Дочь человечья, или Это я, Ольга (СИ) [Алексей Яковлевич Корепанов] (fb2) читать онлайн

Annotation

Очерк об Ольге Арефьевой, написанный от первого лица по материалам, размещенным в Сети. Составитель Алексей Корепанов

Корепанов Алексей Яковлевич

Корепанов Алексей Яковлевич

Дочь человечья, или Это я, Ольга

Дочь человечья, или Это я, Ольга

Я родилась на Урале, в Верхней Салде, в обычной семье инженеров. Родители мои учились в Саратовском университете, в Верхнюю Салду маму, с ее красным дипломом, отправили по распределению, папа поехал с ней. Они там прожили год и родили меня - единственного ребенка в семье. Мама занималась метеорологией, а папа, инженер-физик, - метрологией, то есть измерительными приборами. У меня все хорошо сложилось с родителями, в отличие, наверное, от многих.

Но я не чувствую себя человеком с корнями. Я с детского сада ощущала себя чужой в той среде, инопланетянкой какой-то: не могла за себя постоять, не понимала, о чем люди говорят, чего они хотят. А они не понимали и сторонились меня. Вообще, в детстве я была очень застенчивая

И я никогда не была провинциалкой. Даже в Верхней Салде. Вот в этом и была вся моя трагедия. Я была там лебедем, попавшим в стаю утят, - очень и очень не на месте. Я родилась там по какому-то специально подстроенному недоразумению, может, для того чтоб развилось мое качество страдания, сверхчувствительность. Я мучилась, не находила себе места, не могла жить и общаться так, как требовало мое естество.

Когда я была маленькой, мы с родителями гуляли по парку. Началась гроза, громко загремел гром. Был День города, по дорожкам бродили толпы, поэтому я со страху побежала через газон. А он оказался огорожен проволокой, как раз на уровне моего носа, и я ударилась с разбегу. На всю жизнь осталась такая благородная горбинка. Если бы не она, у меня не было бы такой ахматовской внешности. Был бы обыкновенный прямой нос. Может быть, приобретение имело свой смысл?

Я была одиноким ребенком. Ощущала свою заброшенность в этот мир, чуждость, инакость. А мама спрашивала: "Чего ты такая неласковая? Почему все в детском саду, в школе общаются, веселятся, смеются, а ты в стороне?" Все играли, а я не могла себя заставить принять участие в их играх. Не понимала других детей, не могла выйти с ними на одну волну. И то, чем они занимались, было для меня нелепым.

Как, наверное, и всякий, детство свое я представляю в многообразных красках. С одной стороны, - травка, синее небо. Все то, что видит человек, открывший глаза на этой земле впервые. Это оставляет очень глубокий след. С другой стороны, - это все Урал. Было очень мрачно.

В школе я была ростом выше всех сверстниц. По верхнесалдинским стандартам я была слишком тощая и длинная, сутулилась - урод, одним словом. Вообще, воспоминания о школе остались самые неприятные. В школе, где нас, как гвозди, забивали и строили строем, где нельзя было высовываться, человек был винтиком. Мне было очень тяжело. Я не любила давления, хождения строем и вообще нивелирования личности. Мне всегда хотелось к себе особого отношения. И влиться в стаю, коллектив мне тоже не удавалось - я была особняком и вообще не совсем понимала, что делаю на этой планете. В результате я больше была в одиночестве, сидела дома наедине со своими мыслями. Не в последнюю очередь из-за этого я стала певицей, потому что это профессия, в которой ты привлекаешь к себе максимальное внимание. Будь у меня детство более насыщенным вниманием, я бы, может, и не стала бы петь. Хотя кто знает...

Да, пожалуй, главное впечатление детства - это какая-то инакость. Какая-то чуждость, что ли. В той среде, в которую я попала, я была не своя. Когда взрослый человек попадает не туда, это понятней. А я родилась не там - это, видимо, нужно было зачем-то. Самое сильное ощущение детства - это одиночество, отсутствие единомышленников, отсутствие информации, отсутствие компании и непонимание того, чем живут все остальные.

Воспитали меня в чудовищной обстановке. Меня гнобили. Причем, не лично меня, а всех детей организованно гнобили. Глубокая провинция, брежневский застой, да и вообще отношения взрослых и детей... Может быть, кто-то воспринимает это нормально, но для меня это была трагедия - ходить строем, подчиняться, молчать, сидеть, быть как все. Не ходить строем, не подчиняться, не молчать, не сидеть, не быть как все - вот этому меня научила жизнь. Мне пришлось с тех пор очень долго осознавать, что я свободна, что я на самом деле никому ничего не должна, что я на самом деле прекрасна. Тем более что я была всегда застенчивой, не умела общаться, меня считали в школе угрюмой. В школе не давали быть собой. Хотя она объективно не была плохой. И в школе я училась хорошо.

Но уроки литературы - это было что-то... Нас заставляли читать произведения, которые мне не нравились. Часто не нравились от самого факта, что заставляли, часто - потому что детям надо читать детское, а не партийное, и не "Войну и мир". Надо было писать сочинения, которые я ненавидела. На оценку. Против воли. А мне казалось это грубым засовыванием чужих сапог в душу. Я должна была выразить чувства и мысли, которых у меня не было, но они любезно подсказывались учителем. А когда еще и "Малая земля" навязывалась в качестве произведения для чтения и анализа, то вообще нет цензурного слова.

Не думаю, что музыкальные наклонности передались мне от родителей. Хотя у мамы был хороший слух, но не очень сильный голос, а у папы хороший голос, но не очень со слухом. Он мне в детстве тоже пел, и я это очень любила.

Верхняя Салда - это был достаточно центровой город в советское время, потому что там очень мощный металлообрабатывающий завод, эвакуированный из Москвы во время войны. У нас много чего происходило всесоюзного масштаба (как шахматный турнир Остап Бендер устраивал в Васюках). Например, проводились мотогонки на льду. Прямо у нас под окном - стадион, жуткий рев мотоциклов; участники из Прибалтики, из Москвы, из Ленинграда. Было очень круто. К нам, по причине мощности завода, очень нехило захаживали звезды эстрады: цыгане никогда не обходили, это была тропочка их гастролей - была Рада Волшанинова, Петр Деметр... В общем, ДК имени Первого Мая у нас был мощным культурным центром.

Цыгане - это был один из первых моих эстетических шоков. Я безумно их люблю с тех пор, восхищаюсь их музыкой, их песнями. Помнится, тогда мне попала в руки виниловая пластинка с песнями из фильма "Табор уходит в небо", где громко названа музыка Евгения Доги, а на самом деле это обработки народных цыганских песен. Я сняла и запомнила почти все песни, все женские песни. Я их честно выслушивала, карябала русскими буквами, впрочем, у цыган нет письменности, они так и пишут русскими. Все эти "ромалэ-чавалэ", "маляркицы" я знала, пела. Кстати, пела невероятно здорово и похоже. Дома это слышали стены. Однажды шла моя подружка в гости, я в это время совершенно божественно (!) пела какую-то песню, с выкриками, со всеми "хей!", "дай-дара-дара", "ай, нанэ!". Она звонит в дверь посреди песни, я прерываюсь, а она говорит: "А, это ты поешь, а я думала, где-то дерутся..." Такой был первый отзыв о моем пении. Действительно, я тогда здорово пела, сейчас так не могу, может быть, потому, что для меня это все уже состоялось. Трудно войти в одну и ту же воду.

Еще на меня в те годы произвела огромное впечатление Алла Пугачева. Я не знаю другой певицы, которая бы так на меня повлияла. Может быть, это импритинг - то, что попало на глаза в момент пробуждения творческого сознания, то и запечатлелось, но по-моему, и без того она и вправду была единственным великим явлением, выбивавшимся из прокрустова ложа совковой эстрады. Но я не мечтала стать певицей. Это судьба, а не предмет престижа, хотя меня и дразнили в пионерлагере: "Певица! Алла Пугачева!" - с насмешкой, конечно.

Когда я решила заниматься музыкой, а это было в восьмом классе, все были против. Когда мне эта крамольная мысль пришла в голову, на меня очень основательно навалились родственники, родители, учителя, чтобы я не забивала себе голову всякими бреднями. Родители хотели, чтобы я была кем-нибудь обыкновенным. Никто меня музыке не учил. Гитару мне случайно купили родители и очень скоро об этом пожалели. Гитара была ужасная - чудовищные "дрова" производства мебельной фабрики. Из породы нструментов, на которых играть невозможно, и они вообще устарели. Это была семиструнка, с таким чудовищным расстоянием между грифом и струнами, что детскими мягкими пальчиками совершенно невозможно продавить. Мне папа переточил ее верхний порожек под шесть струн - просверлил дырочки, выточил подставку для струн. Колки надо было крутить втроем, с жутким скрипом... У меня с пальцев облезала толстенным слоем кожа, это было жуткое зрелище. Кровь если надо было брать из пальца, то брали из правой руки, а не из левой. Левая - это была жуть. Я долго пилила лады и крутила гриф. Все это безобразие дребезжало и скрипело, но я на удивление быстро начала играть и сочинять. И это оказалось крайне увлекательно.

Научилась играть я сама. Мне показали аккорды один раз, вернее, даже не показали, а я их зарисовала. Всё. Дальше сама. Причем буквально в течение нескольких дней я уже играла на трех аккордах. Мне это казалось безумно красивым. То, что называется "цыганочка", или "три блатных аккорда". Когда я в первый раз их сыграла сама, я просто не могла насытиться наслаждением, которое получала от звучания, от сочетания этих звуков. Дальше я "сняла" всего Окуджаву и всю Бичевскую, а также песни цыган.

Да, папа помог с гитарой, но был и момент, когда он в сердцах грозился ее разбить - слишком уж много я на ней играла и мало готовилась к экзаменам. Но оказалось, что мой главный экзамен был связан с музыкой...

Во всяких школьных тусовках, походах, вечеринках всегда очень нужен человек с гитарой. Вот я там пыталась что-то петь. Но так как песни, которые я пела, всегда были очень протяжными, печальными и высокоинтеллектуальными, то это все равно не вписывалось в тусовку, потому что там надо, чтобы все было весело, просто и всем доступно. Тогда же, в школе, я начала писать музыку и петь. Выступала в самодеятельности, хотя была очень закомплексованной и пуганой. Для меня был очень большой шаг - в первый раз что-то спеть. И значительным событием для меня стало выступление на школьном конкурсе политической песни, когда я победила. Пела песню "Анафема": " Лежите вы в Чили, как в братской могиле, Неруду убили, Неруду убили..." Что-то такое. Но, кстати, такая сложная песня. Очень было интересно. А потом выступила на городском конкурсе - и там тоже победила. И даже поверить в это не могла. Правда, из школьного ансамбля, где я пела пафосные советские песни, меня быстро выгнали, и это была страшная детская трагедия.

Многие дети тогда учились в музыкальных школах, но мне туда попасть не удалось, потому что в меня не поверили. Родители не видели во мне музыканта. И когда я попросила отдать меня в музыкальную школу, они не поняли. Позже мы пытались исправить эту ошибку, я снова хотела поступить в музыкальную школу, в третьем классе, а они сказали, что берут только первоклассников. А после школы меня все убеждали, что это - мои бредни (насчет музыки).

И оказалась я после окончания средней школы как бы в чистом поле. Родители настояли, чтобы я поступала в Уральский университет в Свердловске, на, по их мнению, правильный факультет. Физический. Мама всегда хотела, чтобы у меня была тихая, надежная профессия, семья, дети, телевизор по вечерам... Чтобы моя жизнь была как можно более стандартной. Родители не верили, что я могу стать певицей. Поднажали все - родственники, учителя в школе, которые хотели мной гордиться. И так как я была молодая - поддалась. И поступила.

Когда мама привезла меня в Свердловск поступать в университет, я в какой-то момент, оторвавшись от нее, начала звонить из телефона-автомата в музучилище и спрашивать, как мне туда подать документы, на что мне ответили: "Девушка, дорогая, а экзамены-то прошли!", и я расплакалась прямо около телефона.

В университете я честно проучилась два года. Сдавала сессии, получала хорошие оценки. Пыталась петь в университетской самодеятельности. На второй год учебы мой подоконник в общежитии был завален грамотами, но это все было фуфло. И стало ясно: либо я с ума сойду, либо надо что-то делать...

Что интересно, в университете, после неудачной прививки от гриппа, у меня образовалась киста на горле. Потребовалась операция. С тех пор у меня шрам, словно в знак того, что в жизни всегда нужно ходить своими путями. Наверное, будь я танцовщицей, шрам у меня появился бы на ноге.

Считаю, что эти два университетских года сильно отбросили меня назад. Во второй половине 80-х началась перестройка, свердловские рок-музыканты попали в струю и проснулись знаменитыми - "ЧайФ", "Наутилус", Настя Полева. Я в это время была там же, но занималась совсем не тем, чем надо. Потом два этих года я наверстывала много лет.

Итак, терпела я, терпела, училась, училась, а потом - раз - и пошла поступать в Свердловское музыкальное училище. Физика из моей жизни ушла навсегда. Я, правда, запомнила что-то там: для любого эпсилон больше нуля существует дельта, неравная нулю. Уже дальше я не помню, при котором - что?

Я поступила в музучилище, не имея никакого музыкального образования, не зная даже нот. В училище принимают только после музыкальной школы, то есть надо было хотя бы знать музыкальную грамоту. Сдав только что летнюю сессию в университете, взяла книгу "Элементарная теория музыки" (или "Элементарная музыкальная грамота", уже не помню). Прочитала за вечер, все поняла, запомнила. Сама система несложная, но трудно ею пользоваться. Так же, как легко понять азбуку, но трудно научиться читать бегло. По большому счету, я до сих пор не научилась читать ноты, ведь это закладывается в детстве.

Так вот, прочитала эту книгу - и вперед. То, что надо было сделать сразу, я сделала после двух лет душевных мук. Но за это время я вызрела. Здесь как в любви. Когда ты рассуждаешь, думаешь, кто тебе больше нравится - это еще не любовь. А когда "есть множество причин, чтоб нам расстаться - одна причина есть, чтоб вместе быть", и эта причина все перевешивает - вот тогда это любовь.

Да, это был отчаянный поступок. Но он был обусловлен, это был шаг по судьбе. Жаль, поздно я это сделала. Не надо было терять два года в университете. Может быть, и судьба пошла бы по-другому. К тому моменту я только начинала, хотя у меня уже были песни, но не было практически никаких знаний, знакомств.

Родители были в шоке, когда я ушла из университета, потому что для них эта позиция была важна. Но я не могла поступить иначе. Если бы я не пошла в музучилище, не знаю, что бы со мной было... Родителям, родственникам, учителям казалось безумием то, что я придумала стать певицей, тем более что ни по каким внешним признакам я не подходила под это дело. Я длинная, сутулая. Я была очень застенчивая, не умела держаться, мне мешали мои руки, ноги, глаза и все на свете, поэтому никому не могло прийти в голову, что это не блажь. В числе прочих назывался такой аргумент, что ты никем не станешь, что ты в лучшем случае будешь одной из неудавшихся. Меня это не испугало, потому что мозги в то время были на заднем плане. Я ничего не могла с собой поделать, если бы я попыталась это нарушить, я бы с ума сошла от депрессии.

Существуют исключения, когда в музыкальное учебное заведение берут человека без начального образования, это случается с певцами. Со мной как раз и произошло это. Голос - это такая субстанция, которая становится очевидной только после ломки, то есть в 16 - 18 лет. Он обнаруживается в том возрасте, когда уже поздно идти в музыкальную школу, уже надо идти в музыкальное училище. И приняли меня потому, что у меня есть голос.

Но все было не так быстро и не так легко. Постоянно чувствовала хроническое отставание в учебном процессе. Я все знала теоретически, а практически применять - это дается в детстве, в музыкальной школе. Нужна практика, чтобы, глядя на ноты, слышать их. Вспоминаю, как проходила учеба: на первом уроке музыкальной гармонии специально для одного-двух человек, тех, кто поступил без музыкального образования, педагог рассказывал: "Значит, так, бывают такие-то ноты, длительности: целые, половинки и четвертушки. Вот это интервалы, это трезвучия, септаккорды. Все, а теперь поехали". Дальше уже с нами разговаривали без особых скидок.

Свердловск для меня - длинный тягучий комплекс ощущений из неприкаянной молодости, дремучего совка, мрачных серых зданий и холода. Хоть я была юна и полна сил, училась музыке и влюблялась, все равно воспоминания какие-то муторные.

Когда я училась в музучилище, то посещала бардовский клуб. Потом начались рок-фестивали, и меня пригласили петь в рок-группу. Она, правда, была никакая и быстро развалилась, но я начала ходить на все концерты свердловского рок-клуба. Это был 1985 год, когда открылись шлюзы. Для меня было большим эмоциональным впечатлением то, что я наконец увидела людей, родственных мне по духу. Вообще, рок-культура для меня начала существовать с момента приезда в Свердловск в 1983 году. До этого я не подозревала о наличии этого целого слоя контркультуры. В первый день, я только вещи принесла, в коридоре общежития встретила человека, который, сидя на подоконнике, пел под гитару "Аквариум" и "Зоопарк" вперемешку. Это было как удар молнии. Майк Науменко перевернул мое понимание поэзии: можно сказать, что благодаря ему я начала писать песни.

Но я не прижилась в рок-клубе - там были свои звезды, свои корифеи, а я так и ходила застенчивой девушкой из Верхней Салды и была никому не нужна, единственное что - впитывала эмоции. Более лояльно ко мне отнеслись барды, мне меньше нравилась их музыка, но по-человечески они были проще. Когда я начала писать, то со знакомой девушкой Леной Алексеевой образовала дуэт. Мы с ней пели песни на стихи испанских и латиноамериканских поэтов. Я только позже поняла, что это чрезвычайно талантливые вещи, они необычные и красивые. Но тогда я не знала, хорошо это или плохо, а окружение их не оценило: барды не отреагировали, рокеры не поняли, а больше мне не у кого было спросить. А свои песни я начала писать еще в школе. Правда, прошло довольно много времени до тех пор, пока я осознала, что это мое, что это песни, которые я могу показывать людям, пока они стали действительно хорошими.

Когда я училась в музучилище, как-то увидела объявление, что ищут певчих в церковный хор. Я, будучи совершенно незнакома ни с церковью, ни с хором, поехала туда, и меня взяли. Надо было ездить на другой конец города - там после реставрации открывали маленькую церковь. Ремонт еще не совсем была закончен, и вот мы в ней занимались. Я не очень хорошо читала с листа ноты, надо было очень быстро это делать, прямо в живом режиме. Я как могла угонялась за своими альтами. И вот во время этих репетиций я поймала такое особенное ощущение, которое невозможно описать словами, которое меня очень приблизило к вере. Потом, на Пасху, эта церковь открылась. На пасхальную службу меня не взяли, только основных певчих. Потом положили всем какие-то зарплаты, я помню, мне положили самую маленькую - 50 рублей. Я ее не стала забирать - за тот единственный месяц, который прорепетировала. Регент фактически произвела отсев, оставила только тех, кто очень здорово читает ноты и уверенно поет. Я была не в их числе. Я вряд ли стала бы там работать, этому надо было бы посвящать очень много времени, практически всю себя. У меня была другая жизнь. Я училась на эстрадном вокале, преподавала аэробику. Хор был для меня одним из способов получить новый опыт, такой духовно-церковно-музыкальный опыт. Под впечатлением от него я написала песню "Аллилуйя". И еще какие-то песни стали возникать. Я их не писала специально, не было такого внутреннего задания, идейной нагрузки. Получалось так, что мои чувства выливались в такие песни. Я пела их в любой обстановке. Я вообще считаю, что себя не нужно уж слишком правильно вести: на церковном концерте петь религиозные песни, на студенческом - студенческие, на эстрадном - эстрадные. У меня получалось так, что я пела свои песни вовсе не в атмосфере религиозности, а пела просто людям, и они это воспринимали.

Когда я поступила в музучилище, песен я почти не писала. Но у меня был голос и необъяснимое желание что-то выразить. Меня не прельщали блеск, мишура эстрады. Это было такое внутреннее желание, с которым невозможно бороться. И я пошла по этому пути. В общем-то, я считаю, что это была судьба, это был выбор судьбы. Я просто училась музыке, изучала азы пения, боролась с зажимами, физическими и эмоциональными. И вот в процессе общения с музыкой у меня начали появляться какие-то песни, но я даже не решалась их никому показывать. Уже возникали некоторые мои лучшие, вершинные вещи. Тогда я не знала им цены. Когда надо было где-то выступить, например, на конкурсе "Юрмала-87", я начинала искать песни у других людей, композиторов, в каких угодно местах, но только не у себя. Были перестроечные времена, в моде - социальность, рок, но я писала романтические мелодии, с душой, с переживаниями. Иногда это было подражание какому-либо стилю, удачное или менее удачное. Я не могла решиться и поверить в то, что я создала что-то неординарное, меня, в принципе, вообще так воспитывали. Родители много очень положили сил на то, чтобы убедить меня в том, что я - обыкновенный человек, что у меня ничего такого необычайного в жизни не будет, не надо на это настраиваться. Что все девочки мечтают быть актрисами, певицами, балеринами, все мальчики - космонавтами, а становятся все инженерами, клерками, бухгалтерами. Мне пришлось очень долго ломать этот стереотип, прежде всего в себе, потому что окружающие чувствовали во мне какую-то силу, а я вот всего этого боялась. И происходило мое вживание в собственные песни поэтому как-то не одномоментно и не сразу. Я закончила музучилище, и где-то после этого начала понемножку выступать со своими песнями. Но, в общем, реакция была достаточно прохладная. Считаю, что все по-настоящему началось только в Москве в 1990 году.

На отношение ко мне в рок-клубе повлияло и мое выступление на "Юрмале-87". Воспоминания об этом сохранились не самые приятные. Всех наших певиц из училища поотправляли на какие-то конкурсы, и на отборочный тур "Юрмалы" в Свердловске послали меня, второкурсницу. Конкурсы на местах состояли в том, что их проводило местное телевидение, а материалы отсылали в Москву. Там было огромное количество крутых певцов, певиц в золотых платьях. Я среди них была как серый мышонок, непонятно как туда забредший. Но из свердловских участников в итоге московские редакторы выбрали именно меня.

Это была мажорная часть. Дальше пошла минорная. Тогда я впервые столкнулась с мурлом масс-культуры, цензуры и официальной лжи. У оргкомитета были свои представления о том, в каком жанре я должна петь. И они начали на меня давить, ставить невыполнимые условия, совать мне пустенькие, легкомысленные песенки своих композиторов-протеже. Я прорвалась через все это, но не без потерь. Они все-таки подсунули мне свою песню, а одну я протащила какую хотела - песню Александра Пантыкина из группы "Урфин Джюс". Красивейшая песня под рояль со струнным квинтетом. Вот с таким суповым набором из коня и трепетной лани я и выступала в Юрмале. Оценки жюри разлетелись веером. Песня Пантыкина понравилась многим. Я вышла в финал, в лауреаты, но больше мне уже не дали ее спеть. Меня придушили. Я пела в финале что-то из их фигни, тря-ля-ля ни о чем. А после конкурса от нервной перегрузки на некоторое время потеряла голос, потом попала в больницу с воспалением легких. И времена-то еще внешне были относительно приличные - тогда еще не было принято открыто совать проплаченных победителей и не скрывать свои коммерческие и идеологические цели. Конкурс был настоящий, оркестр настоящий, выступления были живые, эфир прямой всесоюзный, а участников и вправду собирали изо всех краев и республик. Все подавалось под видом культуры. Но внутри смысл был тот же, велась жесткая обработка - это нельзя, то нельзя, нужно попроще и повеселее. Зато родители были очень рады за меня - шутка ли, лауреат всесоюзного конкурса, их дочку центральное телевидение показывает.

В рок-клубе, разумеется, не могли воспринять сей факт позитивно. Меня не гнали, но и не звали. Считая, что есть они, а есть эстрада. Впрочем, после Юрмалы важнее было, что я поверила в себя. В рок-клубе, кстати, достичь этого не удавалось.

После окончания музыкального училища я года два жила в Свердловске в общежитии. Родители за это время переехали в Чимкент, потом в Аткарск. Что-то пыталась делать, бултыхалась, но... Во времена перестройки было очень модно заниматься аэробикой. Моя подруга в Свердловске была инструктором. Как-то раз она уезжала по делам в другой город и попросила меня ее заменить. Я заменила, и мне очень понравилось. Получилось так, что подруга не смогла больше работать и оставила мне группу. Дальше моя аэробическая карьера привела к тому, что мне дали общежитие от ДК строителей, даже поставили в очередь на квартиру. Преподавание аэробики очень похоже на работу на сцене - ты находишься перед залом, звучит музыка, ты эмоционально проводишь людей через завязку, развитие, кульминацию, расслабление. Но все равно физкультура - не мое призвание. Кстати, после этого опыта я поняла, что могла бы стать хорошим преподавателем.

Когда мы организовали команду, у меня уже был багаж песен, которые я пела под гитару, выступала в армейских частях, на самодеятельных фестивалях. Периодически я облачалась в шикарное платье (специально для шикарных случаев купленное) и выступала где-нибудь на телевидении или на какой-нибудь престижной сцене в Свердловске. Потом переодевалась в свои драные джинсы и шла петь на улицу. Такие были времена...

Зимой 1990 года состоялся фестиваль "Рок-акустика" в Череповце. Туда меня никто не приглашал - я приехала сама из Свердловска в лютый мороз, а братья-музыканты из тусовки скомороха-художника Букашкина не оставили пропадать на улице. И мне дали выступить на фестивале, но не на большой сцене, где среди участников были Майк, Янка, Юрий Наумов, группа "Адо" и Ник Рок-н-ролл, а на малой - в фойе, куда высыпала вся публика в перерыве между "большими". Хотя я успела спеть всего три песни, мое выступление было замечено и имело резонанс, а после - и продолжение в Москве. Под впечатлением от этого фестиваля я стала инициатором первого фестиваля "Свердловск-акустика". А группа "Ковчег" появилась благодаря фестивалю духовной музыки "Пробуждение" памяти Александра Меня, проходившему в Москве, в концертном зале "Россия" 29 сентября 1990 года (теперь мы этот день считаем днем рождения). На этот фестиваль меня рекомендовал Сергей Гурьев из журнала "Контркультура". Он видел мое выступление в Череповце и даже определил мой стиль как "классный джизус-рок". За две недели до фестиваля после прослушивания организаторы мне сказали: поешь ты неплохо, а играешь - не особенно, хорошо бы найти каких-нибудь ребят. И я собрала группу буквально за несколько дней до фестиваля. Там группа называлась "Армия спасения".

А потом появилось название "Ковчег". По-английски - "Ark". В принципе, АР-К - это Арефьева-Ковчег. Название было придумано коллегиально. Ковчег - это такое непотопляемое судно, на котором можно спастись даже в случае всемирного потопа. И есть еще ветхозаветный ковчег - некий ящик, ларец, в котором хранилось божественное откровение. Я думаю, мы дали хорошее название: "Как вы яхту назовете, так она и поплывет", - пел капитан Врунгель. Была такая интересная история: еще году в 1987-м, в Свердловске, один незнакомый мне художник нарисовал мой портрет и внизу подписал: "Ноев ковчег". Я спросила, что это за странная подпись. Мне ответили, что это фантазия художника. Портрет был не очень удачным, и я о нем быстро забыла. Вспомнила уже через годы, когда моя группа называлась "Ковчег".

У меня очень многое в жизни происходит не совсем так, как я это даже могу предвидеть, все регулируется какими-то другими силами. Так получилось и с переездом в Москву. Я совершенно не собиралась и не предполагала этого. А выступила на фестивале - и зависла в столице. Собственно, в Свердловске меня реально ничего не держало. Мне показалось в Москве интересней, и вообще началось что-то совсем другое. Так я с тех пор и живу в столице. Тут я встретила своих людей, свой мир. Словно попала в нишу по очертаниям своего тела, по своему размеру, и обрела все то невыразимое, чего мне не хватало. Больше я не вижу никаких вариантов, никуда не собираюсь передвигаться. Мне в Москве нравится. Раньше я считалась довольно-таки нелюдимой. Это было, потому что я не могла найти людей, соответствующих мне по характеру, темпераменту, восприятию жизни. Я говорю про Верхнюю Салду и про Свердловск. Это были два довольно мрачных периода для меня. Может быть, поэтому я была там черная, как кошка. А в Москве я не сразу, но постепенно обросла людьми, которые мне ужасно нравятся. Москва дала мне друзей, любовь и творчество. Я тот самый гадкий утенок, который оказался прекрасен, лишь попав в свою стаю.

Это было как раз время социальных потрясений: Перестройка, полный крах прежней системы, внезапное обесценивание сбережений, внезапное многократное взвинчивание цен. И это мне запомнилось. У меня не было сбережений, но и денег вообще у меня тоже при этом не было. Я хорошо помню, как стояла в магазине, смотрела на творожную массу и думала, могу ли я позволить себе ее купить или нет - на ней стояла какая-то запредельная цена... Бедствовала я очень долго, до тех пор, пока какие-то заработки просто на жизнь не стала давать музыка. Я этого не замечала. Все удивлялись: "На что ты живешь?" Я не понимала, на что я живу; мне хватало трех копеек. Жила как птичка Божия. Ну ладно, не видела я сыра нигде, кроме как в гостях. Ну и что, суп из пакетиков - коробку - я купила до повышения цен, год его ела. Нормально. Я была счастлива. Мне было предначертано выстоять и переломить эту ситуацию в свою пользу. А тем, кому предначертано, и силы даются, как дается и вот эта предельная уверенность, которая в любой ситуации все равно заставляет тебя делать свое дело. А уж в совсем отчаянные моменты силы небесные как-то поворачивают немножко шестеренки и посылают тебе помощь. Например, у кого жить, чтобы не остаться совсем на улице. У меня неоднократно бывало такое, что меня пускали жить к себе люди, которым я не была, в общем-то, никем: ни другом, ни любовницей, ни родственницей... Это ли не чудо? Вообще, я Москве без квартиры прожила десять лет, то там, то сям, то у тех, то у этих.

В те времена играла и пела в переходах, на Арбате, когда уж совсем припирало, не на что было просто хлеба купить. Первый раз я попробовала так петь в Ленинграде в переходе (после фестиваля акустической музыки, не было денег на обратный билет). Я собрала себе охрану из знакомых - жутко боялась. Но обошлось без эксцессов. Зато я заработала 60 рублей, и мне это казалось дикими деньгами. Но это требует такой траты сил! Я бы сравнила это с забиванием гвоздей биноклями. После этого ни петь, ни писать - долго в себя нужно приходить, и морально, и физически.

Надо сказать, что я приехала из Свердловска уже сложившейся певицей и готовым автором. У меня уже были собственные песни - наивные, красивые. В Москве вышла на рок-кабаре Алексея Дидурова. Леша был неотразимым человеком с искристыми глазами, романтиком, борцом. Он создал такой "лягушатник" для начинающих гениев, и это был настоящий подвиг с его стороны. Туда почти каждому можно было прийти с гитарой или со стихами, выступить перед такими же непризнанными бедолагами, выслушать их мнение. На раннем этапе это порой единственная возможность авторам вообще выйти к людям. Такой детский сад для талантов, нищий и гонимый изо всех помещений. Дидуров поддерживал словом и делом, давал первую литературную и человеческую оценку, выводил хоть на маленькую, но сцену. Многие потом стали известными. Для существования этого всего надо было беспрерывно сражаться с властями за выживание своего детища, находить помещение, аппаратуру, привлекать помощников, которые будут за спасибо делать звук и администрировать происходящее...

В Москве я поступила в Российскую академию музыки имени Гнесиных, тогда еще она называлась музыкально-педагогическим институтом имени Гнесиных. Ну, в общем, скорее для статуса я поступила в институт, на эстрадный вокал, чтоб было понятно, по крайней мере, моим родителям, чем я тут занимаюсь. Четыре года там училась заочно. Прошло огромное количество времени до тех пор, пока я смогла успокоить своих родителей корочкой о высшем образовании. И тут моим педагогом стал Лев Валерьянович Лещенко. Я раньше к нему не испытывала каких-либо горячих чувств, но, познакомившись с ним, очень его полюбила. Это очень интересный, очень хороший и очень умный человек. Кстати, он помог "Ковчегу" выпустить альбом "Батакакумба". Конкретно взял и поддержал нас. И, благодаря ему, это дело состоялось, поскольку не секрет, что для андеграундных музыкантов "каждый шаг через больно", и каждый шаг дается с неимоверными усилиями: собирание денег, отыскивание студии и так далее. Концертами не заработаешь на студию никогда в жизни, и выпуском диска андеграундного никогда в жизни не возвратишь денег, в него вложенных. Это все делается, в основном, на доброй воле, на любви к искусству, и на помощи друзей.

В Свердловске, в музыкальном училище, моим педагогом был Валерий Борисович Гуревич. Он первый поверил в "гадкого утенка", он разбирался с постановкой голоса, с ним я искала первый учебный репертуар, который порой пою для себя до сих пор. Это довольно трудоемко - первичная огранка, обучение азам, это четыре года в постоянном контакте - по три-четыре урока вокала в неделю. Я ему очень благодарна за все. А с Лещенко мы встречались два раза в год, на сессиях, но впечатление у меня осталось очень хорошее. Он чем-то похож на Гуревича, что-то в них есть общее, оба такие глубокие, породистые мужчины. Для меня было очевидно, что надо к нему стремиться. Я к нему подошла, попросила, и он меня взял. Собственно, учить он меня не учил, он меня слегка направлял - как и что выбрать на экзамены. Он находил время приезжать на занятия, несмотря на свою огромную занятость, никогда не опаздывал даже на минуту, полностью присутствовал в уроке. Но понятно, все равно это были лишь экспресс-встречи для принятия текущих решений. Обучение в таком режиме невозможно.

Я всегда себя хорошо вела, но тоже, как-то, помню, забыла зачетку. Тогда там еще Гелена Великанова преподавала, и она говорит: "Чего вы хотите от этих певиц? Вокалисты - это вообще люди без головы, а уж женского рода, да еще эстрадной специализации, - они и платье на сцену забывают надеть! А вы хотите, чтоб они приносили зачетку!"

"Ковчег" начинал с с наивных и красивых акустических песен. До сих пор пою "Осень", "Что значит небо", "Сделай меня тенью", "Нет у тебя души", "Жемчужину".

Второе в жизни выступление едва оперившегося "Ковчега" состоялось в Брянске, куда нас пригласили после фестиваля "Пробуждение". Там проходил студенческий фестиваль. Какой-то взрослый дядя из начальства по непонятной причине отнесся к нам с неприязнью, не хотел давать выступать, потом урезал лимит до трех песен. Мы вышли на сцену крайне растерянными и начали выступление, заикаясь. Но внезапно из зала пошла мощнейшая поддержка. Зрители хлопали и пели с нами, в темноте вспыхнуло множество огоньков зажигалок. Бешеные овации, крики и топот полностью подтвердили победу. Тот дядя, которому мы сначала не нравились, долго жал руку, извинялся, что не сразу понял и что-то не то подумал (уж не знаю - что). Мы чувствовали себя настоящими звездами. Вокруг толпилась восхищенная молодежь, нам оставляли телефоны, звали в гости, просили автографы. Такого триумфа нельзя было предвидеть.

Вернувшись в Москву, мы гордо ожидали продолжения в том же духе, но жизнь щелкнула по носу - больше нас никуда и не думали звать, а в Москве где-либо еще выступить было невозможно. Потянулись невыносимые будни беспросветной бедности, одиночества и безвестности в чужом городе.

В это же время началось резкое повышение цен, тотальный дефицит, введение "карточек покупателя" для москвичей (к числу которых я не принадлежала) и тому подобные радости социума. Миру стало не до нас...

В конце концов тот "Ковчег" распался, оставив на память домашнюю запись сомнительного качества.

Затем был довольно ураганный период "Блюз-Ковчега" - этот коллектив просуществовал всего пару-тройку концертов.

После его распада появился "Акустик-Ковчег", когда меня обвиняли в предательстве блюза. Состоялось всего несколько концертов, но реакция была ураганная: мы реально соприкоснулись с силой и поняли, что делаем нечто исключительное на земле. Но это длилось недолго. Все накрылось медным тазом. Дорасти, уже сознательно, до этой энергии мы смогли только через десять лет.

О группе тех времен есть что вспомнить. Многие из тонкой прослойки слышавших концерты "Акустик-Ковчега" или кассетную запись концертного альбома "Аку-Аку" до сих пор считают именно этот период моей абсолютной вершиной. И впрямь, вокруг творилось нечто невозможное. Я умудрилась не только выжить без денег и почти без связей в чужом городе, но и написала одни из своих самых лучших песен. "Ночь в октябре", "Черная флейта", "Сделай что-нибудь", "Голубочек" - они появлялись одна за одной, порой по песне в день. Ощущение было такое, словно с неба лился луч божественного света. Меня распирали сила и творческая энергия. При этом выступать мне все равно нигде не давали. Первое исполнение таких песен, как "Она сделала шаг" и "Фарфоровая девочка" состоялось в единственном месте, где все же можно было выйти на сцену на три-четыре песни - в рок-кабаре Алексея Дидурова, о котором я уже говорила. Оно собрало вокруг себя горстку бардов, поэтов, графоманов и непризнанных гениев, которые выступали по субботам перед несколькими десятками зрителей. Отовсюду гонимое, рок-кабаре постоянно меняло место дислокации. В эпоху "Аку-Аку" кабаре пребывало в деревянном домике в глубине Измайловского парка. Примерно в это время мне по очереди встретились два уникальных музыканта - виолончелист Петр Акимов и флейтист Александр Воронин. С Петром Акимовым мы познакомились еще на "Пробуждении", где он выступал с "Клубом кавалера Глюка". Я несла по лестнице гитару, и он подскочил, предлагая свою мужскую помощь в этом трудном деле. Этот момент запал в душу Петру. А мне в качестве знакомства запомнилось другое. На следующий день на квартире у Людмилы Кикиной (певицы-скрипачки первого "Ковчега") я слушала его совершенно незабываемо-безумное пение "Ой, как вчера я с печки слез" под собственный аккомпанемент на виолончели. То, что это станет предтечей отдельного жанра - "безобразий Петра Акимова", никто пока не предвидел. Примерно через год, когда он вновь приехал в Москву, мы случайно встретились на улице, узнали друг друга - и решили попробовать играть вместе. С флейтистом Сашкой Ворониным мы познакомились на фестивале "Индюки златоглавые", в Москве, где я пела с "Блюз-Ковчегом", а он играл с группой Андрея Сучилина "До-мажор". На основе этого ядра и стал зарождаться новый проект - "Акустик-Ковчег". К нам присоединились Ян Черняк и Александр Бочагов. Когда мы играли вместе, нас выносило в самые высшие, запредельные сферы духа. Было очевидно, что происходит что-то незаурядное. Чтобы вообще было где выступать, я испросила разрешения Алексея Дидурова на базе рок-кабаре организовать "Аку-Клуб". В том же помещении, на том же аппаратике, только в другой день - пятницу. Сама удивляюсь своим организаторским способностям, проявившимся в критической ситуации. В клубе, по замыслу, должны были выступать с концертами акустические группы, не вписывающиеся в трехпесенный формат рок-кабарешных вечеров, больше напоминавших литературно-бардовские чтения. Оказалось, что такого рода неприкаянных талантов - пруд пруди. Пришлось решать две противоположные задачи: искать и уговаривать выступить кого-то интересного и отбиваться от напористых навязываний себя со стороны групп, ну, скажем так, недостаточно в тот момент готовых к выходу на сцену. В кратчайшие сроки у меня завелось множество нужных и ненужных знакомств, а голова пошла кругом от проблем. Зато стало заметно резкое изменение социального статуса - раньше я никому особо не была нужна, а тут вдруг почувствовала уважение и давление одновременно. Сами мы в клубе дали буквально несколько концертов. К счастью, они были записаны, хоть и на советские кассеты, и доморощенные копии пошли по рукам в качестве концертного альбома "Аку-Аку". Несмотря на слабенький звук еле живого аппаратика, на то, что я порой пела по тетрадке с только что сочиненными словами, а порядок песен составляла "на лету", получилась уникальная по энергетике запись. За спиной начали вырастать крылья.

И опять - судьба поманила и бросила. Новорожденный "Акустик-Ковчег" начало штормить и раскачивать после первых же удачных концертов. У некоторых членов команды "сорвало крышку" на почве собственной важности. Начались разговоры на полном серьезе о том, что "культовый музыкант должен" и "не должен", участники начали тянуть одеяло на себя, и группа затрещала по швам. Мы еще несколько раз играли, все хуже и хуже, со ссорами и выяснениями отношений. "Аку-Клуб" я потихоньку сняла со своих плеч, объединив его с клубом "ДВА" Джона Евсеенко.

Собственная группа причиняла сплошную головную боль. Все это продолжалось краткие несколько месяцев. Было такое ощущение, что за нас боролись две силы - темная и светлая. Вдруг группу, не выдержав дрязг, покинул самый скромный ее участник - Петр Акимов, на котором, можно сказать, почти все держалось. Правда, через семь лет он вернулся, и наши творческие отношения возобновились с той точки, на которой прервались.

Группа еще записала в состоянии полураспада альбом "Колокольчики". В студии постоянно находились только я и звукооператор. Остальные приходили по одному, никто между собой не общался. Записывая вокал, я была неожиданно обескуражена тем, что почувствовала себя выброшенной на берег рыбой- волна бешеной энергетики, владевшая мной на концертах, бесследно испарилась, в холодной пустоте студии пелось совершенно не так, вернее, не пелось совсем. В это время я опасно заболела аллергией - покрылась с ног до головы (к счастью, кроме лица) красными пятнами, переходящими в незаживающие волдыри. Врачи небрежно говорили "крапивница", пока не стало ясно, что это нечто посерьезнее. По знакомству меня, иногороднюю, устроили в больницу, месяц я провела под капельницей, пропустила сессию в Гнесинском институте (пришлось потом долго наверстывать) и заодно потеряла работу преподавателя аэробики в ДК "Ховрино" (оказалось - навсегда, больше вернуться к этому занятию как-то не довелось). Запись была на стадии предварительного сведения, когда еще и студия закрылась. Помещение опечатали, а следы многоканальных исходников обнаружились лишь тогда, когда они были проданы вместе со всем оборудованием студии и стерты - "почищены" новым хозяином. Так что начисто свести не удалось. Еще лет пять потом я была пятнистой, как ягуар, пока постепенно не побелела. "Колокольчики" долго не хотели выпускать - я не могла смириться с тем, как не похож был результат на то, что я чувствовала на сцене и ожидала на записи. Но потом выпустили, и выяснилось, что альбом нравится очень многим. Так что, слава Богу, что хоть в таком виде часть песен удалось записать.

Потом настал период "Регги-Ковчега", когда меня обвиняли в примитивности и полной деградации после сложной и красивой акустики. Куча новой акустики и электричества. Как я могла и смела предать великую музыку регги! "Регги-Ковчег" впоследствии вернулся к прежнему названию - просто "Ковчег". И был далеко не последним моим проектом.

Один мой знакомый послушал одно из первых выступлений "Регги-Ковчега". Я спросила: "Как тебе новое?" А он: "Что новое? Арефьева, она и в Африке Арефьева". Стержень, который остается, он главнее всего. Снаружи может быть наверчено много оберток. Обертки нужны для людей, им так удобнее. Я зрителей все время интригую сменой этих оберток. Мне хочется научить их, тому, чтобы они смотрели глубже внутрь, сквозь обертки. Я все время меняюсь. У меня даже песня есть:

Я меняю голоса,

Я меняю лица,

Но кто меня знает,

Что я за птица.

Наверное, творчество называется душа - в ней множество вещей, и раскрываются они с годами. Очень часто через музыку я узнаю что-то о себе, познаю себя. Я пою исключительно о любви, о пути души. Это может быть в рамках любого жанра: эстрадная песня, бардовская песня, рок-музыка, фолк-музыка. Я делаю не разные дела, я делаю одно и то же дело. Я иду в одну сторону, но каждый мою дорогу видит под своим углом зрения, поэтому и называть может по-разному. А я себя изнутри никак уже не могу назвать. Это мой путь - и всё.

Выступление на телевидении в "Программе "А"" в 1995 году - одна из наших лучших концертных съемок. Эта передача специализировалась, в первую очередь, на необычных и перспективных музыкальных явлениях, альтернативной и некоммерческой музыке, русском роке. Редакция определила концепцию своей передачи как "музыка для умных". Приглашение застало меня в яростный момент жизни. Тотальное несогласие с несправедливостью мира несколько экстремистски-юмористично реализовалось в полугодовом существовании без переднего зуба. Даже были какие-то концерты без него. Народная молва с интересом относилась к этому факту (хотя зуб сломался просто оттого, что пришла его пора). Но по случаю съемок в "Программе "А"" было решено все-таки зуб вставить. Так как денег было мало, пришлось обратиться к старичку врачу-надомнику, оказавшемуся форменным коновалом. Он не только ужасно больно, с грубыми и неисправимыми ошибками сделал свою работу, но еще и за два дня до съемки и за день до концерта попал анестезией в кровеносный сосуд и учинил мне флюс, фингал под глазом и синюю щеку. Чтобы замазать их на съемке, потребовался килограмм косметики. На картинке поэтому лицо у меня непривычно пухлое и заслоняется красиво висящей прядью.

За день до выступления, 2 апреля 1995 года, в студии Гнесинки на Ордынке в живом режиме происходила запись второй части альбома "Батакакумба", впоследствии выпущенной под названием "Регги левой ноги". А вечером происходил тотальный концерт в клубе "Не бей копытом" по случаю вручения призов "Фонда загубленного детства", где я стала "Крутизной года", "Вокалисткой года" и "Композитором года". "Регги-Ковчег" в целом и по частям тоже получил кучу мест в разных номинациях. Там тоже пришлось замазывать фингал. Народная молва снова с большим интересом отнеслась к сочинению версий его появления.

Тем более именно на этом концерте, напоминавшем вавилонское столпотворение, меня, только что прибывшую из студии и вышедшую на минуту из набитой людьми гримерки в зал, чтобы попытаться (безуспешно) сдать шубу в переполненный гардероб, не хотел пускать обратно и ударил небейкопытовский охранник. "Ночные волки" разбили ему за это нос и заставили извиниться - так и помню страшное зрелище, как он размазывает по носу кровь и выдавливает из себя "извините". Я при этом была довольно домашней девочкой, которой из средств самообороны известны одни слезы, и только про себя удивлялась, куда же это я родилась. Похоже, эти апрельские дни отличались какой-то особой концентрацией добрых и злых сил...

А еще был "Рояль-Ковчег" - почти театральный проект... "Шансон-Ковчег" - практически фольклорный проект... Духовные стихи - тоже фольклор... Белые цыгане - фольклор... И творческий тренинг "Человеческая комедия". И аутентичный фольклор. И театр. И все - и старое, и новое, я сейчас исполняю, все во мне живет одновременно. И - что? Для постороннего и поверхностного глаза меня все еще "носит", и чем дальше - тем больше. Но если дать себе задуматься, послушать музыку, сравнить разные периоды, то станет понятно, что как я была собой в те незапамятные времена, так и осталась сейчас. Ну, может, реализованности, спокойствия и мудрости чуть больше стало. Просто родилась на стыке, с самого начала - авторской песни, рока, эстрады, театра, классики, авангарда и фольклора. И между ними, по большому счету, нет противоречия.

Мне очень жалко тех девушек, которые становятся актрисами, певицами, идут в искусство. Это все такие профессии, где жизнь стоит на кону и никто тебе не поможет. И ты всю дорогу сражаешься с химерами и зависишь от непонятнейших сил. То ли дадут тебе дорогу на сцену, то ли нет. Это невыносимый психологический пресс. Это то, от чего меня предостерегали мои родители. Но, к счастью, ко мне удача повернулась лицом. Я пишу свои песни. Если бы я не писала песен, я бы, наверное, не стала певицей, каким бы офигенным голосом не обладала. Актер должен найти своего режиссера, чтобы состояться. Певица - композитора, менеджера. Я сама себе стала режиссером, поэтом, композитором, менеджером. Я все научилась делать сама. Арефьева, как мозги, главнее, чем Арефьева - голос. Мне просто повезло, что Бог дал мне сразу букет талантов...

Еще в детстве ко мне приходили какие-то образы, которые будоражили, заставляли кровь вскипать. Ощущение какого-то высокого предназначения, чего-то прекрасного, трудного, яркого. Предназначение было уже записано на моей спине, но мне никто об этом не говорил. К сожалению, вновь и вновь каждому человеку приходится переживать это в одиночку.

Мне кажется, взрослые недооценивают переживания и страдания детей. Детям не с кем посоветоваться, некому рассказать, их никто не может утешить. Они даже не знают, что об этом можно говорить: у детей много умолчаний. Однажды я поняла, что Интернет изменил жизнь людей еще в одном. Анонимное общение раскрывает многие души. Вдруг ты видишь: то, что раньше было темами как бы закрытыми для обсуждения, на самом деле касается многих людей. Раньше нужно было познавать все на ощупь. Сегодня люди стали это обсуждать. От этого эволюция сознания покатилась по другому пути: с одной стороны, очень ускорилась, с другой стороны, происходит упрощение того, с чем человек, может быть, ходил бы годами, переживал, и какие-то невероятные выдувались бы пузыри из этого. А теперь все очень просто: почитал психологов, в ЖЖ написал, и сразу советами закидали. Может, даже какие-то великие произведения искусства не созданы оттого, что человеку теперь есть с кем поделиться. Так бы он великую симфонию написал или роман...

Кстати, о романах, то бишь о литературном творчестве. Однажды Алексей Дидуров предложил мне поучаствовать в конкурсе поющих поэтов. Состязание оказалось концертом в Центральном Доме литераторов при лекционном звуке и свете. Зрителей собралось, примерно, ползала. Я ощущала себя не в своей тарелке, но совершенно неожиданно получила первое место и узнала, что призом за первые три места станет прием в Союз писателей. Думаю, это получилось вовсе не вследствие моего выступления (оно было так себе), а просто по совокупности всего, что было сделано раньше. Но что-то там, в итоге, не сложилось, и я забыла об этом событии. Примерно через год раздался звонок от Дидурова: "Поздравляю, со вчерашнего дня ты член Союза писателей!" Все же он довел дело до конца. Но в целом, кроме какого-то очередного звания, мне это ничего такого не дало. И никаких новых знакомств или событий по этой линии не случилось.

До этого была литературная премия журнала "Знамя". За стихи. А после этого, в 2007 году, вышла в свет книга "Смерть и приключения Ефросиньи Прекрасной", получившая литературную премию "Астрея". Эта премия ежегодно присуждается лучшим произведениям русскоязычной фантастики. В 2008 году издана еще одна моя книга - "Одностишийа", и это именно сборник одностиший. А есть еще куча лимериков, и детские стихи...

Танец... Это очень мощный способ общения с собой, способ познания нового, притом совсем иного типа, чем знания или эмоции. Я, пожалуй, не смогу рассказать, что для меня значит танец, потому что это иная, невербальная область. Это важный опыт, который мне не повезло получить с детства. И вдруг оказалось, что движение - тоже огромный путь, притом путь духовный, хоть и через тело. Я это поняла, уже будучи довольно взросленькой. Даже так: не поняла, а вступила на этот путь - осознавать начала только по прошествии лет. Вообще, мне кажется, что мы все находимся в некоей школе, и у нас есть разные уроки, разные предметы. А порядок, в котором их изучать, мы выбираем сами. Это такой личный университет, где мы сами решаем, какая должна быть нагрузка - больше ли, меньше. Я всегда была в этом смысле жадной - хватала новые уроки, делала десять дел сразу.

Театр... Это слово рождает во мне массу противоречивых ассоциаций. Драматический театр я не перевариваю, хотя неоднократно предпринимала попытки изменить свое мнение. Но есть некоторые другие разновидности театра, не столь общепринятые, которые мне гораздо ближе. Это, в частности, визуальный, физический театр, клоунада. Таким, например, является авангардный театр "DEREVO", основанный в 1988 году в Ленинграде Антоном Адасинским. Мне однажды удивительно повезло: они привезли в Москву, на фестиваль "Золотая маска", пять разных спектаклей и сыграли их за пять дней. Это почти невероятно - в спектаклях сложные декорации, свет, и очень разные состояния у самих актеров. Для меня это был судьбоносный момент. Образный язык настолько в меня попал, настолько совпал с тем, о чем я мечтала, что искала, что я буквально испытала момент истины: вот оно! Я стала изучать все о визуальном театре, о современном танце, буто, комедии дель арте, клоунаде. Занималась на мастер-классах, смотрела видео, практиковала находки на своем тренинге, многое изобретала сама. И постепенно стала вводить в свои концерты элементы того, чему научилась. Кстати, реакция зрителей на это очень противоречива: от восторга до неприятия.

На волне бешеного интереса к визуальному театру мы собрали маленькую труппу и сделали спектакль "KALIMBA". Из этой труппы родился визуальный театр с тем же названием.

Концерты - это отдельный план жизни, очень сильно изменяющий меня. Это такая черная комната, куда я захожу, и там меня разбивает на атомы. Потом я опять собираюсь из атомов и как бы рождаюсь заново. На сцене происходит работа с какими-то огромными энергиями. Они очень трудные и опасные. Многие мои друзья поэтому даже боятся ходить на мои концерты, я с ними дружу в другой жизни. Им страшно видеть, в какой я нахожусь опасности, на какой огромной высоте. От меня это требует мужества, причем уже не совсем человеческого мужества, и чтобы это все переносить нормально, получается, я переключаю состояния. Как у Кастанеды... Я вхожу в состояние воина и выхожу на сцену. Все остальное время я живу в достаточно мягком мире, среди людей, которых я люблю, среди вещей, которые мне нравятся, среди природы, музыки. И в это время я создаю все то, чем потом делюсь.

По натуре я отнюдь не звезда. Есть такие люди, которые без поклонников, как без плюшек. Они так радуются, так балдеют, когда к ним подходят и говорят: "О! Вы любимый артист моей мамы! Можно автограф?" Мне же просто дурно становится, когда меня узнают, и я, в основном, стараюсь, чтоб меня не узнавали. Если начинают подходить и спрашивать: "А правда, что вы Ольга Арефьева, мы вас слышали, мы вас видели...", я просто мечтаю сквозь землю провалиться, думаю о том, как бы удрать. И говорю, что я не она, или: "Не надо о станках!" А есть люди - настоящие артисты, они по жизни артисты. И если за ними не бегут поклонники, то чего-то им начинает не хватать. Я не "настоящий" артист. У меня другие приоритеты. Не люблю делать мыльные оперы из своей жизни. Что-то должно быть в человеке интимное. Хотя, по-моему, ничего особенного в моей личной жизни нет. Я не влюбчивый человек, в моей биографии нет каких-то страстных историй. Есть, конечно, поклонники, но они любят именно образ, который я создала. Я, настоящий человек из плоти и крови, стараюсь объяснять уж слишком восторженным влюбленным, что во мне нет ничего необычного. В жизни я не такой уж веселый человек. У меня есть сторона очень даже живая, искрометная, детская. В половине случаев она берет верх. Но и есть другая сторона: довольно мрачная, тяжелая. Моих близких все время штормит. Они постоянно видят разное мое лицо, а это очень трудно выдержать. Музыка на сцене в какой-то степени это выражает. Круг миров, в которые я хожу и куда я вожу своих зрителей, - он тоже довольно контрастный. И все это умещается в одном концерте.

Гулять, читать книги, спать, есть, смотреть фильмы - вот нормальная человеческая жизнь, которую я обожаю. Сцена высасывает из меня энергию, но я нуждаюсь в этом. Это как вдох и выдох: на концерте я отдаю накопившуюся энергию людям, это приносит мне наслаждение. Но после нужно отдохнуть, чтобы зарядиться снова. Если у меня не будет такого отдыха, будет худо всем: и я буду больная и разбитая, и зрители не получат удовольствия.

А вообще, домашняя, обычная жизнь - это полное счастье, а от музыки - только ощущение собственной реализованности. Думаю, если бы я была точно такая же, но не пела - я была бы очень одинока (что и имело место много лет, пока не появилась известность). Да точнее, и пела так же, но не была известной, вот как было. Тогда хлебнула полной чашей и черствости, и одиночества, и ненужности, и духовного голода... Мне кажется, что мои слушатели - это те же я, но в других телах. Та же проблема тонкой душевной организации в равнодушных и грубых мирах. Наверное, в этом моя функция - показать таким людям, что они не одни, и помочь найти себе подобных...

* * *

Все мое детство, и отрочество, и половина юности прошли под знаком того, что я очень нелепая, неприспособленная и вообще никчемушная. Может, это и стало причиной того, что я стала писать стихи и музыку, особенно остро воспринимать окружающее. До сих пор не знаю, откуда берутся и стихи, и музыка - наверное, с небес. Думаю, что все люди, занимающиеся музыкой, верят в Бога, вернее даже, скажем, Музыкой с большой буквы, люди, которые действительно имеют дело с душой. Когда ты занимаешься творчеством, ты просто ежесекундно убеждаешься в том, что есть Бог. Иначе откуда ты получаешь все то, что тебе дается? Сам человек не может это написать. Я столько раз пыталась что-нибудь написать, не дождавшись какого-то особого чувства, особого состояния - не выходило. А потом вдруг записываешь сразу всю песню - и стихи, и мелодию. Откуда же это пришло, если не от Бога?

До 1990 года я практически не писала стихов. Мне просто не приходило в голову, что я это сумею. Точнее, какие-то стихи у меня были, но я чувствовала, что они неудачные, что это еще не стихи. А желание писать музыку у меня уже было. Делом своей жизни я избрала музыку (или она меня). Поэтому я проводила много времени в библиотеке, ища поэзию, подходящую моей музыке. От отечественной поэзии и даже от стихов Серебряного века мне пришлось отказаться. Строчки русских поэтов упорно не хотели ложиться на музыку. Очень трудно поймать гармонию между текстом и музыкой, чтобы сложилась песня. И тогда я взяла переводные стихи - поэзию Испании, Аргентины... Почему именно переводы? Странным образом они больше подходили к моим песням, чем русская и советская поэзия. Может быть, потому, что, пройдя через языковую переплавку, некоторые из них приобрели какое-то универсальное звучание; да и темы я все больше выбирала вселенские - любовь, жизнь, смерть, - то, что интересует человека вне зависимости от того, к какому народу, времени, месту он сам принадлежит. Эти переводы настолько вписались в мои мелодии, что многие до сих пор не могут поверить, что, к примеру, песня "Дуб зеленый" - не русская народная или не моя. После полок с этими книгами я выработала в себе такой взгляд: открываю страницу и вижу - "светится" она или нет. Те стихотворения, которые "светились", отмечала закладками, потом прочитывала их с особым вниманием и самые понравившиеся выписывала. Получилась такая общая тетрадка, которую я перелистывала вперед и назад по сто раз. Короче, я не училась специально поэзии, я просто искала тексты. У меня возникала мелодия, и я лезла в свою тетрадку. Незаметно для себя я поняла, как происходят стихи. В библиотеке я прошла школу поэзии - в отрыве от педагогов и литературных институтов, и вскоре сама начала писать тексты песен.

Я уже говорила, что не любила в школе литературу как предмет, я почему-то нутром чувствовала ее фальшивость, ненавидела писать сочинения, которые мне казались постыдным и насильственным жанром, залезанием в душу на оценку. Это не помешало мне по литературе и русскому языку иметь прекрасные оценки, но я на долгие годы сохранила отвращение к тем произведениям, которые мы проходили в школе. То, что литература и поэзия это в какой-то степени тоже мое призвание, я узнавала потом долго и не могла в это по-настоящему поверить. Может, это и к лучшему, потому что чувство некоторой безответственности, образовавшееся таким образом, помогло мне не соблюдать старые известные поэтические правила, а изобретать свои. Я, кстати, из школьной литературы все-таки кое-что запомнила на всю жизнь - например, строчку Маяковского "поэзия - вся! - езда в незнаемое".

Еще одной школой свободы стиха для меня стала рок-музыка. Когда я, после детства, проведенного в Верхней Салде в состоянии непрерывного духовного голода, который не утолялся телевизором и разрешенными пластинками, попала в Свердловск и услышала "дай мне напиться железнодорожной воды" Гребенщикова, я испытала настоящий шок. Я услышала: "и я был зол на себя, и я был зол на вечер, и, к тому же, с трудом отыскал свой сапог, и хотя меня так просили остаться, я решил уйти, хотя остаться мог", "и когда по ошибке зашел в этот дом Александр Сергеич с разорванным ртом, то распяли его, перепутав с Христом, и узнав об ошибке днем позже". Я знала, я чувствовала это - что можно писать так вот свободно и открыто, что где-то не на другой планете есть настоящая жизнь, и вот я ее наконец встретила! Моя судьба была решена! Вернее, думаю, она была решена намного раньше - там, где решают судьбы, но это был момент, когда она мне открылась...

Впрочем, я не считаю себя особо-то поэтом. Но кое-что хорошее я написала. За счет своей очень развитой интуиции, своих проводниковых качеств. Проводниковость - это способность испытывать вдохновение. Вдохновение от слова "вдох". Прилетел ангел и вдохнул тебе в ухо. И ты начал строчить. А нет вдохновения - ты пустая тряпка. Я не считаю себя очень умным человеком и очень эрудированным. Наоборот, я такой ребенок, который горячо интересуется множеством вещей. Я хороший ученик в школе жизни. Меня не нужно понукать. Я сама грызу мир в поисках информации. Умна я или не умна, я не знаю. Поэтесса я или не поэтесса, я тоже не знаю. Я не скажу, что "Я, гений Игорь Северянин...". Или: "Я - поэт. Зовусь я Цветик". У меня нет такого представления о себе. И даже музыкально-поэтическая миссия - то, что считается моим основным проявлением в этом мире - это внешняя форма. Моя миссия, как мне кажется, - а у меня их две, - это, первое, - изучение себя и мира. Второе - поддержка таких, как я. Кстати, подобная же миссия у Бориса Гребенщикова. БГ, скорее, учитель. Он гуру, который впихивает в песенную форму сложнейшие вещи. А учитель - он же всегда и ученик (ну, кроме каких-то божественных посланников небес, но мы сейчас не о них).

Часто говорят, что у меня интересная фразировка и спрашивают, изначально ли пишу такие свободные стихи и потом придумываю вокальные партии или сразу подбираю строчки, исходя из того, как они будут петься. Это вопрос старый, как мир: что было в начале - стихи или музыка? Не знаю... Мне моя фразировка кажется абсолютно нормальной и естественной, я так мыслю. По-моему, это все одновременно появляется. Есть некие характерные особенности у стиха, который хочет лечь на музыку. Вот, например, стихи венесуэльца Андреса Элоя Бланка, на которые я в 1989 году сочинила песню: "Если ты незрячим станешь, если я немою стану, нам останутся руки и тишина. И когда ты станешь старым, и когда я стану старой, нам останутся губы и тишина". Читаешь их и сразу понимаешь - это будет классная песня, потому что есть куплет, есть припев, ритмическая сбивка. У меня на это уже организм заточен.

По-моему, состояние, в котором пишешь удачный текст сразу набело - это результат длительной работы до того. Когда долго играешь словами, меняешь, исправляешь, шлифуешь, бесконечно разглядываешь текст. Потом он, скорее всего, будет выброшен, это рабочая болванка для упражнений. И вдруг выскочит что-то готовое - на пике каких-то важных переживаний. Совершенно другой текст. Но без первого не было бы и второго. За это я люблю словесные игры. Неважно же, пишешь умности или играешь в "балду". Пишешь одностишия или придумываешь "пирожки". Область мозга, отвечающая за текст, упражняется.

То, что я высказываю в своих стихах, происходит не от ума, хотя, наверно, интеллект нужен человеку, который пишет стихи. Развитие, словарный запас - это все влияет, но в остальном это от эмоций и какой-то силы, которая, как шахматную партию, разыгрывает мою жизнь и мои стихи. Зачастую я в стихах высказываю что-то раньше, чем осознаю для себя умственно. В стихах я не могу соврать.

Если говорить о моих поэтических привязанностях... Это сложная история. Бывает так, что мне понравится вообще то, что никто не знает. Например, Анна Свирщинская, польская поэтесса. У нее есть стихи: "Счастлива, как незнамо какое незнамо что. Счастлива, как собачий хвост". Читала ее в переводах. Или мне может понравиться одно стихотворение, Цветаевой, например. Но есть такая порода цветаевских девушек... Я в их число, кажется, не вхожу. Мне будет нравиться одно стихотворение. Или, там, десять стихотворений. Или несколько слов. А так вот узнаешь пополнее, и выяснится, что все остальное - нет. Привязанностей много, но они такие тоненькие, нет каната, на котором бы я, как водный лыжник, ехала за определенным именем. Есть огромное количество ниточек, паутина, которая во все стороны тянется, и по каждой из этих ниточек я самый настоящий фанат. То есть в тот момент, когда мне что-то понравилось, то просто умри все живое. Я в таком восторге, и я так этим яростно делюсь с окружающими, что тот, кто мне попался на дороге в эту минуту, может меня пожизненно записать в фанаты этого. А на самом деле я еще люблю и другое, и третье. И вообще, жизнь - это мозаика, в которой всему есть уголочек. Моментов было много. Там скажем, была Пугачева в 73-75 году. Это было потрясение. Я была маленькая совсем. Она оставила след, как я уже говорила, огромный. Потом были Майк и БГ. Они тоже оставили большой след. Зато потом был период, лет десять или пятнадцать, когда я БГ просто не воспринимала. А в 1999 году он выпустил альбом "Пси", я послушала, и он мне понравился. А Майк это вообще странный случай. Я его полностью не слушала, услышала один раз и сразу поняла - полностью. И больше мне уже не надо было слушать. И поэтому я даже многих песен его не знаю, но он для меня сразу весь. И вот опять же, сказать, что я фанат Майка или не сказать? Фанаты, наверное, запинают. Они-то знают наизусть каждое его слово.

Был момент, когда мне попал в руки электронный адрес Павича, и как раз я была в полном восторге от его книг, я их только что все прочитала. Он знает русский язык, и я дернулась написать ему что-нибудь, но вдруг поняла, что писать нечего. Ну что я напишу? Ну, здрасьте, я девочка Оля, я прочитала ваши книги, вы теперь знайте, что в России вас ценят и любят? Но что это изменит для него и для меня? Ничего. Я прочитала, и у меня осталось это в сердце. Или Ольга Славникова, уральская писательница. Написала классную книгу: "Стрекоза, увеличенная до размеров собаки". Я тоже хотела ей написать, а потом подумала: что я напишу? Я просто выразила свою любовь по-другому - даю эту книгу другим почитать, всем рассказываю про нее.

Я пишу музыку и стихи, и очень странно себя чувствую. Мне часто кажется, что это не со мной. Потому что все, что реально со мной происходит, происходит только внутри меня и не имеет к внешнему плану никакого отношения. И лишь иногда я как бы высовываюсь из себя и думаю: "Боже мой, как я тут оказалась? Что я тут делаю?" Когда я пишу песню, это очень личное. И когда я пою глубоко личную песню и вдруг вижу, что стою в ярком свете перед толпой кричащего народа, мне становится ужасно странно и даже в какой-то степени страшно. У меня не укладывается в голове, как столь глубоко внутреннее становится столь откровенно внешним. Наверное, таковы правила игры.

А вот зачем нужна эта игра - это сложный вопрос. У меня так сложилось исторически, что я пишу песни, что это мое самое главное в жизни занятие. Таков, наверное, мой путь. В процессе этого пути я волей-неволей сильно трансформируюсь. Это же как поход вверх. У человека, который поднимается выше своего обычного роста, начинает кружиться голова от высоты, и он немножко должен подрасти для того, чтобы привыкнуть находиться в таком состоянии. Почувствовать, что его новая вершина - это ровное место, чтобы набраться смелости пойти дальше. К тому же, в тот момент, когда поднимаешься, сильно подставляешься. Надо привыкать, что поток стрел, который в тебя летит, становится плотнее. Иногда бывает желание что-то бросить. Но это проходит... чтобы потом опять возникнуть.

Не страшно тому, кто этим занимается как работой. А тому, кто все делает наживую, пишет стихи по-настоящему, пишет песни по-настоящему, всегда сложно, потому что превратить нематериальное в материальное - это акт, подвластный только Богу, и когда человек в нем участвует, то ощущает вот эту непостижимость, которая вгоняет в трепет. Я подавляю в себе этот ужас, иначе я вообще не смогу выйти на сцену. Даже когда я еду к месту концерта, я порой не могу переставлять ноги, как иногда бывает во сне.

Понимают ли мои песни слушатели?.. На эту тему я все время думаю. Иногда мне кажется, что они ничего не могут понять в принципе, потому что они совершенно другие люди - каждый человек, он по-другому устроен. А иногда мне кажется, что все человечество до такой степени едино, что когда ты на одном конце мира произносишь что-то шепотом, на другом конце слышно. И я до сих пор не знаю, какая же именно точка зрения правильна. Когда какое-либо духовное проявление достигает очень большой высоты - великая красота, великая музыка, вообще великое, много больше, чем человек, оно может быть страшным. Человек не может увидеть Бога, он сразу умрет. Поэтому видишь маленький-маленький кусочек Бога, маленький кусочек Его света. Какой-то свет я вижу. Вся жизнь уходит на то, чтобы понять, что это за свет.

Поэтому я иногда боюсь что-нибудь такое спеть, так как музыка - великая сила, и человек, который поет, берет на себя ответственность. Он играет с огнем, с большим огнем. Может быть, с адским. Может быть, с божественным. Можно ли вообще человеку творить? В православной церкви на эту тему существуют противоположные мнения. Творчество не вмещается в материальные обычные рамки. Все основное происходит там, за гранью обыденного восприятия. Это и есть настоящая жизнь, которая может оказаться более реальной, чем обычная видимая. Может, лучше не творить, не брать на себя лишнего? Гораздо умнее, возможно, поступает человек, который не пишет. Тот же, кто творит, будет отвечать уже по-другому - не только за себя, но и за людей, которым он внушил те или иные идеи. Вообще, ответственность умножается по количеству людей, которые тебя послушали. Они тебе поверили, а что ты им ляпнешь в результате? Может быть, если в творчестве есть хорошее, меньше спросится с нас за нашу самонадеянность, за нашу гордыню... Но человек грешен. Я человек. Творчество - это продукт человека со всеми его заблуждениями. И продукт его гордыни в какой-то степени. Бог творец. А человек своим творчеством как бы хочет сравняться с Богом...

Я не совсем являюсь источником того, что я творю. Музыкант, я думаю, это проводник энергии, которая хочет через него что-то сказать. Мы все скорее проводники, чем источники. И самое главное и большое, что мы можем сделать, это так в себе эти настроечки подкрутить, чтобы быть максимально чувствительным и слышать то, что нужно передать. Тогда получаются настоящие правдивые песни, и уж какие они получаются, они у нас, на самом деле, не всегда спрашивают. Если я специально захочу сочинить какую-нибудь песню, боюсь, что у меня либо ничего не получится, либо получится, но как-то так, средненько; может быть, даже неплохо, но ни о чем. Далеко не все то, что я пишу, постигается моим умом, моими чувствами, эмоциями. Я пишу, а потом начинаю это анализировать, осознавать. Иногда это бывает совершенно прямое послание от Бога, а иногда... не знаю. Человеческие чувства, страсти - это может быть и прекрасно, а может - мелко и уродливо. Все навевается разными силами, которые вокруг нас. В соответствии с тем, как мы будем себя в жизни подготавливать, такие вибрации мы и будем ловить, такие послания будем записывать. Поэтому люди творящие живут среди огромных искушений. Поэтому творчество - занятие опасное. У кого-то может быть другая судьба - он всю жизнь будет плотничать, например, готовить еду или воспитывать детей, и вот это он будет делать честно, по-настоящему, и в этом достигнет своей праведности и выполнит свой долг. Он может спастись таким образом. А музыкант - это гораздо сложнее. Как и философ, и политик, и писатель, и художник. То есть кому много дано, с того много и спросится. То, как жить достойно, сформулировано в заповедях. Но о музыке в заповедях ничего не сказано. Там сказано "не убий", "не укради" и так далее. Значит, я так понимаю, не убий своей музыкой и не укради своей музыкой. То есть чтобы у людей, которые тебя слышали, не возникло желание пойти и убить кого-нибудь. А мастерство - это лишь инструмент. Как нож - мы же пользуемся ножом. Можно им хлеб порезать, а можно человека зарезать. Одна музыка возвышает и очищает, другой можно воспользоваться для того чтобы упиться, отключиться. Использовать как анестезию и не думать о добре и зле, не думать о том, что ты воротишь. Стоит протрезветь... но многие не трезвеют никогда, потому что боятся.

Единственное, что утешает - человек делает один раз выбор не в ту сторону, второй раз выбор не в ту сторону, но всегда есть надежда. Смысл нашей жизни в том, чтобы за эту нашу жизнь успеть научиться думать и успеть сделать свой выбор. Хотя бы успеть. Ты можешь всю жизнь не быть праведником, но в момент смерти вдруг вспомнить и сказать: "Господи, помилуй". И Господь, не исключено, помилует тебя хотя бы за это - за то, что ты вспомнил его в момент смерти.

Но, это, наверное, моя беда по жизни, что я слишком много всего написала и слишком вот неоднопланово. Цветаева говорила, что поэты делятся на ежей и лис. Ежи всегда двигают свою линию, всегда похожи на себя и всегда идут в одном направлении, а лисы - они постоянно меняют обличье. В качестве ежа она приводила, по-моему, в пример Бетховена, а в качестве лисы - Моцарта. Вот я, видимо, пример все-таки лисы...

Но вообще я - лошадь. Животное, с которым я себя сравниваю, это именно лошадь. Я, правда, не верю в гороскопы, но я - лошадь и я чувствую, что это мой темперамент. Тем более огненная лошадь. Я очень горячая, очень эмоциональная, при этом иногда эмоции берут верх, и это становится разрушительным. Но так как я - лошадь, то у меня есть склонность много работать и везти, везти воз. И в этом смысле я ощущаю себя на месте. Как бы "рабочая лошадка", но с темпераментом. У каждого человека свой тотемный архетип. Правда, их, архетипов, может быть много. Кто-то с лисой меня сравнивает, кто-то с кошкой. Кто-то с лягушонком, кто-то - с олененком... Хотя... Что такое "ты"? Это вопрос, на который нет однозначного ответа. Стоит однозначно ответить, как сразу же обманешь себя. Реальность не обманешь, а вот себя - да. Человек шире, чем его плоская проекция в данную секунду.

"Я" и творческое "Я" это не одно и то же. Творческое "Я" более космическое, более возвышенное, более непознаваемое. Я, конечно, приземленнее, проще, у меня полно недостатков и бытовых забот. Часто я слышала от людей, что я на сцене не имею ничего общего со мной в жизни, я неузнаваема, невозможно даже понять, что это я. Для меня главные моменты в жизни - когда я, земная, отмираю и чуть-чуть прикасаюсь к этому космическому и высокому. Этого хватает, чтобы все остальное время прилагать всяческие усилия, терпеть трудности. Только ради этого, а вовсе не ради славы или денег. Чтобы играть на гитаре - нужно, чтобы была гитара, и так далее. Это все средства, а цель - ненадолго попасть в высокую струю.

Когда именно я написала первую песню, которую можно считать актом искусства, что ли, а не просто ученической поделкой? Не знаю... Все, что я делала с самого начала, даже будучи подростком, было глубоко пережито и было для меня очень сильным и ярким актом искусства, даже если это было изучение первых трех аккордов. Мотор находится не снаружи, мотор находится внутри. Остальное выясняется путем некоего сопоставления с внешней оценкой. Вначале меня не замечали, потом, наоборот, оценили и переоценили... Но для меня критерий - истинное удовлетворение, которое я получаю в сей момент, а оно возникает только когда я делаю то, что для меня свежо, трудно, актуально. Даже если весь мир будет меня горячо хвалить и давать большие деньги за повторение давным-давно пройденного, это не заставит меня получать от этого истинное удовлетворение.

Песни приходят ко мне в самое неожиданное время. Стараюсь записать на диктофон, на бумагу - потому что тут же забываю. На моем диктофоне очень много записей. Если я какой-то отрывок нашла потом, и он мне понравился, то надо вытащить мыслеформу, зафиксировать, доделать. Бывает, песня не складывается по многу лет. Потом я пойму, чего не хватало, добавлю, и наконец она сложилась. Но я уже не воспринимаю, что написала ее сейчас. Тогда не воспринимала, потому что не доделано, а сейчас - потому что только дала последний пинок. Поэтому момент рождения песни определить трудно. Честно говоря, у меня есть фобия чистого листа. А если листик какой-нибудь не очень новый, частично исписанный другими пометками, мне всегда легче на нем стихотворение накарябать. А потом в компьютер я уже переношу начисто. Уже не пишу стихотворение, я его чуть-чуть доделываю, поправляю. Так что сам процесс должен происходить максимально незаметно для меня, тогда мне легко.

Поэзия никому ничего не должна. Как только становится "должна", так сразу она начинает умирать. Ее можно представить себе как живое существо, которому мы только помогаем родиться. А какое оно будет - в перьях, из бронзы или пирожных, - не автор решает. Хотя его настроение очень влияет. Но мы же не владеем тем, какое у нас настроение: оно само по себе приходит. Совершенно разные чувства и состояния выражает поэзия. Часто стихи - просто игра и забава, умственные построения, математические задачки. Порой поэзия - это заплывы в столь далекие сферы, для которых и слов-то не придумано. И запретного для стиха ничего нет, потому что дело имеем с изнанкой разума. Внутри у человека больше, чем он показывает, и все это пища для поэзии. Пристойное и непристойное, интимное, тайное и болезненное, внутреннее, откровенное, возвышенное. Не принято о многом публично говорить, но это содержится во всех нас. Поэтому один человек резонирует с другим через поэзию. Все правдиво, только тогда и действует. Поэзия своей искренностью, тотальностью получает право говорить обо всем.

Когда я впервые набрала свои стихи на компьютере и распечатала их, то очень долго не могла оторваться от этого зрелища. Я смотрела на белый лист с буковками и размышляла о том, что наши чувства мы должны оформить в мысли, мысли в слова, а слова в какую-то поэтическую форму. Бесконечное вдруг уложилось в конечное - в набор символов. Это так графично, так красиво. Мне не верилось, что я это сделала, что эти буковки - это и есть я. Потом с трудом смогла оторвать свой взор от этого, но привыкнуть так и не смогла. Потому что привыкнуть к этому просто невозможно. Это восходит к самой сути взаимоотношений конечного и бесконечного, мира тонкого и мира материального, грубого.

Я, в общем-то, пишу тексты, хоть и связанные с действительностью, но очень опосредованно. Это как во сне увидеть. Случается так, что когда писала - не знала, о чем, а потом это встретилось... Так что реализм есть, но такой - шиворот-навыворот и выворот-нашиворот. Но бывают и реальные ситуации. Взять хотя бы "Голубочка"... Эта песня о том, как в меня влюбился один молодой человек, очень-очень молодой. И песня - это был мой "ответ Чемберлену". Хотя в реальности я не спела ее ему. И не спела никому, а спела просто песню. Там есть некий месседж - и он о любви. Правда, о невозможной, несостоявшейся.

Присуждение литературной премии журнала "Знамя" стало для меня совершенно уникальным ощущением. Когда серьезные люди, специалисты в своем деле, назвали меня поэтом, я изменила систему оценок и стала к стихам строже относиться, поняла, что слово - это тебе не бирюльки играть. Но каких-то амбиций у меня нет, мне интересно просто заниматься творчеством. И, поняв многое, не пугаться идти дальше.

Я чувствую силу, как чувствуют боль,

Я хочу дойти до конца,

Я безумная чайка, летящая вдоль

Кольца, что стало прямой.

Потому что для творческого человека много ловушек существует. Одна из них - ситуация с охотником из фильма "Обыкновенное чудо". Он давно не охотится и только собирает доказательства того, что он лучший в мире охотник, со всеми судится, скандалит и так далее. Это очень опасная вещь, и тут надо уметь что-то забыть. Окрылиться тем, что так тебя оценили, можно. Но только чтобы это не превратилось в повод для чувства собственной важности, которое вообще не дает никуда двигаться. Человек способен к движению лишь тогда, когда он находится в состоянии неустойчивости. Как только ему становится хорошо, как только он перестает переживать, значит, шар закатился в лузу. Он там лежит - и он уже dead.

Много лет меня заваливают своими творениями молодые поэты или считающие себя таковыми. Иногда очень навязчиво и часто совсем неинтересно. Я не могу это читать, и не знаю, что им отвечать. Золотые крупицы мелькают крайне редко, и, как правило, автор в таком случае уже замечен кем-то до меня. Зато именно графоманы часто обладают тяжелым характером и чересчур завышенной самооценкой. В этом смысле вышеупомянутый Алексей Дидуров был просто героем. Со всеми носился, всех выслушивал. На тренинге "Человеческая комедия" мы занимаемся чем угодно и периодически речью, абсурдом, стихами. Я открыла, что все люди без исключения к этому способны. Если их правильно настроить, они легко генерируют речевой поток очень высокого качества. Хоть сиди с диктофоном и записывай. И они на это не обращают внимания, не считают каким-то невероятным достижением. Поэтому мне кажется нелепой идея куда-то прямо-таки пробиваться. Пишите себе в альбомах, давайте читать подругам и мамам. Пойте друзьям: человек с гитарой ценен в любой компании. А дарование - такая настойчивая вещь: она не даст ни спать, ни есть. Это в чем-то даже крест, который уведет вас на Голгофу. И тогда и узнаете, почем фунт стиха. Если вы и вправду гений, окружающие вам это обязательно очень скоро скажут.

Практически каждый диск - это дырка в теле, это такая пуля, которая тебя убивает.

Если рана в груди,

Все еще впереди,

Позади только жизнь,

С остальным подожди...

И потом ты должен родиться заново, но родишься уже не тем, кем ты умер. Как говорил Павич, "от великой любви стареют". Диск - очень сложное дело не только в смысле воплощения, но и в плане общения с миром. Наверное, это похоже на то, когда ты еще жив, а надгробие себе уже строишь, и каждый диск - такой кирпич на твоем надгробии. После выхода диска ты уже не будешь тем, кем был до. Так что все это требует большого мужества... Когда ты как бы умираешь в первый раз, ты еще не знаешь, что тебя ждет и как это трудно - опять рождаться. А когда уже знаешь, нужно многое преодолеть.

Да, ты становишься не тем, кем был. Во-первых, это отчуждение части себя - то есть когда слышишь себя как бы со стороны, когда видишь упаковочку, обложечку. Ты уходишь во времени, ты меняешься, а это остается. И тебя уже двое - если речь идет по крайней мере об одном диске. Это на самом деле довольно сильное испытание. Когда живешь с песней, она растет вместе с тобой. А когда ее зафиксируешь, она уже больше не растет, не стареет, не умирает -ничего с ней не делается. Ты периодически с ней встречаешься, и каждый раз видишь, как мир изменился, а она - прежняя. И каждый раз ее воспринимаешь заново. Однажды она понравится, потом скажешь: "Какая фигня! Зачем я это сделала?! Можно было гораздо лучше!" А после думаешь: "О, какая я была молодая, какая была наивная, как искренно любила, как верила в себя!.." В другой раз: "А сейчас-то я получше пою, почище". Зато потом: "А голос-то у меня свежее был..." Ну, а во-вторых, существует такое понятие как "ответ от мира". Этот ответ - достаточно мощная и жестокая вещь. То есть ты, посылая в мир импульс, должен иметь мужество это сделать. И должен иметь мужество принять ответ. Это сродни тому, когда кидаешь камешек в гору, а на тебя потом - обвал, но ты должен стоять и принимать все камни, которые на тебя падают. Ты должен помнить, что сам это вызвал и знал, на что шел. Причем "обвал" - это все сразу: и то, что кто-то абсолютно незнакомый начинает тебя где-то за глаза поносить, кто-то незнакомый начинает тебя хватать за края одежды, изливать свои восторги и вторгаться в твою личную сферу. Это тоже тяжело, а порой даже неприятно, потому что ты - уже какой-то не целый, мир начинает тебя кусать, щипать и бить по башке доской. Мне все время портят жизнь подбегающие девочки и мальчики, которые начинают со мной говорить о моих песнях. Я им отвечаю: "Мир не может состоять из одних песен - я должна вдыхать, я же не могу только выдыхать!" И вот эту школу, эту практику спокойствия, которую не каждый способен пережить, можно назвать словом "слава". Еще - письма, сотни писем. В них придираются или, наоборот, признаются в любви, жалуются на свои проблемы, говорят о каких-то философских вопросах, считают меня компетентной и спрашивают, как жить дальше... Все это тоже очень тяжело. То есть ты был человек сам собой, а теперь ты уже стоишь и как бы должен держать то небо, которое себе выстроил. Как Атлант.

Напишу облака на небесном холсте пастелью -

Я сделаю,

Запущу поцелуем движенье светил над собой -

Я сделаю

Маленькую свою вселенную внутри большой...

То собственное маленькое надгробие, которое ты сложил из своих дисков... Поэтому я очень ценю инкогнито - существование в безымянном пространстве. И очень люблю тусоваться в местах, где меня не знают.

Я играю очень трагическую музыку. Но я не люблю людей грузить трагедией, я люблю, чтобы в музыке было чувство. И регги - это довольно правильная и удобная форма для того, чтобы передавать информацию сразу на нескольких уровнях. Человек, не готовый переживать, страдать, плакать вместе со мной - он будет танцевать под эту музыку, останется довольным и ничего не заметит. В общем, это такая фишка, которая пошла еще со времен блюза, когда чернокожим рабам запрещали петь печальные песни. Им разрешалось только радоваться. А так как жизнь у них была ужасная, то радовались они специфически - они изобрели блюз. Мне близка сама по себе мысль, что не надо своими печалями людей терзать, а надо своими печалями людей радовать, не надо себя убивать своим страданием, а надо себя рождать своим страданием... Именно это позволяет петь трагические стихи на легкую ритмическую структуру.

* * *

Меня не воспитывали как атеиста, хотя времена были атеистические. Мои родители на вопрос, есть Бог или нет, отвечали: "Мы не знаем..." Просто они выросли в такой стране, где доступ к религии был закрыт, а вокруг Церкви нагнеталась атмосфера недоверия. Они отвечали довольно правильно, то есть оставили этот вопрос на мое усмотрение. Зато мы очень много говорили о бесконечности, о вечности, о звездах, о том, что если улететь за самую последнюю дальнюю звезду и потом лететь дальше и дальше - что там? Когда кончится Вселенная? Оказывается, никогда. Мы ходили смотреть на звезды в бинокль. Я рассматривала картинки Эшера и чувствовала мистику даже в математике - ведь при ее помощи описываются вещи, которые нельзя не то, что увидеть - даже представить. Уже в самом раннем детстве меня эти вещи занимали и волновали. Я очень сильно себе это все представляла. Я с самого начала была мистически чувствительна, я чувствовала, что что-то такое в мире есть. Я всегда ощущала какую-то силу, которая стоит за внешним. И поэтому мне ничего не стоило сделать маленький шаг до православия. Мне не пришлось очень долго биться головой о стену и кричать: "Ну не понимаю я, ну объясните мне! Откуда Бог взялся и куда он девался?" Мне это все было не нужно. Я сразу в мире с Ним оказалась. Мне в этом смысле очень повезло.

Вначале состоялось мое крещение, а потом уже произошло более глубокое осознание. Крестилась я уже во взрослом возрасте, вместе с мамой в один день. Я помню хорошо, что это был праздник Георгия Победоносца, с тех пор я считаю его своим покровителем. Родители уже к тому времени переехали из Салды в Чимкент, а я училась в музыкальном училище в Свердловске. И приехала к ним в Чимкент. Это была моя первая поездка к ним на новое место жительства. И почему-то у нас с мамой возникло такое желание - пойти и креститься вместе. У меня там был единственный знакомый, Костя Подушкин, - я познакомилась с ним на бардовском фестивале. И у него была религиозная бабушка, она работала в церкви. И вот она нам помогла подготовиться к крещению. Не знаю почему, но ее во время обряда попросили подождать в коридоре, то есть она не считается нам крестной. Я даже не помню ее имени. Получилось такое анонимное доброе дело. Она, наверное, была из таких людей, которые много делают добрых дел, не очень больших, но важных.

Но, несмотря на то, что я не очень хорошо в этом во всем разбиралась - в службе, в молитвах и прочем, крестилась я не вслепую. Был сделан главный шаг, благодать начала с этого момента действовать, а потом я постепенно ко всему пришла, разобралась. И теперь, когда меня спрашивают люди, совсем далекие от веры - креститься им или нет, говорят: "Мы ведь ничего не знаем - как встать, когда поклониться", я отвечаю: если есть желание - надо идти и креститься, а дальше благодать уже сама будет помогать.

Были, правда, и такие трудные моменты, (но я буду называть их именно моментами), которые некоторых людей иногда отвращают от церкви. Когда я была совсем маленькой девочкой, мы с мамой в Саратове зашли в очень крупный храм, по-моему, Александра Невского. Я была в первый раз в жизни в церкви, почему-то было очень много народу. Я стояла и смотрела на икону с большим интересом, не замечая, что сцепила руки за спиной. И вдруг получила сильный удар по рукам, и какая-то церковная бабуся злобно начала на меня кричать, что нельзя в церкви держать руки за спиной. Я, маленький ребенок, тогда очень испугалась. Я даже не знаю, откуда взялись эти суеверия насчет рук. Даже если это не суеверия, это не компетенция бабусь. Таких "активисток" еще называют "наши православные ведьмы". Некоторые бабуськи в храме начинают считать, что у них есть право на окончательную истину. Человек пришел в церковь, его надо окружить заботой и не обращать внимания на его промахи, надо помочь ему войти в этот мир. Но попадаются такие, которые могут на тебя зарычать, зашипеть. Поэтому люди получат такой негативный опыт, что потом вообще боятся приходить в церковь. Но этот маленький момент, к счастью, на меня не повлиял.

Как и любой художник, имеющий дело с неведомым, непостижимым, я просто не могу не быть глубоко религиозным человеком. Вдохновение - само это слово содержит некое вдыхание извне, через нас дует ветер чего-то высшего. Правда, в церковь хожу не часто. К ритуалу, обряду, отношусь с гораздо меньшим трепетом. Мне кажется, это уже изобретено людьми - разные правила игры вроде того, что женщинам надо обязательно быть в церкви в платочке и юбке. Тех, кто снаружи имеет видимость благочестия, а внутри наполнен ложью и неправдой, Христос называл "гробы повапленные", то есть покрашенные - снаружи все прилично, а внутри гниль. Разве бабуська, которая на вас зашипела из-за того, что вы не там встали или поставили свечку не в тот подсвечник, который ей лично удобнее убирать, образец любви к людям? Любовь к людям - это самая трудная на свете штука. Любить человечество искренне, а не изображать это, потому что требуют разные правила - гораздо труднее, чем соблюдать внешние формы. Не могу сказать, что это у меня получается. Иногда я люблю людей, иногда ненавижу.

Я не стремлюсь к универсализму. Наоборот, изо всех сил пытаюсь удержаться в рамках православия. Но есть какие-то вещи, вроде прошлых жизней, которые православие не принимает и отрицает. При этом весь мой опыт говорит о другом. Это физическое ощущение, я не могу его завязать узлом и механически повторять чужие слова. Есть какие-то вещи, которые открываются в процессе самой жизни. И получается, что каждая из религий несет в себе истину, ее довольно большой кусок. Но, видимо, нет абсолютно исчерпывающей системы взглядов, которой можно отдаться целиком, чтобы больше не думать и не осталось никаких вопросов. Мир устроен так, что вопросы все время есть и думать надо. Но, тем не менее, за православие я держусь. Читала, что в каком-то христианском храме было объявление о том, что вера в реинкарнацию грехом не считается.

Та мрачноватая версия православия, которую мы сейчас имеем, создана людьми. Какие-то люди собрались, договорились, что будет так и так. Вот такие мы сделаем правила. Они были сформулированы в далекие-предалекие времена в совершенно другом мире, в других условиях - климатических, социальных, духовных. Все меняется очень стремительно. И старые правила иногда выглядят очень смешными. Например, тот же платочек. Доходит до смешного: женщины надевают платок на пороге храма и снимают при выходе. Это же чистая условность, и она ничего такого религиозного не несет. Важно - любишь ли ты Бога, а не ходишь ли ты в церковь в платочке. Сейчас жизнь настолько интенсивная, а раньше в пост полагалось уединиться и молчать, голодать, ничего не вкушать. Но как это сделаешь в городе, например? Ты не можешь прекратить работать. Ты должен многое делать, встречаешься с людьми, ездишь в транспорте. Скажем, телевизор я давно уже не смотрю, а есть люди, которые каждый день его смотрят. Может быть, в этом может состоять пост: перестать включать телевизор? Тем, кто выпивает - не пить, тем, кто курит - бросить? Найти вещи, в которых себя можно ограничить. Еще пост - это время для размышлений. И это самое главное. Ходить и думать про себя: а правильно ли я живу? В принципе, я много об этом думаю, и в пост и не в пост.

Меня часто спрашивают, верю ли я в того Джа, о котором у меня есть песни. Дело в том, что Джа - это Бог-Отец. В Эфиопии и на Ямайке православная церковь. Правда, там очень много местного колорита вплелось - настолько местного, что страшно и подумать. Но в данном случае я в идеологию не лезла, меня просто привлекала музыка регги. А идеологическую сторону я просто простебала в песне "Джа пустит трамвай". Все идеи там доведены до абсурда, я пока писала, была вся в соплях от смеха, при первом исполнении этой песни на концерте хохотала уже вся группа, а объявили мы ее так: "Сейчас была песня "это не рок", а теперь - не регги". Песня мгновенно стала народным хитом, но каково же было мое удивление, когда растаманы, столь жестоко простебанные, юмора не поняли и стали считать меня за свою. Впрочем, когда они все поняли, их отношение стало холодным, хотя они часто приглашали меня на свои фестивали по поводу рождения и смерти Боба Марли. Первое время я выступала, но потом мне окончательно надоели грязь, дым, бардак и обилие невменяемых людей, которые там обычно бывают. К тому же я обнаружила, что и слушатели тоже порой не понимают моего юмора и принимают шутки за чистую монету, а это уже плохо. Но это цветочки, ягодки пошли позже. Я услышала о себе массу интересных легенд, впрочем, чисто рок-н-ролльных - о том, что я, в хлам укуренная, валялась на какой-то даче (рассказчик, мне абсолютно незнакомый, уверял, что курил со мной на этой самой неведомой даче), что наркодилеры выбили мне зуб (зуб, и притом передний, действительно сломался, как я уже говорила, но при менее романтических обстоятельствах), что я вообще давно и плотно торчу на тяжелых наркотиках, поэтому такая худая и нервная (тут уж и вовсе крыть нечем!). А я вообще наркотических веществ я в жизни никогда не пробовала. Ни тяжелых, ни легких. Даже спиртное, кофе и чай недолюбливаю.

Я считаю, что наркотики - это заем у собственного будущего на неизвестных тебе условиях и под неизвестные, но очень большие проценты. Получается, что ты себя съедаешь, свое будущее. Ты несколько сгущаешь настоящее, но это себя не оправдывает. Потому что бесплатный сыр бывает только в мышеловке. Наша цель на земле - это что-то внутри себя вырастить, чему-то научиться, в чем-то отшлифоваться. Человек, применяющий наркотики, тоже получает своеобразный опыт, но это опыт двоечника, потому что он пытается проскочить школу. И вместо того чтобы пройти обучение медленно и вдумчиво, он сразу выскакивает на экзамен. И там он очень жестоко получит по носу. Потому что не будет за экзамен пятерки, если ты не готовился весь год. Есть у меня любимое место у Кастанеды. Кастанеда в качестве нагваля и его группа - четыре женщины - совершали полет в неведомое, и там потерялись, долго не могли вернуться. Их спасли, вытащили с большим трудом. Он очнулся оттого, что его кусали за губы, поливали водой... Потом одна женщина из его группы сказала ему: "Ты применял растения силы - и с их помощью зашел очень далеко в мир неведомого. Но ты в нем ничего не понимаешь. А мы не применили растения силы, и зашли не так далеко, но мы над своей маленькой территорией имеем полный контроль". Книги Кастанеды можно считать выдумкой. Но это довольно психологично. В этом есть некая мудрость.

Музыка сама по себе - это такая вещь, которая достаточно гипнотически воздействует на сознание. И способствует тому, чтобы человек вышел из своей жесткой формы, почувствовал себя мягким существом, вошел в детское открытое состояние для того, чтобы услышать Бога. Зачем еще и траву курить? Я и так живу необычайно полной эмоциональной жизнью. Многие наркоманы, которые гнались за впечатлениями, даже не представляют себе настолько насыщенную жизнь. Они сами себя обворовали. Они сами вытоптали свой маленький японский садик, в котором должны были взрастить плоды наслаждения миром. Ведь наслаждение - это ежесекундное состояние. Оно в мелочах, которые тебя окружают: в том, что ты вдыхаешь и выдыхаешь воздух, прикасаешься рукой к дереву, ощущаешь тепло, слышишь звук. На этом основано множество религий. Смысл в том, чтобы всё это почувствовать. Мы часто этого не чувствуем, а гонимся за острыми ощущениями. А острота состоит в том, чтобы самим стать тоньше и чувствовать все глубже. Это наш путь. Возникает аналогия с витаминами. Когда мы пьем витамины в таблетках, то механизмы, которые отвечают за то, чтобы получать витамины из пищи, расплющиваются как ударом молотка. И человек уже не воспринимает витамины из яблока. Так же и с наркотическими веществами. В организме содержится аналоги и алкоголя, и никотина, и опиатов. Если организм получает эти вещества в лошадиных дозах извне, то механизмы, ответственные за их выработку внутри организма, либо затормаживаются, либо вовсе умирают. Отсюда ломки и даже смерть при отсутствии притока вещества извне. Мне кажется, что доводить до этого просто не нужно. Все есть внутри нас. Эта фраза: "Все внутри нас" - действует и на физическом уровне.

Я, к сожалению, очень хорошо знакома с теорией наркомании. Это один из самых тяжелых жизненных опытов - мой близкий человек был наркоманом. Я, едва не сойдя с ума, сделала для себя определенные выводы и приняла окончательное решение. Когда ты знакомишься с человеком и узнаёшь, что он применяет наркотики, не надо думать, что все может наладиться. Нужно бежать сломя голову прочь. Иначе ты попадаешь в ловушку. Я поняла, что наркоманы - это люди с разрушенной волей и честностью. Они врут, и прежде всего самим себе. Это люди, преуспевшие в обмане и самообмане. Они и сами искренне верят, что этот раз последний. На самом деле они до последнего будут сосать из тебя энергию и деньги. Сами они ничего не могут, но они очень хорошо умеют паразитировать - иначе бы они не выжили. Наркоман всегда заинтересован в том, чтобы найти здорового человека, из которого можно "сосать кровь".

Что касается меня, то меня каждый раз кидало из одной крайности в другую: то я больше абсолютно не доверяла этому человеку, то ему вновь удавалось меня убедить, что это в последний раз. И так до тех пор, пока вдруг не настала кристальная ясность. Я поняла, что меня дурят, причем совершенно искренне: меня, себя, весь мир. Но Бога не обманешь. И получалось так, что я своим присутствием в жизни этого человека не помогаю ему, а, напротив, даю ему возможность убивать самого себя и дальше. Потому что я зарабатываю деньги.

После всего этого мне нужно было идти на сцену. Хотелось умереть, а надо было идти. Были даже стихи такие:

Я хотела бы умереть, но мне надо петь.

И, рыдая, я продолжаю ломать комедь.

Вот это и спасло. Меня лично. Ну и собака еще. Собака была светлым пятном в моей жизни. Собаки уже нет в живых. А человек этот жив, и даже покончил с наркотиками. Правда, для этого ему пришлось пройти через умирание. После очередного лечения, врачи, которые его "сняли" с наркотиков, протянули ему шприц с небольшой дозой и сказали, что, если он хочет, может попробовать. Он ввел себе эту дозу, и тут ему стало настолько плохо, что он понял, что умирает. Когда якобы не боишься смерти, ты просто не знаешь, о чем говоришь. А тут он увидел, понял по-настоящему, что такое смерть. А врачи смотрят на это и не спасают его. И только в последний момент, когда он дошел уже до последней черты, врачи его "вытащили". После этой процедуры он сказал, что прошел через такой ужас, которого не испытывал никогда. Он рассказывал еще, что когда пришел домой и увидел, что весь пол в шприцах, он испытал второе потрясение. Потому что он увидел в этом свою смерть... Так что он лично преодолел привязанность к наркотикам только страхом смерти. Тяга же все равно осталась. Опиум умеет ждать...

Но я знаю и другие истории. Как-то видела своего израильского знакомого, он тоже бывший наркоман. Он бросил сам. Не знаю, как ему это удалось, но он бросил без врачей. Он нашел в себе какую-то волну, медитировал, заново переживал свою жизнь, и настал момент, когда он это все пережил и выжал из себя, и оно прекратилось само собой. И он потом еще помог многим людям. И в него я верю. Это другое состояние - не ремиссия, когда ты годами хочешь наркотиков и терпишь. Ему этого уже просто не нужно. Он мне еще много интересного рассказал. У него была довольно бурная бандитская юность. И однажды во время медитации он ярко вспомнил, увидел лица всех своих жертв, лицо каждого человека, все ситуации. И он говорил, что ему было так невыносимо стыдно! Очень долго и невыносимо стыдно. Но после этого тяжелое прошлое отпустило его навсегда. Наверное, это и есть настоящее покаяние. Но такие глубинные вещи происходят очень редко, это Божий дар, который дается не каждому. А что делать всем остальным? Я не знаю рецепта, так что лучше в это вообще не лезть.

Столь же часто спрашивают, как мне в голову пришло, чтобы Джа пускал "трамвай из болота в рай". А дело-то было так. В то время я только буквально раз видела Олди и почему-то решила помочь ему сделать концерт - у меня была такая возможность в каком-то клубе студенческом, но сама я не могла присутствовать на этом концерте и должна была, приехав к началу, уехать и потом вернуться к концу. А находился клуб за несколько остановок трамвая от метро. Было холодно, ветер, я долго ждала трамвая. И был очень странный такой момент - я стою на пронзительном ветру у трамвайных рельсов, и мне пришла эта фраза, и я ее таким дрожащим замерзшим корявым почерком записала себе в тетрадь. Слова эти просто на меня упали. Я их никак не сочиняла. В голову они мне пришли в готовом виде. Так что взялись они, наверное, из холода трамвайных рельсов и концерта Олди, на котором меня не было.

Много слухов было и о моей принадлежности к движению хиппи. Да, внутренний интерес, родство душ с хиппи у меня были. Мне тоже присуща тяга к красоте и свободе. Но я никогда не была хиппи в том смысле, чтобы по трассе ездить, аскать прайс на вайн, запивать пивом седуксен и заниматься фри лавом. И вообще, я никогда не была из какой-то тусовки. Живет себе человек потихонечку, а кому-то хочется его посадить в колбу, выварить в кислоте, выпарить до сухого остатка, и чтобы все было понятно. А в жизни ничего понятно не бывает.

Я все время живу с мыслью - в каких отношениях находится тело и душа? Какой неразрывный и трагический союз противоположностей! Все материальное исчезает. Душа - остается. Что было в мыслях, в творчестве - не стареет и не меняется. Существует вечно. Я когда-то поняла, что меня нельзя ограбить. Все мое всегда со мной. Меня нельзя будет убить, если я успею оставить свои песни людям - в записях, в съемках. Поэтому я всегда так тороплюсь жить. И верю в бессмертие, в переселение душ.

Когда человек пишет, он, конечно же, не от себя пишет. Что такое человек? Слабое, грешное, ограниченное создание. Но когда человек сочиняет музыку, стихи, занимается творчеством в любом виде, он подключается к какому-то космическому каналу. Он общается с Богом. Так евангелисты записывали Библию. Воспринимаешь то, что льется на тебя. А льется оно на всю Землю. Во все времена.

И я считаю, что слова - это очень мощная вещь. В начале было слово. Как писал Маяковский: "От слов таких срываются гроба шагать четверкою своих дубовых ножек".

Каждое слово - это поступок. Если ты говоришь доброе слово, то ты совершаешь добрый поступок, если ты говоришь злое слово, то ты совершаешь злой поступок. В приниципе, говорят, лучшее слово - это молчание, потому, что в этот момент мы даем говорить Богу. Но Бог-то нас сотворил зачем-то, он нам дал возможность действовать, творить, и я думаю, он ждет от нас действий. Идеальный способ общения с Богом - не только молчание, но еще и действие - оно может выражаться в разных формах, но слово все-таки одно из начальных. Разумеется, поэт знает цену словам и знает о том, что империи падают, правители приходят и уходят, войны выигрываются и проигрываются, гигантские здания строятся и рушатся, а слово остается. Оно - нетленно. Слово поэта, слово великого писателя. Это, в принципе, не только, конечно, слово, а вообще нематериальное творчество - типа музыки, вот это очень все сильные вещи. Они как бы и для Бога, и для человека. От Бога в них есть нетленность, но от человека в них все же есть смертность - если нет слушателя и нет исполнителя, то произведение молчит и умирает.

Хотя меня не покидает ощущение, что в искусстве давно нет прогресса. Вершины человеческого интеллекта, живописи и так далее были достигнуты уже в Средние века. Последние сотни лет происходит движение в сторону подделки, масскульта, дешевого суррогата. Но есть ростки, которые не отомрут, когда отвалится вся шелуха, когда никому не будет нужно то, что сейчас заполняет рынок, весь этот масскульт, поп-арт (я имею в виду не Энди Уорхола, а саму пепсикольно-штампованную жизнь).

Шоу-бизнес мне глубоко параллелен. Я не ощущаю ненависти, не ощущаю и любви - живут как живут. Часто мне даже жалко этих людей, я думаю о том, как им тяжело, как они мало в жизни хорошего видят. Я вот, к примеру, вижу очень много, потому что у меня есть на это время. А если человек не вылазит из гастролей, это же мясорубка, если он все время поет песни - это же дурануться можно! Если одну и ту же песню петь каждый день, она очень быстро надоест. Очень. Для людей, живущих в шоу-бизнесе, музыка превращается в работу. Я такого отношения избегаю, как могу, но это не значит, что я совсем не вкладываю усилий. Да и мое материальное благополучие строится именно на музыке. То есть по внешним признакам, наверное, это работа, но по всему другому - нет. Я отношусь к этому с трепетом. Есть очень неприличная ассоциация: между любовью и проституцией существует очень тонкая грань - процесс вроде бы один и тот же, а разница... Нет, я в шоу-бизнес камня не бросаю. Потому что... ну, мало ли, может, им нравится! Это ведь тоже определенный путь - так вот себя уничтожать. Наверное, потому, что если себя не уничтожишь, то и не родишься. А слова "певец", "певица" я не люблю, потому что ассоциации с ними - пустоголовое непонятное создание. Марионетка на веревочках. Скорее, мне интересны люди, которые пишут песни и их поют. Вот это уже личность. И это уже образ.

Я, как и все, общаюсь с людьми, вижу их лица, слышу их разговоры, когда иду мимо. Правда, в последнее время ветерком все чаще приносится мат. После этого, конечно, хочется закрыться в башне из слоновой кости. Но не получается. И нужно определенное мужество, чтобы и в этих условиях продолжать любить человека и окружающий нас мир. Я порой начинаю подозревать: достаточно ли во мне любви? И признаюсь: отвечать на такие вопросы нелегко. А ведь когда пишешь музыку и стихи, ты должен войти в состояние безусловной любви.

Профессия артиста - профессия человека, который регулярно ходит за завесу. Он встречается с неким экзистенциальным ужасом. Пониманием того, что все, что мы принимаем за жизнь - нарисовано. Уют создается тем, что мы видим множество деталей, подтверждающих реальность. В жизни мы видим людей, вещи, постоянно увлечены событиями. А зашедший глубже видит, что всего этого нет: есть нитки, которыми сшит занавес, шестеренки, которые двигают декорации. Это и есть экзистенциальный ужас, с которым надо привыкать жить. Занимаясь искусством, ты рассматриваешь себя под увеличительным стеклом. Это то же самое, что человека разрезать и рассматривать его внутренности. Ты одновременно являешься и распластанной на предметном стекле лягушкой, и ученым с микроскопом. Я даже изобрела новое слово: "макроскоп". В одном глазу у тебя микроскоп, в другом макроскоп. То ты на клетки засматриваешься, то, наоборот, видишь, какая же это маленькая букашка - человек.

Мне нравится все природное - то, в чем человек не повалялся, то, что он не испортил. Люди могут сделать много красивого, хорошего, но почему-то ТАКОЕ делают... Меня всегда удручают следы в природе и эти все ужасные набросанные детали каких-то ржавых машин, грязной пластмассы. Вот когда превышается масштаб человеческих возможностей что-то испоганить, тогда видна рука Бога. Поэтому небо, лес, поле, река, воздух, море - это всегда прекрасно.

Мне очень хотелось бы, чтобы уровень людей был несколько выше, чем тот, что сейчас. А это зависит от того искусства, которое имеет духовный уровень. Оно разное, в разных стилях. Но не три прихлопа, два притопа, а то, во что вложена душа. Это и есть наша работа. Мы отдаем свою жизнь. Мы изменяем биосферу Земли, ее биополе. Не только мы. На Земле есть некоторое количество таких людей, это тот катализатор, который изменяет химические реакации целой планеты.

Люди становятся черствее, мертвее. Но и живее, с другой стороны, становятся. Всегда работает система противовесов. Чем больше зла, тем больше добра. Чем больше добра, тем больше зла. Сейчас много хорошего в мире появилось. Доступ к информации свободный, доступ к искусству. Художников не сажают в тюрьму. С другой стороны - суррогаты, реклама, попса всё заполонили, уже никто никого не слушает, каналы восприятия забиты мусором. Доброе семя и сорняки уравнены в правах, только сорняки гораздо нахрапистее и не стесняются в выборе методов. Раньше за информацию люди бились, в тюрьму шли. А теперь она валяется под ногами - никто не берет. Во всем есть постоянно какое-то "но". Похоже, что это принцип, по которому живет земля. Как писал Веничка Ерофеев: "Все на свете должно происходить медленно и неправильно, чтобы не сумел загордиться человек, чтобы человек был грустен и растерян".

Нет такого понятия: "хороший человек" и "плохой человек". Есть разные уровни развития, есть люди, которые не очень отличаются от животных. То есть они выглядят, как люди, умеют разговаривать, но на самом деле это пока животные. Сознание у них животное: жадное, ограниченное. Называть их плохими было бы неверно. Разве плохая ваша собака? Она же чудесная, но ей не объяснишь теорию Эйнштейна.

Людей, которые обладают сознанием, позволяющим подниматься над частным своим интересом, очень мало. Чем выше сознание, тем их меньше. Это такая пирамида: основание у нее широченное, а вершина сходится в точку: это может быть кто-то один или группа из нескольких человек. Мы все - часть единой системы, в которой заложен моторчик для того, чтобы все непрерывно перемешивалось, получало опыт, куда-то двигалось. Другое дело, что я все еще не могу понять: по правильному пути катится этот механизм или нет? Он катится к гибели или это нормальный такой этап, который выглядит, как гибель? А дальше будет что-то следующее. Притом сделавшее выводы.

Настоящий воин может себе позволить все что угодно. И может вести себя так, как хочется ему, а не так, как хочется кому-то. Потому что этот "кто-то" зачастую ничего не смыслит в жизни того, за кого он пытается решать.

Я не делю свою жизнь на досуг и работу, просто занимаюсь внутренним саморазвитием различными способами. Для меня нет важного и неважного, нет работы. В общем-то, я развлекаюсь, будучи на сцене. Есть люди, которые слишком серьезно относятся ко всему в жизни. Они не понимают, что это лишь сон, игра, и готовы загрызть ближнего за место под солнцем. Я отношусь ко всему иначе. Для меня искусство - способ саморазвития, самореализации, общения, получения и передачи энергии. А изнанка искусства в виде зависти, денег и прочего меня не интересует. Поэтому я всегда говорю, что звезда заканчивается тогда, когда кончается спектакль. Далее я обыкновенный человек.

Мне очень интересно внутри, в собственном внутреннем мире. Но я этим очень щедро делюсь с окружающими. Если кому-то не хватает фантазии придумать собственную игру, он всегда может посмотреть, во что я играю. Поиграть самому в эту игрушку; потом, может быть, придумать какую-то свою. Многие люди, как мне кажется, нуждаются в том, чтобы вообще кто-то подсказал им, что делать. Потому что нас, начиная с детского садика, плющили. И учили по команде играть. По команде не играть. И вот люди сидят, открыв рот. Бедные люди. И ждут, что им туда положат. Кладут все, кому не лень, все, что не лень. Конечно, на этой почве очень много неразберихи, потому что стоит тебе узнать одну хорошую игрушку, как из нее уже очень легко сделать культ. Легко сделать культ или еще какое-то общество любителей чего-нибудь. Очень трудно людей учить свободе. Представьте, например, тренинг "Я научу вас быть свободными". И на нем говорится: "Сейчас по команде "три-четыре" - почувствуйте себя свободными в течение тридцати секунд. Ну как, почувствовали?" Вот кончились тридцать секунд, дальше надо учиться быть свободными в течение одной минуты. Ошо очень забавно писал: "Я видел книгу одного американского автора "Учись быть расслабленным". Американцы любят такие книги - "Как стать богатым", "Как быть сексуально привлекательной"... "Я не видал, - говорит Ошо, - более напряженных людей, чем прочитавшие эту книгу и следующие ее рекомендациям". Свобода состоит в том, что если мне что-то хочется, то я это обязательно делаю. Играя в это.

Когда-то я поняла, что я подразумеваю под словом "смерть". Жить и учиться в школе жизни, не думая об экзамене, по меньшей мере, безрассудно, поэтому смерть мы должны любить, о ней помнить и к ней быть готовыми. Это самое верное состояние воина - когда ты все это любишь, весь мир, который прекрасен, но ты в любой момент должен быть упакован. Есть такая молитва: "Да не похитит меня наглая смерть неготового". Надо быть готовым к встрече с Богом.

У человека в жизни всегда есть выбор возможностей, есть выбор: лениться - не лениться, пытаться ломать реальность - пытаться найти себя в ней. Очень много людей на этом споткнулось, с этим постоянно встречаются психоаналитики. К ним приходят богатые люди: "У меня все есть, но нет смысла, поэтому я на грани самоубийства". Начинают раскапывать, и выясняется, что человек на самом деле хотел быть, например, сапожником. Или художником, в молодости писал картины, но родители убедили, что его картины - несерьезная мазня: "Лучше стань юристом, как нормальные люди". Он стал преуспевающим адвокатом - в итоге крах жизни, причем заметный только ему да высшим силам. А внешне у него все благополучно. Иллюзорная система ценностей переломала многих. Она своеобразный тест, мы как мышки в лабиринте, перед которыми ставятся задачи. Все в мире, кроме нас самих, прекрасно. Человек тоже прекрасен, но он мучительно несовершенен и очень динамичен. Дереву не надо думать, что делать - стоять или упасть, - оно стоит, где выросло и наслаждается единством с окружающим. А человеку приходиться думать и мучиться: чего сейчас от меня хотят? Пытаться найти общий язык с Богом. Мы как муравьи, которые бродят по плоскости только потому, что не догадаются о существовании другого измерения. Как только догадаемся, перестанем быть муравьями. Стрекозами станем.

Пожалуй, я бы определила счастье, как состояние участия в потоке. Вот когда застой, когда тина, когда ты не движешься, и тебе не хватает информации, эмоций, общения, деятельности, то наступает состояние, которое в Библии названо - теснота. Наступает теснота. Я думаю, что человек, разумеется, стремится выбраться из этой тесноты.

И еще мне кажется, что все не просто так. Мне очень давно кажется, что абсолютно все неспроста. Мы не можем иногда объяснить, сформулировать словами. Но точно совершенно - не просто так какие-то вещи, всё для чего-то, для какой-то цели, даже если она нам не видна.

Нужно быть самими собой. Искать правду внутри. Правда, в общем-то, есть. Она у каждого своя. И у каждого свои поиски, ошибки и действия, которые одному кажутся правильными, а другому нет. Но это внутреннее чувство правды, особая жилка, каждого человека куда-то ведет, в определенном направлении. И это очень серьезно. Богу до каждого есть дело, уникальность любой человеческой души ему дорога. И надо помнить, что всё вокруг - сон, важны только решения, которые мы принимаем в разных ситуациях. Это как задачки: землекопы-то воображаемые, а всё же в ответе их должно получиться не полтора!

В своем собственном мире я занимаюсь тем же, чем любой человек, который уже не животное. То есть в нас есть животное, и есть человек. И есть Бог. Три уровня. Только в ком-то говорит больше животное, в ком-то больше человек, а в ком-то уже говорит Бог. Таких мало.

От животного в человеке - агрессивность, жадность, ревность, стремление завладеть самками, стремление самоутвердиться на фоне самцов, стремление больше жрать, обладать, угнетать. Власть, иерархия - это все животное.

Человек - образует мир. Не то, что говорит слова какие-то, а создает мир.

А Бог - это бесконечность, в которой нет условностей. И мы - это тоже маленькие бесконечности. Бесконечности бывают разного размера. И маленькие бесконечности - они становятся все больше, больше и больше. Правда, до большой бесконечности всегда остается какое-то расстояние. Бог - это развитие. Это отношение к условностям и ограничениям как к элементам мировой мозаики. Потому что Бог - сущность играющая. Не сущность, а сверхсущность. Он на все это смотрит как на игру, как на, можно сказать, искусство. Создается, выписывается некое полотно, некая мозаика. У нас есть границы, и у соседнего с нами стеклышка есть границы. И выглядит, что это - черное, а это - белое. А все вместе это картина, которая делается только, в общем-то, ради удовольствия. Играть, создавая картину.

Возвратимся к человеку. Определение его уровня мне видится так: быть хорошим. Иметь какой-то идеал, к нему стремиться, выглядеть в глазах других людей приличным, симпатичным, нормально одетым, здоровым, умным, значимым, интересным. Важно то, что скажут про тебя, важно то, как ты социально устроен. Человек - это существо, с одной стороны, достаточно уязвимое и ограниченное, с другой стороны, живущее в созидании, строительстве, изобретении, искусстве, впечатлениях, путешествиях, общении. Вот это вот человек. Если он поднимется выше этого - он уже понимает, что все это сон, глюк. Что ничего не надо строить, ни в чьих глазах не надо никак выглядеть, совершенно не обязательно ни с кем общаться. Потому что Бог - он рядом, и он самый интересный собеседник на свете. А для человека пока что важно - "что скажет княгиня Марья Алексевна..." Но человеку свойственно развиваться и удаляться от животного. Как сказал один из отцов церкви, Василий Великий, "человек - это животное, получившее задание стать Богом".

Мне кажется, земля - это плантанция, на которой постоянно сеются семена, все они прорастают: кто-то приносит плоды, кто-то сохнет, кто-то других душит. И все время разыгрываются одни и те же игры, взаимоотношения: рождение, любовь, ревность, власть, деньги, собственничество, карьера, отношения духа и тела. Каждая наивная душа, попавшая сюда, по очереди попадает во все ловушки и по очереди из них как-то выкарабкивается. Поэтому земля больше всего похожа на школу. Отличников тут не так много, но и у двоечников нет другого выхода, кроме как что-то понять. Не сразу - значит, в следующий раз, не в следующий, так в другие. Будешь топтаться и биться головой об стену, пока не поймешь, как через нее проходят.

Я всегда чувствую, что я меняюсь. У меня даже такое ощущение, что одна из главных задач наших на земле - это меняться. Мы делаем массу всяких важных "как бы" для нас движений, проектов, того-сего. И нам кажется, что мы этим служим миру. А возможно, что цель совершенно не в этом - а чтоб внутри что-то созрело.

И, наверное, в этом и есть счастье. Правда, можно путать счастье со спокойствием, с удовольствием, с радостью, с хорошим настроением. Но счастье - это нечто более, по-моему, труднодостижимое и высокое. Это духовное состояние, которое является такой персональной наградой духа за какой-то правильно сделанный шаг сию секунду. И оно недолговечно, то есть в принципе оно - такая веха: ты сейчас абсолютно правильно сделал большую вещь. Дальше опять начинай работать. Всё из одних плюшек не состоит. Наша жизнь состоит из работы, из множества действий, из множества решений. И счастье - это не результат, это побочная такая штука, которая показывает, что ты правильно идешь. И оно, бывает, прозвучит, как музыка. Состоится. А непрерывное счастье... По-моему, тогда это и не счастье вовсе...

Бессмертие и Бог... Мое понимание на сегодняшний день можно описать аллегорией: человек напоминает ракету и, когда она взлетает, от нее отваливается первая ступень, вторая ступень. Первая - тело. То, что от нас отвалилось, исчезает. Но что-то остается: выводы, навыки, моральные устои, духовные наработки. А остальное уходит в поле Земли, но там тоже не исчезает, а становится ее частью. И достается потом животным, растениям. В них ведь тоже много человеческого. Замечали, какие у собак глаза? Если человек глубоко проработанный, структурированный, то он уже охватил просветленностью почти всю свою ракету, и от него очень мало отшелушится. Поэтому Далай-лама может прийти еще раз, и он будет почти тем же. Да, ему придется учиться заново ходить, читать, писать, осваивать знания. Но очень большая ео часть сохранена, и он может продолжать начатую работу. Так получаются люди, которых можно начинать считать бессмертными.

А Бог... Бог - это не дяденька с бородой. Это большая история со всеми звездами, планетами, квазарами, пузырями вселенных, со всеми формами жизни, со всем материальным и нематериальным. Звезды - его часть: например, клетки крови. А мы живем на планете, которая вращается вокруг одной клетки крови Бога. Мы каждую секунду перед ним стоим, каждый микромиг. И являемся при этом его игрой. Надо ли при этом что-то Ему говорить, обращаться к Нему? Но наша жизнь в целом - это высказывание. И я не сомневаюсь, что оно нужное, и его слышно.

В завершение не могу не отметить, что я очень приятная, меня все любят. Очень сильно. И поэтому прощают мне, что я на всю голову прибабахнутая...

2011.