Консьянс блаженный. Катрин Блюм. Капитан Ришар [Александр Дюма] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Александр Дюма Консьянс блаженный

Мишле-историку,

Мишле-философу,

Мишле-поэту!

Прочтите эту книгу, мой дорогой Мишле, и сами рассудите, читал ли я Вас.

Только не порицайте того, что в ней принадлежит Вам и вдохновлено Вами; все остальное не стоило бы труда Вам преподносить.

Алекс. Дюма

Часть первая

I ДВЕ ХИЖИНЫ

У границы департамента Эна, к западу от городка Виллер-Котре, на опушке великолепного леса площадью в двадцать квадратных льё, под сенью, быть может, самых прекрасных во Франции буков и самых могучих дубов расположилась деревенька Арамон, настоящее уютное гнездышко, затерянное среди мхов и листвы. Ее главная улица едва заметно спускается к замку Ле-Фоссе, где прошли первые два года моего детства.

По мере того как человек идет по жизни, а по сути говоря, по мере того как он удаляется от колыбели и приближается к могиле, незримые нити, привязывающие его к месту рождения, похоже, становятся все более прочными и неразрывными. Дело в том, что сердце, душа, разум человека и, наконец, все естество человека восстает против призрака по имени «время», который неустанно, сильно и весьма ощутимо толкает его вперед, так что жизнь словно катится вниз по склону, и, повинуясь закону тяготения, катится тем быстрее, чем ближе ее конец; и вот человек обращает взор к своему прошлому; он кричит и хватается за все, что попадается ему на пути; затем, поскольку все это тоже катится по тому же самому склону, влекомое одним и тем же вихрем, несчастный чувствует, что всякое сопротивление бесполезно и безнадежно; и тогда он тянет руки к чему-то далекому, к тому, что пламенеет на утреннем горизонте так же ярко, как под последними лучами заката, озаряющими стены смиренной хижины или обагряющими окна величественного, горделивого замка.

Человеческая жизнь четко разделяется на два периода: первые тридцать пять лет отданы надеждам, а остальные — воспоминаниям.

Затем в пустыне жизни, где оазисы встречаются все реже и реже, возникает еще один удивительный мираж: все то, что поражало взгляд в начале пути, когда идешь с поднятой головой, открыв объятия Надежде, прекрасной, но ускользающей богине; все то, чему почти не уделял внимания; все то, что беззаботно оставлял на дороге; все то, что презирал как слишком темное и чем пренебрегал как слишком скромным, — все это, лишь только пересечешь жизненный водораздел и начнешь питаться уже не надеждами, а воспоминаниями, продолжая тем не менее двигаться вперед, ибо девиз жизни остается все тот же: «Иди!», однако идешь уже склонив голову и опустив руки, — все это мало-помалу вновь проявляется в душе, и она, дочь Неба, дорожит этим девизом, в отличие от гордыни, дочери Земли, и темнота становится светом, а смиренность — величием, и вот уже любишь то, что презирал, и восхищаешься тем, чем пренебрегал.

Вот почему, вместо того чтобы безостановочно идти вперед, размышляя о чем угодно, следуя прихоти моего ума или извивам воображения, отыскивая новые человеческие типы, создавая необычные и небывалые ситуации, я, по крайней мере мысленно, возвращаюсь на протоптанную дорогу к моему детству, где нахожу следы своих младенческих ножек рядом со следами моей любимой матери, соразмерявшей свои шаги с моими едва ли не с того дня, когда открылись мои глаза, и до той минуты, когда навек закрылись ее глаза и она оставила меня на земле таким же печальным и таким же одиноким, каким, наверное, был юный Товия, когда вознесся на Небо ангел, что вел его за руку до чудесной реки, название которой Моисей забыл нам сообщить.

Ну что же, сегодня я расскажу вам о том, что вижу в начале этого пути недалеко от деревни Арамон, на первом склоне той дороги, которая ведет неизменно все ниже и ниже к маленькому замку Ле-Фоссе.

Вижу я две хижины, стоящие одна по правую, другая по левую сторону разделяющей их дороги; хижины, словно улыбаясь, смотрят друг на друга, дверь в дверь, окно в окно, под золотистыми лучами солнца: правая увита виноградной лозой, венчающей ее диадемой из узорчатых листьев, а левая укрыта плющом, устилающим собой крышу и зеленеющим на стенах, словно кусок яркой ткани.

В этих домишках жили две семьи.

Одна из них состояла из семидесятилетнего старика, тридцативосьмилетней женщины, его невестки, и шестнадцатилетнего мальчика, его внука.

Большой сенбернар, осел и бык дополняли это общество.

Оно расположилось в домике, стоящем по левую сторону дороги.

Другая семья, равная первой по числу своих членов, но владеющая меньшим числом животных, включала мать, дочь и сына. Матери исполнилось тридцать шесть, дочери — шестнадцать, а мальчику — пять лет.

Их единственная корова, стоя в хлеву перед всегда наполненными свежей травой яслями, вытянув шею и выпуская пар из ноздрей, отвечала мычанием быку, своему соседу, всякий раз, когда тот, издавая зычный рев, принимался расспрашивать ее о новостях.

Быть может, читатель, особенно если он горожанин, незнакомый с милой патриархальной жизнью, удивится тому, что в число членов христианской семьи я включил собаку, осла, быка и корову.

Но я отвечу ему: «Друг, вы слишком суровы к смиренным животным. Я знаю, что благословение Церкви на них не распространяется; я также хорошо знаю, что их вовсе не ждет посмертное спасение, что они пребывают вне христианского закона, будучи нечистыми язычниками; что Богочеловек, умерший на кресте ради рода человеческого, погиб не ради них; что Церковь, отрицая существование души у тварей, позволяет им переступить свой порог только в святую рождественскую ночь, когда наш Господь, образец всякого смирения, пожелал родиться в овечьих яслях, между ослом и быком. А вспомните-ка Восток, усвоивший веру в то, что животное обладает душой, но душой спящей или заколдованной; а вспомните Индию, эту величественную и глубокомысленную мать нашего полемичного Запада, и она поведает вам, каким образом пробудилась поэзия в ее первом поэте: он, с его задумчивым сердцем и озабоченной душой, смотрел на полет двух голубей, заглядываясь на грацию их игры и быстроту любовного преследования, как вдруг стрела, пущенная коварной рукой, со свистом рассекла воздух, чтобы сразить одну из птиц, и тогда он пролил слезы жалости, и его стенания, согласовываясь с биением его сердца, обрели ритмичность — так родилась поэзия, и с этого дня стихи, эти мелодические голубки, летают парами по всей земле. Вспомните и Вергилия, поэта глубокого и нежного, послушайте его! Когда он оплакивает гражданскую войну, опустошающую отеческие поля, когда он жалеет пастухов, вынужденных покинуть свои мягкотравные луга, разве в своем безмерном сострадании к стольким бедствиям не находит он слезу, оплакивая тех больших белых длиннорогих быков, чья исчезнувшая порода оплодотворила Италию? Послушайте Вергилия, когда он всей душой сочувствует страданиям Галла, поэта-консуляра, своего друга! В череде богов, которых он привел, чтобы утешить друга в его роковой любви, разве мы не видим и овечек, с унылым блеянием теснящихся вокруг него, и разве не пишет он на том мелодическом языке, за который ему было дано прозвище „Мантуанский лебедь“:

Овцы вокруг собрались, — как нас не чуждаются овцы, Так не чуждайся и ты, певец божественный, стада…[1]

Затем, переходя от античности к средневековью, вспомните очаровательную и милосердную легенду о Женевьеве Брабантской. Женщину, выданную предателем, отвергает супруг, отец изгоняет своего ребенка, виновного только в том, что он появился на свет, лань предоставляет свою пещеру женщине и дает свое молоко ее ребенку, а животное, забыв о том, что человек в своей гордыне изгнал его из великой семьи человечества, принимает гонимую семью. Безгрешная лесная лань спасает мать и ее безгрешное дитя. Помощь поступает от смиренного, спасение приходит от малого.

Вспомните-ка тот манускрипт из Сен-Галла, который учит нас, как надо сзывать разлетевшихся пчел, и скажите мне, посылалась ли когда-либо к разумному созданию молитва более нежная и более трогательная, чем эта, обращенная к царице маленького крылатого царства:

„О матерь тел, заклинаю тебя именем Бога, Царя Небесного, именем Искупителя земли, сына Божьего, заклинаю тебя не лететь далеко и высоко и как можно быстрее возвратиться на твое дерево; там ты соберешь вокруг себя своих над и спутниц, там вы найдете отличный сосуд, приготовленный мною для вас; там вы будете трудиться во имя Господа!“

Крестьянин думает не так, как вы, жители городов. В сельском семействе животные занимают свое место сразу же за младшим его членом, подобно тому как в знатных саксонских домах младшие родственники усаживаются у нижнего края стола; в Бретани еще и сегодня домашние животные разделяют печали и радости семьи: в дни радости их увенчивают цветами, а в дни печали облачают в траур. Зачем же отлучать от скорби лошадей Ахилла, оплакивающих смерть своего хозяина, или от радости — собаку Улисса, испустившую дух, когда она увидела смерть своего повелителя?

Посмотрите, какими умными выглядят одни животные, какими добрыми и мечтательными выглядят другие; разве вы не понимаете, что между ними и Всевышним существует великая тайна — тайна, которую античность провидела, быть может, в тот день, когда Гомер написал легенду о Цирцее? Разве черный ворон, живущий три столетия, то есть четыре человеческих века, своим меланхолическим карканьем не пытается поведать о столь же унылом и темном, как его оперение, прошлом? Разве ласточка, прилетающая с юга, не рассказывает нам что-то о великих пустынях, куда не может ступить нога человека, но сумеет долететь она? Разве орел, глядящий прямо на солнце, и сова, видящая в темноте, не лучше нас знают, что происходит и в мире дневном и в мире ночном? Наконец, разве огромный бык, жующий под дубом высохшие травы, смог бы так надолго погружаться в грезы и издавать такие тяжкие вздохи, если бы никакая мысль не возникала в его уме, если бы он не жаловался Богу, быть может, на неблагодарность человека, своего высокого собрата, не признающего их родства?

Дитя, этот цветок рода человеческого, не столь несправедливо, как взрослый человек; оно-то разговаривает с животными словно с братьями и друзьями, и они из чувства благодарности отвечают ему тем же. Посмотрите на общение звереныша и ребенка, послушайте вроде бы бессмысленные звуки, какими они обмениваются в своих играх и ласках, и вы будете склонны поверить, что животное пытается заговорить на языке ребенка, а ребенок — на языке животного. Каков бы ни был язык, на котором они изъясняются, они несомненно понимают друг друга и обмениваются теми простейшими мыслями, что, быть может, говорят о Боге больше истин, чем высказывали когда-либо Платон и Боссюэ.

А теперь вернемся к тем двум хижинам и попытаемся познакомить читателя с добропорядочными крестьянами, живущими там.

II ХИЖИНА ПО ЛЕВУЮ СТОРОНУ ДОРОГИ

В хижине слева, увитой виноградной лозой, той, где жили семидесятилетний старик, тридцативосьмилетняя женщина и шестнадцатилетний юноша, где на пороге, вытянувшись во весь рост и щурясь на солнце, ле жала собака, а в хлеву ревел осел и мычал бык, полновластным хозяином был семидесятилетний старик, свекор женщины и дед юноши (хотя, замечу, главный персонаж нашей истории не он).

Антуан Манскур — таким было настоящее его имя. Но, поскольку он оказался младшим из двух сыновей, в семье со времени его появления на свет в 1740 году и до начала нашей истории, то есть до 1810 года, его всегда называли Каде, впрочем, с годами, когда он женился и у него появился сын, стали называть не просто Каде, а папаша Каде.

В деревне лишь очень немногие помнили его подлинное имя, да и он сам почти забыл его, и в результате подобного забвения невестку его стали называть теткой Каде, а шестнадцатилетнего молодого человека — Каде-сыном.

Когда придет пора поговорить об этом последнем, мы расскажем, что из-за сельской привычки давать людям насмешливые прозвища он получил новое имя, обусловленное не так, как у деда, второстепенным местом на генеалогическом древе семейства, а низкой, по мнению крестьян, ступенькой в интеллектуальной иерархии природы.

Папаша Каде был настоящим крестьянином, хитрым и лукавым, как и подобает человеку, живущему по соседству с Пикардией, законопослушным, чистосердечным и, в сущности, честным, ибо он был сыном того исконно французского края, который именуют Иль-де-Франс. Быть может, не так-то просто увязать его хитрость и лукавство с законопослушанием, чистосердечием и честностью; в таком случае вспомните, что вуаль может закрывать лицо и все же давать возможность пристальному взгляду разглядеть его. Это уподобление позволит точнее представить то, о чем мы хотим сказать.

Крестьянин, сын и внук крестьянина, папаша Каде в лице своих предков прошел через все перевороты, свершившиеся в краю, где он родился, а вернее — вырос; по мере того как земля подчинялась рабству, крепостному или вассальному праву, они были рабами, крепостными или вассалами. В 1792 году, когда земля обрела свободу, папаша Каде обрел свободу вместе с ней.

Тогда он нанялся поденщиком к хозяину, получившему в свое владение ферму Лонпре, которая раньше вместе с аббатством принадлежала монахам.

Благодаря труду, экономя на двух основных потребностях деревенского жителя — на хлебе и вине, папаша Каде скопил тысячу двести франков; за эту небольшую сумму он в 1798 году купил два арпана земли.

Так как папаша Каде столь неожиданно стал собственником, в деревне начали поговаривать о том, что у него припрятаны сокровища. И это соответствовало истине. Сокровищами, полученными им от самого Господа Бога, были упорный труд, трезвенность, воздержание от обильной пищи.

Ведь существует одна идея, пустившая глубокие корни в сердце французского крестьянина, — желание владеть своей частью земли Франции, сколь бы малой эта часть ни была. Быть собственником земельного надела, достаточного, чтобы поставить там колыбель для младенца или вырыть могилу для умершего отца, означает, что больше не надо быть наемником, которого сегодня возьмут из прихоти, а завтра выгонят в приступе гнева. Это означает, что не надо быть ни рабом, ни крепостным, ни вассалом, это означает быть свободным. Великое и прекрасное слово, услаждающее сердце того, кто его произносит! Оно учит человека добронравию и делает его лучше.

Итак, в 1798 году папаша Каде купил два арпана земли за те тысячу двести франков, что он сэкономил в течение первых тридцати лет своей жизни.

То была далеко не лучшая земля края: лучшая приносила три-четыре процента дохода, ежегодно на ней колосилась золотистая пшеница, зеленел клевер или рос пурпурный эспарцет, тогда как земля, купленная папашей Каде, долгое время остававшаяся невозделанной и расположенная на склоне горы, была усеяна камнями и не рождала ничего, кроме чертополоха.

И тогда началась борьба человеческого труда с бесплодием почвы. Сгибаясь над своей землей с четырех утра до шести вечера, папаша Каде вырывал чертополох и швырял подальше камни, не осмеливаясь бросать их на земли соседа.

Впрочем, разве эти земли не могли, разве они не должны были перейти однажды в его собственность?

Вы помните, наверное, прелестную немецкую балладу под названием "Ундина". Она о притягательности воды для рыбака: сквозь прозрачное зеркало он видит бледное лицо нимфы, что улыбается ему и протягивает к нему руки; чары ее становятся все сильнее и сильнее; он в свою очередь тоже улыбается и протягивает к ней руки, а ундина все ближе и ближе к поверхности озера, ее голубые глаза сияют за вуалью столь же прозрачной, как газ, ее золотистые волосы струятся по воде, коралловые уста уже вдыхают воздух; то ли со вздохом, то ли с поцелуем неосторожный рыбак погружается в воду, стремясь притянуть к себе нимфу, но та, наоборот, сама увлекает его на ложе из водорослей в гроте, отделанном раковинами, и он никогда уже не вернется оттуда, чтобы повидать свою старую молящуюся мать и своего плачущего маленького сына.

Так вот, чары земли действуют на крестьянина едва ли не сильнее, чем чары воды — на рыбака. Если участок земли, принадлежащий крестьянину, имеет округлую форму, ему приходится докупать кусок земли, чтобы его надел стал квадратным; наконец, крестьянин добивается этого, и тогда ему надо купить еще земли, чтобы сделать свой участок круглым. Увы, крестьянин изнемогает под игом такого вожделения: ему приходится покупать, а для этого он одалживает деньги под шесть, восемь, десять процентов ради той несчастной земли, что приносит ему всего два процента дохода; и вот начинается борьба между ростовщическим процентом и трудом, и ростовщический процент, подобно хищной ундине, нередко уволакивает крестьянина, но не на ложе из водорослей и раковин, а на постель нищеты и в могилу бедняка.

К счастью, папаша Каде был осторожнее; он исповедовал истину: копи, но не одалживай!

Когда чертополох был вырван, а камни выброшены подальше, когда пришло время вспашки, старик и его невестка взяли каждый по лопате, уложили в корзину завтрак и обед — скудный завтрак и скудный обед, состоявшие из хлеба, куска сыра и нескольких плодов. Что касается питья, то в полусотне шагов от их участка, на склоне горы, находился источник — чистый, свежий, лепечущий, сверкающий на солнце, вьющийся, подробно серебристым нитям осени на высоких травах. Что же еще было нужно? Вино? В воскресный обед они выпивали втроем полбутылку вина, и этого оказывалось достаточно, чтобы вспоминать его вкус все остальные дни недели.

Наступила пора сева, а значит, время отдыха для бедной Мадлен, невестки старика, и она могла заняться своим ребенком, которого оставляла на все время работы у соседки, живущей напротив. Эта работа была очень тяжела, но Мадлен не осмеливалась жаловаться: ей, бедной женщине, не принадлежало ничего, кроме печали и терпения, а поскольку свекор кормил и ее и ребенка, ей приходилось отрабатывать хлеб за двоих. Но во время сева Мадлен оказывалась ненужной, ибо с севом папаша Каде вполне справлялся один (а, надо сказать, все, что этот славный человек мог делать без чьей-либо помощи, он и делал один).

Затем настало время бороновать землю; папаша Каде, как многие предприимчивые крестьяне, умел делать все понемногу; он купил дерева, сделал борону и вечером, когда она была уже готова, предупредил невестку, что на следующий день им предстоит бороновать, так как нужно было срочно прикрыть зерно землей, чтобы оно не сгнило под ноябрьскими дождями.

То была работа еще более изнурительная, чем вспашка: приходилось впрягаться, подобно волам, в борону, утяжеленную огромным камнем; папашу Каде это не утомляло, но было не по силам Мадлен. Сосед, владевший тридцатью арпанами земли и имевший в помощь осла и быка, сжалился над ними, безвозмездно посвятил им полтора дня своего труда, и земля была взборонована.

— Спасибо, кум Матьё, — поблагодарил его папаша Каде, когда все было закончено, — вы сделали доброе дело для бедной Мадлен.

— Не за что, — ответил услужливый сосед, — но, послушайте, на будущий год вам надо купить осла. Смотрите, — добавил он, указав рукой на своего серого, — вот мой Пьерро, отличный осел, ему нет еще и четырех лет. Дело в том, что я получил небольшое наследство от моего дядюшки из Ивора и собираюсь в пару моему быку купить еще одного, а Пьерро могу продать вам, если хотите.

Папаша Каде покачал головой:

— Это мне не по карману.

Он повернулся к сидевшей на меже Мадлен, и она, побледнев, ответила на его немой вопрос невеселым взглядом.

Старик вздохнул.

— А, это вам не по карману, — сказал, посмеиваясь, Матьё. — Но разве это не правда, что у вас есть припрятанные сокровища?

— Увы, — вздохнул папаша Каде, — если бы они у меня были, разве заставлял бы я свою невестку, вдову моего бедного Гийома, тащить борону?!

— Это так, — подтвердил Матьё, уловивший и взгляд Мадлен, и интонацию папаши Каде; он понял, что услышанное им — правда, горькая и печальная. — Но даю вам слово, я возьму за Пьерро немного.

Папаша Каде посмотрел на Пьерро: то был отличный осел, с лоснящейся шерстью, с длинными прямыми ушами и великолепной черной полосой по крупу. Убедившись в том, что осел хорош, старик не решился спросить, сколько же хотят за него.

Сосед Матьё прекрасно видел, что на уме у старого крестьянина, и поспешил его успокоить.

— О, это будет недорого, — сказал он, — тем более что вам никогда больше не представится такой случай. Я отдам Пьерро за шестьдесят франков, а вы выплатите их за три года — по двадцать франков в год, на Святого Мартина-зимнего. Я говорю, что отдам, и согласитесь: это просто подарок.

С правдой спорить не приходилось.

Поэтому папаша Каде, как ни хотелось ему поторговаться, не отважился на это.

Он посмотрел на Мадлен, но та отвела взгляд: она не хотела толкать свекра на такие расходы.

— Надо посмотреть, — ответил старик.

— Смотрите, смотрите, — откликнулся сосед Матьё, — любому другому это стоило бы восемьдесят франков, а вам — всего шестьдесят; впрочем, я не продам Пьерро, не предупредив об этом вас.

— Спасибо, — вновь поблагодарил папаша Каде, — вы очень добры.

— Дело в том, что вы славные люди и заслуживаете, чтобы Господь ниспослал вам благословение, так что, когда захотите, Пьерро будет ваш. Ну, Тардиф, пойдем!

И, усевшись на осла, Матьё двинулся домой, а следом за ним — бык: того не надо было подгонять, ведь он знал, что в яслях его ждет охапка свежескошенной травы, и шел так быстро, что это противоречило его имени.

Папаша Каде ответил "Надо посмотреть" вовсе не потому, что не увидел выгоды в предложенной сделке, а потому, что Пьерро понадобится ему только для будущей вспашки, а до той поры кормить его было бы пустой тратой средств.

Пьерро все равно никуда от него не денется, раз сосед Матьё пообещал предупредить его, если будет продавать осла.

К тому же старику предстояло еще одно дело, прежде чем купить Пьерро, — надо было построить конюшню.

Пахарь стал тележечником, чтобы изготовить борону, а тележечник стал каменщиком, чтобы построить конюшню.

К счастью, за домом имелось свободное место, а в полях валялись камни — так что требовалось приобрести несколько мешков гипса, вот и все.

Папаша Каде взялся за дело, никому ни о чем не говоря, ведь построенная заранее конюшня могла только повысить Пьерро в цене. Сосед Матьё был славный человек, но и славного человека дьявол искушает по семи раз в день, да и то мы называем самую малую цифру, потому что семь раз — это излюбленный счет у святых.

В соответствии со своими тайными намерениями старик составил план достаточно просторной конюшни, чтобы поместить в ней двух животных.

Осел в паре с быком — это предел его мечтаний, и вот, наконец, его желания достигли этого предела.

Через три месяца конюшня была построена, а также и оборудована снаружи и внутри: снаружи — ставней, а внутри — яслями.

На следующий день после того как завершилось строительство конюшни, старику померещилось, что он слышит оттуда рев осла.

Удивленный, он пошел в конюшню посмотреть, в чем дело.

Пьерро стоял в своем новом жилище и жевал охапку свежей травы, брошенной в ясли.

Старик почесал затылок и вернулся в дом. Там он увидел соседа Матьё, вошедшего через одну дверь, пока он сам выходил через другую.

Сосед ждал папашу Каде и приветствовал его с лукавым видом.

— Скажите-ка, — спросил старик, — это вы привели мне Пьерро?

— Ну, разумеется, — подтвердил Матьё.

— Но, сосед, я вас об этом не просил.

— Не просили, это правда, но я видел, что вы строите конюшню и сказал себе: "Видно, папаша Каде всерьез вознамерился купить Пьерро", а поскольку я вчера обзавелся вторым быком и у меня в стойле не хватает места для трех животных, то подумал, что в самый раз переселить теперь Пьерро. Вот я и привел его в вашу конюшню.

— За ту же самую цену? — обеспокоенно осведомился старик.

— О, порядочный человек держит свое слово! Шестьдесят франков — вот все, что вы мне должны: двадцать франков на будущего Святого Мартина-зимнего и еще по двадцать франков в следующие два года.

Папаша Каде минуту раздумывал; по его лицу нетрудно было заметить, что в его голове ворочается трудная мысль.

Наконец он высказал свое соображение:

— А если заплатить сразу, не сделаете ли вы небольшую скидку?

— Ну и шутник же вы! — промолвил сосед Матьё. — Я-то знал, что у вас есть клад.

— Об этом и речи нет! Я вас спрашиваю, так и ответьте мне по-человечески: сделаете вы скидку или не сделаете?

— Если уж на то пошло, я мог бы сделать скидку на десять ливров, но за вами будет бутылка.

— Я предпочел бы скидку на десять ливров без всякой бутылки.

— Ах, да, — откликнулся, смеясь, сосед Матьё, — я забыл, что вы почитатель чистой воды.

— От вина мне бывает плохо, — пояснил папаша Каде.

— Ну что ж, давайте пятьдесят ливров, и, поскольку я не такой старый скряга, как вы, сам заплачу за бутылку.

— Хорошо, — согласился папаша Каде, — идите к себе, и я вам принесу пятьдесят ливров.

— Ага, — отозвался сосед Матьё, — это чтобы я не видел тайник, где вы их прячете. Ох и хитрец же вы, папаша Каде!

Сосед Матьё был хитер ничуть не меньше старика и точно разгадал его замысел.

Папаша Каде отрицал, что промедление с выплатой денег кроется в этом, но протесты старика только укрепили соседа Матьё в его догадке. Он вышел, покачивая головой и повторяя:

— Ох и хитрец же вы, папаша Каде! Ох и хитрец!

Как только сосед удалился, старик закрыл за ним дверь, вышел на лестницу и прислушался, не собирается ли Мадлен по какой-нибудь надобности покинуть свою комнату; затем бесшумно подошел к своей кровати и, встревоженно оглядываясь, извлек из тайника, встроенного в стену, металлическую коробку, открыл ее ключиком, привязанным к петле кармана на штанах тонким кожаным ремешком, осторожно откинул крышку, словно опасаясь, что пятнадцать лежащих в коробке луидоров окажутся крылатыми и улетят, погрузил в коробку большой и указательный палец правой руки, взял оттуда два превосходных луидора, закрыл коробку, возвратил ее на место и дополнил луидоры до пятидесяти ливров монетой достоинством в тридцать су, извлеченной из кожаного кошелька, и десятью су, которые ему удалось наскрести в своих восьми карманах, затем со вздохом полюбовался своими двумя бедными луидорами, собравшимися поменять хозяина, и зашагал к соседу Матьё через двор, с тем чтобы, глядя на осла, утешиться в жертве, какую он совершил ради животного.

III ПАПАША КАДЕ И ЕГО ЗЕМЛЯ

Сделка была заключена, и, как обещал сосед Матьё, завершилась она у мамаши Буланже, в лучшей из харчевен деревни Арамон.

В будущем году Мадлен пришлось бы работать только заступом, а для нее, бедняжки, с ее слабым телосложением, это было бы слишком трудно. Поэтому, видя, как она, обливаясь потом, орудует заступом, сосед Матьё, вспахивавший свою землю, смотрел на нее с жалостью.

— Послушайте, папаша Каде, — сказал он, — у меня есть к вам еще одно предложение.

Старик обеспокоенно взглянул на соседа.

— Господин Ниге, — продолжал тот, — мой и ваш нотариус, сказал мне, что вы купили участок земли в три четверти арпана по соседству с моим и что вы, шутник, заплатили наличными семьсот ливров полновесными луидорами. Что же, за эти три четверти арпана, не примыкающие к вашей земле, я дам полтора арпана земли, граничащие с вашей. К сожалению, земля не очень-то хороша, я прекрасно знаю, но ведь полтора арпана вдвое больше трех четвертей.

Папаша Каде почесал ухо: предложение выглядело вполне приемлемым.

— Что ж, надо посмотреть, — заявил он.

Все знали эту его излюбленную фразу.

— Соглашайтесь сразу же, — убеждал Матьё, — это входит в мои планы, я хочу, чтобы сделка состоялась, и в подтверждение моих намерений выскажу еще два предложения, которые, уверен, понравятся Мадлен.

— Но хозяин-то тут отец, — вставила слово женщина.

— Говорите покороче, — попросил папаша Каде.

— Так вот, вы будете вырывать чертополох, выбрасывать камни, а я в это время буду вспахивать не только ваши два арпана, но еще и те полтора арпана, которые уступлю вам; затем, поскольку земля не из лучших, дам вам телегу навоза, и это составит щедрую меру. Ну, что вы скажете на это?

— Скажу, что следовало бы дать еще что-нибудь, — заявил папаша Каде.

— Старый вы плут, — откликнулся сосед Матьё. — Ну хорошо, поскольку мне жаль бедную Мадлен, дружившую с моей покойной женой, и для меня мука смотреть, как она трудится, я ей, поймите же, именно ей, дам в подарок Тардифа, который слишком мал ростом для своего напарника, но достаточно силен, чтобы выполнить нужную работу.

— Тардиф слишком стар, — заметил вскользь папаша Каде, не давая никакого положительного ответа.

— Какое там стар, ему пять лет, и если бы я захотел избавиться от него и забить, мясник дал бы мне за него сто восемьдесят ливров, но я знаю бедное животное три года и не хочу, чтобы с ним приключилась беда. Поэтому-то я и дарю его Мадден; конечно же, при условии, что она никогда не отправит его на убой.

— О, конечно же, нет! — воскликнула Мадлен.

— Ты говоришь так, словно сделка уже состоялась, — обратился к ней свекор.

— И я не права, отец, — сказала смиренная женщина, — прошу у вас за это прощения.

— Просишь прощения, просишь прощения… Не за что просить у меня прощения. Кстати, он прав, наш сосед Матьё. Мы вполне можем сторговаться, да, можем!

— И сделка состоится — уж слишком она выгодна, чтобы вы от нее отказались.

— Вот как! — воскликнул папаша Каде. — Если она столь выгодна для нас, как вы говорите, тогда почему вы ее предлагаете?

Матьё задумчиво посмотрел на соседа.

— Почему я ее предлагаю? — переспросил он. — Ну да, вы этого не поймете! Я предлагаю такую сделку, потому что хочу быть вам полезным; я предлагаю ее, потому что люблю Мадлен, вы слышите!? Потому что люблю ее от всего сердца и потому что, — вот об этом она вам не говорила, не правда ли? — если бы она три года тому назад только захотела, она стала бы госпожой Матьё. Но Мадлен не пожелала — она хочет оставаться верной Гийому. Сердиться за это нельзя, поймите, ведь она славная и достойная женщина, но мне хочется быть полезным ей, потому-то я и предлагаю вам такую выгодную сделку, которую вы уже приняли, старый скареда! И если вы будете и дальше осторожничать, я возьму свое слово обратно!

— Да, — промямлил папаша Каде, уклоняясь от прямого ответа на вопрос, — но кто оплатит расходы на оформление договора?

— Ах, вот что вас мучает!

— Это ведь дело еще тридцати пяти — сорока ливров, примите во внимание.

— Хорошо, есть один способ уладить дело: вы у папаши Ниге составляете вчерашний договор, а так как он еще не внесен в реестр, то можно поставить мое имя вместо вашего и в тот же самый договор добавить пункт о передаче этого участка земли, и мы как два добрых друга заплатим каждый по половине суммы.

— Хм-хм! — произнес папаша Каде, рисуя в своем воображении участок предлагаемой земли, чтобы прикинуть, какой результат даст объединение наделов. — Хм-хм!

— Ну, что?

— А как быть, — спросил папаша Каде, — если к тому времени, когда вы должны будете передать мне Тардифа, он околеет?

— Если Тардиф околеет?! Да разве это вероятно?

— Это возможно: на будущий год предсказывают большой падеж рогатого скота.

— Ох, папаша Каде, до чего же вы предусмотрительны!

— Что поделаешь! Такой у меня характер.

— Хорошо! — продолжал сосед Матьё. — Допустим, Тардиф околеет. Я оценил его в сто восемьдесят ливров и от этого не отказываюсь, так что дам вам сто восемьдесят ливров серебром. Ну-ка, посмотрим, какое еще возражение вы отыщете?

— А не найдется ли, случайно, у вас старый лемех от плуга, который вам больше не понадобится?

— Найдется.

— И еще, если мы будем пахать не в одно и то же время, вы не сможете одолжить мне Тардифа для вспашки?

— Одолжу.

— Отлично! Большего мне и не надо. Все в порядке.

И, протягивая руку соседу Матьё, старик воскликнул:

— По рукам!

— По рукам! — отозвался сосед, ударив ладонью по ладони папаши Каде.

— Все, договорились; когда я даю слово, то никогда от него не отказываюсь.

— Очень на это надеюсь, — откликнулся Матьё, не без насмешки поглядывая на соседа.

— Я никогда, никогда не нарушаю слово!

Мадлен взглядом поблагодарила своего доброго соседа: она прекрасно понимала, что все это делалось ради нее.

С этого времени женщина была освобождена от работ с заступом и бороной и могла посвятить себя заботам о доме и ребенке.

Что касается папаши Каде, то со следующего года он стал настоящим собственником: будучи хозяином дома, он был теперь и владельцем поля, осла и быка, а также лемеха от плуга.

И поле приносило пользу. Надел папаши Каде увеличился от двух арпанов до восьми, и, поскольку они составляли один цельный участок, папаша Каде частенько стал говорить: "Моя земля!", как это делали сеньор из Бурсонна и крупный фермер из Ларньи.

Владей он четвертью льё полей первого, папаша Каде говорил бы так: "Мои земли!"

Он нередко размышлял о том, как бы доставить себе такое удовлетворение, но каждый раз, когда его посещала подобная мысль, можно было слышать, как он отвечает самому себе, выдавая таким образом происходившую в нем борьбу чувств:

— Нет, нет! Лучше закруглиться.

И, повторяем, следуя этому девизу, папаша Каде закруглился и постепенно, потихоньку, год за годом увеличил свои владения от двух до восьми арпанов.

Свою землю он любил страстно, сильнее, чем жену, сильнее, чем невестку, ведь, как мы видели, он едва не пожертвовал ею ради земли, хотя и был очень привязан к Мадлен.

Все дни он проводил на своей земле, ведь она благодарна: чем больше ею занимаешься, тем больше она тебе приносит; все дни он был там с утра до вечера и мысленно не покидал землю даже ночью; он грезил о ней, весной и летом с закрытыми глазами видел, где росли самые красивые колосья и где — самый сочный клевер; зимой, увидев забытый камень и куст сорняка, он говорил себе: "Завтра я выброшу этот камень подальше от моего поля и вырву этот сорняк из моей земли", и так было во все дни и во все ночи.

Наступало воскресенье, день, столь долгожданный для бедных городских тружеников, день, когда сам Бог, великий источник всякой силы и всяческого блага, делает вид, что он устал, для того чтобы люди имели день отдыха, и старик накануне его говорил после ужина:

— Ах, Мадлен, ей-Богу, уж завтра я хорошенько отдохну!

И Мадлен, улыбаясь, отвечала ему:

— Вы правы, отец.

Наступало воскресенье, и в перезвоне колоколов слышалось:

"Сегодня день отдыха, день Бога, день Господа!.. Пребывайте в радости, бедные, несчастные, обездоленные люди! Забудьте вчерашнюю усталость, не думайте о завтрашней усталости, облачитесь в свои лучшие одежды и отдышитесь в перерыве между тяжкими трудами!.."

И под колокольный звон, в то время, когда Мадлен с молитвенником в руке шла в церковь, где ее сын прислуживал во время мессы, папаша Каде надевал лучшее, что у него было, — коричневый свадебный костюм, короткие штаны из репса, хлопчатобумажные цветные чулки летом или серые льняные чулки зимой, затем, стоя на пороге, он с минуту вдыхал свежий воздух, не в состоянии решить, что бы ему такое предпринять. Многие проходившие мимо обращались к нему:

— Папаша Каде, не хотите ли сыграть партию в кегли? Папаша Каде, приходите поиграть в шары! Папаша Каде, приходите пропустить кружечку!

— У меня нет времени, — откликался он.

Так почему же у папаши Каде не хватало времени на это?

А дело в том, что в воскресенье, в день отдыха, ему предстояло совершить прогулку. Ничего, кроме прогулки, короткого визита.

К кому?

К его возлюбленной, к его земле!

Правда, в этот день он не шел туда прямиком, как в остальные дни недели. Порой он сворачивал в улочку, удлинявшую его путь на две сотни шагов, порой даже выходил на противоположную окраину деревни и поворачивал обратно, так что дорога занимала на четверть часа больше обычного.

Но подлинной целью прогулки неизменно была его земля.

Бедный папаша Каде напрасно говорил:

— Нет, ей-Богу, сегодня я на мое поле не пойду, я туда достаточно походил в остальные дни.

— Да, папаша Каде, но именно потому что вы ежедневно ходите к своей земле, вы пойдете туда и сегодня!

И правда, не понимая, каким образом и зачем он туда пришел, папаша Каде неожиданно оказывался на своей земле.

Однако будьте спокойны: сегодня воскресенье и работать здесь он не станет… Нет!.. Он зайдет на свое поле только для того, чтобы под ступнями ощутить свою землю, ведь руками он ее не касается.

Но — что делать? — вот камень, о котором он думал ночью. Ах, проклятый камень! Старик наклоняется и выбрасывает камень с поля.

Но — что делать? — вот трава, которую он видел во сне. Ах, это же сорняк! Старик наклоняется и вырывает его из земли.

И вот час, два, три часа он высматривает, выискивает, беспокоится, затем слышит, как отзванивают полдень. В праздничные дни обед начинается в час.

Пора покидать поле: не заставлять же Мадлен ждать! Ведь если ему понадобилось полчаса, чтобы прийти сюда, потребуется добрый час на то, чтобы уйти.

Но не простое это дело для папаши Каде — покинуть свою землю. Стоит ему сделать десяток шагов по направлению к дому, как он останавливается, оборачивается и стоит, скрестив руки на груди.

Он смотрит — сначала с улыбкой, затем серьезно, потом озабоченно; он долго и меланхолически вглядывается в этот уголок мира, столь малый в сравнении с огромными соседними владениями, но, однако, заполняющий все его существование.

На колокольне отзванивают половину первого: все же пора возвращаться. Старик снова пускается в путь, но через три десятка шагов опять останавливается и бросает взгляд на свою землю, взгляд более внимательный, более глубокий, более страстный, чем любовный взгляд жениха на невесту.

Затем он вновь шагает, вздохнув так горестно, словно не было у него уверенности в том, что завтра он вновь увидит здесь свою возлюбленную землю.

О ревнивая земля! Ты ревнивее жены, ревнивее любовницы! Ты жаждешь быть любимой и плодоносишь только для тех, кто изнуряет тебя в нескончаемых объятиях.

Вот почему прошел час, а то и больше, пока папаша Каде увидел вдали две знакомые хижины.

Но не на хижину слева от дороги устремился его взгляд, как можно было бы предположить, а на хижину справа.

И неудивительно: на ее пороге почти всегда запоздалого возвращения старика ожидали две женщины, девушка, подросток, ребенок и собака.

Все они ждали папашу Каде и, как только он появлялся, дружно восклицали: "А вот и он!"

Обе женщины продолжали сидеть на пороге, трое младших становились на скамью, собака усаживалась за их спинами и мела землю длинным хвостом, похожим на львиный.

Не заходя в хижину, построенную на небольшом возвышении над дорогой, папаша Каде останавливался, снимал шляпу и говорил:

— Ваш покорный слуга, госпожа Мари, добрый день, Мариетта, добрый день, малыш Пьер! Ты идешь, Мадден?

И еще раз кивнув всем, старик накрывал свою лысину треуголкой и шел к хижине напротив, стоявшей тоже на возвышении.

— Ты идешь, Консьянс? — обращалась тогда Мадлен к старшему мальчику.

— Ты идешь, Бернар? — обращался тот к большому псу.

И Мадлен шла первой вслед за папашей Каде, за ней шагал Консьянс, а за ним бежал его пес.

Дойдя до дверей своей хижины, вся семья оборачивалась, чтобы еще раз улыбнуться женщине, девушке и мальчику у дома напротив, и все уста хором произносили:

— До вечера!

Читатель уже прекрасно знает, что представлял собой папаша Каде. Кое-что известно читателю и о Мадлен. Расскажем теперь о г-же Мари, Мариетте, малыше Пьере, Консьянсе и Бернаре.

IV ГЛАВА, ГДЕ ОБЪЯСНЯЕТСЯ, КТО ТАКИЕ ГОСПОЖА МАРИ, МАРИЕТТА, МАЛЫШ ПЬЕР, КОНСЬЯНС И БЕРНАР, И СКАЗАНО ДВА-ТРИ СЛОВА О ЧЕРНОЙ КОРОВЕ

Госпожа Мари была женой школьного учителя; жила она как раз напротив папаши Каде.

Однажды она с трехмесячной девочкой на руках вошла в хижину Мадлен и увидела, что одетая в траур хозяйка плачет, склонившись над колыбелькой, где лежал ее пятимесячный мальчик.

— Бедная моя соседушка, — обратилась к ней Мари, — мне сказали, что у вас неожиданно иссякло молоко. Это правда?

— Боже мой, увы, это так, дорогая добрая госпожа Мари, и вы сами слышите, как плачет от голода бедняжка Жан.

— О, пусть вас это не беспокоит, Мадлен, — заявила г-жа Мари, — к счастью, Господь даровал мне молока на двоих, и моя малышка Мариетта охотно поделится им со своим другом Жаном.

И, не обращая внимания на слова Мадлен, она взяла Жана из колыбели, села, усадила на оба колена по младенцу и с возвышенным бесстыдством матерей, знающих, что их защищает всеобщее почтение, обнажила два полушария грудей и дала каждому из младенцев по сосцу.

Тогда Мадлен упала перед соседкой на колени и в слезах обняла ее ноги.

— Что ты делаешь, Мадлен? — воскликнула г-жа Мари.

— Я преклоняюсь перед одной из трех великих христианских добродетелей, — объяснила бедная мать, — я преклоняюсь перед милосердием.

Маленький Жан жадно пил свой первый кубок жизни, края которого были в меду, а на дне таилась капля горечи.

Когда он кончил сосать, г-жа Мари сказала:

— Я буду приходить к вам три раза в день, чтобы давать ему молока, а если в промежутках он станет плакать, позовите меня. Я ведь рядом, а мой сосуд с молоком всегда при мне.

Затем она передала маленького Жана в руки матери, и та, вся в слезах, сначала прижала сынишку к груди, а затем снова положила в колыбель.

Увы, бедной Мадлен казалось, что она окажется в меньшей мере матерью своему ребенку, если кормить его будет другая.

Но почему же она плакала, эта бедная женщина в трауре? Почему у этой несчастной вдруг иссякло молоко?

Гийом, ее муж, солдат 92-го года, провел с ней две недели по пути из Вандеи в Италию, а потом пал смертью храбрых в бою под Монтенотте.

Три дня тому назад Мадлен узнала о его смерти из письма, которое умирающий муж продиктовал товарищу и попросил отправить жене. Удар для Мадлен был столь силен, что у нее пропало молоко.

Она убедилась в этом минувшей ночью и сначала не хотела верить новой беде; она не могла вообразить, что вматеринской груди может истощиться молоко, если в жилах женщины еще струится кровь, но крики бедняжки Жана поневоле привели ее к неумолимой реальности.

Так что она плакала от страданий, а ее младенец — от голода, когда к ней пришла г-жа Мари с маленькой Мариеттой на руках и сразу утолила и голод и жажду Жана.

Теперь спрашивается, почему Мадлен звали просто и кратко — Мадлен, а к Мари обращались "госпожа Мари"?

О, вовсе не потому, что эта женщина была гордой и богатой, она, столь же смиренная и почти такая же бедная, как самая последняя крестьянка! Нет, дело в том, что Мари была замужем за школьным учителем, а поскольку в глазах детей их учитель — большой человек и поскольку к нему обращались "господин Пьер", жену его называли "госпожа Мари".

Какое-то время супруги считали себя богатыми, а именно тогда, когда подлинная Франция, Франция возрожденная, Франция народная голосом Конвента заявила, что образование — дело священное и что школьный учитель, просвещающий разум, равен священнику, очищающему душу; это было тогда, когда во время ужасающего обнищания 1795 года, 23 брюмера III года, по докладу Лаканаля Конвент выделил пятьдесят четыре миллиона на начальное образование. Но Конвент, этот суровый и кровавый родовспомогатель, прожил недолго. Его сменила Директория, а ее мало тревожило то, что школьные учителя голодают, что народ платит меньше всего именно тем, кто его просвещает, — иначе говоря, тем, кто больше всего делает для его разума и свободы!

Госпожа Мари стала второй матерью маленькому Жану.

Он рос отчасти на ее коленях, отчасти на коленях родной матери; с другой стороны, Мадлен любила Мариетту как родную дочь, и не раз, пока г-жа Мари носила на руках Жана, она прижимала к груди Мариетту; порой то одна, то другая держала на руках сразу двух младенцев. Между этими женщинами происходил обмен любовью, и никто из них не считал, кому досталось больше от этого взаимного милосердия.

Маленькая Мариетта росла как полевой цветок, как фиалка в траве, как василек в хлебах, как маргаритка на лугу; Жана она называла своим братом, а Жан называл ее сестрой.

Но росли они не одинаково, но Жан не говорил так, как Мариетта, но Жан, по-видимому, жил не такой жизнью, как Мариетта. Жан жил жизнью внутренней, странной, почти растительной; Жан был ребенком не от мира сего, ведь то, что веселило, то, что забавляло, то, что радовало других детей, его не радовало, не забавляло, не веселило.

И вот чем объясняла эту странность Мадлен, которая, глядя порой на сынишку, качала головой или плакала.

Когда Гийом, прожив с Мадлен две недели, расстался с ней, чтобы присоединиться к своему полку, в сердце несчастной женщины поселилась глубокая печаль, словно Мадлен предугадывала, что видит мужа в последний раз, что Гийом покинул ее навсегда. В чистых сердцах печаль — сестра религии. Всегда набожная, Мадлен стала вдвойне благочестивее, отдавая молитвам и проводя в церкви все минуты, не занятые трудом.

Так вот, церковь эту украшала большая картина, подаренная состоятельным священником, жившим неподалеку. Звали его аббат Консей. На картине был изображен Иисус среди малышей, то есть одна из самых трогательных евангельских сцен.

Все дети толпились, чтобы обнять колени и поцеловать руки Христа. Только один мальчик, играющий с большой собакой, оставался где-то позади.

Эта сценка вызывала не меньше умиления, чем передний план картины.

К этому ребенку Христос простирал руку так же ласково, как к остальным. Казалось, он знаком приглашает его приблизиться наравне с другими, но некая завистливая мать говорила Спасителю:

"Оставь его, Господи: это простодушный, блаженный, нищий духом".

И Христос отвечал ей:

"Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное".

Этот ребенок, в одиночестве играющий с собакой, этот простодушный, этот блаженный, этот нищий духом, которого завистливая женщина хотела лишить приобщения ко вселенской любви, проповедуемой Иисусом, постоянно занимал воображение Мадлен; ее охватывало чувство глубокой жалости к брошенному бедняжке, и, молясь перед этой картиной, она всегда присматривалась, не сдвинулся ли со своего места ребенок, призываемый Иисусом, и не присоединился ли он со своей большой собакой к остальным детям, чтобы вместе с ними получить благословение Богочеловека.

Каждый вечер, оставляя мальчика по-прежнему уединившегося и по-прежнему вдалеке от Господа, Мадлен говорила себе:

"Завтра я увижу его рядом со Спасителем".

Но на следующий день, сразу же взглянув на картину, она находила ребенка на том же месте и шептала:

— Дорогое дитя, к счастью, Господь сказал: "Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное".

Пусть наука объяснит как сможет это необычайное явление, столь хорошо объясняемое верой, но, когда Мадлен родила Жана, она воскликнула, глядя на свое чадо:

— О Боже! Господи, ты благословил меня или покарал? Но мой ребенок — вылитая копия бедного блаженного, которого ты знаком приглашаешь приблизиться к себе!

Затем она добавила со всей силой святой материнской веры:

— Он придет, он придет, не сомневайся, Господи! И это я приведу его к тебе!

И правда, Жан был блаженным с той картины: те же золотистые волосы и те же большие голубые глаза, которые словно не видели ничего, что происходит вокруг, как если бы его разум отделяла от мира незримая пелена.

Сходство было настолько разительным, что его замечал каждый, а деревенские сплетницы, всегда готовые выказать лицемерное сострадание, часто более мучительное, чем равнодушие, восклицали всякий раз, когда видели Жана:

— Господи Боже! Бедное дитя, это ведь вылитый блаженный с картины в нашей церкви!

Мадлен только улыбалась: в ее глазах Жан был красивее всех детей, и только малышке Мариетте она разрешала быть такой же красивой, как ее сын.

Однако тревога ее нарастала. Маленькому Жану исполнился год, а он еще не произнес ни слова. Она опасалась, как бы ребенок не оказался немым.

Но однажды она удивилась столь же сильно, сколь и радостно. Так как она беспрестанно говорила: "Боже мой, вели моему ребенку произнести хоть слово! Боже мой, сделай так, чтобы он не остался навеки немым!", ребенок вспомнил слово, слышанное им так часто, и, улыбаясь матери, повторил вслед за ней:

— Боже!

Мадлен упала на колени и воскликнула:

— Господи, благодарю тебя не только за то, что ты внял моим мольбам, но и за то, что первым словом, которое он произнес, было твое святое имя!

С этой минуты маленький Жан стал говорить, но совсем не так, как другие дети. Другие дети владеют, так сказать, двумя языками — ребяческим и языком взрослых. Один только Жан говорил мало, произносил одно-два, самое большее — три слова, дополняя свою мысль улыбкой, жестом, взглядом.

Маленькая Мариетта была его единственной подружкой; никто никогда не видел, чтобы он играл с другими детьми.

Впрочем, Жан вообще не играл — он грезил.

Жан любил Мари и родную мать почти равной любовью; Жан всей душой любил папашу Каде; Жан полюбил и маленького Пьера, когда тот появился на свет, но другие жители деревни оставались не сказать чуждыми, но просто незнакомыми ему.

Жан любил животных, и животные любили Жана. Что же такое было в этом ребенке, если все животные тянулись к нему и повиновались ему? Иногда упрямец Пьерро, несмотря на уговоры папаши Каде, упорно не желал перепрыгнуть через ручей или ров, но стоило только Жану повести его на поводке или сесть на него верхом, и он становился покорным, как ягненок, и послушным, как собака.

Тардиф, порой заслуживавший свою кличку по причине собственной лени, издалека чуял ребенка и мычал при его приближении. И ничего в этом не было удивительного: Жан никогда не заходил в стойло, не прихватив немного свежей травы или нежных цветов — все, что могли зажать его детские кулачки, и если бык жевал эти дары, можно сказать, сладострастно, так это потому, что Жан владел секретом выбирать именно те цветы и травы, которые были тому особенно по вкусу.

Черная корова приносила г-же Мари двойную пользу: ежегодно жена учителя продавала по теленку, ежедневно она продавала коровье молоко, а благодаря стараниям Жана, научившего Мариетту находить самые вкусные травы, молоко черной коровы пользовалось известностью в деревне. Но частенько бывало и так: после продажи теленка несчастная, опечаленная корова-мать отказывалась давать молоко тем, кто, желая получить его полностью только для себя, продал ее дитя; тогда Жан входил в хлев, поднимал черно-белую морду коровы к своему лицу, устремлял взгляд в темные глаза строптивого животного, разговаривал с коровой… Бог ведает, на каком языке!.. И тогда она издавала два-три жалобных мычания, Жан звал г-жу Мари, клал свою ладонь на шею коровы, и та, то ли покорившаяся, то ли утешенная, позволяла себя доить, и ведро наполнялось ее густым белым молоком, которое она порой держала в себе по три дня.

Но с дикими животными дело обстояло иначе: Жан никогда не причинял ни малейшего зла ни одному живому существу, и все простодушные Божьи твари любили его, чего не скажешь о хищниках, которым инстинкт велит вредить. Можно было подумать, что беззлобные создания воспринимали Жана как снизошедшего на землю ангелочка, ласково говорившего на всех языках от имени Всевышнего; и правда, когда мальчик, лежа на мху или опершись спиной на древесный ствол, внимательный и неподвижный, мечтательно слушал певчих птиц, казалось, что он понимает их щебет и может перевести и объяснить его людям.

Нередко маленькая Мариетта, ничего не понимавшая в птичьем языке, спрашивала Жана:

— Жан, какая это птица поет?

Мальчик отвечал, что это соловей, зяблик или малиновка: ему даже не требовалось видеть поющую птицу, чтобы ее узнать.

И Мариетта, заметив, что он слушает птичий щебет, интересовалась:

— Жан, о чем говорит эта птичка?

И Жан объяснял:

— Она благодарит Господа за то, что он, избавив ее от длинного полета отсюда к пруду, поместил каплю росы в чашечку цветка.

Или:

— Она благодарит Господа, позволившего придорожному терновнику выдрать немного шерсти у проходивших мимо баранов, потому что пришло время откладывать яйца и эта шерсть поможет ей свить гнездо.

Или же:

— Она жалуется, что деревенский мальчишка забрал ее птенцов, не зная, каким зерном их кормить, а значит, ее малыши умрут от голода.

Точно так же относился Жан к растениям, травам и цветам: никогда без нужды не наступал на растение, не скашивал травы и не срывал цветка; когда он по неосторожности наступал на какой-нибудь стебель или видел стебель, раздавленный кем-то другим, он поднимал поникшее растеньице и, если был виноват сам, говорил ему:

— Я не заметил тебя, бедная крошка, прости меня!

А если виноват был кто-то другой, говорил так:

— Не надо сердиться на того, кто тебя раздавил, ведь он не знал, что ты живешь, что ты страдаешь и плачешь так же, как мы; но если он раздавил твой стебелек, у тебя остаются корни, а из них поднимется новый стебель, более удачливый, он будет расти, цвести, разбрасывать свои семена вокруг себя, так что на будущий год вместо тебя, сегодня единственного и одинокого, рядом окажется целое семейство!

Так же было, когда Жан косил траву для Тардифа и черной коровы или когда собирал цветы, чтобы украсить ими пояс или волосы Мариетты.

Прежде чем скосить пучок травы, мальчик так обращался к ней:

— Ты знаешь, почему я собираюсь тебя скосить, бедная травка! Вовсе не затем, чтобы причинить тебе бесцельную боль или бессмысленно тебя уничтожить! Я поступаю так потому, что Тардиф, бык папаши Каде, и черная корова госпожи Мари хотят есть.

Ведь Господь тебя создал, чтобы их накормить, бедная моя травка! Чтобы таким образом дать быку силы вспахать поле папаши Каде, которое кормит и его, и мою матушку, и меня, а корове дать хорошее молоко, которое госпожа Мари продает по утрам и обитателям замков, и обитателям хижин!

Срывая цветок, Жан говорил ему:

— Знаешь, это для моей сестры Мариетты я разлучаю тебя со стеблем; тебе известно, что Творец создал тебя прекрасным и душистым не для того, чтобы ты умер одиноким где-нибудь на лугу или на опушке леса, а для того, чтобы ты явил свою красоту людям, радуя и глаза их, и сердца.

Эта способность слышать и понимать все творения, дарованная Жану Всевышним, приносила мальчику в его общении с деревьями, растениями, птицами, полевым воздухом, дождем и солнцем куда больше счастья, чем общение с людьми. Поэтому, когда деревья укрывали Жана в своей тени, когда растения устилали собой его дорогу, когда птицы радовали его своим пением, когда полевой воздух ласкал его лицо, а дождь омывал, все они — деревья, растения, птицы, полевой воздух, дождь и солнце — говорили о нем на своем языке: "Это маленький ангел!" А вот деревенские жители, глядя, как он проходит мимо, серьезный и молчаливый в том возрасте, когда дети подвижны и шумны, пожимали плечами и — кто с жалостью, кто с насмешкой — говорили о нем:

— Идиот!

И тем не менее, потому что на все вопросы он отвечал толково, потому что он никогда не лгал и всем говорил правду, будь эта правда приятна или нет, они, вместо того чтобы звать его Жан или сын Каде, называли его Консьянс.

И нет ничего удивительного в том, что через какое-то время маленькая Мариетта, г-жа Мари, папаша Каде и даже Мадлен усвоили имя, данное Жану в деревне, и тоже стали звать его Консьянс.

И Жан, находя это имя прекрасным и угодным Богу, постепенно отвык от того, что его зовут Жан, и привык к тому, что его зовут Консьянс.

V КАКИМ ОБРАЗОМ БЕРНАР ПОПОЛНИЛ СЕМЬЮ ПАПАШИ КАДЕ, А МАЛЫШ ПЬЕР — СЕМЬЮ ГОСПОЖИ МАРИ И КАК ГОСПОЖА МАРИ СТАЛА ВДОВОЙ

В 1805 году Консьянсу было десять лет, а мне тогда не исполнилось еще и трех; в том году мой отец покинул замок Ле-Фоссе, расположенный в четверти льё от дома папаши Каде, и переселился в замок Антийи в трех льё от прежнего жилища.

После Альпийской кампании мой отец привез из Сен-Бернара пару великолепных собак: их высокоценную породу монахи странноприимного дома весьма старательно берегут. Собаки были удивительно крупными и походили на двухгодовалых львов. Когда мы уезжали из замка Ле-Фоссе, самка ощенилась пятью щенками; два были розданы, два оставлены, а пятого Моке, сторож отца, просто выставил за дверь с жестокостью, свойственной примитивным натурам.

Консьянс, постоянно бродивший по улицам, случайно проходил мимо; он услышал повизгивание, подобрал щенка и принес его в хлев г-жи Мари, а не в хижину папаши Каде, поскольку не без оснований сомневался в великодушии старика и опасался, что, имея уже Пьерро и Тардифа, тот ни за что не захочет взять на свое попечение еще одного жильца.

Сократив название его породы, Консьянс назвал щенка Бернар. Бернар нуждался в молоке, но тут не о чем было беспокоиться — на то имелась черная корова. Добрейшая г-жа Мари охотно давала детям немного молока, необходимого для выкармливания щеночка. Но вот Бернар вырос и рее не довольствовался молоком, а при его огромном росте и невероятном аппетите он стал для семьи тяжелой обузой.

Что ж, Консьянс решил рискнуть и привести собаку в родительский дом.

Для этого он воспользовался случаем, когда дома никого не было, и, чтобы защитить Бернара от первой вспышки гнева папаши Каде, заслонил собой собаку.

Но первым, кто вошел в дом, оказался не старик, а Мадлен.

Увидев сынишку рядом с огромным псом, она невольно вскрикнула.

Перед нею стоял тот самый блаженный с картины в церкви, а присутствие пса делало сходство полным и несомненным.

Мадлен была натурой набожной и всюду видела руку Провидения; она сочла, что эта собака не случайно встретилась на пути ее сына и было бы почти святотатством разлучить их, если на церковной картине их накрепко соединила дружба.

Но что скажет папаша Каде? Как уже упоминалось, заставить его принять в дом Бернара было делом непростым: старик не только презирал, но и ненавидел тунеядцев, и Мадлен боялась, что он не захочет приютить Бернара, посчитав его то ли предметом роскоши, то ли усладой бессмысленной чувствительности.

К счастью, уже не первую неделю рассказывали о кражах в деревне, да к тому же в течение двух-трех минувших ночей папаше Каде мерещилось, что кто-то ходит по его двору. Так что Бернара ему представили как сторожа и защитника; после неизбежных упрашиваний старик согласился, чтобы собака его охраняла, и это стало большой радостью как для Консьянса, так и для маленькой Мариетты.

И правда, было бы жаль разлучать ребенка и собаку, ведь их соединяла какая-то чудесная дружба. Бернар испытывал к Консьянсу особую привязанность, и это напоминало о сказанном в начале книги: у животных есть душа. Душа Бернара была полна признательности к тому, кто подобрал его умирающим от голода. Эта признательность проявлялась в едва ли не сказочном повиновении. По первому знаку Консьянса Бернар готов был броситься в огонь и в воду. Где бы пес ни находился, он не сводил глаз с мальчика; если Бернар и смежал веки во сне, то, открыв их, он сразу же смотрел туда, где в эту минуту был Консьянс. Их видели всегда вместе, идущими бок о бок; шагая, собака время от времени лизала опущенную руку Консьянса.

И слава Богу, что Бернар был так ласков и так безоговорочно повиновался Консьянсу, ибо, обладая огромной силой, он мог бы стать опасным, если бы всего лишь один знак, одно слово, один жест его хозяина не делал бы пса безобидным скорее, чем самый крепкий железный намордник.

После Консьянса Бернар больше всего любил маленькую Мариетту, затем Мадлен, а после Мадлен — г-жу Мари. Что касается глав обоих семейств, папаши Каде и школьного учителя, Бернар открыто выказывал к ним полнейшее безразличие.

Уж если зашла речь о школьном учителе, остановимся и расскажем об этом славном человеке. Какое-то время он питал надежду, что Конвент добавит что-нибудь к тем тремстам франкам, которые он получал от коммуны в качестве преподавателя и певчего, но затем ему пришлось отказаться от этой надежды. Разочарование его было тем более тяжелым, что в его семье появился мальчик, которого учитель в честь главы святых апостолов назвал Пьером. Поскольку так же звали и отца, то, чтобы отличать одного от другого, говорившие на городском французском языке называли ребенка малыш Пьер, а говорившие на местном наречии — кио Пьер.

В довершение беды, через несколько месяцев после рождения мальчика учитель Пьер заболел и умер; денежные средства г-жи Мари и Мариетты свелись к ста франкам пенсии, по особой милости выдаваемой им коммуной, и доходу, который приносил им собственноручный труд.

Случилось это в 1810 году; Мариетте исполнилось пятнадцать лет и, следовательно, она сознавала невосполнимость утраты. Как это бывало во время всех значительных событий, оба дома объединились в один и Мадлен с сыном разделили скорбь соседей, чтобы хоть как-то облегчить их бремя.

Но, плача вместе с Мариеттой, Консьянс нашел для нее и ее матери слова утешения настолько необычные, настолько проникновенные, что порой обе плачущие женщины отнимали от глаз платки, мокрые от слез, и смотрели на него, словно спрашивая: неужели это говорит он, этот убогий, этот блаженный?

Благодаря его голосу, казалось, нисходившему свыше, их боль, не исчезая, утрачивала горечь. А через полгода сердца, так же как одеяния, оставаясь еще со следами траура, уже потеряли тот сумрачный тон, каким Гамлет символизировал свою смертную муку.

Для бедных существует божественное милосердие. В минуту, когда нас постигает горе, кажется, что нам не только недостанет сил его перенести, но что оно действительно непереносимо. Человек пересчитывает оставшиеся средства, и его бросает в дрожь при мысли, на сколько же их хватит. Тогда ему представляется, что его жизнь оказалась в невозможных условиях. Человек испытывает страх, вступая в это новое существование, когда все вокруг него сужается и давит с такой силой, что, кажется, вот-вот задушит! А потом текут дни, за месяцем проходит месяц, и в самой нищете начинают брезжить благодатные надежды; когда человек так часто поднимает глаза к небу, то в конце концов от видит там Бога. О, с этой поры несчастный, каким бы большим ни было его отчаяние, уподобляется приговоренному к смертной казни, по дороге на эшафот встречающему короля: он понимает, что смерть ему больше не грозит.

Убедившись в силе собственного влияния, утешив обеих женщин как только сумел, Консьянс понял, что нужно им помочь. Так как даже папаша Каде считал его существом особым, Консьянс стал почти хозяином своего времени. То есть он мог распоряжаться им по собственному усмотрению. Сначала он подсказал Мариетте мысль продавать в городе молоко не только черной коровы, но и коров с фермы Лонпре, хозяйкой которой была молодая вдова с пяти-или шестимесячным ребенком на руках, не имевшая возможности заниматься всеми своими делами. Мариетта договорилась с ней, что будет получать четверть суммы за каждую меру проданного ею молока. Затем, поскольку Мариетта не могла даже с помощью Консьянса носить в город дюжину бидонов с молоком, поскольку папаша Каде нуждался в Пьерро для пахотных работ и, между прочим, поскольку старик, по примеру муравья, вовсе не был заимодавцем, Консьянс взял два старых колеса от тачки и соорудил маленькую тележку, запряг в нее Бернара, охотно согласившегося со своей новой ролью, и тот потихоньку потащил свой жидкий груз до Виллер-Котре. Добравшись туда, Мариетта, имея при себе адреса всех богатых домов, а главное, дома инспектора лесничества, входила туда и предлагала свои услуги, заявляя, что, если ее молоко сочтут хорошим, она сможет ежедневно доставлять его столько, сколько ей закажут.

Мариетта была восхитительна, а в ее мягком голосе звучала сама приветливость; траур привлекал к ней внимание. В первое же свое посещение города она получила заказы на все молоко.

Каждая его мера стоила восемь су. Фермерша из Лонпре отпускала восемь мер; Мариетте полагалась четвертая часть от продажи; следовательно, ее прибыль составляла шестнадцать су. Сверх того, черная корова давала еще две меры, целиком и полностью принадлежавшие Мариетте и ее матери, и эти две меры приносили еще шестнадцать су — итого тридцать два су в день, то есть около сорока восьми франков в месяц.

Учитывая ту сотню франков, которую коммуна выделяла г-же Мари, мать и дочь имели более шестисот франков в год, то есть вдвое больше той суммы, что зарабатывал при жизни школьный учитель.

Ежедневно в шесть утра Мариетта, Консьянс и Бернар с его тележкой отправлялись из Арамона и через три четверти часа добирались до города. Мариетта заходила к своим заказчикам и каждому отмеряла молока, а в это время ее ждали у двери Бернар, устремивший взгляд на хозяина, словно спрашивая, довольны ли им, и улыбающийся Консьянс.

А Мариетта столь грациозно отмеряла молоко, столь вежливо принимала плату, столь благодарно делала реверанс и было что-то столь своеобразное в большой собаке и бедном идиоте, каким считали юношу и в деревне и в городе, в том, как эта пара ожидала Мариетту у дверей, что, будь у фермерши из Лонпре десять коров вместо четырех, будь маленькая тележка Бернара вчетверо больше и вези она в четыре раза больше молока, Мариетта все равно не привезла бы обратно ни одной капли.

Распродав молоко, девушка расставляла пустые бидоны так, чтобы оставить для себя место посредине, садилась в тележку, и Бернар покорно вез ее, а Консьянс шагал рядом.

Обычно в девять утра они уже были дома.

Весь день оставался в распоряжении Мариетты, и она работала вместе с матерью: то шила, то ухаживала за маленьким братом.

Наступал сезон плодов букового дерева[2], этих даров, которые ниспосылает сам Всевышний тем беднякам, что живут в лесах, как некогда в пустыне он одарял евреев манной небесной. В эту пору Консьянс помогал Мариетте собирать ценные плоды; только, вместо того чтобы предоставить девушке и ее подружкам собирать орешек за орешком, ползая на коленях, Консьянс бросал в тележку Бернара метлу и веялку и отправлялся в глубь леса.

Добравшись до него, он выбирал красивое дерево, обремененное плодами, с ловкостью белки забирался на него, тряс ветки, чтобы стряхнуть орешки, и когда зеленый ковер вокруг бука скрывался под их слоем, юноша спускался, сметал их метлой в одну кучу и уже через полчаса все провеивал.

Провеяв орешки, то есть очистив от сухих листьев, щепочек и комочков земли, Консьянс ссыпал их в устланную мхом тележку и отвозил домой.

В первый год, когда он применил такой способ, г-жа Мари продала приготовленное ею буковое масло за сто пятьдесят франков, что принесло тогда в ее хижину итоговый доход в семьсот пятьдесят франков, то есть куда больше, чем у папаши Каде: в ту пору он владел шестью арпанами земли, удобренной навозом от Пьерро, Тардифа и черной коровы (от нее в обмен на помощь, оказанную юношей обеим женщинам) и благодаря этому ставшей лучшей во всем крае.

Но Консьянс мечтал еще и о том, чтобы дом, куда вместе с ним, похоже, пришло благословение Господне, дополнить пчелиным ульем; эта мысль пришла ему в голову, когда в дупле высохшего дерева он обнаружил целое семейство крылатых тружениц.

Под руководством корзинщика молодой человек соорудил отличный улей, покрыл его золотистой соломой и стал ждать часа, когда зароятся лесные пчелы.

Тогда он пошел вслед за ними к дереву, на цветах которого они собирались повиснуть. Давно зная пчел и разговаривая с ними так же, как с другими Божьими творениями, Консьянс точно в ту минуту, когда они снова поднялись в полет, обнажил грудь, ничуть не опасаясь, что его крошечные подружки причинят ему зло. Часть их во главе с маткой он приютил в открытой рубашке и, следуя за остальными, гудевшими и летавшими вокруг него, он пересек изумленную деревню среди вихря пчелиных крылышек и дошел до красивого нового улья, куда, словно в достойный ее прекрасный дворец, тотчас в сопровождении всех своих подданных влетела матка.

И уже в следующем году г-жа Мари и Мариетта имели лучший в деревне мед, чтобы подсластить молоко на завтрак.

Но особое восхищение — а ведь человек восхищается всем тем, чего не понимает, — вызывало то, что, как только Консьянс появлялся в саду, к нему слетался весь улей; пчелы бились о его лицо и шею, собирая мед с цветов в его руках, цветов, которые он нес пчелиной матке, как поклонник — своей владычице.

И царица важно прогуливалась по его пальцу, потряхивая прозрачными крылышками и потирая друг о друга лапки, покрытые цветочной пыльцой.

VI О ТОМ, ЧТО ПРОИСХОДИЛО В ДЕРЕВНЕ АРАМОН С 1810 ГОДА ПО 1813-Й

В первые дни 1810 года произошло замечательное событие: один из уроженцев деревни Арамон вернулся из армии домой с крестом Почетного легиона на груди и с тремя пальцами вместо пяти на правой руке.

Молодому солдату едва исполнилось двадцать пять. Он вышел в отставку с двумястами пятьюдесятью франками за награду и тремястами франками пенсии.

Он был хорош собой, а от радости лицо его словно расцветало; он любил позубоскалить, как выражаются в той части Франции, где старые французские словечки сохранились во всей своей чистоте. Бравого воина украшали рыжие кудри и медные загнутые вверх усы, всегда тщательно напомаженные.

Служил он в гусарском полку и, возвратившись в деревню, привлекал взоры темно-красным ментиком с желтым витым шнуром, голубым доломаном, наброшенным на плечи, меховой шапкой со свисающей голубой лентой и штанами с позолоченными пуговицами. На земляков он произвел вдвойне сильное впечатление: во-первых, как местный уроженец, на которого приятно было поглядеть всем деревенским отцам и матерям, а во-вторых, как красивый парень, на которого приятно было поглядеть девушкам.

Семнадцатилетним юношей, в 1803 году, его забрали в армию, и он успел принять участие в кампании под Аустерлицем, в Йенской кампании и, наконец, в последней блистательной кампании, завершившейся битвами при Эслинге и Ваграме.

Когда в последней из них он со своим эскадроном атаковал неприятельский пехотный полк, ему раздробило вражеской пулей указательный и средний пальцы правой руки; их пришлось ампутировать, и, поскольку молодой гусар уже не мог держать в руке саблю, полковник, не раз замечавший его отвагу под огнем, представил подчиненного к награде и добился для него того, что смельчак вполне заслуживал: креста, пенсии и увольнения со службы. Но, искренне сожалея о нем как о храбром в бою солдате, младшие офицеры не очень-то скорбели о нем как о товарище. Дело в том, что Бастьен (так звали парня) отличался неодолимой драчливостью, и стоило ему пропустить пару стаканчиков вина, как он из зубоскала превращался в забияку и частенько за какой-нибудь изгородью или под какой-нибудь стеной затевал ссору с одним из товарищей, нередко кончавшуюся кровопролитием.

Бастьен и сам знал эту несчастную особенность своего характера, однако, понимая, что исправление ее потребует слишком много времени и усилий, он с упорством стал упражняться с эспадроном и благодаря этому достиг немалых успехов в искусстве фехтования. Кончилось это шрамами на лицах дуэлянтов и порванными манжетами — делом привычным в полках, где оружием служит кривая сабля, но в полку Бастьена шрамы и рубцы встречались неизмеримо чаще, нежели среди других гусаров.

Нечего и говорить, что большинство таких ранений было делом рук арамонского забияки.

По этой-то причине о нем как товарище сожалели куда меньше, чем как о солдате.

Это не помешало однополчанам в день, когда он покидал службу, устроить большую пирушку; возможно, пирушка была столь сердечной и шумной именно потому, что Бастьен расставался с товарищами навсегда.

К чести незлопамятности французского солдата, следует отметить, что в эти часы многое забылось и что пострадавшие более других от фехтовального искусства Бастьена выказали ему особую сердечность.

И вот Бастьен покинул Вену, где прошел этот прощальный обед, пересек часть Тироля и Швейцарии, возвратился во Францию и наконец появился на околице Арамона как бог войны собственной персоной.

Мы уже говорили, какое впечатление он произвел на земляков.

Но, увы, среди общего возбуждения Бастьен тщетно искал те душевные ласки, без которых в этом мире нет настоящего счастья, — объятий и поцелуев отца и матери.

Бастьен, осиротевший сразу же после рождения, никогда не испытал этой высшей нежности, и, безусловно, сиротство подтолкнуло его к решению стать солдатом.

В остальном, как видно, молодой гусар не терял времени даром; он возвратился домой относительно богатым, так как имел пятьсот пятьдесят ливров пенсии, обеспеченной ему пожизненно.

Имея такой первоначальный капитал, Бастьен мог по своему выбору проживать его, ничего не делая, или же увеличить свое состояние, делая хоть что-нибудь.

Однако в полку он не приобрел привычку к труду и теперь не захотел учиться никакому ремеслу, довольствуясь тем, что взялся ухаживать за лошадьми Матьё, который, постоянно округляя свои земли, стал крупным собственником.

Такая работа вполне подходила для Бастьена-гусара (так его называли): она напоминала ему полковые будни, и бывший кавалерист выразил самое сокровенное, когда, стиснув зубы и выдвинув вперед нижнюю челюсть, напирая на "р", произнес, словно выталкивая их, слова:

— Да, черррт подеррри! Гусаррры — это да!… Одна потеха!..

Для других эта фраза не имела особого смысла, чего не скажешь о самом Бастьене, ведь за ней стояла целая вереница воспоминаний о любовных приключениях, дуэлях, обильных обедах, великих сражениях и даже о тех минутах и часах, какие вспоминаешь не без удовольствия лишь тогда, когда они уже отошли в далекое прошлое.

Затем, увидев, что слышавшие этот возглас с удивлением широко раскрывают на него глаза, полные немого вопроса, бывший гусар добавлял:

— Эх вы, штафирки! Этого вам не понять!..

И правда, штатские не смогли бы понять, даже если бы Бастьен снизошел до объяснений, а до этого Бастьен не снисходил никогда, и таким образом деревня Арамон никогда не узнает, о какой такой потехе столь пылко говорил отставной гусар.

Бастьен, как уже было сказано, произвел сильное впечатление на юных арамонок. Бастьен был молод, Бастьен был богат, Бастьен был хорош собой; сверх того, Бастьен имел крест — награду, которую в ту эпоху не давали кому попало. Что же еще нужно, чтобы блистать на деревенских праздниках?

И однако Бастьен пустил в ход далеко еще не все свои чары — он еще не показал себя как танцор.

В ближайшее воскресенье после его возвращения состоялся показ хореографического дарования Бастьена. Все виды искусства соседствуют, таланты подают друг другу руку: Бастьен оказался таким же отменным танцором, как и фехтовальщиком.

Для танцев нашли место в пятистах шагах от селения, под деревьями на опушке леса: то была естественная круглая площадка, образованная кольцом огромных буков; площадка была утоптана благодаря хлопотам деревенского скрипача, бравшего за свою работу с каждого кавалера за каждую кадриль налог в один су.

Когда в первое же воскресенье после возвращения героя люди издалека увидели, как он, с его мускулистыми руками, с его гордой походкой вразвалку, направляется к танцевальному кругу в своем ярком мундире, в начищенных до блеска сапогах со шпорами, все взгляды, полные любопытства, сосредоточились на красавце-гусаре.

Ведь девушки пока не вынесли окончательного суждения насчет Бастьена. Им оставалось еще посмотреть, как гусар танцует, а он, кстати сказать, отлично делал всё, за что бы ни брался.

К тому же каждой не терпелось узнать, кого же Бастьен пригласит на танец первой.

Гусар подошел к красивой девушке по имени Катрин, черноглазой брюнетке, чьи брови выгибались дугой, а фигура поражала стройностью; говорили, что она какое-то время жила в большом городе.

И правда, Катрин, поступившая в услужение к одной благородной даме из здешних мест, сопровождала ее в Париж; через год она вернулась, немного побледневшая, немного похудевшая, зато с сотней луидоров; она поместила их под первую закладную в контору метра Ниге, что принесло ей добрых сто двадцать ливров ренты.

Откуда взялись эти сто луидоров?

Катрин так объяснила их происхождение: ее хозяйку мучила какая-то опасная болезнь, и в это время она, Катрин, ухаживала за ней с такой самоотверженностью, что по выздоровлении хозяйка отблагодарила девушку сотней луидоров.

На беду Катрин, никто не верил в эту историю, несмотря на все правдоподобие ее. И правда, хватило одного-единственного возражения, чтобы пробить в ней брешь.

У Катрин спрашивали, зачем же она ушла от такой благодарной и щедрой хозяйки.

Оказывается, девушка соскучилась по деревне и потому вернулась — более убедительного ответа Катрин не нашла.

Так что многие сомневались в источнике скромного богатства Катрин. Более того, некоторые предполагали, что оно появилось у их землячки совсем иным образом.

Они говорили, что это не хозяйка, а сама Катрин заболела опасной болезнью; доказательство тому — ее нынешняя бледность и худоба.

И затем они добавляли, что те сто луидоров, которые Катрин доверила метру Ниге, она получила не в знак благодарности от баронессы, а от щедрот барона.

И надо сказать, сколь бы ни злым было такое толкование, оно убедительнее другого объясняло возвращение и богатство Катрин, а потому и стало общепринятым.

Не удивляет поэтому, что, несмотря на волнующую красоту Катрин, несмотря на ее удачно помещенные сто луидоров, ни один деревенский парень еще не сделал ей предложения.

Зато многие хотели бы поухаживать за красавицей.

Но Катрин заявила, что она девушка порядочная и станет слушать только того, кто явится к ней с пером для подписания брачного контракта.

Это дало повод мельнику из Вюалю, большому насмешнику, сострить, что еще не снесено яйцо того гуся, чье перо удостоится такой чести.

Итак, Бастьен подошел к Катрин, выставил ногу вперед, одну руку согнув калачиком, а ладонь второй, обтянутую замшевой перчаткой, подал красотке.

Катрин приняла эту ладонь с победоносной улыбкой и ступила с Бастьеном в танцевальный круг.

Во время ритурнели гусар отстегнул портупею и вручил саблю и ножны сыну скрипача, взявшему на себя обязанность между фигурами взимать плату за танцы: так Марс, готовясь танцевать с Венерой, с достоинством и грацией вручил бы Амуру свой меч и щит.

Увидеть танцевальное искусство Бастьена хотелось многим, и надо отметить, что Бастьен превзошел все ожидания. Гусар знал каждое движение всех четырех фигур, составляющих полную кадриль. Он проделал такие антраша и па-д’эте, такие па-де-зефир и притопы, такие коленца, что арамонцы, никогда не видевшие такое, даже не могли подозревать, что существует нечто подобное. Поэтому публика толпилась, чтобы увидеть, как танцует Бастьен; кончилось тем, что, несмотря на такой лестный для его самолюбия триумф, он сам был вынужден попросить земляков освободить немного места, если они желали видеть продолжение его танцевальных экзерсисов.

Признав справедливость просьбы, люди вняли ей, и Бастьен закончил последнюю фигуру двумя-тремя такими высокими, такими искусными антраша, что все единодушно ему зааплодировали.

Бастьен гордо отвел на место свою партнершу и стал взглядом искать среди окружающих, кого бы почтить своим приглашением на вторую кадриль.

Не смешиваясь с танцующими, на пригорке из любопытства остановились г-жа Мари и Мариетта. Бастьен заметил приятное нежное личико девушки и, не обращая внимания на черный цвет ее платья, устремился к ней и спросил со свойственной только ему цветистостью речи:

— Мадемуазель, не соблаговолите ли вы дать мне ваше согласие на следующую кадриль?

Мариетта покраснела, потому что все взгляды, следившие за Бастьеном, теперь обратились к ней.

— Благодарю, господин Бастьен, — ответила она, — но вы сами можете заметить, что я в трауре по отцу.

— Ах, дело в том, что я видел, как вы подходите… а тут танцы… в общем, вы понимаете, мадемуазель, — объяснял Бастьен, переминаясь с ноги на ногу и не сводя с девушки умильного взгляда.

— Вы правы, господин Бастьен, — откликнулась Мариетта. — Это я поступила нехорошо: зачем с печалью в сердце, в траурном одеянии приходить туда, где люди развлекаются? Не хотите ли уйти, дорогая моя матушка?

И она увела г-жу Мари подальше от танцевального круга в глубину леса.

— Хо-хо! — изумился Бастьен. — Неужели, пока меня здесь не было, маленькая Мариетта сменила имя? Мне кажется, ее зовут мадемуазель Недотрога.

Мариетта не слышала слов Бастьена, зато их услышали другие, в том числе и Консьянс.

Танцевавший крайне редко, он улегся на пригорке как раз напротив того, где стояла Мариетта; его огромный пес лежал радом с хозяином, служа ему, как обычно, то спинкой сидения, то подушкой.

Юноша смотрел на Мариетту поверх танцующих и, глядя на нее, забывал обо всех парнях и девушках, подпрыгивающих в такт визгливой скрипке вместе со скрипачом, ритмически притопывающим одной ногой.

С минуту он вместе со всеми смотрел на Бастьена и от души пожалел гусара за то, что тому приходится танцевать в столь утомительной манере; Консьянс не понимал, зачем человеку так себя изматывать, совершая ногами эти странные движения, если никто и ничто его не принуждает к этому.

Заметив, что Бастьен вышел из танцевального круга и направился к Мариетте, юноша приподнялся и стал следить за гусаром с некоторым беспокойством. Он сомневался в благих намерениях Бастьена, и ему неприятно было видеть Мариетту в паре с мужчиной, танцующим совсем иначе, нежели остальные деревенские парни.

Способность Консьянса улавливать самые слабые звуки позволила ему даже издали расслышать вопрос и ответ. Он нашел, что Мариетта ответила очень удачно и что Бастьен ведет себя нагло; он посчитал, что это и неудивительно для человека, который, должно быть, не совсем в себе после столь вычурных танцевальных экзерсисов.

Не желая осуждать Бастьена, Консьянс только пожалел его и вместе с Бернаром пошел вслед за Мариеттой.

И это было так же естественно, как движение планеты вослед звезде.

С тех пор Бастьен-гусар оказался в центре внимания всей деревни: женщины считали его образцом элегантности и светских манер, а мужчины, наоборот, утверждали, что более неприятного типа им еще не приходилось видеть.

Единственными людьми, не испытывавшими к Бастьену ни симпатии, ни антипатии, были Мариетта и Консьянс.

Для девушки гусар оставался безразличным.

А Консьянс его жалел.

Юноша мог бы охотно разделить мнение дея Алжира, который, присутствуя на великолепном балу, на котором хозяин дома в знак уважения к гостям танцевал и вальсировал наравне со всеми, велел позвать этого человека и с добродушным любопытством спросил его:

— Сударь, каким это образом вы, будучи, по-видимому, весьма богатым, утруждаете себя, танцуя сами?

Но вскоре Бастьен перестал уже довольствоваться старыми танцами; после завоевания Германии французская армия пристрастилась к вальсу. Бастьен обучил вальсу арамонских девушек и в этом деле стал для них признанным метром.

Кончилось тем, что мужчины, которым гусар и словечка не проронил о способе вращаться на три такта, даже не пытались сравниться с ним в вальсе, и Бастьен, подобно восточному паше, мог любой бросить платок, не опасаясь встретить соперников.

Когда крестьяне хотели воспротестовать ему, Бастьен, обернувшись к роптавшим, накручивал на палец длинный ус и спрашивал с интонацией, присущей только франтоватому гусарскому воинству: "Что-то не так?.." — и прежний порядок водворялся снова.

Но Бастьен вызывал восторг у арамонских красоток не только искусством танца — он завоевал их сердца и своим мастерством наездника. Бастьен вскакивал в седло как настоящий гусар-гвардеец, то есть с удивительным совершенством, и поскольку он взялся ухаживать за лошадьми папаши Матьё, то не отказывал себе в удовольствии садиться верхом на животных и совершать по окрестностям конные прогулки без седел, как это делали античные воины; при этом он выбирал преимущественно маршруты, дававшие возможность не один раз проезжать через деревню.

Но странное дело! Бастьену симпатизировали все красивые девушки деревни, к нему, как ни к кому другому, была благосклонна Катрин, готовая по всем признакам ради него отказаться от своей суровой неуступчивости, широко заявленной прежде, а гусару, по-видимому, все это былони к чему: он ловил только взгляд Мариетты, следил за ним, вальсируя с другими девушками или гарцуя на коне.

И чем норовистее был конь, тем настойчивее гнал его Бастьен в сторону хижины г-жи Мари, лишь бы только Мариетта стала свидетельницей силы и ловкости, которые демонстрировал новый Александр Македонский, укрощая нового Буцефала.

Иногда его усердие частично вознаграждалось: Мариетта из любопытства глядела на него, а поэтому и Консьянс смотрел на гусара, неизменно задавая себе вопрос: зачем укрощать ретивого коня при помощи шпор и удил, если для этого можно просто воспользоваться словом, посредством которого он, Консьянс, делал все что хотел с самыми упрямыми животными?

Что касается Бастьена, то он недолюбливал юношу, быть может чувствуя, что в душе у Консьянса таится большая любовь к Мариетте, а в душе у Мариетты — большая нежность к Консьянсу. Поспешим добавить, что такое отсутствие симпатии не переходило в ненависть: Консьянс был столь мягок, столь добр, столь безобиден, что его нельзя было ненавидеть.

Просто молодой человек не нравился гусару, как не нравится камень, лежащий на твоем пути, как не нравится и раздражает всякое препятствие.

Поэтому Бастьен никогда не упускал случая высмеять Консьянса, и прежде всего его ангельскую кротость, которая казалась бывшему воину не более чем малодушием.

К тому же Консьянс не был танцором, Консьянс не был кавалеристом, Консьянс не давал уроки фехтования, а это были как раз те три вида искусства, в которых мы отмечали превосходство Бастьена.

Так что Бастьен высмеивал Консьянса не только за то, каким он был, но и за то, каким он не был.

Само собой разумеется, все эти насмешки Консьянс выслушивал с невозмутимым спокойствием.

Однако в один прекрасный день случилось происшествие, заставившее Бастьена призадуматься.

Поскольку он слыл в округе замечательным укротителем лошадей, местные фермеры или землевладельцы, у кого были непослушные жеребята или строптивые кони, посылали за Бастьеном, и тот за два-три сеанса обычно усмирял непокорных, как Боше или Франкони.

Однажды Бастьена попросили объездить коня, только что купленного местным фермером г-ном Детурнелем. День был воскресный, и хвастливый Бастьен, желая триумфально продемонстрировать людям свое мастерство в выездке, выбрал в качестве манежа деревенскую площадь, а свой спектакль приурочил к окончанию церковной службы.

В эту минуту, когда девушки, томившиеся во время богослужения и теперь спешившие поскорее вновь обрести дневной свет, свободу и возможность поболтать, стали появляться на пороге церкви, Бастьен предстал перед церковью на строптивом жеребце.

Путь от конюшни до деревенской площади составлял всего около половины льё, но конь прошел его за полчаса, поскольку всадник сдерживал его, стремясь показаться перед выходящими из церкви людьми ни минутой раньше, ни минутой позже.

Затея Бастьена привела к тому, что на коне забелели клочья пены, глаза его налились кровью, а ноздри обожгло огненное дыхание.

Доехав до места, достойного бравого гусара, то есть до деревенской площади, Бастьен приступил к своим упражнениям.

Вначале казалось, что победу одержит человек; однако то ли в коне взыграло чувство собственного достоинства, о котором говорит Бюффон, то ли он не мог стерпеть все те оскорбления, которым целый час подвергал его Бастьен, то ли он решил воспользоваться случаем и на виду у всех совершить акт страшной мести — так или иначе, увидев ступени церковной лестницы, устланные коврами, как в цирке, и множество людей, похожих на цирковую публику, конь начал целую серию прыжков из стороны в сторону и яростных брыканий и завершил их такой чехардой, что, несмотря на все свое кавалерийское мастерство, гусар вылетел из седла и уткнулся носом в пыль, оказавшись на десять шагов впереди коня.

Что касается строптивца, то он, лишь только избавился от всадника, круто развернулся и галопом поскакал по дороге к своей конюшне.

Зрелище это вызвало взрыв хохота у всех крестьянских парней, которых, как мы уже говорили, Бастьен всегда затмевал, всегда высмеивал, всегда вынуждал отступать, так что у них не было причин испытывать к нему большую симпатию; однако, увидев, что гусар, вместо того чтобы сразу же вскочить на ноги, продолжал неподвижно лежать на месте падения, люди сообразили, что он ударился головой о землю и потерял сознание, и все тут же бросились к нему на помощь.

Однако они ошиблись лишь отчасти: Бастьен не потерял сознания, но был оглушен.

Его подняли и заставили выпить стаканчик водки; ему стали дуть в лицо, и он открыл одновременно и глаза и рот: глаза, чтобы яростно вращать ими в поисках коня, а рот, чтобы разразиться проклятиями и богохульствами, показавшими арамонским крестьянам, насколько гусарская речь богаче речи деревенской.

Но вдруг глаза Бастьена перестали вращаться, а рот закрылся, словно он увидел перед собой голову Медузы.

Нет, он увидел нечто пострашнее.

То был Консьянс, приведший строптивого коня по улице, по которой тот пустился в бегство. Юноша сидел верхом на жеребце, ставшем таким же кротким, как тот мирный осел, на котором Господь осуществил свой въезд в Иерусалим, и, так как Консьянс держал в руке зеленую ветку, подобную ветви священной пальмы, так как ноги его свисали по бокам коня вне стремян, так как взгляд его был приветлив, а улыбка — ласковой, так как все посторонились, чтобы освободить для него проход, — сходство блаженного с божественным прообразом было настолько велико, насколько возможно сходство между бедным смертным и Богом.

Бастьену на мгновение померещилось, что он находится во власти сновидения: он протирал глаза и произносил нечленораздельные звуки, он видел, как приближается к нему эта мирная живая реальность, но она наводила на него ужас, словно полночное видение.

— Господин Бастьен, — спокойно обратился к гусару Консьянс, — я шел из Лонпре и на дороге увидел вашего коня, спасающегося бегством; я подумал, что это вас обеспокоит, потому и привел его к вам.

Все разразились хохотом, но только не Бастьен. Консьянс обвел окружающих удивленным взглядом: он не понимал, почему все смеются.

Юноша покраснел, слез с коня, передал поводья в руки Бастьена и, положив ладонь на голову Бернара, встал в нескольких шагах позади Мариетты, только что вышедшей с г-жой Мари из церкви по окончании мессы и теперь смотревшей на всю эту сцену, не понимая, что тут происходит.

Бастьен забыл поблагодарить Консьянса; горя нетерпением взять реванш, он вскочил на коня. Похоже, что Консьянсу удалось изгнать из животного дьявола, еще четверть часа тому назад таившегося в нем. На сей раз конь покорился всаднику, не позволив себе ни взбрыкиваний, ни прыжков из стороны в сторону.

Бастьен доставил г-ну Детурнелю навсегда укрощенного коня.

Нечего и говорить, что гусар и словом не обмолвился о том, каким образом был достигнут результат, после которого г-н Детурнель стал относиться к Бастьену с величайшим почтением.

Однако сам гусар так никогда и не узнал, что сделал Консьянс для укрощения коня, сбросившего с себя не кого-нибудь, а его, Бастьена, и, поскольку кавалерист был слишком горд, чтобы спросить Консьянса о его секрете, поскольку сам Консьянс постеснялся бы об этом заговорить, тайна укрощения бунтаря так и осталась загадкой.

Произошло еще одно событие, из-за которого Бастьен, к его великому отчаянию, оказался в долгу перед Консьянсом.

Помимо танцев, фехтования и верховой езды, Бастьен увлекался еще и охотой. До поступления в армию он стал одним из самых опытных браконьеров; теперь же, по возвращении на родину, благодаря кресту Почетного легиона, весьма почитаемому в те времена, он охотился едва ли не всюду, где ему хотелось, в окрестностях Арамона, Лонпре и Ларньи.

Сначала, лишенный двух пальцев на правой руке, Бастьен не мог управиться с ружьем; тогда, вместо того чтобы упражнять правую руку, он стал учиться стрелять при помощи левой. В первые дни все выпущенные пули летели мимо цели, затем — три четверти их, а еще через какое-то время — только половина. Хватило месяца, чтобы Бастьен научился стрелять левой рукой так же метко, как некогда у него получалось правой, а это означало, что он снова стал одним из лучших стрелков края.

Бывший солдат очень любил охотиться на болотах, так как они изобиловали дичью.

Чаще всего он предпочитал болото Вюалю, так как требовалось всего лишь четверть часа, чтобы дойти туда из Арамона или Лонпре.

Туда же постоянно ходил другой знаменитый охотник, насмешливый мельник, позволивший себе отпустить шуточку по адресу Катрин насчет еще не снесенного гусиного яйца.

Шуточку эту знал и Бастьен, но, вместо того чтобы сердиться на нее, он, вспоминая эту остроту, не раз смеялся вместе с ее автором, а это доказывало, что сам он не намерен явить прекрасной Катрин матримониальное перо, чего она ждала с нетерпением.

Так что мельник и Бастьен стали лучшими друзьями и, когда наступал сезон охоты, ходили с ружьями три-четыре раза в неделю то вместе, то порознь.

И вот однажды, когда Бастьен охотился один в камышах огромного пруда, который тянулся с севера на юг и над которым возвышалась плотина с построенной на ней мельницей, он с обычной ловкостью, с третьего поворота, подстрелил кулика.

Кулик упал, но упал в пруд.

Любой охотник страшно досадует, когда теряет свою добычу. Тщеславный Бастьен досадовал сильнее, чем кто-либо другой. Так что он решил достать своего кулика из воды во что бы то ни стало.

Он положил ружье на землю, чтобы освободить обе руки и стал осторожно продвигаться по зыбкой почве у самой кромки воды.

Охотник приблизился к птице насколько это было возможно, но до кулика оставалось еще восемь — десять шагов.

Отличный стрелок, отличный наездник, отличный фехтовальщик, Бастьен имел один пробел в своем воспитании: он был никудышным пловцом.

В качестве вспомогательных средств гусар использовал все, что только можно, но, будучи третьеразрядным пловцом, был явно не способен добраться вплавь до кулика.

В эти минуты Бастьен, наверно, поменял бы любой из своих талантов на умение хорошо плавать.

Тем не менее он преисполнился решимости добыть свой охотничий трофей.

К счастью, пруд Вюалю был непроточным, и подстреленная птица оставалась на том же месте, куда она упала.

Бастьен огляделся и увидел иву; подойдя к дереву, он выломал длинную ветку и возвратился к самому краю пруда.

Отсюда, добавив к длине своей руки длину ветки, он почти дотянулся ею до кулика.

Он даже дотронулся до птицы веткой.

Но кончик ее оказался таким гибким, что Бастьену все же не удалось подтащить добычу к себе.

Для этого потребовалось бы наклониться вперед на пять-шесть дюймов.

Бастьен наклонился, Бастьен изогнулся, Бастьен искривился дугой.

Наконец гусар так сильно потянулся вперед, что голова, можно сказать, повлекла за собой все тело, и он упал в воду.

Бастьен тут же понял все последствия этого падения.

Можно было ставить десять против одного, что он уже утопленник.

Сколь ни краток был отпущенный ему миг, Бастьен испустил душераздирающий крик, ибо его положение действительно было отчаянным.

К счастью, возвращаясь из Восьена, по плотине в эту минуту шел Консьянс в сопровождении верного Бернара; юноша услышал страшный крик и устремился к тому месту пруда, откуда донесся этот вопль.

В камышах уже была проложена дорожка, и Консьянс добежал по ней к оконечности мыска, откуда Бастьен, как позднее выразился острослов-мельник, по-гусарски нырнул вниз головой.

Консьянс увидел, как в этом месте шумно бурлит вода, мутная от поднявшейся со дна тины.

Затем посреди этого бурления юноша увидел торчащие из воды руки, беспомощно пытавшиеся схватить что-нибудь в воздухе.

Одного мгновения было достаточно, чтобы сообразить: здесь тонет человек; еще не зная, кто это, Консьянс дал знак Бернару, и тот сразу же бросился в пруд.

Через пять секунд пес вынырнул, держа Бастьена за воротник куртки, и поплыл к берегу, где Консьянс подхватил незадачливого охотника и, полуживого, вытащил на сушу.

Тут оба узнали друг друга; Консьянс почувствовал настоящую радость, что избавил человека от смертельной опасности, а Бастьену стало немного стыдно, что такую неоценимую услугу ему пришлось принять от Консьянса.

Но в конце концов Бастьен был честным парнем: страх расстаться с жизнью свидетельствовал о том, насколько она дорога ему, и он стал от души благодарить Консьянса; однако, так как Бернар тоже весьма способствовал его спасению, гусар, предпочитая быть обязанным собаке в большей мере, чем человеку, повернул дело так, что в его устах самых жарких похвал заслуживала именно она.

Поэтому впоследствии, встречая пса, Бастьен всякий раз ласкал его с преувеличенной благодарностью, за чем таилась неблагодарность по отношению к Консьянсу.

Но Консьянс никак не замечал этой тонкости, которая могла бы причинить боль любому другому не столь христианскому сердцу, и всякий раз, когда возникал разговор на эту весьма неприятную для Бастьена тему, тот с деланной веселостью заставлял себя сказать:

— О, ей-Богу, я и вправду шел на дно, и, не окажись рядом бедного Бернара, меня в эту минуту, вероятно, пожирали бы щуки папаши Шарпантье. Не так ли, Консьянс?

Консьянс отвечал просто:

— О, Бернар — отличный пес!

Дни, недели и годы протекали в будничных событиях, и, если не считать рассказанных нами случаев, каждое завтра было похоже на каждое вчера словно две капли воды.

Наступили последние дни октября 1813 года, и в середине одного из этих дней папаша Каде, возвращавшийся домой после визита к своей земле, увидел г-жу Мари, Мариетту, маленького Пьера, Мадлен, Консьянса и Бернара, собравшихся на пороге дома с правой стороны дороги, и в соответствии с установившимся порядком забрал с собой Мадлен, ее сына и собаку в дом напротив.

Это был вечер, когда начинаются деревенские посиделки. Еще утром, вместе с Мариеттой доставив молоко горожанам, Консьянс возвращался через ту часть леса, что называют Каштановой рощей, собрал там большую сумку каштанов и привез их на своей тележке.

Эти каштаны вместе с несколькими бутылками сладкого сидра составили вклад Консьянса к вечернему столу и на этом сельском приеме заняли место ужина с прохладительными напитками, подаваемого обычно на городских раутах.

Посиделки проходили в огромном погребке, куда каждая девушка приносила свою прялку и кудель; подвешенная к потолку лампа неверным светом освещала молодые свежие лица; при ней было темновато, но для прядения яркий свет и не требовался, так что делу это скудное освещение, по сути, не вредило, зато оно весьма способствовало проявлению любовных чувств.

Как и следовало ожидать, с того дня, когда молодых людей пустили на посиделки, Бастьен, приглашенный туда так же, как другие, а то и за счет других, являл собою главное украшение этих собраний.

Для воскресных вечеров он придумал множество игр, и хотя они были весьма изобретательны, у них не было шансов воплотиться в жизнь. Некоторые из этих игр, после обсуждения на совете матерей и самых благоразумных девушек, были сочтены слишком уж гусарскими, чтобы их принять без поправок.

Мариетта, как и все девушки Арамона, приходила на эти посиделки: в ее возрасте остаться вне круга своих ровесниц значило бы выделяться и прослыть зазнайкой, как выражались в деревне.

Правда, Мариетта редко пела песни, водила хороводы или играла в те несложные игры, в которых г-жа де Лонгвиль никогда не принимала участия под тем оригинальным предлогом, что невинных игр она не любит.

Так что обычно Мариетта сидела в каком-нибудь уголке, занимая там самое скромное место, а из противоположного угла Консьянс, лежа или стоя с Бернаром, распростершимся у его ног, неотрывно смотрел на очаровательное лицо девушки и словно видел ее не только глазами, но всем своим естеством.

Обычно люди спорили из-за мест на посиделках, но только не с Консьянсом; если бы кому-нибудь вздумалось его обидеть, вся деревня, любившая своего бедного блаженного, поднялась бы, чтобы отомстить за такую обиду, а вот у Бернара место оспаривали, ибо, будучи простым четвероногим, он не находил ничего уж такого занятного ни в песнях, ни в танцах, ни в играх и, занимая немалое место, не только не помогал собравшимся, но изрядно им мешал.

Однако в этот вечер для него сделали исключение: все знали, что пес доставил каштаны из Виллер-Котре в Арамон, чтобы украсить ими праздничный стол.

Вечеринка удалась. Она удалась благодаря тем проявлениям человеческого тщеславия, которые, согласно утверждению древнеримского поэта Лукреция, удваивают счастье.

Погода стояла сумрачная, холодная, ветреная, и, укрывшись в погребке, согретые уютным теплом, парни и девушки слушали, как свистит ветер в ветвях, срывая с них пожелтевшие листья, которые кружили в воздухе, словно ночные птицы, совершающие мрачный полет.

Каждый занимал в погребке то же самое место, что и в прошлом году. Две-три такие же скромницы, как Мариетта, надеялись остаться всего лишь простыми зрителями игры и предусмотрительно принесли с собой прялки, чтобы не сидеть без дела.

Подобного рода вечера всегда начинались песнями, порою несколько легкомысленными в своей наивности; но, как известно, стыдливость сельских девушек потревожить не так легко, как стыдливость городских барышень, и то, что последних бросает в краску и заставляет отвернуться, у первых обычно вызывает только искренний простодушный смех.

Кому начинать петь, решал жребий; все знали, что Мариетта всегда вежливо отказывается играть активную роль на посиделках, а потому в жеребьевку ее не включали.

Бумажки с именами присутствующих были брошены в шляпу. Ее принесли Консьянсу; простодушный Консьянс запустил туда руку и извлек бумажку с именем Катрин.

Слушать, как поет Катрин, для всех было большой радостью. Катрин не только знала самые красивые песни, но и пела их в той манере, какую она усвоила на спектаклях в Париже, посещая их вместе с хозяйкой, по ее словам очень к ней благоволившей.

Так что Катрин не приходилось упрашивать. Она приглашала девять своих подруг, и десять девушек брали друг друга за руки; каждая получала условное имя, передаваемое по кругу; их руки раскачивались ритмически вперед-назад; хоровод плавно кружился, и слегка металлическим голосом Катрин начинала очередную песню, мелодию которой, к сожалению, мы воспроизвести не можем, зато приводим ее слова:

Было нас десять подруг на лугу;
Замуж пора всем. Ручаться могу:
Была там Дина,
Была там Лина,
Была Сюзетта, была Мартина,
Ах-ах!
Катеринетта и Катрин.
Была там юная Лизон,
Была графиня Монбазон,
Была Мадлен,
Была Дю Мен.
Сын короля проезжал в добрый час,
Всех до одной поприветствовал нас:
Поклон Дине,
Поклон Лине,
Поклон Сюзетте, поклон Мартине,
Ах-ах!
Катеринетте и Катрин.
Поклон молоденькой Лизон,
Поклон графине Монбазон,
Поклон Мадлен И поцелуй Дю Мен.
Нас поприветствовал всех до одной,
Всем по колечку дал принц молодой: Колечко Дине,
Колечко Лине,
Колечко Сюзетте, колечко Мартине, Ах-ах!
Катеринетте и Катрин.
Кольцо молоденькой Лизон,
Кольцо графине Монбазон,
Кольцо Мадлен,
Брильянт Дю Мен.
Всем по колечку нам принц подарил,
Всех нас отужинать он пригласил: Яблоко Дине,
Яблоко Лине,
Яблоко Сюзетте, яблоко Мартине,
Ах-ах!
Катеринетте и Катрин.
Яблоко юной Лизон,
Яблоко Монбазон,
Яблоко Мадлен И апельсин Дю Мен.
Всех нас отужинать принц пригласил, А после ужина спать уложил:
В солому Дину,
В солому Лину,
В солому Сюзетту, в солому Мартину,
Ах-ах!
Катеринетту и Катерину.
В солому юную Лизон,
В солому Монбазон,
В солому Мадлен,
На ложе мягкое Дю Мен.
Всех до одной нас он спать уложил,
С зарей по домам разойтись предложил: Прощай же, Дина,
Прощай же, Лина,
Прощай, Сюзетта, прощай, Мартина,
Ах-ах!
Катеринетта и Катрин. Прощай же, юная Лизон, Прощай, графиня Монбазон, Прощай, Мадлен! Останься здесь, Дю Мен!
Хоровод Катрин имел большой успех у парней и девушек, чего нельзя сказать о Бернаре: словно протестуя против фривольности последних двух куплетов, он поднял морду, обеспокоенно посмотрел на дверь и протяжно завыл.

Нечего и говорить, протест такого рода отнюдь не нашел поддержки у развеселившейся компании, которая велела Бернару помолчать, и кто-то уже требовал вторую песню.

Бумажки с именами присутствующих снова бросили Консьянсу в шляпу, и юноша, по-видимому встревоженный больше остальных воем Бернара, запустил туда руку.

На этот раз он извлек бумажку с именем Бастьена.

Чем-чем, но просьбой исполнить песню смутить Бастьена было невозможно: в запасе у него имелся целый репертуар, но репертуар особого сорта, и потому даже девушки, вовсе не слывшие недотрогами, обеспокоенно ждали, какую же песню собирается спеть гусар.

— Ха-ха! — откликнулся тот, покручивая ус, — значит, это мне выпал жребий спеть вам песенку.

— Да, да! — подтвердили девушки, — но только хорошую, не правда ли?

— Конечно же, хорошую, — согласился Бастьен, — я ведь никаких других и не знаю.

Среди присутствующих прошел шепот недоверия.

Бастьен, чтобы успокоить публику, без промедления громким голосом затянул такую песню:

В боевом строю гусары,
Рентен-тен!
В боевом строю гусары,
Рентен-тен!
В сапоге одна нога, а другая — без;
Где тебя, гусар-бедняк, так мытарил бес? Рентен-тен!
И тут настроения протеста, наметившиеся при первых же словах, вырвались наружу.

— Ах, господин Бастьен, — попросили девушки, держа друг друга за руки, — пожалуйста, какую-нибудь другую, другую!

— Как другую?!

— Да, да, другую, сделайте милость.

— А почему другую? — полюбопытствовал гусар.

— Да потому, что эту мы знаем, — объяснили парни, — ты нам пел ее уже больше десяти раз.

Бастьен, сдвинув брови, повернулся к молодым людям:

— Допустим, я ее пел уже десять раз, а если мне хочется спеть ее и в одиннадцатый?

— Дело твое, Бастьен, но и мы вольны уйти, чтобы ее не слышать.

И два или три парня сделали шаг к двери.

Бернар, похоже, был на стороне протестующих, так как снова поднял морду и стал выть еще дольше и мрачнее, нежели в первый раз.

Души всех присутствующих словно содрогнулись.

— Господи Боже, — вскричала Мариетта, — уж не умирает ли кто-нибудь неподалеку?

— Не заставишь ли ты помолчать свою собаку? — воскликнул Бастьен, обратившись к Консьянсу.

— Я могу приказать Бернару: "Держи Бастьена!", когда Бастьен тонет, — ответил Консьянс, — но не могу сказать: "Бернар, замолчи!", когда Бернар хочет говорить.

— Ах, вот как, ты не можешь заставить его замолчать, — процедил сквозь зубы Бастьен, — я сам за это возьмусь, если ему вздумается завыть еще раз.

— Бастьен, — сказал Консьянс самым убедительным тоном, — советую вам: никогда не трогайте Бернара.

— И почему же это? — поинтересовался Бастьен.

— Потому что Бернар сердится на вас.

— Бернар на меня сердится? Ха-ха, с чего бы это?

Консьянс поднял на Бастьена свои большие прозрачно-голубые глаза.

— А с того, что вы, Бастьен, меня не любите, а Бернар, который любит меня, не любит тех, кто меня ненавидит.

Все, даже Бастьен, онемели, услышав этот меланхолический ответ.

— Что за ерунда, — пробормотал гусар, — напротив, я тебя не ненавижу.

И он протянул Консьянсу руку.

Консьянс, улыбнувшись, подал ему свою.

Бернар поднял морду, высунул язык и облизал соединившиеся руки Консьянса и Бастьена.

— Ты прекрасно видишь, что он меня не ненавидит, — продолжал Бастьен, по-прежнему произнося на свой лад слово "ненавидеть".

— Потому что ты в глубине души добрый, — заявил Консьянс, — и потому что порой ты признаешься самому себе, что то нехорошее чувство, какое ты испытываешь ко мне, несправедливо.

Суждение, высказанное юношей, столь точно выражало все происходившее в душе Бастьена, что гусар не сумел найти в ответ ни единого слова и сменил тему разговора.

— Итак, — сказал он, — вы просите другую песню?

— Да, да! — хором подтвердили все.

— Хорошо, я вам спою одну, бретонскую хороводную, да еще и с бретонским акцентом, но для этого мне надо переодеться.

— Тебе переодеться? — удивились парни.

— Да… и пусть эти барышни переоденут меня в старушку-мать… своими белыми ручками, а иначе… до свидания, петь не буду.

— За этим дело не станет, — заверили девушки, — что вам понадобится, Бастьен?

— О, достаточно будет чепчика, косынки и передника; к этому надо добавить прялку и пучок кудели; может быть, я немножко запутаю нить, но тем хуже… нельзя приготовить омлет, не разбив яйца, как говаривают у нас в полку.

Затем он не удержался от возгласа в своей привычной манере, уже осужденной нами:

— О, черрт поберри! Полк — вот это да!

Поскольку все предметы, затребованные Бастьеном, достать было несложно, его быстро превратили в старую пряху, и истины ради надо сказать, что, когда Бастьен с его усами и косичкой, со старушечьим чепчиком на голове, с косынкой, скромно зашпиленной на груди, с очками на носу, уселся посреди погребка, пропуская кудель до пояса и приводя прялку в движение левой ногой, а правой рукой протягивая и смачивая нить, — желанный для Бастьена триумф был полным и каждый, даже Мариетта, хлопал в ладоши и покатывался со смеху.

И лишь Бернар казался обеспокоенным.

Но это обстоятельство волновало только Консьянса, начинавшего понимать, что Бернар не станет так тревожиться по пустякам; а Бастьен, ничуть об этом не задумываясь, подчеркнуто гнусавым голосом и в полном самозабвении под аккомпанемент прялки затянул такую песню:

Ах, как же хорошо,
Ах, как же хорошо В лугах пасти коровок,
Быкам грозить кнутом,
Когда мы с ней вдвоем, когда мы с ней вдвоем!
Когда мы вчетвером, уже не так привольно,
А вот когда вдвоем, а вот когда вдвоем,
Прекрасно мы живем.
Зон-зон-зон.
Не стоит говорить, что этот последний трижды повторенный слог должен был передать жужжание веретена. К сожалению, на бумаге невозможно сохранить и изобразить мимику Бастьена, а без этого, разумеется, нам не удастся произвести на читателей то же самое впечатление, какое Бастьен произвел на своих слушателей: он вызвал у них безудержный хохот.

Ободренный началом, Бастьен затянул снова:

Ужель не знаешь ты, пастушка, что ножка Под юбкою твоей Волнует все сильней.
Грудь прикрывать платком — что проку в этом, крошка?! Тебе пятнадцать лет —
В любви загадок нет.
Зон-зон-зон.
Красавица Нинон, услышь меня, пойми же:
Зла не чиня, любя,
Хочу обнять тебя.
Чтоб знать, как нежен я, присядь ко мне поближе!
Всё, что сулит нам страсть,
Со мной вкусишь ты всласть.
Зон-зон-зон.
Красавица Нинон, во власти сладкой речи Сплясала босиком Под молодым дубком.
Красавица Нинон, во власти сладкой речи,
Забыв свой страх и стыд,
Любовь ему дарит.
Зон-зон-зон.
Ах, как же хорошо,
Ах, как же хорошо В лугах пасти коровок,
Быкам грозить кнутом,
Когда мы с ней вдвоем, когда мы с ней вдвоем!
Когда мы вчетвером, уже не так привольно,
А вот когда вдвоем, а вот когда вдвоем,
Прекрасно мы живем.
Зон-зон-зон.
Едва успел Бастьен под рукоплескания девушек закончить припев, как Бернар, словно ожидавший этого мгновения, чтобы продолжить песню Бастьена, подхватил последнюю музыкальную фразу на том месте, где ее прервал гусар, и постепенно перешел от низких тонов к самым высоким и заполнил все помещение таким зловещим воем, какого еще не слышали человеческие уши.

На этот раз даже Бастьен не отважился пригрозить собаке.

Вслед за воем наступила еще более мрачная тишина. Но неожиданно посреди этой тишины Консьянс поднялся рывком и выдохнул одно страшное слово:

— Пожар!

И сразу все услышали набат, зазвонивший во всю мощь на деревенской церкви.

А на улице перепуганные люди выкрикивали: "Пожар! Пожар!"

Самый жуткий крик, какой только может быть исторгнут человеческим ужасом, это, бесспорно, крик: "Пожар!", тем более под удары набата в бурю темной ночью.

Парни и девушки тотчас выбежали из погребка и помчались по улице вдоль людского потока, катившегося с северо-западного направления.

Над деревенскими домами виднелось огромное зарево; оно росло и заполняло собой небо с каждой минутой, и мириады искр кружились под ветром среди клубящегося темного дыма.

Как только молодые люди добежали до последних домов деревни, им открылась вся мера бедствия.

Пылала ферма Лонпре!

Мариетта заметила папашу Каде, который стоял на камне со скрещенными на груди руками и не сводил глаз с пожара, даже не пытаясь бороться с огнем, поскольку несомненно пребывал в уверенности, что слабая стариковская помощь в подобных обстоятельствах окажется совершенно бесполезной.

— О Боже! — вскричала Мариетта. — Папаша Каде, что же случилось?

— Ты сама это хорошо видишь, девочка, — откликнулся старик.

— Но все же?

— Дело в том, что, хотя я ей об этом говорил, Жюльенна, упрямица этакая, сложила на ферме сено, не просушив его, и, вероятно, оно само по себе загорелось.

— Ох, бедная Жюльенна, бедная Жюльенна! — воскликнула Мариетта.

Жюльенна была той самой фермершей, что постоянно давала Мариетте восемь мер молока на продажу в Виллер-Котре.

Крестьяне, словно ошеломленные, остановились и в потрясении глядели на пожар.

— О, вы же мужчины! — вскричала девушка, обернувшись к Бастьену, Консьянсу и другим парням. — На помощь, на помощь!

Призыв Мариетты словно наэлектризовал людей: кроме папаши Каде и двух-трех других стариков, остававшихся в неподвижности у въезда в деревню, все остальные устремились к горящей ферме.

Пожар — одно из тех бедствий, которые быстрее всего пробуждают в людях сострадание. Видя страшные последствия пожара, каждый боится за себя и из эгоистического чувства готов тушить огонь, даже подвергаясь опасности.

Небольшая загоревшаяся ферма стояла на другой стороне оврага в каких-нибудь пятистах шагах по прямой, но, чтобы добраться до нее, надо было спуститься в овраг, а затем уже подняться к ферме, что еще удваивало расстояние.

Оказавшись у фермы, люди увидели тех, что прибежали туда первыми; одни из них испуганно суетились вокруг этого огнедышащего вулкана, а другие тщетно пытались оказать помощь.

Как и говорил папаша Каде, горели действительно риги, а от них огонь перекинулся на дом.

Мариетте, Бастьену и Консьянсу хватило нескольких минут, чтобы добежать до фермы.

Сразу же вслед за ними сюда примчались все те, кто покинул вечеринку вместе с ними.

Первым из добежавших пришлось выламывать дверь. Жюльенна, без сомнений, проводила вечер где-то в окрестностях фермы. Работники сидели в кабачке; девушка-работница, по всей вероятности, занималась своими любовными делишками.

Войдя во двор, люди услышали рев и мычание животных. Всякий знает о том странном воздействии, какое оказывает пожар на домашний скот; как правило, никакая сила не может заставить животных сдвинуться с места: до тех пор пока к ним не придет смерть, лошади остаются в конюшне, быки — в хлеву, бараны — в овчарне.

Уже были предприняты тщетные попытки спасти лошадей, коров и баранов; они противились человеческим усилиям с обычным упрямством, и бедной Жюльенне предстояло не только увидеть свою ферму сгоревшей дотла, но и лишиться в этом пожаре всего скота, а это означало бы для нее полное разорение.

Вот тогда и проявилось чудодейственное влияние Консьянса на животных. Сначала он вошел в конюшню и поговорил с лошадьми: их била сильная дрожь, и они в ужасе оборвали недоуздки, сбились в круг, в центре которого находились их головы, и брыканием отпугивали любого, кто пытался к ним приблизиться. Однако, услышав голос Консьянса, они подняли головы и заржали. Среди дыма, пронизанного искрами от загоревшейся соломы, падающей между балками крыши, юноша сел верхом на одного из коней, без труда направил его к двери и выехал во двор, сопровождаемый всеми остальными лошадьми; затем, поскольку в испуге они бежали кто куда, он как-то по-особому посвистел и все лошади собрались в одном месте вокруг коня, вынесшего на себе юношу.

Опасаясь, что лошади могут снова испугаться, Консьянс приказал Бернару стеречь их, и пес сразу же кинулся выполнять приказ хозяина.

После этого юноша вошел в стойло к коровам точно так же, как вошел в конюшню к лошадям. Два-три человека, пытавшиеся раньше проникнуть туда, были опрокинуты, сбиты с ног и теперь отказывались от всяких попыток совладать с обезумевшими животными. А Консьянс шагнул прямо к быку: тот мычал, бил ногой по подстилке, поднимая в воздух тысячи соломинок; юноша взял его за ноздри и притянул к себе, усмиренного и послушного. Как только коровы увидели, что бык пошел, они двинулись вслед за ним, и уже через минуту коровы и бык, отданные, так же как кони, под надзор Бернару, согнули дрожащие ноги и улеглись на влажный навоз далеко от пожара.

Оставались еще бараны. Консьянсу не потребовалось даже входить в овчарню, уже почти загоревшуюся: стоя у двери он позвал их так, как это обычно делают пастухи, и бараны лавиной устремились на его голос, подпрыгивая и блея, а это выражало одновременно и пережитый ими ужас, и радость близкого спасения.

Крестьяне смотрели, как Консьянс выполнял это тройное задание, казавшееся невыполнимым, и их удивление смешивалось чуть ли не с благоговением. Особенно поражался Бастьен, которого едва не растоптали кони и едва не забодали коровы. Бастьен поневоле смотрел на Консьянса как на одного из тех деревенских колдунов, кому приписывают множество чудес, одно необычнее другого. Только таких чудес никто собственными глазами не видел, а тут Консьянс у всех на виду со своим неизменным простодушием выполнил три дела, непосильные для всех других.

Крестьяне толпились вокруг него, словно этот такой непритязательный молодой человек должен был обладать некоей высшей властью, перед которой отступил бы и погас огонь, как вдруг издалека донеслись ужасные крики, сначала со стороны башни Вез, но с каждой секундой приближавшиеся, — то были душераздирающие крики женщины, беспорядочные и уже нечеловеческие; среди них выделялись только слова, все объясняющие:

— Мое дитя! Мое дитя! Спасите моего ребенка!

То прибежала Жюльенна, задыхающаяся, с распущенными волосами и протянутыми вперед руками; своего ребенка, а ему не исполнилось еще и трех лет, она оставила на попечение работницы; та заперла его в комнате, а сама отправилась на вечеринку в деревню Боннёй, хотя знала, что Жюльенна гостит у своего отца, фермера в Вёзе, и должна там заночевать.

Но Жюльенна увидела пожар из Веза; она поняла, что то пылала ее ферма, побежала домой и по дороге встретила женщину, бежавшую так же, как она.

То была злополучная работница с фермы, осознавшая, какие последствия могло повлечь за собой ее легкомыслие, и тоже помчавшаяся на пожар в надежде успеть спасти ребенка.

Заметив, что рядом с ее работницей никого нет, бедная мать все поняла и тогда, оставив девушку далеко позади, собрав все силы, мужество и неистовство, присущие матери, возобновила свой безумный бег.

Услышав ее крики "Мое дитя! Мое дитя! Спасите моего ребенка!", все вздрогнули.

Люди занимались спасением лошадей, коров, баранов и позволили огню завладеть домом, полагая, что он пуст. Они спасли добро Жюльенны и позволили огню поглощать ее жизнь.

Все расступились перед Жюльенной, и она рванулась к двери кухни и стала колотить в нее так, что дверь упала. Но в то же мгновение вовнутрь ворвался поток воздуха и огонь словно хлынул со всех сторон.

До комнаты на втором этаже, где находился ребенок, можно было добраться только по деревянной лестнице.

Лестница пылала.

Жюльенна бросилась в огонь, но ее успели удержать и заставили вернуться во двор.

Там крики удвоились. Женщина тянула руки к окнам, за которыми ярко горел огонь; стекла лопались от жара, и надо всем стоял только крик, ужасающий крик, стенание матери, рык львицы:

— Мое дитя! Мое дитя! Мое дитя!

Мариетта огляделась вокруг и увидела, что все мужчины оцепенели.

Она поискала взглядом Консьянса: он исчез.

— Ах, Бастьен, Бастьен! — обернулась она к гусару. — Неужели вы не видите эту несчастную мать?

— О господин Бастьен! — воскликнула Жюльенна. — Вы солдат! Вы не боитесь ничего…

— Черт подери! — воскликнул Бастьен. — Это все равно, как если бы вы мне сказали: "Бастьен, бросься вниз с арамонской колокольни!" В этом случае у меня оставалось бы столько же шансов уцелеть. Но, что бы там ни было, я попытаюсь.

И он бросился в дом, подбадриваемый криками: "Смелее, Бастьен, смелее!"

Эти крики вырвались изо всех уст, а вернее — изо всех сердец.

Однако, несмотря на это подбадривание, Бастьену удалось подняться только до половины лестницы, и вскоре он появился вновь — пятясь и словно отбиваясь руками от пламени.

Его волосы и усы обгорели.

— О Бастьен, Бастьен, спаситель мой! — закричала Жюльенна. — Бастьен, ради Бога, еще одно усилие!

Гусар бросился к дому еще раз и исчез в дыму, но горящая лестница рухнула под его ногами, и он упал среди ее обломков.

Теперь не оставалось даже надежды добраться до комнаты, где закрыли ребенка.

Однако надежда, утраченная для всех, никогда не утрачена для матери.

— Через окно! — закричала Жюльенна. — Через окно! Здесь есть лестница! Здесь должна быть лестница! О Господи, Боже мой! Если бы здесь была эта лестница, я сама полезла бы за моим ребенком!

— Тысяча громов! — воскликнул разъяренный Бастьен. — Лестница, лестница! Клянусь, никто, кроме меня, не спасет ребенка!

Но лестницу искали безуспешно, и бедная мать заламывала руки и выла от отчаяния.

И в этот миг над всеми головами зазвучал мягкий голос, словно исходивший с неба:

— Дайте место! Дайте место! Вот ребенок!

Все подняли глаза и среди огня и дыма увидели Консьянса: держа на руках малыша, он подошел к окну.

Он-то и взял лестницу, прошел через сад и, забравшись в комнату через окно, кинулся к кроватке, где лежал полузадохнувшийся ребенок.

Консьянс хотел вернуться тем же путем, но после падения лестницы огонь разбушевался еще сильнее и прежний путь для юноши был отрезан.

Вот почему с ребенком на руках он возник у окна, выходившего во двор.

— Простыню, одеяло, чтоб можно было бросить ребенка! — кричал он.

Два-три человека помчались к дому; что же касается несчастной матери, она оставалась недвижной, руки ее простирались к малышу, уста произносили что-то нечленораздельное.

Принесли одеяло; взявшись крепко за углы, его натянули под окном.

И вовремя: пламя, словно разъярившись оттого, что у него отнимают добычу, вырывалось со всех сторон, окружая Консьянса и обволакивая его дымом.

Поэтому, как только одеяло было натянуто, Консьянс бросил на него ребенка, не причинив тому ни малейшего вреда.

Мать кинулась к своему дитяти, взяла его на руки и, как безумная, унесла подальше в поле.

В трех сотнях шагов от фермы она упала с ребенком перед скирдой.

Что значило для нее сгоревшее зерно, что значил для нее рухнувший дом? Разве не спасла она от гибели то единственное, в чем для матери заключается вся жизнь, — свое дитя?!

Высшая материнская радость вытеснила из ее души даже чувство благодарности к спасителю.

От земли до окна было около двадцати футов.

Бросив малыша на одеяло, Консьянс устремил свой кроткий взгляд к небу, скрестил руки на груди, прошептал несколько слов и выпрыгнул из окна.

Но, хотя он приземлился на ноги, удар был так силен, что юноша покачнулся, испустил вздох и упал без сознания.

Когда Консьянс пришел в себя, он увидел, что лежит во дворе на охапке свежей соломы, а рядом с ним стоит на коленях заплаканная Мариетта и сжимает его левую руку.

Бернар, беспрерывно скуля, лизал его правую руку и время от времени обнюхивал лицо, словно пытаясь удостовериться в том, что его хозяин жив.

К счастью, обе матери, г-жа Мари и Мадлен, ничего обо всем этом не знали.

Открыв глаза, Консьянс встретил взгляд Мариетты.

Он улыбнулся и попытался приблизить свое лицо к лицу девушки.

Мариетта от радости забыла обо всем: она вскрикнула и прильнула устами к устам юноши.

Если не считать детских ласк, это был их первый поцелуй.

Оба невинных ребенка осознали теперь то, чего сами не подозревали: они перестали быть только братом и сестрой и любили уже друг друга как возлюбленный и возлюбленная.

Держась за руки, они тихо поднялись и в сопровождении Бернара молча пошли к родным хижинам.

Пройдя две трети пути, они встретили своих матерей, вышедших им навстречу.

И только теперь женщины узнали, как Консьянс помог бедной Жюльенне; так же как она, обе матери ни на мгновение не подумали о лошадях, коровах и баранах, обе воскликнули:

— О сын мой! Так ты спас ее ребенка!

Консьянс улыбался и ничего не отвечал, но Мариетта рассказала о том, что он сделал в эту страшную ночь; этот рассказ, шедший от сердца, омытый слезами любви, поведал матерям все подробности случившегося, и в их глазах юноша явился тем, кем он был насамом деле, — посредником между бедой и Провидением.

Две матери в изумлении молча слушали Мариетту; они никогда прежде не видели ее, столь переполненной восторгом; они никогда прежде не видели Консьянса в столь полном спокойствии.

Наконец, не нуждаясь в словах, матери поняли, что желания их сердец услышаны. Госпожа Мари толкнула Мариетту в объятия Мадлен, а Мадлен толкнула Консьянса в объятия г-жи Мари.

И тогда уста их детей проронили тихим шепотом слова:

— Госпожа Мари, я люблю Мариетту.

— Госпожа Мадлен, я люблю Консьянса.

— И прекрасно! — ответили обе матери, вздыхая от радости. — В любви ничего плохого нет. Расскажем об этом папаше Каде.

Папаша Каде, понятно, был великим вершителем судеб обоих семейств.

На следующий день Мадлен сообщила ему эту новость.

Старик слушал с важным видом и, когда невестка сказала все, что намеревалась сообщить, произнес:

— Гм-гм! Надо посмотреть!

Поскольку так звучал обычный ответ старика в том случае, когда он был склонен уступить, обе семьи сочли его слова выражением согласия, и радость, это благословение Неба, снизошла на оба семейства.

Увы!..

VII О ТОМ, ЧТО ПРОИСХОДИЛО В ЕВРОПЕ С 1810 ГОДА ПО 1814-Й

В то самое мгновение, когда глаза Консьянса встретили устремленный на них взгляд Мариетты, в то самое мгновение, когда целомудренные уста двух детей слились в первом поцелуе, то есть около десяти часов вечера 9 ноября 1813 года, железные решетчатые ворота Тюильри с грохотом распахнулись, чтобы пропустить три почтовые кареты, в одну из которых была запряжена шестерка лошадей; кареты промчались через двор и остановились — одна под аркой, две другие — под открытым небом.

Выездные лакеи в зеленых с золотом ливреях бросились к открывшейся дверце первой кареты; подножка ее опустилась, и человек в сером рединготе поверх зеленого мундира, в белых лосинах и ботфортах, покрытый прославленным на весь мир головным убором, соскочил с подножки и, подняв глаза, увидел на верхней ступени лестницы изящную светловолосую женщину в красном бархатном платье, державшую на руках розовощекого и тоже светловолосого ребенка, и посреди толпы придворных, не удостоив их даже взглядом, человек обнял женщину и ребенка и повлек их в будуар, сплошь обтянутый зеленым кашемиром; закрыв за собою дверь, он со вздохом сказал:

— Ах, честное слово, завтра достанет времени быть императором! Сегодня же вечером я буду мужем, отцом, мужчиной. Ах, добрая моя Луиза! Ах, бедное мое дитя! Вот мы и вместе!

Пять минут спустя в большом зале появился старший камергер и обратился к присутствующим:

— Господа, его величество император благодарит вас за усердие, но сегодня он устал и принимать будет только завтра.

И все эти люди в золотых галунах поклонились и, учитывая усталость своего повелителя, в молчании удалились.

Ведь человек, перед которым растворились ворота Тюильри, человек, пожелавший быть мужчиной, мужем и отцом прежде чем вновь стать императором, был не кто иной, как император Наполеон.

Увы, за последние три года в его судьбе произошли большие перемены.

Если когда-либо Небо возлагало на человеческое существо роль вершителя судеб, то, конечно, избранником его был победитель в битве при Маренго и побежденный в битве под Лейпцигом.

Вплоть до 1810 года, пока он представлял интересы всего народа Франции, все удавалось этому человеку.

В 1810 году он отверг Жозефину и женился на Марии Луизе, а это означало, что он порывает с Францией и пытается заключить союз с чужой страной.

И тогда все стало противодействовать императору.

Правда, еще ничто не могло ему противиться.

Португалия вошла в сношения с англичанами — и он захватил Португалию.

Годой с оружием в руках проявил враждебность по отношению к нему — и он принудил Карла IV отречься от престола.

Папа Пий VII превратил Рим в место сбора английских агентов — и он стал смотреть на Пия VII как на светского монарха и сместил его с папского престола.

Природа отказала Жозефине в праве иметь от Наполеона детей — и он, забыв подругу своих молодых лет, ангела своей первой славы, развелся с Жозефиной.

Голландия, вопреки своим обещаниям, превратилась в склад английских товаров — и он лишил королевства своего брата Луи и присоединил Голландию к Франции.

В то время он находился не то чтобы в апогее своей силы (ведь часть его сил была уже израсходована), но в апогее своей власти.

В то время французская империя, словно воскрешая римский мир Августа или империю франков Карла Великого, включала в себя до ста тридцати департаментов.

В то время французская империя простиралась от Атлантического океана до греческих морей, от Тахо до Эльбы.

В то время сто двадцать миллионов человек, послушные одной воле, подчиняющиеся единой власти, ведомые к одной и той же цели, кричали "Да здравствует Наполеон!" на восьми различных языках.

Наконец, 20 марта 1811 года сто один пушечный выстрел возвестил его подданным, что у властителя мира появился наследник.

Это оказалось последней милостью судьбы, вознамерившейся одарить его духовной слепотой.

Так из жалости правосудие налагает повязку на глаза приговоренного к смертной казни.

— Сир, существуют границы человеческого благоденствия; на Юге вы натолкнулись на неприступный океан жарких песков и были вынуждены повернуть обратно. Сир, теперь на Севере вы натолкнетесь на полярные льды, и они отбросят вас, принеся еще больше увечий, нежели пески Юга.

Напрасные слова! Провидение толкает его, и он идет вперед.

Впрочем, разве этот человек, воевавший со всей Европой, не имеет теперь всю Европу на своей стороне, за исключением России, к войне с которой он готовится?

Разве Австрия, разбитая им под Аустерлицем, не поставила под его начало тридцать тысяч солдат?

Разве Пруссия, разбитая им под Йеной, не поставила под его начало двадцать тысяч солдат?

Разве Рейнский союз, протектором которого он стал, не отдал в его распоряжение восемьдесят тысяч солдат?

Разве Италия, королем которой он стал, не отдала в его распоряжение двадцать пять тысяч солдат?

Наконец, разве Сенат своим решением не разделил национальную гвардию на три разряда для службы внутри страны и разве, кроме гигантской армии, продвигающейся к Неману, не располагает он сотней когорт, насчитывающих по тысяче солдат каждая?

Поэтому-то 22 марта 1812 года прогремела эта прокламация, обращенная к шестистам тысячам солдат, то есть к самой огромной армии, какой не видел мир даже во времена Аттилы, армии, послушной приказам одного своего вождя:

"Солдаты!

Россия клятвенно обещала быть вечной союзницей Франции и вести войну с Англией. Ныне она нарушила свою клятву. Она желает объяснить свое странное поведение только тогда, когда французские орлы обратно переправятся через Рейн, оставив в ее полном распоряжении наших союзников. Так неужели же она полагает, что мы вырождаемся? Разве мы не те же самые воины, которые сражались под Аустерлицем?

Россия вынуждает нас сделать выбор между бесчестием и войной, и в нашем выборе не придется сомневаться: мы двинемся вперед, мы перейдем через Неман и принесем войну на земли России. Война прославит французское оружие, и мир, что мы заключим, положит конец тому пагубному влиянию, которое вот уже пятьдесят лет московское правительство оказывает на дела в Европе".

Однако, достигнув берегов той самой реки, где три года тому назад Александр клялся ему в вечной дружбе, где он вместе с русским царем мечтал о завоевании Индии и сокрушении английского могущества, Наполеон остановился в задумчивости и неподвижности.

Затем, касаясь ладонью лба, он прошептал:

— Русских влечет рок! Так пусть же свершится судьба! Однако это его судьбе предстояло свершиться: он не замечал, что это его влечет всемогущая рука, но не рука судьбы, а рука Провидения.

Армии Наполеона потребовалось три дня, чтобы переправиться через Неман. Но вскоре император стал читать свою судьбу в Русской кампании словно на страницах открытой книги. Но то были вовсе не три огненных слова из неведомого языка, начертанные на стенах пиршественного зала, то была явная угроза из недалекого будущего.

Русские отступали и при этом уничтожали все — хлеба, усадьбы, избы. Шестьсот тысяч солдат продвигались вперед по той самой пустыне, которая за сто лет до того не смогла накормить Карла XII и двадцатитысячное шведское войско; от Немана до Витебска армии Наполеона шли вперед при зареве неутихающих пожаров; они не встречали на своем пути ни русских солдат, ни русских генералов, ни русского войска. Страшна та война, где тщетно ищешь противника и находишь только дух разрушения.

Поэтому по прибытии в Витебск, переставая что-либо понимать в этой войне, где натыкаешься только на пустоту, Наполеон, подавленный, рухнул в кресло, вызвал графа Дарю и сказал ему:

— Я здесь останусь; я хочу встретить здесь мою армию, собрать ее, дать ей отдых и навести порядок в Польше. Кампания тысяча восемьсот двенадцатого года завершена, все остальное осуществим в кампании тысяча восемьсот тринадцатого года. Подумайте над тем, как нас прокормить здесь, сударь, ведь мы не повторим безумия Карла Двенадцатого.

Затем, повернувшись к Мюрату, он продолжил:

— Пусть наши орлы опустятся здесь; Москву мы увидим в тысяча восемьсот тринадцатом году, а Петербург — в тысяча восемьсот четырнадцатом; война с Россией будет продолжаться три года.

То былой его гений, гений первых дней, гений Аркольского моста, Пирамид и Маренго, внушает ему подобные мысли. Но император забывает, что, подобно Вечному жиду, он отмечен роковой печатью и что, услышав голос этого доброго гения, другой голос, голос предопределения, жаждущий его поражения ради поражения свободы в мире, кричит ему не переставая: "Иди! Иди! Иди!"

И правда, для того чтобы заставить Наполеона отказаться от этого решения, а в правильности его он сам не был до конца уверен, Александру требуется всего лишь показать ему русских солдат, до сих пор ускользавших из поля зрения завоевателя. Как задремавший игрок просыпается при первом же звоне золотых монет, так Наполеон просыпается от первой перестрелки и бросается преследовать противника, в чьем существовании он стал уже сомневаться.

Четырнадцатого августа Наполеон настигает его и сражается с ним под Красным; 18 августа он выбивает русских из пылающего Смоленска; 30 августа он овладевает Вязьмой, где находит разрушенные склады. Наконец, в то время, когда он мог бы еще повернуть назад и спасти свою могучую армию от разгрома, подготавливаемого Москвой, ему сообщают, словно бросая вызов на дуэль, что русская армия под командованием победителя турок ждет его под Бородином на берегах речки Колочь.

Вызов принят, и 6 сентября в три часа утра обе армии стоят друг против друга.

Но Бог уже начинает отворачиваться от Наполеона. Напрасно г-н де Боссе доставляет ему словно ласковое и прелестное предзнаменование — портрет его сына, написанный Жераром, вместе с письмами Марии Луизы: показав перед своим шатром портрет сына этим королям и принцам, этим герцогам и маршалам, служащим под его началом, показав лишь на минуту, к их полному восхищению, император впадает в ту мрачную меланхолию, какую знавали Цезарь и Карл Великий, и делает знак рукой:

— Отнесите в шатер портрет этого ребенка; слишком рано показывать ему поле битвы.

И он прав, поскольку не будет поля битвы более кровавого и победы более сомнительной, и никогда "Те Deum"[3]не будет куплен столь дорогой ценой. t Одиннадцать генералов останутся лежать на этой невозделанной земле, столь же твердой для шпаги, как и для плуга.

С этой минуты он обречен! Подобно кораблю в полярных морях, он плавает среди льдин, и они вскоре сомкнутся вокруг него.

Тогда он вступает в Москву; император рассчитывал занять русскую столицу в следующем году, но овладевает ею в первый же год войны.

Однако Москва вовсе не похожа на все остальные столицы: завоевав Москву, он не завоевал Россию.

В первый же вечер, когда Наполеон вступил в русскую столицу, она встретила его пожарами.

И тут его охватывает сомнение, он испытывает колебания — ужасное сомнение, роковые колебания, каких он не знал 18 брюмера и какие познает в 1814 году в Фонтенбло ив 1815 году в Елисейском дворце! Тогда, вместо того чтобы принять решение, вместо того чтобы двинуться на Петербург или возвратиться в Париж, вместо того чтобы стать на зимние квартиры в самом сердце России, как это делал Цезарь в Галлии, он развлекается перепиской с Александром, который целый месяц продержит его в Москве в неопределенном положении — драгоценный месяц, утраченное время, невосполнимая потеря, решающие часы, протекшие между пожарами и снегами!

Наконец, 22 октября Наполеон покидает Москву — это его первый шаг вспять.

Теперь он будет двигаться назад вплоть до Ватерлоо.

Двадцать третьего октября Кремль взлетает на воздух.

Еще одиннадцать дней отступление будет проходить без особых бедствий. Но 7 ноября ртутный столбик термометра неожиданно опускается с пяти градусов до восемнадцати градусов мороза.

По крайней мере, Бог утешит гордость завоевателя тем соображением, что его победила стихия, а не люди. Но какое поражение!

По своим масштабам эта катастрофа не уступает самым великим нашим победам; таков Камбиз, занесенный песками Аммона; таков Ксеркс, переправляющийся на лодке через Геллеспонт; таков Варрон, ведущий обратно в Рим остатки армии, разбитой в сражении при Каннах.

Двадцать дней, двадцать смертельных дней протекли под снежным небом на заснеженной земле, между саваном над нашими головами и саваном под нашими ногами.

За эти двадцать дней армия оставит на своем пути двести тысяч человек и пятьсот пушек, а потом, как бурный поток, она подойдет к Березине, зияющей, словно бездонная пропасть.

Пятого декабря, в то время как остатки его армии агонизируют в Вильне, Наполеон садится в сани и выезжает из Сморгони, а 18-го вечером в плохонькой коляске появляется у ворот Тюильри, которые не хотят открыть перед ним.

Ведь все полагали, что он еще в Вильне.

На следующий день высшие государственные деятели приходят поздравить его с возвращением.

Двенадцатого января 1813 года сенатским решением в распоряжение военного министра представляются триста пятьдесят тысяч новобранцев.

Десятого марта стало известно о предательстве Пруссии.

За четыре месяца Франция, похоже, превратилась в военный плацдарм.

Триста пятьдесят тысяч новобранцев поступили на военную службу! Все было взято, все было отнято, за исключением единственных сыновей у вдов.

У бедных родителей, потративших свое состояние на оплату одного, двух, а то и трех мужчин, согласившихся служить в армии вместо их сына, отрывали от сердца этого сына: на этот раз для них уже не оставалось ни единой возможности избавить его от огня вражеской артиллерии.

Матери плакали и начинали роптать; они полагали, что звучные фразы наполеоновских прокламаций весьма слабый бальзам для столь глубоких ран.

Но материнские слезы немного значили для этого титана войны, который мог существовать только в атмосфере битв, среди пламени и дыма!

Поэтому 1 мая 1813 года он находился в Люцене, где русской и прусской армиям он мог противопоставить двести пятьдесят тысяч солдат, из которых двести тысяч ему дала несчастная, почти обессиленная Франция, а остальные пятьдесят тысяч — Саксония, Вестфалия, Вюртемберг, Бавария и Великое герцогство Берг.

Титан, считавшийся поверженным, поднялся, готовый не только противостоять, но и начать новую битву.

Антей прикоснулся к земле Франции, этой щедрой и неистощимой матери.

Но он катился вниз по склону слишком быстро, чтобы остановиться надолго; лишь на одно мгновение он смог устоять, цепляясь за победы при Люцене, Бауцене и Вюршене.

Там он оставляет на поле боя двух своих вернейших сподвижников — Дюрока и Бессьера; затем в череде кровавых дат наступает недоброй памяти битва под Лейпцигом — сражение, где со стороны французов производится сто семнадцать тысяч пушечных выстрелов, что на сто одиннадцать тысяч больше, чем при Мальплаке. Под Лейпцигом мы оставим на поле боя тридцать пять тысяч убитых!

Понимаете ли вы, народы? Понимаете ли вы, матери? Понимаешь ли ты, Господь? Тридцать пять тысяч убитых!.. Ведь сражение длилось три дня!

Каждый выстрел французской пушки стоил два луидора; кто нам скажет, скольких слез стоил каждый выстрел русской, прусской или саксонской пушки!

О Карл Великий! Вот еще один из твоих пэров уснул мертвым сном во втором Ронсевальском ущелье: Понятовский утонул в Эльстере!..

Но несмотря ни на что, 1 ноября Наполеон отправляет в Париж двадцать вражеских знамен: печальная и последняя ложь гордыни, вынужденной во второй раз признать себя побежденной!

В этой последней кампании потери Наполеона составили всего лишь сто тысяч убитых, тридцать тысяч пленных, триста орудий и две тысячи повозок…

Кампания также оказалась короткой: она продлилась с 1 мая по 30 октября.

Пять месяцев!

По прибытии 23 сентября в Эрфурт французская армия насчитывала всего лишь восемьдесят тысяч солдат.

Тридцатого сентября она встретила на своем пути австро-баварскую армию, стоявшую перед Ганау и преградившую дорогу на Франкфурт.

Французы наголову разбили противника, уничтожив шесть тысяч вражеских солдат, и 6–7 ноября переправились через Рейн.

Наконец, 9 ноября, как мы уже говорили в начале этой главы, в ту минуту, когда глаза Консьянса открылись и встретили устремленный на них взгляд Мариетты, в ту самую минуту, когда невинные уста двух детей слились в поцелуе, Наполеон, во второй раз принужденный к бегству, возвратился во дворец Тюильри.

Наверное, у читателя возникнет вопрос: какая может быть связь между современным Цезарем, новым Ганнибалом, со смиренными детьми, чью историю мы рассказали, и каким образом страшные события, поведанные нами, могли повлиять на обычную и неприметную жизнь двух бедных арамонских крестьян?

Сейчас мы скажем об этом несколько слов.

Прибыв в Тюильри 9 ноября, Наполеон уже 10-го выступает в Сенате.

— Господа, — говорит он, — год тому назад вместе с нами шла вся Европа. Сегодня вся Европа идет против нас. Мне нужны солдаты.

Тотчас был объявлен новый набор трехсот тысяч солдат.

В него включили единственных сыновей вдовых женщин, молодых людей от восемнадцати до двадцати пяти лет.

Консьянсу исполнилось восемнадцать, и он был единственным сыном вдовы.

Разве вы не знаете, что молния, этот бич Божий, сверкающий в высоком небе, поражает порою самые смиренные хижины?

VIII НАЛОГ НА КРОВЬ

В конце концов, у них самих не возникало даже тени предчувствия угрожающей им опасности, у них, этих двух детей, которых только что коснулась любовь своей волшебной палочкой; им было неведомо, что происходило в остальном мире, и спустя неделю после того как Мариетта и Консьянс открыли для себя свою взаимную любовь, они были настолько поглощены друг другом, что вряд ли знали даже, что происходило в их деревне.

Бедные наивные сердца! Их мысли вовсе не занимало бурлящее в городах большое общество, и, будучи заняты друг другом, ничего не требуя у общества, молодые люди верили, что и оно никогда не станет интересоваться ими, и продолжали пребывать в своей нежной надежде и святой вере.

Однажды в воскресенье, выходя после мессы из церкви, крестьяне деревни Арамон заметили на углу площади только что вывешенную бумагу с типографским текстом.

Они подошли и прочли его.

То было постановление префекта, которое определяло численность набора новобранцев для департамента Эна к следующему воскресенью, то есть к 26 ноября.

Только один кантон Виллер-Котре должен был поставить сто два рекрута.

Предыдущие наборы отняли у кантона сто восемьдесят мужчин, и теперь возможности кантона в этом отношении были почти исчерпаны.

Если не считать калек, лишь очень немногие имели надежду избежать армейской службы.

Как уже было сказано, муниципальная власть велела вывесить это постановление в то время, когда верующие находились в церкви, с тем чтобы матерям после молитвенного общения со Всевышним достало сил вынести страшную новость.

Как только постановление было прочитано, со всех сторон послышались рыдания, и, судя по этому, на сей раз божественное утешение оказалось бессильным.

Видели бы вы в каждой хижине, в каждом убогом жилище муки матерей!.. Казалось, они, бедные, претерпевают вторые роды, еще более мучительные, нежели первые, когда ребенок делает самые начальные движения, чтобы выбраться из окровавленного материнского лона. Нечто подобное люди пережили в 1792 году, но тогда предстояло умереть не ради честолюбия одного человека, а ради спасения родины!

Когда остановится этот человек? Разве недостаточно он поглотил красивых и мужественных людей? Он мог бы стоять по колени в крови и слезах, пролившихся по его вине!

Мариетта и Консьянс вышли из церкви, не слыша и не видя ничего, что происходило вокруг них. Они возвратились в дом г-жи Мари — в дом, где они теперь проводили вместе большую часть времени, потому что старый папаша Каде мог невольно вспугнуть их юную любовь.

Впрочем, он уже сказал: "Надо посмотреть".

Но он еще не сказал: "Да".

Они сидели, прижавшись друг к другу, рука в руке, и не слышали, какие тревожные разговоры шли по всей деревне; они не слышали грозы, грохотавшей над их головами, хотя говорили они так тихо, что из противоположного угла комнаты можно было лишь с трудом понять, разговор ли это, ведущийся шепотом, или же просто сливались их вздохи, смешивалось их дыхание.

Внезапно в комнату вбежала заплаканная Мадлен; простирая к сыну руки, она кричала:

— Мое дитя! Бедное мое дитя!

Консьянс поднял на мать свои большие голубые глаза; она оторвала юношу от Мариетты и, прижав сына к груди, покрыла его лицо поцелуями.

— Матушка, — спросил Консьянс, — какая стряслась беда, если вы так плачете?

— О, для матери самая большая, бедный мой сыночек! — воскликнула несчастная женщина.

Консьянс смотрел на нее с удивлением.

Мариетта задрожала: она догадалась — произошло что-то страшное.

— Да неужели ты ничего не знаешь?.. Мариетта, его у нас хотят забрать! — в отчаянии кричала бедная мать. — Его убьют так же, как убили Гийома!.. О Господи Иисусе! Разве не святотатство забрать вот так сына, если уже забрали отца?.. Ох, бедный мой Гийом! Ох, Консьянс мой дорогой!

Мариетта начала все понимать и, побледнев, смогла только дрожащими губами произнести святое имя Бога, то имя, которое вырывается из нашей груди под ударом любой беды, ибо это имя — источник всяческого утешения.

— Ах, матушка, и когда же это? — спросил Консьянс, также осознавший все.

— В ближайшее воскресенье… Мне хотелось верить, что он хотя бы бедным вдовам оставит последнюю опору, их единственное утешение!.. Ох, нет у него жалости к матерям… Господь покарает императора в его потомстве!

Увы! В тот самый час такой же крик звучал повсюду во Франции; мы услышали этот крик, это проклятие и вспомним еще о нем.

Господи Боже! Как же он не пал, этот Цезарь, этот император, этот полубог, ведь ты тоже слышал его, это всеобщее проклятие?

Время истекало: оно принесло в обе хижины страдание не столь громкое, но не менее глубокое. Госпожа Мари оплакивала одновременно и судьбу Мариетты и судьбу Консьянса. Папаша Каде, узнавший новость по возвращении со своего виноградника, за несколько часов стал похож на восьмидесятилетнего старца.

Однако время от времени среди этого невыразимого горя возникал проблеск надежды, словно теплый лучик света, проникающий сквозь щелку во влажный ледяной погреб: по слухам, при жеребьевке десять номеров с наибольшими числами дают освобождение от службы и, возможно, Консьянс вытянет один из них.

Обе матери приняли девятидневный молитвенный обет;

Мариетта собиралась совершить вместе с Консьянсом паломничество в монастырь Богоматери Льесской, если Небо пошлет ему удачу вытянуть один из десяти счастливых номеров.

Папаша Каде высказал то, чего от него трудно было ожидать:

— Черт подери! Я отдал бы сто экю за то, чтобы Консьянс вытянул счастливый номер!

Консьянс утешал всех, даже маленького Пьера, плакавшего потому, что плакали другие.

— Матушка, — говорил Консьянс, — успокойся, ты прекрасно знаешь, что Господь Бог любит меня. К тому же отец мой погиб, и, значит, долг оплачен. Не все же легли в землю, как он… вот и Бастьен вернулся… И я, матушка, вернусь… быть может, с пенсией, а может быть, с крестом!.. Я вернусь, госпожа Мари, будьте уверены… Мариетта будет молиться за меня… и я знаю, что ангелы небесные прислушаются к ее молитве.

— Ох, — воскликнула Мадлен, — все это, дитя мое, ты говоришь, чтобы утешить меня! А вот такой-то, такой-то и такой-то, они вернулись? Знает ли хоть кто-нибудь, где они? Нет, они исчезли бесследно.

И бедная мать перечисляла земляков, которые ушли на войну так же, как ушел Гийом и как предстояло уйти Консьянсу, но так и не вернулись, и их до сих пор оплакивали матери.

Время от времени появлялся Бастьен; он понимал, что уже одно его присутствие служило утешением, потому что давало надежду; однако, поскольку его симпатия была неотделима от его привычных ругательств, тем более энергичных, что он приходил к женщинам с чувством сострадания, они из-за своей религиозной восприимчивости опасались, как бы эти проклятия не отпугнули ангела-хранителя их домов.

В течение недели, хотя молодые люди и Бернар по-прежнему возили в город молоко, в обеих семьях царили тревога и растерянность.

Обе матери, оплакивавшие несчастье бедной Жюльенны, чьи дом, постройки и запасы зерна сгорели, теперь предпочли бы видеть пепел от своих хижин подобно Жюльенне, лишь бы только держать детей в своих объятиях, да к тому же в том возрасте, когда ребенок еще не повинуется человеческим законам и зависит только от Бога.

Папаша Каде стал пренебрегать собственной землей; он вышагивал взад-вперед перед дверью своего опустевшего дома, ведь оба семейства жили преимущественно у г-жи Мари; порой он то подымал взгляд к небу, то, поправляя росшую у дома виноградную лозу, оставался неподвижным и безмолвным, пока работала его мысль, и голова его клонилась к земле, словно он смотрел в могилу.

Даже животные разделяли печаль хозяев: выказывая любопытство, из окна стойла Пьерро высовывал свою длинноухую голову, Тардиф и Чернушка обменивались долгими мычаниями.

Бернар еще реже, чем обычно, отходил от Консьянса. Бедное животное, словно предчувствуя скорую разлуку с хозяином, похоже, не хотело терять ни минуты, чтобы побыть рядом с ним.

Наступило роковое воскресенье.

Накануне ночью в обеих хижинах никто не ложился спать, кроме папаши Каде и маленького Пьера: эти слабые создания, старик и малыш, нуждались во сне — ребенок был еще причастен к ночи прошлого, а старик готовился войти в ночь грядущего.

Когда прозвонили "Анжелюс", обе матери отправились в церковь помолиться: г-жа Мари перед алтарем, а Мадлен — перед картиной, предметом ее поклонения.

Увы, все то, что до сих пор служило ей утешением, теперь стало внушать ей ужас. Жест, которым Иисус велел ребенку приблизиться, — не означал ли он, что Консьянсу предуготована ранняя смерть? Идти к Иисусу — не означало ли подниматься на Небо?

Тем временем влюбленные оставались рядом друг с другом.

— Боже мой! — говорила Мариетта. — Если тебе не повезет, неужели не найдется еще какой-нибудь способ избежать нашей беды?

— Мариетта! — говорил Консьянс. — Всегда есть возможность избежать беды — это уметь ее вынести. Не правда ли, ты любишь меня, Мариетта?

— Ода!

— Ты веришь, что и я тебя люблю, не правда ли?

— Я в этом уверена, Консьянс.

— Так вот, дорогая моя Мариетта, все заключается в этих словах. Меня могут забрать, разлучить с тобой, одеть в солдатскую форму, послать на войну, даже заставить убивать, но никто мне не помешает и в разлуке думать о тебе, и в боях думать о тебе, и, умирая, думать о тебе.

— Умирая! Ты только подумай, — вся в слезах, вскричала Мариетта, — умирая! Ты что же, собираешься умереть?

И бедная девушка простерла руки к небу, а затем обвила ими шею Консьянса.

— Умереть! Умереть! Умереть! — повторяла она.

— Увы, вот что я прекрасно знаю, — откликнулся Консьянс, — умереть — значит расстаться на какое-то время, но в конце концов, Мариетта, это не значит забыть друг друга, а ведь только забвение является настоящей разлукой. Посмотри на мою мать: вот уже девятнадцать лет как отца нет в живых, и что же? Не проходит и дня, чтобы она о нем не говорила со мной, нету часа, когда бы она о нем не думала. Отец мой видит все это, он радуется ее святой верности, от простирает к ней незримые руки, которые она увидит и почувствует только в минуту смерти. Вот почему, Мариетта, умирающие улыбаются, а их близкие плачут: ведь умирающие уже видят то, чего живые еще не видят.

— Боже мой, Консьянс, кто это научил тебя говорить слова столь прекрасные и вместе с тем столь печальные?

— Мариетта, ты же знаешь, что я пел в церковном хоре.

— И что из этого?

— А то, что я помогал господину кюре при соборовании.

— Да, точно так же как другие дети из хора. Но почему же они вовсе не говорят о смерти и жизни слова такие прекрасные, какие говоришь ты? И почему, если эти слова такие прекрасные, слыша их, хочется плакать?

— Дело в том, Мариетта, что я вижу то, чего не видят другие. Ты же хорошо знаешь, — простодушно добавил Консьянс, — я блаженный.

— Да, так говорят, — подтвердила Мариетта.

— Я ведь тебе рассказывал: когда я сопровождал господина кюре к постелям умирающих, я видел такое, чего не видел сам господин кюре.

— Что ты видел, Консьянс? Ты пугаешь меня. Боже мой, ты видел смерть?

Консьянс улыбнулся, покачал головой, и глаза его, словно одаренные двойным зрением, были неподвижны:

— Нет, Мариетта, напротив, я видел жизнь вечную. Знаешь ли, Мариетта… (Тут девушка, вся дрожа, прижалась к возлюбленному.) всегда бывает миг, когда глаза умирающего, прежде чем им закрыться навсегда, устремляют в одну точку неподвижный взгляд, а дыхание его останавливается; всем своим телом он делает такое движение, словно намерен рвануться куда-то вперед; губы его дрожат и шевелятся, как будто хотят произнести: "Да, Господи, я здесь!" Это, Мариетта, миг перехода из этого мира в иной, это граница, отделяющая пространство от бесконечности, время от вечности, ночь от дня, это… Посмотри, Мариетта, что же происходит в этот миг на небе, — это свет борется с тьмой, это солнце являет свой первый луч. О Мариетта, этот взгляд умирающих, взгляд, плывущий в пустоте, как наш взгляд плывет сейчас в ночи, а затем, наконец, устремляющийся к солнцу неведомого мира, как сейчас наш взгляд стремится к солнцу нашего реального мира. Их взгляд, Мариетта, говорил: "Боже мой! Итак, упование всей моей жизни осуществилось. Оказалось, что ты, Господь, обретаешься за занавесом жизни, как за занавесом ночи обретается день. Господь, я перед тобою, готовый возвратиться в твое лоно, откуда я вышел, и вернуть тебе бессмертную душу такой же бессмертной, какой ты меня одарил".

— Ох, Консьянс, Консьянс, что же ты не говорил этого бедным умирающим?! Как бы ты их утешил!

— Да мне и не нужно было говорить им об этом, Мариетта: то, о чем я думал, они видели собственными глазами.

— Увы, все это прекрасно, — сказала девушка, заливаясь слезами, — и однако все это никак меня не утешает, ведь если тебе не повезет, если ты уедешь, Консьянс, тебя уже не будет рядом со мной, чтобы это говорить.

— Будем надеяться, — ответил Консьянс, сжимая руку любимой, — вот идут наши матери, молившиеся за нас Богу.

IX МЭР, ВРАЧ И ИНСПЕКТОР ЛЕСНИЧЕСТВА ГОРОДКА ВИЛЛЕР-КОТРЕ

Как уже упоминалось, жеребьевка новобранцев проходила в городе.

Читателю известно, что каждое утро Мариетта, Консьянс и Бернар возили туда молоко.

Жизнь этих славных людей была так проста, что, каким бы ужасным ни стал для них этот день, он начался подобно всем предыдущим, привнося те же самые житейские подробности в единую копилку хороших и плохих дней, какие даровал им Господь.

Однако, поскольку молодые люди любили друг друга, поскольку их всегда видели неразлучными и никому никогда не приходила в голову мысль усомниться в чистоте их любви, поскольку все знали, что в этот день состоится жеребьевка для набора новобранцев, каждый сочувствовал грусти двух влюбленных.

Сначала они пришли к мэру, жизнерадостному чиновнику, который попытался дать Консьянсу надежду, отпустив несколько грубых шуточек насчет способа вытянуть счастливый номер. Слушая их, Консьянс невесело улыбался, а Мариетта плакала.

Увидев, каково действие его шуточек, мэр остановился: он был славным, добрым человеком.

— Еще посмотрим, друг мой, — обратился он к юноше, — ведь вы блаженный… О, не сердитесь на мои слова, я говорю это ради вашего блага.

Консьянс усмехнулся.

Мэр продолжил:

— Поскольку вы блаженный, вы, быть может, заблуждаетесь; быть может, вы толком не знаете собственного возраста; быть может, черт возьми, будь вам случайно на год меньше, нашлась бы возможность отложить это дело до будущего года, а до будущего года — траля-ля! (и тут мэр пропел первые ноты популярной песенки) — до будущего года немало воды утечет.

Консьянс покачал головой.

— Это правда, господин Мюссар, — сказал он. (Мэра Виллер-Котре звали Никола Брис Мюссар.) — Это правда, я блаженный, однако возраст свой я знаю. Родился я десятого марта тысяча семьсот девяноста шестого года, сегодня же у нас двадцать шестое ноября тысяча восемьсот тринадцатого года, значит, сегодня мне восемнадцать лет и восемь месяцев и я подпадаю под действие закона.

— Закона, закона, — пробормотал славный мэр, — как будто существует закон, позволяющий забирать детей у матери и посылать их на бойню, особенно когда у матери это один-единственный ребенок и этот ребенок — бедный блаженный. Послушай, Консьянс, послушай, дитя мое! Есть Господь, исправляющий законы, которые установлены людьми, и, если эти законы слишком жестоки, низвергающий тех, кто их сотворил.

— Я знаю это, сударь, — сказал Консьянс, — и мне приятно, что и вы знаете: ваши слова свидетельствуют о том, что вы следуете по пути, указанному Всевышним.

— Надо же! — удивился мэр, глядя вслед уходящему Консьянсу. — Должно быть, он слышал такие речи от деревенского кюре.

И, снова напевая свою песенку, он попросил служанку:

— Туанетта, завтрак приготовь к девяти часам; в одиннадцать начнется жеребьевка. И пошли за Про, пусть придет отведать со мной яичницу на сале.

Затем, вернувшись в свой кабинет, мэр произнес:

— Видели вы такого человечка? Как он высказался! Честное слово, даже аббат Грегуар не смог бы ответить красноречивее!

Тем временем Консьянс и Мариетта развозили молоко и, доставив его нескольким семьям, пришли к местному врачу.

Жена его пожелала поговорить с молодыми людьми.

— Ну что, бедные мои дети, — сказала она, — сегодня у вас большой день, мучительный день.

Мариетта заплакала.

— К счастью, госпожа Лекосс, — отозвался Консьянс, — у вас-то дети еще малы!

— Да, конечно, одному десять лет, другому — восемь. Но вот уже в этом году он забирает восемнадцатилетних, а в будущем году заберет шестнадцатилетних, а затем, быть может, станет забирать подростков, как только им исполнится четырнадцать. Ведь стольких несчастных убивают! Так что, ты сам прекрасно понимаешь, Консьянс, через три-четыре года я буду в таком же положении, как твоя мать сейчас… Ах, как же это все печально!

И г-жа Лекосс вытерла у глаза одну слезинку, слезинку эгоистичную и вместе с тем человечную.

— Сударыня, — обратилась к ней приободренная Мариетта, — а не мог бы ли Консьянс поговорить с господином Лекоссом?

— Зачем, дитя мое?

— Но ведь господин Лекосс врач.

— А, понимаю, ты хотела бы узнать, нет ли какого-нибудь основания избавить бедного парня от солдатской службы. Конечно же, можно с ним поговорить…

И она позвала:

— Лекосс! Лекосс!.. Или знаешь что, — повернулась она к Мариетте, — пусть парень пройдет к нему в кабинет… Они там потолкуют как мужчина с мужчиной о том, чего нельзя сказать в нашем присутствии.

Большие лазурные глаза девушки округлились: она и не подозревала, что существует такое, о чем нельзя говорить перед всеми.

Госпожа Лекосс толкнула дверь кабинета, и Консьянс очутился перед медиком, слышавшим почти весь разговор.

— Итак, пришел и твой черед, бедный мой блаженный, — сказал врач. — Иди-ка сюда, посмотрим, может быть, найдется возможность… говорят, ты слаб умом.

— Да, сударь, — простодушно подтвердил Консьянс, — так говорят.

— И это правда?

— Ну, конечно, если так говорят, должно быть, так и есть.

— Но мне важно знать твое мнение. Мне и в голову не приходит сделать из тебя философа, поэта или государственного деятеля, — улыбнулся доктор. — Посмотрим, что же ты сам о себе думаешь?

— Сударь, — ответил Консьянс без малейших колебаний, — если вы изволите говорить об уме, то, полагаю, Бог поместил меня среди самых смиренных своих созданий.

— Ты и вправду так думаешь? — спросил медик, изумленный ясностью ответа как по мысли, так и форме. — Ах, ты так полагаешь, и кто же тебе это внушил?

— Все очень просто, господин доктор: за исключением общества моей матери, затем матери Мариетты, самой Мариетты и маленького Пьера, ее брата, за исключением семейных, по своей сути душевных отношений, я предпочитаю общаться скорее с животными, чем с людьми.

— О, — пробормотал врач, — ты прав, дитя мое; быть может, это доказательство простодушия, но это не идиотизм. И почему же ты предпочитаешь животных человеческому обществу?

— Да потому что, как мне кажется, они более послушно выполняют предначертания природы, поскольку действуют в соответствии с собственной натурой, поскольку все, что они делают, вытекает из их инстинкта и поскольку животные, дарованные Богом человеку ради его пользы, естественно и просто служат ему на пользу: одни, такие, как лошадь, осел и собака, жертвуют своей свободой, другие, такие, как быки, бараны, куры, — своей жизнью. Ведь я, зная их язык и будучи убогим, лишенным, как и они, разума, слышу порою, как они жалуются, но они никогда не проклинают.

Врач с удивлением посмотрел на Консьянса:

— И кто же, по-твоему, велел животным вести себя таким образом?

— Бог, — ответил юноша.

— Ах, неужели благодаря простоте своего ума ты беседуешь с Богом так же, как беседуешь с животными?

— Нет, потому что я не могу видеть Бога так, как вижу их. Бог незрим и нематериален.

— Тогда что же такое Бог?

— Бог — это вселенская душа, разлитая в природе, душа, чьим атомом, частичкой, вздохом — и не более того — мы являемся, и, однако, этого достаточно, чтобы вдохнуть в нас жизнь. Бога не видят, господин доктор, его чувствуют.

Изумление добряка доктора перешло в озадаченность.

— Кто тебя этому научил? — спросил он.

— Долгие ночи, проведенные в раздумьях среди леса, шепот ветра в кронах высоких деревьев, лепет ручья в лугах, красота цветов на лужайках.

— А не повлиял ли на тебя кюре из твоей деревни?

— Наш кюре об этих вещах никогда не говорит; однажды я хотел потолковать с ним об этом, но он только пожал плечами и сказал: "Да, мой друг, да, мой друг!" Затем, полный сочувствия, он удалился, шепча: "Бедный блаженный!"

— Значит, ты никогда не говоришь с ним об этом?

— Разумеется, господин доктор.

— С кем же ты тогда об этом беседуешь?

— С теми, кто сам говорит об этом, — с ночью, с ветром, с ручьем, с цветами.

— Следовательно, если бы там, в воинском присутствии, тебя спросили о твоей умственной отсталости, ты так бы и ответил?

— Конечно же, господин доктор.

— Ты не мог бы ответить, ты не мог бы сказать попросту: "Я не знаю" или "Я не понимаю".

— Я сказал бы так, сударь, если бы я действительно не знал и не понимал.

— Да, но если бы ты знал и понимал?

— Это значило бы лгать, господин доктор.

— А ты не согласился бы солгать ради того, чтобы не быть солдатом?

— Нет, сударь.

— Ну, а если бы тебя об этом попросила твоя мать и даже Мариетта?

— О, они не стали бы меня об этом просить; если бы я лгал, я уже не был бы слаб умом, я не был бы, как вы говорите, блаженным, я поступал бы так, как поступают все люди, но уже не так, как поступают животные.

Юноша покачал головой и добавил:

— О нет, я не стал бы лгать, даже если бы меня об этом попросила моя мать и Мариетта.

— Черт возьми! — вырвалось у врача. — Что за странный идиот! Ничего подобного я еще не видел!

Затем, проникнувшись острой жалостью к несчастному юноше, он сказал:

— Давай-ка посмотрим твое тело, так как со стороны души надеяться не на что.

И он велел Консьянсу раздеться.

Консьянс не имел никакого представления о стыдливости, как ее понимает общество; для него стыдливость не означала не показываться на людях более или менее обнаженным: разве животные, цветы, деревья не представали перед ним обнаженными? Для него стыдно было обманывать, стыдно лгать, делать что-то нехорошее.

Юноша снял с себя всю одежду.

Бедный Консьянс! И с этой стороны ему не на что было надеяться: тело его оказалось столь же прекрасным и чистым, как его душа: юношу можно было бы назвать живым соперником Ганимеда или Аполлона.

Теперь покачал головой г-н Лекосс.

— И с этой стороны не на что надеяться, — заявил он. — Одевайся, дитя мое! Ах, да, может, зрение!..

И он знаком велел Консьянсу подойти к нему поближе:

— Посмотрим твои глаза!

Консьянс повиновался.

— О, странное дело, — удивился г-н Лекосс, — у тебя никталопия.

— Я не понимаю, сударь.

— Это значит, — ответил медик, — что ночью ты видишь так же, как днем.

— Это правда, ночью я вижу даже лучше; все предметы тогда одного цвета — только голубого, более или менее темного, в зависимости от освещенности.

— И далеко ли ты видишь?

— О, очень далеко, сударь.

— Ладно, проверим. Такого рода явления наблюдали.

Врач взял очки с зелеными стеклами и примерил их к Консьянсу.

— Ну, как? — спросил он.

— Ах, господин доктор, — попросил пациент, — снимитес меня эти противные очки, они делают меня слепым.

— Значит, ты в них не видишь?

— Я словно в тумане.

— Посмотрим еще: какую вещь я держу перед тобой?

— Мне кажется, это скатерть.

— Какого она цвета?

— Похоже, серого.

— Так оно и есть, — сказал доктор, — в темноте вишнево-красный кажется серым. Ну-ну! Выдать его за близорукого не удастся.

Он снял с Консьянса очки.

— На самом деле, — промолвил юноша, — скатерть красная, так что это я ошибся.

— Нет, мой друг, это не ты ошибся, природа никогда не ошибается; просто один из твоих органов чувств был обманут посторонним вмешательством. Пойдем, Консьянс, предоставлю тебя воле Всевышнего, ибо теперь остается лишь одна надежда на твое спасение.

— Спасибо, господин Лекосс, — вздохнув, ответил юноша, — я в этом очень сомневался, но, чтобы сделать Мариетте приятное, я согласился поговорить с вами, как она того желала.

— Иди, дитя мое, иди! — сказал врач, — К великому моему сожалению, я ничего не могу сделать для тебя.

— От этого я вам не менее признателен, сударь, — отозвался Консьянс своим мягким голосом.

Доктор горестно пожал плечами и со вздохом посмотрел вслед молодому человеку.

Консьянс и Мариетта направились в другие дома.

Навестив два-три дома, они зашли к инспектору лесничества.

Тот только что проверил свои караулы, ныне по приказу перешедшие на военное положение.

Его сын, которого за отцовские деньги уже дважды замещали на военной службе другие парни, теперь был вынужден служить в почетной гвардии.

— А, это ты, бедный мой Консьянс, — сказал инспектор, — у тебя сегодня жеребьевка?

— Увы, да, господин инспектор.

— В этом случае, дорогой мой мальчик, я тебе советую тянуть жребий первым, чтобы эти мошенники не оставили тебя в дураках.

— Для меня, господин инспектор, — заметил Консьянс, — это было бы безразлично, но для моей матери Мадлен, для моей матери Мари, для Мариетты мой отъезд станет большим горем и, быть может, принесет некоторый ущерб.

— Что касается горя, ты, черт возьми, прав. Я не без труда утешил свою жену и не стану даже пытаться утешать трех других женщин. Что же касается ущерба, — тут он посмотрел на юношу с некоторой жалостью, — я не очень-то понимаю, в чем может быть им полезен такой бедный блаженный, как ты. Но в конце концов твой отъезд не помешает Мариетте доставлять нам молоко, а что касается двух твоих матерей, я на зиму сделаю для них запас дров, и, будь спокоен, им будет тепло как никогда.

Консьянса глубоко тронуло это предложение. Господин Девиолен (так звали инспектора) отличался суровым выражением лица, но, как видно, суровость служила ему маской: натура у него была доброй, а сердце отзывчивым.

— Господин инспектор, — обратился к нему Консьянс, — благодарю вас от всей души прежде всего за себя, а затем за Мариетту, которая не может сама поблагодарить вас, потому что, как видите, она плачет, благодарю вас и от имени двух моих матерей.

И правда, бедная Мариетта никак не могла унять слез.

— Хватит, хватит! Уходи, — сказал инспектор, — тысяча громов! С некоторых пор здесь и без вас пролито немало слез. Иди! Ведь, если моя жена и дочери спустятся и увидят, как вы плачете, это послужит им поводом снова лить слезы, и ливень их затопил бы все хлеба на равнине Сен-Реми. Уходи, мой мальчик, уходи!

И, дружески похлопывая Консьянса по плечу, инспектор вывел его из дома на улицу.

Консьянс знал, что на слово инспектора можно было безоговорочно положиться, и его очень успокаивала такая мысль: если беда выталкивает его из дома, то, по крайней мере, в его отсутствие дома двух матерей будут хорошо отапливаться.

X ЖЕРЕБЬЕВКА

Была половина одиннадцатого, а жеребьевку назначили на одиннадцать, однако, поскольку деревням кантона Виллер-Котре и самому городку Виллер-Котре предстояло тянуть жребий в алфавитном порядке, Арамон шел третьим или четвертым в очереди.

Следовательно, жителям Арамона предстояло тянуть жребий в полдень, а то и в час дня.

Эта давало Консьянсу возможность проводить Мариетту до деревни.

Увы, молодой человек чувствовал, как мало времени оставалось у него побыть вместе с любимой, и не хотел терять ни одной драгоценной минуты.

К тому же ему казалось, что он как-то не так поцеловал Мадлен и испытывал потребность исправить эту ошибку.

Влюбленные двинулись в путь через парк пешком, идя бок о бок.

Калитка в саду инспектора выходила в этот парк, что избавляло их от необходимости идти городскими улицами.

Бернар, знавший путь лучше почтальона, шел перед ними, время от времени оборачиваясь: ему не надо было проверять, следуют ли за ним хозяева, ведь чутье говорило ему об этом лучше зрения, но псу хотелось ласково на них посматривать.

Уже неделю Бернар отлично знал, что в обе семьи пришла беда; было бы слишком смело утверждать, что он знал какая, однако всю последнюю неделю он выказывал еще большую привязанность к хозяину, словно понимая, что именно Консьянсу угрожает опасность и что эта опасность их разлучит.

Однако, дойдя до того места в парке, что именуется Фазаньим двором, и где дорога в Арамон разветвляется на большую дорогу и тропу, Бернар, по-видимому вопреки обыкновению, ошибся в выборе пути и, вместо того чтобы идти по тропе, пошел большой дорогой.

Консьянс окликнул пса, чтобы вернуть его на привычный путь, но Бернар только помотал головой и продолжал идти вперед.

Собака была уже шагах в двадцати от хозяина, и Консьянс окликнул Бернара еще раз, но тот, не повинуясь, посмотрел на молодую пару и уселся на дороге.

Мариетта хотела позвать пса в третий раз, но Консьянс ее остановил.

— Бернар не ошибается, Мариетта, — объяснил он, — Бернар хочет что-то мне сказать.

Затем, подойдя к собаке, он заговорил с ней так, что речь его переходила в ворчание:

— Что с тобой, дорогой мой Бернар?

Пес тихонько завыл, но в его вое не слышалось ничего мрачного, и поднял лапу, словно указывая ею на лес.

— Да, добрый мой Бернар, да, — сказал юноша, — ты прав, ты ведь животное, и твое чутье тебя не обманывает.

— И что же говорит Бернар? — поинтересовалась Мариетта, подойдя к другу.

— Бернар говорит, что, вероятно, по большой дороге идут наши матери, поэтому, если бы мы пошли по тропе, мы бы с ними разминулись.

— Подумать только! — воскликнула Мариетта, которую всегда изумляли те толкования, какие давал Консьянс поступкам и жестам своего пса.

— Ну-ка, взгляни! — обратился к ней юноша.

Он протянул руку по направлению к лесу, и на его опушке девушка увидела старика верхом на осле, а рядом с ним двух женщин, одетых в черное, как вдовы, да они и были вдовами. Женщины шли, взяв друг друга под руку.

Рядом с одной из них шел ребенок, заставляя тащить себя, как это свойственно детям.

Старик был папаша Каде, осел — Пьерро, женщины — Мадлен и г-жа Мари, а ребенок — маленький Пьер.

Словно для того чтобы поддержать их в уготованной им разлуке, Господь при крещении даровал двум матерям имена святых женщин.

Идя навстречу друг другу, обе группы людей слились в одну.

Матерям стало невыносимо ждать вестей вдали от того места, где решалась судьба их семей. Что же касается папаши Каде, он двумя часами ранее, отдав под заклад недвижимость, округлил свою землю еще на три арпана и теперь ехал к метру Ниге, нотариусу, выплатить первую треть за свое приобретение, то есть восемьсот франков.

Урожай оказался хорошим, и папаша Каде с удовлетворением видел, ощущая тяжесть кошелька, спрятанного в глубокий карман сюртука каштанового цвета и перетянутого потуже бечевкой, чтобы монеты серебряным звоном не выдавали своего присутствия, — папаша Каде, повторим, с удовлетворением видел, что цены ежегодного урожая, если к ней прибавить две-три сотни франков, будет достаточно, чтобы за три года выплатить стоимость нового участка земли.

Мы не хотим сказать, что в дни бедствия, свалившегося на его семью, папаша Каде заботился только о своей земле, — такое утверждение нанесло бы тяжелый удар прямо в сердце старику; скажем иначе: точно так же как вино и лень на равных владели сердцем Фигаро, земля папаши Каде и его внук на равных владели сердцем старика.

Нет ничего удивительного в том, что он охотно ухватился за возможность съездить в Виллер-Котре и согласился раньше времени расстаться со своими любимыми деньгами, хотя до срока платежа оставалась еще неделя.

Вот так и получилось, что обе матери, папаша Каде и маленький Пьер все вместе отправились в Виллер-Котре.

В городок они добрались к одиннадцати; все население собралось около мэрии, то есть на Церковной улице и Замковой площади (мэрия соседствовала с церковью и выходила на Замковую площадь).

Там, образовав группки, столь же полные отчаяния, как кучки иудеев, плакавших на берегах Евфрата, собрались отцы, матери и сестры молодых людей, которым предстояло участвовать в жеребьевке, а также сами эти молодые люди, едва только вышедшие из детства и отличавшиеся слабостью телосложения, бледностью, а особенно ползущими по щекам слезами.

Некоторые из них искали утешения в вине, и шумная их беззаботность (причину ее нетрудно было разгадать) действовала на душу еще мучительнее, нежели печаль и слезы их остальных сверстников.

Группки эти не смешивались. Каждая состояла из жителей одной деревни, и каждая смотрела на другую с ненавистью, моля Бога о том, чтобы львиная доля этого чудовищного налога на кровь пришлась не на них, а на соседей.

Ждали окончания мессы, после которой можно было приступить к жеребьевке.

Из церкви вышло очень много людей, и все невеселые. Церковь оказалась настолько переполненной верующими, что коленопреклоненных людей можно было увидеть даже посреди улицы: дни бедствия — это дни благочестия.

Когда церковь опустела, барабанная дробь возвестила начало жеребьевки.

Звуки эти похоронным звоном, словно провозвестники горя, отозвались в глубине всех сердец. Вот уже три или четыре года матери проклинали этот барабан войны!

Мэр, опоясанный шарфом, вместе с двумя помощниками в сопровождении жандармского бригадира и четырех жандармов прошествовал мимо собравшихся.

Каждый приветствовал его самым почтительным образом. Те, кто имел честь быть с ним хоть немного знакомым, приветствуя, обращались к нему по имени, и ответом им служил покровительственный жест его руки.

Каждый хотел расположить к себе мэра. В своем горе все эти бедные сердца жаждали обрести опору где только можно, а господин мэр являл собою солидную опору, даже наравне с Провидением, даже вопреки случаю.

Вслед за мэром в зал для жеребьевки вошли все любопытные и стали за барьерами, подобными тем, что устанавливают перед дверьми театров.

Затем вызвали жителей деревни, название которой начиналось с буквы, ближайшей к букве "А".

Деревня называлась Бурсонн.

И тогда начался спектакль вдвойне мучительный — вдвойне, потому что радость одних причиняла страдание другим, а страдание этих доставляло радость тем.

И правда, одни радовались, вытянув счастливый номер, дававший им шанс остаться дома, но этот вынутый из урны номер означал, что для остальных шансы на удачу уменьшились.

Вот откуда проистекала радость одних и печаль других.

Наоборот, несчастливый номер погружал в печаль того, кто его вытащил, и радовал остальных, ведь он давал одним шансом больше тем молодым людям, кто еще не тянул жребия.

Вот откуда проистекала печаль одних и радость других.

Эта радость и эта печаль, поочередно вспыхивавшие сначала в зале для жеребьевки, сразу же распространялись за его пределы.

Рекрут вытаскивал свой номер, его произносил мэр и вписывал в ведомость секретарь; если номер оказывался счастливым, рекрут бросался прочь из зала, простирая ввысь руки, устремив к небу взгляд, потеряв голову от радости, и уже с крыльца кричал о счастье, выпавшем на долю его, а также его семьи, с триумфом поднимая как можно выше спасительный номер.

Если же, наоборот, удача изменяла рекруту, он появлялся на том же крыльце помрачневший, с повисшими руками, горестно покачивая головой и уже мало заботясь о том, что роковой номер, провозглашенный мэром, будет вписан в ведомость рукой секретаря: еще глубже его вписывало в сердце новобранца отчаяние.

Эта сцена точно воспроизводилась ежеминутно; однако, поскольку из ста восьмидесяти номеров, находившихся в урне, лишь тридцать или сорок были счастливыми, волны печали катились куда чаще, чем волны радости, и зал переполнялся страданиями.

И эти страдания были тем более глубоки, что каждая деревня уже видела, как некоторые из ее детей уходили на кампании 1812 и 1813 годов, причем никто из них не вернулся, разве лишь какой-нибудь несчастный калека, — вот почему матери в слезах прижимали к сердцу своих бедных сыновей, гладили их дорогие руки и шептали:

— О Боже мой, пули! О Боже мой, ядра! Боже, Боже! Неужели же с твоего согласия таким вот образом плоть этих бедных безвинных детей превращают в пушечное мясо?!

Вот так перед Арамоном прошли жеребьевку три деревни — уже упоминавшийся Бурсонн, Кореи и Данплё.

К двум из этих деревень Небо явно благоволило — то были Бурсонн и Данплё. Из тридцати молодых людей им пришлось отправить в армию всего шесть или восемь; через руки уроженцев этих деревень прошли почти все счастливые номера.

Кореи неизвестно почему потерпело сокрушительную неудачу.

Во всех жеребьевках прослеживались подобные действия рока, причину которых искать было бы бесполезно.

Вслед за Данплё вызвали Арамон.

После множества поцелуев и слез Консьянс оставил на улице обеих матерей, Мариетту и маленького Пьера, а сам направился к мэрии.

Бернар вознамерился пойти вслед за хозяином, но собакам категорически воспрещалось входить в здание мэрии, так что Бернара прогнали и он с невеселым видом сел у ног Мариетты.

Что же касается папаши Каде, он ушел к нотариусу, предпочитая не присутствовать в решительную минуту, если она окажется роковой.

Консьянс, занесенный в список под именем Жана Манскура, вошел в мэрию пятым.

Два первых его земляка вышли оттуда унылые и подавленные: они вытащили несчастливые номера; третий держал в руке сомнительный номер, а четвертый сбежал с крыльца радостный, выкрикивая номер 164.

Обе матери, Мариетта и малыш Пьер знали, что Консьянс идет пятым.

Только Всевышнему ведомо, сколько тоски и муки ощутили сердца трех женщин за эту минуту ожидания! Только Всевышний знал, как участилось биение их сердец! Только Всевышний понимал, какой смертельный страх таила бледность их лиц!

Как позднее высчитали женщины, точно в то мгновение, когда Консьянс запустил руку в урну, собака медленно и скорбно подняла морду и издала долгий мрачный вой. Женщины вздрогнули.

Вой еще длился, когда Консьянс, грустный, но смирившийся, показался на крыльце со своей мягкой и меланхолической улыбкой на губах.

Все три женщины разом вскрикнули.

Они поняли: несчастье свершилось!

Юноша, не торопясь, подошел к ним и обнял всех трех, чтобы тройную боль слить в одном объятии.

Затем с невыразимой грустью он произнес:

— Девятнадцать, число совпадает с моим возрастом!

— Боже! Боже! — воскликнули обе матери, падая на колени и ускользая из рук Консьянса. — Не достаточно ли с нас испытаний?!

Мариетта осталась одна в объятиях Консьянса, и он, страстно прижав ее к груди, прошептал:

— Ты прекрасно знаешь, Мариетта: живой или мертвый, я всегда с тобой.

И во второй раз губы юноши прижались к устам девушки.

В эту минуту папаша Каде, возвращаясь от нотариуса и ведя осла на поводке, появился на углу Церковной улицы.

Он увидел двух женщин, стоявших на коленях, с руками, простертыми к Небесам; он увидел Мариетту, потерянную и плачущую в объятиях Консьянса, и все понял.

— Ах, — прошептал он, — неужели и с этим будет то же, что с моим бедным Гийомом?

И затем, сделав над собой усилие, он добавил:

— Все же я отдал бы пять сотен франков за то, чтобы он вытянул счастливый номер… ей-Богу!

XI ГЛАВА, КОТОРАЯ, БЫТЬ МОЖЕТ, ИЗМЕНИТ МНЕНИЕ ТЕХ, КТО ПЛОХО ДУМАЛ О ПАПАШЕ КАДЕ И БАСТЬЕНЕ

Наполеон спешил получить в свои руки триста тысяч новобранцев, и поэтому заседание воинского присутствия было назначено на ближайшее воскресенье.

Оно стало последней надеждой для обеих матерей, для Мариетты и папаши Каде; им казалось, что их бедный блаженный будет забракован, хотя Мадлен в своей материнской гордости порой говорила, качая головой:

— О нет, нет! Они его никогда не забракуют — уж слишком он хорош!

Что касается Консьянса, то он после беседы с доктором Лекоссом отлично знал, как ему себя вести.

Поэтому, когда женщины говорили о своей последней надежде, он только грустно улыбался и ничего не говорил: он не стал бы лгать даже ради того, чтобы утешить мать.

Дорога из Виллер-Котре в Арамон являла собой необычное зрелище. Арамон предоставил девять кандидатов в новобранцы. Из этих девяти пятерым не повезло. Арамон, как видим, был не особенно обижен.

Четверо избежавших беды или считавших себя таковыми (ведь в те несчастливые времена нельзя было быть уверенным в чем бы то ни было) возвращались с приколотыми к шляпам номерками, украшенными трехцветными ленточками; они пели, смеялись, танцевали так, что лес шумел от взрывов их радости.

Среди остальных пятерых двое искали утешение в вине и вместе с другими пели, танцевали, кричали, но делали это так судорожно, так печально, так страдальчески, что напоминали выходцев из могил, вынужденных на минуту разделить неведомую им или уже забытую радость живых.

Трое остальных, не потерявших головы, в том числе и Консьянс, возвращались домой тихо, без лент и без выкриков, скромные и по-христиански смиренные в своем горе.

Те, кто вытянул счастливые номера, вернулись в деревню первыми и возвестили о радости, выпавшей на их долю, и о печали, выпавшей на долю других; надо сказать, узнав о невезении Консьянса, ему сочувствовали все.

Консьянс был так добр, так мягок, так безобиден, что его любил каждый!

Бастьен сидел в кабачке, когда услышал новость; гусар, как это с ним порой случалось, уже выпил лишнего; глаза его ожили, язык развязался, и он рассказывал о своих походах, время от времени прерывая этот рассказ тостами в честь победителя Аустерлица и Ваграма. После пятого или шестого тоста, когда он подносил к губам стакан, до него донеслись слова:

— Консьянс вытянул несчастливый номер.

Нельзя не отметить, что, как ни близок к губам был его стакан, он их так и не коснулся.

— Что вы сказали там, у двери? — спросил он.

Один из счастливчиков с ленточкой на шляпе сунул голову в кабачок и ответил Бастьену:

— Мы говорили, что Консьянсу не повезло. Вот и все.

— Вот и все?.. Черт подери! — закричал Бастьен, ставя стакан на стол. — Думаю, этого вполне достаточно и даже слишком, — с мрачным видом добавил он. — Ведь это же горе для двух семей!

И, еще больше помрачнев, он сказал:

— Бедная Мариетта, доведется ей теперь плакать!

Поднявшись, не прикасаясь к недопитому наполовину стакану, не глядя на полупустую бутылку, он вышел из кабачка и, отыскав взглядом тех, кому улыбнулась удача, спросил:

— Где же он, этот несчастный Консьянс?

— Идет вслед за нами.

— По тропе или по большой дороге?

— По тропе.

— Ладно, я пойду, постараюсь его успокоить, если это возможно.

И он зашагал к окраине деревни.

Больше сотни людей толпились там и смотрели, как вдали за деревьями медленно движется процессия несчастных.

Консьянс шел впереди вместе с Мадлен; сердце ясно подсказывало ему, что в подобных обстоятельствах он должен в первую очередь позаботиться о матери.

За ними шли г-жа Мари и Мариетта.

Позади них ехали на осле папаша Каде с малышом Пьером, такие же молчаливые, как все, хотя ребенок не понимал ни причин, ни значимости этого горя.

Заметив их, все ожидавшие двинулись им навстречу; Бастьен шел первым — во главе толпы. Ему казалось, что у него для Консьянса припасено множество разумных суждений, множество еще не открытых для юноши горизонтов; ему казалось, что эти суждения столь убедительны, а горизонты столь радостны, что он, Бастьен, побеседовав с Консьянсом, за какой-нибудь десяток минут утешил бы его; но, увидев блаженного, Бастьен почувствовал, что язык у него прилип к гортани, и, замедлив шаг, он позволил себя догнать и перегнать сначала идущим впереди толпы, затем — идущим посредине ее, а в конце концов и самым задним; заметив глубокую печаль, охватившую оба семейства, гусар покачал головой и произнес:

— Я ошибался, только всеблагой Господь способен что-нибудь сделать для этих бедных людей!

Того же мнения держались и остальные; казалось, никто не может решиться промолвить хоть слово в утешение: были слышны лишь рыдания и вздохи.

Бастьен даже сошел с дороги, чтобы пропустить их, решив ничем не выдавать своего присутствия. Правда, он почувствовал бы себя несколько уязвленным, если бы Консьянс вовсе не обратил на него внимания, но от больших голубых глаз юноши ничто не могло ускользнуть незамеченным. Консьянс увидел Бастьена, и он, прекрасно читавший в людских сердцах, прочел в сердце гусара такое искреннее сочувствие, что покинул мать и направился прямо к гусару.

Бастьен в растерянности стал глядеть по сторонам, чтобы убедиться, что это ради него Консьянс сошел с дороги; но не оставалось никаких сомнений — Бастьен стоял один на краю канавы поодаль от остальных.

И тогда, раскинув руки, он сам пошел навстречу Консьянсу.

В эту минуту на Бастьена нахлынуло чувство, до сих пор ему совершенно неведомое, а теперь овладевшее им и перевернувшее его сердце.

— Ах, бедный мой Консьянс, бедный мой Консьянс, — воскликнул он, обнимая новобранца, — так, значит, ты уходишь, черт подери? Так тебе не повезло, тысяча громов?! Это несправедливо, это не по-Божески… Такой славный парень, как ты… который спас мне жизнь… мне, Бастьену, говорю я вам… Да, — продолжал гусар, обращаясь к смотревшим на него крестьянам, которые были удивлены таким взрывом чувств, совсем несвойственных Бастьену, — спас мне жизнь. Да, я всегда говорил: "Спасибо Бернару!" И правда, это Бернар вытащил меня из воды, но сам по себе Бернар не поплыл бы за мной, да он лап не замочил бы ради меня — для этого он недостаточно меня любит! Нет, это добрый Консьянс послал его мне на помощь… это он протянул мне руку… это он… Стоп, ведь точно так же было и во время пожара у Жюльенны… Так вот, я тогда много болтал и хвастал, так вот, и в тот вечер еще раз кто, как не Консьянс, сделал все что надо; кто, как не Консьянс, спас лошадей, быков, баранов; кто, как не Консьянс, полез в бушующее пламя за ребенком? Дело, видите ли, вот в чем: у Консьянса такая внешность, что, глядя на него, ничего такого о нем не подумаешь. А вот я лично вижу, что он самый отважный, самый мужественный, самый лучший из нас всех! Ладно, иди, Консьянс, тебя зовет мать, она тебя ждет… Но, ты видишь, что бы там ни было, Бастьен тебе друг до гроба! И если Бастьен так говорит, значит, это правда, и если ему представится случай доказать это не на словах, он это докажет!.. Иди, Консьянс… Иди!

И он подтолкнул молодого человека в сторону его матери: она действительно ожидала сына, преисполненная признательности Бастьену за его поступок, поскольку чувствовала, что слова гусара были, так сказать, излиянием подлинных чувств.

Обе семьи, за исключением папаши Каде, как обычно, возвратились в хижину справа и оставили дверь открытой, чтобы все симпатии людей могли достигнуть тех, на кого они были направлены.

Неожиданно сквозь дружественно настроенную толпу, окружившую обездоленных, протиснулась женщина: то была Жюльенна, фермерша из Лонпре. На руках она держала своего ребенка. Она подошла прямо к Консьянсу, сидевшему на табуретке подле матери, и, поставив ребенка у ног юноши, сказала:

— Консьянс, поскольку ты воистину спас жизнь моему ребенку, я хотела бы, чтобы его возраст позволил ему пойти в солдаты вместо тебя; Консьянс, поскольку ты воистину спас ему жизнь, он сам пошел бы в армию вместо тебя не то что завтра, не то что сегодня вечером, а прямо сейчас, и ты остался бы рядом с твоей матерью и Мариеттой!

Жюльенна произнесла эти слова с таким чувством благодарности, что все присутствующие не смогли сдержать слез, а Мадлен порывисто обняла фермершу.

Бастьен стоял за порогом, держа под руку Катрин; он видел все происходившее и слышал все сказанное в хижине.

Он положил свою ладонь на округлую полную руку Катрин.

— Постой-ка, — сказал он, словно откликаясь на мысль, только что пробужденную в его уме поступком Жюльенны, — и правда, тысяча громов, вот это мысль!

— О чем ты? — спросила Катрин.

— Ничего, моя красавица… ведь ты, скорее всего, не умрешь от печали, потеряв меня, а эта несчастная мать умрет, если ее разлучить с сыном, и я, не рискуя повредить твоему здоровью, говорю тебе, что намерен совершить небольшое путешествие.

— Господи, это куда же? — поинтересовалась Катрин.

— О, будь спокойна, недалеко, в Суасон, в супрефектуру Эны, и, так как, полагаю, папаша Матьё не откажет мне в лошади, благодаря четвероногому я возвращусь завтра вечером или, самое позднее, послезавтра утром.

— Но ты поедешь не для того, чтобы там остаться, Бастьен?

— Кто знает?

И, высвобождаясь из рук Катрин, гусар добавил:

— Пойдем! Поцелуй меня, любовь моя! Пожелай мне удачного путешествия и позволь распрощаться! Чем раньше я уеду, тем раньше вернусь.

Катрин знала Бастьена: уж если какая-нибудь мысль приходила ему в голову, выбить ее оттуда было нелегко. Впрочем, Бастьен так часто говорил о своих полезных знакомствах среди военных и чиновников, что она предположила: в Суасоне у него есть полезный знакомый, которому он может отрекомендовать Консьянса.

И поскольку в конечном счете Катрин была девушкой доброй, она, надеясь на быстрое возвращение Бастьена с хорошими вестями, не стала чинить препятствий его отъезду.

Бастьен и не преминул тотчас воспользоваться этим, взяв у папаши Матьё столь нужную ему лошадь.

Что касается папаши Каде, то он, возвратившись домой, отвел Пьерро в стойло, затем вывернул наизнанку свой пустой кошелек, дабы убедиться, что там не завалялся какой-нибудь экю, и, удостоверившись в этом, запер его в старом сундуке и уселся в большом деревянном кресле, откуда через открытую дверь видел все, что происходило у г-жи Мари.

И надо сказать, все, что он видел, очень его печалило.

Папаша Каде любил родных, но по-своему, по-стариковски эгоистично. Несчастье, поразившее других, не было несчастьем для него непосредственно, но оно било по нему рикошетом. Строго говоря, он не испытывал неодолимой потребности видеть каждый Божий день Консьянса и его собаку: порой оба представлялись ему бездельниками. Консьянс обычно жил поодаль от старика по три месяца, по полгода, а то и по году, но папаша Каде ни на минуту не сомневался в его возвращении, так что старик прощался с Консьянсом без особых волнений, но теперь все стало иначе. Консьянс уезжал, а куда, совсем неизвестно, вернее, слишком хорошо известно, — на бойню. Он оставлял дома сердца, полные отчаяния, глаза, полные слез, и голоса, полные тоски. Все это нарушало давние привычки папаши Каде, которому по возвращении с поля хотелось видеть улыбчивые лица и готовый ужин. Отъезд внука вносил перемену в его жизнь, а ведь у каждого наступает возраст, когда всякая перемена в жизни смертельно вредна. Семидесятисемилетний папаша Каде уже вступил в такой возраст.

К тому же, что бы ни говорили социалисты, идея наследования является для человека важнейшим побудительным мотивом его действий. Копить, чтобы оставить накопленное сыну, а тот в свою очередь будет копить и своему сыну оставит вдвое больше, чем было оставлено ему; уснуть вечным сном в надежде, что земля площадью в три, четыре, пять или шесть арпанов будет увеличиваться в размерах как снежный ком, станет собственностью в руках сына, поместьем в руках внука, вотчиной в руках потомков, — таково одно из мечтаний гордыни, тихо убаюкивающее человека во время его перехода из этого мира в иной; и папаше Каде виделось, как его девять арпанов, за которые он был должен всего лишь тысячу шестьсот франков (а их он мог без напряжения выплатить за два года), увеличиваются в руках Консьянса и, словно золотой ковер, разрастаются в размерах, чтобы в руках правнуков оказалась вся равнина Ларньи, на которой до самого горизонта простирались бы поля пшеницы, клевера и рапса, радующие взор как своей обширностью, так и разнообразием красок.

Допустим, Консьянс уедет на войну и там его убьют; допустим, он, папаша Каде, умрет — к кому перейдут тогда эти девять арпанов? В реальности, дальше которой не могло простираться его воображение, — к Мадлен, а ей предстоит умереть без детей и завещать кому-то свою землю, ничего к ней не прибавив: разве может одинокая женщина увеличить свой надел? И потом, если бы даже она и смогла это сделать, кому бы пошли на пользу эти приращения земли, ведь их наследство оказалось бы в чужих руках?!

Нельзя сказать, что папашу Каде не волновало то, что он называл тунеядством Консьянса, в чем он и упрекал внука, но сам он был не слишком уверен в своей правоте: он догадывался, что Консьянс за три-четыре часа выполнял столько работы, сколько сам папаша Каде делал за целый день. Бывало, старику требовалось съездить на рынок в Виллер-Котре, в Крепи или в Компьень, чтобы продать или купить зерна, и тогда Консьянс вместо него шел на поле работать с Пьерро и Тардифом — или пахать, или бороновать, а на следующий день папаша Каде видел, что работа продвинулась так далеко, как если бы ей посвятили не один, а два, а то и три дня. В таких случаях папаша Каде удивлялся, изумлялся и выспрашивал у Консьянса, в чем секреты его столь успешного труда, и Консьянс отвечал ему очень просто: "Я пел животным, папаша Каде, и животные хорошо работали". Папаша Каде долго размышлял над этим ответом, но все равно ничего в нем не понял и однажды в день пахоты взял Консьянса с собой. Когда они пришли на поле, быка и осла запрягли в плуг, а старик, усевшись на меже, сказал Консьянсу: "Ну-ка, малыш! Пой животным, я посмотрю, как ты примешься за это дело!" И Консьянс тотчас поставил Тардифа и Пьерро на нужную борозду, а на дальнем ее конце положил в качестве ориентира ветку терновника. Возвратившись к плугу, он преспокойно устроился на нем, упершись ногами в сошник и всем своим весом надавливая на лемех, вместо того чтобы изо всех сил налегать на плуг, что было бы более утомительно; затем юноша затянул песню, вернее нежную и однообразную мелодию, которая, как показалось старику, вполне соответствовала характерам Пьерро и Тардифа, да настолько, что оба, слыша эту мелодию, стали, не нуждаясь ни в каких понуканиях, тянуть плуг как нельзя усерднее, выполняя работу вдвое большую, чем под началом папаши Каде. Это дало старику немало пищи для размышлений, и на следующий день он, еще накануне уверенный, что ему в области земледелия уже нечему и не у кого учиться, увидев результаты вчерашней пахоты, пожелал отказаться от своего метода и усвоить метод Консьянса. Так что он запряг в плуг Тардифа и Пьерро, положил на противоположном конце борозды ту же самую ветку терновника, а затем, вернувшись, уселся на плут точно так же, как внук, и попытался затянуть ту же самую мелодию. Но то ли в упряжке, то ли в ветке, то ли в манере сидеть, а вероятнее всего в песне, которую старик пел животным, явно недоставало чего-то, и притом очень существенного, а потому папаша Каде, восседая на своем плуге, словно римский император на колеснице, пел безрезультатно и был вынужден прервать свою песню речью, а речь — проклятиями, но ни Тардиф, ни Пьерро даже не пошелохнулись, и папаша Каде, потеряв добрый час на бесплодный опыт, поневоле вернулся к своему прежнему методу, хотя в глубине души и признал его отсталым по сравнению с методом Консьянса.

И вот, продолжая свои размышления, папаша Каде предположил, что Консьянс не уедет, а останется в деревне и не будет убит; в таком случае, вместо того чтобы все завещать Мадлен, придется видеть в Консьянсе своего естественного наследника, несмотря на его тунеядство, за которое порою старик ворчал на внука, если ему уж очень хотелось на что-нибудь пожаловаться; тогда все наверняка будет процветать в руках Консьянса, которому, похоже, во всех его делах сопутствовала благосклонность Провидения.

Следовательно, если бы папаша Каде решился пойти на временную жертву, чтобы оставить Консьянса рядом с собой, такая жертва быстро окупилась бы благодаря способностям юноши в работах по вспашке и боронованию.

Обдумав все это и услышав ночью беспрерывный плач Мадлен, папаша Каде на следующее утро поднялся пораньше и, едва ли не опередив даже Консьянса и Мариетту, которые, будучи до конца верны своим привычкам, отправились в Виллер-Котре вместе с Бернаром, вывел из стойла Пьерро, закрепил седло на его спине и сам тоже уехал в город — так в Арамоне торжественно именовали Виллер-Котре.

Спрашивается, что же собирался там делать папаша Каде и что собирался делать Бастьен в Суасоне?

Об этом-то мы и расскажем в следующей главе.

XII О ТОМ, ЧТО ПРЕДПРИНЯЛ ПАПАША КАДЕ В ВИЛЛЕР-КОТРЕ

Хотя папаша Каде выехал после Бастьена, он проделал более короткий путь и, следовательно, возвратится первым, что и позволяет нам сначала последовать за ним и описать то, что он едва ли не тайком собирался сделать в Виллер-Котре.

Папаша Каде и Пьерро добрались туда ранним утром; они вступили в город по Церковной улице, спустились до главной площади, вышли на Суасонскую улицу и остановились на углу, слева от проулка Плё.

Оба, хозяин и его осел, подошли к двери нотариальной конторы метра Ниге.

Папаша Каде, сидевший на осле чисто по-женски, боком, как это всегда делают наши старые крестьяне в Пикардии, убежденные в том, что уж кто-кто, а женщины всегда найдут лучший способ сидеть на осле, — так вот, папаша Каде соскользнул на землю, привязал Пьерро к ставне метра Ниге и постучал в дверь.

Открыла ее г-жа Ниге; она узнала старика:

— Боже мой, папаша Каде, что вы здесь делаете в такую рань? Неужели вы вчера допустили ошибку в ваших расчетах? Уж не дали ли вы моему мужу один экю сверх положенного?

— Нет, госпожа Ниге, нет, — отвечал старик, — со мной такого никогда не случалось: дать одним экю меньше или одним экю больше; я всегда пересчитываю деньги — это вовсе не лишняя предосторожность, ведь в первый раз можно ошибиться; нет, я пришел не ради этого, я пришел поговорить по делу с господином Ниге.

— Значит, дело это срочное, если вы приходите в половине восьмого утра?

— Крайне срочное, госпожа Ниге. Так что, прошу вас, позвольте мне войти в контору.

— Но в конторе, дорогой мой господин Каде, нет еще никого, даже мальчишки-рассыльного.

— К рассыльному у меня нет никакого дела, добрая моя госпожа; у меня дело к господину Ниге.

— Но печка еще не растоплена, и вы замерзнете.

— Я никогда не мерзну.

— А почему бы вам не прийти сюда в то время, когда господин Ниге просыпается?

— Ах, вот как! Сейчас объясню, госпожа Ниге. Ведь Мариетта доставляет вам молоко, не так ли?

— Да, Мариетта… очаровательная девушка.

— Думаю, она приносит вам молоко на пару с Консьянсом?

— Да, с вашим внуком… славный паренек. Жаль только…

Госпожа Ниге запнулась, побоявшись обидеть папашу Каде.

— … жаль только, — продолжил тот, — что он несчастный идиот, не так ли, госпожа Ниге?

— Право же, папаша Каде, не я первая говорю вам об этом, не так ли?

— Конечно, не вы первая. Так вот, госпожа Ниге, я не хочу, чтобы Консьянс меня увидел.

— Ах, вот оно что!

— Именно так.

— А ведь Пьерро стоит у двери… Консьянс сразу же узнает его.

— Вы правы! А нет ли у вас двора, который выходил бы в проулок Плё?

— Есть.

— Так давайте отведем туда Пьерро, запрем за ним калитку, и Консьянс его не увидит.

— Хорошо, я пойду разбужу господина Ниге, а вы возьмите Пьерро за поводок, сверните в проулок, калитку во двор вы найдете открытой, а со двора я введу вас в контору.

— Договорились, госпожа Ниге, договорились.

И папаша Каде, ведя Пьерро на поводке, свернул в проулок и вошел во двор, калитка которого действительно была открыта; оттуда его привели в контору, где он увидел г-на Ниге, облаченного в домашний халат из бумазеи, в хлопчатобумажном колпаке с ленточкой в стиле Помпадур и в домашних туфлях, расшитых г-жой Ниге лет двадцать — двадцать пять тому назад.

Поскольку нижнее белье было сокрыто от взора, не будем и пытаться живописать его.

Господин Ниге, в отличие от людей, просыпающихся в раздраженном состоянии, всегда оставался в добром расположении духа, когда жена его будила, ведь он отлично знал свою супругу и понимал, что по пустякам она будить не станет.

Нотариус встретил утреннего визитера весьма приветливо.

— А, так это вы, папаша Каде! — радостно воскликнул. он. — Присаживайтесь и побеседуем.

— Господин Ниге и компания, имею честь вас приветствовать, — произнес папаша Каде.

Господин Ниге даже не поглядел вокруг себя, чтобы узнать, к какой это компании обращается папаша Каде: такова была его манера приветствовать, будь перед ним хоть один-единственный человек или действительно целая компания.

Старик считал это более любезным, чем просто сказать "сударь".

— Присаживайтесь, присаживайтесь.

— О, благодарю вас, господин Ниге, я не устал.

И папаша Каде сел, выполнив свой обряд вежливости.

— Ну что же, папаша Каде, — сказал г-н Ниге, когда его клиент уселся, — итак, вы здесь, в Виллер-Котре.

— Боже мой, да, метр Ниге.

— По делу?

— Да, по делу.

И папаша Каде громко вздохнул.

— А, вот что! — воскликнул, смеясь, метр Ниге. — Уж не желаем ли мы купить всю территорию Ларньи?

Папаша Каде печально склонил голову набок:

— О нет, метр Ниге, напротив.

— Вы вознамерились что-то продать?

— Быть может, я буду вынужден это сделать; однако мне не хотелось бы продавать… о нет, не хотелось бы мне продавать!

— В таком случае что же вам нужно? — спросил нотариус, не понимая, зачем пришел к нему старик.

— Я же сказал, метр Ниге, что… вы ведь знаете, не правда ли, что вчера прошла жеребьевка?

— Да, и даже знаю, что ваш бедный Консьянс вытянул несчастливый номер.

— Это так, метр Ниге.

— И это весьма меня огорчает, уверяю вас.

— Вы очень добры, метр Ниге и компания, — сказал папаша Каде, — да, ему не повезло, бедному мальчику.

— По слухам, номер девятнадцать?

— Да, номер девятнадцать… В тот день, когда объявили жеребьевку, я говорил: "Ей-Богу, дал бы сотню экю, лишь бы только Консьянс вытянул счастливый номер!"

— Ах, так вы это говорили, папаша Каде?

— Да, честное слово, я сказал это, поэтому, когда вчера ему не повезло, надо вам признаться, мне это причинило такую боль, что я сказал: "Тысяча чертей! Я дал бы пять сотен франков ради того, чтобы мальчику повезло!"

— Черт! Вы так сильно любите своего внука?

— Я очень его люблю, это так, метр Ниге, — ах, я все же очень его люблю!

— Несмотря на то, что…

Метр Ниге, осознав, что он начал фразу, вероятно, неприятную для папаши Каде, остановился, но старик спокойно закончил фразу, оборванную нотариусом:

— Несмотря на то что он идиот?.. Да, метр Ниге.

— Это очень хорошо с вашей стороны, папаша Каде.

— Не знаю, хорошо ли это, но это так. Тогда вот в чем суть, метр Ниге: порядочный человек держит клятву, даже если он дал ее самому себе. Сегодня я поднялся спозаранку и сказал себе: "Сяду-ка я на Пьерро и поеду к метру Ниге". И вот я здесь!

— И что дальше? — осведомился нотариус, который все больше раздражался, не понимая, чего от него хочет старик.

— Что дальше?.. А вот что, метр Ниге: я сказал, что дал бы пятьсот франков, лишь бы Консьянс не уезжал.

— Хорошо! И что дальше? — с нарастающим нетерпением повторил метр Ниге.

— Ну что ж, — по-прежнему флегматично ответил папаша Каде, — я готов отдать их, вот что.

Метр Ниге начал понимать:

— A-а! Значит, вы хотели бы, чтобы Консьянс не уезжал.

— Я дал бы за это пятьсот франков.

— Ах, черт, я понимаю, бедный мой папаша Каде, но, видите ли, пятисот франков совсем недостаточно.

— Совсем недостаточно? Вы так думаете?

— Конечно.

— Я много думал об этом, — сказал папаша Каде со вздохом, — и пришел к такому решению не сразу. Проклятье! Вы понимаете, метр Ниге, я предпочел бы обойтись пятью сотнями франков, но если это абсолютно необходимо, видите ли…

— И что же? — спросил нотариус, наблюдая разыгравшуюся в сердце старика битву между скупостью и родственным чувством.

— Что ж! Если уж это абсолютно необходимо, — произнес папаша Каде сдавленным голосом, — я дойду до тысячи.

Метр Ниге покачал головой.

Заметив это движение, старик удивленно воскликнул:

— Как?!

— Папаша Каде, — попытался успокоить его нотариус, — не думайте об этом, положитесь на волю Божью; даже люди богаче вас вынуждены были отказаться от такой мысли. Вы сделали все, что должны были сделать, и даже больше того. Ведь, как вы знаете, намерение ценится так же, как поступок. Так что пребывайте в мире с вашей совестью.

— Нуда! — откликнулся старик. — Так вы говорите, что это слишком дорого, не так ли?

— Да.

— Не нужно об этом и думать?

— Не нужно.

Папаша Каде встал.

— Спасибо, господин Ниге, — поблагодарил он. — Видите ли, я пришел к вам словно к исповеднику, но если это слишком дорого для моего тощего кошелька…

— Это слишком дорого, папаша Каде.

— В таком случае не будем больше об этом говорить… Прощайте, господин Ниге!

И папаша Каде медленным шагом, почесывая затылок, дошел до двери, взялся за ручку, а потом вдруг вернулся и спросил:

— Верно, дело дойдет до полуторы тысячи франков, не правда ли, господин Ниге?

Нотариус взял ладонь старика в свои руки:

— Куда больше, дорогой мой папаша Каде!

— Ах, видите ли, дело вот в чем: я отлично знаю, полторы тысячи франков — это сумма, — отозвался старик. — Но в конце концов у нас с Мадлен это один-единственный ребенок, и если бы за полторы тысячи франков я смог выкупить жизнь бедного моего Консьянса и в то же время не дать его матери, несчастной Мадлен, помереть с голоду…Хорошо, я сказал бы так: "Чего вы хотите? Это выброшенные полторы тысячи франков…" Но, в конечном счете, вы прекрасно понимаете, метр Ниге, что ему-то и перейдет земля после моей смерти и что ему придется поработать, чтобы вернуть потерянные полторы тысячи франков. Но если это больше полуторы тысячи франков… Так значит, это составит больше полуторы тысячи, метр Ниге?

— Это будет стоить больше, чем вы сможете выручить за всю вашу землю, бедный мой папаша Каде.

Старик словно остолбенел.

— Как! — воскликнул он. — Это что такое вы мне говорите?! За всю мою землю… за всю мою землю, которую я обрабатываю сам, сам пашу, сам засеваю, удобряю и сам собираю урожай… всей моей земли целиком недостаточно?

— Нет, мой друг. Так что не думайте больше об этом!

— Ах, метр Ниге, значит, придется ему уезжать, бедному Консьянсу?

— Придется уезжать, если воинское присутствие сочтет его пригодным к службе.

— Да, и оно сочтет его пригодным к службе.

— Вероятно, так. Чего вы хотите? Ведь не ум же они ищут в человеке, эти ребята! Им подавай здоровье и силу. Чтобы научиться делать полуобороты направо-налево и заряжать ружье на двенадцать счетов, не нужно быть гениальным, как господин Расин, или умным, как господин Демустье. Так что ждите часа, когда Консьянс уедет, бедный мой папаша Каде!

— Будь оно проклято!'— вырвалось у старика. Глаза его остановились и дыхание замерло. — Придется мне дождаться этого часа, потому что, даже продав всю мою землю, я не смогу избавить его от призыва.

И он стоял в неподвижности, словно готовый вот-вот упасть в обморок.

— Что это с вами, папаша Каде? — встревожился нотариус.

— Ох, метр Ниге, — сказал его гость, медленно и печально покачивая головой, — знаете, что вы сейчас сделали?

— Нет, мой друг.

— Так вот, вы только что нанесли смертельный удар нам, Мадлен и мне.

— Господь с вами, папаша Каде!

— Да… потому что бедного Консьянса убьют так же, как Гийома, вот увидите… Каким это образом сможет он защитить себя, он, блаженный! А если убьют беднягу Консьянса, его мать умрет от горя. И что тогда прикажете делать в этом мире мне?.. К тому же я еще больше состарюсь и буду уже одной ногой в могиле, так что земля моя будет принадлежать… кому? Манскурам из Пислё или из Вивьера, нашим дальним родственникам; вот почему я сказал себе, придя к вам: "Черт возьми, если продать землю, не удастся ли спасти нашего мальчика?.." И что же? — продолжал папаша Каде, издав полный небывалого страдания вздох. — Может быть, разумнее всего было бы продать землю?.. Ухожу, прощайте, прощайте, метр Ниге и компания! Тем не менее я вам очень благодарен, я не… Я уже не знаю, что говорю и даже дверь не могу найти… Ах, Боже мой! Все вращается, метр Ниге, все вращается, и мне кажется, я сейчас умру… Да, да, я умираю. Прощайте, метр Ниге и компания… про… щай… те!

И папаша Каде, покачнувшись под непомерной тяжестью своих чувств, упал на руки метра Ниге, и тот, уложив его в кресло, стал звать жену на помощь как раз в ту минуту, когда она говорила Консьянсу:

— Мой добрый друг, уверены ли вы в дружеском отношении к вам папаши Каде?

— Почему вы говорите так, сударыня?

— Потому что у меня появилось подозрение: он хочет лишить вас наследства.

Но Консьянс в ответ только тихо покачал головой и ушел, не испытывая никаких опасений по поводу намерений деда.

Выйдя на улицу, он закрыл за собой и Мариеттой калитку, и в это время г-жа Ниге услышала крики мужа.

Конечно, старания папаши Каде скрыть от внука свой визит к нотариусу и, в частности, завести Пьерро во двор заронили эту странную мысль в голову г-жи Ниге.

Поэтому она побежала на крики мужа, повторяя самой себе:

. — Что бы ни говорил бедный Консьянс, там что-то происходит.

А произошло то, что с папашей Каде случился апоплексический удар, который оказался бы смертельным, если бы в ту же секунду не послали за доктором Лекоссом, к счастью подоспевшим вовремя, чтобы пустить кровь старику: в ту эпоху, когда еще не изобрели гомеопатию, кровопускание представлялось единственным средством против апоплексии.

XIII О ТОМ, ЗАЧЕМ БАСТЬЕН ЕЗДИЛ В СУАСОН

Как уже говорилось, Бастьен одолжил лошадь у соседа Матьё, вскочил в седло и погнал ее крупной рысью по дороге в Суасон.

Но, хотя он проскакал за два с половиной часа те семь льё, что отделяли Арамон от старинного меровингского города, он добрался туда только к ночи и, следовательно, после закрытия всех контор и служб.

Приняв определенное решение, он остановился в гостинице "Три девственницы" и стал ждать утра.

Как только открылись конторы, он явился в супрефектуру, и тут ему повезло: он попал к самому супрефекту.

Супрефект был одним из поставщиков пушечного мяса, которое требовалось тому, кто пожрал столько молодых жизней, что по праву заслужил имя "Корсиканский людоед", данное ему после его ниспровержения.

Так что в каждом, кто представал перед супрефектом, он видел существо, подчиненное — ныне или в ближайшем будущем — закону о рекрутском наборе, а следовательно, вещь, ему принадлежащую, вещь, которой он имеет право распоряжаться на пользу правительства.

В 1813 и 1814 годах супрефекты усердно состязались на арене рекрутских наборов; каждый из них старался поставить в армию как можно больше солдат; были и такие, что превышали определенную законом численность рекрутов.

Таких называли "молниеносными префектами".

Наш супрефект просто умирал от желания выбиться в префекты.

Поэтому, как только он узнал о намерении Бастьена поговорить с ним по рекрутскому делу, чиновник, вместо того чтобы отказать посетителю в приеме или заставить его ждать в передней, велел привести солдата к себе немедленно.

Бастьен вошел к нему в сдвинутой на ухо гусарской меховой шапке, с доломаном на плече, с крестом на груди, округлив руки, позвякивая шпорами как человек, знающий себе цену.

Супрефект стоял перед камином на негнущихся ногах, засунув ладонь в жилет, приподняв подбородок.

Известно, что именно в такой позе стоял обычно император, и все, а особенно почтенное сословие государственных чиновников, сословие всегда весьма самостоятельное, почитало за честь подражать императору.

Супрефект окинул Бастьена быстрым взглядом знатока и увидел стройного мужчину двадцати восьми — тридцати лет, пригодного для службы сразу в трех-четырех различных родах войск.

Впрочем, в этом отношении Бастьен, похоже, уже сделал свой выбор, появившись перед супрефектом в гусарской форме.

— Господин супрефект, — сказал Бастьен, слегка покачиваясь на ногах и придерживая рукой шапку, — я набрался смелости, с тем чтобы обратиться к вам…

— Да, мой друг, — прервал его супрефект, — я понимаю: вы хотите сказать, что подпадаете под призыв и желаете присоединиться к вашему полку, не так ли?

— Нет, господин префект, вы заблуждаетесь.

— А, вам нужна подорожная грамота; это не входит в мою компетенцию, но, тем не менее, вы правильно поступили, обратившись ко мне. Его величество император и король нуждается в воинах, и наш долг облегчить любому военному поступление на службу.

— Простите, простите, мой супрефект, — возразил Бастьен, — нет, речь идет не о призыве на службу; я вышел в отставку, получив пенсию и крест, как вы можете заметить, и, следовательно, имею право сидеть дома перед камином, скрестив ноги на подставке для поленьев. Вот моя бумага, украшенная индюшонком, вроде как на фронтисписе, — она в полном порядке. И если я пришел к вам в гусарской форме, так это потому, что она подчеркивает мою природную привлекательность.

— В таком случае, что вам угодно? Чего вы хотите? Отвечайте же!

— Тем, чего я хочу и что мне угодно, мой супрефект, я и собирался поделиться с вами, когда вы помешали мне в этом, столь некстати оборвав меня на полуслове.

— Как это некстати? — повторил супрефект, нахмурив брови.

— Извините, мой супрефект, но слово "некстати" было принято говорить у нас в полку, чтобы сказать "не по делу", "без причины", "неуместно", в конце концов.

— В таком случае, объяснитесь… Что вы намеревались сказать, если бы я не прервал вашу речь некстати, как выражались у вас в полку?

Бастьен посмотрел прямо в глаза супрефекту, пытаясь понять, не кроется ли какое-нибудь оскорбление в словах чиновника.

— Да, — сказал он, — у нас в полку, черрт подерри, говорили и так… Н-да, полк — это одно удовольствие!

— Я жду, господин гусар, что вы соблаговолите сообщить мне, с какой целью вы доставили мне удовольствие, беспокоя меня?

— Если бы вы позволили мне досказать, вы бы уже знали это. Я осмелился побеспокоить вас для того, чтобы заявить следующее: я из деревни Арамон.

— А что это за деревня Арамон?

— Как, вы не знаете, что такое деревня Арамон, будучи супрефектом департамента Эна?! Ну и ну, странный супрефект!

У чиновника возникло сильное желание вызвать звонком пару слуг и выставить Бастьена за дверь, но у Бастьена красовался крест на груди и на поясе висела сабля, а в наполеоновскую эпоху, когда сабли извлекались из ножен для серьезного боя, когда кресты не сыпались дождем в каждом утреннем выпуске "Монитёра", это кое-что значило даже в присутствии столь важной особы, как супрефект в своей супрефектуре, — иметь саблю на боку и крест на груди.

Так что супрефект, не вступая с Бастьеном в полемику, направился к настенной карте и стал искать на ней одновременно и глазами и пальцем:

— A-а, вот он, Арамон! Кантон Виллер-Котре, шестьдесят шесть домов, четыреста душ, набор рекрутов тысяча восемьсот четырнадцатого года, девять новобранцев.

— Хорошо, — сказал Бастьен, — теперь вы представляете себе, что такое Арамон; можно и побеседовать.

— Девять новобранцев, — повторил супрефект, — итак, ваша деревня поставила девять новобранцев?

— Моя деревня поставит столько, сколько должна поставить, — откликнулся гусар, уязвленный манерами супрефекта, — и доказательство тому — вчерашняя жеребьевка; я пришел сюда именно по этому поводу.

— В таком случае скажите, наконец, что вас сюда привело?

— Да я же и говорю вам: я приехал по этому поводу!

— По какому именно? Для чего?

— Для рекрутского набора.

— Постойте, вы же не можете быть новобранцем, так как вышли в отставку.

— Поосторожней, мой супрефект, так ничего не выйдет, уж слишком вы суетливы, как говорят у нас в полку.

Супрефект жестом выразил нетерпение.

— О, спокойней, спокойней! — сказал Бастьен. — Я приехал сюда, чтобы заменить одного из тех, кому выпал жребий.

— Тогда решайте дело без дальних слов! Итак, вы приехали заменить одного из тех, кому выпал жребий?

— Да.

— Таким образом, вы себя продаете?

— Нет, господин супрефект, я себя отдаю.

— Что значит — вы себя отдаете? — удивился супрефект.

— Имею я на это право, да или нет?

— Разумеется.

— А если я на это имею право, никаких "но", итак, вы понимаете, я себя отдаю… при условии, однако, что тот, ради кого я это делаю, останется в деревне.

— Это более чем справедливо, поскольку вы уезжаете вместо него и на его место.

— Вместо него и на его место, именно так! Таким образом, внесите меня в список и отправьте, и чем раньше, тем лучше… ведь вы сами говорите, что Маленький Капрал очень нуждается в солдатах, — зачем же заставлять его ждать?!

— Как! Маленький Капрал?

— Так мы его называли в свое время. Черт! Быть может, сегодня это уже не пришлось бы ему по вкусу?! Быть может, сегодня в нем больше спеси, чем в те времена? Это меня не касается. Если бы пришлось его встретить, я обратился бы к нему "ваше величество"… Но что-то мы топчемся на месте; пожалуйста, давайте вернемся к нашим баранам.

— Так значит, тот, кого вы хотите заменить, ваш родственник, ваш племянник или брат?

— Ничего подобного.

— И вы приносите себя в жертву чужому?

— Прежде всего, Консьянс не чужой. Это… это Консьянс, вот кто!

— Его зовут Консьянс?

— Да. Это вас удивляет?

— По правде говоря, у этих крестьян бывают странные имена.

— Да, не правда ли? Таких имен горожанам не дают.

— И вы твердо решили отправиться служить вместо Консьянса?

— Раз и навсегда.

— А всё ли вы продумали?

— Да, черт подери!

— Хорошо! Вас направят к врачу, с тем чтобы он убедился, нет ли у вас каких-либо увечий.

— Скажите сами, господин супрефект!

— Что сказать?

— Скажите, разве я похож на инвалида?

— Неважно, это простая формальность.

— О, если это формальность, так не о чем и говорить: можно обойтись и без нее.

И Бастьен спокойно ждал, что супрефект напишет официальное письмо.

— Держите, — сказал супрефект, написав, сложив и запечатав письмо, — отнесите эту записку доктору; но что это у вас с рукой?

— О, не обращайте внимания, — сказал Бастьен, пряча правую руку за спину и протягивая левую за письмом.

— Нет, — возразил чиновник, — не этой рукой… другой. Сдается мне, у вас не хватает двух пальцев.

— Ну, и что из этого? Конечно, их у меня нет. Такого не бывает, чтобы их отрезали, а они до сих пор оставались у меня.

— Но если вам ампутировали два пальца, это уже выбраковка.

— Как, неужели выбраковка?

— Конечно, даже если бы не хватало хотя бы одного пальца. Вы же сами понимаете: его величеству императору и королю требуются полностью здоровые солдаты.

— О-о, господин супрефект, уж слишком вы придирчивы, мне кажется.

— Если вы отправитесь в армию сами за себя, дорогой мой друг, может быть, на это и не обратят внимания, но вы хотите заменить другого, у которого, вероятно, все части тела на месте, и вполне резонно мы не можем пойти на такой обмен.

— Так что вы мне отказываете?

— Я говорю, что вы уже непригодны к военной службе.

— Ах, тысяча громов! Вам предлагают таких крепко скроенных парней, так вы еще торгуетесь!

— Дорогой мой друг, вам следовало сразу показать мне вашу руку; я не стал бы с вами торговаться и сразу же сказал бы: "Это невозможно" — и все было бы кончено.

— Так что вы не желаете взять меня вместо и на место Консьянса?

— Боюсь, дорогой мой, оказаться для вас неприятным, но это невозможно.

— Таким образом, бедный Консьянс отправится в армию?

— Еще бы! Это весьма вероятно, разве что у вашего Консьянса чего-нибудь недостает, как у вас?

— Вы понимаете, что ваши слова — это приговор для всего семейства?

— Увы!

— Что его мать умрет от горя?

— Э, если бы все матери от этого умирали, не встречалось бы их столько в трауре.

Бастьен на минуту онемел, ошеломленный подобным цинизмом.

— Хорошо! — сказал он с таким чувством собственного достоинства, на какое, казалось, был неспособен. — Бог свидетель, я сделал все, что только мог, чтобы спасти этих добрых людей от отчаяния, а вы сделали все возможное, чтобы они из отчаяния не выбрались. Бог воздаст каждому по заслугам. Прощайте, господин супрефект!

И Бастьен вышел.

— Н-да, — произнес супрефект, глядя ему вслед, — этот чудак даже не догадывается, что не пройдет и трех месяцев, как его самого призовут под знамена, и, если бы я принял его предложение, это означало бы, что я скрыл от правительства одного новобранца!

XIV НУЖНЫЕ СВЕДЕНИЯ

Папашу Каде на спине его осла доставил в Арамон мальчик-рассыльный метра Ниге.

Новая беда несколько отвлекла внимание бедного семейства от постигшего их ранее горя.

Доктор Лекосс предписал старику режим лечения, выполнять который следовало с величайшей пунктуальностью.

Поскольку кровоизлияние произошло в правой части мозга, то, несмотря на быстроту и эффективность принятых мер, левой стороне тела угрожал полный паралич и неповоротливый язык старика с трудом произносил некоторые звуки.

Однако доктор Лекосс обещал, что состояние больного улучшится, не гарантируя, правда, полного выздоровления. Ясно было одно: папаша Каде стал неспособен дальше работать на земле и, так как до самого отъезда Консьянса руки папаши Каде будут парализованы, поле останется невозделанным.

Но это несчастье еще не наступило, и, кроме, быть может, одного только папаши Каде с его растревоженным сознанием, никто ничего не видел за пределами уже случившейся беды.

Бастьен возвратился в деревню через два часа после папаши Каде. Весь Арамон говорил о несчастье, постигшем бедного старика. Это была первая новость, с которой деревня встретила Бастьена.

— Хорошенькое дело! Только этого им и не хватало! — воскликнул гусар.

И он пошел в хижину слева осведомиться о здоровье папаши Каде, даже словом не обмолвившись ни о своем путешествии в Суасон, ни о его причине.

Он только время от времени сокрушенно поглядывал на свою искалеченную руку, хотя раньше смотрел на нее с гордостью, и говорил:

— Ну, проклятая рука!

На следующий день Мариетта и Консьянс повезли в город молоко и пришли оттуда в обычное время.

Вернувшись домой, Консьянс, словно не замечая ни матери, ни г-жи Мари, ни Мариетты, ни находившейся там Катрин, пошел прямо к постели старика, стал перед ним на колени и помог старику поднять руки, чтобы возложить их на голову внука.

— О дедушка! — сказал юноша. — Прошу у тебя прощения за то, что я стал причиной страшной беды, случившейся с тобой, и только одному Господу ведомо, как же я тебе благодарен!

Женщины с удивлением глядели на Консьянса и слушали его слова.

Но Мариетта шепотом объяснила им:

— Папаша Каде хотел продать свою землю, чтобы купить замену для Консьянса; метр Ниге обо всем нам рассказал.

Взявшись за руки, женщины в свою очередь склонили колени перед стариком.

Земля папаши Каде! Она была его сердцем, даже чем-то большим, нежели сердце! Следовательно, папаша Каде хотел отдать внуку свое сердце, и даже более того!

Наверное, эта сцена разбудила воображение Катрин, потому что она неожиданно воскликнула:

— Ах, клянусь Богом, он ведь не единственный!

— Что вы хотите этим сказать, дитя мое? — спросила Мадлен.

— Я хочу сказать, что некоторые, даже не будучи родственниками Консьянса, попытались сделать для него то же самое, что и папаша Каде, его дедушка, и что, не имея земли, они предложили самих себя.

Мадлен, г-жа Мари и Мариетта в изумлении смотрели на Катрин.

Консьянс, склонив голову перед постелью старика, похоже, молился.

— Да, — продолжила Катрин, — и я могла бы назвать отважного парня, кстати находящегося совсем недалеко отсюда, который побывал в Суасоне и предложил там себя вместо и на место Консьянса, и, если бы супрефект не отказал ему из-за его увечья, здесь пришлось бы заботиться только о старике.

— Это Бастьен! — воскликнули все в один голос.

— Эй, в чем дело? Кто зовет Бастьена? — спросил гусар, появившись на пороге.

— О Бастьен! — приветствовали его одновременно Мадлен, г-жа Мари и Мариетта. — Вы сделали это!

И у всех трех женщин брызнули из глаз слезы благодарности.

— Хорошенькое дело! — проворчал Бастьен. — Вижу, это Катрин Бог знает чего наговорила! Вот проклятые бабы! Похоже, молчать они просто не могут!

— Ей-Богу, ничего не поделаешь! — откликнулась Катрин. — Да, я не могла удержаться и сказала, что вы побывали в Суасоне…

— Это неправда!

— … что вы видели супрефекта…

— Это неправда!

— … и что он отказал вам в просьбе из-за вашей руки!

— Это неправда! Это неправда! Это неправда!

Мадлен схватила изувеченную руку Бастьена и поднесла ее к губам, в то время как другую его руку г-жа Мари прижала к сердцу, а Мариетта, протиснувшись между двумя женщинами, подставила гусару свой лоб для поцелуя.

— Что это значит? — спросил крайне удивленный Бастьен.

— Ты сам прекрасно это видишь, — сказала Катрин, — Мариетта предлагает тебе, глупому, поцеловать ее в лоб! Ах да, я понимаю, ты ведь не привык целовать женщин в лоб!.

— Мариетта! — сказал Бастьен. — Вы тоже!..

— Так вы это сделали, Бастьен? — спросила девушка.

— Это непр… Как странно! Вам, Мариетта, я врать не могу, а вот Катрин вру отменно!

— Вы только поглядите! — возмутилась Катрин.

— Ладно, если уж это правда, то дело хорошее. Разве Консьянс не спас мне жизнь? Разве не ему принадлежит спасенная им жизнь? И кстати, разве такое уж великое для меня дело вернуться на войну?.. Стрельба — это мне знакомо: я был под огнем то ли семь, то ли восемь лет, каждый день, и не только днем, но порою и утром, и вечером, а бывало, и ночью… Но что вы хотите? Мне отказали… не моя тут вина, это все из-за моей проклятой руки… Ладно, не будем больше об этом говорить! Уходи, Катрин, ты сделала неправильно, рассказав об этом женщинам… а впрочем, нет, ты поступила правильно, потому что я таким образом удостоился чести поцеловать мадемуазель Мариетту.

— Посмотрите-ка! Посмотрите, каков он, господин гусар! — воскликнула Катрин.

— Хватит, хватит! Я чувствую, что размягчаюсь, а я, как все, глупею, когда плачу… Уходи, Катрин, уходи!..

И он вывел Катрин из хижины, но на пороге встретил Консьянса.

— Вот как, — сказал Бастьен, — теперь ты меня ждешь.

— Я понимаю, что ты сделал для меня, Бастьен, просто я хотел с тобой поговорить.

— Со мной?

— С тобой.

— Со мною одним?

— С тобой одним.

— Тотчас?

— Нет, завтра, когда Мариетта будет в городе, а доктор Лекосс — у постели дедушки.

— Согласен! Я отведу лошадей соседа Матьё на водопой и буду ждать тебя за домом, у трех дубов.

— Спасибо, Бастьен.

— Ах, — сказала Катрин, уходя, — а он скрытен, этот господин Консьянс.

— Возможно, так, — возразил гусар, — но в двух передрягах он доказал мне, что он не из тех, кто распускает слухи, причиняющие людям немало беспокойства.

Для бедного семейства день прошел в обычных делах, но теперь к ним добавились слезы и новые хлопоты, вызванные болезнью папаши Каде. Однако, дав Консьянсу способность понимать язык животных, Господь, похоже, точно таким же образом наделил его даром разгадывать смысл нечленораздельной прерывистой речи старика. Стоило папаше Каде пожелать чего-либо, как его желание исполнялось. Как только его словно остекленевшие глаза поворачивались к какому-то предмету, Консьянс брал этот предмет и извлекал из него именно ту пользу для больного, какую, по всей видимости, желал для себя сам больной.

На следующее утро Консьянс, вместо того чтобы повезти вместе с Мариеттой молоко в Виллер-Котре, попросил девушку пойти туда без него, причем тотчас, начав визиты с доктора Лекосса, если он еще не уехал в Арамон.

Мариетта никогда не спрашивала Консьянса, что означали его поступки; она знала: благодаря своего рода внутреннему озарению, свет которого, как она видела, переполнял глаза Консьянса, всякое действие юноши таило в себе свой смысл. Мариетта отправилась в город с Бернаром, которому потребовался трижды повторенный приказ Консьянса, чтобы решиться на разлуку с хозяином и пуститься в дорогу с Мариеттой.

Бастьен, по обыкновению, водил лошадей соседа Матьё на водопой точно в девять утра. Но в этот день, спеша оказать Консьянсу услугу, о которой тот, без сомнений, попросит у него, гусар подъезжал к трем дубам без десяти минут девять.

Консьянс лежал под одним из них. Заметив Бастьена, он поднялся.

Со своей стороны гусар, увидев юношу, погнал быстрее трех своих лошадей, а подъехав к трем дубам, спрыгнул на землю и хотел было привязать животных к дереву.

— Нет, — сказал Консьянс, — этого не надо делать. Мне хватит и двух минут, чтобы поговорить с тобой, Бастьен.

— Четыре минуты, бедный мой Консьянс… Ей-Богу, мы так давно не говорили друг с другом и скоро лишимся этого удовольствия.

— Я хотел тебя попросить, дорогой мой Бастьен, — сказал юноша, — передать мне во всех подробностях то, что произошло между тобой и супрефектом.

— А, хорошо, — согласился гусар, — если ради этого ты встретился со мною, такое дело, ей-Богу, не стоит усилий.

И он снова взял поводья в руки.

— Очень даже стоит, — возразил Консьянс, — ведь мне нужно знать все, что он сказал тебе, Бастьен.

Консьянс говорил столь серьезно, что гусар почувствовал себя во власти этого голоса, мягкого и вместе с тем твердого, умоляющего и вместе с тем повелительного.

— Так тебе и вправду, — спросил он, — необходимо это знать?

— Да, мне это нужно, Бастьен.

— Хорошо! Так вот… понимаешь, я очень прошу у тебя прощения, но мне казалось, что у тебя нет большого призвания к ремеслу солдата…

— Это правда, — подтвердил Консьянс.

— Хотя я так и говорю, но, судя по тому, что я видел собственными глазами, во всей армии и даже среди ветеранов, даже среди ворчунов нет ни одного человека отважнее тебя.

— Это не отвага, Бастьен, — тихо объяснил Консьянс, — это доверие к Богу.

— Пусть так, что есть, то есть… Так я говорю: заметив, как мало у тебя призвания к солдатской жизни, да еще услышав слова бедной Жюльенны, положившей своего ребенка к твоим ногам, и увидев слезы у всех на глазах, я пришел к мысли поехать в армию вместо тебя.

— Добрый Бастьен!

— Да, не выходила у меня из головы эта мысль… Я-то люблю военное дело… Я хорош только на службе. И к тому же, видишь ли, там не приходится думать о куске хлеба… Там бывают славные деньки, да и ночи не хуже… Но тебе все это неведомо — у тебя нет никакого призвания к солдатскому ремеслу. Я запросто сказал супрефекту: "Конечно, господин супрефект, вы понимаете, в этом мире надо помогать друг другу. Консьянсу не повезло… он не очень-то рвется в армию, а я готов его заменить".

— Дай мне твою руку, Бастьен.

— Ах, да, проклятая рука! Она-то и испортила все дело… Все было сказано, все договорено; он написал письмо к доктору, дает письмо мне, я протягиваю за ним руку… "Ну-ка, — говорит он, — что это у вас с рукой?" Ты понимаешь: отрицать невозможно. "Что у меня с рукой?.. Ерунда! Сущая безделица: два пальца оторвало австрийской пулей под Ваграмом! Но это ничего не значит! Так что давайте мне письмо!" — "Нет, нет, нет! Спасибо! — говорит он, качая головой, — если даже одного пальца недостает, это уже выбраковка, а уж тем более — двух. Его величество император и король не нуждается в увечных солдатах!"

— А почему один оторванный палец означает выбраковку?

— Один оторванный палец — это уже выбраковка, — пояснил Бастьен с важным видом, — потому что, понимаешь, Консьянс, если ты служишь в пехоте и у тебя оторван указательный палец, ты вполне в состоянии зарядить ружье, но не сможешь из него выстрелить, так как у тебя нет того пальца, которым ты нажимаешь на спусковой крючок. С другой стороны, если ты поступаешь в кавалерию, например в гусары… потому что, понимаешь, если бы ты поступил в кавалерию и тебе позволили бы выбрать ее вид, думаю, ты пошел бы только в гусары… И что же! Отсутствие именно этого пальца не позволит тебе уверенно действовать саблей… Вот почему оторванный палец означает выбраковку.

— Спасибо, Бастьен! — поблагодарил его Консьянс. — Это как раз то, что мне хотелось узнать.

— И это все?

— Да, все.

— Что ж, теперь ты это знаешь… Если тебе нужно узнать еще о чем-то, я расскажу тебе с такой же охотой.

— Теперь обними меня, Бастьен!

— О, от всей души! Но ты еще не уезжаешь?

— Нет.

— И мы увидимся до твоего отъезда?

— Наверняка.

Бастьен отвязал своих лошадей и сел на одну из них.

— Но, — спросил он, приставив ладонь козырьком к глазам, — что это за всадник едет к нам по дороге из Виллер-Котре? Похоже, доктор Лекосс.

— Это и правда он, — подтвердил Консьянс. — Он обещал нанести сегодня визит папаше Каде, и вот он едет… Поезжай поить своих коней, Бастьен, поезжай!

Консьянс произнес эти слова столь серьезно, что Бастьен посмотрел на него с удивлением.

— О чем ты думаешь, Консьянс? — спросил его несколько встревоженный Бастьен.

— Я думаю, — ответил Консьянс, — что, может быть, найдется средство, чтобы матушка Мадлен не умерла от горя, а папаша Каде — от голода.

Бастьен попытался разгадать значение этих слов, но, убедившись, что он не в состоянии проникнуть в замысел Консьянса, сказал:

— Воистину с тобой никогда не надо ни в чем отчаиваться… А ну, эскадрон, живо на водопой! Ах, в полку вот была потеха!

И он ускакал крупной рысью на водопой, находившийся у деревенской площади, в то время как Консьянс не спеша возвратился к папаше Каде через заднюю дверь.

XV ОТСЕЧЕННЫЙ ПАЛЕЦ

И правда, доктор Лекосс на своей кобыле приехал с визитом к папаше Каде, которого он уже сутки не видел.

Вся несчастная семья с нетерпением его ждала. Ночь прошла спокойно; к семи вечера жар усилился и только теперь словно неохотно отпустил старика, лежавшего в глубине алькова, куда с трудом проникал свет.

Доктор велел зажечь лампу, чтобы как можно тщательнее осмотреть пациента. Лицо папаши Каде было бледно, глаза глубоко запали; пульс, правда, стал немного живее, но язык, дрожавший и произносивший только нечленораздельные звуки, с трудом раздвигал губы; больной мог слабо шевелить только левой рукой, а левая нога не двигалась вовсе.

Однако, несмотря на все это, общее состояние старика заметно улучшилось; поскольку накануне из него выпустили около шести унций крови, доктор не хотел делать повторное, весьма рискованное кровопускание, всегда опасное в подобном случае, особенно у крестьян, людей, чья кровь обеднена из-за скудной пищи. Так что врач посоветовал только сделать для ног припарки с мукой и горчицей, а для головы, которую следовало держать приподнятой, — компрессы, смоченные водой из источника, причем компрессы полагалось время от времени менять, чтобы они постоянно оставались свежими.

Папашу Каде спасли от смерти, но, вероятно, он не сможет пользоваться рукой, а передвигаться если и будет, то лишь с большим трудом.

Однако и это было уже немаловажно для несчастной семьи, чьей душой являлся Консьянс, а головой — папаша Каде, головой, хоть и отяжелевшей, но еще сохранившей разум.

Доктор вышел из хижины, провожаемый благословениями женщин; малыш Пьер держал его лошадь за уздечку; врач сел в седло и отправился обратно в Виллер-Котре.

Проехав сотню шагов, он заметил Консьянса.

Юноша стоял донельзя бледный и держал перед собой правую руку, завернутую в мокрое полотенце, все в пятнах крови.

— О Господи! — вскричал доктор Лекосс, придержав лошадь. — Что с тобой, мой бедный Консьянс?

— Господин доктор, — произнес юноша своим всегда спокойным мягким голосом, — со мной стряслась большая беда…

— Какая же, дорогое мое дитя?

— Я колол топором дрова во дворе папаши Каде и по неловкости отсек себе палец.

И, размотав полотенце, Консьянс показал врачу свою изувеченную руку.

Указательный палец был отсечен ниже второй фаланги, и кровь из раны текла столь обильно, что можно было опасаться кровотечения из малой артерии.

— Когда это случилось?

— Минут десять тому назад, господин доктор.

— А почему же ты сразу не прибежал ко мне за помощью?

— Я боялся сильно напугать матушку Мадлен, матушку Мари и Мариетту и решил, что лучше подождать вас здесь.

— Но, друг мой, — сказал Лекосс, — ты знаешь, что мне придется сделать тебе очень болезненную операцию.

— Я это подозревал, сударь, — спокойно ответил Консьянс.

Врач рассмотрел рану поближе и, словно желая узнать меру мужества Консьянса, заявил:

— Ты знаешь, я вынужден ампутировать остаток твоего пальца!

— Действуйте, господин доктор, — согласился Консьянс, словно не расслышав сказанного доктором или не поняв страшного смысла его слов.

— Но где? — спросил Лекосс.

— Как где?! — удивился юноша.

— Да, где я проведу эту операцию?

— Под тремя дубами, — предложил Консьянс. — Там нам будет удобно, не так ли?

Доктор озадаченно смотрел на молодого человека.

— Хорошо, — согласился он, — но кто мне будет ассистировать?

— Я, господин доктор, — сказал Консьянс.

— Как, ты сам?

— Да, я.

— А если ты обессилишь, если упадешь в обморок?

Юноша улыбнулся так, как, должно быть, улыбались мученики-первохристиане.

— О, этого не опасайтесь, господин доктор, — заверил он врача.

— Э, нет, — возразил тот, — если не опасно для тебя, то опасно для меня, Консьянс… Я должен буду перевязать ладонную артерию, и тут мне понадобится сильный мужчина. Подожди-ка меня здесь! Нажми вот так большим пальцем левой руки на ладонь правой, чтобы потерять как можно меньше крови, а я съезжу за кем-нибудь в деревню…

И Лекосс сделал шаг к своей кобылке.

— Не стоит, господин доктор, — остановил его Консьянс, — вот как раз тот, кто нам нужен.

И он указал кивком на Бастьена, быстро гнавшего лошадей с водопоя; нет сомнений, он и сам воспользовался возможностью утолить жажду, а потому немного опаздывал.

— Ах, да, Бастьен! — воскликнул врач. — Старый вояка… Чудесно!

И он знаком велел ему поскорее подъехать к ним.

Заметив знак, поданный доктором, Бастьен перестал петь "Гусары в боевом походе", пустил лошадей в галоп и уже через минуту стоял рядом с доктором и Консьянсом.

— Что случилось? — воскликнул он, увидев окровавленное полотенце на земле и изувеченную руку Консьянса.

— Дело в том, дорогой мой Бастьен, — объяснил Консьянс, — что доктор собирается сделать операцию и нуждается в твоей помощи.

Глаза Консьянса и Бастьена встретились, и гусар сразу же вспомнил их разговор, закончившийся всего лишь четверть часа тому назад.

— О, несчастный! — прошептал он.

— Так вы поможете нам, Бастьен? — спросил доктор. — В таком случае не будем терять время.

Гусар спрыгнул на землю и привязал лошадей к одному из трех дубов, а доктор поставил свою кобылку, животное весьма кроткого нрава, мирно щипать на противоположной стороне оврага травку, засохшую еще прошлой зимой.

— Ох-ох! — произнес Бастьен, подходя к доктору, успевшему извлечь из саквояжа свой лучший скальпель, в то время как Консьянс не сводил с него любопытного взгляда, и осведомился:

— Значит, это серьезно?

— Хирургическая операция всегда дело серьезное, дорогой мой господин Бастьен, — отвечал доктор, — но вы-то в первую очередь должны знать, что это такое, ведь вы сами претерпели нечто подобное.

— Да, да, — подтвердил Бастьен, — я-то знаю…

— Впрочем, вы, солдат, должны были видеть немало таких операций, не так ли?

— Черт подери! Конечно, я видывал виды… потому-то я здесь, доктор. В вашем распоряжении смельчак, который и глазом не моргнет… Задело! Консьянс, друг мой, побольше мужества… Приступим!

И нетрудно было заметить: Бастьен, несмотря на свою бодрую речь, сильно взволнованный, делал все возможное, чтобы придать себе то мужество, что он желал юноше. А тот, по обыкновению мягко улыбаясь, ограничился только двумя словами:

— Я жду.

И можно было подумать, что его чистая душа парила надо всем происходящим в этом мире и оказалась недоступной даже для боли.

Однако, опасаясь, как бы во время операции силы не покинули Консьянса, доктор поручил Бастьену держать пострадавшую руку юноши, зажимая на ней артерию. До сих пор это делал сам Консьянс.

Доктор разложил бинты, взял в руку скальпель — все было готово к операции.

Он подошел к пациенту.

— Начнем, дитя мое, усаживайся на склоне оврага, — сказал он.

— Зачем, господин доктор? Мне кажется, вам будет удобнее, если я буду стоять.

— Да, но хватит ли у тебя для этого сил?

— Будьте спокойны на этот счет, господин доктор!

— Хорошо! Но тогда, по крайней мере, прислонись к дереву!

— Охотно!

— И правда, — вставил слово Бастьен, — мне тоже это кажется более удобным.

Консьянс оперся спиной о ствол дуба; Бастьен охватил правой рукою дерево, а левой поддерживал руку юноши.

— Приступим, доктор, и, если можно, побыстрее, — попросил Консьянс.

— Это дело двух минут, — заверил его врач.

— И две минуты быстро пройдут, — откликнулся пострадавший.

Доктор снял с себя верхнюю одежду, закатал рукава сорочки и с уверенностью, выдававшей в нем бывшего полкового хирурга, одним движением сделал кольцевой надрез в несколько линий над нижним суставом надсеченного пальца, натянул кожу поближе к запястью, чтобы рельефней проступили мускулы, и с той же уверенностью движений надрезал мышечную ткань, сухожилия и синовиальную оболочку — при всем этом Консьянс не издал ни единой жалобы, ни единого вздоха!

Казалось, бедного юношу поддерживает сверхчеловеческая сила.

Но с Бастьеном, приходится признать, все обстояло совсем по-иному, несмотря на его заверения. Бастьен, видевший, по его же словам, на полях сражений оторванные руки и ноги, теперь кашлял, стонал и, наконец, сжимал руку пациента с такой судорожной силой, что ее не выдерживали его собственные мышцы и нервы.

Поэтому на исходе второй минуты, когда операция подходила уже к концу, силы Бастьена стали иссякать: он страшно побледнел, пробормотал несколько бессвязных слов и, соскользнув вдоль древесного ствола, грузно осел.

— Господин доктор, господин доктор! — воскликнул Консьянс. — Боюсь, бедный Бастьен упал в обморок!

— Эх, черт возьми! — прорычал врач. — Пусть себе падает в обморок, а мы займемся тобой… Возьми свою руку так, как держал ее он, и не двигайся… все кончено.

— Уже? — промолвил оперируемый, снова зажимая артерию так же, как делал это раньше. — Это оказалось недолго, господин доктор.

"По правде говоря, — прошептал про себя Лекосс, завершая операцию, — если бы не воскресная беседа с этим парнем, я бы считал его идиотом, притом совершенно бесчувственным".

— Закончили, господин доктор? — спросил Бастьен, приходя в себя.

— Да, мой друг, еще секунда.

И правда, произведя рассечение, доктор разгладил ткани и, предварительно их соединив, пытался при помощи липких лент укрепить повязку на раненой руке, всячески стараясь стягивать их не слишком туго из опасения вызвать воспалительный процесс.

Так обстояли здесь дела, когда Бастьен приподнял голову и одним взглядом окинул происходящее.

На доктора все это, по-видимому, произвело глубокое впечатление; что касается его пациента, то он оставался спокойным и его глаза, обращенные к небу в созерцании чего-то незримого для обычного взгляда, казалось, черпают эту почти сверхъестественную силу, доказательство чему было только что явлено.

Пока доктор заканчивал перевязку правой руки Консьянса, юноша протянул левую Бастьену: тот, все еще пошатываясь, пытался стать на ноги.

— Ах! — произнес тот, вытирая лоб. — Я вам больше не понадоблюсь, доктор?

— Нет, мой друг, — ответил врач, — и я даже предупреждаю вас: если в другой раз мне понадобится помощник для операции такого же рода, я обращусь к кому-нибудь другому, но только не к вам.

— И правильно сделаете, доктор, — согласился гусар, покачав головой, — особенно, если вы будете делать эту операцию Консьянсу.

— Отчего же? — удивился г-н Лекосс. — Мне кажется, наоборот, эту операцию Консьянс перенес просто стоически.

— И это истинная правда, — подтвердил Бастьен. — Когда на поле боя или в лазарете я видел, как отрезают руки и ноги, эти бедолаги кричали, вопили, проклинали… Так и хотелось сказать им: "Ну-ка, заткнитесь, пискуны!" Тогда как Консьянс, с его мягким взглядом, с его вечной улыбкой, сами видите… Это перевернуло мне всю душу… сердце у меня словно упало, голова закружилась, и — привет!.. Но теперь все позади. Я отведу лошадей к соседу Матьё и буду в твоем распоряжении, Консьянс.

Сев на коня, он пустил его крупной рысью и, удаляясь, кричал:

— А все равно мне-то больше нравятся люди, вопящие от боли… Эх, в полку, вот где потеха!..

— Добрый Бастьен, — произнес Консьянс, глядя ему вслед.

Не отъехал Бастьен и на полсотни шагов, как со стороны хижины послышался мучительный вой.

— Что такое? — испугался г-н Лекосс, невольно вздрогнув.

— О, ничего, это Бернар, вернувшийся из города вместе с Мариеттой, — объяснил Консьянс. — Он понял, что со мной случилась беда и воет от жалости.

— Как! Он знает, что с тобой случилась беда? — удивился доктор Лекосс, закрепляя повязку на пальце булавкой. — И каким же это образом?

— Ах, ей-Богу, — откликнулся Консьянс, — вы задаете мне вопросы, на которые я не в силах ответить… Он это знает, вот и все… и в доказательство послушайте…

И тут раздался повторный вой, еще более жалобный, чем первый.

— В таком случае, — спросил врач, — почему же он не бежит к тебе?

Консьянс улыбнулся:

— О, будьте уверены, как только его отвяжут, он тотчас примчится… только я боюсь, как бы он не привел с собою мою матушку… Ну, посмотрите-ка, что я вам говорил?

И правда, в ту же секунду можно было увидеть, как от угла хижины папаши Каде прямо к трем дубам мчит со всех ног Бернар.

— Это невероятно! — изумился доктор Лекосс, удивленно следя за быстрым бегом собаки.

Но взгляд Консьянса оставался неподвижным; видимо, юноша ждал чего-то другого.

Почти тотчас у хижины показались Мадлен и Мариетта.

— Вы прекрасно видите, господин доктор, что я не ошибся, — сказал Консьянс.

— Но объяснишь ли ты мне, наконец?..

— О, это проще простого, — заявил юноша. — Моя мать считала, что я, как обычно, в Виллер-Котре вместе с Мариеттой. Увидев, что Мариетта возвращается одна, она забеспокоилась. Тогда собака узнала о случившемся со мной несчастье и завыла в первый раз, встревожив мою мать. А когда Бернар завыл еще раз, мать сказала: "С Консьянсом что-то стряслось!" Затем, освободившись, наконец, от своей маленькой повозки и провыв в третий раз, Бернар помчался в мою сторону, а мать пошла вслед за ним…

Пока Консьянс давал это объяснение, Бернар добежал до него и, одновременно грустный и обрадованный, стал прыгать вокруг него, пытаясь ласково лизнуть правую руку хозяина, а тот, подняв над головой левую, подавал успокаивающие знаки Мадлен и Мариетте.

Несмотря на эти знаки, встревоженная мать, задыхаясь, подбежала крайне бледная, ведь она увидела на земле окровавленное полотенце, а на склоне оврага еще незакрытый саквояж врача.

Господин Лекосс пошел ей навстречу.

— О Господи! О Господи, доктор! — кричала она. — Что случилось с моим бедным Консьянсом?

А Мариетта, не решаясь заговорить, вопрошала его взглядом.

— Ничего, — сказал доктор, — а скорее не очень страшный несчастный случай.

— Несчастный случай!.. Консьянс, Консьянс!

— Матушка, — попытался успокоить ее молодойчеловек, — ничего не бойтесь: я жив-здоров.

— Боже мой, несчастный случай! — кричала бедная мать. — Несчастный случай!

И она рвалась посмотреть руку, которую Консьянс прятал от нее за спиной.

И тогда Мариетта увидела то, чего не могла увидеть Мадлен.

— О матушка моя! — воскликнула девушка. — У Консьянса только четыре пальца на руке.

— И это большое счастье, — добавил доктор Лекосс, — потому что, благодаря этому несчастному случаю, в котором нет ничего опасного, Консьянса не заберут в армию.

— И ты понимаешь, добрая моя мама, я тебя не покину… я не покину Мариетту.

При этих словах Мадлен упала на колени и, воздымая руки к небу, воскликнула:

— Боже мой! Что бы ты ни сделал, ты делаешь это к добру. Да будет благословенно твое имя и на земле и на Небесах!

— Консьянс, — прошептала Мариетта, — так вот ради чего ты отправил меня одну в Виллер-Котре?

— Тихо! — остановил ее молодой человек.

В эту минуту из-за небольшого холма появился Бастьен: отведя лошадей в конюшню, он со всех ног помчался обратно, как и обещал другу.

— Пойдемте! Пойдемте! — призвал всех доктор Лекосс, садясь на свою кобылу. — Успокойтесь!.. Завтра я вернусь, и, так как вы люди честные и мужественные, будем надеяться, что всё как-то уладится.

XVI ВОИНСКОЕ ПРИСУТСТВИЕ

И правда, все шло к лучшему, по крайней мере вначале. Как почти всегда бывает в случае паралича, разум папаши Каде в первые дни болезни померк настолько, что старик не понимал никаких объяснений по поводу беды, случившейся с Консьянсом, и даже не замечал у внука никакого увечья.

Доктор Лекосс, как и обещал, на следующий день приехал снова. Состояние обоих больных он нашел относительно неплохим. Консьянса донимали боль и сильный жар, но он переносил их с таким спокойствием, что лишь по его глазам с их непривычно огненным блеском можно было догадаться о его муках.

Однако в глубине самого несчастья, постигшего обе хижины, родилась надежда, вызванная к жизни словами доктора, что Консьянс, ставший непригодным к военной службе, возможно, будет забракован в день, когда соберется воинское присутствие.

День этот, как уже говорилось, назначили на ближайшее воскресенье, то есть через четыре дня после несчастного случая с Консьянсом.

Супрефектура находилась в семи льё от деревни Арамон. Чтобы прибыть к десяти утра в Суасон, всем другим новобранцам предстояло отправиться ночью и пройти эти семь льё пешком. Хотя, по мнению доктора Лекосса, у Консьянса хватило бы сил, чтобы совершить это путешествие вместе со своими товарищами, Бастьен не хотел об этом и слышать, и в шесть утра в воскресенье он уже стоял у дома папаши Каде с двуколкой, одолженной у соседа Матьё.

Женщины даже на день не хотели расставаться с Консьянсом. Поскольку Мариетте предстояло доставить молоко в Виллер-Котре, это был повод проделать одно льё и подольше побыть вместе с возлюбленным; Мадлен попросила дать возможность и ей воспользоваться этим случаем и побыть вместе с сыном; г-жа Мари, будучи Консьянсу молочной, а не кровной матерью, осталась дома присматривать за больным стариком.

Бернар с его маленькой повозкой должен был бежать за двуколкой.

Позволяя себя запрячь, бедный пес испытывал непростые чувства, ибо понимал, что в предстоящем путешествии он, вероятно, не примет участия, опыт же научил его: стоит оставить хозяина всего лишь на два часа — и с ним случается несчастье, а потому он опасался покинуть Консьянса на более длительное время, чтобы с ним не случилась еще большая беда.

Папаша Каде следил за этими приготовлениями безжизненным взглядом: все представало перед ним мутно и зыбко, словно в сновидении. Старику сказали, что Консьянсу предстоит недалекое путешествие, и больше никаких объяснений ему не потребовалось.

Поцеловав г-жу Мари, Мадлен и Мариетта уселись в двуколку. Консьянс устроился на втором сиденье, Бастьен сел рядом с ним, стегнул лошадь, и двуколка тронулась.

Бернар завыл протяжно и заунывно и побежал за большой повозкой.

В этот день деревня проснулась намного раньше обычного. Новобранцы, которым предстояло пройти семь льё пешком до Суасона, отправились в путь в три часа ночи, и, словно бы горе, вошедшее в каждый дом, захотело открыться здесь любому прохожему, двери оставались открытыми, в комнатах горели свечи и через открытые двери при свете свечей можно было увидеть то одинокую застывшую фигуру матери, молча вытирающей слезы, то группку обнявшихся родственников, чьи слезы слились и как бы стали общими.

Сама смерть постучалась во все эти двери, которые даже она не смогла бы обтянуть траурным крепом более мрачным и душераздирающим.

Вытянувшие жребии с большими номерами были вызваны наравне с другими; хотя признать парня непригодным к службе стало куда труднее, всегда предписывалось отбраковать тех, кого слишком малый рост или увечье делали полностью непригодными к армейской службе; следовательно, каждый отвергнутый поневоле вынуждал другого занять его место.

На рассвете, в семь утра, подъехали к Виллер-Котре; к десяти необходимо было добраться до Суасона; предстояло проехать еще шесть льё, так что нельзя было терять время.

Бастьен, чтобы подарить друзьям хотя бы еще несколько мгновений, остановился только на другом конце Виллер-Котре, уже на самой дороге в Суасон. Здесь пришлось прощаться.

То была первая разлука. Никогда с самого рождения Консьянс не покидал мать на целый день.

Кто знает, на сколько дней они теперь разлучались!

Пока не наступил день прощания, они жили надеждой, они берегли ее, нежили и лелеяли; эта надежда представлялась им реальностью, и вот в миг, когда ее звали, когда ее окликали и всюду искали, она ускользала из рук, стремившихся ее удержать, ускользала как облачко, как химера!

Объятия были долгими и мучительными; Консьянс не мог целовать Мариетту так же, как целовал мать; поэтому, прижимая Мадлен к сердцу изувеченной рукой, он протянул другую Мариетте, и Мариетта, касаясь этой руки, окропляла ее слезами.

Смиренный Бернар, не сводя глаз со своих безутешных хозяев, даже не пытался притязать хоть на какое-то внимание к себе, но со стороны нетрудно было заметить, как глубока в нем мука.

Прозвонило половину восьмого: оставалось только два с половиной часа на то, чтобы проделать путь в шесть льё. Стерев слезу уголком рукава, Бастьен защелкал кнутом, как бы желая напомнить забывшимся людям, что настал час разлуки. Тогда тихие слезы перешли в рыдания, отрывистые слова чередовались с поцелуями, и, упрашивая Бастьена, взволнованного не меньше других: "Еще минутку, Бастьен, еще секунду!", Мадлен и Мариетта расстались с Консьянсом.

Однако стон, полный человеческого страдания, достиг слуха юноши и пронзил его сердце в ту минуту, когда он собирался сесть в двуколку.

— Ох, Бастьен! — воскликнул Консьянс. — Ведь я забыл бедного Бернара!

И он подбежал к Бернару, скромно сидевшему шагах в двадцати позади; увидев, что хозяин вспомнил о нем, пес бросился к юноше с такой прытью, что выплеснул из жестяных бидонов едва ли не половину молока.

Да не посмеются над тем, что сейчас будет сказано! Хозяин нежно поцеловал своего пса и тихонько сказал ему несколько слов, на что Бернар отозвался лаем, смысл которого был понятен только блаженному. Друзья обменялись обещаниями: Консьянс поручил пса заботам Мариетты на все время своего отсутствия, а Бернар обязался служить ей и защищать ее.

Последний поцелуй, мгновенный, как утреннее дуновение, и, как оно, орошенный слезами, был запечатлен на щеках Мадлен, коснулся лица Мариетты, и затем Консьянс, влекомый неумолимым Бастьеном, вновь сел в двуколку.

Двуколка поехала, но юноша, свесившись за ее борт, минут пять еще мог движениями головы и руки отвечать на прощальные жесты матери и Мариетты, пока они не скрылись из виду за поворотом дороги.

Тогда Мадлен уселась на склоне оврага, уронив голову на колени; Мариетта долго глядела на нее, опустив руки, не в силах сдержать слез; затем, полная благоговения к этому великому материнскому страданию, глубокому, словно пропасть, не сравнимому ни с какими другими страданиями, она вернулась в городок вместе с Бернаром, уверенная в том, что по окончании визитов найдет Мадлен там же, где ее оставила.

Что касается двуколки, уносившей Бастьена и Консьянса, то она продолжала катить по дороге в Суасон.

Ровно в десять она остановилась у дверей супрефектуры. Поскольку работа присутствия проходила так же, как жеребьевка, то есть в алфавитном порядке, кантон Виллер-Котре должны были вызвать только к четырем часам дня.

Консьянс мог пробыть с Мадлен и Мариеттой, по крайней мере, пять часов, а провел он их на ступенях супрефектуры с Бастьеном.

Как бы медленно ни тянулись часы, они всегда и неизбежно одни за другими утекают в бездну прошлого, именуемого временем. Настал черед Арамона, и пятерых молодых людей, вытянувших несчастливые жребии, ввели в сопровождении четырех других, надеявшихся избежать армейской службы благодаря большим номерам на своих жребиях.

Зал выглядел довольно сурово: на помосте сидели супрефект, мэр, муниципальные чиновники. Два городских врача и два военных хирурга стояли, образовав нечто вроде полукруга, куда вступали новобранцы; дюжина жандармов топталась у стены.

Порядок прохождения дел, установленный для города, для деревень был изменен: молодых людей собрали в одном зале и вызывали в соответствии с вытянутыми ими номерами, то есть вытянувшего № 1 вызывали первым и так далее — вплоть до последнего человека.

Следовательно, Консьянс с его № 19 должен был пройти воинское присутствие девятнадцатым.

Те, кого признали непригодными к армейской службе, в ту же минуту получали разрешение выйти и возвратиться домой; тех же, кого признали пригодными, заводили в соседний зал, записывали, определяли полк для прохождения службы, посылали во временную казарму и через два-три дня отправляли в соответствующие полки.

Среди первых восемнадцати парней, прошедших воинское присутствие, забраковали только троих: один не подошел по росту, второго выручила хромота (он разбил колено при падении с крыши, когда занимался своим ремеслом кровельщика), а у третьего признали чахотку во второй стадии.

Затем пришла очередь Консьянса.

Громко произнесли его имя; дверь открылась, и он вошел.

Дверь за ним не успела закрыться, как в ее проем просунулась голова Бастьена.

Жандарм хотел было силой заставить ее исчезнуть, но, узнав военного, да еще награжденного, он выказал к гусару редкую учтивость.

— Приятель, — сказал он, — есть четкий приказ не впускать сюда никого, кроме тех, кто имеет честь принадлежать к законным властям, а также врача, хирурга, рекрута или жандарма.

— Черрт подерри! — возмутился Бастьен. — Так это действительно приказ?

— Вы сами понимаете: я не стал бы врать храбрецу, — ответил жандарм.

— Значит, приказ не позволяет мне войти?

— Не позволяет.

— И он не позволяет мне просунуть вот так голову в зал?

Этого приказ тем более не позволял.

И жандарм приготовился захлопнуть дверь.

— Подождите-ка, — попросил его Бастьен, — если приказ запрещает мне войти, если он запрещает мне просунуть голову…

— Он это запрещает.

— Хорошо… но он не запрещает вам ненароком, не обращая на это внимания, ради того чтобы порадовать старого служаку и оказать услугу товарищу, оставить дверь полуоткрытой как раз напротив меня… да таким образом, чтобы я поочередно пользовался то глазом, то ухом, если бы мне захотелось услышать… а вы, жандарм, понимаете: мне очень нужно видеть и слышать то, что происходит, так как меня интересует новобранец, которого сейчас осматривают.

Жандарм повернулся к своему коллеге:

— Эй, ты слышишь?

— Да, прекрасно слышу.

— И что ты об этом думаешь?

— Думаю, невелико преступление сделать то, чего он хочет.

— Хорошо, приятель, — обратился жандарм к Бастьену, — не турки же мы какие-нибудь.

— А, в добрый час!

— Слушайте и смотрите, но не произносите ни слова, иначе я вас выведу за ухо или за нос.

— Не сомневайтесь, я буду благоразумным, — пообещал гусар.

— Тихо, сейчас говорит начальство, так что помолчим…

— Истинная правда, — согласился Бастьен и стал слушать.

Во время этого диалога Консьянсу велели стать напротив помоста, где восседал господин супрефект; у юноши спросили его имя и фамилию, а затем осведомились о причинах, какими он может мотивировать свое освобождение от военной службы.

Тогда он протянул свою подвешенную на перевязи изувеченную руку.

К нему тотчас подошли два хирурга, сняли перевязь и обнажили рану, уже начавшую зарубцовываться.

При виде этой столь характерной раны оба медика обменялись взглядами с супрефектом, а затем друг с другом.

— Молодой человек, — насмешливо спросил один из них, — когда произошел с вами сей несчастный случай, который представляется вам достаточным основанием для уклонения от службы?

— Сударь, — ответил Консьянс, — это случилось со мной в прошедший вторник.

— Через два дня после жеребьевки?

— Да, сударь.

— И следовательно, через два дня после того как вы вытянули номер девятнадцать?

— Да, сударь.

— И что же? — спросил супрефект.

— А вот что, господин супрефект, — объяснил насмешливый хирург. — Случай не нов: древние римляне иногда делали то, что сделал этот парень; однако, поскольку в их эпоху ружье еще не изобрели, они отсекали себе большой палец. Отсечение большого пальца — по-латыни pollex truncatus — практиковалось довольно часто и было настолько знаменательным, что обогатило французский язык словом poltron[4].

Блеснув эрудицией, врач учтиво приветствовал супрефекта, возвратившего ему приветствие столь же учтиво.

— Черрт! Черрт! — прорычал Бастьен. — Похоже, плохо дело!

— Тихо! — одновременно потребовали оба жандарма.

— Вы, молодой человек, слышите, что говорит господин хирург? — спросил супрефект.

— Да, господин, — простодушно ответил Консьянс, — я слышу, но не понимаю.

— Не понимаете, что вы трус?

— Думаю, вы заблуждаетесь, господин супрефект, — столь же просто сказал Консьянс, — я не трус.

— И почему же вы отрубили себе не большой палец, а указательный… ведь вы отрубили его сами и, конечно же, умышленно?

— Да, я сам, сударь, и, как вы говорите, умышленно.

— Отлично! Он, во всяком случае, не лжец, — заявил супрефект.

— Я никогда не лгал, сударь, — подтвердил юноша. — Да и зачем лгать? Ведь если и удастся обмануть людей, то Бога обмануть невозможно.

— В таком случае, с какой целью вы отрубили себе палец? Так как вы никогда не лжете, скажите нам это.

— Чтобы не уезжать из дома, сударь.

Начальство пребывало в благодушном настроении и расхохоталось.

— Плохо дело, плохо дело! — прошептал Бастьен, покачав головой. — Дурак! Разве он не мог сказать, что все произошло случайно… Ах, будь я на его месте, уж я-то наплел бы им!

— Ну-ка, потише! — цыкнули на него жандармы. — А то мы закроем дверь!

— Да, жандарм, — смирился гусар, — я умолкаю: вы правы.

— Итак, — продолжал задавать вопросы супрефект, — вы не желали уезжать?

— Да, сударь, я желал остаться дома.

— И это не по трусости вы хотели остаться?

— Нет, сударь.

— Тогда в чем же тут причина?

— Дело в том, сударь, — пояснил Консьянс своим серьезным и мягким голосом, — что, уехав, я оставил бы в Арамоне престарелого больного дедушку, который мог бы умереть от голода, и всю в слезах мою бедную дорогую мать, которая могла бы умереть от горя.

Чувство, с каким юноша произнес эти слова, было столь глубоким, что начальство перестало посмеиваться.

— Ах, — прошептал Бастьен, — хорошо сказано, черрт подерри!

— Да помолчите же! — одернули его жандармы.

— Я? Да я ведь ничего не говорил! — возмутился гусар.

Муниципальные чиновники только переглянулись.

Затем супрефект продолжил ряд своих вопросов, мало-помалу превратив их в допрос:

— И кто же внушил вам эту злосчастную мысль отсечь себе палец?

— Вы сами, господин супрефект, — ответил Консьянс.

— Как это я?.. Объяснитесь, пожалуйста! Ведь я впервые вижу вас и разговариваю с вами впервые.

— Это верно, сударь, но один из моих друзей, приезжавший в Суасон в последний понедельник, имел честь видеть вас и беседовать с вами.

— Со мной?.. Один из ваших друзей?..

Тут Бастьен толкнул дверь и просунул голову между двумя ее створками.

— Это был я, мой супрефект, — заявил он. — Вы меня узнаёте?

— Ну, это уж слишком! — зарычали оба жандарма, закрывая створки двери каждый со своей стороны и хватая гусара за шиворот.

— Эй-эй! — закричал Бастьен. — Не давайте волю рукам!.. Вы меня, приятели, чего доброго, еще задушите!

И, с силой распахнув дверь, он вырвался из жандармских рук и оказался в зале.

Первым побуждением супрефекта было выставить гусара вон из зала, но его военная форма и крест сделали свое обычное дело: утвердительным кивком чиновник велел жандармам терпеть присутствие Бастьена в святилище.

Приободренный начальственным кивком, Бастьен счел, что теперь ему пора взять слово и все объяснить.

Консьянс повернулся к другу и ласково ему улыбнулся.

Эта улыбка придала Бастьену еще больше смелости.

— Тут вот в чем дело, мой супрефект, — начал он. — Как вам известно, я приехал сюда, чтобы предложить себя вместо и на место Консьянса.

— Да, я вас узнаю.

— О, если бы вы меня и не узнали, это все равно было бы правдой. Доказательство тому ваш отказ под тем предлогом, что у меня недостает двух пальцев, и вы видите, господа, — добавил Бастьен, показывая руку, — двух пальцев действительно не хватает.

— Пусть так! Но какая тут может быть связь с тем, что только что говорил новобранец?

— Ка-ка-я связь?! — повторил Бастьен, явно задетый за живое. — А есть такая связь… Дело вот в чем: присутствующий здесь Консьянс узнал от одной женщины… а что такое женщины, вы сами знаете, мой супрефект… они совершенно не в состоянии держать на привязи свой язык… так вот, он узнал от одной женщины… от Катрин, дочери папаши Пино, башмачника… так вот, он узнал, что я ездил в Суасон; я имел неосторожность довериться ей, этой Катрин!… Узнал, значит, что я ездил в Суасон, что видел вас и хотел отправиться на службу вместо и на место Консьянса, а вы мне сказали: "Дорогой мой господин Бастьен, с великим сожалением вынужден отказать вам, но заменить Консьянса вы не можете — у вас недостает двух пальцев"; и вы даже добавили, вы должны это вспомнить, господин супрефект: "Если бы не хватало даже одного пальца, и этого было бы более чем достаточно!"

— Да, бесспорно, я так сказал.

— Так в этом именно и состоит неосторожность! Поскольку я имел честь беседовать с вами, Консьянс об этом узнал. Тогда, во вторник утром, когда я гнал лошадей на водопой, он подошел расспросить меня, чтобы узнать, как говорят, всю подноготную… Мне бы кое-что заподозрить, но у него всегда такой невинный вид, у этого шутника, а внутри у него сидит сам дьявол! Тогда я ему сказал, что императору не нужен солдат не то что без двух, но даже и без одного пальца… Вот тогда-то он мне сказал: "Это хорошо! Спасибо и прощай, Бастьен!", но и тогда Консьянс, смею вас уверить, был взволнован не более, чем сейчас. А после нашего разговора он возвращается домой и отсекает себе палец… Не правда ли, Консьянс, этим и закончилось дело?

— Действительно, все так и происходило, — подтвердил Консьянс.

— Четверть часа спустя я его встретил. О Боже мой, все было ясно, и ему сделали ампутацию; и даже… стыдно признаться в этом старому солдату, но, как говорит Консьянс, правда превыше всего… и даже мне стало плохо! В конце концов до этой минуты я считал себя мужчиной, но я заблуждался: я был не более чем ребенком, неженкой… не знаю уж кем! Но не менее истинно и то, что, если была допущена ошибка, то вину за это надо взять на себя вам или мне, а вовсе не Консьянсу. Пойдем, пойдем, Консьянс, господин супрефект признает свою неправоту… Давай уйдем отсюда! Императору не нужны увечные солдаты. Ваш покорный слуга, господин супрефект.

— Минуточку! — остановил гусара супрефект, протягивая руку.

— Как это минуточку?!

— Жандармы, заставьте его замолчать!

— Черрт подерри! — вскричал Бастьен.

— Тихо! — гаркнули жандармы, волоча Бастьена назад.

Бастьен сообразил: упорствуя, он только навредит Консьянсу, если уже не навредил, и потому примолк.

— Новобранец, — обратился супрефект к юноше, — вы совершили преступление, предусмотренное Военным кодексом; следовательно, вы могли бы понести за него наказание, и это не было бы даже сурово, это было бы только справедливо.

— Как это? Как это? — озадаченно повторял Бастьен. — Ведь Консьянс…

— Замолчите же! — крикнули оба жандарма в один голос.

— Но, — продолжал супрефект, — простодушие вашего признания обезоруживает ваших судей. Господа хирурги, объявите, каким видом оружия может пользоваться новобранец, несмотря на свое увечье.

— Каким оружием? — спросил Бастьен. — Да никаким, надеюсь, иначе мне придется уехать без Консьянса.

— Выведите гусара! — приказал потерявший терпение супрефект.

— Нет, нет, господин супрефект, клянусь, я не промолвлю больше ни словечка… Только позвольте мне остаться здесь до конца.

— По нашему мнению, — заявили, посовещавшись, хирурги, — несмотря на изувеченную руку, новобранец может стать отличным сапёром или превосходным солдатом обоза.

— Что ж, хорошо, — одобрил это заявление супрефект. — Проведите рекрута направо и запишите его в армейский обоз.

Услышав это решение, Консьянс смертельно побледнел, подумав о том страдании, какое испытают обе его матери и невеста.

Но, тем не менее, он повиновался, бросив прощальный и вместе с тем благодарный взгляд на гусара.

— Ах, бедный мой Консьянс! — воскликнул Бастьен, простирая к другу руки и не сдерживая слез. — Вляпаться в обозное дерррьмо — как говорят в полку… Какое унижение!

И он вышел, полный отчаяния, вовсе не оттого, что Консьянса не признали непригодным к службе, а оттого, что другу придется служить солдатом обоза.

XVII О ТОМ, ЧТО ПРОИСХОДИЛО ВО ФРАНЦИИ С 10 НОЯБРЯ 1813 ГОДА ПО 6 АПРЕЛЯ 1814-ГО

Супрефект Суасона в своем желании стать префектом вовсе не без оснований набирал так настойчиво солдат для Наполеона — Наполеон действительно остро в них нуждался.

В его словах, произнесенных перед Сенатом 10 ноября 1813 года, не было никакого преувеличения:

"Год тому назад вместе с нами шла вся Европа; сегодня вся Европа идет против нас".

Однако следовало бы сказать так:

"Год тому назад вместе со мной шла вся Европа; сегодня вся Европа идет против меня".

Эта маленькая разница между местоимениями отлично прояснила бы и упростила проблему.

Во второй раз Европа заблуждалась насчет миссии Франции: в первый раз это было в 1792 году, когда, вместо того чтобы позволить революции сосредоточиться в огромном кратере, именуемом Парижем, Европа вынудила Париж разлить по миру ту лаву революции, которая его и воспламенила.

Во второй раз это произошло в 1813 году, когда, вместо того чтобы предоставить Наполеону желанный мир, очертить пределы его власти нашими прежними границами и держать его там под присмотром, не позволяя переступить эти границы, его довели до отчаяния, как раненого вепря, сослали на остров Эльба, подтолкнули к блистательному возвращению во Францию, оставившему в истории небывалый огненный след, и, распяв на острове Святой Елены, к концу его жизни устроили там весьма зрелищную Голгофу, превратившую человека в бога, и не только для Франции, но и для всего мира!

Однако, ради справедливости даже по отношению к гениям и в качестве прекрасного примера, следовать которому мы хотели бы призвать наших современников, признаем, что он не мог принять мир, который ему тогда предлагали.

Пятого ноября принц-регент Англии заявляет перед парламентом, что ни в намерения Великобритании, ни в намерения ее союзников не входит требовать от Франции жертв, несовместимых с ее честью и законными правами.

Это было разыграно превосходно, ведь если бы война продолжалась после такой декларации, упорное следование по кровавому пути можно было бы приписать только страсти императора к разрушению.

О, повторим это: Англия весьма искусна в политических играх, однако порой она плутует.

Четырнадцатого ноября в Париж прибыл г-н де Сент-Эньян.

Это был человек очень умный; он пользовался большой благосклонностью Наполеона — благосклонностью, завоеванной непревзойденным умением льстить императору.

Поскольку этот господин был префектом Верхних Альп, я предполагаю, что однажды император вместе с ним посетил его департамент и в своей резкой порывистой манере расспросил префекта обо всем.

Бонапарту нравились быстрые ответы: уж лучше было отвечать ему не столь точно, но только не вяло лепетать.

Сидя напротив г-на де Сент-Эньяна, император множил свои вопросы к нему, и на каждый вопрос следовал немедленный ответ, молниеносный, словно выпад фехтовальщика.

— Сколько человек, господин префект?

— Столько-то, сир.

— Сколько арпанов леса?

— Столько-то.

— Сколько гектаров земли?

— Столько-то.

— Сколько перелетных птиц?

— Одна, сир, — орел!

Император, несколько заскучав в конце этих весьма любимых им четких ответов, пожелал смутить г-на де Сент-Эньяна, и ему преподнесли образчик великолепной лести.

Наполеон счел себя побежденным и наградил победителя, сначала введя его в Государственный совет, позднее назначив его своим шталмейстером, затем министром-резидентом Франции при Веймарском дворе.

Выступление Германии против Наполеона вынудило г-на де Сент-Эньяна вернуться на родину. Господин Меттерних решил воспользоваться его возвращением, чтобы довести до сведения императора новые мирные предложения.

Девятого ноября, как раз в день прибытия Наполеона во дворец Тюильри, столь роковой для королей, где мы оставили его требующим триста тысяч новобранцев, одним из которых предстояло стать бедному Консьянсу, — в этот же день во Франкфурте г-н де Сент-Эньян принял от г-на Меттерниха, русского посланника г-на Нессельроде и английского посланника лорда Эбердина следующий ультиматум:

"Союзники предлагают мир при условии, что Франция выведет свои войска из Германии, Испании, Голландии, Италии и вернется за такие свои естественные границы, как Альпы, Пиренеи и Рейн.

Будет избран город на берегах Рейна, где состоится конгресс, но переговоры никоим образом не приостановят военных действий".

Условия были жестокими, особенно для человека, усвоившего привычку самому диктовать, а не принимать их.

Конечно же, надо было уйти из Германии, так как, завоеванная нами, она теперь была занята союзниками.

Французские войска уже ушли из Испании. Яростное сопротивление испанцев, поддержанное золотом и оружием англичан, утомило Наполеона.

Но уйти из Голландии, полностью нашей, обладающей средствами оказать помощь Франции и угрожать Англии, но уйти из Италии, еще не тронутой и оккупированной Мюратом и принцем Евгением, — означало бы пойти на чудовищные жертвы, допустимые только при условии скорейшего заключения мира, и такие жестокие отсечения, на которые можно пойти только в надежде на полное исцеление.

Итак, во всем этом не было ничего положительного, поскольку переговоры никоим образом не должны были приостанавливать военные операции.

Однако эти неприемлемые условия не были отвергнуты целиком; Наполеон только приготовился претерпеть свою судьбу до конца и свой рок сделать роком Франции.

Отсюда суровость приказов, отданных префектам и супрефектам в местах рекрутских наборов.

Одновременно все было направлено на то, чтобы не допустить угрожающего Франции вторжения вражеских войск, а угроза эта оказалась иной и более тревожной, чем в 1792 году.

Прежде всего потому, что в 1792 году против Франции выступали только Пруссия и Австрия, а в 1813 году — вся Европа.

А также потому, что в 1792 году Франция сражалась за свою свободу, а в 1813 году она сражалась за утверждение деспотизма.

И наконец, потому, что в 1792 году для страны стоял вопрос, быть ей или не быть, а в 1813 году речь шла просто о том, продлит ли Наполеон свою власть или нет.

Значимость проблемы существенно уменьшилась, поскольку она из национальной превратилась в личную.

Теперь вместо всенародного энтузиазма оставался индивидуальный гений.

Обрисуем вкратце, что собирался предпринять этот гений, владеющий только собственными силами, так как его покинула Франция, обескровленная и в победах и в неудачах на всех полях сражений Европы.

Увы, повторим это еще раз: история сильных мира сего тесно переплетена с историей простого народа, однако, к большому нашему сожалению, мы вынуждены писать о великих, хотя нам хотелось бы заняться только судьбами рядовых людей.

Предложения, переданные через г-на де Сент-Эньяна, были сообщены Законодательному корпусу, и Наполеон заявил: сколь ни жестоки эти условия, он готов их принять, если они смогут привести к миру.

К несчастью, Наполеон принимал представителей Законодательного корпуса в минуту плохого настроения. Во время своей последней поездки в Париж Наполеон навязал корпусу председателя, не представив предварительно кандидата на эту должность.

У нас не вызывает особого восхищения г-н Баур-Лормиан. Однако, поскольку нам дорога репутация беспристрастного судьи, признаем, что в его трагедии "Мехмед Второй" есть два прекрасных стиха.

Мы имеем в виду слова Мехмеда II о корпусе янычар, столь сильно презираемых султанами:

Они, за золото терпевшие презренье,
Чуть пошатнется трон, готовятся к измене.
Законодательный корпус был подобен корпусу янычар: трон Мехмеда III зашатался и его "янычары" возроптали.

Была назначена комиссия из пяти докладчиков — господ Лене, Галлуа, Флогерга, Ренуара и Мена де Бирана, всех без исключения врагов императорской системы, и эта комиссия составила обращение, в которое робко прокралось слово "свобода", забытое за двенадцать последних лет.

Несмотря на крайне малое место, занимаемое в обращении этим словом, Наполеон его заметил. Слово "свобода" страшило его, словно голова Медузы; он разорвал обращение и приостановил заседание Законодательного корпуса.

Второго декабря герцог Виченцский, сменивший герцога де Бассано на посту министра иностранных дел, написал г-ну Меттерниху, что Наполеон соглашается с общими принципами, изложенными г-ном де Сент-Эньяном.

Десятого декабря от г-на Меттерниха узнают неожиданную новость о том, что союзники, считая невозможным принять какое-либо решение без содействия Англии, отправили послание в сент-джеймский кабинет и теперь ожидают его ответ.

Таким образом, надежда на искренние и доброжелательные переговоры испарилась и Наполеону пришлось открыто прибегнуть к войне как последнему средству спасения.

Впрочем, во время этих мнимых переговоров союзники продолжали продвигаться по направлению к Франции. И вот они уже появились у трех наших границ — на востоке, на севере и на юге.

Англичане оставили позади Бидассоа и собрались перейти через Пиренеи.

Князь Шварценберг с его сильной стапятидесятитысячной армией был готов нарушить нейтралитет Швейцарии.

Блюхер со ста тридцатью тысячами пруссаков вступил во Франкфурт.

Бернадот захватил Голландию и проник в Бельгию со ста тысячами шведов и саксонцев.

Словом, семьсот тысяч солдат, наученных самими своими поражениями в великой школе наполеоновских войн, приготовились перейти границы Франции, пренебрегая всеми укреплениями и отвечая друг другу единым выкриком: "Париж! Париж! Париж!"

Двадцать первого декабря монархи-союзники публикуют в Лёррахе воззвания, послужившие сигналом к началу боевых действий.

Отныне Францию спасут только подчинение силе или энергичное сопротивление ей.

Наполеон — за сопротивление, и для Законодательного корпуса это служит доводом в пользу подчинения противнику. Сначала отложив его заседания, Наполеон затем распускает Законодательный корпус.

Государственные перевороты возвещают начало и конец всякого монархического режима.

Так или иначе, новости идут потоком, одна убийственнее другой.

Двадцать восьмого декабря генерал Бубна овладел Женевой.

Тридцатого декабря князь Шварценберг направил свои колонны на Эпиналь, Везуль и Безансон.

Четвертого января 1814 года враг вступил в Везуль.

Девятого января Безансон оказался в осаде.

Вот куда дошла огромная иностранная армия, состоявшая из австрийцев, баварцев и вюртембержцев, вместе с которыми двигалась русская императорская гвардия.

Что касается Блюхера, на некоторое время остановленного на рейнских берегах словно бы каким-то неодолимым страхом ступить на землю Франции, то он, наконец, в трех местах форсировал реку ночью 1 января 1814 года.

В центре корпуса генералов Ланжерона и Йорка переправились через Рейн у Кауба.

На правом крыле корпус генерала Сен-При форсировал Рейн у Нёйвида, там, где мы сами дважды форсировали эту реку в дни былых республиканских побед.

Наконец, на левом крыле корпуса Сакена и Клейста переправились через Рейн возле Мангейма.

Мы уже сказали, где находилась англо-испанская армия под командованием Веллингтона.

Однако пора на минуту остановиться.

Герцог Беллунский эвакуирует население Страсбура вместе с армией, насчитывающей не более десяти тысяч человек, но получает от Наполеона приказ шаг за шагом отстаивать проходы в Вогезах. По дороге из Лангра ему на помощь прибывает гвардейская дивизия герцога Тревизского.

Герцог Рагузский с его двадцатитысячным войском, сначала вынужденный отступать, окажет врагу как можно более длительное сопротивление на многочисленных гласисах лотарингских крепостей.

Герцог Кастильоне будет защищать Лион, куда он спешно направится для организации обороны второго города Империи; ему на помощь придет генерал Дешан, который примет меры по обеспечению безопасности Шамбери, и генерал Дессе, который организует массовые наборы рекрутов в Дофине.

Герцог Тарантский находится в Льеже, занятом ради того, чтобы обеспечить безопасность земель в низовьях Рейна и Мёзы; он имеет приказ возвратиться во Францию через Арденнские проходы.

Герцог Далматинский остановился на гласисах Байонны после четырехдневного боя, несмотря на дезертирство немецких войск, которые вечером 11 декабря целиком перешли в лагерь испанцев.

Герцог Альбуферский, отступавший из центра Испании, остановился на берегах Льобрегата и устроил свою штаб-квартиру в Каталонии.

В Италии принц Евгений защищал от австрийцев переход через реку Адидже, и те так и не смогли ее форсировать.

Итак, под командованием Наполеона его войска заняли позиции по окружности, охватывающей Францию от устья Шельды до устья Гаронны.

Этот промежуток времени, сколь бы кратким он ни был, для Наполеона оказался достаточным, чтобы бросить взгляд на свою шахматную доску.

Действительно, враг продвигается, имея в своем распоряжении семьсот тысяч человек; но враг, который через три месяца будет иметь в самом сердце Франции пятьсот тысяч солдат, сможет начать боевые действия только с двумястами пятьюдесятью тысячами человек.

Еще есть надежда, что враг отвлечется от своей основной задачи, окружая по пути города-крепости, и его силы уменьшатся из-за этих многочисленных блокад.

Наполеон же имеет еще в своем распоряжении двести пятьдесят тысяч человек, но эти войска, способные сделать его хозяином положения, будь они сосредоточены под его рукой, распределены следующим образом:

пятьдесят тысяч солдат на Эльбе;

сто тысяч у подножия Пиренеев;

пятьдесят тысяч — за Альпами;

еще пятьдесят тысяч находились под командованием герцога Рагузского, герцога Кастильоне, герцога Тарантского и других его военачальников.

Следовательно, он мог рассчитывать реально только на пятьдесят — шестьдесят тысяч своих старых солдат и на новобранцев.

Кроме того, несмотря на все его энергичные действия, он сможет начать кампанию не раньше конца января.

Впрочем, эта задержка даст ему немного времени на то, чтобы подтянуть войска из его испанской и итальянской армий.

Именно ради этого он недавно отказался от своих претензий — предмета его четырехлетних споров с Испанией и Римом.

С первых дней декабря испанскому принцу Фердинанду была дарована свобода, и 11-го с ним был заключен договор.

К 15 декабря в Италию возвратился папа римский, и в начале января он уже был на пути к своему престолу в Ватикане.

Его возвращение в Вечный город, как, по крайней мере, надеялся Наполеон, предотвратит вторжение австрийских войск в Италию, а возвращение на трон Фердинанда положит конец влиянию Веллингтона в Мадриде.

Но эта передышка, которой хватило Наполеону, чтобы разработать план кампании, оказалась короткой: наши линии обороны были прорваны со всех сторон, будучи слишком слабыми, чтобы оказать сопротивление противнику.

Бубна перекрыл дорогу на Симплон. Вале был отнят у Франции.

Шварценберг занял проход в Вогезах; Блюхер находился уже в центре Лотарингии; Йорк остановился перед Мецем.

С 13 января старая Франция, Франция Людовика XIV, оккупирована противником.

Четырнадцатого января князь Московский вывел свои войска из Нанси.

Шестнадцатого января герцог Тревизский ушел из Лангра.

Девятнадцатого января герцог Рагузский отступает к Вердену.

Наполеону нельзя терять ни минуты.

Уже в начале месяца он послал в департаменты чрезвычайных комиссаров, поручив им принять участие в рекрутских наборах и выработать меры по обороне.

"Французы! — восклицает он в прокламации, которую развозят его комиссары. — Французы, последнее ycловие! Я призываю людей из Парижа, Бретани, Нормандии, Шампани, Бургундии и из других департаментов прийти на помощь их братьям из Лотарингии и Эльзаса. При виде всего вооруженного народа враг обратится в бегство или же подпишет мирное соглашение".

В это же время войска получают приказ сосредоточиться в своем отступлении к Шампани. Туда он направит и войска, прибывающие из центра Франции, и рекрутов последнего набора.

Двадцатого января князь Невшательский выезжает из Парижа, чтобы возвестить войскам о скором прибытии императора.

Двадцать третьего января Наполеон подписывает грамоты, жалующие регентство императрице.

Двадцать четвертого января в помощь ей он шлет принца Жозефа в звании главного наместника.

Двадцать пятого в два часа ночи император сжигает секретные бумаги; в три часа он обнимает жену и сына, а в три часа десять минут вместе с графом Бертраном садится в карету.

Посмотрим теперь, что сталось с Консьянсом, этой жалкой пылинкой, затерянной в великом вихре, сотрясающем мир.

XVIII БИТВА ПРИ ЛАНЕ

В то время как Бастьен ехал в Арамон сообщить страшную новость, которая неизбежно повергнет в отчаяние сердца трех несчастных женщин, Консьянса, назначенного в артиллерию Молодой гвардии, отправили в Фим, где собирался довольно значительный артиллерийский парк, доставленный из арсеналов Ла-Фера и Суасона.

Военная подготовка Консьянса завершилась с быстротой, характерной для той эпохи, когда практика полностью заменяла теорию. Восемь часов ежедневных маневров меньше чем за месяц научили его службе ездового и одновременно охранника зарядного ящика, за который он нес ответственность. От глаз его наставника, старого солдата, зорко видевшего все дурные или хорошие наклонности своих учеников, не ускользнуло своеобразное сродство между новобранцем и животными, с которыми тот имел дело. Поэтому на Консьянса официально была возложена обязанность приглядывать за батарейными лошадьми, и те вскоре почувствовали в нем друга благодаря заботам о них с его стороны; полные признательности за улучшение их участи, они удвоили одновременно и свою силу и свое послушание.

Но юноша обрел друзей не только среди животных, но и среди своих товарищей по службе, молодых людей с опечаленным сердцем, с глазами, полными слез, приехавших сюда со всех концов Франции; новое дело, оторвавшее их от матерей, мало их интересовало, и, несмотря на ежедневные восьмичасовые занятия, они плохо усваивали необходимые в артиллерии навыки.

Консьянс стал утешителем новобранцев, живших с ним бок о бок: он поддерживал и подбадривал их, и через месяц благотворное влияние его стало ощущаться не только на животных, но и на людях, обязанных парню из Арамона если не мужеством, то, по меньшей мере, смирением.

Двадцатого января князь Невшательский проездом отдал приказ сосредоточить все силы в направлении Шалона.

Два часа спустя батарея, в которой служил Консьянс, двинулась в путь. В тот же день вечером она сделала привал в Реймсе; затем, той же ночью, после четырехчасового отдыха, батарея снова двинулась по дороге на Шалон, куда она прибыла 21-го вечером.

Здесь уже чувствовалась близость противника, и картина бедствий, вызванных его вторжением, впервые поразила Консьянса. Бедные крестьяне из Бар-ле-Дюка, Васси и Сен-Дизье бежали, увозя свое добро в тележках: одни тащили их сами, а другие впрягали в них ослов или лошадей. Порой на одной из таких тележек сидящая на матрасе молодая мать, нагнувшись вперед, словно для того, чтобы получше защитить ребенка, кормила его грудью, баюкая его так печально и монотонно, что колыбельную можно было принять за плач. Эта процессия обездоленных, двигавшаяся неведомо куда, бежавшая лишь бы бежать, останавливалась на ночь просто на площадях, так как у бедняков не хватало средств заплатить за постоялый двор. Но здесь они видели людское милосердие: сострадательные девушки приносили им вина, солдаты делили с ними свой хлеб; добрые души подавали милостыню со словами: "Да поможет вам Бог!"

Консьянс, евший мало, все еще страдающий от своей раны, отдавал несчастным все свое вино и три четверти выданного ему хлеба, и когда они, благословляя, крестили его, он им говорил:

— Если вы считаете, что должны испытывать ко мне какую-то признательность, попросите ваших детейпомолиться за трех благочестивых женщин по имени Мадлен, Мари и Мариетта; Господь их знает и поймет, за кого вы молитесь.

И если у него спрашивали, почему он просит молиться за трех женщин детскими устами, молодой солдат объяснял:

— Дело в том, что молитвы детей более чисты и более приятны Господу.

Порою Консьянс думал с ужасом о том, что враг продолжает продвигаться вперед и что, если Наполеону — о нем много говорят, но его еще ни разу не видели — не удастся остановить противника, быть может, наступит день, когда три дорогие ему женщины будут бежать из деревни в тележке, влекомой Пьерро, точно так же как эти несчастные, с которыми он делит свой хлеб и вино; вместе с тем Консьянс надеялся, что и другие станут поступать, как он сам, и тогда Мадлен, Мари и Мариетта найдут на своем пути хлеб и вино милосердия.

С каждым часом беженцев становилось все больше, потому что враг подходил все ближе.

И правда, 21 января войска противника находились не более чем в пятнадцати льё: его аванпосты появлялись уже у Бар-ле-Дюка.

Двадцать второго января враг был уже не далее чем в десяти льё: отряды русских и пруссаков были замечены близ Витри-ле-Франсе.

Это одновременно продвигались в глубь страны огромная русско-австро-баварская армия под командованием Шварценберга и прусская армия под командованием Блюхера.

Первая, спустившаяся с Вогезов по нескольким дорогам, свою самую сильную колонну направила на Труа. Старая гвардия под командованием герцога Тревизского отступила перед ней, и, хотя французы отстаивали каждую пядь земли, отступающие солдаты стали заполнять улицы Витри-ле-Франсе и первые их волны докатились до предместий Шалона.

Армия Блюхера прошла Лотарингию, заняла Сен-Дизье и направилась прямо на Об.

Если в течение двух дней сюда не прибудет Наполеон, находящиеся в Шалоне войска, не имея приказов, вынуждены будут отступать к Парижу.

Утром 25 января на улицах Шалона начали появляться беженцы, волны которых несут с собой задержавшихся крестьян, бросивших горящие дома; видя, что, несмотря на молитвы, Бог вовсе не уберег их от беды, они зовут на помощь Наполеона, за эти двенадцать лет превратившегося для них во второго бога.

На улицах Шалона беженцы смешиваются с первыми колоннами прибывающих из Парижа войск, возвещающих о приезде Наполеона. Тремя днями ранее они парадом промаршировали по двору Тюильри и император им сказал: "Отправляйтесь, я последую за вами!"

Наконец, около пяти часов пополудни, люди с тревогой, словно это приближается канонада, слышат возгласы "Да здравствует император!", неожиданно раздающиеся в Парижском предместье. Пять карет (первая из них запряжена шестеркой лошадей, а остальные — четверкой) проезжают через город, останавливаются у дверей префектуры, и из первой выходит Наполеон.

Он спокоен и холоден как обычно, этот человек из мрамора, только его брови, слегка нахмуренные, и его чуть опущенная голова, но склоненная не к плечу, как у Александра, а к груди, как у Фридриха, указывают на то, что возложенное им на себя бремя этого мира начинает его утомлять.

В один миг радостные крики огласили весь город: как будто сам орел на своих крыльях принес весть о своем прибытии.

Наполеон выходит из кареты, движением руки отвечает на тысячекратные возгласы "Да здравствует император!", раздающиеся вокруг него, с достоинством поднимается на шесть ступеней дворца префектуры и входит в приготовленные для него апартаменты со словами:

— Пусть пришлют ко мне князя Невшательского, герцога де Вальми и герцога де Реджо!

И он опускается в кресло, ожидая этих людей с громкими титулами, которые сейчас прибудут, послушные его зову.

Первым появляется князь Невшательский. Он объехал аванпосты, и четырех дней ему хватило, чтобы собрать необходимые сведения. Герцог Беллунский и князь Московский, уйдя из Нанси, отступили через Вуа, Линьи и Бар к Витри-ле-Франсе. Герцог Рагузский находится за Мёзой, между Сен-Мишелем и Витри. Герцог Тревизский отступает к Труа, не отдавая врагу без боя ни пяди земли и останавливаясь, если противник слишком близко подступает к его войскам; выстрелы, доносившиеся два дня тому назад, были сделаны из его орудий; его же пушки слышны и день спустя. Эти две огненные остановки будут именоваться боями при Коломбеле-Дёз-Эглиз и при Бар-сюр-Об, а история подтвердит, что Старая гвардия не опозорила там своей славы.

Объявляют о прибытии герцога де Вальми.

— Входите, входите, Келлерман, — приглашает император. — Двадцать лет тому назад вы получили титул, который только что назвали, объявив о своем прибытии, и заслужили вы его на этих же равнинах, где мы будем действовать против пруссаков. Вы знаете, как взяться за дело, чтобы их разбить, и поможете мне своими советами. Келлерман молча отвешивает поклон.

И правда, что мог бы он сказать в ответ?

— Да, сир, прошло вот уже двадцать лет, как я разбил здесь пруссаков, но двадцать лет тому назад я под простым именем Келлерман представлял революционную Францию, которая стремилась любой ценой остаться свободной, в то время как сегодня, имея титул герцога де Вальми, я представляю только человека, повелевающего Францией; она истекла кровью, утратила энтузиазм и нуждается в отдыхе, в спокойствии, в мире, даже в мире постыдном!

Затем в свою очередь появился Удино.

— А, вот и вы, — обратился к нему император, — я ждал вас с нетерпением. Вы человек местный, не так ли?

— Я из Бар-сюр-Орнена, сир.

— Превосходно!.. Мы потратим вечер на знакомство с краем.

И, повернувшись к своим адъютантам Гурго и Мортмару, Наполеон сказал:

— Пусть позволят войти всем тем, кто может дать мне важные сведения!

И действительно, весь вечер полководец, склонившись над картой департаментов Об, Марна и Верхняя Марна, отмечает булавками с красными головками вероятные позиции противника, надеясь застигнуть его врасплох благодаря быстроте своего передвижения и решительности действий.

А в это время при свете костров, разожженных на городской площади, в двадцати шагах от артиллерийского парка, охраняемого от самих этих костров многочисленными часовыми, молодой человек в форме солдата обоза пишет карандашом на бумаге, разложенной на коленях, такое письмо:

"Моя добрая и досточтимая матушка!

Скорее всего, Вы уже получили от меня письмо, отправленное из Фима, где я был на сборном пункте. Мы находились всего лишь в шестнадцати льё друг от друга, но если не говорить о наших душах, то они были так же разлучены, как если бы я оказался на одном конце мира, а Вы — на другом.

Как же Вы перестрадали, добрая моя матушка! Вы так много плакали! Но надеюсь, что вместе с первым моим письмом (а я написал его сразу же, как только это позволила мне моя рука) Вы получите дарованную Богом силу не только перенести Ваше собственное горе, но и утешить других.

Теперь я пишу Вам из Шало на, то есть находясь на восемнадцать льё дальше от Вас, чем прежде. Пишу Вам при свете бивачных костров в минуту, когда на колокольне небольшой церквушки отзванивают десять вечера, и звон этот напоминает мне бой башенных часов в Арамоне, где все сейчас спят, все, кроме Вас, моя добрая и досточтимая матушка, хранимая Господом; вы сидите в ногах у дедушки, который потихоньку поправляется, не так ли? И Вы погрузились в воспоминания о Вашем сыне, искренне чтящем Вас.

В отличие от Арамона, здесь все двери открыты, все дома освещены, никто не спит, так как около пяти часов пополудни сюда прибыл император Наполеон.

Я видел его, моя добрая и досточтимая матушка, этого человека, разлучившего нас и причинившего Вам столько слез; раньше мне казалось, что лицо у него жестокое и вся внешность отталкивающая. Увы! Вид у него просто печальный, и даже более печальный, чем у обычного человека, и это говорит о том, чему невозможно поверить у нас, невозможно поверить, я думаю, нигде: говорят, он сожалеет, что затеял войну, говорят, он уехал из Парижа лишь после того, как исчерпал все возможности достигнуть мира.

Если дело обстоит таким образом, добрая моя и нежная матушка, следовало бы его пожалеть, а не ненавидеть, молиться за него, а не проклинать его.

Со времени его прибытия здесь то и дело слышались крики: "Да здравствует Наполеон!" Но кто знает, почему кричали — из любви к нему или из ненависти к пруссакам и русским? Это без труда поймет Господь, для которого не существует тайн.

Пишу Вам это длинное письмо, так как теперь уже толком не знаю, когда смогу написать снова, ведь нет сомнений, что этой ночью мы двинемся вперед то ли на Сент-Мену, то ли на Витри-ле-Франсе. Император сейчас решает этот вопрос вместе со своими маршалами. С места, где я сижу, приподняв голову, я вижу окна здания префектуры, освещенные так, словно там, внутри дома, пожар, и время от времени за занавесями движется его тень. Он, как видите, тоже не спит, и в армии говорят, что он не спал уже целую неделю.

Кажется, решено: мы двинемся именно к Витри, потому что с верхней ступени лестницы префектуры адъютант отдает распоряжение каретам императорского дома ехать к Витри в сопровождении императорской гвардии. Если за нею последуем и мы, то еще шесть льё прибавится к разделяющему нас расстоянию, моя добрая и досточтимая матушка.

Скажите Бастьену, если он еще в Арамоне, в чем я сомневаюсь, поскольку, по последним сведениям, все отставные солдаты должны присоединиться к своим полкам или же войти в состав других полков той же армии, — так вот, скажите Бастьену, что я искренне благодарю его за все сделанные ради меня добрые его дела, что я привыкаю к обозной службе, не такой уж неприятной, как он говорил, и что я обзавелся двумя добрыми друзьями, с кем редко расстаюсь: это два коня, везущие мой зарядный ящик. И правда, хотя мы вместе всего лишь две недели, но понимаем друг друга почти так же хорошо, как это было с Пьерро и Тардифом, моими старыми друзьями на протяжении десяти лет; я не забыл их, так же как нашу черную корову, которая, надеюсь, несмотря на свою старость, всегда дает хорошее молоко.

Наконец, моя добрая и досточтимая матушка, скажите Мариетте, что после Вас о ней я сожалею больше всего на свете, а госпоже Мари скажите, что после Вас я чту ее больше всех; еще скажите Мариетте, что, будучи в Фиме, я находился не больше чем в двенадцати льё от собора Богоматери Льесской, уважаемой здесь куда больше, чем в наших краях. Я знаю: бедная девочка дала обет пойти туда, если мне выпадет счастливый жребий. Я хотел бы сам пойти туда ради нее, чтобы исполнить ее обет и затем, чтобы попросить у доброй Пресвятой Девы совершить чудо и сделать так, чтобы Мариетта любила меня всегда; но если я вернусь, то очень надеюсь, что по милости Божьей ко всем нам мы пойдем туда вместе, чтобы поблагодарить его не только за это его последнее благоволение ко мне, но и за все те блага, какими он одарял меня с самого моего рождения, сделав так, чтобы меня любили три такие святые женщины, как вы.

Прощайте, моя дорогая и досточтимая матушка; в эту минуту мы получаем приказ выступать; адъютанты высланы на дорогу к Арси-сюр-Об, чтобы сообщить герцогу Тревизскому о прибытии Наполеона и передать ему приказ не отступать перед противником. Следовательно, мы должны сражаться с тем, что именуют Главной армией, и вскоре — увы! — я собственными глазами увижу то ужасное, что называется войной.

Малыш десяти — двенадцати лет, спасшийся бегством из своей деревни и подобранный мною тогда, когда он оплакивал своих потерянных родителей, взялся отнести на почту это письмо: у меня самого нет для этого ни минуты — сейчас сажусь на коня; я отдаю мальчику половину моей дневной порции хлеба за его почтовую услугу.

Замолвите словечко перед Богом в Ваших молитвах, чтобы мой кусок хлеба продлил жизнь бедному малышу до тех пору пока он не обретет вновь своих родителей.

Обнимаю Вас как можно нежнее и почтительнее, моя дорогая и досточтимая матушка, точно так же как мою добрую мать Мари и дорогую мою Мариетту.

Ваш сын Консьянс.

Мое почтение дедушке, который, должно быть, чувствует себя очень несчастным, не имея возможности навещать свою землю".

И действительно, едва молодой солдат отдал мальчику, взявшемуся отнести на почту это письмо, не запечатанное из-за нехватки времени и отсутствия печати, трубач дал сигнал к отправлению, и Консьянс, малая единичка среди тех пятидесяти тысяч человек, кого Наполеон с отвагой гения вознамерился противопоставить австрийцам, русским, пруссакам и баварцам, погнал вторым по счету свой зарядный ящик по дороге к Витри-ле-Франсе.

XIX В ДЕРЕВНЕ

Поскольку читатель уже знаком с нашими персонажами, нам не нужно даже пытаться описать боль, с какой было встречено возвращение Бастьена, принесшего невеселую новость о том, что Консьянса, несмотря на то что с ним случилось, признали годным к военной службе. И дело тут было вовсе не в обозе, позорном в глазах Бастьена, — переизбыток отчаяния в бедном семействе обусловливался совсем не этим: теперь, когда Консьянс уехал из деревни, какое значение имел род войск, где ему предстояло служить? Как только он оказался солдатом, в эти дни разрушения разве все рода войск не становились опасными в равной мере?

Но — странное дело! — Мадлен, несчастную мать, испытавшую на себе самый жестокий удар судьбы, поддерживала в ее беде другое несчастье: она чувствовала, что должна отдавать себя не только сыну, но и бедному старику, тоже пережившему весьма жестокий удар.

Что больше всего мучило папашу Каде, так это, как и предвидел Консьянс, мысль о заброшенности его бедной земли. Бастьен, имевший много свободного времени, вполне мог бы поработать у папаши Каде, но он не обладал опытом земледельца и ему нельзя было доверить землю, столь взлелеянную, столь ухоженную, столь обласканную, ибо при первом же грубом прикосновении бывшего гусара она почувствует, что это уже не ее прежний хозяин, так ласково, так по-доброму, так терпеливо ее возделывавший.

К счастью, оставался на месте сосед Матьё. Действуя на пространстве в сто — сто пятьдесят арпанов, он не отличался деликатностью папаши Каде в общении с землей и присущей ему каждодневной заботливостью, но дело свое знал. Это был несгибаемый борец, не единожды вступавший в схватку с непокорными почвами, борец, своей могучей силой воли и, даже можно сказать, почти угрозами усмирявший все их бунты.

Таким образом, в текущем году земля папаши Каде родит не потому, что ее будут убеждать, — ее силой заставят принести урожай, однако беспокоиться не о чем, разве только об обиде, которую почувствует бедная земля при таком грубом обращении с ней.

Дни текли за днями. Как только Консьянс смог писать изувеченной рукой, пришло его первое письмо из Фима, о котором он упоминал. Бедная Мадлен, не имея вестей от сына, считала его уже мертвым и, узнав его почерк, испытала огромную радость; затем, как будто понимая, что любовь Консьянса к ней в силу своей чрезмерности изливается и на других и что, следовательно, она не имеет права беречь ее только для себя самой, — Мадлен, прежде чем распечатать благословенное письмо, сразу же сообщила о нем папаше Каде и с порога своей хижины дала знак г-же Мари и Мариетте прибежать к ней: она высоко держала письмо, чтобы им видно было, на какой праздник они приглашены.

Обе женщины сразу же прибежали, причем Мариетту сопровождал Бернар, ведь добрый пес, словно понявший, что его отдали Мариетте, теперь, похоже, точно так же сообразил, что и он имеет право на свою долю новостей о прежнем хозяине.

По содержанию второго письма, с которым мы познакомили читателя, можно примерно понять, о чем шла речь в первом письме Консьянса.

Послали за всезнающим Бастьеном. Спросили у него, что такое Фим; женщинам хотелось составить себе представление о том крае, где ныне находился Консьянс.

Их географические познания не простирались на запад дальше фермы Вез, на восток — дальше Виллер-Котре, на север — дальше Тайфонтена, на юг — дальше Бурсонна.

К сожалению, Бастьен о Фиме ничего не знал.

Правда, когда ему сообщили, что Фим находится не более чем в восемнадцати — двадцати льё от Арамона, он сразу же предложил съездить туда, чтобы узнать новости о Консьянсе, а по возвращении иметь возможность нарисовать для трех женщин план города.

Само собой разумеется, это продиктованное самоотверженностью предложение было отвергнуто. Три женщины знали, что Консьянс жив, они знали, в каком городе он находится, они знали, что он чувствует себя хорошо и думает о них, — и это было все, чего они в данную минуту осмеливались просить у Бога.

Кстати, как и предвидел Консьянс в своем втором письме, Бастьен в одно прекрасное утро получил повестку; отставные военные призывались под боевые знамена, если только не могли сослаться на такие увечья, какие делали их абсолютно непригодными к военной службе.

Как раз на следующий день после отъезда Бастьена Мадлен получила от сына письмо, написанное им в Шалоне.

На этот раз к ее радости примешивался некоторый страх: Консьянс чувствовал себя хорошо, но он велел отнести свое письмо на почту в ту минуту, когда ему предстояло отправиться в бой. Сейчас шел этот бой, и кто мог знать, что случилось с ее сыном?

Решили, что нужно ему ответить, сообщить новости обо всех земляках, однако писать было делом непростым.

Папаша Каде умел только ставить свою подпись; Мадлен и г-жа Мари ставили крестики в нижней части документов, но иное дело Мариетта: она, дочь школьного учителя, когда-то в детстве умела писать; но у нее было столь мало случаев применять на практике это умение, что она почти потеряла его.

Тем не менее было принято решение, что секретарем послужит именно Мариетта.

Ответить следовало как можно быстрее: надеялись, что Консьянс еще успеет получить письмо в Витри-ле-Франсе.

И они решились писать.

Мариетта пошла к бакалейщику купить бумагу для письма, чернила и хорошо зачиненное перо.

У бакалейщика она застала Катрин, делавшую такие же покупки.

— Для Бастьена? — спросила Мариетта.

— Для Консьянса? — спросила Катрин.

И обе ответили: "Да".

Вернувшись, Мариетта увидела, что стол поставили в изножье кровати папаши Каде; за ним сидели обе матери — одна шила, другая пряла; в углу маленький Пьер лепил пирожки из песка; Бернар положил голову на кресло Мариетты, словно стерег ее место.

Это кресло принадлежало папаше Каде, но сейчас его приготовили для Мариетты, думая о том, чтобы ей было поудобнее писать.

Как только Мариетта устроилась в кресле, маленький Пьер поднялся и перестал возиться с песком, желая видеть, чем же займется его сестра: сочинение письма, дело в доме совсем новое, казалось ему очень любопытным.

— Ох, малыш Пьер, будь поосторожней, — попросила Мариетта, — ведь ты двигаешь стол; я и так пишу с трудом, не хватало еще, чтобы мне мешали, когда буду писать.

— Я тебе не мешаю, я только смотрю, — ответил малыш.

— Хорошо, об этом-то я тебя и прошу, — смилостивилась Мариетта, увлажнила перо губами, чтобы оно лучше набирало чернила, и опустила его в чернильницу. — Смотри на меня, но стой немного подальше, — добавила она.

Но, отступая, маленький Пьер, конечно же разозлившись, что его отстраняют, резким движением толкнул стол, толчок передался руке Мариетты, и огромная чернильная клякса оказалась на самой середине листа.

— Ну вот! — воскликнула девушка. — Погляди-ка, что ты натворил!

— Да оставишь ли ты сестру в покое, злой мальчишка?! — прикрикнула на сына г-жа Мари.

Малыш Пьер отошел от стола, обиженно надув губы и от недоумения пожимая плечами.

Сначала Мариетта прибегла к способу, обычному в подобных случаях: она попыталась снять чернильное пятно при помощи собственного языка; но единственный результат этого действия состоял в том, что из черного пятно превратилось в серое, только серое оказалось в четыре раза больше, чем ранее было черное.

К счастью, девушка предвидела неожиданности и купила не один листок, а целую тетрадку.

Испорченный листок Мариетта отдала брату, и тот взял лучинку, окунул ее в чернила и вернулся в свой угол, делая вид, что и он тоже пишет.

Несмотря на это происшествие, в пере Мариетты оставалось еще достаточно чернил, а это в конечном счете доказывало, что не один Пьер повинен в том, что была поставлена клякса.

— Как же начать письмо? — спросила девушка.

— Отец, как, по вашему мнению? — обратилась к старику Мадлен.

Папаша Каде был на пути к выздоровлению и начинал говорить, несмотря на неповоротливый язык.

— Хорошо, — откликнулся старик, — начни с того, что все мы пребываем в добром здравии: письма всегда начинают именно так.

— Но, дедушка, — возразила Мариетта, — как же мы напишем ему, что все пребываем в добром здравии, в то время как вы еще лежите в постели, а вчера пытались встать, но так и не смогли?

— Ты права, — со вздохом согласился больной. — Напиши ему, что вы здоровы, а я болен и мне никогда уже не подняться.

— Дедушка, — упрекнула его Мариетта, — ну почему вы хотите начать письмо с того, что огорчит Консьянса?

— И правда, — присоединилась к ней Мадлен, — бедному мальчику и без того хватает огорчений.

— Так вы никогда не начнете, — подал голос маленький Пьер, — а вот я уже исписал треть страницы.

И, подойдя к столу, чтобы еще раз обмакнуть свою лучинку в чернила, он показал страницу и в самом деле на треть исчерканную.

— Ты прав, малыш Пьер, — сказала Мариетта, — начнем.

— Хорошо, сначала поставь его имя в верхней части листа, — велел ей дед.

— "Консьянс"? — спросила Мариетта.

— Да.

— Вот так, совсем коротко? — переспросила девушка.

— Ты права, — заметила Мадлен, — просто "Консьянс" звучит холодно; начни лучше так: "Мое дорогое дитя" или "Мой любимый сын".

Мариетта сделала гримаску. При таком обращении, письмо будет только от лица Мадлен, ведь она, Мариетта, не могла назвать Консьянса ни своим дорогим дитятей, ни своим любимым сыном.

Сообразила г-жа Мари:

— А что, если мы обратимся к нему так: "Дорогой друг"?

Теперь, в свою очередь, воспротестовало сердце Мадлен.

— Ох, — сказала она, — "дорогой друг" пишут чужому человеку.

— Это верно, — согласилась Мариетта. — А что, если мы напишем: "Дорогой Консьянс"?

— Ах, очень хорошо, — хором откликнулись дед, Мадлен и г-жа Мари.

— А я так и написал: "Дорогой Консьянс", — заявил маленький Пьер, показывая листок, заполненный каракулями.

— Хорошо, — сказала Мариетта, — отступите немного от стола и держите подальше малыша Пьера, чтобы он меня не толкнул.

И она написала немного дрожащим, но вполне разборчивым почерком:

"Дорогой Консьянс!"

— А дальше? — спросила она.

Все переглянулись; чувства переполняли их сердца.

Будь среди них Консьянс, ангелы улыбнулись бы, радуясь словам, сказанным ему этими тремя женщинами. Но сочинение письма — это не столько душевный порыв, сколько работа ума.

Папаша Каде первым нарушил тишину:

— Пиши, что ты берешь в руки перо, чтобы спросить, как он себя чувствует.

— Но, дедушка, — нетерпеливо возразила Мариетта, — если уж я ему пишу, то он прекраснейшим образом поймет, что я держу в руке перо; не пишу же я при помощи лучинки, как малыш Пьер, а что касается его здоровья, то, слава Богу, мы знаем: оно в порядке, ведь мы отвечаем на письмо, где он говорит о своем хорошем самочувствии.

— Пиши тогда что хочешь, — отрезал папаша Каде, явно уязвленный нежеланием принять его предложение.

— Думаю, это лучшее, что мы можем сделать, — заявила Мадлен, чье материнское сердце доверилось сердцу девушки.

— Вы так хотите? — спросила Мариетта, радуясь и гордясь тем, что она достигла своей цели.

— Да, — все вместе ответили члены эпистолярного совета.

— Хорошо, тогда я пойду писать к нам, чтобы никто не мешал мне, как здесь. Как только закончу письмо, я принесу его вам и вы сократите его или дополните так, как сочтете нужным.

— Иди! — воскликнули все присутствующие.

И Мариетта, сопровождаемая только Бернаром, удалилась в хижину справа, куда она принесла перо, чернила и бумагу, и закрыла за собой дверь.

Через полчаса девушка вернулась. Написала она четыре страницы. Правда, огромное напряжение ее мысли проявилось, быть может, в большой величине некоторых букв, в чрезмерно частых абзацах и в неуверенности строк, то забирающихся постепенно вверх, то столь же беспричинно соскальзывающих вниз на правой стороне листа.

При появлении Мариетты все поднялись и все уста, а вернее, все сердца выдохнули одно слово: "Посмотрим!"

Девушка начала читать дрожащим голосом, как это бывает с авторами, сомневающимися в своем успехе:

"Дорогой Консьянс!

Каждая из нас была просто счастлива получить твое письмо…"

— Вот как! — прервал чтение папаша Каде. — Ну а я? Разве я не был счастлив тоже? Хорошенькое дело, меня-то забыли, словно я уже умер!

— Ох, дедушка, это правда, — признала Мариетта. — Простите меня, но это очень легко исправить. Малыш Пьер, сбегай-ка за чернилами и пером!

Малыш перебежал через улицу и принес то, что просила сестра.

Мариетта взяла перо, вставила два слова и снова стала читать:

"Дорогой Консьянс!

Каждая из нас и дедушка были просто счастливы получить твое письмо: прежде всего, мы узнали, что ты пребываешь в добром здравии, а затем — что ты всегда любишь нас, как мы любим тебя. Кстати, это уже второе письмо, что мы получили от тебя; но, поскольку в доме никто не умеет писать, кроме меня, а я, как видишь, умею это делать совсем плохо, мы не решились ответить на первое твое письмо. Сегодня же, так как ты мог бы подумать, что мы тебе не отвечаем из-за равнодушия, я — плохо ли, хорошо ли — пишу, чтобы сказать тебе, дорогой Консьянс, и повторить, что мы любим тебя от всего сердца…"

Разволновавшись, Мариетта остановилась.

— Ну, что, неплохо? — спросила она.

— Да! Да! Да! — подтвердили все хором.

Маленький Пьер даже захлопал в ладоши — так все это ему понравилось.

— Тогда, — сказала приободренная Мариетта, — я продолжаю:

"Ты прав, дорогой Консьянс, догадываясь о том, что мы очень страдали и много плакали. Но, так как ты призываешь нас довериться Господу Богу, мы постараемся думать теперь только о благословенном дне твоего возвращения.

Как ты и предполагал, Бастъен вчера уехал, и наверняка в Шалон. Если бы мы знали, что ты был в этом городе, мы бы поручили ему передать тебе письмо или хотя бы наши дружеские приветы; но мы не знали этого города, не знали даже его названия. Впрочем, смог ли бы Бастъен разыскать тебя среди такого множества людей?!

Ты видел императора Наполеона и говоришь, что он такой же, как все. Наши добрые матери не могут поверить, что он похож на человека, он, кто отнимает детей у матерей, братьев — у сестер, мужей — у жен; они думают, что император скорее похож на мерзкого демона у ног святого Михаила на иконе, что висит в левом приделе церкви в Виллер-Котре.

Я довольна, что ты не пошел к Богоматери Льесской без меня; мне теперь кажется, что Пресвятую Деву нам следовало бы навестить только вдвоем, и мы к ней отправимся сразу же после твоего благополучного возвращения.

Ты пишешь, что хотел пойти туда и молить Пресвятую Деву о том, чтобы я любила тебя всегда; так вот, поверь, этого не нужно, дорогой мой Консьянс, и без этого я буду любить тебя всегда…"

Мариетта еще раз остановилась, не осмеливаясь поднять глаза: она сочла слишком смелым только что ею написанное.

Так как никто не умел читать, она могла бы пропустить эти строки, но чистосердечная девушка не была способна на такой обман.

Впрочем, все обитатели обеих хижин так любили Консьянса, что никого не удивило обещание Мариетты не разлюбить его.

Поэтому все захлопали в ладоши, одобряя вторую часть письма, точно так же как одобряли его первую часть. Мариетта продолжала читать:

"Как ты сам понимаешь, концовка твоего письма очень нас встревожила, ведь ты сообщаешь нам, что тебя посылают в бой. Знаешь, идя к бакалейщику, чтобы купить перо, чернила и бумагу, я думала об этом и, встретив по дороге дьякона, попросила его отслужить завтра мессу, но ни матушке Мадлен, ни матушке Мари ничего об этом не сказала…"

— Милая Мариетта! — воскликнули тут обе матери, простирая к девушке руки.

— О Господи, — опомнилась Мариетта, — хорошо же я храню тайны!

— Не беда, ты сделала то, что собиралась сделать я, — успокоила ее Мадлен.

— И я тоже, — добавила г-жа Мари.

Мариетта стала читать дальше:

"Но мы надеемся, что ты о себе позаботишься. Впрочем, Бастьен нам сказал, что солдаты обоза подвергаются не такой большой опасности, как гренадеры или гусары, которые обычно обеспечивали все наши победы, а потому, добавил он, в армии солдат обоза уважают куда меньше, чем гренадеров, а особенно гусаров. Но для нас все это безразлично, дорогой мой Консьянс, лишь бы ты вернулся здоровым и невредимым.

Вот о чем от всей души мы молимся, говоря тебе ‘Прощай ", а вернее, "До свидания ".

От имени дедушки, матушки Мадлен, матушки Мари и маленького Пьера любящая тебя твоя Мариетта".

— Боже мой! Боже мой! — изумилась г-жа Мари, обливаясь слезами. — И откуда у тебя берутся такие слова?

— Я-то прекрасно знаю, откуда! — откликнулась Мадлен, приложив ладонь к сердцу.

— Подождите, — сказала Мариетта, — тут есть еще десять — пятнадцать строк.

— Читай! — попросили ее все.

"Бернар чувствует себя хорошо; он поднимает голову и виляет хвостом всякий раз, когда произносят твое имя, а это доказывает одно: он понимает, что говорят о тебе.

Пьерро и Тардиф, похоже, очень удивляются, не видя тебя; теперь им не с кем разговаривать: один ревет, другой мычит порой так жалобно, что просто сердце разрывается.

Черная корова произвела на свет пятнистого теленка; бедную скотинку продали за тридцать франков мяснику из Виллер-Котре. По этой причине мне пришлось довольствоваться только двумя третями нашего обычного дохода от продажи молока; но те, кому я не доставляла наше молоко в течение этих полутора месяцев, обещают покупать его вновь у нас, как только корова начнет его давать, потому что, по их словам, у нас молоко лучше, чем у других.

Завтра я отправлюсь в Виллер-Котре и отнесу это письмо на почту.

Еще раз до свидания, дорогой Консьянс! Да хранит тебя Бог!"

— Аминь! — в один голос произнесли папаша Каде, Мадлен, г-жа Мари и маленький Пьер.

XX НАШЕСТВИЕ

В то время как Консьянса догоняло да так и не могло догнать письмо Мариетты, отправленное с почты Виллер-Котре на следующий день после того, как оно было написано, Наполеон на рассвете прибыл в Витри-ле-Франсе, завязал бой на местности между этим городом и Сен-Дизье, стал гнать врага перед собой на протяжении трех льё и к десяти утра вступил в Сен-Дизье, за два дня до того оккупированный неприятелем.

Как же велико было удивление жителей городка! Три дня подряд они слышали, как русские без конца твердили по-французски, что Наполеону конец, что через неделю союзные армии станут лагерем под стенами Парижа, что Франция будет разделена точно так же, как Англия во время саксонских и нормандских завоеваний, и вот совершенно неожиданно, когда враг непонятно почему ударился в бегство, они видят человека в облаках дыма, разрываемых артиллерийскими залпами и ружейной стрельбой, спокойного, недвижимого на своем белом коне, подобного мертвому Сиду, преследовавшему перепуганных мавров, видят человека, как они думали, уже или плененного, или побежденного, или убитого, и человек этот говорит им своим голосом, ровный тон которого не могли изменить никакие волнения:

— Будьте спокойны, я с вами, дети мои!

С этой минуты среди измученных жителей Сен-Дизье, которых топтали конские копыта и которые, словно стадо, бежали перед казацкими пиками, зазвучали не только крики радости, но и крики воодушевления.

С этой минуты Консьянса (он шел вслед за спасителем, явившимся, увы, подобно лже-Христу), несмотря на его здравомыслие, так же как других, охватил горячий восторг, вынуждавший даже врагов этого полководца склоняться перед ним.

Именно между Витри-ле-Франсе и Сен-Дизье Консьянс впервые услышал свист ядер и пуль; под этим первым ураганом железа он осенил себя крестным знамением и прошептал молитву, чем весьма развеселил своего товарища, сидевшего верхом на одном из коней упряжки. Но как раз в ту минуту, когда он хохотал, ядро разорвало его пополам, и другой солдат, видевший лишь, как упал его однополчанин, занял его место, и у него уже не было ни малейшего желания смеяться.

А Консьянс произнес только:

— Господи, Боже мой, прими его душу!

Однако вскоре случаи, подобные тому, что приобщил юношу к жизни на войне, стали повторяться так часто и в таком множестве, что у Консьянса не хватало и минуты на короткую молитву, так что ему только и оставалось смотреть, как падают убитые и раненые, и ему даже в голову не приходила мысль о возможности собственной гибели, в таком оцепенении он пребывал.

Но если сначала он не чувствовал страха вследствие этого оцепенения, то вскоре от страха его избавило мужество, а вернее — упование на Бога.

В этот период Наполеон целые дни находился в центре сражений, получая сведения прямо с мест боев, сведения более ценные, чем те, какие могли приходить ему в Шалон.

Тот неприятельский корпус, с которым столкнулся император, входил в прусскую армию под командованием Блюхера. Шедший впереди прусского русский корпус, находясь в то время, должно быть, около Бриена, двигался теперь к Труа на помощь австрийцам.

Наполеон начинает терять веру в свою удачу и сомневаться в своем гении. Он вверяется судьбе.

Бриен! Это название ласкает его слух! Это здесь протекла его безвестная юность, это здесь прошли первые годы его учебы. Там, где орленок начал свой полет, падает постаревший орел. После стольких превратностей судьба должна предоставить ему возможность отыграться. Бриен станет его первой победой в кампании 1814 года.

Наполеон отдает приказ двигаться к Бриену через лес Монтье-ан-Дер.

Есть надежда застигнуть неприятеля в Бриене врасплох.

К несчастью, офицера, посланного Наполеоном к Мортье передать приказ выступить ему навстречу, схватили пруссаки и наполеоновские депеши позволили Блюхеру узнать о появлении императора.

Неприятель, которого надеются застигнуть врасплох, поворачивает оружие и ждет нас. Бои длятся два дня. В первый день на поле битвы полегло по три тысячи солдат с каждой стороны. На другой день Наполеон вынужден отступить, оставив на равнине в местах своей юности четыре тысячи убитых, и там, обманутый судьбой, так же как он был обманут своей удачей и гением, он вынужден отдать врагу три тысячи пленных и пятьдесят четыре орудия!

Благодаря тому влиянию, какое наш молодой солдат оказывает на животных, лошади Консьянса словно не знают усталости, а его батарея оказывается одной из тех, что имеют силы отступать вместе с Наполеоном к Труа.

И тогда Консьянс бросается в увлекающий его вихрь.

Наполеон время от времени исчезает из виду и словно пропадает; затем внезапно и в неожиданном направлении грохочет орудие и раздается победный клич.

Это Шампобер! Монмирай! Шато-Тьерри! Монтеро! За десять дней Наполеон уничтожил девяносто тысяч вражеских солдат. Но, наряду с этим, везде, где Наполеона нет, отсутствует и его удача; за его спиной неприятель перегруппировывается и, будучи неизменно побеждаем, тем не менее упорно продвигается вперед. Англичане вошли в Бордо; австрийцы оккупируют Лион; остатки разбитых Наполеоном войск, соединяясь, образуют армии, втрое превосходящие по численности армию императора; его маршалы неповоротливы, вялы, утомлены, разукрашены орденскими лентами, обременены титулами, пресыщены золотом; они уже не хотят воевать; три раза пруссаки, будучи, казалось бы, полностью у императора в руках, ускользают от него: в первый раз по левому берегу Марны, когда из-за неожиданного мороза затвердела грязь, которая должна была поглотить их; во второй раз у Эны из-за сдачи Суасона, открывшей им проход в тот момент, когда Наполеон рассчитывал прижать врага к стенам этого города; в третий раз у Монтеро по вине Виктора: опоздав на час, он предоставляет в распоряжение противника мост, который должен был занимать сам. Наполеон, конечно же, осознает все эти предзнаменования; он чувствует, что Франция ускользает из его рук. Уже не надеясь сохранить во Франции трон, он хочет, по крайней мере, обрести там свою могилу. У Монтеро он становится простым артиллеристом, наводит орудия, не прячется от свистящих ядер, неизменно, но тщетно надеясь, что одно из них предназначено для него, как нашлись ядра для Ланна, Дюрока, Бессьера. Под Арси-сюр-Об граната, упав прямо к его ногам, отбрасывает прочь всадника на дрожащей лошади; взорвавшись, она засыпает полководца землей, осколки разрывают у коня живот, а его даже не задевают! Наконец в Лане, где с тридцатью тремя тысячами солдат император атакует стотысячное войско, он приближается с маневренной батареей к противнику на расстояние в половину пушечного выстрела, сам устанавливает ее под огнем прусской артиллерии, подъезжает поговорить с молодым солдатом, которого, кажется, узнает, так как не раз видел его спокойным и с улыбкой встречающим опасность, — и тут граната падает прямо в зарядный ящик этого солдата; он как раз спрыгнул с лошади, готовясь открыть огонь; граната разрывается, и Наполеон на коне скрывается в вихре пламени и дыма, уничтожающего все вокруг, — все, кроме императора!

Смерть явно отворачивалась от него.

Малейшие подробности этой кампании нам известны, и их всегда продумываешь в странной надежде, что история получила от Бога позволение изменить уже известную развязку.

Совершив львиные прыжки от Мери-сюр-Сен до Крана, от Крана до Реймса, от Реймса к Сен-Дизье, в Труа, где он преследовал Винценгероде, Наполеон получает известие о том, что пруссаки и русские, не обращая уже на него внимания, стройными колоннами идут к Парижу.

Он тотчас выезжает, прибывает 1 апреля в Фонтенбло, едет дальше и, меняя лошадей в Фроманто около источников Жювизи, узнает, что уже с утра враг занимает столицу.

С этой поры ему довелось еще трижды принимать решения.

В его распоряжении есть еще пятьдесят тысяч солдат, самых отважных и верных ему, собравшихся и сплотившихся вокруг него. И дело не только в том, что их преданность и мужество принесут свои плоды: необходимо заменить старых генералов, способных только все проиграть, молодыми полковниками, способными все выиграть. Услышав его все еще могучий голос, народ мог восстать, но Париж был бы принесен в жертву: союзники, уходя из столицы, по всей вероятности сожгли бы ее, но разрушить Париж, это великое средоточие разума, просвещения и цивилизации, означало бы обезглавить Францию, а Европу погрузить во тьму, словно при солнечном затмении, и кто знает, что могло бы случиться во время такого затмения, сколь бы кратким оно ни было!

Подобное лекарство могло бы спасти только русский народ. Москву сожгли не задумываясь, но в Москве только то и было, что камень и дерево.

Согласно второму решению, Наполеону с его пятидесятитысячным войском предстояло завоевать Италию, землю былых республиканских побед, по пути присоединяя к своей армии двадцать пять тысяч солдат генерала Ожеро, восемнадцать тысяч генерала Гренье, пятнадцать тысяч маршала Сюше и сорок тысяч маршала Сульта. Там он встретится с принцем Евгением и его примерно пятьюдесятью тысячами солдат. Наполеон командовал еще почти двумястами тысячами человек! Но все это время Франция оставалась бы оккупированной; возникали бы новые интересы, исчезали бы прежние; все это длилось уже почти три месяца, и еще три месяца ему потребовалось бы для задуманной операции, равнозначной завоевательному походу.

К тому же он, наверное, опасался, что славные поля сражений при Лоди, Арколе и Риволи станут взывать на его пути к мести за Республику, умерщвленную им 18 брюмера…

Оставалось третье решение — уйти за Луару и начать партизанскую войну, войну Шаретта, Стоффле и Ларош-жаклена: императорскую Вандею.

Это выглядело весьма убого в сопоставлении с Итальянской, Прусской и Австрийской кампаниями.

Появилась декларация союзников о том, что император Наполеон стал единственным препятствием на пути к общему миру.

Эта декларация оставляла только две возможности человеку, о котором в ней шла речь:

уйти из жизни, как это сделал Ганнибал;

покинуть трон, как это сделал Сулла.

Он решил последовать первому примеру.

Яд Кабаниса оказался бессильным, и это было последнее предательство, жертвой которого пришлось ему стать. Смерть предала его точно так же, как это мог бы сделать один из его дипломатов или маршалов.

Тогда он решил воспользоваться второй возможностью и на клочке бумаги, ныне утерянном, написал следующие строки, быть может самые значительные из когда-либо начертанных рукой смертного:

"Так как союзные державы объявши императора Наполеона единственным препятствием для восстановления мира в Европе, император Наполеон, верный своей клятве, объявляет о том, что он сам и его наследники отрекаются от трона Франции и Италии, поскольку нет такой личной жертвы, даже собственной жизни, какую он не был бы готов принести ради блага Франции".

В этом отречении было немало величия или, возможно, просто много усталости.

Слухи обо всех этих событиях, имевших реальное значение для обитателей двух наших хижин лишь постольку, поскольку они могли повлиять на судьбу Консьянса, дошли до них, ослабленные большими расстояниями, искаженные при передаче из уст в уста. Только один раз они слышали канонаду в Нейи-Сен-Фроне, затем, во второй раз, в Фертесу-Жуар и, наконец, в Мо, и эта канонада продвигалась все ближе к Парижу.

И каждый из этих пушечных выстрелов отзывался эхом в их сердцах: он мог означать смерть Консьянса.

Затем они увидели однажды, как в беспорядке отступает весь армейский корпус герцога Тревизского.

Они услышали, что маршал в Виллер-Котре оставил врагу всю свою артиллерию.

Свою артиллерию! Быть может, и Консьянс дошел до Виллер-Котре! Быть может, в эту минуту Консьянс находится всего лишь в одном льё от Арамона! Быть может, там Консьянс попал во вражеский плен!

Два раза до них доходили весточки от Консьянса:первый раз из Монтеро, после боя. Он принадлежал к числу бесстрашных артиллеристов, обслуживавших такие же орудия, какими император, вернувшийся к своему прежнему ремеслу артиллериста, сметал вюртембержцев на мосту и улицах Монтеро.

Там Консьянс услышал и характерные слова императора, произнесенные им вполголоса и обращенные словно к себе самому, в то время как сосредоточенно наводились орудия, ядра которых несли врагу поражение и смерть:

— Вперед, Бонапарт! Спасай Наполеона!

Но Бонапарт, сумевший спасти Францию в 1792-м, был не в силах спасти Наполеона в 1814-м.

Еще одно письмо Консьянса пришло из Шато-Тьерри. До сих пор словно чудо хранило юношу; все его товарищи были убиты или ранены; под ним уже рухнули три лошади. Наполеон заметил молодого артиллериста и сказал ему:

— Вот уже второй раз я вижу тебя среди огня спокойным и выдержанным, как подобает старому солдату. Когда я встречу тебя в третий раз, напомни мне о том, что я должен тебе крест.

То было прекрасное обещание! Поэтому, преисполненный гордости, Консьянс в тот же вечер написал о нем родным. Всех обитателей двух хижин очень порадовала мысль, что Консьянс может вернуться с крестом на груди, если в третий раз встретится с императором. Только материнское сердце Мадлен мучили мрачные предчувствия, и она, покачав головой, прошептала:

— Увы, встречаются они не где-нибудь, а в бою, среди пуль и ядер. Откуда известно, что случится при их третьей встрече?!

Потом они ничего уже не слышали о Консьянсе.

Однако, через несколько дней после его письма из Шато-Тьерри, как всегда отправленного на имя матери, Катрин получила весточку от Бастьена — письмо, написанное одним из его товарищей под тем предлогом, что без двух пальцев на правой руке Бастьен никогда не писал собственноручно, хотя, если верить ему, до ранения под Ваграмом он писал так хорошо, что ему мог бы позавидовать не только метр Пьер, бывший учитель арамонской школы, но и г-н Обле, нынешний преподаватель школы в Виллер-Котре.

Бастьен дважды встречал Консьянса — в Труа, что в Шампани, и в Кране. Друзья сердечно обнялись, но, так как гусары и солдаты обоза, как правило, не передвигаются вместе, им пришлось расстаться.

Однако они рассчитывали увидеться на следующий день на поле боя при Лане.

Письмо Бастьена было датировано вечером 7 марта.

С этого времени не доходило уже никаких вестей ни о Бастьене, ни о Консьянсе.

Возникла мысль написать Консьянсу второе письмо, но, поскольку он, скорее всего, так и не получил первого, отправленного ему в Витри-ле-Франсе, они сочли за благо отказаться от этой тяжкой работы сердца и ума, заранее считая ее потраченной впустую.

Затем, как уже упоминалось, стали слышны пушечные залпы все ближе и ближе к Парижу.

Затем через Виллер-Котре и Восьенн прошла, в беспорядке отступая, вся армия маршала Мортье.

Затем появились военные в чужеземных мундирах, зазвучала незнакомая речь…

Однажды канонада прогрохотала на западе.

На следующий день вражеские солдаты радостно кричали: "Париж! Париж! Париж!"

Затем газеты объявили, что корсиканский людоед, наконец-то, низвергнут с трона, что он никогда не назывался Наполеоном, что его настоящее имя — Никола, что по особой милости для его резиденции ему предоставили маленький остров в Средиземном море.

Остров этот назывался Эльба.

Бурбоны сменили Наполеона на троне, и наши славные друзья — русские, пруссаки, австрийцы, вюртембержцы и саксонцы — вознамерились остаться во Франции на три-четыре месяца — на время, якобы необходимое для того, чтобы укрепить новый, а вернее, старый трон.

Часть вторая

I О ТОМ, ЧТО ПРОИЗОШЛО С КОНСЬЯНСОМ ВО ВРЕМЯ ТРЕТЬЕЙ ВСТРЕЧИ С ИМПЕРАТОРОМ

Как уже было сказано, в глазах обитателей обеих хижин все эти события выглядели весьма туманно и неясно.

Их мало беспокоило, как звали экс-императора — Наполеон или Никола, "лев пустыни" или "победитель народов".

Они не имели ни малейшего понятия об острове Эльба.

Вряд ли знали они, кто такие Бурбоны.

Одно только твердо знал папаша Каде — это то, что русские разбили лагерь на его земле, столь добросовестно обработанной, столь добросовестно засеянной, столь добросовестно взборонованной соседом Матьё, и что не приходилось рассчитывать на будущий урожай, растоптанный конскими копытами.

Одно только твердо знали Мадлен, г-жа Мари и Мариетта — это то, что они не получали никаких вестей от Консьянса и что прошло уже больше месяца, с тех пор как он им прислал письмо в последний раз.

Бастьен тоже хранил молчание.

Впрочем, почти две недели почта не работала и вновь открылась всего лишь неделю тому назад. На дорогах, по всем направлениям перерезанных вражескими армиями, мало-помалу возобновилось движение. Спокойствие в Париже, формирование нового правительства принесло в провинцию улучшение жизни, с каждым днем все более ощутимое.

Однако Мариетта еще не решалась возобновить утреннюю доставку молока в дома Виллер-Котре: такой молоденькой и хорошенькой девушке, как она, рискованно было пускаться в небезопасное странствие среди биваков, разбитых на равнине, и вражеских солдат, наводнивших город. Правда, на этот счет они получили самые суровые распоряжения генерала Сакена, командовавшего большим корпусом русской армии, который занимал территорию от Лана до западных границ департамента Эны.

Однажды обитатели обеих хижин заметили необычное поведение Бернара: все утро 8 марта он выглядел чем-то очень обеспокоенным. Около часу дня он стал к чему-то принюхиваться, повернул голову к востоку и трижды провыл, наполнив сердца бедных женщин почти таким же ужасом, какой внушил его вой в тот день, когда Консьянс отсек себе палец.

Тардиф, Пьерро и черная корова отозвались на собачий вой каждый на свой лад и на своем языке.

Весь этот день прошел в сильной тревоге. Все последующие дни Бернар оставался невеселым, но спокойным, однако время от времени он тоскливо взвывал, словно его жалоба была связана с болью того, кто находился теперь далеко от дома.

Мадлен печально покачала головой.

— С Консьянсом стряслась беда, — сказала она. — Если Бернар жалуется, значит, его хозяин страдает.

Госпожа Мари и Мариетта попытались ее успокоить, но их утешения не оказали должного действия, так как в их сердцах таились те же опасения.

И вот однажды утром — это было 3 мая, — когда Мариетта в задумчивости стояла на пороге своей хижины, она заметила на окраине деревни почтальона, шагавшего по направлению к ним.

Но не идет ли он дальше, к маленькому замку Ле-Фоссе?

Сердце девушки забилось сильнее.

Однако вскоре у нее не оставалось сомнений. В свою очередь и почтальон увидел ее, а увидев, поднял над головой письмо.

Мариетта вскрикнула так радостно и громко, что крик ее долетел до хижины Мадлен, и девушка бросилась навстречу почтальону.

Тот ускорил шаг.

Секунда — и Мариетта поравнялась с ним.

— Письмо! Письмо от Консьянса, не правда ли? — воскликнула она.

— Не знаю, от Консьянса ли оно, — отозвался почтальон, — но пришло оно из Лана.

— Дайте же его!

— Держите! С вас десять су, моя маленькая красавица.

Мариетта пошарила в кармане, достала десять су, отдала их почтальону и взглянула на адрес.

Адрес был написан незнакомой рукой.

Похоже, в конверт был вложен еще один конверт с письмом. Поскольку только одна Мариетта умела читать, ей оно и предназначалось. Так что девушка без колебаний сорвала печать.

И правда, во внешнем конверте содержался еще один с такой надписью: "Только для Мариетты".

Похоже, три этих слова были написаны рукой Консьянса, но написаны как-то странно отклоняясь от горизонтальной линии, и потому, вместо успокоения, они напугали Мариетту.

В это время к двери подошла Мадлен.

— Письмо, письмо, не правда ли?! — воскликнула бедная мать.

Мариетта быстро спрятала на груди письмо, предназначенное только ей, и подошла к Мадлен, дрожа от страха потерять доверие семьи своего возлюбленного:

— Да, — подтвердила она, — письмо… но не знаю, от Консьянса ли оно.

— Оно запечатано черным сургучом? — спросила бедная мать.

— Нет, красным, — успокоила ее девушка.

— Слава Богу! — воскликнула Мадлен. — Значит, оно, во всяком случае, не извещает меня о смерти моего ребенка.

Они вошли в хижину и увидели там, как папаша Каде, пытаясь выбраться из постели, едва не упал.

Он тоже услышал крик: "Письмо! Письмо!"

Услышала его и г-жа Мари в огороде, где она собирала овощи, и примчалась в дом одновременно с малышом Пьером, так что вся семья сбежалась, чтобы слушать чтение письма.

Мариетта начала читать:

"Дражайшая и почтеннейшая матушка…"

— Ах, — воскликнула Мариетта, — даже если почерк не Консьянса, письмо от него.

— Так почему же он не написал собственноручно? — обеспокоилась Мадлен.

— Сейчас мы это узнаем, — сказала девушка и возобновила чтение:

"Дражайшая и почтеннейшая матушка!

Прежде всего не слишком тревожьтесь, увидев, что мое письмо написано чужим почерком. Я попросил приятеля сообщить Вам вести обо мне и рассказать следующее. В бою под Ланом меня увидел и узнал император. Он, конечно же, вспомнил, что обещал мне, если встретится со мной в третий раз под огнем. Когда император подходил ко мне, разорвавшаяся граната подняла на воздух зарядный ящик, который я обслуживал. Меня обволокло облако пламени и дыма, а взрывной волной бросило на землю. Я потерял сознание и лежал словно убитый. В один миг все для меня исчезло и я перестал видеть и слышать…"

— О Боже мой, Боже мой! — простонала Мадлен.

— Бедный Консьянс! — прошептала Мариетта, вытирая слезы, покатившиеся из ее глаз и мешавшие читать.

— Продолжай же, — попросил папаша Каде.

И Мариетта стала читать дальше:

"Я пришел в себя от вечерней прохлады; вокруг хоронили мертвых и подбирали раненых. Кто-то слышал мои стоны и понял, что я жив, и меня отправили в лазарет. Только здесь я заметил, что взрыв особенно подействовал на мои глаза и что я рискую потерять зрение…"

— Бедное мое дитя! Потерять зрение!.. — вскричала Мадлен.

— Подождите же! — остановила ее Мариетта. — Вы прекрасно понимаете, что он его не потерял, а только рискует потерять.

— Ты права, — согласилась Мадлен. — Читай, дитя мое, читай!

— Да, читай, читай! — повторили все остальные с дрожью в голосе, выдавшей их нетерпение.

"С тех пор на глазах моих всегда повязка: наш хирург считает это необходимым для моего выздоровления; но, несмотря на его подбадривания, я очень боюсь, что уже никогда не буду видеть так, как прежде…"

— Слепой! Слепой! Мой несчастный мальчик ослеп! — закричала Мадлен, заламывая руки.

— Но, ради Бога, — сказала Мариетта, — наберитесь мужества, матушка Мадлен! По его словам, он боится, что уже не будет видеть так, как прежде, это я понимаю. Но Консьянс не говорит, что он ослеп.

И, пытаясь утешить мать Консьянса, Мариетта сама разрыдалась.

Госпожа Мари опустилась на стул, а маленький Пьер подошел к ней и тихонько спросил:

— Скажи мне, матушка Мари, если Консьянс теперь слепой, он станет таким, как тот нищий, что просит милостыню на паперти?

Мариетта продолжала читать письмо:

"Однако, моя дорогая и досточтимая матушка, не отчаивайтесь: как мне кажется, есть улучшения, и благодаря вашим молитвам, благодаря молитвам госпожи Мари и Мариетты я, если будет на то воля Божья, выздоровею.

Мне хотелось бы передать вам вести о Бастьене, но то, что я о нем узнал, крайне печально. Один гусар, его однополчанину лежащий со мной в лазарете, видел, как он упал в атаке, сраженный сабельным ударом в голову. Судя по обилию крови, текшей по его лицу после падения, боюсь, что ему раскроили череп.

С тех пор его не видели и никто не знает, что с ним сталось.

Это храбрый солдат и уж безусловно честный малый, по-настоящему помогавший нам, и потому, моя дражайшая и почтеннейшая матушка, я надеюсь, что Вы и наши друзья не забудете его в своих молитвах.

До свидания у дорогая моя и досточтимая матушка, пишите мне при помощи Мариетты в лазарет в Лане. Письмо дойдет до меня и принесет мне огромную радость, несмотря на мою досаду, оттого что я не смогу прочесть его сам.

Почтительно и нежно целую Вас и, пожалуйста, поцелуйте от меня госпожу Мари, Мариетту и маленького Пьера, а у дедушки попросите для меня благословения.

Ваш сын Консьянс".

Далее, после имени юноши, начертанного его собственной рукой, следовало нечто вроде постскриптума — две строки, написанные тем же почерком, что и все письмо:

"Теперь Вы сами видите, дорогая моя и досточтимая матушка, что я могу собственноручно поставить свою подпись, а это доказывает, что не все еще потеряно!"

Вначале чтения письмо вызвало страх, а его окончание сопровождалось слезами. Плакали все три женщины; плакал ребенок, видя, что плачут взрослые; притих в своей постели старик.

Хотя мучительнее всех рыдала Мариетта, она сумела унять слезы, ибо с ужасом думала о том втором письме, о которое билось ее сердце, о том письме, где, вероятно, таилась правда, — такая, какую Консьянс не отважился сообщить матери.

Мариетте не терпелось поскорей узнать эту правду, сколь бы страшной она ни была, и потому девушка обратилась к Мадлен:

— Будем мужаться, добрая матушка! Если Консьянс сам написал свое имя, это значит, что он не совсем слепой, а если он не слепой, то и не будет слепым… Держитесь! Что касается меня, то я надеюсь на лучшее, и докажу вам это…

Она лихорадочно искала предлог удалиться и, заметив висящую на стене косу, добавила:

— Вместо того чтобы предаваться с вами отчаянию, я пойду накошу травы для черной коровы, ведь она дает нам молоко, которое мы с Консьянсом ходили продавать в Виллер-Котре. Молитесь за Консьянса: он просит об этом. Я же пойду работать; как говорит господин кюре, труд — это тоже молитва.

И, пытаясь казаться веселой, хотя на сердце у нее лежал камень, Мариетта сняла косу с гвоздя, поцеловала обеих матерей и поспешно направилась к ближайшей рощице, где обычно косили траву, ушла, нервно толкая перед собой тачку с силой, вызванной чрезмерным возбуждением.

Но как только девушка миновала последние дома деревни и вошла в тень первых деревьев, она остановила свою тачку, села на нее, дрожащей рукой извлекла письмо, спрятанное на груди, сорвала печать и прочла такие строки:

"Я хотел написать тебе это письмо от начала до конца собственноручно, дорогая моя Мариетта, пусть даже тебе придется читать его с трудом, ведь в нем есть то, что я хочу сказать тебе и чего не должно касаться чужое перо…"

И правда, эти строки, так же как следующие за ними, было почти невозможно читать: буквы в них наползали одна на другую, а сами строки то и дело путались.

— Ах, бедный Консьянс! — прошептала Мариетта; увидев эту печальную путаницу, она догадалась обо всем и, тяжело вздохнув, стала читать дальше:

"Мариетта, это слишком ужасно, так ужасно, что я не решился написать об этом моей матушке: Мариетта, я слепой!.."

Мариетта вскрикнула; из глаз ее брызнули слезы, и, хотя она с каким-то ожесточением вытирала их, чтобы продолжить чтение, слезы лились так обильно, что несчастная не могла читать сквозь влажную пелену, почти непрерывно застилавшую ей взор.

Однако благодаря усилию воли ей удалось если не осушить, то хотя бы придержать слезы, и она продолжила чтение:

"Мариетта, огнем взрыва сожгло мои глаза! Я ослеп на всю жизнь! Я уже никогда не увижу вас своими глазами: ни тебя, ни матушку Мадлен, ни госпожу Мари, ни дедушку, ни мальчика — никого из тех, кто любит меня!

О Мариетта, Мариетта! Мне после этого не жить!.."

Мариетта не заметила, что она уже читает стоя и что, читая, она рыдает:

"Тщетно призывал я себя к тому смирению, которое в дни тяжких бедствий надеялся найти в глубине души; это невозможно! Я повторяю себе без конца одно и то же:

"Несчастный, ты ослеп! Несчастный, ты никогда ее уже не увидишь!… Уже никогда, никогда, никогда!.. "

Но, рассказав тебе обо всем и будучи не таким уж эгоистом, я и не помышляю требовать, чтобы ты еще думала обо мне, чтобы ты оставалась связанной со мной; нет, Мариетта…

Снова приходит весна; хотя я уже не увижу ни зеленых листочков на деревьях, ни облаков на небе, я все же ощущаю, что ветер стал мягче, воздух теплее и душистее; порою ветер доносит до меня запахи полей, как это было в былые дни, когда ты шла впереди меня с огромным букетом луговых и лесных цветов.

И вместе с древесной листвой и розовыми облаками скоро вернутся праздники в наших деревнях, праздники в Лонпре и Вивьере… Мариетта, они придуманы для тебя, эти милые праздники, на которых ты так весело танцевала. Ты пойдешь на эти праздники, Мариетта, чтобы наполнить радостью свои прекрасные юные годы; если бы тебе пришлось страдать и отказаться от себя ради меня, я предпочел бы получить пулю в сердце и лежать с другими мертвецами в огромной могиле, куда сбрасывали моих бедных товарищей в те минуты, когда меня в полуобморочном состоянии проносили мимо!

Однако, Мариетта, у меня есть одна просьба — ради нее-то я и пишу, а вовсе не для того, чтобы огорчать тебя. Мариетта, подготовь постепенно мою бедную матушку к постигшей нас беде… и помоги ей не впасть в отчаяние, о моя возлюбленная Мариетта!..

Твой бедный Консьянс, который возвращает тебе твою любовь, но свою сохранит до самой смерти!

P.S. Если представится случай, пришли мне Бернара: я буду очень нуждаться в нем, когда выйду из лазарета".

— О Боже мой! Такой муки мне не перенести! — воскликнула девушка. — Боже мой, Боже мой, смилуйся над нами!

И она попыталась стать на колени, но силы ей изменили, и она опустилась на землю; руки ее повисли, а голова запрокинулась на бортик тачки.

Минуту или две она оставалась в мертвенном оцепенении, почти без сознания.

Однако ласковый весенний воздух, солнечные лучи майского утра оживили ее; кровь снова побежала по ее венам; она подняла голову, постаралась собраться с мыслями, вспомнила о страшной беде, подняла письмо, упавшее рядом, сложила его, поцеловала и спрятала на груди; затем, словно движимая сверхъестественной силой, она принялась косить и одновременно рвать траву; не прошло и десяти минут, как Мариетта наполнила травой свою тачку.

Затем она поспешно вернулась домой. Взгляд ее был застывшим, брови — немного нахмурены, уста — полуоткрыты. Она разделила траву на две половины: одну бросила в ясли черной корове, а вторую порцию травы, обойдя дом папаши Каде, принесла Тардифу.

Через дворовую калитку Мариетта вернулась в хижину слева.

Там все оставались на тех же местах, где она их оставила, за исключением маленького Пьера, уже забывшего о пришедшем в дом горе и собственных слезах; теперь он заставлял летать майского жука, привязав его к нитке.

— Матушка, — обратилась девушка к г-же Мари, — завтра я пойду повидаться с Консьянсом.

Госпожа Мари вздрогнула.

— Что ты говоришь, дитя мое? — спросила она.

Мадлен подумала, что ослышалась, и напрягла слух.

Папаша Каде приподнялся на своей постели.

— Я говорю, матушка, — с той же твердостью повторила Мариетта, — что завтра утром я пойду повидаться с Консьянсом.

— Но, дитя мое, — воскликнула г-жа Мари, — Лан — это очень далеко… говорят, на самом краю департамента!

— Матушка, будь это даже на краю земли, я пойду!

— Но ты не знаешь дороги…

— Всем, кого встречу по пути, я скажу: "Я иду повидать слепого, который находится в ланском лазарете; покажите мне дорогу", и они мне ее покажут.

— Так, значит, он слепой? — вскричала в отчаянии Мадлен.

— Да, — подтвердила Мариетта, будучи уже почти не в себе, — он ослеп!..

Мадлен стала на колени перед девушкой и, сложив молитвенно руки, воскликнула:

— О Мариетта, если ты сделаешь это для моего ребенка, я буду помнить об этом до смертного ложа!

— Если я это сделаю! — отозвалась Мариетта. — Если я это сделаю! О да, ведь я поклялась в этом перед Богом!.. Матушка Мадлен, я снова увижу Консьянса… я приведу его к вам или же умру раньше срока!

— И ты передашь ему мое благословение, святое дитя, ведь он просит об этом, — сказал папаша Каде, в неимоверном усилии простирая к девушке обе руки.

Это произошло впервые с тех пор, как старика разбил паралич, — левая рука папаши Каде вновь обрела жизнь и способность двигаться.

II ПРОПУСК

Если уж Мариетта решила предпринять путешествие, то первое, что ей следовало сделать, — это обзавестись русским пропуском.

Дороги заполнили войска союзников, и потому даже с пропуском такую молоденькую и хорошенькую девушку, как Мариетта, все равно подстерегали некоторые опасности.

Правда, она могла взять с собой защитника, который никому не позволил бы коснуться даже кончика ее пальца.

Таким защитником был Бернар.

Но Бернар, способный сразиться с одним, а то и с двумя злодеями на большой дороге, на проселке или в лесу, ничего не мог предпринять против часового у двери, против приказа, воспрещающего входить в город, против полка, расположившегося в боевом порядке и закрывающего проход.

Единственное, что могло бы помочь преодолевать подобные препятствия, был, как уже говорилось, русский пропуск.

К счастью, главнокомандующий Сакен находился в Виллер-Котре, где он должен был устроить большой смотр войскам; проживал он в доме инспектора лесничества, куда в прежние времена Мариетта не раз приносила молоко.

В четыре часа пополудни Мариетта знаком велела Бернару следовать за ней и отправилась в Виллер-Котре.

Через три четверти часа она уже звонила в дверь инспектора.

Все знали и любили красавицу-молочницу и, поскольку она не появлялась у них уже больше месяца, встретили ее и собаку радостно и шумно.

Но она, ответив на все приветствия и комплименты грустной улыбкой и легкими кивками, выразила намерение поговорить с русским генералом.

Просьба казалась такой странной, что слуги переглянулись и, смеясь, спросили, что за дела ей требовалось уладить с московским его превосходительством?

— Дело, от которого зависит моя жизнь, — ответила Мариетта столь серьезно, что смех тотчас умолк, а один из слуг сказал:

— Хорошо, надо бы только предупредить госпожу.

— Но, — заметила кухарка, — госпожа сидит за столом с его превосходительством и всем штабом и наверняка не встанет из-за стола ради мадемуазель Мариетты.

Кухарка была не в настроении: через слугу, подававшего блюда к столу, ей сделали выговор за плохо приготовленный соус к рагу из кролика.

— Конечно же, — ответил тот самый слуга, что взял Мариетту под свое покровительство, — госпожа встанет из-за стола, если скажут, кто ее спрашивает, ведь она очень любит свою "милую молочницу", как она говорит, и еще вчера она спрашивала, нет ли вестей от нее.

— В таком случае, — сказала девушка, — я очень прошу вас об этом.

— Хорошо, дитя мое, хорошо, — согласился слуга, — иду, и, хотя рискую не более чем грубым отказом, я не стал бы этого делать, если бы меня столь любезно не просили такие милые губки.

— Льстец! — заявила кухарка, передернув плечами, и повернулась к плите, чтобы не упустить воздушный омлет.

Не обращая внимания на язвительную реплику, слуга вошел в столовую и шепнул хозяйке на ухо пару слов; та встала из-за стола и вышла.

— Так это ты, моя маленькая Мариетта! — обрадовалась она, увидев девушку. — Вот уже месяц, как ты о нас совсем забыла!

— Вы убедитесь, сударыня, что я вовсе не забыла о вас, совсем напротив, — возразила Мариетта, — ведь во время, для нас очень печальное, я пришла именно к вам.

— И что же вас так печалит? — спросила жена инспектора.

— О сударыня, слишком долго пришлось бы вам рассказывать, а мне надо сегодня вечером или самое позднее завтра утром отправиться в путешествие на самый край департамента. Но, если вы дадите мне возможность поговорить с русским генералом, я буду вынуждена рассказать ему обо всем, чтобы попросить его оказать мне милость, и тогда вы узнаете, как мы несчастны…

— Ты, дитя мое?! С русским генералом?! — поразилась жена инспектора.

— Да, сударыня, — твердо ответила Мариетта, — с русским генералом; в конце концов, если я не смогу поговорить с ним сейчас, позвольте мне остаться или на кухне, или во дворе, или в саду, и я буду ждать.

— Нет, дитя мое, нет, — сказала хозяйка дома, удивленная этой печальной настойчивостью, — нет, если дело, о котором тебе нужно поговорить с русским генералом, такое срочное, надо поговорить с ним тотчас… Иди со мной!

— О сударыня, как вы добры и как я вам благодарна! — воскликнула девушка и поспешила за хозяйкой.

Та прошла вперед и открыла дверь столовой, где заканчивали обед около двенадцати русских офицеров.

Мариетта последовала за ней. Преданность Консьянсу взяла в ней верх над робостью.

— Генерал, — обратилась хозяйка дома к офицеру, сидевшему у середины стола, — вот девушка, которая хочет попросить у вашего превосходительства о некоей милости и которую я позволю себе рекомендовать вам.

— Ах, вот как! Если вы ее рекомендуете, — сказал генерал с чуть заметным акцентом, выдающим русского, — если вы ее рекомендуете, она здесь дорогая гостья.

Затем, отодвинув свой стул подальше от стола, чтобы освободить место между ним и двумя соседями по столу, он сказал:

— Идите сюда, мое прекрасное дитя!

Опустив глаза, волнуясь и смущаясь, Мариетта приблизилась к человеку, для нее олицетворявшему Провидение, поскольку он мог открыть ей путь, ведущий к Консьянсу.

— Я здесь, сударь, — сказала девушка.

— Как вас зовут?

— Мариетта, сударь.

— Да она и вправду очаровательна! — восхитился генерал Сакен, погладив подбородок девушки.

Однако Мариетта с редкостным чувством собственного достоинства взяла его слишком фамильярную руку в свою и почтительно поцеловала, как и подобает молодой скромной девушке, которая, тем не менее, желает, чтобы и сильные мира сего относились к ней с уважением.

Генерал почувствовал этот деликатный нюанс и, убрав руку, сказал:

— Ах, мадемуазель, это иное дело… Чего вы желаете?

— Сударь, — ответила она, — мне хотелось бы получить пропуск, чтобы добраться до Лана.

— Как, совсем одной?!

— О нет, сударь, не совсем одной… вместе с Бернаром.

— А кто такой Бернар? — поинтересовался генерал.

В эту минуту Бернар, до сих пор почтительно сидевший за дверью, услышал, как дважды произнесли его имя, и подумал, что не будет столь уж нескромно и ему представиться хозяевам; он надавил передними лапами на дверь, она открылась, пес вошел и стал рядом с Мариеттой.

— Это и есть Бернар, — сказала девушка.

Генерал посмотрел на великолепное животное, не сводившее с него горящих глаз и готовое по первому слову своей хозяйки мигом преодолеть все оттенки эмоций между ласковостью и яростью.

— Черт возьми! — изумился генерал. — Это и в самом деле отличный спутник, дитя мое. Но что вы собираетесь делать в Лане?

— Я хочу найти там раненого солдата, он в лазарете.

— Раненного в бою?

— Ослепшего от взрыва зарядного ящика.

— И этот солдат ваш брат… ваш кузен… ваш родственник?

— Этот солдат — Консьянс.

— А!.. И Консьянс — ваш возлюбленный. Именно в таком случае он вам не родственник: не кузен, не брат, потому что он просто Консьянс, и все тут?

— Этот солдат — человек, которого я люблю и за которого должна выйти замуж.

— Как! Вы, такая юная и хорошенькая, собираетесь выйти замуж за человека искалеченного, слепого, беспомощного?.. Ну и ну!

— Я, помнится, сказала вам, что люблю его, сударь.

— Да, но вы любили до случившейся беды.

— О сударь, — воскликнула Мариетта, не сдержав слез, — после случившейся с ним беды я люблю его еще сильнее!

— Однако, — заметил генерал, посмеиваясь и вместе с тем смягчаясь, — это воистину столь же интересно, как идиллия Крылова. У меня есть желание дать этой красивой девочке не только пропуск, который она просит, но и мою карету с эскортом казаков.

— Сударь, прошу вас, не смейтесь надо мной! — сказала Мариетта. — Я говорю вам от имени Всевышнего, велевшего мне покинуть мою деревню и родную мать, чтобы разыскать Консьянса. Я не нуждаюсь в карете, так как легко хожу, и не нуждаюсь в эскорте, так как меня сопровождает Бернар; мне нужен только пропуск, чтобы по пути никто меня не оскорбил и не задержал.

— Хорошо, дитя мое, — согласился генерал, окончательно расстроганный таким чистосердечием. — Я не хочу умалять ни на йоту достоинство и величие вашей верности, так что сделаю для вас то, о чем вы просите, ни больше ни меньше.

Затем, повернувшись к молодому человеку, своему адъютанту, он велел ему:

— Элим, приготовьте для этой девушки пропуск на трех языках — русском, немецком и французском; поставьте на него печать и принесите мне на подпись.

— Благодарю, сударь! Надеюсь, Господь вознаградит вас за вашу доброту, — сказала Мариетта и отступила к стене, чтобы подождать в сторонке возвращения адъютанта.

Через пять минут тот вернулся, принеся заполненный пропуск и заранее обмакнутое в чернила перо, чтобы генералу оставалось только поставить свою подпись.

Сакен взял пропуск в левую руку, перо — в правую и прочел:

"Офицерам, солдатам и властям русским, прусским и французским приказываю не препятствовать свободному передвижению по всей территории департамента Эна девушке — предъявительнице настоящего пропуска и в случае необходимости даже оказать ей помощь и содействие".

Прочитав текст, генерал кивнул в знак одобрения и написал в нижней части этого трехъязычного документа:

"Главнокомандующий в департаменте Эна Сакен".

Затем он вручил пропуск Мариетте.

Она вознамерилась еще раз поцеловать ему руку, но генерал встал, привлек девушку к себе, по-отечески поцеловал ее в лоб и сказал:

— Иди, дитя мое, и да хранит тебя святой Александр Невский!

Мариетта стала красной как вишня, но поняла все целомудрие этого генеральского поцелуя.

Она схватила руку хозяйки дома и, несмотря на сопротивление, поцеловала ее, а затем выбежала из столовой.

Бернар, разделяя радость девушки, прыгнул вслед за ней и тотчас исчез из виду.

Обед продолжался, и до самого его конца инспектору и его жене пришлось объяснять, кто такие Консьянс, Мариетта, папаша Каде и остальные члены семейства, такое впечатление на генерала и русских офицеров произвело неожиданное появление девушки.

Через три четверти часа в хижину слева вбежал Бернар, словно возвещая возвращение хозяйки, а Мариетта, пройдя через всю деревню Арамон, торжествующе вошла в дом с пропуском в руке.

Таким образом, ничто уже не мешало Мариетте отправиться в путь.

Папаша Каде повернулся на кровати и извлек из тайника свой старый кожаный кошелек.

Увы, там осталась одна-единственная золотая монета!

— Держи, моя девочка, — со вздохом сказал старик, протягивая золотой кружок Мариетте, — бери и приведи к нам Консьянса!

Но, зная о стесненных обстоятельствах, в которых оказалась семья папаши Каде после болезни старика и отъезда его внука, девушка только покачала головой и ответила:

— Спасибо, дедушка! Приберегите вашу золотую монетку: у меня есть все, что мне нужно.

Затем, повернувшись к г-же Мари, Мариетта прошептала ей:

— Матушка, если, проходя через Виллер-Котре, я возьму у мясника те тридцать франков, что он нам должен за теленка, которого мы ему продали два месяца тому назад, ты не будешь против?

— Делай все, что считаешь нужным, дитя мое, — согласилась г-жа Мари. — Разве не Господь движет тобою?! Противодействовать Божьим замыслам — значило бы гневить Бога!

III ХОЗЯИН И ЕГО ПОВОЗКА

На следующий день рано утром, распрощавшись со всеми, Мариетта отправилась в путь, грустная и вместе с тем радостная.

Грустная оттого, что с Консьянсом случилось несчастье.

Радостная оттого, что она его снова увидит, пусть даже в несчастье.

Утреннее прозрачное небо обещало великолепный день.

На западе звезды сияли как никогда ослепительно среди еще темной ночной лазури; на востоке небесная твердь мало-помалу окрашивалась первыми солнечными лучами, и самые бледные оттенки розового переходили в густонасыщенные пурпурные тона. Все пробуждалось и все просыпались вместе с зарею — и обитатели долин, и хозяева лесов. Жаворонок поднялся ввысь словно по вертикали, приветствуя первые проблески дня звонкой беспечной песней; в травах прыгали кузнечики; с куста на куст перелетали малиновки; на ветке дерева покачивалась белка; только две-три запоздалые летучие мыши, словно протестуя против разливающегося утреннего света, свершали свой безмолвный и неровный перелет в поисках самых темных уголков леса.

Наступил один из тех первых дней весны, которые по росе спускаются с горных вершин для того, чтобы разбудить оцепеневшую природу, овеяв ее лицо своим теплым и душистым дыханием.

Хотя для Мариетты идти по лесу на заре было делом вполне привычным, она не утратила восприимчивости ко всем тем переменам, что творились вокруг нее. В этот день на сердце у девушки было легче, чем когда-либо прежде, поэтому она замечала все эти радостные порывы земли к небесам — воистину, она делала доброе дело, прояснившее и душу ее и чело.

Но если сердце ее было легко, то маленьким ногам было еще легче. Ей не потребовалось и четверти часа, чтобы пересечь лес. Затем она вышла в парк и в городке остановилась лишь для того, чтобы взять у мясника тридцать франков, которые могли понадобиться ей в пути, и пошла дальше по дороге на Суасон.

До Лана она рассчитывала дойти на третий день; она знала, что ей предстоит путь в четырнадцать или пятнадцать льё; значит, в каждый из двух первых дней она пройдет по семь льё, а на третий — всего лишь одно. Она наметила именно такие этапы своего странствия, рассуждая вполне здраво: если она доберется в Лан вечером, то Консьянса сможет увидеть только утром следующего дня, а она предпочитала переночевать в какой-нибудь деревне в окрестности города, но не в самом городе.

Сбиться с пути девушка не могла: дорога из Виллер-Котре на Лан была первоклассная.

Около семи утра Мариетта вышла из Виллер-Котре по дороге на Суасон; весеннее солнце в предыдущие дни подсушило землю, и она шагала по обочине дороги, где можно было воспользоваться ухоженной тропой, вроде парковой. Бернар бежал впереди Мариетты, возвращался к ней, радостно прыгал и снова устремлялся вперед, словно разведчик, получивший приказание проверить каждое дерево, каждый камень, каждый куст.

Судя по его прыжкам, по его бегу то вперед, то назад, пес будто понимал, что девушка идет на встречу с Консьянсом. Да он и действительно это знал, иначе не был бы так радостно возбужден.

Мариетта прошла уже около половины льё, и ей казалось, что нет ничего более легкого, чем идти вот так целый день, когда вдруг услышала за спиной у себя голос.

— Эй, Мариетта! — окликнули ее.

Мариетта обернулась и увидела повозку; уже несколько минут она слышала за спиной стук ее колес; в те времена дилижансы были редкостью, и поэтому хозяин повозки доставлял людей из Виллер-Котре в Суасон.

— А, это вы, господин Мартино? — отозвалась Мариетта.

— Конечно, я… И куда это вы держите путь, прекрасное дитя?

Мариетта подошла к повозке, оперлась о ее борт и рассказала вознице и четырем его пассажирам о причине и цели своего путешествия.

Сначала пассажиры нетерпеливо слушали девушку, остановившую их посреди дороги, но затем мало-помалу нетерпение уступило место интересу.

Впрочем, Мартино, возвышавшийся на своем сиденье, был здесь таким же абсолютным хозяином, как капитан корабля на своем мостике, и на самом деле у пассажиров не было причин для беспокойства: Мартино рассчитывал шаг своей лошади так, чтобы с учетом остановок для ее отдыха она покрывала за четыре часа шесть почтовых льё, отделявших Виллер-Котре от Суасона.

Похоже, рассказ девушки заинтересовал возницу еще живее, чем его пассажиров, поэтому, как только Мариетта закончила свою историю, он сказал:

— Эх, прекрасное дитя, не стоит так себя утомлять, как это делаете вы, направившись пешком Бог знает куда.

— Но, — улыбнувшись, ответила девушка, — мне поневоле приходится идти пешком, господин Мартино, ведь повозки у меня нет.

— Э, черт возьми, это не так: повозка у вас есть.

— Это какая же?

— Моя, черт побери!

Мариетта отступила.

— Вы смеетесь, господин Мартино, — сказала она. — Вы прекрасно знаете, что я не так богата, чтобы ездить в повозке: вы берете по сорок су с пассажира, а у меня всего-то тридцать франков на то, чтобы разыскать Консьянса и вернуться с ним в Арамон; вот ему-то, наверное, и потребуется ехать в повозке, а не мне… Впрочем, у вас и так много пассажиров.

— А кто вам говорит об оплате, прелестное дитя? Об этом, слава Богу, и речи нет, а что касается места, то в самой повозке и в самом деле уже все занято, зато найдется местечко на сиденье… я потеснюсь. К тому же, — добавил Мартино весьма галантно, — не так уж неприятно, когда тебя потеснит хорошенькая девушка, вроде вас.

— Благодарю, господин Мартино, — ответила Мариетта, делая шаг в сторону от повозки.

— Да садитесь же! — настаивал возница. — Прошу, без церемоний, дитя мое. Хотите ли вы увидеть Консьянса как можно скорее?

— О да! — воскликнула девушка.

— Вот и хорошо, я доставлю вас в Суасон не позднее одиннадцати утра; повозка моя уютна, словно колыбелька, так что вы не утомитесь. Если вы не захотите задержаться в Суасоне, никто вам не помешает: перекусите со мной и дальше пойдете своей дорогой. Кто знает, может быть, вы захотите переночевать в Шавиньоне или даже в Этувеле, а послезавтра утром увидите вашего доброго друга, вместо того чтобы встретиться с ним на день позже. Это чистых двадцать четыре часа выигрыша! Что вы на это скажете, красавица?

— Соглашайтесь же! — стали уговаривать девушку пассажиры, кто из интереса к ней, кто в надежде тронуться снова в путь, как только Мариетта устроится на сиденье.

— Ей-Богу, — откликнулась Мариетта, — вы мне от всего сердца предлагаете такую милость, господин Мартино, что у меня появилось большое желание принять ее.

— Вперед, хоп! — поторопил девушку Мартино; он взял ее за руку и помог взобраться на сиденье, не обращая внимания на слабеющие попытки противиться ему.

Наконец Мариетта, раскрасневшаяся от смущения, села рядом с возницей.

— Ну вот! — сказал Мартино. — А теперь в путь, кляча!

И, нахлестывая лошадь, он погнал ее дальше.

Как и обещал Мартино, в одиннадцать утра повозка его уже стояла у городских ворот Суасона. Охраняли их русские солдаты, но у Мартино, имевшего патент возницы, был безупречно оформленный пропуск, так что Мариетте не понадобилось предъявлять свой.

Бедняжка никогда еще не видела столь большого города. Его закрытые ворота, опущенная заградительная решетка, орудия, установленные на валах, часовые с оружием в руках — все это сначала устрашало Мариетту, но при мысли, что прежде ей предстояло пройти через все эти препятствия совсем одной, она только порадовалась тому, что приняла предложение Мартино.

Возница остановился в гостинице "Три девственницы". Там знали обычное время его прибытия — от одиннадцати до половины двенадцатого утра. Таким образом, его, как всегда, ждал готовый завтрак.

Старинная народная поговорка, не признаваемая, однако, истинными гастрономами, гласит: "Если есть еда для одного, ее хватит и на двоих".

В гостинице к г-ну Мартино относились столь благожелательно, что его завтрака хватало не только на двоих, но и на троих. Возница пригласил девушку за полностью сервированный стол. Та сначала отказывалась, но в конце концов приняла приглашение, села за стол и охотно поела; так же поступил и Бернар, в похвалу ему будет сказано.

Покончив с завтраком, возница сказал Мариетте:

— Оставайтесь здесь, мое прелестное дитя, а я позабочусь о вас.

И, слегка кивнув ей, он вышел.

Что означало обещание позаботиться о ней, Мариетта не знала.

Но через четверть часа всё разъяснилось.

Мартино возвратился, и лицо его сияло радостью.

— Пойдем, — сказал он, — дело улажено, и завтра мы увидим нашего друга Консьянса.

— Каким образом? — обрадованно спросила Мариетта.

— О, это очень просто, — отозвался Мартино. — Я нашел славного малого, моего старого знакомого, возницу из Шавиньона. Он приехал продавать свои овощи на суасонском рынке и возвращается порожняком. Он бросит в повозку две-три охапки соломы, чтобы было на чем сидеть, и возьмет вас с собой. В три часа вы будете в Шавиньоне. Вы прекрасно отдохнете в хорошей постели, которую приготовит вам его жена, а завтра на заре, свежая и бодрая, вы отправитесь в путь. Это означает, что из пятнадцати льё вам придется пройти пешком не более четырех-пяти.

— Ах, господин Мартино, тысяча благодарностей! — сказала Мариетта со слезами на глазах.

— Да не за что, — отозвался возница, щелкнув пальцами. — Честное слово, если бы Бог не выказывал милосердия к хорошим людям, то зачем он нужен?

— И когда мы отправляемся? — спросила Мариетта.

— Пойдем, — сказал Мартино.

Они вышли, а впереди них побежал Бернар: подкрепившись и отдохнув, он был явно не прочь пуститься в странствие.

Приятель Мартино оказался добродушным толстяком, продававшим летом артишоки, а зимой — капусту и морковь.

Он встретил Мариетту уже посвященным в курс дела и потому торопился поскорее добраться домой, чтобы юной девушке не пришлось проделать пешком лишних четыре-пять льё.

Мартино и зеленщик обменялись несколькими словами. Затем зеленщик, чей округлый живот и пухлые щеки дали повод называть его Толстым Шарлем, без церемоний пригласил Мариетту сесть поскорей в его тележку, так как, пояснил он, его ждала жена по имени Жавотта, а он не заставил бы Жавотту томиться ожиданием даже ради самой прекрасной на свете девушки.

Упрашивать Мариетту не пришлось. Она протянула г-ну Мартино руку и легко села в повозку, а Бернар, встав на задние лапы, заглянул сквозь ее решетчатую стенку, словно хотел убедиться, хорошо ли устроилась его хозяйка.

Видно, проверка его удовлетворила, так как он сновастал на все четыре лапы и принялся радостно повизгивать.

— Эге, — сказал толстяк, — да у вас такой спутник, что его не удержишь, если кому-то вздумается повысить на вас голос!

— Да кто бы стал оскорблять такую бедную девушку, как я, господин Шарль?

— Не скажите, — глядя на нее, возразил возница, — не очень-то доверяйтесь людям вечером на большой дороге, где полно негодяев из разных краев.

— Так вы думаете, нам есть чего опасаться, господин Шарль?

— О нет; впрочем, мы прибудем засветло. Однако, повторяю, вечером, ночью или утром, особенно перед рассветом, я бы держался настороже.

— Но ведь у меня, — заметила Мариетта, — есть пропуск на трех языках, выданный русским генералом, квартирующим в Виллер-Котре у господина инспектора.

— Вот как! — засмеялся Толстый Шарль. — Пропуск — это для тех, кто умеет читать, а как быть с тем, кто читать не умеет?

— Вы правы, — согласилась Мариетта. — По правде говоря, вы меня напугали, господин Шарль.

— Да что вы, я пошутил, — успокоил ее Толстый Шарль. — Всё, до встречи, Мартино! Спасибо, благодаря тебе я оказался в приятной компании… Вам удобно, прелестное дитя?

— Да, господин Шарль.

— Вот и хорошо! Н-но, Блюхер, пошел!

Таким именем — Блюхер — окрестил коня его хозяин.

В этом целиком и полностью выразился его политический символ веры, своего рода демонстрация протеста против недавно совершившихся событий.

Слова "Н-но, Блюхер!" сопровождались двумя ударами кнута, нанесенными по бокам коня с такой силой, какую исполненный патриотизма коренастый толстяк мог бы адресовать настоящему Блюхеру, окажись он с прусским генералом наедине в каком-нибудь укромном месте, где свидетелями его избиения были бы только леса, поля и облака.

На выезде из города Толстый Шарль столкнулся с теми же препятствиями, что и Мартино при въезде в Суасон. Но он извлек из своего бумажника чуть пожелтевший документ, где были начертаны несколько строк и поставлена печать, что давало возможность устранять все препятствия; таким образом, уже через десяток минут после отъезда из "Красного шара", когда на кафедральном соборе отзвонили час дня, Мариетта оказалась по другую сторону Суасона и повозка их катилась с такой скоростью, какая делала честь ногам Блюхера и вместе с тем любви Толстого Шарля к своей Жавотте.

IV ТОЛСТЫЙ ШАРЛЬ И ЕГО ЖЕНА

Всю дорогу Толстый Шарль только о том и говорил с Мариеттой, что о своем супружеском счастье.

Еще до Груи, что в трех четвертях льё от Суасона, Мариетта узнала, что он женился на Жавотте два года тому назад, что у них родилось два мальчика и девочка, а это доказывало, что времени он даром не терял.

По сути дела, Мариетта не очень-то понимала, каким это образом за два года можно родить троих детей, но девический инстинкт подсказывал ей, что лучше не вдаваться в расспросы на эту тему.

Мариетта узнала, что Жавотта была небольшого роста пухленькой ревнивой блондинкой, что она драчлива и, будучи не в духе, поколачивала муженька, точно так же, как хозяин в минуты веселости хлестал кнутом по спине Блюхера.

В полульё от Шавиньона Толстый Шарль уже старался помочь Мариетте различить крышу его дома и дымок над ней среди множества деревенских дымков и крыш.

Девушка охотно слушала эти разъяснения, но думала о своем — о том, что Шавиньон отделяют от Лана всего лишь четыре льё и что в один и тот же день, не утомившись и не потратив ни одного су, она проедет больше двенадцати льё, то есть почти два перегона.

Девушка говорила самой себе: подобно тому, как Блюхер, разделяя нетерпение своего хозяина, прошел нужный путь менее чем за два часа, быть может, и она в этот же день пройдет два-три льё, с тем чтобы на следующий день к семи или восьми утра добраться до Лана.

Надо сказать, эта мысль глубоко засела в ее уме и полностью овладела девушкой в ту минуту, когда Толстый Шарль целым концертом, исполненным ударами кнута, объявил о своем прибытии и остановил Блюхера у дверей своего дома.

Услышав удары кнута, на порог вышла Жавотта, держа на руках крошечного мальчугана, в то время как другой уцепился за подол ее юбки. Третья же малышка спала в своей колыбели.

Из всех характеристик Жавотты, данных ее супругом по дороге домой, прежде всего подтвердилась ревность, несомненная для любого постороннего наблюдателя.

— Ух-ты, ух-ты! — воскликнула она, увидев Мариетту. — Где же это мы выудили такую молоденькую, скажите, пожалуйста?

Столь любезной встречи Мариетта не ожидала, и краска смущения залила ее щеки; но толстяк незаметно толкнул ее коленом и подмигнул, чтобы она не обращала внимания:

— Где выудили? Сейчас вам скажут это в двух словах прямо в глаза, госпожа Жавотта; дайте мне только слезть с облучка и поцеловать вас!

— Ах, поцеловать меня! — смягчилась Жавотта. — Это мы еще успеем, черт подери!

— Э, нет! — возразил Толстый Шарль. — Откладывать не будем!

Он прыгнул с повозки и, раскрыв объятия, двинулся к Жавотте, потихоньку подталкивая ее внутрь дома. Мариетта, оставшись в тележке, трепала стоявшего у колеса Бернара, который просунул свою добрую морду сквозь бортовую решетку.

По-видимому, Толстый Шарль сумел урезонить Жавотту, так как через минут десять она вновь появилась на пороге со словами:

— Слезайте, красавица, и милости просим в дом!

Поскольку на сей раз в благожелательности Жавотты не приходилось сомневаться, Мариетта не заставила себя упрашивать и весело спрыгнула на землю.

Затем в дверях показался хозяин дома и подмигнул девушке, словно говоря ей: "Видите, есть только один способ обуздать мою женушку, и я сделал все, чего ей хотелось". Вслух же он произнес иное:

— Ну что ж, главнокомандующего отведем в конюшню, а сами на славу пообедаем: ведь я просто помираю с голода. Пошли, Блюхер! Пошли, приятель, пошли!

Заскрипели, открываясь, ворота, и Шарль завел во двор Блюхера с повозкой, предоставив Мариетте возможность завершить начатое им укрощение Жавотты.

Это не составило труда: хозяйка была по-настоящему доброй женщиной: с двух слов она поняла преданность и возвышенность души Мариетты и, поскольку ее поступок делал честь всему женскому полу, охотно внесла свою лепту в благое дело.

Тем временем Мариетта, со свойственной ей мягкой приветливостью, уже завоевала доверие одного из малышей; она ласкала его и целовала, а Бернар, улегшись у ног второго, позволял мальчугану крутить собачьи уши и залезать ручонкой в огромную пасть — ведь Бернар был псом добродушным и общительным.

Жавотта воспользовалась свободной минутой и спустилась в погреб, откуда поднялась, держа по бутылке в каждой руке, и эта картина привела в восторг Толстого Шарля, появившегося в воротах как раз тогда, когда его супруга вышла из дверей погреба.

Пять минут спустя все уже сидели за столом, и Толстый Шарль доказал, что в сказанных им словах о бешеном голоде, который одолевал его, не было и тени преувеличения.

Столь серьезному недомоганию соответствовало длительное лечение.

Что касается Мариетты, отобедавшей в полдень с Мартино, то она ела мало и напряженно размышляла, как бы ей затронуть вопрос о ее дальнейшем пути в этот же день.

Однако ей, наверно, покровительствовал добрый ангел и внушал желательные для нее побуждения всем, кто ее окружал.

К концу обеда хозяин подмигнул Мариетте, давая понять: то, что он сейчас скажет, не заслуживает никакого внимания.

Жавотта уловила его взгляд.

— Ну и что дальше? — спросила она.

— Дальше? — хмыкнул ее муженек. — Что ж, мать, я хотел спросить у тебя, что за ослицу я увидел сегодня в конюшне? Она облизывалась, доедая в яслях то, что оставил главнокомандующий.

— Как, разве ты не узнал ее, дурачок?

— Именно потому, что я ее узнал, хотел бы услышать от тебя кое-что о ней! Это ведь ослица мамаши Сабо?

— Собственной персоной.

— Не обращайте внимания на имя, прекрасное дитя, — сказал хозяин, наклонившись к Мариетте. — Мы зовем ее мамаша Сабо, потому что она жена Гийома, который делает сабо. Сейчас, правда, речь ни о мамаше Сабо, ни о Гийоме: речь идет об их ослице. Каким это образом она оказалась у нас, Жавотта?

— Черт подери, да потому что ее предоставили кормилице из Парньи, для того чтобы у той молоко не нагревалось от чрезмерной ходьбы. Сегодня она приходила к ребенку, а ослицу оставила здесь, предупредив, что договорилась с мамашей Сабо вернуть животное домой при первом же удобном случае.

— Так что поедем! — заявил Толстый Шарль с лукавым видом. — Я-то отлично знаю!

— Что же ты знаешь, толстое животное?

— Я знаю, что эта юная красотка найдет еще возможность продолжить свой путь, не утомляя своих ножек… Жавотта, ты видела, какие у нее маленькие ножки? И подумать только, с такими-то ножками она пустилась в путь длиной в целых тринадцать льё! Ничего не скажешь, отважная девушка!

— Хорошо, хорошо, — оборвала его Жавотта, не любившая слушать, как ее муж распространяется насчет достоинств других женщин. — Что дальше?

— А дальше выпадает подходящий случай: завтра утром мы посадим это прелестное дитя на ослицу мамаши Сабо, повернем голову ослицы в сторону Шиви и скажем: "Пошла!", и она пойдет себе прямо без остановки до двери своего стойла.

— Смотри-ка, это и вправду мысль, — поддержала супруга Жавотта. — Да ты, муженек, еще не такой глупый, каким кажешься.

Взгляд, которым Жавотта сопроводила свои слова, говорил Толстому Шарлю, что бывают минуты, когда она вовсе не считает его глупым.

Во время этого диалога, слышимого и немого, воображение Мариетты, неизменно устремленное к цели ее странствия, уже отправилось в путь.

— Боже мой, госпожа Шарль, — робко произнесла она, — я думаю об одном деле.

— О каком, дитя мое?

Толстый Шарль продолжал подмигивать Мариетте.

— Я думаю, что сейчас нет еще и четырех часов пополудни и у нас есть еще три с половиной часа до сумерек, и, если ослица мамаши Сабо не слишком устала, я могла бы поехать на ней уже сегодня, а не завтра.

— Ох-ох, сегодня после обеда! — огорчился хозяин. — Вы так торопитесь покинуть нас, дитя мое!

— Ошибаетесь, господин Шарль, я вовсе не спешу расстаться с вами, наоборот, ведь, слава Богу, вы так хорошо меня принимаете. Но я хочу поскорей увидеть моего бедного Консьянса.

— Черт побери, это вполне естественно: такова молодость, — заметила Жавотта.

— Дело в том, что тут есть опасность, — заявил ее супруг.

— Опасность?

— Да, для одинокой девушки.

— А что тут опасного?

— Опасно пересекать рощу Этувель: в Этувеле стоит русский гарнизон и можно быстро нарваться на неприятную встречу.

— О, никакой опасности нет, — с улыбкой возразила Мариетта. — Кто захотел бы причинить зло бедной девушке?

— Эге, — весело расхохотался толстяк. — Я же не говорил, что именно зла вам хотят.

— Не лучше ли тебе помолчать?! — вмешалась Жавотта.

— Умолкаю, женушка, умолкаю… но признай: не так уж я не прав.

— Как там ни крути, — продолжала Жавотта, — разумней было бы подождать до завтра.

— Да, возможно, так, — ответила Мариетта, — но это означало бы два потерянных часа, и, если нет к тому препятствий, я бы выехала сегодня после обеда…

— Я же говорю вам, что одно препятствие точно есть, — настаивал Толстый Шарль.

— О госпожа Шарль, — взмолилась девушка, молитвенно соединив ладони, — подумайте же о бедном покинутом слепом; подумайте, ведь часы для него — что века, а если бы я уехала сегодня, то завтра была бы рядом с ним двумя часами раньше.

— Черт побери, дитя мое, — заявила Жавотта, — уж если вы принимаете такое решение, то лучше сделать это раньше, чем позже.

— С вашего позволения, госпожа Шарль, — отозвалась девушка, — решение принято окончательно и, если дело зависит только от меня…

— Что же, выводи из конюшни ослицу, — сказала Жавотта, — ты сам прекрасно видишь: бедное дитя изнывает от желания добраться поскорей до Лана.

— Но не менее верно и другое, — настаивал зеленщик, — я предпочел бы, чтобы она пересекла рощу Этувель только завтра утром.

— Так вот, — заявила Жавотта, — ты будешь сопровождать этого ребенка до Шиви! Ты ведь не заболеешь, если пройдешь четыре льё пешком налегке?

— Э, нет, — воскликнул толстяк, заключая Жавотту в объятия. — Э, нет, не заболею и в доказательство возвращусь бегом, лишь бы поскорее оказаться снова рядом с тобой. О, какая же ты хорошая женщина, хотя по твоему виду этого не скажешь, выражаясь твоими же словами.

И Толстый Шарль, крепко обняв женушку, запечатлел на ее розовых щеках два жгучих поцелуя, а затем помчался во двор.

— Ах, — вздохнула Мариетта, — мне кажется, вы очень счастливы, госпожа Шарль.

— Да, — подтвердила добрая женщина, приводя в порядок волосы, несколько растрепанные порывом супружеской нежности, — Божьей милостью мы любим друг друга.

— И я думаю, — сказала Мариетта, подымая глаза к небу, — это самая сладостная милость из всех, какие Бог только может оказать.

Мариетта вспомнила о Консьянсе, и две слезинки покатились из ее прекрасных глаз; она подумала: взаимная любовь ее и Консьянса, возможно, будет столь же нежной, как любовь этих славных людей, но никогда ей не быть столь же радостной.

Госпожа Шарль догадалась о том, что происходило в душе девушки, и с сердечной деликатностью, казалось бы ей не свойственной, она подошла к гостье и обняла ее:

— Что вы, дитя мое, Бог велик: вам надо надеяться на Бога.

И затем она прошептала на ушко:

— Послушайте, дитя мое, добравшись до Лана, вы будете всего лишь в нескольких льё от Богоматери Льесской; это добрая чудотворная пресвятая Дева; мы здесь ежедневно видим, сколько несчастных возвращаются оттуда, исцеленных благодаря ее заступничеству. Если бы вы туда сходили…

— О, я уже думала об этом, сударыня, — откликнулась Мариетта, — и, кстати сказать, отправившись туда, я бы просто выполнила мое обещание: я дала такой обет.

— В таком случае, все будет хорошо, — подбодрила девушку г-жа Шарль.

На пороге показался хозяин, державший ослицу Марго за поводок, и добрая женщина, в последний раз поцеловав Мариетту, пожелала ей благополучного путешествия.

Мариетта расположилась не в седле, а на поклаже; Бернар побежал впереди, Толстый Шарль двинулся следом за Марго, и караван, помахав на прощание Жавотте, оставшейся на пороге дома, мало-помалу удалялся и затем исчез из виду на краю деревни, продолжая свой путь к Шиви, а значит, и к Лану.

V ГЛАВА, В КОТОРОЙ ПОКАЗАНО, ЧТО ПЯТНАДЦАТЬ ШАГОВ БЫВАЮТ ПОРОЙ БОЛЕЕ ТРУДНЫМИ, НЕЖЕЛИ ПУТЬ В ПЯТНАДЦАТЬ ЛЬЁ

Марго двигалась медленнее, чем конь Толстого Шарля, и медленнее, чем лошадь Мартино, так что пришлось два с половиной часа добираться до пресловутой рощи Этувель, столь тревожившей возницу.

Поспешим заявить, что почтенный зеленщик сильно преувеличивал свою обеспокоенность; ему хотелось продлить свое доброе дело, провожая Мариетту как можно дальше, но он не отваживался на это без разрешения Жавотты и, чтобы получить его, придумал опасность, которой на самом деле не было или которая была не столь страшной, как ему хотелось ее представить.

И, поскольку Мариетта обладала даром без усилий привлекать к себе сердца, Жавотта сама опередила желание мужа.

Тем не менее роща Этувель могла бы внушить Мариетте всякие страхи, если бы она пересекала ее одна. Сначала она там наткнулась на казачий патруль из семи-восьми человек, очень напугавших ее своими рыжими бородами, длинными пиками и веревочными стременами; затем встречались одинокие солдаты и группы солдат; трое из них преградили путь маленькому каравану как раз в тот миг, когда он приближался к опушке рощи. Вряд ли намерения чужаков были добрыми, так как Бернар тоже остановился и зарычал, показав свои львиные клыки; рычание было дополнено фехтовальными приемами суковатой палкой, которые мастерски исполнил Толстый Шарль; две подобные демонстрации силы да еще неожиданное появление молодого офицера вынудили злоумышленников отказаться от своих намерений.

Увидев превосходство противника, да еще в присутствии своего офицера, трое русских гренадеров застыли на месте как вкопанные, похожие на античные термины, держа левый мизинец у расшитого пояса панталон, а правую ладонь — на высоте позолоченного головного убора.

Русский офицер был не просто юным, а едва ли не подростком, ведь другой император, император Севера, пришедший притеснять нашу страну, тоже был вынужден забрать в армию всех мужчин своей бесплодной промерзлой земли. Однако, несмотря на юность офицера, на его светлые волосы и по-детски розовые щеки, в его лице таилось что-то варварское, внушающее страх сильнее, нежели жестокие и мужественные лица, встречавшиеся Мариетте по пути.

Он жестом показал девушке, что хочет переговорить с ней, и та остановила Марго.

Толстый Шарль не без тревоги наблюдал эту сцену, но Мариетта с улыбкой указала ему на Бернара, подбежавшего с ласковым видом к молодому человеку.

Тот подошел и тоном полуфамильярным, полувежливым спросил:

— В чем дело, мое прелестное дитя?

— Ни в чем, господин офицер, — ответила Мариетта, слегка дрожа, — только я боюсь.

— Боитесь чего?

— Да этих троих солдат, которые, по-видимому, намерены преградить мне дорогу.

— Эти? — произнес офицер с непередаваемой интонацией презрения и угрозы.

— О, но мы-то здесь! — воскликнул Толстый Шарль, выполняя десятое или двенадцатое мулине.

— Вы? — сказал офицер, почти не изменив прежней интонации.

— Тем более, — поспешила повернуть ход разговора девушка, — что у меня есть пропуск, выданный главнокомандующим.

— Ах, вот как!

И Мариетта торопливо протянула бумагу молодому русскому.

Тот не спеша развернул ее, не сводя глаз с троих гренадеров, неподвижных, словно каменные изваяния, а затем не без удивления прочел на трех языках тройное предписание главнокомандующего.

Потом, держа пропуск в левой руке, офицер вместо нотации влепил правой рукой крепкую пощечину каждому из трех гренадеров, но их рабские физиономии даже не дрогнули. Вразумив нижние чины, офицер вернулся к Мариетте:

— Мадемуазель, — спросил он не без почтительности, — куда вы направляетесь?

— Сегодня, господин офицер, я иду до деревни Шиви, что примерно в одном льё отсюда.

— Хорошо, — сказал офицер, возвращая ей пропуск, — вы не только сможете продолжить ваш путь, но вас еще будет сопровождать эскорт.

И, повернувшись к солдатам, он четким и повелительным голосом отдал им по-русски приказ, содержание которого Мариетта и Шарль не поняли, зато увидели его исполнение.

Попрощавшись с офицером и тронув Марго с места, чтобы воспользоваться полученным разрешением, девушка и ее провожатый увидели, как русские солдаты повернулись кругом и двинулись вслед за ними на дистанции в два десятка шагов, похожие на автоматы: левая рука у пояса, правая рука на высоте своего рода островерхой шапки, покрывавшей голову.

Таким образом они должны были пройти льё туда и обратно и предстать в той же самой позе перед дверью молодого офицера по его возвращении, и все это под страхом наказания в виде двадцати ударов розгами каждому.

Молодой офицер спокойно продолжил свой путь к Этувелю, последний раз помахав рукой Мариетте.

Не приходилось сомневаться, что приказ его будет точно выполнен.

Добрую душу Мариетты огорчили офицерские пощечины и наказания, наложенные на трех человек, а вот Толстый Шарль, наоборот, не только не разделял ее жалости, но еще и давал волю своему веселью всякий раз, когда он, оборачиваясь, видел все время на одной и той же дистанции троих русских, шагавших нога в ногу, одна рука у пояса, другая — у головы.

Так и добрались до Шиви: трое русских, по-видимому следуя приказу, остановились у входа в деревню, повернулись кругом на каблуках и в той же позе, с той же скованностью движений отправились обратно в Этувель.

Шиви — это деревенька не более чем в шестьдесят или семьдесят домов; дом мамаши Сабо стоял на краю деревни со стороны Лана.

Уже не раз хозяйка дома выходила на порог, глядя на дорогу, не ведут ли Марго. Нетерпение женщины объяснялось тем, что ее мужу предстояло выехать на рассвете с партией товаров.

Неудивительно, что животному, доставившему сюда Мариетту, был оказан теплый прием; ее спутник представил и отрекомендовал девушку г-же Сабо, и все пошло своим чередом.

Зеленщик рассказал историю Мариетты — такую, что всегда впечатляет женщин, так что папаша и мамаша Сабо сердечно предложили путешественнице ужин и ночлег.

Что касается Толстого Шарля, то он, счастливый, поскольку сделал доброе дело, со спокойным сердцем поскорее, как и обещал Жавотте, отправился в Шавиньон, куда и дошел без всяких приключений.

Единственное, что остановило его внимание: проходя через Этувель, он увидел перед дверью дома, вероятно, того, где квартировал молодой офицер, троих русских солдат, стоявших навытяжку и все так же державших левую руку у пояса, а правую — у головного убора.

Молодой офицер, по-видимому, еще не возвратился.

Мариетта спала плохо. Да и как ей было заснуть, если она знала, что Консьянс совсем недалеко? Она поднялась вместе с первым солнечным лучом, и когда уже готовый отправиться по своим делам папаша Сабо постучался к ней, думая, что девушка еще дремлет, она открыла ему дверь уже одетая.

Папаша Сабо дошел вместе с Мариеттой до возвышенности Шиви, откуда до Лана оставалось пол-льё; здесь он свернул с большой дороги и пошел по проселочной.

Мариетта продолжила свой путь в одиночестве; заблудиться было уже невозможно, а бояться — нечего: Лан уже предстал перед ее глазами на возвышенности, венчавшей те плато, куда в последнем отчаянном порыве взбирался Титан и где он без всякой пользы оставил четыре тысячи убитых и три тысячи раненых.

Городские ворота охранял русский пост, но, увидев красивую и грациозную девушку, солдаты даже не потребовали у нее пропуска, так что она беспрепятственно дошла до площади, где некогда возвышалась меровингская башня Людовика Заморского.

Поскольку города она не знала, ей необходимо было спросить дорогу; она подошла к часовому, ходившему взад-вперед перед домом, где, вероятно, жил какой-то большой военный чин, и спросила, как пройти к лазарету.

Часовой мимикой выразил полное непонимание чужой речи.

Тогда Мариетта вытянула из кармана пропуск и показала его солдату.

Тот читать не умел, но, увидев на пропуске большую печать, подумал, что держит в руке приказ или разрешение, а потому знаком пригласил унтер-офицера подойти к нему.

Мариетта приветствовала его еще вежливее, чем солдата, и показала ему пропуск.

Видимо, унтер-офицер счел дело довольно серьезным и требующим рассмотрения более высоким начальством, а потому он почтительно возвратил документ девушке, а сам отправился за офицером.

Появился офицер, небрежно покручивавший кончики усов; внешность Мариетты произвела обычное действие: он приблизился к девушке, невольно ей улыбаясь, затем на французском языке с немецким акцентом сказал:

— Страствуйте, пчелестное титя, шем я моху быть вам полезин?

— Сударь, — ответила девушка, — не могли бы вы указать мне дорогу к лазарету?

— Их есть тва, лазарета; к какому из них ви намерена идти?

— К тому, где находится Консьянс, сударь.

— Што такое Гонзьянс, матемуасель?

— Консьянс, сударь, это бедный француз — его глаза обожгло пламя взрыва во время боя при Лане.

— Он кафалерист или пехотинес, этот Гонсьянс?

— Не понимаю, о чем вы спрашиваете, сударь, — сказала Мариетта.

— Я фас спрашиваю, он бил на коне или пешком?

— Он служил в артиллерии, сударь; он возил зарядный ящик.

— Ах, та, я понимайт: это бил гусар на четырех колесах, как виражаемся ми. Ф таком случае это лазарет для кафалерии.

И повернувшись к солдату, он сказал ему по-немецки несколько слов; тот их почтительно выслушал, держа руку под козырек.

Затем офицер обратился к Мариетте:

— Следуйте за этим парнем, он фас проведет.

Девушка сделала офицеру благодарственный реверанс, а тот в ответ послал ей воздушный поцелуй, чуть слышно приговаривая:

— Der Teufel! Sehrschon! Sehrschon![5]

Слова эти бросили бы девушку в краску, если бы она могла понять, что говорил услужливый офицер.

Но она была уже далеко: легкая, словно газель, она устремилась за солдатом, шедшим, по ее мнению, слишком медленно.

Через пять минут прусский солдат остановился и указал ей на высокие ворота с большим высеченным из камня крестом наверху; перед воротами прогуливался часовой — левая рука на перевязи, в правой руке сабля, — судя по форменной одежде, принадлежавший к корпусу кирасир. Часовой взглянул на пруссака-провожатого.

— Ihr[6], — сказал пруссак.

— Ihr? — повторила девушка.

— Ja ihr[7], — сказал пруссак.

Мариетта поняла:

— А, это означает, что лазарет здесь и что мы пришли.

— Ja, — подтвердил пруссак.

— Спасибо, спасибо, — поблагодарила девушка.

И Мариетта бросилась к большим воротам, увенчанным крестом.

Но кирасир преградил ей путь.

— Проходить не разрешается, — заявил он суровым голосом, нахмурив брови.

— Как это не разрешается? — растерянно произнесла девушка, в испуге отступая назад.

— Так! Или вы, может быть, не понимаете по-французски?

— Но именно потому, что я понимаю по-французски, именно потому, что, как мне кажется, я разговариваю с соотечественником, я надеялась, что смогу пройти.

— Вы не правы, сюда нет входа.

— Боже мой, но кто же это запрещает?

— Приказ.

— Господин солдат, сделайте милость, умоляю вас!

— Назад! — потребовал кирасир.

— Если бы вы знали, из какого далека я иду…

— Говорят вам, назад!

И часовой с угрожающим видом шагнул вперед.

— Но, сударь, — возразила, дрожа, Мариетта, — у меня есть пропуск.

— Кем выданный?

— Главнокомандующим.

— Каким главнокомандующим?

— Русским главнокомандующим.

— Не знаю никакого русского главнокомандующего, — упорствовал солдат, все больше раздражаясь.

— О Боже мой, Боже мой! Что делать? Что со мной будет? — воскликнула Мариетта, простирая руки к небу, и слезы хлынули из ее глаз.

— Делайте что хотите, пусть с вами будет все что угодно, меня это не касается, лишь бы вы убрались отсюда, и поживее.

— Послушайте, послушайте, приятель, — закричал кто-то за спиной Мариетты, — по-моему, вы грубо обращаетесь с бедной девушкой…

— Я не знаю бедных девушек, которые приходят в сопровождении прусских солдат и с русским пропуском.

— Дело вот в чем, прекрасное дитя, — объяснил подошедший. — Понимаете, рекомендация может быть хорошей для русских и для пруссаков, но для французов лучше прийти без провожатого и без пропуска и сказать: "Приятель, у меня здесь есть дело" или "Позвольте мне пройти, поверьте, это необходимо".

Но в эту минуту Мариетта обернулась и сначала увидела форменную одежду, знакомую ей, а затем, несмотря на бинты, скрывавшие лоб солдата, его глаза и часть щеки, она узнала знакомое лицо.

— Боже мой! — прошептала девушка. — Неужели я не ошибаюсь? Это было бы просто счастьем найти вас…

— Мариетта! — вскричал гусар.

— Бастьен! — вскричала в ответ Мариетта. — Ах, друг мой, помогите мне! Я пришла из Арамона, чтобы увидеть Консьянса, который уже не сможет увидеть меня, и я умру, — слышите, Бастьен? — умру, если не увижу его!

И она упала на колени, простирая руки к гусару.

— О, успокойтесь, Мариетта, — ответил Бастьен, — вы его увидите, это я вам обещаю, или же я потеряю свое честное имя.

Затем он подошел к кирасиру и обратился к нему:

— Вы видите, приятель, это соотечественница, землячка, а мне друг; она пришла повидать своего возлюбленного, бедного Консьянса, вы хорошо его знаете: у него сожжены глаза.

— Да, — отозвался часовой, — я это знаю.

— И что же?

— А то, что приказом проход запрещен и ваша землячка через ворота не пройдет.

— О, — воскликнула Мариетта, — разве он в состоянии понять, что я стала бы камнем в стене лазарета, лишь бы увидеть Консьянса, что я обещала Мадлен повидать ее сына, что я прошла через столько опасностей, — разве можно вернуться ни с чем, одной, как и пришла!.. О, пусть я буду вынуждена проникнуть через ворота как воровка, я все равно пройду! Пусть сабле этого злого солдата придется пронзить мое сердце, я все равно пройду!

Она сделала шаг вперед, но Бастьен ее остановил.

Затем, оттащив ее назад, он стал между нею и кирасиром.

— Вы слышали? — спросил Бастьен у часового.

— Что?

— То, что сказала эта бедная девушка: она пройдет, даже если ваша сабля пронзит ей сердце.

— Э-э, знаем мы все эти выдумки, знаем! — недоверчиво отозвался кирасир.

— Это не выдумки, — возразил Бастьен, раздраженно покусывая усы, а этот знак не обещал ничего хорошего. — Напротив, это истинное страдание, это искренние слезы, а настоящий солдат, сами знаете, приятель, способен терпеть, видя, как льется кровь мужчин, но он не может спокойно смотреть, как льются слезы у женщин.

Кирасир, почувствовав угрозу, проскользнувшую в словах гусара, сощурил глаза. Таким вот образом он давал понять свое недовольство.

— И ты полагаешь, — съязвил он, — что из-за хныканья твоей землячки я плюну на приказ и рискну просидеть целые сутки под замком на гауптвахте? Весьма благодарен!

— А с каких это пор солдат не готов рискнуть этим, ради того чтобы сделать доброе дело для приятеля?

— Ради другой женщины — охотно, да это еще зависит от того, как попросит об услуге приятель.

— Почему так: для другой — охотно, а для этой — нет?

— Потому что она водит знакомство со слишком многими русскими и пруссаками, чтобы быть настоящей француженкой.

— Кирасир, друг мой, ты поймешь, что Мариетта настоящая француженка, как только узнаешь, что она невеста Консьянса и подруга Бастьена!

— Брось! Я в этом не настолько уверен, чтобы рисковать провести сутки на гауптвахте!

Верхняя губа Бастьена почти полностью скрылась за нижней губой.

— Кирасир, друг мой, — произнес он холодно, — если это утверждаю я, ты должен быть уверен в сказанном мною.

Кирасир прищурился так, будто он окривел:

— А если твоего ручательства недостаточно, гусар моего сердца, то что из этого последует?

— А вот что… Я сказал, что Мариетта пройдет в лазарет или же я утрачу свое честное имя. Значит, необходимо, чтобы она туда вошла или по доброй воле, или силой, поскольку я не хочу терять моего честного имени, вот и все!

— Твое имя!.. Не хочешь ли мне его назвать? Тогда в пять вечера я выкрикну его за крепостным валом достаточно громко, чтобы ты услышал его за несколько льё там, где ты окажешься?

— Пусть так, — согласился Бастьен, — в пять вечера, около Сен-Марселя… Тебе не придется кричать громко, поскольку я буду там раньше тебя, несмотря на то что ноги твои длиннее моих и сабля твоя длиннее, чем моя!

— О Боже мой! — воскликнула Мариетта, не в силах унять дрожь. — Бастьен, Бастьен, если я правильно понимаю, вы собираетесь драться из-за меня?

— Что же, моя маленькая Мариетта, — ответил Бастьен, пристально глядя на девушку, — случалось, люди дрались порой из-за мордашек, далеко не столь милых, как ваша…

— Я не хочу… я не хочу этого, Бастьен! Я сейчас же попрошу прощения у этого злобного кирасира и буду так его умолять, что он позволит мне пройти.

— "Э, нет, Лизетта, это портит манжеты", как говорим мы, гусары. Дело идет на лад, и надо его завершить.

— Но если он причинит вам зло по моей вине, Бастьен, я никогда себе этого не прощу!

— О, не беспокойтесь, Мариетта, над такой историйкой можно только посмеяться! Каблучники не так злы, как кажутся, и все это благополучно завершится бутылкой, выпитой за здоровье отца всех французов, Никола, как его называют эти идиоты! Так что предоставьте Жану Шодрону ходить взад-вперед перед лазаретом и пойдемте со мной.

— Как, мне уйти отсюда с вами? — удивилась Мариетта. — Так что, мне необходимо уйти?..

— На некоторое время несомненно, — заявил гусар.

— Но, Бастьен, — воскликнула Мариетта, — я не могу уйти, не повидав Консьянса! Вы же сами сказали, что я его увижу!

— Я сказал это и от своих слов не отказываюсь.

Он посмотрел на церковные часы.

— Каким же это образом? — спросила Мариетта.

— Очень даже простым, — ответил Бастьен, — ваша встреча состоится через полчаса.

— Так я увижу его?

— Да…

— О Бастьен, дорогой мой Бастьен!

— Только нужно отойти подальше, сесть на каменную скамью и немного мирно побеседовать.

— О, сколько хотите! — откликнулась Мариетта, усаживаясь рядом с Бастьеном. — Но через полчаса я увижу Консьянса?

— Теперь уже через двадцать пять минут, поскольку, после того как я дал вам обещание, прошло пять минут.

— И я увижу его несмотря на этого безжалостного кирасира?

— Несмотря на него.

— Объясните мне это, Бастьен.

— Все очень просто, Мариетта. Ведь не будет же он вечно стоять у дверей лазарета.

— Ах, понимаю. Через двадцать минут, в девять, вместо него встанет другой?

— Конечно, Мариетта. Ведь, по всей вероятности, сменяющий его часовой не такая злая тварь, как он, и новый часовой позволит нам то, в чем отказал этот цепной пес.

— А если и он нам откажет?

— Я, Мариетта, нашел способ сделать так, чтобы он нам не отказал.

— Какой способ?

— Увидите сами.

— Скоро?

— Через четверть часа, — ответил Бастьен, взглянув на те же часы.

— Боже мой, Боже мой, как же это долго — четверть часа!

— Ваша правда: когда не куришь и не пьешь, пятнадцать минут провести трудновато.

— Бастьен, друг мой, как я не подумала: ведь вы, быть может, еще в рот ничего не брали?

— Пропустил два-три стаканчика, и это все!

— А если я вам кое-что предложу?

— Ей-Богу, поскольку мне, быть может, придется часа два ждать у закрытых дверей, то я не стану отказываться, Мариетта.

— Так, пойдемте же скорей, — поторопила его девушка и повела в кабачок, находившийся в угловом доме. — Поспешим, Бастьен, ведь в нашем распоряжении не больше десяти минут.

— Ба, десять минут! — усмехнулся гусар. — За десять минут много всего можно сделать.

Бастьен вошел в кабачок и крикнул:

— Гарсон, бутылку вина, ломоть хлеба и два стакана!

— О, господин Бастьен, — заявила девушка, — я-то пить не буду!

— Бросьте, бросьте, я знаю, как вас заставить выпить.

— Ну и хитрец же вы, господин Бастьен.

— А это мы сейчас увидим.

Он взял бутылку, нацедил несколько капель вина в стакан Мариетты, свой же наполнил до краев.

— Неужели вы откажетесь выпить даже эти несколько капель? — не без удивления спросил он, взяв полный стакан.

— Даже эти несколько капель. Ведь вы, господин Бастьен, прекрасно знаете, что я пью только воду.

Бастьен поднял свой стакан:

— За здоровье Консьянса и с надеждой, что через пять минут вы его увидите!

— О, если так, то я не отказываюсь, — переменила решение Мариетта, — правда, я буду бояться, не закончится ли это бедой!

И бедняжка повторила, поднимая вслед за Бастьеном свой стакан:

— За здоровье Консьянса! И с надеждой увидеть его через пять минут!

— Да я и не сомневался, что вы выпьете! — сказал гусар, решительно атакуя ломоть хлеба, исчезающий прямо на глазах, и бутылку, через пять минут оказавшуюся совершенно пустой.

Прозвонило девять утра.

VI О ТОМ, КАК МАРИЕТТА СДЕЛАЛА, НАКОНЕЦ, СТОЛЬ ТРУДНЫЕ ДЛЯ НЕЕ ПЯТНАДЦАТЬ ШАГОВ

Мариетта вслушивалась в дрожащий звон, как будто молоток, отзванивавший минуты, бил прямо в ее сердце; затем, когда угас последний отзвук, она воскликнула:

— Ах, вот и прошло пять минут!

— Пойдемте, — сказал Бастьен.

Он провел Мариетту к двери кабачка, и там они оба на мгновение остановились, устремив взгляды на вход в лазарет.

Два драгуна и гусар сменили кирасира, приняли приказ и в свою очередь приготовились отстоять два часа на посту.

Раненые не хотели, чтобы у их дверей несли караул часовые-иноземцы, и получили разрешение охранять сами себя, а точнее, это делали те из них, кто был близок к выздоровлению; этим и объяснялось то, что на часах стояли представители разных родов войск и соответственно в разных форменных одеждах.

Бастьен и кирасир обменялись взглядами. Взгляд недавнего часового говорил:

"В пять часов, как договорились?"

А взгляд Бастьена соответствовал примерно такому ответу:

"Все сказано, черт подери!"

Затем кирасир ушел и скрылся за углом улицы.

— Теперь, — предложил Бастьен полной нетерпения Мариетте, — оставайтесь здесь, дитя мое, и, когда драгун уступит мне свое место и скроется из виду, идите.

— Так вы по-прежнему надеетесь? — спросила Мариетта, и сердце ее одновременно сжималось и трепетало.

— Больше чем когда-либо, — подтвердил Бастьен.

И он направился к драгуну той походкой вразвалочку, что свойственна гусарам вообще, а Бастьену в особенности.

Бастьен не был приятелем драгуна, но был с ним знаком; впрочем, между жалкими остатками наполеоновской славной армии установилась духовная общность: то было братство по несчастью.

Кирасир выказал жесткость и неумолимость по отношению к Мариетте только потому, что она появилась перед ним в сопровождении прусского солдата и с русским пропуском в кармане.

То было, по сути, не что иное, как простая и чистая национальная оппозиция; при иных обстоятельствах его сердце, сколь бы оно ни привыкло защищать себя стальным покровом жесткости конечно же уступило бы мольбам Мариетты и настоятельным просьбам Бастьена.

Гусар ничуть не опасался, что встретит нечто подобное со стороны драгуна, но он решил предотвратить и малейшую возможность отказа.

Так что по отношению к новому часовому он предпочел иной маневр и, подойдя к нему вразвалочку, поздоровался:

— Здравствуй, драгун.

— Здравствуй, гусар, — откликнулся часовой.

Наступила короткая пауза.

— Скажи-ка, драгун, — спросил Бастьен, — не настроен ли ты, например, сделать доброе дело для товарища?

— Всегда настроен, — ответил тот, — лишь бы в этом не было ничего оскорбительного для моего полка и нарушения приказа.

— Так вот, — продолжил гусар, — ты же видел того высокого парня, который стоял здесь на страже и которого ты сменил?

— Кирасира?

— Да, его самого.

— И что из этого?

— А то, что мы с ним несколько минут назад обменялись не очень дружескими словами.

— Ба-а!

— Да, да.

— А из-за чего?

— Из-за одной моей землячки, что стоит вон там у дверей кабачка на углу площади. Видишь, у ее ног лежит собака?

Драгун посмотрел туда, куда рукой указывал Бастьен, и облизал языком свои усы.

— Ого! — произнес он. — Ей-Богу, красивая девушка, да и собака красива тоже.

— Да, — подтвердил Бастьен. — Так что мы с ним повздорили и в пять часов пополудни должны встретиться за крепостным валом Сен-Марсель и пару раз друг друга продырявить.

— И я тебе нужен в качестве секунданта, гусар?

— Нет, нет, если ты хочешь сделать для меня доброе дело, оставайся здесь, пока мы будем там.

— Как, мне остаться здесь?! Ты что же, думаешь, меня сюда приковали на целые сутки?

— Подожди, я тебе объясню.

— Слушаю, — не без важности сказал драгун.

— Дело в том, что у кирасира есть пунктик, от которого я не смог его избавить.

— Ты говоришь, пунктик?

— Да.

— Какой?

— Ему приспичило драться сегодня в пять часов — ни раньше ни позже.

— Странный пунктик! — удивился драгун, не понимавший, почему нельзя драться в любое время.

— Так что, — продолжал гусар, — я был вынужден принять его условия, потому что это ведь я его разозлил.

— И что?

— А то, что есть только одно маленькое препятствие для назначенной встречи: дело в том, что я свою очередь заступаю на пост от пяти до семи.

— Нужно было сказать ему об этом.

— Я ему и сказал, но он не стал меня слушать.

— Надо же! Так он, значит, упорствует насчет своих пяти часов?

— Да ведь я тебе сказал, что в этом вся его причуда и состоит. Говорю тебе все как есть: он предложил отстоять на посту четыре часа: два — он, два — я, с тем чтобы иметь возможность драться ровно в пять. Чего ты хочешь, наверное, именно в это время он набирается храбрости.

— Французский солдат отважен в любое время суток, — наставительно заметил драгун.

— Это верно, — подхватил гусар, не желавший раздражать того, кого он просил об услуге, — но, драгун, ты меня хорошо поймешь, я отказался от такого предложения.

— И ты был не прав, гусар.

— Нет, прав, потому что я сказал себе: "Какого черта, с этой минуты до пяти часов я наверняка найду товарища, за которого я постою на часах при условии, что он в свою очередь постоит за меня". Увидев, как ты занял место для кадрили, я сказал себе: "Вот я и нашел подходящего человека!" Понимаешь?

— Не понимаю.

— Объясняю: ты окажешь мне услугу, передав мне дежурство; остальное я знаю; ты уступишь мне свое место за бутылку вина из Кламси, разопьем ее; отстояв здесь свое, я пожму твою руку, и мое рукопожатие будет означать: "Драгун, я с тобой на жизнь и на смерть!"

— Ага, — сказал драгун, — и тогда я заступлю на пост в пять часов, а вы в это время расположитесь на лугу.

— Именно так.

— Согласен, — заявил драгун. — Только, — добавил он, поглядев на часы, — ты мне будешь должен десять минут, гусар!

— Хорошо! — согласился Бастьен. — Вместо них ты получишь вторую бутылку вина!

— Договорились. Приказ гласит: "Отдавать честь старшим по званию, брать на караул перед генералами русскими, прусскими или французскими, как только они появятся. Видал? Не пускать в лазарет никаких женщин, кроме сестер милосердия, за исключением тех, у кого есть пропуск. Не позволять выходить из лазарета больным, если они не имеют exeat[8] главного хирурга".

— Знаю, — сказал Бастьен, — всегда одно и то же!

— Всегда одно и то же.

— Спасибо. Значит, в пять, не так ли?

— Согласно правилам.

— А теперь, драгун, поскольку всякий труд требует оплаты, подойди к кабачку и скажи глядящей на нас девушке, скажи настолько любезно, насколько ты способен:"Мадемуазель Мариетта, гусар Бастьен хотел бы сказать пару слов, вам и вашему псу". Она ответит: "Благодарю вас, господин драгун". Это и будет вознаграждение за твой труд.

— Будь спокоен, всем известна галантность драгунов: они знают, как говорить с особами женского пола.

— В таком случае, — завершил беседу Бастьен, — поскольку драгуны знают пехотный строй столь же хорошо, как кавалерийский, полуоборот налево и марш вперед!

Драгун повиновался приказу, подошел к Мариетте и сказал ей несколько слов, поднеся ладонь к своей шапке.

Мариетта, не теряя ни минуты, подбежала к земляку.

— О дорогой мой Бастьен, — спросила она, — увижу ли я Консьянса?

— Конечно, — уверил ее гусар.

— Значит, вы получили разрешение?

— Нет, но я сам даю вам разрешение.

— Как это вы мне его даете?

— Конечно, ведь я стою на посту.

— Но приказ, Бастьен?

— Для вас приказа нет, Мариетта!

— В таком случае, я могу войти?

— Можете войти. Только, если у вас спросят пропуск, скажите, что вы передали его часовому, а он на выходе вернет его вам.

— О, спасибо, спасибо, Бастьен… Бастьен, друг мой, что же мне сделать для вас?

Гусар взял девушку за руку и привлек себе:

— Мариетта, вы мне скажете хотя бы одно слово о Катрин, чтобы мне было чем занять мысли, стоя два часа на посту…

А затем он тихо добавил:

— Ив течение двадцати четырех часов, которые мне, скорее всего, придется провести на гауптвахте.

— О! — воскликнула Мариетта, расслышавшая только первую фразу. — Неужели Бог допускает, чтобы любовь порождала такой эгоизм?..

— Что и говорить, эгоизм, — поддакнул Бастьен.

— Я говорю о себе, Бастьен, а не о вас… Я, оказывается, настолько эгоистична, что даже не подумала рассказать вам о Катрин.

— Итак? — спросил гусар, словно заранее готовясь к самым большим бедствиям.

— Так вот, Катрин любит вас неизменно, мой дорогой Бастьен. Только она оплакивает вас с утра до вечера, потому что считает вас убитым.

— Ах, — разволновался гусар, — так она считает меня убитым!.. И она меня оплакивает, бедная Катрин!.. Что она скажет, увидев меня теперь с повязкой на глазу?

— Она скажет вам, что вы для нее самый желанный и что день, когда она увидит вас вновь, станет самым прекрасным в ее жизни.

— Так вы полагаете, я могу написать ей, не опасаясь, что письмо распечатает другой мужчина?

— Вы можете ей писать, причем без всяких опасений: только слезы радости, пролитые на ваше письмо, могут помешать Катрин прочесть его!

— Ах, добрая Катрин! — воскликнул гусар, вытирая слезинку, блеснувшую в уголке его глаза. — Добрая Катрин!

— Ну что, — спросила Мариетта, — вы довольны?

— Черт подери, хорош бы я был, если бы оказался недовольным! Но теперь ваш черед быть довольной — идите же!

— Куда же мне идти? — спросила просиявшая Мариетта.

— Прямо и идите: чего тут мудрить?

— Но через какую из всех этих дверей мне пройти?

— Посмотрите сами — через ту, перед которой улегся Бернар!

— Ах, бедняга Бернар, — спохватилась девушка. — Как же я о нем забыла?

И в последний раз в знак благодарности помахав рукой Бастьену, она помчалась во двор, легкая, словно одна из ланей, порою попадавшихся ей на пути, когда она пересекала лес Виллер-Котре.

Глядя ей вслед, Бастьен прошептал:

— За сделанное для нее доброе дело я, наверное, заработаю сабельный удар и двадцать четыре часа взаперти на гауптвахте… Но, ей-Богу, я от содеянного не отрекаюсь: она этого достойна.

И потом добавил, словно подводя черту:

— Эх, черрт подерри! В полку вот это была бы потеха!

VII ПАЛАТА СЛЕПЫХ

В ланском лазарете одну палату целиком отвели для слепых, причем не только солдат и офицеров, но и горожан; за лечением всех их наблюдал главный хирург, начальник лазарета, большой знаток глазных болезней.

Эта палата, предназначенная для несчастных больных, лишенных зрения, или находящихся под угрозой его потерять, или близких к выздоровлению, имела необычный вид, и ее главной, даже единственной особенностью было глубокое уныние, объяснявшееся прежде всего тем обстоятельством, что окна здесь были закрыты зеленой бумагой, которая, загораживая дорогу солнечным лучам, не позволяла свету просочиться в палату. Посторонние, допущенные сюда по особому разрешению, воспринимали палату как место сумрачное, где полутьма навевала печаль более черную, нежели полная тьма; в этом пространстве, где не существовало ни дня, ни ночи, передвигались какие-то подобия безмолвных призраков с вытянутыми вперед руками, в то время как другие целыми часами сидели, опершись спиной о стену и не произнося ни единого слова.

Когда человек вступал в это угрюмое царство слепоты, сердце его охватывала невыразимая тоска. Можно было бы сказать так: спускаясь в нижние области таинственного мира, человек делал передышку на полдороге от жизни к могиле — на траурной станции, которая, уже не являясь местом бытия, еще не превратилась в гробницу. Прежде чем различить здесь хоть что-нибудь, глазам надо было привыкнуть к зеленому цвету бумаги, закрывавшей окна, из-за нее те бедные слепые, чье зрение начинало восстанавливаться, имели почти столь же унылый вид под этим возвращающимся к ним искусственным светом, как и под покровом темноты, из которой они лишь недавно стали выходить.

Все, независимо от степени заболевания или выздоровления, носили опущенный на глаза зеленый козырек, так что даже лечившему их хирургу приходилось спрашивать имена этих призраков, чтобы отличить одних от других и чтобы применить к каждому лечение, соответствующее сложности заболевания или степени улучшения в состоянии больного.

В день, когда Мариетта добралась до Лана, в палате слепых — большом зале площадью почти в тридцать квадратных футов — находилось только восемь, а может быть, десять больных.

Одним из них был Консьянс.

Несмотря на случившееся с ним несчастье, юноша не утратил ни своей веры, ни чистоты души. Тот незримый мир, в котором всегда жил Консьянс, ни в чем не уменьшился: с тех пор как юноша лишился возможности видеть внешний мир, он, если позволительно так выразиться, еще больше погрузился в мир внутренний, где живут мечтания безумцев и духовидцев — двух разрядов больных, которых медики, в большинстве своем материалисты, относят к одной и той же категории.

Но совсем не так обстояло дело с несчастными слепцами, товарищами Консьянса по тюрьме и мраку. Для них вдохновенный юноша был чудесным утешителем; восполняя утрату реального мира, откуда они были изгнаны, он открывал им иной мир, мир, который можно увидеть только глазами смерти, мир, который, благодаря удивительному дару Консьянса, был и прежде доступен ему, а с тех пор как угасли его телесные глаза, стал еще зримее.

Таким образом, больные тянулись к юноше, и он, чувствуя, что его уста источают утешение, порой выпускал на волю все эти озарявшие его чудесные видения. Поскольку Консьянс говорил об ином мире при мягком свете, свете вечном, благоприятном и для ночи и для дня, при свете, солнцем которого был Бог, а звездами — ангелы, говорил о мире, где все добрые сердца, где все святые души собирались вместе, чтобы получить вечное вознаграждение за преходящее добро, что они сотворили за время земной жизни, обреченной на смерть; поскольку по своей слабости человек даже в своем воображении не может изобрести что-нибудь существенно новое, Консьянс описывал этот мир, сотворенный по образцу нашего, но, украшенный дарами юношеского воображения, этот мир веры, с его прекрасными тенистыми рощами, с его обширными садами и всюду пестреющими цветами, с его большими спокойными озерами, с его журчащими реками, с его тысячецветными птицами, говорящими на человеческом языке, — его слушали и при этом все видели столь ясно, что на какие-то мгновения несчастные слепцы не сожалели больше ни о чем, ведь Консьянс в своей грезе возвращал им больше, чем они потеряли в реальности, и все вздыхали, но не об утраченном мире прошлого, а о мире грядущего, представавшем перед их внутренним взором.

Однако наступал час, когда слово иссякало на устах юноши, так же как в августовском зное высыхает колодец, из которого слишком усердно черпали; тогда свет, зажженный в воображении слушателей пламенной проповедью пророка, мало-помалу угасал, как после божественной литургии одна за другой гаснут свечи, озарявшие церковь так, что сияли белые скатерти и золотые украшения алтаря; и после этого несчастные слепцы вновь погружались не просто в ночь, а в двойную тьму, физическую и моральную, где и отсутствие света, и отсутствие слова опустошало их души; тогда каждый из обитателей палаты молча и на ощупь продвигался к своему привычному месту (такова сила привычки, что даже слепые имеют свои излюбленные места), чтобы усесться там, лелея в душе обрывки этого пламени, отблески дня, последний свет, источаемый лампадами святилища; слепые берегли остатки этого внутреннего света, словно совершая обряд, подобный тому, какой античные весталки совершали перед священным огнем, жизнь которого была их жизнью и смерть которого влекла за собой их смерть.

А в то время, когда товарищи Консьянса по несчастью созерцали разрозненные картины своих грез, подобно заблудившимся странникам, которые вглядываются в блуждающие по темной равнине огоньки, сам Консьянс возвращался в мечтах к реальности. Ему виделись две хижины, стоящие по обеим сторонам дороги: хижина слева увенчана виноградной лозой, хижина справа увита плющом, и в этих двух хижинах, живущих общей жизнью и опечаленных его отсутствием и его несчастьем, обитают старый папаша Каде, распростертый на своем ложе страдания, плачущая Мадлен, молящиеся г-жа Мари и Мариетта и беззаботный в силу своего возраста ребенок, бегающий под прекрасным солнцем мая, которого Консьянс уже не мог увидеть, за прелестными изумрудными мушками и чудесными золотисто-лазурными бабочками.

Неожиданно Консьянс, сидевший в своем самом дальнем углу и погруженный в невеселые размышления, вздрогнул. Ему почудился едва уловимый звук: то слабо и непривычно поскрипывали ступени лестницы; ему померещилось, что кто-то женским голосом произнес его имя; он вроде бы расслышал ласковое жалобное повизгивание, словно предваряющее появление собаки, которая уже через минуту увидит своего хозяина после долгой разлуки; его сердце, одаренное особой интуицией, ощущало что-то нежное, целомудренное, утешительное, словно явление ангела, и это приближалось к нему… Невольно он встал и, задыхаясь от волнения, пошел, простирая руки по направлению к двери столь точно, будто он снова обрел зрение… Дверь открылась. В это мгновение нечто вроде магнетического притяжения сразу же установилось между юношей и появившейся на пороге девушкой. Громкий крик вырвался из груди каждого: "Мариетта!", "Консьянс!" — и не успели еще отзвучать эти возгласы, как юноша и девушка оказались в объятиях друг друга.

Но вслед за криком радости у Мариетты вырвался крик страдания. Оторвав голову от груди возлюбленного, Мариетта открыла глаза, прежде невольно закрывшиеся под бременем чувств, и сразу увидела эту сумрачную палату, увидела, как эти сидевшие у стен призраки медленно подымаются и, спотыкаясь, движутся к ней. И тогда, в ужасе бросившись в объятия Консьянса, девушка закричала, и в ее тягостном крике слились и любовь, и жалость, и боль:

— О Консьянс, мой бедный Консьянс!..

И ее руки безвольно повисли, словно силы ее покинули, и если она устояла на ногах, то только потому, что ее отяжелевшая голова покоилась на плече друга.

Консьянс так хорошо понимал все происходившее в душе Мариетты, что даже не пытался ее утешить; он обнял девушку, прижал к себе покрепче и только прошептал любимое имя, и оно прозвучало двадцать раз, словно эхо, исходившее из любящего сердца, а в это время Бернар, словно понимавший, что его очередь еще не наступила, держался в двух шагах от хозяев, ожидая, когда их мучительная радость исчерпает свои порывы и свою тоску.

Смиренное животное чувствовало, что находится на одной из нижних ступеней лестницы живых существ, и ожидало, когда его найдет рука Консьянса, опустившись на то место, какое природа отвела собаке.

И все же радость взяла верх над страданием. Уже не столь тягостный вздох слетел с уст Мариетты; она подняла на юношу взгляд уже не такой страдальческий и исполненный если еще и не счастья, то благодарности, и еще раз произнесла:

— Консьянс, мой бедный Консьянс!…

В это время несчастные слепцы, зашевелившиеся при появлении девушки, потихоньку приблизились к Консьянсу и Мариетте и окружили их. Они касались девушки пальцами, словно хотели узнать ту добрую Мариетту, о которой юноша так часто им рассказывал, а теперь проникнувшую в их ад, подобно претерпевшему распятие Христу, несомненно, ради того, чтобы вывести их отсюда, по крайней мере одного из них. Касания этих рук — приветливых, но любопытных — напугали Мариетту, и она впала в некое душевное оцепенение.

Она крепче обняла Консьянса и, медленно отступая, повлекла его за собой.

— О друг мой, — прошептала девушка, — попроси же их не прикасаться ко мне… они меня пугают, ведь я не понимаю, зачем они это делают и чего хотят от меня!

— Ничего не бойся, дорогая Мариетта, — успокоил ее Консьянс, — все эти люди — мои друзья и, следовательно, все эти люди тебя любят… Увы, ты ведь не знаешь, что несчастные слепцы видят пальцами. Они касаются твоего платья, чтобы немного познакомиться с тобой; если бы они осмелились, они касались бы и твоего лица, чтобы представить себе, какая ты. Позволь им поступать так, Мариетта, ведь они не таят никаких недобрых умыслов.

— О наши бедные друзья! — сказала девушка. — Если дело обстоит таким образом, я прощаю их от всего сердца, но мне кажется, что делать этого не надо. Давай, Консьянс, наконец, присядем на скамью, а им скажи, чтобы они дали нам хоть немного поговорить. Если бы ты знал, сколько же мне надо тебе рассказать!..

И она усадила Консьянса на скамью и сама села рядом, сжимая его ладони в своих.

Оставим наедине влюбленных изливать чувства, что накопились за время столь долгой разлуки в их сердцах, потрясенных этой встречей, о которой они так мечтали.

Однако, зрячий, затерявшийся среди слепых, мог бы увидеть, как лицо девушки выражало все, что происходило в ее душе, где мукой сменялась радость, а слезами — восторг.

Время от времени она более страстно сжимала ладони Консьянса, и тогда вместе с любовью она проливала бальзам надежды в сердце юноши; едва различимые звуки ее голоса (а так она говорила только лишь со своим любимым) в эти минуты были проникновенно-сладостными, словно мелодия любовной песни.

Консьянс снял козырек, закрывавший его глаза, как будто это давало ему хоть какую-то возможность вновь увидеть любимую. Его невидящие, затянутые бельмом зрачки были воздеты к небу, а голова слегка запрокинулась назад, опираясь о стену, и это позволяло видеть все его грустное лицо, выражавшее мечтательную внимательность.

Слепые, держась поодаль, собрались вокруг влюбленной пары и слушали, словно могли расслышать то, что тихонько произносили Консьянс и Мариетта, и смотрели, словно могли видеть, на этого юношу и эту девушку, чьи руки сплелись, чьи головы склонились друг к другу, сердца же слились в одно, и на верного пса, улегшегося у их ног. Эти трое были похожи на символическую скульптурную группу, способную привлечь к себе милосердное око Всевышнего.

VIII ГЛАВНЫЙ ФЕЛЬДШЕР

В разгар этой тихой и нежной беседы двух молодых людей дверь неожиданно распахнулась и в палату вошел главный фельдшер.

Слепые заслоняли Мариетту и Консьянса, и он увидел их не сразу.

Однако все обернулись на скрип открываемой двери, и, если слепые не могли видеть гнев фельдшера, то они его ощутили.

— Где, — спросил он, — девушка, вошедшая сюда без разрешения?

Мариетта задрожала всем телом и встала у стены, не осмеливаясь ответить.

— Так что, мы имеем дело не только со слепотой, но и с немотой? — продолжал фельдшер, растолкав двух-трех больных и пробившись через их кольцо.

— В чем дело, господин фельдшер? — спросил Консьянс.

— А в том, что эта девушка проникла в вашу палату, сказав, что она передала свое разрешение часовому, и я сам пошел к нему посмотреть ее разрешение; тот десять минут безрезультатно шарил по карманам и в конце концов заявил, что потерял его. Но я составил рапорт, и гусар, отстояв караул, получит свои сорок восемь часов на гауптвахте.

— О сударь, — молитвенно соединив ладони, произнесла Мариетта своим ласковым голосом, — я умоляю вас! Этот гусар — наш земляк, Бастьен… Он знает, как я люблю Консьянса, как я хотела его увидеть… его тронули моя печаль и мои слезы, когда кирасир оттолкнул меня, и он заступился за землячку. О сударь, не наказывайте его, ведь он просто выказал сострадание ко мне!

— Таким образом, — продолжал фельдшер, — то, что я подозревал, правда?

— Простите сударь, но что вы подозревали? — спросила девушка.

— Что разрешения у вас нет.

— Разрешения у меня нет, сударь, — подтвердила Мариетта.

— Как это так — нет?

— Я же говорю: нет у меня никакого разрешения, есть только этот пропуск.

И она с робостью вытащила из-за корсажа свой русский пропуск.

Фельдшер бросил взгляд на бумагу.

— Что это за печать? Что это за пропуск? — воскликнул фельдшер. — Мне это неизвестно. Ваш пропуск годится для передвижения по дорогам, а не для того, чтобы проникать в больничные палаты. Выходите, выходите, красавица, и чем быстрее, тем лучше!

— О, пожалуйста, сударь! — взмолилась Мариетта.

— Х-ха! — хмыкнул фельдшер, удивленный, что ему оказывают сопротивление, пусть даже просьбой.

— Еще полчасика, сударь, всего лишь полчасика… Я буду Бога молить за вас и в знак благодарности поцелую вам руки.

— Что за детский лепет! Хватит, девушка! — громко крикнул фельдшер, недвусмысленно давая понять, что он из тех, кто от принятого решения не отступит.

— Что ж, я понимаю, — продолжала Мариетта, — полчаса — это слишком много; ну тогда хотя бы четверть часа!

— Ни минуты, ни секунды, ни мгновения! Вон отсюда! Вон!

— Во имя Неба, сударь, — в отчаянии умоляла девушка. — Я добиралась сюда с другого конца департамента… Чтобы увидеть Консьянса, я проделала пятнадцать льё за день благодаря милосердным душам, которые встретились мне на пути. Я уже говорила вам, что состоится дуэль, и тогда бедный Бастьен будет наказан за свое сострадание ко мне. Наконец, я снова вижу Консьянса, который меня уже не может увидеть, и я только-только начинаю говорить ему слова утешения, как вы меня прогоняете. Ах, если бы вы знали, сколько нам надо еще сказать друг другу! Нет, я ничуть не сомневаюсь, вы сжалитесь над нами!

— Ты выйдешь или нет?! — вновь закричал фельдшер, топнув ногой. — Или нужно, чтобы я тебя вытолкал отсюда?!

— Сударь, сударь, не губите меня! — воскликнула девушка. — Замолчи, Бернар, не рычи так: сударь добрый, сударь позволит мне остаться еще на несколько минут; он смилуется над несчастным слепым, он не захочет разорвать ему сердце. Сударь, ведь и вы тоже человек, и с вами может случиться подобное несчастье. Представьте, что вы лишились зрения, и вот ваша мать, ваша сестра или ваша подруга приходят, чтобы увидеть вас; если захотят выставить за дверь вашу мать или возлюбленную, разве вы не испытаете чувство отчаяния?.. Поэтому вы не отправите меня обратно, не правда ли, мой добрый господин?! Вы оставите меня здесь, и я буду ухаживать за Консьянсом, оставите не на несколько минут, не на четверть часа, а до того времени, когда он сможет покинуть лазарет и вернуться в Арамон. О мой добрый господин, во имя любви к Всевышнему, я прошу вас об этом, я вас об этом умоляю!..

И бедная Мариетта упала на колени, удерживая своей маленькой ручкой могучего Бернара; глаза пса налились кровью, дыхание его участилось, и он, словно лев, бил себя хвостом по бокам, готовый броситься на фельдшера.

Слепые стали роптать. Они почувствовали, что в лице их друга Консьянса жестоко обходятся с каждым из них.

Консьянс стоял молча, но кулаки его сжимались: набожный юноша призывал на помощь всю свою терпеливую доброту, какой одарила его природа.

Фельдшер схватил Мариетту за руку.

— Да замолчите же! — прикрикнул он на своих возроптавших пациентов. — И ты замолчи! — обернулся он к рычащему Бернару. — Всем молчать и повиноваться, иначе я прикажу пристрелить собаку, а девушку отправлю в больницу!

Фельдшер не успел закончить своей двойной угрозы: пока Мариетта стояла на коленях, удерживая Бернара, готового задушить злобного врага, он ощутил на своей шее нечто подобное стальному кольцу — то были руки Консьянса, у которого впервые в жизни поступок опередил угрозу.

— Ах! — произнес молодой человек, побледнев и устремив на фельдшера свои глаза, которым отсутствие жизни придавало выражение, наводящее ужас. — Ах, жалкий злой человечишко, псевдохристианин! Так ты убьешь Бернара, а Мариетту отправишь в больницу!.. Тебе крепко везет: эта палата так темна, а ее стены так толсты, что Бог, наверное, и не видит тебя, и не слышит!

Фельдшер испустил сдавленный стон; он уже не мог набрать воздуха в свои легкие. Возмущение несчастных больных бушевало вокруг него, словно буря, готовая его затопить.

— Консьянс! — воскликнула Мариетта, одной рукой удерживая Бернара, а другой схватив за руку юношу. — Консьянс, во имя Неба, отпусти этого человека, он сам будет раскаиваться в том зле, какое он нам причинил.

— Ты права, Мариетта, — согласился Консьянс, опуская руки. — Ты права: зачем к нашим нынешним бедам добавлять новые? Подойди ко мне, Мариетта, подойди: я еще раз тебя поцелую!

Затем, догадавшись, что девушка с трудом удерживает пса, он повернулся к собаке:

— Сюда, Бернар, сюда! Ко мне! Бедный друг, я был так счастлив, что до сих пор не подумал о тебе!

Бернар, радуясь этим словам, первым, с какими обратился к нему хозяин, забыл на минуту о фельдшере и, став на задние лапы, а передними опершись на грудь юноши, с рычанием одновременно жалобным и радостным, ласково провел языком по угасшим глазам хозяина.

Но Мариетта понимала, что фельдшера надо как-то обезоружить.

Она отпустила Консьянса и со спокойным достоинством, какого нельзя было и ожидать от девушки ее возраста и сословия, направилась к своему недругу; внешне сдержанная, она не смогла помешать двум крупным слезинкам тихо катиться по ее щекам.

— Сударь, — сказала она, — я ухожу, но простите меня, простите Консьянса, простите Бастьена; обещаю вам: Господь, подающий нам пример милосердия, вознаградит вас за доброе дело. У вас, у вас тоже есть сердце, и вот к этому-то сердцу я и взываю. Не правда ли, вы будете настолько добры, чтобы забыть происшедшее здесь, а я буду молить за вас Бога?!

То ли фельдшеру не хотелось ощутить на своем горле пальцы Консьянса и клыки Бернара, то ли его обезоружила покорность девушки, но в ответ он сказал:

— Хорошо, уходите, и, если наша договоренность останется в тайне, если молчание будет обеспечено, я из жалости к вам, милая девушка, никому ни о чем не скажу.

Мариетта взяла его руку и поцеловала.

— О, вы славный человек, я это твердо знала; да, сударь, я ухожу и немедленно; только одно, еще одно слово на прощание…

И в последний раз она обвила руками шею любимого, одарила его долгим нежным поцелуем и тихонько прошептала ему на ухо волшебные слова:

— Будь уверен, Консьянс, не пройдет и дня, как я раздобуду разрешение снова увидеть тебя.

Затем, уже не в состоянии сдерживать свою муку, она направилась к двери палаты. Дойдя до дверей, она еще раз обернулась и, испустив пронзительный крик, пошла обратно к любимому, но столкнулась с фельдшером, преградившим ей путь. Ей пришлось выйти, а Консьянс остался сидеть на скамье, неподвижный, удрученный, из последних сил сдерживая Бернара, снова рвущегося на помощь девушке.

Раздираемая противоречивыми чувствами, Мариетта спустилась по лестнице и, обезумевшая от горя, вышла во двор, где по-прежнему стоял на часах Бастьен.

Там, в конец обессилев, пошатываясь, с истерзанным, словно у мученицы, сердцем, она в последний раз оглянулась вокруг, словно надеясь, прежде чем покинуть эту обитель скорби, найти взглядом человека, у которого она могла бы попросить помощи, для того чтобы сдержать слово, данное Консьянсу, а вернее, самой себе.

В окне второго этажа, вероятно служившего жильем для высоких чинов гражданского госпиталя, который стал после оккупации военным лазаретом, Мариетта заметила довольно элегантно одетую женщину.

Девушка видела ее сквозь пелену слез; ей вдруг пришло в голову, что именно отсюда может прийти надежда; она вытерла слезы, чтобы получше разглядеть незнакомку, и, решив, что читает на ее лице сочувствие, бросилась к окну, протянув руки к ней, словно к Мадонне, и воскликнула:

— Сударыня, во имя Всевышнего, во имя вашего мужа, во имя вашей матери, во имя всего, что вы любите в этом мире, прошу сострадания!.. Сострадания к несчастному слепому!

Дама с недоумением посмотрела на Мариетту. Мольба девушки тронула ее сердце, и женщина колебалась между жалостью и страхом перед нелепой и, может быть, неприличной сценой.

Она отошла от окна, словно намереваясь избежать разговора.

Но, угадав это движение, причину которого она сразу же поняла, Мариетта испустила крик нестерпимой боли, такой глубокой муки, что взволнованная дама остановилась и с удивлением посмотрела на эту молодую крестьянку, устремившую на нее свои голубые глаза, полные слез и надежды, глаза, в которых можно было прочесть страх перед отказом вместе с благодарностью, предваряющей благодеяние.

И тут в душе незнакомки жалость одержала верх над страхом.

— Поднимайтесь, дитя мое, — предложила дама Мариетте, — и скажите мне, чем я могу вам помочь.

Затем она добавила с очаровательной улыбкой, которой женщины сопровождают свои добрые дела:

— И, если в моей власти сделать то, чего вы желаете, я от всей души постараюсь вам помочь.

Мариетте не требовалось ничего большее и, задыхаясь от радости, она бросилась вверх по лестнице.

IX ЖЕНА ГЛАВНОГО ХИРУРГА

Дама ждала Мариетту у открытой двери своей квартиры.

Она взяла девушку за обе руки и повела ее в комнату:

— Проходите же, бедное дитя, и расскажите мне о причине такого глубокого отчаяния.

Она усадила девушку на стул.

Мариетта повиновалась, но не стала сразу говорить, а взглядом указала даме на офицера, сидевшего в этой же комнате перед бюро и что-то писавшего: воротник офицера, расшитый золотом, наподобие генеральского, внушал Мариетте сильную робость.

Дама поняла это с безошибочностью женской интуиции.

— О, пусть вас не тревожит этот занятый своим делом господин! — успокоила она гостью. — Он весь в работе, и мы его интересуем меньше всего на свете.

— Так вы позволите рассказать вам обо всем, сударыня?

— Прошу вас об этом, дорогое мое дитя.

В голосе женщины чувствовался благожелательный интерес и деликатное сочувствие, так что девушка больше не колебалась.

— Что же, сударыня, расскажу вам всю мою историю, — начала Мариетта. — Мы бедные крестьяне из деревеньки Арамон, находящейся на противоположном конце департамента, в четырнадцати-пятнадцати льё отсюда; мы, то есть моя матушка, я и мой младший брат, папаша Каде, Мадлен и Консьянс, живем в двух хижинах, стоящих напротив друг друга; мы никогда не разлучались и ни на одно мгновение не теряли из виду друг друга, нас всех объединяла взаимная любовь, словно мы составляли одну семью; вот только Консьянса я, пожалуй, любила сильнее, чем брата… Но начался рекрутский набор, и у нас забрали Консьянса; мы расстались, а вернее, он нас покинул… Мы получили от него несколько писем, сначала преисполненных надежды, что поддерживало нас на пути смирения. И вот пришло последнее письмо… О сударыня!.. В этом последнем письме Консьянс сообщал матери, что у него неладно с глазами и ему угрожает потеря зрения; но в этом письме было запечатано еще одно, предназначенное мне, где он сказал мне всю правду: он ослеп навсегда… О сударыня, сударыня!.. Узнав эту новость, я едва не умерла… Я упала в обморок и рухнула на дороге под деревьями, уже не видя ни света, ни солнца, ничего… К счастью, Господь меня не оставил, Господь сжалился надо мной, он вернул меня к жизни и, вернув меня к жизни, внушил мысль пойти повидать Консьянса… поухаживать за бедняжкой, который до сих пор жил вместе с двумя матерями и подругой, а теперь не имеет рядом ни одной родной души… Тогда мы продали теленка, и на вырученные деньги я отправилась в путь, рассчитывая дойти до Лана пешком за три дня; но повстречавшиеся в пути добрые люди посочувствовали мне и взяли меня с собой, и таким образом то в повозке, то на ослице я добралась до Лана всего за день, не израсходовав ни единого су. Сегодня утром я хотела войти в лазарет, но мне сказали, что туда без разрешения никто не войдет, особенно к слепым. К кому обратиться? Я никого не знаю, а вас я еще не видела. Я молила моего земляка, гусара Бастьена, который, наверное, сегодня будет драться из-за меня на дуэли, а это приводит меня в еще большее отчаяние! Бастьен стал на посту вместо одного из своих товарищей и позволил мне пройти, не имея на то разрешения; по его словам, за меня, его подругу, он готов рискнуть двумя сутками заточения на гауптвахте. И я вошла, сударыня, в лазарет и проскользнула в палату слепых… Вы когда-нибудь заходили туда? О, как там уныло! Я увидела Консьянса; рядом с ним я была очень счастлива и вместе с тем очень несчастна… Вдруг явился главный фельдшер и хотел силой заставить меня выйти, а так как я противилась, он оскорблял меня и чуть ли не бил…

Человек в мундире с шитым золотом воротником невольно вздрогнул.

— Ох! — воскликнула Мариетта, сообразив, что не желая того, выдала фельдшера. — Но его вины тут нет, он был вынужден действовать именно таким образом согласно приказу, так что я его прощаю… О, вполне искренне, да, от всей души… особенно, когда я встретила вас… И тогда я выбежала как безумная, пообещав Консьянсу найти того, кто поможет нам быть вместе, кто отныне не позволит разлучать нас… Выйдя во двор, я устремила руки и глаза к небу и увидела вас, сударыня… и не знаю почему, мне показалось, что это именно вы станете тем ангелом-хранителем, которого я искала… Вот почему я пришла! Вот почему я у ваших ног!

И Мариетта действительно упала на колени перед отзывчивой хозяйкой дома, по лицу которой, пока девушка говорила, тихо катились слезы. Мариетта с таким религиозным пылом целовала ее колени, словно перед ней была Мадонна.

Однако в ответ дама не промолвила ни слова. Только ее вопрошающий взгляд обратился к сидевшему за бюро офицеру; тот обернулся и, встретив этот взгляд, чуть заметно кивнул в знак согласия.

Затем он заговорил с гостьей:

— Дитя мое, я не очень-то хорошо слышал начало вашей истории, ведь я был занят работой. Скажите, этого молодого человека, этого раненого, этого слепого… зовут Консьянс?

— Да, господин начальник, — сказала Мариетта, вставшая при первых же словах офицера.

— Это солдат-артиллерист, у которого глаза сожгло пламенем при взрыве зарядного ящика, не так ли?

— Да, сударь, все так и есть.

— И кем вам доводится этот солдат, мое прелестное дитя? Он ваш брат?

— Я уже об этом говорила сударыне, — ответила девушка, опустив голову.

— Но ведь я вам тоже сказал, что не расслышал.

Мариетта тихо подняла на собеседника свои чистые, прозрачные глаза.

— Нет, сударь, — сказала она, — я вовсе не сестра ему, но с самого детства мы жили рядом, чуть ли не под одной крышей. Моя мать вскормила своим молоком и меня и его; его родные — мои родные; наконец, с тех пор как мы узнали, что такое труд, радость или страдание, — страдание, радость и труд объединили нас, и настолько тесно, что я годами верила: Консьянс — мой брат.

— А теперь перестали в это верить?

— С тех пор как его постигло несчастье, сударь, я поняла, что вовсе не сестра ему.

Офицер тоже встал, вышел из-за бюро и направился к Мариетте.

Девушка заметно вздрогнула, но хозяйка взяла ее за руку, и Мариетта немного успокоилась.

— Бедное дитя! — вырвалось у дамы.

— Значит, вы его любите? — спросил офицер.

— О да, сударь! — взволнованно воскликнула Мариетта. — Люблю всей душой!

— Вот если бы вы были богаты…

Офицер оборвал начатую фразу и спросил:

— У вас есть какое-нибудь состояние?

— Сударь, у дедушки Консьянса есть земля, которую он сам обрабатывал с помощью быка и осла; но старика разбил паралич, и теперь он не может работать на земле. Кроме того, папаша Каде все еще не полностью расплатился за свои земельные наделы; возможно, он уже будет не в состоянии выплатить долг, потому что казаки разбили лагерь на наших полях и копыта их коней вытоптали все всходы; так что, боюсь, Консьянс окажется не богаче меня…

— Но, дорогое мое дитя, если он не более богат, чем вы, было бы неразумным выходить замуж на бедного слепого.

— Что, что, сударь? — переспросила девушка, плохо поняв услышанное.

— Я говорю, не следует так уж сильно убиваться из-за беды, случившейся с Консьянсом, вам надо полюбить другого.

Мариетта задрожала всем телом.

— Как, сударь! — воскликнула она. — Чтобы я забыла Консьянса, моего дорогого друга, только потому, что он уже не может сам себя обслуживать и ходить без поводыря?! Да неужели же я перестану любить моего брата, моего жениха, потому что он несчастен?! О сударь, не говорите мне ничего подобного, ведь ваши слова рассекают мне сердце словно острый нож и всю меня обдают холодом!

И девушка попятилась; казалось, она вот-вот упадет, как будто и в самом деле в сердце ее вонзили острый нож.

Дама вскочила и подхватила девушку на руки, не дав ей упасть.

— О друг мой, друг мой, — прошептала она, — вы причинили боль бедному ребенку.

— Но не по злому умыслу, — откликнулся офицер, — и я сейчас же дам тому доказательство.

Затем, повернувшись к Мариетте, он сказал ей:

— Красавица моя, так ты была бы рада, если бы твой друг мог вернуться вместе с тобой в вашу деревню?

Девушка непонимающе посмотрела на офицера как человек, не расслышавший сказанного.

— Простите, сударь, — произнесла она.

— Я спрашиваю, дитя мое: ты была бы рада вернуться в деревню вместе со своим другом?

Мариетта вскрикнула, и в ее крике неописуемо слились радость, удивление, боязнь поверить удаче; все эти чувства тенями проскользнули по ее лицу, а огромные голубые глаза девушки, прозрачные, словно небесная лазурь, неотрывно глядели на офицера, как будто призывая его говорить еще и еще.

— Рада?.. Счастлива?.. — бормотала Мариетта. — О сударь, от такого вопроса я могу лишиться чувств. Умоляю вас, сударь, не обманывайте меня… после всего, что я вытерпела, это значило бы убить меня! Неужели такое счастье возможно? Неужели оно возможно? Так я могу надеяться?

И она умоляюще протянула руки к офицеру.

— Надеяться надо всегда, дитя мое, — сказал он. — Только если людям, давшим вам надежду, не удастся ее осуществить, не следует на них сердиться за это.

— О, значит, вы попытаетесь? — обрадовалась девушка.

Офицер, улыбаясь, кивнул в знак согласия.

— Я постараюсь уладить все как можно лучше, — пообещал он.

— О сударыня, — обратилась Мариетта к хозяйке дома, — как же мне выразить господину вашему мужу всю мою признательность?

— Поцелуйте меня, дитя мое, — ответила дама.

— Ах, мне следовало бы целовать ваши ноги.

Дама обняла гостью и приблизила ее лоб к своим губам.

Что касается офицера — а это был не кто иной, как главный хирург, — то он опоясал себя ремнем со шпагой, лежавшей на стуле, взял шляпу, попрощался с женой, улыбнулся Мариетте и вышел.

У девушки уже не хватило сил поблагодарить хирурга: с ее уст сорвалось несколько невразумительных слов вдогонку ее покровителю, быстро спускавшемуся по лестнице.

— А теперь, — сказала дама, оставшись наедине с гостьей, — теперь, когда вы немного успокоились, вернемся к земным заботам. Скоро уже полдень, а я уверена, что вы еще не съели ни крошки.

— Это правда, сударыня, — подтвердила Мариетта. — Я только выпила утром несколько капель вина за здоровье Консьянса.

— Но ведь вы ничего не ели?

— О, разве я могла есть, сударыня? Это было невозможно, у меня камень лежал на сердце.

— Ну а теперь, когда надежда снимет тяжесть с вашего сердца, можно и позавтракать.

— О Боже мой, сударыня!.. — только и вымолвила Мариетта, смущенная такой добротой.

— Кто знает, если вам вернут Консьянса…

— И что тогда, сударыня?

— Тогда, вероятно, вы с ним уедете…

— О, не теряя ни минуты!

— В таком случае вы прекрасно понимаете, что для предстоящего путешествия вам надо подкрепиться.

Она позвонила; появилась служанка.

— Приготовьте завтрак для мадемуазель, — велела ей дама. — Особенно хороший бульон, в нем она больше всего нуждается.

— Ах, сударыня, только Господь может вознаградить вас за такую доброту, — поблагодарила девушка.

— Надеюсь, он вознаградит меня тем, что даст вам счастье, — откликнулась дама.

Сердце Мариетты преисполнилось признательности, но она не знала, как ей еще ее выразить; она едва могла говорить и только поочередно то сжимала, то целовала руки своей благодетельницы.

Через пять минут служанка объявила, что завтрак подан.

Жена хирурга взяла Мариетту под руку и повела в столовую комнату.

Девушка вначале немного стеснялась, но вскоре осмелела. Ее натура, казалось бы, хрупкая, а по сути, здоровая и мужественная, нуждалась в человеческой поддержке; впрочем, добрая и очаровательная хозяйка сидела рядом, ухаживала за ней и заставляла ее есть.

К концу завтрака на лестнице послышался шум: похоже, по ней поднимались несколько человек.

Мариетта, тревожно прислушивавшаяся к каждому звуку, расслышала среди прочих чьи-то спотыкающиеся шаги.

— О Боже мой! — прошептала она.

И, охваченная дрожью предчувствия, повернулась к двери.

Дверь открылась, и, подталкиваемый главным хирургом, на пороге появился Консьянс с мешком за спиной и палкой в руке.

— Мариетта! Мариетта! — позвал он. — Ты здесь, не так ли? Так знай, Мариетта, я уволен со службы и у меня уже есть подорожная! Я больше не солдат, и мне разрешено вернуться с тобой в Арамон.

— Это правда, это правда, сударь? — спросила девушка, еще не смея верить словам своего друга.

— Но я же говорю тебе! — воскликнул Консьянс. — Наш добрый главный хирург — вот кто все это сделал!

И слепой юноша вошел в комнату, вытянув руки перед собой, чтобы найти Мариетту.

И только чувство благодарности помешало девушке пойти ему навстречу; она повернулась к жене главного хирурга и упала перед ней на колени.

— О сударыня! О моя благодетельница! — вскричала она. — Уж если вам не будет даровано вечное спасение, если не для вас откроются двери рая, то кто же тогда достоин Божьей благодати?

И, теряя силы, обняв даму, чтобы только не упасть и не разбиться, она все же смогла прошептать слова благодарности:

— Спасибо, спасибо! Сердце мое разрывается… я умираю от радости… Спасибо!..

X ПАЛОМНИЧЕСТВО

Мариетта сказала правду: Господь даровал ей такое огромное бремя радости, какое она едва могла вынести; руки ее разжались, глаза угасли; она тяжело вздохнула и упала в обморок.

Но обмороки, вызванные переизбытком счастья, и непродолжительны и неопасны. Мариетта вскоре пришла в себя, оказавшись в объятиях Консьянса.

В этой встрече двух влюбленных, до сих пор считавших себя навсегда разлученными, был мгновенный взлет чистой радости, разделенной ее свидетелями, которые, впрочем, деятельно способствовали этой встрече.

Придя в себя и еще раз от всего сердца поблагодарив великодушного главного хирурга и его супругу, Мариетта испытывала только одно желание — уйти подальше и как можно быстрее от того места, где ей довелось так страдать.

Желание это было таким естественным, что оно было понято без всяких объяснений. Главный хирург порекомендовал больному промывать глаза смягчающими жидкостями, если они ему будут доступны, а за неимением лучшего — просто холодной водой.

Особенно важно, чтобы глаза всегда оставались закрытыми, если не повязкой, совсем не пропускающей света, то хотя бы зеленой вуалью.

Что касается дальнейшего лечения, им предстоит заниматься местному медику.

Главный хирург выразил безоговорочное желание, чтобы Консьянс и Мариетта доехали до Виллер-Котре в карете, идущей из Парижа и делающей остановку в Лане, но молодые люди заявили, что предпочитают идти пешком и одни: если раньше их разделяло пространство, то теперь их стесняло бы присутствие посторонних.

Главный хирург и его супруга пожелали проводить влюбленных до входной двери, у которой их ждал Бастьен.

Увидев главного хирурга и его жену, гусар понял все, что произошло, и шумно порадовался за друзей. Мариетту же тревожила ссора, затеянная Бастьеном из-за нее, ссора, вслед за которой в пять вечера состоится дуэль.

Но гусар успокоил девушку: он подготовил такой безошибочный удар, который основательно попортит физиономию кирасира.

Мариетта не могла не разделить уверенности Бастьена в его победе и потому прощалась с ним уже без прежней тревоги за судьбу земляка.

Бастьену очень хотелось проводить друзей до самого выхода из города, но, поскольку, по его предположению, они собирались выйти из Лана через Суасонские ворота, а ему предстояло уладить дело у Сен-Кантенских ворот, то есть в прямо противоположной стороне, он не стал на этом настаивать.

Так что он обнял друзей и покинул их, пообещав как можно скорее встретиться с ними в Арамоне.

Мариетта отправилась в путь, ведя за руку любимого, но на первом же углу она остановилась.

— Консьянс, — спросила она у друга, — ты захотел вернуться пешком в деревню; есть ли у тебя на это еще какая-нибудь причина кроме той, что мы высказали господину хирургу?

— А у тебя, Мариетта? — вопросом на вопрос ответил юноша, поняв, что в это мгновение его сердце встретилось с сердцем подруги.

— Я, друг мой, — откликнулась девушка, — думаю о том, что дала обет…

— … пойти к Богоматери Льесской, не правда ли?

— Совершенно верно. И поскольку в своем предпоследнем письме, дорогой Консьянс, отосланном изШалона, ты высказал желание, совпадающее с моим обетом, я решила спросить, не согласишься ли ты исполнить его вместе со мной.

— Удивительно, — сказал Консьянс, — я как раз собирался тебя спросить об этом.

— Итак, мой друг, — промолвила Мариетта, — ты сам видишь, наши сердца пребывают в согласии, как это было всегда и как это будет всегда… Идем же к Богоматери Льесской!

Оставалось только узнать, где находится эта церковь и по какой дороге лучше туда добраться.

Первый же прохожий все им объяснил, и они пустились в путь к чудотворной часовне.

Для начала потребовалось пересечь почти весь город.

Эта пара привлекала взоры множества горожан: они выходили на порог посмотреть на красивую молодую крестьянку в праздничном наряде, ведущую за руку слепого солдата; впрочем, Лан — город небольшой, и история преданности Мариетты не сходила с уст его жителей. Так что каждого из них волновала эта картина: Консьянс, шагающий рядом с юной девушкой, его шинель в скатку на спине, его зеленая повязка на глазах, а сильнее всего поражали людей гордость и радость, торжествующе сиявшие на лице Мариетты и придававшие ее фигуре, ее походке что-то удивительно благородное и восхитительно-прекрасное.

Эта картина была бы не столь впечатляющей, если бы скромный пес Бернар не разделял триумфа своих хозяев.

Что касается Мариетты, то она была настолько горда этим триумфом, что шла с высоко поднятой головой и сияющим лицом, шла, ускоряя шаг, но не опуская глаз перед взглядами, до неприличия навязчиво сопровождавшими ее на всем пути.

Дело было еще в том, что Мариетта рвалась поскорее из города. Победу, ею одержанную, обсуждали столь горячо, что ее это изумляло и почти ставило в тупик. Поэтому она с трудом верила в свою удачу и боялась в любую минуту оказаться жертвой какого-нибудь нового поворота судьбы, так что смертельный холодок пробегал по жилам ее при мысли, что какое-то неожиданное обстоятельство по капризу случая или по прихоти людей могло отнять у нее этого бедного друга, которого она только что отвоевала благодаря своему упорству, слезам и любви.

Дойдя до городских ворот, миновав и предместье, увидев перед собой длинный ряд деревьев, тянущийся вдоль дороги, широкую равнину, далекий горизонт, она, наконец, впервые вздохнула свободно, полной грудью.

И только теперь у нее вырвался крик радости — радости искренней и светлой, только теперь она почувствовала себя действительно спасенной.

— Ах! — вымолвила она, обратив глаза к небу и осеняя себя крестным знамением. — Ах, Консьянс, теперь мы свободны… и больше ничто не стоит между нами и Господним оком!

Консьянса не требовалось побуждать к радости. Оставаясь в городе, он, если не видел, то, по крайней мере, угадывал вокруг себя весь этот мир любопытствующих и назойливых людей. Оказавшись за городом, он вслед за Мариеттой почувствовал себя свободным, умиротворенным и счастливым, настолько счастливым, насколько может им быть бедное слепое существо, прижимающее к сердцу свою возлюбленную, но приговоренное видеть ее отныне только лишь глазами памяти.

И почти так же четко, как зрячим, представали перед внутренним взором Консьянса зеленеющие и цветущие равнины, великолепные густолиственные леса, наполненные птичьим щебетом, прекрасное майское небо, совершенно лазурное, с редким белым облачком, плывущим в бескрайних просторах так медленно, что казалось похожим на молочное пятно, стынущее на голубой небесной тверди.

Как бы дружно и быстро ни шли паломники, они смогли в этот день одолеть только пять льё, ведь они вышли из Лана после трех часов пополудни. Так что заночевать им пришлось в Гизи, в гостинице, где обычно останавливались паломники.

Здесь Мариетта начала входить в свою почти материнскую роль. Она следила за тем, чтобы Консьянс ни в чем не нуждался; она сама промыла водой, набранной из родника, его потускневшие, утратившие прозрачность глаза: внешняя пленка роговицы, пострадавшая от воздействия пламени, начала отслаиваться. Обед двух паломников, каким бы скромным он ни был, намного превосходил и по вкусу, и по обилию обеды, которыми бедного слепого два месяца потчевали в лазарете. После трапезы Мариетта проводила Консьянса в его комнату и с легким сердцем ушла в свою.

И все же это означало на какое-то время покинуть любимого! Но в глубине души она знала, что это отсутствие — не надолго, что никакая сила уже их не разлучит и что на рассвете она найдет Консьянса там, где оставила его накануне вечером.

И правда, на следующий день, как только лучи солнца, восходящего в утреннем тумане, но уже яркие и теплые, проникли сквозь узкие окна гостиницы, как только радостно защебетали птицы в саду, перелетая с ветки на ветку и чистя свои перышки, Мариетта негромко постучала в дверь Консьянса: тот был уже одет и готов идти дальше.

Дюжина других паломников, проведших ночь в той же гостинице, а теперь намеревавшихся тронуться в путь, собрались во дворе.

Среди них были несчастные, совершавшие паломничество в надежде благодаря божественному вмешательству исцелиться от неизлечимых болезней, бороться с которыми медики сочли делом совершенно безнадежным. Были и такие, что отправились в путь из искренней преданности своим близким, религиозные полномочные представители какого-нибудь несчастного калеки, которого само его увечье приговорило к неподвижности. Каждый из этих паломников, действовавший ради себя самого или ради ближнего, из себялюбия или из преданности, казалось, прежде всего испытывал потребность рассказать о своей беде или поведать о своей болезни соседу и, поскольку в нашем печальном мире сомнительно все, подкрепить свою шаткую веру верой более крепкой, чем его собственная.

Через четверть часа пути Консьянс и Мариетта знали обо всех горестях и надеждах своих спутников. Чтобы не выказать пренебрежения ко взаимному доверию несчастных в их горестях, им пришлось тоже рассказать свою историю. Таким образом, паломники узнали не только о слепоте Консьянса, но и об обстоятельствах, ее причинивших.

Пока Мариетта рассказывала об этом, Консьянс слушал и улыбался: он был счастлив, чувствуя, как обволакивает его лаской мягкий голос девушки. Ее повесть вызвала у всех симпатии к молодой паре, выразившиеся в искренних словах утешения и надежды.

Каждый из паломников в свою очередь мог рассказать какую-нибудь свою историю о слепом. Они все были знакомы со слепыми, исцеленными благодаря чудотворному вмешательству Богоматери Льесской. Некоторые из числа исцеленных Пресвятой Девой были даже слепорожденными; казалось, у того, кто ослеп из-за несчастного случая, надежд вновь обрести зрение значительно больше.

Впрочем, эта надежда действительно увеличивалась горячей верой двух прекрасных молодых людей, совершающих благочестивое паломничество.

Тем временем они приближались к своей цели. Добравшись до вершины какого-то холма, они неожиданно на краю небольшой рощи увидели деревню Льес и среди ее домишек — колокольню чудотворной церкви.

Паломники тотчас упали на колени, и один из них затянул духовную песнь, которую все подхватили — кто мысленно, кто в голос.

Закончив песнь, паломники перекрестились, поднялись, и небольшая их группка ускорила шаг, чтобы побыстрее достичь цели путешествия: при виде святого оазиса они забыли об усталости не только этого дня, но и всех предыдущих.

С глубоким волнением молодые люди вошли в церковь, наполненную запахом ладана и озаренную сиянием свечей. Всюду на стенах висели ex-voto[9] благодарных паломников, а главный алтарь окружили коленопреклоненные молящиеся, перед которыми в нише стояла, держа сына на руках, Пресвятая Мадонна, глубокочтимая Богоматерь Льесская.

Консьянс и Мариетта стали на колени как можно ближе к алтарю, испытывая каждый одно желание — погрузиться в молчаливую сокровенную молитву, которая, разделяя их по видимости, соединяла их по сути, ведь каждый из них, молясь за дорогого человека, чувствовал, как воспламеняет его душа друга, казавшаяся более самоотверженной, более пылкой, более отзывчивой, чем его собственная.

Быть может, Спаситель с небесной высоты видел эти два юных сердца, раскрывшихся у ног его Матери, и благосклонной улыбкой приветствовал такое излияние чувств.

Когда обе молитвы завершились, и завершились почти одновременно, руки влюбленных встретились и снова пожали одна другую: любовь Консьянса и Мариетты была настолько целомудренна, что каждый из них с полной убежденностью видел в этой любви продолжение их молитвы.

Консьянс боялся, что его слова могут опечалить подругу, а потому стиснул ее ладонь и ласково ей улыбнулся прежде чем сказать:

— А теперь, Мариетта, теперь, когда мне надо усвоить привычку видеть все твоими глазами, расскажи мне, какова Пресвятая Дева, у чьих ног мы преклонили колени, расскажи, чтобы я мог увидеть ее во всем великолепии и блеске, подобно звезде в ночи, сгустившейся вокруг меня.

— О! — чуть слышно в почтительном страхе откликнулась Мариетта. — Она так прекрасна! Она так сияет, что я едва осмеливаюсь глядеть на нее!.. Она возвышается над алтарем, украшенным тончайшими кружевами, в красивой мраморной нише; на ней бриллиантовый венец, большое жемчужное ожерелье и золотое платье с серебряными лилиями и розами, такими свежими, что кажутся живыми; на руках у нее, увешанных золотыми браслетами, — божественный младенец; на нем одеяние такое же, как у его матери, и он улыбается, простирая к нам руки. Все это озарено таким великим множеством свечей, что я не хочу даже пытаться сосчитать их… О, если бы ты мог видеть… если бы ты мог видеть, мой бедный Консьянс!

Консьянс на мгновение смежил веки, скрестил руки на груди и, представив себе все рассказанное Мариеттой чем-то вроде снопа лучей, с улыбкой сказал подруге:

— Спасибо! Я вижу все это глазами души!

— Пресвятая Богоматерь Льесская, — шептала Мариетта, — сделай так, чтобы мой возлюбленный Консьянс, преклонивший перед тобою колена, человек, ради которого я готова пожертвовать жизнью, смог бы, после того как он увидел тебя глазами души, в один прекрасный день снова увидеть тебя воочию!

И, словно повинуясь неожиданному наитию, она встала, подошла к одной из двух чаш с освященной водой, находившихся у каждой стороны алтаря, опустила туда уголок своего платка и вернулась, чтобы смочить святой водой сухие веки Консьянса.

— О Боже мой, Мариетта! — воскликнул слепой, догадавшись о действиях девушки. — Уж не совершаешь ли ты святотатство?

— Друг мой, — ответила Мариетта, — суть святотатства — в намерении, и Господь, видевший мое, сам будет его судить.

— О Мариетта, Мариетта! — прошептал Консьянс. — Наверное, ты права: ведь мне кажется, эта вода свежее воды из самого чистого источника… О Мариетта, я думаю, она послужит мне во благо!

Мариетта подняла к небу и руки, и глаза с непередаваемым выражением веры, радости и любви.

— Да будет так! — прошептала она.

XI СНОВИДЕНИЕ КОНСЬЯНСА

Было два часа пополудни. Хотя это были первые дни мая, стоял зной, по силе превышающий жару самых солнечных летних дней. Так бывает порою в разгаре весны. Утром над землею поднялся легкий туман, чтобы превратиться затем в пылающие облака. Ветерок совсем не колыхал ветвей; птицы в кустах примолкли; только ящерицы, эти радостные огнепоклонницы, которые никогда не могли насытиться вдоволь солнечными лучами, быстро и порывисто проскальзывали в траве, а пчелы, запасливые труженицы, с озабоченным гудением бороздили воздух, неся в свои ульи или дупла деревьев урожай меда и воска, которые человек научился присваивать на пользу себе.

Кроме этих шумов, впрочем даже не шумов, а скорее дрожания воздуха, все голоса природы хранили молчание. Повсюду, насколько хватало взгляда, не видно было ни единой живой души: весь Божий мир, давным-давно отвыкший от жары, казалось, погрузился в блаженный сон.

В сотне шагов от пруда Сальмуси, на опушке небольшого леса, носящего такое же название, спал Консьянс, положив голову на сумку; ветви дуба образовали над его головой лиственный свод. Рядом, стоя на коленях, не сводя с него полного любви взгляда, Мариетта с помощью вересковой ветки с розовыми цветами отгоняла мух, назойливо и неустанно стремившихся отдохнуть на лице юноши.

Вокруг него замерло всякое дуновение, но при легком ветерке, сотворенном Мариеттой при помощи цветущей ветки, лазурная горечавка наклоняла свои чашечки, а полевой вьюнок дрожал, покачивая множество своих колокольчиков.

Было это на следующий день после того, как юная пара сделала остановку и сотворила молитвы в церкви Богоматери Льесской.

Выполнив обет, они возвратились в гостиницу для паломников, бедную гостиницу, привыкшую видеть бедных постояльцев, ведь по большей части вовсе не у богатых людей бывает достаточно веры, чтобы решиться на паломничество, и достаточно мужества, чтобы совершить его пешком.

Благочестивые девушка и юноша возвратились, принеся с собой красивые золотистые и серебристые букеты, которые паломники покупают у входа в церковь, с тем чтобы, вернувшись домой, украсить этими букетами свои очаги и изголовья кроватей и тем самым оставить детям и внукам свидетельство своего святого паломничества.

На следующий день Консьянс и Мариетта пошли к мессе, а потому в путь они отправились только в девять утра.

Им посоветовали свернуть с большой дороги и пойти по прелестной тенистой тропе, выиграв тем самым два льё. Последовав этому совету, молодые люди к полудню пришли на опушку леса Сальмуси и там остановились отдохнуть. Консьянс, еще слабый от пребывания в лазарете, все еще утомленный волнениями двух предыдущих дней, вскоре незаметно для себя самого перестал поддерживать разговор с Мариеттой и тихо погрузился в сон.

Он спал уже два часа, и девушке не хотелось его будить.

Однако ее не покидала мысль о пути, оставшемся до деревни Прель, где им предстояло заночевать. Поэтому Мариетту начинал беспокоить затянувшийся сон Консьянса.

Внимательную девушку тревожило и другое: солнце двигалось по небосводу (в понимании Мариетты вращалось Солнце, а не Земля) и его палящие лучи могли вот-вот упасть на глаза уснувшего солдата.

Тогда, положив веточку вереска рядом с Консьянсом, Мариетта ушла в лес, срезала две березовых ветви, вернулась, воткнула их в землю так, чтобы они оказались над головой юноши, покрыла их передником и таким образом соорудила своего рода навес, тень которого падала на лицо спящего.

Затем она взяла веточку вереска и снова села рядом со своим другом так, чтобы навес защищал от солнечных лучей и ее.

Еще более получаса она стерегла сон Консьянса, слушая его дыхание и, можно сказать, считая удары его сердца.

Бернар, улегшийся у ног хозяина, время от времени приоткрывал глаза, подымал голову, посматривал на Консьянса и, убедившись, что тот все еще спит, вытягивал шею на траве и тоже погружался в дремоту.

Однако Мариетта, не сводившая взгляда с любимого лица, заметила на нем легкие нервные подергивания и все более частое дыхание; она догадалась, что Консьянсу снилось что-то мучительное. Девушка уже собралась было его разбудить, когда он неожиданно открыл свои незрячие глаза, порывисто протянул руки вперед и воскликнул:

— Мариетта! Ты где, Мариетта?

Девушка взяла обе его ладони в свои.

— Ах! — облегченно вздохнул Консьянс.

И он снова безвольно опустил голову на сумку.

— О Боже мой, Боже мой! Что с тобою, мой друг? — испуганно спросила девушка.

И она подложила ладони под шею юноши, с тем чтобы приподнять его.

— Ничего, ничего, — пробормотал Консьянс.

— Но ты весь дрожишь… ты побледнел… тебе плохо!

— Мне приснился страшный сон, — сказал юноша. — Во сне я видел, что ты уходишь от меня, а проснувшись — странное дело, проснувшись во сне! — я ищу тебя и не нахожу!

Затем, уронив на ладони лицо, он прошептал:

— Боже мой! Боже мой! Не знаю, страдал ли я когда-нибудь так сильно!

— Несчастный безумец! — воскликнула Мариетта. — И как только могли прийти тебе в голову подобные мысли?!

Как ты мог заподозрить, что я могу тебя бросить, даже во сне… несчастный безумец, а вернее, злой и неблагодарный безумец!

Однако ласково и шутливо она добавила:

— Господь накажет тебя, Консьянс, если ты будешь так думать обо мне!

— Мариетта, — серьезно ответил юноша, — сновидения ниспосылаются Богом, и если они не являются предсказанием, то порой бывают советом.

— Советом… Что ты этим хочешь сказать, Консьянс?

— Ничего, дорогая добрая Мариетта, — печально ответил слепой, — я спорю сам с собою, как это со мной иногда случается. Помоги-ка мне подняться, Мариетта; должно быть, уже поздно. Я, правда, не знаю, как это я позволил себе погрузиться в такой тяжелый сон.

И со вздохом он досказал:

— Но, видно, на то была Божья воля.

Мариетта удивленно посмотрела на него.

— Но, Господи Боже, Консьянс, — спросила она с беспокойством, — что это такое ты бормочешь? Надо же, чтобы сон подействовал на тебя так угнетающе! Тебе приснилось, что я тебя покидаю, Консьянс? Пусть так, но ты ведь знаешь, что сон надо толковать в противоположном смысле, чтобы узнать правду. Значит, это доказательство тому, что я связана с тобою на всю жизнь.

Консьянс стал искать руки Мариетты.

Он их тотчас нашел, так как девушка сама укрыла его ладони в своих.

Затем, сильно стиснув руки любимой, юноша устремил на девушку свои померкшие глаза, как будто желая открыть ей мучительную тайну, камнем лежавшую на его сердце. Но неожиданно мускулы его расслабились, он покачал головой и произнес надтреснутым голосом:

— Мариетта, подай-ка мне мою сумку и тронемся в путь.

— Хорошо, пойдем, — согласилась девушка, — но что касается сумки, то понесу ее я.

— Ты, женщина, будешь нести тяжесть?! Нет, это невозможно!

— Хватит, Консьянс, ты прекрасно знаешь, что я сильная; впрочем, когда я устану, то переложу сумку на спину Бернара; он большой и крепкий, так что, думаю, потащит ее запросто, — засмеялась она в надежде, что, услышав ее смех, Консьянс невольно улыбнется.

Но, наоборот, попытки девушки развлечь и утешить возлюбленного привели только к тому, что на лицо слепого легла новая тень печали.

— Что ж, неси, — сказал он. — Веди меня по середине дороги, Мариетта! Дай мне мою палку — и в путь!

Мариетта так и поступила: повела его по середине дороги, вручив слепому палку и сама взяла его под руку.

— Послушай, Консьянс, — обратилась к нему девушка, — если я буду идти слишком быстро, останови меня — я приноровлюсь к твоему шагу; однако, признаюсь тебе, Консьянс, — продолжала она, увидев, как печально ее спутник опустил голову на грудь, — мне хотелось бы, чтобы у нас были не только ноги, но и крылья, как у этих ласточек, способных так быстро парить и прилетающих к нам, как говорят, из очень далеких краев… О, если бы нам в одно мгновение оказаться дома!

Консьянс вздохнул.

— Но, будь спокоен, — продолжала Мариетта с притворным оживлением, надеясь заразить им друга, — у нас нет крыльев, зато есть воля и мужество; с нашей доброй волей и настоящим мужеством мы доберемся в Арамон завтра вечером или самое позднее послезавтра утром. О, подумай о нашем возвращении, Консьянс, подумай о радости твоей матери и моей тоже, об успокоенном сердце папаши Каде, о веселых криках маленького Пьера… О, каким будет счастьем для моей матушки Мадлен обнять тебя, ты понимаешь, Консьянс? Она ведь думает, что ты лежишь на жестком одре в жалком лазарете, среди четырех мрачных стен; ей и в голову не приходит, что ты выспался под необъятным голубым небом, распростершись на вереске и тимьяне, совершенно свободный, как этот жаворонок, распевающий, взмывая в небо… Ты слышишь, ты слышишь жаворонка, Консьянс?.. О, если бы ты знал, как высоко он поднялся, до самого неба, так что я едва его вижу.

— Да, я слышу, — откликнулся юноша, — но, увы, я его не вижу, Мариетта… я его больше не увижу, Мариетта… Мариетта, я слепой!

— Что же, мой друг, разве я не вижу за тебя и для тебя? Разве я здесь не для того, чтобы вести тебя и направлять, рассказывать о форме и цвете вещей?! Разве вчера ты не видел благую Пресвятую Деву, когда я тебе ее показала? Да, Консьянс, я всегда буду перед тобой, рядом с тобой или сзади тебя… Разве не мягкосердечна беда, непрестанно твердящая нам: "Консьянса нельзя разлучать с Мариеттой; Мариетту нельзя разлучать с Консьянсом".

— Да, я знаю, Мариетта, — ответил слепой, — да, есть в этих словах высшая милосердная любовь; да, я вижу твоими глазами лучше, чем собственными пальцами; да, слыша твой голос, я дрожу от волнения; да, слушая твои описания, я вижу… Вот и в эту минуту, когда ты идешь впереди меня, а я следую за тобой, мне кажется, что небесный свет проникает в мои угасшие глаза; я испытываю то, что испытывал бы человек, следуя с закрытыми глазами за ангелом света. Бывают мгновения, Мариетта, когда я верю, что Господь возвратит мне зрение ради того, чтобы показать мне тебя в этом мире такой, какой он явит мне тебя в мире ином, где ты примешь вечное блаженство как награду, которую ты вполне заслужила… Но…

Тут Консьянс вздохнул и растерянно покачал головой.

— Но что?.. — спросила девушка, остановившись.

Слепой догадался, что она остановилась; он протянул левую руку и просунул ее под правую руку Мариетты.

— Но, — повторил он, — дорогая моя, моя горячо любимая Мариетта, этот мой сон заставляет меня поразмыслить.

— О чем ты говоришь, Консьянс?

— Я говорю, что Господь, воплотивший в тебе нечто нежное и вместе с тем ослепительное, естественно, включил преданность в число всех твоих добродетелей; эту преданность ты предлагаешь мне, Мариетта, я знаю, от всего сердца, от всей души; но, точно так же как ты не можешь не предложить мне свою преданность, я не могу не отказаться от этого дара.

— О Боже мой, Консьянс, — воскликнула девушка, — так ты меня больше не любишь?! Господи Иисусе, что же я сделала, чтобы услышать такое?!

И она устремила взгляд на друга, готовая вот-вот разрыдаться.

— Ты ничего не сделала, Мариетта, и я тебя больше чем люблю — я тебя обожаю, но своим обожанием, обожанием жалкого слепца, я не смогу отплатить тебе за твою преданность.

— Отплатить! — поразилась Мариетта. — О какой плате ты толкуешь?

Консьянс невесело улыбнулся.

— Дай мне договорить, Мариетта, — продолжал он, — и прошу, потолкуем спокойно… Ты молода, ты хороша собой, Мариетта; ты человек мужественного сердца и большой души; ты привыкла работать, и бездействие для тебя не отдых, а усталость. Так вот, пойми, я, несчастный слепой, я не могу забрать твою молодость, забрать твою красоту, забрать твою жизнь — и все это только потому, что ты любишь и жалеешь меня!.. Что с тобой будет, когда время сделает тебя старой, а я сделаю тебя нищей? Что с тобой будет, когда наши матери и дедушка уснут вечным сном под кладбищенской травой? Ты окажешься в забвении, в нищете и в печали — и почему же? Да только потому, что ты упорствовала в своей любви ко мне!

— О Боже всемогущий, — вскричала Мариетта, — ты его слышишь! Вот как он благодарит меня, злой человек!

— Успокойся, Мариетта. О, за то, что ты хотела сделать, я и в этом и в ином мире буду испытывать к тебе такое же чувство благодарности, как если бы ты осуществила задуманное; поскольку ты, бедное дитя, приносишь себя мне в жертву, я от этой жертвы отказываюсь… Если бы всеблагой Господь по милости своей не то чтобы полностью вернул мне зрение (подобная просьба означала бы злоупотреблять его добротой), а дал бы возможность хоть что-то видеть, чтобы понемногу работать, вести по борозде осла и быка папаши Каде или сходить в лес за хворостом; если бы я мог, работая вдвое больше обычного крестьянина, получить хоть половину его заработка; если бы я был уверен хотя бы в том, что смогу добывать тебе хлеб насущный, который мы просим у Всевышнего… о, я в это же мгновение упал бы перед тобой на колени и сказал: "Спасибо, спасибо, Мариетта, за то, что ты так прекрасна, так добра, так милосердна и при всем этом хочешь быть со мной! Но, увы, — продолжал Консьянс, покачав головой, — нет, нет, нет… этого не может быть!

— Во имя Неба, — взмолилась Мариетта, — замолчи же, замолчи! Неужели ты не видишь, что разбиваешь мне сердце, что я плачу горькими слезами, что я в отчаянии заламываю руки?

— Я больше не вижу ничего, — ответил Консьянс, — ничего, кроме ночи…

И закончил он так тихо, что только чуткий и сосредоточенно внимательный слух Мариетты смог уловить:

— Ничего, кроме смерти!

— Смерть! — вскричала, побледнев, Мариетта, — ты думаешь о смерти? Так вот почему ты хочешь отстранить меня от себя? Ты прав, ведь ты прекрасно знаешь: если я останусь рядом с тобой, я не позволю тебе умереть… Это не все, Консьянс: ты причиняешь мне такую боль, что я не в силах идти… Нет, дальше я не пойду. Нет, я не сделаю больше ни шага к Арамону, если мы здесь же не объяснимся. Давай, Консьянс, сядем сейчас на краю дороги: ноги у меня подкашиваются, и я уже не могу стоять.

Слепой не стал противиться, девушка подвела его к краю тропинки и усадила на траву.

— Теперь, — сказала она, — объяснись, друг мой, и выскажи без утайки все, что у тебя на душе.

— Вот что у меня на душе, Мариетта: я должен дать самому себе клятву, что ты больше не станешь губить твою прекрасную юность ради меня; что ты больше не станешь приносить мне в жертву свою жизнь, что будешь мне только сестрой! Мариетта, Мариетта, тебе всего девятнадцать… Поверь мне, есть еще чудесные праздники в Лонпре, в Тайфонтене и Вивьере, и славные парни охотно поведут тебя туда…

— А, так вот к чему ты клонишь, злой мальчишка! — рыдая, отозвалась девушка. — Так вот как ты благодаришь меня за мою доброту! Нет, я обманывалась в моей любви!.. Но, значит, ты даже не понимаешь, как ты меня мучаешь, как ты пытаешь меня беспощадней палача?! "Есть чудесные праздники… есть славные парни…" Боже мой, Боже мой, он сказал это! Он сказал, что есть еще для меня, для его бедной Мариетты, чудесные праздники и славные парни!.. Чем же я это заслужила? Боже мой, ответь мне, ведь только ты один это знаешь!

И на этот раз, если Консьянс и не мог видеть ее слез, то, во всяком случае, мог слышать ее рыдания.

— О Мариетта, Мариетта! — воскликнул слепой, взяв руку девушки. — Пойми же правильно мою мысль, прочти же в моем сердце… Будь у меня десять пар глаз, я ради тебя согласился бы, чтобы их сожгли одни за другими; я сделал бы это, чтобы заслужить право любить тебя и прежде всего иметь право помешать тебе любить другого… Но я слепой… я ослеп в результате несчастного случая — и на всю свою жизнь!.. Видишь ли, Мариетта, быть слепым — это такое страдание, какого не в состоянии понять ни один человек, имеющий пару глаз… Поэтому, сама видишь, Господь покарает меня, если я свяжу твою жизнь с подобным несчастьем!

— И тогда, — сказала Мариетта, несколько утешенная словами Консьянса, полными неподдельной любви и муки, — если бы я последовала твоему совету, если бы я пошла на чудесные праздники со славными парнями, ты забыл бы Мариетту так же, как Мариетта забыла бы тебя?

— Забыть тебя! — вырвалось у Консьянса. — Тебя, единственного человека, которого я вижу словно наяву?!.. Как бы я мог тебя забыть, я, тот, чья жизнь должна отныне пройти в мыслях и мечтах о тебе? И о чем бы я мечтал, о чем бы я думал, если не о тебе?!

— Таким образом, — спросила девушка, — если бы даже я перестала тебя любить, ты, ты любил бы меня всегда?

— О Мариетта!.. Я?.. Я?.. До самой смерти!

— Вот и хорошо, тогда все сказано!.. Так как я люблю тебя, а ты любишь меня, вопроса больше нет… Так же несомненно, как то, что есть на небе Бог, так же несомненно, как то, что он сотворил светящее нам солнце, Консьянс, в будущем году еще до праздника Святого Мартина я стану твоей женой… И если ты не захочешь взять меня замуж, если ты откажешься от меня, что ж, Консьянс, предупреждаю тебя: я стану сестрой милосердия в больнице Виллер-Котре и буду ухаживать за несчастными слепцами, которые для меня никто, потому что единственный слепой, в котором для меня вся жизнь, откажется от моих забот о нем!

— О! — вскричал Консьянс. — Так ты вышла бы за меня замуж, за меня, Мариетта?

— Да, я выйду замуж за человека, который сжег бы и десять пар своих глаз, если бы он их имел, чтобы завоевать право любить меня и прежде всего не дать любить меня никому другому.

— Мариетта, это прекрасно, это огромно, это возвышенно, то, что ты делаешь! Но…

— А теперь помолчи, — сказала Мариетта и прижала свою ладонь к губам любимого. — Не правда ли, только что я до конца выслушала тебя, ни в чем тебе не переча и ни разу тебя не прервав, хотя от каждого твоего слова у меня кровью истекало сердце? Что ж, теперь настал мой черед говорить и прошу меня не перебивать!

— Говори, Мариетта, говори; слышать твой голос так приятно. Начинай…

— Так вот, если бы Мариетта стала слепой, ты, Консьянс, бросил бы ее? Оттолкнул бы ты бедную девушку, бредущую наугад с руками, протянутыми к тебе? Скажи, ты поступил бы так? И если, пребывая в нищете, она упорствовала бы в своей любви к тебе, ты разбил бы ей сердце, уйдя с какой-нибудь красивой девушкой танцевать и веселиться на каком-нибудь чудесном празднике? Итак, Консьянс, мне нужен твой ответ… Так отвечай же мне!

— О Мариетта, я не осмеливаюсь…

— Я так и думаю, что ты не осмеливаешься. Что же, тогда я отвечу вместо тебя: если бы ты поступил таким образом, ты был бы жалким ничтожеством! Хватит споров, Консьянс, хватит борьбы, больше никаких отказов… Консьянс, вот тебе моя рука в ожидании часа, когда нас благословит Господь!

Затем она прижалась губами к губам молодого солдата, и тот не успел ни подумать, ни воспротивиться, как Мариетта сказала:

— Консьянс, я твоя жена!

Молодой человек издал крик, в котором слились воедино радость и мука, но вместе с ним юношу покинули последние его силы.

— О Мариетта, Мариетта, — произнес он, — ты, ты хочешь этого…

— Да, я, я этого хочу, — подхватила девушка, — да, это я поведу тебя в церковь с гордо поднятой головой, чтобы повторить тебе перед Богом клятву, которую говорю тебе здесь и сейчас!.. Да, это я скажу тебе: "Господь высоко над нами, Консьянс; он знает, что есть добро, он знает, что есть зло… Позволь же мне действовать, потому что у меня есть вера в Бога, и Бог, знающий это, поддержит меня… Ты видишь, все возможно, когда совесть чиста: это придает сил и сердцу и рукам. Ты боишься, что нас ждет нищета? Наоборот, верь в наше будущее; Господь даст нам все необходимое; я всегда буду рядом с тобой… Если ты загрустишь, я стану твоей радостью… Если ты ослепнешь, я стану твоим светом… Так мы и станем жить в мире и счастье с нашими добрыми старыми родителями, которые покинут нас в назначенный им час, а мы последуем за ними в свой черед и, наверное, вместе, Консьянс: у нас одинаковый возраст, около двадцати; ведь Господь, милосердный до конца, окажет нам эту милость, не покидая нас ни на миг в течение всей нашей жизни и не разлучая нас даже в минуту нашей смерти…" Так что все прекрасно уладится, и скажи, Консьянс, разве это не достойнее, чем бегать по чудесным праздникам со славными парнями, оставив дома своего бедного возлюбленного, который будет сидеть, сгорбившись, с Бернаром у ног, перед догорающим очагом или в углу хижины?

Консьянс не смог ответить; он целовал руки Мариетты, не сдерживая слез.

— Пойдем, — сказала девушка, — пора в путь, ведь мы и так потеряли немало времени: ты — говоря глупости, а я — выслушивая их. Подымайся, Консьянс!

— О, — прошептал юноша, — если бы оставалась хоть какая-нибудь надежда…

Мариетта, казалось, не замедлит с ответом, рот ее открылся, но из него вырвалось только горячее дыхание, и девушка провела ладонью по своему лбу, словно пытаясь предотвратить нечто вроде головокружения.

— Нет, нет, — пробормотала она, — если бы добрый главный хирург ошибся, это было бы слишком жестоко!

— Что ты говоришь так тихо, Мариетта? — спросил Консьянс.

— Я молюсь, — ответила ему подруга, — за одного славного парня, с которым надеюсь еще ходить на чудесные деревенские праздники.

И они отправились в путь: Консьянс, шагая, потряхивал головой, словно избавляясь от остатков своего уныния, а Мариетта не сводила с неба свои прекрасные глаза, как будто высматривая там звезду надежды, некогда приведшую пастухов к святым яслям в Вифлееме.

XII СОН МАРИЕТТЫ

Молодые люди переночевали в Преле, небольшой деревушке, насчитывающей всего полтысячи жителей и расположенной у дороги в трех льё от Лана и в пяти от Суасона, а на заре следующего дня отправились в путь через долины и леса, следуя советам крестьян, шедших из одной деревни в другую или работавших в поле.

Небо оставалось безоблачным; не уставая сияло яркое животворящее солнце; его жар умерялся мягким утренним ветерком; быть может, через несколько часов этот ветерок будет поглощен набирающим силу дневным зноем, так же как прекрасные свежие капли росы, жидкими прозрачными бриллиантами дрожащие на ветвях деревьев и колосках пшеницы. Возобновилось звонкое пение птиц, молчавших до рассвета, — оно напоминало своими звуками брызги гармонии, рассеянные в воздухе. Пиликали кузнечики, летали бабочки, гудели пчелы; каждый вносил свой звук во всеобщий концерт, который пробудившаяся земля возносила к небу, словно гимн благодарности своему Творцу.

И Мариетта, оживленная, успокоенная, свежая, посвежевшая после утреннего туалета, так же как растения, деревья и цветы, умытые росой, Мариетта, казалось, обрела крылья подобно бабочкам и дар пения подобно птицам; в течение всего пути она пела несчастному слепому, чтобы дорога стала для него приятнее и короче.

Консьянс улыбался: это ласковое пение, эта непрерывная радость Мариетты смягчали его сердце. Долго он шагал молча, потом, наконец, остановился и сказал:

— Мариетта, как ты весела в это утро!

— В это утро я счастлива, — ответила девушка.

— Счастлива видеть это прекрасное солнце, не правда ли? Слышать этих милых птиц, этих трудолюбивых пчел, сосредоточенно гудящих во время своей работы? Вот это делает тебя счастливой!

— Да, Консьянс, это и кое-что другое.

— Дорогая моя, добрая Мариетта, так ты не сожалеешь о твоем вчерашнем обещании?

— Нет, ведь за это Бог уже послал мне вознаграждение.

— Вознаграждение?

— Да… Мне тоже приснился сон, но не такой печальный и мрачный, как твой, а наоборот, радостный и сияющий. О Консьянс, прекрасный сон!

— Расскажешь?

— Возьми меня под руку, пойдем не спеша, и я тебе расскажу мой сон.

— Да, давай пойдем потихоньку: времени у нас много, не правда ли? С тобой, Мариетта, приятно идти. А теперь — твой сон.

— Ну, слушай! Вчера вечером, после того как я промыла тебе глаза чудесной свежей водой, которую я сама принесла от источника и которая оказалась столь благотворной, я оставила тебя в твоей комнате и попросила нашу хозяйку проводить меня в ту, что была отведена мне. Воистину, Консьянс, на тебе благословение Господне; похоже, люди, как только тебя увидят, сочувствуют тебе и любят меня. Всячески тебе пособолезновав, всячески меня обласкав, расспросив, не нуждаюсь ли я в чем-нибудь, наша хозяйка проводила меня в небольшую, очень белую и очень чистенькую комнатку, такую, какая хороша была бы и для нас двоих, Консьянс… В комнатке стояла маленькая белая кровать, похожая на кровать молоденькой послушницы; правда, добрая женщина извинилась за то, что на окне нет занавесок. "Но, — сказала она, — это и к лучшему; сегодня ночью луна будет светить вам словно лампа, а завтра утром, поскольку вы хотите уйти на заре, вас разбудит первый же солнечный луч". Я поблагодарила нашу добрую хозяйку; она еще раз меня поцеловала, сказала, что у нее есть дочь моего возраста, работающая служанкой в Фиме, и что перед сном она помолится и за нее и за меня. Сказав это, она вышла из комнаты, и я осталась одна. Через полчаса я легла в постель, свеча моя погасла, и я помолилась перед моим чудесным букетом от Богоматери Льесской, висевшим у изголовья моей кровати. Но напрасно я легла, напрасно погасла моя свеча — не знаю почему, спать мне не хотелось: думаю, это чувство счастья не давало мне уснуть. Ведь я была так счастлива, Консьянс, после того как мы объяснились, если бы ты только знал!

И она по-сестрински поцеловала юношу в лоб.

— Дорогая моя Мариетта! — прошептал Консьянс.

— Но что сильнее всего мешало мне уснуть, — продолжала девушка, — так это белая сияющая луна: она словно тихо смотрела на меня сквозь стекла окна и целиком озаряла своим светом и меня, и мою кровать.

— О Мариетта, Мариетта, как хорошо ты говоришь! Я как будто собственными глазами вижу то, что ты рассказываешь! Ты права, Мариетта, — с тобой я смогу обойтись и без собственных глаз.

— Не знаю, когда я уснула, — продолжала Мариетта, — так незаметен был для меня переход от бодрствования ко сну. Во всяком случае, мне казалось, что мои глаза, открытые или закрытые, видели эту белую лучезарную луну, глядевшую на меня. Мало-помалу пятна на ее поверхности расположились таким образом, что луна преобразилась в человеческое лицо, улыбавшееся мне. Пока это лицо мне улыбалось, оно незаметно обрело не только голову, но и тело. Вскоре эта голова и это тело стали напоминать мне кого-то знакомого. То была Пресвятая Дева Льесская с младенцем Иисусом на руках; на ее голове сиял бриллиантами венец; ее фигуру облекало прекрасное золотое платье, усеянное живыми цветами и серебряными лилиями, а лоб ее, кроме бриллиантового венца, украшало мягкое сияние небесного света, которым ее озаряла луна. Увидев ее и поняв, что это и есть Мадонна, явившаяся мне с Небес, я соскользнула с кровати и, упав на колени, шепотом сказала: "Приветствую тебя, Мария, преисполненная милосердия, и с тобой — Господа нашего". И тогда от ее ног до моего окна протянулся золотой луч, а сама она беззвучно и легко приблизилась ко мне и неожиданно заполнила собой оконный проем, так же как в церкви она заполняла нишу над алтарем. Я обернулась, чтобы найти тебя, ведь я чувствовала себя такой осчастливленной божественным явлением, что мне хотелось поделиться с тобой этим счастьем. И что же, я с радостью увидела, что ты стоишь на коленях рядом со мной. Когда и каким образом ты вошел? Не знаю. Но ты был здесь и своими ослепшими глазами, так же как я, глядел на милосердную Деву, к которой мы простирали руки с одной и той же мольбой. Она приблизилась к изголовью моей кровати, взяла букет освященных цветов и вложила его в руку младенца Иисуса; тихонько сказав ему несколько слов, она прошла передо мной, ответив улыбкой на мое крестное знамение, и направилась к тебе. Младенец Иисус улыбался так же, как его Пресвятая Мать, и, улыбаясь, он протянул руку, коснулся твоих глаз золотистым цветком из освященного букета, и тотчас ты закричал с чувством такой глубокой радости, что оно походило на муку: "О, я вижу, я вижу! Благодарю, добрая Мадонна, я вижу!" Меня же твой крик так пронзил, что я открыла глаза, вся трепеща… Увы, это было только сновидение: все исчезло! Одна луна по-прежнему сияла в небе и, чуть побледнев, стала опускаться к горизонту. Но то, что осталось от всего этого в реальности, видишь ли, Консьянс, была вера, душевное спокойствие, почти счастье. Вот почему я так радостна в это утро. Ведь, признай это, мой сон — к счастью?..

Подождав минуту, Мариетта спросила:

— Но что же ты не отвечаешь мне, Консьянс?

— Я не отвечаю тебе, дорогая моя возлюбленная, потому что все еще слушаю тебя. О, когда ты говорила, Мариетта, сердце мое переполнялось радостью, ведь, повторяю, я видел все: эту прекрасную луну, сияющую и безмятежную, незаметно преобразившуюся в Пресвятую Деву в бриллиантовом венце с огненным ореолом, в золотом одеянии с пурпурными розами и серебряными лилиями на нем, и все это было так живо, так реально, что, когда ты мне рассказала, как младенец Иисус коснулся моих глаз освященным букетом, я почувствовал прикосновение цветов и мне показалось, будто я вижу тысячи искорок.

— О, ты видел, о, ты почувствовал это! — воскликнула девушка. — Счастье, счастье, счастье!

— Дорогая Мариетта, — печально откликнулся Консьянс, — не стоит тешить себя безумной надеждой: то, что я видел, то, что я чувствовал, есть не что иное, как игра моего воображения, возбужденного твоим рассказом. Поблагодарим Бога за это утешение, ниспосланное нам во время нашего странствия, но не будем просить у него чего-то большего: думаю, он не то что не хочет, а просто не может даровать его нам.

— И все же, и все же!.. — воскликнула Мариетта. — В этом сне скрыто какое-то доброе предзнаменование, поверь мне, Консьянс! После нашего паломничества я люблю и почитаю Матерь Божью еще сильнее, чем раньше. А теперь нам пора в путь, и давай пойдем немного быстрее, пока солнце не поднялось высоко. В полдень мы усядемся в тени деревьев и отдохнем или же, если набредем на деревню, остановимся там, чтобы переждать жару.

И они продолжили путь молча: Мариетта думала о своем чудесном сне, а Консьянс — о том же прекрасном сне, что рассказала ему подруга.

Предавшись своим мыслям, Мариетта, служившая провожатой, перестала обращать на дорогу столь необходимое в незнакомой местности внимание, и незаметно для себя свернула на боковую тропу.

Чем дальше шли по ней молодые люди, тем уже и все менее обозначенной становилась тропа; в конце концов она затерялась в лугу, поросшем мелким ольшаником.

Мариетта поглядела вперед, вокруг себя и затем себе под ноги; не увидев даже следа дороги, она сразу же остановилась.

— Мариетта, что случилось? — спросил Консьянс, почувствовав, что она остановилась.

— О бедный мой Консьянс! — отозвалась девушка. — Что же я натворила!

— А что ты сделала?

— Я шла, шла, шла, думая о своем, и свернула с прямой дороги. А теперь мы очутились на берегу небольшой речки, текущей по лугу по всей его длине, и я не вижу ни моста, ни камня, чтобы перебраться через нее…

— Это очень досадно, — вздохнул Консьянс. — Ты даже не представляешь себе, Мариетта, как утомительно шагать вслепую и спотыкаться о каждый камень на дороге, даже если тебя ведет такой прекрасный провожатый, как ты. А речка эта очень глубокая?

— Да нет: ручей широкий, но дно видно. Наш Бернар уже перебрался на другой берег и ждет нас там. Представь, ему не понадобилось пускаться в плавание.

— В таком случае, — спросил юноша, — что мешает и нам перейти речку вброд?

— Ничто. Правда, мы, по всей вероятности, промокнем до колен.

— Невелика беда в такую жару. Так что рискнем, Мариетта!

— Тем более, — подхватила девушка, — что тогда нам не придется делать большой крюк, который, быть может, еще дальше уведет нас от нашей дороги.

— Пойдем, — сказал Консьянс.

— Пойдем, — сказала Мариетта, — и держись покрепче за мои плечи.

— А это зачем?

— Дело в том, что береговые откосы здесь крутые, так что по ним трудно спускаться и подниматься. К счастью, на противоположном берегу ветви ивы свисают почти до самой воды. Ты уцепишься за эти ветки и сможешь взобраться на берег. Пошли!

Консьянс спустился по откосу к речке, перешел ее вброд с помощью Мариетты, добрался до противоположного берега, ухватился за ветви ивы и легко взобрался на берег.

Там он уселся на траву.

— Оно и к лучшему, что ты сбилась с пути, — сказал он. — Как мягка эта вода и как она освежает!.. Здесь нам хорошо, так почему бы не устроить здесь небольшой привал, Мариетта?

— Прекрасно, мой друг, и, если хочешь, мы можем даже позавтракать.

— Охотно, — откликнулся юноша, — я проголодался. Давненько уже не приходилось мне чувствовать голод. Это свежий воздух вызывает у меня аппетит.

Мариетта извлекла из двойной бумажной обертки хлеб и кусок холодной телятины, разрезала хлеб пополам, а мясо порезала на мелкие кусочки, выделила Консьянсу его долю, как сделала бы это для ребенка, и завтрак начался.

— Мариетта, — прошептал слепой, — ты воплощенная доброта и преданность, и я не знаю, смогу ли я когда-нибудь отблагодарить тебя за такую любовь и за такое сострадание.

— Хорошо! — весело подхватила Мариетта. — Поговорим об этом. Каких усилий ты мне стоишь? Я помогла тебе перейти ручей, промочив ноги до колен, я режу для тебя хлеб, и ты не знаешь, как отблагодарить меня хоть когда-нибудь за такую любовь и такое сострадание!.. Ей-Богу, Консьянс, ты придаешь уж слишком высокую цену этим мелким услугам, какие, я считаю, составляют счастье моей жизни.

— Добрая, дорогая Мариетта! — только и выдохнул Консьянс и тут же спросил:

— Вода ручья, который мы только что перешли, чиста?

— Она чиста как хрусталь, друг мой.

— В таком случае дай мне ее попить.

У девушки был купленный ею деревянный ковшик: она сначала пила из него, а затем стала носить в нем воду, чтобы время от времени смачивать глаза несчастного слепого. Она живо спустилась к речке с пустым ковшиком в руке, а потом, наполнив его, медленно поднялась на берег.

Консьянс взял его обеими руками, вдоволь напился и сказал:

— Ох и вкусная вода, Мариетта!

— Но все-таки это вода как вода, — откликнулась Мариетта с веселостью, не покидавшей ее после объяснения с любимым и особенно после сновидения.

— И правда, может быть, она кажется мне такой вкусной только потому, что это ты мне ее дала…

— Ах, как же он любезен! — сказала Мариетта, сделав реверанс, невидимый для слепого. — Благодарю, Консьянс…

— Но ты тоже ешь и пей, Мариетта.

— Да я бы охотно попила, но ты ведь не оставил ни капли.

— Ты права. Вода была так приятна… Послушай, пока мы не тронулись в путь, помой мне глаза этой водой; мне кажется, она приносит глазам такое большое облегчение, какого я еще не испытывал.

— Так за чем дело стало?! — охотно согласилась девушка. — Если уж сделать для тебя что-то приятное, так лучше сразу же, а не потом.

— И правда, Мариетта, глаза у меня слезятся, наверное, от жаркого солнца.

А Мариетта уже набирала воду из речки; она поднялась к слепому со своей посудиной, наполненной чистой и свежей водой. Обмакнув в нее уголок платка, девушка стала промывать глаза своего бедного друга.

— Ах! — произнес тот со вздохом облегчения. — Какое нежное и приятное ощущение!.. Можно сказать, второе крещение… эта вода меня словно воскрешает… Это потому, что у тебя легкая рука, Мариетта!

— Боже мой, такая благодарность из твоих уст, Консьянс, лучшая награда за то, что я делаю! А теперь хватит, если следовать предписаниям главного хирурга.

— А куда ты идешь, Мариетта?

— Куда я иду?

— Да… Мне кажется, ты удаляешься от меня.

— Я иду просушить на солнце мой мокрый платок, чтобы, как положено, засунуть его в карман сухим, слышите, господин любопытный?

— Что ж, иди, Мариетта, иди!

И, ориентируясь по звуку шагов девушки и по ее пению, слепой устремил свои лишенные взгляда глаза в ту сторону, где на чудесной зеленой лужайке, усеянной фиалками и маргаритками, Мариетта расстелила свой влажный платок.

Внезапно Консьянс вскричал.

Мариетта обернулась и, увидев его недвижные глаза, полуоткрытый рот и вытянутые вперед руки, бросилась к несчастному.

— Господи Боже, что с тобой случилось, дорогой мой Консьянс?

— Мариетта! Мариетта!.. — произнес юноша, мягко отстраняя подругу.

— Что с тобой? Что? — взволнованно спросила она.

— Мариетта, отступи немного… вернись туда, где ты стояла.

— Зачем тебе?

— Ради Бога… ради Бога, Мариетта!

И произнося эти слова, Консьянс поднялся без помощи рук, все еще протянутых к Мариетте, и стал на ноги, умоляя девушку и голосом, и, если можно так выразиться, едва ли не взглядом.

И девушка повиновалась ему, не требуя объяснения, и стала под солнечными лучами, облёкшими ее в огненный плащ.

— О Мариетта, Мариетта! — вскричал Консьянс. — Я вижу тебя… я тебя вижу!.. Глаза мои не совсем уж мертвы!

Девушка покачнулась, как будто у нее началось головокружение; затем, дрожа всем телом, она произнесла:

— Консьянс, мой добрый… мой дорогой Консьянс!.. О, не вынуждай меня умереть от радости…

— Я говорю, что вижу тебя, — продолжал юноша, — правда, вижу как черную тень… но, как бы там ни было, я тебя вижу… О, повторяю тебе, Мариетта, мои бедные глаза не совсем ослепли, и это значит, что сбывается твой сон…

Мариетта упала на колени, благодаря Пресвятую Деву в страстной молитве.

Консьянс видел ее движения, словно сквозь густой туман.

— Я вижу, — твердил он, — и вот тебе доказательство: ты сейчас стоишь на коленях… Ты прекрасно понимаешь, что я вижу, Мариетта!

— Пресвятая Матерь Божья, — воскликнула девушка, — это ты сотворила такое чудо! Пресвятая Матерь Божья, никогда не забывай нас, а мы тебе клянемся, что перед нашей смертью мы совершим новое паломничество к твоей благословенной часовне не для того, чтобы просить тебя еще о чем-то, а для того, чтобы возблагодарить тебя за твою милость.

И по завершении молитвы, сделав огромное усилие, словно отрывая колени от земли, Мариетта бросилась в объятия друга, выкрикивая одно:

— Ах Консьянс, неужели ты и вправду видишь меня?

— Я вижу тебя, — ответил юноша.

— Ах! — шептали молодые люди в объятиях друг у друга и подымали взоры к Небесам: — Слава тебе, Боже, тебе, удостоившему нас своим небесным взглядом!..

XIII ГЛАВА, В КОТОРОЙ БОГ ПРОДОЛЖАЕТ ВЕСТИ ВЛЮБЛЕННЫХ ЗА РУКУ

Этот крик радости и благодарности был глубок, словно вопль умерших, чья мольба о жизни возносилась из бездны в горние выси Творца.

Да, Консьянс, увидевший снова солнечный свет и все творение Божье, сиявшее в этом свете, Консьянс, подобно проклятым душам, взывающим к Богу из бездны, Консьянс выходил из ада ночной тьмы, чтобы возвратиться в рай дневного света.

В эти минуты все будущее, полное счастья и любви, предстало перед его внутренним взором; и тогда возвратилась к нему жизнь, не просто всего лишь сносная, какую могла ему создать преданность Мариетты, но блистающая и радостная, какую сотворила для него доброта Всевышнего.

Первой пришла в себя Мариетта, и к реальности ее вернул страх.

Согласно наставлениям главного хирурга, глаза больного нельзя было оставлять открытыми дневному свету более пяти минут, а Консьянс находился без своего козырька уже более четверти часа; поэтому ему теперь виделось, что воздух проплывает перед ним волнами пламени, а весь горизонт, казалось ему, превратился в огненный океан.

Он не решился рассказать Мариетте, что он испытывает, но попросил поскорее закрыть глаза повязкой и надеть козырек.

Мариетта с радостью выполнила обе эти манипуляции.

— О, — сказала она, прилаживая козырек и завязывая тесемки повязки, — о, как я весела, как я счастлива, друг мой! Я не только не чувствую теперь усталости в ногах, но более того — мне кажется, что у меня выросли крылья. Не знаю, какая перемена произошла во мне и какая сила была дарована мне свыше, но теперь, как мне кажется, я пройду и десять, и двадцать льё и не почувствую усталости.

— Дорогая Мариетта!

— О друг мой, друг мой, если бы твои глаза можно было исцелить! Какое это счастье, какая радость! Думая об этом, я просто задыхаюсь, ведь я все еще не могу в это поверить. Так ты видишь, Консьянс, ты видишь?

— То есть я смутно видел в считанные секунды, Мариетта, — тихо откликнулся Консьянс.

Снова погружаясь в самую непроглядную ночь, он не хотел, чтобы в сердце Мариетты поселилась надежда, которая у него самого едва затеплилась.

— О, все так, — подтвердила девушка, — это как раз то, о чем говорил главный хирург, то, что я не захотела повторить тебе вчера, когда ты меня спросил: "Мариетта, друг мой, что это ты так тихо шепчешь?" А шептала я то, что сказал мне на ушко главный хирург: "Дитя мое, я ни за что не отвечаю, но, тем не менее, возможно, зрение вашего друга потеряно не бесповоротно; не исключено, что один глаз, а то и оба глаза вновь обретут прозрачность, ведь Господь Бог в доброте своей сам дал вашему другу основное средство для исцеления: его веки, постоянно скользя вверх-вниз, быть может, вернут глазам их изначальную гладкость". Это его собственные слова, Консьянс; я попросила трижды повторить их, чтобы запомнить в точности, знать наизусть и суметь их пересказать, если однажды представится благоприятный случай. Случай представился, и я повторяю тебе слова главного хирурга.

— О Мариетта, Мариетта, — воскликнул юноша, пожимая руку девушки, — если бы дела пошли на лад, как бы мы были счастливы! Тогда я с великой радостью и от всего сердца принял бы то, что ты мне предложила; мы бы поженились, я работал бы с утра до ночи, ведь только теперь я осознал, что раньше ровным счетом ничего не делал, а только размышлял, а вернее, грезил, хотя это тоже дело хорошее; но, как я тебе говорил, после женитьбы я трудился бы с утра до ночи, а ты, Мариетта, наоборот, ничего бы не делала, только размышляла бы да мечтала, а если и работала бы, то только чтобы развлечься.

— А наши родители, мой любимый Консьянс, — подхватила Мариетта, — как были бы они счастливы, как радовались бы до самого конца их дней! Какой эдем радости и счастья сулит нам Господь! Уверена, даже среди наших животных, будь то Пьерро, будь то Тардиф или черная корова, нет ни одного, кто не порадовался бы за нас, как радуется бедняга Бернар, лижущий наши руки, Бернар, на которого ты не обращаешь внимания! Ах, какая жизнь, какая жизнь, Консьянс, и как я счастлива! Но что с тобой? Ты опустил голову, мне кажется, ты плачешь?

— Мариетта, — воскликнул молодой человек, — во имя Неба, замолчи! Не говори мне обо всей этой радости, что может ускользнуть от нас! О Мариетта, ты сама понимаешь: увидеть все это пусть даже в мечтах, а затем всего лишиться — можно от этого сойти с ума!

— Друг мой, дорогой мой Консьянс, Мадонна Льесская — чудотворная святая, а Господь — велик!

— Пойдем, — сказал юноша, покачав головой, — на сегодня хватит, Мариетта. Я еще не очень крепок ни телом, ни разумом и не в силах вынести подобные волнения. Давай-ка двинемся в путь и пройдем как можно большее расстояние, потому что, как мне кажется, мы немного забываем о наших бедных матерях. Пойди немного вперед и, если здесь есть какой-нибудь холмик, какая-нибудь высокая точка, постарайся понять, где мы, Мариетта, и отыскать нашу дорогу.

— Да, конечно, — согласилась девушка, вытирая передником свои глаза, — подожди, я сейчас посмотрю.

Она поднялась на пригорок и огляделась вокруг.

— Ну, что? — спросил слепой, поняв, чем она занята.

— Так вот, друг мой, примерно в трех четвертях льё перед нами я вижу колокольню; мы пойдем прямо к ней и там расспросим, как нам лучше идти.

И, почти грустная, она спустилась и взяла под руку Консьянса. Тот, приподняв козырек, попытался что-то увидеть и, тоже опечаленный, зашагал, вздыхая и тихо шепча:

— Боже мой, Господи, давший мне веру, молю, не допускай, чтобы я усомнился или отчаялся!

Они шли прямо на колокольню, увиденную Мариеттой, и, пройдя три четверти льё, оказались в деревне Бреан-Ланнуа.

Там молодые люди занялись расспросами и узнали, где же они находятся. Покинув Льес, они проделали всего лишь с дюжину льё: то ли маршрут, который должен был сократить их путь, наоборот, удлинил его, то ли они шли медленно, поглощенные страданиями и радостями, уже известными читателю.

Как бы там ни было, Консьянс чувствовал себя разбитым и вынужден был хоть немного отдохнуть в маленькой харчевне.

Здесь молодым людям объяснили, что по пути они сильно отклонились влево и теперь находятся в пяти льё от Суасона и в двенадцати — от Виллер-Котре; чтобы выйти на правильную дорогу, им надо будет добраться до Вайи, пересечь Эну на пароме в Селе и остановиться на ночевку в Сермуазе.

Таким образом, на следующий день им понадобилось бы пройти не более семи льё.

Они с трудом добрались до Сермуаза и там остановились.

Все эти треволнения, похоже, обессилили бедного Консьянса. Через каждые десять минут он поднимал свой козырек, по несколько минут делал попытки разглядеть предметы и, убедившись в бесполезности своих усилий, снова со вздохом опускал козырек.

Сама Мариетта, с сердцем, преисполненным надежды, не решалась уже говорить с ним о том мгновении счастья, которое теперь представлялось им просто молниеносной иллюзией.

Молодые люди переночевали в Сермуазе, не имея сил двигаться дальше. Ноги Консьянса, хотя он и давал им отдых, погружая во все встреченные по пути водоемы, были разбиты в кровь непрерывными ударами о камни на дорогах и тропах. Но утомлял юношу не столько длинный путь, сколько тяжесть его раздумий; разум его постоянно натыкался на одну и ту же мысль и цеплялся за одну и ту же надежду.

Странное дело! Как же так получилось, что день столь живой радости и порыва благодарности Всевышнему угас в подобной удрученности и в таком глубоком сомнении?

О, дело в том, что так устроено человеческое сердце: для страдания оно гранитная скала, а для радости — снежная горка.

Консьянс и Мариетта решили, что завтра они будут идти весь день, чтобы добраться до Арамона. Когда юноша был зрячим, для него прошагать шесть-семь льё было просто пустяком, но для слепого Консьянса такое расстояние представлялось огромным, ведь он не мог сделать без опасений ни одного шага.

Тем не менее, верные своему решению, влюбленные прошли через Аси, Розьер и Бюзанси, где около одиннадцати утра они сделали небольшую остановку. Затем, хотя и покачиваясь от усталости, Консьянс пожелал двигаться дальше.

С самого утра Мариетта не пропускала по пути ни одной речки, ни одного ручья, ни одного источника, не испытав чудодейственности их воды, когда она промывала ею глаза друга; но дневной свет был для них явно губительным: ночная тьма, заполнившая глаза несчастного, не только не освещалась ни единым лучиком, но, казалось, стала непроглядней, чем когда-либо прежде.

Больному становилось все хуже и хуже. Быть может, напряженные усилия Консьянса хоть как-то видеть; быть может, жаркие лучи, обжигавшие ему глаза каждый раз, когда он приподнимал козырек — а делал он это поминутно, — все это усилило воспаление глаз, и юноша испытывал жестокую боль, когда их касалась вода или когда он намеренно или невольно притрагивался к козырьку, защищавшему глаза от света.

Час или полтора юноша и девушка шли, не промолвив ни слова; только проходя через деревеньку Вьерзи, они узнали нечто важное: огромная зеленая стена, простиравшаяся перед ними, была не чем иным, как лесом Виллер-Котре, а значит, они находились не более чем в трех льё от Арамона.

Консьянсу эта новость придала мужества, а следовательно, и сил.

— Пойдем, Мариетта, — сказал он, — нельзя забывать, что наши матери ждут нас и что уже через три часа мы сможем их обнять.

— Продолжать путь — это то, чего и я больше всего хочу, — отозвалась девушка. — Ведь я-то не устала. Так что пойдем, пойдем, Консьянс, и обопрись на мою руку.

— Нет, Мариетта, — возразил юноша, — так я буду тебя утомлять, делая неверные шаги. Лучше иди передо мной, а мне дай кончик твоего платка, сама же возьми другой его конец.

Мариетта не стала противоречить, дала Консьянсу конец своего платка и, взявшись за другой, пошла вперед.

Бернар, похоже, разделявший их невеселое настроение, шел рядом и выглядел таким же утомленным, как его хозяева.

Время от времени Мариетта на ходу оборачивалась. Опустив голову на грудь, с палкой в руке, Консьянс молча ступал за ней или, вернее говоря, едва волочил ноги. Тело его изнемогало, потому что изнемогало разбитое сердце: от него ускользнула всякая надежда, исчезло и влекущее прекрасное будущее, и несказанная радость, и неслыханное счастье, явившееся в солнечном луче и по необъяснимой случайности на минуту проникшее в угаснувшие зрачки Консьянса.

Увы, для бедного юноши наступило мгновение, которого он так страшился: к нему вплотную приблизилось не только сомнение, но и отчаяние.

Мариетта чувствовала все, что мучило Консьянса, ведь она и сама страдала и теперь уже не только не смеялась и не пела, но даже и не могла произнести слово поддержки для друга, боясь, что тот расслышит слезы в ее голосе.

Но вдруг Консьянс остановился и покачнулся, так что Мариетте пришлось заговорить:

— Господи Боже, что еще с тобой стряслось, друг мой?

— Мариетта, прошу тебя, давай остановимся, — сказал в ответ слепой, — я не могу идти дальше… у меня нет сил.

— Мужайся, мужайся, мой друг, — попыталась подбодрить его Мариетта, поддерживая юношу рукой. — Мы неподалеку от живой изгороди из бука, за которой стоит чистенький домик, еще два десятка шагов, и ты сможешь сесть в тени, и, если в домике живут христиане, они окажут тебе помощь.

— О, я нуждаюсь только в одной помощи — в отдыхе, — прошептал Консьянс. — Не дорога, а душевная мука убивает меня. Ну да ладно! Пойдем!

И, пересилив себя, слепой одолел небольшое расстояние до живой изгороди; но, чтобы добраться до насыпи под ней, он позволил тянуть себя, бледный, с опущенной головой, подобный человеку, которому одновременно отказывают и сердце и ноги.

Увидев Консьянса таким безжизненным, девушка испустила слабый крик и упала рядом с ним на колени.

За изгородью послышался какой-то шум, но Мариетта не придала ему значения.

Затем, когда Консьянс закрыл глаза, а голова его откинулась назад, она прошептала:

— Господи Боже мой! После всего, что мы вытерпели, неужели ты, наконец, не сжалишься над нами?

XIV ТРЕТИЙ ДОКТОР

Шум по другую сторону изгороди, шум, ни на минуту не отвлёкший Мариетту от ее тревоги за состояние Консьянса, был вызван одним из эпизодических персонажей, время от времени возникавших на пути наших героев. Сцена, происходившая рядом прямо у него на глазах, живо заинтересовала невольного наблюдателя.

То был седовласый старик шестидесяти — шестидесяти пяти лет, с лицом серьезным и вместе с тем доброжелательным. Носил он длинные до пят бумазейные панталоны и просторный домашний халат из серого мольтона.

Над черными живыми глазами старика нависали седеющие брови, а его верхняя губа пряталась под седыми усами.

Военная выправка выдавала человека, не раз нюхавшего порох на поле боя.

В то время, когда двое обессилевших путников остановились под зеленой изгородью, перед стариком дымилась чашка горячего кофе; в руке он держал газету и, читая ее, поскрипывал зубами, словно грыз зеленое яблоко.

Это издание раньше называлось "Газета Империи", а после падения Наполеона — "Газета дебатов".

Одна бельгийская пословица гласит: миндальное печенье — это образ брачного союза: и сладко и горько.

По-видимому, для человека с военной выправкой газета являла чтение сладкое и вместе с тем горькое, так же как миндальное печенье и супружество: то и дело швыряя ее на столик или на скамью, на которой он сидел, старик затем вновь хватал газетные листы и вгрызался в них.

Поэтому потребовались не более не менее как шум, произведенный опустившимся на землю Консьянсом, крик Мариетты и ее полная боли мольба, обращенная к Небу, чтобы славный старик оторвался от листа бумаги под названием "Газета дебатов" и обратил внимание на человека по имени Консьянс.

Итак, он наклонился к живой изгороди и сквозь колючий кустарник, не столь густой внизу, увидел трогательную картину, которую мы попытались набросать.

— Хо-хо, — пробормотал он, — кто же они, этот молодой человек, девушка и собака?

И старик прислушался.

— Консьянс! Консьянс! — кричала Мариетта, заламывая руки. — Консьянс, ответь же мне, умоляю тебя, а то мне кажется, что ты умираешь!

Но то ли он не слышал, то ли слышал, но не имел сил отвечать, молодой человек только испустил вздох и покачал головой.

— Консьянс, друг мой, — продолжала девушка. — Боже мой, неужели тебе не хватило сил и мужества в самом конце пути?.. Мы не больше чем в двухстах шагах от леса Виллер-Котре, то есть совсем близко от Арамона! Мы можем быть там уже сегодня вечером, но не пешком, это я прекрасно понимаю, мой друг: твои ноги кровоточат… нет, мы наймем тележку в ближайшей деревне: ведь от моих тридцати франков осталось девятнадцать, и каждый из них будет нам очень кстати! Повторяю тебе: сегодня вечером мы должны быть рядом с нашими матерями, и когда мы доберемся домой, ты забудешь об усталости: тебе придется переходить из хижины в хижину, вот и все, и я стану твоим провожатым.

— Да, — прошептал юноша, — я хорошо это понимаю: через два часа мы можем быть уже дома, но эти две такие дорогие мне маленькие хижины я уже не увижу; но мою матушку Мадлен и мою матушку Мари, я их уже не увижу… но папашу Каде, но маленького Пьера, но осла, но быка, но черную корову — их мне уже тоже не увидеть… Ах, Мариетта, если бы ты только знала, как при этой мысли больно сжимается мое сердце!..

Услышав жалобу друга, Мариетта собрала остатки сил; она чувствовала, что надо во что бы то ни стало бороться против этого смертельно опасного упадка духа.

— И однако, дорогой мой Консьянс, — сказала она, — ты же действительно меня видел, не правда ли? Пусть даже не очень четко! Ведь не менее верно и то, что на мгновение твои глаза вновь обрели прозрачность! Так поверь мне, этот свет не погас! Твои глаза теперь утомлены; боль в твоих глазах вызвана их воспаленностью, но наберись терпения, мой любимый: доктор Лекосс — человек весьма ученый, он возьмется лечить твои бедные глаза и вылечит их. О, но почему так получается: вместо того чтобы утешить тебя, мои слова тебя печалят; ты плачешь, ты еще сильнее побледнел!

— Мариетта! Мариетта! — бормотал Консьянс. — Я не знаю, что со мной, сердце мое разрывается от отчаяния… Мне кажется, я сейчас умру.

И руки слепого бессильно повисли, голова соскользнула с поддерживавшей ее ладони Мариетты, и юноша, потеряв сознание, рухнул на насыпь.

— О горе мне! — закричала Мариетта. — На помощь! Воды! Воды!

Затем, поднявшись и оставив молодого человека под присмотром Бернара, ласково лизавшего лицо хозяина, она как безумная помчалась к первой же двери: то была дверь в дом старика.

Лишь только девушка собралась взяться за молоток, чтобы постучать, дверь открылась и появился старик в сопровождении слуги, прошлое которого, судя по форменной шапке, надетой набекрень, и остаткам военного мундира, говорило о себе еще откровеннее, чем это можно было увидеть в облике его хозяина.

Слуга держал в руке пузырек и кофейную ложечку.

— О сударь, сударь! — закричала Мариетта. — Там, в двадцати шагах от вас, молодому человеку стало плохо… Несчастный юноша умирает!.. О, помогите, помогите же, сударь! Умоляю вас!..

— Мы идем, дитя мое, — успокоил ее старик, — ведь я сквозь кусты все видел; но не бойтесь, его болезнь не так уж опасна: это просто упадок сил, вот и все.

— Значит, сударь, — с надеждой спросила девушка, — вы полечите его?

— Да, дитя мое, да… Подойти-ка, Батист!

И оба, старик и слуга, в сопровождении девушки направились к Консьянсу, хотя волнение Мариетты было столь велико, что она с трудом передвигала ноги.

Бернар учуял, что это идут на помощь его молодому хозяину и радостно побежал навстречу старику.

— Ей-Богу, — сказал Батист, глядя поочередно на Мариетту, Бернара и простертого на земле юношу, — по-моему, господин доктор, должно быть, это хороший парень, ведь его одновременно любят такая красивая девушка и такой красивый пес.

Из всей этой фразы девушка уловила только два слова — "господин доктор".

— О, — воскликнула она, — уж не медик ли вы, сударь?..

— Медик, медик… да еще и знаменитый, — ответил Батист, — и видавший не только такое, что случилось с вашим добрым другом.

— О, в таком случае, сударь, это значит, что милостивый Господь снова любит нас, — сказала Мариетта, — ведь он посылает нам помощь.

Тем временем слуга приподнял голову Консьянса, а старик нацедил из пузырька несколько капель в ложечку и вылил в рот больного.

Девушка, молитвенно сложив руки и не сводя с Консьянса взгляда, произносила отрывочные слова — то была наполовину молитва, наполовину благодарность незнакомцу.

В умоляющей позе девушки чувствовалось столько тоски, что доктор понял: оказать помощь молодому человеку — это недостаточно, надо еще утешить его подругу.

— Успокойтесь, дитя мое, — обратился он к Мариетте, — тут нет ничего страшного. Это всего лишь обыкновенный обморок, и через минуту бедный парень придет в себя.

— Вы говорите правду, сударь? — с надеждой спросила Мариетта. — Вы говорите так не потому, что понимаете: если умрет он, умру и я?.. Но он не умрет, не так ли, сударь?..

— Нет ни малейшего повода для беспокойства… Значит, вы сильно любите этого несчастного солдата?

— О сударь…

— И откуда вы с ним идете?

— Из ланского лазарета, я забрала его оттуда; ведь вы еще не знаете: он слепой; его глаза опалило взрывом зарядного ящика.

— Ах, черт! — огорченно сказал доктор. — Это куда серьезнее. Но сначала извлечем его из обморока, который, по-моему, вызван просто утомлением, а потом уже займемся его глазами.

— О сударь, сударь! — воскликнула Мариетта. — Вы правы, он уже приходит в себя… Посмотрите, посмотрите, он дышит… он открывает глаза… Позвольте мне, сударь, взять его за руку и поговорить с ним: если он подумает, что меня здесь нет, он расстроится.

— Мариетта, — прошептал молодой человек, начинавший действительно приходить в себя.

— Консьянс, друг мой, — живо откликнулась девушка, — я здесь… у твоих ног. А со мной добрый доктор, обещающий позаботиться о тебе и вылечить тебя. О, не правда ли, сударь, вы его вылечите?

Старик внимательно осмотрел воспаленные глаза Консьянса.

— С тех пор как с вами случилось несчастье, друг мой, — спросил доктор, — вы хоть раз испытывали улучшение?

Консьянс попробовал ответить, но был так слаб, что лишь невнятно пробормотал несколько слов.

Мариетта поспешно ответила вместо него:

— Да, да, сударь. Вот даже вчера ему показалось, что пелена на его глазах светлеет; вчера, на одно мгновение ему показалось, что он видел меня.

— Я тебя видел, Мариетта, — подтвердил юноша.

— Слышите, сударь? — подхватила Мариетта. — Он сам это говорит. Но с тех пор дела с его глазами шли только хуже, так что он впал в отчаяние, и не усталость, а именно отчаяние довело его до такого состояния…

— Ну и напрасно, — заметил доктор. — Возможно, была повреждена только соединительная оболочка глаза, а она может восстановиться сама собой.

— Кто бы вы ни были, сударь, — откликнулся Консьянс, — будьте благословенны за дарованную вами надежду, не важно, исполнится она или нет. К несчастью, — добавил он, покачав головой, — только в устах медиков Господь считает ложь добродетелью.

— Учтите, молодой человек, — воспротивился Батист, — мой хозяин — бывший офицер, в качестве главного хирурга консульской и императорской гвардии принимавший участие не только в кампаниях периода Революции, но также и Империи, а это означает, что хозяин мой не лжет никогда!

Затем, уязвленный, он повернулся к старику:

— Да что собой представляет этот птенец, утверждающий, что вы лжете? Вы ведь слышали это, господин полковой врач?

— Замолчи, Батист, замолчи! — посмеиваясь, приказал слуге хозяин. — Прекрасно, что он так говорит.

— Как, он сказал, что вы лжете, а вы находите это прекрасным? В таком случае я уже ничего не понимаю. Если бы пятнадцать лет тому назад вам заявили, что вы лжете, вы такому наглецу перерезали бы горло! — воскликнул Батист и, пожав плечами и вздохнув, пробормотал: — Вот что значат годы! Всех они обкатывают!

— Ну, друг мой, — обратился старый врач к юноше, — вот вы и пришли в себя. Сделаем усилие и попытаемся добраться до дома; там нам будет лучше, чем здесь, и мы постараемся как-нибудь помочь вашим глазам.

— О сударь, — сказал Консьянс, — не стоит так о нас заботиться; я немного отдохну и буду в состоянии продолжить путь. Микстура, которую вы заставили меня выпить, придала мне сил. Мариетта, поблагодари господина доктора вместе со мной и пойдем.

— Минуту, — остановил его старик. — Все будет иначе, послушайте меня. Вы упали почти у моей двери, и вы войдете в мой дом. Вы славный парень, и я не допущу, чтобы вы совсем обессилели. Вы уйдете лишь после того, как отдохнете у меня и подкрепитесь стаканчиком доброго вина. И к тому же, осмотрев ваши глаза поближе, мы, быть может, найдем какое-нибудь средство подлечить их.

— О, в таком случае иди, Консьянс, иди! — вмешалась Мариетта. — Отказаться означало бы прогневить Господа… Сударь, я всего лишь бедная крестьянка, и Консьянс всего лишь бедный крестьянин. Увы, мы никогда не сможем оплатить ваши старания, поскольку бедны оба, но я знаю молитвы, сударь, молитвы неисчерпаемые, как моя любовь… и я буду молиться всю жизнь за вас и дорогих вам людей. Делайте с нами что хотите, и пусть продлит Господь ваши дни, пусть дарует вам земные радости, а после смерти — вечное блаженство!

После таких слов Консьянс не мог возражать. Девушка и старик взяли его под руки, и они пошли к дому, а Батист побежал впереди, чтобы открыть двери.

XV ГЛАВА, В КОТОРОЙ ВОЗРАЩАЕТСЯ НАДЕЖДА

Войдя в дом, Батист передал распоряжения хозяина другому слуге, тотчас исчезнувшему из виду.

Сам же Батист выкатил из кабинета кресло для слепого.

Доктор, Консьянс и Мариетта вошли в дом, а Бернар скромно улегся у двери: сильно навощенный паркет несколько пугал собаку.

Медик подвел слепого к креслу и усадил спиной к свету.

Как только Консьянс устроился в кресле, Батист вышел, а через несколько секунд вернулся, неся на подносе бутылку и три стакана.

— Подойди-ка сюда, — сказал старик.

— Я здесь, господин полковой врач.

Доктор взял бутылку за горлышко с той бережностью, с какой любители относятся к почтенному возрасту некоторых драгоценных вин, и наполнил все три стакана.

Один он предложил Консьянсу:

— Выпейте это не торопясь, в три приема, мой друг, и, уверяю вас, вино вовсе не покажется вам плохим.

Юноша взял стакан и сказал:

— Простите сударь, но, если это вино, должен вас предупредить: я его никогда не пью.

— Тем лучше! — воскликнул доктор. — Оно подействует на вас еще благотворнее. Пейте, мой друг, пейте! Я его даю вам как лекарство.

Консьянсу оставалось только повиноваться.

Тогда доктор предложил второй стакан Мариетте:

— И вы тоже, мое прекрасное дитя, наверняка устали, и это вино вернет вам силы.

— Я не сомневаюсь, — заметил Батист, не сводивший глаз со стаканов, наполненных словно жидким топазом, — я не сомневаюсь, такое вино способно даже мертвого воскресить!

— Что ж, — сказал доктор, взяв третий стакан, — выпьем за здоровье вашего друга, мое прекрасное дитя!

— О сударь, от всей души! — откликнулась Мариетта.

И все трое одновременно поднесли стаканы к губам, в то время как Батист, оставшийся с пустыми руками, довольствовался тем, что причмокнул, как будто по памяти дегустируя воображаемое вино.

Старый врач осушил стакан не отрываясь и затем удовлетворенно выдохнул: "Уф!"

Юноша поднес свой стакан к губам медленно и стал пить с тем недоверием, какое свойственно слепым, не имеющим возможности оценить по виду то, что они пьют. Стакан он осушил в три приема, преодолевая внутреннее сопротивление.

Что касается Мариетты, она после первых же выпитых капель резко оторвала стакан от губ, словно прикоснулась к огню.

— О сударь, — сказала она, отдавая стакан Батисту, — простите меня ради Бога, но я не могу это выпить!

Батист почтительно взял стакан из рук девушки, поспешившей вытереть губы платочком. Можно было подумать, что она пригубила отраву и теперь хотела стереть малейший след ее.

— Хорошо! — согласился доктор. — К счастью, Батист не побрезгует допить после вас. Ведь вы, мое прекрасное дитя, отказались от стакана самого лучшего хереса, какой только могло взлелеять солнце Андалусии. Не правда ли, Батист, ты не побрезгуешь стаканом, который пригубила мадемуазель?

— Ей-Богу, нет, господин полковой врач, слишком у нее хорошенькие губки. За ваше здоровье, господин полковой врач, и за здоровье всех присутствующих!

И Батист одним глотком осушил стакан так же, как это сделал его хозяин, и, так же как он, удовлетворенно произнес: "Уф!"

Правда, слуга выпил херес еще быстрее, чем хозяин, и произнес "Уф!" еще более звучно.

Так или иначе, вино оказало действие, предусмотренное доктором. Теплота золотистой влаги протекла по венам Консьянса: он ощутил животворную силу хереса. Щеки его вновь порозовели, а на губах появилась улыбка.

Эти благие перемены не ускользнули от Мариетты, и она сказала:

— О сударь, то, что вы нам дали, очень невкусно как напиток, но как лекарство оно просто замечательно! Смотрите, как приходит в себя Консьянс! Ты чувствуешь себя лучше, не правда ли, мой дорогой Консьянс?

— Да, — подтвердил тот, — безусловно лучше, крепче и веселее. Это удивительно, Мариетта: похоже, надежда возвращается ко мне. Я даже проголодался.

— Минуту! — остановил его доктор. — Голод мы еще утолим, мой юный друг! Но прежде необходимо принять ванну. На двадцать минут вы погрузитесь в воду. Проследи за этим, Батист: двадцать минут, ни больше ни меньше. Все это время больной будет промывать глаза смягчающим средством, затем ты поможешь ему выйти из ванны и приведешь к нам. Вы слышите, господин солдат? Здесь необходимо повиноваться, как в армии. Вот вам приказ!

— Вы крайне добры, сударь, и отдаете ваш приказ слишком благожелательно, чтобы не выполнить его в точности.

Затем, вставая, Консьянс заявил:

— Я готов. Господин Батист, не будете ли вы так добры проводить меня?

Слепой протянул вперед обе руки; одну взял Батист, а другой завладела Мариетта.

— Дорогое мое дитя, — обратился к ней доктор, — мне нужно с вами поговорить.

— Я провожу его только до двери и тотчас вернусь, — покраснев, ответила девушка.

— Хорошо, хорошо, идите, — согласился врач.

Мариетта проводила Консьянса до двери и вернулась.

Доктор задержал девушку, чтобы расспросить ее о подробностях несчастья, случившегося с Консьянсом, о ходе его лечения, насколько ей это известно, и о том, как накануне к юноше вернулось зрение, что так обрадовало влюбленную пару.

Мариетта рассказала обо всем, что знала, с очаровательной наивностью, уже известной нам, но неизвестной доктору, а потому произведшей на него самое приятное впечатление. И постепенно его доброжелательный интерес к юной паре, выказанный с самого начала, перерос в почти отцовскую нежность.

Доктор слушал со вниманием и время от времени одобрял или порицал ход лечения Консьянса. Под конец Мариетта стала замечать, что одобрение преобладает над порицанием, а надежда — над опасениями.

— Хорошо, — сказал доктор, когда Мариетта закончила свой рассказ, — а теперь мы проведем новый опыт.

Он звонком вызвал Батиста. Тот явился.

— Ну, как, — спросил его доктор, — ты поместил в ванну нашего больного?

— Да, господин полковой врач, — ответил слуга. — Представьте себе, я с большим трудом помешал его собаке осушить всю ванну; похоже, животному очень хотелось пить.

— Ты промыл ему глаза настойкой просвирняка?

— Да, господин полковой врач.

— А повязку на глаза наложил?

— Да, господин полковой врач, наложил.

— Хорошо, помоги выйти теперь больному из ванны и приведи его к нам.

Батист повернулся кругом чисто по-военному и скрылся из виду.

Врач опустил шторы, чтобы смягчить яркий дневной свет и создать в кабинете полумрак.

Мариетта глядела на приготовления старика с дрожью ужаса, словно он собирался ее оперировать. Не сказал ли ей этот добрый доктор, что предстоящий опыт будет решающим?

При малейшем шуме, доходившем извне, она вздрагивала и поворачивалась к двери.

Наконец, девушка услышала шаги и узнала неспокойную, неуверенную походку Консьянса. Дверь отворилась, и на пороге появился ее друг: он опирался на руку Батиста.

Доктор жестом велел слуге довести слепого до середины комнаты.

Там Консьянс и Батист остановились. Доктор поставил Мариетту справа от юноши, а сам встал слева от него, держа таким образом обоих в поле своего зрения. Затем, знаком попросив Мариетту помолчать, старик велел Батисту снять повязку с глаз юноши.

Когда это было сделано, он обратился к Консьянсу со следующими словами:

— Друг мой, откройте теперь глаза и скажите нам, различаете ли вы что-нибудь, какое-либо смутное пятно или контур?

Секунду-другую Консьянс моргал; затем, похоже, его зрение стало более зорким, его тусклые глаза обвели полукруг перед собой и остановились на Мариетте.

Вдруг он вскрикнул и с простертыми руками бросился к девушке.

Мариетта хотела броситься навстречу, но доктор остановил ее движением руки.

Она замерла, с трудом переводя дух, словно охваченная лихорадкой.

Консьянс подошел к ней. Не коснувшись Мариетты, он остановился, вероятно опасаясь ее толкнуть, и протянул к ней дрожащую руку:

— Мариетта! Мариетта! Ты здесь! Или то, что я вижу, всего лишь тень, ошибка моего воображения?.. О, если ты здесь! Ради Бога, скажи мне что-нибудь… прикоснись ко мне!..

— Консьянс, дорогой мой Консьянс! — воскликнула Мариетта, взяв его за руку.

— О, значит, я вижу… значит, я буду не совсем слепым… я вижу, Мариетта!.. Я вижу!

Мариетта не решалась заговорить. Казалось, она, так же как Консьянс, чувствовала себя во власти какой-то иллюзии и боялась, что одно слово, одно движение, один жест могут разрушить ее грезу.

— Если вы видите, — спросил доктор, — скажите мне, какого цвета шаль Мариетты?

— У нее красный шейный платок, господин доктор.

— Это правда! — вскричала девушка. — О, какое счастье! На сей раз это не заблуждение, Консьянс… Да, у меня именно красный шейный платок.

Доктор, казалось, был удивлен.

— Говоришь, у твоей подруги красный шейный платок? А не ошибаешься ли ты, Консьянс?

— О нет, господин доктор.

— И ты видишь красное?

— Нет, сударь, — ответил юноша, — я вижу сейчас только сероватый цвет, но в свое время доктор Лекосс объяснил мне: когда темнеет, красный цвет выглядит черным больше, чем другие цвета. Я вижу шаль Мариетты как темно-серую и, следовательно, прихожу к мысли, что она должна быть красной.

— Хорошо, — сказал доктор, — этого достаточно. Обнимитесь, дети мои, и имейте надежду на лучшее.

Молодые люди бросились друг другу в объятия, а старик велел слуге:

— Батист, наложи снова повязку на глаза нашего слепого, который через несколько месяцев, очень на это надеюсь, станет зрячим. Затем приготовь обед, а после обеда отведи Консьянса в его комнату: теперь ему необходимо отдохнуть, для того чтобы завтра с утра он мог с новыми силами продолжить путь. Что касается Мариетты, она пообедает или здесь, или с Консьянсом, как сама пожелает.

— С Консьянсом, господин доктор, — отозвалась гостья. — Я так счастлива, что мне абсолютно необходимо его видеть, а то я перестану верить в свое счастье.

— Что ж, пожалуйста. Ты слышишь, Батист?

— О господин доктор, как же мне вас отблагодарить?! — возбужденно воскликнул юноша.

— Хватит, хватит, не волнуйся, — остановил его врач. — Покой — вот что нам особенно необходимо, а располагая покоем, квасцовой или розовой водой и какой-нибудь противовоспалительной мазью, мы еще вылечим нашего слепого.

— И он будет не первым таким, — заметил Батист. — Ах, не так уж вы несчастливы, молодой человек, если попали в наши руки.

— Итак, ты идешь с твоим другом, дитя мое? — спросил полковой врач у Мариетты.

— О господин доктор, — отозвалась девушка, упав на колени перед стариком, — сначала позвольте поблагодарить вас.

— Ты что, сошла с ума? — возразил доктор, пытаясь поднять ее с колен.

Но Мариетта, схватив его руки и не вставая с колен, сказала:

— Нет, сударь, нет, я не встану, пока не скажу вам вот что: я надеюсь, что вы, сударь, будете вознаграждены щедрее, чем если бы вы вылечили сына короля! Ведь сам Господь берет на себя труд оплатить долги бедных людей, а Господь богат на милосердие и благодать! Боже мой! Боже мой! — воскликнула она с энтузиазмом, так взволновавшим старика, что слезы выступили у него на глазах. — Боже мой, неужели ты не благословишь нашего спасителя, как благословляем его мы?!

— Да, дитя мое, — сказал полковой врач, — да, Господь тебя услышит, а вернее говоря, Господь тебя услышал, ведь я уже вознагражден больше, чем того заслужил. Обними же меня, моя девочка, и иди к твоему другу.

Притянув к себе Мариетту, он по-отечески поцеловал ее в лоб, а девушка, вся в слезах, прижала его к своему сердцу; затем, догоняя Консьянса, она воскликнула:

— О Боже мой, кто же может сказать, что люди не добры?!

На следующий день в семь утра прелестная маленькая коляска с запряженной в нее серой в яблоках лошадью стояла в ожидании у дверей дома, куда Мариеттавошла с такой тревогой.

Невысокий крестьянин держал коня за вожжи.

Первым из дома вышел Батист с кнутом в руке, тщательно заплетая его веревочный хвостик.

Затем выбежал Бернар, резвясь и прыгая; после каждого прыжка он оборачивался, чтобы посмотреть на тех, кто шел за ним.

А за ним шли доктор, Мариетта и Консьянс все еще со своим зеленым козырьком, но лицо его было уже спокойным, безмятежным, улыбчивым.

Это лицо отражало душу юноши, теперь полную надежды.

Он опирался на руку Мариетты, а руку старика прижимал к груди.

Дойдя до подножки коляски, юноша на мгновение поколебался, а затем раскрыл руки для объятия.

— Доктор, мой добрый доктор, — сказал он, — я очень хотел бы обнять вас!..

Доктора не надо было упрашивать, и несколько секунд руки юноши крепко сжимали его.

Затем старик мягко подтолкнул своего пациента:

— Идите, мой дорогой Консьянс, не забывайте, что вас ждет мать.

— Конечно, конечно, доктор, — согласился Консьянс, — вы правы. Батист, помогите мне сесть в коляску. Мариетта, поблагодари доктора еще раз, еще раз поцелуй его; скажи ему, что мы будем любить его всегда.

— Да, всю жизнь, всю жизнь, всю жизнь, и Бог тому свидетель!

— Вперед, мадемуазель, в коляску; вас ждут как никого другого!

Мариетта вскочила на подножку и через несколько мгновений уже устроилась на сиденье рядом со своим другом Консьянсом.

— А теперь скажите, — обратился к юноше Батист, — какой дорогой поедем?

— Самой короткой, — ответил тот.

— В таком случае мы проедем мимо Флёри, слева оставим Виллер-Котре, позади — Сен-Реми, пересечем Ле-Шатеньер и с правой стороны выедем на большую дорогу к Арамону. Вы согласны, молодой человек?

— Да, это сократит нам путь почти на одно льё.

— Ну что же, вперед, Маренго! — крикнул Батист, хлестнув кнутом серую в яблоках лошадь, и та побежала крупной рысью вслед на Бернаром, словно указывавшим ей дорогу.

— До свидания, доктор! — одновременно воскликнули Мариетта и Консьянс.

— Счастливого пути, дети мои, — отвечал им доктор.

И коляска, окутанная клубами пыли, выехала за опушку леса.

Спустя час с четвертью она остановилась между двумя хижинами, на пороге которых стояли удивленные и не осмеливающиеся поверить в это неожиданное возвращение: с одной стороны г-жа Мари, маленький Пьер и Катрин, а с другой — Мадлен, поддерживающая папашу Каде, который уже начинал понемногу вставать.

А радостному лаю Бернара вторили своими криками и мычанием Пьерро, Тардиф и черная корова, которые, хотя и были заперты в своих стойлах, никак не могли остаться безучастными к столь великому событию.

XVI ГЛАВА, В КОТОРОЙ ПОЧТИ ДОКАЗАНО, ЧТО ДЛЯ КОНСЬЯНСА ЛУЧШЕ БЫЛО БЫ ОСТАТЬСЯ СЛЕПЫМ

Напрасно даже пытаться описать впечатление, произведенное на обитателей обеих хижин возвращением Консьянса и Мариетты.

Вместо того чтобы оплакать одного ребенка, матери уже оплакивали и сына и дочь. Со времени отъезда Мариетты они не получали о девушке никаких вестей, и, хотя не прошло еще и шести дней, ее отсутствие для них тянулось как шесть веков.

Хижины стояли на своих местах, но были подобны безжизненным телам, от которых давно отлетели их живые души.

Теперь к хижинам возвращались их души: телам предстояло вскоре наполниться жизнью.

Объятия и поцелуи обрушились прежде всего на Консьянса, ведь он отсутствовал действительно долго: его не было дома полгода.

Затем — на Мариетту, оказавшуюся воплощением преданности.

Затем, наконец, на Бернара.

Мариетта стала творцом новой одиссеи. Она поведала о недавних событиях подобно Франческе да Римини, в то время как Паоло — Консьянс слушал ее, склонив голову на плечо своей матери.

Немало вздохов и слез прерывали этот простой рассказ; прозвучало немало благословений милосердным людям, которых по воле Всевышнего встретили два паломника на своем пути.

По букету золотых и серебряных цветов из церкви Богоматери Льесской повесили на стене каждой из хижин на самом видном от очага месте.

Затем, часа в два пополудни, после того как серый в яблоках конь познакомился с Пьерро и Тардифом, вволю наелся из их ясель и хорошо отдохнул на их подстилке, после того как его хозяину Батисту оказали всевозможные почести обитатели обеих хижин, серого в яблоках коня вывели во двор и запрягли в коляску. Батист, обцелованный, обласканный, обсыпанный тысячью благословений, которые следовало передать старому доктору, вышел из хижины слева, сел в коляску, простился в последний раз с теми, кого он вчера осчастливил, и, справедливости ради, следует отметить, нахлестывал коня уже не так рьяно, как накануне, через два часа выехал на дорогу в Лонпон, оставив позади деревню, где он, его коляска и конь произвели на жителей весьма сильное впечатление.

Поспешим добавить, что одной из тех, для кого оно оказалось наиболее ярким, была Катрин. Случай привел ее к г-же Мари в самый момент прибытия Консьянса и Мариетты; она еще не получала никаких вестей от Бастьена и так и не знала, жив он или мертв. Бедная девушка любила гусара всем сердцем, и ее наполнила огромная радость, когда она услышала из уст Мариетты подробности, не оставлявшие никаких сомнений, что Бастьен жив, правда Бастьен слегка изувечен, но он по-прежнему весельчак и добрый малый.

Однако было правдой и то, что, расставаясь с Мариеттой, Бастьен покидал ее для прогулки с кирасиром в сторону Сен-Кантенских ворот. Но при этом он выглядел таким уверенным в своих силах, что, как мы уже говорили, эта прогулка, оставив чувство признательности в сердце Мариетты, не заронила в нем никакого беспокойства; поэтому она даже не сочла нужным упомянуть Катрин об этом случае.

Катрин могла лишь опасаться, не забыл ли ее Бастьен. Но достаточно вспомнить разговор гусара с Мариеттой на эту тему, чтобы убедиться в том, что опасения Катрин относительно забывчивости Бастьена имели под собой мало оснований.

В течение всего остального дня многие деревенские жители толпились на дороге между двумя хижинами: парни, по крайней мере те, кто уцелел после ужасной бойни, выпавшей на их долю, пожимали руки Консьянсу; молодые девушки восхищались мужеством Мариетты и благим результатом ее усилий.

Потребовалось, чтобы Консьянс рассказал во всех подробностях о той страшной битве под Ланом, свидетелем которой он оказался до той минуты, когда его ослепил взрыв зарядного ящика, а Мариетта в свою очередь поведала о своих странствиях, о паломничестве к Богоматери Льесской, о чудесном вмешательстве Пресвятой Девы (так как девушка продолжала приписывать Мадонне исцеление своего друга) и, наконец, о пребывании у доброго доктора из Лондона, к которому Консьянс вошел умирающим и сломленным отчаянием и от которого вышел полным сил и надежд.

Затем с наступлением темноты люди возвратились к своим очагам. В этот вечер во всех домах деревни говорили о Консьянсе и Мариетте, об их предстоящей свадьбе, что уже не было тайной, поскольку Консьянс рассказал о надеждах, которые вселила в него преданность его подруги в то время, когда он уже был уверен, что больше не увидит дневного света, и смотрел на остаток своей жизни как на преждевременное ожидание в сумрачном преддверии смерти.

И, надо сказать, во всей деревне не нашлось ни одного, кто завидовал бы будущему счастью двух молодых людей; напротив, те, кто был в курсе дел папаши Каде, а в селениях, насчитывающих пять-шесть сотен жителей, никакие секреты не хранятся долго, — так вот, повторим, те, кто был в курсе дел папаши Каде, жалели юную пару, будущему которой совсем недавно угрожала тройная опасность: вмешательство в их жизнь апоплексического удара, от которого старик только-только начал оправляться, отъезд Консьянса на войну и возвращение Бурбонов.

Объясним подробнее, в чем заключались эти три опасности, и представим читателю подлинное положение дел папаши Каде, который, на минуту вообразив себя богатым, словно Крёз, мог вот-вот оказаться беднее Иова.

Апоплексический удар, перенесенный стариком, помешал ему следить за ходом посевных работ на его землях, но, к счастью, тут на помощь ему пришел сосед Матьё. Однако земля, лишившись былых ежедневных и даже воскресных посещений хозяина, к которым она привыкла, земля, ревнивая по причине то ли такого небрежения, то ли плохих погодных условий, обещала нельзя сказать неурожай, но во всяком случае урожай скудный.

О, если бы Консьянс находился здесь, чтобы внимать потребностям этой земли! Консьянс, столь хорошо понимавший все голоса природы, наверняка отозвался бы на крик бедной, покинутой земли!

Но, увы, Консьянс уехал; Консьянс отмерял порох для орудий в Бриене, в Монтеро, в Мери-о-Бак, в Лане; Консьянс, мягкосердечный Консьянс, который не вырвал бы даже перышка из крыла синички, Консьянс в своей маленькой сфере деятельности помогал победителю Пирамид, Маренго и Аустерлица; это была работа, которая, надо признать, не вызывала у него ни симпатии, ни восхищения, как это было у его друга Бастьена.

Читателю уже известно, каким образом Консьянс, чье участие в прославленных массовых убийствах можно оправдать и необходимостью защиты страны, и тем отвращением, с каким он повиновался закону о рекрутском наборе, расстался со своим военным делом, которому, сколь бы непривлекательным оно ни было, юноша служил с таким мужеством и хладнокровием, что оба эти качества были замечены императором, сказавшим, как мы помним, следующее: "При первом же случае, когда мы снова встретимся под огнем неприятеля, напомни мне, что я должен тебе крест!" — этим обещанием юноша, вероятно, собирался воспользоваться в ту минуту, когда при взрыве зарядного ящика он исчез, подобно Ромулу, во вспышке.

Затем последовали полная оккупация края, вступление союзников в Париж и восстановление трона Бурбонов, означавшие новое разорение не только папаши Каде, но и обоих семейств.

Историк, который изучает такие грандиозные катастрофы и величайшие события, увы, занимается только тем, что следит за фортуной, возвышающей или низвергающей сильных мира сего. Он скорбит об опрокинутом троне, о непризнанном гении, о роковых поворотах в жизни народов, о прихотях случая, но крайне редко находит у себя вздох сожаления и сочувственный взгляд на смиренные существа, которые походя были раздавлены колесницами, поднимающимися или катящимися вниз по дорогам судеб.

Мы уже называли три предпосылки разорения обитателей двух хижин, обусловленные великими событиями, которые в это время изменили лицо Европы.

Оккупация края прежде всего означала для Виллер-Котре вступление в город тридцати- или сорокатысячного русского корпуса, расквартировать который было очень нелегко в пятистах городских домах или в окрестных деревнях.

Эти сорок тысяч человек разбили огромный бивак, занявший площадь в два или три льё.

Восемь-девять арпанов земли папаши Каде оказались частью территории русского бивака; там расположился лагерь казаков, и копыта их коней растоптали зеленые макушки колосьев, только-только появившихся из-под земли.

В тот год нечего было и думать об урожае, поскольку почву утоптали, словно площадку для игры в мяч. Правда, благодаря покрывавшей ее соломе, которой, естественно, предстояло превратиться в удобрение, земля, бесплодная в 1814 году, могла, по всей вероятности, дать богатый урожай в 1815-м, но до этого срока оставалось еще полтора года, а папаше Каде следовало вручить метру Ниге восемьсот франков ко дню Святого Мартина.

На первый взгляд ничто не казалось более легким, чем взять взаймы восемьсот франков под залог девяти арпанов земли, благодаря упорному десятилетнему труду ставшей первосортной, земли, за которую надо было уплатить в целом всего лишь тысячу шестьсот франков.

Но вскоре мы вернемся к этой теме, ведь мы говорили о трех обстоятельствах, грозивших разорением папаше Каде, и, изложив первое, состоявшее в опустошении его земли, мы должны перейти ко второму, а перейдя к третьему, мы будем толковать о вопросе выплаты, самом серьезном из всех.

Вторая причина разорения состояла в том, что из-за чужеземной оккупации Мариетта уже не могла совершать свои ежедневные путешествия в Виллер-Котре; нечего было даже думать о том, чтобы без пропуска, без охраны такая красивая девушка, как Мариетта, направляясь в город продавать молоко и возвращаясь оттуда с выручкой, два раза в день пересекала бивак с сорока тысячами мужчин!

Впрочем, было ли у нее что продавать в Виллер-Котре? Не стало больше коров на ферме Лонпре и, следовательно, не стало молока: четырех коров-кормилиц убили, разрубили на части, изжарили; черная корова избежала этой участи только благодаря особой протекции офицера, коменданта Арамона, а Тардиф и даже Пьерро спаслись благодаря своему почтенному возрасту — вряд ли их мясо было доступно даже крепким зубам изголодавшихся казаков.

Так что имелся бивак с сорока тысячами русских солдат — и уже ни коров, ни молока, ни торговли, то есть никакого источника благосостояния; основной, почти единственный источник иссяк для хижины справа, в то время как третье бедствие, как мы уже говорили, могло вскоре постигнуть хижину слева.

Бурбоны были вновь возведены на трон, а вместе с ними во Францию возвратились все их прежние прислужники, сопровождавшие в изгнании хозяев, — дворяне и священники, и каждый из них предъявлял теперь свои притязания; среди всех этих спутников королевской семьи в эмиграции не нашлось ни одного, кто не был бы ограблен и не требовал теперь вернуть ему награбленное.

Так называли в то время великий акт справедливости 1792 года, благодаря которому народ Франции обогатился за счет имущества тех, кто замышлял заговоры или воевал против него.

Так вот, девять арпанов земли папаши Каде представляли собой всего лишь кроху, оторванную от земель, которые в коммунах Арамона, Боннёя и Ларньи принадлежали монастырю Лонпре.

И правопреемники обитателей монастыря, появившиеся в его окрестности, высокомерно заявляли о своей твердой надежде, что эта кража будет возмещена им так же, как другие.

Нечего и говорить о том, что вопрос о возмещении ущерба, причиняемого новым собственникам, даже не ставился.

Таково было более чем шаткое положение двух семейств, в котором их застал бедный Консьянс.

Понятно, как много значило теперь неожиданное чудо — начавшее возвращаться к нему зрение, ведь, очевидно, именно на Консьянсе лежало бремя ответственности за благополучие обоих семейств.

Самым срочным делом для него стало дальнейшее лечение выздоравливающих глаз. Так что на следующий же день юноша отправился в Виллер-Котре в сопровождении Мариетты и бежавшего перед ними Бернара. Так возобновились их обычные утренние прогулки, только теперь бивак распугал птиц, белок и ланей.

Солдаты бросали жадные взгляды на красивую девушку, но их сдерживали повиновение своим офицерам и уважение к чужой беде. К тому же по остаткам военного мундира на Консьянсе они догадывались, что он тоже солдат, что его увечье — следствие войны, и то фронтовое братство, которое после окончания боевых действий устанавливается даже между врагами, ограждало от неприятностей и слепого, и его поводыря.

Оба, а вернее трое, включая Бернара, добрались до Виллер-Котре, где их не видели уже полгода.

Среди недавно свершившихся важных событий, разумеется, никто и не обратил внимания на их отсутствие, однако их присутствие сразу же было замечено.

Все в Виллер-Котре смотрели в то утро с симпатией на эту странную группу, состоявшую из двух юных влюбленных и любящей их собаки.

Любовь привлекает к себе любовь.

Молодые люди направились прямо к дому доктора Лекосса.

Доктор уже знал о возвращении Консьянса, о страшном несчастье, постигшем юношу, и о начавшемся улучшении в состоянии его зрения.

Поэтому он встретил Консьянса весело, выказав душевное расположение к больному:

— А, это ты, парень! Ну-ка, иди сюда, расскажи, что с тобой стряслось!

И Консьянсу пришлось в десятый, двадцатый, в пятидесятый раз во всех подробностях рассказывать о приключившейся с ним беде.

Доктор слушал его с большим вниманием; затем, когда бывший солдат закончил свой рассказ, подвел его к окну и, приподняв веко, осмотрел глаз.

— Да, все так и есть, — заявил он. — Поражена поверхность роговицы; прозрачность ее утратилась, и она по сей день остается замутненной, но мало-помалу соединительная оболочка глаза будет отслаиваться и постепенно прозрачность восстановится; скольжение век по глазу в конце концов вернет ему его гладкость… И тогда, парень, ты будешь видеть так же четко, как раньше.

— О, неужели это правда, сударь?! — в один голос воскликнули молодые люди.

— Я ручаюсь вам, — уверил их доктор.

— А что теперь нужно делать, господин Лекосс? — спросила девушка.

— С этим все просто. Я вам выпишу рецепт, по которому аптекарь приготовит смягчающую и противовоспалительную мазь. Консьянс будет протирать ею веки утром и вечером, а через две-три недели он станет видеть вполне неплохо для того, чтобы самому прийти ко мне за вторым рецептом.

Пока доктор выписывал рецепт на имя г-на Пакно, аптекаря, Консьянс и Мариетта, взяв друг друга за руки, успели обменяться слезами благодарности и тихим поцелуем.

И правда, больше не оставалось оснований для страха: ведь первый доктор надеялся, второй обещал, а третий утверждал.

Молодые люди так быстро, как только могли, принесли эту добрую новость в Арамон.

XVII ГОРИЗОНТ ОМРАЧАЕТСЯ

Ничто не могло бы так, как эта добрая весть, хоть немного смягчить тревоги иного рода, нависшие над двумя семьями.

Как мы уже говорили, папаша Каде со своими девятью арпанами земли оказался на пороге нищеты.

Правда, доктор Лекосс не хотел брать никакой платы за свою помощь больному, но совсем иначе обстояло дело с аптекарем, и потому болезнь, от излечения которой он был еще далек, стоила папаше Каде больше пятидесяти экю.

Читателю уже известно, что, когда Мариетте надо было отправляться за Консьянсом в Лан, папаша Каде предложил ей свою последнюю золотую монету, от которой девушка отказалась.

Мариетта совершила путешествие в Лан, располагая деньгами, которые дал ей мясник Моприве.

Так что золотая монета папаши Каде возвратилась в его кожаный кошелек, но совсем ненадолго: вместе с пятью другими, сэкономленными Мадлен и Мари, она пошла на оплату медикаментов, приготовленных г-ном Пакно.

Чтобы собрать сумму в пятьдесят экю, пришлось даже добавить еще несколько монет.

Так или иначе, Консьянс вернулся. Его возвращение, принесшее огромную радость сердцам ближних, не принесло утешения их кошелькам.

Папаше Каде предстояло оставаться беспомощным во все дни, что ему было суждено еще прожить. Выздоравливающий Консьянс не был способен к какой-либо работе. Маленький Пьер мог стать помощником только через четыре-пять лет.

Таким образом, две семьи, состоявшие их трех мужчин и трех женщин оказались без мужской поддержки, и именно женщинам пришлось работать за всех и для всех.

Известно, что представляет собой в деревне труд бедных женщин и что могут принести игла и прялка.

Правда и то, что в деревне можно прожить и на малые деньги, но двое больных увеличивали расходы.

Несмотря на утрату ожидавшегося урожая, утрату, неизбежную из-за расположившихся на его земле казаков, папаша Каде легко нашел бы денежные средства, но распространившийся страшный слух насчет земель, которые принадлежали эмигрантам, усложнял ситуацию.

Кроме того, было известно, что папаша Каде должен за свою землю тысячу шестьсот франков; эта сумма воспринималась как пустяковая в то время, когда девять арпанов стоили двенадцать, а то и четырнадцать тысяч франков, но она становилась огромной в те дни, когда уже не знали, а будут ли стоить эти девять арпанов хотя бы тысячу шестьсот франков.

В результате никто не предложил папаше Каде дать ему взаймы, даже его сосед Матьё, сам оказавшийся в почти таком же положении, а потому не имевший возможности помочь деньгами.

Выход из этой ситуации виделся лишь в строгой бережливости.

Однако политические события очень мало способствовали этому.

Тридцатого мая пушка в Париже возвестила о том, что договор между Францией и союзными державами подписан.

В соответствии с этим договором, чужеземные войска должны были покинуть территорию Франции.

А потому к 15 июня русские сняли свой бивак и распрощались с обитателями Арамона, Ларньи и Виллер-Котре, к великой их радости.

Свободно вздохнув своей раздавленной грудью, Франция в одно мгновение забыла, что она возвращается в границы 1792 года, лишается первенства в мире и теряет территории в Средиземном море, в Мексиканском заливе и в Индийском океане — Мальту, Тобаго, Сент-Люсию, Иль-де-Франс, Родригес и Сейшелы.

Франция вновь обрела свою почву; она снова стала хозяйкой своей судьбы; она, наконец, начала собирать своих детей, все еще рассеянных по крепостям на севере и на востоке, в армиях за Луарой и в лазаретах.

На следующий день после отъезда казаков папаша Каде заявил, что ему хочется пойти посмотреть на свою землю.

Желание было вполне естественным для этого несчастного человека, некогда ходившего смотреть на свою землю ежедневно, а то и по два раза в день и не видевшего ее больше восьми месяцев.

Давно уже он готовился предпринять это нешуточное путешествие, каждый день при помощи Мадлен делая несколько лишних шагов, но, пока казаки расхаживали по его возлюбленной земле, он, насколько это ему удавалось, не давал волю воображению и чувствам, как поступил бы Коллатин по отношению к обесчещенной Лукреции, если бы Лукреция продолжала жить после преступления Тарквиния.

Мадлен, как обычно, предложила папаше Каде опереться на ее руку, но он отказался: ему хотелось наедине, без свидетелей вдоволь предаться ожидавшим его душевным волнениям.

Мадлен выказала некоторое опасение, сможет ли старик преодолеть такой длинный путь, ведь речь шла почти о четверти льё. Но папаша Каде сам с усилием поднялся, почти не хромая прошел через всю хижину и попросил, чтобы его поддержали только во время спуска с откоса, а дальше ему уже ничто не грозит.

Мадден долго провожала его глазами, но, увидев, что старик уверенно дошел до поворота дороги, она понадеялась на его силу воли.

И правда, старик продолжал свой путь и вскоре увидел обширное разоренное поле.

На протяжении почти целого льё не видно было ничего, кроме земли, вытоптанной ногами солдат и копытами лошадей, полуразрушенных бараков и больших черных пятен в тех местах, где разжигали костры.

То был живой, а вернее, мертвый образ разорения.

Папаша Каде горестно покачал головой и двинулся дальше.

Дойдя до места, где должна была быть его земля, земля, где когда-то на его глазах начинали прорастать злаки, земля, расширявшиеся границы которой он без труда, но с гордостью мог охватить взглядом, старик искал ее, однако не находил.

Всякие границы исчезли: он уже не видел ни межевых столбиков, ни канавок — ни одного из тех знаков, которые говорят собственнику: "Это — твое, а это — твоего соседа".

Папаша Каде хотел поднять обе руки к небу, но левая ему не повиновалась и повисла вдоль тела, беспомощная и безжизненная.

Две слезинки выкатились из стариковских глаз: одна из его рук перестала действовать, но два его глаза могли плакать сколько угодно.

— О Господи Боже мой, — пробормотал несчастный, — надо ли было мне на старости лет видеть такие бедствия?

Затем, поскольку память подсказывала папаше Каде, что его земля где-то рядом, он сошел с дороги, чтобы попытаться под этим слоем грязи и соломы найти былые межи.

Принадлежащая соседу Матьё рощица могла бы помочь ему в этих поисках, но пришлось разыскивать и то место, где она когда-то стояла.

Рощица была вырублена.

В глубине души папашу Каде это не слишком огорчило. Эта роща, густая, полная терновых кустов, служила жилищем для целой колонии кроликов, днем забивавшихся в норы, а ночью выходивших из них, чтобы грызть злаки и клевер, принадлежавшие папаше Каде.

Несколько пней, что некогда были древесными стволами, указали старику на место, где росла рощица, и благодаря этому он, пусть неточно, разыскал одну из меж своего участка.

Он высматривал вторую, когда кто-то тихо коснулся его плеча.

Старик обернулся.

Перед ним стоял человек, продавший ему два последних арпана земли, человек, которому папаша Каде был должен тысячу шестьсот франков.

В противоположность старику, опечаленному, согнувшемуся в три погибели, продавец выглядел бодрым и радостно настроенным.

— А, добрый день, кузен Манике и компания! — поздоровался, по своему обыкновению, папаша Каде, хотя кузен Манике был совершенно один. — Как дела?

— Хорошо, очень хорошо! — отозвался кузен. — А у вас, папаша Каде?

Старик покачал головой:

— О, у меня плохо, очень плохо!

— Да что вы? — возразил продавец. — Вам можно было бы дать лет тридцать, у вас вид молодожена.

Старик показал головой так же невесело, как в первый раз, и нравоучительно заметил:

— Сосед Манике, только осел безропотно несет на спине груз, который воняет или царапает его.

— А, да, я понимаю — вы хотите сказать о вашем параличе! Значит, они не желают двигаться, ваша проклятая левая рука и ваша проклятая левая нога?

— Это не так, слава Богу: они еще действуют, ведь, как бы ни болела нога, она, как вы сами видите, помогла мне добраться сюда. Но земля, кузен Манике, вот что меня тревожит, земля!

И папаша Каде еще более грустно, чем в первые два раза, покачал головой.

— Ах да, земля… понимаю.

— Дело в том, кузен Манике, что я здесь ищу свои межи и не нахожу их, я, который раньше нашел бы их с завязанными глазами.

— О, что касается меж, пусть вас это не беспокоит, папаша Каде: мы их найдем.

— Как это — мы их найдем?! Найти их совсем не просто после происшедших здесь изменений!

— Да ведь вы же знаете, что я огородник в Вомуазе.

— Конечно, я это знаю.

— Я сам вам продал два клочка земли, которой здесь владею, во-первых, чтобы увеличить свой капитал, а во-вторых, я перестал верить в эту землю, раньше принадлежавшую монастырю.

Папаша Каде вздохнул: кузен Манике задел одну из его ран, притом самую кровоточащую.

— Да, — сказал он, — вы правильно сделали, избавившись от земли.

— И я так полагаю, — подхватил кузен. — Я же говорил вам, что занимаюсь огородничеством в Вомуазе, а потому, как только русские офицеры гарантировали мне безопасность, я приезжал в бивак продавать свои овощи.

— Вот оно что, — вставил слово старик.

— Да, каждый день я привозил целую телегу овощей, и так как, по-видимому, король Людовик Восемнадцатый дал им немало денег за оказанную ему услугу, платили они щедро, эти сукины дети казаки.

— Значит, вы ничего не потеряли от их вторжения?

— Наоборот! Я-то лишь выиграл от этого, и единственное, о чем я сожалею, так это о том, что они не простояли здесь трех лет вместо трех месяцев.

— Но ведь существуют другие люди, для которых оккупация стала большим несчастьем.

— Разумеется! Знаете, папаша Коде, несчастье одних нередко счастье для других: бывает везение и бывает невезение, вот и все; мне повезло, вам — нет; в следующий раз все может быть наоборот.

— Но если так, зачем вам помогать мне разыскивать межи? — спросил старик, для которого беседа становилась все менее приятной.

— Это легко понять… Я ведь приходил сюда каждый день, как уже было сказано. Кто знает, что здесь будет дальше, подумал я, и в один прекрасный день погрузил в мою телегу дюжину затесанных колышков, а казакам сказал: "Не обращайте внимания: дело в том, что вы расположились на моей земле, и, пока еще межи видны, я хочу их обозначить". — "А, — ответили господа казаки, — это весьма разумно". И они позволили мне вкопать мои вешки; таким образом, благодаря моей предусмотрительности мы найдем наши межи.

Это притяжательное местоимение "наши" обеспокоило папашу Каде. Он снизу вверх глянул на собеседника, затем, стремясь очистить душу от этой легкой тревоги, сказал:

— Вы очень добры, кузен, если так заботитесь о моих интересах, воистину, очень добры.

— Само собой разумеется, — ответил кузен, сопроводив свои слова весьма учтивым жестом. — Дело, понимаете ли, в том, что ваши интересы стали в какой-то мере моими интересами, папаша Каде.

— Как это понимать? — удивился простак, на скулах которого проступил легкий румянец.

— Очень просто — за вами еще две выплаты долга, не правда ли?

— Да, две выплаты по восемьсот франков каждая?

— Одна на Святого Мартина в этом году, вторая — на Святого Мартина в будущем году.

— Вы отлично помните нужные вам даты, кузен Манике.

— О, я человек порядка.

— Но, пока не истек срок, платить ведь ничего не надо, — робко заметил старик.

— Подождите-ка… Я сказал себе примерно так: "Какой-то рок преследует папашу Каде. Его разбил паралич, его внук Консьянс ослеп, казаки стали лагерем на его земле и на корню уничтожили весь урожай…"

— И что из этого следует, кузен?

— Мне продолжать?

— Да.

— "Конечно же, — сказал я себе, — вполне возможно, что ко дню выплаты он будет в стесненных обстоятельствах…"

Папаша Каде подавил вздох.

— Восемьсот франков, — продолжал кузен Манике, — не всегда валяются под копытами коня, тем более коня казацкого. А если он стеснен в средствах настолько, что не сможет мне заплатить? Ничего, это можно уладить.

— Ах, — воскликнул папаша Каде, — поскольку залог солидный, вы дадите мне время, не правда ли?

— Э, нет, папаша Каде, нет! На это не надейтесь! Я-то купил землю честно, по цене, сложившейся к тому времени. Э, нет, папаша Каде, нет! Я рассчитывал на вас, поскольку вы всегда выплачивали долг до последнего су. Точно так же можно положиться и на меня. Так что будьте добры уложиться в срок — это уже ваши трудности.

— Хорошо, — ответил бедняга сдавленным голосом.

— Я думал так, — продолжал кузен, — если папаша Каде не может рассчитывать на урожай нынешнего года, поскольку урожай на корню уничтожен, если папаша Каде стеснен в средствах и не в состоянии заплатить мне, своему ипотечному заимодавцу, — ведь вы знаете, что у меня ипотека в первую очередь на вас, папаша Каде?..

— Боже мой, да знаю я это, знаю!

— … Значит, если папаша Каде ничего мне не заплатит, это дорого мне обойдется, так что я буду вынужден продать его землю.

Старик закрыл глаза и сглотнул слюну, как человек, на шею которому набросили веревку.

А кузен Манике продолжал с присущим ему эгоизмом:

— Итак, поскольку земля обесценена, пока все эти глупцы в простоте душевной верят, что дворянам и попам собираются вернуть их земли, я получу землю почти даром или по ничтожной цене, за какой-нибудь кусок хлеба, а в таком случае не будет ничего плохого в том, что я на всякий случай отмечу наши межи… Вот почему я вкопал мои колышки.

Судя по гримасе старика, можно было бы сказать, что один из этих колышков ему забили прямо в грудь.

Манике продолжал:

— Таким образом, можете быть спокойны, папаша Каде: нашу землю не спутаешь с соседской и через год мы увидим, что она стала лучше, чем была когда-либо прежде, ведь вся эта солома, вся эта зола, весь этот конский навоз, нет нужды вам объяснять, превратятся в отличное удобрение. О, нашей бедной земле надо годик остаться под паром и получить немного подкормки; ведь вы ее немного переутомили, признайтесь, папаша Каде… Э, да что с вами? Уж не плохо ли вам?

И кузен Манике протянул руки, чтобы поддержать покачнувшегося старика, но тот сделал усилие над собой, отстранил действующей рукой собеседника и сказал:

— Все хорошо… спасибо, кузен Манике, я доволен, что вы предупредили меня насчет ваших намерений; вы же знаете пословицу: "Предупрежденный человек стоит двух непредупрежденных".

— Значит, вы мне выплатите долг на Святого Мартина? Тем лучше.

— Я этого не говорю, сосед.

— Значит, вы мне не заплатите!

— Это я тем более не говорю.

— Что же вы тогда говорите?

— Я говорю… я говорю — надо посмотреть.

Это, как известно, было любимым словцом папаши Каде.

— Хорошо, посмотрите, — промолвил кузен Манике, — а пока я восстановлю границы нашей земли. Прощайте, папаша Каде!

— Прощайте, кузен и компания.

И с омертвелым сердцем старик поковылял к деревне, волоча парализованную ногу и тихо шепча:

— О Господи Боже, только этого не хватало! Подумать только, такую прекрасную землю, мне-то стоившую более четырехсот отличных луидоров, этот негодяй Манике приобретет за кусок хлеба!

И совсем тихо добавил:

— О, этому не бывать! Да я скорее удавлю его своей единственной рукой!

XVIII ГЛАВА, В КОТОРОЙ ВПАДАЮТ В ОТЧАЯНИЕ ВСЕ, КРОМЕ КОНСЬЯНСА

Возвращаясь домой, папаша Каде увидел, что все пространство между двумя хижинами заполнено обитателями Арамона.

Они толпились вокруг Бастьена, чье лицо украшали два рубца от сабельных ударов, два рубца, которых раньше не было. Впрочем, это не помешало Катрин встретить героя возгласами радости.

Один из рубцов Бастьена мы уже видели во время его встречи с Мариеттой перед воротами лазарета в Лане.

Второй нанес ему кирасир.

Мы уже рассказали о том, как Бастьен расстался с землячкой, всячески успокаивая ее тем, что он знает особый сабельный удар, казавшийся ему неотразимым.

К сожалению, бывает так, что одна и та же мысль приходит к разным людям одновременно. Вот и кирасира посетила та же идея, что Бастьена, только он оказался проворнее и наградил Бастьена тем удивительным сабельным ударом, которым тот собирался сам его наградить.

Первый визит гусар нанес Консьянсу. В сопровождении всей деревни он пришел повидать товарища по лазарету и узнать, в каком состоянии теперь его глаза.

А глаза Консьянса выздоравливали так быстро, насколько это было возможно.

К несчастью, последняя беседа папаши Каде с кузеном Манике доказывала, что не все семейные дела шли так же хорошо.

Папаша Каде надеялся только на то, что метр Ниге, в числе клиентуры которого было особенно много рантье, найдет под вторую ипотеку сумму, необходимую старику для выплаты долга.

И тогда после погашения долга кузену Манике вторая ипотека стала бы для папаши Каде первой.

И вот, поскольку на следующий день Мариетта, пользуясь отсутствием русских, вознамерилась возобновить свои путешествия в Виллер-Котре и получить наибольшую выручку от молока, которое всегда в изобилии давала черная корова, условились, что папаша Каде сядет на Пьерро и в сопровождении и при поддержке Консьянса отправится к метру Ниге, чтобы провести с ним переговоры.

Так что на следующий день утром молодые люди и старик отправились в путь: Бернар, как обычно, тащил тележку, а Пьерро вез на своей спине папашу Каде.

Мариетта нашла бы не только прежних, но и новых покупателей, если бы молока было настолько много, чтобы можно было продать его всем желающим, но черная корова давала только две меры молока, то есть на шестнадцать су, и это был очень большой удой для одной коровы. Так что девушке пришлось продавать свой товар лишь немногим счастливчикам, вызывавшим зависть у других.

Пока Мариетта занималась своими делами, папаша Каде, ведомый Консьянсом, а вернее, ведя Консьянса, поскольку глаза юноши все еще закрывал зеленый козырек, направился к метру Ниге.

Он нашел почтенного нотариуса в конторе на том же месте, в том же кресле, с теми же клерками. Пал трон, произошло нашествие вражеских войск, была восстановлена власть Бурбонов, но ветер этих незабываемых событий не сдул даже пылинки с многолетней пыли, покрывавшей папки несокрушимого метра Ниге.

Консьянс остановился в первой комнате, где встретил г-жу Ниге, и вынужден был рассказать ей о всех своих приключениях; их завершением, как предвидела дама, мог стать брачный контракт, который предстояло оформить метру Ниге. Но Консьянс не без печали смотрел на начало своей новой жизни. Ведь он, по всей вероятности, через несколько месяцев станет гораздо беднее своей невесты. Значит, поскольку, вопреки прогнозам доктора Лекосса, его зрение еще не восстановилось, девушка за свою преданность получит мужа не только слепого, но еще и обнищавшего.

Пока Консьянс рассказывал о себе г-же Ниге, пока эта женщина, дававшая полезные советы на все случаи жизни, критиковала предписания доктора Лекосса и предлагала юноше свои, папаша Каде, хотя язык плохо ему повиновался, изложил метру Ниге суть своего дела.

Нотариус слушал его с самым живым вниманием, но время от времени покачивал головой.

Старик заметил эти знаки молчаливого отрицания.

— Разве моя просьба невыполнима, господин Ниге? — спросил он.

— Нет, я бы так не сказал, но выполнить ее трудно, что да, то да. Вы даже не представляете себе, папаша Каде, как пугливы деньги и чего только не говорят о планах Людовика Восемнадцатого насчет собственности эмигрантов и особенно насчет собственности Церкви.

— Так вы полагаете, господин Ниге, что я не могу рассчитывать на предоставление мне займа?

— Я этого вовсе не говорю: посмотрю, поищу возможности, но ничего не обещаю.

Папаша Каде вздохнул и тоже покачал головой.

— Эх, — сказал он, — тот отнял у нас наших детей, а вернул их нам кого без глаз, кого без рук, кого без ног… а многих и вовсе нам не вернул, но, по крайней мере, он оставил нам наши земли!

— Папаша Каде, папаша Каде! — вскричал нотариус. — Уж не стали ли вы, часом, бонапартистом? Если это так, я попросил бы вас, хоть вы и являетесь моим клиентом, обратиться с вашим делом к метру Меннессону или к метру Лебёню. Что касается меня, я веду дела только верноподданных его величества.

— О господин Ниге, простите, если я сказал что-то не так. Я не против того и не против этого: я за мою землю, вот и все. Тот, кто оставит мне мою землю, станет моим королем, даже больше чем королем, — он станет моим Богом, поскольку даст средства к пропитанию мне и моей семье.

Папаша Каде встал и, покачнувшись почти так же, как это было, когда он в последний раз выходил из этой конторы, с опущенной головой добрался до входной двери и прошептал:

— Не найти в долг тысячу шестьсот франков за землю, которая стоит самое меньшее двенадцать тысяч!.. Э-э, ничего подобного раньше не случалось… Прощайте, господин Ниге и компания! Пойдем, Консьянс!

Консьянс еще не мог видеть папашу Каде, но по его голосу, дрожавшему сильнее, чем обычно, по его речи, более затрудненной, чем когда-либо, он понял, что после беседы его деда с нотариусом никакого чуда не произошло.

Мариетта и Бернар ожидали их на лужайке в парке. Мариетте повезло больше — она продала все молоко до последней капли.

Это было счастье иметь такой надежный источник доходов. Но при своих шестнадцати су в день, часть которых Мариетте приходилось тратить на пищу для себя и для матери, у девушки, пусть и очень экономной, не было никакой возможности собрать эту злосчастную сумму в восемьсот франков, которую папаше Каде предстояло обязательно выплатить к ближайшему дню Святого Мартина.

В другое время можно было бы обратиться с просьбой об услуге к соседу Матьё, который, при своей грубоватой внешности, отличался отзывчивостью. Но половина земель соседа тоже принадлежала дворянам или церковникам. Более того, так же как на земле папаши Каде, русские стали лагерем на землях соседа Матьё. В печально-известном 1814 году не приходилось рассчитывать и на травинку, которая смогла бы выжить на его восьмидесяти арпанах. Даже если у добряка и имелись бы наличные деньги, он скорее всего придержал бы их, следуя невеселой аксиоме: "Разумное милосердие начинается с себя самого".

Но наличных денег у Матьё не было. В Арамоне, где, как и в любой деревеньке в сто домов, всё и всем друг о друге известно, люди поговаривали, что за три дня до папаши Каде его сосед с такой же целью нанес визит метру Ниге и столь же, как и несчастный старик, безуспешно.

В другое время и Бастьен мог бы ссудить небольшую сумму. Можно было рассчитывать на его преданность Консьянсу, ведь гусар, как все добрые сердца, познакомившись с юношей поближе, перешел от одной крайности к другой — от чего-то похожего на ненависть к чему-то большему, чем преданность; следовательно, можно было бы взять в долг кое-какие деньги у Бастьена, который, бросив пить по утрам белое вино и перестав по вечерам играть в кегли, имея двести пятьдесят франков за свой крест и четыреста ливров пенсии, без труда мог бы экономить пятьдесят франков ежемесячно, тем более что питался он у соседа Матьё, поскольку снова ухаживал за его лошадьми. К несчастью, над Бастьеном нависла та же самая угроза, что и над землей папаши Каде и над землями соседа Матьё. После возвращения Бурбонов гусара стали именовать не иначе как бандитом, бонапартистом, пособником чудовища. Следовательно, добропорядочное правительство, опирающееся на божественное право и чужеземные штыки, не имело никаких обязательств по отношению к подобному человеку и перестало рассматривать себя как должника Бастьена; оно не платило гусару за крест и не выплачивало пенсии, а это сильно уменьшило денежные возможности Бастьена, во времена своего благополучия даже не помышлявшего о какой-либо бережливости.

Что касается Жюльенны, у нее, как известно, ферма сгорела, а коров съели казаки. Она не только не могла помочь тому, кто спас ее ребенка и ее скотину, но, более того, доведенная едва ли не до нищеты, была вынуждена пойти на ферму Боннёй экономкой.

У обитателей двух хижин одно время возникла мысль продать Пьерро и Тардифа, но Пьерро сильно постарел, а его упрямство, известное всем на три льё вокруг Арамона, создало ему дурную репутацию относительно как его моральных, так и физических качеств; Тардиф же, еще способный тянуть плуг, не мог уже пойти на мясо. Единственные зубы, которые могли бы разжевать бычью плоть, принадлежали казакам с Дона и Волги, привыкшим есть мясо своих падших от старости лошадей, но казаки, как известно, убрались к себе домой.

За Пьерро вместе с Тардифом не выручили бы и пятидесяти франков.

Впрочем Консьянс, который, не считая Мариетты, был единственным, не впавшим в отчаяние (ведь молодые сердца являются кладезями веры), — так вот Консьянс был против продажи Пьерро и Тардифа. Он подолгу беседовал с каждым из них и сообщил от их имени о той пользе, какую онимогли бы еще принести.

В остальном Консьянс был возвышенным воплощением той святой веры, которую он носил в своем сердце. Совершенно отчаявшийся, папаша Каде покидал свою постель только для того, чтобы пересесть в кресло, и кресло — только для того, чтобы снова лечь в постель, и отвечал на все возражения безнадежным пожиманием плечами.

Несмотря на опасность того, что земля папаши Каде вот-вот ускользнет из его рук и перейдет в руки кузена Манике, Консьянс не хотел прекращать заботу о ней.

Следуя этому решению, он запрягал Пьерро и Тардифа в плуг, и, заслышав его пение, более печальное, чем когда-либо прежде, Пьерро и Тардиф, вновь обретшие силу и пыл своих лучших времен, бороздили плодоносное лоно нашей общей матери.

Возвратившись домой к концу второго дня работы, Консьянс произнес:

— Дедушка, земля вспахана.

— Прекрасно, — ответил папаша Каде, — но кто даст зерно для посева?

— Об этом позаботится Бог, — спокойно ответил Консьянс.

— Да, — печально вторил ему папаша Каде. — Положим, Бог пошлет нам в октябре зерно для посева. Но ведь мы должны в ноябре отдать восемьсот франков кузену Манике. Кто же даст нам эти восемьсот франков? Снова Бог?

— Почему бы и нет?! — совершенно простодушно ответил Консьянс.

Старый скептик папаша Каде только покачал головой.

Но в начале октября Консьянс отправился на сбор пожертвований.

Он запряг Пьерро в тележку и, подъезжая к воротам всех окрестных фермеров, к каждому из них обращался со своей милой печальной улыбкой:

— Если у вас есть хоть немного зерна сверх того, что нужно для вашей земли, дайте мне, пожалуйста, чтобы я мог засеять поле папаши Каде. Бог вернет вам ту малую толику зерна, которую вы мне дадите, отвратив бурю над вашими всходами и прогнав птиц от ваших спелых колосьев.

И каждый давал Консьянсу зерна не только избыточного, но и некоторую часть необходимого самому фермеру. Соседи по полю могут отказать друг другу в деньгах, но только не в зерне.

Тот, кто не дал бы ни лиара бедняку, берет нож и от семейной буханки отрезает ему кусок хлеба на два су.

Вечером Консьянс возвратился домой с тремя мешками зерна; это было больше, чем ему требовалось для сева на двенадцати арпанах папаши Каде.

Старика так удивил подобный результат, что в знак благодарности он воздел к небу обе руки — то, что полгода тому назад он смог сделать только выражая отчаяние.

И в тот же вечер зрение Консьянса настолько улучшилось, что он, ни слова не говоря, взял молитвенник Мадлен, открыл его и, к великому изумлению трех женщин, проливавших слезы радости, вслух прочел слова благодарения:

"Чем воздам я Господу за все полученные от него блага? Он возлюбил меня и обрек себя на смерть ради любви ко мне! Он осыпал меня милостями в этом мире и уготовил мне жизнь вечную! О душа моя, благослови Господа и пусть все, что во мне есть, благословляет Его святое имя!"

А утром юноша принялся засевать землю папаши Каде, словно старику через неделю, то есть 11 ноября, в день Святого Мартина-зимнего, не предстояло уплатить эту ужасающую сумму в восемьсот ливров, дамокловым мечом нависшую над всем семейством.

Во время сева Консьянса несколько раз навестил кузен Манике, подбодривший его в этом похвальном занятии, причем интонации кузена выдавали то обеспокоенность, когда безмятежность молодого человека пугала заимодавца, то иронию, когда он вспоминал всем известную бедность семьи.

XIX ГЕРБОВАЯ БУМАГА

Настал роковой день 11 ноября. Метр Ниге никак не давал о себе знать — не появлялся сам, не направлял посыльного, не присылал письма.

В конечном счете, и должник и кредитор волновались одинаково сильно: должника угнетала невозможность выплатить долг, а кредитора — страх, что ему вовремя заплатят.

День И ноября прошел, а папаша Каде не проронил ни слова — он был совершенно уверен, что никто ему не ссудит денег и не предпринял ни малейшей попытки раздобыть нужную сумму.

Все другие члены семьи хранили молчание точно так же, как папаша Каде, ибо были сосредоточены на одном и озабоченность их выразилась в одной фразе, которую каждый мысленно произносил: "Если Бог не придет нам на помощь, мы пропали!"

Наступила ночь; почти никто не спал; быть может, лишь Консьянс, поддерживаемый собственной верой, предался сну с юношеской безмятежностью.

А рано утром 12 ноября он отправился боронить землю.

На краю деревни он встретил кузена Манике.

— Доброе утро, Консьянс! — поздоровался огородник. — Куда же ты идешь в такую рань?

— А вы, кузен? — вопросом на вопрос ответил юноша.

— Я? Я иду в город, у меня там есть дела.

— А я иду в поле.

— А насчет земли ты в курсе, мой мальчик?..

— О чем это вы?

— О папаше Каде… ведь он еще вчера обязан был выплатить мне восемьсот ливров!..

— Я знаю это.

— Но он мне не заплатил… Это просто удивительно для такого обязательного человека.

— Если он не заплатил, кузен Манике, — рассудительно заметил Консьянс, — так наверняка потому, что не смог этого сделать.

— Да, но заплатит ли он сегодня или завтра? — спросил кузен Манике с беспокойством, которое внушала ему невозмутимость Консьянса.

— Не думаю, что он сможет, — ответил молодой человек.

— Как, ты думаешь, он не сможет?..

— Нет, не сможет.

— Но, в таком случае, знаешь ли ты, мой мальчик, что я его предупредил?

— О чем?

— А о том, что, если он не заплатит в установленный срок, я заставлю его уважать мои права!

— Пожалуйста, заставьте их уважать, — все так же невозмутимо согласился Консьянс.

И прищелкиванием языка он стал понукать Пьерро и Тардифа, остановившихся, чтобы дать хозяину возможность поговорить с кузеном Манике. Осел и бык сразу же двинулись дальше, привычно повинуясь понуканию.

Консьянс шагал позади них.

— И это не мешает тебе боронить землю? — поинтересовался огородник.

— Что? — переспросил молодой человек.

— А то, что я тебе сейчас сказал.

— Нисколько не мешает, кузен; земля всегда должна кому-то принадлежать: перейдет ли она к вам или добрый наш Господь позволит ей остаться собственностью папаши Каде; значит, долг того, кто ныне ею владеет, пусть даже на короткое время, содержать землю в хорошем состоянии.

— Что ж, мой мальчик, — насмешливо согласился Манике, — действуй, ты на хорошем пути.

— А вы бы, кузен, остановились; боюсь, как бы вы не попали в скверную историю.

— Хо-хо, — хмыкнул насмешник, — будь спокоен, то уж моя забота.

И он продолжил свой путь в Виллер-Котре, а юноша — свой в сторону поля.

Правда, вели они себя различно: Манике время от времени молча оборачивался в сторону Консьянса, останавливался и стирал со лба проступивший пот, а юноша шел спокойно, ровным шагом, не оборачиваясь, с высоко поднятой головой.

В тот же день около двух часов пополудни к папаше Каде явился метр Шекс, судебный исполнитель из Виллер-Котре, истинный потомок Мольерова славного г-на Лояля. Метр Шекс, поздоровавшись с преувеличенной любезностью и рассыпавшись в тысячах извинений, вручил старику листок гербовой бумаги.

— Положите это на стол, метр Шекс, — попросил папаша Каде, скрывая в душе гнев, но не умея скрыть стыда, ведь перед ним был первый судебный исполнитель, переступавший порог его дома.

— Ну что ж, если вы знаете, что это такое, тем лучше, — заявил метр Шекс, — мне не понадобится вам объяснять… До свидания, господин Каде!

И после множества прощальных приветствий он вышел.

— Да, до свидания, метр Шекс и компания, — прошептал бедолага, — к несчастью, до свидания, так как, наверное, это не последняя гербовая бумага, которую вы нам вручите.

Мадлен сидела в углу. Метр Шекс то ли не видел ее, то ли притворился, что не видит.

Она плакала, утирая слезы передником.

Папаша Каде встал, подошел к столу и, взяв бумагу, принялся ее разглядывать.

В эту минуту вошел Консьянс; он уже отвел в конюшню Пьерро и Тардифа. Земля была взборонована.

— Возьми-ка, — обратился к внуку папаша Каде, передавая ему гербовую бумагу. — Вот любовная записка от кузена Манике. Можешь нам сказать, о чем там поется?

Консьянс взял лист из рук деда и прочел.

— Да, дедушка, — сказал он, — это предписание о выплате процентов и основной суммы.

— Так что же будем делать?

— Ждать второго предписания, дедушка.

— Значит, придет и второе?

— Да, придет и второе.

. — И когда же?

— Вероятно, послезавтра.

— А от кого ты все это знаешь?

— Меня, дедушка, осведомили.

— И кто же тебя осведомил?

— Один хороший человек, судебный исполнитель, с которым кузен Манике обсуждал свое намерение преследовать вас по суду еще до того, как истечет срок. Он кузену отказал.

— Кто же этот достойный человек? — спросил папаша Каде, которого весьма удивило то, что существует судебный исполнитель, отказавшийся преследовать должника.

— Господин Деме.

— А, понятно, — вздохнул старик, — он дружил с бедным Гийомом. Так ты, мой мальчик, говоришь, нужно ждать?

— Да, дедушка.

Стали ждать.

Нет ничего пунктуальнее гербовой бумаги.

Ожидаемая бумага пришла точно через день.

То было повторное распоряжение, предписывающее г-ну Каде выплатить долг в двадцать четыре часа и в случае неуплаты грозящее судебным преследованием, приговором, отчуждением и т. д., и т. п.

— Ты слышишь, мой мальчик?! — воскликнул устрашенный старик.

— Да, дедушка, — ответил Консьянс со своим обычным спокойствием.

— Предупреждение о выплате долга в течение двадцати четырех часов!

— Это просто юридическая формула, и не надо ее пугаться, дедушка: тебе на тридцать дней предоставляется отсрочка.

— Да ты просто ученый, Консьянс! — воскликнул в изумлении папаша Каде.

— Если и ученый, то благодаря все тому же господину Деме, — улыбнулся юноша.

— А что мы будем делать после этих тридцати дней?

— Господин Деме скажет нам это, дедушка.

— Оставьте ребенка в покое, — вмешалась Мадлен. — Вы не понимаете, его ведет сам Господь.

Мадлен по-прежнему называла сына ребенком, хотя ему было уже около двадцати, и все же она была права, ведь не возрастом определяется детскость, а простотой сердца.

Снова стали ждать.

Пятнадцатого декабря прибыл метр Шекс с двумя помощниками, чтобы составить протокол ареста имущества, и отправился к земельному участку, чтобы описать его.

Папаша Каде отказался сопровождать незваного гостя, а Консьянс предложил было ему свою помощь.

— Не стоит, — заметил старик, — уж одного-то человека он там найдет, будь уверен.

— Кого это, дедушка?

— Кузена Манике, вот кого!

Так что метру Шексу пришлось разыскивать поле папаши Каде без посторонней помощи, но искал он его недолго. Убедившись, что ни Консьянс, ни его дед не сопровождают судебных исполнителей, явился кузен Манике и указал метру Шексу границы искомого участка земли.

Вслед за судебными исполнителями в хижину зашел Бастьен.

— Эй, Консьянс, — предложил он, — давай-ка потолкуем немного о делах.

Юноша протянул гусару руку и улыбнулся в знак согласия.

— У меня есть мысль, — продолжал Бастьен.

— Какая же?

— Давай возьмем наши сабли… Надеюсь, твоя сабля на месте?

— Да.

— И устроим засаду в лесу по дороге в Виллер-Котре.

— Зачем?

— Чтобы подождать их там, разумеется.

— Кого подождать?

— Да судебных исполнителей, черт их побери! И тогда зададим им такую тррепку, черртям будет тошно, вот будет потеха, как говарривали у нас в полку!

— Тихо, дорогой мой Бастьен, — остановил друга Консьянс, — если, не дай Бог, кто-нибудь услышит хоть что-нибудь подобное, мы погибнем окончательно, а нам и так несчастий хватает!

— Проклятье! — воскликнул Бастьен. — Подумать только, эти мерзавцы упразднили мой крест и отняли у меня пенсию!

И он сделал угрожающий жест, подобно Аяксу, проклинающему богов.

— Эх, если когда-нибудь представится случай отправить их в ад, откуда они пришли, это будет для меня большой радостью, — продолжал гусар. — Во всяком случае, до встречи, Консьянс, и если я тебе понадоблюсь, вспомни, что мы друзья по гроб жизни!

И Бастьен ушел, бормоча себе под нос:

— Ну, проклятые штафирки! Ну, проклятые Бурбоны! Можно подумать, все в мире устроено только для того, чтобы портить кровь порядочным людям!

Два часа спустя метр Шекс вновь проехал через Арамон и оставил папаше Каде копию постановления, согласно которому продажа его земли назначалась через шесть недель, то есть на конец января 1815 года.

Старик попросил прочесть ему бумагу от первой до последней буквы.

— Так там и сказано? — недоверчиво спросил он, когда внук дочитал документ до конца.

— Да, дедушка, это правда: продажа назначена через шесть недель.

— Таким образом, через шесть недель землю продадут?

— Нет, дедушка.

— Но, дурачок, именно об этом говорится в бумаге! Ты же сам только что ее прочел!

— Ба… если, дедушка, верить всему, что говорят гербовые бумаги, пришлось бы всегда дрожать, читая, что тебя повесят или колесуют.

— Шутишь? Что же, шути.

— Я не шучу, а надеюсь, — серьезно объяснил Консьянс.

— Ты надеешься, что через шесть недель землю не продадут?

— О, я в этом уверен.

— Но каким образом ты этому воспрепятствуешь?

— Дедушка, я отправлюсь в Суасон, выберу адвоката, адвокат поднимет вопрос об инциденте.

— А что это такое — инцидент?

— Это значит, дедушка, что он попросит суд предоставить тебе трехмесячную, а то и шестимесячную отсрочку выплаты долга, ссылаясь на наши обстоятельства.

— Но ведь адвокат из Суасона запросит уж никак не меньше пятидесяти франков.

— Он запросит сто франков, дедушка.

— И откуда же я их возьму, дурачок?

— Уж я-то постараюсь их раздобыть.

— И когда ты их раздобудешь, когда передашь адвокату, когда адвокат поднимет, как ты говоришь, вопрос об инциденте, когда он добьется трех, шести месяцев отсрочки для нас, что дальше?., дальше?., дальше?..

— Дальше?..

— Да.

— Дедушка, не надо непрестанно мучиться сомнениями, как это делаете вы.

— Как же мне не сомневаться, когда я смотрю и ничего не вижу.

— Постойте-ка, дедушка, — сказал Консьянс, — в том уголке голубого неба вы тоже ничего не видите, так ведь?

Папаша Каде козырьком приставил ладонь ко лбу и всмотрелся в небо самым пристальным образом.

— Нет, конечно же, — сказал он, — я ничего не вижу.

— А вот я, — сказал Консьянс, — я вижу Бога!

— Дедушка, — вмешалась Мадлен, — доверьтесь ребенку; повторяю вам, ведь он благословение нашего дома.

XX ГЛАВА, В КОТОРОЙ ПРОИСХОДИТ ИНЦИДЕНТ, ВОПРОС О КОТОРОМ НЕ ПОДНЯЛ АДВОКАТ ИЗ СУАСОНА

Вас, возможно, удивляет, что мы уже давно не упоминали о г-же Мари и Мариетте. А почему нужно было говорить о них? Жизнь двух женщин настолько слилась с жизнью их соседей, что рассказывать об одних — значит рассказывать о других. Сказать, что Мадлен плакала, — значит сказать, что г-жа Мари была несчастна; сказать, что Консьянс не отчаивался, — значит сказать, что Мариетта не теряла надежды.

К тому же два бедных ребенка, казалось, любили друг друга тем больше, чем больше становилась их нищета. Они опирались друг на друга, чтобы легче справиться с бедой.

Напомним, что уже к концу января был назначен срок продажи.

Консьянс ничего не предпринимал до 15-го: судя по его виду, юношу меньше всего волновало предстоящее событие; затем, 16-го утром, он отправился в путь.

Вечером того же дня он вернулся, пройдя за это время четырнадцать льё, но выглядел словно после прогулки — так прекрасна была дорога, покрытая великолепной зимней изморозью.

Его возвращения ожидали с тревогой.

Бернар, сопровождавший хозяина в Суасон, издалека лаем возвестил о его возвращении и первым появился на пороге дома.

Все бросились навстречу Консьянсу.

Он подошел, спокойный и улыбающийся, жестами стараясь успокоить домашних.

— Ну, как? — одновременно выдохнули вопрос их уста.

— Все хорошо, — ответил Консьянс, — Господь благословил мое путешествие. Я просто не мог пройти через Лонпон, не навестив доброго доктора… ты помнишь, Мариетта, того доктора, кто так радушно принял нас и у кого я прозрел во второй раз?

— Да, и что же?

— Я рассказал ему о цели моего путешествия; он дал мне письмо к своему другу-адвокату, и адвокат не только взялся бесплатно поднять вопрос об инциденте, но обещал при необходимости внести аванс в королевскую судебную палату, в случае если мы туда обратимся.

Госпожа Мари всплеснула руками.

— А что я говорила? — воскликнула Мадлен.

— О, я в этом не сомневалась, — заявила Мариетта.

Папаша Каде только покачал головой; он перестал уже что-либо понимать: судебные исполнители отказались его преследовать, а адвокаты не только бесплатно защищали его интересы, но еще и вносили вместо него авансы.

Не мог же Консьянс сотворить столь немыслимые чудеса!

Поэтому папаша Каде в них не верил.

Однако двенадцать дней спустя ему пришлось в них убедиться.

В один прекрасный день, как обычно возвратившись из Виллер-Котре, Мариетта принесла письмо, подписанное метром Гревеном, адвокатом из Суасона.

В письме сообщалось, что он запросил в суде отсрочку и суд предоставил таковую до 15 марта.

Добиться большего метру Гревену не удалось.

Письмо было освобождено от оплаты.

Оно означало три месяца передышки.

Три месяца передышки означали радость. Письмо вызвало общее удивление.

Консьянс оказался прав. Отныне можно было ожидать милостей от Бога, и сам папаша Каде снова стал немного верить в это.

Адвокат сообщал в своем письме, что по истечении первой отсрочки он запросит вторую. По правде говоря, суд крайне редко удовлетворял вторую просьбу об отсрочке, но, в конце концов, обнадеживающие случаи такого рода тоже имели место.

Дни потекли за днями в ожидании этого события; о том, что папаше Каде предстоит лишиться земли, говорила вся деревня и, надо сказать, из трехсот обитателей, составлявших все население Арамона, двести пятьдесят искренне жалели несчастного старика и осуждали кузена Манике, поведение которого в этом деле стоило ему потери симпатий большинства земляков.

Вместо того чтобы раскаяться, прислушавшись к этому предостережению Неба, и вернуть себе утраченное расположение людей, самому предложив папаше Каде необходимое время, кузен Манике, как это свойственно низким душам, тоже предпринял путешествие в Суасон, нашел там адвоката, взявшегося энергично продвигать дело и заверившего клиента, что суд не предоставит г-ну Каде никакой отсрочки.

Подобно судебным исполнителям, адвокаты бывают добрые и недобрые, правда, недобрые встречаются куда чаще, чем добрые.

Первого марта пришло письмо от метра Гревена. Он предлагал бедной семье собрать все свои денежные средства, обратиться за помощью ко всем своим друзьям.

Метр Гревен виделся с несколькими судьями, которые, будучи обмануты адвокатом противной стороны и, главное, опасаясь, как бы их не обвинили в поощрении незаконного владельца национальных имуществ, заявили ему, Гревену, что они не верят в возможность отсрочки.

Когда пришло это обескураживающее письмо, папаша Каде, снова начавший обретать надежду, отправился, опершись на руку Мадлен, на свидание со своей землей.

Он увидел, как она оживает, эта прекрасная и добрая земля, которая умела отвечать такой признательностью за заботы о ней.

Навоз был разбросан умело, и повсюду зеленым ковром подымались всходы, уже достаточно высокие, чтобы клониться под ветрами — наполовину зимними и в то же время уже весенними, мартовскими.

Ах, на этот раз только одержимый мог бы еще верить в лучшее, и потому слезы потекли из глаз Мадлен и старика.

Расстаться с землей, с этой любимой землей, завоеванной таким тяжким трудом и подававшей такие чудесные надежды!

Расстаться с ней, когда будущий урожай позволил бы выплатить долг, включая и судебные издержки! Расстаться с ней только потому, что один человек, христианин, не пожелал предоставить своему брату то, что любой предоставил бы любому (если не говорить о палаче и его жертве), а именно — немного времени!

На этот раз никто не знал, что и придумать.

Бастьен, разделявший все треволнения семьи, все ее радости и боли, собирался даже вызвать на драку кузена Манике.

Но то было никуда не годное средство.

Вероятнее всего, противник не принял бы вызова.

Мариетта предложила совершить еще одно паломничество к Богоматери Льесской, и Консьянс на это ответил так:

— Пресвятая Дева Льесская пребывает всюду и знает все, значит, она знает о нашей беде и видит нашу веру; она сама придет к нам, Мариетта, поскольку ей известно наше желание пойти к ней.

Папаша Каде только громко вздыхал, ковыляя от порога хижины до своей кровати и обратно, от кровати до порога. Разволновавшись, он вряд ли помнил о сразившем его год назад страшном апоплексическом ударе.

Дни текли и текли, неуклонно приближая несчастную семью к роковой развязке и, следовательно, с каждым часом делая опасность все более неотвратимой.

Так прошли 2, 3, 4, 5 и 6 марта.

Продажа земли, как известно, должна была состояться 15-го.

Седьмого утром, когда семья папаши Каде вместе с г-жой Мари и Мариеттой, вернувшейся из Виллер-Котре, завтракала за круглым столом, сервированным довольно скудно, Бернар вдруг встревожился и бросился к двери, и в ту же минуту на пороге возник Бастьен, растерянный, побледневший, с глазами, вылезающими из орбит; по его лбу струился пот, в руке он держал лист газеты.

При виде его все встали, чувствуя, что гусар принес какую-то из ряда вон выходящую новость.

— Высадился! — кричал Бастьен. — Высадился!

— Кто высадился? — спросил Консьянс, единственный, кто сохранил ясность ума среди общей ошеломленности, вызванной внезапным появлением Бастьена.

— Он! — кричал гусар. — Да он же!

— Но кто — он?

— Император!

— Император? — невольно вырвалось у всех.

— Император высадился, но где же? — продолжал спрашивать Консьянс.

— Ничего об этом не знаю, — ответил Бастьен, — но, так или иначе, он высадился.

— Ты сошел с ума, — заявил Консьянс.

— Нет, нет, нет! Вот посмотри-ка, что напечатано в газете…

Такая важнейшая новость сразу же заставила всех забыть о денежных заботах.

Консьянс взял из рук Бастьена газету и прочел: "ОРДОНАНС

На основании доклада нашего возлюбленного и верного шевалье канцлера Франции сьёра Дамбре, командора наших орденов, мы приказали и приказываем, заявили и заявляем следующее:

Статья первая

Наполеон Бонапарт объявляется предателем и бунтовщиком за вооруженное вторжение в департамент Вар.

На основании этого предписывается всем наместникам, командующим вооруженными силами, национальной гвардией, гражданским властям и даже простым гражданам подвергнуть его преследованию, арестовать и немедленно передать в распоряжение военного трибунала, который после установления личности наложит на него наказание, предписываемое законом.

Дано во дворце Тюильри 6 марта 1815 года, в двадцатый год нашего царствования.

Подписано: Людовик".

— Как это двадцатый год нашего царствования? — удивился Бастьен. — Не может там такого быть!

— Однако здесь это есть, так же как все остальное.

— Остальное пусть там будет, я не против, — продолжал гусар, — это даже доставляет мне удовольствие; но как же газета говорит нам о двадцатилетием царствовании Людовика Восемнадцатого, если это неправда!

— Еще бы! Впрочем, кто знает? — улыбнулся Консьянс. — Люди видывали немало странного!

— Как! Неужели я стал бы служить Людовику Восемнадцатому? Неужели это Людовик Восемнадцатый выиграл Аустерлицкое сражение, битвы под Йеной и Ваграмом?! Неужели это ради Людовика Восемнадцатого я лишился пальца и принял сабельный удар в лицо? Разве это Людовик Восемнадцатый дал мне крест?!.. Вот тебе раз! Ну и потеха была бы, как говаривали у нас в полку!

Наверное, Бастьен обсуждал бы этот вопрос и дальше, но вся деревня была взбудоражена, и гусар, услышав доносившиеся с площади шум и гул голосов, не нашел в себе сил ограничить число своих слушателей семьей Каде.

Он вырвал у Консьянса газету и выбежал, крича:

— "В двадцатый год нашего царствования"! Вот так шуточка!

Что касается обитателей хижины, они остались на месте, оглушенные новостью, но еще не понимая, какое влияние она может оказать на их судьбы.

А влияние оказалось огромным. Как мы уже видели, гигантское светило увлекало за собой почти невидимых спутников.

Первого марта Наполеон действительно высадился в бухте Жуан;

курьер, посланный 3 марта из Марселя, доставил новость в Лион в ночь с 4-го на 5-е;

5- го новость была передана в Париж по телеграфу;

6- го узнали ее благодаря странному ордонансу, опубликованному в этот день в "Монитёре" (его-то и прочел Консьянс);

7- го газеты сообщили о ней в провинции;

в тот день, когда провинция узнала о высадке Наполеона в департаменте Вар, он уже был в Гренобле;

12-го марта узнали, что он в Лионе;

14-го — что он движется к Парижу;

а на 15-е, как известно, назначили продажу земли папаши Каде.

Но еще 12 марта адвокат представил в суд ходатайство с просьбой ввиду сложившихся обстоятельств перенести продажу, и, поскольку обстоятельства клиента были действительно тяжелыми, просьбу удовлетворили и продажу назначили на 15 июня.

Таков был инцидент, благодаря которому папаше Каде 15 марта не пришлось смотреть, как его земля переходит в чужие руки.

Метр Гревен не мог предвидеть подобную ситуацию, но он ею воспользовался.

XXI DEUS EX MACHINA[10]

Вечером 20 марта Наполеон вступил во дворец Тюильри.

Ночью того же дня он поспешил составить свое правительство.

Камбасерес был назначен министром юстиции, герцог Виченцский — министром иностранных дел, маршал Даву — военным министром, герцог Гаэтский — министром финансов, Декре — морским министром, Фуше — министром полиции, а Карно — министром внутренних дел.

Двадцать шестого марта всем высшим органам государственного управления Империи было предложено изложить Наполеону чаяния Франции.

Двадцать седьмого в стране все выглядело так, словно Бурбоны никогда и не существовали.

— Черт подери! — воскликнул Бастьен. — Хотелось бы мне знать, датирует ли еще Людовик Восемнадцатый свои декреты двадцатым годом своего царствования!

Что касается папаши Каде, то он во всем происходящем видел только одно: теперь нечего бояться дворян и священников, а значит, его земля вновь обретает свою ценность; теперь, быть может, ему удастся, заложив ее, взять взаймы не только восемьсот ливров, которые он должен кузену Манике, но еще три-четыре сотни на судебные издержки и расклеивание объявлений.

Размышления старика завершились тем, что в первые же апрельские дни он снова взгромоздился на Пьерро и, поскольку чувствовал себя все лучше, удовольствовался компанией Мариетты. Добравшись до Виллер-Котре, они пошли по Суасонской улице и остановились у столь хорошо знакомой двери метра Ниге.

Папаша Каде хотел спросить у нотариуса, не будет ли заём при Наполеоне более доступным, чем при Бурбонах.

Но метр Ниге, неизвестно почему, был убежденным роялистом. Он встретил крайне неприветливо своего бывшего клиента и заявил ему, что правительство двадцатого марта не имеет никакой стабильности и он из надежного источника знает: союзные державы лихорадочно вооружаются, а возвращение Бонапарта, которым папаша Каде пытается воспользоваться, является всего лишь предвестием второго вторжения иноземцев.

Старик возвратился в Арамон более ошеломленным, чем когда-либо прежде. Метр Ниге был для него оракулом не только в юриспруденции, но и в политике.

Бедняга предполагал, что кузен Манике, так же как нотариус, имеет за границей агентов, сообщающих ему, что предпринимают союзные державы. Особенно путало старого крестьянина то, что его враг отнюдь не выглядел обеспокоенным и, расхаживая повсюду, потирал руки и говорил:

— А, на этот раз посмотрим, какой инцидент поможет метру Гревену добиться еще одной отсрочки.

И правда, в начале мая папаша Каде получил письмо от метра Гревена, в котором достойный адвокат предлагал ему воспользоваться обстоятельствами и собрать как можно больше денег, поскольку он не видит больше никакой возможности помешать назначенной на 15 июня продаже или хотя бы перенести ее на более поздний срок.

Время текло с быстротой, которую, похоже, удваивали стремительно разворачивающиеся события. Все действия, предпринятые Наполеоном для достижения мира, оказались безрезультатными. Напрасно писал он циркуляр, обращенный ко всем королям, господам его братьям, как он их называл; одни из числа господ его братьев ответили отказом, другие вообще не ответили.

Он во всеуслышание объявил о скором прибытии императрицы и Римского короля, но был конец мая, а ни императрица, ни Римский король так и не приехали.

Дело в том, что письмо, адресованное господам его братьям, застало последних за весьма серьезным и важным занятием.

На Венском конгрессе они делили Европу.

В столице Австрии прошли большие торги белыми людьми, состоялась публичная распродажа человеческих душ.

Александр, под предлогом, что он зовется Львом, первым выпустил коготь и взял Великое герцогство Варшавское.

Император Франц, предавший своего зятя, свергнувший с трона собственную дочь и лишивший наследства внука, по таким "заслугам" имел моральное преимущество перед другими монархами, а потому потребовал Италию в границах до Кампоформийского договора. Он желал собрать то, что его двуглавый орел выпустил из своих когтей после договоров, заключенных последовательно в Люневиле, Пресбурге и Вене.

Пруссия поглотила часть Саксонии, часть Польши, Вестфалии и Франконии и, словно гигантская змея, хвостом касавшаяся Мемеля, надеялась, простершись по левому берегу Рейна, дотянуться головой до Тьонвиля.

Штатгальтер Голландии попросил, чтобы ему дали право присоединить к своим наследственным владениям Бельгию, область Льежа и герцогство Люксембургское.

И наконец, король Сардинии настаивал на присоединении Генуи к его континентальному государству, в котором его не видели пятнадцать лет.

Каждая великая держава, подобно мраморным львам, изваянным древними скульпторами и стерегущим входы в наши королевские сады, стремилась держать под своей лапой вместо шара маленькое королевство. Россия завладеет Польшей, Пруссия — Саксонией, Австрия — Пьемонтом, Испания — Португалией; Англия же, взявшая на себя расходы пяти коалиций, получит два шара вместо одного, два королевства вместо одного — Голландию и Ганновер.

Понятно, озабоченные этой дележкой, господа братья императора Наполеона вовсе не спешили ответить ему, а если и отвечали, то не в соответствии с его желаниями.

Следовательно, дело шло к тому, чтобы в последний раз прибегнуть к дипломатии пушек, дипломатии, которую, надо сказать, победитель Пирамид, Маренго и Аустерлица по-прежнему считал самой действенной.

Эта дипломатия сильно испугала бедную Мадлен. Она боялась, как бы Консьянса вновь не призвали под знамена, но зрение юноши, с трудом спасенное, оставалось еще очень слабым.

Катрин испытывала такой же страх за Бастьена. Он уже дважды возвращался с войны: первый раз с искалеченной рукой, второй — с двумя рубцами крест-накрест на лице, следами двух сабельных ударов.

Катрин боялась, что в третий раз он не вернется вовсе.

Но император не имел даже времени подумать о простых людях из какого-то Арамона.

И без них Наполеону удалось собрать сто восемьдесят тысяч солдат.

После долгих размышлений о том, ждать ли ему с этим войском новую коалицию, оставаясь во Франции, или двинуться навстречу противнику, он решил перенести военные действия в Бельгию, ошеломить врага одним из тех смелых ударов, секретом которых он владел. Если Бог ему поможет, он раздавит, рассеет в прах, уничтожит Блюхера и Веллингтона, в то время как враг будет пребывать в уверенности, что он еще не вступил в войну.

Не удивительно поэтому, что в начале июня через Виллер-Котре прошло тридцать или сорок тысяч солдат, направлявшихся к Суасону, Лану и Мезьеру.

Бастьен целыми днями пропадал на большой городской площади. В своем гусарском мундире, с крестом на груди и двумя рубцами на лице, он привлекал внимание даже самых старых солдат: много раз своей искалеченной рукой он пожимал руку собрата, вышедшего из строя, чтобы приветствовать его.

Сердце Бастьена трепетало от радости, когда он слышал рокот барабана, звуки трубы, крики "Да здравствует император!".

О, Бастьен был бы вполне счастлив в эту первую половину июня, если бы воспоминание о беде Консьянса не омрачало его душу и если бы 15-го числа того же июня, когда он наслаждался столь великолепным зрелищем, не думал о том, что эту столь им любимую бедную семью, семью, которую он считал своей родной, ожидает разорение.

Тогда он покачивал головой, хмурил брови и цедил сквозь зубы то ли угрозу судьбе, то ли молитву Богу:

— Черрт подерри!..

Но что было толку в его ругани, если она ничуть не улучшала положение. Восьмого июня через Виллер-Котре прошли последние полки, и, поскольку смотреть было уже не на что, Бастьен вернулся в Арамон.

В деревне все жалели папашу Каде, но, то ли из эгоизма, то ли по причине собственного бессилия, никто не собирался ему помочь, а его жалкие средства не могли спасти положение.

Он без конца ходил от кровати к порогу и обратно, и так до тех пор, пока от усталости у него уже не было сил держаться на ногах. Но это перевозбуждение даже шло ему на пользу. Его парализованная нога теперь почти не отставала от здоровой, и, думая о кузене Манике, он угрожающе жестикулировал левой рукой почти так же, как правой.

Правда, ему уже не приходила в голову мысль пойти к своей земле: было бы слишком мучительно видеть эту прекрасную плодородную землю, на которой ему уже не придется собирать урожай.

Женщины, вместо того чтобы искать общества друг друга, избегали встреч, у них не находилось тех утешительных слов, какими можно было обменяться. Иногда, не сговариваясь, обе они оказывались в церкви: они приходили молиться об одном и том же.

Сама безмятежность Консьянса стала несколько иной. Напрасно он утешал Мариетту, говоря ей:

— Будь спокойна, моя возлюбленная Мариетта, ничто нас не разлучит.

Девушка внимала этому обещанию с открытым сердцем, но отвечала в слезах:

— О! Не правда ли, не правда ли, Консьянс, что так оно и будет и ничто никогда не разлучит нас?

С отчаяния Консьянс отправился к соседу Матьё, только что уволившему своего работника, которому он платил пятьсот франков и предоставлял стол. Консьянс попросил взять его на это место.

Сосед Матьё сразу же ответил согласием на его просьбу и даже добавил, что, если бы Мариетта захотела поступить на ферму вместе с ним, хозяин поручил бы ей уход за коровами и она могла бы ежедневно продавать в городе молоко.

Ведь сосед Матьё знал, что, поручи он эту работу Мариетте, молоко будет продано до последней капли. Мариетта зарабатывала бы сто пятьдесят франков в год и вместе с Консьянсом имела бы возможность столоваться у хозяина.

Такое предложение давало уверенность в будущем, и Консьянс, возвратившись в хижину, поспешил утешить новостью остальных членов семьи. Живя и питаясь на ферме соседа Матьё и оставляя двести пятьдесят франков для себя, Консьянс и Мариетта могли бы внести четыреста франков в общую кассу обеих хижин, то есть сумму, достаточную для пропитания их обитателей.

Но эта новость не только не утешила папашу Каде, но, по-видимому, повергла его в еще большую печаль.

— О! — пробормотал он. — Обрабатывать чужую землю, когда ты имел свою, — это слишком жестоко!

Тем не менее, поскольку, в конце концов, это была единственная возможность удержаться, остававшаяся у бедной семьи после того как земля будет продана, папаше Каде пришлось примириться с таким решением, сколь бы обидным оно ему ни казалось.

Что касается Консьянса, то он видел в этом решении одно преимущество: именно такой поворот дела ускорял его свадьбу с Мариеттой. Действительно, трудно было вообразить, что Мариетта и Консьянс смогут покинуть свои семьи и жить вместе на ферме соседа Матьё, не будучи женатыми.

Молодые люди договорились принять предложения соседа и объявить о предстоящем браке.

Это решение они выполнили без задержки. Двенадцатого июня Мариетта, как обычно, отправилась продавать молоко; ее сопровождал Консьянс. Они должны были расписаться в мэрии Виллер-Котре, административном центре их кантона.

Бог давал им, по крайней мере, одно утешение в их несчастье — быть несчастными вместе.

Перед дверями мэрии влюбленную пару встретили с большой симпатией; нашлось кому их пожалеть; нашлось кому посочувствовать папаше Каде; нашлось кому бросить камень в кузена Манике.

Но симпатии присутствующих не простирались настолько далеко, чтобы одолжить бедным молодым людям тысячу двести или тысячу пятьсот франков, которые могли бы спасти их семью от разорения.

Было около девяти утра, а мэрия открывалась в десять; так что Консьянс и Мариетта стали ждать. И вот около девяти утра новость огромной значимости вызвала всеобщее любопытство и заставила всех забыть о симпатичной молодой паре.

Почтальон только что разнес газеты, где в разделе официальных сообщений можно было прочесть следующее:

"11 июня.

Его Величество император завтра в девять часов утра выедет из Парижа, чтобы направиться в армию; он проследует по дороге через Суасон, Лан и Мезьер".

Если император проследует по дороге через Суасон, Лан и Мезьер, то, безусловно, он проедет через Виллер-Котре.

Следующий день после 11-го — это, естественно, 12-го, а значит, он проедет через городок сегодня.

Если он отправился в путь в девять утра, то прибудет сюда в полдень.

Наполеон, проезжающий в полдень через Виллер-Котре, — это достаточно значительное событие, чтобы заставить забыть о бедствиях папаши Каде и о симпатии, вызванной любовью Мариетты и Консьянса, которые вступали в брак при столь печальных предзнаменованиях.

Не было ничего удивительного в том, что все горожане высыпали на улицы, то образуя группы, то разбегаясь кто куда.

Консьянс и Мариетта не остались безучастны к новости. Мариетта попросила любимого остаться в городе, пока не проедет этот человек, которого ей очень хотелось увидеть, ведь она так много слышала о Наполеоне от Консьянса и Бастьена.

Консьянс охотно согласился, и они условились, дав два объявления об их браке в мэрии и в церкви, пойти и встать у ворот почтового двора, где карета императора должна будет остановиться, чтобы сменить лошадей.

К полудню молодые люди были уже свободны от дел и пришли занять место в толпе у двери хозяина почтового двора.

Слух о проезде императора докатился до окрестных деревень, и люди бежали со всех сторон, чтобы посмотреть на вершителя судеб.

К часу дня появился запыхавшийся Бастьен: он узнал о важной новости двадцать минут назад, за пять минут облачился в гусарский мундир, пристегнул к поясу саблю и ташку и уже через четверть часа занял свое место среди ожидающих.

— Ах, черрт подерри, я вовремя! — воскликнул он и, оглянувшись вокруг, добавил: — А, это ты, Консьянс! А, это вы, Мариетта! Отлично, я очень надеялся увидеть здесь вас!

— Такты нас искал? — поинтересовался Консьянс.

— Не без того.

— А зачем?

— Потом узнаешь, у меня есть идея.

— Толкова ли она, твоя идея?

— Надеюсь… Ах, если бы удался мой замысел! Вот была бы потеха, как говаривали у нас в полку!.. Однако, тише!

— А что такое?

— Слышен стук колес… нет, я ошибся, это еще не Маленький Капрал.

— Да он и не может быть здесь так скоро, — вступил в разговор какой-то обыватель.

— А почему же? — спросил гусар.

— А потому, что в газете сказано: он выедет из Парижа только в девять утра.

— Подумайте сами, для того чтобы проехать восемнадцать льё со скоростью четырех с половиной льё в час, потребуется как раз четыре с половиной часа. Он выехал в девять утра, а только что отзвонили час пополудни, значит, он уже где-то недалеко… Так ведь, форейтор?

С этим вопросом Бастьен обратился к одному из двадцати или тридцати форейторов, которые, украсив себя трехцветными ленточками, ждали появления Наполеона.

— О, разумеется! — откликнулся форейтор. — Если он выехал из Парижа в девять, он должен быть теперь около Восьенна.

— А ну, тихо! — прервал его Бастьен.

Все разговоры тут же прекратились. Каждый напрягал слух и зрение, и вот на этот раз очень явственно послышался грохот нескольких карет.

Затем издалека донеслись крики "Да здравствует император!".

В ту же минуту толпа вздрогнула, словно по ней прошелся электрический разряд, и крик "Да здравствует император!" вырвался из всех глоток, из всех грудей и, можно сказать, даже из всех сердец.

В эти дни Наполеон олицетворял для французов нацию, отечество, свободу, ибо Бурбоны за недолгое время своего пребывания на троне доказали, что они олицетворяют противоположность всему этому.

И вот среди восторженных криков послышался грохот подъезжающих карет, подобный приближающемуся грому.

Крики вдруг усилились и смешались с другими возгласами: "Поберегись! Поберегись! Поберегись!"

Толпа расступилась. В начале Суасонской улицы появились три кареты, влекомые белоснежными лошадьми, которыми, оглушительно щелкая кнутами, правили серые от дорожной пыли форейторы. Кареты подъехали к почтовому двору и остановились.

Первую влекла шестерка лошадей, дрожавших от усталости.

В карете сидели трое мужчин: два — на заднем сидении, один — на переднем.

Сидевший сзади справа был император Наполеон; рядом с ним — король Жером.

Лицом к ним сидел генерал Летор.

Крики "Да здравствует Наполеон!" зазвучали еще неистовее.

Наполеон приподнял склоненную в раздумьях голову, огляделся и спросил:

— Где это мы?

— В Виллер-Котре, мой император, — ответил твердый голос.

Наполеон остановилвзгляд на своем учтивом собеседнике: это был не кто иной, как Бастьен.

Гусар стоял в двух шагах от кареты как раз напротив дверцы, прямой и неподвижной, одну руку поднеся в приветствии к своей меховой шапке, а другую прижав к бедру.

Император увидел сиявший на его груди крест, два рубца крест-накрест на лице, руку без двух пальцев.

— О-о, да это один из моих давнишних храбрецов! — произнес Наполеон.

— Пожалуй, так, причем со стажем аж со времен Маренго.

— А где ты получил сабельный удар?

— При Аустерлице.

— А крест?

— За Ваграм.

— Подойди-ка сюда!

— Я здесь, мой император.

— Могу ли я что-нибудь сделать для тебя?

— Благодарю, мой император, я нуждаюсь только в вашем уважении; но, если бы вы пожелали что-нибудь сделать для моего товарища, вы бы доставили мне удовольствие.

— Где же этот товарищ?

— В двух шагах отсюда… Подойди же, Консьянс! Разве ты не слышишь, его величество император и король велит тебе приблизиться.

Его величество император и король ничего подобного не говорил и поэтому Консьянс не тронулся с места.

— Да подойди же, — повторил Бастьен, — ты прекрасно видишь, что заставляешь ждать его величество императора и короля.

— Подойди, друг мой, — сказал император.

Консьянс приблизился. Мариетта, прижавшаяся к нему,

словно плющ к молодому вязу, подошла тоже; побледневшая и задыхающаяся, она, дрожа, опиралась на руку жениха.

— Ну, — спросил император, — кто же он и о чем ты просишь для своего товарища?

— Сир, вот Консьянс, о котором идет речь. Этот молодец бросался в огонь так же бесстрашно, как его пес Бернар, стоящий позади его, прыгает в воду; и все шло хорошо, пока в один прекрасный день его зарядный ящик… ах! Надо вам сказать, мой император, что он тоже служил в гусарах, но в гусарах на четырех колесах; так вот, однажды его зарядный ящик — это было в битве при Лане, вы должны его вспомнить, ведь и вы там были, мой император, как и я, как и он, — так вот, как я уже сказал, его зарядный ящик взлетел на воздух и взрывом ему обожгло глаза… Ему повезло: все обошлось не так уж плохо и он был слепым только полгода, благодаря чему сегодня он имеет счастье снова вас лицезреть… Но это еще не все.

— Что же дальше? Ну-ка, ну-ка, — сказал император с той смесью грубоватости и доброты, какую он умел так хорошо использовать в соответствующих случаях, благодаря чему солдаты его просто боготворили. — Поторопись, я спешу!

— Дело в том… Казаки… они так основательно вытоптали землю его деда, папаши Каде, что в прошлом году бездельница-земля не дала ни колоса, и вот так вышло, что его дед, папаша Каде, не смог уплатить восемьсот франков кузену Манике, старому ростовщику, продавшему ему землю в рассрочку… бедная земля… люди в очках так все ловко обстряпали, что она должна быть продана через три дня, и семья будет разорена дотла! И вот Консьянс и Мариетта — какая красивая девушка, не так ли, мой император? — и вот они решили, чтобы просуществовать самим и обеспечить своих старых родителей, пойти наемными работниками к соседу Матьё, доброму малому, надо признать! Но все равно, как говорит папаша Каде, это тяжко, когда всю жизнь трудился на своей земле, а теперь вынужден обрабатывать чужую.

— Так сколько ты говоришь нужно этому парню?..

— О! черт возьми! Ему нужно по меньшей мере двенадцать или пятнадцать сотен франков.

— Жером, — с улыбкой сказал император, — где кошелек?

— Сир, — ответил бывший король Вестфалии, — он в кофре, на котором мы сидим. Там, в моем дорожном несессере у меня должно быть несколько сотен луидоров.

— Дай их мне.

Жером, щелкнув пружиной замка, открыл несессер и опрокинул его золотое содержимое в ладони императора.

— Подойди и подставь фартук, мое прелестное дитя, — сказал Наполеон.

Мариетта молча повиновалась, но дыхание ее было стеснено, а глаза полны слез.

Император обеими руками стал сыпать в ее фартук золотой дождь.

Затем, обратившись к Консьянсу и устремив на него свой пронзительный орлиный взгляд, он сказал:

— Разве не говорил я тебе, чтобы ты попросил у меня кое-что, когда мы встретимся в третий раз?

— Да, сир, — ответил растроганный Консьянс. — Ваше величество сказали мне, чтобы я попросил у вас крест.

— Ну и почему же ты не просишь его у меня? К счастью, у меня память получше твоей!

И Наполеон, отстегнув кавалерский крест Почетного легиона, который он всегда носил приколотым простой булавкой к своему мундиру, чтобы вручить при случае, протянул его Консьянсу.

Консьянс с радостным возгласом взял крест и поцеловал руку императора, а затем крест.

— Ну-ну, довольно! — сказал император. — Тебя зовут Консьянс, не так ли?

— Да, сир.

— Летор, внесите его имя в вашу памятную книжку. А тебя, храбрый мой солдат, я благодарю, — обратился он к Бастьену. — Хорошо послужив мне на войне, ты не мог оказать мне большей услуги в мирное время… Отправляемся, Жером, и поторопите форейторов, потеряно четверть часа!

— О сир, — ответил король Вестфалии, — за эту потерянную четверть часа ваше величество успели осчастливить троих!

— Ты прав… Прощайте, друзья мои! Молитесь за меня и за Францию!

И он снова, опустив голову на грудь, погрузился в задумчивость.

Крики "Да здравствует император!" вырвались изо всех уст. Карета, которую увлекла помчавшая галопом шестерка нетерпеливых лошадей, с грохотом покатила по мостовой, высекая из нее снопы искр. И лошади, и форейторы, и кареты — все исчезло, словно видение, полное света и шума, которое возникло всего лишь на мгновение, но до конца дней останется в памяти видевших его!..

Увы, все это катило к Ватерлоо, а значит, прямо к пропасти!

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Консьянс и Мариетта остались стоять неподвижно — он с крестом в руке, а она с фартуком, полным золота.

Бастьен дрожал от радости и рвал на себе волосы от счастья.

— О, черрт подерри! — восклицал гусар. — Да здравствует император! Тысяча чертей!… Вот так потеха, как говаривали у нас в полку!

Все окружающие были свидетелями этой сцены.

Одни плакали, другие смеялись.

Консьянс почувствовал, что кто-то коснулся его плеча. Он встряхнул головой, как бы пытаясь очнуться от сна, и обернулся.

Это был тот самый г-н Деме, судебный исполнитель, не захотевший преследовать папашу Каде и давший ему бесплатно весьма дельные советы.

— Быстрее за дело, — сказал он, — больше уже нельзя терять время! Так как благой Господь совершил для вас чудо, поскорее воспользуемся им. У нас в распоряжении всего три дня. Речь идет о том, чтобы официально оформить выплату долга кузену Манике. Дайте мне тысячу двести франков; я беру на себя хлопоты по делу, а вы спешите скорей с хорошей новостью и оставшейся суммой к папаше Каде.

— Да, да! — воскликнул Консьянс. — Но Бастьен… В первую очередь Бастьен… Где ты, Бастьен? Где ты?

И он протянул руки как пьяный, который вот-вот упадет.

— Я здесь! — вскричал гусар, бросаясь другу на шею.

Оба в течение пяти минут стояли обнявшись, не в силах оторваться друг от друга и рыдая от радости.

Потом настала очередь Мариетты.

— А я, господин Бастьен, — сказала девушка, — не поцелуете ли вы также и меня?

— Я!.. Не поцеловать вас, когда вы мне это предлагаете?.. Тысяча чертей! И лучше дважды, мадемуазель Мариетта!

И он запечатлел на мокрых от слез щеках юной девушки два долгих и крепких поцелуя.

Это был первый взрыв благодарности, и теперь настало время подумать о предложении метра Деме.

Все направились к хозяину почтового двора. Отсчитали шестьдесят наполеондоров славному судебному исполнителю, обещавшему взять на себя все хлопоты, и убедились в том, что осталось еще двести пятьдесят полновесных наполеондоров, то есть пять тысяч франков.

Это было целое состояние.

— Живее, живее, — приговаривал Бастьен, — ускорим шаг и галопом помчимся в Арамон. Ведь там нас ждут люди, плачущие от горя, в то время как мы здесь плачем от радости.

— Дорогой Бастьен, — произнес Консьянс, — он находит время, чтобы подумать обо всем.

— О да, — подтвердила Мариетта, — и он такой хороший… такой хороший… что я попросила бы его об одном…

— Меня? — воскликнул Бастьен. — Меня?.. О мадемуазель Мариетта, будьте уверены, что я заранее согласен. Тысяча чертей! Вот будет потеха, как говаривали у нас в полку!

— Прекрасно. Ловлю вас на слове, Бастьен. А теперь, Консьянс, в Арамон… в Арамон!

И двое влюбленных радостно побежали к парку, в то время как Бастьен следовал за ними, крича:

— А я? А я?.. Тысяча чертей! Вы забыли обо мне…

Бастьен обычно добирался до Арамона за четверть часа.

Так как Мариетта не могла идти так быстро, Бастьену и обоим молодым людям для возвращения в деревню потребовалось двадцать минут.

Увидев издали хижину, Мариетта остановилась. Ее охватило волнение.

Она опустила руку в карман, с тем чтобы передать золото Консьянсу.

Но Консьянс, предупредив ее движение, ответил отказом:

— Ты ангел-хранитель дома, и это твоя забота.

— Спасибо, — только и сказала девушка.

Они огляделись по сторонам, но Бастьена нигде не было видно. Под грубоватой внешностью парня скрывалось деликатное сердце; гусар понял: его присутствие при появлении в хижине Консьянса и Мариетты можно было бы истолковать как желание получить свою долю благодарностей.

Молодые люди с улыбкой переглянулись и в один голос произнесли:

— Добрый наш Бастьен!

И они пошли дальше к хижине.

Бернар, не столь деликатный, как Бастьен, уже опередил их; он радостно прыгал и весело вилял хвостом, давая понять, что принес хорошую весть.

Такая веселость Бернара, в чьем уме никто не сомневался, вызвала в доме некоторое удивление: Мадлен прервала чтение молитвенника и закрыла его; папаша Каде, притворявшийся спящим, чтобы избежать участия в разговорах домашних, открыл глаза и с изумлением увидел молодую пару, вслед за Бернаром переступившую порог.

Консьянс тут же бросился на шею матери.

Мариетта подошла к старику.

— Протяните руки, дедушка, — сказала она.

— Это зачем же? — покачав головой, мрачно и недоверчиво спросил папаша Каде.

— Протяните и сами увидите зачем.

Старик повиновался неохотно, словно обиженный ребенок.

Мариетта пошарила в кармане и высыпала горсть золота в ладони старого крестьянина, которые тот инстинктивно сложил ковшиком, не удержавшись при этом от вскрика.

Затем она высыпала вторую пригоршню золота.

А потом и третью.

Мадлен встала со стула и смотрела на происходящее в великом изумлении, точно так же как г-жа Мари, которая, заметив возвращающихся детей, перебежала через дорогу, а теперь ошеломленно замерла у двери.

— Но кто же дал тебе все это золото, Мариетта? — воскликнул старик. — Боже мой, Боже мой, уж не во сне ли я это вижу?!

— Нет, дедушка, в действительности: посмотрите на него, послушайте, как оно звенит, — это настоящее золото, отличное золото.

— Но я спрашиваю, кто тебе его дал?

— Спросите-ка у Консьянса, — уклонилась девушка от прямого ответа, с тем чтобы и ее жених мог что-то сказать.

— Император, дедушка, сам император! — ответил Консьянс.

— Император? — хором воскликнули папаша Каде, Мадлен и г-жа Мари.

— А еще вот этот крест, крест, который он снял с собственной груди, так что теперь я имею право носить этот крест на своей, — добавил юноша.

— О-ля-ля, у меня голова просто кругом идет! — вырвалось у старика.

— Ну что вы, дедушка!

— Значит, на этот раз уже нет опасности, можно только радоваться… Ведь теперь у нас есть чем заплатить кузену Манике!

— Разумеется, дедушка.

— А земля?

— Земля не будет продана.

— А это золото?

— Оно ваше, дедушка. На него вы сможете купить еще земли и обеспечить себе спокойную старость.

Старик прижал золото к груди, сделал три шага, намереваясь упрятать его в тайнике, и тут остановился.

— Нет, — заявил он, покачав головой, — нет, дети мои; это золото — ваше приданое, так же как земля — ваше наследство; возьмите назад это золото и хорошенько ухаживайте за землей. Говорят: человек возделывает землю, а я говорю наоборот: земля возделывает человека. Только позвольте мне всегда навещать ее, эту возлюбленную землю, а когда уже я не смогу пойти к ней сам, что ж, дети мои, вы отнесете меня к ней.

— О да, конечно же, дедушка! — вместе отозвались Консьянс и Мариетта.

Затем, упав на колени, они попросили старика:

— А теперь благословите ваших детей, дедушка, ведь в этот день они соединяются навеки и, обрученные в страдании, в радости станут мужем и женой.

Папаша Каде поднял обе руки, затем возложил правую на голову Консьянса, а левую — на голову Мариетты.

— О, тысяча чертей! — воскликнул Бастьен, появившийся на пороге. — Как хорошо вы благословляете, папаша Каде!.. Прямо слюнки текут!

— Добрый день, господин Бастьен и компания, — кивком приветствовал его старик. — Вы видите бедных людей очень счастливыми!

— Не говоря уже о том, что именно Бастьену мы обязаны нашим счастьем, дедушка, — поспешили добавить жених и невеста.

— Как это так? — удивился старик.

Пока Консьянс рассказывал о случившемся папаше Каде и обеим женщинам, Мариетта подошла к Бастьену и взяла его за руку.

И когда Консьянс закончил свой рассказ, она устремила на Бастьена полный мольбы взгляд и тихонько сказала:

— Господин Бастьен, вы помните, что у меня есть к вам просьба?

— Говорите, мадемуазель Мариетта, о, говорите же! — откликнулся гусар, вытирая глаза, увлажненные слезами.

— Господин Бастьен, — продолжала девушка, придавая голосу еще больше ласковости, а взгляду — еще больше обольстительности, — господин Бастьен, почему бы вам в один прекрасный день не жениться на бедной Катрин?

Бастьен явно не ожидал подобной просьбы: он вытаращил глаза, покрутил ус, подумал и, похоже, принял решение.

— Что ж, быть по-вашему, — сказал он. — Я согласен,

если это может доставить вам удовольствие, мадемуазель Мариетта.

— О! — только и воскликнула обрадованная девушка.

— Но при одном условии.

— Каком же?

— При условии, что именно вы, мадемуазель Мариетта, возложите на голову Катрин венок из флёрдоранжа.

— Да я лучшего и не желаю, Бастьен! — воскликнула девушка. — Только я не понимаю…

— Ах, вы не понимаете? Что ж, я вам сейчас объясню… впрочем, нет, вы все равно не поймете… Консьянс потом вам это объяснит. Но, когда никто иной, а вы возложите венец на голову Катрин, во всей деревне не найдется такого шутника, кто хоть словечком позволил бы себе пройтись насчет ее прошлого, тысяча чертей! — воскликнул гусар, хлопнув ладонью по сабле. — Вот будет потеха, как говаривали у нас в полку!

В тот же вечер папаша Каде один, без всякой помощи пошел на свидание к своей земле и принес оттуда колосок, содержавший семьдесят пшеничных зерен.

Нашел он там и другой колосок, еще прекраснее, однако, встретив на обратном пути кузена Манике, он сообщил ему, что деньги в срок будут вручены метру Ниге, и дал недругу этот второй колосок, как прообраз своего будущего урожая.

А ровно месяц спустя две пары предстали перед алтарем арамонской церкви, чтобы принять там брачное благословение: то были Консьянс и Мариетта, Бастьен и Катрин.

По просьбе Мадлен мессу отслужили в том приделе, где находилась прекрасная картина "Христос, призывающий к себе детей".

Вся деревня присутствовала на церемонии венчания и проводила четырех новобрачных к хижине папаши Каде, где должна была состояться свадебная трапеза. По этому случаю Тардифу и черной корове дали побольше свежей травы, Пьерро — побольше овса, а Бернару — все объедки со свадебного стола.

По возвращении из церкви Консьянс, переступив порог родного дома, с улыбкой положил руку на плечо папаши Каде, обратил на него свой вдохновенный взгляд и присущим ему мягким голосом спросил:

— Теперь, дедушка, вы прекрасно знаете, что в маленьком уголке неба, где обычно вы ничего не видите, кое-кто обитает.

— Ты прав, сынок, — согласился папаша Каде, — там обитает Бог!

ПРИЛОЖЕНИЕ

Письмо Александра Дюма издателю Мелину.

"Мой дорогой Мелин,

с Вашего разрешения я посылаю Вам документ, удостоверяющий, что за границей Вы станете обладателем единственного полного издания "Консъянса блаженного " так же, как только Вы располагаете полным текстом "Моих воспоминаний ", а позднее только Вы получите полное издание "Графини де Шарни ".

Документ представляет собой расписку, выданную моим доверенным лицом газете "Страна ":

"Получено от кассира газеты "Страна " три тысячи франков в качестве второй выплаты из суммы, предусмотренной в договоре, который заключили на неизданные произведения г-на Александра Дюма г-н Баратон и я.

Я лично обязуюсь получить от г-на Александра Дюма все исправления, касающиеся тех мест его книги "Консьянс блаженный ", что имеют отношение к императору Наполеону; эти места будут исправлены таким образом, что их можно будет опубликовать в газете "Страна", для которой и предназначается "Консьянс блаженный ".

А. К."

Из этой расписки следует, что Вашим собратьям по печатанию моей книги, чтобы не опоздать, придется публиковать ее по тексту газеты, а не книжного издания Кадо, которого у них не хватит терпения дождаться, тогда как парижскому книжному изданию будет соответствовать только Ваше издание.

Поэтому я заявляю, что все другие издания, кроме книжного парижского и Вашего, будут сокращенными.

Это тем более странно, что сокращению подверглись места, связанные с императором Наполеоном, хотя он появляется в романе трижды и играет в нем, особенно в последней части, очень заметную роль (она полностью вымышлена), в которой бесполезно было бы пытаться искать политическую подоплеку, ведь роман "Консьянс блаженный ", который я публикую сегодня, написан до событий 2 декабря, хотя издан позднее.

Мой дорогой Мелин, позвольте мне прибавить еще одно замечание, которое мне особенно приятно сделать в этом письме: имя Консьянс, данное мной герою романа, — это дань моего братского уважения одному из ваших благороднейших фламандских авторов, господину Хендрику Консъянсу, у кого я позаимствовал, разумеется, с его позволения, две очаровательные главы из романа "Новобранец ".

И еще одно. Мой роман был посвящен Мишле; мне не выпала радость встречаться с ним: он знает меня только по моим произведениям, а я знаю Мишле только по его сочинениям; но я люблю его и восхищаюсь им.

Посвящение было снято.

Я восстанавливаю его".

Александр Дюма Катрин Блюм

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА

Вчера я услышал от тебя, дитя мое:

— Милый папа, у тебя мало таких книг, как "Консьянс".

На что я ответил:

— Приказывай, ты ведь знаешь, я сделаю все, что ты захочешь. Объясни, какую книгу мне написать, и ты ее получишь.

И вот какое последовало объяснение:

— Ну, мне бы хотелось прочитать какую-нибудь историю твоей юности, одну из маленьких, мало кому известных драм, случившихся под сенью огромных деревьев того прекрасного леса, таинственные чащи которого сделали тебя мечтателем, а меланхолический шепот — поэтом. Пусть это будет одно из тех событий, о каких ты иногда рассказываешь нам в семейном кругу, чтобы отдохнуть от своих длинных романтических эпопей. По-твоему, эти события не стоят того, чтобы их записывать. А я люблю твой край; неведомый мне, он предстает передо мной в твоих воспоминаниях словно пейзаж, который видят во сне!

— О, я тоже люблю его, мой славный уголок, мою милую деревню, ибо это, конечно же, деревня, хотя она гордо именует себя городком и даже городом. Я так люблю его, что могу утомить, но не вас, друзья мои, а тех, кто к нему равнодушен. Для меня Виллер-Котре то же, что для моего старого Рускони его Кольмар. Для него Кольмар — главное место на земле, ось, вокруг которой вращается земной шар и вся Вселенная! Всеми своими знакомствами он обязан Кольмару.

Каррель! "Где вы познакомились с Каррелем, Рускони?" — "Мы участвовали с ним в заговоре в Кольмаре в 1821 году".

Тальма! "Где вы познакомились с Тальма, Рускони?" — "Я видел его игру в Кольмаре в 1816 году".

Наполеон! "Где вы познакомились с Наполеоном, Рускони?" — "Я встречал его, когда он проезжал через Кольмар в 1808 году".

Для Рускони все начинается с Кольмара. А для меня все начинается с Виллер-Котре.

Но только у Рускони есть одно преимущество передо мной, хотя, может, это вовсе не преимущество, а недостаток: он родился не в Кольмаре, а в Мантуе, главном городе герцогства, на родине Вергилия и Сорделло, в то время как я родился в Виллер-Котре.

Поэтому, ты понимаешь, дитя мое, меня не надо долго упрашивать, чтобы я рассказал о моем любимом городке, белые домики которого, сгрудившись в середине подковы, образованной огромным лесом, напоминают птичье гнездо, а церковь с узенькой высокой колокольней похожа на мать, опекающую своих птенцов. Тебе надо лишь снять с моих губ печать, чтобы мои мысли и слова вырвались из плена, сверкая и искрясь, словно пенистая струя пива, заставляющая нас вскрикивать и отодвигаться друг от друга за нашим столом изгнания, или же словно струя шампанского, вызывающая улыбку и сближающая нас напоминанием о солнце родного края.

Разве не там я жил по-настоящему только потому, что был преисполнен ожиданием будущего? А ведь надеждой живут много больше, чем реальностью. Отчего грядущее кажется нам таким лазурно-золотым? Увы, бедное дитя, только благодаря надежде. Придет день, и ты это узнаешь.

Я родился в том краю, там я издал свой первый крик, там, под взглядом моей матери, расцвела моя первая улыбка. Там я, розовощекий и белокурый, гонялся за детскими иллюзиями, что ускользают от нас, а если и удается их догнать, от них остается лишь немного бархатистой пыльцы на кончиках пальцев. Эти иллюзии называются бабочками. Увы, я скажу тебе еще одну странную вещь, но это правда: только в детстве и юности мы видим прекрасных бабочек. Позже прилетают осы, которые жалят нас. А еще позднее — летучие мыши, предвестники смерти.

Жизнь можно разделить на три поры: молодость, зрелость, старость — бабочки, осы, летучие мыши!

Там же, в этом краю, умер мой отец. Я был тогда в том возрасте, когда еще не знают, что такое смерть, и почти не знают, что такое отец.

Именно туда я привез тело моей матери, и на прелестном кладбище, похожем скорее на цветник, предназначенный для детских игр, чем на печальное место, где покоятся усопшие, она спит вечным сном рядом с тем, кто был солдатом в лагере при Мольде и генералом в битве у Пирамид. Рукой подруги там был возложен могильный камень, укрывший их обоих.

Слева и справа от него находятся могилы бабушки и дедушки, отца и матушки моей матери, и могилы тетушек, которых я помню по именам, но лица которых лишь смутно различаю сквозь дымку долгих-долгих лет.

И наконец, сам я тоже найду там свой последний приют, дай только Бог, чтобы это случилось попозже, ибо тебя, дитя мое, я смогу покинуть только против моей воли!

В этот день я увижусь не только с той, что выкормила меня грудью, но и с той, которая укачивала меня в колыбели. Это мама Зин — о ней я рассказываю в своих "Мемуарах". Это возле ее постели призрак моего отца сказал мне последнее прости!

Могу ли я не испытывать удовольствия, рассказывая и о той огромной зеленой колыбели, которая вызывает у меня столько воспоминаний?! Мне все было там знакомо — и жители этого городка, и камни домов, и даже деревья в лесу! По мере того как уходили из моей памяти образы времен моей юности, я оплакивал их. Седые старцы города, дорогой аббат Грегуар, добрый капитан Фонтен, достойный папаша Ниге, дорогой кузен Девиолен, я несколько раз пытался воссоздать ваш облик, но был расстроен тем, какими бледными и немыми получались у меня вы, бедные призраки, несмотря на самые нежные и дружеские чувства, с какими я пытался воскресить вас в памяти.

И вас я оплакал, темные камни монастыря Сен-Реми, мощные решетки, гигантские лестницы, узкие кельи, циклопическая кухня; на моих глазах вы постепенно разрушались, слой за слоем, пока кирка и мотыга не расчистили от обломков ваш фундамент, широкий, словно основание крепостного вала, открыв зияющие бездны ваших погребов. А больше всего я оплакивал вас, прекрасные деревья парка, лесные гиганты, дубы с шероховатыми стволами, буки с гладкой серебристой корой, трепещущие тополя, каштаны с пирамидальными цветами, вокруг которых в мае и июне жужжали пчелы, тяжело нагруженные медом и воском! Вы рухнули сразу, за какие-нибудь несколько месяцев, а ведь у вас впереди могло быть еще столько лет жизни, стольким поколениям вы могли бы еще дать приют под своей сенью, столько таинственных любовных историй могло бы произойти в тишине на древних мшистых коврах у вашего подножия. Вы видели Франциска I и г-жу д’Этамп, Генриха II и Диану де Пуатье, Генриха IV и Габриель. Об этих знаменитых именах говорили знаки, вырезанные на вашей коре, и вы надеялись, что эти трижды переплетенные полумесяцы, эти любовные соединения инициалов, эти лавровые и розовые венки спасут вас от общей участи — закончить свои дни на кладбище, прозаически называемом дровяным складом. Увы, вы заблуждались, прекрасные деревья! Однажды вы услышали звонкий стук топора и глухой скрежет пилы… Это был ваш конец, это смерть крикнула вам: "Теперь ваша очередь, гордецы!"

И я увидел вас распростертыми на земле, искалеченными от корней до кроны. Ваши отрубленные ветви были разбросаны вокруг, и мне показалось, что я, перенесясь на пять тысяч лет назад, прошел по гигантскому полю битвы между горами Пелион и Осса и увидел поверженных титанов, трехглавых и сторуких: они пытались взобраться на Олимп и были испепелены молниями Юпитера.

Если когда-нибудь, любимое мое дитя, ты, взяв меня под руку, прогуляешься со мной по этому огромному лесу, если ты пройдешь по этим редко разбросанным деревушкам, если ты присядешь на эти мшистые камни и склонишься над этими могилами, то вначале все здесь покажется тебе молчаливым и немым. Но я обучу тебя языку всех старых друзей моей юности, живых и ушедших, и тогда ты поймешь, как сладок мне их тихий голос.

Мы начнем прогулку с востока, чтобы ты увидела восход солнца, и твои большие голубые глаза, в которых отражается небо, зажмурятся от первых солнечных лучей. Держась немного южнее, мы дойдем до очаровательного маленького замка Виллер-Эллон, где я играл совсем ребенком, отыскивая разбросанные среди цветников и в зеленых грабовых аллеях живые цветы — Луизу, Сесиль, Огюстину, Каролину, Анриетту, Эрмину. Увы, сегодня холодный ветер смерти уже сломал два или три гибких стебелька, а остальные уже матери и даже бабушки. Ведь все, о чем я говорю, дитя мое, было сорок лет тому назад, а ты только через двадцать лет узнаешь, что такое сорок лет.

Продолжая наше путешествие, мы пересечем Кореи. Видишь тот крутой склон, на котором растут яблони? Он спускается к пруду, заросшему зеленью. Однажды трое молодых людей в шарабане, запряженном взбесившейся или разъяренной лошадью (они так никогда и не узнали, что с ней случилось), стремительно, словно лавина, неслись прямо к этому подобию Коцита. К счастью, одно колесо повозки зацепилось за яблоню и ее почти вывернуло с корнями из земли! Двое из этих молодых людей вылетели из повозки, оказавшись впереди лошади, а третий повис на ветвях, подобно Авессалому, только зацепившись не волосами, хотя они вполне для этого годились, а рукой. Те двое, что перелетели через лошадь, были мой кузен Ипполит Леруа, о ком я несколько раз тебе говорил, и мой друг Адольф де Лёвен, о ком я тебе говорю всегда; ну а третьим был я.

Что было бы со мной, а значит, и с тобой тоже, мое бедное милое дитя, не очутись той яблони тогда на моем пути?

Примерно в полульё, продвигаясь по-прежнему с востока на юг, мы должны увидеть большую ферму. Смотри, вот и она, с жилым домом под черепичной крышей и с подсобными пристройками, крытыми соломой. Это Вути.

Там, дитя мое, еще живет, я надеюсь, хотя ему уже за восемьдесят, один человек — в моей духовной жизни он, если можно так сказать, был тем же, чем стала в моей материальной жизни та яблоня, которая остановила наш шарабан и о которой я только что рассказывал. Посмотри мои "Мемуары", и ты найдешь там его имя. Это старый друг моего отца; однажды он пришел к нам, потеряв на охоте половину левой руки из-за разорвавшегося ружья. Когда я загорелся желанием уехать из Виллер-Котре в Париж, вместо того чтобы жить как другие, на поводке и с путами на ногах, он сказал мне: "Поезжай, это твоя судьба!" И он дал мне письмо к генералу Фуа, то самое письмо, что открыло мне двери дома генерала и канцелярии герцога Орлеанского.

Мы крепко обнимем этого милого старика, кому стольким обязаны, и продолжим наш путь. Большая дорога приведет нас к вершине горы.

Посмотри с высоты этой горы на долину, реку и город.

Река и долина носят название Урк, а город — Ла-Ферте-Милон, это родина Расина.

Однако напрасно было бы спускаться вниз по склону и заходить в город: никто не сможет нам показать дом, где жил соперник Корнеля, неблагодарный друг Мольера, поэт, впавший в немилость к Людовику XIV.

В каждой библиотеке есть его книги, на городской площади стоит его статуя, созданная нашим великим скульптором Давидом, а вот дома его там нет, или, вернее, весь город, обязанный ему своей славой, — это его дом.

Ведь, в конце концов, известно, что Расин родился в Ла-Ферте-Милоне, а между тем никто не знает, где родился Гомер.

Ну а теперь мы идем с юга на запад. Вот эта красивая деревенька, словно только что вышедшая из лесу, чтобы погреться на солнышке, называется Бурсонн. Если ты, дитя мое, помнишь "Графиню де Шарни", одну из твоих любимых книг, написанных мною, то это название должно быть тебе знакомо. Маленький замок, где живет мой старый друг Ютен, — это замок бедного Изидора де Шарни. Именно отсюда молодой дворянин выезжал по вечерам тайком, припав к шее своей английской лошади. Через несколько минут он оказывался по другую сторону леса, в тени этих тополей, откуда было видно, как открывается и закрывается окно Катрин. Как-то ночью он вернулся весь в крови: одна из пуль папаши Бийо пробила ему руку, другая попала в бок. А однажды он ушел, чтобы никогда больше не вернуться. Он поехал сопровождать короля в Монмеди и остался лежать на главной площади в Варение, напротив дома бакалейщика Соса.

Мы пересекли лес с юга на запад, пройдя через Ле-Плесси-о-Буа, Ла-Шапель-оз-Овернья и Койоль. Еще несколько шагов — и мы на вершине горы Восьен.

Вот здесь, в каких-нибудь ста шагах позади нас, возвращаясь как-то ночью из Крепи, я обнаружил тело подростка лет шестнадцати. Я рассказал в своих "Мемуарах" об этой таинственной, неразгаданной драме. Кроме Бога, одна только ветряная мельница, неторопливо и меланхолично вращающая крыльями, знает, что здесь произошло. Оба они молчат. Справедливость все же восторжествовала благодаря случаю: умирая, убийца признал, что приговор ему был справедлив.

Далее мы проследуем вдоль гребня горы. Внизу, справа от нас, лежит большая равнина, а слева — красивая долина. Это места моих охотничьих подвигов. Здесь я ступил на путь Нимрода и Левайяна, двух самых великих охотников, позволю себе так сказать, глубокой древности и нашего времени. Справа водились зайцы, перепела и куропатки, слева — дикие утки, чирки и бекасы. Видишь вон то место, что выделяется своей яркой зеленью и похоже на очаровательный газон с картины Ватто? Это торфяное болото, где я едва не сложил голову. Я потихоньку в него погружался, когда, к счастью, мне пришла в голову мысль пропустить между ногами мое ружье. И вот приклад с одной стороны и конец ствола с другой уперлись в почву немного более твердую, чем там, куда меня затягивало. Мой вертикальный спуск, который непременно привел бы меня прямо в ад, приостановился. Я стал кричать, и мельник с той мельницы, что видна отсюда и стоит у затвора большого пруда, прибежал на мой зов. Он бросил мне поводок своей собаки; мне удалось поймать его, мельник вытянул меня, и я был спасен. Что же касается моего дальнобойного ружья — я им дорожил, ибо для покупки нового мне недостало бы средств, — то мне оставалось только покрепче сжать ноги, и оно было вытянуто вместе со мной.

Продолжим наш путь. Теперь мы идем с запада на север. Вон те развалины, среди которых возвышается остов, напоминающий донжон Венсена; это башня Вез, единственное, что осталось от давно разрушенной феодальной усадьбы. Эта башня, гранитный призрак ушедших времен, принадлежит моему другу Пайе. Ты помнишь этого любезного стряпчего, с кем, охотясь, мы вместе прошли от Крепи до Парижа, и его лошадь, как только мы замечали лесного обходчика, любезно уносила на спине одного из нас вместе с ружьем, зайцами, куропатками и перепелами, в то время как другой охотник прогуливался с видом безобидного путешественника, засунув руки в карманы, восхищаясь пейзажем и изучая ботанику.

А вот маленький замок Ле-Фоссе. Там пробудились мои первые чувства, оттуда начинаются мои воспоминания. Помню, как отец выходит из воды, после того как с помощью своего слуги, чрезвычайно сообразительного негра Ипполита — того, кто, опасаясь заморозков, выбрасывал цветы и убирал горшки, — спас трех молодых людей: они тонули. Одного из них звали Дюпюи; именно его вытащил мой отец, и это единственное имя, которое я запомнил. Ипполит, превосходный пловец, спас двух других.

Там жили Моке, полевой сторож (он был "окошмарен" и ставил капканы себе на грудь, чтобы поймать мамашу Дюран), а также Пьер, садовник, разрубавший своей мотыгой ужей, у которых из живота выпрыгивали живые лягушки. И наконец, там величественно старился Трюф, четвероногое, не классифицированное г-ном де Бюффоном, наполовину собака, наполовину медведь. Меня сажали на него верхом, и это были мои первые уроки верховой езды.

Ну а теперь, направившись на северо-запад, мы увидим посреди лесной поляны Арамон, очаровательную деревушку, всю в яблоневых садах. Она знаменита тем, что здесь родился почтенный Анж Питу, племянник тетушки Анжелики, ученик аббата Фортье, одноклассник юного Жильбера и боевой соратник патриота Бийо. Но, поскольку это единственная выдающаяся личность Арамона, к тому же оспариваемая некоторыми людьми, полагающими, возможно не без оснований, что Питу существовал лишь в моем воображении, мы не будем здесь задерживаться и продолжим наш путь. Мы дойдем до маленького пруда у перекрестка двух дорог: одна из них ведет в Компьень, другая — на Вивьер. Там мне оказал гостеприимный прием Буду. Это было в тот день, когда я убежал из материнского дома, чтобы не поступать в семинарию в Суасоне, где спустя два или три года во время взрыва порохового погреба погибло несколько моих товарищей, среди которых мог бы оказаться и я.

А теперь пойдем по этой широкой просеке, что ведет с юга на север. В полульё позади нас находится массивный замок, построенный Франциском I; на нем победитель при Мариньяно и побежденный при Павии оставил свои эмблемы в виде саламандр. А впереди, закрывая горизонт, возвышается большая гора, поросшая дроком и папоротниками. С этой горой связано одно из самых ужасных воспоминаний моей юности.

Однажды зимней ночью, когда эта длинная и широкая просека была устлана снежным ковром, я заметил, что за мной молча следует какой-то зверь ростом с большую собаку. Глаза его светились словно два раскаленных угля.

Мне достаточно было один раз взглянуть на него, чтобы понять: это был огромный волк!

Ах, если бы у меня было с собой мое ружье или карабин, или хотя бы огниво и кремень!.. Но у меня не было ни пистолета, ни ножа, даже перочинного.

К счастью, поскольку я вот уже пять лет — а мне было от роду всего пятнадцать — занимался охотой и хорошо знал нравы этого ночного бродяги, мне было известно, что, пока я стою на ногах и не бегу, мне нечего бояться. Но взгляни, милое дитя мое, на эту гору — она вся изрезана рытвинами. Стоило мне провалиться в одну из них, волк одним прыжком настиг бы меня и тогда легко можно было бы убедиться, у кого из нас острее когти и зубы.

Сердце мое колотилось. Тем не менее я принялся петь. Пел я всегда ужасающе фальшиво, и любой волк с мало-мальски музыкальным слухом непременно бы сбежал, но мой волк явно не разбирался в музыке, и похоже было, что мое пение ему даже понравилось: он начал подпевать, издавая жалобный голодный вой. Я прекратил петь и продолжил свой путь в молчании, подобно проклятым грешникам, которых Данте встречает в третьем круге Ада: Сатана вывернул им шеи, и они, идя вперед, смотрели назад.

Вскоре я заметил, что веду себя очень неосторожно. Оглядываясь на волка, я не смотрел себе под ноги, и стоило мне споткнуться, как волк приготовился к прыжку.

К счастью, я не упал, но волк оказался уже не более чем в десяти шагах от меня.

На мгновение я почувствовал, как ноги мои подкосились. Несмотря на десятиградусный мороз, по лбу у меня тек пот. Я остановился — волк остановился тоже.

Мне понадобилось пять минут, чтобы прийти в себя, и моему спутнику это время показалось, видимо, слишком долгим: усевшись, он снова завыл, и вой его был еще более жалобным и голодным, чем в первый раз.

От этого воя дрожь пробрала меня до самых костей.

Я вновь двинулся в путь, поглядывая теперь себе под ноги, и останавливался всякий раз, когда мне хотелось взглянуть, как далеко от меня идет волк.

Он пустился в путь вместе со мной и, останавливаясь всякий раз, когда это делал я, держался от меня на расстоянии, однако оно постепенно сокращалось.

Через четверть часа он был не более чем в пяти шагах от меня.

Я приближался к парку, а это означало, что до Виллер-Котре оставалось не более километра. Но дорога там была перерезана широкой канавой — той знаменитой канавой, которую я пытался перепрыгнуть, чтобы показать прекрасной Лоране свою ловкость, но к несчастью порвал свои нанковые штаны, сшитые по случаю моего первого причастия, — помнишь, я тебе это рассказывал?

Конечно, я перепрыгнул бы через эту канаву, и, ручаюсь, более удачно, чем в тот злосчастный день, но для этого мне надо было разбежаться, однако я не успел бы сделать и несколько шагов, как волк бросился бы мне на спину.

Следовательно, мне надо было идти в обход и пройти через загородку с турникетом. Все было бы ничего, если бы меня не отделяла от загородки густая тень, отбрасываемая большими деревьями парка. Что может случиться, когда я буду пересекать это темное пространство? Может быть, темнота вызовет у волка ощущение, прямо противоположное моему? Меня этот мрак пугал, а его, возможно, сделает более дерзким? Ведь чем гуще темнота, тем лучше волк видит.

Однако выбора у меня не было, и я углубился в темноту. Без преувеличения могу сказать, что у меня на голове не было ни единого сухого волоска и рубашка моя промокла до нитки. Проходя через турникет, я оглянулся: мрак был настолько густым, что даже смутных очертаний не было видно, лишь два огонька, словно раскаленные угли, пылали во тьме.

Пройдя через турникет, я резко толкнул перекладину, и она загремела. Этот шум напугал волка, и он на мгновение остановился. Но почти сразу же он перескочил через загородку, и так легко, что я не услышал даже поскрипывания снега под его лапами, когда он вновь оказался позади меня на том же расстоянии, что и прежде.

Я шел по самой середине просеки, стараясь идти строго по прямой.

Вновь очутившись на свету, я увидел позади себя уже не только два пугающих глаза, светящихся во тьме, но и всего волка целиком.

Когда мы стали приближаться к городу, инстинкт, видимо, подсказал ему, что я могу от него ускользнуть, и он подходил ко мне все ближе. Он был уже не более чем в трех шагах от меня, а его все еще не было слышно — ни шума шагов, ни дыхания. Словно это было какое-то фантастическое животное — призрак волка!

Тем не менее я продолжал идти вперед. Я пересек площадку для игры в мяч и оказался на так называемом Партере — большой лужайке, открытой и гладкой, где можно было не бояться угодить в рытвину. Волк был от меня так близко, что, если бы я резко остановился, он уткнулся бы носом мне в ноги. Мне страшно хотелось топнуть ногой или хлопнуть в ладоши, выкрикнув при этом какое-нибудь крепкое ругательство, но я не решался, хотя, если бы я осмелился, волк скорее всего убежал бы или, по крайней мере, отошел бы подальше.

Мне понадобилось десять минут, чтобы пересечь лужайку и подойти к углу стены замка.

Там волк остановился — это было в каких-нибудь полутораста шагах от города.

Я продолжал идти, теперь уже не торопясь, а волк сел и снова, как раньше, стал смотреть мне вслед.

Когда я отошел от него шагов на сто, он в третий раз издал вой, еще более тоскливый, чем в первые два раза. Ему ответили дружным хором все пятьдесят собак своры герцога Бурбонского.

Вой голодного волка выражал горькое сожаление по поводу невозможности откусить хоть кусочек моей плоти — теперь это ему было совершенно ясно.

Не знаю, долго ли еще он так сидел, но я, едва почувствовав себя в безопасности, кинулся бежать изо всех сил и прибежал в лавку моей матери бледный и еле живой.

Если бы ты знала мою бедную мать, то мне незачем было бы тебе говорить, что она была перепугана моим рассказом больше, чем я, переживший это приключение.

Сняв всю мою одежду, она переодела меня в чистую рубашку, согрела грелкой мою постель и уложила меня так, как делала это раньше, лет за десять до того, потом принесла мне чашку подогретого вина, и выпитое вино, ударив мне в голову, усилило мои сожаления о том, что я не отважился прогнать своего врага, сделав какой-нибудь смелый шаг, о чем не переставал думать в пути.

А теперь, милое дитя, позволь мне, как умелому рассказчику, этим эпизодом закончить мои воспоминания. Ничего более увлекательного я бы тебе больше не смог сообщить. К тому же предисловие получилось очень пространным, куда длиннее, чем следует. Выбери среди всех историй, которые я пересказывал по десять раз, ту, что я мог бы поведать читателям. Только смотри подумай хорошенько, ведь ты понимаешь, что если выбор будет неудачным, то скучать-то придется тебе, а не мне.

— Ну хорошо, отец, расскажи нам тогда историю Катрин Блюм.

— Ты действительно этого хочешь?

— Да, это одна из моих любимых историй.

— Ну что же, пусть будет одна из твоих любимых.

Слушайте же, мои дорогие читатели,историю Катрин Блюм.

Я расскажу вам ее, выполняя желание ребенка с голубыми глазами, которому я ни в чем не могу отказать.

Брюссель, 2 сентября 1853 года.

I НОВЫЙ ДОМ У ДОРОГИ В СУАСОН

По самой середине северо-восточной части леса, окружающего Виллер-Котре (мы о ней не упомянули, поскольку начали наше путешествие от замка Виллер-Эллон, а закончили у горы Вивьер), проходит, плавно извиваясь, словно огромная змея, дорога из Парижа в Суасон.

Эта дорога вначале проходит по лесу у Гондревиля на протяжении одного километра, потом срезает угол возле Ла-Круа-Бланш и, оставив слева дорогу на Крепи, делает небольшой изгиб перед карьерами у источника Прозрачной воды, низвергается в долину Восьен, выбирается из нее, почти по прямой линии доходит до Виллер-Котре, прорезает его под тупым углом и, выйдя с другой стороны городка к подножию горы Данплё, снова поворачивает, теперь уже под прямым углом, продолжая свой путь между лесом и равниной, где когда-то возвышалось прекрасное аббатство Сен-Дени, в развалинах которого я весело бегал ребенком; теперь от него остался только хорошенький сельский домик, побеленный, крытый шифером, украшенный зелеными ставнями, утопающий в цветах, в яблоневом саду и в трепещущей зелени осин.

Затем она решительно ныряет в чащу леса, пересекает его и выходит через два с половиной льё около почтовой станции под названием Верт-Фёй.

На протяжении этого долгого пути можно увидеть один-единственный дом, стоящий справа от дороги. Он был построен во времена Филиппа Эгалите для лесничего, и называли его тогда Новым домом. И хотя прошло уже почти семьдесят лет с тех пор, как он вырос будто гриб у подножия огромных тенистых дубов и буков, дом по-прежнему сохраняет это название своей далекой юности, как. стареющая кокетка, требующая, чтобы ее называли просто по имени.

Да почему бы и нет? Ведь Новый мост, построенный в 1577 году при Генрихе III архитектором Дюсерсо, все еще называют Новым!

Но вернемся к Новому дому, центру тех стремительно развернувшихся незамысловатых событий, о которых мы собираемся поведать, и познакомим с ним читателя, подробно описав его.

Новый дом стоит, если идти из Виллер-Котре в Суасон, почти сразу за Прыжком Оленя, местом, где дорога зажата меж двух склонов; оно называется так потому, что однажды во время охоты герцога Орлеанского — разумеется, Филиппа Эгалите: Луи Филипп, как известно, вовсе не был охотником — испуганный олень перепрыгнул с одного склона на другой, преодолев таким образом расстояние более чем в тридцать футов!

Вот в устье этого узкого прохода и видишь перед собой примерно в пятистах шагах Новый дом — трехэтажную постройку под черепичной крышей, в которой проделаны слуховые окна. На первом и втором этаже по два окна.

Окна эти расположены в стене, обращенной к западу, то есть в сторону Виллер-Котре, в то время как на фасаде, обращенном к северу, то есть на дорогу, находится дверь, ведущая в нижнюю залу, и окно, освещающее спальню последнего этажа.

Окно расположено точно над дверью.

В этом месте, как в Фермопилах, где едва могли разъехаться две колесницы, дорога сужается до ширины своей мощеной части, зажатая между домом с одной стороны и садом этого дома — с другой. Сад находится напротив дома, а не за домом и не рядом с ним, как это бывает обычно.

Дом выглядит по-разному в зависимости от времени года.

Весной, весь увитый зелеными лозами, словно одетый в легкое платье, он наслаждается апрельским солнцем. Кажется, он вышел из лесу, чтобы отдохнуть на краю дороги. Его окна, особенно одно из окон второго этажа, украшены левкоем, ромашками, кобеей и вьюнком, образующими зеленый занавес с серебристыми, сапфировыми и золотыми цветами. Над трубой прозрачной голубоватой струйкой, едва видимой в воздухе, поднимается дым. Справа от двери, возле дощатой будки, перегороженной надвое, расположились две собаки. Одна мирно спит, положив морду на вытянутые лапы, другая, вероятно хорошо выспавшись за ночь, важно восседает, щурясь на солнце. Вне всякого сомнения, обе собаки принадлежат к почтенной породе кривоногих бассетов — породе, которой выпала честь быть изображенной на картинах моего знаменитого друга Декана. Не подлежит сомнению также и то, что собаки эти разного пола: одну зовут Брехунья, а другую — Грубиян. Что касается этих кличек, то, понятно, их дали скорее для порядка, а не потому, что они были такими уж точными.

Летом все по-другому. Дом как бы погружен в послеобеденный сон: он сомкнул свои деревянные веки, и ни один луч света через них не проникает. Не дымит бездыханная труба. Открыта только дверь, выходящая на север — чтобы наблюдать за дорогой. Собаки либо сидят в конуре, в глубине которой их едва можно различить, либо лежат, вытянувшись вдоль стены, пользуясь прохладой тени и освежающим холодком камня.

Осенью зеленые лозы становятся багряными, зеленое весеннее платье окрашивается в теплые переливающиеся тона, свойственные старому бархату и атласу. Окна полуоткрыты, но на смену весенним цветам — левкоям и ромашкам — пришли многолетние астры и хризантемы. Из трубы снова вылетают белые клубы дыма, а пляшущий в очаге огонь, хотя и скрыт наполовину котелком с кипящим жарким или кастрюлей с тушащимся фрикасе из кролика, притягивает к себе путника, проходящего мимо двери.

Брехунья и Грубиян сбросили с себя апрельскую сонливость и июльскую дрему. Они горят задором и нетерпением, они рвутся, натягивая цепь, лают, воют, понимая, что пришло их время проявить себя, — начинается охотничий сезон, пора сражений, причем серьезных сражений, с их вечными врагами: кроликами, лисами и даже кабанами.

Зимой здесь становится уныло: дом мерзнет, дрожит от холода. Нет у него больше платья — ни зеленого, ни багряного цвета. С печальным шорохом один за другим тихо опали листья с лоз, и теперь вдоль стены висят только оголенные жилистые стебли. Окна плотно закрыты, нет больше цветов, остались только слабо натянутые, словно струны молчащей арфы, бечевки, по которым прежде взбирались вьюнки и кобеи. Судя по густому дыму, широкой спиралью поднимающемуся над трубой, дров для топки не жалеют, поскольку в лесу их предостаточно. Что же касается Брехуньи и Грубияна, то в конуре их нет, но если путник, проходящий мимо, бросит любопытствующий взгляд в глубь дома через случайно приоткрытую дверь, он сможет заметить собак в добром здравии перед горящим очагом, откуда хозяин или хозяйка постоянно их выпроваживают пинками и куда они упрямо возвращаются в поисках тепла. Пятидесятиградусный жар обжигает им лапы и морду, но они терпеливо переносят его, меланхолично поворачивая морду то вправо, то влево и поднимая по очереди то одну, то другую лапу, жалобно при этом поскуливая.

Вот каким был (впрочем, он и сейчас остался таким же, только без цветов, ведь цветы обычно распускаются благодаря присутствию какой-нибудь юной девушки с нежным и беспокойным сердцем) Новый дом у дороги на Суасон, если смотреть на него снаружи.

При осмотре его изнутри на первом этаже можно было увидеть большую комнату, в которой стояли стол, буфет и шесть стульев орехового дерева, а стены были украшены пятью или шестью гравюрами, изображающими, в зависимости от того, какое очередное правительство было у власти, либо Наполеона, Жозефину, Марию Луизу, Римского короля, принца Евгения и смерть Понятовского; либо герцога Ангулемского, герцогиню Ангулемскую, короля Людовика XVIII, его брата Месье и герцога Беррийского; либо, наконец, короля Луи Филиппа, королеву Марию Амелию, герцога Орлеанского и группу белокурых и темноволосых детей, состоящую из герцога Немурского, принца Жуэнвильского, герцога Омальского и принцесс Луизы, Клементины и Марии.

Не знаю, что там изображено сегодня…

Над камином, обсыхая после последнего дождя или тумана, висели три двуствольных ружья, обернутые промасленными тряпками.

За камином была расположена домашняя пекарня; ее маленькое окошко выходило в лес.

С восточного фасада к дому полого примыкала кухня, пристроенная в то время, когда дом оказался тесноватым для своих обитателей и пришлось переделать бывшую кухню в жилую комнату.

Эта комната обычно служила спальней сыну хозяев дома.

На втором этаже находилась спальня хозяина и хозяйки, то есть лесничего и его жены, а также комната дочери или племянницы, если таковые у них были.

Добавим, что пять или шесть поколений лесничих сменили друг друга в этом доме, и именно здесь у его дверей и в той большой комнате, что мы попытались описать, произошла в 1827 году кровавая драма, закончившаяся смертью лесничего Шорона[11].

Но ко времени начала истории, которую мы собираемся рассказать, то есть в первые дни мая 1829 года, в Новом доме жили: Гийом Ватрен, лесничий лесничества Шавиньи, его жена Марианна Шарлотта Шорон (ее называли просто "мамашей") и Бернар Ватрен, их сын, известный всем просто как Бернар.

Героиня нашей истории, юная девушка по имени Катрин Блюм, тоже жила раньше в этом доме, но вот уже полтора года, как ее там нет.

Впрочем, мы изложим причины присутствия и отсутствия в доме действующих лиц, а также, как мы обычно это делаем, будем описывать их внешность, возраст и характер по мере их появления на сцене.

Давайте же просто перенесемся в то время, о котором мы говорим, а именно в день 12 мая 1829 года.

Сейчас половина четвертого утра. Слабый предутренний свет брезжит сквозь нежную зелень молодой листвы, распустившейся всего несколько недель тому назад. От малейшего ветерка холодные капли росы, дрожащие на кончиках ветвей, осыпаются на траву алмазным градом.

По просеке Ушарских угодий размеренным шагом, свойственным тем, кто привык к длительной ходьбе, идет молодой человек лет двадцати трех — двадцати четырех, белокурый, с живым и умным взглядом. На нем форменная одежда лесника, то есть синяя куртка с серебряными дубовыми листьями на воротнике и такая же фуражка, бархатные штаны и высокие кожаные гетры с медными застежками. Одной рукой молодой человек придерживает ружье на плече, другой — держит на поводке ищейку. Он пролезает через один из проломов в стене парка и идет, старательно придерживаясь середины просеки (скорее по привычке, чем из-за падающей с листьев росы, от которой он все равно уже промок как от дождя), по направлению к Новому дому, что стоит у дороги в Суасон. Уже издалека он видит по ту сторону дороги западную стену дома со всеми четырьмя окнами.

Однако, дойдя до конца просеки, он замечает, что дверь и окна закрыты: у Ватренов все еще спят.

— Однако у папаши Гийома не знают забот! — пробормотал молодой человек. — Я еще понимаю, отец с матерью… Но Бернар, влюбленный! Разве влюбленный должен спать?

И он перешел через дорогу, направившись к дому с явной целью бесцеремонно нарушить сон его обитателей.

При звуке его шагов обе собаки выскочили из конуры, готовые облаять человека и его пса, но, очевидно, узнали обоих, так как, вместо того чтобы угрожающе залаять, они добродушно зевнули во всю пасть, радостно виляя хвостом при приближении гостей, хотя и не принадлежавших к. числу обитателей дома, но и не чужих здесь.

Подбежав к порогу, ищейка дружелюбно приветствовала бассетов, в то время как молодой человек, поставив на землю ружье, постучал кулаком в дверь.

На этот первый призыв никто не ответил.

— Эй, папаша Ватрен! — проворчал молодой человек, постучав второй раз еще сильнее, чем в первый. — Вы там, случаем, не оглохли?

И он приложил ухо к двери.

— Наконец-то, — сказал он через несколько мгновений. — Ну вот и славно!

Обрадовался он потому, что услышал внутри какой-то слабый звук, приглушенный расстоянием и массивной дверью: это поскрипывала лестница под ногами старого лесничего.

Ухо у молодого человека было чуткое, так что он никак не мог ошибиться, приняв поступь пятидесятилетнего мужчины за шаги двадцатипятилетнего парня. Поэтому он прошептал:

— А! Это папаша Гийом.

А потом во весь голос прокричал:

— Здравствуйте, папаша Гийом! Откройте, это я!

— А, это ты, Франсуа? — послышался голос из-за двери.

— Черт возьми, а кто же еще, по-вашему?

— Иду, иду!

— Ладно уж, натягивайте ваши штаны, не торопитесь… Мы не спешим, хоть здесь и не жарко… Бр-р!

И молодой человек потопал ногами, чтобы согреться, в то время как его собака сидела и дрожала, вся мокрая от росы, как и ее хозяин.

В эту минуту дверь открылась и показалась поседевшая голова старого лесничего. Он держал в зубах, несмотря на ранний час, коротенькую трубку-носогрейку, правда еще не зажженную.

Надо сказать, что эту трубку, которая когда-то была обычной длины, но в результате разного рода злоключений укоротилась, Гийом Ватрен вынимал изо рта только для того, чтобы вытряхнуть пепел и набить ее табаком. После этого носогрейка вновь занимала свое обычное место слева в щербине между двумя зубами.

Впрочем, еще при одном обстоятельстве трубка дымилась в руке, а не во рту папаши Гийома: когда его удостаивал своим обращением к нему инспектор.

В этом случае папаша Гийом почтительно вынимал носогрейку изо рта, аккуратно вытирал губы рукавом куртки, отводил за спину руку с трубкой и отвечал.

Похоже, что папаша Гийом был учеником школы Пифагора: когда он открывал рот, чтобы о чем-то спросить, вопрос всегда был как нельзя более кратким, а если он открывал рот, чтобы ответить, то и ответ бывал как нельзя более лаконичным.

Мы сказали, что папаша Гийом открывал рот, но ошиблись. Папаша Гийом открывал рот только для того, чтобы зевнуть, если предположить, — вещь невероятная! — что он когда-либо зевал.

Все остальное время папаша Гийом не разжимал зубов, привычно держащих огрызок трубки длиною иногда не более шести или восьми линий.

В результате этого при разговоре он издавал свистящий звук, подобный змеиному, так как словам приходилось протискиваться через щель, образованную между зубами и зажатой в них трубкой, причем такую узкую, что через нее едва бы пролезла монета в пять су.

Когда папаша Гийом вынимал изо рта трубку, чтобы, вытряхнув пепел, вновь набить ее табаком или же для разговора с каким-нибудь значительным лицом, речь его, вместо того чтобы стать разборчивее, делалась еще более невнятной. Свист не уменьшался, а становился еще громче, да это и понятно: не разделенные трубкой, челюсти плотно смыкались, и тогда нужен был большой навык, чтобы понять, о чем говорил папаша Гийом!

Итак, описав самую выдающуюся черту облика папаши Гийома, завершим его портрет.

Это был, как мы уже сказали, человек пятидесяти лет, ростом чуть выше среднего, прямой и сухопарый, с редкими седеющими волосами, густыми бровями и обрамляющими лицо бакенбардами. У него были маленькие острые глаза, длинный нос, насмешливый рот и острый подбородок. Папаша Гийом всегда был настороже, хотя по виду это и было незаметно. Он прекрасно слышал и видел все, что происходило как у него дома между женой, сыном и племянницей, так и в лесу между куропатками, кроликами, зайцами, лисами, хорьками и ласками — теми животными, которые со дня сотворения мира ведут между собой столь же ожесточенную войну, какая велась между Спартой и Мессенией с 744 по 370 год до Рождества Христова.

Ватрен с большим почтением относился к моему отцу, да и меня очень любил. Он хранил под стеклянным колпаком бокал, из которого обычно пил генерал Дюма, приезжая на охоту, и спустя десять, пятнадцать и даже двадцать лет, когда мы вместе охотились, он непременно подавал мне вино в этом бокале.

Таким был человек с усмешкой на лице и трубкой в зубах, который высунулся в приоткрытую дверь Нового дома у дороги в Суасон на стук молодого человека по имени Франсуа, жаловавшегося на холод, хотя вот уже месяц и двадцать семь дней царило, по словам Матьё Ленсберга, чудесное время года, называемое весной.

Увидев гостя, Гийом Ватрен широко распахнул дверь, и молодой человек вошел в дом.

II МАТЬЁ ГОГЕЛЮ

Франсуа направился прямо к камину, поставив ружье возле него в угол, а его пес, заслуженно носивший кличку Косой, просто уселся на еще теплую золу.

Кличку свою собака получила потому, что у нее в уголке глаза на веке топорщился пучок рыжих волосков, что-то вроде родинки, из-за чего она время от времени скашивала глаз.

У Косого была репутация лучшей ищейки на три льё вокруг Виллер-Котре.

Сам же Франсуа, хотя и был еще слишком молод для того, чтобы занять выдающееся место в большом искусстве псовой охоты, все же считался в округе одним из лучших охотников по умению найти дичь по следу.

Если надо было выследить волка или поднять кабана, эту нелегкую задачу возлагали обычно на Франсуа.

Для него даже самый глухой лес не имел тайн: по сломанной травинке, по перевернутому опавшему листу, по клочку шерсти на колючке кустарника он мог представить от первой до последней сцены целую драму, разыгравшуюся на лесной поляне ночью, при свете звезд, и не имевшую, кроме деревьев, других зрителей.

В следующее воскресенье в Кореи должен был состояться праздник. По этому случаю лесники ближайших к этому прелестному уголку лесничеств получили от инспектора, г-на Девиолена, разрешение на отстрел кабана. И чтобы у кабана не было особых надежд оставить охотников с пустыми руками, поднять его поручили Франсуа.

Он как раз возвращался, выполнив эту работу со своей обычной добросовестностью, когда мы встретили его на просеке Ушарских угодий, проследовали за ним до дверей дома папаши Гийома и услышали, как он говорит, притопывая ногами: "Ладно уж, натягивайте ваши штаны, не торопитесь. Мы не спешим, хоть здесь и не жарко… Бр-р!"

— Как это не жарко, в мае-то? — откликнулся папаша Гийом, когда Франсуа поставил свое ружье у камина, а собака уселась на золу. — А что бы ты запел, если бы тебе пришлось воевать в России, мерзляк?

— Погодите! Когда я говорю "не жарко", то просто имею в виду… Я говорю, что ночью не жарко! Ночи, как вам приходилось замечать, тянутся дольше, чем дни, может, потому, что ночью темно. Днем стоит май, а ночью — февраль. Так что я не отказываюсь от своих слов, сейчас вовсе не жарко! Бр-р!

Гийом прекратил на мгновение высекать огонь и, скосив глаза в сторону Франсуа подобно Косому, сказал:

— Слушай, парень! Хочешь, я скажу тебе кое-что?

— Скажите, папаша Гийом, — ответил Франсуа, посмотрев на старого лесничего с тем особым насмешливым выражением, какое свойственно крестьянам из Пикардии и соседнего с ней Иль-де-Франса, — скажите, ведь вы так хорошо говорите, когда соглашаетесь говорить!

— Так вот! Ты прикидываешься дураком, чтобы меня провести!

— Что-то я вас не пойму.

— Не понимаешь?

— Нет, честное слово!

— Ты говоришь, что замерз, для того чтобы я тебе предложил стаканчик!

— Ей-Богу, нет, даже и не думал об этом!.. Это, конечно, не значит, — вы слышите? — что если бы вы мне предложили, то я бы отказался… Нет, нет, папаша Гийом, я вас слишком уважаю!

И он склонил голову, по-прежнему поглядывая на папашу Гийома с лукавым видом.

Гийом, не ответив ничего, кроме "Гм!", что выражало его сомнения в бескорыстии Франсуа и его уважении к нему, снова принялся за свое огниво. Только с третьего удара о кремень трут загорелся, рассыпая искры, и папаша Гийом пальцем, который, видимо, был совсем нечувствительным к жару, прижал трут к отверстию набитой табаком трубки и принялся ее раскуривать. Он втягивал дым, выдыхая его вначале едва заметным облачком, а потом все более густыми клубами, до тех пор пока трубка не разгорелась достаточно, чтобы уже больше не погаснуть и можно было вернуться к обычному спокойному дыханию.

Все время, пока он занимался этой весьма серьезной работой, лицо достойного лесничего выражало только неподдельную заботу и сосредоточенность. Но как только операция успешно завершилась, на лице его вновь появилась улыбка, и, достав из буфета бутылку и два стакана, он сказал:

— Ну что ж, согласен! Вначале шепнем словечко вот этой бутылочке коньяка, а уж потом поговорим о наших делах.

— Одно словечко? Она, стало быть, скупа на слова, папаша Гийом!

Словно для того, чтобы опровергнуть слова Франсуа, папаша Гийом наполнил оба стакана до краев, а затем, осторожно чокнувшись, сказал:

— Твое здоровье!

— Ваше здоровье и здоровье вашей жены! И пусть Господь будет милостив и сделает ее менее упрямой!

— Хорошо! — промолвил папаша Гийом с гримасой, которая должна была означать улыбку.

Отведя, как всегда, левую руку с трубкой за спину, правой он поднес стакан к губам и выпил его залпом.

— Да погодите, — засмеялся Франсуа, — я еще не закончил, придется нам продолжить… За здоровье господина Бернара, вашего сына!

И он выпил свой стаканчик, но, в отличие от старого лесничего, пил медленно, наслаждаясь.

Потом, допив до дна, он вдруг топнул ногой, словно с досады:

— Вот тебе на! А я ведь забыл кое-кого!

— И кого же это ты забыл? — спросил Гийом, выпустив два густых клуба из трубки, чуть было не погасшей за время ее пребывания за спиной у хозяина.

— Кого я забыл? — воскликнул Франсуа. — Черт возьми, да мадемуазель Катрин, вашу племянницу! Эх, нехорошо забывать об отсутствующих!.. Но, поскольку стакан-то пустой, вот, глядите, папаша Гийом…

И, опрокинув стакан, он вылил последнюю каплю прозрачного напитка на ноготь большого пальца.

— Смотрите, — сказал он, — вот она, последняя капля!

Гийом скорчил гримасу, означавшую: "Понимаю я твой замысел, шутник, но извиняю, так как намерение твое мне по душе".

Как мы уже говорили, папаша Гийом был неразговорчив, но зато он довел до совершенства искусство пантомимы.

Он снова взял бутылку и так наполнил стакан, что коньяк перелился через край в блюдце.

— Держи! — сказал он.

— Ого! — воскликнул Франсуа. — Не поскупился на этот раз папаша Гийом! Сразу видно, что он любит свою хорошенькую племянницу!

Затем, поднеся стакан к губам с воодушевлением, которое было вызвано как упоминанием о девушке, так и отведанным им напитком, он продолжал:

— Да и как ее не любить, милую мадемуазель Катрин? Это же прямо как коньяк!

И на этот раз, последовав примеру папаши Гийома, он опустошил стакан одним глотком.

Старый лесничий повторил то же действие с военной точностью, вот только удовлетворение от выпитого каждый выразил по-своему.

— Хм! — произнес один.

— Х-хо! — выдохнул другой.

— Ну, что, тебе все еще холодно? — спросил папаша Гийом.

— Нет, наоборот, мне жарко, — ответил Франсуа.

— Значит, получше стало?

— Право же, я теперь прямо как ваш барометр, показываю "ясно", черт возьми!

— В таком случае, — сказал папаша Гийом, приступая к вопросу, о котором оба пока умалчивали, — поговорим немного о кабане.

— Кабан-то! — отозвался Франсуа, подмигнув. — Думаю, папаша Гийом, на этот раз он у нас в руках!

— Ну да, совсем как в последний раз! — раздался позади них пронзительный насмешливый голос, и оба вздрогнули от этого резкого звука.

Они одновременно повернулись, хотя прекрасно узнали обладателя этого голоса.

А тот привычно, как свой человек в доме, прошел за спиной сидящих, добавив к сказанному им:

— День добрый папаше Гийому и его гостю!

После чего он уселся перед камином, бросив в него охапку хвороста, и та вспыхнула, как только к ней была поднесена лучинка.

Затем, вытащив из кармана куртки три-четыре картофелины, он уложил их в один рад в камин, закопав в золу со знанием дела опытного кулинара.

Человек, прервавший после первой фразы рассказ Франсуа, из-за той роли, которую он сыграет в этой истории, заслуживает, чтобы мы обрисовали его портрет и описали его характер.

Это был малый лет двадцати — двадцати двух, с рыжими прямыми волосами, низким лбом, косящими глазами, курносым носом, выступающей вперед челюстью, скошенным подбородком, неопрятной жидкой бороденкой. На шее у него из-под рваного воротника рубашки виднелась опухоль (обычно ее называют зобом; она довольно часто встречается у жителей кантона Вале, но, к счастью, очень редко у нас). Его нескладные, чересчур длинные руки и шаркающая ленивая походка придавали ему сходство с большими обезьянами, которых великий классификатор г-н Жоффруа Сент-Илер обозначил, если я не ошибаюсь, именем шимпанзе. Когда он сидел на корточках или присаживался на табуретку, становилось особенно разительным сходство этого уродливого человека с безупречным экземпляром обезьяны. Ведь он мог, совсем как эти карикатуры на двуногого человека, поднимать с земли или придвигать к себе различные предметы, почти не наклоняя при этом нескладного торса. И вся эта неуклюжая фигура завершалась огромными широченными ступнями, которые могли бы соперничать размером с ногами Карла Великого и вполне были способны послужить эталоном той меры длины, что со времен знаменитого главы династии Каролингов называют "королевской стопой".

Что же касается душевных качеств, то здесь природа обделила беднягу еще больше. Иногда бывает, что в засаленных скверных ножнах прячется прекрасный сверкающий клинок. Здесь же было совсем не так: в теле Матьё Гогелю — ибо так звался наш персонаж — жила злая душа. Был он таким от природы или же причинял другим страдания потому, что другие заставляли страдать его самого? Мы оставляем обсуждение и решение этого вопроса тем, кто более сведущ в философской проблеме взаимодействия физического и духовного.

Во всяком случае любое существо, что было слабее, чем Матьё, испускало крик, когда тот к нему прикасался: птице он выдергивал перья, собаке наступал на лапу, ребенка дергал за волосы. С теми же, кто был сильнее, Матьё, хоть и сохраняя насмешливость, держался смиренно. Какой бы сильной ни была причиненная ему обида, какое бы тяжкое ни наносили ему оскорбление, каким бы жестоким ни был полученный удар, с лица его не сходила глуповатая ухмылка. Однако он неизгладимо хранил в глубине сердца все нанесенные ему обиды, оскорбления или удары, и когда-нибудь зло возвращалось обидчику сторицей, причем так, что тот и не догадывался о настоящей причине случившейся с ним беды. В такие минуты Матьё испытывал в глубине души угрюмую и злую радость: ему приходила в голову мысль, что причиняемое ему зло делало его счастливым, поскольку он испытывал удовольствие, когда мстил за него.

Впрочем, в оправдание этой дурной натуры надо признать, что его жизнь всегда была полна лишений и тягот. Когда-то он был найден у оврага, где его, должно быть, бросили кочующие цыгане, бродившие по лесам. Ему тогда было три года, он еще плохо говорил. Одежды на нем не было почти никакой. Крестьянина, который его нашел, звали Матьё, овраг, из которого он выбрался, назывался Гогелю, и ребенку дали имя Матьё Гогелю. О крещении его не было и речи. Матьё не мог сказать, был ли он крещен, да и кто бы стал заниматься его душой, когда он был в столь жалком положении, что единственным способом существования для него могли быть милостыня или мелкое воровство.

Так Матьё рос и достиг возраста совершеннолетия. Безобразный и нескладный, Матьё обладал большой силой. Туповатый с виду, он между тем был хитрым и изворотливым. Родись он где-нибудь в Океании, на берегах Сенегала или Японского моря, обитатели тех мест могли бы сказать о нем то, что они говорят об обезьянах: "Они не разговаривают потому, что боятся, как бы их не приняли за людей и не заставили работать!"

Матьё делал вид, что он слаб, притворялся идиотом, но, если при случае ему необходимо было употребить силу или проявить сообразительность, он не уступал в звериной силе медведю, а в изощренной хитрости — лисе. Однако как только опасность проходила или же ему удавалось добиться желаемого, он вновь превращался в прежнего Матьё, такого, каким его знали: немощного, слабоумного, осыпаемого насмешками.

Аббат Грегуар — этот превосходный человек, о ком я рассказывал в моих "Мемуарах" и кто сыграет свою роль в этой книге, — жалел это убогое создание. Взяв на себя задачу опекать несчастного сироту, он решил хотя бы на шаг вперед продвинуть место, занимаемое им в классификации живых существ, превратив это простейшее существо в организованное животное. С этой целью в течение целого года он трудился, не жалея ни физических, ни душевных сил, чтобы научить Матьё читать и писать. Через год Матьё вышел из рук почтенного аббата с репутацией законченного тупицы. По общему мнению, то есть по мнению одноклассников Матьё, и по частному мнению его учителя, Матьё не знал как следует ни одной буквы. Но и общее, и частное мнение были ошибочными, заблуждались и соученики Матьё, и его учитель: Матьё, конечно, читал не так хорошо, как г-н де Фонтан, слывший лучшим чтецом своего времени, но он все-таки читал, и даже довольно бегло. Матьё писал тоже — не так, как г-н Прюдом, ученик Брара и Сент-Омера, но, тем не менее, писал, и даже вполне разборчиво. Однако никто и никогда не видел Матьё ни читающим, ни пишущим.

Папаша Гийом тоже занимался им, пытаясь развить его физические способности. Им двигали те же чувства, что и аббатом Грегуаром, когда тот пытался развить умственные способности Матьё, то есть чувство сострадания к человеческому существу и чувство самоуважения, живущие в каждом добром сердце. Он заметил способность Матьё подражать пению птиц и крику диких животных, его умение идти по следу. Он понял, что, несмотря на свое косоглазие, Матьё прекрасно мог высмотреть укрывшегося кролика или зайца. Гийом не раз замечал, что у него из пороховницы исчезает порох, а из мешка — дробь. Из этого он заключил, что поскольку вовсе не обязательно иметь фигуру Аполлона или Антиноя, чтобы стать хорошим лесником, то, возможно, ему удастся использовать наклонности Матьё и сделать из него вполне приличного помощника лесника. Он поговорил о своем подопечном с г-ном Девиоленом и получил от него разрешение доверить Матьё ружье. Таким образом у Матьё оказалось оружие. Но за шесть месяцев обучения новому делу Матьё убил двух собак и ранил загонщика, не добыв при этом ни одного трофея. Тогда папаша Гийом, убежденный в том, что Матьё, обладая всеми инстинктами браконьера, не имел ни одного из качеств, необходимых леснику, отобрал у него ружье, которым тот столь неудачно пользовался. Матьё равнодушно снес эту обиду, хотя он лишался теперь блестящей перспективы, о какой мы упоминали (и какая конечно же показалась бы весьма заманчивой человеку менее беззаботного или не такого философского склада), и без малейших угрызений совести вернулся к существованию бродяжки и воришки.

В этой бродячей жизни одним из его любимых мест отдыха был Новый дом у дороги в Суасон и очаг папаши Гийома, несмотря на ненависть или, вернее, инстинктивное отвращение, какое питали к нему мамаша Мадлен — слишком хорошая хозяйка, чтобы не замечать ущерба, наносимого ее саду и кладовке присутствием Матьё Гогелю, — и Бернар, которого мы пока знаем лишь по тосту, произнесенному в его честь Франсуа. Бернар, казалось, догадывался о той роковой роли, какую этот бродячий гость сыграет в его судьбе.

Мы забыли упомянуть о том, что, подобно тому как никто не знал об успехах, сделанных Матьё в чтении и письме у доброго аббата Грегуара, никто не подозревал также и того, что его неумелость в стрельбе была мнимой. Когда Матьё хотел, он попадал в куропатку или кабана более метко, чем любой охотник в округе.

Почему же Матьё скрывал свои таланты, избегая восхищения окружающих? Дело в том, что, по мнению Матьё, полезным было не только уметь читать, писать и стрелять из ружья, но и прослыть неловким и неграмотным.

Словом, вы видите теперь, каким скверным и злым малым был тот, кто вошел в дом и прервал рассказ Франсуа недоверчивыми словами по поводу кабана, который, по мнению молодого лесника, был у него в руках: "Ну да, совсем как в прошлый раз!"

— Ну нет, как в прошлый раз больше не будет! — возразил Франсуа. — Мы сейчас об этом и поговорим.

— Ну, и где же он, кабан? — спросил папаша Гийом, получивший возможность открыть рот благодаря необходимости вновь набить трубку.

— В засолочной, если он у Франсуа в руках, — сказал Матьё.

— Нет еще, — ответил Франсуа, — но прежде чем кукушка на часах хозяйки прокукует семь часов, он там будет. Верно, Косой?

Собака — теперь она блаженно растянулась у разгоревшегося очага — обернулась на голос хозяина и, взметая золу своим длинным хвостом, издала дружелюбное ворчание, которое вполне можно было воспринять как утвердительный ответ на заданный вопрос.

Удовлетворенный ответом Косого, Франсуа с нескрываемым отвращением отвернулся от Матьё Гогелю и продолжил разговор с папашей Гийомом.

Тот, довольный тем, что его ждала свеженабитая трубка, приготовился благодушно выслушать своего молодого приятеля.

— Я потому так сказал, папаша Гийом, — продолжал Франсуа, — что кабан в какой-нибудь четверти льё отсюда, в зарослях Тет-де-Сальмон, рядом с полем Ментар… Он вышел где-то в половине третьего утра из подлеска у дороги в Данплё…

— Брось, — прервал его Гогелю, — откуда ты это знаешь, если сам вышел только в три часа?

— Нет, вы только послушайте, папаша Гийом! Ну и дела! Он меня спрашивает, откуда я знаю!.. Сейчас расскажу тебе, Косой, дружище, это тебе может когда-нибудь пригодиться.

У Франсуа была плохая привычка, очень задевавшая Матьё: он называл одним и тем же именем и человека и собаку, убежденный в том, что, поскольку оба они страдают одним недостатком (хотя, по его мнению, косоглазие собаки выглядело куда привлекательнее), можно было не делать разницы между двуногим и четвероногим.

На первый взгляд казалось, что и человек и собака воспринимают это с одинаковым безразличием. Но надо сказать, что искренней в своем безразличии была только собака.

Франсуа продолжал, не подозревая, что добавляет еще одну обиду к тем, что Матьё Гогелю давно затаил против него в своей злопамятной душе:

— В котором часу выпадает роса? В три часа утра, верно? Ну так вот! Если бы он вышел после того как пала роса, он ступал бы по сырой земле и в его следах не было бы воды. Но он, наоборот, шел по сухой земле, роса пала уже потом, и следы от его копыт превратились в поилки для малиновок на всем его пути. Вот так!

— Сколько лет зверю? — спросил Гийом, не придавая замечанию Матьё особой важности либо полагая, что Франсуа уже достаточно его просветил.

— Лет шесть или семь, — уверенно ответил Франсуа.

— Поглядите-ка, теперь он ему показал свое свидетельство о рождении, — вставил Матьё.

— Почти что так, да еще и подпись копытом поставил. Не у всякого так бы получилось!.. И если только у него нет причин скрывать свой возраст, то скажу, что могу ошибиться не больше чем на три месяца. Верно, Косой? Глядите, папаша Гийом, Косой говорит, что я не ошибаюсь!

— Кабан один? — спросил папаша Гийом.

— Нет, с кабанихой, и к тому же супоросой…

— Ух ты!

— Вот-вот опоросится.

— Тебе что, случалось быть кабаньим акушером? — спросил Матьё, не сумевший удержаться, чтобы не мешать Франсуа спокойно продолжать рассказ.

— Велика хитрость!.. Посмотрите, папаша Гийом, малого нашли посреди леса, а он не знает, когда кабаниха супоросая, когда нет! Чему ж ты в школе учился?.. Да раз она тяжело ступает, дурень ты этакий, раз копыта у нее расширяются при ходьбе так, что того и гляди треснут, это значит, что живот у нее тяжелый, у бедной скотины!

— Он из новых? — спросил папаша Гийом: ему важно было знать, увеличивалось, уменьшалось или оставалось без изменений количество кабанов в его лесничестве.

— Кабаниха — да, — ответил Франсуа с обычной уверенностью. — А кабан нет! Ее я никогда раньше не встречал, а его знаю. Я ведь вам как раз говорил, когда вошел этот несчастный Гогелю, что я снова встречу кабана, знакомого с прошлой охоты… Это тот самый, которому две недели назад я всадил пулю в левую лопатку недалеко от Иворской лесосеки.

— А почему ты думаешь, что это тот самый?

— Да неужели надо объяснять вам, такой старой ищейке, что самого Косого обойдет?.. Гляди, Косой, папаша Гийом спрашивает… Ну да ладно! Я точно знал, что задел его, только попал в лопатку, а не рядом с ней, как надо было.

— Гм, — покачал головой папаша Гийом, — крови-то не было.

— Так потому что пуля застряла под кожей, в сале. Сейчас рана заживает и чешется и он трется о дуб, третий слева от Сарацинского источника… И вот он терся-терся и оставил на коре клок шерсти. Вот, глядите!

И в подтверждение своих слов Франсуа вытащил из кармана жилета клок шерсти, покрытый засохшей кровью.

Гийом взял его, оглядел взглядом знатока и, возвратив его Франсуа, словно это была величайшая ценность, сказал:

— Ей-Богу, правда, парень! Он здесь, теперь я его будто своими глазами увидел.

— Увидите еще лучше, когда будем его разделывать!

— У меня прямо слюнки текут. Я хочу сходить прогуляться в ту сторону.

— Конечно, сходите! Я уверен, вы увидите все, как я вам описал. А что до кабана, то его логово в колючих зарослях Тет-де-Сальмон… Можете не стесняться с месье, подходите так близко, как захотите, он и с места не двинется — ведь супруге нездоровится, а месье — учтивый кавалер!

— Ну что же, пойду, пожалуй, — согласился папаша Гийом с такой решимостью, что зубы его сжались и его коротенькая трубка уменьшилась еще сантиметра на три.

— Хотите взять Косого?

— Зачем это?

— Да и то верно, глаза у вас есть, посмотрите и увидите, поищете и найдете… А тезку метра Матьё отправим в конуру, только вручим ему в виде награды родины кусочек хлебца — вознаграждение за прекрасную работу сегодня утром.

— Э, Матьё, — сказал папаша Гийом, с сожалением глядя на бродягу, спокойно евшего свою картошку, сидя у огня, — ты слышишь? Он и про белку мне скажет, на каком она дубе сидит, и про ласку, в каком месте она дорогу перебежала, а ты вот так никогда не сумеешь!

— А на кой черт мне это уметь! Что мне от этого?

Гийом пожал плечами при виде такой беззаботности, непонятной ему. Потом он надел куртку, в которой ходил утром, застегнул полугетры, взял ружье — по привычке и потому что без ружья он бы не знал, что ему делать со своей правой рукой, — и ушел, дружески пожав Франсуа руку.

А Франсуа, выполняя обещание, данное Косому, проводил взглядом папашу Гийома, направившегося по дороге к Тет-де-Сальмон, подошел к хлебному ларю, открыл его и отрезал кусок черного хлеба примерно в полфунта, прошептав:

— Ах, старая ищейка! То-то ему не терпелось, пока я тут докладывал. Ну, Косой, дружище, вот, по-моему, славный кусочек горбушки! А теперь, после всех трудов, пошли в конуру, да поживей.

И он тоже вышел, но через пекарню, к которой снаружи примыкала конура метра Косого. Для собаки горбушка была некоторым утешением при огорчительной необходимости вернуться в конуру, и она последовала за ним. Матьё остался один со своей картошкой.

III ЗЛОВЕЩАЯ ПТИЦА

Едва Франсуа исчез из виду, Матьё поднял голову и его туповатая физиономия мгновенно преобразилась и обрела вполне осмысленное выражение.

Потом, прислушавшись к удаляющемуся звуку шагов и затихающему вдали голосу молодого лесника, он на цыпочках подошел к бутылке, поглядывая своими косящими глазами одновременно на ту дверь, через которую вышел папаша Гийом, и на ту, за которой исчез Франсуа.

Он поднял бутылку вверх, чтобы разглядеть в потоке света, пронизывающем комнату золотистой стрелой, много ли еще там осталось, и решить, сколько можно отпить, чтобы это было не слишком заметно.

— Ах, старый скряга! — сказал он. — Подумать только, даже не угостил!

И, чтобы исправить забывчивость папаши Гийома, Матьё поднес к губам бутылку и быстро отхлебнул из горлышка три или четыре глотка обжигающего напитка так, словно это была самая безобидная водичка, не издав при этом ни "хм!", как папаша Гийом, ни "х-хо!", как Франсуа.

Однако шаги последнего приближались к двери, и Матьё быстро и неслышно вернулся на свою скамеечку возле камина и с невинным видом, способным обмануть даже Франсуа, затянул песню, которую оставил на память здешнему населению стоявший некогда в замке Виллер-Котре полк драгун королевы.

Матьё дошел до второго куплета, когда Франсуа вновь появился на пороге пекарни.

Вероятно, чтобы выказать свое безразличие как к отсутствию, так и присутствию Франсуа, Матьё намеревался продолжить нескончаемый романс и не прерывать второй куплет, но Франсуа, подойдя к нему, сказал:

— Что это ты тут распелся?

— А разве петь запрещено? — спросил Матьё. — Тогда пусть господин мэр велит торжественно объявить об этом повсюду, и петь больше не будут.

— Нет, — ответил Франсуа, — это не запрещено, но это принесет мне несчастье.

— Это почему же?

— Потому что, если первая птица, которую я слышу утром, — сова, то я всегда говорю: "Дело плохо!"

— Я, стало быть, сова. Ну что ж, сова так сова, мне все равно, как ни назови!..

И, сложив ладони ковшиком, предварительно поплевав на них в качестве необходимой меры предосторожности, Матьё издал звук, удивительно походивший на печальный, монотонный крик ночной птицы.

Франсуа даже вздрогнул:

— Да замолчи ты, зловещая птица!

— Замолчать?

— Да.

— А если я смогу тебе пропеть кое-что интересное, что ты на это скажешь?

— Я скажу, что мне некогда тебя слушать… Знаешь, окажи мне лучше одну любезность.

— Тебе?

— Да, мне… А что, ты разве не можешь оказать кому-нибудь любезность или услугу?

— Ну ладно. А что тебе надо?

— Чтобы ты подержал мое ружье перед огнем, посушил его, пока я сменю гетры.

— Ишь ты, он сменит гетры! Посмотрите-ка на господина Франсуа, он боится схватить насморк.

— Я не боюсь схватить насморк, а просто хочу надеть форменные гетры, потому что может приехать инспектор и я хочу, чтобы у меня в одежде все было как положено… Ну, так как? Просушишь мое ружье?

— Ни твое, ни чье-нибудь другое… Пусть мне лучше размозжат голову камнем как какому-нибудь вонючему зверю, если я с сегодняшнего дня и до того, как меня зароют в землю, когда-нибудь возьму в руки хоть какое-нибудь ружье.

— Ну что же, по тому, как ты им управляешься, можно сказать, что потеря будет невелика, — сказал Франсуа, открывая кладовку под лестницей, где хранилась целая коллекция всевозможных гетр, чтобы отыскать свои среди тех, что принадлежали Ватренам.

Матьё следил за ним левым глазом, в то время как правый, казалось, был устремлен исключительно на последнюю картофелину, которую он медленно и неумело чистил. Потом он проворчал сквозь зубы:

— Скажи-ка! И чего это ради мне лучше управляться с ружьем, если я им пользуюсь для других? Пусть только выпадет случай употребить его себе на пользу, и тогда посмотрим, кто из насбольший неумеха!

— А что же ты тогда возьмешь в руки, если не ружье? — спросил Франсуа, поставив ногу на стул и застегивая длинные гетры.

— А в руки я возьму свое жалованье! Господин Ватрен мне, правда, предлагал стать внештатным лесником, но, раз надо служить его высочеству бесплатно целый год, или два года, или даже три, нет уж, спасибо! Я отказался… Лучше уж пойду служить в дом к господину мэру!

— Как это! Слугой к господину мэру? Господину Руазену, торговцу лесом?

— К господину Руазену, торговцу лесом, или к господину мэру, — это одно и то же.

— Ладно! — буркнул Франсуа, продолжая застегивать гетры и передернув плечами в знак презрения к лакейской службе.

— Тебе это не нравится?

— Мне? Мне все равно! Я вот только думаю, что тогда станется со старым Пьером?

— Ну, наверное, уйдет, — беззаботно откликнулся Матьё.

— Уйдет? — повторил Франсуа, и в его голосе послышался интерес к старому слуге, о котором шла речь.

— Наверное. Поскольку я определяюсь на его место, надо, стало быть, чтобы он ушел, — продолжал Матьё.

— Да как это можно? Он служит в доме Руазена вот уже двадцать лет!

— Тем более, значит, теперь очередь кого-нибудь другого, — злобно усмехнулся Матьё.

— Эх, и скверный же ты парень, Косой! — воскликнул Франсуа.

— Во-первых, — возразил Матьё с глуповатым видом, какой он умел на себя напускать, — меня зовут иначе. Это пса, которого ты сейчас отвел в будку, так зовут.

— Да, твоя правда. И когда он узнал, что тебя иногда случайно называют одним с ним именем, он заявил протест. Бедное животное утверждало, что оно-то неспособно, будучи ищейкой папаши Ватрена, потребовать место ищейки господина Девиолена, хотя дом инспектора уж, конечно, лучше, чем дом лесничего. И вот с тех пор, хоть ты и косишь по-прежнему, Косым тебя больше не зовут.

— Смотри-ка! Так я, значит, скверный парень, так ты считаешь, а, Франсуа?

— И я так считаю, и все так считают.

— И почему же это?

— Неужели тебе не совестно отбивать хлеб у несчастного старого Пьера? Что с ним будет, когда он лишится места? Ему придется просить милостыню, чтобы прокормить жену и двоих детей!

— Ну и что же, ты ему станешь платить пенсию из тех трехсот пятидесяти ливров, что ты получаешь каждый год как помощник лесничего!

— Пенсию я ему платить не буду, потому что на эти триста пятьдесят ливров я прежде всего должен кормить свою мать. Но у меня в доме всегда, когда он только захочет туда зайти, он найдет тарелку лукового супа и кусок кроличьего жаркого — обычной еды лесника… Слугой к господину мэру! — продолжал Франсуа, застегнув наконец свои гетры. — Как это на тебя похоже — сделаться слугой!

— Подумаешь, что здесь ливрея, что там, — возразил Матьё. — Только та, в кармане которой звенят денежки, мне милее той, у которой карман пустой.

— Э, погоди-ка, друг! — воскликнул Франсуа, но, спохватившись, поправился: — Нет, я ошибся, ты мне вовсе не друг… Так вот, наша одежда — это вовсе не ливрея. Это форма.

— Дубовый лист на воротнике или галун на рукаве, какая разница! — покачнул головой Матьё, выражая свое полнейшее безразличие и к той и к другой одежде.

— Может, и так, — возразил Франсуа, не желая оставить за своим собеседником последнего слова, — да только тот, у кого дубовый лист на воротнике, работает, а тот, что с галунами на рукаве, бездельничает. Разве не из-за этого ты предпочитаешь галун дубовому листу, а, лодырь?

— Может, и так, — согласился Матьё.

И вдруг, словно эта мысль только что пришла ему в голову, он произнес:

— Кстати, говорят, что Катрин возвращается сегодня из Парижа…

— Что еще за Катрин? — спросил Франсуа.

— Ну как же, Катрин — это Катрин, племянница папаши Гийома, кузина господина Бернара; она выучилась на белошвейку и модистку в Париже, и теперь к ней перейдет магазин мадемуазель Риголо на Фонтанной площади в Виллер-Котре.

— Ну, и что дальше?

— Ну, так если бы она возвратилась сегодня, я бы, пожалуй, ушел только завтра… Здесь, пожалуй, закатят пир в честь этого зеркала добродетели!

— Послушай, Матьё, — сказал Франсуа очень серьезно, не так, как он вел беседу до этого, — когда ты будешь говорить в этом доме о мадемуазель Катрин с кем-нибудь еще, кроме меня, то смотри, кому ты это говоришь.

— Почему это?

— Потому что мадемуазель Катрин — дочь родной сестры господина Гийома Ватрена.

— Да и к тому же возлюбленная господина Бернара, так ведь?

— А вот насчет этого, Матьё, если тебя спросят что-нибудь, советую сказать, что ты ничего об этом не знаешь!

— А вот здесь ты как раз и ошибаешься — я скажу все, что знаю… Что видел, то видел, что слышал, то слышал.

— Да-а, — сказал Франсуа, глядя на Матьё с выражением, в котором настолько смешались отвращение и презрение, что трудно было понять, какое из чувств преобладает, — ты совершенно правильно сделал, пойдя в лакеи. Это просто твое призвание, Матьё! Шпион и доносчик!.. Удачи тебе в новом ремесле! Если Бернар выйдет, я его жду в ста шагах отсюда, в назначенном месте, то есть у Прыжка Оленя, слышишь?

И, перебросив через плечо ружье привычным жестом человека, превосходно владеющего этим оружием, он вышел, повторив:

— Нет, я сказал правду: ты злой и скверный парень, Матьё!

Матьё посмотрел ему вслед со своей обычной туповатой улыбкой, но, как только Франсуа скрылся из виду, лицо его снова приняло вполне осмысленное выражение и он пробормотал с угрозой, звучавшей тем громче, чем больше удалялся тот, кому она предназначалась.

— Ах, вот как! Ты, стало быть, правду сказал и я скверный парень! И стреляю я плохо! И собака Бернара заявила протест, когда меня назвали ее именем! И я, значит, шпион, лодырь, доносчик!.. Терпение, терпение и еще раз терпение! Конец света еще не сегодня, и я, может, еще успею тебе за все отплатить!

В это мгновение деревянные ступеньки лестницы, ведущей на второй этаж, заскрипели, дверь отворилась, и на пороге появился красивый и крепкий молодой человек двадцати пяти лет, в полном снаряжении егеря, только без ружья.

Это был Бернар, сын Ватренов, о котором уже два-три раза упоминалось в предыдущих главах.

Костюм молодого человека был безукоризненным: голубой сюртук с серебряными пуговицами, застегнутый сверху донизу, обрисовывал великолепную фигуру; бархатные панталоны и кожаные гетры обтягивали стройные ноги безупречной формы. Его рыжевато-белокурые волосы и чуть более темные бакенбарды прекрасно сочетались с юношеской свежестью лица, которую не мог скрыть густой загар.

В нем была какая-то особая привлекательность, и, несмотря на твердый взгляд светло-голубых глаз и резкую линию подбородка — признак воли, граничащей с упрямством, — невозможно было не почувствовать к нему глубокой симпатии.

Однако Матьё был не из тех, кто мог поддаться такому чувству. Красивая внешность Бернара, составлявшая столь резкий контраст с уродством Матьё, была для последнего предметом постоянной зависти и ненависти. С уверенностью можно сказать, что, если бы у Матьё не было иного пути, как пожелать себе одно несчастье для того, чтобы навлечь этим два несчастья на Бернара, он без колебаний отдал бы свой глаз, чтобы Бернар потерял оба, или сломал бы себе одну ногу, чтобы у Бернара оказались сломанными обе.

Чувство это было столь непреодолимым, что, хотя он и делал над собой усилие, чтобы улыбнуться Бернару, улыбка у него получалась весьма кислая.

А в тот день она получилась у него еще более кислой, чем обычно. Была в ней сдерживаемая нетерпеливая радость — радость Калибана при первых раскатах грома, предвещающих бурю.

Бернар не обратил никакого внимания на эту улыбку. У него в душе, напротив, все пело, радуясь молодости, жизни, любви.

Он с удивлением и даже с некоторым беспокойством обвел глазами комнату:

— Странно, мне показалось, что я слышал голос Франсуа… Разве его здесь не было только что?

— Он здесь и вправду был, да только ему надоело вас ждать, вот он и ушел.

— Ну ладно, встретимся на условленном месте.

И Бернар подошел к камину, снял свое ружье, продул стволы, проверяя их чистоту, открыл запальные устройства, засыпал порох и достал из охотничьей сумки два войлочных пыжа.

— Вы что, всегда пользуетесь такими пыжами? — спросил Матьё.

— Да, я считаю, что они равномернее прижимают порох… А куда же я дел свой нож? (Бернар поискал во всех карманах, но ничего не нашел.)

— Если хотите мой — возьмите, — предложил Матьё.

— Да, давай.

Бернар взял нож, нацарапал на двух пулях по крестику и положил их себе в карман.

— Что это вы делаете, господин Бернар? — поинтересовался Матьё.

— Помечаю свои пули, чтобы отличить их, в случае если выйдет спор. Когда двое стреляют в одного кабана, интересно бывает узнать, кто его убил.

И Бернар направился к двери.

Матьё проводил его своими косящими глазами, и взгляд его горел невероятной злобой.

Когда молодой человек был уже у самого порога, Матьё вдруг окликнул его:

— Погодите-ка, господин Бернар. Одно только словечко. Поскольку кабана выследил Франсуа, этот ваш любимчик, ваш фаворит, ваша собачонка, вы знаете, что все равно вернетесь не с пустыми руками… Да к тому же в такое утро, как сегодня, у собак плохое чутье.

— Ну хорошо, что ты хочешь сказать? Говори.

— Что я хочу сказать?

— Да.

— Верно ли, что сегодня приезжает это чудо из чудес?

— О ком это ты? — спросил Бернар, нахмурив брови.

— Да о Катрин же!

Едва Матьё произнес это имя, Бернар дал ему звонкую пощечину.

Матьё отступил на два шага, причем выражение его лица нисколько не изменилось. Однако, поднеся руку к щеке, он спросил:

— Что это сегодня с вами, господин Бернар?

— Ничего, просто хочу научить тебя произносить отныне это имя с таким же уважением, какое к нему питают все, и в первую очередь я.

— О, вы еще пожалеете, что дали мне пощечину, когда узнаете, что в этой бумаге, — сказал Матьё, по-прежнему держась одной рукой за щеку, а другой роясь тем временем в карманах.

— В этой бумаге? — спросил Бернар.

— Да.

— Что ж, тогда посмотрим ее.

— О, имейте терпение!

— Покажи эту бумагу, говорю тебе.

И, сделав шаг к Матьё, он вырвал бумагу у него из рук.

Это было письмо. На конверте было написано:

"Мадемуазель Катрин Блюм, улица Бур-л 'Аббе, № 15, Париж".

IV КАТРИН БЛЮМ

Взяв письмо в руки и прочитав адрес, Бернар вздрогнул: он словно угадал, что это письмо означало для него начало нового периода жизни и предвещало целую цепь неведомых несчастий.

Девушка, которой было адресовано письмо и о которой мы уже упоминали, была дочь сестры папаши Гийома и, следовательно, приходилась Бернару двоюродной сестрой.

Почему же девушка носила немецкую фамилию? Почему ее воспитали не отец с матерью? Почему в настоящее время она проживала на улице Бур-л’Аббе, № 15, в Париже? Вот об этом мы и собираемся рассказать.

В 1808 году колонны немецких пленных, направлявшихся с полей сражения при Фридланде и Эйлау, шли по французской земле, останавливаясь на постой у местных жителей, как это делали и французские солдаты.

Молодой немец из Бадена, тяжело раненный в первом из двух сражений, был определен на постой к Гийому Ватрену. В доме Ватрена, женившегося четыре или пять лет тому назад, жила его сестра Роза Ватрен, красивая девушка лет семнадцати-восемнадцати.

Ранение немецкого солдата, достаточно серьезное уже в то время, когда он вышел из полевого лазарета, вызвало осложнение от длительных переходов, усталости и отсутствия лечения, так что, по заключению врача и хирурга Виллер-Котре, г-на Лекосса и г-на Реналя, ему было предписано остановиться в родном городе рассказчика этой истории.

Молодого иностранца хотели отправить в больницу, но он выказал такое отвращение к этому заведению, что папаша Гийом (его в то время называли просто Гийомом, поскольку он был тогда красивым молодым человеком лет двадцати восьми — тридцати) сам предложил ему остаться в Фазаньем дворе.

Так называлось в 1808 году тогдашнее жилище Гийома, расположенное примерно в четверти льё от города, под самыми красивыми и большими деревьями той части леса, что сейчас называют парком.

Среди причин, вызвавших у Фридриха Блюма — так звали раненого — столь непреодолимое отвращение к больнице, были не только опрятность хозяина дома и его молодой жены и не только великолепный воздух Фазаньего двора и прелестный вид, открывающийся из его комнаты на цветочные клумбы и зеленые деревья леса. Главной причиной был очаровательный цветок, словно сорванный на одной из этих клумб, цветок по имени Роза Ватрен.

Ну а девушка, видя, как этот красивый молодой человек, такой бледный и страдающий, готов лечь на убогие носилки и отправиться в больницу, испытала такую боль, что сердце ее не выдержало и она прибежала к брату со слезами на глазах, умоляюще сложив руки и не решаясь произнести ни слова. Однако молчание ее было куда убедительнее, чем любые самые настойчивые просьбы, выраженные словами.

Ватрен понял, что происходит в душе его сестры, и, уступая желанию девушки, а еще больше — тому чувству сострадания, которое всегда можно найти в душе людей, живущих в удалении и уединении, он согласился на то, чтобы молодой баденец остался в Фазаньем дворе.

С этой минуты, по молчаливому соглашению, жена Ватрена полностью взяла на себя все работы по хозяйству и заботы о трехлетием сынишке Бернаре, а Роза, этот прелестный лесной цветок, посвятила все свое время уходу за раненым.

Рана была — да простит нам читатель несколько научных терминов, которые придется употребить, — итак, рана была от пули: она пробила мыщелок берцовой кости, прошла через апоневроз fascia lata[12] и застряла в глубине тканей, вызвав сильное воспаление.

Вначале хирурги решили, что бедренная кость раздроблена, и хотели удалить ее. Но молодой человек не согласился на операцию, пугавшую его, причем не столько непременной в таких случаях болью, сколько мыслью о пожизненной инвалидности. Он заявил, что предпочитает умереть. Ну а поскольку он имел дело с французскими хирургами и им было в общем-то все равно, умрет он или выживет, они оставили его в полевом лазарете, где мало-помалу пуля — употреблю снова научный термин — внедрилась в мышечные ткани, окруженная апоневрической секрецией.

Тем временем пришел приказ отправить пленных во Францию. Все они, раненые и здоровые, были размещены в повозках и отправлены по месту назначения, и Фридрих Блюм был в числе всех прочих. Таким образом он проделал двести льё. Но когда он прибыл в Виллер-Котре, страдания его стали столь невыносимы, что он не смог ехать дальше.

К счастью, то, что могло показаться ухудшением, было, напротив, началом выздоровления. Пуля то ли в результате какого-то резкого усилия, то ли под тяжестью собственного веса прорвала свою необычную оболочку и опустилась вдоль мышечных перегородок, повредив при этом мышечную ткань.

Понятно, однако, что такое чудо природы, такое необыкновенное выздоровление, совершенное самим организмом, не могло произойти быстро и безболезненно. Три месяца раненый лежал в горячке, потом мало-помалу появились признаки явного улучшения. Он смог подняться, дойти сначала до окна, потом до двери, потом выйти из дома, потом пройтись, опираясь на руку Розы Ватрен, под большими деревьями, окружавшими Фазаний двор. И наконец, однажды он почувствовал между сгибательными мышцами левой ноги какое-то инородное тело. Он вызвал хирурга, тот сделал небольшой надрез, и пуля, чуть было не ставшая когда-то смертельной, упала прямо в руку оперирующего.

Фридрих Блюм выздоровел.

Но следствием этого выздоровления стало появление в доме Ватрена двух раненых вместо одного.

К счастью, был заключен Тильзитский мир. В 1807 году образовалось новое королевство. Оно заимствовало от прежнего герцогства Вестфалия епископство Падерборн, Хорн и Билефельд, а также часть округов Верхнего Рейна и Нижней Саксонии; кроме того, оно включало в свой состав юг Ганновера, Гессен-Кассель, герцогства Магдебургское и Верденское.

Это королевство называлось теперь Вестфальским. Оно оставалось выдумкой до тех пор, пока главный вопрос не решился силой оружия в битвах при Фридланде и Эйлау. После этих побед, по заключении Тильзитского мира, оно было признано Александром, стало считаться европейским королевством и в таком качестве просуществовало шесть лет.

Итак, однажды утром Фридрих Блюм проснулся подданным Вестфалии и, следовательно, союзником французского народа, а не его врагом.

И тогда всерьез встал вопрос о том, как осуществить мечту молодых людей, вот уже более полугода занимающую все их помыслы, — мечту о свадьбе.

Единственное препятствие исчезло. Оно заключалось в том, что Гийом Ватрен был слишком хорошим французом, чтобы отдать свою сестру человеку, который мог когда-нибудь по долгу службы направить оружие против Франции и выстрелить в Бернара. А отец уже видел Бернара одетым в военную форму и шагающим в строю на бой с врагами Франции. Однако, поскольку Фридрих Блюм стал вестфальцем и, следовательно, французом, брак между молодыми людьми становился вполне обычным делом.

Фридрих дал слово честного храброго немца вернуться через три месяца и уехал. При отъезде было пролито много слез, но на лице Блюма так явно читались верность и честность, что ни на мгновение не возникло сомнений в его возвращении.

У него был план, но он никому о нем не сказал. Он хотел пойти к новому королю в Кассель, подать ему прошение, где, изложив свою историю, попросить дать ему место лесника в том лесном массиве, что простирается на восемьдесят льё в длину и на пятнадцать в ширину между Рейном и Дунаем и называется Шварцвальдом.

План был прост и наивен, и именно поэтому он удался.

Однажды с балкона своего замка король увидел солдата с бумагой в руке, вероятно желающего просить о какой-либо милости. Король был в прекрасном расположении духа, как все короли, только что взошедшие на престол, и, вместо того чтобы послать за прошением, он велел позвать самого солдата. Тот на достаточно хорошем французском языке изложил суть своей просьбы. Король написал на бумаге: "Разрешаю" — и Фридрих Блюм стал лесничим одного из кантонов Шварцвальда.

К документу, обеспечивающему будущность молодой пары, было приложено разрешение на месячный отпуск, что давало возможность новому лесничему съездить за невестой, получив денежное пособие в пятьсот флоринов на дорожные расходы.

Фридрих Блюм говорил о трех месяцах отсутствия, а вернулся через шесть недель. Это было доказательством его любви, говорившим само за себя, да так убедительно, что Гийому Ватрену нечего было возразить.

Однако у Марианны было возражение, и притом весьма серьезное.

Марианна была доброй католичкой: каждое воскресенье она ходила слушать мессу в церковь Виллер-Котре и четыре раза в год, по самым большим праздникам, причащалась у аббата Грегуара.

Ну а Фридрих Блюм был протестантом и, по мнению Марианны, душа его должна была неминуемо погибнуть, а душа ее золовки подвергалась большой опасности.

Пригласили аббата Грегуара.

Это был прекрасный человек. Он был подслеповат, как крот, но слабое физическое зрение сделало более острым зрение внутреннее, зрение души. Было невозможно судить о предметах земных и небесных более справедливо и честно, чем это делал достойнейший аббат, и я ручаюсь, что ни один священник, с тех пор как человек начал давать Богу обет самоотречения, не соблюдал этот обет более неукоснительно, чем наш аббат.

Аббат Грегуар разъяснил, что есть одна религия, которой надо следовать прежде всего, — это религия души, а души молодых людей связаны клятвой взаимной любви. Пусть же Фридрих Блюм останется верен своей религии, а Роза Ватрен — своей, их дети будут воспитаны в вере той страны, где они будут жить, а в день Страшного суда Бог, весь милосердие, отделит, как надеялся добрый аббат, не протестантов от католиков, а просто добрых людей от злых.

Поскольку решение аббата Грегуара, одобренное женихом с невестой и Гийомом Ватреном, собрало три голоса, в то время как противоположное решение получило только один голос — Марианны, было условлено, что свадьба состоится сразу же, как только будут выполнены все гражданские и религиозные формальности.

Формальности заняли три недели, после чего Роза Ватрен и Фридрих Блюм сочетались браком в мэрии Виллер-Котре, где можно найти их имена, внесенные в регистрационную книгу 12 сентября 1809 года, а также в церкви того же города.

Из-за отсутствия протестантского пастора венчание в протестантской церкви было отложено до тех пор, пока молодые супруги не прибудут в Вестфалию.

Спустя ровно месяц, день в день, они были повенчаны пастором из Вердена, и таким образом все церемонии, требуемые обоими приверженцами разных религий, были полностью соблюдены.

Через десять месяцев родился ребенок женского пола; девочка получила имя Катрин и была воспитана по обычаю страны ее рождения в протестантской вере.

Молодые супруги прожили в полном счастье три с половиной года. Потом началась гибельная кампания 1812 года, повлекшая за собой не менее роковую кампанию 1813 года.

Великая армия исчезла в снегах России и подо льдом Березины. Надо было создавать новую армию: все, кто служил раньше, и все, кому было меньше тридцати лет, были призваны на военную службу.

Согласно этому постановлению, Фридрих Блюм подлежал призыву на двойном основании: во-первых, он уже был на военной службе; во-вторых, ему было всего двадцать девять лет и четыре месяца.

Он мог бы обратить внимание короля Вестфальского на обстоятельство, дававшее возможность освободиться от военной службы, — на свою старую рану, причинявшую ему порой сильные страдания. Фридрих Блюм об этом даже не подумал. Отправившись в Кассель, он явился к королю, напомнил о себе, попросился снова на службу в кавалерию, поручил королю свою жену и ребенка и в чине бригадира отбыл с вестфальскими егерями.

Он был в числе победителей под Люценом и Бауценом, но остался среди побежденных и погибших при Лейпциге.

На этот раз саксонская пуля пробила ему грудь, и он упал, чтобы никогда больше не подняться, среди шестидесяти тысяч других сраженных в тот день. В той битве было произведено сто семнадцать тысяч пушечных выстрелов — это на сто одиннадцать тысяч больше, чем при Мальплаке. Таков прогресс, что приносят нам новые времена!

Король Вестфальский не забыл о своем обещании: вдове Фридриха Блюма была пожалована пенсия в триста флоринов, которую она, проливая слезы, получила в самые горестные траурные дни. Но с начала 1814 года Вестфальского королевства более не существовало, и король Жером не считался теперь коронованной особой.

Фридрих Блюм был убит, сражаясь в рядах французской армии. В эпоху реакции этого было достаточно, чтобы на его вдову очень косо смотрели в тогдашней Германии, целиком поднявшейся против нас. Поэтому вдова отправилась в путь с остатками французской армии, пересекла границу и однажды утром, держа на руках свое дитя, постучалась в дверь своего брата Гийома.

Это золотое сердце приняло мать и ребенка словно Божьих посланников.

Девочка — ей было три года — стала сестрой девятилетнему Бернару. А мать слегла, заняв то место, где раньше лежал раненый Фридрих Блюм, в той комнатке, откуда был виден сад и большие лесные деревья.

Увы, заболевание бедной женщины оказалось более опасным, чем ранение ее мужа. Усталость и горе послужили причиной воспаления легких, перешедшего в чахотку, и, несмотря на все заботы брата и невестки, болезнь оказалась смертельной.

Так к концу 1814 года в возрасте четырех лет малышка Катрин Блюм осиротела.

Конечно, она не была сиротой в полном смысле этого слова, так как обрела в лице Гийома Ватрена и его жены отца и мать, если только можно вновь обрести потерянных родителей.

Но вот уж кто был с ней таким же нежным и преданным, каким мог быть только родной брат, так это юный Бернар.

Дети росли вместе, нисколько не заботясь о политических превратностях, сотрясавших Францию и два или три раза поставивших под угрозу материальное благополучие их родителей.

Наполеон отрекся в Фонтенбло, спустя год вернулся в Париж, при Ватерлоо снова потерпел крах, сел на корабль в Рошфоре, был закован и умер на скале Святой Елены, и все эти великие катастрофы в глазах детей вовсе не имели того значения, которое было придано им историей.

Для семьи, укрытой под сенью густой листвы, куда доносилось лишь слабое эхо жизни и смерти сильных мира сего, важно было лишь то, что герцог Орлеанский, вновь ставший владельцем апанажа и, следовательно, собственником леса Виллер-Котре, сохранил за Гийомом Ватреном место лесничего.

Ватрену была не только сохранена его должность, но и улучшено его положение: после трагической гибели Шорона он был переведен из лесничества Ла-Пепиньер в лесничество Шавиньи, и ему пришлось переехать из Фазаньего двора в Новый дом на дороге в Суасон.

В новом лесничестве жалованье было на сто франков больше, и эта сумма была весьма значительной добавкой для старого лесничего.

Тем временем подрастал Бернар. В восемнадцать лет он был принят на должность помощника лесника, а в тот день, когда он достиг совершеннолетия, его назначили лесником с жалованьем в пятьсот франков. Получалось тысяча четыреста франков на семью, что, учитывая бесплатное жилье и право добывать охотой дичь, делало семью вполне обеспеченной.

Последствия этого почувствовали все члены семьи: Катрин Блюм поместили в пансион в Виллер-Котре, где она получила образование, постепенно превратившее крестьянскую девушку в горожанку. В то же время расцвела ее красота, и в шестнадцать лет Катрин Блюм стала одной из самых прелестных девушек Виллер-Котре и его окрестностей.

Вот тогда-то братская любовь, которую Бернар с детства питал к Катрин, незаметно изменила свой характер и превратилась во влюбленность.

Однако молодые люди не отдавали себе отчета в природе этого чувства, хотя каждый ощущал, что, по мере того как детство проходит и наступает юность, их любовь становится все сильнее. Но никто из них не понял собственного сердца до того момента, пока не появились обстоятельства, доказавшие им, что они связаны друг с другом, как два цветка, растущие на одном стебле.

По выходе из пансиона, то есть в возрасте тринадцати-четырнадцати лет, Катрин Блюм поступила в обучение к мадемуазель Риголо, лучшей белошвейке-модистке Виллер-Котре. Она пробыла у нее два года и показала при этом столько ума и вкуса, что мадемуазель Риголо заявила: если Катрин Блюм проведет год или полтора в столице, чтобы перенять столичные вкусы, то она без колебаний готова предпочесть ее любой другой претендентке и уступить ей свое дело, причем даже без единовременного расчета, а с выплатой двух тысяч ливров в год в течение шести лет.

Предложение было очень серьезным и заставило Гийома Ватрена и его жену задуматься. Было решено, что Катрин уедет из Виллер-Котре с рекомендательным письмом мадемуазель Риголо к ее парижской знакомой и пробудет в столице год или полтора.

I Улица Бур-л’Аббе, по-видимому, не была местом демонстрации самых новых и элегантных моделей одежды, но именно здесь жила та, которой было адресовано письмо мадемуазель Риголо, и можно было надеяться, что Катрин исправит отсталые вкусы жителей этой мещанской улицы.

Только теперь, перед разлукой, Бернар и Катрин по-настоящему оценили свои чувства, заметив, что ревнивая влюбленность очень отличается от снисходительной братской любви.

Молодые люди дали взаимное обещание постоянно думать друг о друге, писать не реже трех раз в неделю, быть нерушимо верными друг другу. Храня молчание как истинные влюбленные, они скрыли в глубине сердец тайну своей любви, возможно даже не сознавая всей силы ее.

За полтора года отсутствия Катрин Бернару два раза удавалось получить отпуск на четыре дня благодаря особому покровительству инспектора, любившего обоих Ватренов и ценившего их служебные качества. И само собой разумеется, Бернар употребил свои свободные дни на то, чтобы дважды съездить в Париж. Эти две встречи сделали узы, связывающие молодых людей, еще более тесными.

Наконец пришел день возвращения Катрин, и, чтобы отпраздновать этот день, инспектор дал разрешение убить кабана. Франсуа поднялся в три часа утра, выследил зверя, доложил об этом папаше Гийому, и тот отправился лично убедиться в том, что это действительно так. Лесники округа Шавиньи, приглашенные на праздник хозяевами Нового дома, условились встретиться возле Прыжка Оленя.

Бернар, погруженный в самые сладкие мечты о встрече, вышел из своей комнаты причесанный, завитой, нарядный, улыбающийся и счастливый. Но при виде письма, протянутого ему Матьё Гогелю, он перестал улыбаться, нахмурился, а радость на его лице сменилась беспокойством.

V ПАРИЖАНИН

Дело в том, что Бернар узнал почерк некоего молодого человека по имени Луи Шолле, сына лесоторговца из Парижа; вот уже два года он жил у г-на Руазена, первого торговца лесом в Виллер-Котре и мэра города.

Молодой человек изучал практическую сторону своего будущего дела, то есть работал у г-на Руазена помощником по продаже леса, подобно тому как в Германии, особенно на берегах Рейна, сыновья самых крупных владельцев гостиниц работают у других хозяев в качестве коридорных.

Отец Шолле был очень богат и давал своему сыну на мелкие расходы пятьсот франков в месяц.

С такими средствами в Виллер-Котре можно иметь свое тильбюри, лошадь для верховой езды и упряжную лошадь.

К тому же, особенно если одеваться в Париже и найти способ платить портному из отцовского кармана, можно стать королем среди законодателей провинциальной моды.

Это и произошло с Луи Шолле.

Молодой, красивый, богатый, привыкший в своей парижской жизни к легким любовным связям, он имел о женщинах такое представление, какое было у всех молодых людей, имеющих дело лишь с гризетками и содержанками. Он полагал, что никто не сумеет устоять перед ним и что, даже живи в Виллер-Котре пятьдесят дочерей царя Даная, он смог бы за более или менее продолжительное время повторить тринадцатый подвиг Геракла, придавший особое очарование репутации сына Юпитера.

Итак, придя в первое воскресенье на танцы, он решил, что благодаря своему фраку, сшитому по самой модной выкройке, своим панталонам нежнейшего цвета, своей украшенной ажурной вышивкой рубашке и золотой цепочке со множеством брелоков ему, словно султану Сулейману, оставалось лишь бросить платок своей избраннице. Появившись в танцевальном зале и изучающе осмотрев всех девушек, он "бросил платок" Катрин Блюм.

Однако с ним случилось то же, что три века назад со знаменитым египетским султаном, сравнением с которым мы оказали Шолле честь: современная Роксолана не подняла платок, так же как и Роксолана средневековая, и Парижанин — ибо такое прозвище получил приезжий — остался ни с чем.

Более того, поскольку Парижанин слишком явно демонстрировал свой интерес к Катрин, на следующее воскресенье она вовсе не пришла на танцы.

Получилось это само собой: она прочитала в глазах Бернара беспокойство, вызванное ухаживаниями молодого щёголя, и сама предложила кузену — а он с восторгом согласился, — что она будет проводить воскресенье в Новом доме, и тогда Бернару не придется приезжать в Виллер-Котре, как он это делал каждое воскресенье с тех пор, как Катрин жила в городе.

Однако Парижанин вовсе не считал себя побежденным. Он принялся заказывать у мадемуазель Риголо сначала рубашки, потом платки, потом воротнички, что дало ему множество возможностей видеть Катрин, и та в качестве старшей продавщицы встречала его с безукоризненной вежливостью, но проявляла полную холодность как женщина.

Эти визиты Парижанина к мадемуазель Риголо — визиты, в причине которых трудно было ошибиться, очень беспокоили Бернара. Но как можно было им помешать? Будущий лесоторговец сам решал, сколько рубашек, платков и воротничков ему надо иметь, и, если ему хотелось иметь двадцать четыре дюжины рубашек, сорок восемь дюжин платков и шестьсот воротничков, — это никак не касалось Бернара Ватрена.

Кроме того, он был вправе заказывать по одному предмету эти рубашки, платки и воротнички, что давало ему возможность заходить к мадемуазель Риголо триста шестьдесят пять раз в году.

Из этого числа дней мы должны, однако, вычесть все воскресенья, и не потому, что мадемуазель Риголо закрывала магазин по этим дням, но оттого, что каждую субботу в восемь часов вечера Бернар приходил за своей кузиной и каждый понедельник в восемь часов утра привозил ее обратно. Необходимо заметить, что, лишь только Парижанин узнал об этом, он не только не стал ничего заказывать по воскресеньям, но даже не приходил справиться о предыдущем заказе.

Тем временем от мадемуазель Риголо поступило предложение послать Катрин в Париж; оно, как мы уже говорили, было благосклонно принято Гийомом и мамашей Ватрен, а Бернар возражал бы против него, и сильно, если бы ему не пришла мысль о том, что при осуществлении этого плана ненавистного Луи Шолле и обожаемую Катрин будут разделять семьдесят два километра.

Итак, эта мысль немного смягчила Бернару горечь разлуки.

Но, хотя в то время еще не было железной дороги, семьдесят два километра не являлись препятствием для влюбленного, особенно если этот влюбленный работал не по-настоящему, не был обязан отпрашиваться у хозяина, чтобы отлучиться, и имел пятьсот франков карманных денег в месяц.

В результате Бернар за полтора года побывал в Париже два раза, а Шолле, совершенно свободный в своих действиях и получавший тридцатого числа каждого месяца такую же сумму, какую Бернар получал, а вернее, получил в триста шестьдесят пятый день года, побывал там двенадцать раз!

Было еще одно примечательное обстоятельство: со времени отъезда Катрин в Париж Шолле стал заказывать рубашки не у мадемуазель Риголо на Фонтанной площади в Виллер-Котре, а у г-жи Кретте и К° на улице Бур-л’Аббе, № 15, в Париже.

Разумеется, Катрин тотчас же сообщила Бернару об этом факте, довольно важном для мадемуазель Риголо, но имеющем совершенно особую важность для молодого человека.

Так уж устроено человеческое сердце: хотя Бернар и был уверен в том чувстве, какое питала к нему кузина, преследования Парижанина продолжали его тревожить.

Двадцать раз ему в голову приходила мысль затеять с Луи Шолле крепкую ссору — из тех, что заканчиваются ударом шпаги или пистолетным выстрелом. Поскольку благодаря многократным упражнениям Бернар был первоклассным стрелком, а благодаря одному своему товарищу, полковому учителю фехтования, по-соседски дававшему ему сколько угодно уроков, он очень неплохо владел шпагой, то последствия такой ссоры его не пугали. Но как найти способ поссориться с тем человеком, кому нельзя было предъявить никаких претензий, кто был вежлив со всеми, а с Бернаром более, чем с кем-либо иным? Совершенно невозможно!

Надо было ждать случая. Бернар ждал его полтора года, и за все это время случай не представился.

И вот в тот самый день, когда должна была вернуться Катрин Блюм, ему передают письмо, адресованное девушке, и он узнает на конверте руку своего соперника!

Можно понять волнение и бледность Бернара при одном только виде этого письма.

Как мы уже сказали, он повертел его в руках, потом достал из кармана платок и вытер лоб.

Затем, вместо того чтобы положить платок в карман, Бернар зажал его под мышкой левой руки, словно полагая, что он ему еще пригодится, и с видом человека, принявшего серьезное решение, распечатал письмо.

Матьё смотрел на действия Бернара со своей неизменной злой улыбкой и, заметив, что тот, углубляясь в чтение письма, становился все более взволнованным и бледным, сказал:

— Знаете, господин Бернар, что я сказал себе, когда вытащил это письмо из кармана у Пьера? Я сказал: "Вот хорошо! Я открою господину Бернару глаза на уловки Парижанина и заодно сделаю так, чтобы прогнали Пьера". Так и вышло, когда он сказал, что потерял письмо… Вот болван! Как будто нельзя было сказать, что он отнес его на почту! От этого была бы выгода, ибо Парижанин, думая, что первое письмо отправлено, не написал бы второго, и, значит, мадемуазель Катрин не получила бы его. А если б она его не получила, то она и не ответила бы на него.

В эту минуту Бернар, перечитывавший письмо во второй раз, оторвался от него и почти прорычал:

— Как это "ответила"? Ты сказал, несчастный, что Катрин ответила Парижанину?

— Да ну! — воскликнул Матьё, прикрыв щеку рукой из опасения снова получить пощечину. — Так я вовсе не говорил!

— А что же ты тогда сказал?

— Я сказал, что мадемуазель Катрин — женщина, а дочери Евы всегда искушаемы грехом.

— Я тебя спрашиваю, ответила ли Катрин? Ты слышишь, Матьё?

— Очень может быть, что нет… Но ведь вы же знаете, молчание — знак согласия.

— Матьё! — крикнул молодой человек угрожающе.

— Во всяком случае, он должен был уехать сегодня утром, чтобы отправиться ей навстречу в своем тильбюри.

— И он уехал?

— Уехал ли он?.. Откуда я знаю, если я спал здесь, в пекарне! Но вы хотите это узнать?

— Разумеется, хочу!

— Ну так это очень просто. Если вы спросите первого попавшегося в Виллер-Котре: "Уехал ли господин Луи Шолле в сторону Гондревиля в своем тильбюри?" — вам ответят: "Да!"

— Да? Значит, он ее встретил?

— Или да, или нет… Я ведь бестолковый, вы же знаете… Я вам сказал, что он должен был туда отправиться, но вовсе не говорил, что он там был!

— А откуда ты вообще можешь об этом знать?.. Ах, да, ведь письмо было распечатано и снова запечатано.

— Да, может быть, это Парижанин его вскрыл, чтобы дописать постскриптум — так это называется.

— Значит, не ты его вскрыл и потом запечатал снова?

— Для чего это, скажите на милость… Разве я умею читать? Разве мне, неотесанному тупице, смогли вбить в голову азбуку?

— Да, правда, — прошептал Бернар. — Но откуда ты знаешь, что он должен ехать ей навстречу?

— А он мне сказал: "Матьё, надо будет почистить лошадь рано утром, потому что я выезжаю в шесть утра в тильбюри, поеду встречать Катрин".

— Он так и сказал, просто "Катрин"?

— А вы думали, он будет церемониться?

— Ах, если бы я был при этом, — прошептал Бернар, — если бы мне повезло это услышать!

— Вы бы дали ему пощечину, как мне… Хотя нет, ему-то вы бы не дали.

— Почему это?

— Потому что, хоть вы и хорошо стреляете из пистолета, но у господина Руазена на лесосеке есть деревья, все изрешеченные пулями, а это доказывает, что Парижанин тоже стреляет неплохо… Потому что, хоть вы и хорошо фехтуете, но он однажды дрался с помощником инспектора, с тем, что раньше служил в гвардии, и ловко его отделал, как говорят.

— И что же, думаешь, это меня удержало бы? — спросил Бернар.

— Я так не сказал. Но, может, прежде чем дать пощечину Парижанину, вы немного больше подумали бы, перед тем как ударить Матьё Гогелю, беззащитного, как ребенок.

Чувство жалости и стыда охватило Бернара, и он в добром порыве протянул руку Матьё:

— Прости меня, я виноват.

Матьё осторожно подал ему холодную дрожащую руку.

— Хотя… хотя, — продолжал Бернар, — хотя ты меня не любишь, Матьё!

— Ах, Господи Боже! — вскричал бродяга. — Как вы можете говорить такое, господин Бернар?

— Я уж не говорю о том, что всякий раз, открывая рот, ты врешь.

— Ладно, допустим, что я соврал… Но что мне от того, приходится Парижанин дружком мадемуазель Катрин или нет, поедет он ей навстречу в своем тильбюри или нет, если господин Руазен, который делает все, что захочет господин Шолле, в надежде, что тот женится на его дочери Эфрозине, уволил Пьера и взял меня на его место?.. И я скажу, что мне-то было бы лучше, если бы никто не знал, что это я из преданности вам взял письмо из кармана у старика. Скверный он мужик, старый Пьер, хитрый чертовски. А когда кабан затравлен, берегись его удара!

Бернар, погруженный в свои мысли, продолжая сжимать письмо в руке, слушал Матьё, но, казалось, не слышал его.

И вдруг, повернувшись к нему, он ударил о землю прикладом ружья, топнул ногой и произнес:

— Нет, Матьё, ты все-таки…

— О, договаривайте, не стесняйтесь, господин Бернар, — сказал Матьё со своим обычным полутупым, полухитрым видом, — сдерживаться очень вредно!

— Ты мерзавец! — крикнул Бернар. — Убирайся!

И он шагнул к бродяге, чтобы вытолкать его силой, если тот не захочет уйти по доброй воле. Но Матьё, как всегда, не оказал никакого сопротивления и, как только Бернар сделал шаг вперед, отступил назад на два шага.

Затем, пятясь и оглядываясь, чтобы видеть дверь, он ответил:

— Может, меня бы стоило иначе поблагодарить, ну да у вас своя манера… Каждый действует на свой лад, как говорится. До свидания, господин Бернар, до свидания!

Уже из-за двери он прокричал, и в голосе его кипела вся ненависть — застарелая и только что родившаяся:

— Слышите? Я сказал вам: "До свидания"!

Ускорив свой шаг, обычно вялый и ленивый, он перепрыгнул через канаву, отделявшую дорогу от леса, и исчез в тени больших деревьев.

VI РЕВНОСТЬ

Но Бернар даже не взглянул вслед убегавшему Матьё и не обратил внимания на его угрозу: он был вновь поглощен письмом.

— То, что этот Парижанин написал письмо, это я прекрасно понимаю, — прошептал он. — Ведь он же в себе так уверен! Но в то, что она возвращается той дорогой, о которой он ей пишет, и что она соглашается сесть в его тильбюри, в это я не могу поверить!.. А, черт! Это ты, Франсуа! Добро пожаловать!

Эти слова были обращены к тому молодому леснику, кого папаша Гийом впустил в свой дом, а мы — в первую главу нашего повествования.

— Это я, — ответил тот. — Признаться, я пришел взглянуть, не хватил ли тебя вдруг апоплексический удар!

— Пока нет, — проговорил Бернар, криво усмехнувшись.

— Ну, тогда в дорогу! Бобино, Листок, Молодой и Бертелей уже у Прыжка Оленя, и если наш ворчун застанет нас здесь, когда вернется, то несдобровать нам, а не кабану!

— А пока подойди-ка сюда! — сказал Бернар.

Эти слова были сказаны таким суровым, властным голосом, совсем не свойственным Бернару, что Франсуа посмотрел на него с удивлением. Но, увидев исказившиеся черты, побледневшее лицо и письмо в руке, которое, по-видимому, и стало причиной этих изменений в лице и поведении молодого человека, он шагнул к нему с улыбкой (в нейсквозила обеспокоенность) и, поднеся руку к фуражке подобно военному, приветствующему начальника, сказал:

— Вот и я, мой командир!

Бернар, поймав взгляд Франсуа, спрятал руку с письмом за спину и, положив другую на плечо Франсуа, спросил его:

— Что ты скажешь о Парижанине?

— О молодом человеке, работающем у господина Руазена, торговца лесом?

— Да.

Франсуа кивнул и прищелкнул языком:

— Скажу, что он здорово одевается, всегда по самой последней моде.

— Да не об одежде речь!

— Тогда, значит, каков он собой? Ну что ж, красивый парень, спорить не буду, — снова одобрительно кивнул Франсуа.

— Да я не о внешности спрашиваю, — начал терять терпение Бернар. — Я тебя спрашиваю о том, что он за человек, о его моральных качествах.

— О моральных качествах? — воскликнул Франсуа так, что стало ясно: насчет моральных качеств Шолле у него совсем иное мнение.

— Да, о моральных качествах, — повторил Бернар.

— Ну что ж, тогда можно сказать, что он из тех людей, которые не сумеют, пожалуй, отыскать следы коровы мамаши Ватрен, если корова забредет в поле Ментар. Хотя уж коровий-то след попробуй не заметить!

— Да, но ему вполне по силам выследить лань, догнать ее и затравить, особенно если эта лань носит чепец и юбку?

Лицо Франсуа приняло выражение одобрительной насмешки, в котором уж никак нельзя было ошибиться:

— Ну, в этом-то у него репутация славного охотника!

— Пусть так! — вскричал Бернар, сжимая кулаки. — Но только не следует ему охотиться на моих землях, а иначе — берегись, браконьер!

В голосе Бернара была слышна такая угроза, что Франсуа спросил испуганно:

— Что это с тобой?

— Иди сюда! — сказал Бернар.

Франсуа подошел.

Бернар обхватил его за шею правой рукой, а левой поднес к его лицу письмо Шолле:

— Что ты скажешь об этом письме?

Франсуа посмотрел сначала на Бернара, потом на письмо и наконец начал читать:

"Дорогая Катрин…"

— О-о! — прервал он чтение, — твоя кузина?

— Да, — ответил Бернар.

— Мне, однако, кажется, что ему не помешало бы обратиться к ней "мадемуазель Катрин", как это делают все.

— Да, во-первых… но погоди, ты дочитай до конца! Франсуа возобновил чтение, начиная понимать, в чем дело:

"Дорогая Катрин, я узнал, что Вы возвращаетесь после полутора лет отсутствия, во время которого я так редко мог видеть Вас при моих кратких приездах в Париж и совсем не имел возможности поговорить с Вами. В течение всех этих долгих месяцев Ваше очаровательное личико не выходило у меня из головы, я день и ночь думал только о Вас. Поскольку я спешу высказать Вам вслух то, о чем пишу, я поеду Вам навстречу до Гондревиля. Надеюсь, что по возвращении Вы станете более разумной, чем были до отъезда, и что воздух Парижа заставил Вас забыть этого мужлана Бернара Ватрена.

Ваш поклонник на всю жизнь

Луи Шолле".

— О, это написал Парижанин?

— И весьма удачно!.. Ты же понимаешь: "этого мужлана Бернара Ватрена"!

— Да, но… а как мадемуазель Катрин?

— Вот именно, Франсуа, как мадемуазель Катрин?

— Ты думаешь, он поехал к ней навстречу?

— Почему бы нет? Эти городские так в себе уверены! И потом, чего ради стесняться из-за такого мужлана, как я?

— Ну, а ты?

— Я? Что я?

— Слушай, ты-то, наверное, знаешь, как к тебе относится мадемуазель Катрин.

— Я знал это до ее отъезда. Но за те полтора года, что она в Париже, как знать?

— Но ты ведь ездил ее повидать?

— Два раза, и в последний раз восемь месяцев назад… А за восемь месяцев молоденькой девушке чего только не придет в голову!

— Да полно, что за дурные мысли! — воскликнул Франсуа. — Нет, я знаю мадемуазель Катрин и могу за нее поручиться.

— Франсуа, Франсуа, самая лучшая женщина если не обманщица, то, по меньшей мере, кокетка… Эти полтора года в Париже!.. О!

— А я тебе говорю, что, когда мадемуазель Катрин вернется, она будет такой же, какой ты ее знал, доброй и милой!

— О, если только она поднимется в его тильбюри!.. — вскричал Бернар с угрожающим жестом.

— Что же тогда? — испуганно спросил Франсуа.

— Вот две пули, — проговорил Бернар, доставая из кармана две пули, на которых он ножом Матьё нацарапал крест, — две пули с моей отметкой: я нанес ее для стрельбы в кабана…

— Ну, и что?

— Так вот, одна из них достанется ему, а другая — мне!

И он вогнал обе пули в стволы ружья.

— Пойдем, Франсуа! — сказал он.

— Э, Бернар, Бернар, — упираясь, сказал Франсуа.

— Я тебе говорю, идем! — яростно закричал Бернар. — Иди же!

И он потянул Франсуа за собой, но вдруг остановился: перед ним стояла его мать.

— Матушка!.. — прошептал Бернар.

— Вот хорошо! — Франсуа довольно потер руки, надеясь, что присутствие матери что-нибудь изменит в ужасных намерениях Бернара.

Добрая женщина вошла, улыбаясь, держа в руке на тарелке чашку кофе с двумя непременными гренками.

Ей достаточно было взглянуть на сына, чтобы понять материнским чутьем, что с ним творилось что-то неладное.

Однако она не подала виду и с обычной улыбкой сказала:

— Добрый день, сынок!

— Спасибо, матушка, — ответил Бернар.

Он направился было к выходу, но она удержала его:

— Как ты спал, мальчик?

— Прекрасно!

Потом, видя, что Бернар идет к двери, она спросила:

— Ты что, уже уходишь?

— Они ждут возле Прыжка Оленя, Франсуа зашел за мной.

— О, это не спешно, — сказал Франсуа, — они подождут. Десять минут позже или раньше ничего не значат.

Но Бернар не остановился.

— Подожди минутку! — вновь заговорила мамаша Ватрен. — Я с тобой едва поздоровалась и даже не обняла!

Взглянув на него, она продолжала:

— Кажется, сегодня пасмурно!

— Ничего, разгуляется… Прощайте, матушка.

— Погоди!..

— Что?

— Съешь что-нибудь перед уходом.

И она протянута молодому человеку чашку кофе, которую только что приготовила для себя.

— Спасибо, матушка, я не хочу есть, — сказал Бернар.

— Это такой кофе, какой и ты любишь, и Катрин тоже, — настаивала мать. — Выпей!

Бернар покачал головой.

— Нет? Ну хотя бы губами дотронься. Если ты его попробуешь, он мне покажется вкуснее.

— Бедная моя матушка! — прошептал Бернар.

И, взяв чашку, он поднес ее к губам и вновь поставил на тарелку.

— Спасибо!

— Кажется, тебя дрожь пробирает, Бернар? — спросила мать, которую охватывало все большее беспокойство.

— Нет, наоборот, у меня сегодня как никогда верная рука… Посмотрите.

И привычным для охотников жестом Бернар перебросил ружье из правой руки в левую, затем, словно желая порвать ту цепь, что, как он чувствовал, начинала удерживать его, сказал:

— Все, матушка, теперь прощайте! Мне надо идти.

— Что же, иди, раз уж тебе непременно хочется. Но возвращайся побыстрее, ты ведь знаешь, что сегодня утром приезжает Катрин.

— Да, я это знаю, — сказал молодой человек с непередаваемым выражением в голосе. — Пошли, Франсуа!

И Бернар устремился к выходу. Однако на самом пороге он столкнулся с Гийомом.

— А, отец, как раз вовремя! — сказал он, отступая на шаг.

Папаша Гийом возвращался, по-прежнему, как и перед уходом, держа в зубах трубку. Только теперь в его небольших серых глазах поблескивало явное удовольствие.

Он даже не заметил Бернара или не показал вида, что заметил, и обратился к Франсуа:

— Молодец, парень! Браво! Знаешь, я не любитель раздавать похвалы…

— Это уж точно! — отвечал Франсуа, несмотря на свою озабоченность не сумевший сдержать довольной улыбки.

— Ну так вот, браво! — повторил старый лесничий.

— Ага! — воскликнул Франсуа. — Значит, все, как я вам описал?

— Все!

Бернар снова сделал движение к выходу, пользуясь тем, что отец, казалось, не обращает на нею внимания, но Франсуа остановил его:

— Да послушай же немного, Бернар. Речь-то о кабане.

— Ты хочешь сказать — о кабанах! — поправил Гийом. — Да. Лежат они, как ты и сказал, в зарослях Тет-де-Сальмон… бок о бок, рядышком. Кабаниха вот-вот опоросится, кабан ранен в лопатку. Шесть лет ему… ты просто как взвесил его. Видел я их обоих совсем как вас сейчас, тебя и Бернара. Если бы я не боялся, что другие мне скажут: "Так чего ради вы нас побеспокоили, папаша Гийом?" — вот честное слово, я бы не стал откладывать!

— Что же, — сказал Бернар, — вы видите, нельзя терять время… Прощайте, отец!

— Сынок, не рискуй понапрасну! — сказала мать.

Старый лесничий посмотрел на жену, беззвучно смеясь сквозь сжатые зубы:

— Ну, если ты хочешь вместо него пойти поохотиться на кабана, мать, то он заменит тебя на кухне.

Потом, отвернувшись, чтобы поставить ружье в угол у камина, он пробормотал, пожимая плечами в присущей только ему манере:

— Разве эта женщина может оставить кого-нибудь в покое?

Тем временем Бернар подошел к Франсуа:

— Франсуа, извинись там за меня перед всеми, ладно?

— Почему?

— Потому что после первого поворота мы с тобой расходимся в разные стороны.

— Вот как?

— Вы все ведь пойдете в урочище Тет-де-Сальмон?

— Да.

— Ну а я — к вересковым зарослям Гондревиля… У каждого своя дичь.

— Бернар! — воскликнул Франсуа, хватая молодого человека за руку.

— Ну, хватит! Я совершеннолетний и волен делать что хочу.

Вдруг Бернар, почувствовав на плече чью-то руку, обернулся и увидел Гийома.

— Что, отец? — спросил он.

— Ты зарядил ружье?

— Да!

— Настоящими пулями, как положено хорошему стрелку?

— Настоящими пулями.

— Ну, тогда помни, целься под лопатку!

— Я знаю, спасибо! — ответил Бернар.

Потом он протянул руку старому лесничему:

— Давайте руку, отец!

Затем он повернулся к Марианне:

— И вы, матушка, обнимите меня!

Обняв мать, Бернар воскликнул:

— Прощайте, прощайте!

И он выбежал из дома.

Гийом, взглянув на жену, обеспокоенно спросил:

— Скажи, жена, что это сегодня с твоим сыном? Он вроде бы не в себе!

— Мне тоже так показалось! — воскликнула жена. — Тебе надо бы вернуть его, отец!

— Зачем это? — откликнулся Гийом. — Чтобы спросить, не приснился ли ему дурной сон?

И, подойдя к порогу, держа трубку в зубах и руки в карманах, он прокричал:

— Эй, Бернар, слышишь? Пониже лопатки!

Но Франсуа один шел к Прыжку Оленя: Бернар уже свернул на свою дорогу.

Тем не менее голос молодого человека донесся до отца, и старый лесничий вздрогнул, услышав:

— Да, отец! Слава Богу, я знаю, куда всадить пулю, будьте спокойны!

— Да сохранит Господь бедного мальчика! — прошептала Марианна, перекрестившись.

VII ОТЕЦ И МАТЬ

Оставшись наедине, Гийом и Марианна посмотрели друг на друга.

Затем Гийом спросил вслух сам себя, словно присутствие жены в подобных обстоятельствах не имело никакого значения для ответа на вопрос:

— Какого черта Бернару понадобилось идти в сторону города?

— В сторону города? Разве он туда пошел? — спросила Марианна.

— Да… Причем по самому короткому пути. Вместо того чтобы идти по дороге, пошел напрямик через лес.

— Через лес, ты в этом уверен?

— Черт! Вот и наши охотники уже на просеке Ушарских угодий, а Бернара с ними нет… Эй!

Папаша Гийом направился было к лесникам, но жена его остановила:

— Останься, отец, мне надо с тобой поговорить.

Гийом искоса взглянул на нее: Марианна закивала, подтверждая свои слова.

— Ну, тебя послушать, так у тебя всегда есть что сказать! — воскликнул он. — Только надо еще выяснить, стоит ли слушать то, что ты собираешься сообщить.

И он снова приготовился выйти, чтобы расспросить Франсуа или его спутников о том, почему ушел Бернар.

Но Марианна снова остановила его:

— Да говорят же тебе, останься!

Гийом остался, но с явной неохотой.

— Ну, — с нетерпением сказал он, — что ты от меня хочешь? Говори быстрей.

— Да имей же терпение! Тебя слушаться, так надо закончить раньше, чем начнешь.

— Так ведь когда ты заговоришь — это всем ясно, — ответил Гийом, улыбаясь тем уголком рта, что не был занят трубкой, — а вот когда закончишь — никто не знает!

— Я-то?

— Да… Ты же начинаешь с нашего Косого, а заканчиваешь турецким султаном!

— Ну ладно, на этот раз я начну с Бернара и закончу им же… Ты доволен?

— Говори, — сказал Гийом, смирившись и скрестив руки на груди, — а потом я тебе отвечу.

— Так вот! Ты же мне сам сказал, что Бернар пошел в сторону города?

— Да.

— И что он даже пошел через лес, чтобы срезать путь.

— Ну, и дальше что?

— И наконец, что он не пошел с остальными в сторону Тет-де-Сальмон?

— Так ты что, знаешь, куда он пошел? Если знаешь, то говори, и дело с концом… Говори, я слушаю. Если не знаешь, нечего меня здесь задерживать!

— Заметь, что говоришь сейчас ты, а не я.

— Я молчу, — отвечал Гийом.

— Так вот, — продолжала женщина, — он пошел в город…

— Чтобы пораньше встретить Катрин? Велика хитрость! Если в этом твои новости, прибереги их для прошлогоднего календаря.

— Вот ты и ошибаешься, он вовсе не ради Катрин пошел в город!

— А ради кого же тогда?

— Он пошел ради мадемуазель Эфрозины.

— Дочки торговца лесом, дочки мэра, дочки господина Руазена? Да полно тебе!

— Да, ради дочери торговца лесом, да, ради дочери мэра, да, ради дочери господина Руазена!

— Замолчи!

— Почему это?

— Замолчи!

— В конце концов…

— Да замолчи же!

— Ах, никогда я не видела такого человека! — вскричала мамаша Ватрен, в отчаянии воздевая руки к небу. — Все ему не так! Сделаю так — плохо, сделаю по-другому — опять плохо. Заговорю — надо было молчать, молчу — опять не так: надо было говорить! Но, Боже милостивый, на что же дан человеку язык, если не для того, чтобы высказать то, что у него на душе?!

— Ну, мне кажется, — отвечал папаша Гийом, насмешливо поглядев на жену, — что ты свой язык на замке не держишь!

И Гийом принялся набивать свою трубку, словно он уже узнал все, что хотел. При этом он насвистывал мотив охотничьей песни с целью вежливо намекнуть жене, что пора прекратить разговор.

Но Марианна не собиралась сдаваться.

— А если я тебе скажу, — продолжала она, — что сама девушка первая мне об этом сказала?

— Когда? — коротко спросил Гийом.

— В прошлое воскресенье, когда мы возвращались после мессы. Вот!

— И что же она тебе сказала?

— Она сказала…

— Да, я тебя слушаю!

— Она сказала: "Знаете, госпожа Ватрен, господин Бернар очень дерзкий молодой человек!"

— Кто? Бернар?

— Я тебе только передаю, что она сказала: "Когда я прохожу мимо, он так на меня смотрит! Ах, если бы у меня не было веера, я бы просто не знала, куда глаза девать".

— Она сказала тебе, что Бернар с ней разговаривал?

— Нет, этого она мне не говорила.

— Ну, и что дальше?

— Подожди же! Боже мой, что ты так спешишь! Но она добавила: "Госпожа Ватрен, мы с отцом на днях придем к вам в гости, так постарайтесь, чтобы господина Бернара при этом не было: мне будет очень неловко, потому что я сама нахожу, что ваш сын очень хорош собой!"

— Ну а тебе это, конечно, доставляет удовольствие, — пожал плечами Гийом. — Твоему самолюбию лестно: еще бы, красивая городская девица, дочка мэра, говорит тебе, что считает Бернара красивым парнем!

— Конечно!

— И в твою голову полез всякий вздор, и ты начала строить всякие планы на этот счет!

— А почему бы нет?

— И ты вообразила Бернара зятем господина мэра!

— Так если бы он женился на его дочери…

— Ну, знаешь, — сказал Гийом, сжимая одной рукой фуражку, а другой хватая себя за пучок седоватых волос, словно желая выдернуть их, — у бекасов, гусей и журавлей, которых я перевидал немало, больше соображения, чем у тебя!.. Ах, Боже мой, Боже мой! Не наказание ли — слушать вот этакое! Ну хорошо, раз мне все равно деться некуда, придется отбыть всю повинность.

— А если бы я добавила, — продолжала жена, словно не слыша мужа, — что только вчера господин Руазен остановил меня, когда я возвращалась с покупками, и сказал: "Госпожа Ватрен, я много слышал о вашем фрикасе из кролика и непременно зайду как-нибудь его отведать с вами и папашей Гийомом"?

— Ты что, не понимаешь, в чем здесь дело? — вскричал Ватрен, сделав несколько глубоких затяжек, как всегда, когда он горячился, и почти скрывшись в клубах дыма, словно Юпитер Громовержец в облаках.

— Нет, — ответила Марианна, не понимая, как можно было увидеть в этих словах какой-то другой смысл.

— Ну что ж, я тебе объясню.

И поскольку объяснение должно было быть долгим, папаша Ватрен, как всегда в торжественных обстоятельствах, вынул трубку изо рта, отвел руку за спину и, сжав зубы крепче, чем обычно, заговорил:

— Твой господин мэр — полунормандец, полупикардиец и большой плут. Честности у него ровно столько, сколько нужно, чтобы не быть повешенным. Так вот, он надеется, что после разговоров его дочери о твоем сыне и его похвал твоему фрикасе ты уговоришь меня закрыть глаза на то, что он повалит какой-нибудь бук или срубит какой-нибудь дуб без разрешения… Но не выйдет, господин мэр! Можете косить сено на земле вашей коммуны, чтобы кормить своих лошадей, это меня не касается. Но напрасно вы будете расточать мне ваши похвалы: вам не срубить на вашем участке леса ни одной жердины сверх того, за что вы заплатили!

Не чувствуя себя побежденной, Марианна все же покивала, признавая, что в конце концов какая-то доля правды могла быть в том, что сказал старик.

— Ладно, не будем больше говорить об этом, — вздохнула она. — Но ты, по крайней мере, не станешь отрицать, что Парижанин влюблен в Катрин?

— Ну, хватит! — закричал Гийом, взмахнув рукой так, словно он хотел разбить свою трубку о землю. — Попали из огня да в полымя!

— Да почему же?

— Ты все сказала?

— Нет.

— Слушай, — сказал Гийом, засовывая руку в карман, — я у тебя за экю куплю то, что тебе осталось сказать… при условии, что ты этого не скажешь.

— Ты что, имеешь что-нибудь против него?

Гийом вытащил из кармана монету.

— Красивый парень! — продолжала жена, с тем самым упрямством, от которого желал ей избавиться Франсуа, поднимая стакан за ее здоровье.

— Слишком красивый!

— Богатый! — настаивала Марианна.

— Чересчур богатый!

— Любезный!

— Чересчур любезный, черт подери! Чересчур любезный! Как бы из-за своей любезности ему не лишиться кончиков ушей, а то и вовсе без ушей не остаться!

— Не пойму я тебя.

— А мне это и не важно! Мне достаточно, что я сам понимаю!

— Согласись хотя бы, — продолжала Марианна, — что это была бы прекрасная партия для Катрин.

— Для Катрин? — переспросил Гийом. — Ну, во-первых, никакая партия не может быть слишком хорошей для Катрин.

Марианна довольно высокомерно покачала головой:

— Однако ее будет не так-то легко пристроить.

— Ты что, хочешь сказать, что она некрасива?

— Боже сохрани! — воскликнула Марианна. — Она просто красавица!

— Ну, значит, она нескромна?

— Да она чиста, как Пресвятая Дева!

— Тогда, что она небогата?

— Да как же! Если Бернар не будет против, то ей достанется половина всего, что у нас есть.

— О, можешь быть спокойна, — засмеялся Гийом своим беззвучным смехом, — Бернар возражать не будет!

— Да нет, — покачала головой жена, — дело совсем не в этом.

— А в чем же тогда?

— Я говорю про ее религию, — со вздохом сказала Марианна.

— Ах, вот что! Из-за того, что Катрин — протестантка, как и ее бедный отец… Все та же песня!

— Ну, знаешь, не много найдется людей, которые с радостью примут еретичку в семью.

— Такую еретичку, как Катрин? Ну, значит, я совсем не похож на других: я каждое утро благодарю Бога за то, что она живет в нашей семье!

— Все еретики одинаковы! — настаивала Марианна с категоричностью, способной сделать честь какому-нибудь богослову шестнадцатого века.

— Ты это точно знаешь?

— В последней проповеди, которую я слышала, его высокопреосвященство епископ Суасонский сказал, что все еретики прокляты!

— То, что говорит епископ Суасонский, меня интересует не больше, чем зола из моей трубки, — сказал Гийом, постукивая своей носогрейкой по ногтю большого пальца, чтобы вытряхнуть пепел. — Разве аббат Грегуар не говорил нам в каждой своей проповеди, а не только в последней, что все люди с добрым сердцем — избранники Божьи?

— Да, но епископ лучше знает, потому что он епископ, а аббат Грегуар — только аббат, — упорно стояла на своем жена.

— Ладно, — сказал Гийом, который за это время снова набил трубку и, по-видимому, желал выкурить ее в полном покое, — ты сказала все, что хотела?

— Да, хотя все это не значит, что я не люблю Катрин, так и знай!

— Я это знаю.

— Я люблю ее как родную дочь!

— Я в этом не сомневаюсь.

— И я знать не желаю того, кто вздумает мне сказать что-нибудь дурное о Катрин или сделать ей какую-нибудь неприятность!

— Прекрасно! А теперь один совет тебе, мать!

— Какой?

— Ты уже достаточно поговорила.

— Кто, я?

— Да, так я считаю… Поэтому не говори больше ничего, пока я тебя не спрошу… или же тысяча проклятий!..

— Именно потому, что я люблю Катрин так же, как Бернара, я сделала то, что сделала, — продолжила жена (по-видимому, подобно г-же де Севинье, она приберегла для постскриптума самое интересное).

— Ах, черт возьми! — почти испуганно вскричал Гийом. — Значит, тебе мало разговоров, ты еще что-то сделала?.. Ну что же, послушаем, что ты там сделала!

Гийом, вновь зажав губами не зажженную, но плотно набитую трубку, скрестил руки на груди и приготовился слушать.

— Потому что, если бы Бернар мог жениться на мадемуазель Эфрозине, а Парижанин — на Катрин… — продолжала женщина, оборвав фразу на самом захватывающем месте по всем правилам ораторского искусства, в знании которого ее трудно было заподозрить.

— Ну, так что ты сделала? — спросил Гийом, вовсе не собиравшийся поддаваться на ее ораторские уловки.

— В тот день, — продолжала Марианна, — папаша Гийом должен будет признать, что я не бекас, не гусыня и не журавль!

— О, это я признаю прямо сейчас: бекасы, гуси и журавли — птицы перелетные, а ты вот уже двадцать шесть лет меня выводишь из себя каждую весну, лето, осень и зиму!.. Ну, говори же! Что ты сделала?

— Я сказала господину мэру, который расхваливал мое фрикасе из кролика: "Что ж, господин мэр, завтра у нас двойной праздник: сельский праздник в Кореи, мы ведь его прихожане, и семейный — возвращение моей племянницы Катрин. Приходите к нам с мадемуазель Эфрозиной и господином Луи Шолле отведать мое фрикасе. А после обеда, если будет хорошая погода, сходим вместе на праздник в Кореи".

— И он, конечно, согласился? — спросил Гийом, так стиснув при этом зубы, что его носогрейка уменьшилась еще на два сантиметра.

— Без всяких церемоний!

— Ах, старая аистиха! — в отчаянии вскричал Гийом. — Ведь знает, что я видеть не могу ее мэра, что я не выношу ее ханжу Эфрозину, что я за целое льё обхожу ее Парижанина! И вот она приглашает всех их ко мне на обед! И когда же? В день праздника!

— Но, в конце концов, — сказала мамаша Ватрен, испытывавшая явное облегчение после признания в своем поступке, — теперь они уже приглашены.

— Вот именно, приглашены! — в бешенстве повторил Гийом.

— Нельзя же теперь отменить приглашение, правда?

— К несчастью, нет! Но я знаю кое-кого, у кого этот обед застрянет в горле или, скорее, он его вообще в рот не возьмет… Прощай!

— Куда ты?

— Я слышал, как стреляло ружье Франсуа, хочу посмотреть, убили ли кабана.

— Отец! — умоляюще сказала Марианна.

— Нет!

— Если я была не права…

И бедная женщина умоляюще сжала руки.

— Ты была не права!

— Прости меня, Гийом, я все делала с добрыми намерениями.

— С добрыми намерениями?

— Да.

— Добрыми намерениями вымощена дорога в ад!

— Послушай же!

— Оставь меня в покое или…

И Гийом поднял руку.

— Ах, мне все равно! — решительно сказала Марианна. — Я не хочу, чтобы ты ушел вот так, не хочу, чтобы ты со мной расстался в гневе! Гийом, в нашем возрасте, когда расстаешься, один Бог знает, когда снова свидишься.

И по ее щекам покатились две большие слезы.

Гийом увидел эти слезы. Слезы были редкостью в доме старого лесничего! Он пожал плечами и, сделав шаг к жене, сказал:

— Дуреха ты этакая! Я в гневе из-за господина мэра, а не из-за моей старухи!

— А-а!

— Ну, обними же меня, пустомеля! — продолжал Гийом, прижимая жену к груди и подняв голову, чтобы не повредить свою носогрейку.

— Все равно, — прошептала Марианна (успокоившись насчет главного, она была не прочь поправить еще кое-какие мелочи), — ты назвал меня старой аистихой.

— Ну, и что с того? — отозвался Гийом. — А разве аист не добрый вестник? Разве не он приносит счастье дому, где он свивает гнездо?.. Ну так вот, ты свила свое гнездо в этом доме и приносишь ему счастье, вот что я хотел сказать.

— Послушай, что это еще такое?

До слуха старого лесничего действительно донесся шум повозки, свернувшей с мощеной дороги и остановившейся перед домом. Тут же молодой голос радостно прокричал:

— Папа Гийом! Мама Марианна! Это я! Я приехала!

При этих словах красивая девятнадцатилетняя девушка спрыгнула с подножки двуколки и очутилась на пороге дома.

— Катрин! — в один голос воскликнули лесничий и его жена, с раскрытыми объятиями бросившись к ней.

VIII ВОЗВРАЩЕНИЕ

Да, это и в самом деле была Катрин Блюм, вернувшаяся из Парижа.

Как мы только что сказали, Катрин была красивая юная девушка девятнадцати лет, изящная, стройная, как тростинка, и полная очаровательной нежности, свойственной немецкому типу красоты.

Белокурая и голубоглазая, с розовыми губками, белозубой улыбкой и бархатистой кожей щек, она походила на одну из тех лесных нимф, которых древние греки называли Глицерой или Аглаей.

Две пары рук открыли ей свои объятия, но первым, к кому бросилась девушка, был Гийом. Видимо, она чувствовала, что вызывала у него безоглядную симпатию.

Потом пришла очередь Марианны.

Пока девушка обнимала приемную мать, папаша Гийом удивленно оглядывался: ему казалось невероятным, чтобы Бернар отсутствовал, когда Катрин здесь.

В первые минуты встречи раздавались только отрывистые восклицания, которыми обменивались взволнованные участники ее.

Но тут же послышались другие крики, смешанные со звуками труб: это возвращался Франсуа с товарищами, одержавшие победу над новым Калидонским вепрем.

Старый лесничий колебался несколько мгновений между двумя желаниями: еще раз обнять племянницу и поговорить с ней или же удовлетворить свое любопытство и взглянуть на кабана, судя по крикам и звукам труб находившегося на пути к засолочной.

Но в ту самую минуту, когда папаша Гийом принял решение и отошел от девушки, на пороге появились охотники, державшие кабана, привязанного за ноги к жерди.

При появлении охотников Гийом и Марианна на мгновение забыли о приезде Катрин, а те, напротив, увидев девушку, прокричали в ее честь дружное ура.

Но надо сказать, что, когда первое любопытство было удовлетворено, когда Гийом осмотрел и старую и новую рану кабана, когда он поздравил Франсуа, с шестидесяти шагов подстрелившего кабана, словно кролика, когда, наконец, он посоветовал отделить потроха зверя и взять каждому охотнику соответствующую долю добычи, внимание его целиком переключилось на Катрин.

Франсуа был счастлив увидеть Катрин, которую он любил всей душой, и, самое главное, увидеть ее улыбающейся, ведь это свидетельствовало о том, что ничего страшного не случилось. Франсуа заявил, что он уже достаточно сделал для общего блага, убив кабана, и потому оставляет своим товарищам заботу о разделке туши, а сам посвящает все свое время мадемуазель Катрин.

В результате разговор, едва начатый с приходом Катрин, десять минут спустя возобновился и потек стремительно и шумно, удовлетворяя накопившееся за эти десять минут любопытство присутствующих.

Впрочем, папаша Гийом внес в расспросы немного порядка.

Он заметил, что Катрин приехала не по большой дороге, а по просеке Флёри.

— Почему ты приехала в такую рань и по дороге из Ла-Ферте-Милона, дочка? — спросил он.

Услышав этот вопрос, Франсуа насторожился: он понял, что Катрин, оказывается, приехала не по дороге на Гондревиль.

— Правда, как это ты приехала с той стороны и в семь часов, а не в десять? — удивилась Марианна.

— Сейчас все вам расскажу, дорогой отец, все расскажу, милая матушка, — ответила Катрин. — Понимаете, вместо того чтобы сесть в дилижанс, идущий в Виллер-Котре, я поехала в том, что идет на Мо и Ла-Ферте-Милон, а он отправляется из Парижа в пять часов, а не в десять.

— Вот и хорошо! — прошептал Франсуа, явно довольный новостью. — Напрасно, значит, Парижанин старался со своим тильбюри!

— А почему ты поехала по этой дороге? — спросил Гийом, не понимая, как можно предпочесть прямой линии кривую и зачем без необходимости делать четыре лишних льё.

— Потому что в дилижансе на Виллер-Котре не было мест, — ответила Катрин, покраснев, хотя ложь была совсем невинной.

— Как Бернар будет благодарен тебе за эту мысль, прекрасный Божий ангел! — прошептал Франсуа.

— Да посмотрите же на нее! — воскликнула матушка Ватрен, переходя от общих вопросов к частностям. — Она выросла на целую голову!

— А может, на голову вместе с шеей? — пожал плечами Гийом.

— Но ведь это же очень легко проверить, — настаивала мамаша Ватрен со свойственным ей упрямством, проявлявшимся как в важном, так и в мелочах. — Когда Катрин уезжала, я ее измерила и сделала метку на дверном косяке… А, вот она! Я на нее каждый день смотрела… Поди посмотри, Катрин!

— Не забыла, значит, своего старика? — говорил тем временем Гийом, обнимая Катрин.

— О, как вы можете говорить такое, милый отец? — вскричала девушка.

— Да посмотри же на твою метку, Катрин! — настаивала Марианна.

— Ах, да замолчишь ты со своими глупостями! — топнул ногой Гийом.

— Да уж, — прошептал Франсуа, прекрасно знавший нрав мамаши Ватрен, — постарайтесь, чтобы она помолчала!

— Я в самом деле так сильно подросла? — спросила Катрин у папаши Гийома.

— Подойди к двери и увидишь, — не сдавалась мамаша Ватрен.

— Чертова упрямица! — вскричал старый лесничий. — Ведь не отстанет!.. Ну ладно, пойди к двери, Катрин, иначе нам целый день не иметь покоя!

Катрин с улыбкой подошла к двери и прислонилась к косяку. Макушка головы закрыла метку.

— Ну вот, я же говорила! — торжествующе воскликнула мамаша Ватрен. — Выросла на дюйм с лишним! Конечно, это меньше, чем на голову, но все равно выросла.

Катрин, довольная тем, что ей удалось выполнить желание тетушки, вновь подошла к Гийому.

— Ты что же, всю ночь провела в дороге? — спросил он.

— Да, отец, всю ночь! — отвечала девушка.

— О, но в таком случае ты, должно быть, падаешь от усталости и умираешь с голоду, бедное дитя! — воскликнула Марианна. — Что ты хочешь — кофе, вина, бульона? Пожалуй, лучше кофе… Я пойду сама приготовлю.

И мамаша Ватрен принялась рыться в карманах.

— Но где же мои ключи? Не понимаю, куда я их дела… Вдруг запропастились куда-то!.. Ну, куда же я их сунула? Погоди-ка!

— Да, я же вам говорю, матушка, мне ничего не надо!

— Ничего не надо после ночи, проведенной в дилижансе и двуколке? Ох, только бы мне найти ключи!..

И мамаша Ватрен снова стала с ожесточением перетряхивать свои карманы.

— Да не надо же! — повторила Катрин.

— Ах, вот они! — воскликнула Марианна. — Не надо? Как это не надо? Я лучше знаю. Проехать всю ночь напролет и утром не подкрепиться! Нет, это невозможно. Ведь ночи-то холодные, нужно обязательно согреться. Вот уже скоро восемь утра, а ты еще не пила ничего горячего!.. Сейчас ты получишь твой кофе, дитя мое, сию же минуту!

И добрая старуха выбежала из комнаты.

— Наконец-то! — сказал Гийом, посмотрев ей вслед. — Черт возьми! Редкостная же у нас кофемолка, если это та самая, на которой наша мать мелет весь свой вздор!

— Ах, милый отец! — сказала Катрин, которой не надо было больше сдерживать свою нежность к старому лесничему из опасения вызвать ревность мамаши Ватрен. — Представьте себе, этот скверный возница испортил мне все удовольствие, потому что плелся шагом и потратил три часа, чтобы доехать сюда из Ла-Ферте-Милона.

— Какое же это удовольствие, милая моя девочка?

— Я хотела приехать в шесть часов утра, прийти на кухню, никому ничего не говоря, и когда вы крикнете: "Жена, давай завтрак!" — я бы его принесла и сказала бы, как раньше: "Вот он, батюшка!"

— Ты хотела так сделать, доброе дитя? — отозвался папаша Гийом. — Дай же я тебя поцелую, будто ты это сделала… Ах, этот возница, скотина! Не надо было давать ему чаевые!

— Я тоже так думала, но, к сожалению, это уже сделано!

— Как же это?

— Да когда я увидела милый дом моего детства, белеющий у дороги, я все забыла. Я вынула сто су из кармана и сказала вознице: "Возьмите, это вам, друг мой! Да благословит вас Бог!"

— Милое, милое дитя! — воскликнул Гийом.

— Но скажите, отец… — произнесла Катрин, которая с самого начала искала кого-то глазами и была больше не в силах молчать, довольствуясь этими безмолвными и бесплодными поисками.

— Да, что такое? — спросил Гийом, понимая причину обеспокоенности Катрин.

— Мне кажется… — прошептала Катрин.

— Что не хватает того, кто должен бы прийти раньше всех! — сказал папаша Гийом.

— Бернар…

— Да, но ты успокойся — он только что здесь был и не мог уйти далеко… Пойду добегу до Прыжка Оленя, оттуда дорога видна на пол-льё, и если я его замечу, то подам ему знак.

— Так, значит, вы не знаете, где он?

— Нет, — ответил Гийом, — но, если он не дальше чем в четверти льё, он узнает, что это я его зову.

И папаша Гийом, который, как и Катрин, не мог больше выносить отсутствия Бернара, вышел из дому и самым быстрым своим шагом направился к Прыжку Оленя.

Оставшись наедине с Франсуа — все это время тот, как мы заметили, сохранял молчание, — Катрин подошла к нему и, глядя ему в лицо так, чтобы прочесть в его душе, если он попытается что-нибудь скрыть, спросила:

— А ты, Франсуа, знаешь, где он?

— Да, — кивнул в ответ Франсуа.

— Ну, так где же он?

— На дороге в Гондревиль.

— На дороге в Гондревиль? — вскричала Катрин. — Боже мой!

— Да, — продолжал Франсуа, делая ударение на каждом слове, чтобы подчеркнуть всю его значимость, — он пошел вам навстречу.

— Боже мой! — повторила Катрин с еще большим волнением. — Благодарю тебя за то, что ты подсказал возвратиться не через Виллер-Котре, а через Ла-Ферте-Милон!

— Тсс! Матушка идет, — сказал Франсуа. — А, она забыла сахар!

— Тем лучше! — воскликнула Катрин.

Потом, бросив взгляд на мамашу Ватрен, поставившую чашку на край орехового буфета и побежавшую за сахаром, она подошла к молодому человеку и сказала, взяв его за руку:

— Франсуа, друг мой, окажите мне одну услугу!

— Одну? Десять, двадцать, тридцать, сорок услуг! Я к вашим услугам всегда, в любое время!

— Так вот, милый Франсуа, пойди ему навстречу и скажи, что я приехала по дороге из Ла-Ферте-Милона.

— Это все? — вскричал Франсуа.

И он бросился к двери, выходящей на большую дорогу.

Катрин с улыбкой остановила его:

— Нет, только не туда!

— Вы правы, а я глупец. Старый ворчун увидит меня и спросит: "Куда ты?"

И, вместо того чтобы воспользоваться дверью, ведущей на дорогу, Франсуа выпрыгнул в окно, выходящее в лес.

Это было сделано вовремя: Марианна возвращалась, неся сахар.

— В самый раз! — сказал Франсуа. — Вот и матушка!

И, прежде чем исчезнуть в лесу, он махнул Катрин рукой:

— Не волнуйтесь, мадемуазель Катрин, я вам его приведу!

Тем временем вошла мамаша Ватрен, положила, словно ребенку, побольше сахару в кофе и, протягивая Катрин чашку, сказала:

— Держи твой кофе. Только подожди, он, наверное, еще горячий… Дай-ка я на него подую.

— Спасибо, матушка! — сказала Катрин, с улыбкой 13*принимая чашку. — Уверяю вас, что, с тех пор как уехала от вас, я научилась сама дуть на кофе.

Марианна смотрела на Катрин с нежностью и восхищением, сложив руки и покачивая головой.

Полюбовавшись девушкой, она спросила:

— Трудно тебе было распрощаться с большим городом?

— Боже мой, совсем нет! Я же там никого не знаю.

— Как, тебе не жаль было покидать красивых господ, зрелища, прогулки?

— Мне ничего было не жаль, милая матушка.

— Ты, значит, никого там не полюбила?

— Там?

— В Париже.

— В Париже? Нет, никого.

— Тем лучше! — сказала мамаша Ватрен, возвращаясь к своему замыслу, столь недоброжелательно принятому час назад Гийомом. — Видишь ли, у меня есть одна мысль, как устроить твою судьбу.

— Устроить мою судьбу?

— Да, ты знаешь, Бернар…

— О, милая добрая матушка! — воскликнула Катрин, обрадованная таким началом, однако она ошиблась.

— Ну так вот, Бернар…

— Что Бернар? — повторила Катрин, уже почувствовав что-то неладное.

— Ну так вот, Бернар, — продолжала мамаша Ватрен доверительным тоном, — любит мадемуазель Эфрозину.

Катрин вскрикнула и сильно побледнела.

— Бернар, — пролепетала она дрожащим голосом, — Бернар любит мадемуазель Эфрозину!.. Боже мой! Что вы говорите, матушка?

И, поставив на стол чашку с кофе, почти не попробовав его, она опустилась на стул.

Когда мамаша Ватрен что-нибудь задумывала, ею, как всеми упрямыми людьми, овладевала умышленная близорукость, не дающая видеть ничего, кроме этого замысла.

— Да, — продолжала она, — Бернар любит мадемуазель Эфрозину, а она любит Бернара, так что ей остается только сказать: "Я согласна" — и дело слажено!

Катрин вздохнула и провела платком по лбу, вытирая выступившие капли пота.

— Вот только старик ни за что не хочет, — добавила Марианна.

— В самом деле? — прошептала Катрин, несколько оживая.

— Да, он считает, что это неправда, что я слепа как крот и что Бернар не любит мадемуазель Эфрозину.

— A-а! — вздохнула Катрин с некоторым облегчением.

— Да, он так считает… он говорит, что в этом уверен.

— Милый дядюшка! — прошептала Катрин.

— Но теперь, слава Богу, приехала ты, дитя мое, и ты поможешь мне его убедить.

— Я?

— А когда ты выйдешь замуж, — продолжала мамаша Ватрен наставительным тоном, — постарайся удержать свою власть над мужем, иначе с тобой будет то же, что со мной.

— То же, что с вами?

— Да… то есть ты ничего не будешь значить в доме.

— Матушка, — сказала Катрин, подняв глаза к небу с непередаваемым выражением мольбы. — Если Бог пошлет мне такую же жизнь, как ваша, то в старости я скажу, что я была одарена Божьей милостью.

— О-о!

— Не надо жаловаться. Боже мой, ведь дядя вас так любит!

— Конечно, он меня любит, — в замешательстве произнесла Марианна, — но…

— Никаких "но", милая тетушка! Вы его любите, он любит вас, Небо вас соединило — все счастье жизни в этих словах.

Катрин поднялась и направилась к лестнице.

— Ты куда? — спросила мать.

— Я поднимусь в свою комнату, — сказала Катрин.

— Ах, и в самом деле! Мы ведь ждем гостей, так что тебе надо приодеться, кокетка!

— Гостей?

— Да, господина Руазена, мадемуазель Эфрозину и господина Луи Шолле, Парижанина… Мне кажется, ты его знаешь?

При этих словах мать хитро улыбнулась и добавила:

— Оденься получше, оденься получше, дитя мое!

Но Катрин печально покачала головой:

— О, видит Бог, я не для этого туда иду!

— А для чего же?

— Ведь моя комната выходит на дорогу, по ней должен вернуться Бернар — единственный, кто еще не поздоровался со мной в этом милом доме.

И Катрин медленно поднялась по прилегающей к стене лестнице, деревянные ступеньки которой поскрипывали даже под ее легкими и изящными ножками.

В то мгновение, когда она входила в свою комнату, тяжелый вздох, идущий из глубины сердца, донесся до слуха Марианны. Она с удивлением посмотрела на Катрин, и истина, кажется, начала ей открываться.

Вероятно, мамаша Ватрен, не умевшая быстро переходить от одной мысли к другой, еще долго бы обдумывала зародившуюся в глубине ее сознания мысль, если бы не услышала позади себя чей-то голос:

— Эй, мамаша Ватрен, послушайте!

Марианна обернулась и увидела Матьё, одетого в дрянной сюртук, вероятно некогда претендовавший на звание ливреи.

— А, это ты, шалопай! — сказала она.

— Благодарю! — сказал Матьё, снимая шляпу с почерневшим галуном из фальшивого золота. — Только вот попрошу обратить внимание, что с сегодняшнего дня я нахожусь на службе у господина мэра вместо старого Пьера. Значит, оскорблять меня — это оскорблять господина мэра!

— Ладно! Ну, а зачем ты пришел?

— Я пришел как гонец: селезенку мне не успели вырезать, вот поэтому я и запыхался. Должен сообщить вам, что мадемуазель Эфрозина и ее папаша прибывают с минуты на минуту в коляске.

— В коляске? — воскликнула мамаша Ватрен, необыкновенно польщенная, что будет принимать гостей, приехавших в собственном экипаже.

— Да уж не как-нибудь, а в коляске!

— Боже мой! И где же они?

— Господин Руазен и господин Гийом беседуют о делах.

— А мадемуазель Эфрозина?

— Вот она! — сказал Матьё.

И, войдя в роль лакея, объявил:

— Мадемуазель Эфрозина Руазен, дочь господина мэра!

IX МАДЕМУАЗЕЛЬ ЭФРОЗИНА РУАЗЕН

Девушка, о чьем появлении было столь торжественно объявлено, величественно вплыла в дом старого лесничего, всем видом показывая: она ни на мгновение не сомневается, что, переступая скромный порог этого бедного дома, она оказывает ему огромную честь.

Она, бесспорно, была красива, хотя красота ее, соединявшая яркую свежесть молодости (о какой в народе справедливо говорят: "Чертовски хороша!") с вульгарностью и спесивостью, не вызывала симпатии.

В ее наряде изобиловали всевозможные украшения — непременное свойство провинциальной элегантности.

Войдя, она огляделась вокруг: очевидно, стала искать взглядом двоих отсутствующих — Бернара и Катрин.

Мамаша Ватрен застыла в восхищении, глядя на ослепительную красавицу, представшую в девять часов утра в туалете, который годился скорее для вечернего бала при пятистах свечах.

Потом, кинувшись к стулу, она подвинула его в сторону прекрасной гостьи и воскликнула:

— О милая барышня!

— Здравствуйте, дорогая госпожа Ватрен, — заговорила мадемуазель Эфрозинапокровительственным тоном, жестом показывая, что не хочет садиться.

— Боже мой, неужели это вы! В нашем бедном скромном доме! — продолжала мамаша Ватрен. — Но садитесь, прошу вас! Ах, стулья-то у нас без обивки, не как у вас! Ну ничего, садитесь все-таки, очень прошу!.. Ох, да я ведь не одета! Никак я не ожидала вас так рано!

— Извините нас, дорогая госпожа Ватрен, но всегда хочется побыстрей увидеть тех, кто тебе приятен.

— О, как вы добры! Право, мне так неловко!

— Да что вы! — произнесла мадемуазель Эфрозина, распахивая накидку, чтобы показать свой роскошный туалет. — Вы же знаете, я не придаю значения церемониям. И сама я, как видите…

— Я вижу, — отвечала ослепленная мамаша Ватрен, — что вы прекрасны, как ангел, и разукрашены, как церковная рака… Но я не виновата, что замешкалась, — дело в том, что сегодня утром приехала из Парижа наша девочка.

— Вы говорите о вашей племяннице, о маленькой Катрин? — небрежно спросила мадемуазель Эфрозина.

— Да, о ней самой… Хоть мы и называем ее девочкой, а вы назвали маленькой Катрин, но она уже взрослая девушка, на голову выше меня.

— Ах, вот как! Тем лучше! — ответила мадемуазель Эфрозина. — Мне ваша племянница очень нравится.

— Это большая честь для нее, мадемуазель! — ответила мамаша Ватрен, приседая в реверансе.

— Какая скверная погода! — продолжала молодая горожанка, переходя от одной темы к другой, как это и подобало столь возвышенной натуре. — Подумать только, ведь уже май!

Затем она спросила как бы между прочим:

— Кстати, а где же Бернар? Наверное, на охоте? Я слышала, что инспектор дал разрешение убить кабана по случаю праздника в Кореи, это верно?

— Да, и еще по случаю возвращения Катрин.

— Вы думаете, что инспектора заботит ее возвращение?

И мадемуазель Эфрозина сделала гримаску, означавшую: "Очевидно, он не очень занят своей работой, если находит время думать о подобных пустяках".

Мамаша Ватрен инстинктивно почувствовала недоброжелательность мадемуазель Эфрозины и поспешила перевести разговор на тему, как она предполагала, более приятную для гостьи.

— Вы спрашивали о Бернаре? Я, по правде сказать, сама не знаю, где он. Ему бы нужно быть здесь, раз вы здесь… Эй, Матьё, может, ты знаешь, где он?

— Я? — откликнулся Матьё. — Как это я могу знать, где он?

— Должно быть, он возле своей кузины, — язвительно заметила мадемуазель Эфрозина.

— О нет, нет! — решительно запротестовала Марианна.

— А она похорошела, ваша племянница? — спросила мадемуазель Эфрозина.

— Моя племянница?

— Да.

— Похорошела?

— Я вас об этом спрашиваю.

— Она… она мила, — неуверенно проговорила мамаша Ватрен.

— Я очень рада, что она вернулась, — сказала мадемуазель Эфрозина, вновь принимая покровительственный тон. — Только бы она не приобрела в Париже привычек, не соответствующих ее скромному положению.

— О нет, этого можно не бояться. Вы знаете, что она училась в Париже на белошвейку и модистку?

— И вы думаете, что она не научилась чему-нибудь другому в Париже? Что ж, тем лучше!.. Да что это с вами, госпожа Ватрен? Вы, кажется, чем-то обеспокоены?

— О, не обращайте внимания, мадемуазель… Однако, если позволите, я позову Катрин, чтобы не оставлять вас одну, пока я…

И г-жа Ватрен с отчаянием поглядела на свое скромное домашнее платье.

— Как вам будет угодно, — небрежно бросила мадемуазель Эфрозина, полная достоинства. — Что касается меня, то я буду рада увидеть милую малышку.

Как только мамаша Ватрен была удостоена этого разрешения, она повернулась к лестнице и прокричала:

— Катрин, Катрин! Спускайся побыстрее, дитя мое! Здесь мадемуазель Эфрозина!

Через мгновение Катрин появилась на лестничной площадке.

— Спускайся, дитя мое! Спускайся! — повторила мамаша Ватрен.

Катрин молча спустилась по лестнице.

— А теперь я пойду, если позволите, мадемуазель, — повернувшись к дочери мэра, сказала Марианна.

— Ну, конечно, ступайте, ступайте!

Пока мамаша Ватрен пятилась к двери, делая реверансы, мадемуазель Руазен украдкой бросила взгляд на Катрин и, нахмурившись, прошептала про себя:

"Но эта малышка скорее красива, чем мила! Что там наболтала мамаша Ватрен?"

Тем временем Катрин без смущения и показной скромности подошла к мадемуазель Эфрозине, смотревшей на нее с важным видом.

— Извините меня, мадемуазель, — сказала Катрин с очаровательной простотой, — но я не знала о вашем присутствии. Иначе я бы не замедлила выйти и засвидетельствовать свое почтение.

— О-о! — прошептала мадемуазель Эфрозина как бы сама себе, но, тем не менее, достаточно громко, чтобы Катрин услышала каждое слово из ее монолога, — "о вашем присутствии", "не замедлила выйти", "засвидетельствовать свое почтение"… Да она настоящая парижанка. Надо будет выдать ее замуж за господина Шолле, они будут прекрасной парой.

Затем, повернувшись к Катрин, она сказала насмешливо:

— Мадемуазель, я имею честь вас приветствовать.

— Тетушка не забыла спросить, не нужно ли вам чего-либо, мадемуазель? — спросила Катрин, казалось совершенно не заметив недоброжелательности в словах дочери мэра.

— Не забыла, мадемуазель, но мне ничего не надо.

Потом, очевидно не желая больше разговаривать с Катрин как с равной, она спросила:

— Вы привезли из Парижа новые выкройки?

— Я старалась в течение последнего месяца перед отъездом собрать все самое модное, мадемуазель.

— Вы там научились делать чепчики?

— Чепчики и шляпы.

— У кого вы были в обучении, у госпожи Бодран или у госпожи Барен?

— Я была в более скромном магазине, мадемуазель. Но, тем не менее, я надеюсь, что неплохо изучила свое ремесло.

— А вот это мы посмотрим, — ответила мадемуазель Эфрозина с покровительственным видом. — Как только вы начнете работать в вашем магазине на Фонтанной площади, я пришлю несколько старых чепцов для починки и прошлогоднюю шляпу — ее надо обновить.

— Благодарю вас, мадемуазель, — с поклоном сказала Катрин.

И вдруг девушка подняла голову, прислушалась и встрепенулась: ей показалось, что она услышала, как произнесли ее имя.

И действительно, с улицы, все ближе к дому, раздавался дорогой ее сердцу голос:

— Катрин!.. Да где же Катрин?

И в следующее мгновение в комнату вбежал Бернар. Он был покрыт пылью, и со лба его лился пот.

— Ах, Боже мой! — воскликнул он с выражением человека, который наконец вынырнул из глубины на поверхность воды и сделал глоток воздуха. — Это ты! Наконец-то!

И, схватив девушку за руки, он рухнул на стул.

— Бернар! Милый Бернар! — вскричала Катрин, подставляя ему щеку.

На голос сына прибежала мамаша Ватрен и, видя с одной стороны мадемуазель Эфрозину с вытянутым лицом, стоявшую в одиночестве, а с другой — молодых людей, целиком поглощенных друг другом, поняла, что заблуждалась относительно чувств своего сына к мадемуазель Руазен. Уязвленная тем, что ее проницательность допустила такой промах, она вскричала:

— Бернар! Разве так ведут себя?

Однако Бернар, не слушая матери и не обращая внимания на мадемуазель Эфрозину, продолжал разговаривать с Катрин:

— Ах, Катрин, если бы ты знала, как я измучился! Я думал… я боялся… Но все прошло, ты здесь! Ты поехала через Мо и Ла-Ферте-Милон, правда? Я знаю, Франсуа мне рассказал. Значит, ты всю ночь была в дороге и проехала три льё в двуколке! Бедная милая девочка! Ах, как я рад, как я счастлив тебя видеть!

— Но мальчик, мальчик! — с возмущением повторила мамаша Ватрен. — Ты что же, не заметил мадемуазель Эфрозину?

— О, простите меня! — сказал Бернар, с удивлением посмотрев на девушку. — Я и в самом деле не заметил вас, извините… Всегда рад вам служить!

Затем, повернувшись к Катрин, он воскликнул:

— Какая она взрослая! Какая красивая! Посмотрите, матушка, посмотрите же!

— Вы удачно поохотились, господин Бернар? — спросила Эфрозина.

Этот вопрос донесся до Бернара словно сквозь густой туман, но он все-таки уловил его смысл:

— Я? Нет… да… Я не знаю… А кто охотился?.. Знаете, извините меня, я от радости просто голову потерял! Я ходил встречать Катрин — вот где я был!

— Но, судя по всему, вы ее не встретили? — возразила Эфрозина.

— Нет, к счастью! — воскликнул Бернар.

— К счастью?

— О да, да! На этот раз я знаю, что говорю.

— Вы знаете, что говорите, господин Бернар, — произнесла Эфрозина, вытягивая вперед руку, как бы в поисках поддержки, — а я вот не знаю, что это со мной… Я плохо себя чувствую!

Но Бернар был занят Катрин — она нежно ему улыбалась, ласково сжимала его руки, благодаря за пережитое им волнение, а он вовсе не слышал, что говорила Эфрозина, и не заметил ни ее бледности, ни ее дрожи, подлинной или притворной.

Мамаша Ватрен, напротив, не теряла мадемуазель Эфрозину из виду и поэтому закричала:

— Боже мой! Боже мой, Бернар, ты что, не слышишь? Мадемуазель плохо себя чувствует!

— О да, здесь, наверное, слишком жарко! Матушка, возьми под руку мадемуазель Эфрозину, а ты, Франсуа, вынеси кресло на улицу, — распорядился Бернар.

— Вот оно, кресло! — сказал Франсуа.

— Нет, нет, — запротестовала Эфрозина, — это ни к чему.

— Да как же! — настаивала мамаша Ватрен. — Вы побледнели, милая барышня, и можно подумать, что вы сейчас лишитесь чувств!

— Мадемуазель нужен воздух, свежий воздух! — сказал Бернар.

— Если вы хотя бы дали мне вашу руку, господин Бернар, — томно сказала Эфрозина.

Бернар понял, что дальнейшее сопротивление бесполезно.

— Ну, конечно, мадемуазель, с большим удовольствием! — сказал он и тихо добавил, обращаясь к Катрин: — Оставайся здесь, я сейчас вернусь!

Затем он взял мадемуазель под руку и повел ее к выходу, пожалуй, быстрее, чем позволяла ее кажущаяся слабость.

— Пойдемте, мадемуазель, пойдемте! — приговаривал он.

Франсуа же, подчиняясь полученному распоряжению, следовал за ними, говоря:

— Вот оно, кресло!

А мамаша Ватрен добавила:

— И уксус, чтобы потереть виски.

Катрин осталась одна.

Все только что происшедшее — искренняя преданность Бернара, притворный обморок Эфрозины — больше говорили ее глазам, а еще более ее сердцу, чем могли бы сказать все объяснения и клятвы на свете.

— Ах, теперь матушка Марианна может мне говорить все что угодно, — я совершенно спокойна.

Едва она произнесла эти слова, Бернар вернулся и опустился перед ней на колени. В то же мгновение Франсуа, закрыв дверь снаружи, оставил влюбленных наедине с их счастьем.

— О Катрин, — вскричал Бернар, обнимая ее колени, — как я люблю тебя, как я счастлив!..

Катрин наклонила голову. Глаза молодых людей так ясно говорили друг другу все, что без единого слова губы их сблизились и соприкоснулись.

Единый радостный возглас вырвался у обоих, и, погруженные в сладостный восторг, глядя друг на друга затуманенным взглядом, они не заметили злобного лица Матьё, стоявшего в приоткрытой двери кухни, и не услышали его скрипучего голоса, прошептавшего:

— А, господин Бернар, вы дали мне пощечину, ну так она вам дорого обойдется!..

X ЛЮБОВНЫЕ МЕЧТЫ

Час спустя двое влюбленных исчезли, словно птицы, при первых лучах солнца вспорхнувшие с утренним ветерком над шепотом деревьев. На их месте в нижней комнате Нового дома сидели двое мужчин, склонившихся над планом леса Виллер-Котре, и чертили некий контур. Видно было, что один из них все время старался его расширить, а другой упорно этому противился.

Эти двое были Анастаз Руазен, мэр Виллер-Котре, и наш старый друг Гийом Ватрен.

Контур, который лесоторговец так стремился расширить, а лесничий безжалостно сокращал до пределов, очерченных циркулем инспектора, обозначал границы лесосеки, купленной метром Руазеном на последних торгах.

Наконец Гийом Ватрен одобрительно покачал головой и, постукивая носогрейкой о ноготь, чтобы выколотить пепел, заметил, обращаясь к лесоторговцу:

— Знаете, у вас очень недурной участок, и стоит совсем недорого.

Господин Руазен оторвался от плана.

— Двадцать тысяч франков — недорого? — вскричал он. — Видно, деньги вам легко достаются, папаша Гийом!

— Ну что же, смотрите сами, — возразил папаша Гийом. — Девятьсот ливров в год, жилье, дрова, каждый день два кролика в кастрюле, по большим праздникам кусок кабана — есть с чего стать миллионером, верно?

— Ну! — сказал торговец лесом, глядя на папашу Ватрена с хитрой улыбкой человека, умеющего торговаться. — Всегда можно стать более или менее миллионером, если захотеть…

— Так поделитесь вашим секретом, — предложил Ватрен, — я с удовольствием послушаю, честное слово!

Лесоторговец снова пристально посмотрел на лесничего, глаза его поблескивали. Потом, словно решив, что еще не время открывать такую важную тайну, он сказал:

— Ну что же, вы услышите этот секрет после обеда, в разговоре с глазу на глаз за стаканчиком вина, который мы выпьем за здоровье наших детей. И если есть какой-нибудь способ для того, чтобы… поспособствовать кое в чем, ну что ж… Вы меня понимаете, папаша Гийом? Тогда дела пойдут!

Папаша Гийом в свою очередь посмотрел на него, сжав губы и покачивая головой, и было трудно угадать, что же он собирается ответить на это почти откровенное предложение мэра, когда вошла Марианна. Она была сильно перепугана.

— О господин мэр! — вскричала она. — Несчастье!

— Бог ты мой, что за несчастье, госпожа Ватрен? — спросил мэр с некоторым беспокойством.

Что же до папаши Ватрена, то он слишком хорошо знал характер своей жены и поэтому не выразил такого беспокойства, как его гость.

— Что же случилось? — снова спросил мэр.

— Что там стряслось, жена? — повторил вопрос папаша Ватрен.

— Стряслось то, — ответила Марианна, — что мадемуазель Эфрозина жалуется на нездоровье!

— А, ну это ничего! — сказал мэр, очевидно знавший свою дочь так же хорошо, как Гийом знал свою жену.

— У, притворщица! — прошептал лесничий, казалось составивший верное представление и о достоинствах мадемуазель Эфрозины.

— Но дело в том, — продолжала мамаша Ватрен, — что она непременно хочет вернуться в город.

— Ну-ну! — сказал мэр. — Шолле здесь? Если здесь, он сможет ее отвезти.

— Нет, его еще нет, и я думаю, что из-за этого мадемуазель стало еще хуже.

— А где Эфрозина?

— Она сидит в коляске и просит, чтобы вы пришли.

— Ну ладно! Погодите-ка… До свидания, папаша Ватрен, у нас с вами долгий разговор, поэтому я ее отвезу и через час — эти кони просто звери, — через час я вернусь сюда, и если вы будете себя хорошо вести…

— Если буду хорошо себя вести?

— Ну что ж, тогда ударим по рукам! Больше пока ничего не скажу… До свидания, папаша Гийом! До свидания, мамаша Ватрен, смотрите хорошенько за вашим фрикасе, и у вас будут булавки, чтобы закалывать кухонный фартук.

И поскольку эти слова мэр говорил, направляясь к двери, мамаша Ватрен следовала за ним, делая реверансы и приговаривая:

— До свидания, господин мэр! До свидания! Передайте наши извинения мадемуазель Эфрозине!

Гийом не двинулся с места и сидел, покачивая головой. Он, конечно, не заблуждался относительно причины любезности господина мэра.

Речь действительно шла о том, чтобы, как он и говорил, заставить лесничего закрыть глаза на кое-что.

Вскоре вернулась Марианна, горько сожалея об отъезде мадемуазель Эфрозины, и сказала ему:

— Ах, отец, я надеюсь, ты побранишь Бернара!

— За что же мне его бранить? — резко ответил Гийом.

— Да как же! За то, что он только с Катрин глаз не сводил, а с мадемуазель Руазен едва поздоровался.

— Да ведь мадемуазель Руазен он видел почти каждый день за последние полтора года, а свою кузину — два раза за это время.

— Все равно… Ах, Боже мой, Боже мой! — прошептала Марианна.

Папаша Гийом не только не проявил никакого сочувствия к этому отчаянию, но, пожалуй, даже выказал при виде его некоторое нетерпение.

Он посмотрел на Марианну.

— Скажи-ка мне, жена, — обратился он к ней.

— Ну, что?

— Ты слышала, что сказал господин мэр?

— Насчет чего?

— Насчет твоего фрикасе, за которым он просил тебя приглядывать.

— Да.

— Ну так вот, жена, он дал тебе хороший совет!

— Но дело в том, что я хотела бы тебе сказать…

— И пирог надо бы уже в печь посадить.

— Ах вот что, понимаю, ты меня прогоняешь.

— Не прогоняю, а просто советую тебе пойти на кухню, чтобы убедиться, прав ли я.

— Хорошо, я ухожу на кухню, ухожу! — произнесла мамаша Ватрен тоном оскорбленного достоинства.

— Смотри-ка, — сказал лесничий, провожая жену взглядом, — оказывается, тебе совсем нетрудно быть любезной, а ты это делаешь так редко!

— Ах, вот как! Я оказываю любезность тем, что ухожу? Очень вежливо говорить такое!

Папаша Гийом подошел к окну, вынул изо рта трубку и принялся что-то насвистывать.

— Ну да, очень мило делать такое! — не унималась мамаша Ватрен. — Ишь, высвистывает сигнал "вижу"!

Дойдя до двери кухни, она тяжело вздохнула и вышла.

— Да, — шептал Гийом, оставшись в одиночестве, — я высвистываю сигнал "вижу"… Высвистываю, потому что вижу этих милых бедных детей, и мне доставляет радость их видеть! Поглядите-ка, — продолжал он, хотя рядом не было никого, кто бы мог разделить его радость, — как они хороши, как улыбаются, точь-в-точь два ангела небесных. Идут сюда — не буду их беспокоить!

И папаша Гийом направился к своей комнате, продолжая насвистывать. По мере того как влюбленные приближались, он свистел все тише. Когда он открывал свою дверь, они как раз входили в нижнюю комнату. И с верхней площадки, где он задержался, чтобы еще немного полюбоваться молодыми людьми, он прошептал:

— Да благословит вас Бог, дети!.. Они не слышат меня, ну и хорошо. Ведь они слушают сейчас другой голос, который звучит нежнее моего!

Гийом был прав: этот голос, который он не слышал, но угадывал, был небесный голос молодости и любви, и вот что он говорил устами молодых людей.

— Ты всегда будешь любить меня? — спрашивала Катрин.

— Всегда! — отвечал Бернар.

— Знаешь, вот странно, — сказала Катрин, — мне бы надо радоваться этому обещанию, а мне почему-то грустно.

— Бедная моя, милая Катрин! — шептал Бернар самым нежным голосом. — Если ты грустишь, когда я говорю тебе о своей любви, тогда я не знаю, что же мне сказать, чтобы тебя развеселить!

— Бернар, — продолжала девушка, отвечая скорее собственным мыслям, чем своему возлюбленному, — твои родители женаты вот уже двадцать шесть лет, и, если не считать мелких пустяковых размолвок, они живут так же счастливо, как и в первый день их совместной жизни… Каждый раз, глядя на них, я думаю: а будем ли мы счастливы так же долго?

— А почему же нет? — спросил Бернар.

— Если бы у меня была мать, — продолжала Катрин, — она задала бы тебе этот вопрос, беспокоясь о счастье дочери. Но у меня нет ни отца, ни матери, я сирота, и все мое счастье, как и вся моя любовь, в твоих руках! Послушай, Бернар, если ты думаешь, что когда-нибудь ты будешь любить меня меньше, чем теперь, давай расстанемся сейчас. Я знаю, что умру от этого, но, если уж суждено, чтобы ты когда-нибудь меня разлюбил, предпочитаю умереть сейчас, пока ты меня любишь, чем ждать того дня!

— Посмотри на меня, Катрин, — отвечал Бернар, — и ты прочтешь ответ в моих глазах.

— Но испытал ли ты себя, Бернар? Ты уверен, что любишь меня иной любовью, а не любовью брата?

— Я не испытывал себя, — сказал молодой человек, — но ты меня испытала!

— Я? Как это?

— Уехав на полтора года! Ты думаешь, что полтора года разлуки недостаточное испытание? Не считая двух моих поездок в Париж, этих нескольких дней счастья, с тех пор как ты уехала, я просто не жил. Нельзя же назвать жизнью существование, когда у тебя отняли душу, когда ничто тебе не нравится, ничего не хочется, когда ты все время в дурном настроении. Боже мой, да все, кто меня знает, скажут тебе, что, с тех пор как ты уехала, мне ничего не мило — ни этот прекрасный лес, где я родился, ни шепот моих дубов, ни мои прекрасные буки с серебристой корой… Раньше, когда я уходил из дома на рассвете, в пении птиц, которые, просыпаясь, возвещали Божью зарю, мне слышался твой голос! Вечерами, когда я возвращался и, простившись с товарищами, сворачивал на тропинку и углублялся в лес, какое-то прелестное светлое видение звало меня и, скользя между деревьями, указывало мне дорогу. А когда я подходил к дому, это видение обретало плоть и ждало меня у порога. С тех пор как ты уехала, Катрин, не было ни одного утра, чтобы я не спросил: "Куда это делись птицы? Я их совсем не слышу!", и не прошло ни одного вечера, чтобы я не приплелся домой самым последним, уставшим и грустным, вместо того чтобы прибежать раньше всех, веселым и радостным, как это было прежде!

— Милый Бернар!.. — прошептала Катрин, подставляя молодому человеку для поцелуя свое прелестное лицо.

— Но с тех пор как ты здесь, Катрин, — продолжал Бернар с юношеским восторгом, свойственным первым движениям сердца и первым мечтам, — все изменилось! Птицы снова запели в ветвях, а мое прекрасное видение, я в этом уверен, снова ждет меня под деревьями, чтобы поманить с тропинки и повести к дому… И я знаю, что на пороге дома я встречу не призрак любви, а настоящее счастье!

— О мой Бернар, как я тебя люблю! — воскликнула Катрин.

— И потом… потом… — продолжал Бернар, нахмурившись и проведя ладонью по лбу, — да нет, я не хочу говорить тебе об этом!

— Нет, говори, скажи мне все! Я хочу все знать!

— И потом, сегодня утром, Катрин, когда этот мерзкий Матьё показал мне письмо Парижанина… и я увидел, что этот человек обращается к тебе, моя Катрин, с которой я разговариваю как с Пресвятой Девой, к тебе, мой чистый лесной ландыш, словно к какой-нибудь из своих городских девиц… Ну так вот, я тогда почувствовал такую боль и в то же время такую ярость, что сказал себе: "Пусть я умру, но, прежде чем умереть, я убью его!"

— Так вот почему ты отправился по дороге на Гондревиль с заряженным ружьем, вместо того чтобы спокойно ждать здесь свою Катрин, — с нежностью сказала девушка. — Вот почему, пройдя шесть льё за два с половиной часа, ты едва не умер от жары и усталости! Но ты был наказан — ты увидел свою Катрин на целый час позже… Правда, вместе с провинившимся была наказана и невинная!.. Ревнивец!

— О да, ревнивец! — прошептал Бернар, стиснув зубы. — Ты верно сказала! Но ты-то не знаешь, что такое муки ревности!

— Да нет, было мгновение, когда и я почувствовала ревность, — засмеялась Катрин. — Но будь спокоен, сейчас я больше не ревную.

— Ведь если бы, к несчастью, — продолжал Бернар, ударив себя по лбу кулаком, — ты бы не получила этого письма или же, получив его, поехала бы через Виллер-Котре и встретила бы этого фата… ой-ой-ой! При одной этой мысли, Катрин, рука моя тянется к ружью и…

— Замолчи! — вскрикнула Катрин, испуганная тем выражением, которое приняло лицо молодого человека, и в то же время пораженная чьим-то появлением.

— Замолчать? Но почему? — спросил Бернар.

— Там, он там, у двери! — прошептала Катрин на ухо Бернару.

— Он! — вскрикнул Бернар. — Зачем он сюда пришел?

— Тише! — сказала Катрин, сжимая руку молодого человека. — Твоя мать пригласила его, господина мэра и мадемуазель Эфрозину… Бернар, он твой гость!

На пороге действительно стоял элегантный молодой человек, в утреннем сюртуке и цветном галстуке, с хлыстом в руках. Увидев молодых людей почти в объятиях друг друга, он, казалось, раздумывал, войти ему или выйти.

В это мгновение глаза Бернара, метавшие молнии, встретились с его взглядом.

Парижанин почувствовал себя так, словно попал в логово тигра.

— Извините, господин Бернар, — прошептал он, — но я искал…

— Да, и в ваших поисках вы нашли совсем не то, что искали?

— Бернар! — прошептала Катрин. — Бернар!

— Оставь! — сказал молодой человек, пытаясь освободиться из рук Катрин. — Мне надо сказать господину Шолле несколько слов. А после того как я скажу эти слова и задам ясный и четкий вопрос, все будет кончено.

— Бернар, будь спокойнее, сохраняй хладнокровие! — настаивала Катрин.

— Не волнуйся, дай только мне сказать два слова этому… господину! Или же, клянусь честью, вместо двух, я скажу ему куда больше!

— Хорошо, но…

— Да не волнуйся, я тебе сказал!

И резким движением, в значении которого нельзя было ошибиться, Бернар подтолкнул Катрин в сторону двери.

Девушка поняла, что всякое противодействие, физическое или моральное, только усилит гнев Бернара. Сжав руки, она бросила на него умоляющий взгляд и направилась к выходу.

Когда дверь кухни захлопнулась за Катрин, молодые люди остались одни.

Бернар подошел к двери и, убедившись в том, что она закрыта, поплотнее задвинул запор.

Затем он повернулся к Парижанину:

— Ну что ж, сударь, я тоже искал кое-что или, вернее, кое-кого. Но мне повезло больше, чем вам, потому что я нашел того, кого искал. Я искал вас, господин Шолле!

— Меня?

— Да, вас.

Молодой человек улыбнулся: перед ним стоял мужчина и ему можно было ответить по-мужски.

— Вы меня искали?

— Да.

— Но мне кажется, что меня не так уже трудно найти.

— За исключением того случая, когда вы уезжаете утром в тильбюри, чтобы дождаться парижского дилижанса на дороге в Гондревиль.

Молодой человек вскинул голову и ответил с высокомерной улыбкой:

— Я выезжаю в такое время, какое мне подходит, и еду туда, куда хочу, господин Бернар. Это никого не касается.

— Вы совершенно правы, сударь, каждый человек свободен в своих действиях. Но есть одна истина, какую, я надеюсь, вы не будете оспаривать, несмотря на то что услышите ее от меня, так же как я не оспариваю то, что сказали вы.

— Какая же это истина?

— Та, что каждый человек — хозяин своего добра.

— Я не спорю с этим, господин Бернар.

— Вы, конечно, понимаете, господин Шолле, что мое добро — это мое поле, если я обрабатываю землю; моя овчарня, если я выращиваю скот; моя ферма, если я фермер… Так вот, если кабан выйдет из лесу, чтобы опустошить мое поле, я спрячусь в засаде и убью кабана. Если волк зарежет моего барана, я выстрелю в него и он получит пулю. Если лиса забежит в курятник и задушит моих кур, я поставлю капкан и, когда она попадется, размозжу ей голову каблуком сапога! Пока это поле не было моим, пока бараны и куры принадлежали другому, у меня не было такого права. Но как только я стал их владельцем — дело меняется… Кстати, господин Шолле, я имею честь объявить вам, что, при условии согласия родителей, я женюсь на Катрин, через две недели Катрин станет моей женой. Моей, а следовательно, моим добром, моей собственностью! А это значит — берегись, кабан, если ты хочешь разорить мое поле! Берегись, волк, если бродишь вокруг моих овечек! Берегись, лиса, если охотишься за моими курами! А теперь, господин Шолле, если у вас есть какие-нибудь возражения, изложите их прямо сейчас. Я вас слушаю.

— К сожалению, вы не единственный, кто будет меня слушать, — ответил Парижанин, который, при всей своей смелости, был, пожалуй, доволен тем, что ему помогли выйти из неприятного положения.

— Не единственный?

— Да… Вы хотите, чтобы я ответил вам в присутствии женщины и священника?

Бернар обернулся и действительно увидел аббата Грегуара и Катрин на пороге двери.

— Нет… Вы правы, прекратим разговор, — сказал он.

— В таком случае, до завтра, не так ли? — спросил Шолле.

— До завтра, до послезавтра — когда вы захотите, где вы захотите и как вы захотите!

— Прекрасно.

— Друг мой, — прервала их разговор Катрин, довольная тем, что благодаря приходу доброго аббата Грегуара она смогла вмешаться, — вот наш дорогой аббат Грегуар, кого мы все так любим и кого я не видела целых полтора года.

— Здравствуйте, дети мои, здравствуйте! — сказал аббат.

Молодые люди в последний раз обменялись взглядами: в них читался вызов; пока Луи Шолле удалялся, поклонившись Катрин и аббату, Бернар с улыбкой подошел к священнику и поцеловал ему руку, сказав при этом:

— Добро пожаловать с миром в наш дом! В нем больше всего хотят жить в мире и спокойствии!

XI АББАТ ГРЕГУАР

Даже в совершенно обыденной жизни случаются иногда события, кажется ниспосланные самим Провидением. Появление аббата Грегуара как раз в ту минуту, когда оба молодых человека готовы были кинуться друг на друга, несомненно принадлежало к числу подобных событий.

Для старого аббата было весьма непросто успеть между утренней и вечерней службами посетить Новый дом, где он и был до этого только один раз; вроде бы ничто и не предвещало его присутствия в этот час, когда он неожиданно появился, поэтому, приложившись к его руке, Бернар с улыбкой спросил:

— Что привело вас сюда, господин аббат?

— Меня?

— Да… Держу пари, — продолжал Бернар, — вы и не подозреваете, что ожидает вас в Новом доме сегодня!

Аббат не стал ломать себе голову решением этой загадки.

— Человек предполагает, а Бог располагает, — сказал он. — Я полагаюсь на Божью волю.

Потом он добавил:

— Что касается меня, то я просто намеревался нанести визит вашему отцу.

— Вы уже видели его? — спросил Бернар.

— Нет еще, — ответил аббат.

— Господин аббат, — произнес Бернар, не сводивший с Катрин нежного взгляда, — мы всегда рады видеть вас у себя, но сегодня — особенно.

— Да, я догадываюсь, — ответил аббат, — это потому, что приехала наша милая малышка.

— Разумеется, дорогой аббат, немного поэтому, но главным образом — по другому поводу.

— Ну, дети мои, — воскликнул аббат, оглядываясь в поисках стула, — сейчас вы мне все расскажете!

Бернар схватил кресло и пододвинул его к священнику, который, устав после долгого пути, не заставил себя упрашивать.

— Послушайте, господин аббат, — начал Бернар, — возможно, я должен бы произнести длинную речь, но я предпочитаю все высказать вам в двух словах: мы хотим обвенчаться — Катрин и я.

— Ах! Значит, ты любишь Катрин, мой мальчик? — спросил аббат Грегуар.

— Конечно, люблю!

— А ты, ты любишь Бернара, дитя мое?

— Да, всей душой!

— Но это признание вы должны сделать не мне, а родителям.

— Да, господин аббат, — заметил Бернар, — но вы друг моего отца, вы духовник моей матери, вы наш общий и любимый пастырь. Так поговорите об этом с папашей Гийомом, а тот уж поговорит с матушкой Марианной. Попытайтесь получить у них согласие, что, я надеюсь, не будет для вас особенно трудно, и вы обнаружите двух самых счастливых молодых людей!.. Кстати, — Бернар коснулся рукой плеча аббата, — вот и папаша Гийом выходит из своей комнаты… Ну, теперь вам известно, господин аббат, какой редут предстоит завоевать, готовьтесь к бою! А мы с Катрин тем временем пойдем прогуляться, распевая хвалы в вашу честь… Пошли, Катрин!

И они оба выпорхнули в дверь, легкие, как птицы, и скрылись в лесу.

В это время папаша Гийом на секунду остановился на ступенях лестницы и аббат приветствовал его, взмахнув рукой.

— Я еще издалека вас заметил, — начал папаша Гийом, — и сказал себе: "Бог мой! Да это же аббат!" Просто не поверил своим глазам. Какая удача! Именно сегодня! Уверен, что вы пришли не ради нас, а ради Катрин!

— Нет, нет, вы заблуждаетесь, я и не знал о том, что она возвратилась домой.

— В таком случае вам будет приятно увидеть ее здесь, не так ли? Как она похорошела! Вы останетесь обедать, я надеюсь? Но предупреждаю, господин аббат, вошедший сегодня в этот дом покинет его не раньше двух часов ночи.

И папаша Гийом стал быстро спускаться, раскрыв объятия аббату Грегуару.

— Двух часов ночи! — повторил аббат. — Но мне никогда еще не доводилось ложиться спать в два часа ночи.

— Ба! А если вы служите полуночную мессу?!

— Но как я доберусь до дому?

— Господин мэр отвезет вас в своей коляске.

Аббат покачал головой.

— Увы, — сказал он, — мы не очень ладим, мэр и я!

— Это по вашей вине, — заметил Гийом.

— По моей вине? — искренне удивился аббат.

— Да, да, да, вы имели несчастье сказать в его присутствии:

Чужим добром не сможешь ты Разжиться никогда![13]

— Хорошо, — отозвался аббат, — я не говорю, что опасность ночного возвращения пешком помешает мне остаться с вами. Напротив, направившись сюда, я предполагал уже, что, возможно, задержусь позже обычного, и попросил господина кюре заменить меня на вечерней и полуночной службах.

— Отлично! Вы мне вернули прекрасное настроение, аббат!

— Тем лучше! — произнес отец Грегуар, кладя руку на плечо лесничего. — Мне как раз и надо, чтобы вы были в хорошем расположении духа.

— Я? — удивился папаша Гийом.

— Да… Вы бываете порой немного ворчливы.

— Ну что вы…

— А сегодня… как раз…

Аббат замолк и как-то необычно посмотрел на Гийома.

— Что сегодня? — спросил лесничий.

— Ну, хорошо! Сегодня мне предстоит обратиться к вам с двумя или тремя просьбами.

— Ко мне, с двумя или тремя просьбами?

— Скажем, с двумя, чтобы вас не пугать.

— Для кого вы просите об этом?

— Вы, я вижу, привыкли, что всякий раз мои просьбы оборачиваются словами: "Проявите милосердие, дорогой Ватрен!"

— Ну, разумеется! Так чей черед сегодня? — смеясь воскликнул папаша Гийом.

— Речь идет о старом Пьере.

— Да, да. Бедняга! Я слыхал про его беду. Этот бродяга Матьё постарался, чтобы Пьера выгнали из дома господина Руазена.

— Он прослужил там двадцать лет, и из-за какого-то потерянного позавчера письма…

— Господин Руазен поступил скверно, — заметил Гийом, — я сам ему сказал об этом еще утром, и вы тоже ему это скажете, когда он сюда вернется. Нельзя прогонять слугу, проработавшего в доме двадцать лет, ведь он уже стал как бы членом семьи. Я бы не выгнал даже собаку, десять лет прожившую на моем дворе.

— А! Я знаю ваше доброе сердце, дорогой мой Гийом… С самого раннего утра я отправился собирать среди прихожан средства для несчастного Пьера. Кто дал мне десять су, кто двадцать… Тогда я подумал о вас и сказал себе: "Я пойду в Новый дом у дороги на Суасон; полтора льё туда и столько же обратно — всего три льё. Я попрошу у Гийома по франку за льё — то есть три франка — и к тому же доставлю себе удовольствие пожать ему руку!"

— Да вознаградит вас Бог, господин аббат! Вы душевный человек!

И, порывшись в карманах, папаша Гийом извлек оттуда две монеты по пять франков и протянул их аббату Грегуару.

— О! — вскричал аббат, — десять франков! Пожалуй, это слишком большая сумма для вас, дорогой господин Ватрен, ведь вы не богач!

— Я должен дать денег больше других, поскольку именно я подобрал этого волчонка Матьё — можно сказать, что он вышел из моего дома, чтобы творить зло.

— Я предпочел бы, — сказал аббат, вертя пальцами пятифранковые монеты и словно испытывая угрызения совести от того, что лишил небогатую семью такой суммы, — я предпочел бы, чтобы вы дали всего три франка в пользу Пьера, но зато позволили бы ему собирать хворост в вашем лесничестве.

Папаша Гийом посмотрел прямо в лицо аббату; потом решительно заявил с присущей ему восхитительной наивной честностью:

— Лес, дорогой аббат, принадлежит монсеньеру герцогу Орлеанскому, а не мне, в то время как эти деньги — мои собственные. Возьмите поэтому для него деньги и пусть Пьер поостережется брать что-нибудь в лесу!.. Ну вот, теперь мы вроде разобрались с одним делом и можем перейти ко второму. Вы ведь хотели, кажется, о чем-то меня попросить.

— Мне поручили передать одно прошение…

— Кому?

— Вам.

— Прошение, мне? Ну-ка, покажите!

— Оно изложено в устной форме.

— От кого же это прошение?

— От Бернара.

— Чего он хочет?

— Он хочет…

— Чего? Ну, договаривайте же!

— Ну, словом, он хочет жениться!

— Ох-ох! — вздохнул папаша Гийом.

— Почему "Ох-ох"? — поинтересовался аббат Грегуар. — Разве он не достиг брачного возраста?

— Вполне достиг. Но на ком же он собирается жениться?

— На славной девушке, которую он любит и которая нежно любит его.

— Он может взять себе в жены любую женщину, хоть мою бабушку, лишь бы это не оказалась мадемуазель Эфрозина.

— Успокойтесь, мой славный друг! Женщина, которую он любит, это Катрин.

— Неужели правда? — обрадовался папаша Гийом. — Бернар любит Катрин, а Катрин любит его?

— Разве вы не догадывались об этом? — спросил аббат Грегуар.

— Да, конечно, догадывался, но боялся ошибиться!

— Значит, выходит, что вы согласны?

— Всем сердцем — за! — воскликнул папаша Гийом.

Потом он вдруг умолк на минуту.

— Но… — нерешительно промолвил он.

— Что "но"?

— Но только нужно об этом поговорить с моей старухой… Ведь за последние двадцать шесть лет нашей жизни мы с ней все делали в согласии. Бернар как мой сын, так и ее, поэтому с ней нужно поговорить обязательно. Да, да, — продолжал папаша Гийом, — это просто необходимо.

Затем, подойдя к кухонной двери, он крикнул:

— Эй, жена! Иди сюда!

Зажав свою трубку в зубах, он вернулся к аббату и принялся потирать руки, что было у него признаком наивысшего удовлетворения.

— Ах, какой шустрый этот Бернар, — добавил он. — Это самая умная из всех его глупостей!

Тут в дверях кухни показалась мамаша Ватрен, обтирая лоб белым фартуком.

— Ну, что там случилось? — спросила она.

— Подойди сюда, тебе говорят, — ответил Гийом.

— Кем надо быть, чтобы мешать мне как раз тогда, когда я начала месить тесто!

Но, узнав гостя, которого она сначала не заметила, Марианна воскликнула:

— Боже мой! Господин аббат Грегуар! Я к вашим услугам, господин аббат, и если бы только знала, что вы здесь, то прибежала бы сама, меня и звать не нужно было бы!

— Ну-ну, — вмешался Гийом. — Вы будете слушать ее болтовню? Она заговорит вас.

— Надеюсь, вы в добром здравии, господин аббат, — продолжала мамаша Ватрен, — и ваша племянница мадемуазель Аделаида тоже хорошо себя чувствует? Вы знаете, у нас дома такая радость — вернулась наша Катрин!

— Так-так… Ну что, господин аббат, вы поможете мне накинуть ей на рот уздечку, если мне одному не удастся остановить ее красноречие?

— Тогда зачем ты позвал меня, — возразила Марианна с еще не выветрившимся раздражением против мужа, сохранившимся со времени ее предыдущего ухода, — если ты мне мешаешь приветствовать господина аббата и осведомиться о его делах?

— Я позвал тебя сюда, чтобы ты доставила мне удовольствие.

— И какое же?

— Я хочу, чтобы ты без долгих слов, кратко высказала бы нам свое мнение по одному очень важному вопросу. Дело в том, что Бернар хочет жениться.

— Бернар! Жениться?! И на ком же?

— На своей кузине.

— На Катрин?

— Да, на Катрин… Ну же, твое мнение? И поскорее!

— Катрин, — ответила мамаша Ватрен, — славное дитя, добрая девушка.

— Так, хорошо! Продолжай…

— Катрин мы можем не стыдиться…

— Дальше! Ближе к делу!

— Но только у нее ничего нет.

— Ничего?

— Абсолютно ничего.

— Жена, не надо ради нескольких жалких экю делать несчастными этих бедных детей!

— Но все же без денег жить плохо!

— Но без любви жить еще хуже!

— Ах, это верно… — прошептала Марианна.

— Когда мы с тобой поженились, — взволнованно произнес папаша Гийом, — разве у нас были деньги? Нет, мы были нищими, как церковные крысы, и хоть и сегодня не так уж богаты, но все же… Ну, а что бы ты тогда сказала, если бы наши родители захотели нас разлучить из-за того, что нам не хватило нескольких сотен экю, чтобы основать семью?

— Да, все это так, я тебя понимаю, — ответила мамаша Ватрен, — но дело в том, что бедность не главное препятствие.

Она произнесла это тоном, дававшим понять Гийому, что он глубоко заблуждался, полагая дело оконченным, и что сейчас речь пойдет о затруднении неожиданном и вряд ли преодолимом.

— Хорошо! — сказал Гийом, со своей стороны приготовившись к сопротивлению жены. — И что же это за препятствие такое, любопытно узнать?

— О! Ты и сам прекрасно знаешь, — обронила Марианна.

— Неважно, говори так, будто я не понимаю.

— Эх, Гийом, Гийом, — произнесла мамаша Ватрен, качая головой, — мы не можем взять этот брак на свою совесть.

— И почему же?

— Бог мой! Да потому, что Катрин еретичка!

— Ах, жена, жена! — воскликнул Гийом, гневно топнув ногой. — Я опасался, что это обстоятельство будет камнем преткновения, но все-таки мне не верилось.

— Но что же ты хочешь, отец? Я и сегодня думаю так же, как двадцать лет назад… Я как могла противилась браку ее бедной матери с Фридрихом Блюмом. Но, к сожалению, это была твоя сестра, она была взрослой, не нуждалась в моем совете и согласии; я только сказала ей: "Роза! Запомни мое предсказание: тебе это принесет несчастье, если ты выйдешь замуж за еретика!" Она меня не послушалась, вышла замуж, и что же? Мое предсказание сбылось… Отец убит, мать умерла, девочка осталась сиротой!

— Не будешь же ты ее в этом упрекать?!

— Нет, я упрекаю ее за то, что она еретичка.

— Но скажи, несчастная, — накинулся на нее Гийом, — ты хоть знаешь, что это значит — еретичка?

— Это значит, что это существо будет осуждено на муки.

— Даже если она честна?

— Даже если она честна!

— Даже если она хорошая мать, хорошая жена, хорошая дочь?

— Даже если все это сразу.

— Даже если она наделена всеми добродетелями?

— Никакие добродетели ее не спасут, коль скоро она еретичка.

— Тысяча миллионов чертей! — воскликнул Гийом.

— Можешь ругаться, если тебе это нравится, — заметила Марианна, — но ругательствами делу не поможешь.

— Ты права, больше я в это не вмешиваюсь.

Затем, обернувшись к достойному священнослужителю, не проронившему ни слова во время спора, он произнес:

— Ну, господин аббат, я больше не стану ее убеждать. Теперь ваш черед!

И он бросился вон из комнаты, с видом человека, желающего скорее вдохнуть струю свежего воздуха.

— О женщины, женщины! Вас создали специально для того, чтобы был проклят род людской! — воскликнул он.

Она же, покачивая головой, тихо повторяла про себя:

— Нет, что бы он ни говорил, это невозможно! Бернар не женится на еретичке… Все что угодно, только не это!

XII ОТЕЦ И СЫН

После ухода папаши Гийома аббат Грегуар остался наедине с г-жой Ватрен.

Разумеется, аббат согласился выполнить просьбу старого лесничего, отступившегося от борьбы не потому, что он чувствовал себяпобежденным, а из-за боязни, что для победы ему придется применить средства, которых впоследствии он будет стыдиться.

К сожалению, за те тридцать лет, что аббат был духовником Марианны, он прекрасно ее изучил. Он знал, что главным грехом этой женщины было упрямство, и не слишком надеялся преуспеть там, где Гийом потерпел неудачу.

Поэтому он приступил к делу с некоторым сомнением в удаче, хотя и старался придать себе уверенный вид.

— Дорогая госпожа Ватрен, — нет ли у вас какой-нибудь другой причины возражать против этого брака, кроме религиозного различия?

— У меня, господин аббат, — ответила женщина, — никакой другой причины нет. Но мне кажется, что этой одной вполне достаточно.

— Ну-ну! Откровенно говоря, мамаша Ватрен, вместо того чтобы сказать "нет", вам бы следовало сказать "да".

— О господин аббат! — воскликнула Марианна, возводя глаза к небу, — и это вы мне советуете! Дать согласие на подобный брак!

— Не сомневайтесь, госпожа Ватрен, именно я советую.

— Так я скажу вам, что должно быть совсем наоборот — ваш долг противиться такому брачному союзу!

— Мой долг, дорогая госпожа Ватрен, состоит в том, чтобы дать как можно больше счастья тем, кто следует за мной по узкой тропе, по которой я иду. Мой долг — утешать несчастных и помогать стать счастливым тому, кто может им стать.

— Этот брак был бы погибелью души моего сына, и я против!

— Погодите, поговорим спокойно, дорогая госпожа Ватрен, — настаивал аббат, — протестантка Катрин или нет, но вы все же заменили ей мать, полюбив ее как собственную дочь, не так ли?

— Это верно, тут мне сказать нечего. Она заслуживает этого!

— Она ведь мягкая в обращении, добрая, отзывчивая?

— Да, все это так.

— В таком случае, дорогая госпожа Ватрен, пусть ваша совесть будет спокойной: религия, внушая эти добродетели, не позволит ей погубить душу вашего сына.

— Нет, нет, господин аббат, — повторила Марианна, — нет, это невозможно! — твердила она, все больше упорствуя в слепом упрямстве.

— Но я прошу вас! — сказал аббат.

— Нет!

— Я вас умоляю!

Аббат поднял глаза к небу.

— О Боже мой! Боже мой, — произнес он. — Ты так добр, так милосерден и великодушен. Тебе достаточно одного взгляда, чтобы понять и оценить каждого. Боже мой! Ты видишь, в каком заблуждении находится эта женщина, принимающая свое ослепление за набожность! Боже мой! Просвети ее!

Но Марианна упорно стояла на своем.

В эту минуту папаша Гийом, несомненно все слышавший, находясь тут же за дверью, вернулся в комнату.

— Ну, господин аббат, — спросил он, искоса поглядывая на жену, — вняла старая голосу разума?

— Госпожа Ватрен еще немного подумает и примет, надеюсь, правильное решение, — ответил аббат.

— Гм! — усмехнулся Гийом, качая головой и сжав кулаки.

Этот жест заметила мамаша Ватрен, но, по-прежнему упорствуя, заявила:

— Делай как хочешь, — сказала она. — Я знаю, ты тут хозяин, но, если ты их поженишь, это произойдет против моей воли.

— Тысяча чертей!.. Вы слышите, что она говорит, господин аббат? — спросил Ватрен.

— Терпение, дорогой господин Гийом, терпение! — ответил аббат, видя, что его собеседник уже рассердился не на шутку.

— Терпение? — воскликнул старик. — Но тот, кто хранит терпение в подобных обстоятельствах, не человек, а просто скотина, на которую и заряд потратить жалко!

— Не надо так, — понизил голос аббат, — у нее же доброе сердце. Успокойтесь, она еще одумается.

— Конечно, вы правы, и я не хочу насильно заставлять ее соглашаться со мной, как не хочу, чтобы она выступала в роли жены-мученицы и несчастной матери… Я даю ей день на размышление. И если сегодня же вечером она не придет ко мне и не скажет: "Старик, нужно поженить наших детей…"

Гийом бросил взгляд в сторону супруги, но та отрицательно покачала головой, и это ее движение удвоило ярость лесничего.

— Итак, если она не придет и не скажет мне этого, — продолжал он, — подумайте только, господин аббат, ведь мы живем вместе уже двадцать шесть лет, да… пятнадцатого июня исполнится как раз двадцать шесть лет… так вот, клянусь, что, если она этого не сделает, мы, несмотря ни на что, с ней расстанемся навсегда и будем доживать свой век порознь, отдельно друг от друга.

— Что он говорит? — воскликнула старуха.

— Господин Ватрен! — вмешался аббат.

— Я говорю правду. Слышишь, жена? Слышишь?

— Да, да, я слышу!.. О, я несчастная, несчастная!

И мамаша Ватрен, разрыдавшись, бросилась к кухонной двери, не сделав, несмотря на свое явное отчаяние, ни шага к примирению.

Оставшись вдвоем, лесничий и аббат посмотрели друг на друга. Священнослужитель прервал молчание первым.

— Мой дорогой Гийом, — сказал он, — наберитесь мужества, не теряйте хладнокровия.

— Вы когда-нибудь встречали что-либо подобное? — вскричал разъяренный Ватрен.

— Я еще надеюсь, — добавил аббат (скорее чтобы утешить собеседника, чем по внутреннему убеждению), — что с ней поговорят ваши дети и, может, им удастся уговорить ее.

— Она не захочет даже разговаривать с ними на эту тему! Ведь речь идет не о том, чтобы она пожалела их, а о том, чтобы она просто была доброй к ним. Либо она эту доброту проявит, либо я больше с ней ничего общего иметь не буду. Чтобы дети с ней поговорили? Какой стыд! Не хочу, чтобы они знали, что у них такая глупая мать!

В эту минуту в приотворенную дверь просунулось обеспокоенное лицо Бернара; заметив сына, Гийом обратился к аббату:

— Господин аббат, не говорите ничего об упрямой старухе, прошу вас!

Бернар обнаружил, что замечен отцом, и его молчание встревожило юношу.

— Ну и как, отец? — задал он наконец вопрос робким тоном.

— А тебя сюда звали? — сказал Гийом.

— Но, отец!.. — почти умоляюще пробормотал Бернар.

Эта жалобная интонация болезненно отозвалась в сердце папаши Ватрена, но он взял себя в руки и ответил сыну столь же резким тоном, насколько просителен был голос Бернара:

— Я спрашиваю тебя: кто тебя сюда звал? Ответь мне!

— Никто не звал, но я надеялся…

— Уходи! Ты был дураком, если надеялся!

— Отец! Дорогой отец, — воскликнул Бернар, — скажи мне хоть одно доброе слово! Хоть одно!

— Уходи!

— Ради Бога, отец!

— Уходи, сказано тебе! — закричал папаша Гийом. — Нечего тебе сейчас тут делать!

Но семья Ватрен была похожа на семью Оргона: каждый в ней обладал своей долей упрямства. Вместо того чтобы подождать, пока отец остынет и успокоится, и вернуться немного попозже (что вообще-то в несколько грубоватой манере и советовал сделать старый Ватрен), Бернар, напротив, вошел в комнату, продолжая настаивать.

— Отец, — сказал он уже более твердо, — мать плачет и ничего не отвечает, вы плачете и гоните меня.

— Ты ошибаешься, я не плачу.

— Спокойнее, Бернар, спокойнее, — промолвил аббат, — еще все изменится…

Но Бернар не отозвался на призыв аббата, подчинившись отчаянию, закипавшему в его груди.

— О! Несчастный! — бормотал он, считая, что мать согласна на брак, а противится отец. — О, как же я несчастлив! Двадцать пять лет я любил своего отца, а он не любит меня!

— Несчастный! Да, ты несчастен, ибо говоришь кощунственные слова! — воскликнул аббат.

— Но вы же сами видите, что отец не любит меня, господин аббат, — заметил Бернар, — раз он отказывает мне в единственном, что может меня осчастливить!

— Вы слышите, что он говорит?! — завопил Гийом в совершенном бешенстве. — Вот как нас ценят! Эх, молодежь, молодежь!

— Но, — продолжал Бернар, — не может быть и речи о том, чтобы из-за какой-то необъяснимой причуды отца я покинул бедную девушку, ведь если у нее имеется здесь всего лишь один друг, то он постарается ей заменить всех остальных!

— О! Я ведь уже три раза тебе сказал, Бернар, чтобы ты уходил! — вскричал Гийом.

— Я уйду, — ответил юноша, — но мне уже двадцать пять лет, полных двадцать пять, и я свободен в своих поступках, а закон дает мне право на то, в чем мне здесь так жестоко отказывают. Я воспользуюсь этим правом!

— Закон? — выдохнул в бешенстве Гийом. — Я слышу — да простит мне Бог, — что сын угрожает законом родному отцу!

— Разве это моя вина?

— Закон!..

— Вы сами меня на это толкаете!

— Закон! Вон отсюда! Грозить законом отцу! Вон отсюда, несчастный, и не смей мне на глаза показываться! Закон!..

— Отец, — твердо заявил Бернар, — я ухожу, поскольку вы меня выгоняете. Но запомните эту минуту, когда вы сказали собственному сыну: "Вон из моего дома!" Вы будете в ответе за все, что может произойти!

И, схватив ружье, Бернар как безумный выскочил из дома.

Папаша Гийом был готов броситься за своим ружьем.

Аббат остановил его.

— Что вы делаете, господин аббат, — воскликнул старик, — разве вы не слышали, что тут наговорил этот несчастный?

— Отец, отец, — тихо сказал аббат, — ты был слишком жесток со своим сыном!

— Слишком жесток?! — поразился Гийом. — И вы тоже так считаете? Разве я был слишком жесток, а не его мать? Вы и Господь Бог тому свидетели! Это я-то слишком жесток?! Да у меня слезы застилали глаза, когда я говорил с ним, ибо я люблю, вернее, любил его так, как только можно любить единственного сына… Но теперь, — продолжал старик, задыхаясь от волнения, — теперь пусть уходит куда хочет, лишь бы ушел! Пусть с ним будет что будет, лишь бы я его больше не видел!

— Одна несправедливость порождает другую, Гийом! — торжественно изрек аббат. — Поостерегитесь после вашей жестокости, проявленной в гневе, оказаться несправедливым, когда гнев схлынет… Бог простит вам гнев и вспыльчивость, но никогда не простит несправедливости!

Едва аббат замолк, как в комнате появилась бледная и перепуганная Катрин. Из ее больших голубых глаз лились слезы, подобные крупным жемчужинам.

— Милый отец! — пролепетала она, с испугом глядя на аббата и мрачную физиономию папаши Гийома. — Что происходит, в чем дело?

— Так, теперь еще одна! — пробормотал старый лесничий, вынимая изо рта трубку и засовывая ее в карман, что было у него признаком крайнего волнения.

— Бернар со слезами на глазах трижды поцеловал меня, — продолжала Катрин, — затем схватил шляпу и умчался, будто сошел с ума!

Аббат отвернулся и вытер свои повлажневшие глаза платком.

— Бернар… Бернар ничтожество, — ответил Гийом, — а ты… а ты…

Без сомнения, старик собирался осыпать Катрин проклятиями, но его раздраженный взгляд встретил кроткий и умоляющий взор девушки, и вся его ярость растаяла, как снег в лучах апрельского солнца.

— А ты, ты, — пробормотал он, заметно смягчаясь, — ты, Катрин, славная девушка! Обними меня, дитя мое!

Потом, мягко оттолкнув от себя племянницу, он обратился к аббату:

— Да, господин Грегуар, это так, я в самом деле был жесток, но вы же знаете, что виной всему жена! Пожалуйста, пойдите и попробуйте уладить все это дело с ней… Ну, а я… я, пожалуй, пройдусь немного по лесу. Я всегда замечал, что лес и одиночество — хорошие советчики.

Он пожал руку аббату, избегая смотреть в сторону Катрин, и вышел из дома. Быстро перейдя дорогу, он углубился в лес по другую ее сторону.

Чтобы избежать объяснений, аббат также поспешил удалиться и направился в сторону кухни, где должна была находиться мамаша Ватрен, но его остановила Катрин.

— Во имя Неба, господин аббат, объясните мне, что здесь происходит?

— Дитя мое, — ответил достойный викарий, взяв девушку за руки, — вы настолько добры, набожны и преданны, что у вас могут быть только друзья — и здесь, и на небесах. Пребывайте в надежде, не вините никого и предоставьте Божьей милости, молитвам ангелов и родительской любви сделать так, чтобы в конце концов все уладилось.

— Но что же нужно делать мне? — спросила Катрин.

— Молитесь, чтобы отец и сын, поссорившиеся в гневе и слезах, обрели бы друг друга в прощении и радости!

И оставив Катрин, притихшую и не слишком успокоенную, он ушел в кухню, где мамаша Ватрен, вся в слезах, качая головой и повторяя "Нет, нет, нет…", потрошила кроликов и месила тесто.

Катрин посмотрела вслед удалившемуся аббату Грегуару подобно тому, как проводила глазами своего приемного отца, не понимая ответа одного и молчания другого.

— Боже мой, Боже мой! — громко произнесла она. — Скажет ли мне хоть кто-нибудь, что здесь происходит?

— Скажу я, с вашего позволения, мадемуазель Катрин, — объявил Матьё, внезапно появляясь в оконном проеме и ставя локти на подоконник.

Его появление было для бедной Катрин почти радостью. Бродяга, который был в какой-то степени посланцем Бернара, должен был сообщить что-то о нем, уже казался ей не отвратительным, а просто уродливым.

— О да, да! — воскликнула девушка. — Скажи мне, где Бернар и почему он ушел?

— Бернар?

— Да, да, мой дорогой Матьё, скажи, скажи, я слушаю тебя.

— Да, он ушел. Ха-ха-ха!

И Матьё разразился своим грубым хохотом, пугая Катрин, тревожно внимавшую ему.

— Он ушел, черт побери!.. — повторил бродяга. — Надо ли это вам говорить?

— Да ведь я тебя очень прошу об этом.

— Ну хорошо! Он ушел потому, что господин Ватрен выгнал его из дома.

— Выгнал! Отец выгнал сына! Но почему же?

— Почему? Да потому, что он, безумец, хотел жениться на вас против воли родителей!

— Выгнан! Выгнан из-за меня! Выгнан из родительского дома!

— Да… Конечно же! А уж какие грубые слова при этом произносились! Видите ли, я в это время находился в пекарне и оттуда все слышал! Я вовсе не собирался подслушивать и не слушал, что они говорили, но они так громко кричали, что я невольно все услышал… Был даже один такой момент, когда господин Бернар сказал папаше Гийому: "Вы будете в ответе за все несчастья, которые произойдут". И тут я было решил, что старик вот-вот схватится за ружье… О, это бы скверно обернулось! Уж он-то в стрельбе не чета мне, стреляющему так, что с двадцати пяти шагов не попадаю и в ворота.

— О Боже мой, Боже мой! Бедный мой, дорогой Бернар!

— Да, да… Как он пострадал из-за вас… Это стоит того, чтобы вы с ним повидались еще раз, хотя бы для того, чтобы помешать ему выкинуть какую-нибудь глупость.

— О да! Увидеть его! Я только этого и хочу. Но как?

— Он будет ждать вас сегодня вечером.

— Он меня будет ждать?

— Да, именно это мне поручено вам сказать.

— Кем поручено?

— Кем? Да им же!..

— И где же он будет ждать меня?

— Возле Принцева источника.

— В котором часу?

— В девять часов.

— Непременно там буду, Матьё!

— Так, значит, у Принцева источника?

— Разумеется.

— А не то мне опять попадет. Он ведь такой горячий, этот Бернар. Еще сегодня утром он дал мне такую оплеуху, что щека моя до сих пор пылает. Но я ведь малый добрый и не держу зла.

— Будь спокоен, мой добрый Матьё, — сказала Катрин, поднимаясь в свою комнату. — Да наградит тебя Господь!

— Я очень на это надеюсь, — заметил Матьё, провожая глазами девушку, пока дверь за ней не захлопнулась.

Затем с усмешкой демона, довольного тем, что заманил добрую душу в свою западню, он быстрыми шагами направился в сторону леса, делая знаки кому-то скрывавшемуся там.

Появился всадник, видимо находившийся где-то поблизости.

— Ну, что там? — спросил он Матьё, остановив лошадь прямо перед носом бродяги.

— Все в порядке. Тот, другой, натворил столько глупостей, что, кажется, успел уже надоесть, да к тому же и по Парижу скучают…

— Но что же я должен сделать?

— Что вы должны сделать?

— Да.

— Но вы это сделаете?

— Без всякого сомнения.

— В таком случае скачите в Виллер-Котре, набейте карманы деньгами… В восемь часов будете на празднике в Кореи, а в девять часов…

— В девять часов — что?

— А вот что. Особа, которая не смогла с вами поговорить сегодня утром и не смогла возвратиться через Гондревиль только из боязни скандала… эта особа будет ждать вас у Принцева источника.

— Значит, она согласна уехать со мной? — воскликнул обрадованный Парижанин.

— Она согласна на все, — объявил бродяга.

— Матьё! — снова обратился к нему молодой человек, — получишь двадцать пять луидоров, если ты мне не солгал… До девяти вечера!

И, подхлестнув шпорами лошадь, он галопом удалился в сторону Виллер-Котре.

— Двадцать пять луидоров! — прошептал Матьё, глядя, как тот постепенно исчезал за деревьями. — Прекрасный заработок! Да к тому же я смогу отомстить!.. Так, значит, я сова? Что ж, эта птица, как известно, предвещает несчастье… Ну, господин Бернар, привет вам от совы.

И, поднеся ко рту обе ладони, Матьё дважды прокричал совой.

— Добрый вечер, господин Бернар!

С этими словами он углубился в лес по направлению к деревне Кореи.

XIII СЕЛЬСКИЙ ПРАЗДНИК

Двадцать пять лет назад, то есть в то время, когда происходили описываемые нами события, в окрестностях Виллер-Котре устраивались настоящие сельские праздники, и не только для деревень, но и для самого города, вокруг которого эти деревни были расположены, как спутники вокруг своей планеты.

Особенно радостными были праздники, совпадавшие с первыми теплыми днями, когда под светлыми лучами майского солнца одна из этих деревень пробуждалась от зимней скованности, повсюду слышалось кудахтанье кур и пение петухов — как будто это было гнездо славок или синиц, скрытое густой листвой, откуда доносятся оживленные голоса вылупившихся на свет птенцов. Так что в это время праздник имел особую притягательную силу и прелесть.

И заранее, еще за две недели в деревне и за неделю в городе, все те, кто так или иначе надеялся получить свою долю выгоды или удовольствия от этого празднества, начинали тщательно готовиться к торжеству.

В трактирах до блеска мыли окна и скребли столы, чистили оловянные бокалы, обновляли вывески.

Сельские музыканты подметали и утаптывали землю на площади, где будут танцы, аккуратно очищали ее от травы.

Временные кабачки возникали под купами деревьев, похожие на палатки, но только ставили их не на поле боя, а на площадке для развлечений.

Наконец, юноши и девушки готовили наряды и красивую одежду, подобно солдатам, приготовляющим оружие и амуницию к параду.

Утром в долгожданный праздничный день все оживало, с самой зари закипала жизнь.

Устанавливались подвижные приспособления для метания колец, а на шатких подставках укреплялись рулетки для игры на свежем воздухе. Насаживались на палки и выстраивались в ряд гипсовые куклы, предназначенные для того, чтобы их разбивали выстрелами из арбалетов. Испуганные кролики, прижав уши к шее, ждали, когда ловко наброшенный на колышек обруч решит их судьбу и они перейдут из корзины торговца в кастрюлю победителя состязания.

Для деревни праздник начинался с самого раннего утра.

Но горожане, принимавшие участие в этих торжествах, начинали съезжаться значительно позже. Обычно они отправлялись в путь около трех или четырех часов пополудни, кроме тех, конечно, кто прибыл в деревню заранее, по приглашению родственников или знакомых.

Как бы то ни было, часа в три или четыре — смотря по тому, как далеко находилась деревня, — длинная процессия отправлялась по дороге, ведущей из города.

Часть горожан, в особенности модные щёголи, гарцевали верхом. Аристократы катили в экипажах, а представители так называемого третьего сословия шли пешком.

Среди этих последних были клерки из нотариальных контор, налоговые служащие, рабочие — все в праздничной одежде. Многие вели под руку прелестных девушек с голубыми и розовыми лентами на чепцах. Красотки, весело поблескивая глазками и сверкая белыми зубками, кокетливо выставляли напоказ нарядные нижние юбки из батиста и ситца, пренебрежительно поглядывая на едущий мимо шарабан, где горделиво восседала дама в шляпке.

К пяти часам все уже были на месте и праздник начинался по-настоящему. В нем всегда участвовали три слоя общества — аристократы, рядовые горожане, крестьяне.

И хотя все танцевали на одной и той же площадке, они все же старались не смешиваться друг с другом и каждая каста исполняла свою кадриль. Если же и возникала зависть, то она относилась только к той группе, среди которой плясали очаровательные гризетки с голубыми и розовыми лентами на чепцах.

К девяти вечера ряды танцоров редели. Городские жители направлялись в обратный путь: аристократы — в экипажах, клерки, служащие, рабочие и гризетки — пешком.

И этот неспешный путь домой через темный лес, освещаемый рассеянным лунным светом и продуваемый теплым летним ветерком, был преисполнен очарования.

Популярность такого рода деревенских праздников зависела от того, насколько важную роль играла деревня в жизни края и города, и от того, насколько живописен был ее внешний вид.

В этом отношении Кореи могла быть поставлена на первое место.

Не было ничего прелестнее этой деревушки, расположенной в самом начале Надоновых долин, и образующей вместе с прудами Раме и Жаваж своеобразный треугольник.

В десяти минутах ходьбы от Кореи есть место, поражающее своей дикой, пышной растительностью и в то же время приятное на вид, — оно называется Принцев источник.

Напомнив читателю, что именно к этому источнику Матьё пригласил прийти и Парижанина и Катрин, вернемся в Кореи.

Там начиная с четырех часов праздник был в самом разгаре.

Но мы не приглашаем читателей окунуться в самый центр событий, а отводим их несколько в сторону — к дверям одного из тех временных кабачков, про которые мы недавно говорили.

Этот кабачок, оживавший ежегодно на три недолгих дня, помещался в доме, где когда-то жила семья лесника, но давно заброшенном и запертом триста шестьдесят дней в году.

На время праздника лесной инспектор передавал дом в распоряжение мамаши Теллье — трактирщицы из Кореи, превращавшей старое здание в филиал своего заведения.

Праздник, как мы говорили, занимал три дня. Из пяти же дней, которые мы вычли из трехсот шестидесяти пяти, первый был посвящен подготовке дома, а последний, пятый, — уборке помещения.

И пока шло веселье, кабачок жил своей жизнью — в нем много пили, громко пели; казалось, так будет вечно.

А потом он снова закрывался на следующие триста шестьдесят дней и выглядел тогда мрачным, притихшим, уснувшим, как бы умершим.

Этот дом был расположен как раз на полпути между Кореи и Принцевым источником, поэтому путник, следуя по дороге к источнику, обычно заглядывал в кабачок.

В перерывах между танцами влюбленные парочки, привлекаемые очарованием здешней природы и, естественно, нуждавшиеся в одиночестве, отправлялись из деревни к источнику. Они заходили к мамаше Теллье выпить стаканчик вина и отведать флана со сливками.

С пяти до семи часов вечера временное заведение мамаши Теллье было заполнено народом, потом постепенно оно пустело и к десяти часам смежало свои деревянные веки-ставни, чтобы задремать. Его сон охраняла помощница г-жи Теллье, молодая девушка по имени Бабетта, пользовавшаяся полным доверием хозяйки.

На следующий день с первыми лучами солнца дом пробуждался, зевал широко растворенной дверью и одну за другой открывал свои ставни, чтобы, как это было накануне, готовиться к приему посетителей.

А посетители особенно любили усаживаться снаружи под естественным навесом из плюща, вьюнка и дикого винограда, обвивавших столбы этого зеленого шатра.

Напротив кабачка, возле подножия огромного бука, возвышавшегося, словно гигант былых эпох, среди своих детей, сохранивших густую листву, был устроен своего рода шалаш, где в прохладе днем держали вино (вечером его снова заносили в дом, потому что мамаша Теллье не слишком доверяла трезвости и честности своих сограждан и не оставляла без присмотра на ночь столь соблазнительную жидкость, хотя, конечно, ночной воздух освежил бы вино лучше дневного).

Итак, к семи вечера, когда в деревне царило уже наибольшее оживление, в филиале трактира мамаши Теллье собралось много народа.

Здесь были потребители вин по десять, двенадцать и пятнадцать су — мамаша Теллье продавала вина по этим трем ценам, — а также любители флана и миндальных пирожных.

Кое-кто, проголодавшись, заказывал яичницу, салат с салом или колбасу.

Пять столов из шести были заняты, и мамаша Теллье с мадемуазель Бабеттой едва успевали откликаться на постоянные призывы посетителей.

За одним из столов сидели двое из тех лесников, что утром участвовали в охоте на кабана, выслеженного нашим другом Франсуа.

Одного лесника звали Бобино, второго все знали не по имени, а по прозвищу Молодой.

Бобино был кругленький невысокий толстяк с выпученными глазками на полном лице. Это был уроженец Экс-ан-Прованса, веселый жизнелюбец, постоянно подтрунивавший над окружающими и безропотно сносивший чужие шутки. Как и надлежит провансальцу, говорил он сильно грассируя, был исполнен рвения в словесной атаке, в любом случае находя такие меткие словечки, что их цитируют до сих пор, хотя он умер еще пятнадцать лет тому назад.

Тот же, кого звали Молодой, напротив, был длинный, тощий, сухощавый. Прозвищем наградил его еще в 1784 году сам герцог Орлеанский, Филипп Эгалите, ибо в ту пору тот был самым молодым из всех лесников, и оно накрепко пристало к нему, хотя он становился понемногу самым старым во всем лесничестве. Он был настолько же серьезен, насколько Бобино искрился весельем, и столь же скуп на слова, сколь Бобино был болтлив.

Налево от дома к восточной его стороне примыкали остатки живой изгороди, когда-то, наверное, окружавшей жилье со всех сторон; теперь же от нее сохранилось только пять или шесть футов, тянувшихся от кабачка до шалаша. Дальше изгородь обрывалась, оставляя подход к дому совершенно свободным.

В изгороди зияли ворота, давно лишившиеся створок и сохранившие лишь два столба, а за ними высился пригорок, увенчанный огромным дубом, вокруг которого рос мягкий мох. Отсюда как на ладони просматривалась маленькая долина, где находится Принцев источник.

У самого подножия пригорка за изгородью играли в кегли Матьё и три или четыре бездельника (я чуть было не сказал — бездельника его типа, но осекся, ибо таких, как он, найти непросто).

А подальше, в таинственной тени леса, там, где шаги заглушал ковер из мха, в глубине, как на заднем плане театральной сцены, незаметно опускались сумерки и стали появляться то по одному, то парами любители уединения.

Своеобразным аккомпанементом к праздничному шуму — голосам пьющих и закусывающих в кабачке, ударам играющих в кегли у холма и отзвукам говора прогуливающихся парочек — служили мелодии скрипки и кларнета. Они возникали через одинаковые промежутки времени, давая возможность кавалерам успеть отвести даму на место, выбрать другую и приготовиться к новому танцу.

Итак, теперь, когда наш занавес поднят, мизансцена объяснена, возвратим наших читателей на увитую зеленью террасу кабачка. Мамаша Теллье обслуживала сибарита, потребовавшего яичницу на свином сале и вина по двенадцать су. Бабетта же подавала Бобино и Молодому кусок сыра величиной с кирпич: сыр должен был помочь им управиться со второй бутылкой вина.

— Ну вот, — рассказывал с важным видом Молодой, нагнувшись к Бобино (тот, откинувшись на спинку стула, слушал его с насмешливым выражением лица), — если ты согласен, то сможешь в этом убедиться, увидев, как говорится, все собственными глазами. Значит, так: тот, о ком идет речь, — это новый лесник. Он приехал из Германии, из краев, откуда был родом отец Катрин. Зовут его Мильде.

— А где он будет жить, этот весельчак? — спросил Бобино, со своим очаровательным провансальским акцентом, упоминавшимся выше.

— В другом конце леса, в Монтегю. У него имеется маленький карабин — вот такой, право, не больше. Ствол всего пятнадцать дюймов, тридцатый калибр, пули как крупная дробь. Этот парень берет подкову, вешает ее на стену и с пятидесяти шагов всаживает по пульке в каждое из отверстий для гвоздей.

— Разрази меня гром! — произнес Бобино свое любимое ругательство, как обычно посмеиваясь. — Так что, теперь стена подкована не хуже лошади? Почему бы ему не стать кузнецом, этому шутнику, а? Ведь он, не боясь, что лошадь его лягнет, мог бы подковывать ее на расстоянии. Я в это поверю, только когда увижу. Я ведь прав, не так ли, Моликар?

Это обращение было адресовано новоприбывшему посетителю, только что споткнувшемуся о кегли Матьё. Он вошел, сопровождаемый проклятиями игроков, которые грозили сделать кегли из его пьяных ног.

Услышав свое имя, Моликар, этот ученик Бахуса (как говаривали еще в те времена в Новом погребке), обернулся и, несмотря на свое затуманенное сознание, узнал того, кто его окликнул.

— А! — пробормотал он, тараща глаза и округлив рот. — Это ты, Бобино?

— Да, это я.

— И ты что-то сказал? Повтори, доставь мне удовольствие.

— Да так, пустяки разные… Это все балагур Молодой меня дурачит.

— Но, — вмешался Молодой, задетый как рассказчик за живое. — Когда я что-нибудь говорю, то…

— Кстати, Моликар, — прервал его Бобино, — как решилась твоя тяжба с соседом Лафаржем?

— Тяжба? — осведомился Моликар, чей ум находился в том несколько затруднительном состоянии, когда нелегко становится перескакивать с одной темы на другую.

— Да, твой судебный процесс?

— С Лафаржем, цирюльником?

— Да.

— Ну, так это дело я проиграл.

— Как проиграл?

— Проиграл, потому что меня приговорили.

— Кто?

— Господин Бассино, мировой судья.

— И к чему он тебя приговорил?

— К трем франкам штрафа.

— Что же ты ему сделал, этому цирюльнику Лафаржу? — задал вопрос всегда обстоятельный Молодой.

— Что я ему сделал? — переспросил Моликар, покачиваясь на ногах, словно маятник в часах. — Да я ему нос подпортил… но, право же, без всякого дурного намерения, честное слово! Ты представляешь нос Лафаржа, цирюльника, а, Бобино?

— Прежде всего давай уточним, — смеясь, сказал веселый провансалец, — какой же это нос, ведь это же палка от метлы.

— Вот как точно ты сказал Бобино, вот именно! Чертушка Бобино! Нет, я хотел сказать — чертов Бобино, да язык у меня малость заплетается…

— Ну, так что же в конце концов? — спросил Молодой.

— Ты это о чем? — не понял Моликар, успевший уже забыть тему разговора.

— Он просит рассказать, что же произошло с носом папаши Лафаржа.

— Ах, да… Это было ровно две недели тому назад, — вернулся к рассказу Моликар, упорно пытаясь отогнать несуществующую муху. — Мы вместе выходили из трактира…

— Значит, вы были навеселе? — спросил Бобино.

— Нет, даю слово! — возразил Моликар.

— Уверен, что вы оба были навеселе.

— Да нет же, мы были просто пьяны!

И Моликар расхохотался: ему показалось, что он очень удачно сострил.

— Пусть так! — воскликнул Бобино.

— Но ты, наверно, никогда не излечишься? — сказал Молодой.

— Отчего?!

— От пьянства.

— Мне надо излечиваться от пьянства? Но для чего?

— Этот человек — воплощение благоразумия, — заметил Бобино. — Может, выпьешь стакан вина, Моликар?

Моликар покачал головой.

— Как, ты отказываешься?

— Да.

— Ты отказываешься выпить стакан вина?

— Или два стакана, или ни одного.

— А почему именно два? — поинтересовался Молодой, обладавший более математическим складом ума, чем Бобино, и считавший, что каждая задача обязательно имеет решение.

— Да потому, что если выпью еще один стакан, то это будет тринадцатый по счету за сегодняшний вечер.

— Ах, вот в чем дело! — восхитился Бобино.

— А тринадцать стаканов вина принесут мне несчастье…

— Ну, какой же ты суеверный! Продолжай рассказывать, получишь свои два стакана.

— Ну, значит, вышли мы из кабачка, — продолжал Моликар, откликнувшись на просьбу Бобино.

— В котором часу?

— О! Довольно рано!

— Вот как?

— Было что-то около часу или полвторого ночи; я хотел вернуться домой, как полагается всякому порядочному человеку, которого ждут дома три жены и ребенок.

— Три жены?

— Три жены и ребенок!

— Так ты просто турецкий паша!

— Нет, погоди, жена одна, а детей — трое! До чего же он глуп, этот Бобино! Да разве можно иметь трех жен! Да если бы у меня было три жены, я бы не стал возвращаться домой. Даже когда имеется всего одна жена, и то бывает, что домой идти не хочется. Ну хорошо! Приходит вдруг мне в голову дурацкая мысль сказать Лафаржу-цирюльнику — он живет на Фонтанной площади, а я, как тебе известно, живу в конце улицы Ларньи, — вот, значит, приходит мне в голову дурацкая мысль сказать ему: "Сосед, давайте проводим друг друга! Сначала вы меня проводите, потом я вас, а потом опять ваш черед провожать, а потом опять мой… И всякий раз по дороге мы будем заходить к мамаше Моро, чтобы опрокинуть стаканчик… Он и ответил мне: "Ах, это отличная мысль!"

— Да уж ты, наверно, — заметил Бобино, — употребил, как и сегодня, тринадцать стаканчиков и испугался, что это принесет тебе несчастье.

— Нет, в тот день я их вовсе не считал. И напрасно! Но больше такого со мной не случится. Обязательно буду считать. И так мы с ним ходили как два добрых друга, как два добрых соседа, пока не дошли до дома мадемуазель Шапюи, ты ее знаешь, она заведует почтой.

— Да.

— А там лежал большой камень и было темно. Вот у тебя, Молодой, хорошее зрение, не так ли? И у тебя тоже, Бобино? Так в ту ночь вы оба приняли бы в темноте кошку за полевого сторожа.

— Никогда! — важно произнес Молодой.

— Никогда? Ты говоришь — никогда?

— Нет, нет, он ничего не говорит!

— Если он ничего не говорит, это совсем другое дело, значит, я ошибся.

— Да, ты ошибся, продолжай!

— Ну и, подойдя к воротам дома мадемуазель Шапюи, которая заведует почтой, я споткнулся об этот камень. Не повезло: я его не заметил. Да и как я мог его разглядеть?.. Сосед Лафарж и носа своего не видел, а ведь он находится ближе к его глазам, чем этот самый камень к моим. Я покачнулся, чуть не свалился и протянул руку, чтобы за что-нибудь уцепиться и удержаться. Ясно? Вот тут и подвернулся мне под руку нос соседа Лафаржа. Черт побери! Вы же знаете, когда тонут в воде, стараются как можно крепче ухватиться за что-нибудь. Ну а когда тонут в вине, то цепляются еще сильнее. Ей-Богу, Бобино, было у меня ощущение, будто кто-то вытаскивает охотничий нож из ножен… А это сосед Лафарж освобождал свой нос из моей руки; ему это удалось, только кожа его носа так и осталась у меня в руке! Вы же видите, что никакой моей вины тут не было и нет! Тем более что я ни в коей мере не отказывался вернуть ему эту проклятую кожу. Так нет же, мировой судья присудил мне выплатить Лафаржу в возмещение ущерба три франка, да еще с процентами.

— И сосед Лафарж оказался таким мелочным, что согласился взять у тебя эти три франка?

— Да, но мы с ним на них сыграли в шары; я выиграл, и мы их вместе пропили. Ладно, Бобино, наливай мне мой четырнадцатый стакан!

— Скажите, папаша Бобино, — неожиданно прервал беседу Матьё, — не вы ли тут недавно говорили, что ожидаете господина инспектора?

— Нет, — ответил Бобино.

— Значит, я что-то напутал… А то он идет сюда, я и решил вас предупредить, чтобы вы не трудились искать его…

— В таком случае… — начал Молодой, засовывая руку в карман.

— Ты чего? — спросил Бобино.

— Я плачу за нас обоих. Ты мне вернешь позже. Не нужно, чтобы господин инспектор видел нас за столом в трактире; из-за пропущенного случайно стаканчика вина он еще подумает, что имеет дело с пьяницами. Тридцать четыре су, не так ли, мамаша Теллье?

— Да, господа, — сказала хозяйка.

— Ну вот, получите, и до свидания.

— Какие же трусы! — пробормотал Моликар, усаживаясь за стол, покинутый его собеседниками, и рассматривая на свет третью, едва початую бутылку. — О трусы! Покинуть поле сражения, когда враг еще не добит!

Он наполнил до краев два стакана и чокнулся одним о другой, воскликнув при этом:

— Ну, твое здоровье, Моликар!

Тем временем оба лесника, хотя и спешили покинуть кабачок, внезапно остановились, опираясь друг на друга и с изумлением глядя на входившего нового посетителя.

Это был Бернар.

Но Бернар с искаженным, бледным, потным лицом, с развязавшимся галстуком…

XIV ЗМЕЯ

Молодой человек настолько не походил на самого себя, что оба его товарища с трудом его узнали.

Затем Молодой набрался решимости заметить:

— Смотрите-ка! Да это же Бернар… Привет, Бернар!

— Привет, — резко ответил Бернар, заметно раздраженный тем, что он встретился с ними.

— Ты здесь? — в свою очередь отважился спросить Бобино.

— А почему бы и нет? Разве запрещено приходить на праздник, если хочешь развлечься?

— Да я и не говорю, что запрещено, разрази меня гром! — возразил Бобино. — Просто странно видеть, что ты один…

— Один?

— Да.

— А с кем я, по-твоему, должен прийти?

— Но ведь, кажется, когда у тебя молодая, красивая невеста…

— Не будем больше упоминать об этом, — произнес Бернар, нахмурив брови.

Потом он ударил по столу прикладом своего ружья и крикнул:

— Вина!

— Осторожно! — заметил Молодой.

— А почему осторожно?

— Господин инспектор здесь.

— Ну, и что же?

— Я тебе сказал: учти, что господин инспектор здесь, вот и все.

— И какое мне дело, здесь он или в другом месте, наш господин инспектор?

— Ну если так, это другое дело.

— Поссорились, видать, влюбленные, — сказал Бобино Молодому, дергая его за рукав.

Молодой сделал знак, что разделяет его мнение, и обратился к Бернару:

— Видишь ли, Бернар, ведь я почему заговорил с тобой об этом? Вовсе не для того, чтобы унизить тебя или как-то поддеть, нет, чтобы просто напомнить тебе то, что ты и так знаешь: господин инспектор не любит, когда застает нас в кабачке.

— А если я захочу туда пойти, — возразил Бернар, — ты полагаешь, что господин инспектор помешает мне поступить по-своему?

И, ударив вторично по столу с еще большей силой, чем в первый раз, он крикнул:

— Вина! Вина!

Оба лесника поняли, что его не переубедить.

— Пошли, пошли, — сказал Бобино. — Не надо мешать безумцу творить безумства. Пойдем, Молодой!

— Да уж, добавить нечего, — промолвил Молодой. — Прощай, Бернар!

— Прощай, — бросил тот в ответ кратко и резко.

И друзья удалились в сторону, противоположную той, с которой появился инспектор, занятый какой-то беседой и к тому же плохо видевший, поэтому он прошел мимо кабачка, не узнав ни Бобино с Молодым, ни Бернара.

— Ну, подойдет сюда кто-нибудь наконец? — вскричал Бернар, стуча прикладом ружья с такой силой, что стол чуть не рассыпался на куски.

Мамаша Теллье прибежала, держа по бутылке в каждой руке, еще не зная, кто это требует вина с такой настойчивостью.

— Несу! Несу! Несу! — восклицала она. — Кончился наш запас в бутылках. Нужно было время, чтобы нацедить вина из бочки.

Поняв же, с кем имеет дело, она вскричала:

— А! Это вы, дорогой господин Бернар! Бог мой, до чего вы бледны!

— Вы находите, мамаша? — спросил молодой человек. — Ну что же, для того я и хочу выпить — вино возвращает цвет лицу.

— Но вы же нездоровы, господин Бернар! — настаивала на своем мамаша Теллье.

Бернар пожал плечами и вырвал у нее одну из бутылок.

— Давайте скорее! — сказал он.

И, поднеся бутылку ко рту, принялся пить прямо из горлышка.

— Господи, помилуй! — воскликнула в изумлении трактирщица, глядя, как он пьет таким странным образом, столь не соответствующим его обычному поведению. — Вы же причиняете себе вред, дитя мое!

— Хорошо! — произнес Бернар, садясь и со стуком ставя бутылку на стол. — Оставьте мне ее, ведь кто знает, подадите ли вы мне еще когда-нибудь другую.

Изумление мамаши Теллье все нарастало; забыв о других клиентах, она занялась только молодым человеком.

— Но что же у вас стряслось, дорогой господин Бернар? — упорствовала она.

— Ничего. Подайте только мне перо, чернила и бумагу!

— Перо, чернила и бумагу?

— Да, и поскорее.

Мамаша Теллье отправилась выполнять его просьбу.

— Перо, чернила и бумагу, — повторил совершенно опьяневший Моликар, приканчивая третью бутылку Молодого и Бобино. — Но простите, господин нотариус, разве ходят в кабачок, чтобы заказать перья, чернила и бумагу? Нет! В кабачок приходят, чтобы заказать вина.

И, словно подавая пример, он потребовал:

— Эй, вина! Мамаша Теллье, еще вина!

Хозяйка поручила Бабетте обслужить Моликара, а сама, подойдя к Бернару, выложила перед ним на стол все три необходимых ему предмета.

Бернар поднял на нее глаза и заметил, что она одета в черное.

— Почему вы в трауре? — спросил он.

Женщина побледнела в свою очередь и произнесла прерывающимся голосом:

— О мой Бог! Разве вы не помните, какое великое горе на меня обрушилось?

— Я сейчас ничего не помню, — сказал Бернар, — так почему же вы в трауре?

— Вы же знаете, дорогой господин Бернар, ведь вы же присутствовали на похоронах, что я ношу траур по моему бедному сыну Антуану, скончавшемуся месяц назад!

— Ах, бедная женщина!

— У меня никого не было, кроме него, господин Бернар, он был моим единственным сыном, и, тем не менее, Господь взял его у меня. О, как мне его не хватает! В течение двадцати лет мать была неразлучна с сыном, и вдруг его больше нет!.. Что делать? Плакать! И я плачу, что же вы хотите? Что потеряно, то потеряно!

И несчастная женщина разрыдалась.

Именно эту минуту выбрал Моликар, чтобы затянуть песню; то была его излюбленная песня, своеобразный показатель того, сколько жидкости может вместить человек.

Было известно, что, когда наступала последняя стадия его опьянения, он начинал петь:

Если у меня в саду Рос бы виноград…

Эта песня, которая оскорбляла горе мамаши Теллье, — горе, столь тронувшее Бернара, несмотря на напускное его равнодушие, — заставила парня встрепенуться, словно его сердце уязвило новое и неожиданное страдание.

— Замолчи! — крикнул он.

Но Моликар, не обратив на запрет Бернара никакого внимания, запел снова:

Если у меня в саду…

— Замолчи, тебе говорят! — крикнул молодой человек, сделав угрожающий жест.

— А почему это я должен молчать? — спросил Моликар.

— Ты разве не слышал, что сказала эта женщина? Не видишь, что перед тобой мать, оплакивающая потерю сына?

— Это верно, — согласился Моликар, — я буду петь совсем тихо.

И он продолжал вполголоса:

Если у меня в саду…

— Ни тихо, ни громко! — закричал Бернар. — Замолчи или уходи!

— О! — ответил Моликар. — Хорошо, я уйду… Я люблю кабачки, где смеются, а не такие, где плачут. Мамаша Теллье,мамаша Теллье! — позвал он, ударив кулаком по столу. — Получите плату.

— Ладно, — сказал Бернар, — я сам заплачу, только оставь нас.

— Прекрасно! — восхитился Моликар. — Это меня радует.

И он ушел, хватаясь за деревья и распевая все громче по мере удаления от кабачка:

Если у меня в саду Рос бы виноград…

Бернар с глубоким возмущением поглядел ему вслед. Затем он повернулся к продолжавшей плакать хозяйке.

— Да, вы правы, мамаша Теллье, что потеряно, то потеряно, — сказал он. — Знаете, мамаша Теллье, я хотел бы поменяться местами с вашим сыном: чтобы он был жив, а я — нет.

— О! Храни вас Господь! — воскликнула добрая женщина. — Вы, господин Бернар?!

— Да, я, клянусь честью!

— У вас такие хорошие родители! Ах, если бы вы только знали, какое горе для матери потерять своего ребенка, то не стали бы выражать такое желание!

Все это время Бернар пытался что-то писать, но бесполезно: рука его дрожала и он не смог написать ни одной буквы.

— Нет, я не могу, не могу! — воскликнул он, ломая перо.

— И в самом деле, — заметила женщина, — вы дрожите как в лихорадке.

— Знаете что, — продолжал Бернар, — окажите мне одну услугу, мамаша Теллье!

— Охотно, господин Бернар! — воскликнула хозяйка. — Какую?

— Отсюда до Нового дома, что на дороге в Суасон, рукой подать, не так ли?

— Да Господи, за четверть часа можно дойти, если идти быстро.

— Тогда окажите мне дружескую услугу… простите, что я затрудняю вас…

— Говорите, говорите!

— Окажите мне услугу: сходите туда и попросите Катрин…

— Так она вернулась?

— Да, сегодня утром… и скажите, что я вскоре ей напишу.

— Сказать, что вы вскоре ей напишете?

— Может быть, даже завтра, как только руки перестанут дрожать…

— Вы уезжаете?

— Говорят, мы собираемся воевать с алжирцами.

— А вам-то что до этой войны? Ведь вы уже прошли рекрутский набор и вытянули счастливый номер?

— Так вы сходите туда, куда я вас прошу, не так ли, мамаша Теллье?

— Прямо сейчас, дорогой господин Бернар; но…

— Что "но"?

— А вашим родителям?

— Что моим родителям?

— Им что должна я сказать?

— Им?

— Да.

— Ничего.

— Как ничего?

— Вот так, ничего, кроме того, что я заходил к вам, что они больше не увидят меня и что я говорю им: "Прощайте!"

— "Прощайте"? — повторила мамаша Теллье.

— Скажите им еще, чтобы они не отпускали от себя Катрин, что я буду признателен им за доброту к ней… и вот еще что — если случится так, что я умру, как ваш бедный Антуан, я прошу их сделать Катрин своей наследницей…

Измученный своим лихорадочным состоянием, молодой человек бессильно опустил голову на руки со вздохом, похожим на рыдание.

Мамаша Теллье смотрела на него с глубокой жалостью.

— Хорошо, господин Бернар, договорились! Сейчас уже вечер, народу у меня поубавилось, Бабетта справится одна, а я сбегаю в Новый дом.

И, отойдя от Бернара, она прошептала:

— Думаю, хоть этим сумею помочь бедняге!

Вдалеке еще слышался пьяный голос Моликара, распевавшего:

Если у меня в саду Рос бы виноград…

Бернар оставался еще несколько минут в прежней позе, погруженный в глубокую печаль и горестные раздумья. Плечи его время от времени судорожно вздрагивали. Потом он встряхнул головой и вслух сказал сам себе:

— Хватит! Возьми себя в руки! Еще стакан вина и пора в путь.

— О! Конечно, мне все равно, — раздался позади него голос, от которого он вздрогнул, — но я бы так просто не ушел!

Бернар обернулся, хотя, строго говоря, мог бы и не делать этого — он сразу узнал голос.

— Это ты, Матьё? — спросил он.

— Да, это я, — ответил тот.

— Что ты сказал?

— Вы не слышали? Видно, вы стали туги на ухо!

— Я слышал, но не понял.

— Хорошо, я повторю.

— Повтори.

— Я говорю, что на вашем месте я не ушел бы вот так просто.

— Ты не ушел бы?

— Нет, пока я не… хватит, я-то понимаю, что говорю…

— Пока не… чего? Говори!

— Так вот, не ушел бы, не отомстив кому-то из них. Вот я и сказал главное.

— Что? Что? Кому-то из них?

— Да, одному или другой, ему или ей.

— Что ж, по-твоему, я должен мстить отцу и матери? — пожал плечами Бернар.

— Да нет же! При чем здесь отец с матерью? Не о них речь.

— Но о ком же?

— Ха! Речь идет о Парижанине и мадемуазель Катрин.

— О Катрин и господине Шолле? — воскликнул Бернар, вскочив, словно от укуса гадюки.

— Да.

— Матьё! Матьё!

— Вот мне урок — не надо было ничего говорить вам.

— Почему?

— Да потому, что опять все это на меня же и обрушится. Я же буду во всем виноват.

— Нет, нет, Матьё. Клянусь тебе! Говори!

— Так вы еще не догадываетесь? — спросил Матьё.

— О чем я должен догадываться? Повторяю тебе, говори!

— Ей-Богу, — продолжал бродяга, — не стоит иметь и ум, и образование, если остаешься таким глухим и слепым.

— Матьё, — воскликнул Бернар, — ты что-то видел и слышал!

— Сова хорошо видит ночью, — сказал Матьё. — У нее открыты глаза, когда у других закрыты; она не спит, когда другие спят.

— Погоди, — произнес Бернар, пытаясь смягчить свой голос, — что ты видел и слышал? Не тяни, рассказывай, Матьё!

— Ну что ж, — ответил тот, — поскольку возникло препятствие вашему браку, — а ведь есть препятствие, не так ли?

— Да, есть, и дальше что?

— Известно ли вам, отчего оно возникло?

Пот градом катился по лицу Бернара.

— Не от чего, а от кого — от моего отца.

— От вашего отца? Да вовсе нет. Ведь он хочет вам счастья. Он, бедняга, вас любит!

— Хорошо… Значит, препятствие исходит от кого-то, кто меня не любит, так?

— Конечно, — вскричал Матьё, настороженно следя своими косыми глазами за сменой чувств на лице Бернара, — конечно! Знаете, бывают иногда люди, делающие вид, что вас любят; они тут и там говорят "Мой дорогой Бернар", а на самом деле вас обманывают.

— Ну, так кто же все-таки препятствует моему браку, любезный Матьё? Кто именно? Скажи!

— Да, я вам скажу, а вы схватите меня за горло и задушите.

— Нет, нет, даю слово, клянусь!

— И все же, — сказал Матьё, — позвольте, я от вас отойду пока чуть подальше.

И он отступил на два шага.

Потом, чувствуя себя на этом расстоянии в чуть большей безопасности, он сказал:

— Так вот, неужели вы не видите, что это препятствие исходит от мадемуазель Катрин?

Бернар покрылся мертвенной бледностью, но не пошевельнулся.

— От Катрин? — переспросил он. — Ты тут говорил, что кто-то меня не любит. Так ты утверждаешь, что меня не любит Катрин?

— Я утверждаю, — заявил Матьё, осмелев при виде напускного спокойствия Бернара, — что некоторые девушки, особенно если они отведали парижской жизни, предпочтут быть любовницей богатого молодого человека в столице, чем стать женой бедного молодого человека в деревне.

— Не говоришь же ты о Катрин и о Парижанине, надеюсь?

— О! — ответил Матьё. — Как знать!

— Ах ты мерзавец! — крикнул Бернар, одним прыжком настигая Матьё и схватив его обеими руками за горло.

— Ну, что я говорил?.. — задыхался Матьё, пытаясь вырваться из этого железного объятия. — Вы меня совсем задушите, господин Бернар!.. Черт возьми, я больше ничего вам не скажу.

Бернар хотел все узнать. Пригубивший горькую чашу ревности допивает ее до дна.

Поэтому он отпустил Матьё и его руки бессильно повисли.

— Матьё, — сказал он, — я прошу прощения, продолжай, говори. Но если ты врешь…

И кулаки его сжались, мышцы рук напряглись.

— Что ж, если я вру, — ответил Матьё, — то вы еще успеете разозлиться, но вы начали с того, что рассердились, и я замолкаю.

— Да нет, я не прав, — взял себя в руки Бернар, силясь придать лицу спокойное выражение, в то время как змеи ревности терзали его сердце.

— Ну вот, теперь вы вроде здраво рассуждаете, — заметил Матьё.

— Да, да.

— Но все равно… — тянул бродяга.

— Что все равно?

— Да я хочу, чтобы вы все сами увидели, чтобы, так сказать, сами потрогали руками. Ведь вы из того же теста, что и святой Фома…

— Да, — согласился Бернар, — ты прав, покажи мне то, о чем ты говоришь.

— Я и сам хочу это сделать.

— Ты хочешь?

— Но при одном условии…

— При каком?

— Вы мне дадите слово, что досмотрите все до конца.

— До конца — даю слово. Но как же я узнаю, что уже увидел все целиком?

— Черт побери! Да когда вы увидите мадемуазель Катрин и господина Шолле у Принцева источника!

— Катрин и господин Шолле у Принцева источника?!

— Да.

— И когда я это увижу?

— Сейчас восемь часов… Восемь и сколько? Посмотрите на ваших часах, господин Бернар.

Бернар вытащил часы рукой, которая снова обрела твердость — так атлет ощущает прилив сил с приближением борьбы.

— Восемь часов сорок пять минут, — сказал он.

— Через четверть часа, — уточнил Матьё. — Недолго осталось ждать, не так ли?

— Значит, ровно в девять? — спросил Бернар, проведя рукой по вспотевшему лбу.

— Да, в девять.

— Катрин и Парижанин у Принцева источника! — пробормотал Бернар, все еще окончательно не поверив этому, несмотря на убежденный тон Матьё. — Но что они там будут делать?

— Откуда мне знать? — отвечал Матьё, не упуская ни одного слова, ни одного жеста Бернара и угадывая каждое его душевное движение. — Наверное, встречаются для того, чтобы устроить свой отъезд.

— Свой отъезд?! — повторил Бернар, сжимая голову руками: казалось, он сходит с ума.

— Да, — продолжал Матьё, — сегодня вечером в Виллер-Котре Парижанин спешно занимал деньги.

— Деньги?

— Да, у кого только мог.

— Матьё, — прошептал Бернар, — ты заставляешь меня страдать… Если это только для того, чтобы надо мной посмеяться, то берегись!

— Тише! — окликнул его Матьё.

— Кто-то скачет на лошади, — произнес, прислушиваясь, Бернар.

Матьё дернул Бернара за рукав, указывая другой рукой в сторону, откуда слышался стук копыт:

— Смотрите!

И Бернар увидел, как в полумраке за деревьями мелькает всадник, в котором он узнал ненавистного соперника.

Ни секунды не раздумывая, он резко бросился вперед и спрятался за ближайшим деревом.

XV ВОРА ДЕЛАЕТ СЛУЧАЙ

Всадник остановился шагах в пятидесяти от кабачка мамаши Теллье, огляделся вокруг и, не видя ничего, что внушало бы тревогу, спрыгнул с лошади, привязав ее затем к дереву, после чего, бросив еще один внимательный взгляд в темноту, направился к дому.

— Вот он, — прошептал Бернар. — Он приехал!

И он хотел броситься тут же навстречу Луи Шолле, но его удержал Матьё:

— Потише! Если он вас сейчас заметит, вы уже ничего не увидите.

— А! Да, да, ты прав.

И Бернар обогнул дерево в поисках местечка потемнее. Тем временем Матьё проскользнул под изгородью подобно змею, роль которого он так успешно выполнял.

Парижанин подошел поближе и оказался в круге света, отбрасываемого свечами, которые оставались на столах, хотя посетители мало-помалу разошлись.

Кабачок, казалось, был совершенно пуст, и Луи Шолле мог решить, что кроме него, здесь никого нет.

— Ей-Богу, — сказал он, оглядывая все вокруг, — по-моему, это кабачок мамаши Теллье, но, черт меня побери, если я знаю, где этот Принцев источник!

Бернар находился так близко от него, что слышал каждое слово.

— Принцев источник! — тихо повторил он.

И он посмотрел вокруг в поисках Матьё.

Но Матьё исчез из поля его зрения: он пролезал под изгородью.

— Эй, мамаша Теллье! — крикнул Луи Шолле. — Мамаша Теллье!

На его зов вышла девушка, помогавшая мамаше Теллье обслуживать посетителей (как мы говорили, ее звали Бабетта).

— Вы звали мамашу Теллье, господин Шолле? — спросила она.

— Да, милая моя, — ответил он.

— А ее нет!

— Так где же она?

— Она пошла в Новый дом, что на дороге в Суасон, к Ватренам.

— Черт! — воскликнул молодой человек, — лишь бы она не столкнулась с Катрин, не помешала бы ей прийти!

— С Катрин! Не помешала бы ей прийти! — взволнованно прошептал Бернар, не упустивший ни одного слова Парижанина.

— Хотя, — продолжал Парижанин, — может статься, все сложится удачно.

И он обратился к Бабетте:

— Поди сюда, милая моя.

— Чем могу служить, сударь?

— Может быть, ты мне поможешь найти то место, которое я ищу.

— Говорите, сударь.

— Принцев источник далеко отсюда?

— О нет, сударь! — ответила девушка. — Это вон там, всего в ста шагах отсюда, самое большее.

— В ста шагах?

Девушка показала рукой на дуб, стоявший напротив кабачка.

— Если встанете у этого дуба, вы его увидите.

— Ну так покажи мне его, милая моя.

Бабетта поднялась вместе с Парижанином на пригорок, где возвышался великолепный дуб, современник Франциска I; за время существования этого дуба вокруг него сменилось уже двенадцать поколений деревьев.

— Смотрите вон туда, где вода поблескивает серебром при свете луны, — это и есть Принцев источник.

— Спасибо, милая моя, — поблагодарил молодой человек.

— Не за что.

— Нет, есть за что, вот тебе и доказательство — плата за труд.

Счастье сделало Луи Шолле щедрым, он вынул туго набитый деньгами кошелек и стал искать в нем подходящую монету.

Но тяжелый кошелек выпал у него из рук, и часть содержимого высыпалась на землю.

— Ну вот, — сказал Шолле, — я уронил кошелек.

— Ой, подождите, я сбегаю за свечой, ни к чему сеять деньги, господин Шолле, они все равно не взойдут!

— О! — пробормотал Бернар, вздрогнув от звука упавшего кошелька. — Значит, Матьё был прав…

Вернувшаяся со свечой Бабетта низко опустила ее, осветив около сотни золотых монет, рассыпавшихся по песку; сквозь ячейки сетчатого длинного кошелька поблескивала вдвое большая сумма.

Шолле опустился на одно колено и стал собирать золото.

Если бы он не был так поглощен своим занятием, то заметил бы Матьё, высунувшегося из-за изгороди и жадно следящего за ним.

— О, вот и золото! — прошептал бродяга. — Подумать только, у одних его так много, тогда как у других…

Но достаточно было Шолле приподняться, как Матьё опять спрятался, подобно черепахе, втягивающей свою голову под панцирь.

Молодой человек собрал свой золотой урожай; последнюю монету в двадцать франков он не стал класть в кошелек, а вручил Бабетте.

— Спасибо, малышка! — сказал он. — Это тебе.

— Целых двадцать франков! — радостно воскликнула девушка. — Но вы ошибаетесь, сударь, это, наверно, не мне.

— Нет, тебе. Это положит начало твоему приданому.

Из деревни донесся бой башенных часов.

— Сколько же это времени? — спросил Парижанин.

— Девять часов, — отвечала Бабетта.

— О! Так я могу и опоздать.

Похлопав себя по груди, чтобы удостовериться, что деньги на месте — в боковом кармане сюртука (карман жилета был для кошелька слишком узок), — Шолле взбежал на пригорок, на мгновение прислонился к дубу, стараясь получше разглядеть дорогу, и стал быстро спускаться в маленькую долину, где поблескивала вода источника.

— Ах! — прошептала девушка, разглядывая золотую монету перед свечой. — Желаю ему удачи! Вот что значит быть богатым и щедрым!

Она вернулась в дом и, поскольку новых посетителей больше не предвиделось, закрыла ставни, а затем и дверь. Послышалось, как заскрипел сначала замок, а потом двойной засов.

Бернар остался один в темноте, вернее, он полагал, что остался один, ибо больше не думал о Матьё.

Прислонившись плечом к стволу бука, он постоял так некоторое время, хмурый и печальный, пытаясь рукой, прижатой к сердцу, унять сердцебиение и судорожно сжимая ствол ружья в другой руке.

Матьё не спускал с него глаз, следя сквозь просвет, проделанный им в листве живой изгороди.

Минуты две, раздумывая, Бернар неподвижно стоял на месте: его можно было принять за статую.

Наконец, прийдя в себя, он огляделся вокруг и шепотом позвал:

— Матьё, Матьё!

Бродяга воздержался от ответа; определив по изменившемуся голосу Бернара, что тот сильно возбужден, он удвоил внимание.

— А, он ушел, — продолжал вслух рассуждать Бернар. — Видимо, испугался того, что может здесь сейчас произойти. Если Катрин придет на это свидание с Парижанином, страхи Матьё не напрасны…

И, выйдя из тени бука, Бернар сделал несколько шагов вслед ушедшему сопернику.

Затем, снова приостановившись, он стал размышлять:

— В конце концов разве только именно в мою Катрин мог влюбиться этот молодой человек? Кто мне докажет, что Матьё не ошибся? Может, Парижанин назначил свидание какой-нибудь девушке из Виллер-Эллона, из Кореи или Лонпона? Впрочем, мы сами все это скоро увидим. Для того я и здесь…

Но, чувствуя, что ноги у него подкашиваются, он подбодрил себя:

— Ну, Бернар, смелее! Уж лучше все узнать, чем так мучиться сомнениями. О Катрин, — произнес он, добравшись до дуба, — если ты так лгала, если ты обманула меня, никому я больше никогда не поверю. Никому на свете, никому! Боже мой, ведь я любил ее так глубоко, так искренне… жизнь за нее готов был отдать, если бы она потребовала!

Он оглянулся вокруг с невыразимым выражением угрозы на лице.

— К счастью, — добавил он, — никого нет, стемнело, все разошлись. И если что-то здесь произойдет, это останется только между мной и темной ночью.

Он двинулся к подножию дуба неслышными шагами волка, подбирающегося к овчарне, и по его выступающим корням достиг ствола.

Здесь он перевел дух.

Парижанин пока пребывал в одиночестве. Подобно охотнику, подстерегающему дичь с ружьем на изготовку, Бернар следил за каждым движением своего соперника.

"А если я, — произнес он про себя, по-прежнему вглядываясь в полумрак (та, которую он ожидал, должна была появиться, очевидно, со стороны дороги на Суасон), — пойду ей навстречу и пристыжу ее? Нет, она солжет, так я ничего не узнаю".

Вдруг Бернар обернулся в противоположную сторону.

— Э, там какой-то шум, — промолвил молодой человек. — То беспокоится лошадь этого человека, она бьет копытом. Впрочем, — равнодушно добавил он, — что мне до шума в той стороне? Вот сюда нужно мне смотреть, тут прислушиваться… Боже мой! Вот чья-то тень среди деревьев… Нет, показалось…

Бернар протер глаза, затуманившиеся от волнения.

— Да нет же, там кто-то есть, — продолжал он глухим голосом, казалось исходившим из самой глубины его груди. — Это женщина, она ступает так нерешительно… Теперь она остановилась… Вот пошла опять!.. Сейчас она выйдет на поляну, и я увижу ее яснее…

Наступила небольшая пауза, за которой послышался тихий сдавленный стон.

— О, это Катрин! — прошептал Бернар. — Он ее увидел, он встает; но ему не успеть до нее дойти.

И он опустился на одно колено со словами:

— Катрин! Катрин! Пусть кровь, что сейчас прольется, падет на твою голову!

Потом он медленно поднял ружье и приложил его к плечу.

Трижды щека молодого человека опускалась к прикладу, трижды его пальцы касались курка, но всякий раз он не мог решиться выстрелить.

Наконец, обливаясь потом, с кровавой пеленой перед глазами, он, задыхаясь, пробормотал:

— Нет, нет! Я не убийца! Я Бернар Ватрен. Я честный человек. Боже, Боже мой, дай мне силы, помоги мне!

И, отбросив ружье подальше, он как безумный бросился в лес, сам не зная куда.

На какое-то мгновение все стихло, и демон, внушивший Матьё его замысел, смог бы увидеть, как бродяга, сдерживая дыхание, высунул голову из своего укрытия под изгородью, приблизился к самому дубу, посмотрел в сторону источника и прошептал, схватив отброшенное Бернаром ружье:

— Что ж, тем хуже! Не надо было показывать столько золота. Вора делает случай!

Он прицелился в молодого парижанина.

Вспышка осветила ночь, раздался выстрел, и Луи Шолле, вскрикнув, упал на землю.

В ответ раздался другой крик — возглас Катрин: она остановилась в растерянности, обнаружив на месте свидания Парижанина вместо своего жениха. В ужасе она бросилась прочь, увидев, как упал соперник Бернара.

XVI У ПАПАШИ ВАТРЕНА

В то время пока у Принцева источника разыгрывалась эта ночная драма, видимая одному Господу Богу, обед в семье Ватренов, который должен был поразить мэра кулинарными талантами хозяйки, заканчивался. Его омрачало только отсутствие Бернара.

Часы с кукушкой пробили половину девятого. Аббат Грегуар, уже два или три раза порывавшийся встать и уйти, казалось, окончательно решил подняться из-за стола.

Но не в правилах папаши Ватрена было так просто отпускать своих гостей.

— Нет, нет, господин аббат, — сказал он, — мы простимся только после того, как вы еще разок выпьете за чье-нибудь здоровье.

— Но где же все-таки, — обеспокоенно спросила мать, чьи влажные от набегавших слез глаза ни на минуту не отрывались от пустого стула Бернара, — где же Катрин и Франсуа? Куда они подевались?

Она не осмеливалась заговорить о Бернаре, хотя имела в виду только его.

— Действительно, где же они? — произнес Ватрен. — Ведь они были здесь совсем недавно.

— Да, но они вышли, и вышли порознь. Говорят, что нельзя пить в отсутствие тех, кто не дождался конца трапезы, — это приносит несчастье.

— Ну, Катрин должна быть где-то неподалеку. Надо ее позвать, жена!

Мамаша Ватрен покачала головой:

— Я уже звала ее, но она не откликается.

— Она уже минут десять как ушла, — подал голос аббат.

— А ты заходила в ее комнату? — обратился к жене Ватрен.

— Да. И ее там нет.

— А Франсуа?

— Ну, что касается Франсуа, — заметил мэр, — мы знаем, где его найти. Он вышел, чтобы помочь запрягать коляску.

— Господин Гийом, — сказал аббат, — мы попросим Бога простить нас, если произнесем тост в отсутствие двух гостей, но уже поздно, и я должен удалиться.

— Жена, — сказал Ватрен, — налей господину мэру вина, и все мы выпьем, а тост скажет наш дорогой аббат.

Священник поднял свой стакан, наполненный на треть, и заговорил тем добрым и мягким голосом, каким он обращался к Богу и беднякам:

— За мир в этой семье, за союз между отцом и матерью, за союз между мужем и женой, единственный союз, способный сделать детей счастливыми!

— Браво, аббат! — воскликнул мэр.

— Спасибо! — сказал папаша Гийом. — И пусть то сердце, которое вы желали растрогать, не останется глухим к вашему призыву!

И взгляд, брошенный на Марианну, ясно показал, что это пожелание относилось к ней.

— Ну, а теперь, мой дорогой Гийом, — сказал аббат, — надеюсь, вы не станете возражать, если я поищу свой плащ, трость и шляпу и попрошу господина мэра подвезти меня до города: уже почти девять часов.

— Да, поищите ваши вещи, господин аббат, — откликнулся мэр, — а я попрощаюсь с папашей Ватреном.

— Пойдемте, господин аббат, — сказала Марианна, которую тост достойного пастыря заставил задуматься, — по-моему, ваши вещи в соседней комнате.

— Иду, госпожа Ватрен, — заметил аббат, покидая комнату следом за ней.

В это время пробило девять часов.

Гийом и мэр остались наедине.

Каждый из них ждал, что другой первым начнет разговор.

Рискнул заговорить Гийом:

— Ну, господин мэр, так какой же способ вы хотите предложить мне, чтобы стать миллионером?

— Прежде всего, — ответил мэр, — позвольте пожать вам руку в знак нашей доброй дружбы, дорогой господин Гийом.

— О, это с удовольствием!

И сидящие друг против друга мужчины протянули над столом руки, которые встретились над остатками пирога, так занимавшего мамашу Ватрен.

— А теперь, — сказал Гийом, — я жду вашего предложения.

Мэр кашлянул.

— Вы ведь получаете семьсот пятьдесят шесть ливров жалованья в год, не так ли?

— Плюс еще наградные, в целом около девятисот франков.

— Таким образом, вам бы понадобилось работать десять лет, чтобы получить девять тысяч франков.

— Вы считаете, как покойный Барем, господин Руазен.

— Так вот, папаша Гийом, то, что можно заработать за десять лет, я предлагаю вам заработать за триста шестьдесят пять дней.

— О, это интересно! — сказал папаша Гийом, опершись локтями на стол и положив голову на руки.

— От вас, — продолжал мэр с хитрой улыбкой, — требуется только закрывать то правый, то левый глаз, когда пойдете мимо некоторых деревьев, что растут справа и слева возле моего участка… А это ведь совсем не трудно! Вот, смотрите-ка, как это делается.

И почтенный торговец с чрезвычайной ловкостью действительно начал закрывать то один, то другой глаз перед Гийомом.

— Так-так, — произнес Гийом, пристально глядя на мэра, — это и есть ваше средство?

— Да, — ответил лесоторговец, — и мне кажется, что оно не хуже многих других.

— И вы дадите мне за это девять тысяч франков?

— Четыре тысячи пятьсот франков за правый глаз и четыре тысячи пятьсот за левый.

— А вы, значит, тем временем… — папаша Гийом сделал жест, будто он рубит дерево.

— Да, а я тем временем… — ответил мэр, повторяя тот же жест.

— То есть вы тем временем воруете лес герцога Орлеанского!

— Ну, ворую — это слишком сильно сказано… — невольно смешался Руазен. — В лесу столько деревьев, что их никто не сможет сосчитать.

— Да, никто, — произнес Гийом с почти угрожающей торжественностью, — никто, кроме того, кто может сосчитать не только деревья, но и листья на них; кто все видит и слышит и, хотя мы тут с вами одни, знает, что вы сделали мне бесчестное предложение.

— Господин Гийом! — вскричал мэр, полагая, что, повысив голос, он испугает старого лесничего.

Но Гийом встал, опершись на стол, и указал лесоторговцу на окно.

— Видите вы это окно? — сказал он.

— Ну и что? — спросил мэр, побледневший от гнева, смешанного со страхом.

— А то, — ответил папаша Гийом, — что если бы вы находились не в моем доме и не за моим столом, вы бы вылетели в это окно.

— Господин Гийом!

— Погодите, — бесстрастно прервал его лесничий.

— Ну, в чем дело?

— Вы видите порог этой двери?

— Да.

— Чем скорее вы окажетесь за этим порогом, тем будет лучше для вас.

— Господин Гийом!!!

— И, переступая через этот порог, вы скажете ему: "Прощай навсегда!"

— Сударь!

— Замолчите! Сюда идут, ни к чему другим людям знать, какого проходимца я принимал в своем доме.

И Гийом, повернувшись к мэру спиной, принялся насвистывать мотив охотничьей песенки, к чему, как известно, он прибегал только в самых важных обстоятельствах.

Люди, в чьем присутствии он не хотел называть мэра проходимцем, были аббат Грегуар и мамаша Ватрен.

— Вот и я, господин мэр, — воскликнул аббат, обводя комнату взглядом в поисках лесоторговца. — Вы готовы?

— Настолько готов, — отозвался Гийом, — что, как видите, он уже ждет вас по ту сторону двери.

И он показал пальцем на мэра, который, следуя его совету, уже вышел из дома.

Священник не заметил ничего необычного и не понял, что здесь произошло.

— До свидания, господин Гийом, — сказал он, — пусть мое благословение будет залогом того, что Господь ниспошлет мир вашему дому.

— К вашим услугам, господин аббат, к вашим услугам, господин мэр! — говорила мамаша Ватрен, выходя за гостями и кланяясь на каждом шагу.

Гийом смотрел на них, пока они не скрылись из глаз, а затем, обратив к двери спину, с характерным движением плеч вынул трубку, туго набил ее табаком и, крепко зажав зубами, стал высекать огонь.

— Итак, — бормотал он сквозь стиснутые зубы, так что едва можно было разобрать слова, — одним врагом у меня стало больше; но все равно: или ты человек честный, или нет. А если честный, то, что бы потом ни случилось, я поступил правильно… А вот и старуха возвращается. Держи рот на замке, Гийом!

Он зажег трут и раскурил трубку, принявшись пускать клубы дыма, что было признаком глухой ярости, от которой у него сжималось сердце и темнело лицо.

Мамаше Ватрен довольно было одного взгляда, чтобы заметить: произошло нечто необычное.

Она немного походила вокруг мужа, но ничего этим от него не добилась: Гийом лишь молча выпустил новые, еще более густые клубы дыма.

Наконец она решилась нарушить молчание первой.

— Ты скажешь мне… — начала было она.

— Что? — ответил Ватрен с лаконизмом, достойным пифагорейца.

Марианна несколько призадумалась, но снова продолжила расспросы:

— Что с тобой?

— Ничего.

— Почему ты не хочешь со мной говорить?

— Потому что мне нечего тебе сказать.

Несколько раз мамаша Ватрен приступала к старому лесничему и отходила, ничего не добившись.

Если ее мужу сказать было нечего, то ее, напротив, мучило желание высказаться.

— Гм! — кашлянула она.

Ватрен никак не отозвался на это.

— Старик!

— Что? — спросил Гийом.

— А когда будет свадьба?

— Какая еще свадьба?

— Вот тебе раз! Свадьба Катрин и Бернара!

У Ватрена камень с души свалился, но он не подал вида.

— А-а! — сказал он, подперев бока руками и глядя ей прямо в лицо. — Кажется, ты поумнела?

— Знаешь, — продолжала Марианна, не отвечая на его вопрос, — по-моему, чем раньше, тем будет лучше.

— Да, конечно!

— А если нам назначить свадьбу на следующую неделю?

— А как же оглашение в церкви?

— Мы съездим в Суасон и попросим разрешения.

— Хорошо, я согласен. Но я вижу, теперь ты настаиваешь на этом больше, чем я.

— Видишь ли, старик, — сказала Марианна, — дело в том, что…

— В чем же?

— В том, что никогда в жизни не было у меня такого мучительного дня!

— Ба!

— Нельзя нам быть разлученными, жить порознь и умирать поодиночке! (Ее грудь взволнованно поднималась.) И это после двадцати шести лет супружеской жизни, — закончила она и на этот раз разрыдалась.

— Так что, жена, значит, по рукам? — спросил Гийом.

— Да, вот тебе моя рука, — воскликнула Марианна, — от всей души!

Гийом привлек жену к себе.

— Обними-ка меня, — сказал он и добавил, глядя на нее: — Знаешь, ты самая лучшая женщина на земле!

Но он тут же сделал к своей похвале поправку, которую наш читатель не сочтет слишком суровой:

— Когда, конечно, хочешь ею стать.

— О, — отвечала она, — я тебе обещаю, Гийом, что с сегодняшнего дня всегда буду этого хотеть.

— Аминь! — сказал Гийом.

В эту минуту вернулся Франсуа. Вглядись в него папаша Ватрен повнимательнее, он наверняка заметил бы его взволнованное состояние.

— Вот и я, — объявил он, явно желая привлечь внимание Гийома.

Гийом в самом деле обернулся.

— Ну как, они отправились? — спросил он.

— Слышите?

Со двора донесся шум отъезжающего экипажа.

— Вот они покатили!

Пока Гийом прислушивался к постепенно удалявшемуся звуку, Франсуа взял свое ружье, стоявшее в углу возле камина.

Гийом заметил это:

— Так куда ты направляешься?

— Я пойду… Пожалуй, я вам это скажу, но только одному вам и больше никому.

Гийом обратился к жене:

— Жена!

— Что?

— Хорошо бы поскорее убрать со стола, не то нам до самого утра не управиться.

— Ну, а я что делаю? — спросила Марианна, держа под мышкой пустую бутылку и по полдюжине тарелок в каждой руке. И она отправилась в кухню, закрыв за собой дверь.

Гийом проводил ее взглядом и, когда она скрылась, спросил:

— В чем дело?

Франсуа подошел к нему и, понизив голос, сказал:

— Дело в том, что, когда я запрягал лошадь для господина мэра, я услышал выстрел.

— В какой стороне?

— Где-то около Кореи, вблизи Принцева источника.

— Ты думаешь, это какой-то браконьер? — спросил Гийом.

Франсуа покачал головой.

— Нет?

— Нет, — повторил молодой человек.

— Что же это было в таком случае?

— Отец, — еще тише сказал Франсуа, — я узнал звук ружья Бернара.

— Ты уверен? — спросил Ватрен, заметно встревоженный, не понимая, почему Бернар стал стрелять в такое время.

— Я его всегда отличу от полсотни других, — стоял на своем Франсуа, — ведь он делает пыжи из войлока или картона, поэтому звук его ружья всегда ниже, чем у остальных, кто делает пыжи из бумаги.

— Ружье Бернара?.. — недоумевал Гийом, все больше беспокоясь. — Что бы это могло значить?

— Вот именно, я и задаюсь таким вопросом.

— Погоди! — вздрогнув, прервал его Гийом. — Я слышу какой-то шум.

Франсуа прислушался.

— Да, идет какая-то женщина.

— Может, Катрин?

Франсуа покачал головой.

— Это шаги пожилой женщины, — заметил он, — у мадемуазель Катрин легкая походка, а этой женщине уже перевалило за сорок.

В это время в дверь дважды торопливо постучали.

XVII МАМАША ТЕЛЛЬЕ

Мужчины обменялись взглядом — в воздухе словно пронеслось предчувствие беды.

В тревожной тишине послышался голос, дважды позвавший г-на Ватрена.

Тут из кухни вернулась хозяйка.

— Да кто это зовет старика? — осведомилась она.

— Это голос мамаши Теллье, — заметил Гийом, — открой, жена.

Марианна бросилась к двери, за которой была действительно мамаша Теллье, запыхавшаяся от быстрой ходьбы.

— Добрый вечер папаше Ватрену и всем остальным, — сказала она, — дайте мне стул, умоляю: я шла чуть не бегом от Принцева источника.

Мужчины, услышав это название, вновь переглянулись.

Первым нарушил молчание Гийом.

— Чему мы обязаны удовольствием видеть вас в такое время, мамаша Теллье? — изменившимся голосом спросил он.

Но та вместо ответа поднесла руку к горлу.

— Глоток воды, ради Бога! — выговорила она. — Я задыхаюсь!

Мамаша Ватрен поспешила принести воду.

Гостья с жадностью ее выпила.

— Ну вот, — сказала она, — теперь я могу говорить и сейчас скажу, что привело меня к вам.

— Скажите, мамаша Теллье, скажите, — произнесли одновременно Гийом и Марианна, в то время как Франсуа, стоя поодаль, грустно покачал головой.

— Ну так вот, — проговорила мамаша Теллье, — я пришла по поручению вашего мальчика.

— По поручению нашего сына? — успокаиваясь, спросили Гийом и Марианна.

— Что с ним, беднягой, приключилось? — ответила вопросом на вопрос мамаша Теллье. — Час назад он явился ко мне в кабачок, бледный как смерть!

— Слышишь, жена! — сказал папаша Гийом, посмотрев на Марианну.

— Помолчи, пожалуйста, — прошептала та, прекрасно понявшая упрек.

— Он залпом выпил два или три стакана вина, не могу сказать точно, потому что пил прямо из бутылки.

Одной этой детали было довольно, чтобы привести Гийома в ужас: пить прямо из бутылки! Это настолько не было похоже на Бернара, что явно указывало на полную утрату его сыном душевного равновесия.

— Бернар пил прямо из бутылки? — задал вопрос Гийом. — Не может быть!

— И пил, ни слова не говоря? — спросила Марианна.

— Как же, напротив, он мне сказал: "Прошу вас, мамаша Теллье, сходите к нам домой и скажите Катрин, что я ей скоро напишу".

— Так и сказал? — воскликнула мамаша Ватрен.

— Напишет Катрин? Почему именно Катрин? — встревожился Гийом.

— А, выстрел из ружья! Этот выстрел… — пробормотал Франсуа.

— Он только это сказал и ничего больше? — спросила Марианна.

— Нет, подождите!

Никогда ни у одного рассказчика не было более внимательных слушателей.

Мамаша Теллье продолжала:

— Я его спросила: "А что-нибудь передать отцу? Что-нибудь передать матери?"

— Вы правильно сделали, что спросили! — воскликнули оба супруга в надежде хоть что-нибудь наконец узнать.

— А он мне тогда ответил: "Скажите, что я заходил к вам и просил им передать мое "Прощайте!"".

— Прощайте?! — переспросили разом три голоса, хотя и с разной интонацией.

Гийом добавил:

— Значит, он поручил вам попрощаться с нами?

И он повернулся к жене.

— О женщина, женщина! — воскликнул он тоном, полным упрека.

— Но это еще не все, — продолжала посланница Бернара.

Гийом, Марианна и Франсуа одновременно окружили ее.

— Что он еще сказал? — спросил Гийом.

— Он добавил: "Скажите им еще, чтобы они не отпускали от себя Катрин, что я буду признателен им за доброту к ней… и вот еще что — если я умру, как ваш бедный Антуан…"

— Умру?! — прервал ее возглас побледневших стариков.

— "Скажите им, — закончила мамаша Теллье, — что я прошу их сделать Катрин своей наследницей".

— О женщина, женщина, женщина! — закричал Гийом, ломая руки.

— Этот несчастный выстрел! — бормотал Франсуа.

Марианна с рыданием бросилась на стул; бедная мать чувствовала, что все случилось по ее вине, и ее теперь мучила совесть: она испытывала более сильные терзания, чем ее муж.

В эту минуту снаружи донесся жалобный крик.

— На помощь! На помощь! — умолял сдавленный голос, но Гийом, Марианна, Франсуа и мамаша Теллье его сразу узнали и воскликнули одновременно:

— Катрин!

Первым кинувшись к двери, Гийом впустил Катрин — бледную, растрепанную, с диким взором, почти обезумевшую.

— Убит! — кричала она. — Убит!

— Убит? — воскликнули с ужасом потрясенные зрители этой сцены.

— Убит! Убит! — повторяла Катрин, задыхаясь, и упала в объятия папаши Гийома.

— Убит! Но кто же?

— Господин Луи Шолле…

— Парижанин? — вскричал Франсуа, побледнев подобно Катрин.

— Но что ты такое говоришь? Расскажи подробнее все как есть, — настаивал Гийом.

— Убит! Но где же, милая мадемуазуль Катрин? — спросил Франсуа.

— У Принцева источника, — прошептала Катрин.

Гийом, поддерживавший девушку, чуть не уронил ее.

— Но кем? — в один голос спросили мамаша Теллье и Марианна, которые, в отличие от Гийома и Франсуа, не имели оснований предвидеть несчастье и еще сохранили способность задавать вопросы.

— Кем? Я не знаю! — ответила Катрин.

Мужчины облегченно вздохнули.

— Но как же все-таки это произошло? И как ты там оказалась? — спросил Гийом.

— Я думала, что Бернар ждет меня у Принцева источника, и шла к нему.

— Бернар?

— Да, Матьё сказал, что Бернар назначил мне там свидание.

"Ну, если здесь замешан Матьё, то дело нечисто!" — подумал Франсуа.

— И ты, — спросил Гийом, — отправилась к Принцеву источнику?

— Я думала, что встречу там Бернара, что он хочет проститься со мной. Но там находился вовсе не он!

— Не он! — вскричал Гийом, цепляясь за мелькнувший луч надежды.

— Это был другой человек.

— Парижанин? — спросил Франсуа.

— Да. И, увидев меня, он пошел мне навстречу. Он заметил меня при ярком свете луны на поляне, шагов за пятьдесят. Подойдя поближе, я узнала его и поняла, что попалась в ловушку. Но только я собралась закричать и позвать на помощь, как со стороны дуба, возле кабачка госпожи Теллье, сверкнула вспышка и раздался выстрел.

Господин Шолле вскрикнул, поднес к груди руку и упал. Тогда я бросилась бежать как безумная, вы должны это понять. И вот я здесь. Но если бы наш дом находился на двадцать шагов дальше, я бы потеряла сознание и умерла бы прямо на дороге.

— Выстрел! — повторил Гийом.

"Тот, что я слышал недавно в лесу", — сказал себе Франсуа.

Внезапно ужасная мысль, сверлившая ей мозг и, казалось, уже покинувшая ее, вновь возникла в сознании Катрин. Она осматривалась вокруг с нарастающим страхом. И, не найдя в комнате того, кого она искала взглядом, закричала:

— А где Бернар? Бернар здесь? Бога ради, скажите, где он, кто его видел?

Мрачная тишина была единственным ответом на ее скорбный вопрос. Но вдруг эту тишину прервал неприятный, лающий голос, раздавшийся в полуоткрытой двери:

— Вы хотите знать, где бедняга Бернар? Я вам тотчас это скажу… Он арестован!

— Арестован? — растерянно повторил Гийом.

— Арестован Бернар, дитя мое! — воскликнула мать.

— О Бернар, этого я больше всего боялась, — опустив голову, прошептала Катрин; казалось, она вот-вот упадет в обморок.

— Боже мой, какое несчастье! — простонала мамаша Теллье, всплеснув руками.

Только Франсуа пристально посмотрел на вошедшего бродягу, словно пытался прочесть на его лице то, что он хотел сказать, и особенно то, что он не говорил, а затем, скрипнув зубами, произнес:

— Эх, Матьё, Матьё!

— Арестован! — твердил Гийом. — Как? Почему?

— Право же, я мало что могу сказать, — отвечал Матьё, медленными, тяжелыми шагами переходя комнату, чтобы усесться у камина на свое обычное место. — Там, кажется, кто-то стрелял в Парижанина. Когда жандармы из Виллер-Котре возвращались с праздника в Кореи, они заметили убегавшего Бернара, погнались за ним, схватили, связали и увели.

— Куда же его увели? — спросил Гийом.

— Ну, этого я не знаю — куда уводят людей, которые убивают… Я только сказал себе: "Я люблю господина Бернара, люблю господина Гийома, я люблю семью Ватрен, сделавшую мне столько хорошего, — она кормила меня и согревала. Значит, я обязан пойти и сказать им о несчастье, которое случилось с Бернаром. В конце концов, может, есть какой-нибудь способ спасти его…"

— Боже мой, Боже мой! — причитала Марианна. — И подумать только, что во всем этом виновата я, мое упрямство, ужасное упрямство стало причиной всего этого!

Что касается Гийома, то он был на вид более сдержанным и спокойным, но, может быть, несмотря на внешнее спокойствие, страдал сильнее, чем его плачущая жена.

— Так ты говоришь, Франсуа, что узнал звук ружья Бернара? — тихо спросил он.

— Я же вам сказал! И это совершенно точно.

— Бернар — убийца? — пробормотал Гийом. — Этого не может быть!

— Послушайте! — сказал Франсуа, как бы осененный какой-то новой мыслью.

— Что? — спросил старый лесничий.

— Я прошу у вас три четверти часа.

— Зачем?

— Чтобы точно сказать вам, Бернар ли убил господина Луи Шолле.

И, не взяв с собой ни шапки, ни ружья, Франсуа выскочил из дому и исчез на дороге, ведущей к лесу.

XVIII ВЗГЛЯД ЧЕСТНОГО ЧЕЛОВЕКА

Гийом был сильно озабочен словами Франсуа, пытаясь понять, что тот имел в виду, поэтому не заметил, во-первых, как его супруга потеряла сознание и, во-вторых, как вернулся аббат Грегуар.

Катрин первой заметила достойного священнослужителя, чья темная одежда мешала разглядеть его в ночном мраке.

— Это вы, господин аббат! — воскликнула она, направляясь к нему, — это вы…

— Да, — ответил тот, — я подумал, что здесь нуждаются в утешении, и вернулся.

— Это моя вина, Боже, моя, моя вина, — кричала очнувшаяся мамаша Ватрен, падая со стула на колени, — это моя огромная вина!

И бедная кающаяся грешница со всей силой била себя в грудь.

— Увы, мой дорогой Гийом, ведь он же сказал, покидая вас: "Вы будете в ответе за все, что может произойти!" — именно так и случилось.

— О господин аббат, — вскричал старыйлесничий, — неужели и вы, как остальные, поверили, что он виновен?

— Мы сейчас это узнаем, — ответил аббат.

— Да, мы сейчас это узнаем, — воскликнул Гийом. — Бернар горяч, вспыльчив в ярости, но он никогда не лжет.

Папаша Ватрен взял в руки свою шапку.

— Куда это вы собрались?

— Я иду в тюрьму.

— Это ни к чему! Мы встретили его на дороге с жандармами. Господин мэр распорядился привести его сюда и здесь, в вашем присутствии, провести первый допрос. Он надеется, что вы имеете огромное влияние на Бернара и он скажет всю правду.

Словно дождавшись упоминания о себе, в эту минуту появился мэр. При виде его Гийом невольно вздрогнул, почувствовав в нем врага.

— Ну, господин Ватрен, — заявил мэр со злобной усмешкой, — хотя вы и запретили мне переступать порог вашего дома, вы понимаете, что бывают такие обстоятельства…

Гийом заметил его улыбку.

— И вы радуетесь этим обстоятельствам! Не так ли, господин мэр? — спросил он.

Послышавшийся топот лошадиных копыт возле дома выручил мэра из затруднительного положения, позволив ему не отвечать.

Повернувшись к Гийому спиной, он обратился к жандармам:

— Введите обвиняемого и охраняйте дверь.

Едва эти слова были произнесены, как Бернар, с бледным, покрытым потом лицом, но внешне спокойный, появился на пороге. Руки его были связаны.

Еле оправившаяся после обморока мамаша Ватрен кинулась к нему, вся преображенная порывом материнской любви.

— Дитя мое! Дорогое дитя! — кричала она, пытаясь обнять сына, в то время как Катрин закрыла лицо руками.

Но Гийом схватил Марианну за руки.

— Погоди, жена, — сказал он, — прежде мы должны знать, с кем мы имеем дело: с нашим сыном или с убийцей…

И пока жандармы препровождали Бернара в глубину. комнаты, Гийом обратился к мэру:

— Я прошу у вас, господин мэр, разрешения сказать Бернару пару слов и поглядеть ему прямо в лицо. После этого я вам точно смогу сказать, виновен он или нет.

Трудно было отказать в такой просьбе, и мэр пробормотал в ответ какие-то невнятные слова, которые можно было принять за позволение.

После этого Гийом завладел, как говорят в театре, вниманием зрителей: он простер руку к центру полукруга, который образовывали Бернар и двое жандармов, и голосом, не лишенным некоторой торжественности, провозгласил:

— Призываю всех в свидетели. Пусть все слышат, о чем я спрошу его и что он мне ответит. В присутствии этой женщины, твоей матери, и другой женщины, твоей невесты; в присутствии этого достойного священнослужителя, приобщившего тебя к христианской вере, и меня, твоего отца, воспитавшего тебя в любви к истине и ненависти ко лжи, — я спрашиваю тебя, Бернар, так же как когда-нибудь тебя спросит Господь: "Виновен ты или нет?"

И он устремил на юношу пронзительный взгляд, проникавший, казалось, в глубину сердца молодого человека.

— Отец… — мягко ответил Бернар спокойным тоном.

Но Гийом прервал его:

— Не торопись, не спеши отвечать, чтобы сердце твое не оборвалось. Смотри мне прямо в глаза, и вы все смотрите на него и слушайте внимательно. Итак, Бернар, отвечай!

— Я не виновен, отец, — сказал Бернар так спокойно, словно решение его судьбы оставляло его совершенно безразличным.

Радостный крик вырвался у всех, исключая Матьё, мэра и жандармов.

Гийом положил руку на плечо Бернара.

— На колени, сын мой, — сказал он.

Бернар повиновался.

С восторженным выражением лица Гийом произнес:

— Благословляю тебя, сын мой! Ты невиновен. Это то, что мне надо было узнать. Доказательство твоей невиновности появится, когда будет угодно Господу Богу, — отныне это дело между ним и людьми… Поцелуй меня, и пусть восторжествует справедливость.

Бернар бросился в объятия своего отца.

— Ну а теперь, — сказал Гийом, чуть отступив, — подойти и ты, мать.

— Дитя мое! Дорогой мой сынок! — вскричала мамаша Ватрен. — Позволь и мне обнять тебя.

И она обвила руками шею сына.

— Добрая моя, замечательная матушка! — воскликнул Бернар.

Катрин ждала, когда ей можно будет подойти к арестованному, но едва она сделала первый шаг, тот жестом остановил ее.

— Позже, — сказал он, — позже… У меня к вам, Катрин, тоже есть вопрос, на который вы должны ответить во имя спасения вашей души.

Катрин отступила, кротко улыбаясь: она была теперь убеждена в невиновности Бернара так же, как и в своей.

То, о чем подумала Катрин, мамаша Ватрен произнесла вслух:

— Я клянусь, что он не виновен.

— Ну да! — насмешливо произнес мэр, — неужели вы думаете, что если он виноват, то он вам вот так прямо и выложит: "Да, я убил господина Шолле"! Не такой он идиот, черт побери!

Бернар посмотрел на мэра ясным, чистым взором, в котором сквозила, впрочем, некоторая суровость, и сказал со всей искренностью:

— Я все расскажу, но не ради вас, господин мэр, а ради тех, кто любит меня; я скажу все, и Богу ведомо, солгал ли я или говорю правду. Да, первым моим побуждением было убить господина Шолле, когда появилась Катрин, а он поднялся и пошел ей навстречу. Да, я уже совсем было изготовился и собрался нажать на курок… но тут Господь Бог пришел мне на помощь, дал мне силы преодолеть искушение — я отбросил ружье подальше и убежал. Меня схватили бегущим. Но я бежал не потому, что совершил преступление, а потому, что хотел удержаться от него.

Мэр подал знак, и один из жандармов принес ружье.

— Вы узнаете это ружье? — спросил мэр.

— Да, это мое, — просто ответил Бернар.

— Как видите, из его правого ствола стреляли.

— Да, это так.

— А нашли его под дубом, рядом с ложбиной у Принце — ва источника.

— Я его действительно где-то там и бросил… — подтвердил Бернар.

В эту минуту Матьё с усилием поднялся, поднес руку к шляпе и заговорил каким-то униженным тоном:

— Извините, господин мэр, мне кажется, если поискать пыжи от ружья… если найти пыжи, это поможет засвидетельствовать невиновность господина Бернара. Он ведь делает их обычно не из бумаги, а вырубает пробойником из войлока.

Это заявление Матьё, в последние четверть часа забытого всеми, было встречено одобрительным шепотом.

— Жандармы, — приказал мэр, — вы слышали? Один из вас отправится на место убийства и постарается разыскать пыжи.

— Утром, на рассвете, мы туда сходим, — ответил один из жандармов.

Бернар пристально посмотрел на Матьё и встретился с его угрожающим взглядом. Его передернуло, словно от сверкнувших во мраке глаз змеи, и он с отвращением отвернулся.

Под горящим взглядом Бернара Матьё, возможно, и умолк бы, но, так как молодой лесник отвернулся, он, осмелев, продолжал:

— Вдобавок имеется еще одно, гораздо более убедительное доказательство невиновности господина Бернара.

— Какое? — осведомился мэр.

— Сегодня утром, — сказал Матьё, — я был здесь, когда господин Бернар заряжал свое ружье, чтобы идти охотиться на кабана… А чтобы отличить свои пули от других, он пометил их крестом.

— Что? — переспросил мэр. — Он пометил крестом каждую?

— Да, я в этом уверен, — подтвердил Матьё. — Я сам давал ему ножик, чтобы он поставил крест на пулях… Ведь так было дело, господин Бернар?

И под этой внешне вполне благожелательной речью Бернар так явственно ощутил безжалостный укус гадюки, что даже не стал ему отвечать.

Мэр подождал ответа Бернара и, видя, что тот молчит, спросил:

— Обвиняемый! Отвечайте, соответствуют действительности приведенные факты или нет?

— Да, сударь, — сказал Бернар, — все верно.

— Вот-вот, — снова подал голос Матьё, — вы понимаете, господин мэр, если бы можно было найти пулю и на ней не оказалось бы пометки крестом, я бы тогда сказал, что это стрелял не господин Бернар. Ну а если, напротив, будет крест на пуле, а пыжи — из войлока, ну уж тогда я просто не знаю, что и сказать…

Один из жандармов приложил руку к шапке:

— Извините, господин мэр…

— В чем дело, жандарм?

— В том, что этот парень говорит правду.

И жандарм указал на Матьё.

— Откуда вам это известно, жандарм? — спросил мэр.

— Да пока он говорил, я изучил левый ствол ружья. Пуля в нем помечена крестом, пыжи сделаны из войлока. Взгляните сами.

Мэр повернулся к Матьё.

— Друг мой, — сказал он, — все, что вы сейчас рассказали с добрым намерением помочь Бернару, к несчастью, уличает его в преступлении, ибо вот перед нами его ружье и из него был произведен роковой выстрел.

— А это ничего не значит, господин мэр, — возразил Матьё. — Господин Бернар мог разрядить свое ружье и где-нибудь еще, в другом месте. А вот если найдут пулю и пыжи на месте убийства, тогда будет плохо, очень плохо!

Мэр повернулся к обвиняемому.

— Итак, — осведомился он, — вам нечего больше добавить в свою защиту?

— Нечего, — ответил Бернар, — кроме разве того, что вопреки всей очевидности я невиновен.

— Я-то надеялся, что присутствие ваших родителей и невесты, — проговорил мэр торжественно, — присутствие этого достойного священнослужителя, — он указал на аббата Грегуара, — все же заставит вас сказать правду! Вот для чего я приводил вас сюда, но я ошибся.

— Я могу, господин мэр, сказать лишь то, что произошло на самом деле: я был грешен в дурной мысли, но я не виновен в дурном поступке!

— Вы твердо это решили?

— Что решил? — спросил Бернар.

— Вы не хотите признаваться?

— Я бы не стал никогда лгать в свою пользу, сударь, тем более не стану лгать себе во вред.

— В таком случае, жандармы, уведите его! — приказал мэр.

Жандармы подтолкнули Бернара:

— Ну, пошли!

Но мамаша Ватрен загородила дверь:

— Что вы делаете, господин мэр?! Вы его уводите?

— Естественно, я его увожу, — ответил мэр.

— Но куда же?

— В тюрьму, черт возьми!

— В тюрьму! Но разве вы не слышали, что он сказал вам? Он не виновен! И его отец сказал, что он не виновен.

— Да, да, — воскликнула Катрин, — и я говорю, что он не виновен!

— Дело в том, что, пока не найдут меченую крестом пулю и пыжи из войлока… — бормотал Матьё.

— Дорогая моя госпожа Ватрен, милая моя мадемуазель Катрин, — обратился к женщинам мэр. — Так положено по закону. Я официальное лицо. Совершено преступление. И даже не принимая во внимание, насколько оно затрагивает лично меня — ведь оно совершено против близкого мне молодого человека, помещенного ко мне его почтенными родителями, молодого человека, который мне дорог и которого я обязан был оберегать, — итак, не принимая этого во внимание, Шолле, равно как и ваш сын, — по закону посторонние мне люди. Нужно, чтобы правосудие совершилось. Дело чрезвычайно серьезное — речь идет о смерти человека! Жандармы, пошли!

Жандармы снова подтолкнули Бернара к двери.

— Прощай, отец, прощай, мать! — сказал юноша.

И он сделал несколько шагов, провожаемый горящим взглядом Матьё: этот взгляд словно тоже подталкивал его к выходу.

Но тогда в свою очередь Катрин встала на его пути.

— А мне, Бернар? Ты мне ничего не скажешь?! — спросила она.

— Катрин, — ответил юноша сдавленным голосом, — только когда я буду умирать, умирать невинным, я, может быть, и прощу тебя, но сейчас у меня просто на это нет сил!

— Неблагодарный! — воскликнула Катрин, отворачиваясь. — Я считаю его невиновным, а он полагает, что я в чем-то виновата!

— Бернар, Бернар! — вскричала мамаша Ватрен. — Прежде чем ты покинешь нас, сделай милость, скажи своей матери, что ты не держишь на нее зла!

— Матушка, — сказал Бернар со смирением, исполненным печали и величия, — если мне суждено умереть, я умру, благодаря Господа, давшего мне таких добрых и любящих родителей.

И, обернувшись к жандармам, он сказал:

— Идемте, господа! Я готов.

И среди сдавленных криков, слез, рыданий, сделав рукой прощальный жест, он направился к двери.

Но на пороге ему преградил путь задохнувшийся от бега Франсуа: парень был без галстука, весь мокрый от пота; в руках он сжимал куртку.

XIX СЛЕДЫ МАТЬЁ

Вбежав в дом, молодой человек сделал знак присутствующим оставаться на месте; все поняли, что Франсуа принес важные новости.

За исключением Бернара, все сделали шаг назад.

Матьё мешал отступить камин, у которого он пристроился, хотя, казалось, ему было трудно держаться на ногах и он не мог прийти в себя.

— Уф! — произнес Франсуа, бросив, вернее, уронив куртку на пол и прислонившись с измученным видом к дверному косяку.

— Что такое еще? — спросил мэр. — Этак мы, видно, сегодня не закончим. Жандармы, да ведите же его в Виллер-Котре!

Но аббат Грегуар понял, что забрезжило спасение. Он выступил вперед и сказал:

— Господин мэр, этот молодой человек хочет нам сообщить нечто очень важное. Выслушайте его. Франсуа, ты принес нам важные новости, не так ли?

— Спасибо, не беспокойтесь, — сказал Франсуа мамаше Теллье и Катрин, подбежавшим, чтобы помочь ему; аббат, мамаша Ватрен и Гийом смотрели на него, как потерпевшие в океане кораблекрушение смотрят с маленького плота на плывущее с горизонта спасительное судно.

Потом, обращаясь к мэру и жандармам, молодой лесник спросил:

— А куда это вы все собрались?

— Франсуа, Франсуа, — зарыдала мамаша Ватрен, — они уводят моего сына, моего бедного Бернара в тюрьму!

— О! — произнес Франсуа, — успокойтесь. Он еще пока не в тюрьме: ведь отсюда до Виллер-Котре не меньше полутора льё. Не говоря уже о том, что папаша Сильвестр спит сейчас сном праведника и ему нелегко будет проснуться в такой час, чтобы отпереть тюрьму!

— А! — с облегчением произнес Гийом, поняв, что Франсуа больше не тревожится за Бернара, раз заговорил таким тоном.

И Гийом принялся набивать свою трубку, о которой совсем забыл в последние полчаса.

Что касается Матьё, не привлекавшего к себе внимания, он незаметно проскользнул от камина к окну и уселся на подоконник.

— Что это, в самом деле! — рассвирепел мэр. — Мы должны слушаться господина Франсуа?! Жандармы, не задерживайтесь, отправляйтесь!

— Извините, господин мэр, — сказал Франсуа, — но я должен возразить против этого.

— Против чего?

— Против того приказа, что вы только что отдали.

— Да неужели ты что-то сообщишь, из-за чего им стоит задерживаться?

— Да, господин мэр, и вы сами в этом убедитесь. Предупреждаю только, что слушать придется довольно долго.

— Как?! Еще и долго слушать! Так приходи завтра, тогда и поговорим.

— О нет, господин мэр! — настаивал Франсуа. — Вы совершите огромную ошибку, если не выслушаете меня именно сегодня.

— Друг мой, — покровительственным тоном заявил мэр, — при расследовании преступления к дополнительному расследованию допускаются только достоверные факты. Я полагаю, вы сочтете справедливым, что я пренебрегаю вашим заявлением. Жандармы, уведите арестованного!

— Ну, так вот, — рассердился на этот раз Франсуа, — в таком случае вы обязаны меня выслушать, господин мэр, потому что те факты, которые я собираюсь сообщить, носят самый достоверный характер.

— Господин мэр! — вмешался аббат Грегуар. — Во имя религии и человечности заклинаю вас выслушать этого юношу.

— А я, сударь, во имя правосудия приказываю остановить ваше распоряжение, — произнес папаша Гийом.

И мэр, столкнувшись с такой суровой и властной силой — силой отцовской любви, невольно стих, но не желал признать себя побежденным.

— Сударь, — сказал он, — но коль скоро есть убитый, есть и убийца…

— Извините, господин мэр, — прервал его Франсуа, — да, действительно имеется убийца, но нет убитого.

— Как это — нет? — изумился мэр.

— Нет убитого? — повторили все присутствующие.

— Что он говорит? — спросил Матьё.

— Хвала Создателю! — произнес священник.

— Итак, — продолжал Франсуа, — даже если бы я ограничился одним этим сообщением, то и оно было бы достаточно хорошей новостью.

— Объясните же нам все это поподробнее, молодой человек, — приказал мэр начальственным тоном. Втайне он был доволен, что под таким предлогом уступает Франсуа, не роняя своего достоинства.

— Дело в том, что господин Шолле был сбит с ног силой выстрела, а упав, потерял сознание. Пуля ударилась о кошелек, набитый золотом, который он держал во внутреннем кармане, и срикошетила вдоль ребер.

— О-о! — вскричал потрясенный мэр, — вы утверждаете, друг мой, что пуля ударилась о кошелек?!

— Вот ведь какое удачное помещение денег, — рассмеялся Франсуа, — не так ли, господин мэр?

— Для закона не имеет значения, жив господин Шолле или нет. Имела место попытка убить его.

— Да, конечно, — согласился Франсуа. — Кто же утверждает обратное?

— Тогда ближе к делу! — заявил мэр.

— А я и не хочу ничего другого, да вы сами меня то и дело прерываете.

— Давай, говори, говори, Франсуа! — закричали все присутствующие.

Молчали только двое, но по разным причинам. Это были Бернар и Матьё.

— Итак, господин мэр, слушайте, как было дело, — объявил Франсуа.

— Но, — недоверчиво прервал его магистрат, — откуда ты можешь знать, как все происходило в полульё отсюда, если ты в это время находился с нами за столом в этом доме и никуда не выходил?

— Да, я вас не покидал, это верно. Ну и что же? Когда я говорю: "Вот кабан, это самец, это самка, этот трехлеток, этот двухлеток, а тот одинец" — разве я этих кабанов вижу? Нет, я вижу их следы в лесу, и это все, что мне нужно.

Франсуа даже не посмотрел в сторону Матьё, но тот почувствовал, как по спине его прошел озноб.

— Итак, я продолжаю, — сказал молодой лесник. — Вот как все произошло. Господин Бернар поначалу пришел в кабачок мамаши Теллье… Это так, мамаша Теллье?

— Да, верно, — ответила женщина. — И что же?

— Он был очень взволнован…

— Да, — подтвердила она, — так и было.

— Помолчите! — остановил ее мэр.

— Он ходил вот так, — продолжал Франсуа, изображая крупными шагами по комнате походку Бернара. — Затем он потерял терпение и два или три раза топнул ногой возле стола, который стоит в кабачке против двери.

— Он требовал себе вина! — воскликнула мамаша Теллье, возведя руки к небу в знак восхищения проницательностью Франсуа, граничащей с чудом.

Матьё вытер рукавом пот, выступивший на лбу.

— О, это совсем было нетрудно увидеть, — заметил Франсуа в ответ на восторг доброй женщины, — на песчаной почве выделяются следы башмаков, и три или четыре отпечатка оказались глубже других.

— Как же ты смог разобрать все это ночью?

— Ну, а луна? Вы думаете, она висит в небе только затем, чтобы на нее выли собаки? Через некоторое время господин Шолле верхом на лошади прибыл со стороны Виллер-Котре, спешился в тридцати шагах от кабачка матушки Теллье и привязал лошадь к дереву. Потом он прошел мимо господина Бернара. Я предполагаю также, что он искал на земле что-то, может быть, упавшие деньги. На этом месте виднеются кусочки застывшего свечного сала, значит, надо было посветить… Все это время господин Бернар прятался за буком, что против дома, и, видимо, продолжал сердиться, а доказательство тому — несколько мест на стволе дерева, с которых сорван мох как раз на уровне человеческой руки. Парижанин, найдя то, что искал, удалился в сторону Принцева источника и уселся там в четырех шагах от воды. Потом он поднялся и успел сделать двадцать два шага к дороге на Суасон, и вот тут-то в него выстрелили и он упал.

— Да, да, это было так! — воскликнула Катрин.

— Завтра, — подытожил этот рассказ мэр, — мы выясним, кто стрелял — поищем пыжи и пулю.

— Для этого не надо ждать завтрашнего дня: я их принес, — сказал Франсуа.

Луч радости осветил мертвенно-бледное лицо Матьё.

— Как? — промолвил мэр. — Вы их принесли? И пыжи и пулю?

— Да… Пыжи, как вы понимаете, найти было нетрудно, но вот с чертовой пулей пришлось повозиться. Она несколько отклонилась то ли из-за удара о кошелек с деньгами, то ли задев ребро. Как бы то ни было, я нашел ее в стволе бука… Вот, смотрите!

И Франсуа показал мэру лежащие на его ладони два пыжа и сплющенную пулю.

Мэр попросил жандармов посветить ему.

— Вы видите, господа, — объявил он, — эти пыжи сделаны из войлока, а что касается пули, то пусть сплющенная и бесформенная, но она сохранила отметину в виде креста.

— Черт возьми, — воскликнул Франсуа, — это удача! Ведь это пыжи Бернара и крест тот самый, которым он метил свои пули сегодня утром.

— Бог мой, что он говорит? — прошептал папаша Ватрен, с трудом удерживая трубку во рту.

— О, он же губит его! — вне себя крикнула Катрин.

— Ах, вот именно этого я и боялся, — пробормотал Матьё, силясь придать жалость своему лицу. — Бедный господин Бернар!

— Но вы тем самым признаете, что выстрел был произведен из ружья Бернара?

— Конечно, признаю, — ответил Франсуа, — это ружье господина Бернара, это пуля господина Бернара, это пыжи господина Бернара, но все это вовсе не означает, что из ружья стрелял именно господин Бернар.

"О! — подумал Матьё, — не подозревает ли он чего-нибудь?.."

— Как я вам уже говорил, — продолжал Франсуа, — господин Бернар был сильно рассержен, топал ногой, срывал мох, и, когда Шолле направился к Принцеву источнику, господин Бернар, следуя за ним, дошел до дуба. Здесь он прицелился и вдруг изменил свои намерения, отступил на несколько шагов и швырнул ружье на землю. Взведенный курок и край ствола ружья четко отпечатались на мягкой земле. Потом он бросился бежать.

— Господи Иисусе! — произнесла мамаша Ватрен. — Это просто чудо!

— Что я вам говорил, господин мэр? — заметил Бернар.

— Помолчи, помолчи, Бернар! — прикрикнул папаша Гийом. — Пусть говорит Франсуа. Ты же видишь, что он напал на верный след, как хороший охотничий пес!

"Ого! — сказал себе Матьё. — Дело начинает приобретать дурной оборот!"

— И вот тогда, — продолжал Франсуа, — появился другой…

— Какой еще другой? — спросил мэр.

— Этого я не знаю! — ответил Франсуа, подмигнув Бернару. — Был кто-то другой, это все, что я могу сказать.

"Уф, — обрадовался Матьё, — отлегло от сердца".

— Этот другой поднял ружье, оперся коленом о землю — значит, он не был таким умелым стрелком, как Бернар, — и выстрелил; вот тогда-то, как я уже говорил, господин Шолле упал.

— Но какой интерес имел этот появившийся другой убивать господина Шолле?

— А! Я не знаю, может, для того, чтобы обокрасть.

— Откуда же он узнал, что у господина Шолле были с собой деньги?

— Разве я не упоминал, что мне показалось, будто Парижанин уронил свой кошелек у самой изгороди, за которой мамаша Теллье ставит охлаждаться свое вино? И я бы не удивился, если бы узнал, что в это время убийца как раз и скрывался под изгородью. Я обнаружил следы, указывающие на то, что человек лежал там на животе, вырыв себе руками яму в песке.

— Так, значит, господина Шолле обокрали? — осведомился Гийом.

— Ну, конечно же! У него взяли ни много ни мало целых двести тридцать луидоров!

— О, прости меня, дорогой Бернар, — сказал папаша Гийом, — я не знал, что Парижанина обокрали, когда спрашивал тебя, не ты ли стрелял в него.

— Спасибо, отец! — сказал Бернар.

— Но кто же вор? — спросил мэр.

— Я уже говорил, что не знаю, кто этот человек. Только могу утверждать: подбегая к тому месту, откуда стрелял, этот человек нечаянно ступил в заячью нору и вывихнул себе левую ногу.

"Дьявольщина", — подумал Матьё, чувствуя, как его рыжие волосы зашевелились на голове.

— Ну, это уж слишком! — воскликнул мэр. — Как ты можешь знать, что он вывихнул себе ногу?

— А, невелика хитрость! — ответил Франсуа. — Шагов тридцать обе ноги оставляли одинаковый след, а остальную часть пути всю тяжесть тела несет одна правая нога, а след левой едва заметен. Значит, он вывихнул левую ногу и, когда наступает на нее, испытывает сильную боль.

"Ах!.." — испугался Матьё.

— Вот почему он и не убежал немедленно, — продолжал Франсуа. — Если б он убежал, то уж был бы теперь где-нибудь за пять или шесть льё отсюда, тем более что ноги у него крепкие и он явно хороший ходок. Но нет, он не удрал, а закопал свои двести тридцать луидоров в двадцати шагах от дороги, в ста шагах отсюда, меж двух кустов у подножия березы. Это место легко отыскать, там растет только одна береза.

Матьё снова обтер с лица пот и опустил одну ногу по другую сторону открытого окна.

— И куда же он оттуда отправился? — поинтересовался мэр.

— А! Оттуда он вышел на большую дорогу, а там столько следов, не счесть, тут я уже путаюсь.

— А деньги?

— Это были, господин мэр, золотые монеты по двадцать и сорок франков.

— Значит, вы выкопали все это золото и можете его представить в качестве доказательства?

— Ну нет! — воскликнул Франсуа. — Я воздержался от прикосновения к ворованному золоту — ведь оно обжигает!

И он помахал пальцами, словно действительно обжег их.

— Как же быть, однако?..

— Я сказал себе, — продолжал Франсуа, — что будет лучше прийти на это место с представителем правосудия. А так как вор не подозревает, что мне все известно, можно будет спокойно забрать все украденное.

"Ошибаешься! — мысленно произнес Матьё, с ненавистью глядя на Франсуа и Бернара. — Не найдете вы ничего".

Он тихонько перевалился через подоконник и растворился в ночи.

Никто, кроме Франсуа, не обратил внимания на его исчезновение.

— Это все, друг мой? — спросил мэр.

— Да, почти все, господин Руазен! — отвечал Франсуа.

— Ну, хорошо. Правосудие примет во внимание ваши показания. Но пока, поскольку вы никого конкретно не назвали и все строится на одних предположениях, то, как вы понимаете, обвинение с Бернара не снимается.

— Что касается этого, то я ничего не могу сказать, — промолвил Франсуа.

— Я выражаю вам искреннее сожаление, господин Гийом, я сожалею, госпожа Ватрен, но Бернар последует за жандармами в тюрьму.

— Ну что же, пусть так, господин мэр! Марианна, дай мне две рубашки и все остальное, что может понадобиться, — я останусь с Бернаром в тюрьме!

— И я тоже, я тоже! — воскликнула мать. — Я всюду последую за своим сыном!

— Поступайте как вам угодно, но пора в путь!

И мэр подал жандармам знак, как уже делал раньше, а они опять подтолкнули Бернара к двери.

Но тут снова на пороге перед ними возник Франсуа.

— Еще минуту, господин мэр, — попросил он.

— Если тебе больше нечего добавить к сказанному…

— Да, да, но не в этом дело. Давайте предположим…

Казалось, Франсуа ищет ускользающую мысль.

— Предположим — что?

— Ну, предположим, что я знаю, кто виновен.

Все присутствующие вскрикнули.

— Предположим, например, — продолжал молодой лесник, понизив голос, — что он сейчас был здесь.

— Здесь? — спросил изумленный мэр.

— Предположим, что, услышав, как я говорю об его спрятанной добыче, он тут же отправился перепрятывать ее в более надежное место.

— Но в таком случае, — воскликнул мэр, — от нас ускользнет доказательство и мы окажемся в прежнем положении!

— Это верно; но послушайте мое последнее предположение, господин мэр. Предположим, что я посадил в кустах у березы засаду: в правом кусте Бобино, в левом — Молодого. И в то самое мгновение, когда вор схватит свою добычу, они схватят вора! А?

С дороги послышался шум, с каким обычно тащат человека, не желающего идти.

— Вот, кстати, поглядите-ка! — сказал Франсуа со смехом, прекрасно завершившим его мысль. — Они схватили его, он упирается, и им приходится его тащить!

И вскоре на пороге появились Молодой и Бобино, тянувшие Матьё за ворот.

— Эх, черт побери! — кричал Бобино. — Да пойдешь ты наконец, бродяга?

— Иди, иди, негодяй, не ломайся! — вторил Молодой.

— Матьё! — воскликнули все в один голос.

— Вот кошелек, господин мэр, — сказал Молодой.

— А вот и вор! — добавил Бобино. — Поговори-ка с господином мэром, красавчик ты наш!

Он подтолкнул Матьё, и тот сделал несколько шагов, сильно хромая.

— Я был прав! — воскликнул Франсуа. — Он хромает на левую ногу. Ну как, в следующий раз поверите моим предсказаниям, господин мэр?

Матьё понял, что попался с поличным и что пытаться отрицать содеянное бесполезно, — оставалось скрепя сердце примириться с неизбежным.

— Да, — сказал он, — да, я это сделал. Ну и что? Я хотел только поссорить господина Бернара с мадемуазель Катрин за то, что господин Бернар дал мне пощечину; но, когда я увидел золото, у меня голова пошла кругом! А потом господин Бернар бросил свое ружье! Тут меня черт и попутал! Я его подобрал — и вот вам! Но, клянусь, я все это делал совершенно бессознательно! А поскольку Парижанин остался жив, я отделаюсь десятью годами галер!

Все с облегчением перевели дыхание, все потянулись к Бернару, но Катрин первая бросилась ему на шею.

Он хотел ее обнять, но его руки были еще связаны.

Аббат Грегуар заметил горькую усмешку Бернара.

— Господин мэр, — сказал он, — полагаю, что теперь вы прикажете отпустить Бернара на свободу, прямо сейчас.

— Жандармы, молодой человек свободен, — распорядился мэр, — развяжите ему руки.

Жандармы повиновались.

И родные, смеясь и плача от радости, окружили молодого человека.

Все были растроганы, и даже мэр смахнул слезу.

Общую картину портил своим присутствием лишь Матьё, и мэр приказал жандармам, указывая на него:

— Отведите этого человека в тюрьму Виллер-Котре и заприте хорошенько.

— А папаша Сильвестр? Тюремщик вряд ли скажет спасибо, если разбудить его в такое время! — сказал Матьё.

И, вырвав свои руки из рук жандармов, пытавшихся надеть ему наручники, он в последний раз издал крик совы.

Потом он покорно протянул руки, позволил их сковать и вышел вместе с жандармами.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Таким образом, Матьё был отправлен в тюрьму Виллер-Котре и посажен к папаше Сильвестру вместо Бернара Ватрена.

После ареста настоящего преступника, уведенного жандармами, удалился и мэр, опустив голову и бросив на прощание взгляд, в котором сквозило раскаяние; славные обитатели Нового дома остались одни в своем кругу, ибо нельзя же было считать посторонними добрую мамашу Теллье, достойного аббата Грегуара, Бобино с Молодым — двух искусных актеров, обеспечивавших развязку драмы, — а тем более славного Франсуа, умелого следопыта, выполнившего свою задачу с прозорливостью, достойной последнего из могикан! Ничто больше не могло помешать радости, охватившей все семейство и их друзей.

Прежде всего состоялось крепкое рукопожатие отца с сыном. Этим рукопожатием сын как бы говорил: "Вы видите, отец, я не солгал", и в ответном пожатии слышалось: "Да разве я усомнился в тебе всерьез, Бернар?"

Затем последовало долгое объятие с матерью, которая шептала:

— И подумать только, что во всем была виновата я!

— Тсс! Не будем больше об этом! — возразил Бернар. — Это из-за меня, из-за моего упрямства все случилось!

— Не говорите так, прошу вас!

— Простишь ли ты меня, мой бедный сынок?

— Матушка! Милая, добрая матушка!

— Во всяком случае, я была наказана. И вы, надеюсь, будете достойно вознаграждены!

Подойдя к аббату Грегуару, Бернар протянул ему обе руки и спросил, глядя в глаза:

— И вы, дорогой господин аббат, тоже не усомнились во мне?

— Разве я не знал тебя лучше, чем знают твои родители?

— Как это лучше, господин аббат? — переспросила Марианна.

— Конечно, лучше, — поддержал священника папаша Ватрен.

— Но позвольте! — воскликнула его супруга, готовая вступить в спор. — Кто же может знать ребенка лучше его собственной матери?

— Тот, кто сформировал его душу, после того как мать создала его тело, — заметил Ватрен. — Я не возражаю, и ты, жена, возьми с меня пример, помолчи!

— Ну нет, не могу я молчать, когда говорят, что кто-то другой знает моего сына лучше, чем я!

— Да, лучше, матушка, — возразил Бернар, — если позволите, я скажу всего одно слово, и этого будет достаточно для такой набожной женщины, как вы. — Затем он добавил с улыбкой: — Разве вы забыли, что господин аббат мой исповедник?

Пришла очередь Катрин, разговор с которой Бернар эгоистически оставил под самый конец, чтобы без помех побыть с ней подольше.

— Катрин, милая Катрин! — задыхаясь, выговорил он.

— Бернар, славный мой Бернар, — произнесла девушка дрогнувшим голосом и со слезами на глазах.

— Давай выйдем, — сказал юноша и повел ее к двери.

— Да куда же они уходят? — встрепенулась матушка Ватрен; движение это можно было приписать ревности.

Отец только пожал плечами.

— Это их дело, мать, пусть идут, не мешай им! — сказал он, набивая трубку.

— Но…

— А ты представь себя на их месте, в их возрасте, да когда столько всего случилось — неужели бы нам с тобой не о чем было поговорить?

— Гм… — растерялась мамаша Ватрен, бросив на дверь последний взгляд, но, даже если бы дверь и осталась открытой, молодых людей нельзя было увидеть: они уже скрылись в лесу и темнота ночи поглотила их.

А Бобино, Молодой, Франсуа и папаша Ватрен принялись в свете горевших свечей разглядывать бутылки, еще не убранные со стола; они всерьез задумались: не сесть ли им за стол и не закусить ли?

Аббат Грегуар воспользовался тем, что на него никто не обращал внимания, тихо взял шляпу и трость, осторожно выскользнул из дома через полуоткрытую дверь и направился в Виллер-Котре, где его ждала племянница мадемуазель Аделаида Грегуар, изнывавшая от беспокойства.

Мамаша Теллье и г-жа Ватрен расположились у камина и принялись оживленно беседовать. Хотя беседа велась вполголоса, она не становилась от этого ни короче, ни последовательнее.

Бернар и Катрин возвратились уже на рассвете. Они напоминали двух перелетных птиц, улетавших и возвратившихся вместе. Катрин, не сводившая глаз с жениха, улыбаясь, поцеловала Марианну и Гийома и собиралась подняться в свою комнату, но Бернар остановил ее, словно она о чем-то забыла.

— Ну, что же ты? — спросил он с нежным упреком.

И она поняла его без дальнейших слов: ведь души их были сестрами.

Она подошла к Франсуа, сидевшему с мужчинами за столом, и подставила ему щеку для поцелуя.

— Что такое? — спросил Франсуа в изумлении от радостной неожиданности.

— Этот поцелуй — ее благодарность тебе, черт побери! — сказал Бернар. — Я думаю, мы достаточно многим тебе обязаны!

— А! О! — вскричал Франсуа. — Мадемуазель Катрин!

Он вытер рот салфеткой и крепко расцеловал раскрасневшуюся от смущения девушку в обе щеки.

Еще раз попрощавшись с Бернаром, Катрин поднялась к себе.

— Ну, друзья, — сказал Бернар, — я думаю, пора нам делать обход. Быть счастливым, конечно, прекрасно, но надо и послужить герцогу Орлеанскому.

Он взял свое ружье с одним разряженным стволом, принесенное жандармами как доказательство его виновности, и пробормотал:

— Подумать только…

И нахлобучив шапку, он позвал друзей:

— Пойдем, пойдем!

Выходя из дому, Бернар посмотрел наверх: Катрин была у окна, встречая улыбкой солнце, собирающееся озарить их счастливый день. При виде Бернара она сорвала гвоздику, поцеловала ее и бросила ему.

Он поймал цветок на лету, повторил поцелуй любимой, запечатленный в душистых лепестках, и спрятал цветок на груди, после чего в обществе трех товарищей углубился в лес.

Наступившее утро напомнило мамаше Теллье о ее кабачке; она простилась с супругами Ватрен и поспешила к своей хижине у Принцева источника так же быстро, как накануне сюда прибежала.

Она спешила донести туда тот ворох вестей, что станут темой всех разговоров в течение дня.

Бернар невиновен! Матьё — преступник! Брак Катрин и Бернара состоится через две недели! Давно уже такого рода новостей не было у деревенских кумушек!

В Новом доме у Ватренов между супругами шла борьба великодуший: каждый уговаривал другого лечь спать, чтобы самому сделать уборку. Поскольку из-за упрямства жены это состязание в великодушии грозило перерасти в ссору, папаша Ватрен надел шапку и отправился по дороге в Виллер-Котре.

Дойдя до Прыжка Оленя, он увидел г-на Руазена, направлявшегося куда-то в двуколке, которой управлял его старый слуга Пьер.

Ватрен хотел свернуть в лес, но был замечен мэром.

Господин Руазен остановил двуколку, соскочил на землю и бросился к лесничему, крича:

— Господин Ватрен! Дорогой господин Ватрен!

Гийом остановился.

Он не хотел видеть г-на Руазена из чувства брезгливости, присущего каждому честному человеку, которому свойственно краснеть при виде чужого неблаговидного поступка.

А именно неблаговидным, как мы помним, было предложение, сделанное мэром накануне папаше Ватрену.

Остановившись, лесничий спрашивал себя, что может быть нужно от него этому человеку.

Он ждал, стоя к мэру спиной, и, лишь когда тот подошел, повернулся к нему.

— Что вам еще угодно? — резко спросил он.

Явно смущенный, мэр снял свою шляпу, в то время как шапка старого лесничего оставалась у того на голове.

— Дело в том, господин Ватрен, — ответил он, — что, расставшись с вами этой ночью, я много размышлял.

— В самом деле? И о чем же? — осведомился папаша Ватрен.

— Обо всем, дорогой господин Ватрен, а особенно о том, как дурно и некрасиво желать завладеть добром соседа, даже если это богатый принц.

— А с какой стати вы мне об этом говорите, сударь, разве я хотел завладеть чьим-либо добром? — спросил старик.

— Мой дорогой господин Ватрен, то, что я сказал, не имеет к вам никакого отношения, — уточнил мэр сокрушенно.

— Тогда о ком же речь идет?

— Только обо мне, господин Ватрен, и о тех скверных предложениях, что я сделал вам этой ночью по поводу деревьев рядом с моим участком…

— Вот оно как! Так вы потому и подошли ко мне?

— А почему бы и нет, если я понял, что был не прав и поэтому должен извиниться перед честным человеком, которого оскорбил?

— Но, господин мэр, вы меня не оскорбили.

— Как бы не так! Разве не оскорбление делать порядочному человеку такие предложения, опровергающие всю его предыдущую жизнь?

— Хорошо! Но, право, господин Руазен, вам не стоило беспокоиться из-за такого пустяка.

— Не пустяка, когда вид ближнего твоего вгоняет в краску и с ним не решаешься поздороваться при встрече.

Я считаю это совсем не пустяком, сударь. Поэтому прошу вас, господин Ватрен, простить меня.

— Я должен простить?

— Да, вы.

— Но я не аббат Грегуар, чтобы давать отпущение грехов, — сказал старик.

Все только что услышанное одновременно и растрогало и позабавило его.

— Нет, вы не аббат, но вы, Ватрен, честный человек, а все честные люди составляют как бы одну семью… А вот я на какое-то мгновение выпал из этой семьи… Чтобы вернуть меня в нее, протяните же мне руку, господин Ватрен.

Слова мэра прозвучали так проникновенно, что у старого лесничего выступили слезы. Он снял левой рукой шапку, как делал обычно перед инспектором г-ном Девиоленом, и протянул г-ну Руазену правую руку. Тот пожал ее с такой силой, что легко мог бы ее сломать, не будь папаша Гийом таким крепким.

— Но это еще не все, господин Ватрен.

— Не все?

— Нет.

— Что же еще, господин Руазен?

— Я был не прав не только по отношению к вам.

— A-а, вы имеете в виду обвинение против Бернара? Видите, господин мэр, не стоит торопиться с обвинением.

— Вижу, сударь, что мой гнев, направленный на вас, сделал меня несправедливым по отношению к Бернару и чуть не толкнул на ужасный поступок — это будет мучить меня всю жизнь, если Бернар не простит меня.

— Ну, за этим дело не станет! Успокойтесь, господин мэр, Бернар так счастлив, что все уже забыл.

— Да, дорогой господин Ватрен, но в один прекрасный день он вспомнит, покачает головой и скажет сквозь зубы: "А все-таки господин мэр — скверный человек!"

— А! — рассмеялся Ватрен. — Конечно, я не могу поручиться, что такое не придет ему как-нибудь в голову, когда он будет в дурном расположении духа.

— Есть средство, которое помогло бы ему если не забыть — мы не властны над своей памятью, — то во всяком случае прогнать эту мысль, едва она появится.

— Какое же?

— Необходимо, чтобы он простил меня так же искренне и чистосердечно, как простили вы.

— Если вас это беспокоит, то я вам скажу, что ручаюсь за него как за самого себя. Ведь у Бернара желчи не больше, чем у цыпленка. Я скажу ему, чтобы он к вам зашел, — он все-таки моложе вас.

— Надеюсь, что ко мне придете и вы, и мамаша Ватрен, и Катрин, и Франсуа, и два лесника из вашего лесничества.

— Хорошо! А когда?

— Сразу после венчания.

— В связи с чем?

— В связи со свадебным обедом.

— О господин Руазен, благодарю вас, не надо!

— Не говорите "нет", господин Ватрен, это решено. Если вы откажетесь, я буду считать, что вы и ваш сын упорно держите на меня зло. Я обещал себе, что устрою свадебный обед. Вы знаете, едва я лег в постель, вернувшись от вас, как это пришло мне в голову, и я даже не мог заснуть. Сочинял меню…

— Но, господин Руазен!..

— Прежде всего будет обязательно подан окорок из кабана, которого вы вчера убили, вернее, убил Франсуа. А господин инспектор наверняка разрешит пристрелить одну косулю; я сам отправлюсь на пруд Раме и наловлю там рыбы, мамаша Ватрен приготовит фрикасе из кролика — этого никто не умеет делать лучше нее! Есть у нас отличное шампанское — оно прибыло прямо из Эперне, и есть старое бургундское — оно так и просит, чтобы его скорее выпили.

— Но все же, господин Руазен…

— Никаких отговорок, никаких "но", никаких "однако", папаша Гийом, иначе я должен буду сказать себе: "Ну, Руазен, кажется, ты действительно дурной человек, раз с тобой не хотят иметь дела самые честные люди на свете!"

— Господин мэр, я вам пока не могу ничего ответить.

— А если вы мне ничего не ответите, то госпожа Руазен и мадемуазель Эфрозина совсем сживут меня со свету, ведь это они вбивали мне в голову целую кучу дурацких и завистливых мыслей! Ах, как прав был господин аббат, когда говорил, что во все времена женщина губила мужчину!

Папаша Ватрен собирался было еще сопротивляться, но вдруг почувствовал, что кто-то тянет его за карман куртки.

Он обернулся.

Это был старый Пьер.

— О господин Ватрен, не отказывайте господину мэру в том, о чем он вас так просит… во имя…

И старый Пьер мучительно искал, во имя чего он мог бы уговорить Гийома согласиться.

— Во имя… да, во имя тех двух монет по сто су, которые вы для меня дали господину аббату Грегуару, когда узнали, что господин мэр прогнал меня, чтобы взять Матьё!

— Это была еще одна вздорная мысль, которую мне вбили в голову эти чертовы женщины!.. Ах, женщины, женщины! Тольковаша жена, господин Ватрен, — просто святая!

— Моя жена?! — воскликнул Ватрен. — О! Сразу видно…

Он хотел сказать: "Сразу видно, что вы ее совсем не знаете", — но вовремя остановился и закончил со смехом:

— Сразу видно, что вы ее хорошо знаете!

Потом, видя, что мэр ждет его окончательного ответа, он добавил:

— Ну хорошо, господин мэр. Договорились. Свадебный обед будет у вас в доме после венчания.

— А свадьба состоится на неделю раньше, чем вы думаете! — воскликнул господин Руазен.

— Как это? — осведомился старый лесничий.

— Угадайте, куда я еду?

— Вы?

— И прямо сейчас.

— Куда же?

— Так вот, я еду в Суасон, чтобы купить разрешение у монсеньера епископа.

И мэр взобрался в двуколку вместе со старым Пьером.

— Послушайте, — улыбаясь во весь рот, вскричал папаша Ватрен, — в таком случае я вам сейчас отвечу за Бернара. Даже если бы вы в десять раз хуже с ним обошлись, он бы с радостью вас простил за эту услугу!

Господин Руазен хлестнул лошадей, и одноколка тронулась в путь. Глядя ей вслед, папаша Гийом так задумался, что не заметил, как погасла его трубка.

Когда двуколка скрылась из виду, он пробормотал:

— Право, никогда бы не подумал, что он окажется таким славным человеком!

И, высекая огонь, продолжал говорить сам с собой:

— Что же, он прав. Во всем виноваты женщины. Ох, уж эти женщины!

И Ватрен выпустил клуб дыма. Затем, задумчиво покачивая головой, он медленно зашагал в сторону Нового дома.

Две недели спустя, благодаря разрешению, полученному г-ном Руазеном у его преосвященства епископа Суасонского, в маленькой церкви Виллер-Котре радостно звучал орган. Перед аббатом Грегуаром стояли коленопреклоненные Катрин и Бернар и улыбались шуткам Франсуа и малыша Биша, державших венчальный покров над головами новобрачных.

Госпожа Руазен и ее дочь мадемуазель Эфрозина сидели на стульях, украшенных их вензелями и обитых бархатом, чуть в стороне от прочей публики, присутствовавшей на церемонии.

Мадемуазель Эфрозина то и дело посматривала на красавца Парижанина, еще бледного после ранения, но уже достаточно оправившегося, чтобы прийти на свадьбу.

Было замечено, что внимание г-на Шолле больше привлекала прекрасная новобрачная, залившаяся румянцем смущения под своим венком из флёрдоранжа, чем мадемуазель Эфрозина.

На церемонию прибыл также и господин инспектор в сопровождении своего рода почетного эскорта из тридцати или сорока лесников.

Аббат Грегуар произнес небольшое наставление новобрачным, длившееся не больше десяти минут и вызвавшее слезы у его прихожан.

Когда по окончании церемонии все вышли из церкви, кем-то с силой брошенный камень упал прямо в толпу, к счастью никого не задев.

Камень пролетел со стороны тюрьмы, отделенной от церкви всего лишь небольшой улочкой.

За решеткой окна все увидели Матьё.

Это он и швырнул камень.

Заметив, что на него смотрят, он сложил руки у рта и издал крик совы.

— Эй, господин Бернар! — крикнул он. — Вам известно, что крик совы предвещает беду?!

— Да, — сказал Франсуа, — но когда предсказатель дурной, то и предсказание ложно.

И свадьба удалилась, оставив заключенного скрежетать зубами.

На следующий день Матьё был перевезен из Виллер-Котре в тюрьму Лана, где обычно происходят департаментские сессии суда присяжных.

Как Матьё и предвидел, его приговорили к десяти годам галер.

Полтора года спустя в разделе происшествий в газетах появилась следующая публикация.

"Газета "Марсельский семафор" сообщает:

"На каторге в Тулоне была совершена неудавшаяся попытка побега.

Один из каторжников где-то достал напильник. Ему удалось перепилить свою цепь и спрятаться за штабелем на лесном складе, где работали арестанты.

Когда настал вечер, он ползком, не замеченный охраной, добрался до берега и бросился в море, но всплеск воды привлек внимание часового, который обернулся и приготовился стрелять, как только голова беглеца возникнет снова на поверхности воды. Через несколько секунд каторжник высунул голову, чтобы набрать воздуха, но тут же последовал выстрел часового.

Беглец опять погрузился в воду, чтобы больше не появиться.

Звук выстрела мгновенно поднял солдат и охранников на поиски бежавшего; две или три лодки были спущены на воду, но ни беглеца, ни его труп обнаружить не удалось.

Только на следующее утро, около десяти часов, бездыханное тело каторжника, пытавшегося бежать накануне, всплыло на поверхность.

Этот несчастный, осужденный на десять лет галер за предумышленное покушение на убийство (но со смягчающими обстоятельствами), значился в тюремных списках только по имени — Матъё"".

Александр Дюма Капитан Ришар

I ГЕРОЙ HE НАШЕЙ ИСТОРИИ

Приблизительно в восемнадцати льё от Мюнхена, названного в "Путеводителе по Германии" господ Ришара и Кетена одним из самых развитых городов не только в Баварии, но и во всей Европе; в девяти льё от Аугсбурга, прославившегося сеймом, на котором Меланхтон в 1530 году провозгласил формулу лютеранского закона; в двадцати двух льё от Регенсбурга, где с 1662 по 1806 год в мрачных залах ратуши заседали чины Германской империи, — возвышается, подобно часовому, просматривающему течение Дуная, маленький городок Донаувёрт.

Четыре дороги ведут к старинному городку, где Людвиг Строгий по несправедливому подозрению в неверности приказал обезглавить несчастную Марию Брабантскую: две из них — нёрдлингенская и диллингенская — идут из Штутгарта, то есть из Франции, и две — аугсбургская и айхахская — идут из Австрии. Первые две следуют по левому берегу Дуная; две другие сначала проходят по правому берегу реки, а потом пересекают ее, через простой деревянный мост приводя в Донаувёрт.

Сейчас, когда железная дорога доходит до Донаувёрта, а пароходы спускаются по Дунаю от Ульма до Черного моря, город обрел большее значение и несколько оживился, но все было иначе в начале нашего века.

Однако старый вольный город, который в обычное время казался храмом, возведенным в честь богини Одиночества и бога Тишины, 17 апреля 1809 года являл собой зрелище, настолько непривычное для его двух тысяч пятисот жителей, что, за исключением младенцев в колыбели и парализованных старцев, оставшихся дома (одни из-за своей слабости, другие из-за немощи), все население заполняло его улицы и площади, а особенно ту улицу, где заканчивались две дороги, идущие из Штутгарта, и Замковую площадь.

Вечером 13 апреля, когда три почтовые кареты, сопровождаемые телегами и фургонами, остановились у гостиницы "Рак", из первой вышел генерал, одетый, как и император: маленькая шляпа и сюртук поверх мундира; из двух других — целый штаб; тут же распространился слух, что победитель при Маренго и Аустерлице избрал городок Донаувёрт отправным пунктом для своих операций в новой кампании, которую он собирался предпринять против Австрии.

Этот генерал (самые любопытные, разглядывая его в первый же вечер через оконные стекла гостиницы, давали ему лет пятьдесят шесть или пятьдесят семь, а самые осведомленные называли его старым маршалом Бертье, князем Невшательским), как утверждали, опережал императора только на два-три дня; уже в ночь своего прибытия он разослал во все стороны гонцов и приказал сосредоточить войска у Донаувёрта, что и начало осуществляться через день; в результате как в самом городе, так и вне его только и слышались фанфары и барабанная дробь, а с четырех сторон стягивались баварские, вюртембергские и французские войска.

Скажем несколько слов о двух старых неприятелях — о Франции и Австрии — и об обстоятельствах, что привели ко всем этим передвижениям после того, как император Наполеон и император Франц II разорвали мир, подписанный в Пресбурге.

Император воевал в Испании.

Вот как разворачивались события.

Амьенский договор, который в 1802 году привел к миру с Англией, просуществовал только один год, поскольку Англия добилась от Жоао VI, короля Португалии, нарушения его обязательств перед императором французов. При этом известии Наполеон ограничился одной строчкой, подписав ее своим именем:

"Дом Браганца перестал царствовать".

Жоао VI, изгнанный из Европы, был вынужден пересечь Атлантику и попросить убежища в португальских колониях.

Если Камоэнс, потерпев кораблекрушение у берегов Кохинхины, спас свою поэму, держа ее в одной руке и гребя другой, то Жоао VI в буре, что увлекла его к Рио-де-Жанейро, утратил свою корону. Правда, следует сказать, что там он нашел другую: взамен потерянного королевства в Европе он был провозглашен императором Бразилии.

Французские армии, получив проход через Испанию, оккупировали Португалию, и ее губернатором был назначен Жюно.

Португалия считалась такой маловажной территорией, что туда достаточно было послать губернатора.

Но планы императора на этом не останавливались.

Пресбургский договор, навязанный Австрии после битвы при Аустерлице, обеспечил Евгению Богарне вице-королевство в Италии; Тильзитский договор, навязанный Пруссии и России после битвы под Фридландом, отдал Жерому Вестфальское королевство; теперь речь шла о том, чтобы переместить Жозефа и дать престол Мюрату.

Были приняты меры предосторожности.

Секретная статья Тильзитского договора разрешала императору России завладеть Финляндией, а императору французов — Испанией.

Оставалось найти для этого подходящий случай.

И случай не замедлил представиться.

Мюрат остался в Мадриде с тайными инструкциями. Король Карл IV жаловался Мюрату на ссоры со своим сыном: тот только что добился от отца отречения и унаследовал престол под именем Фердинанда VII. Мюрат посоветовал Карлу IV, считавшему Наполеона своим союзником, обратиться к нему; Карлу IV нечего было терять, и он с благодарностью согласился на третейский суд, а Фердинанд VII, не чувствуя свою позицию достаточно сильной, принял это предложение с беспокойством.

Мюрат осторожно подтолкнул отца и сына к Байонне, где их ожидал Наполеон. Едва они попали в лапы льва, как с ними было покончено: Карл IV отрекся в пользу Жозефа, объявив Фердинанда недостойным царствовать. Наполеон наложил правую, руку на отца, левую — на сына и отправил первого в Компьенский дворец, а второго — в замок Балансе.

Все это, возможно, устраивало Россию (с ней была договоренность об этом, и она получила компенсацию), но не устраивало Англию: она ничего тут не выигрывала (наоборот, получала противостоящую ей континентальную систему) и поэтому, не спуская настороженного взгляда с Испании, держалась наготове, чтобы воспользоваться первым же восстанием, которое, впрочем, не заставило себя ждать.

Двадцать седьмого мая 1808 года, в день святого Фердинанда, вспыхнули волнения в десяти различных пунктах, а главным образом в Кадисе, где восставшие захватили французский флот, укрывавшийся-там после Трафальгарского разгрома.

Затем, менее чем через месяц, по всей Испании распространяется следующий катехизис:

"— Ты кто, дитя мое?

Испанец, милостью Божьей.

Что ты хочешь этим сказать?

Я хочу сказать, что я порядочный человек.

Кто враг нашего благополучия?

— Император французов.

— Что такое император французов?

Злодей! Источник всех бед, разрушитель всех благ, средоточие всех пороков!

— Сколькими натурами он обладает?

Двумя: человеческой и дьявольской.

— Сколько имеется императоров у французов?

— По сути, один, но под тремя личинами.

— Как их зовут?

— Наполеон, Мюрат и Мануэль Годой.

— Который из них самый злобный?

— Все они одинаковы.

— От кого произошел Наполеон?

— От греха.

А Мюрат?

— От Наполеона.

А Годой?

От их соития.

— Какова сущность первого?

— Гордость и деспотизм.

Второго?

— Разбой и жестокость.

— А третьего?

— Жадность, предательство, невежество.

Что такое французы?

— Бывшие христиане, ставшие еретиками.

— Какого наказания заслуживает испанец, не выполнивший свой долг?

— Смерти и позора предателю.

Как должны вести себя испанцы?

— Согласно правилам, установленным нашим Господом Иисусом Христом.

— Кто освободит нас от наших врагов?

Доверие друг к другу и оружие.

— Грех ли убить француза?

— Нет, отец мой, напротив: Небу угодно, если убьешь одну из этих собак-еретиков".

Это были странные принципы, но они находились в полном соответствии с диким невежеством народа, исповедовавшего их.

Последовало всеобщее восстание, и результатом его стала капитуляция при Байлене, то есть первое позорное пятно в истории нашего оружия с 1792 года.

Капитуляция была подписана 22 июля 1808 года.

Тридцать первого числа того же месяца английская армия высадилась в Португалии.

Двадцать первого августа состоялась битва при Вимейро, стоившая нам двенадцати пушек и полутора тысяч убитых и раненых; наконец, 30-го числа было подписано соглашение в Синтре, по которому армию Жюно надлежало вывести из Португалии.

Эти новости вызвали чрезвычайный отклик в Париже.

Наполеон знает одно лишь лекарство для такого поворота событий — свое присутствие.

Бог еще с ним, удача сопровождает его. Испанская земля увидит еще чудеса Риволи, Пирамид, Маренго, Аустерлица, Иены и Фридланда.

Он пожмет руку императору Александру, убедится в намерениях Пруссии и Австрии (за ней следят новоиспеченные короли: Саксонский — из Дрездена, а Вестфальский — из Гессен-Касселя). Он приведет с собой из Германии восемьдесят тысяч ветеранов, заглянет по пути в Париж, где объявит законодателям, что вскоре орлы будут парить над башнями Лиссабона, и отправится в Испанию.

Четвертого ноября он прибывает в Тол осу.

Десятого маршал Сульт при поддержке генерала Мутона берет Бургос, захватывает двадцать пушек, убивает три тысячи испанцев и столько же берет в плен.

Двенадцатого маршал Виктор разбивает при Эспиносе два корпуса — ла Романы и Блэка, убивает восемь тысяч их солдат, десять генералов, берет двенадцать тысяч пленных и захватывает пятьдесят пушек.

Двадцать третьего маршал Ланн уничтожает при Туделе армии Палафокса и Кастаньоса, забирает у них тридцать пушек, берет в плен три тысячи солдат и убивает или топит четыре тысячи.

Дорога на Мадрид открыта! Пожалуйте в город Филиппа V, сир! Разве вы не наследник Людовика XIV и не знаете дорогу ко всем столицам? К тому же депутация города Мадрида ожидает вас и выходит вам навстречу, чтобы попросить у вас прощения, и вы с удовольствием дадите его…

Теперь поднимитесь на плоскую крышу Эскуриала и послушайте: со всех сторон вы услышите только эхо победы!

Вот ветер с востока — он несет вам весть о боях при Кардедеу, Льинарсе, Льобрегате, Сан-Фелисе и Молино-дель-Рей; впишем пять новых названий в наши календари — и нет больше врагов в Каталонии!

А вот ветер с запада, также ласкающий ваш слух, — он дует из Галисии и сообщает вам, что Сульт разбил арьергард Мура, заставил целую испанскую дивизию сложить оружие; ваш военачальник прошел по трупам испанцев, добрался до англичан, отбросил их на корабли, и те распустили паруса и исчезли, оставив на поле боя тела главнокомандующего и двух генералов.

А вот северный ветер, весь пронизанный пламенем, — он несет вам весть о взятии Сарагосы. Прежде чем вступить на центральную площадь, сир, мы дрались двадцать восемь дней! И еще двадцать восемь дней после того, как на нее вступили, дрались от дома к дому, как в Сагунте, как в Нуманции, как в Калагоре! Дрались мужчины, женщины, старики, дети, дрались священники! Французы стали хозяевами Сарагосы, то есть того, что было городом, а стало лишь руинами!

А вот южный ветер — он несет вам вести: взят Опорто, восстание в Испании задушено — если не сказать погашено, Португалия захвачена — если не сказать снова завоевана. Вы сдержали свое слово, сир! Ваши орлы парят над башнями Лиссабона!

Но где же вы, о победитель! И почему, едва приехав, вы вновь отправились в путь?

Ах, да! Ваш старый недруг, Англия, только что сбила с пути Австрию; она сказала ей, что вы находитесь в семистах льё от Вены, что вам еще необходимо собрать вокруг себя все свои силы и сейчас подходящий момент, чтобы отобрать у вас — у вас, кого папа Пий VII только что отлучил от Церкви, как отлучили Генриха IV Германского и Филиппа Августа Французского, — отобрать у вас Италию и прогнать вас из Германии. И она поверила в это, самонадеянная! Она собрала пятьсот тысяч человек, отдала их в руки своих трех эрцгерцогов — Карла, Людвига, Иоганна — и сказала им: "Летите, мои черные орлы! Я отдаю вам на растерзание рыжего орла Франции!"

Семнадцатого января Наполеон верхом отправился из Вальядолида; 18-го он прибыл в Бургос, а 19-го — в Байонну; там он сел в карету и, когда все думали, что он еще в Старой Кастилии, 22-го в полночь уже стучал в ворота Тюильри со словами: "Открывайте, это будущий победитель Экмюля и Ваграма!"

Правда, будущий победитель Экмюля и Ваграма возвращался в Париж в очень скверном настроении, и было от чего.

Эта война в Испании, которую он считал полезной, ему не нравилась, но, поскольку она была уже начата, у нее по крайней мере было одно преимущество — она привлекла англичан на континент.

Как ливийский великан, Наполеон чувствовал себя действительно сильным только тогда, когда касался земли. Если бы он был Фемистоклом, то подождал бы персов в Афинах и вовсе не стал бы отрывать Афины от их побережья, перенеся город в Саламинский залив.

Фортуна, любовница, которая всегда была ему так верна: и когда он заставил ее сопровождать его от Адидасе до Нила, и когда заставил следовать за ним от Немана до Мансанареса, — эта Фортуна изменила ему при Абукире и при Трафальгаре!

А ведь он только что одержал три победы над англичанами, убил у них двух генералов, ранил третьего и оттеснил их к морю, как Гектор поступил с греками в отсутствие Ахилла, и теперь вдруг вынужден был покинуть Иберийский полуостров, узнав, что происходит в Австрии и даже в самой Франции.

Поэтому, прибыв в Тюильри и войдя в свои апартаменты, он едва взглянул на постель, хотя было уже два часа ночи, и, перейдя из спальни в рабочий кабинет, сказал:

— Пусть пойдут разбудят великого канцлера и предупредят министра полиции и великого электора, что я их жду: первого в четыре часа, второго — в пять.

— Следует ли предупредить ее величество императрицу о возвращении вашего величества? — спросил камердинер, которому был отдан этот приказ.

Император на мгновение задумался.'

— Нет, — сказал он. — Сначала я хочу видеть министра полиции… Только последите за тем, чтобы меня не беспокоили до прихода великого канцлера: я буду спать.

Камердинер вышел, и Наполеон остался один.

Тогда, взглянув на часы, он сказал себе:

"Четверть третьего; в половине третьего я проснусь".

И, бросившись в кресло, он вытянул левую руку на подлокотник, а правую просунул между жилетом и сорочкой, прислонился к спинке красного дерева, закрыл глаза, слегка вздохнул и заснул.

Наполеон, как и Цезарь, обладал этим ценным свойством — засыпать там, где приходилось, тогда, когда хотелось, и на то время, которое он мог себе позволить. Если он говорил: "Я посплю четверть часа" — редко случалось, чтобы адъютант, камердинер или секретарь, получивший приказ разбудить его, войдя в комнату в назначенное время, не заставал его с открытыми глазами.

У него была еще одна редкая особенность, свойственная, как и первая, некоторым гениальным людям, — просыпаясь, он сразу переходил от сна к бодрствованию: его глаза, открываясь, тотчас же становились ясными, его мозг уже работал, мысли были одинаково четкими как через секунду после пробуждения, так и за секунду до сна.

Таким образом, едва закрылась дверь за камердинером, получившим поручение созвать трех государственных мужей, как Наполеон уже спал и — странное дело! — никакого следа страстей, волновавших его душу, не отражало его лицо.

В кабинете горела только одна свеча. Услышав желание императора уснуть на некоторое время, камердинер унес два канделябра: слишком яркий свет мог бы даже сквозь веки коснуться глаз Наполеона; он оставил только подсвечник со свечой — с ее помощью зажигались канделябры.

Поэтому весь кабинет был погружен в мягкий и прозрачный полусвет, что придает предметам чарующий и легкий ореол. Именно при такой светящейся темноте или, если хотите, при таком темном свете любят проходить видения, возникающие во сне, или призраки, порождаемые угрызениями совести.

Можно подумать, что один из таких призраков только и ожидал, чтобы появиться, едва вокруг императора воцарится это таинственное свечение: как только он закрыл глаза, поднялся занавес, скрывавший маленькую дверь, и появилась белая фигура, имевшая благодаря окутывавшей ее кисее и гибкости движений облик фантастической тени.

Тень на мгновение остановилась в дверях, как в темной раме, и таким легким, таким воздушным шагом, что тишина не была нарушена даже скрипом паркета, медленно подошла к Наполеону.

Дойдя до него, она протянула прелестную ручку, всю в облаке муслина, положила ее на спинку кресла рядом с головой как у римского императора; некоторое время она с неописуемой любовью смотрела на прекрасное лицо, спокойное, как у Августа на медали, слегка вздохнула, прижала левую руку к сердцу, чтобы сдержать его биение, неслышно наклонилась и прикоснулась ко лбу спящего скорее своим дыханием, чем губами. Почувствовав, что по мускулам этого лица, неподвижного, как восковая маска, пробежала дрожь, она быстро отпрянула назад.

Впрочем, вызванное движение было таким же незаметным, как и мимолетным: лицо, на мгновение потревоженное от прикосновения дыхания любви, как поверхность озера от ночного ветерка, снова обрело свое спокойное выражение, а тень-посетительница, держа по-прежнему руку у сердца, подошла к бюро, написала несколько слов на листке бумаги, вернулась к спящему и просунула листок между его жилетом и сорочкой рядом с рукой, такой же белой и изящной, как и ее собственная; затем, ступая по пушистому ковру так же легко, как пришла, она исчезла в той же двери, из которой появилась.

Через несколько секунд после исчезновения этого видения, когда часы вот-вот должны были пробить половину третьего, спящий открыл глаза и отнял руку от груди.

Часы пробили.

Наполеон улыбнулся, как улыбнулся бы Август, увидев, что он владеет собой во сне так же, как и бодрствуя, и подобрал листок (он уронил его, когда отвел руку от жилета).

Наклонившись к единственной свече в комнате, он разобрал на листке бумаги несколько слов, но еще раньше он узнал почерк.

Он вздохнул и прочитал:

"Вот и ты! Я тебя поцеловала — мне более ничего и не надо.

Та, которая любит тебя больше всего на свете".

— Жозефина, — прошептал он, оглянувшись вокруг, как будто ожидал, что она появится в глубине комнаты или покажется за мебелью.

Но он был один.

В эту минуту открылась дверь, вошел камердинер, неся два канделябра, и объявил:

— Его превосходительство господин великий канцлер.

Наполеон встал, прислонился к камину и застыл в ожидании.

II ТРИ ГОСУДАРСТВЕННЫХ МУЖА

Позади камердинера появилась высокопоставленная особа, о которой только что объявили.

Режи де Камбасересу в это время было пятьдесят пять лет, то есть на пятнадцать-шестнадцать лет больше, чем тому, кто его вызвал.

По характеру это был мягкий и доброжелательный человек. Ученый-правовед, он сменил своего отца в должности советника по вопросам финансов и в 1792 году был избран депутатом в Национальный конвент; 19 января 1793 года он проголосовал за отсрочку казни короля, в 1794 году стал председателем Комитета общественного спасения, а в следующем году был назначен министром юстиции; в 1799 году он был выбран Бонапартом на пост второго консула и, наконец, в 1804 году стал великим канцлером, получив титулы князя Империи и герцога Пармского.

По внешности это был мужчина среднего роста, склонный к тучности, большой чревоугодник, аккуратный и ухоженный; хотя он принадлежал к дворянству мантии, ему удалось воспринять привычки двора с быстротой и легкостью, очень ценимыми великим преобразователем общественного здания.

Кроме того, у него была еще одна заслуга, ценимая Наполеоном: Камбасерес отлично понимал, что гениальный человек, которого он когда-то опережал на политической арене, теперь, обогнав его и связав со своей собственной судьбой, относился к нему как к равному, включил в круг наиболее близких людей и уже поэтому имел все права на его уважение, тем более теперь, став избранником судьбы и распоряжаясь в Европе. Поэтому Камбасерес, не опускаясь до смирения, держался с Наполеоном не как тот, кто льстит, а как тот, кто восхищается.

Великому канцлеру, всегда готовому явиться по первому зову императора, хватило четверти часа, чтобы завершить свой туалет, который сочли бы безупречным даже в залах Тюильри, и, хотя его разбудили в два часа ночи, то есть во время крепкого сна (что ему всегда было особенно неприятно), он пришел оживленным, с улыбкой на губах, словно за ним послали в семь часов вечера, когда он только что вышел из-за стола, выпил кофе и пребывал в том блаженном состоянии, какое сопровождает хорошее пищеварение после вкусного обеда.

Однако тот, перед кем он предстал, был далеко не в таком же хорошем настроении, и это отражалось на его лице. Заметив это, великий канцлер сделал движение, походившее на отступление.

Наполеон, от чьего орлиного взгляда ничто не ускользало не только в крупных делах, но и — что было еще более невероятным — в мелочах, увидел это движение, понял его причину и тут же смягчил выражение своего лица:

— О! Входите, входите, господин великий канцлер! Я сердит вовсе не на вас!

— А я надеюсь, что ваше величество никогда не будет на меня сердиться, — отвечал Камбасерес. — Я стал бы самым несчастным человеком в тот день, когда заслужил бы ваше неудовольствие.

В эту минуту камердинер вышел, оставив два канделябра и унеся свечи.

— Констан, — распорядился император, — закройте дверь; оставайтесь в прихожей и приводите в зеленую гостиную тех, кого я жду.

Затем, обернувшись к Камбасересу, он сказал, словно вздохнув после долгого удушья:

— Ах! Вот я и во Франции, вот я и в Тюильри! Мы совершенно одни, господин великий канцлер, поговорим начистоту.

— Сир, — заметил великий канцлер, — если не считать случаев, когда почтение сковывало мне уста, я никогда не разговаривал иначе с вашим величеством.

Император устремил на него проницательный взгляд:

— Вы утомляетесь, Камбасерес, вы огорчаетесь; в отличие от других, не имеющих иной цели, кроме как выдвинуться, вы стараетесь с каждым днем все больше уйти в тень. Мне это не нравится; подумайте, ведь по гражданской иерархии вы первый после меня.

— Я знаю, что ваше величество всегда относились по-доброму ко мне, а не к моим заслугам.

— Вы ошибаетесь, я всегда ценил вас по заслугам; именно поэтому я поручил вам руководство законами, не только когда они уже родились, но также и тогда, когда им только предстояло родиться, когда их вынашивала мать Юстиция. Так вот, уголовно-процессуальный кодекс не идет, не продвигается; я говорил вам, что хочу, чтобы он был завершен в тысяча восемьсот восьмом году; между тем сегодня у нас двадцать второе января тысяча восемьсот девятого года, и, хотя Законодательный корпус оставался в сборе во время моего отсутствия, составление этого кодекса не закончено и, быть может, не будет закончено еще через три месяца.

— Ваше величество разрешит мне сказать всю правду по этому поводу? — спросил великий канцлер.

— Еще бы! — сказал император.

— Так вот, сир, я вижу — не скажу со страхом (я никогда не буду его испытывать, пока ваше величество держит скипетр или шпагу), но с сожалением, что дух беспокойства и недисциплинированности начинает проявляться повсюду.

— Вам нет надобности говорить это, сударь: я чувствую его! И приехал столько же для того, чтобы победить этот дух, сколько для того, чтобы победить австрийцев.

— Так, например, сир, — продолжал Камбасерес, — Законодательный корпус…

— … Законодательный корпус! — повторил Наполеон, подчеркивая эти слова и пожимая плечами.

— … Законодательный корпус, — продолжал Камбасерес, желая закончить свою мысль, — в котором немногие оппозиционеры никогда не собирали больше двенадцати — пятнадцати голосов против предлагаемых нами проектов, выступает против нас и дважды опустил восемьдесят черных шаров, а один раз даже сто!

— Так что ж, я раздавлю его!

— Нет, сир, вы выберете момент, когда он будет более расположен одобрить эти проекты. Только оставайтесь в Париже… О Боже мой! Когда ваше величество в Париже, все идет хорошо.

— Я это знаю, но, к сожалению, не могу тут оставаться.

— Тем хуже!

— Да, тем хуже! Я вскоре вернусь к этим словам, а если забуду, напомните мне о неком Мале.

— Ваше величество говорит, что не сможет остаться в Париже?

— Вы считаете, что я приехал за четыре дня из Вальядолида, чтобы сидеть в Париже? Нет, через три месяца я должен быть в Вене.

— О сир, — со вздохом сказал Камбасерес, — опять война!

— И вы тоже, Камбасерес!.. Но разве это я воюю?

— Сир, Испания… — в нерешительности рискнул сказать великий канцлер.

— Да, это война, может быть; но зачем я ее затеял? Потому что надеялся на мир с Севером. Можно ли было подозревать, что, когда я имею Россию в союзницах, Вестфалию и Голландию — сестрами, Баварию — другом, когда прусская армия сведена до сорока тысяч человек, а австрийскому орлу я отрубил одну голову — Италию, эта Австрия сумеет поднять и вооружить пятьсот тысяч человек против меня? Разве в Вене текут воды Леты, а не Дуная? Там что, забыли уроки, извлеченные из опыта? Нужны новые? Они их получат, и на этот раз уроки будут ужасными! Я не хочу войны, она мне ни к чему, Европа — свидетель того, что все мои усилия и все мое внимание были направлены на то поле боя, которое избрала Англия, то есть на Испанию. Австрия, которая уже однажды спасла англичан в тысяча восемьсот пятом году, когда я собирался форсировать Па-де-Кале, снова спасет их сегодня, останавливая меня в тот момент, когда я всех англичан от первого до последнего сбрасывал в море! Я хорошо знаю, что, исчезая в одном месте, они возникают в другом; но Англия, в отличие от Франции, не воинственная нация: это нация торговая, это Карфаген, но Карфаген без Ганнибала; я кончил бы тем, что лишил бы ее солдат, либо заставил бы ее вывести свои войска из Индии, а если Александр верен слову, то именно там я его жду… О, Австрия! Австрия! Она дорого заплатит за эту диверсию! Или она сразу разоружится, или ей придется выдержать разрушительную войну. Если она разоружится, причем так, что у меня не останется никаких сомнений в ее будущих намерениях, я сам вложу шпагу в ножны: у меня нет желания обнажать ее где-либо, кроме как Испании и против англичан, иначе я брошу на Вену четыреста тысяч человек и в будущем у Англии на континенте не останется союзников.

— Четыреста тысяч солдат, сир? — повторил Камбасерес.

— Вы спрашиваете меня, где они, не так ли?

— Да, сир, я вижу в наличии едва лишь сотню тысяч.

— А! Вот уже начинают считать моих солдат, и вы первый, господин великий канцлер!

— Сир…

— Говорят: "У него осталось только двести тысяч человек, только сто пятьдесят тысяч, только сто тысяч!" Говорят: "Мы можем ускользнуть от повелителя, повелитель слабеет, у повелителя осталось только две армии!" Ошибаются…

Наполеон постучал по своему лбу:

— Моя сила здесь!

Затем он широко развел обе руки:

— А вот моя армия! Хотите знать, как я смогу собрать четыреста тысяч человек? Я сейчас вам это скажу…

— Сир…

— Я сейчас вам это скажу… не для вас лично, Камбасерес, вы, может быть, еще верите в мою удачу, но я скажу вам это, чтобы вы повторили всем остальным. Моя Рейнская армия насчитывает двадцать один пехотный полк по четыре батальона в каждом, правда, должно было быть по пять, но не будем строить иллюзий — такова реальность; это дает мне восемьдесят четыре батальона, то есть семьдесят тысяч пехотинцев. Кроме того, у меня есть четыре дивизии Карра-Сен-Сира, Леграна, Буде, Молитора — по три батальона в каждом полку, всего тридцать тысяч человек, итого сто тысяч, не считая пяти тысяч из дивизии Дюпа. У меня четырнадцать полков кирасир, и это дает мне, по крайней мере, двенадцать тысяч кавалеристов, а если взять всех, кто остается в депо, это составит четырнадцать тысяч. У меня семнадцать полков легкой пехоты — посчитаем их как семнадцать тысяч человек; кроме того, в моих депо полно подразделений драгун — созвав их из Лангедока, Гиени, Пуату и Анжу, я легко наберу еще пять-шесть тысяч. Таким образом, вот у нас есть сто тысяч пехотинцев и тридцать — тридцать пять тысяч кавалеристов.

— Сир, это составит сто тридцать пять тысяч человек, а высказали — четыреста тысяч!

— Постойте… двадцать тысяч артиллеристов, двадцать тысяч гвардейцев, сто тысяч немцев!

— Это, сир, составит всего двести семьдесят пять тысяч человек.

— Хорошо!.. Я заберу пятьдесят тысяч из моей Итальянской армии: они пойдут через Тарвизио и присоединятся ко мне в Баварии. Добавьте к этому десять тысяч итальянцев, десять тысяч французов, отозванных из Далмации, и вот у нас еще семьдесят тысяч человек.

— И все это дает нам триста сорок пять тысяч человек.

— Что ж, сейчас вы увидите, что у нас их будет даже слишком много!

— Я ищу это пополнение, сир.

— Вы забываете моих рекрутов, сударь, вы забыли, что ваш Сенат только что, в сентябре этого года, принял решение о двух новых призывах.

— Один призыв тысяча восемьсот девятого года уже под ружьем, но призыв тысяча восемьсот десятого года по закону должен первый год отслужить только внутри страны.

— Да, сударь; но вы полагаете, что от ста пятнадцати департаментов будет достаточно восьмидесяти тысяч человек? Нет, я довожу число призывников до ста тысяч и провожу дополнительный призыв по классам тысяча восемьсот девятого, тысяча восемьсот восьмого, тысяча восемьсот седьмого и тысяча восемьсот шестого годов. Это дает мне восемьдесят тысяч солдат — восемьдесят тысяч взрослых мужчин двадцати, двадцати одного, двадцати двух и двадцати трех лет, тогда как призывникам тысяча восемьсот десятого года всего лишь восемнадцать. Этим я могу позволить беспрепятственно повзрослеть.

— Сир, сто пятнадцать департаментов дают каждый год только триста тридцать семь тысяч человек, достигших призывного возраста; забрать сто тысяч человек из трехсот тридцати семи тысяч — значит взять больше четверти; но не существует такого населения, которое вскоре не погибло бы, если у него ежегодно забирать четвертую часть мужского населения, достигшего зрелого возраста.

— А кто говорит вам, что это будет ежегодно? Я возьму их на четыре года и освобожу окончательно все предыдущие призывы… Один раз — это не обычай, это первый и последний раз. Эти восемьдесят тысяч человек составят мою гвардию; подготовить ее будет делом трех месяцев. До конца апреля я буду на Дунае с четырьмястами тысячами солдат; тогда Австрия, как сейчас, подсчитает мои легионы, и если она заставит меня ударить, то обещаю: перед теми ударами, которые я обрушу, Европа навсегда замрет от ужаса!

Камбасерес глубоко вздохнул.

— У вашего величества нет для меня других приказаний? — сказал он.

— Пусть соберут на завтра Законодательный корпус.

— Он заседает со времени вашего отъезда, сир.

— Да, правда… Завтра я отправлюсь туда и они узнают мою волю.

Камбасерес направился к выходу, потом вернулся:

— Ваше величество приказали напомнить о неком Мале.

— Ах, да! Вы правы… Но об этом я поговорю с господином Фуше. Когда будете уходить, скажите, чтобы его прислали ко мне, он должен быть в зеленой гостиной.

Камбасерес поклонился и пошел к двери.

Когда он уже выходил, Наполеон окликнул его самым ласковым голосом:

— Прощайте, мой дорогой великий канцлер!

Он сопроводил свои слова дружеским жестом, в результате великий канцлер ушел, не опасаясь более за себя лично, но не менее, чем раньше, тревожась за судьбу Франции.

А Наполеон принялся ходить взад и вперед широкими шагами.

Все девять лет его подлинного царствования (Консульство тоже было царствованием) ему было видно, что он везде внушает и восхищение и недоверие, порой порицание, но не сомнение.

Сомневаться? В чем? В его удаче!

Его даже упрекали! И где он встретил первые упреки? В своей армии, в своей гвардии, у своих ветеранов!

Роковая капитуляция у Байлена нанесла ужасный удар его репутации.

Вар, по крайней мере, дал убить себя и свои три легиона, которые требовал от него Август, — Вар не сдался!

Еще до того как уехать из Вальядолида, Наполеон знал уже все то, что ему сейчас сказал Камбасерес, да и многое другое тоже.

Накануне отъезда он сделал смотр своим гренадерам. Как ему донесли, эти преторианцы ворчат, что их оставляют в Испании, и ему захотелось взглянуть вблизи на знакомые лица, загоревшие под солнцем Италии и Египта, чтобы узнать, хватит ли у них смелости быть недовольными.

Он спешился и прошел перед их рядами.

Мрачные и молчаливые, гренадеры взяли ружья на караул; не было ни одного крика "Да здравствует император!" Один-единственный человек прошептал: "Во Францию, сир!"

Именно этого и ждал Наполеон.

Резким движением он вырвал у солдата из рук оружие и, вытащив его из рядов, сказал ему:

— Несчастный! Ты заслуживаешь, чтобы я приказал расстрелять тебя, и не знаю даже, что меня удерживает сделать это!

Затем, обращаясь ко всем, он добавил:

— О! Я отлично знаю, что вы хотите вернуться в Париж к своей привычной жизни и к своим любовницам. Так вот, я продержу вас под ружьем до восьмидесяти лет!

Он швырнул оружие в руки гренадера, и тот выронил его от боли.

В этот миг ожесточения он увидел генерала Лежандра, одного из подписавших капитуляцию у Байлена.

Он пошел прямо к нему; глаза его угрожающе сверкали.

Генерал застыл на месте, словно его ноги вросли в землю.

— Вашу руку, генерал, — сказал Наполеон.

Генерал неуверенно протянул руку.

— Как эта рука, — продолжал император, глядя на нее, — не отсохла, подписывая капитуляцию Байлена?

И он оттолкнул ее, как сделал бы, если бы это была рука предателя.

Генерал, который, подписывая капитуляцию, только подчинялся приказам свыше, теперь стоял уничтоженный.

Затем Наполеон с пылающим лицом снова сел на лошадь и возвратился в Вальядолид, откуда, как мы уже сказали, на следующий день он отправился во Францию.

Вот в таком расположении духа он находился в то время, когда камердинер снова открыл дверь и объявил:

— Его превосходительство министр полиции.

И на пороге появилась физиономия Фуше: всегда бледная, от страха она побледнела еще более.

— Да, сударь, — сказал Наполеон. — Я понимаю, что вы явились ко мне полный неуверенности.

Фуше обладал одним из таких характеров, что отступают перед неизвестной опасностью, но, как только эта опасность обретает форму, идут прямо на нее.

— Я, сир? — спросил он, поднимая свою голову с желтыми волосами, бледно-голубыми глазами, мертвенно-бледным лицом, широким ртом. — Почему я, бывший Лионский расстрелыцик, должен являться к вашему величеству полный неуверенности?

— Потому что я не Людовик Шестнадцатый!

— Ваше величество намекает — и не в первый раз — на мое голосование девятнадцатого января…

— Ну, а если намекаю?

— Могу ответить, что, будучи депутатом Национального конвента, я принес присягу нации, а не королю, и я сдержал свою присягу нации.

— А кому вы присягали тринадцатого термидора седьмого года? Мне?

— Нет, сир.

— Почему же вы так хорошо служили мне восемнадцатого брюмера?

— Помнит ли ваше величество слова Людовика Четырнадцатого: "Государство — это я"?

— Да, сударь.

— Так вот, сир, восемнадцатого брюмера нацией были вы — вот почему я служил вам.

— Что мне ничуть не помешало в тысяча восемьсот втором году отобрать у вас портфель министра полиции.

— Ваше величество, вы надеялись найти министра полиции если не более верного, то более ловкого, чем я… Вы вернули мне мой портфель в тысяча восемьсот четвертом году!

Наполеон несколько раз прошелся взад и вперед перед камином, склонив голову к груди и комкая в руке листок бумаги, на котором Жозефина написала несколько слов.

Затем он вдруг остановился и поднял голову.

— Кто разрешил вам, — спросил он, устремив на министра полиции свой ястребиный взгляд, о каком говорит Данте, — кто позволил вам говорить с императрицей о разводе?

Если бы Фуше не стоял так далеко от света, то можно было бы увидеть, что его лицо стало еще более мертвенно-бледным.

— Сир, — ответил он, — мне представлялось, что ваше величество горячо желает развода.

— Я сообщал вам об этом желании?

— Я сказал "мне представлялось", и я думал сделать приятное вашему величеству, подготовив императрицу к этой жертве.

— Да, и как всегда, грубо.

— Сир, свою натуру не переменишь: я начинал надзирателем в ораторианском коллеже и командовал непослушными детьми, поэтому у меня кое-что осталось от несдержанности молодого человека. Я дерево, приносящее плоды; не требуйте от меня цветов.

— Господин Фуше, ваш друг (Наполеон намеренно подчеркнул эти два слова) господин де Талейран обращается к своим слугам с одним лишь советом: "Поменьше усердия!" Я одолжу у него эту аксиому, чтобы порекомендовать ее вам; на этот раз вы переусердствовали: я не хочу, чтобы за меня брали инициативу ни в государственных, ни в семейных делах.

Фуше стоял молча.

— Да, кстати, о господине де Талейране, — сказал император. — Как могло случиться, что, оставив вас смертельными врагами, я по возвращении нахожу вас близкими друзьями? В течение десяти лет вашей взаимной ненависти и вашего взаимного шельмования я слышал, как вы его называли фривольным дипломатом, а он считал вас грубым интриганом; вы презирали его дипломатию, заявляя, что она движется сама собой благодаря победам, а он насмехался над тем, как вы выставляете напоказполицию, работа которой в условиях всеобщего подчинения стала легкой и даже ненужной. Послушайте, неужели ситуация настолько серьезна, что вы, по вашим словам жертвующий собой ради нации, да и он — оба забыли о своих разногласиях? Льстецы помогли вам сблизиться, вы публично помирились и стали открыто наносить друг другу визиты; вы нашептали, видимо, друг другу, что я, возможно, наткнусь или в Испании на кинжал какого-нибудь фанатика, или в Австрии на ядро пушки; не правда ли, вы говорили об этом?

— Сир, — ответил Фуше, — испанские кинжалы знают толк в великих королях: свидетельство тому Генрих Четвертый, а австрийские ядра — в великих полководцах: свидетельства тому Тюренн и маршал Бервик.

— Вы отвечаете лестью на факт, сударь. Я не умер и не хочу, чтобы делили мое наследство при моей жизни.

— Сир, эта идея далека от всех, и особенно от нас.

— Так далека от вас, что мой преемник уже был выбран, назначен вами! Почему вы его заранее не короновали? Момент выбран отлично: папа только что отлучил меня от Церкви! Так что же, сударь, вы полагаете, что корона Франции подходит к любой голове? Из великого герцога Саксонского можно сделать короля Саксонии, но из великого герцога Бергского не делают короля Франции или императора французов: чтобы стать одним, надо быть из рода Людовика Святого; чтобы стать вторым, надо быть из моего рода. Правда, у вас есть способ, сударь, ускорить события, когда меня здесь больше не будет.

— Сир, — сказал Фуше, — я жду, чтобы ваше величество указали мне на него.

— Да очень просто, черт возьми: оставить безнаказанными заговорщиков.

— Разве был заговор против вашего величества и виновные остались безнаказанными? Сир, назовите их.

— Это не очень трудно, и я назову вам троих.

— Ваше величество говорит о предполагаемом заговоре, открытом вашим префектом полиции, господином Дюбуа?

— Да, моим префектом полиции, господином Дюбуа, преданным не нации, как вы, господин Фуше, а мне лично!

Фуше слегка пожал плечами, но это движение, хотя и было очень незаметным, не ускользнуло от императора.

— Да, да, пожимайте плечами, не осмеливаясь повысить голос! — продолжал Наполеон, нахмурив брови. — Мне не нравятся вольнодумцы, занимающиеся подготовкой заговоров.

— Ваше величество знает имена тех людей, о которых идет речь?

— Я знаю двоих из трех, сударь: я знаю генерала Мале, неисправимого заговорщика…

— Ваше величество думает, что генерал Мале участвует в заговоре?

— Я уверен в этом.

— И ваше величество боится заговора, руководимого сумасшедшим?

— Вы ошибаетесь вдвойне: во-первых, я ничего не боюсь; во-вторых, генерал Мале не сумасшедший.

— Но можно сказать, что он мономан.

— Да, и вы согласитесь, что его мономания ужасна: она заключается в том, чтобы в один прекрасный день, воспользовавшись моим отсутствием, подождав, пока я буду находиться в трех, четырех, быть может, шести сотнях льё, распространить слух о моей смерти, а после этого известия поднять восстание.

— Ваше величество полагает, что такое возможно?

— Пока у меня не будет наследника, да.

— Вот поэтому я и взял на себя смелость поговорить о разводе с ее величеством императрицей.

— Не будем возвращаться к этому… Вы презираете Мале и выпустили его на свободу. Знаете ли вы одно обстоятельство, сударь, о котором мой министр полиции должен был бы сообщить мне, но о котором я сообщаю своему министру полиции? Мале — это всего лишь одна нить невидимого заговора, затеваемого внутри самой армии!

— А! Да, филадельфы… Ваше величество верит в магию полковника Уде.

— Я верю в Арена, сударь, верю в Кадудаля, верю в Моро. Генерал Мале — это один из мечтателей, один из фантазеров, один из безумцев, если хотите; но он один из тех опасных безумцев, что нуждаются в палате для буйных помешанных и в смирительной рубашке; вы же отпустили его на свободу! Что касается второго заговорщика, господина Сервана, то он тоже безумец, этот цареубийца?

— Как и я, сир.

— Да, но цареубийца жирондистской школы, бывший любовник госпожи Ролан, человек, который, будучи министром Людовика Шестнадцатого, предал его и, чтобы отомстить за свою опалу, организовал десятое августа.

— Вместе с народом.

— Э, сударь! Народ делает только то, что его заставляют делать! Посмотрите на свои предместья Сен-Марсо и Сент-Антуан, такие беспокойные при господах Александре и Сантере, разве выступают они теперь, когда я простер над ними руку?.. Я незнаком с третьим фанатиком, неким господином Флораном Гюйо, но я знаю Мале и Сервана; остерегайтесь этих двоих! К тому же один — генерал, второй — полковник. Это дурной признак, когда при военном правительстве два офицера затевают заговор.

— Сир, мы будем приглядывать за ними.

— А теперь, сударь, мне остается высказать вам самый серьезный упрек.

Футе поклонился как человек, ожидающий неприятного.

— Что вы сделали с общественным мнением, сударь?

Другой министр попросил бы повторить еще раз; Фуше отлично все понял, но, чтобы дать себе время обдумать ответ, сделал вид, что плохо услышал.

— Общественное мнение? — повторил он. — Я спрашиваю себя, что хочет сказать ваше величество.

— Я хочу сказать, — повторил Наполеон, и в его словах начал изливаться гнев, — что вы позволили извратить последние события в глазах общественного мнения, позволили представить мою последнюю экспедицию, на каждом шагу отмеченную успехами, как кампанию, полную неудач. Разговоры из Парижа будоражат заграницу! Знаете ли вы, откуда они ко мне доходят? Из Петербурга! Слава Богу, у меня хватает врагов! Так вот, вы даете им свободно высказываться и не стесняться в выражениях, вы позволяете им говорить, что моя власть ослаблена, что нации надоела моя политика, что мои действенные средства сократились; отсюда следует: Австрия, верящая всей этой болтовне, считает данный момент благоприятным и хочет напасть на меня… Но я уничтожу всех, будь то внутренние или внешние враги. Кстати, вы получили мое письмо от тридцать первого декабря?

— Которое, сир?

— Отосланное из Бенавенте.

— То, где говорится о сыновьях эмигрантов?

— У меня впечатление, что вы его немного подзабыли.

— Желаете ли, ваше величество, чтобы я повторил его слово в слово?

— Мне доставит удовольствие убедиться в вашей памяти. Посмотрим.

— Прежде всего, — сказал Фуше, вытаскивая бумажник из кармана, — вот это письмо.

И он достал письмо из бумажника.

— А! Оно у вас с собой? — произнес Наполеон.

— С корреспонденцией, написанной собственноручно вашим величеством, я никогда не расстаюсь, сир. Будучи надзирателем у ораторианцев, я каждое утро читал свой молитвенник; став министром полиции, я каждое утро читаю письма вашего величества. Вот, — продолжал Фуше, не раскрывая письма, — что содержится в этой депеше…

— О сударь! Мне нужен не дословный текст, а содержание.

— Так вот, ваше величество писали мне, что семьи эмигрантов прячут своих детей от воинской повинности и содержат их в преступной праздности; вы пожелали, чтобы я составил список, включающий по десять таких семей на департамент и пятьдесят из Парижа, дабы направить в военную школу Сен-Сира всех молодых людей восемнадцати лет и старше. И добавили также: если будут жалобы, мне следует просто-напросто ответить, что такова ваша воля…

— Хорошо! Я не желаю, чтобы из-за досадного раскола семей, что не входят в государственную систему, часть Франции, какой бы незначительной она ни была, могла устраниться от тех усилий, которые делает нынешнее поколение для славы поколений, идущих ему на смену… А теперь идите. Это все, что я хотел вам сказать.

Фуше поклонился; но, так как он не удалился с поспешностью человека, которого выпроваживают, Наполеон его спросил:

— Что еще?

— Сир, — ответил министр, — ваше величество сказали мне многое, чтобы доказать, что моя полиция плохо работает.

— Дальше?

— Я скажу лишь одно, чтобы доказать противоположное. В Байонне ваше величество остановились на два часа.

— Да.

— Вы приказали представить доклад.

— Доклад?

— Да, о тех претензиях, которые вы имели ко мне; в докладе говорится о моей отставке и замене меня господином Савари.

— И этот доклад подписан?

— Он подписан, сир, и, точно так же как у меня при себе письма вашего величества, у вас при себе этот доклад… там, сир, в левом кармане.

И Фуше пальцем указал на ту часть мундира, где находился карман.

— Видите, сир, — добавил он, — моя полиция достаточно хорошо работает, и в некоторых областях, по крайней мере, не хуже, чем полиция господина Ленуара и господина Сартина.

И, не ожидая ответа императора, Фуше, стоявший уже около двери, попятился и исчез.

Наполеон ничего не ответил, только поднес руку к карману, достал оттуда большой лист бумаги, сложенный вчетверо, развернул его, пробежал глазами, потом перевел взгляд на дверь и сказал с чуть заметной улыбкой:

— А! Ты прав, ты опять самый ловкий!

А затем добавил потише:

— Почему же ты также не самый честный?!

И, порвав бумагу, он бросил клочки в огонь.

В эту минуту камердинер возвестил:

— Его превосходительство великий камергер.

И за плечом слуги появилось улыбающееся лицо князя Беневентского.

Поэты ничего не придумывают.

Когда, вслед за тем как прусские войска потерпели поражение под Вальми, Гёте — этот князь сомнения, этот король парадоксов — писал свою трагедию о Фаусте, он несомненно не представлял себе, что Бог уже создал его героев: одного в облике человека, другого — в облике дьявола; что оба они непрерывно станут появляться на сцене: один со своим мечтательным челом, другой — со своим раздвоенным копытом.

Только Фауст, созданный Богом, звался Наполеоном, а Мефистофель, созданный Богом, — Талейраном.

Так же как Фауст изучил все в науке, Наполеон испробовал все в политике; так же как Мефистофель погубил Фауста, говоря ему: "Еще! Еще!" — так Талейран погубил Наполеона, повторяя ему: "Всегда! Всегда!"

Точно так же как Фауст в моменты отвращения пытается избавиться от Мефистофеля, Наполеон в минуты сомнений пытается избавиться от Талейрана. Но они словно были связаны один с другим каким-то адским договором и разлучились лишь тогда, когда душа мечтателя, поэта и победителя упала в бездну.

Быть может, из трех человек, вызванных императором, сильнее всего билось сердце у г-на де Талейрана; но безусловно именно он явился с самым улыбающимся видом.

Наполеон посмотрел на него с какой-то нервной дрожью, затем, протянув руку, чтобы тот не входил в его кабинет дальше, сказал ему:

— Князь Беневентский, я хочу сказать вам всего лишь два слова. Кого я ненавижу более всего на свете, так это не тех, кто отрекается от меня, а тех, кто, желая отречься от меня, отрекается от самих себя. Вы повсюду рассказываете, что непричастны к смерти герцога Энгиенского; вы повсюду рассказываете, что непричастны к войне с Испанией. Непричастны к смерти герцога Энгиенского? Да вы же мне письменно посоветовали это сделать! Не причастны к войне с Испанией? У меня есть письма, в которых вы заклинаете меня следовать политике Людовика Четырнадцатого! Господин де Талейран, в моих глазах слабость памяти — это большой недостаток: завтра вы пришлете мне ваш камергерский ключ, который не только предназначен господину де Монтескью, но и заранее обещан ему.

Затем, не добавив более ни слова, не попрощавшись с князем, Наполеон вышел в дверь, ведущую в апартаменты Жозефины.

Господин де Талейран покачнулся, как в тот день, когда Мобрёй на ступенях церкви Сен-Дени дал ему пощечину; но на этот раз удар пришелся только по его благополучию, а великий камергер рассчитывал, как Мефистофель, с помощью Сатаны вернуть себе больше, чем потерял.

А теперь вспомним, как в эту ночь Наполеон сказал Камбасересу, что до конца апреля он будет на Дунае с четырьмястами тысячами человек, — вот поэтому-то 17 апреля утром все население Донаувёрта заполнило улицы и площади города.

Оно ожидало Наполеона.

III БЛИЗНЕЦЫ

Около девяти часов утра в толпе возникло большое волнение, и возгласы, распространявшиеся словно пороховая дорожка от Диллингенской улицы к центру города, свидетельствовали о появлении чего-то нового.

А произошло вот что: появился гонец в зеленом мундире с золотыми галунами. Он возвестил о том, что карета императора ехала за ним в полульё.

Гонец быстро пересек Диллингенскую улицу, помахивая хлыстом, чтобы расчистить себе путь; затем углубился в извилистые улицы, поднимающиеся в верхний город, снова появился на Замковой площади и скрылся за массивной дверью старинного аббатства Святого Креста, ставшего королевским дворцом.

Именно здесь были приготовлены апартаменты для императора, прибытия которого ждал начальник главного штаба Бертье.

Впрочем, появление гонца не было новостью для князя Невшательского: вооруженный великолепной полевой зрительной трубой, он поднялся на крышу аббатства и уже за десять минут до появления гонца узнал императорские экипажи, мчащиеся во весь опор по большой дороге.

Девятого апреля эрцгерцог Карл отправил в Мюнхен письмо, адресованное "Главнокомандующему французской армии"; ничего больше на конверте написано не было. Значило ли это, что эрцгерцог Карл именует так императора Наполеона? Следовательно, для него, как и для аббата Лорике, маркиз Бонапарт был лишь только главнокомандующим его величества Людовика XVIII? Если это так, то эрцгерцог проявил свое упрямство! Но кого бы он ни имел в виду под этим титулом — главнокомандующего, маршала, князя, короля или императора, — вот что содержалось в этом письме:

"Согласно заявлению Его Величества императора Австрии, я предупреждаю господина главнокомандующего французской армией, что получил приказ выступить с войсками под моим командованием и считать врагами всех тех, кто окажет мне сопротивление".

Это письмо было датировано 9-м числом, а 12-го вечером император Наполеон, находившийся в это время в Тюильри, был извещен телеграфной депешей о начале военных действий.

Он покинул Тюильри 13-го утром и 16-го прибыл в Диллинген, где встретился с королем Баварии, оставившим свою столицу и отступившим от нее на двадцать льё.

Утомленный после семидесяти двух часов дороги, Наполеон остановился в Диллингене, чтобы провести там ночь, и пообещал королю-изгнаннику не позже чем через две недели вернуть его в столицу.

На следующее утро в семь часов он уехал и, по-видимому желая наверстать потерянную ночь, гнал лошадей во весь опор.

Он молнией пронесся по улицам, не замедляя бега своих лошадей, преодолел откос горы и наконец остановился во дворе замка у крыльца, где его уже ждал начальник главного штаба.

Приветствия Наполеона были краткими; он поздоровался только с Бертье, на что князь Невшательский ответил ворчанием (при этом продолжая, как всегда, грызть ногти); сделал приветствующий жест остальным членам штаба, затем в сопровождении дюжины слуг, стоящих цепочкой друг за другом, устремился к приготовленным ему апартаментам.

Огромная карта Баварии, на которой были обозначены каждое дерево, каждый ручей, каждая лощина, каждая деревня и даже каждый дом, ждала его, полностью развернутая на огромном столе.

Наполеон подбежал к столу, в то время как его адъютант открывал портфель и размещал документы на маленьком круглом столике, а камердинер вытаскивал походную кровать из кожаного чехла и устраивал ее в углу той же гостиной.

— Ну, так что же, — обратился император к Бертье, приложив на карте палец к Донаувёрту, то есть тому самому месту, где он сейчас находился, — у вас есть связь с Даву?

— Да, сир, — ответил Бертье.

— С Массена?

— Да, сир.

— С Удино?

— Да, сир.

— Тогда все хорошо. Где они?

— Маршал Даву находится в Регенсбурге, маршал Массена и генерал Удино — в Аугсбурге; офицеры, присланные каждым из них, ждут ваше величество, чтобы сообщить вам все новости.

— Вы отправили лазутчиков?

— Двое уже вернулись, и я жду третьего, самого ловкого.

— Что вы сделали еще?

— Насколько было возможно, я действовал в соответствии с планом вашего величества, то есть продвигался прямо из Регенсбурга на Вену по большой дороге вдоль Дуная, транспортируя по реке больных, раненых, — иными словами, все, что затрудняет продвижение армии.

— Так! Судов нам хватит: я приказал купить все, которые можно было найти на речках и реках Баварии, и они должны спуститься к Дунаю по мере того, как преодолеют притоки; потом я взял тысячу двести моих лучших моряков из Булони — может быть, придется вступить в бой на островах. Вы приказали купить лопаты и кирки?

— Пятьдесят тысяч; этого достаточно?

— Не так уж и много. Короче, какие распоряжения вы отдали с вечера тринадцатого, с тех пор как вы здесь?

— Сначала я приказал сконцентрировать все войска в Регенсбурге…

— Разве вы не получили письма, в котором я вам приказывал, наоборот, объединить все силы в Аугсбурге?

— Получил и в соответствии с ним дал контрприказ Удино и его корпусу, находящемуся уже в пути; но я посчитал своим долгом оставить Даву в Регенсбурге.

— Значит, армия разделена на две части: одна — в Регенсбурге, а другая — в Аугсбурге?

— И с баварцами между ними.

— А было уже где-нибудь столкновение?

— Да, сир, в Ландсхуте.

— Между кем?

— Между австрийцами и баварцами.

— Какая дивизия?

— Дивизия Деруа.

— Баварцы действовали хорошо?

— Великолепно, сир; тем не менее они были вынуждены отступить перед четырехкратно превосходящими силами.

— Где они в данный момент?

— Здесь, сир, в Дюрнбухском лесу, под прикрытием Абенса.

— Сколько их там?

— Приблизительно двадцать семь тысяч.

— А где эрцгерцог?

— Между Изаром и Регенсбургом, сир, но район настолько покрыт лесом, что невозможно добыть точные сведения.

— Позовите офицера, прибывшего от маршала Даву.

Бертье передал приказ адъютанту, тот открыл дверь и ввел молодого, лет двадцати пяти-двадцати шести, офицера конных егерей.

Император быстро взглянул на вошедшего и удовлетворенно кивнул: невозможно было представить себе более красивого и более элегантного кавалериста.

— Вы из Регенсбурга, лейтенант? — спросил император.

— Да, сир, — ответил молодой офицер.

— В котором часу вы оттуда выехали?

— В час ночи, сир.

— Вас прислал Даву?

— Да, сир.

— В каком положении он был в момент вашего отъезда?

— Сир, в его распоряжении были четыре пехотные дивизии, дивизия кирасир, дивизия легкой кавалерии.

— В целом?

— Приблизительно пятьдесят тысяч человек, сир; только генералы Нансути и Эспань с тяжелой кавалерией и небольшой частью легкой кавалерии и генерал Демон с резервными батальонами и большим артиллерийским парком перешли на левый берег Дуная.

— Сосредоточение войск вокруг Регенсбурга прошло без осложнений?

— Сир, дивизии Гюдена, Морана и Сент-Илера прибыли без единого выстрела; но дивизия Фриана, прикрывающая их, постоянно сражалась с врагом, и, хотя она разрушила за собой все мосты через Фильс, вполне возможно, что сегодня маршал Даву уже подвергается атаке или будет атакован в Регенсбурге.

— Сколько времени, вы говорите, вам пришлось потратить, чтобы добраться сюда из Регенсбурга?

— Семь часов, сир.

— И это составило?..

— Двадцать два льё.

— Вы очень устали, чтобы пуститься в обратный путь через два часа?

— Ваше величество хорошо знает, что на службе у него никогда не утомляются. Пусть мне дадут другую лошадь, и я поеду, когда вашему величеству будет угодно.

— Как вас зовут?

— Лейтенант Ришар.

— Ступайте отдохните два часа, лейтенант, но через два часа будьте готовы.

Лейтенант Ришар отдал честь и вышел.

В это время адъютант подошел к Бертье и что-то шепотом сказал ему.

— Введите посыльного от маршала Массена, — сказал император.

— Сир, — сказал Бертье, — я думаю, что в этом нет необходимости, так как я его расспросил и узнал все, что нам было необходимо: Массена в Аугсбурге вместе с Удино, Молитором, Буде, баварцами и вюртембержцами, то есть приблизительно с девяноста тысячами человек. Но я могу предложить вашему величеству кое-что получше.

— Что?

— Вернулся лазутчик.

— О!

— Он прошел через австрийские линии.

— Введите его.

— Ваше величество хорошо знает, что эти люди часто отказываются говорить в присутствии нескольких человек.

— Оставьте меня с ним одного.

— Ваше величество не опасается?..

— Чего я должен опасаться?

— Среди них есть фанатики.

— Сначала введите лазутчика, и по его глазам я увижу, можете ли вы меня оставить с ним один на один.

Бертье открыл дверь кабинета и ввел человека лет тридцати в костюме дровосека из Шварцвальда.

Незнакомец сделал несколько шагов, затем остановился перед Наполеоном и после военного приветствия сказал:

— Да хранит Господь ваше величество от всех несчастий!

Император внимательно поглядел на него:

— О-о! Мы уже знакомы с тобой, храбрец!

— Сир, это я накануне сражения под Аустерлицем, на биваке, сообщил вам данные о расположении русской и австрийской армий.

— И довольно точные сведения, господин Шлик.

— Ах! Гром и молния! — воскликнул лже-дровосек, употребив самое ходовое ругательство немцев. — Император меня узнал! Тогда все хорошо.

— Да, все хорошо, — сказал император, и, сделав знак начальнику штаба, добавил: — Я полагаю, вы можете спокойно меня оставить одного с этим человеком.

Вероятно, князь Невшательский был того же мнения, так как, не говоря ни слова, удалился со своими адъютантами.

— Прежде всего, — сказал император, — самое срочное. Ты можешь мне сообщить что-то новое об эрцгерцоге?

— О нем или о его армии, сир?

— О том и другом, если можно.

— Да, конечно, я могу это сказать: один мой кузен служит в его армии, а один из моих шуринов у него в камердинерах.

— Где он находится и где размещается большая часть его армии?

— Не считая пятидесяти тысяч солдат генерала Бельгарда, которые движутся из Богемии к Дунаю и которые, должно быть, ведут артиллерийскую перестрелку с маршалом Даву в Регенсбурге, у эрцгерцога что-то около ста пятидесяти тысяч человек; десятого апреля он с шестьюдесятью тысячами пересек Инн.

— Можешь показать на карте все его передвижения?

— Почему бы нет? Слава Богу, я учился в школе!

Император показал лазутчику карту, развернутую на столе.

— Ну, найди Инн на этой карте.

Лазутчику достаточно было одного взгляда. Он ткнул пальцем между Пассау и Титтмонингом.

— Смотрите, сир, — сказал он, — это здесь, в Браунау, эрцгерцог пересек реку; одновременно генерал Гогенцоллерн с тридцатью тысячами человек пересек ее под Мюльгеймом; наконец, еще один корпус около сорока тысяч под командованием… я не могу вам сказать, под чьим командованием, — нельзя быть сразу везде, а я был рядом с эрцгерцогом и не терял его из виду, — форсировал реку в Шердинге.

— Следовательно, у Дуная?

— Именно, сир.

— Но как же тогда, переправившись через Инн десятого, австрийцы не продвинулись ни на шаг?

— О! Да потому, что они на четыре дня завязли в болоте между Инном и Изаром и только вчера форсировали Изар под Ландсхутом — вот тогда-то и завязался бой.

— С баварцами?

— С баварцами, да, но поскольку тех было двадцать семь или двадцать восемь тысяч, они не смогли устоять и отошли в Дюрнбухский лес.

— Итак, мы находимся не более чем в двенадцати льё от врага?

— Даже меньше, так как с сегодняшнего утра он наверняка продвинулся вперед. Правда, не очень-то быстро продвигаешься, если вынужден преодолевать столько таких небольших рек, как Абенс слева, Большая и Малая Лабера справа, леса, холмы, болота, а проезжих дорог только две: одна — из Ландсхута в Нёйштадт, другая — из Ландсхута в Кельгейм.

— У него оставалась также дорога из Экмюля прямо в Регенсбург.

— Сир, я видел австрийские войска, продвигающиеся по двум другим дорогам, и, зная, что ваше величество должны прибыть сегодня в Донаувёрт и пожелает узнать новости, отправился в путь, и вот я здесь.

— Ну хорошо, ты не доложил мне ничего стоящего, но в конце концов сообщил все, что тебе известно.

— Пусть ваше величество задаст мне другие вопросы.

— О чем?

— Например, о настроении в стране, о тайных обществах, о святой Феме.

— Как, ты занимаешься также и этими вопросами?

— Я держу в памяти все, что касается моего государства, сир.

— Ну что ж, я с удовольствием послушаю, что думает о нас Германия.

— Она просто ожесточена против французов, ибо они не довольствуются тем, что побеждают и унижают ее, но и оккупируют, пожирают ее.

— Следовательно, твои немцы не знают поговорку маршала Саксонского "Надо, чтобы война кормила войну!"?

— Да нет, знают, но они предпочли бы быть сытыми сами, чем кормить других, и до такой степени желают этого, что поговаривают о том, чтобы избавиться от государей, которые не могут избавиться от вас.

— О-о! И какими способами?

— Двумя: первый — это всеобщее восстание.

Наполеон презрительно скривил губы:

— Это могло бы произойти, если бы меня разгромил эрцгерцог Карл, но…

— Но?.. — повторил лазутчик.

— Но разобью его я, — сказал Наполеон, — а следовательно, восстания не будет. Перейдем к другому способу.

— Второй способ — это удар ножом, сир.

— Ба! Таких, как я, не убивают!

— Однако Цезаря убили.

— О! Обстоятельства были тогда другие, а потом для Цезаря быть убитым было большое счастье: ему было что-то около пятидесяти трех лет, то есть возраст, когда гений мужчины начинает слабеть. Он был всегда удачливым. Как говорил Людовик Четырнадцатый господину де Вильруа, "Фортуна любит молодых", а она, возможно, уже отворачивалась от Цезаря. Одно-два поражения, и Цезарь уже не был бы Александром — это был бы Пирр или Ганнибал. Ему повезло: он нашел десятка два глупцов, не понявших, что Цезарь не был лишь римлянин — это был дух Рима; они убили императора, но из самой крови императора родилась империя! Будь спокоен, я еще не достиг возраста Цезаря, Франция в тысяча восемьсот девятом году тоже не та, каким был Рим в сорок четвертом году до Рождества Христова: меня не убьют, господин Шлик.

И Наполеон засмеялся над этой исторической параллелью, которую он привел баденскому крестьянину, правда отвечая скорее своим мыслям, чем своему собеседнику.

— Все это вполне возможно, — возразил Шлик, — но я все же призываю ваше величество обращать внимание на руки тех, кто слишком приближается к вам, особенно если эти руки будут принадлежать членам Тугендбунда.

— Я думал, что все эти ассоциации вымерли.

— Сир, немецкие государи, и особенно королева Луиза, возродили их. Таким образом, в настоящее время в Германии имеется около двух тысяч молодых людей, поклявшихся убить вас.

— И у этой секты есть свои пункты сбора?

— Конечно, не только свои пункты сбора, но еще и свой устав, обряд посвящения, свой девиз, свои опознавательные знаки.

— Откуда ты это знаешь?

— Я ее член.

Наполеон невольно сделал шаг назад.

— О! Не бойтесь ничего, сир! Я вхожу в секту, но в качестве щита к доспехам: чтобы парировать удары!

— И где они собираются?

— Повсюду, где есть подземелье или развалины. Немцы — большие любители всего живописного, как это хорошо известно вашему величеству. Они во все привносят поэзию. К примеру, поедет ваше величество в Абенсберг и посетит старый разрушенный замок, что венчает гору и возвышается над Абенсом, — так это тот самый, в одном из залов которого я и был принят неделю тому назад…

— Хорошо, — сказал Наполеон, — я не придаю этим сведениям больше значения, чем они того заслуживают, но не буду этим пренебрегать. Ступай, я прослежу, чтобы о тебе позаботились…

Шлик откланялся и вышел в ту же дверь, через которую вошел.

Наполеон, оставшись один, задумался.

"Удар ножом, — размышлял он. — Он прав, нанести удар — это так же быстро, как и получить его! Генрих Четвертый тоже готовил экспедицию против Австрии и был убит ударом ножа, но Генриху Четвертому было уже пятьдесят семь лет; как и Цезарь, он выполнил задуманное, а я же не закончил своего дела, и потом — большие неприятности случаются только после пятидесяти лет — примеры тому Ганнибал, Митридат, Цезарь, Генрих Четвертый… Правда, Александр умер в тридцать три года, — вспомнил он. — Но умереть, как Александр, это же счастье…"

В эту минуту вошел адъютант.

— Что там еще? — спросил Наполеон.

— Сир, — сообщил адъютант, — прибыл офицер из Итальянской армии, от вице-короля. Ваше величество желает его видеть?

— Да, конечно, и тотчас же, — сказал Наполеон. — Пусть он войдет.

— Входите, сударь, — произнес адъютант.

На пороге появился офицер, держа в руке треугольную шляпу.

Это был молодой человек двадцати пяти-двадцати шести лет в форме офицера штаба вице-короля, то есть в голубом мундире с серебряными аксельбантами и воротом, шитым тоже серебром.

Что же касается его внешности, то, наверное, в ней было что-то особенное, так как Наполеон, при его появлении уже собравшийся было заговорить, вдруг умолк. Оглядев его с ног до головы, он спросил:

— По какому случаю этот маскарад, сударь?

Молодой человек оглянулся, чтобы узнать, к кому относился этот вопрос, но, видя, что с императором он был один, смущенно сказал:

— Сир, извините меня, но я не понял.

— Зачем этот голубой мундир вместо зеленого, который был на вас только что?

— Сир, вот уже два года, как я имею честь служить в главном штабе его высочества вице-короля и никогда не носил другого мундира, кроме того, в каком имею честь предстать перед вами.

— Вы когда прибыли?

— Я только что спешился, сир.

— Откуда вы?

— Из Порденоне.

— Как вас зовут?

— Лейтенант Ришар.

Наполеон посмотрел на молодого человека еще более пристально.

— У вас есть письмо от Евгения, адресованное мне?

— Да, сир.

И молодой человек достал из кармана письмо с гербом вице-короля Италии.

— А если бы у вас отобрали это письмо? Или если бы вы его потеряли?

— Его высочество приказал мне выучить его наизусть.

— Ах, так! Сударь, — спросил Наполеон, — не могли бы вы мне объяснить, почему это час назад вы прибыли из Регенсбурга в мундире гвардейских егерей, а теперь, десять минут назад, вы, одетый в форму офицера штаба Евгения, явились из Порденоне? И каким это образом вы имеете поручение сообщить мне одновременно известия и от Даву, и от вице-короля Италии?

— Извините, сир, вы сказали, что час назад офицер гвардейских егерей прибыл от маршала Даву?

— Да, час назад.

— Двадцати пяти-двадцати шести лет?

— Вашего возраста.

— И похож на меня?

— Удивительно похож!

— И его зовут?.. Пусть ваше величество меня извинит за расспросы, но я так счастлив!

— Его зовут лейтенант Ришар.

— Это мой брат, сир, мой брат-близнец! Вот уже пять лет, как мы не виделись.

— А, понимаю… Ну что ж, вы его сейчас увидите.

— О сир, я только обниму моего дорогого Поля и тотчас же уеду.

— Вы в состоянии снова уехать?

— Сир, я надеюсь, что буду иметь честь получить от вас поручения.

— Ну что же, ступайте обнимите своего брата и будьте готовы отправиться в путь.

Молодой человек, вне себя от радости, попрощался и вышел.

Наполеон, оставшись один, распечатал письмо.

С первых же строк лицо его омрачилось.

— О Евгений! Евгений! — произнес он. — Моя нежность к тебе меня ослепила: ты хороший полковник, средний генерал, плохой главнокомандующий!.. Итальянская армия отступает к Сачиле, весь арьергард потерян в результате просчетов генерала Саюка. Еще один, уставший от войны. К счастью, мне не нужна Итальянская армия… — Бертье! Бертье!

Появился начальник главного штаба.

— Я разработал мой план. Пусть будут наготове десять курьеров, чтобы отправиться с моими приказами. Каждый приказ должен быть в трех экземплярах, и курьеры отправятся к месту назначения по трем разным дорогам.

IV РАЗВАЛИНЫ АБЕНСБЕРГА

Пока Наполеон отдает десяти курьерам приказы, результат которых нам вскоре будет известен; пока братья Ришары, Поль и Луи, не видевшиеся уже пять лет и своим удивительным сходством вызвавшие странное недоразумение, которое произошло на наших глазах, обнимают друг друга с нежностью родных, которых на каждом шагу могут разлучить навсегда пуля или пушечное ядро, — мы расскажем о том, что происходило в городе Абенсберге, расположенном в семи или восьми льё от Регенсбурга.

Четверо молодых людей от шестнадцати до восемнадцати лет, студенты университетов (один — из Гейдельбергского, другой — из Тюбингенского, третий — из Лейпцигского, а четвертый — из Гёттингенского), прогуливались, держась под руку и распевая марш майора Шилля, только что поднявшего в Берлине знамя восстания против Наполеона.

При звуках этой песни молодой человек лет двадцати, сидевший в комнате около шестнадцатилетней девушки, вышивающей на пяльцах, тогда как ее девятилетняя сестра в уголке играла в куклы, вздрогнул, поднялся и подошел к окну.

Проходившие мимо четверо певцов заметили его лицо, прильнувшее к оконному стеклу и вдруг слегка побледневшее. Они сделали ему еле заметный знак, и он так же ответил им — почти неуловимо.

Девушка с беспокойством проследила взглядом за тем, как он встал, и, как бы ни был неуловим знак, на который он ответил, увидела его.

— Что с вами, Фридрих? — спросила она у него.

— Пустяки, моя дорогая Маргарита, — ответил молодой человек, снова садясь рядом с ней.

Девушка, которую мы только что назвали Маргаритой, во всех отношениях была достойна носить это имя, если сопоставлять ее с поэтическим творением Гёте, вызвавшим тогда шумный успех в Германии.

Она была белокура, как истинная дочь Арминия; голубые глаза ее напоминали цвет неба; когда же она распускала свои длинные волосы и склонялась над водами Абенса, чтобы посмотреть, как ундина, на свое отражение в прозрачной воде, то река, неся свои воды в Дунай, журчала от удивления, думая, что отражает образ какой-то женщины, превратившейся в цветок, или образ какого-то цветка, превратившегося в женщину.

Ее сестра была еще только одной из тех очаровательных девочек, хорошеньких и чистых, резвящихся на золотом песке, который судьба полными пригоршнями бросает на восхитительную тропу, ведущую их в жизнь.

Что же касается студента, подошедшего к окну, когда он услышал пение марша майора Шилля, то он после вопроса Маргариты вернулся и снова сел около нее. Это был, как мы уже сказали, молодой человек лет двадцати, среднего роста, немного изнуренный либо усталостью, либо бессонными ночами, либо одной из тех ужасных мыслей, что отражаются на лице кассиев и жаков клеманов; длинные светлые волосы, вьющиеся от природы, падали ему на плечи; у него был небольшой, но твердо очерченный рот, и, когда он его открывал, можно было видеть ослепительно-белые зубы; какое-то неописуемое выражение печали сквозило в его лице.

— Пустяки! — отозвался он, садясь рядом с Маргаритой; но этот ответ не успокоил девушку, и, хотя она больше ничего не сказала и снова принялась за работу, казалось бы, с еще большим вниманием, Фридрих, глядевший на нее с обожанием, мог видеть, как две тихие слезинки, неподвижно застывшие на ее длинных ресницах, задрожали, как две жемчужинки, и упали на ее вышивку.

Девочка, до сих пор игравшая в своем уголке, подошла к Маргарите за советом, как лучше одеть куклу, увидела, как упали эти слезинки, и с детской непосредственностью и наивным любопытством спросила:

— Почему ты плачешь, сестричка Маргарита? Опять Фридрих тебя огорчил?

Эти слова глубоко пронзили сердце студента.

Он упал к ногам девушки.

— О Маргарита! Дорогая Маргарита, — сказал он, — прости меня.

— За что? — спросила девушка, поднимая на любимого свои прекрасные глаза, еще влажные от сердечной росы, называемой слезами.

— За мою грусть, за мое беспокойство, даже за мое безумство!

Девушка покачала головой, но ничего не ответила.

— Послушай, — снова начал Фридрих, — по всей видимости, у нас есть еще возможность быть счастливыми.

— О, какая? Скажите! — воскликнула девушка. — И если в моей власти помочь вам в достойном ангелов труде, что называется счастьем, я пожертвую своей жизнью, чтобы вы были счастливы, Штапс!

— Итак, мы немедленно получим от вашего отца согласие на наш брак и, поженившись, убежим, покинем Германию, скроемся в каком-нибудь уголке света, где имя этого человека еще неизвестно.

— То, чего вы от меня требуете, абсолютно невозможно, мой бедный Фридрих, — возразила девушка. — Покинуть моего отца! Вы прекрасно помните, как, когда вы мне впервые сказали о своей любви ко мне, я в сердечной простоте ответила вам тем же, но поставила непременное условие нашему союзу.

— Да, — сказал Фриц, поднимаясь с колен и сжимая голову руками, — да, не покидать вашего отца, это правда.

И, сделав несколько шагов по комнате, он упал в кресло возле окна.

Девушка в свою очередь поднялась и встала перед ним на колени.

— Полноте, — сказала она, — будьте благоразумны, Фриц! Вы же знаете наше положение, хорошо знаете, как беден мой отец; матушка, умирая, оставила его с почти грудным ребенком на руках, и я заменила мать во всех домашних делах и в заботах о Лизхен…

— Знаю, Маргарита, что вы ангел, ничего нового об этом вы мне не скажете.

— Однако мне показалось, что вы забыли об этом, Фридрих, предлагая нам пожениться и убежать, бросив моего отца.

— Но если ваш отец согласится?..

— О, эгоистичное сердце! — воскликнула девушка. — Конечно, он согласится, потому что на одну чашу весов он положит мое счастье, а на другую свое одиночество и предпочтет жить один, лишь бы его дочь была счастлива!

— Он будет не один, Маргарита, с ним останется маленькая Лизхен.

— А чем сможет помочь ему восьмилетняя девочка? Она лишь сделает его жизнь совсем невозможной. Церковный приход дает ему четыреста талеров, и благодаря моей экономии этой суммы достаточно, чтобы удовлетворить потребности нас троих, но когда вместо меня сюда придет другая женщина, хватит ли этой суммы на двоих?

— У моих родителей есть состояние, Маргарита; они пожертвуют некоторую сумму, и ваш отец не будет ни в чем нуждаться.

— Кроме как в дочери, неблагодарный! Кроме как в дочери, которую вы собираетесь от него увести! О Штапс! Однажды весенним вечером, войдя в этот дом, вы приветствовали его обитателей и все, что в нем было — мебель и даже его стены, — дружественными словами "Да хранит Бог эти чистые сердца и скромный их достаток!". Значит, вы хотели сказать: "Господин Штиллер, вы принимаете у себя того человека, который заставит вашу дочь Маргариту полюбить себя и, будучи любим ею, в благодарность за ваш отеческий прием, за ваше сердечное гостеприимство сделает все возможное, чтобы увести вашу дочь под тем предлогом, что он может жить счастливо только в стране, где имя Наполеона неизвестно"?

— О Маргарита, Маргарита, но я могу быть счастлив только при этом условии, клянусь вам!.. И еще, — прошептал он еле слышно, — могу ли я быть счастлив, нарушив самые священные клятвы!

То ли Маргарита не услышала вторую часть фразы, произнесенную молодым человеком тихо и невнятно, то ли, услышав, не поняла ее смысла, но она ответила только на первую часть.

— Вы можете быть счастливы только в стране, где имя ужасного императора еще неизвестно, говорите вы? Но где эта страна? В какой точке света она расположена? У вас, несомненно, есть способ, мой безрассудный, бедный друг, добраться до одной из звезд, что светит нам сверху. А потом, кто вам сказал, что жители этой планеты не интересуются тем, что происходит в нашем мире?

— Вы правы, — ответил Фридрих, пытаясь улыбнуться, — я просто сумасшедший!

— Нет, Фриц, — проговорила Маргарита с глубокой грустью, — нет, вы не сумасшедший. Я скажу вам, кто вы…

— Маргарита…

— Вы заговорщик, Фриц.

— Нельзя называть заговорщиком того, кто хочет освободить свою страну! — воскликнул молодой человек.

И в его глазах сверкнули молнии.

— Заговорщиком, мой друг, называют любого, кто входит в тайное общество, в подпольную организацию. Ну-ка, посмотрите мне в глаза и посмейте сказать, что вы не принадлежите к Буршеншафту[14]!

— Зачем я буду отрицать? Разве все, что идет от преданных сердец в Германии, не должно быть с нами?

— Скажите откровенно, Фридрих, эта песня майора Шилля, которую вы только что услышали и которая заставила вас вздрогнуть, подняться и подойти к окну, не сигнал ли это?..

— Маргарита, — ответил Фриц, — вы видите, как я вас люблю, и знаете, что эта любовь к вам может заставить меня совершить постыдные вещи; да, я принадлежу к Тугендбунду; да, я один из Wissende[15]; да, эта песня — сигнал; да, — хоть вы этого и не сказали, — антихрист в восьми льё от нас; и все же, если бы вы мне предложили: "Фридрих, уедем и будем счастливы, будем жить друг для друга", — я забыл бы моих друзей и мои клятвы; забыл бы Германию и уехал бы с вами, Маргарита, даже если мое имя было бы пригвождено к позорному столбу! Осмельтесь теперь сказать, что я не люблю вас.

— Ну что же, я в свою очередь, Фридрих, докажу вам сейчас, люблю ли я вас. Почему вы не возьмете ружье? Почему вы не встанете в ряды защитников Германии? Почему не сражаетесь во имя вашей страны? Да, конечно, вы будете рисковать вашей жизнью, но ведь любой настоящий немец обязан своей жизнью Германии.

— Я об этом думал, Маргарита, но этот человек заколдован, как старинные рыцари из наших легенд, он проходит сквозь огонь, пули, ядра — и огонь затухает, пули отклоняются, ядра меняют направление!

— Да, но сталь более надежна, не правда ли?

— Маргарита…

— Фриц, вот мой отец, прошу тебя, скрой от него, что ты не смог скрыть от меня: иначе он тебя проклянет и выгонит!

— Что, он такой плохой немец или такой хороший француз? — спросил Фриц с горькой улыбкой.

— Он не немец и не француз, Штапс, он христианин! Он оплакивает то, что суверены называют славными войнами, а он называет жестокими бойнями. Его доброе сердце мечтает о невозможном: видеть всех людей любящими друг друга, а не исполненными ненависти.

Тем временем маленькая Лизхен, бросив куклу и игрушки, побежала навстречу пастору Штиллеру,а Маргарита снова принялась за свое вышивание; на него упали еще две слезинки, и она даже не попыталась их скрыть.

Пастор возвращался глубоко опечаленный, почти подавленный. Он поцеловал обеих дочерей и протянул руку Фридриху.

— Ну, что, — спросил Штапс, — какие новости?

— Идите, послушайте, — сказал пастор.

Все прислушались и услышали австрийские трубы, играющие "Марш Лютцова".

— Ах! — радостно воскликнул Фридрих. — Вот они, наконец, мстители!

И он бросился вон из дома, чтобы одним из первых салютовать солдатам, которых эрцгерцог Карл называл спасителями Германии.

Это был корпус австрийского генерала Тьерри, прибывшего занять позиции в Арнхофене.

И сразу же на регенсбургскую дорогу были отправлены разведчики.

Вскоре они донесли, что Наполеон в то же утро прибыл в Донаувёрт.

Трудно сказать, какое впечатление произвела на австрийских солдат эта новость, но то, что она разбудила особую ненависть у студентов различных университетов, было несомненно. По непонятным причинам в течение некоторого времени они назначали свидания в городке Абенсберг.

Во второй раз, держась под руку, четверо студентов прошли по городу, распевая песню майора Шилля. Они, видимо, не были уверены, что все их услышали в первый раз.

Кроме вести о прибытии Наполеона в Донаувёрт, все остальные новости были неточными: австрийские офицеры и даже главнокомандующий не имели ясного представления о позициях французской армии и знали только, что большая часть наших войск находилась в Регенсбурге и Аугсбурге.

Австрийский корпус в нерешительности остановился на привале, ожидая более обстоятельных донесений в этой местности, покрытой лесами и пересеченной множеством речек.

Наступила ночь; посты были расставлены со всеми предосторожностями; как это делается при приближении врага, был назначен пароль и устроены засады. Часовые стояли повсюду, вплоть до подъемного моста у развалин старинного замка Абенсберг.

Они сменялись каждый час. Когда пробило ровно полночь, постовой, стоявший до часу ночи на посту у старого замка, увидел двух людей, закутанных в плащи и приближавшихся к нему.

Он крикнул:

— Стой, кто идет?

— Друзья! — ответил по-немецки один из двоих.

Затем, подойдя к часовому и распахнув плащ, чтобы доказать, что у него не было никакого оружия, ни оборонительного, ни наступательного, он произнес пароль с такой точностью, что у часового не возникло никаких сомнений и он пропустил обоих.

Они прошли по подъемному мосту и скрылись в развалинах.

Пять минут спустя появился еще один.

Тот же окрик "Стой, кто идет?" — и те же предосторожности, тот же пароль.

Четырнадцать человек, закутанных в коричневые плащи, прошли таким образом от полуночи до четверти первого то по одному, то группами по два и даже по три человека — но не больше.

Едва пройдя мимо часового, каждый из посвященных вытаскивал из-под плаща черную маску и закрывал ею лицо.

В четверть первого появились двое последних — итого их стало шестнадцать.

Последуем и мы за этими двумя.

Как и другие, они прошли по подъемному мосту и, подобно им, скрылись в развалинах, но, подойдя к огромной опоре моста, на которую, казалось, опирается весь свод, один из двоих, тот, кто шел впереди, остановился.

— Лейтенант, — сказал он тихо по-французски, — помните, что это не детская шалость: если хоть одного из нас узнают, мы будем мертвы.

— Я это знаю, — сказал второй, — вы полагаете, что меня можно узнать по акценту?

— Да нет же! Вы говорите по-немецки как немец, и если вас узнают, то не по акценту.

— Ну тогда, по-твоему, как можно меня узнать? По лицу? Но мы же в масках.

— Наступит минута, когда нужно будет снять маску.

— Я впервые в Абенсберге и только вчера прибыл в Регенсбург.

— Подумайте хорошенько!

— Я подумал.

— Еще раз подумайте, это совсем не детская забава, хотя дети в нее тоже играют: речь идет о жизни и смерти, при малейшем подозрении вас продырявят кинжалом.

— Ты говоришь о жизни как о чем-то очень важном для человека, каждый день рискующего ею на поле боя.

— На поле боя — да, это так, и при дневном свете тоже: при этом можно получить новый офицерский чин или крест; но здесь, если с вами случится несчастье и вы будете убиты, это произойдет тайно, в темноте, в подземелье. Никто не склонен получить удар в спину или быть задушенным между дверьми, как русский царь или оттоманский визирь.

— Господин Шлик, — твердым голосом сказал тот, кому пытались внушить страх, — я получил задание, и я его выполню.

— Пусть будет так, — ответил лазутчик, — я должен был вас предупредить: вы вольны действовать по своему усмотрению!

— Я принял все к сведению.

— В случае опасности не рассчитывайте на мою помощь ни в чем: я смогу только погибнуть вместе с вами, но не спасти вас. Конечно, я очень дорожу наполеондорами его величества императора французов, но еще больше дорожу своей головой.

— Я ничего от тебя не требую, кроме того, что ты обязался сделать: ввести меня в общество братьев Тугендбунда и представить им как их последователя.

— Учтите, что при малейшей опасности я от вас отрекусь, и скорее не единожды, а трижды, как святой Петр.

— Я это тебе разрешаю.

— Вы настаиваете?

— Настаиваю.

— Тогда больше не будем говорить об этом.

При этих словах г-н Шлик нажал пружину, спрятанную в скульптурах опоры; она повернулась и открыла узкий, но достаточный для одного человека проход.

На уровне земли была первая ступенька лестницы, которая, по-видимому, вела в подземный зал. Она была освещена лампой, подвешенной внутри самой опоры, которая была футов двенадцати по периметру.

Проводник из-под черной маски бросил последний взгляд на попутчика, как бы говоря ему: "Еще есть время!"

И действительно, они были вне видимости часового; в старых развалинах все молчало, а мрачное беззвездное и не освещенное луной небо, казалось, нависло над брешами, проделанными рукой времени в гигантских стенах.

— Ну, пошли! — сказал тот из двух спутников, кого мы еще не знаем.

Проводник, как будто он только и ждал этого последнего слова, ступил на винтовую лестницу.

Незнакомец пошел вслед.

Дверь захлопнулась за ними.

Спустившись вниз, тот, кто служил проводником другому, остановился перед бронзовой дверью и ударил в нее три раза с равными интервалами — каждый из этих ударов отдавался в двери, как будто били в тамтам.

— Внимание, — сказал Шлик, — сейчас дверь откроется, а за ней нас ждет дежурный.

Дверь открылась, и действительно в проеме стоял человек в маске: это был дежурный.

— Который час? — спросил он у обоих спутников.

— Час, когда занимается день, — ответил Шлик.

— Что ты делаешь так рано?

— Я встаю на рассвете.

— Для чего?

— Чтобы карать.

— Откуда ты?

— С Запада.

— Кем ты послан?

— Мстителем.

— Дай доказательство твоей миссии.

— Вот оно.

И он предъявил дежурному маленькую деревянную дощечку восьмиугольной формы, напоминавшую те, на которые вешают ключи в гостиницах Германии.

На этой дощечке было написано слово "Баден".

Дежурный у двери проверил подлинность личности, потом бросил опознавательный знак в урну, где уже лежали дощечки братьев, пришедших раньше Шлика.

— А этот человек? — спросил он у Шлика, показывая пальцем на незнакомца. — Кто он?

— Слепец, — ответил незнакомец на прекрасном немецком языке.

— Зачем ты пришел сюда? — спросил его дежурный.

— За светом.

— У тебя есть поручитель?

— Мой поручитель тот, кто идет впереди меня.

— Отвечает он за тебя?

— Спроси это у него самого.

— Отвечаешь ли ты за того, кого нам представляешь, брат?

— Я отвечаю за него.

— Хорошо, — сказал дежурный, — пусть он войдет в комнату раздумий. Когда придет время, его позовут, чтобы принять.

И, открыв дверь, проделанную в стене, он ввел попутчика г-на Шлика в освещенную лампой комнату, напоминавшую карцер; единственной мебелью ее были каменные стул и стол, примерно такие же, как в рейнской легенде, согласно которой император Фридрих Барбаросса сидит и спит заколдованным сном, пока не проснется Германия, чтобы провозгласить единство всех своих земель.

Что же касается Шлика, оставившего своего товарища предаваться раздумьям, то он направился к решетке, ведущей в главный зал.

Решетка открылась перед ним под нажимом дежурного.

V ТУГЕНДБУНД

Как мы уже сказали, эта решетка была входом в подземный зал, который назывался залом Совета. Он был обтянут чем-то черным и освещался единственной лампой, подвешенной к потолку на железной цепи.

Под лампой находилась груда ружей, шпаг, пистолетов, брошенных, казалось, в полном беспорядке, однако в случае тревоги каждый мог очень быстро выбрать себе то, что ему было нужно. Свет лампы падал на стволы ружей и пистолетов, клинки сабель и шпаг, которые отбрасывали угрожающие молнии.

По другую сторону от груды оружия, напротив входной решетки, стоял черный мраморный стол, предназначенный для председателя тайного мрачного сборища. Стол находился на возвышении; к нему вели три ступени.

За столом стояло председательское кресло, украшенное бронзовым орлом. Но это не был ни двуглавый орел древнего дома Габсбургов, ни одноглавый орел новой династии Пруссии, ни византийский орел Карла Великого; кресло одновременно служило и троном.

Шестнадцать бочек, наполненных порохом, стояли полукругом около пирамиды оружия и служили стульями для членов общества. Пороховые бочки напоминали, что в случае внезапного нападения долгом каждого члена ассоциации было подорвать себя и своих товарищей, но не сдаться врагу.

В зале была всего одна дверь.

Возможно, под черной обивкой имелись и другие двери, но если они и существовали, то были спрятаны от глаз и были известны только одним зрящим.

В ту минуту, когда решетка закрывалась за Шликом, невидимые часы пробили половину первого ночи.

Какой-то человек в маске отделился от группы посвященных и поднялся на возвышение.

— Братья, — сказал он, — послушайте меня!

Наступило молчание, и все повернулись к говорившему.

— Братья, — повторил он, — ночь убывает, время летит.

Затем он обратился к дежурному:

— Брат, сколько зрящих?

— Шестнадцать вместе со мной, — ответил тот.

— Тогда семнадцатый изменник, пленник или мертвец, — сказал задавший вопрос, — ибо кто осмелится не прийти на эту встречу, когда речь идет об освобождении Германии?

— Брат, — возразил дежурный, — семнадцатый не изменник, не пленник, не мертвец — он в форме австрийского солдата несет охрану у двери.

— В таком случае можно открыть заседание?

Все головы склонились в знак согласия.

— Братья, — продолжал оратор, — не будем забывать о том, что, как на международном конгрессе каждый министр представляет какого-нибудь короля, так и здесь каждый из нас представляет какой-нибудь народ. Дежурный, назовите имена.

Тот перечислил одно за другим следующие названия:

— Баден, Нассау, Гессен, Вюртемберг, Вестфалия, Австрия, Италия, Венгрия, Богемия, Испания, Тироль, Саксония, Люксембург, Ганновер, Гольштейн, Мекленбург, Бавария.

После произнесения каждого из этих названий, кроме "Ганновер", ответ был: "Здесь".

Следовательно, представитель Ганновера был часовым у входа.

— Вытяните из урны одно из этих названий, — продолжал говорящий, — и брат, представляющий его, будет нашим председателем.

Дежурный опустил руку в урну и вытащил маленькую деревянную табличку.

— Гессен, — сказал он.

— Это я, — откликнулся один из посвященных.

В то время как брат, выступавший до этого, спускался с возвышения, только что названный председатель поднимался, чтобы занять место за мраморным столом.

— Братья, — предложил он, — займите места!

Пятнадцать посвященных сели; одно место осталось незанятым: это было место представителя Ганновера.

— Братья, — сказал председатель, — нам предстоит принять нового члена и жребием выбрать того, кто из нас станет мстителем. Начнем с приема, а затем проведем жеребьевку. Кто попечитель нового брата?

— Я, — сказал Шлик, вставая.

— Кто ты?

— Баден.

— Хорошо, пусть двое самых молодых братьев сходят за вновь вступающим в общество.

Каждый из посвященных назвал свой возраст, затем двое самых молодых братьев, представляющих Баварию и Тироль — одному из них было двадцать лет, другому двадцать один, — встали и пошли за неофитом, вскоре появившимся за решеткой, где его уже ждал поручитель; глаза его были завязаны.

Те, что привели вновь вступающего, заставили его сделать четыре или пять шагов в зал, потом отошли в сторону и сели на свои места.

Около него остался только его поручитель.

Наступило глубокое молчание, глаза всех членов были устремлены на неофита; затем в глубокой тишине раздался голос председателя, спрашивающего повелительным тоном:

— Брат, который час?

— Час, когда господин бодрствует, а раб спит, — ответил вновь вступающий.

— Назовите его.

— Я не слышу время с тех пор, как часы отсчитывают его для господина.

— Когда вы его услышите?

— Когда он разбудит раба.

— Где господин?

— За столом.

— Где раб?

— На земле.

— Что пьет господин?

— Кровь.

— Что пьет раб?

— Свои слезы.

— Что вы хотите сделать с ними обоими?

— Я хочу посадить раба за стол, а господина уложить на землю.

— Вы господин или раб?

— Ни то ни другое.

— Кто же вы?

— Я еще никто, но надеюсь кем-то стать.

— Кем?

— Зрящим.

— Вы знаете, чем занимаются зрящие?

— Я узнаю это.

— Кто вас этому научит?

— Бог.

— У вас есть оружие?

— У меня есть вот эта веревка и кинжал.

— Что означает эта веревка?

— Символ нашей силы и нашего союза.

— Кто вы есть по этому символу?

— Я одна из нитей этой веревки, которые союз сблизил, а сила скрутила.

— Зачем вы взяли эту веревку?

— Чтобы вязать и стягивать.

— А зачем кинжал?

— Чтобы разрезать и разъединять.

— Вы готовы поклясться, что воспользуетесь этой веревкой и этим кинжалом против любого обвиняемого, чье имя будет вписано в кровавую книгу?

— Да.

— Поклянитесь.

— Клянусь!

— Но вы сами обречены быть повешенным или убитым кинжалом, если преступите клятву, которую принесли на мече и кресте.

— Я обрекаю себя на это.[16]

— Ну хорошо, вы приняты в число друзей Тугендбунда. А теперь ваше право — смотря по тому, насколько доверчиво или недоверчиво ваше сердце, — остаться в маске или снять ее.

Молодой человек, не колеблясь, одним движением снял свою повязку и маску, одновременно сбросив и плащ.

— Кто ничего не боится, — сказал он, — может с открытым лицом и смотреть и быть увиденным.

Перед всеми предстал красивый молодой человек с военной выправкой, двадцати пяти-двадцати шести лет, с голубыми глазами, русыми волосами и усами того же цвета. Он был одет в полный студенческий костюм, хотя, по всей видимости, оставил университетскую скамью уже несколько лет тому назад.

Но в тот миг, когда глаза всех были устремлены на него, бронзовая дверь, закрывающая выход, проделанный в центральной опоре моста, внезапно открылась и перепутанный семнадцатый член общества, представляющий Ганновер и стоявший на часах снаружи, вошел в зал.

— Братья, — сказал он, — мы пропали!

— Что такое? — спросил председатель.

— Дело в том, что более ста человек проникли в развалины; они назвали мне пароль, и я, следовательно, принял их за братьев. А может быть, это враги, готовые нас окружить?

— Почему вы так думаете?

— Прежде всего потому, что вас здесь только шестнадцать.

— И еще?..

— А еще, когда меня сменили, я, в свою очередь, зашел в развалины, но, вместо того чтобы спуститься вниз, я, подозревая измену, спрятался за выступ стены и следил за тем, кто меня сменил, — он не из наших. Через какое-то время группа примерно из пятидесяти человек, хорошо вооруженная, подошла к нему. По его приказу группа скрылась в развалинах, а часовой свободно пропустил ее вместе с их начальником. Тогда я кинулся предупредить вас и надеюсь, пришел вовремя, если даже не спасти вас, то, по крайней мере, чтобы умереть вместе с вами… К оружию, братья! К оружию!

Возникло ужасное смятение, каждый подбегал к небольшому арсеналу и выбирал подходящее оружие. Среди этой суматохи Шлик подошел к вновь вступившему и быстро сказал ему:

— Наденьте маску, и попытаемся бежать: в зале есть несколько выходов.

— Я надену маску, но убегать не буду, — ответил молодой человек.

— Тогда вооружитесь и сражайтесь!

Молодой человек бросился к груде оружия, но, пока он разговаривал со Шликом, хотя это и было недолго, его соратники уже разобрали ружья и пистолеты, так что ему досталась только шпага.

В это время со стороны опоры моста послышался лязг оружия, а через бронзовую дверь, которую представитель Ганновера в спешке плохо закрыл, показались острые угрожающие штыки.

— Огонь! — крикнул председатель.

Десять членов повиновались, но вместо выстрелов послышался только сухой треск стали о кремень и сверкнули искры.

— Нас предали! — закричали студенты. — Ружья разряжены. К потайным дверям, братья! К потайным дверям!

И члены общества, предвидя опасность, бросились к разным местам обивки, но она вдруг разорвалась в пяти или шести местах и через каждую дыру сверкнуло оружие.

Студенты остановились, огляделись и увидели, что они окружены кольцом штыков; сто пятьдесят солдат, одетых в баварскую форму, окружили их.

— Братья, — воскликнул председатель, — нам ничего иного не остается как умереть!

Потом более тихим голосом он скомандовал:

— К пороховым бочкам!

Приказ передали по рядам, и заговорщики, делая вид, что они отступают перед штыками, ловким согласованным маневром продвинулись к центру, сопровождаемые и все больше и больше теснимые баварскими солдатами.

Дойдя до центра, студенты схватили факелы, приготовленные заранее для этой крайней цели, затем каждый из них зажег свой и бросился к бочке, служившей ему сиденьем.

Раздался гневный крик: вместо пропитанных серой фитилей им подложили обычные фитили и они не воспламенялись.

— Преданы! Преданы! — закричали со всех сторон студенты, бросая свое оружие.

— Дьявольщина! — сказал Шлик на ухо своему попутчику, — мне кажется, что все меняется к худшему!.. Правда, — добавил он еще тише, — мы выпутаемся из этой истории, признавшись, кто мы такие, так как баварцы — союзники вашего императора.

Молодой человек окинул группу солдат взглядом, яростный блеск которого можно было увидеть даже через маску, и сломал шпагу, вместо того чтобы ее бросить.

— Все равно я предпочел бы сразиться даже с союзниками, — сказал он.

И он смешался с группой студентов.

В этот момент кольцо баварских солдат стало настолько плотным, что им достаточно было сделать еще пять или шесть шагов, и их штыки уперлись бы в грудь всем восемнадцати заговорщикам.

— Господа, — сказал капитан, командовавший отрядом, — именем короля Максимилиана Баварского вы объявляетесь пленниками!

— Возможно, — сказал председатель, — так как мы уступаем силе; да, мы пленники, но не сдавшиеся врагу.

— Какое это имеет значение, — ответил офицер, — я здесь не для того, чтобы придираться к словам: я пришел исполнить свой долг, исполнить полученный приказ.

— Друзья! — воскликнул председатель. — Вы пленники короля Баварии, вы в руках короля Баварии и готовы погибнуть под выстрелами короля Баварии; какое у вас о нем суждение?

— Король Баварии, — послышался голос, — предатель!

— Его надо исключить из великой германской семьи, — сказал другой.

— Пусть он прекратит именовать себя немецким государем и подписывается: "Союзник французов"!

— Чтобы каждый член наших тайных обществ имел право поразить его кинжалом!

— Чтобы каждый член рода человеческого имел право плюнуть ему в лицо!

— Молчать! — крикнул офицер грозным голосом.

— Да здравствует Германия! — в один голос закричали студенты.

— Молчать! — повторил офицер. — Построиться в один ряд без сопротивления!

— Пусть будет так, — сказал председатель, — если это требуется для того, чтобы нас расстрелять. Истинные солдаты Германии, стройтесь!

Каждый встал в строй с поднятой головой и грозным взглядом.

Капитан вытащил бумагу из кармана и прочитал:

"Капитан Эрнест фон Мюлъдорф возьмет сто пятьдесят человек, окружит и обыщет развалины замка Абенсберг, который является местом сборища банды заговорщиков, арестует всех, кто окажется в так называемом зале Совета, бывшем зале Тайного суда, и построит их в ряд; если их будет десять, он расстреляет одного, если их будет двадцать, он расстреляет двоих и так далее. После этой акции остальные будут освобождены.

Мюнхену 16 апреля 1809 года.

Максимилиан".

— Да здравствует Германия! — закричали пленники вместо ответа.

— Эй, послушайте, — шепотом сказал Шлик своему попутчику, — постарайтесь сменить место, лейтенант: мне кажется, что вы как раз десятый.

Но тот, к кому он обращался, не ответил и даже не пошевелился.

— Господа, — начал капитан, — я не знаю, кто вы, но я солдат, а у солдата есть приказ. Военное правосудие действует быстро, и мне поручено его осуществить.

— Действуйте! — сказал кто-то.

— Действуйте! — произнесли все хором.

Капитан отсчитал справа налево до десяти.

Как и сказал Шлик, его попутчик, новый зрящий, был десятым.

— Выйдите из строя! — приказал капитан.

Молодой человек подчинился.

— Вам выпала доля заплатить кровью, сударь, — продолжал капитан.

— Ничего, сударь, — ответил неофит спокойно.

— Вы готовы?

— Готов.

— Вы хотите сделать какие-либо распоряжения?

— Никаких.

— У вас нет родителей… друзей… семьи?

— У меня есть брат. Человек, который был моим поручителем и который, согласно королевскому письму, прочитанному вами, будет на свободе, когда я заплачу за всех, знает моего брата и расскажет ему, как я умер.

— Вы католик или протестант?

— Католик.

— Возможно, вам нужен священник?

— Я рискую жизнью каждый день, и Бог читает в моем сердце; мне не в чем себя упрекнуть.

— Следовательно, вы не просите ни пощады, ни отсрочки?

— Я взял в руки оружие, вступив в заговор против союзника короля Баварии, а следовательно, против самого короля Баварии, — делайте со мной что хотите.

— Ну, тогда приготовьтесь умереть.

— Я уже сказал, что готов.

— Вы вольны остаться в маске или снять ее: если вы ее не снимете, то будете в ней похоронены, и тогда никто не будет знать, кто вы.

— Но если я ее не сниму, то подумают, что я хочу скрыть свою бледность; я ее снимаю.

И молодой человек сорвал маску и показал свое улыбающееся лицо.

Среди посвященных пронесся восторженный шепот.

Баварский солдат подошел к пленнику, держа в руке сложенный носовой платок.

Пленник оттолкнул руку солдата и платок.

— Вы у меня только что спросили, не хочу ли я за чем-нибудь обратиться к вам, — продолжал молодой человек тем же твердым голосом, с тем же достоинством во взгляде, — так вот, у меня есть одна просьба.

— Какая? — спросил капитан.

— Я такой же солдат, такой же офицер, как и вы, сударь;

прошу не завязывать мне глаза, и командовать расстрелом буду я сам.

— Согласен!

— Ну что же, жду вас, — сказал молодой человек.

Один из посвященных вышел из строя и протянул ему руку.

— Брат, — сказал он, — от имени Баварии я тебя приветствую, мученик!

Семнадцать других сделали то же самое, каждый от имени своей земли.

Капитан позволил им это, несомненно побежденный смелостью приговоренного, которая всегда находит путь к сердцу солдата.

Пленник сам подошел к стене.

— Я стою именно там, где нужно, капитан? — спросил он.

Капитан ответил утвердительно.

— Восемь человек, — приказал капитан.

Вышли восемь солдат.

— Встаньте в два ряда в десяти шагах от осужденного и слушайте команду.

Восемь человек заняли указанное им место.

— Ружья заряжены? — спросил обреченный на смерть.

— Да, — ответил капитан.

— Это облегчает мою задачу, — сказал, улыбаясь, молодой офицер.

Потом он приказал громким голосом:

— Слушай мою команду!

Десять пар глаз устремились на него.

— Ружья на руку!

Солдаты выполнили команду.

— Изготовься!

Все выполнялось с военной точностью.

— Целься!.. — продолжал осужденный.

Восемь стволов опустились на уровень его груди.

— Поручитель, — сказал он, прерывая команду с улыбкой, — осветите мое лицо, чтобы вы могли засвидетельствовать, что ваш крестник вас не подвел.

— Нет необходимости, сударь, — сказал капитан, — мы признаём, что вы храбрец.

— В таком случае — огонь!

Восемь выстрелов раздались одновременно, но, к своему огромному удивлению, осужденный не только не упал, но даже не почувствовал боли.

— Да здравствует Германия! — закричали одновременно студенты и солдаты.

— Что такое? — спросил осужденный, ощупывая себя и сомневаясь в том, что он еще жив.

— Дело в том, — сказал Шлик, — что это было испытанием и вы с честью вышли из него.

— Да здравствует Германия! — снова повторили все голоса.

— А теперь, — сказал крестнику Шлика тот же молодой человек, который первым пожал ему руку, воздавая должное мученику, — теперь, брат, тебе можно бледнеть и дрожать.

Молодой офицер отошел от стены и приблизился к говорившему, взял его руку и, вместо ответа, прижал ее к своей груди.

— Я преклоняюсь перед тобой, — сказал тот, — мое сердце бьется сильнее, чем твое.

— А теперь, братья, — спросил пленник, который стал свободным, обреченный, которому вернули жизнь, — нам, кажется, следует выполнить еще одно дело?

— Братья, оставьте нас одних и позаботьтесь о нашей безопасности, — сказал председатель капитану и его солдатам, — вы можете удалиться.

Капитан и солдаты повиновались.

В это время Шлик подошел к своему крестнику и тихо сказал ему:

— Гром и молния! Вы храбрец, и мне кажется, что с сегодняшнего дня вы имеете право называться Ричардом Львиное Сердце.

Председатель проследил взглядом за братьями, сыгравшими роль баварских офицеров и солдат, пока последний из них не вышел из зала.

— Ну что же, братья, — обращаясь к посвященным, сказал председатель, — займем наши места.

И он вновь сел в свое кресло, в то время как каждый член братства вернулся на свое место, покинутое перед лицом опасности.

— Тишина! — приказал председатель.

Шум стих, и жизнь словно замерла: казалось, даже биение сердец остановилось.

— Мстители, — спросил председатель, — который час?

Один из присутствующих встал.

"Кто это встал?" — спросил Ричард Львиное Сердце у своего поручителя.

"Обвинитель", — ответил Шлик.

Обвинитель ответил на вопрос председателя:

— Час принятия решения.

— Мстители, какая сейчас погода?

— Гремит буря.

— Мстители, в чьих руках молния?

— В руках Бога и наших людей.

— Мстители, где святая Феме?

— Умерла в Вестфалии, воскресла в Баварии.

— Какое у вас есть доказательство?

— Само наше собрание.

— Брат, даю вам слово для обвинения. Обвиняйте, а мы будем судить!

— Я обвиняю императора Наполеона в попытке совершить самое большое преступление, какое существует в глазах немца: разрушить немецкую нацию. Чтобы уничтожить немецкую нацию, он назначил своего зятя Мюрата великим герцогом Бергским; чтобы уничтожить немецкую нацию, он назначил своего брата Жерома королем Вестфальским; чтобы уничтожить немецкую нацию, он хочет свергнуть императора Франца Второго и посадить на его трон своего брата Жозефа, которого не хотят испанцы; наконец, чтобы уничтожать немецкую нацию, он заставляет сегодня Баварию сражаться против Австрии, Рейнский союз против Империи — друзей против друзей, немцев против немцев, братьев против братьев!

— Братья, — сказал председатель, — вы согласны с обвинителем или против?

— Мы согласны с ним, мы обвиняем так же, как и он. Да здравствует Германия!

— Следовательно, император Наполеон виновен в ваших глазах?

— Да! — ответили в один голос посвященные.

— И какого наказания он заслуживает?

— Смерти!

— И от кого он ее получит?

— От нас.

— А от кого среди вас?..

— На кого падет жребий.

— Дежурный, принеси урну.

Тот подчинился.

— Братья, — сказал председатель, — мы положим в урну столько белых шаров, сколько есть земель и их представителей, собравшихся здесь, и один черный сверх того. Если черный шар останется на дне урны, то это значит, что Бог не одобряет наше намерение и сам берется отомстить, так как последний шар — это шар Бога. Вы согласны с тем, что я предлагаю?

— Да! — единогласно ответили все.

— Тот, кто вытащит черный шар, пожертвует ли он своей жизнью для выполнения святого дела?

— Да! — вновь ответили все вместе.

— Поклянется ли он умереть, не выдав своих братьев, умереть, если потребуется, умереть, как наш новый брат чуть не умер недавно, без вздоха и стенаний?

— Да, — ответили все единогласно.

— Дайте белые шары и черный! — потребовал председатель.

Дежурный перевернул урну: семнадцать белых шаров и один черный покатились по столу.

Председатель пересчитал семнадцать шаров и снова положил их в урну, затем бросил туда черный шар и, не трогая их руками, перемешал все шары, встряхнув урну.

Выполнив эту операцию, он сказал:

— Теперь представители земель будут тянуть в алфавитном порядке. Какую землю представляет наш новый брат?

— Эльзас, — ответил крестник Шлика.

— Эльзас? — воскликнули все посвященные. — Но тогда ты француз?

— Француз или немец, как вам больше понравится.

— Ты прав, — произнесли два или три голоса, — эльзасцы — это немцы, эльзасцы принадлежат к великому германскому роду. Да здравствует Германия!

— Братья, — сказал председатель, — что вы решите относительно нашего нового брата?

— Поскольку он был принят и посвящен, поскольку он выдержал испытание, поскольку здесь представлены Голландия, Испания и Италия, почему бы не быть Франции?

— Ну хорошо, — сказал председатель, — пусть те, кто согласен с тем, чтобы название "Эльзас" фигурировало в урне вместе с другими названиями, поднимут руку.

Все подняли руки.

— Брат, — произнес председатель, — Эльзас провинция немецкая.

И он бросил в урну восемнадцатый белый шар, поданный ему.

— А теперь, — продолжал он, — начнем в алфавитном порядке.

И назвал, согласно первой букве:

— Эльзас!

Молодой человек подошел к урне, и в то мгновение, когда он опустил в нее руку, на его лице отражалась нерешительность, ни малейшей тени которой не было заметно, когда он командовал своим расстрелом.

Он вытащил белый шар.

. — Белый! — воскликнул он, плохо скрывая свою радость.

— Белый! — повторили все.

— Баден! — вызвал председатель.

Шлик решительно сунул руку в урну и вытянул белый шар.

— Белый! — повторили опять все.

— Бавария! — продолжал председатель.

Представитель Баварии вышел вперед, погрузил руку в урну и вытянул черный шар.

— Черный! — сказал он спокойно и почти радостно.

— Черный! — повторили все голоса.

— Ну что же, — сказал баварец, — через три месяца Наполеон будет мертв или я буду расстрелян.

— Да здравствует Германия! — хором воскликнули все. А так как цель заседания была достигнута, то члены Тугендбунда разошлись.

VI БУДЬ ВЫСТРЕЛ НА ШЕСТЬ ДЮЙМОВ НИЖЕ, КОРОЛЯ ФРАНЦИИ ЗВАЛИ БЫ ЛЮДОВИКОМ XVIII

Однажды вечером в уголке императорского дворца Шёнбрунн юный герцог Рейхштадтский беседовал с сыновьями эрцгерцога Карла; при этом дети смеялись так громко, что отец, о чем-то серьезно беседовавший в другом конце гостиной с императором, эрцгерцогами и эрцгерцогинями, опасаясь, как бы хохот августейших отпрысков не помешал их высочествам и его величеству, почел долгом вмешаться и спросил детей, что же вызвало у них такую радость и чему они так весело смеялись.

— О папа, не обращайте внимания, — ответил старший из сыновей эрцгерцога, — Рейхштадт рассказывает нам, как его отец вас всегда бил, и это нас очень смешит!

Эрцгерцог Карл, будучи милейшим человеком, рассмеялся еще громче, чем дети; видя это, император, эрцгерцоги и эрцгерцогини рассмеялись еще громче, чем сам эрцгерцог Карл.

Правда, к тому времени, когда в Вене так искренне смеялись над поражениями знаменитого эрцгерцога, победитель под Тенгеном, Абенсбергом, Ландсхутом, Экмюлем и Регенсбургом уже умер.

(Анекдот этот подлинный, его мне рассказала королева Гортензия, когда я в 1832 году целую неделю пользовался ее любезным гостеприимством в замке Арененберг некоторое время спустя после смерти Римского короля).

Посвятим же главу рассказу об одной из самых великолепных кампаний Наполеона — о походе 1809 года.

Мы оставили императора в Донаувёрте 17 апреля в полдень: он отдавал там приказы своим маршалам и своим помощникам. Дальше всех находился маршал Даву (он, как мы знаем, удерживал Регенсбург), и Наполеон спешил отправить ему приказ в первую очередь. Поэтому первым офицером, которого вызвал Наполеон, чтобы вручить ему депеши, только что им продиктованные, был лейтенант Поль Ришар, но князь Невшательский, как всегда грызя ногти, сообщил императору со смущенным видом, что он поручил этому офицеру особое задание.

Правда, вместо него князь предлагал — если император непременно хотел, чтобы его депеша была доставлена офицером по фамилии Ришар, — лейтенанта Луи Ришара, прибывшего из Италии.

Но император заявил, что коль скоро он не отправляет к маршалу Даву того же человека, которого ему прислал маршал, то для него не имеет значения фамилия курьера, лишь бы это был боевой, смелый и умный человек.

Явился офицер.

Император вручил ему депешу, адресованную маршалу Даву.

Кроме того, Бертье приказал снять две копии с этой депеши и отправил их с двумя другими курьерами и двумя разными путями.

Это была бы редкостная неудача, если бы ни один из трех курьеров не достиг цели.

Вот какие приказы отдал император своему маршалу:

"Немедленно покинуть Регенсбург, оставив там, тем не менее, один полк для охраны города;

подняться вверх по Дунаю между рекой и основной массой австрийских войск; сделать это осторожно, но решительно;

наконец, соединиться с ним, Наполеоном, через Абах и Обер-Зааль в окрестностях Абенсберга, в том месте, где Абенс впадает в Дунай".

Приказы Даву были отправлены; теперь надо было послать депешу Массена.

Были найдены еще три новых курьера, и с ними был отправлен в трех экземплярах следующий приказ:

"Император приказывает маршалу Массена покинуть Аугсбург 18-го утром и спуститься по пфаффенхофенской дороге на Абенс к левому флангу австрийцев. Позже император назовет направление дальнейшего движения войск маршала — на Дунай, на Изар, к Нёйштадту или Ландсхуту.

Маршал должен отходить, сея вокруг слухи о марше на Тироль, оставив в Аугсбурге надежного командующего, два немецких полка, всех истощенных и усталых людей, а также продовольствие, боеприпасы, — то есть все, что необходимо на две недели.

Император советует маршалу, как никогда нуждаясь в его преданности, спуститься к Дунаю как можно скорее".

Депеша заканчивалась следующими тремя словами и собственноручной подписью императора из трех букв:

"Действие и быстрота!

Нап."

Отправив эти две депеши, Наполеон потребовал вызвать Луи Ришара, если только Бертье не отправил его с поручением так же, как и его брата.

Довольный встречей со своим братом Полем, посвежевший после двух часов отдыха, молодой человек явился готовый вновь отправиться в путь.

Император вручил ему депешу для принца Евгения; она была составлена в следующих выражениях:

"Сударь, дав себя побить под Порденоне, Вы упустили возможность войти вместе с нами в Вену, где мы будем, вероятно, 15-го следующего месяца. Присоединяйтесь к нам тотчас же, как только сможете, и направляйтесь прямо к столице Австрии: первоначальные распоряжения, которые я Вам отправил раньше, не изменились.

На этом, господин принц, я заканчиваю письмо; да хранит Вас Господь в добром здравии.

Наполеон.

P.S. — Я отдал приказ генералу Макдональду отправиться в Итальянскую армию с особыми поручениями, которые он сообщит лично Вам".

Молодой человек получил письмо из собственных рук императора, поклонился, вышел, вскочил на лошадь и умчался.

Немного спустя император покинул Донаувёрт и уехал в Ингольштадт. Таким образом, он находился между Регенсбургом и Аугсбургом, то есть в центре событий.

Известно, что Донаувёрт находится от Регенсбурга и от Аугсбурга на разном расстоянии.

Находясь в Донаувёрте, император был в двадцати двух льё от Регенсбурга и только в восьми или девяти льё от Аугсбурга.

Из этого следовало, что Массена получил его распоряжения около пяти часов и смог сразу же начать подготовку к тому, чтобы выступить на следующий день — 18-го на рассвете, в то время как Даву получил приказ только поздно вечером.

Маршалу понадобился весь день 18-го, чтобы сначала собрать свои пятьдесят тысяч человек, затем присоединить дивизию Фриана (во время перехода из Байрёйта в Амберг ей пришлось сразиться с австрийским корпусом генерала Бельгарда[17] и своей стойкостью прикрыть продвижение корпуса, в который она входила) и, наконец, переправить все свои войска с правого берега Дуная на левый, в то время как дивизия Морана продолжала сражаться под стенами Регенсбурга.

Эта армия Бельгарда насчитывала пятьдесят тысяч человек, и необходимо было помешать ей принять участие в предстоящей битве. То была армия из Богемии, и эрцгерцог вызвал ее к себе с целью сосредоточить все силы.

Весь день 18-го маршал Даву употребил для перемещения с правого берега на левый дивизий Сент-Илера и Гюдена, а также тяжелой кавалерии генерала Сен-Сюльписа. А тем временем легкая кавалерия генерала Монбрёна продвигалась вперед, развертываясь веером в направлении на Штраубинг, Экмюль и Абах. Эти действия носили разведывательный характер с целью убедиться в реальной позиции эрцгерцога, так как маршал Даву, как будто ему и его пяти десятитысячной армии не хватало воздуха, инстинктивно чувствовал себя зажатым между венгерской армией, только что потеснившей дивизию Фриана, и австрийской армией, подходившей по ландсхутской дороге.

Встреча всех войск, как мы это видели, должна была состояться на Абенском плоскогорье, в Абенсберге.

Девятнадцатого утром маршал Даву выступил.

Мы не будем рассказывать историю этой знаменитой кампании, а следовательно, не последуем за маршалом, совершившим в окружении грозных врагов великолепный, осторожный и продуманный переход на правый берег большой реки. Мы ограничимся только тем, что проследим за мрачной нитью заговора, имевшего целью выполнить с помощью кинжала то, чему фортуна воспрепятствовала свершиться с помощью шпаги, ружья или пушки.

Среди всего этого гигантского движения мы последуем за Наполеоном, поскольку именно ему грозит наибольшая опасность в связи с событиями, о которых мы рассказали в предыдущей главе.

В ночь с 19-го на 20-е он выехал из Ингольштадта в Фохбург; там он узнал, что после небольшой схватки австрийцы, продвинувшиеся до Абенсберга, — места, которое он назвал пунктом сбора, — были отброшены и плоскогорье, куда должны были прибыть войска маршала Даву, свободно.

Девятнадцатого весь день слышалась пушечная канонада.

Двадцатого в девять часов утра кавалькада императора и всего главного штаба князя Невшательского, предшествуемая гидами, прибыла на Абенсбергское плоскогорье и остановилась в самой высокой части замка, приблизительно в ста шагах от дома пастора Штиллера.

Наполеону предложили войти в дом, но он предпочел остаться на воздухе, на откосе, откуда обозревалась вся местность справа от него до самого Бирванга, слева — до самого Танна.

Впрочем, в результате разговора со своим разведчиком Шликом князь Невшательский принял меры для охраны императора.

Накануне вечером полк, занимавший Абенсберг, получил приказ разместиться в домах, окружающих плоскогорье, разбить лагерь в промежутках между домами и в развалинах старого замка.

Наполеон не замечал, а его озабоченность и не позволяла ему увидеть, что он был окружен группой солдат, следивших за ним. Кроме того, император никогда не заботился о предосторожностях такого рода: это касалось его окружения. Верил ли он в Провидение — как христианин; в судьбу — как мусульманин; в рок — как римлянин, но он подставлял себя пуле врага так же, как и кинжалу фанатика: его жизнь принадлежит Богу, а у того есть на этот счет свои намерения.

По обычаю, ему поставили стол, расстелили карты, представили донесения.

Вот что произошло накануне.

Маршал Даву вышел из Регенсбурга на рассвете четырьмя колоннами: его авангард продвигался слева по большой дороге из Регенсбурга в Ландсхут через Экмюль; две колонны шли по центру двумя проселочными дорогами; наконец, крайняя правая с грузом шла по дороге, тянущейся вдоль Дуная от Регенсбурга до Майнбурга.

В тот же день эрцгерцог Карл, находившийся в Pope, то есть примерно на таком же плоскогорье, как Абенсбергское, возвышающемся одновременно над долиной Дуная и долиной Большой Лаберы — реки, текущей в противоположном Абенсу направлении и впадающей в Дунай в пятнадцати льё выше Регенсбурга, тогда как Абенс впадает в ту же реку в пятнадцати льё ниже, — в тот же день, повторяем, 19 апреля, в то же самое время, когда маршал Даву выполнял полученный приказ двигаться на Абенсберг, эрцгерцог Карл, надеясь застать маршала в Регенсбурге, принял решение выступить и раздавить его своими восемьюдесятью тысячами и пятьюдесятью тысячами солдат армии Бельгарда, которые должны были подойти через Богемию, и, как мы это видели, они действительно подошли после столкновения с дивизией Фриана.

Из этих двух перемещений войск следовало, что Наполеон должен прийти в пустой Абенсберг, а эрцгерцог Карл в пустом Регенсбургевстретится только с полком, оставленным там маршалом Даву. Но в каком-то пункте той диагонали, по которой они двигались, оба левых фланга обеих армий должны были неизбежно столкнуться.

Эрцгерцог Карл следовал по восточному склону холмов, отделяющих долину Дуная от долины Большой Лаберы; маршал Даву шел по западному склону.

В девять часов утра головные части нашей колонны преодолели гребень холмов и перешли с западного склона на восточный.

Дивизия Гюдена, образующая наш крайний левый фланг, выслала далеко вперед стрелков 7-го полка легкой пехоты; они встретились со стрелками князя Розенберга и обменялись с ними отдельными выстрелами. Маршал Даву посчитал эту стычку несерьезной и, пришпорив своего коня, лично прибыл, чтобы отдать приказ обеим колоннам двигаться дальше, а стрелкам — следовать за ними, притворившись, что они отступают.

Австрийские стрелки овладели деревней Шнейдхарт, оставленной 7-м полком легкой пехоты, и корпус генерала Розенберга, к которому они принадлежали, направился к Дюнцлингу, в то время как корпус генерала Гогенцоллерна входил в Хаузен, покинутый последними ротами 7-го полка легкой пехоты, и занимал лесной массив, образующий напротив селения Тенген огромную подкову.

Именно здесь должны были действительно столкнуться оба левых фланга — французский и австрийский. Так оно и случилось. Новость об этом столкновении была передана Наполеону.

Оно было страшным.

Под Дюнцлингом сражались воины Монбрёна против воинов Розенберга.

В сражении под Тенгеном приняли участие войска Сент-Илера и Фриана против Гогенцоллерна, эрцгерцога Людвига и князя Морица Лихтенштейна.

Кроме того, шли сражения между промежуточными постами, соединяющими оба левых фланга.

Однако эрцгерцог Карл ошибся: он принял наш левый фланг за правый, предположив, что находится лицом к лицу с Наполеоном и всей массой французской армии, в то время как французская армия, наоборот, передвигалась между Дунаем и ядром его основных сил.

В результате своей ошибки эрцгерцог Карл остался на высотах Груба с двенадцатью батальонами гренадер бездеятельным зрителем сражения, не желая идти на риск решающего сражения до прихода корпуса эрцгерцога Людвига.

Соответственно он отправил эрцгерцогу Людвигу свои распоряжения, сам же остался на месте, готовясь с благоразумной медлительностью австрийских принцев атаковать только на следующий день.

А вот подробности сражения, происшедшего накануне, переданные Наполеону: авангард генерала Монбрёна потерял две сотни человек, дивизия Фриана — триста, дивизия Сент-Илера — тысячу семьсот, дивизия Морана — двадцать пять, баварцы — сто или сто пятьдесят всадников; всего — около двух с половиной тысяч воинов.

Враг, со своей стороны, потерял: в Дюнцлинге — пятьсот человек, в Тенгене — четыре с половиной тысячи, в Бухе и в Арнхофене — семьсот или восемьсот. Всего — около шести тысяч человек.

Наполеон видел то, чего не видел эрцгерцог Карл. Император, как орел, которого он сделал своим гербом, парил над событиями с помощью крыльев своего гения, и это было одним из его преимуществ. Почти одновременно с ним через Тенген и Буркдорф в Абенсберг прибыл маршал Даву, со стороны Нёйштадта подошел маршал Ланн, а дивизия Вреде, растянувшаяся от Бибурга до Зигенбурга, была готова пересечь Абенс.

Наполеон решил, что его армия повернет к Тенге ну, чтобы взломать расположения центра австрийской армии, разрезать пополам оперативную линию эрцгерцога Карла, сбросить весь его арьергард в Дунай у Ландсхута; после этого он повернет обратно и, если эрцгерцога Карла не будет среди разгромленной и рассеянной армии, развернется и все силы бросит на то, чтобы поставить эрцгерцога и его армию меж двух огней.

Вот почему он приказал маршалу Даву твердо стоять с его двадцатью четырьмя тысячами человек в Тенгене, а маршалу Ланну — двигаться вперед с его двадцатью пятью тысячами и любой ценой овладеть Рором. Он приказал маршалу Лефевру, командовавшему сорока тысячами вюртембержцев и баварцев, взять приступом Арнхофен и Оффенштеттен. И наконец, предвидя, что на следующий день обращенный в бегство арьергард австрийцев попытается переправиться через Дунай у Ландсхута, он отдал приказ маршалу Массена (теперь, имея под рукой девяносто тысяч человек, можно было без него обойтись) отправиться прямо в Ландсхут через Фрейзинг и Моосбург.

Затем он смотрел, как проходят перед ним строем баварцы с вюртембержцами, враги, ставшие нашими союзниками, обращался к ним с речью, когда они проходили мимо, и замолкал на какое-то время, чтобы его слова были переведены на немецкий.

Он говорил им:

— Народы великой германской семьи, сегодня вы будете драться не за меня, а за себя самих; я защищаю вашу нацию от посягательств австрийского дома, отчаявшегося в попытках удерживать вас под своим ярмом.

На этот раз я скоро и навсегда возвращу вам мир! И при этом силы ваши настолько возрастут, что в будущем вы сможете сами себя защищать против всяческих притязаний ваших бывших властителей.

К тому же, — добавил он, садясь на коня и занимая место в их строю, — сегодня я хочу сражаться вместе с вами и отдаю судьбу Франции и свою собственную жизнь вашей верности.

Едва он произнес эти слова, как раздался ружейный выстрел, и его шляпа, слетев с головы, упала к ногам лошади.

Мы не совсем правы, говоря "раздался ружейный выстрел": этот выстрел был едва слышен среди шума, а падение шляпы императора было отнесено к несколько резкому движению, которое сделала его верховая лошадь.

Баварский офицер вышел из строя, подобрал шляпу и подал ее императору.

Наполеон бросил на него быстрый взгляд, улыбнулся и надел шляпу на голову.

А затем вся эта масса людей тронулась с места и стала спускаться по плоскогорью в направлении к Арнхофену.

Дойдя до края плоскогорья, Бертье подошел к императору за последними распоряжениями, Наполеон ему их отдал, а потом взял свою шляпу и показал ему дырку от пули:

— На шесть дюймов ниже, — сказал он ему спокойно, — и короля Франции звали бы Людовиком Восемнадцатым!

Бертье побледнел, увидев, какой опасности только что избежал император, и, наклонившись к адъютанту, сказал:

— Пусть сейчас же позовут ко мне лейтенанта Поля Ришара.

VII ПЯТЬ ПОБЕД ЗА ПЯТЬ ДНЕЙ

Все свершилось так, как и предвидел Наполеон.

Ланн, обороняя левый фланг с двадцатью тысячами пехотинцев, полутора тысячами егерей и тремя с половиной тысячами кирасиров, направлялся через Оффенштеттен и Бахль к Рору, который, как мы помним, он должен был по приказу императора взять любой ценой.

Он двигался по лесистой, сильно пересеченной местности; вдруг головная часть колонны на фланге столкнулась с австрийским генералом Тьерри и его пехотой (кавалерия, направлявшаяся по приказу эрцгерцога к Регенсбургу, уже прошла, так как двигалась быстрее пехоты).

Ланн стремительно атаковал пехоту своими полутора тысячами конных егерей, которые налетели на противника, мчась во весь опор.

Вместо того чтобы построиться в каре и подождать помощь, пехота, не подозревающая о малочисленности кавалерии, попыталась скрыться в зарослях, но была изрублена.

Генерал Тьерри в беспорядке отступил к Рору, где он встретил генерала Шустека.

Оба генерала объединили свои силы.

Но Ланн помнил о приказе любой ценой овладеть Рором, поэтому его конные егеря преследовали беглецов, подгоняя их саблями в спину.

У австрийских генералов было три тысячи гусаров, которые они бросили на егерей. Ланн, увидев эти передвижения, ввел в бой полк кирасир, те прорвали фронт дивизии гусар и вынудили их отойти к селению Pop.

К этому времени подошли наши двадцать тысяч пехотинцев.

Тридцатый полк при поддержке кирасиров пошел к Рору с фронта, а 13-й и 17-й окружили его справа и слева.

Оба австрийских генерала недолго пробыли в селении: через полчаса сражения их колонны отступили от Рора к Ротенбургу.

Ланн отправил понесшегося галопом курьера с донесением императору о том, что Pop взят и его приказ выполнен. Кроме того, он сообщал, что будет теснить австрийцев, пока не стемнеет и можно будет стрелять.

Новость пришла к Наполеону в то время, когда его вюртембержцы и баварцы гнали перед собой эрцгерцога Людвига по дороге из Нёйштадта на Ландсхут; преследование длилось весь день, и эрцгерцогу удалось отдохнуть только в Пфеффенхаузене.

Узнав о взятии Рора, Наполеон устремился в тылы к Ланну и прибыл вечером в Ротенбург. Именно здесь остановился и Ланн, как он это и обещал, только с наступлением ночи.

День был великолепный.

Ланн потерял не больше двухсот человек, а уничтожил или взял в плен четыре тысячи врагов; в числе пленных был генерал Тьерри.

Баварцы и вюртембержцы Лефевра потеряли тысячу человек, уничтожили три тысячи солдат и отбросили врага к Изару.

Но значение этого дня было не только в большом количестве выведенных из строя людей, хотя, конечно, это тоже было существенно: важно было то, что эрцгерцог отрезан от своего левого фланга, а австрийская армия разъединена Наполеоном на две части; обладая стотысячной армией, он имел возможность разбить их поочередно одну за другой, как два куска разрубленной змеи.

Однако Наполеон не знал истинного местонахождения эрцгерцога Карла. Он полагал, что прижал его к Изару, и решил атаковать на следующий день всей своей мощью, чтобы захватить врасплох в Ландсхуте, а именно при форсировании реки, впадающей в Дунай в восьми или десяти льё от Ландсхута.

Если Массена подойдет беспрепятственно и вовремя, то все австрийцы, находящиеся между Наполеоном и Изаром, будут убиты, взяты в плен или потоплены.

Соответственно был отдан приказ Даву, который все еще находился в Тенгене, где он служил опорой всей армии, оставить заслон, достаточный для сдерживания стоящих перед ним вражеских частей, и переместить армию к Изару, чтобы потом повернуть на Регенсбург и разгромить Бельгарда, когда будет покончено с эрцгерцогом Карлом.

Наполеон в конце концов поверил в то, что он преследует самого эрцгерцога, и не сомневался, что те несколько войсковых частей, которые сдерживает Даву, и являются всей австрийской армией. На самом деле, как можно было предположить, что эрцгерцог Карл во главе почти шестидесятитысячной армии не подавал признаков жизни в течение тридцати шести часов?

А получилось так: весь день 20-го, не зная о проникновении французской армии между ним и Дунаем, эрцгерцог Карл ожидает, когда Наполеон атакует его в лоб, и не желает нападать, пока к нему не подойдут пятьдесят тысяч человек эрцгерцога Людвига. Само собой разумеется, что ждет он их напрасно: как раз эти пятьдесят тысяч Наполеон теснит к Изару и готовится сбросить в реку.

И только услышав канонаду, эрцгерцог Карл понял: в его тылу что-то происходит; он делает резкий разворот и, опираясь на Регенсбург, где он должен был встретить армию из Богемии, располагает войска по дороге из Регенсбурга в Ландсхут, имея перед собой Экмюль.

Наполеон даже лег в постель не раздевшись, так он спешил встретиться на следующий день с австрийцами, но австрийцы спешили еще больше. Правда, спешили убежать, а не нападать.

Ночью они прибыли в Ландсхут по дорогам из Ротенбурга и Пфеффенхаузена.

Однако, поразмыслив, Наполеон решил, что австрийцы, кажется, очень легко уступили; была ли это вся армия или незначительная часть ее, которую он гнал перед собой, как осенний ветер гонит пожелтевшие листья? А если Даву, оставленный в тылу, окажется в опасности со своими двадцатью четырьмя тысячами в результате дерзкого налета и его секрет враги сумели разгадать?

Это была одна из частых вспышек гения Наполеона, озарившая его посреди той знаменитой ночи за два дня до победы.

Он направил дивизию генерала Демона, кирасиров генерала Нансути, баварские дивизии генерала Деруа и кронпринца к Даву, в то время как сам с двадцатью пятью тысячами солдат Ланна и баварцами генерала Вреде продолжал теснить австрийцев к Ландсхуту, где, впрочем, рассчитывал найти Массена с тридцатью тысячами солдат.

К девяти часам утра император был в Альтдорфе с пехотой генерала Морана, кирасирами и легкой кавалерией. Вдоль дороги он подбирал вражеских дезертиров, раненых, артиллерию, военное снаряжение — отступление окончательно превратилось в бегство.

Там, где кончались леса, он остановился на плоскогорье и оттуда обозревал плодородную долину Изара и город Ландсхут, видневшиеся вдали.

Это было прекрасное зрелище для победителя!

Вражеская армия в панике бежала: у мостов толпились кавалерия, пехота, брошенные в беспорядке артиллерия и военное снаряжение — все было в страшном смятении и невероятном замешательстве.

Оставалось только убивать.

Но в спешке прибыть скорее на место и все увидеть самому Наполеон намного опередил основные силы своей армии; у него на плоскогорье было не более восьми или десяти тысяч человек, остальные еще не подошли.

Бессьер во главе кирасиров и Ланн со своими егерями и 13-м полком легкой пехоты из дивизии Морана, исполняющие роль простых полковников авангарда, обрушились на эту громаду, в восемь раз превышающую их силы.

Австрийская кавалерия, опомнившись в сумятице, попыталась остановить наши войска, чтобы защитить переправу, но кирасиры, егери, пехотинцы, чувствуя, что удача императора в них и с ними, обратили эту конницу в бегство.

Австрийцы предприняли последнее усилие и пустили в ход пехоту, но дивизия Морана прибыла уже в полном составе, и отброшенная австрийская пехота была вынуждена отойти на мосты.

К несчастью, наша артиллерия не могла следовать за ними. Батарея из десятка пушек могла бы обрушить град ядер на эту огромную массу людей, которых теперь приходилось рубить саблями и колоть штыками. Холодное оружие убивает, но медленно — пушка работает проворнее.

Тем временем французские солдаты брали в плен разбежавшихся по долине людей — и тех, кто совсем уже не надеялся попасть на мосты, и тех, кто сдавался, не осмеливаясь броситься в Изар; подбирали пушки, военное снаряжение, вплоть до целого обоза телег с превосходными понтонами — с их помощью враги собирались преодолеть не только Дунай, но еще и Рейн.

Это был бич, которым Ксеркс собирался покарать греков, но вынужден был ограничиться тем, что высек море!

По мере того как вражеская армия переправлялась на другой берег по мостам, какая-то часть ее отступала через Нёймаркт к Мюльдорфу, а те, кто не испытывал особого страха и не очень торопился, занимали позиции в городе Ландсхуте и в предместье Зелигенталь; но вот, кроме дивизии Морана, прибывшей, как мы сказали, полностью, у Моосбурга появилась головная часть колонны Массена. Она подошла слишком поздно, чтобы отрезать отход австрийцам, однако вовремя, чтобы этот отход ускорить.

Внезапно в направлении главного моста поднялся столб дыма: австрийцы подожгли мост, чтобы отрезать себя от французов водой и огнем.

Наполеон повернулся к одному из своих адъютантов.

— А ну-ка, Мутон! — сказал он.

Генерал все понял, взял на себя командование 17-м полком и со словами "На вас смотрит император, за мной!" повел солдат прямо к горящему мосту.

Под угрозой трех смертей — от воды, от огня и от пуль — они перешли через мост и устремились к крутым улицам Ландсхута.

С высот города австрийцы могли видеть, как французские войска подступают со всех сторон: Наполеон со своими двадцатью пятью тысячами, Вреде — с двадцатью, а Массена — еще с двадцатью тысячами.

Врагу стало просто невозможно удерживать позиции, и он отступил.

Убитых было немного, может быть, две или три тысячи (сказалось отсутствие пушек), но было взято семь или восемь тысяч пленных, захвачено военное снаряжение, техника, артиллерия. Кроме того — и это было важнее всего, — сражение нарушило оперативную линию эрцгерцога таким образом, что она отныне уже не могла вновь сформироваться.

Когда начала затихать ружейная пальба, Наполеон остановился и прислушался.

Позади, между Малой и Большой Лаберой, послышались пушечные выстрелы.

Наполеон натренированным ухом артиллериста определил, что в восьми или девяти льё шло сражение.

Несомненно, это Даву вступил в схватку с врагом.

Но с каким врагом?

Была ли это армия Бельгарда, шедшая из Богемии? Или австрийская армия под командованием Карла? (Наполеон начинал опасаться, что оставил эрцгерцога у себя в тылу.) Или обе они вместе? (А это означало бы огромное войско — примерно в сто десять тысяч человек.)

Даже одна из этих армий была бы слишком сильной для сорока тысяч Даву.

Тем не менее Наполеон не мог оставить свой плацдарм: отступая перед побежденной армией, он позволил бы ей собраться с силами и атаковать его с тыла.

Он ждал, надеясь на смелость и осторожность маршала Даву, но это ожидание было полно тревоги.

Пушечная канонада продолжалась с тем же ожесточением и приближалась к Экмюлю.

И только к восьми часам вечера канонада прекратилась.

Если в предыдущую ночь Наполеон лег в постель не раздевшись, то в эту ночь он не ложился совсем.

В одиннадцать часов ему сообщили о прибытии генерала Пире от маршала Даву.

Император вскрикнул от радости и бросился ему навстречу.

— Ну, как? — спросил он его, прежде чем тот успел открыть рот.

— Все идет хорошо, сир! — поспешил ответить генерал.

— Хорошо! Это вы, Пире? Тем лучше! Что же произошло? Расскажите мне все!

Тогда Пире рассказал этому железному человеку, сражавшемуся весь день и бодрствовавшему всю ночь, о том, что происходило днем.

Даву, перемещая свои войска, отклонился влево, встретил армейские корпуса Гогенцоллерна и Розенберга, атаковал их и, чтобы очистить дорогу, принудил отступить к Экмюлю.

Во время отступления австрийцев были захвачены в штыковом бою две деревни — Паринг и Ширлинг. Сражение шло уже три часа, когда подошло подкрепление, посланное Наполеоном.

Тогда Даву понял, что если император выделил ему двадцать тысяч человек, то он нужен был здесь, чтобы держать врага в поле зрения.

Враг укрепился в Экмюле и, казалось, собирался защищаться. Даву ограничился тем, что обстрелял его из пушек. Впрочем, этим он хотел дать знать о себе при помощи голоса пушек — для уха императора самых знакомых звуков.

И этот голос Наполеон услышал, а генерал Пире ему тотчас же перевел его.

Даву потерял тысячу четыреста человек, австрийцев было убито три тысячи. Наполеон же потерял в Ландсхуте триста, а убил и пленил семь тысяч врагов. Итог дня: из строя выведены десять тысяч австрийцев.

Пока генерал Пире находился у императора, стало известно, что из Регенсбурга прибыл курьер, проехавший через Абенсберг, Пфеффенхаузен и Альтдорф, то есть по тому же пути, что и Наполеон.

Вот какие новости привез курьер.

Император, мы помним это, отдал приказ Даву оставить в Регенсбурге полк. Один полк — это было очень мало, но, нуждаясь во всех своих силах, Наполеон не мог оставить больше.

Даву выбрал 65-й полк под командованием полковника Кутара, будучи уверен в надежности и солдат, и их командира.

Полковник должен был забаррикадировать городские ворота, перекрыть улицы и защищаться до последнего.

Девятнадцатого, в день сражения под Абенсбергом, богемская армия в пятьдесят тысяч человек стояла у ворот Регенсбурга.

Полк вступил в бой с этой армией и оружейными выстрелами убил восемьсот человек, но на следующий день на правом берегу Дуная появилась армия эрцгерцога Карла, идущая из Ландсхута.

Полк растратил на эту новую армию остаток своих патронов, но не имел возможности защитить такой город, как Регенсбург, двумя тысячами штыков против более ста тысяч солдат. Полковник Кутар попытался по крайней мере протянуть время, ведя целое утро переговоры и только к пяти часам вечера сдался при условии, что ему позволят отправить курьера.

Курьер тотчас же поскакал галопом; за восемь часов он покрыл около двадцати льё и в час ночи был уже у императора в Ландсхуте. Он привез ему новость чрезвычайной важности: полковник Кутар и его полк оказались в плену, но Наполеон, таким образом, узнал подробности о дислокации врага.

Богемская и австрийская армии объединились, и, следовательно, эрцгерцог занимал весь район от Экмюля до Регенсбурга.

Итак, враг, с которого Даву не спускал глаз, был армией эрцгерцога Карла! Императору оставалось теперь только наброситься на Экмюль и раздавить его силами сорокатысячной армии Даву и своей собственной восьмидесятитысячной армии; при этом терять время было нельзя.

Генерал Пире сел на лошадь и отправился в Экмюль. Он должен был сообщить маршалу Даву, что император вместе со всеми своими силами подойдет между полуднем и часом дня и о своем прибытии сообщит громовыми раскатами пятидесяти орудий одновременно. Это будет для Даву сигналом атаки.

После отъезда курьера император отправил за Изар легкую кавалерию генерала Марюлаза, часть немецкой кавалерии, баварскую дивизию генерала Вреде и дивизию Молитора в погоню за сорокатысячной армией эрцгерцога Людвига, потерявшего за последние три дня двадцать пять тысяч человек.

Затем он расположил в определенной последовательности остальные двадцать тысяч между Дунаем и Изаром, от Нёйштадта до Ландсхута.

И наконец, отправил по дороге из Ландсхута в Регенсбург, через долину Большой Лаберы, генерала Сен-Сюльписа с четырьмя полками кирасир, генерала Вандамма с вюртембержцами и маршала Ланна с шестью полками кирасир генерала Нансути, а также две дивизии Морана и Гюдена.

Приказано было двигаться всю ночь, прибыть в Экмюль в полдень, отдохнуть один час и атаковать.

Император выступил сам с тремя дивизиями Массена и дивизией кирасир генерала Эспаня.

Таким образом, Даву располагал силой примерно в тридцать пять тысяч человек; генералы Вандамм и Сен-Сюльпис вели к нему тринадцать или четырнадцать тысяч; Ланн — двадцать пять тысяч; Наполеон — пятнадцать или шестнадцать тысяч. Итак, эрцгерцог Карл будет иметь дело с армией приблизительно в девяносто тысяч человек.

В это время эрцгерцог после двух дней колебаний решает, наконец, попытаться осуществить против оперативной линии французов маневр, подобный тому, какой только что применил Наполеон против оперативной линии самого Карла.

Он решил атаковать Абах.

Так как кирасиры генерала Монбрёна — мы видели их, сражавшимися 10-го числа в Дюнцлинге — остались в Абахе и продолжали вести перестрелку с небольшими австрийскими частями, то эрцгерцог подумал, что имеет дело со значительными силами, тогда как перед ним был только стержень армии, который сначала был правым флангом, а теперь стал левым; он составлял наш арьергард, пока Наполеон шел от Абенсберга к Ландсхуту, и стал нашим авангардом, как только император повернулся к Регенсбургу и двинулся от Ландсхута к Экмюлю.

Чтобы дать время генералу Коловрату, отрезанному от богемской армии, переправиться на левый берег Дуная, эрцгерцог Карл решил начать атаку в промежутке от полудня до часу дня. Мы помним, что это было как раз время, выбранное Наполеоном для захвата Экмюля.

Перемещение австрийских войск должно было осуществляться двумя колоннами: одна, в восемьдесят тысяч человек, должна была двигаться из Бургвейнтинга на Абах, другая — в двенадцать тысяч — из Вейлоэ на Пейзинг. Третьей колонне силой в сорок тысяч, состоящей из корпуса Розенберга (размещенного напротив маршала Даву в деревнях Обер-Лайхлинг и Унтер-Лайхлинг), корпуса Гогенцоллерна (перекрывшего дорогу к Экмюлю), гренадеров резерва и кирасиров, было приказано охранять вблизи Эглофсгейма долину Регенсбурга и не трогаться с места, пока будут действовать первые две колонны.

Ночь прошла в этих перемещениях.

Утро было мглистым: густой туман покрывал всю долину и рассеялся только к девяти часам утра.

Мы уже говорили, что генералу Коловрату требовалось время, чтобы переправиться через Дунай. Переправа закончилась лишь к полудню.

До этого времени не было слышно ни одного выстрела.

Оба корпуса собирались начать передвижение — один на Абах, другой на Пейзинг, когда вдруг послышалась страшная канонада со стороны Буххаузена.

Это была вся французская армия под командованием Наполеона, подошедшая к Экмюлю.

Императору не было нужды подавать условленный сигнал: австрийцы приветствовали его появление градом картечи.

Вюртембержцы, шедшие во главе колонны, сначала дрогнули под этим ужасным огнем, поддержанным атаками легкой кавалерии генерала Вукасовича. Но Вандамм повел их вперед при поддержке дивизий Морана и Гюдена и быстро овладел деревней Линдах, затем соединился своим левым флангом с дивизией Демона и баварцами, которых Наполеон предусмотрительно, как мы помним, отправил сюда накануне.

При звуках канонады Даву ввел в бой две свои дивизии, уже час с нетерпением ожидавшие сигнала.

Их артиллерия расчистила путь, осыпая врага картечью.

Под страшным огнем австрийцы оставили первую линию и закрепились в деревнях Обер-Лайхлинг и Унтер-Лайхлинг. Здесь они подвергли жесточайшему обстрелу дивизию Сент-Илера, которая их преследовала, но они имели дело с закаленными в огне людьми.

Деревня Обер-Лайхлинг была взята в штыковом бою. Деревня Унтер-Лайхлинг, труднодоступная, лучше укрепленная, сопротивлялась более ожесточенно. Под двойным огнем из деревни и с плоскогорья, возвышающегося над ней, 10-й полк легкой пехоты потерял пятьсот человек за пять минут, пока он преодолевал крутой откос. Но деревня была атакована и тут же взята.

Овладев деревней, 10-й полк перебил всех, кто сопротивлялся, и захватил триста пленных.

Уцелевшие защитники обеих деревень отошли на плоскогорье; 10-й полк преследовал их под ожесточенным ружейным огнем.

Генерал Фриан тотчас же бросил свою дивизию в лес, тянувшийся между этими двумя деревнями.

Генерал Барбанегр стал сам во главе 48-го и 111-го полков и, продвигаясь через лесные прогалины, штыковой атакой оттеснил три полка эрцгерцога Людвига, Шателера и Кобурга, прижав их к экмюльской дороге.

Тогда-то и началась общая схватка.

Корпус генерала Розенберга, оттесненный, как мы только что сказали, к экмюльской дороге, попытался там удержаться, несмотря на атаки 48-го и 111-го полков; баварская кавалерия при поддержке наших кирасиров атаковала на лугу австрийскую кавалерию; вюртембергская пехота пыталась отобрать деревню Экмюль у пехотинцев Вукасовича и, завладев ею со второй атаки, заставила эту пехоту карабкаться на крутые откосы.

Наполеону оставалось только рассеять все эти массы, загромождающие дорогу, и сбросить с высот полки эрцгерцога Людвига, Шателера и Кобурга, всю пехоту Вукасовича и часть бригады Бибера.

Лани, взяв дивизию Гюдена, форсировал Большую Лаберу, преодолел отвесные высоты Рокинга, прорвал австрийский правый фланг, гоня противника от плоскогорья к плоскогорью.

В это время Наполеон бросил свою кавалерию на круто восходящую дорогу, где скопились отступающие австрийцы.

Видя это, австрийцы остановились и бросили на баварских и вюртембергских кавалеристов свою легкую кавалерию, которая, стремительно атакуя, скатилась с откоса и опрокинула наших союзников; но, сбив баварцев и вюртембержцев, она оказалась лицом к лицу с железной стеной французских кирасиров.

Эта железная стена вдруг понеслась галопом, прошла сквозь корпус австрийской кавалерии, смяла всю эту вражескую массу и достигла верхней части дороги в тот момент, когда с противоположной стороны на высоте появилась пехота генерала Гюдена, занимавшая Рокинг.

Пехотинцы наблюдали эту прекрасную атаку, этих великолепных кавалеристов, которые стремительно наступали, стреляя на подъеме так же, как это делали враги на спуске. Вся дивизия целиком хлопала в ладоши и кричала:

— Да здравствуют кирасиры!

В то же самое время генерал Сент-Ил ер брал с боя лесистое плоскогорье, возвышающееся над Унтер-Лайхлингом, оттесняя врага с откоса на откос, невзирая на сопротивление шеволежеров Винцента и гусаров Штипсича, сбрасывал их смятые ряды на дорогу, где царила ужасная сумятица.

Препятствие было преодолено, австрийцы кинулись искать убежище под защитой своих кирасиров, сражающихся в сомкнутом боевом порядке под Эглофсгеймом, то есть приблизительно в двух льё от Экмюля.

Тогда французские силы в свою очередь вышли в долину: в центре кавалерия, по флангам пехота.

Кавалерию составляли баварские и вюртембергские полки и десять полков кирасир генералов Нансути и Сен-Сюльписа.

Наверное, землетрясение не изрыло бы так глубоко землю, как это сделали пятнадцать тысяч лошадей, промчавшихся там!

Дивизии Фриана и Сент-Илера, возбужденные победой, неслись по флангам почти так же быстро, как и конники.

Удар этой массы был ужасным.

При виде наступающих австрийская кавалерия тоже всколыхнулась и пошла им навстречу.

Было семь часов вечера — в апреле это время сумерек.

Схватка была ожесточенной, неслыханной: ежеминутно гибли противники — баварцы, австрийцы, французы, гусары, шеволежеры, кирасиры; они наносили друг другу удары в темноте, почти наугад; в течение часа темнота все больше сгущалась, освещаемая искрами от сабель и кирас.

Затем вдруг вся эта волна, похожая на озеро, прорвавшее плотину, потекла в сторону Регенсбурга.

Последний оплот был разрушен, последнее сопротивление сломлено. Обращенные в бегство австрийские кирасиры были обречены на гибель, так как латы на них закрывали только грудь, словно этим людям никогда не приходилось поворачиваться к врагу спиной. Две тысячи кирасиров, раненные в спину, как бы пронзенные кинжалами, усеяли дорогу своими трупами.

Наполеон отдал приказ остановить битву: была опасность встретиться со второй армией эрцгерцога, свежей и организованной, а это означало риск потерпеть поражение.

Если эрцгерцог удержится перед Регенсбургом, то на следующий день будет начато пятое сражение; если он форсирует Дунай, то его будут преследовать.

Настало время расположиться биваком, так как солдаты умирали от усталости: те, кто прибыл из Ландсхута, шли с рассвета до полудня и сражались с полудня до восьми часов вечера.

Три дивизии Массена подошли в три часа после полудня и тоже нуждались в отдыхе.

День был тяжелым — победа досталась дорогой ценой!

Мы потеряли две тысячи пятьсот человек. Австрийцы потеряли шесть тысяч убитыми или ранеными, три тысячи пленными и лишились двадцати пяти — тридцати пушек.

Даву заслужил титул князя Экмюльского, а Наполеон — право поспать несколько часов.

Впрочем, по всей вероятности, эрцгерцог Карл не рискнет развязать битву на следующий день: он попытается вновь форсировать Дунай.

Действительно, как и предвидел Наполеон, эрцгерцог ночью принял свои решения.

Захваченный врасплох в своем движении на Пейзинг, он прибыл вовремя, чтобы увидеть, как взяли с боем деревню Экмюль, но недостаточно рано, чтобы остановить отступление своего войска. Его армия была слишком деморализована, чтобы в это время начать сражение, тем более что за спиной у него был Дунай; наконец, у него было слишком мало кавалерии, чтобы попытаться защитить долину, простирающуюся от Эглофсгейма до Регенсбурга.

Итак, эрцгерцог перейдет Дунай наполовину по каменному мосту Регенсбурга, наполовину по понтонному мосту, который привезла богемская армия. Корпус генерала Коловрата, не очень утомленный переходом в Абах и обратно, будет прикрывать отход.

С трех часов утра армия эрцгерцога начала проходить колоннами по двум мостам, оставляя весь корпус Коловрата перед городом, чтобы замаскировать и прикрыть перемещение войск; впереди корпуса Коловрата поместили всю кавалерию.

Австрийцы ждали атаки на рассвете, и они не ошиблись: в четыре часа Наполеон был уже на лошади.

Как только стало возможно различать предметы, наша легкая кавалерия выступила; ее целью было разведать предстоящую задачу: начинать ли сражение или преследовать отступающего противника?

Австрийская кавалерия не дала ей времени на наблюдения: она набросилась на французскую конницу с яростью храбрецов, намеренных отомстить за свое поражение накануне.

И началась схватка, подобная той, которую прервала только ночь. Ведя бой, австрийские кавалеристы отходили к городу, отвлекая внимание французов, чтобы гренадеры и остатки пехоты могли достигнуть другого берега по понтонному мосту.

Наконец несколько гусаров заметили все происходящее и тут же показали маршалу Ланну на главные силы армии австрийцев, форсирующие реку выше Регенсбурга.

Ланн вызвал всю имеющуюся у него артиллерию и обрушил град ядер и гранат на понтонный мост.

Через час мост был разрушен, около тысячи человек были убиты или утонули, а понтоны, разъединенные и охваченные пламенем, плыли по Дунаю, неся в Вену весть о поражении эрцгерцога.

Коловрат же, чтобы дать время армии эрцгерцога Карла уйти, окопался в городе, закрыв ворота перед штыками наших стрелков.

В городе имелась только одна крепостная стена, кое-где с башнями и большим рвом.

Наполеон приказал взять эту стену штурмом: он хотел помешать эрцгерцогу взорвать каменный мост, который был ему нужен для преследования противника.

Сорок артиллерийских орудий были выдвинуты на боевую позицию менее чем за четверть часа и начали бить в стену ядрами и поджигать город снарядами.

Наполеон подошел на расстояние половины ружейного выстрела к стене, усеянной сверху австрийскими стрелками.

Напрасно самые преданные ему люди умоляли его отойти — он отказывался сделать хотя бы один шаг назад.

Вдруг, с таким же хладнокровием, с каким учитель фехтования при состязании подтверждает попадание ударом рапиры, он сказал:

— Задет!

Бертье, не отходивший от императора ни на шаг и пытавшийся, насколько это было возможно, обезопасить его, бросился к нему, бледнея.

— Я же вам говорил, сир! — вскричал он. — Это дополнение к Абенсбергу.

— Да, — сказал Наполеон, — только в Абенсберге он прицелился слишком высоко, а в Регенсбурге — слишком низко!

Тринадцатого мая Наполеон вступил в Вену, и тамбурмажор 1-го гвардейского полка, крутя ус и глядя на дворец императора Франца, сказал: "Так вот какой этот старинный австрийский дом, о котором император нам столько рассказывал".

VIII СТУДЕНТ И ПОЛНОМОЧНЫЙ ПРЕДСТАВИТЕЛЬ

Во вторник, 11 октября 1809 года, то есть пять месяцев спустя, день в день, после второго взятия Вены французской армией, офицер лет сорока в форме австрийского генерала, в сопровождении двух адъютантов и слуги с запасной лошадью в поводу, следовал по дороге из Альтенбурга в Вену.

Его открытое лицо, ясный взгляд свидетельствовали, согласно френологической теории Галля, о том, что среди достоинств его характера (или изъянов, смотря по тому, какой точки зрения придерживаться — дипломатической или моральной) хитрость занимала лишь незначительное место; но вместе с тем на лице его лежала тень какой-то угрюмости, что, по-видимому, была отражением его мыслей.

Поэтому, не желая тревожить раздумье генерала, оба адъютанта, обменявшись взглядами, немного отстали. Теперь, вместо того чтобы сопровождать его слева и справа, они следовали за главной фигурой этой маленькой кавалькады, беззаботно беседуя. Сзади почти на таком же расстоянии ехал слуга, держа в поводу запасную лошадь.

Было примерно четыре часа вечера, и скоро должно было стемнеть.

Заметив издали приближающихся всадников, какой-то молодой человек, вероятно отдыхавший на обочине дороги, поднялся, пересек ров и подошел к тому месту, где должен был проехать генерал и его свита.

Он был среднего роста; светлые волосы падали ему на плечи; его прекрасные голубые глаза выглядели печально из-за постоянно нахмуренных бровей, а едва пробивающиеся светлые усы были девственно-мягкими, как первый пушок.

На нем была фуражка с тремя дубовыми листьями, короткий сюртук, серые, плотно облегающие панталоны, мягкие до колен сапоги — все это составляло если не форму, то, по крайней мере, обычный костюм немецкого студента.

Движение, которое он только что сделал при виде кавалькады, казалось, говорило о том, что он хотел попросить у того, кто показался ему начальником, о какой-то милости или хотя бы о чем-то узнать у него.

И в самом деле, бросив быстрый взгляд на генерала, ехавшего во главе кавалькады, он сказал:

— Господин граф, не будет ли его превосходительство так добры сказать мне, далеко ли еще до Вены?

Генерал был так погружен в свои мысли, что, даже услышав голос, не сразу понял смысла слов.

Он доброжелательно поглядел на молодого человека, повторившего свой вопрос.

— Три льё, мой молодой друг, — ответил генерал.

— Господин граф, — продолжал молодой человек твердым голосом, как будто он просил о чем-то незначительном и даже не допускал и мысли об отказе, — я проделал очень длинный путь, очень устал и должен быть в Вене сегодня вечером, не разрешите ли вы мне сесть на лошадь, которую ваш слуга ведет в поводу?

Генерал посмотрел на молодого человека внимательнее, чем в первый раз, и, разглядев в нем все признаки изысканного воспитания, сказал:

— Охотно, сударь.

Затем, повернувшись к слуге, он произнес:

— Иоганн, дайте лошадь… Ваше имя, сударь?

— …усталому путнику, господин граф, — ответил молодой человек.

— Усталому путнику, — повторил генерал с улыбкой, показывающей, что он уважает инкогнито молодого человека, пожелавшего остаться неизвестным.

Иоганн повиновался, и молодой человек под полунасмешливыми взглядами обоих адъютантов сел на лошадь с ловкостью, доказывающей, что он был знаком если не с искусством, то, во всяком случае, с основными принципами верховой езды.

А потом, словно считая, что его место не рядом со слугой, он пустил свою лошадь в аллюр и таким образом оказался в одном ряду с адъютантами.

Генерал не упустил из виду ни одной подробности из действий молодого человека.

— Господин студент, — обратился он к нему после некоторого молчания.

— Да, господин граф? — отозвался молодой человек.

— Ваше желание сохранить инкогнито до такой степени сильно, что вы не желаете ехать рядом со мной?

— Совсем не то, — сказал молодой человек, — прежде всего я не имею никакого права на эту вольность, и потом, позволив себе это, я боюсь отвлечь ваше превосходительство от тяжелых раздумий, которыми вы несомненно должны быть поглощены.

Офицер посмотрел на молодого человека с большим любопытством, чем до этого.

— Послушайте, сударь, — сказал он. — Вы меня называете "господин граф", значит, вы знаете мое имя?

— Я полагаю, — сказал студент, — что имею честь ехать бок о бок с господином генералом графом фон Бубна.

Генерал кивнул в знак того, что молодой человек не ошибся.

— Вы говорили о тяжких раздумьях, в которые я погружен, значит, вы знаете, с какой целью я еду в Вену?

— Ваше превосходительство едет в Вену, чтобы вести непосредственные переговоры о мире с императором французов, не так ли?

— Простите, дорогой мой, — произнес граф фон Бубна, смеясь, — вы могли оценить мою сдержанность, когда речь шла об инкогнито, которое вы желаете сохранить, но, согласитесь, что мы не в равном положении, учитывая, что я не знаю ни кто вы, ни что будете делать в Вене, в то время как вам известно не только о том, кто я такой, но даже о моей миссии.

— Если уж говорить о том, чтобы быть с вами на равных, господин граф, вашему превосходительству достаточно посмотреть на мой костюм и вспомнить о милости, которой я у вас только что попросил, чтобы убедиться: мое положение намного скромнее вашего.

— Но, тем не менее, — настаивал граф фон Бубна, — вы ведь меня знаете? Вы, вероятно, знаете и то, что я буду делать в Вене?

— Знаю ваше превосходительство потому, что видел вас в самой гуще огня, где я сам был в качестве добровольца: сначала в Абенсберге, потом в Регенсбурге. Мне известно, что ваше превосходительство будет делать в Вене, потому что я иду из Альтенбурга, где происходят совещания между австрийскими и французскими уполномоченными, а к тому же прошел слух, что император Франц, устав от бесплодных переговоров, которые вели господа фон Меттерних и фон Нугент, вызвал вас в замок Дотис, где он живет после битвы под Ваграмом, чтобы передать вам неограниченные полномочия.

— Должен признать, что вы прекрасно осведомлены, господин студент, и о моих званиях, и о моей миссии, но позвольте мне в свою очередь прибегнуть к проницательности, коли уж вы не удостаиваете меня доверием. Прежде всего по вашему выговору я догадываюсь, что вы баварец.

— Да, господин граф, я из Экмюля.

— Следовательно, мы враги?

— Враги? — сказал молодой человек, глядя на графа фон Бубна. — Как это понимать, ваше превосходительство?

— Враги, черт возьми! Потому что мы, баварцы и австрийцы, только что дрались между собой.

— Когда я видел вас в Абенсберге и в Регенсбурге, господин граф, — сказал студент, — я не сражался против вас, и если мы когда-либо станем врагами, то это случится не тогда, когда вы будете воевать, а скорее тогда, когда вы заключите мир.

Граф пристально, со всей проницательностью, на какую был способен, посмотрел на молодого человека.

— Господин студент, — сказал он ему, помолчав немного, — вы знаете, что в этом мире всё либо счастье, либо несчастье; случай помог вам встретить меня, случаю было угодно, чтобы у моего слуги оказалась свободная лошадь, случаю было угодно, чтобы вы, устав, попросили у меня лошадь, наконец, случаю было угодно, чтобы я вам предоставил как другу то, в чем другой отказал бы как незнакомцу.

Студент поклонился.

— Вы выглядите грустным, несчастным, ваша грусть из тех, что можно утешить? Ваше несчастье из тех, что можно облегчить?

— Вы хорошо видите, — ответил молодой человек с глубокой печалью, — что у меня нет никакого преимущества перед вами, и вы меня знаете так же хорошо, как я вас! Не спрашивайте теперь меня больше ни о чем: вам известно, из каких я краев, вы знаете мои взгляды, понимаете мое сердце.

— Нет, я все-таки спрошу у вас еще кое о чем. Повторяю свой вопрос: могу ли я утешить вашу грусть? Могу ли смягчить ваше несчастье?

Молодой человек покачал головой.

— Мою грусть нельзя утешить, господин граф, — ответил он, — мое горе непоправимо!

— О! Молодой человек, молодой человек, — сказал граф фон Бубна, — тут замешана любовь!

— Да, хотя эта любовь не единственная моя забота.

— Возможно, но я утверждаю, что это вашесамое большое несчастье.

— Вы попали в точку, господин граф.

— Женщина, которую вы любите, вам неверна?

— Нет.

— Она умерла?

— Так было бы лучше!

— Как так?

— Она была обесчещена французским офицером, сударь!

— О! Бедное дитя! — сказал граф фон Бубна, протягивая руку своему молодому попутчику в знак двойного сочувствия, которое он выражал ему и девушке, о чьем несчастье он только что узнал. — Таким образом… — начал он снова, расспрашивая явно не из любопытства, а скорее из симпатии.

— Таким образом, — продолжал молодой человек, — я только что отправил отца и обеих сестер, — есть еще вторая сестра, ребенок девяти-десяти лет, — в Баден, где, скрыв свое имя, бедный отец сможет спрятать свой позор; проводив их, я возвратился сюда.

— Пешком?

— Да… Вы больше не удивляетесь тому, что я был так утомлен, не правда ли? И желая во чтобы то ни стало прибыть сегодня вечером в Вену, я прибегнул к вашей любезности.

— Понимаю, — сказал граф, — человек, обесчестивший вашу любимую, находится в Вене?

— И тот, кто обесчестил мою родину, тоже! — прошептал молодой человек, но достаточно тихо, чтобы г-н фон Бубна не услышал этого.

— В мое время в Геттингенском университете частенько обнажали шпагу, — сказал граф, намекая на цель, что, по его мнению, вела молодого человека в Вену.

Но студент не ответил.

— Послушайте, — продолжал граф, — вы разговариваете с солдатом, черт возьми! С мужчиной, знающим, что любое оскорбление требует удовлетворения и что такого человека, как вы, нельзя безнаказанно оскорблять!

— Ну и что? — спросил молодой человек.

— А то, что, признайтесь, вы едете в Вену, чтобы убить человека, обесчестившего вашу любимую.

— Чтобы убить?..

— Законно, конечно, — продолжал граф, — со шпагой или с пистолетом в руке.

— Я не знаю этого человека, я его никогда не видел, не знаю его имени.

— А! — сказал граф. — Тогда вы едете в Вену не из-за него?

— Мне кажется, я вам сказал, сударь, что любовь не единственная моя забота.

— Я у вас не спрашиваю о другой.

— И вы правы, так как я вам о ней не скажу.

— Таким образом, вы ничего больше не хотите мне сообщить?

— О чем?

— О вас, о ваших планах, о ваших надеждах.

— Мои надежды! У меня их больше нет! Мои планы совпадают с вашими, только вы хотите мира для Австрии, я же хочу мира для всего света. Я бедный студент, слабый, неизвестный; мое имя вам ничего не скажет, хотя оно может стать когда-нибудь знаменитым.

— И вы не хотите мне сказать это имя?

— Господин граф, я спешу в Вену; позвольте мне, воспользовавшись вашей лошадью, быть там раньше вас. В этом случае скажите мне, в какой гостинице вы предполагаете остановиться, и человеку, который приведет вашу лошадь, будет поручено принести вам мою благодарность и сообщить мое имя.

— Лошадь, на которой вы сидите, ваша, господин студент, что же касается меня, то я остановлюсь в гостинице "Пруссия", и если вы захотите что-либо мне сообщить, то найдете меня там.

— Ну что ж, да хранит вас Бог, господин граф! — сказал молодой человек.

И, пустив лошадь в галоп, он вскоре увидел Арсенал, потом променад Грабен, затем старые городские гласисы, подвергнутые бомбардированию во время сопротивления эрцгерцога Максимилиана, и наконец императорский дворец.

Добравшись до этого места, молодой человек повернул налево, в предместье Мариахильф остановился у какой-то двери, постучал медным молотком три раза через равные интервалы и был впущен вместе с лошадью во двор.

Дверь за ним закрылась.

В то самое время, когда граф фон Бубна добрался до крепостных стен города и направился к гостинице "Пруссия" в сопровождении адъютантов и слуги, эта маленькая дверь в предместье Мариахильф открылась, и тот молодой человек, кого мы видели на лошади, вышел оттуда и пешком двинулся вдоль домов, бросая вокруг себя любопытные взгляды. Вскоре он зашел к торговцу железом.

Там, попросив показать ему ножи различной формы, он остановил свой выбор на ноже с длинным лезвием и черной рукояткой и купил его, заплатив цванцигер.

Затем, выйдя из лавки, он возвратился в маленький домик в предместье Мариахильф и, в то время как слуга обтирал соломенным жгутом лошадь графа фон Бубна, стал тщательно точить свой нож о брусок; затем, желая убедиться, что острие отлично колет, а лезвие хорошо режет, он заострил карандаш, вырвал из записной книжки лист бумаги и написал на нем:

"Его Превосходительству генералу графу фон Бубна, в гостинице "Пруссия"

Ваш признательный и преданный слуга Фридрих Штапс".

Десять минут спустя лошадь была в конюшнях гостиницы "Пруссия", а записка в руках графа фон Бубна.

IX ШЁНБРУННСКИЙ ДВОРЕЦ

В трех километрах от Вены, за предместьем Мариахильф, чуть налево, возвышается императорский Шёнбруннский дворец, строительство которого начал Иосиф I, а закончила Мария Терезия.

Здесь размещалась штаб-квартира Наполеона после каждого взятия Вены: так было после битвы под Аустерлицем в 1805 году, так было и в 1809 году после битвы под Ваграмом; именно здесь поместят его сына в 1815 году после битвы под Ватерлоо.

За исключением кирпичных стен и остроконечных крыш, Шёнбрунн построен почти по тому же плану, что и Фонтенбло. Это большое главное здание с двумя боковыми крыльями. Двусторонняя лестница образует крыльцо, украшенное колоннадой, и ведет на второй этаж. Параллельно главному зданию тянутся низкие постройки, предназначенные для конюшен и прочих хозяйственных служб. Они соединяются с каждым из флигелей и, оставляя по оси крыльца выход шириной около десяти метров с двумя возвышающимися обелисками с каждой стороны, завершают планировку и ограждают двор.

К подъезду ведет мост, под которым течет один из тысячи ручейков, впадающих в Дунай; они настолько незначительны, что география не позаботилась дать им имена.

Позади замка амфитеатром располагается сад; там же возвышается бельведер, размещенный на возвышении посреди огромного газона; по обе стороны газона посажена великолепная роща, дающая тень и свежесть.

Именно в этом бельведере в четверг 12 октября того же 1809 года прогуливался озабоченный и нетерпеливый победитель Ваграма.

Озабоченный? Но почему?

Дело в том, что, хотя и на этот раз его гений взял верх, и на этот раз удача ему не изменила, он, тем не менее, почувствовал начало противодействия своей судьбе. Дело в том, что, ведя борьбу с людьми, он пошел против сил природы и понял, что если осмелится снова искушать Бога, то природа, пославшая ему это грозное предупреждение в виде паводка на Дунае, в конце концов помешает ему одерживать победы.

Нетерпеливый? Но почему?

Потому что, несмотря на семь своих поражений подряд, побежденная Австрия не сдается!

Какое-то время Наполеон надеялся вычеркнуть Габсбургский дом из числа царствующих династий, как он это сделал с домом Браганца в Португалии и Бурбонов в Испании, но увидел, что когти двуглавого орла крепче цеплялись за Империю, чем он это предполагал. Конечно, совсем неплохо завладеть тремя коронами: Австрии, Богемии и Венгрии — и возложить их на австрийские и немецкие головы! Но следовало признать, что его гордая мечта была неисполнима и он лишь с большим трудом получит четыре-пять миллионов душ и шесть или семь требуемых им провинций.

Действительно, первые переговоры между господами фон Меттернихом и фон Нугентом — с одной стороны, и де Шампаньи — с другой состоялись в конце августа; но вот уже 12 октября, а от этих двух австрийских дипломатов окончательного ответа до сих пор еще не получено.

И все потому, что условия, которые предъявлял французский представитель, были слишком жесткими для Австрии.

Эти условия предусматривали в качестве основы для переговоров[18] принцип "uti possidetis"[19].

Вы не знаете, дорогой читатель, что такое "uti possidetis"? Что ж, я сейчас вам это объясню.

Император Наполеон требовал у своего брата, императора Австрии, отказа в пользу Франции если не от территории, которую ее войска оккупировали (что было невозможно, так как эти войска занимали Цнайм, Вену, Брюн, Пресбург, Адельсберг, Грац), то от равноценной территории в других местах.

Это составляло двенадцать или пятнадцать тысяч квадратных льё с девятью миллионами жителей, то есть немногим больше четверти провинций императора Австрии и немногим больше трети его подданных.

Однако мало-помалу Наполеон согласился на четыре или пять миллионов душ и шесть или семь тысяч квадратных льё территории.

Франц I находил, что и это было слишком много.

Поэтому, зная, как легко можно добиться уступок от этого ужасного победителя, если использовать некоторые особенности его характера, он решил не оставлять больше это дело в руках дипломатов и отправить к Наполеону генерала графа фон Бубна, своего адъютанта, человека умного, одновременно военного и светского.

В предыдущей главе мы познакомились с представителем его императорского величества Франца I. Нам нечего добавить к описанию его внешности и характера.

Именно этого представителя император Наполеон, который спешил возвратиться во Францию не менее, чем император Австрии спешил увидеть, как он уедет, ожидал с таким нетерпением и каждые пять минут прерывал свою безмолвную и беспокойную прогулку. Он подходил к стеклянной двери, обращенной в сторону замка, и прижимался к ней головой, будто скопированной с античного бюста.

Но вот генерал-дипломат появился у зеленых насаждений, ведущих от замка к бельведеру.

Наполеон настолько не владел собой от нетерпения, что, вопреки законам этикета, требовавшим, чтобы г-н фон Бубна был введен к нему определенным образом и с определенными формальностями, сам открыл ему дверь.

— Входите, входите, господин фон Бубна! — сказал он, увидев графа. — Мой брат император Австрии имеет основания быть недовольным нашими посредниками, ведущими переговоры: все эти чертовы дипломаты — настоящие болтуны и состязаются в том, кто из них наговорит больше слов. Да здравствуют военные при заключении мира! Мы проведем это дело как битву, господин фон Бубна.

— В таком случае, сир, я заранее считаю себя побежденным, — ответил граф. — Выдвигайте ваши условия, я складываю оружие.

— Эти условия надо еще обсудить. Имейте в виду, я буду говорить со всей откровенностью, что могло бы показаться неосторожным, если бы я не знал своей силы и не решил отбросить бесплодные дипломатические ухищрения. Ну так вот, вы знаете, чего я требую; с чем же вам поручено со мной согласиться?

— Ваше величество хочет расширить Саксонию, укрепить Баварию, получить наши порты на Адриатике. Не лучше ли усилить новую Польшу?

Наполеон остановил г-на фон Бубна жестом и улыбкой.

— То есть вы хотите поссорить меня с Россией? — сказал он. — Да, несомненно, это было бы лучше для Австрии, хотя Россия недавно доказала, что она не очень-то верный мне союзник, оставив меня сражаться один на один с Австрией, ее настоящим врагом.

— Сир, ваше величество мастер переводить дискуссию в то русло, которое ему подходит, но позвольте мне сказать…

— … что мы отклоняемся от действительной темы дискуссии — прервал его император. — Это возможно. Послушайте, господин фон Бубна, мы можем закончить все за один день, за один час, если вы будете со мной разговаривать так же откровенно от имени вашего государя, как я буду разговаривать от моего собственного имени. Вы правы, мне совершенно неинтересно добавить Саксонии и Баварии несколько миллионов жителей, мой интерес, истинный интерес, — это продолжение политики моих предшественников: завершить дело, начатое Генрихом Четвертым, Ришелье и Людовиком Четырнадцатым, и, наконец, разрушить австрийскую монархию, разделив три короны — Австрии, Богемии и Венгрии. Чтобы разделить эти три короны, нам придется снова сражаться, и, хотя вполне вероятно, что этим все и закончится, я даю вам честное слово, что не имею ни малейшего желания делать это.

— Тогда, сир, а почему бы вам не соединиться с Австрией более тесным союзом?

— Но каким способом этого можно достичь?

— Сир, есть два способа прийти к миру.

— Назовите их, сударь.

— Один из них — щедрый, великодушный, достойный вашего величества: вернуть Австрии все провинции, отнятые у нее, сделать ее могущественной, какой она была до войны, и положиться на ее верность и признательность. Другой способ, позвольте мне это сказать, мелочный, опасный, унижающий, жестокий, маловыгодный разоренной державе и, возможно, еще менее выгодный для державы, которая ее разорила…

— Извините, господин фон Бубна, — сказал Наполеон, — я вас прерву. Первую из этих мирных систем, установленную после Аустерлица, когда его величество мой брат пришел ко мне на бивак, я уже испробовал. В ответ на его честное слово больше не воевать со мной я ему возвратил все его провинции, кроме незначительных территорий, которые мне хотелось сохранить как воспоминание об этой кампании. Сделав это, я мог, по крайней мере так мне казалось, рассчитывать на длительный мир. Но едва я был втянут в войну против испанцев и англичан, как увидел, что все ваши обещания забыты, все клятвы нарушены! Я не могу больше полагаться на честное слово вашего императора, сударь. Послушайте, — добавил Наполеон, — хотите доказательство того, что я веду войну не с Австрией, а остерегаюсь только вашего императора? Император Франц постоянно говорит о своем отвращении к трону, о своем желании отречься. Ну что же, пусть он отречется в пользу своего брата великого герцога Вюрцбургского — я люблю его, и он меня любит, у него есть сила воли, и он не позволит англичанам провести себя; пусть император отречется — я уйду из Вены и возвращу его преемнику все провинции, занятые мной, и не буду требовать сто пятьдесят миллионов, не выплаченных мне в счет контрибуции в двести миллионов, которой я обложил Австрию. Я верну ему уже выплаченные пятьдесят миллионов и одолжу еще сто под честное слово, если он в них нуждается, и, может быть… Да, и вот еще что: я ему возвращу Тироль!

— Сир, — ответил г-н фон Бубна, основательно смущенный, — я не сомневаюсь, что император, мой повелитель, узнав о чрезвычайных условиях, которые ставит ваше величество для заключения мира, решит отречься от престола, предпочтя сохранить неделимую империю в руках своего преемника, чем расчлененную таким образом корону на своей голове.

— Поймите меня правильно, — продолжал Наполеон, — это вовсе не мои крайние, или, как вы говорите, чрезвычайные условия, это предположение, и то уважение, с которым следует государям относиться друг к другу, мешает мне настаивать на чем-либо подобном; я только говорю, что, если вашему императору захочется отречься от престола, это было бы, как вы видите, большим счастьем для Австрии. Но, наконец, так как я совсем не верю в этот положительный результат и не хочу больше полагаться на великодушие Австрии, я вынужден вернуться к моим первым предложениям.

— Смягчив их, надеюсь, сир!

— Смягчив их, пусть будет так: я отказываюсь от принципа uti possidetis. Я требовал три округа в Богемии — об этом уже больше не будет речи[20]. Я требовал Верхнюю Австрию до Энса — оставляю Энс, отказываюсь от части Каринтии и оставляю себе только Филлах; я вам возвращаю Клагенфурт — но сохраняю Крайну и правобережье Савы до Боснии; я требовал у вас два миллиона шестьсот тысяч подданных в Германии — теперь я согласен на миллион шестьсот тысяч. Остается Галиция; подумайте об этом, я должен кое-что сделать для своего союзника, который мне если и не очень помог, то хотя бы меня не предал; я должен увеличить ему великое герцогство — нам это будет легко сделать, так как мы не претендуем на эти территории. Что же касается Италии, то здесь все не так, и я вас предупреждаю: мне нужна широкая дорога к Турции, такая дорога, чтобы по ней смогли пройти триста тысяч человек и три сотни орудий! Мое влияние на Средиземном море зависит от моего влияния на Порту. Я могу осуществлять его только став соседом турецкой империи. Мне очень нужна эта земля, поскольку, каждый раз как я собираюсь отобрать у англичан океан или Средиземное море, ваш государь спасает Англию, вырывая ее у меня из рук!.. Но оставим в стороне моих союзников — вы правы, возвратимся ко мне и моей империи. Отдайте мне то, что я потребую на Адриатике и в Иллирии, а в остальном я буду уступчив. Но поймите меня, господин фон Бубна, это мой ультиматум; после вашего отъезда я отправляю приказ о возобновлении военных действий. Со времени битвы под Ваграмом моя армия выросла еще больше, моя пехота пополнилась и отдохнула, она превосходна как никогда; в Германии прошла ремонт вся моя кавалерия; пять сотен орудий стоят в упряжи, а другие три сотни готовы вести огонь под стенами занятых мною крепостей. Жюно, Массена и Лефевр имеют в своем распоряжении восемьдесят тысяч человек в Саксонии и в Богемии; силы Даву, Удино, а также моя собственная гвардия составляют войско в сто пятьдесят тысяч человек; с ним я пойду на Пресбург, дойду за две недели до центра Венгрии и нанесу последние удары по австрийской монархии.

— Сир, — прервал его г-н фон Бубна, — ваше величество подали мне пример откровенности. Мы тоже не хотим войны: она может у нас отнять все, тем не менее мы предпочитаем ее миру, почти такому же катастрофическому, как и война. Ваше величество говорит о двухстах тридцати тысячах солдат — у нас их триста тысяч, но у этих трехсот тысяч нет такого генерала, который мог бы противостоять вашему величеству. Пусть ваше величество услышит наше обращение к его великодушию и скажет нам свое последнее слово.

— Возьмите перо, сударь, и пишите, — сказал Наполеон. Граф фон Бубна сел, взял перо и под диктовку императора написал следующий ультиматум с его требованиями.

"Со стороны Италии:

округ Фимах без округа Клагенфурта, то есть доступ к Норийским Альпам, сверх того Лайбах и правобережье Савы до Боснии.

Со стороны Баварии:

территория между Пассау и Линцем, проходящая от Дуная до окрестностей Эфердинга и заканчивающаяся в Шваненштадте (не претендую здесь на территорию Гмундена), а через озеро Каммер-Зе до Зальцбурга.

Со стороны Богемии:

некоторые анклавы, которые я назначу, но с населением, не превышающим пятидесяти тысяч душ.

Со стороны Галиции:

Новая Галиция от Вислы до Пилицы — слева, от Вислы до Буга — справа; округ Замосць с незначительной территорией со стороны Кракова, но присоединив к ней соляные копи Велички".

— Таким образом, вы видите, — продолжал Наполеон, — вместо одного миллиона шестисот тысяч подданных в Италии и Австрии, я удовлетворяюсь одним миллионом четырьмястами тысяч, а вместо трех миллионов подданных в Галиции — только двумя миллионами.

— И ваше величество отказывается от других притязаний? — живо спросил г-н фон Бубна.

— О нет! — сказал Наполеон, — вы, по-видимому, не понимаете. Следует решить еще два важных пункта: первый…

Господин фон Бубна приготовился писать.

— Подождите, не пишите, — сказал император. — Эти два важных пункта, которые надо будет решить, станут предметом приватных писем между вашим государем и мной; впрочем, то, что я у вас должен потребовать, не очень сложно, и, уверен, вы сумеете это запомнить. Я хочу — вы меня хорошо понимаете? Я не говорю "желаю", а говорю "хочу", — хочу, чтобы Австрия сократила свою армию до ста пятидесяти тысяч человек, выплатила мне дополнительно сто миллионов военной контрибуции, из которых я получил еще только пятьдесят.

— Сир, это жестоко! — сказал г-н фон Бубна.

— Тем не менее это так, — ответил император.

— Однако должен же быть конец этой вассальной зависимости.

— Послушайте, — сказал Наполеон, — я могу предложить вашему императору выгодную сделку. Вассальная зависимость, как вы это изволите называть, будет связана с войной на море. Англия должна оставить нас в покое: нам нужен прочный, настоящий мир, и я вам разрешу восстановить свою армию до пятисот тысяч человек, как это было до начала кампании.

— Сир, — спросил г-н фон Бубна, вставая, — когда я должен возвратиться?

— Сударь, — сказал Наполеон, принимая вдруг решение, — нет необходимости в вашем возвращении, так как вы меня здесь не застанете.

— Ваше величество уезжает?

— Да, в Штирию.

— И когда же?

— Завтра… У вас есть мой ультиматум: господин де Шампаньи облечен мною полномочиями. Если придется сражаться, я возвращусь, но я вам сказал, господин фон Бубна, горе тем, кто меня заставит вернуться!

— Ваше величество уезжает? — повторил г-н фон Бубна, ошеломленный.

— О Боже мой, да! Пойдемте со мной, господин фон Бубна; я провожу свой прощальный парад во дворе замка.

Господин фон Бубна понял, что на сей раз это было последним словом Наполеона.

Он встал, положил в карман только что записанную им ноту и последовал за императором.

Оба они спустились по террасам газона, прошли по дворцу и появились на крыльце со стороны двора.

Двор был забит любопытными.

Император подошел к балкону, находившемуся в центре двусторонней лестницы. Справа от него стоял г-н фон Бубна, слева — князь Невшательский.

Рапп, адъютант Наполеона, держался немного ниже императора, на третьей ступеньке крыльца.

Солдаты проходили строем под балконом с приветствием "Да здравствует император!" и строились в каре во дворе.

Император сделал знак г-ну фон Бубна следовать за ним и спустился с крыльца, чтобы встать в центре каре.

Рапп шел впереди него, как будто был предупрежден, что императору что-то грозило.

Впрочем, так продолжалось уже четыре или пять месяцев, и повсюду бдительный глаз Бертье высматривал убийцу, выбранного на собрании в развалинах Абенсберга.

Внезапно, в тот миг, когда толпа раздвинулась, чтобы пропустить Наполеона, какой-то молодой человек, вместо того чтобы отодвинуться, как другие, бросился вперед.

Рапп, увидев блеск металла, успел схватить выше запястья руку, вооруженную ножом.

— Штапс! — воскликнул г-н фон Бубна. — О сир, сир…

— Что такое? — спросил, улыбаясь, император.

— Дело в том, сир, что этот молодой человек хотел вас убить. Разве вы не видели?

— Я никогда не вижу подобных вещей, сударь. Или я нужен Франции — тогда моя миссия и есть моя броня; или я ей не нужен — в таком случае мной располагает Бог.

Затем, не думая больше об убийце, которого Рапп передал в руки жандармов, он вошел в каре так же спокойно, как и в тот день, когда пуля продырявила его шляпу в Абенсберге, а в Регенсбурге его ранило пулей в ногу.

Но совсем тихо он сказал Бертье:

— Господин фон Бубна знает этого молодого человека.

— Откуда вам это известно, сир?

— Увидев его, он произнес его имя.

— И этого молодого человека зовут…

— … Штапс.

X ЗРЯЩИЙ

Два часа спустя после окончания парада и отъезда г-на фон Бубна Наполеон вернулся в тот же павильон, где мы его уже видели утром.

На этот раз он был не один; бок о бок с ним прогуливался человек лет пятидесяти, с быстрым и умным взглядом. Этот человек был одет во все черное и непринужденно разговаривал с Наполеоном.

Это был его врач Корвизар.

— Знаете, сир, я сильно испугался, когда за мной прислали от вашего имени, — говорил знаменитый доктор. — Распространился слух о попытке вас убить, и я боялся, что вы ранены.

— Спасибо, что вы не замедлили так быстро прийти, мой дорогой доктор. Как видите, со мной ничего не случилось, и я послал за вами не для себя.

— Для кого же тогда?

— Для моего убийцы.

— Значит, он был ранен в этой сумятице или попытался покончить с собой?

— Что касается ранения, то мне кажется, наоборот, было проявлено максимум внимания, чтобы он не получил ни одной царапины, и я не слышал, чтобы он пытался покончить с собой.

— Так что же случилось, сир, почему вы послали за мной?

— Господин фон Бубна, который вчера случайно ехал вместе с этим молодым человеком и даже одолжил ему лошадь на последнем этапе пути, рассказал мне о нем кое-что, и он меня заинтересовал.

— Вы заинтересовались вашим убийцей?

— Почему бы и нет? Я ценю настойчивость, мой дорогой Корвизар, а у меня есть основание думать, что господин Фридрих Штапс обладает этим достоинством. Я хотел бы знать, является эта настойчивость у него добродетелью или навязчивой идеей, патриот он или сумасшедший. Вы возьметесь это распознать?

— Попытаюсь, сир.

— Там замешана довольно интересная история с женщиной, насколько я мог понять, но нас это не касается.

— Короче говоря, — начал снова Корвизар, — ваше величество ищет предлог, чтобы его спасти?

— Возможно, — ответил Наполеон.

— Ну что ж, посмотрим, сир, — сказал Корвизар, — велите его ввести, мы его обследуем.

Наполеон позвал Раппа и спросил у него, выполнены ли его приказания.

— Да, сир, — ответил генерал.

— В таком случае введите арестованного.

Рапп вышел, и минуту спустя появился молодой человек между двумя жандармами; большие пальцы его были скованы наручниками.

Рапп вошел следом.

— Снимите наручники с молодого человека, — сказал Наполеон.

Приказание было выполнено.

Император обратился к Раппу:

— Оставьте его со мной и Корвизаром.

Генерал был в нерешительности, и Наполеон нахмурился, как Юпитер Олимпиец.

Рапп пропустил впереди себя обоих жандармов, бросил последний взгляд на тех трех человек, которых он оставлял, и вышел с твердым решением не снимать руку с сабли и не отрывать уха от двери.

Император сидел у конца овального стола. Корвизар стоял рядом с ним.

— Вы говорите по-французски? — спросил император Штапса.

— Немного, — ответил тот.

— Вы хотите отвечать через переводчика или попытаетесь отвечать сами?

— Я предпочитаю отвечать сам.

— Ваше имя — Фридрих Штапс?

— Да.

— Откуда вы?

— Из Эрфурта.

— Как давно вы в Вене?

— Со вчерашнего дня.

— С какой целью вы сюда приехали?

— С целью попросить у вас мира и доказать, что он необходим.

— Вы полагаете, что я стал бы слушать человека, не облеченного миссией?

— Моя миссия не менее священна, чем миссия господина фон Бубна.

— Господин фон Бубна явился ко мне от имени императора.

— Я пришел сюда от имени Бога!

Наполеон посмотрел на Корвизара, спрашивая его взглядом продолжать ли допрос; тот сделал ему утвердительный знак.

— А если бы я не стал вас слушать, то какие у вас были бы намерения? — спросил император, поворачиваясь к Штапсу.

— Убить вас.

— Что плохого я вам сделал?

— Вы угнетаете мою страну.

— Ваша страна восстала против меня, я ее победил, и это военная удача! Александр победил — и стал угнетать персов, Цезарь победил — и стал угнетать галлов, Карл Великий победил — и стал угнетать саксов.

— Будь я персом — я убил бы Александра! Будь я галлом — я убил бы Цезаря! Будь я саксом — я убил бы Карла Великого!

— Вами движет религиозный фанатизм?

— Нет, это национальный патриотизм.

— У вас есть сообщники?

— Даже мой отец не знает о моем замысле.

— Вы меня уже видели?

— Три раза прежде, этот уже четвертый: первый раз в Абенсберге, второй — в Регенсбурге, третий — во дворе Шёнбрунского дворца.

— Вы франкмасон?

— Нет.

— Иллюминат?

— Нет.

— Вы принадлежите к какому-нибудь тайному немецкому обществу?

— Я вам сказал, что у меня нет сообщников.

— Вы знаете майора Шилля?

— Нет.

— Вы знаете Брута?

— Которого? Их два.

— Да, — сказал Наполеон с выразительной улыбкой, — один убил своего отца, а другой — своих сыновей… Вы знали о заговорах Моро и Пишегрю?

— Я знаю только то, о чем писали газеты.

— Что вы думаете об этих людях?

— Они действовали только для себя и боялись смерти.

— У вас нашли портрет женщины.

— Я попросил, чтобы мне его оставили, и мою просьбу удовлетворили.

— Кто эта женщина?

— Какое это имеет значение?

— Я хочу знать, кто она.

— Это девушка, на которой я должен был жениться.

— Вы любите! У вас есть отец, невеста, а вы стали убийцей?

— Я уступил голосу, говорившему: "Покарай!"

— Но, покарав, вы надеялись избежать наказания.

— У меня не было даже такого желания.

— Откуда это отвращение к жизни?

— Судьба сделала мою жизнь невыносимой.

— Если бы я вас простил, как бы вы распорядились вашей свободой?

— Так как я убежден, что вы хотите гибели Германии, я подождал бы, когда представится другой случай, выбрал бы лучшее время и, возможно, в тот раз мне повезло бы больше!

Император пожал плечами.

— Ну что же, Корвизар, — сказал он, — остальное касается вас, обследуйте его, скажите, что вы о нем думаете.

Корвизар пощупал у молодого человека пульс, приложил ухо к его груди, погрузил свой взгляд в его глаза.

— Это фанатик из рода кассиев и жаков клеманов, — сказал он.

— Но не сумасшедший? — спросил Наполеон.

— Никакого сумасшествия.

— Он не возбужден?

— На четыре пульсации больше, чем в обычном состоянии.

— И что, он спокоен?

— Абсолютно спокоен…

Император подошел к молодому человеку и, устремив на него пронзительный взгляд, спросил:

— Послушай, ты хочешь жить?

— Зачем?

— Чтобы быть счастливым.

— Я уже не могу им быть.

— Обещай мне вернуться к своему отцу, к невесте, жить спокойно, не причинять никому вреда, и я тебя помилую.

Молодой человек посмотрел на Наполеона удивленным взглядом и потом, после некоторой паузы, сказал:

— Это было бы напрасное обещание.

— Как это?

— Я его не сдержу.

— Ты знаешь, что тебя будет судить военный суд и, следовательно, через три для все будет кончено?

— Я готов умереть.

— Послушай, я завтра уезжаю: ты будешь осужден и расстрелян в мое отсутствие…

— Я буду расстрелян? — спросил Штапс с какой-то радостью.

— Да… если, конечно, как я тебе сказал, ты мне не дашь слово.

— То было обещанием, данным Богу, — сказал молодой человек, покачав головой.

— Но, возможно, в минуту расставания с жизнью ты пожалеешь о нем?

— Не думаю.

— Однако это возможно.

— Несомненно, человек слаб!

— Ну что ж, а если бы ты был не слабым, а раскаивающимся…

— Что я должен был бы сделать?

— Ты бы дал обещание, о котором я тебя прошу.

— Кому?

— Богу.

— А потом?

— А потом ты показал бы эту записку председателю суда.

И Наполеон, написав несколько слов на листке бумаги, сложил его и отдал Штапсу, тот его взял и, не читая, положил в карман жилета.

— В последний раз, Корвизар, — спросил Наполеон, — вы абсолютно уверены, что этот человек не сумасшедший?

— Нет, сир, он не сумасшедший.

— Рапп!

Рапп вошел.

— Отведите обвиняемого в тюрьму, — сказал император. — Пусть созовут военный суд, и он займется его преступлением.

И, повернувшись к Корвизару, словно он забыл о том, что сейчас произошло, обратился к нему:

— Доктор, скажите мне вот что…

— Что, сир?

— Сорокалетний мужчина может иметь детей?

— Почему бы и нет? — ответил Корвизар.

— А пятидесятилетний?

— Еще может.

— А шестидесятилетний?

— Иногда да.

— А семидесятилетний?

— Тоже.

Император улыбнулся.

— Мне нужен ребенок! Мне нужен сын! — сказал Наполеон. — Если бы этот сумасшедший убил меня, кому был отошел трон Франции?

Потом, уронив голову на грудь, он прошептал:

— Есть одно обстоятельство, ужасающее меня. Дело в том, что теперь вызывает ненависть уже не французская революция, а я сам, и эта ненависть преследует меня как виновника мирового зла, как возбудителя этой ужасной и бесконечной смуты, потрясающей мир; однако, Бог мне свидетель, я не хочу войны! Что же у них есть такое, чего нет у меня, у всех этих королей, которые находят фанатиков, обожающих их, и убийц, защищающих их? Что же они имеют сверх того, что имею я? — добавил он. — Они родились на троне… Ах, если бы только я был своим внуком!

И, упав в кресло, он какое-то время оставался в задумчивости, подперев лоб рукой.

Что происходило за эти несколько минут в этом всеобъемлющем мозгу и какой поток мыслей обуревал этот несокрушимый, как утес, ум?

Тут таился один из тех секретов, который был известен только ему и Богу.

Наконец он медленно притянул к себе лист бумаги, взял перо, обмакнул его в чернила, повертел его несколько раз. между пальцев и написал:

"Министру полиции.

Шёнбрунн, 12 октября 1809 года.

Молодой человек семнадцати лет[21], сын лютеранского пастора из Эрфурта, попытался во время парада приблизиться ко мне; он был арестован офицерами, так как был встревожен и это вызвало подозрение. Его обыскали, и у него нашли кинжал.

Я велел привести ко мне этого несчастного. Он заявил, что хотел меня убить, чтобы освободить Австрию от присутствия французов. Он мне показался достаточно образованным, и я не обнаружил в нем ни религиозного, ни политического фанатизма. Мне показалось также, что он не знает, кто такой Брут. Сильное возбуждение арестованного помешало узнать о нем что-либо еще. Его допросят натощак, когда он поостынет. Возможно, что все это дело ровным счетом ничего не стоит.

Я хотел вас известить об этом событии, чтобы ему не придавали большего значения, чем оно заслуживает. Я надеюсь, что оно не получит большой огласки, но если это будет так, то нужно будет представить этого субъекта как сумасшедшего. Сохраните все в тайне; на параде это не вызвало никакого шума, я даже сам ничего не заметил.

Наполеон.

P.S. Я снова повторяю, и вы должны хорошо понять, что этот факт ни в коем случае не должен получить огласки".

Потом Наполеон позвонил.

— Позовите Раппа, — сказал он слуге.

— Генерал здесь, сир.

— Пусть войдет!

Рапп вошел.

— Рапп, — сказал Наполеон, — отправьте надежного курьера, и пусть он вручит это письмо господину Фуше.

Рапп с проворством военного и беспрекословным послушанием взял письмо и вышел.

— Только ему! Ему самому! — крикнул император.

XI КАЗНЬ

На следующий день, когда согласно программе, которую он сообщил г-ну фон Бубна, Наполеон покинул Вену, к вечеру прошел слух, что военный суд, созванный по приказу маршала Бертье, только что приговорил Фридриха Штапса к смертной казни.

Обвиняемый все признал и не пытался отвергать обвинения. Услышав приговор, он не попросил ни о помиловании, ни об отсрочке.

Однако, вернувшись к тюрьму, он попросил, чтобы на следующий день за несколько минут перед казнью к нему пригласили докладчика в судебном заседании, молодого офицера егерей по имени Поль Ришар.

Затем он помолился, попросил разбудить его пораньше и отдал тюремщику в знак благодарности за заботу о нем четыре фридрихсдора — все, что было при нем.

После этого он лег спать, снял с груди медальон, нежно поцеловал его несколько раз, затем уснул, прижав медальон к сердцу.

В шесть часов утра тюремщик вошел в камеру и разбудил его.

Тогда Штапс, улыбаясь, открыл глаза и поблагодарил вошедшего за то, что тот так быстро привел его в состояние бодрствования. Он очень тщательно умылся, причесал свои прекрасные волосы с каким-то особым изяществом, а когда его спросили, что бы он хотел на завтрак, ответил:

— Я думаю, будет достаточно чашки молока.

Он только успел выпить молока, когда на пороге появился молодой офицер, о беседе с которым in extremis[22] он просил накануне.

Было явно видно, что молодой лейтенант егерей предпочел бы, чтобы выбор приговоренного пал на кого-нибудь другого, а не на него, хотя и не выказывал замешательства.

— Благодарю вас, сударь, — сказал Штапс, — что вы откликнулись на мое приглашение. Хочу попросить вас об одной услуге.

— Я готов ее выполнить, сударь, — ответил молодой офицер.

— Мы уже виделись, лейтенант.

— Увы! Да, сударь, и я сожалею, что судьба выбрала меня быть докладчиком по вашему делу.

— О! Я намекаю, сударь, не только на те три заседания военного суда, перед которым я предстал, мы с вами виделись раньше.

— Вполне возможно, сударь, но я полностью забыл, где и когда это могло быть.

— Нет ничего проще: я был в маске, а вы без нее.

— А! — сказал Поль Ришар, вздрогнув. — Это было в развалинах Абенсберга?

— Именно там, да, сударь, и какое-то мгновение вы думали, что будете скоро расстреляны.

— К несчастью, то, что было игрой по отношению ко мне, для вас сейчас реальность! — сказал лейтенант.

— Пусть так, но вы же не знали, что это была игра, и решительно шли до конца. Лейтенант Ришар, вы смелый человек; правы те, кто окрестил вас в тот вечер Ричардом Львиное Сердце.

Молодой человек побледнел.

— Вы знаете, почему я был там, сударь? — спросил он.

— Нет, лейтенант, но я знаю, что солдат — это раб присяги, как честный человек — раб своего слова… Ну что ж, все остальное не важно! Я узнал ваше лицо и сказал себе: "Все сильные сердца — братья, у тебя, Штапс, здесь есть брат, и ты можешь смело попросить, чтобы он оказал тебе последнюю услугу".

— И вы не ошиблись: все, что будет в человеческих возможностях сделать для вас в пределах моего долга, я сделаю.

— О, будьте спокойны, — ответил заключенный, — я у вас не попрошу ничего того, что могло бы вас скомпрометировать.

— Говорите, — сказал молодой человек.

— Я любил одну молодую девушку, — начал Штапс, — если бы не произошли все эти события, она была бы моей женой; наши отцы — друзья; наша свадьба была отложена…

— Да, — сказал молодой офицер, — но именно тогда вы вступили в общество Тугендбунд; именно тогда вам выпал жребий убить императора и именно тогда все ваши любовные надежды были утрачены?

— Нет, сударь, — печально ответил Штапс.

— Продолжайте, — сказал офицер.

— Действительно, мои минуты сочтены… Будьте спокойны, я не заставлю себя ждать.

Лейтенант наклонил голову в знак согласия.

— Вы знаете, — продолжал Штапс, — что при мне нашли женский портрет?

— Да, сударь.

— Я попросил, чтобы мне оставили этот портрет до момента моей смерти.

— И ваша просьба была удовлетворена без колебаний.

— Так вот, сударь, когда я умру, этот портрет будет у моего сердца.

И узник прижал руку к груди.

— Вы желаете быть похороненным вместе с портретом?

— Нет, я желаю, чтобы после моей смерти какой-либо друг взял его и передал его раньше или позже моей невесте и рассказал ей о том, как я умер, а особенно о том, что, умирая, я думал о ней.

— Она живет в Баварии?

— Нет, сударь, в результате ужасной катастрофы ее отец и она покинули Баварию и уехали жить в Вольфах, маленький городок в герцогстве Баден; именно там вы ее и найдете.

— Хорошо, перед смертью вы мне отдадите портрет.

— Я сказал вам, что хочу умереть, прижимая его к сердцу: вы его возьмете с моего трупа, после моей смерти.

— Имя девушки?

— Оно написано на обратной стороне портрета.

— Это все, сударь?

— Нет, последняя услуга. Я хочу, сударь, чтобы меня не уравняли с обыкновенными убийцами. После того как вы возьмете портрет на моей груди, раскройте мою правую руку, в ней будет бумага, которую вы любезно передадите офицерам, входящим в состав военного суда, слушавшего мое дело, и полковнику — его председателю.

— Я сделаю, как вы пожелаете. Теперь все?

— Да.

— Тогда мне остается только пожать вам руку, сударь, и пожелать мужества.

— Согласен пожать вашу руку и принять пожелание, сударь, хотя пожелание мужества, как вы можете это видеть, вряд ли необходимо. Где я вас снова увижу?

— На месте казни.

— То есть на эспланаде?

— На эспланаде.

Молодые люди пожали друг другу руки в последний раз, и офицер ушел.

Военная тюрьма, где находился Штапс, была расположена на самой площади. Казнь должна была происходить в восемь часов, а без четверти восемь вся площадь была уже заполнена народом.

Эту толпу составляли наполовину французские военные, наполовину население Вены.

Когда там увидели Поля Ришара, выходящего из тюрьмы, его окружили и стали расспрашивать о заключенном.

Поль ответил, что заключенный, узнав его, так как однажды они встречались в Абенсберге, попросил быть доверенным своих последних желаний.

— Его действительно казнят сегодня утром? — спросил капитан, входивший в состав военного суда.

— Да, — ответил ему Поль, — вы же знаете, капитан, что приговоры военного суда подлежат исполнению немедленно.

— Конечно, но я знаю также, что полковник довел до сведения заключенного о возможности просить о помиловании у маршала Бертье; и полковник сказал мне лично после зачтения приговора, что в случае такого прошения князь Невшательский получил все полномочия от императора.

— Ну что ж, — сказал Поль, — осужденный не воспользовался этим советом полковника.

— И он им не воспользуется? — спросили сразу несколько человек.

— Нет, мне кажется, что у несчастного есть какая-то известная только ему и Богу причина желать смерти.

В эту минуту пробило восемь часов.

Дверь тюрьмы открылась.

Первым вышел сержант, за ним четыре солдата.

Позади этих четырех солдат шел осужденный.

Он оставил свой сюртук и жилет в тюрьме, на нем были только рубашка, облегающие панталоны и сапоги.

Его лицо было бледным, но спокойным, без тени надменности, но и без тени слабости.

Было видно, что этот человек хладнокровно приготовился к смерти.

Он и раньше знал, на что идет, хотя и жертвовал жизнью в двадцать лет, что, конечно, совсем не вызывало у него восторга. Но если раньше именно такое чувство заставило его совершить преступление, то теперь напускное и лихорадочное возбуждение уступило место непоколебимому решению, которое можно было прочесть по его слегка нахмуренным бровям и складкам подбородка, придававшим его губам подобие улыбки.

За осужденным следовала остальная часть взвода, то есть еще шесть человек.

Едва выйдя из здания, он огляделся вокруг себя, будто искал взглядом кого-то.

Его глаза встретились с глазами лейтенанта Ришара, казалось, говорившими ему: "Вот, видите, я держу свое слово".

Тогда он слегка кивнул ему, и легкая тень беспокойства, омрачившая было на мгновение его лицо, исчезла.

Группа вместе с осужденным продолжала двигаться к месту казни.

Вдруг раздался пушечный выстрел.

— Что это там? — спросил Штапс.

— Сегодня ночью подписан мир, и пушечный выстрел извещает об этомГерманию.

— Мир? — повторил приговоренный. — Вы мне говорите правду?

— Конечно, — ответили ему.

— Тогда, — сказал он, — дайте мне поблагодарить Бога.

— За что?

— За то, что он, наконец, возвращает Германии спокойствие.

И молодой человек, встав на колени между двумя рядами сопровождающих его солдат, произнес короткую молитву.

Когда он поднимался с колен, Ришар подошел и сказал ему:

— Это меняет что-нибудь в ваших распоряжениях?

— По какому поводу вы задаете мне этот вопрос, сударь?

— Дело в том, что если вы попросите о помиловании, возможно…

Приговоренный его остановил:

— Вы знаете, какой услуги я жду от вас, лейтенант?

— Да.

— Вы все еще расположены сдержать свое обещание?

— Несомненно.

— Тогда дайте вашу руку.

Ришар протянул ему руку.

Штапс переложил из правой руки в левую какой-то предмет, который Ришар не мог видеть, после чего сердечно пожал руку молодого офицера.

Все это было сделано просто, без рисовки, но с той же твердостью, которую Ришар заметил в нем и раньше.

Затем кортеж продолжил свой путь.

От двери тюрьмы до места казни было приблизительно триста шагов.

Этот путь занял не менее десяти минут.

В течение этих десяти минут пушка стреляла регулярно каждую минуту. Штапс мог видеть, что его не обманули, и по регулярности выстрелов убедился, что речь шла о каком-то большом торжестве.

Подошли к гласису. Отряд остановился.

— Это здесь? — спросил Штапс.

— Да, сударь, — ответил сержант.

— Могу ли я выбрать сторону, к которой мне хотелось бы повернуться, умирая?

Сержант не понял, о чем его просят.

Ришар снова подошел.

Штапс повторил свою просьбу, а Ришар объяснил ее сержанту: осужденный хочет умереть, повернув глаза на запад, то есть глядя на Абенсберг.

Эта его просьба была удовлетворена.

— Сударь, — сказал Штапс Ришару, — я понимаю, что становлюсь назойливым, но, поскольку я не могу претендовать на то, чтобы командовать расстрелом, не будучи военным, то хотел бы, чтобы это было сделано голосом друга, находящегося среди тех, кто пришел посмотреть, как я буду умирать.

Ришар посмотрел на сержанта.

— Выполните его просьбу, мой лейтенант, — сказал тот ему.

Ришар ответил Штапсу кивком, что означало: его желание будет выполнено.

— Теперь я готов, — сказал осужденный.

Один солдат подошел к нему с платком.

— О лейтенант, — спросил Штапс, — вы полагаете, что в этом есть необходимость?

Лейтенант Ришар сделал знак.

Солдат удалился и унес платок.

Тогда менее уверенным голосом, чем он сделал это для самого себя в развалинах Абенсберга, лейтенант скомандовал:

— Слушай мою команду!

В полной тишине, царившей на откосе, был слышен только стук ружейных прикладов.

— Ружье на руку!..

Вдали раздался пушечный выстрел.

— Изготовься!.. Целься…

Затем, увидев как лейтенант не решается произнести последнее слово, Штапс твердым голосом дал приказ:

— Огонь!

Солдаты, не обратив внимания на то, кем была отдана команда — лейтенантом или осужденным, — выполнили ее.

Раздался ружейный залп — Фридрих Штапс упал, пораженный восемью пулями.

Лейтенант Ришар отвел глаза.

Когда он взглянул на осужденного, еще живого минуту назад, а сейчас уже ставшего трупом, то увидел, что левая рука молодого человека была прижата к груди, а правая крепко сжата.

Он подошел к трупу.

— Друзья, — сказал он, — этот несчастный возложил на меня обязанность выполнить его последние поручения. У него на груди женский портрет, а в руке письмо.

Солдаты с уважением расступились.

Тогда Ришар опустился на одно колено, приподнял тело Фридриха Штапса, расстегнул пуговицу его рубашки, заметил маленькую цепочку из волос, тонкую, как ниточка, и снял ее с груди молодого человека.

На этой цепочке висел медальон.

С некоторым колебанием лейтенант поискал глазами портрет и, увидев его, воскликнул:

— Маргарита Штиллер! — сказал он. — О! Так я и знал!.. Затем, торопливо взяв правую руку трупа, он раскрыл ее с некоторым усилием, вытащил лист бумаги и развернул его. На бумаге было только три слова:

"Я дарую помилование.

Наполеон".

— О, несчастный! — воскликнул Поль Ришар. — Он хотел умереть!

Потом добавил мрачным голосом, конвульсивно сжимая медальон и бумагу:

— И это я, я причина его смерти!..

XII ОТСТУПЛЕНИЕ

Четырнадцатого сентября 1812 года, с высоты Поклонной горы Наполеон видел, как в лучах яркого летнего солнца сверкают золоченые купола святого города; вся французская армия, поредевшая на четверть после битвы на Москве-реке, но еще насчитывающая девяносто тысяч человек, била в ладоши при виде этой картины и кричала: "Москва!", как четырнадцать лет назад — в противоположной части мира, у ворот Востока — она кричала: "Пирамиды! Пирамиды!"

В тот же вечер Наполеон вошел в покинутую жителями Москву. Галлы, овладев Капитолием, куда их привел неизвестный бренн, то есть царек, от звания которого латинские историки произвели имя человека, называя его Бренном, — галлы, повторяем, овладев Капитолием, обнаружили там, по крайней мере, сенаторов, сидящих в своих курульных креслах: было кого убивать.

В Москве же ничего подобного не было: здесь нашлись только французские негоцианты, пришедшие в большой ужас и сообщившие эту странную новость: "Москва пуста!"

Затем, той же бессонной ночью, Наполеон услышал удививший его крик: "Пожар!"

При этом крике он подошел к одному из окон Кремля, возвышающегося над городом: Торговые ряды были объяты пламенем!

Сначала он приписывает этот пожар неосторожности, обвиняет Мортье в плохой организации военной полиции; обвиняет пьяного солдата в совершении поджога; он приказывает отыскать этого солдата, наказать, расстрелять! Но ему объясняют, что все это не так, что между полночью и часом ночи на один из дворцов с воздуха спустился огненный шар, и в результате это не только вызвало пожар, но и, вероятно, послужило сигналом для поджигателей.

Действительно, это был сигнал, так как почти одновременно в трех других точках города возник и стал разрастаться огонь.

Наполеон еще сомневается, но сообщения следуют одно за другим. Только что вспыхнул пожар на Бирже, и было замечено, как полицейские солдаты поджигали ее смоляными фитилями на длинных палках! В двадцати, тридцати, сотне различных домов взрывались мины, спрятанные в печах, когда в них разводили огонь. Французских солдат убивало и ранило, дома загорались! Еще хуже того: шайки бандитов бегают по улицам города с факелами в руках. Они распространяют огонь с каким-то ожесточенным упоением, быть может упоением патриотизма; вид французов их только вдохновляет, угрозы поощряют к разрушению; ударом сабли невозможно вырвать эти факелы, и приходится вместе с ними отрубать руки.

Наполеон слушает все эти рассказы с глубоким изумлением, он не хочет этому верить, отвергает очевидное и только восклицает:

— О, несчастные! Варвары! Скифы!

Наступает день, но менее ясный, чем ночь: ночь освещалась пламенем, день был затемнен дымом.

Наполеона невозможно было оторвать от этого зрелища; он ходил от одного окна к другому и кричал:

— Погасите этот огонь! Да погасите же его!

Вот уже второй раз его голос, так сильно действующий на людей, не мог укротить стихию.

Примерно так же кричал он в Вене в день битвы под Эслингом, когда Дунай вздыбился и снес мосты, но в конце концов Дунай ему удалось победить!

Укротит ли он огонь, как укротил воду?

Нет; словно питаемый невидимой силой, огонь разрастался, его огромное кольцо все приближалось. Наполеон был буквально окружен морем пламени: каждый дом был как поднимающаяся волна, и ужасный прилив непрерывно приближается и уже начинает биться у стен Кремля.

День проходит в созерцании этого ужаса. Все толпятся вокруг императора и умоляют его покинуть Кремль, но он, будто боясь, что его хотят увести силой, цепляется за оконные рамы. Наступает ночь, а огонь уже так близок, что отражение пламени мечется на разгневанном лице этого второго Юпитера, осажденного титанами.

Все, кто считает, что имеют какое-то влияние на него, собрались здесь: его ближайший наперсник князь Невшательский, его зять Мюрат, его пасынок принц Евгений — все на коленях умоляют его, но он кажется глухим, бесчувственным, немым! Все его способности свелись лишь к одной — видеть! Скрещенные руки; непокрытая голова; лицо, позолоченное отблесками медного цвета… Он смотрит…

Вдруг из уст в уста пробежал шепот, каждый передает его как можно быстрее своему соседу и толкает перед собой, чтобы он скорее дошел, наконец, до императора.

— Огонь в Кремле!

Но этого все еще недостаточно.

— Пусть его потушат! — приказал император.

Повиновались: огонь потушен.

Десять минут спустя тот же шепот, еще более угрожающий, возобновляется.

— Потушите! Потушите! — повторяет Наполеон.

Но в третий раз пожар вспыхивает уже в Арсенальной башне. На этот раз схватили поджигателя: это полицейский солдат.

Его приводят к Наполеону, и тот ведет допрос.

Человек подчинился полученному приказу. От кого он получил приказ? От своего начальника. А тот от кого? От своего начальника.

Таким образом, приказ поступает сверху; значит, это не индивидуальный фанатизм каких-то мерзавцев, поджигающих столицу России: выполняется полученный приказ, выполняется заранее составленный план.

Наполеон пожимает плечами и с брезгливым жестом дает знак, чтобы увели с его глаз поджигателя. Того уводят во двор и закалывают штыком; он умирает, но при этом смеется и произносит по-русски какую-то угрозу.

Один поляк услышал ее. В ужасе он поднимается по лестнице дворца и достигает комнаты, где упорно продолжает оставаться Наполеон.

— Кремль заминирован! — сообщает он. — Русские надеются взорвать императора вместе с его штабом!

— Сир, — сказал Евгений, — против людей борются, как Цезарь и Александр; против богов борются, как Диомед и как Ахилл; но с огнем не борются.

— Хорошо! — сказал, решившись наконец, Наполеон, — где Северная лестница?..

Двери быстро раскрываются, гиды бросаются вперед, чтобы указать дорогу, торопятся, так как сами подвергаются опасности, спускаются по знаменитой Северной лестнице, увековеченной избиением, которое учинили там стрельцы.

— Куда император желает перевести свой штаб? — спросил Бертье.

— На петербургский тракт, — сказал Наполеон, — в Петровский императорский замок.

Таким образом, несмотря на пожар и заложенную мину, несмотря на разверзшийся под его ногами вулкан, он не отступит, не пойдет назад в сторону Франции, наоборот, он продвинется хоть на одно льё по дороге к Петербургу.

Но доберутся ли они до Петровского замка? Слишком долго ждали! Только что они были осаждены пожаром, теперь они просто блокированы огнем.

По коридору, проложенному через каменистые породы, им удается достичь потерны и выбраться, наконец, из Кремля.

Но, выйдя из Кремля, они оказались еще ближе к пламени, в центре огромного горящего костра; улицы, окутанные облаками дыма, не видны; воздухом, насыщенным пеплом, невозможно дышать: он обжигает легкие.

Наугад спустились куда-то, что походило на улицу. По счастью, это в самом деле была улица, но узкая, извилистая, с двух сторон охваченная огнем.

Император шел пешком в окружении человек двадцати; впереди него находились Мюрат и Евгений: они размахивали своими шляпами, чтобы легче было дышать; Бертье следовал за Наполеоном — всегда одинаковый: оставаясь позади, как и везде, проходя там, где шел император, но не впереди и не сбоку, получая от него импульс, но никогда не проявляя инициативы.

Так двигались они между двумя стенами огня, под сводом огня, по огненной земле! Загоревшиеся балки падали справа и слева; расплавленные железо и свинец текли с крыш, как дождь во время грозы. Языки пламени, сгибаясь от ветра, своими кончиками лизали перья на шляпах офицеров, потом, поднимаясь вдруг, тянулись к небу как огненные вымпелы.

Надо было вырваться, найти выход — или они задохнутся.

Еще пять минут — и никто уже не выйдет из этой отдушины ада!

В какое-то мгновение решили вернуться назад, но несколько домов вдруг рухнули и образовали горящую баррикаду, преградившую отход.

— Вперед же! Вперед! — призвал Мюрат.

— Вперед! — повторил Евгений.

— Вперед! — приказал сам Наполеон.

Но те, кто был в авангарде, закрыли голову руками и ответили задыхающимся голосом:

— Невозможно! Мы ничего там не видим, повсюду огонь!

В эту минуту среди дыма послышалось:

— Сюда, сир, сюда!

И слева от императора, из клубов дыма, появился молодой человек тридцати лет, со следом сабельного удара на лице, еще бледный от недавней раны.

— Ведите нас, — сказал ему Наполеон.

— Сюда, сир! — повторил молодой человек.

И снова, погружаясь в клубы дыма, он позвал:

— Сюда, сюда! Я отвечаю за все! *

Наполеон прикрыл носовым платком рот: воздух стал невыносимым, удушливым, смертельным.

— Сюда, сир! — слышался время от времени голос.

И действительно, через несколько шагов пламя стало менее жгучим, а дым менее плотным: они очутились в квартале, сгоревшем еще утром.

В самое пекло чуть не попал генерал, которого несли на носилках, его чудом спасли: это был маршал Даву, раненный в сражении на Москве-реке. Он заставил нести себя в Кремль, чтобы уговорить Наполеона покинуть этот роковой дворец.

Увидев императора, маршал приподнялся и протянул к нему руки. Наполеон принял его благосклонно, но спокойно, как будто только что совершил обычную прогулку.

В эту минуту в пятидесяти шагах появился обоз с порохом, следовавший сквозь пламя.

— Пропустите императора! — закричал молодой офицер.

— Пропустите порох, сударь, — произнес император. — Порох при пожаре, — добавил он, пытаясь улыбнуться, — нужно спасать прежде всего.

Один зарядный ящик взорвался.

Все, кто окружал императора, сгрудились вокруг него.

Второй, третий, потом четвертый ящик взорвались, как и первый. Горящие щепки летели пылающим дождем.

Ящиков было пятьдесят; император и его свита подождали, пока проехал обоз, а потом отправились сами.

Приближаясь к Петровскому замку, Наполеон спросил Даву:

— Это тот лейтенант Ришар, которого вы мне в свое время прислали в Донаувёрт, идет впереди нас? Он прибыл так вовремя, чтобы показать нам дорогу в этом море огня!

— Да, сир, — сказал Даву, — только он стал уже капитаном.

— Надо, чтобы он на этом не остановился, Даву, и пока вы не сделали его командиром батальона, отдайте ему свой офицерский крест Почетного легиона.

Маршал позвал молодого офицера и, сняв свой золотой крест, сказал ему:

— Капитан Ришар, это вам от императора!

Капитан Ришар поклонился, а Наполеон, проходя, сделал ему знак рукой, означавший: "Я тебя узнал и не забуду!"

Молодой человек отошел, готовый без единой жалобы, не жалея себя, умереть за императора.

На следующий день, проснувшись, Наполеон бросился к окну, выходящему в сторону Москвы. Он надеялся, что пожар, если не совсем погас, то хоть немного утих, но город по-прежнему был покрыт сплошной пеленой огня и облаком дыма. Это была Москва, в которую мы пришли издалека, и которая, казалось, отдалялась и убегала от нас, как мираж в пустыне; эта Москва, на которую, наконец, мы наложили руку, оказалась просто грудой пепла! Теперь стали неуловимыми не только армии царя, но и сами его города.

Что же будет делать человек 1805, 1806 и 1809-го годов — человек быстрых решений, оставивший лагерь в Булони, чтобы выиграть битву под Аустерлицем; человек, уехавший из Тюильри и объявивший, в какой день он вступит в Берлин; человек, оставивший Испанию, пересекший Францию и дошедший быстрым шагом до Вены?

Теперь он пойдет на Петербург; так он, по крайней мере, говорит.

На столе развернута карта, где отмечен путь ко второй столице Московской империи, но на соседнем столе раскрыта карта, где указана дорога на Париж.

Он будет ждать неделю, прежде чем примет решение. Эта неделя необходима, чтобы его письмо императору Александру пришло в Петербург и был получен ответ. Сейчас только 19 сентября, погода великолепная: еще есть время, чтобы принять решение.

И потом, по прошествии первых трех дней город сгорел, это так, но пожар утих, Кремль уцелел и вновь стал обитаем.

Император возвратился в Кремль; ему казалось, что он берет Москву во второй раз.

Здесь он мог видеть ужасное зрелище изголодавшейся армии, пожирающей останки города.

За те три дня, пока Москва горела, Мюрат, преследуя генерала Кутузова, потерял его следы; но Кутузов не замедлил объявиться.

Отступив на восток, он внезапно повернул к югу и развернулся между Москвой и Калугой.

Наполеон отдал приказ Мюрату продолжать его преследовать. Мюрат, согласно приказу, вошел в соприкосновение со своим противником 29 сентября, а потом 11 октября.

Известие о двух сражениях заставило содрогнуться Наполеона, сохранявшего еще надежды. То, что случилось, было неслыханным, как бывает в один прекрасный летний день, когда вдруг раздается гром среди безоблачного неба.

За исключением своей последней Австрийской кампании, император обычно считал войну законченной, если взята столица. Почему же так не случилось в этой кампании, как это было в других кампаниях, почему этого не произошло с Москвой, как было с другими столицами?

Но здесь была одна причина или, скорее, три роковые причины — таких Наполеон еще нигде не встречал, — три обстоятельства: молчание Москвы, молчание пустыни, окружающей Москву, и наконец молчание Александра, казалось не волновавшегося за Москву.

Наполеон считает дни: вот уже одиннадцать дней — одиннадцать веков — как длится это молчание!

Хорошо! Тогда будем драться из упрямства: Наполеон проведет зиму в Москве.

Он назначает интенданта в столице русской империи, создает муниципалитеты, отдает приказы о снабжении армии продовольствием. Он сделает из города огромный укрепленный лагерь: хлеба и соли, этих двух элементов восстановления человеческих сил, здесь будет достаточно; если нечем будет кормить лошадей, мы их засолим, если не будет хватать жилья, расположимся в подвалах. В Москву приедут играть лучшие актеры из Парижа, как они играли в Дрездене. Здесь придется пробыть пять месяцев, эти пять месяцев пройдут быстро. Весной подойдут подкрепления, вся Литва, вооружившись, присоединится к нам, и мы закрепим победу.

Да, но что скажет Париж, если в течение пяти месяцев не будет получать вестей от своего императора и от армии в сто пятьдесят тысяч человек? Что сделают пруссаки и австрийцы, эти не слишком верные союзники, способные в один миг обернуться врагами?

От такого замысла надо отказаться.

Третьего октября принято новое решение: сжечь остальную часть Москвы, через Тверь пойти на Петербург, Макдональд соединится там с основными силами армии, Мюрат и Даву будут командовать арьергардом.

Этот новый план зачитал Евгений; генералы, маршалы, принцы, короли переглядываются, таким образом спрашивая друг друга, не сошел ли с ума их император.

Нет, просто удача перестает к нему благоволить. Раньше, когда он вынужден был отступать, он чувствовал ее рядом с собой, он опирался на нее — сегодня ее не было с ним и его руки ощущают лишь пустоту!

На самом же деле ему нужно совсем другое — ему нужен мир.

Император вызывает Коленкура. Этот дипломат, который два года был послом при царе Александре и которого царь считал другом, сумеет добиться выгодных условий. Но Коленкур отказывается, он знает Александра: Наполеон не получит ответа от своего врага, пока он не очистит полностью территорию России.

Тогда решают отправить Лористона. Тот соглашается, едет в лагерь Кутузова, чтобы попросить у старого генерала пропуск в Петербург; но полномочия Кутузова не простираются так далеко, и он предлагает отправить князя Волконского в Петербург с депешей, нисколько не сомневаясь, что это ни к чему не приведет. И он прав: ни Волконский, ни Лористон, ни Коленкур не привезут ответа — дать этот ответ поручено зиме.

Она наступила около 14 октября, когда появился первый снег.

Император, наконец, понимает предостережение; он отдает приказ снять все украшения с церквей как трофеи французской армии; теперь будет щедро награжден Дом инвалидов: его купол украсит крест Ивана Великого, венчавший главный собор Кремля.

Шестнадцатого отступление еще не решено и само это роковое слово, означающее, что удача императора идет на убыль, еще не было произнесено. В этот день на Можайск отправляют дивизию Клапареда с трофеями похода и всеми теми ранеными и больными, кого можно было еще транспортировать.

Больные и раненые, которые не смогли бы перенести тяготы пути, были оставлены в больнице Воспитательного дома. Впрочем, в этом доме страданий находились как русские, так и французы. Хирурги лечили и тех и других одинаково внимательно, с человеколюбием, не знающим разницы между нациями: для него люди есть люди. Было решено, что хирурги останутся вместе с ними.

Внезапно пушечная канонада, впрочем не перестававшая грохотать то в одной точке, то в другой, послышалась ближе к Москве.

Император во дворе Кремля проводит смотр дивизии Нея; он слышит зловещее эхо, но делает вид, что ничего не происходит. Вечером, поскольку никто другой не осмеливается сообщить ему печальную новость, Дюрок решает рискнуть: он входит к императору и говорит, что Кутузов атаковал Мюрата в Воронове, обошел левое крыло неаполитанского короля, отрезал ему отход, отбил у него двенадцать пушек, двадцать зарядных ящиков, тридцать фургонов, убил двух его генералов и вывел из строя четыре тысячи человек; сам неаполитанский король был ранен, когда совершал чудеса для восстановления порядка в бою, благодаря героизму Понятовского, Клапареда и Латур-Мобура проигранном только наполовину.

Это было как раз то, чего ждал Наполеон, — ему нужен был предлог, чтобы покинуть Москву; этот предлог был найден.

Надо было наказать Кутузова.

В течение ночи 18 октября армия двигалась к Воронову, на другой день, 19-го, император сам покидает святой город и, протягивая руку в сторону Калуги, говорит: "Горе тому, кто встретится на моем пути!"

Он пробыл в Москве тридцать пять дней и вышел оттуда со ста сорока пятью тысячами человек, пятьюдесятью тысячами лошадей, пятьюстами орудиями, двумя тысячами артиллерийских упряжек, четырьмя тысячами зарядных ящиков, колясок, повозок и других транспортных средств.

Четыре дня спустя, в ночь с 22 на 23 октября, к часу ночи, хотя армия была уже в трех переходах от Москвы, сильный взрыв всколыхнул воздух и землю как при землетрясении.

Те, кто охранял императора, в ужасе подскочили, спрашивая друг друга, какая же катастрофа могла вызвать подобные толчки.

Дюрок вошел в комнату императора, лежавшего одетым на кровати.

Император не спал и повернул голову, услышав шаги великого маршала двора.

— Вы слышали, сир? — спросил Дюрок.

— Да, — ответил Наполеон.

— Что же это такое?

— Ничего: это взлетел на воздух Кремль.

И он отвернулся к стене.

Дюрок вышел.

XIII ПОХОДНЫМ ШАГОМ

Это было 19 ноября, спустя ровно месяц после выступления из Москвы.

Французская колонна примерно в четыре-пять тысяч человек, тащившая с собой около дюжины пушек, растянулась длинной черной линией на расстояние дневного перехода к западу от Смоленска, между Корытней и Красным.

Три сотни конников следовали с колонной на ее флангах.

Эти конники, присоединившиеся в Смоленске, принадлежали к разным родам войск, и только благодаря невероятным усилиям и храбрости им удалось объединиться и отправиться в путь. Что стало с их полками и даже корпусами, в которые они входили? Об этом никто ничего не знал. Что с ними стало? То же, что станет будущей весной с этим снегом, по которому они идут?

Действительно, в то время, когда мы видим этот несчастный осколок одного из самых великолепных корпусов армии, Наполеон, опередивший его на три дня, только что вошел в Оршу с шестью тысячами солдат Старой гвардии, оставшимися от тридцати пяти тысяч; Евгений с восемнадцатью сотнями солдат, оставшимися от сорока двух тысяч; Даву с четырьмя тысячами воинов — оставшимися от семидесяти тысяч! Это было все, что Наполеон, шедший впереди с палкой в руке, подавая пример храбрости и терпения, упрямо еще называл Великой армией…

О Ганнибалов рок! Аттилы судный день![23]

Покидая Смоленск 14 ноября, император решил, что принц Евгений и маршалы Даву и Ней будут уходить после него последовательно: Евгений первым, Даву вторым, а Ней третьим. Кроме того, он приказал, чтобы это происходило с интервалом в один день. Следовательно, сам он ушел 14-го, Евгений — 15-го; Даву — 16-го; Ней — 17-го.

Нею предписывалось распилить оси орудийных лафетов и бросить пушки, уничтожить все боеприпасы, подогнать отстающих от армии и взорвать в четырех местах укрепления города.

Ней строго выполнил эти приказания; затем он последним ступил на эту дорогу, уже разоренную тремя предыдущими армиями. По правде говоря, эти шесть тысяч гвардейцев Наполеона, тысяча восемьсот солдат Евгения и четыре тысячи воинов Даву уже не были армиями; но еще хуже было то, что все эти голодные люди, отступающие уже тридцать один день через снежную пустыню, подчинялись дисциплине только в том случае, если это было необходимо для их личного спасения:

Ни командиров там не видно, ни знамен.
Уже ни центра нет, ни флангов, ни колонн.
Вчера лишь — армия, сегодня — стадо. В брюхо Убитых лошадей вползали греться. Глухо Шел снег. На брошенных биваках ледяных Порою видели горнистов постовых,
Замерзших и немых, в чьи каменные губы Заиндевелые навеки вмерзли трубы.
Сквозь хлопья сыпались то бомбы, то картечь,
И, с удивлением почуяв дрожь меж плеч,
Кусая длинный ус, шли гренадеры мимо.
А снег валил, валил, свистал неумолимо Полярный ветр. По льду шагали день за днем В местах неведомых, без хлеба, босиком.
То не были бойцы, идущие походом,
То плыли призраки под черным небосводом,
Бредущая во тьме процессия теней.
И снеговой простор тянулся перед ней
Без края, без конца, как мститель беспощадный.
А непрерывный снег, слетая с выси хладной,
Огромным саваном на армию налег,
И каждый чуял смерть и знал, что одинок…[24]
О Виктор Гюго, великий поэт и дорогой друг! Решусь ли я хоть в наброске, хоть в эпизоде показать это роковое отступление после несравненной картины, изображенной тобою?

Итак, это было все, что осталось от четырех дивизий, которыми командовал Ней в начале похода; как мы уже сказали, он двигался между Корытней и Красным с четырьмя или пятью тысячами штыков и двумя или тремя сотнями конников.

Внезапно несколько разведчиков, шедших впереди, останавливаются и осматривают землю. Ней подбегает к ним и понимает, что привлекло их внимание: недавние следы боя — снег покрыт кровью, усеян разбитым оружием, изуродованными трупами. Мертвые лежат длинными рядами, указывая строй, где стояли живые.

Вдруг один из конников, прячущий под медвежьей шкурой лохмотья мундира офицера гвардейских егерей, соскочил с лошади.

— О! — прошептал он. — Здесь сражался корпус принца Евгения! Вот номера его полков на разбитых бляхах киверов.

И он с беспокойством проходит вдоль длинных рядов павших, лежащих, как колосья по краям борозды, но тщетно ищет он живого: здесь тысячи мертвецов. Наступает ночь, и надо двигаться вперед.

Вне всякого сомнения, сражение произошло накануне утром, так как ни один раненый не отвечает на крики вновь пришедших, которые пытаются заставить их приоткрыть глаза, не совсем еще сомкнувшиеся. Ночь с тридцатиградусным морозом прошла над полем боя, а такая ночь без костра смертельна. Поэтому здесь, на этом пространстве в одно или два льё, усеянном трупами, царит полное безмолвие.

Мрачный след указывал дорогу, по которой надо было идти, и по ней шли еще два часа, прежде чем остановиться.

Нужно было провести ночь — разбить бивак, разжечь костры.

По вечерам такие остановки были чем-то ужасным: каждый брел в надежде на случайную удачу, искал какую-нибудь лачугу, чтобы ее разрушить и украсть что-нибудь съестное; уходили многие, а возвращались до удивления очень немногие: одних убивал холод, других — пики казаков, третьих забирали в плен.

В этот вечер идти далеко не требовалось: еловый лес предоставлял дрова, убитые лошади давали мясо, а хлеб еще был, поскольку из Смоленска вышли только накануне.

Тот офицер, которого мы уже видели, когда он, спешившись, искал кого-то среди мертвых, одним из первых вновь вернулся на поле боя; с тех пор как там побывали люди, ночью туда набежала стая волков и пришлось их разгонять.

К счастью, хищные звери предпочитают плоть человека мясу животных: лошади оставались почти нетронутыми и послужили обильной пищей для войск, за которыми мы следуем.

Развели костры, поставили часовых и, если не принимать во внимание завывания волков, ночь была довольно спокойной.

На следующий день, на рассвете, маршал Ней дал сигнал выступать: страстная душа в стальном теле, он ложился всегда последним и первым был на ногах.

Как всегда, несколько сотен человек остались лежать вокруг еще не погасших и дымящих костров: они во сне так окоченели, что казались почти мертвыми, и в момент пробуждения им было бы проще и менее болезненно умереть, чем вернуться к жизни.

Двинулись в путь. Снег шел ночью, и сейчас он все еще продолжал падать; люди наудачу брели по океану льда, пользуясь компасом и повернувшись спиной к северному ветру. Во главе колонны шагали Ней, генерал Рикар и еще два или три генерала, предшествуемые солдатами; но это был не авангард, а обращенная в бегство кучка людей, спешивших опередить других.

Вдруг какое-то необычное движение привлекает внимание Нея. Люди, идущие впереди него, внезапно останавливаются, собираются в испуганные группы, самые первые начинают пятиться, толкая тех, кто шел за ними. Ней пустил свою лошадь вскачь; на вопрос, что происходит, они показали своему генералу сквозь просветы снега, который падал на какое-то мгновение менее плотной пеленой, на горы, окружающие их. Эти горы были черными от русских войск.

То был фланг армии Кутузова — восьмидесятитысячной армии, преследующей Наполеона! Ее не было видно из-за снега потому, что отступающие шли опустив голову, но расположившиеся наверху уже в течение часа следили за маленькой колонной, неосторожно идущей прямо на них.

И громадному полукругу, составляющему русскую армию, стоило только соединить свои фланги, чтобы пять или шесть тысяч человек Нея были зажаты как в огромном амфитеатре.

Ней приказывает изготовить оружие.

В это время они увидели офицера, закутанного в тулуп и идущего по направлению к французам. Это был парламентер.

Его ждут…

В пятидесяти шагах от первых рядов он снимает шляпу и машет ею: это не просто парламентер, это еще и француз.

Пока слово "Француз!" пробегает по рядам, офицер егерей, который накануне, увидев трупы на поле боя, определил, что это были солдаты армии принца Евгения, выезжает вперед, спрыгивает с коня и бросается к парламентеру.

Оба офицера обмениваются несколькими словами:

— Поль!..

— Луи!..

— Брат мой!..

Потом эти мужчины, искавшие друг друга среди мертвых, в братском объятии благодарят Бога за то, что оба они живы.

Все окружающие кинулись к ним.

Молодой офицер, спустившийся с горы, объясняет цель своей миссии: он, адъютант принца Евгения, был взят в плен в том самом бою, ровные ряды мертвых участников которого отступающие видели накануне. Старый русский фельдмаршал узнал Нея и предлагает ему сдаться.

— И именно вам, французу, поручена роль парламентера? — спросил Ней молодого офицера.

— Подождите, господин маршал, дайте мне закончить, — ответил тот. — Я сначала передам вам слова фельдмаршала, а потом добавлю от себя. Он не осмелился бы, — как было мне сказано, — сделать это предложение такому выдающемуся генералу, такому известному военачальнику, если бы у этого врага оставался хотя бы один шанс на спасение; но перед ним и вокруг него стоят восемьдесят тысяч русских и сто орудий, поэтому он посылает к нему пленника, рассчитывая, что слова француза найдут большее понимание, чем слова русского офицера.

— Хорошо, — начал Ней, — вы говорили от имени русских, теперь говорите от себя.

— Если говорить от себя, господин маршал, то скажу, что вчера утром такое же предложение было сделано принцу Евгению, и принц Евгений ответил на это стремительной атакой в штыки своих шести тысяч человек против восьмидесятитысячной армии противника.

— В добрый час! — сказал Ней. — Вы начинаете говорить как француз, сударь.

— Если бы мы имели дело с Милорадовичем, я бы вам сказал: "Мы погибли! Умрем вместе!" Сейчас мы имеем дело с Кутузовым; мы потеряем четверть, половину наших людей, но прорвемся.

— Ну что же, возвращайтесь к Кутузову и скажите ему то, что должны были бы сказать ему сразу: маршал Франции погибает, но не сдается.

— О! Я ему это и заявил, — просто ответил молодой офицер, а потом, повернувшись к брату, сказал: — Теперь, Поль, дай мне какое-нибудь оружие, чтобы я мог отделаться от моих охранников, когда произойдет схватка, и присоединиться к вам.

Офицер егерей вытащил из-под медвежьей шкуры длинный тульский кинжал с персидским клинком и золотой насечкой на рукоятке и протянул брату.

— Держи, — сказал он, — я тебя жду!

Молодой адъютант поклонился маршалу и поднялся к русским.

Тогда Ней воспользовался этими мгновениями передышки, чтобы собрать всех своих людей.

С одной стороны, восемьдесят тысяч русских, полностью укомплектованные части, сытые солдаты, построенные в две линии, великолепная кавалерия, грозная артиллерия и, наконец, что удваивает шансы, превосходство в позиции; с другой стороны — пять тысяч солдат разных родов войск, колонна погибающих в снежной пустыне, — искалеченные, изнемогающие, умирающие от холода и голода люди.

Не имеет значения! Эти пять тысяч сумеют атаковать восемьдесят тысяч!

Ней подает сигнал.

Тысяча пятьсот солдат, осколки дивизии Рикара, пойдут во главе. Генерал Рикар и его тысяча пятьсот человек сначала прорвут вражеский строй, Ней и остальная часть армии бросятся вслед за ними.

С первых же атак, предпринятых Рикаром против русских, все эти холмы, еще недавно холодные и молчаливые, вдруг загрохотали и вспыхнули подобно множеству вулканов. Рикар и его тысяча пятьсот человек под этим огнем взбираются на холм напротив них, попадают в какой-то овраг, где погружаются в снег по самую шею, пересекают его и сталкиваются с развернутым строем русских. Те сбрасывают их обратно в овраг.

Но Ней уже там, среди них, он собирает вокруг себя солдат, перестраивает и возглавляет их, отдав приказ четыремстам иллирийцам, среди которых находится и офицер егерей, ударить во фланг вражеской армии.

Это кажется почти безрассудным, не правда ли? Четыреста против восьмидесяти тысяч человек! Один человек атакует двести!

Однако именно так было во времена эпических войн древности.

Ней со своими тремя тысячами поднимается на штурм этой живой цитадели, а Поль Ришар со своими четырьмястами иллирийцев атакует армию с фланга.

Ней не обращался к солдатам с проникновенной речью, он не сказал ни слова, а только встал во главе их и пошел — и все последовали за ним.

Первую линию развернутого строя противника они атакуют в штыки и опрокидывают.

Вторая — в двухстах шагах дальше.

— Вперед! — кричит Ней.

Но в тот миг, когда он собирался атаковать вторую линию, тридцать пушек, выдвинутых на огневую позицию, открывают огонь по обоим его флангам; колонна, разрезанная, как змея, на три куска, кружится вихрем и откатывается назад, увлекая за собой своего маршала.

Они пытались сделать невозможное!

— Назад! Походным шагом! — командует маршал.

— Вы слышите, солдаты? — кричит в свою очередь генерал Рикар. — Маршал сказал "походным шагом"!

И эти люди отступают походным шагом, тем же шагом пересекают овраг и оказываются в том же месте, с которого начали, — только в начале атаки их было пять тысяч, а возвратилось не более двух.

Но зато иллирийцы спускаются со склона горы в большем количестве, чем вначале: они встретили русскую колонну в пять тысяч человек, сопровождавших триста пленных французов, немцев и поляков, атаковали ее с яростью отчаяния, и после непродолжительного боя она отступила, пленные были освобождены, а братья Поль и Луи Ришары обнялись.

Вот тогда-то иллирийцы и увидели Нея, отступающего с двумя тысячами человек и перестраивающегося под артиллерийским огнем Кутузова. Поскольку движение к центру было неудачным, капитан Поль Ришар отдал приказ соединиться с корпусом маршала.

Что же они сделают? Построятся в каре и умрут?

Но подходят пленные, а они знают Кутузова: он дал пройти Наполеону и Евгению, он даст пройти и Нею, надо только двигаться в обход. Кутузов не будет их преследовать, он полагается на зиму своей страны: зима, по его мнению, враг более быстрый и более надежный, чем пушечное ядро. "Зима, — говорит он, — мой главнокомандующий, я же только ее помощник".

В это время снова пошел снег, как будто желая помочь отступлению.

Ней, подумав немного, отдает приказ отступать к Смоленску.

Все онемели, озадаченные. Итак, они возвращаются на север, снова в стужу, в обратную сторону от Наполеона.

— К Смоленску, и походным шагом! — повторяет Ней.

Понимая, что за этим решением кроется, возможно, спасение колонны, все становятся в строй и продвигаются под обстрелом пятидесяти пушек, но без других препятствий со стороны противника.

В самом деле, предсказание пленных сбылось: Кутузов, этот скандинавский Фабий, остался на своих холмах. Если бы хоть один русский корпус спустился в долину и атаковал эти две тысячи человек, все было бы кончено. Но никто из них не осмелился двинуться с места без приказа главнокомандующего.

Однако артиллерия грохотала; картечь падала на этот несчастный осколок армии дождем таким же плотным, как и снег, вынуждавший артиллеристов стрелять наугад. Убитые падали и оставались на земле одеревенелыми трупами; раненые падали, подымались, шли вперед и снова падали, пытались приподняться и опять падали; затем мало-помалу снег совершал для них то же, что и для мертвых: он покрывал всех огромным саваном, сотканным русской зимой, чтобы похоронить гордость Франции.

Местами вся дорога была усеяна небольшими холмиками; вначале красные от крови, они постепенно белели, — это были трупы солдат французской армии.

Посреди этого движения, ослепленные картечью и снегом, французы натолкнулись на черную плотную массу — новую русскую колонну.

— Стойте! Кто вы? — крикнул генерал, командовавший этой колонной.

— Огонь! — отдал приказ маршал.

— Тихо! — остановил его польский пленный, которого только что освободили.

Затем он выступил вперед:

— Вы что, не узнаете нас? — сказал он по-русски. — Мы из корпуса Уварова и обходим французов, застрявших в овраге.

Русский генерал удовольствовался этим ответом и пропустил (так непроницаемы были темнота и завеса снега, так велика была сумятица, произведенная картечью) французскую колонну, которая остановилась, лишь пройдя два льё до места боя принца Евгения.

Она была вне досягаемости русских пушек и вне поля зрения фельдмаршала.

XIV ПРИЗНАНИЕ

В числе раненых, оставшихся позади войск, был капитан Поль Ришар: ему картечью пробило бедро, от нее же погибла его лошадь. Он упал на землю посреди всей суматохи, сопровождавшей бой, и Луи не увидел этого; но, поскольку оба они непрестанно искали взглядом друг друга, он тотчас заметил, что Поля больше не видно. Он справился у солдат о нем. Какой-то немец видел, как Поль упал с лошади.

Луи был пешим; он вернулся назад и стал изо всех сил звать Поля.

Ему ответил голос.

И посреди массы падавшего снега он пошел на этот голос. Тем временем начал образовываться холмик, покрывавший всадника вместе с лошадью. Поль упал, и нога его была придавлена животным; не имея возможности выбраться из-за ранения ноги, он безучастно ждал смерти, когда до него донесся голос брата. Сверхчеловеческим усилием Луи приподнял лошадь, которая уже была трупом, и высвободил ногу брата; потом подтащил его к себе, поднял на руки как ребенка и попытался унести.

Но Поль объяснил, что таким образом им невозможно следовать за колонной; тогда Луи прислонил брата к трупу его лошади и бросился к своим спутникам.

Поль уже вытащил пистолеты из седельных кобур и приготовился стрелять в первых двух казаков, если они приблизятся к нему.

Луи догнал колонну, которую расстреливала русская артиллерия, и, пеший, смешался с рядами всадников (их оставалось около ста пятидесяти). Первый же убитый уронил поводья прямо в руки Луи, только этого и ждавшего; он высвободил ноги мертвого, вскочил в пустое седло и, повернув лошадь головой к русской армии, поскакал обратно.

Время от времени он останавливался и громко кричал; чтобы не сбиться с направления, он принял за ориентир огромную ель, но хлопья снега образовывали перед его глазами такую плотную завесу, что невозможно было что-нибудь различить в десяти шагах. Он продолжал звать. Ему ответили, и Луи направился в сторону, откуда послышался голос.

Артиллерия била по-прежнему. Однако муки и холод были так велики, что никто больше не обращал внимания на пули и картечь. Счастлив оказывался тот, кого убили сразу! Что было страшным, так это снег, холод и пожиравшие полумертвых раненых волки.

Так, перекрикиваясь, братья нашли друг друга.

Луи опять поднял Поля на руки и посадил на лошадь. То ли сделав над собой огромное усилие, то ли не чувствуя свою раненую ногу, капитан не проронил ни одного стона. Луи ухватил лошадь за поводья, Поль уцепился за седло, и они отправились вслед за французской колонной.

Около полульё — словно в той сказке, в которой бедным детям указывали дорогу разбросанные камешки, — путь прошедшей колонны указывали трупы, а вернеесказать, холмики и кровавые следы.

Когда они одолели пол-льё, оставалась только кровь раненых, которые смогли продолжить свой путь; затем, покрытая снегом, в свою очередь исчезла и кровь.

Братья были вне досягаемости русских снарядов; дальше нужно было идти наугад.

Через два часа лошадь, не получавшая корма от самого Смоленска, начала спотыкаться на каждом шагу и наконец упала. Два или три раза Луи удавалось поднимать ее.

Тогда Поль стал умолять Луи оставить его: тот, здоровый и тепло одетый, мог, взяв с собой медвежью шкуру, которой был накрыт его брат, догнать колонну и спастись (конечно, если ей это удастся); но Луи только пожал плечами.

— Брат, — сказал он, — ты видишь, что маршал сделал обманный маневр, который даст время армии Кутузова пройти, потом вернется назад, доберется до Днепра, перейдет его и присоединится к французской армии где-нибудь около Ляд или Орши.

Поль только покачал головой:

— Когда же, ты думаешь, колонна вернется обратно?

— Этой ночью или завтра утром, самое позднее, — уверенно ответил Луи.

— Тогда давай договоримся.

— Как?

— Ты обещаешь, что сдержишь слово?

— Говори.

— До завтрашнего утра я согласен на твою помощь; завтра на заре, если колонна не подберет нас, ты меня бросишь.

— Посмотрим.

— Завтра на заре ты меня оставишь?

— Хорошо, согласен, — ответил Луи, чтобы сломить сопротивление брата, — договорились.

— Дай твою руку.

— Вот она.

— До завтрашнего утра делай со мной что хочешь.

Луи оглянулся вокруг: какая-то армия — по-видимому, армия принца Евгения — стояла тут биваком; лишь одна-единственная изба осталась посреди белой пустыни: она несомненно служила укрытием для вице-короля. Луи поднял брата на руки, донес его к избе, прислонил к самой дальней ее стене, потом огляделся в поисках дров.

Несколько хилых елочек, грустных, белых, как привидения, виднелись то тут, то там; многие из них были срезаны пушечными ядрами. Луи собрал большую охапку ветвей и занес в избу, затем подобрал несколько стеблей соломы, лежавшей в углу.

Поль понял, что намеревается сделать брат, и протянул ему один из своих пистолетов; но Луи предложил не трогать их: это была защита от волков, которые, быть может, придут навестить их ночью, а также от казаков, которые безусловно навестят их на следующий день.

Он пошел к упавшей лошади, пошарил в кобурах и нашел там не только пару пистолетов, но еще и мешочек с порохом и пулями.

Довольный своей находкой, он вернулся обратно.

Раненый с глубокой нежностью следил за ним глазами. Чтобы успокоить брата, Луи старался казаться беспечным, почти веселым. Он стряхнул снег со смолистых веток, сложил их в кучу посреди избы, другую груду соорудил в углу, засунул под ветви всю найденную солому, достал из кармана клочок бумаги, завернул в него заряд пороха, оставил в пистолете часть порохового заряда, поднес дуло к бумаге и отпустил собачку. Пламя из пистолета зажгло бумагу, и порох тотчас же вспыхнул.

Тогда Луи быстро встал на колени и стал раздувать пламя: бумага и солома тут же разгорелись, а затем, не сразу, запылали и еловые ветви.

Пять минут спустя костер пылал, и надо было только поддерживать его.

— Ну, а теперь, — спросил Поль, — что мы будем есть?

— Подожди, — ответил ему Луи.

Он вернулся к лошади, чтобы отрезать от нее кусок тульским кинжалом, который ему дал его брат и который ему хорошо послужил, когда требовалось избавиться от русских; но бедное животное еще не сдохло и, словно предчувствуя, что его ждет, с трудом поднялось, вошло в хижину, приблизилось к огню и принялось щипать зеленые еловые ветки.

— Ах ты лакомка! — воскликнул Луи.

Убить лошадь у него не хватило мужества, да и Поль воспротивился этому: если бы удалось прибавить лошади немного сил, то на следующий день можно было бы ее использовать.

Луи отправился на разведку, оставив брату фляжку с сохранившимися в ней несколькими каплями водки. Он нашел лиственницу (ее ветки были менее горькими, чем у ели), срезал деревце целиком и вернулся, волоча его за собой. Самые нежные ростки послужили пищей лошади; ветки и ствол он отложил в сторону, чтобы поддерживать ими огонь.

Наступила ночь.

— Все это хорошо, — сказал Поль, — но что мы будем есть?

— Будь спокоен, — ответил Луи. — У меня есть план.

Вдруг с четырех или даже с пяти сторон послышался вой.

— О! — вскричал Луи. — Вот идет к нам ужин!

Через мгновение на снегу промелькнули черные тени. Иногда одна из них оборачивалась, глядя на огонь, и пламя, отражаясь в ее глазах, словно метало молнии.

— Понимаю, — сказал Поль, — первого, который подойдет поближе к избе, ты убьешь?

— Вот именно, брат.

— Возьми мои два пистолета: это версальские — они лучше твоих.

— Нет! Может быть, вокруг бродят казаки: они услышат выстрел и примчатся.

— Что же ты сделаешь?

Луи обмотал свою левую руку чепраком с лошади (поев побеги с лиственницы, она улеглась в углу избы), взял в правую руку кинжал, перевязав запястье платком, и спрятался за ствол дерева в десяти шагах от хижины.

Он не пробыл там и пяти минут, как огромный волк, чутьем уловивший его присутствие, приблизился и встал в шести шагах от него, глядя сверкающими глазами и клацая зубами.

Луи пошел прямо на волка; зверь отступил, но медленно: он не убегал, но не спускал глаз с молодого офицера и был готов кинуться на него, если тот сделает неверное движение.

Вдруг Луи показалось, что земля его больше не держит, и он упал в снежную пропасть.

На самом деле это был овраг: снег, не подавшийся под легкими шагами волка, провалился под ногами человека.

В ту же минуту он почувствовал, что ему на голову свалилось что-то тяжелое, а в плечо впились острые зубы. Он инстинктивно поднял руку с кинжалом и тотчас ощутил, как по его лицу потекла горячая жидкость и зубы волка разжались: кинжал по рукоятку вошел прямо в грудь зверя.

Дальнейшая борьба была недолгой.

Волк хотел убежать, но через десять шагов, весь окровавленный, он упал на снег; что же касается Луи, то, выкарабкиваясь из оврага, он пробил слой льда и по колено погрузился в воду.

Надо было быстро выбираться наверх по склону оврага, что он и сделал, помогая себе кинжалом. Потом он быстро подполз к волку, который при его приближении безуспешно попытался убежать, схватил его за задние ноги и потащил к избе.

— Как дела? — спросил Поль.

— А вот как, — ответил Луи. — Не считая шкуры, у нас будет жаркое, какого ни один король, ни один принц и ни один французский маршал не попробуют сегодня на ужин!

Но что за кровь на тебе?

— Пустяки, это кровь волка.

Там, правда, было немного и его крови, смешанной с волчьей, но Луи об этом не сказал.

Он выпотрошил волка, снял с него шкуру, потом вырезал филе. К счастью, волки сильно растолстели со времени отступления французской армии.

Наконец Луи вытащил из костра слой раскаленных углей и положил на них кровавый кусок мяса, потом обернулся к брату:

— Ну, что скажешь о моем жарком?

— Я скажу, — прошептал раненый, — что предпочел бы стакан воды.

— Ты его сейчас получишь, брат!

Он отстегнул от седла лошади одну кобуру, бросил туда семь или восемь свинцовых пуль, потом, привязав ее к размотанному шнуру от своих аксельбантов, направился к оврагу. Там он, ногами пробив в ручье лед, погрузил в него кобуру и вытащил ее, полную воды.

Целая стая волков следовала за ним; оступись он, они его тут же сожрали бы. Запах жареного мяса, шедший из избы, привлек этих зверей за четверть льё вокруг.

Луи вернулся целый и невредимый, отдал полную воды кобуру брату, и тот сразу опорожнил ее, будто это был обычный стакан воды. Луи вернулся к оврагу, но на этот раз он держал в левой руке пылающую головню, сочтя необходимой эту предосторожность, так как некоторые из рычащих мародеров в первый раз подошли к нему слишком близко; головня держала их на расстоянии, и, как и в прошлый раз, он благополучно вернулся к брату.

Опасаться нападения на избу не приходилось: пока огонь будет гореть, волки не приблизятся, а Луи собрал достаточно дров, чтобы поддерживать огонь до утра.

Тогда, убедившись, что запасы дров и воды достаточны, Луи лег возле брата, отрезал острием кинжала кусок волчьего мяса, показавшийся ему достаточно прожаренным, и стал есть его с таким же аппетитом, как если бы это был бифштекс, поджаренный на очаге в самой комфортабельной таверне Лондона.

Поль печально смотрел на него.

— Ты не ешь? — спросил его Луи.

— Нет. Я хочу только пить, — ответил Поль.

— Пей! — произнес Луи, передавая кобуру брату.

Тот взял ее и жадно выпил несколько глотков.

— Пей все, — сказал Луи, — источник недалеко.

— Нет, спасибо, — отказался Поль, — к тому же мне надо с тобой поговорить.

Луи посмотрел на брата.

— Да, брат, и серьезно! — добавил раненый.

— Говори, — сказал Луи.

— Возможно, ты ошибся, брат, надеясь, что колонна вернется обратно.

— Невозможно, чтобы она сделала иначе, — сказал Луи.

— Это не имеет значения; допустим, она не вернется.

— Я этого не допускаю, — уверенно произнес Луи.

— Но я допускаю, — сказал Поль, — или, чтобы не перечить тебе, предполагаю это.

— Ну, и что же? — с беспокойством глядя на брата, спросил Луи.

— Так вот, если завтра на заре она не вернется, ты отправишься на поиски ее.

— Гм! — откликнулся Луи, всем своим видом говоря: "Это еще как знать".

— Дело решенное, брат! Впрочем, мы обсудим это завтра утром.

— Хорошо.

— А пока, поскольку в конечном счете у тебя все же больше шансов, чем у меня, вновь увидеть Францию, позволь мне сделать тебе одно признание.

— Признание?

— Да… Послушай, брат, я в своей жизни совершил одно дурное дело.

— Ты? Невозможно!

— Однако это так, и, чтобы я мог умереть без угрызений совести…

— Чтобы ты мог умереть? — прервал его Луи.

— В конце концов, если я должен умереть, то, чтобы я умер без угрызений совести, ты пообещаешь мне исправить это дурное дело.

— Говори! И я сделаю все, что один мужчина может сделать для другого мужчины.

— Брат, в Германии живет одна молодая девушка… дочь одного пастора… пастора в Абенсберге, — знаешь, это в том селении, где стреляли в императора?

— Ну, и что?

— Эту молодую девушку, ее зовут Маргарита Штиллер, я обесчестил!

— Ты?

— Я предупредил тебя… Это больше чем дурное дело, брат: это преступление! Послушай, не знаю почему — я часто об этом думаю, право, — но, когда меня ударило картечью, я подумал об этой девушке. "Это наказание Неба!" — сказал я себе и упал.

— Брат…

— У меня было большое желание позвать тебя, когда я падал, и сказать в двух словах то, что сейчас так долго рассказываю, но подумал, что, позвав тебя, я погубил бы тебя вместе с собой, и промолчал.

— Да, да! Но я заметил твое отсутствие…

— И вернулся, как преданный брат! Я не благодарю тебя, Луи: то, что ты сделал для меня, и я сделал бы для тебя, но в твоем возвращении я увидел благословение Неба, которое позволит мне, может быть, исправить мой грех… Эта молодая девушка, которую я обесчестил, взял силой, надругался над ней, — считай как хочешь! Я был пьян от пороха, от гнева! Так вот, у этой девушки был жених; его звали Фридрих Штапс — это он хотел убить императора в Шёнбрунне.

— Штапс?

— Увы, да!.. Это похоже на роман. Этот Фридрих Штапс, увидевший меня на одном из собраний иллюминатов, — мне некогда рассказывать тебе, как я там очутился, — позвал меня к себе в тюрьму. Я пришел туда. Он попросил меня проводить его до места казни и там, когда он будет мертв, снять с его груди медальон и прочитать бумагу, которая будет у него в правой руке; прочитав эту бумагу, я должен был передать ее полковнику, председателю военного суда, приговорившего его к смерти. Я все ему обещал и проводил его до места казни; он упал, простреленный пятью или шестью пулями.

— А ты взял портрет?

— А я взял портрет и прочел бумагу… Это был портрет Маргариты Штиллер!

— О!

— Погоди… На бумаге было написано три слова и подпись: "Я дарую помилование. Наполеон".

— Брат!

— Ты понимаешь, он не хотел этого помилования! Что он стал бы с ним делать? Его возлюбленная была обесчещена мерзавцем… А этот мерзавец, брат, был я!

— Поль! Поль!

— А этот мерзавец, брат, был я! — повторил Поль. — Теперь слышишь? Если я умру, ты мой наследник; у каждого из нас около двухсот тысяч франков состояния; тебе не нужны мои двести тысяч франков; поэтому я говорю тебе: "Брат, я не знаю, сумеешь ли ты отыскать эту женщину, но, вернувшись во Францию, ты ведь потом отправишься в Германию, не так ли?

— Да, брат.

— Ты разыщешь Маргариту Штиллер. Ее отец, повторяю, был пастором в Абенсберге в тысяча восемьсот девятом году.

— Да, брат.

— Когда ты ее найдешь, то скажешь ей, что со мной случилось, как Бог меня покарал, как в заброшенной избе под вой волков я поведал тебе об этом гнусном происшествии, как ты мне обещал искупить мою вину, насколько возможно искупить подобное преступление, и отдашь ей все мое состояние. Чтобы помочь тебе узнать ее, вот портрет.

И он снял со своей груди медальон, взятый у Штапса.

Луи повесил себе на грудь цепочку, сплетенную из волос, и сказал:

— Будь спокоен, брат!

— Дай твою руку, — произнес Поль.

— Вот она.

— Теперь постарайся заснуть: тебе понадобятся все твои силы завтра.

— Разве я смогу заснуть?

— Постарайся! Я тоже постараюсь.

Луи встал, подбросил охапку еловых и лиственничных веток в костер, готовый вот-вот угаснуть; потом, взяв раскаленную головню, он швырнул ее в самую гущу волков: привлеченные жареным мясом, но сдерживаемые на расстоянии огнем, они полукругом расселись вокруг избы, другие же подошли и стали нюхать запахи через отверстия между досками.

Испуганные раскаленной головней, оказавшейся среди них, волки с воем разбежались.

От костра шел большой отсвет; Луи завернулся в свой плащ и улегся рядом с братом, намереваясь бодрствовать. Но через четверть часа усталость и потребность в сне, такая настойчивая в молодости, сначала перепутали все предметы перед глазами, а мысли в голове, затем все стало неясным и расплывчатым, наконец все погасло: он спал.

Когда забрезжил свет, он проснулся от прикосновения руки.

Он раскрыл глаза: это был Поль, будивший его.

— Брат, — сказал раненый, — я хочу пить!

Луи протер глаза, собрался с мыслями, взял кобуру, служившую ему фляжкой, и отправился к овражку.

Едва он вышел из избы, как услышал позади себя выстрел.

Он бегом вернулся обратно, охваченный мрачным предчувствием.

Поль, понимая, что со своим разбитым бедром он станет помехой для брата, застрелился.

ХV ДНЕПР

Луи Ришар не ошибся в своих предположениях, направляясь к северу: Ней преследовал одну цель — сбить русских с его следа; глухой ко всему, что его окружало, отворачиваясь, чтобы не видеть умирающих; затыкая уши, чтобы не слышать криков раненых, он шагал прямо, не обращая внимания на град картечи и снарядов, как и на хлопья снега, скрывавшего следы, по которым он мог бы узнать свою дорогу.

Через три часа маршал остановился; он находился в брошенной деревне, какими были все деревни; через них прошли одна-две, а то и три армии: в домах там не осталось ни дверей, ни окон — все, что могло гореть, было сожжено. Поэтому, не желая задерживаться, до зари он снова тронется в путь. Днепр должен быть впереди. Но там, впереди, были русские. Он пойдет прямо на восток, потом свернет под прямым углом на юг и найдет реку.

Около девяти часов выстрелила пушка. Быть может, какой-нибудь корпус, зная, что он заблудился, по приказу Наполеона идет его искать?

Нет, залпы были слишком равномерными: это русские празднуют победу в своем лагере.

Без лодок, без понтонов Нею и двум тысячам солдат, что у него оставались, надо было продолжать идти дальше, но по той же дороге следовали также восемьдесят тысяч всадников! Ней не мог избежать встречи с ними.

Артиллерийская стрельба возвещала о предстоящем взятии в плен Нея с его войском…

Маршал объяснил это своим солдатам.

— Теперь, — сказал он, — весь вопрос в том, как их обмануть: завтра мы двинемся до зари, завтра же до ночи соединимся с нашей армией!

Ночь в деревне прошла лучше, чем на равнине: хотя в разрушенных домах не было ни окон, ни дверей, все же они представляли собой своего рода убежища.

В четыре часа утра офицеры без помощи барабанов и труб стали будить солдат.

Понадобился целый час, чтобы поднять этих несчастных и заставить их снова отправиться в путь, однако триста или четыреста человек так и остались там — ни просьбы, ни мольбы, ни угрозы не смогли заставить их подняться.

Вновь пошли по дороге, по которой они двигались накануне, забирая все время влево. Так они шли уже два часа, когда вдруг солдаты, находившиеся в голове колонны, остановились и, казалось, стали совещаться.

Ней поспешил к ним.

— Что случилось? — спросил маршал. — Что вас беспокоит?

Солдаты указали ему на красную точку среди снега, а над ней — столб черного дыма, поднимавшегося прямо в серое небо.

Не наскочили ли они на казачий аванпост?

Один из солдат решился обойти костер сзади и, вернувшись, доложил, что это отдельная изба, видимо служившая жилищем какому-нибудь крестьянину. Никаких следов ни жителей, ни казаков поблизости не было.

Пошли прямо к избе и, когда оказались на расстоянии около двадцати шагов, они увидели, как оттуда вышел человек с пистолетом в каждой руке.

— Стой, кто идет? — по-французски спросил он.

— Француз! Француз! — хором воскликнули пятьсот голосов.

Человек молча вернулся в избу.

Это безразличие было непонятно. Наверное, этот француз не в себе, иначе как мог он так холодно встретить своих братьев?

Двинулись вперед, вошли в избу и обнаружили его на коленях около трупа.

— Капитан Луи Ришар! — прошептало несколько голосов.

— Тот, что все время звал своего брата, — сказал немец, видевший, как упал Поль.

В это время в избу вошел Ней.

Луи узнал его.

— Господин маршал, — сказал он, — вы ведь ищете Днепр, не так ли?

— Да, — ответил маршал.

— Тогда помогите мне похоронить моего брата, и я провожу вас прямо к реке.

— Такие же смелые солдаты, как и он, остались незахороненными, — ответил маршал. — Как бы мало времени мы ни потратили на рытье могилы, это будет потерянное время.

— Господин маршал, сегодня ночью я видел, как волки пожирают трупы, а я не могу позволить, чтобы то же было с моим братом. То время, которое мы потеряем, я вам обещаю наверстать.

— Пусть поищут, не осталось ли саперов с кирками и ломами.

Нашлось четверо или пятеро солдат, сохранивших свои инструменты.

— Те, что выроют могилу для моего брата, получат медвежью шкуру и мой плащ, — сказал Луи Ришар.

Два человека принялись за дело; им удалось вырыть нечто вроде могилы. Туда положили тело капитана Поля Ришара и засыпали его землей; потом четверо солдат разрядили над могилой свои ружья.

Со времени выхода из Москвы ни один генерал не удостоился таких посмертных почестей.

— Ну вот, — сказал Луи Ришар, — теперь пошли.

И, проводив маршала к оврагу (тому самому, куда Луи упал ночью; снег в нем еще был красным от крови волка и его собственной), сказал, указывая на ручей, который тек к востоку:

— Смотрите, господин маршал, вот несомненно приток Днепра; следуя по нему, мы найдем реку.

Это предположение было так вероятно, что не вызвало ни малейшего возражения. Двинулись вдоль по оврагу, и тот привел к деревне, заброшенной, как и все селения в этих местах.

Прошли через деревню и, выйдя из нее, заметили реку.

— Теперь остается выяснить, — сказал Луи Ришар, — замерзла ли река.

— Замерзла, — произнес Ней.

Молча приблизились к берегу. Замерзла река или нет — это был вопрос жизни или смерти для двух тысяч человек…

Река замерзла! До этого места она еще текла, но здесь был резкий изгиб ее берегов, движение воды замедлилось, и льдинки примерзли одна к другой, быть может, не более часа назад. Выше и ниже по течению виднелись плавающие льдины.

— Нам осталось только убедиться, — сказал маршал, — выдержит ли лед. Есть ли доброволец, готовый рискнуть жизнью ради спасения двух тысяч французов?

Он не успел закончить свое обращение, как один человек уже ступил на гибкую поверхность — это был Луи. Ужасная боль, испытанная им только что от смерти брата, сделала его равнодушным к собственной безопасности, поэтому он ставил жизнь на карту, совсем не считая подвигом рискнуть ею ради такого результата.

Вся армия следила за ним, задыхаясь от волнения; он дошел до другого берега, не давая себе труда обходить препятствия и избегать опасные места.

Это было все, чего можно было ожидать от бесстрашного молодого человека; возгласы благодарности донеслись до него.

Тогда, хотя его об этом и не просили, он снова ступил на лед и с той же беспечностью по отношению к своей жизни вернулся к колонне.

— Пешие пройдут, господин маршал, если будут идти по одному и принимая предосторожности; быть может, до другого берега доберутся и несколько лошадей, но все остальное придется бросить, и надо спешить: лед начинает таять.

Ней огляделся вокруг себя: на месте была едва одна тысяча человек. Колонна, состоящая из ослабевших, раненых и больных, женщин и детей, распалась в поисках продовольствия.

— Даю на сбор три часа, — сказал Ней.

— Переходите, господин маршал; я же останусь и буду следить за переправой колонны, — сказал генерал Рикар.

— Я перейду последним, — заявил Ней, — только отдохну эти три часа, так как не спал всю ночь. Пусть меня разбудят, когда наступит время переправы.

И, завернувшись в свой плащ, он лег на снег и заснул, как сделал бы Цезарь, Ганнибал или Александр. Маршал обладал неукротимым темпераментом великих военачальников и могучим здоровьем, каким наделены герои.

Через три часа его разбудили. Все, кого можно было собрать, сгрудились на берегу реки; однако до темноты оставалось лишь два часа: надо было спешить.

Луи Ришар перешел первым и так же успешно; но те, кто шел за ним, объявили, что чувствуют, как под ними прогибается лед; немного дальше они закричали, что лед уходит под воду, а они идут по колено в воде; затем им не надо было уже ничего говорить: все услышали, как трещит лед.

— Переходить по одному! — скомандовал маршал.

Все подчинились из чувства самосохранения.

Длинный ряд солдат, идущих на некотором расстоянии один от другого, стал робко переходить реку; подвижная поверхность ее колебалась у них под ногами.

Первые добрались до противоположного берега; но там крутой, обледеневший, скользкий склон, казалось, толкал их обратно в реку. Они собирались покинуть землю древней России, но земля России словно хотела оставить у себя живых вместе с мертвыми!

Многие французы, наполовину преодолев склон, оступились, покатились вниз и, разбив своей тяжестью хрупкий слой льда, исчезли в реке.

Потом, к одиннадцати часам вечера, поскольку пришлось потратить пять часов на этот медленный опасный переход, наступила очередь больных, женщин и детей, шедших с колонной: до этого они передвигались в повозках, и теперь эти несчастные не хотели выходить из них, так как там было все, чем они обладали, да и к тому же — как двигаться дальше?

Было найдено место, где лед был покрепче и несколько лошадей уже перешли его; маршал разрешил пройти по тому же месту и повозкам.

Две или три рискнули на это.

Все шло хорошо, пока они не прошли треть реки; там лед начал прогибаться и трещать, раздались крики, но повернуть назад уже было невозможно. Спасение было лишь в том, чтобы большой вес не задерживался на одном и том же месте.

Пришлось подталкивать лошадей и, несмотря на инстинкт, подсказывающий им, что не следует идти по подвижной поверхности, лошади, подобно людям, преодолели свой страх и двинулись вперед, шумно храпя.

И те, кто уже прошел, и те, кому еще предстояло перейти, тревожно следили за этой переправой… Неожиданно они увидели, как, едва видимые во мраке, эти массы людей, лошадей и повозки вдруг неуверенно остановились; лошади забили ногами по воде, раздались вопли ужаса, потом стоны, затем жалобные крики, которые постепенно затихали и вскоре затихли вовсе… Тогда взгляды людей, отвернувшихся было в отчаянии, снова обратились на лед: он был пуст — все исчезло, поглощенное бездной. Только в двух-трех местах бурлила вода — и больше ничего!

Пришлось покинуть наполненные добром телеги и взять оттуда лишь то, что хотелось спасти. Выбирали долго: мешал страх. Затем женщины с детьми на руках и раненые, поддерживающие друг друга, начали переходить через реку, словно длинная вереница молчаливых привидений.

Одна треть осталась в реке, две трети перешли ее.

Можно сказать, это была репетиция ужасной драмы у Березины, но в уменьшенных размерах.

Наконец к полуночи все кончилось: одни переправились, другие утонули.

Оставалось около полутора тысяч человек, которые в состоянии были держать оружие, и три-четыре тысячи раненых, больных, женщин и детей.

Что же касается пушек, то их даже не пытались спасти, а затопили.

Ней перешел последним, как он и обещал. Добравшись до другого берега реки, он повел вперед эту несчастную толпу.

Луи Ришар шагал первым; глубокая душевная боль, испытываемая им, казалось, делала его нечувствительным к холоду и опасностям.

Через четверть льё он наклонился и пощупал землю: им удалось наконец добраться до настоящей дороги — глубокие колеи указывали, что тут прошли артиллерия, зарядные ящики и телеги.

Они избежали столкновения с неприятелем, день сражались с морозом, день с людьми, день с рекой — и теперь надо было сражаться снова!

Все выбились из сил и окончательно потеряли надежду. Но Ней крикнул: "Вперед!" — и все пошли вперед.

Дорога привела к деревне, и они захватили ее.

И тогда в этой бродячей орде людей на мгновение проснулась радость, как бывает во время грозы, когда на секунду блеснет молния. Тут нашли всё, чего не хватало с самой Москвы: продовольствие, теплые жилища, живых людей! Правда, эти люди были врагами, но тишина, безлюдье, смерть были еще более опасными врагами!

На два часа остановились в деревне, потом вновь тронулись в путь: впереди, в двадцати или тридцати льё находилась Орша, где они надеялись встретить французскую армию.

В десять часов, когда все отдыхали в деревне (третьей по счету, встреченной ими с часу ночи), среди темных стволов елей, что, казалось, шли вместе с колонной беглецов, послышался шум и началось движение: это появились казаки Платова, узнавшие о передвижении армии Нея, если можно было назвать армией тысячу двести — тысячу пятьсот бойцов и пять или шесть тысяч отставших.

На берегу Днепра встретилась еще одна деревенька; спрятались там: по крайней мере слева они были защищены рекой.

С самой зари шесть или восемь тысяч русских солдат с двадцатью пятью пушками следовали по правому флангу колонны. Почему они не стреляли? Почему они не воспользовались двумя или тремя переходами, чтобы нас атаковать?

Командир был пьян, он не мог отдавать приказы, а солдаты не решались действовать самостоятельно!

На этот раз Провидение было не на стороне пьяниц.

Однако наступил момент, когда надо было сражаться, — во всяком случае, это казалось очевидным. Но Ней знал этих несчастных.

— Солдаты, — сказал он своим людям (в это время они ели). — Заканчивайте спокойно свою трапезу; чтобы удержать противника, нам хватит двухсот человек — тех, кто лучше вооружен.

Двести солдат, отобранных Луи Ришаром, окружили маршала.

Ней не ошибался: с этими двумя сотнями солдат он удержал на расстоянии шесть тысяч казаков. Правда, их предводитель еще не пришел в себя.

Одновременно с этим был отдан приказ трогаться в путь, как только все поедят.

Через час колонна двинулась.

Может быть, казаки хотели уберечь деревню, поскольку они начали сражение лишь после того, как последний человек из французской колонны отошел от последней избы в деревне, — только тогда загремели пушки, засверкали пики, и колонна, со всех сторон окруженная казаками, подверглась яростной атаке.

Одновременно раненые, больные, мародеры, женщины, дети, охваченные ужасом, бросились на фланг маленькой армии в поисках укрытия и едва не опрокинули солдат в реку.

Ней приказывает преградить дорогу этой толпе штыками, и она вынуждена остановиться.

Тогда, вместо того чтобы быть виновницей разгрома, она помогает спасению: теперь она не препятствие, а защита.

Пики рыщут по этой массе, пушки стреляют в нее, но удары в ней вязнут, не достигая самого сердца армии: слабые охраняют сильных — это невольные, но действенные живые щиты.

В это время маршал, прикрытый с одной стороны рекой, с другой — этой массой, в которой тонут удары, ускоряет шаг.

Однако иногда из-за неровностей местности его оттесняют от берега реки и линия казаков проходит между ним и рекой, о чем свидетельствует доносящаяся оттуда стрельба. В иных случаях, чтобы не тратить боеприпасов, Ней со шпагой в руке бросается вперед во главе пятисот или шестисот штыков, и тогда они гонят казаков впереди себя, сталкивая людей и лошадей в реку: друзья и враги, французы и русские будут вынесены одними и теми же водами к Черному морю.

Так они шли два дня подряд, делая по двадцать льё, напоминая преследуемое, гонимое племя: так бежит бык, преследуемый кусающими его слепнями.

Но вот наступила третья ночь; она давала надежду на отдых, однако нельзя было останавливаться: приходилось бросать тех, кто упал, а у кого-то хватало сил по просьбе друга разбить ему голову!

Ней видел все это; обеими руками он сжимал готовую разорваться грудь и отводил в сторону глаза, полные слез.

Как мы сказали, настала ночь; люди ощупью продвигались вперед через хвойный лес, наталкивались на стволы, с которых дождем осыпался снег. Вдруг темный лес освещается, раздается артиллерийский залп, и картечь, свистя, врезается в ели, а также в людей, исторгая у них крик боли.

Колонна отступает, смешивается, кружится водоворотом.

— А! Теперь-то они попались! — восклицает Ней. — Вперед, друзья, вперед!

И с пятьюдесятью солдатами этот человек-титан, этот гомеровский герой, этот Аякс, стремящийся освободиться вопреки богам, бросается вперед и, вместо того чтобы бежать самому, обращает в бегство своих преследователей.

Господин де Сегюр создал большую поэму об этих событиях. Почему только поэму, а не какое-либо иное произведение? Разве Академия запрещает ему писать?

Нет, он видел это ужасное зрелище и захотел передать испытанные им ощущения; как Эней, он мог сказать: "Et quorum pars magna fui"[25].

Когда пришло утро, отступающие вновь натолкнулись на пики и ядра казаков Платова. Правда, можно было укрыться в лесу; но это была слабая защита: простыми ружьями отогнать осаждающих они не могли, а те шли рядом, преследуя и уничтожая нас, поливая огнем на всем нашем пути. Приходилось ждать смерти и принимать ее, не имея возможности ответить тем же, а потому ждали и умирали.

Люди шли под огнем, останавливались под огнем, ели под огнем; гибли в пути, на привалах, за едой; можно было бы сказать, что лишь Смерть не уставала.

Наступила еще одна ночь — четвертая. Было решено не останавливаться, а идти дальше: французы должны быть близко.

Оставалось десятка два всадников, десятка два лошадей; Луи Ришар, прошедший без единой царапины там, где погибли тысячи, возглавил этих всадников и пошел вперед, туда, где, предполагалось, была Орша, а значит, французская армия.

XVI Венец мой за коня[26]Ричард III Триста миллионов за Нея! НАПОЛЕОН

Четырнадцатого ноября, как уже было сказано, Наполеон оставил Смоленск.

В первый день он не встретил другого врага, кроме местного рельефа, — врага достаточно сильного, достаточно страшного; его одного было довольно, чтобы сокрушить армию! Вышли ночью, тихо; однако эта тишина то и дело нарушалась проклятиями солдат обоза, ударами, которыми они награждали лошадей, шумом, производимым пушками и зарядными ящиками. С большим трудом взбирались они на вершину какой-либо складки местности, а там под силой тяжести срывались вниз, разбиваясь и давя друг друга на дне оврага.

Артиллерия гвардии потратила двадцать два часа, чтобы продвинуться на пять льё!

Армия растянулась на десять льё, то есть от Смоленска до Красного.

Люди, спешившие убежать, были уже в Красном, а отставшие едва лишь выходили за ворота Смоленска.

Корытня находится на полпути от Смоленска к Красному, следовательно, в пяти льё от Смоленска и в пяти льё от Красного. Наполеон рассчитывал остановиться в Корыт-не, но там дорога от Ельни пересекалась с дорогой на Красный; по этой дороге двигалась другая армия, и в этой армии царил порядок, тогда как в нашей был беспорядок; та армия была многочисленна, тогда как наша сократилась; та армия была полна сил, тогда как наша изнемогала.

Та армия состояла из девяноста тысяч человек, ею командовал Кутузов.

Ее авангард обогнал нас в Корытне.

Наполеону сообщили эту новость.

— Но я рассчитываю остановиться в Корытне, — сказал он, — пусть оттуда выгонят русских!

Один генерал, неизвестно кто это был, — только великие имена остались после этого разгрома, так же как лишь крупные обломки привлекают взгляд при кораблекрушении, — так вот один генерал возглавил тысячу солдат, и они выгнали русских из Корытни.

Отчаяние или, вернее, бесстрашное отношение к смерти многократно умножало силы людей: то, что прежде делали с трудом десять тысяч человек, теперь совершали пятьсот!

В тот час, когда Наполеон входил в Корытню, ему сообщили, что еще один авангард засел в овраге в трех льё от села — то был передовой отряд Милорадовича, быстро подходившего с двадцатью пятью тысячами солдат.

Таким образом, чтобы вернуться во Францию, надо было пробиться через армию из ста пятнадцати тысяч человек!

Наполеон слушал этот доклад в единственном доме, оставшемся невредимым во всей Корытне. Поговаривали, что этот дом был, возможно, ловушкой, куда хотели завлечь Наполеона, что он мог быть заминирован, что какой-нибудь мужик мог пожертвовать собой и в удобный момент прийти поджечь спрятанный там фитиль, и тогда полубог, который произвел на земле больше бурь, чем это сделал Юпитер на небе, исчезнет, как Ромул, в одной из них! Неизвестно, слышал ли Наполеон то, что говорилось, но он пошел и сел у стола, где были развернуты карты дорог, карты неизвестной ему страны, причем весьма приблизительные.

Вошел адъютант генерала Себастиани.

Себастиани обнаружил в Красном авангард третьей армии, неизвестно кому принадлежащей, и собирался опрокинуть его, чтобы освободить путь; об этом он просил сообщить Наполеону.

Кроме того, прошел слух — его принес тот же адъютант, — что в Лядах, местечке, расположенном в трех льё от Красного, четвертый авангард, вероятно принадлежавший какой-то нерегулярной казачьей части, похитил солдат, шедших поодиночке, и двух генералов.

Все ждали, что Наполеон, узнав о всех этих передвижениях противника вокруг и впереди него, пошлет приказ корпусам Евгения, Даву и Нея, оставшимся в Смоленске, ускорить свой марш, чтобы выставить хотя бы пятнадцать — двадцать тысяч человек в бой против двухсот тысяч; Наполеон не отдал никакого приказа и остался в раздумьях.

На следующий день тронулись в путь, словно разведчики сообщили, что дорога свободна; колонна с Наполеоном в центре шла вперед, не принимая никаких предосторожностей, как если бы та звезда, что вела к Маренго и Аустерлицу этих победителей всего мира, все еще сияла в снежном небе России.

Мародеры и дезертиры образовывали авангард; больные и раненые — арьергард.

Сердце билось лишь там, где был Наполеон.

Неожиданно перед ними возникли очертания неподвижной цепи — на заснеженной равнине возвышался заслон из людей и лошадей.

Мародеры и дезертиры замерли; откатившийся поток остановил и лошадь Наполеона; тот поднял голову, направил свою подзорную трубу на черную линию и произнес:

— Это казаки. Бросьте на них дюжину стрелков, пусть они пробьют брешь, и мы пройдем!

Один офицер собирает дюжину солдат и пробивает этот заслон, вся линия рассыпается, словно стайка спугнутых птиц, — проход свободен.

Но вот слева батарея пушек открывает огонь; снаряды бьют по флангу колонны и перепахивают дорогу, по которой она движется.

Все взоры обращаются к Наполеону.

— Что там? — спрашивает он.

— Посмотрите, сир!

Ему показывают, как в десяти шагах от него один снаряд убил трех солдат.

— Захватите эту батарею! — приказывает он.

Раненый Эксельманс возглавляет семьсот или восемьсот вестфальцев, атакует батарею; в это время остатки Старой гвардии теснятся вокруг Наполеона, чтобы прикрыть его от выстрелов.

И под этим огнем войска проходят спокойно и беззаботно; музыканты гвардии играют мелодию "Где может быть лучше, чем в доме родном?"

Но император поднимает руку — музыка прекращается.

— Друзья мои, — говорит он, — играйте "На стражу империи встанем!"

И в то время как гремит канонада, на которую нечем ответить, кроме как холодным и гордым мужеством, музыканты спокойно, словно на параде, играют мелодию, заказанную Наполеоном.

Огонь прекратился прежде чем закончилась мелодия.

Эксельманс поднялся на холм и опрокинул артиллерию и артиллеристов.

— Видите, — сказал Наполеон, — с каким врагом мы имеем дело!

В тот день землю было труднее победить, чем врага: мы потеряли всего лишь сотню солдат, но каждый подъем на дороге стоил нам пушки, зарядного ящика, повозки.

К сожалению, если отставшим и хватало времени на грабеж, разобрать пушки они уже не успевали, и потому каждая из них час спустя могла быть направлена против нас.

Наполеон вошел в Красный, но позади него шла двадцатипятитысячная армия Милорадовича. Спустившись на равнину, она оказалась между Наполеоном и тремя французскими корпусами, которые шли за ним следом.

Проведя ночь в Красном и собираясь наутро тронуться в путь, Наполеон в пяти-шести льё позади себя услышал канонаду. Это был корпус Евгения, атакованный Милорадовичем; его солдаты устилали мертвыми то поле боя, по которому, в свою очередь должен был пройти Ней; среди этих трупов Поль Ришар, сам ставший теперь трупом, и искал тело своего брата.

Наполеон отдал приказ колоннам остановиться; давно уже Евгений, его горячо любимый сын, искупил свои ошибки, допущенные им в Порденоне и Сачиле, и император не оставит его в руках врага.

Наполеон прождал весь день, но Евгений не появился.

Вечером канонада стихла.

У Наполеона оставалась надежда, о которой он сказал во всеуслышание, рассчитывая на то, что поддержка остальных укрепит ее: Евгений, несомненно, отошел к Даву и Нею, и на следующий день все увидят, как три корпуса прорвут линию русских войск и присоединятся к нашему арьергарду.

Прошла ночь, наступил день, но ничего нового не произошло; только проснулись пушки: то Кутузов бил по Нею с тех же холмов, откуда накануне он бил по Евгению.

Наполеон вызвал к себе трех маршалов, которые были при нем, — Бессьера, Мортье и Лефевра; что касается Бертье, то звать его не было надобности — Бертье не покидает его никогда. Бертье — это тень императора.

Было очевидно, что позади французской армии собрались все русские войска; они полагали, что окружили Наполеона, но дали ему уйти: они думали, что Цезарь взят, но удерживали лишь его помощников.

Если, в то время как враг обрушится на Евгения, Даву и Нея, быстро пойти вперед, можно выиграть у противника один, два, быть может, три перехода, тогда они будут спасены, так как окажутся в Литве, дружественной стране, а русские, наоборот, будут на вражеской территории.

Но было бы трусостью и подлостью бросить своих славных соратников, спасти голову, потеряв конечности! Не лучше ли будет умереть всем вместе или всем вместе спастись?

Наполеон больше не приказывает, он спрашивает. Он больше не говорит: "Я хочу!"; он говорит: "Хотите ли вы?"

И только один ему отвечает: "Пойдемте!"

Тогда вепрь со стальными клыками оборачивается, но в эту минуту ему говорят, что русский генерал Ожаровский обогнал его со своим авангардом; вернуться в Россию, имея русских позади себя нельзя.

Император вызывает Раппа.

— Иди на этот авангард, — говорит он ему, — не теряй ни минуты, атакуй его в темноте. Ни одного выстрела, понимаешь? Только штыки! В первый раз они проявили такую храбрость, и я хочу, чтобы она им надолго запомнилась!

Когда Наполеон приказывал, все немедленно повиновались; не сказав ни слова в ответ, Рапп бросился вперед, но едва он прошел десять шагов, как Наполеон позвал его назад.

За одну минуту в его голове пронесся целый рой мыслей.

— Нет, — сказал он, — оставайся здесь, Рапп, я не хочу, чтобы ты погиб в этой схватке; в будущем году ты мне понадобишься в Данциге. Пусть тебя заменит Роге.

И Рапп отправился, задумавшись в свою очередь, стоит ли передать этот приказ генералу Роге. А задуматься было над чем, так как в самом деле это удивительно: готовый вернуться в Россию, окруженный стопятидесятитысячной армией русских, в то время, когда все кругом говорили о возвращении во Францию как о несбыточной мечте, он, Наполеон, знает, что будет делать через год, и указывает одному из своих помощников город, который тому придется защищать в ста восьмидесяти пяти льё от того места, где сам он сегодня не может защититься!

Роге выступил, атаковал противника, штыками выгнал его из Ширкова и Малеева, нанеся ему такой удар, что русская армия отступила на десять льё и прекратила на сутки свое движение.

Около полуночи появился Евгений.

Он прибыл один, пробившись через русскую армию, и совершенно не знал о том, что стало с Даву и Неем. По всей вероятности, они сражались, так как весь день справа от себя он слышал гром пушек.

Решительно Кутузов был Провидением для французской армии: этот старик, такой же застывший, как и его зима, довольствовался тем, что уничтожал врага своими пушками, как зима своим снегом и ветром.

Наполеон воспользовался бездеятельностью Кутузова и тем ударом, который Роге нанес Ожаровскому, и отправил до Орши и Борисова Виктора с тридцатью тысячами человек и Шварценберга с обозом; но он не бросит в беде Даву и Нея, как не бросил Евгения, апостарается соединиться с ними. Однако он совершит этот непосильный марш не для того, чтобы одержать великую победу, как это было в Экмюле, а для того, чтобы спасти двух своих маршалов с остатками их армий!

Семнадцатого числа он приказал быть готовым к пяти часам утра; теперь, когда вся армия, то есть то, что от нее осталось, думает, что он направится к Польше, Наполеон поворачивается к Польше спиной и продвигается на север.

— Куда мы идем? — спрашивают все голоса, — по какой дороге мы должны идти?

— Мы идем спасать Даву и Нея! Идем по дороге преданности!

И голоса смолкли — все стало ясно, все подчинились.

Наполеон вырвет обоих своих помощников у России или останется вместе с ними. Спасенный Евгений продолжит свой путь к Лядам; после совершенного им рывка он еще может двигаться, но уже не может сражаться.

Генерал Клапаред с больными и ранеными будет оборонять Красный; этих сил вполне достаточно, чтобы сдержать врагов, рассеивающихся от одного прикосновения.

Днем Наполеон очутился между тремя армиями, которые были расположены справа от него, слева и впереди. Этим армиям стоило лишь двинуться, только соединиться, и они своими ста двадцатью тысячами солдат задушили бы Наполеона с его одиннадцатью тысячами человек! Им следовало лишь, подтянув свои батареи, стрелять в течение одного дня, и они раздавили бы французов! Ни один не ушел бы! Но люди остались на месте, а пушки молчали.

Перед русскими стояли невидимые для самих французов грозные тени Риволи, Пирамид, Маренго, Аустерлица, Йены, Фридланда, Экмюля и Ваграма!

Понадобилось три года, чтобы стала понятна уязвимость этого второго Ахилла, нужна была Англия, этот яростный враг, чтобы вонзить кинжал ее horse-guards[27] в сердце умирающего льва; понадобилась большая лощина под Ватерлоо, чтобы похоронить императорскую гвардию!

Наконец заговорили пушки; это было в тылах, в Красном. Враг, не трогавший Наполеона, атаковал Клапареда.

Французы оказались окруженными со всех четырех сторон.

Конечно, это было сигналом: три до тех пор выжидавшие армии в свою очередь принялись поливать французов огнем.

Но те продолжали идти вперед; примерно так же было и в Кремле — шли на огонь, посреди двух огней, — но теперь это было масштабнее.

И вдруг пылающая стена открылась, чудом пробитая Даву с его людьми!

Осталось только найти и освободить Нея.

Даву ничего не слышал о нем: он знал только, что его соратник был позади, в одном дне марша. Между тем ждать его под таким огнем было невозможно: армия растопилась бы там, как бронза в печи.

Наполеон вызвал Мортье.

Он приказал ему защищать Красный возможно дольше, ожидать там Нея, в то время как сам он откроет путь всей армии через Оршу и Ляды.

Мы уже сказали, что Наполеон был воплощением силы, а чтобы пробить сорок тысяч русских войск, проскользнувших за его спиной и вставших на пути в Польшу, пока он двигался к Смоленску, нужна была грозная военная машина.

Император с остатками Старой гвардии направляется по дороге на Красный; Мортье, Даву и Роге прикрывают отступление. Роге с Молодой гвардией, возглавившие накануне колонну в Ширкове и Малееве, на следующий день в Красном превратились в арьергард, потому что от 1-го полка вольтижеров, целого полка, который дважды бросался в атаку на русские батареи, оставалось только пятьдесят солдат и одиннадцать офицеров!

Вечером Наполеон прибыл в Ляды, на следующий день — в Оршу.

В Смоленске у него было двадцать пять тысяч солдат, сто пятьдесят пушек, продовольствие, казна; в Орше у него остались только десять тысяч солдат, двадцать пять пушек и разграбленная казна.

Это было не отступление, а бегство. Речь шла не о том, чтобы отойти, а о том, чтобы бежать.

Отправили генерала Эбле с восемью ротами сапёров и понтонёров обеспечить переправу этих десяти тысяч человек через Березину.

Вероятно, Наполеону следовало оставить Оршу, но тогда он бросил бы Нея. Наполеон был несчастнее Августа, ибо тот о своих легионах мог по крайней мере вопрошать Вара; он же о Нее спрашивал самого себя!

Всю ночь каждый час он открывает свою дверь и произносит:

— Есть новости от Нея?

При малейшем звуке на улице он открывает окно и произносит:

— Это не Ней идет?

Все взгляды обращены на север, но там не видно ничего, кроме все более и более сгущающихся рядов русских батальонов. И, напрягаясь, нельзя услышать даже грома пушек: кругом только могильная тишина; если Ней жив, он бы сражался… Ней мертв!

И, как будто эта смерть была уже свершившимся фактом, все начали повторять друг другу:

— Я видел его пятнадцатого; вот что он мне сказал…

— А я видел его шестнадцатого; вот что он мне ответил…

Наполеон же повторял:

— Ней! Мой храбрый Ней! Я не пожалею тех миллионов, которые лежат в моих подвалах в Тюильри, за моего герцога Эльхингенского, моего князя Московского!

И вдруг среди ночи сначала послышался приближающийся галоп лошади, затем раздались возгласы и прозвучало имя Нея.

— Ней? — крикнул Наполеон. — Кто принес вести о Нее?

К императору подвели молодого человека в обтрепанном синем мундире, расшитом серебром.

Наполеон узнал в нем адъютанта Евгения.

— А! Это вы, господин Поль Ришар! — произнес император.

— Нет, сир: я Луи Ришар… Мой брат Поль мертв! Но маршал жив, сир.

— Где он?

— В трех льё отсюда; он просит помощи.

— Даву! Евгений! Мортье! На помощь к Нею! Идите сюда, мои маршалы! Есть новости от Нея… Все наши потери восполнимы: Ней спасен!

Первым вошел Евгений.

— Евгений, этому доброму вестнику — крест офицера Почетного легиона.

— Вот орден моего брата, сир, — сказал молодой человек, доставая с груди крест, который он снял с мундира Поля после его смерти.

— А! Это вы, мой храбрый Луи! — воскликнул Евгений. — Полученная новость хороша, но гонец, который ее принес, делает ее еще лучше!

— Сир, — сказал входя Мортье, — я готов выступить.

— И я тоже, — сказал Евгений.

— Я старый друг князя, — заявил Мортье.

— Сир, — продолжал Евгений, — я король и требую предпочтения, полагающегося мне по рангу: никто не подаст Нею руки прежде меня.

Мортье отступил.

— Пожмите мою руку, сударь, — сказал ему император.

Мортье взял руку Наполеона и со вздохом поцеловал ее.

— Когда-нибудь я сделаю тебя королем, Мортье, и тогда ты тоже скажешь: "Я хочу!"

Через два часа Ней вошел в комнату Наполеона, и тот раскрыл ему объятия, воскликнув:

— Я спас своих орлов, поскольку ты жив, мой храбрый Ней!

Потом, обращаясь к тем, кто окружал его, он сказал:

— Господа, три часа тому назад я отдал бы триста миллионов за эту минуту радости. Бог дал мне ее даром!

XVII ВОЗВРАЩЕНИЕ

Знакомясь с описанными нами событиями, происходившими за три года до военных сцен во время Русской кампании, читатели уже побывали в личном кабинете Наполеона в Тюильри; попросим же их сейчас подождать нас там среди той печальной и безмолвной темноты пустынных дворцов их хозяев; наступило 18 декабря 1812 года — теперь они недолго простоят темными и молчаливыми.

В самом деле, в эту минуту перед будкой у ворот дворца Тюильри, выходящих на улицу Эшель, остановилась разбитая дорожная карета и в течение десяти минут безуспешно старалась въехать во двор.

Наконец, разбуженный солдатами охраны, а не стуком в ворота, привратник решился осведомиться о причине этого шума и был ошеломлен, увидев перед собой мамлюка Рустана, одетого в свою египетскую форму и через решетку кричавшему ему в нетерпении:

— Да поторопись же! Это император!

Привратник бросился к воротам, которые тотчас же со скрипом открылись, экипаж миновал их, пересек по диагонали двор и остановился перед главным входом, Двое мужчин — один высокий, второй среднего роста, закутанные в меха, — вышли из кареты и быстро поднялись по лестнице.

Мамлюк Рустан идет перед ними и повторяет только одно слово:

— Император! Император! Император!

Выездной лакей, прибывший одновременно с именитым путником, вырвал канделябр из рук одного из своих собратьев, выбежавших на шум, и направился прямо в рабочий кабинет Наполеона.

Он знает, что сон всего лишь второстепенная потребность этого железного человека, которому все подчиняются.

Император пересекает кабинет, где три года назад он на минуту прилег и уснул, где бедная Жозефина, легкая словно тень, подошла к нему и нежно, как ласковый сон, прикоснулась к его лбу губами.

На этот раз он не останавливается и не ложится отдохнуть, он быстро входит и говорит:

— Великого канцлера!

Он требует по-прежнему Камбасереса, только его одного.

Затем, сопровождаемый высоким мужчиной, он идет по коридору к императрице.

Императрица, болезненная и печальная, собиралась спать; она только что отпустила свою камеристку г-жу Дюран и хотела лечь в постель, когда эта камеристка, также готовясь ко сну в комнате, соседней со спальней императрицы, услышала шаги в гостиной, открыла дверь и, увидев, как входят двое мужчин, вскрикнула.

Не понимая, как в столь поздний час два человека смогли проникнуть в эти покои, и беспокоясь в отношении намерений двух таинственных людей, закутанных в плащи, словно заговорщики, она кидается к дверям, ведущим в спальню императрицы, чтобы защитить ее от вторжения незнакомцев, как вдруг один из двух мужчин сбрасывает свой плащ на кресло и она узнает Наполеона.

— Император! — восклицает она. — Император!

И почтительно отступает в сторону.

Тогда император, сделав знак своему спутнику подождать его, проходит в спальню со словами:

— Это я, Луиза, это я.

Ибо императрица — а это уже не прелестная креолка, стройная, несмотря на свои сорок лет, с очаровательной улыбкой, матовым цветом лица, черными глазами и смоляными волосами, добрый гений, получивший только корону, но вернувший ей ореол, это уже не возлюбленная, милая всем Жозефина, — императрица это двадцатитрехлетняя женщина, белокурая, полная, холодная, с голубыми глазами навыкате, бело-розовым лицом, отвисшей нижней губой; это дочь Франца II, племянника Марии Антуанетты, превратившая Наполеона в племянника Людовика XVI, это неприятная, никем не любимая Мария Луиза.

Неужели Наполеон ожидал увидеть другую? Зачем он пришел к ней? Такова тайна человеческого сердца, всегда необъяснимая, но в той же степени присущая императору, сколь и любому из его подданных.

— Император! — удивленно воскликнула Мария Луиза.

"Бонапарт!" — воскликнула бы Жозефина радостно.

Она была права, эта белокурая дочь Арминия, потомок цезарей с их отвисшей губой: то не был больше Бонапарт, то был император.

Как он преодолел это расстояние от Орши, где мы его оставили и где он встретил своего Нея, — то расстояние, что отделяло его от Парижа?

Расскажем об этом в двух словах.

Во время короткой остановки императора в Корытне к нему прибыл из Франции курьер. Он привез письмо от графа Фрошо; это письмо впервые со времени оставления Москвы заставило Наполеона побледнеть.

Затем он схватил перо, придвинул к себе бумагу и написал длинный ответ; однако, безусловно опасаясь, как бы его посланного не схватили русские, он разорвал то, что написал; в Орше он сжег все остальные документы вместе. с письмом графа Фрошо, которое никто не видел и содержания которого никто никогда не узнал; затем впечатление, произведенное письмом, постепенно стерлось с лица Наполеона, ставшего вновь таким же спокойным, как всегда, хотя он и не забыл об этом послании.

Он еще раньше решил, что отступление пройдет через Борисов, и, как мы помним, отправил Эбле навести понтоны через Березину.

Двадцать второго ноября французы отправились в путь по широкой дороге, вдоль которой стояли печальные, обнаженные березы, и шагали, по колено утопая в жидкой грязи. Невероятно! Многие были так слабы, что, упав в эту жижу, не могли подняться и тонули в ней!

Затем стали поступать ужасные новости.

Вечером увидели прискакавшего верхом во весь опор офицера, требовавшего императора.

Чтобы подбодрить всех, Наполеон шел пешком с палкой в руке, как последний солдат.

Офицеру указали императора.

Гонец принес дурные вести: он сообщил, что Борисов взят Чичаговым.

Император невозмутимо выслушал эту новость; но, когда рассказ был окончен, он ударил палкой о землю и воскликнул:

— Неужели там, свыше, начертано, чтобы все было против нас?

Тогда он остановился и приказал, чтобы сожгли все ненужные повозки и половину фургонов и отдали лошадей артиллеристам; чтобы забрали всех тягловых лошадей, а также его собственных, но не оставляли русским ни одной пушки, ни одного зарядного ящика.

Затем, подавая всем пример, он углубился в огромный темный минский лес. Двенадцать или пятнадцать тысяч человек вошли туда вместе с ним, мрачные и молчаливые, и постепенно Великая армия исчезла среди деревьев.

Все они следовали за Наполеоном, подобно беглецам-евреям, следовавшим за огненным столпом. Эти люди, эти призраки, боялись не врага: они страшились зимы. Русские! Да что это такое? Сквозь их эскадроны все привыкли проходить; но холод, снег, лед, голод, жажда, грязь — вот что было настоящими препятствиями!

Дошли до Березины и, не обращая внимания на русских, переправились через нее. Река оказалась чудовищем, схватившим армию за ноги и притянувшим к себе; бездна сожрала часть ее: там потеряли двенадцать тысяч человек (так как к этому времени подошли еще корпуса Виктора и Удино), но переправились.

Двадцать девятого числа император оставил берега роковой реки.

Три реки стали на его пути страшной преградой в три различные эпохи: Дунай у Эслинга, Березина у Борисова, Эльстер у Лейпцига.

Тридцатого ноября он был в Плещеницах, 4 декабря — в Бенице, 5 декабря — в местечке Сморгонь.

Там он собрал всех своих маршалов, воздал каждому из них ту похвалу, какую они заслужили, а себе, их главе, свою долю хулы, однако добавил следующие слова:

— Будь я Бурбоном, мне было бы легко вовсе не совершать ошибок.

Затем, велев Евгению зачитать двадцать девятый бюллетень, он официально объявил о своем отъезде.

Отъезд должен был состояться в ту же ночь; присутствие Наполеона в Париже было необходимо: только из Парижа он мог послать помощь армии, удержать австрийцев и пруссаков и устроить все таким образом, чтобы три месяца спустя с пятьюстами тысячами человек оказаться на Висле.

Командование армией он оставлял неаполитанскому королю.

Было десять часов вечера. Император встал, обнял своих ближайших помощников и уехал.

Он сел в потрепанную повозку вместе с Коленкуром и переводчиком Вонсовичем; позади него в санях ехали Лобау и Дюрок; из всей свиты он взял с собой Рустана и выездного лакея.

Сначала он заехал в Медники, где герцог Бассано успокоил его относительно снабжения: запасов хлеба, мяса, водки и фуража было на сто тысяч, и армия могла пробыть там неделю.

Из Ковно и Вилковичей, где император сел в сани, он отсылал курьеров, когда меняли лошадей. В Варшаве он остановился, посовещался с польскими министрами, потребовал у них мобилизовать десять тысяч человек, выдал им кое-какие субсидии, пообещал вернуться во главе трехсот тысяч солдат и продолжил свой путь. В Дрездене он повидался с королем Саксонским и написал австрийскому императору; своему посланнику в Веймаре, г-ну де Сент-Эньяну, ненадолго появившемуся в столице Саксонии, продиктовал письма участникам Рейнского союза и военачальникам в Германии.

Там он оставил свои сани, а г-н де Сент-Эньян отдал ему одну из своих карет.

И вот 18-го в одиннадцать часов вечера, как мы уже говорили, он был в Тюильри.

От Москвы до Сморгони он был только Ксенофонтом, руководящим своим знаменитым отступлением; от Сморгони до французской границы — лишь Ричардом Львиное Сердце на пути из Палестины, которого мог арестовать и бросить в тюрьму любой австрийский герцог; в Париже, в Тюильри, он вновь оказывался, по крайней мере на какое-то время, владыкой Европы.

Мы уже видели, как он вошел во дворец, миновал свой кабинет и устремился в спальню Марии Луизы. Он был еще там, когда ему доложили, что Камбасерес ожидает его приказаний.

Проходя через гостиную, он обнаружил Коленкура, заснувшего в ожидании его: только один Наполеон мог обходиться без сна.

— О! Вот, стало быть, и вы, сир! — воскликнул Камбасерес.

— Да, мой дорогой Камбасерес, — ответил Наполеон. — Я приехал, как и четырнадцать лет тому назад, когда вернулся из Египта словно беглец, приехал после попытки достичь Индию с севера, как тогда пытался достичь ее с востока.

Но чего не сказал Наполеон, так это то, что при возвращении из Египта его фортуна стояла в зените, а теперь его судьба была холодной и мрачной, как та страна, которую он покинул.

Камбасерес ждал: он знал, что в данных обстоятельствах Наполеону необходимо было выговориться, многое надо было рассказать.

Наполеон прошелся взад и вперед, заложив руки за спину; затем он остановился и обратился к Камбасересу, как если бы тот мог следить за ходом его мыслей, подобно путешественнику, склонившемуся над рекой и следящему за течением воды.

— Война, которую я веду, — сказал он, — есть война политическая; я предпринял ее без вражды, я хотел избавить Россию от тех зол, которые она сама себе причинила… Я мог бы вооружить против нее наибольшую часть ее собственного населения, объявив свободу рабам; я отказался от этой меры, которая обрекла бы на смерть и самые ужасные муки тысячи семейств.

Затем, по-прежнему отвечая на свои мысли, вернувшие его от болот Березины в Париж гораздо быстрее, чем сани, примчавшие его из Вилковичей, он продолжал:

— Всеми теми несчастьями, какие выпали на ее долю, Франция обязана своей идеологии. Влекомая заблуждениями, она привела к власти людей крови, которые почитали смуту чем-то непреложным, которые заигрывали с народом, предоставляя ему столько самостоятельности, сколько он не в силах проявить. Когда приходится возрождать государство, надо следовать совершенно противоположным принципам; преимущества и недостатки различных законодательных актов надо искать в истории — вот чего никогда не следует терять из виду должностным лицам великой империи: они должны, по примеру президентов Арлея и Моле, всегда быть готовыми защитить суверена, трон и законы. Самая прекрасная смерть для солдата — это гибель на поле брани, но еще более славной будет смерть должностного лица, который погибнет, защищая своего суверена, трон и законы… Но, — добавил он, воодушевляясь, — сколько на свете малодушных должностных лиц, постоянно не выполняющих свой долг!

И, обернувшись к Камбасересу, он продолжал:

— Послушайте, вы мой друг, скажите, как же все это произошло?

Камбасерес внимал буре: он видел, куда направлен весь этот поток слов, — речь шла о заговоре Мале, весть о котором, полученная в Корытне, так обеспокоила императора.

— Ваше величество желает знать подробности? — спросил Камбасерес.

— Да, да, — ответил император, усаживаясь. — Расскажите мне все.

— Ваше величество знали Мале?

— Нет… только в лицо; однажды мне показали его и сказали: "Вот генерал Мале". Я знал, что он состоит в обществе Филадельфов, был большим другом убитого при Ваграме Уде, чью смерть поставили мне в вину… В тысяча восемьсот восьмом году, когда я был в Испании, этот Мале уже составлял заговор против меня; я мог расстрелять его тогда — у меня было, слава Богу, достаточно доказательств, — но, что вы хотите, я ненавижу кровь… Тот юный Штапс сам хотел умереть — я же помиловал его. Они думают, что меня ничего не стоит убить, безумцы! Но вернемся к этому человеку… Он находился в сумасшедшем доме, куда я разрешил перевести его… Видите, Камбасерес, что значит постоянно говорить со мной о снисхождении! И при этом я жестокий тиран! Где находился этот сумасшедший дом?

— У заставы Трона, сир.

— Как зовут владельца?

— Доктор Дюбюиссон.

— Друг или враг?

— Доктор?

— Да. Я спрашиваю вас, был ли он в числе заговорщиков?

— О! Боже мой! Бедняга! Он и не подозревал ни о чем.

— Но это он открыл дверь?

— Э нет! Мале перелез через стену.

— Один?

— С одним жителем Бордо, аббатом Лафоном; у них был целый портфель, набитый приказами, сенатскими решениями, прокламациями. Двое сообщников ждали их на улице: Бутрё, сборщик налогов, и Рато, капрал.

— И эти два негодяя решились сыграть роли: один — префекта полиции, другой — адъютанта?

— Да, сир.

— Мне кажется, там был еще какой-то священник… Священники! А я ведь немало для них сделал!

— Тот был испанец.

— Тогда это меня не удивляет…

— Он оказался старым знакомцем Мале по тюрьме, жил на Королевской площади. Именно у него и были спрятаны оружие и генеральская форма, перевязь адъютанта и пояс комиссара полиции.

— Они все предусмотрели! — нетерпеливо воскликнул Наполеон. — И что было дальше?

— Переодетый, вооруженный, Мале постучался в казармы Попинкур и приказал доложить о себе полковнику, назвавшись генералом Ламоттом…

— Итак, — прошептал Наполеон, — кому угодно и как угодно можно совершать подобные штуки под вымышленным именем! А что полковник?

— Полковник, сир, лежал больной в постели, в горячке; генерал Мале вошел к нему со словами: "Итак, полковник, есть новости: Бонапарт умер!"

— Бонапарт! — повторил Наполеон. — Да, для некоторых я по-прежнему Бонапарт! Но зачем тогда мне были нужны четырнадцать лет успеха, Восемнадцатое брюмера, коронация, мой союз с самой старинной европейской династией, если наступит день, когда первый встречный скажет: "Бонапарт умер!" — и все будет кончено?.. Бонапарт умер! Но Наполеон Второй, с ним-то что стало? Мне кажется, что Наполеон Второй еще жив?

— Сир, — ответил Камбасерес, — вы ведь знаете, что такое солдат: когда он видит приказ, он не обсуждает его, а повинуется.

— Да, но если приказ фальшивый?

— Полковник считал, что приказ подлинный; он вызывает своего начальника штаба; приказ снова зачитан мнимым генералом Ламоттом; созывают когорту и отдают ее в распоряжение Мале. С этим отрядом, у которого нет ни одного патрона и который для учений пользуется ружьями с деревяшкой вместо кремня, Мале отправляется в тюрьму Ла-Форс, приказывает открыть двери, вызывает одного корсиканца по имени Броккекьямпи…

— Корсиканца? — прервал Наполеон. — Я уверен, что этот не дал себя одурачить! И что дальше?

— А дальше были генералы Лагори и Гидаль.

— Гидаль! И этого я мог отдать под военный суд и отправить в Тулон: его связь с англичанами была очевидной, в этом я уверен!

— Да, конечно; но вместо этого он получил мандат сенатора; затем следует Лагори, которому вручают назначение на пост министра полиции и приказ арестовать его предшественника Ровиго.

— Этот, — подхватил Наполеон, повинуясь тому чувству справедливости, что хоть и могло ему порою изменить, все же было ему присуще изначально, — этот мог быть введен в заблуждение: он был разбужен в четыре часа утра, отставлен от должности военной силой… — у него было оправдание… Посмотрим, Камбасерес, во что все это вылилось.

— Тут, сир, вся акция разделилась: в то время как новый министр полиции идет арестовывать прежнего, Мале прежде всего отправляет вестового в казармы Бабилон с пакетом, который адресован расквартированным там унтер-офицерам; в пакете находились копии постановлений Сената и приказ сменить новой ротой посты на Бирже, в Казначействе, в Банке и на заставах.

— Кто был начальником этого отряда? — спросил Наполеон.

— Полковник Рабб.

— Этот-то хотя бы сопротивлялся, надеюсь?

— Он был так же обманут, как и полковник Сулье, сир, и подчинился приказу.

Наполеон хлопнул в ладоши.

— Да, — прошептал он, — посмотрим!

— В это время Лагори двинулся к зданию общей полиции, направив Бутрё к префектуре: префект арестован и переправлен в тюрьму Ла-Форс…

— В камеру Гидаля… Отлично сделано! Но почему он позволил себя арестовать?

— Однако, сир, посреди всей этой суматохи барон Паскье успел отправить посланца к герцогу Ровиго, но посланец не сумел проникнуть к нему прежде Лагори: тот шел быстро и взламывал двери; он собирался уже выставить дверь кабинета министра, когда тот сам появился в дверях.

— Но разве Лагори и Ровиго не были друзьями? Я сейчас уже не могу вспомнить, при каких обстоятельствах Ровиго порекомендовал мне этого человека.

— Они были на "ты", сир, поэтому Лагори крикнул министру: "Сдавайся, Савари! Ты мой пленник, я не хочу причинять тебе зла!"

— А Савари?

— Хотел сопротивляться, сир; вы же знаете, Савари не из тех, кто легко сдается, но Лагори крикнул: "Хватайте его!" — и на министра набросились десять человек; у него не было оружия, и Гидаль проводил его, багрового от ярости, в тюрьму Ла-Форс.

— Рассказывайте дальше, я слушаю!

— Тем временем Мале, которого проводили к коменданту Парижа, графу Юлену, арестовал его по приказу министра полиции и на первое же возражение графа Юлена выстрелил ему в челюсть из пистолета, и тот упал к его ногам. Оттуда он прошел к генерал-адъютанту Дусе, начальнику штаба, и объявил ему, что новое правительство оставляет его в прежней должности и указывает, что ему следует делать. Вдруг вошел один человек и, прервав оратора на полуслове, сказал: "Вы не генерал Ламотт, вы генерал Мале! Вчера, быть может, даже сегодня ночью, вы были государственным заключенным!"

— Наконец-то! Хоть один нашелся! — воскликнул Наполеон. — Как его зовут?

— Плац-адъютант Лаборд, начальник военной полиции… Тогда Мале, достав свой второй пистолет, приготовился выстрелить в Лаборда, но генерал Дусе схватил его за руку и вытолкал Лаборда за дверь. Там Лаборд встречает Пака, генерального инспектора министерства, — тот собирался договориться с адъютантом о переводе Гидаля в Тулон. К своему великому удивлению, Пак узнает от Лаборда, что Гидаль — сенатор, Лагори — министр полиции, Бутрё — префект, что генерал Юлен серьезно ранен выстрелом из пистолета генералом Мале, главой временного правительства… Пять минут спустя Мале схвачен благодаря Лаборду и Паку; арестован и Лагори, причем так до конца и не понявший, за что он арестован. Гидаль взят в тот же вечер, Бутрё — через неделю.

— А теперь, — спросил Наполеон, — кто еще остался?

— Остались полковник Рабб, добившийся отсрочки, и капрал Рато, у которого дядя генеральный прокурор в Бордо.

— А остальные?

— Остальные?

— Да, заговорщики?

— Три генерала, полковник Сулье, начальник штаба Пикерель, четыре офицера из их отряда и двое из Парижского полка расстреляны двадцатого ноября.

Наполеон на мгновение задумался, затем заговорил после некоторого колебания:

— Как они умерли?

И он устремил на Камбасереса взгляд, который как бы говорил: "Я требую правды".

— Хорошо, сир. Как подобает военным, пусть даже и виновным. Мале был полон иронии, но также полностью убежден в своей правоте; остальные держались спокойно, твердо, но явно были удивлены тем, что шли на казнь вместе с незнакомым человеком и за заговор, о котором они не знали.

— И вы сочли необходимой эту казнь, господин великий канцлер?

— Поскольку преступление было велико, я счел должным потребовать быстрого правосудия.

— Может быть, вы правы… со своей точки зрения.

— С моей точки зрения, сир?

— Да, великого канцлера, то есть верховного судьи; но с моей точки зрения…

Наполеон остановился.

— Да, сир, — сказал Камбасерес настойчиво, желая проникнуть в мысли Наполеона.

— Так вот, лично с моей точки зрения, — продолжал император, — то есть с политической точки зрения, я действовал бы иначе.

— Сир…

— Я говорю, что я, а не вы, мой дорогой Камбасерес.

— То есть ваше величество помиловали бы их?

— Всех сообщников: они подчинялись приказам сверху.

— А Мале?

— Мале — другое дело: я запер бы его в Шарантоне, ибо он сумасшедший!

— Таким образом полковника Рабба и капрала Рато…

— … завтра утром освободят, мой дорогой Камбасерес! Пусть знают, что я вернулся в Париж!

Потом фамильярным тоном, каким Наполеон обращался только к очень близким людям, он сказал:

— Доброй ночи, мой дорогой великий канцлер. До встречи завтра, на Государственном совете!

И, возвращаясь к себе, он прошептал:

— Лагори, Лагори… бывший адъютант Моро! Я не удивлюсь, если Моро крейсирует перед Гавром с английским флотом.

Он ошибся всего лишь на год: на следующий год Моро уехал из Америки, и под Дрезденом ему оторвало обе ноги французским пушечным ядром!

Первого мая 1813 года, как он и обещал своим маршалам, покидая Сморгонь, император стоял уже на равнине под Люценом во главе трехсоттысячной армии.

У него было бы пятьсот тысяч, если бы его не оставила Пруссия, а Австрия не готова была его предать.

Поэтому то была не его вина, не вина Франции, что он собрал на двести тысяч человек меньше, чем обещал.

Двадцать девятого апреля раздались первые пушечные залпы.

Второго мая победа под Люценом принесла успех Наполеону и сделала его хозяином всего левого берега Эльбы, от Богемии до Гамбурга!

XVIII ПУТЬ В ИЗГНАНИЕ

В субботу 23 сентября 1815 года большое судно с английским флагом на корме и адмиральским вымпелом на грот-мачте пересекло линию экватора; оно направлялось из Европы и, если судить по направлению, шло к Южной Америке или в Индию.

Это был день "большой бороды", как говорят англичане, а поэтому на борту был праздник.

Этот ритуал, праздник Нептуна, суть которого на всех флотах одна и различается только по форме, — при подобных обстоятельствах непреложен для любого корабля цивилизованной нации.

Как всегда в таких случаях, на борту английского корабля командование было передано экипажу, единодушно вручившему его самому старому матросу, и тот, вооружившись трезубцем, прицепив длинную бороду и украсив голову короной из позолоченной бумаги, восседал на троне, установленном возле грот-мачты.

Его величество подзывал к себе тех, кто впервые пересекал экватор, приказывал намазать им лицо смолой, провести по щекам и подбородку огромной жестяной бритвой и, когда они были таким образом "обриты", по его приказу на них опрокидывалась огромная пивная бочка, подобная знаменитой гейдельбергской бочке, и на голову посвящаемого выливался поток соленой воды.

Этим процедура заканчивалась, и пассажир, офицер или матрос, прошедший через нее, мог сушиться под солнцем экватора, в то время как секретарь бога Нептуна выдавал ему грамоту, свидетельствующую о том, что он заплатил за переход положенную дань.

Во время этой церемонии на палубе появился вдруг французский офицер и, подойдя к богу Нептуну, сказал на довольно хорошем английском языке:

— Ваше величество, вот сто золотых монет — их посылает император Наполеон.

— Император Наполеон? — сказал бог. — Я такого не знаю. Знаю только генерала Бонапарта.

— Хорошо, пусть так! — сказал офицер, улыбаясь. — Я все время забываю, что генерал Бонапарт десять лет был императором; итак, повторяю, ваше величество: вот сто наполеондоров, присланных от имени генерала Бонапарта.

— Тогда другое дело! — сказал бог, протягивая свою широкую руку.

Но тут белая, тонкая, аристократическая рука протянулась между рукой французского офицера и рукой английского матроса, взяла сто наполеондоров со словами:

— Дайте мне этот кошелек, генерал: я полагаю, будет разумнее раздать их только сегодня вечером.

Бог Нептун заворчал в свою тростниковую бороду, но подчинился, и церемония "большой бороды" должна была продолжиться, как вдруг один матрос закричал:

— Эй! Там, за кормой, акула!

— На акулу! На акулу! — закричали все матросы.

Бог Нептун, всеми покинутый, оставил свой трон и пошел, как и другие, посмотреть, что происходит на корме.

С разрешения адмирала (ибо вымпел на грот-мачте говорил о присутствии на судне адмирала) матросы собрались на корме — на месте, предназначенном только для высших офицеров.

Один из матросов насадил кусок сала на огромный крючок, прикрепленный к железной цепи, затем забросил эту цепь в море.

Громадная акула, чей спинной плавник скользил по поверхности воды, быстро нырнула, и через несколько секунд матросы увидели, как цепь, одним концом закрепленная на палубе, стала дергаться и натягиваться в различных направлениях. Звенья цепи скрипели, скользя по корпусу судна, — казалось, что она вот-вот лопнет.

Наконец рывки стали мало-помалу затихать и все увидели что-то белое, бьющееся на конце сильно натянутой цепи: это было брюхо агонизирующей акулы.

Тогда раздались громкие крики всего экипажа — крики торжества, еще более громкие, чем радостные возгласы, что слышались в самые кульминационные минуты праздника Нептуна.

И при этих возгласах по лестнице, выходящей на корму, поднялся человек, прежде на палубе не появлявшийся.

На голове у него была небольшая обычная шляпа, одет он был в зеленый мундир гвардейских егерей, на котором, прикрепленные к Железной Короне, блестели орден Почетного легиона и простой кавалерский крест. Следом за ним поднялись генерал, передавший сто наполеондоров, и еще один человек лет сорока пяти — пятидесяти, в форме офицера французского морского флота.

Это был Наполеон; следовавший за ним генерал был Монтолон, а офицер во французской морской форме — Лас-Каз.

Они находились на борту "Нортумберленда", на котором держал свой флаг адмирал Кокберн; корабль шел на остров Святой Елены; всем матросам, офицерам и даже адмиралу было приказано называть Наполеона только генералом Бонапартом; плавание началось 7 августа — таким образом, исполнилось сорок семь дней с тех пор, как судно вышло с плимутского рейда.

Только что корабль пересек линию экватора, но благодаря вниманию адмирала ни император, низведенный до ранга генерала Бонапарта, ни сопровождающие его лица не подверглись унизительной церемонии крещения, и, только услышав, что крики на палубе стали другими, именитый пленник поднялся на палубу посмотреть, в чем дело.

На борту все служит развлечением: когда Наполеон узнал, что экипаж поймал акулу и что она следует за судном на привязи, он уселся на пушке, своем привычном месте, и стал ждать.

Спустя некоторое время крики матросов возвестили, что акулу начали поднимать наверх; затем над бортом корабля показались ее остроконечная голова и пасть, снабженная тройным рядом зубов; последним рывком ее выбросили на палубу; но когда она падала, матросы поспешно разбежались: ни один из них не желал находиться слишком близко к ней во время ее агонии.

И действительно, едва акула почувствовала под собой твердую опору, она подскочила на высоту фок-мачты; затем, обнаружив рядом со своей пастью лафет пушки, так вцепилась зубами в дерево, что не смогла высвободить их и какое-то мгновение лежала неподвижно.

Этим воспользовался старший плотник: он подошел к акуле и обрушил ей на голову страшный удар топором.

Акула выдернула зубы из деревянного лафета, где они оставили глубокий след, и одним броском перескочила с правого борта на левый. Три или четыре человека, попавшиеся ей на пути, были опрокинуты ударом, один так и остался лежать без сознания; остальные вспрыгнули на бортовую сетку, а оттуда вскарабкались на ванты с ловкостью обезьян.

Все это сопровождалось криками и хохотом экипажа, а паясничание матросов делало борьбу еще более живописной картиной.

Сначала Наполеону показалось забавным это сражение с акулой, но вскоре, находясь среди всего этого движения, криков и возгласов, он погрузился в глубокое раздумье.

Когда он вернулся к реальности, у акулы уже отрубили голову, вспороли живот; один матрос держал в руке ее сердце, а бортовой хирург смог констатировать, что, в то время как это безголовое туловище, разрезанное во всю длину, лежало на палубе, отделенное от него сердце продолжало сокращаться, настолько велика жизненная сила у этих страшных чудовищ.

Наполеона охватила жалость к этой гигантской боли и страданию: он отвел глаза в сторону и увидел графа Лас-Каза.

— Пойдемте, — сказал он. — Я продиктую вам главу своих мемуаров.

Лас-Каз последовал за императором; но когда они уже спускались на нижнюю палубу, командир корабля Росс наклонился к графу и спросил:

— Почему же уходит генерал Бонапарт?

— Император уходит, — ответил ему Лас-Каз, — потому что не может смотреть, как страдает эта акула.

Англичане с удивлением переглянулись: им говорили, что после каждой битвы Наполеон прогуливался по полю боя, чтобы насладиться видом мертвых и усладить свой слух стонами раненых.

Когда удивление прошло, акулу убрали, отмыли палубу от крови и прерванный праздник продолжался.

А в это время Наполеон диктовал те страницы своих воспоминаний, на которых он опровергает отравление чумных больных в Яффе.

Мысль написать историю своих кампаний пришла к Наполеону от скуки.

Было жарко; дни тянулись однообразно; в начале плавания император вообще редко поднимался на палубу и никогда не выходил до завтрака, а завтракал он, как и в походе, в разное время.

Англичане же завтракали в восемь часов, французы — в десять.

После завтрака до четырех часов император читал или беседовал с Монтолоном, Бертраном или Лас-Казом. В четыре часа он одевался, проходил в общую каюту, играл в шахматы; в пять часов сам адмирал приходил к нему и сообщал, что обед подан.

Тогда все садились за стол.

Обед у адмирала продолжался обычно в течение двух часов — это было на час пятьдесят минут дольше, чем длились обеды Наполеона. Поэтому в самый первый день, когда подали кофе, император встал; великий маршал и Лас-Каз, также приглашенные за адмиральский стол, встали и вышли вслед за ним.

Удивление всех было велико. Адмирал готов был рассердиться, но ограничился тем, что по-английски посетовал на недостаток воспитания у императора. Тогда г-жа Бертран, промедлившая с уходом, на том же языке возразила:

— Господин адмирал, вы забываете, кажется, что имеете дело с человеком, который был владыкой мира; когда он вставал из-за стола, будь то в Париже, в Берлине или в Вене, короли, которым он оказал честь, пригласив их к столу, вставали вместе с ним и шли следом.

— Это правда, сударыня, — ответил адмирал, — но поскольку мы не короли и не находимся ни в Париже, ни в Берлине, ни в Вене, то не будем считать дурным тоном, что генерал Бонапарт встает из-за стола до окончания обеда; только ему придется смириться с тем, что мы остаемся на месте.

И впредь независимость обеих сторон была признана и принята.

Именно во время долгих бесед на борту Лас-Каз услышал из уст самого Наполеона все те рассказы о детстве и юности пленника Святой Елены, которые граф затем привел в своем "Мемориале". Потом наступил момент, когда беседы такого рода истощились, Наполеону надоело рассказывать, хотя его слушателю ничуть не надоело их слушать; и вот, в субботу 9 сентября он начал диктовать историю своих Итальянских кампаний.

За исключением этого развлечения, занимавшего сначала полчаса, час, затем два часа, потом дошло до трех часов, дни текли одинаково однообразно; так было с понедельника 7 августа до субботы 13 октября.

В ту субботу за обедом адмирал объявил: завтра, к шести часам вечера он надеется увидеть остров Святой Елены. Понятно, что это было важное сообщение: в море они пробыли шестьдесят семь дней!

И действительно, на следующий день, когда все сидели за столом, матрос, которого с двух часов пополудни посадили на марс брам-стеньги, закричал: "Земля!"

В эти минуты подавали десерт, но все встали и поднялись на палубу.

Император перешел на нос корабля и стал глазами искать землю.

Но увидел он только туман, клубившийся на горизонте, — лишь глаз моряка мог с уверенностью определить, что этот туман был твердым телом.

На следующее утро, едва забрезжил свет, все собрались на палубе. И хотя часть ночи судно лежало в дрейфе, оно подошло достаточно близко, чтобы теперь, благодаря тому, что утренний воздух был прозрачен, остров стал отчетливо виден.

К полудню бросили якорь. От земли находились в трех четвертях льё. С того момента как Наполеон покинул Париж, прошло сто десять дней. Путь к месту ссылки длился дольше, чем второе царствование между Эльбой и Святой Еленой.

Император вышел из своей каюты раньше обычного, прошел вдоль шкафута и устремил на остров невозмутимый взгляд: на его лице не дрогнул ни один мускул; надо сказать, эта каменная маска так хорошо подчинялась воле современного Августа, что живыми казались лишь мускулы вокруг его рта.

Однако вид острова вовсе не вызывал положительных эмоций: было видно вытянувшееся вдоль берега селение, теряющееся в глубине гигантских скал, голых, сухих, сжигаемых солнцем. Как и в Гибралтаре, можно было пообещать сто луидоров тому инженеру, кто нашел бы место, где не было бы пушки.

Через десять минут созерцания этого зрелища император повернулся к Лас-Казу:

— Пойдемте работать!

Он спустился в свою каюту, усадил Лас-Каза и принялся диктовать, причем его голос ничуть не изменился.

Когда якорь был брошен, адмирал тотчас же спустился в свой ял и приказал грести к острову.

В шесть часов вечера он вернулся очень усталый. Оглядев весь остров, он полагал, что нашел подходящее жилище, к сожалению нуждающееся в ремонте, для чего потребуется еще, по крайней мере, два месяца.

Между тем английские министры категорически приказали высадить Наполеона на землю лишь тогда, когда все будет готово к его приему.

Но адмирал поспешил заявить, что генерал Бонапарт устал от моря, и взял на себя ответственность за его высадку. Только в тот вечер высаживаться было уже поздно. Адмирал сказал, что на следующий день они пообедают на час раньше, чем обычно, чтобы сразу же после обеда можно было сойти с корабля.

На следующий день, выйдя из столовой, император увидел всех офицеров, собравшихся на юте, и три четверти всего экипажа, столпившегося на шкафуте.

Шлюпка была готова; он спустился туда вместе с адмиралом и великим маршалом.

Четверть часа спустя, в понедельник 16 октября 1815 года, он ступил на землю Святой Елены.

Обо всем остальном можно прочесть в "Прометее" Эсхила.

XIX ЛИЗХЕН ВАЛЬДЕК

В тот же самый час, когда Наполеон вступил на высушенную солнцем землю своей ссылки, в маленьком городке Вольфахе, спрятавшемся в глубине одной из самых живописных долин Великого герцогства Баден,одна шестнадцатилетняя девушка, подобно Маргарите у Гёте, остановила колесо своей прялки и, опустив руки, прислонившись головой к стене и подняв глаза к небу, тихонько запела эту хорошо известную в Германии песню:

Что сталось со мной?
Я словно в чаду,
Минуты покоя Себе не найду.
Чуть он отлучится,
Забьюсь, как в петле,
И я не жилица На этой земле.
В догадках угрюмых Брожу, чуть жива,
Сумятица в думах.
В огне голова.
Гляжу, цепенея,
Часами в окно,
Заботой моею Все заслонено.
И вижу я живо Походку его,
И стан горделивый,
И глаз колдовство.
И, слух мой чаруя,
Течет его речь.
И жар поцелуя Грозит меня сжечь.[28]
Дойдя до этого места песни, девушка, полностью погруженная в свои мысли, не услышала, как открылась дверь во внутренний дворик, и не увидела, как вошел, вернее, замер на пороге этой двери молодой человек лет двадцати, девяти-тридцати в костюме крестьянина из Вестфалии.

Хотя мы и сказали "в костюме крестьянина", но, разглядев поближе этого молодого человека, в нем можно было распознать, несмотря на усилия скрыть это, некую военную выправку, говорившую о том, что при его гибкой фигуре и уверенной осанке ему больше подошел бы мундир офицера.

Что же касается его лица, то оно было красивым и одновременно мужественным: темно-голубые живые глаза, светло-русые волосы, прекрасные зубы.

Девушка не заметила его появления и продолжала петь:

Где духу набраться,
Чтоб страх победить,
Рвануться, прижаться,
Руками обвить?
Я б все позабыла,
С ним наедине.
Хотя б это было Погибелью мне.
Чем дальше она пела, тем больше голос ее становился таким грустным, почти скорбным, что молодой человек, не имея мужества дослушать оставшиеся три или четыре куплета, быстро направился к ней и окликнул:

— Лизхен!

Девушка вздрогнула, обернулась и, различив молодого человека в наступившей полутьме (она не зажигала медную лампу в три рожка, стоявшую на дубовом сундуке), произнесла почти испуганным голосом:

— Это вы?

— Да. Что это за тоскливую, печальную песню вы там поете?

— А вы ее не знаете?

— Нет, — ответил молодой человек.

— Сразу видно, что вы француз!

— По чему видно? По тому, как я говорю по-немецки? Вы меня немного пугаете, Лизхен, говоря так.

— О нет! Вы говорите по-немецки, как саксонец. Видно, что вы француз, потому что у нас, немцев, эта песня очень известна, и от Рейна до Дуная, от Кёльна до Вены нет ни одной девушки, которая не пела бы ее; это "Маргарита за прялкой" нашего великого поэта Гёте.

— Да, я ее знаю, — сказал молодой человек с улыбкой. — Вот вам доказательство.

И на самом чистом саксонском диалекте — том, каким говорила девушка, он повторил четыре первых стиха этой печальной песни.

— Так что вы мне говорили?

— О Боже мой, я говорил вам: "Говорите, Лизхен! Звук вашего голоса радует меня!", как я сказал бы птичке: "Пой, птичка, я люблю слушать твое пение!"

— Что ж, вот я говорю.

— Да, но теперь моя очередь говорить.

Он подошел к девушке и, протянув ей руку, сказал:

— Прощайте!

— Как прощайте? — воскликнула она.

— Лизхен, мне надо уехать, покинуть Вольфах, я должен уехать еще дальше, в глубь Германии.

— Вам грозит какая-нибудь новая опасность?

— Опасность, грозящая изгнаннику, — быть арестованным; опасность, грозящая приговоренному к смерти, — быть расстрелянным.

Затем с видом человека, привыкшего к любым опасностям, пусть даже и таким, он добавил:

— Вот и все.

— О мой Бог! — воскликнула девушка, сложив руки перед собой. — Я не могу себе этого представить.

— И однако это было первым словом, что я сказал вам три дня назад на этом самом месте, войдя через эту же дверь; случай — нет, я ошибаюсь, Лизхен, — само Провидение открыло передо мной эту дверь, я вам сказал тогда: "Я голоден, меня мучит жажда, я изгнанник".

— Но позавчера разве вы не сказали мне также, что нашли надежное убежище?

— Лизхен, покидая вас, я должен сделать вам одно признание: это убежище — ваш дом.

Девушка с ужасом посмотрела на молодого человека.

— Наш дом? — воскликнула она. — Вы спрятались в доме моего отца без его разрешения?

— Успокойтесь, Лизхен, — сказал молодой человек. — Я покину этот дом. Но дайте мне прежде сказать вам, как я в него вошел и кого вы приняли.

Девушка отодвинула прялку ногой, опустила руки на колени и посмотрела на изгнанника дружеским и в то же время обеспокоенным взглядом.

— Я был на острове Эльба вместе с Наполеоном. Он послал меня подготовить свое возвращение, и я вступил в связь с полковником Лабедуайером и маршалом Неем. Оба они были расстреляны; я был осужден так же, как и они, но оказался удачливее и, вовремя предупрежденный о том, что меня собираются арестовать, бежал в Страсбург, на свою родину, где и прятался в течение месяца у одного друга. Четыре дня тому назад мне стало известно, что мое укрытие обнаружено; тогда я спрыгнул с крепостных валов, вплавь пересек Рейн и очутился в Великом герцогстве Баденском. Прошагав целый день окольными дорогами, знакомыми мне с детства, я добрался до Вольфаха. Моим намерением было пробраться в глубь Германии, где мне надо выполнить одну священную миссию; но я встретил вас, Лизхен, — что вы хотите, ведь человек не всегда хозяин своей судьбы — и, рискуя тем, что со мной может случиться недоброе, я остался.

— Я думала, что вы ушли. Встретив вас на следующий день, я была счастлива этому и не спросила, почему вы остались.

— Почему я остался? — сказал молодой человек, окидывая жарким взглядом невинную девушку, так наивно признавшуюся ему в той радости, какую она испытала, вновь увидев его. — Почему я остался? Я сейчас вам скажу. Тот темный сарай, который находится в вашем дворе, имеет маленький заброшенный чердак — там я и спрятался, покинув вас. Окошки этого чердака выходят на ваши окна; я ждал ночи, собираясь уйти, и только бросил один взгляд в вашу сторону, посылая вам последнее прости, как вдруг ваше окно открылось и вы показались в нем… Нет необходимости, Лизхен, говорить вам, что вы красивы; но тогда, под лунным светом, вы были очаровательны!

Лизхен невнятно прошептала несколько слов, покраснела и опустила глаза в темноте.

Молодой человек продолжал:

— В руках вы держали букет роз; не знаю, какие чувства владели вами, какой душевный порыв освещал ваше лицо, но, устремив глаза на ту дорогу, по какой я должен был уйти, если бы не остался, вы отрывали эти последние лепестки осенних цветов, бледных, как те дни без солнца, когда они родились, и бросали их в сторону Шварцвальда, через который, по-вашему, я должен был идти.

— Я их обрывала и пускала на ветер, а не в какую-то одну сторону, — ответила Лизхен. — Ветер понес их туда, куда он дул.

— Ну так что ж! Ветер дул из Франции: это был дружеский ветер! Вы долго пробыли так у своего окна, а я все это время смотрел на вас; потом, когда ваше окно закрылось, я не мог заставить себя уйти.

— И однако сегодня вы уходите? — сказала со вздохом Лизхен.

— Послушайте, — ответил изгнанник, — сегодня я видел, как по городу бродили французские жандармы. Они заодно с жандармами великого герцога, и я не сомневаюсь, что вот-вот те или другие выследят меня.

— Боже мой! Что же делать? — воскликнула девушка.

— О! Для меня это не имеет значения, Лизхен, — сказал молодой человек. — Но если в вашем доме обнаружили бы французского заговорщика, это скомпрометировало бы вашего отца, а особенно вас, внявшую моей мольбе и давшую мне убежище.

— Эту тайну я охотно сохранила, тем более что мой отец — не знаю уж почему, ведь он такой добрый, хороший христианин, такой отзывчивый — относится к французам с непримиримой ненавистью; десятки раз я видела, как он вздрагивал и бледнел при одном виде кого-нибудь из ваших соотечественников! И все же, если для вас будет более надежным остаться здесь, чем бежать, оставайтесь.

— Лизхен! Дорогая Лизхен!

— Жизнь человека в глазах Господа Бога настолько ценна, что он, надеюсь, простит мне то, что я сделала.

— Вы ангел, Лизхен! — сказал молодой человек. — Но не только опасность, грозящая мне, удаляет меня от вас. Как я уже сказал, у меня есть одна святая миссия, и я должен ее выполнить. Я направляюсь в Баварию.

— В Баварию? — переспросила девушка, подняв на него свои прекрасные глаза.

— Да, в поисках одной девушки, такой же прекрасной, как и вы, Лизхен, но менее счастливой, чем вы… Выполнив это поручение, я буду свободен, и, какой бы опасности ни буду подвергаться, находясь у границ Франции, клянусь — я вернусь к вам!

— Когда же? — спросила Лизхен.

— Когда? Не знаю. Но я прошу у вас три месяца.

— О, три месяца! — радостно воскликнула Лизхен.

— Через три месяца вы снова увидите меня, Лизхен. Обещаете ли вы меня узнать?

— Вы не подвергаете мою память слишком большому испытанию, сударь, я привыкла помнить о своих друзьях более трех месяцев.

В это мгновение пробило семь часов.

Молодой офицер отсчитал один за другим семь ударов колокола.

— Семь часов, — прошептала девушка. — Мой отец сегодня утром уехал в Эттенгейм и скоро вернется.

— Да, — подхватил изгнанник, — мне тоже пора отправляться в путь.

Он подошел к открытому окну и оглядел горизонт.

— Вы знаете, по какой дороге вам надо идти? — застенчиво спросила Лизхен.

— Да, — ответил молодой человек. — Но я смотрю не на ту дорогу, по какой должен идти, а на ту, по какой пришел.

— Бедный изгнанник! Я понимаю, Вольфах совсем рядом с Францией, и каждый шаг, который вы сделаете…

— Будет удалять меня от нее и от вас, Лизхен; да, это так.

Затем он продолжал с чувством глубокой грусти:

— Как странно! Моя жизнь прошла вне Франции: я приезжал туда лишь время от времени, совсем как моряк, чье существование протекает между небом и водой, он лишь иногда вступает на остров, мимо которого проплывает. С двенадцати до пятнадцати лет я провел в Италии; с пятнадцати до двадцати — в Тироле и Германии; с двадцати до двадцати пяти — в Иллирии, Австрии и Богемии, с двадцати пяти до двадцати семи — в Польше и России. Никогда, отправляясь в другие страны, я не сожалел, что удаляюсь от границ Франции, и следовал за своим знаменем, устремив взгляд на орла с развернутыми крыльями, шел туда, куда шел он! И вот теперь мое сердце разрывается от мысли, что надо покинуть Францию! Никогда не казалась она мне такой дорогой! Послушайте, это безумие, Лизхен, но поверьте мне, я отдал бы один год своей жизни, если вы полюбите меня, и десять лет, если вы не полюбите меня, чтобы еще раз увидеть сквозь рейнский туман шпиц на колокольне Страсбурга!

— Да, ведь это родина!

— Вы не представляете себе, что это такое, Лизхен! Я один на белом свете: все, кого я любил — отец, мать, брат, — все умерли. Любовь, почитание, преданность — я все отдал одному человеку; но этот человек был низвергнут с такой высоты, что не увидел меня в своем падении! Я хотел последовать за ним на Святую Елену, как последовал на Эльбу: англичане оттолкнули меня; я вернулся во Францию, там меня приговорили к смерти. Я так устал от всего, что, хотя у меня есть богатство, относительное, конечно, сдался бы, пожалуй, и сам, если бы мог утешиться мыслью, что какое-нибудь сердце пожалеет меня.

— А ваши друзья? — спросила Лизхен.

— Моими друзьями были товарищи по оружию; я их видел павшими на полях сражений по всей Европе; а что стало с теми, кто выжил? Они такие же отверженные, как и я! Они рассеяны и бродят по тому миру, который сами завоевали!

И молодой человек грустно пожал плечами.

— А любовь? — прошептала Лизхен.

— Любовь? Знали ли мы, что это такое? Люди, вроде нас, вооруженные путешественники, шли по миру беглым шагом; ветер войны гнал нас перед собой, а голос, которому мы все подчинялись, неумолимо твердил: "Марш, марш вперед!" Невероятно, но это так. Скоро мне исполнится тридцать лет, Лизхен, а мое сердце, огрубевшее от всех страшных потрясений, готово испытать нежные волнения; отстрадав как мужчина, я чувствую себя способным любить как ребенок.

— Боже мой! — воскликнула вдруг девушка. — Слышите шум кареты на большой дороге?

— Да, — ответил изгнанник.

— Это возвращается из Эттенгейма мой отец.

— Это значит, я должен уходить?

Девушка протянула офицеру руку.

— Друг мой, — сказала она. — Поверьте мне! О! От всего сердца я хотела бы иметь возможность сказать вам "Останьтесь!"

Молодой человек задержал в своих руках протянутую ему руку.

— Лизхен, да, я сейчас уйду; но, прежде чем уйти, одну милость…

— Какую?

— Не дайте мне уйти, не взяв на память о вашем сострадании ко мне какой-нибудь предмет. В тот вечер я обменял бы каждый из отпущенных мне дней на лепестки розы, что вы бросали на ветер; у вас есть букетик фиалок — я чувствую их запах; дайте мне его, и я уйду!

— Букетик фиалок? — грустно повторила Лизхен.

— Да, это будет моим талисманом — он оградит меня в пути.

— Печальный талисман, сударь! — ответила ему Лизхен. — Эти фиалки — тоже последние осенние цветы, как и те розы, о каких вы говорили. Знаете, где они были собраны?

— Мне это не важно, поскольку вы дотрагивались до них.

— Они были собраны на кладбище, — продолжала девушка, — на могиле моей сестры, умершей… да, сегодня ровно три года назад!.. Впрочем, пока холод не погубит их, я каждое утро срываю эти бедные цветы смерти с одной и той же могилы, аромат этого букета сопровождает меня весь день: для меня это как бы дыхание моей бедной сестры!

— Простите меня, я беру обратно свою просьбу.

— Нет, вот он… Теперь уходите!

— Спасибо, Лизхен, спасибо! Я ухожу… я ухожу дважды изгнанный: далеко от Франции и далеко от вас, но я возвращусь… Не забывайте меня в своих молитвах, Лизхен!

— Увы! За кого я буду молиться? Я даже не знаю вашего имени.

— Молитесь за капитана Ришара.

— О! Мой отец, мой отец, там, на дороге… Уходите! Уходите!

Молодой человек схватил руку Лизхен и прижался к ней горячими губами, затем бросился прочь через одну дверь, в то время как другая открывалась.

— До свидания, Лизхен, — проговорил он быстро, — сказать вам прощайте для меня было бы слишком тяжело.

И он исчез.

XX ПАСТОР ВАЛЬДЕК

Молодая девушка осталась одна и, вероятно, впервые в жизни не побежала навстречу отцу, услышав его шаги.

Едва молодой человек убежал, она почувствовала, как силы оставили ее, и опустилась на стул возле маленькой двери, за которой только что исчез беглец.

Она все еще сидела там, когда в темную и тихую комнату вошел ее отец.

Старик был настолько удивлен тем, что дочь не вышла ему навстречу и, кажется, не ждала его, что, вступив в комнату, он принялся шарить впотьмах.

Несколько мгновений спустя, по-прежнему ничего не видя и не слыша, он произнес:

— Лизхен?!

Его голос, полувопросительный, полузовущий, словно пробудил девушку от сна, и она бросилась к нему:

— Вот я, отец!

— Пойди же сюда! — сказал слегка удивленный пастор.

И вытянув руку в сторону голоса дочери, он положил ее на голову девушки.

— Иди же и поцелуй меня, — повторил он, — один раз за себя, а потом еще раз за ту, которой уже нет…

Дочь обвила руками шею старика.

— О да, да, отец! — воскликнула она, чувствуя, как ее сердце переполняет волнение. — Конечно, отец! Я поцелую вас много раз за себя и за нее, и вы не заметите, что у вас не хватает одной дочери.

Затем, снимая с плеч пастора плащ и принимая из его руки трость, она промолвила:

— Дайте это мне.

Она повесила плащ на стул и поставила трость в угол.

Пастор следил за ней глазами, как будто он видел ее.

— Почему ты без света, Лизхен? — спросил он.

— Я забыла зажечь его, отец, — ответила молодая девушка слегка дрожащим голосом.

— И ты все это время была одна в темноте?

— Я дремала — прошептала Лизхен.

Пастор вздохнул; в голосе дочери ему послышалась неуверенность.

Тем временем она подошла к огромному камину и, отыскав в пепле уголек, зажгла от него один из рожков медной лампы.

Разгоревшись, лампа осветила лицо старика лет шестидесяти, красивое и суровое; чувствовалось, что этот человек много страдал. Однако выражение его было приветливым; глубокий отпечаток грусти не мог скрыть присущую ему доброту.

Дочери, давно привыкшей к его печальному выражению, конечно, не могли прийти в голову все эти соображения; отцовское лицо даже показалось ей нежным и радостным. Заметив, что пастор держит в руке сумку, она спросила:

— О! Что это вы там принесли, отец?

Пастор посмотрел на нее с еще более веселым выражением:

— Что я принес?

— Да.

Он поднял свою сумку повыше:

— Твое приданое, дитя мое.

— Мое приданое? — удивленно спросила Лизхен.

Пастор протянул ей сумку.

— Ну-ка, подними, — сказал он.

Девушка чуть было не выронила сумку, которую отец опустил ей в руки.

— Ой! Какая она тяжелая! — воскликнула она.

— Еще бы! — с торжеством ответил старик. — В ней две тысячи талеров!

— Две тысячи талеров! — повторила девушка столь же грустно, сколь весело говорил это ее отец. — Две тысячи талеров! Так вот почему вы терпите столько лишений?

— Каких лишений? — спросил старик.

— Вот почему вы работаете сверх своих сил?

— Не говори об этом! Откуда ты взяла, что я работаю сверх сил, девочка?

— Вы один обрабатываете весь наш виноградник.

— Дитя мое, — улыбнулся старик, — о винограднике говорит одна из притч Евангелия, и потому никакой уход за моим виноградником не был бы хорош сверх меры.

— Вы всем жертвуете ради меня, отец мой, и ваша дочь упрекает вас за это, — сказала Лизхен почти сурово.

— Меня?

— Да. Вы слишком любите ее!

— Не говори мне этого, дитя мое, — подхватил старик, привлекая ее к себе. — Я мог бы привести тебе доказательства иного.

— Какие, например, отец? Я хотела бы послушать!

— Разве ты не помнишь, что три года назад я уже собрал такое же приданое?

— Да, и что же?

— Точно такое же, там было две тысячи талеров… Но наступила страшная зима тысяча восемьсот двенадцатого-тринадцатого года. Тогда я подумал, дорогая Лизхен, — тебе было в ту пору только четырнадцать лет, — что бедные люди тоже мои дети, а ты можешь подождать, Господь Бог ведь давал тебе пищу каждый день, а они голодали! Хотели пить! Им было холодно!

— Добрый мой отец!

— Помнишь, — продолжал старик, еще нежнее прижимая свою дочь к груди, — как в один из ноябрьских вечеров, в один из таких вечеров, когда на Рейне и в Шварцвальде так холодно: ветер свистел, ледяной дождь хлестал за окнами, а мы в теплой одежде сидели тут, возле весело пылающего очага, ты на этом месте, я — на том… Помнишь, Лизхен?

— О да, отец.

— Я погрузился в раздумья, ты остановила прялку и сказала мне: "О чем вы думаете, отец?" — "Ах! — ответил я. — Я думаю о тех, кому холодно и голодно, о тех, у кого нет ни хлеба, ни тепла". Тогда ты встала, подошла к шкафу, взяла оттуда мешок с двумя тысячами талеров и принесла его мне… Мы поняли друг друга, мое дорогое дитя! Я взял мешок из твоих рук и ушел… На следующий день у тебя не было приданого, моя прекрасная Лизхен, но шестьдесят бедняков имели хлеб, дрова и одежду на всю зиму!

— Да, мой дорогой отец, — сказала девушка, обнимая старика. — И они благодарили нас, вознося хвалу Господу Богу!

— И это возрадовало его, так как через два года он дал мне возможность вновь собрать те же деньги; только на сей раз, дитя мое, поскольку тебе уже не четырнадцать, а семнадцатый год, я тебе обещаю, что эта сумма непременно будет потрачена по назначению… если только ты не покоришь какого-нибудь богатого рыцаря или прекрасного сеньора, как это случается иногда в наших немецких легендах…

— Вы полагаете, что это возможно, отец? — живо спросила молодая девушка.

— А почему нет? Разве ты не так же разумна, добра и хороша, как Гризельда, а Гризельда разве не вышла в свое время замуж за графа Персеваля?

— А чтобы не ходить так далеко, отец, разве в нашей семье не было такого примера, разве мою бедную сестру Маргариту не любили сначала Ульрих, гейдельбергский студент, затем Вильгельм, сын банкира из Франкфурта, и, наконец, граф… граф Рудольф фон Оффенбург?

— Увы! — прошептал пастор, помрачнев.

— О! Обещаю вам, дорогой отец, — продолжала девушка, не замечая облачка, пробежавшего по лицу старика. — Я обещаю вам, что не буду так требовательна!

— Да, да, — ответил со вздохом пастор, — ты выйдешь замуж, дитя мое, с помощью Всевышнего мы найдем тебе достойного мужа. А пока возьми этот мешок, хотя он и тяжел, пойди запри его в шкафу, который стоит у изголовья моей постели… Вот ключ.

— И это будет моим приданым, — смеясь подхватила девушка, — если только, как вы только что говорили…

— … если только в качестве приданого не окажется достаточным твоего милого улыбчивого личика, твоих прелестных ясных глаз и твоей свежести, подобной майской розе; в этом случае твое приданое будет уже не от меня, а от самого Господа Бога.

Девушка зажгла свечу и вышла, с трудом подняв мешок, оттягивавший ей руки.

Пастор, глубоко растроганный, проводил ее взглядом, каким обычно отец смотрит на свое дитя.

Затем, обращаясь к самому себе, он сказал:

— Я не признался ей, что там не хватает трех талеров: я дал один талер старой женщине, а два — бедному паралитику, не услышавшему от Господа нашего: "Вставай! Брось свои костыли и иди!" Но до конца недели я надеюсь возместить их, и приданое будет полным. И пусть появится человек, достойный этого сокровища, полного доброты и благоразумия, тогда моя Лизхен будет счастлива!

Затем, подняв глаза к небу, словно искал там отражения той, кого потерял, он добавил:

— Провидение должно мне многое возместить!

Он улыбнулся, и в этой улыбке были одновременно и мольба и сомнение.

В эту минуту девушка вернулась.

— Отец, — сказала она, — деньги в шкафу, вот ключ.

— Хорошо, дитя мое! А теперь, не знаю уж, согласна ли ты со мной, но по-моему, пора ужинать; что ты об этом скажешь?

— Да, отец, — рассеянно ответила девушка.

Она сделала три шага и остановилась в задумчивости.

Отец следил за ней взглядом.

— Что с тобой? — спросил он.

— Со мной? Ничего, — ответила Лизхен и прошла еще несколько шагов.

Начав ставить приборы, она вдруг, опершись обеими руками на стол, с некоторым беспокойством в свою очередь посмотрела на старика.

— Лизхен? — произнес тот.

— Отец! — откликнулась молодая девушка.

Старик поманил дочь к себе.

— Подойди же сюда! — сказал он.

Лизхен быстро подошла, словно этот приказ соответствовал ее желанию.

— Да, отец мой, я тут.

— Ты заболела? — спросил ее пастор.

Девушка отрицательно покачала головой.

— Нет, — сказала она.

— Ты чем-то озабочена, не так ли?

— Да, мне надо кое-что вам сказать; но я впервые не могу решиться, я в затруднении…

— Ну-ну, говори! — с беспокойством сказал пастор. — Разве я для тебя не снисходительный отец? Ты ведь не можешь упрекнуть себя ни в чем серьезном, дитя мое?

— Кто знает? — ответила Лизхен. — Может быть, в добром деле!

— В добром деле? Но как же ты можешь упрекнуть себя за доброе дело?

— О! — сказала она. — Не в самом добром деле, а в тайне, что его окружает, из-за человека, ради кого оно совершается.

— Что же это такое? Говори же, наконец!

— Послушай, отец.

— А! Теперь ты обращаешься ко мне на "ты"?

— Вы запрещаете мне это?

— Нет, но когда ты была ребенком, ты говорила так только тогда, когда тебе надо было за что-либо попросить прощения.

— Я ведь предупредила вас, что виновата, не так ли?

— Хорошо, я слушаю тебя.

— Вы часто говорили мне, — продолжала Лизхен, — что отцы наших отцов претерпели долгие и жестокие преследования за свою веру…

— Да, такое случалось во времена Лютера и Тридцатилетней войны.

— И часто, со слезами на глазах, вы рассказывали мне о тех людях, кто ценой своей свободы, своего состояния, даже своей жизни, давали убежище этим отверженным.

— Да, но в возмещение того, чем они рисковали на земле, Бог, как я надеюсь, приготовил им на небе место одесную себя.

— И вы не будете на меня сердиться, отец, если мое сердце разрывалось от жалости к одному человеку, которого преследования, подобные тем, о каких вы говорили, изгнали из его страны?

— К одному изгнаннику?

— Да, отец мой.

— А где он, этот изгнанник?

— Он только что был здесь, но теперь, надеюсь, он достаточно далеко.

— И чтобы рассказать мне об этом несчастном, ты подождала, чтобы он ушел?

— Прости, отец, — прошептала Лизхен неуверенно, — но этот несчастный…

— И что же?

— Это был…

— О! Я догадываюсь, — подхватил пастор, — это был француз, не так ли?

— Да, отец мой, француз; он служил при императоре Наполеоне и, после того как способствовал его возвращению с острова Эльба, вынужден был бежать из Франции.

— Ты хорошо сделала, последовав движению своего сердца, дитя мое, но плохо то, что усомнилась во мне.

— Вы бы приняли его так же, как и я, не правда ли?

— Без сомнения; разве жилище пастора не является естественным убежищем для изгнанников и бездомных? А сколько лет этому французу?

— Сколько лет?

— Да.

— Лет двадцать восемь или тридцать, отец.

— А! Так это молодой человек?

— Неужели я должна была прогнать его потому лишь, что он был молод? — спросила Лизхен.

— Конечно, нет! — сказал пастор, с беспокойством глядя на дочь.

— Почему вы так на меня смотрите, отец? — спросила Лизхен.

— Я ищу, — ответил пастор.

— Что, отец?

— Что ты сделала с тем букетиком фиалок, который был собран тобою сегодня утром на могиле твоей сестры?

— Я могла бы сказать, что потеряла его, — спокойно ответила девушка. — Но Боже меня сохрани от того, чтобы солгать моему доброму отцу! Эти цветы попросил у меня француз, и я их ему отдала.

— Лизхен! Лизхен! — воскликнул старик, качая головой. — До сегодняшнего дня я ставил мою дочь в пример остальным девушкам в городе…

— О! Я понимаю вас, отец, и отвечаю не краснея и не стыдясь: иностранец попросил у меня этот букет на память во имя признательности, и я отдала ему его в знак дружбы.

— Ты никогда больше не увидишь этого молодого человека? — спросил пастор.

— Наверно, отец… но…

— Но?..

— Он сказал, что надеется вернуться, и поставил срок своего возвращения — три месяца.

— Лизхен! Лизхен! Остерегайся!

— Его, отец? О нет!

— Дети его страны приносят нам несчастье, дочь моя!

— Что вы хотите сказать?

— Я хочу сказать, дитя мое, что сегодня не совсем обычный день, — продолжал пастор. — Сегодня шестнадцатое октября, печальная годовщина одной таинственной и преждевременной кончины!

— Да, смерти нашей бедной Маргариты!

— Мы уже не носим по ней траур, но тяжелое время, каким бы суровым и холодным оно ни было, не стерло из наших сердец память о ней!

— Нет, отец, и комната ее осталась такой же, какой была при ее жизни, это как бы храм, заключающий в себе память о ней.

— Память о жертве и о святой, дитя мое! Ты говорила мне только что о французах и спрашивала, откуда идет та ненависть, что я питаю к ним; так вот, сегодня, в день печали, я расскажу тебе, как была отнята у нас Маргарита, каким грустным путем отправилась на небо эта ангельская душа, подаренная мне твоей матерью.

— О отец, — спросила Лизхен, — что же это за ужасная история приключилась с моей сестрой, если три года спустя после ее смерти вы по-прежнему говорите о ней с таким волнением и так встревоженно?

— То, что с ней случилось, дорогое дитя, я хотел навеки оставить в тайне от тебя; но появление этого француза, которому ты помогла, это обещанное им и, быть может, ожидаемое тобой возвращение, заставляют меня ничего от тебя не скрывать… Если этот француз вернется, я скажу тебе: "Помни!", если он не вернется, я скажу: "Забудь!"

— О, говорите, говорите, отец мой!

Пастор на минуту опустил голову на руки, словно заглянул в прошлое, и, подавляя вздох, начал свой рассказ.

XXI ВЗГЛЯД НАЗАД

— Мы должны вернуться на семь лет назад, моя дорогая Лизхен, — сказал старик. — Ты была еще милым ребенком и играла в куклы, когда объявили, что со стороны Регенсбурга приближаются французы, а со стороны Мюнхена — австрийцы.

— Да! Я отлично помню все это, отец! Я вижу на плато Абенсберга, со стороны руин старого замка, небольшой белый домик с виноградом над дверью и яблонями в глубине сада.

— Тогда ты должна помнить тот день, когда вошли австрийцы?

— Прекрасно помню! Я была в гостиной, возле моей сестры Маргариты и нашего друга Штапса, когда послышался далекий барабанный бой; одновременно с этим прошли студенты, распевая хором военный марш. Штапс, сидевший подле моей сестры, встал и, подойдя к окну, сделал знак поющим… Отец, что стало со Штапсом?

— Он был расстрелян, дитя мое.

— Расстрелян?! — воскликнула девушка, побледнев.

— Да, расстрелян.

— Где же?

— В Вене.

— А за что?

— За то, что попытался убить императора Наполеона.

— О! — произнесла девушка, уронив голову на руки. — Бедный Штапс!.. Но ведь это было ужасное преступление, отец? А почему он хотел убить императора?

— Потому что в его глазах это был поработитель Германии, дитя мое; кроме того, Штапс состоял в тайном обществе, а вступая в него, люди отрекались от своей собственной воли.

— Тогда, несомненно, отец, что это он стрелял в императора, и из-за этого потом разграбили и сожгли Абенсберг?

— Я его ни в коем случае не обвиняю, хотя все наши несчастья тогда и начались.

— Да, вы были ранены: вас подобрали среди мертвых, а с того самого времени до дня своей смерти Маргарита непрерывно плакала… Что же тогда случилось? Каждый раз, когда я хотела заговорить об этих событиях, вы отвечали мне: "Позже, дитя мое, позже".

— Так вот что тогда случилось. Может быть, Наполеон не придал большого значения той пуле, что пробила его шляпу, но генерал Бертье увидел в этом преступление, взывающее к отмщению: он приказал одному полку вернуться в Абенсберг и судить виновного, а при необходимости переложить на все селение ответственность за преступление одного человека. Полк вернулся, чтобы выполнить приказ генерала; но австрийцы уже взяли селение, только что оставленное французами. И кажется, в этом крылось самое главное: французы стремились его отобрать, австрийцы — удержать; этот день был ужасным! Наш дом был особенно забаррикадирован — совсем как крепость, и я был там, среди этих солдат, отчаянно рвавшихся в бой и считавших своим долгом защитить эту страну. Только я, мирный человек, убежденный, что все народы — братья и что у них у всех одна родина, качал головой и молился одинаково за друзей и врагов, за австрийцев и за французов. Они не поняли этого, бедные слепцы! Сочли, что раз я не за них, то против них. Они сунули мне в руки ружье и толкнули в самое пекло.

— Боже мой! — прошептала Лизхен. — И все это происходило над нашими головами?

— Да, дитя мое; но в шуме стрельбы, когда пули свистели у моих ушей, я повторял: "Господи, ты велик, всемогущ, милосерден, сделай так, чтобы когда-нибудь эти люди, посылающие сейчас друг другу смерть, обнялись по-братски, чтобы настал день, когда люди, взывающие к тебе как к богу войны, повсеместно обращались бы к тебе как к богу мира". И вдруг, во время моей молитвы я пошатнулся; голос изменил мне, глаза закрылись, и я упал, обливаясь кровью: мне навылет прострелили грудь.

— Отец! — воскликнула Лизхен, обеими руками обняв старика за шею, словно он только что был ранен.

— И последнее, что я увидел, падая, была твоя сестра: она выбежала из своего укрытия и в отчаянии бросилась к моим ногам… О! Что я выстрадал за эту минуту, отделившую жизнь от забвения, день от ночи! Мне показалось, что в это мгновение сама смерть коснулась меня… Протянув руки к дочери, которую я едва видел сквозь кровавую пелену, я попытался прошептать ее имя, дотронуться до нее, благословить, но силы оставили меня, все исчезло, и я потерял сознание.

— О бедный дорогой отец! — прошептала Лизхен.

— Не знаю, сколько времени я оставался в забытьи, но знаю, бедное мое дитя, только то, что, открыв глаза и поглядев на чистый свет неба, я был более достоин жалости, чем тогда, когда думал, что закрыл их навеки. О да! Это была война со всеми ее ужасами, война, сопровождаемая множеством злодеяний! Меня нашли с ружьем в руках посреди мертвецов и не тронули лишь потому, что сочли мертвым. Белый домик превратился в груду пепла и дымящихся обломков; селение лежало в сплошных руинах. Кровь была повсюду: она стояла в канавах на поле, она текла ручьями по улице — до самого храма Божьего! Именно там я нашел твою сестру, бледную, растерянную, умирающую от ужаса, бедное мое дитя, и еще более несчастную, чем если бы она уже умерла!

— Отец! Отец! — воскликнула Лизхен, разражаясь рыданиями.

— И после этого, — продолжал пастор голосом, в котором звучали горечь и грусть, — и после всего этого говорят, что это была прекрасная битва, прославившая и атаковавших город, и тех, кто защищал его… Я предоставил своей ране зарубцеваться самой; но не так было с твоей сестрой: заботы, нежность, преданность — ничто ей не помогло; я напрасно покинул Баварию и уехал в Вестфалию, затем переехал из Вестфалии в Великое герцогство Баденское, сменил имя Штиллера на Вальдек — ничто не могло вернуть ее к жизни. Ты тоже, как и я, видела, как она бледнела, с каждым днем теряла жизненные силы, больше не улыбалась, и шестнадцатого октября тысяча восемьсот двенадцатого года, простив всех, отдала Богу душу!

— Бедная сестра! — прошептала Лизхен.

— Ты понимаешь теперь, не так ли, почему Гретхен, помолвленная со Штапсом, не захотела выйти замуж ни за студента из Гейдельберга, ни за сына банкира из Франкфурта, ни за графа фон Оффенбурга? Потому что она была обесчещена капитаном Ришаром!

— Ах! — вырвался крик боли у Лизхен.

— Что такое? — спросил старик.

— Капитаном Ришаром? — повторила девушка.

— Да, капитаном Ришаром! Это имя того мерзавца, кто облачил нас в траур, дочь моя — тебя на один год, а меня на всю жизнь!

— Ах! Боже мой! — прошептала Лизхен, убитая только что услышанным именем.

— А потому я, — продолжал пастор, — склоняя колено перед Всевышним, я, кому дано прощать и благословлять, прошу у Бога лишь об одном: чтобы на моем пути никогда не встретился этот человек, так как я мог бы ошибиться и поверить, что мой гнев будет справедлив!

— Отец, помилосердствуйте!

И она опустила руки старика, воздетые к небу с просьбой об отмщении.

— Да, ты права, дитя мое, — сказал пастор, — не будем больше думать об этом или хотя бы не будем думать с полным ненависти сердцем и с отравленной жаждой мести душой… Готов ужин? Тогда давай садиться за стол; только за этим столом между нами есть пустое место, место бедной Маргариты…

И старик сел за стол, но, вместо того чтобы приступить. к еде, опустил голову на руки.

Откинувшись на спинку стула, Лизхен, севшая напротив своего отца, с глубокой грустью смотрела на него. Вдруг неподалеку прогремел выстрел и почти в то же время послышались поспешные шаги, затем звук отворившейся и тут же захлопнувшейся двери.

Лизхен вскрикнула.

Пастор обернулся и очутился лицом к лицу с тем молодым человеком, кого мы уже видели некоторое время тому назад, когда он прощался с молодой девушкой.

— Это он, отец, — прошептала Лизхен.

— Войдите, сударь, — сказал старик.

— За мной гонятся, сударь. Не спасете ли вы меня еще раз? — спросил беглец.

— Входите быстро, садитесь за стол возле меня… Лизхен, еще один прибор!.. Вы говорите по-немецки, сударь?

— Да, — ответил молодой человек.

— Хорошо, тогда вы мой гость. Спокойно, немного хладнокровия! Может быть, еще есть способ спасти вас.

И молодой человек сел за стол возле пастора, заняв пустующее место Маргариты, о которой несколько минут назад говорил ее отец.

Лизхен быстро поставила перед ним прибор и села, прошептав:

— О Боже! Что же привело его на это место, твой гнев или твое сострадание?

В ту же минуту в открытом окне появился облокотившийся на подоконник человек в форме жандармского капрала; половина его туловища оставалась снаружи, а ухмыляющаяся физиономия оказалась в комнате и стала осматривать всех сидящих за столом.

— О! — прошептала Лизхен. — Капрал Шлик! Мы пропали!

Но вопреки тому ужасу, который этот жандарм внушил бедной Лизхен, капрал, по всей видимости, не питал никаких враждебных намерений; он вежливо снял шляпу и обратился к пастору.

— Приятного аппетита вам, господин Вальдек, и всей уважаемой компании! — сказал он.

Ришар бросил быстрый взгляд на жандарма, и ему показалось, что он уже где-то видел это лицо.

В это время пастор обернулся: лицо его выражало спокойствие, хотя им далеко не полнилось его сердце.

— Кто это там? — спросил он.

— Не беспокойтесь, господин пастор. Это я, капрал Шлик, к вашим услугам.

Имя жандарма, так же как и его лицо, вовсе не были незнакомы капитану; однако он не мог вспомнить, ни где он его видел, ни где слышал этот голос. Капрал Шлик в свою очередь пристально смотрел на капитана, и это доказывало, что его память была не хуже, чем у французского офицера, а может быть, и лучше.

Через несколько секунд внимательного осмотра жандарм кивнул, доказав этим, что все его сомнения, если они и были, рассеялись.

— Бургомистр просил меня, — сказал он, — быть с вами почтительным, господин пастор, вы видите, я почтителен… Можно войти?

Пастор посмотрел на капитана с таким видом, будто говорил: "Побольше уверенности — или вы пропали!"

Затем он обратился к капралу:

— Конечно, вы можете войти — никаких препятствий к этому нет.

И добавил:

— Встань, Лизхен, и посвети господину Шлику.

Лизхен встала и, взяв дрожащей рукой лампу, приготовилась осветить путь капралу, когда тот, одним движением перепрыгнув через подоконник, сказал девушке:

— О, не беспокойтесь, прекрасная фрейлейн, для нас окна — это те же двери.

Лизхен обернулась к французу. Он выглядел совершенно спокойным и казался полностью безучастным к тому, что происходило, и к тому, что, по-видимому, еще должно было случиться.

— Добро пожаловать, господин Шлик! — сказал уверенным тоном пастор.

Лизхен была так бледна, что это тронуло даже жандарма.

— Фрейлейн, — сказал он, — вы так бледны, и эта бледность, конечно, вызвана моим неожиданным появлением, но я хочу доказать вам, что я не такой злой, как это может показаться.

Говоря все это, он не спускал взгляда с француза, а тот, сохраняя полную безмятежность, оперся локтем на стол и, положив подбородок на ладонь, смотрел на жандарма таким же спокойным взглядом, каким тот смотрел на него.

— О капрал, — возразил пастор в ответ на заявление Шлика о его кажущейся злобности. — Совсем напротив, я всегда считал вас добрым малым.

Лизхен сделала над собой усилие, и на губах ее заиграла легкая улыбка.

— Господин Шлик, — сказала она, — я вспоминаю, как вы частенько спорили с моим отцом.

— Спорить, сударыня! — воскликнул Шлик. — Спорить с таким святым и ученым человеком, как господин Вальдек? Надеюсь, что я никогда не имел несчастья проявлять подобную неучтивость!

— Да нет же, господин Шлик, — настойчиво повторила Лизхен, — и если хотите, я напомню, по какому поводу.

— Еще бы, конечно, хочу! Скажите, фрейлейн.

— По поводу французов, господин Шлик.

— Ах, да! Это возможно! Что касается французов — тут я неуступчив: обожаю французов, а господин Вальдек их ненавидит. Разве я говорю неправду, господин Вальдек?

— Нет, господин Шлик, вы говорите истинную правду.

— О! Надо полагать, — продолжал жандарм, — они сделали вам какую-нибудь большую гадость во время последних войн в Германии, эти французы! Впрочем, не были ли вы в то время в Вестфалии или в Баварии? В обеих этих землях, в Баварии особенно, было жарко! Я говорю об этом со знанием дела, так как сам был там.

— Вы там были? — спросил пастор с некоторым интересом.

— О Боже мой, да… О моей службе в армии его величества императора и короля велось немало разговоров, которые неплохо бы опровергнуть… До вас они не доходили, господин Вальдек?

— Нет, никогда…

— Так вот, говорят — конечно, злые языки, — будто, пользуясь хорошим знанием не только французского и немецкого языков, — а это неудивительно, когда живешь в пограничном районе, — но и многих других наречий, таких, как тирольское, литовское, венгерское, поскольку путешествовать мне пришлось повсюду, я докладывал императору Наполеону о том, что видел. Добавляют, что между князем Невшательским и мною был заключен договор и что он мне выдавал более или менее крупные суммы в зависимости от важности сообщаемых мною сведений.

— О, но если это было так, — наивно сказала Лизхен, — то это называется быть шпионом.

— Вот именно, фрейлейн! Именно так и говорят злые языки, но я утверждаю, что путешествовал из любопытства и рассказывал о виденном по несдержанности, а императора я забавлял своей болтовней, и он давал мне деньги из великодушия.

— А! — произнес пастор.

— И так как император Наполеон, — продолжал капрал, — был очень щедр, я вспоминаю, как однажды вместе с одним молодым офицером из гвардейских егерей, которого он дал мне в спутники, я выполнил одно очень смелое поручение… Хотите, расскажу, господин пастор?

— Конечно, господин Шлик; я не очень люблю истории про императора Наполеона, но ваши так интересны!

— Однако, — заметил Шлик, указывая на капитана, — если господин не говорит по-немецки…

— И что же? — спросила Лизхен.

— Так я могу рассказать ее по-французски!

— Не беспокойтесь обо мне, господин капрал, — сказал на превосходном немецком языке капитан, до сих пор не произнесший ни слова, — вы видите, что и я вполне могу послушать вас.

— О! Поскольку мы находимся среди соотечественников, — сказал Шлик, — я больше не сомневаюсь. Так вот, господин Вальдек, тот молодой офицер и я должны были всего-навсего проникнуть в руины одного старого замка, где собирались члены общества современных свободных судей…

— В Абенсберге? —спросил пастор.

— Да, вот именно! Вы знаете Абенсберг, господин Вальдек?

— Я жил там некоторое время, да, — с безразличным видом ответил пастор.

— Так вот, речь шла о том, чтобы проникнуть в руины старого замка Абенсберг, затем вступить в общество, чтобы узнать о намерениях его членов. И действительно, мы с офицером были приняты в это общество — вернее, я-то уже был принят в него, и на следующий день мы рассказали князю Невшательскому такую интересную историю, что от имени императора, которого эта история, кажется, сильно позабавила, начальник главного штаба дал мне сто наполеондоров!

— Хорошенькая сумма, господин Шлик, — сказал пастор, — вы, вероятно, богаты, если в течение жизни рассказали немало таких же интересных историй.

— Человек никогда не бывает достаточно богат, господин пастор, если имеешь жену и ребенка, а ребенок этот — девочка и ей надо собрать приданое.

— Понимаю, именно это заставило вас перешагнуть через национальные соображения.

— Какие национальные соображения, господин пастор?

— В конце концов вы немец и, служа императору Наполеону…

— Немец? Вы уверены в этом, господин пастор?

— Вполне.

— То есть я житель Бадена.

— И что же?

— Вот что: разве Великое герцогство Баденское знает, что оно есть такое, господин Вальдек? Я ни в чем не хочу превзойти его, ведь я баденец! Начал я, так же как и Великое герцогство Баденское, с того, что был немцем; затем, когда Великое герцогство Баденское стало французским или чем-то вроде этого, я, натурально, сделал как и оно. А теперь в Европе происходит масса всевозможных потрясений, конгресс снова перетащил нас в Рейнский союз, к новому хозяину, так что Великое герцогство Баденское, хотя и управляется французской принцессой, опять становится частью Германии, — таким образом, я тоже становлюсь частью Великого герцогства, понимаете, становлюсь немцем!

— Иначе говоря, господин Шлик?.. — спросил пастор, пристально глядя на капрала и пытаясь понять, к чему тот клонит.

— Иначе говоря, господин Вальдек, не зная как следует, что же я такое, я принял решение, чтобы утвердиться так или иначе, вступить в жандармерию. Тем самым теперь я ни немец, ни француз, теперь я жандарм — к вашим услугам, как говорят мои друзья-французы.

— И наконец, господин Шлик, к какому вы заключению приходите?

— К какому заключению? А! Вы хотите знать, чем я закончу?

Он бросил взгляд на гостя пастора, чтобы увидеть, такого ли тот мнения, что и хозяин дома; капитан оставался невозмутимым.

— Боже мой! — прошептала девушка, чувствовавшая, что все шло к развязке.

— Я делаю такой вывод! — продолжал Шлик. — Вот я жандарм, в треуголке и шпорах; кроме того, капрал до мозга костей и в этом качестве имею поручение выследить и арестовать одного беглого француза, бывшего солдата того, другого; он был заговорщиком при прежних и, чтобы избежать смертного приговора, натянул им нос, как говорят по ту сторону Рейна, — сбежал в Великое герцогство Баденское.

— Как зовут этого француза? — спросил пастор.

— О! — вздохнула девушка, опасаясь, что капрал произнесет это имя и оно поразит отца.

— Право, не знаю, — ответил Шлик. — До сегодняшнего дня мне не сочли нужным сказать его имя, ограничившись одним описанием.

Затем, глядя на капитана, он продолжал:

— Что же касается его описания, оно таково: глаза голубые, волосы русые, лицо бледное, рот небольшой, зубы белые, рост пять футов четыре дюйма, возраст — лет двадцать восемь — тридцать.

Несмотря на испытываемый страх, а может быть, из-за него, пастор быстро взглянул на своего гостя. Лизхен не было нужды смотреть на него, чтобы убедиться, что описание оказалось точным до мельчайших подробностей. Однако видя, что ни во взгляде, ни в интонации капрала не было никакой враждебности, пастор ободрился и, сделав знак молодому человеку не выдавать себя, сказал:

— Но все это, господин Шлик, не объясняет нам…

— … причину моего визита, господин пастор? Будьте спокойны, я дойду до нее. Представьте, что уже три дня мои два жандарма и я сам выслеживаем этого парня, но не можем схватить его, хотя точно знаем, что он бродит где-то в окрестностях; сегодня вечером один из моих людей увидел одного гражданина, который тихонько крался вдоль забора. Ему показалось, что он узнал его, и своим карабином преградил этому гражданину путь; тот пустился бежать, мой жандарм — за ним следом и уже собирался схватить его, когда этот парень, добежав до стены вашего сада и по всей видимости зная толк в гимнастике, прыгнул на тумбу, с нее — на стену, а оттуда перемахнул через стену на ваши клумбы! Тогда мой человек выстрелил ему вслед, предполагая даже не подстрелить его, а, скорее, предупредить нас. Мы прибежали на место действия; нашли там жандарма, перезаряжавшего свой карабин; он рассказал нам, как было дело, и мы пришли спросить вас, господин пастор, не видели ли вы француза, которого мы ищем?

— Я? — спросил пастор.

— И не прячете ли вы его у себя?

— Как вы можете это предполагать, мой дорогой Шлик, зная о моей ненависти к людям этой нации?

— Э! — произнес капрал. — Так я и сказал своим товарищам.

— Это правда? — воскликнула Лизхен, вздохнув с облегчением.

— Да, так я сказал товарищам, — продолжал жандарм, который, казалось, задался целью заставить своих слушателей пройти через всю гамму чувств от надежды до страха, — но себе, Шлику, я сказал иначе: "Господин пастор так добр, что вполне способен забыть о своей ненависти и оказать гостеприимство даже своему злейшему врагу!"

— Господин Шлик, обшарьте весь дом и, если вы найдете того, кого ищете, забирайте его, я вам разрешаю.

— О! — откликнулся Шлик, пристально глядя на гостя пастора. — Поскольку того, кого я ищу, нет здесь, его бесполезно искать.

И он проделал то, что на языке театра называется "ложным уходом"; но пастор не поддался на эту уловку.

— Господин Шлик, — сказал он, — не доставите ли вы нам удовольствие выпить с нами стаканчик рейнского вина, прежде чем уйти?

— Я, господин пастор? Охотно, — ответил Шлик. — Это предоставит мне случай поднять тост за моих бывших соратников-французов.

— Пойди, дитя мое! — обратился пастор к Лизхен. — И принеси нам самого лучшего вина.

Девушка встала, пошатываясь от волнения, пошла за свечой, чтобы зажечь ее от лампы; но тот, кто был виновником всех этих треволнений, казался самым спокойным: он взял свечу из ее рук, зажег и подал Лизхен.

Девушка вышла, бросив на остающихся взгляд, полный растерянности.

XXII КУЗЕН НЕЙМАНН

Капрал Шлик смотрел вслед Лизхен, пока она совсем не скрылась.

— Да, — сказал он, как бы говоря сам с собой. — Я понимаю: девушке хотелось бы остаться и в то же время уйти, так как она догадывается, что я воспользуюсь ее отсутствием, чтобы позволить себе, дорогой господин Вальдек, задать вам несколько вопросов, на которые я не отважился при ней.

— Какие же у вас есть ко мне вопросы, господин Шлик? — спросил пастор, понимая, что наступил самый трудный момент.

— Прежде всего, с вашего позволения, как говорят по другую сторону Рейна, я хочу спросить вас, не пугая нашу милую Лизхен, которая и так уж очень сильно взволнована, что делает здесь этот господин.

— Но вы, кажется, видите: господин ужинает вместе с нами.

— Да, тут вы правы: что касается этого, я хорошо вижу; не надо понимать мои слова буквально. Я хотел спросить не о том, что девает господин, но кто он такой.

— Вы не знакомы с господином? — спросил пастор.

— Нет, — ответил Шлик, — но очень хочу с ним познакомиться.

И Шлик поклонился.

Иностранец повернул голову нетерпеливым движением, явно означавшим: "Зачем дальше ломать эту комедию, которая меня унижает и утомляет? Позвольте мне сдаться!" Но пастор, который несомненно знал лучше, как следует вести себя с капралом Шликом, сделал гостю знак потерпеть еще немного.

— Знаете ли вы, господин Шлик, — начал он, — что, прежде чем жить в Вольфахе…

— Да, господин пастор, вы проживали в Вестфалии и Баварии, вы оказали мне честь, рассказав об этом.

— Так вот, часть моей семьи осталась в Баварии.

— В Абенсберге?

— Вот именно.

— И этот господин, — сказал Шлик, — ваш родственник?

— Это сын моей сестры, мой племянник Нейманн, — ответил с некоторым колебанием пастор, так как не привык лгать, каким бы святым ни был повод, толкающий его на эту ложь.

— И он прибыл сюда?.. — спросил капрал.

— Кто знает? — ответил пастор, стараясь улыбаться.

— Да, понимаю, — сказал Шлик, — предполагается свадьба: кузен Нейманн приехал, чтобы жениться на кузине Лизхен… Господин Нейманн, я поздравляю вас от всего сердца!

Мнимый Нейманн ограничился легким поклоном.

Это явно не устраивало капрала Шлика, а потому он подошел к молодому человеку и сказал:

— Вашу руку, сударь.

Молодой человек протянул руку, но нахмурил брови с таким выражением, что понадобился почти повелительный взгляд пастора, чтобы заставить его продолжать играть роль в этой комедии. Однако рука молодого человека осталась абсолютно спокойной и твердой в руке Шлика, а глаза, встретившие взгляд капрала, не моргнули.

— Ну-ну! — прошептал капрал. — Это храбрец! И семь лет назад я ничуть не ошибался, когда окрестил его Ричардом Львиное Сердце.

Последние слова он произнес достаточно громко, чтобы офицер смог их услышать; но тот, по-видимому, не понял их — либо потому, что они показались ему лишенными смысла, либо не вызвали никаких воспоминаний.

К тому же в это время вернулась Лизхен; внимание пастора и его гостя частично обратилось на девушку.

Она держала в руке одну из тех бутылок красноватого стекла, с длинным горлышком, одна форма которой служит украшением стола; только поставив бутылку на стол перед отцом, она решилась поднять глаза на всех участников этого спектакля, стараясь понять, какой оборот приняли события за время ее отсутствия. Добродушное выражение лица Шлика несколько успокоило ее.

Естественно, речь держал капрал, а он посматривал на Лизхен с хитрым видом.

— В самом деле, — сказал он, — шестнадцать-семнадцать лет, молодая и красивая…

Затем, обернувшись к капитану, продолжал:

— Лет двадцать восемь — тридцать, глаза голубые, волосы светло-русые, лицо бледное, рот небольшой, зубы белые; о росте судить не могу, но если господин встанет, то я поклялся бы, что в нем приблизительно пять футов четыре дюйма… Да, они составили бы очаровательную пару!

"То самое описание!" — одновременно встревожились пастор и Лизхен.

"Он меня узнал", — подумал капитан.

В это время пастор наполнил стакан капрала вином, тот взял его и встал:

— Честное слово, моя прекрасная фрейлейн, — сказал он. — Поскольку я держу в руке стакан такого отличного вина, я не смогу отказаться: я пью его за ваше здоровье, за здоровье кузена Нейманна и за ваше семейное счастье!

Лизхен посмотрела поочередно на своего отца и на молодого человека, словно спрашивая, что означает этот тост.

— Так что, — спросил жандарм, — разве я не прав? Однако я говорю из лучших побуждений, клянусь!

— За здоровье моего кузена Нейманна? За мое семейное счастье? Я не понимаю, — ответила девушка, не в состоянии догадаться о том, что произошло в ее отсутствие.

Пастор опустил голову.

Офицер не мог дольше сдерживаться; он встал и сказал по-французски, обращаясь к капралу:

— Сударь, бесполезно дальше играть комедию, я тот человек, кого вы ищете.

Но капрал положил ему руку на плечо и заставил снова сесть.

— Помолчите! — сказал он ему вполголоса. — Я помню, что был французом, а теперь я пью за здоровье кузена Нейманна, жениха милой фрейлейн Лизхен, и ничего больше.

Затем он сказал громко, обращаясь ко всем:

— Итак, за здоровье кузена Нейманна!

— Господин Шлик! — воскликнул пастор. — Вы славный человек!

— Да замолчите же, гром и молния! — проворчал капрал. — Нас могут услышать.

— Это правда, — заметила Лизхен.

— Я только хотел доказать вам, что человек, которому начальник главного штаба императора Наполеона (капрал приподнял свою шляпу) поручил добыть для него интересные новости, вовсе не является простофилей, как говорят по ту сторону Рейна.

— О господин Шлик! — не смогла удержаться Лизхен. — Как мы вам признательны!

— Тихо!.. В другой раз, поймите меня как следует, — тихо произнес капрал, — вы не всегда будете иметь дело со славным Шликом… А теперь, — добавил он громким голосом, — я могу пойти и сказать своим товарищам, что там, где я думал найти заговорщика, нашел лишь жениха; только, — он вновь понизил голос, — советую жениху идти и сыграть свадьбу в другом месте!

— О дорогой господин Шлик! — прошептала девушка, соединив руки в знак признательности.

— Итак, тихо! — продолжал капрал. — Спрячьте господина где хотите, неважно куда, но спрячьте его, и пусть он не выходит, пока все мои люди не лягут спать. А теперь доброго вечера, господин пастор! Доброго вечера, фрейлейн Лизхен! Доброго вечера, кузен Нейманн!

И капрал вышел, с заговорщицким видом еще раз попрощавшись с собравшимися.

Действующие лица этой наполовину комической, наполовину драматической сцены, которая только что разыгралась здесь, проводили капрала глазами до двери, закрывшейся за ним. Затем, по-прежнему молча, но с трудом переводя дух, пастор отправился закрывать ставни окна, в которое вошел капрал; через створки ставень, оставленные им немного приотворенными, он увидел, как тот разговаривал со своими двумя людьми.

В это время Лизхен подошла к офицеру.

— О! Какая я несчастная, — сказала она ему. — Я чуть было не погубила вас, и, будь на месте Шлика кто-то другой, вы бы пропали!

— Да, — добавил пастор, — но благодаря этому славному человеку вы спасены!

— Спасибо, сто раз спасибо вам, святой отец! — улыбаясь произнес офицер и поцеловал руку пастора.

"Капитан Ришар, целующий руку отцу Маргариты! — прошептала про себя Лизхен, — Боже мой! Это твое милосердие, а не гнев привели его сюда!"

22-1817

— Теперь, сударь, слушайте меня, — сказал пастор, — последуем совету, который дал вам Шлик.

Затем он указал ему на комнату Маргариты и добавил:

— Возьмите этот ключ, поднимитесь в ту комнату, переступите порог ее с уважением, ибо это комната несчастной мученицы… Идите! И оставайтесь там, пока я вас не позову.

— Спасибо, сударь, — ответил ему молодой человек. — Но, быть может, мне придется бежать, не увидев вас и не имея времени поговорить с вами… поэтому я хотел бы сказать вам пару слов.

— И что же, сударь? — ответил пастор, который, едва опасность отступила, вновь почувствовал старую ненависть к французам.

— Этот человек, капрал, сейчас только напомнил вам, что вы проживали в Вестфалии…

— Да.

— А потом в Баварии…

— И что из этого следует, сударь?

— Он даже назвал селение Абенсберг.

— Ну, и что?

— Вы действительно жили в Абенсберге?

— Боже мой! — прошептала Лизхен. — К чему же он клонит?

И она подошла к молодому человеку, готовая остановить его, если увидит, что он продолжает идти по тому же пути, на который вступил.

— В Абенсберге, — продолжал капитан, — не было ли среди ваших благочестивых коллег одного достойного человека по имени Штиллер?

Лизхен с трудом удержалась от крика; она схватила молодого человека за локоть, но капитан, казалось, не понимал ее.

— Штиллер!.. Штиллер!.. — повторил пастор, с удивлением глядя на офицера.

— Да, Штиллер.

— Я знал его, — сказал пастор.

— Сударь, — прошептала Лизхен, — сударь, подумайте о той опасности, которой вы подвергаетесь, не следуя советам капрала!

— Еще одно слово, фрейлейн, Бога ради!

И вновь, обратившись к пастору, он продолжал:

— Сударь, я разыскиваю господина Штиллера; к этому меня обязывает одно крайне важное дело; найду я его в Абенсберге?

— Чего вы от него хотите? — спросил пастор изменившимся голосом.

— Простите, сударь, — сказал молодой человек, — но речь идет об одной тайне, которая мне не принадлежит. Поэтому я только повторяю свой вопрос.

И, несмотря на пожатие руки Лизхен, он не отступал и спросил:

— Найду ли я его еще в Абенсберге или же он умер от своей раны?

— Отец! — сказала девушка, приложив палец к губам и умоляя пастора промолчать.

Пастор кивнул и прошептал:

— Да, дитя мое, будь спокойна.

И он продолжал, обращаясь к молодому человеку:

— Пастор Штиллер умер от своей раны.

— Умер! — упавшим голосом промолвил молодой человек. — Умер!..

Затем он громко спросил:

— Но у него была дочь?

Лизхен откинулась на спинку кресла, боясь упасть в обморок.

— У него их было две, сударь, — ответил пастор, — о которой вы говорите?

— О его дочери Маргарите, сударь.

Лизхен зажала рот обеими руками, чтобы сдержать крик.

Пастор страшно побледнел.

— Вы знаете, — взволнованным голосом спросил он, — что у него была дочь по имени Маргарита?

— Да, я знаю это, сударь.

Затем, преодолевая нерешительность, чувствуя, что в вопросе, который он собирался задать, заключена вся душа его любимого брата, молодой человек спросил:

— А счастлива ли его дочь Маргарита?

— О да, очень счастлива, сударь, — воскликнул пастор. — Счастливее, чем на этом свете: она на Небесах.

— Тоже умерла! — прошептал молодой человек, опуская голову.

Затем после минутного молчания, взяв свечу из рук Лизхен, он сказал:

— Спасибо, сударь. Мне больше не о чем спрашивать.

И когда пастор, в свою очередь, сделал движение, чтобы удержать своего гостя, Лизхен встала между ними.

— Отец, — сказала она, — вы забыли, что наш гость должен спрятаться, что речь идет о его жизни? Бога ради, — продолжала она, подталкивая молодого человека к лестнице, — ни минуты не задерживайтесь здесь, поднимайтесь в комнату моей сестры!

Удивленный молодой человек остановился.

— Да, поднимайтесь туда, — проговорила она вполголоса, — а когда вы будете там, несчастный, посмотрите на портрет, висящий между двумя окнами, и бегите!

Офицер увидел, что Лизхен необычайно взволнована, поэтому он немедленно подчинился, догадываясь, что в сердце девушки и старика происходит нечто такое, что они в эту минуту не могли ему объяснить.

Он послушно пошел за девушкой, и в то время как старик, переводя взгляд с Лизхен на своего гостя, задавал себе вопрос, кто бы это мог быть и почему он пустился на поиски пастора Штиллера, молодой человек открыл дверь и скрылся в комнате.

Едва за ним закрылась дверь, как Лизхен почувствовала, как силы оставили ее, и опустилась на стул.

Пастор подошел к ней и, подняв глаза к небу, сказал:

— Боже мой, благодаря тебе он спасен! Теперь мне остается спасти ее!

И, протянув руку Лизхен, продолжал:

— Ну-ну, дитя мое, мужайся!

— Что вы хотите сказать, отец мой? — спросила девушка, живо поднимая голову.

— Я хочу сказать, мое бедное дитя, что ты любишь этого молодого человека!

— Его? — в ужасе спросила Лизхен.

— Да, его, — ответил старик.

— О нет, отец мой, — воскликнула Лизхен. — Клянусь вам, что вы ошибаетесь!

— Зачем ты пытаешься солгать, Лизхен? Ты же знаешь, что лгать мне бесполезно.

— Я вам не лгу, отец… или, по крайней мере, могу вам поклясться в одном.

— Ты клянешься!

— Да, на могиле моей сестры Маргариты!

— А в чем ты клянешься, дитя мое, такой святой клятвой?

— В том, что этот молодой человек никогда не будет для меня никем!

— Ты его не любишь?

— Я не только не люблю его, отец, но он приводит меня в ужас!

— Он пугает тебя?

— Отец, во имя Неба, не будем говорить о нем!

— Напротив, давай поговорим о нем… Он пугает тебя! Что же тебя в нем пугает?

— Да ничего… Боже мой, не слушайте того, что я говорю: я сошла с ума!

— Так в чем же дело?

Вместо ответа Лизхен попятилась, пристально, со страхом глядя на дверь.

— Отец, господин Шлик! — пробормотала она. — Зачем он опять пришел?

Пастор обернулся и действительно увидел капрала: тот стоял на пороге.

XXIII ЦЕНА ГОЛОВЫ

У Шлика был неуверенный вид; в руке он держал карабин, и это указывало на его более враждебные намерения, чем при первом его визите, поскольку тогда он явился без оружия.

Пастор вопросительно посмотрел на него.

— О да! — сказал Шлик. — Вы полагали, что отделались от меня, господин Вальдек? И я так думал; но знаете, человек предполагает, а Бог располагает!

— Да, я знаю это, но что мне неизвестно…

— … так это то, что меня привело к вам снова… Я хорошо понимаю… Черт побери! Это так трудно сказать…

— Говорите, господин Шлик.

— Господин пастор, перед вами человек, который чувствует себя попавшим в более затруднительное положение, чем кто-либо другой во всем Рейнском союзе.

— В затруднительное положение? Как так? — спросил пастор, а Лизхен, задыхаясь, глотала слова капрала по мере того, как тот их произносил.

— Я сказал вам недавно, — продолжал Шлик, — что ожидаю новых сведений.

— Да.

— Так вот, вернувшись домой, я их нашел.

Затем, подойдя к пастору, он проговорил:

— Кажется, что тот, кого мы разыскиваем, гораздо более опасный человек, чем мы думали.

— Боже мой! — прошептала Лизхен. — Значит, еще не все кончено?

— Более опасный, чем вы думали? — повторил старик.

— Настолько опасный, что его голова, господин Вальдек, оценена…

Лизхен бросила быстрый взгляд на комнату сестры, но капрал перехватил даже этот мимолетный взгляд Лизхен.

"Очень хорошо, — сказал он про себя, — значит, наш парень еще не ушел!"

— … оценена? — спросил пастор, помнивший о слабости капрала Шлика к деньгам и понявший, что борьба снова начинается.

— В две тысячи талеров всего лишь, господин Вальдек.

— И что же? — сказал пастор, давая таким образом капралу свободно высказаться.

— А то, что тот, кто его схватит, получит неплохой куш — вот что я говорю.

Лизхен, мертвенно-бледная, обменялась взглядом, полным ужаса, со своим отцом.

— Не считая повышения в чине, — добавил капрал.

— Повышения в чине? — повторил пастор.

— Конечно! Вы отлично понимаете, господин Вальдек: если заговорщика арестует капрал — он станет вахмистром, если это будет вахмистр — он станет младшим лейтенантом; а между тем, так как того непременно поймают…

— Шлик, что вы такое говорите? — воскликнул пастор.

— Я говорю, что его непременно поймают, господин Вальдек, если не здесь, то где-нибудь недалеко… И я вернулся, чтобы сделать вам одно предложение, справедливость которого вы поймете.

— Какое предложение?

— Так вот, мне кажется, что лучше я получу эту премию и повышение, чем кто-нибудь другой.

— Несчастный! — воскликнул пастор.

Лизхен, не проронив ни слова, протянула обе руки к капралу.

— Проклятие! — продолжал Шлик. — Я жандарм, господин пастор, а две тысячи талеров — это мое жалованье за два года.

— О!.. И вы господин Шлик, столь великодушный только что, за такую жалкую сумму…

— Черт побери! Господин Вальдек, что вы говорите! Две тысячи талеров — это не жалкая сумма, а в те времена, когда я рассказывал свои истории начальнику главного штаба, я часто рисковал своей головой за пять сотен!

— Но, несчастный! — воскликнул пастор. — Этот человек, голова которого оценена, один из ваших бывших братьев по оружию!

— Я это отлично помню, — сказал, почесывая ухо, Шлик, — и это меня огорчает.

Лизхен несколько воспряла духом.

— И вы, Шлик, хладнокровно позволите его расстрелять?

Девушка почувствовала, как ее охватила дрожь.

— Черт возьми, господин Вальдек! Я в полном отчаянии! — ответил капрал. — Но что вы хотите? Сейчас деньги — вещь редкая, и, поймите меня, если надо подняться лишь на двенадцать ступенек, чтобы на тринадцатой подобрать мешок с двумя тысячами талеров… черт! это очень заманчиво!

И при этих словах жандарм, чтобы не оставить никаких сомнений у пастора, бросил взгляд на дверь комнаты второго этажа.

— О! Вы, господин Шлик, вы такой честный человек, — прошептала Лизхен.

— Вот именно, фрейлейн, — сказал Шлик, прервав ее на полуслове, — и остаюсь честным человеком, поскольку я жандарм, а мой долг арестовывать людей в случае необходимости.

— О! Даже жандарм вроде вас имеет сердце! — воскликнула девушка.

— Да, конечно, у меня есть сердце, фрейлейн Лизхен, но в то же время у меня есть жена, которую надо кормить, и дочь-невеста: не выдают же девушку замуж без приданого, вы это знаете, господин Вальдек, вы ведь во всем себе отказываете, чтобы собрать приданое для фрейлейн Лизхен; так вот, эти две тысячи талеров будут приданым для моей дочери!

— Вы забываете, господин Шлик, что часть этой суммы отойдет вашим товарищам.

— Ни в коем случае; в предписании великого герцога говорится: "Тому, кто арестует…" А между тем мои товарищи легли спать и я поостерегусь будить их! А так как я один задержу заговорщика, вся премия достанется мне одному.

— Отец мой, — прошептала Лизхен на ухо пастора, — я никогда не выйду замуж!

Пастор посмотрел на свою дочь с глубокой нежностью.

— И ты еще говоришь, что не любишь его! — прошептал он.

Затем он обернулся к жандарму:

— Послушайте, Шлик.

— Слушаю, господин пастор, но разрешите мне, пока я вас слушаю, не спускать глаз с этой двери. (И он обернулся к двери комнаты Маргариты.) — Вот так, теперь я вас внимательно слушаю.

— Вы сожалеете о том, что должны сделать, не так ли? — спросил его пастор.

— Я в отчаянии, — ответил капрал.

— И не с легкой душой обрекаете вы на смерть этого человека, вашего бывшего соратника, брата по оружию?

— Я никогда не утешусь, господин пастор, никогда!

— Так что, если вы заработаете эти две тысячи талеров, но не станете арестовывать этого несчастного изгнанника…

— За жалость не платят, господин пастор.

— Иногда, господин Шлик.

— Кто же?

— Те, для кого жалость не только добродетель, но и долг.

— Отец мой! — радостно воскликнула девушка.

— Если, например, я дал бы вам две тысячи талеров?

— Вы?

— Да, я, чтобы спасти жизнь этого человека.

— Остается продвижение по службе, господин Вальдек.

— Но это продвижение не обязательно состоится!

— Хорошо, господин Вальдек, слово чести, тогда, поскольку я тоже со своей стороны хочу чем-нибудь пожертвовать, я жертвую продвижением по службе.

— И дадите скрыться человеку, которого вы преследуете?

— Иначе говоря, — подхватил, улыбаясь, жандарм, — если бы вы мне дали две тысячи талеров, господин Вальдек, это было бы так прекрасно с вашей стороны и я был бы так глубоко восхищен этим поступком, что вам осталось бы лишь указать мне, в какую сторону повернуть голову и сказать, на сколько времени надо закрыть глаза!

— Дитя мое! — сказал пастор Лизхен. — Возьми этот ключ… Ты знаешь, где лежат деньги.

— Отец! О отец! — воскликнула девушка, целуя руку пастору.

— Одну минуту, господин Вальдек! — сказал Шлик.

— Что такое? Вы берете назад свое слово? — спросил пастор.

— Боже мой! Боже мой! — прошептала Лизхен.

— Нет, — сказал Шлик, — слово есть слово, и договор остается в силе, только я хочу, чтобы вы знали, что я не краду у вас две тысячи талеров. Вот постановление, о котором идет речь.

Шлик положил на стол рядом с собой карабин, с которым он не расставался ни на одно мгновение, вытащил из кармана бумагу с правительственной печатью и сам прочел ее:

"Будет выдана сумма в две тысячи талеров любому, кто, состоя в рядах армии, передаст в руки властей капитана Ришара…"

— О! — воскликнула в отчаянии Лизхен. — Все пропало!

— Капитан Ришар? — повторил пастор, побледнев так, что можно было подумать, будто он при смерти. — Капитан Ришар? Там действительно стоит это имя?

— Ну да, черт побери! — сказал Шлик. — Прочитайте сами…

— Капитан Ришар! — произнес пастор, бросаясь к карабину, положенному капралом на стол, и, схватив его так стремительно, что жандарм не успел этому воспрепятствовать. — Тогда не вы, а я, я сам…

И он кинулся вверх по лестнице, но на первой же ступеньке натолкнулся на Лизхен, упавшую на колени; обняв его, она закричала:

— Отец, именем сестры Маргариты, которая простила, умирая!

— О, — прошептал Шлик, — что же такое происходит?

На какое-то мгновение все замерли на месте; затем пастор медленно выпустил карабин из левой руки, а правой протянул Лизхен ключ от шкафа.

— На, возьми, дочь моя, — сказал он, — делай так, как тебе подсказывает твое сердце, и пусть на то будет Божья воля!

— О! — воскликнула Лизхен. — Отец мой, вам вся моя любовь, вам вся моя жизнь!

Тогда пастор, почти потеряв сознание, бессильно упал в кресло на глазах удивленного жандарма.

В это время дверь комнаты Маргариты на мгновение открылась, а затем медленно закрылась.

— Господин Шлик, — сказал через минуту пастор, вытирая со лба пот, свидетельствующий о той борьбе, которую он выдержал с самим собой, — господин Шлик, вы получите деньги, за вычетом трех талеров, так как сегодня утром я отдал их как милостыню, и они принесли мне счастье, поскольку сегодня вечером я смог спасти жизнь одному из себе подобных.

— Три талера? — сказал Шлик. — Э! Право, господин Вальдек, я не стану придираться к такой мелочи, совершая доброе дело. Однако, как объясню я жене отсутствие этих трех талеров? Если бы я был французом, то сказал бы, что проел их, но я немец и скажу ей, что пропил их!

Капрал завершал свою речь, указывающую на глубокое знание темперамента обоих народов, к которым он поочередно принадлежал, когда вернулась Лизхен с мешком в руке.

— Вот деньги, — сказала она, запыхавшись, поскольку бежала за ними туда и обратно.

— Спасибо, моя прекрасная фрейлейн, — сказал капрал, беря мешок с деньгами из рук Лизхен, — если бы вы были менее красивы, меня мучили бы угрызения совести; но с вашей внешностью, спасибо Господу Богу, нет необходимости иметь приданое!

— Господин Шлик, — серьезно сказал пастор, — на этот раз вы мне дали честное слово!

— О господин Вальдек, будьте спокойны! Только попросите кузена Нейманна поскорее вернуться в Абенсберг, даже если вам придется поехать туда к нему вместе с вашей прелестной дочкой и отпраздновать помолвку там!

В то же самое время, когда за капралом закрылась дверь во двор, дверь из комнаты открылась и капитан спустился по лестнице, но ни Лизхен, ни старик не заметили его. Тем более что, как только исчез Шлик, Лизхен бросилась в объятия пастора.

— О дорогой мой отец, — проговорила она, — как вы добры, какое у вас великое сердце!

Старик прижал на минуту дочь к своему сердцу с печальной улыбкой; затем, отстранив ее от себя, сказал:

— Подожди, теперь я позову этого человека…

— Но ни одного слова, не так ли, отец мой, ни одного упрека? — сказала Лизхен.

— О, будь спокойна, дитя мое, — сказал ей пастор. — Без этого в чем же будет заслуга моего поступка?

Но, подняв голову, чтобы позвать капитана Ришара, он заметил молодого человека, прислонившегося к перилам лестницы. Вся кровь прилила к его сердцу.

— Вы были тут, сударь? — спросил он.

— Да, — ответил молодой человек. — Я все слышал и должен повторить то, что сейчас сказала ваша дочь. О господин Штиллер, как вы добры, какое у вас великое сердце!

— А! Так вы знаете, кто я такой?

— Этот портрет в простенке меж двух окон…

— Вы узнали ее, сударь?

Молодой человек вытащил из кармана медальон.

— Благодаря этой миниатюре, которую мой брат взял на память, — проговорил он, — и которую он оставил мне, умирая, поручив найти пастора Штиллера и его дочь Маргариту; он завещал ей все свое состояние, и не для того, чтобы исправить причиненное ей зло, а чтобы искупить его.

— Но тогда, сударь, — задыхаясь, воскликнула Лизхен, — капитан Ришар?..

— Нас было два брата, дорогая Лизхен, два брата-близнеца, мы оба были военными, оба капитанами, и так походили друг на друга, что нас различали лишь по разным мундирам. Шлик был знаком с моим братом, как вы только что видели, но спутал меня с ним… Это мой брат был виновником вашей трагедии, Лизхен, а умирая, он поручил мне просить у вас прощения.

— О отец, отец! — прошептала Лизхен, опускаясь к ногам старика.

Неделю спустя пастор Штиллер получил из Амстердама письмо, в котором были только эти слова:

"Приезжайте ко мне как можно скорее вместе с Лизхен, отец мой! Я в безопасности.

Луи Ришар".

XXIV АВГУСТ ШЛЕГЕЛЬ

В 1838 году я ездил по берегам Рейна и собирал там легенды и национальные предания, превращающие старую немецкую реку в самую поэтичную из всех рек, и вот однажды, во время одной из остановок — в Бонне — я имел честь быть представленным поэтом Зимроком старому профессору Августу Вильгельму Шлегелю, основателю журнала "Атеней", автору "Параллели между "Федрой" Расина и "Федрой" Еврипида", переводчику "Рамаяны", близкому другу г-жи де Сталь, Гёте и Шиллера.

Это был красивый семидесятилетний старик, который, занимаясь всю свою жизнь только критикой, не истощил так своих сил, как это могло бы произойти с поэтом или романистом, вынужденными постоянно черпать идеи в себе самих. Он полностью сохранил ум, ученость и свежесть суждений.

Понятно, что, оказавшись перед одним из самых образованных людей Германии, я изложил ему цель своего путешествия и попросил предоставить мне имеющийся у него запас легенд и преданий.

— Что бы вы сказали, — ответил он мне, — если бы я рассказал вам одну французскую историю вместо немецкой легенды?

— Я был бы рад ее услышать, сударь, как и все, что исходит от вас.

— Мне хотелось бы создать небольшой роман или трогательную повесть страниц так в пятьдесят; но наступает возраст, господин Дюма, когда человек уже не уверен в том, что успеет написать роман даже в пятьдесят страниц! Вы молоды (тогда мне было тридцать пять лет, ровно половина возраста Шлегеля), у вас впереди много времени: именно вы сумеете создать из моих пятидесяти страниц роман в два или три тома.

— Я охотно сделаю это.

— Но, однако, при одном условии.

— Каком же?

— Так как я был знаком с этими людьми, а двое из главных героев еще живы, вы ничего не будете менять ни в их характерах, ни в ходе событий.

— Согласен.

— Вы мне обещаете это?

— Обещаю.

Он попросил принести чаю; я взял свою дорожную тетрадь, чтобы помочь моей памяти записью некоторых событий, в случае если между этим рассказом и написанием романа пройдет долгое время, и Шлегель начал рассказывать мне историю, которую вы только что прочли.

Он был знаком со всеми ее героями, начиная с Наполеона и кончая шпионом Шликом, только его имя он попросил меня изменить.

Я слушал знаменитого профессора с таким же вниманием, как и его ученики. Затем он, закончив свой рассказ, продолжавшийся полчаса, и увидев, что я улыбаюсь, спросил меня:

— Ну и что вы думаете об этой истории?

— Что я о нем думаю?.. Черт побери! — ответил я. — Я не осмеливаюсь заниматься критикой перед первым в мире критиком.

— Говорите, говорите! Ваш баснописец (а баснописцы — это переодетые критики) написал притчу о человеке, который видит соломинку в глазу своего соседа, не замечая бревна в своем собственном.

— Так вот, — сказал я ему, ободренный этим разрешением, — я полагаю, что из всей военной части рассказа можно многое сделать: всякий раз, как в рассказе появляется Наполеон, этот исполин побед, как называет его Гюго, рассказ становится возвышенным и принимает размеры великой эпопеи; эпизод со Штапсом интересен и любопытен; смерть Поля Ришара драматична; но…

Я заколебался.

— Давайте! Давайте! — сказал профессор. — Я готов все услышать.

— Но разрешите сказать мне, что с того мгновения, когда Луи Ришар попросил гостеприимства у пастора Штиллера, мне кажется, вы впали в пасторальный стиль.

— Что вы хотите сказать?

— Что ваша французская история превращается в немецкую идиллию.

— Хорошо.

— По моему мнению, — продолжал я, — в этом самое большое несчастье немецкой литературы; ей не хватает золотой середины: либо она поднимается до возвышенного, либо падает до крайней наивности.

— То есть вы считаете, что мы отступаем от естественного хода событий?

— Вот именно!

— А диалоги в "Разбойниках"?

— Чистая выдумка! В них нет ни простоты, ни правды.

— Таким образом, на ваш французский вкус, сцены между Лизхен и Луи…

— …представляют из себя образчик вычурности, доходящей иногда до ребячества.

— Приведите мне пример.

— О! Выбрать есть из чего! Так, например, букет фиалок: у нас есть десятка два водевилей, которые начинаются с преподнесения букета, а заканчиваются его возвращением.

— Таким образом, во Франции больше не берут и не возвращают букетов? На мой взгляд, всегда существовал один символ, который не стареет, потому что возрождается каждый год, — и это цветы.

— О! Я вовсе не утверждаю, высокочтимый критик, что цветы стареют, я говорю, что испрашивать букетик кажется мне слишком простым приемом, достойным либо поэта, сочиняющего свой первый сонет, либо клерка из нотариальной конторы, впервые влюбившегося; но речь идет об офицере, тридцатилетием мужчине, солдате, принимавшем участие в войнах Империи, прошедшем через битвы при Аустерлице, Йене, Ваграме, на Москве-реке, испытавшем страшное отступление, потерявшем таким ужасным образом горячо любимого брата, последовавшем за императором на остров Эльба, вернувшемся с ним, размышлявшем о сражении под Ватерлоо — сражении, которое более других подталкивает к философским раздумьям, — и вы полагаете, что такой человек влюбляется в девушку, когда та обрывает и пускает по ветру лепестки роз, а вынужденный покинуть эту девушку, просит у нее при расставании в качестве талисмана букетик фиалок?

Шлегель следил за моими критическими замечаниями с глубочайшим вниманием, а когда я закончил, спросил меня:

— Господин Дюма, вы любили, когда были молодым?

— Очень молодым, сударь.

— Любили вы так, как полюбил капитан Луи Ришар?

— Да, потому что я был крестьянином, но не солдатом; потому что мне было пятнадцать, а не тридцать лет.

— Послушайте, так как теперь я вам отвечу в свою очередь.

— Слушаю.

— Вы говорили со мной с философской точки зрения; я же буду говорить с вами с точки зрения реализма.

— Немец-реалист, дорогой господин Шлегель, это нечто новое.

— Сердце переживает четыре времени года, как жизнь и как природа, не так ли?

— Есть даже такие люди, которые переживают всего лишь одно.

— Весну?

— Вот именно! Пусть я проживу до ста лет, но я уверен в одном: мое сердце и в сто лет будет цвести как свадебный букет.

— Так вот тут я вас и поймал, господин критик! Эта весна сердца для одних начинается в пятнадцать лет, для других — в двадцать, для третьих — в тридцать; Руссо, начавший писать в сорок лет, делает это так же свежо, быть может, даже более, чем Вольтер, начавший писать в восемнадцать!

— Я понимаю, куда вы клоните!

— Это нетрудно! Для Луи Ришара, у которого не было юности, который до тридцати лет знал только эти кровавые, страшные игры войны, весна сердца — это первая встреча с девушкой, внушившей ему любовь, а раз это его первая любовь, то для его сердца начинается весна. Какое значение имеют все его военные треволнения, все те страны, что он повидал! Какое значение имеют все те сражения, что он выигрывал и проигрывал, будучи их стотысячной частицей! Это шум, движение, слава, позор, стыд, преданность — все что угодно, но не любовь! Любовь — это весна, весна рождает цветы, а любовь их срывает.

— Почему же тогда вы не довели ваш букетик фиалок до конца? Почему не превратили его в развязку, как это сделал Скриб в "Валерии"?

— Вы желаете целиком погрузиться в истину?

— О милостивый государь, с тех пор как я взял в руки перо, я хочу только этого.

— Что ж, сделайте развязку сами, используя этот букетик.

Я улыбнулся.

— Господин Дюма, — серьезно продолжал Шлегель, — как я вам уже сказал, я был знаком с главными действующими лицами рассказанной мною истории.

— И с Луи Ришаром?

— Да, с Луи Ришаром. По обеим сторонам камина у него висели две рамки: в одной из них крест офицера Почетного легиона, который он снял с тела своего брата и который император отдал ему… Догадываетесь, что было в другой?

— Нет.

— Тот знаменитый букетик фиалок, что дала ему Лизхен в вечер его отъезда.

Я наклонил голову.

— Ну а теперь, — добавил он, — напомнить ли вам о том обещании, которое вы мне дали?

— Я дал вам обещание?

— Да, обещание — или не публиковать моей истории, или, если вы опубликуете ее, ничего не менять в характерах персонажей.

Я свято сдержал обещание, данное мною известному писателю. И теперь пусть нас обоих рассудит читатель.

КОММЕНТАРИИ

КОНСЬЯНС БЛАЖЕННЫЙ

Сюжет романа Дюма "Консьянс блаженный" ("Conscience l’innocent") — трогательная юная любовь, которую чуть было не погубили кровавые события заката империи Наполеона; действие его происходит с января 1810 г. по июль 1815 г. в основном в окрестностях Виллер-Котре, родного города писателя. Отсюда особая, лирическая тональность этого прозведения, исполненного человеколюбия, утверждения неизбежности победы добра над злом и верой в высшую справедливость.

Впервые он публиковался в газете "Le Pays" ("Страна") с 26.02.1852 по 07.04.1852 под названием "Бог и дьявол" ("Dieu et diable").

Первое его книжное издание во Франции: "Conscience l’innocent", A.Cadot, Paris, 1852, 8vo, 5 v.

В 1852 г. роман выходил в Бельгии под названием "Добро и зло" ("La bien et le mal"; Imprimerie de V.Manche, Bruxelles, 18mo, 4 v.). В другом бельгийском издании — "Conscience l’innocent"; Meline, Cans et C°, Bruxelles, 1852, 18mo, 3 v. — содержится любопытное письмо к издателю Мелину (оно дается нами в Приложении, в переводе Л.Токарева) и посвящение историку Мишле, которых нет в других изданиях романа.

Это первая публикация романа на русском языке. Перевод выполнен Ю.Денисовым специально для настоящего Собрания сочинений по изданию Calmann-Levy, Paris, 1884 и по нему же сверен.

Издательство "Арт-Бизнес-Центр" выражает искреннюю признательность господину Франсуа Анго (Francis Angot), генеральному секретарю "Общества Трех Дюма" города Виллер-Котре, за предоставленные им сведения о топонимике этого города и его окрестностей, а также биографические данные о его жителях, упомянутых в "Консьянсе блаженном" и "Катрин Блюм".

6… Мишле-историку, Мишле-философу,Мишле-поэту! — Мишле, Жюль (1798–1874) — французский историк и публицист романтического направления, придерживавшийся демократических взглядов; автор многотомных трудов по истории Франции и всеобщей истории.

7… У границы департамента Эна, к западу от городка Виллер-Котре… — Департамент Эна расположен на северо-востоке Франции, в бассейне рек Уаза и Марна; в его состав входят части территории исторических областей Иль-де-Франса и Пикардии; административный центр — город Лан.

Виллер-Котре расположен в 70 км к северо-востоку от Парижа; там сохранился дом, где родился писатель, а на городском кладбище находится его могила; в городе действует музей Дюма и активно работает "Общество Трех Дюма".

великолепного леса площадью в двадцать квадратных льё… — Льё — старинная французская мера длины, 4,444 км.

деревенька Арамон, настоящее уютное гнездышко, затерянное среди мхов и листвы. — Арамон находится в 4 км к северо-западу от Виллер-Котре.

…Ее главная улица едва заметно спускается к замку Ле-Фоссе, где прошли первые два года моего детства. — Замок Ле-Фоссе, построеннный в XVI в., находится в 1 км к юго-западу от Арамона. Семья Дюма жила в нем с 1804 г. по 20 июня 1805 г. Свои детские впечатления об этом Дюма описывает в главе XVI своих "Мемуаров".

нахожу следы своих младенческих ножек рядом со следами моей любимой матери… — Мать Александра Дюма — Мари Луиза Элизабет Лабуре (1769–1838); вышла замуж за Тома Александра Дюма 28 ноября 1792 г.; имела от него трех детей (одна дочь умерла в младенческом возрасте); оставшись вдовой, посвятила себя воспитанию детей; с 1824 г. жила в Париже, рядом с сыном; в 1829 г. перенесла апоплексический удар; умерла 1 августа 1838 г.

соразмерявшей свои шаги с моими едва ли не с того дня, когда открылись мои глаза, и до той минуты, когда навек закрылись ее глаза… — Александр Дюма родился 24 июля 1802 г.

она оставила меня на земле таким же печальным и таким же одиноким, каким, наверное, был юный Товия, когда вознесся на Небо ангел, что вел его за руку до чудесной реки, название которой Моисей забыл нам сообщить. — Товия — главный персонаж библейской Книги Товита. Согласно изложенной в ней истории, праведник Товит, совершивший немало благодеяний для людей, внезапно ослеп и разорился; его сын, юный Товия, по просьбе Товита отправился в дальний путь, чтобы получить серебро, оставленное когда-то отцом на хранение у некоего человека; в дороге Товию сопровождал нанятый им в спутники Азария, благодаря мудрым советам которого юноша сумел вернуть серебро, выгодно жениться в чужих краях, а по возвращении вернуть зрение отцу. Семья хотела вознаградить Азарию, но тот отказался, открывшись, что он Рафаил, один из семи архангелов, посланный Богом на помощь праведному Товиту, на которого обрушились несчастья; объяснив, кто он, ангел исчез. Моисей — согласно Ветхому завету, первый пророк бога Яхве, основатель его религии, законодатель, религиозный наставник и политический вождь древних евреев. Он добился освобождения своего народа, страдавшего в египетском плену, и повел его в Палестину (т. н. "Исход"). Ведомый Моисеем народ сорок лет скитался по пустыне Синайского полуострова, где на горе Синай Моисей получил непосредственно от Господа заповеди иудейской религии; умер он до вступления в Ханаан, лишь с вершины горы увидев землю обетованную. По мнению современных ученых, указанные в Библии события могли происходить в 1305–1230 гг. до н. э. (по другим данным — в XIV в. до н. э.).

Моисею приписывается авторство первых пяти книг Библии (Бытие, Исход, Левит, Числа, Второзаконие). Однако Книга Товита в Пятикнижие Моисея не входит. Река, к которой отправляется Товия, в Библии названа — это Тигр (Товит, 6: 2).

Большой сенбернар, осел и бык дополняли это общество. — Сенбернар — порода крупных караульных и декоративных собак, выведенная в XI И — XIV вв. в Швейцарских Альпах; название породе дал монастырь Сен-Бернар (осн. ок. 982 г.), расположенный на вершине одноименного альпийского перевала (Швейцария), где этих собак использовали для розыска людей, заблудившихся в горах или попавших под снежные лавины.

Богочеловек, умерший на кресте ради рода человеческого… — То есть Иисус Христос, распятый римским правителем Иудеи по наветам иудейских священников. Согласно одному из главных положений христианства, Христос своей мученической смертью искупил все грехи человечества и открыл ему путь к спасению.

пожелал родиться в овечьих яслях, между ослом и быком. — Как утверждается в Евангелии от Луки (2: 4–7), Христос родился в городе Вифлееме, куда для прохождения переписи прибыл его названный отец Иосиф с Марией Богоматерью. Поскольку на постоялом дворе не было места, святое семейство поместилось в хлеву и новорожденного Иисуса положили в ясли. В средние века родилась легенда, что там его согревали своим дыханием бык и осел, которых затем стали часто изображать на иконах.

вспомните Индию… она поведает вам, каким образом пробудилась поэзия в ее первом поэте… — Возможно, речь идет о легендарном поэте Вальмики, предполагаемом авторе первоначального текста древнеиндийского эпоса "Рамаяна" (см. примеч. к с. 684), созданного приблизительно в сер. I тыс. до н. э.; его считают первым индийским поэтом; биографические сведения о нем очень скудны: известно, что в юности он был разбойником, а потом совершил суровое покаяние. О нем говорится в первой и седьмой книгах "Рамаяны", однако они считаются позднейшими добавлениями.

Вспомните и Вергилия, поэта глубокого и нежного, послушайте его! — Публий Вергилий Марон (70–19 до н. э.) — древнеримский поэт; получил юридическое образование, но отказался от карьеры адвоката и обратился к поэзии и философии; его первое произведение "Буколики" сделало его известным и позволило сблизиться с окружением императора Августа; вершиной его творчества явилась поэма "Энеида", задуманная как римская параллель поэмам Гомера и оставшаяся неоконченной; произведения его оказали огромное влияние на развитие европейской литературы.

Когда он оплакивает гражданскую войну, опустошающую отеческие поля… — В I в. до н. э. древнеримское государство пережило несколько гражданских войн, вызванных борьбой различных политических группировок за власть. Одна из таких войн велась в 49–45 гг. до н. э., а следующий их цикл начался в 43 г. до н. э., как раз накануне написания "Буколик" (42–38 до н. э.), и закончился установлением безоговорочного господства императора Августа. Частично они велись на территории Италии, принося ей всевозможные несчастья. Как о самом страшном последствии гражданских войн поэт говорит о повсеместных отчуждениях земель у италийских землевладельцев ("Буколики", I и IX). Такая конфискация неоднократно производилась победителями, чтобы получить средства для награждения своих сторонников, особенно для наделения землей солдат-ветеранов. Вергилий происходил из сословия италийских землевладельцев и потому сам дважды подвергался опасности потерять свои владения.

когда он жшеет пастухов, вынужденных покинуть свои мягкотравные луга… — Имеются в виду слова "Dulcia linquimus arva" ("Родные края покидаем") пастуха Мелибея из "Буколик" (I, 3), вынужденного покинуть свои земли.

когда он всей душой сочувствует страданиям Галла, поэта-консу-ляра, своего друга! — Галл Гай Корнелий (69–26 до н. э.) — римский поэт и политический деятель, сторонник Октавиана Августа; после завоевания им власти был назначен наместником Египта (или консуляром по терминологии эпохи империи), однако вскоре попал в немилость и покончил с собой; как поэт считался мастером элегического жанра; оказывал покровительство Вергилию, который упоминает его в шестой эклоге "Буколик" и посвящает ему всю десятую эклогу этой поэмы, оплакивая страдания поэта из-за несчастной любви к жестокосердной возлюбленной Ликориде ("Воспоем тревоги любовные Галла…" — X, 6).

В череде богов, которых он привел, чтобы утешить друга в его роковой любви, разве мы не видим и овечек, с унылым блеянием теснящихся вокруг него… — Галла в его любовных неудачах утешают в десятой эклоге "Буколик" боги Аполлон, Сильван и Пан, тоже испытавшие несчастную любовь.

10… разве не пишет он на том мелодическом языке, за который ему было дано прозвище "Мантуанский лебедь"… — Вергилий получил такое прозвище, поскольку он родился близ Мантуи (см. примеч. к с. 321), в селении Анды (соврем. Пиетола).

переходя от античности к средневековью, вспомните очаровательную и милосердную легенду о Женевьеве Брабантской. — Женевьева Брабантская — героиня средневековой легенды, первая версия которой содержится в сборнике житий святых "Золотая легенда" (XIII в.), жена Зигфрида, пфальцграфа Трирского; была обвинена в супружеской измене сенешалем Голо, тщетно пытавшимся ее соблазнить, и приговорена к смерти; убить ее было поручено слугам, однако она была спасена ими; позднее муж признал ее невиновность, но она вскоре умерла, не выдержав перенесенных страданий; эта история неоднократно разрабатывалась в литературе, в частности немецкими романтиками.

Вспомните-ка тот манускрипт из Сен-Галла, который учит нас, как надо сзывать разлетевшихся пчел… — Сен-Галл (нем. Санкт-Галлен) — город на северо-востоке Швейцарии, на реке Штейнах, в кантоне Сен-Галл; вырос вокруг знаменитого монастыря, который возник в 720 г. на месте пустыни, основанной в 612 г. ирландским монахом святым Галлом, и принял устав святого Бенедикта; превратился в крупный интеллектуальный центр, особенно со времен аббата Гоцберта (816–837), положившего начало прославленной библиотеке, которая к XI в. насчитывала более 400 книг (ныне она содержит множество ценных рукописей X–XIII вв., в т. ч. музыкальных); важную роль играла монастырская школа.

подобно тому как в знатных саксонских домах младшие родственники усаживаются у дальнего края стола… — Возможно, здесь подразумевается сцена застолья в доме Седрика Сакса, описанная в главе III романа "Айвенго" (1819) английского писателя Вальтера Скотта (1771–1832). Дюма был усердным читателем В.Скотта и еще в 1822 г. написал трехактную мелодраму по мотивам "Айвенго", а много позднее участвовал в издании перевода "Айвенго" на французский язык (1862).

в Бретани еще и сегодня домашние животные разделяют печали и радости семьи… — Бретань — историческая провинция в Северо-Западной Франции, расположенная на одноименном полуострове; подразделяется на Верхнюю и Нижнюю Бретань; в настоящее время ее территория охватывает департаменты Финистер, Морбиан, Кот-д’Армор, Ильи-Вилен.

Зачем же отлучать от скорби лошадей Ахилла, оплакивающих смерть своего хозяина, или от радости — собаку Улисса, испустившую дух, когда она увидела смерть своего повелителя? — Ахилл — в древнегреческой мифологии и в "Илиаде" Гомера храбрейший из греческих героев, осаждавших Трою; был предательски убит и с большой пышностью похоронен своими товарищами.

Волшебных коней Ахилла звали Ксанф и Балий. Возможно, здесь имеется в виду следующий эпизод "Илиады": Ахилл обращается к лошадям с просьбой вынести его живым из битвы, и конь Ксанф, сотворенный богами вещим, в ответ печально пророчит хозяину скорую смерть (XIX, 404–417).

Улисс — римский вариант имени Одиссея, царя легендарного острова Итаки, сына Лаэрта и Антиклеи, участника похода греков на Трою, героя "Илиады" и "Одиссеи" Гомера. Здесь имеется в виду сцена из "Одиссеи": Аргус, старый и заброшенный пес Одиссея, узнает господина, пришедшего под видом нищего к своему дому, и, сделав попытку броситься ему навстречу, умирает (XVII, 291–304).

11… тайна, которую античность провидела, быть может, в тот день, когда Гомер написал легенду о Цирцее… — Гомер (соврем, датировка его творений — вторая пол. VIII в. до н. э.) — легендарный древнегреческий эпический поэт; по преданию, слепой бродячий певец, которому со времен античности традиция приписывает авторство поэм "Илиада" и "Одиссея".

Цирцея (Кирка) — волшебница с острова Эя на Крайнем Западе земли; в "Одиссее" (глава X) изображается, как она с помощью волшебной травы превратила спутников заглавного героя поэмы в свиней, при этом оставив им человеческий разум.

говорят о Боге больше истин, чем высказывали когда-либо Платон и Боссюэ. — Платон — древнегреческий философ-идеалист (428/427— 348/347 до н. э.), ученик Сократа, основавший в Афинах собственную школу — Платоновскую академию; важнейшие его произведения: диалоги "Апология Сократа", "Федон", "Пир", "Федр", "Государство" и др.; его учение оказало огромное влияние на всю европейскую философию.

Боссюэ, Жак Бенинь (1627–1704) — французский писатель, епископ города Мо близ Парижа, знаменитый проповедник; прославился своими надгробными речами.

12… его всегда называли Каде… — Фр. cadet ("каде") означает "младший".

был настоящим крестьянином, хитрым и лукавым, как и подобает человеку, живущему по соседству с Пикардией… — Пикардия — историческая область на севере Франции, у берегов Ла-Манша; территория ее входит в департаменты Эна, Сомма и Уаза.

он был сыном того исконно французского края, который именуют Иль-де-Франс. — Иль-де-Франс — историческая область Франции в центральной части Парижского бассейна между реками Сена, Марна и Уаза; на его территории находятся восемь департаментов:

Париж, О-де-Сен, Сен-Сен-Дени, Вальде-Марн, Эсон, Валь-д’Уаз, Ивелин, Сена-и-Марна.

В 1792 году, когда земля обрела свободу… — В годы Революции во Франции произошел массовый передел земельной собственности. Земли церкви, дворян-эмигрантов и осужденных противников Революции подвергались конфискации и распродавались: их покупали буржуа и богатые крестьяне. В частности, декретом Конвента от 2 сентября 1792 г. национальными имуществами объявлялись земли эмигрантов. Их общая стоимость оценивалась приблизительно в 6 миллиардов ливров. Декрет об их разделе на участки и о продаже был принят 3 июня 1793 г.

ферму Лонпре, котораяраиыие вместе с аббатством принадлежала монахам. — Лонпре находится в 2 км к юго-западу от Арамона.

за эту небольшую сумму он в 1798 году купил два арпана земли. — Арпан — старинная французская поземельная мера; варьировалась в разных местах и в разное время от 0,2 до 0,5 га; с введением во время Французской революции единой метрической системы мер заменен гектаром.

13… рос пурпурный эспарцет… — Эспарцет — род растений семейства бобовых, преимущественно многолетних трав.

Вы помните, наверное, прелестную немецкую балладу под названием "Ундина". Она о притягательности воды для рыбака: сквозь прозрачное зеркало он видит бледное лицо нимфы… — Ундины — в германской средневековой мифологии нимфы, обитательницы рек, ручьев, озер; близки к древнегреческим наядам и славянским русалкам. Легенда об ундинах послужила основой повести немецкого писателя Фридриха де Ла Мотт Фуке (1777–1843) "Ундина" (1811), переведенной на русский язык стихами поэтом В.А.Жуковским (1783–1852).

14… выпивали втроем полбутылку вина… — Полбутылка — французская мера жидкости, равная 0,37 л, и бутылка того же объема.

15… получил небольшое наследство от моего дядюшки из Ивора… — И вор — селение в 9 км к юго-западу от Арамона.

на Святого Мартина-зимнего. — Имеется в виду день Святого Мартина, епископа Турского (ок. 316–397), самого популярного святого старой Франции; празднуется 11 ноября.

16… Тардиф… шел так быстро, что это противоречило его имени. — Кличка быка происходит от фр. tardif — "медлительный".

…. потому что семь раз — это излюбленный счет у святых. — Числу "семь" со времен Древнего Египта в различных религиях, учениях и народных поверьях приписывалось мистическое и магическое значение. На его основе строились календарные циклы; во многих преданиях и сказаниях (в том числе и в священных книгах) фигурировало именно семь каких-либо явлений, а что-либо седьмое по счету могло означать как добрую, так и плохую примету.

17… мог бы сделать скидку на десять ливров… — Ливр — старинная французская серебряная монета и основная счетная денежная единица, позднее замененная франком.

18… опасаясь, что пятнадцать лежащих в коробке луидоров окажутся крылатыми… — Луидор (louis d’or — "золотой Людовика") — французская золотая монета крупного достоинства, чеканившаяся с XVII в.; в описываемую эпоху стоила 24 франка.

взял оттуда два… луидора…и дополнил луидоры до пятидесяти ливров монетой достоинством в тридцать су… и десятью су… — Два луидора составляют 48 ливров. Су — мелкая французская монета стоимостью в одну двадцатую часть ливра, так что сорок су составляют как раз два ливра, недостающих до пятидесяти.

Господин Ниге… мой и ваш нотариус… — Ниге — реальное лицо, потомственный нотариус в Виллер-Котре.

21… как это делали сеньор из Бурсонна и крупный фермер из Ларньи. — Бурсонн — деревня в 7 км к юго-западу от Виллер-Котре. Ларньи-сюр-Отомн — деревня в 4 км к западу от Виллер-Котре.

22… короткие штаны из репса… — Репс — плотная хлопчатобумажная или шерстяная ткань в мелкий рубчик.

25 …ее муж, солдат 92-го года, провел с ней две недели по пути из Вандеи в Италию, а потом пал смертью храбрых в бою под Монтенотте. — В апреле 1792 г. жирондистское правительство Франции объявило войну Австрии; после ряда поражений французской армии, перед лицом угрожающего наступления войск Австрии и ее союзницы Пруссии, Законодательное собрание 11 июля 1792 г. приняло декрет, объявлявший отечество в опасности и призывавший в армию всех мужчин, способных носить оружие; обострение военной ситуации в конце августа — начале сентября того же года, когда армия интервентов вступила на территорию страны и двинулась на Париж, вызвало огромный патриотический подъем в народе и началось формирование отрядов добровольцев, которых впоследствии и именовали солдатами 92-го года; в результате 20 сентября в сражении при Вальми войска революционной Франции одержали первую с начала войны победу и перешли в наступление.

Вандея — департамент на западе Франции у побережья Атлантического океана, очаг роялистских мятежей периода Великой французской революции; особенно сильным контрреволюционное движение было в 1793–1795 гг.

Монтенотте — деревня в Италии (провинция Генуя), в районе которой 12 апреля 1796 г., во время первой Итальянской кампании 1796–1797 гг., армия Наполеона Бонапарта одержала победу над австрийскими войсками.

26… Франция народная голосом Конвента заявила, что образование — дело священное… — Конвент (точнее: Национальный конвент) — высший представительный и правящий орган Франции во время Французской революции, который был избран на основе всеобщего избирательного права после народного восстания 10 августа 1792 г. (свергнувшего монархию) и действовал с 21 сентября 1792 г. по 26 октября 1795 г.

во время ужасающего обнищания 1795 года, 23 брюмера III года, по докладу Лаканаля Конвент выделил пятьдесят четыре миллиона на начальное образование. — Война с коалицией европейских держав, насильственный слом феодальных отношений в деревне, острая классовая и политическая борьба внутри страны, беззастенчивое поведение новой буржуазии, разворовавшей национальное достояние, нарушили всю работу хозяйственного механизма Франции. Страна была разорена, многие ее предприятия не работали, внешняя торговля сократилась. В стране был голод, особенно свирепствовавший зимой и весной 1795 г.

Брюмер ("месяц туманов") — второй месяц года по французскому республиканскому календарю; соответствовал периоду от 22–24 октября до 20–23 ноября.

Республиканский (или революционный) календарь был установлен во Франции 5 октября 1793 г. и действовал до конца 1805 г. Новое летосчисление ("эра свободы") начиналось со дня установления Республики — 22 сентября 1792 г. (последовавший за этим числом год объявлялся первым годом Республики). Христианское летосчисление отменялось. В новых названиях месяцев учитывались особенности времен года и процессы сельского хозяйства. Лаканаль, Жозеф (1762–1845) — французский политический деятель, член Конвента, голосовавший за казнь Людовика XVI; занимался проблемами народного образования (по его предложениям Конвент принял ряд законов в этой области); в 1795–1797 гг. — член Совета пятисот; во времена Реставрации эмигрировал в США; вернулся на родину в 1833 г.

Декрет, принятый Конвентом 27 брюмера III года (17 ноября 1794 г.), устанавливал обязательное школьное образование (хотя, согласно декрету от 3 брюмера, оно перестало быть бесплатным).

Конвент, этот суровый и кровавый родовспомогателъ, прожил недолго. — Конвент декретировал уничтожение монархии, провозгласил республику и принял решение о казни короля Людовика XVI, а затем и королевы Марии Антуанетты; окончательно ликвидировал феодальные отношения в деревне; беспощадно боролся против внутренней контрреволюции и иностранной интервенции.

В истории Конвента имеется три периода: жирондистский Конвент существовал до народного восстания 31 мая — 2 июня 1793 г., якобинский — до переворота 9 термидора (27 июля 1794 г.), термидорианский Конвент уступил место Директории 26 октября 1795 г.

Его сменила Директория, а ее мало тревожило то, что школьные учителя голодают… — Директория — правительство Французской республики, действовавшее с 4 ноября 1795 г. до 10 ноября 1799 г.; состояло из пяти директоров, выбиравшихся Советом пятисот и Советом старейшин; конец режиму Директории положил государственный переворот 18 брюмера (9 ноября 1799 г.), совершенный Наполеоном Бонапартом. Политика Директории соответствовала интересам крупной буржуазии Франции.

28… был изображен Иисус среди малышей, то есть одна из самых тро гательных евангельских сцен. — Имеется в виду евангельская сцена благословения детей Иисусом Христом (Матфей, 19: 13–15; Марк, 10: 13–16; Лука, 18: 15–17).

И Христос отвечал ей: "Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное". — Слова из Нагорной проповеди Иисуса Христа (Матфей, 5: 3).

32… потому что на все вопросы он отвечал толково, потому что он никогда не лгал и всем говорил правду, будь эта правда приятна или нет, они… называли его Консьянс. — Одно из значений французского слова conscience — "совесть".

33… В 1805 году… мой отец покинул замок Ле-Фоссе…и переселился в замок Антийи в трех льё от прежнего жилища. — Отец Александра Дюма — Тома Александр Дюма Дави де ла Пайетри (1762–1806), сын французского дворянина-плантатора с острова Сан-Доминго (соврем. Гаити) и рабыни-негритянки; с 1789 г. солдат королевской армии, с 1792 г. офицер армии Французской республики, с 1793 г. генерал; уволен в отставку в 1802 г.; умер 26 февраля 1806 г. в Виллер-Котре (возможно, от рака желудка). Александру, его сыну, было тогда три года и семь месяцев.

В замке Антийи семья Дюма жила с 20 июня до середины сентября 1805 г.; селение Антийи в кантоне Бе (департамент Уаза) находится в 14 км к юго-западу от Виллер-Котре.

После Альпийской кампании мой отец привез из Сен-Бернара пару великолепных собак: их высокоценимую породу монахи странноприимного дома весьма старательно берегут. — Имеются в виду военные действия Альпийской армии под командованием генерала Дюма (он был назначен на этот пост в конце декабря 1793 г. и занимал его в январе — июне 1794 г.), приведшие к взятию альпийских перевалов Малый Сен-Бернар и Мон-Сени.

О монастыре Сен-Бернар см. примем, к с. 8.

Моке, сторож отца… — Моке, Жан Пьер (1747–1818) — сторож, служивший у генерала Дюма; писатель с большой теплотой и мягкой иронией рассказывает о нем в повести "Предводитель волков" ("Le Meneur de loups", 1857) и в некоторых своих рассказах.

34… добавит что-нибудь к тем тремстам франкам, которые он получал от коммуны… — Коммуна — низшая единица территориального устройства во Франции и одновременно название органа ее самоуправления.

35… мальчик, которого учитель в честь главы святых апостолов назвал Пьером. — Апостол Петр (казнен ок. 65 г. во время гонений Нерона на христиан) — один из первых учеников Христа и проповедников его учения; мученик и религиозный писатель; сын Ионы из селения Вифсаида на берегу Генисаретского озера, он до встречи с учителем был рыбаком и носил имя Симон; имя Петр на греческом означает букв, "камень": в Евангелии от Матфея сказано, что Петр первым провозгласил Иисуса мессией и Христос ответил ему так: "Я говорю тебе, ты — Петр, и на сем камне я создам церковь мою" (Матфей, 16: 18); в Деяниях апостолов сообщается, что Петр после распятия Христа возглавил иерусалимскую христианскую общину; церковное предание называет его первым римским епископом; культ апостола особенно распространен в католической церкви, и папы считают себя его преемниками.

через полгода сердца, так же как одеяния, оставаясь еще со следами траура, уже потеряли тот сумрачный тон, каким Гамлет символизировал свою смертную муку. — Гамлет — главный герой трагедии Уильяма Шекспира (1564–1616) "Гамлет, принц Датский" (1601); здесь имеются в виду обращенные к королеве Гертруде слова принца, который скорбит по своему умершему отцу:

… Ни плащ мой темный,

Ни эти мрачные одежды, мать,

Ни бурный стон стесненного дыханья,

Нет, ни очей поток многообильный,

Ни горем удрученные черты И все обличья, виды, знаки скорби Не выразят меня…

(I, 2; пер. М.Лозинского.)

уподобляется приговоренному к смертной казни, по дороге на эшафот встречающему короля… — Согласно средневековой традиции, такой осужденный освобождался от казни.

36… старик, по примеру муравья, вовсе не был заимодавцем… — Имеется в виду Муравей из басни "Стрекоза и Муравей" ("La Cigale et la Fourmi") французского поэта, автора многочисленных басен Жана де Лафонтена (1621–1695); в тексте басни Стрекоза просит Муравья одолжить ей немного зерна, обещая отдать долг с процентами, но тот отказывается, ибо, говорит автор, "Муравей не заимодавец" ("1а Fourmi n’est pas preteuse"); эту фразу и обыгрывает Дюма.

37… Наступал сезон плодов букового дерева… — Бук — род растений семейства буковых; буковые деревья имеют высоту до 50 м и цветут в мае; из их желудеобразных плодов, созревающих осенью, делают столовое и техническое масло.

как некогда в пустыне он одарял евреев манной небесной. — Манна — некое крупитчатое съедобное сладковатое вещество, которое Бог, согласно библейской легенде (Исход, 17), в течение сорока лет посылал с неба древним евреям для питания во время их скитаний в Синайской пустыне после ухода из египетского плена и из которого они пекли лепешки.

38… вернулся из армии домой с крестом Почетного легиона на груди… — Имеется в виду орден Почетного легиона, высшая награда Франции, вручаемая за военные и гражданские заслуги; ныне имеет пять степеней; основан Бонапартом в 1802 г.; первые награждения им произведены в 1804 г.; знак ордена имеет форму пятилучевого креста белой эмали на красной ленте.

39… Служил он в гусарском полку… — Гусары — род легкой кавалерии, появившийся в сер. XV в. в Венгрии как дворянское ополчение; название произошло от венг. huszar — "двадцатый", т. к. на военную службу назначался каждый двадцатый дворянин. Во Франции первые гусарские полки были сформированы в кон. XVII в.

привлекал взоры темно-красным ментиком… — Ментик — элемент гусарской формы: короткая куртка, обшитая мехом.

голубым доломаном, наброшенным на плечи… — Доломан — элемент гусарской формы: куртка со стоячим воротником и шнурами.

он успел принять участие в кампании под Аустерлицем, в Йенской кампании и, наконец, в последней блистательной кампании, завершившейся битвами при Эслинге и Ваграме. — Во время войны Франции с третьей европейской коалицией (Англия, Австрия, Россия, Неаполитанское королевство и др.; сентябрь — декабрь 1805 г.) в сражении при Аустерлице (местечко в Чехии; соврем. Славков) 2 декабря 1805 г. Наполеон одержал одну из самых блестящих своих побед, разгромив войска Австрии и России.

В начальный период войны Наполеона с четвертой коалицией (Англия, Россия, Пруссия, Саксония и др.; 1806–1807 гг.), 14 октября 1806 г., произошли два сражения: под Йеной (город в герцогстве Саксен-Веймар на реке Заале в Центральной Германии — французами там командовал Наполеон) и под Ауэрштедтом (селение в 20 км севернее Йены — там командовал Даву); оба закончились полным поражением прусских войск, и 27 октября французы вступили в Берлин.

Эслинг и Асперн — селения на левом берегу Дуная, близ Вены, где 21–22 мая 1809 г. произошло сражение между французскими и австрийскими войсками во время австро-французской войны 1809 г. (или войны с пятой коалицией), в котором Наполеон впервые потерпел неудачу от австрийцев; однако ему удалось уйти от полного разгрома и спастись на острове Лобау, где он собрал новые силы и подготовил сражение при Ваграме.

Ваграм — селение близ левого берега Дуная, в 16 км к северо-востоку от Вены; 5–6 июля 1809 г. на равнине у Ваграма произошло генеральное сражение между армией Наполеона и войсками австрийского эрцгерцога Карла, решившее исход войны. Потерпев поражение в апреле в пятидневном бою в Баварии, эрцгерцог сумел отвести главные силы своей армии на левый берег Дуная, разрушил мосты и занял позиции в районе Ваграма. Попытка Наполеона форсировать Дунай выше австрийской столицы по понтонным переправам закончилась неудачей в сражении под Эслингом и Асперном. 5 июля французская армия после тщательной подготовки вторично форсировала Дунай в этом же районе, оттеснила австрийцев от реки и 6 июля нанесла им поражение, принудив к отступлению. Эрцгерцог Карл потерял 30 тысяч убитыми и ранеными и 9 тысяч пленными — треть своих сил. Хотя австрийская армия отступила в порядке и ее стойкость произвела на Наполеона большое впечатление, Австрия после этого поражения пошла на мир.

стал упражняться с эспадроном… — Эспадрон — здесь: спортивное холодное оружие, сабля.

40… пересек часть Тироля и Швейцарии… — Тироль — историческая область в Альпах; с XII–XIII вв. — графство, включенное в 1363 г. в состав монархии австрийских Габсбургов; в 1796–1797 гг. его территория входила в театр военных действий Итальянской кампании Бонапарта; в 1805 г. присоединена к Баварии, затем поделена между ней, Итальянским королевством и Иллирийскими провинциями; в 1809–1810 гг. — район освободительного крестьянского восстания против французов; возвращена Австрийской империи решениями Венского конгресса 1814–1815 гг.; по Сен-Жерменскому мирному договору 1919 г. разделена между Австрией и Италией.

42… поместила их под первую закладную в контору метра Ниге… — То есть нотариус дал деньги своего клиента кому-то взаймы под проценты в залог земельной собственности, выплачивая ему ежегодный доход.

В европейских странах земельную собственность можно закладывать несколько раз, получая за это деньги под проценты.

мельнику из Вюалю… — Вюалю — пруд в 4 км к югу от Арамона, на речке Отомн; на нем стоит одноименная мельница.

Во время ритурнели… — Ритурнель — вступительная и заключительная части в народной танцевальной музыке.

так Марс, готовясь танцевать с Венерой, с достоинством и грацией вручил бы Амуру свой меч и щит. — Марс — первоначально италийский бог, отождествленный затем в Риме с греческим богом войны Ареем (Аресом), сыном Зевса и Геры, согласно мифу состоявшим в любовной связи с Афродитой — богиней любви и красоты.

Венера — римская богиня плодородия, позднее отождествленная с греческой Афродитой.

Амур — в римской мифологии бог любви; соответствует греческому Эросу (Эроту), по некоторым мифам — сыну Арея и Афродиты.

43… знал каждое движение всех четырех фигур, составляющих полную кадриль. — Кадриль — популярный в XVII–XIX вв. салонный танец из шести фигур, который исполняется поочередно четным количеством пар, располагающихся одна против другой.

Он проделал такие антраша и па-д’эте, такие па-де-зефиры… —

Антраша — в хореографии: прыжок, при выполнении которого танцор несколько раз скрещивает ноги.

Па-д’эте и па-де-зефир — фигуры балетного танца эпохи романтизма.

44… мог бы охотно разделить мнение дея Алжира… — Дей — турецкий титул верховного правителя Алжира, избираемый среди янычарских военачальников, которые целиком подчиняли его интересам своей касты.

Алжир — страна в Северной Африке (со столицей в городе того же названия); в нач. XIX в. самостоятельное государство, лишь номинально признававшее свою зависимость от турецкого султана; одним из главных источников доходов его правителей было пиратство в Средиземном море и Атлантическом океане.

после завоевания Германии французская армия пристрастилась к вальсу. — После успешного завершения войны со второй европейской коалицией (1798–1801) некоторые южно- и западногерманские государства (Бавария, Баден, Вюртемберг и др.) оказались в орбите французского влияния. Блестящие победы в войнах с Австрией, Пруссией и Россией 1805 и 1806–1807 гг. привели к тому, что это влияние распространилось на всю Германию. Часть немецких земель по Рейну стала французской территорией, а сохранившие независимость германские государства превратились в наполеоновских вассалов. Во многих немецких землях были расквартированы французские войска.

Вальс — парный танец, основанный на плавном кружении в сочетании с поступательным движением; имеет умеренно-быстрый темп; происхождение ведет от народных крестьянских танцев Южной Германии, Австрии и Чехии; в последней четверти XVIII в. проник в города и в XIX в. стал популярнейшим танцем среди всех слоев европейского общества.

45… подобно восточному паше, мог любой бросить платок, не опасаясь встретить соперников. — Паша — титул высших сановников и военачальников в султанской Турции.

У турецких султанов был обычай бросать платок той из своих многочисленных жен, с которой они желали провести ночь. Отсюда французское выражение "бросить платок" — остановить на ком-то свой выбор.

стала свидетельницей силы и ловкости, которые демонстрировал новый Александр Македонский, укрощая нового Буцефала. — Александр Македонский (356–323 до н. э.) — царь Македонии (исторической области в центральной части Балканского полуострова) с 336 г., великий полководец и государственный деятель античного мира, сын Филиппа II Македонского; в результате многочисленных завоеваний создал огромную державу от Дуная до Инда, распавшуюся после его смерти.

Буцефал — любимый конь Александра Македонского; историю о том, как юный Александр сумел объездить неукротимого коня, не подпускавшего к себе ни одного наездника, и затем получил его в подарок от восхищенного отца, рассказывает древнегреческий писатель и историк Плутарх (ок. 45 — ок. 125), автор "Сравнительных жизнеописаний" знаменитых греков и римлян ("Александр", 6).

46… за два-три сеанса обычно усмирял непокорных, как Боше или Франкони. — Боше, Франсуа (1805–1873) — французский наездник, директор школы верховой езды; работал в цирке, оставил ряд книг о верховой езде.

Франкони — семейство итальянских наездников, с XVIII в. обосновавшихся во Франции. Лоран Франкони (1776–1849) обучал верховой езде принцев Орлеанского дома; его сын Виктор (1810–1897) был директором Летнего и Зимнего цирков в Париже и открыл в 1845 г. парижский ипподром.

в коне взыграло чувство собственного достоинства, о котором говорит Бюффон… — Бюффон, Жорж Луи Леклерк де (1707–1788) — французский естествоиспытатель, с 1739 г. директор Ботанического сада в Париже; основной его труд — "Естественная история" (1749–1788), в котором дано описание множества животных и выдвинуто положение о единстве растительного и животного мира.

47… глаза Бастъена перестали вращаться, а рот закрылся, словно он увидел перед собой голову Медузы. — Медуза — в древнегреческой мифологии крылатое чудовище с женской головой и змеями вместо волос; лицо ее было столь страшно, что человек, взглянувший на нее, обращался в камень. Герою Персею удалось отрубить голову Медузе; он спрятал эту голову в сумку и позднее несколько раз использовал ее как оружие, обращая своих врагов в камень.

тот мирный осел, на котором Господь осуществил свой въезд в Иерусалим… — Здесь ссылка на евангельский рассказ о въезде Иисуса в Иерусалим; в евангелии от Иоанна, например, говорится: "Иисус же, найдя молодого осла, сел на него, как написано: Не бойся, дщерь Сионова! се, Царь твой грядет, сидя на молодом осле" (Иоанн, 12: 14–15).

51… возвращаясь из Восьена… — Восьен — селение в 5 км к юго-запа ду от Арамона, южнее пруда Вюалю.

53… несложные игры, в которых г-жа де Лонгвиль никогда не принимала участия под тем оригинальным предлогом, что невинных игр она не любит. — Госпожа де Лонгвиль — Анна Женевьева де Бурбон-Кон-де (1619–1679), дочь принца Генриха II де Конде и Шарлотты Маргариты де Монморанси, с 1642 г. вторая жена Генриха II Орлеанского, герцога де Лонгвиля (1595–1663); активная участница Фронды (1648–1653), имевшая большое влияние на своих братьев — Великого Конде и принца де Конти; в молодости отличалась крайней свободой нравов, имела много любовников, среди которых был знаменитый философ-моралист Франсуа VI де Ларошфуко (1613–1680); позднее удалилась от мира и оказывала покровительство преследуемым янсенистам; ей действительно приписывали приведенное здесь высказывание.

Она удалась благодаря тем проявлениям человеческого тщеславия, которые, согласно утверждению древнеримского поэта Лукреция, удваивают счастье. — Тит Лукреций Кар (ок. 98–55 до н. э.) — древнеримский философ и поэт, автор поэмы "О природе вещей", критически излагающей учение древнегреческого философа Эпикура (341–270 до н. э.).

62… со стороны башни Вез… — Речь идет о сохранившейся до сих пор в селении Вез (в 5 км к юго-западу от Арамона) башне феодальной усадьбы.

отправилась на вечеринку в деревню Боннёй… — Боннёйан-Валуа — селение в 5 км к западу от Арамона.

67… 9 ноября 1813 годажелезные решетчатые ворота Тюильри с грохотом распахнулись… — Тюильри — примыкавший к Лувру королевский дворец на правом берегу Сены, в центре Парижа; резиденция французских монархов в кон. XVIII–XIX в.; построенный во второй пол. XVI в., в 1871 г. он был уничтожен пожаром. Однако 9 ноября 1813 г. Наполеон после проигранной летне-осенней кампании в Германии прибыл не в Тюильри, а во дворец Сен-Клу под Парижем; в Париже он появился в середине месяца.

покрытый прославленным на весь мир головным убором… — Имеется в виду треугольная шляпа особого покроя — обычный головной убор Наполеона, часто фигурирующий в литературе и изобразительном искусстве.

в большом зале появился старший камергер… — Камергер — здесь: должностное лицо двора Наполеона, ведавшее внутренней службой императорских покоев.

не кто иной, как император Наполеон. — Наполеон I Бонапарт (1769–1821) — французский государственный деятель и полководец, реформатор военного искусства; второй сын Карло Буонапарте и Летиции Рамолино; родился в Аяччо (Корсика); окончив военное училище в Бриене, служил в королевской армии; за взятие Тулона (17 декабря 1793 г.) произведен в бригадные генералы; приобрел особенную популярность после Итальянской кампании 1796–1797 гг.; вернувшись из Египетской кампании, произвел государственный переворот 18 брюмера (9 ноября 1799 г.) и установил режим личной власти — Консульство; в 1804 г. был провозглашен императором Наполеоном I; одержал ряд блестящих побед: при Маренго (1800), Аустерлице (1805), Йене и Ауэрштедте (1806), Ваграме (1809); проиграл войну с Россией (1812); потерпев поражение в кампании 1813 г. против антифранцузской коалиции, отрекся от престола в апреле 1814 г. и по договору с союзниками получил в управление остров Эльба; попытался вернуться к власти, высадившись во Франции 1 марта 1815 г. (в истории этот период называется "Сто дней"); после битвы при Ватерлоо (18 июня 1815 г.) снова отрекся от престола, сдался англичанам и провел остаток дней у них в плену на острове Святой Елены.

победитель в битве при Маренго и побежденный в битве под Лейпцигом. — 14 июня 1800 г., скрытно перейдя Альпы и зайдя в тыл австрийской армии, Бонапарт разгромил ее у селения Маренго в Ломбардии. Тем самым господство французов в Северной Италии, утраченное в результате побед Суворова и разгрома неаполитанской революции в 1799 г., было восстановлено.

Битва под Лейпцигом происходила 16–19 октября 1813 г. Наполеон во главе 185-тысячной французской армии (в нее входили также итальянские, польские, голландские и бельгийские контингенты, а также войска немецких союзников) удерживал Лейпциг; против него действовали силы коалиции — 160 тысяч австрийцев и русских под командованием князя Шварценберга и 60 тысяч пруссаков под командованием Блюхера. 16 октября Шварценберг предпринял атаку. Упорный бой длился до ночи, и французы добились некоторого успеха. Обе стороны ночью получили подкрепление, и к утру 17 октября Наполеон располагал 150-тысячной армией, а союзники — 300-тысячной, включая шведов во главе с Бернадотом, однако в этот день военных действий не было. 18 октября Наполеон выступил с целью оттеснить союзников и освободить дорогу для своего отступления, но был отброшен на всех направлениях и вернулся в Лейпциг. В этот день вся саксонская армия, сражавшаяся в рядах французов, перешла на сторону союзников. В ночь на 19 октября французы отошли из Лейпцига по единственному сохранившемуся мосту. Французы потеряли 60 тысяч убитыми и ранеными, 11 тысяч их было взято в плен; союзники потеряли свыше 50 тысяч павшими.

Сражение при Лейпциге, вошедшее в историю под названием "битва народов", означало проигрыш всей немецкой кампании Наполеона 1813 г. и конец его господства в Германии.

В 1810 году он отверг Жозефину и женился на Марии Луизе… — Жозефина Таше де ла Пажери (1763–1814) — первая жена императора Наполеона 1; родилась на Мартинике; в 1779 г. вышла замуж за виконта Александра Богарне — генерала, в 1794 г. казненного по обвинению в измене, и имела от него двух детей; стала женой генерала Бонапарта в 1796 г.; императрица с 1804 г.; поскольку ее брак с Наполеоном был бездетным, император, нуждавшийся в наследнике, развелся с ней вдекабре 1809 г.

Мария Луиза (1791–1847) — эрцгерцогиня австрийская, вторая жена Наполеона I, дочь германского императора Франца И (он же австрийский император Франц I) и Марии Терезии Бурбон-Неапо-литанской; стала французской имперагрицей в 1810 г.; в 1811 г. родила наследника (Римского короля); в марте 1813 г. была назначена Наполеоном регентшей на время его отсутствия; уехала из Парижа в марте 1814 г. и присоединилась к своему отцу; в 1815 г. получила титул герцогини Пармы, Пьяченцы и Гвасталы; любовница, позднее морганатическая супруга (1821) австрийского фельдмаршала фон Нейперга, а после его смерти в 1829 г. — жена графа Бомбеля (1834), камергера Венского двора.

Португалия войта в сношения с англичанами — ион захватил Португалию. — В результате ряда европейских войн XVII — нач. XVII1 в. и договоров, заключенных в 1654 и 1703 гг., Португалия попала в полную зависимость от Англии. В обмен на гарантию защиты Португалии от посягательств Испании и право сбыта в Великобританию португальского вина англичане направляли внешнюю политику этой страны и господствовали в ее экономике. Поэтому в 1807 г. Португалия отказалась присоединиться к объявленной в 1806 г. Наполеоном т. н. континентальной блокаде — запрещению европейским государствам торговать с Англией. И тогда Наполеон, по тайному соглашению с Испанией, ввел в ноябре 1807 г. в Португалию французские войска под командованием генерала Жюно (см. примеч. к с. 484).

Годой с оружием в руках проявил враждебность по отношению к нему — и он принудил Карла IVотречься от престола. — Годой, Мануэль Альварес де Фария (1767–1851) — испанский государственный и военный деятель, фаворит короля Карла IV и любовник королевы Марии Луизы (1751–1819); происходил из обедневших дворян, первоначально служил в гвардии; с 1792 г. фактически управлял страной; занимал посты первого министра (до 1798 г.) и главнокомандующего (1801–1808); заключил с Францией военные союзы в 1796, затем в 1801 и 1803 гг.; получил титулы герцога Алькудия и князя Мира; проводил политику подчинения французским интересам; во время свержения Карла IV был арестован, но затем освобожден и вместе с королевской семьей выехал во Францию; в дальнейшем политической роли не играл.

Карл IV (1748–1819) — испанский король с 1788 по 1808 г. из династии Бурбонов; был женат на своей кузине Марии Луизе Бурбон-

Пармской; полностью подчинялся влиянию своей жены и Годоя; в его царствование Испания воевала с Францией (1793–1795), а в 1796 г. вступила с ней в союз; в результате общественного недовольства политикой Годоя король вынужден был отречься в пользу своего старшего сына Фердинанда (19 марта 1808 г.), но войска Наполеона 1 под командованием Мюрата двинулись на Мадрид, после чего император вызвал королевскую семью в Байонну, где и заставил старого короля и его сына отречься от престола в свою пользу (5–9 мая 1808 г.). Королевская семья до 1814 г. находилась в почетном плену во Франции, а затем Карл уехал в Рим, где и умер.

Папа Пий VIIпревратил Рим вместо сбора английских агентов — и он стал смотреть на Пия VII как на светского монарха и сместил его с папского престола. — Пий VII (1742–1823) — в миру Грегорио Луиджи Барнаба, граф Кьярамонти, папа римский с 1800 г.; в 1801 г. заключил с Францией конкордат, которым признал осуществленную в ходе Революции конфискацию церковных имуществ; в 1804 г. участвовал в коронации Наполеона I; его сопротивление некоторым требованиям французского императора послужило причиной ликвидации Папского государства в 1809 г., а сам он был вывезен во Францию и находился там до 1814 г.; восстановлен в правах светского государя Венским конгрессом.

Голландия, вопреки своим обещаниям, превратилась в склад английских товаров — ион лишил королевства своего брата Луи и присоединил Голландию к Франции. — Бонапарт, Луи (1778–1846) — младший брат Наполеона, ставший в 1806 г. королем Голландии; не пожелал служить последовательным проводником французской политики в этой стране и воспротивился усилению континентальной блокады, гибельному для голландской экономики, отсюда его конфликт с императором, кончившийся его бегством из Голландии 2 июля 1810 г., ее оккупацией французскими войсками и присоединением к Империи 13 декабря 1810 г.

В то время французская империя, словно воскрешая римский мир Августа или империю франков Карла Великого, включала в себя до ста тридцати департаментов. — Август (63 до н. э. — 14 н. э.) — древнеримский государственный деятель и полководец; до 27 г. до н. э. носил имя Гай Юлий Цезарь Октавиан; с 27 г. до н. э. первый римский император (под именем Цезаря Августа).

Римская империя включала в себя во времена Августа всю Южную Европу (Пиренейский и Балканский полуострова, Италию), часть Западной Европы (Галлию — территорию соврем. Франции и части Германии), Передний Восток, Египет и часть Северной Африки. Карл Великий (742–814) — король франков с 768 г., император с 800 г.; по его имени названа королевская и императорская династия Каролингов (751–987), самым выдающимся представителем которой он был; сын короля Пипина Короткого и Берты, дочери графа Кариберта Ланского; после смерти отца правил лишь частью франкского государства (другая принадлежала его брату Карломану), но с 771 г. стал единоличным правителем воссоединенного государства. В результате его многочисленных завоевательных походов (против лангобардов, баварского герцога Тассилона, саксов, арабов в Испании и др.) границы франкского королевства расширились и включали в себя весь западный христианский мир; в 800 г. он был коронован в Риме папой Львом III (750–816; папа с 795 г.) императорской короной; стремился к укреплению границ империи, к централизации власти, к подчинению обширного

государства единым законам; важную опору королевской власти видел в католической церкви; в его царствование произошел заметный подъем в области культуры (т. н. "Каролингское возрождение"). Департамент — основная административно-территориальная единица во Франции, введенная во время Великой французской революции (15 января 1790 г.) вместо старых провинций. Название департаменты получали от важных ландшафтных объектов на своей территории (гор, рек и т. д.). 26 февраля 1790 г. страна была разделена на 83 департамента; это устройство распространилось затем на завоеванные в войнах Революции и Империи территории, а также на колонии; империя Наполеона 1 в момент своего апогея насчитывала 130 департаментов; после окончательного падения императора в 1815 г. их число уменьшилось до 86, а затем не раз менялось в разные исторические периоды.

французская империя простиралась от Атлантического океана до греческих морей, от Тахо до Эльбы. — Омывая западное побережье Европы (в том числе и Францию) Атлантический океан действительно как бы служил западной границей империи Наполеона.

Под греческими морями здесь, видимо, понимается Ионическое море, в акватории которого лежат Ионические острова, отошедшие к Франции по Тильзитскому миру (1807), но вскоре захваченные Англией.

Тахо — река в Испании и Португалии, крупнейшая на Пиренейском полуострове (длиной 1006 км); берет начало в горах Универ-салес, пересекает Новокастильское плоскогорье и Португальскую низменность и впадает в Атлантический океан; упомянута здесь как главная река Испании, находившейся в вассальной зависимости от Империи.

Эльба (Лаба) — река в Чехии и Германии, длиной 1165 км; берет начало в Судетских горах, протекает по равнине Северной Чехии, через восточные отроги Рудных гор и гор Саксонской Швейцарии, затем по Среднеевропейской равнине и впадает в Северное море; в ее бассейне находились самые восточные вассальные государства Империи — члены Рейнского союза и Саксония.

20 марта 1811 года сто один пушечный выстрел возвестил его подданным, что у властителя мира появился наследник. — Имеется в виду Наполеон Франсуа Жозеф Шарль Бонапарт (1811–1832) — сын Наполеона и Марии Луизы; при рождении получил титул Римского короля; после первого отречения отца в 1814 г. был перевезен в Вену, в замок Шёнбрунн, где фактически жил в почетном плену. После своего второго отречения в 1815 г. Наполеон 1 провозгласил своего сына императором, и, хотя этот титул не давал ребенку никаких прав и не был признан державами, бонапартисты считали его законным государем Наполеоном II. В 1817 г. договор между противниками Наполеона лишил мальчика наследственных прав на Парму. Дед, император Франц, взамен даровал ему 22 июля 1818 г. титул герцога Рейхштадтского, но не признал его членом императорской фамилии и не дал звания эрцгерцога. Юноша с двенадцати лет числился на военной службе, серьезно изучал военное дело и дослужился до чина майора; умер он от туберкулеза.

Салютом из ста одного выстрела объявлялось рождение наследника французского престола.

Рейнский союз, протектором которого он стал… — Рейнский союз (иначе Рейнская конфедерация) — объединение ряда германских государств под протекторатом Наполеона I, созданное в соот-

23-1817 ветствии с договором 1806 г., который был заключен наполеоновской Францией с шестнадцатью государствами Западной и Южной Германии; позднее к нему присоединились еще двадцать германских государств; страны союза были фактически вассалами Франции, и он распался осенью 1813 г. после битвы под Лейпцигом и вытеснения французов из Германии.

Италия, королем которой он стал… — На севере Италии после завоеваний Наполеона в 1796–1797 гг. возникло несколько вассальных республик, которые были объединены в 1802 г. в Итальянскую республику, включавшую в Северной Италии области Ломбардия и Венеция, а в Средней — Романью и Модену; президентом ее стал Наполеон. 17 марта 1805 г. республика была преобразована в королевство, и государем его стал Наполеон (он короновался в Милане, столице нового королевства, 26 мая 1805 г.). Это королевство существовало до 1813 г.

разве Сенат своим решением не разделил национальную гвардию на три разряда… — Сенат — высшее коллегиальное учреждение Франции в 1800–1814 гг., в значительной степени имевшее декоративное значение; было создано по республиканской конституции VIII года, принятой после установления личной власти Бонапарта и формально сохранившейся при Империи. Первые 60 членов Сената были назначены специальной комиссией, и в дальнейшем сенаторы сами должны были путем кооптации довести свой состав до 80 человек, а затем выбирать новых членов взамен выбывших. Функции Сената были весьма ограничены: в основном избрание высших государственных чиновников (в том числе консулов) и членов Законодательного корпуса и утверждение или отмена актов, противоречащих конституции, в случае их обжалования другими государственными учреждениями.

При установлении в XII году (1804) Империи Наполеон еще больше ослабил самостоятельность Сената, введя в него принцев императорского дома, всех высших сановников и тех граждан, которых он считал достойными этого. Функции Сената были дополнены обязанностью проверять законность арестов граждан, обвиняемых в государственных преступлениях, а также законность актов, ограничивающих свободу прессы.

Национальная гвардия — часть вооруженных сил Франции, гражданская милиция, возникшая в первые месяцы Великой французской революции (летом 1789 г.) в противовес королевской армии и просуществовавшая до 1872 г. Национальные гвардейцы, сохраняя при себе оружие, продолжали жить дома, заниматься своей основной профессией и время от времени призывались для несения сторожевой службы (обычно в порядке очередности, а в чрезвычайных ситуациях — все без исключения).

гигантской армии, продвигающейся к Неману… — Речь идет о громадных военных силах, которые Наполеон к июню 1812 г. сосредоточил в Пруссии и Польше для войны с Россией. Различные исторические источники допускают значительные расхождения в подсчетах этих сил: приблизительно от 400 до 680 тысяч человек. Чаще всего численность армии, вторгшейся под началом императора в Россию через Неман, оценивается в 420 тысяч человек. Неман (лит. Нямунас; белорус. Нёман, Неманец) — река в Белоруссии и Литве (частично по границе с Калининградской областью в России), длиной 937 км; берет начало к югу от Минской возвышенности и впадает в Куршский залив Балтийского моря; после

1807 г. служил границей между Российской империей и образованным Наполеоном Великим герцогством Варшавским.

не располагает он сотней когорт, насчитывающих по тысяче солдат каждая? — Когорта — здесь: подразделение французской национальной гвардии, соответствующее пехотной роте.

Декрет об образовании когорт гренадер, стрелков и городской стражи национальной гвардии, в которые включались французы в возрасте от 20 до 60 лет, был издан 5 апреля 1813 г.

к самой огромной армии, какой не видел мир даже во времена Лт-тилы… — Аттила (ум. в 453 г.) — с 434 г. предводитель кочевого народа гуннов, который вместе с другими племенами в 70-х гг. IV в. начал движение из Предуралья на запад; в его правление гуннский союз племен достиг вершины могущества; в 40-х гг. V в. он совершил ряд опустошительных походов на территорию Восточной Римской империи и добился уплаты огромной ежегодной дани; во время похода на Запад, в Галлию, был разбит в битве на Каталаунских полях (451); в 452 г. подошел к Риму, но отступил после получения выкупа.

Россия клятвенно обещала быть вечной союзницей Франции и вести войну с Англией. — Имеется в виду одно из условий Тильзитского мира (см. примеч. к с. 358).

положит конец тому пагубному влиянию, которое вот уже пятьдесят лет московское правительство оказывает на дела в Европе. — Политика России как великой державы во второй пол. XVIII в. достаточно часто вступала в противоречие с интересами Франции: Франция, например, выступала против разделов Польши, в которых участвовала Россия; Франция была традиционной союзницей Турции и Швеции, с которыми часто воевала Россия; наконец, Россия, в соответствии со своими экономическими интересами, чаще ориентировалась на союз с Англией, чем с Францией, что было особенно неприятно для Наполеона, видевшего в "коварном Альбионе" своего главного врага.

достигнув берегов той самой реки, где три года назад Александр клялся ему в вечной дружбе… — То есть реки Неман, на которой стоит город Тильзит, где был подписан Тильзитский мир. Александр I (1777–1825) — российский император, старший сын Павла I, вступивший на престол в 1801 г. после убийства его отца в результате дворцового переворота; был женат на Луизе Марии Августе (Елизавете Алексеевне), дочери маркграфа Баденского; первая половина его царствования прошла под знаком умеренно-либеральных реформ; в области внешней политики он вначале лавировал между Англией и Францией; в 1805–1807 гг. участвовал в третьей и четвертой коалициях против наполеоновской Франции; подписал Тильзитский мир 1807 г.; в его царствование к России были присоединены Грузия, Финляндия, Бессарабия, Азербайджан; в начале Отечественной войны 1812 г. был в действующей армии, но из-за неспособности руководить военными действиями покинул ее и назначил главнокомандующим М.И.Кутузова; в 1813–1814 гг. возглавил антифранцузскую коалицию европейских держав; 31 мая 1814 г. вступил в Париж во главе союзных армий; был одним из руководителей Венского конгресса и одним из организаторов Священного союза (1815); во внутренней политике последнего десятилетия своего царствования стал на путь реакции; в конце жизни усилилось его влечение к мистицизму.

23*

где он вместе с русским царем мечтал о завоевании Индии и сокрушении английского могущества… — Мысль сокрушить экономическое, а следовательно, и политическое влияние Англии, отняв у нее Индию, богатейшую колонию, владела Наполеоном с 1798–1799 гг., со времени похода в Египет, откуда он надеялся достичь Индостанского полуострова. В 1800 г., в период краткосрочного союза с Россией, начал приобретать реальные очертания другой его план — наступление русско-французской армии на Индию через Каспийское море и Иран. В России к этому походу уже были сделаны первые приготовления. Однако император Павел I (1754–1801; правил с 1796 г.) был убит гвардейскими офицерами, что отразило недовольство русского дворянства союзом с Францией, и его смерть разрушила все предприятие.

Идея о совместном с Россией ударе по Индии вновь возникла у Наполеона в 1807–1808 гг. после заключения союза с Александром 1 в Тильзите. На этот раз речь шла о наступлении через Турцию, с базой в Константинополе. Этот план, в котором намечались даже конкретные сроки операции, был сообщен Наполеоном Александру в письме от 2 февраля 1808 г. Однако конкретного воплощения эти проекты не имели.

Мысль дойти до Индии через Россию (впрочем, весьма неопределенную) Наполеон высказывал и накануне Отечественной войны 1812 г. О планах, которые Наполеон предлагал Александру 1 осуществить вместе с ним, рассказано в романе Дюма "Парижские могикане" (часть III, глава XXII под названием "Разрушь Карфаген!").

император стал читать свою судьбу в Русской кампании… — Имеется в виду кампания 1812 г. — поход Наполеона I в Россию, начавшийся переправой через Неман в ночь с 23 на 24 июня 1812 г. и отмеченный Бородинским сражением, вступлением в Москву, уходом из Москвы, сражениями под Тарутином, Малоярославцем, Красным и у Березины, выигранными Кутузовым, гибелью Великой армии и возвращением Наполеона в Париж в декабре 1812 г. Уничтожение Великой армии в России действительно предопределило гибель через полтора года наполеоновской империи и судьбу самого Наполеона.

Но то были вовсе не три огненных слова из неведомого языка, начертанные на стенах пиршественного зала… — Здесь имеется в виду эпизод из библейского описания гибели Валтасара, сына последнего вавилонского царя Набонида, при взятии столицы страны персами в 539 г. до н. э. На пиру, устроенном Валтасаром во время осады города, он и его приближенные стали пить вино из священных сосудов, захваченных ранее в Иерусалимском храме, и славить языческих идолов; и тогда персты невидимой руки вывели на стене слова: "Мене, мене, текел, упарсин". Прочитать и объяснить эти слова не смогли все вавилонские мудрецы, но иудейский пророк Даниил растолковал их как предзнаменование скорой гибели царя: "Мене — исчислил Бог царство твое и положил конец ему; Текел — ты взвешен на весах и найден очень легким; Перес — разделено царство твое и дано Мидянам и Персам" (Даниил 5: 26–28). В ту же ночь столица была взята, а Валтасар убит.

продвигались вперед по той самой пустыне, которая за сто лет до того не смогла накормить Карла XII и двадцатитысячное шведское войско… — Карл XII (1682–1718) — король шведский с 1697 г., знаменитый полководец; проводил политику абсолютизма и великодержавия, руководил шведской армией в Северной войне (1700–1721); одержал победу над Данией, нанес русским поражение под Нарвой (1700), в 1701–1706 гг. разбил войска Августа II Польского и принудил его отречься от польского престола; в 1708 г. вторгся в пределы России; 8 июля 1709 г. потерпел поражение в Полтавской битве и бежал в Турцию; в 1715 г. вернулся на родину; убит при осаде норвежской крепости Фредрикстен (по некоторым данным, это убийство было организовано английской разведкой). В результате его авантюристических действий разбитая в Северной войне Швеция лишилась своих владений в Прибалтике и Северной Германии и потеряла свое положение великой державы.

от Немана до Витебска армии Наполеона шли вперед при зареве неутихающих пожаров… — Перейдя русскую границу, французская армия сразу же попала в тяжелое положение. Бездорожье, быстрое продвижение войск и недостаток транспорта привели к тому, что стало невозможным снабжать армию из богатейших тыловых складов, сосредоточенных в Пруссии и Польше. Войскам было приказано обеспечивать себя самим за счет реквизиций. Изъятие запасов у местных жителей в Литве, Белоруссии и западных губерниях России проходило насильственно и беспощадно. Ответом было народное сопротивление (особенно в коренных русских губерниях) и новые насилия. К продовольственным трудностям добавились погодные условия. Жара, стоявшая в начале похода, сменилась холодом и дождями. Армия Наполеона таяла: из 420 тысяч человек, перешедших Неман, до Витебска дошли только 255 тысяч. Людские потери дополнились массовым падежом лошадей. В Вильну император пробыл с 26 июня по 16 июля, а в Витебске — с 28 июля по 12 августа.

вызвал графа Дарю… — Дарю, Пьер Брюно, граф (1767–1829) — французский государственный деятель и литератор; занимал должности члена Трибуната, государственного советника, генерал-интенданта, государственного секретаря; ведал вопросами снабжения при подготовке похода в Россию; с 1819 г. член Палаты пэров; был избран во Французскую академию (1806); автор "Истории Венецианской республики" и других сочинений.

повернувшись к Мюра ту, он продолжил… — Мюрат, Иоахим (1767–1815) — французский военный деятель, маршал Франции (1804), герцог Бергский, Юлихский и Клевский (1806), король Неаполитанский (1808); был женат на сестре Наполеона I — Каролине; один из талантливейших сподвижников Наполеона; выдающийся кавалерийский военачальник; сын трактирщика, начавший службу солдатом; участник подавления восстания роялистов в Париже в 1795 г.; с 1796 г. генерал; участвовал во всех наполеоновских войнах; в 1808 г. подавил восстание в Мадриде; во время похода на Россию командовал резервной кавалерией и потерпел поражение под Тарутином; после отъезда Наполеона во Францию командовал отступавшей наполеоновской армией; в 1813 г. участвовал в сражениях под Дрезденом и Лейпцигом; в 1814 г. вступил в тайный союз с Австрией и Великобританией, однако, не получив поддержки на Венском конгрессе, в период Ста дней перешел на сторону Наполеона, потерпел поражение и лишился трона; совершил высадку в Калабрии, чтобы вернуть себе престол, был схвачен, осужден австрийским военным судом и расстрелян.

Пусть наши орлы опустятся здесь… — Изображение орла, эмблемы Наполеона, крепилось на древках знамен французской армии.

былой его гений, гений первых дней, ге/шй Аркольского моста, Пирамид и Маренго… — Арколе — селение в Северной Италии на берегу реки Альпоне, близ которого 15–17 ноября 1796 г., во время Итальянской кампании 1796–1797 гг., произошли бои между французскими и австрийскими войсками, окончившиеся победой французов. На штурм Аркольского моста, ключевого пункта австрийской позиции, французов повел со знаменем в руках сам Бонапарт. Битва у Пирамид — сражение 21 июля 1798 г. (во время Египетской экспедиции 1798–1801 гг.), в котором Бонапарт разбил мамлюкское войско, в результате чего французская армия заняла Каир.

подобно Вечному жиду, он отмечен роковой печатью… — Вечный жид — герой средневековой легенды, осужденный на вечное скитание за то, что он не дал Иисусу Христу, изнемогавшему на пути к Голгофе под тяжестью креста, отдохнуть у его дома; легенда называет его Картафилом, Агасфером, а также Исааком Лакедемом; его истории посвящен роман Дюма "Исаак Лакедем" (1853).

Четырнадцатого августа Наполеон настигает его и сражается с ним под Красным… — Красный (иногда в литературе называется Красное) — в царской России уездный город в Смоленской губернии, на главной дороге в Белоруссию и Литву, в 50 км к юго-западу от Смоленска; ныне поселок, центр Краснинского района Смоленской области РФ.

13 августа Наполеон направил главные свои силы на Красный, намереваясь отрезать от Смоленска русские армии. 14 августа 15-тысячный французский кавалерийский авангард под командованием Мюрата столкнулся у Красного с 7-тысячной пехотной дивизией генерала Д.П.Неверовского (1771–1813). Русские задержали французскую кавалерию, а затем организованно отступили, не допустив прорыва французов в тыл.

18 августа он выбивает русских из пылающего Смоленска… — Смоленск — древний славянский город в 350 км к западу от Москвы; известен с 863 г., окончательно вошел в состав России в сер. XVII в.; важнейшая ее крепость на западной границе.

Сражение за Смоленск происходило 16–18 августа 1812 г. Воспользовавшись нерешительностью русских, Наполеон с главными силами (180 тысяч) переправился через Днепр, намереваясь выйти в тыл противника, занять Смоленск и отрезать русские войска от Москвы. Однако упорное сопротивление дивизии Неверовского у Красного задержало французский авангард на сутки. Первые атаки французов на Смоленск были отбиты, но русский командующий Барклай-де-Толли решил оставить город ради сохранения армии. 17 августа французы начали штурм города, где оставленные для прикрытия отхода войска сопротивлялись до ночи 18 августа, а затем присоединились к главным силам. Французы потеряли под Смоленском 20 тысяч человек, русские — около 10 тысяч.

30августа он овладевает Вязьмой… — Вязьма — город в Смоленской области РФ, на реке Вязьма (приток Днепра). В Вязьме, где русский арьергард, отступавший с боями, сжег продовольственные склады, французы не задержались и 2 сентября вошли в Гжатск.

русская армия под командованием победителя турок ждет его под Бородином на берегах речки Колочь. — Имеется в виду Кутузов (Голенищев-Кутузов), Михаил Илларионович (1745–1813) — великий русский полководец, граф, светлейший князь Смоленский, генерал-фельдмаршал (1812), сподвижник А.В.Суворова; первый из четырех русских генералов, имевших все четыре степени высшего военного ордена Святого Георгия; отличился во время русско-турецких войн 1768–1774 (бои при Рябой могиле, Ларге, Кагулеидр.) и 1781–1791 гг. (штурм Измаила и сражения при Бабадаге и Мачине), когда он получил генеральский чин и дважды был тяжело ранен; в 1805 г. главнокомандующий русской армии в войне с Наполеоном; искусно вывел свои войска из-под удара и угрозы окружения после сдачи австрийской армии под Ульмом; после Аустерлица впал в немилость и был уволен в отставку; в 1811–1812 гг. главнокомандующий в войне с Турцией; в 1812 г. окружил и разгромил турецкую армию и заключил выгодный для России Бухарестский мир, особенно необходимый накануне наполеоновского нашествия; в августе 1812 г., вопреки воле императора Александра, но по единодушному желанию дворянства, армии и народа был назначен главнокомандующим всех русских сил; показал себя выдающимся стратегом: продолжая отступление, растягивал коммуникации Наполеона и изматывал французскую армию; после Бородинского сражения проявил огромное гражданское мужество, решив на свою ответственность сдать Москву без нового боя, который проходил бы в невыгодных для русских войск условиях. Бородинское сражение произошло 7 сентября 1812 г. Французской 135-тысячной армии под командованием Наполеона противостояла 132-тысячная русская армия под командованием Кутузова. 1-я и 2-я русские армии, отступавшие от Смоленска, сосредоточились 2 сентября у села Бородино. Хотя Кутузов понимал, что силы французов неуклонно уменьшались по мере продвижения в глубь страны, он, уступая требованиям армии, общества и императорского двора, был вынужден принять здесь бой. В кровопролитном сражении французы потеряли 58 тысяч человек, а русские — 44 тысячи, однако оно окончилось без решительного результата. Наполеону не удалось выполнить свой план прорыва русского фронта и окружения русской армии. После боя французские войска, занявшие ключевые пункты русской обороны, были отведены на исходные позиции. Русская армия не допустила своего разгрома, но ввиду больших потерь вынуждена была отступить. Однако обе стороны объявили Бородино своей победой. Из-за отсутствия резервов Кутузов не стал продолжать сражение и отвел русскую армию сначала к Можайску, а затем к Москве. Не встречая более серьезного сопротивления, Наполеон продвинулся к Москве и занял город.

Колочь (или Колоча) — правый приток Москва-реки; на ней стоит Бородино.

г-н де Боссе доставляет емупортрет его сына, написанный Жераром… — Боссе, Луи Франсуа Жозеф де (1770–1835) — племянник епископа, до Революции готовившийся к церковной карьере; Наполеоном был назначен префектом дворца Тюильри и камергером; в 1810 г. стал бароном; в апреле 1814 г. последовал за Марией Луизой в Вену и вернулся лишь в мае 1815 г.

Жерар, Франсуа (1770–1837) — французский художник, барон, автор полотен на историческую тему и многочисленных портретов знаменитых людей, царствующих особ и членов их семей (как Бонапартов, так и Бурбонов).

император впадает в ту мрачную меланхолию, какую знавали Цезарь и Карл Великий… — Цезарь, Гай Юлий (102/100 — 44 до н. э.) — древнеримский полководец, политический деятель и писатель, диктатор; был убит заговорщиками-республиканцами. Античные биографы Цезаря отмечают твердость его духа, решительность, готовность поступать по-своему даже вопреки неблагоприятным знамениям. Об этом пишут древнеримский историк Светоний (Гай Светоний Транквилл; ок. 70 — ок. 140), автор сочинения "Жизнь двенадцати цезарей" ("Божественный Юлий", 59, 81,87), и Плутарх ("Цезарь", 39, 57). Однако у диктатора бывали ночные страхи ("Божественный Юлий", 45) и сомнения ("Цезарь", 32).

Что касается душевных качеств Карла Великого (см. примеч. к с. 69), то его приближенный и первый биограф, ученый монах и архитектор Эйнгард (Эгингард; ок. 770 — ок. 840) в своей книге писал: "Превосходя умом и характером всех современных ему властителей, он никогда не отступал перед трудностями, но умел выжидать, не падал духом в несчастье, а среди удач не возносился ложным самообольщением" ("Жизнь Карла Великого", 8).

никогда "Те Deum" не будет куплен столь дорогой ценой. — "Те Deum" (точнее: "Те Deum laudamus" — "Тебе, Бога, хвалим") — христианское благодарственное песнопение.

Тогда он вступает в Москву… — Наполеон вступил в Москву 14 сентября 1812 г.

роковые колебания, каких он не знал 18 брюмера и какие познает в 1814 году в Фонтенбло и в 1815 году в Елисейском дворце! — 18–19 брюмера VI11 года Республики (9—10 ноября 1799 г.) Бонапарт произвел в Париже государственный переворот, разогнал военной силой тогдашнее правительство Франции (Директорию) и представительные учреждения (Совет пятисот и Совет старейшин) и установил режим личной власти. Однако формально республиканское устройство продолжало существовать, и даже после провозглашения Империи в декабре 1804 г. государственные акты издавались первое время от имени Республики.

Фонтенбло — город в 60 км юго-восточнее Парижа (департамент Сена-и-Марна), где находилась загородная резиденция французских королей.

В замке Фонтенбло, где Наполеон I пребывал с 31 марта 1814 г., после тщетных попыток уговорить своих маршалов двинуться на Париж (30 марта Мармон и Мортье подписали соглашение о сдаче столицы союзникам) и после их заявления, что армия не последует за ним, он подписал (4 апреля) свое отречение от престола в пользу сына. Но было уже поздно, ибо собравшийся в Париже Сенат 2 апреля принял решение об отрешении императора от престола, в ночь на 5 апреля маршал Мармон со своим корпусом перешел на сторону союзников, а 6 апреля Сенат призвал на престол Людовика XVIII. Наполеону пришлось подписать окончательный акт отречения и за себя и за сына.

Елисейский дворец, расположенный на Елисейских полях, центральном проспекте Парижа, был построен в 1718 г.; сменив на протяжении XVII1 в. ряд владельцев, в 1793 г. был национализирован; после реставрации Бурбонов отошел в ведение королевского двора; во время Второй республики (1848–1852) впервые стал резиденцией президента Республики; снова стал ею после установления Третьей республики и продолжает ею оставаться по сей день.

В Елисейском дворце 22 июня 1815 г. состоялось подписание нового отречения Наполеона (после Ста дней и битвы при Ватерлоо).

как это делал Цезарь в Галлии… — Галлия — страна, населенная кельтскими племенами галлов, занимавшими области современной Франции, Бельгии, Швейцарии и Северной Италии; в 58–57 гг. до н. э. была завоевана Цезарем, превращена в римскую провинцию и затем подверглась сильной романизации.

он развлекается перепиской с Александром… — Под перепиской с Александром здесь понимаются предложения мира, которые Наполеон трижды направлял из занятой французами Москвы русскому императору Александру I. 18 сентября он просил генерала И.В.Тутолмина (1751–1815), начальника московского Воспитательного дома, включить это предложение в его рапорт в Петербург. 20 сентября 1812 г. личное послание Наполеона отвез в Петербург задержавшийся в Москве помещик И.А.Яковлев, отец писателя-револю-ционера А.И.Герцена. 4 октября 1812 г. в лагерь Кутузова был послан бывший французский посол в Петербурге маркиз Лористон. Он просил дать ему пропуск в Петербург, чтобы отвезти письмо Наполеона. Кутузов отказался дать пропуск, но письмо обещал отослать.

Ни на один мирный демарш Наполеона ответа не последовало. Александр здесь действовал согласно с волей всего народа, не желавшего заключать мир, пСжа враг был на его земле.

Теперь он будет двигаться назад вплоть до Ватерлоо. — В битве при Ватерлоо (населенный пункт в Бельгии, в провинции Брабант, к югу от Брюсселя) 18 июня 1815 г. армия Наполеона была разгромлена войсками Англии, Нидерландов и Пруссии. После этого поражения Наполеон окончательно отрекся от престола и вскоре был сослан на остров Святой Елены.

Двадцать третьего октября Кремль взлетает на воздух. — Накануне ухода французов из Москвы по приказу Наполеона Кремль был поспешно заминирован маршалом Мортье, задержавшимся со своим корпусом в Москве, и с 21 по 23 октября 1812 г. произошло пять взрывов, вызвавших разрушение здания Арсенала, части кремлевской стены, повреждение Никольской и других башен, начало пожара в Грановитой палате и соборах; однако дождь, подмочив фитили, предотвратил полное разрушение московской святыни.

Бог утешит гордость завоевателя тем соображением, что его победила стихия, а нелюди. — Дюма здесь повторяет версию французской историографии о том, что Великую армию погубил мороз. Эта версия была опровергнута в работе героя войны 1812 г., зачинателя партизанского движения, генерала (тогда подполковника) и поэта Д.В.Давыдова (1784–1839) "Мороз ли истребил французскую армию в 1812-м", написанной с использованием французских источников. Наполеон выступил из Москвы 19 октября, в хорошую погоду. Снег выпал только в начале ноября, когда авангард Наполеона — он сам и его гвардия — подходил к Смоленску. За 26 дней отступления до Березины мороз в 15–17° — по одним источникам и в 5–8° — по другим длился (по разным свидетельствам) от 3 до 5 дней. Он не мог серьезно повлиять на войска, выдерживавшие зимние морозы в Голландии и Швейцарии. От Смоленска до Березины Великая армия шла в состоянии полного разложения уже во время оттепели. Великую армию погубили поражения, неустанное преследование русской армией, голод и деморализация — падение дисциплины, грабежи, пьянство.

таков Камбиз, занесенный песками Аммона… — Камбиз II (Камбис, Камбуджия) — древнеперсидский царь династии Ахеменидов, сын Кира II Великого; правил в 530–522 до н. э.; в 525 г., разгромив египтян и взяв в плен фараона, сам стал египетским царем и основал новую, XXVII династию; в 524 г. вторгся в страну Куш (Нубия, к югу от Египта), потерпел там поражение и вернулся в Египет, где вспыхнуло восстание против персидского господства; подавив его, стал готовиться к новому походу на Куш, но получил известие о восстании против него в Персии и отправился туда; умер в пути при загадочных обстоятельствах.

Аммон (Амон) — храм и оракул египетского бога Аммона в оазисе Сива, находящемся в пустыне западнее дельты Нила; туда, будучи в Египте, специально отправился в свое время Александр Македонский; предание гласит, что Камбиз II, стремясь завоевать Африку, послал пятидесятитысячную армию, чтобы она, пройдя пустыню и достигнув оазиса, сожгла храм; но в пустыне поднялся сильнейший ветер, и вся армия была поглощена песками.

таков Ксеркс, переправляющийся на лодке через Геллеспонт… — Ксеркс I (др. — перс. Хшаяршан; ок. 519–465 до н. э.) — древнеперсидский царь династии Ахеменидов, правил в 486–465 до н. э., сын Дария I; в 486–484 гг. до н. э. подавил восстание египтян; разрушил Вавилон, превратив Вавилонское царство в сатрапию; в 480 г. до н. э. начал поход против Греции, окончившийся поражениями персидского флота при Саламине (480 до н. э.) и Микале (479 до н. э.) и сухопутной персидской армии при Платеях (479 до н. э.); убит в результате дворцового заговора.

О возвращении Ксеркса в Азию на финикийском корабле после поражения в битве при Саламине рассказывает древнегреческий историк Геродот (ок. 484 — ок. 425 до н. э.) в своей "Истории" (VIII, 117–119), подвергая, впрочем, эту версию сомнению.

Геллеспонт (соврем. Дарданеллы) — пролив между Европой (Галлипольским полуостровом) и Азией (полуостровом Малая Азия); соединяет моря Эгейское и Мраморное.

таков Варрон, ведущий обратно в Рим остатки армии, разбитой в сражении при Каннах. — Теренций Варрон — римский консул 216 г. до н. э.; вопреки позиции своих коллег, вступил в битву с Ганнибалом (см. примеч. к с. 75) при Каннах и потерпел поражение (при этом был убит второй консул — Павел Эмилий); после возвращения в Рим удалился от дел.

Канны — селение в Южной Италии, близ побережья Адриатического моря. В состоявшейся здесь битве 2 августа 216 г. до н. э. во время Второй Пунической войны между Римом и Карфагеном (218–201 гг. до н. э.) Ганнибал полностью разгромил римскую армию. Сражение при Каннах вошло в историю военного искусства как пример использования в качестве тактического приема окружение противника и уничтожение его меньшими силами.

она подойдет к Березине, зияющей, словно бездонная пропасть. — Березина — река в Белоруссии, правый приток Днепра, длиною в 613 км. Через эту реку в конце ноября 1812 г. переправлялась отступавшая из Москвы наполеоновская армия, и в результате чрезмерного скопления людей и обозов, общей деморализации и кровопролитных боев французы понесли здесь огромные человеческие потери и утратили значительную часть артиллерии и обозов.

остатки его армии агонизируют в Вильне… — Вильна (Вильно, соврем. Вильнюс) — старинный литовский город, известный с XII в.; с 1322–1323 гг. столица Литовского государства; с 1795 г. — губернский город России; в 1920–1939 гг. находился под властью Польши; ныне столица Литвы; в 1812 г. был центром округа в реорганизованных Наполеоном литовских и белорусских землях и одной из главных баз его армии.

Французская армия (вернее, то что от нее осталось) подошла после поражения на Березине к Вильне 8–9 декабря 1812 г. уже в состоянии полного разложения. Солдаты разгромили склады и начали их грабить. Вечером 9 декабря поступили сведения о подходе казачьих авангардов. Попытки французов организовать сопротивление не удались, и их бегство продолжилось. Солдаты вступившей в Вильну русской армии подобрали на улицах около 40 тысяч трупов.

Наполеон садится в сани и выезжает из Сморгони… — Сморгонь — в царской России местечко в Ошмянском уезде Виленской губернии, на пути из Борисова в Вильну, в 60 км юго-восточнее литовской столицы; ныне город, центр Сморгонского района Гродненской области Белоруссии.

Наполеон уехал из Сморгони 5 декабря 1812 г. вместе с Коленкуром, Мутоном и Дюроком, передав командование армией Мюрату, и в Париж прибыл в ночь с 18 на 19 декабря.

Двенадцатого января 1813 года сенатским решением в распоряжение военного министра предоставляются триста пятьдесят тысяч новобранцев. — Революция возродила во Франции всеобщую воинскую повинность (вместо комплектования армии вербовкой наемников); все взрослое население страны находилось в состоянии реквизиции, т. е. было военнообязанным. По закону 1798 г. призыву подлежали мужчины в возрасте от 20 до 25 лет, за исключением женатых и непригодных к военной службе. Дальнейшее упрочение республики привело к смягчениям воинской повинности. В 1800 г. был разрешен наем заместителей призывников; в 1804 г. был установлен частичный призыв военнообязанных одного возраста по жребию. В 1805 г. Сенат уполномочил императора проводить призывы своими декретами. Призванные оставались под знаменами до окончания войны, а т. к. во время правления Наполеона войны велись непрерывно, то призыв фактически означал пожизненную службу в армии, комплектовавшейся в основном из низов народа.

Пользуясь законом 1805 г., Наполеон проводил призывы в армию ежегодно. Часто он забирал в армию призыв следующего года (так, в 1809 г. были призваны военнообязанные 1810 и 1811 гг.). Постоянно практиковались также наборы военнообязанных, оставленных дома по каким-либо причинам в год их призыва, и зачисление в армию солдат, которые по семейному положению или по слабосилию первоначально направлялись в национальную гвардию. Сенатским решением от 11 января 1813 г. были мобилизованы 150 тысяч человек призыва 1814 г. и 100 тысяч призывов 1809–1812 гг.; кроме того, в кадровую армию были переведены 100 тысяч национальных гвардейцев.

Военным министром Франции в 1807–1814, 1814–1815 и 1815–1816 гг. был Анри Жак Гийом Кларк (1765–1818) — французский военный деятель, по происхождению ирландец, генерал (1793); королевский офицер, перешедший на сторону революции, участник республиканских и наполеоновских войн, один из ближайших соратников Наполеона, от которого он получил титул герцога Фельтрского (1809); после падения Империи служил Бурбонам, но во время Ста дней примкнул к императору; в 1816 г. стал пэром и маршалом, однако вскоре подал в отставку; отличался большой работоспособностью и организаторскими талантами, но запятнал свое имя репрессиями против преданных Наполеону офицеров и массовой чисткой армии после 1815 г.

Десятого марта стало известно о предательстве Пруссии. — Речь идет о вступлении Пруссии в антинаполеоновскую коалицию. Прусское правительство разорвало союз с Наполеоном под влиянием мощного антифранцузского движения в стране и, в частности, в армии. Еще в декабре 1812 г. прусские войска в России заключили с русским командованием конвенцию о нейтралитете и отступили в Восточную Пруссию, где началось освободительное восстание. 22 января 1813 г. прусский король бежал из Берлина, а 22 февраля его представитель заключил в старинном польском городе Калиш договор о союзе с Россией (согласно этому договору, Пруссия восстанавливалась в границах 1806 г., немецкие государства объявлялись независимыми от Наполеона, и союзники обязывались не заключать с ним сепаратных соглашений); 11 марта русские войска вошли в Берлин, а 17 марта Пруссия официальнообъявила войну Франции.

1 мая 1813 года он находился в Люцене… — Люцен (Лютцен) — город в прусской части Саксонии, в 20 км юго-западнее Лейпцига.

двести тысяч ему дала несчастная, почти обессиленная Франция, а остальные пятьдесят тысяч — Саксония, Вестфалия, Вюртемберг, Бавария и Великое герцогство Берг. — Саксония — историческая область Германии, бывшая территория западных славян, захваченная в X в. немецкими феодалами; с 1423 г. курфюршество (государство, правитель которого — князь-избиратель — участвовал в выборах императора); в 30-х гг. XVI в. приняла лютеранство; с последних лет XVII в. до сер. XVIII в. была тесно связана с Польшей, объединяясь личностью единого монарха; участвовала в войнах с революционной Францией, в 1806 г. вступила в союз с Пруссией против Наполеона и после поражения под Йеной (14 октября 1806 г.) перешла на его сторону, вступила в Рейнский союз и стала королевством; по решению Венского конгресса около половины ее территорий отошло к Пруссии; в 1871 г. вошла в Германскую империю. Вестфалия — историческая область между реками Рейн и Везер, первоначально — территория расселения западной ветви германского племени саксов (вестфалов), часть Саксонского герцогства; в кон. XII в. распалась на ряд феодальных владений (Вестфальское герцогство, епископства Мюнстер, Оснабрюк, Падерборн и др.); в 1807 г. образовалось Вестфальское королевство со столицей в Касселе (1807–1813; формально до 1815 г.); созданное по условиям Тильзитского мира, оно было ликвидировано после падения Наполеона; с 1815 г. прусская провинция с главным городом Мюнстером; ныне в составе земли Северный Рейн — Вестфалия ФРГ. Вюртемберг — историческая область на юго-западе Германии, с XIII в. графство, с 1495 г. герцогство; в 1800 г. оккупирован Францией; будучи союзником Наполеона, стал королевством (1806) и вступил в Рейнский союз, значительно расширив свою территорию; в 1805–1813 гг. участвовал в войнах Наполеона; в 1871–1918 гг. входил (формально сохраняя самостоятельность) в Германскую империю; ныне в составе земли Баден-Вюртемберг ФРГ. Бавария — историческая область в Южной Германии, в бассейне Дуная; во время действия романа независимое государство, которое образовалось из герцогства немецкого племени баваров, входившего в империю Карла Великого; в XII в. стала герцогством, а затем курфюршеством в составе Священной Римской империи; участвовала в войнах против революционной Франции; в 1801–1813 гг. выступала на стороне Наполеона, в 1806 г. стала королевством и вошла в Рейнский союз, значительно увеличив свою территорию; в 1813 г. выступила на стороне антифранцузской коалиции; в 1871 г. вошла в Германскую империю, сохранив некоторые свои особые права. Берг — старинное немецкое герцогство на правом берегу Рейна со столицей в Дюссельдорфе; с 1423 г. состояло в унии с герцогством Юлих; в 1614 г. перешло к Пфальц-Нёйбургскому дому; в 1806 г. было уступлено Наполеону и стало великим герцогством, отданным сначала Иоахиму Мюрату, а потом сыну Луи Бонапарта, короля Голландии; с 1815 г. вошло в состав Пруссии.

Антей прикоснулся к земле Франции, этой щедрой и неистощимой матери. — Наполеон сравнивается здесь с древнегреческим мифическим великаном Антеем, сыном бога моря Посейдона и Геи-Земли, который славился своей непобедимостью, но обладал таким свойством лишь до тех пор, пока соприкасался со своей матерью Землей; Гераклу удалось победить Антея, оторвав его от земли.

лишь на одно мгновение он смог устоять, цепляясь за победы при Люцене, Бауцене и Вюршене. — Битва при Люцене произошла 2 мая 1813 г. между 100-тысячной армией Наполеона и 72-тысячной армией русских и пруссаков под командованием князя Витгенштейна и генерала Блюхера. На поле боя присутствовали император России и король Пруссии. Наполеон удерживал пять деревень вблизи Люцена, вокруг которых развернулись боевые действия. В течение дня они несколько раз переходили из рук в руки. Французская пехота построилась в каре и подверглась кавалерийским атакам и обстрелу артиллерией союзников. Ночью, несмотря на сопротивление Блюхера, два союзных монарха приказали отступить. Не располагая кавалерией, французы не могли преследовать противника. Союзники потеряли около 20 тысяч человек, французы — около 18 тысяч.

Бауцен — город в Восточной Германии, в 45 км к северо-востоку от Дрездена, на реке Шпрее. Сражение при Бауцене произошло 20–21 мая 1813 г. В нем участвовало 115 тысяч французов под командованием Наполеона и 100 тысяч русских и пруссаков под командованием Блюхера и Витгенштейна. Союзники имели прочные позиции в Бауцене и его окрестностях, их фронт был защищен рекой Шпрее. 20 мая Наполеон форсировал Шпрее и после кровопролитной схватки захватил Бауцен, вытеснив союзников из первой линии обороны.

21 мая французы атаковали вторую линию обороны, расположенную возле Вюршена (селения в 10 км к востоку от Бауцена), корпус маршала Нея охватил правый фланг союзников и выбил их с занятых позиций. Однако нехватка кавалерии и здесь помешала Наполеону развить успех, и союзники организованно отступили. Французы потеряли за два дня 13 тысяч убитыми и ранеными, а их противники — 15 тысяч.

Там он оставляет на поле поя двух своих вернейших сподвижников — Дюрока и Бессьера… — Дюрок, Жеро Кристоф Мишель (1772–1813) — французский военачальник; сблизился с Бонапартом в Тулоне, участвовал в походах в Италию и Египет; после 18 брюмера стал бригадным генералом, затем — дивизионным; сражался под Аустерлицем, Эслингом, Ваграмом; пожалован титулом герцога Фриульского; исполнял ряд дипломатических миссий и был маршалом императорского двора; пользовался полным доверием Наполеона; был смертельно ранен в битве при Бауцене. Бессьер, Жан Батист (1768–1813) — маршал Франции (1804), выдающийся начальник кавалерии; участник республиканских и наполеоновских войн; в 1808 и 1811 гг. сражался в Испании, был губернатором Старой Кастилии и Леона и заслужил уважение даже самых ярых противников Франции; в кампании 1809 г. отличился во многих боях (в том числе победой над австрийской кавалерией при Ландсхуте); пожалован титулом герцога Истрийского; в 1812 г. командовал гвардейской кавалерией; в кампании 1813 г. в Германии командовал всей конницей армии Наполеона и был убит во время разведки накануне битвы при Люцене; отличался честностью, гуманностью и бескорыстием и был настолько любим войсками, что смерть его на некоторое время скрыли от солдат.

со стороны французов производится сто семнадцать тысяч пушечных выстрелов, что на сто одиннадцать тысяч больше, чем при Маль-плаке. — Мальплаке — селение во Франции, в департаменте Нор, около бельгийской границы, в районе которого 11 сентября 1709 г., во время войны за Испанское наследство (1701–1714), произошло сражение между 90-тысячной французской армией маршала Виллара (1653–1734) и 117-тысячной англо-австро-нидерландскими войсками принца Евгения Савойского (1663–1736) и герцога Мальборо (1650–1722) — самое кровопролитное сражение XVIII в. Французы вынуждены были отступить с поля битвы, потеряв около 14 тысяч человек; союзники-победители потеряли 24 тысячи.

При Мальплаке у французов было 60 пушек, а у союзников — 100. При Лейпциге соответственно 600 и 1 400.

О Карл Великий! Вот еще один из твоих пэров уснул мертвым сном во втором Ронсевальском ущелье: Понятовский утонул в Эльстере!.. — Понятовский, Юзеф Антоний, князь (1763–1813) — польский военный и политический деятель, происходивший из высшей аристократии, племянник польского короля Станислава Августа Понятовского (правил в 1764–1795 гг.); в 1778–1789 гг. служил в австрийской армии и получил чин полковника; с отличием участвовал в боях против России в 1792 г. и в национальном восстании 1794 г., после чего до 1798 г. был в эмиграции; в 1806 г. во время войны с Францией формировал по поручению прусского короля в Варшаве польские войска, но, получив обещание Наполеона передать ему польскую корону, перешел на его сторону; с 1807 г. военный министр Великого герцогства Варшавского, участвовал в 1809 г. в войне с Австрией; во время нашествия Наполеона на Россию командовал польским корпусом в составе трех дивизий, из которых вернулись всего две тысячи человек; с заново сформированным корпусом сражался в 1813 г. на стороне Наполеона в Германии; за успешные действия во время сражения при Лейпциге получил маршальский жезл; при отступлении от Лейпцига командовал арьергардом и был ранен; будучи отрезан от главных сил и не желая сдаваться, пытался переплыть реку Эльстер и утонул.

Дюма сравнивает здесь Понятовского с героем французского народного эпоса — легендарным графом Роландом, племянником и одним из пэров Карла Великого (см. примеч. к с. 68), павшим, как повествует "Песнь о Роланде", в Ронсевальском ущелье (в соврем, департаменте Атлантические Пиренеи) в неравном бою с испанскими маврами; легенда о Роланде основана на реальном историческом событии — гибели арьергарда армии Карла Великого от рук басков в 778 г.

Пэр — здесь: средневековый титул представителей высшей знати Французского королевства, по отношению к которым сам король мог быть лишь первым среди равных (фр. pair — "равный") и которые имели право избирать королей.

По прибытии 23 сентября в Эрфурт… — Эрфурт — город в Германии, в бассейне Эльбы, на реке Гера; административный центр одноименного округа; старинное поселение, с IX в. служившее местом торгового обмена между славянами и франками; с XIII в. находился в зависимости от Майнцского епископства; в 1803–1806 гг. принадлежал Пруссии; в 1806 г. был занят французами; после падения наполеоновской империи вернулся в состав Пруссии и вместе с нею в 1871 г. вошел в состав Германской империи.

встретила на своем пути австро-баварскую армию, стоявшую перед Гянау и преградившую дорогу на Франкфурт. — Ганау (Ханау) — город в Германии, в земле Гессен на реке Майн, ныне — промышленный восточный пригород Франкфурта-на-Майне, речной порт. Франкфурт (Франкфурт-на-Майне) — город в Германии в земле Гессен, по обоим берегам реки Майн, близ ее впадения в Рейн; в 1806–1813 гг. входил в состав Рейнского союза, с 1815 г. — вольный город Германского союза, в 1866 г. вошел в состав Пруссии. Сражение при Ганау, в котором, помимо австрийских и баварских войск, участвовали казачьи отряды, происходило 30–31 октября 1813 г. Несмотря на то что французы превосходили противника численностью почти в два раза, пробиться им удалось с огромным трудом: Наполеон потерял до 15 тысяч убитыми и ранеными и 10 тысяч пленными; потери союзников доходили до 9 тысяч.

6–7 ноября переправились через Рейн. — Рейн — одна из самых больших рек Европы (длина 1320 км); протекает по территории Швейцарии, княжества Лихтенштейн, Австрии, Германии, Нидерландов; начало берет в Альпах, впадает в Северное море.

какая может быть связь между современным Цезарем, новым Ганнибалом… — Ганнибал (247/246-183 до н. э.) — карфагенский полководец и государственный деятель, непримиримый враг Рима; с 225 г. до н. э. командовал карфагенской конницей в Испании; с 221 г. до н. э. главнокомандующий карфагенской армией; в 219 г. до н. э. спровоцировал Вторую Пуническую войну (218–201 до н. э.), напав на союзников Рима; в 218 г. до н. э. с большой армией перешел через Альпы и, вторгнувшись в Цизальпинскую Галлию и Италию, одержал ряд побед; в 216 г. до н. э. выиграл знаменитую битву при Каннах; с 212 г. до н. э. уступил инициативу в войне римлянам; в 207 г. до н. э. шедшая на помощь Ганнибалу армия его брата была разгромлена; в 203 г. до н. э. отозван на родину для ее защиты от высадившейся в Африке римской армии; в битве при Заме (202 до н. э.) был разбит римлянами, что вынудило Карфаген принять условия мира, предложенные противником; после войны возглавлял управление Карфагеном; в 195 г. до н. э., подозреваемый римлянами в подготовке новой войны, бежал в Сирию к царю Антиоху III и стал его военным советником; после поражения Антиоха в войне с Римом победители потребовали выдачи Ганнибала, вынудив его искать убежища в Армении, затем в Вифинии; узнав, что вифинский царь готов выдать его Риму, принял яд.

Сегодня вся Европа идет против нас. — Первоначально в шестую коалицию европейских государств (1813–1814) против Франции входили Англия, Пруссия и Россия, затем к ним присоединились Австрия и Швеция, а после битвы под Лейпцигом — Бавария и Саксония.

76… То было постановление префекта… — Префект — во Франции с 1800 г. главное должностное лицо и представитель центральной власти в департаменте, глава местной администрации, включая полицию.

кантон Виллер-Котре… — Кантон — низовая административно-территориальная единица во Франции.

77… этот Цезарь, этот император, этот полубог… — Имя Цезарь было семейным прозвищем императоров первой римской династии Юлиев-Клавдиев, и в дальнейшем оно вошло в титулатуру императоров не только Рима, но и Священной Римской империи (нем. Keiser). Здесь оно употреблено именно в этом смысле.

78… паломничество в монастырь Богоматери Льесской… — Льес — селение в департаменте Эна, в 15 км к северо-востоку от города Лана; известно церковью Богоматери Льесской, построенной в XIII в. в готическом стиле; место паломничества начиная с XII в. Хранившаяся в церкви статуя Богоматери (XII в.) считалась чудотворной. Паломников привлекала сюда также картина с изображением Девы Марии, подаренная королем Людовиком XIII (1601–1643) и королевой Анной Австрийской (1601–1666).

79… прозвонили "Анжелюс"… — "Анжелюс" — в католичестве особая молитва, обращенная к Богоматери и начинающаяся со слов "Ап-gelus Dei" (лат. "Ангел Божий" — во французском произношении "Анжелюс"); читается трижды в день — в 6 утра, б полдень и в 6 вечера. Тем же словом обозначается особый колокольный звон, подающий сигнал к этой молитве.

82… Мэра Виллер-Котре звали Никола Брис Мюссар. — Мюссар, Никола Брис — историческое лицо, мэр Виллер-Котре в кон. XVIII — нач. XIX в.

даже аббат Грегуар не смог бы ответить красноречивее! — Грегуар, Луи Хризостом (1767–1835) — аббат, друг семьи Дюма; служил в Виллер-Котре, но в 1793 г. был отстранен от своей церковной должности; открыл в 1810 г. в Виллер-Котре коллеж, который будущий писатель посещал в 1811–1813 гг. Став викарием, аббат Грегуар продолжал преподавать юному Александру латынь.

Дюма с большим уважением рассказывает о нем в главе XXVI своих "Мемуаров".

пошли за Иро, пусть придет отведать со мной яичницу на сале. — Иро, Антуан Никола (1766–1836) — органист в Виллер-Котре, у которого Дюма в возрасте от 9 до 12 лет пытался учиться игре на скрипке.

83 Лекосс, Жан Жозеф (1776–1838) — врач и хирург в Виллер-Котре; именно он как акушёр принял новорожденного Дюма.

85… юношу можно было бы назвать живым соперником Ганимеда или

Аполлона. — Ганимед — в древнегреческой мифологии сын дарданского царя Троя, за свою красоту похищенный Зевсом и взятый на небо, где он стал любимцем и виночерпием царя богов.

Аполлон — в греческой мифологии сын Зевса и богини Лето (Латоны), бог солнечного света, прорицатель и покровитель искусств;

изображался прекрасным юношей — высоким, стройным и длинноволосым.

86… у тебя никталопия. — Никталопия (от гр. nuktos — "ночь" и ops — "видение") — способность видеть в темноте, присущая некоторым видам животных, а также отдельным людям (как результат расстройства зрения).

87… был вынужден служить в почетной гвардии. — В начале 1813 г., восстанавливая армию после разгрома в России, Наполеон сформировал четыре полка т. н. почетной гвардии, в которые включались молодые люди из состоятельных слоев населения. Экипировку и оружие они приобретали за свой счет и должны были служить своего рода заложниками, отвечающими за верность их семей императорскому режиму.

Господин Девиолен… отличался суровым выражением лица… — Девиолен, Жан Мишель (1765–1831) — реальное историческое лицо; был женат вторым браком на двоюродной сестре матери Дюма и имел от нее четырех детей; служил инспектором лесов в Виллер-Котре, а с 1823 г. — управляющим лесными угодьями герцога Орлеанского. Дюма был очень привязан к нему и его семейству.

ливень их затопил бы все хлеба на равнине Сен-Реми. — Это место находится у северо-восточной окраины Виллер-Котре.

88… дойдя до того места в парке, что именуется Фазаньим двором… — Во времена короля Франциска 1 на западной окраине парка Виллер-Котре располагался фазаний питомник.

89… Господь при крещении даровал двум матерям имена святых женщин. — Имя Мари представляет собой французский вариант Марии — имени Богоматери, а имя Мадлен — французский вариант Магдалины, второй части имени святой Марии Магдалины (Марии из Магдалы).

90… вино и лень на равных владели сердцем Фигаро… — Фигаро — герой трилогии французского драматурга Пьера Огюстена Карона Бомарше (1732–1799) "Севильский цирюльник, или Тщетная предосторожность" (1775), "Безумный день, или Женитьба Фигаро" (1784) и "Преступная мать, или Новый Тартюф" (1792), умный и плутоватый слуга; при своем первом появлении в комедии "Севильский цирюльник" Фигаро занят сочинением песенки "Лень и вино — мои две страсти: они мне сердце рвут на части…" (I, 2; пер. стихов Т.Л.Щепкиной-Куперник).

столь же полные отчаяния, как кучки иудеев, плакавших на берегах Евфрата… — Разгромив в 586 г. до н. э. Иерусалим, вавилонский царь Навуходоносор И переселил в Вавилон вождей, ремесленников и воинов еврейского народа (т. н. "вавилонский плен" древних евреев). В начальных строках библейского псалма 136 так говорится о страданиях плененных: "При реках Вавилона, там сидели мы и плакали, когда вспоминали о Сионе" (Псалтирь, 136).

Евфрат (араб. Шатэль-Фурат) — крупнейшая река Передней Азии; протекает по территории Турции, Сирии и Ирака и впадает в Персидский залив; долина Евфрата вместе с долиной Тигра, сливающегося с ним недалеко от устья, была в древности центром вавилоноассирийской цивилизации; на берегах реки располагался древний Вавилон.

Мэр, опоясанный шарфом… — Со времен Революции шарф цветов национального флага (носился в виде пояса или завязывался через плечо) был атрибутом и символом полномочий некоторых должностных лиц и непременно надевался ими при официальном исполнении своих обязанностей, а также по случаю торжественных церемоний.

92… перед Лрамоном прошли жеребьевку три деревниБурсонн, Кореи и Данплё. — Название деревни Арамон пишется по-французски Haramon, поэтому в списке она не была первой.

Кореи лежит в 9 км к востоку от Виллер-Котре.

Данплё находится в 4 км к востоку от Виллер-Котре.

98… недалеко, в Суасон, в супрефектуру Эны… — Суасон — город и крепость в департаменте Эна, в 25 км к северо-востоку от Виллер-Котре; был известен еще до н. э. как город нескольких кельтских племен; входил в состав римской провинции Галлия и Франкского государства; в средние века был в числе крупных феодальных владений; с 1734 г. принадлежал французской короне; весной 1814 г. во время вторжения войск шестой антинаполеоновской коалиции несколько раз переходил из рук в руки.

Супрефектуры — районные административные управления во Франции, созданные согласно закону от 17 февраля 1800 г. Одновременно вводилась должность супрефектов — по одному на каждый из административных округов, входивших в департамент; супрефекты являлись как бы посредниками между этими округами и префектурой департамента, а также могли замещать префектов при чрезвычайных обстоятельствах или в случае, если префект по каким-то причинам передавал им на время свои полномочия.

99… что бы ни говорили социалисты, идея наследования является для человека важнейшим побудительным мотивом его действий. — Речь идет о требовании отмены или ограничения права наследования, выдвинутом французским социалистом А.Сен-Симоном (1760–1825). Отмена права наследования рассматривалась им как средство ограничения и уничтожения частной собственности и капитализма (на пути социалистического переустройства общества). В 30—40-х гг. XIX в. этот лозунг поддерживали мелкобуржуазные социалисты во Франции, а также К.Маркс (1818–1883) и Ф.Энгельс (1820–1895), но, правда, они скоро от него отказались. В 60-х гг. XIX в. отмену права наследования пропагандировал русский анархист М.А.Бакунин (1814–1876) и его западноевропейские сторонники.

100… поля пшеницы, клевера и рапса… — Рапс — растение семейства крестоцветных; употребляется как кормовая культура; из его семян выжимается масло, которое идет в пищу, а также используется как технический материал; широко культивируется во многих странах, в том числе и во Франции.

старику требовалось съездить на рынок в Виллер-Котре, в Крепи или в Компьень… — Крепиан-Валуа — город в департаменте Уаза, в 15 км к западу от Виллер-Котре.

Компьень — город в департаменте Уаза, в 30 км к северо-западу от Виллер-Котре и в 84 км к северо-востоку от Парижа; известен тем, что здесь еще в древности был замок-резиденция французских королей (его нынешнее здание построено в кон. XVIII в.).

103… с ленточкой в стиле Помпадур… — Помпадур, Жанна Антуанетта

Пуасон, маркиза де (1721–1764) — фаворитка (с 1745 г. и до конца своей жизни) французского короля Людовика XV (1710–1774; правил с 1715 г.), оказывавшая значительное влияние надела государства; широко покровительствовала ученым, писателям, художникам, стала законодательницей мод; ее именем называли стиль внутреннего убранства комнат, а также построек.

106… не нужно быть гениальным, как господин Расин, или умным, как господин Демустье. — Здесь упомянуты два знаменитых земляка Дюма.

Расин, Жан (1639–1699) — французский драматург, крупнейший, наряду с П.Корнелем, представитель классицизма; родился в городке Ла-Ферте-Милон, в департаменте Эна, в 9 км к югу от Виллер-Котре; рано осиротев, воспитывался в знаменитом монастыре Пор-Рояль и получил блестящее образование; первой пьесой, принесшей ему славу, была "Андромаха" (1667); вершиной творчества драматурга является трагедия "Федра" (1677); в том же 1677 г. по ряду причин оставил карьеру драматурга, однако после многолетнего перерыва создал две трагедии на библейские темы "Эсфирь" (1689) и "Гофолия" ("Аталия", 1691).

Демустье, Шарль Альбер (1760–1801) — французский литератор, родившийся в Виллер-Котре, автор "Писем к Эмилии о мифологии" (1786–1798).

107… из Пислё или из Вивьера… — Пислё — селение в километре к юго-западу от Виллер-Котре.

Вивьер — селение в 5 км к северу от Виллер-Котре.

108… в ту эпоху, когда еще не изобрели гомеопатию… — Гомеопатия — метод лекарственного лечения "подобного подобным"; заключается в применении в минимальных дозах тех веществ, которые в большом количестве вызывают в организме человека симптомы, похожие на симптомы данной болезни. Основные принципы гомеопатии сформулировал в кон. XVIII — нач. XIX в. немецкий врач Ганеман, Христиан Фридрих Самюэль (1755–1843), автор книги "Учение о гомеопатии и лечение хронических болезней" (1822). В 1830 г. для пропаганды своего учения он переселился во Францию, и его методы стали там постепенно признаваться.

семь льё, что отделяли Арамон от старинного меровингского города… — Меровинги — первая королевская династия во Франкском государстве, правившая с кон. V в. по 751 г. и названная в честь своего легендарного родоначальника Меровея.

Суасон назван здесь меровингским городом, вероятно, потому, что в 486 г. фактический основатель династии Хлодвиг (правил в 481–511 гг.) одержал там победу над римлянами, тем самым завершив завоевание варварами Западной Римской империи. В 511 г. Суасон стал главным городом Нейстрии, одной из частей меровингского государства.

по праву заслужил имя "Корсиканский людоед", данное ему после его ниспровержения. — Это прозвище ("l’Ogre de Corse") связано с огромными жертвами наполеоновских войн. По подсчетам современников, в 1804–1814 гг. безвозвратные потери одной только Франции составили 1 миллион 750 тысяч человек. Общие потери всех стран-участниц войн Империи (убитыми, умершими от ран, болезней и голода) достигали 3,2 миллиона.

109… бумага, украшенная индюшонком, вроде как на фронтисписе… — Фронтиспис — книжная иллюстрация, помещенная на левой стороне разворота титульного листа; обычно это портрет автора книги или лица, о котором в ней рассказывается.

110… кресты не сыпались дождем в каждом утреннем выпуске "Монитёра"… — "Монитёр" — газета "Moniteur universel" ("Всеобщий вестник"), выходившая в Париже в 1789–1901 гг.; в 1799–1869 гг. была официальным органом правительства (за исключением периода с июля 1814 г. до февраля 1815 г.).

111… Маленький Капрал очень нуждается в солдатах… — "Маленький

Капрал" ("Le Petit Tondu") — прозвище Наполеона I, данное ему солдатами.

118… даже среди ворчунов нет ни одного человека отважнее тебя. —

Ворчунами во Франции в нач. XIX в. называли солдат-ветеранов наполеоновской гвардии.

120… накануне из него выпустили около шести унций крови… — Ун ция — старинная единица массы, применявшаяся в аптекарской практике (во Франции — шестнадцатая часть фунта).

Указательный палец был отсечен ниже второй фаланги, и кровь из раны текла столь обильно, что можно было опасаться кровотечения из малой артерии. — При отсечении части пальца кровотечение должно происходить из обеих проходящих по пальцу артерий — собственной ладонной и тыльной.

123… сделал надрез в несколько линий… — Линия — единица измерения малых длин до введения метрической системы; во Франции равнялась 2,255 мм.

надрезал… синовиальную оболочку… — То есть оболочку сухожилия.

133… что обогатило французский язык словом р о It гоп. — Французское слово poltron ("трус"), известное с нач. XVI в., происходит от ит. poltrone (букв, "жеребенок", расширительно: "робкий", "пугливый").

138… в 1792 году, когда, вместо того чтобы позволить революции сосре доточиться в огромном кратере, именуемым Парижем, Европа вынудила Париж разлить по миру ту лаву революции, которая его и воспламенила. — Дюма полагает, что враждебная политика феодальных государств Европы по отношению к революционной Франции, приведшая к мировой, по сути дела, войне 1792–1815 гг., была ошибочной. Однако к 1792 г. революция уже далеко вышла за пределы не только Парижа, но и всей страны, а ее идейное и политическое влияние сильно сказывалось во всей Европе. Поэтому политика европейских государей и европейского дворянства была исторически обусловлена и не могла быть иной. Они защищали социальный строй своих монархий, будучи кровно заинтересованы в его сохранении. Кроме того, лидеры многих французских партий (например, жирондистов, стоявших в 1792 г. у власти) желали войны, надеясь усилить влияние Франции в Европе.

сослали на остров Эльба… — Эльба — остров в Тирренском море (Тосканский архипелаг), у западных берегов Апеннинского полуострова; принадлежит Италии, главный порт — Портоферрайо; место первой ссылки Наполеона I (4 мая 1814 г. — 26 февраля 1815 г.)… подтолкнули к блистательному возвращению во Францию, оставившему в истории небывалый огненный след… — Имеется в виду возвращение Наполеона I во Францию после бегства с Эльбы: 1 марта 1815 г. он высадился на южном побережье Франции (бухта Жуан) и при поддержке широких слоев населения, недовольных реставрацией Бурбонов, через Грасс, Гренобль и Лион 20 марта вступил в Париж (причем посланные против него войска переходили на его сторону), после чего наступило второе правление Наполеона I, т. н.

"Сто дней" (20 марта — 22 июня 1815 г.); против вернувшегося императора выступила седьмая антифранцузская коалиция европейских держав; в битве при Ватерлоо (18 июня) Наполеон потерпел поражение от английских, нидерландских и прусских войск, в результате чего 22 июня 1815 г. он вторично отрекся от престола.

распяв на острове Святой Елены, к концу его жизни устроили там весьма зрелищную Голгофу, превратившую человека в бога… — Небольшой скалистый остров Святой Елены в южной части Атлантического океана — колония Великобритании; главный город и порт — Джеймстаун; открыт португальцами в 1501 г.; в XVII в. принадлежал голландцам, завоеван Англией в 1673 г.; стоянка судов, шедших из Англии в Индию.

Наполеон жил в ссылке на острове Святой Елены с 17 октября 1815 г. до самой своей смерти (5 мая 1821 г.).

Голгофа — холм близ древнего Иерусалима, на котором совершались казни; согласно Евангелию, там был распят Иисус Христос.

принц-регент Англии заявляет перед парламентом… — Имеется в виду наследный принц Георг (1762–1830), старший сын короля Георга III; во время душевной болезни своего отца был назначен регентом (1811–1820); с 1820 г. — король Георг IV.

Четырнадцатого ноября в Париж прибыл г-н де Сент-Эньян. — Сент-Эньян, Никола Мари, граф де (1770–1858) — французский генерал и дипломат; родственник Коленкура; служил во флоте, потом в артиллерии, в 1792 г. был арестован, получил свободу 9 термидора; под Ваграмом пожалован Наполеоном в шталмейстеры; в 1812 г. посол в Саксонии; во время Июльской монархии депутат.

этот господин был префектом Верхних Альп… — Верхние Альпы — департамент на юго-востоке Франции, большая часть которого находится в области Дофине; административный центр — город Гап.

139… наградил победителя, сначала введя его в Государственный совет,

позднее назначив его своим шталмейстером, затем министром-рези-дентом Франции при Веймарском дворе. — Государственный совет — коллегиальный орган, составлявший, согласно конституции 22 фримера VIII года (13 декабря 1799 г.), с Трибунатом, Законодательным корпусом и Сенатом законодательную власть во Франции. Шталмейстер (конюший) — высокая должность при французском дворе: управляющий конюшнями.

Министр-резидент (от лат. residens — "пребывающий") — дипломатический представитель третьего ранга, аккредитованный при иностранном правительстве.

Веймар — город в Восточной Германии на реке Ильм (левый приток Заале), крупнейший культурный центр Германии XVIII в., столица Великого герцогства Саксен-Веймарского, где правил в описываемое время великий герцог Карл Август (1757–1828); после 1806 г. герцогство входило в состав Рейнского союза, но в 1813 г. примкнуло к антинаполеоновской коалиции.

Господин Меттернихрешил воспользоваться его возвращением… — Метгерних-Виннебург, Клеменс Венцель Лотар, князь (1773–1859) — австрийский государственный деятель и дипломат, один из столпов европейской реакции; посол в Дрездене (1801–1803), Берлине (1803–1805) и Париже (1805–1809); осенью 1809 г. вел переговоры о заключении Шёнбруннского мирного договора с Францией, но, не достигнув успеха, вышел в отставку; с 1809 г. министр иностранных дел, фактически возглавлял австрийское правительство; ориентировался на союз с Францией против России, но в 1813–1814 гг. выступил как один из руководителей очередной антифранцузской коалиции; в 1814–1815 гг. председательствовал на Венском конгрессе, определившем послевоенное устройство Европы; в 1815 г. организатор т. н. Священного союза европейских монархов для борьбы против революционных и национально-освободительных движений и либеральных идей; с 1821 г. канцлер австрийской монархии; в 1848 г. был свергнут революцией и бежал в Англию; возвратился в 1850 г. и иногда выступал советником правительства, но к власти не вернулся.

дворец Тюильри, столь роковой для королей… — С кон. XVIII в., когда Тюильри снова стал постоянной резиденцией французских монархов, общий кризис монархической системы в стране обусловил несчастливый конец царствования почти всех обитателей этого дворца.

Людовик XVI (см. примеч. к с. 499) в день восстания 10 августа 1792 г., когда Тюильри был взят народом, бежал из дворца и укрылся в Конвенте, а потом был арестован, судим и казнен.

Людовик XVIII (см. примеч. к с. 280) утром 19 марта 1815 г., во время возвращения Наполеона с Эльбы, вынужден был поспешно бежать из Тюильри (умер он, однако, правящим монархом). Царствование Наполеона I, обосновавшегося в свое время в Тюильри, дважды прерывалось отречениями 1814 и 1815 гг. и окончилось в ссылке.

Карл X (см. примеч. к с. 334) в результате Июльской революции 1830 года был вынужден отречься от престола, бежать из страны (правда, не из Тюильри непосредственно, а из королевской загородной резиденции Сен-Клу) и умереть в эмиграции.

Луи Филипп (см. примеч. к с. 324) был свергнут Февральской революцией 1848 года и умер в эмиграции.

Стоит, пожалуй, добавить, что через восемнадцать лет после выхода в свет романа "Консьянс" бесславно закончилось и царствование последнего французского монарха, императора Наполеона III (1808–1873; правил в 1852–1870 гг.), племянника Наполеона I. Французская революция 4 сентября 1870 г. свергла его с престола, и хотя сам император 2 сентября 1870 г. после разгрома французской армии при Седане был взят в плен пруссаками, его супруга императрица Евгения (1826–1920), назначенная регентшей при отъезде мужа на войну, бежала из Тюильри.

принял от г-на Меттерниха, русского посланника г-на Нессельроде и английского посланника лорда Эбердина следующий ультиматум… — Нессельроде, Карл Роберт, или Карл Васильевич (1780–1862) — граф, министр иностранных дел России (1816–1856); в 1812 г. находился при армии, исполняя различные дипломатические поручения; участник Венского конгресса 1814–1815 гг. и конгрессов Священного союза в Ахене, Троппау-Лайбахе и Вероне; с 1845 г. канцлер; в 1856 г. уволен в отставку; в своей дипломатической деятельности не проявил себя как способный политик и был послушным исполнителем воли монарха; поддерживая европейскую реакцию и ориентируясь на союз с Австрией и Пруссией, зачастую уступал им в ущерб интересам России.

Эбердин, Джордж Гордон, граф (1784–1860) — английский политический деятель и дипломат; в 1813–1814 гг. посол в Вене, в 1828–1830 и в 1841–1846 гг. министр иностранных дел, в 1834–1835 гг.

министр колоний и военный министр, в 1852–1855 гг. премьер-министр; проводил политику противодействия России, приведшую к Крымской (Восточной) войне 1853–1856 гг.

Упомянутый здесь ультиматум — это т. н. Франкфуртская декларация союзников, предложенная осенью 1813 г. Наполеону по инициативе Меттерниха, который стремился сохранить Империю в качестве противовеса растущему влиянию России. Суть этой декларации была высказана Меттернихом 9 ноября 1813 г. во Франкфурте в разговоре с задержанным там Сент-Эньяном (в присутствии Эбердина и Нессельроде). При этом было заявлено, что эти предложения отражают и мнение прусского канцлера К.А.Гарденберга (1750–1822). Условиями мира выдвигалось возвращение Франции к ее "естественным границам" по Рейну, Альпам и Пиренеям, установленным Люневильским миром (1801). От всех прочих владений Наполеон должен был отказаться. Эти предложения Сент-Эньян привез в Париж 14 ноября 1813 г.

140… уйти из Италии, еще не тронутой и оккупированной Мюратом и принцем Евгением… — Принц Евгений — Богарне, Евгений (Эжен; 1781–1824), сын Жозефины, первой жены Наполеона, от ее первого брака; французский полководец, соратник Наполеона; вице-король Итальянского королевства (1805–1814), герцог Лёйхтенбергский (1817); в войне 1809 г. командовал армией в Италии; после первых неудач нанес австрийским войскам несколько поражений и оттеснил их в Венгрию; в войне 1812 г. командовал итальянским корпусом.

Поздней осенью 1813 г. в Италии ширилось недовольство наполеоновским владычеством, вызванное экономическими затруднениями и огромными потерями в войнах Наполеона в России, Испании и Германии. На севере страны, в вассальном Итальянском королевстве, вице-король Евгений Богарне с оружием в руках продолжал защищать территории, вверенные его управлению, однако в апреле 1814 г. после падения Наполеона он был вынужден капитулировать. Попытки его сторонников возвести Евгения на престол были сорваны в результате народного восстания в Милане.

Мюрат (см. примеч. к с. 71), король вассального Неаполитанского королевства на юге Италии, после поражения императора под Лейпцигом начал переговоры с союзниками. В обмен на сохранение за ним престола он выступил с войсками Неаполя против Богарне и способствовал его капитуляции.

Предложениябыли сообщены Законодательному корпусу… — Законодательный корпус — по Конституции VIII года, сохранившей свою силу при Империи, нижняя палата парламента; состоял из 300 членов не моложе 30 лет и ежегодно обновлялся на одну пятую. Первоначально в его функции входило только утверждение (без обсуждения) законов, выработанных правительством. При Империи в составе корпуса было создано несколько т. н. "общих комитетов", на заседании которых проходило обсуждение законопроектов. На пленарных заседаниях по-прежнему проводилось лишь голосование.

141… Во время своей последней поездки в Париж Наполеон навязал корпусу председателя, не представив предварительно кандидата на эту должность. — Этим председателем был Ренье, Клод Амбруаз (1746–1814) — сын торговца, адвокат, депутат Генеральных штатов 1789 г.; сторонник Бонапарта, участник переворота 18 брюмера; член Государственного совета, главный судья, т. е. фактически министр юстиции; в 1809 г. получил титул герцога; в 1813 г. был назначен председателем Законодательного корпуса, что не помешало ему выступить в 1814 г. за низложение Наполеона 1.

У нас не вызывает особого восхищения г-н Баур-Лормиан. — Баур-Лормиан, Пьер Франсуа Мари (1770–1854) — французский переводчик, поэт и драматург, прославлявший в своих стихах императора Наполеона 1, а позднее — Бурбонов; выполнил вольный перевод "Освобожденного Иерусалима" Т.Тассо (признанный малоудачным), а также "Песен Оссиана" Д.Макферсона; автор ряда трагедий (в их числе "Мехмед II", 1810), сатир и других произведений; противник романтизма.

Мы имеем в виду слова Мехмеда II о корпусе янычар, столь сильно презираемых султанами… — Мехмед II Завоеватель (1432–1481) — турецкий султан, сын Мурада II; первый раз сменил отца на троне в 1444 г., окончательно — в 1451 г.; в 1453 г. завоевал Константинополь, положив конец существованию Византийской империи; ликвидировал независимость Сербии, завоевал Морею, Трапезунд, Боснию, подчинил Крымское ханство и т. д.

Янычары — турецкая регулярная пехота, созданная во второй пол. XIV в.; первоначально комплектовалась из юношей, угнанных в рабство, позднее — путем насильственного отбора мальчиков из христианского населения; обращенные в ислам, они считались рабами султана, жили на его содержании в казармах, не имели семьи и хозяйства; с кон. XVI — нач. XVII в. началось разложение их корпуса: янычары стали заводить семьи, заниматься ремеслами и торговлей и постепенно превратились в орудие дворцовых переворотов; в 1826 г. корпус янычар был физически уничтожен султаном Махмудом II (1784–1839).

трон Мехмеда IIIзашатался и его "янычары" возроптали. — Мехмед III (1566–1603) — турецкий султан с 1595 г., отличавшийся изнеженностью и кровожадностью. Время его правления — начало упадка Османской империи, кризиса административной и военной системы страны, многочисленных восстаний крестьян и даже мелких феодалов, а также покоренных народов.

Однако здесь под Мехмедом III (т. е. "вторым" Мехмедом II) имеется в виду Наполеон, а под янычарами — его окружение, которое к весне 1814 г. определенно отвернулось от императора и высказалось за его отречение.

Была назначена комиссия из пяти докладчиков — господ Лене, Галлуа, Флогерга, Ренуара и Мена де Бирана… — Лене, Жозеф (1767–1835) — французский политический деятель, адвокат; с 1808 г. член Законодательного корпуса; 26 декабря 1813 г. от имени чрезвычайной комиссии сделал смелый доклад, призывавший к миру, после чего Наполеон назвал его английским агентом.

Галлуа, Жан Антуан Ковен (1761–1828) — французский политический деятель; поддержал государственный переворот 18 брюмера; президент Трибуната, префект департамента Ду; в 1814 г. голосовал за низложение Наполеона I.

Флогерг, Пьер (1767–1836) — французский административный и политический деятель, с 1813 г. член Законодательного корпуса; в 1814 г. голосовал за низложение Наполеона; в период Ста дней вице-президент Палаты депутатов; после Ватерлоо был одним из делегатов на переговорах с союзниками о прекращении военных действий.

Ренуар, Франсуа Жюст Мари (1761–1836) — французский политический деятель, поэт, драматург, филолог; с 1805 г. член Законодательного корпуса, участвовал в составлении доклада, представленного Ж.Лене и вызвавшего гнев Наполеона; автор трагедий "Катон Утический" (1794), "Тамплиеры" (1805), "Генеральные штаты в Блуа" (1810); несмотря на успех некоторых созданных им произведений, литературная слава его быстро померкла; в 1807 г. был избран во Французскую академию; в 1817–1826 гг. ее постоянный секретарь.

Мен де Биран — Мари Франсуа Пьер Гонтье де Биран (1766–1824), французский философ; в 1795 г. администратор департамента Дордонь; в 1797 г. член Совета пятисот, депутат, в 1816 г. государственный советник.

герцог Виненцский, сменивший герцога де Бассано на посту министра иностранных дел… — Герцог Виченцский — Коленкур, Арман Огюстен Луи, маркиз де (1772–1827), французский военный деятель и дипломат, аристократ, принявший Французскую революцию; участник войн Республики и Империи; выполнял дипломатические поручения Наполеона; в 1801 г. был послан с миссией в Петербург поздравить Александра I со вступлением на престол; в 1802 г. получил звание генерала, был назначен адъютантом Наполеона Бонапарта; в 1808 г. пожалован титулом герцога Виченцского; в 1807–1811 гг. посол в Петербурге, где вначале был встречен аристократией очень холодно, но сумел освоиться и заслужил благоволение Александра; был противником разрыва с Россией и пытался сгладить разногласия между двумя странами, потерпел неудачу и после этого подал в отставку и воевал в Испании; в 1812 г. сопровождал Наполеона в Москву и в одних санях уехал с ним в Париж; министр иностранных дел с 20 ноября 1813 г.; представлял Наполеона на Шатийонском конгрессе (февраль — март 1814 г.), но не смог добиться принятия поставленных императором условий мира; имеются сведения, что это благодаря его усилиям Наполеон после отречения 1814 г. получил в управление Эльбу; в период Ста дней снова министр иностранных дел; в 1815 г. член временного правительства перед Второй реставрацией Бурбонов; был приговорен к изгнанию, но помилован вследствие заступничества русского императора; оставил интересные мемуары (частично опубликованы в двух томах в 1837 г. и полностью в трех томах в 1933 г.), в которых он восхваляетНаполеона.

Виченца — город на северо-востоке Италии, в области Венето. Герцог Бассано — Маре, Юг Бернар (1763–1839), французский политический деятель и дипломат, по профессии адвокат; во время Революции редактор "Монитёра"; в 1793 г., назначенный послом в Неаполь, по пути туда был взят австрийцами в плен; в 1796 г. был отпущен и затем вел в Лилле переговоры о мире с Англией, закончившиеся неудачей; в 1799 г. содействовал Бонапарту в совершении переворота 18 брюмера и во время Консульства стал его секретарем; в 1811 г. получил герцогский титул; с апреля 1811 по 20 ноября 1813 гг. министр иностранных дел; во время похода на Москву оставался в Литве и осуществлял связь между Наполеоном и его генералами, действовавшими в Польше, Литве и Белоруссии; чуждый всякой инициативы, оставался лишь послушным исполнителем поручений императора; во времена Луи Филиппа 1 — пэр Франции. Бассано дель Траппа — город на северо-востоке Италии, в области Венето; Бонапарт одержал здесь в 1796 г. победу над австрийским генералом Вурмзером.

отправили послание в сент-джеймский кабинет… — Сент-джейм-ский кабинет — распространенное название английского правительства в XVIII–XIX вв.; произошло от имени королевского дворца Сент-Джеймс в Лондоне, сооруженного при Генрихе VIII (1491–1547; король с 1509 г.) и расширенного при Карле I (1600–1649; король с 1625 г.), — постоянной резиденции английского двора до царствования Георга IV.

Англичане оставили позади Бидассоа… — Бидассоа — река на северо-западе Пиренейского полуострова, впадает в Бискайский залив; в своем нижнем течении служит границей между Францией и Испанией.

На ее берегах 31 августа и 7 октября 1813 г. англо-португальские войска дважды нанесли поражение французской армии. После второго сражения англичане форсировали реку и вторглись во французские пределы.

Князь Шварценберг… был готов нарушить нейтралитет Швейцарии. — Шварценберг, Карл Филипп, князь, герцог фоц Крумау (1771–1820) — австрийский военачальник и дипломат, фельдмаршал, участник войн с Францией при Республике и Империи; посол в Петербурге (1808–1809) и Париже (1809–1812); в 1810 г. вел переговоры о браке Наполеона с австрийской эрцгерцогиней Марией Луизой; в 1812 г. командовал австрийским вспомогательным корпусом, обеспечивавшим правый фланг Великой армии в районе Пинска; в апреле 1813 г. был посредником от Австрии при неудачных русско-французских переговорах о мире; после вступления Австрии в войну с Наполеоном командовал армией, с которой потерпел поражение под Дрезденом, но победил под Лейпцигом; пройдя Германию, он через Швейцарию проник на французскую территорию, был остановлен при Монтеро (18 февраля 1814 г.) и отступил на Лангр; сдержав войска Наполеона в Арси-сюр-Об (20 марта), соединился с Блюхером, чтобы идти на Париж; в 1815 г. командовал армией Верхнего Рейна, но в военных действиях участия не принимал; после войны президент австрийского придворного военного совета; с 1817 г. был парализован.

Швейцария представляла тогда собой союз 19 автономных областей (кантонов); подписав в 1803 г. союзный договор с Францией, она оказалась втянутой в завоевательные наполеоновские войны, но осенью 1813 г., после битвы под Лейпцигом, объявила о своем строгом нейтралитете, который обещал поддержать русский император Александр. Однако это противоречило намерениям Австрии, и в декабре 1813 г. союзные войска вошли в Швейцарию, чтобы затем вторгнуться на французскую территорию.

Блюхер… вступил во Франкфурт. — Блюхер, Гебхарт Леберехт, князь Вальштаттский (1742–1819) — прусский генерал-фельдмаршал, мекленбуржец; в 1758 г. поступил на службу в шведскую кавалерию, с 1760 г. на прусской службе; участвовал в Семилетней войне (1756–1763); отличился в войне против революционной Франции (1793–1794); после сражения при Йене и Ауэрштедте капитулировал в Любеке (1806); в 1813 г. командующий русско-прусской Силезской армией, сражался при Люцене и Бауцене, способствовал победе под Лейпцигом; в кампании 1814 г. был одним из инициаторов наступления на Париж, приведшего к падению Наполеона; в 1815 г. командовал прусско-саксонской армией, которая своевременно подошла к Ватерлоо и помогла союзникам одержать там победу. Образ действий Блюхера отличался быстротой и смелостью, хотя старый генерал и слабо разбирался в стратегических вопросах. Наполеон называл его "старый черт", а русские солдаты прозвали "маршал Вперед".

142… Бернадот захватил Голландию и проник в Бельгию… — Бернадот,

Жан Батист Жюль (1764–1844) — французский военачальник, маршал Франции (1804); начал службу простым солдатом и выдвинулся во время войны с первой антифранцузской коалицией; участник войн Республики и Империи; посол в Вене в 1798 г.; военный министр в 1799 г.; в 1810 г. был избран наследником шведского престола; в 1813 г. стал на сторону шестой коалиции европейских государств и в войне против Наполеона командовал в Германии Северной армией союзников, состоявшей из шведских, русских, прусских и английских войск и контингентов мелких немецких государств; с 1818 г. король Швеции под именем Карла XIV Иоанна (Юхана); проводил дружественную по отношению к России политику.

Двадцать первого декабря монархи-союзники публикуют в Лёррахе воззвания… — Лёррах — город на юго-западе Германии; в XIX в. входил в территорию Великого герцогства Баденского.

Двадцать восьмого декабря генерал Бубна овладел Женевой. — Бубна-и-Литтиц, Фердинанд, граф (1768–1825) — австрийский военачальник, фельдцейхмейстер (букв, "начальник артиллерии; это воинское звание в австрийской армии XVIII–XIX вв. соответствовало званию полного генерала) и дипломат, по происхождению чех; участник войн против Турции и революционной и наполеоновской Франции; после битвы при Ваграме (1809) вел с Наполеоном переговоры относительно заключения мира между Францией и Австрией; с 1818 г. губернатор Ломбардии.

Женева — город в Швейцарии; расположен на берегу Женевского озера (Леман) и реки Рона; административный центр одноименного кантона.

Шварценберг направил свои колонны на Эпиналь, Везуль и Безансон. — Эпиналь — город на реке Мозель, административный центр департамента Вогезы.

Везуль — город на реке Дюржон, административный центр департамента Верхняя Сона; расположен в 65 км к югу от Эпиналя; был занят Шварценбергом 15 января 1814 г.

Безансон — город на реке Ду (приток Соны), административный центр департамента Ду, главный город исторической области Франш-Конте; расположен в 40 км к югу от Везуля.

корпуса генералов Лонжерона и Йорка переправились через Рейн у Кауба. — Ланжерон, Александр Луи Андро (Александр Федорович), граф (1763–1831) — русский генерал французского происхождения; начал службу с 17 лет во французской армии; в 1782–1783 гг. участвовал в Войне за независимость северо-американских колоний Англии; в 1790 г. эмигрировал и был принят на русскую службу; в 1791–1794 гг. сражался против Французской революции в войсках эмигрантов и Пруссии; в 1799 г. стал в России генерал-лейтенантом, командовал русской дивизией при Аустерлице; в кампаниях 1813–1814 гг. командовал корпусом; оставил обширные мемуары, частично опубликованные на французском и русском языках.

Йорк, Иоганн Давид Людвиг, граф Вартенбург (1759–1830) — прусский генерал-фельдмаршал (1821) и военный писатель; на военной службе с 13 лет; в 80-х гг. XVIII в. служил в голландских колониальных войсках в Азии; в ходе войны с Францией 1806 г. был взят в плен; затем принимал участие во внедрении в прусской армии новых методов обучения солдат; во время войны 1812 г. командовал прусским корпусом наполеоновской армии и с успехом действовал на рижском направлении; 31 декабря 1812 г. в городе Тауроген на границе России и Восточной Пруссии самовольно заключил с русским командованием конвенцию о нейтралитете своих частей, сыгравшую большую роль в том, что Пруссия разорвала союз с Наполеоном; отличился в 1813 г. при Бауцене и Лейпциге, в 1814 г. в Монмирае и Лане.

Кауб — немецкий город на правом берегу Рейна (соврем, земля Ре йнланд-Пфальц).

корпус генерала Сен-При форсировал Рейн у Нёивида, там, где мы сами дважды форсировали эту реку в дни былых республиканских побед. — Сен-При, Эмманюель (Эммануил Францевич), граф де (1776–1814) — русский генерал-адъютант, француз по происхождению; эмигрировал с отцом в начале Революции, был в армии Конде, потом поступил на русскую службу; перед началом Отечественной войны 1812 г. — начальник штаба 2-й армии, был контужен в Бородинской битве; в кампании 1813 г. командовал корпусом; в 1814 г. занял со своим отрядом Реймс, но, внезапно атакованный французами во главе с Наполеоном, потерпел поражение и получил смертельное ранение.

Нёйвид — немецкий город на Рейне (в соврем, земле Рейнланд-Пфальц); в районе этого города в 1795, 1796 и 1797 гг. во время войны Франции против первой коалиции феодальных европейских держав (1792–1797) происходили бои французских и австрийских войск. В ходе боев французские войска много раз успешно форсировали Рейн на судах или наводя через него мосты. Эти переправы проходили как при наступлениях, так и при отходе республиканских войск из Германии.

корпуса Сакена и Клейста переправились через Рейн возле Мангейма. — Сакен — Фабиан Вильгельмович фон дер Остен-Сакен (1752–1837), русский военачальник, генерал-фельдмаршал (1825), участник войн против Французской республики и Наполеона; в кампании 1814 г. командовал корпусом и 11 февраля был разгромлен Наполеоном при Монмирае; после взятия союзниками Парижа был назначен его комендантом; затем командовал корпусом и армией; в 1831 г. за подавление беспорядков на Украине, связанных с освободительным восстанием в Польше, был пожалован княжеским титулом.

Клейст — Фридрих Генрих Фердинанд Эмиль, граф Клейст фон Ноллендорф (1762–1823), прусский фельдмаршал; сражался против революционной Франции, способствовал победам союзников при Кульме (чеш. Хлумец) и Лейпциге; в 1814 г. одержал победу при Лане.

Мангейм — город и порт в Германии, на правом берегу Рейна, при впадении в него реки Неккар (соврем, земля Баден-Вюртемберг).

уже сказали, где находилась англо-испанская армия под командованием Веллингтона. — Веллингтон, Артур Уэлсли, герцог (1769–1852) — английский полководец и государственный деятель, фельдмаршал; принадлежал к партии тори (будущих консерваторов); в 1796–1804 гг. командовал войсками в Индии; в 1808–1813 гг. стоял во главе экспедиционных английских, а также испанских и португальских сил, воевавших против французов на Пиренейском полуострове; в 1815 г. одержал победу над Наполеоном при Ватерлоо и командовал оккупационными войсками во Франции; с 1827 г. главнокомандующий сухопутными силами Англии; в 1828–1830 гг. премьер-министр; в 1834–1835 гг. министр иностранных дел; лидер тори в палате лордов.

Герцог Беллунский эвакуирует население Страсбура… — Имеется в виду Виктор, Клод Перрен (1764–1841) — французский военный деятель, вступивший в армию волонтёром в семнадцать лет, бригадный генерал (1793), маршал Франции (1807); участник войн Республики и Наполеона, от которого получил титул герцога Беллунского (1808); в 1808 и 1810 гг. воевал в Испании в качестве командира корпуса; во время похода на Россию командовал фланговым корпусом на петербургском направлении; во время Ста дней остался верен Бурбонам, а после падения императора был председателем комиссии, расследовавшей поведение офицеров во время возвращения Наполеона; в 1821–1823 гг. военный министр; в 1823 г. начальник штаба французской армии, вторгшейся в Испанию для подавления революции; после 1830 г. в отставке; оставил мемуары.

Беллуно — город на северо-востоке Италии, в области Венето; Массена разбил здесь австрийцев в 1797 г.

Страсбур (Страсбург) — главный город исторической области Эльзас (см. примеч. к с. 145); расположен в среднем течении Рейна; ныне административный центр французского департамента Нижний Рейн.

получает от Наполеона приказ шаг за шагом отстаивать проходы в Вогезах. — Вогезы — горы на северо-востоке Франции, длиной ок. 125 км и максимальной шириной ок. 70 км; главная вершина — Баллон-де-Гебвиллер (1424 м).

В кампании 1814 г. союзники просто обошли Вогезы, так и не сыгравшие намеченной для них Наполеоном роли оборонительного рубежа.

143… из Лангра ему на помощь прибывает гвардейская дивизия герцога

Тревизского. — Лангр — город на одноименном плато, окружной центр в департаменте Верхняя Марна.

Герцог Тревизский — Мортье, Эдуар Адольф Казимир Жозеф (1768–1835), французский военачальник, маршал Франции (1804); начал службу младшим офицером в 1791 г., но уже в 1799 г., отличившись в войнах против первой и второй коалиций, стал бригадным и дивизионным генералом; в войнах Наполеона в 1807 г. получил титул герцога; в походе 1812 г. командовал Молодой гвардией, был комендантом Москвы и исполнителем приказа императора о взрыве Кремля; после первого отречения Наполеона служил Бурбонам, но во время Ста дней перешел на сторону императора; за этот поступок и за протесты против казни маршала Нея был лишен звания пэра; в 1816 г. снова на службе; в 1819 г. восстановлен в звании пэра; после свержения Бурбонов в 1830 г. стал на сторону Июльской монархии; в 1830–1834 гг. посол в Петербурге; в 1834–1835 гг. военный министр; погиб во время покушения заговорщика Фиески на короля Луи Филиппа.

Тревизо — город на севере Италии, в области Венето; захваченный французами в 1797 г., в 1805–1814 гг. был главным городом департамента Тальяменто.

Герцог Рагузскийсначала вынужденный отступать, окажет врагу как можно более длительное сопротивление на многочисленных гласисах лотарингских крепостей. — Имеется в виду Мармон, Огюст Фредерик Луи Вьес де (1774–1852) — французский военачальник и военный писатель, маршал Франции (1809); прикрепленный к Бонапарту во время осады Тулона, он стал адъютантом генерала в Италии и сопровождал его в Египет; в 1806 г. стал наместником Далмации; в 1808 г. пожалован титулом герцога Рагузского за успешную оборону Рагузы от русских и черногорцев в 1806 г.; воевал в Португалии (1811); в 1814 г. сражался у стен Парижа с наступавшими союзными войсками и подписал капитуляцию города, а затем сдался со своим корпусом, лишив Наполеона возможности вести дальнейшие переговоры; за это был заклеймен императором как предатель, и это закрепилось в сознании современников; Людовик XVIII сделал его пэром; маршал стоял во главе войск, сражавшихся с участниками Июльской революции 1830 года, он же сопровождал Карла X в изгнание; оставил мемуары.

Рагуза (соврем. Дубровник) — древний город на адриатическом побережье Балканского полуострова, основанный в VII–VI11 вв.; в средние века независимая городская республика (хотя и признававшая суверенитет Византии, Венеции и Турции), ремесленный центр; владел соседними островами и обширными землями на материке; вел обширную торговлю по всему средиземноморскому бассейну; в 1806 г. был оккупирован французами, уничтожившими республиканский строй; в 1808–1813 гг. входил в Иллирийские провинции Франции; Венским конгрессом был передан Австрии; в 1918 г. вошел в состав Югославии, ныне в составе Хорватии. Гласис — земляная пологая (в сторону противника) насыпь впереди наружного рва укрепления, крепости; служит в качестве прикрытия стен от артиллерийского огня и защиты осажденных при передвижениях их вне этих стен.

Лотарингия — историческая область на северо-востоке Франции (соврем, департаменты Мозель, Мёрт-и-Мозель, Мёз, Вогезы), вошедшая в ее состав в первой пол. XVIII в.; до этого была самостоятельным герцогством; объект многовековых раздоров между Германией и Францией; на ее территории находится много укрепленных городов (Мец, Туль, Верден и др.). В 1814 г. эти города-крепости, так же как и другие в Восточной Франции (Страсбур, Бельфор), оказали упорное сопротивление вторжению союзников.

Герцог Кастилъоне будет защищать Лион… — Имеется в виду Ожеро, Пьер Франсуа Шарль (1757–1816) — французский военачальник; сын лакея; начал службу солдатом в Италии, выдвинулся во время революционных войн, получив чин генерала (1793); сподвижник Наполеона, от которого получил звание маршала Франции (1804) и титул герцога Кастильоне (1806).

Кастильоне делле Стивьере — город в Италии, в области Ломбардия; Наполеон разбил здесь австрийцев 5 августа 1796 г.

Лион — один из крупнейших городов Франции; расположен при слиянии рек Роны и Соны; административный центр департамента Рона, главный город исторической области Лионне.

Во время кампании 1814 г. его оборонял корпус Ожеро, который был сформирован в основном из войск, отозванных из Испании. Однако маршал свою задачу не выполнил: 23 марта 1814 г. после нескольких дней боев город заняли австрийцы.

ему на помощь придет генерал Дешан, который примет меры по обеспечению безопасности Шамбери… — Генерал Дешан

(Deschamps) — не идентифицирован.

Шамбери — город на юго-востоке Франции, в Савойских Альпах; административный центр департамента Савойя.

и генерал Дессе, который организует массовые наборы рекрутов в Дофине. — Дессе, Жозеф Мари, граф (1764–1834) — французский генерал; получил медицинское образование; волонтёр парижской национальной гвардии в 1789 г.; участвовал в осаде Тулона (1793), затем воевал в Италии (1795–1796), попал в плен в битве при Риволи (1797); вернувшись на родину, стал членом Совета пятисот, был исключен из него за оппозицию по отношению к перевороту 18 брюмера (1799); отличившись при Ваграме (1809), стал дивизионным генералом; вместе с Даву участвовал в походе на Россию, был тяжело ранен в Бородинском сражении (1812); командовал французским гарнизоном в Берлине с октября 1812 по февраль 1813 гг., а затем из-за болезни прервал службу; храбро сражался в кампании 1814 г.; во время Стадией командовал дивизией Альпийской армии маршала Луи Габриеля Сюше.

Дофине — историческая область на юго-востоке Франции, на территории которой расположены департаменты Изер, Дром и Верхние Альпы.

Герцог Тарантский находится в Льеже, занятом ради того, чтобы обеспечить безопасность земель в низовьях Рейна и Мёзы; он имеет приказ возвратиться во Францию через Арденнские проходы. — Имеется в виду Макдональд, Жак Этьенн Жозеф Александр (1765—

1840) — французский полководец, по происхождению шотландец; офицер королевской армии, перешедший на сторону Революции; участник революционных и наполеоновских войн; в 1793 г. бригадный генерал, в 1796 г. дивизионный генерал; в 1798 г. губернатор Рима; во время войны 1809 г. с Австрией действовал во главе дивизии сначала на итальянском театре военных действий, а на заключительном этапе — на Дунае; после битвы при Ваграме маршал Франции и герцог Тарантский (1809); в 1812 г. командовал 10-м корпусом Великой армии, состоящим из прусских войск, на рижском направлении; отличился в кампании 1814 г. во Франции; вел с союзниками переговоры об отречении Наполеона I; при Людовике XVIII стал пэром; во время Ста дней командовал войсками, отправленными преградить Наполеону путь к Лиону, и после их перехода на сторону императора вступил рядовым в национальную гвардию; с 1830 г. в отставке; был известен бескорыстием и прямодушием. Таранто — город на юге Италии, на берегу одноименного залива Ионического моря.

Льеж (флам. Лёйк, нем. Люттих) — город в Бельгии при слиянии рек Маас и Урт, административный центр провинции Льеж; вырос из епископской резиденции, был главным городом церковного княжества, важным культурным центром средневековых Нидерландов; к XIV в. власть в городе сосредоточилась в руках городских цехов, боровшихся с епископом, своим синьором (городское самоуправление было окончательно уничтожено епископом в 1684 г.); в XVI в. крупный промышленный центр; в XVII–XVIII вв. неоднократно захватывался французскими войсками; в 1795 г. присоединен к Франции, в 1815 г. — к Нидерландскому королевству; с 1830 г. входит в состав Бельгии.

Мёза (флам. Маас) — река во Франции, Бельгии, Нидерландах; берет начало на плато Лангр, впадает в левый рукав дельты Рейна.

Арденны — невысокие горы на территории Северо-Восточной Франции, Бельгии и Люксембурга.

Герцог Далматинский остановился на гласисах Байонны… — Имеется в виду Сульт, Никола Жан де Дьё (1769–1851) — французский военачальник и государственный деятель, генерал (1794), маршал Франции (1804); начал службу в 1785 г. рядовым; участник республиканских и наполеоновских войн; отличился в битве при Аустерлице; получил от императора титул герцога Далматинского (1807); с 1808 г. командовал армией в Испании; потерпев в 1813 г. несколько поражений, отступил в Юго-Западную Францию, где в апреле

1814 г. заключил перемирие с Веллингтоном и заявил о признании Бурбонов; после отречения Наполеона в 1814 г. перешел на службу к Бурбонам, но во время Ста дней поддержал Наполеона и был в

1815 г. начальником его главного штаба; отличался большим честолюбием и политической беспринципностью: служил всем режимам кон. XVIII — первой пол. XIX вв. во Франции; военный министр Июльской монархии в 1830–1831 гг.; председатель совета министров (1832–1834, 1839–1840, 1840–1847).

Далмация — область на северо-западе Балканского полуострова у берегов Адриатического моря, населенная славянскими племенами; с кон. XVII в. частично, а с кон. XVIII в. полностью входила в состав Австрии; в 1805–1813 гг. входила в состав империи Наполеона; ныне часть территории Хорватии.

Байонна — город на юго-западе Франции, у слияния рек Адур и Нив около Бискайского залива, в департаменте Атлантические Пиренеи.

После поражения на Бидассоа Сульт отступил к укрепленному лагерю у Байонны, где после трехдневных боев в декабре задержал наступление англичан. Однако в начале 1814 г. Веллингтон возобновил наступление, и в феврале 1814 г. Байонна была осаждена англичанами. Оборона крепости велась очень упорно и активно (для местных национальных гвардейцев был даже учрежден специальный знак отличия — Байоннский крест), и город сдался только 28 апреля, после получения известия об отречении Наполеона.

Герцог Альбуферский, отступавший из центра Испании, остановился на берегах Лъобрегата и устроил свою штаб-квартиру в Каталонии. — Имеется в виду Сюше, Луи Габриель (1770–1826) — французский военачальник, маршал Франции (1811); сын фабриканта из Лиона, на военной службе с 1792 г.; генералом стал в 1798 г.; сражался^ Италии, принимал участие в битвах при Аустерлице (1805) и Йене (1806); воевал в Испании, за завоевание Валенсии получил титул герцога Альбуферского (1812); в 1813 г. командовал войсками в Каталонии; после отречения Наполеона служил Бурбонам; во время Ста дней присоединился к Наполеону и в период Второй реставрации, до 1819 г., находился в немилости; в 1823 г. принимал участие в Испанской экспедиции.

Альбуфера — морская лагуна на восточном побережье Испании, в Валенсийском заливе Средиземного моря; в 1812 г. Суше разбил здесь англичан.

Льобрегат — река в Северо-Восточной Испании, в Каталонии, длиной 190 км, впадает в Средиземное море к югу от Барселоны. Каталония — историческая область в Северо-Восточной Испании, населенная этносом каталонцев, близкородственным испанцам; в средние века самостоятельное княжество; в 1479 г. вошла в состав единого Испанского королевства; в описываемое время — провинция Испании; каталонцы принимали активное участие в освободительной борьбе против Наполеона, однако французские войска удержали свои главные опорные пункты в этой области до начала 1814 г.

В Италии принц Евгений защищал от австрийцев переход через реку Адидже… — Лдидже — река на севере Италии; берет начало на западе Эцтальских Альп; при впадении в Адриатическое море образует общую с рекой По дельту.

войска заняли позиции по окружности, охватывающей Францию от устья Шельды до устья Гаронны. — Шельда (фр. Эско) — река во Франции, Бельгии, Нидерландах; течет по равнинам Фландрии; впадает в Северное море.

Гаронна — река во Франции (истоки ее — в Испании, в Центральных Пиренеях); впадает в Бискайский залив; сливаясь с рекой Дордонь, образует эстуарий Жиронду.

144… испанскому принцу Фердинанду была дарована свобода… — Имеет ся в виду старший сын Карла IV Испанского (см. примеч. к с. 68), король Фердинанд VII (1784–1833; правил в 1808 и в 1814–1833 гг.), находившийся во Франции в почетном плену. В конце 1813 г. он заключил с Наполеоном договор, по которому французы уходили из Испании, а династия Бурбонов там восстанавливалась; в 1814 г. вернулся в страну (его возвращение обеспечивал маршал Сюше), отменил либеральную конституцию 1812 г., принятую в его отсутствие, и начал проводить политику крайней клерикальной реакции; после того, как в результате французской интервенции в 1823 г. была подавлена революция в Испании, потворствовал реакционному террору.

К 15 декабря в Италию возвратился папа римский… — Имеется в виду Пий VII (см. примеч. к с. 69), с 1812 г. содержавшийся в плену в императорской резиденции Фонтенбло. В конце января 1814 г. Наполеон, которого в его тяжелом положении знатный пленник начал стеснять, разрешил папе уехать. В марте ему были возвращены итальянские владения, и 31 марта 1814 г. он приехал в Болонью, а 24 мая 1814 г. триумфально въехал в Рим.

в начале января он уже был на пути к своему престолу в Ватикане. — Ватикан — резиденция главы католической церкви; представляет собой комплекс культовых, дворцовых и крепостных сооружений и парков; строительство и оформление его выполняли лучшие мастера эпохи Возрождения; в нем находится также всемирно известная библиотека, музеи античной скульптуры, египетский и этрусский музеи; с 1929 г. самостоятельное государство на территории Рима.

Бубна перекрыл дорогу на Симплон. — Симплон — горный перевал в Швейцарии, на стыке Пеннинских и Лепонтинских Альп; высота — 2005 м.

Вале был отнят у Франции. — Вале — кантон в Швейцарии, в долине Верхней Роны.

Йорк остановился перед Мецем. — Мец — древний город и крепость в Северо-Восточной Франции, один из главных городов Лотарингии, административный центр департамента Мозель; на протяжении всей своей истории был пунктом раздора между французским и германскими государствами; во время кампании 1814 г., в январе, был обложен союзниками, но до капитуляции находился в руках французов.

старая Франция, Франция Людовика XIV, оккупирована противником. — Дюма подразумевает территорию страны в тех границах, которые она имела при Людовике XIV.

Людовик XIV (1638–1715) — король Франции (с 1643 г.), правление которого стало высшей точкой развития французского абсолютизма и периодом гегемонии Франции в Европе, а имя и прозвище Король-солнце — символами самодержавного монарха. Старший сын Людовика XIII и Анны Австрийской, он стал королем в пятилетием возрасте, и регентшей была провозглашена его мать, но фактическая власть вскоре сосредоточилась в руках ее фаворита кардинала Джулио Мазарини. На детство и отрочество монарха пришлась т. н. Фронда (1648–1653); с 1661 г. началось самостоятельное правление короля, отмеченное сильной централизацией власти, перестройкой армии и флота, повышенной активностью и даже агрессивностью внешней политики (война с Испанией в 1667–1668 гг.; война с Голландией в 1672–1678 гг.; война с Аугсбургской лигой в 1688–1697 гг.); усилились преследования гугенотов (в 1685 г. был отменен Нантский эдикт), в результате чего сотни тысяч протестантов покинули страну и разразилось восстание камизаров (1702–1705); после крупных побед, позволивших увеличить территорию страны, последовали поражения; переход Испании под власть Бурбонов (второй внук Людовика — Филипп, герцог Анжуйский — стал по завещанию последнего испанского Габсбурга ее королем), казавшийся вначале неслыханной удачей, вызвал последнюю в царствование Людовика XIV и самую тяжелую для Франции войну за Испанское наследство, в результате которой страна чуть не оказалась на грани гибели, но победа маршала Виллара при Денене (1712) и противоречия в антифранцузской коалиции спасли положение и позволили заключить почетный мир (1713–1714). После самого долгого за все существование Франции царствования Людовик XIV, переживший единственного законного сына, двух внуков и старшего правнука, умер, оставив престол младшему правнуку, пятилетнему Людовику XV. В истории культуры век Людовика XIV (или "Великий век") отмечен блистательным расцветом французской литературы и искусства классицизма.

князь Московский вывел свои войска из Нанси. — Имеется в виду Ней, Мишель (1769–1815) — французский полководец, один из самых выдающихся сподвижников Наполеона, маршал Франции (1804); начал службу в 1788 г. простым солдатом кавалерии; участник войн Революции и Империи; с 1796 г. бригадный генерал, с 1799 г. — дивизионный; участвовал во всех наполеоновских войнах, отличился в районе Эльхингена под Ульмом (1805), при Йене (1806) и Фридланде (1807); в 1808–1811 гг. потерпел ряд поражений в Испании; в Бородинском сражении (1812) командовал центром французской армии; во время отступления от Москвы стоял во главе арьергарда, почти полностью уничтоженного под Красным; получил титулы герцога Эльхингенского (1808) и князя Московского (1812); после отречения Наполеона в 1814 г. перешел на службу к Бурбонам, стал пэром и главой Военного совета; когда Наполеон бежал с Эльбы, был послан с войсками против него, но перешел на сторону императора и был при нем во время Ста дней; под Ватерлоо командовал центром наполеоновской армии; после разгрома скрывался, но был арестован, предан суду, приговорен к смертной казни и расстрелян.

Ней получил титул князя Московского (правильнее было бы переводить prince de la Moskova как "князь Москворецкий", ибо Moskova — это Москва-река по-французски, город же Москва — Moscou) за свои действия в Бородинском сражении, которое французы называют битвой при Москве-реке (bataille de la Moskova). Нанси — город на северо-востоке Франции, на реке Мёрт и канале Марна-Рейн; административный центр департамента Мёрт-и-Мозель, исторический центр Лотарингии.

герцог Рагузский отступает к Вердену. — Верден — старинный город в Северо-Восточной Франции, на реке Мёз (департамент Мёз), административный центр округа; важная крепость, прикрывающая путь на Париж, от которого отстоит на 277 км.

145… Я призываю людей из Парижа, Бретани, Нормандии, Шампани,

Бургундии и из других департаментов прийти на помощь их братьям из Лотарингии и Эльзаса. — Бретань — см. примеч. к с. 10. Нормандия — историческая провинция на северо-западе Франции; название ее связано с норманнами — скандинавами-викингами, завоевавшими в нач. X в. территорию в устье Сены; с этого периода идо сер. XV в. пользовалась относительной политической самостоятельностью; в 1468 г., при короле Людовике XI (1423–1483; правил с 1461 г.), была окончательно включена в королевские владения; на ее территории располагаются современные департаменты Манш, Кальвадос, Нижняя Сена и частично — Орн и Эрв. Шампань — историческая область во Франции, до 1284 г. — графство, затем — провинция, ныне разделена на департаменты Об, Верхняя Марна, Марна, Арденны.

Бургундия — старинное французское герцогство, с XV в. восточная провинция Франции; на ее территории находятся в настоящее время четыре департамента — Кот-д’Ор, Йонна, Сона-и-Луара, Эн. Лотарингия — см. примеч. к с. 143.

Эльзас — историческая область на границе между Францией и Германией, служившая яблоком раздора между этими двумя государствами в течение многих веков; с IX в. входила в состав Германской империи, отошла к Франции в 1678 г.; ныне разделена на департаменты Верхний Рейн, Нижний Рейн и Бельфор.

князь Невшательский выезжает из Парижа… — Имеется в виду Бертье, Луи Александр (1753–1815) — королевский офицер, примкнувший к Революции; в 1789–1792 гг. служил в национальной гвардии; с 1795 г. находился на штабных должностях; с 1796 г. бессменный начальник главного штаба Наполеона Бонапарта; маршал Франции (1804); получил титулы князя Невшательского (1806) и Ваграмского (1809); заложил основы штабной службы, позднее принятые во всех армиях; в начале войны 1809 г., до прибытия Наполеона, возглавлял французские войска в Баварии и неудачными распоряжениями (рассредоточением их на большой территории) едва не поставил свою армию на грань поражения; после реставрации Бурбонов перешел на службу к ним; во время Ста дней — эмигрант; по некоторым сведениям, был убит неизвестными заговорщиками, по другим — умер от разрыва сердца. Невшатель (нем. Нёйенбург) — кантон в Западной Швейцарии, пограничный с Францией, и одновременно с VI и до кон. XVIII вв. феодальное владение различных европейских династий; с 1806 (когда Пруссия уступила его Наполеону) по 1814 гг. — владение Бертье, уступленное им снова Пруссии за пожизненную ренту; в 1856–1857 гг. связь Невшателя с Пруссией была разорвана, и с тех пор кантон полностью находится в составе Швейцарии.

в помощь ей он шлет принца Жозефа в звании главного наместника. — Имеется в виду Жозеф Бонапарт (1768–1844) — старший брат Наполеона I, французский генерал и государственный деятель; в 1806–1808 гг. король Неаполитанский, в 1808–1813 гг. король Испании; в 1814 г., имея титул наместника, возглавлял правительство в Париже и своими неудачными действиями способствовал капитуляции столицы; после отречения Наполеона эмигрировал, но вернулся во время Ста дней; вслед за окончательным падением Империи жил в США, позднее вернулся в Европу; умер во Флоренции; оставил мемуары и обширную переписку, изданные в сер. XIX в.

вместе с графом Бертраном садится в карету. — Бертран, Анри Гатьен (1773–1844) — французский генерал (1798), сподвижник Наполеона; с отличием участвовал в войнах Республики и Империи, в 1805 г. был адъютантом императора; во время кампании 1809 г. перед сражением при Ваграме руководил строительством моста через Дунай, за что получил графский титул; в кампаниях 1813 и 1815 гг. командовал корпусом; отправился с Наполеоном на Эльбу после его первого отречения и был ближайшим сотрудником императора при подготовке возвращения во Францию; вместе со своей семьей последовал за Наполеоном на остров Святой Елены и оставался с ним до самой его смерти; в 1840 г. участвовал в перенесении праха Наполеона в Париж. В 1847 г. сын Бертрана издал в Париже часть мемуаров Наполеона о кампаниях 1798 и 1799 гг. в Египте и Сирии, продиктованных им генералу. Имя Бертрана как "вернейшего из верных", не покинувшего Наполеона в дни несчастья, было очень популярно во Франции. После смерти он был похоронен в Доме инвалидов рядом с императором.

в артиллерию Молодой гвардии… — Гвардия Наполеона возникла в 1800 г.; первоначально она называлась консульской и представляла собой небольшой отряд. В 1805 г. гвардия была сформирована как отдельный корпус, включавший все роды войск. В 1809 г. ее численность достигала 10 тысяч. Гвардия предназначалась для нанесения решающего удара в критический момент сражения. В 1809 г. Наполеон сформировал новые гвардейские части под названием "Молодая гвардия", дав прежним частям имя "Старая гвардия". В 1811 г. общая численность гвардейцев достигала 52 тысяч. В гвардию по конкурсу отбирались из других полков лучшие солдаты. (Некоторые исследователи считают, что тем самым Наполеон ослаблял другие части.)

отправили в Фим, где собирался довольно значительный артиллерийский парк, доставленный из арсеналов Ла-Фера и Суасона. — Фим — селение в департаменте Марна, на реке Ведь, в 25 км к юго-востоку от Суасона.

Артиллерийский парк — в XVIII — нач. XX в. специальная воинская часть, обеспечивающая хранение и перевозку боевых припасов, а также снабжение ими артиллерии.

Ла-Фер — городок в департаменте Эна, у слияния рек Серр и Уазы, в 45 км к северо-западу от Фима.

146… отдал приказ сосредоточить все силы в направлении Шалона. —

Шалон-сюр-Марн — город на северо-востоке Франции, на реке Марна; административный центр департамента Марна.

сделала привал в Реймсе… — Реймс — старинный город на северо-востоке Франции, в Шампани (департамент Марна).

крестьяне из Бар-ле-Дюка, Васси и Сен-Дизье бежали… — Бар-ле-Дкж — город на реке Орнен, в 220 км к востоку от Парижа; административный центр департамента Мёз.

Вассисюр-Блез — город на реке Блез, в департаменте Верхняя Марна, в 15 км к югу от Сен-Дизье.

Сен-Дизье — город на реке Марне, в департаменте Верхняя Марна, в 20 км к юго-западу от Бар-ле-Дюка.

147… отряды русских и пруссаков были заменены близ Витри-ле-Франсе. — Вероятно, имеется в виду Витри-ле-Франсуа — город на реке Марна, в департаменте Марна, в 32 км к юго-востоку от Шалона.

самую сильную колонну направила на Труа. — Труа — город на реке Сене, в департаменте Об; главный город исторической области Шампань.

В конце января 1814 г. на Труа начала наступление т. н. Главная армия войск коалиции под командованием Шварценберга, имевшая задачу далее двигаться по долине Сены на Париж.

направилась прямо на Об. — Об — река во Франции, берет начало на Лангрском плато (департамент Верхняя Марна) и впадает в Сену в 70 км к юго-востоку от Парижа.

148… его чуть опущенная голова, но склоненная не к плечу, как у Александра, а к груди, как у Фридриха… — Согласно Плутарху, Александру Македонскому (см. примеч. к с. 45) были свойственны "легкий наклон шеи влево и томность взгляда" ("Александр", 4).

Фридрих II Великий (1712–1786) — король Пруссии с 1740 г., знаменитый полководец, внесший заметный вклад в развитие военного искусства. Судя по портретам короля, ему действительно была свойственна привычка склонять голову к груди.

Пусть пришлют ко мне князя Невшательского, герцога де Вальми и герцога де Реджо! — Герцог де Вальми — Келлерман, Франсуа Этьенн Кристоф (1735–1820), выдающийся французский кавалерийский генерал, бывший королевский офицер, присоединившийся к Революции; участник войн Республики и Империи; в 1796–1800 гг. командовал кавалерийскими частями в Италии; маршал Франции (1804), герцог де Вальми (1808); после первого отречения Наполеона перешел на сторону Бурбонов, но во время Ста дней снова примкнул к императору; при Второй реставрации вышел в отставку.

Однако в кампаниях 1813–1814 гг. участвовал не он, а его сын Франсуа Этьенн Келлерман (1770–1835), маркиз, а с 1820 г. герцог де Вальми — французский кавалерийский генерал, участник республиканских и наполеоновских войн, в сражениях 1813 и 1814 гг. командовал кавалерийским корпусом, а затем польской кавалерией; остановил наступление пруссаков на Бар-сюр-Об; после отречения Наполеона служил Бурбонам, но во время Ста дней присоединился к императору и участвовал в битве при Ватерлоо; при Второй реставрации вышел в отставку.

Вальми — селение в Северо-Восточной Франции, в сражении близ которого 20 сентября 1792 г. французские войска под командованием генерала Ш.Ф.Дюмурье и Келлермана-отца нанесли поражение австро-прусс кой армии и остановили ее наступление на Париж.

Герцог де Реджо — Удино, Шарль Никола (1767–1847), французский военачальник, маршал Франции (1809), участник войн Французской республики и Наполеона, от которого получил титул герцога де Реджо (1809); во время войны 1809 г. командовал корпусом, в 1812 г. — 2-м корпусом Великой армии, действовавшим на петербургском направлении; после отречения императора (на чем он настаивал) перешел на сторону Бурбонов и остался верен им во время Ста дней; с 1815 г. главнокомандующий парижской национальной гвардией; в 1823 г. при подавлении революции в Испании командовал корпусом; после Июльской революции 1830 года примкнул к монархии Орлеанов.

Реджо (Реджо ди Калабрия) — город в Южной Италии, в Калабрии, расположенный на восточном берегу Мессинского пролива, напротив Мессины, примерно в 420 км к юго-востоку от Неаполя.

Герцог Беллунский и князь Московский, уйдя из Нанси, отступили через By а, Линьи и Бар к Витри-ле-Франсе. — Вуа — селение в департаменте Мёз, в 40 км к западу от Нанси.

Линьи (Линьи-ан-Барруа) — городок на реке Орнен, в департаменте Мёз, в 25 км к западу от Вуа; Бар-ле-Дюк находится от Линьи в 15 км к северо-западу, а Витри-ле-Франсуа — в 60 км к западу.

Герцог Рагузский находится за Мёзой, между Сен-Мишелем и Витри. — Возможно, что здесь опечатка в оригинале, и имеется в виду не Сен-Мишель (Saint-Michel), а Сен-Мийель (Saint-Mihiel) — город на реке Мёзе, в 75 км к востоку от Витри-ле-Франсуа.

Эти две огненные остановки будут именоваться боями при Коломбеле-Дёз-Эглиз и при Бар-сюр-Об… — Коломбеле-Дёз-Эглиз — коммуна в департаменте Верхняя Марна, в 12 км к востоку от города Бар-сюр-Об.

Бар-сюр-Об — город на реке Об, в департаменте Об, в 53 км к востоку от Труа; вблизи него 24 января 1814 г. произошло сражение, в котором маршал Мортье заставил отступить авангард Шварценберга.

149… Я из Бар-сюр-Орнена, сир. — Бар-сюр-Орнен — то же, что Бар-

ле-Дюк (см. примеч. к с. 146), родина Удино.

повернувшись к своим адъютантам Гурго и Мортмару, Наполеон сказал… — Гурго, Гаспар, барон (1783–1852) — французский генерал, артиллерист и военный инженер, участник войн Империи, бессменный адъютант Наполеона; отличился при Березине, в 1814 г. под Бриеном спас императору жизнь; после капитуляции 1814 г. служил Бурбонам и вновь присоединился к императору только тогда, когда во время Ста дней Людовик XVIII покинул пределы Франции; сражался при Ватерлоо; после второго отречения Наполеона в 1815 г. вел переговоры о сдаче его и последовал за ним на остров Святой Елены; император диктовал ему там свои мемуары; в 1818 г. покинул остров и уехал в Англию из-за расстроенного здоровья, имея при себе письмо Наполеона к союзным монархам с требованием облегчить его участь; за издание антианглийского сочинения о кампании 1815 г. был арестован, а рукописи его были конфискованы; вернулся на родину в 1820 г. и занимался изданием записок императора; в 1835 г. вновь вступил на военную службу, стал дивизионным генералом; в 1849 г. был избран в Законодательное собрание; оставил ряд исторических сочинений.

Мортмар, Казимир Луи Виктюрьен де Рошешуар, князь де Тонне-Шарант, герцог де (1787–1875) — французский генерал и политический деятель, один из представителей старой аристократии, примкнувшей к Наполеону, служил в его армии, был его адъютантом; после падения императора перешел на службу к Бурбонам, которым остался верен во время Ста дней; получил титул пэра, в Палате пэров принадлежал к умеренно-либеральной партии; в 1826–1830 гг. посол в Петербурге; в начале Июльской революции убедил Карла X пойти на уступки и был назначен главой правительства, однако в должность вступить не смог и подал в отставку;в дальнейшем враждебности по отношению к Июльской монархии не проявлял; после начала революции 1848–1849 гг. перешел к бонапартистам и в 1852 г. стал сенатором.

склонившись над картой департаментов Об, Марна и Верхняя Марна… — Об — департамент в бассейне реки Сена (на территории исторической области Шампань); административный центр — город Труа.

Марна — департамент на северо-востоке Франции, в Шампани; административный центр — город Шалон-сюр-Марн.

Верхняя Марна — департамент на северо-востоке Франции (в восточной части Шампани); административный центр — город Шомон.

150… Пишу Вам при свете бивачных костров… — Бивак (бивуак) — расположение войск на отдых вне населенных пунктов под открытым небом, без предварительной подготовки и с применением лишь подручных средств; вошло в обиход военного искусства во время войн Французской революции и Наполеона.

двинемся вперед то ли на Сент-Мену, то ли на Витри-ле-Франсе. — Сент-Мену — город на реке Эна, в департаменте Марна.

151… адъютанты высланы на дорогу к Арси-сюр-Об… — Арси-сюр-Об — город на реке Об, в департаменте Об, в 27 км к северу от Труа; близ него 20–21 марта 1814 г. Наполеон дал сражение войскам союзников, при этом его армия насчитывала 23 тысячи человек, армия противника — 100 тысяч; после упорного боя французская армия организованно отступила.

сражаться с тем, что именуют Главной армией… — В кампании 1814 г. силы союзников составляли три армии. Главной называлась наиболее сильная из них, находившаяся под командованием Шварценберга (она на треть состояла из русских войск). Однако перед сражением при Арси австрийский главнокомандующий нерасчетливо разбросал свои силы на большой территории и собрал их лишь в последний момент по настоянию Александра 1.

154… Их географические познания не простирались…на север — дальше

Тайфонтена… — Тайфонтен — селение в 4 км к северу от Арамона.

160… император скорее похож на мерзкого демона у ног святого Михаила на иконе… — Согласно Священному писанию, архангел Михаил — вождь небесного воинства в борьбе с силами ада. Как сказано в Откровении апостола Иоанна Богослова (Апокалипсисе), "и произошла на небе война: Михаил и ангелы его воевали против дракона, и дракон и ангелы его воевали против них… И низвержен был великий дракон, древний змий, называемый диаволом и сатаною" (Откровение, 12: 7–9). Архангел Михаил, сражающийся с демоном и мятежными ангелами (при этом демон в обличии дракона простерт у его ног), — распространенный сюжет старой европейской живописи.

161… гренадеры или гусары, которые обеспечивали все наши победы… — Гренадеры — солдаты, обученные бросанию ручных гранат; появились в европейских армиях в первой пол. XVII в.; уже в конце того же столетия они (как правило, их набирали из людей большого роста) составляли отборные подразделения, назначавшиеся в самые ответственные места боя.

162… Франция будет разделена точно так же, как Англия во время саксонских и нормандских завоеваний… — Завоевание Британии германскими племенами англосаксов началось в сер. V в.; в VI — нач. VII в. англосаксы, захватив большую часть страны, образовали ряд раннефеодальных королевств: Кент, Уэссекс, Суссекс, Эссекс, Восточную Англию и др., между которыми шла постоянная борьба; с кон. VIII в. начались вторжения норманнов (известных в английской истории под названием датчан): они основали поселения в северных и восточных областях, где ввели собственные обычаи (т. н. область датского права — Danelaw); в IX в. начался процесс объединения страны в одно государство — Англию; политическое объединение страны было закреплено завоеванием ее в 1066 г. нормандским герцогом Вильгельмом Завоевателем (1027–1087).

спокойного, недвижимого на своем белом коне, подобного мертвому Сиду, преследовавшему перепуганных мавров… — Сид Кампеадор — Родриго Диас де Бивар, по прозвищу Сид (1026/1043-1099), кастильский рыцарь, прославившийся своими подвигами в Реконкисте (отвоевании испанцами своей страны от мавров), герой народного эпоса; одержал победу над Альморавидами в битве за Валенсию, которую взял в 1094 г. и правил ею до самой смерти; эпизоды его юности стали темой знаменитой трагедии французского драматурга П.Корнеля "Сид" (1636). Легенда о Сиде, отраженная в народных романсах, гласит, что после его смерти, которая случилась в то время, когда герой защищал свой город от мавров, товарищи по оружию скрыли известие о ней от врагов, облачили тело убитого в доспехи, привязали к его коню Бабьехе и таким образом, под предводительством покойника, еще раз обратили врага в бегство.

163 Бриенле-Шато — город в департаменте Об, в 36 км к северо-востоку от Труа; в XVIII в. там располагалось военное училище, где в 1779–1784 гг. учился Наполеон Бонапарт.

29 января у Бриена состоялось сражение Наполеона с превосходящими силами пруссаков и русских.

отдает приказ двигаться к Бриену через лес Монтье-ан-Дер. — Селение Монтье-ан-Дер в департаменте Верхняя Марна находится в 20 км к северо-востоку от Бриена, по дороге в Сен-Дизье.

Мортье — фамилия герцога Тревизского (см. примеч. к с. 143).

164… Это Шампобер! Монмирай! Шато-Тьерри! Монтеро! — Шампобер — селение в департаменте Марна, в 100 км к востоку от Парижа. 10 февраля 1814 г. Наполеон разгромил здесь отряд русских войск под командованием З.Д.Олсуфьева (1772–1835).

Монмирай — город в департаменте Марна, на реке Пти-Морен, в 18 км к западу от Шампобера; 11–12 февраля 1814 г. Наполеон победил там русские и прусские войска Сакена и Йорка и продолжал преследовать их в сторону Шато-Тьерри.

Шато-Тьерри — город на Марне, административный центр округа того же названия в департаменте Эна; находится в 25 км к северо-западу от Монмирая. 12 февраля 1814 г. Наполеон нанес здесь еще одно поражение русско-прусским войскам.

Монтеро (Монтеро-фо-Йонн) — город в 20 км к востоку от Фонтенбло, у слияния рек Сены и Йонны (департамент Сена-и-Марна); 18 февраля 1814 г. Наполеон одержал здесь победу над австрийцами, которыми командовал Шварценберг.

Упомянутые бои, как и сражение у Бриена, были частями общей операции Наполеона, сорвавшей наступление союзников на Париж в январе — феврале 1814 г.

Англичане вошли в Бордо… — Бордо — город на юго-западе Франции, на реке Гаронна, в 97 км от Бискайского залива; административный центр департамента Жиронда; древняя столица исторической области Гиень.

12 марта 1814 г. англ о-португальские войска без сопротивления вошли в Бордо, жители'которого признали власть Людовика XVIII.

Марна — река во Франции, правый приток Сены, длиной 525 км; берет начало на Лангрском плато и впадает в Сену близ Парижа.

Эна — река на севере Франции, левый приток Уазы (бассейн Сены), длиной 280 км; берет начало на западе Аргоннской возвышенности и впадает в Уазу близ Компьеня.

по вине Виктора… — Виктор — фамилия герцога Беллунского (см. примеч. кс. 142).

как нашлись ядра для Ланна, Дюрока, Бессьера. — Ланн, Жан (1769/1771 — 1809) — маршал Франции (1804), участник войн Революции и Империи, один из талантливейших сподвижников Наполеона, от которого получил титул герцога Монтебелло (1808); сын конюха, начавший службу рядовым; в сражении при Асперне был смертельно ранен ядром, перебившим ему ноги.

Лан — город на севере Франции, в области Ланне, близ границы с Бельгией; административный центр департамента Эна. 9—10 марта 1814 г. уЛана состоялось сражение армии Наполеона со значительно превосходившими его силы войсками Блюхера; оно закончилось отступлением наполеоновской армии.

165… Совершив львиные прыжки от Мери-сюр-Сен до Крана… — Мери-

сюр-Сен — город в департаменте Об, на реке Сена, в 25 км к северо-западу от Труа; 22 февраля 1814 г. здесь произошло сражение против войск антинаполеоновской коалиции.

Кран — селение в департаменте Эна, в 15 км к юго-востоку от Лана и в 120 км к северу от Мери-сюр-Сен.

7 марта 1814 г. у Крана произошло сражение 40-тысячной армии Наполеона против 90 тысяч союзников под командованием Блюхера; оно не имело решительного результата, хотя французы овладели укрепленной позицией противника.

от Крана до Реймса, от Реймса к Сен-Дизье… — Реймс (см. примеч. к с. 146) находится в 35 км к юго-востоку от Крана и в 95 км к северо-западу от Сен-Дизье (см. примеч. к с. 146). 13 марта Наполеон с отрядом из 8 тысяч человек разбил здесь 15-тысячный русский корпус под командованием генерала Сен-При; это была последняя крупная победа Наполеона.

В Сен-Дизье император разбил 27 марта войска Винценгероде.

в Труа, где он преследовал Винценгероде… — Винценгероде, Фердинанд Федорович, барон (1770–1818) — русский и астрийский военный деятель, генерал; в 1790–1797 гг. служил во французской, гессенской и австрийской армиях, в 1797 г. был принят на русскую службу; в 1809–1811 гг., находясь на австрийской службе, участвовал в австро-французской войне 1809 г.; в начале Отечественной войны 1812 г. его отряд прикрывал пути из Смоленска на Петербург, затем из Москвы на Тверь и вел партизанские действия; участвовал в кампании 1813–1814 гг., в бою по Люценом командовал союзной кавалерией.

меняя лошадей в Фроманто около источников Жювизи… — Во Фроманто, в 18 км к югу от Парижа, рядом с городком Жювизи-сюр-Орж, находилась почтовая станция Кур-де-Франс.

Ожеро — фамилия герцога Кастильоне (см. примеч к с. 143).

Гренье, Поль (1768–1827) — дивизионный генерал (1794); служил в Итальянской и Рейнской армиях; в 1806 г. губернатор Мантуи, в 1810 г. получил графский титул; в 1810–1812 гг. начальник главного штаба Неаполитанской армии; в 1812–1813 гг. воевал в России и Германии, с конца 1813 г. снова в Италии; оттуда вернулся с находившимися там войсками в апреле 1814 г.; после Реставрации — депутат (1818–1821).

Сюше — фамилия герцога Альбуферского (см. примеч. к с. 143). Сулът — фамилия герцога Далматинского (см. примеч. к с. 143).

славные поля сражений при Лоди, Арколе и Риволи… — Лоди — город в Северной Италии, на реке Адда (провинция Милан), место сражения, где во время Итальянского похода (1796–1797) 10 мая

1796 г. Бонапарт одержал победу над австрийскими войсками. Арколе — см. примеч. к с. 71.

Риволи — селение в Северной Италии, близ которого 14 января

1797 г., во время Итальянского похода, войска Бонапарта одержали победу над австрийцами.

166… уйти за Луару и начать партизанскую войну, войну Шаретта,

Стоффле и Ларошжаклена: императорскую Вандею. — Луара — самая крупная река Франции (длиной 1012 км); начинается с Севеннских гор на востоке страны и впадает в Атлантический океан. Шаретт, Франсуа Атаназ де ла Контри (1763–1796) — один из руководителей Вандейского восстания (см. примеч. к с. 25); бретонец, родом из мелкопоместного дворянства, бывший морской офицер; в марте 1793 г. возглавил мятежников в Нижней Вандее, захватил город Машкуль, участвовал в осаде Нанта и Люсона; в феврале 1795 г. подписал мирный договор с представителями Конвента; летом 1795 г. поднял роялистов на поддержку Кибронской экспедиции; в марте 1796 г. был разбит армией генерала Гоша, взят в плен и казнен.

Стоффле, Жан Никола (1751–1796) — один из руководителей Вандейского восстания; стал главнокомандующим после смерти Ларошжаклена; присоединился к мирному договору, подписанному Шареттом, но снова взялся за оружие по призыву агентов графа д’Артуа; был захвачен в плен, осужден и казнен.

Ларошжаклен, Анри дю Вержье, граф де (1772–1794) — один из вождей вандейцев; после народного восстания 10 августа 1792 г. покинул Париж и встал во главе вандейских крестьян; главнокомандующий мятежников после смерти маркиза де Лескюра (1766–1793); убит в сражении при Нуайе.

Появилась декларация союзников о том, что император Наполеон стал единственным препятствием на пути к общему миру. — Имеется в виду декларация союзных монархов, принятая под влиянием Талейрана в день сдачи Парижа 31 марта 1814 г. Союзники заявили, что они отказываются вести какие-либо переговоры с Наполеоном или членами его семьи, и предложили Сенату учредить временное правительство, что и было сделано на следующий день. Монархи заявили также, что признают ту форму правления, которую изберет Франция. Этот документ в значительной степени предопределил последующее отречение Наполеона и реставрацию Бурбонов.

уйти из жизни, как это сделал Ганнибал… — См. примеч. к с. 75.

покинуть трон, как это сделал Сулла. — Луций Корнелий Сулла (138—78 до н. э.) — древнеримский военный и политический деятель, представитель аристократической партии; в 82–79 гг. до н. э. диктатор; в 79 г. до н. э. неожиданно и по не совсем ясным причинам отошел от власти (хотя и сохранил политическое влияние).

…Яд Кабаниса оказа/гся бессильным… — Кабанис, Пьер Жан Жорж (1757–1808) — французский медик и философ; был близок к просветителям; начав с увлечения поэзией, занялся затем физиологией и философией; член Совета пятисот, поддерживал режим Директории, участвовал в государственном перевороте 18 брюмера; Наполеон сделал его сенатором.

Однако яд Наполеон получил не от него, а от гвардейского врача Ювана на следующий день после сражения при Малоярославце 24 октября 1812 г., когда император чуть не попал в плен к казакам. 11 апреля 1814 г., уже после отречения в Фонтенбло, император принял яд, который он с октября 1812 г. возил в походном несессере. Но за это время яд, содержавший опиум, потерял силу: Наполеон промучился несколько часов, но остался жив.

В разных источниках сведения о самоубийстве императора расходятся. По свидетельству Коленкура, Наполеон сделал две неудачные попытки — 8 апреля и в ночь с 12 на 13 апреля.

один раз они слышали канонаду в Нейи-Сен-Фроне, затем, во второй раз, в Фертесу-Жуар и, наконец, в Мо… — Нейи-Сен-Фрон — город в департаменте Эна, в 18 км к северо-западу от Шато-Тьерри. Фертесу-Жуар — город в департаменте Сена-и-Марна, на реке Марна, в 24 км к юго-западу от Шато-Тьерри.

Мо — город в департаменте Сена-и-Марна, на реке Марна, в 18 км к западу от Фертесу-Жуар; административный центр округа Мо.

167… Бонапарт, сумевший спасти Францию в 1792-м… — Здесь явная опечатка: в 1792 г. Бонапарт был никому не известным офицером и никакой политической роли не играл. Скорее следут читать: "в 1799-м". Государственный переворот 18 брюмера (9 ноября 1799 г.) действительно положил начало выходу Франции из затяжного политического и военного кризиса.

г-н Обле, нынешний преподаватель школы в Виллер-Котре. — Обле, Жан Батист (1778–1864) — один из первых школьных учителей Дюма в Виллер-Котре.

168… Бурбоны сменили Наполеона на троне… — Бурбоны — королевская династия (младшая ветвь Капетингов), правившая во Франции в 1589–1792, 1814–1815, 1815–1830 и 1830–1848 гг.

181… это воистину столь же интересно, как идиллия Крылова. — Идил лия — стихотворение, изображающее в идеализированных тонах быт простых людей (обычно на лоне природы). Этот поэтический жанр появился в древности и был популярен в европейской поэзии XVIII — нач. XIX вв.

Крылов, Иван Андреевич (1769–1844) — русский писатель, баснописец, журналист; автор знаменитых басен, комедий, трагедий, повести "Каиб", сатирических памфлетов и фельетонов; однако идиллий он не писал; Дюма мог перепутать его с кем-нибудь из русских авторов, отдавших дань этому жанру, например с Н.М.Карамзиным (1766–1826).

182… да хранит тебя святой Александр Невский! — Александр Невский

(ок. 1220–1263) — древнерусский государственный деятель, полководец, князь Новгородский (1236–1251), великий князь Владимирский (с 1252 г.), сын князя Ярослава Всеволодовича; в 1240 г. в Невской битве победил шведов (отсюда его прозвище), в 1242 г. на Чудском озере разбил рыцарей Ливонского ордена, остановив агрессию немецких рыцарей на Русь; стараясь смягчить татаро-монгольское иго, несколько раз ездил в Орду; стремился к укреплению великокняжеской власти; умер, возвращаясь из Золотой Орды; канонизирован русской православной церковью.

185… она покрывала за четыре часа шесть почтовых льё… — Почтовое льё равняется 3,898 км.

186… вы захотите переночевать в Шавиньоне или даже в Этувеле… — Здесь упомянуты населенные пункты на дороге из Суасона в Лан, к юго-западу от Лана: Шавиньон в 12 км от него, а Этувель — в 5 км.

187 Артишоки — род многолетних травянистых растений; мясистые соцветия их употребляются в пищу.

189… Груи, что в трех четвертях льё от Суасона… — Груи — селение в 3 км к северо-востоку от Суасона, по дороге в Лан.

191 Сабо — башмаки на деревянных подошвах или выдолбленные из дерева

ее предоставили кормилице из Парньи… — Вероятно, имеется в виду селение Парньи-Филен, в 18 км к северо-востоку от Суасона, по дороге в Лан.

192… повернем голову ослицы в сторону Шиви… — Шивилез-Этувель — селение на дороге из Суасона в Лан, в 4 км к юго-западу от Лана.

195… трое русских гренадеров застыли на месте как вкопанные, похожие на античные термины… — Термин — древнеримское божество межевых знаков, разделявших земельные участки; эти знаки-термины, имевшие самую разную форму (камень, столб, древесный ствол и т. д.), ставились на границах полей, и им приносились жертвы. Термины обозначали также границы городов, стран и народов.

196… выполняя десятое или двенадцатое мулине. — Мулине (от фр. moulin — "мельница") — прием в фехтовании, когда оружие движется в горизонтальной плоскости вокруг тела бойца.

198… площади, где некогда возвышалась меровингская башня Людовика

Заморского. — Людовик IV Заморский (ок. 920–954) — французский король из династии Каролингов, сын Карла III Простоватого; вырос в Англии (отсюда его прозвище); в 936 г. вернулся во Францию и был коронован; с переменным успехом вел борьбу с недовольными феодалами во главе с герцогом Гуго Великим.

Лан был родным городом короля и центром его личных владений; на некоторое время он был вынужден отдать город Гуго Великому, но позднее вернул его себе.

Что касается башни, то, судя по названию, она должна была бы относиться к еще более раннему периоду — временам Меровингов (см, примеч. кс. 108), которые предшествовали Каролингам.

199… судя по форменной одежде, принадлежавший к корпусу кирасир. —

Кирасиры — род тяжелой кавалерии в европейских армиях в XVI — нач. XX в.; комплектовались из людей крупного сложения; имели на вооружении металлические шлемы и латы; сидели на рослых конях; в сражении предназначались для нанесения решающих ударов.

205… Два драгуна и гусар сменили кирасира… — Драгуны — род кавалерии в европейских армиях в XVII — нач. XX в., предназначенный для действия как в конном, так и пешем строю; название получили от изображения дракона (лат. draco) на их знаменах и шлемах, а по другим предположениям — от коротких мушкетов (фр. dragon), которыми они были вооружены.

208… уступишь мне свое место за бутылку вина из Кламси… —

Кламси — город во Франции, у слияния рек Беврон и Йонна, в департаменте Ньевр (в исторической области Бургундия).

213… обряд, подобный тому, какой античные весталки совершали перед священным огнем, жизнь которого была их жизнью и смерть которого влекла за собой их смерть. — Весталки — в Древнем Риме жрицы Весты, богини священного очага (подобный очаг был в каждом доме, но был также и общий для римской городской общины в храме Весты); избирались из числа девочек 6—10 лет и должны были хранить целомудрие в течение 30 лет; одной из важнейших их обязанностей было поддержание вечного огня в храме Весты, ибо считалось, что угасание этого огня грозит Риму неисчислимыми бедами.

227… ему предстояло уладить дело у Сен-Кантенских ворот… — Сен-

Кантен — город в Северной Франции, в департаменте Эна, в 40 км к северо-западу от Лана.

229… заночевать им пришлось в Гизи… — Гизи — селение в 10 км к северо-востоку от Лана, на дороге к Льесу.

232… Всюду на стенах висели ex-voto… — Ex-voto — приношение по обету: картина или табличка со словами благодарности за полученную свыше милость, вывешиваемые в церкви.

234… В сотне шагов от пруда Сальмуси, на опушке небольшого леса, носящего такое же название… — Вероятно, имеется в виду селение и лес Самуси (Samoussy, а не Salmoucy, как у Дюма) по дороге из Лана в Льес, в 8 км от Лана.

лазурная горечавка наклоняла свои чашечки… — Горечавка — род многолетних (иногда однолетних) трав и полукустарников семейства горечавковых с пяти- или четырехчленными цветками синего, голубого, реже желтого цвета; имеет около 400 видов; распространена по всему земному шару; применяется как лекарственное растение; в цветоводстве ее виды называются генцианой.

235… ее не покидала мысль о пути, оставшемся до деревни Прель… — Прель — деревня в 7 км к югу от Лана.

242 …не сводила с неба свои прекрасные глаза, как будто высматривая там звезду надежды, некогда приведшую пастухов к святым яслям в Вифлееме. — Согласно Евангелию, увидели звезду и пошли за ней не пастухи, а цари-волхвы: "И се, звезда, которую видели они на востоке, шла перед ними, как наконец пришла и остановилась над местом, где был младенец" (Матфей, 2: 9). Что же касается пастухов, то они увидели ангела, который возвестил им рождение Спасителя, затем им явилось многочисленное воинство небесное, после чего они отправились в Вифлеем и нашли лежащего в яслях младенца (Лука, 2: 8—16).

254… оказались в деревне Бреан-Ланнуа. — Бреан-Ланнуа — деревня в 15 км к югу от Лана.

…им надо будет добраться до Вайи, пересечь Эну на пароме в Селе и остановиться на ночевку в Сермуазе. — Вайи-сюр-Эн — селение на северном берегу Эны, в 8 км к юго-западу от Бреан-Ланнуа. Сельсюр-Эн — селение на северном берегу Эны, в 4 км к западу от Вайи.

Сермуаз — деревня в 3 км к югу от Селя, по другую сторону Эны.

255… влюбленные прошли через Аси, Розьер и Бюзанси… — Здесь упомянуты населенные пункты к юго-западу от Суасона: Аси — в 5 км к юго-западу от Сермуаза, Розьер-сюр-Криз — в 6 км к юго-западу от Аси, Бюзанси — в 2 км к югу от Розьера.

проходя через деревеньку Вьерзи, они узнали нечто важное… — Вьерзи — селение в 15 км к востоку от Виллер-Котре.

257… бумазейные панталоны и просторный домашний халат из серого мольтона. — Бумазея — плотная хлопчатобумажная ткань саржевого или полотняного переплетения с начесом на одной стороне (обычно изнаночной).

Мольтон — мягкая шерстяная или хлопчатобумажная ткань с начесом на одной или обеих сторонах, напоминающая плотную фланель.

Это издание раньше называлось "Газета Империи", а после падения Наполеона — "Газета дебатов". — "Газета дебатов" ("Journal des debats"; полное название: "Journal des debats politiques et litteraires" — "Газета политических и литературных дебатов") — ежедневная парижская газета, основанная в 1789 г. для ознакомления публики с дебатами в Учредительном собрании; при Наполеоне I переименована & "Газету Империи"; в эпоху Реставрации придерживалась либерального направления, после Июльской революции 1830 года стала проправительственной, в период Второй империи — орган либеральной оппозиции; перестала издаваться в августе 1944 г.

261… в качестве главного хирурга консульской и императорской гвар дии… — Консульская гвардия — небольшой корпус пехоты и кавалерии, сформированный для охраны консулов после переворота 18 брюмера. Основой ее послужила гвардия Директории, первой признавшая новый режим; в ней было 360 человек. Консульская гвардия сразу же приняла участие в боевых действиях; в 1805 г. ее кадры вошли в сформированную тогда императорскую гвардию (см. примеч. к с. 145).

263… самого лучшего хереса, какой только могло взлелеять солнце Анда лусии. — Херес — испанское вино, получившее название по городу Херес-де-ла-Фронтера в Андалусии; способ приготовления его заключается в следующем: бочки, в которые заливается молодое вино, заполняются не доверху, и на поверхности жидкости образуется тонкая пленка особой плесени, придавая хересу особый вкус. Андалусия — историческая область в Южной Испании, с главным городом Севилья; включает восемь провинций; Андалусией арабские завоеватели называли всю территорию мусульманской Испании; большая часть ее отвоевана у мавров в ходе Реконкисты в XI11 в.; с падением Гранадского эмирата (1492) вся область вошла в состав Испанского королевства.

265… промыл ему глаза настойкой просвирняка… — Просвирняк (или просвирник) — название некоторых дикорастущих видов растения рода мальва, например просвирник лесной, просвирник курчавый; имеются также его декоративные виды.

268… проедем мимо Флёри, слева оставим Виллер-Котре, позади — Сен-Реми, пересечем Ле-Шатеньер… — Флёри — селение в 5 км к востоку от Виллер-Котре.

Ле-Шатеньер — живописная каштановая роща к северу от Виллер-Котре, близ городского парка.

269… стала творцом новой одиссеи. — "Одиссея" — поэма Гомера, посвященная странствиям героя Одиссея после взятия Трои; в переносном смысле — рассказ о путешествии, полном опасностей и приключений.

Она поведала о недавних событиях подобно Франческе да Римини, в то время как Паоло — Консьянс слушал ее… — Франческа да Римини — знатная итальянка XIII в., дочь Гвидо да Полента, сеньора Равенны; выданная замуж за Джанчотто Малатесту (сына вождя гвельфов Римини), она полюбила младшего брата своего мужа — Паоло и вместе со своим возлюбленным была убита мужем (ок. 1283–1286); персонаж "Божественной комедии" Данте Алигьери (см. примеч. к с. 327): в пятой песне "Ада" рассказывается, как Данте встречает неразлучные тени несчастных любовников, и, в ответ на обращение к нему, дух Франчески излагает их горестную историю, дух же Паоло только рыдает — отсюда шутливое сравнение знаменитой любовной пары с героем и героиней Дюма.

270… выехал на дорогу в Лонпон… — Лонпон — селение в 10 км к востоку от Виллер-Котре.

271… на минуту вообразив себя богатым, словно Крёз, мог вот-вот оказаться беднее Иова. — Крёз (595–546 до н. э.; правил с 560 г. до н. э.) — последний царь Лидии, государства в Малой Азии); весьма расширил границы своего царства, подчинив греческие малоазийские города и захватив почти всю западную часть Малой Азии; был разбит в войне с персидским царем Киром II, потерял свою столицу Сарды и попал в плен; по одной из версий, был приговорен к смерти, но помилован Киром (подробнее об этом пишет Плутарх в жизнеописании Солона); богатство Крёза вошло в поговорку.

Иов — библейский персонаж: справедливый, богобоязненный человек, богач и отец десяти детей; в Книге Иова рассказывается, как Бог, дабы испытать праведность Иова, допустил, чтобы тот лишился всего состояния и всех детей, так что Иов смог сказать о себе: "наг я вышел из чрева матери моей, наг и возвращусь" (Иов, 1:21). Однако Иов сохранил веру в Бога и был за это вознагражден им.

отмерял порох для орудий в Бриене, в Монтеро, в Мери-о-Бак, в Лане… — 22 февраля 1814 г. Наполеон разбил при Мери авангард генерала Блюхера.

272… при взрыве зарядного ящика он исчез, подобно Ромулу, во вспышке. — Ромул — легендарный сын бога Марса, основатель и первый царь Рима (753–716 до н. э.), устроитель римского государства; согласно преданиям, во время солнечного затмения был живым унесен вихрем на небо.

Затем последовали полная оккупация края, вступление союзников в Париж и восстановление трона Бурбонов… — Зимой и весной 1814 г. значительные части Северной и Северо-Восточной Франции, ставшие театром военных действий, были оккупированы союзниками.

30 марта войска союзников подошли к Парижу. После дневного боя ночью была подписана капитуляция, и 31 марта войска коалиции вступили в столицу. В городе было учреждено временное правительство. Вечером 31 марта Талейран убедил руководителей коалиции во главе с императором Александром 1 в необходимости восстановить Бурбонов и в ночь на 1 апреля провел решение Сената о низложении Наполеона. 6 апреля Наполеон подписал свое отречение от престола, и в этот же день Сенат провозгласил Людовика XVIII королем Франции.

273… Так называли в то время великий акт справедливости 1792 го да… — См. примеч. кс. 12.

276… располагая деньгами, которые дал ей мясник Моприве. — Моприве держал мясную лавку на Фонтанной площади в Виллер-Котре.

277… Тридцатого маядоговор между Францией и союзными державами подписан. — 30 мая 1814 г. в Париже был подписан мирный договор между главными державами антинаполеоновской коалиции (Англией, Россией, Австрией и Пруссией; затем к нему присоединились Швеция, Испания и Португалия) и Францией, точнее — правительством Бурбонов. Согласно договору, Франция теряла почти все свои завоевания периода революционных и наполеоновских войн и ее территория сводилась к границам 1792 г. Независимые государства Германии и Италии восстанавливались, создавая вдоль границ Франции кордон враждебных ей стран, к которым добавлялось вновь созданное Нидерландское королевство. Пруссия и Австрия значительно расширили свои немецкие и итальянские владения.

278…. Франциятеряет территории в Средиземном море, в Мексиканском заливе и в Индийском океане — Мальту, Тобаго, Сент-Люсию, Иль-де-Франс, Родригес и Сейшелы. — Согласно Парижскому договору 1814 г., Франция возвращала себе свои колонии (за исключением вышеперечисленных), в большинстве случаев захваченные после 1793 г. Англией.

Мальта — остров в центральной части Средиземного моря; была колонизована финикийцами в XIII в. до н. э.; в VI в. до н. э. владение Карфагена, с 218 г. до н. э. — Рима, в 395–870 гг. находилась под властью Византии, затем — арабов; в 1091 г. завоевана норманнами и присоединена к Сицилии; в 1530 г. на ней утвердился рыцарский орден иоаннитов (иначе Мальтийский); в 1798 г. захвачена наполеоновской Францией, а в 1800 г. — Англией, объявившей ее своей колонией (что было подтверждено Парижским договором 1814 г.).

Тобаго — остров из группы Малых Антильских островов Карибского моря, со столицей в городе Скарборо; первоначально — нидерландская колония, с 1677 г. — французская; в 1814 г. был уступлен англичанам; в настоящее время находится в составе государства Тринидад и Тобаго, находящегося на одноименных островах. Сент-Люсия — вулканический остров из группы Малых Антильских островов; в первой пол. XVII в. Англия сделала две неудачные попытки заселения его; претензии французов на владение островом были подкреплены договором с карибами (1660); затем остров не раз переходил из рук в руки, пока не был захвачен англичанами в 1803 г. (официально отошел к ним по Парижскому договору 1814 г.); в настоящее время — государство Сент-Люсия, входящее в состав Британского содружества наций; главный административный центр и порт — город Кастри.

Иль-де-Франс (соврем. Маврикий) — остров в западной части Индийского океана, в группе Маскаренских островов; до XVI в. был необитаем; в нач. XVI в. там появились первые европейцы — португальцы; в 1598 г. стал принадлежать голландцам, назвавшим его Маврикием (в честь Морица Оранского); в 1715 г. был захвачен французами и переименован в Иль-де-Франс; в 1810 г. после победы англичан над французскими гарнизонами перешел во владение Англии.

Родригес — остров в Индийском океане, в группе Маскаренских островов; входит в состав государства Маврикий.

Сейшелы — острова в Индийском океане, к северо-востоку от Мадагаскара; открыты португальцами в нач. XVI в.; в сер. XVIII в. колонизованы французами; в кон. XVIII в. захвачены англичанами, в 1810 г. провозглашены британским владением; в 1814 г. присоединены к Маврикию.

начала собирать своих детей, все еще рассеянных по крепостям на севере и на востоке, в армиях за Луарой… — Ко времени капитуляции Наполеона в руках французской армии находилось довольно значительное количество крепостей в Северо-Восточной и Восточной Франции (в том числе Мец, Бельфор и Страсбур), успешно выдерживавших осаду. В Восточной и Северной Германии даже после отступления оттуда осенью 1813 г. французские гарнизоны удерживали такие крупные города и крепости, как Магдебург, Люксембург, Гамбург и др.

За Луарой (т. е. в южной части Франции) находились французские войска, отступавшие под натиском союзников (англичан, испанцев и португальцев) из Северной Испании и Каталонии, а также выводимые Евгением Богарне из Италии и многие другие.

…не давал волю воображению и чувствам, как поступил бы Коллатин по отношению к обесчещенной Лукреции, если бы Лукреция продолжала жить после преступления Тарквиния. — Лукреция — жена Тарквиния Коллатина, родственника последнего римского царя Тарквиния Гордого (559–534 до н. э.); согласно преданию, отличалась скромностью и трудолюбием, была верной и преданной женой; обесчещенная Секстом Тарквинием, сыном царя, лишила себя жизни, что послужило поводом для изгнания Тарквиниев и основания Римской республики.

280… огородник в Вомуазе. — Вомуаз — деревня в 8 км к юго-западу от

Арамона.

король Людовик Восемнадцатый дал им немало денег за оказанную ему услугу, платили они щедро, эти сукины дети казаки. — Людовик XVIII — Луи Станислас Ксавье (1755–1824), король Франции в 1814–1815 и 1815–1824 гг.; третий сын дофина Людовика (сына Людовика XV) и Марии Жозефы Саксонской, носивший титул граф Прованский; женатый на Марии Жозефине Луизе Савойской, остался бездетен; в 1791 г. бежал из Франции, считался главой контрреволюционной эмиграции; после казни Людовика XVI, своего старшего брата, провозгласил себя регентом при малолетнем племяннике, которого роялисты считали законным королем Людовиком XVII, а после сообщения о его смерти в тюрьме (1795) — французским королем; занял престол после падения Наполеона I; во время Ста дней бежал в Бельгию, вернулся во Францию с войсками иностранных государств; первоначально его политика отличалась умеренностью, но с 1820 г. в ней возобладали реакционные тенденции.

Парижский мирный договор от 30 мая 1814 г. не содержал обязательств о выплате Францией контрибуции союзникам.

Только по Парижскому миру от 20 ноября 1815 г., заключенному после окончательного падения Наполеона, Франция должна была содержать за свой счет оккупационные войска, выплатить огромную контрибуцию и удовлетворить претензии частных лиц за ущерб, нанесенный им во время войн.

285… обратиться с вашим делом к метру Менессону или к метру

Лебеню… — Сведений о Лебене (Lebaigne), нотариусе в Виллер-Котре, найти не удалось.

Менессон, Арман Жюльен Максимильен (1782—?) — нотариус в Виллер-Котре, друг дома семьи Дюма; юный Александр Дюма работал у него писцом с августа 1816 г. по август 1822 г.

287… правительство, опирающееся на божественное право и чужеземные штыки… — Божественное право — идея происхождения верховной власти монарха непосредственно от Бога и ответственности его за свое правление только перед Провидением; была широко распространена в средние века и стала одной из важнейших составных частей официальной идеологии абсолютных монархий. Опиравшаяся на это право династия Бурбонов была восстановлена во Франции только после иноземного вторжения. Сам король, как указывается в некоторых исторических трудах, прибыл в страну в фургонах, т. е. в обозе союзников.

принадлежали казакам с Дона и Волги… — Донское казачье войско, оформившееся в 1570 г., играло большую роль в истории России и участвовало во всех ее войнах с XVIII в., в том числе и в войнах кон. XVIII — нач. XIX в. с Францией. В 1812 г. Дон выставил около 60 тысяч человек, объединенных в 53 полка, а также в "летучие" корпуса, и большую артиллерию. Казачьи части играли роль ударной силы, вели партизанские действия и разведку и вместе со всей армией дошли до Парижа.

Казаков с Волги Дюма скорее всего упоминает просто как жителей берегов великой русской реки, поскольку учрежденное в кон. XVI в. в нижнем течении ее Волгское казачье войско в 1801–1804 гг. было расформировано, и часть его вошла в Астраханское казачье войско. Астраханцы участвовали в походах 1812–1815 гг. в составе калмыцких полков.

288 …не дал бы и лиара бедняку… — Лиар — старинная медная монета стоимостью в 1/4 су.

289… ужасающую сумму в восемьсот ливров, дамокловым мечом нависшую над всем семейством. — Дамоклов меч — в переносном смысле близкая и грозная опасность, нависшая над видимым благополучием. По преданию, Дамокл, любимец сиракузского тирана Дионисия I Старшего (ок. 432–367 до н. э.; правил с 406 г. до н. э.), завидовал богатству, власти и счастью своего повелителя. Чтобы показать непрочность своего положения, Дионисий посадил Дамокла на пиру в качестве правителя, но при этом велел повесить над его головой на конском волосе меч. Увидев такое, Дамокл понял призрачность счастья и благополучия тирана.

291… метр Шекс, судебный исполнитель из Виллер-Котре, истинный по томок Мольерова славного г-на Лояля. — Мольер (наст, имя — Жан Батист Поклен; 1622–1673) — великий французский комедиограф и театральный деятель; сын придворного обойщика, он получил прекрасное образование, отказался от продолжения дела отца и, несмотря на полученный диплом лиценциата прав, стал актером; работая в бродячей труппе, гастролировавшей в провинции, начал писать для нее пьесы; две его первые комедии "Шалый" и "Любовная досада" были поставлены в Лионе и Безье; вернувшись в Париж и заручившись покровительством короля (1658), со своей труппой получил помещение сначала в Малом Бурбонском дворце, затем в Пале-Рояле (1661) и до конца жизни совмещал деятельность драматурга и актера; самыми значительными его произведениями, до сих пор остающимися в репертуаре мирового театра, являются "Тартюф", "Дон Жуан", "Мизантроп", "Скупой", "Мещанин во дворянстве", "Мнимый больной".

Господин Лояль — персонаж комедии "Тартюф" (1664–1669), судебный пристав, сладкие речи которого совершенно противоречат его действиям.

293… эти мерзавцы упразднили мой крест… — Орден Почетного легиона упразднен Бурбонами не был. Однако на его кресте вместо портрета Наполеона был помещен портрет короля Генриха IV, а императорские орлы между лучами креста были заменены королевскими лилиями.

сделал угрожающий жест, подобно Аяксу, проклинающему богов. — Имеется в виду эпизод из греческих мифов и "Одиссеи" Гомера — гибель Аякса, сына Оилея ("малого Аякса"), одного из греческих героев Троянской войны. Во время возвращения из-под Трои корабль Аякса разбился в посланной богами буре. Сам герой был спасен богом моря Посейдоном (рим. Нептуном), выбросившим его на скалу. Но дерзкий Аякс, возгордясь, воскликнул, что спасся вопреки воле богов. Тогда Посейдон обрушил скалу и Аякс упал в море и погиб ("Одиссея", IV, 499–510).

294… адвокат поднимает вопрос об инциденте. — Инцидент — здесь: дополнительное оспаривание, помеха в ходе судебного разбирательства.

300 Ордонанс — в королевской Франции особо важный указ короля.

На основании доклада нашего возлюбленного и верного шевалье канцлера Франции сьёра Дамбре, командора наших орденов… — Дамбре, Шарль Анри, виконт (1760–1829) — адвокат Парижского парламента; в период Консульства и Империи играл малозаметную роль, занимая место генерального советника, и вел тайную переписку с Бурбонами; по возвращении Людовика XVIII стал канцлером Франции; один из столпов аристократической реакции периода Первой реставрации.

Сьёр (фр. sieur — "господин") — прибавление к имени человека в гражданских и официальных документах во Франции.

Командор — здесь: обладатель высокой степени какого-либо ордена.

Наполеон Бонапарт объявляется предателем и бунтовщиком за вооруженное вторжение в департамент Вар. — Вар — департамент на юго-востоке Франции, в основном расположенный в Приморских Альпах; административный центр — город Драгиньян.

6 марта 1815 года, в двадцатый год нашего царствования. — То есть Людовик XVIII ведет отсчет лет своего правления с 1795 г. (см. примеч. к с. 280), а не с 1814 г., когда он реально занял французский престол.

301… Первого марта Наполеон действительно высадился в бухте Жу ан… — Жуан — бухта на юго-западе средиземноморского побережья департамента Приморские Альпы, восточнее города Антиб.

Марсель — город и торговый порт на Средиземном море, восточнее устья Роны; основан ок. 600 г. до н. э. греческими колонистами.

новость была передана в Париж по телеграфу… — Имеется в виду оптический телеграф, изобретенный и введенный в широкое употребление во Франции в кон. XVI11 в. Передача сообщений им достигалась при помощи подвижных планок, которые могли принимать 196 различных положений, изображая столько же отдельных знаков, букв и слов; наблюдение за ними велось с соседней станции с помощью подзорных труб. Передача сообщений велась довольно быстро, но затруднялась погодными условиями и была невозможна ночью.

он уже был в Гренобле… — Гренобль — город в юго-восточной части Франции, в исторической области Дофине, расположенный в долине реки Изер при впадении в нее реки Драк; административный центр департамента Изер.

Наполеон вступил в Гренобль вечером 7 марта 1815 г., не встретив никакого сопротивления.

Deus ex machina — драматургический прием в древнегреческой трагедии, когда развязка (кара или вознаграждение героев) исходила от божества: бог предотвращал катастрофу, разъяснял запутавшееся действие, определял судьбу героев; актер, игравший бога, появлялся над сценой при помощи особой подъемной машины; отсюда возникло выражение "бог из машины" (deus ex machina), означающее неожиданное, обычно счастливое решение сложной ситуации благодаря непредвиденному событию или чьему-то внезапному вмешательству.

Камбасерес был назначен министром юстиции… — Камбасерес, Жан Жак Режи, герцог Пармский (1753–1824) — французский политический деятель, юрист; происходил из судейской семьи; член Конвента и Комитета общественного спасения, во время Директории — член Совета пятисот, после 18 брюмера — второй консул; участвовал в составлении Гражданского кодекса, в эпоху Империи — великий канцлер и президент Сената; в 1814 г. голосовал за низложение Наполеона, в период Ста дней — министр юстиции; после возвращения Бурбонов изгнан из Франции; в 1818 г. вернулся на родину и был восстановлен во всех правах.

герцог Виченцский — министром иностранныхдел… — Речь идет о Коленкуре (см. примеч. к с. 141).

герцог Гаэтский — министром финансов… — Имеется в виду Годен, Мартен Мишель Шарль (1756–1841) — французский финансист и политический деятель; был министром финансов с ноября 1799 г. по 1814 г., снова стал им в период Ста дней; с 1809 г. — герцог Гаэтский; в эпоху Реставрации — депутат и управляющий Французским банком.

Гаэта — сильнейшая приморская крепость Италии, расположенная на берегу Тирренского моря в 60 км к северо-западу от Неаполя; 31 декабря 1798 г. была без боя взята французами, но в августе отвоевана роялистами при поддержке английского флота.

Декре — морским министром… — Декре, Дени (1761–1820) — французский адмирал, герцог, участник Войны северо-американских колоний Англии за независимость (1775–1783) и Египетской экспедиции Бонапарта; в 1801–1814 гг. морской министр, много сделал для развития французского флота, хотя его оперативное управление подвергалось критике; во время Ста дней снова морской министр; был убит в результате покушения на его жизнь.

302… Фуше — министром полиции… — Фуше, Жозеф (1759–1820) — французский государственный деятель; священник, примкнувший к Революции; депутат Конвента, где присоединился к левым якобинцам; был повинен в чудовищных жестокостях при подавлении контрреволюционных мятежей; один из руководителей переворота 9 термидора; в 1795–1815 гг. неоднократно занимал пост министра полиции, последовательно служа всем политическим режимам; в 1809 г. получил титул герцога Отрантского; в июне — июле 1815 г., после отречения Наполеона, возглавлял временное правительство, а в июле — декабре того же года был министром полиции; в 1816 г. был изгнан из Франции на основании декрета о цареубийцах, к числу которых он был отнесен как бывший член Конвента, голосовавший за казнь Людовика XVI; отличался крайней беспринципностью и вошел в историю как законченный предатель, изменявший всем, кому он служил и с кем был политически близок. Считалось, что он создал непревзойденную систему политического сыска, однако современные исследователи оценивают полицейские способности Фуше не столь высоко.

Карно — министром внутренних дел. — Карно, Лазар Никола (1753–1823) — французский государственный и военный деятель, математик, член Института Франции (1796); член Законодательного собрания (1791–1792) и Конвента (1792–1895), где примыкал к якобинцам; в период якобинской диктатуры был в составе революционного правительства — Комитета общественного спасения; показал себя крупным военным администратором, за отражение иностранной военной интервенции в 1793–1794 г. получил прозвище "организатор победы", хотя некоторые военные историки считают, что его заслуги преувеличены; в 1795–1797 гг. — член Директории, в апреле-августе 1800 г. — военный министр, член Трибуната (с 1802 г.); голосовал против установления Империи, после чего долго оставался не у дел; во время кампании 1814 г. руководил обороной Антверпена; в период Ста дней — министр внутренних дел; после Второй реставрации изгнан из Франции (1815).

303… объявил о скором прибытии императрицы и Римского короля… — Титул Римского короля, который сын Наполеона и императрицы Марии Луизы получил при рождении, был выбран в подражание императорам Священной Римской империи: их наследники с 1039 г. носили титул короля римлян.

На Венском конгрессе они делили Европу. — Венский конгресс, проходивший в Вене в сентябре 1814 — июне 1815 гг., завершил войны коалиций европейских держав с республиканской и наполеоновской Францией; в нем участвовали представители всех европейских стран, кроме Турции; ведущая роль принадлежала России, Англии и Австрии; главными его задачами было восстановление прежних порядков, реставрация свергнутых династий, борьба с революционными и национально-освободительными движениями, создание гарантий против возобновления Францией завоевательных войн, передел Европы в интересах победителей; существовавшие вначале резкие разногласия между союзниками (приведшие, в частности, к подписанию 3 января 1815 г. тайного договора между Англией, Австрией и Францией, направленного против России и Пруссии) уступили место сближению участников конгресса в результате возвращения Наполеона во Францию с Эльбы; была образована новая (седьмая) антинаполеоновская коалиция, и 9 июня 1815 г. состоялось подписание заключительного акта. Согласно решениям конгресса, Франция была лишена всех ее недавних завоеваний; Бельгия и Голландия объединены в Нидерландское королевство; большая часть Великого герцогства Варшавского перешла к России; Познань осталась за Пруссией, получившей также почти половину территории Саксонии, Рейнскую провинцию и Вестфалию; в Италии восстановили Сардинское королевство, вернув ему Савойю и Ниццу; из 19 швейцарских кантонов образовалась Швейцарская конфедерация; германские государства и немецкая часть австрийских владений вошли во вновь организованный Германский союз; Норвегию отторгли от Дании и передали Швеции; Англия получила большую часть захваченных ею в войне территорий, в т. ч. Мальту, Ионические острова, Цейлон и т. д.

Александр, под предлогом, что он зовется Львом, первым выпустил коготь… — Здесь обыгрываются слова "Quia nominor 1ео" ("Потому что зовусь львом") из басни римского баснописца Федра (ок. 15 до н. э. — ок. 70 н. э.) "Корова, Коза, Овца и Лев"; после совместной охоты на оленя Лев делит добычу на четыре части и объясняет своим сотоварищам, что первая принадлежит ему, ибо он зовется Львом, вторая — потому что он их союзник, третья — потому что он самый сильный из них, а затем добавляет: "И горе тому, кто притронется к четвертой". Отсюда и возникло выражение "львиная доля".

и взял Великое герцогство Варшавское. — Разгром в 1805–1806 гг. Австрии, Пруссии и России — государств, участвовавших в разделах Польши, — возбудил среди части польского дворянства (особенно среди эмигрантов во Франции) надежды на восстановление с помощью Наполеона польской государственности. Император эти надежды поддержал и, чтобы иметь плацдарм для действий против бывших врагов по войнам 1805–1807 гг. и использовать военные ресурсы Польши, создал по Тильзитскому миру 1807 г. псевдосамостоятельное польское государство — Великое герцогство Варшавское. Оно включало северо-западную часть земель современной Польши, доставшихся по разделам XVIII в. главным образом Пруссии. То была формально конституционная монархия, объединенная личной унией с Саксонией, вассальной по отношению к Франции. Великое герцогство Варшавское как союзник Наполеона участвовало в войне 1809 г. Сначала австрийцы имели успех и даже угрожали Варшаве, но затем польская армия одержала несколько побед и вторглась в австрийские пределы, заняв Галицию. По миру 1809 г. герцогство значительно расширило свои границы, получив часть исконных польских земель в южной части страны, однако украинская Галиция была возвращена Австрии. В дальнейшем Великое герцогство Варшавское оставалось верным вассалом Наполеона. Польская армия участвовала в войне в Испании и в походе на Москву, а затем в войне против шестой коалиции в 1813-

1814 гг., несмотря на то что территория герцогства в 1812 г. была занята русскими войсками. Решением Венского конгресса 1814—

1815 гг. герцогство было ликвидировано. Часть его отошла к Пруссии и Австрии. Из основной части Польши было создано Королевство Польское, монархом которого на вечные времена объявлялся император Всероссийский. Краков с его окрестностями стал республикой под протекторатом России, Австрии и Пруссии. Так был совершен пятый раздел Польши.

Император Франц, предавший свого зятя, свергнувший с трона собственную дочь и лишивший наследства внука… потребовал Италию в границах до Кампоформийского договора. — Франц II (1768–1835) — сын Леопольда II; император Священной Римской империи с 1792 г. до ее официального упразднения в 1806 г., а с 1804 г. австрийский император под именем Франца I; отец французской императрицы Марии Луизы, дед Римского короля; один из руководителей борьбы европейских монархов против Французской республики и Наполеона.

Мирный договор 17 октября 1797 г., подписанный близ деревни Кампоформио в Северо-Восточной Италии, оформил выход Австрии из первой антифранцузской коалиции. Австрия уступала Франции Бельгию и признавала Цизальпинскую республику, созданную в Северной Италии и включавшую Ломбардию. По тайной статье договора Австрия обязывалась содействовать закреплению за Францией земель на левом берегу Рейна в обмен на территориальные уступки в Баварии; земли прекратившей существование Венецианской республики были поделены между Францией и Австрией. Договор обеспечил французам гегемонию в Италии и дал Австрии передышку для подготовки к новой войне.

Он желал собрать то, что его двуглавый орел выпустил из своих когтей после договоров, заключенных последовательно в Люневиле, Пресбурге и Вене. — Черный двуглавый орел был с XI11 в. (по другим сведениям, с XV в.) эмблемой Священной Римской империи, а с 1806 г. — Австрийской империи, ее наследницы.

Люневиль — город на реке Мёрт (департамент Мёрт-и-Мозель). Люневильский мирный договор был подписан 9 февраля 1801 г. между Францией и Австрией после поражения последней в войне второй антифранцузской коалиции (1798–1800); согласно ему, Австрия уступала Франции Бельгию и Люксембург, значительную часть своих итальянских владений, признавала французскую границу в Германии по Рейну и вассальные по отношению к Франции республики на территории Голландии, Швейцарии и Италии. Пресбургский мирный договор между Францией и Австрией был подписан 26 декабря 1805 г. после битвы под Аустерлицем (2 декабря) в городе Пресбург (немецкое название Братиславы, столицы Словакии); по его условиям Австрия признавала все территориальные изменения, произведенные победителем в Германии и Италии, теряла Венецию и ее бывшие владения на Адриатическом побережье, уступала союзникам Франции (Баварии, Вюртембергу, Итальянскому королевству) значительные земли, уплачивала контрибуцию. В итоге монархия Габсбургов теряла шестую часть населения и седьмую часть государственных доходов и была фактически вытеснена из Германии.

Венский (или Шёнбруннский) договор между Францией и Австрией был подписан 13–14 октября 1809 г., после поражения Австрии при Ваграме (6 июля); согласно его условиям, Австрия потеряла все иллирийские земли в Адриатике и лишилась выхода к морю; часть ее тирольских владений отошла к Баварии, а польских — к Великому герцогству Варшавскому и (незначительная часть) к России.

Пруссия поглотила часть Саксонии, часть Польши, Вестфалии и Франконии… — Франкония — историческая область в Западной Германии; ее название связано с расселившимися там в сер. 1-го тыс. н. э. франками; с кон. IX в. — одно из племенных герцогств германского королевства (уничтожено в 939 г.); делившаяся на Западную (Рейнскую) и Восточную Франконию, эта область распалась на ряд самостоятельных владений; название Франкония сохранилось лишь за Восточной Франконией, на территории которой располагались Вюрцбургское, Бамбергское и Эйхштеттское духовные княжества, светские княжества Ансбах и Байрёйт, имперские города Нюрнберг и др.; в 1803 г. была разделена между Баварией, Вюртембергом и Баденом.

словно гигантская змея, хвостом касавшаяся Мемеля, надеялась, простершись по левому берегу Рейна, дотянуться головой до Тьонвиля. — Мемель (соврем. Клайпеда) — город в Литве, морской порт на берегу Балтийского моря и Куршского залива у впадения в него реки Дане; заложен вторгшимися в Литву рыцарями немецкого Ливонского ордена в 1252–1253 гг.; с 1525 г. принадлежал Прусскому герцогству, в 1629–1635 гг. — Швеции, с 1701 г. — Прусскому королевству; с 1871 г. был в составе Германской империи, в 1920 г. передан в ведение Антанты, в 1923 г. возвращен Литве. Тьонвиль — город в Северной Франции, на реке Мозель, в департаменте Мозель, близ границ с Люксембургом и Германией.

Штатгальтер Голландии попросил, чтобы ему дали право присоединить к своим наследственным владениям Бельгию, область Льежа и герцогство Люксембургское. — Штатгальтер (статхаудер) — наместник государя в Нидерландах; название этой высшей государственной должности связано с тем, что в XV–XVI вв. Нидерланды номинально входили в Священную Римскую империю и формально находились под властью ее императоров. Во времена Республики штатгальтеры не имели четко определенного круга прав, однако играли важную роль в управлении страной, руководя Государственным советом и занимая должности командующего армией и флотом. Должность штатгальтера, хотя и выборная, фактически была наследственной в доме принцев Нассау-Оранских и существовала до 1795 г.

Здесь имеется в виду Вильгельм I Фридрих (1772–1843), принц Нассау-Оранский, ставший в 1815 г. королем Нидерландов и великим герцогом Люксембургским и Лимбургским под именем Вильгельма I (правил до 1840 г.).

Льеж — см. примеч. к с. 143.

Люксембург — феодальное владение (сначала графство, потом герцогство), образовавшееся у северо-восточных границ Франции в 963 г.; название получило по своему центру, укрепленному замку Люксембург (или Лютцельбург); неоднократно меняло своих владетелей; в 1794–1815 гг. принадлежало Франции; Венским конгрессом было признано самостоятельным великим герцогством и передано под управление в силу личной унии (она распалась в 1890 г.) королю Нидерландов; в 1867 г. было провозглашено навечно нейтральным, что не помешало Германии оккупировать его в 1914 и 1940 гг., во время мировых войн.

король Сардинии настаивал на присоединении Генуи к его континентальному государству, в котором его не видели пятнадцать лет. — Сардинское королевство (Пьемонт) — государство в Северной Италии, существовавшее в 1720–1861 гг.; образовалось путем присоединения острова Сардиния к герцогству Савойскому (старинному феодальному владению, расположенному между Францией и Италией); в 1792 г. выступило против Франции в составе первой коалиции европейских держав; в 1796 г. континентальная часть королевства (Пьемонт) была занята войсками Бонапарта и вскоре присоединена к Франции; после падения Наполеона Сардинское королевство было восстановлено; в 1861 г. на его основе после присоединения к нему других итальянских государств было создано единое Итальянское королевство.

В 1802–1821 гг. королем Сардинии был Виктор Эммануил I Савойский (1759–1824).

Генуя — город в Северной Италии, на берегу Генуэзского залива Лигурийского моря, главный город провинции Генуя и области Лигурия; важный средиземноморский порт; в древности поселение италийского племени лигуров, позднее торговый порт Римского государства; с 641 г. — центр герцогства, с IX в. — маркграфства; в период крестовых походов превратилась в могущественную морскую державу — соперницу Пизы и Венеции (XIII–XIV вв.); в кон. XIV в. потерпела поражение от Венеции, не раз попадала под власть Франции и Милана; в 1528 г. была восстановлена республика Генуя, зависимая от Испании; в 1797–1805 гг. ее территория вошла в состав Лигурийской республики, а затем Итальянского королевства; с 1815 г. находилась в составе Сардинского королевства.

304… Англия же, взявшая на себя расходы пяти коалиций, получит

Голландию и Ганновер. — Государства, участвовавшие в антифранцузских коалициях кон. XVIII — нач. XIX в. вели свои войны в значительной степени на английские субсидии и с помощью английских поставок, поскольку наряду со стремлением европейских монархов защитить от влияния Революции феодальные порядки, второй главной причиной этой, по сути дела, одной мировой войны 1792–1815 гг. было соперничество Англии и Франции за мировое первенство — торговое, морское и колониальное.

Великобритания, вступив в войну с Францией в 1793 г., несколько позже Австрии и Пруссии, сразу стала душой и главным организатором коалиций, причем не пяти, как пишет Дюма, а семи: 1792–1797, 1798–1801, 1805, 1806–1807, 1809, 1812–1814 и 1815 гг. Ганновер — немецкое княжество и королевство (до 1866 г.) в Северо-Западной Германии; его историческим ядром было герцогство Браун швей г-Люнебург (существовало с 1235 г.), столицей которого с 1636 г. стал Ганновер (постепенно и само герцогство стало называться Ганноверским); с 1692 г. курфюршество; в 1714 г. ганноверский курфюрст Георг Людвиг стал королем Англии Георгом I (уния между Великобританией и Ганновером существовала до 1837 г.). В 1807 г. Ганновер был присоединен Наполеоном к Вестфальскому королевству; по решению Венского конгресса стал королевством; после австро-прусской войны 1866 г. превращен в прусскую провинцию; ныне входит в состав земли Нижняя Саксония.

Заявление автора относительно приобретения Англией Голландии непонятно. Северные Нидерланды (Голландия), завоеванные Францией в 90-х гг. XVIII в. и превращенные сначала в вассальную республику, а затем в королевство, были в 1810 г. присоединены к Франции. В марте 1814 г. они провозгласили свою независимость под властью Оранского дома. В июне — июле руководители коалиции постановили объединить Северные Нидерланды с Южными (Бельгией) в единое королевство, которое должно было стать некоторым противовесом Франции. В 1815 г. это решение было утверждено Венским конгрессом.

он решил перенести военные действия в Бельгию…он раздавит, рассеет в прах, уничтожит Блюхера и Веллингтона… — После известий о возвращении Наполеона союзники декларацией от 13 марта 1815 г. объявили его вне закона. 25 марта они подписали новый союзный договор, в котором заявляли, что единственным препятствием к миру стал император. Образовалась седьмая антифранцузская коалиция — в нее вошли Англия, Австрия, Пруссия, Нидерланды, Россия и другие государства.

Выставив сразу свыше миллиона бойцов, союзники начали с того, что сосредоточили в Бельгии англо-нидерландскую и прусскую армии. Всего там было собрано примерно 250 тысяч человек под командой Блюхера (см. примеч. к с. 141) и Веллингтона (см. примеч. кс. 142). Наполеон намеревался нанести им поражение еще до подхода австрийских и русских войск.

через Виллер-Котре прошло тридцать или сорок тысяч солдат. направлявшихся к Суасону, Лану и Мезьеру. — Мезьер — вероятно, имеется в виду Мезьерсюр-Уаз, селение на берегу Уазы, в 30 км к северо-западу от Лана.

307… пристегнул к поясу саблю и ташку… — Ташка — кожаная гусар ская сумка для патронов и мелкого снаряжения (ее носили за спиной слева).

309… рядом с ним — король Жером. — Жером Бонапарт (1784–1860) —

младший брат Наполеона 1, король Вестфальский в 1807–1813 гг.; в 1799 г. по настоянию брата поступил солдатом в кавалерию; в 1800–1806 гг. с успехом служил на флоте, был морским офицером, контр-адмиралом (1806); затем вернулся на сухопутную службу, участвовал в наполеоновских войнах; командовал корпусом в 1812 г., но император отстранил его от командования за допущенные ошибки; в 1803 г. женился на американке Элизе Паттерсон, но по требованию Наполеона их брак был расторгнут, и в 1807 г. Жером стал мужем принцессы Екатерины Вюртембергской. Лишившись Вестфалии, Жером в период Ста дней присоединился к брату, был легко ранен при Ватерлоо; после падения Империи жил в почетном плену у своего тестя короля Вюртембергского, а затем в Австрии и Италии. Незадолго до Февральской революции 1848 г. вернулся во Францию. Его племянник Луи Наполеон Бонапарт, президент республики, затем император Наполеон III, сделал его маршалом Франции (1850) и председателем Сената (1852).

Лицом к ним сидел генерал Летор. — Летор, Луи Мишель, барон (1773–1815) — французский генерал, волонтёр 1791 г.; солдат в битве при Жемапе (1792); воевал в Итальянской армии в 1796–1800 гг.; участник всех войн Империи в Германии, России и Испании; бригадный генерал в 1813 г., дивизионный — после сражения при Шато-Тьерри (1814); командовал драгунами гвардии; был смертельно ранен, находясь во главе драгунов при атаке на пруссаков в битве при Линьи (1815).

312… Отсчитали шестьдесят наполеондоров… — Наполеондор (napo leon d’or — "золотой Наполеона") — французская золотая монета достоинством в 20 франков, содержащая 5,8 г чистого золота; чеканилась во время царствования Наполеона, с 1808 г.; с немецкой надписью чеканилась также в Вестфальском королевстве.

318 Мелин Ж.Р. — бельгийский издатель Дюма.

расписку, выданную моим доверенным лицом газете "Страна"… — "Страна" ("Le Pays") — ежедневная демократическая газета, основанная в 1849 г. в Париже.

А. К. — инициалы Александра Кадо.

публиковать ее по тексту газеты, а не книжного издания Кадо… — Кадо, Александр Жозеф (1806–1870) — парижский издатель и книготорговец; издавал многие произведения Дюма в период 1845–1859 гг.

роман "Консьянс блаженный"… написан до событий 2 декабря, хотя издан позднее. — Речь идет о государственном перевороте, который совершил 2 декабря 1851 г. президент Второй Французской республики Луи Наполеон Бонапарт (избранный на этот пост в 1848 г.), племянник Наполеона 1. В результате переворота он установил режим личной власти, а ровно через год провозгласил себя императором под именем Наполеон 111 (см. примеч. к с. 139).

имя Консьянс, данное мной герою романа, — это дань моего братского уважения одному из ваших благороднейших авторов, г-ну Хендрику Консьянсу, у кого я позаимствовал, разумеется, с его позволения, две очаровательные главы из романа "Новобранец". — Консьянс, (Консианс) Хендрик (1812–1883) — бельгийский писатель, основоположник фламандского литературного языка, участник бельгийской революции 1830 г.; впоследствии хранитель Брюссельского национального музея; автор многочисленных романов и рассказов об истории Бельгии и жизни фламандской деревни; пользовался в стране огромной популярностью и уважением; его произведения переведены почти на все европейские языки.

Его рассказ "Новобранец" ("De Loteling") вышел в свет в 1850 г.

В своем романе Дюма фактически воспроизвел весь этот рассказ и все повороты его сюжета, значительно расширив его объем, драматизировав фабулу и перенеся действие из Бельгии в наполеоновскую Францию.

КАТРИН БЛЮМ

Повесть Дюма "Катрин Блюм" ("Catherine Blum") считается одним из первых произведений детективного жанра в мировой литературе. События ее разворачиваются в 1829 г., в окрестностях Виллер-Котре, на родине писателя.

Впервые она публиковалась в газете "Le Pays" ("Страна") с 21.12.1853 по 19.01.1854.

Первое ее французское книжное издание: Cadot, Paris, 1854, 8vo, 2 v.

Созданная на ее основе пятиактная пьеса "Лесники" ("Les forestiers", или "Les gardes forestiers") впервые была представлена в марсельском Большом театре 23 марта 1858 г.

Перевод повести сверен Г.Адлером с оригиналом по изданию: Meline, Cans et С°, Bruxelles, 1854, 16mo, 2v.

321… Вчера я услышал от тебя, дитя мое… — Имеется в виду Мари

Александрина (1831–1878) — дочь Дюма и его любовницы, актрисы Мелани Серр (настоящее имя — Белль Крельсамер; ок. 1800–1875); пробовала себя в живописи и писала романы; когда Дюма уехал в Брюссель, она жила там вместе с ним с 1 мая 1852 г.

…у тебя мало таких книг, как "Консьянс". — Речь идет о романе "Консьянс блаженный" (1852).

Для меня Виллер-Котре то же, что для моего старого Ру скопи его Кольмар. — Виллер-Котре — см. примем, к с. 7.

Рускони, Шарль (1787—?) — участник наполеоновских войн; после битвы при Ватерлоо поселился в Кольмаре, откуда бежал в Германию вслед за провалом заговора карбонариев 1821 г. (см. примем, ниже); после воцарения Луи Филиппа (см. примем, к с. 324) стал секретарем генерала Дермонкура, бывшего адъютанта генерала Дюма (отца писателя); после отставки Дермонкура поступил по его рекомендации на службу к Дюма и был его секретарем в 1833–1857 гг. Дюма с мягкой иронией упоминает о нем в своей книге "История моих животных" (1855–1866).

Кольмар — город на востоке Франции, в Эльзасе, административный центр департамента Верхний Рейн.

Каррель!"Где вы познакомились с Каррелем, Рускони?" — Каррель, Арман (1800–1836) — видный французский публицист и политический деятель; учился в Сен-Сирском военном училище, служил в армии, участвовал в карбонарском заговоре 1821 г.; в 1823 г. вышел в отставку и примкнул к отряду иностранных добровольцев, поддерживавших испанских революционеров во время французской военной интервенции против революционной Испании; был взят в плен французами, приговорен к смерти военным трибуналом; после отмены приговора приехал в Париж и посвятил себя литературной деятельности; став секретарем историка Огюстена Тьерри (1795–1856), написал несколько исторических сочинений; в начале 1830 г. вместе с Адольфом Тьером и Франсуа Минье основал "Национальную газету", ставшую рупором либеральных идей и сыгравшую большую роль в подготовке Июльской революции 1830 года; в период Июльской монархии стал одним из руководителей республиканской оппозиции режиму; убит на дуэли журналистом Эмилем Жирарденом (1806–1881).

Мы участвовали с ним в заговоре в Кольмаре в 1821 году. — Имеется в виду заговор, организованный тайным революционным Обществом карбонариев (создано во Франции в мае 1821 г.) против правительства Бурбонов и имевший непосредственной целью поднять восстание гарнизона крепости Бельфор в Восточной Франции и захватить Кольмар. Однако полиции удалось своевременно раскрыть заговор и помешать выступлению. Дюма сообщает некоторые подробности заговора в своих "Мемуарах" (LXIII).

Тальма! "Где вы познакомились с Тальма, Рускони?" — Тальма, Франсуа Жозеф (1763–1826) — французский актер, реформатор театрального костюма и грима; в 1787 г. дебютировал в Комеди Франсез; в 1791 г. возглавил труппу революционно настроенных артистов, покинувших этот театр и основавших театр Республики; в 1799 г. вернулся в Комеди Франсез; прославился как актер классицистической трагедии; играл также героев шекспировских пьес (в переделке Ж.Ф.Дюсиса). Свои впечатления об игре Тальма и знакомстве с ним Дюма описывает в своих "Мемуарах" (LXV–LXVI). Кроме того, Дюма опубликовал мемуары Тальма, где немало страниц написал сам.

Наполеон! "Где вы познакомились с Наполеоном, Рускони?" — Наполеон — см. примем, к с. 68.

он родился не в Кольмаре, а в Мантуе, главном городе герцогства… — Мантуя — старинный город в Северной Италии в области Ломбардия; административный центр провинции Мантуя; основана в глубокой древности племенами этрусков; со II в. до н. э. находилась под властью римлян; с нам. XII в. городская коммуна, в 1328 г. стала владением семейства Гонзага, с 1530 г. герцогство; в 1708 г. перешла к Габсбургам и оставалась под властью Австрии до 1866 г. (кроме периода революционных и наполеоновских войн), затем вошла в состав объединенного Итальянского королевства; была сильной крепостью и в XVII–XVIII вв. считалась ключом ко всей Северной Италии.

на родине Вергилия и Сорделло… — О родине Вергилия см. примем. кс. 10.

Сорделло (Сордель; ок. 1200 — ок. 1270) — итальянский трубадур, сочинявший стихи на провансальском языке; ок. 1229 г. оставил Италию, жил при дворах южнофранцузских феодалов, пользовался покровительством Раймонда Беренгера IV (1198–1245), графа Прованса с 1209 г., и вернулся на родину с войсками Карла Анжуйского. Самое известное его произведение — "Плач по Блакацу". Данте вывел Сорделло в своей "Божественной комедии" ("Чистилище", VI и VII). Поэт родился в Гойто, под Мантуей. Кстати, у Данте Сорделло приветствует Вергилия, сопровождающего автора, прежде всего как земляка:

Чуть "Мантуя…" успел сказать Вергилий,

Как дух, в своей замкнутый глубине,

Встал и уста его проговорили:

"О мантуанец, я же твой земляк,

Сорделло!" И они объятья слили.

(VI, 71–76; пер. М.Лозинского.)

322… Там же, в этом краю, умер мой отец. — Об отце Александра Дюма см. примем, к с. 33.

туда я привез тело моей матери… — Мать Александра Дюма (см. примем, к с. 8) умерла 1 августа 1838 г. и 4 августа была похоронена в Виллер-Котре.

она спит вечным сном рядом с тем, кто был солдатом в лагере при Мольде и генералом в битве у Пирамид. — В лагере при Мольде (на границе с Германией) Тома Александр Дюма, тогда бригадир (с февраля 1792 г.), совершил свой первый подвиг: с четырьмя драгунами захватил в плен вражеский патруль из тринадцати человек ("Мемуары", III).

В битве у Пирамид (см. примем, к с. 71) генерал Дюма возглавлял успешную атаку французской кавалерии.

О роли своего отца в Египетской экспедиции Дюма рассказывает в "Мемуарах" (XI).

Слева и справа от него находятся могилы бабушки и дедушки, отца и матушки моей матери… — Речь идет о деде писателя по матери, Клоде Лабуре (1743–1809), трактирщике из Виллер-Котре, и его жене Мари Жозефе Прево (1739–1806).

Это мама Зин — о ней я рассказываю в своих "Мемуарах". — Дюма называл так незамужнюю двоюродную сестру своей матери, Мари Франсуазу Фортье (1769–1807), которая, как и ее родная сестра,

Мари Анна Фортье (?—1838), нянчила его в детстве. О ней он рассказывает в главе XX "Мемуаров".

Книга Дюма "Мои мемуары" ("Mes memoires") была опубликована в газете "Пресса" (16.12.1851 — 26.10.1853; 10.11.1853; 12.05.1855) и вышла отдельным изданием в 22 томах в издательстве Кадо в Париже в 1852–1854 гг. "Мемуары" охватывают период 1802–1833 гг.

возле ее постели призрак моего отца сказал мне последнее прости! — Эту историю Дюма рассказывает в "Мемуарах" (XX) и в "Новых мемуарах" (V).

323… Седые старцы города, дорогой аббат Грегуар, добрый капитан

Фонтен, достойный папаша Ниге, дорогой кузен Девиолен… — Аббат Грегуар — см. примем, к с. 82.

О капитане Фонтене (Fontaine) сведений найти не удалось.

Ниге — см. примем, к с. 18.

Девиолен — см. примем, к с. 87.

И вас я оплакал, темные камни монастыря Сен-Реми… — Аббатство Сен-Реми было основано ок. 1062 г.; затем переведено в Виллер-ле-Муан, около Виллер-Котре; в 1635 г. монастырь ордена бенедиктинок; во время Великой французской революции здание бывшего монастыря стало владением Жана Мишеля Девиолена.

Вы видели Франциска I и г-жу д’Этамп… — В Виллер-Котре находится замок (см. примем, к с. 327) короля Франциска 1. Франциск I (1494–1547) — король Франции с 1515 г. (до воцарения — граф Ангулемский, герцог Валуа, первый принц крови); крупный государственный деятель, правление которого явилось важным этапом формирования абсолютной монархии; вел активную внешнюю политику, отмеченную постоянным соперничеством с германским императором Карлом V Габсбургом, пытался (не всегда успешно) противостоять гегемонистским устремлениям Габсбургского дома и удержать французские территориальные завоевания в Италии; оказывал покровительство наукам, искусствам и просвещению, способствовал развитию французской культуры Возрождения, создал самый блестящий в Европе двор, где важную роль играли представительницы прекрасного пола, большим поклонником которого был он сам.

Среди фавориток Франциска 1 Анна де Писселе (1508–1580), герцогиня д’Этамп, стала той, что сумела внушить королю самое сильное и неохладевающее чувство. Он познакомился с молодой девушкой по возвращении из мадридского плена и выдал ее замуж за Жана де Бросса, получившего герцогский титул и должность губернатора Бретани. Анна отличалась красотой, умом, образованностью, изысканным вкусом, любовью к искусству, пользовалась большим влиянием на монарха и в последние годы его правления стала как бы олицетворением традиций его царствования перед лицом своей соперницы Дианы Пуатье, фаворитки дофина Генриха, будущего Генриха 11, вокруг которой группировались сторонники будущего короля.

Генриха II и Диану де Пуатье… — Генрих II (1519–1559) — король Франции с 1547 г. (до воцарения — герцог Орлеанский, затем дофин), второй сын Франциска I и Клод Французской; с 1533 г. женат на Екатерине Медичи, внучатой племяннице римского папы Клемента VII; продолжал начатые его предшественниками Итальянские войны (в союзе с немецкими протестантскими князьями) и обеспечил присоединение к Франции трех епископств — Меца, Туля и Вердена; после ряда успехов французские войска потерпели поражение при Сен-Кантене (1557) и король вынужден был заключить с испанским королем Филиппом II, преемником Карла V, мирный договор в Ле-Като-Камбрези (1559). В царствование Генриха II во Франции усилилось реформационное движение, а также преследование его сторонников правительством. Напряжение в обществе росло, и в это время на праздничном турнире в честь династических браков, призванных скрепить мир с Испанией, короля смертельно ранил обломком копья капитан шотландской гвардии графа Монтгомери.

В отличие от своего отца с его заслуженной репутацией сердцееда, Генрих II всю жизнь был верен (несмотря на мимолетные увлечения) одной-единственной женщине — Диане де Пуатье (1499–1566). Дочь Жана де Пуатье, графа де Сен-Валье, состоявшая в браке с Луи де Брезе, главным сенешалем Нормандии, значительно превосходящим ее по возрасту, Диана пользовалась покровительством Клод Французской, супруги Франциска I, славилась красотой и строгой добродетелью. Слухи о ее интимных отношениях с королем Франциском, возникшие в связи с помилованием ее отца (осужденного на смерть за соучастие в измене коннетабля Бурбона), историки считают малообоснованными. Овдовевшая и сохранившая безупречную репутацию, Диана де Пуатье, которую художники и скульпторы эпохи не раз выбирали своей моделью, получила от короля поручение стать наставницей его сына Генриха, герцога Орлеанского, подростка, чья замкнутость и угрюмость тревожили отца. Диана стала обучать принца правилам придворной жизни, искусству рыцарского служения даме. Позднее их общение переросло в близость, и Диана, годившаяся своему возлюбленному в матери, прочно заняла первое место в его сердце. Когда принц стал королем, при дворе был создан настоящий культ Дианы, получившей титул герцогини Валантинуа и совершенно отодвинувшей на второй план супругу монарха — Екатерину Медичи. Влияние фаворитки на Генриха II и его политику было столь всесторонним и сильным, что суеверные современники поговаривали о колдовстве. После трагической смерти короля шестидесятилетняя герцогиня была удалена от двора и жила в своих поместьях.

Генриха IVи Габриель. — Генрих IV (1553–1610) — король Франции с 1589 г. (до воцарения — Генрих Бурбон, король Наваррский с 1572 г.), сын Антуана Бурбона, герцога Вандомского, первого принца крови, и Жанны д’Альбре, королевы Наваррской; выдающийся государственный деятель, главной заслугой которого было прекращение кровопролитных и разорительных Религиозных войн (1562–1598) и восстановление экономической и политической мощи страны; после убийства его дяди Людовика I Конде (1569) — номинальный вождь французских гугенотов (вместе с двоюродным братом Генрихом I Конде); в 1572 г. состоялась его свадьба с Маргаритой Валуа, сестрой короля Карла IX, затем последовала Варфоломеевская ночь (24 августа); в 1576 г. бежал из Парижа и стал во главе гугенотов. Смерть герцога Анжуйского (1584) сделала Генриха Бурбона предполагаемым наследником французского престола и одновременно усилила консолидацию ультракатолического лагеря; в 1587 г. он выиграл битву при Кутра против королевских войск, в апреле 1589 г. соединился с Генрихом III для борьбы с Католической лигой; после убийства Генриха III (август 1589 г.) стал de jure королем Франции, не признанным, однако, большей частью страны; в 1593 г. перешел в католичество, в 1594 г. короновался в Шартре и мирно вступил в Париж; в 1598 г. покорил последний оплот Лиги — Бретань, заключил Вервенский мир с Испанией и издал знаменитый Нантский эдикт о веротерпимости; после развода с бездетной Маргаритой Валуа женился на племяннице великого герцога Тосканского Марии Медичи, родившей ему шестерых детей (старший из которых наследовал отцу под именем Людовика XIII); убит фанатиком-католиком Равальяком накануне возобновления военного конфликта с Габсбургами.

В бурной личной жизни Генриха IV (по любви к прекрасному полу он ни в чем не уступал своему двоюродному деду Франциску I) Габриель д’Эстре (1573–1599) занимает особое место. Дочь маркиза Антуана д’Эстре и Франсуазы Бабу де ла Бурдезьер была в начале 1590-х гг. объектом ухаживаний Роже де Сен-Лари, сеньора Бельгарда, бывшего фаворита Генриха III, ставшего после смерти своего господина на сторону Генриха IV. Красноречивые похвалы Бельгарда в адрес своей возлюбленной привлекли к ней внимание короля, с первого взгляда страстно влюбившегося в Габриель. Он долго и упорно добивался взаимности, она же благоволила к Бельгарду и оставалась равнодушной к монарху. Уступить домогательствам короля заставили ее, скорее всего, соображения материального характера, честолюбивые устремления отца и других членов семейства. Но позднее Габриель, насколько можно судить, искренне привязалась к царственному возлюбленному. К тому же с появлением детей (Сезар, герцог Вандомский — в 1594 г., Екатерина Генриетта, будущая герцогиня д’Эльбеф — в 1596 г., Александр, великий приор Вандомский — в 1598 г.) возникла надежда стать законной супругой короля (давно уже пребывавшего в фактическом разводе с Маргаритой Валуа). Чувства Генриха к Габриели с годами оставались неизменными, ее влияние было велико, социальный статус рос: ей был пожалован титул маркизы де Монсо (1595), затем герцогини де Бофор (1597). Многие современники, а позднее и историки считали, что только преждевременная смерть помешала ей стать королевой Франции (она умерла во время четвертой беременности, скорее всего, от осложнений, хотя ходили слухи об отравлении). В массовом сознании французов, в том, что в историографии называют "легендой Генриха IV", имя Габриели неразрывно связано с именем популярного монарха. Культ "доброго короля Генриха", существовавший в дореволюционной Франции и в начальный период Великой французской революции и с новой силой возобновившийся в период Реставрации Бурбонов, вмещал в себя и культ "прекрасной Габриели".

эти трижды переплетенные полумесяцы… — Полумесяц был эмблемой Дианы де Пуатье.

перенесясь на пять тысяч лет назад, прошел по гигантскому полю битвы между горами Пелион и Осса и увидел поверженных титанов, трехглавых и сторуких: они пытались взобраться на Олимп и были испепелены молниями Юпитера. — Пелион — горный массив в Греции, на юго-востоке Фессалии.

Осса — гора в Греции, к северу от Пелиона.

Титаны — дети Урана — Неба и Геи — Земли, божества старшего поколения, поднявшиеся на борьбу с олимпийскими богами и в конце концов побежденные и низвергнутые в Тартар. Однако сторукими и пятидесятиглавыми (но не трехглавыми) были не они, а гекатонхейры — великаны, которых олимпийские боги призвали на по-

мощь против титанов и которые после победы стерегли поверженных в подземном царстве.

Кроме того, главным полем битвы между олимпийцами и титанами было, согласно древнегреческой мифологии, не пространство между Оссой и Пелионом, а предгорье Олимпа.

Олимп — священная гора древних греков в Фессалии, местопребывание богов; расположена к северу от Оссы.

Юпитер — вначале местное римское божество, культ которого постепенно слился с культом Зевса — верховного бога древних греков, царя и отца богов и людей, сына Крона и Реи, свергнувшего своего отца и разделившего господство над миром со своими братьями Посейдоном и Аидом; почитался в Риме как божество, ведающее всеми небесными явлениями, как покровитель римского государства, главный бог римской религии.

Молнии, которые Юпитер метал в титанов, были изготовлены для него мифическими одноглазыми великанами — циклопами.

324… Держась немного южнее, мы дойдем до очаровательного маленького замка Виллер-Эллон, где я играл совсем ребенком… — Замок Виллер-Эллон, расположенный в 12 км к востоку от Виллер-Котре, принадлежал Жаку Коллару (1758–1833?), генеральному советнику департамента Эна, опекуну Александра Дюма после смерти его отца.

отыскивая разбросанные среди цветников и в зеленых грабовых аллеях живые цветы — Луизу, Сесиль, Огюстину, Каролину, Анриетту, Эрмину. — Возможно, Дюма имеет в виду Каролину, Эрмину и Луизу — трех дочерей Жака Коллара; Сесиль и Огюстину, дочерей от второго брака Жана Мишеля Девиолена (см. примеч. к с. 87), своих троюродных сестер, и Анриетту Труавалле, одну из дочерей близкого к Девиоленам семейства ("Мемуары", L1).

мы пересечем Кореи. — Кореи — см. примеч. к с. 92.

неслись прямо к этому подобию Коцита. — Коцит (или Кокит) — в греческой мифологии река в подземном царстве, приток Стикса и Ахеронта.

а третий повис на ветвях, подобно Авессалому, только зацепившись не волосами, хотя они вполне для этого годились, а рукой. — В Библии рассказывается, что Авессалом, любимый сын царя Давида, поднял восстание против своего отца, был разбит в бою и бежал. Во время бегства красивые длинные волосы Авессалома запутались в ветвях дуба, он повис в воздухе, и в этом положении был поражен стрелами Иоава, племянника и полководца Давида (2 Царств, 18).

мой кузен Ипполит Леру а, о ком я несколько раз тебе говорил… — Ипполит Леруа — муж Огюстины Девиолен, дочери Жана Мишеля Девиолена, троюродной сестры Дюма.

и мой друг Адольф де Лёвен, о ком я тебе говорю всегда… — Адольф Риббингде Лёвен (1802–1874) — сын графа Адольфа Людвига Риббинга де Лёвена (1764–1843), шведского политического деятеля, участвовавшего в убийстве короля Густава 111 и жившего после этого в изгнании (преимущественно во Франции). Адольф де Лёвен с отцом поселился в 1819 г. в Виллер-Эллоне и познакомился с Дюма, с которым его связала тесная дружба. Позднее драматург Лёвен неоднократно становился соавтором Дюма.

Это Вути. — Речь идет о ферме Данре де Вути, друга семьи Дюма. Она находится в 7 км к востоку от Виллер-Котре.

Посмотри мои "Мемуары", и ты найдешь там его имя. — О роли

25-1817

Вути в отъезде молодого Александра Дюма в Париж см. главу LXX "Мемуаров".

он дал мне письмо к генералу Фу а, то самое письмо, что открыло мне двери дома генерала и канцелярии герцога Орлеанского. — Фуа, Максимилиан Себастьен (1775–1825) — французский генерал и политический деятель, в период наполеоновских войн особенно отличился в Испании, ранен при Ватерлоо; после 1815 г. был отстранен от военного командования и занялся политикой; член Палаты депутатов в 1819 и 1824 гг.; придерживался либеральных взглядов и пользовался большой популярностью в стране; о его участии в судьбе Дюма см. "Мемуары" (LXXII).

Луи Филипп, герцог Орлеанский (1773–1850) — будущий король ЛуиФилипп I, старший сын Филиппа Эгалите и Луизы де Бурбон-Пентьевр; во время Великой французской революции в составе революционных войск участвовал в сражениях при Вальми и Жемапе (1792); в 1793 г. вместе с генералом Дюмурье перешел на сторону австрийцев; был в эмиграции в ряде европейских стран и в США; женился на Марии Амелии Бурбон-Неаполитанской; в период Реставрации, вернувшись во Францию, поддерживал связи с оппозиционно настроенными кругами буржуазии; во время Июльской революции 1830 года был провозглашен королем французов; его правление отмечено господствующим положением финансовой аристократии, во внешней политике — сближением с Англией и колониальной войной в Алжире; был свергнут в результате Февральской революции 1848 года и бежал в Англию.

325… Река и долина носят название Урк, а город — Ла-Ферте-Милон, это родина Расина. — Урк — река в Иль-де-Франсе, приток Марны, длиной 80 км.

Ла-Ферте-Милон — город в департаменте Эна, в 9 км к югу от Виллер-Котре.

О Расине см. примеч. к с. 106.

соперник Корнеля, неблагодарный друг Мольера, поэт, впавший в немилость к Людовику XIV. — Корнель, Пьер (1606–1684) — крупнейший французский драматург, представитель классицизма, старший современник Ж.Расина; учился в иезуитском коллеже, изучал право, стал адвокатом; дебютировал на сцене комедией "Мелита, или Подложные письма" (1629), поставленной с большим успехом в Париже; трагикомедия "Сид" (1636) принесла ему славу величайшего писателя своего времени; его длительная и плодотворная карьера драматурга — автора трагедий, комедий и трагикомедий — дважды прерывалась на несколько лет, а в 1674 г., после провала его пьесы "Сурена", он окончательно отошел от театра; среди самых известных его произведений, кроме "Сида", — трагедии "Гораций", "Цинна, или Милосердие Августа", "Полиевкт", "Родогуна, принцесса Парфянская", "Никомед".

Соперничество Расина и Корнеля — известный историко-литературный факт. Если ранние пьесы Расина написаны под явным влиянием его знаменитого предшественника, то зрелые произведения создавались в борьбе со сложившейся традицией: в них Расин утверждал собственную концепцию трагедии, во многом отличную от корнелевской. Огромный успех пьес Расина, восторженный прием, оказанный им современниками, вызвали у стареющего Корнеля желание отстоять свою былую славу. Однако попытка соперничать с молодым драматургом кончилась для него поражением. Пьеса Корнеля "Тит и Береника" не выдержала сравнения с написанной на тот же сюжет (по преданию, предложенный Генриеттой Английской, герцогиней Орлеанской) пьесой Расина "Береника" (оба произведения были поставлены на сцене одновременно в 1670 г.).

Мольера (см. примем, к с. 291) вначале связывали с Расином самые дружеские отношения. В 1664 г. труппа Мольера играла (правда, без особого успеха) пьесу "Фиваида" молодого драматурга; в 1665 г. Расин отдал мольеровским актерам свою вторую трагедию — "Александр Великий", которую они, отрепетировав, начинали играть в декабре того же года. Тем временем стало известно, что драматург передал свою пьесу конкурирующему театру Бургундский отель, мотивируя тем, что там пьесу сыграют лучше. Кроме того, мадемуазель Дюпарк, ведущая актриса Мольера, став любовницей Расина, ушла в тот же Бургундский отель. "Тут, — как пишет М.А.Булгаков в своей "Жизни господина де Мольера", — дружбу двух драматургов разрезало, как ножом".

Жан Расин, одна из ярчайших фигур века Людовика XIV (см. примем. к с. 144), сделал на редкость удачную придворную карьеру. Уже в первой половине 1660-х гг. две его оды открыли ему доступ ко двору и доставили королевскую пенсию. Его пьесы очень нравились королю и придворным. По протекции фаворитки короля госпожи де Монтеспан Расин получил должность придворного историографа (1677). Отказавшись от театра, он еще теснее сблизился с королем, получил придворное звание (1690), стал личным секретарем короля, поселился в Версальском дворце, его постоянно приглашали к королю для чтения вслух. Новая фаворитка Людовика XIV (позднее — его тайная жена) госпожа де Ментенон была горячей поклонницей Расина. По ее просьбе он вернулся к драматургии, сочинив "Эсфирь", которую, так же как и "Гофолию", его последнюю трагедию, играли воспитанницы Сен-Сира — учебного заведения для дочерей бедных дворян, основанного фавориткой и пользовавшегося ее особым покровительством. Однако после многих лет благополучного плавания в бурных водах придворной жизни Расин навлек на себя неудовольствие короля, открыто проявившееся в 1698 г. Причины его точно неизвестны (по версии сына Расина — это записка о тяжелом положении народа, поданная им госпоже де Ментенон). Весьма вероятно, что обнаружились его возобновившиеся связи с янсенистами (представителями религиозного движения, люто ненавидимого Людовиком XIV). Мнение о том, что немилость короля была полной и даже привела потрясенного Расина к смерти, оказалось весьма распространенным в историографии и литературоведении XVIII–XIX вв. и, конечно, было известно Дюма. В XX в. исследователи оценивают ситуацию более взвешенно и утверждение о королевской немилости как причине смерти драматурга, идущее от мемуаров герцога Сен-Симона (1675–1755), считают лишенным основания (на самом деле смерть наступила в результате тяжелой болезни).

…на городской площади стоит его статуя, созданная нашим великим скульптором Давидом… — Давид, Пьер Жан (1783–1856) — известный французский скульптор, прозванный по месту рождения Давидом Анжерским. Ему принадлежат, в частности, рельеф на фронтоне Пантеона в Париже, памятники замечательным людям в провинциальных городах Франции (в том числе и памятник Расину в Ла-Ферте-Милоне), портретные бюсты и медальоны его выдающихся современников.

25*

никто не знает, где родился Гомер. — За честь называться родиной Гомера (см. примем, к с. 11) спорили, согласно античной традиции, семь городов: Смирна, Хиос, Колофон, Саламин, Родос, Аргос, Афины.

теперь мы идем с юга на запад. Вот эта красивая деревенька… называется Бурсонн. — Бурсонн — см. примеч. к с. 21.

Если ты, дитя мое, помнишь "Графиню де Шарни"… — "Графиня де Шарни" — роман Дюма (1852–1855), заключительный в тетралогии "Записки врача", посвященной предыстории и событиям Великой французской революции.

Маленький замок, где живет мой старый друг Ютен… — Ютен — друг детства писателя, житель Суасона; участвовал вместе с Дюма в его знаменитой экспедиции за порохом в этот город во время Июльской революции 1830 года.

это замок бедного Изидора де Шарни. — Изидор де Шарни — один из персонажей романа "Графиня де Шарни", деверь заглавной героини, трагически погибший во время бегства королевской семьи в Варенн.

откуда было видно, как открывается и закрывается окно Катрин. — Катрин Бийо — персонаж "Графини де Шарни", возлюбленная Изидора де Шарни, к которой он тайно проникал через окно (часть вторая, глава XXIX).

одна из пуль папаши Бийо пробила ему руку, другая попала в бок. — Бийо — персонаж "Графини де Шарни", отец Катрин, богатый фермер, поклявшийся отомстить любовнику своей дочери и ранивший его; ненависть к аристократии приводит Бийо в революцию, но кровь, насилие и бесчеловечность всего происходящего вызывают у этого незаурядного и сильного человека прозрение.

Он поехал сопровождать короля в Монмеди и остался лежать на главной площади в Варение, напротив дома бакалейщика Соса. — События в Варение, отраженные в романе "Графиня де Шарни", — это драматический эпизод Великой французской революции: попытка бегства короля Людовика XVI и его семейства из Парижа в июне 1791 г. Целью беглецов было добраться до пограничной крепости Монмеди (департамент Мёз), где находились войска верного королю маркиза де Буйе; однако в местечке Вареннан-Аргонн они были задержаны и как пленники возвращены в Париж.

Мы пересекли лес с юга на запад, пройдя через Ле-Плесси-о-Буа, Ла-Шапель-оз-Овернья и Койоль. — Ле-Плесси-о-Буа — населенный пункт в лесу Ретц, в 7 км к юго-западу от Виллер-Котре. Койоль — селение в 5 км к юго-западу от Виллер-Котре.

Еще несколько шагов — и мы на вершине горы Восьен. — Селение Восьен (см. примеч. к с. 51) находится в 2 км к северо-западу от Койоля.

возвращаясь как-то ночью из Крепи, я обнаружил тело подростка… — Крепи — см. примеч. к с. 100.

…Я рассказал в своих "Мемуарах" об этой таинственной, неразгаданной драме. — История о том, как подросток Дюма обнаружил труп убитого молодого человека, и о последовавших затем событиях изложена в его "Мемуарах" (XLVI–XLVII).

Здесь я ступил на путь Нимрода и Левайяна, двух самых великих охотников… глубокой древности и нашего времени. — Нимрод — легендарный царь Вавилона, "сильный зверолов пред Господом", как его называет Библия (Бытие, 10: 9).

Что касается Левайяна, то, вероятно, имеется в виду Франсуа Левайян (1735–1824) — французский путешественник и натуралист.

326… похоже на очаровательный газон с картины Ватто… — Антуан Ватто (1684–1721) — выдающийся французский художник и рисовальщик, чье творчество открыло новый этап в развитии французской живописи, графики и декоративного искусства. Его любимые сюжеты — театральные сцены и галантные празднества (лирические сцены, чаще всего представляющие группы фигур на лоне природы). Мир большинства его произведений — тревожно-ирреален, персонажи условны, композиция картин лишена устойчивости.

остов, напоминающий донжон Венсена… — Донжон — главная, отдельно стоящая башня феодального замка (по форме — четырехугольная или круглая), служившая его обитателям последним убежищем при нападении неприятеля.

Здесь имеется в виду Венсенский замок, расположенный к югу от города Венсен (департамент Вальде-Марн), юго-восточного пригорода Парижа. Существовавший на этом месте замок, выстроенный при Филиппе И Августе (1165–1223), не сохранился; ныне существующий датируется XIV в., а его часовня — нач. XVI в. Венсен был королевской резиденцией, а также (со второй пол. XV в. до 1784 г.) тюрьмой. В XX в. в его стенах находится музей военной истории.

башня Вез, единственное, что осталось от давно разрушенной феодальной усадьбыпринадлежит моему другу Пайе. — Вез — см. примеч. к с. 62.

Пайе, Пьер Ипполит (1795–1883) — друг молодого Дюма, клерк у нотариуса Меннесона, затем адвокат.

А вот маленький замок Ле-Фоссе. — См. примеч. к с. 7.

Моке, полевой сторож (он был "окоитарен" и ставил капканы себе на грудь, чтобы поймать мамашу Дюран)… — Мамаша Дюран, старуха, которую Моке (см. примеч. к с. 33) считал ведьмой и обвинял в том, что она напустила на него порчу, упоминается в повести "Предводитель волков".

четвероногое, не классифицированное г-ном де Бюффоном… — Бюффон — см. примеч. к с. 46.

направившись на северо-запад, мы увидим посреди лесной поляны Арамон, очаровательную деревушку… — См. примеч. к с. 7.

327… здесь родился почтенный Анж Питу, племянник тетушки Анжелики, ученик аббата Фортье, одноклассник юного Жильбера и боевой соратник патриота Бийо. — Анж Питу — один из самых обаятельных и художественно совершенных образов Дюма, герой романов "Анж Питу" (третьего в тетралогии "Записки врача") и "Графиня де Шарни", простой деревенский парень, испытавший все искушения революции и сохранивший при этом свою необыкновенную доброту и человечность.

Тетушка Анжелика — персонаж тех же романов, жадная и злая старуха, накопившая за жизнь немалое богатство и умершая, тем не менее, от голода.

Аббат Фортье — персонаж романа "Анж Питу", старый преподаватель латыни в коллеже в Виллер-Котре, изо всех сил сопротивляющийся революционным веяниям, которые в его глазах олицетворяет Анж Питу.

Юный Жильбер — незаконнорожденный сын замечательного врача Жильбера, одного из главных героев тетралогии, простолюдина по рождению, плод его преступления в молодости — насилия над юной аристократкой Андре де Таверне, ставшей впоследствии графиней де Шарни.

Бийо назван патриотом, поскольку так именовали себя во время Великой французской революции ее сторонники и участники. Это слово было синонимом понятия "революционер".

дойдем до маленького пруда у перекрестка двух дорог: одна из них ведет в Компъенъ, другая — на Вивьер. — Компьень — см. примеч. к с. 100; Вивьер — см. примеч. к с. 107.

Там мне оказал гостеприимный прием Буду. — Буду — птицелов, с которым в детстве и отрочестве охотился Дюма; отличался необычайным аппетитом, физическим уродством и огромной силой.

когда я убежал из материнского дома, чтобы не поступать в семинарию в Суасоне… — Об этом Дюма повествует в своих "Мемуарах" (XXV).

Суасон — см. примеч. к с. 98.

В полульё позади нас находится массивный замок, построенный Франциском I… — Замок Виллер-Котре, строительство которого началось при Франциске 1 (см. примеч. к с. 323), принадлежал во второй пол. XVII–XVIII в. герцогам Орлеанским — младшей ветви французского королевского дома. У одного из них — Луи Филиппа Орлеанского, отца Филиппа Эгалите, — до Революции служил старшим метрдотелем Клод Лабуре, дед Дюма по матери.

на нем победитель при Мариньяно и побежденный при Павии оставил свои эмблемы в виде саламандр. — Мариньяно (соврем. Мелень-яно) — город в Северной Италии, в 16 км юго-восточнее Милана; близ него 13–14 сентября 1515 г., во времена Итальянских войн 1494–1559 гг., пройзошло сражение между армией короля Франциска I и швейцарскими наемниками миланского герцога Максимил ьяно Сфорца. Считавшаяся непобедимой швейцарская пехота была разбита, и французы временно утвердились в Ломбардии. Павия — город в Северной Италии (область Ломбардия), административный центр одноименной провинции; 24 февраля 1525 г. здесь произошло сражение между французской и австро-испанской армиями. Французы потерпели поражение, Франциск I попал в плен и по Мадридскому договору 1526 г. вынужден был отказаться от завоеваний в Италии.

Саламандра — по средневековым поверьям дух огня, фантастическое существо, живущее в пламени; здесь: гербовая фигура в геральдике, эмблема короля Франциска I, унаследованная им от его предков, графов Ангулемских; сопровождалась девизом "Nutriscoet extinguo" (лат. "Поддерживаю и гашу").

подобно проклятым грешникам, которых Данте встречает в третьем круге Ада: Сатана вывернул им шеи, и они, идя вперед, смотрели назад. — Данте Алигьери (1265–1321) — великий итальянский поэт, создатель современного итальянского литературного языка; автор сонетов и поэмы "Божественная комедия".

Эта поэма — одна из вершин мировой литературы. Стремясь вырвать людей из состояния бедствия и привести в состояние счастья, поэт представляет путь к нему: нужно узнать прошлое всех народов, очиститься и стать достойными райского будущего. Поэма состоит из трех частей: "Ад", "Чистилище" и "Рай". Первая часть утверждает, что необходимо воздать всем по заслугам, какое бы положение ни занимал человек на земле. Ад у Данте разделен на девять кругов, и в каждом из них казнят грешников, собранных соответственно их преступлениям; за самые тяжкие грехи казнят в последних кругах. Однако в третьем круге Ада у Данте находятся чревоугодники, которые в наказание мокнут под ледяным дождем ("Ад", VI), грешники же со скрученными шеями — это обманщики, которые выдавали себя за прорицателей и находятся в круге восьмом ("Ад", XX).

328… знаменитой канавой, которую я пытался перепрыгнуть, чтобы показать прекрасной Лоране свою ловкость… — Лоране — парижская племянница аббата Грегуара (см. примеч. к с. 82), приехавшая в Виллер-Котре в 1818 г.; за ней пытался ухаживать юный Дюма.

порвал свои нанковые штаны… — Нанка — прочная хлопчатобумажная ткань (как правило, буровато-желтого цвета).

329… пятьдесят собак своры герцога Бурбонского. — Имеется в виду член французского королевского дома Луи Анри Жозеф де Бурбон, принц де Конде (1756–1830), носивший при жизни своего отца Луи Жозефа де Бурбона, принца де Конде (1736–1818), создателя контрреволюционной эмигрантской армии, титул герцога Бурбонского; был женат на Луизе Марии Орлеанской, сестре Филиппа Эгалите; отец герцога Энгиенского.

прибежал в лавку моей матери… — Оказавшись после смерти мужа в тяжелом материальном положении, госпожа Дюма держала в Виллер-Котре табачную лавку (с ноября 1814 г. по февраль 1824 г.). Дом на главной городской площади, в котором помещалась эта лавка, сохранился до настоящего времени.

330… Брюссель, 2 сентября 1853 года. — Дюма жил в Брюсселе с 10 декабря 1851 г. по ноябрь 1853 г. Его отъезд туда из Парижа был вызван как происшедшим 2 декабря 1851 г. государственным переворотом во Франции, так и судебными преследованиями писателя со стороны его кредиторов.

331… Эта дорога вначале проходит по лесу у Гондревиля… — Селение Гондревиль находится в 11 км к западу от Виллер-Котре.

срезает угол возле Ла-Круа-Бланш… — Ла-Круа-Бланш — местность близ селения Вомуаз.

выйдя с другой стороны городка к подножию горыДанплё… — Данплё — см. примеч. к с. 92.

между лесом и равниной, где когда-то возвышалось прекрасное аббатство Сен-Дени, в развалинах которого я весело бегал ребенком… — Вероятно, описка Дюма: аббатство, где он играл ребенком, носит название Сен-Реми (Saint-Remy; см. примеч. к с. 323), а не Сен-Дени (Saint-Denis).

около почтовой станции под названием Берт-Фей. — Населенный пункт Верт-Фёй находится в 10 км к северо-востоку от Виллер-Котре, по дороге в Суасон.

Он был построен во времена Филиппа Эгалите… — Имеется в виду Луи Филипп Жозеф, герцог Орлеанский (1747–1793) — сын Луи Филиппа, герцога Орлеанского (1725–1785) и Луизы Генриетты де Бурбон-Конти; отец будущего короля Луи Филиппа 1; принимал активное участие в Великой французской революции, возглавлял аристократическую оппозицию королю, демонстративно принял сторону Революции, отказался от своих титулов и принял фамилию Эгалите ("Равенство"); был членом Конвента и голосовал за казнь Людовика XVI; умер на гильотине по обвинению в попытке восстановить монархию.

Ведь Новый мост, построенный в 1577 году при Генрихе III архитектором Дюсерсо, все еще называют Новым! — При Генрихе III был заложен лишь первый камень Нового моста (ныне старейшего в Париже). Строительные работы окончились в 1606 г. (уже при Генрихе IV), а торжественное открытие моста состоялось при Людовике XIII (23 августа 1613 г.).

Андруе Дюсерсо, Батист (ок. 1545–1590) — французский архитектор, начавший строительство Нового моста, старший сын известного архитектора Жака Андруе Дюсерсо (ок. 1510 — ок. 1585).

332… во время охоты герцога Орлеанского — разумеется, Филиппа Эга лите: Луи Филипп, как известно, вовсе не был охотником… — Луи Филипп — сын Филиппа Эгалите, будущий король Луи Филипп, который, в отличие от подавляющего большинства Бурбонов, был совершенно равнодушен к охоте.

В этом месте, как в Фермопилах, где едва могли разъехаться две колесницы… — Фермопилы — горный проход в Греции, на границе Фессалии и Средней Греции. Во времена греко-персидских войн в 480 г. до н. э. греческое союзное войско (около пяти тысяч человек) во главе со спартанским царем Леонидом преградило там путь многотысячной армии персидского царя Ксеркса. Узнав, что персам удалось войти в тыл грекам, Леонид отправил войско на защиту Афин, а сам с тремя сотнями спартанских воинов продолжал оборону, пока весь отряд (включая его) не погиб.

украшены левкоем, ромашками, кобеей и вьюнком… — Кобея — ползучее растение родом из тропической Америки; используется для украшения садовых террас.

обе собаки принадлежат к почтенной породе кривоногих бассетов… — Бассет — порода охотничьих собак из группы такс; обладают длинным телом и короткими лапами; используются для охоты на зверей, обитающих в норах.

породе, которой выпала честь быть изображенной на картинах моего знаменитого друга Декана. — Декан, Александр Габриель (1803–1860) — французский живописец и график, примыкавший к романтической школе; автор картин на литературные, библейские и исторические темы, пейзажей, жанровых сцен; карикатурист; часто писал животных, особенно собак (в числе этих его работ известны "Собака такса", "Осел и ученые собаки", "Цыган с учеными собаками" и др.).

334… стены были украшены пятью или шестью гравюрами, изобража ющими, в зависимости от того, какое очередное правительство было у власти, либо Наполеона, Жозефину, Марию Луизу, Римского короля, принца Евгения и смерть Понятовского… — Наполеон, Жозефина, Мария Луиза — см. примеч. к с. 68.

Римский король — см. примеч. к с. 69.

Принц Евгений — см. примеч. к с. 140.

Понятовский — см. примеч. к с. 74.

либо герцога Ангулемского, герцогиню Ангулемскую, короля Людовика XVIII, его брата Месье и герцога Беррийского… — Герцог Ангулемский — Луи Антуан де Бурбон (1775–1844), старший сын графа д’Артуа (будущего короля Карла X) и Марии Терезии Савойской; эмигрировал вместе с отцом в 1789 г.; в 1799 г. женился на своей двоюродной сестре Марии Терезии Шарлотте, дочери Людовика XVI; после Реставрации придерживался более умеренных взглядов, чем его отец, и в своей политической позиции был ближе к дяде — Людовику XVIII; в 1823 г. возглавил французские войска, осуществлявшие интервенцию против революционной Испании; отказался от престола после отречения Карла X в июле 1830 г. и жил в изгнании (в Англии и Австрии).

Герцогиня Ангулемская — Мария Терезия Шарлотта (1778–1851), дочь Людовика XVI и Марии Антуанетты; после казни отца три года провела в заключении в Тампле и была обменена на членов Конвента, находившихся в плену у австрийцев в декабре 1795 г.; в 1799 г. вышла замуж за своего двоюродного брата, герцога Ангулемского (брак их был бездетным), и пользовалась большим влиянием в семье; после Июльской революции 1830 года жила в изгнании со своими родными, занималась воспитанием племянника — графа Шамбора. Людовик XVIII — см. примеч. к с. 280.

Месье — Шарль, граф д’Артуа (1757–1836), король Франции в 1824–1830 гг. под именем Карла X, четвертый сын дофина Людовика и Марии Жозефы Саксонской, младший брат Людовика XVI и Людовика XVIII; был женат на Марии Терезии Савойской; отец герцогов Ангулемского и Беррийского; 17 июля 1789 г. бежал за границу, был одним из организаторов интервенции против революционной Франции; в период Реставрации — один из лидеров ультрароялистов; став королем, проводил реакционную политику; свергнутый в результате Июльской революции 1830 года, уехал в Англию, затем переселился в Австрию; умер в эмиграции.

Герцог Беррийский — Шарль Фердинанд де Бурбон (1778–1820), младший сын графа д’Артуа и Марии Терезии Савойской; эмигрировал с отцом в 1789 г. и служил в армии Конде; с 1801 г. поселился в Англии, где женился на некой Анне Браун, от которой имел двух дочерей; в 1814 г. вернулся во Францию, в период Ста дней бежал с дядей в Гент и вернулся в Париж в июле 1815 г.; его первый брак не был признан королевской семьей, и в 1816 г. он женился на Марии Каролине Бурбон-Неаполитанской (1798–1870), дочери Франческо I, короля Обеих Сицилий; был убитрабочим-седелыци-ком Лувелем при выходе из Оперы 13 февраля 1820 г.; от брака с Марией Каролиной у него осталась дочь, будущая герцогиня Пармская, и сын Анри, граф Шамбор, родившийся после смерти отца.

либо, наконец, короля Луи Филиппа, королеву Марию Амелию, герцога Орлеанского и группу белокурых и темноволосых детей, состоящую из герцога Немурского, принца Жуэнвильского, герцога Омальского и принцесс Луизы, Клементины и Марии. — Мария Амелия Бурбон-Неаполитанская (1782–1866) — жена короля Луи Филиппа I (с 1809 г.); дочь Фердинанда IV, короля Обеих Сицилий и Марии Каролины, эрцгерцогини австрийской (сестры французской королевы Марии Антуанетты); мать всех ниженазванных принцев и принцесс; умерла в изгнании в Англии.

Герцог Орлеанский — Фердинанд Филипп (1810–1842), старший сын Луи Филиппа I и Марии Амелии; до 1830 г. — герцог Шартрский; генерал (1831); принимал участие в подавлении Лионского рабочего восстания 1831 г. и в колониальной войне в Алжире (1834–1842); женился на Елене Мекленбургской и имел от нее двух сыновей (Филипп, граф Парижский, и Роберт, герцог Шартрский); погиб в результате несчастного случая; Дюма был с ним в дружеских отношениях и близко принял к сердцу его смерть.

Герцог Немурский — Луи Шарль Филипп Рафаэль (1814–1896), второй сын Луи Филиппа I; был кандидатом на бельгийский престол в 1831 г.; участвовал в войне в Алжире; с 1848 по 1871 гг. жил в Англии; в 1840 г. женился на Виктории Саксен-Кобургской и имел от нее четырех детей; сторонник союза орлеанистов с легитимистами.

Принц Жуэнвильский — Франсуа Фердинанд Филипп (1818–1900), третий сын Луи Филиппа I; военный моряк, один из первых теоретиков парового флота; привез в 1840 г. во Францию останки Наполеона I; после Февральской революции 1848 года жил в Англии и США; под вымышленным именем участвовал во франко-прусс кой войне 1870–1871 гг.; избран в Национальное собрание в 1871 г.; оставил мемуары.

Герцог Омальский — Анри Эжен Филипп Луи (1822–1897), четвертый сын Луи Филиппа I, генерал и историк; участвовал в войне в Алжире; после 1848 г. уехал в Англию; в 1871 г. избран в Национальное собрание; автор многотомной "Истории принцев Конде"; член Французской академии, которой завещал свой замок Шантийи к северу от Парижа, доставшийся ему от герцога Бурбонского. Принцесса Луиза — Луиза Мария Орлеанская (1812–1850), старшая дочь Луи Филиппа I; в 1832 г. вышла замуж за бельгийского короля Леопольда I; мать короля Леопольда II.

Принцесса Клементина — Клементина Орлеанская (1817–1907), третья дочь Луи Филиппа I; в 1843 г. вышла замуж за принца Августа Саксен-Кобургского; мать болгарского царя Фердинанда I. Принцесса Мария — Мария Орлеанская (1813–1839), вторая дочь Луи Филиппа I; в 1837 г. вышла замуж за герцога Фридриха Вильгельма Александра Вюртембергского; имела большие художественные способности, занималась скульптурой.

произошла в 1827 году кровавая драма, закончившаяся смертью лесничего Шорона. — Шорон, Этьенн Никола (1788–1826) — лесничий в Виллер-Котре, случайно убивший на охоте своего дядю; о его трагической смерти рассказано в главе XLV "Мемуаров" Дюма.

лесничий лесничества Шавиньи… — Это лесничество расположено к северу от селения Лонпон (см. примеч. к с. 270).

336… был учеником школы Пифагора: когда он открывал рот, чтобы о чем-то спросить, вопрос всегда был как нельзя более кратким… — Пифагор Самосский (ок. 570 — ок. 500 до н. э.) — древнегреческий математик и мыслитель, религиозный и политический деятель, основатель пифагореизма — религиозно-философского учения в Древней Греции VI–IV вв. до н. э., исходившего из представления о числе как первооснове всего существующего. Пифагор поселился в городе Кротон в Южной Италии и основал там общину своих приверженцев. Согласно Диогену Лаэртскому (первая пол. III в.), автору компилятивного сочинения по истории греческой философии (русский перевод его назван "О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов"), ученики Пифагора пять лет проводили в молчании, внимая речам своего учителя ("Пифагор", 10).

337… огрызок трубки длиною иногда не более шести или восьми линий. — Линия — см. примеч. к с. 123.

такую узкую, что через нее едва бы пролезла монета в пять су. — Су — см. примеч. к с. 18.

ведут между собой столь же ожесточенную войну, какая велась между Спартой и Мессенией с 744 по 370 год до Рождества Христова. — Мессения — область в Древней Греции в юго-западной части Пелопоннеса.

Мессенские войны 744–370 гг. до н. э. — три войны между Спартой и Мессенией, в результате которых последняя попала под власть Спарты и стала независимой лишь в 369 г. до н. э. (после победы над Спартой фиванского полководца Эпаминонда).

… царило, по словам МатьёЛенсберга, чудесное время года, называемое весной. — Матьё Ленсберг — псевдоним автора известного альманаха-календаря, именуемого "Льежский альманах".

Альманахами (от араб, almana — "время") в средние века назывались астрономические и календарные таблицы (сначала рукописные, потом печатные), издание которых с XVI в. стало ежегодным; с XVII в. к ним стали прибавлять астрологические заметки, предсказания и известия разного рода. "Льежский альманах" был одним из важнейших изданий такого рода, рассчитанных на самые широкие слои населения; издание его было начато в 1636 г. и сохранило популярность до сер. XIX в.

339… с тем особым насмешливым выражением, какое свойственно кре стьянам из Пикардии и соседнего с ней Иль-де-Франса… — См. примеч. к с. 12.

341… ее называют зобом; она довольно часто встречается у жителей кантона Вале… — Зоб — увеличение щитовидной железы на горле человека вследствие разрастания ее лимфоидной функциональной ткани или соединительно-тканной основы; обусловлен дефицитом иода в организме; эндемический зоб встречается преимущественно у жителей высокогорных областей.

Вале — см. примеч. к с. 144.

обезьянами, которых великий классификатор г-н Жоффруа Сент-Илер обозначил… именем шимпанзе. — Сент-И л ер, Этьен н Жоффруа (1772–1844) — французский зоолог, эволюционист, один из предшественников Ч.Дарвина; отстаивал учение о единстве животного мира; первая часть его знаменитого труда "Философия анатомии" появилась в 1818 г.; вторая — в 1822 г.

342… могли бы соперничать размером с ногами Карла Великого и вполне были способны послужить эталоном той меры длины, что со времен знаменитого главы династии Каролингов называют "королевской стопой". — "Королевская стопа" — старинная французская мера длины, введенная при Карле Великом (см. примеч. к с. 68); содержала 12 дюймов и соответствовала 0,324 м.

343… Родись он где-нибудь в Океании, на берегах Сенегала или Японского моря… — Океания — крупнейшее в мире скопление островов; располагается в центральной и западной частях Тихого океана; самые крупные острова — Новая Гвинея и Новая Зеландия.

Сенегал — река в Западной Африке, длиной 1430 км; впадает в Атлантический океан.

Японское море — полузамкнутая часть Тихого океана, расположенная между материком Евразия и Корейским полуостровом на западе, Японскими островами и островом Сахалин на востоке и юго-востоке.

Матьё, конечно, читал не так хорошо, как г-н де Фонтан, слывший лучшим чтецом своего времени… — Возможно, имеется в виду Луи де Фонтан (1757–1821) — поэт, писатель, журналист, оратор, государственный деятель периода Империи и Реставрации.

Матьё писал тоже — не так, как г-н Прюдом, ученик Брара и

Сент-Омера… — Жозеф Прюдом — персонаж, созданный французским писателем, рисовальщиком и актером А.Монье (1779–1877), сатирический символ тупого французского буржуа, фигурирующий, в частности, в комедии "Величие и падение г-на Жозефа Прюдома" (1852) и в "Мемуарах Жозефа Прюдома" (1857). Прюдом был сначала учителем чистописания и рекомендовался несравненным каллиграфом, потом разбогател и стал рантье.

344… вовсе не обязательно иметь фигуру Аполлона или Антиноя, чтобы стать хорошим лесником… — Аполлон — см. примеч. к с. 85. Антиной — греческий юноша, отличавшийся необычайной красотой, раб, любимец римского императора Адриана (76-138), погибший загадочной смертью в водах Нила. На месте гибели Антиноя император основал город его имени, воздвиг статуи своего любимца во многих городах и всячески содействовал распространению его культа.

346… недалеко от Яворской лесосеки. — Эта лесосека находится к севе ру от селения Ивор (см. примеч. к с. 15).

348… затянул песню, которую оставил на память здешнему населению стоявший некогда в замке Виллер-Котре полк драгун королевы. — Вероятно, речь идет об отряде драгун, который прибыл в Виллер-Котре в августе 1789 г., в начале Революции, для наведения в городе порядка. В составе отряда был будущий генерал Дюма, который здесь и познакомился с местной уроженкой Мари Луизой Лабуре, ставшей через три года его женой.

Имя королевы носил 6-й драгунский полк, один из привилегированных полков королевской армии.

352… магазин мадемуазель Риголо на Фонтанной площади в Виллер-Кот ре. — Риголо, Мари Луиза (1768–1844) — хозяйка магазина мод на главной городской площади Виллер-Котре, старая дева.

354… нетерпеливая радость — радость Калибана при первых раскатах грома, предвещающих бурю. — Калибан — персонаж последней пьесы У.Шекспира "Буря" (1612), дикарь, получеловек, полузверь, сын ведьмы Сикораксы, которого волшебник Просперо, бывший герцог Миланский, подчинил и заставил служить себе; Калибан боится и ненавидит своего господина, постоянно проклинает его и пытается отомстить ему. Здесь имеется в виду сцена пьесы (II, 2), вся идущая под отдаленный грохот грома: Калибан принял пьяницу, выброшенного на остров бурей, за могучего бога и радуется, что нашел нового хозяина и что его службе у Просперо пришел конец.

355… улица Бур-лАббе, № 15, Париж. — Здесь, вероятно, имеется в виду существовавшая с XII в. улица этого названия, соединявшая Медвежью улицу и улицу Гренета и в кон. XIX в. поглощенная Севастопольским бульваром; нынешняя же улица Бур-л’Аббе, которая расположена поблизости, начинается от улицы Сен-Мартен и кончается у Севастопольского бульвара, со своего появления в 1829 г. и до 1881 г. носила название Новая улица Бур-л’Аббе.

356… В 1808 году колонны немецких пленных, направлявшихся с полей сражения при Фридланде и Эйлау, шли по французской земле… — Речь идет о событиях русско-прусско-французской войны 1806–1807 гг. (войны между четвертой коалицией европейских держав и наполеоновской Францией). После разгрома прусской армии осенью 1806 г. военные действия шли главным образом между русскими и французскими войсками. 7–8 февраля 1807 г. произошло сражение при Прёйсиш-Эйлау (ныне Багратионовск Калининградской обл.), фактически окончившееся безрезультатно, а 14 июня 1807 г. под Фридландом в Восточной Пруссии (ныне Правдинск Калининградской обл.) Наполеон нанес русской армии под командованием генерала Беннигсена тяжелое поражение. Вскоре последовала встреча между Александром I и Наполеоном, а 7 июля был заключен Тильзитский мир.

Молодой немец из Бадена… — Баден — историческая область на юго-западе Германии, с XI в. маркграфство, входившее в Священную Римскую империю (резиденцией маркграфов был город Баден-Баден); в 1806 г. благодаря покровительству Наполеона превращен в великое герцогство; в 1871 г. великое герцогство вошло в состав Германской империи; ныне его территория — часть земли Баден-Вюртемберг (ФРГ).

по заключению врача и хирурга Виллер-Котре, г-на Лекосса и г-на Реналя… — Лекосс — см. примеч. к с. 83.

Реналь, Жан (1768–1845) — врач в Виллер-Котре.

предложил ему остаться в Фазаньем дворе. — См. примеч. к с. 88.

357… рана была от пули: она пробила мыщелок берцовой кости, прошла через апоневроз fascia lata… — Мыщелок (или мыщелка) — выступ или утолщение на костях скелета; служит для сочленения с соседней костью.

Апоневроз — широкая пластинка соединительной ткани, которая связывает мышцы с костями или другими тканями тела.

Fascia (лат. "повязка") — фасция, оболочка из плотной волокнистой соединительной ткани, покрывающая мышцы и другие внутренние органы; fascia lata покрывает мышцы бедра.

358… К счастью, был заключен Тильзитский мир. — Тильзит — небольшой город (соврем. Советск Калининградской обл.) в Восточной Пруссии (входившей тогда в Прусское королевство); расположен при впадении реки Тильзы в Неман.

Здесь 7 июля 1807 г. был заключен мирный договор Франции и России, а 21 июля 1807 г. — мирный договор Франции и Пруссии, положившие конец войне 1806–1807 гг. между Францией — с одной стороны, Пруссией и Россией — с другой ("Тильзитский мир"); здесь был подписан также трактат о наступательном и оборонительном союзе между Россией и Францией (7 июля 1807 г.). Поскольку война закончилась полным поражением Пруссии и России, условия Тильзитского мира были чрезвычайно выгодны для Наполеона. Для Пруссии же они были катастрофичны — она теряла все свои владения к западу от Эльбы (они вошли во вновь созданное Наполеном Вестфальское королевство), должна была сократить свою армию до 40 тысяч человек и уплатить огромную контрибуцию. Для России, союза с которой Наполеон в то время искал, условия были не столь тяжелы, однако ей пришлось признать все изменения, произведенные Наполеоном в Европе, согласиться на создание Великого герцогства Варшавского (на тех польских землях, что ранее отошли к Пруссии) и пойти на ряд других военных и дипломатических уступок, в том числе фактически дать обязательство примкнуть к континентальной блокаде (Наполеон же обязался поддерживать Россию против Швеции и Турции).

В 1807году образовалось новое королевство. Оно заимствовало от прежнего герцогства Вестфалия епископство Падерборн, Хорн и Билефельд, а также часть округов Верхнего Рейна и Нижней Саксонии; кроме того, оно включало в свой состав юг Ганновера, Гессен-Кассель, герцогства Магдебургское и Верденское. Это королевство называлось теперь Вестфальским. — Вестфалия — см. примем, к с. 74. Падерборн — город и округ в Вестфалии; с кон. VIII в. по 1803 г. самостоятельное епископство, глава которого имел титул князя Священной Римской империи; по упразднении княжества (1803) его территория отошла к Пруссии; в 1807 г. вошел в состав Вестфальского королевства; в 1813 г. возвращен Пруссии.

Хорн — небольшой город в северо-западной Германии; входил в состав карликового немецкого государства княжества Липпе-Дет-мольд (до 1918 г.).

Билефельд — город в Вестфалии; в средние века входил в состав различных мелких феодальных немецких владений; с 1609 г. принадлежал Пруссии; в 1807–1813 гг. находился в составе Вестфальского королевства.

Ганновер — см. примем, к с. 304.

Гессен-Кассель — герцогство в Западной Германии, возникшее в 1567 г.; с 1803 г. курфюршество; в 1807–1813 гг. его территория входила в Вестфальское королевство; в 1866 г. вошло в состав Пруссии. Магдебургское герцогство — возникло в Центральной Германии в 1648 г. на месте секуляризированного архиепископства и вошло в курфюршество Бранденбург, а затем в Прусское королевство; центром его был старинный торговый город Магдебург; в 1806 г. было занято французами и оставалось в их руках до падения Наполеона, несмотря на двукратную осаду в 1813 и 1814 гг.

Верденское герцогство — возникло в Северо-Западной Германии после Тридцатилетней войны на месте секуляризированного епископства, основанного в раннем средневековье в одноименном городе; новообразованное герцогство принадлежало Швеции до 1719 г., а затем было передано Ганноверу; вместе с ним вошло в Вестфальское королевство; в 1866 г. было аннексировано Пруссией.

оно было признано Александром… — Имеется в виду русский император Александр I (см. примем, к с. 70).

Он хотел пойти к новому королю в Кассель… — Имеется в виду Жером Бонапарт (см. примем, к с. 309).

Кассель — город в Германии, в земле Гессен, на реке Фульда; в 1807–1813 гг. столица Вестфальского королевства.

…в том лесном массиве, что простирается на восемьдесят льё в длину и на пятнадцать в ширину между Рейном и Дунаем и называется Шварцвальдом. — Шварцвальд ("Черный лес") — горный массив в Юго-Западной Германии, по правому берегу Рейна, с глубокими озерами и хвойными и буковыми лесами; на его восточных склонах берет начало Дунай.

359… денежное пособие в пятьсот флоринов… — Флорин — здесь, вероятно, имеется в виду серебряный гульден, обращавшийся в XIX в. в Германии и Австрии.

360… они были повенчаны пастором из Вердена… — Верден — см. примем. к с. 358.

Потом началась гибельная кампания 1812года, повлекшая за собой не менее роковую кампанию 1813 года. — Об этих кампаниях см. примем, к сс. 70 и 73.

Великая армия исчезла в снегах России и подо льдом Березины. — Великая армия — основное соединение вооруженных сил Наполеона, возглавлявшееся самим императором.

в чине бригадира отбыл с вестфальскими егерями. — Бригадир — младший унтер-офицерский чин в кавалерии, артиллерии и жандармерии; командир отделения.

Егеря — в XVII–XIX вв. легкая пехота, действовавшая преимущественно в рассыпном строю; ее задачей было расстраивать ружейным огнем плотные построения войск противника; во французской армии появилась в сер. XVIII в.

Он был в числе победителей под Люценом и Бауценом, но остался среди побежденных и погибших при Лейпциге. — См. примеч. к с. 74.

В той битве было произведено сто семнадцать тысяч пушечных выстрелов — это на сто одиннадцать тысяч больше, чем при Маль-плаке. — См. примеч. к с. 74.

361… Наполеон отрекся в Фонтенбло… — О первом отречении Наполеона см. примеч. к с. 72.

спустя год вернулся в Париж, при Ватерлоо снова потерпел крах, сел на корабль в Рошфоре, был закован и умер на скале Святой Елены… — Имеется в виду возвращение Наполеона I в Париж 20 марта 1815 г. после бегства с Эльбы и высадки 1 марта во Франции. Ватерлоо — см. примеч. к с. 72.

О втором отречении Наполеона см. примеч. там же.

Рошфор — город в департаменте Приморская Шаранта, на правом берегу реки Шаранта, в 17 км от ее устья, военный порт (ныне бывший), где сдавшийся англичанам Наполеон сел на английский корабль "Беллерофонт", доставивший его в Плимут.

Остров Святой Елены — см. примеч. к с. 138.

герцог Орлеанский, вновь ставший владельцем апанажа… — Имеется в виду Луи Филипп, герцог Орлеанский, будущий король Луи Филипп I, вернувшийся из эмиграции.

Во время Революции все имения эмигрировавших дворян (в их числе был и Луи Филипп) были конфискованы и поступили в продажу. Вернувшись после Первой реставрации во Францию, герцог, прежде один из крупнейших землевладельцев страны, добился возвращения ему всех имений, которые принадлежали его семье до Революции и еще не были проданы.

Апанаж — в королевской Франции (до 1832 г.) земельное владение или денежное содержание, предоставлявшееся принцу царствующего дома.

362… был переведен из лесничества Ла-Пепиньер в лесничество Шавиньи… — Лесничество Ла-Пепиньер находится в западной части парка Виллер-Котре.

364… С такими средствами в Виллер-Котре можно иметь свое тильбю ри… — Тильбюри — легкий двухколесный одноконный экипаж.

молодых людей, имеющих дело лишь с гризетками… — Гризетка — молодая девушка-работница (швея, шляпница, продавщица и т. п.). Прозвище произошло от названия легкой и недорогой ткани гризет — в платья, сшитые из нее, чаще всего одевались такие девушки. Во французской литературе XIX в. возник тип гризетки как девушки веселой, кокетливой и доступной.

Он полагал, что никто не сумеет устоять перед ним и что, даже живи в Виллер-Котре пятьдесят дочерей царя Даная, он смог бы за более или менее продолжительное время повторить тринадцатый подвиг Геракла, придавший особое очарование репутации сына Юпитера. — Здесь смешаны два греческих мифа, которые объединяет только число фигурирующих в них девушек. Пятьдесят дочерей

Даная, правнука Зевса и Ио, бежали вместе со своим отцом от преследования двоюродных братьев, пятидесяти сыновей Эгипта, брата Даная, желавших вступить с ними в брак. Найдя приют в Аргосе, царем которого стал Данай, девушки все же были вынуждены, чтобы купить мир для приютивших их граждан, выйти замуж за сыновей Эгипта, но после свадьбы, ночью, по приказу отца, все они, кроме одной, закололи своих мужей кинжалами. Тринадцатым подвигом Геракла шутливо именуется следующий эпизод из жизни величайшего героя Греции, сына Зевса (рим. Юпитера — см. примеч. к с. 323) и Алкмены, совершившего на службе у царя Эврисфея двенадцать великих подвигов и получившего в конце жизни бессмертие: молодой Геракл во время охоты на Киферонского льва жил у Феспия, царя Беотии (область в Средней Греции); восхищенный силой, мужеством и другими достоинствами юноши, царь (отец пятидесяти дочерей, еще пребывавших в девичестве) захотел иметь похожих на него внуков. Охота длилась пятьдесят дней, и каждую ночь, по возвращении домой, Геракл встречался на своем ложе с очередной дочерью царя (при этом сам он считал, что имеет дело с одной и той же царевной). В результате все пятьдесят забеременели и родили сыновей. Некоторые источники утверждают, что встречи с девушками происходили в более короткий срок — всего в течение недели, а то и в одну ночь.

ему, словно султану Сулейману, оставалось лишь бросить платок своей избраннице. — Сулейман I (или Сулейман II) Кануни ("Законодатель"), в европейской литературе Сулейман Великолепный (1495–1566) — турецкий султан в 1520–1566 гг., сын Селима I. В его правление Османская империя достигла наивысшего могущества; он завоевал большую часть Венгрии, Ирак, остров Родос, Алжир и др. земли; боролся с Ираном за Закавказье; вел большую законодательную деятельность.

О выражении "бросить платок" см. примеч. к с. 45.

с ним случилось то же, что три века назад со знаменитым египетским султаном… современная Роксолана не подняла платок, так же как и Роксолана средневековая… — Сулейман I назван здесь египетским султаном, т. к. в этот период Египет входил в состав Османской империи.

Роксолана (ок. 1505–1559?) — любимая жена султана Сулеймана Великолепного, мать султана Селима II; по некоторым источникам была русского происхождения, по другим — итальянского; была похищена и привезена в гарем Сулеймана в 1520 г.; сумела добиться огромного влияния на султана; легенда утверждает, что она вела себя с ним гордо и независимо и что ей позволялось нарушать многие правила гарема.

379 Экю — здесь: пятифранковая монета.

380… подобно г-же де Севинье, она приберегла для постскриптума самое интересное. — Мари де Рабютен-Шанталь, маркиза де Севинье (1626–1696) — французская писательница, мастер эпистолярного жанра. Большая часть ее писем адресована дочери, госпоже де Гриньян, супруге губернатора Прованса. Она писала о жизни Парижа и Версаля, политических и культурных событиях, своих чувствах и т. д.; была превосходным стилистом.

383… походила на одну из тех лесных нимф, которых древние греки назы вали Глицерой или Аглаей. — Нимфы — в древнегреческой мифологии многочисленные божества, олицетворяющие силы и явления природы. Лесные нимфы назывались дриадами.

Однако Аглая — имя одной из харит (граций): богинь сначала плодородия, позднее радости и красоты, спутниц Афродиты.

Что касается Глицеры, то, согласно некоторым античным авторам, так звали бедную девушку из города Сикион на полуострове Пелопоннес, занимавшуюся плетением венков. Она отличалась необыкновенной красотой, и с нее была написана картина. Возможно, именно она имеется здесь в виду.

одержавшие победу над новым Калидонским вепрем. — Калидонский вепрь — чудовищный кабан, посланный древнегреческой богиней-охотницей Артемидой (оскорбленной царем Калидона Ойнеем) опустошать калидонские нивы. Сын Ойнея Мелеагр, решив устроить облаву и убить кабана, пригласил на эту охоту многих героев Греции. Охотница Аталанта первая ранила зверя, а убил его Мелеагр. Миф о Калидонской охоте связан с историей смерти героя Мелеагра.

384… по просеке Флёри. — См. примеч. к с. 268.

поехала в том, что идет на Мо и Ла-Ферте-Милон… — Мо — см. примеч. к с. 166, Ла-Ферте-Милон — см. примеч. к с. 325.

390 …Я пришел как гонец: селезенку мне не успели вырезать, вот поэтому я и запыхался. — Селезенка — орган брюшной полости у человека и позвоночных животных; участвует в кровотворении, защитных функциях организма и обмене веществ; способна изменить свой объем при длительном мышечном напряжении, но к ритму дыхания отношения не имеет.

415… семья Ватрен была похожа на семью Оргона: каждый в ней обладал своей долей упрямства. — Речь идет о героях комедии "Тартюф, или Обманщик" Мольера: богатый буржуа Оргон, пленившись мнимой святостью лицемера Тартюфа, вводит его в свой дом, навязав его своим домашним против их воли, и готов отдать ему в жены свою дочь и сделать своим наследником. Что касается членов его семейства, то все они (кроме мамаши Оргона, г-жи Пернель, еще более сына благоговеющей перед святошей и почти до конца пьесы, вопреки очевидности, сохраняющей высокое мнение о нем) — вторая жена Оргона, умная и добродетельная Эльмира, и его трезвый, благоразумный шурин Клеант, и вспыльчивый сын Дамис, и кроткая дочь Мариана, и преданная служанка Дорина — стремятся, каждый по-своему, противостоять тирании Тартюфа и открыть главе семейства глаза на его истинную сущность, что им в итоге и удается.

416… мне уже двадцать пять лет, полных двадцать пять, и я свободен в своих поступках… — В соответствии с действовавшим во Франции гражданским законодательством, до 25 лет молодые люди не могли вступить в брак без согласия родителей, а по достижении ими этого возраста имели право "почтительно потребовать" от родителей согласия на брак, т. е. фактически не считаться с их возражениями.

421 …их разбивали выстрелами из арбалетов. — Арбалет — метательное оружие, распространенное в западноевропейских странах в средние века; представляет собой лук, укрепленный на деревянном ложе; тетива его натягивается воротом.

представители так называемого третьего сословия… — Третье сословие — наименование податного населения во Франции в XVI–XVIII вв.: купцов, ремесленников, крестьян, а с XVI в. также буржуазии и рабочих. За вычетом духовенства и дворянства — двух привилегированных, не облагаемых налогами сословий, третье сословие включало в себя всю французскую нацию.

422… расположенной в самом начале Надоновых долин и образующей вместе с прудами Раме и Жаваж своеобразный треугольник. — Надоновы долины — местность в 2 км к востоку от Кореи.

423… отведать флана со сливками. — Флан — сорт пирожного с кремом.

424… это был уроженец Экс-ан-Прованса… — Экс-ан-Прованс — город на юго-востоке Франции, в департаменте Бушдю-Рон, прежняя столица Прованса.

425… занавес поднят, мизансцена объяснена… — Мизансцена — расположение актеров на сцене в том или ином эпизоде спектакля, существенная часть режиссерского замысла.

обслуживала сибарита, потребовавшего яичницу на свином сале… — Сибарит — житель города Сибариса, древнегреческой колонии на побережье Тарантского залива (Италия), основанной ок. 720 г. до н. э. ахейцами и разрушенной в 510 г. до н. э. Согласно античной традиции, жители этого города славились богатством и любовью к роскоши; отсюда нарицательное значение слова "сибарит": изнеженный, привыкший к роскоши человек.

В другом конце леса, в Монтегю. — Монтегю — местность в северо-западной части леса Ретц, географический центр Иль-де-Франса.

этот ученик Бахуса (как говаривали еще в те времена в Новом погребке)… — Древнегреческий бог растительности, покровитель виноградарства и виноделия Дионис, сын Зевса и Семелы, почитался в Риме под именем Бахуса (видоизмененное греческое прозвище Диониса — Вакх).

В 1806 г. в Париже было создано общество "Новый погребок" ("Le Caveau moderne"), объединившее нескольких известных поэтов-пе-сенников, авторов водевилей и других представителей литературного, театрального и интеллектуально-художественного мира. В 1817 г. оно распалось, однако позднее дважды воссоздавалось — сначала под другим именем, а с 1834 г. под названием "Погребок" (оно существовало довольно долго).

427… в конце улицы Ларньи… — Улица Ларньи (соврем, улица Генерала

Леклерка) — главная в Виллер-Котре: пересекает город с запада на юго-восток.

435… мы собираемся воевать с алжирцами. — Подготовку к завоеванию

Алжира Франция начала еще при Наполеоне. В 1827 г. между двумя правительствами возник конфликт по поводу финансовых претензий со стороны Алжира и город был подвергнут блокаде. В июне 1830 г. французские войска высадились в Африке и заняли город Алжир. Однако эта колониальная война и покорение всей страны затянулись до 50-х гг. XIX в.

438… вы из того же теста, что и святой Фома… — Имеется в виду апостол Фома (Фома неверный), сказавший, согласно Евангелию от Иоанна, что не поверит явлению воскресшего Иисуса, пока не увидит на нем ран от гвоздей и не пощупает их своими руками (Иоанн, 20).

442 Лонпон — см. примеч. к с. 270.

447… Вы считаете, как покойный Барем… — Барем, Франсуа (1640–1703) — французский математик, автор учебников по элементарной арифметике.

470… я отделаюсь десятью годами галер! — В средние века команды гребцов на галерах (военных парусно-гребных судах) комплектовались в основном из заключенных. Во Франции в нач. XVIII в. ссылка на галеры была заменена каторжными работами на суше. Однако в устной речи выражение "отправить на галеры" сохранилось.

471… с прозорливостью, достойной последнего из могикан! — Последний из могикан — молодой индеец Ункас, сын вождя Чингачгука, друга следопыта Натти Бумпо, герой романа американского писателя Д.Ф.Купера (1789–1851) "Последний из могикан" (1826) из цикла книг о Кожаном Чулке.

476… отличное шампанское — оно прибыло прямо из Эперне… — Эперне — город в департаменте Марна, на реке Марна; известен своими подвалами, где хранится шампанское; один из важнейших центров торговли этим вином.

и есть старое бургундское — оно так и просит, чтобы его скорее выпили. — Бургундское — общее название группы красных и белых столовых вин, в том числе высококлассных сортов, производимых в исторической провинции Бургундия во Франции.

477… купить разрешение у монсеньера епископа. — Процедура заключения церковного брака требует первоначального его оглашения в местном храме, и венчание совершается в установленный срок после этого. Однако в ряде стран епископ выдает специальное разрешение, позволяющее заключить брак немедленно.

478… был перевезен из Виллер-Котре в тюрьму Лана… — Лан — см. примеч. к с. 164.

Газета "Марсельский семафор" сообщает… — Газета "Марсельский семафор" ("Le Semaphore de Marseille") выходила с 1827 г. Семафор — в морском деле: 1) способ зрительной сигнализации между судами, а также между судами и береговыми сигнальными постами при помощи флажков, фонарей и других сигнальных приспособлений; 2) корреспонденция, переданная или принятая таким способом.

На каторге в Тулоне была совершена попытка побега, оказавшаяся неудачной. — Тулон, военно-морская база Франции на Средиземном море, был одним из мест, куда отправляли приговоренных к каторжным работам.

КАПИТАН РИШАР

Роман Дюма "Капитан Ришар" ("Le capitaine Richard"), по существу, состоит из нескольких самостоятельных новелл, объединенных личностями главных героев — братьев-близнецов Ришаров. Интрига романа тесно связана с событиями некоторых военных кампаний Наполеона, изложенных автором с большой точностью.

Время действия романа: 13 апреля 1809 г. — 16 октября 1815 г.

Впервые он был опубликован в еженедельной парижской газете "Иллюстрированный мир" ("Le Monde illustre") в 1854 г. В том же году роман был выпущен в Бельгии (Meline, Cans et С°, Bruxelles, 1854, 16mo, 2 v.).

Это издание имело подзаголовок: "Военные сцены". Первое книжное издание во Франции: Cadot, Paris, 1858, 8vo, 3 v.

По мотивам романа была написана пьеса "La veillee allemande" ("Тревожный вечер в Германии"), премьера которой состоялась 21 ноября 1863 г. в театре Бельвиль.

Перевод был сверен с оригиналом по изданию: Michel Levy freres, Paris, 1860, 2 v.

483… в восемнадцати льё от Мюнхена… — Мюнхен — крупный город в Южной Германии на реке Изар; основанный в XII в., был столицей герцогства, а в 1806–1918 гг. — королевства Бавария, ныне центр земли Бавария в ФРГ.

одним из самых развитых городов…в Баварии… — Бавария — см. примем, к с. 74.

в девяти льё от Аугсбурга, прославившегося сеймом, на котором Меланхтон в 1530 году провозгласил формулу лютеранского закона… — Аугсбург — город в Южной Германии, в 40 км к югу от Донаувёрта, важный узел местных сообщений; основан в кон. 1 в. до н. э. как римская военная колония; с кон. XIII в. вольный имперский город, в 1805 г. вошел в состав Баварии; в средние века играл большую роль в транзитной торговле между Северной и Южной Европой; был крупным культурным центром.

Сейм (точнее: имперский сейм, или рейхстаг) — собрание феодальных владетелей (духовных и светских), а с XIII в. и представителей городов, входивших в состав Священной Римской империи; заседал по усмотрению императора для обсуждения вопросов войны, мира, финансов и наиболее важных законодательных актов; по мере ослабления связей между членами Империи значение сейма постепенно слабело и в конце концов утратило реальное содержание. Меланхтон, Филипп (настоящая фамилия — Шварцерд; 1497–1560) — немецкий протестантский богослов, педагог и филолог, ближайший сподвижник основоположника немецкой реформации М.Лютера (1483–1546); после его смерти стал во главе немецкого лютеранства; был автором богословско-политических трактатов, отразивших союз верхушки немецких протестантов с княжеской реакцией; крайне враждебно относился к борьбе крестьян против феодалов и к прогрессивным идеям, призывал к беспощадной расправе с еретиками; был составителем школьных учебников, в его школьной программе на первое место выдвигалось изучение богословия и древних языков.

Сейм в Аугсбурге в 1530 г. был этапом в борьбе имперских князей под флагом протестантизма (в его немецкой форме — лютеранстве) за свою независимость от императора и абсолютную власть. На этом собрании Меланхтон представил императору Карлу V (1500–1558; правил в 1519–1556 гг.; в 1516–1556 гг. — испанский король Карлос I) т. н. "Аугсбургское вероисповедание", содержавшее систематическое изложение основ лютеранства. Главными его положениями были: признание главами местных церквей не папы, а князей, что усиливало их власть и облегчало захват церковных земель; упрощение католического богослужения и обрядности; толкование в протестантском духе некоторых религиозных догм. Император и католические князья отклонили Аугсбургское вероисповедание, что послужило толчком для нагнетания религиозной, политической и военной борьбы в Германии.

в двадцати двухлъёот Регенсбурга, где с 1662 по 1806год в мрачных залах ратуши заседали чины Германской империи… — Регенсбург — город в Юго-Западной Германии, на Дунае, в 100 км к северо-востоку от Донаувёрта; входил в состав Священной Римской империи; с XIII в. ее вольный город, в средние века крупный торговый центр; в 1810 г. вошел в состав королевства Бавария; в 1663–1806 гг. там заседали германские имперские чины (т. е. рейхстаг).

Германская империя (точнее: Священная Римская империя германской нации) — государственное образование в Европе, существовавшее в 962—1806 гг. и включавшее в себя Германию, Северную и Среднюю Италию, Нидерланды, Швейцарию, Чехию и ряд других земель; считалась правопреемницей Римской империи и империи Карла Великого; к XVIII в. объединение этих территорий в большинстве случаев было чисто формальным, а входящие в Империю государства стали самостоятельными. Фактическая власть императоров, принадлежавших к правящему в Австрии дому Габсбургов и продолжавших сохранять свой пышный первоначальный титул, распространялась лишь на их наследственные владения; в 1806 г. собрание чинов Империи приняло решение об ее упразднении, а ее государь принял титул императора Австрийского.

возвышается, подобно часовому, просматривающему течение Дуная, маленький городок Донаувёрт. — Дунай — вторая по длине (после Волги) река Европы, длиной 2 850 км; протекает по территории ФРГ, Австрии, Чехословакии, Венгрии, Югославии, Болгарии, Румынии и Украины; впадает в Черное море; одна из важнейших европейских транспортных коммуникаций.

Донаувёрт — город и крепость в Баварии, на левом берегу Дуная, при впадении в него реки Вёрниц.

где Людвиг Строгий по несправедливому подозрению в неверности приказал обезглавить несчастную Марию Брабантскую… — Людвиг II Строгий (1228–1294) — герцог Верхней Баварии и Пфальца из династии Виттельсбахов, правивший с 1255 г.; проводил политику союза с императорским домом Габсбургов; его прозвище связано с тем, что в припадке ревности он велел в 1256 г. утопить в Дунае свою первую жену Марию Брабантскую.

две из них — нёрдлингенская и диллингенская — идут из Штутгарта, — то есть из Франции, и две — аугсбургская и айхахская — идут из Австрии. — Нёрдлинген — небольшой город в Баварии, в 25 км северо-западнее Донаувёрта.

Диллинген — небольшой город в Баварии, к юго-западу от Донаувёрта, в 30 км выше его по Дунаю.

Штутгарт — крупный город в Западной Германии, упоминается в хрониках начиная с 1229 г.; с 1482 по 1918 гг. столица курфюршества и королевства (с 1806 г.) Вюртемберг; ныне в составе земли Баден-Вюртемберг; лежит в 140 км к западу от Донаувёрта и в 80 км восточнее Рейна — франко-германской границы; от него идет путь на французский пограничный город Страсбур.

Айхах — город в Южной Баварии, в 45 км к юго-востоку от Донаувёрта; через него и Аугсбург проходит путь на юг в западные районы Австрии.

пароходы спускаются по Дунаю от Ульма до Черного моря… — Ульм — город в Южной Германии, в верховьях Дуная, на левом берегу реки, в 80 км к юго-западу от Донаувёрта; важный узел шоссейных дорог, первый пункт судоходства вниз по Дунаю; во время действия романа принадлежал Баварии, ныне в составе земли Баден-Вюртемберг; известен в истории как место позорной капитуляции австрийской армии перед Наполеоном в октябре 1805 г.

484… победитель при Маренго и Аустерлице… — То есть Наполеон Бо напарт (см. примем, к с. 68).

Маренго — см. примем, к с. 68, Аустерлиц — см. примем, к с. 39.

в новой кампании, которую он собирался предпринять против Австрии. — Имеется в виду война наполеоновской Франции и ее союзников (Баварии, Саксонии, номинально России и др.) против пятой антифранцузской коалиции европейских государств (Австрии, Англии, Испании). Война, главные военные действия которой развернулись в Юго-Западной Германии и Австрии, была вызвана т. н. континентальной блокадой, т. е. запрещением державам Европы торговать с Англией, наносившим ущерб Австрии и еще более Англии, которая стала инициатором коалиции. Начав войну 9 апреля 1809 г., Австрия вскоре потерпела полное поражение. По Шёнбруннскому мирному договору от 14 октября 1809 г. она лишалась большой территории, уплачивала значительную контрибуцию, сокращала армию и присоединялась к континентальной блокаде, становясь полностью зависимой от Наполеона. Война 1809 г. завершила установление безраздельного влияния Франции в Западной, Центральной и Южной Европе. Однако Наполеону не удалось уничтожить австрийское государство.

называли его старым маршалом Бертье, князем Невшательским… — Бертье — см. примем, к с. 145.

стягивались баварские, вюртембергские и французские войска. — Иностранные контингенты еще с 90-х гг. XVIII в., со времени Республики, включались во французскую армию. Особенно широко прибегал к этому Наполеон. Вассальные государства поставляли ему целые корпуса и дивизии, действовавшие в основном под командованием французских генералов.

На Дунайском театре в 1809 г. союзные войска состояли из 7-го баварского корпуса маршала Лефевра (три дивизии — 30 000 человек) и 8-го вюртембергского корпуса генерала Вандамма (12 000 человек). На других направлениях действовали также польские, саксонские и другие войска.

Французские войска на Дунайском театре в начале кампании 1809 г. составляли до 190 000 человек и были разделены на три корпуса, которыми командовали маршалы Ланн, Даву и Массена; на подходе была императорская гвардия, которую перевозили из Испании на почтовых лошадях.

император Наполеон и император Франц IIразорвали мир, подписанный в Пресбурге. — О Пресбургском мирном договоре см. примем. к с. 303.

Император воевал в Испании. — Начатое в 1807 г. завоевание Наполеоном государств Пиренейского полуострова Испании и Португалии было продиктовано стремлением включить их весьма протяженную береговую линию в зону континентальной блокады. Вторжение французских войск вызвало ожесточенное народное сопротивление и партизанскую войну, поддержанную английской армией. Боевые действия на испанском театре отвлекли значительные силы французов от других направлений и в конце концов были одной из причин поражений Наполеона в войне с европейской коалицией. Война в Испании продолжалась до 1813 г., когда французская армия была вытеснена из страны.

Амьенский договор, который в 1802 году привел к миру с Англией, просуществовал только один год… — Договор между Францией и ее союзниками Испанией и Голландией, с одной стороны, и Англией — с другой, подписанный 23 марта 1802 г. в Амьене в Северной Франции, завершил начавшуюся в 1798 г. войну второй европейской коалиции против Французской республики. Согласно этому договору, обе стороны в основном возвращали территории, захваченные в колониях и в Европе во время войны. Однако нарушение договаривающимися условий мира сделали его лишь кратковременной передышкой. В мае 1803 г. между Англией и Францией началась новая война.

Англия добилась от Жоао VI, короля Португалии, нарушения его обязательств перед императором французов. — Жоао (Жуан) VI (1767–1826) — принц-регент Португалии (1792–1816) и король в 1816–1826 гг.; после поражений в войне против революционной Франции и Испании подписал в 1801 г. Мадридский договор с Бонапартом, по которому уступил ему часть колоний в Южной Америке и предоставил французам большие торговые льготы. После разгрома франко-испанского флота при Трафальгаре (1805) Португалия снова попала под контроль Англии, установленный над ней еще в нач. XVIII в. Португальские порты (особенно Лиссабон) стали перевалочными пунктами для запрещенной континентальной блокадой английской торговли с европейским континентом. В ноябре 1807 г. вместе с семьей, двором и пятнадцатью тысячами дворян Жоао бежал в Бразилию, которая была тогда португальской колонией. Несмотря на изгнание французов в 1811 г., он оставался в Америке, чтобы противодействовать национально-освободительному движению в Бразилии, и вернулся в Португалию лишь в 1821 г. в связи с развернувшейся в стране революцией.

Дом Браганца перестал царствовать. — Это заявление было сделано Наполеоном в императорском декрете от 27 октября 1807 г. Браганца (Браганса) — феодальное семейство в Португалии; его представители были королями этой страны в 1640–1910 гг. (с 1853 г. правила женская линия) и императорами Бразилии в 1822–1889 гг.

Камоэнс, потерпев кораблекрушение у берегов Кохинхины, спас свою поэму, держа ее в одной руке и гребя другой… — Камоэнс (Камо-инш), Луиш (1524/1525—1580) — крупнейший португальский поэт эпохи Возрождения; выходец из старинного дворянского рода; участвовал солдатом в колониальных экспедициях; в 1553 г. был послан в Индию, откуда в 1570 г. вернулся со своей почти завершенной большой поэмой "Лузиады", посвященной поискам португальцами морского пути в Индию (была издана в 1572 г.).

Во время своего пребывания в Индии Камоэнс был назначен на видный административный пост в Макао, португальской колонии в Южном Китае; обвиненный в злоупотреблениях, он был отправлен в Индию, где его оправдали, но по дороге его корабль затонул и поэт с большим трудом спасся вместе с рукописью поэмы. Кохинхина — название европейцами Южного Вьетнама в период французского колониального господства.

в буре, что увлекла его к Рио-де-Жанейро… — Рио-де-Жанейро (точнее: Сан-Себастьян-ду-Риу-ди-Жанейру) — крупный город и порт в Бразилии; бухта, где он расположен, была открыта в нач. XVI в. португальцами, первое поселение было основано в сер. XVI в. французами; в 1567 г. их вытеснили португальцы, давшие городу современное название; с 1763 г. главный город страны; в 1822–1960 гг. столица независимой Бразилии.

он был провозглашен императором Бразилии. — Уезжая в 1821 г. в Европу, Жоао VI назначил регентом Бразилии своего сына Педру (1798–1834), который в 1822 г. под давлением национально-освободительного движения провозгласил страну независимой. Монархия просуществовала в Бразилии до 1889 г.

Французские армии, получив проход через Испанию, оккупировали Португалию, и ее губернатором был назначен Жюно. — Испания в октябре 1807 г. заключила в замке Фонтенбло тайный договор с Наполеоном о разделе Португалии. В октябре 1807 г. по приказу императора французская армия Жюно перешла испанскую границу. Мадрид получил об этом лишь простое уведомление и не посмел протестовать. Почти сразу за Жюно были отправлены еще один корпус и большой отряд кавалерии. В конце ноября 1807 г. французские войска вошли в Лиссабон.

Жюно, Андош (1771–1813) — французский генерал; бывший студент-юрист, вступивший в 1792 г. в армию простым солдатом; с 1793 г. адъютант Бонапарта; во время Египетской кампании произведен в генералы; участник наполеоновских войн; командовал корпусом; в 1812 г. за неудачи в России был лишен командования, заболел нервным расстройством и покончил с собой.

485… Пресбургский договор, навязанный Австрии после битвы при Аус терлице, обеспечил Евгению Богарне вице-королевство в Италии… — Евгений Богарне (см. примеч. к с. 140) стал вице-королем Итальянского королевства (см. примеч. к с. 69) 7 июня 1805 г. — еще до Аустерлица.

Тильзитский договор, навязанный Пруссии и России после битвы под Фридландом, отдал Жерому Вестфальское королевство… — Тильзитский договор — см. примеч. к с. 358.

Фридланд — см. примеч. к с. 356.

Жером Бонапарт — см. примеч. к с. 309.

Вестфальское королевство — см. примеч. к с. 74.

речь шла о том, чтобы переместить Жозефа и дать престол Мюрату. — Жозеф Бонапарт — см. примеч. к с. 145.

Мюрат — см. примеч. к с. 71.

Секретная статья Тильзитского договора разрешала императору России завладеть Финляндией, а императору французов — Испанией. — Ни мирный, ни союзный договоры, подписанные в Тильзите, не содержали никаких статей, прямо разрешающих Наполеону занять Испанию. Статья IV секретной части договора о мире содержала признание Россией права короля Неаполитанского Иоахима Мюрата на Сицилию, над которой сохранялась тогда власть изгнанного из Неаполя короля Фердинанда IV (1751–1825; правил с 1759 г.). Сам Фердинанд должен был в качестве компенсации получить Крит или испанские Балеарские острова. Эту статью можно считать лишь весьма косвенным указанием на захватнические планы Наполеона в отношении Испании.

Статья V Тильзитского союзного договора (который целиком считался секретным) предусматривала вовлечение в войну с Англией нескольких третьих государств, в том числе и Швеции, и в случае их отказа война должна была быть объявлена им. Швеция ориентировалась на Великобританию, рассчитывала на ее помощь и стремилась взять реванш у России за поражения в предыдущих войнах XVIII в. России же для безопасности Петербурга в условиях начавшейся после Тильзита войны с Англией необходим был контроль над Финляндией и Ботническим заливом. Война началась в феврале 1808 г. и проходила успешно для русского оружия. По Фридрихсгамскому миру 1809 г. Россия получала Финляндию (в виде конституционной монархии — Великого княжества Финляндского, вошедшего в Российскую империю) и Аландские острова, прикрывающие вход из Балтийского моря в Ботнический залив. В Тильзите Наполеон всячески побуждал Александра I начать войну со Швецией. Он заявлял, что эта страна является "географическим противником" России, т. к. граница с ней лежит слишком близко к русской столице, и "русские красавицы не должны более слышать из дворцов своих грома шведских пушек".

Король Карл IVжаловался Мюрату на ссоры со своим сыном… — Имеются в виду испанский король Карл IV (см. примеч. к с. 68) и его старший сын, в пользу которого отец был вынужден отречься от престола, — будущий Фердинанд VII (см. примеч. к с. 144).

Мюрат осторожно подтолкнул отца и сына к Байонне, где их ожидал Наполеон. — Получив сведения о низложении Карла IV и воцарении Фердинанда VII, Наполеон не признал ни одного из этих актов. В свою очередь бывший король обратился за помощью к Мюрату, 23 марта 1808 г. вступившему в Мадрид. Затем, по совету маршала, Карл IV обратился за помощью в разрешении спора к Наполеону, который пригласил всю королевскую семью в город Байонну (на франко-испанской границе), куда она и прибыла 30 апреля. Переговоры были тяжелыми и сопровождались новыми ссорами отца и сына. Между тем 2 мая в Мадриде вспыхнуло антифранцузское восстание, жестоко подавленное Мюратом. 5 мая Наполеон, возложив вину за кровопролитие на Фердинанда, потребовал от него отречения и предложил Карлу IV помощь в возвращении на престол. В ответ Карл IV отрекся от короны в пользу Наполеона. 10 мая последовало отречение Фердинанда, и в этот же день Наполеон передал корону Жозефу Бонапарту.

Наполеон наложил правую руку на отца, левую — на сына и отправил первого в Компьенский дворец, а второго — в замок Балансе. — Компьенский дворец — одна из самых старинных резиденций французских монархов, располагавшаяся в городе Компьень (см. примеч. к с. 100); нынешнее его здание построено в кон. XVIII в. Балансе — селение в Центральной Франции (департамент Эндр); известно роскошным замком XVII в., в нач. XIX в. принадлежавшим Талейрану.

Двадцать седьмого мая 1808 года, в день святого Фердинанда, вспыхнули волнения в десяти различных пунктах, а главным образом в Кадисе, где восставшие захватили французский флот, укрывавшийся там после Трафальгарского разгрома. — Святой Фердинанд — Фердинанд III (1199–1252), король Кастилии с 1217 г.; в 1230 г. объединил Кастилию с королевством Леон в одно государство; отвоевал много земель у мавританских правителей; один из небесных покровителей Испании; день его почитания — 30 мая.

Народные волнения в провинциях Испании начались в конце мая 1808 г. и разрастались по мере получения известий о пленении Наполеоном королевской семьи; в провинциальных центрах образовывались местные правительства — хунты, которые вступали в сношения с английской армией и друг с другом, формировали войска и готовились к сопротивлению французам.

В Кадисе, крупном военном и торговом порту и крепости в Юго-Западной Испании, на берегу Атлантического океана, восстание также началось в конце мая. 9 июня там было захвачено шесть французских кораблей, укрывшихся в порту в конце 1805 г., после того как 21 октября английский адмирал Нельсон (1758–1805) уничтожил неподалеку от Кадиса у мыса Трафальгар на атлантическом побережье Испании главные франко-испанские морские силы.

Кадис на протяжении всей войны с Францией (до 1813 г.) играл роль политического центра сопротивления захватчикам. В 1810–1812 гг. он успешно выдержал осаду французской армии.

Катехизис — книга, содержащая краткое изложение (в форме вопросов и ответов) основных истин христианской веры и морали.

486 Годой — см. примеч. к с. 68.

результатом его стала капитуляция при Баилене… — У города Байлен и укрепленной переправы через реку Гвадалквивир в Южной Испании близ города Андухар, в 24 км к западу от Байлена, в июле 1808 г. был окружен превосходящими силами испанцев корпус французского генерала Дюпон-де-л’Этана (1765–1840). 22 июля французы капитулировали с условием возвращения командиров и солдат во Францию. Однако испанское правительство нарушило условия капитуляции и задержало пленных в заключении, после которого в живых остались лишь три тысячи человек. Это поражение значительно подорвало престиж Наполеона в Европе.

487… Двадцать первого августа состоялась битва при Вимейро, стоившая нам двенадцати пушек и полутора тысяч убитых и раненых… — Вимейро — местечко в Португалии, на реке Масейра, близ атлантического побережья, в 50 км к северу от Лиссабона. 21 августа 1808 г. около него французские войска генерала Жюно потерпели поражение от английской армии, высадившейся в стране в начале месяца. Однако свой успех англичане не реализовали и не стали преследовать французов. По различным сведениям, французы потеряли 1 800 или 2 300 человек и 9 — 10 пушек.

30-го числа было подписано соглашение в Синтре… — Согласно этому документу, французские войска в Португалии капитулировали и были перевезены на английских кораблях во Францию. При этом французы бросили на произвол судьбы находившуюся в Лиссабоне русскую эскадру, которой тоже пришлось сдаться на условиях возвращения в Россию после войны.

Синтра (Цинтра) — город в Португалии, в 25 км к юго-западу от Лиссабона.

Испанская земля увидит еще чудеса Риволи, Пирамид, Маренго, Аустерлица, Йены и Фридланда. — Риволи — см. примеч. к с. 165.

О битве у Пирамид см. примеч. к с. 71.

Маренго — см. примеч. к с. 68.

Аустерлиц, Йена — см. примеч. к с. 39.

Фридланд — см. примеч. к с. 356.

Он пожмет руку императору Александру… — 27 сентября — 14 октября 1808 г. в Эрфурте (см. примеч. к с. 75) произошло свидание Наполеона и русского императора Александра I. Наполеон хотел выяснить намерения России в отношении своей войны в Испании и надвигавшегося конфликта с Австрией. 12 октября была подписана русско-французская конвенция, оформившая уступки, которые Франция делала России в восточном вопросе. Свидание двух императоров проходило с большой пышностью и сопровождалось многочисленными дружескими излияниями. Однако встреча показала обеим сторонам непрочность заключенного в Тильзите союза и взаимное недоверие.

за ней следят новоиспеченнные короли: Саксонский — из Дрездена… — Имеется в виду Фридрих Август I (1750–1828) — курфюрст Саксонии (см. примеч. к с. 74) с 1763 г. (фактически с 1768 г.), король с 1806 г., в 1791–1794 гг. король Польши; после Тильзита великий герцог Варшавский; его правление способствовало экономическому развитию страны; во внешней политике он стремился к соблюдению нейтралитета, но в 1793–1796 и в 1806 гг. вынужден был принять участие в коалиционных войнах против Франции; в 1806–1813 гг. был в союзе с Наполеоном, и Саксония в 1809 г. приняла участие в войне против Австрии, а в 1812–1813 гг. — против России и Пруссии; в 1813 г. остался до конца верен этому союзу и после сражения под Лейпцигом был в плену; по мирному договору 1815 г. лишился части наследственных земель и Великого герцогства Варшавского.

Дрезден — крупный город и крепость в Восточной Германии; с кон. XV в. резиденция владетелей Саксонии; с нач. XIX в. столица Саксонского королевства; известен своими дворцами и богатой картинной галереей, собранной курфюрстами в XVIII в.

Вестфальский — из Гессен-Касселя. — Имеется в виду город Кассель (см. примеч. к с. 358).

он прибывает в Голосу. — Толоса — главный город одноименного округа в Северо-Западной Испании, в провинции Гипускоа, неподалеку от французской границы.

Десятого маршал Сульт при поддержке генерала Мутона берет Бургос… — Сульт — см. примеч. к с. 143.

Мутон, Жорж (1770–1838) — французский военачальник, маршал Франции (1831), участник республиканских и наполеоновских войн; в 1808 г. воевал в Испании и занял города Бургос и Медина; в войне 1809 г. с Австрией получил титул графа Лобау ("Лобо" во французском произношении); в 1815–1818 гг. находился в плену у англичан; в 1830 г. примкнул к Июльской монархии и был назначен командующим национальной гвардией; с 1833 г. пэр Франции.

Бургос — город в провинции Старая Кастилия в Северной Испании, основанный в IX или X вв.; 10 ноября 1808 г. французские войска в окрестностях города одержали победу над испанцами.

Двенадцатого маршал Виктор разбивает при Эспиносе два корпуса испанской армии — ла Романы и Блэка… — Маршал Виктор — см. примеч. к с. 142.

Романа, Педро Каро-и-Суреда, маркиз де ла (1761–1811) — испанский генерал; в 1808 г. командовал вспомогательным испанским корпусом армии Наполеона в Дании и осуществил смелую тайную переброску своих войск на английских судах в Испанию; участник освободительной войны 1808–1813 гг.; в 1809–1810 гг. представитель временного испанского правительства (Центральной хунты) в северной провинции Астурия.

Блэк, Хоакин (1759–1827) — испанский бригадный генерал; с 1808 г. принимал участие в освободительной борьбе против Наполеона; успешно действовал в северо-западных провинциях страны; в 1812–1814 гг. был в плену во Франции; в 1820 г. примкнул к испанской революции, но был прощен после ее подавления. Эспиноса-де-лос-Монтерос — небольшой город в Северной Испании, около которого 8 ноября 1808 г. (в источниках указываются и иные даты: 10, И и 12 ноября) произошло сражение между французскими и испанскими войсками. Тридцатитысячная армия генерала Блэка была рассеяна. Однако маршалы Виктор и Лефевр, командовавшие в этом сражении, из-за соперничества между собой не воспользовались результатами победы.

Двадцать третьего маршал Ланн уничтожает при Туделе армии Палафокса и Кастаньоса… — Тудела — город в Северной Испании, на берегу реки Эбро. 23 ноября 1808 г. маршал Ланн (см. примеч. к с. 164) одержал около него полную победу над испанской армией генералов Палафокса и Кастаньоса. Испанцы потеряли убитыми и ранеными 9 тысяч человек, пленными 3 тысячи и лишились 30 пушек.

Палафокс-и-Мельси, Франсиско (1774—?) — испанский политический деятель и генерал, участник войны против Наполеона, член Центральной хунты (1808–1809), откуда был исключен за попытку установить регентство; прославился защитой Сарагосы в 1808–1809 гг., за что получил титул герцога; в 1809–1814 гг. находился в плену во Франции; был сторонником неограниченной королевской власти; после 1835 г. отошел от политической деятельности. Кастаньоси-Арагони, Франсиско Хавьер (1756/1758-1852) — испанский генерал (1798), командовавший в 1808 г. войсками Испании при Байлене; после поражения при Туделе был уволен в отставку; в 1811 г. был снова возвращен на службу и действовал вместе с английской армией; в 1813 и 1825 гг. член Государственного совета, с 1831 г. герцог.

Дорога на Мадрид открыта! — Все перечисленные выше сражения составляли часть единой операции — наступления Наполеона на Мадрид.

Пожалуйте в город Филиппа V, сир! — Филипп V (1683–1746) — внук Людовика XIV, первый король Испании из династии Бурбонов (с 1700 г.); до вступления на испанский престол носил титул герцога Анжуйского, издавна принадлежавший принцам французского королевского дома; трон был завещан ему дальним родственником — королем Испании Карлосом II (1661–1700; король с 1665 г.) из династии Габсбургов; его вступление на испанский престол послужило поводом к многолетней войне Франции и Испании с коалицией европейских держав за т. н. Испанское наследство (1701–1714).

Разве вы не наследник Людовика XIV и не знаете дорогу ко всем столицам? — Здесь имеется в виду то обстоятельство, что Людовик XIV (см. примеч. к с. 144) на какое-то время утвердил гегемонию Франции в Европе, а Наполеон был продолжателем его завоевательной политики. В своих войнах император действительно покорил почти все европейские континентальные столицы, во всяком случае наиболее значительные из них.

депутация города Мадрида ожидает вас и выходит вам навстречу… — Наполеон подошел к Мадриду с войсками 2 декабря 1808 г. Население города и 40 тысяч вооруженных крестьян были готовы оказать сопротивление, но зажиточные граждане предпочли вступить в переговоры, предложив через губернатора перемирие. После переговоров в ночь на 5 декабря испанские войска покинули столицу, а днем в нее вступили французы. Войдя в город, Наполеон объявил Жозефа королем Испании, сохраняющей все свои владения, обещал амнистию всем, кто в течение месяца сложит оружие, упразднил инквизицию, феодальные права, внутренние таможни и большую часть монастырей. Затем он принял депутацию виднейших граждан Мадрида, явившихся благодарить его за милосердие… поднимитесь на плоскую крышу Эскуриала… — Эскуриал (Эскориал) — небольшой город в Центральной Испании (область Новая Кастилия) неподалеку от Мадрида; знаменит суровым и мрачным дворцом-монастырем, построенным в 1567–1584 гг. архитектором Х.Эррера (1530–1597) по приказу и под наблюдением короля Филиппа II (1527–1598; правил с 1556 г.); комплекс Эскуриала состоит из королевских покоев и усыпальницы, храма, монастырских помещений и семинарии; ныне музей.

Вот ветер с востока — он несет вам весть о боях при Кардедеу, Лъинарсе, Льобрегате, Сан-Фелисе и Молино-дель-Рей… — Здесь перечисляются бои в Каталонии во второй половине декабря 1808 г., в результате которых сопротивление испанцев в этой провинции было временно подавлено.

16 декабря 1808 г. французский генерал Гувьон-Сен-Сир (1764—

1830) нанес на возвышенности между селениями Кардедеу иЛьинарс-дель-Вальес в 30 км к северо-востоку от Барселоны поражение испанской армии, захватил всю ее артиллерию и боевые припасы.

Сан-Фелисе (San-Felice) — возможно, имеется в виду город Сан-Фелиу-де-Гишольс (San Feliu de Guixols, или Sant Feliu de Guixols) в Каталонии, на берегу Средиземного моря, в 90 км северо-восточнее Барселоны; однако это может быть и местечко Сант-Фелиу, которое находится между Барселоной и Молинс-де-Рей. Молино-дель-Рей (или Молинс-де-Рей) — селение на реке Льобрегат (см. примеч. к с. 143), близ Барселоны; бой у Молино, окончившийся победой французов под командованием Гувьона-Сен-Сира, произошел 21 декабря 1808 г.

и нет больше врагов в Каталонии! — Каталония — см. примеч. к с. 143.

ветер с запададует из Галисии и сообщает вам, что Сульт разбил арьергард Мура… — Галисия — область на северо-западе Испании, населенная народностью, говорящей на диалекте португальского языка; в 1037 г. объединилась с королевством Кастилия, а затем вошла в состав Испанского королевства; в 1807–1808 гг. была оккупирована французами, но уже в январе 1809 г. галисийские партизаны изгнали захватчиков.

22 декабря 1808 г., во время пребывания Наполеона в Мадриде, английские войска начали наступление на Северную Испанию из Португалии; император двинулся на них с главными силами, но 1 января 1809 г. передал командование Сульту и уехал во Францию. Английская же армия начала отступление к Галисии, рассчитывая сесть на суда в порту Ла-Корунья на атлантическом побережье.

3 января 1809 г. (по другим данным — 8-го) Сульт разбил английский арьергард, а 16-го принудил английскую армию к сражению у Ла-Коруньи. Атаки французов были отбиты, но английский командующий Мур был смертельно ранен; 18-го его войска погрузились на суда, оставив в руках французов огромные трофеи; Ла-Корунья сдалась 20 января.

Мур, сэр Джон (1761–1809) — английский генерал (1796), участник колониальных экспедиций и войн с Французской республикой и Наполеоном; в августе 1808 — январе 1809 гг. командовал английским экспедиционным корпусом в Португалии и Испании.

488… северный ветер… несет вам весть о взятии Сарагосы. — Сараго са — старинный город в области Арагон в Северо-Восточной Испании, на реке Эбро, важный транспортный узел; за свою историю много раз подвергалась нашествию завоевателей; в 1118 г. была завоевана королевством Арагон и стала его столицей, после объединения Арагона и Кастилии вошла в состав королевства Испании. Город прославился своей обороной против французов в 1808–1809 гг. Окружение его было закончено 19 декабря 1808 г. Так как среди 40 тысяч защитников города было не более 10 тысяч солдат регулярной армии, оборона его была пассивной. 11 января 1809 г. наспех сооруженные внешние укрепления Сарагосы были взяты. Но сам город сдался только 20 февраля после ожесточенных уличных боев и штурмов отдельных домов и внутренних укреплений; была разрушена треть зданий, погибло 54 тысячи испанцев.

дрались от дома к дому, как в Сагунте, как в Нуманции, как в Калагоре! — Сагунт — древний город неподалеку от средиземноморского побережья Испании на месте современного Сагунто близ Валенсии; процветающий торговый центр, находившийся под покровительством римлян; в 219 г. до н. э. после восьмимесячной осады был взят и разрушен карфагенянами, что привело к войне Карфагена с Римом.

Нуманция — древний город в Северной Испании на реке Дуэро, вблизи современной Сории; в 141–133 гг. до н. э. был осажден римскими войсками (т. н. Нумантийская война); осада города, во время которой римская армия несколько раз терпела серьезные поражения, неоднократно прерывалась переговорами, но Рим упорно стремился к покорению Нуманции и ее области. С 134 г. до н. э. блокада стала полной, но жители мужественно переносили тяготы осады и ужасы голода. В 133 г. до н. э. они предпочли коллективное самоубийство и оставили римлянам пустой город.

Калагор (Калагурий) — город древнеиспанского племени васконов, располагавшийся близ нынешнего Калаорра в Северной Испании, на реке Эбро, выше Сарагосы; в I в. до н. э. находился на территории восстания, которое подняли против Рима эмигрировавшие из него демократы, а также местные жители и во главе которого стоял римский военачальник Серторий (ок. 123 — 72 до н. э.); в ходе подавления восстания город был взят римлянами после упорного сопротивления его защитников.

южный ветер… несет вам вести: взят Опорто, восстание в Испании задушено — если не сказать погашено, Португалия захвачена — если не сказать снова завоевана. — Опорто (Порту) — порт в Северной Португалии, при впадении реки Дору (испанская Дуэро) в Атлантический океан; один из древнейших городов страны; с кон. X в. его область стала ядром португальского государства; в 1808 г. с восстания в Опорто началась в Португалии освободительная война против Наполеона. В конце февраля 1809 г. Сульт разбил под Опорто значительно превосходившие силы португальской армии и 29 марта вошел в город, но далее наступление в Португалии не развил. В мае под натиском англичан, высадившихся 22 апреля в Лиссабоне, французские войска отступили в пределы Испании. Заняв Мадрид, Наполеон полагал, что сопротивление в Испании сломлено. Но на самом деле в провинциальных областях Испании действовало несколько армий против французских войск. Испанское правительство энергично набирало ополчение и обратилось к европейским державам с протестом против французского вторжения. В оккупированных районах разворачивалось партизанское движение; его участники набрали опыт в войне и стали опасными противниками. Англия поддерживала сопротивление в Испании деньгами, оружием и одеждой.

кого папа Пий VII только что отлучил от Церкви, как отлучили Генриха IV Германского и Филиппа Августа Французского… — Противоборство папы Пия VII (см. примеч. к с. 69) и Наполеона сравнивается здесь с конфликтом папы Григория VII (ок. 1015/1020— 1085; папа с 1073 г.) с Генрихом IV (1050–1106), императором Священной Римской империи и германским королем с 1056 г. (фактически с 1065 г.), из-за права назначать и, следовательно, подчинять своему влиянию епископов; конфликт начался в 1075 г. В 1077 г. отлученный от церкви император, против которого восстали феодалы его страны, вынужден был прибыть в замок Каноссу в Италии и униженно умолять Григория VII о прощении. Однако конфликт продолжался, и император вскоре был снова отлучен от церкви. В 1084 г., укрепив свое положение в Германии, Генрих IV занял Рим и короновался императорской короной. Правда, императорские войска вскоре были изгнаны из Рима союзниками папы, однако Григорию VII пришлось покинуть разгромленный ими город. Конфликт папства и Империи получил компромиссное разрешение лишь в 1122 г. в конкордате, заключенном в городе Вормсе. Согласно этому договору, влияние императора преобладало при выборе епископов в Германии, а влияние папы — в Италии, входившей тогда в число имперских владений.

Филипп II Август (1165–1223) — король Франции с 1180 г.; значительно увеличил свои владения и укрепил королевскую власть; на протяжении своего царствования в общем сохранял хорошие отношения с папой Иннокентием III (правил в 1198–1216 гг.), но тот все же наложил на него интердикт (запрещение церковных служб в его владениях) после его самовольного развода (1196) с первой женой Ингеборг Датской (ум. в 1226 г.); однако политических последствий этот акт не имел.

отдала их в руки своих трех эрцгерцогов — Карла, Людвига, Иоганна… — Эрцгерцог — титул принца австрийского императорского дома.

Карл Людвиг Иоганн Габсбург (1771–1847) — эрцгерцог, третий сын императора Леопольда II, прославленный военачальник; в 1796 г. успешно командовал армией на Рейне и одержал ряд побед над французами; после разгрома в Италии армии генерала Альвинци попытался изменить ход кампании, но задача эта, учитывая потери, понесенные при Арколе, Риволи и Мантуе, стала невыполнимой; он был разбит Бонапартом в ряде сражений, что привело к заключению перемирия в Леобене (Штирия), подписанного в апреле 1797 г. на выгодных для Франции условиях; в 1798–1800 гг. руководил военными действиями против Франции в Швейцарии и Южной Германии; в 1801–1809 гг. провел преобразования в австрийской армии; в 1805–1809 гг. военный министр; в 1809 г., потерпев поражение в войне с Наполеоном, вышел в отставку.

Людвиг Йозеф Антон Габсбург (1784–1864) — эрцгерцог, младший брат императора Франца; во время войны 1809 г. командовал корпусом в армии эрцгерцога Карла и был разбит при Абенсберге; в 30—40-х гг. XIX в. пользовался большим влиянием и был одним из вдохновителей реакционной политики Австрии; после революции 1848–1849 гг. в австрийской монархии отошел от политики. Иоганн Баптист Йозеф Габсбург (1782–1859) — эрцгерцог, сын императора Леопольда И; генерал-фельдмаршал, участник войн против республиканской и наполеоновской Франции; в войнах 1805, 1809 и 1815 гг. командовал армией; с 1815 г. — главный командир инженерной части; в 1848–1849 гг. во время революции в австрийской монархии, в период междуцарствия, — имперский наместник.

Летите, мои черные орлы! — См. примеч. к с. 303.

отправился из Вальядолида… — Вальядолид — город в Испании, в области Старая Кастилия, в 170 км к северо-западу от Мадрида; важный транспортный узел; возник в средние века на развалинах римской крепости; в XVI в. был любимой резиденцией королей Кастилии; в 1560–1601 гг. местопребывание королевского двора; пришел в упадок после того, как в 1561 г. столица была перенесена из Толедо в Мадрид.

все думали, что он еще в Старой Кастилии… — Старая Кастилия — историческая область в Центральной и Северо-Западной Испании; в XI–XVI вв. входила в королевство Кастилия, а затем в королевство Испания.

22-го в полночь он уже стучал в ворота Тюильри… — Тюильри — см. примеч. к с. 67.

будущий победитель Экмюля и Ваграма… — Экмюль (или Эггмюль) — населенный пункт в Баварии, в 15 км к юго-востоку от Регенсбурга. 22 апреля 1809 г. Наполеон нанес здесь поражение австрийской армии эрцгерцога Карла.

Ваграм — см. примеч. к с. 39.

как ливийский великан, Наполеон чувствовал себя действительно сильным только тогда, когда касался земли. — Имеется в виду Антей (см. примеч. к с. 74), живший в Ливии (так называлась в древности Северная Африка).

489… Если бы он был Фемистоклом, то подождал бы персов в Афинах и вовсе не стал бы отрывать Афины от их побережья, перенеся город в Саламинский залив. — Фемистокл (ок. 525 — ок. 460 до н. э.) — государственный деятель и полководец Древних Афин, вождь рабовладельческой демократии. Когда в 480 г. до н. э., во время грекоперсидских войн (500–449 гг. до н. э.), персидские войска приблизились к Афинам, главному городу области Аттика на юго-востоке Средней Греции, оракул посоветовал афинянам укрыться за деревянными стенами. По настоянию Фемистокла, который правильно истолковал указания оракула ("деревянные стены" — борта кораблей), война была перенесена на море. Жители покинули город, оставив гарнизон в его цитадели — Акрополе, и перешли на острова Эгину и Саламин в Саронийском заливе (соврем. Сароникос) между Средней и Южной Грецией. В морском сражении у острова Саламин флот Афин и Эгины, действуя по плану Фемистокла, разгромил превосходящие силы персов, которые лишились более половины своих судов.

он заставил ее сопровождать его от Адидже до Нила… — Река Адидже (см. примеч. к с. 143) протекает на театре военных действий победоносной первой Итальянской кампании Бонапарта (1796—

1797), в которой впервые в полной мере выявился его талант полководца и дипломата.

Нил — одна из величайших рек Африки, протекает в Египте, который Бонапарт завоевал во время своей Египетской экспедиции 1798–1799 гг.

заставил следовать за ним от Немана до Мансанареса… — Неман — см. примем, к с. 70.

Мансанарес — небольшая река в Центральной Испании; на ней расположен Мадрид.

Фортуна изменила ему при Абукире… — В сражении у мыса Абукир (при впадении Нила в Средиземное море; соврем. Абу-Кир) 1–2 августа 1798 г. английская эскадра под водительством Нельсона уничтожила французский флот, сопровождавший экспедицию Бонапарта. Таким образом, французская армия лишилась свободного сообщения со своей страной и фактически оказалась в Египте отрезанной.

оттеснил их к морю, как Гектор поступил с греками в отсутствие Ахилла… — Гектор — в древнегреческой мифологии и в "Илиаде" Гомера предводитель троянцев в Троянской войне. Здесь имеется в виду эпизод из "Илиады" (VII, VIII, XI–XIV): троянцы во главе с Гектором нанесли поражение грекам, оттеснили их к лагерю и чуть было не сожгли греческий флот.

Ахилл — см. примем, к с. 10.

вынужден был покинуть Иберийский полуостров… — Иберийский полуостров — то же, что Пиренейский.

Пусть пойдут разбудят великого канцлера и предупредят министра полиции и великого электора… — Великий канцлер Империи — Камбасерес (см. примем, к с. 301).

Министр полиции — Фуше (см. примем, к с. 302).

Великий электор — одна из высших придворных должностей империи Наполеона; ее исполнял Жозеф Бонапарт.

Великий канцлер и великий электор принадлежали, согласно сенатскому указу от 18 мая 1805 г., к шести высшим сановникам Империи. Они были несменяемы, получали большое денежное содержание и составляли верховный совет императора. По своему положению эти сановники стояли сразу же за принцами императорской семьи и пользовались такими же почестями. Должности их были чисто декоративными и представляли, по существу, лишь почетные звания.

Однако здесь имеется в виду заместитель великого электора (и одновременно великий камергер) — Талейран, который и придумал эту придворную иерархию, возможно в подражание чинам Священной Римской империи.

Талейран-Перигор, Шарль Морис (1754–1838) — выдающийся французский дипломат; происходил из старинной аристократической семьи; в 1788–1791 гг. епископ; член Учредительного собрания, присоединившийся к депутатам от буржуазии; в 1792 г. ездил с дипломатическим поручением в Англию; министр иностранных дел в 1797–1799, 1799–1807, 1814–1815 гг.; получил от Наполеона титул князя Беневентского; посол в Лондоне в 1830–1834 гг.; был известен крайней политической беспринципностью и корыстолюбием.

Следует ли предупредить ее величество императрицу… — Имеется в виду Жозефина Богарне (см. примеч. к с. 68).

26-1817

Наполеон, как и Цезарь, обладал этим ценным свойством — засыпать там, где приходилось, тогда, когда хотелось, и на то время, которое он мог себе позволить. — Согласно Плутарху, Цезарь спал большей частью в повозке или на носилках во время переездов, чтобы сберечь время для дел ("Цезарь", 17).

490… прекрасное лицо, спокойное, как у Августа на медали… — Август —

см. примеч. к с. 69.

492… в 1792 году был избран депутатом в Национальный конвент… — Национальный конвент — см. примеч. к с. 26.

19января 1793 года он проголосовал за отсрочку казни короля… — Суд над Людовиком XVI начался в Конвенте 11 декабря 1792 г. 14 января было решено поставить на поименное голосование три вопроса: виновен ли король в заговоре против свободы нации, будет ли приговор ему вынесен на всенародное голосование, какому наказанию должен быть подвергнут обвиняемый. Голосование началось 15 января и шло несколько дней. По третьему вопросу 387 человек из 721 голосовавших высказались за смертную казнь. 27 членов высказались за смертную казнь, но предложили отсрочить ее.

в 1794 году стал председателем Комитета общественного спасения… — Комитет общественного спасения — орган, избиравшийся Конвентом и в апреле 1793 — октябре 1795 гг. исполнявший функции правительства Франции. В кон. 1793 г. — сер. 1794 г. руководящая роль в нем принадлежала якобинцам во главе с Робеспьером. В этот период Комитет (он получил наименование "Великий") проводил решительную революционную политику, ему подчинялись все органы власти; хотя он еженедельно отчитывался перед Конвентом, его доклады принимались как директивные; каждый член Комитета, руководившего всеми сторонами государственной жизни, ведал порученной ему отраслью управления; общее руководство принадлежало Робеспьеру. После переворота 9 термидора состав Комитета был изменен, а сам он поставлен под контроль Конвента; в октябре 1795 г. вместе с роспуском Конвента прекратил свое существование.

Камбасерес стал председателем Комитета общественного спасения летом 1794 г., после переворота 9 термидора.

в следующем году был назначен министром юстиции… — Камбасерес стал министром юстиции 20 июля 1799 г., а не в 1795 г., как утверждает Дюма.

в 1799 году он был выбран Бонапартом на пост второго консула… — Согласно французской Конституции VIII года Республики, которая была спешно выработана после совершенного Бонапартом государственного переворота 18 брюмера и введена в действие 24 декабря 1799 г., еще до утверждения ее народным голосованием, исполнительная власть вручалась трем консулам. По закону они должны были избираться Сенатом, но для первого раза были названы самой конституцией. Первый консул (Бонапарт) обладал всей полнотой власти. Второй (Камбасерес) и третий (Лебрен) имели лишь совещательный голос: они скрепляли своей подписью решение главы консульской коллегии, могли заявлять свое несогласие с его мнением, но слово первого консула оставалось решающим.

493… получив титулы князя Империи и герцога Пармского. — Парма — до 1860 г. (до вхождения в единое Итальянское королевство) самостоятельное герцогство в Северной Италии со столицей в городе того же названия; в XVIII в. — владение принцев из дома испанских Бурбонов; в 1801 г. по договору с Испанией было уступлено Франции и находилось в ее владении до 1814 г.

он принадлежал к дворянству мантии… — Дворянство мантии — выходцы из богатой буржуазии, которые в конце средних веков, покупая государственные должности и поместья разорившейся аристократии, сами приобретали права дворянства.

Констанзакроите дверь… — Вери, Констан (1778–1845) — камердинер Наполеона в 1800–1814 гг., сын бельгийского трактирщика; в 1800 г. с помощью родственников поступил на службу в семейство Богарне, а затем перешел к Наполеону; не пользовался любовью окружения Наполеона; после отречения императора в апреле 1814 г. бежал из Фонтенбло, захватив с собой деньги и драгоценности хозяина, хотя этот факт он потом отрицал; впоследствии пытался заниматься коммерцией; оставленные им мемуары (вышли в 1830–1831 гг. в шести томах) написаны по его заметкам другими лицами и не считаются надежным источником.

494… уголовно-процессуальный кодекс не идет, не продвигается… — Имеется в виду Устав уголовного судопроизводства, работа над которым началась еще в 1795 г. Его обсуждение началось в Государственном совете в мае 1804 г. (Камбасерес был одним из критиков проекта), приостановилось в декабре 1804 г. и возобновилось лишь в январе 1808 г. 16 декабря Устав был утвержден Законодательным корпусом, но введен в действие лишь с 1 января 1811 г. после утверждения Уголовного кодекса.

Законодательный корпус оставался в сборе… — Законодательный корпус — см. примеч. к с. 140.

495… опустил восемьдесят черных шаров… — В XVIII–XIX вв. в Европе при тайном голосовании в самых различных учреждениях (парламентах, клубах, университетских кафедрах) по самым различным поводам вместо бюллетеней использовали белые и черные шары. Белый шар означал "да", черный — "нет".

напомните мне о неком Мале. — Мале, Клод Франсуа де (1754–1812) — французский генерал, за республиканские убеждения был в 1808 г. удален Наполеоном из армии и посажен в тюрьму, в июле 1812 г. переведен в больницу умалишенных; в октябре 1812 г., во время затянувшегося пребывания Наполеона в Москве, бежал, освободил нескольких своих сообщников, а также генералов Лагери и Гидаля, привлек на свою сторону заранее подготовленную воинскую часть, объявил о смерти императора и провозгласил республику; был разоблачен, судим военным судом и расстрелян вместе с двенадцатью своими сообщниками.

австрийскому орлу я отрубил одну голову — Италию… — По мирным договорам в Кампоформио (1797), Люневиле (1801) и Пресбурге (1805), которые были заключены между Францией и Австрией (после проигранных ею войн), а также по нескольким промежуточным соглашениям австрийская монархия признавала образование Наполеоном в Северной Италии вассальной Итальянской республики, а затем королевства (см. примеч. к с. 69) и уступала этому государству и Франции фактически все итальянские владения — как непосредственно свои, так и князей из дома Габсбургов.

Разве в Вене текут воды Леты, а не Дуная? — Лета — согласно древнегреческой мифологии, река в подземном царстве мертвых; испивший ее воды забывал земную жизнь.

Австрияуже однажды спасла англичан в тысяча восемьсот пятом году, когда я собирался форсировать Па-де-Кале… — В 1801–1805 гг. на побережье пролива Ла-Манш во Франции в районе города Булонь Наполеон создал военную и морскую базу (т. н. "Булонский лагерь") для подготовки десанта в Англию; она включала в себя сухопутные войска, многочисленные мелкие десантные суда и береговые укрепления. Несмотря на мнение крупнейших военных и морских авторитетов, считавших высадку невозможной, Булонский лагерь вызвал в Великобритании большое беспокойство. В стране усиленно готовились сухопутные войска и флот, активизировалась деятельность дипломатов.

В 1805 г. перед угрозой наполеоновского вторжения Англия выступила организатором третьей антифранцузской коалиции, в которую, кроме Австрии, ее главной ударной силы, вошли также Россия, Швеция и Неаполитанское королевство. В сентябре 1805 г. австрийские войска открыли военные действия. Наполеон вынужден был перебросить свою армию на Дунай. Кампания в октябре — декабре 1805 г. окончилась полным разгромом войск России и Австрии под Аустерлицем и подписанием Пресбургского мира (см. примеч. к с. 303).

Па-де-Кале (или Дуврский пролив) — соединяет пролив Ла-Манш с Северным морем; самое узкое водное пространство между Северной Францией (главные порты в этом районе Булонь, Кале, Дюнкерк) и Юго-Восточной Англией.

Англияэто нация торговая, это Карфаген, но Карфаген без Ганнибала… — Карфаген — древний город-государство, основанный в 825 г. до н. э., одна из самых богатых финикийских колоний; располагался на северном берегу Африки на территории современного Туниса; вел обширную морскую торговлю, завоевал многие земли в западной части Средиземного моря. Многолетняя борьба Рима с Карфагеном (Пунические войны — 264–146 гг. до н. э.) закончилась в 146 г. до н. э.: Карфаген был захвачен римлянами и полностью разрушен.

Ганнибал — см. примеч. к с. 75.

заставил бы ее вывести свои войска из Индии, а если Александр верен слову, то именно там я его жду… — См. примеч. к с. 70.

496… четыре дивизии Карра-Сен-Сира, Леграна, Буде и Молитора… —

Карра-Сен-Сир, Франсуа, граф (1756–1834) — французский генерал и дипломат; начал военную службу до Революции; участник войн Республики и Империи; после падения Наполеона служил Бурбонам.

Легран, Клод Александр (1762–1815) — французский генерал, участник республиканских и наполеоновских войн; в нескольких кампаниях командовал дивизией.

Буде, Жан (1769–1809) — французский дивизионный генерал (1796); участвовал в войнах Республики и Наполеона; в кампании 1809 г. командовал дивизией, отличился при форсировании Дуная и в битве при Эслинге, за что получил от Наполеона имение и графский титул.

Молитор, Габриель Жан Жозеф, граф (1770–1849) — французский военачальник, маршал Франции (1823); вступил в армию рядовым в 1790 г.; участвовал в революционных и наполеоновских войнах, генерал (1798); во время кампании 1809 г. командовал дивизией;

отличился в сражениях при Экмюле, Эслинге и Ваграме; после падения Наполеона служил Бурбонам; в 1823 г. при подавлении революции в Испании командовал корпусом.

из дивизии Дюпа. — Дюпа, Луи (1761–1823) — французский генерал (1803), начавший службу наемником в Италии и Швейцарии; с 1786 г. служил во Франции; с началом Революции вступил в национальную гвардию Парижа; 14 июля 1789 г. участвовал в штурме Бастилии; в 1792 г. вступил в армию Республики; участник войн Революции и Наполеона, от которого получил титул графа; в кампании 1809 г. командовал дивизией; с 1813 г. в отставке.

У меня четырнадцать полков кирасир… — Кирасиры — см. примеч. к с. 199.

если взять всех, кто остается в депо…. — Депо (точнее: рекрутские депо) — во Франции в 1808–1812 гг. сборные пункты новобранцев, где они проходили первоначальное военное обучение и затем распределялись по полкам.

У меня семнадцать полков легкой пехоты… — Легкая пехота — разновидность пехоты, предназначавшаяся для ведения маневренных боевых действий, как правило в особых условиях; в XVIII–XIX вв. — для стрелкового боя в рассыпном строю. В армии Наполеона легкую пехоту представляли вольтижеры — пехотинцы небольшого роста, вооруженные ружьями облегченного образца. Первоначально вольтижерские роты существовали при обычных пехотных частях, но в 1809 г. они были сведены в особые полки.

в моих депо полно подразделений драгун… — Драгуны — см. примеч. к с. 205.

созвав их из Лангедока, Гиен и, Пуату и Анжу… — Лангедок — историческая провинция на юге Франции, между рекой Рона и испанской границей (Пиренейскими горами); вошла в состав Французского королевства в первой трети XIII в.; до второй пол. XVII в. сохраняла самоуправление; в кон. XVIII в. ее территория была разделена на департаменты Од, Эр, Гар, Тарн и Л озер.

Гиень — историческая провинция на юго-западе Франции по правому берегу Гаронны; в XII–XV вв. феодальное владение английских королей; ныне на территории Гиени расположены департаменты Жиронда, Л о, Ло-и-Гаронна, Аверон, Дордонь, Ланды, Тарн. Пуату — историческая провинция в Западной Франции; ныне составляет департаменты Вандея, Вьенна, Дё-Севр; в XII–XIV вв. — объект борьбы между английскими и французскими королями; в XVI в. — оплот французских протестантов; в 90-х гг. XVIII в. — один из центров контрреволюционного крестьянского мятежа. Анжу — историческая область на западе Франции, по нижнему течению Луары; ныне в основном составляет департамент Мени-Луара; с кон. IX в. фактически независимое графство, в сер. XII — нач. XIII в. принадлежавшее английским королям; затем до кон. XVI в. удел принцев французского королевского дома.

497… они пойдут через Тарвизио… — Тарвизио — городок в Северо-Во сточной Италии, в Карнийских Альпах; через него проходит одна из дорог между Италией и Австрией.

десять тысяч французов, отозванных из Далмации… — Далмация — см. примеч. к с. 143.

Сенатпринял решение о двух новых призывах. — См. примеч. к с. 73.

от ста пятнадцати департаментов… — См. примем, к с. 69.

498… Вар, по крайней мере, дал убить себя и свои три легиона, которые требовал от него Август… — Вар, Публий Квинтилий (ум. в 9 г. н. э.) — древнеримский военачальник и администратор, наместник провинции Германия; пытаясь в 9 г. подавить восстание одного из племен, недовольного введением римских порядков, был завлечен в глубь страны, где его войско попало в засаду и все три легиона погибли. Сам Вар покончил жизнь самоубийством. Согласно Светонию (см. примем к с. 72), император Август после этого поражения пришел в такое отчаяние, "что несколько месяцев подряд не стриг волос и бороды и не раз бился головою о косяк, восклицая: "Квинтилий Вар, верни легионы!"" ("Божественный Август", 23; пер. М.Л.Гаспарова).

Легион — основная тактическая единица армии Древнего Рима; численность его в I в. до н. э. достигала 10 тысяч человек; состоял из тяжеловооруженных воинов, строившихся в определенный боевой порядок, а также вспомогательных легковооруженных отрядов и небольшого количества кавалерии.

сделал смотр своим гренадерам. — Гренадеры — см. примем, к с. 161.

эти преторианцы ворчат, что их оставляют в Испании… — Преторианцы — в Древнем Риме первоначально солдаты личной охраны полководца, а позднее — гвардия императоров; играли большую роль в политической жизни, возводя на престол правителей и свергая их.

знакомые лица, загоревшие под солнцем Италии и Египта… — Имеются в виду первые три кампании генерала Бонапарта, принесшие ему мировую славу.

В 1796–1797 гг. он провел первую Итальянскую кампанию в северной части страны и своими победами вывел из первой антифранцузской коалиции Сардинское королевство и австрийскую монархию, тем самым победоносно закончив войну 1792–1797 гг., которая на других театрах шла не слишком удачно для Франции.

В Северной Италии летом 1800 г. Бонапарт победоносно провел свою вторую Итальянскую кампанию, закрепив верховенство Франции в этом районе.

Экспедиция французской армии в Египет в 1798–1801 гг. была осуществлена по инициативе и под командованием Наполеона Бонапарта (сам он оставался там до осени 1799 г.). Это предприятие имело целью завоевание новой колонии, защиту интересов французской торговли в Восточном Средиземноморье и создание плацдарма для борьбы с Англией на Востоке, прежде всего базы для дальнейшего наступления на Индию — главную английскую колонию. В результате уничтожения французского флота в битве у Абукира французские войска, завоевавшие Египет, оказались там отрезанными от своей страны. После отъезда Бонапарта и нескольких военных поражений они в 1801 г. вынуждены были сдаться англичанам.

499… увидел генерала Лежандра, одного из подписавших капитуляцию у Байлена. — Лежандр д’Арвесс, Франсуа Мари (1766–1820) — французский генерал (1805), бывший солдат королевской армии, в 1793 г. вступил добровольцем в армию Республики, участвовал в революционных и наполеоновских войнах; в 1808 г. сдался испанцам при Байлене и был ими отпущен; попал в опалу, однако вскоре был прощен императором; в 1812 г. командовал дивизией, но в этом же году за ту же самую капитуляцию при Байлене отдан под суд и приговорен к тюремному заключению; освобожден после падения Наполеона в 1815 г. и уволен в отставку.

бывший Лионский расстрелъщик… — В городе Лионе в Восточной Франции весной 1793 г. началось контрреволюционное восстание. В августе город был осажден войсками Конвента и в начале октября взят. Восстание было подавлено с исключительной жестокостью, Лион был переименован в "Освобожденный город", и было начато его планомерное разрушение (правда, быстро приостановленное), в нем проводились массовые казни. Футе был в числе комиссаров Конвента, посланных в Лион в ноябре 1793 г. творить суд и расправу, и нес ответственность за репрессии. За свои зверства Футе получил прозвище "Mitrailleur de Lyon" — "Лионский расстрельщик" (существительное mitrailleur образовано от глагола mitrailler — "стрелять картечью"; современное его значение — "пулеметчик").

Потому что я не Людовик Шестнадцатый! — Людовик XVI (1754–1793) — король Франции в 1774–1792 гг.; был казнен во время Революции.

Ваше величество намекаетна мое голосование девятнадцатого января… — То есть голосование в Конвенте, решившее судьбу Людовика XVI. Фуше голосовал за казнь короля.

кому вы присягали тринадцатого термидора седьмого года? — По-видимому, речь идет о присяге Фуше в качестве вновь назначенного 2 термидора VII года Республики (20 июля 1799 г.) министра полиции.

Термидор ("месяц жары") — одиннадцатый месяц года по республиканскому календарю (см. примеч. к с. 26); соответствовал 19–20 июля — 17–18 августа.

500… Почему вы так хорошо служили мне восемнадцатого брюмера? —

Фуше (тогда министр полиции) был в курсе подготовки переворота 18 брюмера (см. примеч. к с. 72), сам в нем участвовал, хотя формально сохранял нейтралитет, и скрыл опасные сведения от Директории, обеспечив заговорщикам безопасность. Утром 19 брюмера, после того как заседания Совета пятисот были перенесены в пригородный дворец Сен-Клу к западу от Парижа и главные заговорщики выехали туда же, Фуше закрыл заставы столицы и изолировал парламентариев от народных масс города, которые могли бы вмешаться в ход событий. 19 брюмера Фуше первый (в специальных афишах) известил Париж об изменении политического строя.

Помнит ли ваше величество слова Людовика Четырнадцатого: "Государство — это я"? — Это известное выражение Людовика XIV (см. примеч. к с. 144) относится, по преданию, к 1668 г.

Что мне ничуть не помешало в тысяча восемьсот втором году отобрать у вас портфель министра полиции. — Фуше потерял портфель министра общей полиции 4 октября 1802 г., когда его министерство было ликвидировано.

Вы вернули мне мой портфель в тысяча восемьсот четвертом году! — Фуше снова стал министром 10 июля 1804 г., когда министерство общей полиции было специально "под него" восстановлено.

свой ястребиный взгляд, о каком говорит Данте… — Имеются в виду слова из четвертой песни "Ада" Данте (см. примеч. к с. 327): "И хищноокий Цезарь, друг сражений" (пер. М.Лозинского). По мнению комментаторов Данте, это выражение восходит к характеристике, данной Цезарю Светонием, который писал, что тот отличался "орлиным взором черных живых глаз" ("Божественный Юлий", 45).

кто позволил вам говорить с императрицей о разводе? — Вопрос о разводе с Жозефиной обдумывался Наполеоном с 1807 г. после смерти старшего сына его брата Луи Бонапарта (см. примеч. к с. 69); император предназначал его себе в наследники (по некоторым предположениям, тот был его собственным сыном). Наполеон нуждался в прямом наследнике для упрочения своего трона. Между тем рождения ребенка его жене ждать уже не приходилось. Развод едва не состоялся зимой 1807–1808 гг., когда разнесся слух о женитьбе Наполеона на одной из русских великих княжон, сестре Александра I. Переговоры об этом браке оба императора без определенных результатов вели в Эрфурте. Окончательно развод был решен Наполеоном после войны 1809 г. с Австрией.

я начинал надзирателем в ораторианском коллеже… — Фуше приблизительно в 1783–1793 гг. был преподавателем математики и физики (по другим сведениям, математики и философии) в коллежах ораторианцев во многих городах Франции. Революция застала его начальником ораторианского коллежа в городе Нанте в Западной Франции; там же началась его политическая деятельность.

Коллеж — среднее учебное заведение во Франции, часто закрытое. Ораторианцы (от лат. oratorium — "молельня") — религиозное объединение, основанное в 1558 г. в Риме итальянским богословом Филиппом де Нери (1515–1595) как собрание духовных лиц, не приносивших монашеского обета, для совместного чтения и толкования Писания; в 1611 г. перенесли свою деятельность во Францию и прославились здесь своими успехами в философии и других науках.

Господин Фуше, ваш друггосподин де Талейран… — До конца 1808 — начала 1809 гг. Фуше и Талейран были смертельными врагами и соперничали за милости Наполеона. Во время его пребывания в Испании они демонстративно и публично примирились. Основой этого политического союза двух влиятельнейших сановников было общее неодобрение завоевательной политики императора и опасение потерять в случае его гибели или падения Империи свою власть и богатства. По этой причине зимой 1808–1809 гг. Фуше и Талейран составили заговор против Наполеона и подготовили на случай его смерти новое правительство, которым они руководили бы сами, а номинальным его главой должен был стать маршал Мюрат, зять императора. Слухи о союзе министра полиции и бывшего министра иностранных дел Франции распространились по Европе и настолько встревожили Наполеона, что он срочно вернулся в Париж. Его прибытие сорвало планы заговорщиков, однако немилости подвергся один Талейран.

501… испанские кинжалы знают толк в великих королях: свидетельство тому Генрих Четвертый… — Генрих IV (см. примеч. к с. 323) своей политикой ослабил во Франции испанское влияние, а накануне своей смерти готовился начать в союзе с немецкими протестантскими князьями войну против Австрии, которая тогда была одним из оплотов европейского католицизма и союзницей Испании. Убийство короля, организованное французскими фанатикам и-католиками и некоторыми лицами из его ближайшего окружения, было, безусловно, выгодно Испании, поэтому здесь и говорится, что кинжал, которым закололи Генриха IV, был испанским.

а австрийские ядра — в великих полководцах: свидетельства тому Тюренн и маршал Бервик. — Тюренн, Анри де Ла Тур д’Овернь, виконт де (1611–1675) — знаменитый французский полководец, маршал Франции, участник войн Людовика XIII и Людовика XIV; был убит артиллерийским ядром при рекогносцировке австрийских позиций у городка Засбах в Бадене во время Нидерландской войны (1672–1678), в которой Австрия выступала союзником Голландии. Бервик, Джеймс, герцог (1670–1733) — французский полководец, маршал Франции (1705), побочный сын английского короля Якова II (1633–1701; правил в 1685–1688 гг.), ко времени его рождения — герцога Йоркского; служил в австрийской, английской, а с нач. 90-х гг. XVII в. во французской армиях, во время войны за Польское наследство (1733–1735), в которой Франция выступила против Австрии, России и Саксонии, был убит ружейной пулей при осаде крепости Филиппсбург в Западной Германии.

Из великого герцога Саксонского можно сделать короля Саксонии… — См. примеч. к с. 487.

но из великого герцога Бергского не делают короля Франции или императора французов… — Речь идет о Мюрате, которого Фуше и Талейран предполагали тогда посадить на императорский престол и который был великим герцогом Берга (см. примеч. к с. 74) с 1806 г. Однако в декабре 1812 г. он уже не был владетелем Берга: получив в 1808 г. неаполитанский трон, Мюрат вернул Великое герцогство Бергское Наполеону.

Официальный дореволюционный титул французских монархов — "король Франции и Наварры"; официальный титул Наполеона — "император французов".

чтобы стать одним, надо быть из рода Людовика Святого… — Людовик IX Святой (1214–1270) — король Франции с 1226 г.; после смерти был причислен к лику святых; много сделал для упорядочения администрации и укрепления королевской власти; принадлежал к династии Капетингов, младшими ветвями которой были правящие затем династии Валуа и Бурбонов.

о предполагаемом заговоре, открытом вашим префектом полиции, господином Дюбуа? — Во время правления Наполеона (и как консула, и как императора) существовало министерство общей полиции, ведавшее, помимо борьбы с уголовными преступлениями, также политическим сыском в стране и государственной безопасностью, а частично и заграничной разведкой. В его распоряжении находилась полиция городов с населением более 100 тысяч человек. В прочих населенных пунктах полиция подчинялась мэрам и их помощникам. Париж был подчинен особому режиму и имел собственного полицейского начальника — префекта полиции.

Дюбуа, Жозеф, граф (1758–1848) — префект полиции Парижа в первые годы XIX в.

502 Филаделъфы — тайное республиканское общество во французской армии; возникло в городе Безансоне (Восточная Франция) в конце 1799 — начале 1800 гг. после прихода к власти Бонапарта; название его, по-видимому, было связано с именем города Филадельфия, первой столицы США (Филадельфией члены Общества называли и Безансон). Филадельфы имели свою структуру и иерархию во главе с цензором. Первоначально Общество ставило целью отделение от

Франции ее восточной части, а затем — борьбу с наполеоновским режимом. В 1804 г. филадельфы были связаны с заговором французского генерала Шарля Пишегрю (1761–1804). Генерал Мале (см. примеч. к с. 495), пытавшийся в 1812 г. произвести в Париже государственный переворот, был главой Общества с 1809 г., после смерти Уде. Вслед за провалом переворота деятельность филадельфов прекратилась.

Однако некоторые историки подвергают сомнению сам факт существования этого общества, т. к. сведения о филадельфах содержатся только в мемуарах о Французской революции и Империи французского писателя Шарля Нодье (1780–1844), друга и литературного наставника Дюма. Другие источники о филадельфах не упоминают. На этом основании предполагается, что Нодье выдумал общество Филадельфов по аналогии с ложами тайного общества масонов, распространенных в наполеоновской армии.

верит в магию полковника Уде. — Уде, Жан Виктор (1773–1809) — французский офицер; противник диктатуры Наполеона; цензор общества Филадельфов; погиб в сражении при Ваграме.

верю в Арена… верю в Кадудаля, верю в Моро. — Арена, Жозеф Антуан (1772–1801) — французский политический деятель, по происхождению корсиканец, горячий сторонник независимости Корсики; принимал участие во Французской революции, служил в национальной гвардии, в армии, в жандармерии; в 1796–1798 гг. был членом Совета пятисот; уволенный из жандармов после переворота 18 брюмера, вступил в роялистский заговор против первого консула и был казнен. Предлогом для казни Арена было покушение на Бонапарта 24 декабря 1800 г. — попытка взорвать его карету на одной из парижских улиц, хотя сам корсиканец в этом предприятии не участвовал.

Кадудаль, Жорж (1771–1804) — вандейский крестьянин, роялист, один из руководителей контрреволюционных мятежей в Западной Франции в кон. XVIII — нач. XIX в.; организатор нескольких покушений на Наполеона; в 1804 г. был арестован и казнен.

Моро, Жан Виктор (1763–1813) — один из талантливейших генералов Французской революции; по образованию юрист, начал службу солдатом в королевской армии; участник войн с первой и второй антифранцузскими коалициями; после установления власти Бонапарта находился в оппозиции к нему; в 1804 г. за участие в роялистских интригах был выслан из Франции и жил в США; в 1813 г. стал военным советником русского императора Александра I в войне против Наполеона; был смертельно ранен в бою.

Что касается второго заговорщика, господина Сервана, то он тоже безумец, этот цареубийца? — Серван, Жозеф (1741–1808) — французский генерал, бывший придворный Людовика XVI, воспринявший передовые идеи XVIII в., публицист; военный министр в мае — июне и августе — сентябре 1792 г.; сторонник жирондистов; в 1792–1793 гг. во время войны с первой антифранцузской коалицией командовал армией, действовавшей против Испании; в 1793–1795 гг. находился в тюрьме, затем продолжал служить в армии, в 1807 г. уволен в отставку.

Цареубийцами в кон. XVIII — нач. XIX в.называли депутатов Конвента, голосовавших за казнь Людовика XVI. После падения Наполеона они подверглись изгнанию из Франции (1816) и только вслед за Июльской революцией 1830 года те их них, кто остался в живых, получили разрешение вернуться на родину.

Однако Серван не мог называться цареубийцей, т. к. он не был членом Конвента, а во время суда и казни короля находился в заключении. Отметим также, что Серван умер за четыре года до попытки переворота Мале, поэтому здесь у Дюма явный анахронизм.

цареубийца жирондистской школы… — Жирондисты — политическая группировка периода Французской революции, представлявшая интересы торговой и промышленной буржуазии (главным образом провинциальной), которая выиграла от перемен в стране и поэтому была на стороне Республики; название получили от департамента Жиронда на юге Франции, откуда происходило большинство ее лидеров; пользовались до лета 1793 г. преобладающим влиянием в Законодательном собрании и Конвенте, выступая против дальнейшего углубления Революции. В результате народного восстания 31 мая — 2 июня 1793 г. жирондистские депутаты были изгнаны из Конвента, часть их была позже арестована и казнена. После переворота 9 термидора уцелевшие жирондисты вернулись в Конвент, но самостоятельной роли уже не играли.

бывший любовник госпожи Ролан… — Ролан де Ла Платьер, Манон Жанна (урожденная Флипон; 1754–1793) — хозяйка политического салона; оказывала большое влияние на политику жирондистов, была автором многих их программных документов; после установления якобинской диктатуры казнена.

организовал десятое августа. — 10 августа 1792 г. вооруженный народ Парижа и национальные гвардейцы из провинций штурмом взяли резиденцию Людовика XVI в Париже — дворец Тюильри. Король и его семья были арестованы, монархия — свергнута. Однако жирондисты, которые были сторонниками соглашения с королем, и лично Серван не имели к восстанию отношения. Оно было организовано руководителями левых течений Революции.

503… посмотрите на свои предместья Сен-Марсо и Сент-Антуан… —

Сен-Марсо (уменьшительное от Сен-Марсель) — предместье Парижа у его юго-восточных окраин, на левом берегу Сены.

Сент-Антуан — предместье у восточных окраин Парижа на правом берегу Сены.

В кон. XVIII — первой пол. XIX в. это были бедные рабочие районы города, их жители отличались революционными настроениями и принимали горячее участие во многих народных выступлениях. Однако при Наполеоне парижские рабочие, подавленные после нескольких разгромов их восстаний в 90-е гг. XVIII в., разоруженные и лишенные своих вождей, уже не могли выступить активно.

такие беспокойные при господах Александре и Сантере… — Александр, Шарль Алексис (1759–1825) — участник народных движений во время Революции; по профессии маклер; сыграл большую роль в восстании 10 августа 1792 г.; военный министр в 1793 г.; затем крупный чиновник военного ведомства при Республике и Империи.

Сантер, Антуан Жозеф (1752–1809) — деятель Революции; владелец пивоварни в Сент-Антуанском предместье; был близок к жирондистам; в 1792–1793 гг. командующий парижской национальной гвардией; в 1793 г. в чине генерала участвовал в войне в Вандее; после 9 термидора отошел от политической деятельности.

письмо от тридцать первого декабряОтосланное из Бенавен-

811 те… где говорится о сыновьях эмигрантов… — Бенавенте — небольшой город в Северной Испании, в бывшем королевстве Леон. Данное письмо (некоторые исследователи датируют его 3 декабря 1808 г.) касалось не эмигрантов, а вообще всех "старинных и богатых фамилий, изъятых из рекрутской системы". Их сыновья в возрасте от 16 до 18 лет должны были быть насильно отправлены в военную школу Сен-Сира.

504… направить в военную школу Сен-Сира всех молодых людей восемнадцатилет и старше. — Сен-Сирская военная школа (точное название: "Специальная военная школа Сен-Сира") — одно из старейших привилегированных военных училищ Франции; учрежденное в 1802 г. (по другим источникам, в 1803 г.) в городе Фонтенбло, оно было переведено в 1808 г. в город Сен-Сир неподалеку от Версаля, в помещение бывшего пансиона для дочерей бедных дворян, основанного при Людовике XIV. Школа готовила офицеров для пехоты и кавалерии и существовала там до 1940 г.

в докладе говорится о моей отставке и замене меня господином Савари. — Савари, Анн Жан Мари Рене (1774–1833) — французский генерал и политический деятель; участник революционных и наполеоновских войн; с 1800 г. адъютант и доверенное лицо Наполеона; в 1804 г. раскрыл заговор роялистов; в 1808 г. получил титул герцога Ровиго; в 1810–1814 гг. министр полиции; в 1830–1833 гг. командовал войсками, которые вели колониальную войну в Алжире, и запятнал себя чрезвычайно жестоким обращением с местным населением; автор мемуаров, восхваляющих Наполеона.

505… не хуже, чем полиция господина Ленуара и господина Сартина. — Ленуар, Пьер (1732–1807) — крупный французский чиновник, в XVIII в. несколько раз занимавший пост начальника полиции Парижа; при нем была создана система уличного освещения города. Сартин, Антуан Раймон, граф д’Альби (1729–1801) — французский государственный деятель, родом испанец; начальник полиции в 1759–1774 гг., морской министр в 1774–1780 гг.; внес большой вклад в создание системы общественной безопасности в Париже и в других городах Франции.

вслед за тем как прусские войска потерпели поражение под Вальми, Гёте… писал свою трагедию о Фаусте… — Вальми — см. примеч. к с. 148.

Гёте, Иоганн Вольфганг (1749–1832) — немецкий поэт и мыслитель, представитель Просвещения, один из основоположников немецкой литературы нового времени.

К Французской революции Гёте сначала отнесся сдержанно и критически писал о ней в ряде своих произведений нач. 90-х гг. Сопровождая герцога Веймарского, при котором он служил, на поле сражения при Вальми, Гёте заявил: "С этого места и с этого дня начинается новая эпоха всемирной истории". О прусском вторжении им была написана книга "Кампания во Франции" (1821).

Трагедия Гёте "Фауст", его основное произведение, написана на сюжет немецких народных книг XVI в. об ученом, продавшем душу дьяволу за знания, богатство и мирские наслаждения. Первый ее вариант (о нем Дюма знать не мог, т. к. рукопись была обнаружена только в 1887 г.) возник в 1773–1775 гг. Фрагмент окончательного текста был опубликован в 1790 г., а первая часть — в 1808 г.

другой — со своим раздвоенным копытом. — По средневековым поверьям, лошадиное копыто было признаком дьявола и оно оставалось у него, даже если он принимал другой облик.

Фауст, созданный Богом, звался Наполеоном, а Мефистофель, созданный Богом, — Талейраном. — Мефистофель — в средневековом европейском фольклоре и литературе имя одного из духов зла, демона, которому человек продает свою душу. В эпоху Возрождения рядом с Мефистофелем-дьяволом обычно стоит фигура алхимика доктора Фауста, заключившего с ним союз. В новое время история Фауста и Мефистофеля получила широкую известность благодаря трагедии Гёте "Фауст".

506… непричастны к смерти герцога Энгиенского… — Герцог Эн

гиенский — Луи Антуан Анри де Бурбон-Конде (1772–1804), принц французского королевского дома; с 1789 г. эмигрант; служил в эмигрантском корпусе своего деда принца Конде; в 1804 г. в ответ на покушение роялистов на Наполеона был арестован французскими кавалеристами на территории Бадена, привезен в Париж, предан военно-полевому суду и расстрелян.

вы пришлете мне ваш камергерский ключ, которыйпредназначен господину де Монтескью… — Золотой ключ, носимый на поясе, был знаком камергерского достоинства. Талейран носил при императорском дворе звание великого камергера.

Здесь, вероятно, имеется в виду Монтескью-Фезансак, Анатоль (1788–1867) — французский генерал, политический деятель и поэт, участник наполеоновских войн; после падения Империи подвергся преследованиям, но был прощен благодаря заступничеству влиятельных родственников; позже стал сторонником герцога Орлеанского и в 1830 г. способствовал его избранию королем, а в 30-е гг. выполнил несколько его дипломатических поручений; в 1834—

1841 гг. депутат.

Талейран покачнулся, как в тот день, когда Мобрёй на ступенях церкви Сен-Дени дал ему пощечину… — Мобрёй, Мари Арман, маркиз д’Орво, граф де Герри (1783–1868) — французский аристократ, авантюрист, замешанный в нескольких громких скандалах.

Весной 1814 г., в первые дни после падения Наполеона, он оказался одним из главных действующих лиц темного и до сих пор до конца не выясненного дела о насильственном задержании и конфискации драгоценностей и казны у покидавшей Францию жены короля Вестфальского Жерома Бонапарта (см. примеч. к с. 309), урожденной принцессы Вюртембергской Екатерины (1783–1835).

В результате вмешательства ее коронованных родственников ценности и деньги были ей возвращены, однако значительная часть их при этом пропала. Над Мобрёем, возглавлявшим отряд, который задержал королеву, долгие годы тяготело обвинение в краже. Это дело тянулось на протяжении всего периода Реставрации, время от времени заново всплывая и каждый раз привлекая внимание общества, поскольку Мобрёй утверждал, что он действовал по поручению весьма высокопоставленных лиц, и на самом деле получил документ, облекавший его чрезвычайными полномочиями.

После этого скандала Мобрёй был заочно (во время суда он находился за границей) приговорен к пяти годам тюрьмы, но заключения не отбывал. Добиваясь реабилитации, 20 января 1827 г. на паперти королевской усыпальницы в аббатстве Сен-Дени (у северных окраин Парижа) после заупокойной службы по случаю очередной годовщины казни Людовика XVI он подстерег Талейрана, которого считал главным виновником своих несчастий, и дал ему пощечину.

Мобрёй сделал это с целью привлечь общественное внимание к своему делу, однако он был тут же арестован и уже 24 февраля 1827 г. за покушение на Талейрана приговорен к пяти годам заключения, которые на этот раз отбыл в убежище для душевнобольных, и к десяти годам полицейского надзора.

507… для него, как и для аббата Лорике, маркиз Бонапарт был лишь только главнокомандующим его величества Людовика XVIII… — Лорике, Жан Никола (1767–1845) — французский священник-иезуит, автор "Истории Франции", в которой часто допускал искажения в духе своих политических пристрастий.

Известно, что в 1800 г. Людовик XVIИ (см. примеч. к с. 280) предлагал Бонапарту любой пост при условии восстановления им власти Бурбонов.

был извещен телеграфной депешей… — См. примеч. к с. 301.

встретился с королем Баварии, оставившим свою столицу… — Имеется в виду Максимилиан I Иосиф (1756–1825) — в 1795–1799 гг. герцог Цвейбрюкенский, в 1799–1805 гг. баварский курфюрст под именем Максимилиана IV Иосифа, с 1 января 1806 г. король; благодаря союзу с республиканской, а затем наполеоновской Францией (1801–1813) значительно увеличил свои владения; при общей своей самодержавной политике покровительствовал образованию и искусствам; в 1809 и 1812–1813 гг. предоставил значительные воинские контингенты для Великой армии Наполеона.

Столица Баварии — Мюнхен (см. примеч. к с. 483).

508 Даву, Луи Никола (1770–1823) — французский полководец; маршал Франции (1804); королевский офицер-дворянин, примкнувший к Революции; участник революционных и наполеоновских войн; один из главнейших и талантливейших соратников Наполеона, от которого получил титулы герцога Ауэрштедтского и князя Экмюльского; в период Стадией военный министр; во время войны 1809 г. командовал корпусом; в походе 1812 г. командовал самым крупным (свыше 70 тысяч солдат) корпусом Великой армии.

Массена, Андре (1758–1817) — французский полководец, маршал Франции (1804); начал службу простым солдатом; участник революционных и наполеоновских войн; один из талантливейших военачальников Республики; во время войны 1809 г. командовал корпусом; отличился в битве при Эслинге; за боевые отличия получил от Наполеона титулы герцога Риволийского и князя Эслингского.

Удино — см. примеч. к с. 149.

509 Ландсхут — город в Баварии, на реке Изар, в 45 км к югу от Регенсбурга.

Какая дивизия? — Дивизия Деру а. — 16 апреля 1809 г. около Ландсхута произошел бой между баварской дивизией генерала Деруа и австрийской армией эрцгерцога Карла. Баварцы занимали позицию на левом берегу реки. Австрийцы подавили артиллерийским огнем баварские батареи и форсировали Изар, после чего Деруа отступил.

Деруа, Бернгард Эразм (1743–1812) — баварский генерал (1792); вступил на военную службу юношей, участвовал в нескольких войнах; в 1805, 1806 и 1809 гг. командовал баварской дивизией в армии Наполеона; в 1812 г. при вторжении в Россию командовал вспомогательным баварским корпусом и умер от раны, полученной в сражении под Полоцком; пользовался большой популярностью: его имя сохранилось в немецких солдатских песнях до нач. XX в.

в Дюрнбухском лесу, под прикрытием Абенса. — Дюрнбухский лес — крупный лесной массив на левом берегу реки Абенс, правого притока Дуная, примерно в 35 км к юго-западу от Регенсбурга.

Между Изаром и Регенсбургом… — Изар — река, протекающая в Австрии и Южной Германии (через Баварское плоскогорье), правый приток Дуная, длиной 352 км.

офицера конных егерей. — Конные егеря — вид легкой кавалерии в европейских армиях в XVIII–XIX вв.; предназначались для разведки и рейдов в тыл противника; были обучены для действия в пешем строю (для стрелкового боя) и верхом.

генералы Нансути и Эспань с тяжелой кавалерией… — Нансути, Этьенн Антуан Мари, граф Шампион (1768–1815) — французский кавалерийский генерал (1800); вступил на военную службу в пятнадцать лет; участвовал в войнах Республики и Наполеона; в кампании 1809 г. командовал дивизией кирасир и отличился в нескольких сражениях; в 1811 г. генерал-инспектор французской кавалерии; в походе 1812 г. командовал кавалерийским корпусом, в 1 SHIS 14 гг. — гвардейской кавалерией; после падения Наполеона — капитан-лейтенант королевских мушкетеров.

Эспань, Жан Луи Бриджит, д* (1769–1809) — французский генерал (1797); вступил на военную службу в четырнадцать лет; участвовал в войнах Республики и Империи; получил в 1808 г. титул графа; в 1809 г. командовал дивизией; убит в сражении под Эслингом.

генера/i Демон с резервными батальонами и большим артиллерийским парком… — Демон, Жозеф Лоран (1747–1826) — французский генерал (1804), по происхождению швейцарец; с отличием участвовал в войнах Революции и Наполеона, пожалован графским титулом (1808); с 1806 г. командовал частями резерва во Франции, с которыми принял участие в кампании 1809 г.; при Реставрации стал пэром.

Артиллерийский парк — см. примеч. к с. 145.

510… дивизии Гюдена, Морана и Сент-Илера прибыли без единого вы стрела… — Гюден, Сезар Шарль Этьенн (1768–1812) — французский генерал (1799), соученик Бонапарта по военной школе, в армии с четырнадцати лет; участник войн Революции и Империи; в 1809 г. командовал дивизией в корпусе Даву, отличился во многих сражениях; в 1812 г. снова начальник дивизии в корпусе Даву; смертельно ранен в бою. Наполеон, пожаловавший ему в 1808 г. титул графа, высоко ценил Гюдена за его выдающиеся военные дарования, высокие моральные качества и храбрость.

Моран, Шарль Луи Антуан (1771–1835) — французский генерал, военный писатель, начавший службу волонтёром в 1792 г.; участвовал в войнах Революции и Наполеона; в 1808 г. за боевые заслуги получил титул графа; в 1809 г. командовал дивизией в корпусе Даву, отличился в нескольких битвах; в 1812 г. также командовал дивизией, участвовал в Бородинской битве; после отречения Наполеона в 1814 г. служил Бурбонам, но во время Ста дней перешел на сторону императора, командовал гвардией; за это в 1816 г. был заочно приговорен к смерти, но в 1819 г. оправдан военным судом; в 1832 г. вернулся на службу.

Сент-Илер, Луи Венсан Жозеф ле Блонд, граф де (1766–1809) — французский генерал; вступил на военную службу в четырнадцать лет; с отличием участвовал в войнах Республики и Наполеона; пользовался расположением императора, который называл его своим близким другом; в кампании 1809 г. был смертельно ранен.

дивизия Фриана, прикрывающая их, постоянно сражалась с врагом… — Фриан, Луи (1758–1829) — французский генерал (1794); начал службу солдатом и быстро выдвинулся во время войн Республики; затем с отличием участвовал в войнах Наполеона; в 1809 г. командовал дивизией в корпусе Даву; после сражения при Ваграме был возведен в графское достоинство; в 1812 г. командовал дивизией, был ранен в Бородинском сражении; после отречения Наполеона в 1814 г. служил Бурбонам, но во время Ста дней снова присоединился к императору; при Второй реставрации в 1815 г. вынужден был оставить службу; отличался выдающейся храбростью.

разрушила за собой все мосты через Фильс… — Фильс — правый приток Дуная; впадает в него у города Фильсхофен, ниже Регенсбурга.

в костюме дровосека из Шварцвальда. — Шварцвальд — см. примеч. к с. 358.

511 Бивак — см. примеч. к с. 150.

…Не считая пятидесяти тысяч солдат генерала Бельгарда, которые движутся из Богемии к Дунаю и которые, должно быть, ведут артиллерийскую перестрелку с маршалом Даву в Регенсбурге… — Бельгард, Генрих, граф (1756–1845) — австрийский фельдмаршал, участник войн с Францией при Республике и Империи; в 1809 г. командовал группой войск (двумя корпусами общей численностью примерно в 50 тысяч человек), затем — корпусом.

Богемия — официальное название в 1526–1918 гг. Чехии (без Моравии) в составе Габсбургской империи.

10 апреля группа Бельгарда вторглась из Богемии в Баварию, направляясь на Регенсбург, где находились войска Даву. Тот еще до получения приказа Наполеона оставил город, вскоре занятый австрийцами, и отступил на соединение с императором, нанеся 19 апреля поражение австрийскому авангарду эрцгерцога Карла у Тенгена. Это было началом т. н. "пятидневного боя" 19–23 апреля 1809 г., в ходе которого Наполеон по частям разбил армию эрцгерцога Карла на правом берегу Дуная и заставил ее отступить.

десятого апреля он с шестьюдесятью тысячами пересек Инн. — Инн — река в Южной Германии, правый приток Дуная, длиной 525 км; в 1809 г. служила границей между Баварией и Австрией; берет свое начало в Альпах и пересекает Баварское плоскогорье в северном направлении, к Дунаю; была форсирована австрийскими войсками 10 (по другим сведениям — 8) апреля 1809 г.

Он ткнул пальцем между Пассау и Титтмонингом. — Пассау — город в Южной Германии, на Дунае, при впадении в него реки Инн; несколько раз переходил от Австрии к Баварии и обратно; был столицей одноименного самостоятельного епископства-княжества; после ликвидации епископства в 1805 г. окончательно перешел к Баварии; в XVIII–XIX вв. сильная крепость, считавшаяся ключом к Верхнему Дунаю.

Титгмонинг — населенный пункт в Австрии на реке Зальцах — правом притоке реки Инн, в 70 км к юго-западу от Пассау.

в Браунау… эрцгерцог пересек реку… — Браунау — город в Австрии, на реке Инн, в 55 км выше Пассау по течению.

Войска эрцгерцога Карла перешли Инн на фронте от Пассау до Браунау.

генерал Гогенцоллерн с тридцатью тысячами человек пересек ее под Мюльгеймом… — Гогенцоллерн, Фридрих Франц Ксавьер, князь (1757–1844) — австрийский кавалерийский генерал, участник войн против Французской республики и Империи; в 1809 г. командовал 3-м корпусом в армии эрцгерцога Карла; в сражении под Ваграмом занимал центр австрийского фронта. При начале военных действий корпус Гогенцоллерна насчитывал 25 тысяч человек.

Мюльгейм — населенный пункт на правом берегу реки Инн, в 15 км ниже Браунау по течению.

форсировал реку в Шердинге. — Шердинг — город в Австрии, на правом берегу реки Инн, в 15 км выше Пассау по течению.

512… вынужден преодолевать столько таких небольших рек, как Абенс слева, Большая и Малая Лабера справа… — Большая и Малая Лабера — реки в Баварии, правые притоки Дуная, впадающие в него между устьями Изара и Абенса.

проезжих дорог только две: одна — из Ландсхута в Нёйштадт, другая — из Ландсхута в Кельгейм. — Нёйштадт-на-Дунае — город в Баварии, неподалеку от правого берега реки, в 45 км к северо-западу от Ландсхута.

Кельгейм — город в Баварии, на правом берегу Дуная, в 20 км ниже Нёйштадта по течению.

о настроении в стране, о тайных обществах, о святой Феме. — Феме — имеется в виду уголовный суд Феме (от нем. Vehmege-richt — "тайный суд"), называвшийся также фемическим трибуналом и трибуналом Свободных судей, который существовал в Германии в XII–XVI вв. (однако следы его деятельности сохранялись вплоть до нач. XIX в.). В отличие от местной юстиции, зависимой от феодальных властей, суд Феме считал себя свободным (что было зафиксировано в одном из его названий), т. к. он подчинялся непосредственно императору, а членами, чиновниками и подсудимыми в нем были исключительно лично свободные граждане. На практике суд Феме быстро превратился в тайное судилище, наводящее ужас. Делопроизводство, вынесение и исполнение приговоров поручалось, как правило, его же членам и велось в обстановке строгой секретности.

не знают поговорку маршала Саксонского "Надо, чтобы война кормила войну!"… — Граф Мориц Саксонский (1696–1750) — французский полководец и военный теоретик, маршал Франции; незаконный сын Августа Сильного — курфюрста Саксонии и короля Польши.

Приведенное правило было одним из принципов генералов Французской республики и Наполеона, которые содержали свои армии за счет контрибуций и реквизиций в странах, где они вели военные действия. В частности, транспортное и продовольственное обеспечение Великой армии в 1809 г. шло за счет ресурсов Германии.

513… Как говорил Людовик Четырнадцатый господину де Вильруа, "Фортуна любит молодых"… — Вильруа, Франсуа, герцог де (1644–1730) — французский военачальник, маршал, друг детства Людовика XIV; пользовался неизменной благосклонностью короля, несмотря на свои весьма скромные дарования. Здесь имеются в виду слова, которые сказал Людовик XIV престарелому Вильруа, после того как тот понес очередное поражение во время войны за Испанское наследство (1701–1714).

Одно-два поражения, и Цезарь уже не был бы Александром — это был бы Пирр или Ганнибал. — Александр Македонский — см. примем. к с. 45.

Пирр (319–273 до н. э.) — царь Эпира (в Северной Греции) в 307–302 и 296–273 гг. до н. э.; блестящий полководец и отчаянный авантюрист; вмешался в борьбу Рима и Тарента (города в Южной Италии, основанного греческими колонистами; соврем. Таранто) на стороне последнего, нанес Риму два поражения в 280 и 279 гг. до н. э., причем вторая битва была им выиграна с огромным напряжением ("Пиррова победа"), но в 275 г. до н. э. потерпел неудачу и вынужден был покинуть Италию.

Ганнибал — см. примем, к с. 75.

они убили императора, но из самой крови императора родилась империя! — Хотя Юлий Цезарь подготовил почву для перехода Древнего Рима от республиканской формы правления к империи и иногда в исторической и художественной литературе его называют императором, он никогда не имел этого титула.

О Цезаре-императоре можно говорить как о носителе почетного звания, которым римские солдаты награждали победоносного полководца.

если эти руки будут принадлежать членам Тугендбунда. — Тугендбунд (нем. Tugendbund — "Союз Добродетели"; полное название — "Общество развития общественных добродетелей, или Нравственно-научный союз") — патриотическое общество, основанное в нач.

1808 г. в Пруссии (в Кёнигсберге) представителями либерального дворянства и буржуазной интеллигенции; ставило своими задачами подъем патриотизма, национальное воспитание юношества, укрепление правившей династии, развитие армии. Тайной его целью была подготовка свержения французского господства. В декабре

1809 г. Союз по требованию Наполеона был закрыт, но он продолжал свою деятельность нелегально. После падения наполеоновской империи в условиях воцарившейся в Германии реакции он подвергся преследованиям и распался.

Деятельность Тугендбунда оценивалась современниками весьма высоко; считалось, что он удержал Пруссию от выступления в 1809 г. на стороне Австрии и организовал восстания против французов. Однако значение Союза, которому приписывалось даже спасение всей Европы, его влияние и распространение чрезвычайно преувеличивались, хотя он сыграл известную роль в подготовке Освободительной войны 1813–1814 гг. против Наполеона. Число членов Тугендбунда не превышало 300–400 человек, а его сторонники находились лишь в восточных районах Германии.

немецкие государи, и особенно королева Луиза… — Луиза Августа Вильгельмина Амалия (1776–1810) — принцесса карликового германского государства герцогства Мекленбург-Стрелиц, с 1797 г. королева Прусская; была горячей противницей Наполеона, инициатором антифранцузского союза с Россией в 1805 г. и окончившейся позорным поражением войны с Францией в 1806–1807 гг.; во время переговоров в Тильзите безуспешно пыталась добиться от Наполеона смягчения условий мира, используя свое женское обаяние; после войны поддерживала проведение в Пруссии прогрессивных реформ.

514… поедет в Лбенсберг и посетит старый разрушенный замок, чтовозвышается над Абенсом… — Абенсберг — город в Баварии, на правом берегу реки Абенс, неподалеку от впадения ее в Дунай.

Митридат VI Евпатор (или Дионис; 132—63 до н. э.) — царь Понта (государства на берегах восточной части Черного моря), непримиримый враг Рима.

прибыл офицер из Итальянской армии, от вице-короля. — В Северной Италии Наполеон в 1809 г. сосредоточил армию в 60 тысяч человек и поставил перед ней задачу наступать на область Фриули на северо-востоке страны, т. е. нанести Австрии удар южнее Альп, в то время как сам он наступал на нее с севера.

Командовал войсками в Италии вице-король Итальянского королевства Евгений Богарне (см. примеч. к с. 140).

515 Порденоне — город в Северо-Восточной Италии, в 65 км северо-восточнее Венеции.

516… Итальянская армия отступает к Сачиле… — Сачиле — населенный пункт в Северо-Восточной Италии, в 15 км к западу от Порденоне. Туда в начале апреля 1809 г. отступала от Порденоне французская армия принца Евгения, застигнутая врасплох наступлением австрийцев. 16 апреля 1809 г. у Сачиле произошла битва между французскими войсками и австрийской армией эрцгерцога Иоганна (см. примеч. кс. 488); французы потерпели поражение и отступили.

весь арьергард потерян в результате просчетов генерала Саюка. — Саюк, Луи Мишель Антуан (1755–1813) — французский генерал (1801), начавший службу в 1772 г. простым кавалеристом; воспринял идеи Революции и с отличием участвовал в войнах Республики, а затем Империи; получил титул барона; в 1809 г. командовал авангардом французских войск в Италии, затем сражался при Ваграме, где был ранен.

студенты университетов (один — из Гейдельбергского, другой — из Тюбингенского, третий — из Лейпцигского, четвертый — из Гёттингенского)… — Гейдельбергский университет, старейший в Германии, был основан в 1386 г.; в кон. XV — нач. XVI в. достиг большой славы, но затем, особенно в XVII–XVIII вв., из-за войн и влияния иезуитов пришел в упадок; нач. XIX в. — время возрождения университета, в котором в первой половине того столетия работали многие выдающиеся немецкие ученые.

Гейдельберг — город в Западной Германии на реке Неккар, правом притоке Рейна; во время действия романа принадлежал Великому герцогству Баден.

Тюбингенский университет был основан в 1477 г.; играл видную роль в развитии протестантской теологии; обладает большим количеством научно-исследовательских учреждений, научных коллекций и богатой библиотекой.

Тюбинген — город в Западной Германии на реке Неккар; известен с XI в.; во время действия романа относился к Вюртембергскому королевству; ныне в земле Баден-Вюртемберг.

Лейпцигский университет входил в число лучших в Германии; основан в 1409 г. студентами-немцами, ушедшими из Праги вследствие раздоров с чехами; содержался на доходы с земель, пожалованных государями Саксонии; в нач. XIX в. был одним из самых больших немецких учебных заведений (до 1 300 студентов), и преподавали в нем многие выдающиеся немецкие ученые в области естественных и гуманитарных наук.

Лейпциг — крупный торгово-промышленный центр в Восточной Германии, впервые упоминается в XI в.; во время действия романа входил в Саксонское королевство.

Гёттингенский университет — находится в городе Гёттингене в Западной Германии; основан в первой пол. XVIII в., был известнейшим немецким высшим учебным заведением, одним из философских центров страны. Ведущее значение в нем имели исторические, политические, естественные и математические науки.

распевая марш майора Шилля, только что поднявшего в Берлине знамя восстания против Наполеона. — Шилль, Фердинанд фон (1776–1809) — прусский кавалерийский офицер, майор (1807), горячий немецкий патриот; участник войны 1806–1807 гг. против Франции, во время которой приобрел известность как смелый партизан; 28 апреля 1809 г., надеясь вовлечь Пруссию в новую войну против Наполеона, поднял со своим полком и присоединившимися к нему добровольцами восстание в Берлине и в течение месяца вел партизанские действия против французских войск в Северной Германии; 31 мая потерпел поражение и был убит в бою с войсками Голландии и Дании (союзницами Франции) в городе Штральзунде; его соратники-офицеры по требованию Наполеона были преданы прусскому военному суду, и большинство из них были расстреляны. По мнению некоторых историков, значение восстания Шилля в 1809 г. было ничтожным, но в 1813 г., во время Освободительной войны, он был провозглашен героем.

517… Девушка, которую мы только что назвали Маргаритой, во всех отношениях была достойна носить это имя, если сопоставлять ее с поэтическим творением Гёте, вызвавшим тогда шумный успех в Г?р-мании. — Имеется в виду трагедия Гёте "Фауст" (см. примеч. к с. 505).

Маргарита (или Гретхен) — героиня трагедии "Фауст", возлюбленная заглавного героя, его жертва; олицетворение женственности.

белокура, как истинная дочь Арминия… — Арминий (точнее: Армии; немцы называют его также Герман; 17 до н. э. — 21 н. э.) — вождь древнего германского племени херусков; в 9 г. н. э. возглавил восстание против римлян и нанес поражение легионам Вара (см. примеч. к с. 498), что заставило захватчиков перейти к оборонительной тактике; погиб в результате заговора родовой знати, недовольной его стремлением к единовластию.

посмотреть, как ундина, на свое отражение в прозрачной воде… — Ундина — см. примеч. к с. 13.

одной из тех ужасных мыслей, что отражаются на лице кассиев и жаков клеманов… — Кассий — Гай Кассий Лонгин (ум. в 42 г. до н. э.), древнеримский военачальник и политический деятель, республиканец; вместе с Брутом возглавил заговор против Цезаря; покончил с собой, потерпев поражение в возникшей затем гражданской войне.

Жак Клеман (1567–1589) — католический монах-фанатик, убийца французского короля Генриха III (1551–1589; правил с 1574 г.), вступившего в союз с протестантами.

518… я пожертвую своей жизнью, чтобы вы были счастливы, Штапс. — Штапс, Фридрих (1792–1809) — немецкий юноша, сын протестантского пастора из Саксонии, ученик Коммерческой школы; 12 октября 1809 г. во время смотра гвардии перед Шёнбруннским дворцом пытался совершить покушение на Наполеона, однако был задержан (при осмотре у него был обнаружен кухонный нож); свои действия объяснял намерением выполнить свой долг перед отечеством и Европой; отказался от предложенного ему помилования, заявив, что, освобожденный, он вновь совершит покушение; по приговору военного суда был расстрелян.

Да, — сказал Фриц… — В XIX в. имя Фриц было уменьшительным от имени Фридрих, но уже в конце столетия оно стало самостоятельным.

520… Церковный приход дает ему четыреста талеров… — Талер — серебряная монета крупного достоинства, чеканившаяся с нач. XVI в. в Чехии и имевшая хождение также в Германии, Скандинавии, Голландии, Италии и других странах; с сер. XVI в. денежная единица северогерманских государств, а затем Пруссии и Саксонии.

521… посмейте сказать, что вы не принадлежите к Буршеншафту! — Буршеншафт — студенческая община и студенчество вообще. Термин этот образован от нем. слова Bursch — "парень", "молодой человек", "товарищ", которое стало в Германии с сер. XVIII в. прозвищем студента старших курсов, особенно члена студенческой корпорации, и морфемы schaft, которая в немецком языке используется для образования производных существительных, означающих какую-либо общность.

Как политическое всегерманское студенческое общество, выступавшее против засилья реакции в Германии и за объединение страны, Буршеншафт возник позже, в 1815 г.; он принимал активное участие в прогрессивном движении 1830–1848 гг., но затем в нем возобладали реакционные тенденции.

антихрист в восьми льё от нас… — Антихрист — в христианских религиозных представлениях, базирующихся на ветхозаветных преданиях, посланник Сатаны, который явится на землю незадолго до второго пришествия Иисуса, на некоторое время одержит победу, но в конце концов будет побежден Христом. Поскольку антихрист есть персонификация зла, то христианская церковь, христианские государства и рядовые верующие облекали этим именем еще с I в. н. э. своих религиозных и политических противников самых различных рангов и типов. В нач. XIX в. в числе таких "временных" антихристов в ряде стран считался Наполеон.

522… австрийские трубы, играющие "Марш Лютцова". — Лютцов (Люцов), Людвиг Адольф, барон (1782–1832) — прусский кавалерийский офицер, с 1822 г. генерал; во время войны с Францией в 1806–1807 гг. участвовал в партизанских действиях Шилля, во время Освободительной войны 1813–1814 гг. командовал добровольческим кавалерийским корпусом; участвовал также в войне против Наполеона в 1815 г.

Вероятно, здесь имеется в виду немецкая военная патриотическая песня "Егеря Л ютцова" на слова К.Т. Кёрнера (1791–1813) и музыку К.М.Вебера (1786–1826), однако она стала популярной позже, в 1813–1814 гг.

салютовать солдатам, которых эрцгерцог Карл называл спасителями Германии. — Возможно, имеются в виду слова одного из воззваний эрцгерцога к своим войскам в начале войны, в котором было написано: "Наше сопротивление — последний якорь спасения для Германии".

Это был корпус австрийского генерала Тьерри, прибывшего занять позиции в Арнхофене. — Тьерри, Людвиг (1753–1810) — австрийский кавалерийский генерал, участник войн против республиканской и наполеоновской Франции; в кампании 1809 г. командовал бригадой.

Арнхофен — населенный пункт в Баварии, в 3 км к северо-востоку от Абенсберга, на дороге в Регенсбург.

Отряд Тьерри 19 апреля 1809 г. перешел в наступление от Абенсберга к Арнхофену, столкнулся на пути туда с баварскими войсками из армии Наполеона, вступил с ними в бой и был отброшен.

524 *.. Никто не склонен получить удар в спину или быть задушенным между двумя дверьми, как русский царь или оттоманский визирь. — Здесь имеется в виду Павел I Петрович (1754–1801) — российский император с 1796 г., сын Екатерины II; в 1798–1799 гг. он принял участие во второй антифранцузской коалиции, но в 1800 г. заключил союз с Бонапартом. Его внутренняя политика, самодурство, насаждение в армии прусских порядков и внешнеполитический курс (примирение с Францией и конфронтация с Англией) вызвали недовольство российского дворянства, и он был убит офицерами-заговорщиками. Когда они ворвались в его спальню, Павел пытался бежать через покои императрицы, но дверь туда оказалась заколоченной, и царь был задушен офицерскими шарфами. Оттоманский визирь — т. е. визирь Османской (в произношении европейцев — "Оттоманской"), или Турецкой империи, названной так по имени основателя династии султанов Османа I (ок. 1258–1324/1326), правившего с 1281 г.

Визирь — в некоторых странах Востока министр, высший чиновник.

Здесь, вероятно, имеется в виду Мустафа-паша Байрактар (1765–1808) — турецкий политический и военный деятель, сторонник реформ; великий визирь в 1808 г.; в ноябре того же года погиб во время мятежа янычаров.

я очень дорожу наполеондорами его величества императора французов… — Наполеондор — см. примеч. к с. 312.

при малейшей опасности я от вас отрекусь, и скорее всего не единожды, а трижды, как святой Петр. — В приведенной фразе упоминается один из эпизодов евангельского рассказа об аресте Христа. Накануне ареста на тайной вечере Иисус предсказал, что ученики отрекутся от него; в ответ на возражения Петра (см. примеч. к с. 35) он заметил: "Истинно говорю тебе, что в эту ночь, прежде нежели пропоет петух, трижды отречешься от меня" (Матфей, 26: 34). Когда Христос был арестован, Петр последовал за ним во двор иудейского первосвященника и некоторое время находился там. И тогда находившиеся во дворе люди трижды обвинили апостола в близости к Иисусу, а тот трижды отрекался от своего учителя. После третьего раза запел петух (Матфей, 26: 69–75; Марк, 14: 27–30, 66–72; Лука, 22: 34, 54–62; Иоанн, 18: 25–27).

526… каменные стул и стол, примерно такие же, как в рейнской легенде,

согласно которой император Фридрих Барбаросса сидит и спит заколдованным сном, пока не проснется Ггрмания, чтобы провозгласить единство всех своих земель. — Фридрих I Барбаросса (т. е. "Рыжебородый" на ит.; ок. 1122–1190) — император Священной Римской империи (с 1152 г.) из династии Гогенштауфенов; значительно укрепил императорскую власть в Германии, но потерпел поражение в борьбе с городами Северной Италии; утонул в Малой Азии при переправе через реку во время третьего крестового похода.

Фридрих Барбаросса — популярнейший герой немецких средневековых легенд. По одной из них, он остался жив и, сидя на каменном троне за столом в пещере горы Кифгайзер в массиве Гарц в Западной Германии, спит и ждет, когда придет время вступить в бой за объединение Германии.

это не был ни двуглавый орел древнего дома Габсбургов, ни одноглавый орел новой династии Пруссии, ни византийский орел Карла Великого… — Габсбурги — немецкий феодальный род, известный с нач. XI в. и владевший значительными землями в Швейцарии и Западной Германии; фамилию получил от замка Габсбург в Швейцарии; в кон. XIII в. Габсбурги захватили чешские провинции, Австрию, Штирию, Каринтию и Крайну (на территории соврем. Австрии), которые стали ядром их родовых владений; были правящей династией в Священной Римской империи с 1273 до 1806 гг. (с перерывами), Австрийской империи (1804–1867) и Австро-Венгрии (1867–1918), а также в Испании (1516–1700) и в нескольких зависимых от Австрии мелких итальянских государствах.

О двуглавом орле Габсбургов см. примеч. к с. 303.

Новой династией Пруссии здесь назван род Гогенцоллернов, курфюрстов Бранденбурга (1415–1701), королей Пруссии (1701–1918) и германских императоров (1871–1918). Среди немецких правящих династий эта династия была сравнительно новой, хотя род Гогенцоллернов известен с XI в.

Эмблемой Прусского королевства Гогенцоллернов был черный стилизованный одноглавый орел с клювом, повернутым направо. Орел, древнейшая восточная эмблема силы и власти, в своем фантастическом двуглавом варианте стал символом Византийской империи (после распада в IV в. Римской империи на восточную и западную части), символизируя ее претензии на обладание и Востоком и Западом. Византийский орел был черный с червлеными (темно-красными) глазами и языками и золотыми клювами и лапами.

После падения в 1453 г. Византии и женитьбы великого князя московского Ивана III Васильевича (1440–1505; правил с 1462 г.) на наследнице последнего византийского императора двуглавый орел был перенесен в герб Московского государства, а затем России. Орел в гербе империи Карла Великого (см. примеч. к с. 68) означал его претензии на наследство Рима.

527… перечислил одно за другим следующие названия: Баден, Нассау, Гес сен, Вюртемберг, Вестфалия, Австрия, Италия, Венгрия, Богемия, Испания, Тироль, Саксония, Люксембург, Ганновер, Гольштейн, Мекленбург, Бавария. — Баден — см. примеч. к с. 356.

Нассау — феодальное владение в Юго-Западной Германии; с XII в. графство, с 1806 г. герцогство; в 1866 г. присоединено к Пруссии; ныне в составе земли Гессен.

Вюртемберг, Вестфалия — см. примеч. к с. 74.

Австрия — здесь имеется в виду не вся Австрийская империя, в речевом обиходе именовавшаяся просто Австрией, а родовое наследственное (с 1282 г.) владение Габсбургов — герцогство, позже эрцгерцогство (великое герцогство) Австрия, занимавшее тогда примерно территорию современной Австрийской республики. Италия — по-видимому, речь идет о северо-итальянской области Ломбардия, находившейся до войн Французской революции и Империи под властью Габсбургов, и о Великом герцогстве Тосканском, управлявшемся до этих войн князьями из дома Габсбургов.

Венгерское королевство образовалось в 1000 г. С 1526 г. западная и северная его части, а с нач. XVIII в. и до 1918 г. вся Венгрия входили в состав владений Габсбургов, с 1804 г. — Австрийской империи, а с 1867 г. — Австро-Венгрии. До потери самостоятельности в 1526 г. Венгерское королевство завоевало ряд юго-западных славянских земель (Хорватию и др.), которые причислялись к нему и при владычестве Габсбургов.

Богемия (Чехия) во второй пол. XII в. вошла в Священную Римскую империю, а с 1526 г. по 1918 г. была владением Габсбургов, входя с 1804 г. в Австрийскую империю, а с 1867 г. в Австро-Венгерскую.

Тироль — см. примеч. к с. 40.

Саксония — см. примеч. к с. 74.

Люксембург — см. примеч. к с. 303.

Ганновер — см. примеч. к с. 304.

Гольштейн (Голштиния) — герцогство в Северной Германии, входившее в состав Священной Римской империи, но принадлежавшее с нач. XIII в. Дании; в кон. XIV в. благодаря личной унии слилось с соседним датским герцогством Шлезвиг; после ликвидации в 1806 г. Империи слилось с Данией; в 1815 г. датский король в качестве герцога Шлезвиг-Гольштейнского входил в число монархов Германского союза; с этого времени в Гольштейне развернулось широкое национальное движение за воссоединение с исторической родиной. После австро-прусско-датской 1864 г. и австропрусской 1866 г. войн Шлезвиг-Гольштейн вошел в состав Пруссии, а в 1871 г. — в составГерманской империи как прусская провинция; ныне входит в ФРГ.

Мекленбург — историческая область в Северной Германии, первоначально заселенная славянами; в XII в. была завоевана германскими феодалами и онемечена; с сер. XIV в. герцогство, входившее в состав Священной Римской империи; в 1701 г. разделилось на два самостоятельных владения, вошедших в 1871 г. в Германскую империю; с 1937 г. единая земля, ныне входящая в ФРГ.

Бавария — см. примеч. к с. 74.

529… в драме "Лео Буркарт", которую мы написали около шестнадцати лет назад вместе с Жераром де Нервалем… — "Лео Буркарт" ("Leo Burckart") — пятиактная драма в прозе, написанная Нервалем и Дюма в 1838 г. во время совместного путешествия по Рейну. Первое ее издание (вместе с памятной запиской о немецких тайных обществах) вышло в Париже в 1839 г. Премьера драмы состоялась в Париже в театре Порт-Сен-Мартен 16 апреля 1839 г.

Нерваль, Жерар (настоящее имя — Жерар Лабрюни; 1808–1855) — французский поэт и писатель романтического направления и демократических взглядов; писал лирические стихи и новеллы, фантастические рассказы, драмы (в соавторстве с Дюма), статьи о театре, переводил немецких поэтов; в своих произведениях подвергал критике современное общество; несмотря на увлечение восточной мистикой, истоки его творчества лежат во французской народной жизни; покончил жизнь самоубийством в припадке душевной болезни. Дюма подробно рассказывает историю его жизни, болезни и самоубийства в книге "Новые мемуары" (1866).

535… вы имеете право называться Ричардом Львиное Сердце. — Ри чард I, по прозвищу Львиное Сердце (1157–1199) — король Англии с 1189 г.; отличался большой храбростью и воинственностью, считался образцовым воином и был скорее странствующим рыцарем, чем королем; за время своего правления провел в стране всего несколько месяцев поскольку участвовал в различных военных предприятиях, например в третьем крестовом походе (1189–1192); был убит во время войны с Францией.

В оригинале здесь игра слов: фамилия героя романа Ришар (Richard) звучит так же, как по-французски произносится имя английского короля.

536… назначил своего зятя Мюрата великим герцогом Бергским… — Мюрат был женат на третьей сестре Наполеона Марии Аннонциаде Каролине^ Бонапарт (1782–1839); в исторической литературе ее обычно называют просто Каролиной.

назначил своего брата Жерома королем Вестфальским… — См. примеч. к с. 309.

он хочет свергнуть императора Франца Второго… — См. примеч. к с. 303.

посадить на его трон своего брата Жозефа… — См. примеч. к с. 145.

Рейнский союз против Империи… — Рейнский союз — см. примеч. к с. 69.

537 Эльзас — см. примеч. к с. 145.

эльзасцы принадлежат к великому германскому роду. — Коренное население Эльзаса — эльзасцы — произошло от смешения древних кельтских и германских племен; в быту говорит на одном из немецких диалектов — эльзасском, или алеманнском.

назвал, согласно первой букве: — Эльзас! — Здесь у Дюма забавная неточность: это по-французски слово "Эльзас" начинается с буквы "А" — Alsace, на немецком же (языке собравшихся здесь заговорщиков) оно пишется Elsass.

538… в уголке императорского дворца Шёнбрунн… — Шёнбрунн — императорский дворец в пригороде Вены, в Гитцинге (ныне в черте города); в нач. XVII в. на его месте был охотничий замок; строительство дворца было начато при императоре Леопольде I (1640–1705; правил с 1657 г.) по планам архитектора Фишера фон Эрлаха, а закончено во времена Марии Терезии (см. примеч. к с. 566) при участии архитектора Николауса Франца Леонгарда Пакасси (1716–1790); был летней резиденцией австрийских Габсбургов; Наполеон I подписал там Пресбургский (1805) и Венский (1809) мирные договоры.

юный герцог Рейхштадтский беседовал с сыновьями эрцгерцога Карла… — Герцог Рейхштадтский — см. примеч. к с. 69.

Рейхштадт (чеш. Закупи) — селение в Богемии, возведенное в статус герцогства и дарованное как владение сыну Наполеона.

к тому времени… победитель под Тенгеном, Абенсбергом, Ландсхутом, Экмюлем и Регенсбургом уже умер. — Здесь перечислены этапы знаменитого в истории военного искусства пятидневного боя 19–23 апреля 1809 г., в ходе которого Наполеон нанес поражение, австрийской армии эрцгерцога Карла, вторгшейся в Баварию, и принудил ее к отступлению. Эти победы предопределили поражение Австрии в войне.

Тенген — селение в Баварии, в лесном массиве южнее Регенсбурга. Утром 19 апреля 1809 г. корпус маршала Даву, двигавшийся от Регенсбурга в южном направлении на соединение с главными силами французской армии, столкнулся у Тенгена и лежащего южнее селения Хаузен с 3-м и 4-м корпусами австрийской армии генералов Гогенцоллерна (в его колонне находился сам эрцгерцог Карл) и Розенберга, которые двигались ему навстречу. После шести часов упорного боя Даву, взяв командные лесистые высоты у превосходящего его силой противника, отбросил австрийцев к югу в долину речки Фекинг, правого притока Дуная.

20 апреля 1809 г. под Абенсбергом (см. примеч. к с. 514) Наполеон во главе французских и баварских войск нанес поражение армии эрцгерцога Карла и принудил его к отступлению.

21 апреля 1809 г., когда австрийская армия после прорыва ее центра у Абенсберга полностью отступала, Наполеон нагнал западнее Ландсхута (см. примеч. к с. 509) австрийцев генерала Иоганна Тиллера (1748–1819) — их задержала сутолока отступающих частей и занявших дороги обозов, которые еще двигались на запад. В ходе боя Наполеон отбросил Тиллера, перешел на восточный берег Изара и занял Ландсхут.

Эрцгерцог Карл 22 апреля 1809 г. атаковал при Экмюле (см. примеч. к с. 488) превосходящими силами две дивизии маршала Даву. Наполеон с основными войсками, находившимися южнее, двинулся на помощь Даву и нанес австрийцам поражение. Это был предпоследний этап пятидневного сражения. После боя австрийцы отступили, потеряв 5 тысяч человек убитыми и ранеными и 3 тысячи пленными.

После этого поражения эрцгерцог Карл, чтобы перейти на левый берег Дуная, начал стягивать свои войска к Регенсбургу (см. примеч. к с. 483), занятому австрийцами еще 19 апреля. 23 апреля произошло сражение у Регенсбурга, и город, ключевой пункт расположения австрийских войск, был взят после ожесточенного штурма, во время которого Наполеон был ранен. Австрийская армия потерпела поражение, но сумела отступить за Дунай, в Чехию. Так закончился пятидневный бой, в котором австрийцы потеряли треть армии и 100 орудий, а Наполеон открыл себе путь на Вену.

Анекдот этот подлинный… — Анекдот — здесь: рассказ о забавном или поучительном случае из жизни исторического лица.

его мне рассказала королева Гортензия, когда я в 1832 году целую неделю пользовался ее любезным гостеприимством в замке Арененберг некоторое время спустя после смерти Римского короля. — Королева Гортензия — Гортензия (Ортанс) де Богарне (1783–1837), дочь Жозефины и падчерица Наполеона, с 1802 г. жена его брата Луи; мать Луи Наполеона Бонапарта, будущего Наполеона III (см. примеч. к с. 139); королева Голландии (1806–1810); поэтесса и музыкантша; после падения Империи была изгнана из Франции.

Арененберг — замок в Западной Швейцарии на берегу Баденского озера (кантон Тургау); Гортензия Богарне купила его после своего изгнания из Франции и превратила в своеобразный музей Наполеона; после смерти Гортензии замок достался Луи Наполеону Бонапарту и был им продан; в 1855 г. он был выкуплен императрицей Евгенией Монтихо (см. примеч. к с. 139), супругой Наполеона III, и во время ее проживания там в 1873 г. был центром бонапартистской агитации.

Поездка Дюма в Швейцарию продолжалась с 21 июля по 20 октября 1832 г. В замке Арененберг его принимали 13–14 сентября.

540… Немедленно покинуть Регенсбург, оставив там, тем не менее, один полк для охраны города… — Положение Даву в Регенсбурге действительно было очень опасно, т. к. он мог быть зажат между наступающей с севера из-за Дуная группой Бельгарда и наступающими с юга войсками эрцгерцога Карла. Даву покинул, согласно приказу, Регенсбург, оставив там один полк, после чего город был взят австрийцами. Позднее обладание Регенсбургом позволило эрцгерцогу Карлу уйти за Дунай, а французов вынудило к кровопролитному штурму этого города.

соединиться с ним… через Лбах и Обер-Зааль в окрестностях Абенсберга, в том месте, где Авене впадает в Дунай. — Абах (Аббах) — торговое местечко в Баварии на правом берегу Дуная, в 5 км к юго-западу от Регенсбурга. 19 апреля у Абаха войска Даву нанесли поражение австрийцам.

Обер-Зааль — населенный пункт на правом берегу Дуная, в 15 км к юго-западу от Регенсбурга.

покинуть Аугсбург…и спуститься по пфаффенхофенской дороге на Абенс… — Пфаффенхофен — городок в Баварии, в 40 км северо-восточнее Аугсбурга, по пути в Ландсхут.

541 …Я отдал приказ генералу Макдональду отправиться в Итальянскую армию… — Макдональд — см. примеч. к с. 143.

император покинул Донаувёрт и уехал в Ингольштадт. — Ингольштадт — город в Баварии, на Дунае, в 50 км ниже Донаувёрта по течению.

542… во время перехода из Байрёйта в Амберг ему пришлось сразиться с австрийским корпусом генерала Бельгарда… — Байрёйт — старинный город (известен с кон. XII в.) в Южной Германии, некогда столица самостоятельного княжества; в нач. XIX в. принадлежал Пруссии, но в 1806 г. был передан Наполеоном Баварии.

Амберг — старинный город в Южной Германии, на реке Фильс, притоке реки Наб — левого притока Дуная, в 60 км юго-восточнее Байрёйта; в 1809 г. принадлежал Баварии.

Корпус Даву перед войной дислоцировался в Северной Германии, в Пруссии и Саксонии. Там он получил приказание двигаться к театру военных действий в Баварии, общим направлением на Регенсбург. Это движение, особенно при подходе войск Даву через Пфальц к Дунаю, проходило при постоянной угрозе со стороны австрийских войск группы Бельгарда, занимавших по отношению к корпусу французского маршала фланговое положение. Здесь, вероятно, имеется в виду столкновение войск Даву и Бельгарда 17 апреля 1809 г.

Пусть вас не удивляют постоянно встречающиеся в австрийской армии французские фамилии, как, например, Бельгард, Тьерри, Люзиньян, Латур и т. д., — это наблюдается около трех веков. — К нач. XIX в. дворянство стран Западной и Центральной Европы было в значительной степени космополитично и различалось скорее по подданству, а не по этнической принадлежности. Этому способствовали неустойчивость границ государств в конце средних веков — в начале нового времени, когда отторгались и присоединялись целые провинции и местное дворянство вынуждено было служить новым владетелям; широкое распространение военного наемничества; частые войны, когда пленные нередко оставались на службе у тех, кто их захватил; эмиграция в случае серьезных политических и социальных переворотов, например Французской революции; межнациональные браки; общность дворянской культуры и т. д. Большое значение имела та особенность феодальной системы, что дворянин, особенно крупный владетель, считал себя обязанным службой не столько стране, сколько своему сюзерену, и полагал себя свободным в выборе этого сюзерена и в смене его.

Тьерри — см. примеч. к с. 522.

Люзиньян, Франц Йозеф, маркиз (1753–1832) — австрийский генерал, участник войн против революционной Франции.

Латур, Максимилиан, граф Байлье (1737–1806) — австрийский военачальник, фельдцейхмейстер, участник войны первой антифранцузской коалиции, президент высшего органа военного управления Австрии — придворного военного совета (гофкригсрата) в 1805–1806 гг.

Однако может иметься в виду также его сын Теодор Франц Латур, граф Байлье (1780–1848) — фельдцейхмейстер (1846), участник войн против Наполеона; в 1809 г. сражался против его союзников (поляков и русских) в Галиции; в 1812 г. служил в австрийском корпусе, действовавшем против России; в 1848 г. во время революции в австрийской монархии военный министр, консерватор; убит во время народного восстания в Вене.

дивизия Морана продолжала сражаться под стенами Регенсбурга. — Моран — см. примеч. к с. 510.

весь день 18-го маршал Даву употребил для перемещения с правого берега на левый дивизий Сент-Илера и Гюдена, а также тяжелой кавалерии генерала Сен-Сюльписа. — Сент-Илер, Гюден — см. примеч. к с. 510.

Сен-Сюльпис, Раймон Гаспар де Бонарди, граф де (1761–1835) — королевский офицер, перешедший на сторону Революции, участник войн Республики и Империи, дивизионный генерал (1809); во время кампании 1809 г. командовал дивизией в корпусе Даву; затем служил на тыловых должностях; в 1831 г. стал пэром.

легкая кавалерия генерала Монбрёна продвигалась вперед, веером развертываясь в направлении на Штраубинг, Экмюль и Абах. — Монбрён, Луи Пьер (1770–1812) — французский кавалерийский генерал, участник войн Революции и Империи; в 1808 г. воевал в Испании и за свои подвиги получил от Наполеона титул графа; в 1809 г. командовал дивизией, а в 1812 г. — кавалерийским корпусом; убит в сражении при Бородине.

Штраубинг — город на правом берегу Дуная, примерно в 50 км ниже Регенсбурга по течению. Однако здесь, скорее всего, имеется в виду не Штраубинг (Straubing), а Штаубинг (Staubing) — селение на правом берегу Дуная, выше Абаха по течению реки.

зажатым между венгерской армией… — Вероятно, речь идет о венгерских частях в составе группы Бельгарда, наступавшей из Богемии по левому берегу Дуная.

543… В ночь с 19-го на 20-е он выехал из Инголыитадта в Фохбург… —

Фохбург — город на Дунае, в 12 км ниже Инголыитадта по течению реки.

кавалькада императора, предшествуемаягидами… — Гиды — здесь: особые команды, появившиеся в XVII1 в. для указания войскам пути на местности (другие названия: "направляющие", "проводники", "разведчики"); во французской армии в 1792–1795 гг. были объединены в специальные роты, которые, по мере развития штабной службы, превратились в конвой главнокомандующего, формируемый из отборных кавалеристов.

по дороге, тянущейся вдоль Дуная от Регенсбурга до Майнбурга. — Майнбург — город на реке Абенс, в 45 км юго-западнее Регенсбурга. Дорога Регенсбург — Майнбург идет вдоль Дуная, на некотором расстоянии от правого берега реки.

в Pope, то есть примерно на таком же плоскогорье, как Лбенсбергское… — Pop — населенный пункт в Баварии, в 12 км к юго-востоку от Абенсберга, между Абенсом и Большой Лаберой.

544… Большой Лаберы — реки, текущей в противоположном Абенсу направлении и впадающей в Дунай в пятнадцати льё выше Регенсбурга, тогда как Абенс впадает в ту же реку в пятнадцати льё ниже… — Расположение этих рек указано ошибочно: Большая Лабера течет в главном направлении на северо-восток и впадает в Дунай ниже Регенсбурга, Абенс же течет в нижнем течении на запад и впадает в Дунай выше Регенсбурга.

они встретились со стрелками князя Розенберга… — Розенберг — австрийский генерал, командовавший 4-м корпусом в армии эрцгерцога Карла.

Австрийские стрелки овладели деревней Шнейдхарт… — Шнейдхарт — селение на реке Фекинг, южнее Регенсбурга, на поле сражения у Тенгена.

корпус генерала Розенберганаправился к Дюнцлингу… — Дюнцлинг — селение в районе сражения у Тенгена, в 6 км северо-восточнее Шнейдхарта.

корпус генерала Гогенцоллерна входил в Хаузен… — Хаузен — селение на реке Фекинг, в 3 км западнее Шнейдхарта.

В сражении под Тенгеном приняли участие войска Сент-Илера и Фриана против Гогенцоллерна, эрцгерцога Людвига и князя Морица Лихтенштейна. — Лихтенштейн, Мориц Йозеф, фон (1737–1819) — австрийский генерал, участник войн против Французской республики и Наполеона.

545… эрцгерцог Карл остался на высотах Груба… — Груб — селение в 5 км к юго-востоку от Хаузена.

в Бухе и Арнхофене… — Бух — селение в километре к юго-западу от Хаузена.

Арнхофен — см. примеч. к с. 522.

через Тенген и Буркдорф в Абенсберг прибыл маршал Даву… — Буркдорф (Burkdorf!) — на картах района военных действий на пути из Регенсбурга в Абенсберг такого населенного пункта не найдено.

дивизия Вреде, растянувшаяся от Бибурга до Зигенбурга… — Вреде, Карл Филипп (1767–1839) — баварский военачальник; в 1799–1800 гг. участвовал в войне второй европейской коалиции против Франции; в 1805–1812 гг. участник нескольких наполеоновских походов, командовал баварскими контингентами; в 1809 г. с отличием командовал дивизией, за что получил от Наполеона титул графа; в 1812 г. во главе баварской дивизии, а затем корпуса прикрывал с севера поход Великой армии на Москву; в 1813–1814 гг. после отпадения от Наполеона его немецких союзников командовал баварско-саксонской армией и был пожалован чином фельдмаршала и титулом князя Баварского; с 1822 г. генералиссимус баварских вооруженных сил.

Бибург — селение на правом берегу Абенса, в 3 км южнее Абенсберга.

Зигенбург — городок неподалеку от правого берега Абенса, в 5 км южнее Бибурга.

разрезать пополам оперативную линию… — Оперативная линия — принятое в стратегии в XVIII — нам. XX в. обозначение цели и направления боевых действий.

сбросить весь его арьергард в Дунай у Ландсхута… — Ландсхут стоит на Изаре, и, конечно, здесь подразумевается эта река, а не Дунай.

546… приказал маршалу Лефеврувзять приступом Арнхофен и Оффенштеттен. — Лефевр, Франсуа Жозеф, герцог Данцигский (1755–1820) — французский полководец, маршал Франции (1804); в начале Революции сержант королевской гвардии, действовавший на стороне роялистов; затем перешел в революционную армию и быстро продвинулся благодаря храбрости и таланту, в 1792 г. стал генералом; с отличием участвовал в республиканских и наполеоновских войнах, помог Наполеону во время переворота 18 брюмера; в войне в Испании (1808–1809) командовал корпусом, в походе 1812 г. — Старой гвардией; в 1814 г. перешел на службу к Бурбонам, но во время Ста дней примкнул к императору, за что при Второй реставрации был лишен званий маршала и пэра, позднее возвращенных ему; отличался прямодушием и пользовался уважением императора.

Оффенштеттен — селение в 3 км к юго-востоку от Абенсберга. Дивизии Лефевра достигли Арнхофена (см. примеч. к с. 522) и Оффенштеттена вечером 19 апреля и ночевали там.

отдал приказ маршалу Массенаотправиться прямо в Ландсхут через Фрейзинг и Моосбург. — Фрейзинг — небольшой город в Баварии, на реке Изар, в 35 км выше Ландсхута по течению.

Моосбург — населенный пункт в Баварии, на Изаре, посередине между Фрейзингом и Ландсхутом.

547… направлялся через Оффенштеттен и Бахль к Рору… — Бахль — селение в 6 км восточнее Абенсберга и в 6 км к северу от Рора.

Каре (от фр. саггё — "квадрат") — боевой порядок пехоты в XVI — нач. XIX в.; построение в виде квадрата или прямоугольника, каждую сторону которого составляет строй, обращенный к противнику; применялся до появления нарезного огнестрельного оружия.

встретил генерала Шустека. — Шустек-Эрбе, Эммануил, барон (1752–1827) — австрийский генерал, участник войн против Французской революции и Наполеона; в кампании 1809 г. командовал дивизией.

У австрийских генералов было три тысячи гусаров… — Гусары — см. примеч. к с. 39.

через полчаса сражения их колонны отступили от Рора к Ротенбургу. — Ланн начал свое наступление на Pop 20 апреля в 9 часов утра. Днем он уничтожил отряд Тьерри и занял это селение. Ротенбург — населенный пункт в 8 км к юго-востоку от Рора, на дороге к Ландсхуту; был занят Ланном в тот же день, что и Pop. Заняв Pop, войска Наполеона прорвали центр австрийского фронта и рассекли армию эрцгерцога Карла на две части, получив возможность разбить их порознь.

эрцгерцогу удалось отдохнуть только в Пфеффенхаузене. — Пфеффенхаузен — населенный пункт в 6 км к юго-западу от Ротенберга, на дороге из Абенсберга на Ландсхут.

549… баварские дивизии Деруа и кронпринца… — Кронпринц — титул наследника престола в ряде германских и скандинавских государств.

Здесь имеется в виду служивший в наполеоновской армии сын короля Максимилиана I, король Баварии в 1825–1848 гг. Людвиг I Виттельсбах (1786–1868).

К девяти часам утра император был в Альтдорфе… — Альт-дорф — западное предместье Ландсхута.

Бессьер во главе кирасиров… — Бессьер — см. примем, к с. 74.

550… Это был бич, которым Ксеркс собирался покарать греков, но вынужден был ограничиться тем, что высек море! — Здесь имеется в виду эпизод греко-персидских войн (500–449 до н. э.). В 480 г. до н. э. царь Ксеркс решил переправить свое огромное войско из Малой Азии в Европу через пролив Дарданеллы по мосту, наведенному на судах. Мост этот, длиной около 2 км, располагавшийся между Сестом и Абидосом, строился несколько лет, причем дважды, так как первое подобное сооружение было разбито бурей, за что царь приказал в наказание высечь море плетьми.

часть ее отступала через Нёймаркт к Мюлъдорфу… — Нёй-маркт — селение в Баварии, в 30 км к юго-востоку от Ландсхута. Мюльдорф — город в Баварии, на реке Инн, в 15 км к югу от Нёй-маркта.

занимали позиции в городе Ландсхуте и в предместье Зелигенталь… — Зелигенталь — западное предместье Ландсхута.

Мутон — см. примем, к с. 487.

551… ему сообщили о прибытии генерала Пире… — Пире, Ипполит Марк Гийом де Ронивелин, граф де (1778–1850) — французский генерал; происходил из аристократической семьи, в начале Революции эмигрировал и участвовал в военных действиях против Республики, при Консульстве вернулся во Францию и вступил в армию Наполеона; в чине полковника участвовал в кампании 1809 г.; в 1812 г. командовал кавалерийской бригадой; получил титул барона Империи; в 1814 г. перешел на службу к Бурбонам, но во время Ста дней присоединился к императору; после падения Наполеона не был зачислен на действительную службу и уехал в Россию, где служил до 1819 г.; вернулся во французскую армию после Июльской революции 1830 года; в 1848 г. вышел в отставку.

552… были захвачены в штыковом бою две деревни — Паринг и Ширлинг. — Паринг — деревня на высотах в 6 км западнее Экмюля. Ширлинг — селение на реке Большая Лабера, между Парингом и Экмюлем.

выбрал 65-й полк под командованием полковника Кутара… — Вероятно, имеется в виду Кутар, Луи Франсуа (1769–1852) — французский полковник (1803), затем генерал (1811), барон Империи; участник войн Республики и Наполеона; после падения императора служил Бурбонам; был комендантом Парижа (1822–1830); с 1830 г. находился в отставке.

553… император отправил за Изар легкую кавалерию генерала Марюла-за… — Марюлаз, Жакоб Франсуа (1769–1842) — французский генерал, участник войн Республики и Империи; получил титул барона; в кампании 1809 г. был ранен при Экмюле; пользовался расположением Наполеона; с 1816 г. в отставке.

генерала Вандамма с вюртембержцами… — Вандамм, Доминик Рене (1770–1830) — французский военачальник, с 1793 г. генерал; до Революции солдат колониальных войск; с отличием участвовал в войнах Республики и Наполеона, получил титул графа (1808); в начале войны 1812 г. командовал корпусом; в 1813 г. был взят в плен русскими; в 1815 г. во время Стадией примкнул к Наполеону, за что в 1816 г. был изгнан из Франции; в 1819 г. получил разрешение вернуться, но должности не получил.

554… генералу Коловрату, отрезанному от богемской армии… — Коловрат-Краковский, Иоганн Карл (1748–1816) — австрийский генерал чешского происхождения, участник войн с Турцией и Францией; в 1809 г. командовал корпусом; отличился в сражении при Ваграме, прикрывая отступление австрийцев, и был произведен в фельдмаршалы.

одна… должна была двигаться из Бургвейнтинга на Абах… — Бургвейнтинг — селение у юго-восточной окраины Регенсбурга.

другая… из Вейлоэ на Пейзинг. — Вейлоэ — населенный пункт в 12 км южнее Регенсбурга.

Пейзинг — населенный пункт в 6 км к западу от Вейлоэ.

колоннесостоящей из корпуса Розенберга (размещенного…в деревнях Обер-Лайхлинг и Унтер-Лайхлинг)… было приказано охранять вблизи Эглофсгейма долину Регенсбурга… — Обер-Лайхлинг и Унтер-Лайхлинг — селения на возвышенностях в 2 км севернее Экмюля.

Эглофсгейм — населенный пункт в 14 км юго-восточнее Регенсбурга, на дороге через Экмюль в Ландсхут.

послышалась страшная канонада со стороны Буххаузена. — Буххаузен — населенный пункт на дороге Регенсбург — Экмюль — Ландсхут, в 5 км южнее Экмюля.

555… огнем, поддержанным атаками легкой кавалерии генерала Вукасовича. — Вукасович, Филипп, барон (1735–1809) — австрийский фельдмаршал-лейтенант; в 1789 г. командовал полком добровольцев в войне с Турцией; в 1796–1809 гг. участвовал во всех войнах Австрии против Французской революции и Наполеона; в кампании 1809 г. командовал дивизией; был опытным военным инженером, построил несколько укреплений и дорог; умер от ран, полученных в сражении при Ваграме.

быстро овладел деревней Линдах… — Линдах — деревня в 2 км к юго-западу от Экмюля.

Генерал Барба негр…во главе 48-го и 111-го полков… штыковой атакой оттеснил три полка эрцгерцога Людвига, Шателера и Кобурга… — Барбанегр, Жозеф (1772–1830) — французский генерал (1809); начал службу во флоте, затем перешел волонтёром в сухопутные силы; отличился в кампании 1809 г.; при отступлении от Москвы был в арьергарде и сдался в плен; во время Ста дней примкнул к Наполеону.

Упомянутые здесь австрийские генералы были не командирами полков, а лишь их шефами, т. е. эти воинские части носили их имена в качестве почетных названий.

Эрцгерцог Людвиг — см. примеч. к с. 488.

Шателер, Жан Габриель Жозеф Альбер, маркиз де (1763–1825) —

французский аристократ, в 1789 г. вступивший в австрийскую армию во время войны с Турцией; затем воевал против Республики и Империи; дослужился до чина полного генерала. Кобург-Заальфельд, Фридрих Иосия, принц Саксонский (1737–1817) — австрийский генерал-фельдмаршал; сподвижник А.В.Суворова в войне 1787–1791 гг. с Турцией; участник войны первой антифранцузской коалиции (1792–1794).

556… часть бригады Бибера. — Бибер (Biber) — не идентифицирован.

Ланнфорсировал Большую Лаберу, преодолел отвесные высоты Рокинга… — Река Большая Лабера прикрывала австрийское расположение в бою при Экмюле — Эглофсгейме с юга и юго-востока. Рокинг — селение в 5 км восточнее Экмюля, ниже его по течению Большой Лаберы; высоты в этом районе доходят до 390 м.

невзирая на сопротивление шеволежеров Винцента и гусаров Штипсича… — Шеволежеры (от фр. chevaux — "лошади", leger — "легкий") — вид легкой кавалерии в ряде западноевропейских армий в XV–XIX вв.; имели на вооружении сабли, пистолеты и карабины; предназначались для разведки и рейдов по тылам противника; дольше всего сохранялись в войсках германских государств. Винцент, Карл, барон (1757–1834) — австрийский кавалерийский генерал, участник войн против Французской революции и Наполеона; некоторое время был адъютантом императора Франца; в 1809 г. командовал дивизией, затем перешел на дипломатическую службу.

Штипсич цу Тернова, Йозеф, барон (1755–1831) — австрийский генерал, родом из Венгрии; в кон. XVIII в. участвовал в войнах против Турции и революционной Франции; в нач. XIX в. служил в основном в придворном военном совете; один из сотрудников эрцгерцога Карла при подготовке войны 1809 г.

559… Задет! — 23 апреля 1809 г. Наполеон, руководивший штурмом

Регенсбурга, был ранен пулей в ногу. После перевязки он приказал посадить себя на коня и, превозмогая боль, продолжал командовать.

Тамбурмажор (от фр. tambour — "барабан" и major — "старший") — унтер-офицер, возглавляющий в полку команду барабанщиков и горнистов; носил богато украшенный мундир; чтобы подавать сигналы и задавать темп исполнения, имел особую трость с украшениями. На эту должность обычно назначались люди высокого роста.

Так вот какой этот старинный австрийский дом… — Имеется в виду Хофбург — императорская резиденция в центре Вены: комплекс дворцов, придворных и служебных зданий, государственных учреждений, музеев и т. д.; начал строиться с 1221 г. и продолжал возводиться до нач. XX в.

11 октября 1809 годапосле второго взятия Вены… — Под первым взятием Вены подразумевается вступление в город французских войск во главе с самим императором 13 ноября 1805 г., во время войны с третьей антифранцузской коалицией (австро-французской войны 1805 г.).

следовал по дороге из Альтенбурга в Вену. — Альтенбург (соврем. Мошонмадьяровар) — город в Западной Венгрии, на реке Лейте (притоке Рабы — правого притока Дуная), в 75 км юго-восточнее Вены; входил в число коронных владений Габсбургов; в 1809 г. там проходили предварительные переговоры о заключении мира между Австрией и Францией.

согласно френологической теории Галля… — Френология (от гр. phren — "душа", "ум") — теория о якобы существующей связи между формой черепа и умственными способностями и моральными качествами человека.

Галль, Франц Йозеф (1758–1828) — австрийский врач и анатом, занимавшийся исследованием строения мозга; в 1785 г. окончил медицинский факультет в Вене, оттуда в 1805 г. был изгнан за свои материалистические взгляды; продолжал свою деятельность в Париже; фактически был основоположником френологии.

562… бок о бок с господином генералом графом фон Бубна. — Граф фон Бубна — см. примеч. к с. 142.

563… устав от бесплодных переговоров, которые вели господа фон Меттерних и фон Нугент… — Меттерних — см. примеч. к с. 139. Нугент (Nugent) — не идентифицирован.

вызвал вас в замок Дотис… — Имеется в виду старинный королевский замок, ныне лежащий в развалинах, около городка Дотис в Западной Венгрии, расположенного на небольшом расстоянии от правого берега Дуная.

564… В мое время в Гёттингенском университете частенько обнажали шпагу… — В XVIII–XIX вв. дуэли на шпагах (правда, большей частью без смертельного исхода) были непременной частью студенческого быта в немецких университетах.

565… вскоре увидел Арсенал, потом променад Грабен… — Арсенал — городской арсенал Вены, старинное здание, перестроенное в 1731–1732 гг.; находится в старой части Вены, в т. н. Внутреннем городе, который был заключен в кольцо крепостных стен, ныне разрушенных, на площади Ам-Хоф ("У Двора").

Грабен — одна из радиальных улиц Внутреннего города, служившая в XVIII в. местом прогулок; в XIX в. стала деловой улицей с оживленным движением.

Променад — здесь: место для гуляния.

старые городские гласисы, подвергнутые бомбардированию во время сопротивления эрцгерцога Максимилиана… — Имеются в виду каменные стены Вены, построенные в 1531–1566 гг. вместе с мощными земляными укреплениями, т. к. осада города турками в 1529 г. выявила слабость венской крепости. После 1857 г. эти укрепления были снесены и на их месте проложена кольцевая магистраль города — Ринг.

Гласис — см. примеч. к с. 143.

Говоря о бомбардировании, Дюма имеет в виду обстоятельства взятия Наполеоном Вены в 1809 г. Французские войска подошли к городу 10 мая. 11 мая император приказал для устрашения граждан обстрелять город из пушек. Командовавший в городе эрцгерцог Максимилиан, опасаясь, что французы могут занять мост через Дунай, вывел войска из Вены, после чего город капитулировал. Максимилиан Иосиф д’Эсте (1782–1863) — австрийский эрцгерцог, фельдцейхмейстер, участник австро-французской войны 1809 г.

в предместье Мариахилъф остановился у какой-то двери… — Мариахильф — в описываемое в романе время предместье Вены, промышленный район; с кон. XIX в. один из городских округов.

566… купил его, заплатив цванцигер. — Цванцигер (от нем. zwanzig —

"двадцать") — австрийская монета в двадцать крейцеров.

Крейцер — мелкая старинная немецкая и швейцарская монета; в Австрии до сер. XIX в. одна шестидесятая часть гульдена (или флорина); чеканилась из меди.

императорский Шёнбруннский дворец, строительство которого начал Иосиф I, а закончила Мария Терезия. — Иосиф I Габсбург (1678–1711) — император Священной Римской империи и эрцгерцог Австрийский с 1705 г.; проводил завоевательную политику и добивался усиления влияния Австрии в Германии.

Мария Терезия (1717–1780) — эрцгерцогиня Австрийская, императрица Священной Римской империи с 1740 г.; обладала энергичным характером, получила чисто мужское воспитание, которое вполне подготовило ее к исполнению роли главы Империи. В годы ее правления Австрия ради сохранения целостности владений Габсбургов перешла от традиционной конфронтации с Францией к союзу с ней и противодействию растущему влиянию Пруссии; тогда же в стране начали проводиться важные политические и экономические реформы в духе просвещенного абсолютизма.

здесь поместят его сына в 1815 году после битвы под Ватерлоо. — О сыне Наполеона см. примеч. к с. 69.

Ватерлоо — см. примеч. к с. 72.

Шёнбрунн построен почти по тому же плану, что и Фонтенбло. — Основные здания дворца Фонтенбло (см. примеч. к с. 72) сооружены в XVI в. в духе Ренессанса, по плану Жиля ле Бретона, но строительство и переделки продолжались до XIX в.

567… там же возвышается бельведер… — Бельведер (ит. belvedere —

букв, "прекрасный вид") — здесь: отдельная дворцовая постройка, из которой открывается вид на окрестности.

природа, пославшая ему это грозное предупреждение в виде паводка на Дунае, в конце концов помешает ему одерживать победы. — Речь идет о поражении Наполеона при Асперне и Эслинге (см. примеч. к с. 39). В значительной степени эта неудача была обусловлена тем, что внезапный паводок на Дунае снес большой понтонный мост между правым берегом реки (где находились главные силы императора) и островом Лобау (где была база корпусов, уже перешедших на левый берег). В результате французские войска, сражавшиеся против австрийцев у Асперна и Эслинга, оказались отрезанными, лишились подвоза снарядов и подкреплений и были вынуждены отступить на остров, оставив австрийцам поле сражения, что по понятиям XVIII–XIX вв. означало их победу.

Вскоре природа будет против Наполеона и в сражении на Березине 26–29 ноября 1812 г. (см. примеч. к с. 73), и при отступлении французов после поражения в битве при Лейпциге 16–19 октября 1813 г. При Лейпциге после неудачного дня боев 18 октября 1813 г. Наполеон отдал приказ об отступлении. Но в тылу его позиций было две реки и несколько каналов, на которые не были заблаговременно наведены мосты. Единственный мост через реку Эльстер (по нему чрезвычайно скученно отступала вся армия) по ошибке был взорван раньше времени. В результате при попытке переправиться вплавь погибло огромное количество солдат. Части, прикрывавшие переправу в Лейпциге, сдались. Поражение в этой битве, по существу, означало гибель наполеоновской империи. Однако и при Березине и при Эльстере удачная или неудачная переправа была бы не победой Наполеона, а лишь спасением от полного уничтожения.

переговоры между господами фон Меттернихом и фон Нугентом — с одной стороны, и де Шампаньи — с другой… — Шампаньи, Жан Батист Номпар де (1756–1834) — французский политический деятель и дипломат; службу начал на флоте и отличился во время Войны за независимость американских колоний Англии (1775–1783); был участником Французской революции и принадлежал к умеренному крылу ее сторонников; в 1801 г. назначен послом в Вену, в 1804–1807 гг. министр внутренних, а в 1807–1811 гг. министр иностранных дел; на этом посту был послушным исполнителем указаний Наполеона; в 1809 г. вел переговоры о мире с Австрией, а в 1810 г. — о браке Наполеона с Марией Луизой; в 1808 г. получил титул герцога Кадор; в 1814 г. после капитуляции Наполеона сопровождал Марию Луизу в Вену и безуспешно пытался склонить императора Франца поддержать интересы Римского короля; во время Ста дней поддержал Наполеона и получил звание пэра, которого лишился при Второй реставрации; в 1819 г. вновь вступил в Палату пэров, в которой занимал консервативные позиции.

568… Эти условия предусматривали в качестве основы для переговоров принцип "uti possidetis". — Принцип "uti possidetis" (лат. "как владеете") является дипломатической формулой мирных договоров, которая закрепляет за договаривающимися сторонами земли, фактически находящиеся в их владении в момент соглашения.

См. у г-на Тьера весьма точные, четкие, ясные сведения… — Тьер, Адольф (1797–1877) — французский государственный деятель и историк; сторонник династии Орлеанов; в качестве главы правительства подавил Парижскую коммуну 1871 г.; в 1871–1873 гг. президент Французской республики; автор многотомных книг "История Французской революции" и "История Консульства и Империи", в которых он защищал Революцию и прославлял Наполеона.

эти войска занимали Цнайм, Вену, Брюн, Пресбург, Адельсберг, Грац… — Цнайм — немецкое название старинного чешского города Зноймо в 70 км к северо-западу от Вены, в 1809 г. входившего в состав владений Габсбургов.

11 июля 1809 г. у Цнайма произошло сражение отступавшей от Ваграма австрийской армии с войсками Наполеона. Армия эрцгерцога Карла была накануне полного уничтожения, но в ночь на 12 июля Наполеон по политическим соображениям согласился на перемирие.

Брюн — немецкое название старинного чешского города Брно (известен с XI в.), который лежит у слияния рек Свитавы и Свратки, в 120 км севернее Вены.

Пресбург — см. примеч. к с. 303.

Адельсберг — местечко в герцогстве Крайна на юге австрийской монархии (соврем. Словения); славится громадными пещерами, расположенными поблизости от него.

Грац — город в Южной Австрии, административный центр земли Штирия; находится в 150 км юго-западнее Вены, на реке Мур; крупный торговый и промышленный центр.

569… расширить Саксонию, укрепить Баварию… — Саксония и Бавария входили в Рейнский союз, которому Австрия по мирному договору 1809 г. уступила Зальцбург и часть Верхней Австрии.

получить наши порты на Адриатике. — Наполеон стремился получить Истрию и Далмацию — земли на восточном берегу Адриатического моря (и получил их по Шёнбруннскому мирному договору с Австрией от 14 октября 1809 г.) с портами Триест, Фиуме, Зара и др. Обладание этими портами и территориями давало императору базы, материальные ресурсы и отличные кадры из местного населения для создаваемого им флота в бассейне Средиземного моря.

Не лучше ли усилить новую Польшу? — Речь идет о готовности Австрии уступить свои восточные земли (украинские и польские), полученные при разделах Польши в XVIII в., ради сохранения немецких, чешских, южнославянских и других земель на западе и юге государства. Новой Польшей здесь названо Великое герцогство Варшавское (см. примеч. к с. 303).

Россия недавно доказала, что она не очень-то верный мне союзник… — По условиям союза с Наполеоном, заключенного в Тильзите, Россия в 1809 г. приняла участие в войне против Австрии. Но она не была заинтересована в серьезном ослаблении Австрии, ибо это неизбежно означало, что монархия Габсбургов подчинялась бы французскому влиянию, а Российская империя оставалась бы в Европе один на один с Наполеоном. Поэтому русское участие в действиях против Австрии на территории Великого герцогства Варшавского, в Восточной Польше и Галиции было в значительной степени формальным. Русские войска восстанавливали на занятых ими землях изгнанные поляками австрийские власти. Но все же по Шёнбруннскому миру 1809 г. Россия получила Тарнопольский (ныне Тернопольский) округ из западноукраинских земель, ранее полученный Австрией при разделах Польши.

завершить дело, начатое Генрихом Четвертым, Ришелье и Людовиком Четырнадцатымразрушить австрийскую монархию… — Генрих IV — см. примеч. к с. 323.

Ришелье, Арман Жан дю Плесси, герцог де (1585–1642) — кардинал; французский государственный деятель, с 1624 г. первый министр Людовика XIII, фактический правитель государства; проводил политику укрепления королевской власти, жестоко подавлял своеволие феодальной аристократии.

Людовик XIV — см. примеч. к с. 144.

Главным направлением внешней политики этих государственных деятелей было упрочение положения Франции в Европе и противодействие влиянию австрийских и испанских Габсбургов, чьи владения на Пиренейском полуострове, в Италии, Германии и Нидерландах охватывали почти все сухопутные границы Франции. Габсбургские монархи, возглавлявшие в XVI–XVII вв. европейский лагерь католической реакции, разжигали религиозные распри во Франции и противодействовали укреплению французского национального государства, сложившегося в кон. XV — нач. XVI в. Однако борьба Франции с австрийскими Габсбургами, монархами Священной Римской империи, началась еще в кон. XV в. с Итальянских войн Франции с Испанией и Империей (1494–1559).

570… пусть он отречется в пользу своего брата великого герцога Вюрц бургского… — Вюрцбург — город в Баварии, на реке Майн; в 741 — 1801 гг. столица самостоятельного княжества-епископства в составе Священной Римской империи; по Люневильскому миру 1801 г. между Австрией и Францией епископство было лишено положения светского государства, а его территория передана Баварии. В 1805 г. земли прежнего княжества-епископства были превращены в курфюршество, а потом в великое герцогство и переданы бывшему великому герцогу Тосканскому Фердинанду III; после падения Наполеона возвращены Баварии.

Фердинанд III (Иосиф Иоганн Баптист) Габсбург (1769–1824) — австрийский эрцгерцог, брат императора Франца; великий герцог Тосканский (1790–1799); старался соблюдать нейтралитет во время войн европейских коалиций против Франции, но все же был изгнан французами; в 1801 г. уже формально был лишен герцогства, получив взамен земли в Западной Австрии и титул курфюрста; в 1805 г. стал великим герцогом Вюрцбургским и союзником Наполеона, увеличившего его владения; после падения Наполеона вновь стал великим герцогом Тосканским.

я ему возвращу Тироль! — Тироль — см. примеч. к с. 40.

571 …Я требовал Верхнюю Австрию до Энса — оставляю Энс, отказыва юсь от части Каринтии и оставляю себе только Филлах… — Энс — небольшая река в Западной Австрии, правый приток Дуная. Каринтия (Хорутания) — область на юге Австрии; в I тыс. до н. э. была заселена кельтами, в I в. до н. э. завоевана Римом; затемсамостоятельное воеводство (герцогство) западных славян — словенцев; в кон. VIII в. была завоевана Карлом Великим, и с тех пор ее история связана с историей германских государств; с 1335 г. вошла в состав владений Габсбургов. По Венскому договору 1809 г. Верхняя Каринтия была передана Франции и вошла в состав ее т. н. Иллирийских провинций; в 1813 г. отвоевана австрийцами.

Филлах — город в Каринтии, в 40 км западнее Клагенфурта.

возвращаю Клагенфурт — но сохраняю Крайну… — Клагенфурт — административный центр Каринтии.

Крайна — западнославянская земля, занимающая большую часть современной Словении; в древности в разное время населялась многими племенами; в VII в. входила в славянское государство Само; с кон. VIII в. частично была завоевана Франкским государством, а затем принадлежала Священной Римской империи; с сер. XIII в. герцогство, которым с конца столетия владели австрийские Габсбурги; в 1809 г. была завоевана Францией и до 1813 г. входила в состав Иллирийских провинций наполеоновской империи, а после ее падения вернулась под власть Австрии.

и правобережье Савы до Боснии… — Сава — большая река (длиной 940 км), протекающая через Австрию, Словению, Хорватию и Югославию; правый, наиболее многоводный приток Дуная, в который впадает у Белграда, протекая через город. По ее правому берегу тянутся земли, вошедшие в 1809 г. в Иллирийские провинции.

Босния — территория на Балканском полуострове, с VI–VII вв. населенная славянами; с XII в. княжество, включившее в себя и соседнюю Герцеговину; с XIV в. королевство. В 1482 г. Босния и Герцеговина были завоеваны Турцией, после освободительного восстания 1876–1878 гг. оккупированы Австро-Венгрией, а с 1908 г. ею аннексированы; с 1918 г. и до 1992 г. входили в состав Югославии^ ныне это независимая республика Босния и Герцеговина.

Остается Галиция… — Галиция — общее название западных украинских и южных польских земель, захваченных Австрией по разделу Польши в 1772 г. и получивших название Королевство Галиция и Лодомерия. В его состав входила украинская Галичина (соврем. Львовская, Дрогобычская, Станиславская и Тернопольская области Украины), а из польских земель — соврем. Жешувское и большая часть Краковского воеводств. Галичина в XII–XIV вв. входила в состав русского Галицко-Волынского княжества, а в 1349 г. была завоевана польскими королями.

я должен кое-что сделать для своего союзника… — То есть для Саксонии и ее короля (см. примеч. к с. 487).

Что же касается Италии… — Речь идет об Итальянском королевстве (см. примеч. к с. 69).

Мое влияние на Средиземном море зависит от моего влияния на Порту. — Оттоманская Порта (также Высокая, или Блистательная Порта) — общеупотребительное в Европе в XVIII–XIX вв. официальное наименование турецкого правительства; произведено от фр. porte ("дверь"), что является точным переводом турецкого и арабского названий канцелярии первого министра султана, соответственно: "паша капысы" (букв, "дверь паши") и "баби-али" (букв, "высокая дверь").

каждый раз как я собираюсь отобрать у англичан океан или Средиземное море, ваш государь спасает Англию… — Имеется в виду участие австрийской монархии в войнах Французской республики и Наполеона против второй (1798–1801), третьей (1805) и пятой (1809) коалиций европейских государств. Организатором этих коалиций была Англия, с которой обновленная Франция боролась за мировое первенство. Европейские же государи выступали, по образному выражению одного исследователя, как ландскнехты Великобритании.

Одной из причин создания второй коалиции была Египетская экспедиция Бонапарта (см. примеч. к с. 498).

В 1805 г. Наполеон готовил десант на Британские острова, создавая Англии смертельную угрозу. Император отказался от своих планов из-за вступления в войну Австрии и России и уничтожения французского флота в битве при Трафальгаре. В это время, как и в 1798 г., шла борьба за господство на морях, в которой у Франции были шансы на выигрыш.

Война 1809 г. отвлекла Наполеона и значительные его силы от борьбы против Испании и английской армии на Пиренейском полуострове.

в Германии прошла ремонт вся моя кавалерия… — Ремонт — здесь: пополнение и частичная замена конского состава армии, преимущественно в кавалерии, путем закупок, реквизиций и т. д. Вооруженные силы всех стран остро нуждались в лошадях даже в XX в., уже после появления механической тяги. Стояла эта проблема и перед Наполеоном, из-за необходимости больших передвижений его кавалерии, артиллерии и обозов. Одним из источников пополнений были трофеи: после побед 1805, 1806 и 1809 гг. французы захватили отличный конский состав армий Пруссии и Австрии.

572… округ Филлах без округа Клагенфурта, то есть доступ к Норийским

Альпам… — Норийские Альпы — восточная часть альпийской горной системы на территории Южной Австрии; название получили от древнеримской провинции Норик, которая находилась на их территории.

сверх того Лайбах… — Лайбах — немецкое название столицы Словении города Любляна, с кон. XIII в. им владели австрийские Габсбурги; в 1809–1813 гг. он входил в Иллирийские провинции

Франции, был их главным городом, а затем вернулся в число владений Австрийской империи и был главным городом герцогства Крайна и Иллирийского королевства.

территория между Пассау и Линцем, проходящая от Дуная до окрестностей Эфердинга и заканчивающаяся в Шваненштадте (не претендую здесь на территорию Гмундена), а через озеро Каммер-Зе до Зальцбурга. — Речь идет о части территории Верхней Австрии по правым берегам рек Инн и Дунай, которая была передана Наполеону по Шёнбруннскому миру. Наполеон очерчивает требуемую территорию и, перечисляя ключевые географические пункты, двигается по часовой стрелке.

Пассау — см. примеч. к с. 511.

Линц — главный город Верхней Австрии; расположен на Дунае (в основном на правом берегу) примерно в 80 км ниже Пассау. Эфердинг — город в Верхней Австрии, в 25 км к западу от Линца. Шваненштадт — населенный пункт в Верхней Австрии; находится по пути из Линца в Зальцбург.

Гмунден — небольшой город в Верхней Австрии; расположен на берегу озера Траун-Зе, в 60 км юго-западнее Линца; в XIX в. центр одноименного округа.

Каммер (или Аттер)-3е — озеро в Верхней Австрии, между Гмунденом и Зальцбургом.

Зальцбург — город в Западной Австрии, на реке Зальцах, у баварской границы; ныне административный центр одноименной провинции. На ее территории в XIII — нач. XIX в. располагалось самостоятельное церковное княжество, упраздненное как светское владение в 1803 г. и в 1805 г. перешедшее в качестве герцогства к Австрии. По миру 1809 г. Зальцбург был уступлен Наполеону, и тот передал его Баварии; в 1814 г. герцогство вернулось в состав Австрийской империи.

некоторые анклавы, которые я назначу… — Анклав — территория или часть территории какого-либо государства, окруженная со всех сторон землями другого государства.

Новая Галиция от Вислы до Пилицы — слева, от Вислы до Буга — справа… — Наполеон называет Новой Галицией (ее именовали также Западной Галицией) исконные южнопольские и восточнопольские земли, переданные Австрией, которая получила их по разделам XVIII в., Великому герцогству Варшавскому. Они составили его четыре новые воеводства с центрами в Люблине, Седлеце, Радоме и Кракове.

Висла — самая крупная река Польши (длина 1092 км), протекающая через всю страну; начинается на юге в Западных Карпатах и впадает в Гданьскую бухту Балтийского моря.

Пилица — река в Южной Польше, левый приток Вислы, в которую впадает выше Варшавы; длина 342 км.

Буг — имеется в виду Западный Буг, протекающий в Белоруссии и Польше; правый приток Вислы (впадает в нее ниже Варшавы).

округ Замосцъ с незначительной территорией со стороны Кракова, но присоединив к ней соляные копи Велички. — Замосць (Замостье) — старинный польский город в Люблинском воеводстве в восточной части страны.

Краков — город в Южной Польше; в XIV — кон. XVI в. был столицей Польши; в 1795 г. по третьему разделу страны отошел к Австрии; в 1809 г. был включен в состав Великого герцогства Варшавского; после его падения стал столицей небольшой республики, а с 1846 г. был присоединен к Австрии; после первой мировой войны снова вошел в состав Польши.

Величка — город в Южной Польше, в 15 км к юго-востоку от Кракова; в его округе с XIII в. разрабатываются богатейшие залежи соли.

573 Штирия — провинция в Южной Австрии; с кон. XII в. княжество (затем герцогство) в составе Священной Римской империи; с кон. XIII в. перешла к Габсбургам и стала их коронной землей и одной из частей Австрийского государства.

Рапп, адъютант Наполеона… — Рапп, Жан (1771–1821) — французский дивизионный генерал, участник революционных и наполеоновских войн, получивший титул графа; в 1807–1809 гг. губернатор Данцига (Гданьска); во время кампании 1809 г. был адъютантом Наполеона, отличился в сражении при Эслинге и Асперне, командуя Молодой гвардией; предотвратил 12 октября 1809 г. покушение на императора; в 1813–1814 гг. упорно защищал Данциг против союзников; затем перешел на службу к Бурбонам, но во время Ста дней примкнул к Наполеону и неудачно командовал армией на Рейне; в 1817 г. стал пэром Франции; оставил мемуары.

575… Это был его врач Корвизар. — Корвизар, Жан Никола (1755–1821) — французский врач-терапевт, профессор Парижской медицинской клиники (1794), член Парижской академии наук (1811); в 1805 г. получил титул барона; с 1807 г. личный врач Наполеона; во время Реставрации заведовал медицинским департаментом Франции; известен как один из создателей семиотики — науки о выявлении и изучении симптомов заболевания; ввел в практику перкуссию (исследование внутренних органов путем выстукивания); написал ряд работ о болезнях сердца.

576 Эрфурт — см. примеч. к с. 73.

Александр победил — и стал угнетать персов… — Весной 334 г. до н. э. Александр Македонский (см. примеч. к с. 45) начал войну против персидской державы Ахеменидов и в 331 г. до н. э. сокрушил ее, установив свою власть на ее землях.

Цезарь победил — и стал угнетать галлов… — Галлия (см. примеч. к с. 72) была покорена Цезарем в 60—50-х гг. I в. до н. э. При этом была захвачена огромная добыча, множество побежденных было обращено в рабов, восстания подавлялись жесточайшим образом, значительные земли попали в руки римских владельцев. Однако связи с Италией, открывшиеся в результате завоевания Галлии, способствовали ее экономическому развитию. Галлия не была превращена в провинцию, галльские племена считались союзными, целые легионы Цезаря формировались из местных жителей, они же собирали налоги.

Карл Великий победил — и стал угнетать саксов. — Германское племя саксов, обитавшее между нижним течением Рейна и Эльбой было покорено Карлом Великим (см. примеч. к с. 69) после нескольких войн с 772 по 804 гг. Покорение велось жесточайшими методами, в некоторых округах было истреблено до трети населения. Оставшиеся в живых были насильственно обращены в христианство, а частично выселены во Францию. Земли саксов раздавались служилому франкскому дворянству. Саксония была разделена на графства и включена в состав Франкского государства.

577… Вы франкмасон? — Франкмасоны (или масоны; от фр. franc-masons — "вольные каменщики") — участники религиозно-этического движения, возникшего в нач. XVIII в. и широко распространенного преимущественно в дворянско-буржуазных кругах. Масоны стремились создать всемирное тайное общество, целью которого было объединение всего человечества в религиозный братский союз; свое название и форму своих тайных лож они заимствовали у средневековых цехов и братств ремесленников-каменщиков.

Иллюминаты ("просвещенные", "просветленные") — название нескольких тайных союзов, существовавших в Испании, Франции и Германии в XVI–XVIII вв.

Здесь, возможно, Дюма, допуская хронологическую ошибку, имеет в виду близкий к масонам тайный орден иллюминатов, созданный в Баварии в 1776 г. и разгромленный баварским правительством уже в 1784–1786 гг. Орден ставил своими целями умственное и нравственное самосовершенствование своих членов, овладение светским обучением, борьбу против суеверий и деспотизма. Руководители ордена видели в этом средство для постепенного создания гармонического общественного строя свободы и равенства в духе Просвещения XVIII в., а также всемирной республики.

Вы знаете Брута? — Которого? Их два. — Брут, Луций Юний (VI в. до н. э.) — древнеримский патриций; по преданию, установил в городе в 510–509 гг. до н. э. республиканский государственный строй и был избран консулом — одним из двух высших должностных лиц в республике; считался образцом добродетели и гражданственности.

Брут, Марк Юний (85–42 до н. э.) — древнеримский государственный деятель, республиканец; глава заговора против Юлия Цезаря.

один убил своего отца, а другой — своих сыновей… — Марк Юний Брут, чьей матерью была Сервилия, любовница Цезаря, считался сыном диктатора.

Луций Юний Брут, будучи консулом, разгромил заговор молодых аристократов, желавших восстановления царской власти. В этом заговоре участвовали два его сына и племянник. Сыновей он приказал казнить и присутствовал при их казни, а племянника изгнал из Города.

Вы знали о заговорах Моро и Пишегрю? — Пишегрю, Шарль (1761–1804) — французский генерал, один из талантливейших полководцев Революции; начал службу сержантом; в 1793–1795 гг. победоносно командовал несколькими армиями Республики в войне против первой антифранцузской коалиции; в 1795 г. перешел на сторону контрреволюции, за что был сослан в колонии Франции в Южной Америке; в 1804 г. тайно вернулся в Париж, принял участие в заговоре, был арестован и (по официальной версии) покончил с собой.

580… Наполеон уменьшил возраст убийцы на три года… — Наполеон не ошибся: Штапсу в момент покушения на императора было именно 17 лет.

581… отдал тюремщикучетыре фридрихсдора… — Фридрихсдор — прусская золотая монета крупного достоинства, чеканившаяся в 1750–1855 гг.

583… покинули Баварию и уехали жить в Вольфах, маленький городок в герцогстве Баден… — Вольфах — небольшой город в Западной Германии, в области Швабия между реками Неккар и Рейн.

Эспланада — открытое пространство между цитаделью крепости и городскими постройками.

587… с высоты Поклонной горы Наполеон видел, как в лучах яркого летнего солнца сверкают золоченые купола святого города… — Поклонная гора — возвышенность у западных окраин Москвы нам. XIX в., у подхода к городу Смоленской дороги; ныне входит в городскую черту и фактически срыта; на Поклонной горе 14 сентября 1812 г. Наполеон напрасно ожидал депутацию жителей Москвы с ключами от города.

французская армия, поредевшая на четверть после битвы на Москве-реке… — Битвой на Москве-реке, или битвой под Москвой, французы называют сражение при Бородине 7 сентября 1812 г. (см. примеч. кс. 71).

как четырнадцать лет назад…у ворот Востокаона кричала: "Пирамиды! Пирамиды!" — Имеется в виду битва при Пирамидах (см. примеч. к с. 71).

Галлы, овладев Капитолием… — Галлы в 387 г. (по другой версии в 390 г.) до н. э. совершили опустошительное нашествие на Рим. Город был взят, разграблен и разрушен, с римлян был взят огромный выкуп. Однако цитадель на Капитолии устояла.

Капитолий — один из семи холмов Рима, политический центр города: там размещались главные храмы, цитадель, проходили заседания Сената и народные собрания.

их привел неизвестный бренн, то есть царек, от звания которого латинские историки произвели имя человека, называя его Бренном… — Эту ошибку сделал знаменитый древнеримский историк Тит Ливий (59 до н. э. — 17 н. э.) в своем труде "История Рима от основания Города" (V, 38 и 48).

обнаружили тамсенаторов, сидящих в своих курульных креслах: было кого убивать. — Согласно Титу Ливию, когда галлы захватили Рим, римские сенаторы-старцы не покинули город, а пожелали умереть, принеся себя в жертву за отечество: "Они воссели в своих домах на креслах из слоновой кости, облачившись в те священные одежды, в коих вели колесницы с изображениями богов или справляли триумфы" (V, 41). Вначале варвары с благоговением взирали на стариков, застывших на пороге своих домов, но, после того как один из сенаторов, Марк Папирий, ударил жезлом из слоновой кости галла, вздумавшего погладить его по бороде, они пришли в бешенство и убили всех.

Курульное кресло — особое кресло, восседать на котором имели право лишь высшие должностные лица Древнего Рима при исполнении ими своих обязанностей.

588… Торговые ряды были объяты пламенем! — Торговые ряды — старинный район московских лавок и складов товаров к востоку от Красной площади, а частично на ней самой; строился в XVI — нач. XVIII в.; пересекался улицами Никольской, Ильинкой и Варваркой; лавки в нем располагались в параллельных линиях. После пожара 1812 г., причинившего Торговым рядам большие повреждения, они были восстановлены и перестроены.

обвиняет Мортье в плохой организации военной полиции… — Мортье — см. примеч. к с. 143.

с воздуха спустился огненный шар… — Возможно, это отзвук каким-то образом ставшей известной Дюма истории о русском воздушном шаре, строившемся в одном из подмосковных сел с целью нападения на французов и с дальним прицелом на убийство самого Наполеона. Идею шара (еще в 1811 г. отвергнутую во Франции) предложил генерал-губернатору Москвы графу Ф.В. Ростопчину (1763–1826) некий Леппих, авантюрист и изобретатель-шарлатан (по некоторым данным, настоящая его фамилия была Смит и он был англичанин). Он обещал, что шар поднимет до 50 человек и будет управляем. Леппих получил от Ростопчина большие деньги, а потом исчез. Шар так и не был построен.

в трех других точках города возник и стал разрастаться огонь. — Пожар Москвы 1812 г. начался 14 сентября, в день вступления в город французской армии. Огонь появился в трех местах — в районе Торговых рядов, в Замоскворечье и в северо-западной части города. Кремль отстояла Молодая гвардия, гасившая очаги пожара на его территории. Пожар принес Москве огромный урон, уничтожив примерно две трети города (сгорел почти весь центр) и многочисленные материальные ценности. Французская армия, лишившись значительной части квартир и запасов продовольствия, оказалась на грани катастрофы и в октябре покинула Москву. Относительно происхождения пожара в исторической литературе существуют различные мнения. Французские авторы всю вину за него возлагают на русских. Так же полагал и Наполеон, по приказу которого были произведены многочисленные расстрелы т. н. "поджигателей".

Русская историография, не приходя к единому мнению, предлагает несколько версий:

1) город был подожжен французскими властями в качестве акта мести за сопротивление вторжению (несколько случаев поджога общественных зданий действительно были);

2) поджог был осуществлен москвичами по приказу генерал-губернатора Ф. В.Ростопчина (он действительно приказал при оставлении города вывезти оттуда все пожарные трубы);

3) пожар начался от горящих печей, оставленных в спешке жителями, большинство которых покинули город, и действий французских мародеров, ибо Великая армия в Москве совершенно разложилась и предавалась разнузданному грабежу.

вспыхнул пожар на Бирже… — Московская биржа была открыта только в 1839 г., так что Дюма имеет в виду какое-то другое здание.

Варвары! Скифы! — Скифы — племена, жившие в VII в. до н. э. — III в. н. э. в Северном Причерноморье; европейцами традиционно считались предками русских.

589 …на разгневанном лице этого второго Юпитера, осажденного титанами. — Титаны — в древнегреческой мифологии боги старшего поколения, олицетворение стихийных сил природы; были побеждены и лишены власти богами-олимпийцами во главе с Юпитером — Зевсом.

в третий раз пожар вспыхивает уже в Арсенальной башне. — Арсенальная башня — угловая северо-восточная башня Кремля; построена в 1492 г.; до XVIII в. называлась Собакина башня (от находившегося поблизости двора бояр Собакиных); нынешнее название получила от примыкающего к ней кремлевского арсенала; сильно пострадала от пожара 1812 г. и взрыва, устроенного французами; в 1816–1819 гг. была восстановлена.

590… против богов борются, как Диомед и как Ахилл… — Диомед — в древнегреческих мифах и "Илиаде" один из предводителей греческого войска; отличался выдающейся храбростью; не побоялся вступить в бой с богом войны Ареем (рим. Марсом) и ранил его; в бою ранил также богиню любви и красоты Афродиту (Венеру). Ахилл — см. примеч. к с. 10.

спускаются по знаменитой Северной лестнице, увековеченной избиением, которое учинили там стрельцы. — Наполеон въехал в Кремль 15 сентября 1812 г. и расположился в кремлевском царском дворце (современное название — Теремной дворец) в покоях, выходящих на Москву-реку. Но уже 16 сентября, когда угроза пожара и взрыва в Кремле (там был сосредоточен артиллерийский парк гвардии) стала реальной и обнаружились очаги возгорания, он покинул дворец, вышел через подземный ход на берег реки, сел на лошадь и в сопровождении гвардии двинулся к западной окраине города. Наполеон действительно вышел из царского дворца по Северной лестнице, но упоминаемое Дюма избиение происходило не там. В мае 1682 г. в Москве произошло восстание стрельцов, недовольных неуплатой жалованья и притеснением начальников, поддержанное городской беднотой. 15 мая восставшие ворвались в Кремль и потребовали показать им недавно провозглашенного царем Петра 1 (1672–1725) и его сводного брата Ивана Алексеевича (1666–1696), поскольку пошли слухи об их убийстве. Бояре вывели мальчиков на Красное крыльцо — парадный вход во дворец (с его восточной стороны) и Грановитую палату, предназначенную для торжественных приемов и пиров. Однако и после этого восставшие не успокоились. Они ворвались во дворец, убив на крыльце несколько особо ненавистных бояр. В последующие дни по требованию стрельцов боярская партия, выдвинувшая в цари Петра в обход его старшего брата, была отстранена от власти. Первым царем был провозглашен Иван V Алексеевич, Петр — вторым, а правительницей государства стала царевна Софья Алексеевна (1657–1704; правила до 1689 г.), родная сестра Ивана.

Стрельцы — пехотные части постоянного состава, вооруженные огнестрельным и холодным оружием; были созданы в Московском государстве около 1550 г.; сыграли значительную роль в войнах и подавлении народных восстаний XVI–XVII вв. Служба стрельцов была пожизненная; в мирное время они размещались в городах и специальных слободах (в Москве к кон. XVII в. стрельцов было свыше 20 тысяч) и занимались ремеслами, торговлей, огородничеством и т. д.; подразделялись на полки (с 1681 г.) примерно по тысяче человек; к кон. XVII в. стрелецкое войско утратило свои первоначально высокие боевые качества и, поскольку оно враждебно относилось к реформам Петра I, после восстания 1698 г. было распущено.

На петербургский тракт…в Петровский императорский замок. — Петровский замок (или Петровский дворец) — царский путевой дворец на петербургской дороге в северо-западной части Москвы (в нач. XIX в. был загородным); построен в 1776–1796 гг. архитектором М.Ф.Казаковым (1738–1812) на месте села Петровского (отсюда его название); там часто останавливались русские цари перед торжественным въездом в город.

им удается достичь потерны… — Потерна — подземный коридор для сообщений между фортификационными сооружениями.

592… маршал Даву, раненный в сражении на Москве-реке. — Даву в Бо родинской битве ранен не был. При атаке на Багратионовы флеши под ним была убита лошадь, он получил сильные ушибы и несколько часов лежал без сознания.

593… отдайте ему свой офицерский крест Почетного легиона. — См. примеч. к с. 38.

человек 1805, 1806 и 1809-го годов… оставивший лагерь в Булони, чтобы выиграть битву под Аустерлицем… — Имеются в виду победы Наполеона в войне против третьей коалиции европейских держав (Австрия, Англия, Россия) в 1805 г.; разгром Пруссии в 1806 г. и разгром Австрии в 1809 г.

Булонский лагерь — см. примеч. к с. 495.

Битва под Аустерлицем — см. примеч. к с. 39.

объявивший, в какой день он вступит в Берлин… — Наполеон торжественно вступил в Берлин 27 октября 1806 г.

Эта неделя необходима, чтобы его письмо императору Александру пришло в Петербург и был получен ответ. — См. примеч. к с. 72.

594… ужасное зрелище изголодавшейся армии, пожирающей останки города. — Несмотря на ужасный пожар, в Москве сохранились немалые запасы продовольствия, хотя недоставало хлеба и фуража, а сбору его в окрестностях города мешали партизаны. Много провианта было расхищено во время повального грабежа, устроенного интервентами. Однако голод в Великой армии начался гораздо позже — во время отступления.

Мюрат, преследуя генерала Кутузова, потерял его следы… — Кутузов — см. примеч. кс. 71.

…он внезапно повернул к югу и развернулся между Москвой и Калугой. — Оставив Москву 14 сентября 1812 г., русская армия, согласно секретному плану Кутузова, начала отступление к юго-востоку, на Рязань. 16 сентября Кутузов неожиданно свернул по проселочной дороге на запад. 19 сентября русская армия вышла в район Подольска, к югу от Москвы, а 26 сентября, двигаясь дальше на запад, вышла на Старую Калужскую дорогу и 3 октября заняла укрепленную позицию у села Тарутино в 80 км к юго-западу от Москвы. К Москве были выдвинуты сильные авангарды, город был окружен партизанскими отрядами.

Сворачивая 16 сентября на Калужскую дорогу, Кутузов приказал казачьему арьергарду продолжать отступление по Рязанской дороге. Генерал Себастиани, командовавший французским авангардом, преследовал его и лишь через несколько дней понял, что казаки никого не прикрывают. Русская армия исчезла на десять дней и только 26 сентября была обнаружена в районе Подольска. Тарутинский марш-маневр был вершиной военного искусства: русская армия заняла позицию на фланге Наполеона — в случае его движения далее на восток и в тылу — в случае его наступления на Петербург; пути на Тулу, Калугу, где находились военные базы русской армии, и в не тронутые войной южные и юго-западные губернии были для французов перекрыты. Кутузов же сохранил коммуникации с Владимиром, Поволжьем, Доном и Украиной, где формировались резервы, и с русскими войсками на украинской границе.

Мюрат, согласно приказу, вошел в соприкосновение со своим противником 29 сентября, а потом 11 октября. — Сведений о боях в эти дни обнаружить не удалось. Возможно, говоря о столкновении 29 сентября, Дюма имеет в виду обнаружение французской разведкой русских войск у Подольска.

10 октября партизаны генерала И.С.Дорохова (1762–1815) отбили у французов город Верею, лежащий к югу от Смоленской дороги, главной коммуникационной линии Наполеона.

Нет также сведений о приказании Наполеона, отданном Мюрату, атаковать русских. Мюрат вступил в командование авангардом лишь после того, как русская армия заняла позицию у Тарутина и не предпринимала активных действий. Однако 18 октября его сильный отряд был атакован на реке Чернишне перед Тарутином, потерпел поражение и отступил. Этот бой показал Наполеону, что русская армия укрепилась и готова к активным действиям, и подтолкнул его к решению оставить Москву.

В Москву приедут играть лучшие актеры из Парижа, как они играли в Дрездене. — В Москву французские актеры не приехали. Однако именно здесь Наполеон подписал 15 октября 1812 г. т. н. "Московский декрет" — действующий до сих пор статут государственного драматического Французского театра (Комеди Франсез). В Дрездене, столице Саксонии, Наполеон был с 16 по 29 июня 1812 г. по пути к Великой армии, уже начавшей движение через Германию и Польшу к границам России. Здесь произошла его встреча с монархами вассальных германских государств, прусским королем и австрийским императором. Она проходила в очень торжественной обстановке, сопровождалась праздниками и театральными представлениями и самой беззастенчивой и унизительной лестью немецких государей.

595… Третьего октября принято новое решение: сжечь остальную часть

Москвы, через Тверь пойти на Петербург, Макдональд соединится там с основными силами армии… — 3 октября 1812 г. Наполеон после бессонной ночи, полной мучительных раздумий, созвал в Кремле военный совет, на котором был предложен план похода на Петербург. Согласно некоторым источникам, его доложил Евгений Богарне. Но маршалы не поддержали план, да и сам Наполеон на нем не очень настаивал. Корпус маршала Макдональда, состоявший из прусских войск, находился в это время на реке Западная Двина в районе Двинска (до 1893 г. Динабург, ныне Даугавпилс).

Император вызывает Коленкура. — Коленкур — см. примеч. к с. 141.

Тогда решают отправить Лористона. — Лористон, Александр Жак Бернар Л о, маркиз де (1768–1828) — французский маршал, соученик Бонапарта по Бриенскому училищу, его адъютант в Италии (1800); затем выполнял многочисленные дипломатические поручения; воевал в Испании и Австрии; посол в России (1811–1812); в битве при Лейпциге был взят в плен; в 1814 г. перешел на службу к Бурбонам, стал пэром и в 1823 г. принимал участие в Испанской экспедиции.

отправить князя Волконского с депешей в Петербург… — Имеется в виду светлейший князь Петр Михайлович Волконский (1776–1852) — русский военный и государственный деятель, генерал-фельдмаршал (1843); приближенный Александра 1, с 1797 г. был его адъютантом, сопровождал его во всех путешествиях; в 1800–1805 гг. помощник начальника военно-походной канцелярии императора, управлявшей всеми вооруженными силами России; участвовал в качестве дежурного генерала штаба русско-австрийской армии в кампании 1805 г. и отличился в Аустерлицком сражении; в 1807–1809 гг. был командирован во Францию для изучения там постановки военного дела; в 1810 г. был назначен начальником квартирмейстерской части (оперативного отдела) военного министерства, деятельно участвовал в подготовке войны с Наполеоном; после сдачи Москвы был командирован в Тарутино для выяснения положения армии и планов Кутузова; по возвращении участвовал в боях под Витебском, затем был начальником штаба Кутузова, а после его смерти — начальником штаба императора; весной 1814 г. настоял на движении союзников к Парижу, что привело к выигрышу всей кампании; с 1815 г. начальник русского главного штаба; с 1823 г. фактически в отставке.

дать этот ответ поручено зиме. — См. примеч. к с. 73.

он отдает приказ снять все украшения с церквей… — Из церквей вывозились богослужебные сосуды и кресты, оклады икон, другие ценности из золота и серебра. Ободранные церковные здания превращались в казармы, склады и конюшни. Грабежи французов, а особенно входивших в Великую армию поляков и немцев, были ужасающими. Обоз Наполеона при выходе из Москвы достигал 100 тысяч телег.

теперь будет щедро награжден Дом инвалидов: его купол украсит крест Ивана Великого, венчавший главный собор Кремля. — Дом инвалидов — убежище-общежитие для увечных солдат королевской армии, основанное Людовиком XIV в 70-х гг. XVII в.; своего рода памятник военной славе Франции. Здание его находится на левом, южном берегу Сены; ныне музей; в соборе Дома инвалидов находится прах Наполеона.

Иван Великий (точнее: колокольня кремлевской церкви святого Иоанна Листвичника) — сторожевая башня, композиционный центр Кремля; построена на главной Соборной площади в 1505–1508 гг.; после надстройки в 1600 г. достигла высоты 81 м и была до кон. XIX в. самым высоким зданием Москвы; представляет собой столпообразное сооружение с очень толстыми стенами, состоящее из трех поставленных друг на друга удлиненных и суживающихся кверху восьмигранников; увенчана позолоченным куполом и крестом. В 1532–1543 гг. к "столпу" с северной стороны была пристроена кубическая звонница, а к ней в 1624 г. — новая колокольня (тоже с севера).

В 1812 г. все это сооружение должно было быть взорвано по приказу Наполеона. Но пострадали только пристройки и звонница (они были восстановлены в 1814–1815 г.). Колокольня осталась цела, т. к. дождь подмочил фитили к пороховым минам. Крест же действительно был снят, но до Парижа не довезен. По сообщению Сегюра (см. примеч. к с. 620), этот крест вместе с другими награбленными в Москве ценностями был при отступлении французов утоплен Наполеоном в Семлёвском озере, в восточной части Смоленской области.

на Можайск отправляют дивизию Клапареда… — Клапаред, Мишель (1774–1851) — французский дивизионный генерал (1807); вступил в армию волонтёром в 1792 г.; участвовал во всех войнах Республики и Наполеона; особенно отличился в 1809 г. во время войны с Австрией; в 1812 г. командовал дивизией; граф Империи; после удаления Наполеона на Эльбу присоединился к Бурбонам; во время Ста дней держался в тени; при Второй реставрации стал пэром и был назначен комендантом Парижа.

Больные и раненые… были оставлены в больнице Воспитательного дома. — Воспитательный дом — существовавший в Москве до 1917 г. приют для детей бедняков и незаконнорожденных детей, получавших там низшее и (реже) среднее образование. При Воспитательном доме имелись также родильный приют, ремесленная школа и классы, которые готовили мальчиков для поступления на медицинский факультет Московского университета и в Повивальный институт, а девочек — в акушерки и гувернантки. Здание Дома было построено на левом берегу Москвы-реки немного ниже Кремля в 1764–1770 гг.; с 1938 г. его занимает военная академия.

596… во дворе Кремля проводит смотр дивизии Нея… — Ней — см.

примеч. к с. 144.

Дюрок решает рискнуть… — Дюрок — см. примеч. к с. 74.

Кутузов атаковал Мюрата в Воронове… — Вороново — село на 73-м километре Старой Калужской дороги юго-западнее Москвы; известно с XVI в.; дворянская усадьба, обустроенная в нем в XVIII в., частично сохранилась до нашего времени; в 1812 г. она принадлежала губернатору Москвы Ростопчину, который демонстративно сжег ее после того, как город был оставлен русскими войсками. Сражение на реке Чернишне происходило, однако, не у Воронова, а к юго-западу от него — по дороге на Тарутино.

в бою, благодаря героизму Понятовского, Клапареда и Латур-Мо-бура проигранном только наполовину. — Понятовский — см. примеч. к с. 74.

Латур-Мобур, Виктор Никола, маркиз (1768–1850) — французский кавалерийский генерал (1805), начавший службу в четырнадцать лет, участник войн Французской республики и Наполеона; в 1793 г. служил под началом Лафайета (1757–1834), известного деятеля Революции, и после неудачной его попытки поднять войска в защиту монархии бежал со своим генералом к австрийцам; в 1797 г. вернулся и продолжал службу во французской армии; в 1808–1812 гг. командовал корпусом в Испании; во время похода на Россию командовал корпусом резервной кавалерии и отличился в Бородинской битве; в сражении под Лейпцигом потерял ногу; после первого отречения Наполеона перешел на службу к Бурбонам и стал членом комиссии по реорганизации армии и пэром; во время Ста дней держался в стороне; в 1819–1820 гг. военный министр, в 1820–1830 гг. комендант Дома инвалидов; с 1830 г. в отставке.

19-го… император… покидает святой город… протягивая руку в сторону Калуги… — Наполеоновская армия (НО тысяч человек) покинула Москву 18–19 октября. Император намеревался повернуть от Калуги на Смоленск, где находились его главные продовольственные склады, и достичь этого города, двигаясь через не затронутые войной места. 19 октября его движение было обнаружено партизанами Дорохова, который сообщил Кутузову лишь о незначительном наступавшем отряде. 22 октября капитан А.Н.Сеславин (1780–1858), командир другого партизанского отряда, будущий генерал-лейтенант, выяснил у пленных, что из Москвы ушла вся Великая армия, и в 11 часов вечера сообщил это фельдмаршалу. Тот счел случившееся знаком спасения России и немедля двинул войска к Старой и Новой калужским дорогам на перехват французов. 24 октября 1812 г. корпуса генералов Д.С.Дохтурова (1756–1816) и Н.Н.Раевского (1771–1829) выдержали ожесточенный бой с французами у Малоярославца. Город переходил из рук в руки восемь раз и в конце концов остался за французами. За время боя подошла

28-1817 вся русская армия и заняла позиции южнее, перекрыв путь на Калугу.

Наполеону стало ясно, что без нового генерального сражения на Калугу ему не пробиться. Сам он к тому же во время рекогносцировки едва не попал в плен к казакам. После этого император отказался от первоначального плана и повернул на Можайск. Отступление Великой армии проходило по разоренной Смоленской дороге, что имело для нее самые тяжелые последствия.

это взлетел на воздух Кремль. — См. примеч. к. с. 72.

597… на расстояние дневного перехода к западу от Смоленска, между

Корытней и Красным. — При отступлении из Москвы Наполеон надеялся найти в Смоленске (см. примеч. к с. 71), превращенном им в военную базу, заготовленные съестные припасы, но в сильно разрушенном в августе городе осенью их почти не оказалось, что нанесло французской армии жестокий моральный удар. Оставшийся провиант был быстро уничтожен солдатами, забывшими о всякой дисциплине. Продовольствия хватило всего на три дня. Великая армия достигла Смоленска частями с 8 по 15 ноября. 14 ноября Наполеон выступил с гвардией из Смоленска на запад. Всего у него было 30–35 тысяч боеспособных солдат и 30 тысяч не годных к бою. Восточнее Красного (см. примеч. к с. 71) 16–18 ноября 1812 г. произошло сражение между французскими войсками, шедшими по дороге, и русской армией, занявшей фланговое положение южнее дороги и атаковавшей французов по частям. Бои окончились полным поражением Великой армии, потерявшей 6 тысяч убитыми и ранеными, 26 тысяч пленными и 116 орудий. Один из эпизодов сражения — поражение арьергардного корпуса Нея 18 ноября — описан Дюма ниже.

Корытня — населенный пункт на большой дороге в 22 км юго-западнее Смоленска и в 28 км к северо-востоку от Красного; во время ноябрьских боев 1812 г. там ненадолго останавливался Наполеон.

вошел в Орту… — Орша — город в Белоруссии на Днепре, в 108 км к западу от Смоленска; известен с XI в.; в 1812 г. уездный город Могилевской губернии (ныне районный центр Витебской области); во время войны 1812 г. сильно пострадал.

упрямо еще называл Великой армией… — Великая армия — см. примеч. к с. 360.

О Ганнибалов рок! Лттилы судный день! — Строка из поэмы В.Гюго "Искупление", входящей в его сборник "Возмездие" (1853). Гюго, Виктор Мари (1802–1885) — знаменитый французский писатель, поэт и публицист демократического направления; автор нескольких прозаических и стихотворных произведений о Французской революции и Наполеоне.

Ганнибал — см. примеч. к с. 75.

Аттила — см. примеч. к с. 70.

600… Во главе колонны шагали Ней, генерал Рикар и еще два или три генерала… — Рикар, Этьенн Пьер Сильвестр (1771–1843) — французский генерал (1799); в армию вступил в 1792 г. волонтёром; участник войн Республики и Наполеона, от которого получил титулы барона и графа; в 1812 г. командовал дивизией сначала под Полоцком, потом в корпусе Даву; сам он был ранен под Красным, а его дивизия разгромлена; после падения Наполеона служил Бурбонам и остался им верен во время Стадией; в 1823 г. участвовал в подавлении революции в Испании; после Июльской революции ушел в отставку.

601… Если бы мы имели дело с Милорадовичем… — Милорадович, Ми хаил Андреевич, граф (1771–1825) — русский полководец, генерал от инфантерии; боевую карьеру начал в семнадцать лет, с отличием участвовал в войне 1788–1790 гг. со Швецией; во время Итальянского и Швейцарского походов А.В.Суворова (1798) был отмечен великим полководцем и стал одним из его ближайших помощников; отличился также в войне с Наполеоном в 1805 г. и в войне 1806–1812 гг. с Турцией; в начале Отечественной войны 1812 г. занимался формированием резервов и присоединился с ними к армии накануне Бородинского сражения, в котором командовал правым крылом и центром боевого порядка; после Бородина до прихода армии в Тарутино командовал арьергардом; сумел получить у Мюрата согласие на беспрепятственное прохождение русской армии через Москву, чем спас город от неминуемых разрушений; во главе больших сил преследовал отступающего неприятеля и нанес несколько поражений его арьергардным частям; в сражении под Красным командовал одним из трех отрядов, которые составляли русскую армию, и 17 ноября нанес поражение корпусу Даву, 18-го — корпусу Нея; в 1813–1814 гг. во время похода в Германию и во Францию отличился во многих сражениях; на войне действовал смело, продуманно и решительно, обладал блестящей личной храбростью, имел большое влияние на солдат и был ими любим; в 1814–1818 гг. командовал русской гвардией, ас 1818 г. был военным генерал-губернатором Петербурга и энергично действовал в дни стихийных бедствий (например, при страшном наводнении 1824 г.). 14 декабря 1825 г. во время восстания декабристов был смертельно ранен и через день умер.

…мы имеем дело с Кутузовым; мы потеряем четверть, половину наших людей, но прорвемся. — В этой фразе содержится отзвук тех упреков, которые адресовались Кутузову многими его подчиненными, современниками и позднейшими историками. Фельдмаршала упрекали в лености, старческой слабости и нерешительности, с которой он преследовал французскую армию. Некоторые весьма видные историки (правда, опираясь на солидные источники) утверждали, что Кутузов вообще не хотел полного разгрома французов, будучи убежденным, что господству Наполеона в Европе после 1812 г. все равно придет конец, и проливать русскую кровь ради освобождения Европы он не хотел, так как считал нужным сохранить империю Наполеона ради сохранения баланса сил и в качестве противовеса надвигавшемуся превосходству Англии.

Привлечение в последние десятилетия новых документов показало ошибочность такой оценки деятельности великого полководца. Кутузов вел преследование Великой армии весьма энергично, применив совершенно новый стратегический прием. В то время как Милорадович теснил французский арьергард, а казаки и партизаны беспокоили наполеоновскую армию со всех сторон, Кутузов с главными силами двигался южнееСмоленской дороги параллельно Наполеону, наносил ему фланговые удары и несколько раз опережал его и вынуждал пробиваться с боем. Так было и при Красном. Таким образом русский полководец вынуждал Наполеона ускорять марш, увеличивал дезорганизованность его корпусов. При этом Кутузов берег свою армию, которая наступала в достаточно тяжелых условиях зимы, бездорожья, разоренной местности и т. д. Русские войска испытывали, хотя в гораздо меньшей степени, те же трудности, что и французы, и несли большие потери. Кутузов же хотел сохранить к концу похода сильную армию, поэтому он избегал лишних боев, считая, что Великая армия погибнет и без этого. В сражении под Красным, например, Кутузов, по единодушному мнению виднейших русских военных историков XIX–XX вв., отказался от нападения на главные силы французов, не желая подвергаться ненужному риску встречи с самим императором. (Чего он, однако, не побоялся под Бородином и Малоярославцем, когда в этом была необходимость.) Нанеся поражения корпусам Даву, Богарне и Нея, которого Наполеон, по общему мнению русских исследователей, просто бросил, чтобы успеть увести другие части, Кутузов принудил императора отступить на Оршу.

длинный тульский кинжал с персидским клинком… — Город-крепость Тула (в 193 км южнее Москвы) с кон. XVI в. был известен ремесленным производством оружия. В 1712 г. на его базе был основан знаменитый Тульский оружейный завод, до сих пор один из главных производителей стрелкового оружия. Холодное оружие выпускалось там до 1818 г.

Холодное персидское оружие в основном имело значительный изгиб, а некоторые персидские кинжалы были даже серповидной формы, с заточенной внутренней стороной изгиба. Возможно, именно такой изогнутый кинжал здесь и подразумевается.

602… отдав приказ четыремстам иллирийцам… — То есть солдатам контингента Иллирийских провинций в армии Наполеона. Иллирийские провинции — государственное образование, созданное Наполеоном после победы над Австрией в 1809 г.; включало в себя Горицу, большую часть Хорватии, Истрию, Далмацию и другие западнославянские и южнославянские области. Столицей их был город Любляна (Лайбах). Создавая это вассальное государство, Наполеон имел целью привлечь на свою сторону славян Балканского полуострова и создать постоянную угрозу Австрии. Режим, установленный французами, несмотря на некоторые реформы, которые способствовали развитию экономики, носил в целом военно-колонизаторский характер. После падения Наполеона земли, входившие в состав Иллирийских провинций, были отданы под власть Австрии.

603… Кутузов, этот скандинавский Фабий… — Квинт Фабий Максим (ок. 275 — ок. 203 до н. э.) — полководец Древнего Рима; избранный диктатором в 217 г. до н. э. во время Второй Пунической войны между Римом и Карфагеном (218–201 до н. э.), применял против Ганнибала тактику войны на истощение, уклоняясь от решительного сражения, и получил за это прозвище Кунктатор — "Медлитель". Его имя позже стало нарицательным для определения постепенности и осторожности в действиях.

Возможно, Кутузов назван здесь скандинавом потому, что французы считали Россию, как и Скандинавию, северной страной.

атаковал эти две тысячи человек… — К началу боя под Красным у Нея было, по одним сведениям, около семи с половиной тысяч человек, по другим — около восьми с половиной. (Кроме того, за его корпусом шли еще около восьми тысяч солдат небоеспособных — больных, раненых, безоружных; после отступления Нея они попали в плен.) После боя осталось лишь три тысячи. Из этих трех тысяч две тысячи двести человек утонуло затем при переходе через Днепр, описанном ниже.

Во французской армии виновным в уничтожении корпуса Нея считали маршала Даву, который из-за неприязненных отношений со своим сотоварищем (к тому же накануне в Смоленске между ними произошла ссора) не оказал ему помощи. Это мнение разделяли Наполеон и Бертье.

604… Мы из корпуса Уварова… — Уваров, Федор Петрович, граф (1773–1824) — русский военачальник, генерал от кавалерии (1813); участник подавления польского восстания (1793), войны 1805 г. против Франции, русско-турецкой войны 1806–1812 гг.; в 1812 г. командовал кавалерийским корпусом; отличился в Бородинском сражении, совершив по приказу Кутузова со своей кавалерией вместе с казаками глубокий обход левого фланга французов и выйдя им в тыл; этот рейд в критический момент сражения задержал главную атаку Наполеона на два часа, что дало возможность русским перегруппировать силы, и тем самым не дал ввести в бой французскую гвардию; после Бородина действовал в арьергарде (потом авангарде) Милорадовича, участвовал в сражении под Красным и в походе в Европу в 1813–1814 гг.; в 1821–1824 гг. командовал русской гвардией.

605… словно в той сказке, в которой бедным детям указывали путь разбросанные камешки… — Имеется в виду эпизод из сказки французского поэта и критика Ш.Перро (1628–1703) "Мальчик с пальчик". Ее герой, когда обедневшие родители хотели завести своих детей в лес и оставить их там, незаметно бросал на тропинку камешки и по ним затем нашел дорогу домой.

606… присоединится к французской армии где-нибудь около Ляд или Орши. — Французский авангард вошел в Оршу 18 ноября, гвардия во главе с Наполеоном — 19-го. 20 ноября Наполеон выступил из Орши на Борисов, очевидно после встречи с Неем, который, отступая с боями, прибыл туда в этот день. Время, проведенное в Орше, Наполеон потратил на приведение в относительный порядок своих войск. Уходя, он оставил там четыре тысячи человек во главе с Богарне, которые вскоре были оттуда выбиты войсками Платова. Ляды — местечко в Белоруссии, в 19 км северо-западнее Красного; в XIX в. входило в Могилевскую губернию.

608… Возьми мои два пистолета: это версальские — они лучше твоих. —

Версаль — небольшой город в окрестности Парижа в юго-западном направлении; известен главным образом грандиозным дворцовопарковым ансамблем, который был построен в XVII в. и до Революции был главной королевской резиденцией.

В Версале располагалась мануфактура, выпускавшая ручное огнестрельное оружие.

617… это была репетиция ужасной драмы у Березины, но в уменьшенных размерах… — См. примеч. к с. 73.

618… это появились казаки Платова… — Платов, Матвей Иванович, граф (1751–1818) — русский генерал от кавалерии, атаман Донского казачьего войска (1801), выдающийся кавалерийский начальник, герой войны 1812 г., сподвижник А.В.Суворова и М.И.Кутузова; начал службу в тринадцать лет; отличился в русско-турецких войнах 1768–1774, 1787–1791 и 1806–1812 гг.; во время Отечественной войны командовал казачьим корпусом; в Бородинском сражении участвовал в рейде Уварова (см. примеч. к с. 604); затем организовал на Дону сильное казачье ополчение, с которым прибыл в Тарутино; активно действовал, преследуя Наполеона; затем участвовал в заграничном походе 1813–1814 гг.; пользовался в Европе огромной популярностью; не имея никакого образования, получил степень почетного доктора права Оксфордского университета в Англии; на Дону пользовался уважением и любовью казаков и много сделал для того, чтобы улучшить управление войсками.

и пять или шесть тысяч отставших. — То есть, по терминологии того времени, солдат, которые отбились от своих частей из-за слабосилия или какой-то другой причины и представляли собой неспособную к бою неорганизованную толпу.

620… этот гомеровский герой, этот Аякс, стремящийся вырваться во преки богам… — См. примеч. к с. 293.

Господин де Сегюр создал большую поэму об этих событиях. — Сегюр, Филипп Поль, граф де (1780–1873) — французский генерал, историк и писатель, член Французской академии (1830); представитель родовитой аристократии, примкнувший к Империи, участник наполеоновских войн; во время кампании 1812 г. состоял при Наполеоне и впоследствии описал ее в большой двухтомной книге "История Наполеона и Великой армии в 1812 году" ("Histoire de Napoleon et de la Grande Armee pendant Гаппёе 1812"), вышедшей в свет в Париже в 1824 г.; после падения Наполеона перешел на службу к Бурбонам и получил приказ переформировать Старую гвардию в армейскую кавалерию; во время Стадией присоединился к Наполеону, командовал армией; при Второй реставрации был в отставке, при Июльской монархии стал пэром; автор нескольких работ по истории Франции в средние века и в новое время; наиболее известна его вышедшая в 1829 г. "История России и Петра Великого" ("Histoire de la Russie et de Pierre le Grand") — книга поверхностная, компилятивная и отличающаяся антирусской направленностью, но пользовавшаяся популярностью у современников.

Разве Академия запрещает ему писать? — Французская академия — объединение виднейших деятелей национальной культуры, науки и политики Франции, основанное кардиналом Ришелье в 1635 г.

как Эней, он мог бы сказать: "Et quorum pars magna fui". — Эней — в "Илиаде" и древнегреческой мифологии один из главных участников Троянской войны, союзник троянцев; по преданию, стал предком основателей Рима Ромула и Рема и аристократического римского рода Юлиев; главный герой эпической поэмы Вергилия (см. примеч. к с. 9) "Энеида", посвященной его подвигам и странствиям после падения Трои.

Словами "Et quorum pars magna fui" ("В чем сам я участвовал много") Эней начинает рассказ о Троянской войне и падении Трои.

Венец мой за коня! — Это слова короля Ричарда 111 из исторической хроники У.Шекспира "Король Ричард 111".

Ричард 111 (1452–1485) — английский король (с 1483 г.) из династии Йорков; принимал активное участие в борьбе за престол против соперничавшей династии Ланкастеров; в конце концов потерпел поражение и пал в бою; герой исторических хроник Шекспира "Король Генрих VI" и "Король Ричард III". Исторической традицией и Шекспиром изображается как злодей, достигший престола после целой серии убийств и предательств, однако, по мнению некоторых исследователей, это был один из самых способных английский королей, воин и администратор; слухи о его преступлениях весьма преувеличены в сочинениях сторонников дома Ланкастеров.

Триста миллионов за Нея! — Наполеон очень тревожился о судьбе Нея и его корпуса. Он хотел ждать его в Красном, но, посчитав гибель маршала и его отряда неизбежной и опасаясь самому попасть в окружение, приказал отступать. По преданию, император сказал одному из своих приближенных: "У меня двести миллионов франков в подвалах Тюильри, и я бы все их отдал за маршала Нея". Эту фразу Наполеона приводят в своих сочинениях (конечно, с разночтениями) многие историки и мемуаристы, писавшие о сражении под Красным.

Наполеон хранил в Тюильри сбереженные средства из полученных им по цивильному листу.

622… дорога от Ельни пересекалась с дорогой на Красный… — Ельня — город в Смоленской области, районный центр; лежит в 82 км юго-восточнее Смоленска на реке Десна; известен с XII в.

чтобы вернуться во Францию, надо было пробиться через армию из ста пятнадцати тысяч человек! — Эта цифра весьма преувеличена. Численность русской армии при выступлении из Тарутина была 97 112 человек при 622 орудиях. Как уже было сказано, наступление велось в тяжелых условиях, с боями и потерями. Когда 10 декабря 1812 г. армия Кутузова (она называлась Главной армией) достигла Вильны, что означало конец кампании, в ней оставалось всего 27 404 человека и 200 орудий.

623… полубог, который произвел на земле больше бурь, чем это сделал Юпитер на небе, исчезнет, как Рому л, в одной из них! — О Ромуле см. примеч. к с. 272.

Вошел адъютант генерала Себастиани. — Себастиани де ла Порта, Бастьен Орас Франсуа, граф (1772–1851) — французский военачальник, маршал Франции (1840) и дипломат, участник революционных и наполеоновских войн; выполнял дипломатические поручения Наполеона на Востоке, в 1802–1808 гг. был посланником, а затем послом в Стамбуле, способствовал вовлечению Турции в войну с Россией (1806) и Англией (1807), в 1807 г. руководил отражением нападения английского флота на турецкую столицу; в походе 1812 г. командовал кавалерийским корпусом, был начальником авангарда, который преследовал казачью заставу, имитировавшую отход русской армии на Рязань; во время Июльской монархии министр иностранных дел (1830–1832), затем посол в Неаполе (1834) и Лондоне (1835–1840).

624… Эксельманс возглавляет семьсот или восемьсот вестфальцев… — Эксельманс, Режи Жозеф Изидор (1775–1852) — французский военачальник, маршал Франции (1851), участник войн Республики и Империи; был взят в плен в Испании и отвезен в Англию, откуда в 1811 г. бежал; в 1812 г. командовал гренадерами гвардии; в кампаниях 1813 и 1814 гг. командовал дивизией и корпусом; во время Ста дней командовал корпусом; 1 июля 1815 г. одержал последнюю победу Франции в наполеоновских войнах — уничтожил у Версаля два полка прусской кавалерии; в 1816 г. был изгнан из Франции; вернулся при Июльской монархии и был возведен в пэры; как деятель оппозиции пользовался большой популярностью.

Солдаты Вестфальского королевства составили в 1812 г. 8-й корлус Великой армии, который принимал участие во многих сражениях, в том числе и при Бородине; после Бородинской битвы оставался в Можайске для охраны коммуникационной линии на Смоленск.

"Где может быть лучше, чем в доме родном? — вероятно, это слова из комической оперы французского композитора Андре Эрнеста Модеста Гретри (1741–1813) "Люцилия", либретто которой написано по одноименной комедии Жана Франсуа Мармонтеля (1723–1799).

"На стражу империи встанем!" ("Veillons au salut de l’empire!") — патриотическая песня времен Французской революции, пользовавшаяся большой популярностью наравне с "Марсельезой"; была написана неким Руа в 1791 г.; последний ее куплет был добавлен в сер. XIX в. Хотя в XIX в. песня воспринималась как бонапартистский гимн, по ее первоначальному замыслу слово "empire" означало не империю в узком смысле, а французскую державу вообще. В качестве музыки была использована мелодия из оперы композитора Н.Далейрака (1753–1809) "Рено д’Аст", созданной в 1787 г.

625… ониокажутся в Литве, дружественной стране, а русские, наобо рот, будут на вражеской территории. — Под Литвой Дюма, по-видимому, подразумевает коренные земли Великого княжества литовского (Литовско-русского государства) — феодального владения, объединившегося в сер. XVI в. с Польшей в единое государство — Речь Посполитую. Эти земли в основном соответствуют территории нынешней Литовской республики. Возможно также, что Дюма причисляет к Литве и белорусские земли, захваченные литовскими князьями в XIII–XIV вв. Земли Литвы к востоку от Немана отошли к России в 1795 г. по третьему разделу Польши и в сер. XIX в. составили Виленскую и Ковенскую губернии.

В России, а также в литовских и белорусских землях, до того как определился исход войны 1812 г., было распространено мнение, что после заключения мира западные российские губернии отойдут в какой-либо форме к Франции или ее вассалам. И действительно, Наполеон организовал здесь свое управление, создал литовскую и польскую жандармерии, которые вместе с французскими войсками подавляли антикрепостнические выступления крестьян, поэтому местные помещики, главным образом католики (литовцы и поляки), сотрудничали с оккупантами. Так же поступало католическое и даже православное местное духовенство. Низы же — крестьяне, горожане (белорусы, литовцы, евреи и др.) — остались абсолютно лояльны по отношению к Российской империи. Население бывших польских, ас 1812 г. западнорусских областей не откликнулось на призывы Наполеона восстать против русских в декабре 1812 г. Чтобы избежать подобного развития событий, Кутузов строжайше предписал своим войскам при подходе к Литве и Белоруссии ни в коем случае не обижать местных жителей. В Литве не было партизанского движения, направленного против французов, как в русских губерниях, но при возвращении русских войск никакой враждебности по отношению к ним не проявлялось.

русский генерал Ожаровский обогнал его со своим авангардом… — Ожаровский, Адам Петрович, граф (1776–1855) — русский генерал от кавалерии, по происхождению поляк; начал военную службу в русской гвардии; с отличием участвовал в войнах с Францией в 1805 и 1807 гг.; во время Отечественной войны 1812 г. сначала состоял при ставке Александра I, потом командовал отдельным корпусом, отличился в Бородинской битве и во многих боях при преследовании Наполеона, а также в походах 1813 и 1814 гг.; под Красным пересек со своим летучим отрядом путь Наполеону, но был атакован французами и отброшен; после наполеоновских войн был не у дел; с 1841 г. до конца жизни служил в гражданских учреждениях Царства Польского.

в будущем году ты мне понадобишься в Данциге. — Город и крепость Данциг (польский Гданьск на Балтийском море) до франкопрусской войны 1806 г. был владением Пруссии. В 1807 г. его заняли французы и Рапп стал его комендантом. До 1812 г. укрепления города были значительно усилены. В декабре 1812 г. Рапп вернулся в Данциг, а его гарнизон был увеличен за счет войск, отступавших из России. В начале 1813 г. к городу подошли казаки, и вскоре он был блокирован с моря. Рапп защищался очень упорно, применяя тактику активной обороны. Однако к декабрю 1813 г. силы осажденных и их запасы истощились, т. к. главные склады были в октябре уничтожены при обстреле с русских кораблей. Французы съели всех лошадей и около 29 тысяч собак и кошек. В конце декабря 1813 г. город сдался после осады, длившейся почти целый год.

тебя заменит Роге. — Роге, Франсуа, граф (1770–1846) — французский генерал, участник наполеоновских войн; в 1812 г. французский комендант Москвы; при отступлении из России один из командиров арьергарда; во время Ста дней присоединился к императору, при Ватерлоо командовал гвардией; после окончательного отречения Наполеона вышел в отставку; вернулся на военную службу в 1830 г. после Июльской революции; в 1831 г. подавил рабочее восстание в Лионе; в 1834 г. стал пэром.

626… Роге выступил, атаковал противника, штыками выгнал его из

Ширкова и Малеева… — Бой дивизии Роге с отрядом Ожаровского проходил в ночь с 15 на 16 ноября у деревни Кутьково в 4 км южнее Красного. Русские войска потерпели поражение и отступили.

17 ноября Наполеон повторил уже всей Молодой гвардией удар на деревню Уварово в 3 км к востоку от Красного. Но успех, достигнутый у Кутькова, ему развить не удалось: атаки маршала Мортье были отбиты. После этого Наполеон начал отступление на Оршу, которое было обеспечено боями 16 и 17 ноября, и оставил арьергардные корпуса Даву, Богарне и Нея на разгром русским. После боя у Кутькова русские не отступали и продолжали преследовать французов.

Деревня Ширково находится в 12 км к юго-востоку от Красного, а Малеево — в 10 км.

Около полуночи появился Евгений. — Богарне сражался с русскими 16 ноября у деревни Мерлино, в 10 км северо-восточнее Красного. Не пробившись, он отступил, обошел противника и проследовал за Красный далее на запад.

отправил до Орши и Борисова Виктора с тридцатью тысячами человек и Шварценберга с обозом… — Борисов — город в Белоруссии, районный центр; известен с нач. XII в.

Корпус Виктора (см. примеч. к с. 142) с начала войны 1812 г. действовал на левом фланге Наполеона в петербургском направлении, на линии Западной Двины. От Бородина император направил маршалу приказ перейти в Смоленск для охраны своей основной коммуникационной линии. Но уже в конце октября Виктор снова двинулся к Западной Двине, чтобы остановить русское наступление на тылы Великой армии. Этого сделать ему не удалось, и в конце октября — начале ноября Виктор потерпел несколько поражений. Но уже 18 ноября Наполеон приказал Виктору отступить к Борисову и обеспечить там охрану моста через Березину. И хотя это сделали другие французские войска, Виктор все же соединился у Борисова с Наполеоном.

25 ноября 1812 г. Шварценберг (см. примем, к с. 142) получил приказ императора идти к Минску и ударить в тыл русским войскам — соединившимся 3-й Западной и Дунайской армиям, которые двигались на перехват Великой армии в Белоруссии. Однако Шварценберг опоздал и вынужден был отступить к Бресту, а потом к Варшаве. Некоторые историки высказывают предположение, что медлительность австрийского командующего была вызвана ожиданием близкого перехода Австрии на сторону противников Наполеона.

Мы идем спасать Даву и Нея! — Наполеон дождался в Орше (откуда он выступил 20 ноября) Даву и Нея с остатками их корпусов. Навстречу Нею была двинута итальянская дивизия из корпуса Богарне.

627… чтобы понять уязвимость этого второго Ахилла, нужна была Англия… — Согласно одной из легенд, мать Ахилла морская богиня Фетида, чтобы сделать сына неуязвимым, опускала его в воды Стикса — реки в подземном царстве душ умерших. При этом она держала его за пятку, которая осталась незакаленной. Отсюда пошло выражение "ахиллесова пята" — т. е. уязвимое место. Ахиллес был, согласно некоторым мифам, убит стрелой, поразившей его в эту уязвимую пяту. Стрела была пущена троянским царевичем Парисом, а направил его руку не любивший Ахилла бог Аполлон.

вонзить кинжал ее horse-guards в сердце умирающего льва; понадобилась большая лощина под Ватерлоо, чтобы похоронить императорскую гвардию! — Horse-guards — английский полк королевской конной гвардии, имевший в XIX в. прозвище "Синие". В сражении при Ватерлоо (см. примеч. к с. 72) английские конногвардейцы своей контратакой предотвратили прорыв центра расположения англо-нидерландской армии французскими кирасирами. Кроме того, все три кавалерийских полка английской гвардии участвовали и в других успешных атаках.

Наполеоновская гвардия в этом сражении была брошена несколькими атаками на высоты, по которым проходила линия английской обороны, потерпела неудачу и понесла большие потери. Основные ее силы (Старая гвардия) были разгромлены в последней атаке Наполеона, предпринятой около четырех часов дня. Перед этими высотами находилась широкая лощина, которую французы должны были предварительно преодолеть.

Император с остатками Старой гвардииРоге с Молодой гвардией… — О Старой и Молодой гвардиях см. примеч. к с. 145.

В 1812 г. император чрезвычайно берег гвардию. Однако при Красном ее общая численность была лишь 15 тысяч человек, а артиллерия была только у Молодой гвардии.

628… генерала Эбле с восемью ротами сапёров и понтонёров… — Эбле, Жан Батист, граф (1758–1812) — французский генерал инженерных войск, участник войн Республики и Империи; некоторое время был советником младшего брата Наполеона Жерома Бонапарта (см. примеч. к с. 309) в бытность того королем Вестфалии; участвовал в походе на Москву, при переправе через Березину наводил со своими сапёрами мосты, стоя по пояс в ледяной воде, что привело затем к гибели от болезней всей команды во главе с начальником.

Наполеон был несчастнее Августа, ибо тот о своих легионах мог по крайней мере вопрошать Вара… — См. примеч. к с. 498.

за моего герцога Эльхингенского, моего князя Московского! — То есть Нея (см. примем, к с. 144).

629… я король и требую предпочтения… — Богарне был вице-королем Итальянского королевства.

630… у ворот дворца Тюильри, выходящих на улицу Эшель… — Улица Эшель (улица Лестницы) — известна с нач. XV в., когда она шла от Сены через территорию современной площади Карусели в северо-западном направлении мимо церкви святого Рока к городским воротам; получила название от лестницы, по которой парижский архиепископ входил в эту церковь; неоднократно меняла свое название и конфигурацию; в настоящее время так называется небольшая улица, отходящая от улицы Сент-Оноре к северу, неподалеку от церкви святого Рока.

увидев перед собой мамлюка Ру стана, одетого в египетскую форму… — Мамлюки (мамелюки) — первоначально (в XII–XIII вв.) гвардия египетских султанов, формировавшаяся из рабов, среди которых было много уроженцев Кавказа. В 1250 г. мамлюки, превратившиеся к этому времени в феодалов-помещиков, свергли султана и образовали свое государство. Когда в нач. XVI в. Египет был захвачен Турцией, они сохранили свое положение, уплачивая дань турецкому паше в Каире. Французы составили из мамлюков эскадрон гвардейской кавалерии, отличившийся в нескольких кампаниях. После отречения Наполеона остатки мамлюков были перебиты фанатичной роялистской чернью в Марселе, где была их база. Рустан (1780–1845) — мамлюк Наполеона, его телохранитель и личный слуга до 1814 г.; бывший раб, родом из Тифлиса; по национальности предположительно армянин.

он идет по коридору к императрице. — Имеется в виду Мария Луиза (см. примеч. к с. 68).

631… это дочь Франца II, племянника Марии Антуанетты, превратившая Наполеона в племянника Людовика XVI… — Мария Антуанетта (1755–1793) — австрийская эрцгерцогиня, королева Франции в 1774–1792 гг.; жена (с 1770 г.) Людовика XVI; во время Революции была вдохновительницей реакции; казнена после падения монархии; родная тетка императора Франца II, она приходилась Марии Луизе двоюродной бабкой.

потомок цезарей с их отвисшей губой… — Отличительным признаком внешности членов императорского дома Габсбургов была оттопыренная нижняя губа.

привез письмо от графа Фрошо… — Фрошо, Никола (1761–1828) — французский государственный деятель, участник Французской революции, происходил из судейского сословия; во время Революции был депутатом Генеральных штатов и Учредительного собрания, занимал различные административные посты; сторонник конституционной монархии, секретарь и друг Мирабо; в 1793 г. арестован как умеренный, но освобожден после переворота 9 термидора; при Империи стал графом и префектом департамента Сена (Париж и ближайшие окрестности); после заговора Мале получил отставку; при Бурбонах стал членом Государственного совета, но при Второй реставрации был уволен с этой должности за то, что во время Ста дней снова стал префектом у Наполеона.

632… Борисов взят Чичаговым. — Борисов был взят 3-й Западной армией Чичагова 23 ноября 1812 г., накануне сражения на Березине.

Чичагов, Павел Васильевич (1767–1849) — русский адмирал; начал морскую службу в четырнадцать лет, участвовал в войне со Швецией (1788–1790) и Францией (1798–1799), командовал линейным кораблем и небольшой эскадрой; в 1796 г. неожиданно был посажен Павлом I в Петропавловскую крепость в Петербурге и в 1799 г. столь же неожиданно освобожден; был приближенным и любимцем императора Александра I, в 1802–1811 (фактически до 1809 г.) морской министр, в 1805–1809 и 1811–1814 гг. член Государственного совета; в апреле 1812 г. заместил Кутузова в качестве командующего Дунайской армией; осенью 1812 г. со своей армией, объединившейся с 3-й Западной, должен был вместе с другими русскими войсками окружить и уничтожить армию Наполеона на Березине; однако нерешительность и ошибки Чичагова перед лицом великого полководца и полководческое искусство Наполеона позволили императору уйти, хотя и с огромными потерями. Действия Чичагова подверглись в России суровой критике и осмеянию (например, в басне И.А.Крылова "Щука и Кот"), его даже обвинили в измене. В начале 1813 г. Чичагов был уволен в отставку. Обиженный адмирал в 1814 г. уехал во Францию и в Россию уже не вернулся. За границей он писал письма и брошюры, в которых пытался оправдать свои действия на Березине и сваливал всю вину на Кутузова. Там же он в 1816 г. стал писать очень интересные записки, начав их с 1726 г. — со времени рождения его отца адмирала В.Я.Чичагова (ум. в 1809 г.), — и довел их до 1834 г., но затем ослеп.

подобно беглецам-евреям, следовавшим за огненным столпом. — Во время бегства древних евреев из египетского плена Бог днем указывал им путь в образе столпа облачного, а ночью — в образе столпа огненного (Исход, 13: 21–22).

Дошли до Березины и, не обращая внимания на русских, переправились через нее. Река оказалась чудовищем… — Березина (см. примеч. к с. 73) довольно трудна для переправы, ибо обладает быстрым течением; выше Борисова, где переправлялся Наполеон, ее ширина достигает 65 м, а глубина 3 м; берега ее илисты, замерзает она в декабре. На реке во время переправы французов был осенний ледоход. Все эти обстоятельства чрезвычайно затруднили наводку мостов и потребовали многих жертв.

Утверждение, что Наполеон переправился на западный берег Березины, "не обращая внимания на русских", не совсем верно. При Березине французская армия была на обоих берегах прижата к реке и окружена. Получив еще до вступления в Оршу сообщение, что армия Чичагова преграждает ему путь и взяла Минск и Борисов, Наполеон отправил всем своим генералам, действовавшим отдельно от него, приказ двигаться на Борисов и освободить мост. На западном берегу французам удалось не дать русским корпусам замкнуть кольцо. Маршал Удино 23 ноября разбил авангард Чичагова восточнее Борисова и на следующий день занял город. Но переправа здесь была затруднительна, т. к. Чичагов отступил на западный берег и все еще преграждал дорогу на запад.

Наполеон подошел к Борисову 25 ноября. Рядом искусных маневров на восточном берегу он привлек внимание адмирала к местности южнее города. И пока производились эти маневры, Мюрат, Удино и Эбле строили мосты в 7 км выше города у села Студенка. К 26–27 ноября туда стянулись все находившиеся поблизости войска Наполеона и 27—28-го переправились по мостам через реку. Но переправа проходила с боем. Чичагов, получив известие о ней, двинул свои войска туда; в это же время с востока наседали другие русские части, преследовавшие войска Великой армии. Бой шел на обоих берегах реки. Опоздание Чичагова и его нерешительные действия позволили Наполеону уйти после упорного боя 28 ноября. Во время переправы один из мостов подломился, другие были сожжены после прохода французских войск, сохранивших порядок. Громадные толпы отставших и больных солдат и беженцев-иностран-цев, шедших с армией из Москвы, утонули, погибли в огне или попали в плен. Общие потери французской армии доходили до 30 тысяч человек, и после Березины она как организованная сила перестала существовать.

Три реки стали на его пути страшной преградой в три различные эпохи: Дунай у Эслинга, Березина у Борисова, Эльстер у Лейпцига. — См. примеч. к с. 567.

633… Тридцатого ноября он был в Плещеницах, 4 декабря — в Бенице,

5 декабря — в местечке Сморгонь. — Плещеницы — небольшое местечко в Белоруссии на реке Вилия, в 50 км к северо-западу от Борисова, по пути на Вильну.

Беница — местечко на левом берегу Березины, в 10 км выше Борисова.

Сморгонь — см. примеч. к с. 73.

будь я Бурбоном, мне было бы легко вовсе не совершать ошибок. — Бурбоны — см. примеч. к с. 168.

велев Евгению зачитать двадцать девятый бюллетень… — Бюллетенями назывались подписанные императором официальные сообщения о ходе военных действий. Они выпускались по мере завершения определенных этапов кампании. Наполеон, вообще говоря, обращался с фактами в своих сводках очень вольно, без стеснения преувеличивал свои успехи и скрывал свои неудачи. Так, предыдущий 28-й бюллетень, подписанный 2 октября в Смоленске, представлял все поражения в арьергардных боях после Малоярославца как победы. Во Франции даже сложилась поговорка "Он лжет, как бюллетень" ("И ment, comme un bulletin"). Но 29-й бюллетень (он был подписан еще в местечке Молодечно 3 декабря и опубликован 16 декабря в Париже) довольно откровенно сообщал об уничтожении Великой армии. Заканчивался этот документ словами: "Здоровье его величества никогда не было лучшим".

удержать австрийцев и пруссаков и устроить все таким образом, чтобы три месяца спустя с пятьюстами тысячами человек оказаться на Висле. — Прибыв в Париж, Наполеон поспешно приступил к организации новой армии. Справедливо полагая, что все его завоевания, империя и власть держатся исключительно на победах и силе, он решил не уступать свои земли и господство в Европе без отчаянной борьбы. Еще из России был отправлен приказ о досрочной мобилизации призыва 1813 г., и с трудом было набрано 140 тысяч человек. Весной 1813 г. их обучение было закончено (частично во время движения в Германию). В армию были включены также образованные в 1813 г. когорты национальной гвардии — до 100 тысяч человек. 235 тысяч было до похода в Россию оставле1 но во Франции и Германии. До 30 тысяч спаслось при отступлении. Все эти войска составили новую армию приблизительно в 400–500 тысяч. В мае 1813 г. он начал боевые действия против России и Пруссии в Восточной Германии, имея подготовленных 200 тысяч человек (по другим сведениям, 300 тысяч). Однако боевые действия велись не на Висле, а гораздо западнее, в бассейне реки Эльба.

Союз с Пруссией сохранить Наполеону не удалось. Прусский король Фридрих Вильгельм III (1770–1840; правил с 1797 г.) присоединился к Александру I, подписав с ним 28 февраля 1813 г. союзный договор. Сделано это было под влиянием народного движения и армии. Прусский корпус, входивший в состав Великой армии во время похода в Россию, 31 декабря 1812 г. перешел на сторону русской армии.

…Он сел в потрепанную повозку вместе с Коленкуром и переводчиком Вонсовичем… — Вонсович — польский офицер в армии Наполеона во время похода в Россию; сопровождал императора при отъезде в Париж.

позади него в санях ехали Лобау и Дюрок… — Граф Лобау — титул Мутона (см. примем, к с. 487).

…он заехал в Медники, где герцог Бассано успокоил его относительно снабжения… — Медники — местечко в Литве (в XIX в. в Виленской губернии) близ границы с Белоруссией, в 30 км юго-восточнее Вильны, на пути туда из Сморгони.

Герцог Бассано — см. примем, к с. 141.

Огромные запасы продовольствия были собраны французскими интендантами в Минске (где они были захвачены русскими) и в Вильне. Но поскольку французская армия подошла к столице Литвы полностью разложившейся, то нормального ее снабжения организовать не удалось. Часть запасов была разграблена, часть после поспешного отступления французов была захвачена русскими войсками.

…Из Ковно и Вилковичей, где император сел в сани… — Ковно (Каунас) — один из древнейших литовских городов (известен с XIII в.), важный стратегический пункт на реке Неман, служивший перед Отечественной войной границей между Российской империей и Великим герцогством Варшавским; в декабре 1812 г. по ковнинскому мосту маршал Ней с группой офицеров последним покинул пределы России.

Вилковичи (Вильковишки, соврем. Вилкавшикас) — город в Литве, в 70 км к западу от Каунаса; во время Отечественной войны находился на территории Великого герцогства Варшавского; был местным торговым центром.

своему посланнику в Веймаре, г-ну де Сент-Эньяну… — См. примеч. к с. 138.

продиктовал письма участникам Рейнского союза… — Рейнский союз — см. примеч. к с. 69.

От Москвы до Сморгони он был только Ксенофонтом, руководящим своим знаменитым отступлением… — Ксенофонт (ок. 430–355/354 до н. э.) — древнегреческий писатель и историк родом из Афин; ученик Сократа; ок. 401 г. до н. э. покинул Афины по политическим соображениям; автор многочисленных исторических, политических, философских и мемуарных сочинений.

В 401 г. до н. э. Ксенофонт в составе отряда греческих наемников принимал участие в междоусобной войне в Персии; после поражения и пленения начальников отряда был избран греками одним из предводителей и совершил с ними отступление от Вавилона к берегам Черного моря. Эта операция получила известность благодаря книге "Анабасис" (это греческое слово означает "восхождение", "движение в глубь страны") Ксенофонта, считающейся первым военно-теоретическим трудом в Древней Греции.

от Сморгони до французской границы — лишь Ричардом Львиное Сердце на пути из Палестины, которого мог арестовать и бросить в тюрьму любой австрийский герцог… — При возвращении из Палестины Ричард Львиное Сердце (см. примеч. к с. 535) в кон. 1192 г. был взят в плен своим врагом австрийским герцогом Леопольдом V (1157–1194; правил с 1177 г.), а затем передан за большие деньги императору Генриху VI (1165–1197; правил с 1189 г.). Король был отпущен только весной 1194 г. за огромный выкуп.

634… Я приехал, как и четырнадцать лет тому назад, когда вернулся из Египта словно беглец, приехал после попытки достичь Индию с севера, как тогда пытался достичь ее с востока. — В ходе Египетской экспедиции (см. примеч. к с. 498), в августе 1799 г., получив сведения о бедственном положении и поражениях Франции в войне против второй европейской коалиции, Бонапарт бросил свои войска и тайно отплыл на родину, чтобы захватить там власть. 8 октября 1799 г. он высадился во Франции, а 16-го числа прибыл в Париж.

Война, которую я веду… есть война политическая… — Этот абзац — почти дословная цитата из выступления Наполеона на приеме своих министров, Государственного совета и Сената вскоре после возвращения в Париж.

В этом разделе своей речи, косвенно обращаясь к русскому правительству и помещикам, император указывал на свою "заслугу" перед ними — отказ от уничтожения в России крепостного права.

она привела к власти людей крови, которые посчитали смуту чем-то непреложным, которые заигрывали с народом… — Речь идет о деятелях якобинской диктатуры 1793–1794 гг.

Якобинцы — радикальная политическая группировка, представлявшая те классы и социальные слои Франции, требования которых в ходе Революции не были осуществлены. После свержения жирондистов якобинцы пользовались преобладающим влиянием в Конвенте, фактически составляя правящую партию, жестокими мерами подавляли контрреволюцию и организовывали отпор иностранной интервенции. Сразу после переворота 9 термидора лидеры якобинцев были объявлены вне закона и казнены без суда. Затем, во время контрреволюционного террора, погибли многие их сторонники. Наполеон, сам в 1792–1794 гг. близкий к якобинцам, тем не менее жестоко преследовал их, особенно в первые годы своего правления.

635… должны, по примеру президентов Арлея и Моле, всегда быть готовыми защитить суверена, трон и законы. — Арлей — известная в XVI–XVI11 вв. семья крупных французских судейских чиновников, многие из которых были президентами Парижского парламента (высшего суда королевской Франции) или одной из его палат. Например, Кристоф де Арлей, сеньор де Бомон — президент одной из палат Парламента с 1555 г.; Ашиль де Арлей (1536–1619) — президент с 1572 г.; Ашиль де Арлей, сеньор де Бомон, граф Гробуа (1639–1712) — генеральный прокурор, а затем первый президент.

Моле, Матьё (1584–1656) — французский политический и судебный деятель; советник, генеральный прокурор (1614) и первый президент Парижского парламента (1641), отстаивал его независимость и права; был поборником строгой законности; во время движения против королевского абсолютизма, т. н. Фронды (1648–1653), играл примирительную роль; оставил записки о своей деятельности, изданные в 1855 г.

речь шла о заговоре Мале… — См. примем, к с. 495.

он состоит в обществе Филадельфов… — См. примем, к с. 502.

был большим другом убитого при Ваграме Уде, чью смерть поставили мне в вину. — См. примем, к с. 502.

Застава Трона — находилась на восточной окраине Парижа по дороге в Сент-Антуане кое предместье; современное название этого места — площадь Нации.

С одним жителем Бордо, аббатом Лафоном… — Бордо — см. примем. к с. 164.

Лафон, Жан Батист Гиасинт (1836—?) — один из агентов Бурбонов во Франции, участник нескольких заговоров против Директории и Наполеона; участвовал в попытке переворота Мале, но сумел спастись; во время Ста дней агитировал в пользу Бурбонов; в 1814 г. в Париже выпустил "Историю заговора Мале" ("Histoire de le conspiration de Malet").

636… жил на Королевской площади. — Королевская площадь (соврем,

площадь Вогезов) — самый ранний (нам. XVII в.) образец парижской площади, созданной по единому плану; расположена в восточной части города, в квартале Маре.

постучался в казармы Попинкур… — Казармы Попинкур располагались в одноименном предместье у восточных окраин Парижа; построенные в 1770 г. для размещения части полка Французской гвардии, в 1885 г. они были разрушены.

Осенью 1812 г. там квартировала часть национальной гвардии Парижа, которую Мале удалось привлечь на свою сторону.

Но зачем мне тогда были нужны четырнадцать лет успеха, Восемнадцатое брюмера, коронация, мой союз с самой старинной европейской династией… — Многие историки считают, что карьера Бонапарта началась в 1793 г., когда молодой капитан указал способ взять восставший против Республики Тулон и был произведен в генералы. Начало успехов Бонапарта можно также датировать 1796 г. — открытием его первой самостоятельной кампании в Италии. В любом случае к 1812 году успешных лет у него было уже больше четырнадцати.

Если же первым успехом здесь считается переворот 18 брюмера (см. примеч. к с. 500), то со дня его к 18 декабря 1812 г. прошло только тринадцать лет.

Бонапарт был провозглашен императором французов решением Сената 18 мая 1804 г., а коронация его состоялась 2 декабря 1804 г. в соборе Парижской Богоматери в Париже.

Под союзом с самой старинной европейской династией подразумевается брак Наполеона в 1810 г. с Марией Луизой и тем самым установление родственных отношений с Габсбургами (см. примеч. к с. 526).

Но Наполеон Второй, с ним-то что стало? — Имеется в виду сын императора — Наполеон Франсуа Жозеф Шарль Бонапарт (см. примеч. к с. 70).

созывают когорту и отдают ее в распоряжение Мале. — Когорта — см. примеч. к с. 70.

отправляется в тюрьму Ла-Форс… — Тюрьма Ла-Форс в Париже была открыта в 1780 г. в перестроенном старинном дворце брата короля Людовика IX Святого — графа Шарля Анжуйского (1220–1285), с 1265 г. короля Неаполя и Сицилии под именем Карла I; название получила по фамилии последних владельцев дома; состояла из большого отделения (собственно тюрьмы — Ла-Форс) и малого (Малой Ла-Форс), помещавшегося в соседнем доме, также бывшем дворянском особняке; находилась в квартале Маре — на улице Короля Сицилийского, названной в честь Карла I Анжуйского; в 1850 г. была разрушена.

637… дальше были генералы Лагори и Гидаль. — Лагори, Виктор Клод

Александр Фанно де (1766–1812) — французский генерал, сторонник Республики, вступивший в армию волонтёром в 1792 г.; служил в штабе генерала Моро (см. примеч. к с. 502) и был скомпрометирован в его деле; затем принял участие в нескольких заговорах против Наполеона; до 1812 г. находился в заключении; освобожденный Мале,участвовал в его восстании; был расстрелян.

Гидаль, Эмманюель Максимилиан Жозеф (1764–1812) — французский генерал (1799); бывший солдат королевской армии, в 1792 г. вступивший в армию Республики волонтёром; участник революционных войн; уволен в отставку, в 1811 г. арестован; расстрелян как участник заговора Мале.

я мог отдать его под военный суд и отправить в Тулон… — Тулон — см. примеч. к с. 478.

арестовать его предшественника Ровиго. — То есть Савари (см. примеч. к с. 504), имевшего титул герцога Ровиго.

Ровиго — город на севере Италии, в области Венето.

Арестованный во время заговора Мале, Савари несколько часов провел в тюрьме Ла-Форс, что доставило ему насмешливое прозвище герцога де Л а Форс.

отправляет вестового в казармы Бабилон… — Казармы Бабилон (т. е. Вавилонские) расположены на одноименной улице в лево-бережной части Парижа, на далекой окраине в нач. XIX в.; построены в 1780 г. для подразделений полка Французской гвардии; в настоящее время служат для размещения военизированной полиции.

посты на Бирже, в Казначействе, в Банке и на заставах. — Биржа находится на одноименной площади в северной части старого Парижа, неподалеку от Бульваров; здание ее было построено в 1808 г. на месте упраздненного женского монастыря.

Казначейство — специальное ведомство, или министерство государственной казны, которому надлежало хранить денежные средства государства и контролировать его расходы; оно было выделено из общего министерства финансов в 1801 г.

Банк Франции находился в нач. XIX в. на улице Абукир в северной части старого Парижа; он был основан в 1800 г. как частное акционерное предприятие и оставался таковым до сер. XX в.; в 1803 г. получил право выпуска бумажных денег.

Полковник Рабб — офицер национальной гвардии в Париже, командовал ее вторым полком; Наполеон назвал полковника дураком за его поведение во время путча Мале.

двинулся к зданию общей полиции… — Общая полиция — ведомство, впервые созданное в кон. XVIII в. Фуше (см. примеч. к с. 302);

13 октября 1802 г. оно было упразднено (слито с министерством юстиции), но через два года восстановлено.

направив Бутрё к префектуре… — То есть к префектуре полиции — полицейскому управлению Парижа.

барон Паскье успел отправить посланца к герцогу Ровиго… — Паскье, Этьенн Дени, барон (1767–1862) — французский политический деятель, происходил из судейского сословия; подвергался преследованиям во время Революции; отличался большой политической гибкостью, в XIX в. служил всем режимам во Франции, постоянно меняя свои воззрения и действия в зависимости от обстоятельств; при Империи был членом Государственного совета и префектом полиции; при Первой реставрации директор путей сообщений, при Второй реставрации занимал ряд министерских постов; после Июльской революции 1830 года ревностный сторонник Орлеанов, с 1837 г. канцлер, сурово преследовал оппозицию и революционеров; с 1841 г. герцог; после революции 1848–1849 гг. отошел от политической деятельности; автор мемуаров "История моего времени" ("Histoire de mon Temps"), изданных в Париже в 1893–1895 гг.

638… проводили к коменданту Парижа, графу Юлену… — Юлен, Пьер Огюст (1758–1841) — французский военный; по происхождению, по-видимому, швейцарец, по профессии часовщик; перед Революцией сержант королевской гвардии; участник взятия Бастилии; в 1794 г. вступил в республиканскую армию; в 1796 г. был адъютантом Бонапарта; пользовался большим его доверием и назначался на посты, где требовалась твердость и преданность; в 1805 г. комендант Вены, в 1806 г. комендант Берлина; в 1812 г. военный комендант Парижа; во время Ста дней снова был комендантом Парижа и при Второй реставрации изгнан (до 1819 г.); в 1824 г., после того как Савари назвал его главным виновником смерти герцога Энгиенского (он был председателем суда над ним), выпустил в свое оправдание книгу.

прошел к генерал-адъютанту Дусе, начальнику штаба… — Генерал-адъютант — должность штабного офицера в чине полковника или подполковника; была установлена во Франции в 1790 г.; во французской армии число генерал-адъютантов было весьма незначительно, и они составляли особую офицерскую корпорацию. Дусе, Пьер (1761–1834) — французский генерал (1812); в 1789 г. вступил в национальную гвардию, с 1790 г. в армии; участвовал в войнах Республики и Империи, получил титул барона; в XIX в. служил в основном в штабах и тыловых частях; во время кампаний 1813–1814 гг. участвовал в боях в Германии и Франции во главе сформированных им запасных батальонов; во время Ста дней начальник штаба парижской крепости; с осени 1815 г. в отставке.

Плац-адъютант Лаборд, начальник военной полиции… — Плац-адъютант — адъютант коменданта крепости, помогающий ему в командовании гарнизоном.

639… я запер бы его в Шарантоне, ибо он сумасшедший! — Шарантон-ле-Пон — город у юго-восточных окраин Парижа; там располагалась известная во Франции больница для умалишенных.

крейсирует перед Гавром… — Гавр — крупный торговый и промышленный город и порт в устье Сены в Северной Франции; административный центр департамента Нижняя Сена; возник в 1517 г. на месте рыбачьего поселка; через него шла торговля Франции с Африкой и Америкой; в XIX в. военный порт.

Моро уехал из Америки, и под Дрезденом ему оторвало обе ноги французским пушечным ядром! — 26–27 августа 1813 г. под Дрезденом Наполеон одержал одну из самых значительных своих побед, разбив войска России, Пруссии и Австрии, численно значительно превосходившие его армию.

Моро (см. примеч. к с. 502) был в это время советником русского императора.

император стоял уже на равнине под Люценом во главе трехсот — тысячной армии. — Люцен — см. примеч. к с. 73.

640… Двадцать девятого апреля раздались первые залпы. — Первое столкновение французских войск с союзными войсками в кампании 1813 г. произошло 1 мая у города Вейсенфельс в Саксонии, в окрестности Лейпцига. Этот бой сорвал план союзников обойти французскую армию.

победа под Люценом… сделала его хозяином всего левого берега Эльбы, от Богемии до Гамбурга! — Гамбург — старинный город в нижнем течении Эльбы, в 110 км от ее впадения в Северное море; крупнейший морской и речной порт, промышленный центр; основан как крепость во времена Карла Великого; с XII в. играл видную роль в немецкой и европейской торговле; с 1510 г. вольный имперский город; в 1810 г. был присоединен к Франции и стал центром департамента Эльба; в 1813 г. в начале войны шестой коалиции против Франции был освобожден русскими войсками, но вскоре снова занят Даву, который держался в нем до падения Наполеона в 1814 г.; в 1815 г. вошел в Германский союз, в 1871 г. в Германскую империю.

адмиральским вымпелом на грот-мачте… — Грот-мачта — вторая от носа и самая высокая мачта парусного корабля.

бочка, подобная знаменитой гейдельбергской бочке… — Гейдельбергская бочка выставлена в коллекции предметов эпохи Возрождения, собранной в XIX в. в одном из зданий замка в Гейдельберге (см. примеч. к с. 516); она имеет огромную емкость в 375 гектолитров.

641… одет он был в зеленый мундир гвардейских егерей… — Это была обычная военная одежда Наполеона — мундир полка конных егерей императорской гвардии, сформированного в 1806 г. Первым их командиром был Евгений Богарне.

642… прикрепленные к Железной Короне, блестели орден Почетного легиона и простой рыцарский крест. — Железная Корона — орден наполеоновского Итальянского королевства (см. примеч. к с. 69), основанный в 1805 г. в память коронации Наполеона, для которой он взял древнюю корону лангобардских королей. В корону был вделан железный обруч, выкованный, по преданию, из гвоздя с креста Господня, отчего она и получила название "Железная". После уничтожения в 1814 г. Итальянского королевства орден перешел к австрийской монархии и сохранялся за ней даже после потери ею своих итальянских владений. Орден имел знак в виде короны с орлом и шестиконечную звезду, в середине которой также были изображены корона и эмблема Наполеона — орел.

следовавший за ним генерал был Монтолон, а офицер во французской морской форме — Лас-Каз. — Монтолон, Шарль Жан Тристан, граф де (1783–1853) — французский генерал, участник войн Империи; был адъютантом Наполеона и сопровождал его на остров Святой Елены; оставался там до смерти императора и был назначен его душеприказчиком; после смерти Наполеона, вернувшись во Францию, опубликовал вместе с генералом Гурго (см. примеч. к с. 149) мемуары, продиктованные Наполеоном; в 1840 г. был осужден на двадцать лет тюрьмы за участие в попытке бонапартистского переворота; после революции 1848 г. освобожден; в 1849–1851 гг. член Учредительного собрания; в 1846 г. выпустил "Рассказы о пленении императора Наполеона на острове Святой Елены" ("Recits de la captivite de l’empereur Napoleon a St. Helene").

Лас-Каз (Ласказ), Эмманюель Огюст Дьёдонне, маркиз де (1766–1842) — французский писатель; до Революции служил в королевском флоте лейтенантом; в 1791 г. эмигрировал и сражался против Республики в эмигрантских частях; вернулся во Францию после переворота 18 брюмера; во время Ста дней член Государственного совета и камергер Наполеона, за которым последовал на остров Святой Елены; именно ему на борту корабля и в ссылке император диктовал свои мемуары. После откровенного письма о положении Наполеона, которое Лас-Каз, минуя коменданта острова, пытался переслать младшему брату императора Люсьену Бонапарту (1775–1840), его удалили в 1816 г. со Святой Елены вместе с сыном — секретарем Наполеона Эмманюелем Понсом Дьёдонне (1800–1854). Оба они восемь месяцев были в заключении на мысе Доброй Надежды в Африке. Вернувшись в Европу, Лас-Каз жил в Бельгии, стараясь по возможности облегчать участь Наполеона, а после его смерти вернулся во Францию.

они находились на борту "Нортумберленда", на котором держал свой флаг адмирал Кокберн… — Корабль назван в честь графства Нортумберленд в северо-восточной Англии, на побережье Северного моря.

Наполеон взошел на борт "Нортумберленда" 7 августа 1815 г. Кокберн, Джордж (1772–1853) — английский военный моряк, адмирал (1812), участник войн против США и Франции; в 1815 г. привез Наполеона на остров Святой Елены и до 1816 г. оставался там губернатором.

корабль шел на остров Святой Елены… — Святая Елена — см. примеч. к с. 138.

судно вышло с плимутского рейда. — Плимут — город и главный порт на юго-западе Англии; расположен на полуострове Корнуэлл; военно-морская база, центр рыболовства и военного судостроения.

подскочила на высоту фок-мачты… — Фок-мачта — первая от носа мачта на корабле.

вскарабкались на ванты с ловкостью обезьян. — Ванты — стоячие снасти, поддерживающие мачты и их продолжения в высоту (стеньги).

643… Я продиктую вам главу своих мемуаров. — Эти мемуары были отредактированы Наполеоном и изданы в 1822–1825 гг. в Париже в восьми томах генералами Гурго и Монтолоном под названием "Записки к изучению истории Франции при Наполеоне, записанные на острове Святой Елены генералами, которые разделили его плен, и опубликованные по рукописи, полностью отредактированной его рукой" ("Memoires pour servir a l’histoire de France sous Napoleon, ecrits a Sainte-Helene par les generaux qui ont partage sa captivite et publies sur les manuscrits entierement corriges de la main de Napoleon").

им говорили, что после каждой битвы Наполеон прогуливался по полю боя, чтобы насладиться видом мертвых… — Император действительно имел обыкновение объезжать поле боя после окончания сражения. По мнению некоторых военных специалистов, он делал это, чтобы подробнее уяснить ход операции и извлечь для себя уроки.

Наполеон диктовал те страницы своих воспоминаний, на которых он опровергает отравление чумных больных в Яффе. — Яффа — город в Палестине, на берегу Средиземного моря; ныне слился с городом Тель-Авив; была взята французами штурмом 6 марта 1799 г. во время похода Наполеона из Египта в Сирию. 11 марта Наполеон посетил в Яффе, в мечети, обращенной в госпиталь, своих солдат, больных чумой, и обратился к ним со словами ободрения. Это посещение (хотя некоторые историки считают его легендой) было в XIX в. широко представлено в литературе и живописи.

В книге Дюма "Наполеон" (1839) рассказывается, что, перед тем как французская армия покинула Яффу, большинство больных чумой были эвакуированы, однако в госпитале оставались еще около шестидесяти умирающих, перевозить которых уже не имело смысла. Все они неизбежно должны были попасть в руки турок. И тогда, как говорили, некий аптекарь, действуя якобы по указанию Бонапарта, дал умирающим яд, который избавил их от турецких пыток.

беседовал с Монтолоном, Бертраном или Лас-Казом. — Бертран — см. примеч. к с. 145.

Великий маршал — т. е. маршал императорского двора, управляющий его хозяйством. Речь идет о генерале Бертране.

644… Тогда г-жа Бертран…на том же языке возразила… — Бертран,

Фанни — жена генерала Бертрана, по происхождению англичанка; на острове Святой Елены конфликтовала с женой Монтолона Альбиной (1779–1847), которую некоторые историки считают последней возлюбленной императора.

рассказы о детстве и юности пленника Святой Елены, которые граф затем привел в своем "Мемориале". — В 1823–1824 гг. Лас-Каз выпустил в Париже свой многотомный "Мемориал Святой Елены" ("Memorial de Sainte-Helene"), являющийся ценным источником по истории Наполеона и пользовавшийся большой популярностью у современников.

9 сентября он начал диктовать историю своих Итальянских кампаний. — Об Итальянских кампаниях Бонапарта см. примеч. к с. 498.

посадили на марс брам-стеньги… — Марс (от гол. mars — "заплечная корзина") — площадка между составными частями мачты; служит для крепления снастей, работ по постановке и уборке парусов, а на военных кораблях также для наблюдения и размещения стрел-, ков в бою.

Брам-стеньга — третий ярус мачты, продолжение стеньги вверх. Стеньга — второй ярус мачты; соединяется с мачтой специальными приспособлениями и также вооружается парусами.

646… Путь к месту ссылки длился дольше, чем второе царствование… —

Наполеон сдался англичанам 15 июля 1815 г.; 7 августа он поднялся на борт "Нортумберленда"; 15 октября корабль подошел к острову Святой Елены, и 16-го император высадился на берег.

прошел вдоль шкафута… — Шкафут — часть верхней палубы судна между фок-мачтой и грот-мачтой.

Гибралтар — скалистый полуостров и возведенная на нем крепость на южном побережье Испании; важнейший стратегический пункт при входе в Средиземное море; с 1704 г. английская военно-морская база.

адмирал тотчас же спустился в свой ял… — Ял — относительно короткая и широкая корабельная шлюпка, имеющая от двух до восьми весел и иногда парусное вооружение; используется для сообщения с берегом и другими судами и для легких судовых работ.

император увидел всех офицеров, собравшихся на юте… — Ют — часть верхней палубы корабля от последней мачты до задней оконечности кормы.

Обо всем остальном можно прочесть в "Прометее" Эсхила. — Эсхил (ок. 525–546 до н. э.) — древнегреческий драматург, "отец трагедии", как его называли; автор не менее восьмидесяти пьес, из которых до нас дошли только семь.

Здесь речь идет о трагедии "Прикованный Прометей", посвященной страданиям заглавного героя.

Прометей — в древнегреческой мифологии титан, бог старшего поколения, герой и мученик. Он неизменно защищал людей, научил их искусствам и ремеслам, чтению, письму, похитил огонь, отнятый у них богами. В наказание верховный бог Зевс повелел приковать Прометея к вершине горы на Кавказе, куда каждый день прилетал орел, чтобы выклевать его печень, которая восстанавливалась за ночь.

647… подобно Маргарите у Гёте, остановила колесо своей прялки… — Здесь имеется в виду сцена "Комната Гретхен" из первой части трагедии "Фауст".

648… вы говорите по-немецки, как саксонец. — Саксонцы — жители округов Лейпциг, Хемниц, Дрезден в Саксонии и Магдебург и Галле в Пруссии; эта общность сложилась из нескольких немецких племен, поселившихся здесь в XI–XIII вв.; в немецкой литературе иногда называются "верхними саксонцами"; говорят на одном из средненемецких диалектов, в котором много шипящих звуков.

от Рейна до Дуная, от Кёльна до Вены… — Кёльн — крупный город в Западной Германии (земля Северный Рейн-Вестфалия) на реке Рейн; основан римлянами в I в. до н. э.; с кон. VIII в. — столица духовного княжества — архиепископства; торгово-промышленный центр; в 1794 г. был занят французами; после падения империи Наполеона передан Пруссии.

649… я вступил в связь с полковником Лабедуайером и маршалом Неем. Оба они были расстреляны… — Лабедуайер, Шарль Анжелик Франсуа, граф (1786–1815) — французский генерал (1815); отличился в кампаниях 1806–1807, 1808, 1809 и 1813 гг.; после отречения Наполеона в 1814 г. был назначен командиром полка; посланный со своей частью против Наполеона при его возвращении с Эльбы, перешел на сторону императора и был пожалован званием пэра; после второго отречения защищал в Палате пэров права Наполеона II; получив паспорт для отъезда в Швейцарию, вернулся и принял участие в заговоре против Бурбонов; был арестован, предан военному суду и расстрелян.

бежал в Страсбург… — Страсбург — см. примем, к с. 142.

650… Они заодно с жандармами великого герцога… — То есть великого герцога Баденского Карла Людвига Фридриха (1786–1818), правившего с декабря 1811 г.

651… отец сегодня утром уехал в Эттенгейм… — Эттенгейм — небольшой город в 30 км к западу от Вольфаха.

652… устремив взгляд на орла с развернутыми крыльями… — См. примем, кс. 71.

еще раз увидеть сквозь рейнский туман шпиц на колокольне Страсбурга! — Речь идет о знаменитом страсбургском соборе Девы Марии, строившемся в XI–XIX вв. и отразившем все стадии средневекового европейского зодчества. Его колокольня, выдержанная в готическом стиле и оконченная в 1439 г., имеет высоту 142 м.

655… о винограднике говорит одна из притч Евангелия… — Виноградник и виноград фигурируют в евангелиях несколько раз. Это и притча о работниках в винограднике, которые получили от хозяина равную плату, хотя трудились не равное время (Матфей, 20: 1 — 16), и притча о злых виноградарях, которые убили слуг и сына хозяина, когда те пришли за урожаем (Матфей, 21: 33–41 и Марк, 12: 1 — 12), и притча об истинной виноградной лозе и ветвях (Иоанн, 15: 1–8).

656… наступила страшная зима тысяча восемьсот двенадцатого-трина-дцатого года. — Согласно записям метеорологических наблюдений, зимы 1808–1814 гг. в Европе были необычайно холодными.

657… Разве ты не так же разумна, добра и хороша, как Гризельда, а Гризельда разве не вышла в свое время замуж за графа Персеваля? — Гризельда — героиня средневекового итальянского народного предания, дочь бедного угольщика, красота и добродетель которой пленили знатного феодала маркграфа Вальтера Салуццо. Маркграф хотел жениться на ней, но предварительно подверг ее жестоким испытаниям. В легенде о Гризельде возвеличиваются смирение и покорность, на которые способна любящая женщина.

Персеваль — доблестный и благочестивый рыцарь, герой нескольких средневековых рыцарских романов XII–XIII вв., связанных с циклом легенд о короле бриттов Артуре (V–VI вв.), о его рыцарях и о поисках Святого Грааля — чаши, в которую была собрана кровь Христа, пролитая при распятии.

бедному паралитику, не услышавшему от Господа нашего: "Вставай! Брось свои костыли и иди!" — Во всех четырех евангелиях имеется много эпизодов, в которых Иисус исцеляет больных и даже мертвых. Ближе всего к тексту — эпизод исцеления Христом расслабленного, которому он сказал: "встань, возьми постель твою и иди в дом твой" (Марк, 2: 11). Этот же эпизод повторяется в евангелиях от Матфея (8: 6—13), Луки (5: 24) и Иоанна (5: 8).

658… такое случалось во времена Лютера и Тридцатилетней войны. — Лютер — см. примеч. к с. 483.

Тридцатилетняя война (1618–1648) — одна из первых общеевропейских войн; велась в Германии, Чехии, Италии, Нидерландах, Дании и Пиренеях между габсбургским лагерем католической реакции (Австрия, Испания и Католическая лига немецких князей), поддержанным Польшей и римским папой, и Евангелической лигой германских князей-лютеран, поддержанных Данией, Швецией и Францией (последовательно вступавшими в войну), а также Россией, Голландией и Англией. Начинавшаяся по форме как борьба между католиками и протестантами, война быстро утратила свою религиозную оболочку. В ходе военных действий, сопровождавшихся жестокими насилиями и полным разгромом местностей, где они велись, противники католического лагеря в целом достигли своих целей. После Тридцатилетней войны гегемония в Европе от Австрии перешла к Франции, надолго закрепилась раздробленность Германии и ее политическая и экономическая отсталость.

659… приготовил им на небе место одесную себя. — То есть по правую руку.

667… где собирались члены общества современных свободных судей… — То есть суда Феме (см. примеч. к с. 512).

668… конгресс снова перетащил нас в Рейнский союз, к новому хозяину, так что Великое герцогство Баденское, хотя и управляется французской принцессой, опять становится частью Германии… — Согласно решениям Венского конгресса (см. примеч. к с. 303), Баден вошел в Германский союз.

Французская принцесса — Стефания Богарне (род. ок. 1789 г.), племянница императрицы Жозефины; воспитывалась при дворе Наполеона и была им удочерена; вышла в 1806 г. замуж за принца Баденского Карла Людвига Фридриха (см. примеч. к с. 650), будущего великого герцога.

670… выпить с нами стаканчик рейнского вина? — Рейнское — тип лег ких высококлассных столовых вин, главным образом белых, производимых в Рейнской области в Западной Германии.

672… одну из тех бутылок красноватого стекла, с длинным горлыш ком… — То есть винная бутылка т. н. рейнского типа, существующего и в наше время.

678… он станет вахмистром… — Вахмистр — старший унтер-офицер ский чин в кавалерии и жандармерии, командир взвода.

684… получил из Амстердама письмо… — Амстердам — крупный тор говый и промышленный центр в Нидерландах, важный порт; возник в XIII в.; во время действия романа — столица королевства Нидерландов.

В 1838 году я ездил по берегам Рейна… — Вскоре после смерти своей матери, 8 августа 1838 г., Дюма выехал из Парижа в Германию и вернулся домой 2 октября. Это путешествие он описал в книге путевых впечатлений "Прогулки по берегам Рейна" ("Excursions sur les bords du Rhin", 1841).

в Бонне…я имел честь быть представленным поэтом Зимроком старому профессору Августу Вильгельму Шлегелю… — Бонн — университетский город в Западной Германии на Рейне; в XIII–XVIII вв. был резиденцией кёльнских курфюрстов-архиепископов; с 1814 г. входил в состав Пруссии (с 1949 по 1999 г. — резиденция правительства ФРГ).

Зимрок, Карл (1802–1876) — немецкий поэт-романтик и историк литературы, родом из Бонна; служил судейским чиновником в Берлине и был уволен за стихи, посвященные Июльской революции 1830 года во Франции; с 1850 г. профессор немецкой литературы в Боннском университете; переводил на современный язык произведения средневековой немецкой литературы, поэтически обрабатывал старинные немецкие сказания.

Шлегель, Август Вильгельм фон (1767–1845) — немецкий историк литературы, критик, поэт и переводчик.

основателю журнала "Атеней"… — "Атеней" ("Athenaeum") — немецкий литературно-критический журнал романтиков^ основанный при участии А.В.Шлегеля в 1798 г.; выходил в Иене до 1800 г.

автору "Параллели между "Федрой" Расина и "Федрой" Еврипида"… — Имеется в виду "Сравнение "Федры" Расина и "Федры" Еврипида" ("Comparaison entre la "Phedre" de Racine et celle d’Euripide") — историко-литературное исследование А.Шлегеля, вышедшее на французском языке в Париже в 1807 г. В нем автор отдает предпочтение простоте и величию древнегреческого поэта перед галантной и напыщенной французской поэзией.

"Федра" Расина (см. примеч. к с. 106), написанная на сюжет древнегреческого мифа о безумной страсти жены афинского царя Тесея к ее пасынку Ипполиту, была поставлена и напечатана в 1677 г. и стала одной из самых прославленных пьес французского театра. Еврипид (ок. 480–406 до н. э.) — знаменитый древнегреческий драматург; история Федры обработана им в трагедии "Ипполит" (428 до н. э.).

переводчику "Рамаяны"… — "Рамаяна" — древнеиндийская эпическая поэма, создававшаяся предположительно ок. IV в. до н. э. и окончательно сложившаяся ко II в. н. э.; посвящена подвигам легендарного царя Рамы, борца против зла и несправедливости; написана на языке санскрит. Ученые полагают, что в основе легенды лежат исторические события.

Критическое издание "Рамаяны" Шлегель выпустил в 1829 г.

близкому другу г-жи де Сталь, Гёте и Шиллера. — Сталь-Гольштейн, Анна Луиза Жермена де (1766–1817) — французская писательница, публицистка и теоретик литературы; противница политического деспотизма; в кон. 80 — нач. 90-х гг. XVIII в. хозяйка литературного салона в Париже, где собирались сторонники конституционной монархии; в 1792 г. эмигрировала и вернулась во Францию после переворота 9 термидора; в годы наполеоновского господства подверглась изгнанию.

Гёте — см. примеч. к с. 505.

Шиллер, Иоганн Фридрих (1759–1805) — выдающийся немецкий поэт, драматург, историк и теоретик искусства; один из основоположников немецкой классической литературы. Его творчеству свойственны бунтарский пафос, утверждение человеческого достоинства, романтический порыв, напряженный драматизм.

685… Ваш баснописец… написал притчу о человеке, который видит со ломинку в глазу своего соседа, не замечая бревна в своем собственном. — Вероятно, имеется в виду французский поэт Жан де Лафонтен (1621–1695). Однако притча о соломинке и бревне восходит еще к евангелиям: "И что ты смотришь на сучок в глазе брата, твоего, а бревна в твоем глазе не чувствуешь?" (Матфей, 7: 3).

Наполеон, этот исполин побед, как называет его Гюго… — Гюго называет так Наполеона в поэме "Искупление".

вы впали в пасторальный стиль. — Пастораль — жанр в литературе и искусстве, распространенный в Европе в XIV–XVIII вв.; для нее было характерно идиллическое изображение сельской природы, жизни пастухов и лесных божеств.

686… А диалоги в "Разбойниках"? — "Разбойники" — бунтарская драма раннего Ф.Шиллера, выражающая резкий протест против современности, против дисгармонии в мире, против вражды и ненависти в человеческих взаимоотношениях; издана в 1781 г., впервые появилась на сцене в 1782 г.

687… Руссо, начавший писать в сорок лет… — Руссо, Жан Жак (1712–1778) — французский философ, писатель и композитор, сыгравший большую роль в идейной подготовке Великой французской революции. Первым произведением Ж.Ж.Руссо, принесшим ему литературную известность, был трактат "Рассуждение о науках и искусствах" ("Discours sur les sciences et les arts", 1750); однако подлинная слава и признание его как оригинального философа пришли к нему после публикации в 1755 г. одного из основных его произведений — "Рассуждение о происхождении и основаниях неравенства среди людей" ("Discours sur 1’origine es les fondements de Pinegalite parmi les hommes").

Вольтер, начавший писать в восемнадцать… — Вольтер (настоящее имя — Мари Франсуа Аруэ; 1694–1778) — французский писатель и философ-просветитель; сыграл огромную роль в идейной подготовке Великой французской революции; начал писать стихи и делать стихотворные переводы с греческого во время учебы в иезуитском коллеже, который окончил в 16 лет; в эти же годы начал писать трагедию, которую впоследствии уничтожил.

как это сделал Скриб в "Валерии"? — Скриб, Огюстен Эжен (1791–1861) — французский драматург.

Здесь имеется в виду его комедия "Валерия, или Слепая", пьеса игривая и остроумная, но неглубокая.

Примечания

1

"Буколики", X, 16–17. — Пер. С.Шервинского.

(обратно)

2

Плод букового дерева содержит масло несравненно более ценное, нежели ореховое или маковое. Свежее, оно почти такое же нежное, как оливковое масло. (Примен. автора.)

(обратно)

3

"Тебе, Господи [хвалим]" (лат.).

(обратно)

4

Трус (фр.).

(обратно)

5

Черт! Очень хороша! Очень хороша! (нем.)

(обратно)

6

Ваш (нем.).

(обратно)

7

Да, ваш (нем.).

(обратно)

8

Пропуск (лат.).

(обратно)

9

Приношение по обету (лат.).

(обратно)

10

Бог из машины (лат.).

(обратно)

11

См. "Мемуары", том V. (Примеч. автора.)

(обратно)

12

Широкая фасция (лат.).

(обратно)

13

Перевод Г.Адлера.

(обратно)

14

Объединение студентов всех немецких университетов во всеобщее товарищество. (Примеч. автора.)

(обратно)

15

Знающие; посвященные в тайну. Термин восходит ко временам суда святой Феме. (Примеч. автора.)

(обратно)

16

Мы воспроизводим точную формулу посвящения. Смотрите подробности в драме "Лео Буркарт", которую мы написали около шестнадцати лет назад вместе с Жераром де Нервалем, и великолепное предисловие к ней о тайных обществах Германии, которое наш дорогой друг и коллега написал один. (Примеч. автора.)

(обратно)

17

Пусть вас не удивляют постоянно встречающиеся в австрийской армии французские фамилии, как, например, Бельгард, Тьерри, Люзиньян, Латур и т. д., — это наблюдается около трех веков. (Примеч. автора.)

(обратно)

18

См. у г-на Тьера весьма точные, четкие, ясные сведения обо всем, что касается стратегии, финансов, переговоров. (Примеч. автора.)

(обратно)

19

"Как владеете" (лат.).

(обратно)

20

См. "Историю Консульства и Империи" г-на Тьера, особенно рассказ Наполеона и самого г-на фон Бубна в архивах министерства иностранных дел. (Примеч. автора.)

(обратно)

21

Подлинник данного письма сохранился. Умышленно ли Наполеон уменьшил возраст убийцы на три года, чтобы создать впечатление, будто это была акция мальчишки, а не взрослого мужчины? (Примеч. автора.)

(обратно)

22

В смертный час (лат.).

(обратно)

23

В.Гюго, "Искупление", I. — Пер. Г.Шенгели.

(обратно)

24

В.Гюго, "Искупление", I.

(обратно)

25

"В чем сам я участвовал много" (лат.) — "Энеида", II, 6. — Пер. В.Брюсова.

(обратно)

26

У.Шекспир, "Король Ричард III", V, 4. — Пер. А.Радловой.

(обратно)

27

Конная гвардия (англ.).

(обратно)

28

И.В. Гёте, "Фауст", I. — Пер. Б.Пастернака.

(обратно)

Оглавление

  • Александр Дюма Консьянс блаженный
  •   Часть первая
  •     I ДВЕ ХИЖИНЫ
  •     II ХИЖИНА ПО ЛЕВУЮ СТОРОНУ ДОРОГИ
  •     III ПАПАША КАДЕ И ЕГО ЗЕМЛЯ
  •     IV ГЛАВА, ГДЕ ОБЪЯСНЯЕТСЯ, КТО ТАКИЕ ГОСПОЖА МАРИ, МАРИЕТТА, МАЛЫШ ПЬЕР, КОНСЬЯНС И БЕРНАР, И СКАЗАНО ДВА-ТРИ СЛОВА О ЧЕРНОЙ КОРОВЕ
  •     V КАКИМ ОБРАЗОМ БЕРНАР ПОПОЛНИЛ СЕМЬЮ ПАПАШИ КАДЕ, А МАЛЫШ ПЬЕР — СЕМЬЮ ГОСПОЖИ МАРИ И КАК ГОСПОЖА МАРИ СТАЛА ВДОВОЙ
  •     VI О ТОМ, ЧТО ПРОИСХОДИЛО В ДЕРЕВНЕ АРАМОН С 1810 ГОДА ПО 1813-Й
  •     VII О ТОМ, ЧТО ПРОИСХОДИЛО В ЕВРОПЕ С 1810 ГОДА ПО 1814-Й
  •     VIII НАЛОГ НА КРОВЬ
  •     IX МЭР, ВРАЧ И ИНСПЕКТОР ЛЕСНИЧЕСТВА ГОРОДКА ВИЛЛЕР-КОТРЕ
  •     X ЖЕРЕБЬЕВКА
  •     XI ГЛАВА, КОТОРАЯ, БЫТЬ МОЖЕТ, ИЗМЕНИТ МНЕНИЕ ТЕХ, КТО ПЛОХО ДУМАЛ О ПАПАШЕ КАДЕ И БАСТЬЕНЕ
  •     XII О ТОМ, ЧТО ПРЕДПРИНЯЛ ПАПАША КАДЕ В ВИЛЛЕР-КОТРЕ
  •     XIII О ТОМ, ЗАЧЕМ БАСТЬЕН ЕЗДИЛ В СУАСОН
  •     XIV НУЖНЫЕ СВЕДЕНИЯ
  •     XV ОТСЕЧЕННЫЙ ПАЛЕЦ
  •     XVI ВОИНСКОЕ ПРИСУТСТВИЕ
  •     XVII О ТОМ, ЧТО ПРОИСХОДИЛО ВО ФРАНЦИИ С 10 НОЯБРЯ 1813 ГОДА ПО 6 АПРЕЛЯ 1814-ГО
  •     XVIII БИТВА ПРИ ЛАНЕ
  •     XIX В ДЕРЕВНЕ
  •     XX НАШЕСТВИЕ
  •   Часть вторая
  •     I О ТОМ, ЧТО ПРОИЗОШЛО С КОНСЬЯНСОМ ВО ВРЕМЯ ТРЕТЬЕЙ ВСТРЕЧИ С ИМПЕРАТОРОМ
  •     II ПРОПУСК
  •     III ХОЗЯИН И ЕГО ПОВОЗКА
  •     IV ТОЛСТЫЙ ШАРЛЬ И ЕГО ЖЕНА
  •     V ГЛАВА, В КОТОРОЙ ПОКАЗАНО, ЧТО ПЯТНАДЦАТЬ ШАГОВ БЫВАЮТ ПОРОЙ БОЛЕЕ ТРУДНЫМИ, НЕЖЕЛИ ПУТЬ В ПЯТНАДЦАТЬ ЛЬЁ
  •     VI О ТОМ, КАК МАРИЕТТА СДЕЛАЛА, НАКОНЕЦ, СТОЛЬ ТРУДНЫЕ ДЛЯ НЕЕ ПЯТНАДЦАТЬ ШАГОВ
  •     VII ПАЛАТА СЛЕПЫХ
  •     VIII ГЛАВНЫЙ ФЕЛЬДШЕР
  •     IX ЖЕНА ГЛАВНОГО ХИРУРГА
  •     X ПАЛОМНИЧЕСТВО
  •     XI СНОВИДЕНИЕ КОНСЬЯНСА
  •     XII СОН МАРИЕТТЫ
  •     XIII ГЛАВА, В КОТОРОЙ БОГ ПРОДОЛЖАЕТ ВЕСТИ ВЛЮБЛЕННЫХ ЗА РУКУ
  •     XIV ТРЕТИЙ ДОКТОР
  •     XV ГЛАВА, В КОТОРОЙ ВОЗРАЩАЕТСЯ НАДЕЖДА
  •     XVI ГЛАВА, В КОТОРОЙ ПОЧТИ ДОКАЗАНО, ЧТО ДЛЯ КОНСЬЯНСА ЛУЧШЕ БЫЛО БЫ ОСТАТЬСЯ СЛЕПЫМ
  •     XVII ГОРИЗОНТ ОМРАЧАЕТСЯ
  •     XVIII ГЛАВА, В КОТОРОЙ ВПАДАЮТ В ОТЧАЯНИЕ ВСЕ, КРОМЕ КОНСЬЯНСА
  •     XIX ГЕРБОВАЯ БУМАГА
  •     XX ГЛАВА, В КОТОРОЙ ПРОИСХОДИТ ИНЦИДЕНТ, ВОПРОС О КОТОРОМ НЕ ПОДНЯЛ АДВОКАТ ИЗ СУАСОНА
  •     XXI DEUS EX MACHINA[10]
  •     ЗАКЛЮЧЕНИЕ
  •     ПРИЛОЖЕНИЕ
  • Александр Дюма Катрин Блюм
  •   ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА
  •   I НОВЫЙ ДОМ У ДОРОГИ В СУАСОН
  •   II МАТЬЁ ГОГЕЛЮ
  •   III ЗЛОВЕЩАЯ ПТИЦА
  •   IV КАТРИН БЛЮМ
  •   V ПАРИЖАНИН
  •   VI РЕВНОСТЬ
  •   VII ОТЕЦ И МАТЬ
  •   VIII ВОЗВРАЩЕНИЕ
  •   IX МАДЕМУАЗЕЛЬ ЭФРОЗИНА РУАЗЕН
  •   X ЛЮБОВНЫЕ МЕЧТЫ
  •   XI АББАТ ГРЕГУАР
  •   XII ОТЕЦ И СЫН
  •   XIII СЕЛЬСКИЙ ПРАЗДНИК
  •   XIV ЗМЕЯ
  •   XV ВОРА ДЕЛАЕТ СЛУЧАЙ
  •   XVI У ПАПАШИ ВАТРЕНА
  •   XVII МАМАША ТЕЛЛЬЕ
  •   XVIII ВЗГЛЯД ЧЕСТНОГО ЧЕЛОВЕКА
  •   XIX СЛЕДЫ МАТЬЁ
  •   ЗАКЛЮЧЕНИЕ
  • Александр Дюма Капитан Ришар
  •   I ГЕРОЙ HE НАШЕЙ ИСТОРИИ
  •   II ТРИ ГОСУДАРСТВЕННЫХ МУЖА
  •   III БЛИЗНЕЦЫ
  •   IV РАЗВАЛИНЫ АБЕНСБЕРГА
  •   V ТУГЕНДБУНД
  •   VI БУДЬ ВЫСТРЕЛ НА ШЕСТЬ ДЮЙМОВ НИЖЕ, КОРОЛЯ ФРАНЦИИ ЗВАЛИ БЫ ЛЮДОВИКОМ XVIII
  •   VII ПЯТЬ ПОБЕД ЗА ПЯТЬ ДНЕЙ
  •   VIII СТУДЕНТ И ПОЛНОМОЧНЫЙ ПРЕДСТАВИТЕЛЬ
  •   IX ШЁНБРУННСКИЙ ДВОРЕЦ
  •   X ЗРЯЩИЙ
  •   XI КАЗНЬ
  •   XII ОТСТУПЛЕНИЕ
  •   XIII ПОХОДНЫМ ШАГОМ
  •   XIV ПРИЗНАНИЕ
  •   ХV ДНЕПР
  •   XVI Венец мой за коня[26]Ричард III Триста миллионов за Нея! НАПОЛЕОН
  •   XVII ВОЗВРАЩЕНИЕ
  •   XVIII ПУТЬ В ИЗГНАНИЕ
  •   XIX ЛИЗХЕН ВАЛЬДЕК
  •   XX ПАСТОР ВАЛЬДЕК
  •   XXI ВЗГЛЯД НАЗАД
  •   XXII КУЗЕН НЕЙМАНН
  •   XXIII ЦЕНА ГОЛОВЫ
  •   XXIV АВГУСТ ШЛЕГЕЛЬ
  •   КОММЕНТАРИИ
  • *** Примечания ***