Лунное золото Революции [Владимир Васильевич Перемолотов] (fb2) читать онлайн
- Лунное золото Революции (а.с. Звездолет «Иосиф Сталин» -3) 2.05 Мб, 317с. скачать: (fb2) - (исправленную) читать: (полностью) - (постранично) - Владимир Васильевич Перемолотов
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Владимир Перемолотов Лунное золото Революции
Глава 1
СССР. Москва. Декабрь 1930 год.
Ах, какая жизнь пошла интересная! Старший майор Леонид Наумович Гальперин смотрел из окна своего кабинета на Лубянскую площадь и потряхивал руками, разгоняя застоявшуюся кровь. На площади царило обычное утреннее оживление — автомобили, извозчики, пешеходы. Около газетных стендов плотно стояли люди, наверное, читали новости о Всегерманском восстании, а около здания Политехнического музея болтало ветром огромную растяжку. Новый звуковой фильм — «Космический рейс». В главных ролях Сергей Комаров и Ксения Москаленко. «Надо будет сходить, — подумал Леонид Нумович. — Вот разгрести тут все только и сходить». После назначения куратором Свердловской пусковой площадки работы у него прибавилось, но он не огорчался. Работа обещала быть интересной, можно сказать на самом острие. Майор как старому знакомому кивнул изображенному на афише космонавту в шлеме, почему-то похожим на летный и вернулся к столу. Он-то сам знал, какие они настоящие-то шлемы, ну а режиссеру, похоже, не показали. Может быть, не сочли нужным. А потом он сообразил, что, скорее всего не успел режиссер за жизнью — снимать начал тогда, когда советский космос еще был большим секретом, а потом уже поздно было переделывать в соответствии с историческим реализмом. Ну и ничего страшного. Если фильм удался, то наверняка режиссеру поручат еще что-нибудь снять. Тем теперь много будет по этому направлению. Советский человек на пути в будущее не останавливается. Ему теперь на Земле тесно стало. Теперь нам и Луну подавай, и звезды… И от других планет не откажемся… Так и должно быть! Жизнь кипит. В Германии революция! Помогать надо. А ленинградцы золото на Луне нашли, значит, и туда полетим… Хорошо! Правильно! В дверь постучали. Старший майор согнал с губ улыбку. — Войдите. В дверях показался вчерашний знакомец — начальник отдела режима Свердловской пусковой площадки. — Товарищ старший майор! Вот. Как вы просили… Он двинул папку вперед, к рукам куратора. — Что там? — Экстракт документов по темам «Орбита» и «Золото». Вам, как новому куратору приказано передать для ознакомления и вхождения, так сказать, в курс дела… На твердой коленкоровой обложке, чуть ниже выведенного большими буквами слова «ДЕЛО №…» убористым, но отчетливым почерком хорошего писаря было выведено: «Извлечение из папок № 5, № 6,№ 9, № 16…» Старший майор поправил очки и открыл папку. Начальник спецотдела козырнул, и собрался было уйти, но хозяин кабинета остановил его. — Подождите. Возможно потребуются разъяснения.. Первый лист оказался краткой справкой. Его украшали две фотографии, анфас и профиль нестарого, даже на вид интеллигентного человека. Под фотографиями шел текст:.В основной ипостаси — Владимир Валентинович Кравченко. Во второй ипостаси — Ульрих Федорович Вохербрум.Товарищ Гальперин поднял взгляд. — Что это у вас как в житиях святых — ипостаси? Он один или нет? — Человек-то один, а вот личностей в нем две. Реально он профессор Петербургского университета, участник белого бандподполья, но в процессе операции белых по захвату нашей боевой орбитальной станции в него была подсажена личность немецкого профессора Ульриха Федоровича Вохербрума. В этой ипостаси он является нашим ведущим конструктором советской ракетной техники. Имеет правительственные награды. — Как такое возможно? — Мы пока не в состоянии ответить на этот вопрос. Товарищ Гальперин в задумчивости постучал пальцами по столу. — И что, эти ипостаси не пересекаются? — К сожалению бывает. — И что тогда? — Тогда плохо… — вздохнул свердловчанин. — К сожалению уже несколько раз произвольно ипостаси менялись местами. — Чем все заканчивалось? — В настоящее время он — профессор Вохербрум, со всеми отсюда вытекающими — сидит в Свердловске, конструирует новые двигатели для советских ракет. Перед этим, когда он вернулся в ипостась господина Кравченко, с его помощью белым удалось захватить «Знамя Революции». — Опасный тип. Он у вас под присмотром? — Разумеется. Там дальше установочные данные на двоих наших товарищей. Старший майор зашелестел листами. — Товарищи Малюков и Деготь? Первые космонавты? — Да. Так вот получилось. Именно они привезли его из Германии, да так и остались с профессором. — Они в курсе всего? — Отчасти. Они считают, что его первая ипостась — немецкий профессор, а все остальное — следы белого психического террора. Старший майор положил на папку руку. «Извлечение из дел…» имело толщину никак не меньше 15-ти сантиметров и уже с раннего утра тянуло на бессонную ночь… — Это все я обязательно прочитаю. Тут, я так понимаю, документы. Ну, а ваше, человеческое восприятие? Что скажите своими словами. Без бумаг и бюрократии. — Своими словами? — на секунду свердловчанин задумался. — Ну, если своими словами, то тогда так. Существует некая белогвардейская организация, ставящая перед собой цель восстановление Российской Империи в границах 14-го года. Гражданин Кравченко является её членом. Несколько лет назад у организации созрел план: используя ресурсы СССР и изобретенный профессором ракетный двигатель устроить гигантскую провокацию и столкнуть в новой мировой войне СССР и западный мир. Это, как вы, наверное, помните, им едва не удалось после захвата нашей орбитальной боевой станции. Товарищи Деготь и Малюков с профессором с самого начала, то есть с того момента, как он пересек границу СССР, перебравшись к нам из Германии. Работают с ним, испытывают ракетную технику. Сейчас находятся в Свердловске, готовят технику к реализации Лунной программы по добыче полезных ископаемых.
СССР. Свердловская пусковая площадка. Январь 1931 года.
Газетный лист развернулся с шорохом, словно не газетой он был, а куском накрахмаленной простыни. На первой странице, но не главной темой, а пониже рапортов об успехах в социалистическом строительстве, пониже рапортов с Магнитки и Турксиба, сообщалось о Германии. Со странным чувством профессор Ульрих Федорович Вохербрум читал сообщения с Родины. Восстание! Восстание!! Поднималась с колен униженная Германия! Решительным натиском коммунисты и национал-социалисты смели прогнившее правительство Брюинга, предававшее национальные интересы и установили новую власть, новый порядок! То, что раньше казалось невозможным, прямо на глазах становилось реальностью. На второй странице «Правда» перепечатывала статью Геббельса «Разговор с товарищем коммунистом». Простым, доходчивым языком главный идеолог НСДАП на очевидных примерах говорил о том, что объединяло партии, об общих врагах, и общих задачах, об общем будущем и единой цели — Великой Социалистической Германии! И теперь эта общность проверялась в бою! Французы и их приспешники с востока, не дав укорениться новому правительству Гитлера-Тельмана, напали на Германию. Но держалась Родина, держалось хрупкое равновесие и вот в какую сторону качнется чаша весов, в какой-то мере зависело и от профессора. От его аппаратов, что теперь служили Мировой Революции и от его друзей, что совсем недавно привезли его в Советский Союз. Ради этого стоило работать. Известия с Родины помогали преодолевать приступы черной меланхолии, что наваливалась все чаще и чаще. В такие моменты не хотелось — ни есть, ни пить, ни разговаривать… Профессор помрачнел и отложил газету. Иногда ни с того ни сего на него стала находить та хандра, что англичане зовут сплином. Ничего не хотелось делать — ни говорить, ни ходить, ни даже пить чай с вишневым вареньем. В такие минуты профессор присаживался где-нибудь в сторонке и, стараясь никому не мешать, смотрел в одну точку. На самом деле он смотрел в себя, ужасаясь тому, что хранила его душа. Было там что-то такое, что его пугало, что-то такое, что заставляло задумываться, а не сумасшествие это? Не бред ли истерзавшего себя работой мозга, готового в любой момент свихнуться? Именно из-за этой боязни, что его объявят умалишенным, герр Вохербрум не открывался даже близким товарищам, что сейчас сидели напротив, по другую сторону узорчатой скатерти сидели товарищи, лупали глазами над вазочками с вишневым и крыжовенным вареньями, да коробочкой ванильно пахнущим ландрином. А те, в запарке революционных дел, этого попросту не замечали. Точнее не то чтоб не замечали, а наверняка объясняли обыденными причинами — погодой, усталостью, плохим настроением… Поставленная Партией и Правительством задача — достичь Луны и овладеть её золотом — не решалось. Астрономы Пулковской обсерватории несколько месяцев назад обнаружившие залежи благородного металла на спутнике Земли сделали свое дело а вот у них, у ракетчиков — не получалось пока. Объяснение профессорского настроения было настолько очевидным, что ничего другого им и в голову не могло прийти. Новый двигатель, куда как более мощный, чем те, что стояли на первых космолетах, не радовал, а в очередной раз взорвался при испытании. К счастью обошлось без жертв, но полтора месяца работы, здание лаборатории и сбитая осколком кирпича с его головы новая шляпа, по их мнению стоили того, чтоб о них пожалеть. Дегтя и Малюкова авария в лаборатории ничуть не огорчила. Они, кстати, последнее время часто пропадали на неделю-другую, но всегда возвращались и были в курсе последних политических событий. В очередной раз откуда-то возвратившийся Федосей Петрович похлопав его по плечу так и сказал — понято ведь, что не может быть пути вперед без потерь и трудностей. Чем ближе к истине, тем сильнее сопротивляется Природа, тем больше сил приходится прилагать, чтоб достичь цели! А раз так, то о чем ту жалеть? Познание, как и Революция — процесс естественный для человека. Значит не жалеть нужно о пройденном и сделанном, а добавить усилий и достичь поставленной цели! А для этого все им Советская власть дала — материалы, оборудование, людей… Тут не губы дуть надо, а собраться с силами и ударить вновь! Профессор выскочил из задумчивости. Коллеги смотрели на него с сочувствием. Превратно поняв немецкое беспокойство, Деготь протянул профессору новую подшивку газет. — Не волнуйтесь, Ульрих Федорович! Не дадим мы немецкий пролетариат на растерзание. Вот почитайте на первой странице. Он только вздохнул. Не могли эти молодые люди понять его душевного томления. Да и сам он ничего не понимал. Луна — луной, двигатели — двигателями, но что-то еще в нем было не так. Думая о своем, профессор открыл газету.«Ответы товарища Сталина на вопросы корреспондента «Фёлкишер беобахтер».Вопросы были простые и ответы тоже. Они открывали глаза сразу на все. — Товарищ Сталин! Нашим читателям хотелось бы узнать ваше мнение о Революции в Германии. — Вы правы в том, что Германия страна с огромным революционным прошлым, но я бы не стал спешить называть то, что сейчас происходит в Германии революцией. Революции предполагают какое-то руководство… План… В моем понимании пока это стихийное восстание жителей Германии против изжившего себя политического режима. Тот факт, что во главе восстания стоят сразу две политические силы — коммунисты и национал-социалисты только подтверждает это. — Повлияют ли события в Германии на взаимоотношения между нашими странами? — Наши обязательства перед Германией — это не обязательства перед конкретным правительством или политическим деятелем. Это обязательства перед немецким народом, немецким государством. Правительства приходят и уходят, а германский народ остается. — А как же правительство Брюинга? — Правительство господина Брюинга вряд ли выражает волю большинства немецкого народа и, очевидно, уже не в состоянии контролировать положение дел. Насколько нам известно, оно перебралось во Францию. В настоящее время большая часть территории Германской республики контролируется силами восставших. Если новая власть попросит нашей помощи, СССР в рамках наших договоров с Германией, разумеется, поможем им, выполняя свои обязательства. Являясь равноправной стороной международного права, мы придерживаемся постулата: «Договора должны выполняться»… Профессор читал, но выражение его лица оставалось мрачным. — Шляпу свою, наверное, жалеет… — Федосей толкнул товарища локтем. — Хорошая шляпа была… Модная… Я такую на товарище Тельмане видел… Уже две недели прошло с тех пор, как им пообещали новые дюзы. Несгораемые дюзы! Но что-то там, у металлургов, никак не складывалось, и доводили они двигатель со старыми дюзами. Вчера, когда отрабатывали систему подачи топлива, очередная модель взорвалась и осколки, пожалев профессора, снова ограничились его шляпой. Не везло ему с головными уборами отчего-то. — Сейчас я его развеселю, — шепнул Дёготь. Он прокашлялся, привлекая к себе внимание. — Вот вы, профессор, всегда интересовались прогрессом в технике. А нам, между прочим, как раз сейчас привезли на испытание новое оборудование. Для передачи изображения на расстоянии. — Ха-ха-ха, — ответил профессор. — Быть того не может … — Еще как может! — не заметил его тона Дёготь. — И знаете, что используется для передачи изображения? Профессор демонстративно промолчал, и Дёгтю пришлось ответить за него. — Телефон! — Телефонные провода? Интерес профессора был вялым, как снулая рыба. — Да. Нет… И провода, конечно тоже. Точнее умная техника видит через обычный телефон. Профессор пожал плечами. — Чушь… — Никакая ни чушь, Ульрих Федорович. Все работает. Сами ведь знаете, какими шагами наука вперед движется. Тем более, что не далее как вчера я все это собственными глазами наблюдал! Федосей посмотрел на товарища с удивлением. Профессор не знал, что вчера они выступали перед рабочими на вагоноремонтном заводе — рассказывали о полете и международном положении, но он-то знал. Не было вчера никакого чудо-телефона. Профессор снова пожал плечами, не в силах объяснить, зачем кому-то пришло в голову испытывать свое телевидение на ракетном полигоне. — Замечательная вещь! — воодушевленно продолжил тем временем Дёготь. — Через коммутатор подключаешься к любому телефону и можно видеть все, что происходит в комнате вокруг аппарата. — А слышать? — спросил Федосей просто так, что бы что-нибудь спросить. — Разумеется, и слышать, — повернулся к нему Дёготь. — Это же телефон! — Зачем? Кося глазом на профессора, коминтерновец всплеснул руками. — Ты не понял? Допустим, узнали мы телефон в Польский Генеральный Штаб. Позвонили туда и р-р-р-аз! Все карты и планы, что на стенах и по столам развешены, нам тут же стали известны! — Вот оно что! — глубокомысленно протянул Федосей. — Как интересно… — Чушь, — фыркнул профессор, — уж вам-то, молодые люди со старым еще университетским образованием должно быть ясно, что… Да как вообще можно верить во все это? — Никакая это ни чушь, — повторил Дёготь. — Сам вчера видел… Мне, безусловно, не все сказали, да и из того, что сказали, я половины не понял, но суть уловил. Через наушник этим аппаратом передается неслышный человеком звуковой сигнал. Он отражается от окружающих предметов и возвращается в микрофон. Потом он как-то там обрабатывается и превращается в картинку. Профессор только рукой махнул… Лицо у него сделалось такое кисло-страдальческое, что Федосею его даже жалко стало. Вот до чего немецкая ипохондрия хорошего человека довести может! Только у Дегтя своя точка зрения на этот предмет оказалась. — Да я вам сейчас все продемонстрирую! Товарищ подмигнул Федосею. — Пять минут! Он сорвал с крючка шинель и хлопнул дверью. Под раздраженным профессорским взглядом Малюков развел руками. Мол сам не в курсе. Пару минут спустя телефон задребезжал. — Берите трубку профессор. Тот поморщился. — Ох, Федосей, Федосей… Глупо ведь это. Не допускает наука… Тут его Федосей немного окоротил. Понятно было, что Владимир Иванович что-то придумал, что-то веселое и занимательное и невредно было бы, пожалуй, пропустить профессора через это. Может и развеется немецкий сплин… — Забыли, Ульрих Федорович, как ваше изобретение в Германии не принимали? Отвечать немец не стал, а трубку поднял. Не так уж много времени прошло с того момента, как его пригласили в СССР сделать ракетную систему, оказавшуюся не нужной в родном фатерлянде. — Слушаю… До Федосея донёсся искаженный мембраной голос товарища. — Смотрю… Ульрих Федорович, наконец, улыбнулся. Ехидно, правда, да уж что там… Улыбнулся и, выслушав инструкции, вытянул трубку перед собой. Медленно, словно забытый ветром флюгер он поворачивался, направляя трубку в разные стороны, и тут произошло чудо. Тихие монотонные ответы Дёгтя разлетались по всей комнате, наполняя душу Федосея восторженным удивлением. Оказывается никакой это не розыгрыш! Работала чудо-техника! Еще как работала! — Стол, шлемофон, портрет товарища Сталина, Федосей зубы скалит… Каждое новое слово, вылетавшее из трубки перекраивало выражение на лице профессора из кисло-скептического в недоуменное. Один раз только оно вновь озарилось победной улыбкой, когда он отнес телефон в дальний угол, к книжным шкафам, где вперемежку стояли полетные инструкции, научные труды и регламенты производства работ. — Темновато, профессор. Добавьте света. — Федосей, включите лампочку… Едва вспыхнул свет, как из трубки бодро отрапортовали. — «Теория ракетостроения», «Расчет сечений реактивных двигателей», «Капитал», подшивка «Правды».. Фу, устал… С мелким шрифтом все-таки трудновато… От профессорского сплина и впрямь никакого следа не осталось. Он бодро бегал из конца в конец стеллажа и в конце концов повернул трубку к себе. — Ну и как вам, Ульрих Федорович, советская смекалка? — донеслось из телефона. — Отчетливо вижу недоумение на вашем лице.. Когда Дёготь вернулся, профессор все еще держал трубку перед собой, явно не зная чему верить — глазам или прежнему научному опыту. — Убедительно, профессор? Тот только плечами пожал. — Кто изобретатель? — заинтересованно спросил он. — Это секретное изобретение, — ушел от ответа коминтерновец. — Изобретатель — сотрудник Нижегородской радиолаборатории. Профессор хотел что-то еще спросить, но Владимир Иванович его перебил. — Секретное изобретение, профессор. Сами понимаете… Уже за дверью Федосей ткнул товарища локтем в бок. — Как это ты? — Секретное изобретение, — повторил Дёготь, кусая губы, чтоб не рассмеяться. Они молча вышли и только отойдя за угол, Владимир Иванович позволил себе хохотнуть. — Понимаю, что подвох, но не понимаю какой, — сказал Малюков. — Но впечатлило? В глазах товарища блестело веселье. — Впечатлило… Проф, пожалуй, может умом двинуться… — Не в первый раз. Федосей тоже улыбнулся. — То-то и оно… Ну, а как на самом-то деле? — Окно, бинокль, телефон, — кратко отрапортовал коминтерновец. — Слишком уж кратко. — Встал у окна напротив и смотрел на вас в бинокль… Удивляясь человеческой легковерности. Ты ведь тоже поверил? А? — Поверил… — Вот. Главное профессор душой воспрял. А то совсем бы зачах в наше отсутствие. Деготь кивнул на окно. За стеклом профессор вдумчиво разглядывал телефон и вдруг, уронив его, схватил карандаш и бумагу. Пришла мысль — прощай тоска!
Германия. Пфорцхайм. Январь 1931 года.
Если планировать на Землю с орбиты, то промахнуться с континентом очень сложно. Все-таки гимназические уроки географии сидят в голове так глубоко, что трудно, практически невозможно, перепутать Европу и Азию, а уж что касается Америки или Африки и того проще. Тут даже двоечнику не ошибиться. Со странами — сложнее. Понятно, что Великобританию, Италию или Испанию отыскать не составит труда даже двоечнику, но что делать, например, с Польшей, или Румынией? Где кончается одна и начинается другая? Ни ориентиров, ни надписей… Ну, худо-бедно можно и с этим разобраться — все-таки реки, горы, озера дают какие-то привязки. А города? С этим вообще беда. Добро бы, какую громадину нужно было бы отыскать вроде Берлина, Мюнхена или Киля, а если что-нибудь помельче? Что-нибудь такое, что и не на каждую карту нанесено? Сложно…. Но ничего, справились, хоть и пришлось повозиться. С Европой Федосей с Дегтем определились быстро и без посторонней помощи. Германию искали уже сообща с товарищем Вилли, а вот с Пфорцхаймом, правда, пришлось помучиться всем, но спасибо товарищу немцу — он географию родной страны в школе учил и нужный всем Пфорцхайм хоть и с трудом, но отыскал. Городок ничем не отличался от десятка мелких городишек, мимо которых они пролетели. Оказался он невелик, да и та малость была так войной пожевана, что даже сверху не разобрать было, что там целое, что нет. Хваленой немецкой аккуратностью тут уже и не пахло. Война прошлась по всему городу, а кое-где даже подзадержалась — в развалинах еще стреляли, сверху видны были острые вспышки пулеметных очередей — рабочие отряды отбивались от наседавших французов. Оккупанты вошли в город с запада, заставив оборонявших город «спартаковцев» отступить. Прибывшие день назад на помощь коммунистам коричневорубашечники Рэма с двумя бронеавтомобилями «Бюссинг» помогли остановить французский напор и к этому моменту в городе установилось равновесие, которое вот-вот должно было быть нарушено. В помощь дружинникам, оборонявшим город, выдвигался еще один отряд «спартаковцев», а «Иосиф Сталин» вез для них оружие. Такими перевозками они занимались вот уже две недели. Как простые извозчики первые космонавты забрасывали в отряды восставших оружие и боеприпасы. Обычно дальше тыловых складов они не летали, но сегодня день случился особенный. По просьбе немецких товарищей срочно нужно было доставить груз оружия прямо в боевые порядки. Неожиданное наступление французов создало угрожающую обстановку в районе Пфроцхайма, а так как быстрее них никто на Земле не летал, то, значит и не мог быстрее доставить восставшим оружие. Дёготь с сомнением посмотрел вниз, на черно-белые развалины, еще чадившие свежим дымом. — Тут? Точно тут? Последнее слово было за немцем. — Снижайтесь, — уверенно сказал товарищ Вилли. — Прилетели. — Ну и куда тут? — вопросил Федосей, зависнув над закопченными обломками. — Где здесь судьба Германии решается? — Есть тут хорошее место, — объяснил немец, — ровное. Как раз то, что нужно. Его ракетами обозначат. Никто нас там не увидит и от позиций наших недалеко… С сомнением покачав головой, Федосей стал потихонечку опускать аппарат. Ровного места тут он не видел. Не ровен час поломаешься при посадке, и что тогда делать? Земля приближалась, прорисовываясь неприглядными подробностями. Окраина города пострадала во время боёв меньше чем центр, но и тут хватало примет прокатившейся войны. Дёготь толкнул товарища. — Вон. Смотри. Сигнал. Левее, за обломками кирпичной трубы простирался довольно ровный кусок земли. Метров тридцать на пятьдесят. С земли вверх ударили две красных ракеты, сошедшихся как раз над площадкой. — Здесь, что ли? Немец молчал, покусывая губы. Секунд десять Деготь разглядывал площадку обозначенную ракетами. Ровной-то она была, но теперь на этой «ровности» там и тут лежали куски стен, кучи мусора и даже лежало разбитое орудие. Сесть-то тут они, пожалуй, сядут, но как людям по этим кучам ящики таскать? Это ж мука какая… — Нет, — решительно сказал он. — Мы тут не сядем… Во-о-о-он туда отлетим. Там поровнее будет. Там, куда он указывал, и правда имелась ровная площадка, окаймленная полуразрушенными стенами. — Так… Давайте-ка вниз, товарищ Вилли. Садимся…. Плавно снижаясь «Иосиф Сталин» отлетел на полкилометра в сторону и там коснулся пламенем выхлопа снега. В одно мгновение тот испарился, растворился в развалинах. Аппарат ощутимо качнулся, касаясь земли, внизу затрещали ящики. — Всё… Прибыли. Малюков щелкал переключателями на пульте. — Теперь только раз…. «Иосиф Сталин» вздрогнул и медленно стал крениться. Медленно, но неотвратимо, словно многотонный Александрийский столп. Федосей ухватился за подлокотники, стараясь удержаться. Внизу затрещали доски, железно загрохотало, заорал товарищ Вилли, но «Иосифу Сталину» наплевать было на все эти крики и трески. Неторопливо, даже в какой-то степени величественно, он продолжал крениться, словно попавшее под шквал парусное судно. За грохотом рассыпающихся ящиков пилоты услышали противный скрежет, словно по стальному боку яйца скребла стальная же лапа. Длинный скрежет сменился треском и Федосей почувствовал, как пол уже не кренится, а по-настоящему уходит из-под ног. Движение корабля стало стремительным. Пилота выбросило из кресла, покатило вниз, к люку. Он успел зацепиться за кресло. Тут треск сменился грохотом раскалывающегося камня, и все остановилось. Космонавт застыл в нелепой позе собиравшегося упасть, да так и не упавшего человека. Над Федосеевой головой медленно раскачивались наградные часы на тяжелой серебряной цепочке и шептал что-то матерное Дёготь. Часы указывали не на пол, как им бы полагалось, а на заслонку иллюминатора. Прикинув наклон пола, Федосей присвистнул. Получалось, что «Иосиф Сталин» сел с наклоном градусов в тридцать. В обрушившейся тишине стало слышно, как внизу из разбитых ящиков звонкой капелью сыплются патроны. — Эй, внизу! Жив, товарищ? — крикнул Федосей, помогая Дёгтю встать из кресла и скатиться к люку. — Жив? — донеслось оттуда. — Наверное…. Держась за стену, Дёготь добрался до люка и посмотрел вниз. Немецкий национал-социалист, лежал на полу, прижатый несколькими выпавшими из ящиков пулеметами Браунинга, не в силах сдвинуться с места. Вокруг латунно желтели россыпи патронов и доски от разбитых ящиков. Глаза у товарища Вилли были круглые, видно такое с ним случалось не часто. Пока Дёготь, стаскивал с немца шестидесятикилограммовое железо, Федосей раскрутил выходной люк. Чтоб увидеть горизонт в горизонтальном положении ему пришлось встать в люке почти по диагонали. Под ногами, в чисто выметенной горячим ветром кирпичной кладке, неровным изломом зиял провал. Кирпичи там сплавились и стекли вниз. Облюбованная для посадки площадка оказалась крышей подземного то ли склада, то ли резервуара. Ну и, конечно, не выдержала веса пролетарского звездолета. Кирпичи дымились, и, остывая, потрескивали. Из-под земли вился жиденький парок. Сквозь него проглядывали ящики и толстые трубы. — Чёрт! Дёготь через плечо Федосея заглядывал вниз. Дело выглядело скверно. Посадочная платформа — металлический короб, сваренный из двутавровых балок и оклепанный стальными листами, одним краем провалился под землю. — Куда это мы угодили? — В подвал какой-то, надо полагать… — почесал затылок Малюков. Прикинув высоту, Федосей прыгнул вниз. Волна сухого жара коснулась лица и сменилась сырым холодом. Под ногами хлюпнуло. Света, что пропадал сюда через разбитый потолок хватало только на то, чтоб увидеть несколько толстых кирпичных колон и вдалеке — яркое пятно разбитого окна. Когда через пару секунд глаза привыкли к темноте, он различил, что вдоль стен стоят какие-то ящики. Подсвечивая себе фонариком, Малюков пошел мимо и по короткой — всего в пять ступеней — лестнице поднялся наверх, в разбитое здание. Из груды мусора и каменного щебня, бывшей когда-то стеной, торчал расщепленный приклад. Подняв с пола карабин, рукавом провел по дулу, стирая пыль, и передернул затвор. Патронов в магазине не оказалось. По периметру площадки стояли остатки выдержавших хороший бой стен — с дырами от мелкокалиберных снарядов, отметками пуль и свежеразбитыми кирпичами. Кто-то тут совсем недавно бился до последнего патрона. Прислонив бесполезное оружие к стене, коминтерновец нашел взглядом «Иосифа Сталина». Издали корабль походил на накренившееся пасхальное яйцо в металлической рюмочке-подставке. Благостную картину, правда, портил торчащий в проеме люка Дёготь, с маузером в руке, и прыгающий по развалинам товарищ Вильгельм. Осторожно, выбирая, куда поставить ногу, немец перескакивал с одной кирпичной кучи на другую — шел искать своих. Махнув товарищу, мол, все нормально, Федосей по уцелевшей лестнице поднялся на этаж. Окна на площадке выходили на две стороны, давая возможность осмотреться. С одной стороны в небо поднимались несколько дымных хвостов. Прямо к ним и бежал по засыпанной обломками дороге немец, а с другой… С другой между развалин медленно двигались два броневика. Посмотрев на бегущего, Федосей хмыкнул. Немец явно заблудился в разрушенном городе и отправился куда-то не туда. Пока он смотрел за ним, звук моторов стал явственнее. Обернувшись, Малюков увидел как по развалинам осторожно, переваливаясь с бока на бок, двигались уже четыре бронеавтомобиля. В это мгновение они показались ему похожими на собак, вынюхивающих дичь. Боевые машины совершенно по-собачьи, осторожно обнюхивали кучи мусора, в которые превратился город, и фыркали, отыскивая дорогу меж ними. Вот это было по-плохому интересным. Товарищ Вилли сразу вылетел из Федосеевой головы. На всякий случай он присел, чтоб не маячить. По оперативным данным у немцев тут были два «Бюссинга» и еще двум было взяться неоткуда. Техники у восставших почти не было, и командование распределяло машины поштучно. Трофеи? Прикрывшись от бьющего в глаза солнца, первый космонавт стал рассматривать бронемашины. Словно дождавшись именно этого момента, солнце занавесилось облаком и в двух сотнях метров от него в просвет между двух каменных куч, бывших в недавнем прошлом обывательскими домами, выехал пятый по счету, британский «Остин». Британских броневиков у восставших по любому быть не могло. По спине пробежал холодок. Похоже, влипли… Двести метров для двух пулеметов чуда британской военной техники были плевым расстоянием, а если следом движется пехота… — Эй! Ничего этого не видевший, а, следовательно, счастливый, Дёготь стоял около корабля и весело махал рукой. — Что там? Малюков отвечать не стал. Пригибаясь, торопливо спустился и только тогда крикнул: — Броневики. Пять штук. А может и больше. Он даже не стал говорить, что там французы — очевидное не нуждалось в объяснениях. Через минуту под дальний грохот двигателей они уже тащили в развалины ящик с пулеметом, подбадривая друг друга криками «шевелись, шевелись». Они отошли от корабля шагов на пятнадцать, когда кирпичный свод под кораблем с громким щелчком рассыпался на части. Справиться с инерцией шестидесятикилограммового груза они смогли только через пару секунд, а за это время всё уже закончилось. Когда они обернулись, из-под земли торчало примерно три четверти «Иосифа Сталина», как раз по обрез люка. Всё остальное вместил в себя подвал. То, что случилось, было гораздо хуже каких-то пяти поганых броневиков. Кинув пулемёт, они бросились к кораблю. Провал, вместивший «Иосифа Сталина» стал еще шире. Сверху видно было, что посадочную платформу завалило обломками свода. Огромные глыбы красных кирпичей, связанные серыми полосками раствора, прижимали корабль к земле. — Не взлететь, — сказал Малюков, возвращаясь к ящику. — Взялись… Броневиков никто не отменял. — Ничего. Немцы придут — вытащат, — утешил Дёготь. Шипя от натуги, спиной вперед, он начал заносить ящик на площадку второго этажа. Там разбитые снарядами стены давали хороший обзор. Немало интересного можно было увидеть, если покрутить головой. После того, как аппарат провалился в подвал (теперь уже можно сказать удачно и кстати), его вполне могли скрыть окружающие заводской двор развалины. То есть, может быть, враги их и не видели, только задранные в небо стволы пулеметов яснее ясного показывали, что именно стерегут французы. Ах как скверно все сложилось… Стоит попробовать подняться, и расстреляют ведь — от стольких пулеметов не увернуться. Не комар, не бабочка «Иосиф Сталин»! Федосей покачал головой. Не-е-ет… Французы точно знали, что хотели. Про немца не хотелось плохо думать, но очень уж все это было похоже на ловушку. Броневики встали за кучами битого кирпича и полуразрушенными стенами, направив стволы пулеметов вверх, закрывая «Иосифу Сталину» путь в небо. Сколь не мало требовалось аппарату времени, чтоб взлететь, но оно все же требовалось, а пулеметы им его не давали. Успокаивало только то, что если б целью французов было уничтожение корабля, они вели бы себя по-другому, но «Иосиф Сталин» им был нужен целым. На их счастье броневики не смогли окружить их. Старались, но не могли. Разрушения в городе были такими, что пробраться сквозь них могли только человек, с риском для жизни, или танк, но танка у французов вроде бы не было… Как, впрочем, и пехоты. Федосей все щурился, стараясь угадать в камнях иное, человеческое движение. Вряд ли броневики действовали без пехотного прикрытия, но если так оно и было, то оно должна вот-вот появиться. Один из броневиков, самый смелый или самый глупый, выкатился из-за стены и короткой пристрелочной очередью ударил по развалинам. Коснувшись прикрытого камнями куска железа, пули ушли вверх, оставив земле визг рикошета. Скорее всего, стреляли без особого умысла, просто французы решили показать кто тут главный. Владимир Иванович с ними не согласился. М2 задергался в его руках и короткая очередь почти полуторасантиметровых пуль с желченными кончиками ударила по британской броне. Отдачей пулеметный станок сдернуло с позиции и миновавшие броневик пули смели кирпичную кучу левее боевой машины, но и того, что перепало «Остину» — хватило. Броневик дернулся назад, словно испугался собственной смелости, но это только выглядело как испуг. На самом деле это была его смерть. С неслышным из-за звонкого гула в ушах скрипом машина накренилась, сразу став похожей на притопленный катер, и из неё повалил дым. — Мастер, — с уважением сказал Федосей, мизинцем выковыривая щекотный звон из уха. Деготь не отрывая взгляда от чадивший машины отозвался. — Камень под лапу подложи. Они ведь не успокоятся. Посмотрев на остаток короткой ленты, коминтерновец развернул ствол в сторону второго броневика, прикрывшегося стеной. Судя по обводам башни это вроде бы был родной французский «Рено». Короткая, всего на три патрона очередь, ударила в прикрывшую его стену. На закопченном камне вспыхнули огненные росчерки, но камень устоял. Французы приняли вызов. Башни двух машин заворочались, выискивая пулеметчика, и длинными очередями ударили по позиции. Рев пулеметов и сравнить нельзя было с ревом двигателя их корабля, но и он внушал почтение… Облако каменной крошки накрыло людей, сбивая дыхание. Закрыв головы руками, пилоты отлежались за обломком стены с радиатором водяного отопления. Пока это была явная ничья с отчетливо видным печальным концом. Броневики не могли подобраться поближе, а они не могли взлететь. Если б они тут играли в шахматы, можно было бы предложить французам ничью, но жизнь — не шахматы. Тяжелые фигуры связаны позицией, но их могли выручить пешки. Пехота. Выиграет тот, чья пехота придет первой. То, что пехота есть у французов, они не сомневались, а вот в то, что вовремя подоспеет своя, немецкая, Дёготь уже не верил. Это не означало, что следует подумать о почетной сдаче, а только о том, что надеяться нужно только на свои силы и смекалку. Конечно, оружие нужнейшее для революции вещь, но и «Иосиф Сталин» не последняя карта в Революционной колоде! Он-то наверняка был важнее оружия, что лежало внутри. — Пять минут, — скал он. — Что «пять минут»? — спросил Федосей. — Если через пять минут немцы не появятся, то мы улетаем… — Как же… Улетишь тут… На совесть обложили… — спокойно сказал Федосей, оглядывая притаившееся броневики. — На «раз» не вырвешься. Оглянувшись на корабль, добавил. — Тут взлететь, как из положения «лежа» прыгать… — Красиво сказал. Деготь, заправляя ленту, согласно кивнул. — Тебе бы так красиво взлететь, как сказать… А по существу предложения есть? Федосей посмотрел на свои ноги. Промокшие сапоги того уже покрылись каменной пылью, словно снегом и неожиданно улыбнулся. — Ты знаешь… Есть! Он бросился по пролету вниз, но через пять ступенек обернулся. — Ты тут постреляй минут пять. Остальное — за мной. В подвале по-прежнему было сыро и темно. Нащупав в темноте трубу, Малюков приложил ухо. Ай, молодцы немцы! Хозяйственные ребята, чего не отнять — того не отнять. Кругом война, а у них водопровод работает! Нащупав щель за трубой, Федосей приткнул туда гранату с привязанной к чеке веревкой и отбежал за ящики. Над головой коротко и солидно простучал дегтевский пулемет. Издали ему отвечали очередями французы. В промежутках между очередями хлопали далекие одиночные выстрелы. Попридержав шнурок, добрался до выхода и высунул голову наружу. — Что там Владимир Иванович? Каменный зубец перед Дегтем серьезно укоротился, а сам он стал похож на каменотеса — на запорошенном кирпичной крошкой и копотью лице азартно блестели глаза. — Все нормально. Постреливают… У тебя как? — Тоже нормально, а сейчас будет совсем хорошо. Он дернул за веревку и спустя несколько секунд в подвале грохнуло. На воздух вынесло облако едкой пыли. Глядя на него, не верилось в то, что шум рвавшийся из разбитых труб воды не был иллюзией, миражом. Воздух треснул, словно рвущаяся материя и по верхнему этажу сыпануло горохом. У французов тоже хватало желающих пострелять. Дёготь выругался, и пулемет снова застучал. — Пехота? — спохватился Федосей. — Уже нет, — донеслось сверху. — Быстрее давай. Вода в подвале клокотала, вырываясь из разорванных труб. — Все. Бросай пулемет и к кораблю. Не сказать, что Федосей сделал половину дела. Сделал-то он гораздо больше, но времени, чтоб сделать тот маленький остаточек у них уже не было. Как раз в этот момент вновь объявилась французская пехота и к движению пулеметных башен прибавилось человеческое мельтешение. Разобрать много их или мало никак не удавалось — солдаты умело прятались в развалинах, но, к счастью, для крупнокалиберных пуль серьёзным препятствием были только неразрушенные стены. Каменные кучи, в которые попадали пули, пробивались насквозь, превращаясь в мелкие каменные осколки с убойной силой шрапнели. Потом, когда с фланга густо ударили пулеметы, Владимир Иванович понял, что его обходят, и отступил, бросив машинган. Встав в проёме люка, он выцеливал фигурки, словно поясные мишени на стрельбище появляющиеся то тут, то там и посылал пулю за пулей. Маузер, с пристегнутой вместо приклада коробкой был не лучшей заменой карабину или пулемету, но пулемет остался в развалинах, а отыскивать карабин в ящиках с оружием времени не было. Их было немного, смельчаков из Франции, и только поэтому он пока удерживал их. Конечно же, это была не пехота. Скорее всего, командир бронедивизиона оставив по одному бойцу за пулеметами, послал остальных спугнуть их с позиции. У них получилось. Словно почувствовав его беспокойство, Федосей проорал: — Через двадцать секунд взлет. Будь готов! Риск был велик, но выбирать было не из чего. Из ловушки надо было вырываться любой ценой. Из наклонного положения с заваленной кирпичами посадочной платформой, под стволами десятка пулеметов. Только иных вариантов не было. Если б ночь, или хотя бы туман… Дёготь засмеялся и оттого промахнулся, подарив жизнь французу. А ведь получится! Ей же ей получится! Ай да Федосей Петрович! Вот голова! Двадцать секунд вышли, и корабль знакомо вздрогнул. Дёготь уже кожей чувствовал движение корабельных механизмов и со всей силы навалился на крышку люка. Он успел закрутить только одну верхнюю гайку. Под ногами оглушительно взревело. Зажав уши, Владимир Иванович представил, как оранжево-фиолетовый выхлоп разгоняет подвальную темноту и касается все пребывающей воды. В полсекунды она нагревается, вскипает. Тот процесс, что занимал в жизни обыкновенного чайника десяток минут, тут произошёл почти мгновенно. Фонтаны пара ударили из-под днища корабля с ревом сотни паровозов, одновременно выпускающих пар из котлов. Земля задрожала, кирпичный свод пошел трещинами, из которых в небо ударили фонтаны кипятка, превращавшегося на морозе в облака плотного белого пара. Превратившаяся в пар вода рванула вверх, увлекая за собой осколки кирпичного свода, в одно мгновение превратив клочок Германии в Исландию или Камчатку. И в этой мешанине камней и пара, «Иосиф Сталин» рванул с места как скаковая лошадь, как артиллерийский снаряд… Придавленный ускорением Дёготь хохотал, а оставшимся внизу пулеметчикам оставалось только наудачу расстреливать рвущееся из-под земли облако и прятаться от валившихся с неба камней.Атмосфера. «Иосиф Сталин». Январь 1931 года.
Что война с первых мгновений вколачивает в каждого командира, так это арифметику. Простые действия, позволяющие не угадывать, а вычислять верное решение, избегая смерти. Рассуждение простое — пулемет выпускает 240 пуль в минуту. Это когда он один. А когда их два — 480. А вот если их десять, то в одну минуту в воздухе окажется 2400 кусочков свинца, и имя каждому — возможная смерть. Конечно, этой минуты у французов не было. Резво (но ведь не быстрее же пули?) стартовавший «Иосиф Сталин» присутствовал в пределах досягаемости французских пулеметчиков секунд двадцать. Если арифметика не врала, то за эти секунды в небо ушло 800 пуль, и странным было бы, чтоб все они пропали втуне. Не пропали. Кое-что досталось и «Иосифу Сталину». На глазах распятого перегрузкой Дёгтя внутренняя стена, беззвучно за ревом двигателя, покрылась цепочкой вмятин, а две из них, там, где пули пробили внутреннюю обшивку, тут же засочились струйками пепла. Элемент везения тут, безусловно, был, как это не странно, сразу для всех. Везение французов заключался в том, что не все пули ушли «в молоко», а везение космонавтов, в том, что этих «счастливых» пуль оказалось не так уж и много. Но на этом везение для них кончилось, и начались неприятности. Французский свинец задел что-то важное и покораблю понесся выворачивающий наизнанку душу рев аварийной сирены. Это было бы не страшно, если б этим и ограничилось, но корабль мгновенно потерял скорость. Это ощутилось людьми как столкновение, как удар огромной дубиной, бросивший аппарат к земле. Дёгтя этот маневр прижал к стене переходного тамбура. Мимо с грохотом прокувыркалась лавина ящиков, врезаясь друг в друга, кроша доски, выбрасывая сквозь выбитый люк наружу содержимое — пулеметы, патроны, винтовки. Чувствуя, как в ушах бьётся пульс, придавленный железом Дёготь затаив дыхание, ждал, что вот-вот откажет двигатель и навалится тишина, которая через десяток секунд для них превратится в гробовую.. Даже не сообразилось подумать, что самая большая удача для него сейчас состояла в том, что сам не выпал наружу. Федосей, почувствовав гибельную опасность французских пулеметов, добавил топлива. Дёготь ударил себя по ушам — двигатель заорал на какой-то запредельной ноте, переходящий в хрип раненного. Из-за разбитых ящиков и горы раскатившегося оружия он видел только кусок неба в иллюминаторе. Мир накренился. Земля стала больше, словно простое стекло стало линзой микроскопа и приблизило развалины под ними. Едва рев чуть стих он проорал: — Падаем? — Не каркай, — отозвался товарищ. Двигатель «Иосифа Сталина» уже не грохотал, не ревел, а как-то удивительно свистел. Мощности его едва-едва хватило, чтоб удержать махину космолета в воздухе. Это самое «едва-едва» пилоты чувствовали кожей, нервами. Аппарат исходил крупной дрожью, и та отзывалась зудом в костях, железным лязгом сбившегося в кучу оружия. Казалось, что корабль, уже понимая неизбежность собственной гибели, тратил последние силы, пытаясь спасти экипаж и груз. Федосей слушал этот звук, уже готовый к тому, что тот оборвется и на него обрушится тишина, превращая подобие полета в самое настоящее падение, но страшное так и не наступило. Свистящий грохот все длился и длился. Поняв, что смерть откладывается, Дёготь расшвырял кровожадное железо и латунь и встал на четвереньки. Раз жизнь продолжалась, то можно было что-то сделать. Он знал, чем помочь «Иосифу Сталину» и взялся за дело. Чтоб хоть как-то облегчить аппарат, пришлось прибегнуть к варварским способам первых воздухоплавателей — в распахнутый люк, в пустоту и холод зимнего неба, полетели оставшиеся на борту винтовки и пулеметы Браунинга, патроны в цинках. Такие нужные для Мировой Революции вещи пропадали внизу, словно никому бесполезный хлам. Одно примиряло с действительностью — сам корабль был куда ценнее выброшенного оружия. Делая свое дело, он думал о французах. Конечно ловушка. Имел ли к этому отношение товарищ Вилли, это еще неизвестно, но французы были самые настоящие. А раз так, то должны же они были предусмотреть и тот вариант, что большевики сумеют вырваться.… Не дураки же они там? Ответ пришел даже раньше, чем он додумал мысль до конца и то, что он оказался прав, его вовсе не обрадовало. Владимир Иванович как раз вывалил вниз, на облака охапку винтовок, когда заметил краем глаза движение в пустом небе. Если б под ними была земля, но ничего бы он не разглядел, а тут… На фоне белых облаков черный крестик, подползавший откуда-то сбоку, он разглядел легко.Германия. Пфорцхайм. Январь 1931 года.
…О том, что такое мирская слава и как быстро она проходит, Герман знал куда лучше других. Что с того, что совсем недавно ты был одним из лучших Германских ассов Мировой войны и на твоем счету почти три десятка побед? Что с того, что у тебя столько наград, что показывая их вместе, ты умаляешь значение каждой и смотришься опереточным персонажем? Что с того, что ты командовал лучшей эскадрильей Германского Военно-воздушного флота — «Эскадрильей Рихтхофена»? И даже что с того, что ты депутат действующего парламента? Никто не думает об этом и не спешит принести такие нужные сведения. Приходится сидеть и ждать. Судьбе наплевать на то, что ты знаменитый летчик и политик, один из руководителей Всегерманского восстания, а все равно — сиди и жди. И не изменить ничего, даже если ты ангел Господень. Ангелочек стоял рядом с подсвечником, заткнутым оплывшей свечой. Геринг взял его в руку. Блестящая бело-золотая безделушка. Розовые щечки, пухлые, не знающие работы ручки, голубые глазки. За спиной сложенные крылья. Ни дать не взять прилетел откуда-то вестником и сел отдохнуть, как и положено лётчику после выполнения задания. От фигурки веяло немецкой сентиментальностью, но что-то в ангельской позе его насторожило. Машинально он взглянул на фабричное клеймо. Так и есть — «Севр». И тут проклятые лягушатники! Хоть обвинить ангелочка в шпионаже в пользу исконного врага было нельзя, он отставил фигурку в сторону, прижав листы расходной ведомости на боеприпасы обоймой от браунинга. Пусть где-нибудь в другом месте шпионит… Взгляд его задержался на цифрах. Патроны! Снаряды!! Оружие!!! Как оно нужно было восставшим! А ведь нет обещанного груза… Неужели большевики обманули? Неужели Адольф прав, и все это провокация? Он заходил по комнате. Под ногами заскрипели половицы. Начавшее грузнеть тело все еще сохраняло подвижность. Что стоит этим русским обмануть бедных немцев? Ничего! Германию и так обманули все, кто только мог — отобрали колонии, оккупировали немецкую землю и теперь навязывают что-то, словно они, немцы, не цивилизованная европейская нация, а какие-то готтентоты… Британцы, американцы, французы… Он с ненавистью посмотрел на ангелочка. А знаешь ли ты, французская безделушка, что нет теперь у Германии боевой авиации? Что летчикам, чтоб хоть как-то научиться летать, приходится уезжать в Россию, в далекий город Липецк? А… Его мысли прервал скрип двери и голос. — Товарищ Геринг! Разведчики из французского сектора телефонировали, что видели советский аппарат. Он снижался там по сигналу «две красных» ракеты… У Геринга похолодело сердце. Он обернулся. Начальник разведки, присосавшись к котелку, жадно пил воду, проливая на грудь. — Наш сигнал? — Да. Наш сигнал, — подтвердил вошедший, вытирая губы рукавом. — Похоже предательство… Вот они, неприятности… Чертовы русские! Слепые они, что ли? Глаз нет? Он взял себя в руки. Не было у него ни права, ни времени на эмоции. Оружие нужно будет отбить. Если это в их силах. Это — первое. Нет. Оружие — это второе. Первое — это сам аппарат. — Что с аппаратом? Застегнув ремень, он набросил на плечи пальто. — Наши не успели подойти ближе. Знаю только, что там была перестрелка. Потом — взрыв… А потом он взлетел… — Взлетел? — Облегченно переспросил Геринг. Так и не застегнув ни одной пуговицы он остановился. — Где он? — Он взлетел, — невесело повторил разведчик. — А через несколько минут следом за ними бросились четыре аэроплана. Коммунист замолчал, но за его молчанием что-то скрывалось. Надежда? Предложение? Вера в чудо? Геринг знал, что нет у восставших самолетов. И не потому, что не смогли их захватить или отбить. Их просто нет. Нет во всей Германии. Версальский мирный договор не оставил немцам ничего, что могло бы летать и стрелять. Однако хоть и не было в Германии ничего, а все-таки кое-что было! Оставались ведь где-то припрятанные по углам куски былого могущества. Прятались по сараям и коровникам и мало их было, но эти крохи все-таки где-то были… Геринг почувствовал второе дно фразы, спросил, кивая на фарфорового шпиона. — Есть у вас тут еще что-нибудь с крыльями, кроме этого? Нашлось… Этот фоккер не выглядел боевой машиной. Когда-то он, безусловно, был ей — четыре поблекших крестика на борту, обозначавших воздушные победы, ясно говорили об этом — но его время прошло. Одна из последних моделей, выпущенных в самом конце войны — об этом говорил пулемет, способный стрелять сквозь пропеллер уже не смотрелось грозной силой. Отчего-то вид его рождал в душе пилота ощущения, которые он испытывал в Дании и Швеции, когда, чтоб снискать хлеб насущный, катал любителей острых ощущений. Только делать-то было нечего. Ни другого летчика, ни другого самолета у них не было. Старье, конечно, но это добротное немецкое старьё! Геринг поднял руку над головой. — Контакт! — Есть контакт! — долетело снизу. Кто-то впереди с силой проворачивает пропеллер, и мотор заходится в знакомом кашле, который через секунду переходит в голодный звериный рев. Нет, все ж это боевая машина! Поблекшая от времени, но еще алая ленточка, обвязанная вокруг стойки, дернулась, принимая на себя поток ледяного ветра. Взлет! Колеса аэроплана бегут вперед, опрокинув по дороге ведерко с недоиспользованной краской — негоже идти в бой без эмблемы.Атмосфера. «Иосиф Сталин». Январь 1931 года.
Дёготь увидел черную метку аэроплана на далеких облаках, и ему сразу стало легче. Он ждал чего-то такого, точнее понимал, что этого не может не быть. Теперь-то стало совершенно ясно, что ничем иным, кроме как ловушкой все это не было. Пара броневиков на театре военных действий могли бы оказаться случайностью, но пять? Но даже если допустить и это, то аэропланы все ставили на свои места. Французы приготовились на совесть — не так, так эдак. Не на земле, так в небе. Ждали ведь, готовились… От всего этого попахивало предательством. Ай да товарищ Вилли! Ай да сукин сын! Дёготь в досаде ударил кулаком по броне. Ах, если б «Иосиф Сталин» вдруг стал бы прежним — мощным, сильным, маневренным. Пусть даже и безоружный аппарат просто ушел бы от любого преследователя. Хотя почему преследователя? Преследователей! Наверняка не один он там такой, искатель приключений. Дёготь опустил на пол ящик с винтовочными патронами, который собирался отпустить в свободный полет, и подошел к лестнице, соединявшей верхний и нижний отсек. — Федосей! У нас гости. Это приятную новость мог бы заглушить гулявший по кабине рев, а неприятную ничем не заглушишь. — Много? — Одного видел… Но это орлы стаями не летают, а самолеты… Коминтерновец вернулся к люку и убедился что прав. К «Иосифу Сталину» подбиралось уже три аэроплана. Расстрелять космолет им было легче, чем насадить бабочку на иголку. Три проворных как стрижи биплана сделают это легко с неповоротливым стальным яйцом. Это ведь только кажется, что раз висят они в одном небе, то у них равенство шансов. Нет. Разница была в том, что аэропланы были птицами, а «Иосиф Сталин» — нетяжёлым камнем, чудом, да нахальством экипажа, еще держащимся в воздухе. Только вот думать об этом — попусту время тратить. Гостей следовало встречать. Для этого больше подошел бы крупнокалиберный пулемет, но Деготь ухватился за ручник Льюиса. Тяжеловат машинган Браунинга да и как управляться таким без станины? Все-таки почти четыре пуда. А станину ставить негде — в тамбуре и так тесно… Ну вот не подумал в своё время профессор, что придет нужда тут тяжелый пулемет устанавливать. То ли дело ручной «льюис» — всего пуд. Таким и одной рукой управиться можно. Французы двигались углом — ведущий и два ведомых. В их неторопливом приближении сквозила уверенность в своих силах. Ловкий стремительный полет аэропланов был полной противоположностью конвульсивному дерганью подбитого космолета. Тот, то поднимался немного, то также неожиданно опускался на несколько метров. Только на Дегтеву точность это никак не должно было повлиять. Владимир Иванович чувствовал пулемет как продолжение руки, хотя мороз и ветер крючили пальцы. Упершись ногой в боковину люка, Дёготь вдался спиной в стену и, выставив пулемет наружу, выпустил очередь по приближающимся аппаратам. Грохот пулемета перекрыл рев двигателя, плечо заныло от отдачи. Все как всегда, только не было привычного звона — гильзы канули в пустоту за бортом. Он уперся покрепче, готовый прострочить небо и французов свинцовой строчкой, как неожиданно образовался и четвертый аэроплан. Летчик смело поднялся снизу, чуть в стороне от троицы, словно ждал неприятностей от них, а не от «Иосифа Сталина». «Ну, давай, давай, — подумал Дёготь, разворачивая пулемет к новому противнику. — Давай поближе… Сейчас я тебя разочарую, наемник мирового капитала». Странно, но пилот и впрямь ничего не боялся, словно чувствовал себя заговоренным от пулеметных пуль. На секунду мелькнуло подставленное летчиком брюхо машины, но Дёготь успел задержать палец на спуске. От неожиданности он дернулся вперед и чуть не уронил оружие. Вместо французских трехцветных кругов на плоскостях аэроплана оказалось нечто до сих пор им невиданное. В два цвета — черный и красный там красовались то ли звезды, вписанные в черные свастики, то ли наоборот — свастики, вписанные в красные звезды…. Аэроплан крутанулся и с переворотом ринулся вниз. За ревом, что бился в ушах, Дёготь не расслышал стрельбы, но на его глазах один из французских аэропланов задымил и понесся к земле. Неизвестный доброхот не бросился его добивать, ему хватило и того, что противник вышел из боя. Второй француз, сообразив, что это не товарищ, а враг, скользнул следом, но немец круто увел машину вверх… Дёготь не досмотрел, чем там у них все кончилось — ему нашлось другое дело. Два не связанных боем преследователя застрекотали пулеметами. Вспышки выстрелов блестели как солнечные зайчики и он, приподняв пулемет, ответил. Не было в этом воздушном бою никакого азарта. Если на войне смерть, горяча кровь, напоминала о себе свистом пуль, грохотом рвущихся гранат, то тут ничего такого не было. Даже если французские пули и летели где-то рядом, то свиста их слышно не было за грохотом двигателя «Иосифа Сталина». Владимир Иванович прекратил стрелять и принялся оттаивать пальцы над раскалившимся кожухом. Французы превосходили их в скорости и теперь, обогнав, заходили с другой стороны. Зацепившись за дверь Дёготь высунулся, чтоб посмотреть что там происходит. Краем глаза, за округлой стеной космолета он увидел одну машину. Моторчик неслышно стрекотал, на месте винта вращался радужный круг. Смотреть на летучего француза он еще мог, а вот стрелять… Попробуй он это сделать и пулемет утянет его вниз… Но ведь что-то надо сделать, как-то помочь своим… Он шагнул внутрь. До иллюминатора пять шагов. Ударил прикладом раз, другой, но, опомнившись, остановился. Стекло, по замыслу профессора могло вынести и не такое. Отойдя к стене, Деготь направил ствол на иллюминатор. Мировое Пространство, вещь, конечно, серьёзное, однако с пулеметной пулей его все же не сравнить. Очередь вынесла стекло, забрызгав осколками и так испоганенный пол. Поставив меж двух прозрачных зубцов ствол пулемета, Дёготь стал ловить в прицеле силуэты французов. Диск кончился, и он вставил новый, пустив пули перед собой непрерывным пунктиром. Неожиданно для него правый француз качнул крыльями и, обессилено шатаясь из стороны в сторону, закрутился в штопор. — Второй! — заорал Деготь. Вряд ли Федосей его слышал, но глаза-то у товарища были… Левый француз почувствовал свою уязвимость и, не прекращая стрельбы, дернулся в сторону. За его хвостом из облака вывалилась звездосвастичная пропажа и пришпилила дымной очередью француза к ближайшему облаку. — Третий! Деготь почувствовал, как расправляются плечи. Теперь шансы выжить у них были гораздо выше нуля. Небо в проеме люка становилось все тусклее и тусклее, и вместе с цветом уходил и звук. Он не пропал никуда, был рядом, но глох в тумане… Тумане? Не в тумане, черт его дери! В облаках! Не опасаясь случайной пули, коминтерновец высунул голову. Мир вокруг «Иосифа Сталина» погружался в зыбкое марево холодного пара. Он становился все гуще и гуще, отрезая корабль от врагов и неприятностей. Облако впустило их в себя, закрыло туманной завесой от прицельно прищуренных глаз пилотов. Оно-то хоть и белое, а все одно за красных! Прислонив пулемет к стене, и не отрывая взгляда от облаков, Дёготь стал нащупывать диски. Пустой, пустой, пустой… Опустошенные диски один за другим летели вниз. Ничего. Он понял, что борьба закончилась и ни капли не сожалея, опустил пулемет в пустоту за бортом. Когда клубы поползли в кабину, Владимир Иванович задраил люк. Не накрепко, а только на одну гайку. Мало ли что? Это, конечно не победа, но четверть часа назад и на это он не смел рассчитывать. Поднимаясь по лестнице, Владимир Иванович улыбался, но едва голова его поднялась над обрезом люка, как улыбка пропала. Он-то считал, что именно он воевал с врагами, но оказывается, основной удар пришелся на верхнюю часть корабля и, похоже, что какая-то из пробивших броню пуль досталась пилоту. Федосей лежал у стены, предоставив «Иосифу Сталину» в одиночку спасать себя и людей. Рядом с головой в луже крови лежал кусок чего-то коричневого. Сердце коминтерновца пропустило удар, но тут же забилось в верном ритме. Товарищ был ранен, но жив. Безусловно жив! Шевелился! На его глазах Федосей открыл глаза и, морщась от боли, коснулся головы. Содрав с неё разорванный пулей шлем, бросил его в сторону. Пуля пощадила товарища, скользнув по шлему и вырвав кусок кожи. — Жив? Не дожидаясь ответа, Дёготь оглянулся. Только сквозных пробоин тут имелось с десяток и еще столько же застряли в оболочке не сумев пробить сталь и превратившие гладкий металл в прыщавую подростковую щеку. То, что Федосей остался жив после этого, ничем иным кроме как запредельным везением объяснить было нельзя. — Какой же ты везучий, чертушка! — с восхищением сказал Владимир Иванович. — Что французы? — проскрипел чекист. — Французы? А французы молодцы… Через четверть часа укутанный в тулуп и с наспех перевязанной головой, Федосей сидел в пилотском кресле. Сжатые кулаки лежали на простреленном пульте, бессильные изменить что-либо. Одно примиряло с действительностью — все-таки они летели на восток, домой. Ревел двигатель, белая муть за разбитыми иллюминаторами становились то реже, то плотнее, но не пропадала вовсе. — Интересно, где мы теперь? Кутаясь в полушубок, Федосей только зубы показал. Полушубку и впрямь повезло меньше, чем Федосею… Из пробитой в двух местах овчины торчали какие-то клочья. — Наверняка уже над Польшей, — ответил сам себе Дёготь. Для очистки совести он посмотрел в иллюминатор, но там по-прежнему клубилось. Пар человеческого дыхания мешался с залетевшими в кабину облаками, и добавил чуть тише: — Хотелось бы на это надеяться…Глава 2
Германия. Пфорцхайм. Январь 1931 года.
На картофельном поле, полчаса назад ставшим аэродромом стояли двое. Механик, готовивший машину к вылету и начальник разведки спартаковцев товарищ Мильке. Ожидание заставляло нервничать, но они старались не показывать этого друг другу. Понимая бессмысленность вопроса, коммунист все же спросил: — Скоро он? Национал-социалист пожал плечами, но тут же радостно вскинул руку, показывая вперед, туда, где белая земля сходилась с голубым небом.. — Вон! Вон он! Летит! Уже не обращая внимания на товарища, он закрутился на месте, то поднимая, то бросая обломки досок и куски промокшей мешковины. — Что случилось? — насторожился Мильке. — Ветер. Нужно показать направление ветра. Коммунист сообразил быстро. Сорвав с шеи шарф, он вытянулся, давая ветру подхватить свободный конец. — Не увидит! — крикнул механик откуда-то снизу. — Нужен дым. Огонь! Он наткнулся на ведерко с краской, и через минуту дымный шлейф потянулся над землей. Треск мотора приблизился. Там где колеса фоккера ударились о землю, вверх взметнулся снежный фонтан. Снижая скорость и превращая мерцающий круг пропеллера в заметное глазу мелькание лопастей, машина подкатилась к сараю. Механик коротко вздохнув, досадливо покачал головой. Самолету досталось. На крыле и бортах виднелись свежие отметины от французских пуль. Но и машина, и пилот уже были вне опасности. Геринг, словно забыв об огрузневшем теле, легко выскочил на крыло, ловко съехал вниз. Механик подскочил и вытянулся, переживая уже позабытое ощущение воинского братства, казалось бы безвозвратно ушедшее с той войной. Похожее чувство испытал и Герман. Оба, и пилот и механик, без слов поняли друг друга и Геринг, улыбнувшись, бросил: — Краска осталась? Добавь-ка этому ветерану еще два крестика.Атмосфера. «Иосиф Сталин». Январь 1931 года.
Во второй раз их перехватили где-то над Восточной Польшей. Во всяком случае, внутреннее ощущение Владимира Ивановича подсказывало, что до Родины совсем недалеко. Как раз в том момент, когда Дёготь всерьёз стал подумывать, что и в этот раз их пронесло мимо неприятностей их и достали… Дирижабль всплыл прямо по курсу — беззащитный, он выглядел словно большой мыльный пузырь. Или как кит перед китобойным ботом. В отчаянии от того, что случилось в небе Германии, враги отдали его на заклание. Это была совершенно безумная, отчаянная попытка остановить «Иосифа Сталина», задержать до подлета круживших где-то рядом аэропланов. Солнечные блики с блестящей металлической оболочки подсадной утки летели к ним как мольбы: — «Заметьте нас! Обратите внимание! Задержитесь!» Прозрачные круги пропеллеров толкали легковесную махину навстречу звездолету. Он словно вызывал на бой раненый космический корабль. Люди там, наверное, как один были героями, понимающими, что в этом гамбите у них только один путь — сверху вниз, в смерть. А может быть и нет. Скорее всего, никто и не спрашивал экипаж — готовы ли они умереть за секреты большевиков. Только как бы там ни было, а свои секреты Федосей ценил больше сбитого дирижабля и жизней его пилотов. Наплевать ему было на тучного жертвенного агнца. Дёготь не успел крикнуть, но Федосей сам принял правильное решение. Он не стал сворачивать. Каким-то запредельным усилием «Иосиф Сталин» поднялся еще метров на триста и перепрыгнул алюминиевую тушу. Это усилие не прошло даром. По кораблю пробежала крупная дрожь, словно предсмертная конвульсия и он резко наклонился вперед, почти лег на бок. Люди покатились кубарем. Пол в секунду превратился в стену. «Иосиф Сталин» медленно закачался и закрутился вокруг оси. Прижавшись лицами к треснувшему иллюминатору, они смотрели вниз. Дирижабль остался там, его затягивало облаками, но он уже сделал свое дело, пусть и не так, как рассчитывали, пославшие его на убой. Похоже, на баллоне имелась радиостанция и теперь вместо него их догоняли аэропланы. — Ну нет на врагов угомону! — прохрипел Дёготь. Польское облако укутало «Иосифа Сталина», но французский ветер снес его, оставив вопящий от напряжения корабль один на один с подоспевшими аэропланами. Только не один на один, конечно, а один на троих. Машины кружили вокруг стаей веселых гончих. Из их кабин «Иосиф Сталин» смотрелся дырой на новой скатерти. — Собьют, — сказал Федосей. Не вопрос это был, а утверждение. Дёготь спорить не стал, однако проявил больше оптимизма. — Сперва попробуют посадить, а уж потом… Что будет потом, знали оба. Умирать не хотелось. Хоть и холодно и трясет неимоверно, а все же нет. Не хотелось. Только что ж делать-то? На всякий случай Дёготь подполз ко второму иллюминатору, но небо там оставалось пустым — ни пограничных столбов, ни красных пограничников. Внизу тянулся заснеженный лес. — Есть один выход. — Какой? — без интереса спросил Малюков. — Выбираем лес погуще и садимся. А там пешком до границы. — А корабль? Им оставить? В голосе плеснуло злобой. — С какой стати? — пожал плечами Деготь. — Там внизу два ящика динамитных шашек. Хватит этого? Федосей кивнул. Конечно, хватит… — Ладно… Как идея на крайний случай годится. Вдруг нам все-таки повезет? Солнце, теплое как созревший персик, висело над горизонтом. Выше них, может быть километрах в полутора, лежал еще один слой облаков, но добраться до них «Иосиф Сталин» уже не мог. Можно было, конечно, поробовать, но форсировать мотор ни один из них не рискнул бы. То, что им некуда деваться понимали и летчики. Эти закружились вокруг, подбираясь все ближе и ближе. Несколько раз Дёготь вскидывал маузер, но Федосей кривил рожу, и товарищ остывал, не делал глупостей. Пролетая мимо, пилоты каждый раз энергично взмахивали руками, показывая на землю. — Приглашают. — Ничего. Потерпят… Только терпения у пилотов хватило ненадолго. Заговорили пулеметы. Дымные трассы потянулись к земле, показывая направление. Федосей посмотрел вниз. В облачных просветах виднелся какой-то городок — аккуратные дома, прямые улицы, дымки над крышами. — Рядом ведь где-то Россия… — сказал Дёготь. — Может, долетим? Может, получится… Аэроплан мелькнул совсем близко, и корабль содрогнулся от нового попадания. Оглядев кабину в надежде отыскать тут достойный ответ, могущий склонить чашу весов на их сторону, Владимир Иванович в сердцах, сказал. — Если выживем, надо будет подбросить профессору идейку о том, чтоб держать на корабле парочку конструкций, вроде той, первой… Вместо парашютов. Федосей не ответил. Не успел. В небе полыхнуло. Огненное облако разбросало в разные стороны обломки, чудом оставив левую пару крыльев от французского биплана планировать к земле. Они не успели переглянуться, как второй самолет тоже вышел из игры. Он не взорвался, но какая-то сила, словно злой мальчишка надоедливой мухе, оторвала ему крылья, и машина ушла в крутой штопор. Без взрыва, без дыма, без огня в один миг ставший неуправляемым аэроплан легкомысленно вращаясь ушел к земле. — Кто это? — шепотом, словно боялся спугнуть удачу, спросил Федосей. Дымный хвост оставшийся в небе от первого самолета уже разносило ветром, растворяло в облаках. — Откуда? Почему? Дёготь прочитал его слова по губам. Он и сам удивился не меньше, но удивление прибавило ему оптимизма. Ответ на глупый вопрос мог быть только один. — Почему? По велению Коммунистической Партии и Советского Правительства! Он облегченно, словно все уже кончилось, рассмеялся. — Ошибся я! Есть на гадов угомон! Пилот третьего аэроплана не стал искушать судьбу и нырнул в облака. Логика боя подсказывала им, на что смотреть теперь. Дирижабль, такой толстый и неповоротливый, все-таки вылез из-за облаков. И совершенно напрасно. Федосею показалось, что он уловил дрожание воздуха или мирового эфира, коснувшегося дирижабля. Разрез облака на мгновение стал оранжевым, и тут же изнутри выстрелило вверх желтыми и малиновыми языками. Секунд двадцать дирижабль ярко умирал, но пламя взрывов становилось все тусклее — обломки летели к земле. Деготь не поленился высунуть голову через разбитый иллюминатор и проводил их взглядом. После этого придирчиво оглядел небо и довольно объявил: — Вот и всё… Минут через двадцать Дёготь разглядел впереди яркую искорку. Уже и без бинокля стало ясно кто там висит в Советском небе. Владимир Иванович попробовал прочесть название в бинокль, но не преуспел. Радио не работало, но и так все было ясно — свои. Они сели… Нет. Надо называть вещи своими именами. Они упали на территории РСФСР, километрах в 50-ти от границы. Федосей тянул корабль до последнего, разумно усматривая в настойчивости врагов неодолимое желание завладеть аппаратом. Это желание после неудач в воздухе вполне могло вылиться в попытку взять реванш на земле, поэтому, надеясь на свою удачу, летели они, сколько могли, правда уже низко, чтоб, в случае если двигатель откажет — уцелеть. Удача от них и тут не отвернулась. Болото подвернулось очень ко времени. «Иосиф Сталин» рухнул туда с пятиметровой высоты, пробив лед и, под шипение остывающего двигателя, прокатился по кривой, заставив пилотов сыграть роль горошин в погремушке. Волна грязи с кусками быстро тающего льда прокатилось по болоту, и выплеснулась на снег. Люк аппарата, к счастью оказалась наверху. Помогая друг другу, герои выбрались наверх и замахали руками. Боевая цеппелин-платформа «Степан Разин» медленно плыла над ними. Миг — и оттуда к земле ринулось пять черных точек. — Наши, — сказал Федосей. — Наконец-то наши…. В спустившейся на парашютах пятерке оказались самые нужные на этот момент люди — врачи и механики. Работа нашлась для всех. Вправив вывихнутую руку Дёгтю, доктор занялся Федосеем. Прислушиваясь как трещит отдираемый от раны присохший бинт индивидуального пакета и как поскрипывает зубами сам Федосей, Владимир Иванович баюкая ноющую руку, любовался проворством механиков. О ремонте аппарата в этих условиях и речи быть не могло. Единственно, что тут можно было предпринять — так это забить чопами дыры в обшивке, чтоб не сеялся по ветру пепел, да отбуксировать «Иосифа Сталина» в хорошую мастерскую. В Москву, например, или в Свердловск. Этим, собственно механики и занимались. Над ними, отрабатывая моторами «вперед-назад» висел «Степан Разин». Из-под его брюха словно паутинки, текли канаты. Механики, со вкусом поругиваясь, крепили их к рым-болтам, готовя аппарат к транспортировке. — Спасибо, доктор… Дёготь обернулся. Федосей с перевязанной головой и в рваном тулупе, из прорех которого торчали клочья шерсти, напоминал неряшливо починенную мягкую игрушку. — Не знаю, чему профессор больше обрадуется — тому, что мы живы или тому, корабль сберегли? Федосей попробовал улыбнуться в ответ, но ничего у него не вышло.. — А тому и другому одновременно он не может радоваться? — Может, конечно… Только вот чему больше?СССР. Москва. Январь 1931 года.
Ремонтироваться пришлось в Москве. Она встретила их не трескучим морозцем, а слякотью. Даже небо, обычно раскрашенное дымными хвостами из заводских труб, было серым. Конец января выдался в тот год каким-то необычным. Зима словно раздумала злобствовать — она то подмораживала природу, засыпая город негустым снегом, то превращала его в холодные ручьи, наполняя улицы промозглым туманом. В такой вот туман «Степан Разин»» и приткнулся к причальной мачте тушинского аэродрома. На поле их уже ждали специалисты ГИРДа во главе с товарищем Цандером, лично примчавшимся возглавить ремонтные работы. Дёготь и Малюков проследили, как орава специалистов оттранспортировала «Иосифа Сталина» в ангар на краю поля и отправились в Особый отдел. Товарищ из Особого отдела внимательно выслушал их, задал несколько формальных вопросов и отпустил минут через десять. Уже на крыльце, пораженный быстротой событий, Федосей сплюнул. — Тьфу! Разве это дознание? Ни одного вопроса толкового не задал. Дёготь пожал плечами. — Разберутся. — Да тут же предательство явное! — рубанул воздух Малюков. — Ежу ж ясно, что в пять минут в одном месте броневики не собрать. Предательство на самом верху! Они все-таки сошли с крыльца, чтоб не мешать выходящим. — Мне кажется, что именно поэтому нас и не расспрашивали, что сами все понимают. Наверняка кто-то из немцев постарался. Только что ж они тогда так не аккуратно-то? Времени, что ли не было? Шагов через двадцать, словно сведя размышления к конкретному выводу, Деготь выдал мысль. — Похоже, что прав Ульрих Федорович. Федосей посмотрел вопросительно. — Насчет лунного золота. Зашевелились империалисты. Видно дела у них с транспортом не ладятся и хотели они наш корабль получить. Деготь посмотрел с удивлением. — Так ведь и у нас не все в порядке. Дюзы… — А кто им об этом скажет?СССР. Свердловская пусковая площадка. Февраль 1931 года.
Ощущение радости от своей простой и понятной жизни, основой которой были труд и радость созидания, для профессора пропадало все чаще и чаще. Ежеутренне бреясь, он в такие дни разглядывая лицо в зеркале, ловил себя на мысли, что из-за амальгированного стекла на него смотрит совершенно чужой человек — более счастливый, более уверенный в себе, более успешный. Началось все с малого, но на протяжении нескольких недель это ощущение чужеродности нарастало снежным комом, толкая на поход к доктору. Он держался, надеясь побороть хандру, объясняя её переутомлением, и тысячью других причин и оказался прав. В одно утро все кончилось. Это случилось ночью. Почти два часа после этого он приводил себя в порядок, ловя разбегающиеся мысли немца Вохербрума и сводя воедино две личности, два опыта, два мировоззрения, составляя из них профессора Кравченко.. Он все вспомнил и понял. Кто он. Где он. Вспомнил организацию, Парижский цирк, разговор с доктором… Но следующая мысль смела все. Золото! Лунное золото! Страх прокатился и остался дрожью в руках. В тех руках, которыми он сам дал большевикам возможность дотянуться до Луны! Своими руками он вырыл могилу для Запада. Это ведь его силами, его руками большевики стоят в двух шагах от золотых россыпей Луны! До боли в скулах он закусил одеяло. Он хуже варвара, хуже Атилы и гуннов! Профессор сжал кулаки, замычал бессильно от стыда и беспомощности. Нет. Надо собраться. Сбрасывая наваливающуюся безысходность, он встал с постели. За окном непроглядную ночь пробивали точки фонарей. Он несколько раз вдохнул-выдохнул, возвращая себе самообладание и твердость духа. Ничего. Может быть не все так плохо. Может быть не все потеряно. Надо все взвесить, разобраться… Главное ничем не выдать себя…. Он вернулся к кровати. Серое одеяло верблюжьей шерсти отвратительным комком лежало на полу. Вся его жизнь тут как это вот одеяло. Он ощутил решимость довести дело до конца, почувствовал, что есть выход! Лунная программа. Если он её начал, то он и поставит на ней крест. Только вот сделать это можно будет только тогда, когда думая и чувствуя как Кравченко, он сумеет оставить на виду внешнюю оболочку Вохербрума. И самое заметное из неё — акцент. Без этого ничего не получится. Ничего. В прошлый раз, он это помнил, после превращения из немца в русского его акцент пропал куда-то. Он перекрестился. Бог был рядом. Или ангел Господень! На его счастье тех, кто мог распознать его превращение в первые же минуты, сейчас на площадке не было. Оба большевика отбыли куда-то с секретной миссией. Ну и, слава Богу! Сколько-то временили у него было. Придется теперь проявить рвение и показно начать учить родной язык — спрашивать у всех как говорить то, а как это… И делать ошеломляющие успехи. Он усмехнулся. Тут, к счастью, уже привыкли к его гениальности и это съедят как одну из граней таланта. Профессор встал у окна, прижавшись лбом к стеклу. А решая эту проблему, нужно будет параллельно думать о том, что делать дальше. К несчастью большевики смогли решить вопрос с металлом. Новые дюзы, по слухам, должны были выдержать чудовищную мощность его нового двигателя. Их обещали прислать со дня на день…. Это означало, что из теоретической, лунная экспедиция становилась частью реальной жизни. Самое простое — взорвать двигатель на очередных испытаниях. Никто ничего не заподозрит… Он машинально взял с подоконника лист бумаги и приготовился писать план действий, но вовремя спохватился. Память немца не повела. Телефон! Чертовы большевики! Кто знает, может быть прямо сейчас, кто-то уже подглядывает за ним. Аппарат стоял на столе, такой привычно-безобидный, что и думать не хотелось о его нынешних мерзких возможностях. Он прикинул, кого можно расспросить о новом большевистском изобретении, но только отрицательно покачал головой. Может быть профессор Вохербрум — воплощение непосредственности и дружелюбия и решился бы на это, но профессор Кравченко не рискнул проявлять любопытство. Это у немца кругом были друзья, а у него вокруг имелись только враги, и такое любопытство могло привести к неприятностям… Хотя один способ был очевиден. Обойдя стол, он вытащил вилку телефона из розетки. Так-то лучше. Теперь только не забывать, что такое эти большевистские телефоны. Все последующие дни он, бродя по территории пусковой площадки, вертел головой по сторонам и за каждой дверью ему чудились глаза вездесущего ОГПУ. Соединенные тонкими медными проволочками и опасные как змеиные головки телефоны окружали его, не давая гарантии сохранения тайны. Голова шла кругом, когда он прикидывал возможности секретной большевистской техники. Получалось, что всегда он должен быть начеку. Каждую минуту, в любом месте. Так оно и вышло. До прибытия новых дюз, он несколько дней ходил по полигону, глядя на все другими глазами, и нервничал, ожидая прилета своих «товарищей». В первую очередь опасаться стоило их, самых близких — Малюкова и Дёгтя. Помня всю свою жизнь, он помнил и их место в той игре, что велась «Беломонахическим центром». Идейные враги. Умные, хотя и ограниченные в своей идейности, но они были ближе других, а значит и перемены, произошедшие с профессором заметят раньше всех. Заметят и сделают выводы…. Каждый раз думая об этом, он качал головой — как же ему повезло! Как повезло, что их не оказалось рядом! Только ведь везение не вечно. От этих внимательных глаз нужно было срочно избавиться. Три дня он думал над способом и когда уже совершенно отчаялся, нашел решение в одной из передовиц «Правды». Оно вобщем-то лежало на поверхности. Враги народа… Это придуманное большевиками беспроигрышное клеймо давало возможность нанести удар и спрятаться так, чтоб никто ничего не понял…. Донос профессор писал с удовольствием, по-школьному высунув кончик языка. «Пусть жрут друг друга, пауки… Чем честным людям кровь пускать, своей кровью пусть захлебнутся, кровососы..» Мысли бежали, не мешая рукам выводить обтекаемые обороты: «Начальнику отдела режима объекта «Свердловская пусковая площадка». Довожу до вашего сведения, что сотрудники спецлаборатории Деготь и Малюков ведут в лаборатории активную антисоветскую пропаганду. Неоднократно в присутствии свидетелей они повергали сомнению ценности выпестованных пролетарской революцией и учением товарища Карла Маркса. Вернувшись недавно из зарубежной командировки, они позволили себе делать выпады в адрес наших французских товарищей и критиковать позицию товарища Сталина в области военного строительства. Учитывая важность и секретность производимых работ, считаю необходимым пресечь их деятельность, идущую во вред нашему рабоче-крестьянскому государству….». Презрение к окружавшим его хамам выходило на бумагу легко. Слова словно сами срывались с кончика стального пера и складывались в обвинительный приговор. Закончив, профессор перечитал написанное и остался доволен. Почти. Чего-то все-таки не хватало. Написать, что готовят покушение на Сталина? Нет. Не поверят. Они же спасители сатрапа. Нужно что-то полегче… Ага! Вот! Поискав глазами место, вставил: -..элементы зазнайства и шапкозакидательства… Вот теперь все было на своих местах. Немножко подумав и перебрав десяток казенных оборотов, ухмыльнувшись, закончил: — С коммунистическим приветом! Доброжелатель. С сознанием честно выполненного дела он переписал донос набело и с конвертом за пазухой вышел в город. После возвращения к прежней ипостаси к нему вернулись и прежние привычки. Он старался их не афишировать, берегся, но время от времени давал себе потачку. Чтоб «товарищи» не мешали размышлять о том, что делать дальше, профессор повадился ходить в городской сквер и бродить там туда-обратно. Польза от этого была двойная — никто из товарищей на глаза не попадался и он мог даже разговаривать сам с собой и чувствовать себя не товарищем, а господином профессором. Изредка навстречу попадались такие же любители свежего воздуха, явно из бывших, кто-то даже пытался раскланиваться, но он из осторожности не отвечал — мало ли провокаторов — а предпочитал отмалчиваться и думать. Подумать было над чем. Надо сказать, что чувствовал себя несколько подавленным грандиозностью поставленной перед собой задачи — свернуть Лунную программу большевиков! Свернуть-то надо, только вот как и чем? Ну, хорошо… Взорвет он двигатель. Раз и еще раз. Но это не может быть вечным. Рано или поздно его отстранят, как не оправдавшего доверия Партии и Правительства и поставят кого-нибудь другого. К тому же вполне вероятно, что при той тяге большевиков к засекречиванию всего и вся, где-то такую же работу ведет еще один коллектив. И тогда всему конец. Большевики обгонят Запад. Нужна помощь. Только где её взять посреди Страны Советов? Он покачал головой. Нет. Тут помощи не дождаться. Остается только один путь — сбежать отсюда. Сбежать на Запад, к своим. А как? Это легко сказать… Хотя, положим, все же это вполне реально — ведь испытательные полеты проходят два-три раза в неделю. В воздух он поднимется, и что дальше? Пусковая площадка прикрывалась с воздуха несколькими аэропланами, которые наверняка вмешаются в события, как бы те не повернулись. Конечно, от них можно попробовать оторваться, но это лишний риск. Годится только на самый крайний случай. Лучше уж пока есть время, придумать что-нибудь менее опасное… А потом? Потом-то куда? В Париж? Или в Нью-Йорк? Он гулял, позволяя мыслям роиться в голове, и ждал, когда там сам собой сложится приличный план, что под силу исполнить одному человеку. Но в голове составлялись самые нелепые комбинации в духе графа Монтекристо — с переодеваниями, фальшивыми документами, накладными бородами, двойниками…. Иногда выходило смешно. Фантазии овладевали им, унося из совдепии… — Здравствуйте, профессор. Голос прозвучал сзади. Знакомый голос… Профессор медленно обернулся. Человека, которого он увидел, не должно было быть в Советской России. Тот факт, что он все-таки здесь настолько ошеломил его, что он не ответил. План, что мозаикой кружился в голове, получил, наконец, недостающий кусок и собрался в единую картину. Он перестал быть химерой и стал планом. Ища в нем изъяны, он продолжал молчать. — Профессор Вохербрум, если не ошибаюсь? Владимир Валентинович не оправившись от нахлынувших чувств, молчал. — Вы профессор Вохербрум? — повторил нездешний человек, опуская руку в карман полушубка. Профессор прокашлялся, освобождая заполненное немецкой сентиментальностью горло. — Ошибаетесь, князь… Я уже неделя как профессор Кравченко…. — Слава Богу, — выдохнул князь и прижал товарища к груди. — Вам не кажется, что вы тут загостились? Они троекратно, как это водилось на Святой Руси, поцеловались и только после этого профессор ответил: — Кажется… Только дня на три четыре нам придется еще подзадержаться.* * *
… С утра профессора распирало чувство совершенно детской гордости. Что-то подобное он испытывал, когда в гимназические годы удавалосьпоставить какому-нибудь оболтусу мат в три хода. Вроде бы и нечем гордиться, а всё-таки… Наручные часы — наградные, от наркома тяжелой промышленности! — отсчитывали последние минуты его пребывания в СССР. Пришло время уходить, и он, конечно, уйдет. Но не тайно! О! Он уйдет в отсюда в громе и грохоте славы! Спасибо князюшке, помог. Не зря ведь готовились почти неделю. «Красный Первомай» заправлен, все готово. Осталось напоследок порадовать себя — посмотреть, что случится с «товарищами», что прибудут на площадку с минуты на минуту. Как удачно все сложилось! Одним махом решились все вопросы! Легковесная громада «Степана Разина» уже висела над ангарами. Дирижабль продавился сквозь низкие облака и вцепился в причальную мачту… Много дел впереди… С Лунной программой, пожалуй, все ясно. Если он её и не остановит, но задержит основательно. Но это все так сказать «изнутри». Эту проблему и «извне» нужно будет порешать, а для этого следует вернуть цивилизованным странам «Святую Русь»! Это и станет окончательным решением проблемы лунного золота. Например с помощью станции можно будет сплавить все большевистское золото и зарыть где-нибудь поглубже или спихнуть в океан… Да и не в одиночку, а вместе с цивилизованными нациями. Топчутся на одном месте робкие европейцы, никак не решатся на яркие дела, только скребутся по границам СССР. Боятся большевистского каналокопателя. Ничего… Они с этим быстро покончат. Уж кто-кто, а он-то точно знает, что аппарат господина Иоффе на станции не работает. Теперь она не более чем кусок металла, заброшенный в небо. Пока! Большевики отчего-то не учитывают, что подобные аппараты есть у французов и у американцев. А это значит, что починить оборудование могут не только они. Вот он настоящий выбор — от кого России будет больше пользы? Немного нервничая от затянувшегося ожидания, профессор прошелся вдоль забора и обратно. Дирижабль почти коснулся земли. Американцы или французы? Франция или САСШ? С одной стороны Париж — там товарищи по борьбе. С другой американская деловая хватка. С одной стороны близость к России, а с другой — уже готовые ракеты мистера Годдарда и деньги миллионера Вандербильта… Что выбрать? Он поднял голову. Дирижабль вздрагивал. Канаты тянули его к земле рывками, преодолевая желание летучего газа махнуть прямо к Солнцу. Князь из каких-то политических соображений настаивал на Париже, но профессор хотя и признавал дисциплину, считал, что лучше разбирается в ситуации. В прошлый-то раз французы с ними и разговаривать не захотели. Американский президент, впрочем, тоже, но там, в Америке, есть хотя бы один здравомыслящий человек — господин Вандербильт. Дважды Богом поцелованный — и миллионер, и здравомыслящий политик. Этот-то все верно понимает… Ну когда же они выйдут? К дирижаблю, уже распластавшемуся на снегу, не спеша, шли двое в кожанках. Начальник особого отдела с заместителем. Отставая метров на триста, их догонял автомобиль. Отбросив мысли о президентах и миллионерах, профессор отдался мыслям о мести, но и на них почти не осталось времени. Минутная стрелка неуклонно приближалась к двенадцати. Он торопил время переводя взгляд с циферблата на дирижабль и обратно. Вот особисты подошли к тамбуру. Пятьдесят секунд. Вот показался экипаж. Люди идут неторопливо, радуясь первым шагам по земле. Тридцать семь секунд. Голова особиста вертится, выискивая в толпе сходящих нужных людей. Вот! Нашел! Двадцать секунд. Рука особиста взлетает к фуражке. Надо же! Честь отдаёт, словно есть она у него! Пятнадцать секунд. Черт! Ну почему на самое интересное никогда не хватает времени? Взбежав по приставной железной лесенке, профессор стал закручивать гайки люка, представляя, как чекисты подхватывают его недавних товарищей под белые руки и заталкивают ничего не понимающих новоявленных врагов народа в машину. Он улыбнулся, и как раз в это время рвануло. Пока далеко, на другом конце площадки — он специально заложил первую бомбу подальше, чтоб не помешала самому взлететь. И не говорите, что интеллигентный человек со знанием химии и физики не способен своими руками что-нибудь полезное сделать. Еще как может! Нажатием кнопки он опустил заслонку иллюминатора. Там было на что посмотреть! Первой на воздух поднялась родная лаборатория. Ошеломление еще не прошло, и красные только смотрели в её сторону, не зная, что предпринять. В белое от мороза екатеринбургское небо поднимался столб черного дыма. Второй взрыв грохнул под основанием собранного его руками Лунного корабля. Того, с новыми дюзами! Того, что должен был, но теперь уже никогда не привезет на Землю золото, чтоб покончить с Западной цивилизацией! Стальной гигант — почти двадцать метров высотой с его новым двигателем и новыми, удивительными дюзами завалился и по раскручивающейся спирали покатился, круша крепления и фермы, обрывая провода и кабели. В этот момент в профессоре что-то перевернулось… Черное стало белом, тишина зазвучала стоном. Кто-то другой смотрел из него на взрывы и пламя, в котором гибла тропинка, ведущая человечество к Луне, к Марсу и в дальний космос. — Майн гот! Что я творю!? Уголки рта, только что вот победно вздернутые, опустились. Он оторопело смотрел как в огне и взрывах гибнет дело его рук. Панорама стартовой площадки поплыла перед глазами. Дым пожаров, высокие, до самых облаков языки пламени и черные на их фоне развалины зданий. Столько труда! Столько усилий — и все насмарку… И этот ужас сотворил не кто-то, а он сам… Глаза заволокло какой-то пеленой. На мгновение ему показалось, что мир затопили его слезы… Но только на мгновение. Профессор тряхнул головой, сбрасывая наваждение. — Чёрт! Руки коснулись пульта, окончательно возвращая его в реальный мир. — Фу… Глупость какая… — сам себе сказал Владимир Валентинович — Нервы… Старт!Орбита Земли. Февраль 1931 года.
…За привычной работой он провел полчаса. За это время Земля выгнулась медным тазом, доказывая, что учителя географии не морочили головы своим ученикам, утверждая, что она круглая. Глядя на неё с высоты сотни километров, Владимир Валентинович никак не мог разобраться в своих чувствах. Ощущение раздвоенности не покидало его. Он чувствовал себя толи ангелом, то ли демоном. Немного погоняв эту мысль в голове, он склонился к тому, что он все-таки демон. Екатеринбургскую пусковую площадку после сегодняшнего вполне можно было бы посчитать филиалом ада. И не самым прохладным. Он зло засмеялся и подумал, что возможно все-таки он и не демон вовсе, а простой ангел мести. Белый и пушистый ангел мести и справедливого возмездия! Так или иначе, большевикам теперь придется начинать свою Лунную программу если не с самого начала, то уж с места очень близкого к нему. То, что он сделал, давало Западу временную фору. Фору, которую нужно будет еще использовать, только пока неизвестно где. Прежний, не решенный, вопрос стоял перед ним, только откладывать решения «на потом» он уже не мог. Не было у него на это времени. Так куда? В Европу? В Америку? Корабль, казалось, неподвижно висел над планетой, а та медленно текла перед глазами профессора. Сквозь облака проглядывали знакомые очертания — Балтийское море, Скандинавия… Британия? Нет. Нет там традиций ракетостроения. Франция? Возможно… Установка «ЛС» там есть, а значит есть и специалисты, способные починить советскую машину. Только как их туда доставить? Нет у французов своей космической техники. Получается всё-таки Америка? Когда под ним проплыла Атлантика и из-за округлости Земли, вытесняя синь вод, показался Американский континент, он решился. Америка! Окичоби! Только американцы могут реально стать помехой для большевиков в погоне за лунным золотом. А князю он потом все как-нибудь объяснит. За океаном он будет нужнее. Там Годдард, там Тесла, там деньги Вандербильта. Эти люди лучше других смогут воспользоваться временем, вырванным им у большевиков. Деньги и технологии, соединенные с волей к преобразованиям, смогут изменит мир в нужную ему сторону, отвести золотую угрозу.САСШ. Полигон Окичоби. Февраль 1931 года.
Мистер Линдберг никогда не видел газовых атак, но, впервые познакомившись с флоридскими туманами, понял, как те могли выглядеть. Кусты перед домом казались укутанными не невесомым водяным паром, а ватой. Плотные клубы закрывали и озеро, и стартовую площадку, делая окрестности похожими на море. Торчащие над всем этим носы ракет и крыша лабораторного корпуса, похожая на упавший в воду парус, только усиливали впечатление. Такие туманы тут не были редкостью. По утрам, до восхода солнца, они частенько накатывались то со стороны озера, то со стороны реки Киссимми и заливали окрестности. Дождь, шлепавший по крышам с самого вечера к утру утих. Улегся и ветер. Скорее даже не улегся, а усвистал куда-то вверх — распугивать тучи. Они еще висели в зените, но уже расплывались, открывая присущую флоридскому небу голубизну. Чарльз улыбнулся. Это всё напоминало ему скрытую в глубине лица малознакомого человека улыбку. Скрытую, но, тем не менее, определенно ощутимую. Казалось, что еще минута другая и небо превратится в летний голубой купол и улыбнется в ответ глядя на свое отражение внизу. Отражением неба сегодня была земля. Обычно, ветер быстро разгонял приземлившиеся тучи, но сегодня ему было не до них. От бездвижности воздуха казалось, что туман прикован к земле навечно, пришпилен шипастыми ветками. Так и не прогнав улыбки с губ, он поправил отворот плаща. Мелькнула мысль, что зима тут все ж лучше осени, но она улетела, спугнутая дальним грохотом. В небе, еще не голубом, но уже беззвездным двигалась яркая точка. Она плыла ниже облаков, и в ее движении не узнавалось стремительность полета аэроплана. Более всего это напоминало движение свечи в руках заплутавшего во тьме человека — огонек отлетал то влево, то вправо, словно что-то искал на залитой белым маревом земле. Прошла минута, и огонек превратился в металлическое яйцо. Чарльз не верил глазам. Провел по лицу рукой, стирая что-то невидимое, но ничего не изменилось, только аппарат стал еще больше, явно приближаясь к земле. — Че-е-е-ерт! — невольно вырвалось у героя Атлантики. Большевики! Только вот откуда они тут? Нет. Не может того быть! Он взял себя в руки, но уже через секунду послал свое спокойствие к чертям, представив, что произойдет, если незваный гость удачно пристроит бомбу, а что бомбы у гостя есть, тут гадать не стоило. Не просто же так он сюда прилетел. Все-таки прав оказался патрон. Вот он экспорт революции в чистом виде! На стартовой площадке было чему взлететь в воздух — жидкий кислород, цистерны с аммиаком, керосин… А если его привлечет комплекс заправки… Это, пожалуй, окажется ничем не лучше землетрясения. Он затряс руками, понимая, что не в силах предотвратить что-либо и во всю мощь легких и глотки заорал: — Воздух! Русские идут! Ноги вынесли его на вершину невысокого холма. Готовый увидеть подползающие к пусковой броневики, или, на худой конец, армаду коников, вздевших вверх кривые сабли, он застыл там, оглядывая занавешенные туманом окрестности. Ничего…. На площадке, наконец, заорала сирена. Вовремя… Пилот, похоже, разглядел торчащие из тумана ракетные носы, но вместо того, чтоб обрушить на них свой классовый гнев отлетел в сторону. «Это не враг — сообразил Чарльз. — Он просто хочет сесть… Ищет место… А может быть…» Он хлопнул себя по лбу. Вот оно! Вот то, о чем говорил патрон! Это же угнанный у большевиков аппарат! Подтверждая его мысли, большевистское яйцо полетело в сторону озера, уходя в сторону от ракетодрома. Не глядя под ноги, Чарльз побежал вдогонку. Оставляя клочки одежды на ветках, он бежал напрямик, гадая, сумеет ли неведомый пилот различить сквозь туман берег или нет. Если не сумеет, то могли получиться неприятности — воды там хватало. К тому моменту, когда Чарльз продрался к берегу самое зрелищное уже закончилось. Плащ он оставил где-то в кустах, одну из туфель тоже. По становящейся всё более зыбкой земле выбежал на берег. Словно цапля, поджав замерзшую ногу, он огляделся. Озеро ходило волнами и временами взбурливало, словно кто-то из древних индейских богов отодвигал задвижку преисподней, но поверхность его была пуста. Слева в озеро вдавалась песчаная коса. Там где зелень и свинцовую серость воды разделяла желтая полоса песка, он высмотрел человека. Тот шевелился, пытаясь выбраться на берег. У берега было совсем мелко. Настоящая глубина начиналась как раз за косой — там дно круто уходило вниз метров на десять и Линдберг не раздумывая побежал по воде. Десяток шагов он сделал не задумываясь, а вот дальше… Оказалось что озеро заполнял кипяток и рев, что несся от озера был рев горячей воды и пара, рвущегося на поверхность. Дрыгая обожженной ногой, он в три прыжка выбрался на песок и помчался, подминая стебли. Он успел, хотя неведомый пловец уже исходил паром, словно огромная фрикаделька.Глава 3 СССР
Свердловская пусковая площадка. Февраль 1931 года.
То, что сказал особист, показалось Федосею настолько диким, что он слова эти к себе не приложил. «Арестованы…» Не доверяя собственным ушам, он посмотрел на товарища, и по глупому выражению дегтевского лица понял, что товарищ и сам удивлен безмерно предложением сдать оружие. Зато этот поворот головы спас им жизни. Звук взрыва еще не долетел до них, но огонь, выбивший стекла и разлетавшиеся в стороны куски камня и дерева и так дали понять, что сейчас тут случится. Федосей, не рассуждая, ударил Дёгтя под колено, сбивая его в снег, и упал сам. Через мгновение на людей обрушился грохот. Упругая волна сжатого воздуха безжалостно прокатилась по ним. Камни, ржавое железо, слава Богу, не долетели, но и взрывной волны хватило. Сапоги начальника Особого отдела товарища Караваева, только что вот стоявшие перед глазами Федосея смело куда-то вместе с хозяином. Самого Федосея злая сила покатила, прикладывая то лбом, то затылком о промерзшую землю. Преодолевая ветер, он поднялся на четвереньки. Холод обжег ладони, и Федосей, качнувшись, снова упал на бок. В плече стрельнуло болью. Вон как! В голове что-то гремело и гудело. Малюков сбросил шапку, провел снегом по лицу. Нет. Гудело не в голове, а над головой… Этот звук напомнил Федосею, что у него за спиной находятся тысячи кубических сажен водорода. Толстые канаты, крепившие воздушного гиганта к земле, звенели, словно струны гигантской виолончели. Бежать… Бежать! Слишком хорошо он помнил, как горят дирижабли. Деготь отыскался шагах в двадцати впереди. Товарищ недвижно лежал, припорошенный снегом. Гладя сквозь куртку ушибленную руку, Федосей подскочил к нему. — Вставай! Вставай!! Но Дёготь только мычал и тряс головой. Еще один грохот. Уже ближе. Федосей дернулся, словно его укусили. Впереди, рядом с газгольдером, появился новый дымный хвост. Далеко… А вот дирижабль над самой головой… Малюков повернулся. «Степан Разин» уже не лежал на земле, а неспешно разворачивался, словно щупальцами взмахивая обрывками канатов. Вскинув на плечо непослушное тело товарища и тихонько подвывая от боли, Федосей рванул подальше в поле, туда, где ничего не могло взорваться. Теперь грохот расколол небо впереди. С дальнего конца площадки, лизнув землю оранжевым факелом, в небо ушло «яйцо». Это в момент изменило намерения Федосея. У кого-то хватило ума сообразить, что спасать надо не себя, а технику. Спасать то, что еще можно спасти. Развернувшись, он побежал к ближайшему испытательному ангару. В нем всегда стояли два-три готовых к испытаниям аппарата. В дверях ангара он столкнулся с выбежавшими навстречу лаборантами. — Аппараты! — проорал Федосей. — Спасайте аппараты! Его услышали. Перекрывая далекий грохот заскрипела, расходясь крыша. Федосей забросил в люк еще не очухавшегося Дёгтя, и даже не закрыв люк, бросился к пульту. В том, что ничего случайного в происходящем нет, стало ясно, едва прозвучал третий взрыв. Диверсия! Диверсия!! А значит, каждая секунда, проведенная на земле, становилась смертельно опасной. Надеясь, что раздвигающие крышу ангара шведские электромоторы успели растащить створки, Федосей не нажал даже, а ударил ладонью по стартовой кнопке. Двигатель взревел, и яйцо, словно артиллерийский снаряд, ввинтилось в небо. Малюков еще успел обрадоваться своей удаче, но тут вмешалась физика. На людей бетонной плитой упала тяжесть перегрузки.Орбита Земли. Февраль 1931 года.
В себя Федосей пришел от энергичного похлопывания по щекам. Озабоченное лицо Дёгтя нависало над ним, а рядом с головой товарища стайкой мух болталась горсть болтов и гаек. Это сразу дало ответы на половину самых важных вопросов. — Летим? — Летим… Опережая готовые посыпаться вопросы коминтерновца, добавил: — Люк загерметизировал, двигатель выключил, заслонки снял. Это Малюков успел заметить. В бортовом иллюминаторе медленно проплывал голубой бок Земли. Между синевой океанов и чернотой космоса белела тоненькая полоска облаков. Вот как! Орбита! Наметанный глаз сразу вычислил: километров триста или около того…. Сердце сжалось и зачастило как собачий хвост. Орбита — это очень плохо. Так плохо, что хуже, пожалуй, и некуда. Там, на площадке, когда лупил ладонью по кнопке, отчего-то не подумал, что в испытываемые аппараты горючего засыпают по минимуму — подняться, спуститься…. Не обкатанная техника могла повести себя сколь угодно бойко. Вплоть до взрыва или улета Бог знает куда. Что, собственно и произошло. Хотя, что теперь сожалеть? Тут сожалей — не сожалей… Он, наверное, изменился в лице. Дёготь понял ход его мыслей и подтверждающее кивнул. — Горючего практически нет. Сожгли на старте. Федосей попытался подняться, но его оторвало от пола и понесло в сторону. Невесомость. Поймав за штанину, Дёготь притянул товарища к себе. Ухватившись за кресло, чтоб не улететь на всякий случай Малюков уточнил очевидное. — То есть сесть нам не на чем… Дёготь кивнул. Садиться в кресло и изображать из себя командира корабля не хотелось. Смешно как-то выходило, с какой стороны не посмотри. Как тут командовать? Чем управлять? Несколько секунд он молчал, а потом неожиданно расхохотался. — Ну и что тут смешного? — не понял Дёготь. За его спиной по стеклу иллюминатора бойкой черепахой ползла Гренландия. — Вон мы как с тобой народную технику-то спасли… Став серьезным, спросил: — Может быть, хоть воздух тут есть… Ну случайно? — Да откуда же? — удивился такому оптимизму коминтерновец. Федосей покивал. Сам знал, что испытательные полеты полагается производить только в атмосфере, а там такого добра и так хватало — чего запасать-то? — Горючего нет, — подвел Малюков итог. — Воздуха нет. Нехорошо. — Не то слово, — хладнокровно поддержал его Дёготь. — Так что выход у нас один! Да. Выход-то у них был действительно один и к тому же сильно-сильно дохлый — исхитриться не разминуться с реющим где-то тут «Знаменем Революции». Станция хоть и была законсервирована, но воздух и горючее там должны были найтись. В свое время понавезли туда запасов изрядно. В четыре глаза они разглядывали небо, гадая, какая из медленно плывущих мимо звезд превратится в станцию. Но чуда не происходило. Уходило время, становился тяжелым воздух, затуманивая головы, но они терпеливо выглядывали свое спасение, не развивая темы возможной смерти. Через час, одна из звезд не проскользнула мимо малой точкой, а издалека ещё начала наливаться светом и распухать. Люди с чувством пожали друг другу руки и на остатках топлива двинулись к новой жизни. Со старой они, вообщем-то успели проститься. Еще через четверть часа они увидели станцию во всей красе. — Штиль… — Сказал Дёготь и Федосей его понял. «Знамя Революции» не реяло над планетой победно, а висело мертвым куском железа безо всякой пролетарской гордости. В каждый из прошлых их полетов сюда, уже издали бросалось в глаза кипение жизни. Станция подмигивала огоньками электросварки, выставляла напоказ роящихся, словно пчелы сборщиков… Теперь же она больше напоминала не улей, а брошенный экипажем корабль. Неодушевленное железо медленно поворачивалось и Дёготь маневрируя, пытался уравнять скорость. Через десяток минут он завис над люком, но тот все же медленно уплывал вниз, чтоб вскоре показаться с другой стороны. Полностью компенсировать вращение станции, пользуясь остатками горючего, он не рискнул. — Ну, я пошел… — У тебя полчаса, — напомнил Дёготь. — Постарайся уложиться. Новые скафандры уже имели человеческий вид — не ящики с руками, в которых они впервые вылезли за стены «Иосифа Сталина», а что-то вроде водолазного скафандра, собранного из гибких металлических колец. Работать в таких было куда как удобнее. Похожий на феодала средней руки, Федосей полетел в выходной тамбур. В узком пенале переходника он выстоял несколько секунд и, раскрутив штурвал, распахнул наружный люк. Перед глазами словно потекла стальная река. Кое-где гладкая и блестящая, кое-где, словно камнями, усеянная футлярами приборов и какими-то надстройками. Яркие блики перемежались с угольно черными тенями. До медленно вращающегося бока ближайшего оплота социализма оставалось тридцать метров. По сравнению с двумя сотнями километров — пустяк, только вот каждый из этих метров отдавал холодком. Тридцать метров ни чего-нибудь — пустоты. На нижней части станции появилась белая полоса — граница грузового люка и Федосей поборов дрожь, оттолкнулся от корабля. Позади неслышно раскручивалась спираль страховочного фала. Считая удары сердца, он наблюдал, как на него наваливается усеянная заклепками стена. Вблизи стало видно, что заклёпки бегут по спирали. Станция не спеша уходила в сторону. Промедление было смерти подобно… Белый контур грузового люка выплыл снизу, но Федосею нужен был не он. Рядом с огромными воротами имелась маленькая дверца. Как раз на одного человека и для таких вот случаев. Три метра, два, один…. Он был очень внимательным — понимал, что второго шанса можно дожидаться и дожидаться. Примериваясь к скорости опустил руку, готовясь поймать выплывающую снизу скобу и начал глазами выискивать уступ, чтоб зацепиться ногой. Законы небесной механики тут работали неукоснительно. Еще не увидев уступа, он почувствовал, как в полураскрытую ладонь упирается скоба. Останавливая полет, Федосей ухватился за неё, одновременно отстегивая фал — не хватало, чтоб его сдернуло со станции. Страховка за спиной отцепилась и потянулась назад, к кораблю. Человек проводил его взглядом. В иллюминаторе торчала голова товарища с биноклем. Федосей махнул ему свободной рукой. Ничего… Самое сложное уже позади… Сжав пальцы, Малюков приготовился ощутить рывок — станция должна была потащить его за собой и уравнять вращение, но… То, что твориться что-то неладное он понял только через пару секунд, когда, сообразил, что он движется сам по себе, а не вместе со станцией. Он посмотрел на стиснутую в кулак ладонь, увидал короткий металлический прут — всё, что осталось от скобы. Еще два маленьких обломка улетали в сторону корабля, мимо скручивающегося страховочного фала. Сердце ухнуло в пропасть. Горло высохло, и в голове словно колокол ударил… Страх парализовал человека, и десяток секунд Федосей висел, не пытаясь ничего сделать. Просто тупо смотрел, как перед ним вертится мироздание — заклепки, станция, звезды, Земля и … Дёготь за иллюминатором размахивал руками, словно ветряная мельница. Он взмахивал рукой и резко опускал её, словно рубил кого-то шашкой. Малюков отвлекся от своего ужаса, пытаясь угадать, зачем товарищ творит эдакое в кабине звездолета и тут догадался! Не сошел товарищ с ума — показывал, как выбраться из передряги. Законы физики! Со всей силы он отбросил назад кусок железа, и почувствовал, как его тихонько потащило к «Знамени Революции». Сантиметр за сантиметром, сантиметр за сантиметром… Вцепившись в обшивку, Федосей выдохнул судорожно. Вот он страх! Вот он ужас! И только после того, как смирил дрожь, дотянулся до рукояти и, упершись железным башмаком в выемку, крутанул её. Открылась дверь! Впору перекреститься! — Есть! Проскочив переходник, он в два касания добрался до грузового люка. Электричества на станции не было, но штурвал запирающего механизма можно было повернуть и вручную. Ему казалось, что штурвал крутится медленнее обычного, что он не успеет перехватить висящий в пустоте корабль и того унесет каким-нибудь космическим течением. Этот страх стоял рядом, пока Федосей все крутил и крутил, наблюдая, как створки люка расходятся, готовясь принять корабль, а потом пропал. Малюков выглянул наружу. Над головой медленно текли воды Атлантического океана. Чуть выше, также тихо и незаметно, как плывет дым в спокойном небе, плыл корабль. Сотни килограммов железа висели над головой, тихонько вращаясь. За иллюминатором маячил товарищ Дёготь. Руками он не махал, руки лежали на пульте… Словно оттолкнувшись от Южной Америки, корабль медленно надвинулся на «Знамя Революции». Закусив губу, Федосей смотрел, как громадина корабля не спеша приближается к станции, и прикидывал шансы, что товарищу все же удастся влететь, ничего не покорежив. То, что Владимир Иванович здорово играл в бильярд, ничего не гарантировало. Жалко было не станцию — она здоровая, да и все одно чинить её будут. Жалко было себя и безымянный корабль — им на нем еще возвращаться. Они сходились, и надежда то вспыхивала, то угасала. Корабль плыл осторожно, но эта осторожность не давала никаких гарантий успеха — инерция многотонной махины требовала не только аккуратности и верной руки. Она требовала горючего… Корабль становившийся все больше и больше, наконец, почти сравнялся с размером впускного люка. Он заполнил весь внешний мир, загородив стальными боками и Землю и звезды. Федосей прикусил губу. Шире распахнуть створки люка было уже невозможно, так что оставалось только кусаться. Нет… Не удалось… Скрежета он не услышал, но ногами почувствовал, что корабль не влетает, а втискивается на станцию. Через секунду станция уже не дрогнула, а содрогнулась. Штурвал в его руках дернулся и едва не выскочил. Не прекращая крутить его, он вывернул шею, глядя назад. Ужас шевельнул волосы на затылке. За прозрачным стеклом шлема корабль лежал на боку и неспешно крутился, сшибая тонкие металлические ограждения. Металл тут соперничал с металлом, летели беззвучные искры, скручивались в веселый серпантин дюймовые трубы, метались от стены к стене осколки оборудования. Сделав полный оборот, корабль качнулся назад к люку, чуть не раскатав в блин Федосея. Человеку хватило проворства отскочить, когда в полуметре от него корабельная дюза ударила по запорному механизму, сбив штурвал. Мелькнув над головой, колесо беззвучно грохнулось в стену и разлетелось на части. Рука непроизвольно ткнулась в стекло, пытаясь вытереть вспотевший лоб. Они все-таки прорвались. Люк распахнулся и из корабля выплыл Дёготь. Дождавшись когда он заметит его, Федосей показал товарищу оттопыренный большой палец. Тот в ответ только плечами пожал. Вряд ли это было скромностью. Скорее всего, товарищ так благодарил свою удачу. А дальше все пошло как по маслу. Раскрутив гайки, они толкнули крышку люка. Звука Федосей не услышал, но ладонью почувствовал дрожь и представив как скрипит железо по промерзшему железу, плечи сами собой передернулись. Брови Дегтя за щитком скафандра вопросительно поползли вверх, но Малюков покачал рукой, показывая, что все в порядке. Они готовы были увидеть клубящуюся черноту пепла, но за дверью оказалось чисто. Сперва это озадачило их, но они быстро сообразили — кто-то уже побывал тут для оценки возможности починки аппарата профессора Иоффе и дыры заделал, так что поиски необходимого не обещали особенных сложностей. Всего-то и требовалось — найти немного горючего и совсем чуть-чуть кислорода, но жизнь распорядилась по-своему. С кислородом-то все получилось как нельзя лучше. В первом же складе они нашли что искали. Увидев синие баллоны, штабелями уходящие в темноту. Федосей не сдержался, ударил кулаком по стене.. — Поживем еще, товарищ. — Поживем, — согласился Дёготь, пытаясь пересчитать, сколько же тут запасено. — Тут не только пожить. Тут и состариться можно. Это он, конечно несколько преувеличил, но все равно — радость для глаза… А вот со всем остальным возникли сложности.САСШ. Вашингтон. Февраль 1931 года.
Мистер Вандербильт кашлянул, спрашивая разрешения начать, но Президент его опередил. — Добрый вечер, мистер Вандербильт. Рад видеть вас снова. Президент был любезен, но от его любезности веяло холодом. Гость не успел ответить, да Президент и не ждал ответа. С первых слов стало ясно, что он ничего не забыл. — Насколько я помню, вы предрекали нам скорые и серьёзные неприятности со стороны большевиков? Гость кивнул, показывая, что не страдает забывчивостью. — Надеюсь, что сегодня вы, как и я, как и Правительство Северо-Американских Соединенных Штатов радуетесь, что ничего этого не произошло. — Разумеется, — отозвался гость, предпочитая не заметить иронии, из которой на три четверти и состояла фраза. — Их удалось предотвратить. Президент поднял бровь. Этим он словно сказал ироничное «ну-ну». — Вы имеете ввиду вашу кипучую международную деятельность? «Зря он так» — подумал миллионер, но сдержался., припомнив, чего ему стоило организовать эту встречу. Президентская администрация, казалось, поставила на нем невидимое клеймо-«Надоедливый чудак» — и в соответствии с ним все и вели себя… Ну ничего. У него есть, что сказать на этот раз… Президент тем временем пододвинул к себе листок и покачал головой. — Вы побывали в десятке европейских стран. Четыре конференции… Три тайные встречи… Взгляд его оторвался от стола. Не было там любезности. Только настороженность и немного любопытства. Совсем чуть-чуть. — Вы много путешествуете… Да и тон! Все бы ничего, даже этот взгляд, но тон…. Тон говорит больше чем слова. Миллионер сдержался. — Рад, что вы все-таки обзавелись приличной разведкой, только я не путешествую, мистер Президент. Я сражаюсь. — Не забывайте, мистер Вандербильт, что вы ведете частную войну, к которой ни народ, ни правительство САСШ не имеет никакого отношения… Это было и не умно, и несправедливо, и неправильно. Вандербильт ощутил прилив раздражения. Он тратил на борьбу с большевиками своё время, свои деньги, свои силы, а этот… — Не важно. Главное, я её выигрываю. Президентская бровь взлетела выше, и иронии во взгляде прибавилось. — Хочу напомнить, что и вы являетесь гражданином САСШ, а позиция нашей страны по отношению к Советам со времени нашего последнего разговора не изменилась. Мы предпочитаем видеть в СССР не врага, а торгового партнера. Миллионер покачал головой. — К сожалению, мистер Президент, к сожалению… Большевики все равно развяжут войну, есть она в ваших планах или нет. Они не стоят на месте. — Они торгуют. Они меняются! — Да, меняются, но далеко не в лучшую сторону. — У вас есть предложения? Мистер Вандербильт на мгновение поверил в чудо, поддался порыву, даже привстал… — Да. Именно сейчас, пока они слабы… Президент отчетливо поморщился. Этого хватило, чтоб оба поняли — разговор пошел по кругу. Несколько долгих секунд они молчали, не глядя друг на друга. Затем Президент поднялся, жестом попросив гостя остаться в кресле. — Вы не изменились, и значит, я знаю, что вы предложите мне. — Если и вы не изменились, господин Президент, то я догадываюсь, что вы мне ответите? — вздохнул гость. — Да. Я скажу вам «нет». Мы торгуем с Россией, и будем делать это и впредь, не смотря на…. Голос его смягчился. — Вы знаете… Недавно на одном из приемов, не помню уже где, мне рассказали историю… Не историю даже, а так… Шутку. На ходу он легким движением поправил складки на штандарте, что стоял в углу кабинета. — Хотите, расскажу? — С удовольствием послушаю президентскую шутку. — Так вот… Представьте себе… Раннее утро, центр города, пустая улица… Полисмен. По тротуару идет джентльмен и хлопает в ладоши. Полисмен, не понимая, что происходит, подходит к нему и спрашивает. — Что вы делаете, мистер? — Я? Разгоняю крокодилов, — продолжая хлопать в ладоши, отвечает джентльмен. Полицейский оглядывается и, не видя вокруг ничего подозрительного, недоуменно переспрашивает. — Крокодилов, сэр? Но вокруг нас нет крокодилов?! — Это как раз потому, что я их разгоняю. Вам ничего не напоминает эта ситуация? Миллионер криво улыбнулся. — Нет, мистер Президент. Мои крокодилы действительно существуют. Вы в них не верите, но, слава Богу, в них верят в Европе. Все стало настолько очевидно, что впору подняться и уйти. У Президента имелась своя точка зрения, и он не хотел её менять, считая, что прав. На него работают аппарат правительства, спецслужбы и он верит им. Ведь и, правда, не могло быть иначе. Тем боле, что сам Вандербильт не был пророком в его глазах, точнее был, но пророком скверным, пророком, чьи пророчества не сбылись. Вряд ли он поверит человеку с таким клеймом… Но ведь верит же он кому-то? Только вот кому? Гость не задал вопроса, но получил ответ. — Я советую вам поинтересоваться судьбой ваших крокодилов у мистера Гувера. Возможно, Бюро знает что-то, что не знаете вы. И сумеет убедить вас поберечь свои ладоши. Вандербильт, скрывая разочарование, улыбнулся. — Я-то о своих крокодилах знаю все. Скорее это я смогу сообщить мистеру Гуверу что-то, такое, чего он еще не знает. — Ваши сведения могут быть не точны. — О нет! Мои сведения прямо из болота. Вы можете мне не верить, мистер Президент, но все что я сказал и что собирался вам сказать — истинная правда… Три месяца назад станция была в руках наших друзей. Тогда вы не решились начать войну. Теперь станция не работает. И вы вновь не можете определиться. Пройдет еще месяц-другой и на станции вместо сломанного, появится новый аппарат. Вы отслеживаете тенденцию, господин президент? Что вы станете делать тогда? Большевики раздавят нас, как они раздавили русский народ. Кроме того… Он осекся, поймав слова о золоте на самом кончике языка. Идя на встречу, миллионер готов был рассказать о золоте, найденном большевиками на Луне, о том, что значит для Запада эта находка, но уже понял, что это только ухудшит дело. Президент оставался человеком крепко стоящим на земле. Что ему Луна? Фантазия только… Ему не просто не поверят. Его посчитают сумасшедшим, а это клеймо похуже чем «надоедливый чудак». С Президентом он мог говорить не о том, что будет, а только о том, что уже произошло. Он мысленно похвалил себя за то, что не попросил Президента отключить телефоны. Наверняка после этого разговор вообще бы не состоялся. В дверях он обернулся. — Я взываю к вашему разуму и логике… Неужели вы не видите куда ведет этот путь? Пока не поздно делайте хоть что-нибудь! Золото вновь попросилось на язык, но он сдержался, боясь окончательно погубить свою репутацию. Зря боялся. Президент улыбнулся. — Мы торгуем….САСШ. Вашингтон. Февраль 1931 года.
К мистеру Эдгару Гуверу, директору Бюро Расследований, мистер Вандербильт послал Линдберга. Чарльз — это не миллионер какой-нибудь, каких в благословенных Богом САСШ хватает. Мистер Линдберг астронавт и авиатор, герой комиксов! У него и автограф попросить можно! Встретив живую легенду в дверях кабинета, директор, однако на мелочи, вроде автографа, размениваться не стал, а крепко пожав гостю руку, усадил в кресло рядом со своим рабочим столом, который занимал почти треть кабинета. Мистер Линдберг с любопытством огляделся. Ничто так точно не характеризует делового человека, как его кабинет. За спиной хозяина тянулись шкафы с книгами, картотечные ящики. В углу — звездно-полосатое полотнище. Маленький столик, наверное, для стенографистки. Никакой роскоши, никакой показухи. Только то, что нужно для дела. И телефоны… — Мистер Президент получил мне проинформировать вас и вашего шефа о действиях большевиков. — начал разговор хозяин. — Какой аспект их деятельность вас интересует? Гость не ответил. Гувер увидел, что тот с неодобрением смотрит на хозяйские телефоны. На столе их стояло сразу три штуки. Как-то странно пряча глаза, гость спросил не слишком уверенно. — Просите, мистер Гувер…. Вы не ждете срочных звонков? — Нет… — Не могли бы вы вытащить шнур телефона из розетки? Не сочтите мою просьбу капризом… — В этом есть необходимость? — спокойно поинтересовался директор. Мысленно он уже прикинул, как расскажет об этом Президенту. — Есть… Я потом объясню. — Да нет. Не надо… Зачем? — великодушно отказался мистер Гувер. — Все мы имеем право на маленькие слабости… «И тот такой же, как и этот» — подумал шеф ФБР. Герой комиксов и миллионер соревновались в чудачествах. Он нагнулся и через секунду штепсели уже лежали на столе. Невозмутимо повторил. — Я к вашим услугам. Какой аспект деятельности большевиков вас интересует? Линдберг на секунду замялся. — Честно говоря, мистер Гувер, я уверен, что ничего нового от вас не услышу. У нас в России довольно агентов во всех слоях общества. Но нам хотелось бы узнать, почему Президент не видит опасности? Или её не видите вы? Он ведь получает информацию от Бюро? Директор, чуть сморщившись, провел ладонью по щеке, словно решая, не пришло ли время побриться. — Вы хотите честный ответ? — Насколько это возможно. — Хорошо. Он таков: «Потому что пока мы бессильны». Линдберг не сдержал удивления. Его брови поползли вверх. — Да, да. Именно так! — подтвердил хозяин. — Я согласен с Президентом, что глупо тыкать в медведя иголкой, не имея в другой руке хорошего ружья, или хотя бы револьвера. Мы безоружны перед большевиками! Линдберг припомнил и дирижабли, и слаженно марширующие пехотные батальоны. Ракеты мистера Годдарда, наконец! Припомнил и поджал губы. — Это не правда! Это некорректное сравнение! — Согласен, — быстро согласился Директор. — Некорректно. Правильнее было бы сказать «не располагая дробовиком тыкать иголкой в медведя, вооруженного пулеметом». — Я имел в виду нашу славную армию, — смешался Линдберг. — А я имел в виду их чертову станцию, так недавно напугавшую Америку… Директор одним движением смел штепсели со стола и понизил голос. — … и самого Президента. Он, конечно, никогда не признается в этом, но я-то знаю! Мистер Линдберг понял, что разговор пошел по существу. — Я не склонен умалять силы большевиков. Они сильны, но именно сейчас они слабее, чем три месяца назад. Их страшная установка не работает! — Вы так думаете? Похоже, он и впрямь был информированным человеком. Это давало уверенность в том, что что-то ему неизвестное в стране большевиков просто не существует. — Нет, мистер Гувер. Я это знаю точно. Один из конструкторов станции недавно перебежал к нам. Поверьте, сведения точны. — Поверьте? Точны? В голосе директора не ощущалось недоверия, но там было неприкрытое ехидство. И Линдберг смешался. Кого он просит «поверить»? Руководителя ФБР! Не тот это человек, который верит. — Русский профессор… — Ха! Русский! — хозяин кабинета поморщился. — Наверняка большевистский агент! Чарльз не нашелся, что ответить такому напору. Мистер Гувер уловил эту нерешительность. — О! Большевики хитры! Хитры необычайно! Они могли подослать вам его. Или они затаились. Затаились… и ждут удобного момента и когда этот момент наступит…. Лицо хозяина кабинета преобразилось, явив гостю все богатство мимики. В мгновение ока там промелькнуло и злобное коварство и лютая ненависть и торжество. Он ударил кулаком по столу, словно вогнал в чью-то спину отравленный кинжал. Линдберга это хоть и смутило, но не испугало. Видывал он гримасы и пострашнее. Посланец миллионера взял себя в руки. — Простирается ли ваша информированность на Лунную программу русских? — Лунная программа? Уже по тону, герой космоса понял, что ФБР еще не слышало об этом. — Да. По нашим сведениям они обнаружили на луне золото и готовятся добраться до него. — Блеф! Русские на Луне? Бред и блеф! В золото на Луне я еще могу поверить, а вот в большевиков… Шеф Бюро откинулся в кресле и поднял руки, ограждая себя от таких предположений. — Давайте я расскажу о том, что известно нам. Если я верно понял вашу мимику, то о русской Лунной программе у вас нет никаких сведений? — Мы в ФБР не занимаемся фантастикой. — Мы тоже, — в тон ему ответил мистер Линдберг. — Фантазии — удел писателей. У бизнесменов иной подход к делу. Рациональный. Как и вы, мы не верим в сказки, однако, осмелюсь напомнить, что совсем недавно сама возможность построения большевиками космических аппаратов не допускалась ни одним здравомыслящим человеком. И где теперь их пророчества? Шеф ФБР не стал спорить, только развел руками, отдавая инициативу гостю, а мистер Линдберг рассказал ему ВСЕ. От неудачных попыток помешать большевикам выйти в космос год назад, до недавнего появления в САСШ профессора Кравченко и организации американской Лунной программы. Гувер слушал спокойно, не перебивал и его отношение к услышанному проявилось на лице только раз, когда Линдберг упомянул о газете, в которой большевики написали о своем открытии. Он поморщился, словно хотел сказать «ну как вам не стыдно!» — но сдержался. — Это все правда, — поспешил добавить гость. — С чего вы взяли, что это правда? — Но профессор Кравченко клянется…. Гувер поднял палец и остановил поток слов. — Все, что вы говорите, по существу основано на одной газетной статье и словах одного человека. А кто вам сказал, что этому русскому можно верить? — вкрадчиво спросил он. — Он сам? Ха-ха-ха… Это «ха-ха-ха» он даже не сказал, а прокаркал. — Удивительная доверчивость! Вы, верно, забыли, что цена свободы — вечная бдительность. Он качнулся вперед, сходясь лицом к лицу. — А если я вам скажу, что я пророк Самуил? Вы мне поверите? — Нет, — помрачнев ответил Линдберг. — Что же вас остановит? — Я видел табличку на двери вашего кабинета… МистерГувер ухмыльнулся, оценив шутку, а гость задумался. Хозяин по-своему был прав. Мистер Кравченко, безусловно, не большевистский агент, но возможно его информация устарела? Может быть, именно сейчас большевики завинчивают последние гайки на новой, еще более разрушительно машине, там, на орбите? — Только Библия не нуждается в проверке, друг мой, — несколько боле назидательно, чем следовало добавил мистер Гувер. — Только она. Все остальное следует проверять и перепроверять. — А таблица умножения? — хмуро поинтересовался летчик, поднимаясь. Разговор вообщем-то закончился. Никак и ничем. — Её тоже. Время от времени… Вы лучше задумайтесь, что будет, если ваши сведения по станции неточны. Или неверны. Или вообще являются дезинформацией, подсунутой нам чекистами? Что будет с нашими войсками, которые мы повезем через океан? Мистер Гувер вышел из-за стола. — Знаете, что я вам посоветую… — протянув руку в прощальном рукопожатии, сказал шеф ФБР. — Догадываюсь… — Пожимая руку, отозвался Чарльз. — Послать на русскую станцию американских парней, чтоб увидеть что там и как своими глазами. Хозяин одобрительно кивнул. — С вами, мистер Линдберг, можно иметь дело. Если мы будем точно знать, то… — То? — То все возможно….САСШ. Полигон Окичоби. Февраль 1931 года.
…Все-таки он волновался. Волновался, хотя и объяснили ему, что тут к чему. Свою-то конструкцию он мало, что мог окинуть одним взглядом, так он ее еще и знал до последнего болта и крутили эти болты свои, проверенные люди, а это все незнакомое — и конструкция и внешний вид и люди. Неожиданно он понял, что своими людьми он обозначил для себя двух большевиков… Он усмехнулся, покачал головой. Надо же как вильнуло… Только не до сантиментов сейчас. Кто знает, как поведет себя чужая техника? Особенно такая… Если что и напоминала ему американская разгонная ступень, так это какого-то динозавра. Ощущались в ней мощь и неуклюжесть, по мнению профессора присущие исключительно допотопным животным — громадным, сильным и неповоротливым. Только ничего другого в этот момент в их распоряжении не было. Мистер Годдард взявшийся быть его чичероне рассказывал о своих достижениях с гордостью человека создавшего опасного монстра и радостью человека сознающего, что от его услуг он уже может отказаться. Это понимал и профессор. После его появления в Окичоби место этой технике было в музее. Не сразу, разумеется, но в самое ближайшее время эта груда железа туда и отправится. Пусть даже в виде макетов и фотографий. Но это потом, а пока мистер Годдард посвящал его в тонкости конструкции, любезно переводя местные футы и фунты в привычные для европейца метры. Старт запланировали на завтрашнее утро и около лежащей на пусковой платформе ракеты копошились люди. Бодрая суета наполняла пространство — катились автомобили, трещали двигатели и паровые локомотивы свистели издалека, фонтанируя кудрявыми дымками. — «Прошлый век»- снисходительно подумал профессор, в пол уха слушавший комментарии конструктора. — «Убожество…». Только ничего не поделать. Времени дожидаться появления новой модели у них не было. Мистер Вандербильт четко увязал этот старт с дальнейшими действиями американского правительства. Помощь Америки готовой к войне Европе будет оказана только после того, как американцы убедятся, что большевистский аппарат на орбите не работоспособен. Профессор-то знал об этом, но это было его знание, его уверенность, а новым партнерам требовалась своя уверенность. Так что ждать пока создадут новую ракету или переоборудуют одну из ракет мистера Годдарда под новый двигатель, профессор не желал. Чем раньше Президент САСШ убедится, что не дамоклов меч кружит над планетой, а бесполезное пока мертвое железо, тем быстрее он решится подтолкнуть Европу к войне. По крайней мере, так говорил мистер Вандербильт. Прямые как стрела рельсы уводили вдаль, где километрах в трех впереди поднимались вверх, удерживаемые решетчатой фермой. При всей своей любезности мистер Годдард не повел его туда. Их прогулка закончилась около носовой части ракеты. — Я сейчас вас познакомлю… Он похлопал по округлому стальному боку. — Это — «Сюзан-4». Мы привыкли называть их женскими именами. Профессорские брови взлетели вверх, когда он подумал «Эдакого монстра и женским именем?», но воздержался от комментариев. Слишком уж нежен был взгляд конструктора. — Неужели это приносит счастье? — Во всяком случае, это не приносит несчастий — ответил американец. — У нас тут бывало по-разному, особенно пока не получили новый металл для дюз… Он махнул в сторону полуразрушенного бункера, рядом с которым стояли люди в форме. Профессор оживился. Бункер как две капли походил на его собственный, что остался в Свердловске. — У вас это тоже было проблемой? — Было, слава Богу… Верно угадав настроение гостя, мистер Годдард спросил: — Я вижу все это, — он провел рукой. — Не радует? — Отчего же? — вежливо ответил профессор, — этой техникой вы можете гордиться. Меня тревожит другое. То, что мы сегодня планируем совершить даже не полумера а… Он не нашел нужного слова и показал кусочек ногтя. — Это вот что. Если б мы прямо сегодня могли стартовать к Луне! Наблюдая, как последние рабочие по решетчатым фермам спускаются вниз и оттаскивают подальше шланги, не согласился. — Не думаю, что это что-либо изменило бы. Мы ведь до сих пор не знаем, где лежит золото. И вообще я уверен, что то, что должно случиться, случается тогда, когда это нужно Господу! Бог любит Америку! Профессор предпочел не спорить. — Ну и замечательно… Вы вот что мне лучше скажите. Сегодня-завтра мы доберемся до станции и убедимся, что она не работает. Для Президентского спокойствия ваши ребята, наверное даже взорвут там чего-нибудь… Мистер Годдард бросил быстрый взгляд на русского, но тот смотрел в сторону. Там нещадно трещащие трактора оттаскивали в сторону огромную цистерну. — Станет в этом случае Америка воевать с СССР? — Этот вопрос вам лучше задать мистеру Вандербильту. — Его мнение я уже знаю. А что думаете вы? После недолгой заминки мистер Годдард ответил. — Не знаю.* * *
… Чуть в стороне, перед полуразрушенным бункером — свидетелем какой-то ранней неудачи мистера Годдарда — стоял полковник Воленберг-Пихотский. Профессора, увлеченные своими химерами, не обращали на него внимания и он мог рассматривать их без опасения прослыть невежливым человеком. Ему нужно было поговорить с Годдардом, но с ним был этот чертов большевистский профессор… Вот хоть убейте — не верил полковник перебежчику. Он и сам не мог бы объяснить почему, но — не верил… — Порридж! — Да, сэр! Полковник одобрительно глянул на молодцевато расправившего плечи сержанта. Парень себя показал с самой лучшей стороны. У большевиков был — не сломался, с Президентом беседовал, когда медаль получал и там не оплошал… — Знаете его? Он кивнул в сторону профессоров. Сержант быстро сообразил о ком идет речь. — Конечно, сэр. Видел на станции… Несколько секунд они наблюдали, как профессора что-то показывали друг другу, протыкая пальцами американское небо. — Как думаете, Порридж, это большевик? Прищурив глаз, сержант присмотрелся к профессору. Это там, на станции, когда от его слова зависела жизнь, этот русский казался страшным, а тут… Походил он больше не на злодея из комиксов, а на аптекаря, что держал аптеку на соседней улице его родного города. Порридж вспомнил вкус ванильного мороженного… — Не знаю, сэр. Не думаю… Полковник и сам не знал, какого ответа он ждал от сержанта, но этот его не устроил. — «Не думаю»… Думать надо! Назначаю вас антибольшевистским шпионом! — За что, сэр? — не понял воин. — Станете присматривать за этим… Полковник небрежно кивнул в сторону профессоров. — Да и единственный вы, кто был на станции и хоть что-то видел, а значит, может что-то сообразить. Сержант выпятил грудь. — Сэр! Я исписал и изрисовал чертову уйму бумаги, отвечая на вопросы… — Не беспокойтесь. Принимать решение буду все-таки я. А вы… Может быть вы что-то вспомните на месте. В этом случае разрешаю вам докладывать без субординации…Глава 4
Орбита Земли. Станция «Знамя Революции». Февраль 1931 года.
На их счастье воздух на большей части станции имелся, работало аварийное освещение, да и температура была вполне приемлемая — градусов 20 мороза. Так что пришлось им ходить в том, в чем прилетели из зимы в зиму. Это оказалось не таким удобным, как на Земле, но выхода не было — не ходить же тут, право слово, в скафандрах? Позубоскалив немного о том, как они тут смотрятся и что хорошо, что там, внизу, зима, они вышли на поиски горючего. Поиски начали с боевого модуля. Сперва просто пролетев, заглядывая за каждую дверь в надежде найти стандартный контейнер, а позже, когда эта кавалерийская атака не удалась, уже более внимательно — разбирая ящики и заглядывая в каждый из них, но ничего не нашли. А вот потом… Станцию, как оказалось, они толком-то и не видели. Их нечастые и недолгие командировки сюда, не говоря уж о коротком пленении беляками, не могли дать им точного представления о громадине, построенной советскими рабочими и инженерами, и вот теперь они бродили по переходам, удивляясь и досадуя на размеры «Знамени Революции». Тут нашлось столько комнат, коридоров и потаённых уголков, что без провожатых трудно было разобраться… — Это как корабль, — сказал Дёготь, прислонившись к холодной стене. Изо рта коминтерновца шел парок, оседавший на промороженной переборке инеем, — а на корабле столько есть всяких потаенных уголков что… Он вздохнул. — Мне знакомый моряк, еще с подпольным партстажем, рассказывал, как они «Искру» в Российскую Империю ввозили… Жандармы чуяли что есть что-то, только ничего найти не могли… Не поверишь. Оказывается, хороший боцман на корабле слона может спрятать. — Ну, так ведь мы не жандармы, — возразил Федосей, думая о чем-то своем, — чего им от нас горючее прятать? Просто лежит оно себе на виду где-то … — Вот именно, что «где-то»… Поиски затянулись больше чем на неделю. Час за часом они неуклюже порхали по коридорам, открывая и закрывая люки и дверцы. К усталости скоро примешалось и ощущение неясной опасности. В головы лезла всякая мистическая чушь, и приходилось делать усилие над собой, чтоб не выдать голосом свое настроение товарищу. Несколько раз Федосей останавливался, замечая краем глаза движение позади себя. Что-то первобытное, не разум, а инстинкт тихонько шептал о невидимых опасностях, заставляя вздрагивать и оглядываться. — Чертовщина какая-то… — Ты чего? Он не сдержался и сказал. — Все кажется, кто-то идет следом… Дёготь на всякий случай оглянулся, потом постучал пальцем по лбу. Коридор как был, так и оставался безлюдным. — Да сам знаю, — раздосадовано ответил Федосей. — Только что из того? — Ничего, — согласился Владимир Иванович. — В следующий модуль? К несчастью обнаружилось еще одно скверное обстоятельство. Станцию начали ремонтировать, но ремонтные работы не довели до конца. Боевой, где когда-то стоял аппарат профессора Иоффе, и жилой модули, блистали чистотой и пустотой. Там они нашли продукты и лед, и там не было вездесущего пепла, а вот в третьем, складском… Когда Владимир Иванович распахнул люк, из неё к ним потянулись толстые черные щупальца… От неожиданности оба шарахнулись в стороны, Малюков навалился плечом на крышку, не давая непонятно откуда взявшемуся монстру вылезти наружу. Только вот битвы с чудовищем не получилось. Сталь люка легко обрубила щупальца и только тут они сообразили, что никакого монстра нет. Нет никакого гигантского осьминога, а есть… пепел, за время отсутствия на станции людей, отвоевавший для себя изрядное пространство. Третий модуль стал одним огромным пыльным мешком, в котором им и предстояло копаться. Теперь им приходилось работать в скафандрах и действовать «вслепую». Они поочередно ныряли в темноту и, нащупав что-то похожее на ёмкость, тащили её наружу. Такая лотерея, разумеется, не всегда заканчивалась удачей. Точнее за четыре дня поисков — ни разу они не вытащили того, чего нужно. Не то, чтоб контейнеры не попадались им… Попадались, только вот все как один — порожние, но узнать это они могли, только вытащив его туда, где не было пепла, и рассмотреть. Несколько раз им, все же, повезло. В пустоте обнаруженных контейнеров оставались какие-то крохи, и эти крохи люди как величайшую ценность сносили к своему кораблю. Этого было мало, но все же лучше, чем ничего. Им ничего не оставалось, кроме как не прекращать поисков, в надежде, отыскать нормальный, заполненный под крышку пятикилограммовый контейнер. Эти дни превратились для них в череду окрашенных в цвет пепла неудач. Надежды оставалось все меньше и меньше. На седьмой день они уже подобрались к середине третьего модуля. Оставалось обшарить шесть дверей с одной стороны и шесть с другой. Что будет после этого, они не обсуждали. Перед тем как надеть прозрачный колпак шлема на голову и в очередной раз нырнуть в податливую черноту, Федосей замер. — Кто-то есть… — Опять? — удивился Дёготь. — Мы же это уже проходили… Малюков сердито махнул ладонью около его лица, обрывая фразу. — Слушай… Они уже привыкли к тому, станция не безмолвна, но за эти дни они уже привыкли отделять технические шумы от шуток подсознания. Мозг сам отфильтровывал треск и пощелкивание полуживой станции, оставляя им то, что реально могло представлять опасность. — Люди… — Наши? — С надеждой спросил Дёготь. Он еще ничего не слышал, но так хотелось надеяться на что-то хорошее. — А чьи ж еще? Вспомнив, в каком он виде, Владимир Иванович машинально стал отряхиваться, добавив своего пепла к тому, что уже висело в воздухе. Вокруг было грязно — как не береглись они, а часть пепла после их путешествий все-таки разлетелась по станции и висела в воздухе как серый туман, за которым трудно было разглядеть что-либо. Если б те, другие, повели себя иначе они бы попались. Ничто в них не выдавало врагов — почти такие же скафандры, те же неловкие движения… Но они говорили… По-английски. Едва разобрав первую фразу, Федосей оттолкнулся ногой от стены и, подхватив товарища, рванулся назад. Ничего хорошего от незваных гостей он ждать не мог. Летя спиной вперед, он промахнулся, не ухватился за скобу, и влетел в стену. Его отшвырнуло в нужную сторону, но по коридору прошел звон. — Чёрт! Их заметили. За спиной удивленно вскрикнули, потом уже грозно заорали: — Стой! Стой стрелять буду! Кричали, скорее всего, по земной привычке, но, не желая рисковать и превращаться в мишень, Дёготь на лету крутанул кремальеру люка, стеной пепла отсекая преследователей от себя… Их недавние блуждания по станции принесли свою пользу. Пока пришельцы пытались сориентироваться, они боковыми переходами перебрались в боевой модуль и рванули к кораблю.* * *
… Незваные гости все же прорвались сквозь пепел и, подгоняемые охотничьим азартом, обогнав его, пустились в погоню. Не догнали… Полковник, первым, как и положено командиру, подлетевший к входному люку, дернул штурвал замка, но тот даже и не подумал сдвинуться с места. С досады полковник ударил кулаком по стене, и его отбросило назад. Опоздали! И конечно, у большевиков хватило ума заблокировать люк. — Назад, полковник! Назад! Неуклюже разворачиваясь, полковник оглянулся — кто это тут может ему приказывать, но почувствовал, что улетает в сторону. Профессор пальцем оттолкнул его, а другой рукой начал быстро перебрасывать туда-сюда какие-то тумблеры на панели перед дверью. Полковник не успел слова сказать, как русский требовательно прикрикнул: — Отодвиньтесь же… Неудобно! — Что вы себе… — Блокирую люк… Он протиснулся мимо, не обращая внимания на выпяченную вперед полковничью челюсть. — Не хотите же вы, чтоб они улизнули? За стеной что-то металлически загремело, и профессор улыбнулся. — Ничья… — Не понял. Полковник смял свой гнев как бумагу. — У нас с ними ничья, — объяснил замаскировавшийся большевик. — Мы не можем к ним войти, а вот они не могут оттуда вылететь… — Ничья нас не устраивает… Что можно сделать? Мы должны оказаться внутри. Профессор задумался. — Не думаю, что это возможно… Хотя нет! Кажется, там, снаружи, есть… Точно! Там есть маленький переходный шлюз на пару человек… Если через него… — Точно! — крикнул Порридж, висевший у профессора за спиной. — Там, снаружи, есть запирающее устройство. Я за него держался! Полковник ощутил, как удача примащивается на его плече. — Отлично! С ними можно поговорить? Через голову профессора полковник посмотрел на сержанта. Тот только плечами пожал, и тогда полковник переадресовал вопрос профессору. Возможно он и не красный. — Можно? — Скорее всего… Если в шлюзе есть воздух, то наверняка. Овладевший полковником азарт дружески опустил руку на плечо русского профессора. — Попробуйте, мистер профессор, попытайтесь… Задержите их разговором, а мои ребята попробуют зайти с тыла…. Перед глазами профессора, на стене, висел пульт с десятком переключателей. По прошлому визиту на станцию он помнил, что это такое. Тумблеры справа управляли створками выходного люка, а те, что слева, рядом с забранным мелкой решеткой громкоговорителем — переговорное устройство. Он прокашлялся. — Добрый вечер, господа… Позвольте представиться Профессор Кравченко… С кем имею честь?* * *
…Голос профессора прозвучал в корабле как раз в тот момент, когда Малюков и Дёготь смотрели на полтора десятка контейнеров, не представляя, как они смогут достать те крошки горючей смеси, которые плавали там, внутри. Думали над этим они давно, но решения не находилось. Невесомость, черт её побери! Деготь вертел контейнер, внутри которого с тихим шорохом скользили по стенкам невесомые частички. Нужно было выигрывать время. — Ба! Профессор! Давно не виделись… Вы какими судьбами? — Федосей Петрович? Вот приятная неожиданность! Если слух его не обманывал, то в профессорском голосе и впрямь слышалась радость. — Да чего ж тут приятного? Опять вам белогвардейщина гипнозом голову задурила… Профессор не стал дискутировать по этому поводу. — Товарищ Дёготь с вами, наверное? Вылезайте оттуда, друзья мои… Ей-богу ничего плохого мы вам не сделаем. — Так ведь и хорошего тоже… — Ну, бросьте… Неужели мы, ученые, не поймем друг друга? — Какой же вы ученый? Вы, профессор, диверсант… Стартовая площадка ваших рук дело? Профессор не ответил. — А вы говорите «ученый»… Эх, Ульрих Федорович, Ульрих Федорович… Свою же работу — и все псу под хвост пустили… — Я не Ульрих Федорович, а Владимир Валентинович, — глухо ответил профессор. Голос его стал тверже, увереннее. Дёготь тряс контейнер и не ответил. Федосей и сам понимал, что засыпать горючее в невесомости дело не такое простое, как может показаться. Только ведь иного выбора нет, и не предвидится. — Я их отвлеку, мозги поморочу, а уж ты постарайся… Дёготь сунул в широкое отверстие руку, кривя лицо, попытался горстью зацепить ту малость, что еще витала там… На глазах Федосея вместе с рукой из горловины выскользнуло облачко невесомой пыли и поплыло по воздуху. Малюков вздохнул. Без злобы. Чего уж глупее можно выдумать, чем злиться на законы физики? Профессор, словно подсматривал, спросил: — Выходите, поговорим. Может быть до чего-нибудь и договоримся. Какой смысл вам там сидеть? — А какой смысл вообще в жизни человеческой? — ответил вопросом на вопрос Федосей. В голосе его звучала растерянность — отголосок того чувства, что он сейчас испытывал. — Смысл бывает только у того, кто сделан. У вещи есть смысл, у предмета… Смысл ножа — резать, револьвера — стрелять, хлеба — утолять голод. Если, конечно, допустить, что человек кем-то сделан… В этом случае, я думаю, что смысл жизни человек не узнает никогда… Просто не сможет понять. Изначально этого нам не дано. Профессор ухватился за эту фразу. У разговоров о смысле жизни возможно когда-то и где-то имелось начало, но вот конца им не предвиделось. — У вас, большевика, нет смысла жизни? Не поверю… — И напрасно… Смысла жизни нет, но есть цель! За себя и товарища Дёгтя твердо могу сказать — коммунисты-большевики видят цель жизни в том, чтоб сделать мир справедливым. — А как же «накормить голодных»? — в меру ехидно вопросил профессор. — А это как раз следствие всеобщей справедливости. — Справедливость? Федосей представил, как профессор недоверчиво качает головой. — Уж больно неощутимая материя эта справедливость… Да и какое дело высшим силам до человеческой справедливости? Господин Кравченко хохотнул, словно в голову пришло нечто остроумное. — Вот если б вас с Владимиром Ивановичем противоестественным образом сделали Карл Маркс и Фридрих Энгельс, то возможно это все и было бы так, как вы и говорите, а пока… Из-за спины послышался шепот товарища. — Есть идея. Федосей отвел в сторону микрофон и чуть повернул голову. Не тратя время на встречные вопросы, Дёготь продолжил. — Центробежная сила вместо силы тяжести. Вылетаем на бустере и раскручиваемся. Федосей не понял самого главного. — Чем раскручиваемся? Товарищ, ухмыляясь, кивнул в сторону баллонов. — Кислородом. Я все сделаю. Ты болтай, болтай… Федосей, сообразив, ухмыльнулся в ответ. Как, все-таки, приятно выскакивать из западни, честно глядя в глаза беспомощным охотникам. Голос профессора вернул его к действительности. — Создавшие нас высшие силы сделали это не просто так, а для чего-то… То, что вы считаете для себя смыслом жизни — это ваше дело. А у высших сил на нас с вами могут быть совершенно иные виды. — Почему это вы думаете, что мое понимание жизни и понимание этих ваших «Высших сил» это не одно и тоже? Видно было, как Дёготь плавно и обманчиво нерасторопно снимает кислородный баллон со штабеля и тащит его куда-то к кораблю. — Очень просто. Если Разум способен понять смысл жизни, то он вполне способен не согласиться с ним и поставить новую цель. Или напрочь отказаться от неё… Баллон выскользнул из рук товарища и плавно полетел прямо в иллюминатор. Федосей машинально загородился рукой. Опомнившись, покрутил пальцем у виска. — Как самоубийцы? Товарищ развел руками — мол, извини. — Приблизительно… Я бы вообще стал искать ответ в другом месте. Есть очевидности… Если кто-то создал человека для чего-то, то Создатель должен был заложить в нас такое понимание, которое способствовало бы выполнению этих таинственных планов. Что-то такое должно быть у каждого из нас… — Инстинкты? — Инстинкты и чувства…. — Это все абстракции. А давайте-ка, профессор, на личности перейдем… Вот для вас смысл слов «личное счастье»? Из-за стены послышались удары железа по железу. Владимир Иванович занимался срочными делами. — Чем вы там гремите? — спросил профессор. — Мы? — не моргнув глазом, соврал Федосей. — А, по-моему, это где-то у вас… Профессор посмотрел на полковника. Тот развел руками. Вполне возможно, что это стучат те четверо, что лезли в эти минуты по обшивке станции. — Так как там на счет личного счастья? — Личное счастье? — переспросил профессор. — Извольте. Я несусь на авто со скоростью 60 верст в час. Рядом красавица… Скорость и красота. Эта смесь пьянит меня как шампанское, которое также стоит рядом в серебряном ведерке….. Видимо смысл жизни в получении удовольствий. Если получаешь удовольствие — значит, Создатель дает тебе понять, что все верно делаешь. Если нет — значит, не тем занимаешься…* * *
…Снизу из-под днища по пологой дуге взмыл какой-то кусок металла — то ли гаечный ключ, то ли молоток. Федосей не разобрал. — Как кролик в цирке? Сделал то, что нужно дрессировщику — получи морковку. Нагадил на манеже — кнутом тебя… По-вашему выходит, что мужчина создан для того, чтоб пить водку и любить женщин? — И кушать вкусно, — добавил профессор добродушно, — и еще чесать, где чешется…. Оба засмеялись. И с той и с другой стороны двери мир казался правильным и совершенным. — В этом случае Богу следовало бы остановиться на животных. Он представил свинью, выбравшуюся из грязи и ожесточенно чешущую спину о забор, и засмеялся. — Да… Свинья для этого в самый раз. — Если б все было так просто, то нас бы кормили. А так приходится чёрти чем заниматься, чтоб снискать хлеб насущный. — Значит, в труде есть смысл и удовольствие.. — Какие? — Ну, во-первых, труд делает еду вкуснее… Вы не отмечали такой странной закономерности — чем тяжелее труд человека, тем проще его пища? У простого рабочего на столе черный хлеб да картошка с селедкой, а у адвоката или профессора — икорка с коньячком, да ситный… — Вы, Федосей, не прибедняйтесь со своей политграмотой. Знавал я и таких рабочих, у кого стол был не хуже профессорского… — Много знавали-то? — Ну, хорошо, не много… А что во вторых? — А во-вторых, труд жизнь украшает. Вот, например, актер трудится — а мы получаем удовольствие. — А кузнец? — Что кузнец? — От него какое удовольствие? — Он авто сделает, на котором вы со своей дамой на свидание помчитесь. — Ну, к даме я могу и просто так дойти.. — Ну, тогда, — не сдавался Малюков — он обруч к той бочке с шампанским выкует, что позволит вашей даме голову вскружить. … Дёготь уже висел перед иллюминатором, размахивая руками, вызывая его наружу. — Профессор, погодите минутку. Тут дело неотложное…. оторое также стоит рядом в серебряном ведерке…го. Держа в руке шлем, Федосей спрыгнул вниз. На посадочной платформе кое-как закрепленный проволокой лежал кислородный баллон. — Готово. Покидаем Царствие Небесное! Они закрепили шлемы, и Федосей перебросил рукоять рубильника вверх, готовясь вновь увидеть, как из тонкой щели раскрывающегося люка брызнет ярким голубым светом и в пространство улетит наполняющий шлюз воздух. Но ничего у него не вышло. Он перебрасывал рубильник туда-сюда, только не мелькала в контактах электрическая искра. — Ну? — Дёготь прислонился к нему шлемом. — Что там? — Обесточили. Понятное дело, заблокировали… Только это ничего не меняло. Показав на запорный штурвал ручного открытия, люка сказал. — А вручную? — Слишком долго. Если они пробираются по оболочке, то могут уже быть там. — Рискнем… Крути. Я ему пока зубы заговорю… Вернувшись в корабль, он взял микрофон. — Не заскучали, профессор? — Вы, я так чувствую, что-то там предпринимаете, — сказал профессор. — Так не стоит. Будет у вас вместо успеха разочарование.. Скрипа он не слышал, но голубоватая щель в стене уже обозначилась. Медленно расширяясь, она словно театральный занавес, открывала перед ними новый мир. Воздух с неслышным ревом рванулся в пустоту. Из-за обреза люка неслышно мелькнула фигурка в чужом скафандре и унеслась куда-то. Они почти успели, подумал Федосей, только вот именно, что почти… — Ничего, мы попробуем. Вы вот, Ульрих Федорович, вы мне таки объясните, как это нож поймет смысл собственного существования? Это вы знаете, что он сделан для того, чтоб резать, а для него смысл жизни, может быть в том, чтоб лежать справа от тарелки… Или касаться наждачного круга… Или отражать в лезвии скатерть… Рев воздуха, фонтанирующего в мировое пространство, становился все выше. — Я серьёзно, Федосей Петрович. — И я серьёзно, Ульрих Федорович. Поверьте, пройдет время и стыдно вам будет за недавние дела и за сегодняшний разговор. Пауза повисла тяжелая как гиря. — Вы же профессор Вохербрум. Ульрих Федорович Вохербрум… Шпрехен зи дойч, камрад профессор?* * *
… Полковник вертел головой, не веря глазам. То, что происходило, выходило за всяческие рамки. Где-то там, за стеной заскрежетало, и звук этот означал только одно. Створки люка расходились, выпуская большевиков на свободу. Еще надеясь, что это какой-то хитроумный план, ведущий к погибели большевиков, Воленберг-Пихоцкий спросил: — Что вы делаете профессор? — Что я делаю? — переспросил тот. Его рука лежала на переброшенном в рабочее состояние рубильнике, а во взгляде жило тоже недоумение, что и в тоне полковника. — Вы их отпускаете! — Я? — Вы! Вот этими самыми руками! Профессор озадаченно посмотрел на него, а потом — на свои руки. Выражение мучительного недоумения несколько секунд державшееся на лице растворилось в снисходительной усмешке. — Натюрлих. Ах, ну да… Вы же ничего не поняли… Они пригрозили, что если я этого не сделаю, то они включат двигатель и проплавят в станции дыру, величиной с корабль. Нам это нужно? Он надеялся, что слова звучат достаточно убедительно для полковника. Тот стоял, нерешительно покусывая нижнюю губу — не знал верить или нет. Сам-то профессор прекрасно понимал, что выпускал большевиков не он, а засевший в черепе профессор Вохербрум. Его вторая ипостась никуда не пропала. Она осталась внутри и в эти мгновения боролась с ним, стараясь взять верх.Орбита Земли. Февраль 1931 года.
— Держись! Оттолкнувшись азотным бустером, яйцо выкатилось со станции. И в дело вступил кислородный баллон. С неслышным шипением кислород бежал из раскрученного вентиля, заставляя корабль раскручиваться вокруг своей оси. Оборот, оборот, еще оборот… Корабль кувыркался, и это стало спасением. Центробежная сила крутила стальную скорлупку, создавая иллюзию силы тяжести. Федосей почувствовал, как потяжелело тело, как тяжесть уронила на пол летающие по кабине мелкие вещи, а в иллюминаторе, словно новый Млечный Путь, висела быстро рассеивающаяся в пространстве туманная полоса. Потом снизу выплыл Дёготь, придерживаясь рукой за подбитый глаз, и крикнул. — Готово! Двигатель взвыл, словно зверь, истосковавшийся по свежему мясу. Владимир Иванович пристегнулся, стараясь не мешать товарищу, на долю которого досталось самое трудное. Сесть. Страшно хотелось что-то посоветовать Федосею, но он стиснул зубы. И так видно было, что товарищ делает все, что можно делать, да и не так уж много возможностей у них тут было. Чтоб занять себя и не прислушиваться к перебоям двигателя он продолжил считать про себя., параллельно думая, отчего это с ними такое приключилось… То ли профессор напоследок гадость подстроил со своими американскими друзьями, то ли само собой все так вышло — засбоила экспериментальная техника. Скорее всего последнее. Не то чтоб он не верил в черные профессорские замыслы, просто случалось и не такое с неотработанными конструкциями. Тем более если и было у американцев то, из чего они могли пальнуть им вдогонку, то вряд ли они могли попасть точно в корму. Уж больно причудливая траектория была в тот момент у аппарата. Нельзя даже сказать, что они летели — они падали, но хорошо хоть не так быстро как камень. Двигатель работал — тормозил их, не давая превратиться железу едва летающему, в железо однозначно падающее. Корабль дрожал, точнее мелко трясся. Рев атмосферы за стенами утих, но это не сильно меняло их судьбу. «Ставни бы открыть» — подумал Дёготь. «Наверное, можно уже?» Товарищ его, словно прочитав мысли, скомандовал: — Ставни! В минуту железные щитки слетели вниз. В иллюминаторы ворвался дневной свет, процеженный сквозь неплотное облако. Можно было бы облегченно вздохнуть, но только еле-еле, не на полную грудь. Самую страшную часть пути они уже преодолели — сгореть в атмосфере им уже не грозило, однако угрозы шмякнуться о землю и сгореть там никто не отменял. Спустя пару минут болтанки, сползши с кресла, Дёготь посмотрел вниз и все-таки облегченно вздохнул. Теперь можно было. Из голубизны неба неуправляемый корабль валился в голубизну моря, а возможно и океана — воды под ними было немеренно. Сгореть тут никак не выйдет, только утонуть. Тоже, конечно не сахар, но в этом случае все же есть надежда выплыть. — Вода под нами! — проорал он. Непонятно было, услышал Федосей его или нет. По лицу пилота катился пот, и не до того ему было. — Тормози! Нет, слышал товарищ. Посмотрел люто, крикнул в ответ. — А я что делаю? Сколько до поверхности? В отличие от двигателя, альтиметр работал, как полагается. В окошке цифра «три» медленно сползала уступая место двойке. — Три километра. — В кресло. Пристегнись! Стекла помутнели — корабль пробивал еще один слой облаков. — Высота? — Полтора… Впрочем, им-то вполне могло повезти, а вот корабль при такой управляемости был вовсе не жилец. «Плохо некрещеному умирать, — подумал Владимир Иванович. — Нарекаю тебя «Профессор Кравченко». Туда тебе и дорога! Лети, болезный!» За иллюминатором мелькнуло что-то коричневое, угловатое. Что это земля Федосей понял не сразу, а когда понял, стало не до разговоров. Федосей нахлобучил шлем и зверем оглянулся. Деготь мгновенно надел свой. Вовремя! Корабль боком, как и летел, грянулся о воду. Людей кинуло вбок, но тут же опять вмяло в кресла. Удар пришелся вскользь. Оставляя за собой полосу горячего пара, яйцо, словно брошенный мальчишкой камешек, отскочило от воды и вновь взлетело. Через секунду оно вернулось на планету. В этот раз удар пришелся в левый иллюминатор. Вода выбила стекло и ворвалась в кабину. На глазах коминтерновца толстый, с дерево, и прозрачный столб ударил в стену и разлетелся пеной и брызгами. Грохот стоял такой, словно рядом палили орудия. За правым иллюминатором, погрузившиеся в соленую воду дюзы харкнули паром. Товарищ неслышно заорал, на лбу напряглись жилы, но водяной поток выбросил его из кресла на стену. Яйцо, еще не потеряв инерции, метнулось вперед, но уже не по воздуху, а по морской глади. Словно невесомая водомерка, профессорская конструкция глиссировала несколько сотен метров, отмечая свой путь облаками пара, и в какой-то момент замерло, в секунду канув на дно.Земля. Море. Февраль 1931 года.
Дёготь наблюдал за этим уже со стороны, придерживая над водой голову оглушенного товарища. Им повезло — словно остатки чая из стакана в последний момент их выбросило наружу и теперь ему приходилось решать за двоих: выплывать или тонуть следом за кораблём. Слушая, как за спиной вспухают и рвутся пузыри пара, Дёготь вертел головой, отыскивая землю. На душе сразу стало легче, когда ветер, разогнав пар, обозначил недалекую — всего-то метров 200–300 — береговую линию, но это прошло. Он содрогнулся. Сквозь трещину в стекле шлема, земля казалась расколотой надвое. Тряхнув головой, он отогнал глупую мысль — треснула она там или нет, это уже неважно. Даже половина земли лучше воды под ногами. Загребая одной рукой, он потащил товарища вперёд, стараясь сообразить, где они очутились. Была ли вода теплой или холодной он сквозь ткань скафандра не чувствовал. Скалы впереди громоздились высоченным барьером без единого зеленого пятнышка, что вообщем-то ничего не говорило. За ними могли оказаться как цветущие леса, покрытые тропическим цветами, так и заснеженные равнины. Последнее было бы несказанно хуже, но оптимизм внушало то, что льдины вокруг не плавали. Поднявшись на ноги у самого берега, он потащил так и не пришедшего в себя товарища на песок. Привалившись спиной к камню, он сковырнул шлем, радуясь запаху гниющих водорослей. Вдалеке из воды вылетали пузыри раскаленного пара, но без этой добавки воздух оказался теплым. Едва коминтерновец понял это, как его отпустило. Федосей под ногами зашевелился, пытаясь подняться. Дёготь кулаком расколол покрытое сетью трещин стекло шлема. На бледном лице горели встревоженные глаза. — Где… мы… как? С наслаждением вдыхая пропитанный запахом моря воздух Владимир Иванович вдруг ощутил огромное, какое не всякий человек в своей жизни еще и испытает, спокойствие. Огромное, как эта бесконечная синяя гладь, словно все осталось позади. Ни тревог, ни волнений, ни непонятностей… После того, что они только что перенесли, заботы о будущем никак его не тревожили. Повода не осталось для каких-то там мелких забот: они живы и они на Земле. Чего еще может ждать от жизни человек в здравом уме, упавший с высоты километров триста, в спину которому вдобавок наверняка стреляли? — Даже не знаю, как тебе ответить… Мы на Земле и мы живы… Что-то еще тебя, в принципе, интересует? Федосей закрыл глаза и замотал головой. Владимир Иванович подтащил его повыше, чтоб не захлестывала волна. Товарищ тяжело дышал не делая попыток встать на ноги. Глядя по сторонам, Владимир Иванович, так и не поднявшись, принялся рассуждать вслух. — Скорее всего, мы где-то на юге. Теплое море, очень похоже на тропики. Это хорошо. Мы на острове, что так же хорошо, но не очень. Возможно, придется поиграть в робинзонов. — Остров… большой? — прохрипел Малюков. — Маленький, — не задумываясь отозвался товарищ. — Это нам повезло. Был бы большой — мы бы сейчас тут не сидели… Федосей, собравшись с силами пождал ноги к груди и перевернулся на бок… С помощью товарища встал на колени и переставляя руки по заросшему темно-зеленым мокрым мхом валуну попробовал подняться. Не получилось. Очередная волна ударила под коленки и опрокинула обоих. — Черт… Телефон нужен… Или телеграф… — пробулькал он. Он снова попробовал и теперь встал… Дёготь подхватил товарища, подставил плечо. — Людей бы для начала найти, — отозвался он, — а ты сразу — телефон… Скалы не давали им идти вверх, и они пошли вдоль берега. По осклизлым валунам, то и дело сворачивая в море, они прошли километра три. Там скалы оборвались, дав место песчаному пляжу. Белый песок, выглаженный волнами и ветром, тянулся на полверсты вперед. С одной его стороны блестело море, пустое и безжизненное, а с другой стеной стоял лес. В ярко-зеленой, праздничной какой-то даже полосе, виднелись яркие пятна цветов, а над всей этой зеленью словно папахи, поднятые на шестах, размахивали листьями пальмы. — Нет… Это не Крым… Не Черное море… — сказал Федосей посмотрев на пальмы и переведя взгляд на пустой горизонт. — Сам догадался? — спросил Дёготь. — Какой блестящий результат мучительного мысленного процесса! Федосей не отреагировал. — Ни людей, ни кораблей и ни одного телеграфного столба. Набегающие волны били по икрам, подталкивали к берегу. Они вышли на песок — чужие этому яркому и теплому миру в своих скафандрах, без оружия, без еды… Как насмешку, ветер принес из леса аромат ванили и чего-то вкусного. — Ни воды, ни еды… — вздохнул Малюков. — Ни людей… — Зато воздуху — сколько хочешь, — отозвался товарищ. — Хоть сто лет дыши — весь не передышишь. Он шел на пару шагов впереди и оттого первым увидел следы. — А на счет людей ты ошибся… Отпечатки босых ног вели на другой конец пляжа. Там песок не сливался с морем или небом. Желтый и синий цвета отделяли друг от друга черные черточки… Бревна? Нет, лодки! Не добротные шлюпки белых людей, из струганных хорошим рубанком досок, а какие-то тощие, остроносые челноки, строенные даже не топором, а ножом и камнем. Рядом с ними стояли лодочники худые и черные. Аборигены сжимали в руках то ли копья, то ли остроги. Что-то вроде кусков кожи закрывало их чресла, и этим все признаки цивилизации исчерпывались. Один из них, стоявший наособицу, обряженный побогаче других — кроме повязки у него на шее висели простенькие бусы, и скомандовал что-то. Хозяева песчаного пляжа, выставив остроги, стали медленно подходить. Космонавты смотрели на осторожно обступающих их дикарей. Темные курчавые волосы, приплюснутые носы, немного вывороченные губы. За спинами дикарей размахивали кронами пальмы. Вид у них был совершенно африканский. — Африка? — Бледноваты они для негров-то… — А пальмы? — Да кто его знает пальмы это или фикусы… — Пальмы, пальмы… — Много ты их видел… — Достаточно. Деготь покосился, но ничего не сказал. Про путешествие товарища по Африке он знал. Без подробностей, разумеется. Он шагнул вперед, заставив голышей вздрогнув, отступить на шаг. — Вы говорите по-английски? Молчание. Настороженные взгляды. — По-французски? Они подступали все ближе и ближе вовсе не расположенные разговаривать. — Чудак-человек. Дикари ведь… Ты б их на языке родных осин спросил… — негромко посоветовал Малюков, шаря взглядом по пляжу. Вокруг них был только песок. Ни камня, ни палки… Не нравился ему тот, что стоял третьим. Если он не людоед, то грош цена его, федосееву, классовому чутью. Людоедское лицо дернулось, словно его шилом ткнули. Он растолкал соплеменников и вышел в первый ряд. Лысая голова наклонилась, словно он хотел расслышать что-то, ускользнувшее от его понимания. Тот, что топтался сзади, вопросительно крикнул. — Чего он? Вместо глупого ответа Дёготь раздельно, словно со слабоумным разговаривал, спросил его. — Вы, папаша, по-русски понимаете? Дикарь воздел руки к небу. — Господа!? Товарищи!? Это был крик, восклицание, но в нем чувствовалось не только торжество, но и вопрос. — Товарищи! — автоматически выбрал Владимир Иванович. Они ничего не поняли, зато для хозяев всё стало ясно в один момент. Ребята с копьями натянули на лица свои самые праздничные улыбки и превратились из людоедов в бедных гостеприимных рыбаков, классовым чутьём отлично разбирающихся в том, где тут эксплуататоры, а где — свои. Весело загомонив, темнокожие хозяева подхватили пришельцев под руки и потащили через песок, через кусты. Настороженно переглядываясь, Малюков и Дёготь не сопротивлялись внезапно возникшему дружелюбию. Федосей попробовал поговорить, но его уже никто тут не понимал. Знаток русского языка бежал впереди, опережая их, а оставшиеся рядом только улыбались и подталкивали. В этих толчках не было ничего злого или агрессивного. Так друзья толкают друзей к накрытому столу. — Вот тебе и Африка, — по-немецки, на всякий случай, сказал Малюков. — Они что, все сумасшедшие тут? — Племя русскоговорящих сумасшедших? В голосе Владимира Ивановича не ощущалось сомнения, только ирония. Предположение лежало за гранью здравого смысла. Он покачал головой. — Маловероятно… — Если б мнекто-нибудь пообещал ответить правду всего на один вопрос, я не стал бы спрашивать, где мы очутились. Я бы спросил, почему наш язык тут в таком почете. — Да… Узнав это, об остальном можно будет просто догадаться… — Готов поспорить, что через час мы уже все будем знать…Земля. Неизвестный остров. Февраль 1931 года.
Деревня, оказалась совсем рядом. Шум прибоя не успел стихнуть, как вытоптанная босыми ногами тропинка, дважды вильнув, вывела их на обширную поляну, по краям которой и располагались хижины — тростник, трава, ветки. В центре площади стояли несколько столбов, украшали чьи-то черепа. Чуть притормозив, гости к своему удовольствию не обнаружили среди украшений ни одного человеческого: острозубые рыбьи челюсти, кости, хребет чей-то, да коровий череп. Не сговариваясь, первые космонавты переглянулись — жизнь обретала перспективу. Едва они вступили на вытоптанную сотнями пяток землю, как от столбов брызгами в разные стороны, визжа, разбежались голые ребятишки и тут же по деревне, словно лесной пожар, полетел человеческий гомон. Туземцы вскрикивали, гости могли поклясться, что радостно вскрикивали, что в совокупности с отсутствием человеческих черепов на палках, давало определенные надежды. — Жить можно! — с облегчением пробормотал Федосей. — Не съедят… — Сразу… — на всякий случай, не доверяя оптимизму перехлестнуть через край, отозвался товарищ. Из длинной хижины, которую и хижиной-то можно было назвать с известной натяжкой, уж больно она походила на вытянутый стог сена, доносились ритмичные удары барабанов и азартные крики. Несколько голосов перебивая друг друга, звали собаку. Почему-то тоже по-русски. — Да ладно тебе… Вот тебе и клуб у людей, — сказал Федосей. — Если оглядимся, может, еще и планетарий найдем… Есть тут рядом где-то цивилизация! Есть! Сразу в глаза планетарий не бросился, но иных примет приобщенности аборигенов к Большому миру хватало. Более всего тут имелось консервных банок перед хижинами, стеклянных бус на женщинах, зеркалец и, что удивительно, кусков колючей проволоки. Проволока-то и насторожила Федосея боле всего. Консервированную говядину едят по всему миру, да и бусы тоже, надо сказать, не такая уж редкость — вон и в Европе у каждого второго на шее, а вот колючей проволокой серьёзные люди предпочитают не разбрасываться. Ею пользуются, а не швыряют, где попало, тем более не раздают босым диким людям. Малюков кивнул в сторону столба, обмотанного признаком цивилизации, но товарищ только плечами пожал — ему-то кусок проволоки представлялся не самой удивительной диковиной. Кое у кого в ушах вообще посверкивали стрелянные винтовочные гильзы, а потерявшуюся собачонку звали уже не меньше десятка человек. Под эти вопли их ввели внутрь одной из хижин и с почетом усадили на циновку. С поклонами поставили блюдо с кувшином и чашками и горстью каких-то плодов, похожих на сушеный виноград. Радостно гомоня и кланяясь, туземцы вышли вон, оставив их в относительном одиночестве. Гости огляделись, но ничего кроме чистой бедности, украшенной цветами, не увидели. Бедное убранство не наводило ни на какие дельные мысли. Зацепиться было не за что. Понятно было, что вот-вот им и так всё расскажут, но хотелось поупражнять логику. Едва Федосей открыл рот, чтоб высказать своё предположение, как Дёготь его опередил. — Историю «Баунти» помнишь? Федосей кивнул. Историю взбунтовавшегося британского фрегата, избавившегося от своих офицеров и затерявшегося среди южных островов, он читал в каком-то романе, еще в детстве. — Тоже самое, но в русском варианте… — Ну… В те времена мы сюда еще не плавали. И, опережая возражения, добавил: — А если неизвестный «Броненосец Потемкин»… Нет. Маловероятно…. — Почему? — Все-таки двадцатый век на дворе. Что тут нашим делать? Давным-давно уехали бы куда-нибудь в Европу или в штаты… И языки местным учить нет необходимости. Подумав, товарищ согласился. — Пожалуй… Тогда они могли просто потерпеть крушение… Федосей и тут отрицательно качнул головой. — Ну и что? Высадились, пожили месяц-другой и — назад… Не край же света. Вот и проволока у них. К тому же… Помнишь, он сказал «товарищ»? Если б крушение в этих водах потерпел советский корабль, то своих-то мы бы вытащили. Видимо тут были русские. И довольно давно…. Он понюхал кувшин. Пахло цветами и какой-то незнакомой свежестью. Федосей подтолкнул ему ближнюю чашку. — А ведь первое слово было «господа». Помнишь? — Помню… — И что? То есть сперва господа, а только потом — товарищи… Вот как интересно получается! — Получается, что и с русскими господами они знакомы, и с русскими товарищами… Федосей почувствовал нестыковку. — Пожалуй… — Меня больше колючая проволока занимает… Откуда тут может быть колючая проволока? Это ведь такая штука, что не в каждом кармане найдется. В проёме виднелась площадь, по которой продолжали носиться дети, пиная какой-то комок тряпок. Какая-то мысль мелькнула, но он не успел ухватить её. Мир превратился в огромную каплю меда, в которой время и движения замедлились. Туземный мальчишка подпрыгнувший так и застыл в воздухе, словно муха в янтаре. Что-то было не так. Поворот головы дался с трудом и Федосей успел увидеть, как медленно заваливается навзничь Дёготь и его голова пробивает травяную стену. А дальше ничего не было….* * *
Когда Малюков смог открыть глаза, перед ними, разлинованная на тонкие полоски, скользила усыпанная мелкими камнями поверхность. В голове свистел ветер и он бездумно смотрел, как камни бесшумно набегают на него и скрываются где-то позади, но не понимал что происходит. Отчего-то казалось, что все это бежит по кругу, возвращаясь, возвращаясь, возвращаясь… Устав от мельтешения перед глазами, он попытался повернуться, но слабость позволила только повернуть голову. Взгляд уткнулся в ботинок. Светло-коричневый, ношенный, присыпанный каменной пылью. Его шнуровка уходила куда-то в заоблачную высь, куда взгляд уже не доставал, словно он очутился перед стволом дерева-великана у которого и кроны не видно. К Федосею медленно приходило удивление. Он не помнил того, что случилось перед тем, как он сюда попал, и весь мир для него состоял из досок, щелей между ними и этого вот шнурованного ботинка. В мире не было ни звуков, ни запахов, ни перспективы. Покачиваясь в такт движению, Федосей сейчас не мог вспомнить, что означают эти слова, но раз уж они существовали в его голове, вместе с удивлением, значит, что-то все-таки значили. Пока он натужно размышлял над этим, движение прекратилось. Его подняли и уложили на что-то жесткое. Ботинок пропал из виду, и теперь стало видно чьё-то лицо. Рядом в двух шагах лежал кто-то знакомый. Напрягшись, Федосей вспомнил, что к началу приключения он был не один. Небытие и неизвестность отступили на шаг назад, давая пищу для размышлений. Сосредоточиться он не успел, снова началось движение, но уже не круговое. Он ощутил, что стал частью маятника. Его то бросало вперед, что отбрасывало назад. Перед глазами проплывали уже не камни, а картины обитаемого мира — длинный ряд винтовок, уходящий в темноту, вереница полуоткрытых дверей. Маятник качнулся в другую сторону, и Малюков увидел противоестественное соседство часового в британской военной форме и красного знамени. Они мелькнули и пропали, сменившись на чьи-то белоснежные крылья… Крылья сошлись и разошлись. За ними возникло далёкое лицо человека, а может быть и ангела. Из-за расстояния не разобрать было. Оно было неразличимо и неотчетливо. Человек-ангел что-то говорил, но вместо голоса Федосей слышали только «бу-бу-бу-бу». Он говорил долго, всплескивая руками, пока не сообразил, что его визави ничего не слышат. «Бу-бу-бу» сменилось на «ва-ва-ва» и люди вокруг куда-то подевались, мир закрутился, став серым, словно грозовое облако и свалился в какую-то черноту… Чернота проглотила его и выплюнула обратно. На мгновение он почувствовал себя героем «Конька-Горбунка», вынырнувшим из последнего котла с ледяной ключевой водой. Мир вокруг стал ярок, его насыщали звуки, запахи и движение. Острота восприятия была такой, что ему показалось, что он знает все наперёд: что случится и с кем и когда, только вот сказать об этом он не мог — язык не слушался. Прямо напротив него, рассматривая его с добрым прищуром, висела голова товарища Сталина. Прежде чем ноги среагировали, он успел сообразить — портрет. Болела рука. Хотелось пить. Рядом стоял человек в белом халате. Около него на железном подносе лежал шприц, кусок ваты и коробка с ампулами, на которых микроскопическими, но все-таки различимыми буквами, было что-то написано. Федосей видел это так четко, словно какими-то новыми глазами, первый раз смотревшими на мир. Недалеко, неуверенно раскрывая рот, сидел, прижимая пальцем ватку к сгибу локтя, Дёготь. Рядом с товарищем стоял, подбоченясь, кто-то знакомый. О-о-о-очень знакомый.Папуа. Новая Гвинея. Февраль 1931 года.
— Ба-а-а-а! — воскликнул Михаил Петрович. — Товарищи первые космонавты! Какими судьбами? А мы вас за диверсантов посчитали… Федосей попробовал встать, и у него получилось. Не отвечая, он прошелся по комнате, трогая рукой стены, шкафчики, стулья. Хотел убедиться, что все это наяву, не чудится, что не бред, это все, не игра воображения. То, что случилось, казалось таким странным, что хотелось убедиться, что тут все взаправду, что нет никаких декораций. Нет. И столы и люди были тут настоящими. За окном с тюлевыми занавесками росли настоящие пальмы и накатывали на желтый песчаный берег настоящие изумрудные волны. Несколько секунд он смотрел, как вода полосками пены осторожно трогает берег. Стеклянная прозрачность и предсказуемость мира куда-то пропала, но голова работала ясно. — Что тут происходит? — наконец спросил он. — Где мы? — Спецобъект «Тузик». Хозяин сказал это так, словно название объясняло сразу все. Да так оно, наверное, и было, для знающего человека. Малюков покосился на товарища. Тот мотал головой, словно лошадь, и переспрашивать не стал. — А вы откуда тут, товарищи? Не то чтоб они не готовились к ответу на вопрос, но все равно прозвучал он неожиданно. — Откуда? — повторив слово, Федосей собирался с мыслями. Рассказывать всей правды не хотелось, да и не было в этом необходимости. У Михаила Петровича после его откровенного рассказа вполне могла возникнуть мысль запереть гостей покрепче и приставить к двери караул. Ведь что ни говори, из-под ареста сбежали… Пауза затягивалась, и тогда товарищ Дёготь сказал свое слово. — Оттуда, — сказал он, ткнув пальцем в небо. — Из Москвы? — удивился хозяин, превратно истолковав жест. — Нет. Со «Знамени Революции». — А-а-а-а, — озадаченно протянул хозяин. Никак он не мог уловить связи между космосом и своим хозяйством. — А здесь-то как очутились? Не спрашивая, Федосей налил себе воды из графина. Граненое стеклянное горлышко выбило дробь по ободку гладкого, тонкого стекла стакана. В два глотка опорожнив посуду, он вытер рот и сказал: — Случайно… Вынужденная посадка. — Сбили нас американцы, — объяснил Деготь, наливая себе. — Пришлось упасть сюда. Чтоб это все не выглядело чепухой на постном масле, Федосей как мог внушительно добавил. — Секретная операция. Ничего больше говорить права не имеем. И значительно пристукнул стаканом по столу. — Сами понимаете, — добавил Дёготь, пристраиваясь к графину. — Связь с Москвой есть? — Ясно-о-о-о, — протянул Михаил Петрович. Формулировка «секретная операция» если не отвечала на все вопросы, то уж однозначно снимала их. — Связь имеем. Пишите рапорта на имя начальника полигона. Дёгтевская голова пришла, наконец, в норму, и у него появился вопрос. — Погодите, погодите… Какой полигон? Куда это нас вообще занесло? — Полигон «Тузик», — повторил Михаил Петрович. Гости переглянулись, ища в глазах друг друга понимание и не находя его. — А если глобальнее? — Папуа. Новая Гвинея. Тут у нас… Он замялся. Тоже не хотел говорить лишнего. — Спецобъект, короче говоря. Деготь присвистнул, не скрывая удивления и озадаченности, а Малюков представил себе земной шар и Новую Гвинею и тысячи километров, что разделяли Свердловск и этот остров. Далековато получалось от СССР. Хозяин, словно прочитав его мысли, кивнул. — Далековато, конечно, от Москвы, но и тут хорошим людям помогать нужно, а гадов к ногтю брать. А хорошие люди везде есть! У нас с местным населением контакт налажен. Мы им помогаем, они — нам. Федосей тут же вспомнил колючую проволоку. — Ну, какую они собаку звали, я уже сообразил, а вот откуда тут русский язык? — Земля-то, оказывается, вон какая тесная. Тут еще до Революции, русский ученый жил. Миклуха-Маклай его фамилия. Очень его туземцы уважали и из уважения даже русский язык выучили. Когда мы сюда попали, сильно удивительно это выглядело — вождь и попы здешние на довольно правильным русском говорили… Загадок становилось все меньше и меньше. — А почему форма британская? — Военная хитрость. На островок этот Лига Наций Австралийцам мандат выдала… Если кто посторонний сунется, то чтоб вопросов не возникало. — А… Хозяин поднял ладони, останавливая новые вопросы. — Давайте, все же покончим с формальностями … Словно стесняясь заводимой бумажной волокиты, оправдался. — У нас тут, сами понимаете с гостями строго — режимная территория. Из верхнего ящика он достал несколько листков. — Вот бумага. Отодвинув занавеску на окне, достал с подоконника письменный прибор в виде половинки земного шара под сапогом красноармейца. Рядом с бойцом лежали перьевые ручки — простые, ученические. — Вот чернила. Пишите… Он провел рукой по подставке, стирая несуществующую пыль. Прибор, явно самодельный, отличался грубоватой изысканностью, присущей вещам, сделанным с любовью, но при недостатке инструментов или мастерства. Что-то шевельнулось в голове Федосея. Что-то невероятное… — Что это? Зеленовато-черный камень с серебряными прожилками… Он смотрел, и перед глазами встала картина серебристо мерцающих волокон на сломе польских камней. Неужели!? Черт! Быть не может! Или может? Нет, не может! Черт же знает где… Упали и нашли? Не-е-ет… Не может того быть! Или все-таки…. — Откуда? — осипшим от волнения голосом спросил из-за Федосеевой спины Деготь. — Это? Семен вырезает. Он с Урала, из потомственных камнерезов… В свободное от службы время…Так я не препятствую. Он даже товарищу Сталину письменный прибор в подарок сделал… Видно в лице Малюкова что-то изменилось, и хозяин сообразил, что таким голосом о рядовых вещах не спрашивают, и на всякий случай переспросил. — Чернильница? — Камень откуда? Федосею до нехорошей дрожи в кончиках пальцев хотелось трясти доброго хозяина, хотелось разломать и достать ответ на главный вопрос — откуда тут этот камень? Сбитый с толку хозяин, перемолчав, наконец, свою растерянность, сказал с видимым облегчением: — А что камень? Местный камень. Когда объект строили, нашли… — Много? — спертым голосом спросил Малюков. В его голове строй могучих Советских космолетов, способных добраться до Луны и Марса уходил в сияющую бесконечность. Это вам не жалкий краденый грузовик! Не скрывающий своей озадаченности хозяин пожал плечами. — Так никто не считал. Гора. Дороги им под водой укладываем. А что? Отвечать никто не спешил. Боясь спугнуть удачу, Малюков спросил у Дёгтя. — Он? Кминтерновец кончиками пальцев гладил камень, словно слепой — листы своей книги. Страшно хотелось ответить «да» и страшно было ошибиться. — Похож… Там, помнишь, говорили, что на сколах… Федосей одним движением отломил крышку одной из чернильниц и, не найдя ничего более крепкого, с размаху ударил её об угол стола. Бах! Посыпалась каменная крошка. — Эй, эй… — как-то неуверенно крикнул Михаил Петрович. Только никто его не слушал. Толкая друг друга плечами, Малюков и Дёготь склонились над осколками. Тропическое солнце било в окно и на острых сломах, становясь то темнее, то светлее мерцали серебристые ниточки. — Он, — выдохнул Дёготь. — Точно он! Вот она — власть над Пространством! Над Луной над Марсом! Над Венерой! Над всей Солнечной системой! Ну и, конечно, над Землей! Красные флаги над Капитолием, Букингемским дворцом и Эйфелевой башней! Сдерживая дурное желание колотить товарища по плечам, по чему попало, Федосей повернулся к хозяину. Хозяин смотрел с непониманием — то ли радоваться вместе с гостями, непонятно чему, то ли конвой кликнуть и доктора. — Ты товарищ, не знаешь, — прочувственно сказал Малюков, — не положено тебе знать… Цены этому камню нет… — Да что ж это такое!? — наконец пришел в себя хозяин. Гости, улыбнувшись, переглянулись и дружно, в два голоса ответили: — Это — крах Капитализма!САСШ. Нью-Йорк. Март 1931 года.
Иногда на мистера Вандербильта накатывала такая тоска, что мир вокруг чернел, терял краски. Опускались руки, морщины резали лоб не следами размышлений, а ножом обиды. В такие часы он старался остаться один и пил виски, охватив голову руками. Но не всегда это получалось. Тут, на флоридском полигоне, прятаться от людей было сложнее, чем в своем особняке. Сокрушения его были совершенно искренними. Зрячий! Единственный зрячий в стране слепых, где все — и Президент, и конгрессмены и все-все-все ничего не понимали в происходящем. Слепцы вели беззаботную страну к пропасти! Он поклялся перед Президентом, что большевистский аппарат мало того, что не работал, а еще и взорван дополнительно и что в итоге? НИЧЕГО! Ни ему, ни Годдарду, ни даже Воленберг-Пихотскому не верили. У миллионера опускались руки. Он кричал о том, что станции нет, а ему отвечали, что баланс внешней торговли САСШ держится на торговле с СССР, он говорил о планах СССР в отношении Европы, а ему объясняли, что это никак не касается народа Северо-Американских Соединенных Штатов… Конечно, дело делалось и без этих пустых голов, только он ощущал разницу между своими возможностями и возможностями целой страны, особенно теперь, когда появился этот русский и рассказал как там поставлена работа. …Когда господин Кравченко в первый раз увидел миллионерскую тоску и понял её причину, то едва смог скрыть свое удивление. Человек с принципами, уже доказавший всему миру готовность драться за них, иногда впадал в такую рефлексию, в которую и пьяный русский интеллигент не угодил бы. Словно обиженный ребенок американец хотел справедливости, понимания, сочувствия. С трудом пережив первый мимолетный приступ миллионерской тоски, во второй раз он, ничуть не заботясь о такте, по-простому, заявил. — Вы, мистер Вандербильт, как ребенок, право слово. Опять вы ждете от мира справедливости… Полноте, батенька. Неужели ваши предки, сколачивая вам состояние, были справедливы? Никогда в это не поверю! Небось, пиратами были, глотки испанцам резали… Русский чиркнул себя большим пальцем по горлу. Миллионер мог бы оскорбиться — не вдвоем все же сидели — но тон профессора хоть грубоватый, но теплый, не обидел, а скорее подбодрил его. Тем более очевидный гений. Такому можно и простить фамильярность. — Да все я понимаю, профессор. Всё. Но тут интерес, считайте, научный. Неужели нет способа заставить этих слепцов прозреть и начать помогать нам? — Нет. Не знаю… Но я знаю, что нужно делать, чтоб достичь своей цели. Миллионер вопросительно посмотрел на собеседника. Дымя русской папиросой, тот пояснил. — Сказать государству спасибо, за то, что оно не особенно сильно мешает вам…. Миллионер ждал другого ответа, непонятно какого, но другого и оттого едко спросил: — А могло бы? Вопрос еще не отзвучал, как он и сам понял, что спросил не о том. — … делать наше дело дальше. Конечно, — невозмутимо ответил профессор. — Это ответ на ваш ехидный выпад. Легко… Вы и сам, не сходя с места, можете придумать с десяток способов, начиная с самого простого — введения Национальной Гвардии в лаборатории профессора Тесла. Возразить на это было нечего. Прав был этот русский. Прав. Мистер Вандербильт понимал это, но это понимание продолжало для него оставаться за гранью здравого смысла. Он тратил силы и деньги на то, чтоб спасти Америку, а правительство… — Большевикам проще… Это уже не гнев. Это жалоба. И профессор отозвался, как мог мягче. — Бросьте, мистер миллионер. Ничуть им не проще. Он стряхнул пепел прямо на пол, на персидский ковер. — Слава Богу, пока идет война одиночек. Да. За теми, кто противостоит нам — государство. Только много ли там светлых голов? Раз-два и обчелся… Он поморщился, что-то припомнив. — Во всяком случае их там не больше чем нас. Так что мы имеем все шансы преуспеть. — Преуспеть? Вандербильт неожиданно спокойно покачал головой. — Преуспеть? Неверное слово. Нам свой образ жизни спасать надо, да и самою жизнь… Вы осознаёте степень риска? Вы же прекрасно понимаете, что чтоб убить Систему, им даже не понадобится их канавокопатель. Он задумался и медленно, словно мысль прямо сейчас и рождалась в нем, произнес: — Я боюсь, что их спокойствие, после вашего непрошеного визита на их боевую станцию, как раз и говорит о том, что они более не связывают с ней никаких серьезных надежд… Теперь они надеются на лунное золото… Грусть и обида, только что блуждавшие по его лицу, куда-то пропали. На мгновение миллионер задумался, словно взвешивая что-то. — Может быть, все-таки мы поступим радикально? Не могли бы мы, например, взорвать их ракету к чертовой матери еще на старте? Он словно увидел новый выход, разглядел перспективу. Мистер Годдард пожал плечами, не зная что сказать. Шутка это или нет? Одно дело воевать с большевиками на орбите, где вроде бы нет никаких границ, никаких законов и совсем другое устраивать взрывы и поджоги на чужой территории. Миллионер поспешно добавил, чтоб снять все вопросы. — Я заплачу… Профессор покачал головой. — Насколько я знаю, мои коллеги в России над этим уже работают, но, к сожалению, даже если это и удастся, это будет тактический выигрыш. В стратегическом плане это нам ничего не даст. — Объясните почему? — Во-первых, у них есть идея. К сожалению, уничтожить идею мы не сможем… — Взрывы ракет действительно могут только несколько задержать большевиков, но ничего принципиально не решат, — влез в разговор до сих пор молчавший мистер Годдард. — Если мы взорвем ракету сегодня, то завтра они сделают новую. Мистер Кравченко уже уничтожил одну их ракету и что это дало? Ничего. Они спешно строят новую. — И её взорвать… — привстал в кресле миллионер. Теперь уже Годдард покачал головой и сказал таким тоном, словно говорил с несмышленым ребенком. — Рано или поздно они её все-таки построят, и полетят. — Во вторых, — невозмутимо продолжил профессор, — сейчас у них есть только один комплект «несгораемых» дюз, но рано или поздно они найдут польский минерал у себя и тогда мы ничем не сможем им помешать. И третье… Опасными они станут только тогда, когда и если вернутся. Они переглянулись с мистером Годдардом, добавлявшим сигарный дым к профессорскому папиросному туману и улыбнулись друг другу. Что-то они знали такое, что миллионер пока не знал. Мистер Вандербильт посмотрел на них внимательно. — У нас есть, есть выход! — как мог убедительно сказал господин Кравченко, игравший в этом дуэте, видимо, первую скрипку. — Мы можем выиграть время, если большевистская ракета не просто так взорвется на старте, а пропадет. Взрыв на земле или нападение даст улики и повод для расследования, а если она просто не вернется… В этом случае коммунисты наверняка притормозят программу для выяснения обстоятельств. С другой стороны, насколько я в курсе нам еще не известно место, где они обнаружили золотые россыпи? Мистер Вандербильт кивнул. — Таким образом, очевидно, что лучшим выходом для нас является перехват их ракеты после старта с Луны, а еще лучше — уничтожение её после того, как она только туда сядет. — То есть пусть летят? Не мешать им? — Да. Пусть летят, пусть даже на Луну сядут, но не возвращаются! Миллионер поднял брови. — Это у вас не патриотизм взыграл, профессор? Русский профессор покосился на американского коллегу и примирительно произнес, выведя папиросным дымом волнообразную линию: — Бог с вами, мистер Вандербильт. Я патриот России, а не Совдепии… Не ставьте знака равенства между ними. — Чтоб ваш план сработал, — медленно сказал миллионер, — мы должны оказаться около Луны раньше большевиков… — Верно. Для этого мы и собрались сегодня. Мистер Годдард, прошу… Он посмотрел в сторону Годдарда. Тот, не вставая, откликнулся. — Мистер Вандербильт. Я готов отчитаться о готовности Первой Лунной Американской экспедиции. Миллионер кивнул. Ученый поднялся, одернул пиджак. — Задачу, которая стоит перед нами, я формулирую следующим образом. Мы не должны допустить попадания к большевикам сколько-нибудь значительных объемов золота с Луны. Любые наши действия, направленные на это, оправданы и моральны. Вот уж действительно — цель оправдывает средства. Мы спасаем наш мир! Инструктируя мистера Линдберга, я постарался внушить ему эту мысль. Мистер Вандербильт помнивший нелегкий характер своего секретаря спросил. — Ну и как он воспринял все это? Неужели просто поверил на слово? — Я напомнил ему историю с испанским золотом. Годдард глянул на собравшихся и, на всякий случай, напомнил. — Когда испанцы, захватили Южную Америку, оттуда в Старый Свет хлынул поток золота и серебра. Его было столько, что во всей Европе не нашлось товаров, чтоб купить их на это привезенное золото, и оно стало стремительно дешеветь. По существу это был первый экономический кризис… Тогда Европа устояла — просто нечему было падать. Но если это допустить сегодня, экономическая катастрофа будет куда как более страшной. — Его это убедило? Мистер Годдард замолк, подбирая выражение обтекаемое, но все же верно передающее суть того разговора. — Да. Он согласился с необходимостью крайних мер. Экспедиция укомплектована людьми и оборудованием. Он готов вылететь хоть завтра. — Но, док… Профессор поднял руку, опережая миллионерские возражения. — Да, Луна велика. Да, мы не знаем, где большевики нашли золото. Да, мы не знаем, когда они туда отправятся… Он замолк на миг, ожидая, что миллионер что-нибудь добавит или возразит, но никто ничего не сказал. Сказанного уже было достаточно, чтоб опустить руки. — Но благодаря моему двигателю мистер Годдард построил такую ракету, которая может дождаться большевиков на орбите Луны! Пусть даже они соберутся туда через месяц! Мистер Годдард машинально кивнул, хотя в его сторону никто не смотрел. — Мощь усовершенствованной ракеты позволяет нам взять с собой запасов на три месяца для трех десятков человек. — А если… — Не думаю, что большевики станут откладывать свой полет. Ну а, в крайнем случае, мы за это время переоборудуем еще одну ракету и подбросим вашим парням гамбургеров и кока-колы.Глава 5
СССР. Москва. Кремль. Апрель 1931 года.
…Генеральный стоял спиной к столу. Тихий разговор товарищей Менжинского и Ягоды не мешал думать. Разговор шел о Первой Советской Лунной Экспедиции. Доклад не мог не порадовать. Еще несколько дней, ну неделя — другая и можно будет начинать операцию по ликвидации капитализма как социально-экономической формации. Генеральный вздохнул. Конечно, дело Ленина-Сталина живет и побеждает, но не слишком ли легко? Не слишком ли все так удачно складывается, что неоткуда взяться камешку покрупнее под колесо Мировой Революции? Через плечо он спросил. — Насколько нам известно американцы готовят свою экспедицию… Это может как-то помешать нашим планам? — Я… Мы не видим такой возможности, товарищ Сталин. Те задачи, которые они ставят перед собой, во всяком случае те, о которых нам известно, скорее идут на руку нам, нашему плану. Ягода чуть слышно хмыкнул. — Точнее мы составляли свой план с учетом американского плана. Он достаточно уязвим. Особенно изнутри… Сталин обернулся, словно не расслышал. — Изнутри? — Да. В составе экспедиции есть наши люди. И мы имеем объективную информации о задачах и о степени подготовленности. Иосиф Виссарионович задумался. Информация это, конечно неплохо. Только вот как её передать с Луны? Да и время… Может быть, его просто не хватит на то, чтоб снестись с Москвой и получить инструкции. — Информация — это хорошо, — сказал, помедлив Генеральный. — Но ведь могут быть и неожиданности? — Это вполне вероятно, — согласился Менжинский. — Тогда наш товарищ, внедренный в состав экспедиции, помешает им осуществиться. Опережая вопрос, добавил. — Пусть даже и ценой собственной жизни. Но, надеюсь, что до этого не дойдет. Мы и без этого готовы к неожиданностям. Сталин кивнул. — Других трудностей вы не предвидите? — Они есть, товарищ Сталин. Более серьезной нам представляется проблема американского и французского аппаратов «ЛС», — продолжил Ягода. — Они, конечно, не смогут помешать старту нашей экспедиции, но могут помешать им вернуться с грузом. — Вы учли это в своем плане? — Да, конечно. Сейчас мы как раз готовимся окончательно решить эту проблему. Французским аппаратом занимаются немецкие товарищи, а американским — наша спецгруппа. К моменту возвращения экспедиции оба вопроса будут решены. Сталин снова кивнул. Это была хорошая новость. Исторически обреченной формации нельзя было давать ни одного лишнего шанса. Об Америку, он это предвидел, еще придется поломать зубы, а вот с Европой в принципе все уже было ясно. Всегерманское восстание развивалось в соответствии с планом. Войска интервентов к сегодняшнему утру уже отбросили за линию Кёльн-Майнц, а на севере за Бремен. Европа сообразила, что происходит, и сидела тихо, как мышь под веником. Провокации на границах с СССР прекратились. Санитарный кордон замер и затих. Сталин, почувствовав, что губы расползаются в улыбку, тряхнул головой. Только вот обольщаться не надо. Они все еще ждут команды. Скажет Антанта «фас!» и… Ничего. Мы готовы. Пусть только сунутся. И в конце концов у него, а не у них скоро будет золотой ключик… Нет. Гвоздь. Даже лучше сказать горсть золотых гвоздей и золой молоток. Подумав об этом, он вздохнул глубже обычного, стараясь не показать волнения. Многое… Многое сейчас стояло на карте. Обернувшись к чекистам, негромко сказал: — Спасибо, товарищи. Только не забывайте, что неприятности накапливаются к концу работы. Когда невольно расслабляешься. Продолжайте работать… Те, собрав бумаги, вышли. Через несколько минут Сталин увидел, как две знакомых фигуры пересекают площадь. Менжинский и Ягода торопливо шли в сторону Лубянки, где, как он знал, их ждало еще одно совещание. Они успели на него только к концу…СССР. Москва. Лубянка. Апрель 1931 года.
Шестеро приглашенных поднялись, когда они вошли в комнату, приветствуя их. — Продолжайте, товарищи, — сказал Менжинский, занимая место напротив своего второго заместителя. Пятеро уселись, а шестой продолжил прерванный доклад. — На объекте проводится работа по утвержденному плану мероприятий. По направлению «Серебряная Звезда». Нет никаких проявлений вражеской деятельности. Отсутствуют как попытки проникновения на объект, так и попытки вербовки сотрудников спецплощадки. Двенадцать запланированных попыток проникновения и вербовки, инициированные нами для проверки лояльности и профессионализма сотрудников охраны спецплощадки, своевременно выявлены и пресечены. Нет ни одного акта саботажа… — А недавняя авария в сварочном? — спросил Менжинский, сверяясь с бумагами. — Расследование проведено. Решение комиссии: авария — результат стечения обстоятельств и следствие несовершенности наших технологий. Он слегка развел руки. — Что ж… Такое тоже бывает, товарищи… По решению комиссии изменена инструкция для рабочих сварочных цехов. — Продолжайте… Председатель ОГПУ слушал доклад с некоторой рассеянностью. Такие вот совещания проводились раз в неделю, и ничего нового тут уже давно не говорилось. Машина по сохранению секретов на Свердловской спецплощадке действовала отлажено и эффективно. После того, как два месяца назад на спецплощадке произошла серия взрывов и сбежал главный конструктор, систему безопасности пришлось серьезно перестроить. Теперь на площадке все было куда жестче и серьезнее, без скидок на удаленность города от границ и сугубо пролетарское население. Все понимали, как высоки ставки. По имеющимся достоверным данным сбежавший в САСШ профессор уже оснащал там американские корабли двигателями своей конструкции… А уж кто-кто, а он-то прекрасно знал и о планах Первой Лунной, и о её задачах… Счет в соревновании систем шел не на годы или месяцы — на недели или даже дни… Американцы дышали в спину Советской Лунной программе и слишком дорого могла обойтись Мировой Революции расслабленность чекистов. Зам, почувствовав нетерпение начальника, свернул совещание. — Хорошо, товарищи, — глянув на часы, сказал Менжинский. — Подведем итоги. Послушать вас, так нет у нас другого дела, кроме как почивать на лаврах. Шпионы разоблачены, саботажники рассеяны… Он одобрительно покачал головой. — Я думаю, что наши враги, — он кивнул в сторону стоявшего в углу глобуса, как раз развернутого к ним Западной Европой, — догадываются, чем может кончиться для них наша экспедиция на Луну. И поэтому приложат все силы для того, чтоб оно не состоялось. Менжинский поднялся и, опершись кулаками на столешницу, повернулся к докладчику. — В таком случае они там вокруг вас стаями должны ходить, из-за каждого угла выглядывать, деньги направо и налево предлагать… А что мы слышим? «Нет вражеской активности вокруг Свердловской пусковой площадки», «нет активности империалистических разведок и белогвардейских организаций». Я верно излагаю? Докладчик, уже сообразивший, куда повернул разговор, кивнул. — А ведь в близорукости и недееспособности наших врагов упрекнуть очень трудно. История со «Знаменем Революции» уже показала их возможности. Мы проморгали американцев, которые побывав на «Знамени Революции», взорвали боевой модуль… Так что если быть объективными, то ваш доклад означает, что вы просто не в стоянии увидеть и отследить вражескую активность. Начальник отдела режима спецплощадки встал, чтобы возразить, но движением руки был усажен на место. — Ваш польский резидент, о котором вы в прошлый раз докладывали — это несерьезно. Тем более, что выяснилось.. Он постучал по листу лежавшему перед ним. — Он и не разведчик вовсе, а невесть как оказавшийся в Свердловске один из «пистолетчиков» Пилсудского, застрявший у нас еще со времени Российской Империи. Он повернулся ко всем. — Где британцы? Где французы? Где белогвардейское подполье? Год назад это все у вас было, а теперь? Он не дал никому ответить. Не ответы ему были нужны, а напряжение, чтоб зубы скрипели, чтоб злой прищур в глазах… Не мог враг пропасть. Не мог! Если там понимают, что начинается последняя битва, то все отдадут, чтоб помешать. Чем ближе победа, тем ожесточеннее сопротивление, все будет брошено на алтарь победы! А тут — тишина…. Враг не мог исчезнуть. Он мог только затаиться. И ужалить в самый неподходящий момент. Готовы ли мы? Не означает ли, что принятые меры, верные и правильные, чего уж тут спорить, просто не эффективны против тактики, выбранной врагами? А сотрудники смотрели на него не то чтоб не понимая, а скорее удивляясь. Он читал их мысли — они ведь делали все, что положено делать: они проводили все, что положено было проводить. Их работа давала очевидную отдачу. На площадке не было врагов, а если они и появятся, то их немедленно разоблачат. Их обнаружат и ликвидируют раньше, чем те смогут что-то сделать. Менжинский даже не мог сказать, что он видит — твердую уверенность в своих силах или никуда не годную самоуверенность. — Спасибо, товарищи. Совещание окончено… Когда дверь за ними закрылась, он достал папку с документами по лунной программе. Себе-то он мог признаться, что боялся этого спокойствия, боялся той неожиданности в которой трудно отказать умелому противнику. А противник у них был самый сильный — весь Империалистический лагерь, гораздый на всяческие выдумки. Он вспомнил беляков, предпринявших захват «Знамени Революции». Надо направить в Свердловск сотрудников товарища Бокия. Мало ли что? Вдруг опять какая-то чертовщина?САСШ. Нью-Йорк. Апрель 1931 года.
…По внешнему виду и не сказать, а этому подносу уже насчитывалось лет четыреста. По легенде, которой не могло не быть у такой древности, сделал его Бенвенуто Челлини, и за свою жизнь поднос принадлежал попеременно: одному из Римских Пап, турецкому паше, лишившемуся его после того, как его самого лишил головы султан Абдул-Хамиз, за нечаянно проигранное морское сражение, безымянному тунисскому пирату, отдавшего его, в свою очередь итальянскому графу Негрони как выкуп за жизнь и свободу. Из графских рук поднос попал прямо на Пиринейский полуостров, откуда был вывезен маршалом Жюно, одним из блестящей когорты «наполеоновских маршалов». Сам Жюно любил получать на этом подносе чашку утреннего кофе. До самого Наполеона поднос вроде бы не дошел, но почти наверняка поднос этот император в руках держивал, ибо жена маршала, по свидетельству современников одаривала императора женским вниманием. Из Парижа, где поднос, в конце концов, оказался он неведомым историческим путем попал на Сицилию, где пережил знаменитое Мессинское землетрясение. А десятком лет позже сам мистер Вандербильт приобрел его в какой-то Неаполитанской лавке сомнительных древностей. Сколько было правды в истории рассказанной хозяином лавки никто решить не взялся бы, но серебро-то уж никаких сомнений не вызывало да и нравилась американцу сама древность. В дни удач он напоминал, что слава и удача переменчивы, а в дни разочарований утешал, что рано или поздно все пройдет и как-то образуется и пристанью каждого несчастного, в конце концов, станет счастливая и богатая Америка. Сейчас на старом серебре лежало два конверта. Миллионер, находясь в благодушном настроении, поводил рукой над ними, выбирая с которого начать и ухватился за конверт из Окичоби. Мистер Линдберг несколько суховато, зато внятно рапортовал о готовности финансируемой им экспедиции к старту, намеченному на 18–00 сего дня. Мистер Вандербильт бросил взгляд на часы. До старта оставалось чуть больше получаса. Он перевел взгляд на телефон, но тут же отказался от намерения позвонить и разузнать последние подробности. Повертев в руках лист бумаги, он пожал плечами. Простая дань вежливости, не более… И даже не ему, а его деньгам, которые вот-вот загорятся в двигателе новой ракеты и поднимут американцев к самой Луне. Второе письмо пришло из СССР. Мистер Гаммер давал о себе знать. После истории с неудавшимся похищением большевистского корабля и потери 50 000 долларов (хорошо, если так, — подумал миллионер, — а вот не пошли ли мои доллары на тот цирк, который они называют «Мировая революция»?) он несколько охладел к проектам своего резидента в сердце коммунистической России. Не то чтоб он потерял доверие к нему, но те самые 50 000 постоянно всплывали в его сознании, едва он вспоминал своего клеврета. Вздохнув, больше конечно оттого, что его даже не позвали на очередной старт, он вскрыл письмо своего конфидента. Письмо состояло всего только из трех предложений. «Отложите старт экспедиции. В её составе большевистский агент. Имя пока неизвестно». Рука сама собой потянулась к телефону.САСШ. Полигон Окичоби. Апрель 1931 года.
…Старт задумали скромный — без журналистов, без конгрессменов, без помпы и сообщений по радио. Только для своих. Понятно было, что Советы о нем рано или поздно узнают, но в их положении пусть уж лучше поздно, чем рано. Зачем облегчать жизнь врагам? Профессор Кавченко шел к бункеру, приютившему пусковую группу. Мистер Годдард стоял перед входом, заложив руки за спину, и рассматривал то, что должно через четверть часа стартовать к Луне. Профессор улыбнулся не без вызова. — Добрый день, мистер Годдард.. Он прошел мимо него и первым делом отключил телефон. Тот, уже готовый к этому, проводил его спокойным взглядом. — Зато можно спокойно разговаривать! — ответил профессор на так и не высказанный вопрос. Американец кивнул. С чудачествами русского профессора смирились уже все. Признавая, что русский все-таки был умным человеком, первое время сотрудники полигона, те, кто был посвящен, переглядывались за его спиной, крутили пальцами у виска, когда тот молча отключал телефоны, там где оказывался, а потом и переглядываться престали, просто приняли как данность. Чтоб не плодить легенд руководителям групп рассказали, что к чему и те только головами кивали, признавая право такого человека на чудачество. Безобидное вообщем-то, что ни говори, чудачество. Все-таки не простой судьбы человек — из Советского Союза сбежал, мало ли что там проклятые большевики могли с приличным человеком сделать? В сравнением с нелюбовью к телефонам, переход время от времени профессора с английского на немецкий и вовсе не казался удивительным. Ну, заговаривается человек. Ну и что такого? При такой мозговой нагрузке не мудрено и маму с папой перепутать, не то что один язык другим. Гений… Чем можно измерить гения? Мистер Годдард невольно пожал плечами. Спустившийся с неба гость, принесший в клюве нечто потяжелее оливковой веточки — новый, небывалый двигатель, способный зашвырнуть кучу людей и железа до самый Луны! Там, на стартовой площадке, стояло творение этого русско-английско-немецкого гения. Американец мог бы гордиться своим вкладом в эту конструкцию, которую иначе чем странной про себя не называл, но чувствовал себя более изготовителем кирпичей, чем каменщиком. Его ракеты пригодились, но — в последний раз. Не нужны были более стройные карандаши его фабрики, на две трети запененные топливом. Они сходили с исторической сцены, слово изящные парусные фрегаты, уступая местонеуклюжим пароходам — конструкциям более сложным и приземленным, но более эффективным. Хотя и сейчас они смотрелись неплохо. Мощь Америки и идейная сила антибольшевизма. И немного сумасшедшинки. Остряки журналисты без сомнения назвали бы его пачкой карандашей, только кто им позволит? Название уже есть!. Строить новую ракету с «нуля» у профессора Кравченко времени не оставалось. Экономя его, русский собрал пакет из пяти ракет мистера Годдарда, составил их кольцом вокруг помещенного в нижней части своего двигателя. Клокочущая ярость его ненависти к большевикам, воплощенная в двигателе, охватывалась американскими ракетами, собранными так, что они образовывали вигвам. Это, собственно и дало название всей системе. Вспомнив об этом, он вспомнил и о том, зачем тот тут стоит. — Хорошо, что ваша нелюбовь к телефонам не распространяется на внутренние телефонные сети. Сняв со стены микрофон, мистер Годдард поднес гуттаперчевый ободок к губам. — «Вигвам-1», доложите готовность. В полет к Луне, в засаду, уходили сорок человек. Шесть членов экипажа и тридцать четыре — военные во главе с видавшим виды Воленберг-Пихотским. Из репродуктора плеснуло хриплым голосом мистера Линдберга. — «Вигвам-1»! Готовность ноль! Люк задраен, экипаж и пассажиры разместились. Взлетаем! Удачи нам!СССР. Свердловская пусковая площадка. Апрель 1931 года.
Пахло в кабинете застарелым табачным дымом и неистребимым в Советских учреждениях ледерином. Химический запах шел от папок, рядами выстроившихся в шкафах, а табаком несло от самого товарища Чердынцева, начальника отдела кадров Свердловской спецплощадки. Тут хоть волком вой, хоть грызи чего-нибудь, а от ледерина никуда не денешься, от табака, впрочем, тоже. Если не курить, так это вообще черт знает что тогда будет… Под тяжелый вздох, недокуренная папироса, сминаясь, вошла в пепельницу, где лежал уже с десяток истерзанных зубами подружек, а товарищ Чердынцев ухватился за голову и пару раз тряхнул себя за волосы. Голова пухла от забот — новые цели требовали новых людей, а где их брать? Свердловск это вам не Москва все-таки и не Ленинград. И даже не Киев с Харьковом. Университетов нет, одни заводы. А люди были нужны сразу во всех местах и, причем, одновременно. И везде — в первую очередь… Он зло ощерился. Это хулиганья и гопников везде хватает, а нужных людей раз два и обчелся. А только что делать? Надо искать, надо находить… Для того он и поставлен! Растет страна, развивается… Не простым путем идет, в окружении империалистов. Везде специалисты нужны. Только вот не нарожали еще бабы специалистов-то. Пролетариат, конечно, класс передовой, но ведь и инженеры нужны! Нет, нет людей… Потому и приходится и рабфаковцев зеленых к делу допускать и старых спецов, до кого руки дотянутся. А они разные, спецы-то — кто не умеет, а кто может и умеет, да у него на Советскую власть оскомина на всю оставшуюся жизнь. Такого только допусти, он так на спецобъекте наслесарничает… Все-таки не выдержав, дотянулся до папиросной коробки. Автоматическим движением смял мундштук «гармошкой» и зубами сжал бумажную гильзу. И добро б только специалистов не хватало! Третьего дня вон буфетчик понадобился. Постой буфетчик! Не Бог весть какой специалист, а туда же! Жил человек нормально, буфетом заведовал четыре года, а тут… Не соображая, что делает, он вмял так и не зажженную папиросу в пепельницу. Ограбили бы — понятно бы было. Так ведь и не ограбили даже ведь, а так… Походя, сломали ногу человеку и бросили на улице… Хорошо хоть тепло сейчас, не замерз человек. Сволочи… Стрелять таких без суда и следствия… Пальцы сами собой собрались в кулак, охватывая рукоять воображаемого оружия. Эх! Наган бы в руку, как в Гражданскую, и Революционную Справедливость вместо Уголовного Кодекса! Он зажмурился, представляя, как бы это все здорово получилось, но… — Здравствуй, товарищ! Алексей Григорьевич судорожно вздохнул, расслабил пальцы и открыл глаза. В дверях, уже прикрытых за собой, стоял незнакомый человек. Гость, бойко сделав два шага, на третьем запнулся, щекой задергал. «Глаза разглядел», усмехнувшись про себя, подумал хозяин. Догадывался кадровик какие у него глаза — то ли красные, как у вурдалака, то ли розовые, как у вареного порося. Только на гостя, оказывается, не они впечатление произвели, а скорее пепельница. Не дожидаясь приглашения, гость по-хозяйски пододвинул стул с гнутыми ножками, а пепельницу — в сторонку, подальше. — Принимай на работу, товарищ начальник. Не дождавшись ответа, гость протянул бумагу и аккуратно положил перед хозяином. Алексей Григорьевич машинально опустил взгляд. Слепой текст на казенной сиреневой бумаге припечатывали сразу две печати — круглая, с гербом СССР и треугольная, внутри которой теснились буквы. — Вы кто? — спросил, наконец, Алексей Григорьевич, отодвинув бумаги. — Зачем? — А меня вам товарищ Глазычев направил. Сказал, что заболел ваш буфетчик. Что нужно… — Не заболел, — поправил его Алексей Григорьевич. — Ногу сломал. Гопники, чтоб их… — Ну вот, — сказал гость. — А я буфетом заведовал… Я самого товарища Васнецова обслуживал. Третью конференцию представителей беднейшего крестьянства! Яйца пашот восемьдесят две порции! Цветная капуста и шашлыки по карски. Он победоносно потряс в воздухе воздетым пальцем. — Какие шашлыки? Сильно сжав голову руками, хозяин провел руками по лицу, стирая усталость и плохое настроение. — Ничего не понимаю…. Так… Давайте сначала и по порядку, товарищ. Кто вы? — Я? Пустозеров Апполинарий Петрович. Я к вам не Христа ради пришел — по направлению. — Кем направлены? Вертя головой по сторонам, гость нежданный удивился его непонятливости. — Да вот же ж бумаги… Биржей труда Краснопролетарского района! Буфетчик я… Туман округлых фраз крутился в голове кадровика, ворочался неподъемными валунами. Он поморщился, понимая, что не в силах внятно сказать человеку, что от него хочет. Наконец выдавил из себя: — Ну давайте-ка, объясните мне… — Сейчас, момент, — сказал тот, сообразив что-то. — Смотрите вот… Палец его ткнулся в сероватую бумагу, пробежал по строчкам, уперся в синий круглый оттиск. — Вот печать, вот подпись… А вот и я сам! Хозяин кабинета поднял глаза от бумаг на гостя. Его глаза притягивали к себе и что-то напоминали. Через секунду он вспомнил. Повезло ему в жизни. Два раза довелось ему товарищ Ленина видеть и раз даже поговорить. Запомнил он с тех пор взгляд ленинский — внимательный и ласковый одновременно. Вот и из этих глаз словно прохладой повеяло. Ласковый, ленинский взгляд с понимающим прищуром. Тяжесть папиросная, что с самого утра в голове плавала, рассеялась как-то сама собой, в голове посвежело и ясно стало, что делать. Специалист пришел! Надо дать работу специалисту! — Конечно, товарищ. Очень вы вовремя! — с нарастающим энтузиазмом произнес он. Мысли стали ясными и прямыми, как рельсы. — У нас в специалистах нужда необыкновенная! Яйца пашот, говорите?…Французская республика. Париж. Апрель 1931 года.
….От переполнявшего всё существо мсье Форитира счастья мост под ногами вздрагивал в такт его шагам. Ему казалось, что стоит захотеть и он, оттолкнувшись посильнее, взлетит в небо и сделает там изящный пируэт. Головой-то он понимал, что этого быть никак не может, но не время было слушать голову, не она сейчас была главной. Сердце! Вот чем он жил! В нем гремели фанфары, ревели трубы, аккомпанирующие захлебывающимся в счастливом щебете райским птицам, шумели заросли лавра и флердоранжа. Казалось бы, только что такого произошло — робко шептала голова, — ну подумаешь, одна из миллиона парижских девушек ответила «да» одному из миллиона парижских мужчин. Рядовое событие никак не заслуживающие того, чтоб каменный мост под ногами начал взбрыкивать, что тебе молодой жеребчик. Но! Но!! Но!!! Но самое главное, что это была за женщина, и что это был за мужчина! Женщину звали мадемуазель Гаранская — лучшая из женщин Парижа! Нет! Всей Франции и всего мира! А мужчиной — он сам, журналист, газетчик мсье Форитир. Она все-таки согласилась, и её кроткое «да» теперь наполняло его душу бушующими там салютами и фонтанами шампанского. Да! Не просто слово, а слово, слетевшее с коралловых губок вместе с нежным взглядом, слово, открывающее для него врата небес! Только вот этот старый надежный мост, скроенный парижанами из камней Бастилии, мог выдержать его счастье. Он и сам чувствовал себя немножко революционером. Это его любовь разрушила стены, которыми наилучшая из женщин окружила свое сердце. Любовь его разбила их, как его предки расколошматили саму королевскую тюрьму. Внезапно он сообразил, куда несут его ноги, и вновь содрогнулся от счастливой догадки. За спиной остался освещенный редкими огнями дворец Бурбонов, а другой конец моста вел к площади Согласия. Согласие! Согласие, и любовь! Вот чем теперь с этой самой минуты будет заполнена его жизнь с этой восхитительной женщиной. Свадьба. Скромная гражданская свадьба и обязательно свадебное путешествие. Они заслужили его! Он не последний человек в редакции и может позволить себе пусть небольшое, но вполне достойное свадебное путешествие. Куда-нибудь на юг, где уже во всю цветут цветы, и солнце греет шелковый песок на лазурных пляжах. Он прислонился спиной к парапету, поднял голову к небу. Или на Корсику? Или даже в Испанию? Мсье Форитир глубоко вздохнул, не прекращая улыбаться звездам. Да какая разница, черт побери! Пусть она выбирает! Пусть! Куда угодно, но вместе с ней!Глава 6
СССР. Свердловская пусковая площадка. Апрель 1931 года.
…Устроиться в буфет оказалось не так сложно, как им думалось всего несколько дней назад. Конечно, это стоило трудов, нервов и денег, но все, в конце концов, обошлось. Ради дела они готовы были на многое, и чья-нибудь смерть не стала бы препятствием, однако даже убивать никого не пришлось. Все ограничилось одной вовремя переломанной рукой… Или ногой? Он не помнил точно. Не его это было дело. Слава Богу, их воображение преувеличило трудности, а не преуменьшило их, а вот воображение большевичков подвело тех больше. Подумав об этом, Апполинарий Петрович, профессор психологии, а теперь вот советский буфетчик, дернул рукой, чтоб перекреститься, но вовремя одернул себя и воровато оглянулся. Вроде никто ничего не заметил… Пролетарии и большевики с невыспавшимися лицами маршировали рядом с ним, думая о своих делах. Профессор попытался представить их мечты, но дальше кружки пива, воблы и вымпела за победу в соцсоревновании не продвинулся. Не русский это был народ. Чужой. Этого народа он не знал, и знать не хотел. Плебеи. Хмыкнув пренебрежительно, он вернулся к своим мыслям. Да, недобоялись большевики-то. Нет, тут уж точно без божественного проведения не обошлось! Вновь рука сама собой дернулась, пытаясь подняться для крестного знаменья, и Апполинарий Петрович от греха засунул ладонь в карман пальто. Не ровен час, подставишься по глупости, и все… Конец. Не время задаваться и бравировать. Попасть-то он сюда попал, но это даже не пол дела, а так… Пустяк. Надо еще настоящее дело сделать — организовать все так, чтоб задержать взлет до нужного момента. А если они все-таки взлетят раньше положенного, то чтоб пропали где-нибудь в безднах пространства. Жаль, что не удалось господину Кравченко остановить ихнюю Лунную программу…. Придется теперь ему потрудиться, доделать недоделанное. В организации понимали, что нельзя попускать большевиков к Луне. Западные союзники, из тех кто смотрел дальше собственного носа, соглашались с этим и как могли помогали, только все их совместные усилия уперлись в конце концов в забор пусковой площадки, за которым большевики готовили новую, теперь уже мировую катастрофу. За забор им хода не было, а нужно было очень. Осторожно обходя ловушки ОГПУ, они искали подходы и возможности и вроде бы нашли!. Корабль следовало уничтожить. Но как? Своих сил, чтоб захватить площадку у организации не было. Князь на всякий случай готовился к этому жесту отчаяния — постепенно со всей России подъезжали в Екатеринбург новые люди, и план штурма объекта разрабатывался, но только итог его был ясен всем… Этот вариант оставили на самый крайний случай. Идея обстрелять спецплощадку из орудий, так и осталась идеей — артиллерийский парк военного училища, где планировалось захватить пушки, охранялся не хуже самой спецплощадки и пытаться захватывать его с их небольшими силами — опять-таки только класть без пользы людей. Возникла идея захватить где-нибудь самолеты и бомбить спецплощадку, но тут вообще дальше слов дело не двинулось — у них не было ни бомб, ни пилотов, да и единственные самолеты, что находились в пределах досягаемости, стояли на той же спецплощадке, защищая ее с воздуха. Перебрав все реальные варианты уничтожения большевистского лунного корабля, решили уничтожить его адской машиной. Этот путь был на первый взгляд более реален, но и у него имелись свои сложности. Бомба, сантиметров шестидесяти в длину вмещала почти полтора кило динамита. В горловине установили химический взрыватель с замедлением в четырнадцать дней. Сделано это было из соображения, чтоб корабль взорвался в заатмосферном пространстве. Это гарантировало уничтожение всего корабля и золота, если большевики все-таки его найдут. Только вот, гарантировать успех не мог никто. Никто не знал, как бомба себя поведет в необычных условиях полета. Холод. Невесомость… Сработавший её специалист, ротмистр Жугаев, из «дроздовцев» на прямой вопрос взорвется его устройство, или нет, по-простонародному почесав затылок, ответил: — Хочется надеяться… Увидев, как дрогнуло от этих слов лицо князя, бомбист принялся перечислять: — Не знаю… Тут много чего повлиять может. Температура, давление, невесомомть… Какая тут, к черту может быть гарантия? Он чуть виновато развел руками. — Это уж как Господь-вседержитель распорядится. Если б на земле, то наверняка-бы… А так… Может сразу после взлета, а может… Он замолчал секунд на двадцать. — Что может? — переспросил князь. — Да все может, — решительно сказал мастер-бомбист. В голосе его слышалось отвращение профессионала, вынужденного делать непрофессиональную работу и понимающего, что по-другому сделать дело нет никакой возможности. — Без испытаний все делали… На коленке, на скорую руку… Его откровенность объяснялась просто. Сейчас у организации не было тут другого человека специалиста по взрывчатым веществам и адским машинам, к тому же сведущего в космическом взрывном деле. Ну, так или иначе, бомба у них имелась. Теперь оставалось пронести её на склад, подложить в штабель к точно таким же баллонам и после этого дождаться момента, когда штабель загрузят на корабль. Вот тут и начинались настоящие трудности. Наученные недавними неприятностями большевики сделали выводы, и забор спецплощадки стерегли лучше государственной границы, как туда попасть не знал никто. У буфетчика такого допуска не было. Где найти людей имеющих допуск на склад лунной экспедиции? Кто это сделает? Рабочие? Возможно. Только как отобрать, тех, кто вхож, да подумать, как протащить туда бомбу через кордон охраны и неизбежный обыск… Охрана? Тоже не исключено, только живут те ребята на казарменном положении и как опять же узнать, кто из них допущен, а кто — нет? Вот эти задачи и должен был решить новый зав буфетом. А если не получится решать именно эту задачу, то придумать что-то новое, что позволит отправить корабль на Луну с гарантией его невозврата оттуда. Важно было добиться результата! Лучше всего для роли минера подошел бы начальник охраны спецплощадки — этот был вхож всюду, только как до него добраться? Вербовать такого, конечно, бесполезно. Если уж человек был «ничем» а стал «всем», то сотрудничать он не будет, но у профессора имелась возможность заставить самого твердолобого большевика делать то, что нужно даже против его воли… Осталось придумать как не вызывая подозрения встретиться с ним, остаться один на один хотя бы на несколько минут. Для этого у профессора имелся многоступенчатый план и его работа в буфете стала первой ступенью, слава Богу, успешно преодоленной. Вместе с редеющей по мере продвижения вглубь площадки толпой рабочих, Апполинарий Петрович быстрым шагом прошел мимо лабораторного корпуса. Левее застекленной стены высилась другая — кирпичная, с узкими окнами, замазанными известкой с обратной стороны. Рядом стояло еще одно и еще… Все строения огораживал забор высотой сажени в две. За ним уже ревели двигатели, несло оттуда резким химическим смрадом. Большевики торопились — некоторые цеха работали в три смены. Там билось настоящее сердце спецплощадки. Где-то там стояли склады, где-то там собирался лунный корабль. Большевики работали и днем и ночью. Значит и ему следовало поторопиться. Кося глазами на это, профессор повернул к буфету. Он работал там уже вторую неделю, и все это время чувствовал себя хозяином большого хлебосольного дома, к которому ежедневно приходит множество гостей. Гости, правда, были хамами и воспитаны соответственно — калош не снимали, а то и вовсе пренебрегали этим буржуазным атрибутом, топали в зал прямо в сапожищах, зычно перекликались за едой, рук не мыли, но он старался не обращать на это внимания, занимался своей работой: резал, заваривал и внимательно слушал. К счастью у него имелись подчиненные — люди и механизмы. Кухню большевики механизировали до крайности, чем заслужили его невольного уважение. Вторые работали сами по себе, о них не исходило опасности, а чтоб первые не мешали ему делать главное дело, он загрузил их по-полной, как хороший боцман загружает своих матросов, чтоб у тех не появлялись ненужные мысли. Из-за этого буфет теперь не только блистал чистотой, но и красовался наглядной агитацией. По стенам висели плакаты МОПРа, негры, разрывающие цепи, глупые цитаты и, конечно, вожди, вожди, вожди… От мелких, местного значения, до самого большого… Любила эта власть себя чрезмерно и обожала, когда ей льстили. Польза от такого подхода имелась очевидная: заходя в буфет, парторг спецплощадки, товарищ Андреев одобрительно покачивал головой и смотрел ласково, а сквозь отмытые до полной прозрачности окна, профессор мог наблюдать за частью пусковой площадки. Нет, что не говори, а работать большевики умели! Лунная экспедиция становилась все реальнее и реальнее. Через окно своего кабинета Апполинарий Петрович видел, как за одну ночь на краю поля появился Лунный корабль. Пока еще безымянный, он оказался похож на высокий конус. В этот раз профессор отказался от идеи яйца — видимо новый шаг в неизвестное требовал и новых форм, но рассмотреть подробности буфетчику не удавалось — мешали возникшие рядом с кораблем в ту же ночь сарайчики, да и далековато все-таки, а тащить сюда бинокль он не решился. Точнее это категорически запретил князь Гагарин. — Да и чего там смотреть-то? — бормотал сам себе профессор. — Эту мерзость сокрушить надобно, а не рассматривать… Ничего. Бог даст…. Он грыз ногти, раздумывая как помочь Господу. Пора уже было переходить ко второй ступени. Рассчитывая на пристрастие пролетариев к выпивке, профессор нашел и доставил в буфет бочку настоящего «Венского». Удивительного вкуса пиво, аж еще довоенного! Пролетарии и те пили, и глазки закатывали — вот как хорошо им было! Возможно, пиво и было таким вкусным оттого, что кроме привкуса хмеля и солода, там имелся еще и привкус смерти. Ведь адскую машину профессор и протащил на спецплощадку как раз в этой самой бочке. Вторая ступень тоже преодолена. Теперь ему нужна была встреча с людьми из-за забора. Он надеялся, что они сами придут к нему, ведомые пагубными привычками, но ошибся. Пиво нужных ему гостей не прибавило. Окольными путями удалось выяснить, что рабочие там питаются на месте. Сухим пайком. Несколько дней профессор ждал, что ему улыбнется случай или посетит удача, но те, похоже, бродили далеко от Екатеринбурга и тогда он решился действовать иначе. Если они не шли к нему, то следовало ему идти к ним. Идти, не смотря на риск. Поразмыслив, он написал докладную на имя начальника полигона, в которой потребовал организации горячего питания прямо на местах для тех, кто не мог ходить в буфет и допуска для себя, чтоб организовать все это. Через день он получил письменный ответ. В допуске ему отказали, однако теперь к столовой прикрепили несколько человек из охранявшего небо над спецплощадкой авиаотряда, которые после обеда должны были захватывать с собой бачок с горячим. На следующий же день, дождавшись, когда появятся долгожданные авиаторы, профессор вышел в народ. Он шел между столиков. Полы белого поварского халата отставали от него на один шаг и догоняли его только тогда, когда он останавливался около какого-нибудь столика и заговаривал, интересуясь мнением своих гостей о качестве работы буфета. Благодарно кивал, записывал пожелания в блокнотик. Около столика, где сидели летчики, он задержался и тоже что-то записал. Похлопав пилотов по плечам, удалился к себе. Он сделал, что хотел и теперь естественный ход событий должен будет привести все к логическому концу. Чуть отодвинув занавеску на стеклянной двери своего кабинета, он смотрел, как выбранный им летчик быстро вычерпывает суп из тарелки. Вот черпнул раз, другой, третий… Вот! — Что это? На молодом лице поступило странное выражение — смесь детской обиды и желания расхохотаться. — Это что? Возникшая за спиной подавальщица смотрела в ложку с тем же выражением, никак не решаясь сообразить розыгрыш это, чтоб с ней познакомиться, или вовсе напротив, смертельная обида для всего Советского общепита? В приподнятой на уровень глаз, так чтоб соседи по столу тоже увидели, ложке, лежала, бесстыдно поблескивая полированным металлом, шестигранная гайка, окруженная розовыми полосками вареной свеклы. Летчик ждал ответа, но вопрос был настолько риторическим, что всерьез ответить на него никто не взялся бы. Сосед слева, наконец, разобравшись, что к чему, серьезно ответил: — Это, Алексей, чтоб ты знал, гайка с гарниром! Вкуснейшая, доложу тебе, вещь. Не во всяком московском ресторане… Сосед справа уже сообразивший, что все это значит, добавил, сдерживая смех: — Ты, товарищ, в тарелке-то ложкой пошуруй, может еще чего полезное отыщется. Так, глядишь, и личный аэроплан соберешь. Алексей никак не ждал такого к себе отношения и несколько опешил. Третий, что сидел напротив и неострым ножом терзавший кусок мяса в макаронах, поймав его взгляд, не менее серьезно сказал: — Все, Алексей! Считай, что пропал ты… Алексей посмотрел на него с недоумением, да и соседи притихли, ожидая новой шутки, а тот серьезно продолжил. — Ты, наверное, не в курсе, что у нас тут в буфете есть механическая кухарка? Так вот этот суп она готовит. Все по рецепту. Сколько нужно мяса, сколько нужно соли…. Каждая калория на счету и учтена! — И воспылала она к тебе нешуточной страстью! — влез кто-то, сообразив, к чему клонится разговор и желая прослыть первым остроумцем. — Аж гайку потеряла! Это намек! У неё гайка — у тебя болтик… Теперь смеялись все, кто услышал. Подавальщица покраснела хуже свеклы. Не обращая внимания на соседей — понимал, что эти сейчас все переведут в хохму — Алексей переспросил у подавальщицы. Та смотрела на него большими глазами и молчала. — Кто у вас там борщ готовит? Человек или машина? Эта фраза к огорчению подавальщицы все поставила на свои места. Не шутка, не повод для знакомства, а суровая правда. Она моргнула и неуверенно сказала невпопад. — Наверное… — Так вы ей гайки получше подкрутите! Летчик поднялся, озаренный новой идеей. — А я сейчас вашему заведующему сам гайки подкручу! Где он тут у вас? Я себе чуть зуб не сломал, а он… Раскаты смеха ударили в высокий потолок. Звонкий, необидный, он летел по залу, заражая все новых и новых большевиков. Сквозь чуть отодвинутую занавеску на стеклянной двери начальник буфета видел, как взрывы хохота толкают в спину избранного им летчика. Красный, как иx знамя, военлет держал перед собой ложку со злополучной гайкой и спешил к нему. Он явно рассчитывал поругаться, но у буфетчика были совершенно другие планы. — Ну, ну, ну… — торопил он большевика шепотом. — Ну иди же милый, не останавливайся… Левой, правой, левой, правой… Шаг, другой, третий… Твердый стук каблуков по паркетному полу. Апполинарий Петрович едва успел отпрянуть, как дверь распахнулась. Занавески колыхнулись и опали. — Здравствуйте, Алексей! — облегченно сказал профессор. — Рад вас видеть! Не успел гость даже подумать о том, откуда завбуфетом знает его имя, как и позабыл то, зачем пришел. Глаза завбуфетом превратились в глубокие колодцы, в которых он растворился без остатка. Спустя четверть часа Алексей вышел из кабинета, и так и не вернувшись к столу, двинулся к выходу. …А за стеклянной дверью Апполинарий Петрович тяжело поднялся из кресла и медленно пошел к окну. Солнце за окном старалось во всю, освещая стартовую площадку, на голубом небе редкие мазки облаков медленно двигались не запад, то и дело наползая на шпиль лунной ракеты. В полуверсте от неё стояли аэропланы эскадрильи охраны. Они появились тут вместе с кораблем — большевики охраняли свое детище. Самолеты были для этого, стена вокруг площадки для этого, колючая проволока, патрули. Только это все против чужих. Своих-то что бояться? Завбуфетом усмехнулся, отхлебнул чаю пополам с коньяком. Стакан чая он приготовил заранее. Предвкушаемое им зрелище стоило того, чтоб досмотреть его от начала до конца не отвлекаясь на мелочи. Маленькая фигурка летчика, почти неотличимая от других таких же фигурок, двигавшихся в сторону запретной территории, приблизилась к заветным воротам проходной и скрылась за ними. Уже не надеясь увидеть свою марионетку, он обратил внимание на аэропланы. С одного из них все должно было начаться и им же закончиться. Ждать пришлось недолго. Через четверть часа один из них тронулся с места, разгоняясь для старта. Профессор кивнул, соглашаясь сам с собой, что все идет, как и должно. Биплан неслышно стрекоча, мотал екатеринбургский воздух на винт и поднимался в воздух. Финал этого полета был уже предначертан, но об этом знали только двое — красвоенлет за штурвалом и сам профессор. Крутой горкой машина с красными звездами на плоскостях ушла в небо. На мгновение она пропала за облаком, и небо стало первозданно чистым, но мгновение миновало и аэроплан, неспешно поворачиваясь в длинном штопоре, ринулся к земле. Там, наконец, сообразили, что что-то идет не так. Квакнула и сразу в полный голос заголосила сирена. — Давайте, давайте, — пробормотал профессор. — Пошевеливаетесь… Коньяк приятно разливался теплом по телу, бодрил. Чтобы большевики не собирались делать, они уже опоздали. Итог был один, и все, что они сделают, разве что внесет некоторое разнообразие в происходящее, никак не влияя на запланированную профессором концовку. Он оказался прав. Большевики попытались отклонить неминуемое. Между самолетом и ракетой словно вздыбилась земля, выбросив вверх тонкие, почти невидимые щупальца и тут же без перерыва из взлетевших в небо черных цилиндров ударили вниз черные струи тяжелого дыма. Лунник словно окутала непроницаемая стена. Профессор видел, как, она колышется под ветром, но не рассеивается, закрывая летчику обзор. — Еще промахнется, — обеспокоено подумал он, и летчик словно услышал его мысли. Аэроплан, не долетев до дымовой стены, взмыл кверху, откладывая атаку. Он высокой свечой нырнул в небо, готовясь повторить попытку. Перевернувшись через крыло, биплан вновь развернулся, выходя на курс атаки. И тут один из сарайчиков словно взорвался. Доски, крыша, шифер посыпались вниз. Словно кокон, выпустивший бабочку, он складывался сам в себя, выпуская наружу какую-то неуклюжую машину, больше всего походившую на приплюснутый броневик без пушки, но с толстой трубой на башенке. Профессор напрягся. Еще что-то новенькое приготовили большевики, гляди-ка… Беспокойство царапнуло его, но, увидев скользнувший к земле биплан, он взял себя в руки. Не принадлежащий себе летчик вновь атаковал. Минуту назад закрывавшая ракету дымовая завеса уже не мешала ему видеть цель, а маленькие парашютики, поддерживавшие в воздухе тросы заграждения, медленно перепутываясь между собой, опадали на землю. С крыльев ударили пулеметные очереди, но это не было главным. Расстояние между самолетом и ракетой сокращалось, и вот-вот должно было сократиться до нуля. Не надеясь не пулеметы аэроплана, профессор приказал летчику таранить ракету. Он отхлебнул из стакана, загадав, что следующий глоток чая по-адмиральски он сделает после того, как биплан сольется в любовном экстазе с лунным кораблем. Мысль не успела оформиться в слова, пусть даже и не произнесенные, как перестала быть актуальной. Несуразный броневик, родившийся из сарайчика, оказался между аэропланом и ракетой, готовясь принять удар на себя. Секунду он выжидал, словно готовясь подпрыгнуть и таранить биплан, но… Эта секунда нехорошо отпечаталась в сознании профессора. Он что-то ощутил, еще не поняв, что именно, а потом из безпушечной башенки навстречу смертнику рванулся ослепительный луч, превративший воздушную машину в грохот и дым. Он пришел в себя через десяток секунд и поймал себя на том, что продолжает стоять перед окном, держа в одной руке уже пустой стакан, а пальцем другой водит пальцем по стеклу, словно стирает этот поганый корабль с лица земли. На поле уже метались пожарные машины, под вой сирен и собачий лай они заливали пожар, люди бегали вокруг корабля, что-то делали. Третья ступенька плана оказалась с трещиной, но оставалось надеяться, что свое дело она сделала.* * *
Следствие по делу о нападении на корабль началось в тот же день. Не смотря на канун майских праздников, на разбор съехалось начальство, все еще находившееся под впечатлением мысли «а что было бы, если…» Трясли всех. В воздухе отчетливо витала мысль, что за этой попыткой могут последовать и другие. Ужасало большевиков более всего то, что летчик, покушавшийся на лунник, по всем анкетам был своим, то ли крестьянским, то ли пролетарским сыном, комсомольцем, «отличником боевой и политической…». Опорой и надеждой! На кого тогда надеяться, если такие вот подводили? Профессор собирал слухи и ждал. Должны они были его пригласить на самый верх. Должны! Слишком уж серьезное заворачивалось дело, а очень многие видели, как пилот заходил к нему и чуть не четверть часа находился за закрытыми дверями… И он не ошибся. Как человека, который последним говорил с диверсантом, его также вызвали в особый отдел. К этому он приготовился. Баллон-бомбу завернул в бумагу и перевязал бечевкой. Получилась аккуратно и как-то даже многозначительно. — Что это у вас? — спросил секретарь в приемной, намериваясь отобрать. — Вещественное доказательство, — отрезал буфетчик, загораживаясь плечом и всем видом своим показывая непреклонность в решении. — Я уж сам вашему начальнику его из рук в руки передам. А дальше все было делом техники. Завороженный начальник охраны спецобъекта принял у Апполинария Петровича бомбу, послушно выслушал указания — что, когда и как сделать. Разговору никто не помешал и завбуфетом позволил себе маленькую вольность. Послушный его воле хозяин кабинета, проводил его до дверей и на глазах своего секретаря долго и прочувственно тряс его руку, благодарил. «Вот и четвертая ступенька позади», — подумал Апполинарий Петрович. Оставалось дождаться старта корабля и незаметно исчезнуть из этого вертепа. Но большевики чего-то ждали. Корабль стоял, погрузка велась неспешно, и Апполинарий Петрович занервничал. Бомба ждала своего часа, но только она одна знала, когда этот час наступит — сегодня, завтра… И он решил поторопить большевиков. Старт состоялся через день после того, как люди князя попытались захватить пушки артучилища. Большевики быстро сообразили, что могло бы получиться, если б у нападавших хватило бы сил и намек поняли. Они здраво рассудили, что сейчас кораблю больше опасностей угрожает на земле, чем в космосе и отправились к Луне. Сутки под светом солнца и прожекторов свозились припасы, оборудование и инструменты — ящики, тюки, коробки. День и ночь, не переставая и не останавливаясь. Что что-то у них там, за забором, не ладилось. Торопливость оборачивалась неприятностями. Дважды за эти сутки что-то там у них взрывалось, а во второй раз грохнуло так, что приезжала карета скорой помощи. Профессор вспоминал — улыбался. Пустяк вроде, а приятно… Вечером большевики растащили сараюшки, что понастроили вокруг корабля. На еще светлом от заходящего солнца небе громадный конус смотрелся чем-то вроде недостроенной египетской пирамиды. Пропорции, конечно, были не те, но неуместность такой громадины посреди России резала глаз. Теперь большевики ничего не скрывали. Приехали какие-то люди с киноаппаратом, появилась массовка с флагами и транспарантами. На одном, самом длинном, профессор прочитал «Приветствуем гробовщиков Мирового капитала!» Он зло ухмыльнулся. Ничего. Время покажет, кто тут кого раньше в гроб положит и песенку споет. Непривычно быстро, без обожаемых ими речей, большевики разделались с торжественной частью, вокруг корабля закопошился народ и грянул оркестр. Через десяток тактов его звук утонул в грохоте, словно где-то невдалеке загремели барабаны. Еще громче взревели трубы оркестра, вымучивая свой «Интернационал», но постепенно рев нарастал и уже через минуту музыканты разбежались, зажимая уши и роняя инструменты. — Ничего у них не выйдет, — пробормотал завбуфетом, как заклинание, — ничего… Со стороны послушать — так очень убедительно это у него прозвучало.Французская республика. Гренобль. Вокзал. Апрель 1931 года.
…Чтоб попасть в группу, бойцу нужно было удовлетворять двум основным требованиям — знать французский и иметь опыт диверсионной работы. Каждый из семерки прибывший в 6-30 на Гренобльский вокзал удовлетворял обоим требованиям, но вот беда, удовлетворял в разной мере. Двое владели французским как родным, еще двое вполне могли сойти со своим акцентом за эльзасцев, а вот троим оставшимся, язык следовало бы подольше держать за зубами. Понимать-то они что-то понимали, но вот отвечать могли только ударом или выстрелом. Только как без них? Два лучших гранатометчика и стрелок «от Бога». Командир группы Отто Виллисбюхер, руководитель Бременской городской ячейки СА знал этих людей не более двух недель — группа собиралась не только из членов штурмовых отрядов национал-социалистов, но из «спартаковцев» и даже социал-демократов. Эти трое числились за «красными», но их квалификацию он уже успел оценить и лично настоял на том, что б в группу включили этих троих «безголосых». В конце концов, статься любезничать с французами им возможно и не придется, а вот стрелять да взрывать придется наверняка. «Все мы немцы, — подумал Отто, — Все хотим счастья Германии и народу, что они, что мы… Хотя что теперь говорить «мы», «они».. Все мы теперь «мы»… Все мы немцы, а что оттенки… Потом разберемся с оттенками». Народу на вокзале в такую рань было немного, но группа не выделялась — простые рабочие парни, кому вставать в такую рань не привыкать. Только вот Макс больше походил не на пролетария, а на свободного художника — берет, длинный обернутый вокруг горла шарф.. Проходя мимо водокачки он обернулся к товарищам и, похлопав по кирпичной кладке полукруглой пристройки, осклабился. Коллеги заулыбались, и сам Отто не удержался. Еще на подъезде к вокзалу они увидели это гигантский фаллический символ с красным куполом наверху и поспорили, догадались ли французы в своей галльской испорченности обустроить эту замечательную водокачку так, чтоб сходство стало абсолютным. Макс стоял за то, что по-другому и быть не может, что сама суть французов в этом-то и состоит и спор выиграл. Два округлых павильона по обеим сторонам от башни удивительно гармонировали с ней не смотря на то, что оказались покрашенными в разные цвета. В грузовике, который ждал их на привокзальной площади, Макс бодро напомнил. — Проигравшие ставят нам с командиром пиво. После того как, разумеется… Суеверный социал-демократ — пулеметчик постучал по дереву. Никто и не подумал смеяться. Сегодняшним вечером им предстояло рискнуть жизнью и если один верит в это, то, возможно, это поможет и другим. Точкой сбора группы был домик на краю города. В его подвале лежало оружие, доставленное для них теми, кто занимался подготовкой акции, а в гараже стоял старенький грузовик. Всему этому вечером они должны найти применение. Оставив товарищей отдыхать и готовиться, Отто вышел в город. Домик с секретной французской лабораторией, которую им предстояло пощупать сегодня ночью, разделяло не более полутора километров. Все варианты операции он уже рассмотрел на планах и схемах, но желание увидеть объект штурма «в живую», своими глазами, провести командирскую рекогносцировку, было сильнее его. Не спеша, он дошел до знакомого по фотографиям забора. В воротах — хрупких, решетчатых — стояли два солдатика с явным удовольствием наблюдавшими за проходящими дамами. За спинами солдатиков виднелись двух и трех этажные домики, около которых суетились люди в форме и штатском. Именно туда группе нужно попасть сегодня ночью и пошуметь… Задание показалось ему странным, он бы даже сказал, что это половина задания. Не имелось у него завершающего этапа, гвоздя, но приказ оставался приказом, а им он всегда подчинялся с немецкой аккуратностью. Задача стояла простая — ворваться, и никуда не сворачивая прокатиться по территории, ломая все, что попадало под руку. Больше всего это смахивало, не смотря на обилие запланированной стрельбы, операцию прикрытия. А он и не возражал. От такой постановки вопроса их шансы остаться в живых только увеличивались. Это ничего… Это даже славно… При таком раскладе всем им наверняка удастся дожить до вечера, а кое-кому и пережить его.Французская республика. Гренобль. Апрель 1931 года.
…День уже давно сдал позиции ночи. С пятого этажа из окон лучшего номера этой гостиницы мсье Форитир смотрел на звездное небо, на крыши… Странно конечно ехать в свадебное путешествие не к морю, а в Гренобль. Можно было бы в таком случае и в Париже остаться. Там возможно, было бы веселее… Хотя какое это имеет значение? Улыбаясь, он затянулся сигаретой, выпустив дым в приоткрытое окно. Они вместе, они рядом. И так вот уже пять дней! Чего еще нужно? Держась за руки, они сегодня ходили по улицам, с удовольствием разглядывая себя в отражениях витрин. Их счастье пропечатывалось на лицах такими буквами, что даже хмурые, пострадавшие от кризиса горожане, встречая их, несмело улыбались в ответ. Любовь! Тут была настоящая любовь, которую гренобльцы чувствовали как настоящие французы. Он поймал себя на том что и сейчас глупо улыбается, глядя на дальнюю водокачку и с усилием распрямил губы. Кто еще кроме влюбленного может улыбаться, глядя на водокачку? Влюбленный в свою жену… Он чуть повернул голову, прислушиваясь, как в душе шумит вода. Она стояла там под горячими струями и те оплетали её дивное тело. Молодой муж судорожно вздохнул. Сигаретный пепел упал на ковер. Рядом стояла откупоренная бутылка вина. Он налил в высокую рюмку молодой виноградный сок и жадно отхлебнул. Каждый день они вместе и каждую ночь. И так на всю долгую, счастливую жизнь. Молодой муж сбросил халат и улегся на кровать номера для новобрачных. Шумела вода, он прикрыл глаза и стал вспоминать как у них все случилось в первую ночь.. Когда мадам Форитир вошла к молодому мужу она нашла его спящим. Это её не удивило. Посмотрев на свет откупоренную бутылку, она удовлетворенно кивнула. Достав из-под кровати саквояж, дама быстро переоделась во что-то напоминающее цирковое трико, в котором щеголял мистер Икс из оперетты «Принцесса цирка», пока не сменил его на черный фрак, белую манишку и цилиндр. После этого она поцеловала мужа и, не произведя абсолютно никакого шума, выскользнула в окно. Через сорок минут мадам Форитир уже лежала на крыше лаборатории, дожидаясь сигнала. Рядом лежала срезанная решетка вентиляционного люка. Темнота внутри была еще темнее опустившейся на город ночи. Изредка мадам трогала решетку пальцем. Оплавленный металл остывал, и она считала ночные секунды. Товарищи задерживались, а может быть это она поторопилась. Можно было достать часы, но зачем? В любом случае они никак не заменят группу прикрытия… Бах! Бах!! Грохот взрывов заставил её выглянуть из-за бортика крыши. Как раз вовремя, чтоб увидеть, как падают внутрь распахнутые ворота, и по ним, сверкая фарами, во двор врывается автомобиль. Мотор подпрыгнул, переехав труп одного из часовых, сбил бампером второго, пытавшегося перезарядить винтовку, и ринулся в глубину двора. Оттуда ударили дружные пулеметные очереди, и звон посыпавшегося стекла. Все. Можно начинать… Гибкая, почти невидимая в темноте фигурка под всполошный вой сирены проскользнула вовнутрь короба, начав трудный путь в темноте и тесноте вентиляционной шахты к аппарату профессора Лауни. Товарищи старались, как могли. Даже сюда, за каменные стены доносился грохот взрывов и частая стрельба. Упираясь локтями в гладкое железо, она, срезая внутренние решетки, ползла, не заботясь о том, что её кто-нибудь услышит. У всех кто еще оставался в здании сейчас имелись дела поважнее. Поглядывая вниз, сквозь встречающиеся время от времени решетки, она добралась, наконец, до места, где воздуховод входил в противоположную стену. Тут было чище и можно было бы без помех путешествовать дальше, хоть до самого подвала, но её цель находилась именно здесь. Свесив голову, девушка огляделась. Лучи мечущегося между зданий лаборатории автомобиля достигали и сюда. Темнота под потоками света раскалывалась и смыкалась, и раскаты стрельбы продолжали бушевать, словно частая гроза, а свет мятущихся фар бросал на стену рогатую тень большого подсвечника. Ей вполне хватало света, чтоб увидеть прямо под собой высокий лабораторный шкаф. Один прыжок и вот онабалансирует на нем. Второй — и она перекатом ушла в тень под стеллажами. Несколько секунд ночная гостья слушала стрельбу и вопли сирены. Все это происходило за стеной, а на этаже было тихо. По мнению охраны, все главные события происходили сейчас снаружи. Они даже не могли вообразить, как они все ошибались. За окнами что-то грохнуло. Басовито и грозно, не легкомысленно-гранатно, а основательно и тут же заполыхало пламя. В его свете стало видно, что твориться вокруг. Всю комнату заполняло оборудование. Шкафы, ящики с циферблатами связывали разнокалиберные провода. Она не стала размениваться на мелочи, а сняв с пояса цилиндрик, «вырастила» из него зеленый лист пламени, рассекла металлический постамент в центре комнаты и ограненный полупрозрачный стержень в витках проволоки. Конструкция затрещала, накренилась, но устояла. Тогда она забежала с другой стороны и слезала восемь толстенных, с руку, болтов. Проволока натянулась, зазвучали как перетянутые струны и начали лопаться. Дзынь, дзынь, дзынь… Потом все зазвенело и затрещало хором и она едва успела отпрыгнуть в сторону, когда это все спутавшееся и сплетенное друг с другом обрушилось на пол, сразу став похожим на куски бревен в рыболовных сетях. Прочитав маркировку на баллонах, она удовлетворенно кивнула. То, что нужно. Конечно, после того как она тут поработала «ножичком», французам тут нечего будет делать довольно долго, но почему бы это «долго» не продлить еще недели на две? Но сперва… Она быстро осмотрела окна, нашла то, рядом с которым вниз уходила дождевая труба. Металлические штыри держались крепко, и та вполне могла сойти за лестницу. Путь отступления готов. Сняв с подсвечника одну из свечей, она поставила её в уголок, чтоб свет её не смогли увидеть снаружи. В следующую минуту она отвернула вентили у всех баллонов и полезла на стену. …Когда она вернулась в гостиницу, молодой муж продолжал крепко спать. Тихонько раздевшись, она улеглась рядом и стараясь не коснуться его невзначай холодной рукой. Закутавшись в одеяло, она уже начала задремывать, как в полуоткрытое окно влетел глухой, ослабленный расстоянием звук взрыва. — Что?… — вскинулся муж. — Где?… Звук не повторился, и так и не выйдя из власти сна, мсье Форитир откинулся назад на подушку. — Ничего, ничего, милый, — тихонько сказала маленькая женщина, глядя поверх его плеча на разгорающееся вдалеке зарево. — Гроза… Ничего страшного.Орбита Земли. «Лунник-1». Апрель 1931 года.
…До прекращения работы маршевого двигателя Федосей Петрович Малюков сидел в пилотском кресле тихо, как мышь, стиснув зубы, сжав кулаки и с подкатывающим к горлу ощущением, что вот еще минута-другая и — всё… Страх был настолько острым, что когда рев стих и приборы показали, что они получили-таки первую космическую скорость, он стащил шлем и первым делом посмотрел в блестящий бок активатора, ища в шевелюре седые пряди. Кому-кому, а ему-то было понятно, что это не старт, а бегство… Бегство туда, где их не достанет рука затаившихся где-то совсем рядом махровых контрреволюционеров. Ощущение было мерзким. Их словно в спину вытолкали с планеты. Унизительно, но по-другому не скажешь. Только хуже того унижения бередило душу чувство опасности. Если уж враг подобрался так близко, что от него пришлось удирать, то где гарантия того, что в той неприличной спешке, которая началась после диверсии, не просмотрели там, на Земле что-то важное, что-то жизненно важное для них. Что-то вроде маленькой трещинки в корпусе или подпиленного болта? В таком случае каждый километр пути становился смертельно опасным, ну а их еще предстояло пройти не много ни мало — почти четыреста тысяч только в одну сторону! И беда могла стеречь их на любом из них — ни один из этих километров еще не проходил ни один из советских людей. Это означало, что не имелось у них в этом случае ни своего опыта, ни дельных советчиков. Правда, по слухам, этим же путем уже вроде бы прошли американцы, но это как раз и вопрос — прошли они его или, может быть, недосмотрели чего, недокрутили и летают сейчас в виде кусков и обломков по разным орбитам. Федосей вздохнул. Пока он размышлял об этом, сверху в поле зрения всплыла голова товарища. — Что задумался, Федосей Петрович? — Да вот, задумался, — отозвался Федосей. — Не знаю даже как сказать… Первую космическую мы набрали… Вроде бы вперед теперь нам рвануть полагается, а сердце не лежит… — А к чему оно у тебя лежит? Может быть, перекусим? Хороший, конечно совет, подумал Федосей, только душу это никак не успокоит. Он вздохнул тяжело. — Считаю, что надо корабль осмотреть. Так. На всякий случай… Не будем давать гадам лишнего шанса. — Думаешь на Земле что-то упустили? — с сомнением сказал Дёготь и сам себе ответил. — Вряд ли… — Думаю, что мы себя гораздо спокойнее почувствуем, если убедимся в этом лично. Возражения есть? Он сказал это так, что Деготь понял, что решение командиром принято. Сам Владимир Иванович, как комиссар экспедиции тоже имел некие права, но спорить не стал. Подумав мгновение, вспомнил Ульриха Федоровича и его святую убежденность в везучести Федосея. Может быть не зря у товарища сердце вещует? — Да какие тут могут быть возражения? Давай, давай делом займемся, хандру твою развеем, да заодно и порядок наведем… Про порядок он не зря сказал — грузили второпях и много, так что порядок внутри корабля был весьма относительным. Полдня они исследовали Лунник изнутри, проверяя все, до чего могли добраться, не отвинчивая винтов и гаек. Порядка в корабле это прибавило, да и на душе у Малюкова стало определенно легче. Деготь чувствовал, как оттаивает товарищ. Он свежел лицом, сосущая сердце печаль растворялась в суете мелких действий — поднять, посмотреть, проверить и все вернуть на место. Когда у Малюкова появилось ощущение уверенности, что внутри проверять более нечего, он с разгону принял решение осмотреть корабль снаружи, чтоб поискать неприятности, прилипшие с другой стороны обшивки. Мнения Дёгтя он не спросил, но тот вполне неодобрительно головой покрутил. Перед складскими дверями Малюков притормозил, дожидаясь товарища. Вдвоем, помогая друг другу, они повернули штурвал запора. Металл заскрипел, разъехались створки, из темноты пахнуло прохладой, в которую вплелся запах масла, промерзшего металла и еще чего-то. Щелкнул выключатель и, хотя теплее не стало, темнота рассеялась широкими конусами электрического света, спускавшегося из-под жестяных плафонов вниз, они, казалось, прижимали к полу ряды стеллажей с мешками, баллонами, ящиками. Чего тут только не было! Глядя на это богатство, Малюков задержался, ухватившись за комингс. Все-таки корабль был великоват для двоих, но в этом определенно имелась своя прелесть. Еще не стершаяся из памяти теснота первых профессорских моделей теперь казалась чем-то архаичным, уходящим в прошлое. Федосей вспомнил первый профессорский аппарат, тот, с мотоциклетным седлом и рассмеялся. Деготь вопросительно наклонил голову. — Отпустило сердчишко-то? — Отпустило…, - согласился Федосей Петрович, все еще улыбаясь. — Это я вспомнил, как в первый раз летал. Теснота… Ноги наружу. — Да уж…, - согласился товарищ. — Слушай… Если действительно полегчало, может и не станем снаружи осматривать? Что-то я … — Э-э-э, нет, товарищ. Давай уж раз начали, доведем дело до конца. Не забыл как они по нему из пулемета? Товарищи вплыли в кубатуру склада. — Берем по два баллона, — напомнил Малюков, отбирая свою долю со стеллажа. — Не маленький, помню… — несколько раздосадованный упрямством товарища в этом вопросе отозвался коминтерновец. Он ухватил две металлические емкости, в которых спрессованные немалым давлением, ждали их литры воздуха Родины. Тяжесть в корабле отсутствовала, и они довольно аккуратно доплыли со своим грузом до шлюза. Новые, кольчатые, словно собранные из входящих друг в друга без зазора колец, скафандры ждали их в нишах рядом с выходным шлюзом. Помогая друг другу, космонавты укрепили на спинах баллоны. Этот запас обеспечивал им около часа парения в безвоздушном пространстве, которые они намеривались потратить исключительно с пользой для дела. — Что смотрим? — спросил Деготь, перед тем как влезть в скафандр и закончить разговор (радио в скафандрах еще не было — габариты не позволяли). — Все смотрим. А заплатки — в первую очередь. Везение все-таки математическая категория и от этого не может быть бесконечным. В «Лунник» попало пять пуль и слесарям стартовой площадки пришлось наложить пять заплаток и полностью заменить один из девятимиллиметровых стальных листов, прикрывавших двигатель со стороны люка. На Земле их проверяли и не нашли недостатков, но то на Земле… У Пространства свои мерки и свой спрос. Прикрепив себя лерами к скобам на обшивке, они парили над клепаным железом, жестами привлекая внимание друг друга. Все-таки свердловчане постарались на славу. Заплатки, хоть и выделялись внешним видом, но и только. Сидели как влитые и не одна не «дымила» пеплом, что непременно случилось бы, если б там имелась хоть малейшая трещинка. Они рассмотрели три заваренные пробоины и стали медленно спускаться к заново укрепленному броневому листу, не пропуская по пути ничего интересного. Звонкий металлический щелчок за спиной заставил Федосея оторвать взгляд от обшивки. В мире безмолвия, которым для них была Вселенная, любой звук мог значить очень много. Дёготь, заметив, что товарищ насторожился, посмотрел на него вопросительно. Лишь спустя пару секунд Федосей сообразил, что это сработал клапан, отключивший опустевший баллон и подключивший второй и он успокаивающе взмахнул рукой, ничего мол страшного… И тут голова Дегтя за прозрачным ударопрочным стеклом задергалась, словно кто-то взнуздал его как лошадь и стал дергать уздечку, не давая опустить голову. Глаза выпучились, рот то открывался, то закрывался. Руки только что державшиеся за скобу разжались и метнулись к горлу. От резкого движения его оторвало от корабля, и он поплыл, продолжая извиваться, словно насаженный на крючок червяк. Нет, не как червяк, а скорее как выброшенная на берег рыбина. «Воздух, — сообразил Федосей. — Что-то с воздухом!» Он поймал содрогающегося в конвульсиях товарища, подтянул к себе и, заглянув в лицо, убедился, что догадка верна. Тот неслышно кричал, на багрово красном лице белым оскалом выделялся рот. Не тратя времени, Малюков потащил дергающегося товарища к шлюзу. Это заняло у него меньше минуты, но когда в шлюзе он заглянул в лицо, его товарищ был уже свекольного цвета. Рукоять вниз и вбок, штурвал против часовой до отказа. Звуков вокруг еще нет, но Федосею кажется, что он слышит надсадный хрип товарища. Рукоятки переключателей вниз и все внимание на стрелку манометра, что прыжками движется к сектору «норма». У товарища хватило самообладания дождаться момента. Деготь разгерметизировал скафандр и с всхлипом и свистом потянуть в себя воздух. Федосей ничего не спрашивал, молчал, понимая, что у товарища есть куда как более важное дело чем ответы на дурацкие вопросы. Свой вопрос он задал только тогда, когда цвет лица более-менее пришел в соответствие с установленным природой для человека. — Что случилось? Деготь выбрался из скафандра и только тогда процедил сквозь зубы. — Не зря сходили. Федосей не торопил его с ответом — видел, как трясутся руки. — Одну неисправность нашли. Скафандр неисправен… Движением, в котором мешались брезгливость и ненависть, Деготь отстегнул баллоны… По тому, как напряглась рука товарища, Федосей почувствовал, что больше всего ему хочется сейчас швырнуть их куда-нибудь в стену, чтоб в осколки, в щепки, в мелкую пыль, чтоб вместе с ними разлетелся, расточился только что пережитой ужас. Но он сдержался. Рука его разжалась и баллоны, медленно вращаясь, повисли в воздухе. — Вот тебе и прямая польза от бдительности! Назидательности в голосе Федосея не было вовсе, но Владимир Иванович посмотрел на него как-то криво, словно подозревал в чем-то. — Ты мне политграмоту не читай, — ответил он, — ты лучше подумай, что вдруг там. Он кивнул в сторону темного коридора. — Таких вот половина? Подумать об этом было страшно, но он взял себя в руки. — Погоди паниковать-то. Каких это «таких»? Давай разбираться. Федосей взял из воздуха первый баллон и крутанул венчающий его краник. Скользнув на пару оборотов по резьбе, рукоять в форме пятилепестковой ромашки с толстенькими радиальными лепестками, остановилась. Он потряс баллон, но сообразил, что никакого шипения не услышит — последние капли кислорода отсюда Дёготь высосал еще там, за обшивкой. А вот кран второго баллона откручиваться не пожелал. Впрочем, и закручиваться тоже. Он вообще оказался декорацией. Федосей крутил его туда-сюда, но все без толку. — Это другой баллон, — сказал товарищ, внимательно за ним наблюдавший. — Не такой. Посмотри вон где у него шов. У твоего по-другому. Федосей повернул баллон к свету и убедился, что товарищ прав. — И вот тут шов лишний, — задумчиво сказал он. — Что они там вообще что ли… Кустари им баллоны делают? Пока он вертел баллон, свет падал на него с нескольких сторон, и в какой-то момент стало видно, что под слоем краски его надвое разделяет тонкая линия. Словно не кислородный баллон это был, а огромная матрешка. — А ну-ка! Федосей повернул одну половинку относительно другой… Нессохшаяся еще краска по шву сместилась, пошла складками и стальной цилиндр распался на две половинки, словно его и впрямь сделали Ярославские кустари. — Ух ты! Только вот в отличие от матрешки, внутри него не оказалось второго баллона, а оказался… Деготь негромко кашлянул и прикрыл рот рукой. — Динамит… — Фунтов восемь… — Малюков от волнения съехал с метрической системы в царскую архаику. Руки у него мгновенно вспотели. Он не хуже товарища представлял, что такое динамит и догадывался, для чего он тут появился. — Сейчас как ахнет… — вяло предположил Деготь. Федосей разжал руки. Невесомость. Баллон никуда не упал, а повис в воздухе. Сидеть, и смотреть на плавающую рядом бомбу никаких сил не было. — Мой скафандр, — седым шепотом сказал Федосей, — быстро… Помоги. Не то что он думал, что бомба взорвется от звука его голоса, но так было как-то спокойнее. Норматив для одевания скафандра равнялся четырнадцати секундам. Кое-кто из тех с кем он тренировался на Земле укладывался в двенадцать, но в этот раз Федосей облачился за восемь секунд. Что-то внутри него говорило, что вряд ли бомба взорвется именно сейчас, но доверять этому голосу не хотелось. Перед тем как загерметизироваться он спросил: — Запомнил, как такая дрянь выглядит? Деготь кивнул. — На всю жизнь… — Если вернусь — второй поищем. А то и третий. Открой шлюз. Я быстро… Ритмичный стук, с которым из шлюза откачивался воздух, становился все тише, и, наконец, пропал вовсе. Федосей слышал его как стук метронома, вычитающего секунду за секундой из его жизни. Вселенная вновь распахнулась перед ним и бомба в сравнении с ней показалась какой-то… Несолидной что ли. Ему захотелось наподдать ей ногой, словно мальчишке по мячу, но он сдержался. Испытывать судьбу в этом положении не хотелось. Так и не выйдя из шлюза, он вытянул наружу руку и сильно толкнул бомбу вниз подальше от корабля… После этого они перебрали все баллоны на складе и обшарили все углы. Если б они что-нибудь нашли, признался Деготь, ему спалось бы гораздо спокойнее, но они не нашли ничего.СССР. Свердловская пусковая площадка. Май 1931 года.
… Алексей Григорьевич Чердынцев сидел в облаке ледеринового запаха, положив ладонь на стол. Между ладонью и столешницей лежал, холодил руку наградной браунинг, полученный за Перекоп. Так он сидел уже минут десять и раздумывал написать посмертную записку, оправдаться, или застрелиться просто так, без затей. Только этот нерешенный вопрос держал его на этом свете. Так и так стреляться придется. Дело поворачивалось таким образом, что выходило по всему, что он пособник врагов. Прошляпил, профукал… К земле тянуло ощущение вины за свершившееся. Если бы не потеря бдительности… И он понимал, что сетования «кто ж знал» и «документы были в порядке» никого не утешат. Революционной бдительности никто не отменял, а он сплоховал. Сплоховал!!! Не разглядел у себя под носом классового врага! В дверь постучали. — Войдите…. Вошел молодой человек с цепким профессиональным взглядом, от которого холодело внутри. — Добрый день. Младший сержант ОГПУ Лев Разгон. Гость достал удостоверение и, не выпуская из рук, раскрыл. «Вот и все» — подумал завкадрами. — Хочу поговорить с вами о сотрудниках спецплощадки. Сколько людей вы приняли на работу за последние три месяца? Кадровик посмотрел на удостоверение и кивнул. — Присаживайтесь товарищ Разгон. Вину свою признаю полностью. Проглядел. — Пока о вашей вине разговора нет. Отвечайте на поставленный вопрос. — Слушаюсь… Коллектив спецплощадки стабилен. Принято всего шесть человек. — Список, пожалуйста. На десяток секунд задумавшись, кадровик написал список из шести фамилий и положил его перед чекистом. Сержант пробежал список одним взглядом, но на одной фамилии задержался, даже наклонился над столом. Воспользовавшись этим, Алексей Григорьевич стянул браунинг со стола. Если что — так сразу тут и прямо сейчас… — Тут все верно записано? Апполинарий Петрович? — спросил чекист. Он закусил губу и зажмурился, словно мелькнувшая мысль могла ускользнуть со взглядом или со словом. В голове всплыла ориентировка по отделу о белом гипнотизере фантастической силы. Говорили о нем так, что впору принять его как одну из легенд, но у них в отделе привыкли иметь дело с легендами. Приучил их товарищ Бокий. — Ну да… — Где он? Чекист подобрался. Вскочил и деловито одернул френч. — На работе, наверное… В буфете. — В буфете! Чекист не сказал это и не произнес — воскликнул! Или нет. Даже ахнул. Он уже представил, как вражья рука сыпет ядовитый порошок в котел с гречневой кашей… — Как вы допустили! — По направлению, — сказал кадровик. — Как положено… В соответствии с указанием. Чекист мог бы сказать кое-что о состоянии бдительности на вверенном кадровику участке, но не стал терять времени. — Оружие есть? — Есть, — разом осипшим голосом отозвался кадровик. Противоположностью ему отозвался азартный голос чекиста. — Доставай и за мной! Слова и, самое главное, тон, вернули завкадрами к жизни. Ему доверяли! Чекист встал, но, так и не сделав шага, опустился на стул. — Можно проверить он на работе? Завкадрами снял телефонную трубку. — Проходная? Завбуфетом на территорию проходил? Да. Спасибо… Алексей Григорьевич медленно положил трубку на рычаг. — На территории. Разгон решительно поднялся. Сейчас должно было начаться то, что он знал и любил. — Где буфет? — Провожу. Коридор, два поворота… Около двери они остановились. Кадровик взвесил в ладони наградной браунинг. Пусть уж лучше в бою, чем стреляться… — Он вооружен? Чекист достал револьвер. За застекленной дверью, задрапированной тюлем сидел враг. Матерый вражина, какого голыми руками не взять. — Вооружен. Только не так, как вы думаете. Он присел и осторожно заглянул в щель. — Он не наган в кармане прячет, а пулемет в башке… — шепотом сказал он. — В глаза ему не смотреть. Что говорить будет — стараться не слушать. Про себя можете таблицу умножения повторять или «Интернационал». Ясно? Завкадрами кивнул. Ничего он не понимал. — Это не по вашим зубам враг. Вошли без стука, просто распахнув дверь. Хозяин стоял к ним спиной. Он смотрел в полуоткрытое окно, и рядом стояла бочка. В кабинете пахло пивом. — Апполинарий Петрович? Мог бы и не задавать вопроса — кадровик кивал за него, и столько вдруг появилось на кадровом лице свирепой радости, что чекист облегченно рассмеялся. Верно он почувствовал, что свой в доску товарищ! Ни в чем не замешанный! — Не поворачивайтесь, гражданин. Это «гражданин» сразу все сказало Апполинарию Петровичу. — А почему «гражданин»? Он все-таки начал поворачиваться, но голос предупредил его. — Я выстрелю. Мне ваши гипнотические штучки известны. — Какие штучки? Я уверен, что это недоразумение. — Органы разберутся, — злорадно отозвался товарищ Чердынцев от двери. — Разберемся, разберемся, — подтвердил чекист. — Я буду жаловаться! Вон ему! Лев стремительно опустил глаза, стараясь глядеть при этом боком, чтоб видеть движение, но не взгляд. Он был уверен, что нет у этой гадины оружия, да и оно не нужно такому… Только вот не учел враг, что пришли к нему не простые люди, а такие же специалисты, знающие как поступать в такой ситуации. Как Тезей, сражающийся с Медузой, смотрел в свой зеркальный щит, так и Лев стал смотреть в стекло шкафа, в котором отражалась вся комната. Завбуфетом прыгнул к столу, открыл ящик, и невольно подчиняясь не выучке, а проклятому инстинкту, Лев обернулся, и они все-таки встретились взглядами. — Руки! — крикнул чекист, но опоздал. Мир вокруг дрогнул, поплыл, превращаясь во что-то зыбкое, нереальное… Завкадрами смотрел на буфетчика, вытаращив глаза, и ствол пистолета в его руке ходил ходуном. К такому он вряд ли готовился, а вот Льва готовили к такому… Но не в ТАКОМУ! Младший сержант еще держался за ускользающее сознание, когда увидел, как друг-кадровик поднимает свой браунинг. На его лице сейчас читался такой ужас, которого там не было бы, встреться он с приведением в собственном кабинете. Руки не слушались головы и творили что хотели, точнее, что хотел враг. Лев застонал. Его-то руки пока слушались и он, уворачиваясь от направленного на него ствола присел, и сам выстрелил. Просто так. В никуда. От отчаяния. Грохот словно разорвал мир перед ним. Пуля рикошетом от стены ударила в другую стенку, и оттуда посыпались книги, посуда… Враг шарахнулся, теряя контроль, а он стрелял, стрелял и пули с визгом носились по комнате, впиваясь в мебель, в посуду, оставляя в стеклах звездчатые дыры, и каждый выстрел словно сбрасывал петлю с горла и повязку с глаз. Кто-то рядом закричал, но и это не остановило Льва. Он стрелял, пока в барабане оставались патроны. Только после того, как курок дважды впустую щелкнул, он остановился. Морок сгинул и беляк, откуда-то из-под стола пролаял: — Все! Сдаюсь! Всё! Всё! Всё! Над столом, словно заячьи уши, показались ладони. Лев смотрел на них поверх мушки. Потом боком к нему оттуда вылез и сам завбуфетом. Ничего героического в нем не было. Он воздел руки, еще выше, сделал шаг вперед, к лежащему на полу кадровику, что шипел от боли, держась за простреленную руку. — Назад! — зло крикнул Лев. Не хватало еще того, чтоб беляк заложником обзавелся. — Лицом к стене. Молчать! Беляк послушно сделал шаг назад, наткнулся на бочку и, картинно взмахнув руками, канул в неё…. Лев помнил, что бочка закрыта. Он знал, что за эти две минуты ничего не могло измениться, но в тоже время на его глазах человек пропал, сгинул и пивной запах даже усилился. Глаза его обманывали! Но он готов был к этому повороту. А вот кадровик — нет. — Где он? Куда? — спросил с пола кадровик.- …м-м-м-мать!!! Лев не ответил. Он, откинув барабан, дрожащими пальцами он совал туда патроны. Понимая, что проигрывает, что уже проиграл, зарычал: — Стреляй! Стреляй! Чего ждешь?! Уже навидавшийся всякого кадровик даже не стал переспрашивать. Первые пули резонно пришлись в бочку, и оттуда ударило запахом солода и хмеля. Остальные он расстрелял так, словно серебром открещивался от нечистой силы. Когда патроны кончились они несколько секунд стояли неподвижно, ожидая ответного удара, но ничего не произошло. Враг не наносил удар. Это значило, что врага рядом не было… Подскочив к разбитому окну, Лев закричал: — Держите завбуфетом! Но…. Не было внизу никого — ни друзей, ни врагов…. Убитая наповал бочка истекала пивом, запах кружил голову, под ногами хлюпало «Венское»… И ничего более.Глава 7
Окололунная орбита. «Лунник-1». Май 1931 года.
К Луне они приблизились через сутки. Расчеты не подвели, и, сближаясь с сумасшедшей скоростью со спутником Земли, люди разглядывали его в телескоп. Блекло-желтая поверхность казалась знакомой, словно страница из астрономического атласа, но важнее Луны были те, кто должен был ждать их на её орбите. Они меняли друг друга у окуляров, но без толку. — Неужели не долетели? — сказал Федосей. — Нет. Если профессор к их кораблю руку приложил, то тут они где-то. Просто пока не видим. Иголка в стоге сена заметнее. — А если и дальше не увидим? — Что ты нервничаешь? Все ведь предусмотрено. Дёготь посмотрел на товарища внимательнее. — Или у тебя опять предчувствие? Тот покачал головой. — Ну тогда давай с аппаратурой разбираться, а то потом некогда будет.Окололунная орбита. «Вигвам-1». Май 1931 года.
…Бардак! Кругом бардак! Жизнь казалась бригадному генералу Воленбергу-Пихотскому более мрачной, чем она была на самом деле. Верно умными людьми подмечено — хуже нет ждать да догонять. На их долю выпало «ждать». «Вигвам» наматывал круги вокруг Луны, а его команда болталась без дела. Причем болталась в самом прямом смысле этого слова. Подчиненные, свободные от вахт, пузырями носились по отсекам шалея от безделья. И ничего с этим поделать было нельзя. При отдании чести старшим офицерам их закручивало волчками, пуская по вовсе уж невероятным траекториям, а по команде «стройся» будущие завоеватели лунных просторов, образовывали какой-то невообразимый рой с ним самим в середке. Он считал, что все это было не столько следствием невесомости, сколько следствием царившего на борту ощущения сиесты. «Бардак, разложение, а там глядишь и революция!» — мизантропировал бригадный генерал. На земле все было бы проще и проблему восстановления дисциплины он решил бы легко. Час строевой с полной выкладкой, да чтоб с песней, да потом стрельбы, да полоса препятствий с обязательной грязной лужей в конце… А тут? Ни грязи, ни места, ни веса… Генерал вздохнул. До Луны бы поскорее добраться. Хоть одна шестая тяжести, а все-таки, какая-никакая, а тяжесть. Да и реальный враг у людей появится — большевики. А может быть и нет. Кто её знает эту Луну? Все ведь внове, все в первый раз… В который раз он подумал, что Земной опыт тут не годился, что нужно как-то выходить из положения, что-то придумывать… Что-то новое, принципиально новое.. Перед человечеством вдруг открылся целый мир, целое непаханое поле. Тут и штатским было над чем подумать, а уж военным-то и подавно — ничего ведь нет. Совсем ничего. Новый род войск родился, а ни уставов, ни ритуалов, ни стратегии с тактикой… Космическая пехота неизбежно должна будет обрасти всем этим и еще многим другим, что пока просто не приходило в голову. И кому это все создавать? Им и создавать! Нет больше практиков, а от яйцеголовых помощи в этих вопросах ждать не приходилось. Но ведь и сами что-то можем! Решили ведь проблему передачи команды. Казалось бы простой вопрос. На земле только крикни, и все тебя услышат, а без воздуха? Без атмосферы? Конечно не они первые. Человечество уже кое-что изобрело в этой области, но, примерив все эти придумки на космическую пехоту, генерал остался недоволен. Язык глухонемых и флажную военно-морскую азбуку он отмел сразу. С их помощью можно было бы обменяться любой информацией, но генерал знал, что некогда им там будет семафорить друг другу и размахивать флажками. Передать полную информацию можно было бы и голосом, если прислонить шлем к шлему, но это требовало времени. Решение он все же нашел. Под его руководством разработали систему жестов, с помощью которых, может быть философы и не решились бы дискутировать об отвлеченных понятиях, но передать команду от солдата к солдату — вполне. Этот паллиатив устроил всех и вполне заменял офицерский свисток, по команде которого нужно было идти в атаку. Но вопрос подбора способов поддержания дисциплины все еще оставался не решенным. Ничего сравнимого по убедительности с силой марш-броска по пересеченной местности придумать не удавалось. — Майор! Как вы думаете, что может заменить строевую подготовку в условиях невесомости и отсутствия места? Майор молча кивнул в сторону отсека, откуда доносился монотонный голос, выкрикивавший слово за словом и звук рассекаемого воздуха, словно там нерегулярно включались вентиляторы. Прикрепившись к стенам эластичными жгутами, бойцы слаженно взмахивали руками, отрабатывая сигналы взаимодействия. Инструктор, сверяясь с таблицей, командовал: — Вперед. Опасность слева. Ко мне. Рассредоточится. Прекратить движение… А притянутые к стенам астронавты переводил команды на язык жестов. С минуту генерал наблюдал за подчиненными. Люди старались. В отсеке пахло терпким мужским потом. Это, конечно было лучше, чем ничего, но до марш-броска по пересеченной местности все же не дотягивало. Он так и сказал майору. — Тесновато, конечно, — согласился тот. — Марш-бросок тут никак не устроишь. Так ведь и не рассчитывал никто, что будет как-то иначе. У Колумба, насколько я помню, с дисциплиной тоже было не все в порядке, и он применял телесные наказания. Мы ведь тоже своего рода колумбы. Точнее Колумб у нас мистер Линдберг, а мы его команда… Майор был, похоже, глуп, и слишком восторжен и словоохотлив. Такому только перед газетчиками выступать. Бригадному генералу последние два качества в людях не нравились, но тут приходилось терпеть. Майор наверняка был чьим-то родственником. Только он пока не разузнал чьим. Когда все благополучно завершится, скорее всего, именно он станет лицом экспедиции. Вон лицо-то какое — породистое, чистое, подбородок волевой. На висках — седина, намекающая на тяжелые испытания. Такие лица всем нравятся, особенно газетчикам. И язык хорошо подвешен. Обо всем готов говорить на любую тему и сколько угодно. Все знает, чего не коснись и что нужно и чего не нужно. Попугай, а не человек. Он не стал слушать дальше. — Нет уж. Пусть мистер Линдберг порет свою команду, а нам надо что-то придумать… — бригадный генерал с легкой завистью посмотрел на механиков, ковыряющихся в стене. Люди хоть и без громких званий, но зато явно были при деле вон, даже ругаются от азарта. А у его людей, да и у него самого дел пока не было. — Мы — пассажиры. Нахлебники… Не принайтованный груз, как выражаются моряки. — Не соглашусь с вами господин бригадный генерал. Голос майора одновременно был и тверд и деликатен. Правильный голос. — Не груз. Мы — фронтир человечества! — торжественно сказал он. — Где мы — там граница цивилизованного мира или, если хотите, интересов Человечества! — Фронтир — это пока они, те кто делом занимается. А мы в лучшем случае все-таки пассажиры. — Пока да, но вскоре… — А у Колумба были пассажиры? Майор пожал плечами. — Насколько я помню — нет. — Вот видите, у Колумба работы хватало на всех. У каждого было дело. Майор улыбнулся. — А, по-моему, нам этому следует только радоваться… Несколько часов назад генерал, чтоб команда не расслаблялась, объявил «пожарную тревогу» и… Лучше бы он её не объявлял. Такого позорища он давно не видел. То, что произошло трудно даже описать. Он нахмурился, подумав, что майор имеет ввиду недавнее безобразие, но тот имел ввиду другое. — Это славно, что мы летим и летим спокойно. Ни штормов, ни бунтов, ни недостатка воды… Воздух вон… Подумайте только о том, как пахло у них в кубриках после нескольких месяцев плавания — тухлой водой, ворванью, гнилой рыбой и водорослями! — Условия у нас лучше, конечно… — согласился генерал, смягчившись. О пожарной тревоге действительно лучше забыть. Точнее засунуть воспоминания подальше, до возвращения на Землю. Смотреть на неё действительно было неприятно. Взрослые, проверенные люди, ответственные, а со стороны посмотреть — игра в песочнице. Беспомощность и растерянность. — И люди у нас лучше, — убежденно поддержал майор. — Вы представляете, господин генерал с кем пришлось плыть мистеру Колумбу? Подумайте о грубых тупых средневековых моряках, без идеалов, без внутренних принципов! «Точно, — подумал генерал — Это он на мне речь для журналистов обкатывает». — Грубые люди, ни в грош не ставящие веру своего капитана в открытие Нового Света! У них свои интересы, скотские, низменные. Таким, что круглая Земля, что квадратная. Не то, что у нас! Люди — один к одному! Гражданское мужество, образование у каждого! Майор оживился от пришедшей мысли. Этот поворот темы только что пришел ему в голову. Эту мысль следовало обыграть. — Вы чувствуйте, господин генерал, что получается? С Колумбом плыли подонки общества, а с нами — сливки! Лучшие сыны Америки! Майор оседлал идею и готов был говорить и об этом, но генерал охладил его пыл. — Поменьше восторгов, майор, поменьше восторгов… Работа покажет какие мы. Колумб плыл в неизвестность, но добрался до Америки и вернулся. Посмотрим, на что способны мы. — Я думаю, что наше открытие ничуть не меньше. Колумб, как уверяют современные историки, знал куда плыл. Моряки Старого Света знали, что где-то за морем есть земля. До неё оставалось только доплыть. Так что он плыл не открывать, а присваивать, все что найдет. Всю ту землю, где еще не ступала нога белого человека. Он примолк, паузой добавляя значительности своим словам. — Мы тоже знаем куда летим и знаем, что там еще не ступал нога ни одного землянина. Воленберг-Пихотский промолчал, ибо не знал что сказать. Энтузиазм майора был неподдельный, до влаги в глазах. — Единственное, что меня гнетет, — признался майор, взяв себя в руки, — что формально первыми на Луне высадятся большевики. — Да… Но тут ничего не поделаешь. Этот приоритет мелкая плата за спасение западной цивилизации. — Понимаю… А все-таки… — Какой смысл обсуждать приказы, майор? Приказы не обсуждаются, а выполняются. Кстати, вам не кажется, что пахнет виски? — Виски? Майор принюхался. — Откуда тут виски? — Я полагаю из бутылки. Генерал еще раз понюхал воздух, теперь уже с удовольствием.* * *
…Конечно, во всей стране царил сухой закон. Страна скрипела зубами, но как-то перемогалась. «Вигвам» был частью САСШ и значит, все законы родной страны действовали на его борту с неукоснительностью часового механизма, но и без этого спиртное на «Вигваме» запрещено было категорически. Ни под каким видом! Перед стартом сам мистер Годдард, вместе с кем-то запакованным в медицинский халат, рассказал экипажу о том, что современная наука не знает, как может подействовать виски на человеческий организм полностью лишенный тяготения или угнетенный ослабленным лунным. Очень неубедительно выступил, кстати, по мнению Тома Порриджа, первого лейтенанта комической пехоты. К концу его выступления он точно знал, что оказался впереди не только американской, но и возможно, мировой науки. Он-то доподлинно знал, что виски при отсутствии веса действует на организм рядового американца также как и на Земле. Сперва легкая эйфория, потом ощущение всемогущества, потом…. Тут, правда, мистер Годдард попал в точку. Все это было так, но если только не перебрать норму. Если норма перебиралась, то было также плохо, как и при нормальной тяжести. Но это должно быть был закон Вселенского масштаба, протестовать против которого, значило посягать на самые основы Вселенной. Да и еще одна сложность имелась, о которой мистер Годдард не сказал почему-то — пользоваться традиционной посудой как то: стаканами и бутылками на орбите было невозможно. Похоже, что мистеру ученому не поверил не только он, но и новички, что взлетели в первый раз, тоже отнеслись к предостережениям наплевательски. Лишним подтверждением этой идеи было происходящее в отсеке. Капля виски, словно огромная коричневая жемчужина, величиной с кулак, висела в воздухе, поднятая в воздух мастерством американских ученых и Джейкоб Франкс вертелся вокруг неё, пытаясь то выпить, то засунуть её назад в бутылку «Джек Дэниэлс», что летала где-то неподалеку. Пока у него не получалось ни одно ни другое. Огромная коричневая капля, в которой отражались озабоченные лица астронавтов, медленно колтыхаясь, передвигалась от малейших движений воздуха. Укротить её пробовали уже многие. Они пробовали решить задачу, присосавшись к капле вытянутыми трубочкой губами, но тщетно. Несколько лиц уже покрывала тонкая пленка из виски и десятки капель поменьше носились в воздухе, подобно метеоритам. Все понимали, что вечно эти попытки продолжаться не могут — придут старшие офицеры и все… Том, смотрел на все это несколько свысока и думал, что вот в этом и есть разница между космическим волком и тем, кто себя таковым по наивности и без всякого основания считает. Нарастили себе мускулы, обзавелись дипломами, а по существу дети малые. Пора было прекращать все это. Из кармана он достал трубочку. Не соломинку, как у какого-нибудь миллионера, выпивающего свой аперитив, или что они там такое пьют перед обедом, а невинный кусочек оплетки электрического кабеля. Чистый, промытый техническим спиртом еще на Земле. — Ну-ка, ребята… Тома в команде уважали. Все знали, что он один из немногих, кто участвовал во всех космических предприятиях САСШ. Он оставался и единственным из американцев, кто побывал в плену у большевиков и вырвался оттуда. Осторожно подплыв к ртутно-подрагивающей капле, герой вставил в неё трубочку… И тут вошел бригадный генерал. Увлеченные действом астронавты не обратили внимание и с минуту он не без удовольствия наблюдал, как Том борется с виски. Майор не уловившей деликатности момента из-за генеральского плеча крикнул: — Прекратить! Смирно! Как уже бывало не раз, не разобрался майор в ситуации. Это даже как-то примерило генерала с его характером. Оказывается и у идеальных майоров есть свои недостатки. — Что тут происходит? Поймав повеселевший взгляд генерала, Том бодро отрапортовал: — Ликвидируем последствия разлития неизвестной жидкости, господин бригадный генерал. — Ага… — начал, было, майор, но генерал опередил его. — Неизвестная жидкость? — Да, господин генерал! Он облизал губы, проверяя вкус. — Судя по всему что-то техническое. Майор все-таки сообразил промолчать. — Техническое? Генерал принюхался. Запах, конечно, ни чем не спутаешь. Если у кого-то из этих ребят протащил сюда фотоаппарат, то лучше рекламы для виски не придумаешь. «Заоблачный вкус..» или «Неземной…». Кто-то разбогатеет. — Продолжайте, первый лейтенант. Когда закончите — отдыхайте. От вахт на сегодня я вас освободил. Идемте, майор. Кстати, давайте-ка, проверим наблюдателей. Двухчасовые вахты тасовали наблюдателей как карты в колоде. Чтоб наверняка не упустить большевиков вахты организовали парные. Один человек смотрел за пространством, а второй в тридцатикратный бинокуляр за поверхностью Луны. Иногда генерал и сам прикладывался к нему, обозревая желто-серые поля и гадая, что и где там нашли большевики, но Луна не делилась секретам. Колумб, первому узревшему Новый Свет, обещал какие-то деньги. Тут ставки были выше, и вместо денег первый, заметивший большевиков, мог рассчитывать на повышение в чине. Когда офицеры вышли, за их спинами пронесся всеобщий вздох облегчения. — Вот они славные люди, достойные спутники современного Колумба! — с уважительно иронией заметил генерал. — Умны, находчивы! Точно сливки нашего общества! Майор не успел ответить — по кораблю пронесся крик. — Господин генерал! Господин генерал! Есть! Нашли! Чрез минуту Воленберг-Пихотский уже наблюдал большевистский корабль «а натюрель». Как оказалось, большевики нашлись сами по себе, без каких-то особенных усилий. Они уже стояли на грунте, и не заметить их было трудно — от ракеты то и дело отлетали светящиеся шары, разноцветные вспышки более всего напоминали иллюминацию. Склонившись над бинокуляром, бригадный генерал удивился: — Что это такое? Что это такое майор разобрал даже без бинокуляра. — Сигнальные ракеты. — Кому они там могут сигналить? — Пьяные, — авторитетно объяснил Том, прикрывая рот ладошкой. Слегка оглушенный событиями и виски, он последовал за генералом и майором, считая своим долгом участвовать во всем, что происходило. Майор, уже сообразивший, что Том из числа генеральских любимчиков смотрел на его присутствие сквозь пальцы. — Наверняка у них какой-нибудь праздник, имени своей революции, вот и палят. Празднуют. — Что можно праздновать на Луне? — Если б там были американцы, я подумал бы, что сегодня четвертое июля. — А какое сегодня? — Пятое мая. — Что русские могут праздновать на Луне пятого мая? Генерал попытался вспомнить, что такого случилось у большевиков в это день и, не вспомнив, с недоумением, но требовательно посмотрел на майора. Всезнайка, прикрыв глаза, что-то крутил в голове. «Неужели вспомнит?»- подумал генерал. Тот не подвел командира. Вспомнил. — День рождения Карла Маркса! — сказал он уверенно. — Пятое мая. Когда на следующем витке сверились с Лунным атласом, оказалось, что коммунисты сели в районе кратера Риччоли. — У меня сосед по фамилии Риччоли есть! — сообщил Том. — Ты смотри, куда эти итальянцы добрались! До самой Луны! Он, верно и не знает, что его именем половину Луны назвали! Поскольку ни один из начальников к разговору не присоединился, Том еще немного подумал. — А вот интересно, — сказал наконец он. — Если эти большевики возьмут переименуют этот… Эти горы. Это как, будет считаться или нет? Бригадный генерал нехорошо усмехнулся. — Думаю ваш сосед, Том, может быть спокоен. Даже если они там чего-нибудь и переименуют, не думаю, что кто-нибудь об этом узнает…Луна. Окрестности кратера Риччоли. Май 1931 года.
Если что и можно было бы назвать везением, так это то, что ущелье выводило их почти к большевистскому кораблю. Его еще не было видно отсюда — загораживали скалы, но все знали, что он там. Все остальное — не везение, а выучка, дисциплина и мощная американская техника. Ну и конечно пилотское мастерство мистера Линдберга, посадившего свой корабль чуть не на голову большевикам.По прикидке бригадного генерала до них оставалось пройти не более полутора миль. По космическим меркам, берущим в расчет даже не сотни миль, а миллионы, это ли не мастерство? Правда, оставшееся микроскопическое расстояние ему нужно преодолеть своими ногами, но просить большего от пилота значило гневить Судьбу. «Дойдем, — подумал генерал — Так или иначе, а дойдем!» Все-таки идти предстояло по тверди и в известном направлении, а не нестись не в пустоте неизвестно куда. Настроение на борту царило бодрое. Тут, наверное все сложилось — и слабая сила тяжести, позволявшая совершать невообразимо длинные скачки и неизбежные разговоры золоте, якобы найденном большевиками. Так что подгонять никого не пришлось. Кто должен был спуститься — спустился без всяких понуканий и теперь на генеральских глазах осваивался с Луной. Когда Воленберг-Пихотский спустился на грунт там уже стояли все, кого ему предстояло вести к большевикам. На «Вигваме» оставалось только экипаж. Он и не подумал оставлять охрану — зачем? Кому придет в голову нападать тут на них? — Стройся! Команда вырвалась сама собой, по привычке. Генерал чертыхнулся. Тут кричи не кричи, а все равно никто ничего не услышит. Дальше стекла шлема звуку лететь некуда. Что ж, перейдем на другой язык. Резкий взмах руки и плавное движение кистью разровняли этот муравейник, согласно земной традиции построив людей в две шеренги. Смирно, конечно никто не встал. Все это больше напоминало подводный мир. Не пестротой и богатством жизни, а безмолвием. В абсолютной тишине строй покачивался, словно не люди тут стояли, а стена водорослей под приливным течением. На фоне далеких гор строй людей в скафандрах смотрелся диковато, но генерал, вспомнил слова майора о фронтире и испытал неожиданный восторг, осознав, что воистину нет предела американской предприимчивости, что они, тут стоящие, только авангард Человечества, лучшие люди Америки пришли сюда, чтоб сделать мир Земли более спокойным. Тут в сотнях тысячах миль от родного дома им выпало защитить американские интересы, интересы всего мира, интересы свободного предпринимательства, черт побери! Неощутимо возникло желание передать свое настроение бойцам, сказать речь, что ли, но он только вздохнул. Какие тут речи? Или он от майора заразился? Указав рукой, направление генерал двинулся вперед. Нужно было держаться настороже. Кроме лунных неприятностей, о которых предупреждали яйцеголовые, тут уже водились большевики. Недооценить противника и на старинном театре военных действий всегда было чревато огромными неприятностями, а чем все может кончиться тут, где все враждебно человеку? Бог бережет только бережёных. Так что не глотку драть нужно, а по сторонам смотреть и впитывать, впитывать опыт, которого не имелось ни у одной армии мира. Первая ошибка яйцеголовых обнаружилась сразу — лунная почва оказалась вполне сносной. Ноги не проваливались в неё по колено, как предрекали некоторые горе-ученые, а вполне сносно держала. Пыль, конечно, также имелась, но скалы и камни составляли тут основу пейзажа. Он оглянулся. «Вигвам» пропал за поворотом. Обогнав колонну, генерал взлетел на дсятиметровую глыбу. Ярко-алые носы опять появились перед глазами, а впереди, изрезанный четкими тенями, простирался широкий проход. То тут, то там поперек него лежали камни — от маленьких, с мяч для регби, до огромных, поболее той глыбы, на которой он стоял. Солнце уже склонялось к горизонту и тени верхних скал наискось перегораживали ущелье. Там под этой темнотой могло быть все, что угодно. Колонна не получив команды остановиться не спеша подползала к нему. Солдаты двигались короткими прыжками. Толчок обеими ногами, полет, приземление и снова толчок … — Зайчики, — пробормотал генерал и улыбнулся. Тридцать четыре зайчишки, словно тридцать четыре мягкие детские игрушки спешили по очень взрослым делам. Оттолкнувшись от камня, он перелетел на валун в десятке ярдов впереди. Поймав себя на желании прыгать дальше, остановился. Эйфория от открывшихся возможностей могла сыграть плохую шутку. Сломать ногу или того хуже шею тут пара пустяков. Вовремя! Прямо на его глазах от склона оторвалось несколько огромных глыб и неправдоподобно плавно и медленно покатились вниз. Об этом яйцеголовые его тоже предупреждали, правда кто мог представить себе масштаб? Размером камни превосходили легковой автомобиль. Даже мелочь, что шлейфом сопровождала их, размерами превосходила хороший бочонок. И все это — в полной тишине. В этом мире даже трагедия разрушения оставалась беззвучной. Тут не было ветра и воды — этих главных разрушителей земли, но их с успехом заменяли Солнце и космический холод. Камни скатились ярдах в двухстах перед ними. Колонна встала, глядя как глыбы, большие и маленькие, прокатываются мимо и прямо на глазах пропадают, проваливаясь в буквальном смысле сквозь землю. Жестом генерал отправил вперед разведку. Два человека медленно пошли вперед и двигались, пока не провалился куда-то. Он вдруг стал короче, а с того места, где он стоял, вверх удалил фонтан пыли, словно взорвалась мина. Опять без грохота, без осколочного визга. Кто бывал в Йеллоустонском заповеднике и случайно попадал под гейзер, мог представить себе, что это такое. Второй, подав знак остановиться, бросился на выручку. Пыль висела в воздухе, мешая наблюдать за авангардом, но уже через минуту стало ясно, что в завязавшейся беззвучной борьбе победили люди. Один вытащил другого на грунт и призывно замахал рукой, разрешая движение. Генерал первым подобрался к ним, присмотрелся.. Почва тут была ощутимо светлее, и иногда по ней пробегало что-то вроде ряби. Словно под слоем грунта что-то двигалось, и это движение проявлялось на поверхности. Из привычных аналогий более всего это походило на болото или какой-то песчаный омут, если такие существуют. Генерал опустился на корточки. О таком яйцеголовые тоже не предупреждали. Он подумал об этом даже с удовольствием. У природы хватило мозгов создать нечто, что не укладывалось в головах земных умников, не так давно задиравшими перед ним носы. Присевший рядом майор поднялся, отряхнув руки. — Разрешите, господин генерал? Голос в шлем проникал негромкий, но уверенный. Майор знал, что хотел. Для яйцеголовых тут имелся повод начать исследования феномена и недели через две, разобраться, что тут к чему, но для военного человека все это было не более чем препятствием, которое не исследовать следовало, а преодолевать. Воленберг-Пихотский кивнул. Им следовало не размышлять, а торопиться. Маловероятно, но теоретически возможно, что большевики заметили их, а значит у них могут сдать нервы и они не дожидаясь их визита рванут назад… Вот будет обидно. Да и золото потом ищи… Что-то, кстати, не видно обещанных золотых россыпей. Тем временем знаком попросив всех отойти, майор бросил в ленивую рябь камень. Точно попасть не получилось, но отскочив от валуна, кусок породы все же коснулся аномалии и беззвучно пропал с глаз. Второй камень майор бросил дальше, туда, где грунт приобретал уже ставший привычным сероватый оттенок. Там лежали камни и ничего не двигалось. Непривычно плавно, словно бабочка, камень перелетел странную зону, ударился о луну и, как ни в чем не бывало, покатился. Генерал оглянулся. Соединившись по двое-трое, бойцы обсуждали первую лунную загадку. Потянись оттуда чьи-нибудь зловещие щупальца никто и не удивился бы. Приноравливаясь, майор несколько раз согнул-разогнул колени и оттолкнувшись от края твердой земли взлетел вверх. Только прыгнул он не вперед, а в бок. По плавной параболе он долетел до боковой стенки и где-то на уровне третьего этажа и, оттолкнувшись от неё, изменил направление движения. Словно теннисный мячик, отскочивший от стенки, он перелетел шевелящуюся пыль и приземлился на обе ноги. С запасом приземлился. Под ногами вспухло пыльное облачко — и всё… Упершись руками в нависающий каменный карниз, он несколько раз топнул. Грунт держал. Тогда он подал знак «Делай как я» и начался цирк. Люди прыгали через преграду с отскоком от стены и без него, последние насмотревшись, что вытворяют их товарищи, попробовали прыгать с переворотом через себя, но генерал это быстро прекратил. Слава Богу, все обошлось. Сложнее всего пришлось с носилками. Ящики, что тащили на трех носилках, принялись перекидывать по одному со всей аккуратностью, следя, чтоб с ними ничего не случилось. Двое с одной стороны бросали ящик, а выстроившееся в шеренгу их товарищи на той стороне ловили, не давая тому коснуться грунта. Генерал перебрался последним, испытывая гордость за своих людей и за себя. Сложности, не предусмотренные на Земле, они преодолели самостоятельно. И успешно! Первыми большевистский корабль, как и полагается, увидели разведчики. Ущелье закончилось выходом на край кратера. Сжимавшие людей с двух сторон каменные волны расступились, дав место огромному, до горизонта, ровному полю. Там не было скал, только небольшие камни и корабль, похожий не то на стог сена, не то на пирамиду. Вероятности, что большевики их увидят, почти не существовало. Даже если те и заметили их посадку, вряд ли они могли предположить, что к ним заявятся незваные гости. Генерал смотрел на пейзаж несколько разочарованно. Обещанных груд золота и алмазов тут не имелось. Да и никакой деятельности вокруг корабля также не заметить не удалось. Ему приходилось бывать на приисках, и он представлял, что это такое, но тут ничего подобного не нашлось. Подумав, что это все-таки не Земля и тут все может быть совсем по-другому он дал команду на боевое развертывание. Подчиняясь командам, астронавты начали собирать то, что везли сюда с Земли и тащили по Луне. Ящики аккуратно ставились друг на друга, полозья заходили в пазы, соединяя отдельные части портативного аппарата профессора Тесла в работоспособную конструкцию. Работали споро. Как и задумывалось, четыре ящика составленные рядом стали основанием пирамиды. На них вторым рядом еще три, а потом два. А уж на них — окруженный черным блестящим, как стекло чехлом, похожий на небольшой телескоп — ствол излучателя. Маленькая пирамида напротив большой пирамиды. Красиво! Теперь осталось только соблюсти формальности. — Майор. Остаётесь за старшего. Майор козырнул, поднеся ладонь к стеклу шлема. Опасности генерал не ощущал. Все теперь казалось простым и очевидным, что странно даже предполагать, что большевики отклонят его предложение. Какими бы упертыми они не оказались они не могут не согласиться с ним. Все-таки в любой идеологии есть грань, которую переходить не следует. Разные люди проводят её в разных местах своих принципов, но и у самх принципиальных эта линия проходит рядом с осознанием ценности собственной жизни. Если и бывают в этом вопросе исключения, то только среди умалишенных. Сперва он шел, аккуратно смотря под ноги и отмечая, что тут уже успели наследить, а потом внимание его переключилось на корабль. С каждым шагом тот становился все больше и больше. Он загораживал горы, загораживал звезды, но человек его уже не боялся. За его спиной дремала в профессорских ящиках иная сила, способная и мягко уговаривать и диктовать условия. Генерал поднял камень. Пришла мысль, что ему не хватает пращи, и что сейчас он похож на юного Давида, вышедшего против закованного в железо Голиафа. Подумав мельком, как у большевиков сейчас глаза от удивления полезут, генерал улыбнулся и застучал в стену большевистского корабля….Луна. «Лунник-1». Май 1931 года.
— Стучат. — Ну вот и дождались. Конец безделью. Деготь потянулся и стал разминать затекшую шею. — Кто пойдет? — Я и пойду. А ты к аппарату. — Хлеб-соль берешь? — Ага. И расшитый петухами скафандр. Раствор луча проверь. Не сбился ли. Владимир Иванович пренебрежительно хмыкнул. — Это у меня-то?Луна. Окрестности кратера Риччоли. Май 1931 года.
Генералу не представлялось возможным, чтоб большевики не ответили бы и не вышли. Конечно, все могло быть, но не верилось в это. Какими бы зашоренными фанатиками они бы не были, но должно же было остаться у них самое человеческое из всех чувств — любопытство. Он представил, как повел бы себя в этой ситуации и признал, что дверь наверняка бы открыл. Или хотя бы нос высунул, даже если б в этот момент читал Карла Маркса. Гость не ошибся. Минут через пять люк вдвинулся внутрь и отошел в сторону. Несколько секунд он и появившийся в люке человек смотрели друг на друга, но генерал быстр опомнился. Его баллоны наполовину опустошились и затягивать переговоры никакой нужды не было. Большевик сделал приглашающий жест внутрь, но генерал отрицательно покачал рукой и поманил русского к себе. Тот осторожно спустился и прикоснулся своим шлемом к его. — Слушаю вас мистер, — на неплохом английском сказал он. — Бригадный генерал американской космической пехоты Воленберг-Пихотский. Он отдал честь и вопросительно посмотрел в глаза, ожидая ответного представления. — Руководитель Первой Советской лунной экспедиции Федосей Малюков. Генерал с иронией посмотрел на своего визави — надо же какое легкомыслие со стороны красных, а потом помрачнел. Ему стало немного не по себе. — А какое-нибудь воинское звание у вас есть? — Думаю, что нет, — действительно подумав, ответил Федосей, не стремясь раскрывать свою биографию первому встречному на Луне человеку. — А это имеет значение? — Для меня — да… — Почему? — Федосей заинтересованно посмотрел на гостя. Тот, покусав нижнюю губу, ответил. — Я собирался говорить с вами как военный с военным и предложить почетную капитуляцию, а вот теперь даже не знаю… Если вы штатский, то в наших отношениях кое-что изменится… — Ну, разумеется, — согласился Федосей — мы сугубо гражданская научная экспедиция. Геологи мы. А кстати, почему капитуляция? Разве СССР и САСШ воюют? Ничего об этом не слышал… Мы три дня как с Земли, так там тоже об этом не знают… — Нет. Войны нет, но капитулировать вам все-таки придется. — Вы пират? — удивился большевик. Бригадный генерал видел, что большевик явно потешается. — Прекратите валять дурака, господин большевик. Мы знаем цель вашей так называемой «научной» экспедиции! Генерал постарался, чтоб большевик услышал, в какие огромные кавычки он заключил слово «научная». — Мы, к вашему сведению, тут не только от лица САСШ, но от всего свободного мира! Большевик ничего не ответил и генерал немного успокоился. — Мы предлагаем вам сотрудничество. Вы показываете, где золото, а мы забираем вас с собой, на Землю. В Америку. — А сами мы… Он покачал головой. — И не пытайтесь. По соседству сидят мои люди и у них в руках оружие, которое вскроет ваш корабль как жестянку. — Хорошо, что предупредили, — озабоченно сказал Федосей. — Кроме того, позволяем вам взять с собой по килограмму золота для личного пользования. Даже по два килограмма! — У меня встречное предложение, — сказал большевик не раздумывая. — Вы принимаете участие в ряде наших научных экспериментов. Сугубо гражданских, разумеется, а после этого мы отдаем вам все золото, что обнаружите в окрестностях, столько, сколько сумеете увезти. У вас ведь тут где-то корабль? Генерал рассмеялся. Правда в смехе имелась изрядная доля раздражения. — Что говорить. Ваше предложение щедрее моего, но боюсь оно невыполнимо. — Чем богаты… — пожал плечами большевик. — Если вы не пойдете на мои условия, — продолжил генерал — будет только хуже. Мы уничтожим ваш корабль. У нас есть чем. — Ну, хорошо, хорошо, мы подумаем… Похоже, этот русский держал его за сумасшедшего. Генерал достаточно разбирался в людях, чтоб почувствовать, что его слова цели не достигли. Не испугался большевик. Смерть в пустоте не могла быть нестрашной, а значит, он просто не поверил ему. Когда тот уже повернулся спиной, Воленберг-Пихотский деликатно постучал по ней кулаком. Тот обернулся. В его глазах страха и впрямь не обнаружилось, только что-то вроде ехидства. — Я не хотел бы, что вы восприняли меня как мелкого шантажиста, — как мог более учтиво сказал бригадный генерал. — Хотел бы подтвердить свои угрозы небольшой демонстрацией. Большевик заинтересованно наклонил голову. — Посмотрите во-о-н туда. Шагах в двухстах от них стояла скала, высотой, конечно, поменьше небоскреба, но все же внушающая высотой уважение. Примерно ярдов семьдесят. — Вряд ли ваш корабль крепче этой скалы… — Да куда уж нам… — согласился большевик. — Ну, тогда смотрите… Воленберг-Пихотский отошел на пару шагов, чтоб его не перепутали с большевиком, и резко взмахнул рукой. Как работает установка на Земле, генерал наблюдал — тонкий яркий луч, потом оглушительный треск и — победа. Но в пустоте все оказалось по-другому. Точнее никак. После его жеста ничего не изменилось в мире. Через десяток секунд большевик спросил. — Ну и что? И тут получилось! Как раз в этот момент верхушка скалы медленно и беззвучно, как в кошмаре отделилась от камня и, подскакивая, покатилась вниз. После того, как она ударилась о поверхность, люди почувствовали сотрясение почвы. — Ну вот как-то так… Убедились? Срезанный кусок еще жил какой-то своей жизнью — ворочался, словно засыпающий зверь, и, похоже, даже взрыкивал во сне. — Все-таки вы пират, — печально сказал большевик. — Да какая разница? — Повеселев от этой грусти, ответил бригадный генерал. — Все равно мы тут выше земных законов. — Ну, не скажите… — Да я больше и не собираюсь. Все, что нужно я вам уже сказал. Сдаетесь? — Экий вы быстрый… Подумать-то надо. Я ведь не один… Хотя бы сутки. — Час. Через час, если вы не выйдете из корабля, мы его ополовиним. Так что в ваших интересах стать богаче на два килограмма золота, а не беднее на одну душу.Луна. «Лунник-1». Май 1931 года.
…Новые гости Луны суетились около своих ящиков. Через линзы бинокля и стекло иллюминатора они выглядели немного расплывчатыми, но энергичными. — Интересную штуку они собой привезли… Видал, как они скалу резанули? — Видел… Мощная штуковина. Такую ведь и танк можно поставить? — Можно, думаю… Сколько у нас времени? — Ну, минут тридцать есть. Только давай до самого края доводить не будем. Мало ли там у кого нервы не выдержат, или часы спешат… Американцы свою технику испробовали, и теперь очередь была за ними. Только для аппарата Кажинского, что стоял на «Луннике» не скала была нужна, а люди. Федосей уже успел опробовать его на себе, и все вроде вышло, но кто знает? Может быть тут, на Луне, раз на раз не приходится. — Готов? — Готов! — Хорошо стоят. Компактно. — Лучом всех захватим? — Там парочка далеко стоит. — Ничего. Будем надеяться, что они сообразят и присоединятся. Не отрывая глаз от бинокля, Федосей объявил: — Начинаем серию опытов по обузданию космических пиратов. Давай! Аппарат тихонечко загудел, маскируя домашним почти мурлыканьем излучаемую в пространство мощь. В секунду все изменилось. Суета у американских ящиков стихла. Пираты, повинуясь неслышной команде, сгруппировались и замерли в кривом каре. — Отставшие есть? — спросил Деготь. Ему ничего не было видно из-за пульта. — Да. Двое… Погоди… Идут! Идут, солдатики! Эти, оставшиеся людьми астронавты, наверняка ничего не понимали, но товарищи построились и они уверенные, что просто не увидели команды, поспешили к ним. Едва они вошли в зону действия, как желание что-то делать или думать у них пропало. Федосей улыбнулся. — Ты чего это лыбишься как кот на сметану? — Ты, Владимир Иванович, на себе эту штуку ведь не пробовал? Федосей не спрашивал, а просто хотел подтверждения. — Нет. Но если нужно… — Да нет, не нужно… Я о другом. Тут под лучом испытываешь… Малюков замолчал, подбирая нужное слово. За стеклом иллюминатора маршировали американцы, и шаг каждого был шагом одного тела, одной большой души, единой в своем порыве добраться до «Лунника» и встать рядом. Федосей очень хорошо понимал, что они сейчас чувствуют. — Экстаз подчинения. Точно, экстаз. Вождя нет, но ты знаешь, что он где-то рядом и ты точно понимаешь его волю. — Опасная штука, — посерьезнев сказал Дёготь. — Да нет, ничего… Если, конечно, с умом распорядиться.Глава 8
САСШ. Аламагордо. Май 1931 года.
После старта «Вигвама» профессор не стал задерживаться во Флориде. Неуютно ему стало на космодроме. Что-то давило, в голове звучали чужие голоса, временами мутилось сознание. Он догадывался, отголосками чего были эти ощущения, но ничего поделать не мог. То, что произошло на большевистской орбитальной станции, основательно выбило его из колеи. Теперь он ждал появления своего двойника, понимая, что тот никуда не делся из него, что немец остался в нем, и что в любую минуту он может вылезти из него и тогда… Что тогда произойдет, он не знал. Вполне мог его внутренний немец рвануть на ракете в Советскую Россию. То, что с ним происходило, для удобства и успокоения нервов Владимир Валентинович назвал «мерцанием сознания». Ведь неизвестное и непонятное пугает нас больше, чем что-либо другое, и если дать этому неизвестному название, как-то классифицировать его, оно становится менее страшным. Избегая давать двойнику возможность сбежать в СССР, профессор покинул Окичоби, и приехал в Аламагордо, к великому сербу, моля Бога, чтоб ипостась его за это время не поменялась. То ли молитвы дошли куда нужно, то ли нервное напряжение сказалось, но всю дорогу он держался в рамках одной личности и не пытался выброситься из вагона. А вот стоило ему приехать во Флориду, как последствия экспериментов с психикой, за возможность наблюдать за которыми его добрый гений Апполинарий Петрович без сомнения отдал бы и руку и ногу, проявились во всем блеске. Через три дня по приезде он уснул русским, а проснулся немцем. Вот так вот попросту. Уснул одним — проснулся другим. Едва открыв глаза, он ощутил себя немецким профессором Вохербрумом, непонятно как тут очутившимся. Русский профессор болтался где-то на дне сознания, шевеля плавниками, словно снулая рыба. Слава Богу и немец растерялся. Цепляясь разумом за предметы обстановки, его русской ипостаси удалось кое-как вернуть себе память о себе настоящем, но на это потребовалось не меньше часа, да и после этого его пол дня перекашивало на немецкий. Это повторилось и на следующую ночь, и потом, и потом… С тех пор он взял за правило писать себе утреннему записку, в которой объяснил и напоминал о реальном положении дел. Так, на всякий случай. Младший брат смерти внушал ему теперь ужас и отвращение. Сон становился реальной смертью для той, которая засыпала. Сон становился самоубийством. Сны, словно снежная лавина, погребали его под собой, и кто выберется из-под неё, не знал никто. Эти нелепые, козлиные прыжки сознания продолжались уже неделю. Его сознание представлялось ему, кем бы он ни был, частичками калейдоскопа, у которого, слава Богу, имелось только два узора — русский и немецкий, но профессор не терял надежды, что все же все станет на свои места. Немец раствориться в нем и пропадет. Только это, почему-то не происходило. Ничего он не мог поделать со своей головой. То, что в ней завелось, не удалось залить и водкой. Он попробовал, это исконно русское средство от всех душевных болезней, но вышло только хуже. Потревоженная вторжением алкоголя психика обиделась таким похмельем, что Владимир Валентинович зарекся повторять. В противовес этому он попробовал утомительные прогулки и длительный сон. Тоже не помогло. Кошмары стали только разнообразнее. В первый же день после прогулки к холмам он нырнул в какой-то тупой сон, где, ощущая себя немецким коммунистом, отбивался алебардой в каких-то заросших кустами роскошных, вроде Римских, развалинах, от разукрашенных птичьими перьями каннибалов. Все тут было как в хорошем бреду — звуки, запахи, даже логика. Каннибалами предводительствовал не кто-нибудь, а огромный негр с лицом и голосом Антона Ивановича Деникина. Время от времени этот кошмарный персонаж являлся перед ним лично, пытался поразить огромным топором и пел первый куплет Интернационала на немецком языке. Явно насмешничал. Потом были еще разные глупости, но и в них он оставался самим собой. Во всяком случае, кем-то одним — немцем или русским. А вот сегодня дело стало совсем плохо. Он лежал, выплывая из ужаса, отыскивая глазами то, к чему можно было бы прикрепить свое сознание, к чему-то, что не подведет, не изменится… Что-то непонятное происходило с ним, непонятное и страшное. — Так и спятить можно, — пробормотал он, оглядывая серую от предутреннего света комнату. — Или я уже спятил? На всякий случай нашарил заготовленную с вечера записку, прочитал. Слава Богу, тут все осталось, как было вчера вечером. Русским лег и русским проснулся. Да и в комнате за ночь ничего не изменилось. Все оставалось на своих местах. Висела тягостная тишина и шевелилась занавеска около раскрытого окна, но все-таки что-то было не так. Выходит, вовсе дошло до крайности. Все, что было «до» было цветочками. Ягодки созрели нынче ночью. Профессор почувствовал, что ныне его разум перешел какую-то незримую черту. Если раньше сны и были странными, но в них он точно знал, кто есть кто, то сегодня… Сегодняшний сон стоял наособицу. Это был сон-спор. …По его ощущению этот спор длился уже не одну вечность, просто он забывал, что случилось раньше, в прошлые разы. Внутри жила неколебимая уверенность в том, что сто, тысячу раз они уже сходились в этом споре, со своим противником и, он уже знал все вопросы, которые будут заданы, и ответы, какие последуют на них, но это ничего не меняло. Они должны были провести еще один раунд. Память не оставила подробностей прошлых разговоров, но в этот раз… Его полемический противник менял обличья, сбрасывал личины. Он, то обзаводился цилиндром и бобровой шубой, то все это непонятным образом превращалось в невзрачный пиджачишко на косоворотке, но это ничего не меняло. — Вы, красные, жестоки! Неоправданно жестоки! Вы видели разрушенные усадьбы? Зачем рушить то, что построено людьми и для людей? Вы детей убиваете! Слушая голос оппонента, он угадывал в нем что-то знакомое. Бобровая шуба и цилиндр искренне возмущались. Глядя на них, он отчего-то испытывал удовольствие и раздражение, живя одновременно двумя эмоциями. — Вы хотите сказать, что на их месте поступили бы иначе? — иронично спросила косоворотка. В знакомом голосе мелькнула издевка. Она увидела, как дернулось лицо бобровой шубы. Такое знакомое лицо! — Думаю, что вам тяжело было бы оказаться на их месте. Это ведь не ваших, а моих предков меньше ста лет назад продавали как рабов — оптом и в розницу. Не вас, а их и их прадедов такие как вы давили налогами поборами. Их жизненный опыт подсказывает им наилучший, наипростейший выход из положения — разрушить, все, что вам дорого, чтоб вам некуда было возвращаться. А убивают… Он очень жестко улыбнулся. — Убивают потому, что вы — враги и ваши дети — дети врагов, и дети ваших детей… — Они — дети!!! — Пока ваш отец изучал арифметику и играл в солдатиков, ваш дед жал соки из моего деда и моего отца. Потом ваш отец вырос и стал жать соки из моего отца и меня, а вы тоже изучали арифметику и играли в солдатиков… И если б Революция не изменила этот заведенный порядок вещей, то все это повторилось бы и с моими детьми.… Мы враги, что бы вы себе не придумали. — Но мы все — русские люди… — Да. Только я из тех русских людей, которых продавали, а вы — из тех, кто продавал и покупал. Сон крутился как беличье колесо, из которого не было выхода. В голове уживались сразу две правды. И оттого что их было две ни та ни другая не казались ложными. В эту секунду профессор сообразил, что у него в этом сне нет противника. Обоими персонажами — и шубой и косовороткой — был он сам. Он понял это и ужаснулся. Этот вал ужаса и заставил его проснуться. В это мгновение перехода из одной реальности в другую, он с ужасающей отчетливостью понял, понял, что никакого перехода не произошло. Теперь он не один. Теперь он — сразу двое. Второй уже никуда не пропадет, и все время будет ждать мгновения, чтоб захватить это тело. Одно, доставшееся двоим.САСШ. Окрестности Аламагордо. Май 1931 года.
…Пока двигались к границе, товарищ Лацис постоянно слышал за спиной бормотание Игната Веселейгляди. — Граница… Это они границей называют… Точно. Ни стыда ни совести у буржуев… Как еще язык у них поворачивается так это называть. Выдумали чего… Мало того, что он ворчал, он еще ворчал на русском языке, а слышать русскую речь на границе САСШ и Мексики любому было бы удивительно. Хотя… Кому тут слушать? Из темноты веяло сухой пылью. Солнце днями в этих местах пекло немилосердно, да и ночь не радовала прохладой. Так что кроме них никого тут и быть не могло. — Прекрати, — все-таки сказал командир, сплюнув скрипевшую на зубах пыль. — Демаскируешь… Вообще-то прав был товарищ, как не посмотри. Границей это даже в насмешку назвать было нельзя. Ничего тут от настоящей границы и не имелось. Ни контрольно-следовой полосы, ни колючки, хотя бы в одну нитку, ни собак, ни пограничников… Игнат, сам в недавнем прошлом пограничник-дальневосточник, не с чужих слов знал, что такое граница. Так что удивляла его эта межа между САСШ и Мексикой до невозможности. Да и не межа даже, а так… Провел кто-то ногой в пыли черту и — все… Ну не мог он никак себе представить, как такая огромная страна не удосуживается охранять себя от врагов. Как бы то ни было, границу они миновали легко и также легко добрались до Аламагордо. Там места начинались, более-менее цивилизованные, обжитые — городки, фермы… Местность оказалась вовсе не безлюдной. То тут, то там попадались следы, а время от времени и сами люди… От них уходили, едва заслышав. Двигались с осторожностью, ночевали, где придется и как получится. Гарантированно скрытое от людей место в окрестностях города можно было отыскать только в горах. Далековато, да и неудобно, но где еще прятаться? Кто-то, может быть, и возмутился бы — как это прятаться? Кому? Спецгруппе ОГПУ, карающему мечу пролетарской революции? Только товарищ Лацис считал по-другому. Орать во весь голос и по-петушиному наскакивать на мировой капитал было непрофессионально. А профессионализм в его работе сводился для товарища Лациса к четырем словам «появился — сделал дело — исчез». Так он поступал всегда, также собирался поступить и в этот раз. До комплекса зданий Теславских лабораторий было километра три, но домики и ангары хорошо просматривались в полевой бинокль. — Ни охраны, ничего… Заходи — бери что хочешь… — Традиционно ворчал Веселейгляди, водя оптикой по горизонту. — Это ж как они тут? Это ж как живут люди? Ни забора, ни калитки… Спецобъект называется… Научный городок и впрямь представлялся легкой добычей. Двух — трех этажные здания с огромными окнами, белые ангары и асфальтированные дорожки от одного до другого и зеленые кусты, и цветы с тропическими ароматами. Где-то там, среди этих веселых игрушечных домиков и стояла страшная игрушка профессора Тесла. Её еще, правда, предстояло найти. И сломать. Сломать так, чтоб в ближайшие две недели её не смог бы починить и сам Господь Бог. А как пахнут цветы в городке, они уже знали. Первые два дня спецгруппа приходила в городок ночами, обследовали его, а утром, до рассвета, возвращались к себе. Тут даже не скажешь — сопутствовала им удача или нет. С одной стороны — их не обнаружили, что было замечательно, а с другой стороны они и сами ничего не нашли, что никак не радовало. Правда, теперь они могли точно сказать, где нет этого чертова устройства. Не обследованными остались три корпуса… Ближайшей ночью они планировали осмотреть хотя бы два из трех, а если повезет — то и закончить операцию. Даже если для этого придется брать языка.САСШ. Аламагордо. Май 1931 года.
…А профессор стал бояться ночей. Теперь, чтоб оттянуть неприятный, но неизбежный момент, он литрами пил черный кофе и допоздна бродил по лабораториям. Только это не помогало. Чужое сознание пробивало его как короткое замыкание в плохо изолированных проводах. Иногда несколько раз в день, а уж после сна — обязательно. Рано или поздно сон его настигал и тогда… В это утро он проснулся немцем. Прочитав записку, которую традиционно писал себе каждый день, пожал плечами и сунул её в карман. Там таких уже лежало с десяток. Он не выбрасывал их, собирал. В одном кармане лежали написанные по-русски в другом — по-немецки. Память русского профессора никуда из него не делась, но он ощущал её как прочитанную и не особенно хорошо запомненную книгу. Вроде что-то такое когда-то было, но… Мир вокруг доказывал свою реальность звуками и запахами, а память пряталась где-то на задах. Теперь оказываясь в шкуре немца, он постоянно думал — что делать? Как вернуться? Ощущение сотворенного собственными руками предательства бередило душу. Взрыв на Свердловской пусковой площадке, попытка подставить своих товарищей… Он помнил все это и стыдился. Мало того, он и тут делал все, чтоб повредить людям и стране, которая дала ему возможность завершить его космический проект, все то, что не получилось в Германии. Надо было думать о будущем, о возвращении. Но как? Как добраться в СССР? Своим аппаратом? Тем, на котором сбежал? Легко сказать! Дважды он собирался поехать Окичоби, но оба раза на утро немца вытеснял русский, и все оставалось по-старому. И в этот раз все будет так же. Люди вокруг видели все несуразности, но он молчал и не просил помощи. Он стал сторониться людей. На его странности окружающие внимания уже не обращали. Просто к тем странностям, о каких американцы уже знали, добавилась еще одна — мизантропия.. За привычки бродить ночами по городку, его за глаза называли тенью отца Гамлета. С ним вежливо здоровались и также вежливо прощались. Он вяло реагировал, стараясь реже попадаться на глаза сотрудникам Тесла, да и самому великому сербу. Облегчало положение, что у того дел было невпроворот. Мистер Вандербильт наконец-то выделил деньги и в лаборатории спешно строился новый аппарат. Вот и сегодня, дотерпев до вечера, он, досадуя, что нет смысла садиться в поезд — все одно утром русский вернет его назад — традиционно вышел побродить по городку, но побродить тенью литературного героя ему не дали. Кто-то ухватил его за горло и уложил на лабораторный пол. — Кто такой? Чего бродишь? Вопрос задали по-английски, но этот английский был нечист и профессор, запинаясь от волнения, ответил по-немецки. — Их бин дойче коммунист! — Ну-ка, ну-ка… Что он там про коммунистов сказал? — подозрительно спросил Веселейгляди. — Говорит, что немецкий коммунист. Услышав русскую речь, профессор с облегчением прохрипел. — Так вы советские, товарищи. Слава Богу! Те должно быть тоже обрадовались, но виду не подали. — А ну-ка, немецкий коммунист… Третий куплет «Интернационала», быстро… — Горло отпустите, — просипел профессор. Его чуть отпустили, и он пошептал:Лишь мы, работники всемирной
Великой армии труда,
Владеть землёй имеем право,
Но паразиты — никогда!
И если гром великий грянет
Над сворой псов и палачей, —
Для нас всё так же солнце станет
Сиять огнём своих лучей.
Последние комментарии
5 минут 25 секунд назад
37 минут 56 секунд назад
16 часов 7 минут назад
16 часов 17 минут назад
3 дней 11 часов назад
4 дней 3 часов назад