — не миновать и вам такой участи…

Дома Архип узнал, что и Дуняшу тоже уволили с фабрики. Стачечный комитет был разогнан, многих рабочих-дружинников арестовали, и боевая десятка больше не собиралась за городом. Под окном каморки постоянно прогуливался городовой, шныряли сыщики — встречаться с друзьями стало опасно.

И началась для Архипа с Дуняшей полоса невезения. Они целыми днями ходили по заводам и мастерским, фабрикам и нефтепромыслам. Конторщики, ведавшие наймом, придирчиво осматривали их паспорта и, порывшись в каких-то бумагах, неизменно отвечали, что предоставить места на своем предприятии не смогут. Один из них выразился более определенно:

— Бунтовщиков не держим!

Архип понимал, что их имена попали в черный список и, значит, искать работу в городе бессмысленно. Надо было уезжать из Баку.

Возвратившись в Большой Красный Яр, они по дешевке приобрели полуразвалившуюся мазанку напротив богатого купеческого флигеля Ефима Полякова и, худо ли, бедно ли, стали жить самостоятельно. Архип определился работать в сельскую кузницу, а Дуняша, обученная в городе кроить и шить, слыла среди односельчан умелой мастерицей, брала заказы на пошив платьев для сельских модниц: надо же было как-то содержать семью, которая разрасталась год от году.

Следом за Гришуткой — первенцем — появилась на свет Клава, бойкая и крикливая, а затем еще два младенца, погорластее этих, — Ванюшка и Катя. Когда Гришутка подрос, Дуняша, занятая бесконечными хозяйственными заботами, смело стала доверять ему обязанности няньки. Мальчик, надо сказать, свою службу нес справно, не давал потачки ни сестренкам, ни братцу Ванюшке — за малейшее непослушание награждал шлепками. Рос он серьезным, старательным и деловитым человеком.

В четырнадцатом году Архипа призвали в армию. Уходя на фронт, он сказал пятилетнему сыну:

— Остаешься ты главным мужчиной в семье, Григорий Архипович. Вся надежда на тебя. Мать слушайся, помогай ей в каждом деле и не хнычь, когда трудно, — мужчинам это не к лицу!

Письма с фронта Архип слал часто. С беззаботной шутливостью писал Архип о своих военных мытарствах. Лишь между строк можно было уловить что-то тревожное, недосказанное. «Сообщаю вам с превеликой радостью — в почетный список угодил. Мы с тобой, Дуняша, однажды (вспомни Баку!) уже значились в подобном высочайшем списке. И теперь, видишь, государь обо мне не забыл. Слава ему! К старым заслугам новые приплюсовал», — сообщал он в одном из писем, а в другом добавлял: «В минуты затишья читаем мы тут книжки разные, газеты, веселые беседы ведем — очень похожие на те, на бакинские». В третьем письме Архип выразился еще определеннее: «У нас тут тучи сгущаются. Ох, какие грозные тучи! Гром не за горами, а за плечами. Вот-вот ударит, с корнем выхватит высокое дряхлое дерево. Быть буре!»

Потом письма перестали приходить. Дуняша забеспокоилась: уж не случилось ли чего? Может, вражья пуля подстерегла Архипа, может, начальство военное, памятуя о его бунтарских заслугах, в тюрьму заточило? Чего только не передумала за эти дни Дуняша! И тут нежданно-негаданно Архип с фронта возвратился. Отпустили ввиду контузии в голову. В самый канун Февральской революции это случилось.

Весть о создании Временного правительства крестьяне встретили по разному. Ефим Поляков, Аким Вечерин в тот же день на митинге выступили, призывали народ идти за эсерами и кадетами, за новой революционной властью. Они прикрепили себе на грудь красные банты и ходили по селу с видом победителей, важные, гордые. Орали на сельской площади:

— Теперь мы германцев в бараний рог скрутим! Даешь войну до победного конца!

Архипа от их болтовни коробило. Он несколько раз вступал на общих сходках в спор с эсеровскими ораторами, рассказывал мужикам о братании солдат на фронте, о большевиках и Ленине, которые призывают к прекращению позорной империалистической войны, добиваются, чтобы у власти стояли рабочие и крестьяне, а не холуи буржуазии — эсеры с кадетами, которые обманывают народ, пытаются по ложному пути направить революцию.

Ефим Поляков племянника своего, пришедшего с войны, первое время привечал, однажды высказал даже желание по-родственному посидеть за общим столом, чтобы раз и навсегда покончить с прежней враждой и сообща порадоваться успеху революции. А теперь, слушая его речи на сходках, сказал Архипу с грозной назидательностью:

— Брось, разлюбезный племянничек, смуту на селе разводить! Кого себе в союзники вербуешь? Голытьбу лапотную. С ними самый раз только лапти ладить, а не революцию вершить. Держись за состоятельных мужиков. И Ленина своего выкинь из головы. Слышал, германцам он продался, шпионом ихним заделался. Придет час, схватят шпиона, в расход пустят. Сторонникам его, большевикам, ясное дело, тоже не поздоровится. Одумайся, пока не поздно! По-родственному тебе советую.

— Советовала лиса петуху, как курицу уберечь, да сама же и обоих слопала, — засмеялся в ответ Архип. — Нет уж, разлюбезный мой дядечка Ефим Иванович, нам с тобой в одной упряжке не идти. Разные у нас дороги.

— Ну, погодь, ты у меня еще поплачешь, калягинский прихвостень, — выругался рассерженный родич. — Встретимся на узкой дорожке…

Как-то вместе с Дуней и детишками Архип завернул вечерком к тестю и застал там странного гостя. Он сидел, привалясь спиной к голландке. Левая рука была перевязана и держалась на бинте, привешенном к шее, а правой он сразу же, как только заметил посторонних, старательно надвинул на лоб козырек военной фуражки: скрыл лицо. Видны лишь черные, аккуратно подстриженные усики и упрямый, гладко выбритый подбородок.

— Конспирация, прямо скажу, излишняя, — смеясь, успокоил гостя Архип Назарович и объяснил: — Это дочка моя, Дуняша, а это — Архип Поляков, муж ее. Тоже недавно с фронта. Солдат солдату родной брат, коли оба — большевики…

Гость ладонью сдвинул фуражку на затылок, сказал шутливо:

— А я, братишка, с некоторых пор робким стал, смущаюсь перед посторонними, козырьком загораживаюсь. — И протянул ладонь Архипу: — Будем знакомиться. Для вас, коли вы родственник Калягина, я есть самый натуральный Григорий Чапаев, а для тех, кто меня смущает, — дядя Яков, агент швейно-машинной компании «Зингер»… Один, как говорится, в двух лицах. Неважнецкая ситуация! Но ничего не попишешь, временщикам моя настоящая физиономия почему-то не очень по нраву. Каждый укусить за нос пытается…

Пожимая Архипу руку, он улыбнулся, обнажив крепкие и ровные, снежной белизны зубы. Потом весело кивнул в сторону Архипа Назаровича:

— С тестем вашим мы на прошлой неделе побратались. Вместе в Балакове прокламации составляли. Он — крестьянам, я — нашим металлистам. Без бахвальства скажу — зажигательные получились воззвания! Но ими одними, конечно, дела не сдвинешь. При нынешнем положении сложновато. Большевиков в Балакове — малая горсточка. И сотни не наберется. Зато господ всяких, торговцев понаехало — пруд пруди! Офицерья на улицах что поганок после дождика. Эсеровско-кадетским крикунам раздолье, в козырях ходят. Избрали они городское правление во главе с доктором Мишкой Сискандом, прихлебалой миллионера Мальцева. Ну, тот из кожи лезет, чтобы угодить своим благодетелям, с кишками богачам продался, собачий сын! Власть-то свою они называют народной, а духу народного в ней — вплотную подойти, и не учуешь! Мясники, мучники, банкиры и прочее свинство. Чирьями на народной шее сидят и царьков из себя корчат. По всему уезду щупальца свои разбросали. Отрубим! Не так ли, Архип?

— Точно так. Солдату смелости не занимать…

Понравился Архипу этот неугомонный и решительный человек, балаковский плотник Григорий Чапаев, с которым они были одногодки — оба в одно время на германскую призывались и жизнь прожили очень схожую. Оказалось, что и на фронте они бок о бок служили и один плацдарм обороняли и, что самое удивительное, ранены были в один и тот же день. Сразу столько совпадений! Даже странно, как это они не встретились, не подружились еще там, на позиции.

— Ничего, придется нам, Архип, еще не раз отведать бульончика из общего котла. Впереди жаркие дела назревают, похлеще прежних! — сказал Чапаев. — На фронте за большевистскую агитацию меня вот чуть было под трибунал не упекли. Спасибо, революционный солдатский комитет выручил. И теперь вот под чужим именем приходится скрываться. В родной дом с оглядкой, задворками да оврагом по ночам пробираюсь, словно вор. И смех и грех! А ничего не поделаешь — на нелегальном положений.

— А как же детишки? — спросила Дуняша. — Неужто отца вовсе не видят?

— Детишками еще не обзавелся. Бобыль-бездомник.

— В ваши-то годы…

— Жизнь завертела. То с отцом да с братом Василием по деревням плотничал, то фронт, а теперь вот подпольщиком заделался. Для семейного уюта времени не остается…

Хозяйка принесла из кухни дымящийся самовар. Гости подсели к столу. Пили чай и разговаривали, то и дело переключаясь с серьезного на шутливый лад. В ногах у взрослых ерзали, забираясь под стол, Дунины малыши: вместе с хозяйским сыном Степкой-вертуном они играли в разбойников.

Неожиданно в дверь кто-то постучал. Архип Назарович с беспокойством глянул на Григория Чапаева.

— Не иначе Заякин, староста наш. За версту чует, визгливый пес, когда гость в доме. Так и шныряет вокруг да около, шпионит за своим писарем. Ему чужая беда за сахар.

Чапаев отставил недопитую чашку, пересел подальше, в темный угол, под фикус.

Староста вошел в избу без приглашения. Заметил в углу незнакомца и любезно поклонился:

— Вечер добрый! Раз гость в доме, значит, найдется что выпить. Налей-ка, Назарыч, чекушечку за приятную встречу…

Архип Назарович достал с полки раскупоренную бутыль водки, налил полный стакан и поднес старосте. Тот выпил одним залпом. Обтер ладонью мокрые усы, удовлетворенно причмокнул и покосился на молчаливого гостя.

— А что ж его-то не угощаешь? Али не пьющий по хворости?

— Нельзя Якову. Он при службе, а у служивого на всякое хотение есть терпение, — поспешил объяснить Архип Назарович. — Познакомься — агент компании «Зингер». Предложил вот швейную машину купить. Да у меня, сознаюсь, денег кот наплакал. Хорошего не купишь дешево.

— Люблю торговых людей! — молвил староста и потянулся к бутыли, налил сам себе еще стакан водки, выпил ее не закусывая. — Выходит, из Балакова к нам? Молва ходит, что у вас там не все спокойно. Металлисты маминского завода, слышал, шалят, претензии хозяину предъявили. Распоясались людишки, и то им не так, и это им не эдак. Власть теперича народная, а они все недовольны. Беда с ними, никак угодить не возможно!

— Была бы настоящая народная власть, беды бы не было, — ответил гость из угла.

— А ноне, значит, не настоящая? Это после революции-то? Гм… Ну, что ж, поживем — увидим. А пока — прощевайте!

И, покачиваясь, зашагал к выходу. Остановился у порога, отвесил прощальный поклон гостю, многозначительно глянул на Архипа Назаровича и хлопнул дверью.

— Ну и лиса! — насмешливо бросил вслед ему хозяин. — Сам сидел на лавке, а хвост держал под лавкой.

Григорию Чапаеву тоже пришла пора прощаться. Он поднялся, надвинул фуражку на лоб и вдруг хватился — нет кожаной сумки. Там хранились наган и важные бумаги. Он ясно помнил, что положил ее на лавку, когда сидел у голландки. Куда же она запропастилась?

— Уж не Заякин ли унес? — предположила Дуняша. — Сунул под пальто, и дело с концом. Долго ли!

Григорий рванулся к двери, чтобы догнать старосту. Архип Назарович придержал его:

— Да и не подходил он к голландке вовсе. Тут безотлучно детишки копошились, разбойников изображали. Не иначе разбойничьих рук дело. — И грозно подозвал к себе вихрастого Степку: — Признавайся, атаман, где сумка? По глазам вижу — ты ее забельшил…

— Не брал я… Вот еще!

— Уши надеру, коли обманываешь!

Степке стало жаль ушей. Он признался, что спрятал сумку под кровать.

— Я думал, что дяденька забудет про сумку, — сознался Степка, — и она нам достанется.

— Тебе-то зачем?

— В сумке наган. Он мне во как нужен! Вдруг разбойники нападут…

Брови отца сурово сдвинулись.

— С разбойниками воевать собрался, а сам, как бандит, человека ограбил… А ну, доставай пропажу!

Степка юркнул под кровать и вынул черную сумку. Гость расстегнул ее, глянул, все ли на месте, и, успокоившись, потрепал Степкины вихры:

— Как же тебе, безоружному, теперь от врагов отбиваться? Плохи твои дела, парень! Придется, видно, при следующей встрече не один, а сразу два нагана прихватить — для себя и для тебя. Чтобы было чем за правое дело драться!

Визит старосты Заякина в дом Калягина не прошел бесследно: Архипа Назаровича земское начальство вызвало в Горяиновку, учинило ему допрос. Главным образом интересовалось личностью заезжего гостя, допытывалось, по какой надобности приезжал к нему большевистский агент. Архип Назарович недоуменно пожимал плечами.

— Перепутали, доложу вам, все на свете. Если с кем и встречался, так это с агентом швейно-машинной компании «Зингер», где, как известно, большевиков не держат. Агент, да не тот!

Когда Архип Назарович возвратился домой, то узнал, что староста решил уволить его с писарской должности и выдворить из села.

Вероятно, так бы оно и случилось. Но тут грянула революция. Временщиков — долой, а Григория Чапаева — военным комиссаром в Балакове. Он-то и рекомендовал красноярского писаря Калягина на должность председателя волостного ревкома.

Побывали сегодня Дуня с Архипом у него в комитете, поглядели, что за должность такая. Не позавидуешь. День-деньской на ногах, пообедать некогда — отбоя нет от посетителей. Беспрестанно дверью хлопают: красноармейцы с винтовками, служащие с папками, жалобщики, просители… Кого только не встретили они в ревкоме! Думали до вечера задержаться у Архипа Назаровича, но в обед пришли ходоки из какого-то села и увезли его с собой на митинг. Пришлось раньше времени попрощаться и двинуться в обратный путь.

— Не забыла, что батя нам наказывал? — вспомнилось вдруг Архипу, когда они, миновав Софьинку, свернули на проселочную дорогу к Большому Красному Яру. — Обследовать кулацкие земли.

— Не сегодня же.

— А зачем откладывать? Время не позднее. Можно и по полям прокатиться. Определим, где новые вехи при межевании ставить. Кем-кем, а вот вехарем быть мне еще не доводилось…

Впереди виден мост через Стерех. Снежные бугры поднялись до самых перил. Два осокоря, как часовые, стоят перед спуском к реке. Прибрежный кустарник вплотную подступает к развилке дорог — одна колея, наезженная, ведет через мост прямиком в село, а другая, едва приметная в снегу, убегает по откосу вдоль Стереха, влево, к Обливной долине, во владения Акима Вечерина.

— Вот туда, пожалуй, и свернем. — Дуня машет рукой в сторону Майорова провала.

— Ну, что ж, пусть будет по-твоему, — соглашается Архип и натягивает вожжи. — Но-но! Пора новую дорожку прокладывать…

Сани катятся под уклон, ныряют в тальниковые заросли. Хрустят ветви под полозьями, цепляются за оглобли, за передок, до лица дотягиваются. Дуня, защищаясь, прикрывает глаза рукавом.

Колея выводит на пригорок. Кустыостаются позади. Архип оглядывается. В кустарнике у моста видна чья-то фигура. Человек добегает до берега, останавливается под осокорем. В руках топор.

«Нашел куда за дровами приехать! — с усмешкой думает Архип. — Осокорь и ветла — не дрова. В печи не горят, шипят, словно змеи…»

Человек, потоптавшись на мосту, двигается к дорожной развилке, поднимается вверх по откосу, туда, где только что прошли сани. И его уже не видно в кустах. Но вот он снова выходит на наезженную дорогу. Глядит им вслед, кричит что-то.

«Чего ему надо? — не может понять Архип. — Должно быть, что-то стряслось с ним, скорее всего — в сугроб провалился, вот теперь и срывает свое зло на нас. Нет бы лыжи из дому прихватить. В такую сугробину разве без лыж можно…»

— Но-н-о, милая! Не дремли! — Архип снова берется за вожжи.

Лошадь сбегает с пригорка и рысью мчится вдоль берега. Ни моста, ни человека уже не видно за изгибом реки. По заснеженной равнине сани скользят проворно, с легким шуршанием. Вот и междуречье. Выезжают на дорогу к Обливной. Неподалеку Майоров провал. Дуня трогает мужа за рукав.

— Придержи коня. Кто-то песню поет…

— Скажешь тоже! Это в ушах у тебя звенит.

— Да нет же! Ясно слышу голос. Будто из-под земли…

— С того света, значит? Не смеши!

— Слышишь? Опять… В овраге кто-то…

— Пьяный разве — кому еще в голову взбредет в овражный сугроб лезть? — Архип останавливает коня. — Пойдем глянем, что за гуляка там распевает…

Они шагают к оврагу и видят: какой-то мужичок, натужно пригнувшись и прижав оглоблины к бокам, выволакивает сани на бугор и с хриплым надрывом тянет:

— Э-э-х, дубинушка, ухнем… Еще разик, еще раз…

Сани не слушаются его, упрямятся, не хотят с места сдвинуться.

— Но-о-о, трогайся же! — погоняет он сам себя и падает, ткнувшись носом в сугроб.

Кряхтя, встает на ноги, сбивает с себя снег шапкой, и Дуня узнает его:

— Да это же пастух Майоров!

Кирька поднимает голову и только теперь замечает Дуню с Архипом. Мокрая бороденка его вздрагивает, на губах появляется что-то вроде улыбки.

— А я-то вам навстречу намеревался… А вы, стало быть, и без меня живы остались…

— Что с нами случится! — отмахивается Архип. — Ты-то здесь как?

— И не говори! Бес попутал. Сковырнулись сани, стало быть, под обрыв, и Сивуха сбежала. А хозяин требует, чтоб повозку ему я непременно доставил, иначе муки лишусь… А где мне одному-то…

— Пособим. Веревка у тебя есть?

— Как не быть! Я ведь еще утречком в Обливную за лозой нацелился. Аким Андрияныч приказал плетенку ему изготовить. Вот я и захватил, стало быть, веревку-то. В кошеве лежит.

— Давай сюда. К нашим саням привяжем и твои наверх потянем. Выдержит?

— Веревка первый сорт. Хозяйская! Как не выдержать…

— Тогда все в порядке…

Архип идет за лошадью к дороге. Кирька тем временем цепляет конец веревки к передку дровней, в два узла ее затягивает. Потом пробирается наверх и с помощью Архипа прилаживает другой конец веревки к грядке калягинских саней. Они оба спускаются в провал, берутся за оглоблины. Дуня держит лошадь под уздцы, тащит ее за собой подальше от кручи. Веревка натягивается как струна, и застрявшие дровни медленно трогаются с места. Кирька с Архипом, утопая в сугробе, дергают за оглобли, натуживаются изо всех сил.

И вот сани уже на бугре. Кирька ликует:

— Выручили! А то бы хана мне! Вот ведь думал вас от опасности уберечь, а стало быть, вы меня из нее выволокли… Ну, да моя беда — пустяк. О ней ли говорить! Скажи-ка мне, Архипушка, как вы-то через Стреховский мост перебрались?

— А мы и не перебирались. Мы на другую дорогу свернули, на вечеринские угодья в Обливной решили взглянуть. Да вот не доехали…

— Уберег господь, стало быть. Слава ему небесная! А уж я-то за вас напереживался, Сказывали, преже вечера вы не возвертаетесь. А тут вона как вышло: стороной свою смерть объехали… Вечерин-то, было б вам известно, задумал вас на мосту подкараулить, под лед спустить…

— Кто-то с топором на мосту маячил…

— Стало быть, его подручный. Кто же еще! Подслушал я ноне разговор в вечеринской горнице. Нездешний господин, Кадилиным Ефимом Василичем его величали, сказывал, будто в Балакове бунт зачнут — аккурат в самый праздник раскрепощения. Какого-то Чапаева убить замыслили…

— Григория?

— Точно, Гришкой обзывали. Знакомы, что ли?

— Доводилось встречаться. Военный комиссар балаковский, давний приятель Архипа Назаровича… Что ж делать-то? Выручать надо Григория. Придется, видно, на зорьке в Балаково махнуть, сообщить о заговоре…

Архип усаживает пастуха в кузов рядом с Дуней, а сам пристраивается на передке. Лошадь, чуя, что ехать предстоит в родное село, до которого теперь совсем близко, без понукания трогается с места. Порожние вечеринские сани, вихляя и поскрипывая, волочатся на буксире по свежепроделанной колее.

Глава третья ЗАРЕВО

Солнца не было видно. Оно растворилось в морозном мареве. Лишь заревые блики чахоточным румянцем проступали на восточном краю стылого неба и трепетно мерцали за дальним лесом. Неожиданно воздух содрогнулся. Бум-бум-бум-бум! Гулкие удары колокола то замирали в отдалении, то начинали звучать отчетливо и громко, приближались вплотную. И тут восток запылал, озарился багрово и яростно. Алое пламя взметнулось навстречу болезненным полоскам рассвета, обожгло небесную хмарь, и сизые космы чадящего дыма тяжело поползли в сторону, заволакивая горизонт.

Пожар полыхал где-то возле леса, на городской окраине, в районе волжского затона. Для огня там большое раздолье: за высоким тесовым забором вдоль берега чередой тянутся казенные склады с дровами, возвышаются штабеля досок и бревен, завезенных сюда еще в пору навигации.

Все выше вздымаются зловещие языки пламени, все гуще, непроницаемей становятся клубы дыма. И колокольный набат звенит неустанно, выплескивая звуки тревоги и отчаяния: бум-бум, бум-бум…

Архип пришпорил коня, поскакал на зов городского колокола.

Возле плотины через речушку Балаковка, словно из сугроба, вынырнул мужик в рваном треухе и замасленной телогрейке.

— Стой! Куда прешь?! — Наставив на него винтовку, мужик грозно глянул из-под черных кустистых бровей. — Кто такой?

— А сам-то кто? — в свою очередь спросил Архип, придерживая коня.

— Тебя не касается. Вытряхивайся из седла! Пощупать надо, из какого ты теста слеплен. По осанке вижу — из белогвардейского.

Архипу стало весело.

— Да нет же, из ржаного, как и ты.

— Напрасно зубы скалишь, выпадут — жевать будет нечем.

— Вот и поговори с таким! Своих не признаешь, товарищ. Скажи лучше, как к Григорию Чапаеву проехать?

— К белопогонникам метишь?

— Какой же Чапаев белопогонник? Ты что-то путаешь. Он — революционный комиссар.

— Он-то революционный, а ты — неизвестно какой. Вот пощупаем и узнаем.

— Заладил свое, как доктор в лазарете, пощупаем да пощупаем. Я же русским языком тебя прошу — веди к Чапаеву. У меня важное дело.

— В контрреволюционный штаб, значит, тебе надо?

— Опять двадцать пять! Почему же контрреволюционный?

— Ты что — с Луны свалился? Не знаешь разве, мятежники с самого утра Григория Иваныча и других наших комиссаров в плен забрали?

— Вот оно что! Выходит, мятеж уже начался…

— А ты что — глухой? Не слышишь разве, как колокол бабахает… Э-э, да что с тобой, непонятливым, калякать! Слазь с коня, и баста! К нашему командиру отведу.

Архип спрыгнул с лошади, и мужик сам взобрался на нее верхом.

— Шагай впереди! — приказал он строго. — Улизнуть попробуешь — не поздоровится. Враз укокошу.

Они двинулись по насыпи на другой берег, поднялись по взвозу на Завражную улицу. Конвойный велел свернуть вправо, к рабочим мастерским. Там, во дворе, толпились вооруженные люди. Посреди широкого двора стоял на ящике сухопарый человек в белой каракулевой папахе, круто заломленной назад. По тому, что весь он был перепоясан ремнями, Архип догадался: это и есть их главный командир. Короткий овчинный полушубок в обтяжку, на боку — кобура. Лицо бледное, с маленькими усиками под длинным, тонким носом. Голос простуженный, и оратору приходилось натужиться изо всех сил, чтобы криком преодолеть хрипоту, сделать свою речь разборчивой.

— На дыбы поднялись, сволочи! Из всех щелей, как клопы, повылезли, гады! — клеймил он кого-то и потрясал увесистым кулаком. — Тут, надо признаться, и мы маху дали — не унюхали загодя, что паленым пахнет. А они, паршивцы, со всего уезда кулаков да лавочников брюхатых на торжество созвали. Словоблудьем об отмене крепостничества, как фиговым листком, прикрыли свое буржуйское нутро, контрики недорезанные! Белые офицерики с заводчиком Маминым мятежом хороводят, а аллилуйщик церковный Ефим Кадилин им заздравную поет, козлиной бородой трясет. Чуть было всех наших комиссаров не прикончили, зверюги! Спасибо металлистам — с наганами ворвались в белый штаб и освободили пленников. Я только что с Чапаевым разговор имел. Он, правда, пораненный, но крепко держится. Да тише вы! Рано «ура» кричать! Хоть и вырвали мы нашего военного комиссара из лап контры, да без армии он ноне. Начальник штаба Приживальский — вот сука продажная! — в заговор с мятежниками вступил и распорядился всех красногвардейцев выслать из города. В распоряжении Чапаева лишь шестеро осталось. Много не навоюешь. Послали гонца в Сулак за подмогой, в Николаевск телеграфировали, там брат Чапаева — Василий — комиссарит. Обещали конный отряд выслать. В городе полнейшая неразбериха. Сам черт голову сломит. Офицерье свежие силы на базар стягивает — кулаков из деревень ближайших. Митингуют по площадям и улицам, на всех перекрестках трубят о своей победе… Заткнем буржуйскую глотку! К оружию, товарищи! Всем — на Базарную площадь!

Человек в папахе спрыгнул с ящика и, придерживая широкой ладонью кобуру, стал пробираться сквозь мужицкую сутолоку.

— Должно быть, командир ваш? — спросил Архип у конвойного.

— Он самый. Шкарбанов — грузчик балаковский.

Проходя мимо, Шкарбанов остановился, скользнул быстрым взглядом по Архипу, спросил хрипло:

— Откуда такой?

Конвойный объяснил:

— На плотнике я его заарканил. В город намеревался прошмыгнуть. К Чапаеву, говорит, по неотложному делу. Должно быть, брешет. Пощупать надо!

— Какое ж у тебя дело к Григорию Иванычу? — обратился к Архипу Шкарбанов.

Архип назвал себя и пересказал то, что слышал от пастуха Кирьки Майорова.

— Денька бы два назад знать об этом, — досадливо поморщился Шкарбанов и махнул рукой. — А теперь… После драки кулаками не машут! Еще вчера началась эта заваруха. Никак не расхлебаем. Собираю вот грузчиков, рабочих мастерских и металлистов маминского завода в одну дружину. Пойдем Совет защищать. Ты, гляжу, в шинели — из фронтовиков, значит, военному делу обучен. Дуй с нами на площадь. Каждый стрелок у нас на вес золота.

— Конь у меня…

— Коня привяжи вон там… Покончим с мятежниками — вернешься…

Архип отвел лошадь под сарай возле мастерской и вместе с дружинниками вышел со двора. Клубы пара поднимались над рабочим строем, словно табачный дым. Под ногами похрустывал снег, схваченный утренним морозцем, и тихая улица, казалось, на что-то жаловалась скрипуче и нудно.

Чем ближе подходили они к Базарной площади, тем чаще стали попадаться подводы с празднично разодетыми мужиками. Разгоряченные хмельной бражкой, они выкрикивали что-то и разухабисто пели. Над окнами некоторых домов алели флаги, а у самого входа на базар во всю ширь ворот было растянуто полотнище: «Даешь свободу и равенство!» На черном заборе белыми заплатами пестрели листовки. На одной из них в конце листа жирными буквами было выведено: «Долой Советы! Большевистских комиссаров — к стенке!»

— Испакостили, мерзавцы, честную улицу. — Шкарбанов резко рванул листок с забора. — Это еще поглядим, кто кого — к стенке…

Базарная площадь шумела. Кричали торговки, бранились пьяные, ржали лошади, визжали поросята. В лоскутных рядах, где на обозрение публики торговцы разложили по прилавкам шелк и ситец, возле булочной, вкусно пахнувшей поджаристыми бубликами, толкались покупатели и досужие зеваки. Калачники с ухмылочкой посматривали на мужиков и баб, совавших им в руки зеленоватые бумажки-керенки достоинством в двадцать и сорок рублей.

— На кой шут сдалась мне твоя бумаженция, — отмахивался булочник. — Грош ей цена, хоть размером и с газету. Пойдешь на двор по нужде — захвати с собой. Там, може, она и сгодится.

— Да где же я других-то денег найду, коли нету их, — разводил руками покупатель.

— На прошлой неделе за керенку давали бублик. А теперь — дырку от бублика.

— Чем же тебе платить-то?

— Кто чем может. Одному даю крендель, а он мне за это — ниток на бредень, другому — калач, а мне взамен — самогонный первач, третьему — хлеба кусок, а он в благодарность — барахла мешок… Коли нет ничего — не сторгуемся, проваливай дальше, в конец обжорного ряда. Там за керенский аршинный лист, глядишь, и выторгуешь щепотку семечек тыквенных. Да и то вряд ли.

Шкарбанов остановился напротив булочника, спросил:

— Значит, керенки ноне не в чести? А ну-ка, дай глянуть на твой дорогой товарец! — Он оттолкнул булочника, сунулся под прилавок. — Э-э, да у тебя вон какие бублики — с изюминкой свинцовой…

Из-под груды баранок и сдобнушек он извлек пять винтовок, запорошенных сахарной пыльцой.

— Странная купля-продажа получается, — щелкнул он затвором одной из винтовок. — Для видимости торг ведешь, а оружие, гад, на взводе держишь!..

Знакомый Архипу дружинник — тот, что задержал его у плотины, — привел из лоскутного ряда бородатого мужика, доложил Шкарбанову:

— Я, Семен Дементьич, контру эту по брюху определил. Стоит, метром по ситцу шаркает, а наклониться не может — брюхо, как у барана, выпирает во все стороны. «Дай, думаю, пощупаю!» Хвать его за полушубок. Пощупал, а там — гранаты. Целая связка. Заарканил его и к вам.

— Гранаты-то где?

— Отдал нашим ребятам. Думаю, понадобятся.

— А мне и одной не оставил?.. Ну, да, надо полагать, оружия этого тут как лягушек на болоте. Будем всех торгашей обыскивать. — И, повернувшись к Архипу, Шкарбанов добавил: — Теперь, надеюсь, понятно, почему купцы, как клушки на яйцах, на товаре сидят и торгуются сверх меры, бешеные цены заламывают? Не желают, гады, со своим добром расставаться, на дыбки встают, когда кто-то к ним под прилавок заглядывает, к мешкам да корзинам притрагивается. Там товарец другого фасона припрятан. Сигнала ждут, чтоб против революции оружие употребить… Вот что, Архип, мы тут калачные ряды обойдем, а ты дуй в тот конец базара, к возам, пошуруй там!

На задворье магазинов табором расположился целый обоз. На санях тюки сена, мешки с пшеницей, фляги в плетенках, кадушки со всякой соленостью. Разноголосый гул висел в воздухе, пропитанном острыми запахами укропа, невыделанной кожи и самогона. Какой-то высокий с хищным, точно клюв, носом человек в шинели расторопно перебегал от одного воза к другому. Перекинется с приезжим торговцем двумя-тремя фразами и дальше спешит. Здесь каждый, видимо, ему знаком. Вот он приблизился к повозке, где на мешке чинно восседал, показывая Архипу массивную спину, мужик в богатой шубе. Горбоносый по-братски обнял его, заулыбался радушно, о чем-то часто-часто заговорил. Архип расслышал несколько фраз:

— К Троицкому собору… И остальных захвати… Разбросаешь там… — И, сунув что-то под мешок, юркий человек скрылся в базарной толкучке.

Архип подошел ближе к повозке, тронул мужика за плечо. Тот обернулся, и Архип увидел бородатое лицо Акима Вечерина.

— Ба, никак, товарищ Поляков?! Вот так встреча! — с притворной радостью воскликнул Вечерин. — Не ожидал Выходит, тоже в торговлю ударился?

— Где уж нам! — усмехнулся Архип. — Базарный ряд ныне не для худого кармана. А ты, Аким Андрияныч, гляжу, изменил своей привычке. Из переднего прилавка на задворки перебрался. Что так?

— Здесь поспокойнее, да и к знакомым торговцам поближе. А спрос на товар везде одинаков.

— С кем это ты только что обнимался?

— Знать надобно родственников-то. Племянник тестя твоего, Мишка Емельянов. Уяснил?

— Михаил? Как же, слышал про такого! Он, говорили мне, в Питере на сверхсрочной службе.

— Когда-то служил, а теперь вот здесь.

— И в село не заехал…

— А чего он у нас забыл? В городе простору больше.

— Что и говорить, бывшему штабс-капитану на базаре сегодня есть чем полакомиться… А ну, покажь, что за гостинец под мешок запрятал!

— Тебя сие не касается. — Вечерин выпрыгнул из саней, встал напротив Архипа. — К чужому добру не смей притрагиваться! Уяснил?

— Вона как! — Архип шагнул вперед. — Видно, твое добро не для доброго дела…

— Караул! Грабят! — завопил вдруг Вечерин. — Братцы, на помощь!

С ближайших повозок на выручку Вечерину спешили торгаши. Кто-то толкнул Архипа кнутовищем в спину.

— Так его! Бить таких мало, — орал на весь базар Вечерин. — К муке моей, голяк, потянулся. Задарма хотел… Вяжите его, мужики! Он большевиками сюда подослан… Шныряет по базару, про все вынюхивает… Не иначе, комиссары хотят весь наш товар себе захапать, против торговых людей у них, дармоедов, давний зуд… Бейте гада! Всем большевикам конец ноне. На Троицкой площади новую власть провозглашают. И бояться нам нечего.

Вечерин уже кулачище вскинул, готовясь нанести удар, когда с крайней подводы донесся испуганный вопль:

— Облава! Спасайсь!

Торгаши отпрянули от Архипа, бросились к своим повозкам.

И Вечерин, презрительно сплюнув себе под ноги, забрался на мешок, задергал вожжами:

— Но-о, но-о, Сивуха! Подальше от греха…

И остальные повозки зашевелились. Защелкали кнуты, захрапели лошади. Все вокруг стронулось с места, огласилось встревоженными криками.

— Стоять, сволочь! Куда прешь!

Шкарбанов, выбежав с дружинниками из-за угла магазина, бросился наперерез вечеринской лошади. Взмахнул наганом перед самой ее мордой, выстрелил в. воздух. Повозки остановились.

— Всех обыскать! — скомандовал Шкарбанов. — И чтоб не брыкались! Иначе… — И он потряс наганом над головой.

Вечерин, опасливо озираясь, сунул ладонь под мешок, в ворох сена. На снег выпал какой-то сверток.

— Что ж это ты, землячок, гостинцами разбрасываешься?

Архип поднял сверток, развернул. Пачка листовок. Каждая заканчивалась словами: «Долой Советы! Большевистских комиссаров — к стенке!»

Шкарбанов вырвал у Архипа листовки, швырнул их в лицо Вечерину.

— Так вот каким товаром торгуешь! Ну-ка, Архип, перешебарши его возок. Може, там и еще какой гнилой товарец сыщется…

Под мешком, на дне саней, лежала винтовка. С других кулацких повозок дружинники принесли еще десятка два ружей разных образцов, пять сабель и три браунинга. Бросили отобранное оружие к ногам Шкарбанова.

— Запаслись, гады, ничего не скажешь! — Он ожег Вечерина взглядом. — Уж не меня ли задумал пулей угостить?

— Мало ли кто ночью, когда товар на базар вез, мог наскочить — по всем дорогам бандиты гуляют. Вот и захватил ружьишко, чтоб оборониться… А про листки эти понятия не имею. Кто-то из здешних подкинул. Не буду чужой грех на душу брать…

— Тут Емельянов пробегал. Офицер белогвардейский, — сообщил Архип. — От него листовки.

— Емельянов, говоришь? Вчера какой-то Емельянов троих нашенских грузчиков пристрелил. Не он ли? Попадись мне в руки эта белая шкура… Куда он направился?

— Должно быть, к Троицкому собору. Уговор у них был — туда всем обозом двигать…

— Не иначе — снова митинговать, — поморщился Шкарбанов. — Вот что, Архип, мчись за Емельяновым вдогонку. Нагони во что бы то ни стало! Такую птицу на воле оставлять опасно… А я тут чуток задержусь. Нам еще кое-каких купчиков распотрошить надо. — И отдал распоряжение дружинникам: — Все входы и выходы на базаре закрыть! Чтоб ни единый контрик не улизнул!.. А ты, Архип, ступай поживее. Чапаева на Троицкой встретишь, скажи ему: скоро с дружиной прибуду!

Выйдя за ворота базара, Архип попал в новый людской водоворот. Большей частью здесь были купцы приезжие, лавочники, бывшие офицеры, жулье городское. Воздух содрогался от криков, матерщины, бесшабашного посвиста и пьяных частушек. Возбужденная публика улюлюкала, немилосердно толкалась. Отыскать в толкучке Емельянова не легче, чем иголку в стогу. Архип попытался было прорваться вперед. На него заорали:

— Вперед батьки хошь?.. А ну, назад подайся, не то…

— Ишь разгорячился, как блин на сковородке!

— Уж не из большевиков ли?

А с другого края уже долетали отголоски:

— Где большевик? Толкай его сюда! Руки чешутся…

Какая-то старушка, прижатая вплотную к Архипу, всю дорогу пугливо молилась:

— Матерь божья! Народищу-то, народищу-то! И куда их леший прет? Помнится, летось мы Мальцева, что божий храм с золотым крестом городу пожертвовал, до могилок провожали, вот так же толкались. И было из-за чего толкаться-то: вдова-помещица каждого кутьей с медом угощала, каждого сдобной булкой, двугривенным одаривала. На помин, значит, души усопшего. На всех поминальников хватило! Може, и ноне кто из богатых помер? Глядишь, и нам какое благодеяние окажут. Только зачем галдеть-то? Преже тише хоронили…

Архип так и не успел разъяснить старушке, в какую процессию угораздило ее затесаться. Толпа неожиданно колыхнулась, оттеснила старуху назад, бурливо толкнулась дальше, туда, где устремились к небу сияющие купола Троицкого собора, где на заснеженных крышах домов чернели, как галчата, фигурки любопытствующей ребятни. Толпа, шагнув на площадь, почувствовала облегчение, загудела радостно.

Вряд ли когда-нибудь Троицкий собор видел такое скопище народу, крикливого, клокочущего, как прибой. Над барашковыми папахами, заячьими малахаями, высокими купеческими картузами, гимназическими фуражками маячили впереди церковные хоругви, отсвечивали золотым окладом иконы, колыхались трехцветные — с белой, голубой и красной полосками — стяги, пугающе смотрел на толпу мрачными глазницами белый череп на черном знамени… И лишь однажды из серой людской массы выпорхнул, затрепетал на ветру алый флаг. Толпа под ним взворошилась, зароптала. Пронзительный свист огласил площадь. Чья-то рука потянулась к древку флага, рванула его со всей силой. Красное полотнище в последний раз взметнулось высоко над головами и, свернувшись в кровавый комок, полетело вниз, как подстреленная птица. А на том месте, где только что оно развевалось, поднялся огромный портрет «освободителя» — Александра II.

— Ну вот и вертаются прежние времена, — перекрестился старик в долгополом купеческом кафтане, стоявший впереди Архипа. — С царем идем…

— Большевистских комиссаров что-то не вижу, — кивнул в сторону собора его пьяный сосед, которого всю дорогу мучила икота.

— Пуганая ворона куста боится.

— Кто ж так их напугал-то?

— Али не знаешь? В плену побывали голубчики. Узнали, почем фунт лиха. Выпустили комиссаров на волю, но с одним твердым условием — носа на митинг не совать, помех новой власти не чинить. Иначе — поминай как звали! Вот они и прижукли. Да и где им супротив зажиточного мужика идти! Со всего уезда съехались обиженные на Советы. Вона сколько! Тыщенок пять, не менее. Да появись тут комиссар — разорвут в клочья! Обозленный народ пришел…

— Пора бы, ик, митинг открыть. Что-то, ик, замешкались…

— С минуты на минуту жди. Видишь, уже сам заводчик Мамин пожаловал, а рядом с ним — молодой Краснов, сынок моего дружка — купца Павла Ефимовича. И Ефим Кадилин, гляжу, здесь — уставщик нашей церкви… Вся верхушка в сборе. Сейчас поднимутся, и пойдет ликование!

И, словно услышав его слова, передние ряды замахали знаменами и шапками, и вся площадь дико забуйствовала. Задние стали напирать. Архип, подхваченный людским течением, вскоре очутился у самых ступенек собора, по которым поднимались на широкую площадку парадного входа главари восстания. Они шли гуськом, приветственно помахивали руками, улыбались публике.

Возвысившись над толпой, они скучились за спиной тучного господина в роскошной шубе с бобровым воротником («Должно быть, это и есть заводчик Мамин», — подумал Архип), любезно уступили ему место ближе к массам и терпеливо стали выжидать, когда стихнет оглушающий человеческий рев вокруг.

Архип заметил, что большинство мужиков, толпившихся в первых рядах, вооружены: сабли, наганы, карабины. Некоторые же прихватили с собой что под руку попало — охотничьи ружья, самодельные кинжалы, топоры и вилы. А какой-то долговязый усач в тулупе вооружился даже железной лопатой. Вдоль нижней ступеньки, преграждая путь к собору, цепочкой вытянулся военный строй. Глаза офицеров настороженно прощупывали толпу.

Господин с бобровым воротником протянул вперед руку, успокаивая расшумевшийся народ, и, когда площадь угомонилась, басовито заговорил:

— И вот, господа, момент настал. Радостный, долгожданный момент! Последние минуты доживает ненавистный большевистский режим. Совет уже разогнан и больше никогда не возродится. Не позволим! Бразды правления в городе переходят в наши руки, в надежные и крепкие руки истинных хозяев земли русской. С нами бог и крестная сила! По всему уезду, по всей России великой скоро всколыхнутся на борьбу верные сыны отечества. Наступает час нашего светлого возрождения! И мы, балаковские, показываем пример всем честным людям, как надо действовать. День девятнадцатого февраля войдет в историю не только как великая дата освобождения крестьян от крепостной зависимости, но и как начало светлого праздника нашего освобождения от цепей большевизма. Ура, господа! Долой Советы! Смерть большевикам!

В толпе шныряли проворные офицеры в сизых шинелях. Они раздавали листовки и подбадривали мужиков криками. Необузданный восторг и слепая ярость отражались на лицах повстанцев.

В кучке солдат, что стояли у самого собора и орали громче всех, Архип разглядел Емельянова. Штабс-капитан держал в руке серую мерлушковую шапку, то и дело потрясал ею в воздухе. Надрываясь из последних сил, он орал:

— Дави гадов-большевиков! Да здравствует Учредительное собрание!

Холеное, чисто выбритое лицо его багровело от натуги. Он горделиво, как конь в пылу решающей скачки, вскидывал голову, воинственно выпячивая грудь, метал в толпу взгляды, полные торжества.

«Победителем себя почувствовал, белогвардейский холуй, — зло подумал Архип. — Совсем ошалел в экстазе зверином, аж ноздри вздулись…»

Не спуская глаз с Емельянова, Архип стал пробираться ближе к нему. На каждом шагу встречал хмурые, озлобленные глаза мятежников. На соборной площадке потрясал кулаками уже какой-то новый оратор — гривастый господин в пенсне. Слушали его без энтузиазма. Легкий говорок возникал то в одном, то в другом краю площади.

И вдруг словно кто бомбу бросил в толпу — загорланила она встревоженно, задышала хрипло и прерывисто. Архипа швырнуло назад, и он чуть было не напоролся на чьи-то вилы. Его толкало, вертело, как в бурлящем потоке, он задыхался в этой многоликой сумятице, в запахах пота и винного перегара.

— Комиссары на площади! — крикнули в переднем ряду.

И пошел по толпе ропот:

— Ну и ну! Не испужались, выходит…

— На рожон лезут…

— Где комиссары-то? Что-то не вижу…

— Да вон же — всем выводком…

Никто больше не обращал внимания на гривастого оратора. Взоры публики были устремлены влево. Там, на высоком крыльце, возле фонарного столба, скучившись, переговаривались между собой люди, одетые в солдатские шинели и кожаные куртки. Впереди — Архип сразу узнал его — Григорий Чапаев. Он мало изменился с тех пор, как приезжал в село к Калягину, только разве несколько осунулся и побледнел и левая рука не перевязана бинтом, как прежде. Шинель его распахнута, черные усы подергиваются в ухмылке. Он кивает в сторону собора и, склонившись к уху моложавого человека в кожанке, что-то доказывает ему. Комиссары и красногвардейцы безбоязненно оглядывали с крыльца темную, враждебную силу, что клокотала на площади. Наверное, и до них долетали угрожающие возгласы, которые Архип слышал совсем близко вокруг себя.

— Хорохорится Чапаев-то. Виду не подает. А у самого, поди, душа в пятки ушла…

— Привык на рабочих митингах балясы точить. А тут не тот народец-то…

— И этот с ним, комиссар по труду товарищ Сечко. Металлистов маминского завода с собой привел…

— Где им тягаться с хозяином! Кишка тонка. Мамин был силой, силой и остался. Не решатся они против него выступить.

А гривастый все еще что-то тараторил, сбивчиво припрыгивал от возбуждения, и пенсне его, сверкая стеклами, то и дело соскальзывало с носа.

Григорий Чапаев вскинул на болтливого оратора усмешливый взгляд, сказал громовым голосом, чтобы все слышали:

— Вертит языком, что корова хвостом. Шелды-булды да начики-чикалды…

В толпе послышался сдержанный смешок. Чапаевские глаза заиграли веселой синевой.

— Не верю, чтобы тут одни лишь спесивые сударчики-белоручки, кулаки да купчики со своими сынками беспутными собрались. Есть, поди, и трудовой люд, сбитый с толку эсеровской брехней. Эсеров медом не корми, дозволь только языком поработать. Только ведь от слов до дела у них сто перегонов… И нет у меня охоты сударчиков торговых речами вразумлять. Бестолковое занятие! Я к тем мужикам обращаюсь, которые случайно, по недомыслию на это барское торжество попали, на эсеровскую приманку клюнули. Товарищи крестьяне! За кем вы идете? Кого вы слушаете? Неужто вы и вправду думаете, что заводчик Мамин, который сулил вам тут златые горы, печется о бедняцкой доле? О своей шкуре он печется, хочет снова себе литейный завод вернуть, рабочих к рукам прибрать. А помещики, торгаши с кулаками, что здесь до хрипоты орут, власть Советскую проклинают, — им-то чего надо? Ясно чего — царя им надо! А еще — землицу, что у них революция отняла и крестьянину передала. Вот и дерут глотку, о каком-то возрождении поют, сами себя в верховные правители метят. Посмотрите на них: этот — сударь и этот — сударь, а кто же им присударивать станет? Без слуг-то они как без рук. Для того и мятеж устроили, чтобы вновь мужика в ярмо загнать. А вы и уши развесили… Слова-то у них, что и говорить, бархатны, да дела-то, если в суть вникнуть, жестче свиной щетины. В крови народной задумали революцию потопить…

Не давали говорить Григорию, сбивали криками, грязными ругательствами, угрозами. И лишь рабочие, пробравшиеся из задних рядов ближе к крыльцу, поддерживали Чапаева, осаживали крикунов:

— Да тише вы, подпевалы буржуйские! Комиссар дело говорит…

— Не все эсерам, дайте и большевику слово сказать!

— Крой дальше, Григорий Иваныч! Пусть узнают правду…

А в ответ толпа ревела злобно:

— Довольно! Стаскивай с крыльца комиссаришку!

— Без большевиков обойдемся!

— Ишь разошелся! Видно, снова в кутузку захотел…

Слышались возгласы и другого рода, примиряющие:

— Послушать надобно и тех и других. Потом сами рассудим…

— Пущай Чапай на главную трибуну взбирается да там спорит с докладчиком! А то сбоку припека…

— Хорошо б лбами столкнуть. Посмотрим, кто кого…

Григорий Чапаев, прервав речь, решительно полоснул ладонью воздух:

— А что? Место там, у собора, подходящее. Лобное место! Не возражаю. Готов хоть сию минуту. Мы вам всю, какая есть, большевистскую правду без утайки раскроем, а они пусть свое буржуйство перед народом обнажают. И тогда вам виднее станет, с кем идти сподручнее. — И он обернулся назад, позвал комиссаров: — Пошли, товарищи! Народ требует…

Чапаев первым спрыгнул с крыльца. Следом за ним спустились, бряцая винтовками, красногвардейцы. Комиссар труда Валентин Сечко звонко крикнул в толпу:

— Расступись, народ! Освобождай проход…

Мужики неохотно потеснились, пропуская комиссаров вперед. Одни смотрели на смельчаков с любопытством, другие — с явным злорадством, а третьи — таких оказалось немного, человек тридцать, и Архип с ними — присоединились к чапаевскому отряду, зашагали рядом с красногвардейцами, расталкивая народ.

Они уже миновали центр площади и стали приближаться к собору, когда наткнулись на шеренгу солдат и офицеров. Живая масса серых шинелей с каждой минутой разрасталась, наплывала на них, оттесняя мужиков дальше, и комиссары оказались отрезанными от толпы. Любопытствующая публика в напряженном оцепенении ожидала: что же произойдет дальше?

У Чапаева на скулах судорожно задвигались желваки:

— В кольцо захватили, паршивцы! Не хотят, чтобы мы с народом говорили. Боятся правды… А ну, отсторонись, дай пройти! — Он резко рванул дуло винтовки, направленной на него одним из солдат.

— Не сметь! Пристрелю! — Из-за солдатской спины выскочил, махая маузером, штабс-капитан Емельянов. Он рявкнул на солдат: — Выполняйте, что было приказано!

Те сорвались с места и, сминая отряд Чапаева, навалились на красноармейцев, стали выхватывать у них винтовки. Завязалась рукопашная схватка. Комиссар Сечко отпихнул ногой Емельянова. Потом, расстегивая на ходу кобуру, побежал на выручку Чапаеву, которого подминали под себя три рослых солдата. Емельянов не дал ему добежать, бросил вдогонку ручную гранату. Испуганная толпа шарахнулась от взрыва, а Сечко качнулся, выронил наган, вскрикнул отчаянно. На спине кожанки, разорванной осколком, выступили черные пятна крови. Пробегавший мимо солдат остановился, замахнулся на Сечко прикладом, оглушил ударом по темени. Он упал лицом вниз. Грязный снег под ним густо побагровел.

Архип отбивался от бородатого мятежника, наскочившего на него с кинжалом, и видел, как впереди рассвирепевший солдат пинал сапогом беспомощное, окровавленное тело Сечко. Архип изловчился, со всей силой двинул бородача по челюсти и сразу же метнулся к. солдату, что измывался над Сечко, сбил и его с ног. Схватил выроненный комиссаром наган.

Оглянулся: Чапаев неподалеку. Застыл перед толпой безоружный, с кровавым шрамом на лбу. Голова обнажена. Шинель изодрана в клочья. Расширенные глаза ненавистно смотрели на мятежников. Они двигались навстречу ему, галдя неистово, звеня топорами и вилами. Еще миг — и вся эта очумелая темная сила обрушится на Григория, растерзает его с беспощадной, звериной лютостью. Архип рванулся с места, встал впереди Чапаева и, угрожая толпе наганом, крикнул:

— Прочь от комиссара! Стрелять буду!

Рядом с Архипом, звякнув затворами винтовок, встали в боевой готовности еще несколько человек — рабочие маминского завода. Толпа опешила, трусливо попятилась, хмурясь от страха. Слезли с возвышения, растворились в публике и главари мятежа. А на левом краю площади послышались голоса:

— Да что ж это такое… Наших комиссаров бьют!

— Не дадим в обиду.

— Напролом пойдем!

И в мужицкие ряды клином врезалась группа горожан, упрямо устремилась в середину площади. Путь им преградили офицеры с солдатами. Замелькали штыки и сабли над головами. Пронзительный, душераздирающий женский вопль вырвался из людской гущи и сразу же замер, оборванный выстрелом.

— Вот гады! Болтовней не взяли, так решили пулями. — Григорий Чапаев побежал туда, где только что кричала женщина.

Архип было бросился за ним, но впереди вновь возникло горбоносое лицо Емельянова. Прищурив глаз, он целился из маузера в Григория. Архип размахнулся и ударил рукояткой нагана по вытянутой руке. Маузер отлетел в сторону, штабс-капитан взвизгнул от боли. Но в эту минуту ухнул выстрел, за ним — второй…

Чапаев на полном бегу споткнулся, прижал ладонь к шее, откуда хлынула, обагрив пальцы, густая кровь, и, как подкошенный, пластом рухнул на снег.

«О-о-х!» — встревоженным эхом отозвалась площадь, и все вокруг ходуном заходило, забуйствовало, огласилось ревом, звяканьем железа, щелканьем затворов, напористым храпом толпы. На балаковских церквах вдруг сразу, точно по команде, забухали колокола. В их отчаянный перезвон вскоре врезался протяжный заводской гудок. Воздух, казалось, раскололся на части от этого звона и гула.

Архипа и еще нескольких рабочих, вместе с которыми он прикрывал Григория Чапаева, мятежная ватага отперла назад, ближе к домам, и не подпускала к центру площади, где лежал, разметав руки, убитый комиссар. Возле него бесчинствовали штабс-капитан Емельянов и еще два дюжих, удивительно похожих друг на друга мужика с винтовками. Они топтали мертвое тело сапогами, кололи штыками. Архип задыхался в ярости, но был бессилен что-либо поделать: солдаты, отобрав у него наган, крутили ему руки за спиной, мертвой хваткой сдавливали горло.

Лишь одному удалось прорваться сквозь мятежный заслон. Это был коренастый, могучий старик с седыми всклокоченными волосами, с огромной, во всю грудь бородой. Разметав солдат, накинувшихся на него, он выхватил у кого-то из мужиков топор и, размахивая им, направился прямо на Емельянова.

— Кровопийцы! Бесово семя! — яростно кричал он. — Да я вам… За сына моего…

Глаза старика под насупленными бровями светились бешенством, и он шагал, как слепой, натыкаясь на людей. Мужики в страхе отшатывались от него. Плечистый солдат, забежав сзади, вырвал топор. Но повалить старика Чапаева не смог. Тот отбивался кулаками, кусался, выкрикивал какие-то проклятья и был страшен в своем гневе. И тогда на помощь солдату кинулись по команде Емельянова еще два мятежника. Они-то и одолели старика.

— В мучной лабаз заприте, — приказал штабс-капитан. — После митинга хочу поговорить с ним… Наплодил собак большевистских и сам по-ихнему рычит. Совсем рассудка лишился…

Схватив старика за руки, солдаты волоком потащили его за Троицкий собор. Все пуговицы на драном стариковском полушубке были оборваны, и между распахнутыми полами белела деревенская рубаха с алым пятном на груди, а на коленях синих штанов выделялись черные квадраты заплат.

И тут в толпу ворвались шкарбановские дружинники. Заметив их, солдаты пихнули Архипа в снег, а сами побежали за офицером. И другие мятежники ринулись в схватку с рабочей дружиной. Бой завязался где-то на подступах к площади. Архип, еще не оправившись как следует от ударов, нанесенных солдатней, поднялся и заспешил в ту сторону, где бились его товарищи.

В сумятице сражения, в ворохе сгрудившихся людей, остервенело кидающихся друг на друга, не разберешь, кто чей. Но вот Архип увидел Шкарбанова, и они стали вместе отбиваться от наступающих мятежников. Трудно, невозможно было сдержать натиск осатанелой, ослепленной страхом толпы. Силы мятежников с каждой минутой умножались, становились яростней. Рабочий отряд был прижат к домам. Дружинники понимали, что им не вырваться, что настал последний час, и, отбиваясь, думали только об одном — не даться живыми в руки врага. И где-то в душе все еще теплилась надежда, что вот-вот должна прийти подмога из Сулака и Николаевска.

Архип в пылу схватки не сразу заметил, как на противоположном конце площади, выскочив из-за мучных лабазов, внезапно появились конники. Толпа, ахнув, расступилась перед ними, раскололась на две половины, и всадники стремительно стали приближаться к шкарбановской дружине. По тому, что одеты они были по-крестьянски пестро — в потертые полушубки, залатанные зипуны, поддевки, из дыр которых высовывалась серая вата, что лошади под ними были явно не кавалерийские, на многих конских спинах вместо седел пристегнуты пуховые деревенские подушки, Архип догадался, что это не военный отряд, ожидаемый из Николаевска, а скорее всего сулакские мужики, известные на всю округу своей революционностью, переименовавшие недавно свое родное степное село Сулак в Новый Петроград. Сулачи присоединились к балаковским рабочим и дерзко набросились на восставших, погнали их дальше, к собору. Кони звякали копытами, вдалбливали в грязный снег брошенные разноцветные знамена, иконы, листовки. И лишь портрет Александра II все еще колыхался над толпой, кланяясь то в одну, то в другую сторону. Какой-то молодой всадник вскинул клинок, изогнулся в седле, дотягиваясь до портрета, полоснул по надменному лицу самодержца, вскрикнул лихо:

— Башку царю долой! И его холуям тоже…

И он взмахнул клинком еще раз, обрушив его на голову оторопевшего офицера.

Схватки вспыхивали в разных частях площади, перекидывались на улицы и переулки и снова возвращались назад, вплотную подступали к собору, где засели, яростно отстреливаясь, белогвардейцы. Мятежники стали собирать свои разрозненные силы в один кулак, чтобы повести контрнаступление.

И в этот момент в толпу карьером врезался Николаевский красногвардейский эскадрон. Он атаковал площадь сразу с двух сторон. Тачанки прошили воздух длинными пулеметными очередями. Сулачи тоже открыли пальбу. Мятежники прижались к земле. Перекрестный огонь мешал им подняться. Заржали, захрапели кони, залютовали клинки.

Впереди эскадрона, грозно потрясая шашкой, скакал невысокий черноусый командир. Каракулевая с красным верхом папаха его была сдвинута на затылок, узорчатые ножны болтались сбоку на ремешке, беспрестанно ударяли по золотистому, взмыленному крупу поджарого жеребца. При каждом взмахе шашкой командир надрывно вскрикивал:

— Вот вам! Вот вам! За брата Григория! За кровь товарищей! Вот вам!

Это был Василий Чапаев, военком Николаевской коммуны.

Всадники, нагоняя его, тоже что-то гневно кричали, давили шпорами коней. Вооружены и экипированы они были куда лучше, чем сулакские конники, — лошади резвые, оседланы по-военному. Одеты всадники, как и их командир, в серые солдатские шинели, на головах — папахи с малиновым верхом. На конях держались уверенно, с какой-то даже молодцеватой удалью и клинками орудовали лихо, с той привычной, безошибочной сноровкой, в которой сразу угадывалась хорошая кавалерийская выучка, испытанная, должно быть, не в одном сражении.

Решительный натиск конницы ошеломил мятежников, смял их ряды. Рассыпавшись, они стали разбегаться с площади, бросая ружья, вилы, топоры. Горячка боя постепенно отхлынула дальше, за лабазные ряды — оттуда то и дело долетали беспорядочные выстрелы, ржание лошадей, людской гомон.

А здесь, вблизи собора, как-то сразу все притихло. После дикого буйства толпы, после ружейной перестрелки и звона копыт тишина эта показалась Архипу ненастоящей, временной. Рабочие уносили с площади окровавленного комиссара Сечко, который метался у них на руках и хрипло дышал. А неподалеку, обнажив голову, стоял со своими товарищами Шкарбанов. Дружинники, сумрачные и молчаливые, склонялись над трупом Григория Чапаева. Архип снял шапку и встал рядом.

Где-то трижды ударил невпопад гулкий колокол и тут же смолк. Но отдаленный встревоженный звук его еще долго висел в воздухе.

Пересекая площадь,торопливо шагали двое — Архип еще издали узнал их — Василий Чапаев с отцом. Позади тряс гривой и цокал копытами оседланный конь. Командир держал его за уздечку. Когда они подошли, Шкарбанов встал возле коня и молча пропустил Чапаевых в центр круга.

Старик упал перед мертвым Григорием на колени, протянул к нему руки и, вскинув всклокоченную бороду, глянул на небо безумными глазами:

— Господи, что ты наделал… Такого сына… За что? За что?

Запавшие щеки Василия Чапаева, которые вдруг сделались иссиня-белыми, болезненно подергивались, а светлые глаза тяжело набухали свинцовой мрачностью. Он стоял за спиной отца, комкая папаху, смотрел на обезображенное штыковыми уколами лицо брата. Потом прикоснулся длинными, сухими пальцами к отцовскому плечу, сказал, с трудом выговаривая слова:

— Не бог убил Григория… Не бог… Кулаки убили, отец… Не успел я… Григорий за народ пострадал. За Советскую власть… Знать бы, кто стрелял…

— Мушонковы стреляли, Александр Иваныч с братцем. Кулацкая семейка. Вот оттеля, с крыльца своей избы стреляли. — Один из рабочих указал на шатровый дом, что возвышался на правом краю площади. — И потом, мертвого уже, они же и штыками пыряли… А верховодил ими Емельянов, офицер белогвардейский…

— А вы-то где были? — сурово глянул из-под насупленных бровей Василий Чапаев. — Надеюсь, прихлопнули кулацких выродков?

— Пытались прорваться. Да где там! Солдатня прикладами оттерла. А Мушонковы с офицером в толкучке замешались. Еще до вашего прихода куда-то улизнули. Искали мы их. Как в воду канули. Вместе с заводилами восстания…

— Доберемся и до этих. — Чапаев гневно глянул в сторону кулацкого дома Мушонковых.

На площадь снова стал стекаться народ. Понурив головы, с шапками в руках, люди молчаливо становились в круг перед убитым комиссаром.

На сумрачных лицах Василий Чапаев видел не только глубокую скорбь о потере, но и ожидание каких-то сокровенных, очень нужных и обязательных слов, которые должен произнести он, брат погибшего. И, пересилив душевную тяжесть, Чапаев сказал:

— Григория как героя революции мы похороним вот здесь, на площади, на том самом месте, где он лежит сейчас. И памятник ему соорудим высокий и прочный, из камня гранитного. Чтобы знали и помнили балаковцы, как, не щадя своей жизни, дрался большевистский комиссар за светлую нашу долю, за власть Советскую! И пусть смотрит этот памятник в окна дома мушонковского вечным укором — тот, кто задумает петлю на революцию накинуть, сам же в петле и окажется! Советская власть стоит и стоять будет прочно! Как гранит! И даже тверже.

И хотя царевых опричников, офицерья разного на земле еще предостаточно, но народа трудового, рабочего и крестьянского, всегда было и будет больше ихнего. Есть кому революцию защищать! Пощипали мы ноне буржуйчиков крепко, но и общипанные они спеси своей не утратили, злобу не утихомирили. Снова, поди, пойдут по степным селам да деревням по-петушиному кукарекать, кулаков скликать, мятежи закручивать. Добить надобно контру! Чтобы больше не рыпалась! Чтобы не мешала нам счастливую жизнь на земле налаживать. Предлагаю вам, мужики, в революционный отряд записаться. Каждому, кто стрелковому делу обучен, кто саблей рубать способен, у нас место найдется. Заволжскую степь от белогвардейской гнили мы с вами рано ли, поздно ли, но очистим. И народ нам за это, как и брату моему, Григорию, спасибо скажет…

Хмурой предрассветной ранью чапаевский эскадрон покинул город. Вместе с чапаевцами по завьюженной степной дороге скакали сулакские красногвардейцы и отряд балаковских рабочих. Был среди них и Архип Поляков: Василий Чапаев, с которым он вместе возвращался с Троицкой площади после похорон Григория, согласился зачислить его в свой эскадрон и даже вручил Архипу саблю в блестящих ножнах. Сабля была по-казачьи изогнута, длинная и, когда Архип сидел в седле, доставала концом до стремени, весело позванивала ножнами. Звон ее был приятен Архипу, и он несколько раз обнажал саблю, любовно разглядывал острую вороненую сталь. И лишь мысль о жене и детишках, с которыми он так и не успел попрощаться, несколько омрачала настроение. Архип намеревался съездить из Балакова в село к семье, но эскадрон спешно был вызван в Николаевск, не захотелось от него отставать. Дуняше он, правда, отправил записку. Да разве в записке все объяснишь! О многом надо бы потолковать с ней перед походом. Может, еще и доведется свидеться в скором времени. Ведь воевать-то придется не где-нибудь, а здесь, в родных местах…

Архип слегка осадил лошадь, приподнялся в стременах, глянул вокруг. Широкая белая степь бугристо простиралась на все четыре стороны. Восток впереди медленно прояснялся. Утро явно сулило погожий день. И лишь слева от Архипа, над северной линией горизонта, где за далекими холмами пряталось село Большой Красный Яр, сизое небо вдруг дрогнуло, озарилось багрянцем и тут же угасло, почернело, как от пожара.

Глава четвертая ПОСЛЕДНИЕ ЗАМОРОЗКИ

Записку от мужа доставил Дуне приятель Архипа — чернобородый злобинский старик Чугунов. Коротенькая, в полстраницы, записка сообщала: «Вступил в чапаевский отряд, срочно отбываю в Николаевск, так что дележ земли проводи без меня. Возьми в подручные пастуха Майорова — с ним не соскучишься. Обнимаю тебя и детишек. Берегите себя!»

Подробности Дуня разузнала от Чугунова. Сам-то он, правда, прибыл в Балаково днем позже мятежа, но наслышался всякого. Полную картину обрисовал. И о гибели Григория Чапаева, и о злоключениях Архипа поведал. Проговорили они до полуночи. Чугунову надо было спешить в Злобинку. Перед уходом он сказал Дуне:

— От Архипа тебе, окромя весточки, имеется еще и гостинец. Он у меня надежно в дровнях упрятан. Дожидался темноты, чтобы вручить. При дневном-то свете казать невозможно.

— Что ж за подарок такой, — удивилась Дуня, — ежели его лишь по ночам кажут? Уж не бриллианты ли?

— Скажешь тоже! На кой шут тебе безделушки эти?! Есть вещи поважнее…

Они вышли во двор. Чугунов подвел Дуню к саням, порылся в подстилке соломенной и достал винтовку.

— Тридцать пять штук здесь. Ровным счетом, — сказал он и снова сунул винтовку под солому. — В избушке твоей такое не скроешь. Детишки враз вынюхают. Для них оружие — баловство, а тебе — защита верная. Беднякам без винтовок ноне никак нельзя.

— Где ж раздобыл столько?

— Архип на площади насобирал, когда бандитов расчихвостили. «Передашь, говорит, Дуняше. Пусть упрячет поглубже до поры до времени. В трудную минуту будет чем мужиков вооружить». Так что — принимай мужнин гостинец.

— Принять-то приму. А где спрячу? В погребе разве? Глубже ничего нет…

— В погреб не годится. Сырость. Заржаветь могут. Винтовки требуют к себе нежного обращения.

— В отцовской избе чердак пустует. Ни единая душа туда не заглядывает…

— Это, пожалуй, в самый раз. Одобряю.

— А как быть со Степкой?! О братце-то я совсем забыла…

— При чем тут твой Степка? Не пойму.

— Как же! Пролаза из пролаз. От него не утаишь. Узнает он про наши винтовки…

— Не узнает. Сама же говорила: на чердак никто не лазит. Братец твой сейчас, поди, без задних ног дрыхнет, не учует, как оружие у него над головой окажется.

Они погнали лошадь прямиком через застывшее озеро, к дому Дуниного отца.

Степка, как и предполагал Чугунов, крепко спал. Пелагея Яковлевна показала им лестницу, что валялась под сараем. Чугунов приставил ее к наружной стене дома и стал перетаскивать винтовки из саней на чердак.

— Об оружии, маманя, никому ни слова, — предупредила Дуня Пелагею Яковлевну, когда гость выехал со двора. — Особенно Степке. И пусть он разбойников во дворе не изображает. А то еще взбредет в голову на чердак забраться.

— В разбойников Степка лишь с твоей малышней забавляется. Дома ему не до этого — по хозяйству помогает. Не маленький уже. За тринадцать перевалило…

— Такой и до старости вьюном шнырять будет. Ты приглядывай за ним.

— Пригляжу. А отцу-то, когда приедет, про ружья сказать можно?

— Отцу можно. Остальным, кому нужно, сама скажу…

Единственным человеком, с кем Дуня на следующий день поделилась своим секретом, был Кирька Майоров. Польщенный таким доверием, он заважничал:

— Сильнее нас, стало быть, и зверя нет. Трах-ба-бах — и амба! Отныне вся трусость, которая в душе копошилась, из меня выпрыгнула вон, как заяц. Давай мне скорее ружьишко, и я пойду земельные лишки у кулаков отымать. Да я им…

— Ну, ну, расхрабрился! — засмеялась Дуня. — Тебе бы, Кирька-вояка, надо было в гвардию записываться, а не в пастухи.

— А что? Суворов, гуторят, пожиже моего телом-то был, а воевал, — дай бог кажнему! И мне, може, на роду предписано ратным делом заняться, а я коров гоняю, забодай меня коза! А все оттого, что, окромя кнута, другого оружия в руках не держал. Да ежели я кнутом свое имя обессмертил, то винтовкой бы и подавно. Вот начнем землю делить, всему обществу докажу, какой я есть Суворов!

— Ленин Декрет о земле подписал, — сказала Дуня. — И каждый обязан без лишних слов подчиниться.

— А ежели кто откажется? Что в таком случае прикажешь делать? Безоружными руками, стало быть, воздух сотрясать? Нет уж, Дуняша, я на это несогласный.

— Оружие, Кирька, оставим на самый крайний случай. Забудь про него, в секрете держи.

— Нешто я проболтался? В жизни тому не бывать! Только с тобой откровенничаю. А с другими ни-ни! Могила! Я мужчина серьезный. Это вы, бабы, — в открытую тебе скажу — на язычок несдержимые, потрепаться горазды. Будь моя воля, да я бы и близко бабу к секрету не подпустил.

— Ну вот, уже и на меня переключился…

— Не про тебя я. С чего это взяла? Я про всех прочих баб. А ты — особь статья, революционного рода. Преже папанька твой меня политикой начинял. Ноне ты, стало быть, бунтарский дух во мне возбуждаешь. А баб в разговоре затронул по простой причине — чтоб тебя предостеречь. Не секретничай с ними особливо. Под монастырь подведут своими длинными языками. Поделилась со мной — и будет! За Кирькиной спиной, как за каменной стеной. Остальным ни гугу! Вот так, стало быть. На том и кончаю нашу секретную беседу. Отныне молчком буду по земле ходить…

Вместо винтовки Кирька получил от Дуни самодельную сажень. Она была сколочена из двух жердей высотой с Кирькин рост и внешним видом напоминала циркуль.

Отправились чуть свет за гумно участки обмеривать. Степка-проказник за ними увязался. Пытались по доброму от него избавиться, сулили в другой раз непременно взять. Он и слушать не захотел. Шагал следом и, словно в насмешку, «Коробейников» насвистывал.

Кирька саженью шуганул непокорного свистуна. Степка рожу состроил и сказал, что никуда он от них не уйдет, повсюду будет преследовать, ибо — ишь чего, пострел, вспомнил! — комиссар Чапаев, которого беляки застрелили, наказывал ему до конца жизни не отставать от революции. Вот он и не отстает, хочет вместе с большевиками добывать землю для бедняков. Говоря это, низкорослый и щуплый Степка вызывающе шмыгал носом и геройски выпячивал грудь. Засаленная от долгой носки шубенка его топорщилась спереди клиньями бесчисленных заплат.

Дуня посоветовала Кирьке:

— Оставь его. Он ведь, как репей, прилипнет — не отцепишь…

Они дошли до угодья Акима Вечерина.

— Отсюда, стало быть, и начнем, — сказал Кирька и пошел, махая саженью, по обочине, вдоль поля.

Вечеринский участок и глазом враз не охватишь, до того широк, так что Кирьке пришлось долго шастать деревянным мерилом, переставляя его с места на место. Спина заныла, пальцы перестали слушаться. Несмотря на мороз, Кирьке сделалось жарко.

— Дайте я, — потянулся Степка к сажени. — А то совсем в сосульку от безделья превращусь.

У Степки дело пошло живее. Измерили вечеринский участок, перешли на соседние. Кирька точно знал, где чья межа пролегает, когда и каким образом хозяин приобрел участок.

Когда-то это неоглядное поле целиком принадлежало барину Воронцову-Дашкову. Крестьяне, не имея своей земли, работали на барина. Потом, после отмены крепостничества, появились и у них небольшие наделы. А что из того? Многие из бедняков за бесценок продали их кулакам, так как нечем было засевать и обрабатывать поле. А когда в четырнадцатом году беднейших мужиков села мобилизовали на войну с германцем, полными хозяевами почти всей земли стали кулаки. Последние три года, надо сказать, были урожайными. Разбогатели землевладельцы, разжились на спекуляции. С позволения Временного правительства иные из них стали продавать землю под залог, требовали от крестьян, чтобы они отработали долг в кулацких хозяйствах.

Кирька указывал Дуне на узенькие делянки, которые богатеи за большие деньги «подарили» крестьянам на год или на два, и сокрушенно тряс бороденкой:

— Чужими руками хозяева жар загребают. Бедняку от них вовек не откупиться.

— Ни о каких долгах и выкупах речи быть не может! — сказала Дуня. — По новому декрету ты, Кирька, все крестьяне наши — хозяева этой земли. Она стала всенародной государственной собственностью.

— Выходит, из грязи да прям в князи?!

— Нет, Кирька, князем, быть ни тебе, ни другим новая власть не позволит. Каждый будет получать ровно столько, сколько своими руками заработает. А землю разделим в зависимости от того, у кого какая семья. Ни богатых, ни бедных быть не должно.

— Эдакое равноправие по мне, — заулыбался Кирька. — Наша семейка огромная. Большущий кусок, стало быть, отхватим!

Семь дней ходили они по заснеженным полям, вымеряя участки. Кирька за сажень больше не брался. Земельное мерило перешло в собственность Степки. Он бесстрашно лазил по сугробам и шустро выполнял Кирькины распоряжения. Дуня заносила в бумажку цифры, которые выкрикивал с дальних концов загонок расторопный братишка.

На восьмой день, закончив обход последнего поля и сделав необходимые расчеты, Дуня поручила своим помощникам обежать все дома в селе, предупредить хозяев, что вечером в школе, мол, будет важный разговор о земле и надобно непременно явиться.

Как и ожидала Дуня, за один вечер земельный вопрос не разрешили. Долго шумели и спорили. Громче всех, конечно, разорялись кулаки. Дуня несколько раз доставала газету с Декретом о земле, подписанным Лениным, предостерегала:

— Кто не повинуется советскому декрету, тот враг революции. И поступим с такими по всей строгости, как с врагами. Обездоленных в нашем селе больше не будет! А то смотрите, какое неравенство получается…

И, листая тетрадные страницы, на цифрах доказывала, сколько земли приходится на каждого человека в кулацких хозяйствах и сколько — в бедняцких да середняцких. Небо и земля. У одних густо, у других пусто.

— У того земли негусто, у кого в голове пусто, — съязвил Аким Вечерин под одобрительный хохоток своих дружков.

Мужики зашикали на кулаков, запретили оратора перебивать. Крестьяне внимательно слушали Дуню. В ее тетрадке были сделаны примерные наметки — их она набросала при активнейшем содействии земельного знатока Кирьки Майорова, — кому какие участки должны принадлежать после раздела. То, что вся пахотная земля была строго распределена по едокам, каждому поровну, крестьяне приняли с одобрением. Спор возник не из-за размеров наделов, а из-за места, где они расположены: всяк норовил выкроить себе участок поближе к реке, поплодороднее. В обиде оказались многие. Подняли галдеж. Мужики один за другим вскакивали с мест, махали шапками, кричали, перебивая друг друга.

Дуня не знала, как и угомонить народ. И лишь когда почувствовала, что страсти накалились до предела, сказала, глянув на мигающую в табачном дыму лампу:

— Время позднее. Завтра продолжим разговор.

Надеялась, что мужики поостынут за ночь и все недоразумения развеются, как махорочный дым под потолком.

Утром она встала чуть свет, чтобы первой прийти на собрание. Но в школе по-прежнему было шумно и дымно. Не улеглись вчерашние обиды, не смирились мужики. Каждый, как мог, отстаивал свое право на лучший надел.

И тут в голову Кирьке Майорову пришла спасительная мысль — самые плодородные земли распределить по жребию. Ссора постепенно стихла. Крестьяне стали пытать судьбу, вытаскивая свернутые бумажки из Кирькиного малахая. И к вечеру уже каждый знал, кому что досталось. Оформили документы на новые наделы, скрепили их для весомости старой печатью с царским орлом.

Аким Вечерин презрительно смял листок в кулаке, швырнул на стол перед Дуней:

— Филькина грамота! Решение ваше самочинное, силы законной не имеет. Не документ, а чистейшая липа, как и печать на нем. Отказываюсь подчиняться.

Гришка Заякин, Ефим Поляков, Лаврентий Бутаков и другие вечеринские дружки тоже не пожелали считаться с решением собрания. Они сложили свои документы в одну пачку, подпалили спичкой. Злорадствуя, Гришка — «визгливый пес» — размахивал горящей бумагой, пока она не почернела.

— Туда ей и дорога! — развеяв пепел, выкрикнул он и погрозил Дуне. — Коли еще раз ступишь на нашу пашню, ножки твои стройные изувечим. На веки вечные останешься хромоножкой, как и твой папаня.

— Дымно кадишь — святых зачадишь, забодай тебя коза! — сердито ответил за Дуню Кирька Майоров. — Имя Калягиных не пятнай. Ты им, стало быть, в подметки не годишься. Визжи не визжи, а песенка твоя, Гришка, спета. Отплясался. Будет! Теперь наш черед настал. В этой земельной грамотке, — Кирька взмахнул бумажкой, — народная сила заключена. Она нам самим Лениным жалована. Стало быть, надежная. Ты-то ее сжег, а у меня она целехонькая. Значит, с нонешней весны мне над землей и властвовать. Вот так, стало быть!

Казалось бы, мужикам теперь до весны беспокоиться не о чем — земля стала их достоянием. Ан нет — новые заботы появились. Идут и идут люди к Дуне за советом, за поддержкой.

Прибежала Акулина Быстрая, вдова солдатская, неугомонная и горластая женщина.

— Наделили меня землицей, спасибочко! А чем пахать буду? Лошади-то нет. Не самой же вместо кобылы впрягаться! И так умом прикину и эдак, а как из тупика выбраться — не докумекаю. Подсказала бы!

Потом пожаловал в гости бедняк Иван Базыга. Всегда спокойный и скупой на слова, на этот раз он долго изливал перед Дуней свою душу:

— Вникни сама, Архиповна. В коем-то веке впервой урожайным наделом обзавелся. Жить бы и жить, печали не ведая. А душа в чувствах двоится, покоя не приемлет. Что в борозду бросать буду? В сусеке лишь мусор. Ни единого зернышка. Мусором поле не засеешь. Бурьяном, полынью едкой урожай обернется. Как подумаю о весне, так на сердце слякотно делается, словно в дождливую осень…

А Леська Курамшин, ухватистый, цепкий парень — не зря его по-уличному Ухватом зовут, — прямо с порога в наступление перешел:

— Не довела дело до конца, товарищ Калягина! Раззадорила, раздразнила мужика деревенского. А дальше что? Раздали землю по едокам и тем утешились. А едоки есть-пить просят. Кто их накормит? Земля невспаханная? Заякин давеча мне в лицо бросил: «Комья черноземные, говорит, глотать будете заместо пшеничного хлеба. У вас же, голодранцев, ни лемеха, ни бороны. Без ухода и чернозем зачахнет». Зло говорил, а верно! К наделу земельному да еще бы приданое… Без приданого свадьбы урожайной не сыграешь.

Дуня и сама понимала: надо что-то предпринять, иначе бедняки, получившие право на землю, могут остаться без куска хлеба, ни зернышка не соберут со своих наделов. Неухоженная земля, что и говорить, урожая не даст, придет в запустение. А где взять неимущему хозяину плуг и борону, семена и лошадь? Кулаки, как и встарь, над Дуней и ее сторонниками потешаются. Со всех сторон только и слышишь: «голышня», «подлодочники», «заморыши лапотные». С недавних пор и еще одно словечко в оборот пустили — «самозванцы». Никак не желают новых порядков признавать. С ехидцей поглядывают на мужика, голодного и оборванного, надеются — рано или поздно, а придет он к ним с поклоном, попросит в долг и семена, и скотину, и все другое, без чего не может обойтись владелец земли. И снова тяжким грузом ляжет на плечи крестьянские кабала отработки, батрачества. Именно этого-то кулаки и дожидаются, к этому и клонят. Эксплуатацией они нажили себе и хлебородные угодья, и богатые состояния, домашнюю и сельскохозяйственную утварь. С землей, допустим, вопрос решен. А как быть с остальным добром? У кого богатства, у того и сила. Голыми руками силу не одолеешь, поле не вспашешь. Надо лишить богачей тех преимуществ, которые дают им силу и власть, ставят крестьянина в кабальную зависимость.

Вместе с Кирькой Майоровым, Иваном Базыгой и Леськой-Ухватом Дуня подготовила список, куда внесла фамилии состоятельных мужиков, имеющих в своих хозяйствах по три, а то и по четыре лошади. Часть скота можно будет конфисковать. Труднее учесть сельскохозяйственный инвентарь — тут верных данных не имелось. Идти же с ревизией по дворам опасно: кулаки сразу заподозрят неладное, хай поднимут. Не стоит загодя дразнить богатеев — они и без того злые ходят, что степные волки. Вспомнила Дуня о своем братце, Степке-проныре, и отправила его в разведку. С наступлением темноты он тайком облазил все кулацкие сараи и клетушки, доставил сестре самые точные сведения. И лишь после этого на общей сходке крестьяне вынесли постановление: «Снабдить неимущих сельхозинвентарем, зерном на посев и лошадьми, конфисковав все это согласно утвержденному списку у зажиточной части населения».

Кулаки бедняцкое решение освистали. Завязалась драка. Сильнее всех пострадал Гришка Заякин: рослый Иван Базыга надел ему на голову помойное ведро и чуть было не оглушил бывшего старосту, ударяя колотушкой по железному днищу. Беднота одержала верх. Кирька Майоров раздал крестьянам ружья, и они отправились в обход по кулацким хозяйствам. Обширный школьный двор вскоре стал чем-то напоминать ярмарочную площадь. Сюда с разных концов села Кирькины приятели стаскивали плуги, бороны, сеялки, молотилки, мешки с семенами, загоняли под навес перепуганных лошадей.

Вечером состоялся раздел движимого и недвижимого имущества, конфискованного у кулаков. Пастуху Майорову досталась вечеринская Сивуха — та самая, из-за которой еще совсем недавно он перенес столько мучений в родимом овраге. Уводя Сивуху со школьного двора, Кирька настороженно поглядывал по сторонам, опасался встречи с бывшим владельцем лошади. Дом Акима Андрияновича он обошел стороной. Неожиданно столкнулся на дороге с Ефимом Поляковым. Тот недружелюбно глянул на Кирьку.

— Захапал чужую собственность и доволен?!

— Ничего я не хапал, — ответил Кирька. — Так обчество порешило. В пользование неимущих, стало быть.

— «Обчество», «обчество», — передразнил Поляков. — Говорить-то путем не научились, а уже верховодить полезли! Самозванцы шелудивые.

— Не сами назвались. Нас революция вызвала. С нее и спрашивай. По новому декрету мы теперя всему хозяева.

— Как бы боком вам тот декрет не вышел…

— Не пужай… И так, стало быть, всю жизнь пужливый ходил. Ноне пужливость моя скончалась.

— Гляди-ка, какая храбрая цаца! А ну, вшивый герой, сворачивай лошадь обратно. К Акиму Андриянычу пойдешь, пока душа в теле…

Кирька скинул с плеча винтовку:

— Отступись! Не то порешу по революционному праву.

Поляков попятился к обочине. Оступился, по колено увяз в сугробе придорожной канавы.

Кирьке стало весело:

— Вот так-то поперек революции встревать! Преже нас под обрыв пихали, а ноне и мы не лыком шиты — с ружьем ходим! Не спихнешь! Как бы самим в преисподнюю не угодить…

Он потряс винтовкой над головой. Потом взял Сивуху под уздцы и по-гвардейски зашагал дальше.

Чувствуя свое бессилие, Ефим Поляков чертыхнулся ему вдогонку раз-другой. Пастух даже не обернулся.

— Ишь ты, как гусак, голову задрал, тварь безмозглая, — выругался Поляков. — Пляшет под Дунькину дудку. Погодь, не такую еще музыку услышишь…

Возле своего дома он остановился. Сердито потоптал снег у крыльца. Покосился на приземистую калягинскую хибару напротив. В окне огонек. «Пришла, злыдня, — раздраженно подумал он. — И не одна, поди, а со своими подпевалами. Бомбой бы вас всех…»

Прежде чем взойти на крыльцо, он схватил обломок кирпича у завалинки и, изливая накопившуюся за день душевную боль и злобу, кинул его в ненавистное окно. Когда Степка выскочил на улицу, чтобы поймать того, кто разбил стекло, вокруг было безлюдно. Он метнулся вдоль забора по переулку, заглянул в подворотню соседского дома: никого!

Раздосадованный Степка возвратился в избу. Дуня к тому времени успела убрать осколки с пола. Иван Базыга и Акулина Быстрая, вместе с которыми час назад Степка заявился к сестре прямо со сходки, заделывали пробоину в окне фанерным щитом. Базыга старался стучать молотком осторожно и тихо, чтобы не потревожить сонных детишек на печи.

— Что стекло расквасили — полбеды, — говорил он. — Завтра я тебе, Архиповна, новое раздобуду. Меня иное тревожит. Кровопролитие может случиться. Они ведь в злобе до крайности дойдут, сторицей отплатят нам и за землю отнятую, и за нонешние деяния. Случись такая беда…

— Хватит тебе, Иван, каркать-то, — упрекнула его Акулина. — В соседних-то деревнях преже нашего беднота свои порядки навела. И ничего! В Сулаке вон, слышала, крестьяне постановили коммуной жить, совместно, значит, и поле обрабатывать, и из общего котла щи хлебать. Еще месяц назад произвели соц… соц… — она с трудом выговорила непонятное слово, — социализацию скота, сбруи, сельхозных машин и земельных угодий. Коллективно всеми делами заправляют, и кулаки у них по струнке ходят, прижукли. И наши пошумят-пошумят да и утихомирятся. Кишка у них тонка, чтобы супротив народа войной идти.

— Докатится и до нас военная колесница. В Липовке вон — под боком у нас — кулаки всю новую власть как есть порешили. Начеку надо быть. Особливо тебе, Архиповна. Ноне кто-то камнем пульнул. А завтра, може, и свинца не пожалеют. По земле ходи, а по сторонам гляди.

— Что ж ей одной-то глядеть? — не согласилась Акулина Быстрая. — А мы нешто безглазые? Дуняша для общества вона как старается. И наш долг — уберечь ее. И близко кулака не подпустим!

А Степка от своего имени добавил:

— Я сестрицу караулить берусь. Не провороню! Под окнами заместо часового стоять буду. Чуть что неладное — прутиком по ставням…

И, сказав это, Степка зашагал к выходу караулить дом.

В этот вечер он так и не стукнул по ставням. Но в другие дни, когда у Дуни собиралась беднота для тайного разговора, часовому Степке приходилось не раз подавать условные сигналы. Заметит, что кулак к дому приближается, и давай по оконным наличникам прутиком стегать, будто воробьев из-под крыши выгоняет. Припрыгивает и кричит: «Кышь вы, кышь вы!» Хитрости и смекалки Степке не занимать. Лишь однажды он чуть было осечку не допустил — заигрался с дворняжкой Жучкой и не увидел, как мимо прошмыгнул Заякин, бывший староста. Скрипнула калитка. Степка обернулся, отпихнул Жучку и бросился под ноги Заякину, свалил его у самого крыльца. Сделал вид, что поскользнулся впопыхах и задел невзначай. Но в доме уже знали, что за гость пожаловал, приготовились к встрече.

С той поры Степка бдительно следил не только за деревенскими богатеями, но и за Жучкой — гнал собаку от себя, чтоб не отвлекала от караульной службы.

Каждое Дунино задание он исполнял беспрекословно: бегал из конца в конец села с поручениями, ходил на лыжах в Злобинку к старику Чугунову за каким-то важным пакетом, заместо почтальона разносил красноармейские письма по домам, собирал сведения о кулаках, узнавал, где они собираются, о чем судачат. От многих бед предостерег бедноту Степка-разведчик.

Мать стала замечать: отбивается Степка от дома. Один раз даже ночевать не пришел — всю ночь простоял в карауле возле Дуниной избы. За это Пелагея Яковлевна сына лишь пожурила слегка. А вот за то, что хозяйство забросил, матери перестал помогать, Степке досталось крепко. И он дал слово, что будет и дрова по утрам колоть, и гусей кормить, и за водой бегать. Два дня он действительно от домашних дел не отходил, старательно работал. А тут, как на грех, старший брательник Иван Калягин, вспомнив свою фронтовую молодость, организовал из мужиков красногвардейское ополчение. Ну, и Степка, конечно, за братом увязался. Стоит матери отлучиться куда-нибудь, как и сына уже нет. Ищи, значит, его на стрельбище, за селом. Там ополченцы под команду Ивана строевым шагом маршируют, к армейской службе себя готовят. И Степка вместе со старшими — ему, видишь ли, тоже на фронт захотелось!

Уговорила Пелагея Яковлевна своего старшего сына отвадить Степку от военных занятий. И Иван сказал ему:

— Молоко на губах не обсохло, а уже к ружью тянешься. Не дорос еще до армии. И потому приказываю, чтоб ноги твоей на стрельбище не было! Без молокососов обойдемся!

Степка обиделся на Ивана и на стрельбище больше не показывался. Надумал он в Липовку податься — там, говорят, остановился отряд Василия Ивановича Чапаева.

С братом его, балаковским комиссаром, Степка был когда-то знаком. Надо полагать, Чапаев не откажется принять Степку в свой отряд. Только вот где сухарей раздобыть на дорогу? В доме, как на грех, нет и крошечки хлебной.

В тягостной задумчивости сидел Степка в горнице. И тут услышал, как скрипнула дверь на кухне. Потом донесся удивительно знакомый мужской голос:

— Принимай, мать, нежданного гостя!

Да это же голос Максима, брата двоюродного. Вот так гость!

Степка выбежал на кухню и с любопытством поглядел на Максима — давненько не виделись. Раздобрел братец, стал массивнее и выше прежнего. И одет справно, по-купечески: под распахнутым тулупом видно суконное пальто, на ногах — белые валенки, совершенно новенькие, и шапка из дорогого меха.

Максим изысканно, одним пальчиком — он и прежде щегольнуть любил — расправил усы, побеленные морозцем. Усы у него стрижены по городской моде — пчелкой, отчего длинный, с горбатинкой нос кажется длиннее, чем есть на самом деле, величавым хребтом дыбится на долговатом бритом лице.

— А я к вам, родные, мимоездом, — сообщил Максим, не обращая внимания на Степку. — Муку из Балакова везу. Мельник у меня там знакомый. Когда-то я ему большую услугу оказал, из нужды вызволил. И он, вишь, в долгу не остался. Двенадцать пудов пшеничной муки чистейшего помола мне отвалил… До Горяиновки и до рассвета не добраться. А ночью с мукой опасно. Вот и надумал в Пьяную Селитьбу на ночевку свернуть. Утром дальше двинусь. Анфиса моя, поди, извелась в ожидании. Воркотней встретит. Ничего, враз помягчает, когда увидит, что муженек не с пустыми руками возвернулся…

Степка вспомнил пышногрудую Анфису Ивановну и мысленно пожалел двоюродного братца: нехорошая у него жена. Ужас какая скряга! Каждая копеечка у нее на учете. Из-за своей жадности не могла она ужиться с красноярскими родственниками. Уговорила мужа уехать куда-нибудь подальше. Несколько лет они скитались по разным городам Средней Азии, где Максим работал на мельницах то крупчатником, то помощником мельника, а год назад, вернувшись в родной край, стал мельником в Горяиновке. Анфиса Ивановна постоянно поучала Максима, как надо жить, и очень гордилась тем, что муж во всем ее слушается, что с помощью жены он и на войну не попал — откупился от мобилизации, и в состоятельные люди вышел. Со Степкиным отцом Архипом Назаровичем, который теперь с ними в одном селе живет, она, как слышал Степка, совсем не разговаривает. И Максиму запретила с ним встречаться. «Не хватало, чтобы ты еще в политику вмешивался, — сказала она ему. — Живи тихо, ровно, не примыкай ни к тем, ни к этим, о своей семье больше думай, о доме заботься. Это теперь главное. А то вон Архип-то сам по макушку в политике увяз, семью забросил и родных за собой тянет. Не поддавайся! Власть-то, она переменчива, сегодня вверху те, а завтра — другие. На каждого не угодишь». Степка подслушал этот разговор, когда Максим с женой ночевали у них в доме. И с той поры, приезжая в Большой Красный Яр, шли они не под крышу к родственникам, а прямиком отправлялись либо к охотнику Никифору Зезенкову, либо к Ивану Бирюкову, хозяину ветряной мельницы.

— К Зезенкову, что ж, нонче не поехал? — спросил у Максима Степка.

— А зачем? Я ж без Анфисы еду…

— Если б с Анфисой Ивановной, то у Зезенкова бы заночевал?

— Почему бы и нет? Там нас завсегда по-хорошему привечают. Перед сноровкой Никифора Зиновьича, прямо скажу, преклоняюсь. Есть чему поучиться…

У Максима не было никакой охоты разговаривать с назойливым Степкой. Он сказал, что пойдет перетаскивать мешки из повозки в сени, чтобы, упаси бог, кто-нибудь ночью не позарился на его добро.

Закончив свои дела, Максим возвратился в избу, снял тулуп и пальто. Остался в модном темно-синем костюме с жилетом. Прошелся по комнате, поправил мизинцем усы-пчелку, одернул пиджак перед зеркалом.

Они со Степкиной матерью долго о чем-то беседовали за столом, распивая чай. Степка вначале слушал внимательно, потом стал зевать и полез на печь спать.

Проснулся он от соблазнительных до головокружения запахов. Свесился с печи, глянул, что бы это могло быть?

У шестка суетилась мать с половником. По черному дну прокаленной сковороды расплывалось тесто, пузырилось масло. Максим сидел за столом, осторожно, двумя пальчиками брал из блюда оладьи, макал их в кислое молоко и подносил ко рту. Ел он с таким аппетитом, и оладьи были до того румяны и пышны, что у Степки защекотало в горле. Он кашлянул, чтобы обратить на себя внимание. Максим повернул голову в его сторону:

— A-а, и ты, выходит, проснулся. Я-то, грешным делом, думал, до конца зимы, как медведь, из теплой берлоги не вылезешь. Морозно нынче на улице-то, так что отогревайся на печи. А я вот позавтракаю и в путь-дорогу…

Так и не позвал к столу. И мать промолчала, грустные глаза от Степки отвела. Конечно, угостила бы оладьями сынка. Но мука принадлежит Максиму. Как он к этому отнесется? Мать переводила умоляющий взгляд с Максима на Степку, давала знать, чтобы тот о брательнике подумал. Максим пожирал оладьи и делал вид, что взглядов ее не понимает.

У Степки слезы выступили на глаза. Он глотал слюнки и выжидающе, по-собачьи смотрел в рот Максиму.

Наверное, сердце разорвалось бы от таких напрасных жданок, но тут в голове у него возникла смелая мысль. Он запустил пятерню во взъерошенные волосы, поскреб затылок, как всегда делал в минуты важных решений, и, жалобно посматривая на мать, начал стонать:

— В животе что-то бурчит. На двор мне, маманя, хочется…

— Кто же тебя держит? Ступай. Только оденься потеплее.

Степка спрыгнул с печи. Ноги — в валенки, шапку — набекрень, шубенку — на плечи. И мигом — за дверь.

Обратно в избу он возвратился без шапки. Но этого никто не заметил. Степка залез на печь и прижух там как ни в чем не бывало.

Максим поднялся из-за стола.

— Ну, мне пора…

Он удовлетворенно провел ладонью по усам, погладил живот и направился к вешалке за тулупом.

Одевался Максим неторопливо, каждую пуговицу ощупывал пальцами, словно монетку драгоценную. Особенно долго возился с шарфом, стараясь намотать его на шею как можно фасонистей. С уважением поглядел на себя в зеркало и, кивнув хозяйке на прощание, шагнул к выходу.

Как только дверь за ним захлопнулась, Пелагея Яковлевна сунула Степке на печку замасленный бумажный сверток:

— Три оладушка приберегла. Полакомься…

Степка проглотил один оладушек, не разжевывая, проглотил другой и, когда принялся за третий, услышал крик из сеней:

— Да я этого жулика… Запорю до смерти!

У Степки оладья застряла в горле. Он съежился в комок, уставился настороженными глазами на дверь: «Сейчас что-то будет!»

Максим, пунцовый от бешенства, стремительно влетел в избу:

— Средь бела дня… Повесить мало!

— Скажи толком, что стряслось-то?

— Диво не знаешь! Сама небось и надоразумила…

— Да кто, кто обокрал-то?

— Ясно кто — сопляк твой! Вон он, как сыч, притаился на печи…

— Погодь горячиться-то. Може, еще и не он. С чего взял?

— А с того, что, окромя его, больше некому. Он только что из избы выбегал…

Максим схватил перепуганного Степку за руку и стащил с печи.

— Где мука? Говори! Говори, грабитель! — Он ударил Степку кулаком. — Не то всю душу выпотрошу!

Мать бросилась к печи, заслонила Степку собой.

— Не глумись над мальчонкой!

У Максима желваки перекатывались на скулах, сквозь красноту щек пробивались серые пятна.

Таким и увидела его Дуня, когда вбежала в избу.

— Крик подняли, как на базаре. Всему селу слышно, — сказала она.

— Тут закричишь, пожалуй, — поморщился Максим. — Брат брата обворовал. Два мешка муки у меня было…

— Видела, — перебила Дуня. — Оба в сенях стоят. Из-за чего же сыр-бор?

— Один мешок кто-то развязывал…

— И только-то?

— Ты что — смеешься? Да сейчас каждая щепотка мучная на вес золота.

— Свое-то добро ты, братец, ценить научился, ничего не скажешь. Родню бы свою хотя бы разок вот так пожалел, как муку свою. Из чего нам мать хлеб печет, знаешь? Так я тебе скажу — из корней болотных да солоцких. Мы вместе с ней мыли и сушили те корни, ступой толкли в пшеничной мякине, через сито просеивали. Мука, а не мука! Хошь отведать? Маманя, угости-ка родственничка болотной пышечкой. А то он, поди, оскомину себе набил на куличах сдобненьких.

— Да будет тебе, Дуняша, — отмахнулась Пелагея Яковлевна. — Чего уж там… Нашу жизнь с его не равняй. Радуюсь, что хоть он-то у нас нужды не знает…

— А еще какой он радостью тебя наделил? — спросила дочь и обернулась к Максиму. — Сколько пудов муки ты матери нашей, которая и тебя, сироту, в детстве кормила, одевала, на пропитание оставил?

— Она ж не просила…

— А если бы попросила, дал бы, значит?

— Как не дать…

— И сколько бы, если не секрет, ты ей не пожалел? Мешок? Два? Или на пудик бы расщедрился?

— Попросила бы… Что ж, и мешок можно. Что я, чужой, что ли?

— Так вот, мешок муки здесь оставишь. Считай, что она попросила…

Максим скривил усики в мрачной ухмылке, но возразить не посмел. Приволок мешок из сеней, поставил его на попа у порога. Затем что-то буркнул себе под нос, круто повернулся и вышел.

Степка засуетился, заплясал вокруг мешка.

— И тут пожадничал, жмот! — уличил он Максима. — Притащил тот, из которого я в шапку муки отсыпал. Нет бы полный…

— И за этот ему Анфиса шею намылит, — вздохнула мать. — Наградил же господь Максима такой злыдней. Вконец мужика испортила. Разве преже он таким был…

Во дворе заржала лошадь. Степка выбежал на крыльцо. Максим, насупившись, как бирюк, сидел на мешке в санях, дергал вожжи, орал:

— Но-о, но-о, паскуда! Пошевеливайся!

Концом вожжей он огрел лошадь по спине, и та, взбрыкнув, рысью рванулась за ворота.

— Скатертью дорога! — Степка показал Максиму язык.

Возвратившись в избу, он весело сообщил сестре:

— Максим-то! Максим-то! Коршуном вылетел со двора! Злющий-презлющий. Здорово ты его объегорила. Он теперь ночами спать не будет из-за этого мешка. Так ему и надо, жадине!

— С Максимом разговор мой закончился. А вот с тобой, Степка, еще только начнется. — Дуня подошла ближе, взглянула на брата огорченно, как мать, когда бывает сердитая. — Что ж это ты, братец мой единокровный, нашу семью позоришь? Надо же до такой низости дойти — в чужой карман руку запустил!

— Я в карман не лазил, — обиделся Степка. — Я только чуть-чуть из мешка отсыпал…

— Неси спрятанную муку сюда, — строго сказала Дуня. — Обратно в мешок высыплешь.

Степка неохотно побрел за порог. Взобрался на чердак по лестнице — там он спрятал шапку с мукой. Она лежала на брезенте. Прежде чем спуститься на землю, Степка решил взглянуть, что это там, под брезентом, спрятано? Жесткое что-то, продолговатое, похожее на деревянные брусья. Степка приподнял краешек брезентового покрывала и ахнул — ружья! Много-много, десятка три, а то и больше. Так вот откуда, значит, мужики винтовки берут. А он и не знал. «Одну надо бы себе забрать, — подумал Степка, — пригодится, когда к Чапаеву пойду. С ружьем-то без разговора в отряд возьмут. И муки хотя бы щепотки две-три не мешает припрятать».

Степка вспомнил, что ему говорила Дуня, и не стал ничего трогать: «Лучше, пожалуй, у нее самой попросить. Должна же сестренка понять наконец, что я тоже во имя революции стараюсь».

С таким решением он и вошел в избу. Высыпал муку из шапки в мешок и, обтерев запачканные ладони, позвал сестру из кухни в горницу для секретного разговора.

— Там, на чердаке, винтовки, — начал Степка.

Дуня руками всплеснула:

— Я так и знала! Разнюхал-таки…

— Не бойся. Никому не скажу. И сам не трону, если ты не позволишь. Мне бы только одну.

— Это зачем же?

— К Чапаеву в отряд пойду. Оттого и мукой запасался. И без винтовки мне никак нельзя. Одолжи.

— Одолжить, конечно, можно. Но только напрасно все это. Архип вон в письме пишет — много мальчишек в чапаевский отряд напрашивалось, а он их от себя, как миленьких, шуганул. Запрещено малолетних-то в Красную Армию принимать.

— Меня Чапаев не шуганет. Я военное дело знаю.

— И те, кто к нему просились, не хуже тебя знали. Да, видишь, ничего не вышло. Сомневаюсь, чтобы тебе повезло. А вот на наших добровольцев, которых Иван обучает, уже запрос поступил. В воскресенье снаряжаем их в Николаевск, в подчинение Чапаеву. Обещала я Ивану винтовки за ополченцами закрепить. Не вилами же им воевать! Но десятка полтора и себе оставим. Мало ли что может случиться. Линия-то фронтовая, она ведь не только там, но и здесь через наше село проходит. Наготове должны быть. Вот я и подумываю — убежишь ты к Чапаеву, а кто винтовки сторожить будет? Мать-то стара для этого. А ты… Нет, тебе, пожалуй, доверять рискованно. Мало ли чего тебе взбредет в голову! А задание это не только чрезвычайно секретное, но и очень ответственное. От наших винтовок, может случиться, судьба революции будет зависеть.

— Всей революции? — удивился Степка. — Да ради революции. Вот увидишь…

— В таком разе, — сочувственно улыбнулась она брату, — сторожи! Но только помни — за каждую винтовку головой ответишь…

Степка проводил сестру до ворот. С белесого стылого неба матовым кругом свисало солнце. Было морозно.

— Задержалась, гляжу, зима-то, — вздохнула Дуня. — Весну и близко не подпускает. Только ведь зря упрямится. Весна обязательно возьмет свое. Вот увидишь!

Она поправила на голове платок, вязанный из верблюжьей шерсти, и, уходя со двора, помахала Степке:

— Смотри в оба! Революция на тебя надеется!

Глава пятая ХЛЕБ И СОЛЬ

Председатель ревкома Архип Назарович Калягин прошелся взглядом по лицам крестьян, тесно сидевших в сумрачнойизбенке бедняка Ивана Базыги, и спросил:

— Кого, мужики, желаете в комитет бедноты председателем избрать?

Пастух Кирька Майоров поднялся с места, подтянул свои рваные штаны под посконную, враспояску, рубаху, сказал, тряхнув сивой бороденкой:

— Тута и гадать нечего — Дуняшку Калягину, стало быть, предлагаю в председатели. С ней не пропадешь. Она меня, трухлявого, из затмения вывела. И не только меня. Не по ее ли наущению мы барские межи весной распахали, землицей и семенами обзавелись? Теперича нам жить да жить, коли засуха не ударит и кулак не взбеленится, забодай его коза. Дуняшка не из пугливого десятка. Сам Вечерин ее побаивается. Калягину надось, стало быть, двигать в главные.

Беднота поддержала Кирьку, загалдела:

— Дуньку-большевичку в комитет!

— Голосуем за Калягину!

— Ей дело знакомое, пущай верховодит! Более некому…

Архип Назарович начал отговаривать собрание — неудобно, мол, семейственность среди начальства разводить. Дуняша ему как-никак родная дочь, и к тому же в должностном лице сподручнее мужчину держать. Его и слушать не захотели. А вдовы и солдатки, так те даже обиделись на Архипа Назаровича: по всей России, мол, равноправье объявлено, а он бабам хода к руководящей должности не дает, оттирает. Председателю ревкома при всем старании невозможно было баб перекричать, и он махнул рукой на них:

— Делайте как знаете, ваша воля!

Из темного угла избы подала голос Дуня:

— Зря вы меня выкликаете. Не справлюсь я. Детишек четверо на руках. С ними бы управиться…

А бабы ей в ответ:

— У нас что, своих ребят нет? Поболее твоего! Справишься. Мы тебе всем обществом пособлять будем.

Дуня им:

— Да поймите же — без мужа я сейчас. На фронте он. Одной на два дела не разорваться…

А солдатские вдовы опять о своем:

— Твой муженек воюет, а наших сыра земля взяла. Кому труднее?

Так и не нашла Дуня, чем возразить. Могла бы, конечно, намекнуть собранию, что пятого ребенка ждет и в таком положении быть председателем не совсем удобно. Постеснялась говорить об этом публично, подумала, поправляя поясок на располневшей талии: «Неужто сами не видят?»

Но спор в избе уже смолк. Началось голосование. Все подняли руки за Дуню Калягину. Потом в помощь ей избрали шестерых бедняков-безлошадников, батраков бывших — Ивана Базыгу, Кирьку Майорова, Леську Курамшина — по прозвищу Ухват, Михаила Садова, Ефима Сотникова и Акулину Быструю.

Когда комбед был создан и народ собрался было расходиться по домам, молчун Михаил Садов, от которого ни земляки-крестьяне, ни земские чиновники в прошлом ни единого слова не слышали, вдруг разговорился:

— В начальство вот нас произвели, а будет ли прок какой? Архип Назарыч давеча сказывал про опасность положения — того и гляди, балаковская банда, что после мятежа по степи рыскает, на нас обрушится. Кирька не даст мне соврать — у бандитов с Вечериным, с кулаками нашенскими, тайный сговор. Сообща пойдут супротив бедняцкого комитета. И одолеть нас им труда не составит. Сами видите, сколько на селе активистов неимущих — в одной немудреной избенке помещаемся. Да они нас, как котят слепых, переведут, передушат в один присест. И пикнуть не дадут.

— Страху нагнал — ах какой ужас! — насмешливо ахнула Дуня. — У страха, говорится, глаза велики, а ты, Михаил, почему-то дальше хибарки Ивана Базыги ничего не увидел. А коли бы глянул пошире, то разглядел бы не только тех, кто рядом сидит. Нас больше, чем тебе чудится. Ежели всю сельскую бедноту, фронтовиков бывалых расшевелить да воедино собрать — и площадь тесной окажется. А рабочие в городе? Они нам непременно посодействуют — и свою дружину пришлют, и оружием снабдят, и стрелять научат. Огромадное у бедноты товарищество!

— Родной брат продаст, а товарищи невыдавцы, — поддакнул Кирька Майоров. — Надоть нам, стало быть, поплотнее друг к дружке держаться, мужики. Коли врозь — дело брось!

— Нас, баб-вдов да солдаток, со счетов не сбрасывай, — добавила бойкая на язык Акулина Быстрая. — Война нас в мужиков обратила — и пахать, и сеять, и воевать научены. Бабье горюшко на военных дрожжах замешено, слезой утешаемся, слезой и умываемся. А коли придется, мы богатеям все зенки и бороды повыдергаем.

Архип Назарович подошел к дочери, руку ей пожал:

— Ну вот, Дуняша, и стала ты запевалой у бедноты. Почет оказали — горжусь! Загодя, доложу тебе, трудно совет дать, как в том или ином случае поступить. У каждого дня свои замашки и свой характер. Одно ясно — запевале без хора песню не вытянуть. С народом почаще советуйся и по ситуации действуй.

Людское доверие радовало и тревожило Дуню, много разных раздумий вызывало. Серьезные дела поручены комитету — возглавить борьбу крестьян с кулаком, снабжать хлебом Красную Армию, рабочих в городе. Хлеб стал всему главой. О нем только и говорили мужики на сельских сходках, в беседах с заезжими партийными товарищами, за столом домашним, пустовавшим даже на пасху, в дни разговения. «Борьба за хлеб — борьба за социализм, за победу революции!» Такой лозунг — белилами по кумачу — прибила Дуня на двери комитета бедноты. Слова эти Дуня не сама придумала, а вычитала в газете, где сообщалось, что рабочие Петрограда и Москвы не имеют ни мяса, ни масла, каждому отпускается в неделю по 200–400 граммов хлеба, и тот хлеб — черный, твердый, как камень, наполовину перемешан со жмыхом.

В деревне, конечно, хлеб есть. Только запрятан он в кулацкие амбары и сусеки. Спекулянты тайком торгуют мукой, наживаются на чужой беде, а бедняки пояс потуже захлестывают, вместе с лошадью доедают овсяные высевки. Декретом ВЦИКа и Совнаркома объявлена монополия на хлеб. Строго приказано всем, кто имеет запасы муки и зерна, немедленно продать излишки государству по твердым ценам, саботажников и спекулянтов, не желающих подчиниться декрету, предавать революционному суду, лишить их не только хлеба, но и всего имущества. Иным способом из них, жмотов, хлеба не вышибешь, а без хлеба, ясное дело, революция задохнется, зачахнет.

С надеждой смотрело неимущее крестьянство на комбед, ожидало радостных перемен в жизни. Первое решение, которое вынесла беднота, — взять под строжайший учет каждый пуд хлеба у богатеев. Кулаки без запасов не живут. Как кроты, копят и укрывают зерно, не продают государству. Люди с голоду мрут, а им хоть бы хны. Разве это справедливо?

Вместе с крестьянами-активистами Дуня начала обход по дворам улицы Дубовой. Заходили в амбары, в подвалы лазили, в чуланы заглядывали. Примеряли, взвешивали, подсчитывали, сколько приблизительно на каждого едока хлеба приходится. В иных кулацких хозяйствах получалось, что запасов хватит для сытной жизни на два-три года, а то и больше. Двенадцать подвод, груженных мешками с рожью, пшеницей, ячменем и овсом, доставили бедняки в общественный амбар. В тот же день часть зерна поделили промеж беднейших красноармеек и сирот. Оставшийся хлеб было решено утром отправить в Балаково — для нужд Красной Армии, для городских рабочих.

Дуня, повесив на амбар тяжелый замок, вручила Кирьке Майорову ружье и велела ему стоять на карауле, никого не подпускать близко.

Караульный Кирька с ружьем за плечом по-солдатски вышагивал вокруг амбара. Бледная луна катилась над ним по небу, и Кирьке казалась она похожей то на блин, испеченный из пшеничной муки, сметаной помазанный, то на кукольную голову, круглолицую и облезлую, с глазами, едва приметными, с уродливыми пятнами вместо губ.

Средь ночи кудлатая тучка наползла на луну, слизнула ее, как корова языком, с небосвода, и жуткая темь опустилась на землю. Кирька боязливо ухватился за ружье, выставил дуло вперед и, стараясь не шаркать лаптями, свернул за мрачный угол, к амбарным воротам. И тут слух его уловил странный шорох за спиной.

Обернуться Кирька не успел — в затылок словно громом ударило, оглушило со страшной силой. Пошатнулся он и, не чувствуя себя, стал медленно куда-то проваливаться, будто в подземелье…

— Очнись же, Кирька-праведник. Воспрянь духом и телом… И кто это тебя, невиновного, толкнул в объятия адовы? Не ведаю, как и помочь-то тебе. Не обретено еще число заповедное, чтобы истребить порождение ехиднино. Содрогается сердце мое, а очи источают обильные слезы… Слышишь ли ты глас Акулины, по тебе вопиющий?

Словно сквозь сон долетали до Кирькиного сознания скорбные слова, и думалось ему, что это сам ангел разговаривает с ним о загробном мире, где перемешались огонь и тьма, где все зыбко и призрачно. Палящий зной ожег его лицо, ослепил сиянием. Раскаленным солнечным диском выплывал свет из кромешного мрака, бил в глаза неистово.

Не от голоса ангельского, а вот от сияния этого, ослепительного и жгучего, очнулся Кирька. И первое, что увидел воочию, был огонь в ночи. Красные змейки ползли по воротам амбара, пробирались к крыше. И лишь затем разглядел он восковое, в кровавых отблесках пламени, лицо Юшки. Юродивый тряс головой и, надрываясь от тяжести, волок Кирьку все дальше и дальше от огня.

— Хлебушек там, — простонал Кирька. — Сгорит ведь…

Он затрясся, как в лихорадке, и неожиданно, встал на ноги — откуда только силы взялись! Нетвердо ступая по траве, зашагал напрямик, туда, где огненные змейки размножались с чудовищной быстротой и бегали, шипя, по амбарному срубу.

— Утихомирься, Кирька! — отчаянно крикнул ему Юшка. — Дьявол огнедышащий проглотит тебя, как лебедь белую. Жжение пламени страшнее огня геенного.

Кирька остановился, непонимающе глянул на Юшку.

— А ты-то здесь как?

— Праведница Акулина на ночной огонек путь указала. Из лап огненно-дьявольских тело извлек погибающее…

Пламя, полыхнув зловеще, стрельнуло в Кирьку искрами, обожгло щеку. И он выругался, обозленный:

— Что ж мы торчим тут, как два дурака, забодай нас коза! Зерно из амбара надо выволакивать! Айда, стало быть, в огонь, — но, глянув на трясущуюся голову Юшки, сокрушенно махнул рукой. — Э-э, да что мы одни-то сделаем! Ты, Юшка, стало быть, в село спеши. Предупреди Дуняшу Калягину — горит, мол, Кирька Майоров со всеми потрохами. А я покамест запор амбарный взломаю, к болоту с ведрами сбегаю… Ну, чего ж ты? Ступай, говорю, немедля ступай!

Юшка поднял батожок с земли, поправил котомку на боку и спорым шагом направился к домам, смутно чернеющим за дорогой.

Когда Кирька бежал от болота, выплескивая на лапти воду из ведра, на пожарной вышке уже трезвонил колокол и из темноты к огню спешили перепуганные люди. Обгоняя друг дружку, они громыхали ведрами, размахивали топорами, вилами, баграми. Ночь наполнялась мужицким гулом, бабьими криками, визгом ребятни. Широкоплечий Иван Базыга, взяв себе в подручные поджарого Ефима Сотникова, полез в угарный чад амбара, и стали они выбрасывать оттуда мешки, туго набитые зерном. Акулина Быстрая с мужицкой ловкостью принимала обгорелые мешки в свои руки, оттаскивала, бросала в бурьян придорожной канавы. Мешки чадили, из выжженных дыр сыпалось зерно. Пахло горелым хлебом. Дуня Калягина выстроила женщин цепочкой от амбара до болота. Ведра, наполненные водой, одно за другим бежали, словно по конвейеру, к пожарищу, где их подхватывали Леська-Ухват и Михаил Садов. Разгоряченные лица были черны от гари, в грязных подтеках пота. Мужики плескали воду в огонь, и горящие бревна презрительно отфыркивались в их сторону едкой, раздирающей глаза гарью.

Подгорелая амбарная крыша гулко рухнула, обнажив ребра стропил, и они буйно заполыхали, сбрасывая на выжженную траву огненные брызги. В пляске огня там и тут шныряли мальчишки. Они кидали песок и росную траву на горящие головешки, топтали их на пепелище, лупили палками.

Блаженный Юшка несколько раз порывался последовать за Иваном Базыгой в дымное нутро амбара, но бабы хватали его за лохматый балахон, оттаскивали назад, и он смирился лишь после того, как ему предложили встать рядом с ними, чтобы по рукам передавать ведра с водой.

Иван Базыга и Ефим Сотников, не выдержав угарного чада, ошалелые- выскочили из амбара, попросили, чтобы Юшка окатил и их водой. Одежда на мужиках дымилась, руки были в ожогах, после Юшкиного душа Ефим, изможденный, свалился с ног, а Иван, почувствовав облегчение, снова двинулся к амбару, где все гудело, ухало и шипело, источая дым и огонь. Жена настойчиво умоляла Базыгу:

— Не ходи, Иван, больше туда! Жжет, как на огненной сковороде. Сущий ад, право… Вот-вот рухнет…

Базыга отвечал ей рассудительно:

— Стены-то еще держаться. Можно, значит, еще разок сбегать. Не пропадать же добру… Эх, была не была!

И, поплевав на ладони, он снова ринулся в огненный ад.

— И я, стало быть, с тобой за компанию. — Кирька тоже потер ладони и бросился следом за Ефимом. — Где наша не пропадала!

В амбаре вовсю гулял огонь. Со стен и крыши колючими крошками сыпались искры. Живые огненные языки, зловеще треща и брызгаясь пламенем, подступали вплотную. Кирька, задыхаясь, закашлялся, прикрыл ладонью ослепшие вдруг глаза. В висках застучало гулко и больно, перед взором набухали, прыгая и вертясь, черные круги. Над головой что-то треснуло, озарилось яростной вспышкой, и Кирька, не видя ничего этого, нутром почувствовал, что обгоревшая балка крыши падает на него. Метнулся в сторону, наскочил на мешок. И в эту секунду словно взрывом сотрясло и ошпарило дымный воздух, под ногами трепаком запрыгало пламя. Кирька вцепился пальцами в концы мешка и попятился к выходу. То ли мешок слишком тяжел, то ли сам ослаб, но стронуть его с места не смог. Совсем рядом, в дыму, послышался голос Ефима:

— Где ты там, Кирька? С мешком застрял?.. Ну и тяжел! Не надорвись. Вместе потащим…

Мешок шевельнулся, пополз к двери, Кирька ухватился за него с другого конца. Вверху что-то обрушилось, ухнуло, и Кирька почувствовал, как ему обожгло спину. Он простонал от боли, поежился и из последней силы рванул мешок за собой.

Вместе с Ефимом они вытянули мешок из пожарища. Почернелый рукав Кирькиного пиджака был прожжен у локтя и чадил. Резкая тряпичная гарь неприятно ударяла в нос, спина ныла, липла к рубахе. Подбежавший Юшка плеснул в него из ведра. Мокрый Кирька сразу воспрял духом, повеселел:

— В огне, стало быть, не сгорел и в воде не потоп, забодай меня коза!

Он провел влажным рукавом по лицу, размазал сажу, осевшую на щеках и лбу, глянул на пылающий амбар. Дубовая дверь сползла с петель, гулко ударилась о землю, превратилась в огненную груду. Балки вверху обгорели насквозь, с шумом и треском переломились, рухнули, выбросив в небо вместе с густым дымом встревоженный рой искр. Бревенчатые стены заполыхали еще ярче, неукротимее. Людей обдало нестерпимым зноем, удушливым дымом, и они отступили от пожарища, придвинувшись к дороге.

Понуро смотрели крестьяне на дикое буйство пламени и роптали глухо:

— У кого только рука поднялась хлеб губить…

— Кулаки лютостью живут…

— За зерно готовы глотку бедняку перегрызть, звери!

— Ни себе, ни людям…

— Мстят. Запугивают — не трожь, мол, ничего нашего!

— И преже от них житья не было. И теперь нет…

— Хорошо еще — пять мешков вытащили…

— А Кирька-то наш, смотрите, герой! Его кто-то по темени тюкнул, а он как ни в чем не бывало!

— Блаженного Юшку благодарить надобно. Без него хана бы Кирьке! Из огня вынес…

Догорели последние амбарные бревна. Осталось одно лишь чадящее пепелище. Тлеющие угли залили водой из ведер. Головешки прошипели недовольно и угасли.

Спасенные мешки с зерном комбедовцы погрузили на повозку. Дуня сказала возчикам:

— Подгорело зерно-то, с дымком. Не наша вина… Скажите там, в Балакове, полновесный обоз хлебный прибудет вскорости…

Домой Дуня возвращалась вместе с Кирькой Майоровым.

— Стращать нас пытаются богатеи, — сказала она ему. — Пожар учинили. Ну и что? Амбаров пустых теперь много. Найдем, куда зерно ссыпать. Хлеб у нас будет! И много! Мы еще до главной улицы не дошли — до Слободы. Там чуть ли не каждый дом — кулацкий. Вот туда завтра и направимся. И первым делом — к Акиму Вечерину. Тебе, Кирька, придется со мной идти. Голова-то не очень болит?

— Башка у меня железная, — ответил Кирька хвастливо. — От звона, стало быть, очумела, чуть-чуть затуманилась. Но мозги сохранились в целости. Пробить ее невозможно. Одно печалит — без ружьишка остался. Без оружия к Вечерину не подступись…

— Ружье тебе, Майоров, выдадим, — пообещала Дуня и улыбнулась. — Надо ж тебе как-то железную голову оборонить…

В дом Акима Вечерина они торкнулись утром. Приходу председателя комбеда хозяин не удивился — знал, что его дом Калягина не обойдет. А вот на бывшего работника своего Кирьку, который встал у порога с ружьем, взглянул с презрительным недоумением:

— Ишь ты, и червь навозный туда же! Кормил, поил, работу ему давал, а он — извольте видеть! — с берданкой заявился хозяина благодарить… А ну, марш из моего дома! Уяснил? Знай, сверчок, свой шесток, не лезь, куда не просят!

— А мы после злодейского пожара без приглашений, Аким Андрияныч, обходимся, — не растерялся Кирька и стукнул ружейным прикладом по половице. — Меня новая власть прислала, чтобы я, стало быть, посмотрел, сколь много всякого добра из батрацкого пота, из кровушки нашей выжато. Мне-то уж доподлинно известно — вы в этом деле с лихвой постарались. Вот и придется, стало быть, все лишки народу под расписку возвернуть. За тем и пожаловали мы с Дуняшей Калягиной.

— А этого не хочешь?

— Кукиш при себе оставь. Не боюсь. — Кирька ружьем осторожно отвел от своего лица хозяйский кулак. — Теперича, Аким Андрияныч, не вы, а мы, люд общинный, в селе распоряжаемся. Так беднота порешила. И, стало быть, вам непременно меня, представителя власти, слухаться надобно. Иначе дело сурьезный оборот примет.

И Кирька еще раз двинул прикладом по полу, сердито глянул на божницу в углу кухни. Хотел перекреститься, но раздумал. Задержал свои корявые, почернелые пальцы на кончике бороды, поскреб подбородок.

Дуня распахнула дверь, кивнула в сторону темных сеней:

— Веди, Аким Андрияныч, в амбар. Будем хлеб учитывать.

— И не подумаю, — отрезал Вечерин. — Все, чем владею, все мое! Довольно и того, что у других состоятельных мужиков поотнимали, антихристы! Правильно вас бог пожаром-то покарал. Не хватайте чужого! Отрубов нас лишили, а теперь еще и дармовым хлебом решили разговеться. Нету такого закона, чтобы хозяев без пропитания оставлять.

— Не беспокойся. Часть хлеба семье оставишь, чтобы до новины с гаком хватило. А все остальное — бедняцкому комитету для Советской власти продашь.

— Чужим хлебом, Дунька, словно своим распоряжаешься. Да это же открытый грабеж! Сказал, ни зернышка не получишь — и баста! Уяснила? Мое слово твердое.

— Сам не отдашь — силком возьмем, — невозмутимо ответила Дуня и, шагнув в сени, позвала Кирьку. — Идем сюда. Проверим чулан…

Вечерин локтем оттолкнул Кирьку и, опередив его, выскочил за дверь. Встав у входа, схватил с лавки гирю и над головой поднял:

— Не подпущу!

Дуня остановилась. Кирька с порога ружьем уставился в Вечерина, спросил с готовностью:

— Пальнуть в него? Хоть и голова у меня треснутая, но я нонче храбрый. Только скажи — и бабахну. Не испужаюсь. Враг он нашему делу. Явный враг. Такого, стало быть, и пристрелить не грех. Отплачу за все мытарство…

Дуня сказала спокойно:

— Опусти ружье, Майоров. — И обернулась к Венерину. — И тебе, Аким Андрияныч, совет дам — не кипятись понапрасну. Все одно по-нашему выйдет. Ноне зерно не продашь, завтра заберем. Да еще вдобавок контрибуцию наложим как на саботажника, реквизируем и скотину твою, и инвентарь сельхозный. Не мне тебе об этом говорить, сам грамотный и знаешь, какой закон о кулаках вышел… Так что подумай хорошенько, остуди свой пыл. И чтоб к утру весь излишний запас хлебный наготове был. Явимся с подводами. А утаить попытаешься — щепотки ржаной тебе не оставим, подчистую амбар опорожним… Так и знай… Пошли, Майоров! Пусть он до утра поразмыслит. Утро вечера мудренее…

— Мудрецы лапотные, — раздраженно буркнул Вечерин и поставил гирю в угол сеней. — Глядите, кабы не перемудрить вам. Мозги набок вылезут.

Кирька, услышав эти слова, задвигал затвором ружья на крыльце:

— Никак, снова нас пужать задумал… Да я ему покажу, как нас стращать, накажу за башку мою оглоушенную…

— Оставь его, Майоров! Неизвестно еще, кто тебя ударил… Ну, а Вечерин к завтрашнему дню, пожалуй, остынет. Тогда и потолкуем с ним по-мирному. От закона ему не убежать…

Дуня с Кирькой направились вдоль Иргизного яра к Гришке Заякину. Во дворе бывшего старосты было людно. Комбедовцы выволакивали из амбара мешки с мукой, складывали их в фургон, который доверху был наполнен зерном. Оказалось, что перед этим Дунины помощники побывали еще у двух кулаков — благовидного хозяина старообрядческой молельни Степана Агеева и скупщика скота, расторопного и разгульного Моисея Филиппова — и вернулись не с пустыми руками, хотя и пришлось повозиться крепко, чуть до драки дело не дошло. Заякин тоже встретил комбедовцев в штыки, ни за что не хотел отдавать ключ от амбара. Пришлось ломать дубовую дверь кувалдой. И не напрасно — вон какие богатства обнаружились у запасливого земского старосты! Сам он куда-то сбежал и больше на глаза не показывался. Оно и к лучшему, довольно-таки быстро, за каких-нибудь полчаса, управились, парный фургон, словно сеном, выше краев наполнили мешками с хлебом. Есть с чем на новый ссыпной пункт, в пустующий амбар за селом, возвращаться. Лошади натужно тянули отяжелевший фургон по Слободской улице. Комбедовцы брели следом, дымили самокрутками.

— Бутаков-то Лаврентий Палыч чего удумал, — удивленно, по-воробьиному вертел маленькой, ушастой головой Леська Курамшин. — Всю ночь напролет в своей баньке хлеб на самогон переводил, чтоб государству, значит, и крошки не оставить. Ну и хитрец же Лаврентий — гуляка беспутный!

— Экую мысль ценную ты, Леська-Ухват, мне подал — хлеб по запаху отыскивать, — засмеялся Кирька Майоров. — Как собака, буду отныне по улицам бегать и вынюхивать. Где самогоном запахло, там, стало быть, и ищи хлебец насущный.

— Самогон — что! Кулак еще и не таким макаром нас вокруг пальца обводит. — Степенный Иван Базыга покрутил указательный палец перед своей курносиной. — Жена моя, когда после пожара домой шла, приметила: три подводы с мешками задворками к Волге подались. Либо в лес, либо на пароход. Кулак свою выгоду знает. Глядишь, так вот и утекут из села зерновые излишки, словно песочек между пальцами.

— Атаковать бы их на дорогах! И тогда все трофеи — наши! — загорелся боевым настроением Ефим Сотников. Его гимнастерка все еще хранила следы вчерашней битвы с огнем — темные выжженные дырки на рукаве.

Когда выехали за село и сгрузили хлеб в амбар, Дуня собрала вокруг себя комбедчиков.

— Надо вам, мужики, — сказала она, — по дорогам ночные дозоры расставить. Всякого, кто с зерном ли, мукой ли будет замечен, останавливать. И пусть сам же и отвозит свой хлеб в наш амбар. Коли на базар задумал ехать, значит, хорошо живет, не из бедных.

— Дозор — дело знакомое. Повоюем! — потирал ладони Ефим Сотников.

Он первым напросился отправиться с тремя комбедчиками к старому осокорю на Ерике, где проходила дорога на Волгу. Группе Ивана Базыги было поручено сторожить тракт, ведущий в Балаково.

Домой Дуняша возвращалась в сумерках. Шла, спотыкаясь на каждом шагу, — от усталости, от дум назойливых, беспокойных. Сердце щемило больно, и тело словно обручем охватывало. Держась за плетень, кое-как обошла поляковский огород, побрела по улице Репьевке. Дом недалеко, но смогла лишь до колодца дойти. Дальше невмоготу стало. Ноги подвернулись, перед глазами лохматые чертики замельтешили, закружились. Присела на траву возле колодезного сруба и содрогнулась от резкого удара в бок изнутри. Шевельнулось там что-то и сжалось будто. Вытянула она ноги, чтобы свободнее дышалось, чтобы не потревожить то родное и кровное, что жило в ней, напоминало толчками о себе, словно просило о помощи.

Дуня зажмурила глаза, плотнее сжала губы и стала ждать, когда пройдет озноб и тошнота, уймется головокружение…

— Дуняша, сестричка милая, да что с тобой? Лица на тебе нет. Как мел бледнехонька…

Дуня увидела над собой большие страдальческие глаза Татьянки — богородицы с косичками, как ласково прозвали ее в семье за тихий нрав, за сердце нежное и заботливое. Сутулясь сильнее обычного, она сидела рядом на корточках и сама была бледна, словно и ее терзала боль.

— Не волнуйся, Татьянка, мне уже полегчало, — тихо отозвалась Дуня. — Скоро совсем пройдет…

— Что случилось-то?

— С каждой бабой может такое случиться…

— Ногу подвернула?

— Вот непонятливая! Да ты вглядись хорошенько…

— О тебе и не подумаешь, — наконец догадалась сестренка и смущенно опустила глаза. — Совсем незаметно… Вконец изведешь ты себя работой. При таком-то положении…

— Ничего, Татьянка, я двужильная. Пересилю как-нибудь. Недолго ждать-то осталось… Ноне притомилась малость. Хлопотный день выдался, да и ночь не спала — Гришутке пальтишко шила… Вот и замучилась головушка. Ты уж, сестричка, посторонним-то ни слова про то, что со мной стряслось. Ни к чему женскую слабость наружу выставлять. Да и не слабая я вовсе. Вот отдышусь и к детишкам пойду. Заждались, поди…

— Неужто день-деньской одни, без матери?

— В обед забежала ненадолго. Покормила и снова бежать. Дела. Думаю, бед без меня не натворили. У них нянька строгая — Гришутка.

— Он у тебя еще мал для няньки-то! Что ж меня-то не позвала? Маманя сейчас без моей помощи обходится, ей наш Степка-вертун помогает. Могу каждый день к тебе заглядывать. Иначе при твоих-то комбедовских заботах малышня совсем одичает. Как можно! Когда тебя нет, я с ними в избе сидеть буду. Ладно?

— Золотой ты человек, Татьянка. Коли детишки с тобой будут, у меня душа за них ныть перестанет. Как и отблагодарить тебя — не знаю…

— Вот еще! Нашла чего сказать! Ты же, Дуняша, на все общество стараешься. Это мы тебя благодарить должны. Облегчу твою участь, а ты сельскими делами занимайся. Народу от этого польза. И буду я твоему комбеду верная помощница. Как Кирька Майоров. Но только по домашнему хозяйству…

— Ну вот, от твоих слов как-то сразу и боль утихла, и сердце повеселело. Богородица ты наша с косичками…

— Скажи мне, Архип-то знает про это?

— Про что — про «это»? Про то, что в комбед избрана?

— Да нет, про другое, — снова смутилась Татьянка.

— Ему-то да не знать! В каждом письме про то спрашивает. И очень переживает за меня, внушает заботливо: «Смотри, Дуняшка, будь поосторожнее. Не в одиночку ты по земле ходишь, а вдвоем с сыном. И написать не забудь, когда на него, писклявого, взглянуть можно — приеду…» Скоро увидит. Архип верит, что мальчик у нас будет. Тому, видно, и быть. Под счастливой звездой сынок народится. Пятым войдет он в жизнь, а при новой, вольной власти, можно сказать первый.

— Счастливая ты, — вздохнула сестренка. — Гроза вокруг бушует, а ты не унываешь. А ведь в самом пекле грозовом живешь…

— А что унывать-то? Унынье несчастье усиляет, а веселье печаль развеивает. Да и некогда мне теперь печалиться-то. — Дуня поднялась, отряхнула платье, сказала облегченно: — Кажись, отдышалась. Можно и домой…

Малыши уже спали. Татьянка сказала, что и она останется здесь ночевать. Они разложили постель на полу и легли, укрывшись одним одеялом.

А утром, ни свет ни заря, кто-то отчаянно забарабанил по оконному стеклу и разбудил их. Дуня раздвинула шторки и увидела за окном сияющее лицо Кирьки Майорова. Бороденка тряслась в смехе, соломинки, застрявшие в волосах, как перышки, вздрагивали и сыпались на землю. Морщинки по краям влажно мерцающих глаз приплясывали радостно.

— А я-то думала, стряслось что, — сказала Дуня. — Отчего такой веселый?

— Новость у меня смешная такая. С ней, стало быть, и пожаловал. Зайтить-то в избу можно?

— Заходи. Только дай нам с Татьянкой приодеться…

— Могу погодить, хотя и не терпится. Уж больно потешную новость разнюхал…

Прежде чем войти в комнату, Кирька пошаркал лаптями по коврику за порогом, смахнул с бороды последние соринки и кашлем предупредил, что идет, мол.

— Выкладывай, что за новость? — спросила Дуня. — Веселый ты больно.

— Еще бы. Чудо-юдо, скажу тебе, приключилось! Потеха! — хихикнул Кирька. — Хрюшки взялись, стало быть, комбеду пособлять?

— Какие хрюшки? Сказывай толком.

— Вот я и говорю — свиньи, стало быть, у нас заместо разведчиков. Бегают по селу и, точно собаки, землю пятачками вынюхивают. В пользу комбеда стараются.

— Стоило ли из-за каких-то свиней будить спозаранку?

— Да ты послухай. Не перебивай, стало быть. Я тебе, Дуняшка, забавную историю по порядку изложу. С чего все началось-то?

Бессонница на меня ночью напала. Верчусь с боку на бок, а усыпить себя — ни в какую! Мысли всякие в голове роятся, уснуть мешают. Про хозяина своего бывшего, про Акима Андрияныча, стало быть, мозгую: и как он нас с тобой из дома вытурил, и как двухпудовой гирей стращал, и как я, озлобившись, едва из ружьишка в него не пальнул. Впервой такой храбрости набрался… Аж сердце захолодело от жутких припоминаний. «А ну, думаю, он нас утром, когда раскулачивать к нему заявимся, той увесистой гирью по темени? И не встанешь ведь…» От таких дум разве заснешь? Дрему с меня как рукой сняло. Встал я и вышел на крыльцо. Зорька занимается, прохладным ветерком с Заиргизья обдает. Вобрал ноздрями воздуха побольше — не учуял, чтобы самогонкой воняло. И задумал я, чтобы бессонницу свою с пользой употребить, по кулацким задворьям прогуляться, нет ли самокурного дымка над банями? Вышел, стало быть, к речному откосу. Бань там, что стрижиных гнезд в моем овражке. Но все, гляжу, бездымные стоят. Хотел было назад вертаться, успокоенный… Только вижу — возле кособокой баньки, что за вечеринским двором в иргизный откос врезалась, какое-то шевеление, лебеда будто колышется. С чего бы это? Банька, сама знаешь, лет десять как не топится, разрушилась вся, травой обросла, ее и не видно. На цыпочках, стало быть, подкрадываюсь ближе. И какая картина взору открывается? Две чумазых, неведомо откеля заблудших в эдакую рань чушки мешок в кустах терзают, похрюкивают аппетитно. А из мешка в лебеду пшеница, зернышко к зернышку, сыплется. Взял я холудину и огрел хрюшек по жирным спинам. А они ни с места. Дорвались до зерна, забодай их коза, и ухом не повели — уходить не желают. Пятачки в мешок суют и чавкают. Мешок-то наполовину уже пуст, рассыпанная пшеница желтой тропинкой к бане тянется. А там, под дверью, черная дыра, аккурат со свиное брюхо. Хрюшки, стало быть, подкоп сделали. Содрал я засов с двери. Вхожу в предбанник. Тьма-тьмущая. Оробело руками пошарил. Мешок нащупал — тугой. Зерном, стало быть, набит. За ним — второй, третий… Я так и подскочил, обрадованный, макушкой о притолоку туркнулся. Подумать только — мешкам в бане счету нет! Вровень потолка навалено. Вечерин, значит, свой хлебец, как только мы распрощались, в баню запрятал. Приготовился, стало быть, нас ноне в своем доме с распростертыми объятиями принять: шарьте, мол, по амбарам да кладовым, что отыщется — все ваше! Ну и шельмец, забодай его коза. Свет таких не видывал! А свиньи-то, а? Унюхали, милые, где кулацким хлебом пахнет. И мне дорогу указали. Я им, каюсь, спасибо сказать не успел. Быстренько замкнул засов на двери и мимо свинушек к тебе затрусил. Баню спешно опоражнивать надо, покуда хозяин не усек нашу находку. Кровопролитие может возникнуть. Я пока за ружьишком сбегаю, а ты комбедовцев оповести. Подвод пять понадобится, никак не меньше… Ну, я побежал. Потом встренемся, хрюшек в пятачки поцелуем. Заслужили!

Кирька шагнул за дверь. Его костлявая фигура, словно тень, скользнула вблизи окна и пропала. Татьянка сказала сестре:

— И ты ступай, Дуняша. Не ровен час — опередит Вечерин. Делай свое дело без оглядки. За малышами, когда проснутся, я поухаживаю.

Повязала Дуня косынку на голову, побежала бедняков созывать.

Как и предсказывал Кирька Майоров, добро, извлеченное из бани, и на пяти повозках едва уместилось. Комбедовцы погрузили мешки и повезли к амбару. Перед тем как отнести зерно под крышу в общую кучу, взвесили.

Пшеницы оказалось ни больше ни меньше — ровно двести шестьдесят пудов.

— К Вечерину можно, стало быть, не ходить, — усмехнулся Кирька. — Все свои лишние запасы он сам для нас уготовил, в одно место сгрудил. Облегчил задачу. Нас мудрецами обозвал, а сам-то вона как перемудрил. С кукишем и остался.

Веселой гурьбой въехали комбедовцы на опорожненных подводах в село.

У вечеринского дома толпились люди. Спохватился хозяин, видать, да поздно — зерно-то его уже под надежным замком в бедняцком амбаре. Стража там с ружьями, не подпустит близко.

Взобрался на крыльцо Аким Андриянович и машет кулаками, злобу свою перед дружками изливает, по-бычьи косится на повозки, что проезжают по переулку мимо пожарной вышки. Того и гляди, вся его озверелая компания рванется навстречу комбедовцам.

Дуня просит Кирьку Майорова, сидящего за кучера на повозке, свернуть направо, к школе, и гнать лошадь вскачь, чтобы избежать ненужной стычки.

В солнечном небе что-то заурчало громко и сердито. Комбедовцы недоуменно вскинули головы. Суровое урчание усиливалось, приближалось.

Кирька раньше других увидел в небесной голубизне черное и крылатое чудовище. Гигантским жуком кружилось оно в вышине и жужжало надрывно, рокочуще.

— Нечистая сила, — перекрестился Кирька и в ужасе закрыл глаза. — Сатаной послана из небесного ада. Быть, стало быть, беде…

— Да полно тебе! — отмахнулась Дуня.

— Жужжит-то как. Пострашнее сатаны.

— Будто ты сатану когда слышал?

— Аэроплан белогвардейский, — объяснил Ефим Сотников. — Видишь, крылья трехцветными кругами отмечены. Повидал на фронте. Начнут шипеть да стрекотать, прямо хоть уши затыкай. Германские — те еще злее. Мы их по черным крестам распознавали. С аэропланом шутки плохи — у него пулемет, а то и бомба…

Аэроплан уже реял над селом. Отчетливо видны темно-зеленые распростертые крылья с пятнами радужных кружков по концам. В кругах искрятся и блещут, как молнии, солнечные блики. Пропеллер вертится так, что и не разглядеть его.

Оглушительный гул наплывал сверху и наводил страх на крестьян. Старики, старухи, бабы бросились кто куда — в подвалы, ямы, погреба. И только мальчишки, возбужденно галдя, бегали по улице, припрыгивали и махали руками.

Аэроплан сбавил скорость, плавно развернулся, и от его брюха оторвалось что-то темное, похожее на огромную каплю. Просвистев в воздухе, капля со страшной быстротой упала далеко за селом. Короткий и глухой взрыв донесся из степи.

Мальчишки на улице сразу примолкли и разбежались по домам. А от крыльца вечеринского дома, где по-прежнему о чем-то договаривались состоятельные хозяева, донеслись ликующие голоса.

— Слава те господи! — осенив себя крестом, воскликнул набожный Степан Агеев. — Наконец-то дождались…

Аким Вечерин, следя за кружением аэроплан побагровел от возбуждения.

— Ну, теперь берегись, краснопузая голь! — махал он кулаком в сторону комбедовцев. — Вона она летает, силушка господняя, наша матушка-спасительница. В порошок сотрем, по ветру пустим! Грядет час расплаты.

Миновав село, аэроплан неожиданно пошел на снижение. Жужжание прекратилось. Но ненадолго. Со стороны заиргизных лугов снова долетел моторный рокот. Медленно набирая высоту, аэроплан пронесся над церковным куполом и взял курс на Балаково. Черная точка в небе стала стремительно уменьшаться.

Никто не видел, как аэроплан садился в степи, за гумном, и из него на землю выпрыгнул высокий пассажир, одетый по-рабочему: на голове картуз с костяным козырьком, на плечи накинут черный пиджачишко, на ногах — ботинки из свиной кожи. Он помахал взмывшему вверх аэроплану картузом и зашагал через степь к Стереху.

На берегу он разулся, закатал поношенные брюки выше колен и, раздвигая руками сплетения тальника, спустился к воде. Опасливо глянул на другой берег и, когда убедился, что там ни души, перешел речку вброд. Мутная глина, перемешанная с илом, налипла к ногам, и он, словно в черных носках, долго шлепал босиком по вязкому прибрежью, искал подходящее место, где бы можно было смыть грязь. Потом обулся, раскатал брюки, одернул пиджачишко и спорым военным шагом устремился к амбару, что высоко поднял свою кровлю за деревьями агеевского сада. Приблизившись к амбару, он сел в кусты у плетня и стал наблюдать.

Возле распахнутых дверей копошились мужики, всхрапывали запряженные лошади. Пригибаясь до земли, мужики выносили на спинах из амбара тяжелые мешки, сбрасывали их в рыдваны — и чуть ли не рысью спешили за новой порцией груза.

Когда все рыдваны были наполнены и возчики собрались было двинуться в путь, из амбара вышла Дуня Калягина.

— Через Ерик лугами поедете, — сказала она отъезжающим. — Прямиком к Волге, где баржа стоит.

— Дорога знакомая. Доставим точно по адресу! — ответил один из мужиков.

— Ну, тогда трогайте…

И длинный обоз с мешками свернул на дорогу, запылил по степи. Дуня с Кирькой Майоровым ухватились за скрипучую амбарную дверь, прихлопнули ее потуже и стали навешивать замок.

Человек за плетнем с ухмылкой глянул на них, отпрянул в глубину сада и украдкой стал пробираться между деревьями. Пересек дорогу, вышел к болоту и, обойдя его, зашагал по тропинке, ведущей к избе Архипа Калягина. Потоптался возле калитки в нерешительности и. вошел во двор.

Не успел он ступить на крыльцо, как дверь сеней открылась, и показалась жена предревкома — круглолицая и ясноглазая Пелагея. В руке она держала порожнее ведро. При виде ее гость попятился к калитке.

— Чего испугались-то? — дружелюбно спросила Пелагея. — Али дурной приметы — что с пустым ведерком навстречу иду? Так ведь обратно могу унести…

— Что вы, что вы! — смущенно отмахнулся гость и вдруг заулыбался голубыми глазами. — Неужто меня не признали? Здравствуйте, тетя Поля!

Он бойко взбежал по ступенькам и протянул руку.

— Ой! Батюшки мои святы! — Пелагея выронила ведро, и оно с грохотом покатилось с крыльца. — Никак, Мишка! Ровно с неба свалился. Истинный бог, не узнала. Да и как узнать-то! Стоко лет странствовал… Да что ж мы стоим-то тут, словно остуканы? Заходь в избу, племянник!

— Дядь-то Архип дома? — спросил племянник.

И Пелагея заметила, как густые брови его при этом настороженно дрогнули.

— С коих это пор родного дядю стал побаиваться? Вроде бы не из робких… Али мне просто показалось? Тогда прости… Нету дома Архипа Назарыча. И бывает раз в год, да и то по обещанию. В волость его забрали. Слышал небось?

— Как не слышать! Все уши мне прожужжали: «Уж не твой ли, Емельянов, дядюшка в ревкоме всеми делами заворачивает?» Знаменитый он теперь человек. Бог революции!

— Какой там — бог! Мотается по селам, как ломовая лошадь. Без сна, без еды, без приюта. Хоть бы на часок в родной угол завернул. Где там! Сегодня, сказывали, будет. А все нет и нет. Уж не оказия ли какая стряслась? Беспокоюсь.

— Напрасные опасения, тетя Поля. Он теперь без охраны — никуда. Берегут его как представителя власти…

В воздухе снова затарахтел аэроплан.

— Вернулся, пират ненасытный! — боязливо глянула в небо Пелагея и потянула племянника за рукав. — Айда в избу, а то еще бомбу бросит…

Последние слова ее заглушил грохот взрыва. Крыльцо дрогнуло, заскрипели стропила на чердаке. Пелагея присела со страха, руками голову обхватила.

— Где-то в лугах за Ериком бабахнуло, — предположил Михаил Емельянов. — В самую точку бросает…

— За Ериком, говоришь? Так там же наши! Обоз хлебный. И Дуняша с ними, — застонала Пелагея.

— Успокойтесь. Дуняша с ними не поехала. Я только что у большого амбара ее встретил. Так что волноваться не стоит.

— Как же не волноваться-то? Дуняша не поехала, так в обозе другие нашенские мужики. И хлеба много… Вот напасть-то!

— Причитаниями, тетя Поля, не поможешь. Что случилось — того не воротишь. Пойдемте-ка лучше в избу щи хлебать, — повеселевшим голосом произнес племянник. — Помню, вкуснее ваших горячих щец не едал в детстве. Мастерица, каких поискать! А я сегодня способен целый чугунок опорожнить. Проголодался, как волк.

Пелагея повела племянника в избу.

— Не всякая бомба, чай, попадает, куда метит? — спросила она. — Как ты думаешь?

— Всякое может быть, — уклончиво ответил племянник.

Хозяйка пошарила ухватом в печи, вынула на шесток огромный чугун, налила полное блюдо щей. Потом нарезала ломтями ржаной каравай и понесла все это племяннику в горницу. Он выбрал самый большой ломоть и, схватив деревянную ложку, с жадностью набросился на еду.

— И впрямь, видно, голоден, — заметила Пелагея. — Да ты не спеши. Мало будет — еще подолью. Я для Архипа готовила. Раз не приехал — тебе больше достанется. К нам-то ты, Миша, пожаловал по делу какому али просто так?

— Просто так. Погощу денек, родных навещу — и в Балаково. У меня там, как и у дяди Архипа, пост важный. На весь уезд заворачиваю.

— Вот и славно. Выходит, все вы — и ты, и Архип, и Дуня с мужем — при Советской власти в люди вышли, к хорошему делу приспособились. Рада за тебя, Миша.

— Потолковать бы хотелось с дядей Архипом. Жаль, не застал.

— Задержался где-то. Може, и приедет еще.

— Хорошо бы. Предупредить хотел об одной опасности. Белые почти всю округу себе подчинили. У них вон, сами только что были очевидцем, и аэропланы, и пушки, и кавалерия большая. Без оружия против них не устоять. Запасся дядя Архип хотя бы винтовками-то?

— А как же, привез какие-то ружья.

— И давно?

— Да сразу же после балаковской смуты.

— Ну, это уже хорошо! — оживился племянник. — Главная сейчас задача — упрятать оружие как можно секретнее. Вы где его сложили?

— Да у нас на… — У Пелагеи осекся голос. — Не могу я про это. Дуняша наказала — ни единой душе.

— От родного племянника — и секреты! Даже как-то обидно, тетя Поля. Мог бы вам советом помочь, как лучше оружие припрятать. Много ли его?

— И про это не велено говорить. Ты уж извини меня, Миша, никому не сказываю. Оружие для особого случая предназначено.

— Понимаю, понимаю, — согласно кивнул племянник. — Хвалю. Умеете хранить революционную тайну. Героиня вы у меня, тетя Поля! Налейте-ка еще щец погуще! Аппетитные они у вас, душистые. Того и гляди — вместе с блюдом проглочу.

Пелагея взялась за половник. Но зачерпнуть щей из чугуна не успела — с улицы донесся копытный цокот. Бросила половник, побежала к окну. Архип Назарович, спрыгнув с коня, привязывал поводья к воротному столбу. Лицо веселое. Широкий ремень, к которому подвешана деревянная кобура, отсвечивает насолнце. Портупея болтается на боку.

— Архипушка мой заявился! Вот радость-то…

Пелагея метнулась к двери. Племянник тоже выскочил из-за стола, опасливо сунул руку в карман пиджака.

Она проворно сбежала с крыльца, прижалась к груди мужа. Ладони ее ласково гладили гимнастерку, обхватывали смеющееся лицо Архипа, притягивали к себе.

— Целехонек… Какой и был… А я-то, глупая, чего только не передумала…

— Ну вот, опять слезы. На мокром месте глаза у тебя, Полюшка, — нежно журил ее Архип. — Видишь же — жив, здоров, того и тебе желаю!

— Где задержался-то?

— На Волге. Баржу грузили. Дуняша у нас молодчина! Столько хлеба городу наскребла — всей волости, доложу тебе, нос утерла. Приехал вот поздравить.

— Аэроплан тут пролетал. За Казатом где-то бабахнул так, что стекла задрожали…

— Промахнулся. В стороне от моста взорвалась бомба, вреда обозу не причинила. Но, видно, кто-то из местных, доложу тебе, был связан с налетчиком — точно знал, негодяй, куда лететь, удобное время выбрал. Не укройся мужики в лесу, недосчитались бы многих товарищей…

— Ну, слава богу, все благополучно обошлось! — вздохнула Пелагея и сообщила мужу: — А у нас родственник в доме. И не угадаешь кто.

— Уж не Архип ли Дуняшкин на побывку пожаловал?

— Так и знала — ошибешься. Племянник наш, Миша Емельянов, тебя в горнице дожидается…

— Вон оно что! — По лицу Архипа Назаровича пробежала тревожная тень, рука потянулась к кобуре. — Ты, Полюшка, постой здесь. Мне с ним наедине поговорить хочется.

— Понимаю, не маленькая. И у Миши к тебе тоже секретное дело. Беспокоится, в надежное ли место мы винтовки припрятали…

— Оружием, выходит, интересовался? Рисковый парень: после балаковской вакханалии да прямиком в комиссарский дом. С корабля на бал. Что-то гнусное замыслил, белопогонник…

— Лишнее наговариваешь, Архипушка, — осуждающе глянула Пелагея. — Как можно родственника подозревать! Миша, как и ты, за революцию. Хоть и офицер бывший, да из бедняков. Отец-то его, посуди сам, до самой смерти лаптями тряс.

— И из одной клети выходят разные дети. Ну, да сейчас проверим, чей гусь к нам залетел…

Архип Назарович взглядом указал жене на скамейку в сенях — сиди, мол, тут, а сам бесшумно открыл дверь на кухню, бочком проскользнул к печке. Спросил нарочито громко:

— Гость, где же ты?

За приоткрытой дверью горницы прозвучали выстрелы. На голову Архипа Назаровича посыпались крошки кирпича. В двери появилось сразу несколько пробоин. «Всю обойму выпустил родственничек. Только бы не успел перезарядить», — подумал Архип Назарович и, как кошка, прыгнул к двери, взвел маузер.

— Ни с места! Бросай оружие!

Но Михаила в горнице уже не было. В оконном проеме болталась вышибленная рама, а дальше, за окном, был виден плетень, прижатый к земле, с выдранным клоком ткани на колу, грядки огорода, разворошенные глубокими, рваными следами ботинок. Следы уводили к кустам вишни. Племянник, видно, побежал садами к реке. Надо его догнать, иначе скроется в заиргизном лесу — не найти.

Архип Назарович, прихрамывая, выскочил во двор. У калитки столкнулся с Кирькой Майоровым и Дуней. Дочь встревоженно глянула на маузер в руке отца:

— Так это ты стрелял… А мы-то подумали… Услышали и бегом сюда.

— Не я стрелял. Мишка Емельянов постарался… К Иргизу махнул, бандюга. Догоню!

— С твоей-то ногой? Дай мне наган. — Она вырвала у него маузер и кивнула Кирьке: — К реке бежим…

Михаила они нагнали на берегу. Добежав до крутого Иргизного яра, он стянул с себя изорванный пиджак, швырнул его под ноги и увидел погоню. Лицо его судорожно передернулось. Он рванулся вперед и прыгнул под обрыв. Послышался всплеск.

— Держи разбойника! — замахал Кирька ружьем и побежал вместе с Дуней к крутояру. Внизу на воде расходились широкие, пузыристые круги.

— Может, разбился? — нетвердо спросил Кирька. — С такой высоты не диво…

Но тут из речной глубины вынырнула голова Мишки Емельянова. Он тяжело дышал, вскидывая руки, быстро-быстро плыл к коряжистым ветлам противоположного берега.

— Убежит ведь, забодай его коза, — забеспокоился Кирька и припал щекой к прикладу нацеленного ружья, нажал курок.

Грянул выстрел. Дробь покрыла воду мелкой рябью метрах в пяти от беглеца. Он уже не плыл, а, как рысак, бежал по мелкому дну, высоко вскидывая ноги и разбрасывая вокруг себя брызги.

Дуня выстрелила из маузера, когда Емельянов уже юркнул в кусты.

— А-а-а! — эхом прокатилось по реке.

На какой-то миг в гуще тальника мелькнула черная косоворотка Емельянова и тут же затерялась в прибрежной зелени. Над лесом, переполошенно каркая, закружилась грачиная стая.

— Улизнул, забодай его коза! Ищи ветра в поле, — сказал Кирька с сожалением и закинул ружье за плечо. — Таковские мы стрелки. Нам бы с тобой, Дуняша, в слона бабахать, да и то, поди, промахнулись бы…

Впервые в. жизни стреляла, — призналась Дуня. — В следующий раз, надеюсь, рука не дрогнет… Ну, что ж, Майоров, пойдем. Будем перед комиссаром отчитываться. Нечем нам похвастаться. Такую дичь упустили!

И они повернули обратно.

Ни Дуня, ни Кирька Майоров и не предполагали, что из тальниковых кустов на другом берегу со страхом наблюдали за ними два настороженных глаза. Штабс-капитан Емельянов был ранен в ногу и, как ни старался, не мог перебраться в лесную чащобу, подальше от опасности Больше всего он боялся, как бы комбедовцы не приплыли на этот берег и не стали разыскивать его. Он успокоился лишь после того, как они ушли с крутояра.

Во время погони Емельянов не увидел комиссара Калягина и решил, что тот либо убит, либо ранен. Значит, не напрасно была израсходована последняя обойма с патронами. Главное задание, которое он получил от вожака контрреволюционной группы, Ефима Васильевича Кадилина, выполнено. Дело осталось за малым — захватить винтовки, которые спрятаны где-то в комиссаровском доме, и договориться с Акимом Андрияновичем Вечериным насчет предстоящих действий. Послезавтра в село прибудет сам Кадилин с отрядом, и местные кулаки должны подготовиться к встрече. Вечерин, дом которого стоит у реки, наверняка слышал перестрелку и, поди, догадается, что комбедовцы не на куропаток охотились. Возможно, у Акима Андрияновича, хватит сообразительности перебраться на этот берег и поискать здесь, в кустарнике. И Емельянов стал ждать.

Вечером с реки повеяло прохладой, тучей налетели комары. Штабс-капитану в непросохшей одежде зябко было сидеть на берегу. Он ежился, размахивал руками, отпугивая мошкару, с опаской вслушивался в лягушачье кваканье в кустах, мычанье коров и женскую перебранку на другом берегу и сожалел, что нельзя развести костер, погреться, как бывало в детстве, у его пламени.

Среди ночи, когда уже угасла последняя надежда кого-то дождаться, Емельянов вдруг услышал легкий всплеск на воде. По реке, со стороны Дубовских садов, медленно плыла лодка. Еще издали он различил грузную фигуру Акима Андрияновича — словно изваяние, она горделиво возвышалась в конце лодки, и долговязого Гришку Заякина, сидевшего за веслами. «Догадливые мужики, знают, где искать, — обрадованно подумал штабс-капитан. — С такими можно дела вершить». И он негромко свистнул.

Друзья перенесли раненого Емельянова в лодку и поплыли вдоль кустов в конец села. Там их уже поджидали. Гостя положили в повозку, укрыли сеном, лошадь тронулась, и он, никем не замеченный, очутился в горнице у гостеприимного Акима Андрияновича.

До первых петушиных криков сидели они за столом, пили «Смирновскую» и что-то горячо обсуждали. Потом хозяин помог Емельянову добраться до кровати и, пожелав гостю спокойной ночи, произнес уверенным, протрезвевшим голосом:

— К приезду господина Кадилина в селе будет законная власть. Так и передайте ему, ваше благородие. На прошлой неделе Ефим Поляков хорошего красного петуха в бедняцкий амбар подкинул. А теперь мы еще и не такого жара Дуньке поддадим. Можно считать, песенка ее спета — последний денек ходит в председателях…

Утром, когда комиссар Калягин покинул Большой Красный Яр, на церковной звоннице забили два колокола, большой и средний. Колокола били невпопад, несогласованно и с такой разухабистой силой, что жители были в полнейшем недоумении: что бы это значило? Если пожар, то почему же так невозмутим сторож, сидящий под грибком на пожарной каланче? Если церковное богослужение, то совсем неуместны эти ералашные, лишенные малейшей мелодичности, необходимой в подобных случаях, колокольные звоны? Странно, не по правилам звонил колокол.

Лишь немногие знали, что странность эта объяснялась неопытностью новоявленных звонарей — братьев Бутаковых, Ивана и Лаврентия. Они поднялись на колокольню и взялись за непривычное для них дело, так как церковный звонарь дед Захар наотрез отказался бить в набат, когда узнал, зачем надо созывать народ. Он не только не захотел звонить, но и не отдал ключи от церкви. И тогда Гришка Заякин исколотил бедного старика до полусмерти, обшарил все его карманы. Связку ключей он обнаружил под полой Захаровой куртки — они были прочно привязаны суровой крученой ниткой к поясу. Гришка вручил ключи бесшабашным братьям, и те, проникнув в звонницу, состязались между собой — кто громче ударит билом по колоколу.

Народ собирался на большой площади перед школой. Первыми пришли кулаки — всех их еще засветло оповестил Гришка Заякин. Сбившись кучкой возле школьного крыльца, они степенно гладили бороды и о чем-то договаривались с Акимом Вечериным. Он стоял перед ними сосредоточенно-важный и, давая наставления, повелительно вскидывал указательный палец. Его широкий лоб покрывался испариной, и он несколько раз вынимал из кармана носовой платок, вытирал лицо. Потом поднялся на крыльцо, зорко обвел взглядом собравшихся и поманил к себе Заякина:

— Дуньки что-то не вижу. Видно, особого приглашения дожидается. Сбегай, Григорий Никитич, за ней. А я тем временем начну…

Заякин понимающе кивнул головой и скрылся за углом школы.

— Мужики, вы все, конечно, знаете меня, — с достоинством произнес Вечерин, чеканя каждый слог. — Я есть покорнейший ваш слуга. Сами посудите, кто вас кормит? Аким Андрияныч! — Он ткнул себя пальцем в грудь. — Кто вас обувает, одевает с головы до ног? Опять же Аким Андрияныч, мимо лавки которого ни один из вас не проходит ни в будни, ни в праздники. А кто в трудную минуту крестьянской жизни вам в помощь раскошеливается, деньгами выручает? Если бы не Аким Андрияныч, не другие известные всем вам состоятельные хозяева, бедноте давно бы каюк. Уяснили? На нас одних, на наших состояниях лишь и держитесь…

Кулаки придвинулись ближе к крыльцу, замахали кепками да картузами, громко высказывая одобрение оратору. Чувствуя их поддержку, Вечерин возвысил голос, и в словах его послышалась твердая, угрожающая нотка:

— В тридцати верстах от нас храброе воинство под водительством господина Кадилина Ефима Василича, нашего большого друга и благодетеля, напрочь свернуло башку Советам, восстановило законную власть. Большевистские собаки получили по заслугам, и их нахального лая там больше не слышно. Собакам собачья смерть! И нашим местным смутьянам — Дуньке Калягиной и ее комитетским псам — пора прижать хвосты. Господин Кадилин с войском прибывает к нам в село, чтобы по-дружески, по-братски содействовать освобождению от гнета большевизма. И мы не должны ждать освободителей сложа руки. Докажем же господину Кадилину свою высочайшую преданность и любовь решительными действиями. Советская власть в селе Большой Красный Яр объявляется свергнутой!

Кулаки дружно загорланили «ура». Вечерин горделиво расправил усы, сказал, не дожидаясь, когда затихнет гул в толпе:

— Всю полноту власти доверяем отныне почтеннейшему Заякину Григорию Никитичу, который, надеюсь, как и прежде, будет верой и правдой служить нашему общему благоденствию… Проходи сюда, Григорий Никитич! Народ желает чествовать нового правителя!

Гришка Заякин возвратился не один. Впереди, накинув на плечи сатиновую косынку, шагала Дуня Калягина. Она еще там, в комбеде, куда прибежал за ней Гришка, смекнула, что за митинг затевают кулаки. Но, подумав, решила все же принять вызов, не испугалась, пошла на площадь.

— К крыльцу ступай, — подтолкнул ее новоявленный правитель. — Будешь отчет держать перед сходкой.

— Укороти руки! — гневно взглянула на него Дуня. — Без тебя найду дорогу.

А к Заякину со всех сторон тянулись с поздравлениями дружки:

— Браво, Григорий Никитич!

— На аркане у нас большевичка Дунька…

— Новая власть старую погоняет…

Дуня вышла вперед, встала перед крыльцом напротив Акима Вечерина. Вокруг злобно шипели вечеринские дружки. Многозначительно пощипывал свою окладистую бороду Ефим Поляков. Староста молельни Степан Агеев, скрестив руки, выжидающе смотрел на Дуню миротворческими глазками. Тяжело переваливался с ноги на ногу Моисей Филиппов, а рядом — его компаньон по торговым делам Никифор Зезенков с Федотом Обрубовым, Фокеем Фроловым и братьями Бутаковыми. Кулацкие угодники и подхалимы в первые ряды втиснулись, грязными словами поливали председателя комбеда.

Дуня с презрением глянула на них, спросила, сдерживая ярость:

— Чего вам от меня надо?

Ответил Аким Вечерин с крыльца:

— А то не знаешь? Чью ты линию гнешь? На кого мужиков нацеливаешь? Пораскинь бабскими мозгами — вам ли, голодранцам, с нами связываться! Распускай, Дунька, свой босяцкий комитет. Немедля распускай! Уяснила? Сельская сходка так решила. Теперь у нас Григорий Никитич начальником. А тебя, коли противиться станешь, здесь же, перед школой, и вздернем, как паршивую сучку…

Костлявая рука Гришки Заякина вцепилась в Дунино плечо, надавила со страшной силой. Брызгая слюной, он надрывно кричал:

— Падай на колени! Проси прощения у народа!

Дуня вырвалась, взглянула насмешливо:

— Это вы-то народ? Ха! Ярмо на шее народной — вот вы кто! Никогда больше не будет по-вашему. Как солнце не взойдет с запада, так и не вернутся назад царские порядки. Другой теперь на земле хозяин!

Соскочил с крыльца рассвирепевший Аким Вечерин. Подбежал к непокорной Дуне, жирными пальцами дотянулся до ее шеи:

— Порешу, паршивка! Заткни свою большевистскую глотку…

Но тут с задних рядов клокочущим потоком хлынули мужики, оттеснили кулаков от крыльца, грудью заслонили председателя комбеда.

Кирька Майоров вцепился в густую шевелюру Вечерина и так дернул ее, что тот взвыл. Ухватились они друг за друга, упали на землю, и несдобровать бы Кирьке, да помог Иван Базыга, огрел дубинкой лавочника. Аким Андриянович отступил. И Гришка Заякин, с синяком под глазом, заспешил за ним. Оставшись без вожаков, кулаки растерялись, попятились под напором бедноты к забору.

Позором закончилось для Акима Вечерина и его дружков сборище на площади. Сорвала беднота суд над Дуней Калягиной, не вернула Гришке Заякину его прежней власти, хотя он, готовясь к торжеству, уже достал из сундука и до блеска надраил медную бляху сельского старосты, чтобы при всем народе нацепить ее на грудь. Не удалось…

Под покровом темноты он побывал во всех кулацких дворах и приказал хозяевам немедленно явиться к Акиму Андрияновичу для важного разговора.

Тайный совет проходил под председательством штабс-капитана Емельянова. Опухоль на ноге у него опала — знахарка не напрасно просидела весь день у постели раненого, — и он мог уже самостоятельно ходить без поддержки Вечерина.

— Сочувствую вам, господа, — сказал Емельянов, мрачно поднимаясь из-за стола, — и разделяю нашу общую горечь поражения. Святое дело, которое должно было свершиться сегодня, сорвано хамским поведением голытьбы…

— Наказывал я Григорию Никитичу, — буркнул Вечерин, — чтобы следил за комбедовцами, не допускал их к площади. Так нет же…

— Да разве их удержишь, — отозвался Заякин. — Прут, как оглашенные. Меня чуть в грязь не втоптали. Ты вон поздоровше меня и то от замызганного Кирьки встрепку получил…

— Сейчас не время, господа, заниматься взаимными попреками, — косо глянул на Заякина штабс-капитан. — Необходимо отомстить голодранцам за нанесенное всем нам оскорбление.

— Передавить их надо! — Вечерин кулаком о стол трахнул. — Чтоб лишь мокрота осталась! Никакой жалости…

— Вчера я переоценил ваши возможности, — скорбно пожал плечами Емельянов. — А теперь вижу: одним вам без нашей военной поддержки не управиться. Утром встретитесь за селом, на Горяиновской дороге, с Ефимом Васильевичем и обсудите, как действовать дальше. Хорошо бы составить список главных сельских смутьянов. Я ночью отправлюсь в наш штаб и могу вручить господину Кадилину лично.

— Список у меня уже готов, — просунулся с бумагой в руке Гришка Заякин. — Вот они все, которые на нас руку поднимали. Сорок семь семей. А еще мы с Акимом Андриянычем прошение к войску написали. Взгляните, ваше благородие, все ли как надо…

Емельянов пробежал глазами по листу, удовлетворенно хмыкнул и, обращаясь к присутствующим, сказал:

— Бумага крайне важная. Слушайте внимательно.

И он прочел вслух:

— «Господину Кадилину Е. В. — командиру отряда нашего доблестного войска.

От состоятельных мужиков села Большой Красный Яр.

ПРОШЕНИЕ

За смуту, наводимую в селе, за унижение нашей благородной чести, за издевательство над лучшими людьми сельского общества, за незаконное наложение на нас непосильной контрибуции, как-то: зерном и деньгами в пользу босяцких Советов, за создание невыносимых условий жизни состоятельным мужикам не только нашего села, но и всей Горяиновской волости мы, народ сельский, обращаемся к Вашей высокой милости и просим Вас, господин Кадилин, положить конец большевистской смуте.

Главного смутьяна босяцкого Горяиновского ревкома — Калягина Архипа Назаровича, его дочь, смутьянку села Дуньку — главу босяцкого комитета, — надобно безжалостно изничтожить как злейших наших общих врагов.

Кроме того, к нашему прошению прикладываем список босяков села, активных пособников вышеуказанных смутьянов. Просим Вашу светлость прислать в село доблестных солдат, чтобы оных паскудных лиц…

Мы уверены, что наше настоятельное прошение будет исполнено. И тогда покорнейшие и преданнейшие Ваши слуги избавятся от тирании красной чумы, будут до гроба чтить Вашу светлость, господин Кадилин, как нашего высочайшего спасителя.

С глубоким уважением к Вам — наипокорнейшие слуги села Большой Красный Яр.

По поручению мужиков общины и подписываем оное прошение

Вечерин Аким Андриянович

Заякин Григорий Никитич».

Как только Емельянов закончил читать, все дружно захлопали в ладоши, а Ефим Поляков сказал обиженно:

— Что ж, только двое подписались? Я тоже не прочь…

— Одобряю патриотическое чувство! — заулыбался Емельянов. — Вот вам ручка. Расписывайтесь! Чем больше подписей, тем весомее документ. Кашу маслом не испортишь.

Когда каждый из присутствующих поставил под прошением свою роспись, Емельянов аккуратно свернул листок, сунул его в карман брюк.

— Будет доставлено точно по адресу!

Проводить Емельянова вышла вся компания. Вечерин помог ему взобраться на коня.

— С богом! Да сопутствует вам удача… А господину Кадилину передайте: встретим его по-братски!

Для встречи Кадилина кулаки собирались, как и было условлено, в двух верстах от села, в роще. По этому случаю оделись по-праздничному. На могучих плечах Вечерина ладно сидел новенький, с иголочки, костюм синеватого цвета. Аким Андриянович был при часах — цепочка, свисавшая из кармана груди, золотисто поблескивала. Да и сам он сиял как именинник, во все усы улыбался и беспрестанно щелкал крышкой часов, хотя до ожидаемой встречи было еще далеко. Даже никогда не следивший за своей внешностью, неряшливый и взлохмаченный Гришка Заякин на сей раз натянул на себя фасонный пиджак в клетку и, красуясь сам собой, важно поднимал вверх по-утиному вытянутый пунцовый нос, приглаживал ладонью у висков намасленные волосы.

День выдался безоблачный и теплый. Где-то в чаще, подражая флейте, пела иволга. «Фиу-лию-фиу», — то и дело повторяла она, и песня ее, короткая и мелодичная, вызывала в душе Вечерина приятные чувства. Но вот птица издала отрывистый, неприятный крик, похожий на вопль кошки, когда ее дергают за хвост, и смолкла. Кто-то, видимо, вспугнул лесного певца. Вечерин поморщился:

— Верно иволгу прозвали лесной кошкой. То ласкает, то царапнет человеческий слух. В один день две песни. По обстоятельствам поет…

То ли из-за резко сменившейся песни иволги, то ли потому, что стрелки часов, лежащих на ладони Вечерина, уже приближались к тому времени, когда была назначена встреча, а высокого гостя на дороге все нет и нет, настроение его испортилось. Он с беспокойством глянул на дальнюю луговую равнину, откуда лентой тянулась дорога на Горяиновку, и вдруг ему показалось, будто в степи у горизонта возникло и стало приближаться облачко пыли.

Гришка Заякин напряженно прищурил глаза и тоже устремил взор в луга, взвизгнул радостно.

— Они! Они! Да вон же! Скачут! — махнул он рукой.

— Слава те господи, слава! — перекрестился Вечерин. — Наконец-то дождались! Доставай, Григорий Никитич, подношение!

Пока Заякин рылся в кошелке, захваченной им из дома, Аким Андриянович успел подкрутить усы, сделав их похожими на две торчащие в стороны стрелки, расчесать бороду и одернуть полы пиджака. Снял с головы картуз, бросил в кошелку. Заякин вручил ему огромный белый калач, а сам прижал к груди икону Николая-угодника. Аким Андриянович осторожно положил калач на полотенце, поставил на него маленькую берестянку с солью и, держа все это перед собой на согнутых руках, зашагал к дороге. Концы старинного, с красными петухами полотенца свисали до колен и ярко выделялись белизной на фоне синих брюк.

У обочины дорожной чинно выстроились, прижав к локтям картузы, встречающие. Вечерин только теперь заметил, что все его друзья, как и он сам, стрижены в окружало под горшок, и обрадовался этому сходству. Он степенно прошелся вдоль строя и, как предводитель сельского общества, встал впереди.

Они замерли, как солдаты на параде, повернув головы вправо, с лицами, полными умиления.

Всадники проскакали через луг, спустились в прибрежную низину и галопом форсировали Иргиз. Теперь хорошо можно было различить во главе кавалерийского взвода долговязую фигуру в офицерском френче. Господин Кадилин скакал на белом коне, дергал поводья, важно вскидывал бородку вверх. Кавалеристы, следовавшие за ним, осаживали коней, стремясь удержаться на некотором расстоянии от своего предводителя. Дальше громыхала, подскакивала на ухабах тачанка, впряженная в тройку гнедых. Гривастые ломовые лошади упрямо тянули пушку-трехдюймовку, преграждая дорогу конному обозу с солдатами и парному тарантасу, отлакированные крылья которого зеркально отсвечивали.

По мере приближения к рощице кони сбавляли шаг и, когда осталось каких-нибудь метров десять, остановились. Кадилин проворно соскочил с лошади, пригладил черную бородку и, приветливо улыбаясь, заспешил навстречу Акиму Вечерину. Тот протянул ему белый калач.

— Милости просим, глубокочтимый Ефим Василии, в наше гостеприимное общество! — ласково пропел он и склонил голову.

И все, кто стоял на дороге, дружно отвесили долгожданному гостю по низкому, до пояса, поклону, одарили его улыбками.

Кадилин, отдавая честь, вскинул к околышу офицерской фуражки три пальца:

— Здравия желаю, господа! — и ослепительно сверкнул золотым зубом под холеными усами. — За хлеб, за соль, за милость вашу сердечно благодарствую! Хлеб-соль заемное дело, от него не отказываются.

Он снял фуражку и склонился, крестясь, над иконой Николая-угодника. Выпятив губы, смиренно припал к лику святого и лишь затем принял из рук Вечерина пышный калач, ткнулся носом в румяную корку. Поцеловал и ее.

— Без хлеба, без соли, как говорится, худа беседа. Теперь же можем и потолковать. Спустимся, господа, в лощинку. — Он отдал хлеб ординарцу, подцепил Вечерина под руку, и вся кулацкая братия двинулась за ними. — Я крайне взволнован вашим вчерашним прошением, господа. Штабс-капитан Емельянов рассказал о бесчинствах бедноты. — Тут взгляд Кадилина упал на припухлую синеву под глазом Гришки Заякина. — Гм… Гм… Премного сожалею, господа, что в ту критическую минуту не мог быть с отрядом у вас. Но унывать не стоит. Как помните, с балаковским восстанием тоже были неприятности. Зато теперь в наших руках большинство сел вашей и соседних волостей. Скоро и Балаково и Красный Яр обретут законную власть. Операция у вас в селе, надо полагать, займет не больше десяти минут — имена зачинщиков смуты известны, и моим добровольцам не составит труда одним ударом разделаться с ними. Помощи комбедовцам ждать неоткуда — вокруг гуляют наши доблестные отряды… Так что готовьтесь, господа, принять бразды правления в свои руки! И не забудьте позвать на торжественный банкет нас, своих избавителей!

— Об чем речь! Мы уж постараемся! — возликовал Вечерин.

Гришка Заякин забежал вперед, схватил руку Кадилина, поднес к губам:

— Спаситель вы наш, Ефим Васильевич… Сердце разрывается от благодарности… Да мы ради вашей светлости…

Кадилин осторожно убрал руку, сказал великодушно:

— Хлеб-соль платежом красна. Общее дело вершим. Успеем еще друг дружку отблагодарить. А пока…

Он замолк, услышав гулкий звук над головой.

— Грома вроде не должно быть, — встревоженно глянул вверх Кадилин. — Небо-то как стеклышко.

В воздухе совсем низко что-то треснуло с шипением, сверкнуло синеватыми искрами. Образовалось кудлатое белесое облачко. Оно повисело недолго и развеялось, как дым.

— Шрапнель разорвалась, — определил Кадилин. — Уж не Шкарбанов ли пристреливается? Наша разведка разузнала, что он с конницей в Злобинку собирался. Не должно быть, чтобы пробился. Оборона там крепкая…

И еще один орудийный раскат пронесся над рощей. Стреляли со стороны Злобинки. Черный пучок взрыва выметнулся из кустов совсем рядом, на лесной опушке. Кадилин, а за ним и все остальные выбежали к дороге, где, поджидая офицера, ерзали в седлах кавалеристы. Кадилин навел бинокль на далекий Матвеев курган, двугорбый хребет которого маячил за иргизной излучиной, над зеленой поймой Злобинских лугов, и увидел на самой вершине гаубицу. Жерло ее смотрело прямо на него. Батарейцы суетливо, по-муравьиному метались по кургану то вверх, то вниз, подносили снаряды.

— Выгодную позицию избрали, мерзавцы! Мы у них как на ладони. — Кадилин озабоченно обернулся к Акиму Андрияновичу. — Ситуация осложнилась. Кто мог подумать! Стоит нам в село торкнуться — красные следом бросятся, откроют пальбу. При их подмоге комбедовцы ваши сразу духом воспрянут. И пойдет — куча мала. Так что не будем гусей дразнить. Выждать придется. Шкарбановцы не сегодня-завтра покинут Злобинку. Вот тогда мы к вам и нагрянем, справим победоносный пир. Емельянов сказывал: у Калягина во дворе оружие спрятано. Пошебаршите там, пока беднота не захапала. А мы тем временем главного ревкомовца за жабры потрясем. Дорога на Горяиновку открыта, сам бог путь указывает. А утречком, на свежую голову — к вам. На хлеб-соль. В Яру есть где разгуляться — много ты мне адресочков-то большевистских накидал! Ни одного не обойдем.

Попрощавшись с красноярцами, Кадилин сел на лошадь, крикнул взводу:

— По коням!

На Матвеевом кургане грозно гаркнул новый пушечный выстрел. Земля на дороге вздыбилась, окуталась густой серой наволочью.

Когда пыльное облако осело, кулаки увидели в придорожной канаве тарантас. Передок его был разворочен взрывом. Рядом валялось колесо с перебитыми спицами, а под ним в запыленной траве чернела поджаристая корка непочатого калача.

Глава шестая ШИРОКАЯ ПОЛЯНА

Только-только Калягин ступил на крыльцо ревкома, как, откуда ни возьмись, перед ним блаженный Юшка с книжкой в руках. Глаза блуждающие. Крючковатый, дрожащий палец тыкался в раскрытую книгу, как куриный клюв, выискивающий зернышко в груде мусора.

— Опасность великую пророчит Акулина-праведница в число тринадцатое, — суетно тряс Юшка лохмотьями рукава, указывая в конец страницы, где стояла названная цифра. — Поостеречься вам надобно, Архип Назарович, делатель добродетели. Из мрака степного идет на вас сатана Кадилин с воинством нечестивых.

Архип Назарович усадил встревоженного Юшку на ступеньку рядом с собой и стал успокаивать:

— Не расстраивайся, Юшка. Не так страшен черт, доложу тебе, как его малюют. Обломаем мы Кадилину рога. Вот увидишь! Пошарь-ка получше в талмуде своем Много у тебя там чисел всяких. Найди для меня самое счастливое!

— Найдено было Акулиной-праведницей число это благостное, но невидимым крестиком оно в книге помечено. Тщатся кулаки употребить насилие жестокое супротив семей добродетельных красноярских. Утром нынешним в кущах заиргизных, мимо коих путь Акулины-праведницы простирался, черным вороном каркала стая сатанинская Акима Вечерина. Хлебом-солью привечали Кадилина-дьявола, злоумышлие строили…

— Дуняшу-то известил об этом?

— Доложено ей обо всем узнанном. А теперь вот возле обители вашей провести намерен дня остаток. При затмении ночном в обратную сторону красноярскую указан путь Акулине-праведнице.

— Что-то ты, Юшка, доложу тебе, все по ночам да по ночам бродишь. Словно филин.

— В полуночный час недремлющему оку многое видится.

— Будешь в Яру, Юшка, поклон Пелагее моей передай. Скажи, мол, жив-здоров муженек — того и ей желает.

— Акулина-праведница обитель вашу никогда стороной не обходит… Ну, а теперь мне пора к здешним хозяевам благопристойным, где странницу Акулину усладить предписано пищей телесной…

И, вспугивая батожком пыль на дороге, побрел сгорбленный Юшка через улицу. Архип Назарович посмотрел ему вслед и вздохнул. Грустно и тревожно стало ему. Молча прошел мимо часового в кабинет, тяжело сел за стол и разложил перед собой бумаги, приготовленные для подписи. Неожиданно затрещал телефон.

— Предревкома Калягин слушает, — Архип Назарович прижал трубку к уху. — Откуда звонят?

— Из Злобинского Совета, — ответил хрипловатый бас. — Здравствуй, товарищ Калягин! Шкарбанов беспокоит. Не забыл, поди?

— Как забудешь! — оживился Архип Назарович. — Помню, помню. Вместе, Семен Дементьич, потели над прокламациями в Балакове. Какая же нелегкая в Злобинку занесла?

— Контру из села выкуривал.

— И как — выкурил?

— Без единого выстрела.

— А я взрыв в степи слышал. Из Злобинки палили. Только что от одного странника узнал, что Кадилин с войском по нашей степи гуляет…

— Точно. Затем и звоню. Наши батарейцы засекли его конницу за Иргизом, ну и припугнули слегка. Беляки деру дали. Беспокоюсь, как бы по Горяиновке не ударили. Как у вас там?

— Все будто спокойно.

— Значит, в другую сторону сиганули… Ну, а ты-то лично как? Здоров ли? Что пишет зятек с фронта?

— Обещается вот на побывку приехать. Ждем… А на здоровье не обижаюсь. Давно забыл, Семен Дементьич, каковы пилюли на вкус. Здоровому лечиться — наперед хромать научиться, так, кажись, говорится? А я сызмальства хромой. Так что все болячки позади, и новая хворь — тьфу, не сглазить бы! — не пристанет. Позавчера вон племянничек мой, Мишка Емельянов, полную обойму на мою персону истратил. И, доложу вам, ни единой царапины! Только дверь в избе слегка покарябал, паршивец. Думал ответным подарочком племянника угостить. Да где там! Его и след простыл…

— Легко, значит, отделался. А я за ним еще в Балакове охотился. И тоже — осечка. А теперь, выходит, в отчий угол гадить уполз этот блудный кот! Тропинки тут узкие, может, и столкнемся где-нибудь. Не обознаться бы — по его звериным следам бегал, а в рожу не заглядывал. Каков он обличьем-то?

— Обличье что надо! Первым красавцем в селе слыл. Лицо, что яичко, гладкое и долговатое. Рост гусарский, а вышагивает по-матросски, вразвалку. С пушком, с душком и нос на вздержке. По-орлиному смотрит! Ежели и есть какая особая примета, так это родинка на щеке.

— Родинка, говоришь? Уж не его ли…

В трубке вдруг послышалось урчанье, и связь оборвалась. Архип Назарович стал отчаянно крутить ручку телефона и дуть в трубку. Наконец гул затих. Послышался знакомый шкарбановский басок:

— Теперь-то слышишь меня?.. Вот я и говорю, сцапали мы тут одного. С родинкой. В Балаково скакал. Лет ему эдак где-то за сорок…

— Года как есть сходятся.

— Так-то оно так, но по документу выходит, что Егор он, а фамилия — Орлов.

— Трутни горазды на плутни, у них уверток, что в лесу поверток. Любой документик могут состряпать.

— Упирается, сукин сын. Финтит. Хорошо бы вам очную ставку устроить…

— Могу подъехать, Семен Дементьич.

— Сделай любезность.

— Непременно прискачу, Семен Дементьич! До скорой встречи!

Архип Назарович повесил трубку. Собрал со стола разбросанные бумаги и спрятал их в железный ящик. Вышел на крыльцо. Предупредил дежурного:

— Если кто из ревкомовцев спрашивать будет, скажешь — ускакал в Злобинку. Часа через два-три буду.

Из конюшни он вывел гнедого мерина, по кличке Сокол, напоил его из ведра и, оседлав, поскакал со двора.

Дорога в Злобинку пересекала украинский поселок, шла дальше изгибами вдоль закамышелого ильменя и полого спускалась к Малому Иргизу. На мосту Архипу Назаровичу встретились два пожилых мужика с винтовками. Один из них сразу же признал председателя волостного ревкома и стал объяснять, как проехать к Шкарбанову:

— Скачи прямо. А как выскочишь — будет улица. Завертывай вправо… В ста шагах от угла — флигелек с выбитыми стеклами.

— Уж не дом ли Чугунова? — догадался Калягин. — Знакомый адрес.

— Точно. Там теперь наш штаб. Хозяин-то к Чапаю ушел…

Шкарбанов встретил его во дворе. Они обнялись, поцеловались, как давние друзья, и Шкарбанов, оказывая уважение гостю, сам разнуздал его коня, бросил охапку лугового сена в колоду и пробасил приветливо:

— Пусть жует на здоровье! И нам пожевать не мешает. Аккурат к обеду подоспел. Так что — милости прошу к нашему шалашу!

В горнице за дубовым, без скатерти, столом сидело четверо. Шкарбанов познакомил Архипа Назаровича с каждым. Оказалось, что это ближайшие его соратники: комиссар отряда, начальник штаба, командир разведки — степенные, уже в годах люди — и молоденький писарь в накинутом на плечи сером затасканном пиджаке. Шкарбанов подмигнул писарю:

— А ну-ка, Алеша — друг хороший, тащи на стол свой давешний улов! Поглядим, чем нас Иргиз одарил?

Писарь повесил пиджак на стул и побежал на кухню. Возвратился с жареным сазаном на сковороде. Сазан был порезан на толстые куски. Потом писарь еще раз вышел из горницы. Принес блюдо, наполненное зеленым луком, свежими огурцами и ломтями ржаного хлеба.

— Чем богаты, тем и рады, — сказал Шкарбанов, усаживая Архипа Назаровича рядом с собой. — Угощайся! А Леше в благодарность за жареху придется всем нам сообща невесту в селе подыскать. Вдвоем-то они, поди, нам еще и не такого сазана словят!

У смущенного писаря запылали уши. Но расположением командира, судя по всему, он был польщен — выбрал для него из сковороды самый жирный кусок.

Гости остались довольны рыбацкими и кулинарными способностями писаря. Особо отблагодарили его за холодный, ядреный квас, который Леша вынес для них из погреба.

— Пообедали славно, — сказал Шкарбанов, обтирая рукавом мокрые усы. — Теперь примемся за дела… Ну-ка, начштаба, распорядись привести задержанного… А тебе, товарищ Калягин, пока лучше не показываться. Спрячешься за занавеску. Послушаешь наш задушевный разговорчик и сам поймешь, когда выходить надо.

— Пожалуй, верно, — согласился Архип Назарович. — Не знаешь броду, негоже лезть в воду. Разведать не мешает.

Он шагнул за занавеску. Леша убрал со стола все лишнее, смахнул тряпкой крошки и разложил свои писарские принадлежности: разлинованную тетрадку, облезлую чернильницу и ручку с крепко привязанным нитками металлическим перышком на конце. Сел на стул и стал ждать.

Начальник штаба привел пленного. Архип Назарович выглянул из-за шторы. Сразу же узнал Михаила Емельянова, хотя тот и стоял к нему спиной.

— Ну-с, господин задержанный, на этот раз, надеюсь, не будешь ломаться и назовешь свою настоящую фамилию? — спросил Шкарбанов, стоя за склоненной спиной писаря. — Предупреждаю — за брехню словишь пулю в лоб.

Емельянов отвечал с обидой:

— За что ж вы меня, товарищ начальник, господином-то обзываете? Рабочему человеку противно такое слышать. Я же вам еще давеча сказал — в Балакове котельщиком служу. Мы в затоне судна всякие чиним. И вас, коли память мне не изменяет, как-то у пристани приметил. Вы с парохода мешки на спине таскали. Одной мы с вами рабочей веревочкой связаны, одной дорожкой к светлой жизни движемся. Пошто ж вы на меня напраслину всякую возводите? А еще командир красного войска! Постыдились бы! Советская власть горой за рабочего человека стоит, а вы его унижаете, расстрелом грозитесь. Нехорошо, товарищ начальник, право слово! Как же можно рабочему брату да и не доверять! Еще раз, положа руку на сердце, говорю, как есть на самом деле — сроду, с пеленок материнских Егором Орловым кличут. На кой шут мне другая фамилия! Своя громкая… Отпустили бы подобру-поздорову. Дома баба с мальцами, чай, заждалась…

«Бает, рассыпает, что погодой посыпает. Артист! Унять пора», — подумал Архип Назарович и распахнул занавеску.

— Здравия желаю, ваше благородие штабс-капитан Емельянов!

Тот резко обернулся. Архип Назарович увидел его лицо, мертвенно бледное, с дергающейся родинкой на щеке.

— Что ж умолк-то? — спросил Шкарбанов. — Али язык присох?.. Принеси-ка, Леша — друг хороший, штабс-капитану водички. Пусть промочит лживое горлышко.

Писарь принес стакан воды, подал Емельянову. Штабс-капитан пил, захлебываясь. Рука у него тряслась, и вода с подбородка стекала на распахнутый ворот косоворотки, на пиджак, на брюки, неряшливо заправленные в затоптанные мужицкие сапоги. Допил до конца и, успокоившись, поставил стакан на стол. Заговорил несколько иным, надменным и холодным голосом:

— Зачем надо было устраивать эту комедию? Здесь не место играть в прятки. Постыдно.

— Гляди ж ты — сам цирк учинил, а на нас сваливает! — усмехнулся Архип Назарович. — Мастак! И в театре, поди, такого не сыщешь. Ловко байки слагать навострился! И одежонку, гляжу, с чужого плеча напялил. Будто и впрямь рабочий класс! Одна беда — нутро не того цвета. Кот Евстафий покаялся, постригся, посхимился, а все мышей во сне видит. Так и ты — под светлым обличием грязные мыслишки.

— Придется, видно, раскрывать карты, штабс-капитан! — сказал Шкарбанов.

— Надо подумать.

— Подумай, подумай. Верные думы, случается, голову от плахи уберегают… Итак, с какой же целью пожаловал в наши края?

— Цель моя вам хорошо известна. — Емельянов нагловато глянул на Калягина. — Да вот — промахнулся…

— Пытался комиссара убить, значит? Так-так. При чьей же поддержке?

— Мало ли мужиков в Яру!

— Не мужиков, скажем, а кулаков-мироедов. От мужиков-то ты, как трусливый заяц, в бурьян шмыгнул. Не так ли?

— Вам виднее.

— От кого задание получил?

— Ясно от кого — от господина Кадилина Ефима Васильевича.

— Ишь ты — «господина Ефима Васильевича»! Это про балаковского-то головореза, бандита белопогонного…

— Прошу не оскорблять.

— Экая щепетильность! Вам бы с ним крылышки подвесить — ангелы. Только что-то перышки у ангелов забрызганы кровью… Куда ж теперь вооруженный ангел с отрядом полетел?

— Мне не докладывали.

— И с каким заданием послали тебя в Балаково — тоже не сообщили?

— Зачем, скажите, я буду отвечать на ваши вопросы? Офицерскую честь марать? Мне заранее известно — за балаковское восстание, за покушение на комиссара все равно по головке не погладят. Мы не дети, чтобы играть в прятки.

— Это точно. Выходит, сам себе, белая шкура, вынес приговор. — Шкарбанов позвал часовых, стоявших за дверью. — Увести! За мост. По приговору революции!

Через некоторое время с улицы долетел приглушенный, похожий на выщелк кнута выстрел. Шкарбанов косо глянул в окно и сказал:

— Много всякой тли над революцией витает. И каждая норовит на горб мужику сесть… Ну, что ж, товарищ Калягин, прощаться будем. Нам в Балаково пора — за оружием для добровольцев, а тебе — в ревком. Смотри, не зазевайся в дороге! Емельянов с Кадилиным всю контру вокруг на дыбы подняли. С одного раза не обуздаешь. — Он озабоченно пощипал усы и, глянув на писаря, добавил: — Вот что, Алеша — друг хороший, есть смысл и тебе с Калягиным по степи прогуляться. Разведаешь, куда белогвардейский эскадрон подевался. Не мог он далеко уйти…

Алексей с Калягиным оседлали коней и вместе выехали из села. Миновав мост, свернули к ильменю.

На отлогом берегу, в камышах, увидели труп Емельянова. Штабс-капитан лежал ничком, вытянув вперед руки, словно пытался скрюченными пальцами заграбастать землю перед собой. «Сколько ни лютовал, а смерти не миновал, — подумал Калягин без малейшей жалости к племяннику. — Что заслужил, то и получил… Последнюю свою пулю, выходит, в меня выпустил. Больше не выстрелит…»

Не знал Архип Назарович, что в эту самую минуту главарь белобандитов Ефим Кадилин вступил с отрядом в Горяиновку. На черном тарантасе из Большого Красного Яра примчалась сюда же и неразлучная троица — Аким Вечерин, Гришка Заякин и Ефим Поляков. Кулаки не упустили случая, чтобы самолично присутствовать при разгроме революционного штаба волости, пожать руку дружку-победителю. Кадилин пересел в тарантас к ним, и они поехали подыскивать подходящее место для ночлега.

— Тут неподалеку особнячок приличный пустует, — вспомнил Аким Вечерин. — Хозяин мельницы там прежде проживал. Слышал, бежал он куда-то вместе со своими домочадцами.

— К полковнику Дутову подался, — уточнил многознающий Гришка Заякин. — Но свято место пусто не бывает. Новый хозяин в особняке.

— Кто такой? — спросил Кадилин.

— Тоже мельник. Максим Калягин, родич ревкомовского начальника.

— Зачем же нам в большевистское логово забираться? — недоуменно вскинул брови Кадилин. — Нет уж, увольте! Поищем более надежную семейку. Что, других домов в селе мало?

— Насчет Максима, ваше благородие, можете не опасаться, — заверил Аким Вечерин. — Я давно его знаю. Прижимистый, но дельный, состоятельный мужик. Калягинская фамилия ему по недоразумению досталась. И пусть она вас не смущает.Максим — наш человек, не выдаст. Заодно и справимся у него, куда родич его — комиссар большевистский подевался. Коли знает — не утаит.

— Ну что ж, пожалуй, ты прав, Аким Андрияныч. К мельнику так к мельнику…

Нельзя сказать, чтобы Максим с Анфисой Ивановной обрадовались непрошеным гостям — чего ж приятного? В лишний расход введут, и к тому ж опасность немалая. Но все же встретили гостей радушно, улыбчиво, а с земляками-красноярцами облобызались даже. А когда Кадилин выставил на стол бутыль французского коньяка и закуску обильную, то тут сердца хозяев растаяли, подобрели. Без долгих разговоров согласились они уступить самую большую комнату приезжим.

— По нраву ты мне, Максим Кузьмич, — льстил хозяину Аким Вечерин. — Прочно на земле стоишь. Не то что Дунька шалопутная. Папаша ее тоже с заскоком. К власти пробился, а щи до сих пор лаптями хлебает. Ничего хорошего от такой власти не жди…

Он звонко чокался с Максимом, предлагал выпить за здоровье хозяюшки Анфисы Ивановны, рассыпался в любезностях перед нею. И Максиму говорил по-дружески:

— Вот установится скоро новый порядок, и все войдет в колею свою. О тебе непременно вспомним. Уяснил? Такие люди, как ты, не должны пропадать в государстве. А то понапихали повсюду вшивых голодранцев… Да, чуть не забыл спросить — куда это родич твой, комиссар здешний, запропастился? Были у него в ревкоме. Не застали. Где он может быть?

Максиму было известно, где надо искать председателя ревкома. Утром, шагая с мельницы домой, он видел, как тот оседлал коня, слышал его слова, обращенные к часовому: мол, в Злобинку поскачет, часа через два-три возвратится. Сказать об этом Вечерину? Не стоит, пожалуй. Зачем своего родственника, пусть даже и большевика, под удар подставлять? Лучше помолчать. А ревкомовский часовой? Он ведь знает, что Максим слышал. Донесет. Что тогда? Сочтут изменником, отшатнутся от него, скажут — большевистскую родню укрывает. Признаешься — родственника погубишь, скроешь — сам в немилость угодишь.

Максим медленно тянул из стакана коньяк, соображая, как лучше поступить.

На помощь неожиданно пришла жена, благоразумная Анфиса Ивановна. Подсела рядышком, пропела ласково:

— Что-то ты мне, Максюша, давеча про комиссара сказывал?..

— Ах да, вспомнил! — подхватил Максим. — Это утром еще было…

И выложил все, что знал. На душе сразу полегчало.

Аким Вечерин похлопал Максима по плечу, встал из-за стола и, подняв стакан, сказал торжественно:

— Предлагаю, господа, выпить за верного сына отечества Максима Кузьмича! Не ошибся я в нем. Преданность его не подлежит сомнению. Пью до дна!

Гости поднялись. Зазвенькали стаканы. Каждый старался дотянуться до Максима, чтобы присоединиться к тосту Акима Вечерина и добавить от себя лично несколько приятных слов. Сам Кадилин, демонстрируя глубочайшее расположение к хозяину, обнял и трижды расцеловал его.

— Спасибо за верную службу, Максим Кузьмич! Спасибо! — воскликнул он. — Если бы все православные християне исполняли свой долг перед богом и многострадальной Россией так же бескорыстно, как вы, то не пошатнулись бы устои государственные и произволу большевиков, анархизму босяцкому давно бы конец был положен. Светлую веру и надежду возбуждают в душе люди, подобные вам, Максим Кузьмич! Так будьте здоровы! В вашем здравии — здравие и долголетие всея святой Руси заключено.

Он залпом осушил стакан: Гришка Заякин заискивающе смотрел на него, припрыгивал на стуле, говорил восхищенно:

— Вот это голова! Скажет так уж скажет! — И, склонив голову к Максиму, добавил: — На какую высоту тебя поднял, к святой Руси приравнял. Гордись! О кажнем-то человеке ноне так не выскажешься. Своевольный, задиристый народишка-то пошел, нахальству босяцкому предела нет. Давеча вон кокнули мы ревкомовского караульного. Так он, мерзавец, в смертный свой час глумиться над нами вздумал. Мало того, что правду о комиссаре скрыл — не выдал, куда тот подевался, так еще, пакостник, и плеваться начал в светлейшее лицо благодетеля нашего Ефима Васильевича. Разве так можно! Он для всех нас все одно что отец родной. И даже дороже…

Максим помрачнел. Зря, видно, он на родича донес. И кто за язык тянул! Надо было сказать, что знать, мол, ничего не знает. Один часовой свидетель. Но часового, оказывается, уже нет в живых. Случись что с Архипом, придется тяжкий грех на свою душу принять, и будешь до конца дней своих совестью маяться. Может, пока не поздно, отправить соседского мальчонку в сторону Злобинки? Пусть предупредит комиссара…

Максим вышел из-за стола.

Встревоженная Анфиса Ивановна нагнала его на кухне:

— Ты куда, Максюша? Вижу — надумал что-то…

— Предостеречь надо Архипа. Погубят они его…

— Ты что, выжил из ума? Посуди сам, они тебе вон какое уважение оказывают, к новой власти хотят приблизить, а ты им подножку ставишь. Да они нас за это… Неужто сам не понимаешь?

Лоб у Максима покрылся испариной.

— Пожалуй, ты права, — неуверенно пробормотал он. — Архипу так или иначе от них не уйти. И без моей подсказки его схватили бы. Сам виноват…

— Ну, конечно же, сам! — подхватила Анфиса Ивановна. — Кто же еще? Не мы же! Политика его под- вела. Так что себя, милый, понапрасну не казни и меня не расстраивай. Пошли, Максюша, в горницу. А то еще, упаси господь, заподозрят что-то недоброе…

Максим возвратился к гостям, успокоенный разумными доводами жены. Кадилин раскупорил новую коньячную бутыль. И полились застольные речи.

Архипа Назаровича Максим увидел из окна. Прихрамывая сильнее обычного, понуро ковылял он через двор. Голова без фуражки, руки заломлены назад. Ревкомовская кожаная куртка застегнута на все пуговицы, но уже без ремней на груди, без портупеи и длинной деревянной кобуры на боку. Рядом шагал, с любопытством оглядывая двор, незнакомый Максиму рослый парень в белой распоясанной рубахе с расстегнутым воротом. Он то и дело дергал руками, пытаясь освободиться от веревки за спиной.

Сопровождая пленных, двигались конвоиры с ружьями. Возле крыльца они замахали прикладами, заорали на пленных.

Смотреть на все это Максиму было тягостно. Боясь встретиться взглядом с Архипом, он отвернулся от окна и вместе с Анфисой Ивановной поспешил скрыться в боковой комнатушке. Там они и просидели, прижимаясь друг к другу, до конца допроса.

Парня, избитого до полусмерти, вскоре выволокли на свежий воздух, во двор — он так и не признался, кто он такой и каким образом попал к нему маузер, обнаруженный при обыске. «Прощай, Алеша — друг мой хороший!» — крикнул Архип Назарович.

С председателем ревкома Кадилин вначале разговаривал вежливо, взывал к благоразумию и даже обещал освободить, если тот согласится указать место, куда спрятаны деньги и золото, отобранное у богачей, где схоронены боеприпасы. Но в ответ — ни звука. Потом Максим услышал, как в соседней комнате тяжело, с прерывистым хрипом задышал Архип, — должно быть, ему ломали руки. Орали красноярские мужики, ругая комиссара и советские порядки. И тут прозвучала пощечина, до того звонкая, что Максим содрогнулся в испуге. Ему показалось, что не комиссара, а его, Максима, толкнувшего родного человека в руки врагу, хлещут по щекам…

Наконец в горнице все смолкло. Кованые солдатские сапоги протопали где-то на кухне. Максим вышел из боковушки, глянул в окно.

Конвойные толкали измученных пленников прикладами в спину, выводили их за ворота. Потом, перейдя улицу, свернули влево, к поповскому дому, остановились там, о чем-то поговорили с Кадилиным и погнали арестованных дальше, к мрачному частоколу Горяиновского кладбища.

Из-за угла поповского дома неожиданно выскочила всполошенная фигура Юшки-юродивого. Настигла конвойных. Юшка гневно махал лохмотьями рукавов и что-то кричал.

— А этому еще чего надо? На рожон лезет, — осудил Максим.

— Безрассудный он и есть безрассудный, — отозвалась стоявшая рядом Анфиса Ивановна.

Из глубины Майорова провала в прозрачную синеву августовского неба суматошно взвивались стрижи. Неугомонно свиристя, они сбивались в стаи, резво набирали высоту и издали казались похожими на множество каких-то причудливых, изогнутых в виде серпа книжных знаков. Стрижи проделывали над степью замысловатые виражи, обгоняли друг друга, сталкивались и разлетались, чертили по воздуху острыми, длинными крыльями, словно каждый из них торопился оставить в вышине свою летучую роспись. Помельтешив в голубом просторе, бойкие птицы опускались все ниже и ниже. Припадали к земле. Беспокойным комариным облаком вились над рыжими полями и черными квадратами гумен, над плетневыми крестьянскими овинами, где сушились соломенные снопы, пряно пахнущие хлебом, над белопенным разливом цветущей гречихи и побуревшими под солнцем, наполненными трескотней кузнечиков косогорами, над зелеными в алую крапинку садами околиц, откуда веяло прохладой и ароматным настоем спелых яблок, над высокой отавой заливных лугов и мшистыми, мягкими, как ковер, лесными опушками. Облетев окрестность, стрижиные стаи возвращались в родимый овраг, глинистые кручи которого были густо испещрены черными гнездами, и сразу же испуганно, с писком шарахались обратно, взмывали в солнечную высь.

— Отвыкли стрижата от человека, забодай их коза, — посмотрел вслед улетающим птицам Кирька Майоров. — Даже меня, стало быть, не признают. Давненько не встречались. Оттого и пугаются.

Вместе с калягинским сынком Степкой он рыл яму под раскидистой ветлой, в зеленой гуще тала. Рядом, на траве, навалом лежали винтовки. Их привезла сюда Дуня. Оставлять винтовки в прежнем тайнике, на чердаке отцовского дома, было опасно. Через Юшку-странника, который во время встречи кулаков с Кадилиным прятался за кустом в заиргизной роще, Дуня узнала, что Аким Вечерин задумал нагрянуть в дом Калягиных с обыском. А еще ей стало известно, что не сегодня завтра белогвардейцы придут сюда и что Гришка Заякин уже успел снабдить их списком, где значились сорок семь бедняцких семей, приговоренных к смерти. И Дуня приняла решение: винтовки перепрятать в Майоров провал, а семьи комбедовских активистов сегодня же ночью эвакуировать в приволжский лес, чтобы ни один бандит не смог их там отыскать.

Заняться подготовкой к отправке людей в безопасное место Дуня поручила Акулине Быстрой, а сама с Кирькой Майоровым и братом Степкой взялась перетаскивать винтовки с чердака в возок с сеном. Чтобы не вызвать кулацких подозрений, своих помощников Дуня отправила к оврагу пешком. Приехала к ним на возу попозже. Выгрузила оружие и возвратилась в комбед.

Прежде чем уложить винтовки в яму, Кирька завернул их в брезент. Получился увесистый узел. Они со Степкой кое-как подняли его, опустили на дно выемки, засыпали землей и укрыли травой. Даже опытный глаз не смог бы приметить здесь, в дебрях кустарника, тайный склад оружия.

— Стало быть, не зазря мною овраг на берегу проделан — в пользу революции служит! — радовался как ребенок Кирька. — Как сейчас помню день тот дождливый. Закинул, стало быть, я свой кнут за плечо и гоню стадо в Обливную. И вдруг…

Степке Калягину давно знакома овражная история — слышал ее и от самого Кирьки и от отца. Дослушал до конца и на этот раз — зачем обижать пастуха, пусть себе говорит, коли хочется.

Свой рассказ Кирька закончил словами:

— Вот попы внушают — от бога, мол, все на земле происходит. Не верю я. Богу-то, може, было бы угодно в каком-либо другом месте землю продырявить, а я, стало быть, захотел вот здесь. И ничего он со мной поделать не мог. Бессилен. Восставший мужик ему, всевышнему, кулаком грозит, фигу кажет, а он даже громом небесным разразиться не в состоянии. Спрятался за облака и ни фига не видит. А ежели наших земных дел не различает, так какой же он после этого бог? Да никакой! Выдуманный.

— Я у святого отца Егория кусок сала стащил, — доверительно признался Степка. — Съел и не подавился. Ежели бы был бог, то сало в горле застряло бы…

— А я тебе, стало быть, о чем толкую? О том же самом!

Кирька забрал удочку, прислоненную к дереву, отдал ее Степке. Они вместе спустились по низине к реке. Вода у берега спокойная, теплая, покрыта зеленой пленкой застоявшейся ряски. Кувшинки там и тут белели на поверхности. Над ними беспечно летали, радужно сверкая крылышками, кокетливые стрекозы. Из дальней заводи выпорхнула утиная стая и, шурша крыльями, пронеслась над речкой. Сделала широкий круг над оврагом и опустилась в камыши. Кирька вспугнул уток, когда стал пробираться к иве на берегу. Он облюбовал место в тени ветвей, листья которых серебристыми слезинками свисали над водой.

— Сиди, стало быть, здесь, — сказал пастух Степке. — Меньше на поплавок, больше по сторонам глазей. Узришь что-либо подозрительное — немедля в комбед! А в сумерках, когда бедняцкие семьи в укрытие спровадим, и я к твоей удочке присоединюсь. Вместе будем ночь коротать, лещей ловить и общинные ружья сторожить! А пока, мотри у меня, чтоб духу чужого и близко не было!

Возвратившись в село, Кирька Майоров отыскал Дуняшу во дворе отцовской избы. У крыльца стояла длинногривая Рыжуха, запряженная в телегу. Пелагея с Татьянкой вынесли из дома огромный узел с постелью, корзину, наполненную посудой, деревянными ложками и разной провизией. Дуняша аккуратно уложила все это на соломенную подстилку в телеге, потом сходила на топлюжку за котелком, подвесила его к задку повозки, между колесами. Кирька посоветовал прихватить еще косу и топор — в лесу и это снаряжение может сгодиться.

— И тебе, Дуняша, в селе оставаться опасно. Поезжай с нами, — советовала Пелагея дочери. — Не ровен час — бандиты прискачут…

— За меня не тревожься, маманя. Утром с детишками буду у вас. А до тех пор мы с Кирькой должны решить кое-какие комбедовские дела К тому ж Архип из Николаевска звонил — вот-вот прибудет. Зайдет муженек в избу, а там пусто. Мало ли что может подумать. Я уж подожду его.

— Поступай, доченька, как знаешь. Только особливо не задерживайся. Утром ждать тебя будем. Хорошо бы, конечно, вместе с Архипом…

Татьянка заперла на замок сени, уселась рядом с матерью в телегу. Кирька открыл ворота, и они выехали на улицу.

Под покровом ночи двигались по селу, поскрипывая колесами, подводы, груженные домашними пожитками. На узлах сидели молчаливые, насупленные, как сычи, детишки, беспомощные старухи. Держась за грядки телег, понуро брели старики, путались в длинных юбках перепуганные женщины. То в одном, то в другом конце возникала широкая фигура Акулины Быстрой. Она шагала размашисто, по-мужски и, подходя к повозкам, отдавала немногословные распоряжения, кому куда ехать. Обоз был расчленен на две группы. Одна группа спустилась по откосу улицы Слободы в луга Ерика и двинулась дальше через плотину к приволжским лесам, в глухую, непролазную чащобу, с давних лет носившую название Старики. Другая же поехала по дороге, которая вела мимо сельского кладбища, к Воронцовскому мосту через речку Верхний Казат, и, пройдя вдоль зеленого строя гривастых вязов, за которыми пряталась Широкая поляна, поднималась на взгорье, обросшее густым лесом.

Попрощавшись с обозниками, Дуня с Кирькой Майоровым возвратились в избу, где уже крепким сном спали на полу дети. Стали прикидывать, кому из крестьян можно будет доверить оружие в случае, если банда нападет на село.

Колокол на пожарной вышке пробил три раза. Кирька заволновался, ухватился за кепку:

— Засиделся я тут, забодай меня коза! А Степка при оружии оставлен. Страшно, поди, одному-то в ночи. Я, стало быть, побегу к нему…

В горницу неожиданно вбежала Дунина мать. Растрепанная и бледная, она упала в ноги дочери, забилась на полу с воплями:

— Дуняша, милая… Отца-то в Горяиновке убили… Пришли туда белые. И Вечерин из села к ним прискакал… Схватили они Архипушку в ревкоме и чуть живехонького на могилки отвели… И штыками… И саблями… Всего истерзали, подлые, касатика моего ненаглядного…

Дуняша подняла ее с пола, усадила на кровать.

— Да тебе-то откуда это известно, маменька? Не верю я… Не может того быть! Тут что-то не так…

— И я спервоначалу не поверила… Разве поверишь в эдакое! Но Юшка — мы его за Казатом встретили — Христом-богом клялся, что своими глазами видел замученного комиссара на кладбище. А с ним вместе паренька какого-то, нездешнего, растерзали… Юшка врать не будет. Ревмя ревел, когда рассказывал. И еще Юшка слышал, будто Вечерин на кладбище грозился: «До калягинской дочери доберусь, все ее гнездо разворошу!..» Спасаться вам надо немедля… Буди детишек, Дуняшка, к нашим пойдем, в лес… За тем и отстала я от обоза, чтобы вас увести… Ох, горе горькое! И за что на нас, грешных, напасть-то этакая свалилась?.. Как я теперь без Архипушки, соколика ясного, жить-то буду, в чем утешение найду, где голову приклоню горемычную…

Заголосила мать, захлебываясь слезами и терзая на себе волосы. Упала на кровать в беспамятстве. И Дуня, рыдая, забилась рядом. Только теперь по-настоящему, с жуткой остротой почувствовала она, какая страшная беда стряслась, что без отца осталась…

Кирька пытался успокоить их обеих, как мог, а у самого слезы по щекам. Капелька по капельке скатывались они с бороды на мокрое Дунино лицо, с ее слезами сливались.

— Да как же это так-то… Вот ведь… Без Архипа Назарыча, стало быть, — несвязно лепетал он и плаксиво шмыгал носом. — Что ж поделать-то?.. Пелагеюшка, стало быть, права. О самой себе надобно подумать… В лес, стало быть, бежать. Жди, завтра сюда супостаты из Горяиновки нагрянут… Слышь, что тебе говорю-то — к Волге спеши. Не то… Упаси господь…

Дуня тяжело поднялась с кровати, ладонью провела по щекам, рассеянно ответила Кирьке:

— Мамане сейчас не встать. Совсем плоха. К утру, може, и отойдет, отлежится. Тогда и двинемся. А про завтрашний день, Кирька, мы не все, как надо, рассудили. Про шкарбановский отряд забыли. Красноармейцы в Злобинку на рассвете обещали возвернуться. Известить бы их, что белые, мол, в Горяиновке и к нам собираются. — Дуня подошла к столу, что-то черкнула на тетрадном листке карандашом, протянула записку Кирьке. — Ты, кажись, в Майоров провал намеревался? Ступай. Бумажку эту отдашь Степке. Немедленно, пока еще не так светло и патрули дремлют, отошли его в Злобинку с поручением — пусть во что бы то ни стало разыщет товарища Шкарбанова и вручит ему вот это донесение. Договорились?

— Договорились-то договорились. Да как же я вас одних, стало быть, в таком горюшке оставлю? Нескладно получается.

— За нас не тревожься. Как только маманя поднимется, сразу же в лес отправимся. Степка из Злобинки прискачет, укажи ему дорогу в наш лесной табор. Так что — скоро свидимся, милый Кирька, помощничек мой незаменимый…

От Дуниной нежности у Кирьки томление подступило к сердцу, глаза заслезились, замигали часто. Обнял он Дуню, поцеловал на прощание сдержанно и неловко, словно чувствовал, что расстаются навсегда и не будет впереди нового свидания.

…На улице нестройно и хрипло загорланили петухи. Розоватый свет неярко пробивался в окно комнаты. На простынке, которой были укрыты дети на полу, отпечаталась скособоченная, похожая на уродливый крест тень оконной рамы. Выкатившись из-за горизонта, солнце сверкнуло золотом лучей и, словно испугавшись чего-то, стало медленно укрываться седой облачностью.

Когда Пелагея пришла в себя, на дворе было уже светло. Она не понимала, где находится и что привело ее сюда. Заметила слезы на глазах дочери и сразу все вспомнила, расплакалась, застонала скорбно, с причитаниями. Дуня стала утешать ее, сказала, что пора уходить в лес — в любую минуту могут ворваться белогвардейцы.

— Ты права, доченька, — печально качала головой мать. — Я вот только домой к себе загляну. Там Архипова фотография. Одна-разъединственная. Заберу с собой. А то ведь эти изверги и ее раскромсают…

— Одну, маманя, тебя не пущу. Вместе пойдем.

Дуня помогла матери спуститься с крыльца. Они неторопливо обошли школьный сад, вышли к болоту. На берегу чернела калягинская изба. Она стояла в отдалении от других домов, в самом конце порядка, рядом с мельницей.

Не только широкое, гнилое болото и сад на школьном задворье, но еще и длинная череда бревенчатых амбаров, загородивших подходы к берегу, пролегали между двумя улицами — Заозерной и Репьевкой. Вот почему, войдя в отцовский дом, Дуня с матерью не услышали ни топанья копыт, ни гиканья, ни свиста, которые, как вихрь, пронеслись по ту сторону болота, в Репьевку.

Впереди кавалеристов по улице мчались на паре вороных, запряженных в тарантас, дружки-приятели Ефим Кадилин и Аким Вечерин. Правил повозкой казак, долговязый, как и Кадилин, скуластый, с вислым носом на исчерна-смуглом лице. Вечерин кивнул ему на Дунину мазанку. Кучер, весело гикнув, во весь галоп погнал лошадей туда. У ворот он придержал вороных. Кавалеристы тоже остановились, скучившись вокруг тарантаса.

— С главной смутьянкой мы сами расправимся, — сказал, сойдя на землю, Кадилин. — А вы скачите вот по этим адресам. Разворошите большевистские гнезда до основания!

Он передал список одному из конников, открыл калитку и, сопровождаемый Акимом Вечериным и несколькими солдатами, направился к мазанке.

Детишки уже проснулись. Увидев у порога рядом с лавочником Вечериным незнакомых людей с ружьями, они отпрянули в угол. Смотрели оттуда заспанными глазами. Малышка Катя со страхом спряталась за Гришуткину спину, обеими руками ухватилась за его рубаху и захныкала. Ее боязнь тут же передалась Ванятке и Клаве. Они тоже прижались к Гришутке. Заревели, размазывая слезы по щекам.

— Будет вам! — серьезно, по-взрослому глянул на них Гришутка и шлепнул Катю ладонью по затылку. — Замолкни! Завопила, как будто тебя режут. Вот маманя услышит. Она тебе задаст…

Дети разом примолкли.

— Значит, мамаша ваша где-то рядом? — спросил, миролюбиво глянув на Гришутку, Вечерин. — Где же? Ну, что молчишь? Мы к ней в гости пришли. Нехорошо от гостей прятаться.

— Маманя не спряталась. Ее дома нет, — ответил Гришутка.

— Куда ж убежала?

— А я откуда знаю? Вчера была, а сегодня нет.

— И ты не знаешь? — обратился Вечерин к Клаве, которая изо всех сил терла глаза кулаком.

— Не… не… не з-знаю-аю, — пролепетала Клава.

Меньшуха Катя выглянула из-за Гришуткиной спины и пискнула:

— К мамане хочу! — заревела пуще прежнего.

Вечерин брезгливо поморщился, отошел от них и о чем-то стал шептаться с Кадилиным. Тот хлестнул себя плеткой по голенищу и, надвигаясь на детишек, рявкнул:

— Мать свою укрываете, гаденыши?! Куда она подевалась? Говорите же! Не то…

Он со свистом резанул воздух плеткой. Ременный хлыст пронзительно щелкнул. Малыши в ужасе замерли. На какой-то миг даже Катя перестала плакать. Потом все они заревели снова. И только Гришутка по-прежнему сдерживался, исподлобья смотрел на Кадилина.

— Маленьких пугать нельзя. Заиками получатся…

— Ну-ну, поговори у меня! Сопляк голопузый! — погрозил ему плеткой Кадилин. — Я из тебя такого заику сделаю…

Вечерин заискивающе подсказал:

— Голопузиков этих, господин Кадилин, покамест придержать можно. Я так полагаю — раз змеиный выводок здесь, то и змея Дунька где-то рядышком. Приползет. Куда ей деваться!

— Пожалуй, ты прав, Аким Андрияныч. Не будем спешить. — Кадилин сунул плетку за пояс и приказал солдатам: — Мелюзгу в качестве заложников оставим! Коли большевичка Дунька не приползет к ним, живьем поджарим гаденышей. Обложить хибару соломой! Керосин из лампы — на завалинку.

Черномазый казак с вислым носом дотянулся длинными руками до потолка и сорвал с крюка жестяную лампу с закопченным семилинейным стеклом.

Вечерин запер сенную дверь на железный засов. Солдаты обложили мазанку со всех сторон соломой.

— Подождем Дуньку еще минут пяток. Потом подпалим. — Сказав это, Кадилин подозвал к себе черномазого казака: — Спички есть? Давай сюда! Жареху из гаденышей устроим!

Он подкинул на ладони коробок и, как жонглер, ловко схватил его на лету.

К дому подскакал кавалерист, которому было поручено арестовать сельских смутьянов. Вскинув руку к козырьку, он доложил:

— Никого не нашли, ваше благородие. Обшарили все избы, обозначенные в списке, — ни единой души! Улизнули!

— Как так улизнули? — взревел Кадилин. — Выходит, кто-то предупредил большевиков? Изменой пахнет…

— Могли и сами догадаться, — нерешительно вставил Аким Вечерин. — Вчерашняя перестрелка все село всполошила. Вот комбедовцы и попрятались в лесах. Не иначе Дунька надоумила. Наш староста видел, как она с Акулькой Быстрой по бедняцким домам бегала…

— И вы тоже хороши, — буркнул Кадилин. — Видели, а ничего путем не разузнали. Где теперь их искать? И с оружием опростоволосились. Предупреждал же — обшарьте калягинский двор, поищите как следует. А вы…

— Шарили, ваше благородие! Искали. Увы! Дунька, должно быть, перепрятала…

— Опять эта Дунька! Далась она вам! С одной паршивой бабой не смогли совладать. Тоже мне — столпы общества!

— Так ведь она, паршивая овца, все стадо попортила. Голодранцы за ней, как бараны, гуртом ходят…

Скрипнула калитка. Кадилин обернулся. Усатый солдат, наставив конец обнаженной сабли в спину Юшке-юродивому, вел его к крыльцу. Юшка тряс головой и бормотал что-то невразумительное.

— У болота застукали, — сообщил солдат Кадилину. — Булыжником, оборванец паршивый, кидался. Чуть голову не размозжил… Убогий, в трясучке весь, а поди ж ты, повоевать захотелось. Помнится, ваше благородие, вы вчера паршивца этого с Горяиновского кладбища выпроваживали, хлыстом огрели. Он к комиссару убитому прорывался… Одно не пойму — каким образом он в этом-то селе очутился?

Вечерин презрительным взглядом окинул жалкую оборванную фигуру Юшки и высказал догадку:

— Не иначе, к большевичке Дуньке с горяиновскими вестями приплелся. Юродивый, а большевистский язык разумеет, с давних пор с ними якшается, тварь безмозглая!

Кадилин плеть из-за пояса вытянул, потряс ею перед бледным Юшкиным лицом.

— Мало вчера досталось? За добавкой приперся? А ну, трясун несчастный, выкладывай, какие новости принес своей Дуньке?

Растрепанная борода Юшки шевельнулась, сединой сверкнула, он в упор глянул в глаза Кадилину:

— Не убоюся я гнева сатанинского, как не убоялся его мученик Архип Назарович, твоею рукой убиенный. Да будете вы, человекоубийцы, мучимы сами! Не жить вам на свете белом, новым числом нарожденном!

— Хватит! — рявкнул Кадилин и стегнул Юшку плеткой по лицу, грозно приказал солдату: — Сведи трясуна на кузницу, прижги язык ему, чтобы не богохульствовал!

Впав в беспамятство, Юшка забормотал про лебедь белую, невинно убиенную, про силу дьявольскую, про число заповедное. Солдат ткнул его саблей, погнал со двора.

Кадилин проводил его язвительной усмешкой и сказал Вечерину, кивнув на окно, из которого выглядывали перепуганные Дунины малыши:

— Что-то змея большевистская долго к змеенышам не приползает. Ждать надоело. Пора кончать со змеиным выводком!

Он склонился над соломой возле крыльца. Чиркнул спичкой.

— Ваше благородие! Бежит! Сюда бежит. Вона. — Черномазый казак указывал куда-то за плетень.

От болота по направлению к дому спешила женщина. Коротко стриженные волосы наползали ей на глаза, косынка съехала на плечо. Женщина то и дело спотыкалась, останавливалась, чтобы отдышаться, и снова устремлялась вперед, прижимая ладонь к груди.

— Она? — спросил Кадилин, погасив спичку.

— Она самая. Дунька-председательша, — ответил Вечерин.

— Что ж так тяжело бежит? Больная, что ли?

— Четырех щенят народила и еще хочет…

— В таком-то виде и страху на вас напустила? Гм, — хмыкнул в усы Кадилин и повернулся к солдатам. — Всем спрятаться. Пусть злодейка войдет в избу Там ее и сцапаем.

Дуня вбежала в опустевший двор и встревоженно огляделась. Повсюду разбросана солома. Разбитая лампа валяется у крыльца. Дети взаперти. Заплаканные, они тарабанят по окну, руками машут, зовут к себе. Она рванулась к сеням, сильно дернула дверь. Железный засов, звякнув, отлетел к завалинке. Малыши выбежали навстречу, галдя и всхлипывая.

— Родненькие мои! Голубята мои синеокие, — разбросала руки Дуня, пытаясь обнять всех четверых сразу. — Не чаяла вас увидеть. Нам с бабушкой сказали, будто бандиты в дом нагрянули…

— Они нас заиками хотели сделать. Но я ни капельки не испугался, — похвастался Гришутка. — А эти испугались. У-у, плаксы!

— Усатый дяденька нас кнутом стращал, — сказала Клава. — Как щелкнет! Как щелкнет! Страх божий.

— Ничего, ничего, моя маленькая. Вот подрастешь немножко и будешь смелой, как Гришутка, как твой папаня, который рядом с Чапаевым белых бьет… — Дуня сняла фартук со стенки, надела на себя. — Проголодались, поди? Сейчас слазаю в погреб и принесу вам малосольных огурчиков. Хотите?

— Во двор нельзя. Там бандиты, — предупредил Гришутка.

— Нет там никаких бандитов. Я же видела.

— Они под сарай попрятались. Как выйдешь, так схватят. Они очень злые и с ружьями. И тебя не любят. Нехорошими словами ругали…

Громыхая сапогами, в комнату ворвались солдаты. Взведенный револьвер в руке Кадилина целился в Дуню.

— Пообнималась со своими оборванцами, и будет! Пойдешь, гадюка, с нами в штаб. Потолкуем.

— Слышишь, Дунька, что тебе господин Кадилин приказывает? — торжествующе повел густыми бровями Вечерин. — Сматывай манатки! Перед общинным судом отбрехалась. А тут не отбрешешься! Заткнут поганую глотку. Уяснила? Ну!

Он резко рванул ее за руку, толкнул к двери. Детишки заголосили. Побежали за матерью. Облепили ее со всех сторон. И Дуня, понимая, что пришел час расставания, каждого крепко прижимала к груди, целовала.

— Телячьи нежности. Довольно! — Кадилин взмахнул револьвером, отпихнул малышей в угол.

Малютка Катя с ревом уцепилась за материнский фартук и не отпускала:

— И я хочу с тобой, маманя!

Дуня опустила ладонь на белесую головку дочери, глянула с отчаянием и болью на детей, сказала тихо:

— Не плачьте, милые. Помните маманю свою…

Солдаты прикладами вытолкнули ее в сени, связали руки за спиной и повели через двор к телеге у калитки. Дуня шла тяжело, пригнув голову, и страшным усилием воли сдерживала себя, чтобы не показаться слабой. А Катя все еще молила тоненьким, всхлипывающим голоском:

— К ма-ма-а-не хо-чу-у! К маа-м-а-а-не…

Дробный топот донесся с улицы. Дуня подняла голову. Увидела мужа на коне. Ахнула от неожиданности, покачнулась, словно от удара. Архип, наверное, не догадывается, что за люди топчутся возле дома, какая опасность подстерегает его. Дуня крикнула, чтобы сворачивал назад, не лез в лапы бандитам.

Но было уже поздно. Пятеро солдат накинулись на Архипа, вышибли его из седла. Кадилин зачем-то пальнул из револьвера в лошадь. Конь дико заржал, закружился на месте. А на дороге Архип боролся с солдатами. Прижатый к земле, он пытался дотянуться до нагана. Архипа обмотали веревкой, потащили к калитке, бросили в телегу к Дуне.

— На ловца и зверь бежит! — ликующе оскалил зубы Кадилин и поднял запыленную фуражку с земли, нахлобучил на Архипа. — Теперь от нас не уйдете, голубчики!

Когда телега, следуя за тарантасом Кадилина и конниками, выехала на дорогу, Дуня попрощалась взглядом с родной избенкой, увидела мать, всполошенно бегущую по улице, и с грустным облегчением подумала: «Хорошо, что задержалась, маменька… А то и тебя бы… С кем бы детишки остались?» При думах о детях Дуня почувствовала острую, гнетущую тяжесть на душе, придвинулась ближе к Архипу. Он не мог ни пошевелиться, ни слова вымолвить — мешали веревки, а рот был забит тряпкой. Но глаза его все время говорили ей о чем-то нежном и тревожном, что-то выспрашивали у нее.

Напротив дома старосты тарантас остановился. Черномазый казак-кучер посадил рядом с Кадилиным и Вечериным еще двоих — Гришку Заякина и Ефима Полякова.

— Так вот, Григорий Никитич и Ефим Иваныч, — говорил им Кадилин, — свидетельствовать на допросе будете как подписавшие прошение по воле народной. Все, как есть, изложите. Припрем большевичков к стенке, чтобы знали — не самосудом занимаемся. Законное, святое дело вершим! Не сами по себе выступайте, а от имени мужиков сельских. Так-то оно вернее. По больному месту ударим главарей босяцких…

Аким Вечерин вторил своему покровителю, поучал дружков:

— С достоинством держитесь, по-купечески. Уяснили? За кажду нашу обиду кровью ответят, паскуды!

— Да я их! Как кутят! Кишки распотрошу! — Гришка Заякин признательно склонял голову перед Кадилиным. — Вы для нас, ваше благородие, как ангел-спаситель…

— Предупреждал я Архипку — отстранись от пролетарского Ленина, к состоятельным прижимайся ближе, — вспомнил Ефим Поляков. — Не послушался, стервец. К злодею Чапаю прильнул, калягинский прихвостень. Поплатится сполна! Все его былые прегрешения припомню, по-родственному расквитаюсь!

Конный отряд по команде Кадилина двинулся в Макарьево, в главный белогвардейский штаб.

Арестованных втолкнули в мрачный, пропахший сыростью и мышами подвал и по очереди стали таскать на допрос.

За длинным штабным столом высоко и чинно, как судья, сидел в роскошном кресле Кадилин, а по обе стороны от него, на скамейках, — красноярские кулаки. Когда черномазый кадилинский кучер подвел Дуню к столу, они зашушукались, задвигали бородами. Кадилин важно поднялся с кресла, сумрачно глянул на дружков. Те разом примолкли. Слышно было, как за окном, у коновязи, шлепала губами, жуя травинку, лошадь и как тикали часы на столе перед Вечериным.

— Судить тебя будем, гражданка Калягина Евдокия Архиповна, — официальным тоном заговорил Кадилин. — За все те бесчинства, которые творила ты со своими комбедчиками по отношению к крестьянам, представители коих присутствуют здесь.

Кончики Дуниных губ дрогнули, скривились в усмешке:

— Тоже мне — судьи! Нет у вас прав, чтобы судить меня. Я перед революцией ответчица. Больше ни перед кем.

Гришка Заякин слюной брызнул из-за стола:

— Смолкни, паршивая лахудра! Цыц у меня! Укоротим язык! Ишь ты, господину Кадилину дерзить! Он сущую правду говорит. Знакомы нам твои проделки. Не отвертишься, хоть юлой крутись! Кто нашу землицу, зерно, нашими стараниями накопленное, себе прикарманил? Кто, спрашиваю? Ты! Все ты! И твои вшивые голодранцы, будь они прокляты! Мало этого, так еще и контрибуцией обложили состоятельных хозяев, сеялки и бороны, лошадей и волов забрали! На чужих конях да прямо в рай. Ишь ты! Вертай немедля, что у нас захапала!

— Что с воза упало, то пропало, — спокойно ответила Дуня. — Красная Армия и народ голодный нам спасибо за хлеб сказали. Так что и вы примите их благодарность.

— Издеваешься?! — Вечерин поднялся, стукнул кулаком об стол. Часы на зеленой скатерке подпрыгнули. — Не все пропало, что упало. Кое-что осталось. Куда, признайся, спрятала список босяков, которым хлеб и инвентарь наш выдала? Ну?

— Не знала, Аким Андриянович, что отчитываться перед тобой придется. А то бы обязательно завела такой списочек…

— Своими глазами видел, как записывала. Выкладывай все начистоту!

— И про беглецов скажи, — настаивал Ефим Поляков. — В каком лесу их укрыла?

— Кликни по лесам, — с усмешкой посоветовала Дуня. — Може, кто и отзовется.

Терпение Кадилина лопнуло. Надменная важность сошла с лица. Он выхватил из кобуры револьвер, приблизился к Дуне.

— Куда перепрятала оружие? Сказывай! Не то пришибу как собаку!

— Отродясь никакого оружия не видывала, — ответила Дуня. — И напрасно вы, ваше благородие, голосок свой надрываете. Хорошо на того грозиться, кто угрозы боится. А я к грозному обращению привычная. И не такое довелось от вашего буржуйского брата наслышаться. Стерплю и это.

Кадилин револьверным дулом приподнял ей подбородок, пристально глянул в глаза.

— Ну, как — будем отвечать? Или хочешь, чтобы мы твоего голыша в утробе прикончили? Ну?

Дуня с ужасом глянула на Кадилина, понимая, что то грубое, бесчеловечное, о чем он хладнокровно говорил, может свершиться. В пояснице вдруг заломило. Что-то живое ударилось в бок. Пошатнуло ее. Она до боли прикусила нижнюю губу. Устояла, не проронила ни слова.

— Всыпь-ка ей! — кивнул черномазому солдату Кадилин. — Заставим говорить!

Нагайка прошлась по спине. Дуня упала на корточки, пригнулась, чтобы защитить живот. Нагайка свистнула еще раз. И еще…

Потом допрашивали Архипа. Кадилину хотелось во что бы то ни стало разузнать, где расположилась красная конница, куда намерены чапаевцы двинуться дальше.

Архип молчал.

Кадилин ставил его к стенке, палил из револьвера. Пули исклевали всю штукатурку возле головы Архипа.

Он по-прежнему молчал.

Истерзанных, в ссадинах и кровоподтеках на лицах, Дуню с Архипом толкнули в телегу, повезли за село.

Потянулась голая, побуревшая от солнца степь, широкие поля в густой желтой щетине скошенных хлебов, высохшие, морщинистые буераки. А вот и знакомая дорога, которую еще совсем недавно, возвращаясь домой из Горяиновки, угадывали они по заснеженным вехам у обочин. Как долго протянется этот путь? Может, оборвется вон за тем поворотом, навсегда исчезнет из жизни? А может, еще и выведет на бугор, откуда видно родное село, отцовская хибара над болотом? Хорошо бы взглянуть в последний разок. Детишки, поди, плачут в избе, слушая скорбные причитания бабушки, а маленькая Катя тянет ее за подол, просится к маме… Не увидит она больше ни отца, ни матери, не прижмется к дедушке, которого уже нет. Одним придется детишкам идти по жизни, по дорогам, которые для них родители наметили. Только бы не оступились, не свернули в кювет, не набили себе шишек зазря…

Дуня вздохнула, прикоснулась ладонью к волосам Архипа. Он лежал в забытьи, запрокинув голову. Спутались, серебром покрылись когда-то буйные кудри. Возле самого уха — свежий, кровоточащий рубец. Волосы здесь слиплись, побагровели. Дуня помахала рукой над раной, отгоняя надоедливых мух, потрогала гимнастерку мужа, на которой вверху недоставало двух пуговиц, а на белой подкладке воротничка ржавым пятном расползлась кровь. «Постирать бы надо», — подумала Дуня. Она осторожно поправила ворот и убрала из-под головы Архипа фуражку, положила ее себе на колени. Над черным костяным козырьком, как капелька крови, алела звездочка.

Своего села Дуня так и не увидела. Кони перед бугром неожиданно свернули влево, в лощину, и побежали рысью. Телегу подбрасывало. Дуня придерживала голову мужа ладонями, боясь, как бы не растрясло.

Архип слышит цоканье копыт впереди, и ему кажется, что он не в телеге, а скачет на коне по степному шляху. Рядом сверкает, молнией обрушиваясь на головы врага, клинок боевого командира Василия Чапаева. Они долго мчатся бок о бок — сквозь свист пуль, навстречу мерцающим штыкам, в огне и дыму. Впереди Большая Таволжанка. Село прикрыто пушками, пулеметами, там великое множество белочешских легионеров, — более двух тысяч, как донесла разведка. Надо их выбить. Так приказал командир. Так требует долг. Ноет рука, отягощенная саблей. Озверело храпит конь, раненный в шею. Звенит кровь в висках от знойного солнца. Но не прерывает конь стремительного бега. Не устает работать кавалерийский клинок в руке. Не угасает в голове одна горячая мысль — вытурить неприятеля из Большой Таволжанки, очистить подступы к Николаевску. Грозным пыльным облаком накатывается на вражеские окопы красная кавалерия, сметает все на своем пути. Валятся и захлебываются в пыли обреченные легионеры. И летит, словно на крыльях, по сельским улицам неудержимая чапаевская конница. И Архип впереди, рядом с Чапаевым. Сокрушен враг, ликуют красноармейцы. А Чапаев левый ус весело крутит: «Лихо воюешь, Поляков! Молодчина. Награда тебе полагается. Какую желаешь?» Радостно Архипу слышать такое от прославленного командира. И смущается он. «Скажете тоже, Василий Иваныч! Воюю, как все, ничуть не лучше. Не ради награды воюем. Сами знаете». А Чапаев уже берется за правую стрелку усов, глаза хитровато прищуривает: «Скажи, Поляков, как дела-то дома? Соскучился, поди, по жене, по детишкам малым. А?» И отвечает Архип: «Не без этого. Жена у меня отменная — комбедом командует. И детишки хоть куда. Отчаянные. Особенно Гришутка. Палец ему в рот не клади — враз отцапает. А еще, скажу вам по секрету, Василий Иваныч, в нашем семейном полку прибавление намечается. Жена вот-вот сыном разрешится». Чапаевские усы расплываются в лукавой ухмылке: «Так уж обязательно и сыном? А ежели вдруг девка будет?

Не горюй! Девки нынче под стать мужикам пошли — бедовые!.. Так вот, придумал я тебе награду, Поляков! Домой на побывку поедешь. Через три дня возвращайся. Може, младенца своего еще побаюкаешь. Ну, как — по душе такая награда? А?»

И звенит в ушах лукавый чапаевский голос, и трясет Архипа, как в седле во время атаки, и будто степной ветерок гарью пахнул. Значит, еще не умолкла канонада над Большой Таволжанкой. Но ведь не позже как позавчера, 11 августа, она была отбита у неприятеля… Бредит Архип. Никак не вырвется из плена сражения, из пожарища военного…

Телега миновала Красную речку. Всего лишь на прошлой неделе Дуня с бабами молотила здесь, на опушке, хлеб первого советского урожая, нагружала подводу мешками с зерном для отправки в Балаково… Телега свернула на узкую колею Воронцовского леса. И сюда еще совсем недавно ходила Дуня с детишками — грибы собирали… А вот и Широкая поляна, оцепленная со всех сторон могучими вязами. Они стоят смирно, не шелохнутся, как зеленые солдаты на карауле.

Самые сокровенные воспоминания связаны у Дуни с этой тенистой полянкой и вон с тем коренастым древним дубом, что свесил свою густую листву над озерной кручей. Здесь Архип впервые признался Дуне в своей любви и, подняв ее на руках, долго-долго кружил, смеясь и ликуя, под деревом, с веток которого изумрудными искорками осыпался иней. Они и потом, поженившись, часто приходили сюда, смотрелись в черное, недвижное зеркало озера и перебирали в памяти все былое, самое радостное, что пережили вместе.

Телега остановилась под дубом. Конники, скакавшие следом, попрыгали с лошадей. Вылезли из тарантаса и дружки Кадилина.

— Вон из повозки! — свирепо глянул на Дуню белогвардейский вожак. — Будем рассчитываться! Теперь-то ты у нас развяжешь язык, советская голь!

Архипа стащили с телеги, привязали веревкой к дубу, Аким Вечерин затянул узел потуже, встал напротив Архипа, со всего размаха ударил кулаком.

— Молчишь? Али память отшибло? В таком случае еще раз мозги вправлю…

Архип со страшными усилиями поднял голову и харкнул ему в лицо кровью.

— Под микитку его! Чтоб задохнулся! — бесновато запрыгал возле дуба Гришка Заякин.

Волчьей стаей накинулись на Архипа офицеры, солдаты, кулаки.

— Довольно! — махнул рукой Кадилин. — Пусть пока дышит, полюбуется на свою благоверную. Приступайте!

И снова взревела бандитская орава. Дуню били чем попало и куда попало. Все внутри у нее перевернулось, задергалось, жгучей, нестерпимой болью отдалось в каждой клеточке тела — словно кипятком ошпарило. Обессилевшими пальцами она ухватилась за край телеги, повисла на ней, вскрикнула с тяжким стоном:

— Не люди вы! Душегубы! Кровопийцы проклятые… Не могла человеческая мать таких зверей народить…

У Архипа не было сил видеть и слышать такое. Он отчаянно вырывался из пут, но веревки глубоко впивались в грудь, до крови резали скрученные руки. Но он чувствовал только Дунину боль, только Дунины муки.

— Убейте лучше меня, изверги! — диким воплем молил он. — Не мучьте Дуню! Оставьте, пожалейте мать! Ведь ребенок у нее… Шакалы бешеные!

Где-то невдалеке от Широкой поляны с оглушительной силой грохнул взрыв. Потом еще один орудийный раскат. Из леса выскочили всадники на разгоряченных конях. Побледневший было Кадилин воспрянул духом — оказалось, что не чужие, а свои вернулись из разведки.

Вести, принесенные ими, не сулили, однако, ничего утешительного. Удалось узнать, что красноярские крестьяне где-то раздобыли винтовки и теперь рыскают по селу, по лесам заиргизным, вылавливая кадилинских отрядников. Руководит беднотой пастух Кирька Майоров. По всем близлежащим деревням он разослал своих дозорных, наказав им тщательно разведать, куда увезли Дуню Калягину и ее мужа, любым способом спасти их.

Из Злобинки уже выступил шкарбановский отряд в полном составе. Это их гаубицы открыли стрельбу по лесу. Пока они, как видно, точно не знают, где укрывается кадилинская кавалерия, и палят просто так, для острастки. Но оставаться долго на Широкой поляне рискованно. Калягинский сынишка Степка уже помчался на тачанке к Волге, где спрятались бедняцкие семьи, и они вот-вот выйдут из укрытия. Белогвардейский отряд может оказаться в окружении.

— Пора кончать с этими гаденышами! — указал Кадилин на пленных. — И чтоб быстро! Заметем следы и рассеемся по лесам. Впереди один путь — в Уральск, в казачье войско. Тут мы свое дело сделали. Надо спешить дальше…

Он наклонился над окровавленным, чуть живым телом Дуни и выстрелил из револьвера в живот. Потом вплотную приблизился к Архипу, привязанному к дереву, выпустил в него все оставшиеся пули. К замученным жертвам стали подходить вооруженные солдаты. Они остервенело пыряли убитых штыками, топтали сапогами…

— Насыпьте мешки песком потуже. Привяжите к трупам, — распорядился Кадилин. — Сбросьте большевистских выродков на дно этой помойной ямы. Там их ни одна собака не сыщет. Пусть так и догнивают в безвестности…

Солдаты исполнили приказание.

Широкая поляна сразу же опустела.

И лишь на берегу озера, под дубом, остались лежать выцветшая красноармейская фуражка Архипа да забрызганный кровью Дунин фартук.

Эпилог

Над полем, выгнув коромыслом спину, повисла цветастая, словно перо жар-птицы, радуга. Призрачно сияет она в вышине, переливается всеми цветами спектра — от красного до фиолетового. Западный край ее упирается в кромку леса за рекой, другой же край, идущий с востока, выплывает на небосвод из знойно-июльского марева.

Под радужным семицветьем, открывающим ворота в безбрежный простор, стоит видимый далеко окрест памятник.

Непритязательный с виду, слепленный из серой глины, выложенный из камня, он высоко поднялся над степью и, кажется, своим острым верхом прикоснулся к огненной черте радуги.

— Там они захоронены… И сестренка моя, Дуняша Калягина, и муж ее Архип, и отец наш… Сразу всех троих лишились. А еще ребеночка, который мог быть… Дуняша, помню, не раз сказывала: «Верь, Татьянка, богородица наша с косичками — это она меня так называла, — мальчик у нас скоро народится». Уж очень им с Архипом сынка хотелось…

Слова эти, тяжелые и горькие, Татьяна Архиповна роняет с печальным вздохом, смахивает краем платка слезу, осторожно трогает меня за плечо:

— Пойдем, милок. Поклонимся им. Всем сразу.

— И я с вами пойду, — протяжно, по-волжски окая, напрашивается белобрысый Санька, внук Татьяны Архиповны.

— Не оставлю же тебя одного. Мать-то раньше, чем стадо пригонят, с поля не жди. И у Николая нонче дел по горло. — И, глянув в мою сторону, Татьяна Архиповна считает нужным пояснить: — Николай, сынок мой, недавно из армии возвратился и теперь в тракторной бригаде заправщиком. Двое у него — Санька вот и еще разбойник Вовка, годком постарше. На Иргиз с удочкой удрал, пострел. И Санька было следом. Да я не пустила. Мал еще, за ним глаз да глаз нужен. Возьмем его, что ли, с собой?

— Отчего же не взять? Пусть прогуляется и ваш рассказ заодно послушает.

— Да слушал он уже. И не раз. Каждую субботу на могилку с ним хаживаем. Присядем возле памятника и беседуем про разное, ворошим в памяти былое. И всякий раз, признаюсь вам, меня сомнение берет: стоит ли мальцу Саньке душу тревожить? Ведь какие страшные муки Дуняша с Архипом испытали — упаси бог! Разве вот только при фашизме было такое… Вы про тезку мою, Таню-партизанку, надеюсь, слышали? Ее в деревушке под Москвой гитлеровцы повесили. Пытали и терзали Таню враги, а ничего не добились. Стойкая, как и наша Дуня. Я про Танин подвиг в войну из газеты узнала. Там под статейкой портрет был. Помню, глянула и обомлела — вылитая Дуняшка! Словно сестры они. Глаза что у той, что у другой монгольского типа — верхние веки широким напуском. И прически одинаковы, мальчишечьи. Дуня прическу городскую, было б вам известно, из Баку привезла, такую и в деревне оставила. Красивые обе — тут и говорить нечего… Да-а, ваша правда: про таких людей надо рассказывать молодым, чтобы каждый понятие имел, в каких муках хорошая жизнь зарождалась.

Она берет белобрысого Саньку за руку и ведет, не разбирая дороги, прямиком через степь, к дальнему памятнику, под полыхающую в небесной синеве радужную арку.

Я шагаю следом.

Прошлогодний бурьян тихо похрустывает под ногами. Татьяна Архиповна замедляет шаг, желая, очевидно, чтобы я их нагнал, и вот мы уже рядом. Слышу ее задумчивый, неторопливый голос, обращенный не то ко мне, не то к Саньке:

— Скоко годков пронеслось-пролетело с того угарного дня, а помню, словно вчера случилось… Со всей округи беднота тогда съехалась. Гробы на траве в ряд стояли. Черным сукном обшиты. Алые ленты на крышках. Крышки-то наглухо были прибиты — страшно было казать людям погибших. Ревели бабы. И мужики как окаменелые стояли. А странник Юшка что-то сказать хотел, а не мог — ему бандиты каленым железом язык прожгли… Маманя наша от одного гроба — к другому. О каждый лбом билась, причитая. Плакать-то сил не было — всю себя иссушила преже. А в тот день еще и рассудка лишилась. Заговариваться стала… Конный отряд Шкарбанова на похороны прямо из огня сражения прискакал. Начальник военный, а за ним и пастух наш — Майоров Кирька — речи надгробные произнесли. Потом, когда гробы в землю опускать стали, красноармейцы из винтовок в воздух стреляли. И пушки, поставленные во дворе комбеда, тоже прощально ухнули. Каждый пожелал землицу в могилку бросить, и, когда последние щепотки стали бросать, ямы уже не было, холмик вырос — стока много народу пришло проститься…

Волнуясь, она не может говорить дальше. Смолкает. Голову книзу клонит. Теребит узловатыми старушечьими пальцами пуговку на кофточке. Я вижу, как подергиваются, сдерживая слезы, ее длинные, до белизны выгоревшие ресницы.

Мы подходим к степному обелиску, молча склоняемся перед ним. Татьяна Архиповна кладет на постамент, где пламенеют принесенные кем-то до нас цветы, букетик васильков, которые она сорвала по дороге. Тяжело поднимает сухощавое, в морщинках лицо свое к небу и долго смотрит, прищурившись, на радугу. Ярким сиянием опоясала она большой и светлый простор, озвученный трескотней кузнечиков, писком птиц, шорохами дозревавших хлебов и ропотом бурой полыни близ бревенчатой ограды памятника.

Санька, глаза которого светятся не по-мальчишески серьезно, теребит бабушку за подол и просит:

— Ну, а потом что было? Бандитов поймали, да?

— А кого ловить-то? Если бы тогда знать… О Кадилине и вояках его, которые пытку над Дуняшей и Архипом чинили, комиссара в Горяиновке убили, конечно, доподлинно известно было. Шкарбановцы многим в бою головы поснимали. Отомстили за товарищей. А вот самого главного атамана так и не смогли словить. Скрылся он. Позже я слышала, будто Кадилина родной брат убил. «Ты, — сказал он ему, — выродок в нашей семье. Скоко людей невинных сгубил, скоко детишек осиротил. Вот тебе за это!» И топором его по башке. А вот про то, что красноярские кулаки к казни причастны, про то лишь догадку имели, а точно не знали. Гришка Заякин, правда, в селе больше не объявился. Без вести пропал. Зато Ефим Поляков, бесстыжая его рожа, даже набрался наглости на похороны племянника, им убиенного, приплестись. Неудовольствие высказывал, что слишком, мол, торжественно хоронят и что, мол, лучше было бы Архипа с Дуней оставить там, где нашли, — в болотной яме. Кирька Майоров, когда услышал такое, кнутом погнал Ефима от могилки, пригрозил, что общественный суд над ним учинит. И он убежал из села. Побоялся, как бы его не. разоблачили. При обыске в доме у него ружьишко нашли — то самое, с которым Кирька Майоров амбар караулил, когда ночной пожар случился… Аким Вечерин цельный год от людей прятался, по лесам рыскал. А зимой, обмороженный весь, ночью домой помирать приполз. Дочка Настасья с родственниками секретно его хоронили. Боялись с кем бы не встретиться. Так были напуганы, что гроб уронили, когда шли по Слободе на кладбище. Пришлось гроб прямо на дороге сколачивать… Об остальных убийцах Степка, братец мой младший, позже узнал. Он в день похорон на отцовской могилке поклялся разыскать их и наказать по всей строгости! Хлебнул братец горюшка в сиротстве. Батрачонком был у дяди своего, кулака Моисея Филиппова, пока тот не избил его до бесчувствия, когда узнал, что батрак в комсомол вступил и ведет слежку за кулаками. Уехал от него Степка в город Ташкент. Там следователем-чекистом заделался. Многих преступников, что когда-то над отцом и сестренкой измывались, переловил, вывел на чистую воду. Исполнил свою клятву… Где он сейчас, спрашиваете? Да все там же, в Ташкенте… Пенсионер уже, а работу не бросает, на заводе в цеху начальствует. Энергии в нем — на десятерых хватит. А прошлым летом к нам из Никополя Дунина дочь Клавдия гостить приезжала. Навестили мы могилку, поплакали, вспоминая былое. У Клавдии жизнь недурно сложилась: школу окончила, в комсомоле, как и Степка, большими делами заворачивала, секретарем была, на фабрике трудилась. А теперь вот, значит, отдыхает. А младший Дунин сын — я-то его еще босоногим Ваняткой помню — стал Иваном Архиповичем, на плечах майорские погоны, вся грудь в орденах… Почему про остальных Дуниных детишек не сказываю? Про старшего, значит, Гришутку и Катю-меньшуху? Печалить не хотела. В двадцать первом году — вам, поди, известно — у нас тут страшный голод свирепствовал. Как на войне, гибли люди. Вот и их, маленьких еще, беда страшная настигла… А я вот, видите, выжила. Старухой стала. Мне, милок, уже восьмой десяток пошел. Повидала в жизни — не довелись кому другому! Свободного лишь тогда и вздохнула, когда коллективно стали работать. Спервоначалу коммуна у нас была — Кирька Майоров, пастух бывший, подле своего заветного Майорова провала коммунарский лагерь устроил. Шумливо, дружно жили. А потом коммунары колхоз образовали. С того самого двадцать девятого я, стало быть, и тружусь беспрестанно здесь, в колхозе имени Евдокии Калягиной. Силы мои ноне, конечно, уж не те. Да вот внучата подрастают, опора и радость моя. Они помогут. — Татьяна Архиповна ласково проводит натруженной ладонью по взъерошенным вихрам Саньки. — Поможешь ведь, Александр Николаевич?

— Помогу, — важно окая, шмыгает носом опечаленный Санька.

Наступает вечер. Легкий сумрак заволакивает справа от нас темную полосу лесопосадки вдоль дороги, ведущей на Горяиновку, где когда-то работал председателем Архип Назарович Калягин. Слева, за зеленым лугом, пробивается сквозь твердые пласты узенькая степная речушка — прежний Стерех обмелел и стал теперь именоваться Сухим Стерехом. Крутолобый буерак, до сих пор сохраняющий свое название Майорова провала, вплотную пробрался от красноглинистого берега Малого Иргиза, немого свидетеля былой трагедии, к Сухому Стереху. Каждая пядь земли здесь полита кровью и потом, напоминает о прошлом, мучительном и легендарном.

Поднялась над деревенским раздольем неугасимая радуга. Горит, мерцая, переливается волшебными красками в небе.

И под ее сияние растекается, шушукаясь о чем-то затаенном, море хлебное. Золотистые волны бегут со всех концов к степному памятнику, низко кланяются ему налитыми колосьями.

Оглавление

Пролог

Глава первая МАЙОРОВ ПРОВАЛ

Глава вторая ВЕХИ НА ДОРОГЕ

Глава третья ЗАРЕВО

Глава четвертая ПОСЛЕДНИЕ ЗАМОРОЗКИ

Глава пятая ХЛЕБ И СОЛЬ

Глава шестая ШИРОКАЯ ПОЛЯНА

Эпилог