На суше и на море 1971 [Анатолий Сергеевич Онегов] (fb2) читать онлайн

НА СУШЕ И НА МОРЕ
Путешествия Приключения Фантастика Повести, рассказы, очерки, статьи

*

ГЛАВНАЯ РЕДАКЦИЯ

ГЕОГРАФИЧЕСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

Редакционная коллегия:

Н. Я. БОЛОТНИКОВ (составитель), П. Н. БУРЛАКА,

И. А. ЕФРЕМОВ, Б. С. ЕВГЕНЬЕВ,

И. М. ЗАБЕЛИН, А. П. КАЗАНЦЕВ, С. Н. КУМКЕС,

Н. Н. ПРОНИН (ответственный секретарь),

С. М. УСПЕНСКИЙ

Оформление художника В. ЮРЛОВА

М., «Мысль», 1971

ПУТЕШЕСТВИЯ
ПРИКЛЮЧЕНИЯ

Антонина Никитина
МАРШРУТОМ ЖИЗНИ

Повесть

Рис. В. Сурикова

Глава первая

— Не надевайте скафандр!

Зеленоватая вода, слабо подсвеченная лучами солнца, сжимает в своих объятиях, не дает дышать, тяжелый шлем стискивает голову, рвущая боль обжигает висок.

— Спасите!

Чьи-то пальцы касаются плеча.

— Успокойтесь, — выплывает из зыби. — Не надо так… Сестрица, шприц!

— Где я? — приходит в сознание Клара.

— Молчите! Лежите тихо! Вам нельзя говорить, двигаться…

Слабый укол в руку — и снова кружится голова.

— Спать, спать! — баюкает ровный далекий голос.

Мысли начинают путаться, гаснуть, волны забытья подхватывают беспомощное тело, легонько колышут и куда-то несут, несут…

…Клара стоит на галечной косе. Перед ней бесконечность океана. Он ровно дышит, чмокает о берег.

Ну что в нем красивого? Однообразный и пустынный, он прячет свои тайны в недоступной глубине. Океан чужд ей, она привыкла к зеленой загадочной тайге, к незамерзающим горным ручьям, к сибирским глубоким снегам. Сколько раз, бывало, опершись грудью о лыжные палки, часами выстаивала она где-нибудь на крохотной полянке, забыв обо всем на свете, не в силах оторваться от зимней таежной красы.

А летом? Разве можно сравнить равнодушные и жутковато далекие горизонты океана с величием гор, с разноголосым гомоном лесных птиц?..

…Волны. Опять зыбкие волны швыряют и несут ее по безбрежному злому океану. Почему так долго длится спуск? Тошнота комом подступает к горлу, боль рвет на части правую половику головы. Нечем дышать. Клара ловит шланг, но руки хватают пустоту.

— Не надевайте скафандр! — истошно вопит она чужим, страшным голосом.

Тяжело. Душно. Больно. Но что бы она делала без скафандра?

— Пить, — чуть слышно шепчет Клара и открывает глаза.

Перед ней сероглазое усталое лицо, чьи-то добрые, ласковые руки лежат на запястье.

— Вот мы и пришли в себя, — слышит Клара. — Видите меня? Так. Смотрите сюда. Лежите спокойно. Пульс хороший. Молодец, девушка!

Теперь она отчетливо видит белые стены, блестящие спинки кроватей, широкое окно. Больница?

— Как я сюда попала? — тихо спрашивает Клара.

— Сняли с поезда, — отвечает сероглазая женщина в белом халате. — Пришлось срочно делать операцию.

В ту предпоследнюю студенческую весну с Кларой творилось что-то неладное. По утрам она с трудом отрывала от подушки чугунную голову, с горечью во рту и отвратительным настроением брела в университет. Весь день ходила вялая, бледная, а вечером сразу же валилась в постель. Это так было непохоже на нее, и все это заметили.

Подруги посылали Клару к врачу, но она только отмахивалась. Ей таких трудов стоило добиться разрешения ехать на преддипломную практику к Тихому океану. До отъезда оставались считанные дни, когда тут ходить по врачам. Ладно, отмахивалась Клара, в поезде отосплюсь, отдохну, и все пройдет… Только бы скорее во Владивосток!

И вот она на берегу океана. Так вот ты какой, Великий или Тихий? Что сулишь ты мне? Поделишься ли со мной хоть частицей своих тайн? Покажешь ли мне жизнь своих придонных обитателей?..

— Скафандры девчатам надевать не советую, — говорит руководитель практики. — Это им противопоказано. Давление водной толщи иногда вызывает серьезные осложнения в организме, а каждая из вас со временем может стать матерью.

— Что же это за преддипломная практика, если нельзя увидеть главного, ради чего я приехала сюда? — возражает Клара. — Я должна опуститься на дно. Я здорова. Могу дать расписку…

Сейчас Клара поняла: университетские подруги все-таки были правы. Не следовало ей ехать на Тихий океан. Конечно, изучение бентоса Японского моря значительно расширило ее научный кругозор, но это не имеет прямого отношения к биохимическому методу разведки полезных ископаемых, которым она занимается. Пожалуй, прав был и руководитель практики, предупреждая об опасности для нее работы в скафандре. Вот уж третий год как не оставляет ее недуг. Временами свинцовая тяжесть сковывает мышцы, дикие боли терзают затылок. Но Клара борется с недугом. Она превозмогает слабость, старается больше двигаться, работать… Более двух лет так держалась, а тут грянула новая беда.

Говорят, она чуть не умерла от паралича. Началось все со злого, рвущего легкие сухого кашля, простуды, подхваченной при возвращении из тайги. Потом на лице вскочил пустяковый чирий. От него воспалилась надкостница черепа — и воспаление мозга. В таком состоянии и сняли ее с поезда. Была на краю бездны. Пришлось делать операцию. Удалили большой кусок теменной кости. Рана затянулась, но металлическую пластинку пока ставить нельзя: масса воспалительных очагов еще таится в костной ткани. Но теперь все это позади. Кончились все беды. Молодец, Клара, выкарабкалась!

Скоро придет Эдик, узнает, что ее выписывают, обрадуется, побежит искать такси.

Вчера он был таким грустным, смотрел как-то особенно преданно и странно. Чудак! Еще начнет жалеть, опекать. Не выйдет! Слабой себя считать она не привыкла.

Почему раньше ее не тянуло так к Эдику? Считала его мальчишкой, хорошим товарищем, и только. Девчонки-однокурсницы утверждали, что Эдик чем-то похож на Инсарова. «Он всегда такой серьезный. Долг для него прежде всего». Выдумают же. Неловкий, стеснительный парень с географического факультета и тургеневский Инсаров?

Эдик добрый, ну где ты, почему не едешь? Сейчас врач даст последние наставления, оформит документы, и можно ехать домой…

Не суждено было Эдику отвезти в тот день Клару домой…

То, что Клара услышала от врача, потрясло ее, снова свалило в постель. Ей нельзя вести самого обычного образа жизни — учиться, работать, любить, рожать детей… Ей можно только есть, пить, дышать. Ее ждет участь живого трупа!

Неужели кончилась ее короткая дорожка? Нет! Нет! Лучше умереть!

Малейшая простуда или нервное перенапряжение — и катастрофа!

Тихо в белой палате. Только глухо стонет лежащая на койке Клара…

Глава вторая

Старый проводник терпеливо ждет. Геологи вот уже часа два увязывают вьюки. Второй месяц старик живет среди геологов, привык к ним, полюбил. Ему нравятся молодые, веселые парни и их такие же молодые и веселые спутницы в сапогах с ремешками на голенищах, в легких зеленых куртках с капюшонами.

Вон муж и жена. Он старший геолог, заместитель начальника. Лицо строгое, глаза внимательные, голос серьезный. Все к нему обращаются с вопросами, слушаются, хотя все, кроме самого молодого — рабочего Юры, называют его запросто: Эдя или Эдик. Не в пример ему жена — Клара. Эта как есть круговерть. То на аккордеоне пиликает, то песни распевает.

Нда-а, и что за народ? Все им недосуг. По горам да по долам бродят, камни ищут. Землю долбят, канавы большие роют. И все нипочем — дождь, ветер, ненастье… Неуемные. Иной раз еле ногами двигают, а только разожгут костер, пожуют наспех, и пошло-поехало: шутки, песни, смех.

Чего только не нагородят! Такого иной раз наслушаешься, голова кругом идет, как чугун гудит. Вон и сейчас о чем-то спорят. А стрекоза-то начальникова, Клара, больше всех разоряется.

Оказывается, она прочла в книжке, что у Дзержинского были синие, чистые, веселые глаза, а вот у ее Эдика не хватает во взгляде веселья. Скажет же такое! Хоть и муж он ей, а начальник…

Целыми днями проводник топчется то возле оленей, то обихаживает лагерь. Руки его редко расстаются с острым топориком. Тюк да тюк. Там кол у палатки надломился — заменит, тут тренога над костром подгорела. Заменить надо. А дров сколько идет! Хоть и не его это забота, а как без дела просидишь?

Начальникова женка все лето с этим долговязым птенцом Юркой-коллектором ветки да траву из леса в рюкзаках таскают и в печке жгут.

Смех и грех. По сумочкам разложат» как в магазине. Спорить зачнут. Боятся, слышь, перепутать. Печку-то вон откуда на гору волокли. Воронки в ней железные. Натолкают в них траву, в дырочки на печке пхнут. А потом над золой трясутся: в пакеты ссыпают, подписями метят. Какой-то новый метод испытывают. Наука!

— Эх-хе-хе, — кряхтит проводник. Ноги болят: быть непогоде. Когда-то и он был молодым. Его крепкие ноги будто не имели сносу. Сколько истоптали ичигов, бродней, армейских сапог! Дважды перебитые, переломанные, они после госпитальной койки снова несли его по дорогам войны. И в мирное время ногам тоже не было покою: не счесть холодных рек, что перебрели они!

А геологи, хоть и кричат, но дело делают. Один за другим шлепаются около проводника тюки. Юра помогает ему поднять их на оленей. Дело не простое: надо, чтобы было и посильно для животных, и приторочено как следует. Идти-то не торной тропинкой, а где придется. Геологи свертывают лагерь, грузят палатки на оленей, заливают костры.

— Трогай! — машет рукой начальник. — Юра, где Клара?

— Клара Ивановна во-о-он туда пошла, — показывает юноша.

— Клара-а! — несется по ущельям. — Скорей!

— Иду-у!

Крепкая, ладная фигурка показывается на скале над самой тропой, легко прыгая по валунам.

— Эдик! — доносится радостный голос. — Я к тем березкам бегала. Образцы взяла. Наглядный гигантизм. — И Клара потрясает пучком веток.

Да, молодайка — винт, раздумывает старик. И лицом пригожа. Если б не шрам на голове, совсем красавицей была бы. Говорят, после тяжелой операции на голове доктора запретили ей даже быстро ходить, а она звон как носится…

Э-эх, молодежь! Ученые, а того не чуют, что тепло-то как оползень: только что было да сплыло. Того и гляди, дождик забрызгает. А там снегу жди. Торопиться надо: Саяны шутить не любят.

— Эгей! — сердито прикрикивает проводник на вожака и направляет оленей на чуть приметную звериную тропу.

Цок да цок! Цоки-цоки-цоки-цок! Олени не торопятся. Копытцами по камушкам знай стучат, следок в следок укладывают. В топких местах олени, проваливаясь, приседают на задние ноги и рывками выбираются из трясины.

Пахнет диким хмелем, багульником.

На выступе скалы задумчиво сидит орел. Потревоженный людьми, он нехотя взлетает.

Мелькнув белым пятном, метнулась в кусты косуля.

На альпийских лугах стадо животных. Длинная шерсть висит почти до земли. Хвосты лошадиные. Из-под густых лохм глядят большие красноватые глаза. Это пасутся тибетские яки, покачивая толстыми, похожими на ухват рогами.

На валуне, присев на задние лапки, умывается горностай. Гибкий, с веселыми глазками, он вытянулся столбиком, повел черным носом с тонкими усиками, тряхнул хвостом и юркнул в расщелину.

Продвигаться все труднее. Все выше и выше скалы. Кажется, перевал рядом, но до него еще идти и идти. Всюду кручи, пропасти. Сеет, моросит нудный дождь.

Ох, как болят косточки, тянутся невеселые раздумья проводника. Не к добру. В горах погода, как девка: только что одно скажет, а через минуту другое заявит. Сколько лет по гольцам да россыпям ноги мозолю. Соболя бил, белку, горностая, куницу. А рыси тут какие!

— Ох-хо-хо, — вздыхает старик. — Нападет рысь, теперь от нее не отбиться, как в тот раз, когда мы с Дарьюшкой здесь промышляли. Сколько воды с тех пор с гор утекло? И куда все подевалось? Уж и Дарьюшки, поди, лет пятнадцать на свете нет. По сыновьям уж больно убивалась. Всех до единого война съела. А какова девка была! Вроде начальниковой Клары…

Пройдя шагов двести, проводник останавливается, приседает на корточки, долго рассматривает отпечатки копыт на земле. Исхлестанное дождями, ветрами и морозами коричневое усохшее лицо его мрачнеет.

— Изюбри спускаются с гор, — говорит он. — Плохо. Рано на зимовку спешат. Пурга будет. Надо быстрее идти, завалит снегом перевал — пропадем! — бормочет проводник, торопя и подгоняя оленей.

Чем ближе к вершине, тем труднее становится дышать. Старик часто хватается за грудь, иногда застывает на мгновение, привалившись к боку оленя, но потом опять упрямо идет вперед. Проводник он или нет?

Налетает сильный, пронизывающий ветер, внизу грознее шумит тайга. Быстро темнеет. Дождь внезапно сменяется снегом. Он сыплет все гуще и гуще. Липнут к щекам мокрые хлопья, залепляя глаза. Пригнув головы, люди идут и идут, спотыкаясь, падая, вставая, скользя и снова карабкаясь по камням. Впереди начальник, за ним, шаг в шаг, Клара. Взгляд ее сосредоточен, стиснуты зубы.

На вершине перевала ветер хлыщет сильнее, почти валит с ног. Еще свирепее стегают вихри снега по лицам измученных людей. Тучи, закрыв весь горизонт, смыкаются над самой головой, наваливаются на горы. И вдруг сверкает молния. Снежная гроза! Охнув от грома, выжидающе притихает земля. Олени шарахаются, сбиваются в гурт и ложатся наземь, повернувшись мордами навстречу ветру. Ни побои, ни крики на них не действуют. Геологи торопливо устанавливают палатку.

— Обложите ее снегом, камнями. Иначе сорвет! — шепчет проводник.

Он стоит около оленей, держится за грудь. Еще немного прошли бы, а там впереди распадок, лес, много дров… До него долетают обрывки фраз: «Где дрова будем брать?», «Стланик рубить», «Главное — разжечь».

Старик приходит в себя на круче сваленных тюков. Шевельнуться нельзя: острая боль пронизывает грудь. Он болезненно стонет.

— Что с тобой, дедушка? — склоняется к нему Клара.

— Сердце схватило, будь оно неладно. Чего долго костер не разжигаете?

— Все намокло… Руки не слушаются… Ветер…

— А-вай! — бессильно всхлипывает старик. — Так окоченеть недолго. Оленя надо резать, кровью руки греть…

— Расчески! — вдруг взлетает над ним обрадованный возглас Клары.

— Давайте сюда все, что горит: очки, расчески!

Через несколько минут полыхает огромный кострище.

К утру пурга стихла, и отряд благополучно спустился с перевала. Саяны позади! Еще один этап работ завершен!

Эдуард проснулся от холода. Самодельный чум-тренога из жердей, обернутых палаткой, трясся и качался под порывами сентябрьского ветра.

— Давай укладываться, — тронул Эдуард плечо Юры. — Надо выходить к назначенному месту.

Ветер сбивает с ног, валит. Где еще вчера ясно были видны завалы, осыпи, сегодня угадываются лишь небольшие углубления и белые бугры. Снег прикрыл предательские щели, провалы и оползни.

В сумрачную долину медленно вползает рассвет. Перед гласами по-прежнему порхают снежинки. Они садятся на телогрейку, запутываются в курчавой бороде Эдуарда, липнут к сапогам. Ноги сами сворачивают к реке и бредут по воде. Небольшая сердитая речушка кипит расплавленным металлом, брызжется у валунов, ворчит, бранится, как свекровь, петляет в расщелинах, лезет на скалы. Вода обжигает, идти по ней невозможно.

За день прошли километров пятнадцать, ночевали у костра. И в эту ночь Эдуард не мог уснуть. Он думал о Кларе. После чертовски трудного перехода через Саяны даже бывалые геологи обычно отдыхали, набирали сил. И она могла бы остаться в охотничьем поселке, заняться анализами. Так куда там! Твердит одно: «Здесь иная растительность, другие виды травяного покрова. Разве можно это пропустить?» Вот и отправилась в дальний маршрут с Кудряшовым, начальником партии. Почти месяц порознь. Как она там?

Все утро Эдуард и Юра брели то по берегу речушки, то по воде. К обеду увидели верхушку чума, выглядывающую из узкого распадка.

Подойдя ближе, Эдуард почувствовал: не все ладно. Обычно еще издали можно обнаружить присутствие человека — то ли по дыму костра, то ли по запахам готовящейся пищи, то ли по звукам. А тут ничего. Ни запахов, ни звуков. Зола в костре холодная, разметанная ветром.

Эдуард и Юра устало сняли рюкзаки. Встреча с отрядом Кудряшова намечена на завтра в охотничьем поселке, километрах в пятнадцати отсюда. Но этого чума им никак не миновать, и сегодня к вечеру они должны быть здесь. Где же они?

— Давай, Юра, для начала пожарче разложим костер. Может, они еще подойдут.

Время тянулось медленно. Эдуард и Юра несколько раз ходили к ближайшим сопкам, кричали, стреляли. Километрах в трех от стоянки почудились им чуть заметные следы.

Эдуард внимательно всматривается в каждый бугорок, кустик. Кругом нетронутые снега. Слух напряженно ловит звуки гор. Где-то застрекотала сорока. О чем раскричалась белобокая вещунья? Может быть, подает сигнал бедствия, верещит о чьей-то гибели? Нет. Не слышно тревоги в голосе сороки.

Глаза беспокойно ищут отбитый от скалы осколок, перевернутый камень, ямку-закопушку в русле исчезнувшего ручья, срезанную с кедра ветку. Молчат камни. Никто не трогал их, никто не оставил следа.

В узком глубоком ущелье путники увидели голубоватый язык замерзшего, в нижней части засыпанного снегом водопада.

— Кровь! — внезапно испуганно закричал Юра.

Эдуард, шедший поверху, скатился вниз. Действительно, на льду ярко проступали пятна крови. Откуда она? Может, со скалы, нависшей над водопадом, сорвалась снежная лавина и увлекла с собой людей? Их было четверо. Неужели всех завалило? Тогда чья же кровь?

Эдуард и Юра долго прощупывали плотно слежавшийся снег палками, но никаких признаков людей не обнаружили.

— Юра, надо бежать в поселок за охотниками…

…Они еще издали услыхали шум, хохот, взвизгивание гармошки. Охотники шли парами, в обнимку. Они окружили путников, пристали:

— Эй, геологи, гуляйте с нами, праздник у нас!

Председатель сельсовета развел руками:

— Вот ведь незадача. Подождите до утра. К завтрему мои ребята придут в себя после праздника. Будем открывать сезон.

— Ждать? Нет, кет нельзя! — всполошился Эдуард.

— Погоди, начальник! Сейчас все образуется. Есть одна мысль. Пойдем к старику, который сей год вас через Саяны проводил. Дам ему упряжку. Поедешь с ним, осмотришь, а если что серьезное — дадите мне знать. Что-нибудь придумаем.

…Дед сидел за столом над какой-то книжицей. Губы его шевелились, брови были насуплены.

— Люди пропали! — с порога закричал Эдуард. — Женщина, два геолога, рабочий…

— Чего кричишь? — спокойно поднял глаза проводник, смерил Эдуарда взглядом, медленно закрыл книжицу. — Садись да толком говори дело, а то, ишь, раззвенелся. Испугался небось за свою тараторку. А что ей сделается? Греется где-нибудь у костра.

…Оленья упряжка бойко бежит по склонам. Скоро ущелье с замерзшим водопадом.

— Ну, где видел кровь? — спрашивает старик, останавливая упряжку. Эдуард ведет его вниз, показывает на алые пятна.

— Какая же это кровь? — хмыкает старик. — А еще ученый. Поехали назад!

— Как поехали? Надо осмотреть, не засыпало ли наших снегом.

— Ты, начальник, разве первый день в тайге? Не видишь, что ли, что снег смерзся, как камень. Недели две как его свалило. А твои товарищи, сам говорил, сюда только сегодня должны подойти. Поедем, осмотрим распадок; может, они где и бредут там. Им больше деться-то некуда.

С час они ехали по распадку, выискивая следы людей, пока наконец не нашли.

— Так и есть, — обрадовался старик, — пока мы с тобой валандались в дороге и у водопада, они напрямик через перевал махнули в поселок. В чум и не заглянули…

В поселок «спасатели» вернулись поздним вечером. Еще издали они увидели яркий свет в окнах дома старика, услыхали громкое пение, разговоры.

— Ну пойди, пойди, погляди, как твои покойнички веселятся… — усмехнулся старик. — Небось уже успели разговеться у наших ребят. Слышь, гомонят…

Но Эдуард уже не слышал старика. Он бегом бросился к дверям, распахнул их и застыл на пороге с распростертыми руками, то ли желая броситься к Кларе, обнять ее, то ли удивляясь, что все они действительно живы-здоровы.

— Эдуард Федорович! — первым заметил его Юра, остававшийся в поселке. — Эдька! Эдик! — подхватили все. Но Все эти восторженные возгласы перекрыл то ли в шутку, то ли всерьез строгий голос Кудряшова:

— Старший геолог Жбанов! Что за слухи вы распространяете о нашей гибели? За панику объявляю вам выговор!

Кудряшов любил дать почувствовать, что он начальство. Но Эдуард не слышал его: он смотрел в сияющие глаза Клары.

— Эдик, милый, вот мы и вместе. Знаешь, сколько интересного материала собрала я в этом маршруте? Иу, как твои дела?

Но Эдуард продолжал молчать, не в силах оторвать глаз от милого, родного лица.

— Эд, глупышка ты моя родная, — шепнула Клара. — Как это ты умудрился принять микрофлору за кровь?

— Не смейся, Кларушка. Я так боялся за тебя. Мне было этот месяц так тревожно, так горько, мне и чудилось бог знает что.

— Успокойся, милый. Теперь мы опять вместе.

Глава третья

Легко и уверенно идет Клара по лесной просеке, поросшей кустарником. Ерник, шиповник цепляются за одежду, царапают руки. Она с трудом продирается сквозь заросли и выходит на пригорок. Кругом покой, свежесть, аромат цветов, трав. Клара наклоняется, разгребает куст малины: какой необычной окраски цветы. Отчего бы?

— Помогите!.. — доносится до нее отчаянный крик Юры.

Клара напрямик, через заросли, бросается на крик. Вот полянка, посредине ее кедр. На нижних ветвях сидит Юра и кричит. Под деревом огромный муравейник, а в нем копошится медвежонок-годовик и, поглядывая на Юру, урчит: «Чего, мол, орешь? Слезай сюда, угощение на славу!»

Клара вынимает из кобуры пистолет; выбрав потолще да подлиннее палку, идет на медвежонка. Зверь, увидев еще одного человека, удивленно таращит глазки, кривит морду. Осознав, что его гонят, он обиженно скулит и бредет в кусты.

Перепуганный Юра слезает с кедра, разыскивает на земле кепку, смущенно косится в сторону Клары.

— Сколько раз предупреждала: отставать в маршруте нельзя! Пошли! — сурово говорит она.

Юра облегченно вздыхает, широко улыбается.

— Думал, труба мне…

И с восхищением посмотрел на Клару: «Ну и баба! Во молодец! И как это она спокойно с пистолетом медведю чуть ли не в самую морду сунулась? Хоть бы бровью повела. А вдруг мишка бросился бы на нее? Тут бы ей и конец. Я чем мог бы ей помочь?»

И снова двинулись вперед по просеке, поросшей кустарником. Молодая женщина и паренек, нагруженные рюкзаками. И снова с утра до вечера то крутой подъем, то спуск, то броды через быстрые речки.

Еще в Саянах, в прошлом сезоне, когда Юра только поступил в экспедицию, как-то перебираясь с Кларой через бурную речку, он сказал:

— Вот никогда не думал, что на свете так много рек. И зачем вы все норовите через них? Нет того, чтобы обойти. Вам гора ли, река — все напрямик.

— Мы же не на прогулке, а на работе, — рассмеялась Клара.

Юра смолчал, а когда остановились на привал, возобновил разговор.

— Странные вы люди, геологи. Ищите то, чего не теряли.

— Как тебе объяснить? — ответила Клара. — Это только кажется, что мы без цели ходим. Вот глянь на карту. Видишь эти знаки? Это помечены горные породы. Посмотрят на них геологи и поймут, где надо искать железо, олово или медь. А чтобы такую карту составить, надо своими глазами эти породы увидеть, изучить, зарисовать. Вот геологи и ходят, смотрят, отбирают на пробы камни. Мы же с тобой собираем цветы, травы, листья, ветки с деревьев. Это наши пробы. Мы их сожжем и золу отправим в лабораторию. По нашей золе специалисты определят, есть ли в этом месте золото или свинец. Это и называется биогеохимическим методом разведки.

— Как же это в цветок попадет золото?

— А вот так, — продолжала Клара. — Биогеохимический метод основан на процессах солевого питания растений. Тебе понятно, что это такое?

— Хорошо ли, плохо, а в школе химию и ботанику проходил. Может, что и пойму.

— Так вот. Представь себе, что в этом месте, где мы сейчас с тобой сидим, где-то там, в глубине, под толщей горных пород скрывается месторождение какого-нибудь металла. В природе нет ничего постоянного, в ней все изменяется. На этот упрятанный в глубине металл воздействуют и соседствующие с ним породы, и глубинные воды, и газы. Происходит постоянный химический процесс, в результате которого вокруг месторождения образуется так называемый солевой ореол. Растения добираются до него корнями, всасывают соли, накапливают их в ветвях и листьях. По золе листьев с помощью спектрографа и узнаются химические элементы, извлеченные деревьями; затем на карту в тех местах, где брались пробы, наносятся соответствующие значки. Таким образом мы можем даже оконтурить границы месторождения.

— Ну здорово! Сквозь землю видите. У нас в совхозе агроном как-то лекцию читал про солевое питание растений.

— Агрономы изучают процесс солевого питания, чтобы вносить в почву недостающее для жизни растений, а геологи наоборот, изучают его, чтобы извлечь из недр нужные людям руды.

— Ну и ну! Вот что значит наука, — с откровенным восхищением протянул Юра.

С тех пор Юра стал строже, прилежнее относиться к своим обязанностям. В душе он гордился, что его труд, сколь и ни скромен, нужен науке. Счастливую жизнь проживет человек, если он смолоду почувствует свою нужность людям!

В этом году экспедиция перебралась в новый район разведок, в Забайкалье. Хотя рабочих обычно набирают на месте, Юра упросил Жбановых, а те начальство, чтобы его взяли с собой.

И снова, как на Саянах, его назначили маршрутным рабочим при Кларе. И снова с утра до вечера шагают они вдвоем. И снова то крутой подъем, то спуск, то броды, через быстрые, но привычные уже речки.

Вот и водораздел. Клара, опершись на длинный черенок геологического молотка, всматривается в горные хребты, окутанные голубоватой дымкой. Вдоль и поперек исхожены они за это лето. Вдали белеют ковры лишайников, сверкают озера. Причудливой лентой вскачь несется вниз речка, петляет в кедровом стланике, отчаянно бьется об утесы и наконец вырывается в долину, поросшую редколесьем. Летом речку можно перепрыгнуть с разбегу, но во время осенних дождей она осатанело ворочает на перекатах замшелые валуны, сердито грохоча, брызжет пеной. За холмами, где над рощей вьется курчавый дымок и желтеют палатки геологов, она встречается со своей подружкой, такой же своенравной, капризной рекой.

В долгом раздумье стоит Клара. Отсюда, с водораздела, удобнее наметить путь. Низовья реки уже обследованы. Часть проб уже отобрана, озолена и отправлена в лабораторию. Что-то покажут анализы? Завтра нужно пойти вон к тем озерам.

В бинокль хорошо видно озеро у дальних скал. На выступе утеса застыла кабарга. Она не сводит глаз с лосихи, которая жадно пьет воду, настороженно оглядывается по сторонам и снова пьет… По крутому склону к водопою спускается стадо диких оленей. В россыпях снуют тарбаганы. «Когда и почему эти степные жители переселились сюда?» — спрашивает себя Клара.

Студеный ветер гуляет по вершине, шевелит волосы, забирается под воротник. Клара ежится, окликает Юрия и устало шагает по гребню, спускаясь вниз. Вдали виднеются крохотные одинокие лиственницы. Справа и слева почти отвесные скалы, сумрачные ущелья. Захватывает дух. Что-то холодное, как бурав, сверлит сердце, кружит голову. Пузатый рюкзак давит плечи.

На вершине перевала тропу заслонил большой язык ледника. Разноцветные солнечные зайчики бесновато скачут на его зеркальной поверхности, даже больно глазам.

Пришлось идти в обход ледника, прижимаясь к нависшим скалам и хватаясь за чахлые кусты. Впереди сплошная ссыпь. Щебень катится вниз, увлекает за собой.

С гор дует ветер, ошалелым вихрем мечется по ущельям. Ожили безмолвные камни. Отвесная скала, иссеченная глубокими морщинами, накренилась. Вдруг от ее вековой толщи отламывается глыба, другая. Они падают, разбиваясь на куски, и скачут под гору. Грозный гул камнепада все нарастает, приближается.

— Бежим, Юра! — кричит Клара. — Скорей, скорей!

И тут увесистый обломок пролетает над головой паренька, ударяется в гранитную стену, высекает искру, отскакивает и исчезает из виду.

Миновав россыпь, искатели устало опустились на землю.

— Кажись, проскочили! В лепешку мог сплюснуть, — облегченно вздохнул Юра.

Вниз спустились уже в сумерках. Долго пили, припав к студеному ручью воспаленными губами. В воде Юра увидел свое загорелое, обветренное лицо. Из-под выгоревших на солнце бровей на него смотрели незнакомые глаза, обведенные темными кругами.

— Ну и страшила! — засмеялся он. — Почему же медведь меня не испугался?

— Значит, он храбрее, — улыбнулась Клара.

К своему полотняному городку они добрались, когда вечерняя заря брусничным соком облила вершины.

Глава четвертая

Палатка начальника стоит на отшибе, у родника. Кудряшов достает из вьючного ящика какие-то банки, говорит вполголоса:

— На, Надюша. Вот тебе сметанка, вот медок. Дорогой купил, только что из сотов. А куда наша сгущенка делась?

— Не знаю, — вяло отзывается Надя.

— Ага, вон он, ящичек. Ты его в сторонку, в сторонку. Вот тебе еще вареньице. Тут больше трех кило. Хватит нам до новых ягод, а там опять, как в прошлом году, запасемся на зиму. Хорошо, что ты согласилась в этом году поехать со мной в поле… Да, сметану опусти в родник, чтоб собаки не достали. А те ящики, что на машине, завтра на склад.

Там концентраты, тушенка, овощные консервы, пшено, макароны… Вон сколько всего привез, пусть только попробует Жбанов ворчать, что не заботится начальник о людях… Демагог! Ладно, скоро мы от этой парочки избавимся, — продолжает пришептывать Кудряшов.

Но Надя, поглощенная своими думами, не слышит.

— Картофеля у нас мало, — говорит она, расстилая мужу койку. — Как люди за стол — не знаю, куда глаза девать.

— Ладно, Надежда, привезу. Пока вари что есть. Да чего ты такая кислая, Надюша? Плохо ли мы живем? Зимой у нас оба оклада останутся чистенькими.

— А вдруг они узнают? — Надя кивает в сторону лагеря головой. — Со стыда сгорю.

— Поменьше с подружками откровенничай. Гостей к себе не води, далеко от лагеря не отлучайся да продукты подальше упрячь.

— Не могу я так, Леша! Не умею! — с болью вырывается у Надежды. — Кусок в горле застревает. Едим отдельно от других, прячемся как воры.

— Ты опять за свое? Надоело! — цыкает Кудряшов. — Знаешь, можешь строить из себя идеалистку в своей школе, а тут ты — повар! Понятно? И помалкивай. Ложись спать! — Кудряшов зло заваливается на койку, демонстративно отворачивается к стенке палатки и тут же засыпает.

Надя опускается на скамью, сжимает виски ладонями. Как непохожа эта жизнь на ту, о которой она мечтала когда-то! Ей вспоминается школьный диспут «Кем быть?» Подружки перебирали профессии, искали что-то гриновское. Кто в наш век «поднимает паруса» мечты? Геологи? Моряки? Летчики? Полярники? Или физики, стирающие «белые пятна», не выходя из лабораторий?

Надины мечты были скромными. Она собиралась изучить французский язык, чтобы преподавать его в средней школе, общаться с детьми, чувствовать их любовь, привязанность. Она и достигла своего. Два года вела класс, а теперь вот стала поваром. Послушалась Алексея. Зато будут «два оклада чистеньких».

Надя прислушивается. За стенками палатки шумит тайга, звенит родничок, а рядом умиротворенно посапывает муж. Она накидывает на плечи пуховый платок, выходит из палатки, садится на поваленное дерево и, кусая платок, беззвучно плачет…

Ранним утром ломкими отголосками плеснули горы:

— О-о-о! Змея-а-а! Укуси-и-ила!

— Кого? Где?

— Бей! Эх, упустили! Уползла в темноту.

Взметнулся растрепанный сноп костра. Люди спросонок выскакивали из палаток, на бегу натягивая одежду.

Пошатываясь, вышел на крики Эдуард.

— Кого укусила? — спросил он, но тут же ноги его подкосились, и он, сдавленно охнув, ничком рухнул на землю.

— Скорей, Леша!

К упавшему бросилась маленькая светловолосая повариха Надя. Она с трудом перевернула Эдуарда на спину, расстегнула воротник рубашки.

— Что опять там стряслось? — послышался из палатки раздраженный голос ее мужа Алексея Кудряшова.

— Жбанов решил, что это Клару гадюка укусила, поднялся, и вот…

— Театр комедии, — усмехнулся Кудряшов, подходя к Надо. — Давно он заболел?

Тон мужа возмутил Надю.

— Как тебе не стыдно, Алексей. — Ей хотелось наговорить ему дерзостей, ко она сдержалась:

— Подержи ему голову, я схожу за водой.

Кудряшов сердито откинул со лба длинные, прямые волосы, нехотя подхватил больного. Надя быстро вернулась с ковшом, смочила полотенце, положила Эдуарду на лоб.

— Обморок, — заключил муж.

— Почему ты не поверил телеграмме Эдуарда Федоровича о болезни рабочих и не привез врача? Вот теперь свалился и он, — спросила с упреком Надя.

— Ладно, Надежда, тебя это не касается! Смотри-ка, он, кажется, приходит в себя.

— Кого укусила змея? — слабым голосом спросил Жбанов, пытаясь приподняться.

— Успокойтесь, Эдуард Федорович, это ложная тревога. Кого-то у костра подпалило, он со сна не разобрал и взбудоражил лагерь. — И к мужу: — Давай перенесем Эдуарда Федоровича в палатку.

— Спасибо, Надя. Не надо, — отстранил ее Эдуард. — Оставьте нас вдвоем, мне с начальником надо поговорить наедине.

Надя сняла с себя фуфайку, укутала плечи больного и ушла.

— Что думаете предпринять, Алексей Викторович? Целый месяц люди работают на полуголодном пайке, без мяса, без жиров. Чуть ли не половина партии болеет вирусным гриппом. А вы уехали и пропали. Нигде вас не могли найти. Может быть, скажете парторгу? Или собирать партгруппу? — тихо спросил Эдуард.

— Ладно, Жбанов, меня ты партгруппой не пугай. Где был, там теперь меня нет. Понятно? А продуктов вон целую машину пригнал, сегодня же отправим тебя на базу, а оттуда вертолетом в город, в больницу. Обратным рейсом доставим сюда врача. Так что можешь успокоиться.

— Разве я забочусь о своем покое?

— Ладно, — бросил свое любимое словцо Кудряшов. — Все образуется. Ребята хотя на ногах держатся, а тебя вон как скрутило. Поезжай, поправляйся! Будет все в порядке.

Тихо. Жарко. Гудит под тиглями длиннотрубная печка, потрескивают лиственничные дрова. Юра сноровистыми движениями то снимает и отставляет в сторону горячие воронки с золой, то заряжает печку новыми порциями зелени, то выскребает остатки из пустых воронок.

За два года работы в экспедиции Юра многому научился. Теперь Кларе не надо было напоминать ему сделать то-то и то-то. Юра знал сам.

В прошлом году, месяца через два после истории с медведем, с Кларой случилась беда. На тропе ее свалил припадок. Юра принес ее на руках в лагерь и передал Эдуарду, изменившемуся в лице. Все в лагере переполошились, но Жбанов успокоил:

— Ничего, все обойдется. У нее солнечный удар. — И, выразительно посмотрев на Юру, отнес жену в палатку.

Юра тогда долго стоял, прислонившись спиной к кедру, продолжая вертеть в руках Кларину соломенную шляпу, не спуская глаз с палатки Жбановых.

После этого случая Юру словно подменили. Он следил за каждым движением Клары, стараясь предугадать ее распоряжения. Утром вставал вместе с Надей, затапливал «обжорку», спешил управиться с пробами. В маршруте он отбирал у Клары рюкзак, не позволял поднимать тяжести, тревожился, когда она уходила одна.

Неподалеку от Юриной длиннотрубной печки, под толевым тентом, за длинным, грубо сколоченным столом, колдует Клара над пробирками и колбами. Тут же сбоку Надя очищает рис для обеда.

— Клара Ивановна! — зовет Юра. И та, отставив стекло, спешит к печке, объясняет, быстро и ловко сворачивает пакетики, ссыпает туда золу, разыскивает в маршрутном дневнике номера проб, сверяет, помечает. Наде слышен ее короткий смех, смущенное бормотание паренька. Вот она снова возится с колбами.

«Счастливая, — завидует ей Надя. — Все у нее есть: любовь, уважение, интересная работа. С мужем у них полное согласие. Он гордится ею. Еще бы! Порыв, сгусток мысли, желаний, энергии! А как она красива! Какие глаза! Карие, блестящие, со светлинкой».

— Скажи, Надя: ну почему так коротка человеческая жизнь? — вздыхает Клара. — На кой черт природа дала черепахе триста лет жизни? Ну зачем они ей?

— Неужели ученые не разгадали этой тайны?

— Предположений много. Мечников считал, что млекопитающие сокращением своего века обязаны только усложненности кишечника. Микробная флора сокращает нам жизнь почти втрое. Видишь, какое прозаичное объяснение?

— А может быть, это и к лучшему? Мы бы просто замучились так долго ждать.

— Ну что ты, Надюша! Мне бы и пятисот лет не хватило. Ведь столько хочется успеть! А как тут уложишься в свой коротенький век? Надо спешить, спешить…

— Куда? — грустно вздыхает Надя. — К старости?

— О, Надя! Если есть цель, нужное людям дело, до старости можно прожить десять жизней!

Клара готова была еще распространяться на эту тему, но тут ее снова позвал Юра, и она побежала к печи.

«Как все для нее ясно и просто, — подумала Надя. — За каждым камнем, кустом, неосторожным шагом подстерегает ее смерть. А она и виду не подает. Гордая. И какое упорство! Только и разговоров о результатах работы, об открытии месторождений, о том, что лет через пять геобиохимия станет хозяйкой в каждой геологической партии. Все у нее просто, естественно. Заболел муж, увезли в больницу с серьезными осложнениями после вирусного гриппа. Другая бы охала, вздыхала, а она улыбается: выздоровеет мой Эдик, вернется. Нет таких болезней, которые могли бы отнять у меня Эдика. Может, для нее действительно жизнь — трын-трава? Привыкла ходить по острию ножа, может, поэтому такая дерзкая?»

А как она щедра! Надя помнит, как на последнем курсе института в тяжелое для нее времечко Клара помогла ей. Ох, и студеная тогда была зима. Морозы за сорок. А Надя бегала в своем старом осеннем пальтишке. И с какой неназойливой щедростью и легкостью Клара заманила ее в магазин и купила зимнее пальто.

«Я не смогу скоро расплатиться», — запротестовала Надя.

— Тоже удивила, — рассмеялась Клара. — Мне деньги пока не нужны. Они отложены на мебель. А квартиру когда еще дадут».

— О чем задумался, детина? — пропел над ухом Кларин голос. — Что-то, ты, Надюша, в последнее время как монахиня? Или белый свет опостылел? Или надоело возиться с кастрюльками да поварешками?

— Ну а что делать?

— Как «что»? Совсем ведь недавно ты еще ох какой боевой была. Кому угодно могла дать отпор. А теперь в смиренницы записалась, позволяешь над собой издеваться…

— Клара, прошу тебя…

— Нельзя молчать, Надя. Что я не вижу, как он помыкает тобой, учит приспособленчеству, скаредности. Ради этого ты вместо отдыха каждое лето кухаришь. — Заметив, что Надя вот-вот заплачет, Клара хлопнула ладошкой по столешнице.

— Не смей нюни распускать! Человек ты или мокрица? Кончай это! Сегодня же потребуй от Кудряшова отпустить тебя к родным. Обеды сами будем варить. По очереди.

Глава пятая

— Алексей Викторович, дрова кончаются, — сказала Клара, входя в палатку.

— Пошлите за ними Юру, — предложил Кудряшов.

— Он у меня единственный маршрутный. На нем же лежит и озоление. Дайте рабочих дня на два.

— Откуда же прикажете их взять?

— Хотя бы с шурфов.

— С основного объекта?

— Раньше наша работа была внеплановой, а рабочих давали.

— Теперь за вашу работу отвечает старший геолог Жбанов, пусть он и заботится.

— Он в больнице.

Клара старалась поймать взгляд Кудряшова, но он безучастно уткнулся в бумаги.

— Вообще, Клара Ивановна, что вы от меня хотите? Результаты вашей работы, вашего метода либо будут, либо…

— Странно, Алексей Викторович. Совсем недавно вы иначе отзывались об этом методе в своих статьях, — перебила его Клара.

— Что же тут странного? Просто старался поддержать новшество…

— А может быть, надеялись издать результаты чужого труда под своей фамилией?

Удар был в цель. Кудряшов вскипел, собрался было что-то сказать, но Клара перебила его:

— Алексей Викторович, я не намерена говорить на эту тему. Мы к ней еще вернемся позже, а сейчас прошу об одном: распорядитесь дать рабочих.

— С шурфов снять не могу, — отрезал Кудряшов.

— Алексей Викторович, мы не выполним задания.

— Не беда. Считайте на этом разговор исчерпанным.

Не знала Клара, не могла предполагать, чем вызвана метаморфоза в поведении Кудряшова. В своих статьях, опубликованных совсем недавно в специальном журнале, он хотя и с множеством оговорок, недомолвок, весьма осторожно, но в основном положительно отзывался о результатах биогеохимического метода, разработанного Кларой Ивановной Жбановой в экспедиции, возглавляемой им (в статье это акцентировалось).

«Нами разработана методика зимних биогеохимических поисков, — писал Кудряшов, — создан ряд приспособлений для успешного проведения их. Новая методика позволяет геологам зимой, еще до выхода в поле, заглянуть в глубь земли на 30–40 метров под осадочный «чехол», который прикрывает рудопроявления и месторождения. А так как таких «закрытых» месторождений в Бурятии немало, то нетрудно представить перспективность подобного рода работ».

Методика Жбановой (а между строками сквозило, что родилась она не без участия автора статьи) сулила массу преимуществ, намного удешевляла разведку. Этот метод, продолжал автор, нужен стране, его следует и дальше разрабатывать, внедрять, возможно далее создать отраслевой научно-исследовательский институт и т. д. и т. п.

Поторопился Алексей Викторович. Письмо приятеля из Москвы (каждый порядочный геолог-полевик должен иметь в столице приятеля, близкого к «сферам») заставило Кудряшова задуматься. Товарищ извещал, что статья Кудряшова вызвала раздражение у его шефа. Оказывается, выступая на одном высоком совещании, он назвал статью «дешевой рекламой», а методику Жбановой «очковтирательством, если не больше», что, по его словам, еще в тридцатых годах кучка прожектеров пыталась пропагандировать биогеохимический метод разведки, даже добилась средств, начала работы, но они вскоре были прекращены, дескать только потому, что сама идея биогеохимического метода сродни знахарству.

Почтенный шеф кривил душой. Это понял даже Кудряшов. Он знал, что идея не умерла. Ее сторонники продолжали эксперименты и добились немалых успехов. Но вся беда была в том, что новаторы не могли заинтересовать своими исследованиями производственные организации, а значит, и получить на работы денег.

Ситуация складывалась не из приятных. Кудряшов понимал: с шефом нельзя портить отношения. Как-никак, а он член комиссии, которая будет давать окончательное заключение об итогах работы экспедиции в целом. Поэтому Кудряшов и решил самолично «провентилировать» вопрос с нужными людьми. Без ведома начальника базы и управления он слетал в столицу. И пока Эдуард разыскивал Кудряшова на базе и по отрядам, чтобы сообщить о нехватке продуктов и массовых заболеваниях, тот «вентилировал» вопрос у шефа. Отсюда и перемена курса.

Но Кудряшов не учел, что на свете существует Эдуард Жбане в, что, даже прикованный к больничной койке, Жбанов нашел возможность дозвониться в обком партии. Секретарь обкома, ведающий этими вопросами, навестил его, долго и внимательно выслушивал. И вот результат: экспедиции Кудряшова выделили дополнительные средства, «единички», то есть добавили штатные должности специально на работы по методике Жбановой.

Из Москвы, из специального НИИ, в котором, оказывается, вопреки желанию шефа все-таки изучался и обобщался опыт биогеохимического метода разведок, в экспедицию была направлена ученая дама, кандидат наук, «богиня по этому делу», как узнал Эдуард по своим каналам информации.

«Богиней» оказалась Зина (теперь она величалась Зинаида Александровна), та самая закадычная подруга Клары по университету, с которой некогда ездили на практику к Великому или Тихому, которая и сочла, что Эдуард похож на Инсарова.

Приезд Зины внес свежую струю. Кудряшов, достаточно опытный в житейских делах, решил, что лезть на рожон не следует, и делал вид, будто бы ничего и не происходило.

— Как я рада, Зинуша, что мы снова вместе. Ты мне так нужна сейчас!

Козья тропа, виляя вдоль берега реки, вывела подруг к кедрачу. Юра, шагавший впереди с веткорезом — длинной палкой с насаженным на конце ножом, — скосил по ветке с разных сторон кедра, уложил пробы в мешочки с номерами профиля. Клара и Зина внимательно осматривали разнотравье.

— Странная полынь, — задумчиво проговорила Зина. — Явно нарушена точка роста стебля.

— А еще? — спросила Клара.

— Мутовчатые пучки листьев, болезненно вздутые побеги.

— А что про подмаренник скажешь?

— Форма соцветия совершенно изменена. И мак тоже. Смотри, Клара, как он странно окрашен: на лепестках ржаво-бурые пятна.

— Да, очень интересные растения, — согласилась Клара. — Придется заложить здесь шурф.

К обеду вышли в широкую лощину. По склону сопки, в сухих распадках, предстала перед подругами преждевременная осень. Лиственницы и березы стояли пожухлые. На общем фоне зеленого покрова этот участок выделялся.

— Налицо явление хлороза, — показала Клара. — Тоже влияние потоков рассеяния рудных элементов, главным образом цинка.

Пока Клара и Зина разбирались в пробах, описывали и помечали их, Юра смастерил очаг из камней, сварил гречневую кашу, поставил кипятить чай.

— Слушай, Зинка, — зашептала Клара. — Я скажу одну тайну. Тебе первой, понимаешь?

— А Эдик?

— И он не знает.

Клара взяла Зину за руку, приложила к своему боку.

— Чувствуешь? Слышишь, как толкается? Во, во: кулачками, ножками. Особенно бьется по ночам. Живет, Зина! Растет!

— Давно?

— Пятый месяц.

— И ты не боишься лазить по скалам?

— Я ничего не боюсь.

— Зачем же скрывать?

— Только скажи, такой шум поднимется! Мне нельзя рожать. Не хочу никаких охов и вздохов. Дохожу до отпуска, а там…

— Клара Ивановна, чай готов, — позвал Юра.

— Иде-ем!

Клара легко поднялась, уложила в рюкзак журнал, карандаши, компас.

Глава шестая

— Эдик! Мама! Анюта! Это я, — донеслось из прихожей. — Ох что сегодня было! Научно-технический совет. И отчет хорошо прошел, и проект новой печи одобрили. Я уже была в мастерской. Будет удобная, легкая. На себе можно переносить. Представляешь, какая выгода! Прямо к месту отбора проб…

Клара продолжала делиться с Эдуардом своими новостями, успевая при этом одновременно осведомиться у свекрови, как вела себя утром Анюта, и сообщить, что продукты на завтра куплены. С ее приходом в комнате как будто стало светлее.

Трехлетняя Анюта, возившаяся в своем углу, с радостным визгом бросилась матери в объятия. Эдуард, лежавший на кушетке, улыбнулся, пытался приподняться на локте, но тут же беспомощно свалился на подушку.

Четыре года прошло с тех пор, когда Эдуард перенес болезнь, а последствия, как он говорил, «проклятущего» гриппа — сильное головокружение, тошнота, потеря сознания — временами наваливались на него. Эдуард всячески боролся с недугом, соорудил даже приспособление, позволявшее писать лежа, и теперь, когда болезнь валила его с ног, он не оставлял работы, обобщая результаты полевых исследований. Да и как он мог поддаваться слабости, когда перед ним был такой пример, как Клара. Вторичную операцию ей так и не сделали из-за опасности обострения остеомиелита. И вот уже несколько лет ходит она по краю пропасти, ежеминутно грозящую ее поглотить.

Клара словно забыла о своей болезни. И не потому, что избавилась от нее. Просто отметала даже мысли о ней. А сколько было переживаний, когда Клара ушла в родильный дом, и сколько радости, когда вернулась с долгожданной дочкой. Она словно переродилась. Порозовела, пополнела. Жизнь была заполнена заботами о ребенке, о больном муже, о работе. Но она не ныла, не жаловалась. Вставала чуть свет, все успевала сделать быстро, скоро, весело. И даже когда к ним переехала свекровь Елизавета Николаевна, чтобы взять на себя заботы по дому и уходу за Анютой, то и тогда Кларе хватало дел.

Елизавета Николаевна души не чаяла в невестке, радуясь ее счастью с Эдуардом, но к этой радости примешивалась тревога за Клару. Свекровь не могла без содрогания смотреть на шрам, который Клара по утрам старательно прикрывала прической. Она приходила в ужас, бывало наблюдая, как невестка, кончив кормить Анюту, занималась гимнастикой, перегибалась через стул, делала «шпагат» и всяческие другие, по словам Елизаветы Николаевны, «выкрутасы».

— Ах ты господи! Что же это делается? — сокрушалась Елизавета Николаевна. — Эдик, да запрети ты ей бога ради. Долго ли до беды? Не удержится да виском об угол…

Еще больший ужас у доброй женщины вызывали утренние процедуры. Клара приносила из колонки ледяную воду, становилась в таз и обливалась из ковшика.

— Батюшки мои, Кларушка, доченька, образумься! Ты же простудишься, воспаление легких схватишь.

— Нет, мамочка, не схвачу. В этом секрет вечной молодости. Мне надо прожить триста лет. Чем я хуже черепахи? — И хохочет, заливается, растираясь до красноты махровым полотенцем.

Елизавета Николаевна только руками разводила, когда приезжие геологи привозили из тайги письма от Эдуарда и Клары и рассказывали, как Клара переправлялась на лодках и плотах через пороги и какой она хороший товарищ и компанейский человек. Не мудрено, что и зимой, как только Эдуард с Кларой возвращаются с поля в город, в квартире Жбановых вечно толпится народ. Смех, песни, танцы, споры. О чем только не спорят! Потом даже сами не помнят о чем.

Но сегодня тихо. Никто почему-то не заглянул на огонек. А может, это и к лучшему. Иногда хорошо побыть своей семьей, вчетвером.

Вечером почтальон принес два письма. Одно со штампом «воинское» было от Юры. В прошлом году его взяли на действительную службу. Сколь ни коротки солдатские досуги, Юра все же находит время регулярно писать Жбановым длинные письма. Он рассказывает, как скучает о бродячей жизни, о быстрых речках и тайге, расспрашивает о каждом участнике экспедиции, интересуется, кто управляется вместо него у печи, довольна ли им Клара Ивановна, каковы результаты ее работ. И лишь в самом конце письма, преступая молчаливый запрет касаться этой темы, Юра робко осведомлялся о ее здоровье.

Второе письмо было от Зины из Москвы. Зина сообщала, что вышла замуж («Он поэт, хотя еще и не очень-то известный, но будет, обязательно будет известным»), что в их институте разрабатывается проект проведения комплексных биогеохимических разведок одновременно на больших площадях и в широких масштабах в Восточной Сибири. Отрядам будут приданы вертолеты, вездеходы, всяческая новейшая техника и приборы, которые предстоит испытывать. И вообще перспективы головокружительные.

«Тебе, Кларочка, — заканчивалось письмо, — пора всерьез подумать о сборе материалов для диссертации. Пора, пора, дорогая, «остепеняться»…»

Клара уложила Анюту спать, подсела к Эдуарду на край тахты, долго молча смотрела ему в глаза. Потом сказала:

— Хорошо мне, Эдик. Знаешь, как я счастлива! — Помолчала и добавила: — Зина права: надо готовить диссертацию.

Потом она ушла на кухню и там долго о чем-то шепталась с Елизаветой Николаевной. А еще позже, укладываясь спать, шепнула на ухо мужу:

— Эд, родной мой, а у нас будет сынишка…

Третий день Елизавета Николаевна живет у невестки в отряде. Место красивое. Рядом озеро, лес. Детям тут раздолье. И быт налажен. У хозяев дом просторный, с верандой. И Кларе место в доме нашлось бы, а она не захотела в нем жить. Говорит, что не любит стеснять людей, привыкла жить по-таежному, и поставила свою палатку на берегу речушки в огороде.

Эдуард с Зиной далеко, где-то в горах, где ни троп, ни дорог. Только вертолетом и можно до них добраться. Клара осталась здесь, поближе к людским местам. Рвалась тоже в глушь, но Эдуард настоял:

— Не забывай, что ты теперь многодетная мать. К тому же здесь, у озера, наиболее трудный для исследования участок и люди, малознакомые с твоей методикой, могут завалить дело.

Пришлось Кларе согласиться.

Вчера она дала свекрови письмо, полученное от мужа.

«Здравствуйте, мои родные! — писал Эдуард. — Уже двадцать дней ничего от вас не получаю: бережем вертолетные рейсы. Флорой занимаемся втроем. Нам с Зиной помогает студентка-практикантка. Они сейчас от меня километрах в десяти. Здесь все уже отобрано и озолено.

По грубым подсчетам, отобрано примерно две трети всех проб. Но результаты анализов будут известны только через месяц. А так хочется сопоставить с тем, что нашли вы там, внизу. Кстати, Клара, твои показатели не обманули: золото есть. Мы даже нашли самородок.

Хотя еще начало августа и у вас небось стоит еще теплынь, здесь уже сентябрит. Ночью вылезаем из спальников и отогреваемся у костра. Над гольцами шапкой клубится постоянный туман. Время от времени он сползает вниз, в кар, на лагерь. Иногда туман становится плотным и сеется дождем или градом. Ходим прямо в туче, град сыплется не сверху, а с боков.

Ледники, снег, холодный камень, пронизывающая сырость. За день так устанешь и намерзнешься, что готов обнять костер.

А Юра очень хитроумный парень. Армейская служба, видимо, многому его научила. Добыл козью шкуру, пришил сзади фартуком. Его сначала подняли на смех, а потом сообразили, что в его чудачестве наше спасение. Нам часто приходится сидеть на холодных камнях. Теперь мы все стали хвостатыми.

Хорошо, что работу на гольцах мы закончили. Там сейчас выпал снег. Не знаю, смогу ли отправить вам это письмо. Пишу его почти месяц, как дневник. У нас работа вот-вот свернется. Скоро будем на базе, а там в палатках печки. Мне придется сходить на свой участок, теперь он называется «Высотный».

Клара, о каких болезнях ты спрашиваешь? Нет их у нас. Есть огорчения, заботы, но никаких недомоганий! Помнишь наши выводы: природа кидает болезни горстью, и уж дело человека держаться стойко и побеждать или же размагничиваться и погибать от пустяка. Не каждый смог бы выбраться из того состояния, в котором когда-то была ты…

О доме стараюсь не думать. Даже странным кажется, что у меня есть сын, который уже что-то лопочет. Да и жена мне вспоминается больше студенткой-первокурсницей, нежели будущим кандидатом наук. Будто и не было, Клара, этих десяти лет. Будто вся наша жизнь — юношеская мечта. А как, наверно, выросла Анюта! Думал привезти ей белочку, но здесь нет никаких зверей. Тайга пустая и злая.

Письма твои получил через месяц. Подозреваю, что рисунки Анюты только наполовину ее. Скажи ей, что папа приедет и научит ее рисовать. Ах как хочется увидеть Жаника! Сынулечка и доченька, скоро мы с вами встретимся. Только бы вертолетчики не подвели. Целую всех крепко и ласково. Ваш папа».

Елизавета Николаевна прочла письмо, прослезилась, подумала: «Эх дети, дети. Вы и взрослые уже, сами стали родителями, а для меня так детьми и остались. Ну когда вы угомонитесь, когда будете жить, как все живут: домком да ладком. Так нет, все в разъездах, в разлуке.

И Клара больно до жизни жадна. Раньше страшилась остаться за бортом, мечтала о работе, о детях, о счастье. А теперь ей и этого мало: подавай диссертацию! Носится с научными книгами, не бережет себя. Только и твердит: «Сколько лет добивались результата. Вот они, показатели. Этим летом все подытожится». И мужем командует: «Эдик, поддерживай тонус!» А где предел этому «тонусу»? В прошлом году, например, только родила Жаника, — казалось бы, сиди дома да на детей радуйся. А она на курсы…»

И все же Елизавета Николаевна в душе гордилась невесткой, гордилась и жалела. Видела, нелегко достается невестке ее хлеб. Раньше Елизавета Николаевна думала, что у Клары только и заботы — дела научные. А оказывается нет: днем одна работа, а ночью другая — над бумагами сидит, записи ведет, карты вычерчивает. Замоталась совсем. А все только и слышно: «В сроки не уложимся. Торопиться надо».

— Что это вас так нагружают? — спросила как-то Елизавета Николаевна.

— Сами спешим. Результаты видеть хочется. Столько лет к этому стремились. Если подтвердятся наши предположения, метод пойдет по всем геологическим партиям края. Поэтому и Эдуард с Зиной в таких трудных условиях работают. От их и наших результатов зависит многое.

Вот опять Клара ушла, целый день по солнцу ходить будет. Раньше ей это строго запрещалось.

Да разве только это? Каких только страхов ей не наговорили: ни работать, ни ходить, ни рожать. А она уже вон сколько лет работает, двоих детей мужу подарила. Может, самое страшное уже позади? Дай-то бог…

Подумав так, Елизавета Николаевна вдруг встрепенулась, вспомнив, как сегодня утром Клара ни с того ни с сего спросила ее:

— Мама, вы кого больше любите: Жаника или Анюту?

— Да что ты, доченька, — растерялась Елизавета Николаевна, — они для меня кровиночки, одна моя радость.

Клара порывисто схватила свекровь за руку:

— Берегите их, бабушка, любите!

Это было сказано с такой тревогой в голосе, что Елизавета Николаевна испугалась.

— Да что ты, доченька. Тебе что, недоброе почуялось? Успокойся. Смотри, какие краснощекие бутузы растут.

— Спасибо, мама. Я побегу. Шурф у нас проверочный заложен… — И, чмокнув свекровь в щеку, убежала.

Заросший, бородатый человек держал на руках Анюту и Жаника и смеялся.

— Эда! Сынок! Приехал! — бросилась к нему Елизавета Николаевна.

— Здравствуй, мама! Смотри, как чижики мои выросли за лето! Не забыли меня. Ах вы, птенчики мои! Как я по вас соскучился. Жаник совсем стал мужчиной. А где Клара?

— Да разве ее можно застать? Чуть свет ушла. Роздыха себе не дает. Ладно ли это, Эда?

— Время у нас такое, мама. Я привез отличные результаты, Клара ахнет! Это она предложила искать на нашем участке подтверждение методики. Некоторые специалисты смеялись. Хорошо, что главный геолог управления поддержал, предложил составить партию из добровольцев. Если и здесь, у Клары, открытие подтвердится, это будет большая победа. Ты правильно, мама, сделала, что чижиков привезла. Кларе спокойнее. Как ее здоровье?

— Вроде бы ничего. Весела, бодра, — начала мать, но тут Елизавете Николаевне вспомнилась утренняя сцена, происшедшая недели две назад, и она снова встревожилась. А вдруг скрывает что-то? — Поостеречься бы ей, Эда.

— Клара торопится до зимы обобщить материал, представив всю карту месторождения. Отчет будет грандиозный. Материал для диссертации собран огромный.

— Было бы здоровье. А ну как случится что? Двое детей…

— Что ты, мама, пугаешь? Или заметила что?

— Нет, Эда, я ничего не заметила.

За палаткой небольшая прозрачная говорливая речушка. На ее берегу разложен костер. Ветер-низовик, дохнув на огонь, взбивает искры, бросает на людей и уносит вместе со сморщенными прошлогодними листьями. Чуткая вечерняя зорька с лёта подхватывает звуки, голосисто несет по долине громкий говор, музыку, смех.

— Что это за гулянье у вас в огороде? — спрашивает соседка хозяйку Жбановых.

— У квартирантки муж приехал с гор.

— Геологи, что ли, собрались?

— И сельчан хватает. Почитай, вся молодежь там. На музыку, как бабочки на огонь, летят. Танцы, пляски…

— По-городскому танцуют, — шепчутся сельчанки.

— Нашим не суметь.

Елизавета Николаевна сидит на стуле. У нее на руках прикорнул внук. Он сегодня очень разволновался от встречи с отцом, раскапризничался, не пошел спать. А теперь посапывает, свернувшись калачиком.

Мать забыла утренние страхи. Вон как Клара веселится.

— Становись все! — командует Клара и берет аккордеон.

До поздней ночи от реки плывет музыка, смех, песни, веселые возгласы.

А ночью Елизавете Николаевне снились несуразные отрывочные сны. Ей чудились стоны, вздохи, торопливые шаги. Она проснулась с неясным тревожным чувством. Подошла к внукам, поправила на них одеяльца, поцеловала. Может, сходить к палатке Эдика и Клары? Вышла на порог веранды. Ночь, глубокая, тихая, с желтой спелой луной над горами, успокоила ее.

А утром, когда проснулась, Клара уже была одета.

— Где Эдуард?

— К начальнику пошел. Пока он ходит, я к шурфам сбегаю. Срочно нужны данные.

— Хоть бы позавтракала. Я быстро разогрею.

— Не хочу, мама. Я недолго.

Свекрови показалось, что Клара бледна, измучена. Наверно, не выспалась после танцев-то. Отдохнуть бы денек. Ни выходных, ни отгулов все летечко.

Прибежал Эдуард.

— Где Клара?

— К шурфам пошла.

— Опять свое. Ей в больницу надо! Разве ты не знала? У нее по ночам бывают припадки. Поэтому она и спала в палатке, чтоб не напугать тебя и ребят.

— О господи!

— Начальник распорядился отправить ее в город.

Эдуард бежал через лес, кустарник.

— Только бы ничего не случилось! — шепчет он. — Я отвезу ее в больницу. Пусть опять будут чистки, пункции, операции, пусть вернутся все ужасы первых лет семейной жизни! Пусть что угодно, только бы она жила!

— Кла-а-ра-а! — несется над далекими сопками.

Но никто не отзывается на призыв Эдуарда. Только где-то над озером надрывно кричит одинокий — кулик.

Вот и первый шурф. Его заложили в прошлом году по указанию Клары. Метрах в пятистах — второй. Качаясь от слабости, Эдуард продолжает бежать. У третьего шурфа поднимает ее планшет. И чуть впереди на краю насыпи четвертого шурфа он видит Клару, лежащую лицом вниз с широко раскинутыми руками.

Последним усилием она пыталась обнять всю землю.

Эдуард прижимается ухом к ее груди. Сердце не бьется.

— Кла-а-а-ра-а-а!

Глава седьмая

Перед рассветом Юра вышел из палатки. Падал снежок. У костра белела заснеженная фигура Жбанова.

— Почему не спите, Эдуард Федорович?

— Думка одолела, Юра. — Геолог стряхнул снег, поправил костер.

— Посиди со мной, дружище.

Юра пристраивается рядом, закуривает, и между ними снова, в который раз, происходит безмолвный разговор.

Все о том же.

…Прошло четыре года с того дня, как не стало Клары. Но Эдуард никак не может освоиться с мыслью о потере. Ведь все вокруг осталось таким, как было и при ней. Так же пробивается из земли, растет, зеленеет и жухнет трава. Все так же выпадают и снова тают снега. Все так же завывают зимами в горах пурги, а летом шумят теплые дожди.

Как и при Кларе, вокруг те же старые спутники, с которыми столько исхожено троп по Саянам, Забайкалью… Как и раньше, — рядом тот же верный, всегда готовый прийти на помощь Юра. После службы он окончил вечернюю школу, курсы радиометристов и вернулся сюда, чтобы помогать Эдуарду и всем, кто продолжает дело Клары.

Юра считал себя должником Клары. Она спасла ему жизнь, она пробудила в нем самое лучшее качество человека — потребность быть всегда полезным людям, обществу. Она заставила его поверить в себя, полюбить суровый труд искателя…

Имя Клары никогда почти не произносится в разговоре Эдуарда и Юры, но они почти постоянно ощущают ее незримое присутствие. В блеске струй горного потока им чудятся ее лучистые то строгие, то улыбчивые глаза. В шуме вершин кедров им слышится ее бодрый голос, зовущий к действию, вперед, скорее вперед…

Нет, не напрасно торопилась Клара. Разработанный ею метод зимних биогеохимических поисков применяется в ряде районов страны. Геологи Казахстана, исследуя с его помощью сухие степи и полупустыни, обнаружили несколько биогеохимических аномалий меди, свинца, цинка. Проверка бурением подтвердила наличие рудных тел. Уральцы доказали эффективность этого метода при поисках медноколчеданного оруденения. Это было признание, которое увековечило имя Клары.

Значит, не ушла она из жизни! Значит, оставила след в мыслях, сердцах, душах ее друзей, коллег, последователей! Этим Клара выполнила свой долг ученого.

Да разве только в этом ее жизненный подвиг? Она выполнила священный долг женщины! Дала жизнь двум существам, которые должны вырасти — и вырастут! — людьми, достойными своей матери.

В чем же тогда главный подвиг Клары Жбановой?

Кто ответит на этот вопрос?..

— Давайте отдыхать, Эдуард Федорович, — нарушает молчание Юра. — Скоро рассвет.

— Ты прав, дружище. Отдых нужен. Завтра, точнее, уже сегодня, у нас будет трудный день.

Мужчины скрываются в палатке. Скоро оттуда доносится их мерное дыхание. Легкий снежок продолжает идти, укрывая палатки, тюки, оленей, вертолет, стоящий поодаль.

Порыв ветра прилетает с вершин гор, смахивает белую порошу, но тут же стихает, чтобы не тревожить короткий сон искателей…

Завтра у них трудный день.

Еще один трудный.

Об авторе

Никитина (Постнова) Антонина Ефимовна родилась в 1926 году в с. Ново-Студеновка, Сердобского района, Пензенской области. Во время Великой Отечественной войны служила медсестрой в полевом эвакогоспитале. После войны окончила педучилище, работала учительницей, затем корреспондентом районной газеты, в настоящее время — литсотрудник Энгельсской газеты «Коммунист» (Саратовская область). Автор многих очерков, статей, рецензий, фельетонов в периодической печати. Повесть «Маршрутом жизни» — первое крупное произведение А. Е. Никитиной и первое ее выступление на страницах альманаха. В настоящее время автор работает над новой повестью из времен Отечественной войны — «Девчонка из Ахун».

К повести Антонины Никитиной «МАРШРУТОМ ЖИЗНИ»

 _{Клара Жбанова в районе «Студенческого» месторождения. Хребет Хамар-Дабан}

 _{Клара Жбанова с лайкой Рудой. Саяны, 1959 год}

Валентин Зорин
ПЯТЬДЕСЯТ ЛИНЬКОВ

Рассказ

Рис. Е. Скрынникова

От норд-норд-веста еще шла низкая и частая волна, с хлюпающим коротким звуком била в смоленый борт транспорта, но ветер стихал. Небо светлело, одевалось в розоватые тона и было ясно, что вскоре установится штилевая погода. В этих широтах она была в общем-то редкостью, хотя июнь так или иначе вступал в свои права.

«Начато, что и говорить, во благовременье», — подумал Невельской, вжимая в глазницу медный окуляр подзорной трубы. Прозрачное, чуть с желтизной окружье, в которое вдруг втиснулся мир, рывком приблизило низкий заснеженный берег, белые буруны среди черных камней-валунов, смутно рисующиеся вдали темные горы, размытые пятна леса… Окружье медленно передвигалось, и вот уже только зыбкая, едва уловимая линия горизонта плыла в нем, деля надвое линзу. Северный берег, неуютный берег неуютного Сахалина, Охотское море…

— Во благовременье, — задумчиво произнес капитан-лейтенант и тут же досадливо поймал себя на том, что эти слова вырвались у него помимо желания. Он опустил трубу, поежился от ощущения мучительного озноба — июнь июнем, а ветер холоден и остр, как лезвие ножа. И невольно покосился на своего старшего помощника лейтенанта фон Лютце, который стоял, заложив руки за спину, высокий, неподвижный и безучастный ко всему на свете, как статуя.

Впрочем, о безучастности лейтенанта пусть полагают те, кто его не знает. Вот и сейчас он медленно повернулся всем корпусом — не изменив позы, не разомкнув рук за спиной, колючими точками блеснули глаза, рыжевато засветились бакенбарды на щеках, и Невельскому на миг показалось, что длинное остзейское лицо помощника опалило пламенем.

— Вы изволили что-то заметить, Геннадий Иванович? — густым баритоном, тщательно выговаривая слова, осведомился помощник.

— Прикажите спустить шлюпку, — холодно сказал Невельской и заметил, как поджались тонкие губы лейтенанта, как посерели щеки. Но руки привычно метнулись вниз, выпятился подбородок.

— Есть приказать спустить шлюпку!

И зашагал вдоль шканцев, размеренно застучал каблуками по трапу.

Невельской усмехнулся. Вчера после постановки на якорь, когда, отужинав, дымили трубками и болтали в кают-компании о всякой всячине, лейтенант фон Лютце вдруг заговорил о Петербурге, о дальновидности и мудрости начальника Главного морского штаба князя Меньшикова. Потом бросил в рот карамельку, запас которых всегда возил с собой, откинулся на спинку кресла и забарабанил тонкими белыми пальцами по медному бортику стола:

— Полагаю экспедицию нашу неизмеримо удачливее, ежели направлена она была бы в иные широты… Холодно-с, господа!

Разговоры в кают-компании оборвались. Офицеры замерли, настороженно глядя на командира и на его помощника. Кому на транспорте «Байкал» не известна была страстная одержимость Невельского, утверждающего, что между материком и островом Сахалин неминуемо должно быть водное пространство. Да и только ли на «Байкале»? Во всяком случае любой из команды знал, что даже самое крохотное сомнение по поводу пользы и необходимости этой экспедиции воспринимается капитан-лейтенантом Невельским с какой-то особой болезненностью, как большая обида…

Фон Лютце стучал пальцами и, прикрыв веками глаза, чуть покачивался, словно в задумчивости. Потом, видимо, воцарившаяся в кают-компании тишина насторожила его. Он перестал раскачиваться, напрягся. И встретился взглядом с командиром.

— Продолжайте, Эдуард Венедиктович, — тихо сказал Невельской. Лейтенант чуть растерянно вильнул глазами, но тут же его лицо вновь обрело всегдашнее надменное выражение.

— Мое мнение, Геннадий Иванович, вам известно пре-достаточно-с… Хоть и в общих чертах только. Не смею поэтому утруждать…

— Да нет, отчего же… Прошу вас, продолжайте. Итак, ваше мнение…

— В таком часе извольте-с. Тем паче, что и не мое это мнение, а известного ныне всему свету Лаперуза, а также уважаемого, полагаю, вами Крузенштерна… Уверен, что знания их и авторитет превыше любых досужих суждений. Да и светлейший…

— Достаточно, — твердо произнес Невельской и встал. Вспыхнула и заискрилась золотая канитель эполета на его плече — лампа под подволоком покачивалась и бросала желтые блики на стол, лица офицеров, переборки…

— Достаточно, господин лейтенант. Однако хочу сказать вам, нет и не может быть на свете непререкаемых суждений, а отказ от постижения истины возможен лишь для людей бессердечных и к славе отечества равнодушных. Известно, что весьма почитаемый мной адмирал Крузенштерн таким недостатком не страдал. Вы все свободны, господа!

— Позвольте, позвольте! — заклекотал фон Лютце, — я, кажется, понял ваш намек! Столь предерзостно о светлейшем князе!..

Но командир уже покинул кают-компанию.

…Сейчас, ожидая, когда будет доложено о том, что шлюпка на воде, Невельской мерял шагами узкую шканечную площадку. Да, его сиятельство начальник Главного морского штаба отнюдь не собирался проникаться доверием к планам молодого капитан-лейтенанта. Есть ли пролив, отделяющий Сахалин от материка, или он не существует, на этот счет давно имеется определенное мнение. И на всех географических картах значится узкий перешеек, связывающий северо-западную оконечность острова с верхней кромкой берега в устье Амура. Лишь после седьмого представления в Главный штаб записки с проектом исследования и поисков пролива упрямому до дерзости капитан-лейтенанту была вручена инструкция: «…осмотреть юго-восточный берег Охотского моря между теми местами, которые были определены или усмотрены прежними мореплавателями».

И только.

Внизу взвизгнул и заскрежетал блок. И тотчас же послышался хлесткий удар о воду. Раскатилась замысловатая ругань, и Невельскому на миг показалось, что сиплый, с пропитой хрипотцой голос боцмана застрял у него в ушах. Невельской поморщился, шагнул к балюстраде, ограждающей шканцы, перегнулся через планшир.

Бледный до синевы, вытянув руки вдоль парусиновых брюк, возле фальшборта стоял матрос. На лице его словно не было рта — так крепко были стиснуты губы. Возле макроса, подпрыгивая, размахивая кулаками, сыпал бранью Соцман. А рядом статуеобразный лейтенант фон Лютце, вздергивая угловатыми плечами, наотмашь хлестал матроса ладонью по щекам. Матрос откидывался всем корпусом назад, и голова его моталась под размеренными ударами, как тряпичная.

— Господин лейтенант! — раздельно и громко сказал Невельской.

Фон Лютце обернулся рывком, убрал с лица гримасу брезгливости.

— Зта свинья, господин капитан-лейтенант, упустил лопарь^[1] талей…

— Но шлюпка цела?

— Так точно, вашскородь! — заорал боцман, подбрасывая руку к шапке. И, тут же обернувшись к матросу, налился кровью:

— У-у, не нашего бога идол! Искалечу!

— Отставить, боцман, — бросил командир и неторопливо начал спускаться на палубу, ощущая под ладонью влагу отсыревшего в охотских туманах планширного дерева.

Матросы работали сноровко и молча, переводили спущенную шлюпку дальше, к откинутому уже выстрелу^[2] со штормтрапом, с узластыми шкентелями. Провинившийся по-прежнему стоял вытянувшись и по-уставному задрав подбородок. Правая рука матроса вздрагивала, едва заметно теребила пальцами парусину штанины.

— Пятьдесят линьков скотине! — прошипел фон Лютце, — да погорячее! Слышишь, боцман? Проверю!

— Есть, вашбродь!

— Твоя фамилия Кудинов? — спросил Невельской, подходя к матросу, опустившему голову. — Ну-ка, покажи, братец, руки.

Корявые ладони были покрыты свежими бледно-розовыми струпьями. Невельской взглянул на фон Лютце.

— Этот матрос, если вы помните, при переходе через Японское море, в шторм исправил повреждение румпель-штертов…

— Беру на себя смелость полагать, — лейтенант дернул плечом и надменно выпятил губу, — что приказание старшего помощника командира должно быть исполнено…

— Мы еще вернемся к этому, — сказал Невельской и, уже не глядя на фон Лютце, поправил застежки плаща на груди. — Боцман! Гребцов! Кудинов пойдет лотовым! И приготовить к спуску еще две шлюпки!

— Есть! — весело загорланил боцман, и было ясно, что он доволен таким оборотом дела. — А ну, идолы не нашего бога! По лопарям!

…Амур безостановочно катил свои зеленоватые с металлическим оттенком волны. Встречаясь с водами Татарского пролива, он пенился, вздымал никогда не опадающий вал, шумел ровно и величественно. Лиственницы по берегам устья казались зеленым дымом, который не мог развеять никакой ветер. Второй день шлюпки с транспорта «Байкал» исследовали эту могучую реку. Затем они вышли в лиман и повернули к югу.

Сидя на корме головной шлюпки, Невельской положил на колени карту и, придерживая ее край, загибающийся от ветра, делал пометки — вот прошли мысы Ромберга и Головачева… Берега материка и Сахалина сливались впереди в одну темную, видимо густо поросшую лесом, линию. «Повернуть?» — мелькнула мысль, но капитан-лейтенант тут же отбросил ее.

— Навались, братцы! Кудинов!

— Есть!

— Сколько на лоте?

— Пять саженей! — отозвался матрос, выволакивая на носовой рыбине мокрый линь с навязанными на нем красными тряпицами марок-отметок.

Пять саженей… Что ж, четыре-пять отмерялось на протяжении всего пути. Это говорит о том, что, будь там, впереди, перешеек, глубина неминуемо должна упасть — круговороты воды, образующиеся от амурского течения, охотские штормы обязательно намыли бы в этих местах постепенно повышающуюся отмель…

— Навались!

Весла ровно и сильно врезались в низкую, торопливую волну, гребцы дружно откидывались, снова заносили весла, с шумом выдыхая, и жмурились от пота, заливавшего глаза. На красных, казавшихся одинаковыми в этом усилии лицах двигались жесткие желваки и глаза смотрели пристально и уверенно. Линия берегов приближалась — довольно высокая полоса поросшей лесом земли.

«Неужели ошибся? Неужели здесь действительно перешеек и Лаперуз был прав?.. Еще кабельтов, два…

— Навались! Сколько на лоте?

— Пять! — радостно прокричал Кудинов.

И словно распахнулась земля, раздвинулась двумя мысками, расположенными как бы один позади другого. И впереди блеснула узкая, как лезвие японского меча, полоса пролива.

— Вот он, — устало сказал Невельской.

Весла взметнулись вверх, как при торжественном приветствии высоких персон. Двенадцать простуженных, просоленных морем глоток рявкнули дружно:

— Ура! Ура! Ура!

Невельской поймал напряженный, полный тревоги взгляд Кудинова, понял его немой вопрос и подумал, что приказ фон Лютце о пятидесяти линьках он отменит, а там господин лейтенант пусть думает и делает, что хочет. Он, капитан-лейтенант Невельской, сделал бы все для этих людей, пришедших вместе с ним к победе. Сделал бы… Но ведь и Коцебу даже с помощью Румянцева, вернувшись после кругосветного плавания, не смог освободить своих моряков от постылой казарменной лямки, от телесных наказаний.

Открытый пролив блестел и переливался рябью. «Для тебя, Россия!» — мысленно произнес Невельской, снова и снова всматриваясь в полосу воды и не будучи в силах оторвать от нее взгляда. Ветер шелестел картой, и рука привычно нащупывала карандаш, чтобы сделать отметку.

Об авторе

Зорин Валентин Николаевич родился в 1930 году в Ленинграде. Окончил Батумское мореходное училище. Ходил на различных судах в Черном и Средиземном морях, в Индийском и Атлантическом океанах. В настоящее время литературный сотрудник краевой курортной газеты «Черноморская здравница», член Союза журналистов СССР. Автор нескольких сборников повестей и рассказов: «Голубое утро» (1959 г., Краснодар), «Зюйд-Вест» (1962 г., Краснодар), «Слоны Брамапутры» (1970 г., Краснодар), а также ряда рассказов и повестей, опубликованных в журналах «Молодая гвардия», «Уральский следопыт», «Кубань», «Дон» и других. В альманахе выступает впервые. Сейчас работает над новой книгой повестей и рассказов о путешественниках, исследователях, оставивших свои имена на карте мира.

Аркадий Фидлер
СКАЛИСТЫЕ ГОРЫ И ДОЛИНЫ

Глава из книги

Перевод с польского Д. Гальпериной

Рис. А. Соколова

Банф

Национальный парк в Банфе поражает своей могущественной природой и до некоторой степени также и индейцами. Но прежде всего — природой! Это красивейший парк не только в Канаде, но, вероятно, во всем мире. Название «парк» не должно вводить в заблуждение: девять десятых его территории — это более дикая и безлюдная глушь, чем наша Беловежская пуща, и в несколько десятков раз обширнее пущи. Зато на оставшейся одной десятой части к вашим услугам все блага цивилизации и комфорта.

Современный улыбающийся городок Банф — это прелестная, чистенькая, сверкающая горная жемчужина. Банф можно было бы назвать летней столицей Канады, подобно тому как Закопане гордится наименованием зимней столицы Польши. Несколько тысяч его жителей из кожи вон лезут, чтобы сделать приятной жизнь ста тысячам гостей. И совершают чудо: обеспечивают удобным ночлегом, вкусно и без очередей кормят — и все это дешевле и любезнее, чем где-либо в другом месте Канады.

Эту местность, привлекающую ныне толпы восторженных туристов, белый человек увидел впервые лишь в 1841 году, когда директор Компании Гудзонова Залива и властитель Западной Канады Джордж Симпсон пешком и на лодке пересек страну до побережья Тихого океана. Но сей трезвый шотландец, поглощенный торговлей бобровыми шкурками, не заметил красоты пейзажа.

Сорок лет спустя, в 1883 году, инженеры, строившие здесь Трансканадскую железную дорогу, открыли не поразительное величие природы, но горячие серные источники на склонах одной из гор вблизи нынешнего городка Банф. Для охраны источников они добились в Оттаве признания небольшого участка земли — десять квадратных миль — национальной собственностью.

И только позднее проезжающие по железной дороге путешественники, очарованные открывавшейся из окон вагонов необыкновенной панорамой вершин и долин этой части Скалистых гор, осознали их прелесть и истинную ценность. Они подняли шум и добились создания Национального парка, ставшего теперь законной гордостью каждого канадца от океана до океана.

Поражает редкостное сочетание всего, что есть в природе чарующего и ошеломляющего: сказочных гор, долин, каньонов, девственных лесов, озер, водопадов, бальзамической свежести воздуха; создав все это, природа добилась здесь высшего совершенства. Другая же, не меньшая достопримечательность парка — дикие звери. Впрочем, какие там к черту дикие! Несколько десятков лет их не отстреливали, не истребляли, не спугивали, и они привыкли считать человека своим сородичем, смирным двуногим зверьком, а поэтому доверчиво и дружелюбно подходят к нему, как подходит олень к лосю, лось — к горной козе.

Тот простой факт, что здесь перестали хозяйничать смертоносные пули, изменил поведение зверей настолько основательно, что некоторые зоологические законы утратили свою силу. Прежде всего смягчились повадки и темперамент самых грозных зверей. Даже такой кровожадный хищник, как дикий властелин чащобы гризли, сейчас и не думает нападать на людей, когда те по неосторожности оказываются на его пути.

При виде такой идиллии возникает озорная мысль: прислать бы сюда советников по разоружению из Женевы, чтобы они воочию убедились в удивительных результатах разоружения!

Забавные звери, так доверчиво подходящие к своим двуногим братьям, приобретают в Глазах людей дополнительную прелесть: любой обыватель из Соединенных Штатов или канадский горожанин начинает чувствовать себя здесь возвышенным существом, подлинное благородство которого постигают инстинктивно лишь дикие звери. Я настолько светлая личность, думает он, что даже звери от меня не убегают. До чего приятно фотографироваться в этом ореоле с разными лесными созданиями. Признаюсь, что путешественники из Польши не составили исключения. Несомненно, когда смазливая мисс позирует для снимка, стоя рядом с настоящей прекрасной ланью, на ней отражается красота животного и девушка приобретает черты Дианы, по крайней мере в глазах своего boy friend’a^[3].

Другая приятная сторона жизни зверей в Банфе — это отсутствие вражды между ними и угрозы со стороны человека. Здесь все живет в мире, словно в библейском раю. Полно диковинных зверей, бродящих так же невинно, как в детских грезах человека. Медведи, обычно грозные животные, стоят здесь на задних лапах и ластятся к людям ради кусочка сладкого печенья, чему их никто специально не учил, — мохнатые чудовища с парадоксальной благовоспитанностью ангелов. Все это выглядит сказочно и нереально. Как же охотно люди отрываются здесь от повседневной действительности, утомляющей своей обыденностью!

Чтобы усилить эффект, предусмотрительные отцы города Банф всем улицам, за исключением главной — Банф-авеню, присвоили названия окрестных зверей. Так, недалеко от реки Лучной — Bow Riwer — протянулись улицы Рысья и Бизонов, параллельно им улицы Карибу, Волчья, Хорьков и Лосиная, есть, конечно, и Медвежья, и Гризли, и улица Горных Баранов, Бобровая, Выдровая, Росомашья, и так более тридцати улиц. Не обошли ни одного из любимых животных, и даже белкам, кроликам, ласкам и суркам воздали должное.

Все эти звери в большом количестве околачиваются тут же за городом, часто шныряют между домами и избегают лишь центральных, более людных улиц днем. Автомобилей они не боятся. Только стадо бизонов ввиду их исключительной ценности заключено в огромном заповеднике, где они живут в естественных условиях. Остальные ходят по белу свету, где и как им вздумается. Например, в районе Пурпурных озер — Vermilion, расположенных в полумиле от города и лежащих у подножия могучего массива Норквей (8275 футов над уровнем моря), утром и вечером можно подойти к лосям, пасущимся на болотах. Озорные черные медведи нередко выбегают из чащи на гольфовое поле к, играя, похищают белые шары для гольфа; забавно, что это происходит в нескольких шагах от центрального Банф Спрингс Отеля. Другие медведи, большие лакомки (а может быть, те же самые проказники), смешно ковыляя, окружают свалку за городом, куда вывозятся отбросы, и с явным наслаждением роются среди банок из-под консервов.

И еще одна любопытная черточка, если я не ошибаюсь, единственная в этом роде во всем мире. Известный канадский писатель Ральф Коннор свою повесть из истории здешних индейцев назвал «Каньон Танца Солнца» (Sundance Canyon); основное действие ее происходит в одной из долин вблизи нынешнего городка Банф. Благодарные жители из уважения к автору не только эту долину назвали Каньон Танца Солнца, но близлежащим горам дали название Горы Танца Солнца (Sundance Range) и поток в долине наименовали потоком Танца Солнца (Sundance Greek).

Мудрый и добрый народ живет в Банфе.

Индейские дни

В середине июля в Банфе поднялась радостная суматоха, засуетились тысячи туристов. «Индейские дни в Банфе» (Banff Indian Daus) — это не шуточный магнит. В эти дни сюда съезжается около тысячи индейцев из трех близлежащих племен: ассинибойнов, кри и черных стоп, чтобы организовать свои игры и покорить толпы туристов.

Веселые съезды прерийных племен в середине лета не являются чем-то новым. С незапамятных времен, еще задолго до появления белого человека, они относились к главным ежегодным обрядам. Прежде всего во время исполнения Танца Солнца — важнейшего обряда индейцев прерий — происходило торжественное посвящение юношей в воинов. Когда белые захватили прерии и заключили индейцев в резервации, они настрого запретили им исполнение Танца Солнца и всякие собрания племен, считая их подозрительными. Этим и подобными грубыми приказами они, как известно, нанесли индейцам тяжелую моральную и физическую травму.

В таких условиях учреждение около трех четвертей века назад Индейских дней в Банфе оказалось спасительной отдушиной для близлежащих племен и внесло немного радости в их жизнь. Эти дни напоминали индейцам давние вольные времена, воодушевляли их, хотя не было уже Танца Солнца. Любопытнее всего, что белые сами вызвали индейцев на ежегодные съезды и игры, хотя и не с филантропическими целями. Белых, как обычно, интересовали собственные развлечения и бизнес.

Идея Индейских дней возникла совершенно случайно. Летом 1889 года в Скалистых горах прошли проливные дожди, которые размыли полотно канадской Тихоокеанской железной дороги и прервали на несколько дней движение поездов. Многочисленных путников пришлось разместить в Спрингс Отеле в Банфе. Они всячески бранились из-за вынужденной задержки, и администратор отеля старался изо всех сил, чтобы как-то их ублаготворить. Он попросил о помощи своего приятеля, агента индейцев в близлежащих резервациях, а этот весельчак выкинул неплохую шутку: ночью он прислал в Банф несколько десятков индейских семей с палатками, конями и всем дорожным скарбом. Наутро, когда постояльцы отеля проснулись, они пришли в панику. Однако после кратковременного испуга и недоумения их охватил восторг при виде живописного лагеря, разбитого рядом с отелем.

Так как это происшествие совпало с, периодом летних съездов индейцев, то многие из них щеголяли в праздничных нарядах, оставшихся от былых времен. Мало того, индейцы принялись за свои излюбленные обряды, и белые гости с восхищением наблюдали их состязания, скачки, укрощение диких мустангов, стрельбу из луков, племенные танцы и другие чудеса. Открыв этот доходный источник аттракционов для туристов, белые уже не зевали. Так вошли в обычай ежегодные Индейские дни в Банфе, знаменитые по всей Канаде и привлекающие множество гостей из Соединенных Штатов. Веселые, увлекательные цирковые конные упражнения с каждым разом все больше нравились публике. Индейцы их особенно любят. Хотя эти упражнения повторяются в течение многих лет, они никому не наскучили и продолжают привлекать толпы приезжих.

Небывалое очарование нисходит в эти дни на восхитительный городок Банф. Время словно отступает на целое столетие, индейцы снова становятся здесь хозяевами, они задают тон всему, заполняют долину веселым шумом и колоритной красочностью своих нарядов, а белые только смотрят, жадно впитывая экзотические впечатления. В праздничные дни весь Банф живет как бы в приятном опьянении.

В атмосфере веселых чудачеств все становится возможным: и то, что на неприкосновенном гольфовом поле близ Спрингс Отеля играют индейцы (кстати, совсем неплохо), и то, что индейские вожди в качестве арбитров красоты белых дев измеряют их бюсты и бедра, выбирая Мисс Банф.

Чтобы окончательно перевернуть вверх ногами все понятия и довести шутку до предела, писатель из Польши разрешил грозному воину в индейском музее нацелить лук прямо в польскую грудь: воин, к счастью, был фигурой из воска.

Но черт возьми, разве не кажутся здесь порой и многие другие вещи нереальными, словно вылепленными из воска?

Медведи

В течение последних двадцати шести лет, то есть со времени моего последнего посещения Канады, ничто не изменилось так основательно, как отношение человека к медведям. Прежде всего я имею в виду белого человека. И наоборот: до чего же изменился подход многих медведей к людям! Четверть века назад медведь был опасной, таинственной силой канадской тайги, силой, вызывающей суеверный страх и почтение. Он был грозным символом лесных дебрей, а потому вожделенным трофеем для мужественных охотников.

Индейцы почитали медведя как магическое воплощение лесных духов, у которых, убивая их, нужно просить прощения. Правда, уже тогда кое-где в национальных парках Скалистых гор медведи выходили на дороги и, падкие на сладкое печенье и немного прирученные, позволяли фотографировать себя с близкого расстояния. Но то были сенсационные случаи. По всей Канаде медведь считался мрачным детищем диких сил природы, что наполняло канадцев некой гордостью. Тогдашние воззрения я описал в двух разделах моей «Канады, пахнущей смолой»: «Опасные медвежата» и «Медведица».

А нынче — как все изменилось! Мохнатый зверь перестал казаться дьяволом, легенда о страшном чудовище развеялась, и человек видит в нем почти забавную диковинку, живого гротескового медвежонка — Тедди. И некогда грозный хищник — о чудо! — стал действительно забавным. Это не значит, что люди его специально охраняют: сейчас в связи с размножением диких зверей наверняка больше медведей гибнет от пуль охотников, чем прежде, но там, где их не хотят убивать, родилась комичная, трогательная, я бы сказал, странная дружба между человеком и диким медведем. То же самое происходит и за пределами национальных парков.

В многочисленных поселках лесорубов и сплавщиков леса, разбросанных на лесных пространствах, выработался своеобразный кодекс чести, к неписаным правилам которого принадлежит, между прочим, неприкосновенность медведей. Тех и других связывает как бы ощущение общественной солидарности существ, живущих совместно в лесу и благодаря лесу. Сообразительные мишки быстро оценили благоприятную конъюнктуру и, признав лесорубов своими друзьями, охотно посещают их поселки. Они знают, что им перепадет из кухни не один вкусный кусок. Примеры такого рода дружбы настолько многочисленны, что стали прямо-таки типичным явлением для канадских лесов, и эпизод в семье Ломбаров не относится к числу редких.

Ломбары — смелая, дружелюбная к людям и зверям семья, родом из-под Сандомира. — Старый Ломбара, отец, приехал в Канаду в 1927 году и, кое-что скопив, в 1961 году семидесяти двух лет от роду возвратился в Польшу. За несколько лет до своего возвращения он вызвал в Канаду из Польши трех сыновей, живущих сейчас в Онтарио.

И вот один из них, Ян Ломбара, работавший в поселке лесорубов невдалеке от железнодорожной станции Хемло, примерно в двадцати милях к востоку от станции Маратон, весной сплавлял по реке стволы срубленных деревьев, а его жена Мария тем временем в поселке возилась на кухне. Медведи, достаточно многочисленные в той местности, скоро убедились, что она женщина сердечная и голодному не откажет.

Однажды приковылял этакий черный подросток, совсем еще молокосос, хотя весом килограммов в сто, и получил корм. Он полюбил милую благодетельницу, ибо на следующий день вставал на задние лапы и ел из рук. На третий день он вежливо лизал ее ладонь, как бы благодаря за щедрость. На четвертый этот симпатяга уже не думал возвращаться в лес, а завалился в сенях, терпеливо ожидая очередного кормления. Разлегся на самом проходе, и людям трудно было его не задеть, он же каждый раз галантно приподнимался и любезно пропускал проходящих.

Через неделю явился другой медведь, постарше, и прогнал первого. Это был бессовестный нахал, он никому не понравился. Желая его отогнать, Ян Ломбара прострелил ему конец уха. Испуганный мишка сделал несколько прыжков в сторону, однако быстро вернулся, чтобы доесть содержимое покинутой было миски. Только после этого он сбежал в чащу и больше не возвращался. Как видно, не понравилась стрельба.

Симпатичный же бутуз приходил снова и снова, получал вкусную еду, но, к сожалению, недолго. Заявилась медведица с двумя малышами, бесцеремонно выставила молодого мишку и полностью овладела кухней, сердцем Марии Ломбара и чуть ли не всех жителей поселка. Неотесанная и не слишком доверчивая, старая пройдоха сама держалась в стороне, но малышей своих охотно подпускала к людям. Чудесные, игривые карапузы покорили людей и получали столько корма, сколько в них влезало.

Дружба, основанная на наслаждениях обжорства и щедрости кухарки, длилась до тех пор, пока Ломбары были в поселке. После их отъезда здесь поселилось экономное на еду и даже скуповатое ирландское семейство. Когда у медведей кончились лакомства, они гневным ворчанием выразили свою обиду, но скандала не учинили. Отгоняемые палками, звери в конце концов примирились с печальной действительностью и ушли в лес, чтобы через несколько дней пробраться ночью в кладовку с запасами продовольствия и произвести там немалые опустошения. Ирландцы хотели устроить охоту и перебить медведей, но этому воспротивились остальные лесорубы. Вскоре обиженные звери покинули эту местность.

Аффект

Кормление диких зверей в лесу — рискованная забава, которую нельзя внезапно прервать. Если вдруг перестать кормить зверя, обнаглевший мишка способен утратить хорошее настроение и, неожиданно разозлившись, обрушить на человека свою страшную силу. Медведя, если бы он даже не пускал в ход клыки и когти, без оружия не одолеть и десятку атлетов.

В национальных парках в Скалистых горах не разрешается кормить медведей, но — редкий в Канаде случай недисциплинированности — никто и не думает о запрете. Люди бросают мохнатым попрошайкам пищу из автомобилей, а наиболее смелые выходят на дорогу, чтобы фотографировать их вблизи. Медведи на дорогах придают особое очарование национальным паркам и, если бы непослушные туристы перестали их кормить и звери исчезли с автострад, парки много бы потеряли.

Каждому, кто въезжает на автомобиле в какой-либо из парков, полиция вручает на границе отпечатанное серьезное предупреждение. «Медведи, — гласит совершенно справедливая памятка, — это дикие звери. Каждый из них вблизи может стать опасным. Он может броситься на тебя внезапно и без видимой причины. Для твоей безопасности правила парка запрещают кормление медведей. Не рискуй!»

Однако люди рискуют, ибо все немного помешались на канадских медведях и воспылали к ним неодолимой страстью. Попросту — такова мода! Люди прощают медведям, когда те в отсутствие охотников или рыболовов врываются в лагерь, разрушают палатки и пожирают запасы продовольствия. Какое интересное приключение! Чудесные проказники! На них не сердились (по крайней мере те, кто не пострадал) даже тогда, когда эти «шалуны», чтобы добраться до коробки с лакомствами, разнесли оставленный ненадолго кадиллак стоимостью в шесть тысяч долларов.

Бывают и страшные трагедии. Летом 1959 года женщина, жившая в кемпинговом бунгало в Джаспер Парке, потеряла дочурку. Трехлетняя девочка играла перед домом, как вдруг появился медведь, схватил ребенка — случай, какого много лет не бывало в парках, — и спокойно направился к лесу. На крик ребенка мать выбежала из дому, схватила палку и догнала хищника. Она стукнула его по голове и носу, но этим только довела зверя до бешенства. Он оттолкнул женщину, а ребенка через несколько сот шагов растерзал насмерть и бросил.

Случай убийства стал большой сенсацией. Два года спустя нам все еще рассказывали о нем. Но в каком удивительном освещении! Медведь был убийцей, этого нельзя было отрицать, но всему виной, оказывается, была мать, ибо она раздразнила зверя.

Вот это снисходительность! Любовь, как поется в песенке, все прощает, даже любовь к мохнатым разбойникам.

Супергризли

Осенью 1955 года старая индеанка из племени кри, живущая в районе Малого Невольничьего озера в провинции Альберта, отправилась в лес к югу от озера, вооруженная лишь легким малокалиберным карабином. Каждый год в это время она охотилась на белок. Это была необыкновенная женщина и великолепный стрелок — она попадала мелким зверькам точно в глаз, не портя шкурки.

В чаще леса, у подножия гор, носящих название Swan, Hills (Лебединые горы), она наткнулась на необычного зверя. Это был медведь, каких она прежде никогда не видела. Рассерженный внезапным появлением женщины, зверь хотел кинуться на нее, но смелая индеанка не утратила хладнокровия. Два выстрела грянули один за другим, и могучий зверь, пораженный в глаза маленькими пульками, пошатнулся, упал и, хрипя, испустил дух.

Только тогда индеанку охватили изумление и страх, ибо перед ней был зверь, совершенно не похожий на известных ей медведей: огромный, могучий, невероятного роста серый гигант, чуть ли не вдвое больше своих нормальных черных сородичей. У женщины на мгновение помутилось в голове — ей показалось, что она убила легендарного демона, лесное чудище из сказок старых воинов, настолько этот колосс отличался размером от прочих зверей.

Когда весть об этом медведе вырвалась из лесов, она произвела большое впечатление не только в Альберте, но и во всей Канаде. Число известных до тех пор канадских медведей обогатилось новым видом. Это был низинный, пре-рийный гризли, еще более могучий, чем гризли Скалистых гор, зверь, открытие которого отдалось эхом в прессе и наполнило всю Канаду патриотическим шумом. Обладание таким супергризли было первоклассной сенсацией. Натуралисты, ломая голову над загадкой гиганта, обратились к документам прошлого, и по запискам давних путешественников и охотников обнаружили, что это не был новый вид медведя, а вид некогда известный и ныне поднятый из забвения, как бы воскресший из мертвых. Выяснилось, что еще до второй половины XIX века по прериям рыскали низинные гризли, плотоядные гиганты, питавшиеся мясом бизонов, на которых они охотились в прериях. Когда около 1880 года в прериях были истреблены последние бизоны, исчезли и низинные гризли, лишенные прежнего корма.

Теперь стало ясно, что не все животные погибли в ту пору. Очевидно, немногие оставшиеся в живых гризли подобно небольшой части бизонов бежали на север и забились в канадские лесные дебри. Они запрятались там так успешно, что в течение трех четвертей века этот вид считался исчезнувшим, и лишь случай со старой индеанкой опроверг такое мнение.

В 1956 году, вскоре после описанной встречи с низинным гризли, в лесную чащу отправилось несколько научных экспедиций. Они искали редкостного медведя в районе гор Суон Хиллс. Через некоторое время мир узнал об успешных результатах поисков: низинные гризли существовали! Правда, в небольшом количестве, обусловленном их необычайной прожорливостью, однако достаточном, чтобы обеспечить дальнейшее существование этому виду.

Канадское правительство немедленно выделило огромную территорию площадью около десяти тысяч квадратных миль под медвежий заповедник, где зверей запрещается убивать. В этом была большая заслуга молодого натуралиста Эль Эмига, обладавшего собственным парком диких зверей под Эдмонтоном, в Альберте. Этот энтузиаст прославился в качестве защитнику родной фауны, так же как некогда Грей Оул (Серая Сова) достопамятный заступник бобров.

Вот таким образом великолепное создание природы — низинный гризли, гигант ростом более трех метров, спасся от гибели в то время, когда толпы варваров, создававших в конце XIX века почву для американской цивилизации, истребляли в прериях зверей.

Этот эпизод возвратил мою память к тем далеким временам, когда я, подросток с пылающими щеками, зачитывался описанием путешествия Сенкевича по Америке. До сих пор перед моими глазами стоит картина: «…большой серый медведь гризли, который бродил слишком близко от станции Чейн и был убит, точнее, расстрелян из всех винтовок, какие только нашлись». Станция Чейн лежит как раз на границе прерий и Скалистых гор, а дальнейшие заметки Сенкевича о размерах этого чудовища наводят на мысль, что это, вероятно, был низинный гризли, хозяин прерий 70-х годов прошлого века.

И еще одна любопытная и выразительная деталь. Где, собственно говоря, находятся эти Лебединые горы, которые в течение стольких десятилетий сохраняли в тайне и уберегали от человеческого глаза огромных хищников? Можно подумать, что они расположены далеко на севере, в беспредельности снежной пустыни. Нет, вовсе нет! Эта медвежья чащоба начинается чуть ли не под боком у Эдмонтона, столицы провинции Альберта, в каких-нибудь ста километрах к северо-западу от города. Она раскинулась на пространстве между рекой Атабаска и Малым Невольничьим озером, а заканчивается несколько дальше к западу от этого озера, на границе нового густо заселенного района, где расположен сельскохозяйственный округ реки Пис.

Таким образом, посредине между двумя многолюдными центрами развитой американской цивилизации — каждый центр с широкой сетью автострад, с десятками тысяч автомобилей и телевизоров — сохранилось более десяти тысяч квадратных миль совершенно безлюдного, дикого, нетронутого до недавнего времени девственного леса, без единой мили шоссе, зато с необыкновенным медведем, о существовании которого никто не имел понятия — и все это, повторяю, под боком у Эдмонтона, города с третью миллиона жителей.

Вот аромат Канады и ее девственных лесов!

Об авторе

Аркадий Фидлер — известный польский путешественник, натуралист и писатель родился в 1894 году. Он окончил Краковский и Познанский университеты, где изучал философию и естественные науки.

Более сорока лет Фидлер путешествует из конца в конец земного шара, сначала как естествоиспытатель, собирая материалы по фауне для музеев, потом — в качестве писателя. Он побывал в Норвегии, Бразилии, Перу, Эквадоре, Канаде, на острове Тринидад, на Мадагаскаре, Таити, в Лаосе, Камбодже, Гвинее и многих других странах. Эти поездки и вызвали появление на свет большинства его книг. Всего Фидлером написано более тридцати книг. Почти все они переведены на языки мира. Многие из них вышли в СССР («Рио-де-Оро», «Зов Амазонки», «Горячее селение Амбинанитело», «Рыбы поют в Укаяли», «Канада, пахнущая смолой»).

В Канаде Фидлер побывал дважды. Впервые в 1985 году. Результатом этой поездки была книга «Канада, пахнущая смолой». Книга «И вновь манящая Канада», отрывок из которой печатается в сборнике, написана после второй поездки Фидлера в Канаду, в 1961 году.

Фидлер побывал в СССР в составе делегации польских писателей (1951–1952 гг.). Он один из авторов коллективной книги польских писателей о нашей стране — «Среди друзей».

За свою научную, литературную и общественную деятельность Фидлер награжден несколькими орденами и серебряным венком Академии литературы Польской Народной Республики.

В числе книг Фидлера — «Завтрашний день Мадагаскара», «Остров любящих лемуров», «Дивизион 303», «Благодарю тебя, капитан», «Дикие бананы», «Маленький бизон», «Остров Робинзона», «Новое приключение Гвинея», «Среди индейцев короадо», «Ориноко», «Через водовороты и пороги Днестра», «Мадагаскар — жестокий чародей» и другие.

Владимир Рыбин
ПУТЕШЕСТВИЕ «ВСТРЕЧЕ СОЛНЦА»

Очерк

Заставка худ. Ю. Коннова

Фото автора

И я познать стремился ту страну,

Я шел вослед легенде незнакомой…

Из саги я снежинку взял одну,

Чтобы сберечь

И донести до дома.

Андрей Лупан

Может, это не случайно, что именно к самой дальней российской реке — Амуру так крепко приросло ласковое семейное словечко — батюшка, как к Волге — матушка? Ведь истоки одной великой реки в северо-западных пределах России, устье другой — на самом ее юго-восточном краю. Они как бы крепко охватывают в своих объятиях нашу землю.

На Волге я родился. На Амуре побывал в зрелом возрасте. И полюбил его поздней серьезной любовью взрослого человека. Все 2846 километров проплыл я от того места, где мутная Шилка и прозрачная Аргунь, сливаясь, рождают Амур, до самого устья. Любовался величественными утесами на крутых кривунах, видел знаменитые Горящие горы и живописные откосы Малого Хингана, подобно крымскому Аю-Дагу уткнувшие в воды свои зеленые лбы. Бродил по таежным поселкам, по колхозным полям, по красивым набережным амурских городов и заносил в блокнот увиденное и услышанное. Так родились эти дневники.

Солнце над Июнь-Коранью

Мое знакомство с Нижним Амуром началось с Волочаевки. Ранним утром, когда по московскому времени еще полагалось видеть первый сон, я отправился на хабаровский вокзал, чтобы ехать к этой легендарной сопке. Рассвет немыслимой радугой раскрашивал небо. За вокзалом всходило солнце, просвечивало насквозь стекла вагонов, переполненных школьниками, туристами со своими гигантскими рюкзаками, солдатами, едущими на экскурсию.

Я пошел на зов песни и попал к солдатам.

— На Волочаевку?

— Так точно!

Они потеснились, уступив место. Молодые, очень молодые ребята. И интеллигентные, не похожие на моих сослуживцев военных и послевоенных лет. Бренчала гитара — этот всегдашний магнит. «На лицо мне капельки падают, падают…» Пели тихо, задумчиво, грустно, положив на колени книжки, взятые в дорогу. Заставляли задумываться о добром. Ведь это же чуть ли не закономерность: кто любит грустные песни — не бывает злым.

Поезд простучал меж окраинных домов города, нырнул в черную ночь туннеля. И вдруг вылетел в солнечный простор. С высокой насыпи далеко размахнулись дали. Замелькала частая решетка моста. Внизу нехоженый свей песков на отмелях, белые змеи пены на мутной поверхности Амура. Долгая насыпь все вела и вела через луга, через голубые озерца.

Пусть не посетуют на меня любители песенной Карелии, но выражение «голубые глаза озер» относится к Приамурью не в меньшей степени.

Снова пели солдаты, ненасытно, песню за песней.

Я слушал их и думал о тех, для кого Волочаевские дни были не сказкой — жестокой необходимостью. В те романтические и кровавые годы Советская власть столкнулась на Дальнем Востоке с трудностями чрезвычайными. Белогвардейские мятежи вспыхивали один за другим. Корабли интервентов плавали у дальневосточных берегов и по Амуру как в своих водах. «По полученным сообщениям из Токио, — писали тогда белогвардейские газеты, — союзническая экспедиция во Владивостоке будет состоять из следующих отрядов: японцев — 10 000, китайцев — 6000, американцев 8000, англичан — 1000, французов — 1000».

20 сентября 1918 года японцы захватили последний оплот Советской власти на Дальнем Востоке — город Зею.

Казалось бы, все кончено: Советы пали и контрреволюция торжествует. Но случилось непонятное для белогвардейцев и интервентов: откуда-то из глухих сел, из таежной непролази начала подниматься новая, еще более грозная сила — красные партизаны.

Прошло полтора года, и Советская власть возродилась на всем Дальнем Востоке. Возродилась, несмотря на то что была отрезана от центра, от регулярных частей Красной Армии, сражавшихся в Сибири. Американцы, англичане, французы начали удирать с Дальнего Востока, видимо сообразив, что нельзя победить армию, способную возрождаться. Только японцы еще оставались здесь, прикрывшись лицемерным нейтралитетом.

Но борьба не кончилась. Вооруженное выступление японцев, гибель Лазо, образование «буферной» Дальневосточной республики, белогвардейский мятеж во Владивостоке, сдача Хабаровска — все это произошло, прежде чем пути истории сошлись к станции Волочаевке…

— Июнь-Корань! — крикнул кто-то на весь вагон.

За окном, за низкой равниной виднелся на горизонте темный, густо поросший лесом конус сопки. Белая скульптура ослепительно сверкала в лучах солнца на самой вершине.

Волочаевка оказалась маленькой уютной станцией с чистыми бревенчатыми постройками, с памятником партизану в тенистом скверике. Поодаль вдоль шоссе тянулись шеренги деревенских изб, похожих на подмосковные дачи. Над ними лесистым склоном высилась знаменитая сопка Июнь-Корань, та самая, которую в морозном январе 1922 года белогвардейцы избрали своим главным опорным пунктом.

Толпой ушли к сопке молчаливые туристы и шумливые школьники. И солдаты зацокали сапогами по асфальту, может, уже пятый раз за этот день вскинув над строем полюбившуюся песню: «Партизанские отряды занимали города…»

На сопку они поднимались все так же, строем. Шли, шелестя щебенкой крутых дорожек, мимо дубков и березок, стоявших как часовые. Строй рассыпался на вершине, солдаты спешили к братской могиле, к памятнику-музею Волочаевского боя — двухэтажному дому, похожему на огромный каменный куб. На крыше музея, изображавшей скалистую вершину сопки, стоял серебряный красноармеец, размахивал трехлинейкой и беззвучно кричал что-то жаркому солнцу, неподвижно повисшему над Июнь-Коранью.

По лестнице, прислоненной с одной стороны к памятнику-музею, я поднялся на крышу к самой скульптуре красноармейца и загляделся на просторы, открывшиеся с вышины. На многие километры до затуманенных горизонтов раскинулась равнина. Тонкой змейкой серебрилась речка, паслись на лугу коровы, бежал поезд, волоча за собой хвостик дыма, стояли игрушечные домики в кипени садов. Все на виду. И было страшно подумать, что по такой открытой да еще заснеженной равнине пришлось наступать красным полкам в феврале 1922 года.

Ничего не скажешь: белогвардейцы имели все основания считать эту позицию неприступной. Перед их хорошо укрепленным фронтом лежала голая равнина, покрытая глубоким рыхлым снегом.

Не имея возможности даже обогреться, шесть дней пробивались красноармейцы и партизаны через эти снега, прежде чем залегли перед проволочными заграждениями. Вначале атака не принесла успеха. На рассвете 12 февраля начался последний штурм волочаевских позиций.

В тот морозный день вырос на Июнь-Корани высокий холм братской могилы. В тот день окончательное освобождение Дальнего Востока было предрешено…

В городе удачи

В амурских странствиях мне часто вспоминалась фраза, оброненная писателем В. Лидиным еще в тридцатые годы: «Путь на Дальний Восток — путь в будущее». Впечатление это вызвано было новостройками, уже тогда особенно многочисленными здесь. Известно, что к 1940 году дореволюционный уровень производства был превзойден на Дальнем Востоке в 18 раз, тогда как в среднем по Союзу — в 8,5 раза.

И меня тоже не покидало ощущение, что еду по местам, где все стремительно развивается.

Прежде я всегда прилетал в Хабаровск самолетом. А на этот раз приплыл по реке на большом углевозе «Столетов». И тихоходная медлительность углевоза принесла куда больше впечатлений от поездки.

Несколько дней мы плыли мимо гор и бескрайних лугов, мимо колхозных полей, поселков и деревень. А тут за низкими берегами в тальнике и редколесье березок и осин на далеких холмах, уходящих к горизонту, медленно, как мираж, начал подниматься огромный город. Воткнулась в небо игла телевышки. Встали на берегах ажурные мачты знаменитого на всю страну высоковольтного перехода через Амур. Перечеркнула даль ниточка моста, того самого, сооружением которого в 1916 году завершилось строительство крупнейшей в мире трансконтинентальной железнодорожной магистрали. Тогда это всеми было воспринято как «русское чудо». Французская газета «Ла Франс» писала, что «после открытия Америки и сооружения Суэцкого канала история, не отмечала события, более выдающегося и более богатого прямыми и косвенными последствиями, чем строительство сибирской дороги».

Но «Ла Франс» еще не знала, что главное русское чудо — в грядущем.

В тот момент, когда я любовался мостом, над темными водами Амура низко, на взлете прошел тяжелый реактивный самолет, заглушая шум судовых двигателей. Он сделал большой круг и скрылся за башней «Ласточкиного гнезда», приютившегося на самом обрыве, словно средневековый замок.

— На Москву пошел!

Подумать только: передвигаться вместе с солнцем и очутиться в Москве почти в то же время, что вылететь из Хабаровска!

Но я подавил в себе «домашние эмоции», ибо дал слово: плыть «встречь солнца», пока не увижу, как амурские водовороты тонут в морских глубинах.

Хабаровск удивительно уютен, так и хочется сказать — городок. Но он — городище! Зеленые улицы перевалили с увала на увал. И с каждого открывались городские дали, то огороженные кубиками домов, окрашенных в солнечный желтый цвет, то упиравшиеся в серые просторы Амура, то выстолбленные по горизонту частоколами заводских труб.

Вероятно, этот город всегда был красив. Еще в середине прошлого века один из путешественников писал: «Хабаровку должны мы отнести к числу лучших, красивейших мест по всему долгому течению Амура и готовы, пожалуй, признать за нею выгоды и преимущества для того, чтобы селению этому со временем превратиться в город. Действительно, лучшее место для города выбрать трудно».

Пророчество сбылось. В 1880 году Хабаровск стал городом — центром тогдашней Приморской области. Теперь ото гигант, распростерший свои амурские набережные на сорок с лишним километров. Число его заводов и фабрик давно уже перевалило за сотню.

С первого дня я понял, что хабаровчане самозабвенно влюблены в свои амурские набережные. Несмотря на будние дни, у каменных парапетов было полно рыболовов и просто гуляющих. Стеной стояли люди и у высоких перил «Ласточкиного гнезда», смотрели на горизонты, изогнувшиеся хребтами Хехцыра, полудугами железнодорожного моста.

«Ласточкино гнездо» снова напомнило гремящие годы гражданской войны. Здесь, на утесё, в сентябре 1918 года были расстреляны 16 австро-венгерских военных музыкантов. За то, что вместо «Боже, царя храни» бросили в лицо белоказакам гордый «Интернационал».

В Хабаровске мне сразу же повезло. В тот первый вечер закат раскидал по небу невиданные краски, зажег неподвижную воду. Рыбаки забыли о своих спиннингах, влюбленные вышли из темных аллей на открытый обрыв. И будто глуше стал стук лодочных моторов на реке. Розовые теплоходы у дебаркадеров, казалось, уже не гудели, а только тихонько вскрикивали. И гигантская чаша телеантенны поблескивала таинственно, словно была сродни этим облакам, освещенным закатным солнцем.

Сказочный, очарованный вечер медленно растворялся в сумерках. Постепенно темнела вода, пурпурные облака окрашивались в кирпичные, фиолетовые и, наконец, в серые тона. Только тяжелая туча, спрятавшая солнце, еще долго полыхала неровными огненными кромками.

Тогда над гаснущим Амуром я впервые услышал стихи Петра Комарова, продекламированные кем-то из хабаровчан: «Есть слово древнее — хабар. У русских воинов сначала оно удачу означало…»

Во все хабаровские дни меня не покидало предчувствие удачи. И мне действительно везло, прежде всего на интересных людей.

Первыми моими гидами, точнее, «гидшами», оказались Татьяна Васильевна Левина и Вера Ивановна Чернышева, давние здешние жительницы, отлично знавшие город.

— Прежде ведь Хабаровск как звали? «Три горы, две дыры», — говорили они. — Горы остались, по ним теперь проходят лучшие наши улицы. А «две дыры» — глубокие овраги, прорытые речушками Плюснинкой и Чердыновкой, превращены в цветущие бульвары.

— Вот тут находился аэродром. Там — старые казармы. Здесь, где эти дома, кругом были пустыри да овраги, мы еще девчонками бегали.

— А правда, что наш парк самый красивый? — допрашивали меня женщины. — Верно, что такой широкой площади нет даже в Москве? А у нас мебельная фабрика есть, очень большая, выпускаем свои гарнитуры — «Амуры».

— А на химфармзаводе крупнейший в стране ампульный цех.

— Где еще вы видели такой кинотеатр?

— А такой Дом культуры?..

Все это оказалось и вправду замечательным.

Отыскал я в Хабаровске и человека, о встрече с которым давно мечтал, — Всеволода Петровича Сысоева. Он сидел за директорским столом местного краеведческого музея и глядел на меня ясно и прямо, как смотрят дети. В кабинете была старинная мебель, над дверьми висела голова оленя, у стены — большой письменный стол под малиновой скатертью. Тот самый стол, за которым когда-то сидел знаменитый исследователь Дальнего Востока писатель В. К. Арсеньев.

— В детстве я жил в Крыму, — рассказывал Сысоев. — Там и начитался книг о путешественниках и охотниках. Стал задумываться: всем хочется в городах жить, а кто же будет новые земли осваивать?.. Учился потом в Москве, в пушно-меховом институте. Хотел уехать в экспедицию еще до сдачи экзаменов. Считал: на черта мне эти бумаги — дипломы? А начальник экспедиции Яковлев, — хороший был человек, говорит: сдавай экзамены и догоняй экспедицию. И сдал, а потом уехал на Восток. Да так тут и остался…

Сысоев водил меня по музею, показывал экспонаты.

— Это ствол тысячечетырехсотлетнего тиса. Полторы тонны весом. Лесорубы приходят, удивляются: как его вытащили из лесу, не поцарапав?.. А это реликтовый чешуйчатый крохаль. Мировые коллекции насчитывают не больше двадцати этих птиц. У нас — четыре. Сам добывал…

Здесь, кажется, все добыто его руками. Огромную ракушку-жемчужницу нашел в реке Кур. Тигрицу подстрелил на реке Хеме. Лосиху добыл с самолета. Огромного бурого медведя — тоже с самолета. Сердитый был мишка, вставал на дыбы, норовил цапнуть снижавшийся самолет за лыжи.

— Больше сотни медведей добыл. И один на медведя хаживал. Только не считаю это геройством — убить зверя. Убивал не ради удовольствия, а по необходимости. Развести зверей — вот трудность.

Сысоев показал витрины, уставленные чучелами бобров, норок, ондатр, расселенных на Дальневосточье. Особенно трудно пришлось с бобрами. Этим-то зверям местные реки понравились, но вот некоторые администраторы с учеными степенями утверждали, что поскольку Сысоев даже не кандидат наук, то его исследования о возможности расселения бобров в этих местах сомнительны.

Но он все же добился своего, и сейчас в Хабаровском крае немало бобровых колоний.

Хранятся в музее разысканные Сысоевым личные вещи Арсеньева. Зоологический отдел благодаря заботам директора просто уникален. С ним соперничает разве что этнографический.

«Великие, но малые»

Этнографический отдел Хабаровского музея своеобразен настолько, что его экспонаты хочется сравнить с экзотикой острова Пасхи. На узорчатые одежды, на изумительные бытовые предметы можно глядеть безотрывно. Так и кажется, что краски и орнаменты срисовывались прямо с многоцветных и ярких дальневосточных зорь.

А цифры на стендах удивляли даже нас, избалованных прогрессирующей статистикой официальных отчетов. До революции среди аборигенов Дальнего Востока не было ни одного грамотного, теперь — ни одного неграмотного. Не существовало школ, больниц, библиотек, предприятий, даже кустарных. Свирепствовали чума, черная оспа и другие страшные болезни. Существовала реальная угроза, что многие местные народности просто вымрут.

Кто только не живет на Дальнем Востоке! Однажды в Хабаровске мне посчастливилось встретить группу девушек — представительниц почти двадцати национальностей! ульчанок, орочек, юкагирок, нанаек, эскимосок, алеуток, корячек, чунчанок, ительменок…

Девушки шли говорливой стайкой вдоль залитых солнцем газонов площади Ленина. Были на них и западноевропейские «мини», и свои национальные, красиво расшитые «макси».

Девушки оказались студентками Хабаровского медицинского института, внушительное здание которого стоит на площади Ленина.

Они принялись рассказывать мне о самодеятельном интернациональном ансамбле «Северянка», к которому все имели отношение. Но тут одна из них, тоненькая, в модных золотых очках, Эля Ходжер, замахала рукой кому-то.

— Майя Ивановна!

Подошла еще одна представительница «великих, но малых», как они себя в шутку называли, быстро представилась:

— Эттырантына, Институт я уже окончила. Теперь работаю терапевтом во-он в той больнице. Скоро поеду в Анадырь.

— А по национальности вы кто?

— Чукчанка.

Все эти бойкие девушки родились в тех самых селениях, где еще недавно медведь почитался божеством, а самым уважаемым человеком был невежественный шаман.

Страшно вспомнить прошлое аборигенов. В конце XIX века А. П. Чехов писал, что они «никогда не умываются, так что даже этнографы затрудняются назвать настоящий цвет их лица, белье не моют, а меховая их одежда и обувь имеют такой вид, точно они содраны только что с дохлых собак». Чехову вторил дореволюционный исследователь Дальнего Востока Н. В. Слюнин: «На монотонном тоне истории охотско-камчатского края одно ясно вырисовывалось, что край этот постепенно клонился к упадку, Средства к жизни истощались, культура и образование не проникали сюда…»

На заре Советской власти, когда ленинская национальная политика только начинала свое триумфальное шествие, жители побережья — эвены писали в Москву: «Мы, тунгусы 22 родов, собрались на общую сходку-съезд, услышали доброе слово от больших начальников, присланных Советской властью Дальнего Востока. Мы узнали и поверили сейчас, что большие советские начальники — наши отцы и братья…»

Они не ошиблись, те «тунгусы 22 родов». Уже в 1923 году Дальневосточный революционный комитет принял постановление о полном государственном обеспечении школьников, живущих в интернатах, детей охотников и оленеводов. «Большие советские начальники» научили кочевников обрабатывать землю и выращивать овощи, разводить коров, свиней, лошадей. Научили пользоваться техникой в рыболовстве, оленеводстве и дали эту технику. Теперь рыбаки выходят на промысел далеко в море на своих колхозных сейнерах. Бывшие оленеводы-кочевники живут оседло, а кочуют со стадами лишь пастухи, поддерживающие радиосвязь с центральными усадьбами.

А дети этих пастухов учатся в институтах.

Прежде мне думалось, что в советских условиях, когда каждый может учиться, где ему хочется, распространение образования среди ранее отсталых народностей не такое уж сложное дело. Но оказывается, недостаточно лишь предоставить возможность, нужно еще и по-особому внимательно помогать. Ибо вековое отставание народа оставляет в психологии людей глубокий, труднопреодолимый след.

Девушки рассказывали, что некоторые из них первое время чувствовали себя неуютно в большом и шумном Хабаровске. Случалось, подолгу стояли на обочине дороги и ждали, когда пройдут все машины. А когда же они все пройдут?

И все же научиться ходить по улицам оказалось самым простым делом. Труднее им было войти в бойкую студенческую среду. И тут снова помогли терпеливые и внимательные воспитатели и преподаватели.

С 1949 года при Хабаровском медицинском институте существует отделение народов Севера. Это вроде подготовительного факультета, где будущие студенты, живя на полном государственном обеспечении, оканчивают среднюю школу, а заодно постепенно входят в необычный для них ритм городской жизни. Сейчас на этом отделении учатся представители 20 национальностей Севера и Дальнего Востока…

Я уплывал из Хабаровска рано утром на белой «Ракете». Амур растекался бесчисленными протоками меж низких, почти вровень с водой островов. Тянулись луга, ровные, как поля стадионов, желтели песчаные отмели. Кое-где поднимались невысокие стенки тальника, растущего, казалось, из самой воды. Иногда мелькал на берегу чистый осинничек, невольно вызывавший «грибные» ассоциации. Маячили над горизонтом синие сопки и вновь тонули в безбрежной равнине. И снова — протоки, протоки, как голубые лабиринты.

Мимо проплывали деревни. Оттуда, с барж-пристаней, махали нам белым флагом — нет, мол, пассажиров, и мы на скорости проносились мимо.

На этот раз я сидел в рулевой рубке, слушал рассказы речников.

— Топляки рубим крыльями, р-раз — и пополам. Хуже, когда бревно наискось войдет. Никакими силами его не вырвешь.

— Штормы тут часты. Волны по «Ракете» словно молотом бьют.

— Одна «Ракета» поднырнула под волну и воткнулась в дно. Капитан не растерялся, дал задний ход и выплыл на поверхность.

На мои недоверчивые взгляды речники усмехались, пожимали плечами: на Амуре чего только не бывает…

— А вон в той, Малышевекой, протоке писанцы есть на камнях. Нанайцы сказывают, будто разрисовали их, когда три солнца на небе светило и камни от жары размягчилиеь. Потом шаман два солнца сбил. Камни затвердели, и писанцы сохранились…

Стояли на берегах нанайские и русские села: Найхин — с длинным рядом лодок у берега, Джари — с его знаменитым утесом, на котором когда-то Хабаров заложил Ачанский острог, Славянка — на невысоком подмытом берегу… На пологом склоне показался центр Нанайского района — Троицкое с трехэтажными кирпичными домами, толчеей судов возле пристани, с высокой деревянной гостиницей у берега, окруженной стеной цветов. В Троицком мы с «ракетчиками» пообедали в небольшой опрятной столовой, прошлись по тихим тротуарам, обсаженным березками, мимо магазинных витрин, мимо распахнутых окон школы, зазывавшей звонком разбежавшихся по двору учеников-нанайцев. В тот день Дом культуры приглашал на танцы, центральный кинотеатр показывал «Туманность Андромеды»…

Но я пошел в райсовет и там со слов председателя исполкома товарища Лыскова записал в блокнот кое-что весьма примечательное. В районе более пятидесяти кинотеатров, домов культуры и клубов. Нет ни одного, даже самого отдаленного поселка, куда бы не дотянулись электролинии. В любом селении жители имеют возможность смотреть телевизионные передачи. А вызвать врача здесь теперь так же просто, как и в Хабаровске: крупные больницы и поликлиники имеются во всех селах, а в распоряжении врачей — и машины скорой помощи, и санитарная авиация.

Когда я впоследствии рассказывал об этом своим московским друзьям, они отмахивались: нашел, чем удивить. А вот аборигены не перестали удивляться счастливым изменениям. Они еще помнят время, когда под сатанинский грохот шаманских бубнов вымирали целые роды. Они не забывают, что за годы Советской власти численность малых народностей Дальнего Востока возросла в три раза…

Как это начиналось

Начиналось без надежд. В 1860 году крестьяне-переселенцы из Пермской губернии основали здесь село Пермское. А семь лет спустя капитан корпуса лесничих А. Ф. Будищев, исследовавший эти места, записал в дневнике: «Необширная береговая возвышенность… на вид кажется местностью, удобною для заселения, но ни по пространству своему, ни по качеству земли и положению с другими местностями не предвещает хорошей будущности».

Крестьяне охотились, рыбачили, кое-как сводили концы с концами. А куда было податься переселенцам? Бедовали там, где предписано. За семьдесят лет село не слишком разрослось. К началу тридцатых годов в нем было полсотни изб.

В январе 1932 года на Нижний Амур приехал Ян Борисович Гамарник, который по постановлению партии и правительства о развитии Дальневосточного края подбирал места для будущих новостроек. Он-то и произнес фразу, ставшую знаменитой: «Здесь будет город!»

А вокруг дымились сопки, щетинились угрюмыми гарями, свирепый морозный ветер гнал поземку по амурскому насту. Стеной стояла нехоженая тайга, и до ближайшей, железнодорожной станции было 360 километров.

10 мая 1932 года по едва освободившемуся ото льда Амуру в Пермское прибыли пароходы «Колумб» и «Коминтерн» с первыми строителями. Через двадцать один день за излучиной реки у нанайского стойбища Дземги высадился еще один «десант» строителей. Наступление на глухомань начиналось сразу с нескольких направлений.

Города еще не было, но он уже имел выразительное название — Комсомольск и о нем уже знала вся страна.

Теперь к Комсомольску не подходят привычные эпитеты большой, красивый, благоустроенный — все так. Но этого мало.

Вечером я сходил в Комсомольске с чувством горделивого удивления, вызванным легендарной историей города. И я бережно нес это чувство, шагая по пологому тротуару от дебаркадера к трамвайной остановке. Кто-то рядом возбужденно рассказывал своему соседу:

— Слышал, будто лет тридцать назад, когда строился город, приехал журналист и стал приставать к рабочим: «Скажи, друг, чти ты делаешь?» — «Не видишь — пень корчую, будь он проклят!» — ответил один. «Работаю, — вздохнул другой. — Подзаработаю деньжонок, домой поеду». А третий воткнул лопату, оглядел сырую низину, коряги, камни, болотные лужи и сказал гордо: «Я строю город!»

Мне уже где-то приходилось слышать эту историю. Но здесь она прозвучала особенно значимо и наполнила меня непередаваемым ощущением соприкосновения с легендой…

Ночью бушевал дождь. А утром над городом засветилось как бы вымытое чуть зеленоватое небо. Амур весело катил светлые гребешки волн под ноги рыболовов-любителей. Розовые дома улыбались всеми окнами. Трамваи позвенькивали на широченной улице.

Первым делом я собрался в краеведческий музей.

Но в тот день он не работал. Тогда я решил взять такси и осмотреть город. Пошел на остановку, увидел садившуюся в машину крепкую, высокую женщину с уверенными манерами хозяйки.

— Можно мне с вами?

— А вам куда?

— Все равно…

Женщина нисколько не удивилась. Только спросила:

— Вы приезжий?

— Из Москвы.

Уже по дороге я спросил:

— Вы давно здесь живете?

— С тридцать второго года…

Вот так и состоялось знакомство с одной из тех, кто закладывал город, — Ниной Тимофеевной Боровицкой. Мы заехали за ее подругой, тоже первостроительницей, Анной Ивановной Зюзиной и помчались по зеленым улицам.

Женщины показали мне деревянные избы, сохраненные с «догородских» времен как музейные реликвии, дома культуры, кинотеатры, универмаги, причалы судостроительного завода, трубы «Амурлитмаша» и «Металлиста», корпуса швейной фабрики — самой большой на всем Дальнем Востоке.

А на «Амурстали» мы задержались надолго. Потому что там помощником директора завода был человек, для которого Комсомольск — и детство, и юность, и вся жизнь, — Иван Павлович Рублев. Он приехал сюда еще мальчишкой, вместе с родителями. Как все его сверстники, бегал на рыбалку и по ягоды, зимой ходил в школу через высоченные сугробы. А после занятий учился обращаться с инструментами: ребят всерьез обучали столярному и слесарному делу. А жили первое время в бараках, за полотняными занавесками, строили вот это самое предприятие «Амурсталь».

Иван Павлович провел нас по огромным корпусам завода, показал один из крупнейших в Советском Союзе стан — «1700», прокатывающий тонкий стальной лист, установку непрерывной разливки стали. Работа установки — поистине грандиозное зрелище. Белый, еще вязкий жгут металла, рассыпая искры, падает в глубину темного зева. Семью этажами ниже мы увидели его уже застывшим в темно-оранжевых ошметках окалины. Газорезка отхватывала от бесконечной пластины желтые языки весом по полторы тонны, и они проваливались куда-то, чтобы через минуту возникнуть на телевизионном экране, установленном возле газорезного аппарата…

Потом мы снова ездили по городу. Я молчал, переполненный впечатлениями, и краем уха ловил разговор моих спутниц о пережитом.

— Помнишь, как мы тут галоши теряли в глине?

— Надо было их проволокой привязывать. У нас все так делали.

— Ты когда замуж вышла?

— Да вскоре по приезде. Разве устоишь, когда вокруг столько замечательных парней. И все ухаживают. Бывало, пойду в бригаду беседу проводить, а ребята смеются: что ты нас агитируешь? Ты пройдись только, дай на тебя поглядеть — и довольно.

— А я поплакала вначале. Ведь девятнадцатилетней приехала. Думала, тут город, а оказалось — его еще строить надо.

— Не одна ты так думала. Помню, как-то поиздержались мы за зиму: гвоздей, и тех не хватало. Ждем первого парохода, как бога. А он вместо гвоздей привез… унитазы, Кто-то, видно, решил: раз город, значит, и сантехника нужна подобающая. И смеялись, и ругались, пока другой пароход не пришел. Ну потом все пригодилось…

Мы сошли на набережной у стеклянного подъезда Дома молодежи. Здесь прекрасное кафе, небольшой и удивительно уютный зал. Один фасад дома выходит к набережной, к камню-обелиску, установленному в честь высадки на этом месте первого «десанта» энтузиастов, другой — на огромную площадь. На ней возвышается памятник комсомольцам-первостроителям, а вокруг у дорожек зеленеет трава и лежат холодные валуны, будто невзначай разбросанные по газону.

Эта площадь казалась мне символом Нижнего Амура, освоенного, заселенного, окультуренного.

Как это продолжается

Теперь часто говорят о Комсомольске как об уже построенном городе. Но он продолжает расти все теми же стремительными темпами. Сооружается новый речной вокзал, спортивный комплекс, Дворец пионеров, Центральная библиотека… И конечно, новые жилые дома — 100 тысяч квадратных метров ежегодно.

Но главное — те города и поселки, которые возникают вокруг города юности, в таежных дебрях, в горных ущельях.

Первенцем Комсомольского индустриального узла стал Амурск — поселок работников лесообрабатывающей промышленности. Первая палатка здесь появилась в 1958 году. А теперь я не мог налюбоваться улицами многоэтажных домов, красиво сбегавшими по склонам холмов. По асфальту шуршали автобусы, мамы катали коляски вдоль зеркальных витрин на Комсомольском проспекте, таком широком, что на нем, казалось, могли приземляться самолеты. Проспект упирался в высокий холм с большой новостройкой наверху.

— Там будет Дворец культуры, — объяснил мне встречный парнишка. — Лестница в сто двадцать ступеней.

Обилие лестниц на амурских улицах никого не тревожит, ибо живет тут в основном молодежь. Средний возраст амурчанина — двадцать два с половиной года. Здесь почти нет стариков, мало и старожилов. Из шести человек, с кем мне пришлось разговориться на улицах, четверо только что приехали сюда работать.

В Амурске мне без конца вспоминалась песня о голубых городах, которые снятся первопроходцам и первостроителям. Досуг свой большинство жителей проводит на Амуре, уплывая на лодках охотиться или рыбачить.

Я видел необозримые «лежбища» лодок под зеленым обрывом, большие склады для хранения моторов, мастерские. Только на одной этой главной стоянке было свыше полутора тысяч лодок.

Над лодочной станцией, над соседним с ней дебаркадером пристани возвышался крутой утес. Я поднялся на него и зажмурился от обилия света. Сияющие дали Амура лежали за бесчисленными низкими островами. Крохотные отсюда лодки, суетливые, как муравьи, сновали по реке, ныряли в протоки.

В эту минуту я понял местную лодочную страсть. Раз увидев речные дали с высоты утеса, уже нельзя не мечтать о них. Даже мне, человеку, которого звала дальняя дорога, вдруг остро захотелось уплыть, затеряться с удочками в тихих лабиринтах этих амурских проток.

Но мой путь лежал в другую сторону, к крутобоким хребтам Мяо-Чана. Там в ущелье с примечательным названием Холдоми, что в переводе с нанайского означает «сумка сокровищ», геологи нашли олово. И встал на крутом Склоне сопки горно-обогатительный комбинат. И поднялись над таежными марями высокие дома другого спутника Комсомольска — поселка Солнечного. У него нет окраин: нехоженая тайга подступает вплотную к асфальту улиц, к школам и магазинам.

Дорога увела дальше через таежные завалы. Через полчаса пути от Солнечного асфальтовый серпантин шоссе нырнул в глубокое ущелье, на дне которого приютился рабочий поселок Горный, похожий на кавказское курортное местечко. В Горном улицы как аллеи, светлые ряды трех-, четырехэтажных домов.

За поселком ступенями сходили к быстрой речке Силинке корпуса горно-обогатительного комбината. За ним хаотическое нагромождение камней, гигантские открытые разрезы, где экскаваторы копали оловянную руду. — А за разрезами непролазная тайга. Дальше нет никаких дорог, только звериные тропы.

Но уже известно, что и там, за Горным, скоро будут шоссейные дороги, и встанут новые рабочие поселки, которым со временем тоже быть городами. Точно как в той песне «Снятся людям иногда голубые города, у которых названия нет…»

Под дождями

Все эти дни над Комсомольском стояла ясная погода. Солнце по-летнему прогревало улицы, и мальчишки барахтались в мелкой воде за песчаными отмелями. Но как-то вечером налетел шторм. Волны бежали из-за дальнего мыса, шумно накатывались на песок пляжа. Амур опустел: лодки и мелкие суда ушли под защиту берегов. Только тяжелые железнодорожные паромы ходили через потемневшую реку, раздвигая пенную канву бурунов. Ночью над притихшим Амуром бушевала гроза, по временам освещая камень-монумент на пустом берегу.

На другой день я уплывал вниз на пассажирском пароходе «Г. Невельской». Моросящий дождь затушевывал дали, брызгал в лицо холодными каплями, не давая разглядеть Комсомольск с реки.

Говорят, уезжать в дождь — счастливая примета. И мне действительно повезло: на этом же судне плыл самый главный на реке человек — начальник Амурского пароходства Евгений Иванович Плаксин. Его рассказы добавили в мои путевые блокноты немало конкретного. Выяснилось, что Амурское пароходство — одно из крупнейших в стране и что оно не только речное, но отчасти и морское. Его водные дороги протянулись от Забайкалья до Японии — на десять с половиной тысяч километров. Свыше шестисот пароходов и теплоходов плавает по этим путям, не считая так называемые нетранспортные суда — путейские теплоходы и катера…

Следующая ночь тоже была сырой и промозглой. Редкие огоньки вздрагивали в темени, словно дрожали от озноба. Было очень жаль, что проходим эти места ночью, да еще в такое ненастье. Ведь где-то здесь за этой темнотой тучи подпирали островерхие гольцы — остатки древних вулканов, змеились протоки, уводящие к близкому озеру Кизи. К тому самому Кизи, по которому на лодке можно быстро добраться до его восточного берега, а там всего через два-три часа пешком выйти к морской бухте Табо.

Люди давно знают эту короткую дорогу к морю. Амур же почему-то поворачивает здесь на север, прорывается через высоченный Чаятынский хребет и еще добрых четыреста километров бежит вдоль побережья, повторяя его изгиб.

Ученые уверяют, что когда-нибудь Амур обязательно прорвется к морю через озеро Кизи. Но ему, вероятно, помогут люди: это удлинит навигацию на реке и весьма сократит путь амурских судов к морю.

Утром в дождь мы прошли Богородское — центр Ульчанского района. За завесой дождя виднелись ряды рубленых домов на свайных фундаментах, лежали на песчаной отмели бетонные блоки, приготовленные, должно быть, для укрепления берегов. За дебаркадером поднималась в гору раскисшая от дождя дорога, огибала дом на высоком уклоне — ресторан «Амурские волны».

И снова потянулись луга и сопки. Я ходил по пустой палубе, кутаясь в плащ, но не спускался в каюту, боясь пропустить что-нибудь интересное.

Ниже Богородского начинался Чаятынский коридор. Странные туманы ползли тут по реке: ленивые белые космы холодного пара стлались над водой, и, казалось, она вот-вот закипит. Река сузилась, сдавленная объятиями гор. Снова, как в Хингане, нависли горные склоны, крутые, ощетинившиеся лесом. Живописные берега проплывали мимо, не привлекая внимания пассажиров: холодный дождь прогонял с палубы.

Мы с Евгением Ивановичем ушли в носовой салон, сели в кресло перед широкими запотевшими окнами и предались размышлениям о судьбе Нижнего Поамурья, о человеке, чье имя нес на своих бортах наш пароход.

Теперь кажется странным, что еще в середине прошлого века эта большая река, одна из крупнейших в мире, была загадкой. Лаперуз, Браутон, Крузенштерн пытались вновь, после русских землепроходцев XVII века, «открыть» устье реки. И каждый утверждал, что у Амура нет устья, что воды его рассасываются в гигантских мелководьях низовий. Это звучит смешно-сейчас, но тогда все в это верили. Первым усомнился в мнениях авторитетов молодой морской офицер Геннадий Иванович Невельской. И в 1848 году он ушел на транспортном судне «Байкал» к далеким восточным окраинам России. На свой страх и риск он отправился искать устье Амура, нашел и описал его.

Вечером в сыром сумраке мы увидели россыпь огней: на рейде порта Маго стояли десять судов, пришедших за лесом. А еще через два часа, уже совсем в темноте «Невельской» причалил к пристани Николаевска-на-Амуре.

Ветер с моря

Штормовая ночь бесновалась над городом. Чернильное небо, казалось, совсем придавило землю. Деревья бились о мокрые крыши со смаком банных веников. Тусклые блики огней метались по черным, словно залитым нефтью, тротуарам. А над ними в темной вышине светилась, окрашенная серебряной краской, фигура Невельского на пьедестале. Адмирал стоял с непокрытой головой и смотрел куда-то вдаль через крыши, через портовые огни. Что он там видел? Может быть, будущее? Ведь оно всегда бывает солнечным, какая бы непогода ни разгулялась в настоящем…

Утром меня разбудил шум самолета. Выглянув в окно, я увидел синее небо в редких лохмотьях туч и ослепительно зеленые под солнцем крутые сопки. Быстро же тут меняется погода!..

И снова я шел по городу, теперь тихому и уютному. Вдоль улиц вместо традиционных лип стеной стояли белоствольные березы, а под ними, где полагалось расти декоративному кустарнику, топорщились кусты шиповника. На перекрестке вместо будки регулировщика высился маяк, глядел через дома на Амур своим горящим глазом. В парке над обрывом маршировали шеренги пионеров. Неподалеку возвышался старый обелиск, сооруженный еще в 1915 году в память Г. И. Невельского.

В народе говорят: «Один след — след, два следа — тропинка, три — дорога». Первый след, проложенный Невельским 110 лет назад, долго оставался лишь следом, в крайнем случае — тропинкой. А. П. Чехов, добравшийся сюда через полвека после Невельского, писал с грустью: «Близость каторги и самый вид заброшенного города отнимают охоту любоваться пейзажем… Половина домов покинута своими хозяевами, полуразрушена, и темные окна без рам глядят на вас, как глазные впадины черепа».

А теперь, если продолжать сравнение, я прибыл в Николаевск по магистральному шоссе. Уютный городок, заводы и фабрики, зелень скверов, многоэтажные дома, серебряные резервуары нефтебазы, песни туристов на пристани, толчея судов на рейде… И люди, спокойные, не суетливые, влюбленные в свой окраинный город.

Сотрудница краеведческого музея Галина Ивановна Андреева рассказала о будущем города и всего этого района. Николаевск становится крупным портом. А соседний порт Маго в ближайшие годы станет важнейшим экспортером леса на Дальнем Востоке. Вероятнее всего, именно здесь, на Нижнем Амуре, построят гигантские тепловые электростанции, энергия которых пойдет в советские дальневосточные города.

Ходил по музею человек в телогрейке, с маленькими усиками на морщинистом лице, тянулся круглыми стариковскими очками к старым фотографиям, вздыхал.

— Узнаете кого-нибудь?

— А как же, вот он я.

На фотографии бравый парнишка в солдатской шинели и подпись — «Родион Вагин».

— Николаевск освобождали?

— А как же! Я из Коль-Никольска, Недалеко тут, у Сахалинского залива, рыбачили с батькой, картошку сажали. В солдатах был, в восемнадцатом домой вернулся. Да ненадолго. Белые начали зверствовать, издевались над людьми. Ну народ и вздыбился весь. А как же!..

Неподалеку от музея я купил в киоске местную газету «Ленинское знамя». На первой полосе крупным шрифтом сообщалось о том, что колхоз «Ленинец» добыл четырех лососей. Я подумал вначале, что это опечатка. Оказалось — весьма важная новость. Ибо лососи эти были гонцами, представителями авангарда, который обычно идет впереди лососиных стай.

Это была главная тема в газете, город жил ею.

— Куда лосось подевался? — рассуждали в автобусах.

— Об эту пору путина вовсю, а нынче только гонцы идут.

— Лето было холодное. Еще наверстаем…

«На заездке волны бьются о бедро и гаснут в способе. Сквозь щелистый пол на глаголи слышен плеск воды», — читал я в газете загадочные фразы. И мечтал добраться до этого рыбачьего «способа», взглянуть на таинственную «глаголь».

Мне посоветовали съездить в Озерпах — рыбачий поселок, что стоит там, где Амур вливается в Амурский лиман. Для этого пришлось встать пораньше. В Москве еще только ужинали, когда здешний автобус отправился в свой первый утренний рейс.

Пока тянулись городские окраины, я дремал, сидя у окна. Потом сразу забыл и о московском вечере, и о николаевском утре: автобус шел по склону сопки, а внизу ослепительно сверкало зеркало Амура, огороженное неровной рамкой синего горизонта.

За деревней Каменкой автобус сбежал с сопки и помчался вдоль кромки берега. Я боялся мигнуть, глядел и не верил, что это далекий край Евразии, суровое место, где рабочим выплачивают «северные». Темные скалистые мысы лежали на зеркале реки длинными причалами. Белоствольные березки толпами сбегали с круч. Сосны висели на кромках скал, обхватив камни тугими корневищами. Дубы топорщили сухожилия ветвей, тянули их к узкой ленте дороги.

— Дорогая это штука — заездок, — рассказывал мне сосед по автобусу. — Каждую весну ставим в море забор длиной в километр-полтора. Кольев в дно наколачиваем. Кета натыкается на забор, идет вдоль него и попадает в глаголь. Это конец забора, загнутый буквой «Г». А там «способ» — сеть такая. Можно рыбу ловить, не замочив рук. Если она, конечно, идет.

— А если не идет?

— Тогда — труба…

Автобус все бежал вдоль берега, огибая камни, прыгал на ухабах. Показались сказочно разукрашенные домики — база воскресного отдыха рабочих Николаевского судостроительного завода. Последний раз сверкнуло гигантское зеркало Амура и погасло: автобус нырнул в лесную чащу, устланную брусничным ковром, украшенную огромными — с голубиное яйцо — ягодами шиповника. Сквозь бензиновый чад пробивались в автобус влажные лепные настои. Березняки сменялись ольшаниками, ольшаники — ельниками, такими густыми и дремучими, какие можно встретить разве что в иллюстрациях к русским сказкам.

Долго ли, коротко ли скакали мы на своих сиденьях, только на каком-то километре сверкнула даль в прогалину и там по кромке горизонта зазмеилась тонкая полоска далекого берега. И я задохнулся от внезапной догадки: это же Сахалин!

На вершине сопки автобус остановился, чтобы дать передохнуть пассажирам после полуторачасовой скачки по ухабам. Я отошел в сторону, взобрался на камень и залюбовался далями. Оттуда, из светлого простора, прилетал упругий ветер, принося запахи моря. Я долго смотрел на тонюсенький неровный штришок сахалинского берега. Он был для меня как образ, как та долгожданная черта, которая всегда подводится в конце каждого дела.

Об авторе

Рыбин Владимир Алексеевич родился в 1926 году в Костроме. Окончил факультет журналистики МГУ, член Союза журналистов СССР. Работал корреспондентом журнала «Советский Союз», много путешествовал по нашей стране. Автор выступает в различных жанрах — очерка и рассказа, фотоочерка и поэзии — во многих журналах, газетах, альманахах. Очерк «Путешествие «встречь солнца»» — результат поездки автора по Амуру, совершенной в 1969 году. В сборнике публикуется третий раз. Сейчас работает над Новой книгой очерков о своих путешествиях.

К очерку Владимира Рыбина «ПУТЕШЕСТВИЕ «ВСТРЕЧЬ СОЛНЦА»

_{На набережной Хабаровска раскинулся крупнейший на Дальнем Востоке спортивный комплекс}

_{Промышленный Хабаровск}

_{Известный исследователь Дальнего Востока ученый и писатель В. П. Сысоев}

_{Студентки Хабаровского медицинского института в национальных костюмах}

_{На самом берегу Амура лежит этот тысячепудовый камень, обозначивший место высадки первых строителей Комсомольска}

_{Широк Амур у Комсомольска}

_{В глубоком ущелье лежит поселок Горный — форпост наступления на тайгу}

_{Вид на Амур с высот Николаевска}

_{В устье Амура лежит на низкой косе небольшой рыбацкий поселок Чныррах}

С. Варшавский
ГИБЕЛЬ «ЛЕОПОЛЬДА»

Рассказ

Рис. Е. Скрынникова

Парусник и пароход

В апреле 1858 года у мыса Горн свирепствовал жесточайший шторм. Парусники, застигнутые им здесь, на краю света, в этом проклятом богом месте, оказались во власти беспощадной стихии. Несколько дней спустя к тихоокеанским портам Южной Америки стали добираться изувеченные суда. Вид у них был такой, словно им пришлось выдержать сражения с вражеской эскадрой: мачт как не бывало, палубные надстройки разрушены, команды значительно поредели. С помощью недавно проложенных телеграфных линий выяснилось, что парусник «Леопольд», заходивший в Буэнос-Айрес, не прибыл в порт назначения — Кальяо, а его предполагавшийся визит в Вальпараисо не зарегистрирован…

Владельцу транспортной конторы Лонгвилю, располагавшему одним пароходом и несколькими тихоходными старомодными парусниками, не терпелось полностью перейти на паровой флот. Но дела, увы, шли не столь блестяще, чтобы это желание могло быстро осуществиться. Если бы хоть кто-нибудь соблазнился ветеранами-парусниками, с ними можно было расстаться без сожаления. Но ставить их на прикол и покупать в кредит пароходы Лонгвиль не находил выгодным. Раздумывая об этом уже в который раз, он позвонил клерку. Не успела умолкнуть серебряная трель колокольчика, на пороге кабинета с утренней почтой появился молодой человек, почтительно поклонившийся шефу.

— Что-нибудь слышно о «Леопольде», Эмиль?

— Да, мосье! Есть письмо от консула в Буэнос-Айресе!

— Из Буэнос-Айреса? — удивился Лонгвиль.

— Да! Просмотрите письмо, мосье, и вам все станет ясно, — сокрушенно ответил клерк.

Лонгвиль недовольно подумал: «Пикар поторопился!». Он раздраженно выхватил письмо из рук клерка и, нервно пощипывая модные усики, пробежал его, беззвучно шевеля пухлыми губами. «Мда!.. Почему же на пути к Кальяо?.. Может быть, шторм, но Пикар искусный шкипер… А команда?.. Неужели все пошли на корм акулам?.. Впрочем, какое это имеет значение для меня?.. Правда, если погиб и Пикар, то с его стороны это довольно мило!» Лонгвиль обдумывал неожиданно сложившуюся ситуацию, а клерк, наблюдавший за ним, не смог обнаружить на его лице даже тени сожаления о случившемся. Лонгвиль, предвкушая грядущие барыши, отложил письмо консула и удовлетворенно сказал:

— Ну и прекрасно!

— Простите, мосье… Я не вижу ничего прекрасного!

— Ах, Эмиль! Из вас никогда не выйдет делового человека, вы вечно руководствуетесь эмоциями, а они плохой советчик… Поймите, судно и груз застрахованы! Фирма получит солидную страховую премию за «Леопольда», и я смогу немедленно дать заказ на постройку парохода. Еще два-три подобных случая… конечно, желательно без жертв… и я избавлюсь от ветхозаветных парусников… Капитал не может лежать в дрейфе и ждать попутного ветра — он должен находиться в постоянном движении. Как говорили древние, перпетуум мобиле… — и Лонгвиль улыбнулся своему удачно подвернувшемуся сравнению.

— Позвольте заметить, мосье… Вы так легко говорите об этом, а ведь на корабле были люди…

— Да, да!.. Это чертовски неприятно! — невыразительно промямлил шеф. — Но если они не были дураками, то должны были застраховаться, и тогда их семьям кое-что перепадет…

Лицо клерка залилось румянцем негодования.

«— Это не спасло бы их от гибели, мосье… Вместо бездушного парусника можно приобрести бездушный железный пароход, но люди ведь не вещи…

— Конечно, конечно… — уже скороговоркой продолжал Лоыгвиль, торопясь закончить этот неприятный для себя разговор. — Мне очень жаль, что они, видимо, не спаслись, но я не Христос, чтобы их воскресить… Во всяком деле есть свой риск, один рискует капиталом, другой — жизнью… Поверьте, без риска нет коммерции! Вообще без риска жизнь пресна и неинтересна. Пикар на этот раз сплоховал… Первый и последний промах! — Тут Лонгвиль прикусил язык, чтобы не сказать больше, чем нужно. Он едва мог скрыть свою радость. Столь кстати случившееся кораблекрушение! К тому же не придется делиться частью страховой премии с Пикаром — небольшая, но неожиданная прибыль! Контора сможет приобрести еще один современный пароход. Лонгвиль уже мысленно перебирал прославленные судостроительные фирмы Европы и известные ему новые типы судов.

— Черт возьми! Сколько лет возятся с трансатлантическим кабелем, а все нет никаких результатов! Это так отражается на коммерции! — сказал Лонгвиль после длительной паузы, продолжая просмотр почты.

Когда с этим было покончено, клерк собрал бумаги и молча вышел. Эмиль был потрясен — в каком неприглядном, омерзительном виде предстал перед ним сегодня его «уважаемый» шеф!

Была суббота, а в этот день в контору всегда наведывалась милая девушка, дочь Гретри, моряка с «Леопольда», чтобы узнать, нет ли вестей от отца. Клерк с волнением думал об этом визите. Что он ответит ей? Сможет ли поведать трагическую правду? Ах, если бы это сделал кто-нибудь другой!

Груз был уложен в трюмы, необходимые приготовления к длительному рейсу сделаны, а «Леопольд» все еще стоял у пирса небольшого западноевропейского порта с неукомплектованной командой: опытные моряки не соглашались на условия найма, предлагаемые прижимистым Пикаром. А брать случайных людей он не хотел. В порту толклись юнцы с чуть пробивающимися усиками. Неокрепшим баском, пересыпая свою речь «солеными» словечками, как бывалые морские волки, они предлагали свои услуги. Юнцам не терпелось попасть на «Леопольд», потому что парусник шел в Америку! А там — индейцы, пампасы, вигвамы, томагавки, бизоны — романтика, впечатляюще описанная Фенимором Купером и Томасом Майн Ридом — властителями душ многих поколений подростков. Нанимались на фрегат и разорившиеся фермеры, и рабочие, уволенные с фабрик после того, как там установили высокопроизводительные машины. Пикар без долгих разговоров отмахивался от подобных предложений.

Наконец поступило распоряжение из конторы — в ближайший понедельник сниматься с якоря. Пикар не мог быть слишком разборчивым. На борт корабля попало немало людей, знакомых с морем понаслышке — и юнцов, и степенных бородачей в потертых пиджаках и стоптанной обуви. Ведь там, за океаном, в бескрайних просторах — Америка, еще была земля нехоженая, непаханая, ничейная — божья! А земля — это хлеб! И он не будет столь горек, как здесь, в Европе, где лучшие угодья принадлежали дворянам и духовенству.

В назначенный день, дождавшись попутного ветра, «Леопольд» вышел в море. На пирсе усердно сморкалась и помахивала платочками лишь жалкая кучка провожающих — большая часть команды была из дальних мест иди «без роду, без племени» — обычная портовая накипь. Парусник шел в Кальяо с грузом кровельного железа и сельскохозяйственных машин. Ему предстояло пересечь Атлантический океан по большой оси, с севера на юг, и пройти значительное расстояние уже в Тихом океане, вдоль западного побережья Южной Америки. Капитан полагал, что к тому времени, когда «Леопольд» из Балтики, где он ремонтировался и брал груз, подойдет к довольно коварному, беспокойному Ламаншу, «всякий сброд», как Пикар называл новичков, лгавших о своем матросском прошлом, уже овладеет нелегким матросским делом. Рискованно выходить в открытый океан на паруснике с плохо обученной командой!

Когда «Леопольд» показался через несколько дней у маленького портового городка, где была контора фирмы, Лонгвиль смог убедиться, что корабль уже довольно послушен воле капитана.

Судовладелец пробыл на борту недолго, В каюте капитана, при плотно прикрытых дверях, Лонгвиль о чем-то горячо спорил с Пикаром, а на прощание, уже на палубе сказал:

— Итак, Пикар, не забудьте, что капитан парохода — звучит солидно, по-современному и соответственно вознаграждается. Правда, в этом титуле больше прозы, чем поэзии, но таково уж наше деловое, прозаическое время… А парусник — это все равно что «Легенда об Уленшпигеле» — романтические, но давно прошедшие времена… Попутного вам ветра, дорогой.

Лонгвиль и Пикар обменялись крепким рукопожатием. Оба хитро улыбались, оставшись довольными своей противозаконной сделкой.

По пути Магеллана

Миновав Бискайский залив, не показавший на этот раз своего буйного характера, парусник оставил позади Мадейру и подошел к Канарским островам, вступив на путь Магеллана. Свежий попутный ветер подхватил его и понес к берегам далекой Америки. Разрезаемые форштевнем корабля, пенились зеленоватые воды океана. Где-то слева остались последние клочки суши — острова Зеленого Мыса. Теперь бескрайнюю пустыню океана не будет оживлять ни один островок.

Жара… Безветрие… Взлетают над водой хвостатые летучие рыбки. Немощно повисли паруса. При штиле жара становится невыносимой, а новоявленные моряки совершенно обессилены чертовым пеклом. Наконец зной сменяется освежающим ветерком, переходящим в не столь уж внушительную, но вполне достаточную для экзамена бурю. Экипаж с нею справился удовлетворительно. Потом снова наступила нестерпимая жара.

Пикар не давал команде отдыха, почти ежедневно устраивал авралы и учения. Отличившиеся получали стакан плохонького рейнского вина. Вскоре весь экипаж был готов встретить настоящий шторм. Пикара не покидала уверенность, что рейс в Кальяо будет успешным. А обратный? Здесь все зависит от бога и… умения! Так думал Пикар, имевший на своем счету не одну своевременно потопленную «старую калошу». Это пикантное дело было его второй, но самой доходной профессией. Такие профессиональные губители парусников появились в годы ожесточенной, бескомпромиссной схватки парусного и парового флота.

В Буэнос-Айресе «Леопольд» простоял недолго, запасаясь пресной водой и свежей провизией. Но, несмотря на принятые меры, один из юнцов — искатель приключений, сумел сбежать с корабля.

— Бестия! — прошипел Пикар штурману. — Воспользовался даровым проездом, щенок, и даже махнул рукой на жалованье, которое мы выплатим только в Кальяо! Надо быть настороже в Вальпараисо.

— Вот увидите, капитан, когда пойдем в обратный путь он будет слезно молить в Айресе, чтоб отвезли его обратно к папе и маме, — усмехнулся штурман. — Я уже вижу лохмотья этого блудного сына и грязные подтеки от слез на мордашке!

В глазах Пикара мелькнул хитрый огонек, но он ничего не ответил. Оба еще не знали, что парнишке достался счастливый жребий.

От самого Буэнос-Айреса Атлантический океан трепал «Леопольда» непрерывными бурями, словно в отместку за относительно спокойную первую часть плавания. Экипаж был измотан не учебными, а всамделишными авралами.

А бывалые моряки стращали новичков мысом Горн.

При постоянных сильнейших западных ветрах это самое труднопроходимое место в мире, а при частых штормах — хуже Дантова ада! Уж кого-нибудь и чего-нибудь недосчитаемся!

Наступил апрель, весенний месяц в северном полушарии, а здесь были длинные ночи, холодные ветры — осень! Незнакомые созвездия, загадочные, как египетские иероглифы, проглядывали сквозь случайные окошки в сплошной пелене туч.

Однако мыс Горн, несмотря на карканье бывалых моряков, обогнули удачно при порывистых, но умеренных западных ветрах, затрудняющих проход из одного океана в другой. «Леопольд» уже бороздил Тихий океан — вот он плещется своими огромными серыми волнами! И у новичков отлегло от сердца: мыс Горн уже за спиной. Но ветер был свежим, а белые барашки волн и срывающиеся с их верхушек мириады жемчужных брызг, по мнению Пикара, ничего хорошего не сулили. Южнее, у мыса Горн, начиналось очередное светопреставление. Пройдет немного времени, «театр военных действий» охватит акваторию, где плыл «Леопольд»…

Корабль исчез. Судам, шедшим из Атлантики в Тихий океан и в обратном направлении, а также совершающим каботажные плавания вдоль западного и восточного побережий Южноамериканского материка, давали указания искать пропавший парусник и его экипаж. Но большинство капитанов не хотело терять драгоценного времени — у них груз, дела, коммерция… И они шли своим курсом, не слишком отклоняясь от него, лишь безрезультатно шаря по горизонту биноклями для успокоения совести.

Гибель «Леопольда», небольшого корабля, водоизмещением всего в 1200 тонн, так и промелькнула бы только в газетах в виде краткого сообщения в несколько строк петитом, если бы вскоре в печати не появился рассказ единственного спасшегося с этого корабля моряка. Описание кораблекрушения и короткая робинзонада Луи Тусена стали новостью номер один.

В плену урагана

Казалось бы, что нового, интересного мог рассказать счастливец Луи Тусен? В пучинах морей и океанов погибло столько парусников, что, если бы их выстроить в кильватерную колонну, она, пожалуй, опоясала бы шар земной! Но каждое кораблекрушение — особая, неповторимая трагедия. До изобретения радио большинство судов гибло безмолвно — пропадало без вести, как часто случается на войне. Здесь дело было иначе: об обстоятельствах гибели «Леопольда» поведал единственный оставшийся в живых пощаженный стихией моряк, ставший одним из Робинзонов XIX века.

11 апреля 1858 года при свежем попутном ветре и большом волнении «Леопольд» быстро бежал под всеми парусами на север. Тихий океан был суров. Над волнами нависало серо-черное мрачное небо. Тучи проносились с такой быстротой, что от их стремительного бега у новичков кружилась голова. По временам лил холодный дождь, густой косой сеткой обволакивающий окрестность, так что за пять кабельтовых ничего нельзя было различить. Капитан и штурман неотлучно находились на посту. Наступившая ночь, ненамного темнее, чем минувший день, не принесла облегчения. Свободные от вахты матросы пытались уснуть, но лишь немногим это удалось. Ветер настолько усилился, что пришлось убрать все паруса и лечь в дрейф. Это была уже первостатейная буря, как мрачно шутил Пикар: «Спектакль в сто актов, но без антрактов!» Уже несколько суток не представлялось возможным определиться. Но Пикар полагал, что корабль отнесен несколько на запад, в открытый океан, и поэтому не опасался, что он сядет на мель или его выбросит на берег. Такая необоснованная уверенность оказалась роковой.

В пять утра, когда буря уже перешла в настоящий ураган, корабль внезапно резко вздрогнул и остановился, как олень, настигнутый пулей. Многие моряки не удержались на ногах. Раздался оглушительный, леденящий душу треск. Стало ясно, что судно наскочило на подводную скалу. С хрустом и стоном распарывался корпус «Леопольда». Корабль завалился на левый бок. Огромная волна снесла ют, а вместе с ним штурмана и юнгу, смышленого паренька из рыбачьего поселка, мечтавшего увидеть индейцев, охотиться на бизонов, объезжать неукротимых мустангов, а потом привезти своей младшей сестренке диковинные сувениры из далекой Америки.

Темнота, густая, как кофейная гуща… Беснуется дьявольский ураган. Сорваны все шлюпки — как ореховые скорлупки они взметнулись на гребень волны и исчезли в пенящейся бездне. Плохо закрепленный в трюмах груз сполз в сторону крена, и правый борт «Леопольда» еще больше поднялся.

Трещит по швам утлая деревянная посудина. Корабль обречен. Судьба экипажа предрешена. А ведь все рассчитывали, что через два-три дня «Леопольд» будет в Вальпараисо — «райской долине». Вместо этого он прибыл прямым курсом в кромешный ад! И сейчас, в самый тяжелый момент, каждый думал только о себе, а это было гибельным для всех. Те, кого еще не смыли волны, взобрались на грот-мачту (и даже в «воронье гнездо»!) или судорожно уцепились за леера у правого борта. Судно с треском расползалось, как истлевшая ткань. Полтора часа, распарываемое скалой, оно противостояло урагану. Не один «девятый вал» обрушивал на него свою неукротимую мощь, но агонизирующий «Леопольд» не сдавался. Когда же еще один исполинский вал обрушился на судно, грот-мачту и всех, кто на ней искал спасения, смыло в море. Из тридцати человек команды осталось только двенадцать. Девять моряков собрались на утлегаре — продолжении бушприта. Только теперь они увидели, что еще трое — капитан Пикар, судовой плотник и матрос нашли убежище под марсом бизань-мачты. Кормовая часть судна оседала буквально на глазах — вот-вот корабль переломится пополам. Тогда искавшие спасение на утлегаре стали звать группу Пикара, пока не поздно, присоединиться к ним. Путь был смертельно опасным — им владело море! При переходе на нос судна матроса смыло за борт. Шкипер Пикар проклинал все на свете. Он, опытнейший капитан, специализировавшийся на потоплении «старых калош» для получения страховки, в этот рейс готовил подобную судьбу и «Леопольду», но после сдачи груза в Кальяо. Пикар мечтал о том, чтобы это плавание было последним его походом под парусами, чтобы, вернувшись на родину, он смог сдать испытания на звание капитана паровых кораблей. И вот «Леопольд» гибнет, но не по воле его, Пикара, а по прихоти урагана. Злая ирония судьбы! Божье наказание? Нет ни бога, ни черта! Жизнь — рулетка, и ему дьявольски не повезло на последней крупной ставке. А этот пройдоха Лонгвиль — вот кого следовало бы наказать справедливому боженьке — после гибели корабля получит весомую страховую премию, а вдове капитана (можно в этом не сомневаться!) не выплатит ни сантима из того, что было обещано за «устройство» гибели корабля.

Пикара трясло от бессильного гнева. Трое суток, проведенных почти без сна, лишили его душевных сил и обычной трезвой уравновешенности. Пути к спасению он не видел. Пикар даже не знал точно, где они находятся, где-то у западных берегов Южной Америки. И это все!..

Но может быть, внезапно унесется в другие широты океана этот грозный ураган и придет спасение? Ах, если бы… Тогда он встретится с Лонгвилем и сможет сказать ему:

— Шкипер Пикар, «могильщик кораблей», умер! Так выпьем же, мосье, доброго старого рейнского вина за здоровье и процветание капитана парохода Пикара!

Мечты!.. Горько-соленый вкус океанской воды на губах Пикара возвратил его из царства грез к реальной действительности.

В последний час

Шкипер словно очнулся. Чувство обреченности и душевного оцепенения исчезло. Нет! Черт возьми! Надо бороться за жизнь, а не покорно ждать неотвратимого конца.

Пикар пристально всматривался в первозданный хаос, окружавший обломки «Леопольда». Что это? Ему мерещится или в самом деле он видит нечто многообещающее? Да, да, в этом нет сомнений. Вот она — надежда! Пикар взглянул на сбившихся в кучу, вцепившихся в снасти матросов и, свирепея от ярости, прорычал:

— Крысы и те уже покинули этот гроб, а вы, морячки, ждете, когда наконец наступит срок пустить пузыри…

В наступившем затишье его услышали все.

— Смотрите! — Пикар указал налево.

Головы моряков повернулись в указанном направлении. Уже наступил рассвет, и, хотя низко нависающие над морем тучи сгущали мрак, все ясно увидели, что не более чем в пятидесяти ярдах находятся скалы. Скала, на которую напоролся «Леопольд», не была одинокой. На таком же расстоянии от скал под вспененными волнами угадывалась суша. А близость суши — это жизнь! Но близок локоть…

— Крысы, поверьте, уже там… завтракают… — Пикар рассмеялся, разрядив истерическим смехом нервное напряжение последних дней.

И хотя ураган еще не утих, он уже не был так страшен — в сердца вселилась надежда: недалеко земля! Путь к ней прегражден лабиринтом рифов и скал, вероятно, не все достигнут суши, но лучше погибнуть в борьбе, чем цепляться за обломки стонущего, истерзанного парусника, доживающего последние часы. Надежда звала к действию!

Один из матросов, видимо, не раз смотревший в глаза смертельной опасности, связал обрывки снастей, один конец вручил остающимся на корабле, взял другой и, махнув на прощание, отдался на волю клокочущего вала, который тут же унес его к скалам. Бесстрашный моряк надеялся добраться до них и закрепить конец, чтобы, держась за канат, остальные могли с меньшей опасностью покинуть судно. А потом можно было перебраться и на сушу… Взоры всех обратились к смельчаку, словно гипнотизировали его — от успеха предприятия так много зависело. Корабельные Обломки, которыми жонглировали волны, вырвали конец у матроса и в то же мгновение — о, боже! — он скрылся в волнах, а обломки уже плясали там, где исчез несчастный… Стон вырвался из уст матросов на «Леопольде»!

Но героический поступок моряка, пожертвовавшего жизнью ради спасения товарищей, послужил добрым примером. От группы отделился другой старый моряк — Гретри. Он обвел товарищей глазами и пошевелил губами, но ничего не сказал. А может быть, что-то произнес? Разве услышишь слова в дьявольском реве урагана? Гретри, держась за канат, бросился в воду, пытаясь добраться до скал. Но, когда прошумел очередной вал, Гретри уже не было видно на поверхности. Лишь волна швыряла конец, который секунду назад держал моряк.

Если бы Пикар был моложе и не страдал нажитым на море ревматизмом, сковывающим движения, он бы… Но что поделаешь! К тому же он как капитан — дьявол побери! — должен оставить корабль последним! И Пикар, еще не теряя надежды на спасение, громко спросил:

— Кто еще умеет хорошо плавать, матросики?

Из восьми человек откликнулся только один. Вот когда сказалась прижимистость Пикара, оттолкнувшая опытных моряков, но не искателей приключений, мечтавших лишь добраться до Америки. Что мог сделать еще один пловец в этом лабиринте скал при неутихающем шторме?

Пикар лихорадочно думал. Корма судна уже разрушена, скоро наступит черед и носовой части. Надо торопиться. Неужели нет никакого выхода? Ведь берег так близок, там, за скалами! Может быть, закрепить конец на еще не смытом волнами обломке фок-мачты, обрубить такелаж, связывающий его с кораблем… Волна смоет обломок, отнесет к скалам, он застрянет между ними, тогда, держась за трос, можно будет…

Но эту идею осуществить не пришлось. Один за другим накатились три гигантских вала, которые и завершили разрушение «Леопольда». Носовая часть судна пошла ко дну, а вместе с ней и все девять человек — последние из экипажа.

…Луи Тусен, волей провидения оставшийся в живых, рассказывал: «Когда волны хоронили «Леопольда», а ураган отпевал его бренные-останки, после множества чувствительных ударов о скалы мне показалось, что я нахожусь на дне. Вдоволь наглотавшись морской воды, я собрал последние силы и пытался всплыть на поверхность. В глазах мелькали огненные круги, мне необходим был хотя бы глоток воздуха, сердце замирало в груди, я чувствовал, что теряю сознание. И тут я энергично — ведь дело шло о моей жизни! — оттолкнулся от скалистого дна, который, оказалось, поднимался круто вверх. Шум в ушах, внутренности как будто раздирают острые когти, но я цепляюсь за выступы скалы и наконец вдыхаю глоток живительного воздуха, смешанного с солеными брызгами. Жив! Я очутился на скале, гладкой, словно отполированной, не за что уцепиться. Я скользил, сползал к воде. Последним отчаянным усилием я поспешил взобраться повыше, чтобы стать недосягаемым для волн.

Вглядевшись в клокочущие волны, я увидел Пикара и некоторых других моряков, барахтающихся между скал. Держась за обломки, они, видимо, напрягали все силы, чтобы достичь берега. Многие уже были совсем близко — в пятнадцати — двадцати ярдах от меня. Я осторожно спустился вниз и ловко поймал прибитый волной конец, думая бросить его товарищам, но набегающий вал заставил меня вновь подняться на скалу как можно выше. Когда вал, рассыпая миллионы брызг, отпрянул, никого уже на волнах не было видно. Исчезли и остатки корабля. Море разметало и поглотило все, торопясь скорее замести следы своего очередного преступления!»

Робинзонада

Луи Тусен долго смотрел на роковое место гибели «Леопольда», словно все еще не верил, что парусника больше не существует. Все пережитое за какие-нибудь сутки смешалось в его сознании в фантастический клубок, напоминающий кошмарные, неправдоподобные сновидения. Ему вспомнились бесконечные наивные разговоры в кубрике после вахт о чудесах и богатствах заокеанского мира, которые — только пожелай! — могут принадлежать каждому. И вот теперь этих мечтателей поглотил властный и негостеприимный Тихий океан. Словно в горячечном бреду ему показалось, что перед ним не ребра скал, торчащих из воды, а тела его погибших товарищей. Тусена затрясло как в лихорадке. Он подумал, что сходит с ума…

Море становилось все более смирным, все менее высокие волны взлетали на скалистые берега острова, словно ураган решил прекратить свое неистовство, как только завершил уничтожение корабля. Вот уже волны набегают совсем лениво, обессиленно. Посветлели тучи, излив потоки влаги в бескрайний океан. И ветер угомонился, присмирел, вдосталь насытившись бесшабашным разгулом.

Новоявленный Робинзон не мог знать, долго ли пробудет на этом клочке суши. Он даже не ведал, обитаем ли остров, но, как моряк, полагал, что из-за берегов, окаймленных торчащими из воды скалами и опасными подводными камнями, вряд ли кто рискнет поселиться на таком труднодоступном острове. С Тусена ручейками стекала вода. Сейчас он думал только о том, чтобы согреться и обсохнуть. Спички? Их не было, к тридцати годам он сумел уберечь себя от «дьявольского зелья» — табака. Ну, а если бы даже спички у него оказались? Разве можно было рассчитывать сразу же разжечь огонь с помощью размокших спичек?

От усталости ныло тело. Тусен спотыкался на мокрых камнях. Не в силах идти в глубь острова Тусен неуклюже повалился на сравнительно ровную площадку, лязгая от холода зубами. Засыпая, он услышал чей-то богатырский храп и с величайшей радостью стал прислушиваться: значит, он не один? Храп прекратился, а Тусен рассмеялся, поняв, что это храпел он сам — ну кто другой, кроме него, единственного счастливца с «Леопольда», мог здесь храпеть? Это были те блаженные минуты, когда человек словно начинает терять способность к ощущениям, все заботы и невзгоды отодвигаются куда-то далеко и наступает забытье без сновидений.

Сон был, продолжительным, а пробуждение тяжелым. Ныло тело, стучало в висках, голова была свинцовой и будто распухла, в сухом рту ощущался противный вкус, поташнивало. Впрочем, все это не было удивительным — Тусен не ел больше суток, да еще наглотался морской воды. Он поднялся, огляделся. Над ним в разрывах облаков просвечивало синее небо. Новый Робинзон прежде всего решил заняться розысками предметов, выброшенных морем, тут он, конечно, не был оригинален. Улов оказался весьма скромным. Помимо досок, пригодных для сооружения шалаша, ему удалось найти ящик с небольшим количеством сухарей, пропитавшихся морской водой и раскисших, но и такую находку Тусен посчитал большим счастьем! Небо постепенно очищалось, выглянуло солнце. Тусен приступил к трапезе — принялся за сухарь, но тотчас выплюнул: он был отвратительного горько-соленого вкуса.

Тусен решил осмотреть остров, на который забросила его судьба. Сложив из камней и досок высокий и приметный ориентир, чтобы потом можно было легко найти свой лагерь, он отправился в рекогносцировку, держась вблизи берега. Кружилась голова, ноги подкашивались. Следов пребывания человека Тусен не нашел, но убедился, что остров, хозяином и пленником которого он неожиданно стал, был малопривлекательным — у настоящего Робинзона было несравненно более гостеприимное владение. За прибрежной каменистой полосой простирался пояс густой растительности — осока, папоротник, вереск. Еще далее, в глубь острова, тянулась чавкающая под ногами заболоченная губчатая почва торфяников, занимавших всю середину острова и наиболее сухих в центральной его части. Кое-где Тусен обнаружил довольно обширные густые заросли кустарников и чахлых, невысоких, искривленных деревьев. Не дойдя до северной оконечности, новый Робинзон повернул обратно и с трудом нашел свою стоянку: так однообразен был унылый ландшафт побережья! Ту* сена обрадовало, что остров оживлялся довольно значительными птичьими базарами, да еще небольшими цветистыми пятнами разнообразных ягодников с довольно вкусными плодами.

Четыре дня Тусен питался только сухарями, употребляя их как отвратительное лекарство три раза в день — утром, в полдень и вечером по два на «прием», заедая ягодами. Только острое чувство голода могло заставить его жевать эти сухари. Сравнительно теплые дни сменялись холодными, росными ночами. Тусен обзавелся жильем — соорудил примитивный шалаш. Пресной воды хватало, хотя дожди прекратились. Она была невкусной и отдавала болотной гнилью. Море подарило Тусену единственный сосуд — жбан из-под деревянного масла, применявшегося на «Леопольде» для освещения. Океан неохотно расставался со своими трофеями, полезными для узника необитаемого острова.

Когда кончились сухари, Тусен несколько дней питался кисловатыми ягодами — на завтрак, обед и ужин он располагал только одним этим десертом. Потом ему удалось обнаружить растение, сходное с сельдереем по виду и вкусу, которое он вынужден был есть сырым. Итак, кроме десерта он обладал еще приправой… ну, хотя бы к бифштексу, но ведь не было самого бифштекса!

Тусен еще не сумел овладеть огнем, которым располагали его далекие пещерные предки. Вспомнив о том, как аборигены Австралии добывают огонь трением дощечки о дощечку, Тусен в течение нескольких дней усердно, в поте лица трудился, чтобы добыть хотя бы одну золотистую искру. От слабости и перенапряжения в его глазах мелькали огоньки, но другого огня ему получить так и не удалось!

Ягоды — диета для тучных, и в таком лечебном питании Тусен не нуждался — он был довольно тощ. Сельдерей же просто приправа, а не пища. Но чем-то надо было наполнять требовательный желудок. Тусена не устраивала вынужденная роль травоядного существа. Что поделаешь, если единственное оружие — суковатая палка? Он, хищно облизываясь, с вожделением взирал на стаи говорливых птиц, поднимавшихся в воздух, стоило лишь приблизиться к ним. Это исчезал вкусный, ароматный бульон и аппетитно пахнущая поджаренная дичь! Многократные попытки убить какую-либо из гнездившихся на острове птиц долго были безрезультатными, но однажды охота увенчалась успехом. Птица с перебитым крылом пыталась улететь, но Луи с диким воем погнался за ней, подпрыгнул на рекордную высоту, ухватил несчастную за изувеченное крыло, упал на каменистую почву со своей долгожданной добычей, смеясь от радости и плача от ушибов. Кое-как ощипав еще теплую тушку, он рвал зубами жесткое сырое мясо, слегка попахивающее рыбой.

Нет! Так больше жить нельзя! Он должен овладеть рг-нем! Если добывать его могут даже нецивилизованные народы, неужели он, моряк, не добьется этого? Новый Робинзон однажды нашел металлическую скобу, но она проржавела и при ударах о камень искры не высекала. Он долго шлифовал и полировал свое примитивное огниво влажным песком, пока оно не засверкало на солнце. Это была неплохая немецкая сталь. Но камешки, которые Луи собирал во множестве, подходящих искр не давали — нужен был благородный кремень! Как-то его внимание привлек полупрозрачный камешек молочного цвета. Тусен вспомнил, что в детстве пользовался похожим камешком как кресалом. Теперь искры получались «первоклассные», но раздуть из искры огонь оказалось делом тоже нелегким — недаром древние создали прекрасный миф о Прометее! Самым счастливым днем в своей жизни Тусен стал считать тот, когда, раздувая затлевшее волокно, увидел неярко вспыхнувшее пламя. Вскоре весело запылал раздуваемый ветерком костер, а возле него восторженно отплясывал тощий оборванец, владыка необитаемого острова, его высочество Луи Тусен I, как он шутливо себя называл. С этого дня жизнь отшельника стала налаживаться. Но огонь надо было хранить постоянно — ведь не станешь каждодневно совершать столь тягостную и длительную процедуру. Моряк сложил на каменном грунте небольшую кучку из торфа и обложил ее со всех сторон большими камнями, чтобы ветер не особенно сильно раздувал тлеющий костер. Так Тусен стал обладателем «священного очага». Правда, владеть таким сокровищем было довольно хлопотно — несколько раз в день, да и ночью, когда просыпался, Луи подкладывал в огонь торф.

Томительно тянулись дни. Многое передумал Луи за время своего вынужденного затворничества. Вспоминал, как в детстве, начитавшись приключенских романов, мечтал о дальних путешествиях, о манящей далекой Америке, но никогда не предполагал, что ему уготована участь Робинзона. Дефо снабдил своего героя остатками корабля — Луи же был лишен такого комфорта. Его преследовали и другие неудачи: птица не попадалась в его неумело сделанные силки. А пять птиц, которых он добыл за все время пребывания на острове, были убиты самым примитивным оружием — палкой! Из сотни попыток только одна приносила успех — труд явно непродуктивный. Он варил свою добычу с сельдереем и другими съедобными кореньями, находя, что изобретенное им новое блюдо — пища вполне подходящая.

Тусен почти не питал надежд на спасение в близком будущем. Он старался не дразнить свое воображение бесплодным разглядыванием горизонта, но все же однажды воспылал напрасной надеждой, приняв тучки за дымок парохода. В один из бурных дней ему почудилось, что на западе дрейфует большой военный парусник, но он уверял себя, что это игра расстроенного воображения. В эти воды суда заходили, видимо, исключительно редко. Они шли в недосягаемое, благодатное Вальпараисо значительно мористее, избегая шхерного района с лабиринтом островов и скал, торчащих как зубы дракона.

Чтобы не таскать торф на большое расстояние, Луи предпочел расположить свой «священный очаг» вблизи огромного торфяника, занимавшего всю внутреннюю часть острова. Здесь и были его «кухня» и «столовая». Шалаш, в котором Тусен проводил ночь и отдыхал после утомительных трудов, он решил оставить на прежнем месте: каменистое ложе, как он рассудил, будет всегда сухим. Оно, кстати, было неподалеку от места крушения «Леопольда», куда Тусен частенько наведывался в надежде, что океан еще подбросит ему что-либо полезное.

Пылающий остров

С английского военного судна, производившего промеры глубин у западных берегов Южной Америки, заметили на востоке огромные клубы дыма. Молодой офицер пристально наблюдал в бинокль удивительный феномен природы. Издали казалось, что на огромной площади горит само море и дым исходит прямо из морских пучин. Быстрый на выводы, как это часто свойственно молодым, офицер решил, что это подводное извержение вулкана, рождение новой огнедышащей горы. Он размышлял так. Огромный тихоокеанский пояс разломов и вулканических цепей немного далее к северу представлен в океане островами вулканического происхождения — Хуан-Фернандес, а к северо-западу, на самом восточном краю Полинезии, — островом Пасхи — Рапа-Нуи. Нет ничего удивительного, что здесь, в ближайшем соседстве с Чилийскими Кордильерами, со дна моря поднимается новый вулкан. О, людям очень редко удается созерцать, как могущественная природа вершит свои величественные дела!

Лейтенант испытывал радость, сознавая, что принадлежит к немногим очевидцам таинства природы! Он так увлекся своими наблюдениями и размышлениями, что не заметил, как рядом с ним оказался пожилой, но молодцеватый капитан.

— Итак, лейтенант, как вы полагаете, что там происходит? — спросил он с едва заметной улыбкой.

Лейтенант, переполненный благоговейным преклонением перед чудодейственными силами природы, вздрогнул от неожиданности и нехотя опустил бинокль.

— Полагаю, кэптен, что там свершается великое таинство природы, — напыщенно начал он, — рождается новый вулкан…

Лейтенант резким движением протянул бинокль.

— Смотрите!.. Мне кажется, я не ошибаюсь.

Капитан с иронической улыбкой взял его, приставил к глазам, медленно обвел взглядом дымный горизонт и, повернувшись к своему собеседнику, все с той же улыбкой вернул бинокль:

— Все ясно. Судя по лоции, здесь островок. Значит, горит лес или торф, что не столь примечательно, как возникновение нового вулкана. Но и в этом случае может подразумеваться некая романтика… Подумайте, как может загореться лес на необитаемом острове? — капитан подчеркнул два последних слова. — Такому загадочному обстоятельству может потребоваться романтическая разгадка. Одно из предположений: поджигателями могут быть пираты, устроившие здесь тайный притон. Хлебнув вест-индского рома, они оставили непогашенным костер, предоставив дальнейшее заботам свежего ветра — вот вам и пожар. Впрочем, случаются пожары и от гроз. Но в это время года гроз здесь не бывает. Иногда наблюдается и самовозгорание торфа… Итак, курс на остров, лейтенант!

Шли двадцатые сутки пребывания Луи Тусена на необитаемом острове. Он сильно ослаб, пал духом. Надежд на скорое спасение не было. Ни разу не удалось увидеть на горизонте дымка парохода или парусов шхуны. С каждым днем становилось холоднее. Зима южного полушария неотвратимо шагала от Антарктиды все дальше на север. Дули пронизывающие южные ветры, а благодатный северный ветерок баловал редко.

У Тусена не было сил смастерить плот, связав обрывками снастей несколько досок, да и пуститься на нем в рискованное плавание он бы не решился. Куда понесут его своевольные ветры и течения? Может быть, еще дальше от материка, в беспредельный океан? А если прибьет к ближайшей суше, будет ли там лучше? Все окружающие островки, видимо, тоже необитаемы. Здесь по крайней мере он уже обжился, знал, где можно найти пресную воду, ягоды, поохотиться на птиц; здесь было в изобилии хорошее топливо — торф. Шалаш стал уютнее, и Тусен подумывал о том, как соорудить к зиме очаг. Большим счастьем было то, что ему не докучали крысы, хотя он не сомневался, что эти внештатные члены экипажа «Леопольда» нашли убежище на островке.

Наш Робинзон большую часть времени проводил в шалаше, мастеря что-либо «по хозяйству», а сейчас все свои усилия сосредоточил на изготовлении лука и стрел, так как проблемой номер один для него оставалось добывание животной пищи. Тусен голодал. Он часто поднимался на самую высокую скалу, футов на 30 возвышающуюся над поверхностью острова, и долго разглядывал горизонт, не оживляемый ничем. Мертвыми казались острова, безжизненным; было холодное, неуютное море. Он не верил, что его подберет какой-нибудь корабль, а надвигавшаяся зима не могла сулить ничего утешительного. Ему казалось, что птицы уже начали покидать остров и тянутся к северу, а с их отлетом реальной становилась угроза смерти от истощения. В минуты душевной слабости — они приходили все чаще! — Луи даже завидовал своим товарищам, нашедшим вечный покой в волнах океана. Участились бури, пронзительнее стали ветры. Когда-нибудь он выйдет из шалаша и увидит пелену ослепительно белого снега!..

По зарубкам на своей палке Тусен знал, что сегодня второе мая. День выдался хмурым, сильный южный ветер поднимал над островом тучи пыли. Першило в горле. Сельдерей, приправленный морской водой, уже настолько осточертел, что Тусен часто предпочитал оставаться голодным. Сегодня он был особенно голоден и настойчиво преследовал птиц. Но те уклонялись от ударов его палки и, улетая, издевательски хохотали над ним: так по крайней мере он расценивал их крики. Согреваясь у костра, Тусен пришел к твердому решению несколько последующих дней целиком посвятить охоте на птиц. Ведь пока они не оставили остров, следовало сделать солидный запас солонины. Вместо соли он употреблял морскую воду. С этими мыслями он отправился спать в свой шалаш.

Сон его был беспокойным. Ему приснилось, что на «Леопольде» возник пожар и Пикар распорядился:

— Все помпы в ход!

Перекинуты за борт брезентовые рукава. Струи воды, отражающие пламя, словно огненные фонтаны, ударили в колыхающиеся султаны пожара. Они рухнули, рассыпались на множество рыжих локонов и искр и готовы были вот-вот погаснуть. Но тут на Луи напала неожиданная слабость — сердце забилось с перебоями, перехватило дыхание, руки словно парализовало. А Пикар надрывно причал:

— Нажимай! Еще! Сильней! Тусен, мерзавец, чего стал?

Его напарник тоже в изнеможении отдыхал. У Тусена уже не оставалось сил, чтобы толкнуть хотя бы раз эти тяжелые чертовы помпы. Со страшными ручательствами разъяренный Пикар подскочил к Тусену и ударил его в грудь… И тут Луи проснулся. Задыхаясь от дыма, наполнившего шалаш, он выскочил на воздух и остановился, пораженный необычайно красивым, но страшным зрелищем. Сзади была густая, черная, как деготь, ночь, а впереди, насколько хватал глаз, охватив почти половину горизонта, бушевал золотистыми огнями торфяник и кустарники. Этот золотой разлив, местами похожий на поток раскаленной лавы, увенчивали клубы густого дыма, устремляющегося к северу, но отдельные слабые порывы ветра по временам несли дым и гарь прямо на Тусена, и тогда он кашлял и задыхался. Если бы ветер был восточным, Тусен давно бы уже превратился в своем шалаше в обугленный труп. Огромные стаи встревоженных птиц, горланя, носились над ним. Как хорошо, что он не соорудил свой шалаш у торфяника, ведь однажды он и намеревался так поступить. Ему следовало расположить «священный очаг» вблизи дома, а торф подносить от торфяника. Это от его очага возник чудовищный пожар!

Третьего мая весь день бушевал пожар, возникший по вине Тусена. Наш маленький Нерон наслаждался не столько зрелищем, сколько теплом, исходившим от огромного костра, охватившего почти все владение Луи Тусена I. Вдруг его осенила обнадеживающая мысль: «А не привлекут ли чье-нибудь внимание клубы дыма? Жгут же костры терпящие бедствие моряки с подобной целью, и часто эти сигналы спасительны».

Но тут же Луи прогнал столь соблазнительную, но маловероятную возможность. Кому придет в голову, что это огромное пожарище — всего лишь сигнал бедствия?

Кратковременная надежда исчезла, пришли другие мысли. Пожар мог обернуться для Тусена трагически: разве исключено, что птицы поспешат покинуть опустошенный остров? А это конец!

И Тусен впал в уныние.

К четвертому мая пожар присмирел, только клубы дыма все еще густо висели над дотлевающей сухой частью торфяника.

«Что вы здесь делаете?»

Корабль приближался к предполагаемому вулкану. И хотя вахта лейтенанта еще не наступила, он не мог усидеть в своей каюте и поднялся на палубу. Постепенно «вулкан» стал принимать очертания низменного острова, окруженного надводными скалами и пенистыми бурунами. Клубы дыма уменьшились, пламени не было видно. Даже на близком расстоянии не чувствовалось характерного для вулканического извержения запаха серы — пахло обычной гарью, на поверхности моря не плавала типичная ноздреватая пемза — это все, к великому сожалению лейтенанта, указывало на правоту капитана. Причина же пожара оставалась загадкой.

Всю ночь корабль крейсировал в некотором отдалении От острова, а утром после обсервации капитан-решил высадить небольшой вооруженный десант, отложив работы по промерам на денек. При тщательном наблюдении с «вороньего гнезда» ничего подозрительного на острове не обнаружили. Если там и были пираты, они не оставили заметных следов. Однако дымная пелена скрывала значительную часть острова, и окончательные выводы делать было рано. Вблизи острова не было и пиратского корабля. Правда, его могли укрыть поодаль, за более возвышенными соседними островами. Многочисленные буруны препятствовали высадке. С трудом выбрали удобное место, чтобы подвести шлюпку к берегу. Десант был высажен. Часть людей осталась в шлюпке. Они должны были следовать вдоль берега за десантом и в случае необходимости оказать помощь.

Семь военных моряков с ружьями наперевес продвигались вперед со всеми возможными предосторожностями, держась ближе к берегу и избегая все еще пышущего жаром торфяника. Следов пребывания человека никто не замечал. Но встреча с людьми была вероятной, так как у скопища скал виднелись следы недавнего кораблекрушения — обломки мачт, доски, бочки, части каких-то механизмов из груза погибшего, явно не пиратского корабля. Уже оставалось пройти совсем немного, чтобы завершить круговой обход острова.

И вдруг английские моряки наткнулись на человека, сидевшего на корточках у очага палеолитической конструкции, над которым висела закопченная жестянка с каким-то клокочущим варевом. Обросший, со слежавшимися, давно не мытыми и не чесанными волосами, в изодранной одежде странный субъект совершенно не походил на преуспевающего пирата. А именно пиратов опасался капитан, снаряжая десант! Человек был так увлечен своим кулинарным занятием или упорными думами, что не услышал, как к нему почти вплотную подошли семь моряков.

— Что вы здесь делаете? — раздался строгий окрик за спиной Тусена.

Он обернулся, поднялся, долго моргал воспаленными глазами, переводя их с одного вооруженного незнакомца на другого, и не произносил ни слова. Вероятно, до его сознания не доходил тот простой факт, что перед ним стоят его спасители. Он с явным вожделением бросил взгляд на жестянку с кипящим, вкусно пахнущим обедом, словно сожалел, что нежданные гости помешали трапезе. Но вдруг его лицо озарилось радостной улыбкой, он всхлипнул по-детски жалобным голоском и упал навзничь как подкошенный, широко раскинув руки. Только солидная порция рома, влитого в рот, привела Луи Тусена в чувство. Но и после этого он продолжал молчать, взирая на людей с ружьями недоверчиво и отчужденно, как каторжник на своих конвоиров. Он не мог вспомнить ни одного английского слова, хотя много плавал в европейских водах и знал английский неплохо, а также ясно видел, что перед ним английские военные моряки.

Наконец Тусен осознал все значение этой встречи. Он спасен! Он больше не будет есть сельдерей! Он будет сыт, сыт. И тогда, легко вспоминая забытые слова, Тусен поведал свою печальную историю. С большим трудом он добрался до шлюпки, а подняться по трапу на корабль самостоятельно не смог. Он был необычайно истощен и, сам того не ведая, находился уже на пороге смерти. Морякам было известно о гибели «Леопольда», и они заботливо отнеслись к сотоварищу, попавшему в беду. А когда корабль пришел в Вальпараисо, Тусена атаковали репортеры, и по телеграфным проводам заструился рассказ единственного моряка, спасшегося с погибшего парусника «Леопольда».

Когда одиссея Луи Тусена стала известна в Европе, дочь Гретри прочла в местной газетке короткую историю гибели «Леопольда». Имени Тусена упомянуто не было. Со слабой надеждой, что единственный спасшийся — ее отец, она пришла в контору. Клерк Эмиль, всегда такой предупредительный и любезный, сегодня был мрачен и молчалив. Узнав, что отец погиб, она, не сдерживая слез, побрела в порт и там долго смотрела на волны, размеренно набегавшие на набережную.

К пирсу, где стояла красавица яхта, подкатил сверкающий лаком кабриолет. Из него выпорхнул кругленький Лонгвиль, сопровождаемый клерком. Он отправлялся во Флиссинген, где собирался сделать заказ на постройку парохода для скоростных трансатлантических рейсов. Капитал не может лежать в дрейфе и ждать попутного ветра — он должен находиться в постоянном движении. Как говорили древние, перпетуум мобиле…

Об авторе

Варшавский Самуил Романович родился в 1906 году в Екатеринославе (ныне Днепропетровск), географ, председатель отделения истории географических знаний и исторической географии Московского филиала Географического общества СССР. Автор свыше семидесяти научных и научно-популярных статей в научных изданиях, а также журналах «Вокруг света», «Техника — молодежи» и других. Тематика статей в основном относится к истории географических знаний и исторической географии. В нашем сборнике публикуется второй раз. В настоящее время работает над докладом (для XIII Международного конгресса по истории наук) и статьей под названием «Возможные свидетельства предшественников Магеллана», а также готовит материалы по таким темам: «О проникновении в Америку досапиентного человека», «Аппенинский полуостров и доколумбова Америка».

Владимир Бардин
ОСЕНЬ В ТАЙГЕ

Очерк

Рис. Л. Кулагина

1

Неожиданно в ночь ударили холода. Когда рано утром, выбравшись из спального мешка, вышел я на порог избы, кожа вскипела от резкого холода. Обхватив руками плечи и щурясь от яркого света, я удивленно осмотрелся. Высокая, некошеная трава вокруг домика за ночь стала совсем белой. В утреннем свете сверкал и четко рисовался каждый стебель. Я тронул траву, она тихо зазвенела.

Обогнув дом, я остановился на обрыве. Внизу угадывалась река. Воды не было видно. Над ней, как над разлитым кипятком, стояла белая пелена. Побулькивала, словно разговаривала сама с собой, вода.

И вдруг с неба послышался шелест. Казалось, быстро-быстро переворачивались страницы тысяч книг. Я поднял голову. Летели гуси. Вытянувшись неровным, надломленным клином, они летели сосредоточенно, без крика…

Нас осталось трое: Виктор, Игорь и я. Остальные уплыли по реке в Якутск. А оттуда улетят в Москву. Нам предстоит закончить работу, упаковать образцы и отправить их в Москву.

Наш дом — заброшенная изба бакенщика на Мамонтовой горе — на самом берегу Алдана, в трехстах километрах от его впадения в Лену. На десятки километров вокруг жилья больше нет. И бакенщик давно здесь не живет: на бакенах и на маяках установлены батареи с фотоэлементами. Темнеет — и сам собой загорается свет. Чем темнее ночь, тем ярче огонь.

Высоки обрывы Алдана, чего только тут нет: древесина, семена, шишки и даже кости мамонта. Сколько десятков тысяч лет все это пролежало в песке? Иногда попадаются тяжелые, словно покрытые ржавчиной, железистые конкреции. Ударишь по ним молотком, а на изломе — отпечатки листьев. Настоящий природный музей. Разобраться в нем — значит проследить все основные изменения природы этих мест за новейший геологический период, за последний миллион лет. Но до результатов еще далеко. Пока мы сидим сшиваем мешки — подготавливаем тару для образцов и снаряжения…

Последние несколько дней тайгу лихорадит. То тут, то там, словно пятна на щеках больного, вспыхивают желтые краски. Береза желтеет быстро и целиком, на иголках лиственниц появляется легкая оторочка желтизны.

Понемногу в тайге становится просторнее. Она раздевается. В березняках в сухой день хруст под ногами. Опавшие листья покрывают залихватскими кепками головки грибов. В брусничниках на повышениях темно-красные ягоды, отваливаясь от стеблей, ложатся на землю. Сок в них начинает бродить, как в бочонках. И когда положишь та-: кую, почти черную ягоду в рот, ощутишь вкус удивительного приготовленного солнцем и временем вина.

Голубика в болотах морщится, словно собираясь чихнуть, сохнет на кустах и опадает, устилая траву голубым. Но постепенно желтое в своих бесчисленных оттенках — от светлых, словно тихая ласка, до красных, безрассудных огней — завладевает всем, и, как объятая холодным пожаром, тайга стоит, пронизанная волнами света и свежести.

Захватив лопаты, мы сразу после завтрака выходим в маршрут. Сначала идем по песчаной косе, пересекаем, стараясь не набрать воды в сапоги, неглубокие протоки и выходим к подножию песчаного обрыва, тянущегося вдоль русла почти на десять километров. Здесь идти трудно. Вода примыкает к основанию склона, покрытому осыпями. Мы карабкаемся по ним, стараясь не съезжать к воде, где вязко, и сапоги уходят в дрожащую, зыбкую массу. У намеченного для работы Места останавливаемся. Лопатами расчищаем часть склона, чтобы вскрыть ненарушенные, свежие пласты породы. Зарисовываем, записываем все наблюдения в полевой дневник. Метр за метром, снизу вверх от самых древних слоев к самым молодым. И через каждые полметра берем образец — в Москву, на сложные анализы: споропыльцевой, химический, минералогический. Песок, песок. Желтый, как спелый горох, серый, как дождь, рыжий, как кора сосен. Песок. Тонкий, как манная крупа, грубый и крупный с мелкими камешками. Плотный, отваливающийся кусками и рыхлый, растекающийся по ладони. Песок, может быть, таящий золото.

Возвращаясь вечером домой, мы находим наши утренние следы частью засыпанными обвалами. Обвалы происходят сейчас постоянно. Промерзшие склоны оттаивают на солнце, влажный песок обрушивается, а быстрое течение уносит песчинки, чтобы отложить их где-то на новом месте. Только с наступлением зимних холодов обрывы сделаются твердыми, как камень. Но река, даже скованная льдом, будет нести свои воды, вершить великую работу.

2

Жизнь на реке без рыбной ловли немыслима. Хотя, надо признаться, мы горе-рыбаки. С утра, пока я готовил завтрак, Виктор с Игорем без устали забрасывали блесну в Алдан. Один раз вытащили ерша. Крючок зацепил его за бок. Но больше поймать не удалось.

— Даже на уху не хватит, — сетовал Виктор.

В маршрут вышли без снастей. Ребята отстали, я ушел метров на триста вперед. Пересекая осыпи, я смотрел вниз на реку. Было солнечно, и на легкой водной ряби плясали ослепительные зайчики. Внезапно в прозрачной воде я увидел большую рыбину, которая подошла вплотную к берегу и, казалось, тыкалась носом в песчаные откосы. Я стоял метрах в десяти над ней. Искушение было велико. Я снял ружье, огляделся. Ребят не видно, их скрывал поворот берега. Прицелился. Фонтанчиками вскинулись брызги от вонзившихся в воду дробинок. Рыба дернулась и перевернулась вверх брюхом. Я поспешил к воде. К счастью, место оказалось не топким, и мне удалось достать добычу. Окунь попался не такой уж большой, но все же весил около килограмма. Вынутый из воды, он пришел в себя и начал биться. Я сунул его в рюкзак. Сзади спешили ребята.

— Что случилось? — запыхавшись, спросил Виктор.

— Да так, вот подбил на ужин.

— Заяц? Рябчик?

— Там, в рюкзаке. Можешь посмотреть, а я пойду вперед.

На ужин у нас была уха.

Осенью в тайге всякого зверья тьма. Следы лосей, росомах и, как давно ожидаемая неожиданность, след медведя. Но увидеть его самого не удается. Нынешний год — ягодный. сытые медведи держатся осторожно. Зато зайцы осенью наглеют. Заполняют березовые перелески. Выскакивают буквально из-под ног. Чаще всего это случается во время маршрута — и нет ружья под руками.

Когда продукты у нас были на исходе, мы часто выходили в близлежащий лесок поохотиться на зайцев. Отойдя от домика шагов на пятьсот, снимаешь с плеча двустволку, взводишь один курок и идешь, не хоронясь, по хрусткой земле. Обычно не проходило и пятнадцати минут, как из кустов выскакивал заяц и, сделав несколько прыжков, застывал на мгновение. Листва с кустов уже частью опала, и было видно его повернутую любопытную голову. Затем он словно взвивался в воздух и стремительно исчезал в чаще. Во время таких остановок зайцев обычно и стреляют.

Темнеть стало рано. И работа раньше кончается. Мы ужинаем за длинным столом, сколоченным из досок и накрепко вкопанным около избы. Очагом нам служит оказавшаяся здесь железная бочка без дна. Коэффициент полезного действия крайне высок — пламя в стороны не раздувает. Были, правды, споры: Виктор настаивал на костре. Но здравый смысл взял верх. Теперь к бочке привыкли и споров не возникает.

На первое — бульон из зайца. Когда пошли зайцы, интерес к рыбной ловле убавился. На второе — жареный заяц. Порой мы даже меняем зайцев на сахар у ребят с катера, проверяющего бакены. На третье — чай вприкуску. Но сахара уходит еще больше, чем внакладку, потому что чай горячий, обжигающий, пахнущий дымом.

Изредка по вечерам балует нас музыкой плывущий мимо пароходик. Заслышав его, торжественно выходим на откос, салютуем изо всех четырех стволов (на нашем вооружении две двустволки). Если капитан не гордый, ответит гудком.

На заходе река становится зеркальной, и в ней отражаются обрывы Мамонтовой горы, деревья и облака.

Ночью в доме у нас свечи. У каждого сбоку по свече. Забираемся в спальный мешок и читаем. Есть у нас стихи Бориса Пастернака — старое издание, без обложки в газетной обертке, сборник «Сквозь время» четырех поэтов, погибших на войне, — Когана, Кульчицкого, Майорова, Отрады; «Праздник, который всегда с тобой» Хемингуэя и «Жажда жизни» И. Стоуна. Виктор и я на ночь читаем стихи. Игорь — прозу…

В один из прозрачных осенних дней, после нескольких часов корпения над дневниками и книгами, мне захотелось побродить по тайге, размять ноги. Я снял со стены двустволку, сунул в карман около десятка патронов, не забыв положить два жакана на всякий случай.

Сразу за домиком начиналась тайга. Я пересек расположенный в понижении кочкарник и выбрался в полосу леса. Идти здесь было ровнее. Впереди осыпающимися букетами стояли березняки. Я снял с плеча ружье, зарядил двойкой — на зайца, взвел курок на правом стволе и пошел к деревьям. Царство золота окружило меня. Мягкий солнечный свет плавал в листве деревьев, уже поникших нитях трав и жилах кустарников. Было совсем тихо. Я сел на ствол обвалившегося полуобгорелого дерева, положил ружье рядом…

Вывел меня из забытья сильный хруст веток. Так тяжело шагать мог либо лось, либо… Я поднял ружье, вынул патроны с дробью и поставил жаканы. Место, где я сидел, было неудобное, закрытое со всех сторон вплотную подступающим высоким кустарником, и я решил отойти к поляне. Как только я сделал несколько шагов, треск, слышавшийся уже совсем близко, прекратился. Я замер. Потом опять сделал несколько шагов и остановился. Кто-то, стоявший в нескольких десятках метров от меня, повторил мои движения: удобно прислонившись к дереву, я стал ждать.

Было тихо. Прошла минута, другая…

«Ну, если он не хочет идти ко мне, стоит ли мне идти к нему?» — рассудил я и, держа ружье в руках, пошел наискось в сторону дома. Выйдя на кочкарник, оглянулся. Сзади стыли золотые березы. Накинул ружье на плечо.

Дома в спальном мешке лежал Игорь, курил и читал. Второго ружья на стене не было. Через полчаса вернулся Виктор, устало опустился на пол.

— Ну, встретился я наконец с хозяином.

— С каким хозяином? — не поняв, переспросили мы одновременно.

— С каким? Какой бывает хозяин в тайге?

— Ну? — Игорь вынул изо рта сигарету.

— Иду я, там за кочкарником, по тайге, вдруг слышу хруст. Идет кто-то, ветки ломает. Ну, думаю, лось. Остановился, стою. И он остановился. Потом опять пошел. Ну, вижу, ясное дело. Поставил жаканы — и приготовился встретить достойно. Но он раздумал. Сытый, наверное, был. Прямо передо мной свернул в сторону и через кусты ушел к реке.

— Хорошо его видел? — спросил Игорь.

— Да нет, разве увидишь, там кусты густые, но запахом медвежьим в нос пахнуло!

Глаза Виктора возбужденно сверкали.

— Поздравляю с первым крещением, — сказал я. — Ну, а завтра пора, видно, устроить баню.

3

Когда у нас кончился чай, папиросы и сахар, мы с Виктором на попутном пароходике поднялись на пятьдесят километров вверх по течению, до ближайшего поселка. Пароход вверх по течению идет туго, с трудом преодолевая многочисленные перекаты. Водить суда по Алдану — искусство. Прибытие парохода для всякого поселка событие и развлечение. Собственно, это единственное средство связи с внешним миром, не считая телеграфа и радио. Пароход всегда ждут и встречают.

Поселок, куда мы прибыли, — изб сто вдоль берега. Здесь есть мясо-молочная ферма и даже свой небольшой маслозавод. Живут в поселке больше якуты, но также и русские из бывших золотоискателей.

В сельмаге мы вскоре достали все необходимое, но так как пароход вниз по течению ожидался на следующий день, остановились на ночевку у старожила этих мест Петра Федореева. Нам о нем говорили на пароходике: «Русский, работает сторожем сельмага, а раньше был при почте, но уволили. Как жена померла, пить больно пристрастился, на работу перестал выходить. Дочь у него работящая, Вера, на ней все хозяйство держится. Да и сам, когда трезв, человек хороший, руки золотые».

Федореев встретил нас не слишком приветливо, но вечером, когда перед ужином выпили, подобрел…

— Ну, а чем он угощал вас? — спросил Игорь, когда мы, вернувшись, рассказали ему о Федорееве.

— Свежего посола рыбкою, правда, не разберешь какой — мелкота все, но вкусно, — ответил Виктор.

— Не густо. А ко мне вечером рыбнадзор наведался. Ночевали у меня. Стерлядкой полакомился.

— Что, сами ловят ее?

— Нет, зачем им ловить, у рыбаков отбирают…

В спускающихся к реке овражках — заросли смородины. Красная смородина — сибирский виноград. Ягода крупная. Только сейчас уже частью сошла — лежит и преет под кустами. Но и оставшейся хватает. Язык с трудом поворачивается во рту.

— Кончай трудиться — оскомину набьешь, — кричит Игорь Виктору.

— Рот сначала оботри, а потом уж говори, — парирует Виктор.

— Пошли за черной, в ней витаминов больше.

Черная смородина растет отдельными кустами в глухих тенистых местах. Ягода тоже крупная, но не совсем еще зрелая.

Сколько ягод в тайге! В поселке, где мы были с Виктором, ведрами несут, сдают в правление колхоза. Каждой ягоде своя цена. Черная смородина — самая дорогая. Все запасаются ягодой на зиму. Свежую засыпают сахаром, чтобы витамины не погибли. Зима здесь месяцев шесть, а то и больше. С октября холода пойдут. Хорошо если в марте отпустит. Без витаминов не проживешь — зубы потеряешь.

Мы продираемся через глухой кустарник. Неожиданно вблизи раздается злое потявкиванье.

— Стой. Смотри, собака!

— Как же, держи карман шире.

— Эх, идиоты, ружья на берегу оставили.

— Возьми палку.

— Смотри по сторонам, а то прыгнет росомаха сверху и прямо на шею. Момент — и шейных позвонков как не бывало.

— Не пугай.

Мы делаем несколько шагов вперед. Что это? На мятой, словно смородинным соком обрызганной траве лежит заяц.

— Теплый еще.

— Смотри, головы у него нет, — почему-то шепотом говорит Виктор.

— Кровь всю выпила.

— Присыпь его землей.

— Все равно придет, откопает.

Мы пробираемся сквозь заросли. Обходим красные, словно кровяные, кусты, полные гибнущей ягоды. Вглядываемся в ветки деревьев. Останавливаемся. Прислушиваемся… Тишина… Но кажется, что кто-то невидимый следит за каждым твоим шагом..»

Сегодня день рождения Виктора. Ему минуло девятнадцать.

— Счастливый возраст, — сказал Игорь, похлопав его по плечу.

Самому Игорю уже двадцать два, он оброс бородой и выглядит как настоящий мужчина. Из нас троих я самый старый, «дед», как называют меня ребята. Мне под тридцать. Под вечер выпита бутылка «Цинандали», которую везли от самой Москвы. Мы лежим в спальниках, разговариваем.

— Я бы остался здесь зимовать, — растягивая слова, мечтательно говорит Виктор.

— Не сладко бы тебе пришлось, — замечает Игорь.

— А что? Заготовил бы дров. Окно забил. Печку перетащил в избу. Набил бы зайцев, а то и медвежатиной полакомился.

— Может быть, наоборот.

— Что наоборот?

— Медведь бы тобой полакомился.

— Мной не полакомишься.

Действительно, Виктором не полакомишься — кожа да кости.

— А вот в Якутске я бы не остался, — продолжает Виктор.

— Я бы наоборот, чем здесь в глухомани. Там жить можно, — возражает Виктор.

Я тоже думаю об Якутске.

Из острога, поставленного на Лене еще в 1632 г. отрядом казаков с Енисея, вырос большой город. В городском краеведческом музее подробно рассказывается об освоении этого края. Есть там даже чучело тигра, который из любопытства или по недомыслию зашел сюда из Уссурийского края и был убит здешними охотниками. Якутск был известный ссыльный центр. Тайга вокруг на тысячи километров. Начиная с декабристов, перебывало здесь не по своей воле много людей из самых разных мест. Были и большевики — С. Орджоникидзе, Г. И. Петровский, Е. М. Ярославский и другие. Сохранилась в городе деревянная крепостная башня XVII века. Есть своя главная улица, вдоль которой расположены основные учреждения города, кинотеатр, театр, магазины и гостиница «Лена». На главную улицу по вечерам стекается молодежь. В хорошую погоду можно пойти также в парк — лесной массив вблизи города, там есть стадион, закусочная и по вечерам работает танцплощадка.

Сейчас в Якутске живет около ста тысяч человек. Но летом много приезжих из районов на совещания, соревнования и прочие республиканские мероприятия. Строители, разнорабочие, геологи едут в это горячее время транзитом через город. А лето здесь и в прямом смысле горячее. В июле в Якутске температура днем поднимается выше 35 градусов. Люди млеют от жары, ходят купаться на Лену. В последние годы на центральных улицах города появились поливальные машины. Днем в жару сбивают пыль. Зимой же город, лежащий в низине, окутывается морозным туманом и температура падает до минус 60 градусов.

Летом в гостиницу попасть простому смертному почти невозможно. Ничего не поделаешь, Якутск — столица, а в столицах с гостиницами, как известно, сложно.

С самолета Якутск — это в беспорядке разбросанные по берегу Лены деревянные постройки с трех-, четырехэтажными каменными домами в центре. Но когда идешь по улицам, ощущаешь, что это современный город. Чувствуешь это прежде всего по людям, по их городской сосредоточенности, по модной одежде девушек. А под каблучками в одном-двух метрах — вечная мерзлота. В тех местах, где она оттаивает, почва коробится. Мерзлота в Якутии определяет многие особенности хозяйственной деятельности человека. Как вызов мерзлоте, стоят в Якутии большие каменные дома на тонких свайных ножках. Дома, поднятые над землей на сваях, не нарушают температурного режима почвы. Мерзлота под ними не оттаивает. Бедствие города — почти полное отсутствие зелени. На засоленных почвах гибнут лесопосадки. Но якутяне продолжают вести борьбу за озеленение.

Несмотря на большую текучесть населения, в городе есть своя коренная интеллигенция — научные работники, врачи, преподаватели. Недавно построено новое каменное здание университета взамен старого, деревянного. Через искусственный спутник можно увидеть телепередачу из самой Москвы.

4

Последний маршрут.

Мы вышли к пляжу из крупной гальки.

— Где-то здесь должна быть река Ырас-Кыра-Юрях, — сказал я, вглядываясь в сплошной массив тайги. В переводе с якутского «Ырас-Кыра-Юрях» означает «маленькая чистая речка». — Подождите, пойду посмотрю. — Я отстегнул ремень и сбросил рюкзак.

Как монотонно хрустит галька под ногами. Серая, грязно-коричневая. Хруст-хруст. Ровная, словно облизанная, лишенная граней. И битая, с острыми углами. Как много битой гальки. Она принесена с гор быстрыми речками, дробящими ее на перекатах. Найдем ли мы тропу? Иначе, пожалуй, наш поход к Верхоянскому хребту придется отложить. Конечно, интересно подняться в горы, к снежникам, но ведь работа выполнена. Стоит ли еще искать приключений на свою шею?

На карте здесь обозначена река. Почему же не видно воды? Или она провалилась под землю, ушла в этот галечник?

Хруст-хруст.

В стене леса сверкнул просвет. Река?

Вымощенное валунами, покрытыми серой коркой глины, пересохшее русло концом кишки выглядывало из тайги, делало крутой изгиб и скрывалось под густыми зарослями кустарников. На глине в понижениях между валунами отпечатались следы больших копыт. Лось?

— Спальники оставим здесь? — спрашивает Виктор.

— Небо ясное, ночью заморозки будут. Померзнем, — говорит Игорь.

— По руслу идти нетрудно. Можно до первой ночевки пронести. Там склад устроим. Дальше пойдем налегке, вкладышами обойдемся, — отвечаю я.

За спинами покачиваются горбы рюкзаков, неудобно болтаются «колбасы» спальных мешков. Русло, поворачиваясь то влево, то вправо, уводит нас все дальше и дальше от Алдана. Мы погружаемся в тайгу.

Вскоре на дне русла стали попадаться лужи, потом зажурчала вода. «Шлеп-шлеп» — звучали наши шаги. Какой красный кустарник! Такого цвета листьев я, пожалуй, не видел в жизни.

Вода чистая, наверное, приятная на вкус. Как хорошо, что появилась вода. Как приятно идти по ней. Шлеп-шлеп.

Хорошо, что мы отправились в это путешествие. И у ребят довольные лица.

— Если река будет так вилять, мы далеко не уйдем.

— Скоро по реке не пройдешь, будет глубоко.

— Станем обходить.

— Сегодня будем варить картошку!

Картошку мы не видели два месяца и сейчас несем с собой на дне ведерка, сделанного из большой консервной банки, молодой картофель, подаренный нам вместе с тарой рыбаками.

— Пора бы подумать о ночлеге, а то скоро темнеть начнет, — говорит Игорь.

— Что ты, рано еще, — протестует Виктор.

— Стой, здесь не пройти.

Перед нами тихо стояла зеркальная заводь.

— Попробуем напрямик.

— Кустарник густой, не продеремся.

— Осторожно, здесь яма.

— Мой командир, осторожно отпускай ветки, а то побьешь глаза.

Комары, комары. Серые и желтоватые. Голодные. К вечеру воздух наполняется их гудением. Ж-ж-ж-ж-ж…

Неужели здесь нет тропы? Мы идем уже два часа, а прошли, пожалуй, не больше пяти километров.

Со спальными мешками далеко не уйдешь, тяжело.

— Когда же наконец кончатся эти кочки?

— Попробуем обойти эту заводь слева.

— Да нет, здесь лучше пройти.

— Тропа! Тропа! Тропу нашел! — радостно закричал Виктор.

— Это лосиная тропа, вот следы.

— Не только. Смотри, как она прямо идет. Ее прорубали. Просто здесь давно не ходили.

— Посмотри по компасу, куда она идет?

— Точно на север, туда нам и надо.

Гуськом мы зашагали по- тропе.

— Только куда исчезла река? От воды нам далеко нельзя.

— Она рядом. Лось не станет ходить далеко от воды.

Вечерело. В тайге было тихо. Я прошел по тропе вперед.

Прислушался. Мне показалось, что я слышу журчание воды, и свернул на звук. Пробрался сквозь глухой частокол горелого кустарника, вышел к изгибу речки.

— Речка чистая. Дно каменистое.

— Достань из рюкзака мыло.

Мы умылись до пояса.

— Место хорошее. Палатку будем ставить здесь.

На следующее утро мы дошли до зимовья, низкого бревенчатого сруба, возвышающегося на метр над землей. Дверь была приперта колом.

— От зверья, — пояснил Игорь.

Дальше тропа кончалась. Еще два дня шли мы в комарином облаке напролом по болотистому кочкарнику, здесь говорят «по марям», на север. Днем было жарко, по лицу тек пот.

Под вечер третьего дня мы попали в болото. Почти вплавь, ползком, поддерживая друг друга, выбрались из него. Лежа в изнеможении на твердом берегу, смотрели сквозь верхушки лиственниц в небо. Тогда даже Виктору стало ясно, что без тропы в тайге делать нечего.

— Самое время возвращаться, — сказал я.

Мне никто не возражал.

Еще через три дня, исхудавшие и осунувшиеся, искусанные мошкой и комарами, мы вышли к Алдану в том же месте, откуда шестью днями ранее начинали.

Так закончился наш поход к Верхоянскому хребту.

5

Мы расстреливаем последние патроны. Кто собьет тонкую прямую ветку на вершине лиственницы? Виктор сбил.

— Хватит, — сказал я. — Оставьте несколько патронов.

— Зачем, через час пароход, — продолжая стрелять, ответил Виктор.

Все было упаковано. Тяжелые, сорок — пятьдесят килограммов, ящики с образцами, восемь штук, и громоздкие тюки со спальными мешками, кухонной утварью и прочим экспедиционным оборудованием. Чай, сахар, сухари — всего понемногу, а также чайник, топор и пилу мы сложили в углу дома. Так полагается в тайге. Говорят, в старину все так делали. Вещи уже на берегу, у самой воды. Через час по расписанию спускается сверху пассажирский «Курашов».

Делать нечего. Первый раз нас охватило такое чувство. Не надо заготовлять дров — в костре догорают последние поленья. Не надо вести записи в полевом дневнике, упаковывать вещи. Не надо даже думать, что делать завтра: куда идти в маршрут, что готовить на обед. Нас просто подхватит пароходик, и мы поплывем. Поплывем к городу Якутску, будем есть в пароходном ресторанчике и смотреть на берега.

— Вечера уже совсем холодные, — кутаясь в ватник, говорит Игорь.

— Пора бы ему уже и появиться, — нервничает Виктор.

— У них здесь свое расписание, — успокаивает его Игорь.

Быстро темнеет. Парохода все нет. Ярко горят огни маяков у нашего домика. Побулькивает в темноте вода.

— Надо разложить костер на берегу, а то нас не заметят.

Подготавливаем кучу хвороста из выброшенного на берег плавника. Как пойдет, подожжем.

Парохода все нет.

— Если не придет, что завтра есть будем? Патроны расстрелял, — недовольно бурчит Игорь на Виктора.

— Куда ему деться, придет. А то на барже уплывем, — неуверенно отвечает Виктор.

Мы дремлем, но засыпать нельзя — проспим пароход.

«Курашов» появился в третьем часу. Сначала мы услышали его, потом из-за поворота выплыли огни.

— Поджигай! Я полезу на маяк — сигналить.

Костер уже пылал, когда пароход вышел курсом на наш маяк. Забравшись к фонарю, я начал сигналить: с равными промежутками прикрывать ладонью огонь. Не снижая скорости, пароход приближался к нам.

«А почему, собственно, он должен остановиться? — подумал я. — Три часа ночи. Он идет по течению на большой скорости. Опаздывает. Терять еще полчаса на погрузку. К тому же рисковать сесть на мель. Да и кто мы такие, чтобы он по первому требованию остановился?»

Внизу у воды Виктор и Игорь прыгают у костра, размахивают руками.

Пароход уже совсем близко. На капитанском мостике вспыхнул прожектор, уперся в нас. Потом потух. Нос парохода стал уходить в сторону от нашего берега. Сигналить бесполезно. Я соскакиваю с маяка и бегу к костру. И вдруг пароход делает резкий поворот, становится сначала поперек течения, которое сносит его вниз, затем, уже борясь с ним, снизу подходит к нам. Заспанный матрос, ругаясь, кидает трап. Берег у Мамонтовой горы приглубый, и подойти можно почти вплотную.

Через полчаса все кончено. Мы лежим на палубе, обессиленные погрузкой. Рядом ящики с образцами.

Над нами небо, пасмурное небо, звезд не видно. Луны тоже нет.

Об авторе

Бардин Владимир Игоревич. Родился в 1934 году в Москве. Окончил географический факультет МГУ. Участник четырех советских антарктических экспедиций, кандидат географических наук, занимается изучением рельефа и оледенения Антарктиды. В 1965–1966 годах изучал четвертичные отложения Якутии. Автор свыше шестидесяти научных статей и книг. Принимал участие в составлении первого в СССР Географического атласа Антарктики, участник ряда международных научных конференций, в том числе XI Тихоокеанского конгресса в Токио. Сейчас работает старшим научным редактором международных ежегодников «Наука и человечество» и «Будущее науки». Опубликовал стихи в журналах «Юность» и «Молодая гвардия» и очерки в журналах «Новый мир» и «Наука и жизнь» В сборнике выступает вторично. В настоящее время работает над книгой очерков об Антарктиде.

Бернгард Гржимек
КРОКОДИЛЫ КАК ОНИ ЕСТЬ

Очерк

Авторизованный перевод с немецкого

Е. Геевской.

Заставка худ. С. Юкина

С каждым годом все больше туристов устремляется в Африку, чтобы там, в национальных парках, вдоволь налюбоваться разными диковинными животными и привезти домой кучу фото- и кинопленок. И каждый, конечно, мечтает увидеть знаменитых африканских крокодилов. Но теперь их тщетно искать по рекам и озерам. Только в одном месте такая встреча может состояться — это в Мерчисонском национальном парке. На песчаных косах Виктория-Нила, несколько ниже знаменитых Мерчисонских водопадов, крокодилы часами греются на солнце, не обращая внимания на моторные лодки с туристами, которые бесстрашно подплывают к гигантским пресмыкающимся совсем близко. Бесстрашия тут, собственно, никакого нет. Еще ни разу не было случая, чтобы крокодилы напали на моторную лодку. Да и для чего это им? Они сыты. Их так мало, что недостатка в пище они не испытывают.

В других национальных парках Уганды крокодилов теперь не найдешь. В озере Эдуарда, где они водились в прежние времена, их уничтожили вулканические извержения, а из озера Киву, соединенного с ним Семлики-Нилом, животные так и не сумели сюда перебраться. Возможно, виной тому огромные водопады, которые рептилиям не удалось преодолеть, а может быть, ледяная вода, стекающая в Семлики со склонов ледников Рувензори, пришлась крокодилам не по вкусу…

Но и в Виктория-Ниле крокодилов становится все меньше и меньше: по ночам за ними охотятся браконьеры, которых поймать с поличным не так-то легко.

Крокодилов уничтожали испокон веков, потому что они нападали на домашний скот, а при случае — и на людей. Но пока на них охотились с копьями и стрелами, это почти не отражалось на их численности. С применением же современного огнестрельного оружия началось настоящее истребление крокодилов.

Ночью стреляют по светящимся глазам

Итак, огнестрельное оружие облегчило охоту на крокодилов, а мода на дамские туфли и сумочки из крокодиловой кожи сделала эту охоту особенно привлекательной: она сулила большие деньги. Вот и стали обшаривать даже самые отдаленные реки и болота в поисках дорогостоящих рептилий. А найти их ночью довольно просто: прожектором освещают прибрежный ил и стреляют прямо по отсвечивающим в темноте глазам… Браконьеры не брезгают даже малюсенькими, недавно народившимися крокодильчиками, из которых изготовляют чучела. Ими бойко торгуют по сходной цене. А недавно целую сенсацию в Гвинее вызвала сорокалетняя монахиня, которая азартно охотилась на крокодилов, чтобы на вырученные деньги построить небольшую миссионерскую церквушку.

Истребление крокодилов за последние годы приняло, так сказать, глобальные масштабы. В Южной Америке, например, тоже приходится вести отчаянную борьбу с организованными бандами браконьеров-контрабандистов. Одной из таких банд руководит женщина, известная тем, что изобрела способ беспрепятственно выносить кожу убитых крокодилов за пределы заповедника: она обматывает свежеснятую кожу вокруг голого тела, а сверху натягивает широченное платье, имитируя беременность… Вот до чего доводит жажда наживы!

Крокодилы с железнодорожный вагон

Знаменитых нильских крокодилов в самом Ниле теперь практически не найти. А между тем еще совсем недавно, в начале нашего столетия, на территории нынешней Танзании (Восточная Африка) их было видимо-невидимо. И, судя по сохранившимся костям, крокодилы тогда были огромными — до десяти метров в длину! Это размер железнодорожного вагона. Вот это крокодилы, не то что теперешняя мелочь! Водились они в реке в таком множестве, что за уничтожение крокодила выплачивалась премия — от одной до трех рупий. В 1910 году один торговец скотом отправился на озеро Руква и за два месяца заработал таким образом пять тысяч рупий. Еще в 1950 году в Танганьике было добыто 12 509 крокодиловых шкур, большей частью в реке Руква, озере Виктория и реке Руфу. А ведь нельзя забывать о том, что крокодилы — важное звено фауны африканских водоемов, которое играет заметную роль в поддержании биологического равновесия в природе. Еще неизвестно, как их исчезновение скажется через некоторое время на жизнедеятельности рыбьих стад. Недаром известный английский ихтиолог Хуг Б. Котт из Кембриджского университета, работая в Уганде и Замбии, посвятил пять лет (с 1956 по 1961 год) изучению этого вопроса.

Как проводят свою жизнь крокодилы

Обычно ночью эти огромные ящерицы находятся в воде, а большую часть дня — на берегу, греясь на солнце. Только в полуденный зной они отползают куда-нибудь в тень или освежаются в воде. Но как только стемнеет, на берегу не найдешь уже ни одного крокодила.

Никогда не встретишь крокодила в открытой воде далеко от берега. Даже в те времена, когда их было более чем достаточно, стоило на озере Виктория отплыть от берега на несколько километров, и можно было спокойно купаться, не боясь крокодилов.

Хотя их причисляют к холоднокровным животным, тем не менее они ухитряются сохранять почти постоянную температуру тела в 25,6° с небольшими отклонениями. Когда им становится слишком жарко, они широко разевают пасть и так подолгу лежат вовсе не с целью напугать кого-то своими страшными зубами: просто у них нет потовых желез и они не в состоянии потеть, как мы с вами, регулируя таким образом температуру своего тела; они вынуждены испарять влагу через слизистую оболочку пасти.

Крокодилы и птицы

На это разевание пасти еще в давние времена обратил внимание Геродот, который много веков назад описывал, как птицы трохилос бесстрашно запрыгивают в открытую крокодилью пасть, чтобы склевывать там пиявок. Об этом же в разных вариантах сообщают и более поздние античные писатели. Плиний утверждает, что птицы выклевывают остатки мяса, застрявшие в зубах крокодила, оказывая ему этим неоценимую услугу, поскольку у него нет языка, которым он мог бы это сделать.

Это неверно. У крокодила есть язык, только короткий и прикрепленный таким образом, что животное не может его высунуть. Аристотель писал, что крокодил, прежде чем захлопнуть пасть, подает птице сигнал особым движением головы, чтобы она успела выпорхнуть наружу. А птица в свою очередь предупреждает крокодила об опасности специальным криком. Вот это верно. Например, шпорцевому чибису (Hipoplopterus spinosus) достаточно издать свой резкий свист, как все крокодилы, словно по команде, устремляются в воду. Этой птице дозволено бегать по крокодильим спинам и шнырять меж их голов. Пользуется такой привилегией и другая птица — кулик перевозчик (Actitis hypoleucos), гнездящийся в Европе и навещающий крокодилов только зимой. Он собирает паразитов с кожи этих огромных рептилий и даже бесстрашно бежит навстречу животным, когда они вылезают из воды. Но чтобы кулик залезал в крокодилью пасть, этого мне еще никогда не приходилось видеть. В новейшей зоологической литературе эти сообщения античных авторов тоже ставятся под сомнение, хотя Ж. Ж. Плейер пишет, что видел собственными глазами в Зулуленде, как кулик перевозчик клевал что-то в пасти крокодила, сидя на его нижней челюсти. Швейцарский биолог Гуггисберг наблюдал на Виктория-Ниле за марабу, который трижды клюнул в открытую пасть крокодила и при этом вытащил небольшую рыбешку. Эту сценку ему удалось даже заснять. Значит, с птицами, во всяком случае с некоторыми, крокодилы определенно в дружбе. Что касается кулика авдотки, то с этой птицей у крокодилов особенно дружеские отношения, потому что она, как правило, высиживает свои яйца в непосредственной близости от того места, где зарыта крокодилья кладка. Крокодилы старательно охраняют свою кладку, но кулика авдотку не трогают, так что он под такой надежной защитой явно чувствует себя в полной безопасности.

Какая у них походка?

У крокодилов несколько способов передвижения. Они могут скользить на животе, торопясь в воду; однако большей частью слегка приподнимают тело над землей и на своих крепких лапах с как бы вывернутыми наружу «локтями» довольно ловко маневрируют по берегу. Иногда они даже способны перейти в галоп, но только молодые особи и то очень редко. В этот момент они, как ни странно, напоминают скачущих белок, потому что подобно тем убегают не по прямой, а зигзагами. В воде же они плавают точно так же, как рыбы — лапы в это время плотно прижаты к корпусу и животные движутся только благодаря волнообразным извивам тела и ударам хвоста.

Чем моложе крокодил, тем чаще он вынужден появляться на поверхности за новой порцией воздуха. Небольшие крокодильчики, не достигшие и метра в длину, способны находиться под водой минут сорок, взрослые особи могут пролежать на дне больше часа.

Много удивлялись странному факту, что в желудках убитых крокодилов обычно находят камни. Маловероятно, чтобы они служили для лучшего измельчения пищи, как у некоторых птиц. Ведь у крокодилов нет мышечного желудка, стенками которого они перемалывали бы пищу. Кроме того, вместе с такими камнями зачастую находили неповрежденных червей, раковины моллюсков и другую проглоченную крокодилом пищу. При этом замечено, что молодые крокодилы, не достигшие годовалого возраста, не заглатывают камней. Их, как правило, заглатывают взрослые особи, и притом в таком количестве, что они составляют один процент веса животного. Может быть, камни служат балластом при нырянии? К такому выводу пришел зоолог X. Котт. Ведь когда крокодил залезает в воду, он теряет до 92,5 процента своего веса. Таким образом, животное весом до 200 килограммов в воде весит лишь 15 килограммов. Поэтому предположение X. Котта можно признать вполне резонным.

Убить крокодила

Эти огромные рептилии весьма живучи. Как-то знаменитый охотник Александр Блэк вырезал у раненного им крокодила сердце и, завернув в мокрую тряпку, положил на солнце. Сердце билось. Спустя полчаса оно все еще билось…

Немецкий охотник Ганс Бессер, проведший до первой мировой войны четырнадцать лет в Африке, однажды смертельно ранил крокодила, который все же уполз в воду. Храбрый африканский помощник Бессера Мтума успел ухватить двухметровое животное за хвост и вытащил его обратно на берег. Но, прежде чем Мтума смог опомниться, раненый крокодил ударом хвоста заставил его совершить сальто в воздухе и шлепнуться в воду. Туда же полетел подоспевший на помощь со своим ружьем Бессер. Оправившись от испуга, оба охотника подбежали к своей жертве и пригвоздили ее копьем к земле. Однако животное и не думало сдаваться: разинув пасть, оно старалось ухватить за ногу кого-нибудь из своих преследователей. Тогда Мтума вонзил ему копье в самую пасть. Однако крокодил тут же захлопнул ее и настолько сильно зажал копье зубами, что оба охотника только ценой огромных усилий сумели выдернуть его обратно. Железное копье со скрежетом протискивалось меж не менее твердых зубов. Наконец Мтуме удалось пронзить насквозь позвоночник крокодила.

«Поскольку я не дождался своего приятеля, с которым назначил встречу как раз на этом месте, — пишет далее Бессер, — я решил над ним подшутить и оставить ему весточку о своем дальнейшем пути, вложив записку в пасть мертвому крокодилу так, чтобы конец ее торчал наружу. Мы подтащили эту тяжелую махину к самой тропинке и положили поперек нее таким образом, чтобы мой приятель никак не мог пройти мимо, не заметив записки. После этого мы помыли руки в реке и только сели в тенечке, чтобы позавтракать, как вдруг мой помощник Мтума громко закричал:

— Посмотри, господин, на своего крокодила!

И каково же было мое удивление, когда я увидел, как «мертвый» крокодил с запиской в зубах бежит к реке и исчезает в ней. И все это несмотря на нанесенные ему раны, из которых каждая была смертельной».

Крокодилье меню

Взрослые крокодилы питаются почти исключительно мясом млекопитающих, не брезгая и их трупами. Плывущую по реке тушу они могут преследовать километрами, причем к ним присоединяется все больше и больше сородичей, так что вода буквально кипит от копошащихся вокруг добычи крокодильих тел. На реках Африки часто можно увидеть плывущие туши: иногда это кафрские буйволы, утонувшие во время наводнения, иногда слоны или бегемоты, погибшие во время поединков, которые самцы устраивают между собой. Преследуя такой труп по реке, крокодилы поначалу держатся очень осторожно (особенно если видят, что за ними кто-нибудь наблюдает), но постепенно смелеют, а заметив, что к добыче подбираются крупные рыбы вунду (Heterobranchus longifilis) или грифы намереваются принять участие в пиршестве, они поспешно со всех сторон бросаются к ней. Возле мертвого бегемота однажды удалось насчитать 120 крокодилов. На расстоянии трех километров вверх и вниз по реке в это время нельзя было встретить ни одного крокодила — все были здесь.

Однажды заметили, как крокодил подкрался к льву, пожиравшему кафрского буйвола в двадцати метрах от воды, и проворно утащил внутренности убитого животного. Крокодил никогда не откажется от свежего мяса, но оно ему не всегда «по зубам» в полном смысле этого слова, потому что у крокодилов нет клыков, приспособленных для разрывания добычи. Не в состоянии они и разжевывать то, что попало им в пасть. У только что убитого бегемота или кафрского буйвола крокодилам под силу откусить только уши и хвост, а вырвать из туши подходящий кусок мяса они не могут. Поэтому крокодилы часто довольствуются полуразложившейся падалью или предпочитают пожирать свою жертву в воде, где ее кожный покров размокает и его легче разорвать.

Пожирают добычу крокодилы следующим образом. Подплыв к жертве, крокодил сначала маневрирует, чтобы очутиться головой против течения. Затем вцепляется в нее зубами и начинает, словно штопор, вертеться вокруг своей оси, как бы «откручивая» кусок мяса. Таких поворотов крокодил может совершать до двадцати подряд. При этом он бьет хврстом по воде, показывая свое светло-желтое брюхо. С трудом оторвав кусок, рептилия высовывает голову из воды и рывками, как бы давясь, проталкивает его дальше в глотку.

Мы с лесничим Майлсом Тернером наблюдали однажды в Серенгети за такой трапезой. После каждого проглоченного куска крокодил, тяжело дыша, оставался несколько минут на поверхности, а затем снова нырял за следующей порцией. И хотя нам приходилось в реке Луангве видеть по 30–40 крокодилов, хлопочущих вокруг туши кафрского буйвола, мы ни разу не заметили, чтобы они подрались из-за добычи. Эти животные отлично ладят друг с другом. Однако молодняк никогда не участвует вместе со взрослыми в подобных пиршествах, а старается держаться подальше от своих сородичей (не ровен час по ошибке проглотят!). Зато большие рыбы, которые иногда сами становятся добычей крокодилов, безбоязненно толкутся вокруг туши, стараясь урвать кусочек от крокодильей трапезы. При резких поворотах, которые во время кормежки совершают эти огромные ящерицы, увесистые рыбины зачастую вылетают из воды и с шумом шлепаются обратно.

Какой недюжинной силой обладают эти рептилии, можно проиллюстрировать на таких примерах. На песчаной отмели в Натале лежал четырехметровый крокодил возле убитой антилопы импала. Заметив, что за ним наблюдают, крокодил схватил зубами добычу, зашвырнул ее себе на спину (весит такая антилопа примерно 50 килограммов) и опрометью бросился в воду. В парке Крюгера лесничие наблюдали, как несколько львов пришли на водопой. Внезапно одного зазевавшегося львенка схватил за ногу высунувшийся из воды крокодил. Несмотря на отчаянное сопротивление зверя, крокодил затащил его в воду и утопил. В Мерчисонском парке группа слонов пришла на водопой к реке Виктория-Нил. Вдруг один из них отпрянул назад и вытащил из воды свой хобот вместе с вцепившимся в него полутораметровым крокодилом… Слон отшвырнул рептилию прочь, но и сам убежал, трубя от страха.

Охотничье управление Уганды сообщало, что на Сем-лики-Ниле застрелен крокодил, в животе которого обнаружили пятиметрового питона.

Несмотря на все это, крокодилов все же можно считать весьма умеренными едоками. Для их неподвижного, ленивого образа жизни много энергии не требуется. Биолог X. Котт исследовал желудки 263 крокодилов, достигающих в длину от двух до четырех с половиной метров. У 54 процентов животных желудок был пуст или содержал непереваренные остатки — шерсть, чешую, когти и т. д. И только бколо 7 процентов исследованных желудков оказались Наполненными пищей. В зоопарке взрослому крокодилу, для того чтобы съесть пищу, равную весу его тела, требуется 150 дней. Пеликан же, например, за один только раз поглощает порцию рыбы, равную трети его собственного веса.

Так что поистине несправедливо считать крокодилов прожорливыми.

Переваривание пищи у этих рептилий происходит крайне медленно. Может быть, этим объясняется их пристрастие затаскивать свою жертву в прибрежные норы, вырытые йод водой, или под береговые откосы и дожидаться несколько дней, пока труп не начнет разлагаться. Схватив неосторожную антилопу, зашедшую в воду напиться, крокодил, как правило, никогда сразу ее не пожирает — он сначала топит ее, прячет куда-нибудь и терпеливо ждет…

Осторожно — с крокодилом не шутят!

А дальше начинаются страшные рассказы о людоедстве. Ведь большие крокодилы при случае отнюдь не отказываются от мяса двуногих существ… Не раз пропавших #юдей находили потом в подводных «кладовых». По сообщению Дж. Стефенсона-Гамильтона, лесничего Национального парка Крюгера, под береговым откосом был найден труп африканского мальчика, на теле которого почти не было никаких ран. А другой местный житель, которого крокодил в бессознательном состоянии приволок в свою нору под берегом, очнулся и, прорыв выход наверх, сумел спастись. Газета «Times of Swaziland» в ноябре 1952 года описывала жуткое происшествие, случившееся на небольшом островке посреди реки Узуту. Крокодил длиной более четырех метров схватил восьмилетнего мальчика и утащил под воду. Мужественный молодой человек, подбежавший на крик ребенка, пересек вброд реку, настиг рептилию и несколько раз ударил ее копьем. К сожалению, быстро наступившие сумерки помешали дальнейшему преследованию, и продолжить его пришлось только на следующее утро. На этот раз юноша привел с собой деда погибшего мальчика. Они выследили крокодила и, когда тот задремал на песчаной отмели, швырнули в него копьем. Копье застряло у крокодила меж лопаток. Но огромная ящерица сумела вместе с торчащим из спины копьем удрать в воду. Поскольку же древко торчало над водой, было легко проследить, куда направлялось животное. Двум преследователям удалось настигнуть крокодила на другом берегу и добить его копьями. Когда они вскрыли брюхо животного, то нашли там верхнюю половину тела мальчика. Дед зарыл останки внука, отсек крокодилу голову и поставил ее сверху на могилу вместо памятника. В пасть ему вставили распорку, чтобы она всегда оставалась раскрытой и служила предостережением неосторожным купальщикам…

Широкую известность получил случай, происшедший в Хинголе на реке Кабуэ. Трое малолетних сыновей фермера Вильяма Кокса плавали недалеко от берега. Британский полицейский Джон Максвелл, который тоже купался поблизости, увидел четырехметрового крокодила, медленно подплывающего к детям. Он мгновенно поднырнул под них и одного за другим выбросил на огромный валун, торчащий из воды. Сам Джон Максвелл выбраться не успел и был схвачен крокодилом за ногу. Полицейский оказался хорошим спортсменом и сообразительным человеком. Он не растерялся в такой опасной ситуации: подтянув к себе крокодила, Максвелл выдавил ему оба глаза, после чего чудовище отпустило его ногу, и, ударив несколько раз хвостом по воде, скрылось. Однако за время борьбы с рептилией человек потерял столько крови, что не в силах был добраться до берега. На его крики о помощи прибежала молодая негритянка Маломи и, увидев истекающего кровью Максвелла, бесстрашно вошла в воду. Она взвалила тяжеленного парня к себе на спину и вытащила на берег. Африканцы в подобных случаях проявляют удивительную готовность прийти на помощь, показывая пример невероятного мужества и бесстрашия.

Ногу Джону Максвеллу пришлось ампутировать. За спасение детей он был награжден орденом.

Еще один трагический случай произошел в Цаво-парке, в Кении. Двое европейски» детей купались в прозрачной воде реки Мзима возле самого берега. Девочка заметила подплывшего к ним под водой крокодила и убежала. Мальчик же замешкался и был утащен. Убитые горем родители снарядили большую группу людей, которая, обшарив все окрестности, обнаружила обескровленный, но абсолютно целый труп мальчика, запрятанный в тростниковых зарослях.

Известный торговец животными Герман Рухе потерял на Суматре в 1917 году некоего Крета, одного из лучших своих звероловов при весьма необычных обстоятельствах. Крет возвращался на лодке домой с компанией гостей после удачного сафари. Он был в приподнятом настроении, пел и болтал в такт босой ногой, свесив ее за борт. За эту ногу его и схватил крокодил, да так быстро утащил под воду, что никто не успел выстрелить. Только на третий день удалось обнаружить совершенно изуродованный труп…

Крокодилы и религиозные верования

С крокодилами с давних времен были связаны всяческие легенды и верования. В Древнем Египте считалось, что речного бога можно умилостивить ежегодным жертвоприношением. Причем в жертву приносили непременно молоденькую красивую девушку. Устраивали специальное празднество, во время которого несчастную закланницу бросали в воду на съедение крокодилам.

На островах Сесе, на озере Виктория, местные жители долгое время считали крокодилов священными наместниками божества, которому необходимо время от времени приносить жертвы.

Вместе с моим сыном Михаэлем мы как-то посетили народность дан в Западной Африке. Доктор Химмельхебер сумел подружиться с одним из вождей племени и пригласил его к себе в Гейдельберг. Из бесед с ним ученому удалось выяснить много интересных подробностей быта и верований этой народности. В частности, выяснилось, что у племени дан желчный пузырь крокодила считается ядовитым. Если кто-либо из охотников убил крокодила, он обязан тут же сообщить об этом в свою деревню. Тогда приходит шаман, собственноручно вырезает желчный пузырь из брюха крокодила, вскрывает его и желчь выпускает в реку. Таким образом устраняется опасность, которую якобы может вызвать желчь крокодила.

Крокодилий молодняк подает голос из яйца

В период размножения самцы, призывая самку, издают громкий протяжный рев, напоминающий барабанный бой. При этом они поднимают голову и широко разевают пасть. Спаривание происходит в воде. Яйцекладка приурочена в разных частях Африки к разным месяцам. На Виктория-Ниле она приходится на декабрь — январь, то есть на засушливый сезон, когда вода уходит от берега. В это время самка выкапывает передними лапами продолговатую, приблизительно полуметровой глубины яму в песке и кладет в нее от 25 до 95 яиц. В среднем их около 60. Затем она зарывает яму, так что заметен лишь небольшой бугорок. Такие кладки иногда находятся на расстоянии до тридцати метров от воды.

Инкубационный период продолжается обычно 12–14 недель, и все это время самка охраняет свою кладку. Если почва сырая, яйца откладываются в неглубокой ямке (десять сантиметров). Самка почти все время лежит сверху, время от времени удаляясь, чтобы окунуться в воду. Когда она возвращается назад, стекающая с нее вода увлажняет почву вокруг гнезда.

В Мерчисонском парке была измерена температура в десяти таких гнездах. Она оказалась равной 30° и в течение суток отклонялась от этого уровня не больше чем на 3 градуса. Оболочка крокодильих яиц в отличие от змеиных твердая, известковая.

Когда жара становится нестерпимой, самка иногда отходит в тень близлежащего дерева, но и оттуда зорко наблюдает за своим гнездом. Во время «насиживания» крокодилы становятся очень вялыми и медлительными, что объясняется, по всей вероятности, большой потерей влаги в организме. Этим обстоятельством пользуются нильские вараны — полутораметровые сухопутные ящерицы, зарекомендовавшие себя ворами крокодильих яиц. Раскопав с быстротой молнии кладку крокодила, они хватают одно яйцо за другим и разбивают о камень или дерево, чтобы добраться до содержимого.

Возможно, в прежние времена крокодилы собирались в гнездовые колонии, как это свойственно некоторым видам птиц. И сейчас еще в местах, где много крокодилов, кладки их расположены довольно близко друг от друга.

В одном из африканских резерватов сейчас занимаются искусственным выращиванием крокодилов, чтобы снова заселить ими окружающие водоемы. Выяснилось, что яйца крокодилов отнюдь не скоропортящийся «продукт». В ящиках, устланных соломой, их перевозили по плохой дороге на расстояние в 250 километров, и это не причиняло им ни малейшего вреда. Для дальнейшей инкубации важно только помечать верхний и нижний конец у яиц, чтобы уложить их в таком же положении, в каком они находились в гнезде. При искусственной инкубации яйца держат не в песке, а в корзинах с сеном, которые время от времени обрызгивают водой, а в особенно жаркие дни переносят в тень. При таком способе инкубации на свет появляется гораздо больше крокодилов, чем в естественных условиях, потому что в последнем случае немало яиц уничтожают хищники. Наилучшим температурным режимом при выведении крокодильчиков считают 27–35°.

Незадолго до выхода крокодильчиков из яиц начинает раздаваться нечто вроде кваканья. В природных условиях эти звуки хорошо различимы даже сквозь тридцатисантиметровую толщу почвы. Зоологи, занимающиеся искусственной инкубацией, заметили, что звуки раздаются в ответ на стук по ящику или тяжелые шаги поблизости от него. По всей вероятности, крокодилье потомство подает голос, заслышав поступь матери. Та же в свою очередь, уловив писк, начинает разгребать лапами почву, чтобы помочь своим детенышам выбраться на волю; без ее помощи они, конечно, не в состоянии это сделать.

Во время выведения потомства самки становятся очень агрессивными. В это время они могут напасть даже на суше, чего при обычных обстоятельствах никогда не наблюдается. На зоолога Ганса Бессера в Танзании на довольно большом расстоянии от реки вдруг напал крокодил. Застрелив животное, Бессер осмотрел место, где оно рылось в момент появления непрошеного гостя. Ему показалось, что под землей кто-то стонет. Он раскопал землю и вытащил на свет божий нескольких маленьких крокодильчиков, которые тут же попытались цапнуть его за руку. В длину они достигали 25 сантиметров, и у них еще сохранился желточный мешок под рыльцем. Все они стремительно ползли к воде, хотя с того места, где их откопали, реки не было видно. Ганс Бессер разными способами старался преградить им дорогу и поворачивал мордой в другую сторону, но они безошибочно находили правильный путь. В общей сложности в яме оказалось 205 яиц. Трудно предположить, что кладка принадлежала одной самке. По всей вероятности, этой ямой воспользовалось несколько самок. Твердая скорлупа яиц к моменту выхода потомства наружу, по-видимому, размягчается, так как крокодильчики довольно легко ее разрывают. Ни одного тухлого яйца в кладке не оказалось, Ганс Бессер отобрал 30 крокодильчиков и поселил в специальном бочажке у себя в саду. Но сколько он их ни кормил мясным фаршем и рыбьей молодью, они за три года почти не подросли. Вся компания с неизменной жадностью набрасывалась на брошенный им корм, поглощая его только под водой.

Крокодилы опекают свое потомство, как утки

Поскольку молодым крокодильчикам в первые дни жизни со всех сторон угрожают опасности, мать неотступно сопровождает свое потомство, как утка утят. Крокодильчики даже залезают матери на спину и катаются на ней, чувствуя себя там в полной безопасности. Новорожденные крокодильчики — лакомое блюдо для орлов, марабу и грифов; нильский варан преследует их до самой воды, а в воде за ними гоняются водяные черепахи; да и взрослые сородичи — крокодилы не прочь ими поживиться. Так что смотри в оба! В течение нескольких месяцев у молодняка сохраняется желточный мешок величиной с куриное яйцо, из которого они получают необходимое питание. В первое время весь выводок держится вместе и общается между собой при помощи звуков, напоминающих тявканье. Живут молодые крокодильчики в совсем иных местах, чем взрослые, — где-нибудь в заболоченной бухте, заросшей кустарником; окрашенные в защитные цвета, они практически скрыты от посторонних глаз. Вот почему мало кому приходилось в природных условиях видеть крокодилий молодняк. Питается он улитками, личинками стрекоз, кузнечиками, жуками, позже переходит на крабов, жаб, лягушек и птенцов. В дальнейшем молодняк начинает ловить рыб, охотиться за разными рептилиями и млекопитающими.

Джой Адамсон, известная исследовательница Африки, нашла в небольшом бочажке недалеко от своей палатки семь «крокодильих бэби» (как она их назвала). Они были, почти неотличимы от окружающей среды: по серовато-коричневому фону расплывались большие черные пятна. У них были непропорционально большие но сравнению с туловищем головы, они свободно плавали, барахтаясь и отталкиваясь от воды всеми четырьмя конечностями, но охотнее всего взбирались на плывущий тростник и путешествовали на нем как на лодке. Глаза у них были выпуклые, желтые, величиной с горошину. Если подойти ближе чем на шесть-семь метров, они мгновенно ныряли. Однако разговоры или щелканье фотоаппаратом нисколько их не пугали. Предложенные им на конце палки кусочки мяса они оставляли без внимания, не заинтересовались также червями, стрекозами и мухами, брошенными им на съедение. Но когда муж исследовательницы попробовал имитировать звук, издаваемый крокодилами, — «ими, ими, ими», они сейчас же сбились в кучу и повернули головы в сторону этих звуков. Однако они не приблизились, а остались под надежным прикрытием тростниковых зарослей. Во всяком случае крокодильчики доказали этим, что отнюдь не глухи. Следовательно, они слышали и разговоры, и щелканье камеры, но просто не обратили на это никакого внимания, потому что звуки подобного рода ничего для них не означали.

Как из надо содержать в неволе

Крокодильчики в первые семь лет растут довольно быстро, прибавляя в длину примерно по 26 сантиметров в год. Достигнув же 22-летнего возраста, крокодил начинает расти лишь на 3,6 сантиметра в год.

При выращивании крокодилов в неволе, например в резервате Мкузи, особое значение придают наличию тепла и тени. Загон, где содержатся крокодильчики, должен быть обнесен металлической сеткой с ячейками не более 1,3 сантиметра в диаметре, иначе маленькие рептилии ухитряются протискиваться сквозь нее. Кроме того, металлическую сетку необходимо закапывать на полметра в землю и с внутренней стороны обкладывать шифером, чтобы они не устроили «подкоп» и не удрали. В высоту ограждение может не превышать 90 сантиметров, важно лишь, чтобы верх был загнут внутрь. Загон снаружи на некотором расстоянии от сетки обносят еще одним забором из деревянных кольев, оплетенных камышом, который служит для защиты от ветра и хищных животных. Искусственный водоем, находящийся на территории загона, делят пополам маленькой плотиной. В одну половину пускают холодную воду, во вторую во время похолодания — подогретую. Делается это для того, чтобы крокодилы во все сезоны не переставали принимать пищу и росли быстрее. Подвешенная над водой большая лампа служит ловушкой для насекомых, которые, опалив крылья, падают в воду и становятся добычей молодых рептилий. Если животных кормят мясом, им необходимо добавлять в рацион кальций. К концу первого года крокодильчики удваивают свой рост, достигая примерно 75 сантиметров в длину, а к концу второго года их уже выпускают в близлежащие реки.

«Отцы и дети»

Между прочим, на воле крокодилов-подростков практически встретить невозможно. Недаром Питман с удивлением писал: «Создается- впечатление, что крокодилов между шестьюдесятью сантиметрами и полутора метрами вообще не существует в природе!» Прячась в самых отдаленных бочажках, болотцах и закрытых бухтах, эти подростки ждут, пока не вырастут, чтобы до поры до времени не попадаться на глаза своим взрослым сородичам, склонным к каннибализму…

Самцы крокодилов становятся половозрелыми, достигну в в длину трех, а самки двух с половиной метров. Следовательно, лишь к восемнадцатилетнему возрасту. Крокодилу длиной свыше пяти с половиной метров наверняка больше ста лет! Такой крокодил мог собственными глазами видеть еще первых исследователей Африки — Стэнли и Ливингстона!

Медленные темпы размножения даже при самой строгой охране крокодилов потребуют немало времени, чтобы какую-нибудь местность вновь заселить этими животными.

Крокодилов — рекордсменов по росту теперь уже вообще не встретишь. Самого большого крокодила, достигавшего в длину пяти метров девяноста пяти сантиметров, зарегистрировало не так давно на Семлики-Ниле Охотничье управление Уганды, а ведь раньше здесь ловили и убивали восьмиметровых!

На арене цирка

Известно, что эти страшилища издавна вызывали интерес и любопытство европейцев. В 58 году до н. э. некто М. Эмилиус Скаурус привез в Рим пять крокодилов, которых демонстрировал в специально вырытом для них водоеме. Во время празднества по случаю постройки храма Марса-мстителя (2 год до н. э.) римский император Август приказал напустить воды в цирк и устроил там представление, во время которого было убито 36 крокодилов. Подобные зрелища имели огромный успех у публики. Император Гелиогабал держал в своем дворце прирученного крокодила, пользовавшегося всеми привилегиями фаворита.

Интерес к демонстрации этих рептилий в цирках не угас и в наши дни. Для этого придумывают специальные номера, «смертельно опасные трюки». Молодые красивые женщины купаются вместе с крокодилами в прозрачных бассейнах, установленных на арене цирка. Только рептилиям на всякий случай завязывают пасть нейлоновой леской. Таким же способом пользуются при перевозке крокодилов и в зоопарке, когда несколько этих животных сажают в общий бассейн. Завязанная пасть не позволяет им передраться между собой, а что касается приема пищи, то они могут подолгу голодать, так что, пока они не привыкнут друг к другу, их молено и не кормить.

Если воспитывать крокодила с юного возраста, он может стать вполне ручным и позволяет носить себя по арене цирка на вытянутых руках, разевая при этом во всю ширь пасть и показывая публике свои устрашающие зубы. Однако для таких представлений обычно дрессируют американских аллигаторов, значительно более миролюбивых, которые и на воле никогда не нападают на людей.

Об авторе

Профессора Бернгарда Гржимека недаром называют Брэмом XX века. Этот прогрессивный западногерманский ученый всю свою жизнь посвятил делу охраны природы, спасению ценного животного мира нашей планеты от истребления. Будучи директором Франкфуртского зоопарка, профессор Гржимек не ограничивается, однако, плодотворной деятельностью в своей стране. Он курирует всю научную работу, проводящуюся в национальных парках Восточной Африки в деле охраны уникальной африканской фауны, равной которой нет на всем земном шаре. Книги и фильмы Б. Гржимека известны всему миру. Советский читатель знаком с его книгами «Они принадлежат всем» и «Серенгети не должен умереть», а также с одноименным фильмом, снятым по мотивам этой книги. Вскоре наше издательство выпустит в свет третью его книгу, посвященную на этот раз фауне Австралии. Много сил и труда вкладывает ученый сейчас в красочное многотомное издание «Жизнь животных» («Grzimek’s Tierleben»).

С большим интересом и неизменным дружелюбием относится Б. Гржимек к нашей стране. Будучи неоднократным гостем Советского Союза, он в своих многочисленных выступлениях по телевидению благоприятно отзывался о постановке заповедного дела у нас в стране.

Основанному в Танзании Международному институту охраны природы присвоено имя его сына — Михаэля Гржимека, трагически погибшего во время проведения авиаучета диких копытных в кратере Нгоронгоро.

К очерку Бернгарда Гржимека «КРОКОДИЛЫ КАК ОНИ ЕСТЬ»

_{Питаются крокодилы исключительно только в воде. На берегу же они греются на солнце и откладывают яйца}

_{Когда крокодилу становится жарко, он широко разевает пасть и подолгу лежит, регулируя таким образом температуру своего тела. А некоторые думают, что он это делает для устрашения}

_{Маленький крокодильчик. Едва вылупившись из яйца, он безошибочно определяет направление к спасительной воде}

_{Крокодилы предпочитают мелководье. На большой глубине на него практически невозможно наткнуться. Достаточно отплыть на лодке подальше от берега, и уже можно спокойно купаться, не боясь очутиться в пасти крокодила}

Андрей Никитин
В БЕРЕНДЕЕВОМ ЦАРСТВЕ

Очерк

Рис. И. Шипулина

В детстве я любил сказки. Потом началась война. В нашем маленьком подмосковном городке разместились госпитали. Под городом в окрестных лесах солдаты рыли землянки. Укрытые ветками и маскировочными сетками на опушках стояли танки. На смену вымыслу пришли воздушные тревоги, очереди за хлебом. Мы играли в войну с настоящими автоматами и винтовками, подрывали тайком гранаты и зажигали в кострах разноцветные огни ракет.

И все-таки сказки жили где-то рядом. Сказочная страна берендеев, Снегурочка, весенние хороводы в честь солнечного бога Ярилы оставались такой же реальностью, как недалекие бои и яркие вспышки победных салютов.

Сказки учили мечтать. Они преображали леса, изрытые гусеницами танков и воронками от учебных стрельб. Тогда а не думал, что настоящее Берендеево царство находится так близко от меня — у Плещеева озера и древнего русского города Переславля-Залесского.

…Переславль похож на живой музей. И озеро возле города — тоже музей. И леса вокруг, и поля, и деревни, и древние валы укреплений, и зеленые оспины разрытых курганов — все это тоже музей истории и природы. Земля в Переславле была жирной, черной, набитой стеклом, железом, кусочками сопревшей кожи, берестой, камнями и бревнами древних строений, черепьем, костями и прочими свидетельствами старины.

Шумели сосны. Из-за леса с озера доносились плаксивые крики чаек. Солнечные лучи вонзались в зеленый сумрак корабельного бора, и кора сосен вспыхивала и светилась. Возле небольшого прямоугольника раскопа желтели кучи выброшенного песка, за ними блестели два рельса узкоколейки, по которым игрушечный паровозик вывозил вагоны с торфом.

«Кладовой солнца» называл эти места Пришвин — так много здесь торфяных болот, в которые превратились древние озера, оставшиеся после ледника.

…Это было лет семь назад. Из года в год наша маленькая экспедиция выезжала летом на берега Плещеева озера, чтобы вести раскопки неолитических стоянок. Это была дорога к истокам «Берендеева царства», как называл этот край М. М. Пришвин. И двигались мы по ней просто и буднично, без особых приключений…

В тот день раскопки тоже шли как обычно.

Крупные черепки, о которые то и дело спотыкалась лопата Олега, были от одного сосуда. Пока Таня Одинцова, студентка исторического факультета и мой помощник, отмечала их на плане раскопа, я сидел над расстеленным листом бумаги и пытался сложить бок горшка.

Олег не археолог, а студент-химик. На раскопки попал случайно: приехал в Переславль посмотреть на старину, пошел бродить вокруг Плещеева озера и наткнулся на нашу экспедицию. Расспросил обо всем, а потом уговорил меня оставить его до конца работ. Он невысок, белобрыс, с восторженными голубыми глазами и сильными руками. Но с лопатой ему приходится трудновато. Если бы просто землю кидать — на это сил хватит. А вот так, осторожно да медленно, снимая по сантиметру со всего квадрата, чтобы вовремя остановиться перед находкой, — на это нужна привычка.

— Олег, отдыхайте! Успеете еще…

— Я сейчас. Вот только дочищу…

Его лопата опять обо что-то задевает.

— Посмотрите, какой черепок! Как будто сетка на нем отпечаталась…

— Где, где сетка? — сбегаются ребята.

В самом деле, на внутренней поверхности черепка хорошо виден отпечаток мелкой рыболовной сетки. На глине отпечатались даже волокна и узелки. Это редкая находка. Вероятно, такие толстые и крупные сосуды делали на специальных болванках из моха и травы, обтянутых сетью или шкурой. Потом внутренность сосуда заглаживали, но иногда эти отпечатки оставались…

Сеть — самое необходимое орудие лова. Люди неолита были рыболовами и охотниками. Их стоянки мы всегда находим на древних берегах озер и рек.

Толя, самый старший из моих рабочих — он пошел уже в десятый класс — и самый серьезный на раскопках, повертев черепок, хмыкает:

— Рыбнадзора у них не было! А то с такой ячеей враз бы порезали…

Ребята хохочут. Все знают, что этой весной Толя с отцом ставил в озере сетки и попался рыбнадзору. В Плещеевом озере разрешается ловить рыбу только удочкой…

— Чего смеетесь? Уклея здесь даже не пройдет, не только плотва! Сантиметр, не больше…

— Андрей Леонидович, а как тогда ловили рыбу? Сетками? А крючки у них были? А из чего они делали крючки?..

— И сетками ловили, и заколы на реках устраивали, загородки. Ставили в ручьях и заводях верши, «морды». А крючки вырезали из кости. Здесь, в песке дюнных стоянок, к сожалению, ни кость, ни дерево не сохраняются, а то бы мы их нашли.

Пожалуй, ни одна эпоха не задает археологу такого множества вопросов и загадок, как неолит. Неолитическая эпоха начинается в восьмом или седьмом тысячелетии до нашей эры на юге, а конец ее наступает во втором тысячелетии. Точные хронологические границы меняются на каждой территории по-своему. Например, североамериканских индейцев европейцы застали еще на стадии неолита. В неолите в конце прошлого века жили полинезийцы, и сейчас живут индейские племена в бассейне Амазонки.

Неолит — это еще каменный век, когда человек не знал металлов.

Если спросить археолога, что определяет неолит, он, не задумываясь, ответит: три вещи — лук со стрелами, обожженная глиняная посуда и каменный топор как самый необходимый в лесу инструмент. И уже потом добавит, что кроме охоты в неолите широко развивается рыболовство, человек приручил почти всех широко известных сейчас домашних животных, научился возделывать почву, сажать растения и собирать урожай, научился прясть, обрабатывать дерево и делать еще многое другое. В том числе резать, пилить, шлифовать и сверлить камень.

Но может быть, самое главное — человек стал оседлым. Он прекратил свои скитания в поисках пищи и стал селиться на озерах и реках маленькими поселками, стоянками, кото* рые мы раскапываем.

Плохо только, что в песке сохраняются лишь камень да черепки, остальное — дерево, кожа, кость, пряжа — все исчезает бесследно. Разве что можно встретить отпечаток ткани или сетки на черепке вроде того, что нашел Олег.

Правда, выпадают еще на долю археолога такие фантастические удачи, как свайные и болотные поселения. Торф и вода сохраняют все. Они даже надежнее, чем абсолютная сухость. Только очень высокая влажность почвы сохранила для археологов древний деревянный Новгород. Торфяные болота сейчас расположены на месте древних озер. На мелководье, на островках, а то и прямо на торфе селились древние рыболовы, если сухой берег был слишком далеко от воды. Иногда так спасались от врагов — на воде можно раньше заметить нападающих. Свайные и болотные поселения были открыты на озерах в Швейцарии, на болотах Дании и Англии, в Эстонии и на Урале. Но их — единицы. Как правило, их находили не археологи.

На Урале, в Шигирском и Горбуновском торфянике, свайные поселения нашли золотоискатели. Под слоем торфа лежали золотоносные пески, и, когда торф стали убирать, наткнулись на сваи и жилые настилы. В Историческом музее в Москве хранятся остатки лодок, лыжи, лук, стрелы, деревянные идолы, кусочки ткани, различные фигурки из дерева, весла, чашки, ложки, берестяные сосуды — все это сберег от разрушения торф.

Но такая удача почти нереальна…

— А у нас на Талицком болоте лося нашли, — говорит кто-то из ребят. — Рога — во! В болото провалился, одни кости остались…

— Кости! Вон Морковников, директор, топор каменный нашел на Купанском, в музей сдал… А черепков-то там нет!

Нет черепков, верно! Я каждый год расспрашиваю рабочих, обхожу торфяные поля, но, кроме этого кремневого топора, невесть как попавшего в торф, ничего не находится. А ведь должны тут быть болотные поселения! Или достаточно было сухих мест? Здесь, на берегах Плещеева озера, на Век-се, на озере Сомино, стоянки разных культур на каждом шагу. А в торфе — нет.

Работа на стоянке продолжалась. Находок было немного. По-видимому, мы попали не на центр, а на край древнего стойбища. Попадались черепки, кремневые отщепы. Нашли каменное грузило от сетей — длинную гальку с оббитой вокруг бороздкой, чтобы веревка не соскользнула.

Под вечер, уже перед концом работы, приехал Сережа Добровольский. Сергея здесь знали все. Маленький, чернявый, живой, с чуть припухшими темными глазами, он был научным сотрудником местного музея, водил экскурсии и читал лекции.

Ребята при виде Сережи радостно загалдели. Он умел с ними возиться, легко находил общий язык, и поэтому школьники всегда просили, чтобы по музею их водил и рассказывал обязательно Сергей Иванович.

Мы отошли под сосны. Сергей положил в заросли папоротника велосипед, на котором приехал, и вытер платком взмокший лоб.

— Жарко! Я по делу к тебе. Скоро думаешь закончить этот раскоп?

— Что, поехать куда-нибудь? Дня через два закончим.

Сергей лукаво посмотрел на меня.

— Плясать будешь?

— А может, нам лучше Таня спляшет?

— Ладно, не добьешься от тебя! Держи!

Он сунул руку в карман и вытащил небольшой сверточек из грязной, протершейся на сгибах газеты. Сверточек был легким и тощим.

Я развернул его… и, наверное, в эту минуту у меня был очень смешной вид, потому что Сергей расхохотался и с размаху хлопнул меня по плечу:

— Бывает, старина! Не ты только копать умеешь…

На газете лежало несколько наконечников неолитических стрел. Не кремневых, а костяных! Они были похожи друг на друга, и они были разными. Одни — тонкие и длинные, как иглы, только с черешком для насада. Другие — толстые, «биконические», с утолщением в середине, по которому проходила узкая бороздка нарезки. ^Третьи — просто четырехгранные брусочки, короткие, с плоским черешком и приостренным жалом. По цвету все они были одинаковые, потому что от времени кость стала равномерно черной, но сохранилась прежняя полировка, и теперь на солнце они сверкали черным блеском.

Так сохраниться кость может только в торфе! Таня, подошедшая к нам, поняла это тоже с первого взгляда. Ребята толпились вокруг, побросав лопаты и заглядывая через плечи.

— Но откуда это, Сережа? Кто их нашел? Где?

Я с трудом подбирал слова от волнения.

Все произошло до обидного просто. Накануне, в обычный будний день, когда в музее мало посетителей, Сергей сидел в научном отделе и проверял инвентарные книги. Уже перед закрытием музея тетя Паня, одна из смотрительниц, привела к Сергею парнишку лет двенадцати — тринадцати, который давно уже торчал у витрин археологического отдела, что-то записывал, а потом попросил отвести его к «самому главному археологу». Археологов в музее не было вообще, а из двух научных сотрудников был только Добровольский.

Мальчик назвал себя Шуриком Коняевым. Он жил на втором участке Берендеевского торфопредприятия, на Волчьей горе, в двадцати пяти километрах от Переславля. Берендеевское считалось одним из самых крупных торфопред-приятий района.

Затем, проговорив: «Если для науки надо, то возьмите», — Шурик выложил на стол этот пакет. Из расспросов Сергей узнал, что все это Шурик собрал на двенадцатом комплекте второго участка торфоразработок; там вообще много костей, черепков и каменных орудий, но он не уверен, нужно ли все это. Поэтому и приехал в музей посмотреть.

Еще он сказал, что из торфа там бревна торчат…

Таня тихо ахнула.

— Бревна? Так ведь это свайное поселение! Первое свайное поселение!!

— Поехали, скорей поехали!

Сергей даже растерялся.

— Куда, куда? Постой! Я уже позвонил в Берендеево, попросил, чтобы ничего не трогали на этом участке. Там с мая находки идут! Пришлось отругать, что не сообщили. А теперь они все равно хотят эти карты закрывать — торф кончается, идет сапропель. Так что все в порядке.

— А точно, они не будут трогать? А если мальчишки начнут копать?

— Да не волнуйся ты, все наше будет!

Разговоры и толки не смолкали весь остаток дня. Сережа уехал, оставив мне эти пять наконечников, с которыми я не мог расстаться. Ну один… Бывают такие находки. Возле Берендеева болота на огородах нашли как-то костяную стрелу — не такую, как эти, граненую, более позднего времени. И — ничего больше! Как она там очутилась? Загадочна и таинственна страна берендеев! Каждый год я собирался поехать на это болото, и все что-то мешало. Неужели от стоянки ничего не осталось? Нет, все равно. Как бы ни была она разрушена, для археолога она останется мечтой и кладом, думал я, сжимая в кармане сверток с наконечниками…

Вечером, после ужина, я отправился звонить в Москву.

Дом, где была база экспедиции, стоял на-берегу маленькой речки Вексы, текущей из Плещеева озера в озеро Сомино. Почти всюду по берегам речушки на песчаных буграх встречались остатки неолитических стоянок. В обрывах над водой чернели полосы культурного слоя. То там, то здесь из него высовывались черепки и куски кремня.

Когда я только начал заниматься археологией, я приехал в Переславль, и вот так, спускаясь по реке на лодке, открывал новые и новые стоянки. Я не мог пройти мимо даже самого маленького черепка. Каждая новая находка, каждый новый наконечник стрелы из желтого, красного или лилового кремня, каждый скребок рождали удивление и восторг. Через это проходит любой археолог. Путь в науку похож на длинную лестницу со множеством ступеней, через которые перепрыгивают только очень равнодушные люди.

Один из первых шагов, приобщающих к будущей работе, к истории, это тот восторг, который поднимается в тебе, когда в твоей руке впервые оказывается такой вот кусочек давным-давно исчезнувшего мира. С годами это чувство притупляется, но никогда не проходит полностью. Оно особенно сильно в юности. Ты сам еще молод, тебе недавно исполнилось двадцать лет или даже не исполнилось, а на твоей ладони лежит кремневый нож или кусок сосуда, который сделал человек пять тысяч лет назад. Пять тысячелетий — и двадцать лет! От ощущения временной дистанции невольно кружится голова. И не один кусочек — их много. Ты вглядываешься в них до боли в глазах, хочешь понять, что скрывается за ними, хочешь, чтобы они рассказали тебе свою историю. Ио черепки молчат. Заговорят они потом, значительно позже. И сейчас важен тебе не сам предмет, а то время, которое в нем как бы заключено…

Если это происходит, значит, всю жизнь тебя будет сопровождать романтика, без которой мертва даже самая жи-Бая наука. В спокойной зелени болот ты слышишь плеск волны умершего озера. На пустых буграх поднимаются перед тобой небольшие хижины и вигвамы рыболовов. Сквозь сизый вечерний туман ползет дым костров. И даже мелкие угли, которые собирают на раскопе рабочие, обжигают тебя горячим огнем прошлого.

Ты научаешься видеть сквозь современный пейзаж тот, древний, угадываешь русла давно высохших и заросших ручьев и речек, слышишь плеск рыбы на конце костяной остроги и рассчитываешь судьбы этих людей и их потомков на протяжении тысячелетий. На первый взгляд — это фантазия. На самом деле — наука.

Чтобы понимать закономерности истории и предугадывать их, понимать язык вещей, надо понимать и чувствовать тех людей, историей которых ты занимаешься.

Так изнутри, как этнограф вживается в быт исследуемого им племени, я проникал в неолит, становясь попеременно то рыбаком, изучающим повадки рыб, то охотником, читающим на звериной тропе и у водопоя жизнь обитателей леса, то геологом, с которым прошлое земли говорит языком слоев ы напластований.

Теперь, с открытием на Берендеевом болоте, я снова становился учеником. Чтобы правильно понять это открытие, чтобы войти в новый для меня мир болот, раскрыть их секреты, я звонил в Москву Никите Александровичу Хотинскому, научному сотруднику Института географии. Познакомились мы с ним недавно. Последние три года он тоже работал в Переславском районе, изучая здешние болота. Болота были не просто «кладовыми солнца» — это была одна из самых точных и подробных летописей климата.

О климате мы привыкли говорить как о чем-то установившемся. Мы живем в полосе умеренного климата. Есть климат пустынь, климат субтропиков и тропиков, есть горные луга и степи. На географических картах пунктирной линией отмечена зона вечной мерзлоты. С точностью до нескольких дней обрушиваются на Индию муссоны, принося о собой дожди.

Климат — это определенные колебания температуры в течение года, приход и расход лучистой энергии, количество осадков, преобладающие ветры, влажность. Но с другой стороны, определенному климату соответствует и определенная растительность. Климатолог и географ, зная климатические условия данного места, точно определит, что в этом месте растет. И наоборот. По составу растительности может определить климат.

После окончания ледникового периода климат несколько раз менялся. От холодного и влажного он перешел в холодный и сухой, потом стал влажным и теплым, затем теплым и сухим, наконец, снова началось похолодание и повышение влажности.

Вместе с климатом менялась растительность. Тундру сменили еловые леса, потом ель потеснили береза и лиственные породы. Когда началось потепление, сократилось количество и березы, и ели, зато увеличилась доля сосновых лесов. В теплый и сухой период далеко на север распространились такие теплолюбивые широколиственные породы деревьев, как дуб, клен, бук, липа. В это время дубы росли даже на берегу Белого моря. Теперь их редко встретишь севернее Вологодской области.

Но при чем здесь археология?

Человек жил в лесу и зависел от леса. Изменялся климат — изменялись породы деревьев, изменялся животный мир. Там, где раньше шумели леса, теперь расстилались степи или пустыни. Людям приходилось сниматься с места и искать себе новых охотничьих угодий.

И даже не это было главным. Палеоклиматология позволила довольно точно определить время жизни поселения.

Еще в школе на уроках ботаники нам показывали цветочную пыльцу под — микроскопом. Почти невидимые простым глазом зернышки оказывались при увеличении очень сложными и разными. Пыльца ели не похожа на пыльцу сосны, а пыльца березы — на пыльцу осины. Специалисты-палинологи по зернам пыльцы определяют виды деревьев и растений.

На дне озер ежегодно откладывается тонкий слой ила со всей пыльцой, принесенной ветром за лето. Когда озеро превращается в болото, каждый год нарастает примерно один миллиметр торфа с заключенной в нем за этот год пыльцой.

Если сделать разрез торфяной залежи до самого дна и, как это делают палеоклиматологи, взять образцы торфа через каждые десять сантиметров от песка до самого верха, то потом, обработав каждый образец и собрав заключенные в него пыльцевые зерна, определив их и подсчитав, можно получить пыльцевую диаграмму. Она покажет, как изменялся здесь растительный мир за прошедшие тысячелетия! Количество пыльцевых зерен разных видов растений примерно соответствует реальному соотношению этих видов в определенный период времени…

Хотинский занимался изучением болот вокруг Переслав-ля. Он работал и на Берендеевом болоте. Его знания и опыт должны были помочь нам не только определить время свайного поселения, но и узнать более точно о природе, которая окружала человека в то время.

В Берендеевском свайном поселении был ключ ко всей древнейшей истории этого края!..

Мутное солнце висело в ржавых вихрях над Берендеевым болотом. Казалось, пожар, тлеющий до поры до времени в этой громадной котловине, рассеченной зарослями кустов по заброшенным карьерам, вот-вот вспыхнет с полной силой, взовьется и испепелит все вокруг — и холмы, на которых сгрудились деревеньки с белыми церковками, и леса, и дальние уходящие на юг поля…

Весь август стояла великая сушь. Ветер здесь, на Волчьей горе, довольно умеренный, поднимал торфяную пыль, сдувал ее с караванов^[4], и над черными фрезерными полями стлался коричневый дым. Едкий запах торфа сушил горло и нос.

А внизу, в рыжей мгле, двигались вереницы странных фантастических машин, засасывая в бункера высохшую крошку и взрыхляя поле.

— Да как же там работают? — с испугом выдохнула Таня. На ее полном и загорелом лице промелькнул ужас.

— Что вы, Таня! Это же обычный день на торфоразработках. Если бы действительно был сильный ветер, машины ушли бы с поля, да и то, чтобы не было пожара. Это вам не археология!

Хотинский стоял возле машины, разложив на капоте схему Берендеевских торфоразработок. В резиновых сапогах, в штормовке, натянутой поверх серой клетчатой куртки, в финской кепочке, возвышавшейся над его большим и тяжелым лицом, он был похож на геолога, выступающего в трудный и долгий маршрут.

Сергей и Олег отправились разыскивать Шурика.

Волчья гора была настоящей горой, поднимающейся не только над болотом, но и над всеми соседними холмами и лесами. На вершине и на северных ее склонах толпились домики, высокие плетни огородов, а с востока и юга под крутыми обрывами начиналось болото. Над обрывами торчали островерхие крыши погребов, напоминавшие маленькие жилища-полуземлянки древних славян. Возле сараев желтели высокие поленницы, где просыхали выкорчеванные на болоте пни.

На востоке, километрах в пяти-шести за болотом, белели новые здания центрального поселка.

— Вот посмотри, что получается, — подозвал меня Никита к развернутому плану и ткнул карандашом в то место, где были отмечены сороковые карты двенадцатого комплекта. — Я вчера сверялся с отметками резервов по комплектам и нанес приблизительные изобаты торфа. Если стоянка здесь, — он постучал карандашом по заштрихованным полоскам, — тогда поселение должно было существовать или на открытой воде, или на торфе, когда уже было здесь болото.

На плане Берендеево болото представлялось огромной амебой, распустившей в разные стороны множество отростков — заливов. Кое-где красной краской отмечены были суходолы — песчаные острова. На юге между суходолами петляла речка, до сих пор собирающая воду из древнего озера.

Берендеи, берендеи… Почему это болото получило имя небольшого степного народа, воевавшего когда-то с Киевской Русью? Те берендеи жили далеко на юге, оставив о себе память в имени города — Бердичев. Раньше он назывался «Берендичев», берендеев город. Как они попали сюда? А может быть, попал только один берендей, поселился, захватил себе эти земли?

Рядом с центральным поселком торфопредприятия есть маленькая деревня — Милославка. В XI–XII веках там был небольшой городок — сохранился культурный слой, в котором встречается много славянских черепков, оружия и стеклянных браслетов того времени.

На сельских поселениях обломки таких браслетов редки.

Может быть, был не городок, а княжеская или боярская усадьба? Не Милослава, а Мирослава? Мирославов известно несколько. Один из них, Мирослав Нажир, был боярином при Владимире Мономахе. Другой киевский боярин, Мирослав Андреевич, выполнял дипломатические поручения Всеволода Большое Гнездо. А вот Мирослав, боярин Галицкий, неоднократно появляется в истории Владимирской и Суздальской земли…

А берендеи осели как раз в Галицком княжестве и служили в дружине князя!

Но почему обязательно берендеи? Может быть, не от них пошло это название. Всегда болота тревожат, «бередят» душу человека, к ним не привыкшего.

В наши леса славяне пришли с юга, из лесостепи. Там нет таких болот. Пришли земледельцы, пахари, которым надо было воевать здесь не со степняками, а с лесом, освобождать землю для полей и деревень. А рядом — болото, топь. Ни лес, ни луг, ни пашня, ни озеро. Одно слово — болото. Загадочный и никчемный кусок. И лес не вырос, и вода погибла. Бродят над болотами туманы, свиваются, скрывают их от человеческого взгляда. По ночам вспыхивают и плывут над кустами огоньки. А что там? Что скрывается? Какие тайны? Вот и населило людское воображение болота всякой нежитью, враждебной человеку, — лешими, кикиморами, привидениями. Только длинноногий лось прорвется с треском сквозь кусты, разбрызгивая топь. Да по осенним ночам на суходолах воют на луну волчьи выводки, собираясь в набеги. Ка глухой, укрытой лесом горе воют — на Волчьей горе…

— Что они так долго? — нервничает Хотинский, которому хочется скорее попасть на болото. — Я же предлагал прямо к дому подъехать…

Тане тоже скучно в машине. Один только наш шофер, пожилой и флегматичный Виктор Михайлович, привыкший к экспедициям, спокойно дремлет, откинувшись в кабине на спинку сиденья.

— Таня, вам не видно: идут наши мальчики?

Она высунулась из-под тента и осмотрелась.

— Нет, не видно их. Андрей, а правда, что на Берендеевом болоте погиб Евпатий Коловрат?

— Это какой Евпатий? О котором Ян писал в «Батые»? — спрашивает Никита.

— Ну да…

— А он на самом деле был? Я слышал что-то, когда здесь работал, — припоминает Хотинский.

— Конечно, был! О нем же рассказывается в «Повести о разорении Батыем Рязани»…

С точки зрения археолога — совсем недавно: всего лет шестьсот назад…

Поздней осенью, когда в степях собирают табуны нагулявшихся на приволье коней, когда снят с полей урожай, двинулись на Русь орды Батыя. Штурмом брали татары высокие городские стены. Запылали села и города. К рождеству, под новый 1238 год, пала Рязань — один из первых русских городов, центр сильного и богатого княжества. Не пришли на помощь рязанцам другие князья, надеясь отсидеться за валами и высокими стенами.

А следом за Рязанью запылал Владимир, Суздаль, и покатилась татарская лавина дальше в Ополье, к Юрьев-Польскому, к Переславлю, к Ростову…

Крепок мороз в январе. Снега глубоки. То там, то здесь треснет от мороза дерево, и пойдет дробиться по лесу звук, заставляя оглядываться волков, вышедших на запах гари. А на полях снега истоптаны и сдуты — прошла татарва.

Но слышен в ночи топот копыт по морозной земле. Блестят шишаки и кольчуги, звякают удила о мечи, красные, как кровь, щиты тускло светятся под луной. Спешит полк, собранный по лесам рязанским боярином Евпатием Коловратом. Спешат оставшиеся в живых рязанцы отомстить татарам за родной город, за убитых отцов, детей и матерей. Стучит у каждого не меч — боль в сердце за родную землю.

За помощью в Киев и Чернигов ездил Евпатий, когда татары осадили Рязань. Равнодушны князья к чужой беде — вот и вернулся боярин уже на пепелище. Собрал из оставшихся в живых полк.

Знают все, что несметны татаро-монгольские полчища. Что никому из рязанцев уже не вернуться домой. От этого только суше глаза, и рот пересох у каждого в ожидании последнего боя. Отомстить, отомстить! — звенит сталь и булат. Не были никогда русские воины боязливы! Не попрекнут их в этом сыновья и внуки!..

А татары спят. Мелькают в далеком Ополье огоньки костров. Ржут в ночи кони, ревут от холода верблюды. Догорает стольный город Владимир. Волки бродят на развалинах Суздаля. Отпировали на победе татары, легли спать — даже постов не выставили. Пусто все позади, мертвой лежит земля под снегом…

И ударили рязанцы на татарский лагерь. Без пощады рубили они длинными прямыми мечами косоглазые скуластые Головы под меховыми башлыками. Снова и снова проносились Из конца в конец, подрубая веревки шатров, выпустив верблюдов из загона, истекая кровью в седлах.

Только под утро оттеснили их в поле подоспевшие силы врага.

«Не мертвые ли это восстали, чтобы отомстить нам? — перешептывались татары, приходя в себя после ночного боя. — Не люди это, а духи!»

Только нескольких воинов, умирающих от ран, нашли в живых татары среди побоища. «Нет, мы не духи!» — гордо отвечали они, когда принесли их к Батыю. — «Витязи мы великого князя Ингваря Ннгваревича Рязанского, а полку Евпатия Коловрата. Пришли мы тебя, царя, почествовать, честь воздать да с честью проводить. Только чаш не успеем наливать на всю твою силу татарскую…»

В погоню за Евпатием Батый послал своего шурина Хостоврула.

С боем отходили рязанцы на север, в леса, от татар. Все меньше и меньше становилось вокруг Евпатия воинов — каждый сдержал свою клятву и лег под татарскими саблями за Русскую землю. И когда Евпатий увидел, что совсем мало осталось его бойцов, решил дать последний бой. Предание говорит, что он с умыслом выбрал Берендеево болото — завел татарскую конницу в топь, чтобы проваливались и вязли в трясине их кони, чтобы трудно было им пробиваться через кустарник и бурелом по сугробам.

Раз за разом отбивала горсточка храбрецов штурм. И лишь когда татары подвезли и протащили на руках огромные стенобитные машины, только тогда погибли герои. Камнями из этих машин разбивали татары стены русских крепостей. Теперь под их тяжестью пала Самая стойкая крепость — мужество рязанских богатырей.

Где-то здесь, на Берендеевом болоте…

— Верно, верно, молодые люди. Правильно все это, — раздался за нашими спинами чей-то голос. Мы обернулись.

Во время разговора к нам незаметно подошел дед в ватнике, перехваченном ремешком, в замусоленной кепке на коротко стриженой голове, в старых широких штанах с заплатами. На ногах деда были обрезанные до щиколоток головки валенок с калошами. На коричневом морщинистом лице под седыми бровями в узких щелках век светились голубые старческие глаза, а подбородок и щеки покрывала густая седая щетина.

— Здравия желаю! — приподнял он свой картуз. — Экспедиция какая, что ли? Чего искать-то на наше болото приехали?

Мы ему объяснили. Геологов старик видел, а археологи были для него внове.

— Это за костями да за черепками что ли? Вот там и бился Евпатий с татарвой, — охотно откликнулся старик на объяснения. — Своих-то всех крестьяне чином похоронили, а татар так и оставили, их это кости! — убежденно говорил дед. — Мне внучек и стрелки оттеля носил — нешто разумный человек стрелку из кости делать станет? Татарские это! Нехристями были, хуже немца… А Евпатий Коловрат никакой не рязанский — наш, берендеевский! Потому и — в болото их завел, что все тропки знал…

— Дед, да ведь Евпатий шестьсот лет назад жил, а мы раскапывать приехали сюда древних людей, когда и болота то не было! Здесь же озеро было, озеро, понимаешь?!

Старик был глуховат, и Никита прокричал это ему в самое ухо.

— Во-во, озеро, это точно! — обрадовался тот. — Это тебе, милок, всякий у нас скажет, что озеро. Было озеро! А потом Матрена закляла его — вот оно и болотом стало…

— Какая Матрена, дед?

— А та, что камнем стала. Нешто не слышали? Ну вот меня, старика, теперь послушайте.

Было это еще до Евпатия Коловрата. И татар никаких не было — православные жили. А вместо болота — озеро. Ха-арошее озеро, — произнес старик со смаком, — лучше, чем в Переславле. Бывали там? Ну вот, и хорошо, что бывали! А здесь, на Волчьей горе, вдова с сыном жила, Матреной ее звали;, а как сынка ее — не знаю. Что Матрена — так это точно. Парень ейный все рыбачил. Ну, мать, известно, женщина — все боялась, чтоб не утонул он. Известное дело, женское. А ему хоть бы что — все смехом… Вот уехал он как-то сети ставить, и гроза началась. Он возьми да и утони. А Матрена, как только сынок ее в озеро — сейчас на берег. И ходит, и смотрит, ждет, значит! Не вернулся он к вечеру, а она все ходит. Уговор у них был, чтобы к вечеру парнишка домой вертался! А потом и лодку к берегу прибило. Тогда и прокляла она это озеро — стало озеро болотом! А сама Матрена хотела утопиться, да с горя в камень обратилась. С тех пор и стоит на берегу у нас каменная баба. Руки на животе сложены, коса на спине платком покрыта. А как ненастье какое, гроза будет, так словно пот по ней проступает или слеза, ей-богу! Лучше чем прогноз было…

— Андрей, может быть, это древний идол? — толкнула меня Таня.

— Нет, девушка, не идол. Баба Матрена! — ответил с живостью старик.

— Очень интересно, дедушка, а где эта баба? — спросил я у старика, заинтересованный легендой. Что, если это действительно древний идол? Славянский? Или тех, исторических берендеев?

— А вон там, под горой стояла, когда я еще мальчишкой был, — ответил дед. — Свалили ее потом. Да что-то с войны не видать! Увезли ее куда что ли? А только в войну у нас пленные работали, баню, бараки строили. Может, разбили нашу Матрену на камень, под фундамент на баню пошел…

— Ну, баню не сломать, — равнодушно произнес Хотинский. — Так, значит, толком никто и не знает, куда Матрена делась?

— Не знаю, сынок, не знаю! — Дед потряс головой и зачем-то снял картуз. — А была она — это точно. Это ты у всех стариков спроси — лучше прогноза действовала, Матрена-то наша!..

В это время к машине подошли Олег и Сергей в окружении ватаги мальчишек.

— Ну, где этот краевед? — нетерпеливо прищурился Никита.

Сергей развел руками.

— Нет его. Говорят, на болото ушел. Да ребята знают, как туда проехать!

— Мы покажем! Мы знаем, где Шурка черепки нашел! — загалдела ребятня и облепила машину. — Это за гаражом…

— Тихо, армия! — весело произнес Сергей и поднял руку. — Кто у вас здесь главный?

Ребята замолчали и начали переглядываться.

— Нет главного? Тогда главным буду я. Всех не возьмем — только одного. И копать сегодня не будем. Так что смотреть вам нечего. А когда будут раскопки, тогда будете помогать. Договорились? Ну и ладно. Ты знаешь, где это место? — спросил он у самого старшего паренька, стоявшего с независимым видом чуть поодаль.

Тот вытащил руки из карманов и подошел ближе.

— Знаю. Это за гаражом, ближе к магистральному…

— Ну и залезай в кабину…

Кренясь и скрежеща тормозами, машина начала спускаться с Волчьей горы.

Я успел записать легенду об окаменевшей Матрене и теперь, подставив пыли спину, пересказывал ее Сергею. Оказывается, Сергей ее знал и как-то даже начал розыски людей, которые видели эту каменную бабу и могли знать, где она находится. В том, что это правда, он не сомневался. Ему даже удалось найти человека, который служил в охране, и тот подтвердил, что, вероятно, статуя лежит под фундаментом бани. Теперь от бани остались одни стены, и Сергей ждал, когда их соберутся ломать на кирпич. Тогда можно будет и поискать Матрену.

Меня же кроме поисков и догадок, что это могла быть за статуя, интересовала и сама легенда. «Когда-нибудь к этому надо будет вернуться», — думал я. Странно, что все это связано не с болотом, а именно с озером. Неужели так живучи предания? Если эта легенда родилась именно здесь, ей не меньше нескольких тысяч лет! Ведь озеро полностью заросло по крайней мере в конце второго — начале первого тысячелетия до нашей эры, как сказал мне однажды Хотинский…

Фрезерное поле — полоса в несколько километров длины и полкилометра ширины. Его ограничивают «валовые канавы» — глубокие, прокопанные через торф, сапропель и даже донный слой грунта. Они выводят воду с полей в магистральный канал. Само поле разделено поперечными канав-нами на «карты» — полкилометра в длину и пятьдесят метров в ширину.

Стоянка находилась на одной из таких карт в конце поля.

При переезде через очередную канаву шофер притормозил, и возле кабины я увидел невесть откуда взявшуюся тонкую мальчишескую фигурку.

— Вот он, Коняев, — произнес наш проводник, высунувшись из кабины. — Эй, Шурка! Это к тебе приехали… археологи! Лезь сюда!

Шурик стоял в нерешительности, но при слове «археологи» просиял, вспрыгнул на подножку и заглянул к нам под тент. Увидев Сергея, его чумазая физиономия осветилась улыбкой.

— Здравствуйте, Сергей Иванович! — голос у мальчишки был ломок и немного плаксив. — Я ждал вас, ждал…

Он оглядывал нас, стараясь угадать, кто же здесь главный. Глаза его задержались на Хотинском, но Сережа назвал меня, и Шурик, шмыгнув носом и потерев о штанину грязную руку, подал ее мне, представившись:

— Коняев, Александр. Можете звать Шуриком… Я стоянку нашел первобытного человека, — проговорил он, словно отдавая рапорт. И, немного подумав, добавил: — Неолитической эпохи…

— Ну, залезай, Шурик, — пригласил Никита. — Мы как раз на твою стоянку едем.

— Тут близко, тут и пешком можно, — заторопился Шурик, поспешно переваливаясь через борт. — Я там только что был и вот еще собрал…

Он запустил руку в отвисший карман штанов и выложил мне на плащ горсть костяных обломков и несколько кремней.

— Это все вам, — добавил он, вытаскивая из другого кармана черепки. — Там много всего есть…

Шурик вытаскивал из карманов пригоршню за пригоршней, и его большие карие глаза светились на замызганной и запорошенной пылью физиономии. Чувствовалось, что для него наступил настоящий праздник. Еще бы! Не каждому мальчишке удается найти стоянку, да еще такую, на которую сразу приезжают археологи из Москвы.

Всю дорогу Шурик не закрывал рта. Его распирало от гордости. О находках на сорок третьей карте знали все. Еще в мае, когда начали разработку этого поля, рабочие приносили в поселок черепки, кости, наконечники стрел, долота. А потом находили даже целые горшки, только их разбивали… Таня охнула.

Незаметно мы обогнули центр болота и теперь оказались ближе к противоположному берегу, на котором белела церковка и домики села, чем к Волчьей горе. Ветер дул оттуда, и пыль проходила за нами, в стороне. Можно было свободно дышать и расстегнуть куртки.

Теперь стоянка была перед нашими глазами. Примерно на середине поля, метрах в двухстах от нас, через две «карты», наискосок шло прямоугольное черное всхолмление, резко выделяющееся на фоне торфа. Вокруг все пестрело от камней и черепков. Казалось, кто-то щедрой рукой рассыпал по поверхности торфа бесчисленные обломки неолитических горшков, мелкую речную гальку, разбитые кости, которые успели уже подсохнуть и посереть на воздухе, кремневые отщепы, куски разлохмаченного, растрескавшегося дерева.

Я перевернул большую плиту песчаника, исцарапанную фрезерными зубьями. На другой ее стороне было широкое углубление вроде тарелки. На таком камне — недаром был выбран именно песчаник — затачивали и полировали каменные и костяные орудия.

Ко мне подошел Олег.

— Андрей, а это что за штука? Гарпун?

Действительно в руке Олег держал почти целый костяной гарпун с боковыми зубьями. Ну и ну!

Находок было много. Все это лежало на поверхности, и ветер, который мы так проклинали по дороге, словно готовил стоянку к нашему приезду. Он сдул торфяную пыль, весь торф, поднятый машинами, обнажив нетронутый слой и все, что лежало на поверхности.

— А вот это подвеска, честное слово, костяная подвеска!

Таня радовалась, как Шурик. Маленькая овальная пластинка с дырочкой у края. Ну разве найдешь такую в песке дюн?!

— Вы будете сейчас копать? — суетился Шурик, подскакивая то к одному из нас, то к другому, хватая с земли черепки и кости. — А где вы будете копать? Вы привезли лопаты? А то я могу домой сбегать…

Картовые канавы разрезали черный прямоугольник на три части. Перед нами были уже готовые разрезы слоев, их надо было чуть-чуть «освежить» лопатой.

Я не ошибся: от культурного слоя осталась самая малость — сантиметров двенадцать — пятнадцать. Ниже лежал рыжий плотный торф из осоки и хвощей. Их стебли были сплюснуты, спрессованы, но сохранились хорошо. Слой не превышал пятидесяти сантиметров. Ниже начинались желто-голубые сапропели — озерный ил. Таким образом, поселение древних берендеев было не на открытой воде озера, а на болоте, по крайней мере спустя пятьсот лет после того, как озеро отсюда отступило.

— Это ничего не значит, — сказал Никита, когда я выразил опасение, что к моменту возникновения поселения все озеро могло уже превратиться в болото. — Ты заметил разрез на валовой канаве? Там сапропели идут гораздо выше, чем здесь. Значит, открытая вода была совсем рядом. Когда озеро зарастает, сапропели перестают откладываться — откладывается торф. Если бы не было так много снято торфа сверху, мы могли бы отыскать и тогдашний берег озера, и мостки, которые вели туда от поселения.

Он зачищает лопатой дальше и внезапно прямо в разрезе появляется длинная тонкая свая, уходящая нижним концом в сапропели. Свая чуть меньше метра длиной. Она совсем целая, и, если бы не мягкость дерева, можно подумать, что ее только недавно вбили.

Пока я фотографирую слои и сваю, под лопатой Хотинского показалась еще одна, в полуметре от первой.

— Ель. И эта тоже еловая, — говорит Хотинский, растирая в пальцах кусочки коры.

— Ты посмотри, она даже затесана! — удивляется Олег, очищая дерево от прилипшей грязи.

— Они все острые! Они все затесаны! Я знаю, я видел! — Шурик уже тут как тут, и Сергей цыкает на него, чтобы он поменьше прыгал и вмешивался в разговор.

Сваи заточены, как карандаши. Узкие длинные затесы перебивают и накладываются друг на друга. Они не плоские, а желобком. Помедлив, Сергей идет к собранной им куче и возвращается с каменным брусочком в руке.

— Похоже?

Это тесло — топор с поперечным желобчатым лезвием. «Тесать» — работать теслом. Обычным топором дерево рубят и раскалывают, а обтесывали раньше всегда теслами. И ширина лезвия как раз подходит к желобкам. Может быть, этим самым теслом и затачивали наши сваи?

Олег побежал к машине за полиэтиленовой пленкой.

Сваи надо скорее завернуть, плотно, крепко, чтобы не разломались и не высохли. Потом, если их не держать в воде, дерево все равно рассохнется, растрескается, превратится в груду щепочек. Вряд ли даже реставраторы смогут его пропитать так, чтобы свая сохранила свою теперешнюю форму. В конце концов кроме фотографий можно сделать гипсовые муляжи. А эти сваи нам нужны для другого дела. Они позволят точно определить дату стоянки.

— По радиоуглероду? — догадывается Таня.

— Конечно! Давай только возьмем дерева побольше, — советует Никита. — Чтобы на два образца хватило…

Радиоактивны не только минералы, но практически все, в том числе и живые организмы, и растения. Там, где нет искусственной радиоактивности и радиоактивных месторождений, виновником этого явления оказывается один из изотопов углерода — радиоактивный углерод с атомным весом 14. Атом этого углерода отличается от двух других, нерадиоактивных изотопов тем, что у него не шесть или семь нейтронов, а восемь.

Образуется этот углерод в верхних слоях атмосферы из обычных атомов углерода под действием космических лучей. Затем он быстро окисляется, превращается в углекислоту, только радиоактивную, вместе с обычной углекислотой усваивается живыми организмами и накапливается в определенной пропорции до момента смерти животного или растения.

Это очень важно, что со смертью организма прекращается накопление и начинается распад радиоактивного углерода, в то время как обычный углерод остается в той же пропорции, что и раньше.

Зная скорость распада углерода с атомным весом 14, несложно подсчитать его количество в любом образце древесины, торфа или угля. И, сравнивая полученные данные с первоначальным его количеством в момент гибели организма, можно установить, сколько прошло времени от этого момента до времени анализа. Если это дерево — то как давно его срубили. Если торф или известняк — когда он начал откладываться. Если уголь — когда был сожжен.

Пыльцевые диаграммы помогут установить период жизни поселения, климатические и природные условия. Радиоуглеродный анализ даст точную дату в абсолютных цифрах от наших дней…

Сваи не случайно вбиты. Делая небольшие зачистки совком и лопатой, мы видим, как они выстраиваются в ряды. По-видимому, на сваях держался настил, на котором стояли дома обитателей стоянки. Это самое настоящее болотное поселение!

Здесь много щепы. Люди строились, жили, работали, чинили хижины и настил, выдалбливали лодки, которые, вероятно, лежат где-то в сапропелях болота. Щепа разбрасывалась вокруг, попадала во влажный торф и сохранилась. Ее надо собрать. По щепкам, как по обломкам кремня, можно судить о рабочих приемах древних берендеев, о том, какими орудиями они пользовались.

Попадаются кусочки тонких оструганных палочек. Может быть, это обломки древков стрел, а может быть, еще что-нибудь. Скорее их в полиэтиленовый мешочек! Час-два на солнце — и от них почти ничего не останется… В мешочек… завязать покрепче, чтобы сохранить влажность…

Издали кажется — просто черная земля. А когда приляжешь на нее, начнешь разбирать ножом и рассматривать, она преображается. Чернота распадается на щепочки, угольки, разноцветные камешки, черепки, кости. Здесь много рыбьей чешуи и рыбьих костей. Все, все в отдельные мешочки! Это работа уже для специалистов-ихтиологов. Они скажут, какие рыбы водились в древнем Берендеевом озере, когда их ловили. Определят виды, размеры, возраст по чешуйкам…

А вот еловые шишки. Для костра? Но лежат не сами шишки, а только их стержни, как будто белки поработали. Нет, наверное, не для костра. Выбирали семена и размалывали их в муку. Вероятно, поэтому же так много встречается и скорлупок лесных орехов. Кое-где и сейчас в деревнях орехи заготавливают мешками на зиму…

Странно, что здесь так много песка и мелкой речной гальки. Хотя, если подумать, ничего странного. Жили ведь на деревянных настилах, на торфе! Чтобы разложить огонь, устроить очаг и не зажечь дерево, надо было натаскать сюда много песка. И глины.

Мягкие ее комочки почти везде встречаются в слое.

Черепков, как всегда, много. Больше мелких, чем крупных. Крупные все наверху, на поверхности, Шурик говорит, что, по рассказам, здесь даже целые горшки находили. Эх, если бы раньше попасть!

Самое замечательное, что все черепки, которые я видел, одинаковые: у них одинаковый узор, они сравнительно тонкие, сделаны сосуды без швов… Хм, а ведь это интересно! Во всех неолитических культурах, которые оставили свои следы в здешних краях, горшки лепили одним и тем же способом. Их как бы «свивали» из широких глиняных лент. Края лент заходили друг на друга, их сжимали, стискивали, и получался сосуд. Когда такой горшок разбивался, эти ленты и их скрепление в изломе всегда хорошо видны. А здесь — как будто все из одного куска глины. И изломы не косые, а прямые…

Вывод один: горшки не «свивали», а выколачивали из одного куска глины! Так выковывают, вытягивают медные котелки и кувшинчики — без единого шва и спайки. Но тогда на поверхности горшка остаются слабо заметные плоскости от лопатки-наковаленки. Есть ли они здесь? Ну-ка, черепок побольше… Есть!

Орнамент отличается от керамики остальных культур, техника выделки тоже отличается. Первый вывод: это не местные племена, а пришельцы. Откуда?

Одна загадка привела к другой загадке.

— Ну как? Что-нибудь интересное есть?

Хотинский кончил собирать образцы из разреза и теперь перебрался к нам. Сейчас надо сделать вырезку из культурного слоя. В торфе сохраняется не только пыльца, но и семена. На стоянке их должно быть гораздо больше, чем рядом. Это не менее важно, чем пыльца. По семенам можно определить растения, которые росли вокруг человека. Может быть, среди них окажутся культурные злаки? Или лен? Или конопля? В диком виде они здесь не растут. Каждое такое зернышко уже позволяет предположить знакомство берендеев с земледелием.

Мой университетский профессор Александр Яковлевич Брюсов на реке Модлоне в Вологодской области раскопал свайное поселение и на одной из свай нашел зерна культурного льна. Они пролежали в торфе четыре тысячи лет. Но когда их посеяли, семена дали ростки.

Может быть, и у берендеев был лен?

Чтобы не возвращаться, мы захватили с собой еду и решили пообедать здесь же, за кустами у магистрального канала. Шурик, поначалу отнекивавшийся, с аппетитом уписывал бутерброд за бутербродом, которые подвигала ему Таня. Никита подал мне кружку с молоком.

— …Вот я, к примеру, шофер, во многих экспедициях бывал, — продолжал начатый раньше разговор Виктор Михайлович. — Ну, что мне. эти черепки? Увидел бы раньше — и бросил! Теперь уже буду знать, что древние. А только непонятно мне, зачем их так много собирать? Конечно, интересно посмотреть, как раньше люди жили, что делали. Ну а потом-то что? К чему это все? Только для истории одной? Геологи камни собирают, полезные ископаемые ищут. А здесь?

Виктору Михайловичу возражала Таня.

— Конечно, археология — это история. Но вот вы подумайте, Виктор Михайлович. Вы были в Средней Азии? Были? И пустыни видели? Раньше так и считалось, что там всегда были пустыни, и ничего с ними сделать нельзя. А когда в пустынях начали работать археологи, оказалось, что в древности пустынь не было. Были леса, плодородные земли, города…

— Так это же когда было! При царе Горохе?!

— Не в том дело — когда, а почему так случилось! Оказывается, люди вырубили леса, потом стали распахивать землю — и стала исчезать вода. А потом, вместе с водой, исчезла и последняя растительность. Появилась пустыня. Археологи не просто нашли древние поселения. Они подсказали геологам, где искать под землей воду, как вернуть реки в их древние русла. И теперь наступление на пустыню идет по плану, который составляли не только мелиораторы и геологи, но и археологи…

— Ну, в пустыне может быть, — неохотно соглашается Виктор Михайлович. — А здесь же не пустыня? Здесь все на виду!

Таня не нашлась, что сказать, и посмотрела на меня.

— Понимаете, Виктор Михайлович, вопрос этот действительно очень сложный, — вступил я в разговор. — Большинство людей считает как вы: если наука, то давайте сразу же результаты! Но наука в своем чистом виде тем и отличается от строительства, от сельского хозяйства, от промышленности, что занимается не частными проблемами, а общими законами. Каждое открытие — это проникновение человека в общие законы природы и общества…

— Да вы меня не агитируйте за науку, Андрей Леонидович! — обиделся Виктор Михайлович. — Что такое наука, я хорошо понимаю, всего навидался и наслушался! Мне суть важна…

— Я вот о сути и говорю. Практическое применение любого открытия всегда будет — рано или поздно. Кстати, о сельском хозяйстве, это будет и вам интересно, Таня! Во время первой мировой войны в Дании в одном из самых молочных округов начался падеж скота. Сначала предполагали, что пастбища отравлены. Но потом выяснилось, что в травах не хватает какого-то микроэлемента. Почему? Что случилось с почвой? Ответ на это смогли дать археологи.

Оказывается, в железном веке, две с половиной тысячи лет назад, на этих лугах были поля. Археологи нашли четкие следы древней пахоты. И эти поля как бы «выкачали» необходимые микроэлементы из почвы. Как видите, польза археологии налицо… Подобные вещи случаются и у нас. Я думаю, если бы почвоведы работали в более тесном контакте с археологами, нам удалось бы во многих местах поднять плодородие истощенных земель быстрее, чем это делается сейчас…

— Да, — покачал глубокомысленно головой Виктор Михайлович. — Что для Никиты Александровича ваша наука нужна, это я вижу. А так, все-таки черепочки…

— Кстати, какое твое впечатление от стоянки? — спросил я Хотинского. — Приблизительная датировка?

— Ну, знаешь, дату я хотел бы от тебя получить! — усмехнулся он. — Во всяком случае пока можно сказать только одно: поселение лежит в торфе над сапропелями и ниже второго сверху пограничного горизонта. Его здесь нет, а в разрезе на валовой канаве он хорошо прослеживается по остаткам пней…

— У нас здесь много пней! — не удержался Шурик. — Мы ими печку топим…

— Так вот, если учесть, что над стоянкой пограничный горизонт был снят или относился к самому слою стоянки, что маловероятно, тогда, по составу нижнего торфа, стоянка должна была существовать где-то в конце пятого — начале четвертого тысячелетия…

— А Льяловская — конец третьего тысячелетия до нашей эры, — заметила Таня. — Как же так получается?

— Причем здесь Льяловская? — переспросил Никита.

— Льяловская стоянка, возле села Льялово, под Москвой, на Клязьме. Она считается самой древней неолитической стоянкой в этом районе.

— Считалась, Таня! — поправил я ее. — Вы сами назвали дату, которую получил при передатировке Брюсов. Его заметка прошла как-то стороной. О древности Льяловской стоянки писал в двадцатых годах Жуков, относя ее чуть ли не к седьмому тысячелетию и утверждая, что все последующие неолитические культуры нашей полосы произошли от Льяловской. Если Никита Александрович прав в своих предположениях, то открытие Берендеева — это еще и сенсация…

— Почему?

— Видите ли, таких древних стоянок в Волго-Окском междуречье мы не знаем. А льяловская керамика… Как бы это сказать точнее? Она слишком совершенная! Всякое новшество, в том числе и глиняная посуда, появляется не в готовом виде, а в процессе развития от менее совершенного к более совершенному. Поэтому и искали предшественников льяловской керамики. Не нашли! И естественно, пришли к выводу, что идея обожженной глиняной посуды была заимствована льяловскими племенами в готовом виде откуда-то со стороны, от других, более развитых племен…

Я рассказал о своих наблюдениях над берендеевской керамикой и показал на черепках следы выбивки.

— Если дата хотя бы приблизительно верна, может статься, что в наших руках то самое недостающее звено. А качество берендеевской керамики значительно выше, чем льяловской, да и всех последующих культур!..

— Вы думаете, Андрей, что это особая берендеевская культура? А откуда могли появиться здесь эти берендеи?

Таня с интересом разглядывала находки.

— Я не думаю, я только предполагаю. Вот давайте-ка разберем сейчас все найденное и попробуем выяснить, что это были за люди и почему в отличие от всех прочих поселились на болоте, а не на коренном берегу…

Разбирая и раскладывая находки, я продолжал размышлять.

Вот кости. Гладкие, черные, легкие. В песке или в обычной почве от них ничего бы не осталось. Торф сохраняет все. Большие трубчатые кости ног, позвонки, бабки, большие челюсти со сверкающей эмалью зубов — это, безусловно, лось. Лоси для людей эпохи неолита были тем же самым, что для палеолитических охотников мамонты. Из жил лося делали нитки и тетиву для лука. Шкуры шли на одежду, одеяла, покрывала для легких летних чумов, на обувь. Из костей лося выделывались самые различные орудия: узкие долотца, проколки, наконечники стрел, рыболовные крючки, кинжалы, подвески и украшения, лощила для шкур, кочедыки для плетения. Всего этого и целого и в обломках мы собрали здесь столько, что становится даже немного обидно за Плещеевские стоянки. Ведь там было когда-то много разных предметов, только не сохранилось…

Эти челюсти с клыками — медвежьи. А эти, маленькие — бобровые. Из резцов бобра мастерили тоже подвески и долотца. А это птичьи кости. На некоторых видны кольцевые надпилы — готовили бусинки для ожерелий…

Вся эта масса костей, кроме орудий и поделок, отправится к зоологам для определения.

Керамика однотипная. Косые узкие ямки расположены плотно друг к другу. В более поздние времена они редеют. Льяловская керамика украшена зональным орнаментом: на тулове сосуда перемежаются зоны ямок и отпечатков зубчатого штампа. Здесь зубчатого штампа нет и ямки совсем другие. Где же я видел такой же орнамент? На Оке? В Прибалтике? Может быть, на Урале? Нет… Днепро-донецкая культура! Не совсем так, но очень похоже. И время подходящее! Неужели эти «берендеи» пришли оттуда?

Важность этой догадки понимает только Таня, но она относится к ней скептически. Днепро-донецкая культура… так далеко? Там — европейцы, здесь — угро-финны… Большинство археологов считают по традиции, что неолитические племена Волго-Окского междуречья были угро-финнами, древними предками летописной мери, мордвы, чуди, веси и мещеры. Я согласен, что какими-то отдаленными предками мери и веси они могли быть, но меря и весь совсем не финно-угорские племена! Иначе так просто не происходила бы в этих краях их колонизация славянами, которые уже, безусловно, индоевропейцы… Нет, нет! Родина угро-финнов за Уральским хребтом, и здесь они появились уже только в железном веке, да и то осели лишь по Оке…

Иначе никак не объяснить сложный процесс развития и смешения различных археологических культур на этой территории. Материальная культура — это одно, народ — совсем другое. В эпоху Римской империи в Западной Европе жило множество самых различных племен, говоривших на разных языках, а археологически все они принадлежали к одной культуре — латенской^[5].

Здесь было наоборот…

— А ты, Шурик, плохо собирал, — замечает Олег, вынимая из общей кучи кремень и каменные орудия. — Мало кремня собрал! Я же тебе говорил, что все нужно — даже маленькие отщепы…

— Я все собирал, все! — вспыхивает Шурик. — Спросите у Сергея Ивановича, мы все брали…

— Правда, Олег, здесь кремня мало…

В самом деле, почему так мало кремня на стоянке? Это мне бросилось в глаза сразу, но потом за делами как-то забыл. А сейчас, когда все находки на виду, когда все рассортировано, это особенно заметно.

На обычных дюнных стоянках камня много — не только кремневые орудия, но и просто отщепы, необработанные куски, нуклеусы, от которых отделялись ножевидные пластинки, множество чешуек, осколочков и тому подобной мелочи. Отходы производства. Здесь же при разборке слоя я почти не встречал кремня.

И была еще одна странность. Как правило, люди неолита старались пользоваться только свежим кремнем, добытым в месторождениях. Валунный кремень, который можно найти в ручьях и моренных отложениях, пролежавший долго на солнце и морозах, весь разбит трещинами. Он не пластичен, колется, из него нельзя ничего путного сделать. Свежий кремень мягок и пластичен. Из него получаются совершенные ювелирные вещи.

Здесь, у берендеев, сплошь валунный кремень. И его очень мало. Маленькие, неуклюжие и толстые наконечники стрел очень плохой обработки, примитивные скребочки. Видно было: все, что только можно, старались делать из кости или из серого сланца, тоже валунного.

Из сланца выпиливали и шлифовали тесла, долота, плоские рабочие топоры, обломки которых мы нашли.

Чем все это объяснить?

Так… Так… Давайте думать. Вряд ли это случайность, случайности тоже закономерны! Обитатели Плещеева озера, насколько можно судить по результатам наших раскопок, получали свой кремень или с Оки, с юга, — темно-желтый, непрозрачный, иногда черный, или с севера, с Верхней Волги, — лиловатый, просвечивающий. Там, на Верхней Волге, под Ржевом и Старицей, открыты и изучены в районе месторождений остатки огромных мастерских по обработке кремня. Кремневые желваки, которые находили в известняках, обкалывали и очищали от известковых корок на месте. Расходился оттуда кремень уже в заготовках, полуобработанный, чтобы не возить лишнего груза.

Здесь кремень пестрый, валунный, в трещинках. Значит, почему-то берендеевцы не могли пользоваться месторождениями? Не знали? Но, если они действительно пришли с гага, они должны были знать месторождение на Оке или хотя бы на Дону. Что-то мешало им. Но что?

— Может быть, они двигались другим путем, минуя месторождения? — подсказывает Хотинский.

— Ну что вы, Никита Александрович! А связи с другими племенами? А торговля?

— Может быть, берендеев не пропускали?

— Минутку, Сережа. Кажется, я начинаю догадываться. Мы забываем, что места эти были заселены давно, задолго до прихода берендеев, если они действительно пришли с юга. А это значит, что все охотничьи угодья, леса, озера и реки были поделены между собой родами и племенами, охранявшими свои границы.

Если берендеи вторглись сюда — зачем и почему, нам неизвестно, — они должны были попасть во враждебное окружение.

Поселок был небольшим — людей мало. Где могла поселиться эта горсточка? Только на болоте. Озеро уже сильно заросло, и, вероятно, прежние жители передвинулись куда-то еще, на то же Плещеево озеро, где мы находим стоянку на стоянке. Пришельцы поселились на болоте, но они оказались в изоляции. Все пути — на север, на юг — были закрыты враждебными племенами.

Вот почему у них нехватка кремня! Они могли достать только валунный, который собирали на ближних холмах, так дсе как и серый сланец. На стоянках, где много кремня, сланец встречается редко. Может быть, местные жители не умели его как следует обрабатывать? А берендеи, если судить по этим каменным и костяным орудиям, по остаткам сооружений, по керамике, были на голову выше окружавших их соседей!..

Если это так, если предположительная дата Никиты Александровича окажется верной, мы разрешаем и самый важный вопрос: откуда появилась в Волго-Окском междуречье у неолитических племен керамика…

— От берендеев? — с сомнением протянула Таня. — Но ведь льяловская, вы же знаете, Андрей, она гораздо хуже и грубее! И форма сосудов проще, и орнамент другой, и техника… Разве может так быть?

— Конечно, Таня! Берендеевская керамика когда-то прошла долгий путь развития. Перед нами черепки — как бы итог этого пути, результат высоких профессиональных навыков берендеевских гончаров. Эти навыки передавались из поколения в поколение, они совершенствовались… Теперь представьте, что вы познакомились с гончаром, который делает великолепные горшки и миски, кувшины, котелки… Вы будете сидеть рядом с ним, смотреть, учиться готовить глину, как ее копать, месить, делать тесто, лепить. Но у вас никогда не получится таких красивых и звонких горшков — обжигать их еще надо! — как у него. Здесь то же самое. Была взята не керамика — идея глиняной посуды. И естественно, что подражание вышло гораздо хуже, чем оригинал. Кстати, я совсем не уверен, что к местным племенам попали берендеевские гончары…

— Как так?!

— Мое предположение, что берендеевцы в конце концов смешались уместными племенами, только один из вариантов гипотезы. Точно мы этого никогда не установим, никакими находками и раскопками. Более вероятен менее счастливый конец. Доказательства его лежат сейчас у Никиты Александровича в полиэтилене…

— А что такое? Я ничего не заметил. Сваи?

— Да, сваи. У некоторых верхний конец обуглен…

— Поселок погиб от пожара?

— Совершенно верно! Следы огня есть не только на сваях, но и на некоторых костяных орудиях, например на наконечниках стрел, причем совершенно целых, не сломанных и выброшенных за ненадобностью, а целых. Не говоря уже о том, что в культурном слое масса угольков и местами торф тоже горелый. Если наши предположения справедливы, очень может быть, что постоянные военные стычки с окружающим населением привели берендеевцев к катастрофе. Однажды ночью произошло нападение на поселок и он погиб в огне. Берендеев было слишком мало, чтобы они могли уцелеть. Впрочем, пожар мог быть и случайным.

— Вот видишь, Шурик, какую интересную штуку ты нашел? — Сергей потрепал мальчишку по вихрастой голове, и тот радостно засмеялся.

— Значит, и копать теперь вам не надо здесь? Так что ли? — подвел итог разговору Виктор Михайлович, со вниманием прислушивавшийся к каждому слову.

— Копать, Виктор Михайлович, обязательно нужно, именно потому, что здесь столько интересных проблем! То, о чем мы сейчас говорили, только гипотеза. Ее надо проверять. Копать надо следующим летом. Что мы можем сейчас? Заложить небольшой раскоп? А надо вскрывать сразу всю площадь поселения! И работы здесь хватит не только археологам — и палеоклиматологам, и геологам, и химикам…

— Значит, так, — сказал Хотинский, снова разворачивая план болота. — Нам нужно собрать данные по всем валовым каналам этого комплекта, посмотреть анализы торфа…

Виктор Михайлович встал и отправился к машине…

Всю зиму мы готовились к раскопкам на Берендеевом болоте.

Перед отъездом мы побывали в управлении торфоразработок. Нам клятвенно обещали, что никаких работ на картах с поселением проводиться не будет. Директор показал нам даже план, где эти и соседние карты были уже закрыты штриховкой: торф снят, остался сапропель, добыча прекращена…

Ребята на Волчьей горе тоже обещали ничего не трогать.

Хотинский почти не ошибся в своей дате. Анализ радиоуглерода в лаборатории Геологичеркого института показал 5730 ± 190 лет от наших дней. Иначе говоря, культурный слой стоянки образовался где-то в самом начале четвертого тысячелетия до нашей эры, В этом он полностью совпал с пыльцевой диаграммой. Теперь уже официально Берендеево стало самой древней неолитической стоянкой о керамикой в Волго-Окском междуречье.

Вместе с датами утвердилась гипотеза о происхождении «берендеев» с юга, из северных районов днепро-донецкой неолитической культуры. Можно было даже предположить, какие причины толкнули их на это переселение.

Это было время начала так называемого климатического оптимума, повышение температуры и уменьшение влажности климата. Раньше всего это сказалось на юге* Там, где до этого была лесостепь с островами леса» господствующей стала степь. Люди двинулись на север за лесом и зверями…

В конце мая, когда дороги просохли, мы с Хотинским решили съездить в Берендеево, чтобы еще раз осмотреть стоянку перед началом раскопок и подготовить все к приезду экспедиции. Вокруг дороги шумели одевающиеся леса. На холмах зеленели прямоугольники полей. Среднерусское лето обещало быть солнечным и жарким.

Машина остановилась возле дома Коняевых.

Нам Шурик почему-то совсем не обрадовался. Он подрос, стал сдержаннее в своих чувствах, но на его длинном лице отразилась не радость, а скорее непонятное изумление, что он нас видит. Когда мы сказали ему, что хотим посмотреть стоянку, чтобы подготовиться к раскопкам, и пригласили с собой, он удивился еще больше.

— А что там копать-то теперь? Все и так перекопано! Археологи раскопали, а потом мальчишки…

Теперь пришлось нам удивиться.

— Постой, постой, что ты путаешь? Какие еще археологи? Ты разве нас не узнал? Ведь это мы в прошлом году приезжали…

— Знаю, что приезжали. А после вас еще археологи приехали, тоже на машине! Высокий такой, худой, сердитый…

— А как его зовут?

— Лев Давыдович вроде…

— Бревнов?

— Ну да, Бревнов! Вы не стали копать, а он копал! Два дня они там были, у нас останавливались. Потом в школу заехали, все находки забрали, у ребят все взяли. Потом уехали. Они много там ям нарыли, всю стоянку перекопали…

— А потом?!

— А потом уже ребята. Мы археологов спрашивали: приедете еще? Нет, говорят, не приедем. Значит, все выкопали! Ну и всю осень наши ребята там копали. Череп человеческий нашли, копье с ним… Да туда не только наши со второго участка ходили, там и с центрального были, и из Черняева! Им близко! Видите, вон деревня за болотом?..

Мы стояли ошеломленные. Можно было предположить все, но только не такой нелепый исход Берендеева…

Льва Давыдовича Бревнова я знал. Это был ярославский археолог, уже пожилой, неудачник, почему, видимо, и стал сварлив и брюзглив. Всех археологов он подозревал в желании подсидеть его и выхватить из-под носа стоянки. Непонятно было только, почему он стал шурфовать Берендеево? Все лежало на поверхности, и Шурик уверял, что рассказывал ему о нас. Да и занимался Бревнов не неолитом, а эпохой бронзы, причем только одной культурой — фатьяновской. На болота его вела странная, ничем не подтвержденная уверенность, что там должны находиться поселения этих загадочных людей, от которых остались только могильники на высоких холмах, вдалеке от рек и озер, да сверленые каменные топоры, которые иногда находят на пашнях…

Ну, хорошо: приехал, посмотрел, собрал материал. Если бы была возможность, я бы всех археологов пригласил раскапывать Берендеево — больше разных мнений, больше гипотез, больше интересных соображений! Но зачем же шурфовать? Шурф приходится закладывать на поселении только в том случае, когда на поверхности ничего не видно, ничего сказать о памятнике толком нельзя и надо выяснить стратиграфию слоев, определить культурную принадлежность, время…

Больше того. Шурф должен закладываться с таким расчетом, чтобы потом он вошел в систему раскопа.

Я не решился начать раскопки, начать фактическое разрушение стоянки, чтобы после нашего отъезда у ребят не было соблазна там ковыряться.

Шурик утверждал, что ребята честно выполнили свое обещание и ничего не трогали здесь до приезда Бревнова.

Когда он уехал, оставив шурфы даже незасыпанными, начался разгром…

…На стоянку мы приехали мрачные. Не хотелось разговаривать. Не хотелось смотреть.

Берендеево кончилось. Рухнула мечта, с которой мы жили весь год. Все пространство черного прямоугольника, на котором видны были остатки настилов, теперь было перевернуто, перекопано ямами, засыпано черепками и костями еще больше, чем в прошлом году. Черепки ребятам были не нужны — они искали только хорошие орудия. Торчали растрескавшиеся и измочаленные сваи. Почему-то было очень много бересты.

Хотинский предположил, что нижние бревна настилов были сложены из неошкуренной березы. Я мрачно возразил, что береста сама по себе могла использоваться для настила…

Среди ям виднелись оплывшие квадратики шурфов — метр на метр, расположенные по всем правилам археологической науки: вдоль и поперек они пересекали стоянку. А вокруг них как будто трудились тысячи кротов или кабанов…

Я смотрел на эти остатки, и в горле шевелился терпкий комок. Это было чудовищно. Мне хотелось плакать. Это было невероятно. Я мог сколько угодно корить себя, что не начал раскопки прошлой осенью на свой страх и риск; оправдывать себя, что действовал именно так, как должен действовать настоящий археолог, а не кладоискатель; снова корить и снова оправдывать. Но ни укоры, ни оправдания ни к чему не вели.

Еще не начав работу, экспедиция прекращала свое существование. Оставалось опять вернуться на Плещеевские дюны. Вести там раскопки и хранить надежду, что на Берендеевом болоте было не одно это поселение. Но подсознательно я верил, что это одно-единственное. Все остальные, которые могут быть, другие…

— Что ж ты в Москву нам не написал? — упрекнул Шурика Хотинский. — Я же тебе адрес оставлял…

— Я хотел, да потом подумал, что вы и так все знаете, что так нужно! — оправдывался Шурик, на которого вся нелепость и трагичность этой истории тоже подействовала удручающе. — Ведь археологи же они!..

Чтобы отвлечься от горьких мыслей, я начал собирать все, что валялось на поверхности. Но делал я это скорее по привычке, механически. Не было ни одушевления, ни напряженности поиска, которые не оставляли меня в прошлый раз. Казалось, был нарушен сам смысл того, что я делаю.

Хотинский приехал с определенной целью — он хотел выяснить кое-какие особенности здешней стратиграфии. Взяв лопату, он начал расчищать чистый торф возле юго-западного угла прежнего настила. Черный прямоугольник стоянки был перекопан почти полностью. Этот край был затронут покопами меньше, а торф без находок в общем цел.

Шурик, сбегав к машине за лопатой, взялся ему помогать, чтобы хоть чем-то загладить свою оплошность. У меня не выходил из головы рассказ Шурика, что ребята нашли череп. Дважды, трижды неудача! Мы совершенно не знаем самих древних обитателей этого края. На стоянках погребения встречаются исключительно редко. Неолитические мо гильники здесь неизвестны. Есть могильники на юге, на Дону и на Днепре, известны могильники в Прибалтике и в Карелии, а также на севере. Мало того, что погибло поселение — погибло погребение древнего берендея! Черепа не валяются просто так. Тем более Шурик утверждал, что череп был завернут в бересту! Ни от черепа, ни от бересты ничего не осталось. Береста рассыпалась на кусочки. Череп торжественно несли на палке до поселка, а потом стали играть им вместо футбольного мяча… Тьфу!..

А что, если вся эта береста, что валяется вокруг, не от настила, а от таких же разрушенных погребений? Право, об этом лучше не думать!..

Когда я подошел к Хотинскому, они с Шуриком уже расчистили довольно большой участок чистого рыжего торфа. Сейчас Никита вырезал из него образцы на анализ. В прошлогодних образцах, взятых из слоя поселения, оказалось очень много пыльцы сорных трав, сопутствующих только человеку. На этот раз Хотинский решил проверить: не встречаются ли они и в более ранних слоях?

Торф за пределами поселения был чист. Поэтому меня заинтересовало темное пятно, выступавшее в углу расчищенного квадрата. В пятне торф был слежавшийся, плотный. Почти с краю пятна торчал небольшой черепок.

Взяв лопату, и расчистив пошире, я увидел, чтр пятно небольшое и овальное, не больше метра с небольшим по длинной оси. Яма? Зачем она была выкопана? Настил лежал на сваях и на торфе значительно выше, сантиметров на десять — пятнадцать.

На всякий случай зарисовав это пятно, я принялся его разбирать. Торф откалывался не пластами, как обычно, а крупными кусками. Среди них попалось несколько черепков, угольки и две разбитые косточки.

Потом нож наткнулся на бересту.

— Бревно, — решил я. — И без того погано! Ну и что? Расчищу бревно…

Но береста продолжала идти вширь. Торф отделялся от нее легко, открывая широкую поверхность как бы большого цилиндра. А вдруг? — мелькнула мысль. Нет, так не бывает! Спокойнее, спокойнее… Береза упала в болото и сгнила. Под берестой будет труха. А это зачем? Почему из-под бересты высовываются оструганные палочки? И трава? Кость! Не просто кость — череп!!

— Никита, Шурик! Погребение!!

— Ты что, — шутишь?!

— Да нет! Самое настоящее погребение!!

Берендеево словно сжалилось над нами. Невероятно — и все-таки, вот оно! Как хорошо, что с собой взяты и нож, и кисти…

По-видимому, древние берендеи хоронили своих покойников в бересте, точнее, в широкой берестяной трубке, цисте. Но она коротка. Следовательно, покойник был сложен втрое и связан. Скорченное погребение! А известные неолитические погребения? Большинство лежат вытянувшись, хотя есть и такие. «Скорченники» главным образом на юге, в степях. Еще один довод в пользу южного происхождения берендеев! Интересно, какой у него череп? Тоже южный — круглый, европеоидный?

Осторожно идет расчистка. Снимаем ножами и совком торф вокруг. Очищаются стенки ямы, в которую была опущена циста. Кисточками расчищаем бересту. Теперь вся циста на виду. В длину — около восьмидесяти сантиметров, в ширину — почти пятьдесят. Она сдавлена под тяжестью торфа, и череп разбит. Это ничего! Антропологи его склеят и восстановят в первоначальном виде. А с другого конца из бересты высовываются кости пальцев ног. Значит, все верно: скелет скорченный!

Шурик суетится. Он то откидывает в сторону торф, то ложится на живот и сдувает пылинки с бересты.

Как жаль, что у нас нет с собой консервирующего состава! Оставить погребение на месте — об этом нечего и думать. В ближайшем магазине можно достать ящик. Но что толку? Без гипса или консервации все равно не сделать вырезку торфа с погребением, не привезти в Москву целиком. Береста моментально сохнет и расслаивается на воздухе. Ничего! Она будет собрана вся до мельчайшего кусочка и сослужит свою службу. Хотя и так ясно, что погребение относится к стоянке, эта береста даст нам еще одну дату — самого погребения. И уточнит дату стоянки.

Сейчас начинается самое главное.

Еще осторожнее, чем раньше, я начинаю разрезать и разворачивать бересту. Теперь уже не только Шурик, но и Никита полулежат рядом, затаив дыхание.

Разворачивать — не то слово. Приходится слои снимать по кусочку, по чешуйке.

Под первым слоем бересты оказывается второй. Между ними проложена осока и несколько тонких струганых палочек, концы которых я заметил раньше. Ах, вот оно что! Такие палочки идут и под вторым слоем — это каркас цисты.

— Они веревками перевязаны, — тяжело дыша говорит Никита.

— Где? Да, веревки…

Неолитические веревки!

Веревки распадаются на отдельные клочки. Скорее мешочек из полиэтилена! В лаборатории реставраторы найдут способ их укрепить и выяснят, из чего они свиты. Кажется, лыковые…

Циста оказалась сделанной из трех слоев бересты. Каждый слой обложен палочками, травой и перевязан — для прочности. Только когда мы все сняли, зарисовав и сфотографировав, перед нами открылся скелет. Колени и кисти рук его были сложены под подбородком, ноги плотно прижаты к телу. Наверное, пришлось покойнику подрезать сухожилия, чтобы придать ему эту позу…

Медленно, шаг за шагом, фотографируя, обмеряя и зарисовывая, мы освобождали скелет от бересты и травы, в которую он был завернут.

Работая кистью, я заметил на костях какой-то странный черный налет. Приглядевшись, я не смог сдержать радостный возглас — это были остатки ткани! Большая часть ее распалась, прикипела к костям, но все-таки нам удалось отделить несколько кусков величиной с ладонь. Ткань была темно-коричневой, редкой, похожей на грубую мешковину, и под лупой хорошо были видны поблескивающие волоски пряжи. Шерстяная одежда?

Разбирая и упаковывая кости, я осмотрел череп. Швы черепной коробки были плотными, заросшими, зубы старыми и стертыми. Берендей этот был стар — во всяком случае по зубам ему было не меньше семидесяти — восьмидесяти лет.

А под скелетом так ничего и не оказалось. Но и то, что мы нашли это погребение, что нашли в нем, было огромной, потрясающей по своей невероятности удачей!

Когда все было расчищено и упаковано, мы могли встать, выпрямиться и отдышаться.

Под цистой лежал рыжий, никем не потревоженный торф. Погребение оказалось не в слое стоянки, а рядом с настилом. Это спасло его от ребят и Бревнова. Я бы тоже никогда не догадался искать его в чистых слоях торфа.

Выходит, берендеи хоронили своих покойников здесь же, рядом с домами. Почему? — спрашивал меня Никита.

Почему? На это было много причин. Может быть, они боялись выносить на берег — так покойники попали бы в руки их врагов. В первобытном обществе умерший член рода был даже более дорог и важен, чем живой. После смерти он оставался в роду и считался его незримым охранителем. Ему следовало приносить жертвы и всячески его ублажать. Именно поэтому берендеи могли похоронить своего старого сородича рядом с домами. Тогда он становился стражем поселка…

Увы! Этот старый берендей не смог сохранить стоянку от врагов ни тогда, в древности, когда запылал поселок на болоте, ни теперь, когда его разрушили сначала рабочие торфопредприятия, а потом мальчишки. Что винить мальчишек! Они честно держались, пока считали, что стоянку надо сохранить. Мальчишки — всегда мальчишки. А этот страж сохранил только себя. И на том ему спасибо!..

— Последний подарок берендеев! — пробормотал я, глядя на пустую яму.

Шурик встрепенулся.

— А вы знаете, ребята говорят, на шестом участке, где гараж раньше был, тоже черепки есть. Только там давно не работают…

— Что же ты раньше молчал? — удивился Хотинский.

— Забыл… Я сам еще туда не ходил, все собираюсь…

Мы с Никитой переглянулись.

— На шестой участок?

— Конечно! Давай, Шурик, лопаты в машину…

И по мягким торфяным полям мы отправились в плавание по Берендееву болоту…

…Нет, второй такой стоянки мы не нашли — ни тогда, ни позже. Берендеево-I, как называется теперь это поселение, осталось единственным в своем роде. И хотя на этом болоте нам удалось отыскать другие стоянки, уже обычные для этих мест, на суходолах, там жили уже другие берендеи. Может быть, те, что и сожгли это свайное поселение. Сейчас об этом еще точно сказать нельзя, надо копать.

«Нашему» Берендееву-первому, всегда не везло. Его сначала сожгли, а потом разрушили и остатки его.

Эх, берендеи, берендеи!..

Об авторе

Никитин Андрей Леонидович. Родился в 1935 году в Калинине. Окончил исторический факультет МГУ, по специальности археолог. Работал над проблемами неолита и бронзы Восточной Европы. В настоящее время литератор, занимается популяризацией науки. Автор нескольких научных работ, многих очерков и научно-художественной книги «Голубые дороги веков». В нашем альманахе выступал в 1966 году. Сейчас работает над научно-художественной книгой об открытиях советских археологов.

Отто Зайлер-Джексон
ЛОВЛЯ БЕГЕМОТОВ НА РЕКЕ УЭЛЕ

Глава из книги

Перевод с немецкого М. Чистяковой

Рис. Г. Чижевского

Мысль о ловле крупных животных в том районе, где я находился, продолжала волновать меня. Вначале я подумывал о том, можно ли ловить слонов и продавать их торговцу животными. Однако выявившиеся трудности заставили отказаться от этого намерения. Тогда я стал размышлять о других видах. Бегемоты! Они ежедневно были перед моими глазами… Конечно, нечего было и пытаться ловить взрослых бегемотов, они как-никак обладали почтенным весом в две — две о половиной тонны! Речь могла идти только об их детенышах.

Случай благоприятствовал моим намерениям. Недели за две до конца дождливого периода представители греческого торговца передали мне его заказ поймать трех бегемотов-детенышей. Вместе с другими предметами снаряжения он прислал пятьдесят пустых мешков, которым я очень обрадовался, так как они могли весьма пригодиться.

В первый же год моего пребывания на Уэле я стал усердно изучать привычки и образ жизни этих животных. Моим друзьям-африканцам всегда бывало не по себе, когда я переносил свои наблюдения на ночное время. Особенно жутко становилось, когда вблизи от нас проходили на водопой львы и раздавалось их потрясающее рычание, от которого во всей округе умолкали голоса других животных. Но скоро я заметил, что и лев затихал, когда ему отвечало мощное утробное мычание бегемота. Оно доносилось как зов из подземного мира. Тотчас же откликались другие бегемоты, и шум усиливался фырканьем всплывающих чудовищ, а потом и голосами испуганных птиц и обезьян. Это было великолепным волшебством первобытного леса.

Бегемот охотнее всего находится в воде или на теплых песчаных отмелях. На сушу он выбирается, когда в воде не находит достаточно пищи. Его прожорливость велика, но вред он наносит главным образом своими массивными короткими ногами, топча все, что попадается на пути. Если ему случается забраться на плантацию, он начисто все уничтожает. На людей бегемоты почти не нападают, разве что по пути к своим пастбищам или когда при них детеныши. В этом случае животные могут стать очень Агрессивными, а их четыре мощных клыка — опасное оружие. Конечно, опаснее всего эти животные в воде; в родной стихии они гораздо поворотливее, чем на суше. Сила бегемотов так велика, что эти великаны могут выбросить на сушу даже небольшое речное судно; на своих коротких ногах бегемоты поразительно быстро бегают.

Когда накопилось достаточно наблюдений за образом жизни этих животных, чтобы рискнуть и сделать попытку отловить их, я начал приготовления. Это было не совсем просто в девственном лесу Центральной Африки. Пастбище бегемотов находилось вблизи от нас, но на другом берегу Уэле. Пришлось прорубать прямую просеку от нашего укрытия к пастбищу, куда ночью приходили бегемоты. Тропическая жара и духота первобытной чащи невероятно затрудняли работу, Почти каждый шаг давался с трудом. К тому же нам все время докучали мириады комаров, москитов и других насекомых, надо было постоянно опасаться и ядовитых змей. До наступления темноты мы всегда прекращали работу и уходили подальше от пастбища бегемотов, чтобы не пугать этих чутких животных. Через две недели наша просека была готова. И еще несколько недель мы по ней не ходили: бегемоты чрезвычайно осторожны. Все это время я наблюдал за их поведением в воде. В нашей гребной лодке я ежедневно предпринимал разведки в сопровождении двух динков. Они научились прекрасно грести и умели почти бесшумно подвести лодку к животному.

Когда мы однажды с большой осторожностью обогнули островок, в мелкой воде у берега увидели стельную бегемотиху, не заметившую нашего приближения. Лодка беззвучно скользнула за укрывший нас кустарник в небольшой бухте острова. Отсюда мы могли хорошо наблюдать за животным. Оно тяжело дышало и пристально смотрело на воду. Через некоторое время бегемотиха опустилась глубже в воду и легла таким образом, что ее спина и голова образовали почти горизонтальную поверхность. Сильные схватки сотрясали ее тело. Это продолжалось около двух часов. Вдруг внезапный толчок подбросил животное. Тут же бегемотиха повернулась и нырнула в воду, а когда появилась вновь на поверхности, то уже толкала своей широкой мордой новорожденного детеныша, медленно плывшего впереди матери.

Еще во время моего путешествия в Хартум мне случалось видеть на Ниле дорожки бегемотов, которыми эти великаны пользуются, когда выходят на сушу, чтобы отправиться на пастбище. На Уэле и его широких притоках я также находил подобные дорожки. Часто они так круто поднимались из воды, что казалось невероятным, чтобы бегемот при своей массивности мог взбираться по ним. На суше дорожки расширялись, образуя глубокие канавы, протоптанные тяжелыми ногами бегемотов, ежевечерне проходивших здесь. Такая тропа к заманчивым пастбищам нередко достигала в длину двух километров. А пастбища в свою очередь пересекались вдоль и поперек настоящими рвами в несколько метров глубиной.

В начале своих наблюдений на берегу реки я не раз чувствовал в кустарнике острый запах, как от лошадиного навоза. Происхождение этого запаха было для меня загадочным. Лишь через несколько дней я догадался, в чем дело. Оказывается, бегемоты быстрыми движениями хвоста разбрасывают свой помет в разные стороны и таким образом оставляют «визитную карточку» подобно животным европейской фауны.

У одного племени на Уэле есть даже забавная легенда, связанная с этим явлением. Когда бог создавал животных, он сотворил и чудовище — бегемота. Бегемот горько жаловался на то, что у него слишком короткие ноги и он не может соревноваться в беге с другими гигантами — слоном и носорогом. Поэтому бегемот просил, чтобы создатель разрешил ему жить в воде, и обещал никогда не есть рыбы. Создатель удовлетворил его просьбу. С тех пор бегемот разбрасывает помет на окружающие растения, чтобы создатель в любое время мог убедиться, что в нем не содержится ни рыбьих костей, ни чешуи и, следовательно, бегемот выполняет обещанное.

Каждое стадо бегемотов защищает свое пастбище от вторжения чужаков, на которых самец-вожак тотчас же нападает. В стаде насчитывается до двадцати голов, предводительствует самый сильный самец. Выход стада на сушу всегда сопровождается большим шумом. Последними идут матери с детенышами.

Однажды ночью я находился в конце проложенной нами просеки, у самого пастбища бегемотов, и убедился, что они, ничего не подозревая, продолжали спокойно пользоваться своей тропой. Значит, можно было начинать ловлю. На следующий день в моем лагере появилось десять любопытных мужчин из племени барумби. Днем я отправился с четырьмя динками к бегемотьим тропам. Барумби вызвались сопровождать нас. Когда мы подошли к главной дорожке бегемотов, каждому динку я дал в руки пять мешков. Двоих динков я оставил при себе, а двое других должны были отойти по главной тропе на двадцать метров. В некоторых местах мы положили у самой тропы наполненные землей мешки. Барумби принимали деятельное участие в этой работе. Я был вполне удовлетворен ею, не скупился на похвалы и обещал барумби много мяса к ужину. Поэтому все пришли в наилучшее расположение духа. Окончив работу, мы должны были удалиться, чтобы наш запах не возбудил подозрений бегемотов.

На следующий день я до захода солнца отправился со своим помощником Абдуллой и четырьмя динками на тропу бегемотов. Я ознакомил каждого из спутников с моим планом и растолковал им, как они должны действовать у западни. Придя на место, я еще раз напомнил, чтобы все, несмотря на болезненные укусы москитов, вели себя тихо.

Солнце уже зашло, когда громкое сопение, глухое хрюканье и всплески воды прервали тишину. Бегемоты выходили из реки, направляясь к пастбищу. Они уверенно пошли привычной дорогой. Теперь надо было не нервничать и действовать хладнокровно. На всякий случай я захватил винтовку. Вторая была в руках у Абдуллы. Он получил задание этой звездной ночью подкрасться к бегемотам с подветренной стороны и по моему сигналу два раза выстрелить. После того как бегемоты протопали мимо нас к своему пастбищу, мы побросали на дорогу один за другим пятнадцать наполненных землей мешков так, что образовалась баррикада. Она должна была преградить путь возвращающимся бегемотам. Остальные наполненные мешки я распорядился держать наготове у края дорожки. Потом Абдулла по моему свистку в тишине тропической ночи сделал два выстрела. Лев, который невдалеке во второй раз подал голос, ошеломленный, замолчал. Бегемоты обратились в бегство. Впереди мчался самец с быстротой, на какую я никогда не считал способным такое неуклюжее животное. За ним бежал детеныш с матерью. При виде преграды из мешков самец остановился. Тут и я выстрелил в воздух. Теперь бегемота уже ничто не могло удержать. Своими мощными клыками он отшвырнул в сторону несколько мешков и с поразительным проворством преодолел барьер. Детеныш был не в силах последовать за ним. Тщетно мать пыталась головой подтолкнуть его вперед. Когда я во второй раз выстрелил, а динки подняли адский шум, то и мать-бегемотиха решила больше не медлить. Она оттолкнула в сторону детеныша и ринулась в проделанный самцом проход, чтобы добраться до спасительной воды. За ней, отпихивая малыша-бегемотика, последовали остальные животные. Как только они скрылись, мы заделали приготовленными мешками брешь в поврежденном барьере. У бегемотика не было никакой возможности убежать. Тем не менее он упорно, неуклюжими прыжками пытался вырваться на свободу. Но все его старания оставались безуспешными, и он совершенно обессиленный стоял на тропе и глядел на препятствие из мешков. Этими минутами воспользовались динки, чтобы позади бегемотика, метрах в двадцати от первой преграды, из остальных мешков соорудить вторую и отрезать молодому животному все пути к отступлению. Ночью мы ничего больше не могли предпринять. Наш пленник мало-помалу успокаивался.

На рассвете Абдулла с двумя динками пошел в лагерь, чтобы взять ящик, приготовленный для переноски пленника. До того, как солнце поднимется высоко, бегемотик должен был находиться в лагере, в водном бассейне. Вскоре Абдулла вернулся с четырьмя нашими друзьями-динками, которые с большим шумом тащили ящик. Отодвинув в сторону несколько туго набитых мешков, мы поставили ящик прямо перед бегемотиком. Но он не мог войти туда, потому что дно ящика находилось слишком высоко. Тогда мы стали кидать под бегемотика землю, которая уплотнялась под его ногами до тех пор, пока поверхность не сровнялась с дном ящика. Ободряющими возгласами и легкими шлепками по упругим бедрам животного мы старались заставить его войти в ящик, дверца которого была поднята. Но это нам не удавалось. Тогда я велел поднять и другую заслонку ящика, так что перед пленником, казалось, открывался путь к свободе. Надо было только пройти сквозь ящик. Он это сообразил и осторожно шагнул в ловушку. Тут обе заслонки быстро опустились.

Недалеко от нашего лагеря охотники-барумби разбили свою стоянку. Они слышали выстрелы. Когда начало светать, любопытство привело их в наш лагерь. Там они узнали, что мы на другом берегу Уэле подстерегаем бегемотов. Но где раздавались выстрелы, там, вероятно, была и убитая дичь, значит, и мясо. Барумби побежали к своим лодкам и переправились на другой берег. С изумлением они обнаружили, что мы трудились не над убитой дичью, а над большим ящиком. Они засыпали динков вопросами, желая узнать, что это за ящик, и были очень удивлены. Хотя они не получили ожидаемого мяса и были разочарованы, но не ушли, а стали дружно помогать нам. Объединенными усилиями, преодолевая многочисленные препятствия, мы доставили ящик с детенышем к берегу Уэле, на мою большую лодку. Бегемотик весом в четыре центнера стоял неподвижно, качаясь из стороны в сторону, С причала мы покатили ящик по заранее проложенным бревнам к лагерю, и все облегченно вздохнули, благополучно достигнув цели.

Солнце поднималось. Надо было побыстрее перевезти ящик с бегемотиком в загон, чтобы ему не повредила усиливающаяся жара. Потом заслонки ящика были подняты, но бегемотик упрямо не хотел выйти оттуда, хотя Зигфрид, самый сильный из динков, изо всех сил упирался в него сзади. Тут у меня появилась удачная мысль. Я заранее приобрел двух коров и трех коз как источник молока для детеныша бегемота, которого надеялся поймать. И теперь они приветствовали нового гостя в нашем лагере глухим мычанием и веселым блеянием. Я распорядился быстро подоить корову и поднес миску с теплым молоком к широкому рту упрямца. К этому подношению он сначала оставался равнодушным. Тогда я наклонил миску так, что молоко потекло по его губам. Это не замедлило оказать свое действие. Упрямец облизнулся, опустил морду в миску и вошел во вкус. Когда миска опустела, ее снова наполнили. Я медленно стал отодвигаться с миской, а бегемотик шел за мной, потягивая молоко. Вскоре он уже вышел из ящика и стал осматриваться в новой обстановке.

Загон, построенный несколько недель назад, представлял собой прямоугольник площадью восемь на десять метров. Он состоял из вбитых в землю бревен вышиной в полтора метра. С одной стороны находилась калитка. В середине загона мы сделали бассейн, в него вел наклонный мостик. Вода в бассейне все время обновлялась из ручья, протекавшего через лагерь. Каждый день с восхода до захода солнца мы приносили с реки порядочное количество водных растений, так как наш юный бегемот обладал прекрасным аппетитом. Он подрастал с каждым днем.

Я окрестил нашего нового гостя Мозесом, несколько раз в день приносил миску молока и при этом спокойно разговаривал с ним. На третий день он уже знал, что означает миска в моих руках, и выходил из воды полакомиться молочком. На пятый день он уже неотступно следовал за мной повсюду, когда я держал перед ним миску. Сбежать от нас он едва ли мог, так как наш лагерь был со всех сторон окружен высоким и густым терновым плетнем, а вход всегда был закрыт и охранялся. Между тем бегемотик становился все доверчивее и привязчивее. Он скоро стал выходить на мой зов, так как знал, что в награду получит миску молока, если будет послушен. Мозес навещал меня в моей палатке. Со своей довольно уже большой головой и широким ртом он представлял забавную картину, когда стоял передо мной и выжидающе смотрел моргающими глазенками.

Однажды, когда я был в лесу, Мозес почувствовал себя одиноким и стал меня искать. Он пришел к моей палатке, но, минуя вход, надвинулся на боковую стенку, которую продавил тяжестью своего тела, и палатка рухнула на него. Он так испугался, что быстро удрал в свой бассейн. В другой раз он вошел в палатку через вход, но не застал меня. Любопытствуя, он обследовал стол, стулья и ящик, опрокинул все это и удалился, оставив полнейший хаос.

К сожалению, через шесть недель узы дружбы между Мозесом и мною были разорваны. Уполномоченный грека-торговца появился с отрядом носильщиков в сорок человек, чтобы забрать первого пойманного нами бегемота. Увидев значительно потяжелевшего Мозеса, носильщики возбужденно заговорили между собой. И они, и динки были того мнения, что совершенно невозможно перевезти этого бегемота живым.

— О, господин, — сказал Хейни, один из динков, — лучше оставь бегемота в лагере. Я охотно буду каждый день доставлять ему молоко и корм, сколько понадобится!

— Бегемот отправится вплавь, Хейни! — ответил я. Он удивленно посмотрел на меня широко раскрытыми глазами, и я продолжал: — Но на лодке!

Я оставил у себя шесть сильных мужчин из отряда торговца, а уполномоченного с остальными послал вверх по реке к тому месту, откуда должно было начаться сухопутное путешествие нашего Мозеса. В месте встречи нас должен был ожидать караван вьючных быков. Начальнику отряда я поручил поддерживать днем и ночью сильно дымящий костер, чтобы мы могли без труда найти это место.

Бедного Мозеса пришлось опять заманить в ящик. Заслонки были подняты с обеих сторон, и я с миской молока влез в ящик. Потом позвали Мозеса. Он подошел к самому ящику и стал пить молоко, но, несмотря на все уговоры, и не подумал войти внутрь. Очевидно, воспоминания о нем были для животного еще очень свежи. Тогда я переменил тактику и на его глазах опять влез в ящик с молочной миской и вылез с другой стороны. Мозес упорно продолжал стоять перед ящиком. Я не терял терпения, опять дал ему полакомиться из миски и, держа ее перед Мозесом, влез в ящик и стал его звать. Из-за жары и утомительных движений пот лил с меня ручьями. Ящик все еще оставался в глазах Мозеса западней. По меньшей мере раз десять я давал ему отведать молока, манил его, пролезал через ящик, пока наконец, отбросив сомнения, Мозес последовал за мной.

Я быстро выскочил из ящика, и дверцы захлопнулись. Ящик был устроен так, что в него беспрепятственно поступал воздух. Кроме того, через щели в крышке и стенках можно было обливать Мозеса водой, что имело очень важное значение для его здоровья.

Итак, Мозес опять стал пленником. Надо было немедленно доставить ящик к реке и погрузить на мою большую лодку. Всего я хотел взять три лодки. Два ружья с боеприпасами, шерстяные одеяла, продовольствие, лекарства, керосин и керосиновую лампу Абдулла поместил в свою лодку. Динки взяли к себе посуду, кухонную утварь и шерстяные одеяла. Конечно, прежде всего надо было решить задачу, как доставить тяжелый ящик к реке. Один из носильщиков полагал, что лучше всего заставить бегемота дойти до реки самостоятельно, а там снова загнать его в ящик. Другой был еще находчивее и дал совет надеть бегемоту веревку на шею и повести его к реке, чтобы тот на привязи плыл за лодкой. Все, кроме меня, приветствовали эти предложения. Между тем Абдулла с двумя динками уже положил поперек транспортной лодки два толстых бревна, на которые надо было поставить ящик. С берега на борт перекинули два обструганных древесных ствола, чтобы по ним стащить ящик в лодку. Тем временем клетку прикатили к Уэле на двух круглых бревнах. Эта работа была не настолько трудной, как представлялось вначале. Затем шесть человек уперлись в другую стенку лодки, чтобы собственной тяжестью удержать ее в равновесии, когда с гладких, смоченных водой бревен ящик сдвинут на перекладины. Как только транспортировка была закончена, Мозеса облили водой. Можно было начать путешествие. Это плавание оказалось очень утомительным, так как мы плыли против течения. К тому же нам приходилось преодолевать бесчисленные препятствия. Часто путь преграждали упавшие в реку деревья-великаны, и больше десятка раз лодка садилась на мель в илистых местах, которых не разглядеть в мутной воде. Я правил, гребли четыре смышленых барумби, которые в течение недели находились в моем лагере. Когда лодка застревала, гребцам приходилось влезать в воду, чтобы сняться с мели. Это было довольно опасно из-за крокодилов, в изобилии населявших реку. Гребцы входили в воду лишь тогда, когда я стоял в лодке с ружьем наготове, чтобы застрелить крокодила в случае нападения. Конечно, это был самообман, так как в девяноста случаях из ста крокодил нападает под водой.

Однажды мы столкнулись с необычайным препятствием. Течение несло на нашу лодку труп старого бегемота, его разлагающаяся туша невероятно вздулась от газов. С поднятыми над водой веслами встревоженные барумби ждали, что принесут нам ближайшие минуты. Они смотрели на меня глазами, полными страха, так как мы видели, что два больших крокодила вырывали куски мяса из туши. Недолго думая, я выстрелил в ближайшего крокодила. Он исчез в воде. Звук выстрела заставил и второго искать спасения в бегстве.

Барумби взялись за весла и медленно повернули лодку носом к трупу бегемота. С большим трудом нам удалось оттолкнуть труп в сторону, и быстрое течение отнесло его.

Нашего Мозеса в его ящике все эти волнения и неприятности мало беспокоили: мы по мере сил заботились о нем.

На досуге я любовался картинами первобытного леса и воображал, что перенесся в сказочную страну, Таких чудесных ландшафтов я еще не видел, Баобабы необычайной величины и пальмы различнейших видов своей листвой создавали сумрак в девственном лесу. Отливающие яркими красками мотыльки порхали вокруг растений, многие из которых были покрыты великолепными цветами, Плети этих растений часто были в руку толщиной и превращали лес в непроходимую чащу. Они перекидывались висячими мостами в зеленом море, освещенном сиянием тропического солнца. Порой я воображал, что нахожусь в лесу своей родины, но тут же возвращался к действительности, когда над самой головой проносилась стая обезьян. Обычно производимый ими шум заглушался криками попугаев и тысячеголосым хором более мелких птиц.

Вечером мы приставали к берегу, чтобы развести костер и приготовить пищу, ночью спали в лодках.

Однажды под вечер мы вдруг увидели маму-бегемотиху, шаловливо игравшую со своим детенышем. Они не заметили нас и продолжали резвиться. Чтобы полюбоваться этой идиллией, я велел перестать грести. Детеныш плавал взад и вперед перед широкой мордой матери и, казалось, дразнил ее. Потом он быстро исчез под водой. Мать тоже нырнула. Через секунду детеныш опять появился на поверхности, ожидая, что мать последует за ним. Эта забава продолжалась довольно долго.

Через десять дней запах гари и голубой дым, поднимавшийся над верхушками деревьев, подсказали нам, что мы достигли условленного места встречи. Я сделал два выстрела, которые громовым эхом прокатились по лесу, и встревожили животных. Теперь в лагере было известно, что мы прибыли. Лодка с Мозесом причалила к берегу. Сначала его основательно облили водой, потом ящик вытащили на берег и подвесили к двум длинным крепким бревнам. Эту тяжелую кладь несли шестнадцать человек. Через каждые двадцать шагов они со стоном опускали ящик на землю. После длительной передышки снова брали на плечи свою ношу. Часто деревья и колючие кустарники преграждали путь. Поэтому я был чрезвычайно рад, когда Мозес благополучно прибыл в лагерь.

Дальнейшая перевозка ящика с Мозесом до реки Эль-Газаль осуществлялась караваном вьючных волов. Это было большим путешествием, во время которого также приходилось преодолевать разные трудности. Караван состоял из двенадцати волов. Четыре вола несли ящик, четыре были наготове для смены и четыре несли бурдюки с водой, чтобы в пути обливать Мозеса. Волы были расставлены двумя парами, каждая с промежутком в два шага. Это приблизительно соответствовало ширине ящика. Метрах в четырех за первой парой волов стояла вторая пара. Оба ярма каждой пары соединялись между собой крепким бревном. На поперечные бревна были положены два толстых продольных, прикрепленных кожаными ремнями. Между этими бревнами была подвешена клетка. Пары волов сменялись каждые два часа.

Чтобы Мозес не страдал от жажды, купили пять коров, молоком которых поили бегемота. Я дал начальнику транспорта молочную миску, хорошо знакомую Мозесу.

Караван находился в пути только в утренние и предвечерние часы, чтобы бегемот не страдал от жары.

Две недели понадобилось каравану, чтобы добраться до ближайшего притока реки Эль-Газаль. Долгое время я беспокоился, не зная, благополучно ли прибыл Мозес в Фашоду. Потом торговец-грек прислал мне радостную весть, что пере-' возка закончилась успешно, и Мозес продолжает путешествовать, так как его приобрел представитель Гагенбека.

На обратном пути нам очень помогло течение, так что мы без особых происшествий через пять дней уже были в своем лагере. Там я сначала чувствовал себя одиноким, мне очень не хватало общества маленького бегемота.

Конечно, не каждый день мы выходили на ловлю бегемотов и тем более на одно и то же место. Бегемоты долго помнят, что их потревожили. Лишь спустя несколько недель мы с Абдуллой и четырьмя динками стали искать новых возможностей для ловли и подыскивать подходящее для засады место. При этом мы объездили и различные притоки Уэле. Во время одной из поездок нам встретился одинокий огромный бегемот-самец. Это был один из тех старых бегемотов, которые со временем становятся сварливыми и невыносимыми в стаде. В конце концов возмутителя спокойствия изгоняют из стада. Мы не подозревали о его близости. Он появился внезапно перед носом лодки, широко разинул огромную пасть с устрашающими клыками и издал ужасный рев на высоких нотах, почти напоминавший лошадиное ржание. Эта встреча отнюдь не была приятной. Когда бегемот нырнул в воду, мы стали грести изо всех сил, чтобы побыстрее отплыть подальше. Однако, вынырнув, бегемот опять с ревом бросился на лодку. Двое гребцов так испугались, что потеряли голову и прыгнули в воду с другой стороны. Бегемот толкнул лодку, и она затрещала по всем швам. Абдулла перелетел через меня и ударился головой о борт, получив опасное ранение над глазом.

Это испытание своей силы, вероятно, удовлетворило бегемота, он больше не интересовался нами и, фыркая, поплыл дальше. Мы поспешили к берегу, чтобы перевязать пострадавшего и починить лодку. Когда мы выскочили на берег, я увидел только одного динка, плывшего к нам. Куда девался второй? Я боялся за него, потому что динки неважные пловцы. У меня прямо камень свалился с сердца, когда он вынырнул из воды. Он кричал благим матом: его ранил крокодил. К счастью, это оказался маленький крокодил, робко сделавший попытку нападения.

Всем нам запомнилась другая неприятная встреча с бегемотами. Была дождливая пора. Плывя в своей лодке, мы заблудились на обратном пути и попали в приток Уэле. Я заметил ошибку только тогда, когда увидел, что местность совершенно незнакомая. Мы повернули обратно. Уже приближался вечер. Черное грозовое небо нависло над землей. Все кругом было одето мраком. Разразилась неистовая тропическая гроза. Лес содрогался, вода вокруг нас бушевала. Молнии непрерывно сверкали яркими зигзагами. Великолепная и в то же время страшная картина. Не обращая ни на что внимания, Абдулла стал варить кофе для себя и меня. Чтобы ливень ему не мешал, он соорудил навес над керосинкой. Вдруг сильный толчок бросил на меня Абдуллу с кипящим кофе так, что меня ошпарило. Сверкнула молния, и мы увидели, что попали в стадо бегемотов, которые больше из любопытства, может быть, чем из агрессивных побуждений, копошились вблизи нашей лодки. Я схватил ружье. Два выстрела в воздух отогнали стадо.

Вскоре гроза стихла, и над нами мирно засверкало прекраснейшее звездное небо. Лодка почти не получила повреждений, и мы благополучно достигли своего лагеря.

Как свирепо бегемоты могут сражаться между собой, я видел во время другого плавания в бассейне реки Уэле. Это было во время засухи. В мелкой воде стояли друг против друга два сильных бегемота-самца. Казалось, каждый оценивает силу противника. Потом они яростно ринулись навстречу друг другу с широко раскрытой пастью. Клыки с треском пробивали кожу противника. Из ран текла кровь. Бойцы разошлись, чтобы перевести дух, но тут же снова кинулись друг на друга. У обоих толстая кожа свисала с тела клочьями. Борьба становилась все ожесточеннее. Наконец более мощный с силой толкнул противника В реку и бросился вслед, чтобы там окончательно расправиться с соперником.

В течение трех лет мне удалось в районе Уэле поймать еще восемь детенышей-бегемотов. Они большей частью поступили в зоологические сады Европы.

Об авторе

Отто Зайлер-Джексон родился в 1884 году в Германии (земля Баден). О 1903 года работал звероловом в Центральной Африке, Индии и на Цейлоне, наблюдал диких животных, изучая их повадки и психологию. С 1908 года до первой мировой войны и позже занимался «ручной» дрессировкой львов, тигров и слонов, Дрессировщик с мировым именем, он дважды был со своими зверями в Советском Союзе. В начале тридцатых годов Зайлер перешел на работу в Дрезденский зоологический сад, где до второй мировой войны занимал должность главного инспектора. После разрушения англо-американской авиацией Дрезденского зоосада Отто Зайлер не возвращался больше к работе с Животными. Конец войны и поражение германского фашизма застали Зайлера убежденным, а вскоре и воинствующим антимилитаристом. Он поставил себе задачей борьбу против фашистского угара и идей реваншизма в умах подрастающего поколения немцев. Сейчас проживает в ГДР.

Публикуемый нами отрывок взят из книги Отто Зайлера-Джексона «Львы — мои лучшие друзья».

ЗВЕРИНЫМИ ТРОПАМИ ДЖУНГЛЕЙ Послесловие

Глава «Ловля бегемотов на Уэле» из книги Отто Зайлера-Джексона «Львы — мои лучшие друзья» возвращает читателя к началу нашего века. Место описываемых событий — Африка, государство Конго, северо-восточный приток реки Конго — полноводная Уэле, некогда заповедный край крупных зверей И бесчисленных птиц. Здесь, отрезанный от всех очагов культуры, в глубина величественных лесов, девятнадцатилетний Отто Зайлер-Джексон вместе со своими темнокожими спутниками и друзьями из племен динка (нилотская языковая группа) и барунди (языковая группа банту) провел немало времени, занимаясь отловом разных животных по заказам европейских зверинцев.

Смелый, находчивый и предприимчивый зверолов проник в самый глухой и малоисследованный край огромного континента, в сердце Африки. В то время эта земля находилась еще под игом иноземных поработителей.

Огромная свободолюбивая страна с 1884 года была скована цепями бельгийского империализма, хотя численность населения ее в то время более чем в четыре раза превышала численность населения метрополии и в 77 раз превосходила ее по площади территории. Национально-освободительная борьба конголезцев никогда не прекращалась но особенно она усилилась и приняла организованные формы в период второй мировой войны и последующие годы, когда на политическую арену выдвинулся молодой национальный рабочий класс. 30 июня 1960 года многострадальная страна силой вырвала у Бельгии независимость. Племена, о которых пишет Зайлер-Джексон, стали свободными. Но что оставили после более чем семидесятилетнего хозяйничанья свободному теперь народу бельгийские колонизаторы? Что стало, например, с его национальным достоянием — богатейшей и разнообразной фауной?

Бассейн реки Конго можно сравнить с гигантским правильной формы блюдом, поперечник которого свыше тысячи километров. Почти вся эта огромная впадина в кольце возвышенностей, как губка, насыщена водой. Котловина занята одним из самых грандиозных в мире массивов дождевого тропического леса. Б периоды паводков он почти сплошь затопляется разливом рек, превращаясь в болото. Каждый день после полудня сырые джунгли орошают необычные по силе, хотя и кратковременные ливни с грозами. И даже здесь, в глуши малопроходимых для людей сумрачных дебрей, в местах, на сотни километров удаленных от больших человеческих поселений, в условиях жаркого, расслабляющего тепличного климата, особенно вредного для европейцев, животный мир в большей своей части истреблен.

Охотничий сезон в экваториальных джунглях обычно начинается в периоды разлива рек, время наступления которых не одинаково для северных и южных притоков Конго, Несовпадение половодья зависит от частоты наиболее интенсивных дождей. Для Уэле этот период длится с марта по ноябрь. Спасаясь от наводнения, животные собираются на любых возвышенных, незатопленных местах и здесь становятся легкой добычей охотников, целые экспедиции которых принимают участие в жестоких массовых истреблениях зверей.

Африканская экзотика привлекала многих богатых иностранных туристов, и ни один из них не уезжал отсюда без трофея. «Дичь» попадалась на каждом шагу, повсюду. В джунглях обитали во множестве обезьяны: мартышки, макаки, павианы-бабуины, дриллы, мандриллы, на лесистых склонах гор Вирунга — крупнейшие из обезьян — горные гориллы, в кронах деревьев скрывались древесные даманы и лемуры; в сырой чаще бродили бородавочники, полосатые окапи, лесные антилопы, буйволы, слоны, леопарды и мелкие хищники, в ветвях прятались удавы и ядовитые змеи, ящерицы; в реках и болотах кормились крокодилы и бегемоты. Джунгли давали приют и необыкновенно красочному миру птиц. На окраинах джунглей и особенно в парковых саваннах кочевали многотысячные стада зебр, жирафов, разных антилоп, слонов, буйволов, носорогов, страусов и те, кто за ними охотился — львы, леопарды, гиены и гиеновые собаки, шакалы; в воздухе парили орлы и грифы.

Флора тропиков также исключительно разнообразна. Безбрежным океаном зелени предстают с самолета дождевые леса северной части Конго. В этих лесах много ценных в хозяйственном и техническом отношении древесных пород. Но усиленная выборочная «охота» за деревьями, дающими высококачественную строительную и поделочную древесины, такими, как терминалия, палисандровое, эбеновое, санталовое, красное, желтое, цинометра, в значительной мере обеднило видовой состав леса и сейчас грозит многим породам деревьев почти полным исчезновением. Между тем эти леса давали приют многочисленным и разнообразным животным и птицам. Но так было еще в недавнем прошлом, которое застал Зайлер-Джексон. С тех пор многое переменилось. В Конго, как и на всем Африканском континенте, хищническое уничтожение диких зверей даже в заповедниках и национальных парках может привести к вымиранию всех крупных животных и птиц.

Безжалостно истребляются и бегемоты. Только энергичные меры по развитию экономики страны, ее хозяйства и национальной культуры поможет в дальнейшем приостановить общий процесс разрушения фауны и флоры Конго, ее национального и мирового хозяйственного, научного и культурного богатства и достояния. «Ловля бегемотов на Уэле» — яркий рассказ об особенностях жизни бегемотов и их лова — с интересом будет встречен читателями. Автор оставил нам живое и красочное повествование о джунглях и о времени, когда дикие звери вне заповедников все еще чувствовали себя повсюду дома. Они не успели тогда еще стать жертвой жестокости и безмерной алчности людей.

Герман Чижевский

Анатолий Онегов
ДНИ И НОЧИ ТАЕЖНОГО СЕВЕРА

Короткие зарисовки, сделанные на промысловой охоте в небольшой таежной деревушке Европейского Севера нашей страны

Рис. В. Колтунова

Я не могу пообещать в небольшом отрывочном повествовании полной картины зимнего промысла белки и куницы хотя бы в одном таежном уголке нашего Европейского Севера. Для такой картины нужна подходящая рамка, что вместит в себя и удачливых охотников, и талантливых собак. А долгие тропы по густым кислым болотам, тропы, по которым доставляют в охотничью избушку крупу, сухари, сахар, керосин для коптилки, связки капканов, питание для приемника и многое другое, без чего нельзя человеку в зимнем лесу, в одиночестве?

А ночные костры из сухих сосен, жарин, сложенных просто и мудро на всю метельную ночь знаменитой таежной нодьей?.. А пурга, слепящая глаза и напрочь забивающая след зверя, когда до куницы осталось совсем немного?.. Ночные звезды, пообещавшие назавтра солнце и тишину, треск мороза по еловым вершинам, пустые выстрелы, неожиданная потеря собаки и нудный голос метели, что третий день закрывает дорогу в лес, отнимая и без того короткие дни зимнего промысла…

Нет, я не осмелюсь взять на себя труд и передать в деталях мир человека, с детства променявшего уют зимних вечеров у семейного самовара на остывшую копоть курной печи, что игластым черным инеем холодно осядет к утру на дверь и стены крошечного лесного жилища. Но сейчас мне очень захотелось вспомнить хотя бы отдельные короткие страницы большой книги о промысловой охоте, которая все еще ждет своего сокровенного автора.

Белка и овсяной сноп

Белка ушла от нас в январе. Вслед за санной дорогой она заглянула в светлые сосняки, и вспыхнули тогда над свежим снегом яркие хвостики белки-огневки. Но сосновой шишки оказалось маловато для орды грызунов, и голодные кочевники отправились куда-то дальше.

Дедка Афоня потряс вслед неблагодарным гостям связкой только что добытых шкурок и обозвал нашего доморощенного* лешего самыми последними словами за то, что умудрился он, старый черт, задолжать соседней нечистой силе все стадо непоседливого зверька.

Старый, подслеповатый охотник узнал еще от своего деда, как надо клясть «лешаев» за неразумные поступки, но сколько помнил напутствования своих предков, столько и убеждался, что никакая, даже самая святая крестная сила не поможет задержать бездомную тварь, успевшую уничтожить всю шишку в нашем лесу.

С января по густым ельникам осталась только наша белка. Изредка ее короткий следок встречался около дороги — она больше ходила верхом, стригла елку, собирала смолистые почки, что давало тому же Афоне право утверждать, будто зверек, прописанный у нас, не опускается на землю только потому, что боится его, Афониных, собак.

И правда, с самых крещенских морозов собаки ни разу не подали голоса по белке. Молчали они и летом во время покоса. На покосе собаки забирались от жары в кусты и внимательно поглядывали оттуда, как бы хозяин без них не опорожнил увесистый узелок с обедом, и только изредка, разморенные и ленивые, они поднимались на ноги, чтобы так, для порядка, поворчать на медведя, шастающего по краю острова.

К вечеру, переждав жару, собаки отправлялись поразмяться в тайгу, часто находили в ягодниках глухаря и по всем охотничьим законам от души облаивали его. По редким старательным голосам Пальмухи и Корсонушки дедка Афоня подсчитывал, сколько птиц в выводке на Кривоболоте, сколько таких же глухарей у Светлой ламбы, и, провожая своих собак, подавшихся в лес, с тайной надеждой ждал, что вот-вот заговорят они, расскажут о первом вертлявом госте, снова заглянувшем в наши места… Но собаки обрадовали старика только к ржаному снопу.

Уже косили рожь, когда дедка вдруг забегал, забеспокоился, приволок из кладовки в избу старый тяжелый патронташ из сыромятины, вобравшей в себя с котел дегтя, И разложил на столе позеленевшие от времени латунные гильзы.

Теперь только бы дождаться сентября, дождаться, когда выстоится овес, и если к овсяному снопу белка никуда не уйдет, то быть ей у нас по черной тропе, а к октябрьской, глядишь, и вывесит старик на стене первую сотню добротных шкурок.

Ржаной и овсяной сноп были извечным правилом, имевшим силу закона в наших местах. Если белка появляется на ржаной сноп, это еще не все. Они, эти ранние белки, могут уйти и дальше. Могут подразнить, поманить богатой осенью, побегать даже По крышам домов, позлить собак и вдруг исчезнуть К первым морозам. А вот если появится она, побежит по вершинам вдоль скошенного овсяного клина — наша она тогда, останется, осядет на зиму — и все тут!

На овсяной сноп белка осталась. Но зажировала не на болоте по соснам, а в высоченном чащобном ельнике. Появилась вроде бы надежда, но тут же и исчезла. Попробуй разгляди в момент среди нечесаных ветвей серый комочек на вековой елке. Попробуй достань его оттуда полузарядным выстрелом, что экономно пощелкивал по низкорослым сосенкам. Ну да леший с ней — есть она, и не будет пустого леса, когда за неделю-другую не услышишь в тайге разговора собачек. Неуютно человеку в пустом лесу. Хоть и немного поснимаешь с елок белки, да все веселее нынче ломать ноги по буреломам за куницей.

Чужая тропа

Когда-то Афанасий Тимофеевич был главным по охоте на всю волость. Никому другому не выпадало принести с зимовья столько куницы, никто иной не отваживался уходить в тайгу в одиночку с октября по февраль, и только он умел молча и упрямо заставить лихого заготовителя выложить на край стола все, что причиталось и ему, и соседям за будущие воротники и шапки, идущие первым сортом.

Слава и почтительное уважение ходили за суровым охотником. Но однажды старик вдруг сдал… Долго потом на вечерних беседах у самовара перебирал все детали события, долго еще удивлялись, как это мог он, Афанасий Тимофеевич, согласиться и отдать два десятка куниц по второму сорту.

Заготовитель наезжал в деревню раза два за зиму, прихлебывая, пил чай и, чтобы не выдать своего удивления качеством и количеством добытого, искоса поглядывал на тугие мешки, принесенные из разных изб в дом Афанасия.

Свой товар хозяин дома предъявлял последним. И в этот раз он так же безразлично к деньгам и квитанциям на муку, сахар, боеприпасы велел жене поднести к столу свой узел. Заготовитель, хорошо знавший и великую славу промысловика, и его отменный товар, сбоку пересчитал хвосты и помусолил пальцы, прежде чем взяться за бумажник… Но тут-то и произошло неожиданное.

Афоня вдруг поднялся из-за стола, сгорбился по-стариковски и, покашляв махорочным дымком в подол рубахи, несмело выбрал из груды бархатных коричневых мехов штуку с золотистым отливом.

Никогда раньше он не дотрагивался до пушнины, ставшей товаром. Это разрешалось лишь мальцам, чтобы еще раз здесь, у стола, посмотреть, как заканчивается мудрый лесной труд. Все сидевшие в избе испуганно замолчали. Да что он, спятил, что ли, выжил из ума — хвалиться собрался, когда и так все обхвалено еще с тех пор, как отец передал безусому сыну единственное в доме ружье — шомпольную винтовку?

Нет, Афанасий Тимофеевич не собирался бахвалиться. Он положил на стол выбранную шкурку, медленно ушел за печку и оттуда, будто занятый каким делом, негромко и отрывисто сказал: «Руки тряслись… Три раза палил… По животу дырье решетом».

Заготовитель провел ребром ладони по светлому ворсу брюшка, увидел несколько следов от дроби, отложил из приготовленной стопки денег какие-то рубли, снятые за брак, и успокоил старика: «Да будет тебе, отец. Иди-ка распишись».

Старик успокоился, вышел, взял в руки перо, внимательно посмотрел на бумагу и крупно и старательно вывел на документе: «Получено сполна за все по второму сорту».

Уговорить охотника, что все остальные куньи шкурки отличные, что все хороши, как и раньше, не удалось. Старик, кровью сердца выведя «все по второму сорту», заказал себе дорогу в лес за куницей.

С тех пор Афанасий Тимофеевич стал просто дедкой Афоней, перестал растить для себя от Пальмухи щенков, щедро раздавал их каждому старательному соседу и больше никогда не принимал у себя заготовителя пушнины. Теперь он первым, собрав связки беличьих шкурок, одну-другую штуку выдры или хоря, шел в чужую избу, где вот-вот должен был начаться малый пушной аукцион. Но по-прежнему старик никогда не торопился к столу, дожидался, когда соберут у всех, ощупывал привычными глазами ворс и мездру, ревностно следил, чтобы кто-нибудь не подсунул человеку решета или худобы, взятой не в срок, вместо пушнины, и лишь потом гордо, но и немного смущенно вытаскивал из мешка связки серых и огненных белок.

С того случая Афоня не ходил на зиму в лес один. Еще с лета он набивался в напарники к кому-нибудь из мужиков, а если его соглашались взять, радовался, как дитя, и уговаривал напарника пойти на зимовье именно в его избушку, на его тропы.

Личные владения в тайге навсегда остались за старым охотником — на них никто не посягал, сам Афоня никому не предлагал их — и вечный строгий закон, закон чужой охотничьей тропы, продолжал жить в нашей тайге.

В свою избушку Афоня заглядывал только летом, после покоса. Он забирал в лес и Пальмуху, и Корсонушку, с вечера бережно укладывал котомку, а утром еще затемно уходил туда, где прошла его жизнь.

Что делал старик на берегу озера: ловил ли рыбу, подправлял ли печь или чинил крышу, этого никто не знал. С каждым годом ноги становились тяжелее, дорога в избушку затягивалась, и дедка порой пропускал и второе лето. Когда ноги совсем подводили, Афоня оставался на зиму у деревни и лишь по черной тропе немного попугивал белку в сосняках да невысоких ельниках.

Иногда о старике охотники вспоминали сами, приходили с уговорами, звали на зимовье, куда все уже занесено. Дедка долго ворчал, что опять его обошли, не оставили волочить по тропе сухари и пшено, но всегда быстро собирался и наотрез отказывался от любого дележа добычи.

На зимовье он оставался в избушке, колол дрова, топил печь, варил вкусный кулеш и весело балагурил, вспоминая разные истории. Он окрашивал, обряжал жизнь напарника, был необходим и незаметен, а оставшись один под низенькой крышей, наверное, долго дышал знакомыми запахами еловых чураков, пряного сена на нарах и чуть сыроватым душком подсохшей мездры. И только однажды старик изменил своему зароку — не ходить за куницей…

В чужую избушку Афоня исправно брал ружье и собак. Ружье порой весь сезон оставалось в углу, а собаки разве изредка покидали своего хозяина, чтобы с часок покружить по осиннику за зайцем. Но однажды дедка исчез, прихватив и ружье, и собак.

В тот вечер напарника, как обычно, ждали в избушке суп из сухой рыбы и кулеш, на камеленке дымился котелок густого чая, но старика и след простыл. Его не было день, другой, третий, и лишь на пятые сутки Афоня появился у лесного жилища и молча выложил на нары четырех куниц.

Куницы были добыты чисто, сняты и выправлены умелой рукой, Откуда они? Где добыты? Старик молчал, Не подавали голоса и собаки. Они только жались к печи и осторожно тянули носы к сухарям после пяти голодных ночевок у лесного костра.

Тайна неожиданного похода открылась только к весне, когда охотники собрались в деревне и дождались заготовителя.

В избу нанесли мешки с пушниной, все расселись по лавкам в стороне от стола, все, кроме Мишки Анюткина.

Мишка тоже был в лесу, но скоро вернулся и, видимо, ничего не принес… Почему ушел, не дождавшись своей удачи, почему потерял зиму?., Завистливые языки плели еще с осени, что Мишка накупил полно клепей (капканов) и собирается теперь поохотиться всерьез перед скорой свадьбой. Но жених пробыл в лесу всего пару недель, Он вернулся домой злым и в сердцах швырнул за огород мешок с капканами. Мешок подобрала мать, зная, какого труда стоит охота с ними.

Ловушки выставляются не один день. Еще с осени устраивают лоточек для капкана из двух еловых веток, сверху и внизу на метр счищают остальные ветки, чтобы куница не подошла к приманке сбоку, а обязательно ступила на лоточек. Потом добывают приманку. Как выпадет снег, капканы настораживают и обязательно обходят и в пургу, и в мороз, когда другие охотники, промышляющие с собаками, мирно отсиживаются по зимовьям.

Капканы в тайгу Мишка унес еще в сентябре, и почти тут же по деревне пополз слух, будто Анюткин сын выставил клепи в чужом месте, а свое хозяйство оставил для охоты с собакой. Такие дела отдавали неуемной жадностью, совершившего их человека предавали всеобщему презрению.

В ту осень Афоня особенно беспокоился, пораньше втащил в избу свой патронташ, вычистил ружье и долго забивал по вечерам заряды черного пороха в гильзы. Белки пока еще не было, и волнения старика казались пустыми. Старуха ворчала, отговаривала от леса, просила отступиться и не идти с больными ногами, Но Афоня подъезжал к охотникам и настойчиво предлагал себя в напарники.

Наконец дедка ушел в тайгу, а вскоре исчез из охотничьей избушки, вернулся с добытыми куницами, а когда прибыл заготовитель и стал принимать у Мишкиного соседа по охоте небогатую на этот раз добычу, Афоня подошел к столу и выложил четыре искрящиеся шкурки.

Все стало неожиданно ясным. Сердце старика не могло стерпеть, что в наш лес пришли жадность и обман. Дедка дождался, когда куница вышла, стала подходящим товаром, отправился к Мишкиным капканам и за пяток дней ловко и быстро выбил всех куниц, которых шкодливый охотник собирался отловить в чужих владениях. Мишка остался ни с чем, с горя собрал капканы, не дождался охоты у своего зимовья, ушел, а обиженный было человек получил из Афониных рук то, что полагалось добыть честным трудом.

Пустые ведра, выстрел полена и кот Рубль

У каждого охотника нашей деревушки есть свои тайны. Порой этих тайн набирается много, одни принадлежат всем, другие — сугубо личные, Но без этих скрытых или общедоступных секретов, наверное, еще никогда не происходило необычное таинство, которое мы называем охотой.

Пожалуй, выбирать из добытого зверька помятую, уже поработавшую дробинку придумали еще старики, Они бережно хранили эту малую щепоть кривобоких свинцовых шариков до новой охоты, сосредоточенно делили ее на равные части и осторожно добавляли один-два старых катушка в каждый новый заряд.

Наверное, этот обычай родился еще в те времена, когда заряд был редкой и дорогой принадлежностью охотника, когда сегодняшние расточительные двустволки казенного заряда только-только набирались опыта в руках богатого стрелка, а вместо них редко, но метко попыхивали по тайге кремневые шомполки. Дробь, собранная из добытого зверька, была тогда прежде всего подспорьем, еще одним зарядом, к тому же дармовым.

Сейчас костяные рожки для пороха, что отмеряли толику заряда через дульный срез шомполки, и аккуратные холщовые мешочки для дорогой дроби забылись, но обычай хранить выковыренные из тушки свинцовые горошинки остался. Мы так же раскладываем их по гильзам, добавляем к полновесному заряду дроби, а может быть, еще и верим в глубине души, что эта верная дробина обязательно принесет счастье.

Вместе со счастливой дробиной по привычке хранится и таинство снаряжения гильзы. Разве только пустой человек да случайный стрелок примется среди домашней сутолоки, возни готовить заряды. У таких людей и разрываются ружья, раздуваются гильзы и нередко случаются те самые опрометчивые осечки, что в некоторых местах создали славу сельскому охотнику как человеку неаккуратному и небрежному.

Нет, снаряжать патроны положено в тишине, покое… С полки достается ящик, запертый даже для жены, негромко поцокивают друг о друга латунные гильзы, и, глухо ворча, пересыпается в мешочке дробь. Потом тяжелые от заряда гильзы выстраиваются в патронташе, их заворачивают опять в масляную тряпицу, берегут до следующего раза капсюли центрального боя, перевязывают тугой тесемкой оставшуюся дробь, и ящик опять возвращается на свое старое место. И кто посторонний видит, кто знает, какой заряд пороха, сколько дроби пришлось на один выстрел?

Прославлять себя, хвалиться, что отыскал зверя не хуже, чем любая собака, не принято в наших местах. Вот и приходится порой объяснять свой успех то тайнами заряда, то безотказным ружьем. Тайны заряда? Да какие там тайны — старательное снаряжение патронов в угомонившейся избе. А вот безотказное ружье — это, пожалуй, уже что-то от искусства…

Вряд ли кто-нибудь из наших охотников, приобретая ружье, прикидывал, удобно ли ложе, не косой ли срез ствола, — ружье доставляется Посылторгом, подбирается где-то на базе посторонним человеком, и первая оценка будущего оружия делается по стоимости двустволки. А потом, когда долгожданная посылка придет в деревню, начинается «обучение» ружья.

«Обучить» ружье, пожалуй, сложнее, чем собаку. Собака обычно сама наталкивается на дичь еще малолетним щенком. — ведь без собак нет у нас дороги ни на озеро за рыбой, ни на пожни за сеном, ни к стаду на выпас. Тут проявляется та сила породы, которая перешла к щенку от матери и отца. С каждым разом кутенок все шире рыщет по тайге, все громче подает голос — и, глядишь, к снегу вдруг да увяжется по-настоящему за куницей. А если ходит щенок в лес с матерью, будьте спокойны — новый помощник вам готов. Так и ведется у нас — учат собаки друг друга, а от хозяина, приходят к Шарику или Зиме лишь забота, пища да строгое требование: понимать охотника- с полуслова. И не нужны для такой собаки ни удлиненные поводки, ни прочие премудрости дипломированного дрессировщика. Но вот для «обучения» ружья кое-какой арсенал необходим.

Приобретенное ружье перво-наперво выносят стрелять за огороды. Стреляют из него старым, проверенным на прежнем оружии зарядом. Шагов с пятидесяти дробь третьего номера должна разнести в щепки спичечный коробок.

Если первая наука усвоена хорошо, то наступает очередь проверки на пулю. К пятидесяти шагам прибавляется еще пятьдесят, а на двери старого амбара рядом с полинявшими пробитыми мишенями выводится углем еще один черный кружок величиной с донышко стакана. Пуля, приготовленная на лося или медведя, должна пробить кружок с первой попытки.

Возможно, теория стрельбы из гладкоствольного оружия, а вместе с ней и родившая баллистику теория вероятностей возмутятся варварским обращением с академическими законами: как же так, разве можно по одному-двум выстрелам оценить эффект поражения цели? Для этого необходима длительная пристрелка на специальном стенде зарядами разных навесов. Но что делать, если не может допустить промысловик пустого выстрела. Такой выстрел может стать и позором, и последней неудачной попыткой победить в схватке с медведем, «пошедшим наверх», то есть бросившимся на человека.

Пустой выстрел можно простить дрогнувшей руке, моргнувшему глазу, худому заряду, сырому пороху, лежалому капсюлю, но только не ружью. Ружье обязано стрелять, и если оно плохо показало себя в испытании со спичечным коробком и угольным кружком, то на помощь приходят обычная русская печь, а следом за ней и бархатный напильник.

На печи новые стволы могут лежать долго, и старик — лекарь оружия, который, конечно, не знает ни технологии металлов, ни хитростей металлургических процессов, просто верит, что тепло «подлечит» ружье, как верит, что нет лучшего лекарства от простуд, усталости и других напастей, чем жаркая русская баня.

Если печь плохо помогает, порой вмешивается и напильник. Им осторожно проходятся несколько раз по срезам стволов и нередко доводят оружие «до ума».

В таком «лечении» ружья нет никакого шарлатанства. Косые срезы ствола портят выстрел, разносят дробь, и напильник умело исправляет заводские недоделки. А русская печь? Длительное ровное тепло, наверное, все-таки помогает снять кое-какие внутренние напряжения в металле, оставшиеся после тяжкого труда над стволами станков и инструмента, помогает стали обрести «лучшую форму»… Но об этом проще спросить мастеров-оружейников, ведь дедка Афоня никогда не рассматривал под микроскопом структуру оружейной стали.

Начальное «обучение» ружья закончилось. Теперь ему положено приняться за работу, немного погреметь над еловыми вершинами, помокнуть на сырых болотах, померзнуть в холодном коридоре избы, набраться опыта, немного повзрослеть, а то и постареть — и только тогда уже неприглядные с виду стволы станут тем безотказным оружием, которое и дарует заслуженную славу охотнику, несмотря на пустые ведра и другие приметы.

Ох, как не хочется встретить на пути в лес пустые ведра да еще в руках человека, знакомого с дурной славой. Может, поэтому и уходим мы в лес еще с ночи, в темноте, не оповещая никого из соседей о скорой дороге в тайгу.

А там, у небольшой печи, сложенной из угластых камней, перед каждой новой тропой за зверем как хочется дождаться, чтобы еловое полено вдруг выстрелило в избушку громким горящим углем.

Вслед за выстрелом полена пообещать удачную охоту может кружка, твоя кружка, обязательно оставленная на столе перед уходом в тайгу с хорошим глотком недопитого чая. Такая кружка, не опростанный от ухи котелок, ложка рядом с куском хлеба или сухаря будут ждать, звать к себе доброй памятью о тепле и уюте лесного жилища, и, очень может быть, такая память заставит собрать последние силы и хоть и ночью добрести до избушки через пургу и завывания зимнего леса.

Кроме общеизвестных тайн и секретов каждый охотник уносит с собой на долгое зимовье и что-то свое личное. Мне нравится брать в избушку очень старый, сточенный нож-складник. Нож давно надо оставить дома на притолоке в избе, давно сменить на другой, что пока полеживает в заветном ящике рядом с дробью и капсюлями, но я просто не могу не видеть в руках потемневшую пластмассовую рукоять, тонкое, видевшее много брусков лезвие того самого ножа, с которым первый раз ушел в лес за белкой.

Старый нож, лезвие которого может невзначай сложиться и поранить руку, — это еще полбеды. Хуже, когда приходится тащить с собой в тайгу всклокоченного вороватого кота.

Кот достался Ваське Спицину по случаю. Не было во всей деревне более пакостной скотины. Прежний хозяин наконец изловил своего мучителя, завернул в мешковину и нанял соседских ребят за рубль отнести зверюгу подальше в лес. И надо же было такому случиться — дорога мальцов прошла как раз мимо Васькиного дома.

Сердобольный владелец двух котов, трех кошек и вечной армии подрастающих котят и щенят перехватил мальчишек, заплатил им еще один рубль, велел никому ничего не рассказывать и, конечно, забрал «несчастное» животное себе.

Все Васькины коты и кошки преотлично уживались со сворой доморощенных собак. Но наглое животное, которому добрый человек вернул за полновесный рубль прежнюю разбойную карьеру, признавать покладистых псов отказалось. В доме закипели страсти. Собаки пытались застать ворюгу на месте неприглядного промысла и примерно наказать, а кот, получивший вполне материальную кличку Рубль, каждодневно доказывал, что его прежний владелец, человек удивительно жадный, не зря раскошелился.

Наказывать кота было пустым делом — он не признавал ни словесных запретов, ни длительных заключений в пустом сарае. Невозможно было и расстаться с ним, а после того, как денежные знаки изменили свою стоимость, и Рубль соответственно подорожал, Василий, видимо, был вынужден смириться с вредным характером кота и отступиться от несговорчивой твари.

Но вот беда — кот сам не желал отступаться. Почувствовав слабину хозяина, Рубль надумал следовать за Васькой по пятам, и, когда настало время идти на зимовье, кот опередил охотника на тропе и, поуркивая на собак, доплелся до избушки.

Относить кота домой не было времени, и он остался на все время промысла. Рубль все так же задирал собак, отгонял их от мисок и исправно исследовал все, что могло представлять хоть малую ценность для охотника.

Добрался Рубль и до выправленных шкурок, и Василию во избежание искушения отнести кота в тайгу и оставить там кому-либо на съедение пришлось отложить охоту, взять в руки топор и прирубить к избушке чулан для пушнины.

С тех пор каждый год и отправляется кот вместе с охотником на зимовье. Отправляется так же исправно, как мой старый нож, и, пожалуй, без этого Рубля Василий не представляет себе вечернего чая, метельных ночей и всего того таежного таинства, которое мы коротко называем охотой и которое, как и положено всякому любимому делу, обставляется у нас своими загадками, секретами, правилами и привязанностями…

Зима, Вьюга, Пальмуха и Корсонушка

Без собак нет и не может быть настоящей охоты. Правда, есть самоловные способы добычи и белки, и куницы, есть и клепи, и плашки, и жердки на рябчика, но как пойти одному по тропе, кто выручит тебя при встрече с опасным зверем, кто поговорит с тобой умными глазами у вечернего огня. А у кого еще есть такие мягкие, податливые уши, которые потрогаешь иногда рукой, и будто что-то растеплит, отогреет таежное жилье…

Нет, без собаки в тайге нельзя. И наверное, поэтому снуют, вертятся под ногами, развалившись в тени, спят, сонно побрехивают на прохожего у каждой деревенской избы Добики, Дозоры, Шарики, Вьюги и Дамки.

Эти собачьи имена живут вечно в каждой деревушке. Порой Шариков и Тобиков набирается так много, что непосвященному трудно понять, об одной или нескольких собаках идет речь. Но сами «однофамильцы» не путают друг друга и вряд ли подойдут к чужому человеку на вроде бы знакомый призыв: «Шарико-то! Иди! Что даваю!»

Дозоры и Моряки появились попозже — эти имена при» несли с собой в деревню бывшие пограничники и флотские. Следом за современными именами появились и ультрановые, и теперь нередко слышишь, как будущий охотник призывает к себе будущего помощника: «Мухтар! Ко мне!»

А вот Зима, Вьюга, Метель, Пурга — это совсем наше, рожденное здесь вместе с Бураном и Морозной. А попробуйте поищите вокруг Лето, Весну или хотя бы Осень — не берут у нас в руки ружье ни весной, ни летом, ни даже осенью — вот и достались собакам только зимние имена.

Говорят, раньше собаки звались по старинке. И может быть, в память о прежних удачных тропах и нарек дедка Афоня своего последнего кобеля давнишним именем — Корсонушка.

Корсонушка и Пальмуха — особенные собаки. Они вставали на ноги уже тогда, когда старик забывал ходкие тропы за куницей, когда медведь и лось на каждом шагу были для Афанасия Тимофеевича больше воспоминаниями, а сам великий охотник постепенно оборачивался добрым сказочником и неугомонным составителем невероятных таежных историй.

Я боюсь категорически утверждать, что собаки и их владельцы сходятся подчас характерами до такой степени, что представляются чем-то единым, но многие примеры замечательных совпадений все-таки позволяют сравнивать ум, ласку, незаурядные способности Пальмухи и Корсонушки и даже их необычную для зверовых собак обидчивость с доброй благожелательностью талантливого человека, родившегося, выросшего и состарившегося в тихом и мудром лесу.

Дом дедки Афони стоял на горе и был в прошлом верхней, главной, избой в деревне. Около крыльца вечно возлежали в гордой и независимой позе сытые, довольные жизнью остроухие псы. Они строгими взглядами провожали каждого прохожего, но почти никогда не поддерживали сварливый брех соседских собак. Все говорило о крепком и уверенном в себе человеке, занимавшем эту не слишком богатую, но достаточно видную и независимую избу.

А вот с тех пор как оставил старик прежнее ремесло и лишь изредка тешился белкой около деревни, изба опустела.

Афоня постепенно перебрался в небольшой, неприметный домик, прирубленный к избе со двора и остался там доживать век, добро и немного грустновато поглядывая из крошечного окошка на далекий теперь лес.

Вместе с хозяином перебрались и собаки. Они будто тоже сразу постарели, поникли, потеряли былое положение в деревне и мирно полеживали у низкого порога.

Оставлять и держать без дела ходких за любым зверем псов старый охотник не собирался. Уже на следующую осень он свел их в лес вместе с соседом, как мог, объяснил Паль-мухе и Корсонушке, что нужно привыкать к новому хозяину. Собаки что-то поняли и первый раз в жизни ушли от своего дома с чужим человеком.

В лесу они, как и прежде, умно и споро работали по черной тропе, пошли и по снегу, но однажды сами вернулись из леса и отказались покинуть своего настоящего хозяина.

Уходить из леса собаке не полагается — это предательство. Предательство строго наказывалось, но в тот раз дедка Афоня даже не сердился на своих псов.

Вечером у самовара сосед подробно рассказал о происшедшем… Белка скатилась с еловой лапы и упала на снег. Ее оставалось только освежевать, убрать сырой мех в холщовую тряпицу, а тушку приберечь для капкана, настороженного на куницу. Но Корсонушка опередил охотника…

Пальмуха была постарше, да она и со щенячьего возраста не позволяла себе мять добытого зверька. В крайнем случае понятливая собака легко прихватывала белку или куницу зубами и приносила хозяину совершенно чистую, не запачканную собачьей слюной тушку. Корсонушка в ранние годы порой баловался с добычей, ударял белку клыком, иногда слюнявил и мял, но очень скоро усвоил, что можно, а Чего нельзя, и взял за правило мгновенно останавливать раненого зверька и, не донося до ног охотника, укладывать его на снег. Когда кобель горячился и Пальмухе казалось, что ее великовозрастный сын не слишком деликатно обращается с добычей, она коротким рыком предотвращала неблаговидный поступок. Так и охотились вместе две собаки.

Наверное, и в этот раз Пальмуха сама бы остановила Корсонушку. Но человек поторопился и громко прикрикнул на кобеля. Пес отошел в сторону, поджал хвост, виновато посмотрел на мать и недовольно покосился на обидчика.

В этот день собаки честно ходили по лесу, но уже не так вязко держались за белкой и не так часто звенел над тайгой чистый уверенный лай.

На другое утро псов будто подменили, Они все-таки пошли в лес, но отказались работать. До обеда не было добыто ни одного зверька, а, когда охотник поднялся с колоды, чтобы поделиться с Пальмухой и Корсонушкой остатками пищи, собак уже нигде не было…

За самоваром сосед извинялся, вновь и вновь перебирал подробности неудачной охоты, а дедка молчал, тяжело и обидчиво попыхивая махоркой. Когда сосед ушел, Афоня позвал собак в дом. Пальмуха доверчиво прижалась мордой к валеному сапогу, а Корсонушка лег с другой стороны и мирно положил голову на устало вытянутые лапы.

Афоня выгреб из банки горсть крупных сахарных осколков, положил по снежной кучке перед каждой собакой, погладил своих приятелей и тихо, будто извиняясь перед ними за вчерашнее происшествие, добавил: «Нако-то, кушай, кушай, милые…»

Корсонушка осторожно, деликатно, краешком языка подбирал с чистых половиц сладкие кусочки полоска за полоской. А Пальмуха еще долго смотрела в глаза человеку, будто все еще что-то объясняла старику, будто оправдывала и себя, и своего сына.

На ночь собаки остались в избе. Это было нарушением лесного правила, лесного закона, который запрещает псам ночевать в доме. Но у старика были свои уставы — он умел видеть в собаках не только охотничьих псов.

Пальмуха и Корсонушка с тех пор ни с кем уже не уходили в лес. Они незаметно и верно ждали своего хозяина у дверей магазина, за воротами почты, довольствовались только редкими небогатыми охотами, но зато каждый вечер могли подолгу лежать в избе у ног хозяина и говорить, говорить ему своими глубокими глазами обо всем, что не успели сказать раньше на торопливых охотничьих тропах.

Может быть, эти собаки были по-своему благодарны дедке за его новую жизнь, за его мягкие, добрые руки на их ушах и за долгие теплые вечера, которые теперь они проводили вместе.

Сети и сказки

Счет дням в избушке обычно ведется по зарубкам на краю стола, на доске у печи или на батожке, которым ворошишь угли. Зарубки делаются каждый вечер после ужина, чая и недолгого разговора с собаками или напарником, если таковой живет под одной крышей. С напарником зимовать веселее, проще, тогда кто-то из двоих обязательно вспомнит об очередной щербинке на батожке, и ни один день не пропадет.

А когда один, когда еле добредешь домой, не раздеваясь, не скинув шапки, прихлебнешь из остывшего котелка ухи, подашь собакам по куску и свалишься на постель, даже как следует не покурив, тогда, случается, и забудешь о немудреном лесном календаре. А потом, на другой вечер попробуй вспомни, оставил ли на краю стола зарубку о вчерашнем дне.

Легче не потерять счет дням, забрав с собой на зимовье нитки для сетей. Каждый день проходишь челноком по паре рядов, последний ряд всегда виден, и, когда довяжешь конечный шестидесятый, считай — месяц пролетел. Можно начинать новую сеть, новые ряды и ожидать окончания еще одного месяца.

Редко кто не приносит из лесу пару новых сетей. Правда, и тут не каждый день берешься за полку и челнок — и здесь можно ошибиться в календаре, но полка, челнок и тонкая нить помогают не зря пересидеть, переждать метель, не так часто вспоминать обратную дорогу и неудачные дни.

Когда под крышей избушки собираются двое, то сети помогают и вечернему разговору — они будто сводят вместе истории двух людей, и вяжут их друг за другом в неторопливый, немногословный рассказ.

Мы верим своим рассказам, верим хотя бы потому, что все они родились здесь, на тропах, и ни одна история не принесена в избушку посторонними. А если и случается услышать больно уж необычное — тоже верим, кто знает, может, завтрашнее утро приготовило тебе историю поудивительнее.

А посторонний человек? Как он — верит или не верит?.. Да какое наше дело, ведь не каждому привелось добрый час носиться по озеру за огромной щукой, схватившей блесну, и все-таки расстаться и с заветной блесной, и с рыбиной, а потом вдруг снова случайно подцепить пудовое страшилище и найти в ее пасти потерянную было снасть. Не каждому выпадет неделю ходить впустую за куницей, злым вернуться домой и вдруг встретить того же самого зверька на крыше своей избушки.

А кто так уж часто видел свой капкан закрытым, не находил приманки и все шел и шел по кругу от одной захлопнутой к лепи к другой и даже начинал верить, что так нагло мог подшутить только сам леший… Капканы приходилось снова настораживать, снова добывать приманку, снова терять дни. И снова вдруг исчезнут беличьи тушки, и пропадет долгая старательная работа. Ты уже догадываешься, кто балует в лесу, но метель мешает пока обнаружить рядом с клепью-косолапый след росомахи.

Да, всякое может случиться в тайге… Да и в каждом другом деле вдруг да выйдет какая-нибудь история. А уж если покажется она больно занятной да перескажут ее другие раз-другой, глядишь, и вернулась она к тебе чуть-чуть переделанной. Вот поэтому и не слушаешь постороннего рассказчика, зная, что не о себе, а о другом человеке завел он сказку.

Мне привелось по многу раз слушать каждую повесть дедки Афони. Слушаешь всегда внимательно, ждешь новую историю и лишь потому, что не утащил у другого Афоня свой рассказ — да и зачем ему ходить за чужой бывальщиной, когда лет пятьдесят отхожено у старика по тайге.

Может, и не помнит он сейчас точно, сколько журавлей померзло тогда в лютую осень на полях, но было так: откуда-то рухнул мороз еще в октябре до покрова дня, за ночь вымостил льдом даже великие озера и погубил не одну стаю птиц. Собирал ли Афанасий Тимофеевич померзших птиц, брал ли с них мясо, перо — и это не важно. Важно, что в коротком рассказе до сих пор живет «такая Хлопонина», что на «осьмой версте от поля» встал дедкин конь…

«Морозко-то пал сверху, да и на птиц. А те вроде как не поймут ничего. Стоят по полям, ногами по лужам перебирают от холода, а никуда не летят, будто гадают: уйдет морозко, повоюет и уйдет. А тот — на тебе — остался. Лужи-то смесились в лед, а ихние лапы и пооставались на месте. Еду на коне, слышу, будто кто ревет по-за полем. Я к тому месту, ружья-то не было, да, думаю, что выйдет, так обойдусь: ножичек-то при себе держал. Гоню коня, а конь и встань себе на осьмой версте от поля — боится, ушами попрядывает и не идет. А Хлопонина стоит по полю такая, что ни земли, ни леса за ней не видать. А улететь-то им теперича и некуда— примерзли лапами. Так все и поледенели. Много их тогда навалило по полю. Будь по тем временам трактор, так не одни тракторные сани вывез бы птиц-то этих. А то что — конь один, да и тот под седлом».

Если вспомнить сейчас дедкин голос, его прищуренные глаза с хитринкой в каждом углу, самокрутку, торчащую красным угольком из усов и бороды, вернуть словам все восклицания и оханья, без которых не бывает Афониных рассказов, снова окажешься около коптилки, рядом с крошечным окном в притихшую на ночь тайгу, увидишь медленные языки спокойного пламени над сухой чуркой, и снова захочется почему-то услышать все-все и о «Хлопонине», и о «лужах, смешанных в лед», и, конечно, о «тракторных санях», которых в те времена — увы! — еще не было.

А щука, схватившая за край одежонки?.. Есть у дедки знаменитый пиджак. Честно говоря, от первоначальной материи на этом пиджаке давно ничего не осталось — заплата закрыла другую заплату, вырванный медведем рукав заменен новым, но пиджак есть, дедка ни за какие деньги не расстанется с ним в лесу, и эта походная одежда старика хорошо помнит и когти медведя, что пошел на охотника, и лося, который хватил зубами за плечо, и, конечно, страшенную щуку, опрометчиво бросившуюся к лодке и вцепившуюся в полу одежды.

Здесь надо пояснить, что лодки в наших местах небольшие и низко сидят в воде, так что распахнутому пиджаку или ватнику ничего не стоит окунуться краем в озеро и долго и незаметно для гребца полоскаться рядом с тонким осиновым бортом долбленой посудинки. А еще следует заметить, что даже сейчас есть по тайге такие озера, где щука нет-нет да схватит сгоряча чуть ли не кусок палки, брошенный в воду.

В тот раз щука тоже недолго раздумывала. Она бросилась к лодке и схватила старика за свесившийся в воду угол форменной одежды. Может, все на этом и окончилось бы, но вот беда — увязла рыбина зубами в крепкой материи, да и дедка оказался строптивым.

Старик рассказывает сейчас, как щука вытянула его из лодки, как порешил он не расставаться с неожиданной добычей даже в воде… Кто был свидетелем этой встречи?… Вся деревня основательно утверждает: пошел Афоня летом к озеру проведать лодку, не взял ни ружья, ни удочек, ни дорожек, а вернулся с той самой страшенной щукой, о которой сейчас рассказ.

Рыбина действительно была огромной — дедка еле тянул ее за собой, перевесив страшило через плечо. Вот и вся история.

Ну а медведь, к которому старик наведался в гости в берлогу?.. Здесь за все уже может поручиться и автор настоящего повествования.

Надо же было случиться: старик решил срубить сосну над самым медведем и сослепу угодил лыжей в берлогу. Медведь выскочил, очумел от неожиданности, взревел, но успел только обломить у непрошеного гостя лыжину. Ружье старик еще не отложил в сторону, чтобы приняться за топор, и выстрел верной централки прозвучал в самое время.

Афоня притащился из леса чуть живой и, еще не веря в добрый исход, тихо попросил соседа сходить к бригадиру за лошадью.

В лес катили всей деревней, отыскали по следам развороченную берлогу, всё осмотрели, проверили, привезли на санях медведя и обломок Афониной лыжи и сами за дедку составили таежную «сказку».

Старику коллективное творчество понравилось, он жива подправил шероховатость повествования, переставил до-своему кое-какие слова, уточнил детали, снял излишние восклицания и, конечно, добавил к истории тот самый пиджак, которого чуть было не лишился вместе с головой. И теперь, заглянув к кому-нибудь в гости, он каждый раз вспоминал сломанную лыжу, что все еще хранится в чулане, и квартиру медведя под вывороченным корнем.

Сейчас дедка молчит, он давно уже не вяжет сетей, давно окончил сегодняшним вечером пересказ всех своих историй и, наверное, просто вспоминает те дни, когда так же, как сегодня его напарник, гонял по полке ячею за ячеей, гонял быстро и ровно, хоть с закрытыми глазами.

До конца второй сетки мне осталось всего два десятка рядов — десяток вечеров, и можно будет собираться домой.

Мы с дедкой обязательно дождемся тихого дня, с вечера высмотрим на небе все звезды, погадаем о завтрашней погоде и только тогда тронемся в обратный путь.

Наверное, Пальмухе уж очень хочется домой. Она чутко настораживает уши и поглядывает на старика добрыми глазами… Мы скоро пойдем, Пальмуха, заберем с собой и Корсонушку, и моего шального Буяна. Я не обманываю тебя, замечательная собака, я просто хочу поблагодарить тебя за то, что принесла ко мне на зимовье вместе с дедкой мир, уют, теплые вечера и замечательные лесные истории.

Об авторе

Онегов (Агальцов) Анатолий Сергеевич. Родился в 1934 году в Москве. Окончил Московский авиационный институт им. С. Орджоникидзе и два курса биолого-почвенного факультета МГУ. С 1965 года стал заниматься природоведением и литературным трудом. Много ездил по Северу, особенно в Прионежье, изучает повадки и психологию диких зверей. Член группкома литераторов при издательстве «Советский писатель». С 1966 года начал публиковаться в периодической печати. Его очерки и статьи напечатаны в журналах «Наука и жизнь», «Вокруг света», «Знание — сила», «Юный натуралист», в ежегоднике «Земля и люди», «Лесной газете», выступает по Всесоюзному радио в передачах «Лицом к лицу с природой». В нашем сборнике публикуется впервые. В настоящее время работает над книгой о своих путешествиях по Онежскому краю.

Борис Сенькин
КОРОТКАЯ ЖИЗНЬ «ТИТАНИКА»

Очерк

Рис. Г. Чижевского

В конце 1969 года в английских газетах промелькнуло сообщение, возвратившее внимание публики к трагическому событию давно минувших дней. В одной из заметок говорилось:

«Раз в месяц в небольшой комнате, что как раз над рыбным магазином в Харлсдене (Западный Лондон), собираются десять человек. Они обсуждают проект, который, как они надеются, сделает их миллионерами.

Эти люди поставили перед собой задачу поднять со дна Атлантического океана лайнер «Титаник», затонувший у острова Ньюфаундленд в 1912 году. Возглавляет ««Титаник» сэлвидж компани» («Компанию по подъему «Титаника»») тридцатитрехлетний Дуглас Вулли. По его плану «Титаник» будет отбуксирован в Ливерпуль и превращен в музей. Перед этим из трюмов корабля будут извлечены драгоценности и золото, исчисляющиеся, по слухам, миллионами фунтов стерлингов.

Вулли не специалист по подъему затонувших судов и вообще не моряк. Он красильщик с чулочной фабрики в Болдоке. Все свободное время и все сбережения Булли в течение 17 лет отдает своей мечте о подъеме «Титаника»…

Между прочим, ««Титаник» сэлвидж компани» попыталась заручиться поддержкой английского правительства, но получила из канцелярии премьер-министра вежливое извещение о том, что правительство придерживается правила не сдавать в аренду и не продавать подводные лодки, в том числе и вышедшие из употребления…»

Примерно в это же время обширная литература о «Титанике» пополнилась еще одним исследованием, содержащим небезынтересные подробности о первом — и последнем — плавании этого грандиозного для своего времени корабля, — книгой Джоффри Маркуса «Первый рейс», Советские читатели могли почерпнуть много дотоле не известных им сведений о катастрофе «Титаника» и работе экспедиции по его подъему из опубликованных в апрельском номере журнала «Техника — молодежи» (1970 год) материалов Л. Скрягина и инженер-контр-адмирала М. Рудницкого.

Вернемся на 59 лет назад, в английский порт Саутгемптон — океанские ворота Британии.

Над портовыми сооружениями и судами, прижавшимися к причалам, вздымалась стальная туша нового четырехтрубного лайнера. «Титаник» готовился выйти в рейс к берегам Северной Америки.

Был четверг 11 апреля 1912 года.

Загипнотизированные размерами корабля пассажиры бродили по палубам и бесконечно длинным коридорам; поминутно заглядывали в путеводители, без которых невозможно было бы сориентироваться в хозяйстве «Титаника»; спускались по парадной лестнице в блещущий великолепием ресторан; охали, заглядывая в апартаменты, которые были по карману только миллионерам.

Среди пассажиров прохаживался о видом хозяина, гордого своим домом, Брюс Немец — президент пароходной компании «Уайт стар», владелицы «Титаника», Это был его день. В дальнее путешествие отходил корабль-дворец, какого еще не видывали люди.

«Титаник» по тем временам и впрямь казался, чудом инженерного искусства. На воду он был спущен 11 мая 1911 года. Его водоизмещение составляло 66 тысяч тонн, длина — 269 метров, ширина — 28,2 метра, осадка — 10,54 метра. Судно имело 11 палуб. Высота от киля до верха первой трубы составляла 53,5 метра. Руль весил 100 тонн, якорь — 15 тонн. Машинная установка могла развить мощность в 55 тысяч лошадиных сил. Проектная максимальная скорость «Титаника» составляла 25 узлов. Компания «Уайт стар» создала своему лайнеру широкую рекламу, объявив его «непотопляемым»: «Титаник» имел 16 поперечных переборок.

Долгожданный день настал. «Титаник» должен был доказать, что он самый комфортабельный, самый быстроходный океанский лайнер, способный показать лучшее время на трансатлантической линии.

Но погоня за рекордом, который поднял бы престиж и конкурентоспособность компании, оказалась роковой для «Титаника». «Реклама быстроходных лайнеров заверяла пассажиров, что, покинув Нью-Йорк в понедельник, они смогут пообедать в субботу в Лондоне, — пишет упомянутый выше Дж. Маркус. — И это слово редко когда нарушалось. Мало кто из капитанов решался сбавить скорость даже в условиях плохой видимости и непогоды. Неписаное правило пароходных компаний гласило: «Поторопись или распрощайся с работой!» Ценой жизни рыбаков — жертв столкновений, которых никто не подсчитывал, компании добились сокращения времени на трансатлантические рейсы. Судоводители упускали из виду важный фактор: по мере того как корабли становились крупнее и быстроходнее, росла и опасность столкновений. Им же казалось, что они и впредь могут рисковать безнаказанно».

Предвкушение триумфа

Но вернемся на борт «Титаника», вышедшего в открытое море. Глубоко внизу, в огнедышащем чреве лайнера, потные кочегары, не разгибая спины, несли свою тяжелую вахту. А в салонах уже вели неспешные беседы о политике и всякой всячине люди высшего общества. Их личные слуги тем временем распаковывали баулы и чемоданы, раскладывали вещи по просторным каютам.

Наиболее именитых гостей развлекал у себя капитан «Титаника» Эдвард Смит — один из опытнейших судоводителей Англии, прослуживший в компании «Уайт стар» 38 лет. Его помощниками также были люди, отлично знавшие свое дело. Экипаж «Титаника» был подобран из лучших моряков.

Утро 12 апреля застало корабль в открытом океане, День выдался погожий. К услугам пассажиров первого класса были спортивные залы, площадки для игры в мяч, плавательные бассейны.

В одном из салонов собралась мужская компания. Всеобщим вниманием завладел популярный в те годы английский журналист-путешественник В. Т. Стэд. Он говорил о содержании иероглифического текста, высеченного на одном египетском саркофаге.

— Того, кто перескажет эту историю, — закончил Стэд, — ожидает мучительная насильственная смерть. Таким предупреждением сопровождалась надпись на саркофаге. Чтобы доказать, что я не боюсь предрассудков, прошу вас, господа, обратить внимание на следующие факты: я начал этот рассказ в пятницу, а заканчиваю, судя по моим часам, уже тринадцатого числа…

13 апреля действительно ничего страшного не случилось ни с журналистом, посмеявшимся над суеверными людьми, ни с его слушателями, ни вообще с кем-либо из 2224 пассажиров и моряков. Айсберг-убийца поджидал лайнер лишь к исходу следующего дня. А «Титаник»… «Титаник» мчался к месту роковой встречи с ним на всех парах. С полудня 11 апреля до полудня 12-го он прошел 386 миль, за следующие сутки — 519, с полудня 13-го до полудня 14-го — 546 миль. Скорость достигла 22,5 узла. А действовали пока всего 24 из его 29 гигантских котлов.

Плавучий дворец добросовестно выполнял все обещания, данные компанией своим клиентам. Особый штрих в его комфорт вносила новинка — беспроволочный телеграф. Деловые люди могли даже здесь — посреди океана! — заниматься бизнесом. В ежедневной газете «Титаника» публиковались свежие сообщения о курсах акций на нью-йоркской бирже.

В воскресенье 14 апреля 1912 года на корабле царила атмосфера всеобщего благодушия и приподнятости. Даже обычный корабельный аврал был в этот день отменен. Еще дня два — и «Титаник» ожидает триумфальная встреча в нью-йоркском порту…

В ресторане давал ужин миллионер Виденер. В числе его гостей был и капитан лайнера Эдвард Смит — седой, представительный, бывалый моряк.

За соседним столом расположились президент «Уайт стар» Брюс Исмей и корабельный врач О’Лафлин. Исмей чувствовал себя именинником — похвалы «Титанику» расточались со всех сторон.

Капитан Смит с наслаждением попыхивал сигарой. Скоро ему на мостик. Но пока можно не торопиться. Он любил выкурить после ужина хорошую сигару. В тот вечер он выкурил две.

Огромные часы над парадной лестницей показывали 9 вечера. Пассажиры, не торопясь, расходились по каютам, включали электрические радиаторы — близость льдов давала себя знать, резко похолодало. Постепенно человеческий муравейник затих — только ровная дрожь и глухой шум машин сотрясали могучее тело корабля. «Черная команда», голая по пояс, подбрасывала уголь в жадные топки, а инженеры еще раз проверяли свое сложное хозяйство: наутро по требованию Исмея надо было прибавить скорость.

«Айсберг, сэр…»

Тем временем в радиорубку одна за другой поступали тревожные сообщения о том, что ледяные поля и айсберги замечены намного южнее обычной границы. Одна такая радиограмма пролежала в кармане у Исмея шесть часов, прежде чем он ее прочел. В воскресенье «Титаник» получил семь предупреждений о близких льдах. Штурманы пришли к выводу, что пароход войдет в опасную зону между 10 и 12 часами ночи.

В 20 часов вахту на мостике принял штурман Лайтоллер. Было холодно, на небе — ни облачка, на море — штиль. Но штурман был озабочен. Ему не нравилось, что нет ветра. «Титаник» достиг 49-го градуса западной долготы, где, судя по сообщениям, могли появиться льды. В 21 час на мостик поднялся капитан и приказал сбавить ход, если появится туман.

— В случае малейших сомнений немедленно дайте мне знать, — добавил он, направляясь в свою каюту. Лайтоллер приказал впередсмотрящим на формарсе, матросам Флиту и Ли, не спускать глаз с воды в поисках льда.

В 22 часа Лайтоллер доложил о приказе капитана своему сменщику — Мэрдоку. Тот велел погасить все огни перед мостиком, чтобы лучше видеть море.

Ни Лайтоллер, отправившийся в теплую каюту, ни Мэрдок, до рези в глазах вглядывавшийся во тьму, ни капитан Смит, готовый по первому зову подняться на мостик, не знали о том, что в радиорубке, небрежно отодвинутая в сторону, под пресс-папье и ворохом бумаг, вот уже полчаса лежит тревожная радиограмма с борта парохода «Месаба»…

В тот воскресный вечер радист Джек Филлипс чувствовал себя загнанной лошадью. Днем слышимость была отвратительной, и вот скопилась гора срочных телеграмм на берег. А пневматическая труба из телеграфной конторы выплевывала все новые и новые «молнии». Наконец Филлипсу удалось поймать маяк Кейп-Рейс, и работа закипела.

Радист терпеливо принял сообщение с «Месабы», ответил «Принято. Спасибо» и отодвинул подальше отвлекавшую от дел радиограмму. Радист на «Месабе» тщетно ждал официального подтверждения от капитана «Титаника», положенного в таких случаях.

«Сообщение о льдах. Между 42° и 41°25′ с. ш. и 49° и 50°30′ з. д. вижу тяжелые льды и большое количество айсбергов. Погода хорошая, небо чистое», — говорилось в этой радиограмме.

«Титаник» мчался вперед, навстречу сплошной стене льдов. Ни одна из вечерних радиограмм так и не попала на мостик. Мэрдок, выполняя приказ, вел корабль строго по заданному курсу.

Сидя в «вороньем гнезде» на мачте, впередсмотрящие напряженно следили за морем. Видимость ухудшалась — набежал туман. Было 23 часа 40 минут, когда Флиту померещилось впереди какое-то темное пятно. Он вгляделся и тут же закричал:

— Айсберг прямо по носу!

Мэрдок немедленно скомандовал:

— Лево на борт! Стоп машина! Полный назад!

Поздно. «Титаник» вздрогнул от толчка.

— Что случилось, Мэрдок? — на мостик взбежал капитан.

— Айсберг, сэр…

Это произошло в точке с координатами 41°46′ с. ш. и 50°14′ з. д., в 330 милях к юго-востоку от мыса Кейп-Рейс. Ударившись о подводную часть айсберга, «Титаник», словно гигантским ножом, был вспорот по правому борту от форпика до носового котельного отделения. В пробоину длиной почти 100 метров хлынула вода, заполняя носовую часть судна.

SOS!

Легкий толчок не потревожил спавших пассажиров. Только те, чьи каюты находились в носовой части корабля, скорее о любопытством, чем о тревогой, выглянули наружу. Палуба была усеяна ледяной крошкой.

— Наверное, напоролись на айсберг.

— Ничего удивительного, такая тьма.

— Первый час ночи, надо спать.

Спокойно переговариваясь и подбрасывая льдинки, люди потоптались на палубе, затем, ежась от холода, стали разбредаться по теплым каютам.

В это время экипаж обследовал судно. Старший механик запустил мощные насосы, но вода неумолимо прибывала. И все же он и его подчиненные продолжали самоотверженно бороться с морской стихией. Они до конца не покинули своих постов и все, как один, погибли. Благодаря им «Титаник» продержался на плаву в течение 2 часов 40 минут.

К капитану Смиту поступали доклады один тревожнее другого. В носовых отсеках вода поднялась до пяти метров. Специальный прибор, установленный в рулевой рубке, показывал крен в пять градусов на правый борт.

Смит прошел в радиорубку, велел Филлипсу быть наготове, чтобы послать в эфир обычный сигнал бедствия по первому его указанию. Десять минут спустя фигура капитана снова выросла в дверях радиорубки.

— Вызывайте помощь, — приказал капитан.

Филлипс заработал ключом. Голос попавшего в беду лайнера был услышан на маяке Кейп-Рейс и на нескольких пароходах, Один из них, «Карпатия», радировал, что находится в 58 милях к юго-востоку от «Титаника» и идет на помощь.

Тишину безлюдных коридоров нарушило приглушенное гудение гонга. Лестницы, переходы, холлы вдруг засияли всеми огнями. Стюарды стучались в каждую дверь, вполголоса говорили:

— Пожалуйста, встаньте и оденьтесь. Пароход потерпел аварию. Никакой опасности нет, — и, не отвечая на вопросы заспанных пассажиров, шли дальше.

Растерявшиеся было вначале люди, толпясь в ярко освещенных залах, быстро овладевали собой. В конце концов что может значить какая-то пробоина для такого гиганта, чуда XX века! Ведь «Титаник» непотопляем, это было известно каждому. Мужчины подтрунивали над женщинами, шутили: это даже здорово, черт побери! Какое ни есть, а приключение. Будет о чем порассказать на берегу. Не каждый день путешествуешь на величайшем корабле мира, который к тому же наскочил на айсберг!

Но в половине первого ночи корабль облетел приказ капитана: женщин и детей сажать в спасательные вельботы и спускать на воду. Атмосфера напускного благодушия улетучилась, и наступила всеобщая паника.

В этот момент в салоне первого класса грянула веселая музыка. Музыканты корабельного оркестра решили подбодрить людей. «Много мужественных поступков было совершено в ту ночь, — писал позднее некий журналист, — но ни один из них не сравнится с подвигом нескольких музыкантов, игравших без передышки, невзирая на то что корабль погружался все глубже и глубже…»

Четвертый помощник Баксхолл стоял на мостике, когда услышал удары колокола. Впередсмотрящие что-то заметили! Он поднес бинокль к глазам и медленно обвел горизонт. Вот оно, спасение! Вдалеке маячили огоньки корабля. Доложив об этом капитану, Баксхолл получил приказание дать сигнал ракетами. Восемь ярких точек одна за другой взвились высоко в черное небо и рассыпались огненными букетами.

— Они достаточно близко. Просигнальте, чтобы немедленно шли на помощь, Мы тонем! — сказал капитан.

Баксхолл кинулся к прожектору, передал текст. Но ответа не последовало…

От тонущего колосса отвалили первые спасательные вельботы. Рассчитанные на 60 человек каждый, они были заполнены лишь наполовину.

Оркестранты, одев спасательные жилеты, выбрались из салона на палубу и продолжали играть. Пассажиры первого класса какое-то время сохраняли чинное спокойствие.

Но «роскошный чудовищный плавучий Вавилон», как окрестил «Титаника» острый на язык журналист Стэд, доживал последние минуты своей короткой жизни. По мере того как становилось ясно, что вельботы — это единственный шанс на спасение, чопорная вежливость джентльменов все быстрее отступала перед принципом «каждый за себя». Как потом выяснилось, во многие шлюпки набилось больше мужчин, чем женщин и детей.

Из недр парохода хлынули толпы тех, кому был запрещен доступ на палубы для привилегированной публики: истопники и кочегары, пожарные и повара, простой люд, отправившийся на «Титанике» искать лучшей доли в Новом Свете. Разломав тяжелые ворота, преграждавшие путь наверх, человеческий поток устремился к заветным шлюпкам.

В 1.30, когда «Титаник» безмолвной, ярко освещенной горой еще, казалось, надежно покоился на черной глади океана, капитан прошел в радиорубку и, сказав, что корабль долго не продержится, велел послать сигнал «Спасите наши души!» — эту отчаянную мольбу о помощи, которая заставляет вздрогнуть каждого услышавшего ее моряка, где бы он ни находился в этот момент.

Развязка приближалась. Оркестр отыграл веселый фокстрот и начал торжественную гордую мелодию гимна.

На предпоследней шлюпке отплыл пассажир первого класса Брюс Исмей, в течение всего рейса подгонявший капитана. Ему нужен был рекорд скорости. «Титаник» поставил другой рекорд… На его борту, когда отчалила шлюпка Исмея, металось более полутора тысяч человек, у которых не оставалось ни единого шанса на спасение.

Развязка

С 2.05 до 2.20 — с момента, когда отвалила последняя шлюпка, до финала трагедии — капитану Эдварду Смиту, стоявшему на мостике, оставалось только одно — размышлять над происходящим. «Горькие мысли должны были осаждать его в это время, — пишет Дж. Маркус в своей книге. — Он мог припомнить свои собственные слова, звучавшие теперь злой издевкой: «Я не могу себе представить ситуации, которая привела бы к гибели этого корабля…» В течение двадцати лет капитаны водили суда, свыкшись с необходимостью риска. И вот пришел час расплаты».

Трагическая фигура капитана «Титаника» привлекла внимание не одного литератора. Вот как представлял себе его последние минуты выдающийся немецкий писатель Бернгард Келлерман в своем романе «Голубая лента», вышедшем в свет в 1938 году и опубликованном у нас на русском языке в 1968 году (Смит выведен в образе Терхузена, капитана океанского лайнера «Космос»):

««Мы слишком быстро шли, — подумал он, — нельзя этого отрицать. Не будь этого Хенрики (хозяина «Космоса». — Б. С.), я бы, вероятно, снизил скорость, скажем, до шестнадцати узлов. Тогда пробоина была бы не столь катастрофичной. Но ведь Хенрики во что бы то ни стало хотелось поставить рекорд!..» Он стоял, не двигаясь, и ему казалось, что его распяли, пригвоздив к черному, безжалостному небу. Он испытывал нечеловеческие муки, был близок к безумию. На «Космосе» — это и было причиной его страданий — находилось свыше трех тысяч человек, а спасательные шлюпки едва могли вместить половину…»

Второй штурман Лайтоллер спасся чудом. Он помог спустить на воду последнюю шлюпку и затем бросился вниз головой с мостика. Его тут же чуть было не засосало водоворотом, но внезапно струя горячего пара из котельной отбросила его в сторону. Лайтоллер оказался рядом со шлюпкой. Он только уцепился за нее, как вдруг умирающий корабль резко вздрогнул, и Лайтоллера отшвырнуло метров на пятьдесят в сторону. Оттуда штурман наблюдал последние секунды «Титаника». Сияя всеми огнями, плавучий дворец все быстрее погружался в океан. Внезапно свет погас — вода затопила котельные. В чреве стального колосса что-то загрохотало. Это сорвались со своих мест котлы, каждый размером с двухэтажный лондонский автобус, и покатились в сторону носа, который был уже под водой. Корма с мощными гребными винтами торчала в воздухе. Пронзительные крики сотен людей, оставшихся на борту, разносились над черной водой. Те, кто был в шлюпках, налегли на весла, стараясь как можно дальше уйти от «Титаника»: они боялись, что, затонув, пароход создаст сильный водоворот и засосет их за собой в пучину.

Еще немного — и «чудо века», гордость судостроителей, грандиозный лайнер быстро пошел ко дну вместе с зимним садом и тысячами почтовых мешков, с сейфами, полными драгоценностей и золотыми слитками на миллионы долларов, с гоночными машинами и холеными собаками миллионеров и со скромными пожитками эмигрантов из Европы. 1513 человеческих жизней оборвала беспощадная стихия.

Холодные, тусклые звезды едва подсвечивали жуткую сцену. Ее впоследствии воссоздавали по воспоминаниям очевидцев и литераторы, и живописцы, и кинематографисты. Люди, сидевшие в переполненных шлюпках, отворачивались и затыкали уши, чтобы не видеть своих бывших спутников, коченевших в воде, не слышать их отчаянных криков. Впрочем, в некоторых шлюпках было еще достаточно места, чтобы подобрать утопающих, но страх за собственную жизнь гнал их пассажиров все дальше от места катастрофы. Состоявшийся позднее в Лондоне суд даже рассматривал дело о двух пассажирах первого класса, пытавшихся с помощью взятки заставить матросов грести прочь, хотя можно было взять на борт еще человек 20–25. Разумеется, обвиняемые — леди Дафф-Гордон и ее супруг сэр Космо — все категорически отрицали…

Расследование

В ходе расследования, проводившегося одновременно в Вашингтоне и Лондоне, было установлено, что масштабы трагедии были бы значительно меньшими, если бы на зов «Титаника» откликнулся английский пароход «Калифорниан», который был ближе всех к месту гибели лайнера. История сохранила две противоречивые версии о том, как получилось, что один корабль не пришел на помощь другому, потерпевшему бедствие в открытом океане. Одна из них принадлежит офицерам «Калифорниана», другая — рядовому члену экипажа, рабочему при лебедке Эрнесту Джиллу.

Если верить офицерам, события развивались следующим образом.

Когда вечером 14 апреля прямо по курсу появились сплошные ледяные поля, «Калифорниан» отработал назад, остановил машины и лег в дрейф. Около 23 часов вахтенный, третий помощник Чарльз Гроувз, заметил на востоке судовые огни и доложил об этом капитану Стэнли Лорду. Затем он по приказу капитана безуспешно пытался связаться с неизвестным пароходом по световой азбуке Морзе. Выяснив у радиста Сирила Эванса — новичка, недавно окончившего курсы, — что в течение вечера он разговаривал с «Титаником», капитан приказал дать радиограмму с предупреждением о льдах.

И в эфире состоялся такой диалог.

«Калифорниан»: Послушай, старина. Вокруг нас лед. Мы остановились.

«Титаник»: Отвяжись. Отвяжись. Я занят. Работаю с Кейп-Рейсом. Ты меня забиваешь.

Эванс был обязан в этих обстоятельствах запросить у капитана Лорда разрешение дать официальную радиограмму за его подписью, с тем чтобы получить подтверждение о получении ее непосредственно от капитана «Титаника». Он не сделал этого. А в 23.35 он вообще выключил аппаратуру и улегся спать.

Но Эванс был новичком на море, чего никак нельзя сказать о капитане Лорде. И все же этот многоопытный судоводитель не настоял на ответе от своего коллеги капитана Смита, ни разу на протяжении ночи не поинтересовался, что слышно в эфире.

В 23.40 Гроувз вызвал на мостик капитана. Огни «Титаника» на какое-то время пропали. «По-видимому, уклонился вправо от айсберга», — предположил Гроувз. «Титаник» в это время находился, по свидетельству офицеров «Калифорниана», на расстоянии 20–30 миль от их парохода.

В полночь на вахту заступил второй помощник Герберт Стоун. Он не спускал глаз с моря. Видел белые ракеты. Доложил о них капитану и получил приказ связаться с «Титаником» по световой сигнализации. Но тот не отвечал.

— Не нравится мне что-то, как расположены его огни, — с беспокойством заметил Стоун, обращаясь к стоявшему рядом юнге Гибсону.

Старшему помощнику, поднявшемуся на мостик в 4 часа утра, он сообщил, что видел ночью какой-то странный пароход, который долго стоял на месте, а потом «выпустил несколько белых ракет и ушел». Старший офицер бросился в радиорубку, растолкал Эванса.

«Известно ли вам, что «Титаник» столкнулся с айсбергом и затонул?» — тут же раздалось из эфира…

А вот показания Эрнеста Джилла, данные им под присягой специальной сенатской комиссии в Вашингтоне:

«14 апреля я дежурил в машинном отделении с 8 часов вечера до полуночи. В 23.56 я вышел на палубу и увидел в десяти милях от нас огромный пароход. Я отчетливо видел его бортовые огни. Я прошел в каюту, рассказал об этом своему приятелю Вильяму Томасу. Мне не спалось, и примерно через полчаса я опять поднялся на палубу выкурить сигарету. Минут через десять я увидел белую ракету и принял ее за падающую звезду. Но через семь-восемь минут взлетела еще одна ракета. «Корабль терпит бедствие», — подумал я и ушел в каюту, считая, что это не мое дело: с мостика не могли не увидеть ракет и, значит, сделают все, что надо…

Я совершенно уверен, что «Калифорниан» был не в двадцати милях от «Титаника», как это утверждают офицеры, а лишь в десяти. Иначе я не видел бы его так отчетливо».

Эпилог трагедии начался в Вашингтоне и закончился в Лондоне. Главной фигурой процесса был, несомненно, Брюс Исмей, дававший показания в качестве свидетеля. О личной вине этого человека в гибели «Титаника» буржуазные историки спорят до сих пор.

Любопытно, что и те, кто оправдывает Исмея, и те, кто считает его виновником происшедшего, не подвергают сомнению один факт: да, президент компании «Уайт стар» страстно желал «рекорда» и стоял за то, чтобы «Титаник» продолжал идти с повышенной скоростью даже в опасной зоне айсбергов. Но, говорят первые, куда же смотрел капитан Смит? Сейчас уже трудно, а пожалуй, и вообще невозможно выяснить, в какой форме излагал капитану свое желание хозяин «Титаника» — требования или просьбы. Но в любом случае спор по таким частным вопросам не приближает нас к истине, а, напротив, затушевывает ее. И это хорошо понял, хотя и весьма обтекаемо сформулировал, английский судья лорд Мерсей. Дадим ему слово:

«Корни [существующей практики кораблевождения] следует искать, по-видимому, скорее в конкуренции и в стремлении сократить время перехода, нежели в поведении навигаторов. К сожалению, эту практику оправдывал предшествующий опыт. Учитывая существующую практику и прошлый опыт, нельзя сказать, что [в случае с «Титаником»] была допущена халатность; а за отсутствием халатности невозможно возложить вину на капитана Смита».

Увы, это был единственный момент, когда английский суд приблизился к объективной точке зрения. Заключение лорда Мерсея было фактически перечеркнуто 30 июля 1912 года другим судьей, Бейлхечем, который вынес следующий вердикт:

«Гибель вышеозначенного корабля произошла от столкновения с ледяной горой, вызванного чрезмерной скоростью, с которой вели корабль». Виновным в катастрофе был, таким образом, объявлен капитан Эдвард Смит. Компании же удалось замять дело.

Эпопея с «Титаником» преподала мореплавателям суровый урок. В 1913 году в Лондоне была принята первая международная конвенция по охране человеческой жизни на море. Непреложным правилом стало иметь на борту столько спасательных шлюпок, чтобы места в них были обеспечены всем до единого членам экипажа и пассажирам. (На «Титанике» находилось 2224 человека, шлюпки же могли вместить только 1178 человек.) Была учреждена специальная международная служба по наблюдению за льдами в Северной Атлантике и своевременному предупреждению плавающих там судов.

Итак, «Титанику», возможно, предстоит подняться на поверхность океана и начать новую жизнь. Суть метода, который должен быть применен, состоит в следующем: воду с помощью гидролиза разлагают на элементы; водород отводится в укрепленные на корпусе судна пластмассовые резервуары, которые, наполнившись этим легким газом, увлекают за собой на поверхность и корабль. Эту оригинальную идею разработали два венгерских изобретателя о будапештского завода «Ланг» — Ласло Саскё и Амбриуш Балаш. Они приглашены участвовать в работах по подъему «Титаника».

Вокруг «Титаника» постепенно разгорается ажиотаж. Газетчики в Англии и Соединенных Штатах уже предсказывают, что в случае успеха операции подъема вспыхнет «борьба за богатое наследство». Страховые компании, выплатившие после гибели корабля почти 4 миллиона долларов, пишет манчестерская газета «Гардиан», пока ведут себя осторожно, но выражают «готовность изучить все позитивные предложения. По закону они могут предъявить права на «Титаник» как на свою собственность и не собираются отказываться от этого. А таких компаний десятки…»

Родоначальник эпохи гигантских кораблей все еще вмурован в морское дно, а крупные и мелкие дельцы уже «выражают готовность» вцепиться друг другу в горло, чтобы урвать побольше из того, что свыше полувека было добычей океана. Ближайшее будущее, возможно, покажет, какие сюрпризы уготовил «Титаник» — эта угрюмая жертва слепого, алчного Бога Наживы.

Об авторе

Сенькин Борис Алексеевич. Родился в 1937 году в Москве. Окончил Московский государственный институт международных отношений МИД СССР. Работает старшим редактором-переводчиком в еженедельнике «За рубежом». Публиковался в журналах «Вокруг света», «Техника — молодежи» и «Сельская молодежь». Автор ряда статей на международные темы. В сборнике выступает впервые.

Алексей Рыжов
ЛЕСНЫЕ ЗОРИ НАД КОКШАГОЙ

Рассказы

Рис. Л. Кулагина

Плач медведицы

Бот уже несколько дней мы с Захаром Семенычем, лесником Шарангского лесхоза, делаем простейшую съемку и наносим на карту лесные сенокосные угодья и заросли лещинника. Забрели мы в глухие дебри закокшагской тайги. Сухие сосновые леса перемежаются седыми ельниками, болотистыми ольховниками, светлыми березничками. Время клонилось к обеду. Невдалеке между деревьями засквозила солнечная полянка. На ее опушке мы и решили сделать привал, пообедать. Благо по самой окраинке луговинки протекал лесной ручеек: напиться можно.

Пробираемся мы к светлинке, раздвигаем осторожно густые заросли хмеля, крапивы, таволги вязолистной. Тихо кругом. Только нет-нет да и хрустнет под ногой сухая ветка. Вот она уже и полянка. И тут мы буквально остолбенели…

Над самым бережком ручейка увидели мы раскидистый дуб, вскинувший свою пышную крону высоко в синее небо. А под дубом разгуливает огромная бурая медведица. Разгребает когтистой лапой сухие кожистые листья и собирает с земли опавшие спелые желуди. Ест, чмокает, да так, что у нас мурашки по спине забегали.

А у нас ружья, как на грех, нет. Даже пугнуть медведицу нечем.

Пока мы приходили в себя и раздумывали, как быть, вверху, в густой кроне гиганта дуба, послышался громкий шорох. Затем, цепляясь за ветки, упал небольшой сучок. И тут же тяжелым живым комом свалился медвежонок. Шмякнулся о чугунную, просохшую, в узловатых корнях землю и остался лежать неподвижно. Медведица озабоченно вскинула голову. Замерла. Из полураскрытой пасти вывалился неразжеванный желудь. В два удивительно легких для ее грузного тела прыжка подскочила к медвежонку. Испуганно потрясла его лапой за загривок. Перекатила на другой бок. Нервно шлепнула правой лапой по лохматому заду. Нос в нос ткнула его, понюхала. Встревоженно фыркнула. Снова подняла на мгновение голову, видимо, не веря случившемуся. Шершавым языком несколько раз лизнула окровавленный лоб. Отошла задом. Склонив взъерошенную голову едва не до самой земли, тяжело затрясла ею из стороны в сторону и начала рьяно драть передними лапами землю — дернистые ошметки полетели далеко в сторону. Затем, медленно поднявшись на задних ногах, подошла к медвежонку. Взяла его, как женщина ребенка, «на руки», нежно прижала к лохматой могучей груди. Поднесла к только что вырытой ямке. Осторожно опустила его туда и начала засыпать сухим жестким листом, жухлой травой, почерневшими прошлогодними желудями, мелкими ветками и землей. И совершенно неожиданно как-то утробно, глухо, с тяжелым внутренним придыханием завыла. В этом дрожащем, хриплом плаче улавливалось то жалобное урчание, то густой, низкий звериный рык. Но в нем, как это ни странно, явно слышалась глубокая скорбь, нескрываемая печаль и тяжесть внезапно свалившегося горя.

Скоро на месте ямки возник невысокий холмик.

Мы растерянно переглянулись: вот так зрелище!

А медведица, справив своеобразные похороны, с тем же воплем и глухими рыданиями, тяжело мотая головой из стороны в сторону, косолапя и шатаясь обмякшим телом, как пьяная, медленно поплелась в лес…

— Сорок лет по тайге хожу, а подобное вижу впервые! Как, по-твоему, не сон ли все это, — обратился ко мне Захар Семеныч.

Но мне, видавшему медведя только в зоопарке, за надежной железной изгородью, давно было не по себе. Моя рубашка пропиталась холодным, липким потом, а пересохший от страха язык не мог повернуться во рту.

Осиновая падь

Из-за спящего тяжелым сном древнего леса несмело встает морозное зимнее утро. Медленно удаляясь на запад, ночь бережно снимает с озябших небес, с продрогших полей и лугов темное покрывало и нехотя уступает место нежным утренним краскам. В звенящей тишине декабрьской ночи мороз богато нарядил деревья в пышный кружевной наряд. На закоченевшие ветви деревьев легла пушистая невесомая изморозь. Утренняя заря слабо вспыхнула коротким багряным пламенем, и огромное зимнее солнце огненным шаром выплыло из-за заснеженной холмистой дали. И засветились, заиграли золотыми лучиками снежные звездочки на огрубевших от холода, гребнистых лапах елей и пихт, на коричневой сетке ветвей вековых дубов, рябеньких березок, раскидистых лип.

В сумрачной верхушке столетней ели, радостно возвестив лесным обитателям о приходе нового дня, перелетел с ветки на ветку юркий клест-еловик. И от легкого колебания морозного воздуха с седых заснеженных ветвей древнего исполина плавно полетели вниз серебряные нити снежинок.

Ровный розовый свет брызнул о востока на сахарные поля, окрасил сизое морозное марево в мягкий лилово-дымчатый цвет. На искрящийся снег густо легли фиолетовые тени деревьев.

Тишина. Бодрый, свежий скрип молодого снега под нашими ногами далеко разносится в холодном утреннем воздухе.

Мы с Астапычем ведем учет красавца северных лесов — лося. Сегодня пробираемся глухими, полузаросшими просеками, заброшенными лесными дорогами в дальний край его егерского участка, раскинувшийся по левому лесистому притоку Волги — омутистой речке Большой Кокшаге. Эти угодья остались пока еще не обследованными.

— Развелось их порядочно. В Осиновой пади к речке Письмянке, что в Кокшагу впадает, на водопой они не тропы, а целые дороги проторили, — спокойным хозяйским тоном сообщает Астапыч.

Я сомневаюсь, возражаю. Егеря это сердит.

— Да вы знаете, прошлой зимой я их, горбоносых бородачей, целыми стадами по три — пять голов частенько там видел! — доказывает он.

Астапыч большой любитель природы, всякой лесной живности. Лучшего егеря нет во всей округе. Он способен любоваться восходами и закатами, радоваться, как дитя, небесной синеве лесных озер, тихому шелесту прибрежного камыша, нежной песне овсянки. Душа у него чуткая, характер горячий, но отходчивый. Егерь умен, правдив, но при всем этом — охотник. А охотники, как известно, способны и преувеличить малость. Поэтому его сообщению о стадах лосей я не совсем верю.

— Ну-ну, Астапыч! Так уж и стада! — снова мягко возражаю я.

Егерь недовольно умолкает.

Облитые красноватым солнцем, скрипя снежком, мы заходим под своды угрюмого зимнего леса. Густой синий полумрак столетней рамени поглотил нас. И скрип шагов, и наши голоса стали звучать здесь глуше.

Незаметно по узкой таежной просеке мы углубились в вечнозеленые дебри хвойников. Крутой заснеженный бережок таежной речки. Ее неширокая пойма светлой извилистой полоской рассекает темные ельники.

Мы вздрагиваем от неожиданности: почти из-под ног, тяжело захлопав крыльями, поднялась, взметая сухую снежную пыль, стая сизых тетерок.

Спустившись в низину, мы увидели на высокой, мягко освещенной скупым солнцем березе черные силуэты неподвижно застывших косачей.

— Ишь ты, благодать какая! Погреться решили! — замечаю я.

— Непуганые, они здесь ружейного выстрела не слыхали, — откликается Астапыч.

— Что, разве охотников мало?

— Да нет! Токовища у них — моховые болота. Верст пятнадцать от ближайших деревень. Добраться туда в период токования, в распутицу не просто. Непуганые! — как бы подводит итог сказанному Астапыч.

Пойма речушки густо исхожена беляками. То тут, то там видны обглоданные осинки, побеги ивы. Я посматриваю на косачей. У меня страстное желание выстрелить по ним. Но Астапыч отговаривает: до Осиновой пади еще далеко, надо спешить. Я огорченно машу рукой и еле успеваю за ускорившим шаг егерем.

Полдень. Низкое солнце нежно позолотило тупые верхушки редких сосен, острые вершины почти черных пихт. С южной стороны кроны деревьев заметно обтаяли, приобрели естественный вид и цвет. А с севера они в седом иглистом инее, хранят нерукотворный ночной наряд. И это различие делает деревья сказочно красивыми.

Чувствуется, что солнце воюет с чародейкой-зимой. Но чем ближе к вечеру, тем яснее, что Мороз Красный нос еще долго не уступит своих позиций.

— Лоси! — еле сдерживая волнение, громким шепотом сообщил Астапыч. — Видите понижение, осинки? Это и есть Осиновая падь. Лучшего места для лося и не сыщешь! Тут и корма обильные, и водопой прекрасный. Летом в прохладных лесных бочажках и от надоедливого гнуса спастись можно. А главное — место глухое, человек здесь редко бывает.

И, помолчав, восхищенно добавил:

— Хороши места! Лось — зверь умный. Знает, где ему жить вольготно.

Осторожно пошли мы вдоль распадка, стараясь не спугнуть сторожких зверей. Всюду — и справа и слева — лоси так густо наследили, что мое прежнее сомнение в словах Астапыча тут же исчезло, Действительно, целые лосиные дороги пролегли в лесной пади. — Встретилось нам два лежбища-ночлега. На снегу в одном месте виднелись две, в другом три вмятины. На уплотненной поверхности подтаявшего снега можно было различить характерную легкую желтизну. Верхушки молодого осинника скушены. А в одном месте чистые Матовые стволики некрупных деревьев ярко белели, будто их только что остругали продольными движениями узкой стамески.

— Сегодня здесь у них завтрак был. В звериную столовую, так сказать, мы с вами попали! — усмехнулся Астапыч. — Трое кормились, — пояснил он, мельком глянув на осинки.

— Как это вы определили?

— А видите, ширина зуба на каждом стволе разная. Да и следы разнокалиберные, — указал он на землю.

Старый егерь читал лесную книгу без запинки.

Пройдя шагов тридцать, у русла речки мы увидели до жирной черноты измешанный ногами лосей берег.

Один очень крупный след вел через речку на другую сторону распадка. Я вскинул голову — метрах в сорока сквозь дымчатую кисею мелких веток был виден серовато-бурый лесной великан. Он стоял ко мне боком, царственно, гордо, чувствуя свою полную безопасность. Большую губастую голову лося венчали массивные лопатообразные рога. В эту минуту зверь казался высеченным из серого уральского гранита. Он мирно пасся, поедая верхушки можжевеловых веток и нежных ивовых побегов.

Астапыч, довольный, молчал, хитровато наблюдая за мной. Я чуть повернул голову и заметил в чаще низкорослого ольшаника крупную лосиху с молодым лосенком-первогодком. Они старательно сдирали крепкими зубами кору с кустистого ивняка.

Видимо, заметив нас, испуганно закричала сорока. Лоси насторожились. Взметнули вверх тяжелые головы. Озабоченно задвигали лохматыми ушами. А тут еще я неосторожно зацепил куст ивы. Он качнулся, тонко зазвенел обледеневшими ветками, брызнул колючим инеем.

И вдруг слева от нас что-то громко зашумело, затрещало, сдвинулось. Словно горный обвал в неистовом напоре неожиданно хлынул в долину. Жиденькие осинки упруго закачались, гибко взмахнули сонными верхушками, шумно зашуршали. И тут же в седом снежном вихре большое лосиное стадо живой лавиной испуганно шарахнулось в сторону и неудержимо понеслось по распадку.

Встревоженно шумел зимний лес. Глухо гудела под сильными ногами лосей схваченная крепкими морозами земля. Клубилась, медленно оседая, легкая снежная пыль…

— Да-аа-а!.. — произнес я, завороженный невиданными доселе мной картинами, и слегка приоткрыл от удивления рот.

— Вот вам и «сомневаюсь», — торжествующе упрекнул меня Астапыч. — Лес знать надобно, — твердо произнес он.

Мне стало неловко. Я всегда думал, что наши обжитые леса слишком бедны и зверем, и птицей. Но в этот морозный день я впервые по-настоящему понял, что зимний лес не безмолвное, безжизненное царство, а надежное прибежище многочисленных лесных обитателей.

Да, есть чего охранять Астапычу в притихшем зимнем лесу…

Сумерки быстро растекались по озябшему лесу. Мы, счастливые, двинулись к дому. После такой прогулки хотелось горячего крепкого чаю, домашнего уюта.

Навсегда осталось в моей памяти это впечатляющее путешествие: красота и величие зимнего леса, обилие в нем зверя и птицы, мягкий, ласковый говорок верного стража лесных богатств егеря Астапыча!..

Выстрел на заре

В полях уже сошел снег. Но возле опушек леса, по северным склонам оврагов еще лежит он невысокими ноздреватыми сугробами, небольшими белыми пятнами с темной льдистой оторочкой по краям. На Кокшаге только что кончился ледоход.

Раннее апрельское утро. В неподвижном влажном воздухе висит плотная завеса тяжелого тумана. Только горластые петухи разноголосым хором нарушают тишину.

Захар Семеныч, большой любитель охоты на боровую дичь, поднял меня ни свет ни заря.

— Пойдем, коли интересуешься. Время, — произносит он хриплым басом.

Я по-солдатски быстро одеваюсь, и мы выходим в предрассветную туманную мглу. Оголившаяся земля слегка подзябла и под нашими ногами глухо звенит, заглушая голоса.

— Не спеши, тут рядом! — сдерживает меня Семеныч.

Трудно дышать сырым прохладным воздухом. Я громко кашляю и вытаскиваю папиросу, авось легче будет.

— Ты бы не курил! — просительно говорит старый охотник. — Прокашляйся в поле, а там, на месте, упаси бог! Всю охоту испортишь.

Я медленно опускаю в глубокий карман плаща помятую пачку «Беломора» и молча иду за охотником.

— Как хозяину здешних угодьев стрелять первому дозволь нынче мне, не то ты погорячишься — дичь уйдет, — дипломатично, с хитроватой улыбкой в умных глазах произносит старик.

Мне так хочется сегодня добыть собственный трофей, что я не упрашиваю, а прямо-таки умоляю Семеныча не ставить такого условия, однако он непреклонен.

Кончилось поле. Из тумана, как из-под земли, неожиданно выросла темная стена смешанного леса с жиденькими рябинками и можжевельником в подлеске. Мы идем еле приметной лесной тропинкой. Влажные колючие ветви молодых елочек отовсюду тянутся к нам, обдавая холодной росной влагой. Под ногами хлюпает темная ледяная вода. Хрустально звенит легкая корочка образовавшегося за ночь льда.

Углубляемся в лес. Бывалый охотник идет впереди. Он в здешнем лесу ориентируется как в собственной квартире. Туман заметно редеет. Мы останавливаемся на пологом холмике возле лесного ручья. Семеныч снимает с плеча тулку, не спеша закладывает в нее патроны и старательно извлекает из кармана залатанных брюк незатейливый пищик-манок. Манок деда Захара самодельный, из трубчатой кости какой-то боровой птицы. В охотничьих магазинах Москвы я видал куда изящнее и сказал об этом старику.

— Да на кой ляд магазинной-от мне, — недовольно парирует Семеныч. Этот мне уже лет тридцать, почитай, неизменно служит. Отцовский подарок! — с чувством произносит он и любовно смотрит на тоненькую косточку. Потом бережно подносит ее к посиневшим влажным губам. И в густой тишине просыпающегося леса раздаются нежные призывные звуки: «пи-и-и, пи-и-и, пи-и-ик-пи-ки-кик!»

На минуту все стихло. Семеныч сосредоточенно смотрел куда-то вперед, не двигаясь, и мне казалось, что в этот момент он даже не дышит.

У меня от неудобной позы затекла нога. Я шевельнулся, хрустнул трухлявой веткой. Захар Семеныч недобро посмотрел в мою сторону. Я виновато замер. Он старательно повторил призыв. И вдруг где-то совсем рядом раздался тонкий дискантовый голос, чем-то похожий на громкий писк синицы: «т-т-тии, ти-ти-ти!» Семеныч коротко позвал еще. И вот стремглав, с шумом почти к самым нашим ногам бросился, топорща хохолок и распустив веером хвост, рябчик-самец. Буровато-дымчатый, с белыми крапинками, поперечными темными пестринами на зобу и продольными стержневыми пятнами на груди, он ловко повернулся, разыскивая зоркими бусинками глаз только что звавшую его самочку. Метра два пробежал бойко по земле, шурша лесной подстилкой, и замер в недоумении: где же подруга? Я не дышал. Жадно следил за каждым движением красивой птицы. Спешил рассмотреть и запомнить ее пеструю раскраску оперения.

Рябчик повернулся боком ко мне, и я увидел ярко-красный ободок вокруг глаз и бархатно-черное пятно в белой оправе на горлышке птицы. На веерообразно распущенном хвосте мне бросилась в глаза широкая черная перевязь.

Рассматривая птицу, я не заметил, как Захар Семеныч поднял видавшее виды ружье. От оглушительного выстрела я вздрогнул, больно заныли ушные перепонки. Стрелял Семеныч почти в упор. Но когда рассеялся сизый пороховой дым, к моему великому удивлению, рябчика и след простыл…

Снова шлепали мы по густой темной воде под пологом перестойного леса, ежеминутно спотыкались об узловатые корни деревьев, скользили.

Меня разбирало любопытство: не мог же такой опытный охотник, как Семеныч, промахнуться с такого близкого расстояния. Но спросить его об этом я не решался. Старик вдруг сам заговорил:

— Думаешь, глаз стал подводить али ружьишко фальшит? Нет! Зачем по-глупому зверя али птицу жизни лишать? Рябчика же взять. Злую суровость зимушки седой перенес он, бедняга. Дожил до весны-матушки. Решил с подружкой-рябчихой повстречаться, доверчиво на манок пошел. А мы его бух! — и нет птицы… — Многозначительно помолчав, он добавил: — Я, брат, в охоте не люблю убийства. Посмотрел ты на рябчика, полюбовался на живую боровую дичь. В крови рук не замарал. Вот и хорошо. Природу, милок, беречь нужно…

Старик ускорил пружинистый шаг, и мы довольно быстро оказались на залитом ранним апрельским солнцем поле. Черная оттаивающая земля дымилась сероватой легкой испариной. В прозрачном синем небе, купаясь в нежарких еще лучах утреннего солнца, серебряным колокольчиком звенел полевод жаворонок.

В эти минуты мне стало стыдно, что я стремился обязательно убить птицу, лишь бы добыть охотничий трофей и похвалиться перед товарищами.

С той поры я редко берусь за ружье, а на охоту хожу часто: любоваться природой. Это и есть высшее счастье для настоящего охотника!..

В Лешевой трясине

Вихрастая, в осоке-резунце кочка качнулась, как большая косматая голова на тонкой шее, я зашатался, нелепо взмахнул руками и плюхнулся в покрытую бледно-зелеными нитями трав трясину. Холодная липкая жижа мигом обволокла меня и начала неотвратимо засасывать все глубже и глубже в свое ненасытное чрево.

Я похолодел от ужаса. Инстинктивно ухватился за несколько травинок, свисающих с кочки-предательницы. Острые зубчики жесткого резунца глубоко врезались в мякоть ладони, но я не чувствовал боли, хотя из раны обильно сочилась кровь.

«Неужели конец?» — пронеслась в голове страшная мысль, и мелкие росинки холодного пота разом выступили на висках…

Я с детства знал, что в ненасытной пучине Лешевой трясины погибло много крестьянского скота, разного лесного зверья и неосторожных людей. Не замерзает она, проклятая, даже лютой зимой. Курится обманчивым серым парком, словно камчатский гейзер.

Я дернулся всем телом несколько раз, беспомощно хлестнул туда-сюда руками. Хотел дотянуться до давно истлевшей хворостины, но не смог. В бессильной злобе на свою судьбу я слабо заскулил, затем затих, ожидая медленной смерти. Только зубы выколачивали путаную дробь то ли от холода, идущего из глубины болота, то ли от сковавшего меня страха…

Мне почудилось, что я задремал, а когда очнулся от этого кошмарного полузабытья, солнце уже скатилось за гребнистую полосу леса. Густые мрачные тени ложились тяжелым покрывалом на бескрайнее болото. Надвигалась последняя ночь в моей жизни.

Противная жижа беззубым, бесформенным ртом поглотила меня уже по шею. Только раскинутые широко руки да редкий травяной покров еще несколько удерживали меня на обманчивой поверхности болота. Но это могло продолжаться недолго.

«Скорей бы конец!» — безразлично подумал я и безвольно уронил в грязь не державшуюся на плечах, горячую от тягостных дум голову.

И снова мной завладели кошмарные полусны-полувидения.

Долго ли так было, не знаю. Внезапно до моего обостренного слуха донеслось какое-то влажное шлепанье, легкий шелест осоки.

Что бы это могло быть? Неужели люди! Но откуда им здесь взяться?

Голова на момент просветлела. Сделалось нестерпимо жаль себя. Страстно захотелось жить.

Послышалось тяжелое утробное сопение. Приминая чахлую ржавую осоку и реденькую пушицу, метрах в пяти от меня показалась лохматая морда огромного медведя. Он тяжело дышал полуоткрытой пастью. Белые клыки зверя горели перламутром на розовой мякоти рта. Черная подушечка носа влажно поблескивала, маленькие глазки озабоченно смотрели под ноги, на землю. Взмокшая на груди и под брюхом шерсть слиплась грязными сырыми сосульками.

Я смотрел на него снизу, из-под кочки, поэтому бурая взлохмаченная громада казалась мне никак не меньше порыжевшего стога прошлогоднего сена. Я замер, вобрал как можно сильнее голову в плечи. «Сейчас чуткий к запахам медведь обнаружит мое присутствие, ударит по торчащей из болота голове и размозжит череп…» — успел подумать я в ужасе. На мгновение потерял сознание. А когда снова пришел в себя, — то увидел, что вслед за медведем катятся два взмокших медвежонка, как туго набитые узлы. Это медведица-мать с выводком пробиралась через болота.

Звери не обращали на меня ни малейшего внимания — медведица ступила передней лапой в трясину и тут же отдернула ее. Припала мордой к земле, встревоженно фыркнула, шумно обнюхивая землю. Воспользовавшись минутной заминкой, один медвежонок опередил мать и провалился в липкую трясину. И в тот же миг он неистово закричал в испуге. Медведица схватила его за взъерошенный загривок и бесцеремонно отшвырнула на безопасное место. Медвежонок, мотая задними ногами, передернул всей шкурой, стряхивая грязь.

А затем!.. Затем я не поверил своим глазам. Медведица косолапой походкой пошла к ближайшей сосне, встала на дыбы, передними лапами уперлась в чешуйчатый ее ствол. Дрогнула редкохвойная верхушка дерева. Сосна слегка накренилась. В болотной почве что-то влажно чавкнуло, и сосна медленно, словно нехотя, повалилась рядом со мной. Вот дерево как-то сразу резко осело. Это медведица, легко вспрыгнув на комель, осторожно пошла по стволу. За ней засеменили медвежата. Длинный ствол сосны зыбко прогибался под тяжестью зверей. При каждом толчке какой-то неровностью мне больно ударяло по голове, и я все глубже и глубже проседал в бездонную пучину.

Я уже не мог смотреть на медведей. Я только чувствовал, как все сильнее и сильнее вокруг меня вздрагивает трясина. Вот всей тяжестью ствол навалился мне на затылок. Лицом я уткнулся глубоко в грязь. Нестерпимо ныла шея^ Я задыхался. А тут еще медвежонок, тот, который тонул, поскользнувшись на стволе, грязной своей лапой оперся мне на голову, процарапав когтями кровавые борозды возле уха…

Я поднял заляпанное грязью лицо. И только тут вздохнул с облегчением — медведи ушли.

С огромным трудом, ухватившись за шершавый ствол сосны, я еле вскарабкался на него, оставив в виде откупа Дешевой трясине новенькие яловые сапоги, И только к полуночи добрался я до покосившейся сторожки Захара Семеныча, что стояла на берегу Кокшаги.

Увидев на мне земляной панцирь и мои окровавленные босые ноги, старик лишился дара речи: он сразу понял, что я каким-то чудом вырвался из цепких объятий верной смерти…

Об авторе

Рыжов Алексей Михайлович — инженер-лесовод и фенолог. Родился в 1928 году в селе Агеев о Санчурского района Кировской области. За свою жизнь много путешествовал, переменил ряд профессий — был лесорубом, сплавщиком леса, плотником, обозным мастером, шорником. Окончил лесной техникум, затем Поволжский лесотехнический институт, много лет работал лесничим в вятских лесах, сейчас руководит леспромхозом. Опубликовал в центральной печати несколько научных статей на лесную тематику и в местной печати много художественных очерков и зарисовок. В сборнике 1968 года выступил со статьей «Деревья-исполины», в выпуске 1970 года с рассказом «За Гнилой ложбиной». В настоящее время работает над серией рассказов о природе средней полосы России.

А. Яблоков
ЛЕТНЯЯ ЗИМОВКА

Очерк

Рис. В. Сурикова

Наука — самое важное, самое прекрасное и нужное в жизни человека, она всегда была и будет высшим проявлением любви, только ею одною человек победит природу…

А. П. Чехов

Лето. Июль… Холодный сырой ветер пронизывает брезентовую штормовую куртку и плотный шерстяной свитер. Мелкие снежинки колют лицо, тают на усах. Под ногами хрустит лед… Он расстилается вокруг нас, он уходит в неведомую глубину под нами, он висит на склонах гор и даже падает с неба ледяной крупой.

Мы на леднике. Он невелик: около четырех километров длиной и с километр шириной. Обычный кавказский долинный ледник. Называется Хакель.

Несколько запорошенных снегом палаток нашей небольшой гляциологической экспедиции стоят на широких, словно плоты, деревянных щитах, защищающих от сырости и трещин. Мы будто на дрейфующей льдине. Хотя почему будто? Ведь ледник действительно движется, и мы вместе с ним сползаем вниз. И под палатками, как на настоящей льдине, разверзаются иногда бездонные темные трещины, заставляющие нас перетаскивать наши легкие жилища.

Холодно. Сыро. Высота 2600 метров над уровнем моря. Царство вечных снегов. Что же мы здесь делаем?

Ледники — гигантские аккумуляторы и одновременно источники влаги. Они дают начало многим горным рекам, орошающим сады и поля предгорных долин Северного Кавказа. С каждым годом площадь этих полей и садов увеличивается, им все больше и больше требуется влаги, а сами источники воды — ледники с каждым годом отступают, уменьшаясь в размерах, — теряя влаги больше, чем получают.

Но еще неизвестно, постоянное это отступание или только временное и нельзя ли регулировать таяние ледников. Вот и нужно изучить их жизнь, или, выражаясь более ученым языком, их баланс и динамику.

Для этого и забрались на ледник Хакель гляциологи. Необходимо узнать, сколько осадков выпадает на поверхность ледника за лето, сколько льда стаивает, как действуют на таяние ледника температура и влажность воздуха, ветер, солнечная радиация, как движется сам ледник, выяснить сложные взаимоотношения льда и атмосферы. Нужно просидеть на леднике в наших тонких палатках все высокогорное лето — четыре месяца, как раз тот период, когда стаивает все, накопленное ледником за год.

Делая наблюдения на одном леднике, мы узнаем характер и других, находим общие закономерности, связи.

И вот мы открыли свою сухопутную дрейфующую станцию на северном склоне Главного Кавказского хребта в истоках Теберды — большого притока Кубани, в нескольких километрах от Клухорского перевала.

Началось лето, началась «зимовка», вернее, дрейф.

Нас было шестеро. Возглавлял экспедицию начальник гляциологической партии Северо-Кавказской гидрометслужбы Василий Панов. Невысокого роста, сухощавый, крепкий, с неутомимыми мускулами бывалого путешественника и пытливым умом по-настоящему преданного науке человека. По образованию он, как и я, географ. Как-то, зайдя к нему домой, я увидел несколько полок с книгами, среди которых были очень редкие, порой уникальные издания, и большую картотеку. На одну сторону карточки Василий заносил название прочитанной книги или статьи, на другую — ее очень сжатое, краткое изложение, самую суть. У него было более пятисот таких карточек, посвященных гляциологии Кавказа, но он все еще что-то читал, выписывал, рылся в библиотеках и читальнях.

Часто, очень часто человек, получив вузовский диплом, вполне искренне считает, что с учебой покончено. А ведь учиться необходимо всю жизнь. Как-то американские специалисты подсчитали, что человек с высшим образованием, не пополняющий постоянно своих знаний, теряет квалификацию всего через восемь лет после окончания вуза. Я вспомнил об этом еще раз, когда держал в руках книгу Василия Панова о ледниках Северного Кавказа.

Старший техник Саша Астапенко был, пожалуй, физически самым сильным среди нас. Как раньше говорили, гренадерский рост, широкие крепкие плечи, богатырские мышцы уживались в нем, как это нередко бывает, с самым мирным и добродушным характером. Словно невесомые, таскал он гидрологические мостики, тяжелые рюкзаки с продуктами, увесистые связки досок для щитов под палатки, неудобные канистры с горючим для наших примусов. Хороший специалист, опытный гидролог, он вел наблюдения на нашем гидрологическом посту у края ледника. Лед на его поверхности таял, а под палатками, вернее, под щитами оставался нетронутым, поэтому через каждые две-три недели наши жилища оказывались приподнятыми на ледяных постаментах, и их приходилось переносить на другое место. И тут никак нельзя было обойтись без Сашиной помощи. С ним можно было отправляться куда угодно, хоть на край света, столько было в нем всегда здоровья, бодрости, оптимизма.

Старший техник Люда Котенко была нашим главным метеонаблюдателем. А наблюдать приходилось и ночью, и днем, и в ясную погоду, и в метель, и в грозу, когда ослепительные молнии рвали облака прямо над головой. В дополнение ко всему прочему нас несколько раз тряхнуло подземными толчками и от них со скал на ледник сыпались камни. Но Люду очень интересовала гляциология, и впоследствии она стала инженером, овладев этой, казалось бы, совсем не женской специальностью.

Я, инженер отряда, раньше работал в горах Средней Азии, зимовал на высокогорных метеостанциях, ходил с экспедициями по ледникам Тянь-Шаня и Алая. И вот беспокойная судьба гляциолога привела меня на Кавказ.

Организация нашей «сухопутной дрейфующей станции» прошла довольно быстро. За один день мы добрались от Ростова до метеостанции «Клухорский перевал», где кончалась дорога, а потом за неделю перетащили все наше имущество на ледник.

У нас на вооружении были самые различные приборы.

Анероид напоминает большой толстый компас. Стрелка медленно ползет по кругу, показывая атмосферное давление. В конце прошлого века пытались делать прогнозы погоды только по изменению давления, и на анероидах писали «Дождь», «Буря», «Переменно», «Великая сушь». Однако вскоре стало ясно, что только по показаниям анероида погоду прогнозировать нельзя, нужны и другие метеорологические наблюдения.

Психрометр Ассмана — словно заводная игрушка. Два маленьких термометра, один обмотан влажным батистом. Вентилятор гонит мимо термометров струю воздуха, и по их показаниям определяются температура и влажность.

Психрометры укрепляются на коротких реях невысокой мачты. Она так и называется — градиентная. Мачта укреплена во льду. Мы ведем наблюдения на разных уровнях, от поверхности льда до двух метров высоты. Рядом с каждым психрометром анемометр. Это маленькая вертушка с циферблатом. Чем сильнее ветер, тем быстрее бегут по циферблату стрелки.

На верхушке мачты флюгер, показывающий направление ветра. Недалеко осадкомер, похожий на металлический цветок. Узкое высокое ведро окружено металлическими лепестками. Они гасят скорость ветра и не позволяют ему выдувать скопившуюся влагу.

Еще дальше — актинометрические приборы, самые сложные. Главный из них, актинометр, словно небольшой телескоп, направлен на солнце. Он показывает интенсивность солнечной радиации в калориях на квадратный сантиметр. Балансомер напоминает короткую лопатку. Его назначение — определять разницу между притоком тепла сверху, от солнца, и снизу, от земли. Днем, когда греет солнце, этот баланс считается положительным, ночью, когда нагретая земля отдает свое тепло, — отрицательным. Со льдом дело обстоит сложнее. Как именно — нам и предстоит узнать. А альбедометр определяет альбедо, то есть ту часть солнечного тепла, которая отражается снегом, льдом и почвой обратно в атмосферу. Под стеклянным куполом величиной не больше стакана находится крошечная «шахматная доска», разбитая на черные и белые квадратики. Это термоэлементы. Из-за разной окраски солнце нагревает их неодинаково. Между ними возникает очень слабый электрический ток, сила которого определяется чувствительным гальванометром.

Есть и другие приборы, более сложные. Это самописцы. Завел, поставил — и прибор сам работает целые сутки, а то и неделю, старательно чертит на разграфленной ленте тонкую линию. Барограф, термограф, гигрограф — три «графа» лучше заправского метеоролога наблюдают за давлением, температурой и влажностью воздуха.

Но все перечисленные приборы регистрируют только погоду. А ведь нужно знать, как она действует на ледник.

Почти весь он утыкан высокими деревянными рейками с Делениями. У этих реек несколько назначений. Во-первых, по ним мы определяем, сколько, при какой погоде и в каком месте ледника стаяло снега, льда или, наоборот, выпало.

Здесь, в верховьях ледника, осадки и летом выпадают в виде снега. Во-вторых, ледник движется, сдвигаются и рейки. А мы, отмечая раз в несколько дней их расположение, получаем представление о движении ледника. В-третьих, лед тает не только на поверхности, но и у дна ледника, движется лед неравномерно, его поверхность то чуть прогибается, то поднимается волной, и все это отмечают наши самые простые и в то же время такие надежные приборы — обыкновенные деревянные рейки. А там, где их не хватило, мы краской пометили камни и по ним определяли таяние и движение ледника.

Внизу, у конца ледника, где из гулкого, наполненного густой таинственной синевой грота вырывалась речка, устроили гидрологический пост: забили в дно реки сваю с делениями, принесли и установили небольшой легкий мостик. Сейчас об этом легко говорить, но каково было тащить на себе трехметровые железные пролеты по камням! Стали наблюдать за расходом воды, стараясь установить его связь с погодой и состоянием ледника.

Как-то в один из первых дней пребывания на леднике я спустился на метеостанцию, которая находилась километрах в шести от нас. Взяв там почту и узнав последние новости, я стал подниматься обратно на нашу летнюю зимовку. Чтобы сократить расстояние, я изменил маршрут и пошел напрямик через дремучие заросли кустов, среди которых ярко белели альпийские розы — рододендроны. Вдруг под ногой что-то звякнуло раз, другой. Наклонившись, я увидел, что вся земля усыпана старыми ржавыми гильзами пулеметных патронов. Валялся сломанный ржавый штык. Чуть дальше темнела груда гаубичных гильз. А пройдя еще немного, я наткнулся на рухнувший блиндаж, сложенный из больших гранитных плит.

И тут я вспомнил: ведь это здесь, по гребню и перевалам Главного Кавказского хребта, во время войны проходила линия фронта. Сюда Гитлер бросил отборный корпус «Эдельвейс», дав название нежного высокогорного цветка воинскому соединению специально подготовленных солдат, прошедших длительную тренировку в Альпах, овладевших искусством горных восхождений. Горная гвардия бесноватого фюрера была обеспечена и оружием, и специальным альпинистским снаряжением: ледорубами, веревками, горными ботинками, теплыми штормовыми куртками, темными очками. Даже артиллерия была специальная — легкие горные гаубицы, которые в разобранном виде могли нести несколько человек.

В нашей армии тогда не было таких же специальных горных частей, их только начинали формировать из бывших альпинистов. И на пути опытного врага встали солдаты и матросы в обыкновенных шинелях, бушлатах, кирзовых сапогах. Многие из них никогда до этого не бывали в горах, не умели остерегаться трещин, лавин и обвалов, карабкаться по обледенелым склонам, не знали коварства высокогорной природы. Но они встали на пути врага и остановили его. Пришлось «эдельвейсам» окапываться здесь, под Хакелем, на подступах к Клухорскому перевалу, под Марухским перевалом и в других местах. Гитлеровцы были уверены, что это всего лишь временная задержка, что скоро они вновь пойдут дальше. Но им пришлось отступить, бросая оружие и снаряжение.

Говорили, что в глубоком озере у самого Клухорского перевала немцы при отступлении утопили несколько автомашин с боеприпасами.

Несколько раз мы поднимались к самым истокам ледника, на высоту трех тысяч метров над уровнем моря, и там в трещинах измеряли толщину слоев фирна — полуснега-полульда, белого, плотного. Из него состоит самая верхняя часть ледника, где происходит превращение пушистых снежинок в монолитный лед. Фирн — это очень сильно спрессовавшийся снег. Но настоящим голубым полупрозрачным льдом он станет лишь через много лет.

Жаль, что не удалось спуститься в одну из ледниковых трещин. Хотелось узнать толщину ледника. По теоретическим подсчетам, она доходила до ста метров (для сравнения можно указать, что максимальная глубина Аральского моря шестьдесят семь метров). И вся эта толща медленно ползет вниз.

Ниже ледника долину перегораживали несколько невысоких каменных валов. Это древние конечные морены ледника. Когда-то Хакель был больше, его язык опускался ниже, и все камни, какие падали и скатывались со склонов на ледник, двигались на нем, нагромождаясь в конце каменным валом. Но вот наступило потепление климата, льда стало таять больше, чем образовываться, и ледник начал отступать, пока не достиг состояния равновесия: сколько тает, столько и образуется. На, новой границе ледника тоже возникла каменная гряда — конечная морена. Затем новое потепление, новое отступление ледника, на этих древних моренах местами выросли деревья, и по их возрасту можно приблизительно определить и возраст самой морены. Для этого нужно сосчитать число колец на срезе самого старого дерева, растущего здесь.

Но эта упрощенная картина в действительности сложнее, так как в отдельные периоды ледник не отступал, а наступал.

Да, в жизни ледника далеко не ледяное спокойствие. Иногда мы спускались на метеостанцию, где работали наши коллеги из Северо-Кавказской гидрометслужбы. Невзирая на грозную надпись, строго воспрещавшую вход посторонним на радиостанцию, мы заходили в таинственное царство мерцающих шкал, мигающих ламп, загадочного писка морзянки. Отсюда в далекий Ростов летели метеорологические сводки погоды. Удивительный, волшебный радиомир, где разговаривают на странном языке точек и тире, где сочетание точек и тире обозначает буквы и цифры, а сочетание букв и цифр в свою очередь заменяет целые выражения. Например, ОМ — «дорогой товарищ», ТКС — «благодарю», ПСЕ — «пожалуйста», 77С — «привет» и даже… 88С — «целую». И радисты, способные сквозь вой и свист принять, расшифровать и записать автоматные очереди морзянки, казались нам, непосвященным, магами и волшебниками.

Как-то раз к нам в гости поднялись двое работников станции, принесли помидоры, огурцы, яблоки. Посмотрели на наши палатки, сочувственно покачали головой: у них на станции тепло, солнечно, а здесь почти всегда висит холодный, сырой полог темных облаков, а порывы ветра сотрясают наши брезентовые жилища. Тут и там под ногами змеились тонкие трещины, и кто мог сказать, не разойдутся ли они в ближайшее время.

Несколько раз мы с Василием Пановым, оставив в лагере дежурных, обходили другие тебердинские ледники, делая топографическую съемку, измеряя выпавшие осадки. По сравнению со Средней Азией кавказские ледники очень «удобные», потому что лежат низко, чуть выше двух тысяч метров над уровнем моря. А вот на Туркестанском хребте, на севере Таджикистана, ледники забралиоь вдвое выше. Но зато в Средней Азии летом тепло и сухо, а здесь почти ежедневно снег и дождь.

Мы бродили по ледникам со странными романтическими названиями: Алибек, Аманауз, Птыш, Азгек, Буульген.

Верховья Теберды — одно из красивейших мест Кавказа. Зарубежные туристы уверяют, что такие пейзажи не встречаются даже в прославленных Альпах. Холодные быстрые речки с кристально чистой водой, бурные прозрачные ручьи и густые леса, яркие альпийские луга, и тут же рядом отвесные скалы, водопады и вечные снега, ледники.

На самом деле вечных снегов не существует, напротив, нет ничего более изменчивого, чем снег. Вот снежинка упала из облака на лед. Если тепло — ее лучики обтают, если холодно — на них намерзнет иней. Сверху падают все новые и новые снежинки, в тесноте все их лучики обламываются, красивые звездочки превращаются в неровные снежные крупинки. Потом они слипаются, смерзаются и на большой глубине превращаются в лед, который начинает течь вниз. Многим приходилось, конечно, видеть, как течет вар, оставаясь твердым, холодным и хрупким. Вот так же и лед.

И то, что нам кажется снегом на вершинах гор, это лед и фирн, иногда припорошенные снегом. А вот разновидностей ледников очень много.

Бывают ледники висячие, расположенные на горных склонах, обычно на северных. Они имеют вид или узких ледяных потоков или широких полей (похожих издали на снежные поля). Есть ледники каровые, заполняющие кары — гигантские опрокинутые ниши, или, как их еще называют, кресловины. Есть долинные, целиком или частично заполняющие долину, словно замерзшая широкая и глубокая, но очень короткая река. Таков наш Хакель. Эти ледники бывают простыми и дендритовыми, когда их очертания напоминают дерево: в главное русло впадают ледники-притоки. Иногда ледники располагаются внутри кратеров древних вулканов. Некоторые ледники имеют вид «шапки», покрывающей «голову» горы, например на Эльбрусе, на Казбеке. Это ледники конических вершин. В полярных странах — Арктике и Антарктике можно встретить шельфовые ледники, ледниковые щиты, ледниковые купола, выводные ледники и т. п. И нет на свете двух одинаковых ледников.

Сейчас они отступают. С 1902 по 1944 год площадь ледников Швейцарии уменьшилась на 25 процентов. Кажется, можно радоваться: чем меньше снега и льда, тем теплее. Но ледники — это аккумуляторы влаги, дающие начало многим рекам.

Ледники — это удивительный и своеобразный мир, где реки и ручьи текут в ледяных берегах, исчезая в ледяных колодцах, где можно встретить каменный «гриб» на ледяной ножке, где все вокруг движется, оставаясь на первый взгляд неподвижным, где даже летом — почти зима. Иногда некоторые ледники, например Медвежий на Памире, внезапно начинают наступать, сметая все на своем пути и проходя вместо сантиметров по нескольку десятков метров в сутки.

Интересная все-таки наша наука — гляциология! Но профессии бывают разные…

Как-то раз мы с Пановым спустились в поселок Теберду километрах в сорока от нас. Обратно ехали на попутной машине, в которой сидели три крепких парня, о чем-то негромко переговариваясь. Мы удивились: у их ног лежала огромная куча мышеловок. Оказалось, это студенты-зоологи приехали изучать кавказских грызунов.

— Да, — притворно вздохнул я, — несколько тысяч лет назад три вот таких же парня, бывало, валили мамонта, позднее медведя, а теперь перешли на мышей. Интересно, как их факультет сокращенно называется — мышфак?

Один из студентов погрозил кулаком. Я сделал вид, что не заметил этого жеста.

— А кто у них руководит полевой практикой? — продолжал я, обращаясь к Василию и игнорируя взгляды парней. — Наверное, какой-нибудь старый, опытный кот, И конечно же, шипит, если кто-нибудь никак не может научиться лов…

Машина вздрогнула и остановилась. Мы спрыгнули на землю, дальше наш путь лежал через лес.

Конечно же, мы прекрасно знали, борьба с грызунами даже в наш атомный век намного сложнее, чем с любым мед* ведем или тигром. Но ведь и без шутки скучно жить на белом свете…

И снова в золоте рассветов, в ослепительном сиянии полуденного солнца, в багрянце закатов, в густом, непроглядном мраке высокогорных ночей, под гул ветра и рокот обвалов, в тумане, в метели — наблюдения, наблюдения, наблюдения…

В ноябре, когда мы вернемся в управление, начнется обработка полученных материалов, точно выплавка металла из добытой руды. Порой это занимает больше времени, чем сами наблюдения. И лишь в сосредоточенной тиши кабинетов, под стук счетных машин и шелест страниц медленно появляются из тумана цифр схемы, графики и уравнения, показывающие сложные взаимоотношения различных явлений природы. Только тогда наш труд станет по-настоящему нужным и важным, поможет сделать земли Предкавказья еще более обильными.

Об авторе

Яблоков Александр Александрович. Родился в 1934 году в гор. Балахна Горьковской области. Окончил географический факультет Самаркандского университета. По специальности гляциолог. Работает старшим инженером в гляциологической партии Управления гидрометеослужбы Таджикской ССР. Опубликовал несколько научных статей и докладов в журналах «Известия ВГО», «Метеорология и гидрология» и других. Автор научно-художественной книги «Снежная робинзонада», вышедшей в 1968 году в нашем издательстве в серии ППФ, в которой рассказал о сложной и трудной работе метеорологов, радистов, лавинщиков в условиях тянь-шаньского высокогорья. В сборнике «На суше и на море» выступает впервые. В настоящее время работает над новой книгой о нелегком, но очень нужном труде гляциологов.

Ю. Фельчуков
КАКОЙ ЖЕ ОН ВСЕ-ТАКИ НА САМОМ ДЕЛЕ, ЭТОТ ДУРИАН?

Рассказ

Рис. М. Требогановой

Аэрофлот со стремительностью камня, запущенного из пращи, перебросил нас через экватор из заснеженной морозной Москвы во влажную духоту Джакарты. Вскоре синее полотно моря, на котором, как рваные раны, окруженные белой кипенью прибоя, были разбросаны коралловые рифы и островки, кончилось. Изломанная береговая линия, окаймленная снежно-белой пеной набегающих на песок волн, отчеркнула пеструю сумятицу цветных пятен суши от сине-зеленой поверхности Яванского моря.

Самолет стал снижаться, и за окнами медленно разворачивалась рельефная карта с зелеными квадратами рисовых полей, сеткой прямых шоссейных и извилистых проселочных дорог, темными пятнами рощиц, спичечными коробками автомобилей и повозок.

Через несколько минут самолет пошел на посадку, надвигая на нас утопающие в зелени домики пригорода и растущие на глазах здания аэропорта. Мы жадно вглядывались в незнакомый нам мир, пока тягач-карлик, подцепив тросом махину нашего самолета, таскал его по раскаленным бетонным полосам аэродрома.

Мы спустились по трапу и были ошеломлены буйной зеленью деревьев, пламенем ярко-красной черепицы на крышах белых строений аэровокзала, видом смуглой толпы в непривычных для глаза одеждах пестрых расцветок. Не успели мы опомниться, как нас завертела суета, связанная с паспортами, визами, багажом, — словом, со всем тем, с чем неизбежно сталкиваешься после прибытия в другую страну.

Дорога из аэропорта в гостиницу напоминала трассу гигантского слалома, на которой вместо вешек приходилось объезжать бесчисленные коляски велорикш — бечаков, крохотные экипажи, запряженные игрушечными, не больше пони, лошадками, автомобили, число которых узость улиц, казалось, увеличивала впятеро. Я несколько раз судорожно замирал на сиденье, ожидая, что мы врежемся в очередное транспортире средство, которое внезапно появлялось перед колесами нашей машины.

И все же мы доехали благополучно, несмотря на пугающие новичка особенности уличного движения в Джакарте. Машина остановилась у подъезда гостиницы. С облегчением вздохнув, мы вышли и оказались в водовороте как из-под земли появившихся торговцев-разносчиков. Тесня нас лотками и оглушая криками, они наперебой предлагали сигареты, жевательную резинку, жареные земляные орешки, арбузные и дынные семечки, мятные лепешки и другие соблазнительные вещи, названия которых в этом звенящем гомоне разобрать не удалось.

С помощью шофера мы все-таки прорвались в холл отеля. Поднявшись на галерею, опоясывавшую второй этаж и выходившую в просторный внутренний двор, мы прошли в свой номер через уютную веранду, отделенную от соседних невысокой деревянной перегородкой.

Уставшие и взмокшие, мы подумали, что на сегодня утомительное знакомство с местной экзотикой закончилось. Но не тут-то было. Ванну пришлось принимать, стоя на полу и поливая себя водой, которую нужно было черпать алюминиевым ковшиком из отделанного кафелем бака. Не знаю, чем объяснить этот феномен, но вода в баке, которая в соответствии с законами физики должна была нагреваться до комнатной температуры, оказалась намного прохладнее, чем из крана. Немного освежившись, мой товарищ и я залезли в клетушки из металлической противомоскитной сетки, где стояли кровати.

Сразу заснуть не удалось. В ушах еще звучал рев самолетных двигателей, а перед глазами мелькали цветные кадры впечатлений этого дня. Немного отлежавшись, мы вскоре вновь обрели способность воспринимать окружающее. А оно уже давно заполняло нашу комнату звуками, вливавшимися в черные провалы окон с оживленных ночных улиц.

Человек может привыкнуть к любому шуму. Жители домов, окна которых выходят на бойкую магистраль, спокойно засыпают, едва коснувшись головой подушки; человека, живущего у моря, убаюкивает шум прибоя; сон других не тревожит пронзительная перекличка локомотивов на близлежащей станции. Спать можно всюду под любой аккомпанемент, если к нему привыкнуть. Его просто не замечаешь.

В наш номер через открытые окна доносились непривычные звуки. Отрывистые звонки колокольчика на тележке продавца шашлыка из курицы, протяжные, похожие на мяуканье выкрики мороженщиков, сухое постукивание палочек по деревянному бруску, привлекавшее внимание любителей лапши, звуки трещеток, оповещавшие, что желающие могут выпить стакан келапа копиор^[6], все это имело свой, непонятный тогда для нас смысл.

Несмотря на то что этот шум мешал уснуть, он не раздражал. Примерно так я и представлял себе первую ночь в незнакомом южном городе. Все, что происходило, казалось уместным и неизбежным. Поэтому вначале ни мой товарищ, тоже вслушивавшийся в ночную жизнь за окном, ни я не обратили внимания на странный запах, который стал довольно явственно ощущаться в комнате.

Пожелав друг другу спокойной ночи, мы решили приложить все усилия, чтобы поскорее заснуть. Однако с течением времени назойливый — другое слово подобрать трудно — запах становился все сильнее, обволакивая нас и не давая заснуть. Запах шел отовсюду и не исчез даже после того, как все окна были плотно закрыты. Густой и очень неприятный аромат сильнее всего чувствовался возле двери, которая вела на веранду.

Он был настолько сложным и непонятным, что у нас ни на минуту не возникало сомнения в том, что наш номер находится непосредственно над кухней. Посовещавшись, мы с приятелем, который, как и я, ворочался на постели, не находя себе места, решили завтра просить, чтобы нам дали другой номер. Правда, от этого решения легче не стало. Сон не приходил.

Чертыхаясь, я завернулся в простыню и рискнул выйти на веранду, где уже давно затихли звуки шагов наших соседей и прислуги. Не обнаружив ничего подозрительного ни у дверей, ни на галерее, я перегнулся через перила. Тусклый свет редких лампочек, вокруг которых серовато-желтые ящерки гекконы ловили ночных насекомых, позволял различить во внутреннем дворике аккуратно подстриженные газоны и клумбы с цветами.

Предположение, что нас поместили над кухней, пришлось сразу отбросить — снизу доносились оживленные голоса и смех постояльцев, наслаждавшихся ночной прохладой на своих верандах. Так и не выяснив, в чем дело, окончательно измучившись, мы с трудом смогли уснуть только на рассвете.

Тайна загадочного запаха была раскрыта на следующий день, когда я в сопровождении коридорного спустился вниз. Прямо под нашей верандой на низком столике лежала большая куча корок, издававших тот самый таинственный, хотя уже и ослабленный неприятный запах.

— Что это? — поморщившись, спросил я у нашего коридорного Саида.

— Дуриан, — облизнувшись и причмокнув, ответил он.

Дуриан?! Я буквально остолбенел. Мне сразу вспомнилось все, что я читал и слышал об этом представителе тропической флоры, упомянуть о котором считает своим долгом каждый, кто побывал в странах Юго-Восточной Азии. Причем в книгах и очерках он фигурирует под самыми разными названиями в зависимости от местного диалекта и способности автора правильно воспроизводить слова чужого языка. Дурио, дурен, дурьян — это всего несколько наименований, под которыми дуриан известен читателям^[7].

Как бы ни называли этот плод, сколько бы мнений ни существовало относительно его вкуса, все, кто сталкивался с дурианом, сходились в одном: его запах совершенно непереносим. В этом я сам убедился минувшей ночью. Правда, каждый оценивает запах дуриана по-своему. Одним он напоминает тухлое мясо, другим — аромат выгребной ямы в жаркий день, иным — заношенные носки, натертые чесноком.

Честно говоря, мне не удалось припомнить запахи или комбинацию их, которые в какой-то мере могли сравниться с ароматом дуриана.

Самым интригующим было то, что он считается изысканным деликатесом у жителей Индонезии, Малайзии, Сингапура и некоторых других стран. Реакция Саида, когда мы проходили мимо остатков этого плода, не вызвала сомнений в этом отношении. Более того, говорят, плод столь вкусен, что его с удовольствием едят звери, которых едва ли можно отнести к числу вегетарианцев, — медведи, тигры, пантеры и другие хищники. Они буквально пасутся под деревьями, когда наступает сезон созревания дуриана и спелые плоды падают на землю. Знатоки утверждают, что если вы сможете преодолеть отвращение, которое вызывает тошнотворный запах, то получите ни с чем не сравнимое удовольствие, отведав обладающую тонким, неповторимым вкусом мякоть дуриана.

Естественно, что, припомнив все это, я, несмотря на неудачное знакомство с дурианом, которое, правда, произошло помимо моей воли, еще сильнее захотел убедиться в справедливости утверждений, что этот плод совмещает в себе столь противоположные качества — отвратительный запах и великолепный вкус. Удобный случай вскоре представился.

В одно из воскресений мы поехали отдыхать в горы. Причудливо разворачивавшийся серпантин дороги изобиловал поворотами, которые заставляли ахать женщин, ехавших с нами. Из-под лавины зелени, спускавшейся с отвесных скал, неожиданно обнажалась охра или киноварь горных пород. Среди листьев раскрывались ярко-желтые крупные цветы с кроваво-красной метелкой тычинок и пестиков. Эти цветы носили меткое название, которое в переводе означает «девушка жует бетель». Действительно, на улицах городов и деревень многих стран Юго-Восточной Азии можно встретить людей, губы которых окрашены в неестественно яркий красный цвет. При жевании бетеля, представляющего комбинацию листка особого вида перца с плодом арековой пальмы и кусочком гашеной извести, выделяется ярко-красный сок, окрашивающий губы любителей этого своеобразного наркотика.

Пока мои спутники любовались открывающимися при каждом повороте дороги горными вершинами, затейливой архитектурой отелей и вилл с голубыми каплями бассейнов, разбросанных по склонам, я обдумывал план: как преподнести им сюрприз в виде дуриана на десерт к завтраку. Говорить об этом заранее я не решался, памятуя о том, что мой товарищ может отбить у них охоту попробовать дуриан, рассказав о первой ночи, проведенной в гостинице.

Когда мы приехали, все отправились в лес, начинавшийся сразу за дорогой. Там можно было покормить обезьян, стаи которых сбегались к отелям выпрашивать подачки перед очередным набегом на кукурузные поля. Сославшись на усталость, я остался в отеле, чтобы приступить к осуществлению своего плана. На мою просьбу купить дуриан наша горничная Сити реагировала несколько странно. Сначала она несколько раз переспросила, что мне нужно. Думая, что она не может меня понять из-за моего несовершенного произношения, я взял бумажку и начал азартно рисовать дуриан, каким я запомнил его по картинкам в книгах. Убедившись, что мне нужен именно дуриан, Сити спросила, пробовал ли я его раньше. Решив, что для пользы дела можно немного покривить душой, я даже с некоторой лихостью ответил, что не один раз.

Все еще сомневаясь, Сити взяла деньги и ушла. Я же подивился, что осуществление столь невинного желания требует настоящих дипломатических переговоров.

Едва мы закончили завтрак в общей гостиной коттеджа, появилась Сити с великолепным плодом дуриана на большом подносе. Я торжественно водрузил его на стол, приготовившись выложить все, что я знаю об этом замечательном представителе экваториальной растительности. Но не тут-то было.

Не успел я и рта раскрыть, как самые слабонервные с протестующими воплями бросились вон из-за стола. Более стойкие, зажимая носы, решительно потребовали, чтобы я немедленно унес «эту гадость» и не портил им аппетита. Напрасно я пытался пробудить любопытство присутствующих, расписывая необыкновенные вкусовые качества дуриана. Не помогло и то, что я стыдил их, говоря, что, побывав в тропиках, только самые махровые ретрограды могут упустить случай познакомиться с таким экзотическим фруктом.

Словом, через несколько минут под напором превосходящих сил противников экзотики я вместе с дурианом был вынужден удалиться в самый дальний угол двора. Там под развесистой кроной огненного дерева, покрытого пышными гроздьями алых цветов, которые действительно создавали впечатление, что ветви охвачены пламенем, стоял маленький столик и скамейка. Размышляя о человеческой неблагодарности, я одновременно думал о том, как приступить к дуриану, не уронив своего престижа, так как, откровенно говоря, от запаха меня порядком мутило.

В это время над невысокой оградой рядом со мной появилась чья-то голова. Через минуту на заборе повисло несколько мальчишек, к которым стали присоединяться и взрослые, привлеченные запахом дуриана.

По репликам, которыми они обменивались, я понял, что на заборе заключаются пари. Ни у одного из спорщиков не было ни малейших сомнений, что я подобно другим неискушенным европейцам брошу дуриан, едва только попробую, оставив в их распоряжении желанное лакомство. Зрители расходились только в одном: сколько минут пройдет, прежде чем я позорно ретируюсь.

Я оказался между двух огней. Мои приятели на веранде коттеджа, куда они перешли пить кофе, и индонезийцы на заборе весело хихикали, предвкушая забавное зрелище. В этот момент я понял, что чувствует на арене цирка артист, который должен выполнить смертельный трюк на глазах у толпы.

Я должен был довести до конца свою затею, в которой начал раскаиваться, если не хотел надолго сделаться мишенью для острот. Пути для отступления были отрезаны. Решив, что на миру и смерть красна, я, не обращая внимания на любопытные взгляды, приступил к делу.

Добраться до мякоти было не просто. Представьте себе, что, вооруженные одним только не очень острым ножом, вы должны разрезать свернувшегося клубком ежа, у которого вместо иголок острые твердые шипы сантиметра два длиной и прочная в палец толщиной кожа. Промучившись минут пять под огнем критических замечаний зрителей и исколов руки, я понял, почему дуриан (что в переводе означает шипастик или шипач) получил свое название.

Кое-как мне удалось развалить пополам плод, напоминающий формой и размером среднюю дыню. Внутри оказалось несколько плотно прилегающих друг к другу долек неправильной формы, в каждой из которых под слоем мякоти серовато-кремового цвета скрывалась крупная плоская косточка.

Собрав всю свою волю, я отправил в рот первую порцию. По мере того как передо мной росла горка косточек, которые я, стараясь не морщиться, тщательно обсасывал, показывая, какое удовольствие я якобы испытываю, головы над изгородью начали исчезать одна за другой. Ехидные реплики с веранды доносились все реже. Разочарование, написанное на лицах зрителей, ожидания которых я обманул, несколько вознаградило меня за испытываемые муки.

Считая, что победа за мной, хотя на столе еще оставались две-три дольки, я решил, что пора кончать. Обратившись к мальчонке лет шести, который одиноко торчал над изгородью, я предложил ему то, что осталось от дуриана. Он протянул чумазую ручонку и с радостным криком загарцевал по пыльной улице.

Вкуса дуриана в тот момент я не разобрал. Все мое внимание было сосредоточено на том, чтобы протолкнуть в горло очередную порцию отвратительно пахнущей, приторной массы с какими-то пленками и волокнами. Блаженно улыбаясь моим мучителям, которые, вытаращив от изумления глаза, смотрели на меня с веранды, я мысленно давал себе клятвы, что никогда не подойду к дуриану ближе чем на сто метров, не говоря уже о том, чтобы его есть.

Но справедливо утверждают, что время — лучший лекарь. Примерно через полгода мне довелось поехать на машине в Баньюванги — городок на восточной оконечности острова Ява. Мой коллега Павел Петрович и я не отрываясь смотрели на проносившиеся мимо пейзажи. С одной стороны шоссе над нашими головами шумела река Брантас. Дело в том, что ее воды кофейно-коричневого цвета несут к морю тысячи тонн ила. За много лет осаждающиеся на дне частички превратились в высокую насыпь, возвышающуюся над долиной, по которой и пролегает теперь русло реки.

С другой стороны дороги мелькали квадраты и прямоугольники рисовых полей. На них работали крестьяне в конусообразных шляпах, сплетенных из пальмовых листьев. Стоял сухой сезон, поэтому крестьяне не обращали внимания на реку, ревевшую наверху, словно угрожая ринуться в долину, когда ливневые дожди в горах дадут ей новые силы.

По мере того как дорога карабкалась вверх, все выше в горы, строгая геометрия рисовых полей долины уступала место волнистым линиям земляных валиков, удерживающих воду на террасах, ширина которых порой не превышала двух метров. Вода через специальные выемки по краям насыпей с веселым журчанием переливалась с одной террасы на другую, чтобы потом, пройдя по канавкам, напоить рисовые поля в долине.

Выше поля сменились зарослями. Сначала мне показалось, что это обыкновенный лес. Присмотревшись, я увидел, что между деревьями нет обычного для джунглей густого подлеска. Сопровождавший нас управляющий одной из местных фирм господин Сутарджо объяснил, что это дусун. Так называются полудикие сады. Они принадлежат близлежащей деревне.

Эти сады никто специально не разводит. Жители, собирая дикорастущие манго, бананы и другие фрукты, сначала расчищают подлесок только вокруг деревьев, чтобы можно было без труда собирать опавшие плоды. Время от времени они сажают в землю косточки съеденных фруктов. Так постепенно плодовые деревья занимают все больше места, а другие уничтожаются.

Немного дальше мое внимание привлекли огромные деревья, раскидистые кроны которых заметно возвышались над окружающей их растительностью. Сутарджо сказал, что это плантации дуриана. Они были заложены еще в пятнадцатом веке. Правители некогда могущественного государства Маджапахит под давлением мусульманских княжеств были вытеснены на восточную оконечность Явы из центральных районов острова. Поскольку дуриан был непременным украшением стола на пирах раджей, то эти деревья специально посадили там, где нашли последнее прибежище некогда могущественные владыки. Видимо, своей сладостью дурианы должны были смягчить правителям Маджапахита горечь поражений.

Я с почтением вглядывался в высокие, метров по тридцать, деревья. Прямые мощные ветви густо заросли большими рассеченными на концах и округленными у основания листьями. Снизу можно было разглядеть созревающие плоды.

Сутарджо вовремя напомнил, что без особой нужды стоять под деревьями не рекомендуется: сорвавшийся с ветки плод в два-три килограмма весом может не только нокаутировать неосторожно приблизившегося зеваку, но и надолго уложить его в больницу. Кое-где среди деревьев я заметил сохранившиеся зеленовато-желтые соцветия.

К моему удивлению, среди деревьев не чувствовалось никакого неприятного запаха, хотя в густой листве скрывались десятки плодов. Оказалось что дурианы приобретают свой специфический аромат только после того, как некоторое время полежат. Свежие, только что сорванные плоды практически не пахнут.

Хранить дурианы в свежем состоянии долгое время нельзя. Поэтому, чтобы иметь возможность лакомиться ими в течение длительного времени, местные жители консервируют их. Самый распространенный способ хранения — засолка и маринование. Кстати, в пищу употребляют не только мякоть дуриана, но и семечки, которые едят в жареном и вареном виде.

Неприятные впечатления от первого знакомства с дурианом за минувшее время потеряли свою остроту, поэтому Сутарджо не стоило особого труда уговорить меня проделать еще один опыт. Кроме того, по его словам, местные дурианы отличались совершенно особым вкусом и ароматом.

Единственным препятствием в осуществлении этого предложения могли послужить возражения Павла Петровича, который, наслушавшись рассказов о дуриане, не согласился бы на это ни под каким видом. Сутарджо сказал, что он берется все устроить сам.

В это время дорога привела нас в небольшой поселок — нечто среднее между маленьким городком и большой деревней. Миновав главную и единственную улицу, где можно было встретить даже двухэтажные дома, в первом этаже которых располагались лавки и закусочные, мы остановились у небольшого варунга^[8], стоявшего на обочине дороги, чтобы перекусить. Мы вылезли из машины и, пошатываясь, словно моряки, ступившие на твердую землю после долгого плавания, пошли к варунгу. Непрерывная езда в течение пяти часов давала себя знать.

В небольшом помещении, крытом пальмовыми листьями, со стенками из бамбуковых циновок, посетителей было немного. За длинным столом из темных тиковых досок на общей скамейке сидели трое мужчин в саронгах и белых рубашках с длинными рукавами. Они не торопясь прихлебывали эстех — холодный чай с кусочками льда.

Передняя часть варунга была отгорожена от улицы невысоким барьером с проходом посредине. С левой стороны на прохожих смотрела стойка-витрина, где был размещен обычный набор местных лакомств в больших стеклянных банках: крупук — похожие на хрустящее безе желтовато-розовые тонкие лепешки из креветок, чуть солоноватые на вкус, сладости, маленькие пакетики из пальмовых листьев с клейким вареным рисом со специями, бутылки с неизменным ядовито-красным сиропом для келапа-копиор и, конечно, фрукты.

Справа от входа висела разделанная туша козы. Отдельно пласт нутряного жира. Рядом, у маленькой жаровни, колдовал хозяин заведения — бодрый толстяк в засаленных шортах и черной бархатной шапочке. Он отрезал от туши мясо по заказу посетителей и, нарезав его на кусочки размером с ноготь большого пальца, ловко нанизывал на короткие бамбуковые палочки, — Не успели мы сесть за стол, как в воздухе послышался аппетитный аромат жарящегося шашлыка. Насытившись, мы решили осуществить наш план.

К счастью, Павел Петрович не знал индонезийского языка. Сутарджо сказал шоферу, чтобы он купил пару дурианов и незаметно положил их в багажник. Первая часть нашего плана увенчалась успехом. Ничего не подозревая, Павел Петрович, отдохнувший и повеселевший, залез в машину.

Как я уже говорил, запах дуриана имеет свойство проникать повсюду. Даже в машине, которая быстро мчалась по шоссе, аромат дурианов, лежавших в багажнике, начал ощущаться довольно скоро. Конечно, ни я, ни Сутарджо, ни шофер, посвященный в нашу тайну, не обращали на это никакого внимания.

Но Павел Петрович несколько раз беспокойно потянул носом. Потом, видимо удивленный тем, что остальные никак не реагируют на явно слышимый запах, вопросительно посмотрел на нас. Мы с Сутарджо продолжали оживленно беседовать, словно не замечая беспокойства нашего спутника. Павел Петрович снова брезгливо потянул носом и недовольно проворчал:

— Вот, всегда так в этих тропиках — кругом такая красота, а воняет так, что дышать нечем. Давайте закроем окна.

Мы скромно промолчали, и стекла были подняты.

В жаркой духоте салона запах заметно усилился. Некоторое время Павел Петрович недоуменно осмысливал этот феномен, наконец не выдержал:

— Неужели вы не чувствуете этот отвратительный запах?

Мы удивленно посмотрели на него, потом друг на друга и отрицательно покачали головами. Говорить мы были не в состоянии. Нас душил смех.

Стекла снова опустили. Запах стал слабее, но его не мог унести даже ветер, врывавшийся в окна. Тогда Павел Петрович в отчаянии высунулся наружу чуть не до половины. Естественно, что ближе к багажнику аромат дуриана ощущался сильнее.

— Наверное, гадость какая-нибудь на колеса налипла, — пробурчал он, отчаявшись найти место, где бы дышалось легко.

Я перевел его слова Сутарджо со своим комментарием, и мы дружно закивали головами, поддержав выдвинутую им версию.

В Баньюванги наш спутник приехал в полуобморочном состоянии. Теперь открыть ему секрет мучившего его запаха было совершенно невозможно.

Воспользовавшись тем, что наш спутник, едва войдя в номер, метнулся в ванную освежиться, мы с Сутарджо мгновенно съели один дуриан прямо в комнате. К своему изумлению, я обнаружил, что в дуриане, как говорят, что-то есть и не так уж он плохо пахнет. Я отнес это за счет того, что запретный плод, а в данном случае так оно и было, сладок.

Появившийся после ванны Павел Петрович, который, освежившись, считал, что все напасти позади, побледнел: в комнате стоял густой аромат дуриана, хотя мы заблаговременно, до его прихода позаботились о том, чтобы уничтожить все следы пиршества. Он долго обнюхивал одежду, обследовал каждый уголок в номере, пытаясь выяснить источник преследовавшего его запаха. Это не дало никаких результатов. Мы тихо ликовали, старательно помогая ему в поисках.

Оставив Павла Петровича в номере с горячим компрессом на голове, мы с Сутарджо спустились в бар отеля. Я решил проверить свои ощущения и предложил достать и съесть второй дуриан. Сутарджо с радостью согласился. Когда на столе осталась только куча корок, у меня уже не было сомнений, что дуриан — один из самых вкусных плодов, которые мне приходилось пробовать.

Нежная мякоть дуриана по консистенции и вкусу напоминает крем заварного пирожного с легкой, чуть заметной кислинкой. Запах? Конечно, запах есть. Но он тоже составляет одну из привлекательных особенностей дуриана.

Вспомните, сколько людей ценят сыр рокфор за его своеобразный аромат столь же высоко, как и за острый вкус. А ведь иным запах рокфора может показаться отвратительным. А разве вам самим никогда не приходилось пробовать у рыбаков специально приготовленную воблу «с душком»? Более того, настоящие гурманы не признают дичь, если она не «с тухлинкой».

Так и дуриан — оценить его вкус и аромат в полной мере могут только настоящие любители-знатоки, к клану которых я окончательно приобщился на следующий день.

Сутарджо разбудил меня задолго до рассвета. Меня ожидала увлекательная поездка на местный рынок, славившийся обилием овощей и фруктов, которые привозили не только из окрестных деревень, но даже с острова Бали.

К моему удивлению, дорога на базар заняла больше времени, чем можно было ожидать, судя по расстоянию. Уж очень часто приходилось делать остановки или тащиться черепашьим шагом. Машина с трудом пробивалась сквозь пеструю толпу, запрудившую узкие улочки. Хозяйки спешили на рынок, чтобы прийти пораньше, иметь возможность выбрать все самое свежее и лучшее.

Главное препятствие на нашем пути, впрочем, как и в любом другом месте, представляли велорикши — бечаки. Их с полным правом можно считать основным и самым колоритным элементом уличного движения.

Одетый в живописные и не слишком обременяющие одеяния, первоначальное назначение которых трудно определить из-за бесчисленных дыр и заплат, бечак гордо восседает на велосипедном седле, возвышаясь позади двухместной коляски.

Мускулистые ноги неутомимо крутят педали в палящий зной и во время тропического ливня, когда толстые, почти осязаемые струи-веревки больно хлещут по телу. А везти трехколесный экипаж нелегко. Он только считается двухместным, но в нем зачастую можно увидеть целую семью из четырех-пяти человек или гору разнообразных грузов. Не удивительно, что здоровые деревенские парни, которых земельный голод погнал в город, через пять-шесть лет такой работы становятся инвалидами.

И все-таки нет на дорогах Страны трех тысяч островов более веселых и остроумных людей, чем бечаки, которые, невзирая ни на что, не обращая внимания на ругань шоферов, стараются протиснуться в самую узкую щель, открывающуюся в потоке транспорта. Правила уличного движения они просто игнорируют.

Считайте, что вам крупно повезло, если владелец ярко раскрашенной коляски, следующей в метре от радиатора вашего автомобиля, предупреждающе поднимет руку о вытянутым пальцем, прежде чем сделать какой-нибудь головокружительный маневр: резко затормозит, повернет там, где нет ни малейшего намека на поворот, наискосок пересечет улицу, многоголосый шум которой сразу перекроет раздирающий уши визг и скрежет тормозов на полной скорости остановившихся машин. Вы скоро привыкаете к этому и воспринимаете все совершенно спокойно.

О приближении рынка можно было безошибочно догадаться по тому, что на обочине дороги все чаще попадались жители окрестных деревень. Свои нехитрые товары они везли в небольших тележках, а чаще несли прямо на себе..

Было еще совсем темно, но уже издали по силуэту можно было отличить мужчин от женщин. Мужчины несли грузы на гибком бамбуковом коромысле, на концах которого подпрыгивали в такт шагам плетеные корзины. Порой ноша совсем скрывала носильщика. Из-под огромных свертков с циновками или другой поклажей виднелись только семенящие мускулистые ноги. Женщины несли свою кладь на голове, возводя настоящие башни и пирамиды. Демонстрируя чудеса эквилибристики, они ловко лавировали в толпе, умудряясь ничего не ронять.

Вскоре встречный ветерок донес до нас усиливающийся запах гниющих овощей и фруктов, дымок пригоревших на углях початков кукурузы, которые поджаривались на железных противнях, и теперь уже знакомый и не вызывающий неприятных ассоциаций аромат дурианов. Мы подъехали к рынку, когда густая чернильная темнота ночи на мгновение сменилась серой дымкой предрассветных сумерек, которую слизнул первый же луч солнца, окрасивший все вокруг в сверкающие краски ясного дня.

Сутарджо сразу приступил к делу. Дурианы, как и арбузы, глубоко индивидуальны. На них нет стандартной цены. При покупке все решает опыт, хладнокровие и знание предмета.

Наверное, каждому приходилось видеть людей, которые самозабвенно роются в кучах арбузов, прикладывая их к уху и надавливая ладонями, щелкают пальцем по кожуре, напряженно вслушиваясь в раздающийся звук, пристально вглядываются в сморщенный хвостик, выбирая лучший из лучших по известным только им признакам. Должен сказать, что это зрелище не идет ни в какое сравнение с ритуалом — другого слова не подберешь — приобретения дуриана.

Сутарджо был не только мастер по части выбора дурианов, но и большой знаток человеческой психики. Он не стал подобно неумелым покупателям кружить вокруг да около с напускным безразличием. Чем-то Сутарджо напомнил мне завзятого рыболова, который со спиннингом в руке идет по берегу, не замечая дилетантов с удочками. Его интересует крупная добыча, и поэтому он смело забрасывает блесну в самые опасные места, где много коряг в глубоких омутах, туда, где рискуешь потерять леску.

Он шел к дурианам с открытым забралом. Самый неискушенный продавец заветных плодов ясно мог прочитать на его лице девиз: «Иду на вы». Повинуясь указаниям моего наставника, я тоже не обращал внимания на корзины с манго, бордовыми мангу станами, скрывающими под толстой кожурой снежно-белые кисло-сладкие дольки мякоти, размером и формой напоминающие головку чеснока, на красные рамбутаны, словно покрытые лохматой шерстью, на все богатство и разнообразие плодов и фруктов южного рынка.

Когда мы подошли к навесу, где торговали дурианами, нас уже ожидали, еще издалека признав в нас опытных покупателей. Как по команде к нам протянулись десятки рук. Каждый продавец, стараясь перекричать соседа, уверял, что его дурианы самые сладкие и душистые. Они клялись своим счастьем и спокойствием ушедших в мир иной родителей, призывали в свидетели своей правоты аллаха и пророка Магомета.

Сутарджо окинул оценивающим взглядом весь ряд, где кучками прямо на земле, в связках по нескольку штук и навалом в широких корзинах, лежали дурианы всех оттенков и размеров. Мы остановились у корзины с красновато-коричневыми дурианами, треснувшая кожура которых говорила об их полной зрелости.

Гомон сразу стих. Привилегия опытного покупателя — выбирать в спокойной обстановке. Продавцы знают, что напрасно пытаться сбить его криками и суетой. Этот прием действует только на новичков.

Сутарджо отобрал несколько штук. Через каких-нибудь полчаса яростного торга (меньше никак нельзя, иначе могут подумать, что вы не уважаете ни себя, ни продавца) соглашение о цене было достигнуто. Однако это было только начало, С суровым видом Сутарджо спросил:

— Даешь гарантию, что дурианы сладкие?

— Если не понравятся, — затараторил продавец, стуча себя в грудь и снова поминая своих предков и пророка Магомета, — господин может заменить на любой другой. Но у меня нет плохих, все дурианы сладкие.

Если продавец дал вам гарантию, вы победили в этой извечной борьбе продавца и покупателя. Ловите его на слове и требуйте, чтобы он дал попробовать. Вот тут-то и наступает самый ответственный момент.

Острый нож прорезает крохотное треугольное отверстие в толстой корке, обнажая мякоть. Чтобы определить, насколько дуриан мясист, вы погружаете в нее соломинку и потом долго рассматриваете кончик, несколько разочарованно покачивая головой. Не лишне в этот момент упомянуть, что вот, дескать, прошлый раз мякоть была куда толще. Затем с кончика ножа пробуете небольшой кусочек, который смакуете с отрешенным видом, показывая продавцу, с беспокойством следящему за вами, что он не ошибся, посчитав вас за настоящего знатока.

Эти манипуляции сэкономят вам минут пятнадцать, если вкус вас не удовлетворит. Заменяя дуриан, продавец будет препираться с вами не больше пяти минут и то просто по инерции, если вы действовали строго в соответствии с выработанным ритуалом. А когда он согласится на замену, у вас будет возможность повторить всю увлекательную процедуру покупки дуриана с самого начала.

Наконец вы выбрали то, что вам нужно, и возвращаетесь домой, с тоской думая о том, что вас ждет впереди. Вас будет гнать из комнаты собственная жена, которая, конечно, терпеть не может запах дуриана. Соседи начнут ворчать, что некоторые, мол, не хотят считаться с другими людьми и думают только о своем удовольствии.

В результате вам придется в одиночестве, словно отверженному, наслаждаться своим приобретением где-то на задворках, откуда в жилые помещения не дойдет пряный аромат дуриана, который вы уже успели полюбить.

Когда мы с Сутарджо вернулись в гостиницу с целой связкой отборных плодов, во дворе нам встретился Павел Петрович. Увидев у нас у руках дурианы, он, конечно, сразу догадался, что с ним произошло накануне. Мне кажется, только присутствие Сутарджо спасло меня в тот момент от жестокой расправы.

Если после этой поездки любители дурианов приобрели в моем лице стойкого последователя, то я представляю, какими эпитетами уснащает Павел Петрович свое повествование, отвечая на чей-нибудь вопрос: «А какой же он все-таки на самом деле, этот дуриан?»

Об авторе

Фельчуков Юрий Валерьевич. Родился в 1932 году в гор. Донецке. Окончил Институт восточных языков при МГУ. Начал печататься в журнале «Вокруг света» в 1956 году. Несколько лет пробыл в странах Юго-Восточной Азии, из них больше всего в Индонезии. Работал преподавателем в вузах Москвы. Выступал на страницах периодической печати по международной тематике. Член Союза журналистов СССР. В последнее время опубликовал рассказы в журналах «Вокруг света» и «Юный натуралист». В нашем сборнике публикуется впервые, В настоящее время работает над повестью для детей.

Кесри Сингх
ТИГР РАДЖАСТХАНА

Фрагменты из книги

Перевод с английского

М. Виленского и В. Родина

Рис. Г. Чижевского

Осторожный тигр

Охота на тигров не терпит безрассудства — таково мое глубокое убеждение. Человек, который ходит на тигра раз или два в жизни и при этом действует торопливо и необдуманно, подвергает себя большому риску и остается без трофеев. Профессионал так вести себя не может. На его долю и без того хватает риска даже при нормальном ходе охоты.

Встретившись с тигром (или пантерой), человек понимает, сколь он смехотворно слаб и жалок по сравнению со зверем, который движется бесшумно, как тень, и может сокрушить человека одним ударом лапы; охотник противопоставляет ему смекалку и огнестрельное оружие — превосходное оснащение, если только вы точно знаете, как использовать и то и другое. Вся тонкость искусства охоты на тигров заключается в том, как именно с помощью человеческого разума нанести зверю поражение в его собственных владениях. Во многих отношениях это напоминает шахматную партию: необходимо заготовить план с заранее разработанными вариантами и не делать случайных или излишне самоуверенных ходов. Того, кто об этом забывает, ждет тяжелая расплата.

Как истинные представители семейства кошачьих, тигры отличаются широким разнообразием резко выраженных индивидуальных характеров. Тем не менее, потратив жизнь на изучение тигров и борьбу с ними, я считаю, что практически по доминирующим особенностям характера их можно разделить на четыре основные группы: осторожных, беспечных, отважных и робких. Разумеется, эти категории претендуют на точность и полноту охвата не более чем классификация, с помощью которой философы и физиологи разных школ издавна пытались разделить род человеческий по типу темпераментов. В защиту своей классификации я могу сказать лишь, что она проверена на практике и исправно служит мне для оценки возможного поведения тигра.

Естественно, наиболее сложно охотиться на осторожного тигра. Чтобы убить или сфотографировать такого зверя, приходится прибегать к различным ухищрениям. Думается, осторожность — врожденное качество и, вероятно, результат хороших уроков, полученных в детстве от матери. Вопреки утверждениям некоторых, осторожность присуща не одним только старым, больным животным, которым приходится постоянно заботиться о том, чтобы спасать свою шкуру. Самые крупные, отменного здоровья тигры, которых я встречал в своей жизни, оказывались также и наиболее осторожными.

Это произошло в те дни, когда я возглавил охотничье управление в штате Гвалиор. Мне стало известно, что в окрестностях местечка Кер Кхо обитает поистине чудовищный тигр. Предполагалось, что штат посетит вице-король лорд Ридинг. Возникла идея устроить охоту, с тем чтобы вице-король добыл этот великолепный трофей. Я изложил свой план магарадже, подчеркнув, что речь идет о необычайно крупном звере. Магараджа охотно принял этот план.

Но когда настал час охоты, я был абсолютно не в состоянии отыскать обещанного полосатого гиганта. Зверь был настолько умен, что не удавались все попытки засечь его местонахождение. Он уносил и частично пожирал животных, которых мы привязывали в качестве приманки, но каждый раз ускользал из долины до восхода солнца. Даже самые опытные следопыты теряли его след. Тигр предпочитал твердую или травянистую почву, а через тропинки, колеи и другие мягкие или пыльные участки перемахивал одним прыжком.

Однажды в серой предрассветной мгле я еще раз спустился в долину. Как обычно, я обнаружил останки несчастного буйвола, но сам тигр ушел. Это было видно по тому, что вороны и коршуны уже сидели над трупом, а тигры не делятся добычей с охотниками за падалью. Пока тигр держится поблизости от своей добычи, ни один мародер джунглей не рискнет к ней приблизиться. Я тут же послал в джунгли следопытов, но, как и прежде, они не обнаружили ни единого отпечатка лапы.

Потеряв всякую надежду, я собрался возвращаться в охотничий лагерь магараджи, как вдруг ко мне подбежали два крестьянина, работавшие неподалеку в поле и, тяжело дыша, сообщили, что видели большого тигра, который плыл по реке. По их рассказам, зверь проплыл некоторое расстояние близ берега, а затем вышел из воды на каменистом участке и направился в сторону приманки. Из этого я заключил, что тигра что-то напугало, помешав ему кончить трапезу (возможно, мое приближение), и он спустился в долину, вошел в воду, чтобы запутать следы, а затем надумал вернуться к прерванному обеду.

На этом предположении я построил план действий. По случаю охоты был протянут полевой телефон. Я переправился через реку и, связавшись с магараджей, предложил ему прибыть как можно скорее вместе с вице-королем. Менее чем через два часа вся группа оказалась здесь.

Тем временем я уточнил план кампании. Долина имела очертания вытянутой подковы, упирающейся концами в реку. Если смотреть со стороны воды, на правой стороне подковы было меньше растительности и других естественных укрытий. Оба откоса высокие и весьма крутые. Зверь, уходящий от облавы по долине к реке, наверняка должен был держаться левой стороны, где больше укрытий. Поэтому я расставил линию загонщиков у верхнего изгиба подковы, велев им быть готовыми гнать тигра к реке, если, разумеется, он окажется в долине. У меня же была хорошая огневая позиция — махан на ветвях дерева, откуда открывался прекрасный обзор местности. По ней должен следовать тигр, который, как я полагал, будет держаться ближе к левому склону.

Как только прибыла группа высокопоставленных гостей, я предложил лорду Ридингу взобраться на махан. Он отказался, сказав, что на такой высоте у него закружится голова и он не сможет точно выстрелить. Вице-король добавил, что сумеет очень хорошо все сделать с того места, где сейчас находится, то есть с земли.

Итак, я отправился дать сигнал загонщикам начинать облаву, а вице-король, магараджа и сэр Малькольм Хейли, сопровождавший лорда Ридинга, уселись в высокой траве у реки. Вскоре мне в голову пришла новая мысль: а что, если этот тигр с его осторожностью и столь тонкой интуицией решит действовать по-другому и убежит из долины там, где правая сторона подковы выходит к реке? Имея это в виду, я занял позицию на том же берегу, где и магараджа, но ярдов на сто правее. И мои надежды, что тигр находится в долине, и мои дурные предчувствия относительно его поведения оправдались. Тигр, должно быть, двигался очень медленно, потому что вдруг я увидел его огромное полосатое тело в редком кустарнике всего лишь в нескольких ярдах перед загонщиками — их головы торчали над кустами. Тигр двигался по правой, именно по правой стороне долины.

Заметив тигра, я отвернулся, кашлянул и выронил белый платок. Тигр сел и замер, предполагая или по крайней мере надеясь, что я его не вижу. Я повернулся и медленно зашагал вправо, «внушая» тигру, что опасность ему грозит с этой стороны, и побуждая его двинуться по берегу в противоположную левую сторону, под выстрелы охотников. Шагая, я наблюдал за тигром уголком глаза и с облегчением увидел, как он встал, пошел налево и исчез из поля зрения.

Линия загонщиков по заранее намеченному плану остановилась. Ими непосредственно руководили шикари.

Но мой маленький трюк отнюдь не обманул тигра. Ибо вместо того, чтобы продолжать двигаться влево, он внезапно вышел из высокой густой травы прямо к реке, спокойно погрузился в воду и поплыл на противоположный берег. Течение заставило его пересекать русло по диагонали, и он держал курс прямехонько на группу людей, дожидавшихся его на противоположном берегу. Возможно, тигр их не замечал.

Когда тигр плывет, он погружает в воду все тело и лишь часть морды торчит над поверхностью. Плывущего тигра легко заметить только в очень спокойной воде, когда от его морды расходятся небольшие волны.

Несколько обеспокоенный тем, что магараджа и его гости могут не заметить приближающегося зверя, я крикнул и побежал к ним.

На бегу я услышал два выстрела, один за другим, а затем, когда был уже рядом со стрелками, раздалось еще два. Вся группа казалась очень взволнованной. Было похоже, что у магараджи и вице-короля что-то неладно с ружьями, а сэр Малькольм, вооруженный лишь тросточкой, сжимал это свое «грозное оружие» с мрачной решимостью. Тигр был в воде на расстоянии нескольких ярдов.

А произошло вот что. Все трое заметили, как тигр вошел в воду несколько выше по течению и поплыл по направлению к ним. Лорд Ридинг и магараджа были вооружены двустволками, и, заметив зверя, лорд Ридинг разрядил в него оба ствола. Но мишень была слишком мала, и он промазал. Тигр, не меняя курса, плыл прямо на них. Вице-король перезарядил ружье и снова выстрелил из обоих стволов. И опять промахнулся. Тигр неумолимо приближался.

Магараджа, который был превосходным и обычно весьма хладнокровным стрелком, пока что не стрелял. Он хотел, чтобы знатный гость добыл свой трофей, и был уверен, что в крайнем случае всегда сумеет вышибить из тигра мозги до того, как тот выберется на берег. Однако после последнего выстрела вице-короля он решил, что игра зашла слишком далеко, поднял ружье, тщательно прицелился и нажал спусковой крючок. К несчастью, оружие оказалось незаряженным. Тогда, торопясь зарядить ружье, магараджа сунул руку в карман куртки, где обычно держал про запас два-три патрона. Но там их не было. Вместо этого его пальцы нащупали металлический свисток, весьма напоминающий по форме медный патрон. Магараджа, не глядя, впихнул его в казенную часть, ее заклинило свистком, и ружье стало непригодным для стрельбы. Все это заняло всего лишь несколько мгновений, а вице-король, стрелок довольно посредственный, тем временем лихорадочно пытался перезарядить ружье, чтобы сделать последнюю попытку.

Именно в этот напряженный момент я и появился на сцене. Я поднял ружье, но не успел спустить курок, как тигр, видя такую бешеную активность поджидающей его на берегу компании, повернулся и поплыл обратно к противоположному берегу. Все перевели дух, и оба стрелка получили время перезарядить ружья без спешки. Я попросил вице-короля не стрелять, покуда зверь не выберется на берег и не станет хорошей мишенью. Преодолевая течение, тигр решительно держал путь к противоположному берегу, к точке, находящейся прямо напротив нас. Таким образом, дистанция для стрельбы была вполне подходящей.

Наконец тигр вылез на берег, с его огромного туловища капала вода. Вице-король выстрелил. Пуля угодила в бедро левой задней ноги, но тигр даже не захромал, наоборот, он метнулся прочь и почти сразу же набросился на группу загонщиков, стоявших неподалеку. Один из них был с барабаном. Ударом лапы тигр свалил наземь несчастного барабанщика. Затем, быстрый, как молния, нырнул в густой кустарник, росший в долине. Последние события я видеть не мог, но один из фланговых загонщиков, стоявших на возвышении, крикнул мне об этом через реку.

Теперь возник вопрос, как отыскать в высшей степени опасного хищника. Сделать это надо было как можно скорее. Договорившись с магараджей, что он доставит своих гостей обратно в лагерь, я пересек в лодке реку и, распорядившись позаботиться о бедной жертве, вскарабкался по склону наверх, откуда открывался хороший обзор зарослей. Сверху чаща казалась похожей на клумбу, притом не очень обширную и окруженную со всех сторон сравнительно чистым пространством. Это было мне на руку. Я некоторое время наблюдал за чащей, но раненый зверь не давал о себе знать.

Поскольку тигр, очевидно, не имел намерения немедленно покинуть свое убежище, стало ясно, что его придется выгонять. Я послал человека в ближайшую деревню с просьбой собрать и привести стадо буйволов. Стадо собрали и с основательным шумом погнали в чащу.

В этот момент тигр продемонстрировал свою поистине необыкновенную хитрость и понимание ситуации. Если бы он набросился на одного из буйволов или хотя бы издал глубокий кашляющий рык, как это делают тигры, когда хотят отпугнуть незваных пришельцев, он бы выдал себя и, возможно, навлек на себя атаку буйволов. Но зверь поступил совсем иначе. Он дождался, покуда один-два буйвола подошли к нему совсем близко, а затем сделал несколько шагов только для того, чтобы животные увидели его рядом с собой и почуяли его запах. В результате ближайшие буйволы отпрянули, паника мгновенно охватила все стадо и, оно, объятое страхом, помчалось к деревне. После этого, естественно, нечего было и пытаться загнать их обратно в кустарник.

У меня оставался еще один козырь, который можно было попробовать разыграть. Я послал в лагерь за обученным слоном и велел погонщику, сидевшему на шее гиганта, ввести слона в кустарник. В этом районе Индии дикие слоны не водятся, так что тигр наверняка не встречался прежде со столь странным существом. Во всяком случае вид гиганта, продирающегося к нему напролом через кустарник, оказался слишком впечатляющим зрелищем для тигриных нервов. Взревев, зверь неожиданно выскочил из укрытия и помчался по долине. Из лагеря мне на помощь прислали несколько стрелков, и один из них выстрелил навскидку. Однако ему не удалось остановить тигра, и тот вскоре скрылся из виду.

В этот момент произошло второе несчастье. Увидев босого загонщика, беззаботно бредущего в одиночестве, тигр прыгнул на него и отомстил человечеству за свои раны — сшиб беднягу наземь и буквально отгрыз ему голову.

Расставленные мною наблюдатели занимали удобные позиции на деревьях и по краям долины, и от одного из них, который видел ужасную сцену, я узнал, что после убийства загонщика тигр скрылся в узкой лощине, полной крупных валунов. Лощина эта как бы впадала в долину. Взяв с собой всех охотников, я тут же направился к лощине. Несмотря на трудную дорогу, через несколько минут мы были на месте. Началась довольно зловещая игра, похожая на игру в прятки. Стрелки заняли места на высоких откосах лощины. Тигр был внизу, но он спрятался среди дикого нагромождения камней и увидеть его было невозможно. Мы знали наверняка, что он там и даже имеет возможность передвигаться в каменных завалах, не выдавая себя. Когда мы порой постреливали в темные расщелины между валунами-, надеясь выгнать тем самым тигра на открытое место, он отвечал громким сердитым ревом, как бы предупреждая нас: «Но-но, не позволяйте себе лишнего». И этот рев исходил то из-под одного валуна — чуть не прямо под стрелком, то из-под другого на расстоянии двадцати-тридцати футов от первого.

Игра продолжалась более часа, а дело меж тем шло к вечеру. Солнце в Индии заходит быстро, и времени терять было нельзя. Поэтому я подозвал охотников и объявил, что собираюсь спуститься в лощину и кончить затянувшуюся охоту.

Я стал спускаться по откосу на некотором расстоянии от того места, где мы в последний раз слышали тигриный рев, а затем, лавируя между каменными глыбами, пошел по дну оврага, туда, где, как я полагал, должен был находиться зверь. Время от времени мои спутники спрашивали сверху, вижу ли я что-нибудь. Я не отвечал. Наконец ползком начал передвигаться к валуну, под которым, по всем расчетам, должен был прятаться мой противник, если он не сбежал. Самое правильное, решил я, это выставить самого себя в качестве приманки — пусть тигр бросится на меня в атаку на этом открытом плацдарме, где он будет виден моим товарищам сверху. Когда от меня до валуна оставалось футов двадцать, я нарушил тишину, громко обратившись к стрелкам с просьбой смотреть в оба.

Моя мысль оказалась правильной. Послышался кашляющий рык, и между двумя валунами появились тигриные голова и плечи. Через мгновение он ринулся на меня, и я увидел все его взметнувшееся в воздухе тело. И тут же сверху громыхнул выстрел. Тяжелая пуля перебила зверю позвоночник. Тигр рухнул и перевернулся навзничь, но, увидав меня рядом с собой, почти что на расстоянии протянутой лапы, он с изумительным мужеством, свойственным этому виду животного, начал подползать ко мне на животе. Я встал и выстрелил в упор ему в голову.

Теперь мне угрожала некоторая о�