Права и обязанности (СИ) [Chiba Mamoru] (fb2) читать постранично

========== Часть 1 ==========

Когда жить станет тоскливо и скучно – попей молока,

Скажи себе: «Жизнь удивительна и нелегка!».

Уйдешь ты из дома, уйдешь навсегда – такое вытворял ты не раз.

Вспомни о том, что ты не один, ты – один из нас!

(с) Дмитрий Тюряев

В простенке между шкафом и стеной места было совсем ничего. Как раз чтобы вместился некто в меру тощий и пронырливый. Стенка шкафчика холодила лопатки, а перед носом маячила посеревшая штукатурка. На уровне глаз – то есть приблизительно метр с небольшим от пола – она была исчеркана и исцарапана, и, если бы присесть, он наверняка бы смог что-то разобрать в этой настенной живописи. Но места, чтобы согнуть колени, уже не было.

Он просто постоит так немного - минут десять, от силы пятнадцать. Здесь тихо, никого нет, сущий рай. А потом он вернется. Не то его хватятся, и могут даже найти это место. И тогда у него не останется никакого угла, о котором можно было бы думать, будто он «свой». Этот угол своим тоже, по сути, не был: тем не менее, сюда никто не совал носа – после того, как здесь поставили эти шкафчики для вещей, и одного, как водится, не хватило.

Откуда-то – как пить дать с кухни – тянуло горелым. Он сжал, а после медленно разжал пальцы, будто проверяя, слушаются ли они. Пальцы слушались – несмотря на недавнюю встречу с промерзшей по январю землей. Упасть на руки с перил лестницы – такую идею никак нельзя было назвать умной. Он был бы в первых рядах людей, указавших на этот неоспоримый факт. Но выбирать не приходилось: или руками, или собственным лбом, а свой лоб он ценил достаточно высоко.

Подмерзали ноги. Здесь, вне общей комнаты, с отоплением было неважно. Вообще во всем старом, многоярусным, с пристройками и флигелями, здании с ним было не фонтан. Он давно привык к тому, что прохлада – это нормальное положение вещей. Он не мерз, даже когда за окном был мороз, а в комнате дыхание вырывалось облачком пара. Но пальцы на ногах сейчас поневоле поджимались. Он чуть-чуть переступил босыми ступнями, ощущая выщербинки пола с забившейся туда грязью. Полы тут помоют только весной, и то – один раз, не более. Уже через день-другой будет такая же помойка.

Он закрыл глаза. Хотелось застыть и простоять тут всю оставшуюся жизнь – в тишине, где никого нет. Было бы, наверное, очень здорово, если бы угол был и правда его. Он бы и спать научился стоя, лишь бы сюда никто не совался… Его первое воспоминание – стены. Уходящие вверх, под темный потолок, какие-то исписанные, кажущиеся недостижимыми. Он смотрит и смотрит, и ему не надоедает – потому что он еще не знает, что такое скука.

Он об этом читал. О всяких там парадоксах восприятия и ранних травмах психики. Книг тут хватало с избытком, и он торопился прочесть их, пока еще не все пустили на растопку. Уносить книги было нельзя, и он читал, сидя на полу, привалившись к перекошенному, с облезлыми дверцами, шкафу, чьи просевшие полки ломились и поскрипывали от непосильного груза. Он все ждал, когда же те не выдержат, рухнут, подняв тучи пыли, и в суматохе он стащит один-два тома. Но этого все не происходило, а прожорливая печурка – железная бочка со скрипучей дверкой – требовала новой пищи каждый день. В ее ненасытную пасть складывали и складывали то, что он не успевал, и никогда уже не успеет прочесть.

Читать было здорово. Читать – это намного лучше, чем все прочее. Чем даже жить. Жить скучно и неинтересно: мир ограничен нетопленым домом и пустырем с редкими кустиками у ограды, за которой шла вереница одинаковых рядов жестяных домишек – «гаражей». Он отродясь не видел, чтобы их отпирали, так что мог лишь гадать, что могло бы быть внутри.

За стеной кто-то завопил, и он поморщился от неожиданности. В ушах неприятно завибрировало, и он откинул голову назад, упираясь затылком в шкаф. Хорошо бы стать деревом – они всегда стоят в отдалении, и никто их не трогает. Хорошо бы быть стеной. Хорошо бы ничего не чувствовать, не знать, не быть… Из всего мира стоящими были только книги.

– Двадцать второй!

Ледяное прикосновение чужих пальцев к уху и почти сразу же – обжигающая боль. Его вытащили из расщелины между стеной и шкафом, из спасительной норы, наружу, на свет, и развернули, чтобы видеть лицо. Пришлось открыть глаза, скособочиться, встав на цыпочки – рост позволял не вывернуть шею. Хорошо быть рослым. Из него вышло бы хорошее дерево.

– Двадцать второй!..

Ухо отпустили, зато отвесили оплеуху. Он пошатнулся, отлетел и ударился о шкаф, а внутри что-то загремело, посыпалось. Он отлип от дверцы, и та отворилась с душераздирающим скрипом. На пол опрокинулось несколько коробок, кое-какие открывались и оттуда раскатились во все стороны вонючие клубки и мотки ниток. Внутри некоторых что-то копошилось. Их было неприятно