Орфей. Часть 1 (СИ) [Ольга Георгиевна Веселова] (fb2) читать онлайн

Веселова Ольга Георгиевна
Орфей часть 1

Известный физик, глава собственной исследовательской лаборатории, Генрих Найдёнов, только что приземлился в аэропорту рейсом Лос-Анджелес - Москва. Он явно спешил. Успев только надеть тёплую куртку с капюшоном, прошёл под косо летящей мокрой метелью, что залепляла снегом глаза, к своему авто, наскоро пожал руки встречавшим сотрудникам и коллегам и, ничего не объясняя, отпустил водителя, который привёл сюда его чудо-автомобиль. Учёный явно собирался продолжать свой путь в одиночестве.

- Генрих Арнольдович! Куда же вы так спешите? Постойте! Мы же...

Немолодая женщина ухватилась за дверцу его сверкавшего стразовыми инкрустациями авто, и ему ничего не осталось, как подавить раздражение и вежливо-устало ей улыбнуться.

- Простите, Надежда Андреевна, дорогая вы моя, но клянусь Вам, так тороплюсь сейчас, как никогда в жизни. Нет времени даже поинтересоваться нашими здешними успехами.

Кто-то сзади отпихнул женщину и в образовавшийся просвет уже тянул букет белых хризантем. Его, в свою очередь, тоже оттолкнули, все дружно лезли с приветствиями, улыбались, тянулись с какими-то возгласами, кто-то энергично пытался просунуть свою флэшку, при этом что-то в общем гаме объясняя, только его не было слышно.

Генрих всё же со вздохом вышел из авто. Выставил вперед обе ладони, обороняясь от объятий.

- Тише, тише, всё, друзья, хватит! Послушайте меня! По всем вопросам - потом, завтра. Я, возможно, зайду в лабораторию в ближайшее время. Всем уделю внимание. Но сейчас, дорогие мои сотрудники, коллеги мои, умоляю, отпустите меня! Я очень тронут, правда. Но сейчас...

- Да что случилось, Генрих Арнольдович? - вскрикнула Надежда, его секретарша.

- Э-э-э личные дела, Наденька, знаете ли... К сыну нужно. Срочно.

- Что-то с Иваном? Господи! - Надежда аж всплеснула ладонями и успела прилепить их к увядшим щекам.

- Нет, ничего, он жив и здоров, но...

- Ой, не пугайте нас так! Аж сердце зашлось.

Генрих, высокий, с атлетической фигурой мужик, явно занимающийся бодибилдингом и неравнодушный к своей внешности, по-прежнему эффектный в свои 50 лет, порывисто обнял седоватую, в пуховике под цвет волос, секретаршу, похожую на серую мышку, которую увидишь - и тут же забудешь.

Остальным снова пожал руки, нервно улыбнулся.

- Скоро буду. Заеду непременно перед отлётом!!!

- Вы всего на день-два?

Он наскоро кивнул. Капюшон сдвинулся, и голова его успела покрыться тающими хлопьями снега, измученное лицо было по-прежнему моложавым: загорелое, но не по годам свежее, блеснувшие в улыбке ярко-белые зубы оттеняли черноту намокших спутанных волос. Последний приветственный взмах рукой - и молодцеватый баловень судьбы в своей синей куртке с блеском захлопнул дверцу эпатажного авто. Вся группа встречающих предусмотрительно отступила в сторону. Серебряный со стразами автомобиль пошёл на разгон, на ходу меняя свои контуры, и начал превращаться в самолёт. Такие модели уже входили в обиход состоятельных граждан, в России тоже, хотя и продолжали ещё пугать население с устаревшим менталитетом да вносили новые сложности в работу дорожной полиции.

Сотрудники лаборатории дружно задрали головы и так задумчиво смотрели вслед растаявшему в тёмном небе авто. Оставался только светлый фонтан выхлопов. Серенькая Надежда Андреевна, зябко подтягивая змейку на пуховике к подбородку, проронила, ни к кому не обращаясь:

- А с Иваном и вправду что-то творится неладное. С ума сошёл, вроде, поговаривают. Хотя я не верю. Не слышали ничего? Единственный сын! И такой талантливый... Мы думали, он отца перещеголяет. Гениальный парнишка, вундеркинд, на всю страну прославился с детства.

Она сокрушённо качала головой.

- Да перестаньте вы его оплакивать! Терпеть не могу сплетни! - взъерошился Феликс, парень, который безуспешно пытался отдать свою флэшку.

- И, кстати, - возмутился другой сотрудник, постарше, раздражённо поднимая воротник, - чего вы их сравниваете? Они работают в совершенно разных областях науки. Генрих - с пространством - временем, Иван - биолог, врач, занимается проблемами геронтологии. У него уже много статей, собственных наработок. Он скоро шагнёт от своей кандидатской степени к докторской. И человек, кстати, отличный, я знаком с ним не понаслышке.

- Да я же не об этом! - взвилась Надежда. - Неужели я дурное слово о Ванечке скажу? Я его ещё вот маленьким знала, сидел у папы в лаборатории, со мной чай пил. Хороший мальчик, душевный такой, робкий, тихий. А умница какой - о-о-о! И маму я его знала, Мариночку покойную (царство ей небесное!) - Надежда перекрестилась, вздохнула.

Все пятеро сотрудников приближались к аэропорту, где припарковали свои машины.

- Тогда что вы такое несёте о его сумасшествии? - раздалось сразу несколько голосов. Люди покрывались белыми хлопьями мокрого снега, но не спешили укрыться в машинах, стояли, кто, распалившись в полемике, кто просто из любопытства хлопал глазами, но никто не расходился.

- Сплетни это всё. Ванька - классный парень. Сколько раз деньги мне одалживал! - вскрикнул в возмущении молодой, щекастый, в оранжевом пуховике, Феликс и со злостью, словно кому-то вопреки, рывком открыл дверцу Тойоты.

- И даже не требовал свои деньги назад, - углом рта ехидненько заметил мужик с поднятым воротником. - Да Ваньке памятник надо поставить за то, что он, как дойная корова... Не такой у него характер, как у отца, у того не выпросишь.

- Хватит вам! - взвизгнула Надежда. - Добрый он мальчик, да, что верно, то верно. Всем помогает. Я Ванечку, как сына, люблю и слова бы о нём кривого не сказала. Но тут такое дело... Неужто ничего не слышали? - лицо Надежды таинственно вытянулось, она даже приложила палец к губам и стрельнула глазами по сторонам, а снежинки сделали её кудряшки на лбу и ресницы уже совершенно белыми, как у сказочной бабки-метелицы. Она понизила голос, и все невольно потянулись к ней, вытянули шеи.

- Неужто и вправду ничего не слышали? Ох уж...

- Так Генрих в Америку укатил, Ванька давно не появлялся...

- Я слышал, -вякнул Феликс, - что взялся он, вроде, за омоложение какой-то женщины, а она возьми и умри. Конечно, у него неприятности. Ещё бы! Вот отец и примчался, всё бросил.

- Эх вы! - Надежда презрительно обвела глазами присутствующих, затем глубокомысленно вздохнула, растягивая эффектную паузу. - Это не какая-то там женщина. Это была знаменитая актриса. Помните нашумевший фильм "Любовь Орфея"? А , впрочем, вы тогда ещё детьми были. Она, она, о-о-о! Её знали все! Никто не мог с ней сравниться по популярности! Ей подражали (её манерам, ужимкам, фасону платья), её песни пели все, от мала до велика, о-о-о! Что там говорить... Теперь она исчезла с экранов, спряталась, словно не желая показываться постаревшей. Хотела остаться в нашей памяти всё той же задорной, воплощённой прелестью, эталоном женственности с осиной талией. Когда подтяжки лица перестали помогать...

- Неужели вы про Еву Шаховскую?! - ахнули сразу несколько голосов.

- Наконец-то поняли, - буркнула Надежда. - Ох, не имела я права говорить этого никому...

- Да ладно уж, колитесь, Надежда Андреевна. Здесь же все свои. Разве кто-нибудь разболтает? Боже упаси! Так что? Она умерла? Не удалось Ване? Бедняга! У него же теперь вся карьера наперекосяк. Да и Еву жалко. Как она пела! А как танцевала! Все фильмы нашего детства...

- Не в том дело, что не удалось! Как раз удалось! - повысила голос Надежда. - Ещё как удалось! Он - гений. Я это всегда говорила.

Так отчего же она умерла? - Четыре вытянутых головы собеседников почти соединялись вокруг пятой, в центре.

- Я э-э-э так уж подробно не знаю, но слышала от домработницы, которая из Иванова особняка, что Ева жила у него несколько месяцев подряд. От всех пряталась. Уж чего он там с ней делал, один Бог знает...

- Ей же было лет 60, не меньше!

- Да уж... Только в результате его опытов она стала снова двадцатилетней. Тоненькой, как тростиночка, девочкой с весёлым личиком, которую мы все помним. Домработница клянётся. Вот так вот...

- Подождите! Так она же потом умерла!

- Да. Увы. Природа, видно, не терпит такого насилия. Иван преобразовал ген старения, который отвечает за умирание клеток...

- Да не умничайте вы! Отчего она умерла? Короче!!!

- От скоротечного рака.

- А! Я всё понял! - вскрикнул мужик с поднятым воротником. - Вот где собака зарыта! Ведь эти опыты были незаконны! Ева послужила подопытным кроликом. Такие манипуляции на человеке не разрешены ни в одной стране мира. Разве можно, к примеру, клонировать человека? Нет! Это преступление. А Иван на свой страх и риск сделал из 60-летней старухи девушку. И природа отплатила ему за вторжение в её тайны. Она всегда мстит. Мстит, когда мы поворачиваем вспять её процессы, когда берём на себя функции Господа Бога. Понятно теперь, почему Иван в панике. Возможно, он уже и арестован. Понятно, почему его папочка примчался, как ошпаренный!

- Какая ж ты сволочь завистливая! -плюнула в сторону говорящего Надежда. - Не-бла-го-дар-ный! Да все мы, спасибо Генриху - живём, как у Христа за пазухой! Где ты ещё такую зарплату получишь? (с твоими-то весьма скромными способностями). То-то же! Молчал бы уже! А сын... Сын его - вообще гений. Я это повторяю даже и сейчас. И буду утверждать это всегда. Он своим открытием опередил наш век. Он сумел! Он победил старость! Он сделал из Евы молодую. Ту, которой она была 40 лет назад. Я сама видела её, правда, один раз, мельком.

- Неужели? - зашелестели голоса. - Но она же...

- Да. Саркома. Да, она умерла. Да, не всё благополучно, не всё получилось. Но кто-то должен был быть первым...

- Кролик, а не человек! Упёртая вы женщина!

- В таком случае ты - имбицил! Неужели не понимаешь: Ева сама этого хотела! Возможно, пришла с этой мольбой к Ивану. С библейских времен человек ничто так не ценил, как молодость! За неё душу дьяволу продавали. А стареющей актрисе... Да ей молодость нужна ещё в тысячу раз больше, чем стареющему обывателю!

- Но, так или иначе, Иван теперь за это поплатится.

- Я думаю, Ева подписала все надлежащие документы, всю ответственность взяла на себя.

- И, тем не менее, за незаконные опыты, повлекшие... - выдохнули все печальным хором.

- А почему вы, Надя, начали с того, что Иван сошёл с ума?

- Есть отчего... - буркнула Надежда. В тоне её всем послышалась недосказанность. Но пояснять она не стала.

- Бедный Генрих! Бедный Иван! - ещё раз вздохнули все, уже без разногласий.

Занесённая снегом дорога меж полей вела к элитному посёлку. Небольшой особняк на отшибе весь окружён был соснами. Эти молчаливые стражи высились, обрамляя аллеи вокруг дома. Хозяин явно не любил открытого пространства с клумбочками-цветочками. Его заросший парк шумел и тревожно трепетал на ветру в такт изменчивым мыслям и настроениям, когда сам он смотрел из окна, не отрываясь, и думал.

Вот и сегодня невысокий, 25-летний, широкоплечий Иван долго, рассеянно протирал очки, дышал на них, затем снова близоруко смотрел из окна, как потухал короткий зимний день. В сгустившейся мгле только угадывалась где-то невероятно далеко, на краю неба, светлая полоса горизонта, но быстро таяла. В детстве он верил, что там, вдали и всегда недосягаемая, находится страна счастья. И хотел пуститься в путь, дойти до неё. Только отец обычно отмахивался от той ерунды, что молил кривоногий белобрысый мальчишка, а мать... мать слишком много плакала и грустила, о чём-то вечно тревожилась в обиде на невнимание мужа, ей тоже было не до страны счастья. Философию вечного стремления и вечной недосягаемости Ваня понял лишь позже.

Вот сосны совсем скрыли последний свет серого дня. Иван, кряжистый, какой-то весь квадратный, с ранними залысинами на лобастой голове, в больших дымчатых очках, за которыми скрывались чуть прищуренные глаза, печально взглянул напоследок на сосны и закрыл жалюзи. Потушил лампы на потолке, оставил в зале лишь свет зажжённых свечей. В этом тёплом, живом освещении Ева, лежащая в гробу посередине зала, тоже виделась ему живой. Это была полнейшая иллюзия: вот она просто устала и прилегла на минутку. Сейчас встрепенётся. И лицо её казалось в этом свете полным жизни, щёки розоватыми. Лицо ничуть не грустное, не трагическое - нет! Так и ждёшь: вот сейчас эта тоненькая, с неестественной талией "в рюмочку" молоденькая девчонка, наряженная в то самое, из белых кружев, платье, в котором прославилась в своём звёздном фильме, эта девчонка (под ресницами - тот же задорно-смешливый взгляд) всего лишь утомилась и, как это свойственно детям после шумной беготни, упала и заснула совсем ненадолго лёгким, чутким, каким-то стрекозиным сном. А вот сейчас, только позови - вспорхнёт, как ни в чём ни бывало, невесомая, с развевающимся белым шлейфом... Её круглая, такая ещё детская мордашка (в миллионный раз вглядывался в неё Иван) была вовсе не красивой, заключал он, но лучше всех классически красивых лиц. Как ей шла вот эта самая кучерявая каштановая стрижка тех её юных лет! Такая победно-легкомысленная.

Иллюзия сна была полной. "Проснись, Ева, встань!" Иван подошёл, сел рядом с гробом. Долго, неотрывно смотрел "Схожу с ума, не иначе: по-моему, она дышит." Потом тряхнул головой, вскочил, начал ходить по комнате. Ни домработница, ни собаки не смели его сегодня потревожить, не показывались на глаза.

- Ева! - бормотал невзрачный очкастый парень. - Я спасу тебя. Я верну тебя к жизни. Теперь для меня не будет другой цели. Я стану работать, как проклятый, день и ночь, не выходя из лаборатории. Я сумею вернуть тебя. Ты оживёшь. В том фильме ты была Эвридикой. Так вот знай: это я твой настоящий Орфей, пойду за тобой и за грань смерти, совершу любое преступление. Ничего не испугаюсь. Наши даты рождения не совпадали. Но и само Время не сумело нас развести друг от друга. Сначала я сделал тебя молодой, сделал прежней, той курносой девчонкой, которую знали все и напевали её песенки. Наверное, силы загробного мира из зависти постарались утащить тебя, забрать у меня. И что же? Ты думаешь, я сдамся? Нет, Ева. Я сумею. Я дам тебе новую жизнь. Через пару месяцев такая же юная, ты возродишься вновь. Это не пустые слова надежд или бессильных грёз. Я умею добиваться результатов, когда ухожу в работу с головой. Ты же меня знаешь."

Он притронулся к перекрестью её тонких рук, свечи у изголовья испуганно заметались язычками пламени, лицо покойницы показалось ему немножко удивлённым. Болезнь наложила на него утончённость, но не смогла сделать безнадёжно печальным - слишком уж весёлой хулиганкой была эта девчонка. Иван нагнулся, поцеловал её идеально гладкий лоб с рыжеватыми завитками не нём, пухлые, по-детски сжатые бантиком губы. Прошептал ещё раз:

- Мы не расстаёмся, Ева, нет. Я - твой Орфей. Если опыт не удастся, то просто приду к тебе, туда, где будешь ты.

Летающее авто взметнуло целый снежный торнадо с крыш дворовых построек, взбушевало сосны, устроило метель и приземлилось в расчищенном роботами дворе. Через несколько минут пришелец уже распахнул двери своим ключом и ворвался в полутёмный зал, где, как в храме, горели свечи и пахло, будто в ожившей сказке, хвойными ветвями и стекающим воском.

Иван лишь мельком обернулся:

- А, это ты...

Вошедший не проронил ни слова. И тишина, ничем не нарушаемая, стояла долго. Генрих не помнил, как и куда сбросил с себя мокрую куртку, как неслышно подходил по мягкому ковру, словно к алтарю, к месту преклонения, над которым метался золотой свет, к месту, где лежала ОНА.

Он хотел поначалу сказать какие-то самые обычные слова приветствия, затем упрекнуть сына за его преступное легкомыслие, которое привело к трагедии, дальше уж начать обсуждать вместе юридическую сторону дела - как отмазать его от ответственности, чтобы не сгубить карьеру, каких адвокатов нанять и так далее... Но всё это разом застряло у него в горле. Мысли, давно подготовленные, с их чёткой логикой, внезапно сдуло таким же мощным вихрем, каким, шутя, подняло снежную бурю его авто. Генрих так и не смог выдавить из себя внятного звука, лишь какой-то то ли кашель, то ли хрип. Он схватился рукой за горло, ещё раз неопределённо прокашлялся, рассвободил галстук, приходя в себя. Сын оглянулся на него и снова отвернулся без всякого удивления. Казалось, он ожидал чего-то подобного. Вид у него был такой, будто он немного досадует: его оторвали от внутреннего монолога над Евой, отвлекли от чего-то самого важного для него.

Стройный, много выше сына, Генрих отдышался, присел, вытер ладонью мокрое от снега лицо, откинул на боковой пробор спутанные чёрные волосы. В мыслях пронеслось: "Ванька-Ванька! Ну и накуролесил же ты! Слухи поползли, весь мир скоро будет "на ушах стоять". А было время, Ванька, я сомневался, мой ли ты сын? Уж очень не похож был на меня - белобрысый маленький очкарик, весь в мать. Ничего моего. Уж думал анализ ДНК сделать, проверить. Только потом, когда ты начал побеждать в олимпиадах, одной за другой, шутя защитил диссертацию, принялся потрясать и пугать учёный мир своей дерзостью, безумием своих идей и опасных открытий, тут я вдруг уверовал: мой! Только мой мальчик так бы смог. До чего же похож на меня молодого!"

Наконец, Генрих поднялся, как-то шатко подошёл к гробу, ещё не уверенно, ещё не вполне воспринимая, реальность ли перед ним или шутки врага человеческого.

- Это она? - спросил он неуверенно, осипшим голосом. - Не кукла восковая?

Сын только саркастически ухмыльнулся без тени веселья, чуть кивнул, словно своим мыслям.

- Нет, правда, ты знаешь, я... - сбивчиво начал Генрих, - я... я ведь думал, что ты проделывал какие-то пластические операции вроде вживления золотых нитей или чего-то там подобного, пересаживал кожу или...

- Ерунда. Я - геронтолог, а не пластический хирург. Те лишь маскируют старость, натягивая кожу. Я - задался целью победить старение вообще.

- Сделать человека бессмертным?

- По крайней мере, живущим столько, сколько он сам будет хотеть.

- Но что же произошло? Почему Ева мертва?

- Значит, я чего-то не учёл. В чём-то ошибся. Я тоже ошибаюсь, знаешь ли. Теперь я начну работать. День и ночь. Я добьюсь своего или сдохну!

- Подожди, я что-то не очень тебя понимаю, Ваня. Ты успокойся, сядь.Начал ты, конечно, потрясающе. Старый человеческий организм превратил в юный. Я чуть с ног не свалился! Это же Ева! Та, времён моей молодости. Чёрт побери! Ева - именно такой она была, Господи! Как ты это смог? Неужели она, вот такая девочка, жила здесь, в этом доме, бегала, щебетала?... Это правда? Это было?

- Да. Мы жили здесь вместе. Более счастливых дней у меня никогда не было.

- Хорошо. Но... Но её сгубила болезнь. Быстро, трагически. Я понимаю твоё состояние. Но дальше... Что ты хочешь делать дальше? Я вижу, ты полон каких-то идей. Но ведь этот труп...

- Успокойся. Этот труп завтра увезут в Дом Актёра, выставят для прощания с публикой, будет тянуться километровая очередь. Затем похоронят, - сказал Иван спокойно.

- Подожди, я уже совсем ничего не соображаю. Если Еву похоронят, над чем ты собираешься работать? Создавать какой-нибудь биоробот? Клонировать? Или вообще омолаживать какую-нибудь похожую?

Иван вздохнул с видом терпеливого профессора, которому попался слишком уж бестолковый студент.

- Ты что-нибудь слышал о записи синопсов головного мозга?

- Ну и что? Уж не собираешься ли ты...

- Прости, не сумею тебе объяснить, ты в этом ни шиша не понимаешь. Упрощённо можно выразить мою задумку так: я клонирую тело Евы, а душу... Душу - вдохну. Она, знаешь ли, кроется в мозгу человека, и её можно записать.

- Звучит, как бред сивой кобылы.

- Тем лучше. Больше будет творческий стимул. Ты же видишь: я не сломлен горем, я не оплакиваю Еву. Потому, что я верю: через несколько месяцев она восстанет живая, мы снова будем с ней вместе, здесь, в этом доме.

Генрих с сомнением покачал головой.

- Конечно, не спорю, ты уже сделал невозможное. Опередил где-то на полвека - век учёный мир планеты. Но дальше, сынок, ты уж замахнулся на такое...

- Сомневаешься? - повысил голос, рванулся вперёд, словно боднуть собирался, Иван.

- Сомневаюсь.

- Что ж, ты имеешь на это право, как и все прочие.

- А в случае неудачи?

- Это моё дело. Я не собираюсь распинаться перед тобой.

- Не знаю, что ты там себе представляешь в случае неудачи (ты всегда был крайне непрактичен в жизненных делах, как дитя малое), но вот уж враги твои, и учёные, и юристы, плюс моралисты там и всякая ханжеская сволочь во главе со святошами накинутся на тебя дружной сворой. Ты хоть понимаешь, что за свои опыты можешь оказаться за решёткой? На тебя навешают все смертные грехи. Инквизиция тебя бы давно сожгла на костре за богоборчество, но и в наше время не помилуют. Я, собственно, потому и приехал, что тебя надо выручать из петли. Твоё положение незавидное, сынок мой гениальный. Этот мир затравит тебя и проглотит с потрохами, да с большим удовольствием.

- Проглотит - так проглотит. Я стал равнодушен к самому себе. Жаль только, что не удастся дать миру новую Еву.

- Я смотрю: ты так похудел! Тебе бы подлечиться, отдохнуть, развеяться. Давай, поехали вместе в Лос-Анджелес...

- В последние дни удары валятся на меня один за другим. Последний месяц меня просто доконал, - произнёс Иван чуть слышно, будто самому себе, с блуждающим взглядом.

- Что ещё?

- Помнишь то памятное интервью Евы, передачу, посвящённую её жизни, её воспоминаниям, там она сама о себе рассказывает?

Генрих мрачно кивнул.

- Это было ещё до омоложения. Там она печальна. Это её последнее появление на публике. Я уже не помню, в каком контексте, но она говорит там, впервые откровенно и горестно, говорит о предательстве. Не уточняя. Я раньше не догадывался, о ком это она, о каких годах жизни, кто её предал.

- И что?

- А то, что, когда мы с её компаньонкой искали у неё дома платье, в котором её хоронить, перерывали вещи, то случайно нашли вот эту видеозапись. На, смотри! - Иван резким движением почти швырнул отцу флэшку. Тот машинально поставил её. Иван, не желая глядеть, схватил пачку сигарет и вышел из зала. Но и мысленным взором он против воли всё равно видел, как на экране двое сжимали друг друга, запрокидывали головы, задыхаясь от силы неудовлетворённого желания, катались по постели, лобзая друг друга, играя, то отрываясь, то вновь необузданно, по-животному кидаясь в объятья, впиваясь губами, уже срывая одежду, всё ближе к священному мгновенью... Это были: молодая Ева и... его отец.

- И теперь ты, конечно, люто возненавидел меня? - услышал Иван холодновато-ироничный голос, когда вошёл.

- Не за то, что ты с ней жил. А за то, что предал. За то, что причинил ей такую боль. Боль, которую она пронесла через всю жизнь, до старости.

- Ну и дурак же ты! На что умный, а тут ни хрена не понял! С логикой у тебя туговато, сыночек! Ты хоть подумай: почему я её бросил? Я ведь тоже её любил. Может быть, её одну вообще. Единственную. Хотя она была на 10 лет старше меня. А бросил и женился на другой, потому что это была твоя мать. И она уже носила тебя. С больным сердцем, невзирая на врачей, героически вынашивала, лишь бы дать тебе жизнь. Брось я её тогда - и ты бы не родился. Она бы не перенесла такого удара. Тебя бы не было, дурака несчастного.

Генрих изрядно напился. Это не были поминки. Говорить, вспоминать, что-то ворошить из прошлого покойницы никто больше не хотел. Ни отец, ни сын больше не промолвили ни слова. Как враги, не глядя друг на друга, безмерно чуждые, каждый в своей внутренней изоляции и какой-то своей внутренней правоте, а может, просто в ауре своих воспоминаний, оба погружённые каждый в своё прощание с той Евой, которую знали, оба молча пили. Оба искали в вине то, что притупило бы миг отрыва, трагизм расставания, пусть попросту отступило бы.

Вот Генрих, не говоря ни слова, нетвёрдой походкой отправился из зала вверх по лестнице. На ходу взъерошил свои чёрные волосы, упрямо глядел только под ноги, был весь в себе, не желая видеть и знать больше никого и ничего.

Иван остался возле Евы до утра. Всё безуспешно убеждал себя, что пробудет без неё совсем недолго, вот только закончит работу, всего несколько месяцев... И снова,как это было совсем недавно, стены дома наполнятся её звонким молодым смехом, она будет бегать, играть с таким же молодыми, звонкоголосыми псами, как когда-то. Он помнил все подробности, смаковал моменты.

Вот она выбежала сюда, на середину, а Фердинанд, охотничий красавец-пёс, длинноухий, шёлковокудрый, в порыве нежности встал на задние лапы и положил ей передние на плечи, пытаясь облизать обе щеки сиреневым тёплым языком. Ева хохотала, визжала, отбивалась от него, вертела головой. Остальные двое, болонка и овчарка, вились, подпрыгивали вокруг. Милые домашние избалованные нахалы, они, конечно, перемахивали через край в излияниях своей любви к хозяйке. Но язык не поворачивался прикрикнуть на них.

Картинка мелькнула и исчезла. Иван уже почти опустошил бутылку. И не чего-нибудь изысканного, а самой простецкой русской водки. Зато крепкой. Его заторможенный ум стал неповоротливым. Ева, Ева! Еще недавно дом был словно весь полон ею. Да что дом - вся жизнь. Впереди - неизвестность. А пока - пустота. Завтра юную хозяйку дома унесут. Зал опустеет. И скоро ли он сможет снова в лихорадочном кипении всех своих способностей, творческом, вдохновенном слиянии ума и души, которое позволяло ему переходить за грань возможного, скоро ли он приступит к целенаправленной работе? Скоро ли мобилизуется вновь?

А воспоминания всё наплывали, непрошенные. Такие сильные, что от них дрожь шла по телу и призраки прошлого уже роились в неосвещённых углах зала, то выходили, то таяли, то вкрадчиво шептали, то будоражили какой-нибудь Евиной песней, эстрадным ритмом... Иван улыбнулся: "Белая горячка, что ли? Так скоро?"

Он повторял себе: "Ева вернётся. А пока - не надо её оплакивать. Надо идти спать. Скоро утро." Так говорил себе очкастый парень, сжимая бутылку и покачивая головой над журнальным столиком. Неловким движением он свалил фужер, но махнул рукой, тут же забыл. "Так почему я не ухожу?" Задумался. "Не могу от неё уйти, пока она тут. Пока её не унесли." И продолжал сидеть. Чему-то кивал головой, без слов. Перед ним проходили сцены былого, и значимые, и пустяковые. А впрочем, теперь всё было значимым, каждая мелочь, окрашенная чувством потери, разрасталась до размеров символа. От каждой мелочи - новый прилив боли.

"Может быть не надо было предлагать ей омолаживаться, пробуждать в ней эту мечту каждой женщины? Оставить бы всё, как есть... Но она сама ни разу не упрекнула меня. Даже, когда умирала. Наоборот. Говорила, что побывала в молодости, окунулась в любовь. Пусть ненадолго. Ведь за всё надо платить."

... Когда-то они шли вместе по Ялте, вниз с горы. В этом городе все улицы или устремляются куда-то вверх, кривые, трогательно-старинные, к гористым отрогам или низвергаются вниз, к морю, к набережной, так что хочется взяться за руки и мчаться вместе, как в детстве, безостановочно, до самого пляжа, хохотать на бегу и орать что-нибудь, чем глупее, тем лучше.

Они, правда, не бежали, но быстро шли, смеясь и ощущая тепло ладоней друг друга. Он держал сухонькую Евину тонкую руку и согревал своею. Берёг каждый её шаг, чтобы она не споткнулась (её и так мучил плохо сросшийся перелом ноги на последних съёмках, хотя она никогда не жаловалась, но он чувствовал это иногда по лёгкой ужимке боли). Он берёг её каждую минуту, каждый день их странной близости. И, наверное, она это понимала. А когда женщина чувствует себя царицей, настолько любимой, настолько нужной мужчине, она шагает уверенно и легко, просто летит над землёй, она молода, прекрасна, для неё нет ничего невозможного.

Такой крылатой была тогда Ева. Они гулко, со смехом, топотали вниз от санатория литераторов, промчались мимо круглого барельефа на скале с профилем Луговского. Оба знали, что там, в расселине меж камней похоронено его сердце, бесконечно любившее этот край. Но - один лишь грустно-лирический взгляд с лёгкой тенью философичности в сторону поэтического символа вместо могилы и (они сегодня не в настроении были оплакивать кого-либо) захватившая их волна уже унесла обоих дальше, в сторону легкомысленной нарядной Набережной с ресторанами, музыкой, катерами, волнами моря совсем рядом за нижней каменной кромкой со старинными истуканами-фонарями, с открывающейся синей бухтой, знакомой каждому по снимкам.

Ева до сих пор ещё привлекала взгляды мужиков. Годы бессильны были перед её притяжением. Даже в преклонном возрасте, уйдя со сцены, она оставалась такой же хрупкой, всё с той же легендарной своей талией, которую не могла перещеголять ни одна актриса. Похудевшее её лицо, не такое круглое, как в юности, косметологам удавалось неплохо подтягивать. Глаза, вокруг которых труднее всего было скрыть старость, покрывали лёгкие, дымчато-радужные, как у стрекозы, очки. Когда она их снимала, сверкал её смеющийся взгляд, неизменный, тот же юный, по-прежнему колкий, как вспышка солнца меж листьев. Впрочем, теперь этот взгляд серо-синих глаз не всегда сверкал своей задорной беззаботностью. То бывал горьким, то циничным. Годы брали своё. И даже такая возбуждённая новой любовью Ева порой впадала в тоску, гнала своего молодого ухажёра, говорила ему весьма трезвые истины и долгое время не возвращалась в эйфорию их выдуманного мира.

Иван терпеливо пережидал эти спады её настроения. И знал: наступит ночь - они будут снова пить вино в её номере, ужинать при свечах, и Евино чуть старомодное кокетство и манера прикусывать нижнюю губку будет приводить его в восторг. Здесь, в такой вот нереальный вечер, в тёплом, колеблющемся свете свечей, он впервые в жизни испытал, что такое женщина, осмелился на самое страшное, самое грешное и одновременно распрекрасное действо, которое испокон веков воодушевляло на подвиги, порождало войны и преступления, было скрытой движущей силой высочайших достижений человечества и нижайших помыслов. Словом, только тут он познал то, что другие познают ещё мальчишками. Просто недотёпа-очкарик решился отдать женщине свою физическую любовь лишь вместе с душой. Иначе он не представлял себе этих отношений.

Они спустились к Набережной. В таком городе-легенде нужно было не ездить, даже не летать, а именно бродить пешком. Ева уже держала купленный ей букет из трёх большущих цветов магнолии - белых, томных, с умопомрачительным ароматом. Если их поставить в закрытой комнате и заснуть, от их запаха, говорят, можно умереть. Какая сладостно-изысканная была бы смерть!

Кроме магнолий, Иван ухитрился достать для Евы цветок ленкоранской акации. Такие деревья росли вдоль всей Набережной по пути к Приморскому парку. Он просто подпрыгнул и по-хулигански сорвал этот розовый пушок, чудную метёлочку с жёлтой пудрой пыльцы - можно измазать нос. Ева хохотала, гладила по лицу этой душистой щёточкой. Сегодня её всё беспричинно веселило.

В Приморском парке, в шуме пирамидальных кипарисов, сосен и разлапистых платанов они подошли к бассейну, изображавшему Чёрное море, как точная карта, с Крымским полуостровом посередине, со всеми городами, с голубой, подкрашенной водой. Ева в своём полупрозрачном голубом платье и в такой же широкополой шляпе попрыгала между Крымом и материком, потом ей это надоело, Иван подставил ей руку, она ухватилась, и они пошли дальше, туда, где парк становился всё более заросшим, со своими видениями, с теми воспоминаниями, что возникали откуда-то из детства и томили до сих пор. Иван не мог осознать: мучается ли он сейчас, волнуется или просто переполнен новым для него обожанием, боится потерять свою Еву. Лишь бы она не исчезла, не унеслась, как вот эта желтокрылая бабочка на грядке с приторными петуньями. Вот была - и нет её.

Такая же невесомая, Ева держалась за его локоть, смотрела вдаль из-под своих таинственно затемнённых очков, чуть выпятив нижнюю губку, что означало у неё раздумье. Иван продолжил давно начатый разговор:

- Так какой будет твой ответ? Всё-таки. Окончательный.

- Ты с ума сошёл, мальчик мой, Ванюшка, дорогой мой, - проворковала она мягко.

- И это всё, что ты можешь мне сказать? - в его голосе звенела обида.

- Я люблю тебя. И не скрываю этого. Если надо будет, я осмелюсь сказать это всему свету. Но стать твоей женой... Так поступила бы хищница, жадная и ловкая, которая пользуется очарованностью неопытной души. Нет, Ваня. Я старше тебя на 35 лет. Для брака я не гожусь. Я рада тому, что судьба нас свела. Для тебя это лишь начало любовной эпопеи. Я рада, что открыла тебе первая дверь в этот мир. В нём не только упоение, в нём и горечь, и боль, ты их ещё узнаешь...

- Уже узнал, - буркнул он. - Ты же не согласна.

- Да. Не согласна сломать твою жизнь. А ты - наберись сил и иди дальше. Забудь меня. Найди себе девушку-сверстницу.

Иван закрыл уши ладонями.

- Не надо, не говори так, я не хочу это слышать. Пусть пройдёт время, я буду ждать тебя. Может, ты поймёшь, как это серьёзно с моей стороны. Может быть, передумаешь.

- Пройдёт время, - голос Евы стал трагически безжалостен, - и я стану ещё старше. И, если я пока ещё порхаю, то это, пойми, это уже последнее, уже сумерки моей судьбы. А у тебя - только рассвет, только утро. Мы несоединимы, мы раскиданы друг от друга. И не в нашей власти...

- В моей власти!!! - вдруг рявкнул, напугав её, нерешительный до сих пор мужик и сжал кулак, будто собираясь кого-то ударить, какого-то невидимого врага, возможно, имя которому - само Время...

Ева отшатнулась.

- Ваня, может, у тебя солнечный удар? Ты не перегрелся, случайно?

Он показался ей обезумевшим. Она притронулась изысканной кистью руки, уже со старческими пятнами, к его высокому лбу.

- Хочу тебе кое-что показать, - он достал планшет, открыл его, они присели на старинную скамью в тени платана. - Смотри.

- Ну и что? Я не понимаю, к чему ты клонишь? Собачки какие-то. Чудесные, весёлые, красивые. Это твои? Ух, как прыгают! Вот этот, овчарочка, видно, щенок ещё, до года, такой резвунчик. Что творит! Ах, поросёнок! Туфлю твою сгрыз? Прелесть какая! (это она уже о белой болонке, которая катается по траве брюшком кверху, а Иван, видна только его рука, чешет это самое шёлковое брюшко, раздаётся счастливое повизгивание).

- Смотри, Ева, а вот кошки.

Он показал двух пушистых персов, палевого и серого, они, лёжа на боку, азартно лупили друг друга задними лапами, сцепившись на полу. Потом разом вскочили, выгнули спины, запрыгали боком, задрав хвосты, видно, "открыли боевые действия".

Ева посмеялась, впрочем, несколько недоумевая, к чему все эти милые видео.

- А теперь открою тебе маленький секрет, - лицо Ивана с этими словами стало как-то взрослее и значительнее. Ева, кокетливо выглядывая из-под лёгких полей своей шляпы, ещё продолжала рассеянно улыбаться.

- Все эти животные, - Иван пытливо взглянул ей в глаза, концентрируя внимание, - зверушки, которые кажутся тебе игривыми щенками и вояками-котятами, все они, - он сделал паузу, Ева недоумённо уставилась на него, - все они - старики.

- Что-что? В каком смысле?

- В прямом. Помнишь, кто я по специальности?

- Ну?

- Этих животных я за деньги получил у ветеринара. Их всё равно принесли для усыпления. Они были обречены. Собственно, не хозяева виноваты, а старость. Организм питомцев исчерпал свой ресурс. Их действительно оставалось только усыпить. Я взял их. Провёл свой опытный курс - результат моей длительной работы. И вот... Ты видишь сама. Они - молоды. Ты не догадываешься, к чему это я...?

- Но... - залепетала Ева в полной растерянности, - ты хочешь сказать... Но... От собаки до человека всё же - пропасть.

- Решай, Ева. Другого такого шанса не будет. Ты сможешь вернуться на экран, головокружительно блеснуть снова! Теперь уже внимание всех стран мира будет приковано к тебе. Подумай. Представь... - потом добавил тише, - ты выйдешь за меня? Родишь мне детей?

Ева, словно обороняясь от ошалелого натиска сумасшедшего, только слабо отмахивалась от него руками. Он понимал: ей нужно дать какой-то срок, чтобы она переварила свалившееся на неё искушение ("А не от дьявола ли оно? Может, отвергнуть его и доживать спокойно свой век, стариться и умирать, по крайней мере, естественным образом, не восставать против Божьей воли, того порядка вещей, который определил сам Всевышний?... Прогнать этого искусителя, пламенного безумца-мальчишку? Да, надо бы прогнать. Склонить голову перед старостью... Но, Господи, как же хочется ещё жить! Ещё предаваться искусству, творить, работать, мечтать! Тем более, когда ты чувствуешь всем своим женским существом, как сильно ты любима! Господи! Да неужели ж это - непростительный грех, если ты не состарилась душой, если ты хочешь жить заново, жить в любви?")

Ева замкнулась в себе и долгое время не отвечала на поставленный вопрос. Шли дни. Иван не торопил её, терпеливо ждал ответа. Подозревал даже, что она ходила в церковь молиться, просить о прощении, открыть батюшке страшную греховную суть искушения, против которого нет сил бороться... Видел её задумчивой, испуганной, погружённой в себя. Она была мрачна, когда вернулась (наверное, из церкви. Возможно, батюшка не смог благословить столь богопротивное дело и призвал женщину к смирению).

Но время шло. Вихрь любви нёс двоих грешников с их противоестественной страстью друг к другу, непонятых обществом, двух, забывших всё на свете, всё меркантильное и суетное, забывших во имя друг друга, слившихся воедино... Нёс их этот безумный вихрь по европейским странам, они посетили Болгарию, Венгрию, Австрию, Германию. Умышленно не говорили больше о серьёзных проблемах. Смотрели лишь на окружающее и предавались беззаботным радостям.

Во Франции бродили по лужайкам Версаля между искусственных озёр с фонтанами. Рассеянно перекидывались мнениями о том, как это всё напоминает парки, дворцы и фонтаны нашего чопорного Петербурга, только создано значительно раньше. Смеялись, фотографировались, лопали мороженое, летали на обзорных аэропланах вместе с гурьбой туристов, большинство из которых было в модных ныне полосато-красных шортах и широкополых шляпах, да ещё слегка под кайфом от "травки".

Такая различающаяся по возрасту пара не привлекала всеобщего внимания. Иван в строгом сером костюме (он терпеть не мог всяких там шортиков с маечками), с его залысинами над огромным лбом и мощной фигурой тяжелоатлета казался старше своего возраста, как-то солиднее. Ева - напротив. Тоненькая, серебряные брючки в обтяжку, тёмно-дымчатые, в пол-лица очки, оживлённая, лёгкая, игривая, она никак не тянула на свои годы. Их бы никто не приметил, не удивился, когда они обнимались, стоя у перил прогулочного катера; который плыл по серым водам Сены, если бы родные русские туристы, красномордые и пьяные вдрызг, вдруг не узнали Еву и не бросились всей экскурсией фотографироваться с ней и брать автографы. Ничего не мог поделать даже гид-экскурсовод. Влюблённым с трудом-таки удалось отбиться от соотечественников и исчезнуть.

К счастью, в Версальском открытом пространстве с зелёными газонами и бледными, отражающими небо водами фонтанов, их никто не узнавал. Можно было перенестись во времени и почувствовать, как шуршат обильные шелка длинных платьев дам, как развеваются ветром, клубятся страусовые перья на шляпах кавалеров XXVII века, где-нибудь времён "Короля-Солнца". Появляются здесь и сами августейшие особы, а их супруги нередко затевают лёгкий флирт на фоне античных беломраморных статуй, вдохновляясь их обнажённостью... На этом средневековом ностальгическом пространстве нашлись всё же укромные местечки в тени деревьев, где можно было скрыться от вездесущих зевак и ценителей искусства. Как только ветви укрыли парочку от посторонних глаз, и они, усталые от ходьбы и впечатлений, плюхнулись, наконец, на какую-то простенькую скамеечку, Иван, ничем не отличаясь от всех здешних пьяных посетителей в штанах в полосочку, так же бесцеремонно рывком повернул Еву к себе, обхватил её худенькие плечи, начал целовать настойчиво и жадно, будто в первый раз. И, словно ей передалась любовная энергия его молодости, его напористая, до фанатизма, страсть, она тоже растаяла, разомлела, поддалась, прильнула, забыв обо всём, уже обнимала его своими хрупкими руками, гладила, ласкала его плечи, покрывала поцелуями крепкую молодую шею с запахом дорогого парфюма, пачкая своей помадой воротник...

- Ты любишь меня, Ева? - шептал он, пьяно глядя на неё.

Вместо ответа она стала обцеловывать его лицо, обхватив ладонями виски, ладони были тёплые, он взял одну, прижал к губам.

- Хочешь, поженимся здесь? - прошептал он тоном заговорщика. Хоть в Соборе Парижской богоматери, давай?

- Подожди-подожди. Это же католический храм, ты что?

- Ну так найдём православный.

- Подожди. Ты забыл, сколько мне лет?

- Но ты же любишь меня. Не обманывай. Я вижу, я чувствую это. Не противься, Ева. Нам больше не найти в жизни такой любви, ни мне, ни тебе.

- Я... да... я... - начала заикаться Ева, ещё не в силах высказать всё то горячее, пугающе сильное, даже страшное, что было сейчас у неё на душе, что заставляло решиться на смертный грех. Решиться отчаянно, безумно, без надежды на церковное покаяние и прощение. Впрочем, слабая надежда ещё тлела. И Ева подняла глаза к бледно-голубым небесам. "Может, ОН поймёт и простит? Ведь говорят же, что Бог - это любовь? За что ему меня карать? Я же не делаю зла другим. Я просто люблю. Люблю этого мальчика. Неужели ОН не смилостивится надо мной? Не могу я быть монахиней, не создана я для этого."

- Я не хочу коверкать твою жизнь. Если стану твоей женой, вот такая, как я есть, ты будешь мучиться со мной. Будешь жалеть меня, старую, а совесть не позволит тебе уйти к молодым.

- Глупости, Ева. Давай не будем рисковать. Оставим всё, как есть. Я буду счастливейшим мужем на свете. Даже если ты станешь просто сидеть на диване перед телевизором и вышивать любимое платье (я заметил, ты часто возишься с какими-то блёсточками и бусинками), то я буду сидеть на ковре у твоих ног, пусть просто смотреть на тебя и в этом черпать наслаждение. Пусть так все вечера после работы. Мне ведь так мало надо - только быть рядом с тобой!

Она с грустью покачала головой.

- Нет. Раз я уж решила соединить свою судьбу с твоей, то... То надо идти до конца. Не бояться ничего, даже смерти. Идти вместе - так идти.

- О чём ты?

- Значит, стану твоей пушистой кошкой. Вверю тебе свою душу. Делай со мной то же волшебство, что и с ней.

Иван поднёс обе её ладони, раскрытые лодочкой, к губам, прильнул. А глаза поднял на неё. Она заметила в его глазах слёзы. Тихо спросила:

- Ваня, а это страшно? Зверьки не мучились? Это не больно?

- Нет. Ты просто заснёшь. Надолго. Когда ты проснёшься, тебе будет казаться, что прошла всего лишь одна ночь.

- И я уже буду... - она задохнулась от волненья, не смогла выговорить. А может, говорить такое ей казалось кощунством. Не сглазить бы! Она вся трепетала от ужаса.

- Да, - твёрдо сказал за неё парень. - Да. Ты будешь молодой. Я сделаю это.

Иван сидел в кресле, голову запрокинул и спал тревожным сном, бормотал, вскрикивал. За окном было уже светло, только плотные шторы не пропускали свет утра. Свечи догорели, выплакали горе ночной трагедии. Гроба не было. Его унесли, пока ещё не рассвело. Впрочем, отчаянно пьяный Иван этого не видел. Распоряжался отец. Сейчас и его рядом не было. Видно, церемония прощания и произношение речей, одна другой громогласнее, как искренних, так и не очень (лишь из желания засветиться, покрасоваться и напомнить о себе, о своих связях с патентованной знаменитостью, кое-что подтасовать в свою пользу, благо, всё равно никто не докажет...), церемония эта должна была уже идти полным ходом.

Назойливая мелодия смартфона повторялась вновь и вновь, пока не разбудила-таки Ивана. Он обвёл зал обалдевшим взором, понемногу возвращаясь в реальность. И вместе с пробуждением вернулось его горе. Почти физическая боль в груди. Такая бывает только в молодости, когда любовь и жизнь для тебя слиты воедино, и вот жить в какой-то момент становится невмоготу. Тот удар, который старик бы перенёс, для молодого бывает роковым. Наверное, поэтому самоубийцы, в основном - молодёжь.

Иван ещё обводил глазами окружающее, потом со стоном приподнялся. Голова разрывалась и пульсировала с похмелья, но он схватился рукой за грудь, сжимая в левой стороне, будто болело сердце. Нашарил на ковре, рядом с пустой бутылкой валяющиеся очки и почти там же телефон. Сразу услышал раздражённый голос отца.

- Ванька! Чего трубу не берёшь? Наломать дров сумел, а расхлёбывать - так я за тебя!

- Слушай, а не пошёл бы ты... Я не просил тебя ни о каких одолжениях. Сяду в тюрьму - так сяду. Единственное, чего мне будет жаль, так это незавершённой моей работы и невозможности воскресить Еву, а самому мне уже...

Но голос отца перебил его:

- Так, ты мне эти настроения брось! В юности все такие - дураки. Потом вся эта самозабвенная дурь выветривается. Пора взрослеть, знаешь ли. А пока - очухайся там, опохмелись и собери в кучу свои мозги.

Иван изумился, что отец, когда он его послал, тут же не бросил трубку. В голове успело мелькнуть: "А, значит, я ему для чего-то нужен." И в самом деле, тот продолжал уже миролюбивее:

- Вот что. Очень хорошо, что ты дома, а не рванул сдуру сюда.

- В чём дело?

- Говорю же: соберись и соображай. Может, вся твоя будущая жизнь зависит от того, правильно ли мы сейчас будем действовать. Ты хоть представляешь (задумайся, лоботряс, на минутку), что здесь сейчас творится?

- В смысле...

- О, Господи! - взвыл Генрих, - ну и тупой же ты сбодуна! Ну въедь же ты немножечко в ситуацию, представь: огромный зал людей - яблоку негде упасть, очередь - по улице тянется... Открывают гроб - там Ева. Двадцатилетняя! Настоящая. Не натянутая, не поддельная. А зал полон её поклонниками, они знали её на протяжении всей жизни, около полувека, большинство - преклонного возраста, к тому же люди непростые - всякие там режиссёры, актёры, продюсеры, искусствоведы, разные гуманитарии со степенями. Ты можешь себе представить в меру своей распущенности, какой шум тут поднялся? А журналисты! От них уже шагу негде ступить. Все с аппаратурой, один пронырливее другого, лезут по головам, чтобы первыми ухватить сенсацию. Дружно окружили меня и требуют откровенных признаний, каких-то разоблачений, вопят о научном прорыве и тому подобное. Ты хоть представляешь себе моё положение?

- Ещё бы! Видно, скоро вся эта лавина обрушится и на меня.

- Потому я и говорю: не появляйся здесь. Вначале я пытался от них отвертеться, ссылаясь на то, что я только что приехал из-за границы, и вообще я не биолог, а физик, так что ничего не понимаю в сфере омолаживания человеческого организма. Но не тут-то было! Они уже прекрасно вынюхали, кто производил эксперименты по омолаживанию. Потому, собственно, за меня и взялись с пристрастием. Уже требовали сказать, где ты сейчас находишься, многих ли омолодил, сколько это стоит, все ли умерли, как к этому относится правительство РФ и прочее, и прочее... Я еле успел оторваться и отмазаться, кое-как скрылся от них, но ты же понимаешь, какой скандал сейчас пойдёт эхом отсюда, какая бомба разорвалась... Ведь стать молодым каждый мечтает, от бомжа до президента! За это глотку перережут и мне, и тебе. Они уже напали на след...

- И где ж ты скрываешься? В туалете?

- Типа того. Тебе, дураку, хаханьки. Мне тут уже пуговицы на пиджаке оборвали.

Иван действительно нервически хохотнул.

- Посмотрел бы я, - брызгал слюной Генрих, - что бы ты тут делал, когда тебе суют микрофон и орут в глаза: "Это же ваш сын?! Где его лаборатория? Где он это проделывает? Открыта ли запись клиентов? Я - первая! Запомните! И я, и я..." И так далее...

- Сочувствую, Но...

- Да не перебивай ты! Короче, они очень скоро выйдут на тебя. И журналисты, и все деятели культуры и искусства, и все стареющие дамочки, и возможно даже ФСБ. Ведь мечтают об одном, у всех одна лишь "шкурная" мыслишка, которая ближе к телу, все хотят омолодиться, как в сказке. Их даже ничуть не отпугнула смерть Евы. Кстати, о ней, о прощании, о речах и торжественности момента они уже почти забыли. Какое смятение здесь творится! Перемкнуло у них в мозгах, когда забрезжило такое... Они бы сейчас дружной толпой повалили к тебе на процедуру, если б знали, куда. Только, дорогой мой, не опьяняйся уж слишком своим успехом. Уголовную ответственность за незаконные опыты над человеком понесёшь ты, а не они.

Генрих чуть "выпустил пар" и продолжал деловито:

- Короче. Ты - дьявол-искуситель рода человеческого! Ты поднял такую волну в обществе, которую вряд ли можно успокоить, по крайней мере, быстро. Нужно время. Затишье. Заляг на дно. Надеюсь, ты не собираешься заниматься своей порочной практикой за деньги?

- Какие деньги? Ты что, окстись! Я когда-нибудь гнался за деньгами?

- Да, конечно, жил на мои, чего уж там...

- Попрекаешь? Не так уж много я у тебя одалживал, только в последние два месяца, потому что бросил официальную работу. Но я же занимался другой работой. И ты видишь, чего я достиг! Я сделал кое-что достойное, согласись. И делал я это не ради денег. Только ради Евы! Мне не надо ничего. Мне сейчас нужно лишь ещё несколько месяцев - она оживёт! Я отдам тебе вдесятеро больше!

- Постой. О твоей разработке и её ценности мы поговорим позже, когда встретимся. Не телефонный разговор. Я и сейчас не уверен, что нас не прослушивают. А пока что, слушай меня: они скоро выйдут на тебя! Для меня уже ясно: к твоему особняку нагрянет возбуждённая толпа. Ничего не говори домработнице (не знаю, выживет ли она после такого натиска), а сам (слышишь?) немедленно хватай машину и мчись к Надежде Андреевне. Я для этого отпустил её и предупредил. Она - своя, не выдаст, за деньгами не погонится. Кроме того, она строит жильё, живёт пока на съёмных квартирах, меняет их. У неё не найдут. Только быстрее! Дуй к ней! А я приеду позже. Жди меня. Без самодеятельности там! Понял?

Да, совсем забыл. Самое важное. У тебя есть документ, подписанный Евой, о том, что она сама - инициатор опыта и всю ответственность берёт на себя?

- Конечно есть. Заверенный нотариально.

- Слава Богу! Так сейчас бери эту бумагу с собой и береги, как зеницу ока! Ох, чует моё сердце, влетит мне в копеечку работа адвокатов. Такая шумиха поднялась...

Простенькая кухня со шкафчиками и полками, на которых поблёскивают кастрюли. Стол не очень большой, прямо перед носом Ивана - сушилка с тарелками, Надежда моет их и ставит бочком, с них ещё капает вода. Иван машинально глядит на капли в глубокой задумчивости. Перед ним стопка, недопитая бутылка водки и быстро сварганенная по случаю закуска из наструганной колбасы, селёдки с картошкой, огурчиков и хлеба. Да ещё две чашки чаю, которые не раз уже были выпиты и снова наполнены за сегодняшний день, пока текли бесконечные откровенные разговоры.

Сегодня с утра Ивану пришлось-таки туговато после того, что он пил в отчаянии всю ночь. Потом, после первой рюмки у сердобольной Надежды, ему полегчало, ум заработал, энергия вспыхнула, хоть сейчас мчи в свою лабораторию, берись за неподъёмную, никем никогда ещё не опробованную идею. В нём так и закипела жажда творчества, только вот ехать никуда было нельзя. Отец был прав. Надо "залечь на дно". И эта вынужденная бездеятельность побудила странного парня в его душевном раздрае сначала чёркать формулы из органической химии и расчёты прямо на газете, в которую хозяйка заворачивала селёдку, потом бросить всё и с тяжёлой головой начать снова пить, отчаянно, так, чтоб всё забыть. Надежда только ахала, охала, поддакивала, подперев подбородок ладонью, наливала водку и чай. С ней и только с ней незадачливому гению было легко.

Продолжая давно начатый разговор, который прерывался долгим молчаньем, раздумьями, чаепитием и снова возникал, словно тлеющий огонёк в душах обоих собеседников, огонёчек, не желающий потухать, Иван прошептал:

- А вы помните маму мою? Я - так смутно. Помню только: она была нежная. И тихая. Часто гладила меня и напевала что-то почти бессмысленное, но я улавливал её любовь и тоску. Голосок такой был детский у неё. Сильно сутулая, как старушка, рыженькая, завитая, она всегда сидела дома, со мной, а отец, якобы, занят был на работе. Теперь я понимаю: он просто гулял. Но мама и пискнуть не смела ничего против. Она оставалась безгласно-тихой, как большой ребёнок.

- Ты довольно правильно её охарактеризовал. Мариночка и была взрослым ребёнком. Я её очень любила, - вздохнула Надежда, тоже хмельная, откровенная, хоть и не так сильно, как Иван, - любила и жалела. Он же с ней обращался, как с рабыней (прости меня, Господи!). Ох, болтливая я, нельзя, конечно, такое говорить сыну про отца...

Надежда истово перекрестилась.

- Я и сам знаю, как он с ней обращался. Я рано начал запоминать и всё оценивать. Пусть не умом, но на уровне эмоций. Помню такую сцену. Я ещё совсем маленький был, всё таскал с собой мехового коричневого медведя за ухо. Кажется, я на горшке сидел тогда, рядом была нянька. Тут я услышал, что в гостиной отец орёт на маму, да так грубо, напористо. В чём было дело, я, конечно, не разбирался. Потом, позже, решил, что, наверное, он выбивал какие-то деньги, которые остались от её отца, но тогда... Вы понимаете меня? Я вбегаю, вижу: отец озверел совсем, замахивается на неё. Стоит, такой, огромный по сравнению с ней, а она - маленькая, худая, со впалой грудью. Он нависает над ней, она - лишь беспомощно закрывается тонкими ручками. Я не думал, не мог думать, весь во власти своего детского инстинкта, я (по колено ему ростом) подбежал и вцепился зубами в его руку. Видно, зубы были острые. Я, как маленький бульдог, висел на нём, судорожно, отчаянно. Он шмякал мною о какую-то мебель, орал, скалил зубы, но я не отпускал, пока не прогрыз ему ладонь. В моей башке гвоздила лишь одна мысль: "Не дам! Не ударишь её! Не-е-ет!!!"

- И что потом? - округлила глаза, обмерла Надежда.

- Ничего. Он с проклятьями ушёл. Так и не ударил. Не получилось. А потом вскоре мамы не стало. Вот и всё. Потом в доме было много шлюх, всяких и разных. Меня они как-то не волновали. Я жил своей жизнью. Подросток-отшельник. Искал в науке всё то, чего мне не хватало. Отец почувствовал, что я когда-нибудь прославлюсь. Возможно, почуял большие деньги. Не знаю. Но он нанимал мне не просто репетиторов для домашнего обучения (школа для меня не подходила, я слишком уж опережал сверстников) - нанимал, не жалея средства, настоящих учёных. И это не могло не сказаться на моём развитии (в биолога я был просто влюблён). Возможно, папаша так с выгодой вкладывал капитал на будущее... - лицо Ивана исказилось циничной улыбкой. - Он же ничего не делает зря.

- Видишь ли, сынок, - вздохнула женщина, - человек не бывает однозначным. Не будем вешать ярлыки. Отец твой в чём-то даже добрый человек. К нам, сотрудникам, хорошо относится. Меня считает старым другом, не прогоняет с работы, хотя давно мог бы взять себе красавицу-секретаршу юную. В чём-то он человечный. А вот с Мариночкой... Да... Ты уж теперь взрослый и понимаешь такие вещи. Что уж тут скрывать? Это, конечно же, был брак по расчёту.

- А он меня уверял, что бросил Еву только потому, что мама была беременна. Лгал, выходит? Так?

- Не проговорись, Ванечка, что ты знаешь это. И знаешь от меня. Мне несдобровать тогда.

- Бог с вами, Надежда Андреевна.

- Всё страшно просто. Ему нужны были деньги. Позарез нужны. Лаборатория уже имелась, но не всё оснащение, на настоящую научную работу нужны были большие средства. Они в ту пору жили с Евой. Но у Евы тогда тоже не было такого богатства. После первого фильма и свалившейся на неё славы она переживала период неудач и забвения, её порядком-таки затравили и политики, которым она не угодила (может, не дала кому-то, уж прости за откровенность), и коллеги-актёры из ревности к её популярности. В общем, она была тоже не в лучшей жизненной ситуации... Ну так вот он и...

- Предал её преспокойно.

- Он переживал, я видела. Но... Сам понимаешь, как он расставил приоритеты. Тогда и женился на Марине. У неё ведь был очень богатый отец.

- Дедушка мой? Ах, да, конечно, как же я не подумал об этом! Но он умер так рано, я его слабо помню. Значит, он оставил все средства...

- Дочери. Но распоряжался, конечно же, зять.

- А что было с Евой?

- Она отвернулась от Генриха. Он добивался снова и снова её любви. Я слышала как-то случайно: он ей звонил, чуть не рыдал в телефонную трубку, потом разъярился. В конце разговора так швырнул трубкой - разбил аппарат. Ева (как я поняла из услышанного) сделала тогда аборт от него. Потом знать его не хотела. В скором времени вышла замуж за режиссёра Тарлинского, потом ещё за кого-то, певца-эстрадника, по-моему.

- Они больше не были вместе?

- Успокойся. Говорю же тебе: нет.

Иван долго курил в открытую форточку. Снежинки касались его большущего выпуклого лба лёгким космическим жжением, уводили куда-то в невозможные чёрные дали вместе с ползущими куда-то туманами, которые подсвечивала лунная желтизна. "Там сейчас моя Ева, там её душа, - думал измученный пьяный мальчишка, - а вот эти нежные касания снежинок - это же прикосновения её холодных тонких пальчиков, как когда мы гуляли зимой... Это было не так уж давно. Она, уже смертельно больная, шла со мной под руку, идти ей было трудно по снегу, там, возле дома, среди сосен, она уже висела на моём локте, оскальзывалась... Нога у неё болела, я понимал, но всё же выводил её на прогулку, хоть ненадолго. Тот самый проклятый перелом с последних съёмок! Именно в этом месте началась саркома. А личико её, когда мы оборачивались друг к другу, было совсем молодым, не постарело ни на йоту, лишь - восковая бледность да увеличенные от болезни глаза, ещё более блестящие, жгучие. В них - те же лукавые огоньки. Разве что перед смертью эта девчоночья мордашка с каштановыми вихрами стрижки словно подёрнулось вуалью грусти. "Нет, - думал Иван, - это даже не грусть была, а что-то нездешнее, туманы иного мира, видения "оттуда", которые уже заволакивали её уходящий взор. А она ещё бодрилась, цеплялась за меня худенькой, такой слабой, как гусиная лапка, рукой. Ещё старалась быть весёлой. Только для меня. Пока не наступали приступы болей. Всё сильнее, всё чаще..."

- Сыночек, тебе так горько! Я же вижу. На, выпей ещё. Давай вместе, не чокаясь. За Еву. Пусть земля ей будет пухом! - подошла к нему Надежда.

Когда Иван снова сел за стол, обхватил голову руками, женщина всё же не удержалась от вопроса:

- Миленький, как же ты справлялся? Такая страшная болезнь! Я знаю, как такие больные умирают. У-у-у! Кошмар! Ты был с ней рядом?

Он кивнул.

- Конечно, и врач приходил ежедневно, и сестра, и сиделка была. Но я тоже не отходил от Евы. Особенно под конец. Делал всё, чтобы она не мучилась. В последние дни ввёл её в искусственную кому. Не мог смотреть... А она... Понимаете: у неё хватило мужества расплатиться мученьями и смертью за недолгую возвращённую молодость. Ни слова упрёка я от неё не услышал! Ни возгласа, ни проклятья, ни-че-го! Она расплатилась с судьбой сполна! А меня только утешала, только подбадривала, только оправдывала. Она только и заботилась о том, чтобы я не мучился раскаяньем и терзаньями совести, чтобы не упрекал себя. Она ещё обо мне же... - Иван не договорил, голос сорвался, задушенный спазмом, рот безвольно искривился, он уронил голову на руки, плечи его задрожали, задёргались.

Надежда гладила его затылок и плечо, роняя порой тоже сорвавшуюся слезу, бормотала какие-то старые, как мир, слова утешения.

Они и не заметили появление Генриха. Иван затих к этому моменту. То ли заснул, то ли ушёл в себя. Он по-прежнему утыкался лицом в свои сложенные на столе руки. Надежда успела прижать палец к губам, показывая Генриху: спит, мол, тише. Но тому было не до сантиментов в его деловом порыве. Он решительно встряхнул парня за плечо.

- Просыпайся! Есть разговор.

Надежда с осуждающим видом, качая головой, удалилась в комнату, но и оттуда слышала бодро-командный голос Генриха.

- Ты в норме? Можешь трезво соображать?

Дальше, наверное, они оба хлебнули рассола. Снова раздался голос Генриха, напористый, словно разъясняющий какие-то само собой понятные истины дураку, голос чуть раздражённый:

- Натерпелся я из-за тебя страху сегодня. С толпой, знаешь ли, опасно иметь дело, когда толпа на эмоциях. Она напоминает животное. Люди, перед которыми забрезжила реальная вторая жизнь...

- Пока что смерть, а не жизнь, - пробурчал Иван.

- Ничего, эту недоделочку ты исправишь, кошки же твои живы-здоровы.

Иван глянул на отца с ненавистью, но он этого не заметил и бодро продолжал:

- Я боялся, что меня разорвут на части от желания обрести молодость, раз я скрывал какую-то информацию. Мне, к счастью, удалось передать полномочия по производству похорон, уплатить нужную сумму и вовремя исчезнуть. И вот, когда я уже сидел в авто, мне поступило очень важное сообщение. Это было предложение. До такой степени заманчивое... Знаешь от кого?

Иван не высказал никакого интереса, только устало прикрыл глаза рукой, словно их раздражал свет.

- От моих американских коллег из Лос-Анжелеса.

- По поводу...?

- Да, вот именно, по поводу...!

- Как они могли так быстро узнать?

- А вот, как видишь, "разведка донесла". Я сам был в шоке. Но ещё больше я был потрясён, когда узнал, какие суммы за всем этим стоят! Не упади со стула, Ванька! Представляешь: они хотят купить твоё изобретение! Ну как тебе?! Ты хоть врубаешься, о чём я говорю, или слишком перепил, как тот перепел, красавчик?

- Ты же работаешь с физиками, - невесело отмахнулся от него Иван с досдливым видом.

- Неважно. Предложение мне передано от лица компании "Солнце жизни", она как раз занимается проблемами долголетия.

- Неужели ты не понимаешь, что я не стану (этика учёного мне не позволит!) продавать изобретение, первый опыт применения которого на человеке увенчался смертью?

- Какая тебе разница? Лишь бы деньги заплатили. Ты хоть соображаешь, о каких суммах идёт речь? Представь: в Швейцарском банке у тебя появится счёт...

- О Боже! Да ты просто не хочешь меня услышать! От этого метода, если начать его вот так вот с бухты-барахты применять, будут снова погибать люди! Я и так виноват, страшно виноват, и никогда этого себе не прощу. Я когда-нибудь сам займусь методом омоложения, основательно всё пересмотрю, доработаю, докопаюсь до причин...

- А деньги тем временем уплывут! Ну и дурак! Пускай дорабатывают они. А у тебя будет огромная сумма на счету.

- Я такие преступные недоработки не продаю!

- Зато я продаю!

- Вряд ли тебе это удастся. Не выкрадешь. Всё предусмотрительно спрятано от таких, как ты. Я не хочу, чтобы гибли люди. Закончить эту работу, пойми, могу только я. У остальных просто ни фига не получится. Кишка тонка (разъясняю для непонятливых).

- Пусть даже так. Хорошо. Но и ты, сынок, меня пойми. Эти деньги нужны были бы и тебе, и мне. Я много потратил на свою разработку, но я тоже кое-чего достиг.

В глазах Ивана впервые вспыхнул интерес. Генрих продолжал подкупающе, таинственно понизив голос, как-то в далёкие времена, когда завораживал ребёнка рассказами о научных дерзновениях.

- Достиг, да. Ни много, ни мало - параллельного мира.

- Расскажешь поподробнее?

- Потом. Сейчас мне нужны деньги. Прошу тебя, давай продадим твоё изобретение американцам. Тоже люди, в конце концов, и притом богатые. Так ты согласен? Выручай, Ваня. Я же на тебя массу средств потратил. А теперь ещё на адвокатов. Так по рукам?

- Нет! Нет и ещё раз нет.

- Из-за того, что кто-нибудь там на начальных стадиях разработки может загнуться? Только из-за этого?

Ивана аж затрясло от ярости, но он сдержал себя, и голос его остался ровным:

- И даже не только из-за этого.

- Так из-за чего? Чёрт бы тебя побрал, чистоплюя! - заорал Генрих в состоянии кинуться сейчас на сына.

- Когда я буду полностью уверен в безопасности моего метода...

Генрих, не выдержал напряжения, не дослушав, схватил парня за глотку. Тот без труда отшвырнул его своей сильной рукой, отец отлетел назад, тяжело дыша, плюхнулся в кресло, которое удачно оказалось позади него.

- Тогда, - продолжил Иван невозмутимо, твёрдо, словно ничего и не произошло, - тогда я отдам изобретение своей стране. Оно, как и я, принадлежит России.

- Отдашь? Козёл! Безвозмездно? Или, может, за гроши?

- Пусть даже безвозмездно.

Прошла и весна, и лето, даже осень приближалась к концу. Когда-то Иван с нетерпением ждал прихода весны. Теперь - почти не заметил, равно как и всех последовавших изменений в большущем одичалом парке, в который выходил порой покурить, побродить, подумать, просто погрустить. Выходил из своей нынешней подземной лаборатории.

С отцом связи оборвались ещё с того памятного момента, когда оба (мягко выражаясь) "разошлись во мнениях" на кухне у Надежды. Где Иван брал средства на исследования, на что вообще жил, чем платил своим одержимым энтузиастам (по мнению Генриха - психам), работавшим с ним вместе и готовым не вылезать на поверхность Земли, борцам за научную идею, которых папаша их лидера именовал голодранцами без штанов...? Всё это так и оставалось тайной. Даже местонахождение этого гнезда науки (а может богоборчества? А может - средоточия греха и ереси всех эпох, гибельного соблазна для человечества?...) места этого Генрих так и не знал, сколько ни пытался выяснить. Мобильный телефон сына был отключен. И многочисленные желающие, которые охотились за Иваном, пока что разочаровались и попритихли. Тема, которая ещё недавно, нашумевшая, была у всех на слуху, начала помаленьку тускнеть. Новых подтверждений сенсации не поступало, и люди начали уже сомневаться: "А был ли мальчик?", постепенно остывая в своём рвении.

Генрих уезжал-приезжал, тоже много работал. В Лос-Анджелесе порой "отрывался по полной" с молодыми трансвеститками-мулатками, обкуренный марихуаной, но потом возвращался в Россию. Здесь ему удалось уже наладить отношения с властями и научным миром и, кстати, перевести восторженный интерес на себя, заставив подзабыть какую-то странную сенсацию, связанную с его сыном, и убедить всех, что это был лишь преждевременный шум.

Но сам Генрих всё же постоянно ждал звонка от Ивана. Слишком хорошо его знал. И поэтому ждал. Пусть пройдёт долгое время, пусть куда дольше, чем тому казалось, но всё равно он появится, даст о себе знать. Что-то непременно произойдёт. В случае полнейшей неудачи - возможно, и самоубийство. Генрих не отбрасывал и такой вариант в теории, хотя не хотел о нём думать. И всё ждал... На что-то подсознательно рассчитывал, всё спрашивал Надежду, нет ли каких-нибудь вестей. Только с ней он мог с глазу на глаз откровенно поговорить об Иване, порассуждать, посетовать, погрустить вместе, словом, облегчить душу.

И вот этот день настал, когда они уже почти совсем разуверились. Генрих, всё такой же, как и прежде,: прямой, с горделивой осанкой, в безупречном синем костюме и галстуке в тон, развалился в удобном офисном кресле и, иронично поглядывая своими голубыми глазами на собеседника, вёл надоевший ему самому кастинг. Перед ним был всего лишь претендент, просившийся к нему на работу.

Вдруг, в какой-то момент, отбросив церемонии, вбежала Надежда. Лицо Генриха, прямоносое, твёрдое, с золотистым загаром другого полушария Земли, даже не вздрогнуло, только в голубых глазах ловеласа выражение спокойного презрения вмиг изменилось. Что-то затаённое вспыхнуло в них, будто ветром охватило безмятежную голубизну этих озёр, повеяло чем-то тревожным, живым, человеческим. Исчезла холодная маска. Взгляд вспыхнул. Претендент тихо и предусмотрительно "растаял в воздухе".

Надежда, с собранными на затылке серыми волосами и всё таким же бледным лицом, отродясь не знавшим соблазна декоративной косметики, в чёрном строгом пиджаке, из-под которого выглядывали белые кружева блузки, вся - воплощённая примерная деловитость, в этот момент выглядела так, словно бомба внезапно начавшейся войны тяпнула прямёхонько в её приёмную - "предбанник", только чуть опалив ей нос. И она, враз забыв многолетнюю вышколенность, тот этикет, по которому надо было обращаться к занятому шефу, с порога закричала, засверкав дотоле бесцветными глазами:

- Он вышел на связь!!!

- Где он?! - рявкнул Генрих, даже не переспрашивая.

- Приехал по делам в город. Но к нам сейчас не придёт - занят. Он, он...

- Что? - аж подпрыгнул Генрих. - Ну говори же, Наденька! Какой у него голос? Подавленный, да? Всё равно, пусть приходит, скажи ему! Я жду его!

- Нет, Генрих Арнольдович, голос у него как раз торжествующий, уверенный, какой-то романтичный, что ли, как бы сказать... Вдохновенный - вот. Сюда он не заедет, но зато - зовёт к себе. Завтра. Дал мне адрес, я записала.

Генрих долго сидел неподвижно, уронив руки на подлокотники. Что-то бормотал, покачивал головой, сам с собой рассуждал, словно совсем забыл о застывшей выжидательно Надежде. Наконец, очнулся.

- Вот что, Наденька. Пока - никому ни слова. Поняли?

Она страшно выпучила глаза и приложила палец к губам.

- Никому, - повторил Генрих. Подскочил и прошёлся по кабинету, как герой-любовник на сцене, щеголяя спортивной выправкой. Казалось, человек изо всех сил старается скрыть радость. Голос звучал намеренно иронично. - Посмотрим, чем нас хочет этот молокосос удивить. Значит, так. Завтра в 1600 мы с вами отправляемся туда вдвоём.

- А...

Он на лету поймал её мысль.

- Не надо никаких цветов, вина, подарков и прочего. Он же не объяснил, что у него за журфикс такой, что за событие.

- Сказал, что хочет нам что-то показать. Будет некая презентация.

- Прекрасно. Только прошу вас, Наденька, спокойно, поменьше эмоций. Не заслуживает этот дармоед. Не надо так льстить лоботрясу. Посмотрим сначала, что у него там...

Сверху, с летающего авто, Генриху показалось, что место, куда их привёл навигатор - вообще заброшенное и всё это приглашение - какой-то блеф. "Начнёт сейчас клянчить деньги на свои фантасмагории. Ничего не получит! Хватит. И так на адвокатов сколько ушло, чтоб замять его "сенсации"!

За высоченной бетонной стеной, которая наглухо отгораживала частную территорию от редколесья, вроде бы был тот же невзрачный лес (голые деревья, остатки жёлтой листвы, заброшенная тут и там, как на помойке, ржавая техника). Но вот уже стали видны дорожки, какие-то складские низкие постройки, между ними сновали роботы-рабочие, подъезжали грузовики. Площадка для приземления неожиданно оказалась наполовину заполненной, и не какими-нибудь скромными машинами, а элитными иномарками, что заставило Генриха изумлённо вздёрнуть брови. Одновременно какой-то душевный дискомфорт его возрастал: "Ванька-Ванька! Зачем такая публичность? Зачем тебе эти люди? Если ты с треском провалишься со своим экспериментом, это же бросит тень и на меня! Авантюрист долбанный! Никак не уймёшся! Загубишь и мою репутацию на корню, да ещё на грани такого прорыва, такого триумфа!..."

Робот-андроид, каких Генрих ещё не видел (прямо-таки из "Звёздных войн"), подбежал к севшему авто и тут же предложил свои услуги в качестве провожатого. Генрих с Надеждой немного недоверчиво последовали за ним. "Мог бы и сам подойти встретить, ну и молодёжь пошла..." - ворчал папаша всю дорогу в состоянии возрастающей тревоги.

Наземные постройки оказались лишь вспомогательными, отчасти и маскирующими. Робот (металлический человечек, очень ловкий и вежливый), не обращая никакого внимания на склады и гаражи, повёл прибывших в отделанный гранитом тоннель. Его ответвления уходили под землю. Там уже было и яркое освещение, и эскалаторы. Коридоры уводили всё глубже, в подземный городок. По мере продвижения по сверкающим, как зеркало, плитам презрительная физиономия Генриха становилась как-то удивлённее, вытягивалась всё больше, всё уважительнее. На него уже действовало, уже подавляло воображение, даже неосознанную пока зависть вызывало это обилие дверей, рабочий шум лабораторий, рёв вытяжек, писк каких-то приборов, беготня по коридору роботов с грузами и людей в белых халатах, словом, за всем происходящим здесь он уже смутно угадывал нешуточную материальную базу.

"Ничего себе, сынуля деятельность развил! Скорее всего, это всё вообще ему не принадлежит, он только работает на какого-нибудь нанимателя или спонсора-миллиардера, двинутого на всю голову. Похоже... Ну-ну. Затея серьёзная, ничего не скажешь. И денежная, факт."

А вот - и он сам. Надежда так и рванулась с радостным криком, как к сыну родному. Генрих притормозил, поотстал, всё ещё пытаясь осмотреться и сориентироваться. Иван показался на перекрестье коридоров, окружённый толпой. Внешне он ничем не отличался от других работников - такой же заурядный белый халат, очки, лицо постаревшее от недосыпания. Лицо человека, который мучительно ждёт чего-то, полон тревожной, пугающей его самого радости, приправленной сумашедшинкой, что блистает в его опьяневших глазах. С такой лихостью канатоходец балансирует между жизнью и смертью. Его весёлость - это прикрытие страшного внутреннего напряжения. В уверенной манере держаться и громком голосе своего чада, своего недотёпы-очкарика, своего малыша, Генрих почуял, прочёл извечное кредо всех авантюристов: "Ну, что ж - пан или пропал!"

Отец тут же в тревоге оценил окружение: "Как много прессы, только и снимают, и строчат камерами. Ах, Ванька-Ванька, до чего ж ты опрометчив! А вдруг провал? Сколько же и у меня, и у любого учёного бывало этих досадных неудач... Что ты творишь, безумец?! А это...? Кто это среди толпы? Всякие там биологи, врачи, артисты, писатели - понятно. Но это... Это же, если мне не изменяет память, это же... Господи! Неужели это чудовище - твой спонсор? Ты пропал, Иван, ты - труп. Потому что более кровожадного, цинично-жестокого преступника, вернее, босса преступного мира, для которого жизнь человека и гроша не стоит, более пугающего фигуранта нашей действительности середины XXI века я не знаю. Вор в законе, король теневого бизнеса, реальнее и сильнее всех коронованных особ. Он плевал на юриспруденцию, исполнительную и законодательную власть. У него своя империя, в которой он правит "по понятиям". И разочаровать его..."

Генриха в дрожь бросило. Он предусмотрительно стушевался в толпе, решил не афишировать свои родственные связи с сумасшедшим учёным. "Так-то будет спокойнее, - подумал он, - посмотрим, во что всё это выльется."

А Иван (глаза всё такие же лихорадочные, отчаянно-упорные) сказал совершенно спокойно, хотя спокойствие ему давалось с трудом:

- Прошу всех занять места в зале.

Они о чём-то пошептались с Надеждой, перекинулись взволнованными недосказанными фразами, обнялись, потом она тайно перекрестила своего Ванюшу, и он двинулся к залу, окружённый недоступными почитателями, которые ловили каждое его слово.Генрих потихоньку поплёлся сзади, затёртый толпой. Но продолжал незаметно наблюдать за королём преступного мира. Недаром, даже кликуха, неизменная в криминальных кругах у него тоже была королевская, хоть и на латыни: Рекс (в переводе - царь). Звучно, громко, многозначно, ничего не скажешь. "И что его может связывать с Иваном?"

Генрих втихаря наблюдал, как это исчадие ада на правах самого важного здесь и близкого лица уже идёт рядом с парнем в белом халате, похлопывает его по плечу, позади - охрана, вооружённая до зубов. Беседует с Иваном, как со своим, поддерживает его, улыбается ему, уверенно и твёрдо. Наигранное спокойствие под прицелом объективов этому сильному человеку тоже даётся нелегко, замечает Генрих. "А что, если у него здесь какой-то личный интерес, куда более важный, чем нажива? Не просто вложенные несметные деньги, а что-нибудь ещё более животрепещущее?" - Генриха аж в дрожь бросило от подобной мысли. Он быстро начал прорываться к Надежде, работая локтями, приметил её фигурку, как серую моль, в толпе. Одновременно продолжал следить глазами за выдающимся, заметным издали своей значительностью "рыцарем плаща и кинжала", которого действительно окутывала незримая аура - некая необъяснимо пугающая власть над людьми (впрочем, Генриху это могло лишь казаться со страху). И дело было не только в истуканах-охранниках в чёрных костюмах, которые следовали за ним, оттесняя простых смертных на значительное расстояние. Дело было в нём самом. Когда-то в молодости красавец-мужчина восточной внешности, он приехал покорять столицу. И вот настал день, когда он вышел из подполья и заявил о себе. К тому времени он стал уже настолько силён, что даже властям пришлось с ним считаться, а именно: заключить негласный договор. Они его просто не трогали, не наезжали на его "империю", живущую своими законами, взамен он не переходил в беспредел и даже милостливо отдавал им "шавок" для расправы.

Сейчас этот изысканный, в белом щегольском костюме, благоухающий мужчина, совершенно седой (но даже это его украшало), шёл рядом с Иваном и, как показалось наблюдательному Генриху, с тревогой, как-то совсем не так, как обычно смотрел на людей, заглядывал ему в глаза. Это было похоже на взгляд пациента, который всецело зависит от врача-хирурга, и чуть заискивает, и чуть боится. Седой, носатый, с резкими складками от носа к губам, с прекрасными бархатно-чёрными глазами, Рекс был здесь совсем другим, чем обычно, чем его привыкли видеть. Он казалось, по-родственному говорит что-то Ивану. Слов не слышно, но он явно о чём-то просит, явно ищет у того поддержки и уверенности, потому что в душе несёт затаённое страдание, и миллионы, и обретённая власть бессильны ему помочь. Вся надежда, пусть призрачная, - на этого шизанутого учёного. Генрих смотрит, всё больше проникается, верит и не верит: "Неужели это Рекс, вершитель судеб, который одним взглядом властных глаз своих, движением брови отправлял людей на смерть?..."

От подобных мыслей его бросило в дрожь. Он ухватил за локоть идущую рядом Надежду, зашептал скороговоркой:

- Надюша, вы всегда всё про всех знаете. Что за отношения связывают Ивана с этим бандюком? Уж больно доверительные. Заметили?

- Ваня мне успел объяснить только одно: Рекс - это его главный спонсор. Всё подземное царство, вот это вот, - она обвела глазами потолки, коридоры, залы, набитые техникой, - всё это на его средства.

На немой вопрос Генриха она почти беззвучно пролепетала в самое ухо:

- Он же тоже человек. У него больной сын. Или уже умер. Подробнее не знаю. Увидим.

"Сын? Рекса?! А, точно, где-то просочилось в прессу: у мальчика саркома, ампутировали ногу... О, Боже! Теперь понятно, почему и на чьи средства выстроен этот подземный храм науки. Да-а, Ваня, ты рискнул по-крупному. Так рискнул, что, в случае чего..." - Генрих ощутил могильный холодок, повеявший из склепа, и поёжился, хотя знал, что это всего лишь безупречно работает вентиляционная система. Завертел головой, стал оглядываться, много ли людей сзади, можно ли незаметно просочиться куда-нибудь в боковой выход. Но протолкнуться вряд ли представлялось возможным. Поток людей, возбуждённый, как перед волнующей премьерой, лился в зал, тащил за собой. Да и видеокамеры, приметил Генрих, фиксировали всех до единого. Оставалось только смириться со своей судьбой или, тяпнув крепчайшего виски (в зале все комфортно рассаживались за столиками с напитками и закуской), уверовать в нереальный, неземной гений юного шизика и плыть в захватывающем потоке общего настроения.

В полутьме зала, под странную, пугающую музыку, порой доходящую до скрежета душевного с её диссонансами, Генрих, хорошо хлебнув из бокала, в нервическом бреду бормотал самому себе: "Он нам глотки перережет... Элементарно, Ватсон. И надо ж мне было припереться сюда?! Ванька, мать твою..."

Генрих подсознательно ощущал, что ему сейчас необходимо напиться, хоть до бессознательного состояния, тем лучше. Уж если умирать, так с музыкой. А ещё лучше - вдрызг пьяным. Так будет легче. Хотя бы холодная дрожь не будет его колотить, этот постыдный стук зубов. "Эх, была - ни была!"

Довольно мало пьющий на своём веку физик сидел рядом с другим мужиком, который просто рад был даровой выпивке. Оба они опустошили всё, что стояло на столе. Генрих повернулся и уже развязно щёлкнул пальцами, подзывая к себе официанта, страх куда-то отступал. Голубоглазый красавец даже в состоянии какой-то лихой взвинченности высоко поднял голову, больше не втягивал её в плечи. По его сигналу тут же появился услужливый, сияющий золотом робот из "Звёздных войн", с поклоном поставил на стол целый ряд бутылок, добавил закуски из красной рыбы. Генрих не хуже какого-нибудь бомжа, плавно качнул головой из стороны в сторону и без церемоний ухватил бутылку коньяка за горлышко, потом опрокинул прямо в рот.

- О, русиш! Русиш! - раздался рядом восторженный лепет не менее пьяного иностранца с какими-то архаичными усами, прикрывавшими огромные белые резцы. Мужик-алкаш не отставал от Генриха. Оказывается, он очень уважал в русских как раз эту их способность пить "с горле", да ещё рекордными количествами. Вскоре они уже обнялись с Генрихом и что-то глубокомысленно друг другу втолковывали, хоть и на разных языках.

- Это же мой сын, - бормотал гордый отец. - Понимаешь? Сын, Ваня. Это он тут начудил. Андестэнд ми? Уж не знаю только, чем всё это кончится... У-ф-ф! Ёлки-моталки...

- Да, ЕС, андестэнд! Ваня! Ваня - вольшебник! О-о-о! Давай за Ваня, дринк!

Они пили ещё и ещё. Генрих словно умышленно не хотел вникать в то, что там происходит в отдалённом пространстве зала, там, где переплелись трубы, вытяжки, провода, ведущие к ёмкостям, контейнерам, неясного для него назначения табло, шкалам, мониторам... Да всё равно, наплевать - будь там хоть сцены из преисподней. Но вот, уже совсем оглушённый алкоголем и бесстрашно-философичный (погибать - так погибать - все там будем!), Генрих, покачивая головой, с бутылкой коньяка в руке, начал машинально смотреть на огромный, во всю стену, экран. На нём транслировалось, крупно и чётко, изображение всего того, что происходило в это время в резервуаре внутри аппарата, который стоял в центре зала. Хоть и с притупившимся сознанием, но Генрих понял: вот перед ним во чреве машины - нечто вроде искусственной матки некоего существа. Из чего она? Из живой ли ткани? Из полимеров? Он не знал. Но видел ясно, следил глазами вместе с замершим вмиг залом, видел, как эта ёмкость, самой природой созданная (или подделанная человеком?) сокращается, как пульсируют сосуды, как дрожит и барахтается в этом кровавом коконе некая живая сущность. "Клонирование, что ли?" - прошептал Генрих самому себе.

Вокруг ёмкости сгрудились люди в белых халатах. На экране видны были лишь их руки. В какой-то момент один из них, наверное, Иван решительным движением скальпеля вспорол пульсирующий пузырь. Все вскрикнули, не отрывая глаз. Ткань разъехалась, опала, хлынула мутная жидкость. И вот - роковой миг (замирание сердец!). Двое учёных с улыбками подняли на руках вверх, показывая всем присутствующим, двух (!) новорождённых. Мальчика и девочку. Пуповины были уже перерезаны. Девочка запищала первой, отчаянно, как котёнок, всё повторяя свои рулады. Нечто первобытное было в этом мяукающем крике. Люди вздрогнули, их передёрнуло от этого слишком уж натуралистичного, какого-то нутряного, радостно-страшного откровения самой природы. Парень, который держал младенца под мышки и показывал всем, поворачиваясь из стороны в сторону, победно смеялся. Красненькое личико малышки с заплывшими глазками было ужасно недовольным, она хотела вернуться снова в свой блеженный сон преджизни и орала всё громче.

Публика повскакивала, завопила, перевёртывая стулья, просто зашлась криками и аплодисментами.

В это время Иван всё еще возился со вторым новорождённым, с мальчиком. Но лицо учёного было спокойным. Ребёнок до сих пор ещё не кричал. Иван деловито удалил слизь из его рта и, тоже с улыбкой, поднял его, показывая всем, потом шлёпнул по крохотной попке. Раздался крик! Хриплый, слабый. Малыш захлёбывался. Иван проделал с ним ещё какие-то манипуляции, и голосок прорезался. Нахальный, звонкий! Это была победа! Публика очумела. Кто топал ногами, сцепив руки над головой, кто орал что-то нечленораздельное, кто бросился к учёным поближе: посмотреть на чудо, пощупать, убедиться. Мужчина в белом костюме с пылающими глазами первым оказался рядом с Иваном.

- Покажи мне его, Вано! Умоляю! Это мой сын! Мой! Ведь так?

- Да, Рекс, в этом не может быть сомнения. И ДНК покажет, если хочешь убедиться. Но подожди. Процесс ещё не закончен. Ты ведь не хочешь получить младенца и растить его лет 18-20 пока он станет вполне взрослым человеком? В моих силах сделать обоих детей зрелыми людьми уже сейчас. Состарить их на 18 лет прямо на ваших глазах.

Зал замер, потрясённый. После неимоверного, дикого, как в Бедламе, шума вдруг резко наступила мёртвая тишина. Только попискивали дети, и слышно было, как вдрызг наплакавшийся Генрих не мог сдержать икоту.

- Что? Что дальше? Ты - Бог, Иван! Чем ты ещё хочешь сразить нас?!!

Дальше голос Ивана раздался из микрофона, охватил весь разнузданный, снова плачущий и восторженно вопящий зал.

- Прошу тишины. Итак, нашей целью было не только клонирование людей, получить младенцев (это дело немудрёное). Нет, мы хотели получить двух взрослых людей, молодых, но вполне созревших в личностном плане. Для этого (внимание!) мы помещаем детей в биоускоритель и будем следить за их развитием. Вы все будете свидетелями этого процесса. Не бойтесь, господа, вы не соскучитесь. Рост и развитие будут проходить быстро, зримо, этот процесс, думаю, займёт час-полтора.

- Вано! Вано! - вскрикнул Рекс. Он явно не был сейчасповелителем судеб. Генрих так и впился в него глазами. Король стал просителем (склонился, как перед Богом, перед Иваном), голос его дрожал, он испуганно молил:

- Вано! А это не опасно? Мой сын не погибнет? Нет? Может лучше отдай мне его такого, маленького, как есть, я буду его растить.

- Как хочешь, воля твоя. Но, не забывай, - жизнь твоя под угрозой, Рекс, - ответил Иван. - Обширный инфаркт недавно да и деятельность твоя не спокойная, сам знаешь. Ты можешь не дожить до того момента, когда сын повзрослеет. Кто тогда о нём позаботится? Давай вверимся науке. Обещаю, что если что-то пойдёт не так, эксперимент тут же прекратим. Опасности уже нет. Я же рискую моей Евой!

Рекс обессилено упал на стул. Эксперимент продолжался. Теперь между столиками расхаживали не только роботы-официанты с закусками (от волненья мало кто ел, больше напивались), но и медики: мерили давление, давали таблетки, успокаивали.

Экран, который прожигали, казалось, десятки напряжённых глаз, показывал сначала чуть заметные, потом всё более явные изменения во внешности двух спящих голеньких малышей, которые, облепленные датчиками, лежали в прозрачной камере. Они росли. Безжалостно утыканные какими-то проводочками, трубочками, с масками на лицах, они явно становились старше, зрелее, как-то краше, менялись на глазах.

Зал причитал, вскрикивал, молился, выл от восторга. Журналисты снимали всё, с самого начала. Но и с них, привычных ловцов сенсаций, уже пот лил градом, эмоции зашкаливали.

Не вполне адекватный Генрих переходил от обалдения к возбуждению, нервному взлёту, и снова мрачно, в испуге, затихал. Потом начинал надеяться. Ведь вот она, есть уже, живая Ева! Хоть трудно ещё признать её в этой крошке с красненьким личиком и поджатыми к животику ножками. Го она есть, она появилась! Есть и этот мальчик, которым Иван расплатился со своим щедрым, хотя и опасным спонсором. Только, Господи, чтобы они выжили! О, всевышний, помоги же этим детишкам! И тогда всё будет так здорово!... Аж страшно представить.

А сознание, - вдруг испугался Генрих. - А сможет ли Иван вложить в их развивающийся мозг сознание тех, именно ТЕХ людей? А вдруг они вырастут имбицилами, внешне взрослыми, а сознание будет нулевым, младенческим? Сможет ли Иван придать работе мозга именно те синапсы, которые записал, сохранить личность? Или для этого нужно быть и вправду Богом?...

Генрих то вскакивал в тревоге со своего места, то со стоном падал вновь и начинал прихлёбывать коньяк, от которого уже тошнило.

Иван не отходил от приборов, в них фиксировалась жизнедеятельность объектов. Но по его лицу двое отцов, впившихся в него взглядами, делали выводы, что всё идёт нормально, без отклонений, и на пару минут могли вздохнуть не так напряжённо. Затем - нервный мандрож возобновлялся. "Эх, Ванька - Ванька! Попил же ты мне крови! И за тебя, и за себя тут поседею прежде времени! Знал бы - не приходил! Если б ты только собой рисковал, это было бы ещё куда ни шло. А то ведь, если ни фига не выйдет с записью личности, то Рекс тебя шмякнет на месте, не сомневаюсь, а я... А мне уж точно прекратят финансирование мои спонсоры "в связи с утратой доверия", и всё, чего я достиг (а я уже достиг!), возможно, так и не увидит свет. Конечно, до параллельного мира когда-нибудь дойдут, дорвутся, человечество найдёт путь туда, бесспорно, но только первооткрывателем буду не я, забытый, несправедливо забытый..." - причитал Генрих мысленно. Его уже мутило от выпитого.

Через несколько минут тошнота дошла до такого градуса, что поневоле пришлось встать и нетвёрдым шагом пойти к выходу из зала. Рядом откуда-то из полутьмы тут же материальзовалась верная Надежда, подхватила под руку, потащила прямёхонько к туалету. Видно, привыкла проникаться всем, чем живёт шеф.

Ждать у мужского туалета ей пришлось довольно долго. Наконец, опустошив свой желудок, облегчив всё, что только можно, Генрих, которому явно полегчало, появился снова с победным видом. Гордое лицо уже успело обрести свою ироничность. Видно, он умылся холодной водой, капли ещё стекали, он отфыркивал их, но короткие чёрные волосы уже зачесал на косой пробор и смотрел вполне браво.

Надежда залепетала:

- Как вы себя чувствуете?

Ответить он не успел. Из зала раздался взрыв аплодисментов, криков, даже не вполне цивилизованных, скорее одичалых, но явно восторженных, сопровождаемых топаньем ног и свистом, тоже радостным, тоже от избытка чувств. Оба рванули обратно в зал. Но там уже вся толпа была на ногах. Правила светского поведения в общественном месте давно испарились в этой кладовой чудес. Людям показывали нечто неадекватное, что не воспринимало их рациальное мышление - и они сами стали неадекватными, поверили в иррациональное и вели себя, как и положено в мире безумия, в мире, совершенно нереальном. Генрих пробился сквозь толпу, хоть и не до самого места действия, вытянул голову, даже чуть подпрыгнул и тоже заразился состоянием публики. Его разум, как и у остальных, тоже помрачился, он испустил какой-то неясный крик.

То, что он разглядел, прыгая, из-за голов впереди него, было ещё каким-то смутным, неясным. Но вот невидимый оператор прибавил свету в зале, и толпа слаженно, хором выдохнула. Поражённые настолько, что чуть живые, как от удара током, люди, такие разные: заносчивые и скромные, образованные и неучи - взвыли совершенно одинаково, будто отрепетированный хор.

Перед ними ещё мокрые, со стекающей по телам водой, отбросив провода и датчики, из резервуара встали во весь рост, как два юных божества из пены морской, юноша и девушка. Совершенно нагие божества. Они выглядели лет на 18. Каждый по-своему, они были прекрасны расцветшей юностью своей, естественной, свежей розовостью щёк и губ, сияющими глазами, тем совершенством молодых, готовых для любви тел, гладкостью шёлковой кожи, блеском густых встрёпанных волос, какой бывает только в победной юности, а потом... потом тускнеет и вянет. Они стояли оба, вот такие - голые и мокрые, пока ещё оглушённые своим приходом в мир. Их тела являли совершенство. Первозданные Адам и Ева. Даже какая-то невольная печаль, что-то сродни зависти на подсознательном уровне будто лёгким вздохом пролетела по неадекватному залу, где все эмоции - напоказ.

В этой напряжённо-нереальной тишине вдруг первой опомнилась (не какая-нибудь дама-интеллектуалка!), напротив - Анатольевна, домработница Ивана. Толстая женщина выскочила, довольно бесцеремонно, на сцену действия, в руках у неё было самое простое покрывало с бахромой по краям (видно, сдёрнула прямо с кровати, где спали учёные). Она, по-бабьи причитая, кинулась к Еве. Та стояла неподвижно, не понимая обстановки, и только беспомощно обводила толпу своими ясными, невинными серо-синими глазами. Пухлые малиновые губы её детского рта приоткрылись.

Девочка моя! Миленькая! - хлопотала круглая седая Анатольевна, укутывая её голое, дрожащее от холода тело в зелёное покрывало. - Ишь, выставили напоказ! Идём, моя хорошая, идём. Хватит им на тебя пялиться!

На юношу она как-то не обратила внимания. А может, полагала, что мужик - он и есть мужик, ему не стыдно, хоть его голого выставили - ничего. Стройный молоденький Даниель стоял, потупившись. Он тоже ещё не вполне пришёл в себя и лишь инстинктивно прикрывал руками низ живота, опустив глаза, похожие на отцовские, невероятной красоты, этакие чёрные воловьи очи с бахромой ресниц. Но вот его отец вышел из ступора и, всё ещё держась левой рукой за сердце, бросился, спотыкаясь, к нему. Словно сквозь удушье, прорывался его голос:

- Сынок! Даниель! Ты? Отзовись! Мальчик мой! Жизнь моя! Узнаёшь меня, деточка моя, кровиночка?

Кто-то в зале уже плакал навзрыд, с кем-то случилась истерика, и медики вытащили пострадавшего из зала, но остальные начали уже аплодировать и орать, что означало возвращение к адекватности.

Вскоре и "король" настолько пришёл в себя, что завопил повелительно в адрес своей стражи:

- Эй, вы! Чего рты раззявили? Арно! Где была твоя тупая башка? Почему не захватил костюм для моего сына? Не видишь - он стоит голый перед всем народом?! И за что я вам всем деньги плачу?!

Юноша поднял свои огромные глаза с вечно грустным взглядом и тихо произнёс:

-Успокойся, папа.

Эти первые слова от только что, на глазах у всех рождённых, вызвали опять бурю восторга. Весь зал стоял и ритмично аплодировал. Тут Ева, завёрнутая в покрывало (мокрые волосы до плеч ей уже пригладила добрая, как мать, домработница), Ева, рискуя уронить свою "одёжку", потянулась обнять толстую женщину и ясно сказала (все жадно ловили её слова):

- Анатольевна, милая, как я рада! А где Ваня?

Та ответила ей рыданьями. Они обнялись, но что говорили, что там такое всхлипывали, уже не было слышно в общем ликующем шуме.

Генрих прорвался к женщинам. Лицо у него было буйнопомешанного, в левой руке он держал новую бутылку коньяка и движением лихого алкаша отхлёбывал из неё. Пошатываясь, заорал:

- Я ещё не верю! Не могу поверить! Колдовство? Иллюзии, как у Кио в цирке? Может, она сейчас исчезнет, растает, так сказать. - Знаете, как у фокусника. - Дайте мне её пощупать! Дайте!

Он с самым решительным видом двинулся с протянутой лапой к Еве, у которой видна была одна грудь из-под покрывала. Он бы ухватил эту тугую маленькую девичью грудь с тёмным торчащим соском, но тут между ними, как из-под земли, вырос Иван. Решительно оттеснил отца плечом.

- Вот что, папа, поезжай-ка ты домой и проспись, ты хватанул лишнего. Шоу окончено. Надежда Андреевна, вы ему поможете?

Она тут же захлопотала вокруг шефа. Тот попытался было вырваться и протестовать, добиваясь своего, но дюжие охранники Рекса моментально выволокли его на чистый воздух.

Никто из присутствующих больше не сомневался в новых, возрождённых из мёртвых, существах. Клоны это или биороботы или ещё Бог знает что, но у них есть память, у них есть прежняя душа, а значит - они люди. И ликуя, и обливаясь слезами, постаревший на глазах отец - Рекс победно кричал своему секретарю Арно, подавая тому пачку денег:

- Быстренько дуй в город, купишь костюм, да не какой-нибудь - от Кутюр, понял? И ещё. Видишь: девочка голая. Она же родилась вместе с Даниелем, она - его сестра-близнец. Значит, и ей купи платье. Шикарное платье, не что-нибудь там. Не скупись. Всё понял? Посмотри на её фигуру (он сделал восторженный жест рукой), не ошибись, чтоб на неё было, как вылитое!

- Клянусь, шеф! У меня глаз-алмаз. Сейчас будет сделано!

И опять в небольшом скромном особняке, который окружали густые сосны и маленькие, недавно посаженные Иваном ели, появилось звонкоголосое чудо со своими песенками из ностальгических кинофильмов, всеобщая любимица, начиная с ушастого Фердинанда и кончая толстой законодательницей-домоправительницей Анатольевной.

В первые дни все посторонние, словно сговорились, оставили двоих влюблённых в покое. Не звонили, не ломились с визитами, поздравлениями и прочим. Никто пока не лез с намёками и щекотливыми разговорчиками о том, как же узаконить двоих, вновь явленных на свет не совсем традиционным путём людей, пред лицом такой тупой, неповоротливой и косной давящей махины, как государство...

От подобной проблемы у Ивана, конечно же, не раз уже трещала голова. Но сейчас, сейчас их оставили в покое, хоть на какое-то краткое время. Оставили вдвоём! Рядом были лишь шкодные, как дети, домашние питомцы с их лаем и беготнёй, да Анатольевна, которая готовила вкуснейшую еду и понимающе улыбалась, когда случайно сталкивалась с Иваном где-нибудь на кухне (он был в одних трусах, босиком и с воровским видом разыскивал в холодильнике остатки торта, хватал тарелку и мчался снова в спальню). Впрочем, сейчас этим двоим какую еду бы ни подали, они бы съели, не заметив. Ева сказала по этому поводу очень просто, без философского умничанья:

- Знаешь, когда возвращаешься к жизни из небытия, то любое проявление этой самой жизни: будь то мурчанье шёлковой, тёплой кошки, что трётся об ноги, будь то вкус самого обычного хлеба во рту или мирный петушиный крик на розовой заре - всё это принимаешь как подарок судьбы, как небывалое снисхождение Бога и преисполняешься благодарностью за каждую мелочь, которую вы, обычные люди, и не замечаете.

Ивану представлялось сначала, что теперь в их новой жизни всё будет традиционно-чинно, то есть сперва свадьба, обязательно венчанье, потом уже - новобрачная ночь... Ведь его невеста, совсем недавно рождённая из чрева хитромудрой аппаратуры, была девственна. И он хотел, чтобы брак их сперва был освящён свыше и одобрен земными властями, а потом уже их ждала бы (как Пушкин выразился) "тайна брачная постели..." Однако в жизни всё получилось немного не так. Когда Иван позвонил своему могущественному покровителю и заговорил о том, что нужно бы как-то побыстрее выхлопотать документы для двух вновьпоявившихся на свет людей, причём, взрослых, то даже "царь" Рекс, который очень многое мог в обход законов, призадумался и с лёгкой досадой ответил:

- Подожди, Вано, дорогой. Не так скоро. Дай время, и я всё улажу.

- Но почему, Рекс? Почему так долго? Что, бюрократическая машина не поддаётся?

- Видишь ли, Вано, можно было бы достать им фальшивые паспорта хорошего качества и увезти жить за границу. Это можно было бы быстро. Но ты же хочешь, чтобы всё было законно, чин по чину. Кроме того, мы на радостях растрезвонили твоё открытие на весь мир. Теперь уже, благодаря огласке, фальшивые паспорта не прокатят, сам понимаешь, да? Бачу поднялась такая!... А признать двух умерших людей живыми... Чиновники хоть лопнут, но не признают. И само собой - против тебя всколыхнулся весь учёный мир. Ты же настолько переплюнул их, что отнял у них кормушку, их хлеб! За это они тебя... В дискуссиях, и закулисных, и публичных, только и звучит: иллюзионист, фокусник, мошенник, осквернитель могил и религии. Орут о святотатстве! Об уголовной ответственности! Призывают лишить учёной степени, сослать на лесоповал и т.д.

И попробуй им что-нибудь докажи! Попробуй узаконь наших ребят! Надо было сделать всё тайно. Я сам виноват. Ты - молодой, горячий, что с тебя спрашивать? Я допустил ошибку. Теперь вся эта чиновничья свора требует эксгумации тел, всяких там доказательств... Я б их всех к стенке, педерастов! Ты подумай: какая эксгумация?! И так ясно, что трупы на месте, никто их не выкапывал. Козлы! Поверить не могут! Ни видеозаписи их не убеждают, ни показания очевидцев. Придётся, скорее всего, вам троим уезжать за границу, жить под чужими именами.

Нет, это не выход. Надо как-то пробить эту стену подлости! - воскликнул Иван. - с нами борются так, словно мы убили двоих людей, а не воскресили из небытия. Уж если и ты, Рекс, не можешь...

Все планы рушились. Иван сидел тогда на диване, бессмысленно глядя в телевизор и не понимал мельтешащего на экране разноцветья. Ева подошла к нему. Она только что выгуливала собак, бегала с ними по окрестностям, щёки её порозовели от холода, глаза остро блестели радостью самого простого бытия и затаённым смехом, подкрашенные ресницы смотрелись лучами вокруг этих задорных, сияющих васильков.

- Чего ты киснешь?

- Ева. Ты должна знать. Даже у Рекса не получается пробить бюрократические препоны и официально узаконить вас с Даниелем! Вы есть - и вас как бы нет. И в брак мы вступить поэтому не можем.

- Ай-яй-яй! Беда большая! Ванюха, уж не застрелиться ли ты собрался? Пускай чинуши застрелятся, потому что мы будем жить им назло! Ты поэтому со мной не спишь?

- Но я хотел, чтобы всё ао закону, чтобы была свадьба, чтобы ты поверила, поняла, как я люблю тебя. Ты должна стать женой, только женой!

- Глупенький! Мальчик ты мой! - она скинула куртку и подсела к нему на диван. - Иди ко мне! - Обняла его, порывисто прижалась. Зашептала: "Формальности... Кому они нужны? Их выдумали люди. И, если люди. И, если люди противятся нашему союзу, то грош им цена с их законами. Ведь ОН видит всё. Подумай: если бы ОН был против, разве ОН допустил бы моё рождение?"

Иван раздевал её, наслаждался каждым мгновением, каждым движением. В спальне горели свечи, неярко, трепетно. Иван уже сбросил с хрупкой курносой девчонки бюстгальтер и приник лицом во впадину между грудями. Вдыхал этот забытый запах её кожи, духов, молодого сладковатого пота, ощущал тепло и биение сердца, как у воробушка - быстрого, взволнованного. Её дыхание тоже учащалось. Он начал целовать шёлковую кожу её живота, совсем горячий, неистово пылающий низ его. Вдруг прошептал, подняв лицо и взглянув ей в глаза:

- Ты ведь ещё девственна. Ни о чём не жалеешь? Может, ты хотела бы быть с моим отцом? Ты ведь жила с ним, любила его. Если так - я не буду принуждать тебя...

- Замолчи! - простонала она. - Какой же ты дурак! Иди ко мне! Только ты! Только ты один и будешь у меня. Больше никто!

Они проснулись поздно. Тусклый свет осени, уже близкой к зиме, просочился сквозь небрежно задёрнутые шторы и принёс перламутрово-серую печаль после ночного взлёта всех жизненных сил и необузданных мечтаний. "Так всегда, после опьянения, когда на волне лихой веры в себя мчишься вперёд, мчишься, будто на коне скачешь, легко и гармонично и всё удаётся, и всё должно получиться, ты уверен, ты чувствуешь... А потом - вот такое серое утро, трезвость взгляда... и всё как-то не так, гармония разлаживается, мечты разбиваются о слишком уж трезвую нашу жизнь," - думал Иван. "Говорят, это - депрессия достижения. Возможно. Я кое-чего достиг. Но далеко не всего. С бюрократической канителью мы вообще завязли. Рекс сейчас не может никого взять за глотку, тряхнуть, использовать свои связи. Сердце сдало совсем. Нужно ехать срочно ему помогать. А то мы лишимся своего защитника. А тут ещё отец звонит, напускает туману, и в тумане этом всё яснее для меня маячит призрак тюрьмы. Будто я убийца и осквернитель трупов. А что же тогда будет с Евой? Как она останется без меня? Может, свалится снова в объятья моего папаши? Уж не этого ли он дожидается?"

Так думал Иван, проснувшись. Лежал неподвижно, боясь шевельнуться, чтобы не разбудить Еву. "Счастливая моя Синеглазка. Она так упивается жизнью сейчас, что не подвержена никакой депрессии. Пусть это продлится подольше."

Он подтянул одеяло, укрывая её. Она лежала, уткнувшись прелестным, хоть и не классическим носиком в его плечо. Её тоненькая рука так и осталась на его груди. Она вся прижалась к нему, словно ребёнок, который верит, что вот так он в безопасности, только так ему тепло и надёжно. Иван не шевелился, боясь спугнуть её сон. И думал в этот момент, что ради прильнувшей к нему вот этой вот живой и тёплой девчонки (он ощущал плечом, как пульсирует с биением сердца её тело) ради неё сделает снова и снова любое преступление против Свода Законов. "Спасать её - закон нравственности, единый для меня", - так сформулировал он, глядя на потолок, даже шепча это вслух. И тут заметил, что Ева уже не спит, смотрит на него.

- Синеглазка!

- По-моему, у меня глаза серые. Только, когда я смотрю прямона голубое небо, вот тогда они меняются.

- А для меня всё равно Синеглазка.

- Хоть это и не оригинально, но от тебя... От тебя мне всё кажется чудесным. А что ты рам рассуждал о законах?

- Да так, философствовал. Мне сейчас надо уехать.

Вихрастая головка вздёрнулась, сложились обиженным бантиком детские губы.

- Не волнуйся, Зайчиха. Надо спасать Рекса. Плохо у него с сердцем, совсем плохо. Неожиданное волненье, даже радостное, а перед этим смерть сына, всё это подкосило его. Возможно, придётся клонировать...

- Кого?!

- Одно лишь сердце и затем провести пересадку. Это не так уж сложно. Кстати, пора переговорить с ним.

- О нас?

- Угу. И ты, и Данька пока что живёте на птичьих правах. Надо что-то делать.

Ева приникла лицом к его руке, прижалась, томно прикрывая чёрными ресницами свои светлые, с блудливой лукавинкой, глаза. Рот её приоткрылся, она уже гладила каким-то поэтичным движением плечи Ивана. Так колдовать умела только она. И Иван забылбы всё на свете, повернулся бы к ней, слился бы с таки желанным теплом её тела, но тревожная мысль не давала ему покоя. Он отстранил Евину ладонь со своей груди, приподнялся на локте, спросил:

- Ты не будешь тосковать или досадовать, если я начну уходить на работу? А ведь так будет, и часто, и подолгу. Многие жёны из-за этого считают, что чем-то обделены в жизни.

Ева тревожно округлила глаза и только помотала отрицательно головой.

- Знаешь, Синеглазка, я не буду ревновать, я даже буду рад, если у тебя тоже появится работа. Твоя. Любимая. По призванию. Иди снова сниматься в кино, петь на эстраде, играть в театре. Я буду гордиться тобой...

- К чему ты это? Не понимаю.

- Мы сейчас были так полны друг другом, что в наш мир не проникали зовы окружающей жизни. Лишь вчера вечером я посмотрел электронную почту. Там очень много предложений в твой адрес. От разных театров, кинокомпаний, отдельных режиссёров. Тебя джут практически на всех съёмочных площадках страны и за рубежом тоже к тебе интерес небывалый. Выбирай! Оно, конечно и понятно: после подобной шумихи в прессе, после показа в прямом эфире, как вы с Даней воскресли из мёртвых... Меня, кстати, грозятся лишить научной степени и сослать куда-то на рудники, чтобы спокойно присвоить мои труды, а ты... А ты вызываешь прямо-таки болезненный интерес во всех кругах общества. Тебя жаждут заполучить все. Как бы ты там ни играла, ни пела, тебе готовы рукоплескать просто за то, что ты есть, что ты живёшь и дышишь. Ева, пойми меня правильно: тебе нужна деятельность. И я не собираюсь, как какой-нибудь рабовладелец, лишать тебя полноты жизни.

К его удивлению, Ева не защебетала возбуждённо и радостно в ответ, не сделала волшебный свой взмах ресницами. Яркие, жгучие огоньки её глаз не засияли. Она медлила с ответом. Даже совсем уткнулась лицом в его бок, а рукой всё охватывала его тело, прижималась, будто искала защиты от какой-то тревоги извне.

Он терпеливо ждал, не понимая, что же с ней происходит. Наконец, она прошептала, неожиданно печально:

- Дурак ты, Ванька.

Он молчал. Решил дать ей выговориться.

- Не понимаешь ты меня. Тебе кажется, что я - восемнадцатилетний мотылёк, которого поманили взлётом карьеры - и он помчится в вихре сенсаций, в свете юпитеров и всеобщего внимания к новым творческим вершинам... И жизнь будет - под прицелом кинокамер, любопытных и влюблённых взглядов, оханья и аханья, во всеобщем восторге, и так далее, и тому подобное... А ты не понимаешь, тупица ты этакий, что тогда семьи не будет? И ещё одного ты в упор не понимаешь. Хотя мог бы осознавать: под маской 18-летней глупышки, которая хлопает намазанными ресничками и щебечет, скрывается та, прежняя Ева, которой шестьдесят. Та, старая женщина. Уж она-то знает всю грязную изнанку жизни, всё испытала (и восторг головокружительных взлётов, и тяжесть всеобщей популярности, и ужас травли обществом...). Ева, которая никому больше не верит, никого больше не любит.

Иван вздрогнул. Она тут же ткнулась мокрым от слёз лицом в его грудь и вскрикнула:

- Кроме тебя! Ты один для меня остался святым! Ты один не упал с пьедестала! Больше я знать никого не хочу. И ты должен понять мою отчуждённость от мира. Ты же сам записал всё содержание моего мозга, мой опыт жизни и вложил его в голову клонированного младенца. Уж кто-кто, как не ты, должен это знать!

Иван растерялся.

- Но я думал... Думал: ты снова кинешься в этот вихрь тщеславия. Так бы поступила каждая!

Ева только презрительно скривилась.

- Было в моей жизни творчество. Было служение искусству. Были жертвы во имя искусства. Были безумные удачи. Ощущение счастья! Упоение своей славой... И всё прошло. Осталось в прошлом. Хватит.

- Но чем ты станешь жить дальше, такая юная?

- А ты так и не понял? Не осознал, чего я хочу сейчас от жизни? Получить то, чего я была лишена. Поистине, надо было умереть, чтобы произошла переоценка ценностей. Я стала ценить самоё жизнь.Начиная всё заново, я поняла, что была несчастнее какой-нибудь засаленной домохозяйки, которую окружают её дети. Да я ребёнка хочу родить! А может быть, и многих. Хоть каждый год буду рожать, если Господь даст мне это счастье. Буду с Анатольевной на кухне возиться, готовить научусь, - добавила она уже со смехом, хотя слезинки ещё бежали по щекам и сверкали дрожащими искрами в синих глазах. Синих, потому что небо в окне, куда она смотрела сейчас, вдруг посветлело, стало ярким и глубоким, его сиянье отразилось в радужках с полной силой.

Вслед за хвойным царством, что окружало Иванов особняк, шли обычные смешанные рощицы, тянулись до горизонта. Кое-где среди рыжих лиственных деревьев, порой уже оголённых, порой в шевелюре огненной листвы, маячили крыши, башенки или претенциозные шпили каких-нибудь соседских домов. Осенний ветер гнал листву, шуршал, пах сырой землёй и грибами.

Ева взглянула на серые бегущие облака, вдали они сливались с полосой леса и таяли в мрачноватой осенней мгле. Повела взглядом вслед за более светлым облачком, но и оно улетало вдаль. Ева поёжилась от этой нелюбимой ею с детства тревоги ветренного осеннего дня, когда ветер терзает уцелевшую ещё позолоту лесов, а они, печальные, грезят об ушедшей роскоши лета. Ева всё смотрела на светлую полосу меж затянувших небо облаков. Туда улетел сегодня утром её Иван, и когда теперь будет - неизвестно. Работает. Занимается клонированием, пропадает до поздней ночи.

Она не сетовала на то, что он так занят. Не упрекала его. И уж тем более не заподозривала в измене. Прекрасно понимала, что, если бы не его способность так титанически вкалывать часов по 18 в сутки, не его фантастическая увлечённость в работе с живым материалом, с самой жизнью, которая за это благодарно открывала ему свои тайны, если бы не его одержимость, соединённая с чутьём, то она, Ева, сейчас не бежала бы с лесистого холма по чуть приметной тропинке меж корней, не перепрыгивала бы через камни, вот такая, пружинисто-лёгкая, радуясь каждому вздоху с пахучим лесным осенним настоем.

Она понимала, как напряжённо он работал. Вот сейчас пытался спасти умирающего Рекса. "Пусть даже это преступник, - рассуждала она, - ему держать ответ перед Всевышним за всё содеянное. Но нам с Иваном он сделал только добро. Как же мы можем не помогать ему, когда ему плохо? Да и парень у него чудесный, так печётся об отце."

Названный брат, начинающий художник, не раз уже прилетал к Еве в гости, однажды возил её на выставку своих картин. Она была поражена: до чего же этот странный мальчик, немногословный, застенчивый, какой-то женоподобный, с громадными глазами, которые казались накрашенными, до того длинны были ресницы и таинственен взор, до чего он не схож со своим криминальным папашей! Скромен, тих, при этом обожает уединение - работает где-нибудь на лоне природы, пишет свои пейзажи.

У Евы ни разу не возникло обиды или сожаления, она всегда понимала все поступки Ивана, всегда чувствовала его правоту и готова была ждать его, сколько нужно. Вот только сегодня утром ей стало чуть обидно. Впервые в жизни. Он не выслушал её. Не успел. Не счёл это важным. Очень уж спешил и ласково-шутливо отмахнулся от её слов, от того, что она хотела рассказать ему, о чём посоветоваться, чем поделиться. Ему было не до неё с её изменениями. И ей не с кем стало об этом поговорить.

- Ваня, подожди, - тянула она его за рукав, - я хочу рассказать тебе о чём-то странном, что со мной происходит. Что-то такое непонятное... Чего не было до сих пор... Какие-то новые свойства появились. Их нет у других людей. Их вообще ни у кого нет. Я о них только читала, но никогда ни у кого не видела.

- Бежать надо, прости, Синеглазка. Потом, потом обсудим, поговорим. Какие-то новые свойства, говоришь?... Так бывает у всех беременных. Тебя не тошнит по утрам?

- Нет! - воскликнула она в досаде. - Я совсем не о том! Послушай!

- Не могу! Меня ждут. Сегодня заседание Учёного Совета. Меня постараются стереть в стиральный порошок. Только не переживай, моя хорошая, Зайчиха моя синеглазая, - он чмокнул её, пробегая, куда-то в шейку. - Эти старые пердуны сами получат несварение желудка и геморрой. Я им устрою! Бой будет не на жизнь...

Ева разозлилась: он не хотел даже вслушаться в то, что её так тревожило! В раздражении, помноженном на порыв отчаяния, когда её не хотели понять, уделить ей хоть пару минут (!) она молниеносно швырнула свой злющий взгляд, ставший вдруг какой-то материальной силой, взгляд, полный огня, реального огня, полыхнула на дверь, к которой Иван только направлялся быстрым шагом. Сила отнюдь не духовного порядка, а физического была в брошенном, как молния, гневном взгляде. Этот сверкнувший выброс энергии (или страстной боли) сделал удар разительным. Так могли лишь метнувшиеся бешеные глаза сверхчеловека. Дверь оглушительно хлопнула, вылетела в коридор, сорвалась с завизжавших дико петель и брякнулась на пол, звон в ушах (или звон всего, что вообще могло звенеть в доме) ещё долго не затихал. Вдобавок лежащая дверь дымилась в центре, чёрное пятно расползалось, язычки пламени уже потрескивали.

Иван сначала остолбенел. Потом повернулся к замершей в ужасе Еве и - внезапно захохотал.

- Браво! Вот они - воплощённые эмоции разгневанной женщины! А если серьёзно, я ожидал чего-то подобного. Ты должна иметь дар экстрасенса. Теперь, именно теперь.

- Ах ты гад! А предупредить меня ты не мог, чтобы я не пугалась? Относишься ко мне так же, как к Фердинанду с Жужу, - возмущённо крикнула ему в лицо Ева.

Он почувствовал, что она сейчас чем-то стукнет его по голове. Увернулся от неё, убегая, на ходу со смехом успел крикнуть:

- Прости, Зайчиха, прости, Синеглазая! Вернусь - объясню. Всё нормально!

Анатольевна, словно в атаку, уже мчалась к месту происшествия с огнетушителем наперевес. Ева живо нарисовала в своём воображении, как она сейчас ревностно возьмётся за дело, обрызжет объёмной, разбухающей на глазах пеной всё, что надо и не надо, и как Ваня, надушённый, в светлом, с иголочки, костюме, сейчас превратится в какого-то мохнато-пенистого робота, будет отряхиваться нелепыми движениями, протирать глаза и материться. Ева уже хохотала, как юный бесёнок. Её хохот малость отрезвил Анатольевну в примерном рвении. Она лишь брызнула на дымящуюся середину двери и, держа у груди своё грозное оружие раструбом вперёд, завопила:

- Где они?!!

- Кто, Анатольевна?

- Да, террорюги проклятые, кто же ещё?!

Ева, давясь от смеха, со слезами на глазах, кинулась обнимать её и успокаивать. Застывший было Иван глянул на часы и, на ходу перепрыгнув злосчастную дверь, которая нещадно дымила, припустил по коридору. Убегая, успел всё же крикнуть на ходу:

- Не волнуйтесь, девочки! Это всего лишь телекинез и пирокинез впридачу. Ничего страшного, бывает...

Анатольевна (с её шарообразным животом под фартуком) гневно крутанулась ему вслед и в сердцах плюнула:

- Ох уж эти мужики!

Она была уверена, что подобное безобразие в доме мог сделать только мужик, только такой неуёмный экспериментатор. Ева предусмотрительно не стала её разубеждать.

Дорожка сбегала вниз с холма. Ева отбросила утренние обиды. Упрямо мотнула стриженной, в локонах, головой с длинной прямой чёлкой до бровей. Улыбнулась уже по-хулигански задорно, подпрыгнула на бегу, ухватилась за горизонтально идущую толстую ветку, подтянулась, раскачалась и - выпрыгнула вперёд, вернее, как гимнастка, метнула в прыжке своё лёгкое, грациозное тело. Вылетела она из зарослей прямо на грунтовую просёлочную дорогу, приземлилась, присев, пружинисто-чётко.

Там уже делала разминку на их давнишнем месте встреч её соседка-женщина лет 30-ти в спортивном костюме цвета морской волны. Одежду она специально подбирала к своим глазам - русалочьим зелёным (как говорил в пору ухажёрства) её муж, брюхатый лысый бизнесмен, владелец соседнего особняка с башенками. Рыжая русалка, бывшая топ-модель, до сих пор ещё блистала своей внешностью, хотя заметно посолиднела в последнее время и пыталась с помощью утренних пробежек избавиться от появившегося животика. Если не считать лёгкой полноты, Ульяна с её пышной, огненной копной волос до лопаток и тем "фирменным" взглядом, который она привыкла кидать из-под полуопущенных век, была ещё загадочно хороша, так что местные ловеласы из элитного посёлка наперебой пытались волочиться за ней, по крайней мере, в отсутствие мужа. Когда здесь появлялся этот низкорослый, бледный, одутловато-болезненного вида мужичок с явным несварением желудка, когда он шёл тяжёлой походкой, с одышкой, к своему дому - увитому плющём дворцу в сопровождении охраны, то и зеленоглазая жена, и все неровно дышащие к ней местные поклонники уныло вздыхали: "Скорее бы старого деловара унесло обратно в столичный офис. Без него веселее."

И вот тонкая фигурка Евы, будто подростка-гимнастки, внезапно вылетела на дорогу, коленки её согнулись и распрямились, и вся она, как циркачка, вытянулась стрункой, раскинула руки, словно ожидая оваций и победно смеясь. Рыжая красавица-соседка ойкнула, попятилась, чуть не села прямо в дорожную пыль, аж рот ладонью закрыла.

- Куда же ты, Улька? Я ж тебе звонила.

- Я думала - разыгрывает кто-то. Ой, аж с сердцем плохо. Господи! - она истово перекрестилась, - ты же умерла. Передавали по телеку. Я уже вообще ничего не понимаю. То ты тут больная чуть ползала за руку с мужем, я тебя тогда так жалела! То ты умерла, показывали церемонию. То ещё какая-то хрень, клонирование, что ли? И тут ты вдруг сигаешь из кустов! Пожалей меня! Так и ус....ся можно! Хоть бы предупредила! Инфаркт от тебя схватишь, мать твою! Колись: как ты ухитрилась помолодеть да ещё прыгаешь тут?...

- Потом, потом подробности. Уленька, милая, я очень рада тебя видеть, - засмеялась Ева.

Ульяна так и пожирала её глазами. "Эта молодость! Это здоровое, бьющее через край!..."

- Ева! Я уже верю в чудеса! Даже не буду расспрашивать, что он там с тобой сделал, твой колдун и волшебник. Чёрной магией, что-ли, вы там занялись? Ну, ладно, неважно. Только запиши меня к нему. Мне так надо стать молодой! Понимаешь? Позарез!

- Улечка, подружка дорогая, тебе ещё рано! Ты - такая красавица. По тебе тут все мужики в посёлке сохнут.

- Да разве ты не знаешь? Гена ведь взял меня когда-то, модель с подиума, деревенскую девчонку, в качестве украшения для своего богатого дома. Да, но ведь это до тех пор, пока я являюсь украшением. Мне уже 31. Что дальше, как ты думаешь? Он ведь уже поглядывает на юных девочек. А их вокруг - хоть пруд пруди. И все готовы к услугам.

- Уля, а на послать бы тебе его на фиг, Гену твоего, крокодила геморроидального?

- А на что я буду тогда жить?

- Да уж, резонно... Конечно, тебе мои советы не подойдут, очень уж мы разные. Придись на меня, так я бы не осталась здесь ни дня, - Ева мотнула головой в сторону "дворца" с башенками. - Жить с человеком, который тебя не любит...

Они шли рядом, молча. По обе стороны дороги шумели от ветра, отдавали ему последние звонкие листочки, гнулись печальные осины да берёзы. Пахло дымом от костра. Разговор тоже увял. Ульяна понурилась, пышная грива её волос, прямо в цвет осени, разметалась по блестящей зелёной ткани на плечах. Ева взяла её под руку.

- Уленька, я обещаю, прямо сегодня поговорю с Иваном о тебе. Попрошу, раз тебе так надо.

Та улыбнулась, хоть и невесело. Ева продолжила:

- Помнишь, мы с тобой каждое утро тут встречались и бегали кросс? Недолго, правдо, пока я могла. Давай возобновим традицию? А то ты уже растолстела тут без меня.

Они пробежали сотню метров, как когда-то раньше. Ульяна запыхалась и остановилась, собирая на затылке тяжёлую рыжую копну. "Уф-ф-ф, запрела, не могу." С другой стороны дороги выскочили два щекастых упитанных парня, сыновья лесопромышленника из соседнего "дворца", Сусик и Мусик, как их прозвала Ева. Они раньше часто составляли компанию девочкам в утренних пробежках, особенно, когда не бывали в состоянии запоя... Конечно, более эффективно сгонять жиры можно было бы в тренажёрном зале, но тут, поутру, ребята прилежно щекотали нервы изысканным женским обществом. Совмещали приятное с полезным. Удавалось и новосями местного разлива перекинуться, и чуть посплетничать, чуть поострить, чуть поухаживать, хоть и без особой взаимности.

Уля, тяжело дыша, прохаживалась взад-вперёд, обмахивая ладомями красные щёки. С удивлением глядела вслед Еве: ты, как какая-нибудь олимпийка, шпарила вперёд без малейших признаков усталости. В своём малиновом, с чёрной отделкой, костюмчике, облегающем фигуру, она мчалась, прямая, подтянутая, с грацией невесомой лани, выкидывала вперёд длинные, как у спринтера, ноги. Её лёгкие втягивали воздух мощно, но без звука. Она была подобна тому дикому и легконогому африканскому зверю, которое выживает на просторах саванны благодаря летящей вместе с ветром душе своей.

Сусик и Мусик в азарте бросились за ней. Нещадно топотали, пыхтели, орали что-то бодренько-патриотическое. Натоптали так, что в пыли просёлочной дороги поотставшая Уля уже не видела, кто там кого перегнал, но догадывалась. Долго никого не было. Потом вдруг на дороге появились увесистые парни, каждый килограмм по 120-140. Оба расстегнули синие куртки своих костюмов, футболки на жирных, почти женских сиськах были мокрые, оба вытирали платками шеи, лбы, щёки, короткие ёжики волос.

- А где Ева? - засмеялась Ульяна. "Двое из ларца, одинаковых с лица" лишь рукой махнули вдаль, ещё дружно пыхтя, не в силах говорить. Наконец, Мусик простонал:

- Ё-моё! Спринтерша! Что это с ней? Ты не знаешь, Уля?

- Может, это вообще не она, а биоробот какой-то, типа того... Кто её разберёт? Новая какая-то, да?

- Да уж. Теперь с ней не побегаешь. Это всё равно, как с Мансуровой (помнишь последнюю олимпиаду?) тягаться. Наша Ева, наверное, уже на обводной.

В этот момент на дороге появилось облачко пили, потом из него возникла фигурка, словно бегущего жеребёнка. Та же манера без усталости выкидывать вперёд длинные ножки. Евина мордаха смеялась, впрочем, вовсе не изображала превосходство. Вот она подбежала, посмотрела сочувственно, на ребят. Они явно перетужились в соревновании с ней. Один хромал, другой держался за правых бок и покрякивал.

- Ну что вы раскисли, а, ребят? Идёмте все ко мне, ладно? Вчера Ваня привёз бочку какого-то немецкого пива. Отпад! Я вас угощу, идёмте!

- Не, Ева, в другой раз. Что-то как то хреново... - ответил Мусик, сжимая рукой жирную складку на боку.

Братья свернули с дорожки.

- Уля, идём ко мне, выпьем. Можно и чего-нибудь покрепче. А то у тебя на душе плохо, это заметно.

- Конечно, - вздохнула зеленоглазая, откидывая привычным движением волну волос. - Мой "козлик"... - она оглянулась, нет ли рядом его телохранителей или охранников дома, - козлина этот...

Но договорить ей так и не удалось. Над их головами со свистом рассёк воздух. Описывая круг, летающий автомобиль. Он, похоже, шёл на посадку. На ту площадку, что была за домом. Потом скрылся из глаз, словно потонул в тёмном хвойном парке, который окружал Иванов коттедж.

- Кто это к вам? - вскрикнула Уля, - чей такой клёвый авто?

- Не знаю, - удивилась Ева, - какой-то серебряный, сигарообразный. У Ивана другой, у отца - тоже.

Они ускорили шаги. И даже при входе в сумеречные сосновые заросли увидели бегущего им навстречу высокого мужчину в синем костюме. Черноволосый, с красивым бронзовым загаром, он улыбался и что-то издали кричал, махая рукой, сверкали его прекрасные белые зубы. Гость был в заметно приподнятом настроении, щеголеватость походки не изменяла ему даже на бегу.

Ева успела углом рта незаметно буркнуть для Ули:

- Папочку принесло! Чтоб он провалился! "Давно" не виделись! А я и не поняла сначала. Меняет машины, как перчатки.

Но скептически настроенная Ева с удивлением отметила, как расцвело и вспыхнуло женским очарованием лицо Ульяны. Она аж вся зарделась. "Вот это эффект! Папочка-Генрих ещё не растерял "Квалификацию".

После обмена приветствиями Ева тут же представила друг другу своб соседку и будущего свёкра. Рыжеволосая, видно, решила, что это сама судьба свела её с таким мужчиной. Она изобразила огромный интерес к его особе. И ему волей-неволей пришлось ухаживать за ней и занимать её светской беседой, потому что Ева умышленно долго пропадала на кухне, давала возможность "павлину" вовсю распушить свой "дивный хвост" и покозырять всем, чем есть, перед самочкой. Да и ты (Ева была уверена), не теряется, кидает свои русалочьи взгляды, которые безотказно действуют на противоположный пол, розовеет до кончиков ушей и замирает в сладостном смущении первого знакомства.

Ева с Анатольевной подавали одно блюдо за другим: таскали в гостиную то кролика, тушёного в "Алиготе", то жаркое из кабана, то виски, то коньяк, пока в духовке доходили цыплята табака. Еве не хотелось сидеть с гостями, но некоторое время всё же пришлось, хотя бы из вежливости. "Когда ж его унесёт?" Она незаметно поглядывала на часы. Еле скрывала раздражение. "Шёл бы уже восвояси. Чего ему надо? Такая женщина рядом! Отправился бы провожать, налаживал бы контакты. Сколько можно тут сидеть? Как они мне надоели оба!"

Но, в конце концов, всё закончилось иначе. Уле вдруг позвонил охранник, который всегда её извещал, если муж собирается внезапно приехать. Она начала быстро прихорашиваться перед уходом и с надеждой поглядывать в сторону Генриха. "Может, пойдёт всё же проводить, хоть до конца парка с ёлочками?" Но он вдруг перестал "гнать обаяние на полную катушку" и довольно холодно с ней попрощался. Ева насторожилась.

- Зачем ты приехал? Ты же знаешь, что Вани нет дома.

- А я, собственно, к тебе дорогая. Хорошо, что его нет.

Он подсел поближе, попытался взять её руку в свою, но она импульсивно отдёрнулась.

- Ну зачем ты так, Ева? Давай поговорим. Мы столько лет с тобой не общались! Мне необходимо, слышишь (?) я просто не могу иначе, мне надо видеть тебя. Я словно с ума сошёл в последние дни. Сам от себя такого не ожидал. Не думал, что я смогу снова так полюбить. С такой силой! Ева! Если б ты знала! Как мальчишка! Как дурак! Я ночи не сплю. Места себе не нахожу. Скоро начну стихи писать, честное слово! Ева! Видишь: нас свела судьба снова. Без нашей воли. Это просто судьба. И это не случайно, я уверен. Я уже стал суеверным. Это знак свыше! Ева! Мы должны быть вместе. Теперь уже навсегда. Я люблю тебя! Теперь люблю в сто раз сильнее, чем когда-то! Ева! Я всё продумал. Давай уедем вместе в Лос-Анджелес, у меня там дом...

Он внезапно замолк, увидев её рездражённый жест. Она не выдержала, поднялась. Начала нервно, бессмысленно ходить по комнате.

- Ты бы лучше ушёл, Генрих. А я сделаю вид, что этого разговора не было. Никто не узнает о твоём сегодняшнем визите. Давай на этом поладим.

Он вскочил и кинулся к ней, обхватил, прижал к себе. Заглядывал в её глаза своими умоляющими глазами, отстраняя её лицо, и всё смотрел, словно гипнотизировал взглядом голубых очей, ведьона когда-то казались ей незабудками, которые она любила без памяти. Но Ева оттолкнула его, как чужая, и вырвалась.

- Уходи! Другого ответа не будет!

- Что-о? Станем разыгрывать последнюю сцену "Евгения Онегина", где он умоляет её, а она гонит его? Хочет покуражиться надо мной, отомстить? Что ж, мсти, издевайся. Я виноват перед тобой. Но я вынужден был тогда так поступить. Жизнь была жестокая. Она не оставила мне выбора. И при всём при этом я всегда продолжал любить тебя.

"Врёшь, как всегда", - думала Ева, но продолжала молчать. Не хотелось ей говорить вслух, она ужасно устала. Усталость была не физическая, а моральная. "Врёшь, - думала она со спокойной ясностью. - Когда я была старой и никому не нужной, то только Иван любил меня. Тебя и близко не было."

- Ева! Вспомни бессмертного Пушкина: ведь Татьяна всё равно любит Онегина, даже, прогоняя его, любит. Она сама об этом говорит. И ты любишь меня. Никогда и никто меня в этом не разубедит. Прислушайся же к самой себе! Ты - моя!

Он сделал новую попытку схватить её в объятья, но она выскользнула и отшвырнула его одними лишь глазами, ненавистью взгляда. Отнюдь не сильно, так, легонько толкнула от себя, но он, уставившись на неё совершенно безумно, отлетел к двери.

Ева помнила всё: его прикосновения, его взгляд, этот уверенный мужской взгляд, в котором она читала превосходство, его руки, что сжимали её, запах его волос, его шёпот, тёплое прикосновение бритой щеки к её виску... Она помнила всё это чувственной памятью. Только теперь это воспоминание заставляло её лишь страдать. "Скорей бы он ушёл! Я никогда не смогу простить. Слишком хорошо помню, как он обошёлся со мной. Как делала аборт тайком (на следующий день нужно было выходить на сцену). Как лежала, истекая кровью. Боль в низу живота, аж тошнота подкатывает. Санитарочка приносит новые и новые пелёнки, кладёт меж ног, а кровь всё льёт, даже пузырь со льдом не помогает. И думаю в этот момент: "Что мне от него в жизни осталось? Одна рана, кровоточащая, в теле, другая, такая же, - в душе. Вот и всё. И права была мама, когда говорила: "Предательств - не прощай. Кто предал тебя один раз, сделает это и второй..."

- Ева, - снова заговорил Генрих. - Я вижу, ты пока не можешь решиться, ты не готова. Я не буду настаивать. Хорошо. Я буду ждать, сколько нужно.

- Не нужно!

- И всё-таки. Я буду ждать тебя. Буду унижаться перед тобой, но добьюсь прощения. Мы будем вместе. Иначе быть не может.

Она мотнула головой, не в силах уже больше говорить с ним.

- Ева! Я ухожу. Но - ещё только одно. Я привёз тебе подарок. Возьми его. Это та машина, которая стоит на площадке. Пойдём, посмотришь. Я так хотел, чтобы она тебе понравилась! Идём!

- Нет. Ничего не приму. Ты не понял? За это время я успела полюбить другого. Вот такая вот ирония судьбы, что это оказался твой сын. Теперь ничего уже не изменить. Я умирать буду с его именем на устах. Пойми это и смирись.

- Хорошо, Ева. Пусть так. Но я всё же буду верить и надеяться, что ты одумаешься, что всё изменится. А пока - умоляю тебя, на коленях молю - возьми мой подарок, не отвергай. Я купил его для тебя, оформил все документы. Идём, посмотришь.

И Ева вышла с ним. Пошли рядом, меж сосен по заросшему парку в сторону посадочной площадки. Сосновый участок начал незаметно переходить в лес, появились деревца и целые заросли кустарников. Так, пробираясь по тропинке в чепурыжнике, двое приближались к просвету меж деревьев, где была площадка, и в вечерней сгущающейся мгле всё же отсвечивал корпус машины, отливал блеском налепленных щедро, как на ёлку, кристаллов Сваровски, что придавало ей какой-то карнавальный вид.

Вдруг Еве показалось, что за деревцами прошмыгнули две тени, затаились, наблюдают. Повеяло чем-то недобрым. Отголоском того самого предательства, которое навсегда слилось для неё с именем Генриха. Невольно включилось, заработало в полную силу новое защитное свойство Евы, тот дар сверхчеловека, ещё не осознанный ею. О нём сегодня утром она стремилась рассказать Ивану. В первую очередь хотела поведать не о том, что может передвигать взглядом предметы, нет, о более важном - о возникшем в ней животном чутье. Она чувствовала, "раскусывала" теперь людей, которые подходили к ней, их "нутро": что ими руководит, что они скрывают, нет ли ножа за пазухой. Она вдруг остро ощутила, хоть и с запозданием, что уже совершила непоправимую ошибку: Генриху доверяться было нельзя. Осознала вдруг и всю ситуацию целиком. За стволами притаились два "дармоеда" (как их называл Генрих) - два его охранника. До сих пор парни просто "протирали штаны" при нём да получали зарплату. Наконец-то им представилась возможность делом доказать свою преданность шефу, и они, смеясь, "пошли на дело". Да и всего-то надо было (Господи! Вот уж ответственное задание! И чего "старый хрыч" так долго их инструктировал и взволнованно запугивал?), всего-то и делов: схватить какую-то хрупенькую девчушку (вот она, идёт с ним рядом), нежно усыпить её платочком с хлороформом (со времён "Операции Ы" ничего лучше не придумали) и аккуратненько положить на заднем сидении машины. Всё! И за это будет хороший бонус в размере зарплаты.

Ева досадовала, что так поздно ощутила атмосферу западни, в которую её заманивают. Её словно холодной водой окатили, так вмиг она горько отрезвела от иллюзий. Вспыхнули, усилились в опасности новые свойства - животное чутьё и сила самозащиты.

Она рывком повернулась к Генриху. На неё повеяло той же "вонью" предательства. Её ловили на приманку - тихонько и хитро. Всё было обманом, всё! И уверения в благородстве безнадёжной любви, слёзные мольбы, и эта машина... "Мышеловка с сыром!" Самая банальная и пошленькая, как раз для молоденьких дурочек. Криминалисты, разбирая этот случай, ничуть бы не удивились - сплошь и рядом...

Импульсивно, в порыве Ева ударила бывшего любовника по лицу ладонью. Звонко, с отвращением. Отёрла руку о свои спортивные брюки, кинулась назад по тропе. Но он внезапно догнал, облапил её, подхватил на руки и помчался в сторону площадки. От неожиданности Ева, схваченная крепкими мужскими руками, как-то не успела ещё отреагировать. Он закрывал ей рот рукой. С боков к ним кинулись две "тени", которые оказались вполне увесисто-материальными, на ходу, как два танка, ломали кустарник. На мгновенье Ева задохнулась, пока замерла. Ей надо было ещё собрать силы...

Как вдруг (она благословляла этот момент потом в своих молитвах) кто-то сзади, со стороны дома, решительно рванулся к ним, раздался треск ломаемых веток, и тут же последовал удар. Кинетический удар! Ева сразу же почувствовала эту родственную ей, паранормальную силу. Такой же, как у неё, удар разгневанных глаз, сверхчеловека-клона. Генриха прямо на бегу шибануло так, что он с размаху упал, Ева - его ноша, выкатилась из рук перед ним. Но спортивное владение собственным телом позволило ей не просто грохнуться мешком на землю, что, наверное, было бы с каждой, а в мгновение ока сделать перекат и вскочить на ноги. Пока Генрих ещё пытался встать, а двое из кустов бросились ему на помощь, Ева уже перескочила через него и рванула в обратном направлении по тропинке. Тут же, прямо грудью в сгустившейся темноте, наткнулась на парня в белой куртке. В скудном свете луны чернели только его длинные волосы и окружённые тенями глаза.

- Даня! Братик! - радостно вскрикнула девчонка.

Он остановил её на бегу, поймал в расставленные руки.

- Подожди, стой! Нам не убежать. Нас сейчас застрелят. Давай дадим им отпор. Ты такая же, как я?

Она тут же поняла его.

- Да, братишка.

Они встали рядом друг с другом, тяжело дыша, глядя в одну сторону. Ждать долго не пришлось. Все трое (Генрих впереди, за ним - "дармоеды" чёрными тенями) надвигались на них по тропе. Осторожно ступая, словно опасались какого-то неизведанного оружия, они приближались тихо, зловеще, но в сознании их ещё не было настоящего страха, чуяла Ева, одна лишь досада на неожиданную помеху. Оба парня щёлкнули затворами пистолетов. Недвусмысленно.

"Всё. Акценты расставлены, - сказала себе Ева. Брат слышал её мысли и отвечал ей без слов. - Ты готов, Даня?"

- Да. Давай! Вместе!

И они ударили первыми. Как умели. Двое безоружных. Лишь взглядами своих горящих ненавистью глаз. А может, импульсами сердец, кто знает? Они и сами не понимали, как это у них получается. Просто у двух юных существ, которые никогда не хотели никому зла, не держали в руках оружия, просто у них, волею судьбы ставших клонами, дружно вырвалась эта боль, этот сильный, аж с криком, до слёз, до отчаяния удар - удар их воли, их соединившихся воедино двух душ. Это был их протест против страшного мира с его несправедливостью, их бунт, их сжигающий гнев, их огненный ответ на предательство. Их самозащита! Их, в конце концов, единственное оружие. Их единственный шанс остаться живыми.

Удар стал совмещённым. Вырвавшаяся безумная энергия отшвырнула наступающих троих с силой какого-нибудь бульдозера. Но по линиям кинетических выбросов шло пламя - будто из огнемёта полоснули. Все трое загорелись, одежда полыхала. Они завертелись на месте, воздух огласился визгом, рычанием, метершиной, наконец - воем. Кто-то упал на землю, уже катался по ней, сырой, сбивая пламя, кто-то помчался, с треском пробивая дорогу в кустах. Запахло палёной материей и ещё чем-то, будто обшмаливали курицу.

Ева вмиг остыла, и ярость в душе потухла. Ничего, кроме отвращения и усталости, она больше не испытывала. Крикнула звонко в лесной тишине:

- Эй вы! Вот там озеро! Вправо, вправо бегите!

Не стала слушать дальше ни мата со стонами, ни хруста ветвей, сквозь которые продирались незадачливые похитители. Обессиленно прикрыла глаза, отёрла ладонями щёки до висков, словно скинула с себя какой-то страшный психологический груз, зашагала к дому. Рядом шёл Даниель. Спросила тихо:

- А как ты узнал?...

- Анатольевна сказала, что ты пошла проводить до площадки родственника.

- Данечка! - вдруг всхлипнула юная Ева, нервы сдали. Обняла его, поцеловала, намочив слезами.

Потом оба застенчиво и молча пошли к дому.

- А вот и она, - улыбнулся Даниель, кивнув на знакомую фигуру.

- Что случилось?! Что за крики были?!

Растрёпанная, прямо в фартуке, Анатольевна мчалась, пыхтя, во всю мощь. Левой рукой прижимала к сердцу смартфон. Разом выдохнула:

- Так я вызываю полицию! Да? Ева!

- Нет, не надо, всё обошлось. Это просто кто-то в пруд провалился.

- Ох уж... Шатаются тут алконавты всякие! А шоб им потонуть!

Предутренний сон у Евы всегда становился отрывочным, с яркими видениями. Но сегодня это были уже скорее какие-то куски кошмаров, один другого нелепее и всё на одну и ту же тему. Вот из пламени на неё вылезало неясное чудовище, всё в искрах... Ах, нет, это же Генрих! Словно саламандра, неуязвимый, он хохотал и недвусмысленно смотрел на неё своими бесстыдными голубыми глазами. До сих пор ни одна женщина не отказывала ему, когда он смотрел на неё вот так... Ева всем своим существом почуяла эту власть и вздрогнула, отпрянула в полусне, заметалась по подушке. Сон снова с силой феерии перенёс её во всё вчерашнее. Та же темнота, потрескивают горящие веточки кустарника, теперь на тропе двое - она и Даниель. Она, как вчера, целует его. Но он... Он - какой-то иной, хотя и не внешне. Этот застенчивый мямля-Данька... Он всегда был каким-то бесцветным, неясным для неё. А может, получив силы экстрасенса, просто закрывал свой внутренний мир некой заслонкой, опять-таки застенчиво, чтобы никто не проник в его чувства, ставил преграду между собой и людьми? А может, не всеми? Может, только от неё он что-то скрывал? Но сейчас, в откровении сна, эта заслонка на миг растаяла. Ева почувствовала его...

В своём полусне-полуяви она вдруг прозрела, да с такой быстротой, будто ей на грудь плеснули горячим вином. Оно вмиг загорелось внутри, согрело её и взбудоражило. Заставило вскочить с постели. "Да он любит меня! Вот и вся загадка. Этого ещё не хватало! Поссориться с Рексом! Остаться без его помощи. Мы так пропадём. Слава Богу, Даня таит всё в себе. А я... Дура! Надо было быть поосмотрительнее. Полезла целоваться! Всё, больше никаких встреч, никаких выставок. Скорей бы папаша женил этого недотёпу на дочери какого-нибудь "авторитета".

Ева немного "причесала" свои мысли, встала, накинула полупрозрачный, с лебяжьим пухом, пеньюар, привела в порядок и разлохмаченные каштановые, с блеском, кудри своей стрижки. Недовольно покрутила головой перед зеркалом ("надо вызвать парикмахершу"). Подумала: "Какая я сегодня бледная, круги под глазами. Ванька замучил." Лукаво улыбнулась, бросив взгляд на смятое и разбросанное постельное бельё. "Но ему невозможно отказать."

Представила его снова: "Вроде, ничего красивого. Лицо простое, русское, чуть курносое, чуть скуластое. Но такая сила во взгляде карих глаз! Не вычурная, не показная - скрытая до поры до времени внутренняя сила. Это тепло во взгляде... И обаяние его - мужиковатое, простое, какое-то "медвежье", настоящее... Ему веришь. Перед ним не устоять. Он - свой. Он - единственный."

Ева пошла в ванную смывать с себя следы поцелуев и пота вчерашней ночи. Смыть можно было всё, лишь бы навеки оставить в памяти чувств эту одуряющую сладость их одновременных оргазмов, это волшебное ощущение, когда лежишь, ещё не вставая, не открывая глаз, ощущение полного слияние двух тел и двух душ, когда измена - невозможна - сама душа этого не допустит.

Расхаживая по дому, Ева была уверена, что Ивана нет, что он ушёл, как обычно, ещё до её пробуждения. Но, проходя через холл, она вдруг увидела его. Полностью одетый к выходу, в костюме при галстуке, он ещё собирал документы в кейс, при этом раздражённый, что его задерживают, вынужден был присесть и отвечать кому-то, кто назойливо его одолевал с монитора по скайпу. Ева запахнула на груди пушисто-кружевной, словно из девичьих фантазий сотканный пеньюар, тихо подошла поближе, глянула... и обмерла. Это... это, конечно же, был Генрих.

"Ну, тварь..." - только и смогла выдохнуть она, хотя и беззвучно. Потом добавила, тоже про себя, русскую поговорку, - "поганому виду нет стыду!" Потом чуть не прыснула со смеху: вид, действительно, был отпадный! Пластырем лепились на лице, шея забинтована. Лишь голубые глаза смотрели как ни в чём ни бывало, самоуверенно. "Нет стыду, это точно", - подытожила Ева и хотела уйти в ванную, но услышала слова:

- Да ерунда все эти ожоги, не такие уж они тяжёлые. Взорвалось тут у нас вчера кое-какое оборудование.

- Но, папа, тебе же лечиться надо, отлежаться дома!

- Говорю же: фигня всё это! Есть куда более важные проблемы. И самое главное - сегодня у меня праздник. Я, наконец-то, завершил работу многих лет. Я - победил! Ты понимаешь меня? Ты должен понять. Это у нас с тобой общее. Мы оба учёные. Оба - одержимые. Каждый своей мечтой. Ты осуществил свою. И я гордился тобой, когда публика завыла от восторга, смешанного со страхом перед нереальным. Вот и я достиг нереального - получил результат в своей работе. Немножечко приблизил будущее. И тоже хочу, чтобы самый родной мой человек был со мной рядом, разделил мою радость, обнял бы меня. Ты придёшь сегодня? Найдёшь для меня время?

Иван взволнованно, со смущением пробормотал:

- Но я после работы иду к моему больному - это мой долг. Я пересадил клонированное сердце, надо наблюдать...

- Ну, хорошо, понятно. Но потом, вечером.

- Я приду, обязательно. И знай: я рад за тебя. Горжусь. Прости за такие обычные слова - не мастер я для речей. Но, правда, я счастлив, что ты - мой отец. Я всегда верил в тебя. Ты открыл путь в параллельный мир?

- Да. Там уже побывали наши роботы. Установили капсулу для возвращения. Дальше мы, конечно, будем всё это совершенствовать. Но теперь уже на основании имеющихся данных мы можем отправить туда человека.

- Лучше бы сначала какую-нибудь мышку, - улыбнулся Иван.

- Приходи. Я всё тебе расскажу и покажу.

- Договорились. Вечером. Только я не понял: будет пышная презентация с прессой и тэ-тэрэ-пэрэ? Тогда я и Еву возьму в её роскошном платье от папочки-Рекса.

- Нет. Ты не понял. Я не устраиваю никаких презентаций. Всё это после, уже в Америке. Иначе научный мир меня постарается растерзать, как и тебя. Пока что всё это скрытно. Не надо никакой огласки. А Ева...

Она в это время уже стояла под струями тёплого душа, становилась всё веселее, задорно-злее. Новые свойства экстрасенса развивались, крепли в ней, она улавливала (не слухом - чем-то другим) разговор в холле, который как интриговал её, так и тревожил.

Генрих предварительно спросил:

- Её нет рядом? Она не слышит?

- Она ушла.

- Видишь ли... Вначале я радовался, что ты получил ту, которую хотел. Ведь ты такой однолюб! Но сейчас, сынок, я в ужасе. В свете того, что я узнал о ней... Подробности при встрече. Скажу только: она - исчадье ада. Шлюха до мозга костей. Остановись, пока не поздно, не женись на ней. Я предоставлю тебе весть компромат, увидишь сам...

- Уже успел сфабриковать? Оперативно работаешь. Вот что. В таком случае, ты не только её, но и меня у себя больше не увидишь. Ни сегодня, ни когда-либо ещё. Давай забудем друг друга, - рубанул Иван в ответ.

- Подожди! Не горячись! Сынок! Я люблю тебя! Только потому и говорю тебе то, что узнал недавно. Не любил бы - молчал бы. А ты вот так со мной!... Сынок...

- Успехов в работе! - сказал тот ледяным тоном и потянулся отключить связь.

- Нет! Постой! Я говорю правду! Я всё докажу и покажу тебе! Мы должны увидеться сегодня вечером! Ничего важнее быть не может! Умоляю тебя, сынок! Я жду тебя. Это архиважно для нас обоих. Приходи. А там - сам рассудишь в конце концов. И про презентацию моего открытия не забывай. Самый торжественный день для учёного. Уважь меня, Ваня. Я ведь к тебе пришёл, когда ты звал меня.

- Приду. Ненадолго, - сквозь зубы процедил Найдёнов-младший.

- Ева спокойно вымылась. Глядя в зеркало, чуть заносчиво вздёрнула голову, распустила локоны из-под прозрачной шапочки, вглядываясь даже не в зеркало, а в собственную даль в зазеркалье. Прошептала самой себе:

- Так вот какой удар нанёс по мне, вернее, по нашему браку, нашему счастью этот старый шантажист... Вот так. Но - надо держать удар. У него есть чему поучиться. Нельзя больше быть наивной дурочкой. Нам объявлена война. Подлая, подковёрная, со всем арсеналом лжи и притворства. А мы? Мы до сих пор были беззащитны. Мы не умеем подтасовывать и оклевётывать. Поэтому проигрываем таким, как он. Выходит, мы слабее его, старого лиса с голубыми глазками? Стоп! Возьмём на вооружение его метод. Он настаивает, чтобы Иван пришёл один. Элементарно! Значит он готовит (не только фотомонтаж на меня), он готовит ловушку. Он ведь всё же примитивен. И повторяется. Что ж, я тоже стану примитивной, даже нахрапистой. Если ты так не хочешь видеть меня, "любимый", дабы я не смешала твои карты, тогда, "свет очей моих" я прилечу к тебе "на крыльях любви".И никуда ты не денешься. И не в платье со шлейфом от Рекса, уж больно я в нём беспомощна, а в самых что ни на есть потёртых джинсах. Кто знает? Когда идёшь к лису в нору... Может, и драться придётся?

- Кого я вижу?!! Ева! Ванечка!

К ним навстречу с распростёртыми объятьями мчалась Надежда, такая вся сегодня праздничная, и не только потому, что её серая блузка была очень дорогой, из модного ныне зеркалящего материала, с длинными, в цвет, кружевами на рукавах и вороте. Вся она мчалась в порыве радости: наконец-то её дорогой мальчик тут! Да ещё не один, Ева держится за его руку. Какой он стал солидный, маститый, великий учёный. Он добился, сумел, вернул свою мечту. Всё это наполняло сейчас восторженную душу Надежды, даже переполняло. Поэтому поначалу она просто ни на что не была способна, кроме объятий, слёз сквозь улыбку, да каких-то отрывочных возгласов.

Иван представил Еве Надежду Андреевну. Но это, собственно, и не требовалось. И так известная со слов Вани тётя Надя была вся, как на ладони. Благодаря своей новой способности вмиг постичь, что за человек спешит к ней, раскрыв объятья и улыбаясь, что это за существо, нет ли камня за пазухой, чем душа полнится..., Ева тут же обратилась к ней со всей возможной теплотой:

- Наслышана о вас, даже очень много, Ваня часто рассказывает. Наверное, все дети-сироты привязываются к какой-нибудь женщине, ищут замену матери. Такая женщина для него - вы.

Надежда смутилась, аж покраснела, отчего сразу женственно похорошело её бесцветное лицо. Порозовел даже пробор на гладко причёсанной голове со стандартным старушечьим пучком на затылке. Она сбивчиво забормотала:

- Проходите, дорогие мои. Я так рада, так!... Здесь сегодня у нас только свои, никого посторонних. Ждут только вас. Вот и Генрих Арнольдович идёт. Он, знаете, заболел. Я сама не в курсе, что с ним такое, не говорит. Весь забинтованный, раненый, но всё равно, для него наука... это... - она смахнула слезинку, не в силах от волненья продолжать.

- Так у вас же что-то тут взорвалось вчера, - простодушно воскликнул Иван. Надежда только сделала "домиком" бесцветные бровки в знак удивления, даже не подозревая, как "закладывает" этим своего шефа. Неизвестно, чем бы закончилась щекотливая сценка, если бы разговор не прервался. Сотрудники лаборатории (двенадцать человек) наконец-то могли удовлетворить своё любопытство и дорваться до вожделенной Евы. Куча людей в белых халатах уже, толкая друг друга, кинулась к ней за автографами. Остальные, ещё в оцепенении, сгрудились вокруг и только, совершенно потеряв воспитанность, дружно пялились на неё, как на выходца с того света в самом буквальном смысле слова. Один из них, Феликс, даже уронил от волненья бокал и, страшно смутившись, застыл. Перед ним была та самая фантастическая женщина, о которой шумела пресса, и только ленивый не клеветал на неё, не недоумевал, не подбавлял собственных объяснений к тому, что не укладывалось в общие, веками устоявшиеся понятия реального и сказочного.

Феликс нервно сглатывал и, забыв о бокале, всё смотрел на Еву. Впрочем, остальные были в точно таком же трансе. А она в силу своей профессии, как рыба в воде, привычная к подобному вниманию публики, напротив, словно встряхнулась от этого, словно для неё зажглись огни рампы. Вздёрнула стриженой головкой в круглых локонах, оживилась, одарила всех своей блеснувшей жемчугом улыбкой актрисы и, ничуть не смутившись всеобщим ступором, подскочила к Феликсу, подняла бокал на ковре (тот не разбился), каждое её движение было нарочито-изысканно, подведённые глаза с её особым сияющим взглядом приковали всех своей юной прелестью - их распахнутостью, выражением какой-то счастливой детской открытости. Смотревший издали, несколько отстранённо Генрих невольно подытожил про себя: "Она ведь не красива, нет. С голливудскими ей не тягаться. Но она их переплюнула. Секрет её притяжения, наверное, в темпераменте да в этом ребячьем огоньке в глазах. Умеет-таки проложить путь к каждому сердцу."

Пока смущённый Феликс пытался объяснить, что он очень много о ней слышал и мечтал увидеть наяву (а Ева про себя с усмешкой добавила: "Любимую актрису его бабушки"), то кто-то неслышно подошёл к ним с подносом, на котором звенели наполненные бокалы, и раздался тихий, знакомый голос:

- Вот уж не ожидал тебя сегодня увидеть, Ева.

Она рывком обернулась, хоть и чувствовала его приближение и уже напряглась. Перед ней стоял Генрих. Ей было не до смеха при виде его бинтов. На неё смотрели холодные, полные затаённой боли глаза. Однако рот приветливо-салонно улыбался.

- Прости, что не пригласил тебя. Думал, тебе это будет неинтересно. Некая сугубо научная презентация, знаешь ли, в узком кругу. Мы собираемся вслед за роботом отправить в параллельный мир человека. Как тебе идея?

- Потрясающе. И тебе, конечно же, казалось, что такая легкомысленно-убогая личность, как я, не в состоянии подобным интересоваться?

Она взяла бокал с его подноса, какую-то секунду помедлила (на самом деле - проверяла своим сверхъестественным чутьём, нет ли в нём яда), потом, блеснув безмятежной экранной улыбкой, выпила. Генрих тут же протянул ей новый.

- За нас! - сказал он, глядя пристально и со значением.

- За твой успех! - провозгласила Ева.

Она и в простеньких узких джинсах выглядела королевой. С плеч её спадала бархатистая туника, скреплённая, как у римлян, драгоценными застёжками на плечах. Ткань изображала шкуру леопарда. Генрих, не отрываясь, любовался недостижимой ныне, той, которая когда-то его любила. Она читала в его душе, как в раскрытой книге, читала полную страсти повесть о борьбе ненависти и любви. Он всё смотрел, погрузился в себя... Из этой таинственной пучины его "вытащили" лишь какие-то деловые замечания, с которыми к нему подошла Надежда. Он не сразу понял её. Потом наморщил лоб, сразу посуровел и выскочил вслед за ней в складское помещение.

Ева упивалась своим новым даром - читала во всех душах, кто что из себя представляет, даже не умышленно, а просто тренируясь. Щекастый чёрненький Феликс стал ей уже совершенно понятен и знаком. Надежда, когда подошла к Генриху и что-то сообщила вполголоса, тоже лишилась своей последней тайны - Ева поняла, какой преданной любовью секретарша любит шефа на протяжении всей своей службы у него. Но не только это уловила Ева обострённым чутьём. От неё не укрылось, хоть Надежда еле шептала, верная своему боссу, и больше передавала смысл выражением глаз, но ей стало понятно: там, на складе, с чёрного хода вошли те четверо, которых он ждёт. Они уже здесь. Зачем? Надежда не знала сама, но привыкла чётко выполнять распоряжения. Не думая. Ей это не полагалось.

"Ловушка? Как вчера? Он времени не теряет. Надо глаз не спускать", - решила про себя Ева. Но Иван пока был тут, спокойный, неподалёку от неё, пил в шумной компании знакомых очкастых ребят и Феликса в том числе.

- А за что, собственно, мы пьём? Генрих же ещё ничего нам не продемонстрировал, никакую установку не показал, - обратилась Ева к Надежде.

- А установка - там, - махнула секретарша рукой по направлению коридора, который выходил прямо из холла. Ева удивилась: "Не где-нибудь в глубине лаборатории, а здесь, совсем рядом. Или в этом есть какой-то умысел?" Она продолжала беззаботно смеяться вместе со всеми, на слишком уж назойливые вопросы отшучивалась, поддерживала этакую светскую порхающую болтовню, лёгкую и неглубокую, не допускала откровений, которых она бы сейчас не хотела. И при этом ухитрялась напряжённо следить за обоими - за сыном и отцом, который куда-то за чем-то вышел. А может, неспроста? Она ещё только училась быть экстрасенсом, ещё сама себе не вполне доверяла и втайне надеялась, что это всё страхи, что ей только кажется, разыгралось воображение и всё пройдёт мирно. Она не хотела верить себе. А в это время звериное чутьё в ней кричало об опасности, не давая расслабиться, захмелеть и предаваться цветомузыке в ожидании обещанных чудес.

"А вот и чудеса!" - сказала Ева самой себе с горькой весёлостью. Она уже предвидела, что сейчас будет. За несколько минут ей прокричало об этом в самое сознание то чутьё, будь оно неладно! Ева одна не удивилась и не растерялась, когда с неистовым хлопаньем дверями (таким грубым диссонансом ко всему происходящему, к шелесту приятной беседы и улыбкам) вдруг с противоположной стороны холла ворвались четверо спецназовцев в боевой форме с опущенными забралами шлемов и автоматами наперевес. Раздался команднуй окрик одного из них:

- Иван Найдёнов! Ты арестован! Выходи с поднятыми руками! При попытке к бегству стреляем!

За несколько минут до этого Ева видела, как Генрих, взяв под руку Ивана, незаметно подводит его именно к тому месту, где и располагается его установка. И говорит, нервно оглядываясь, чтоб никто не услышал, говорит об угрозе, нависшей над ним, сегодня якобы только узнал от знакомых из ФСБ: Ивана вот-вот должны арестовать. Есть уже решение следственного комитета. Он считается преступником, нарушившем закон о клонировании, подписанный всеми государствами мира, и т.═д., и т.═п. Дальше Генрих зашептал всё быстрее, совсем лихорадочно:

- Я спасу тебя, сынок! Слышишь? Только я могу это сделать! Спрячу так, что тебя никто не отыщет. Спрячу - в том мире! Понимаешь? Параллельном! Туда никто за тобой не долезет. Руки коротки у этих идиотов. Один лишь я владею путём туда. А потом, когда всё уляжется (я позабочусь! Я выхлопочу!), тогда я верну тебя оттуда. Давай! Думать некогда! Сейчас эти охламоны начнут пальбу. Скорее! Вставай сюда! Так. Я включаю установку. Считай до десяти, ничего не бойся, дыши глубоко, ровно...

Боже! Какая буря пронеслась в душе Евы! И как быстро, за какое-то мгновенье ей надо было разобраться во всём и принять решение! Секунды отсчитывались. Она слышала этот метроном. Спецназовцы в чёрных комбинезонах застыли наизготовку с автоматами, такие не повторяют два раза свой ультиматум. Что делать?!! Иван стоял на площадке, чуть растерянный, угрюмый. "Что же это? Господи, помоги!" - беззвучно кричала Ева, пока ещё в параличе бездействия.

И тут - она почуяла. Всю подноготную этой сцены. Пока остальные, онемевшие, "выпали в осадок", слышно было только тихое, будто собачье, подвыванье Надежды, Ева, (словно переводная картинка вдруг проявилась перед ней в истинном свете), Ева с разоблачающей ясностью постигла всё, постигла вмиг! Вот Генрих, движения у него торопливый, радостно-быстрые, он включает один механизм за другим, спешит скорее избавиться от Ивана, скорее - упихнуть его туда, в тот мир, сплавить в небытие. Туда, откуда не вернуться! И будет Генрих - господин ситуации. И Ева - в его руках. Послушная кукла. Лучше не придумаешь!

А метроном отстукивал. Оставалась уже лишь треть отведённых на раздумье секунд. Скорее! Надо что-то делать! Но что она могла сделать, хрупкая девчонка 18-ти лет? И всё-таки главное - она поняла. Она уже всё поняла. А значит: никого не боялась, ни перед кем не трепетала. Не уважала больше никаких "представителей закона". Липа всё это! Комедия! Её захлёстывала безудержная ярость. Святая и всепобеждающая.

Ева молниеносно, сбивая бокалы и тарелки, вскочила на стол, оттуда, подпрыгнув, ухватилась за висящую на цепях, шикарную, под старину, люстру с подвесками. При этом крикнула, не сдерживаясь:

- Х...я всё это! Комедия х...ая! Они - такие же спецназовцы, как я!

Но что она могла успеть за эти три секунды, которые оставались до открытия портала меж мирами? Утащить с площадки Ивана? Уже нет! Поздно. Она не успеет. А Генрих тем временем, заведя свою "адскую машину", уже рванулся сюда, в зал, ей навстречу. Ребята с автоматами сделали шаг вперёд, к Ивану.

"Ах, комедианты! - кричала душа Евы, - я тоже вам комедь устрою! По крайней мере - "старому лису". Испробуй, падла, на себе! Не рой другому яму!"

С истошным криком Ева оттолкнулась, раскачалась, полетела, повиснув на люстре под звон подвесок, как цирковая гимнастка - чёткая, бесстрашная, неуязвимая в своей дерзости. На лету она вмазала со всей силы растопыренными ногами в грудь бегущему от установки Генриху и случайно зацепила второй ногой по спине с надписью - по парню в форме спецназовца. Обоих мужиков шандарахнуло её летящее тело, да так, что вбило обратно на площадку перед установкой. И вот они оба, сбив с ног Ивана, повалились друг на друга в кучу. Последний, совершив свой птичий полёт по воздуху, на них сверху брякнулась Ева. Метроном звякнул в последний раз. Какой-то общий вопль или вздох ужаса ещё стоял в воздухе, но уже таял, как нечто, ставшее нереальным, не принадлежащим нашему миру. Площадка, где только что барахтались четверо людей, опустела.

Первой вышла из транса Надежда (а может быть, вошла в ещё больший транс). Подбежала к установке, упала, поползла на коленях по ребристому металлу, воздела руки, зачем-то цепляясь ими за рычаги и шкалы. Потом, будто сдувшийся шарик, съёжилась, скукожилась вся, согнулась, завыла. Завыла по своему Генриху. А может, душа добрая, по всем, кто канул без следа?...

Вернутся ли они? Кто знает? Сотрудники лаборатории ещё долго стояли без движения. Потом тоже начали помаленьку выходить из ступора - стали бегать, кричать, куда-то звонить. В суматошной бессмыслице этих минут никто и не заметил бесследного, какого-то по-воровски поспешного исчезновения оставшихся троих спецназовцев.

Продолжение следует...