Дикое Сердце 1 часть (ЛП) [Каридад Адамс Браво] (fb2) читать онлайн

КАРИДАД БРАВО АДАМС

Трилогия «Дикое сердце»

КНИГА ПЕРВАЯ «ДИКОЕ СЕРДЦЕ»

Перевод с испанского сделала Людмила Александровна Яхина

1.

В неспокойном Антильском море завывал октябрьский шторм. Под беспощадными ударами дождя гигантские волны разбивались о крутые скалы, стремительно падая в бурлящую пену. Непроглядная ночная тьма окутала землю.

Скалистые берега чередовались небольшими бухтами, в которых узкая полоса долин переходила в густой тропический лес.

Вопреки разбушевавшейся стихии, корабль вошел во французский порт Сен-Пьер [1]. Залп почтения из двадцати одного пушечного выстрела вместе с ветром и волнами отсалютовал ему из крепости Сан-Онорато.

Неподалеку от рейда Сен-Пьер, где укрылся фрегат, чудом отвоевала себе кусочек пляжа и ветхая лодчонка, укрываясь от ярости стихии, вновь набиравшей силу. Спрыгнув в воду, единственный член экипажа втащил на берег хрупкую индейскую каюку.

Вспышка молнии выхватила из темноты фигуру храброго моряка. Сильный и проворный, по-кошачьи гибкий и ловкий, он выпрямился, оценивая опасность места, где оставил лодку. Ему было около двенадцати лет, но уже с огрубевшей от непогоды кожей, крепкой шеей, квадратными плечами, узкими бедрами, мозолистыми руками. Босые ноги ступали по земле так, словно держались за нее когтистыми лапами.

Зловещий удар грома потряс ночную тьму. Подавляя невольный страх, мальчик посмотрел на всполохи молний и воскликнул:

- Святая Барбара!

Он замер на мгновение и оценил точным взглядом свой путь, чтобы поскорее добраться до ближайшего города, огни которого мерцали рядом с бухтой.

В намокшей одежде он нащупал небольшой конверт, словно сокровище; еще раз посмотрел на оставленную лодку, затем быстро и неслышно пустился в путь.

- Если не поторопитесь, друг Д'Отремон, то мы опоздаем на праздник в честь губернатора.

- Торопиться? Никогда не торопился ради кого или чего, друг Ноэль, да и льет как из ведра. Гостей придет мало, да и те опоздают, к тому же маршал Понмерси прибыл на фрегате каких-то двадцать минут назад, как вы видели. Он почетный гость.

- И вы, мой друг. Праздник в честь вас обоих, да и экипаж давно готов.

- Хорошо, друг Ноэль. Пойдемте…

С легкой досадой Франсиско Д'Отремон встал. Сделав несколько шагов, он внезапно услышал гулкие звуки дверного молотка и с удивлением остановился посреди роскошной прихожей. Недовольный, он надменно спросил у слуги:

- Баутиста, кто там стучит?

- Я только что собирался посмотреть, сеньор, – ответил слуга. – Не знаю, кто бы мог осмелиться…

- Так поставь его на место, – отрезал Д'Отремон.

Внутрь изысканного фойе со свистом ворвался порыв ветра и дождя. Сердитый Д'Отремон крикнул:

- Да закрой же эту дверь, болван!

Прежде чем слуга что-либо сделал, несвоевременный посетитель успел проникнуть в комнату. Взлохмаченные мокрые волосы надо лбом, полуголое тело, с которого стекала вода прямо на ковры – удивительная смесь смелости и отваги. Увидев его, Франсиско Д'Отремон и Педро Ноэль отпрянули назад, их возмущение сменилось удивлением.

- Черт побери! – воскликнул Ноэль.

- Что такое? – вопросил Д'Отремон.

- Я ищу сеньора Франсиско Д'Отремона… – решительно пояснил мальчик.

- Он, должно быть, сумасшедший, сеньор… – вмешался слуга. – Я сейчас…

- А ну оставь его в покое! – властно отрезал Д'Отремон.

- Вы Франсиско Д'Отремон? – спросил мальчик. – Это вы, сеньор?

- Да, это я. А ты кто? Какого дьявола осмеливаешься вот так приходить в мой дом?

- Меня зовут Хуан. Я приехал с Мыса Дьявола, чтобы передать вам это письмо. Сеньор Бертолоци умирает и просит вас поскорее приехать. Если вы действительно сеньор Д'Отремон, пойдемте со мной. Со мной лодка, чтобы отвезти вас. Отправимся?

Мальчик шагнул к двери, но задержался, внимательно вглядываясь в изумленное лицо Франсиско Д'Отремона, державшего мокрый конверт. Это был высокий и видный мужчина, одетый с необыкновенной изысканностью. Рядом с ним, качая головой, словно не веря глазам и ушам, стоял добрый и невысокий Педро Ноэль, его друг и нотариус. Тот удивленно и недовольно спросил:

- Отвезти в твоей лодке сеньора Д'Отремона?

- Я бы сказал, что он не в своем уме! Лучше я позову кого-нибудь, чтобы его увели… – настаивал слуга.

- Тихо! – приказал Д'Отремон, а затем, будто вспоминая, забормотал: – Бертолоци, Бертолоци…

- Он сказал, чтобы вы немедленно приехали, потому что, к несчастью, не может ждать слишком долго. Если мы выйдем прямо сейчас, то на рассвете будем там.

- Бертолоци умирает… – шептал Д'Отремон.

- Лекарь заверил, что тот не доживет до утра. И оставил лекарство, но тот не захотел его принимать и отправил меня с письмом. Попросил вас немедленно приехать.

- Ты, наверное, ошибся. Я не знаю никакого Бертолоци, – хмуро воскликнул Д'Отремон.

- Но сеньор! – жалобно воскликнул мальчик. – Это невозможно, сеньор! Если вы дон Франсиско Д'Отремон…

- Я не знаю никакого Бертолоци! – повторил он. Затем повернулся к своему другу и пригласил: – Пойдемте, Ноэль?

Не глядя на мальчика, он вышел вслед за нотариусом. Кучер спрыгнул с козел, чтобы открыть дверь кареты. Франсиско Д'Отремон взглянул на мокрое письмо и бросил в карман; в экипаже он громко приказал:

- Во дворец губернатора! Быстрее!

Мальчик приблизился и умоляюще крикнул:

- Сеньор, сеньор, сеньор…!

Все бесполезно. Экипаж уехал; мальчик секунду помедлил, а затем зашагал под проливным дождем.

Педро Ноэль, нотариус семьи Д'Отремон, опираясь крупными руками о серебряную рукоятку трости, изредка поглядывал на сидящего человека. Несмотря на грубый ответ мальчику и ледяное выражение лица, Франсиско Д'Отремон казался очень возбужденным и обеспокоенным. Его губы сжались, а щеки побледнели, беспокойные руки то и дело меняли положение и часто нащупывали влажный конверт в кармане. Наконец, нотариус решил спросить:

- Вы не прочтете письмо? Возможно, речь идет о чем-то действительно важном. Когда ребенка в такую ночь заставляют поехать в город с Мыса Дьявола. Скорее всего потому, что этому Бертолоци, которого вы не знаете, необходимо сказать вам нечто очень важное… – он понизил голос и намекнул: – Бертолоци… Мне это имя кажется знакомым…

- Что?

- До сей поры я не мог вспомнить, но теперь припоминаю. Андрес Бертолоци приехал на Мартинику пятнадцать лет назад. Он происходит из одной знатной неаполитанской семьи. Привез деньги на покупку имения и приобрел обширное на юго-востоке острова, с огромными плантациями кофе, табака и какао. Вскоре стал состоятельным человеком, был веселым, щедрым, искренним и приветливым, как большинство итальянцев. Он привез с собой жену, прекраснейшую девушку, в которую был безумно влюблен…

- Хватит! – оборвал гневно Д'Отремон.

- Простите, не учел, что надоедаю вам. Меня удивляет, что вы не помните Бертолоци. Вы были в Сен-Пьере, когда его постигло несчастье.

- Вы называете это несчастьем?

- Первым несчастьем стало бегство его жены.

- На что вы намекаете?

- Не намекаю, друг Д'Отремон, а напоминаю. Бертолоци публично поклялся убить человека, с которым она уехала, но его имя так и осталось тайной. Она исчезла навсегда, а Бертолоци предался всем порокам: пьянству, играм, хождению к наихудшим распутницам порта. В конце концов, он потерял имение и, полностью разорившись, исчез. Но мне приходят на память слова одного знакомого…

Экипаж остановился у дверей дома губернатора, но Франсиско Д'Отремон не шевелился. Напряженный, раздраженный, повернувшись к нотариусу, он ждал последних слов, которые Педро Ноэль произнес как бы неохотно и с тонким намеком:

- Похоже, последний клочок земли, который он сохранил, – это голая скала, называемая Мысом Дьявола. На ней он своими руками соорудил лачугу, оттуда и послал за вами. Вам так не кажется?

- У вас самая отвратительно-великолепная память, которую я знал когда-либо.

- Ради Бога, друг Д'Отремон, это моя профессия! Столько историй приходится выслушивать, когда распоряжаешься бумагами семьи, которые так часто отражают драмы спальни. Кроме того, Бертолоци человек интересный. Его дела давали много поводов для сплетен и его несчастье…

- Меня не интересует его несчастье. Я не был ему другом!

- Иногда достаточно быть врагом, чтобы пробудить интерес.

- Что вы хотите сказать, Ноэль?

- Вы позволите говорить откровенно?

- Может быть, я попрошу вас не делать этого?

- Ну хорошо. Я думаю, вам следует прочесть письмо и поехать к вашему недругу Бертолоци на Мыс Дьявола.

Франсиско Д'Отремон, услышав слова нотариуса, заерзал на сиденье и яростно смял в кармане письмо мальчика. Затем улыбнулся и, натянув маску насмешки с еле скрываемым беспокойством, спросил:

- Разве не вы столь сильно желали пораньше приехать на праздник губернатора?

- Еще полчаса назад это было самым важным для вас.

- А теперь, что? Вам кажется, важнее праздника губернатора принять последний вздох этого развратника, пьяницы, этого несчастного, погрязшего во всех пороках только потому, что ему изменила женщина?

- Он любил свою жену, – мягко ответил Ноэль. – Она его опорочила, а ему так и не удалось встретиться лицом к лицу со своим соперником.

- Не удалось, потому что не хотел его найти! – гневно взорвался Д'Отремон.

- Может быть, тот смог хорошо спрятаться…

- Думаете, он был трусом?

- Нет, конечно, я так не думаю. Несомненно, он мог противостоять всему, за исключением скандала. К тому же у него были другие серьезные обязательства, и Джина Бертолоци знала это. Он был женат, супруга вот-вот должна была родить ребенка. Я не виню того мужчину, друг Д'Отремон. Это грехи мужчины. Гораздо более тяжелым грехом мне кажется не прийти на зов умирающего.

- Хватит, Ноэль! Я поеду.

- Наконец-то! Извините, что так настаиваю. Я вас немного знаю, друг Д'Отремон, и знаю, что есть вещи, которых вы никогда себе не простите.

- В таком случае, вы извинитесь за меня перед губернатором?

- С искренним желанием, друг мой.

- Тогда идите, – и тут Д'Отремон воскликнул: – Минутку!

- Не нужно напоминать о деликатности дела, – с пониманием отозвался Ноэль. – Это… моя обязанность, друг Д'Отремон.

2.

Буря стихла. Море почти успокоилось; свежий прохладный ветер, прибывший вместе с рассветом, разогнал тучи.

Ветхая лодка, выдержавшая бурю, застряла в глубокой расщелине, высеченной из скалы ударами волн. Мальчонка снова прыгнул в воду, чтобы осторожно вытащить ее на землю и не повредить. Затем огрубевшие от непогоды босые ноги вскарабкались по острым камням большого утеса сначала с кошачьей гибкостью, потом медленнее, как будто туда не хотели. На вершине скалы они будто налились свинцом, останавливались каждую минуту, медлили, словно хотели уйти в другом направлении, и наконец, добрались до дверной пустоты, у входа в жалкую хижину – единственному человеческому жилищу на Мысе Дьявола.

Больной злобно спросил:

- Кто там?

- Это я, Хуан.

- Хуан Дьявол!

Лихорадочным усилием с убогой постели приподнялся человек в грязных лохмотьях, похожий на скелет: кожа да кости, впалые щеки, грязные, спутанные волосы и заросшая борода, рот, перекошенный от боли. Он бы внушал глубокое сострадание, если бы не горящий, смелый, яростный взгляд, и слова, отягощенные ненавистью и желчью.

- А где пес, за которым я тебя послал? Пришел с тобой? Где он? Где проклятый Франсиско Д'Отремон? Беги, позови его! Скажи, чтобы пришел, мне осталось совсем немного!

- Он не приехал со мной, – начал оправдываться мальчик.

- Нет? Почему? Ты ослушался, проклятый? Не поехал к нему домой? Сейчас узнаешь…

Он попытался встать, но бессильно упал, истощенный, с остекленевшими глазами. Мальчик неторопливо приближался к нему, со странным выражением в гордых глазах, и подтвердил:

- Да, я прибыл к нему домой.

- И отдал письмо?

- Да, сеньор, прямо в руки.

- И он не приехал после того, как прочел?

- Он не читал его. Сказал, что не знает никакого Бертолоци.

- Этот пес так сказал?

- Он уехал в карете на праздник, где его ждали.

- Проклятый! А ты что сделал? Как поступил?

- Что я мог поделать? Ничего.

- Ничего… Ничего! Ты знаешь, что я на пороге смерти, и мне нужно, чтобы он пришел, а сам ничего не делаешь! Ты такой уродился!

- Но отец! – взмолился мальчик.

- Я тебе не отец! Сколько раз я тебе говорил? Я не твой отец. Когда эта проклятая вернулась и просила помощи, то уже держала тебя на руках. Ты не мой сын! Если бы она обманула и еще украла сына, я бы ее убил. Но нет, она вернулась с сыном от другого, от этого негодяя… С тобой!

- С сыном кого?

- Кого? Кого? Хочешь знать? Для этого я и послал тебя за ним. Ты сын того, кто поехал в карете на праздник, а я лежу при смерти. Он забрал и украл у меня все, а в довесок дал еще и тебя.

- Не понимаю, не понимаю!

- Так пойми же! Этот сеньор, который повернулся к тебе спиной, и сказал, что не знает меня, твой отец!

- Мой отец… Мой отец? – пробормотал изумленный мальчик.

- Не беспокойся, он уже не узнает о тебе. Какая мерзость!

- Сеньор Бертолоци, повторите. Мой отец? Вы сказали, мой отец…?

- Твой отец Франсиско Д'Отремон. Скажи всем, кричи об этом везде! Твой отец Франсиско Д'Отремон. Своим несчастьем ты обязан ему. Обязан нищетой, стыдом, наготой, голодом, оскорблением, которое бросят тебе в лицо, когда вырастешь, потому что он опозорил твою мать! Всем этим ты обязан ему. Я зову его, потому что умираю, ведь ты останешься один, а ему нужно на праздник… – он зарыдал, и уже ласковей произнес, – Хуан, Хуан, сын мой!

- Сеньор!

- Ненавижу тебя, потому что ты его сын, но ты можешь смыть позорное пятно. Когда вырастешь, найди Франсиско Д'Отремона и сделай то, на что мне не хватило смелости: убей его. Убей! – и, словно в этих словах был последний вздох, он упал без сознания на пол.

- Сеньор, сеньор! Ответьте!

Он тщетно тряс его. Андрес Бертолоци больше не мог ответить!

На берегу, возле глубокой расщелины, у входа к узкому песчаному пляжу, на величественных вершинах скал, о которые разбивались морские волны, и на Мысе Дьявола не было никого, кого мог охватить его пристальный взгляд. Ни души, ни человеческого пристанища, лишь жалкая лачуга, сокрытая темной вершиной Мыса Дьявола, уходящего в глубь моря.

Это название хорошо подходило скалистой пустынной местности, под низкими плотными серыми тучами, такими низкими и близкими к земле, словно хотели ее поглотить. Твердым шагом Франсиско Д'Отремон подошел к хижине и позвал громким голосом:

- Бертолоци!

Имя гулко отдалось в пустой комнате без дверей и окон, почти без мебели. На убогой кровати лежало окаменевшее тело, выделявшееся под простыней, удивительно чистой для такого места. Пораженный Д'Отремон прошептал:

- Бертолоци…

Он махом сдернул простыню и увидел покойного, на лицо которого смерть уже наложила свою маску, с трудом узнавая в нем молодого мужчину, здорового и высокомерного, его соперника. Седина пробивалась сквозь спутанные темные волосы, густую бороду, покрывавшую худые щеки; тень великого покоя лежала на закрытых веках. Вздрогнув, Франсиско Д'Отремон накрыл лицо и отошел.

Он пришел слишком поздно. Эти лиловые губы уже не раскроют тайн. Они замолчали навсегда. Рука Франсиско Д'Отремон нервно нащупала непрочитанное письмо. Он берег его, как оружие, отраву, как спящую ядовитую змею. Но перед неподвижным телом он разорвал конверт и шагнул к окну без створок, сквозь которое проникал белый свет нового дня.

«Пишу тебе из последних сил, Франсиско Д'Отремон, и прошу прийти ко мне. Приходи без страха. Я не зову тебя для мести. Слишком поздно получать кровавую плату за все, что ты нам причинил. Ты богат, любим и уважаем, тогда как я нахожусь в унизительной нищете и жду приближающуюся смерть как единственное избавление. Не хочу повторять, насколько я ненавижу тебя. Ты и так знаешь. Если бы я мог убивать одной мыслью, тебя бы давно уже не было. Меня иссушила злоба, овладевшая душой…»

Франсиско Д'Отремон прервал чтение и взглянул на каменный лик под простыней, чувствуя нарастающую тревогу, и как становится трудно дышать в этой лачуге, которая словно отвергала его; он снова вернулся к чтению.

«…Злоба убивает меня сильнее спиртного и одиночества. Из-за ненависти я молчал столько лет. Теперь же я расскажу кое-что интересное. Письмо вложит тебе в руки мальчик. Ему двенадцать лет, но никто не потрудился окрестить его и дать имя. Я зову его Хуан, а рыбаки побережья Хуан Дьявол. В нем мало человеческого. Он хищное животное, дикарь, я вырастил его в ненависти. У него твое порочное сердце, а я дал полную волю его наклонностям. Знаешь почему? Скажу на случай, если ты не решишься приехать и выслушать меня: это твой сын…»

Письмо задрожало в руках. Вытаращенными глазами он снова взглянул на влекущие огненные строки, одним глотком выпивая яд последних слов.

«…Если он стоит перед тобой, всмотрись в его лицо. Иногда он твой живой портрет. Иногда похож на нее, проклятую. Он твой. Бери его. У него отравлено сердце, а душа испорчена злобой. Он знает только ненависть. Если заберешь его, он станет твоим наихудшим наказанием. Если бросишь, станет убийцей, пиратом, грабителем и закончит дни на виселице. Он твой сын, твоя кровь. Вот моя месть!»

Побледнев от ужаса, затем покраснев от негодования, Франсиско Д'Отремон скомкал письмо – последнее послание побежденного соперника и неподвижного врага. Его торжество после смерти было так же велико, как его падение при жизни. В порыве безудержного гнева он подошел к постели и открыл лицо покойного. Дрожа от негодования и ярости, он выкрикнул:

- Ты лжешь! Лжешь! Это неправда! Почему не дождался меня, чтобы признаться? Ты лгун! Трус! Каким и был до самой смерти! Трус, да, трус! Тебе не хватило духу встретиться со мной. Как мужчина, чтобы призвать к ответу. А теперь, почему же ты умер? Почему не дождался меня? – он отступил, пошатываясь, а взор обволакивал красный туман, уносивший его от действительности. – Ты самый подлый обманщик, и твоя глупая месть меня не настигнет! Нет!

- Сеньор Д'Отремон! – раздался тихий голос Педро Ноэля.

- Это неправда! Это неправда!

- Д'Отремон! – повторил Ноэль, приближаясь. – Д'Отремон!

- Трус… Негодяй…!

- Друг мой, вы лишились рассудка?

- Что? – расслышал наконец Д'Отремон.

- Вы не здоровы, не в себе. Очнитесь же…

- Ноэль, друг Ноэль…

- Успокойтесь, пожалуйста. Успокойтесь…

Франсиско Д'Отремон с трудом заставил себя отойти от постели мертвеца, вместо него Педро Ноэль уважительно приблизился к ней.

- Он обманщик. Обманщик и мерзавец! – глухо отозвался Д'Отремон.

- Он уже ничто, друг мой, лишь грустные останки. Оставьте его и пойдемте.

- Как вы здесь оказались? – спросил Д'Отремон, стряхнув оцепенение.

- Я посчитал правильным отыскать вас. Баутиста указал дорогу. Похоже, я прибыл вовремя, а вот вы опоздали. Пожалуй, пойдемте же.

- Подождите, подождите, а где мальчик?

- Какой мальчик?

- Который принес письмо. Где он?

- Не знаю. Я никого не видел. Полагаю, несчастный Бертолоци жил в полном одиночестве.

- Ребенок жил с ним. Где он?

- Повторяю, я никого не видел, но ежели вы настаиваете… О, посмотрите!

Д'Отремон быстро обернулся. За старым столом и парой сломанных стульев, рядом с кроватью, на полу, сидел мальчик, который приехал с письмом в Сен-Пьер. Спутанные волосы скрывали лоб и темные глаза, горевшие странным огнем.

- Что ты там спрятался, мальчик? – спросил Ноэль. – Поднимайся, сеньор спрашивает о тебе.

Хуан медленно поднялся, неотрывно глядя на Д'Отремона, и тот почувствовал, как лицо заливается краской. Этот взгляд осуждал, обвинял, может даже вопрошал.

- Ты там был? Был, когда я вошел? – нетерпеливо спросил Д'Отремон: – Отвечай же!

- Да, сеньор, – ответил мальчик. – Я там был.

- Почему ты спрятался? – спросил Ноэль.

- Я не прятался. Я там был.

- Не сказав ни слова… – пожаловался Д'Отремон.

- А что я должен был сказать?

Мальчик встал. Высокий для своего возраста, стройный и крепкий, живой и проворный, как дикий зверек. Д'Отремон повернулся к нему и резко схватил за руки.

- Ты спрятался, чтобы подслушивать? Это правда? Ты знал содержимое письма?

- Что?

- Ты прочел это письмо? Отвечай! – яростно давил Д'Отремон.

- Отпустите меня! Я не подслушивал вас! Отпустите! Вам незачем держать меня. Тем более я не читал письмо. Я не умею читать.

- Конечно же, друг Д'Отремон, – прервал примиряюще Педро Ноэль. – Какая странная мысль! Как будто бедный мальчик умеет читать!

- Он сказал, что написал? Признавайся! – угрожающе обратился Д'Отремон к мальчику.

- Я же сказал, что нет, – ответил мальчик.

- Пожалуйста, друг Д'Отремон, – посоветовал Ноэль. – Успокойтесь, успокойтесь.

С дрожащими губами, сжав кулаки, Франсиско Д'Отремон отступил, а нотариус тем временем добродушно посмотрел на неподвижного мальчика, сурового и мрачного, и спросил:

- В котором часу умер сеньор Бертолоци?

- Не знаю. Но прошло уже некоторое время.

- Ты никого не известил?

- Я был там, у хижин. Они дали мне эту простыню. Потом сказали, что придут из органов правосудия. Но я ни за кем не следил, – упорно настаивал мальчик. – Этот сеньор говорит…

- Сеньор Д'Отремон очень разволновался из-за случившегося. Просто твое поведение показалось ему необычным. Иди сюда, подойди. Понимаю, ты тоже чувствуешь себя нехорошо. Кто ты сеньору Бертолоци? Друг? Родственник? Слуга?

Мальчик выпрямился и в упор посмотрел на обернувшегося Франсиско Д'Отремона. Эти удивительно похожие взгляды столкнулись друг с другом; а нотариус, глядя на обоих, мягко спросил:

- Кем же ты приходился сеньору Бертолоци? Может, соседом? Ты из рыбацкой деревни?

- Нет, я жил здесь. Сеньор Бертолоци был… Был моим отцом…

- В самом деле, – облегченно выдохнул Д'Отремон. – Наверняка мальчик – сын Андреса Бертолоци и его несчастной жены. Похоже, болезнь и алкоголь свели с ума Бертолоци в последние минуты жизни. И он рассказал ему такие странные вещи, что бедный мальчик помешался.

Дрожащая рука хотела погладить Хуана по голове, но тот уклонился. Смущенный Д'Отремон медленно вышел из хижины, а Ноэль вслед за ним. Вскоре он остановился и спросил друга:

- Позвольте спросить, как вы поступите дальше?

- Пристойно похороню Бертолоци. Вы займетесь этим? – грустно спросил Д'Отремон, уже овладев собой.

- Разумеется, если прикажете.

- На рассвете я отправлюсь на свои земли.

- А мальчик?

- Я возьму его с собой.

- Вот как! Но захочет ли он поехать? Не думаю, что вы друг другу понравились.

- Положусь на ваш хитрый ум, чтобы расположить его к себе, Ноэль.

- Простите, последний вопрос. Вы прочли, наконец, это пресловутое письмо?

- Прочел и сразу же порвал. Одно безумие и нелепость. Теперь я знаю, что Андрес Бертолоци окончательно спятил. Совершенно спятил!

Педро Ноэль отошел вместе с мальчиком от хижины поближе к дороге, которая соединяла город с этой пустынной местностью. Прошли часы, и мрачные формальности похорон тела Бертолоци подходили к концу. Остался один щекотливый вопрос, который Франсиско Д'Отремон поручил дипломатичному другу и нотариусу.

- Сеньор Д'Отремон увезет тебя. Понимаешь, что это значит? Он отвезет тебя в свой дом, где к тебе будут хорошо относиться, и есть все удобства. Твоя жизнь изменится.

- Нет… Не хочу! – угрюмо запротестовал мальчик.

- Чего не хочешь? Наверное, ты не так меня понял. Сеньор Бертолоци умер. Тебе здесь делать нечего.

- Не хочу, чтобы меня увозили!

- Не упрямься. Ты поедешь в прекрасный дом с удобствами, где будешь жить как нормальный человек. Сеньор Д'Отремон хочет поддержать тебя, он очень хороший.

- Нет! Нет! Это неправда! Не хочу ехать с ним!

- Но тебе придется, по-хорошему или по-плохому. Тебе не причинят вреда. Хуже, когда увозят силой, засунув в мешок, как дикую обезьяну.

- Если меня увезут силой, я сбегу!

- И снова поймают, – мягко возразил нотариус. – Почему ты так упрямишься, мальчик? Посмотри-ка… Давай заключим договор? Я поеду с вами, проведу два-три дня в Кампо Реаль, так называется имение сеньора Д'Отремона. Если не захочешь остаться, то я увезу тебя, когда буду возвращаться в Сен-Пьер.

- Почему он не оставит меня с вами? Я могу делать разные вещи: рубить дрова, ухаживать за лошадьми. Я…

- Прекрасно. Займешься этим по возвращении. Но сейчас тебе следует послушаться сеньора Д'Отремона. Ты ошибаешься, если считаешь его плохим. Он хороший и благородный, у него красивый загородный дом, его супруга красивая женщина, элегантная и приятная, у него есть сын, которому примерно столько же лет, сколько и тебе. Уверен, тот захочет, чтобы ты остался и играл с ним, был его маленьким помощником. Тебе там будет хорошо, Хуан.

- Я бы хотел остаться с вами, или пусть меня оставят.

- Одного мы тебя не оставим. Я привезу тебя и…

- И увезете потом, пообещайте. Я не хочу там оставаться!

- Хорошо, дружок, хорошо. Я привезу и увезу тебя. Ты не справедлив сеньору Д'Отремон. Хотя бы поблагодари его за добрую волю. Давай, иди к повозке, мне нужно с ним переговорить.

- Что происходит, друг Ноэль? – спросил подошедший Д'Отремон.

- Он очень сопротивлялся, но мне удалось его уговорить, когда я пообещал поехать с вами, а если ему там не понравится, то я обещал увезти с собой. Он предпочел остаться со мной, не сочтите это пренебрежением. Мальчик странный, но боюсь, очень умен, несмотря на дикий и неотесанный вид.

- Боитесь? Но почему?

- Просто к слову пришлось. Я предпочитаю общаться с умными, а не с дикарями. А он доказал свою храбрость. Путешествие на лодке в такую бурю требует большого мужества, которое есть не у каждого мужчины. Еще он кажется мне сдержанным и гордым, с некоторым природным достоинством. Это необычно для нищего. В нем чувствуется порода.

- Оставьте в покое его породу! Я забираю его, потому что наверняка этого хотел попросить у меня Бертолоци. А моей жене незачем знать подробности. Воображение женщин внесет только разлад. Не удивляйтесь, если я расскажу какую-нибудь другую историю о мальчике.

- Боюсь, дело осложнится, когда мальчик причешется и умоется, потому что не сойдет за полукровку. Заметили, как он хорош собой? Его большие итальянские глаза чрезвычайно напоминают глаза несчастной Джины Бертолоци.

Ноэль увидел, как тот побледнел и сжал губы. Затем Франсиско Д'Отремон пожал плечами, стараясь выглядеть беззаботным, и объяснил между тем:

- Я не успел пока рассмотреть его лицо. На худой конец, все уладится. Приказы в своем доме пока отдаю я.

3.

- Мама, мамочка! Вон там папа едет. Вон едет!

С искрящимися от радости глазами и зарумянившимися от возбуждения щеками, обычно бледными, в обрамлении прядей светлых волос, мальчик двенадцати лет вошел в спальню отдыхавшей сеньоры Д'Отремон, которая открыла глаза и медленно приподнялась с просторного гамака.

- Это точно? Неужели? Но ведь я не ждала его до субботы!

София Д'Отремон была женщиной тонкой и хрупкой красоты с большими бирюзовыми глазами, мягкими и прямыми светлыми волосами, как у сына, и такими же щеками цвета янтаря.

Болезненное выражение лица исчезло, когда она услышала эту весть. Она встала и сделала несколько шагов, опираясь на его худые плечи.

- Ты уверен, что это папа приехал?

- Ну конечно, мама, Себастьян прибежал и сообщил, что видел с холма, как папа ехал на белой лошади, а позади него три экипажа. Хорошо, если они полны подарков.

- Для тебя?

- Для меня, мамочка. Если приплыл корабль из Франции, то папа тебе всего привез: шелка, духи, конфеты и все то, что всегда тебе привозит. Я попросил у него карманные часы. Он их привезет?

- Конечно, сынок. Позови-ка моих горничных. Изабель, Ану… первую, кого встретишь. Мне нужно причесаться и одеться.

- Сеньора, сеньора! Говорят, сеньор едет сюда, – воскликнула горничная Ана, врываясь в спальню.

- Видишь? Видишь, мамочка? Он уже здесь.

- Боже! Помоги мне причесаться, Ана. Переодеться нет времени, но…

- Сеньора, вы всегда красивая и прибранная.

Служанка-мулатка не обманывала. Как всегда, сеньора Д'Отремон была безупречна. Изящное белое платье, украшенное широкими кружевами, шелковые чулки, туфли с каблуком по моде Людовика XV и изысканные украшения, с которыми она могла появиться в любом высшем обществе своей родины. Однако она находилась в большом доме, центре плантаций Кампо Реаль, огромном и величественном, с просторными роскошными комнатами, большими светильниками и блестящими, как зеркала, полами; роскошном, величественном доме с венецианскими зеркалами и позолоченными подзеркальниками, доме, который казался устаревшим в сердце этого американского острова, тропического и дикого; достойный дом для этой хрупкой дамы, которая шагала по чистому паркету, одной рукой опираясь на руку любимой служанки, а другую положив на голову единственного сына, так удивительно похожего на нее.

- Вот и папа! – закричал мальчик, радостно оторвавшись от нее. Он побежал навстречу всаднику, который остановился у парадного входа и соскочил с лошади. Он бросил вожжи дюжине слуг, подбежавших обслужить и поприветствовать его. Из полумрака просторной веранды София Д'Отремон созерцала влюбленными и ревнивыми глазами мужественную фигуру, гордую и стройную, перед которой все преклонялись, потому что хозяин Кампо Реаль был властителем этой земли.

- Ты привез мне карманные часы, папа?

- Нет, сынок. У меня не было времени их отыскать.

- А разноцветную шкатулку? А струны для моей мандолины?

- Сожалею, но в этой поездке у меня не было на это времени.

- Франсиско… – тихо произнесла София, приближаясь к мужу.

- София, как ты? – спросил Д'Отремон ласково и нежно.

- Как всегда. Забудем о моих недугах. Почему ты так рано вернулся? Мы тебя еще не ждали.

- Надеюсь, ты не огорчилась скорым приездом, – весело ответил Д'Отремон.

- Огорчилась? Что ты говоришь! Это радостная неожиданность, но все-таки неожиданность. Что же случилось? Не прибыл фрегат, который вы ожидали? Отменили все праздники в честь маршала Понмерси? Или ты сам его привез?

- О, нет, нет! Я даже не видел маршала Понмерси.

- Что случилось? Какое-то несчастье? Последнее время погода была ужасной.

- Нет никакого несчастья. Фрегат благополучно вошел в порт, и скорее всего торжества отмечают.

- Но…

- Мне не интересно было там оставаться, София. Это все.

- Я думала, тебе будет отрадно поговорить с известным соотечественником. Наверняка ему было что рассказать. Мы могли бы узнать какие-нибудь новости.

- Светские сплетни или политические интриги? Зачем они нам, дорогая? Мы находимся в семи тысячах миль от Франции и даже солнце светит у нас в разное время.

- Но нельзя же из-за этого забывать нашу родину, – упрекнула София.

- Моя родина здесь, дорогая. Потому что здесь мой дом, сын и ты. Этот остров суров лишь для твоего здоровья. Но тебе не любопытно, что я тебе привез? – Он повернулся к цветнику, окружавшему парадную лестницу. У главного входа в особняк остановились три экипажа. Один совершенно пустой, из другого выходили личные слуги, а из третьего, ближайшего, вышел Педро Ноэль и тащил за собой мрачного мальчика, спутника его путешествия. Тонкие брови сеньоры Д'Отремон сдвинулись в гримасе чуть ли не отвращения:

- Педро Ноэль… Кого он тащит?

- Того, кто займет ваше свободное с Ренато время, – объяснил Д'Отремон.

- Мальчик! – вскочил радостно Ренато. – Ты привез мне друга, папа!

- Именно. Ты правильно сказал. Я привез тебе друга. Приятно, что ты сразу понял. Друга, товарища.

- Что ты говоришь, Франсиско? – прервала недовольная София.

- Приведите Хуана, Ноэль, – попросил Д'Отремон.

- Сеньора Д'Отремон, – поприветствовал Педро Ноэль. – Для меня большая честь засвидетельствовать вам свое почтение. – Затем, обращаясь к Ренато, воскликнул: – Привет, красавец!

- Добрый день, сеньор Ноэль, – ответил Ренато.

- Это Хуан… – представил его Д'Отремон.

- Хуан? Хуан кто? – хотелось знать Софии.

- Пока просто Хуан. Он беззащитный сирота, но надеюсь, что в таком большом доме ему найдется место.

- Просто Хуан, да? – звонко выделила София.

- Еще меня зовут Хуан Дьявол, – спокойно пояснил хмурый мальчик.

- Иисус, Мария и Иосиф, – возмутилась горничная и перекрестилась.

Наступил момент всеобщего оцепенения и сдавленного смеха, когда Ноэль примирительно вмешался:

- Простите, сеньора. Этот алмаз еще не огранен.

- Понятно. И не отделен от лишнего, – язвительно высказала София. – Мужчины – это настоящее бедствие. И никому из вас двоих не пришло в голову искупать этого мальчика, прежде чем сажать в экипаж.

- Эту забывчивость можно исправить, – объяснил Д'Отремон, сдерживая недовольство. – Займись им, Ана. Отведи в ванную, приведи в порядок, причеши и одень на него чистую одежду Ренато.

- Ренато? – удивилась София.

- Не думаю, что моя одежда ему подойдет.

- Он не поместится в одежду моего сына.

- Все можно согласовать, – вмешался Ноэль-миротворец. – Наверняка найдется какая-нибудь подходящая одежда.

- Негритянка Паула отвечает за одежду батраков, – пренебрежительно заметила сеньора Д'Отремон. – Попроси рубашку и штаны для этого мальчика, Ана.

- У меня есть костюм, который мне пока велик, мама, – предложил Ренато. – Именно поэтому я его и не одевал. Он из голубого сукна.

- Этот подарок тебе прислали из Франции дядя и тетя, – недовольство Софии нарастало.

- Он предложил его по доброй воле, – пояснил Д'Отремон мягко, но решительно. – Не порть его великодушный порыв, София. Одежды нашего Ренато хватит на десятерых мальчиков. Сынок, иди с Хуаном и Аной и не забывай, что это новый для него мир, поэтому помогай ему. – Оборачиваясь к жене, он любезно ее попросил: – Ты пойдешь со мной, дорогая. Я тоже переоденусь более представительно, – и позвал слугу: – Баутиста, отведи сеньора Ноэля в комнату, которую он обычно занимает, и позаботься обо всем ему необходимом.

- Не беспокойтесь обо мне, – стал оправдываться Ноэль. – Я здесь как дома.

- Так и есть. Через полчаса София распорядится подать нам аперитив, а потом мы сядем за стол, хорошо? Сегодня ты прекрасно выглядишь, София. Уверен, что сможешь составить нам приятную компанию. С тобой застолье будет иным.

Вышел Педро Ноэль, за ним слуга. Супруги Д'Отремон остались вдвоем. София не могла скрыть ревности, разъедавшую душу:

- Кто этот мальчик?

- София, дорогая, успокойся.

- А ты ответь мне. Кто этот мальчик? Где нашел его и зачем привез сюда? Почему ты не отвечаешь?

- Я отвечу, но со временем. Его зовут Хуан, и он сирота.

- Это ты уже сказал, – прервала София. – И это единственное, что я узнала. Его зовут Хуан Дьявол. Ответ весьма нахальный, когда никто его не спрашивал.

- В его ответе нет нахальства, София. Речь идет о прозвище, которое ему дали рыбаки, из-за места, где находилась хижина его родителей.

- Какое место?

- Ну, рядом с тем, что называют Мыс Дьявола. – Д'Отремон пытался не придавать этому важность. – Там деревня с очень скромными и бедными людьми, где чинят сети и лодки. Среди этих бедных людей…

- На окраинах Сен-Пьера есть много сирот, нищих и несчастных мальчиков. Но тебе никогда не приходило в голову приводить кого-либо, а тем более в качестве друга твоему сыну, я бы сказала, в качестве брата.

- София!

- Именно в таком качестве ты привез этого попрошайку! – воскликнула София, краснея от гнева. – Могу ли я спросить, зачем ты привез его сюда? Что у тебя с ним общего? Почему он не может носить одежду работников, а должен носить одежду Ренато? Почему наш сын должен его приветствовать? И именно в нашем доме мы должны предоставить ему место, хотя есть сотня бараков для работников, где всегда может поместиться еще один?

- Всегда считал тебя женщиной благородных и великодушных христианских чувств, София.

- У меня хватает сострадания к несчастным, и тебе это неоднократно казалось излишним.

- Когда речь о том, чтобы не баловать слуг, которые должны признавать во мне единственного хозяина. Нельзя управлять имением, этим захолустьем, без дисциплины и наказаний, чтобы все уважали власть. По этому поводу мы спорили много раз. А в этом случае…

- В этом случае, все по-другому. Я это знаю, вижу и ощущаю. Это не просто жест сострадания, а возмещение ущерба. Этот мальчик волнует тебя. Слишком волнует.

- Ну хорошо, София. Я скажу правду. Этот мальчик – сын человека, с которым я повел себя плохо. Человека, который разорился по моей вине. Он умер в чудовищной нищете. Думаю, долг совести – помочь ему, – на мгновение он потерял уверенность. – Что происходит? Почему ты на меня так смотришь? Ты не веришь?

- Мне это кажется очень странным. Ты разорил многих, но никогда не приводил их детей к нам в дом. Более верна другая история. Этот мальчик – сын женщины, которую ты любил!

Это прямое и точное, словно дротик, обвинение Софии метнулось, полетев в холодную броню равнодушия, в которую напрасно пытался одеться Франсиско Д'Отремон, и попало в цель. На мгновение показалось, что он готов взорваться от гнева. Затем медленно взял себя в руки, потому что только эта светловолосая и хрупкая женщина, болезненная, словно цветок из оранжереи, могла укрощать его своенравные порывы, растворять в усмешке или двусмысленном выражении лица его бурю и превращать в неестественно-обходительное поведение.

- Почему ты всегда так упорно хочешь думать о том, что тебя мучает?

- Я думаю о плохом, и предугадываю… угадываю, к сожалению.

- Но не в этом случае.

- Как раз-таки в этом случае. Чей он плод любви? Почему у него нет имени? Что за фамилия у разоренного тобой человека, которому хочешь вернуть долг, приютив его сына?

- Ладно, дело в том, что упомянутый мужчина не дал фамилии этому мальчику, не позаботился, такое случается. Обещая позаботиться о нем, я успокаивал свою совесть. Ты не хочешь, чтобы я сдержал обещание, данное умирающему, мне благодарному, и только потому, что в эту красивую головку вошла столь несуразная идея?

- Ты не успокоишь меня этими душещипательными историями.

- В таком случае уточню: я пообещал, поклялся помочь этому мальчику. Не думаю, что он будет тебе хоть чуть-чуть надоедать. Я сам займусь его обучением.

- Как вторым сыном? – горько намекнула София.

- Как другом и верным слугой Ренато, – отрезал Д'Отремон. – Я научу его любить, защищать и оказывать помощь Ренато.

- Защищать?

- А почему нет? Наш сын не силен и не отважен.

- Ты бросаешь мне это в лицо, будто это моя вина.

- Нет, София, я больше не хочу продолжать этот спор, но мы должны смотреть правде в глаза, наш сын из-за переизбытка твоей заботы и ласки не готов для борьбы и обязанностей, которые могут свалиться на него уже завтра. Я и раньше говорил тебе, что ему не хватает смелости, силы, отваги. Пришло время приобрести эти качества.

- Мой сын поедет обучаться в Европу. Не хочу, чтобы он рос среди этих дикарей.

- У меня на него другие планы: я хочу, чтобы онвырос здесь, глубоко познал землю, на которой должен развиваться, знал, как управлять в будущем этим маленьким королевством, которое я оставлю ему в наследство. Будь у нас дочь, последнее слово оставалось бы за тобой. А он мальчик и должен стать мужчиной. Поэтому я так говорю и приказываю.

- А этот мальчишка, которого ты привез?

- Этот мальчишка почти мужчина, и великолепно послужит моей цели. Пусть он знает, что всем обязан Ренато, и его долг – отдать за него жизнь, если потребуется. Это будет моя месть!

- Месть за что?

- За судьбу, участь, как хочешь называй. Прошу тебя, не будем больше говорить об этом деле, София. Позволь мне самому все уладить.

- Поклянись, что все сказанное – правда!

- Могу поклясться. Ничего из сказанного не было ложью. Кроме того, я не делаю ничего окончательно. Просто хочу понять, стоит ли ему помогать. От этого будет зависеть его судьба. Если в его венах есть кровь, о которой говорится, то он докажет это.

- Какая кровь?

- Разрешите? – Педро Ноэль пришел своевременно, когда обстановка накалилась уже до предела.

- Проходите, Ноэль, – пригласил Д'Отремон и глубоко вздохнул, благодарный приходу друга. – Вы как раз вовремя, пора нам выпить аперитив. Не беспокойся, София. Я распоряжусь, чтобы его принесли. – С этими словами он удалился и оставил Ноэля и Софию вдвоем.

София хотела было задержать его, ожидая ответа на вопрос, но остановилась, смущенная взглядом, которым Педро Ноэль словно обволакивал, угадывая даже самые сокровенные ее мысли.

- Иногда лучше не вникать, не правда ли? Просто принять как данность, что даже великие имеют причуды, слабости и совершают печальные ошибки, которые можно снисходительно простить, дабы избежать зла.

- Что вы пытаетесь мне сказать, сеньор Ноэль?

- Ничего особенного, сеньора. Просто высказываюсь. Когда я шел по этому прекрасному дому, то думал, что ваш брак действительно счастливый, и дабы сохранить его, можно пожертвовать самолюбием.

- К чему вы меня подготавливаете, Ноэль?

- Ни к чему, сеньора, что за мысль! Вы вовсе не нуждаетесь в моих советах. Но спросите у меня, как вести себя с сеньором Д'Отремоном, и я отвечу, что лучше переждать. Мой отец, бывший нотариус семьи Д'Отремон во Франции, всегда говорил: «Гнев Д'Отремон словно ураган: неистовый, но проходящий». Противостоять ему – это настоящее безумие. Он быстро проходит, и тогда все разрушенное можно заново построить.

4.

- Видишь, как ты хорош? Кажешься другим. Поглядись в зеркало, – посоветовал Ренато Хуану.

- В зеркало?

- Ну да, в зеркало. Вот сюда. Посмотри на себя. Ты никогда не видел зеркала?

- Такого огромного никогда. Оно как кусок неподвижной воды.

- Не трогай, а то запачкаешь, – вмешался слуга Баутиста. – Видали дикаря!

- Оставь его. Папа сказал, чтобы его никто не трогал.

- А кто его трогает? Чего он еще хочет?

Хуан шагнул назад, чтобы посмотреться в зеркало. Оно в самом деле напоминало большой кусок неподвижной воды, отражавшей весь его облик. Впервые в жизни он казался другим. В двенадцать лет он наконец смог рассмотреть себя. И поразился своему мрачному взгляду. Они с Ренато Д'Отремоном оказались одного возраста, но Хуан был его выше; стройное и мускулистое тело имело кошачью гибкость, широкие и сильные ладони, почти мужские, черные вьющиеся волосы были зачесаны назад, открыв высокий и гордый лоб, придавая некоторое сходство с хозяином Кампо Реаль, прямой нос, четко очерченный рот, плотно сжатый с удрученным выражением, которое бы делало детское лицо суровым, если бы не большие темные бархатистые глаза, те поразительные глаза Джины Бертолоци.

- А теперь идем, пусть мама с папой полюбуются на тебя.

- Сеньор? Сеньора?

- Ну да! Сеньор и сеньора – мои родители.

- Твои, но не его, – презрительно вставил Баутиста. – Тебе не следует вести его в гостиную.

- Отчего же нет? Папа сказал, что я должен показать ему весь дом, мои книги, тетрадки, рисунки, мандолину и фортепиано.

- Показывай ему все, что заблагорассудится, но не расстраивай сеньору, не води его в гостиную и ее комнату, и где она может его увидеть. Понял? А ты тем более заруби себе на носу: не попадайся сеньоре на глаза, если хочешь остаться в этом доме.

В дальней комнате, являвшейся одновременно библиотекой и кабинетом, Франсиско Д'Отремон вернулся к чтению смятого письма. Он читал его медленно, скрупулезно и задерживался на каждом слове, пытаясь проникнуть вглубь каждой фразы. Подойдя к средней стенке, он отодвинул несколько книг, поискал в глубине полки потайную дверку маленького сейфа и бросил туда обжигающую бумагу.

- Эй! Кто там? – спросил он, услышав осторожно закрывающуюся дверь.

- Это я, папа.

- Ренато, что ты прячешься в моем кабинете?

- Я не прятался, папа. Я пришел пожелать тебе спокойной ночи.

- Я не видел тебя весь день. Где ты был?

- С Хуаном.

- Ты не мог бы прийти сюда вместе с Хуаном? Как ему подошел твой костюм?

- Словно сшит на него. Мне он очень велик. Вот только мои туфли ему не подошли. Я сказал об этом маме и Баутисте, но она сказала, что ее это не волнует, пусть хоть босиком ходит. Но ведь это нехорошо, правда?

- Да, нехорошо. А где сейчас Хуан?

- Его отправили спать.

- Куда?

- В последнюю комнату для прислуг, – объяснил мальчик расстроенно. – Баутиста говорит, что ему так велела мама.

- Так! А почему ты не подходил ко мне ведь день?

- Я ходил с Хуаном, а Баутиста сказал, что мама не хочет, чтобы Хуан попадался ей на глаза. А так как ты был с мамой весь день… Конечно, ты велел мне показать ему весь дом, но так сказал Баутиста. Я сделал плохо?

- Нет. Ты должен слушаться маму, как и положено.

- А тебя нет?

- А меня тем более, – отрезал Д'Отремон. – Завтра мы с мамой договоримся. А сейчас иди и ложись спать. Спокойной ночи.

- Спокойной ночи, папа.

- Подожди-ка. Как тебе Хуан?

- Мне он нравится.

- Ты хорошо провел с ним время? Поиграл с ним? Показал свои вещи?

- Да, но они ему не понравились. Он был очень серьезным и печальным. Потом мы пошли в сад, отошли подальше и тогда стало гораздо лучше: Хуан умеет кататься на лошадях без седла, кидать камни так мощно и высоко, что достает до пролетающих птиц. Он словил живую змею рогатиной, которую сделал из палки, и положил ее в корзину. И она его не укусила, потому что он знает, как ее держать. Он сказал, будь у нас лодка, я бы увидел, как ловят рыбу, потому что он умеет закидывать сети.

- Думаю, это было его занятием.

- В самом деле, папа? Это правда, что он может на лодке один уплыть в открытое море?

- Правда, продолжай. Что еще произошло с Хуаном?

- Над ним смеялись в овраге, когда он шел босиком в моем костюме из голубого сукна, он дал кулаком ближайшему, который был его здоровее, и тот упал навзничь. Остальные убежали. Но ведь ты не будешь его наказывать, правда, папа?

- Нет. Я хочу, чтобы ты поступал также, если над тобой будут смеяться.

- Но надо мной никто не смеется; когда я прохожу, передо мной снимают шляпу, а если я разрешаю, то целуют руку.

Д'Отремон поднялся со странным выражением лица. Он погладил светлые прямые волосы сына и мягко подтолкнул к дверям кабинета:

- Иди спать, Ренато. До завтра.

Держа в руках керосиновую лампу, Франсиско Д'Отремон пересек огромный дом, направляясь в комнаты прислуги, и дошел до последней двери, где, утомленный сильными переживаниями минувшего дня, спал на соломенном тюфяке маленький Хуан.

Тут он поднял лампу и осветил его. Он смотрел на обнаженную грудь, хорошо выточенную голову, на благородные и правильные черты. С закрытыми глазами почти стерлось его сходство с матерью, на детском лице выделялись жесткие черты отцовской породы.

- Сын! Мой сын? Возможно… Возможно!

Растущее сомнение, тонкое и пронзительное, которое разорвало в его сердце что-то твердое и холодное, росло в груди жгучим пламенем, заполняя душу Франсиско Д'Отремона. Глядя на спящего ребенка, он наконец ощутил толчок. Возможно, Бертолоци не лгал и его последние слова оказались правдой. Впервые его душу переполняли любопытство и злость. Великая гордость, глубочайшее удовлетворение, страстное желание, чтобы эта мощная ветвь произошла от него, грубая и дерзкая, жгучая смесь его авантюрного духа и воинственной сути. Любой мужчина бы гордился таким необыкновенным сыном, закаленным, как настоящий мужчина пред лицом несчастий, и вопрос превратился в подтверждение:

- Мой сын! Да! Мой сын…

Дрожа от волнения, он обнаружил похожие черты: прямой и гордый лоб, широкие густые брови, волевой подбородок, квадратный и жесткий, руки, длинные и мускулистые, высокая и широкая грудь. Он мучительно подумал о разнице со светлым и хрупким Ренато, хотя в его ясных глазах отражался превосходный ум. Ренато, похожий на мать, законный наследник его состояния и фамилии, единственный сын перед людьми.

- Франсиско! – окликнула его взволнованная София, и вошла в скромное помещение. – Что происходит? Что ты здесь делаешь? Что это значит?

- Это я хочу спросить у тебя, – ответил удивленный Д'Отремон. – Что это значит, София? Почему ты не отдыхаешь?

- Неужели я могу отдыхать, когда ты…?

- Когда я что? Заканчивай!

- Ничего, но хочется узнать, с каких это пор ты ходишь с лампой проверять и охранять сон слуг.

- Он не слуга!

- А кто? Скажи же наконец! Скажи!

- А? Что? – Хуана разбудили рассерженные голоса. – Сеньор Д'Отремон, Сеньора…

- Не вставай, спи. А завтра найди меня, как проснешься, – сказал ему Д'Отремон.

- Чтобы сделать мне одолжение и увезти его из этого дома!

- Замолчи! Мы не будем говорить при мальчике!

Он резко схватил ее за руку и потащил вон из комнаты, его глаза разгорелись от гнева, столь ему свойственном, и возмущенно упрекнул:

- Ты что, потеряла разум, София?

- А как тут его не потерять? – взвилась София – Думаешь, меня это не расстраивает? Ты смотрел на него спящего так, как никогда не смотрел на нашего Ренато!

- Хватит, София, хватит!

- Этот ребенок твой сын! Ты не в силах отрицать. Твой и одной развратницы, с которыми всегда мне изменял. Из какой грязи ты его вытащил и привел в мой дом, чтобы он стал товарищем моего сына?

- Ты замолчишь или нет?

- Нет! Не замолчу! Пусть меня услышат глухие! Потому что я не стану мириться с этим! Это твой сын, я не хочу видеть его здесь! Выгони его из этого дома! Иначе я уйду со своим сыном!

- Ты хочешь устроить скандал?

- Меня это не волнует! Я поеду в Сен-Пьер! Губернатор…

- Губернатор делает лишь то, что хочу я! – заверил Д'Отремон, угрожающе понизив голос. – Тебя засмеют!

- Маршал Понмерси был другом моего отца, он знает моих братьев и поддержит! Потому что я…!

- Замолчи! Замолчи!

- Папа! Что ты делаешь маме? – закричал взволнованный Ренато.

Д'Отремон отпустил белую шею, которую безумно сжимал руками. Пошатываясь, он отошел, а сын порывисто бросил:

- Не трогай ее! Не причиняй ей вред, потому что я… я…!

- Ренато! – упрекнул Д'Отремон.

- Я убью тебя, если ты ударишь маму!

Д'Отремон отошел еще дальше, бешенство вдруг потухло, и он растерялся и посмотрел на ладони, сжимавшие шею Софии, а затем повернулся спиной и скрылся во тьме.

- Ренато! Сынок! – воскликнула София и зарыдала.

- Никто не причинит тебе вреда, мама. Никто тебе не навредит. Любого, кто причинит тебе зло, я убью!

5.

- Что это такое? Сеньор Д'Отремон? – этот вопрос Ноэль задал Баутисте.

- Да, белая лошадь хозяина. Дьявол поселился в этом доме с тех пор, как приехал этот проклятый мальчишка.

- Замолчите! Замолчите! Должно быть, что-то случилось!

Педро Ноэль поспешно вышел из роскошной спальни, куда его поселили. Ему было мало смотреть из окна. Он вышел на широкую галерею, спустился по каменной лестнице, удивленными глазами проследив за белой лошадью, которая при свете луны скрылась в полях, и воскликнул:

- Сеньор, сеньор… Какой ужас!

Другие глаза тоже видели удалявшуюся гордую фигуру Франсиско Д'Отремона на любимой лошади. Другие детские глаза, широко распахнутые от удивления или от испуга, принадлежали Хуану. Он все слышал из своей комнаты, вышел из дома и кинулся бежать, но чья-то ладонь схватила его за руку.

- А ты куда пошел? – спросил Баутиста. – Куда идешь, я тебя спрашиваю.

- Я шел… Я…

- Тебе велели спать еще два часа назад, а не бродить где попало.

- Дело в том, что сеньор Д'Отремон…

- Тебя не касаются дела сеньор Д'Отремона.

- Но сеньора София…

- Тем более тебя это не касается.

- Дело в том, что я все видел и слышал. Я не хочу, чтобы по моей вине…

- По твоей вине или нет, не вмешивайся. Ты тут не распоряжаешься. Тебя привезли, чтобы подчиняться и молчать. Иди в свою комнату. Иди в кровать, если не хочешь, чтобы я тебе это сказал по-другому. Иди! – он резко толкнул его в комнату и закрыл дверь на ключ.

- Откройте! Откройте! – закричал мальчик и с силой застучал в дверь.

- Замолчи, проклятый! Открою, когда придет хозяин! Замолчи!

- Ана, мне нужно срочно поговорить с сеньорой.

- Сеньора никого не желает видеть, сеньор Ноэль. У нее мигрень, а когда у нее мигрень, она никого не хочет видеть.

Монотонный и докучливый голос служанки сеньоры Д'Отремон растягивался, словно мягкое препятствие, сдерживая напор нотариуса, который намеревался пройти сквозь занавески, закрывавшие вход в покои Софии.

- Это очень важно, – настаивал Педро Ноэль.

- Сеньора никого не слышит, когда у нее болит голова. Говорит, что боль усиливается, когда с ней разговаривают. К тому же, еще рано.

- Доложи обо мне, скажи, что срочно, и она меня пустит.

Служанка-метиска улыбнулась, обнажив белые зубы, и покачала кудрявой головой в кружевном чепчике по французской моде того времени. Мягкая и упрямая, упорная и кроткая: у нее был дар истощать терпение нотариуса.

- Ты не передашь сеньоре мою просьбу? Почему стоишь тут?

- Для этого я должна поговорить с ней, а сеньора не хочет, чтобы с ней говорили, когда у нее болит голова.

- Что происходит? – вмешалась София, выходя из спальни.

- Простите, сеньора, но мне нужно с вами поговорить. Это важно.

- Наверное важно, раз приходите в шесть часов утра.

- Дело в том, что сеньор Д'Отремон выехал на лошади и до сих пор не вернулся.

- Не вернулся?

- Нет, сеньора, и никто не знает, куда и почему он уехал. Я видел, как он умчался, и спросил слуг, но никто не знает.

София сделала усталое выражение лица, опираясь на служанку. Ни долгие слезы, ни бессонница не меняли ее внешности: бледная, хрупкая, как полузадохшееся тепличное растение в оранжерее, она притворилась, что впервые об этом слышит. Только губы чуть сжались, а во взгляде промелькнула вспышка злобы.

- И вы полагаете, будто мне что-то известно?

- Говорят, он выехал после вашего с ним разговора. Я знаю, в эти дни он пережил неприятные волнения и находился в злополучном состоянии беспокойства, тревоги, напряжения.

- Так вы знаете больше меня. По-видимому, это грустная участь всех жен: от нас все скрывают. Поэтому мне нечего вам сообщить.

Нотариус взглядом поискал ребенка, но Ренато и так уже вышел из комнат матери. Он стоял с обратной стороны штор и с интересом слушал нотариуса.

- Сеньора, осмелюсь попросить вас немного потерпеть сеньора Д'Отремона. Вы единственная, кто может облегчить или утяжелить его ношу, и пусть вы стали сомневаться, но супруг обожает вас, София.

- Ну тогда он странным образом обожает меня, – горько вздохнула София. – Но это дело личное. Еще раз повторяю: я не знаю, куда поехал Франсиско и почему он не ночевал дома. А теперь, извините, я очень занята и готовлюсь к поездке в Сен-Пьер с Ренато. Можете сообщить мужу, если он спросит вас о моем расположении духа. Я уезжаю в Сен-Пьер и уже послала письмо маршалу Понмерси, чтобы он принял меня по приезде в столицу.

Свободный от общества матери и присмотра Аны, Ренато убежал. Его голова пылала, мысли и чувства беспорядочно кружились. Эти резкие слова, впервые услышанные от родителей, жестокость Франсиско Д'Отремона, которой любящий сын благородно противостоял, – вся эта масса странных событий вертелась у него в голове. Набежали тучи в голубом небе его счастливого детства, и впервые в жизни он ощутил себя ужасно несчастным. Не хотелось говорить со слугами и с матерью, дабы не причинить ей боль, но хоть кому-нибудь надо поведать грусть своего детского сердца. Вспомнив о друге, он бросился на его поиски. Но комната, где его заперли, оказалась пуста. Окно, выходящее на поле, распахнуто – исчезнувшая железная балка открыла проем, через который сбежал Хуан. Он искал его с тоской и горьким чувством незащищенности, ведь впервые родители, которые были его евангелием и оракулом, покачнулись на своем пьедестале.

Ренато выпрыгнул через тот же проем и стал громко звать беглеца:

- Хуан! Хуан!

И наконец, он увидел его, довольно далеко от дома, у каменистого русла ручейка, неистово стекавшего с горы, как и все на этом острове, поднявшегося из морей извержением вулкана. Он добежал до него и запыхался.

- Хуан, почему ты не отзывался?

Хуан медленно встал, посмотрел на него почти с досадой, чувствуя какую-то злобу. Он так сильно отличался от других ребят. С длинными, светлыми и прямыми волосами, в узких вельветовых штанах и белой шелковой рубашке он был похож на фарфоровую куклу, сбежавшую из украшенного салона. Но Ренато улыбался ему мужественно и прямодушно, ясные глаза смотрели приветливо, с искренней доброжелательностью, чему Хуан Дьявол не мог сопротивляться, и пожал плечами:

- Зачем ты кричал? Хочешь, чтобы меня поймали?

- Разве ты сбежал?

- Конечно! Не видишь, что ли?

- Хм, Баутиста сказал Ане, что запер тебя, чтобы ты не мешал; а я при первой возможности сбежал из маминой комнаты, чтобы открыть тебе дверь.

- Чтобы не мешать, я смываюсь.

- Смываешься? Ты хочешь сказать уходишь?

- Естественно. Но только не знаю, куда. Я больше не хочу здесь оставаться!

- Но папа хочет, чтобы ты был здесь, и я хочу. Ты мой друг, и я не оставлю тебя. Не уходи, Хуан. Мне сейчас тоже грустно. Сеньор Ноэль сказал маме, что ты был очень несчастным, для своих лет слишком много страдал; я тогда его не очень хорошо понял, потому что не знал, что значит страдать по-настоящему.

- А теперь знаешь?

- Да, потому что сейчас мне очень грустно. Папа вдруг стал плохим.

- Вдруг? Они раньше никогда не ссорились?

- Нет, никогда. А ты откуда знаешь, что они поссорились? Ты не спал?

- Они меня разбудили.

- Кто? Папа или мама? Ну а меня нет. Я не спал. Папа отправил меня спать, но иногда я не слушаюсь. И тут я увидел, как он проходит, и подумал, он пошел тебя ругать, ведь я рассказал, что ты делал вчера. Потом прошла мама, а затем я услышал, как они кричат, а когда пришел… ну, если ты не спал, то слышал. Папа… – его голос задрожал, – папа повел себя плохо с мамой.

Теперь он избегал взгляда Хуана, словно его смущало, что тот все слышал. Но Хуан сжал губы и промолчал, ощущая себя мужчиной перед Ренато, чутьем понимая, что должен сохранить эту мучительную тайну, не зная, правда это или ложь.

- Не знаю, как началась ссора. Я слышал, мама хотела поехать в Сен-Пьер, а он не хотел ее отпускать. И разозлился, когда она сказала, что поедет в любом случае на встречу с губернатором или с этим маршалом, не знаю, как его зовут, который был другом моего деда. И тогда… если ты слышал, то знаешь. Мне пришлось вмешаться, чтобы защитить маму, и мы с папой поссорились. Он ускакал на лошади и до сих пор не вернулся. Поэтому мне грустно.

Ренато ждал ответа, замечания, но Хуан хмуро молчал, и Ренато мягко продолжил:

- Ты думаешь, папа больше не вернется? Я знаю, есть мужчины, которых сильно обидели, и поэтому уходят из дома.

- Уверен, он вернется.

- Вернется? Правда? – радостно воскликнул Ренато. Но тут же забеспокоился. – И снова будет ссориться с мамой, когда вернется? И со мной, Хуан? Он больше не любит меня?

- Любит?

- Ты не знаешь, что такое любить? Тебя никогда не любили? И ты никого никогда не любил? Даже свою маму?

- У меня ее не было.

- У всех она есть. Наверное, ты просто не помнишь ее. Мамы очень хорошие, и когда люди маленькие, мамы о них очень заботятся и укачивают на руках. У всех есть мамы. Даже у самых бедных, кто живет в хижинах. Некоторые не помнят, но у всех есть мать, – вдруг он повернулся и воскликнул: – О! Посмотри, там столько народу.

- Да, там, кажется, несут покойника.

- Покойника?

- Ты не знаешь, что такое «покойник»? Никогда не видел мертвеца?

- Нет, никогда не видел. Хотя… это не покойник. Это носилки из веток. Несут лежащего мужчину.

- Раненого или мертвого.

- Это папа! – испуганно вскрикнул побледневший Ренато. – Это папа!

6.

- Что стряслось? – встревожилась София.

- Он еще жив, сеньора, – грустно и спокойно ответил Педро Ноэль. – А пока есть жизнь, есть и надежда.

Пораженная, сломленная жестокой новостью, София рухнула на подушки дивана, закрыв ладонями лицо, и зашептала:

- Франсиско! Франсиско!

- Когда он ускакал, я боялся несчастного случая. Поэтому велел его искать.

- Но что случилось? Как это произошло? – спрашивала встревоженная София.

- Полагаю, он яростно мчался галопом до скалистых обрывов. Само собой, они с конем свалились с обрыва. Он поехал в безумном, слепом гневе, и даже не позволил оседлать лошадь!

- Где он? Я хочу его видеть!

- Его несут. Я поторопил оседлать и уже послал человека на самой быстрой лошади, чтобы привезли доктора из столицы. Он упал с большой высоты. Вот и они!

- Франсиско, мой Франсиско, ты видишь меня? Слышишь?

Опустившись на широкое ложе, София Д'Отремон не сдерживала слез и с тревогой ждала слов Франсиско. Веки с трудом разлепились и неопределенный взгляд задержался на ней: душа начала отделяться от земного бытия.

- Ты слышишь? Понимаешь меня? Франсиско! Мой Франсиско!

- Думаю, это не имеет смысла… – грустно сказал Ноэль.

- Нет, не говорите так, – сокрушалась София. – Доктор, за которым вы послали, когда появится?

- Боюсь, он сильно опоздает. К сожалению, мы потеряли много времени. Несчастный случай произошел с ним несколько часов назад. Уже потом его принесли сюда.

- Ре…нато, – зашептал Д'Отремон.

- А…? – в сердце Софии встрепенулась надежда.

- Ренато… – повторил Д'Отремон.

- Он сказал Ренато, – проговорила София.

- Да, позовите сына, – пояснил Ноэль. – Он зовет его, хочет видеть, поговорить. Где он?

- Ренато, сынок! Подойди!

София позвала сына и подошла к двери, где два мальчика молча и напряженно держались за руки, наблюдая горькую сцену, рывком оторвала Ренато от Хуана и потащила к умирающему. Его веки открылись, а в глазах дрожал огонь тревоги и властного стремления.

- Мы оба здесь, Франсиско.

- Ренато, ты остаешься вместо меня.

- Не говори так, – прервал София, – доктор скоро приедет, ты поправишься.

- Скоро ты будешь хозяином этого дома… – он с трудом поднял голову и посмотрел на мать с сыном. Рукой он дотронулся до детского лба в ореоле светлых волос. – Я знаю, ты позаботишься о матери, сумеешь ее защитить, когда меня не станет. В этом я совершенно уверен, но еще прошу тебя позаботиться о Хуане! Позаботься о Хуане, Ренато, люби и помогай ему. Как своему брату!

- Франсиско, Франсиско! – забеспокоилась София.

- Прости меня, София, не мешай Ренато исполнить мою последнюю волю.

- Сеньора, сеньора, доктор приехал. Доктор из столицы почти прибыл, – объявил запыхавшийся Баутиста. – Видели, как он выехал из ущелья, он подъезжает.

- Поздно, поздно, слишком поздно! – закричала София и затряслась в припадке.

7.

Похороны Франсиско Д'Отремона затянулись на три дня. Вдова пожелала, чтобы отпевание проводили не в Сен-Пьере, а в маленькой часовне Кампо Реаль, гордости поселка, где над его телом, среди восковых свеч и цветов, проводилась заупокойная служба, последняя дань уважения от самых простых людей, работавших на его землях, до важных деятелей столицы: губернатора, высокопоставленных лиц правительства, маршала Понмерси и высшего офицерского состава фрегата, который из-за похорон отложил время отплытия. Молча ходили по дорогам, садам, по огромному дому, и над всей этой скорбной сутолокой возвышалась хрупкая, убитая горем женщина, вопреки всем ожиданиям преодолевавшая эту муку без слез и рыданий.

В роскошном костюме из голубой шерсти, порванном и запачканном, с растрепанными волосами и босыми ногами, забытый всеми Хуан бродил вокруг белой церкви. Его одолевало желание подойти к покойному, которого Бертолоци велел ненавидеть. Он любил его странно, как оглохший и контуженный, и в нем впервые пробудилось чувство беспомощности:

- Отец! Он был моим отцом.

И вот он у гроба, в часовне, полной цветов, где чудесным образом никого не оказалось в тот момент. Мальчик не заметил хрупкой женщины в трауре, которая затряслась от злобы, когда увидела, что тот оперся руками о край гроба. София злобно крикнула:

- Что ты здесь делаешь? Почему пришел сюда? Тебе нечего здесь делать! Уходи! Убирайся! Уходи, чтобы я больше тебя не видела! Уходи навсегда, проклятый!

Ослепшая от злости, София указала Хуану на дверь часовни, и мальчик испугался и отступил, ощутив, как его смертельно ранили и обидели выражение лица и слова женщины. Здесь находился человек, давший ему жизнь, окоченевший в роскошном гробу, отец, который с запоздалым раскаянием попытался помочь ему. Впервые за двенадцать лет в его мрачном и диком сердце готово было расцвести чувство нежности. Но голос и слова женщины мгновенно все разрушили. Пристально глядя на нее, он, как невменяемый, стал пятиться к дверям, а затем вышел из часовни. Тут из противоположной двери показался Ренато Д'Отремон:

- Мама, что случилось? Почему ты выгоняешь Хуана?

- Оставь в покое Хуана! Оставайся здесь, рядом с отцом, где должен находиться.

- Но папа велел…

- Замолчи!

Она крепко сжала ему руку, а в передней, настежь распахнутой двери, показались величественные фигуры губернатора и маршала Понмерси.

Начиналась самая торжественная часть похорон. Пальцы Софии ослабли, выпустив руку Ренато, слезы выступили на глазах, и она горько зарыдала, а Ренато сбежал.

- Хуан, Хуан!

- Оставь меня, Ренато. Я ухожу.

- Ты не можешь уйти! Папа не хочет, чтобы ты уходил!

- Сеньора меня выгнала.

- Я слышал, но это не важно. Папа мне завещал о тебе заботиться.

- Тебе? Позаботиться обо мне?

- А ты как думаешь? После папы и мамы я отдаю приказы.

- Но теперь твой папа умер и приказывает сеньора. Она не хочет меня больше видеть и велела мне уйти.

- Уйти из церкви, но не из Кампо Реаль. Сен-Пьер очень далеко. Тебе придется ехать на карете или лошади. К тому же тебе не дадут уехать.

- Кто не даст?

- Слуги, работники, солдаты. Ты не видел, сколько солдат?

- Да, много. Но они не имеют ко мне отношения.

- Нет, имеют. Папа не хотел, чтобы ты уходил. Все знают. Если они увидят тебя, то схватят и запрут.

- А я сбегу!

- Ты не знаешь дороги.

- Знаю. Если идти по берегу моря, всегда придешь в Сен-Пьер. Ну, а если я найду лодку, то приеду туда раньше.

- И будешь ловить рыбу?

- Конечно, мне ведь нужно что-то есть.

- Ты ешь рыбу сразу же, как только словишь?

- Это лучше, чем помирать с голоду.

- Возьми меня с собой, Хуан!

- Тебя? Ты что, спятил?

- Возьми меня с собой! Я хочу научиться ловить рыбу и управлять лодкой. Когда я вырасту, то стану моряком и буду управлять фрегатом, как маршал.

- Отправишься в путешествие, когда вырастешь. А пока рано.

- Я уеду, а потом вернусь, как папа. Он всегда говорил, что, когда его не станет, я буду управлять в доме и стану таким же, как он. Но сейчас я хочу поехать с тобой, у меня есть деньги на лодку.

- У тебя есть деньги? Твои деньги? Твои? – живо заинтересовался Хуан.

- Ну да. У меня много денег в шкатулке.

- Ниньо [2] Ренато! – позвал голос слуги Баутисты.

- Тебя уже ищут, – презрительно улыбнулся Хуан. – Представь, что они сделают, когда ты уйдешь.

- Мы уйдем со всеми моими деньгами, если ты будешь ждать меня вечером. Знаешь где? Там внизу, рядом с ручьем.

- Ниньо Ренато! – снова раздался голос слуги, но уже ближе.

- Мне пора. Я прибежал сказать, чтобы ты не уходил. Если возьмешь меня, то остальное не важно. Мы уедем, я позабочусь о тебе, как хотел папа.

- Ты оглох, мальчик? – приближаясь, спросил Баутиста. – Твоя мама послала за тобой. Ты ведь прекрасно понимаешь, что должен находиться рядом с ней.

- Уже иду, Баутиста. Не надо кричать.

- Я не кричу, но сеньора в отчаянии, – ответил слуга, понизив голос. Но тут же воскликнул. – А еще она сказала, чтобы я нашел тебя и не дал сбежать. Ты понял? Жди, когда сеньора устроит твою судьбу, потому что теперь она приказывает в доме.

Время тянулось медленно. Тело Франсиско Д'Отремона уже покоилось в земле. Попрощавшись с вдовой, важные чиновники вернулись в столицу. Стояла гробовая тишина, тягостная, изнуряющая и изматывающая, опускаясь на роскошное жилище и плодородные земли, на сотню крестьянских домов, и ее траурный креп повис в небе, окружая мраком богатое имение Кампо Реаль.

В покоях Софии горел свет; к ее дверям подошел испуганный Баутиста, старый и верный слуга:

- Сеньора, мальчика нигде нет.

- Что?

- Изабель, Ана и я искали во всех комнатах. Я послал обойти поля и спросить в крестьянских домах, но там его тоже нет.

- Не хватало еще и этого!

- Сеньора Д'Отремон, мне сказала Ана… – тут Педро Ноэль ворвался в спальню Софии.

- Ренато исчез, – объяснила встревоженная София. – Его пока не нашли и не видели. Его везде искали.

- Пожалуйста, успокойтесь. Он не мог уйти далеко. Он был с вами всего лишь час назад. Наверное, спрятался в каком-нибудь углу, как делают дети, когда им грустно.

- Если моему сыну грустно, ему следует быть со мной.

- Действительно, но дети ведут себя странно. А что думает об этом Хуан?

- Это другая неприятность, – вмешался Баутиста. – Первым делом я хотел найти его и спросить, но Хуана тоже нигде нет.

- Ну, значит, они вместе, – предположил Ноэль.

- Этого я и боюсь. Что Хуан втянет ребенка в сумасбродства. Этот мальчишка хуже животного. Настоящий дикарь.

- Как я и говорила… – пожаловалась София.

- Хватит, Баутиста. Не надо больше волновать сеньору, – приказал нотариус.

- Вы знаете, мы приняли его за безумца в Сен-Пьере, – вспомнил Баутиста, – Когда он вошел передать то письмо сеньору…

- Что? Какое письмо? – встревоженно прервала София.

- Прошу вас, успокойтесь, – мягко попросил Ноэль. – Когда случается несчастье, все пророчат трагедию. Нет причин для волнения. Уверен, их плохо искали. Насколько мне известно, невозможно за час обойти дом и усадьбу. Сеньора, позвольте этим делом заняться мне.

- Уже всю прислугу подняли на ноги, только бы этот Хуан не увез далеко ребенка. Я не забыл, что он собирался увезти в своей лодке сеньора той ночью, когда нещадно хлестал дождь и сверкали молнии.

- И куда это он хотел его увезти? – спросила заинтересованная София.

- София, пожалуйста, успокойтесь. Мальчик приехал с письмом от умирающего отца, который попросил сеньора Д'Отремона помочь его сыну. В этом деле нет ничего особенного. А сейчас пойдемте искать Ренато!

- Хуан… – тихо позвал Ренато.

- Я здесь. Ты принес деньги?

- Само собой. Посмотри. Вместе со шкатулкой.

- Шкатулка нам не нужна. Бросай монеты в свой платок, и уходим.

- В платок?

- У меня же его нет. Вываливай их в платок, сделай милость. Ну же!

Хуан грубо вырвал из рук Ренато платок, набитый монетами, словно в последние часы проснулась старая, жгучая и всеохватная злоба на весь мир, которую Андрес Бертолоци щедро излил в его душу. Он повернул их к свету луны, чтобы лучше рассмотреть, и с удивлением подтвердил:

- Это серебряные монеты.

- Ну да. И есть две из золота. Видишь ли, каждая золотая стоит сотни серебряных. Папа всегда дарил мне одну золотую монету в день рождения. Многие я истратил. Можно купить много вещей на золотую монету. У нас будет большая-пребольшая лодка с парусами, и мы будем ходить на ней по морям.

- Слышишь? – насторожился Хуан, напрягая слух.

- Да, – спокойно подтвердил Ренато. – Нас везде ищут, но не на этой стороне. Думают, мы побоялись глубокого ручья.

- Я ничего не боюсь и ухожу прямо сейчас. – Он крепко завязал платок с монетами и привязал к поясу. Быстро сбросил куртку, подвернул штанины и рукава рубашки, а Ренато зачарованно наблюдал за ним.

- Ренато! Ниньо Ренато! – раздавался вдалеке голос Баутисты.

- Это тебя ищут, – прошептал Хуан.

- Хуан, Хуан! Где ты? – послышался голос Педро Ноэля.

- Тебя тоже ищут. Как мы пойдем? – спросил Ренато.

- Я по ручью, – сказал Хуан и тут же зашлепал по воде.

- Хуан! Хуан! Подожди меня! Помоги мне! Хуан…

Хуан не ответил и не обернулся. Перепрыгивая по камням ручья, сбегавший небольшими каскадами, он шел по течению, падая и поднимаясь, затем зацепился за лианы, свисающие над водой, вскарабкался по ним, и затерялся в непроходимом лесу.

- Ренато! Ренато!

Голос матери остановил маленького Ренато, готового следовать за Хуаном. Держа в руках жакет от голубого костюма и опустив ноги в грязную жижу, он выдерживал первую тяжелую битву между голосом, зовущим на приключения и нежной любовью к матери, и наконец, с неохотой ответил:

- Я здесь.

- Сынок! Мой Ренато! – вскрикнула София, обнимая сына. – Что ты здесь делал? Почему ушел в такой час из дома?

- Голову даю на отсечение, что его заманил Хуан, – утверждал Баутиста.

- Где же он? – встревожился нотариус. – Куда забрался? Надо его искать.

- Клянусь, он был с ребенком. Посмотрите, у него в руках его куртка! А вот шкатулка из серебра.

- Она моя! – сообщил Ренато.

- Здесь ты хранишь свои монеты, Ренато. Что это значит? – спросила София.

- Ничего, мама.

- Как ничего? Где Хуан? Говори правду!

- Мама, мы собирались сбежать. Я хотел, чтобы он научил меня управлять своей лодкой и ловить рыбу, но он ушел один и не дождался меня.

- Он ушел, но унес твои деньги. Воришка! – утверждал Баутиста. – Если сеньора мне разрешит, я пойду за ним.

- Нет, Баутиста. Оставь его. Пусть уходит навсегда! Это единственное, что мы выиграли! Пошли домой, сынок.

София Д'Отремон выпрямилась и повернулась к ручью, по которому убегал Хуан, и белой ладонью нервно сжимала ладонь сына. Как хищница, она привлекла его к себе, нежно и властно утащила из этого места.

- Не помешало бы этому Хуану получить хороший урок, прежде чем убраться отсюда, – злобно проворчал Баутиста.

- Почему ты так дурно относишься к этому мальчику, Баутиста? – мягко спросил Ноэль.

- Как же иначе, сеньор нотариус. Его появление принесло только несчастья и беды. Потому случившееся с сеньором Д'Отремоном…

- Лучше не упоминать настоящего виновника случившегося.

- Хотите сказать, что это сеньора? – пришел в негодование Баутиста.

- Ребенок не виноват, что его произвели на свет, и относиться к нему дурно из-за грехов родителей – низость и преступление.

- Это вы о сеньоре?

- Это о вас, Баутиста. И напомню: сеньора приказала оставить мальчика в покое. Не пытайтесь идти за ним, иначе будете иметь дело со мной. К тому же, помощь ребенку – последняя воля сеньора Д'Отремона.

- Я бы ему помог палкой! Он жулик, воришка! Сначала украл копилку ниньо Ренато, а закончил бы тем, что украл все, останься он жить в этом доме.

- Это ваше мнение.

- И не без оснований. Я знаю мир, а это не первый случай. Сеньора знает то же, что и мы с вами. Не нужно разыгрывать дураков, когда все и так понимают.

- Я никого не разыгрывал, и не доказываю лишнего. В этом случае…

- Нет доказательств, и не нужно. Они бы не помогли, а только все запутали.

- Вы понимаете, что выходите за рамки приличия, Баутиста?

- Если хотите, жалуйтесь сеньоре. Она знает, что у нее нет более преданного слуги, чем я. За сеньору и Ренато я отдам жизнь. А что касается этого ублюдка…

- Замолчите! Гляньте, как разлаялись псы, когда утих голос хозяина!

- Сеньор нотариус… – позвала Ана, приближаясь к двум спорящим мужчинам.

- Что случилось?

- Сеньора ждет вас в комнате, послала за вами, ей надо срочно с вами поговорить. Она уезжает.

Он ушел, сдерживая недовольство, а служанка-туземка с глупой радостью наблюдала за мужчинами и крутила пальцами передник, будто злость обоих развлекала ее, и ехидно пояснила:

- Сколько всего произойдет! Мне нравится, когда что-то случается. Скучно, когда ничего не происходит.

- Возвращайся к своим обязанностям, Ана!

- Черт побери, Баутиста! У тебя голос, как у хозяина. Это понятно, ведь когда ты станешь управляющим… – усмехнулась шутница.

- Над чем смеешься, дура? – проворчал злобно Баутиста.

- Над тем, что произойдет…

- Я здесь, сеньора, и готов вас выслушать, – проговорил Ноэль Софии. И тут же посоветовал: – Но если мое скромное мнение чего-нибудь стоит, думаю, вам нужно сперва отдохнуть…

- Времени для этого будет достаточно. Я так понимаю, все бумаги Д'Отремон находятся у вас, нет так ли?

- Разумеется. Свидетельство о рождении, браке, завещание нашего неоплаканного друга Д'Отремона, которое уже не нужно. Все это, безусловно, принадлежит вам и вашему сыну Ренато.

- Я знаю, что все в порядке, но хочу хранить все бумаги у себя. Абсолютно все! Вас не затруднит привести их в порядок и отдать их мне на хранение?

- Ни в коей мере не затруднит, – огорчился удивленный Ноэль. – Они будут готовы через час, если прикажете. Я сейчас же выезжаю в Сен-Пьер, и завтра официально вручу их вам в своем кабинете.

- Баутиста приедет за ними. Мой старый и лучший слуга. Я назначила его главным управляющим имения, и он позаботится обо всем.

- Но это нелепо, совершенно нелепо! Я бы хотел вам посоветовать…

- Я не стану слушать ваших советов, Ноэль. Не теряйте время.

- Очень сожалею о вашем странном поведении, сеньора Д'Отремон.

- В нем нет ничего странного, я лишь защищаю сына.

- Вашего сына? – удивился нотариус.

- Сеньора… – ворвалась в комнату взволнованная и заикающаяся Ана.

- Что случилось, Ана? – спросила София.

- Ренато, ему очень плохо. Изабель послала сообщить.

- Плохо? Ты хочешь сказать, он болен?

- Да, сеньора. У него лихорадка, и он говорит непонятные вещи.

- Ренато, сынок, Ренато!

София упала на колени перед кроваткой Ренато. Открытые глаза не видели, светлые волосы взмокли от пота, и он метался в лихорадочном бреду. Вслед за Софией пришел бледный, изменившийся в лице Педро Ноэль, и встал под дверной аркой между двух перепуганных служанок.

- А доктор? Где доктор? – спросила София.

- Он ушел, сеньора, как и все.

- Пусть бегут в Сен-Пьер за ним! Ренато, сынок!

- Хуан, Хуан! – шептал Ренато в бреду. – Хуан, не оставляй меня, возьми с собой. Возьми меня в плавание, я буду о тебе заботиться. Папа так сказал! Папа сказал, как о брате, брате, Хуан…

- Боже мой! – расплакалась София. Она отступила и пошатнулась, словно земля качнулась под ногами. Гнев иболь пронзили сердце, и повернувшись к Ноэлю, она съязвила: – А вы еще удивляетесь, почему я защищаю своего сына? Я должна защищать его зубами и когтями!

- Сеньора Д'Отремон, на него не нападали. Вы ослеплены, это ваш материнский эгоизм.

- Хватит! – прервала София. – Ни слова больше! Уходите из этого дома! Уходите! И никогда не возвращайтесь!

8.

Ренато болел долго. Много дней держалась высокая температура, и сотни раз он произносил в бреду, будто хотел навечно соединить имена Хуана и отца. Наконец, однажды утром он очнулся, узнал мать и заплакал в ее объятьях.

В тот же вечер:

- Ты поедешь в Сен-Пьер, Баутиста.

- Да, сеньора. Как прикажете. Ниньо уже вне опасности, и врач сказал, что тот скоро встанет.

- Как только он поправится, я отправлю его во Францию. Поэтому хочу, чтобы ты забрал бумаги у Ноэля и вручил это письмо лично губернатору. Он поможет мне.

- У меня нет слов, чтобы выразить вам благодарность за великую милость, которую оказываете мне, сеньора де Мольнар. Вести с собой Ренато дело хлопотное.

- Ради Бога, подруга. Вовсе не хлопотное. В путешествии с двумя моими девочками, что может быть лучше общества такого мальчика, как Ренато, который ведет себя как маленький мужчина?

- Он станет настоящим кабальеро [3].

- Повторяю, я очень рада. И надо же, как хорошо он ведет себя с моими малышками, учитывая, что старшая такая кроткая, а младшая шаловливая.

Рядом с причалами, на корабле, готовом отправиться во Францию, в каюте капитана порта Сен-Пьер беседовали между собой София Д'Отремон и родственница губернатора, Каталина де Мольнар, женщина зрелая, робкая, добродушная и спокойная; она с нежностью смотрела на детей, стоявших неподалеку по другую сторону распахнутой двери: Ренато Д'Отремон и две малышки Мольнар, девяти и семи лет. Старшая – стройная, изящная и нервная, с большими светлыми глазами. Младшая девочка – с румяным лицом и горящими глазами напоминала роскошный тропический фрукт в свои детские годы.

- Ренато нужно забыть о многом. Эта поездка – лучшее для него лекарство.

- Вы очень храбрая, ведь разлучаетесь с единственным сыном. Повторю, я восхищаюсь вами. К тому же вы стремитесь исполнить последнюю волю супруга.

- Действительно, – вынужденно солгала София Д'Отремон и замолчала. Натянуто улыбнулась и поменяла щекотливую тему разговора. – Ваши девочки очаровательны. Мне много о них говорил ваш кузен губернатор. Которая Айме?

- Младшая.

- Старшая Моника, верно? Благодаря своему отцу они получат образование во Франции.

- Но я не такая смелая, как вы, и не разрешу им ехать одним, пусть даже расстанусь с мужем. По-моему, вас спрашивают.

- Ах, да! Это Ноэль. С вашего разрешения…

- Все в порядке, корабль готов к отплытию. Я только что вручил приказчику бумаги Ренато, и на этом моя миссия закончена, – объяснил нотариус.

- Благодарю вас, Ноэль. О, подождите! Не хотите ли меня проводить, пока не отправится корабль с Ренато?

- Это будет большой честью, – почтительно отозвался Ноэль сухо и враждебно.

- Понимаю, вы разочарованы. В последний раз я повела себя грубо, – пыталась оправдаться София.

- Забудьте, сеньора. Это не имеет значения.

- В таком случае, позвольте задать вам нескромный вопрос?

- Конечно, хотя не обещаю на него ответить.

- Буду вам очень признательна. Вы искали того юношу, которого мой муж хотел забрать к себе? У вас есть какие-нибудь вести о Хуане… Дьяволе?

- Новость, которая у меня есть, для вас хорошая, но меня она расстроила.

- Надеюсь, с ним не случилось несчастья.

- Пока нет, но я удивлюсь, если когда-нибудь мы услышим о нем.

- Почему?

- Я интересовался и у меня есть сведения, что он сел юнгой на грузовую шхуну, отчалившую на Ямайку. Но мне не дали названия шхуны, имени капитана, поэтому я считаю след юноши потерянным. Мне так жаль. Он просил оставить его в качестве слуги, а учитывая трагедию, так было бы лучше. Но кто мог все предвидеть? В конце концов, два мальчика будут одновременно пересекать море, – голос Ноэля прервал гудок судна, готового отчалить. – Этот корабль забирает вашего сына. Пойдемте?

Корабль, увозивший Ренато, оставил позади скалистый мыс, на котором высился маяк, и, направляясь в открытое море, ускорил ход. Стоя у перил палубы, ощущая на лице поцелуи и слезы матери, Ренато смотрел на исчезающую землю вместе с малышками Мольнар: Айме улыбалась, а Моника смахивала слезы. Ренато поклялся, как на могиле в Кампо Реаль, в сердечном порыве своих двенадцати лет:

- Я скоро вернусь, папа. Я вернусь и найду Хуана!

9.

ПРОШЛИ ГОДЫ…

Эта история могла случиться только на Мартинике, на бурном и цветущем вулканическом острове, возникшем от всплеска энергий клокочущего огня, на земле любви и ненависти, несдержанных страстей, самоотверженности и жестокости. На земле, где столкнулись четыре страстных сердца Моники, Айме, Ренато и Хуана.

В стенах кельи трепетала молодая жизнь. В ее больших глазах пылал мир страстей, проскальзывая даже под кожей бледных щек. Ее изящные и нежные ладони, соединенные словно в мольбе, судорожно сжимались. Эта женщина любила и страдала, напоминая горящее пламя. На точеном теле послушницы – белая власяница, на тонкой талии висели четки. Неуверенными шагами приблизившись к распятию, она упала, как подкошенная, и зарыдала.

- Моника, дочь моя, вы поговорили с духовником?

- Да, Матушка-Настоятельница.

- И каков был его совет? Полагаю, таким же, как и мой.

- Да, Матушка, – с грустью согласилась Моника де Мольнар.

- Видите? Слишком рано принимать окончательное решение для пострига.

- Я страстно этого желаю, Матушка. Всей душой!

- Даже если и так. Не порыв и восторг должны приводить к тому, чтобы навсегда одеть облачение. Вы должны испытать себя, Моника, истинное ли это ваше призвание. Испытать не в этом святом месте, а в миру, в борьбе, лицом к соблазнам.

- Я не хочу возвращаться в мир, Матушка. Я хочу принять постриг. Не выгоняйте меня. Не отвергайте!

- Никто вас не отвергает. Если мы так решили, вопреки вашему желанию, то только ради вашего блага. Сейчас я поговорю с вашим духовником. А пока молитесь и ожидайте, дочка. Молитесь и возноситесь сердцем к Богу. – С этими словами Настоятельница тихо удалилась.

- Боже мой! Иисус! Не допусти, чтобы меня отвергли, – со слезами в прекрасных глазах умоляла Моника де Мольнар. – Прими меня в число своих жен. Даруй мне покой и покровительство твоего дома. Пусть затянется рана в моем сердце. Пусть эта любовь, которая унижает и смущает меня, закончится. Иисус, очисти мое сердце от человеческой любви и призови к себе!

Светловолосый мужчина пересекал широкие плодоносные земли. Одетый с изяществом кабальеро, он сидел на статном арабском скакуне, который раньше ступал по американской земле. Гордо и уверенно, красивой рукой он держал поводья, вонзаясь серебряной шпорой в бока животного. Его ясный взгляд властно осматривал землю, где он был хозяином и повелителем. Когда он проходил, в поклоне склонялись чужие спины, обнажались смиренные головы работников, как будто сбрасывали лепестки креольские цитроны и белые цветки кофейных плантаций. Но он не улыбался, взгляд его был неспокоен, складки губ судорожно сжимались. Этот человек искал кого-то, но пока не встретил…

- Баутиста! Баутиста!

- Я здесь, ниньо Ренато. Что случилось?

- Я иду с кофейных плантаций, и уже говорил тебе, – еле сдерживаясь, упрекнул Ренато Д'Отремон, – что люди не могут работать при таких условиях. Это нелепо, бесчеловечно. Работать по четырнадцать часов человеку не под силу, а там у тебя женщины и дети. Почему?

- Так выгоднее. Это длится пятнадцать лет, и ничего пока не случилось.

- А заключенные из тюрьмы Сен-Пьер работают в цепях. Что это вообще такое?

- Ай, ай, ниньо Ренато! Вы привезли эти мысли из Европы. Но здесь все по-другому. Во времена вашего отца…

- Мой отец был суровым, но не бесчеловечным, – возмущенно прервал его Ренато.

- Имение принесло двойной доход с тех пор, как я им управляю, – дерзко подчеркнул Баутиста.

- Меня не интересует накопительство! Я хочу, чтобы ты относился к работникам справедливо и с добротой.

- Сеньора согласна с моими действиями.

- Я это выясню. Согласна моя мать, или нет, но я не согласен, и исправлю эту ошибку, – проворчал Ренато, удаляясь.

С ближнего ручья доносилось журчанье воды. Под зноем тропического полудня женщина покачивалась в гамаке и улыбалась. Она источала аромат не цветка, а зрелого и сладкого фрукта. Внешне казалось, что она отдыхает, но если заглянуть в ее душу, то там, как в вулкане, накалялись и бурлили страсти. Эта женщина притаилась, как пантера в засаде, как медленно растущая лава, готовая перелиться через край.

- Айме! Что это такое? Оставь это фортепиано! Хватит! Как ты осмелилась? – упрекнула Каталина де Мольнар свою дочь.

- Играть канкан? Видела бы ты, как я его танцую. Это последняя мода Парижа. Посмотри этот журнал.

- Убери подальше эту бумажку! А если приедет твой жених? Если Ренато увидит, что ты читаешь подобное…

- Пожалуйста, мама, – язвительно возразила Айме. – С Ренато или без него, я буду делать то, что хочу.

- Это дурно для будущей жены, тем более, для невесты. Если Ренато узнает…

- Хватит, мама! – оборвала Айме. – Он ничего не узнает, и надеюсь, что ты не станешь ему докладывать. Ренато далеко. Слава Богу, достаточно далеко, и не побеспокоит меня до нашей свадьбы.

- Санта Барбара! Поворачивайте на правый борт! Опускайте кливер! Три человека на левый борт вычерпывать воду! Право руля, право руля! Отойди, болван, дай мне руль! Не видишь, что идешь на скалы? Быстро! Вон отсюда!

Прыгая через рифы, бросая вызов взбешенной стихии, морская шхуна проходила у Мыса Дьявола, с потрясающей быстротой кружась меж отточенных скал и песчаных отмелей, и устремилась к узкому проливу, который вел к безопасному рейду. Почернело небо, омрачилась земля, но мужчину за штурвалом не страшила ярость неба и моря. Вот он преодолел последнее препятствие, и поворачиваясь кругом, чудом достиг высокого утеса, а затем с гордым видом передал штурвал в руки помощника и спрыгнул на мокрую палубу.

- Бросайте якорь и спускайте шлюпку, чтобы пристать к берегу!

Он смело спрыгнул на песчаный берег и опустился в воду по пояс, чтобы вытащить маленькую лодку. Он шагнул с кошачьей гибкостью, а затем повернулся и вызывающе посмотрел на море и мрачное небо. Вспышка молнии осветила крепкую фигуру капитана. Сильный и ловкий, его босые ноги вгрызались в землю, подобно кротам; обветренная непогодой кожа, сильная шея, широкая грудь, мозолистые ладони, а в гордом лице по-дьявольски сверкала победа. Сын бури, изгой, восставший против мира, он готов сразиться с ним. В свои двадцать шесть лет это был самый бесстрашный мореплаватель Карибского моря. Звали его Хуан Дьявол.

10.

Старый дом семьи де Мольнар одиноко возвышался в конце широкой улицы у берега моря, как все окраины Сен-Пьера. За крепкими стенами, покрытыми известью, располагались просторные, прохладные и проветренные комнаты, обставленные с несколько старомодной роскошью. В таких домах усиленно поддерживали внешнюю видимость, чинили портьеры и мыли старые полы до блеска. В нем было много свободных комнат, его окружал неухоженный и дикий сад, в глубине заросший густой рощей. Дальше были крутые берега и море, величественное и безжалостное к ним, терзаемым ветрами и ураганами, разгромленным и обновленным живительной силой суровой земли.

Айме де Мольнар вошла в пустую комнату, открыла выходящее в сад окно, и стала ждать, напряженная, страстная, равнодушная к порывам ветра, к брызгам дождя, попадавшим на темные волосы, открытый лоб, смуглые щеки, побледневшие от желания, на губы, алчущие и чувственные и нетерпеливо сжатые, как вдруг послышались уверенные шаги. Кто-то подходил к окну, шлепая танго по лужам, безразличный к ярости урагана. Такой же напряженный и алчущий. Пришел сжать ее в грубом объятии, поцеловать в губы, дрожа от нетерпения.

- Наконец-то! Я ждала тебя еще вчера, Хуан. Что ты делал? Где был? – спросила Айме.

- В море. Я приехал ночью вопреки всем ветрам. И чуть не разбил корабль. А ты еще будешь жаловаться?

- Я не могу жить без тебя! Понимаешь? Когда ты не сдерживаешь слова, я начинаю думать, что ты с другой, и начинаю сходить с ума. Хочу тогда уничтожить, убить тебя! А ты?

- Хищница! – упрекнул улыбающийся Хуан. – Иногда мне тоже хочется убить тебя! Пойдем со мной.

- Ты с ума сошел? В такую ночь?

- Тем лучше, так нас не выследят. Давай же выходи или я уйду…

- Нет, не уходи… Я скоро, тиран… Хуан Дьявол.

Довольный Хуан еще раз поцеловал Айме, обнимая через железные прутья, врезавшиеся в широкую и сильную грудь. Потом оттолкнул ее, с жгучим взглядом страсти и власти:

- Приходи скорей. Жду тебя возле деревьев. Если опоздаешь, меня уже не будет.

Час любви прошел, прошла и буря. Ветер разогнал тучи, разорвал их на части, и в темных клочках, словно лоскутках небесного бархата бриллиантами мерцали звезды.

На узкий песчаный берег выходил широкий глубокий грот с острыми краями. На белом песке полулежала Айме, прислонившись к мужчине, и трепетала от сладости прошедшего мгновения. Распущенные черные волосы падали ей на плечи, пылал чувственный и влажный рот. В сумраке ее глаза сверкали, подобно звездам. Аромат ее молодого тела был подобен бушующему и зовущему морю, каймой пены простиравшемуся до самого пляжа.

- Ты с ума меня сводишь, Айме. Знаешь, ты как эта земля. Ее всегда нужно завоевывать в битве, но нет земли более красивой, более пахнущей цветами, которая бы давала плоды слаще твоих губ, – он снова ее поцеловал. Затем резко отодвинул, пристально и сурово посмотрел на нее. – Почему заставила меня столько ждать?

- Мой Хуан, мой Хуан! – страстно зашептала Айме. – Сказать правду? Я хотела узнать, правда ли ты уйдешь, если я приду позже.

- Ах, да? Так значит, ты пришла позже, чтобы меня позлить?

- Ай, дикарь! Не сжимай так, мне больно. Какой ты глупый! – засмеялась она довольно. – Я опоздала, потому что говорила с мамой.

- При желании ты избежишь любого разговора.

- Конечно. Но я не хотела, она говорила о моей сестре.

- О монахине?

- Другой сестры у меня ведь нет. И она еще не монахиня. Всего лишь послушница. Мама не хочет, чтобы она принимала постриг.

- Если захочет, то примет.

- Да уж. Такая же упрямая. Мы во многом похожи, а в этом больше всего.

- Похожи? – Хуан разразился издевательским смехом. – Надо бы посмотреть на тебя в одеянии монашки!

- А может мне тоже этого захочется.

- И тебя бы приняли?

- А почему бы и нет? Что ты себе воображаешь? Думаешь, я ничего не стоящая вещица? Думаешь, не стою ничего, раз соизволила посмотреть на тебя?

- Мне кажется, кое-что большее, чем посмотреть… – язвительно намекнул Хуан.

- Вот как значит? Какие же мужчины неблагодарные существа.

- Я благодарен за твою красоту, атласную кожу и порочное сердце. За это и нравишься. Смеешься?

- Мне смешно, потому что повторяешь мои слова. Сама терпеть не могу миндальничать. Люблю тебя за прямоту; за то, что ты грубиян, дикарь, дьявол. Хуан Дьявол… Кто дал тебе это имя?

- Кто-то… Не все ли равно? Для меня оно хорошее… для меня все хорошо.

- Это точно, все дурное для тебя хорошее. Поэтому мне и нравишься. Я влюбилась в тебя безо всяких вопросов. Я даже не знаю, кто ты.

- Какое это имеет значение?

- Никакого, но мне любопытно. Где ты родился? Кто твои родители? Твое настоящее имя? Кем ты был до того, как стать капитаном корабля, который непонятно откуда приплывает, и что возит? Кто же ты? Ответь!

- Я из этих мест, как и мой корабль, и зовут меня Хуан. Если тебе не нравится Хуан Дьявол, зови меня Хуан Хуана. Я принадлежу только себе, не считая дьявола.

- А мне хоть немножко принадлежишь?

- Конечно! Тебе принадлежу, как и ты мне, на какое-то время, – усмехнулся он язвительно.

- Знаешь, ты иногда жестокий! Не смейся так. У тебя злой смех! Даже не знаю, почему я люблю тебя, почему меня так тянет к тебе; что заставило меня влюбиться?

- Дорогая, это я влюбился. Уже забыла? Там, на пляже. Ты прохаживалась с кружевным зонтиком, а я подплывал на лодке. Ты стала меня рассматривать. Конечно же, ты подумала: Прекрасный Зверь. И задалась целью приручить меня, но это не так просто. Как бы тебе не разочароваться.

- Почему ты так говоришь? Ты очень плохой, – в черных глазах Айме вспыхнула страсть, и она воскликнула: – Я люблю тебя, Хуан. Люблю, ты нравишься мне больше всех. Поцелуй меня, Хуан! Поцелуй и скажи, что тоже любишь. Повтори это много раз, даже если это ложь!

В ответ Хуан лишь безумно и страстно стал ее целовать, а горящие глаза ее прикрылись ресницами.

В неясных очертаниях горизонта проглядывало сияние рассвета.

- Моника, дочь моя, напоминаю вам, что послушание – первый обет, который вы дали, надев это облачение.

- Я хочу носить его всю жизнь, Матушка-Настоятельница. Хочу подчиняться всегда и всю жизнь, но…

- Ваше «но» излишне. Наш путь – это отречение и самопожертвование. Как же вы можете ему следовать, бунтуя уже против первого распоряжения?

- Я не бунтую, но прошу, умоляю.

- Умоляете не повиноваться? Ваши мольбы тщетны.

- Дело в том, что здесь я обрела хоть какой-то покой.

- Чтобы ваш покой был длительным, вам необходима полная уверенность в своем призвании. Вы вышли победительницей в испытаниях монастыря. Теперь должны пройти испытание миром.

- Я пройду, Матушка, но позже, когда многое изменится, когда сестра будет замужем.

Послушница замолчала, склоняя голову под ласково-суровым взглядом Настоятельницы. Она была в келье с побеленными стенами, высокие окна которой выходили на море. Старый монастырь стоял на холме, возвышаясь над Сен-Пьером и круглым, широким заливом, оживленными центральными улицами, тихими и сонными окраинами. С одной его стороны – голубое море, с другой – огромные выступы гор Карбе [4], а ее пик – обрывистая вершина Пеле [5] утопала в облаках: загадочный вулкан, спокойный уже пятьдесят лет. Спящий колосс…

- Есть и другая причина отослать вас домой, – объяснила Мать-Настоятельница.

- Какая причина? Какая причина может быть, Матушка?

- Ваше слабое здоровье. Это бросается в глаза, дочь моя. Здесь нет зеркал, чтобы вы могли увидеть свое лицо. Вы так изменились!

Моника де Мольнар задумчиво склонила голову. Как же красива она в лучах заходящего вечернего солнца! Под белыми покрывалами ее гордый лоб, бледные щеки казались перламутровым цветком, а в темных ресницах дрожали слезы, словно переливающиеся драгоценные камни. Изящные нервные руки сложились в мольбе и молитве, привычном для нее жесте, а затем упали, как срезанные цветы.

- Разве мое здоровье имеет значение, Матушка? Я страстно желаю выздоровления для своей души.

- Вы обретете его, дочь моя. А когда это случится, то оденете облачение. Я уверена, очень скоро вы излечите душу и тело в том мире, от которого стремитесь сбежать. Примите испытание через послушание, дочь моя, и позаботьтесь о себе. Вы нужны здоровой и готовой служить Богу. Это последнее слово вашего духовника и мое тоже.

- Хорошо, Матушка, – вздохнула Моника. – Когда я смогу вернуться?

- Почему вы не спросите сначала, когда должны уйти?

- Сначала мне нужно знать, когда мне разрешат вернуться в мое убежище.

- Все зависит от вашего здоровья. Выздоравливайте поскорей, и ваше отсутствие в нашем мире покажется недолгим. Если ничего не случится, ожидайте нашего уведомления. Если почувствуете себя по-настоящему одинокой и беззащитной, если вам не хватит сил, тогда немедленно возвращайтесь в любое время. Этот Божий Дом будет и вашим.

- Благодарю вас, Матушка. Этими словами вы возвращаете мне жизнь, – обрадовалась взволнованная Моника.

- Но имейте в виду: вернуться раньше, чем вас позовут, вы можете только при особых обстоятельствах.

- Так и случится, Матушка. А теперь, с вашего позволения, я напишу домой. Моя мать не знает вашего решения. Я должна ее предупредить.

- Сеньора де Мольнар уже знает и ждет в комнате для посетителей. Она пришла забрать вас. Помолитесь немного в часовне, быстро попрощайтесь с сестрами по монастырю, и идите туда.

11.

- Хочешь войти?

- Могу ли я поговорить с матерью, Ана?

- Да, ниньо. А как же! Я-то могу войти, но у сеньоры мигрень, а когда у сеньоры болит голова, она ни с кем не может говорить, потому что голова болит еще сильнее.

Взгляд Ренато Д'Отремона, еще минуту назад горевший гневом, смягчился при виде темной и знакомой фигуры Аны. Словно ничего не изменилось в просторном родном доме, как и эта колоритная служанка-туземка, заботившаяся о нем в детстве. Как и пятнадцать лет назад, то же медное лицо, свежее и гладкое; одетая в нарядный костюм, типичный для женщин этих земель, цветастый платок на темной кудрявой голове; остался тот спокойный и простодушный свет в ее больших детских глазах и глуповато-слащавая улыбка на толстых губах.

- Давно мама больна?

- Ух! Кто ж знает! Будто ниньо и не помнит, что у сеньоры всегда что-то болит. Поэтому в этом доме всегда нужно молчать.

- Ай, Ана! Ты не меняешься, – только и проговорил Ренато, довольный и улыбающийся. – Иди же! Сообщи матери, что мне срочно нужно поговорить с ней и уладить неприятности.

- Как прикажете, ниньо. Сейчас же иду, – подчинилась Ана и зашла в спальню Софии Д'Отремон.

Через несколько секунд Ана заторопила Ренато, шагая по коридору:

- Проходите, ниньо, проходите. Сеньора вас ждет. Для вас у нее как будто ничего не болит. Проходите.

Ренато Д'Отремон ласково склонился, чтобы поцеловать руки матери, такие же белые и нежные, как он помнил в детстве. Он вырос в великолепно сложенного мужчину: красивый, стройный, гибкий, ни маленький, ни высокий. Волосы цвета льна, светлые глаза Софии, и гордая осанка отца Франсиско Д'Отремона, его открытый гордый лоб, глубокий и проницательный взгляд, пылающий более живым огнем, чем в детстве, огонь высшего разума, благородная и неспокойная сверхчувствительность, которая делала его отзывчивым и бесхитростным, нежным и человечным, страстным и мечтательным.

- Мама, тебе действительно плохо? Мне больно тебя беспокоить, но…

- Как можно так говорить, когда речь о тебе, сынок?

- Ана сказала, что твое здоровье слабое. Очень боюсь, что ты не занималась им должным образом, но сейчас ты будешь это делать, ведь правда?

- Забудем про мои недуги. Иди сюда, подойди поближе. Хочу посмотреть на тебя. До сих пор не верится, что ты рядом со мной. Глаза не могут насмотреться на тебя, сынок. Мой Ренато…

Рассматривая его с гордостью, София глянула на маленький хлыст в его руках, изящные серебряные шпоры на блестящих сапогах.

- Вижу ты обошел усадьбу.

- От края до края.

- Много ты проскакал галопом. Ты не устал, сынок?

- Я устал видеть несправедливость, мама.

- Что? О чем ты говоришь, Ренато?

- Только правду. Сожалею, но я всегда искренний. В Кампо Реаль много зла, и надо положить этому конец. Также хочу сообщить, что совершенно не согласен с управлением Баутисты.

- Но сынок! Какие жалобы у тебя к человеку, который живет одной работой?

- Он суров и жесток с работниками, мама. Очень жесток и бесчеловечен с теми, кто увеличивает наше богатство потом и кровью. Я не согласен с этим. Такие вещи не должны происходить, мама. Я не жду твоего разрешения, чтобы исправить это. Со мной ты можешь не согласиться; точно не согласишься, судя по его словам…

- Его словам? То есть, ты обсуждал это с Баутистой?

- Разумеется, мама.

- Плохо, сынок. Боюсь, ты отплатил ему неблагодарностью. А мы стольким ему обязаны!

- Мы обязаны работникам, мама, этим сотням несчастных. Нельзя так и дальше использовать их, как это делает Баутиста! Они живут хуже рабов!

- Их больше двух тысяч, сынок. Нельзя ими управлять без власти и дисциплины. Не доверяй первому впечатлению. Баутиста знает, как вести себя. Знаешь ли ты, что наши земли стали приносить двойной доход по сравнению с управлением твоего отца и Педро Ноэля? Знаешь, что мы приобрели новые усадьбы и присоединили их к Кампо Реаль, почти половина острова принадлежит тебе? Вот, посмотри. Сегодня 15 мая 1899 года. Я назначила управляющим Баутисту на следующий день после смерти твоего отца: 6 мая 1885 года. За четырнадцать лет наше богатство удвоилось. В чем нам упрекнуть нашего управляющего?

- Все же я считаю неподобающим наше отношение к работникам имения, мама. Я продолжаю считать методы Баутисты бесчеловечными, пусть они и увеличили наше состояние вдвое.

- Вижу, ты мечтатель, но ведь ты Д'Отремон, а не какой-нибудь мужчина. С этими правами можно жить на этой земле, как король, потому что Д'Отремон, ступая по ней, оказывает честь этой дикой земле.

- Которую я люблю всей душой! – прервал Ренато решительно и горделиво. – Я не только хозяин этой земли, но и ее сын. Я принадлежу ей и должен ради нее бороться, чтобы люди были менее несчастными. Не хочу ссориться с тобой, мама, но…

- Хорошо. Если не хочешь ссориться, ничего не говори. Поговорим позже, когда ты привыкнешь к нашей обстановке. Когда увидишь картину яснее, когда будешь землевладельцем. Я знаю своего сына лишь пару недель. Я не прошу у тебя многого после долгого отсутствия. В конце концов, все будет так, как ты пожелаешь. Ты хозяин, и я хочу, чтобы ты об этом знал. Но поговорим о приятном. Я так поняла, у тебя есть невеста, что ты влюблен?

- Да, мама, – ответил Ренато нежно и ласково. – Я влюблен в самое очаровательное создание на земле, в лучшую подругу детства, озорную и веселую, избалованную, которая желает, чтобы ее всегда носили на руках, роскошную и истинную дочь этой земли.

- Дочь этой земли? – удивилась София. – Я думала, твоя невеста из Франции.

- Была во Франции, а теперь она рядом. Она тоже родилась на Мартинике. Жила здесь до семи лет. А вернулась шесть месяцев назад.

- А из какой она семьи? Надеюсь, ты остановился на достойной тебе.

- Достойной, мама. Достойной во всех смыслах. Ее зовут Айме де Мольнар.

- Ах! – радостно удивилась София. – Как такое возможно? Та малышка?

- Та малышка превратилась в самую красивую девушку, какую только можно себе представить, мама. Тебе нравится? Нравится мой выбор?

- Черт побери! – весело воскликнула София. – Ты смотри-ка… Надеюсь, мне понравится эта девушка. По поводу семьи и остального ничего не имею против. Кое-что не имеет значения. Наши дела идут хорошо. И благодаря хорошей работе Баутисты эта проблема отпадает.

- Что ты говоришь, мама?

- Мольнар почти разорены, но не важно. Ты достаточно богат, чтобы закрыть на это глаза. Привози невесту поскорее. – Она повернула голову и удивленно воскликнула: – Ах, Янина! Подойди-ка. Это Янина, племянница Баутисты и моя крестница. Но должна добавить: моя сиделка, подруга в этом одиночестве, почти дочь.

Ренато Д'Отремон с удивлением обернулся и посмотрел на девушку. Та подошла тихо и молча. Ее смуглое лицо обрамляли черные прямые волосы, большие темные, миндалевидные и таинственные глаза выдавали монголоидность, золотисто-смуглые щеки, бледнее там, где начинались красные и сочные губы со странным и разочарованным выражением; ее странная, напряженная и сдержанная натура трепетала.

- Значит, племянница Баутисты. Она помнит меня?

- Она пришла, когда ты уехал, и со мной живет уже десять лет.

София встала, опираясь на девушку, которой было двадцать лет, и та улыбалась, глядя на Ренато большими, неподвижными, словно слепыми глазами.

- Думаю, ты не видела моего сына вблизи, Янина.

- Нет, сеньора. Когда он приехал, меня не было в Кампо Реаль, вы ведь знаете. И потом, у меня не было возможности.

- В самом деле не было. Как ты его находишь?

- Сеньор великолепен. Настоящий сеньор с ног до головы.

- Ради Бога, мама! – встрепенулся Ренато. – Что за способ вытягивать похвалу!

- Ее не заставляют, – жизнерадостно возразила София. – Янина говорит только то, что чувствует, верно? Я с детства учила ее говорить правду.

- Чудесное качество, – согласился Ренато, улыбнувшись и посмотрев на девушку, слегка сбитый с толку. Он не знал почему, но это создание вызывало в нем неприязнь.

- Ты что-то хотела, Янина? Для чего вошла? – спросила София.

- Мой дядя ждал, что сеньор позовет его после вашего разговора. Он послал передать, что ожидает снаружи.

- Так скажи ему… – начал было Ренато, но мать прервала:

- Прости, Ренато, но буду говорить я, – обратившись к девушке, она сообщила: – Скажи, что пока он не нужен. Поговорим обо всем позже. Мы займемся более приятным. Скоро у нас будут гости, правда, Ренато? Сеньора де Мольнар и ее дочери. Я говорю «дочери», поскольку поняла, что старшая еще не вышла замуж.

- И не думаю, что выйдет, мама. Внезапно в ней проснулось религиозное призвание. Она решила стать монахиней и провела год в монастыре Бурдеос. Затем ее перевели сюда, в Сен-Пьер. Она в послушницах у матушек Рабынь Воплощенного Слова и не выезжает, и поэтому вряд ли будет сопровождать Айме и мать. По правде, было кто-то странное… – Ренато вдруг что-то вспомнил и задумался.

- Странное? – заинтересовалась София.

- Да, потому что никто не замечал в ней подобного. Она тоже прелестное создание, полное жизни и одухотворенности. Говорю же, я прекрасно ладил с ней. Мне кажется, я больше дружил с ней, чем с Айме. Она обо мне всегда заботилась, решала мои небольшие учебные трудности и была мне замечательной сестрой.

- А этим довольна сеньора де Мольнар?

- Она достаточно религиозна, чтобы не противиться искреннему призванию дочери.

- Хорошо, сынок, наверное, ей лучше знать. Не пройдешь со мной в комнаты для гостей? Нужно привести в порядок две лучшие комнаты, поскольку мне хочется поскорее познакомиться с Айме. Нужно полюбить женщину, которая станет твоей женой, ведь она забрала половину твоего сердца. Я обманываю себя, что по крайней мере она забрала лишь половину.

- Дорогая мама, она ничего не забирала! Мое сердце целиком принадлежит тебе и ей. Способные любить имеют огромное сердце, в котором есть место и для других.

Они удалились вместе. Ренато нежно поддерживал Софию, а напряженная, неподвижная Янина провожала их пристальным взглядом больших глаз.

- Мне бы хотелось, мама, чтобы ты велела поменять эти портьеры на что-то более веселое, экзотическое. А также открыть эти два окна, которые почему-то забиты.

- Это я приказала их забить, сынок, потому что иногда их распахивает ветер и проникает слишком много солнца.

- Мама, всего солнечного света мало, чтобы осветить мою невесту, – утверждал Ренато восторженно и страстно. – Она обожает свет, жару, голубое небо и вечную весну на этой земле.

- Лучше скажи вечное лето.

- Верно, и все из-за жары. Это не сухое лето Европы, когда земля словно умирает от жажды, здесь лето плодородное, с проливными дождями и все растет как по волшебству, цветы живут не более одного дня, раскрываясь миллионами каждое утро. Ты не представляешь, сколько мы говорили с Айме об этой земле во Франции, и как хотели вернуться.

- Но ты ведь уже здесь, в своем Кампо Реаль.

- Именно здесь я хочу ее видеть. Именно эта среда соответствует ее горячей красоте, иногда немного бурной, мама. Ну ладно, не хочу слишком хвалить ее. У моей Айме есть характер и внезапные порывы. Даже в этом она похожа на эту землю, которая при всей моей любви к ней, иногда пугает. Это похоже на глухой страх внезапно приближающейся катастрофы. Их ведь столько было.

- Уже прошли те времена, и окончательно, осмелюсь думать.

- Восемь раз Сен-Пьер был разрушен землетрясениями, ведь так? Но не слишком разрушен, мама?

- К счастью, я не видела. Я так понимаю, память о землетрясениях сохранилась на острове; помимо небольших землетрясений, было восемь крупных. Уже шестьдесят лет дьявольский вулкан, породивший землетрясения, спокоен. Вряд ли он повторит свои подвиги, и кроме того, внезапные порывы твоей прекрасной невесты успокоятся у семейного очага, который ты будешь хранить, как муж. Ты любишь ее, и этого достаточно, чтобы я приняла ее как дочь. Ты бесценное сокровище, и для материнского сердца нет женщины достойной тебя.

- Не тешь мое тщеславие, мама, – засмеялся Ренато. – Ты превратишь меня в нечто несносное.

- Я бы отдала всю кровь до последней капли, чтобы видеть тебя счастливым. Любимым, почитаемым, всеми уважаемым.

- Я счастлив тем, что имею. У меня лишь одно страстное желание: чтобы другие тоже были немного счастливы. Разделить эту радость, чтобы иметь большее право ею наслаждаться. Сделать небольшое, но справедливое и доброе дело. Ты простишь меня, если я затрону неприятную тему?

- Какую? – вдруг забеспокоилась София.

- Я спрошу о том, кого ты не любила. Полагаю, твоя материнская любовь имела болезненное на меня влияние в детстве.

София Д'Отремон сжала губы и побледнела, а Ренато, глядя на нее, страстно продолжал свою мысль, не замечая ее растерянности:

- Мама, помнишь мальчика, которого папа привез домой за день до гибели? Помнишь папин интерес к нему и его последнюю волю, чтобы я помогал ему?

- Как можно такое забыть, Ренато? – заметила София сухо и напряженно.

- Ты знаешь что-нибудь о нем? Что с ним стало? Я спрашивал тебя в письмах, и боюсь, ни у кого нет сведений о нем после того побега.

- Весь Сен-Пьер знает об этом человеке, – с суровостью на лице и в голосе объяснила София. – Отвратительный проходимец, превосходный игрок, подобие пирата. Он должен сидеть в тюрьме, а не ходить на свободе, похваляясь своими подвигами. Его знают в тавернах, борделях, всех игорных домах порта, и все продолжают звать его… Хуан Дьявол!

Словно выплюнув последние слова, дрожащая от злобы София Д'Отремон ужалила словами, а нахмуренный Ренато пришел в замешательство. С его губ слетела печальная фраза, в которой не было осуждения и упрека:

- Бедный Хуан! Какая же, наверное, тяжелая жизнь у него была! Сколько он страдал и боролся, чтобы чего-то достичь!

- Имей он желание стать порядочным человеком и добейся чего-нибудь, я бы поняла твои слова, и за такие усилия его бы вознаградили. Но что он сделал? Родился в пороке, продолжает жить в пороке и все больше туда опускается.

- Это правда. Но с самого детства он жил с отравленной душой.

- С чего это вдруг он отравлен? Почему бы не сказать, справедливости ради, что в нем присутствует порок и дурная кровь?

- Будь это так, мой отец не стал бы его защищать.

- Не веришь? Ай, Ренато! Ты уже мужчина, и я могу говорить с тобой откровенно. Твой отец был далеко не святым.

- Я прекрасно знаю, каким был мой отец, – порывисто вскочил Ренато, словно его ужалила гадюка.

- Я не хочу подрывать твое уважение и любовь к отцу, – смягчилась София. – Но не все так, как ты себе представляешь. Если помнишь…

- Я отлично помню, мама, оно как заноза в сердце. В последний раз я говорил с отцом дерзко и непокорно.

- Ты защищал меня, сынок, – София пыталась его оправдать. – Тебе было всего двенадцать. Нет ничего унизительней и мучительней для меня, чем поведение Франсиско в ту ночь; и нет ничего прекраснее в моей жизни, чем воспоминание о твоем поведении, Ренато. Если это тебя ранит, и терзают угрызения совести…

- Никогда, мама, – прервал Ренато твердо и решительно. – Я поступил правильно, и хочу, чтобы мой сын так поступал даже против моей воли в минуту ярости и сумасшествия, когда я забуду об уважении к его матери. Он это понял, доказательством было его выражение лица и поведение той ночью. Стыдясь за ту жестокость, он сбежал, прячась от моих глаз. В безумном отчаянии сел на лошадь и случилась трагедия, стоившая ему жизни. Когда я увидел его в последний раз, рука его протянулась приласкать меня, и он похвалил меня: «Я знаю, ты сможешь защитить и позаботиться о матери». Помнишь?

- Да, да… – сдавленно шептала София.

- Но было и поручение, похожее на просьбу, – упорствовал Ренато. – Он велел помогать Хуану, поддерживать, как брата. Я знаю, он сирота, сын умершего в нищете друга. Перед смертью отец передал мне просьбу другого умершего, волю которого не смог исполнить.

- Забудь о словах отца, Ренато. Он едва понимал, что говорит. Он был одержим этой навязчивой идеей; из-за проклятого мальчишки у нас и случился спор.

- Спор между вами был из-за Хуана? – поразился Ренато.

- Естественно. Я всеми силами старалась защитить тебя от негодяя, которого твой отец упорно пытался привести в дом, а теперь ты встаешь на его сторону, – с досадой пожаловалась София. – Не представляешь, как я страдала. А как я пережила четырнадцать лет одиночества, больная, одинокая, во враждебной стране, в этом вредном для меня климате? Ведь я жила и боролась ради тебя, защищала то, что тебе принадлежит: состояние, будущее, твой дом, честное имя.

- Я это прекрасно знаю, – признал Ренато, словно извиняясь.

- Ну, если знаешь, тогда не терзайся.

- Хорошо, мама, – прервал Ренато, желая закончить неприятную сцену. – Забудем об этом. Завтра я поеду в Сен-Пьер. Договорюсь с Айме и сеньорой де Мольнар, чтобы они готовились к поездке. Тебе очень понравится Айме, и вдвоем мы попытаемся вознаградить тебя за все испытанные трудности. Вот увидишь.

12.

Отдаваясь гулом в глубине грота, наполняя его медовым именем, раздался мощный голос Хуана:

- Айме, Айме!

Никто не откликнулся. Он шагнул по мягкому песку грота и вышел оттуда на пустынный пляж. Ловко перепрыгнув острые камни, он вскарабкался по нехоженой тропинке крутых склонов.

Он пробрался в глубину сада Мольнар. Рядом меж камней прыгали беспокойные воды ручейка, освежая воздух; с толстых стволов свисал цветной, плетеный, шелковый гамак. Трон опасной женщины, которую он любил, пустовал. У гамака на земле валялся цветок, сорванный беспокойными и страстными пальцами, веер, крошечный флакон с духами и последний номер вольного парижского журнала. Хуан Дьявол отодвинул ногой эти безделушки и осторожным тигриным шагом, словно из засады, приблизился к старому дому, и прошептал:

- Айме, Айме!

- Доченька, разве ты не рада снова оказаться здесь?

- Да, мама, я рада. – Моника де Мольнар только что приехала из монастыря, одетая в накрахмаленный головной убор и белую власяницу послушниц Рабынь Воплощенного Слова. Отшлифованное, блестящее, серебряное сердечко, приколотое к груди, дополняло убранство, которое чудесно подчеркивало ее величественную осанку.

- Было так грустно возвращаться в этот дом без тебя, – всхлипывая, запричитала Каталина де Мольнар. – Я так по тебе скучала!

- Ты скоро привыкнешь, мама.

- Никогда, дочка, никогда. Измени свое решение, моя Моника. Везде можно служить Богу.

- Я знаю, мама, еще знаю, что скоро тебе понадоблюсь; одной Айме хватит, чтобы заполнить этот дом. Кроме того, она скоро выйдет замуж, и тогда ты будешь жить вместе с ней, как и полагается. Я же последую своим путем. А где Айме?

- Рано утром она уехала с подругами. Мы не подозревали, что меня вызовут и сообщат о твоем разрешении покинуть монастырь. Увидишь, как она обрадуется, когда вернется и увидит тебя здесь. Твоя сестра безрассудная, но хорошая. И тоже любит тебя, дочка, поверь мне.

- Мне тоже хочется в это верить, мама.

Моника неуверенным шагом пересекала большие комнаты старинного дома с массивными выбеленными стенами, старой и хорошо ухоженной мебелью, с широкими окнами, выходящими в дикий сад – единственное наследство, которое оставил им покойный сеньор де Мольнар.

- Полагаю, ты можешь снять облачение?

- Конечно, хотя предпочитаю не снимать.

- Хорошо, – подчинилась Каталина. – Не буду тебе мешать. Это твоя старая комната. Хочешь снова ее занять? Думаю, она лучшая, здесь больше света и воздуха. Подожди менянемного, пока я отдам распоряжения, чтобы все привели в порядок. Я позову служанку.

Моника де Мольнар осталась одна, но не задержалась в комнате с широкими окнами. Она чувствовала глухую тоску, и ей не давало покоя какое-то волнение. Она прошла ряд длинных широких комнат. Двигалась машинально, словно подталкиваемая какой-то посторонней силой, сердце ее билось с волнением в старом отчем доме. Наконец, Моника дошла до последней пустой комнаты, где за большими ставнями окна шевельнулась тень. Затем дерзкая рука толкнула и распахнула их настежь, и мужской голос воскликнул:

- Айме, наконец!

Потрясенная Моника отпрянула, за решетками окна показалось мужское лицо. Как два клинка, скрестились в воздухе их взгляды. Глаза Моники расширились и стали жесткими, неподвижными, высокомерными. Впервые в жизни Моника де Мольнар видела Хуана Дьявола.

Хуан не отступил и даже не скрывал удивления. На нем были неопрятные брюки, закатанные до колен, и полосатая грубая матроска. Казалось, самый обычный моряк каботажного судна; но выражение лица слишком надменное, осанка слишком гордая, широкие босые ступни твердо ступали по земле, уверенный в себе, он хитро и насмешливо улыбался, спокойно изучая прекрасное лицо женщины в накрахмаленном головном уборе, и воскликнул, извиняясь:

- Черт побери! Не надо так пугаться. Перед вами не сатана.

- Я не боюсь, – ответила Моника, с трудом успокоившись.

- Уже вижу. Вы даже не перекрестились, услышав имя вашего врага, что странно для вас.

- Могу ли я узнать, чего вы хотите, сеньор? – спросила недовольная Моника.

- От вас – ничего, – дерзко усмехнулся Хуан, но без резкости в голосе.

- Тогда от кого? – надменно осведомилась Моника.

- Я уже назвал имя человека, которого искал и предполагал увидеть.

- Айме? Вы ищете мою сестру? – пораженная Моника не скрывала недовольства.

- Кажется, так. Ее нет?

- Я не обязана вам сообщать! – вскипела Моника.

- Гордая, да?

- А вы наглый! Называете меня гордой и грубите, как только открыли окно.

- О! Из-за такой ерунды обиделась Мать-Настоятельница.

- Я не настоятельница и не потерплю ваши глупые насмешки.

- Черт побери! Сказала Святая Моника. Ведь так вас зовут? Вы удивили меня. Я думал, монахини более любезные и менее красивые. О! Не обижайтесь так! Это обычный комплимент. Я лишь сказал правду.

- Я позову слугу, чтобы он выгнал вас!

- Бедный мужчина! – Хуан по-настоящему развеселился. – Не ставьте никого в неловкое положение, не изображайте того, чего нет. В вашем доме нет слуг.

- Это уже слишком! – вышла из себя Моника и покинула комнату.

- Моника! Святая Моника! Послушайте! – позвал Хуан. И поскольку она уже далеко отошла, рассмеялся: – Ужасная свояченица!

- Моника, дочка, что случилось? Тебе плохо? На тебе лица нет. Почему?

- Ничего, мама. А где Айме? – спросила Моника. Она села, почти задыхаясь, сердце колотилось, стремительно бежала кровь и ударила в голову неудержимым гневом.

- Я же сказала, она рано утром уехала со своими подругами…

- И куда уехала? – допытывалась Моника. – С какими подругами?

- Ну, дочка, их имена я не шибко помню. Девушки из этих мест, подруги детства. Твоя сестра возобновила некоторые знакомства. Ей скучно в этом огромном доме, и она ходит гулять.

- Моя сестра помолвлена с достойнейшим человеком!

- Я знаю, но не думаю, что там что-то особенное.

- Во всем, что делает Айме, ты никогда не видишь особенного! Излишне потакаешь ее сумасбродствам и капризам, – упрекала возмущенная Моника.

- Но доченька, почему ты так говоришь? – забеспокоилась Каталина де Мольнар.

- Мне не следует говорить таким тоном, мама. Я это прекрасно знаю, – смягчилась Моника, сожалея о порыве. – Но иногда не могу сдержаться, а в этом случае… Ладно, прикажи немедленно отыскать Айме. Пусть скажут, что я позвала, и она нужна мне. Пусть придет, – видя, что мать колеблется, она спросила: – Или у нас и вправду нет слуги? Ответь, мама.

- Есть девушка, которая готовит, стирает, гладит. Но речь не об этом. Происходящее…

- Происходящее говорит о том, что ты не знаешь, где она. Как всегда, у Айме каприз, а где и с кем она гуляет, ты не знаешь. И тем не менее, ты одобрила ее помолвку, позволила такому мужчине, как Ренато…

Моника так яростно закусила губу, что резкая боль погасила гневный порыв, который сотрясал ее подобно электрическому разряду, и опустила голову, сложив руки в молитвенном жесте, а заботливая мать спросила:

- Доченька, что случилось? Почему ты вдруг переменилась?

- Ничего, мама, – попыталась извиниться Моника. – Я была вне себя, это нервы, болезнь.

- Вот тебе и на, Бога ради! Настоятельница говорила о грусти и слабости, но не о твоих нервах. Но все изменится. В глубине души, наверное, ты отчасти права. Твоя сестра капризная и сумасбродная. Меня она не слушает. Нам так не хватает твоего бедного отца.

- Над ним она тоже смеялась, – горько посетовала Моника. – Над ним и над всеми. Но она не будет смеяться над Ренато. Она обещала его осчастливить.

- И осчастливит. Само собой. Бедный мальчик влюблен еще сильнее. Каждый день твоя сестра получает от него знаки внимания и подарки; ты как-нибудь его увидишь.

- Что? – встревожилась Моника. – Разве он не в Кампо Реаль?

- Он там, но уже два раза сбегал оттуда за десять дней пребывания на Мартинике. Нет длинной дороги, если так сильно любишь, а Ренато без ума от твоей сестры. Достаточно увидеть его рядом с ней, и все в нем меняется: поведение, взгляд. Она по-своему его любит. Он даст ей все необходимое, к тому же он хороший человек. Очень хочу, чтобы они поженились поскорее, и как только она выйдет замуж, увидишь, все изменится. Не говоря о том, что в Кампо Реаль не будет красавцев и не с кем будет кокетничать.

- Боюсь, Айме будет это делать где угодно, даже с самым отвратительным мужчиной. Ей все равно что батрак, что нищий.

- Замолчи! – оборвала ее Каталина, заметно раздражаясь. – Ты напрасно оскорбляешь бедную сестру. Невероятно, Моника.

Снаружи донесся шум остановившейся кареты и молодой смех.

- Думаю, там твоя сестра, – сообщила Каталина. – Вот увидишь, она обрадуется, когда увидит тебя. Она любит тебя больше, чем ты ее, Моника.

- Ты так думаешь? – горько спросила Моника.

- Ты только что доказала это своими словами. Она никогда тебя не осуждала и всегда была на твоей стороне. Она первой пыталась убедить меня и твоего отца не разрешать тебе принимать постриг. Она любит тебя больше, чем ты ее. Намного больше.

- Пока, Густаво! До завтра! Не забудь прийти и ты, Эрнесто. И приведите Карлоса… – послышался веселый голос Айме.

- Это ее подруги? – язвительно спросила Моника.

- Подруги приезжали за ней, – уверила Каталина. – Это была целая компания, не думаю, что это что-то особенное.

- Как же ты слепа! Пойди, сообщи о моем приезде.

- Тихо!

- О! – испугалась Айме, но тут же ласково зашептала: – Хуан! Но, Хуан…

- Тихо, я сказал, – стоял на своем Хуан. Он резко схватил ее сзади за плечи, заставляя запрокинуть голову, чтобы жадно испить мед с ее губ. Хуан долго целовал Айме, застав ее, когда та решила лечь в мягкий гамак из шелковой сети. Она жадно наслаждалась, затем оттолкнула, притворно возмутившись:

- Пират, дикарь! Как ты со мной обращаешься? Ай! Отпусти! И говори тише. Тебя могут услышать в доме.

- Не думаю. Он слишком далеко. Хороший уголок ты смастерила себе среди этих деревьев. Но моя пещера на песчаном пляже лучше. Этой ночью я жду тебя там.

- Этой ночью я не смогу! – горячо возразила Айме.

- Этой ночью я жду тебя, и ты придешь.

- Не знаю, смогу ли…

- Сможешь. Я буду ждать. Вот увидишь, тебе просто будет все уладить, как только вспомнишь, что я там внизу, а если задержишься…

- Я уже знаю – уйдешь… – изрекла Айме насмешливо.

- Нет. Я приду за тобой, и утащу даже волоком.

- Не будь дикарем. Думаю, этой ночью я приду в пещеру.

- Совершенно уверен, что придешь. Мой корабль отплывает завтра на рассвете.

- Куда, не скажешь? Я не выдам тебя.

- Не теряй зря времени. Законы – что сети грубые. Живая рыба – это по мне, она умеет бить хвостом, чтобы выпрыгнуть оттуда.

- Ах! Тогда это правда, что твои путешествия полны тайн? Куда направляется твой корабль? Скажи, Доминика? Гваделупе? Или поедешь в Тринидад и Ямайку? [6]

- Я вернусь через шесть недель.

- Шесть недель? Это уйма времени!

- Может быть, через пять. Ты будешь по мне скучать?

- Буду плакать днями напролет. Клянусь, Хуан! Не знаю, что в тебе такого, но ты сводишь меня с ума. Иногда я проклинаю час, когда узнала тебя.

- Эту ночь ты не будешь проклинать. Я жду тебя.

- Я приду, приду! А теперь кто-то идет, прячься. Это моя сестра. Уходи, уходи, ради Бога! – умоляла встревоженная Айме. – Если нас увидят вместе, мне конец.

- Конец? Почему?

- Уходи, Хуан! – отчаянно приказывала Айме. Резко его оттолкнув, она выбежала к Монике.

- Моника, сестренка! – воскликнула запыхавшаяся Айме нарочито весело.

- Откуда ты идешь? – сурово спросила Моника.

- Откуда иду? Из сада. Разве ты не видела? Почему не снимаешь облачение? Не понимаю, как ты носишь его в такую жару. Почему так смотришь? Что случилось?

Моника уперлась красивыми нервными руками в плечи Айме и стала вглядываться ей в глаза, словно желая проникнуть в ее мысли. Они стояли у входа в угловые комнаты огромного дома Мольнар, сердце Айме бешено колотилось, как в детстве, испугавшись проницательного взгляда старшей сестры.

- Ты не ответила, Айме. Откуда идешь?

- Я же сказала, что из сада. Что еще сказать? Только приехала и сразу попрекаешь…

- Я не хотела возвращаться. Мне пришлось. Теперь мне кажется, само Провидение направило меня сюда.

- Ай, ай, ай! Теперь уже я в затруднении. Когда ты упоминаешь Провидение…

- Не прикидывайся безответственной. Ты уже взрослая, чтобы разыгрывать тут избалованную девочку.

- Чего тебе вообще от меня надо? – яростно возмутилась Айме. – Ты не мешаешь, пока не лезешь в мои дела.

- Мне приходится вмешиваться. Между нами уговор. Айме, ты поклялась мне. Поклялась со слезами и исполнишь клятву.

- Я ничего не сделала…

- Правда? Положа руку на сердце, ты правда исполняешь обязательства невесты Ренато?

- Теперь появился Ренато!

- Разумеется появился, ведь ты выходишь за него замуж и пообещала его осчастливить.

- Так и случится. Я ничего ему не сделала. Видишь, за десять дней я уже два раза с ним встречалась. После шести месяцев его отсутствия; я торчала в этом доме шесть нескончаемых месяцев, как в могиле.

- Эта могила очень посещаемая. Ты приехала с друзьями, гуляешь все время, о тебе спрашивают типы, которые…

- Что? О чем ты говоришь? – не на шутку испугалась Айме.

- Я слышала, ты разговаривала в саду. С кем?

- Ни с кем.

- Не лги! Твоя ложь возмущает меня больше всего. Среди деревьев я отчетливо слышала мужской голос, а в этом окне о тебе спрашивал мужчина и называл по имени. Мужчина грязный, отвратительный, дерзкий, какой-то моряк.

- А! Это бедный Хуан, – притворно-изворотливо пояснила Айме. – Ты с ним говорила? Что он сказал? Предупреждаю, у него не все в порядке с головой. Он несчастный, но…

- Несчастный? Сумасшедший? Бедный? Но о тебе он говорил не как сумасшедший!

- Что тебе сказал этот мерзавец?

- Важно не что он сказал, а каким тоном он это произнес. Похоже, ты знаешь его. Кто этот мужчина?

Айме улыбнулась, совершенно успокоившись, и уверенно воспользовалась своим цинизмом, как беспроигрышным орудием, которое еще ни разу ее не подвело. Не придав значения ее словам, она цинично объяснила:

- Он рыбак. У него есть корабль, он ходит на нем далеко. Иногда привозит хорошую рыбу. Я покупаю ее, а в этой совершенной скуке и одиночестве я проявила слабость, поговорила с ним о подробностях его ремесла. Здесь нет разницы в положении, нет правил этикета, как в Париже или Бордо. Разве я не могу интересоваться занятием этого рыбака? Не могу говорить с людьми? Ты что, собираешься превратиться в моего сторожевого пса и сделать мою жизнь невыносимой из-за…?

- Замолчи, Айме!

- Хорошо. Замолчим обе. Пойми, я не потерплю, если ты будешь мне высказывать все, что заблагорассудится. Заговоришь ты, заговорю и я, скажу Ренато…

- Ты не скажешь ни единого слова, – гневно воскликнула Моника. – Не скажешь ничего и никому! Поняла меня? Забудешь о том, о чем, к сожалению, знаешь. Навсегда замолчишь, а если осмелишься…

- Моника, мне больно! Ай! – пожаловалась Айме.

- Прости. Я не хотела и не хочу делать тебе больно, сестра. Но между нами уговор, и ты должна его уважать. Для меня он важнее жизни. Понимаешь? Важнее жизни!

- Мама зовет, – указала Айме; и правда, обе услышали голос Каталины. – Пожалуйста, Моника, не становись такой! Не воспринимай все так серьезно. Ничего же не произошло. Негоже в таком одеянии так горячиться, все принимаешь близко к сердцу. Сестра, ты не умеешь жить спокойно.

- Айме, доченька! Здесь Ренато! Иди же! – прозвучал голос приближающейся сеньоры Мольнар.

- Ренато. А вот и он. Слышишь, Моника? – усмехнулась Айме. – Успокойся, приди в себя. У Ренато прямо дар приходить вовремя. Тебе так не кажется?

Моника не ответила. Неподвижная, со сжатыми губами и бледными щеками, она внезапно стала похожа на восковую статую в белоснежных одеждах. Усиленно улыбаясь, Айме мгновение наблюдала за ней, затем слегка встряхнула руку сестры ласковым жестом.

- Успокойся, улыбнись Ренато. Встреча с тобой станет для него настоящим сюрпризом. Наверняка ему есть, о чем поболтать с тобой, Моника. Ты славная и развеселишь его. Ты ведь знаешь, как он тебя ценит. Я не эгоистка и одолжу его тебе на время, чтобы вы теоретически исправили наш мир, как обычно делаете. Не беспокойся, Ренато счастлив, и пока он любит меня, таким и останется.

В зале с колоннами, у высокого окна, сквозь которое проникали лучи заходящего солнца, Ренато Д'Отремон сжал руки Айме в ребяческом и влюбленном желании украсть у нее поцелуй. Издалека, изображая усердные хлопоты, Каталина де Мольнар радостно смотрела на них. Какой скромной и невинной казалась любовница Хуана Дьявола! Другие взгляды, улыбки, жесты – совершенная игра во влюбленную, задушевную и простодушную невесту.

- Айме, любовь моя, моя слава, моя жизнь! – страстно воскликнул Ренато.

- Успокойся. Не приближайся так близко. Мама смотрит, – кокетничала Айме со смехом. – Ты пугаешь меня такими порывами.

- Прости. Я обожаю тебя, Айме. Не могу дождаться, когда наконец ты станешь моей женой!

- До этого еще далеко.

- Зависит от тебя. У меня все готово. Мама знает, она довольна и счастлива. Надеется познакомится с тобой, благословить и назначить дату свадьбы.

- Что ты говоришь! Сеньора Д'Отремон?

- Моя дорогая мама. Она сразу полюбила тебя, как только узнала о моей любви. Я думал о тебе все эти дни, жизнь моя! Мечтал увидеть в своем доме, среди земель, что будут твоим королевством! Потому что там ты будешь как принцесса, как владычица из волшебной сказки.

- Но Ренато! – возразила Айме. – Ты обещал, что мы будем жить в Сен-Пьере.

- В Сен-Пьере у нас старый дом. Позже я прикажу его отремонтировать. Уверяю, когда ты увидишь Кампо Реаль, ничто не покажется тебе желаннее, потому что если и существует Рай в Америке, то уж точно в этой долине, у подножья гор, где соединится вся красота: цветы, пейзаж… и ты. Когда там появишься ты, это станет не земным раем, а самим небом.

- Как ты красиво говоришь, Ренато! А ты теряешь время. Мамы уже нет пять минут, а ты меня не поцеловал.

- Жизнь моя!

Он поцеловал ее с нежностью и смирением, сдерживая пламя желания, которое возбуждали в нем чувственные губы, бархатистая кожа и выразительные глаза, роскошный аромат тропического цветка, который источала плоть этой женщины.

- А теперь успокойся. Моника выйдет с минуты на минуту.

- Моника? Выходит, это правда… Твоя мама сказала, что она приехала на несколько недель домой. Будет очень приятно поприветствовать ее. Хотя не знаю. С какого-то времени твоя сестра отказала мне в дружбе и расположении. Маме я этого не сказал. Если бы ты знала, как меня это беспокоит. Вроде, я ничего ей плохого не сделал, по крайней мере осознанно.

- Какая глупость! – прервала Айме. – Ничего не случилось. Это просто религия и нервы. Моника стала такой странной, здоровье ее ухудшилось. Она слабая, вспыльчивая, любую ерунду превращает в трагедию. Даже в монастыре не знают, что с ней делать. Поэтому настояли, чтобы она уехала домой на пару месяцев. Иногда я думаю, не помешалась ли она.

- Что ты говоришь? Что за мысль! Моника – исключительно умное создание, уравновешенное, цельное. Замечательная женщина во всех смыслах.

- Тебе она кажется замечательной? – усмехнулась Айме. – А почему ты не влюбился в нее?

- В Монику? – весело изумился Ренато. – Не знаю… Бесспорно, любой мог бы влюбиться в такое очаровательное создание, но я влюбился в тебя, и только тебя обожаю и буду любить до самой смерти!

- Скажи еще раз, Ренато. Повтори много раз. Ты будешь любить меня вопреки всему? Ты любишь меня?

- Я люблю тебя, Айме! – порывисто подтвердил Ренато. – Люблю так сильно, так глубоко, что если однажды… Безумие, конечно, так думать, но если ты поступишь недостойно…

- Ты все равно простишь меня?

- Нет, Айме! Я не прощу предательства, и живой ты не будешь принадлежать другому. Да, я бы убил тебя! Убил собственными руками, которые обожают, дрожат, сжимая твои руки! Я убил бы, пусть даже с болью твоего убийства закончилась и моя жизнь!

Айме резко встала, вырвав руки из рук Ренато. Подошла молчаливая и спокойная Моника, которая услышала последние слова. Ее красивую сестру испугало не только это внезапное появление.

Испугало жестокое выражение и горящий взгляд Ренато Д'Отремона, лицо, превратившееся в свирепую гримасу. Но присутствие Моники его преобразило. Он церемонно встал и поприветствовал ее, тщетно надеясь, что та протянет руку; перед неподвижностью послушницы он вежливо склонил голову в приветствии.

- У ваших ног, Моника. Какое удовольствие вас видеть! Как поживаете?

- Хорошо. А вы, Ренато? – холодно и любезно спросила Моника.

- Лучше всех на свете, – жизнерадостно воскликнул Ренато. – Настолько хорошо, что меня это иногда пугает.

- Пугает что? Если кто и заслуживает счастья на этой земле, так это вы.

- Благодарю за ваше заявление. Я часто думаю, что жизнь одарила меня многим, и мне ужасно хочется творить добрые дела, чтобы поблагодарить счастливую судьбу.

- Вы всегда поступаете благородно и радуете близких вам людей. Не думаю, что у вас есть долг, как вы утверждаете.

- Но я думаю так, Моника, и вы не представляете, как меня радует возможность поговорить с вами о некоторых срочных и важных делах.

- Поговорить со мной? Не понимаю.

- Конечно. Я так и не избавился от этой дурной привычки, и вы много раз упрекали меня за это. Я начал с конца. Вам трудно понять, поскольку не знаете начала. А вот идет сеньора де Мольнар. Пожалуйста, донья Каталина, подойдите. У меня приглашение для всей семьи, я хочу, чтобы все меня выслушали. Я приехал за вами.

- Что? Для чего? – спросила сеньора де Мольнар.

- Для поездки в рай. Простите меня за хвастовство называть так Кампо Реаль. Вам нужно упаковать вещи, и мы немедленно отправимся туда.

- Мы в Кампо Реаль? – изумилась Каталина де Мольнар.

- Знаю, правильней сначала приехать моей матери, чтобы она лично пригласила; но полагаю, вы простите ее, ведь она больше десяти лет не покидала имение. У нее слишком хрупкое здоровье. Она просит прощения, что не смогла лично приехать, и прислала письмо с лучшим посланником в моем лице. Оно для вас, донья Каталина. Не окажете ли мне любезность его прочесть?

- Да, сынок, но… – возразила Каталина.

- Мама, мне кажется, вы с Айме можете спокойно отправиться в Кампо Реаль, – вмешалась Моника. – Я же вернусь в монастырь, а по возвращении…

- Ни в коем случае, дочка. Ты покинула монастырь из-за слабого здоровья. Твой духовник и настоятельница как раз мне объяснили, что тебе пойдет на пользу жизнь в деревне, а поскольку мама Ренато приглашает нас троих…

- Сеньора Д'Отремон не учитывала меня, – прервала Моника.

- Все на вас рассчитывают, Моника, – заверил Ренато. – Чтобы вы удостоверились, моей матери нужно совершить это путешествие и лично попросить вас сопровождать нас на пару недель в Кампо Реаль. Именно так она бы и поступила, не сомневаюсь. А кроме того, позвольте договорить. Я рассчитываю на вашу помощь и советы, дабы исправить то, что творится на моих землях.

- На меня? Но если я… – опешила Моника.

- Когда-то вы были моей лучшей подругой, Моника. Я пренебрегу вашим облачением, холодной стеной, возведенной вами, и скажу вам, скажу тебе, Моника, как в былые времена, когда мы были братом и сестрой, когда мы, как два мечтателя, придумывали новый мир, лучший и благородный. Как мечтали когда-то править миром счастья, добра, где никто не страдает, где есть мир и справедливость. Что ж Моника, у меня есть такой мир. Но это не мир добра, теплоты, и даже справедливости. В красотах моего рая есть темные и горькие уголки; с людьми дурно обращаются, а дети нуждаются в лучшем будущем. Я хочу исправить это, и ты нужна мне, как в годы моего юношества: моя помощница, подруга, моя учительница.

Моника де Мольнар молчала, склонив голову, губы дрожали, в глазах стояли слезы. Она не осмеливалась отказать Ренато. Его слова тронули ее; слушать его было и радостно, и больно. Ей не хватит сил отказать ему в любой просьбе. Она знала, что не сможет отказать и… все же пробормотала, слабо сопротивляясь:

- Мне нужно разрешение моих настоятельниц.

- Сегодня же оно будет у нас, – решительно заявил Ренато. – Я лично схожу в монастырь, сделаю так, чтобы мама написала настоятельнице.

Моника окончательно успокоилась и обратила на Ренато чистый и смелый взгляд:

- Я поеду, Ренато. Поеду с вами.

- Какой превосходный десерт, ты приготовила его, Айме?

- Ну да, по рецепту Моники, которая научилась творить чудеса в монастырской трапезной, и с маминой помощью.

- Несомненно, твои руки кладут в него что-то ангельское.

Ренато улыбался Айме; та с трудом улыбнулась в ответ и устремила напряженный взор не на семейный стол, где на белой скатерти сияли остатки серебряной посуды Мольнар, а на старинные часы, на неумолимо двигающиеся стрелки, звонкий колокол которых оповещал час свидания, и не знала, как туда вырваться. Восемь часов, а внутри разрывается пылающее сердце. Воображение уже рисовало крепкую мужскую фигуру, спрыгивающую на берег и проникающую в глубину грота. Бушующее море, крепкие сжимающие руки, белый шероховатый песок, пахнущий водорослями, а рядом с ней Хуан Дьявол, с бездонными глазами, обжигающими поцелуями, крупный, как медведь, но ловкий, как тигр, во всей своей неотразимой звериной привлекательности.

- Десерт – единственное, что мы могли для тебя сделать, сынок, – оправдывалась Каталина. – Мы ведь не ждали тебя, и у нас было мало времени…

- Я поехал в центр искать старого друга отца, нотариуса Ноэля. Но мне не повезло его застать в адвокатской конторе. Прежде чем покинуть город, я хочу с ним поговорить. Много лет он служил нотариусом семьи Д'Отремон. Почему-то он отдалился от нас, но я хочу, чтобы он вернулся. Это добрый и порядочный человек, мой отец его очень ценил.

Старые часы прогремели колокольным звоном, и Айме забеспокоилась:

- О!

- Что такое, Айме? – заботливо спросил Ренато.

- Уф! Ничего, а чего ты удивляешься? Жара, здесь внутри ужасно жарко, – пожаловалась Айме.

- Хотите пройти в комнату выпить кофе? – предложила Каталина.

- Нельзя задерживать Ренато, мама, – упрекнула Айме, бросая взгляд на часы. – Ты же слышала, он должен увидеть сеньора.

- Время пока есть. После разговора с ним я вернусь в Кампо Реаль этой ночью, – объяснил Ренато. – Дорога хорошая. Чудесно светит луна, и я с нетерпением хочу сообщить матери о благоприятном исходе приглашения. К тому же, чем раньше я уеду, тем раньше вернусь за вами. Когда вы будете готовы? В пятницу? Субботу?

- Думаю, что в пятницу, правда, девочки? – спросила Каталина.

- Я готова в любой время, – заверила Моника.

- А ты? – обратился Ренато к невесте; но не получив ответа, настойчиво спросил: – Айме, ты слышишь?

- О, да, конечно. Что ты сказал? – воскликнула Айме, словно очнувшись.

- Ренато сказал, что вернется за нами в пятницу, но ты как будто в облаках витаешь, – с упреком объяснила Моника.

- Просто мне жарко. Когда наконец принесут кофе?

- Мне все равно, когда, – признался Ренато. – Мы выпьем его, когда принесут, а я поспешу с десертом, хотя мне будет ужасно трудно покинуть этот дом.

Он снова улыбнулся Айме, а та в ответ осклабилась. У нее не осталось сил терпеть, и она с содроганием вспомнила угрозу Хуана явиться за ней, если не явится на свидание.

В дверях две женщины смотрели вслед уходящему Ренато. Затем Моника отошла и рухнула без сил в ивовое кресло. Сеньора де Мольнар тихо прикрыла дверцу и поискала взглядом младшую дочь, а затем спросила у Моники:

- Куда ушла твоя сестра?

- Не знаю. Ей было жарко. В сад, разумеется.

- Какой приятный Ренато, правда?

Моника промолчала и опустила голову; мыслями она погрузились в волнения измученной души. Сеньора де Мольнар не спеша удалилась в свою спальню, а Айме, не теряя времени, ворвалась в комнату сестры. На стуле висела черная накидка, которой Моника покрывала послушнические одежды, выходя из дому. Айме рванула ее со стула и проследовала дальше, убыстряя шаг. В саду она завернулась в темную ткань и тенью скользнула к деревьям; затерявшись в них, она направилась к пляжу.

- Моника… Странно! Как же это необычно! Все в ней так странно.

Недоумевающий и удивленный Ренато Д'Отремон думал вслух. Он стоял в пятидесяти метрах от дома Мольнар, белые стены которого ясно освещала полная луна. Он задержался у угла, прежде чем потерять из виду старый особняк. Непреодолимый порыв влюбленного остановил его, чтобы взглянуть еще разок на стены, где жила его любовь. С волнением он ожидал увидеть сквозь оконные решетки фигуру Айме, но в окне и у дверей никого не было. Он увидел проходившую тень и ощутил странное беспокойство. Вернулся к дому и обошел его кругом. Свет горел в двух комнатах. Двое из трех женщин в доме не спали, подумал Ренато. Словно совершая святотатство, он проник в сумрачный сад.

Он подошел к центру рощи, где на двух стволах висел гамак. Лунный свет проходил сквозь ветки, серебряными остриями проникая сквозь шелковую сетку и в воды ручья, переливаясь звездами. Медленно наклоняясь, он поднял с земли платок, надушенный сиренью, и зеркало у гамака. Он узнал зеркало, любимую игрушку Айме, в ее руках он сотни раз видел, как оно отражало ее красоту, как сейчас отражало звезды, словно прозрачное крошечное озерко. С нежностью он прошептал:

- Айме, жизнь моя…

Он поцеловал холодное стекло, столько раз отражавшее маленький рот, сладкий и горячий, источник жизни для него. Затем опустил голову. Внезапно он почувствовал стыд. Он напоминал вора. Встревоженно он посмотрел на дом. Одно окно уже погасло. А другое блестело желтоватым светом.

- Айме, ты ведь не спишь, правда? Думаешь обо мне, мечтаешь? Читаешь? Молишься? Может быть, ждешь, как и я, завтрашнего дня, чтобы снова меня увидеть?

Тихонько он положил зеркало в карман и быстро удалился.

13.

- Христос, услышь, помоги мне. Боже, поддержи, дай сил в этой муке, просвети меня. Услышь меня.

Моника стояла на коленях перед Распятием, царствующим в спальне, где прошли невинные годы ее детства. С бледными дрожащими губами, страстным сердцем, глухо стучавшим в груди, сцепив ладони она молилась; ее распахнутые глаза устремились на Того, на кого всецело надеялась.

- Боже, для чего мне так изводиться, вновь находиться рядом с ним? Для чего искушаться соблазнами? Зачем будить едва уснувшие воспоминания? Для чего, Боже? Почему испытание такое суровое?

Только глухие рыдания нарушали тишину и спокойствие в доме, истерзанная душа корчилась, желая избежать муки, чтобы наконец ее принять:

- Христос, в ночь перед мукой Ты тоже отказался от чаши. В Гефсиманском Саду проливал кровавый пот, горько плакал, прося Отца смилостивиться к Твоей слабости. Сегодня я прошу милосердия. Милосердия или силы, чтобы победить себя, подавить удары сердца, дабы усмирить мятежную плоть. Господи, сжалься надо мной. Ответь моему сердцу. Ответь мне! – она зарыдала и прервала молитву. Внезапно она воскликнула с чувством смирения: – Да будет воля Твоя, Боже, не покинь меня в испытании.

- Хуан! Мой Хуан! Что ты здесь делал?

Да, это Хуан, его объятия, жадные и чувственные губы, целующие с неутолимой жаждой. Она встретилась на вершине обрыва, куда подступали деревья их сада.

- Я пришел за тобой, как и обещал. И чтобы ты знала, Айме, я не бросаю слов на ветер. Тебе не посмеяться надо мной. Ты меня не интересуешь, и я в твои сети не попадал. Я прекрасно знаю, чего можно ждать от таких, как ты.

- О, Хуан, мой влюбленный волк!

- Влюбленный, я?

- А как иначе назвать твои чувства? Я тебя не интересую, но ты все время меня ищешь. Ты не хотел приближаться ко мне, а сейчас умираешь от ожидания встречи. Если это не любовь, тогда что?

- Не знаю и знать не хочу, – грубо оборвал Хуан. – Но ты выслушаешь меня. Я не испытывал к тебе чувств, но ты задалась целью и достигла ее. А теперь уразумей, что по этой причине не будешь управлять мной из прихоти. Если мне захочется прийти, ты должна ждать и принять меня, прийти по моему зову, и я отыщу тебя где угодно. Именно это я и собирался сделать.

- И тебя не волнует, что ты навредишь мне?

- Берегись, чтобы мне не пришлось этого делать. Я не пошел за тобой в дом. Ты спустилась к моему морю, в мой грот. Тебя развлек дикарь и мучило любопытно, какова любовь Хуана Дьявола. Теперь знаешь. Ты не можешь попользоваться и выбросить это по своему усмотрению. Я тебе не игрушка и не кукла для женщин. Женщины созданы для мужчин.

- Поправлю тебя: я считаю, что мужчины созданы для женщин, – тонко усмехнулась Айме, едва сдерживая безудержную страсть.

- Такой мужчина, как я, всегда повелевает, а его женщина, пусть хоть королева, но всего лишь его женщина. Ты это понимаешь?

- Я понимаю, что ты тиран, деспот, варвар, пират, а еще неблагодарный. Но ты все равно мне нравишься. Я люблю тебя!

Хуан снова жадно ее поцеловал, и черная накидка, в которую закуталась Айме, соскользнула с плеч. Подняв ее с пола, он спросил:

- Что это?

- Маскарадный костюм, который пришлось надеть. У нас в доме был гость. Его пригласили поужинать, но он продлил послеобеденную беседу. Он еще не вышел из дверей, когда я выбежала из дома. Меня могли издалека увидеть, но черное скрывает, делает все одинаковым, маскирует.

- Хм! А кто был гость?

- Кое-кто. Друг мамы и сестры.

- Как его зовут?

- Какая разница, если ты все равно его не знаешь? Старый друг Моники, который приехал ее повидать и остался на ужин. Она зашла на кухню и своими чистыми руками настоятельницы приготовила великолепный десерт.

- Ах, да? Святая Моника так старательно о ком-то заботится?

- Святая? Кстати, нам надо кое-что прояснить. Как так случилось, что ты осмелился разговаривать с моей сестрой?

- Она тебе рассказала?

- Она была возмущена твоей грубостью, что я общаюсь с таким субъектом, как ты. Мне пришлось сказать, что ты рыбак, с которым я иногда болтала, потому что интересовалась твоим занятием: как пользоваться рыболовными крючками и сетями. Хуан, ты поступил скверно. Моя сестра – опасный враг.

- Опасный враг? А что она может мне сделать? У нее есть влияние там, наверху? Прикажет морю поглотить мой корабль? – издевался Хуан, забавляясь не на шутку.

- Ты чудовищный эгоист, Хуан Дьявол. Тебя в самом деле не волнует, что из-за всего этого со мной может что-нибудь произойти?

- По-моему, это тебя не волнует. Айме, о некоторых вещах думают заранее. Когда я пытаюсь войти в порт в разгар бури, то прекрасно знаю, что на кону жизнь, корабль. И я полечу в ад, если все это потеряю.

- С тобой это не случится.

- Ты мной не сможешь вертеть по своему усмотрению. Я тебе говорил это сотни раз. Ладно, мне пора. Отплываю на рассвете, а у меня остались незавершенные дела.

- Ты точно вернешься через пять недель? Это так долго.

- Я тоже буду по тебе скучать, Айме, – откровенно признался Хуан.

- Но ты не будешь страдать и постараешься забыть меня в объятиях других женщин. Я это прекрасно знаю. У тебя любовницы во всех портах!

- А у кого их нет? Но не волнуйся. Я скоро вернусь и привезу тебе подарок. Подарок, достойный королевы.

Он обжег ее долгим поцелуем, словно пытался выпить из нее всю волю и жизнь. Потом мягко отстранил от себя.

Теперь целовала она, прижавшись к его шее, страстная, сумасшедшая, ослепшая. Словно бросаясь в объятия этого мужчины, она погружалась в самую бездну и ничто ее не волновало, кроме высшего наслаждения, в котором соединялись жизнь и смерть.

- Когда вернешься, ты меня найдешь, Хуан. Клянусь. Будь что будет, но я буду ждать тебя здесь, даже если остальной мир рухнет.

- Доложите обо мне сеньору Педро Ноэлю. Уже поздно, но надеюсь, он меня примет. Скажите, что Ренато Д'Отремон хочет срочно его видеть.

Дожидаясь бывшего нотариуса отца в прихожей скромного домика, Ренато передал свою карточку слуге и задумался. Его преследовал образ. Снова и снова в воображении проносилась тень в черной накидке послушницы Рабынь Воплощенного Слова, которая скрылась за деревьями. Ему не пришло в голову, что той женщиной может оказаться не Моника. Но зачем ходить ночью в сад, почему украдкой и так поспешно, словно она ждала его ухода, чтобы сбежать туда?

- Ренато! Это действительно вы? – приблизившись, воскликнул радостный и растроганный Ноэль. – Ренато Д'Отремон, вы подарили мне самую большую радость за все эти долгие годы.

- Простите меня за несвоевременный визит. Я так понимаю, вы…

- Да, я собирался лечь; в халате и во всем остальном я прибежал сюда. Обнимите же меня, сын мой. Как отрадно видеть вас! Как чудесно вы преобразились! Вы настоящий красавец, черт побери. Похожий на мать, а всем обликом и великолепной статью на Д'Отремон. Счастлив тот, кто оправдывает свою породу. Садитесь же, садитесь. Чего вы желаете? Джин? Коньяк?

- Ничего, ничего, друг мой. Я пришел поговорить с вами.

- Ну тогда следует отпраздновать эту беседу, а также ваше возвращение на Мартинику. Ведь прошло несколько дней, правда?

- Почти пара недель.

- Я признателен, что вы сразу меня навестили. Знаю, что нам выпить! – Педро Ноэль встал, и чуть отойдя, позвал: – Серапио, Серапио! Приготовь нам два ром-пунша по всем правилам. – А затем, повернувшись к Ренато, воскликнул: – Вы ведь не станете пренебрегать национальным напитком?

- Ни в коем случае.

- Ренато, маленький Ренато вернулся уже взрослым инженером. Как же вы хороши, Ренато! Наверняка находите меня старым и никому не нужным, да и бедным к тому же. Почти как церковная мышь. Моя профессия, как политика, в ней мало преуспевают люди порядочные, а я так и не смог вылечиться от этой наследственной болезни. Порядочным был мой дед, отец, и я, а также, будь у меня сын, то и он несомненно, оказался бы требовательней и бедней меня, хотя теперь это вряд возможно, – жизнерадостно смеялся он.

- Если ваше несчастье в этом, то мы скоро все исправим. У меня много работы для вас, – дружелюбно и великодушно предложил Ренато.

- Что? Как? Надеюсь, вы не обременены бумажными делами, – забеспокоился добрый Ноэль.

- Я ничем пока не обременен, но полагаю, кое-что следует исправить, и вы можете мне в этом помочь.

- Можете рассчитывать на меня в любое время.

- Вы уже это доказали, и сердце мне подсказывает. Не случайно я постучался в двери вашего дома. Не знаю, откуда у меня была такая уверенность, что вы примете меня в любой час, и я злоупотребил вашей добротой. По правде говоря, я почти не был в Сен-Пьере. Все дни я провел с матерью в Кампо Реаль.

- Кстати, как сеньора Д'Отремон поживает? – поинтересовался заботливый старый нотариус.

- Со своими вечными недомоганиями, но кажется лучше, чем когда-либо.

- Она знает, что вы пришли навестить меня? – спросил Ноэль нерешительно.

- Ну, не совсем.

- Но она согласилась? Я имею в виду, согласна ли она на мою помощь, которую я, по-вашему, должен оказать?

- Разумеется, согласится, когда узнает. У меня едва нашлось время поговорить с ней о двух-трех делах, а помимо этого еще много дел.

Нотариус Ноэль смотрел в сторону, пока единственный слуга ставил между ними оловянный поднос с двумя стаканами ром-пунша. Это национальный напиток малых Французских Островов, сладкий и ароматный, как эта щедрая земля. Словно семь цветных колец, семь полос разных ликеров наливалось в него, не смешиваясь: зеленый изумруд мятной настойки, лакомый коричневый какао-ликер, красный рубин кюрасо, желтый топаз шартреза, прозрачный анис, опал бенедиктина и золото ароматного и горячего рома. Преодолевая смущение, старик поднял бокал:

- За вас, мой друг, и ваше счастливое возвращение в родные края.

- За вас и нашу Мартинику, Ноэль.

- Нашу? Вашу, сын мой, – весело заметил Ноэль. – Думаю, по меньшей мере, половина острова, а может и больше, принадлежит вам. Но не нужно гордиться или краснеть. Пока что вы не виновны ни в дурном, ни в хорошем.

- Я признаю оба утверждения, как и свою фамилию.

- Так говорится. Мне нравится ваша твердость. Откровенно говоря, вы приятнейшим образом меня удивляете, как Д'Отремон… вы Д'Отремон с ног до головы, а возможно, лучший из них.

- Смиренно и без хвастовства я мечтаю заслужить ваши слова. Но приступая к самому сложному вопросу, мне нужны достоверные беспристрастные сведения. К счастью, я понимаю, это несложно. Речь о Хуане Дьяволе. Думаю, его продолжают так звать, и не без причины.

- Да, Ренато. К несчастью, наш Хуан Дьявол оправдал свое прозвище, печально известное в бедных кварталах города. Не знаю, известно ли вам, что он исчез в тот же день, когда вас отправили во Францию, но мое расследование оказалось напрасным. Долго я не слышал о нем. Потом мне пришлось уехать. Дела работы и семьи направили меня в Гвиану, где я провел несколько лет. Когда я вернулся, ходили слухи. Случилось несколько мелких скандалов. Тогда я поехал повидаться с ним.

- И что? – разволновался Ренато.

- Ничегошеньки нельзя было сделать. Хуан не желал меня видеть и слышать. Мне он ничего не должен, это правда; даже думать нечего. Ведь в действительности я ему не помог, когда он нуждался. Сегодня он хозяин своей жизни, грубый и дикий, как пират прошлых веков. У него есть злополучный корабль, что-то вроде артиллерийского рыбацкого судна. Не знаю, каким образом он добился у губернатора Гваделупе разрешения заниматься незаконными или подпольными делишками, которые сами идут к нему в руки. Временами Хуан подобен землетрясению. Любая потасовка в таверне, вымогательство, скандал в Сен-Пьере – и везде он как-то замешан; но то ли ему везет, то ли он обладает какой-то дьявольской хитростью, но пока что никому не удалось засудить его.

- Невероятно, – задумчиво пробормотал Ренато. – Хуан, Хуан. Подумать только, мой бедный отец…

Не закончив мысль, он встал и шагнул по ветхой комнате, нахмурив брови, упрямый и взволнованный. Педро Ноэль подошел, положил ладонь ему на руку:

- В этом мире не все можно изменить. Ренато, послушайте доброго совета, забудьте о Хуане. Забудьте о нем.

- Откуда ты идешь?

- А? Что?

Намереваясь повесить обратно на стул черную накидку, Айме, захваченная врасплох, застыла и отпрянула от дверей спальни сестры, к которой бесшумно подошла. Она вздрогнула, когда Моника резко подняла голову и схватила за руку, но ей хватило хитрости и изворотливости, чтобы скрыть изумление, и она улыбнулась, придав словам незначительность:

- Я испугала тебя? Думала, ты спишь.

- Это ты испугана.

- Я? Счего бы? Какая глупость, я вошла, чтобы…

- Чтобы оставить мою накидку, уже вижу. Поэтому и спрашиваю, откуда ты идешь. Зачем ее взяла. Ты не ответишь мне?

- Конечно. И незачем так все усложнять. Я иду из сада, где немного подышала воздухом. Я задыхалась несколько часов. Ненавижу вежливые приемы под люстрой гостиной, с мамой и твоим пристальным взглядом, как будто хотела меня испепелить, когда я улыбалась Ренато.

- Никто не упрекал тебя за это, – сурово возразила Моника.

- Как хочешь, спорить не буду. Уже поздно и лучше нам поспать. Вот твоя накидка, и прости, что взяла ее без твоего разрешения.

- Зачем ты брала ее? Ведь ты задыхалась от жары.

- Ладно, прости, – недовольно извинилась Айме. – Я больше не возьму твоих тряпок. Больше этого не будет. Довольна? Ну, с миром и спокойной ночи. Других монастырь смягчает, а ты стала невыносимой. Еще хуже, чем раньше, хотя и тогда хватало.

- Айме! – упрекнула Моника.

- Спокойной ночи, сестра, – кивнула Айме, удаляясь. – Успокойся и засыпай. У меня нет больше желания спорить.

Моника застыла с черной накидкой в руках, с беспокойством и подозрением глядя ей в след. После многочасовых слезных молений она чувствовала себя спокойней. Ее пальцы ощупывали смятую накидку, холодную и сырую, которая источала острый аромат пляжа, селитры, йода и дикий аромат водорослей; и почему-то подумала о мужском лице, которое увидела сквозь решетки окна, о высоком лбе, дерзких глазах, чувственном рте, и прошептала:

- Этот мужчина, ужасный мужчина. Зачем он пришел в наш дом? Зачем искал сестру? Зачем же, Боже мой?

14.

Резкие шквалы ветра, несущиеся с моря, мотали керосиновую лампу, которая распространяла взмахами крыльев желтоватый свет над головами игроков, собравшихся в таверне порта Сен-Пьер.

- Сдавай карты! Ставлю все на бубновую даму. Почему не идешь? – торопил Хуан грубого мужчину напротив.

- Погоди. Погоди, мой остаток не такой как у тебя. Тебе придется дополнить, – заметил противник.

- Забери остатки. У меня больше нет.

- Впервые слышу, что ты так говоришь, Хуан Дьявол. У тебя нет больше и неоткуда достать?

- Клянусь Сатаной! Я поставил «Люцифера» против твоего корабля! – оживленные лица участников вечеринки еще сильнее склонились над грязным столом, с плохо сколоченными досками, а сильные кулаки яростно сжимались. Они сидели за крайним столом самой гадкой таверны порта – гнездо шулеров, контрабандистов, шлюх и пьяниц. Вокруг стола, где два белокожих человека поставил на кон все, стояли и другие лица цвета гуталина и янтаря, кудрявые головы африканцев и свисающие прямые пряди бронзовых лбов индусов. Негры, китайцы, индейцы, мулаты – закваска Сен-Пьера, горькая и ядовитая пена, которая выносит наверх отходы всех нечистот, все пороки, невзгоды, человеческие вырождения.

- Принимаешь или нет? – настаивал Хуан.

- Мой остаток больше твоего, – упрямо твердил противник.

- Поэтому я уравниваю ставку. Мой «Люцифер» дороже твоей ветхой лодки. Но не важно, я принимаю. Бросай карты! Или испугался и теперь хочешь идти на попятную?

- На корабли нельзя так играть. Надо принести бумаги.

- К черту бумаги! Есть десять свидетелей. Мое судно «Люцифер» против твоей лодки!

Круг еще сильнее сузился. Люди повисали на двух мужчинах, готовых поставить все на грязную карту. Никто не заметил вдалеке приближение изящного дворянина, наблюдавшего за сценой. Молодой, хотя ему было двадцать пять лет, но он казался моложе из-за безбородого лица, светлых и прямых волос, живых и умных ясных глаз рано развитого мальчика. Старый моряк, сопровождавший его, указал на Хуана, и тот приближался, не отрывая от него взгляда.

- Ставка! – решился наконец противник Хуана.

- Тогда бросай последнюю карту. Быстро!

Противник Хуана побледнел. Длинные пальцы ловкого и удачливого шулера спешно тасовали толстую колоду карт, сноровисто перекидывая ее из одной руки в другую. Можно сказать, он ласкал их, околдовывал, подчинял себе, и в конце концов, быстро начал бросать их одну за одной, образуя две кучки, напевая:

- Двойка треф. Шестерка червей. Четверка бубей. Пятерка пик. Дама, но трефовая. Король пик! Я выиграл!

- Ложь! Ты сжульничал! – взвыл Хуан. Молнией нож Хуана пригвоздил к столу руку мошенника, который рвал и метал, ослепленный от боли и бешенства. Один из приятелей бросился на Хуана, но тот мощным ударом сбил его с ног. Возникла суматоха от тычков и криков:

- Он прав! Это жульничество! – утверждал один.

- Ложь… Ложь! Это не жульничество! – отрицал другой.

- Полиция! Быстро! Полиция! Беги, Хуан, идет полиция!

- Держите его! Не дайте сбежать! Не выпускайте его! – стояла неописуемая неразбериха, но Хуан не терял ни минуты. Горстями он засовывал в карман свои деньги, перевернул стол, перепрыгнул через упавшее тело противника и побежал к окну, выходящему в море.

- Не двигайтесь! Если сделаете еще шаг, я воткну его! Не двигайтесь, полицейский! – пригрозил Хуан человеку, последовавшему за ним.

- Прибереги этот нож или я выстрелю! – приказал Ренато; ибо именно он стоял перед ним.

- Целься хорошо, потому что если промахнешься, одним жандармом будет меньше! Стреляй! Почему не стреляешь?

- Потому что пришел не арестовывать тебя, Хуан. Я пришел как друг.

Удивление заставило поколебаться Хуана, но острый конец ножа, испачканный кровью, приблизился к груди Ренато. Тот решительно спрятал в карман револьвер и пристально, будто в душу, посмотрел ему в глаза.

- Я не враг тебе, Хуан, и не собираюсь тебя арестовывать.

- Не приближайся, потому что…

- У меня нет в руках оружия. Спрячь свое и поговорим.

Они стояли на отвесном краю скалы. Вдалеке среди хижин порта смешались крики и огни покинутой таверны. Срезанная вершина, скалистый берег преграждали путь Хуану, луна освещала последними лучами благородную фигуру Ренато. После секундного колебания владелец «Люцифера» опустил оружие и спросил:

- Поговорить? Ты не из полиции и не друг того… мошенника?

- Нет, Хуан Дьявол.

- Зачем ты бежал за мной? Кто ты, черт побери?

- У тебя плохая память. Не думаю, что я так изменился. Успокойся и посмотри на меня внимательно. Не осторожничай, потому что тебя не преследуют. Неизвестно, пришла ли полиция. Не часто она приходит вовремя. Кто-то хотел покончить с дракой и…

- Не пришла полиция? Этот пес у меня поплатится!

- Уже поплатился. Он проиграл ставку и деньги, а ты оставил его с покалеченной рукой, а может, и навсегда. Тебе этого мало?

- Вижу, ты не из полиции, а священник. Прибереги-ка свою проповедь.

- Хуан, тебе не интересно вспомнить, кто я?

- Судя по всему, тот, кто желает сбросить меня с обрыва, но…

- Я Ренато, Ренато Д'Отремон, – спокойно прервал он. – Это имя ни о чем тебе не говорит? Забыл? Ночь, ручей, мальчик, у которого ты забрал все его сбережения в платке, и которого оставил мечтать о его первом путешествии по морю. Да, да, ты помнишь. Вспоминаешь…

Да, Хуан помнил. Он иначе взглянул на него и вдруг превратился на секунду в мрачного несчастного мальчика, сбежавшего пятнадцать лет назад из Кампо Реаль. Он шагнул к Ренато, но вдруг передумал, выражение лица стало прежним, он снова стал грубым капитаном пиратского судна.

- У меня нет времени на эти шалости. Я отплываю на рассвете и тебе не задержать меня этим разговором, чтобы меня схватили. В другой раз, когда я сыграю удачнее, я верну твою горстку реалов.

Хуан убежал, избегая Ренато, и прыгнул туда, где заканчивались скалы на узком взморье, и исчез после этого невероятного прыжка.

Как в детстве, у бурлящего ручья, Ренато Д'Отремон увидел, как тот скрылся, словно тьма его поглотила.

- Мой дорогой Ренато. Это снова вы? Я думал, вы на пути в Кампо Реаль, – удивился Педро Ноэль.

- Действительно, вчера я намеревался туда вернуться, но не послушал вашего совета и потратил несколько часов.

- Вы искали Хуана, да? Я это понял. Вряд ли Д'Отремон последует чьему-либо совету.

- И ведь я нашел его. Убедился в правильности ваших сведений. В грязной таверне порта я наблюдал за его дракой, как он защищал свои права по закону сильного, как прокладывал путь среди врагов. Это грустно, но признаюсь, я восхитился им.

- Восхитились им?

- Парадокс, не правда ли? Любопытно, но в нем есть какая-то странная притягательная сила.

- Да. В жизни есть странные вещи и любопытные случайности, – подтвердил задумчиво Ноэль. – Думаю, есть таинственная и неизвестная нам сила, которая бессознательно нами управляет. Провидение, случайность, рок. Вы говорили с Хуаном?

- Я попытался, но тот не хотел слушать. Думаю, он испытывает ко мне то же чувство презрения, как и в двенадцать лет.

- Возможно, хотя под кажущимся презрением скрывается и многое другое. Но вернемся к случайности. Только что я узнал, что наш неугомонный Хуан передан в распоряжение властей. Арестовали его корабль при отплытии. Мужчина, которого он ранил в драке, потерял много крови и находится в тяжелом состоянии. Много свидетелей утверждает, что Хуан проиграл ставку и не захотел платить. Раненый взыскатель долга обвиняет его в попытке убийства.

- Но этого не было! – пылко заверил Ренато.

- Эти скользкие типы всегда легко отделываются; неожиданно они оказываются под покровительством закона, судьи же взыскивают с других по старым счетам.

- Это несправедливо! – возмутился Ренато и решительно воскликнул: – Ноэль, вы друг всех судей, властей и чиновников. Вы предложили свою помощь, и я хочу незамедлительно ею воспользоваться. Хочу помочь Хуану!

Сначала Педро Ноэль посмотрел на Ренато с искренним удивлением, а затем с нескрываемой благодарностью, которая смягчила нарочито суровое выражение лица. Казалось, что он был готов пожать ему руку и поблагодарить. Но тут же дал задний ход с достаточным благоразумием пожившего человека, выходя из трудного положения заурядным восклицанием:

- Порывистый, да? Достойный своей породы. Но мой совет был прямо противоположным.

- Простите, что снова не прислушиваюсь к вашим советам. Я могу рассчитывать на вас?

- Конечно, юноша. Я приложу все силы. Но предупреждаю, это будет трудно и обойдется недешево.

- Меня не волнуют деньги, Ноэль.

- Ну тогда в путь, – закончил приятно удивленный нотариус.

- Айме, я напугала тебя?

- Естественно. Ходишь так бесшумно.

С глухой злобой Айме посмотрела на ноги сестры, обутые в мягкие фетровые тапочки, на белую монашескую одежду, обрамлявшую прекрасное бледное лицо. Они находились за пределами сада, на краю скалистых гор, откуда скалистая узкая дорожка спускалась к песчаному берегу. Солнце майского утра золотым огнем омывало прекрасный вид с небольшого холма. С одной стороны города находилось поле, а три гигантские горы завершали пейзаж. С другой – маленький круглый залив и отвесные скалы, о которые вечно разбивались морские волны. Вдалеке виднелся дикий берег, усеянный выступами, трещинами и впадинами, крошечными песчаными берегами и мысами, неожиданно возникающими горсткой черных полос среди голубых и пенящихся вод. Как обычно, когда они вдвоем, глубокий, вопрошающий и пронизывающий взгляд Моники досаждал Айме, мягкий голос портил ей настроение.

- Меня удивило, что ты так рано встала. У тебя нет такой привычки, Айме.

- Привычки часто меняются. Теперь я встаю рано и мне нравится быть одной.

- Не буду мешать тебе, не волнуйся. Я пришла потому, что мама позвала. Она начала готовить экипаж и… Что с тобой происходит?

- Совершенно ничего, – теряла терпение Айме. – Я смотрю на море. Станешь упрекать, что я смотрю на море?

- Нет. Море очень красивое. Ты удивляешь меня. Никогда не думала, что тебя интересуют картины природы. Что ты высматриваешь в море? Ты так побледнела.

- Если так тебе интересно, вон тот парус корабля.

- Какого? Того судна? Но парус не поднят.

- Я уже вижу, не слепая. «Люцифер» не отчалил и даже не собирается.

- «Люцифер»? – удивилась Моника. – Так называется корабль?

- Да, сестра, его зовут «Люцифер», и можешь перекреститься, если думаешь, что тебя утащит дьявол, – съехидничала Айме.

- «Люцифер», – повторила Моника. – Очень красивое имя. Кроме того, содержит в себе великий урок. Люцифер был самым красивым ангелом, но был низвергнут за гордыню. Такие истории случаются намного чаще, чем кажется. Как легко рискнуть по легкомыслию, прихоти, всем райским счастьем! Ты думала об этом, Айме?

- Не рановато ли слушать притчи?

- Это не притча, а только совет.

- Советы и нравоучения тоже рановато выслушивать.

- Жаль. Я вовсе не собиралась читать тебе нравоучения. Что с тобой происходит? Что? Не ты ли клялась со слезами на глазах, что Ренато Д`Отремон – твоя жизнь, и ты готова убить или умереть, чтобы его удержать. Ты изменилась. Очень изменилась. Сейчас ты сама не своя, хотя и будешь отрицать.

- Сейчас я ненавижу тебя! – взорвалась Айме. – Почему ты преследуешь и мучаешь меня? Ты как моя тень. Вещая тень, которая только и может предсказывать несчастья!

В это время корабль, полный солдат, вплотную приблизился к борту «Люцифера»; не сдерживая волнения и тревоги, Айме шагнула к краю отвесного берега. Но послушница вцепилась в нее с неожиданной силой, заставляя обратить на себя внимание, и спросила:

- Что с тобой? Что происходит на том корабле?

- Мне бы тоже хотелось знать.

- Тебе хотелось бы знать? Почему? Почему тебя это так волнует?

- Если бы ты знала, как я ненавижу тебя сейчас! Оставь меня в покое!

Резко вырвав руку, она заторопилась. Мгновение она колебалась, оценивая расстояние, отделявшее от песчаного берега, шагнула, будто собиралась спуститься по узкой дорожке среди скал, но передумала, развернулась и направилась домой.

Моника видела, как та удалялась, затем повернулась и посмотрела на море, на «Люцифер». Даже вдалеке виднелось, как палуба заполнилась многочисленными солдатами, которые разбрелись, словно для боевых действий. Но ничего не указывало на сопротивление; на палубе суетилась только одетые в голубую униформу люди. Убранный парус, брошенный якорь, рангоут «Люцифера», окрашенный в красный цвет и блестящий черный корпус Моника связывала с тем мужчиной с широкой обнаженной грудью, с нахальным взглядом и дерзкой улыбкой.

- «Люцифер»…

Она повторила имя, чтобы запомнить его, как запомнила лицо, увиденное сквозь решетки окна. Затем неторопливо вернулась в дом Мольнар.

- Погодите минутку, Ренато. Позвольте мне первому поговорить с ним. Подождите немного.

Под массивной каменной аркой, где начинался коридор с камерами, Ренато Д'Отремон приостановился, подчиняясь старому нотариусу. Место грязное, мрачное, не проветриваемое, с узенькими окнами, открытыми, как амбразуры, и выходящими сквозь толстые стены к морю. Недра крепости прошлых веков сейчас были казармой и тюрьмой. Находясь в тени, Ренато смотрел на крепкого и стройного Хуана, на его легкую пренебрежительную улыбку, неторопливо выходившего из двери, которая выпускала его на волю. Подошел Педро Ноэль, а тюремщик удалился.

- Можешь выходить, – пригласил Ноэль. – Ты ходишь по морям удачливее Себастьяна Элькано, который объехал мир на парусном судне и выжил, чтобы поведать об этом. Понимаешь? Ты свободен.

- Почему? Благодаря кому? – спросил Хуан с явным недоумением.

- Благодаря тому, кто не думал о неприятностях и расходах, когда вытаскивал тебя из заточения. Нет, не я. У меня нет денег, но, по-моему, ты не заслуживаешь свободу после подобной переделки. Ты мог бы сгнить в этом углу и остаться без корабля. Ты был на волосок от этого. Так что поблагодари свою счастливую звезду.

- Свою счастливую звезду я не благодарю, но вас – да, Ноэль. Вы единственный человек на земле, кого я должен благодарить. Единственный, кто сказал мне доброе слово в детстве.

- Я? Я? – притворно возмутился Ноэль. – Ты полностью ошибаешься.

- Мне не по душе копаться в прошлом, но если вспомнить последнюю карету из трех, где, как пойманного зверя, везли дикого мальчика, с которым так сурово обращались люди и жизнь, что он едва походил на человеческое существо. Почти бесчувственный, поскольку удары и оскорбления отскакивали от него и от его души. Кроме животного инстинкта у него не было другого закона. Он понимал, что нужно питаться, а чтобы питаться, нужно работать или воровать. Но в той далекой и удивительной поездке мальчику было страшно. Страх перед странным миром, куда его везли насильно, и который превратился в тревогу и ужас, потому что он впервые совсем рядом ощутил смерть.

- Ну ладно, ладно, оставим это, Хуан, – против воли попытался прервать нотариус.

- Карета остановилась в деревне, – продолжал Хуан, не обратив внимания на реплику старого Ноэля. – Кучер и слуги пошли к соседнему ларьку, чтобы удовлетворить жажду и голод. Издалека кто-то позвал нотариуса, но никто не подумал о человеческом звереныше, слишком гордом, чтобы просить, но нотариус вышел из кареты, купил большой кулек апельсинов и с улыбкой вложил его в маленькие грязные ручонки. В первый раз кто-то улыбнулся этому мальчику, как улыбаются ребенку. В первый раз кто-то вложил подарок в его руки. В первый раз кто-то покупал для него кулек апельсинов.

Тщетно борясь с волнением, глубоко тронутый, слушал Ноэль слова Хуана, невероятно искренние и нежные, столь горестно разоблачавшие боль и заброшенность его детства. Несколько раз нотариус попытался заставить его замолчать со стыдом честного человека, который получил огромную плату за незначительный поступок; но Хуан продолжал говорить, упершись широкой ладонью в слабую спину старика, его суровые дерзкие глаза странно смягчились, а в полумраке арки Ренато Д'Отремон, получивший все преимущества мира, слышал и вбирал каждое слово, будто грехи этого мира внезапно сдавили его душу. Резко выйдя вперед, он воскликнул сердечно:

- Хуан, Хуан…

Лицо Хуана изменилось, рассеялся детский призрак, прервалось очарование, и чужим голосом он спросил:

- Что это?

- Сеньор Д'Отремон, ему ты обязан тем, что все уладилось, – пояснил нотариус. – Друг, который решил тебе помочь.

- Ну мне очень жаль, – холодно ответил Хуан. – Не нужно было брать на себя это обязательство. Мое заключение оказалось не справедливым, и я…

- Твое заключение было справедливым, и ты бы сгнил здесь, – прервал Педро Ноэль.

- Вы хотите сказать, что ради меня сеньор Д'Отремон дал взятку? Насколько я понимаю, это тоже преступление. Если мы должны руководствоваться законами, которые, по-вашему, я должен уважать, то сеньор Д`Отремон должен отправиться за решетку. Конечно, на законном основании его может оправдать полудюжина высокопарных слов. Мое преступление оказалось обманом, мошенничеством, нарушением слова, попыткой убийства. Его преступление можно назвать соучастием в помощи преступнику, подкуп чиновников и злоупотреблением моральным правом. Если вы покопаетесь немного в кодексе, нотариус Ноэль, то найдете там несколько лет тюрьмы.

Сжав губы, Ренато наблюдал за ним, пытаясь опуститься до глубин души, как путешествовал по аду Данте, и его не задели, не обидели едкие слова Хуана.

- Итак, вы заходите, а я выхожу, – насмешливо объявил Хуан.

- Хватит глупых шуток, – сурово оборвал Ноэль. – Чтобы раненый тобой человек забрал заявление, Сеньор Д'Отремон заплатил ему за ущерб и освободил твой корабль от ареста.

- Черт побери! Но ведь это, наверно, стоило вам кучу денег! По меньшей мере крови десяти рабов, – усмехался Хуан.

- У меня нет рабов, Хуан, – пояснил Ренато примирительно. – Я хотел бы, чтобы мы поговорили как друзья, как братья, как мой отец просил меня…

- Что?

Хуан разъярился, взгляд сверкнул такой молнией старой обиды, что Ренато не договорил. Казалось, он вот-вот разразится бранью, но промолчал, ограничившись желчной улыбкой, и язвительно обронил:

- Ваш отец сеньор Франсиско Д'Отремон и де ла Мотт-Валуа. Кровь королей, а?

- Не знаю, что ты пытаешься этим сказать, Хуан.

- Ничего особенного, – неприятно усмехнулся Хуан. – Но если мой корабль свободен, благодаря вашей щедрости, то я должен пораньше выйти в море. Сейчас мне нужно работать. Я должник значительной суммы. Хорошую унцию золота, должно быть, получил этот негодяй-мошенник за украшение, которое я оставил на его подлой руке и за пролитые капли его подлой крови. Добрую горстку унций я верну вам, как только смогу, сеньор Д'Отремон. В добавление к старому долгу – пресловутому платку реалов, послуживших моему первому плаванию.

- Ладно, Хуан, твое… – вмешался старый Ноэль.

- Оставьте его, Ноэль, – прервал спокойно Ренато. – Пусть говорит, что хочет. Потом ему придется выслушать меня.

- Сожалею, но мне неинтересно слушать такого сеньора. У меня нет времени, чтобы слушать о Франции. Простите, и приятного вам вечера.

Хуан быстро удалился по длинному коридору, в глубине которого распахнулась дверь. Он приостановился, ослепленный солнечным светом, затем нахлобучил на свой лоб шапку моряка и горделиво двинулся вдоль двора перед часовыми, охранявшими вход.

- Не стоит ли попросить запереть его снова? – раздраженно спросил добрый Ноэль. – Разве он не заслуживает тюрьмы, из которой вы так упорно стремились его освободить? Надеюсь, вы понимаете теперь разумность моих советов. И если вы справедливо возмущены или сожалеете о помощи ему…

- Нет, Ноэль. Это вы купили ему тот кулек апельсинов?

- Что? Вы слышали?

- Да, Ноэль. И думаю о том же, о чем наверняка думаете и вы, несмотря на ваше внешнее возмущение, он по сути неплохой. Этот человек не способен забыть первую улыбку и первый подарок. В конце концов, все разрешилось благополучно.

Они оставили позади темный коридор тюрьмы. Как и Хуана, их ослепил солнечный свет, заливавший широкий двор. Вдалеке, по склону переулка, высоко подняв голову, твердой походкой удалялся Хуан Дьявол.

15.

- Айме плохо себя чувствует, у нее болит голова и она прилегла. Она умоляет и извиняется.

Сеньора де Мольнар окинула благодарным взглядом старшую дочь, которая солгала, чтобы оправдать сестру. В это время Ренато, сдерживая недовольство, вложил в руки матери букет цветов и коробку конфет, которую взял из рук слуги и с кивком с ним попрощался.

- Донья Каталина, вы передадите это Айме от моего имени?

- Конечно, сынок, конечно. Какие красивые цветы! Какая прелесть! Моника, не поставишь их в вазу? У тебя к этому талант.

- Я поставлю их в воду, а Айме сама с удовольствием заберет их в комнату.

Руки Моники задрожали, когда она взяла в руки букет, ее щеки были бледнее рясы. Она сжимала букет, чувствуя шипы.

- Погоди, Моника, – стеснительно попросил Ренато. – Если Айме стало лучше, можно ли мне увидеть ее хотя бы на миг? Если ей не трудно выйти на минутку. Если она не слишком страдает.

- Я спрошу у нее. Ей было плохо, но я спрошу, – уступила Моника и удалилась.

Каталина и Ренато остались вдвоем в старой гостиной Мольнар и какое-то время молчали, погруженные в свои мысли, пока голос Моники не возвратил их к действительности:

- Айме просила простить ее. Она не чувствует себя в силах, чтобы подняться.

- Ей так плохо? Если позволите, мой слуга тут же приведет доктора Дюваля.

- Ради Бога, не надо. Правда, Моника? – объяснила Каталина с подлинным беспокойством.

- Действительно, Ренато, – уверила Моника. – Айме скоро поправится; а если ничего не изменится, я пошлю за монастырским врачом. Не волнуйся, ничего страшного с ней не случилось. Надеюсь на это, по крайней мере.

Она взглянула на мать, стремясь ее успокоить, пока нетерпеливый Ренато вышагивал по широкой комнате, и настаивал:

- Не знаешь, как мне тяжко, когда я не вижу ее; ну хоть бы разок глянуть, перед там как уйти, Моника.

- Твое отсутствие продлится недолго, если вернешься в субботу.

- Признаю, что недолго, но для меня оно вечное, а поскольку ты не была влюблена…

- Почему бы тебе не прогуляться, сынок? – вмешалась Каталина. – Может быть, за это время…

- Как раз об этом я и подумал. Я пойду в центр по поручению мамы и перед отъездом заеду сюда. По правде, мне неспокойно, что Айме больна. Но если ей не станет лучше, с вашего разрешения я привезу врача. Простите мне эту вольность, но я слишком люблю ее. Смейся сколько хочешь, Моника. Ты наверно думаешь, что я дохожу до ребячества в своей любви.

- Я ничего не думаю, а если и так, какое это имеет значение? Весь мир для тебя зовется Айме, не так ли?

- Да, конечно, думаю, ты станешь меня упрекать. Но мне больно казаться смешным такой сестре как ты, чьим мнением я очень дорожу.

- Должно быть, ты считаешь меня очень суровым судьей, Ренато.

- Я читаю это в твоих глазах, Моника. Не представляешь, как меня огорчает, что я тебе не по душе. Но надо набраться терпения. А теперь я уж точно попрощаюсь. До скорого.

Ренато Д'Отремон вышел из дома, где остались мать и дочь. Каталина де Мольнар с тревогой спросила у Моники:

- Ты видела ее? Нашла? Где она была? Смогла ее предупредить? Она вернется к его приходу?

- Я не знаю, мама. Ее нет дома. Не знаю, куда она ушла. Но я пойду ее искать. Буду искать везде; если не найду, то скажу Ренато правду, что она гуляет все время! А ты никогда не знаешь, где она!

- Айме, Айме… О!

Удивленная Моника остановилась и отступила на шаг. На узкой тропинке, проходившей по голым камням к ближайшему песчаному берегу, возникла дикая и неопрятная фигура Хуана. Он не терял времени, чтобы добраться до корабля и издалека видел, как солдаты возвращались в шлюпку. Едва перекинувшись несколькими словами со своим помощником, он приказал собрать разбежавшуюся команду и побежал искать женщину, которая владела его мыслями, сам удивленный этим порывом. Но остановился и улыбнулся, насмешливо скрывая досаду, возможно развеселившись тем, как побледнели щеки послушницы, как ее трясло от волнения, напряжения и муки под этим облачением, за которым она тщетно пыталась отгородиться от мира, и спросил:

- Что с вами происходит, Святая Моника? Вы заблудились?

- Я ищу сестру. Может быть, вы могли бы знать о ней что-нибудь? Вы знаете, где она?

- Вы хотите сказать, что ее нет дома? – в свою очередь спросил Хуан.

- Я ничего не хочу сказать, – нетерпеливо ответила Моника. – Я спрашиваю…

- А я отвечаю. Нет, я не видел ее, Святая Моника.

- Вы можете не называть меня так? К чему эта усмешка? Дайте пройти!

- Говорят, грех иметь дурной нрав, сестра. Дорога свободна. Довольно скверная для того количества ткани, что вы используете.

- Ах! Иисус! – воскликнула испуганная Моника.

- Видите? – усмехнулся Хуан, протягивая руки, чтобы удержать ее.

Моника в ужасе отвернулась от глубокой расщелины, куда чуть не упала, поскользнувшись на краю обрывистого берега. Затем резко отстранилась, избегая рук Хуана, который сжимал руки дольше обычного, и упрекнула:

- Как вы смеете?

- Помешать вам погибнуть? По правде, я и сам не знаю. Я поступил дурно, что протянул руку. Следуйте своей дорогой и разбивайтесь, если у вас такое желание.

- Какой же вы грубиян!

- А у вас такая решимость, которая не к лицу монахини. Но вперед, Святая Моника.

- Я не святая и не настоятельница, и даже не сестра. Можете оставить свои насмешки, – возразила раздраженная Моника.

- Это не насмешки, – ответил Хуан. – Я невежда, но говорю то, что вижу. У вас вид настоятельницы. Их ведь так называют? Я знал одну в монастыре Святой Троицы. Там был пожар и монахини бежали по песчаному берегу. Они так боялись, что залезли на мой корабль. Когда люди боятся, то им не до высокомерия, чопорности или власти. Они лишь кричат, просят, чтобы их спасли, хоть сам дьявол. Но вперед. Идите. Не стану вас задерживать.

Он снял шапку, приветствуя ее насмешливым поклоном, возможно еще раз ожидая увидеть, как та поскользнется, но Моника подобрала длинное одеяние и уверенно прошла по скользким камням, а он невольно улыбался.

- Айме! Откуда ты идешь?

- О, Хуан! Я искала тебя, как сумасшедшая. Что случилось? Ты не отплыл, на корабле были солдаты, мне сказали, что тебя арестовали. Почему? Что ты сделал?

- Все уже уладилось. Мы опаздываем всего лишь на несколько часов. Но если я не выйду сейчас, то не прибуду вовремя в намеченное место.

- Во что тебя втянули, Хуан?

- Что тебе это даст? Не вмешивайся в мои дела.

- Дело в том, что с тобой может что-нибудь произойти, а я этого не хочу. Я хочу, чтобы ты всегда возвращался. Лучше не уезжай пока. Останься до завтра, Хуан. Ночью поговорим, сейчас я не могу. Вдалеке я видела Монику. Она меня ищет.

- И что? Почему ты так боишься сестру? Скажи, чтобы шла в монастырь и оставила нас в покое.

- И я хочу, чтобы она вернулась, приняла постриг и не выходила оттуда совсем.

- С тобой что-то происходит. Ты раньше не была такой.

- Раньше и ее не было дома.

- Это из-за сестры? – в голосе Хуана появилась резкость, и он приказал: – Поклянись!

- Ты веришь в клятвы? Когда мы познакомились, ты сказал, что ни во что не веришь, – мягко и лукаво ответила Айме.

- Иногда я думаю, что ты мне лжешь, – заявил Хуан злобно. – Делай, что хочешь, но не лги мне.

- Значит, я могу делать, что хочу? – задорно кокетничала Айме.

- Ты хочешь вывести меня, да?

- Ай, дикарь! Отпусти, – громкий свист прервал ее жалобу, и испугавшись, она спросила: – Что это, Хуан?

- Ничего, меня зовут. Это мой помощник. Я должен отплыть сегодня вечером, пока дуют западные ветра.

- А почему не на рассвете? Ты не можешь потерять одну ночь? – другой свист послышался еще ближе, и Айме заторопила: – Иди. Тебя зовут. Твое дело, видимо, очень важное.

- И твое тоже, раз умираешь от нетерпения. Что происходит?

- О! – резко удивилась Айме, но тут же скрыла замешательство и ответила: – Не знаю. В дом приехал гость.

- Я видел, как по улице прошли два всадника: хозяин со слугой. Это их ты ждешь?

- Я никого не жду, но приехал гость, и я должна уйти. Тебя тоже зовут, – действительно, слышались все новые и новые настойчивые свисты, и Айме уже приказывала, а не предлагала: – Иди, ведь тот человек ждет тебя.

- Не уходи! Подожди десять минут. Подожди, или пожалеешь! – сказал Хуан, стремительно удаляясь.

- О, Хуан! Ты еще здесь?

- Ты опоздала почти на час, Айме.

- Прости меня, я не могла выйти раньше. Моника…

- Не говори, что это из-за сестры! Это было из-за гостя в доме! – разъяренно утверждал Хуан. – Из-за него. Я видел в окно, как ты с ним прощалась.

- Ты спятил? Это была Моника, она…

- Я приблизился настолько, чтобы узнать вас обоих.

- Друг, хороший друг семьи с самого детства. С детства, Хуан. Клянусь тебе. Видишь ли… Когда Ренато отправили во Францию, он был на попечении мамы. Я была маленькой девочкой. Разумеется, потом он посещал дом. Приезжал и уезжал. Он мне как брат. Не удивительно, что после возвращения в Сен-Пьер он навестил нас. Очень он приятный и внимательный.

- А еще миллионер. Самый богатый человек в Сен-Пьере. Полагаю, ты это знаешь. Он самый богатый человек на острове.

- Настолько? – притворно удивилась Айме.

- И один из самых богатых во Франции. Тебя это волнует? Тебе это нравится? Ты любишь деньги, правда?

- А кто их не любит, Хуан?

- Но ты особенно. Я видел блеск твоих глаз. Да, Ренато Д'Отремон очень богат, он может себе позволить бросать унции в море, кинуть огромную милостыню, как швыряют отбросы, чтобы чувствовать себя властелином перед бедняком, унизить его своим блеском и щедростью.

- Почему ты так говоришь, Хуан?

- Послушай, Айме. Если тебе так нравятся деньги, то скоро у меня их будет очень много. Я вернусь из этой поездки богатым, – горячо и страстно стал уверять Хуан. – Не надо на меня так смотреть. Я не шучу. Я привезу тебе деньги, много денег, чтобы купить тебе все, что нравится женщине: драгоценности, платья, духи, дома со шторами. Много денег, чтобы удовлетворить твои причуды, и чтобы бросить их в лицо Ренато Д'Отремона!

Грубый, возбужденный, сотрясаемый внезапной и неистовой страстью, Хуан склонился к уху Айме. Вот какую яркую молнию ревности, дикую вспышку злобы и неистового желания мести, вызвало в нем присутствие в доме Мольнар Ренато Д'Отремона! Он предчувствовал правду, которую не мог угадать, отвратительную голую правду души женщины, не имевшей от него тайн, потому что она отдавалась без стыда, далекая от осторожности и лицемерия. Но Айме не верила его словам, не испытывала удовольствия от их притягательности. Она дрожала только от возмездия жестокого любовника, искала оправдания, чтобы успокоить его, и шептала:

- Но если я не хочу ничего и не прошу ничего…

- Ты хочешь. Но я не могу дать тебе этого. У тебя лицо озарилось, когда я сказал, что Ренато Д'Отремон самый богатый человек острова. Тебе это приятно, ты чувствовала себя гордой, что он обхаживает твой дом и тебя.

- Он ходит не из-за меня.

- Поклянись!

- Ладно, клянусь…

Поколебавшись, она притворно поклялась, больше боясь суеверия, чем страдая от мук совести. Но суровое лицо Хуана смягчилось и напряженные руки смягчились, чтобы приласкать.

- Ты не любишь его? Тебя не волнует, что он миллионер?

- Нет, Хуан. Почему меня должно это волновать? А теперь мне интересно, откуда ты знаешь Ренато? У тебя с ним какое-то дело?

- С Д'Отремоном? – засмеялся Хуан. – За кого ты меня принимаешь? К тому же у него нет дел, он только приказывает управляющим собирать кровь и пот со своих рабов, и продавать все на вес золота в виде какао, кофе, тростника, табака. Корабли, выходящие из порта Сен-Пьер, заполнены до отказа его товаром, а потоки золотых монет падают в его сундуки. Ты что, не знала? Разве не ты говорила, что вы друзья детства?

- Друг семьи. Больше друг Моники.

- Ни за что не поверю, что тот приезжает из-за монахини. Злюка, одетая в белое. Смотрит на меня, как на паршивую собаку. Сегодня мне захотелось наорать на нее.

- Ты спятил? Что ты наделал?

- Успокойся. Я ничего не сказал ей. Это она оскорбила меня, потому что я подал ей руку, когда она поскользнулась на краю горы.

- Почему ты не позволил ей упасть?

- Она бы убилась.

- И что! – крикнула Айме с нескрываемой злобой.

- Ты хочешь, чтобы она умерла? Почему ты так ее ненавидишь? – спросил Хуан, неприятно удивленный.

- Не то, что ненавижу. Она моя сестра; иногда я не думаю, что говорю. Просто Моника раздражает меня.

- Почему она хочет стать монахиней?

- Откуда я знаю! А почему это тебя волнует?

- Меня? Конечно же не волнует. Только ты для меня важна, а я вернусь ради тебя, чтобы ты стала моей навсегда.

- Я твоя навсегда, Хуан!

- Нет, моя по-настоящему. Я увезу тебя, куда захочу, где никто не посмеет смотреть на тебя, и ты не будешь смотреть. Я предоставлю тебе все, что богатый человек может дать – дом, земли, слуг.

- Ушам своим не верю. Ты предлагаешь мне брак, Хуан? – усмехнулась Айме.

- Брак? – растерялся Хуан.

- Ты хочешь меня по всем законным правилам. Ты вернешься богатым и купишь мне красивый дом.

- И кольца, ожерелья и одежду, которой не будет даже у губернатора, и дом больше, чем у Ренато! И все это добудут и вырвут у мира мои руки.

- И каким образом? – насмешливо спросила Айме. – Не очень-то приятно сидеть в тюрьме в медовый месяц.

- Ты держишь меня за идиота? – разъярился Хуан.

- Нет, Хуан, – искренне призналась Айме. – Я думаю, что нравлюсь тебе, и ты любишь и хочешь меня больше всего на свете, и вернешься за мной, поскольку я много значу для тебя. И это делает меня счастливой, бесконечно счастливой.

Страстный Хуан целовал ее, и она словно позабыла обо всем на свете. Огненные поцелуи напоминали удары волн о скалы: властные, пылкие, почти звериные…

- Чтобы вернуться, как я хочу, придется задержаться дольше, чем на шесть недель, – сообщил Хуан. – Много надо сделать в море и берегись, если не дождешься!

- Как! Это вы, дочь моя?

- Да, Отец, я ждала, пока все закончат. Мне нужно лично поговорить с вами.

- Я послал вам сообщить, что завтра выслушаю вас вместе с другими послушницами.

- Я не могу ждать до завтра. Простите, Отец, но я уже на пределе.

Последние лучи вечернего солнца просачивались сквозь цветные витражи широкого окна, изливаясь в алтарь Девы-Покровительницы. Низкорослый, нервный, седовласый Отец Вивье пригласил бледную послушницу в ризницу:

- Проходите, доченька. Поговорим прямо сейчас, как вы желаете. Говорите.

- Мне нужно, чтобы вы отменили распоряжение. Я хочу вернуться в монастырь, Отец. Пусть для меня откроются двери послушниц. Я хочу постричься поскорее.

- Мне кажется, ваше здоровье пока этого не позволяет, – медленно и серьезно пробормотал Отец Вивье.

- Я чувствую себя отлично, отец. Мое здоровье не имеет значения.

- Здоровье вашего тела может и не имеет, а здоровье вашей души, дочь моя?

- Я хочу спасти душу! Хочу забыть мир, стереть, утопить! Я в отчаянии и боюсь впасть в искушение!

- Не в таком душевном состоянии вы должны выбирать свой путь. Вы все еще боретесь с человеческой любовью?

- Да, но тщетно и схожу с ума. Все бесполезно, я не могу убить ее, она живет, воскресает, душит меня! Иногда у меня появляется желание кричать, заявить о ней. Меня терзает ненависть и ревность.

- Разве в таком состоянии можно вручать душу Богу?

- Я хочу умереть и родиться заново, хочу услышать колокола, звонящие по страстной и печальной женщине, которой я была когда-то, и голоса, говорящие: она умерла для мира! Умерла, и пусть этот монастырь станет могилой, куда навсегда опустится Моника де Мольнар.

- Сколько страсти и высокомерия в этой душе! Ей нужно очиститься, прежде чем вручить себя Божественному Жениху; эта душа пока не чувствует истинного призвания; она пока привязана к этому миру, который должен перестать существовать для нее.

- Отец, Отец, не оставляйте меня!

- Никто вас не оставляет. Вам предписано испытание, а вы его отвергаете.

- Слишком ужасно и унизительно находиться рядом с ним. Улыбка, взгляд, его слова – все предназначено другой. Нет, нет, Отец, я хочу остаться здесь, принять обет.

- Это невозможно. Не человеческая злоба, а божественная любовь делает вас достойной надеть облачение. И единственный путь для этого, который вы хотите избежать – путь смирения.

- Вы хотите…

- Помолчите, – сурово прервал Отец Вивье. – Вы просили об испытании послушанием. Исполняйте его. Если желаете избрать этот путь, то нельзя отказываться от послушания. Бог даст вам силы, если Он выбрал вас. – И смягчившись, продолжил: – Если вам нужна духовная помощь, приходите сюда каждое утро.

- Вы не понимаете жестокости моего испытания, Отец. Если я останусь, то должна завтра уехать из Сен-Пьера.

- Очень хорошо. В одиночку вы найдете в себе силы и яснее увидите глубину своей души. Все-таки я считаю, что вы рождены для мира, дочь моя. В вашей душе есть такие качества, которые в мирской жизни считаются достоинствами, но которые монастырь не прощает и не принимает. Почему бы не дождаться окончания этой бури и не выбирать раньше времени путь, с которого свернуть будет мучительно и трудно? Кроме того, ваше испытание имеет срок. Как можно решить все за несколько дней? Вам нужны месяцы, а может быть и год.

- А если я через год приду в таком же состоянии, Отец Вивье? – спросила Моника. – Если в глазах будут слезы, в душе – отчаяние, если я приду к вам в таком же безумном состоянии, если встану на колени перед вами, сложу руки перед алтарем, плача кровавыми слезами и стану вас умолять: Отец, помогите спасти душу. Вы поможете, Отец? Мне нужно это знать и нужна уверенность. Через год смогу ли я вернуться?

- Вернетесь, когда обретете покой, дочь моя, когда поймете, что ваше призвание истинно, – пробормотал священник, глубоко тронутый. – Возвращайтесь, дочка. Если через год ничего не изменится, то я и слова вам не скажу, здесь будет ваш дом. Перед вами откроются двери монастыря и навсегда закроются, когда войдете.

- Это все, о чем я прошу, Отец! Благодарю вас!

Моника де Мольнар упала на колени, преклонив голову и сложив руки. Казалось, душа ее впала в невыносимое отчаяние. Затем она подняла голову, и рука священника протянулась и помогла ей встать:

- Поднимайтесь, дочь моя, и возвращайтесь в дом. Идите с миром. Ах да, еще кое-что! Оставьте облачения дома. Вернитесь пока в мир. И помните, пока не дали обета, вы не обязаны закрывать сердце. Любить для вас – не грех, как не грех искать другой путь. Все могут прийти к Богу.

- Я вернусь, Отец. Пусть Его милосердие откроет мне двери монастыря.

Светский и галантный Ренато Д'Отремон улыбнулся сеньоре де Мольнар, скрывая легкое нетерпение. Ранним утром субботы все собрались ехать в Кампо Реаль. Вещи уложили в экипаж час назад, а слуги-туземцы сдерживали великолепного коня Ренато, который уже бил копытом.

- Не представляете, Каталина, с какой радостью вас ждет моя мама.

- Очень любезно с ее стороны. Надеюсь, мы не побеспокоим ее. Она ждала двоих, а не троих.

- Она очень обрадовалась, что Моника поедет с вами. Мама знает вас и любит, словно общалась с вами. Я столько ей рассказывал о всех вас в письмах! И подумать только: писал больше о Монике, нежели об Айме. Ведь мы дружили в юности. Надеюсь, снова подружимся, когда прибудем в Кампо Реаль. Ведь у меня нет другой сестры.

- А вот и Айме, – прервала сеньора Мольнар, увидев приближающуюся дочь.

- Я заставила тебя долго ждать, Ренато? – спросила Айме.

- Теперь уже неважно, – смягчился Ренато.

- Поехали немедленно, – заявила Каталина.

- Вряд ли, мама, потому что обе двери спальни Моники заперты. Служанка дважды ее окликала, а та попросила подождать, а раз помочь ей нельзя…

- Ну что до меня, то я не тороплюсь.

Ренато окружил Айме горящим, пристальным взглядом преданного влюбленного, а она кокетливо улыбалась. Несмотря на любовь к Хуану, она находила в Ренато особое удовольствие, испытывая на нем власть красоты. Улыбки, гримасы, долгие взгляды, очаровательные жесты – весь арсенал красивой и светской женщины – все это искусно окутало молодого Ренато.

- Выпьешь чашечку кофе, сынок? Я принесу, пока мы ждем Монику, – предложила Каталина и оставила жениха и невесту вдвоем.

- Айме, ты выглядишь странно и прелестно, совершенно неожиданно. Кажется, ты плакала, – произнес Ренато, любуясь красивой Айме.

- Плакала я?

- Не стану упрекать тебя. Женской чувствительности позволительно плакать даже из-за пустяка. Думаю, с тобой случались только пустяки, и ты плачешь только из-за капризов.

- Ты правда принесешь мне счастье?

- Разумеется, не сейчас. Но когда ты навсегда станешь моей, все будет чудесно. Я предчувствую огромное счастье для нас.

- Неужто ты такой хороший, – забавлялась Айме. – Тем вечером, когда ты рано попрощался и говорил, что вернешься в Кампо Реаль, но не уехал до следующего вечера. Могу ли я узнать, как ты провел ночь?

- О! Я отложил поездку и приезжал два раза повидаться с тобой.

- Ответь на вопрос. Чем ты занимался с вечера понедельника и до вторника?

- Уладил небольшую формальность и помог другу в беде, с которым ты не знакома, но почему-то думаю, однажды познакомишься. Необычный, но упорно не хочет дружить, хотя я всей душой желаю этого.

- Как странно! И почему у тебя такое настойчивое желание? Ты важный человек на Мартинике. Тебе незачем добиваться чьей-либо дружбы.

- Уверяю тебя, в этом случае стоит. Речь идет о необыкновенном герое, и старинном желании моего отца.

- Ты говоришь загадками. Я не понимаю.

- Чтобы понять, нужно многое рассказать.

- Нелепо, что она заставляет нас ждать, – досадливо пожаловалась Айме. – Какого черта она задерживается?

- Наверняка одевает облачение. Не надо раздражаться, она долго не задержится. А с тобой незаметно бежит время! Я самый счастливый человек на земле, когда рядом с тобой. Пусть задерживается! Не все ли равно!

Каталина де Мольнар заскочила в столовую и принесла для Ренато дымящуюся чашку кофе. Он глотнул и галантно заметил:

- Признаюсь, это лучший кофе, который я пробовал в жизни, донья Каталина. Но вы должны попробовать тот, что мы выращиваем в Кампо Реаль. Это не тщеславие. Представляю, каким будет кофе, приготовленный вашими руками.

- Льстец! За добрым словом дело не станет.

- Это не только хорошие слова, я говорю искренне.

- Я знаю, сынок, знаю, – сердечно согласилась Каталина. Старые часы пробили семь долгих ударов и сеньора де Мольнар возмутилась. – Иисус, уже семь, а мы хотели выехать на рассвете! Пойду посмотрю, что с Моникой.

- Думаю, она уже идет, мама, – прервала Айме; и с явным удивлением воскликнула: – Черт побери!

- Ты сняла облачение, дочка! – Каталина тоже удивилась.

- Я подумала, это более подходящее для поездки, – объяснила Моника сдержанно.

Опустив голову, она вышла в центр столовой. Она одела черное платье с высоким воротником, длинными рукавами, широкая юбка напоминала монашеское одеяние, но изящная шея высилась обнаженной, поддерживая грациозную голову, светлые волосы, заплетенные в две косы, оборачивались вокруг головы, как диадема из старинного золота. В туфлях с каблуком по моде Людовика XV она казалась изящнее, более высокой, гибкой и ловкой.

- Благослови тебя Боже, душа моя! Не представляешь, как обрадовала меня. Кажется, ты пришла в себя, – радостно и взволнованно заявила Каталина.

- Не все ли равно, один наряд или другой, мама? Это все равно не меняет моего решения.

- Ты очень красивая, – вмешался удивленный Ренато. – Тебе очень идет прическа и платье.

- Оно все равно почти монашеское. Думаю, не стоило менять одежду, – язвительно и досадливо высказалась Айме.

- Мое решение остается в силе.

- Не согласен с вами, – возразил Ренато. Ты не похожа на «сестру Монику», и не похожа на красивую и веселую девушку, которая ушла в монастырь в Марселе. Но изменения к лучшему.

- Благодарю тебя за любезность, но не повторяй этого. Твоя невеста справедливо заметила: это почти монашеское облачение. И оно не изменило моих мыслей и чувств. Я страстно желаю принять постриг, всегда смотри на меня как на послушницу, которой не по душе слушать лесть.

- Прости, я не хотел тебе льстить, я был искренним, – извинился Ренато, немного смущенный поведением Моники. – Понимаю свою оплошность. Ладно, мы ждали только тебя, карета готова, и если у вас нет больше дел…

- В путь, сынок, в путь, – распорядилась Каталина. – Познакомимся, наконец, с твоим Кампо Реаль.

Широкая и удобная, прекрасно подготовленная для путешественников закрытая карета приняла Каталину и Монику. Айме задержалась у дверей старинного дома, словно на нее подул морской ветер, насыщенный селитрой и йодом, и это невыносимо взволновало ее. Виднелся широкий голубой океан, блиставший сапфиром. Она вздрогнула, словно ощутив присутствие Хуана-пирата. Так она мысленно прозвала его, когда тот уходил, пообещав ей богатство.

- Ты не поднимешься? – торопил Ренато.

- О, да! Конечно. Я смотрела на море. Сегодня оно очень неспокойное.

- А когда оно спокойное на нашем берегу?

- Разумеется, никогда. Из Кампо Реаль не видно моря, не так ли?

- Нет. Из дома не видно, потому что его скрывают горы. Но оно рядом. Надо спуститься по ущелью, где заканчивается наша долина, потому что центральная и первоначальная часть имения Кампо Реаль – это долина между высокими горами, некий мир, отгороженный от всех. Поэтому его и называют раем. Он защищен от ураганов и сильных ветров, его пересекают сотни ручьев, спускающихся с гор. Поэтому земля плодородная. Сколько цветов, какие восхитительные фрукты! Короче, больше не буду говорить о Кампо Реаль, поскольку вы увидите все сами.

- Но оттуда не видно моря, – жалобно вздохнула Айме.

- Зато виднеется зеленое море тростника, сладкого, а не горького, и не опасного, как море. Разве это не предпочтительней?

- Понимаешь, иногда море прекрасно своей дьявольской силой, жестокостью, и своей солью. Ты никогда не пресыщался медом, Ренато?

- Признаюсь, нет. Я неисправимый сладкоежка. Пожалуй, пойдем, потому что Каталина уже теряет терпение, Моника заставила долго ждать.

- Моника, Моника – это тихий ужас, когда она без облачения. Ты находишь ее прекрасной, а мне она кажется смешной. Не пойму, зачем она покинула монастырь.

- Твоя мама объяснила, что с ее здоровьем не все ладно, но в Кампо Реаль она поправится. Я уверен.

- Айме! – позвал из кареты голос Каталины.

- Пойдем, мы и так злоупотребляем терпением и добротой твоей мамы, – сказал Ренато. Затем он крикнул слуге: – Бернардо, мою лошадь.

Он отошел от Айме, не отрывающую неспокойного взгляда от моря, при этом маска притворства исчезла. Она не надеялась там что-то разглядеть, ведь белый парус корабля, о котором она мечтает, теперь далеко. К горлу подкатил печальный комок, но тут Ренато Д'Отремон вновь предстал перед ней, и печаль сменилась улыбкой:

- Ну что ж, поехали, как пожелаешь.

16.

- Мой Ренато!

- Мама…

Жадно, словно часы отсутствия растянулись на долгие годы, София Д'Отремон прижала сына к груди, затем немного отстранила, и никак не могла налюбоваться им, смотрела на него с улыбкой волнения и гордости. Она поинтересовалась:

- Поездка прошла благополучно? Вы задержались. Я уже начала волноваться.

- Дабы не утомиться, мы ехали медленно, и успевали смотреть на пейзаж. Вот они. Не думаю, что нужно знакомиться.

- Ни в коем случае, – отказалась Каталина, приблизившись. – София, очень рада снова приветствовать вас.

- Добро пожаловать, Каталина. Скажу больше: добро пожаловать всем вам в наш дом. И которая из них Айме?

Она с волнением посмотрела на Монику, как бы оценивая ее целомудренную красоту. Какой красивой и величественной она казалась в своем черном платье! Чистый лоб под светлыми косами, глубокий взгляд, нежное и серьезное выражение лица. София любовалась изысканной и совершенной Моникой, но та улыбнулась, и мягко отошла в сторону, пояснив:

- Я Моника, сеньора Д'Отремон. Вот Айме.

- О! – удивленно ответила София. – Ты тоже очень красивая, – затем приветливо воскликнула: – Дочь моя, могу я вас так звать, правда?

- Конечно, мама, – весело вмешался Ренато. – И мое единственное желание, чтобы ты поскорее могла полноправно это сделать. Чтобы не ждать, я планирую ускорить свадьбу.

- Об этом я и говорю. Зачем ждать? – согласилась Каталина.

- Мама… – слабо упрекнула Айме.

- Не смущайся, дочка, – оправдывалась София. – Сеньора де Мольнар лишь озвучила мои мысли. Зачем откладывать счастье? Мой сын тебя любит, к тому же ты отвечаешь ему взаимностью, как он говорит. Значит, нет препятствий для свадьбы, которую мы желаем отпраздновать поскорее.

- Поскорее? – возмутилась Айме.

- Ну образно говоря. Я имею в виду время, чтобы подготовиться, потому что единственное затруднение в таких случаях – когда люди не знакомы друг с другом, чего нет в вашем случае, вы же дружите с детства. – Затем обращаясь к сеньоре де Мольнар, призналась: – У вас очень красивые дочери, Каталина, обе прекраснейшие. Каждая по-своему мне кажется совершенной.

- Вы очень любезны, София, – поблагодарила Каталина.

- Любезной оказалась природа, щедро их одарив. Об Айме я уже имела представление, но Моника чрезвычайно меня удивила, и я не понимаю, почему вы хотите запереть в монастыре подобное очарование. Ах! Янина. Подойди…

Из полутьмы широкой галереи бесшумной тенью приблизилась Янина. Как и другие горничные, взиравшие неподалеку на путешественниц, она были одета в широченную юбку, облегающий верх, круглый ворот с широким кружевом и хлопчатобумажный платок на голове по моде местных женщин. В ушах массивные золотые серьги, а на шее ожерелье с искусно обработанным кораллом и жемчугом. На ногах шелковые чулки и отличная обувь. А тщательно ухоженные руки раскрывали ее истинное положение в доме. Ее молчаливое присутствие вызвало любопытство в глазах Каталины и Айме. И София пояснила:

- Янина – моя крестница. Приемная дочь, как говорится. Она позаботится о вас лучше меня, потому что, к сожалению, у меня слабое здоровье, так что весь дом в ее руках. – Затем официально представила: – Янина, это Айме.

- Очень приятно, – холодно поприветствовала Айме.

- Это для меня удовольствие и честь. Как вы? Поездка прошла благополучно?

- Великолепно, дочка, великолепно, – поблагодарила Каталина любезность метиски. – Но признаюсь, что очень устала. Столько часов в повозке.

- Отведи их в комнаты, Янина, – распорядилась София. – Хотя подожди-ка. Я пойду с вами.

- Обопрись на меня, мама, – предложил Ренато.

- Не стоит беспокоиться… – начала было извиняться Айме.

- Наоборот, дочка, – прервала София. – Не хочу лишать себя этого удовольствия. Надеюсь, комнаты вас порадуют. Мы приложили немалые усилия. Пойдем?

- Мы зовем это «плантатором»; не считая знаменитый ром-пунш, это самый лучший напиток на земле, – жизнерадостно объяснял Ренато. – И до сих пор он кажется мне самым подходящим для этого климата. Но прежде всего это вещь местная. В Сен-Пьере его почти не пьют. Сок ананаса в сочетании с белым ромом – прекрасное дополнение к милостям земли, которые мы сейчас отведаем. Вы не обслужите их, Янина?

Янина кивнула и исчезла за широкой дверью. Они находились в галерее, прилегающей к столовой, где по местному обычаю долго распивали аперитивы и коктейли, прежде чем сесть за стол. Слуги цвета эбонитового и черного дерева привозили и увозили тележки, нагруженные бутылками спиртных напитков. В больших стеклянных кувшинах подавались прохладительные напитки, фруктовые соки, крепленые ромом, а на серебряных подносах, среди других лакомств лежали небольшие жареные блюда, приправленные специями, как символ дружбы и доброжелательности Франции на Антильских островах Мартиники и Гваделупе.

- Полагаю, это вы уже попробовали, – заметил Ренато.

- Разумеется, – отозвалась Айме. – Ты обращаешься с нами, как иностранками.

- Воспеваю песнь Владычице, которая впервые ступает по моему маленькому королевству – вот так мне хочется обратиться к тебе, Айме. Я сделаю Кампо Реаль новым миром, пусть даже небольшим, и этот мир приветствует вас лучшим, что у него есть. Вот новый коктейль моего изобретения.

- Что это? – с любопытством поинтересовалась Айме.

- Разновидность плантатора: сок ананаса, но с шампанским вместо рома. Как ты его находишь?

- Фантастика! Лучшее, что я пробовала в жизни.

- В таком случае, назовем его твоим именем, Айме, и когда наши внуки будут его пить, то поднимут тост в твою честь. – Послышался шепот и одобрительный смех, а затем по указанию Софии все стали проходить в роскошно обставленную столовую особняка Кампо Реаль.

Великолепный обед приближался к концу. Все прошли в следующую гостиную, чтобы выпить спиртное и кофе. Чтобы познакомиться с Мольнар, приехали владельцы соседних усадеб. Моника улучила момент, пока ее не видели, и сбежала ото всех, спустилась по каменным лестницам, пересекла сад и ушла подальше от дома. Она задыхалась среди роскошных стен, обитых коврами, украшенных потолков, как будто все это из другого мира. Ей стало невмоготу. Под парами горячительных предательских напитков в ней зажглись тысячи образов, а по венам заструился огонь. Невыносимо смотреть на Ренато и видеть его глаза, воспламененные от любви и страсти, направленные на Айме. Невыносимо видеть ее лицемерную улыбку, которой та будто отвечала на его страстную и слепую любовь.

Она прошла плантации какао, платановую рощу и остановилась среди гибких стволов кокосовых пальм, обратив взор на зажженный перед хижиной огромный костер. В этом далеком мирке тоже праздник. Как в особняке, где ароматные напитки передавались из рук в руки, толстые черные пальцы выстукивали на барабанах дикую, монотонную и горячую музыку, перенесенную из самого сердца Африки на антильскую землю, где она приобретала новые краски: дух первобытной природы, неукротимых страстей, под ритмом которой раскачивались в чувственном танце черные тела. И измученная душа послушницы вздрогнула. От испуга она молитвенно сложила ладони:

- Боже, Боже. Дай мне мужество, дай сил. Вытащи меня отсюда. Верни в монастырь. Боже, верни меня в монастырь.

- Моника! – удивленно воскликнула Айме, приближаясь к сестре.

- Айме! Что ты здесь делаешь? Что тебе нужно? – забеспокоилась Моника, очнувшись от задумчивости.

- Черт побери. Это я у тебя хочу спросить. Что ты здесь делаешь? Здесь тебе не место. – И съязвила: – Неужто тебе понравилось подобное...

Она обернулась и увидела сквозь деревья длинный ряд полуобнаженных черных женщин, громадной змеей вьющихся вокруг костра. В красноватом свете их смуглые тела блестели от пота. Вдруг вышли по пояс обнаженные мужчины, с поднятыми рабочими тесаками, на лезвиях которых подрагивал кровавый отблеск костра.

- Меня это тоже завораживает, не зря мы сестры, – усмехалась Айме. – В нас есть что-то общее, очень даже заметное. И может, вот оно.

- Почему ты оставила Ренато? Где он? Почему? – перебила Моника, не обращая внимания на язвительность сестры.

- Не беспокойся о нем. Он доволен жизнью, попивает прохладительные напитки и шампанское. Каким ребенком, каким смешным иногда мне он кажется! О! Не возмущайся. Все равно я выйду за него замуж. Я не стану пренебрегать такой партией. Он ведь самый богатый человек острова.

- И только ради этого?

- Ради этого и всего остального, Святая Моника.

- Не называй меня так! – взорвалась Моника.

- Да, ты не заслуживаешь это имя. Тебе нравится этот дикий спектакль, ты предпочитаешь любоваться им, а не Ренато, твоим Ренато.

- Он не мой, и ты не должна его так называть!

- Конечно, не твой. Само собой. Твоим он никогда и не был. Ты уступила его; а вообще-то ты ничего мне не дала, потому что у тебя ничего и не было. Выбирал он и выбрал меня. Ну что тут поделать, сестра? Звучит не очень. Пойдем же, мама спрашивала, и я пошла за тобой. На сей раз мне выпала роль вернуть заблудшую овцу, но если я задержусь, то хватятся нас обеих.

- Ты возвращайся, важно твое присутствие!

- Даже не думай. Там есть еще два гостя. Ренато будет тебе признателен, если ты их развлечешь. Его раздражает отвлекаться на других, вместо меня. Меня-то это не волнует, и я бы предпочла остаться здесь. Впервые вижу что-то интересное в Кампо Реаль, потому что мумия свекрови и дом пурпурного цвета навевают на меня скуку, – Айме мягко засмеялась и насмешливо возразила: – Не смотри на меня с таким ужасом. Именно так я думаю. Это можно выдержать только месяц в году. Остальное время мы будем жить в Сен-Пьере. Уверяю тебя, скоро начнется отделка дома в столице по моему вкусу. Мне дал слово Ренато. Тебя это удивляет?

- Ты ничем меня не удивишь. Но заруби себе на носу, Айме, ты не принесешь Ренато горя. Я тебе этого не позволю!

- Я буду делать то, что пожелаю, и никто мне не указ…

- Айме, Айме! – раздался вдалеке голос Ренато.

- А вот и он. Пошел искать меня, – отметила удовлетворенная Айме. – Не может жить без меня. Понимаешь? Он, а не ты, дает мне все права на это.

- Айме, Айме! – снова позвал Ренато, теперь уже ближе к сестрам.

- Я здесь, Ренато.

Айме заботливо выбежала навстречу, а Моника скрылась за большие деревья под покровом темноты. Нет, сейчас нет сил терпеть его присутствие, эту пытку чувств, терзавшую словом и голосом другой женщины; душевную пытку каждым нежным словом, заботливым жестом, каждым проявлением любви, о которой она тщетно мечтала.

- Айме, дорогая, что ты здесь делала? – ласково упрекнул Ренато.

- Ничего особенного, дорогой. Вышла подышать свежим воздухом и вдруг услышала вдалеке музыку и заметила блеск костров, и решила подойти поближе.

- Тебе здесь не место, Айме, – Ренато взял ее под руку, скользнув рукой кабальеро по ее коже, ощущая телом и душой влияние ночи этой дикой и сладостной земли, движение блестящих тел, видневшихся издалека в похотливом танце. Он предложил: – Пойдем отсюда, Айме.

- Тебе не нравится их танец? Подожди минутку. Ты не знаешь, что значит этот танец? А я знаю. У меня была кормилица-негритянка. С самого детства она баюкала меня таким песнями. Песня первозданная и однообразная со вкусом далеких миров, песня с буйным нравом – песня любви и смерти.

Айме вспомнила о Хуане и губы загорелись желанием, а по коже пробежали мурашки. Хуан… дикий, подобный непокорному морю, которое охватывало горящий остров, сжимало и обволакивало в свирепых ласках, словно хотело похоронить, затопить, покончить с ним навсегда, разбиться наконец об острые скалы или поцеловать его в короткие белые песчаные берега. Хуан… пират, безумец, уехал, поклявшись вернуться богатым, чтобы купить себе новую жизнь на заработанные кровью монетами.

- Пойдем, Айме, – ласково умолял Ренато. Его рука мягко сжимала талию, губы искали для сдержанного и нежного поцелуя, который она с трудом приняла, закрыв глаза, чтобы меньше ощутить скользящее прикосновение.

Касаясь друг друга, они шли под деревьями. За ними легким шагом следовала Моника, а под ногами не хрустели даже сухие листья, ее терзаемая душа мучилась, а звуки негритянского праздника ослабевали – те же песни она слышала с колыбели.

- Ты довольна, Айме? – робко спросил Ренато.

- Ну конечно, глупенький, разве не видишь?

- Мы поженимся поскорее. Наши матери этого желают. Нет причин ждать. Или ты не уверена в своей любви?

- А ты уверен в своей, Ренато? Посмотри, я привередливая, не всегда в хорошем настроении. Возможно, иногда буду с наслаждением злить тебя. Так я выражаю свою любовь.

- Стало быть, я должен принимать за любовь твои причуды?

- Естественно. Чем больше я требую и докучаю, тем сильнее моя любовь. Чем меньше логики в моих рассуждениях, тем больше я в тебя влюблена. Но конечно же, ты должен любить меня, чтобы это выносить. Если не сходишь по мне с ума.

- Я схожу с ума, Айме! – страстно заверил Ренато.

- Вот за это я тебя и обожаю.

Теперь она бросилась ему на шею с поцелуями. Оставив позади густую рощу, они ступили на песчаные тропинки сада, и перед ними возникла беспокойная тень со словами извинения:

- Простите, что прерываю…

- Янина! – взорвался раздосадованный Ренато.

- Простите. Сеньора послала за вами. Гости уходят, о вас спрашивают. Мне сказать, что я не нашла вас?

- Вы не должны лгать, – Ренато с трудом сдерживал недовольство. – Мы идем попрощаться.

Они торопливо направились к дому. Янина остановилась в нерешительности и взирала на них, затем чуть подняла голову, и ее черные глаза разглядели во мраке Монику де Мольнар; та дошла до каменной скамейки, бессильно опустилась на нее и закрыла лицо руками. Янина бесшумно приблизилась к ней и холодно спросила:

- Вам дурно? Трудно выносить это зрелище?

- А? Что вы сказали?

- Вы шли за ними. Не трудитесь отрицать, я прекрасно видела. Если вы в силах, вам нужно пройти в гостиную. Ваше отсутствие тоже заметили, и могут начаться пересуды.

- А вам какое дело? – вскипела разъяренная Моника.

- Лично мне нет до этого дела, – ответила Янина с легкой усмешкой. – Мой долг – следить за спокойствием сеньоры Д'Отремон. Врач запретил ей сильные волнения. Ей нужны радость и покой. Если в Кампо Реаль загорится дом, то ее это не коснется. Ради ее спокойствия я прилагаю все усилия, и сеньор Ренато это знает. Здесь имеет значение только сеньора Д'Отремон, понимаете?

Бледная и разъяренная Моника выпрямилась, в глазах ее сверкали молнии. Но перед гневом, готовым вот-вот выплеснуться, метиска покорно склонила голову и искренне предложила:

- В остальном же, сеньорита Мольнар, хочу сказать, даже если вас это и не волнует, но можете рассчитывать на мою поддержку, я искренне готова вам помочь, если вдруг понадобится.

- Я всегда рассчитываю только на себя, сеньорита! – злобно отвергла Моника.

- Просто Янина, – пояснила метиска мягко и покорно. – Я всего лишь служанка, надежная и верная сеньоре Д'Отремон. А теперь, если позволите, я должна вернуться к хозяйке, пока гости не разошлись.

Пылающая от гнева Моника с гордостью выпрямилась, слезы ее внезапно высохли и к ней вернулись силы; твердым шагом она направилась к каменной лестнице.

- Дорогая, полгода – это слишком, – возразил Ренато.

- Ты так считаешь? – Айме разыграла притворное недоумение.

- Разумеется, и я взываю к мнению наших матерей. Почему бы сразу не приступить? Огласить имена в церкви, собрать необходимые бумаги, а когда все будет готово, обвенчаться.

- Сколько времени это займет?

- Не знаю. Четыре недели, пять, шесть.

- Всего лишь? Но так нельзя, дорогой Ренато. Пяти-шести недель не хватит, чтобы подготовить мое приданое. Даже если обезуметь за шитьем, понадобится примерно шесть месяцев, о чем я и говорю.

- О приданом не беспокойся, – вмешалась София. – Это один из моих подарков, а раз подошел случай, лучше сказать сразу. Твое приданое самое красивое, о котором можно только мечтать, оно появится здесь как раз через четыре, пять, самое большее – шесть недель.

- Дорогая мама, похоже, я понял тебя, – воскликнул довольный Ренато.

- Конечно, сынок, – согласилась София. Затем, повысив голос, позвала: – Янина!

- Вы звали, крестная? – приблизившись, спросила метиска.

- Да, будь любезна, принеси книгу, где мы записываем заказы, отправляемые во Францию.

- Да, крестная, сейчас.

Молчаливая, прилежная, отличаясь деловитостью и находчивостью, Янина несколько бесцеремонно поторопилась вложить в руки сеньоры Д'Отремон требуемую книгу. Со дня приезда семьи Мольнар в Кампо Реаль прошло уже несколько дней, и все сидели по-семейному: пылкий Ренато, Айме, прикрывающаяся кокетством и жеманством; скромная и улыбчивая сеньора де Мольнар, пытающаяся сотворить чудо, признавая правоту любого; бледная, молчаливая Моника де Мольнар, которая напряженно ловила каждое слово и жест, следила за жизнью мирка, где господствовала с вялым больным видом София Д'Отремон, с притворной благосклонностью своего утонченного воспитания.

- Все верно. Заказ сделан почти месяц назад, – подтвердила София, сверившись с книгой. – В тот же день, когда ты рассказал мне об Айме и любви к ней.

- Правда, мама? – воскликнул приятно удивленный Ренато. – Да ты просто угадала мои мысли! Именно этого я и хотел.

- Угадывать мысли – что еще остается матери, любящей единственного сына, – в порыве нежности заметила София. Затем, обращаясь к будущей невестке, спросила: – Итак Айме, о чем ты задумалась? Проблема с приданым решена. Только это вынуждало ждать шесть месяцев до счастливого дня свадьбы?

- Возможно, Айме не уверена в своих чувствах, – подсказала Моника, не в силах подавить порыв.

- Что ты говоришь, Моника? – удивилась София.

- Вполне возможно, ее одолевают сомнения. Иногда требуется время, чтобы осознать ошибку, – мягко намекнула Моника.

- Ты глубоко ошибаешься! – взорвалась Айме. – Я не сомневаюсь в своих чувствах. Ни я, ни Ренато. И чтобы ты не толковала вещи по-своему, я решила: мы поженимся, когда ты хочешь, Ренато, когда хочешь! Через пять недель? Хорошо, через пять недель я стану твоей женой!

Как кошка, сверкая глазами перед нападением, Айме ответила на слова Моники, а над семейным собранием пронеслась грозная буря. София Д'Отремон смотрела на нее удивленно и растерянно. Янина предупредительно шагнула вперед, чтобы поддержать ее; побледневший от гнева Ренато с трудом сдерживался, а Каталина де Мольнар сумела наконец произнести слова, от ужаса застрявшие в горле:

- Моника, Моника, ты сошла с ума, дочка? Почему ты так говоришь?

- Да потому что ненавидит меня! – выпалила Айме. – Ненавидит и презирает!

- По-моему, обе не ведают, что говорят, – примирительно вмешалась София. – Они разгорячились без причины. Моника просто поддалась порыву.

- Думаю, тебе следует объяснится с сестрой, Моника, – решительно и сурово посоветовал Ренато.

Взвинченная, на пределе чувств, Моника убежала, не сказав ни слова.

- Моника! Моника! – окликнул пораженный Ренато.

- Не иди за ней, Ренато. Не обращай на нее внимания. Разве недостаточно, что я здесь и готова радовать тебя? Оставь ее, оставь!

- Твоя невеста права, сын мой. Прислушайся к ней и утешь ее, и без того огорченную несдержанностью сестры.

- Хочу напомнить, что Моника больна, а прежде всего нервами, – вступилась Каталина, с благородным усердием уменьшая важность столь неприятного поступка. – Уверена, она сказала, не подумав. Но бедняжка плоха, она не ест и не спит.

- Каталина, вам надо непременно пойти и поговорить с ней. Разумеется, не слишком сурово, – снисходительно посоветовала София. – В самом деле, ваша красивая дочь выглядит нездоровой, а наша обожаемая Айме заставила себя упрашивать. Не кажется ли тебе, дочка, что пусть и грубо, но твоя сестра поступила хорошо и помогла тебе решиться?

Пересилив вспышку ярости и вновь обретя ангельскую маску, Айме фальшиво улыбнулась:

- Я решилась, донья София. Мы спорили только о дате. Я так счастлива быть невестой Ренато, и мне больше ничего не нужно.

- Цветы красивы, но природное назначение дерева – давать плоды. Помолвка подобна весне. Ты еще ребенок и некоторых вещей не понимаешь. Однако же, не забывай, что я больна, не молода, и последнее мое желание – укачать на руках внука. Пусть эта свадьба состоится поскорее.

Ренато взял в руки ладони Айме, но не улыбался. Он смотрел на нее серьезно и проницательно, как будто хотел проникнуть до самых потаенных ее мыслей, впервые столкнувшись с загадкой в душе женщины, с которой отождествлял свое счастье. Но вместо вопроса прозвучало обещание:

- Я жизнь положу ради того, чтобы осчастливить тебя, Айме.

Перед возвышающимся распятием церквушки Кампо Реаль, на коленях, со сложенными руками и склоненной головой, Моника тщетно искала слова для молитвы. Возносились ее скорбные и мятежные мысли:

- Прости, Боже, прости!

К молитве примешивалась горькая пена злости и ревности; черное небо ее внутреннего мира озарялось молниями различных чувств:

- Это не из-за ненависти, это все из-за любви. Виновата моя любовь. Она хуже ненависти!

Она стояла под нефом крохотного храма с толстыми побеленными стенами, где стебли прохладных тропических вьющихся растений цеплялись за неотшлифованные колониальные своды. Рядом с алтарем стояли бархатные скамейки для преклонения колен семьи Д'Отремон. Далее следовали длинные деревянные скамьи для батраков и слуг. В эту минуту в высоких дверях не показывались хозяева и слуги. Сложив руки, хрупкая, одетая в черное женщина в одиночестве молилась и плакала. Подобно тени, Ренато Д'Отремон издали наблюдал за ней.

- Боже, не дай сорваться с моего языка грубости. Дай мне силы промолчать и смиренно опустить голову перед несправедливостью.

Она заплакала, но слезы тут же высохли, соприкоснувшись с горячей кожей. Внезапно она почувствовала, что ее окутывает жар взгляда. Рядом кто-то наблюдал за ней. Она резко обернулась и вздрогнула.

- Ренато! Нет, нет!

Моника хотела скрыться, сбежать, ускользнуть от Ренато. Она не могла выносить его взгляд и слышать упреки. Ей хотелось избежать этой пытки. Тот ринулся в маленький храм, чудом не затоптав при этом садовые клумбы, что окружали Божий Дом, и преградил ей путь:

- Ты убегаешь, словно увидела демона. Почему?

- Я тебя не видела. Я закончила молиться и…

- Не лги! – перебил Ренато. – Прости, если кажусь тебе резким и грубым, но мы друг другу всегда доверяли. Ты мне как сестра, тем более мы вскоре породнимся.

- Братья и сестры бывают только по крови! – возразила Моника, уязвленная упреком Ренато.

- Вижу, сестрой ты не желаешь быть, поэтому и хочу поговорить с тобой.

- Не стоит. Я не стану больше докучать. Скорее всего, завтра я уеду домой в Сен-Пьер и буду ждать там маму с Айме.

- Тебе так плохо в моем доме? Неприятно мое присутствие? Потому что дело точно не в моей матери, которая осыпала тебя знаками внимания, очарованная тобой, а… – и он остановился, сердечно спрашивая: – Моника, что с тобой? Я видел, как ты плакала. Только слепой не увидит, что ты еле сдерживаешь слезы. Вижу, ты переживаешь, но почему? Из-за кого?

С огромным трудом Моника взяла себя в руки. Она проглотила в горле свернувшийся змеей комок слез, сжала кулаки так, что ногти впились в кожу, лицо успокоилось, и чудом она нашла в себе силы, чтобы ответить холодно и вежливо:

- Любезно с твоей стороны беспокоиться о моих слезах. Не придавай этому значения, это всего лишь тоска по покою монастыря, уверяю тебя.

- Но ты так выразилась, что… – отказывался верить Ренато.

- Что не могла никого обидеть, – твердо заверила Моника, стараясь казаться спокойной. – Я лишь спросила у сестры, уверена ли она в своем чувстве. В браке предпочтительней раскаяться на час раньше, чем минуту спустя.

- Действительно, но с чего Айме раскаиваться? Почему ты считаешь, что я недостоин ее?

- Я никогда так не говорила! – горячо опровергла Моника.

- Не обязательно озвучивать то, что и так ясно, – горько посетовал Ренато. – Что-то во мне тебе не нравится. Ты совершенно переменилась, перестала со мной дружить, когда узнала, что я влюблен в нее. Это правда. И проясним наконец: с тех пор, как ты ушла из монастыря, те несколько раз, что мы виделись, ты общалась со мной холодно и с неприязнью, чуть ли не с ненавистью. Почему? Что я сделал? Ведь ничего же, да? Кроме страха, что я не принесу счастья твоей сестре, что еще ты имеешь против меня? Какие ты видишь во мне недостатки? Какие во мне изъяны?

Моника молча посмотрела на него. Оставаясь спокойной и холодной, она чудом скрыла правду, которая пульсировала в висках. С неким подобием улыбки она вежливо ответила:

- Ренато, твои слова – это ребячество. Какие в тебе изъяны? Ты самый богатый человек острова, после губернатора ты второй по важности, если не первый для большей части людей. У тебя есть имя, состояние, молодость и таланты. Разве не к этому стремилась бы любая женщина?

- Ты или нахваливаешь меня, или жестоко насмехаешься. Если у меня все это есть, почему ты настроена против меня?

- Я не настроена, Ренато. С чего мне быть против тебя? Мы по-разному мыслим и живем. Поэтому многие не понимают меня, а ты в первую очередь. Забудь обо мне, пусть забудут все. Позволь мне вернуться в Сен-Пьер, и будь счастлив, безмерно счастлив, как я желаю тебе. Забудь обо мне, Ренато. Больше ничего от тебя не требуется.

- Моника, Моника! – крикнул Ренато ей в след.

- Ренато, что с тобой? Что происходит? – спросила Айме, заботливо приближаясь к жениху. – Ты расстроен, бледен, но оно того не стоит. Не обращай внимания на ее слова.

- Я говорил с Моникой.

- Да, я видела, как она пробежала. Знала, что ты пойдешь за ней, и я не позволю ей меня порочить.

- Порочить? – удивился Ренато. – О тебе она не упоминала. Что она могла сказать? По-видимому, я не удовлетворяю ее в качестве зятя.

- Она так сказала? – воскликнула крайне изумленная Айме.

- Это слишком очевидно. Похоже, она считает меня не достойным твоей любви и ей неприятно, что ты меня любишь.

Айме сдержала насмешливую улыбку, которая уже играла на губах, и глубоко вздохнула, чувствуя себя уверенной, наслаждаясь властью вершить три судьбы по своей прихоти, и снисходительно упрекнула:

- Мой дорогой Ренато, не могу поверить, что ты так мало ценишь себя и придаешь большое значение глупостям Моники.

- Это ты придала им значение. Если это глупости, почему ты так рассердилась?

- Я слабая женщина. А ты наоборот, сильный, мудрый и умный мужчина. Лучше забыть о выходках Моники.

- Именно об этом она попросила: забыть ее и позволить ей завтра вернуться в Сен-Пьер и ждать вашего возвращения.

- Мне это кажется своевременным, так что она поедет не одна. Лучше нам вернуться втроем, уладить там дела, пока ты улаживаешь здесь свои и велишь поскорее отремонтировать дом в столице, где мы проведем медовый месяц. Через пять недель мы поженимся, а Моника вернется в монастырь – единственное подходящее для нее место. Пусть примет, наконец, монашеский постриг, пусть даст обет. – И весело, больше насмехаясь, заявила: – И пусть молится за нас и наши грехи, раз уж выбрала такой путь, чтобы попасть на небо.

- Ты тоже уедешь? Оставишь меня?

- На несколько дней, глупенький. Так нужно. Если мы решили пожениться, то нужно многое-премногое уладить. Если мы официально помолвлены и поженимся, то неприлично жить и спать под одной крышей. Тебе так не кажется?

С этими словами она поцеловала его долгим горящим поцелуем, закрыв глаза, возможно, представляя себе другие губы, а Ренато, охваченный водоворотом, ответил на огненный поцелуй, и прошептал:

- Айме, жизнь моя!

- А теперь благоразумие, – посоветовала Айме, оторвавшись от него. – Распорядись, чтобы завтра нас отвезли в Сен-Пьер. Я сообщу маме… – она прервалась, завидев рядом Янину, и не сдержала удивленный возглас: – Ах!

- Сеньора София ожидает сеньора Ренато в своих покоях, – сообщила метиска, принимая скромный вид. – Она попросила вас немедленно прийти.

- Вы испугаете любого, – зло пошутила Айме. – Что вы такое надеваете на ноги, чтобы ступать, как кошка?

- Я лишь служу семье Д'Отремон, сеньорита. Поскольку в этом доме незачем удивляться и что-то скрывать…

- И тем более не скрывают сейчас, Янина, – сделал замечание Ренато. – Опустите свои намеки.

- Простите, сеньор. Я лишь сказала…

- Я прекрасно слышал вас. И больше не желаю об этом говорить, потому что все уже прояснил. Нет никаких тайн, но не все можно обсуждать перед прислугой.

- Что? – удивилась Янина.

- Хорошо бы вам это запомнить, – подчеркнул Ренато. Затем, меняя выражение лица, обратился к Айме. – С твоего позволения, пойду узнаю, чего хочет мама.

- Я тоже пойду подготовлю своих. До очень скорого, да?

- До скорого, жизнь моя.

Он наклонился к руке Айме, целуя ее с нежным уважением. Затем они разошлись. С опущенной головой и горящими щеками, как от пощечины, Янина не сходила с места, а в это время приблизился мужчина и угрюмо взглянул на нее:

- Янина, что ты здесь делаешь?

- Ничего, дядя, – уклончиво ответила метиска, с трудом овладев собой.

- В этом доме все отлынивают от работы. Не будь я внимательным и с хлыстом в руке, то никто бы и не шевелился в деревне. Я жизнь кладу на посадках тростника! Уже распаханы четыре участка на уступе, почти до вершины горы. Хочу, чтобы сеньор Ренато посмотрел. Пусть они туда прогуляются. Слышишь? – проворчал Баутиста и, заметив странное выражение лица племянницы, спросил: – А с тобой что? Ты вот-вот заплачешь. Что случилось?

- Ничего. Сеньор Ренато любезно напомнил, что я здесь только служанка. Его разозлило, что я подошла и увидела, как он целует эту Мольнар, а эта Айме всего лишь шлюха…

- Да как ты смеешь?

- Любой это заметит. Достаточно взглянуть на нее. Но сеньор Ренато глухой и слепой, потому что не хочет видеть и слышать. Ладно, лучше я замолчу, дядя.

- Согласен. Лучше помолчи и не болтай глупости. Сеньорита де Мольнар станет нашей хозяйкой через пять недель, как ты сказала.

- Хозяйка Кампо Реаль сеньора София. А другая пусть сюда не заявляется. Иначе ей не поздоровится!

- Почему это «не поздоровится»?

- Потому что я этим займусь!

- Чем занимаешься, Моника? Вижу, ты торопишься.

Голос Айме ударил по нервам Моники и остановил ее перед укладываемым чемоданчиком. Они находились в просторной спальне этого деревенского дворца, самой скромной из трех, выделенных семье Мольнар, но с великолепными шторами, полированными полами, с роскошной и ухоженной мебелью.

- Ты хоть ненадолго можешь оставить меня в покое, Айме?

- Не беспокойся. Я пришла не спорить и не упрекать. Наоборот. Я очарована твоей великолепной затеей поскорее вернуться в Сен-Пьер. Эта мысль мне по душе.

- Представляю. Только бы я не попадалась тебе на глаза.

- В данном случае, наоборот, чтобы с глаз долой исчез мой будущий дворец, будущая семья и будущее королевство.

- К чему ты клонишь?

- Пойми, мы с мамой тоже уезжаем. Я ей сообщила. И она чуть не впала в истерику. Не помешает тебе ее успокоить,ты ведь умеешь. В отличие от меня, мама очень боится, что Ренато сбежит от нас. А я вот не сомневаюсь, что держу его крепко, хотя тебе это больно слышать.

- Мне не больно. Я сожалею о своих словах. Поэтому и хочу одна вернуться в Сен-Пьер. Не нужно из-за меня прерывать свой визит.

- Не из-за тебя, сестра. Успокойся. Я просто хочу уехать, мне все это надоело.

- И тем не менее, ты хочешь выйти за Ренато, – осадила Моника. – Почему не честна с ним? Почему из-за тебя мне приходится поступать против совести? Если продолжишь в том же духе, я все ему расскажу.

- Ты не осмелишься. Сегодня ты потеряла эту великолепную возможность. Ты могла признаться ему в любви, но лишь дала понять, что он не устраивает тебя в качестве зятя. Он все мне рассказывает. Даже самые потаенные его мысли принадлежат мне. Он ребенок, понимаешь? Глупый ребенок и пусть остается глупцом до конца своих дней.

- Если бы ты знала, как омерзительна! Как же я тебя ненавижу, когда…!

- Сколько чувств, сестра! – насмешливо прервала Айме. – Ты меня ненавидишь, потому что ревнуешь, а ревнуешь, потому что любишь.

- Ты замолчишь наконец? Чего ты хочешь? Свести меня с ума?

- Успокойся, Моника, и не кричи. Ты верно заметила, что я не уверена в своих чувствах, и естественно, хочу убедиться в них, пока не вышла замуж.

- Что ты сказала, Айме? – с надеждой спросила послушница.

- Найти истину за несколько дней уединения и покоя. Ради этого и хочу вернуться в Сен-Пьер. Хочу решить, выходить ли мне замуж за Ренато. Ты бы назвала это испытанием совести. Может, я выйду замуж. Ведь выгода от замужества огромная. Может, я не выйду замуж и предпочту свободу богатству. Во втором случае… – она открыто издевалась: – Во втором случае, моя дорогая сестра, я докажу свое великодушие, в котором ты сомневалась! Я верну тебе Ренато!

В душе Моники молнией сверкнула надежда, хотя последние слова сестры ранили и обидели ее. Сомневаясь и колеблясь, она будто жестоко сражалась сама с собой, а почти доброжелательная и улыбающаяся Айме наслаждалась ее волнением. Возможно, на мгновение в темных глазах Айме мелькнула искра сострадания, но ее погасил крик эгоизма, снисходительного удовольствия управлять другими душами как ей вздумается. И Моника возмущенно воскликнула:

- Ты никого не должна возвращать! И не думай, что будешь играть с ним!

- Почему же? Что поделать, если сердце отдается безоговорочно? А он отдал мне сердце. Любит меня больше себя самого и искренне в этом признается.

- Потому что он слеп и совсем не знает тебя. И он узнает, если я ему расскажу… – глухим голосом предупредила Моника. – Мне есть, что ему рассказать.

- Ты ничего не знаешь, – разъярилась Айме. – Ты можешь обвинить меня в глупостях, ребячествах, безделицах. У тебя нет доказательств, и я тебя уничтожу, если обвинишь меня. Увидишь, кому не поздоровится, если он тебе поверит.

- К сожалению, мне, – с болью призналась Моника.

- Очень рада, что понимаешь. Но даже если это правда, даже если ты докажешь ему, что я его недостойна, чего ты добьешься? Да он тебя возненавидит! Потому что убить его веру в меня – значит сделать его самым несчастным человеком!

- Ты этим пользуешься.

- Я лишь защищаюсь. Иначе ты одержишь верх. И не будь я с детства начеку… При мне можешь не притворяться. Тебе лучше, чтобы я умерла.

- Как ты несправедлива, Айме! Я желаю счастья вам обоим. Будь я уверена, что ты порядочная, достойная, справедливая, верная и преданная...

- Правда? Только такая уверенность тебя обрадует? Чтобы я стала верной? Искренней… Ну ладно, буду искренней. Обещаю, я выйду замуж за Ренато только в том случае, если принесу ему счастье, которое ты так желаешь ему, и которое я желаю себе. Но если я решусь на замужество, ты изволишь оставить меня в покое. Вот и весь договор. Согласна? Скрепим поцелуем?

- Я согласна, но не нужно целоваться.

- Злопамятная, да? – усмехнулась Айме. – Это я должна сердиться. Ты хотела надуть меня. Ну да ладно. Ты у нас белая овца: прилежная, благородная, благоразумная, хорошая. У меня же есть пятнышки, но я куда сильнее, и не держу на тебя зла. – И с этими словами поцеловала сестру.

- Доченьки, надо же, Слава Богу, – подошла Каталина. – Я боялась, что вы и дальше спорите. Мучительно видеть ваши ссоры. Они отзываются болью в материнском сердце. Ах, если бы дети это знали! – мать глубоко вздохнула.

- Мама, ради Бога, не поэтизируй, – весело отпарировала Айме. – Тучка уже прошла. Правда, Моника? Вот увидишь, больше такого не повторится. С этого дня мы с сестрой чудесно поладим. Я в своем доме, а она в монастыре. Самый верный способ не раздражать друг друга. И если у меня появится дочь, легкомысленная и кокетливая, то я ее пошлю к тетушке-настоятельнице, чтобы та наставила ее на путь истинный и…

- Айме! – послышался голос Ренато из коридора.

- Похоже, меня зовет Ренато, – пояснила Айме, и крикнула в ответ: – Я здесь, дорогой. Заходи.

- Простите меня, – с порога извинился Ренато. – Бесспорно, я прерываю семейный разговор, но мама желает с тобой побеседовать, Айме. Бедняжке не понравилась новость о вашем отъезде.

- Я мигом все улажу и приведу ей наши веские доводы, – уверила Айме. – Ты не пойдешь со мной, Ренато?

Тот заметил оцепеневшую Монику у маленького чемодана, такую бледную и слабую, с таким мучительным выражением на лице, что его невольно повлекло к ней непреодолимое чувство дружеского сочувствия:

- Не хочу, чтобы ты огорчалась по моей вине, Моника.

- Я не огорчена, Ренато, для этого нет причины. Ты самый лучший мужчина.

- Я хочу им стать, чтобы осчастливить твою сестру, как она того заслуживает, и чтобы когда-нибудь ты увидела во мне брата, пусть мы и не одной крови.

Тут он быстро взял ее руку и поцеловал, а затем ушел вслед за Айме.

- Какой хороший юноша, Боже, – воскликнула Каталина. – Самый лучший на белом свете. Пойду готовить чемоданы.

Моника осталась одна, ощущая на руке приятный и горящий поцелуй; наслаждение от прикосновения огнем зажгло ее щеки, и она яростно вонзила туда ногти, чтобы стереть этот след.

17.

- Ваше появление – большая честь для меня, сеньорита, но откровенно говоря, я не припомню…

- Не утомляйте воображение, доктор Ноэль. Мы с вами видимся впервые. Я знаю вас зрительно. В Сен-Пьере ведь все друг друга более-менее знают, не так ли?

- Не думаю, что имел удовольствие до настоящего момента.

- Меня зовут Айме, Айме де Мольнар.

- Вот теперь да. Теперь все ясно! Вы правы, все друг друга знают. Я знаком с вашей матерью, отцом, мир его праху, он был и моим другом. Но чем могу служить вам? Присаживайтесь же, присаживайтесь.

- Не нужно, я ненадолго…

Украдкой посматривая на окна и двери старого обшарпанного кабинета, искусно владея собой, Айме затеяла опасную игру. За несколько дней нахождения в Сен-Пьере, она неустанно задавала вопросы, на которые не получила ответа; и наконец, она решилась посетить старого нотариуса, который смотрел на нее непонятным взглядом то ли любопытства, то ли удовлетворения и подтвердил:

- Я видел вас несколько раз маленькой девочкой, а теперь вы чудесно преобразились. Чем могу служить вам? Вижу, вы очень обеспокоены.

- О, нет! Что вы, это все ерунда. В моем посещении нет ничего серьезного. Я проходила мимо и подумала, возможно, сеньор Ноэль знает что-нибудь о моих заказах. Разумеется, вам не понятно. Простите. Это путаница. Получилось так, что я дала пару монет капитану некоей шхуны, чтобы тот привез мне из Ямайки английские духи.

- Английские духи? А разве не Франция присылает нам самые лучшие духи в мире? – пришел в негодование добрый Ноэль.

- Да, да, само собой. Но не в этом дело. Я хотела именно эти духи. Они для кабальеро. И еще несколько рубашек. Тех удивительных английских рубашек, которые так отличаются от остальных. Просто я хочу сделать подарок суженому. Я ведь невеста, доктор Ноэль. И скоро выйду замуж.

- Ну тогда поздравляю вашего будущего супруга. Но продолжайте: вы дали пару монет капитану шхуны…

- Чтобы тот привез мне духи из Ямайки. Но человек не вернулся.

- И вы хотите предъявить ему иск. У вас есть квитанция?

- О, нет! Что вы! Речь идет о достойном доверия человеке. Мне его порекомендовали. Но никто ничего не знает, а так как мне сказали, что вы его друг…

- Мой друг – капитан шхуны? Как его зовут?

- Я не знаю его фамилию. Его корабль называется «Люцифер».

- Хуан Дьявол! Ваш рассказ просто невероятен. Хуан Дьявол – торговец духами!

- Ну, это особое одолжение. Он согласился, и я дала ему денег, а он обещал скоро вернуться, и как в воду канул.

- Действительно, сеньорита де Мольнар. Никто о нем не слышал, и похоже, еще долго не услышит. Я обязан говорить искренне, потому что знаю и люблю вашего суженого – молодого господина Ренато Д'Отремона.

- Доктор Ноэль… – замялась Айме, и на ее красивом лице отразилось беспокойство.

- И не знаю почему, но мне кажется, это он вас послал.

- Что вы говорите? – торопила предельно изумленная Айме.

- Ренато принадлежит к редкой породе людей, слишком благородных и слишком добрых. Его чрезвычайно волнует судьба Хуана Дьявола, он вытащил его из затруднительного положения, и его не волнует, что в ответ он получил лишь неблагодарность. А теперь он хочет узнать, что с ним стало, не так ли? А поскольку он боится моих нравоучений, то послал вас.

- Меня, меня? – пробормотала растерянная Айме.

- Моя прекрасная сеньорита де Мольнар, боюсь, что Хуан, к которому, несмотря ни на что, испытываю привязанность, замешан в скверном деле. Он не слушает советов и упорно стремится сделать состояние одним махом. Не знаю, в чем там дело, но власти уже предупредили. Не думаю, что он вернется, и скорее всего, мы увидим его в Сен-Пьере только через много лет. Потому что по возвращении он наверняка угодит в подземелье тюрьмы. А Хуан Дьявол не настолько глуп!

Педро Ноэль уносился чувствами и не замечал произведенного действия на красивую девушку, которая слушала в замешательстве, сжав руки, с вытаращенными глазами, и боролась с охватившей волной отчаяния. Наконец Айме де Мольнар встала и пробормотала:

- Вы уверены?

- Вполне. Пусть Ренато не беспокоится и позволит ему следовать своей дорогой. Мы будем рады, если его не повесят, или не вонзят нож в сердце в какой-нибудь таверне во время потасовки. Ведь если раньше он удачно выходил из драк, то не значит, что судьба всегда будет к нему благосклонна. Однажды все закончится и бац! Одним безумцем станет меньше.

- Вы считаете его безумным?

- Просто его несчастное детство оставило свой след. Он родился под плохой звездой. Эта история долгая и запутанная. Лучше я не буду о ней упоминать. Зачем?

- Мне бы хотелось узнать. Если вы поведаете мне, даю слово, я никому не расскажу, даже Ренато. Что ж, признаюсь вам, Ренато не знает о моем визите. Я пришла, потому что он очень обеспокоен. А по поводу духов – тоже правда. Тот ведь обещал вернуться через пять недель.

- Ждите его пять лет, может, тогда он вернется. Ваши заказы – подарок для Ренато?

- Да, но я не хочу, чтобы он знал об этом.

- Мой вам совет – тоже забыть об этом.

- А вы забудете о моем визите?

- Ладно. Если вы так желаете.

- Я прошу вас. Вы окажете мне услугу, большую услугу.

- Да, Ренато, поезжай за ними. По-моему, это хорошая мысль. Поезжай за ними, и дела ускорятся. В браке всегда руководствуйся своими доводами и принципами. Плохо, когда мужчина уступает женщине. Знаю, ты недоумеваешь, почему я так говорю с тобой, ведь сама я тоже женщина. Но ты мой сын, Ренато, и ты мягкий, покладистый, нежный, слишком благородный и слишком влюбленный…

- Но мама… – в голосе Ренато прозвучало осуждение.

- Нас не слышат. Поэтому я могу говорить откровенно. Ты ведь знаешь, никто тебя не любит больше меня. Никто!

- Айме меня любит.

- Конечно, сынок. Хочу в это верить. Действительно, отчего бы не любить. Она довольна судьбой. Она любит тебя, но еще должна уважать тебя, понимать свое предназначение, должна тебе подчиняться, и первый ее долг – угождать тебе. Восхитительная Айме кажется мне немного беспокойной, избалованной и чрезвычайно изнеженной. Мать слишком мягкосердечная, а отец долго отсутствовал, а потом и вовсе умер. И старшая сестра ей недовольна. Несмотря на свои порывы, Моника человек прекрасный, по-моему, она серьезная и искренняя.

- Я всегда ее воспринимал такой, но теперь, ее нервы…

- А откуда идет причина ее нервного заболевания?

- Не знаю, мама. Иногда мне кажется, что ее болезни не существует, что она лишь объясняет мрачное и враждебное состояние ее души по отношению ко всему миру или ко мне. И раз уж мы заговорили, знай: Моника перестала со мной дружить, когда я начал общаться с Айме.

- А у нее уже были задатки монахини?

- Нет, ее религиозное призвание проявилось потом. Почему ты спросила?

- Просто так. Порой начинает выдумывать лишнее, а это ни к чему. Так вот, завтра, Ренато, ты поедешь в Сен-Пьер и привезешь их. Можешь остаться там на несколько дней, нужно подождать с ее бумагами, а это займет время. К твоему возвращению все будет готово. Я хочу, чтобы ты женился здесь, в нашей старой церкви, где крестили тебя, где провожали в последний путь твоего отца, где и меня проводишь. Таков наш обычай. Я не очень любила эту землю. А зря. Здесь моя жизнь, потому что здесь родился ты, и родятся твои дети. Хочу, чтобы ты подарил мне много внуков! Хочу увидеть, как они растут здоровыми и жизнерадостными в твоем Кампо Реаль, и пусть красивая бабочка, твоя невеста, превратилась в сильную и спокойную женщину, о какой я и мечтала для своего сына. Люби ее, но не давай воли ее прихотям. Наставляй и направляй ее, лепи ей душу, чтобы она была твоей женой, а не красивой тиранкой, в которую грозит превратиться. Пусть окажется достойной твоей любви и станет царицей Кампо Реаль.

- Кампо Реаль?

- Конечно. А ты как думаешь?

- Айме мечтает жить в Сен-Пьере, я пообещал ей отремонтировать наш старый дом. Она такая молодая и веселая. Боюсь, она заскучает в долине.

- Что за безумие? В тебе так мало уверенности, раз думаешь, что жена заскучает с тобой. Не говори глупости. Работы в левом крыле дома будут окончены к вашему медовому месяцу. В Сен-Пьер она съездит, когда ты решить с ней прогуляться по улицам. Но здесь семейный очаг Д'Отремон, твои земли, и здесь должна жить женщина, которая выйдет за тебя замуж.

- Разумеется, мама, я согласен с тобой. Но не хочется начинать жизнь со споров. Не думай, что мне не хватает твердости. Все тобой сказанное тоже являлось моей целью. Но я так ее люблю! Так сильно хочу ее счастья!

- Я знаю. Но от слабости огромной любви я и хочу тебя уберечь. Можешь осыпать ее любовью, но требуй от нее взаимности. А иначе не женись на ней.

- Да, мама. Я женюсь, и она станет именно такой, какой ты желаешь: моей женой и подругой. Я постараюсь, мама. Потому что не могу жить без нее, и люблю больше жизни, и буду ее защищать, как собственную жизнь.

- Хуан, Хуан!

Имя прозвучало вместе с рыданием. Айме стояла на песчаном берегу. Одна перед всегда беспокойным морем, омывающим берега Мартиники. Одна с бурей в душе, с беспощадными воспоминаниями, и шептала:

- Ты не вернешься; возможно, никогда не вернешься, а я, я…

Она вошла в пещеру, где находился глубокий грот, полный песка, источавший запах селитры и йода. Этот грот, ложе ее бурной любви предоставило зеленый бархат водорослей и редкие занавески из папоротников. Пошатываясь, она вошла туда. Она рухнула на колени, а дрожащие руки закрыли лицо и коснулись соли ее слез. Это напоминало мучительное и жестокое прощание.

Вдалеке прозвучало имя Айме, подобно зову из другого мира и крику разума; звук достиг ушей возлюбленной Хуана, пробуждая эгоизм, гордость, страстное желание побеждать, жажду роскоши и удовольствий:

- Айме! Айме!

Узнав голос сестры, Айме подняла голову и горделиво выпрямилась. Она не желала, чтобы ее видели униженной и побежденной, плачущей над ушедшей любовью. Айме не ответила, а Моника приближалась. Она видела дорогу, высеченную от пика до крутого каменного склона, и спустилась по ней до песчаного берега, жадным взглядом больших глаз отыскивая вход в пещеру, и подбежала к ней, словно подталкиваемая предчувствием.

- Айме, что с тобой? Ты не слышала? Почему не ответила? Что с тобой?

- Ничего. Мне надоело, что ты постоянно меня преследуешь!

- Какая же ты неблагодарная. Поднимайся. Ренато ждет в доме. Поведаешь ему обо всем, что решила.

Вздрогнув от неожиданности, Айме вскочила. Ей вдруг почудилось, будто Ренато застал ее в этом святилище любви Хуана, словно эта ревнивая соперница, ее родная сестра, способна угадывать ее мысли. Нет, она не потеряет Ренато. После жестокой потери Хуана, она его не потеряет, а вот Моника готова его отобрать и решила бороться неизвестным ей оружием. В глазах Моники горела огромная сила любви и воли. Но Айме оказалась хитрее и проворнее и взяла себя в руки:

- Что, Ренато в доме?

- Он приехал, чтобы решить все свадебные дела, но ты мне обещала испытать свою совесть…

- О, дай мне пройти!

Айме прошла взморье, карабкаясь по дорожке, открытой меж скал, а Моника смотрела ей вслед, словно какая-то странная сила пригвоздила ее под неровной природной аркой у входа в пещеру. Ее глаза с удивлением пробежали по ней. Пошатываясь, она проникла в грот. Подумать только, что природа могла предоставить человеку такой просторный природный зал, и вихрем в ее мыслях пронесся образ Хуана Дьявола. Она вспомнила обветренное лицо, презрительную улыбку, гордые глаза, облик одновременно притягательный и дикий, как эта пещера. Она уже догадалась, но отвергла пронзительно недобрую мысль и, перекрестившись, пошла следом за Айме.

- Итак, дорогая моя, больше нет неудобств?

- Их и не было, мой Ренато. Я сегодня решила написать тебе несколько строк, что готова.

Мягкая, нежная, улыбающаяся, с ребяческим изнеженным кокетством, с каким обычно она обращалась к нему, Айме прерывала любые вопросы Ренато, отвечая утвердительно на каждое слово и просьбу.

- Мама желает поскорее видеть вас в Кампо Реаль.

- Поедем, когда пожелаешь, дорогой. Повторю, все готовы, уж мы с мамой точно. Про Монику не знаю, лучше пусть мама спросит у нее. Последнее время она такая беспокойная и странная. Не удивлюсь, если ей не захочется присутствовать на нашей свадьбе, и она станет настаивать на возвращении в монастырь. – Айме замолчала, увидев сестру, и елейным голосом воскликнула: – Ах, Моника! Мы как раз говорили о тебе.

- Знаю, – спокойно согласилась Моника. – Я все слышала.

- Не пойми только превратно, – стала оправдываться Айме, но Моника прервала ее и сразу прояснила:

- Не думаю, что сказанное надо как-то толковать. Это ясно, как божий день: ты надеешься, я вернусь в монастырь и не явлюсь на вашу свадьбу.

- Я не надеюсь; боюсь, что…

- Хочу дополнить, Моника, – вмешался Ренато. – Уверяю, ты причинишь мне огромную боль, если откажешься присоединиться к нам в такой знаменательный день, и не думаю, что даже самые суровые правила устава запрещают присутствовать на свадьбе у сестры.

- Пока что меня не касаются уставы и правила монастыря. У меня есть разрешение на неопределенный срок.

- Но дорогая Моника, – забеспокоилась Айме. – Это что-то новое. Раньше ты об этом не говорила.

- Не предоставлялось такой возможности. Мы обычно мало беседуем. Да, сестра, я свободна. И могу идти туда, куда пожелаю и делать, что пожелаю, могу даже не возвращаться в монастырь. Ведь не зря людям дается время до принятия обета. Нужно все обдумать и взвесить, прежде чем решиться. И прежде всего на брак и религиозные обеты, ведь наносится непоправимый вред себе и другим, если относиться к обетам неподобающе и без полной уверенности в чувствах.

Айме с трудом смолчала, щеки ее зажглись гневом, но ледяное спокойствие Моники вызвало в ней подозрение, пока та выходила из ветхой гостиной:

- С твоего разрешения, Ренато. Мне нужно уладить некоторые дела. Разумеется, ты остаешься в самой лучшей компании.

- Слава Богу, твоя сестра чувствует себя лучше, – с облегчением отозвался Ренато.

- Не знаю, что она решила, – Айме, еле сдерживая бешенство, не обратила внимания на его слова. – Лунатикам нельзя доверять. Они всегда появляются там, где их не ждут. Позволишь мне отлучиться? Я покину тебя на минутку.

Она поспешно вышла и заметила вдалеке Монику, которая направлялась в сад, и побежала к ней:

- Моника! Моника, нам нужно поговорить.

- Именно этого я и ждала. Я собиралась дойти до одного местечка в саду, где можно поговорить без свидетелей

- Здесь нас никто не слышит, и я хочу знать, чего ты добиваешься.

- Только одно меня волнует: помешать тебе огорчить Ренато, помешать поступить с ним непорядочно. Я готова уйти с твоего пути, уступить место, унизиться, подавить чувства, только бы не выдать тебя за Ренато, чтобы ты растоптала его своей ложью и уловками.

- Я не лгунья и не хитрая, как ты думаешь. Я тоже его люблю.

- В этом ты клялась, и однажды я поверила, что он твоя настоящая любовь, что ты способна жить ради него. И я решила уйти. Я думала, что мое единственное призвание – жить одной и обрести покой в монастыре, которого мне недоставало. Но теперь все изменилось. Ренато безумно любит тебя, и такая любовь делает его беззащитным и слепым.

- Ладно, я лишь хочу понять, чего ты добиваешься. Тебе не напугать меня угрозами распустить язык, болтая всякие глупости.

- Тебе придется так жить. И это не глупости. Все зависит от твоего поведения, Айме. Ты обещала подумать, быть искренней, испытать совесть, взвесить все.

- Я обещала принять решение и приняла. Я решила выйти за Ренато, посвятить ему всю жизнь, стать хозяйкой семьи, дома, совместной жизни, и не позволять никому вмешивались в наши дела. Я обещала принять решение и вот оно. Ясно? Так что возвращайся в монастырь и оставь меня в покое, наконец!

- Айме, я уйду, когда ты исполнишь обещание. Это мое последнее право, и я не откажусь от него. В твоей жизни есть темные стороны, но не переживай, я не стану принимать во внимание твое прошлое.

- А что ты знаешь о моем прошлом?

- Я не скажу, Айме. Иначе останусь беззащитной, а ты слишком опасный враг. Я ничего не скажу и не сделаю, пока ты достойно ведешь себя с Ренато. Мне достанется самая неприятная роль, уединенная, роль помощницы. Хочешь или нет, но я буду жить рядом с тобой, как воплощение живой совести.

- Если ты думаешь, что я стану терпеть…

- Будешь терпеть. К тому же, это не продлится всю жизнь.

- Хорошо еще, что ставишь срок своей слежке, – уколола разъяренная Айме.

- Именно. Когда ты родишь Ренато ребенка, я уйду от вас навсегда. Надеюсь, что осознания материнства будет достаточно. Надеюсь…

- Простите, – вдруг прервал Ренато. – Я чувствовал, что вы спорите, и не мог оставаться в комнате. Твои последние слова показались мне очень интересными, Моника. Я их расслышал, и хочется понять, что ты имела в виду. Ты сказала: «Надеюсь, что осознания материнства будет достаточно». Какое осознание ты имела в виду? Это относится к Айме?

На лице Ренато появилось серьезное и другое выражение, какого не было при Айме. Несмотря на хитрость и цинизм, та испугалась. Но Моника сердечно улыбнулась, мягко опираясь белой ладонью о руку Айме, уклоняясь от ответа:

- Да, но не следует относиться так серьезно, знаешь ли. Речь шла о советах старшей сестры, вероятно, чересчур монашеских. Айме слишком молода для замужества, и это единственная причина моих страхов. Понимаю, по моей вине ты неверно все истолковал, но она еще раз поклялась в любви к тебе и что станет жить ради тебя. Я верю ей. Это залог вашего счастья. Ничего на свете меня так не волнует, как ваше счастье, а Айме пообещала блюсти его.

- Что ты скажешь на это, Айме? – с нежностью спросил Ренато, обратившись к ней.

- Что я могу сказать? Разумеется, ничего. Пойду собирать чемоданы.

18.

- Колибри! Колибри!

- Я здесь, хозяин. Что прикажете?

- Подойди, повтори-ка приветствие, с которым будешь щеголять в Сен-Пьере.

В дверях каюты капитана, ловкий, как белка, черный, как сажа, веселый, как колокольчик, новый член экипажа «Люцифера» кривлялся самой очаровательной гримасой. Ему было около двенадцати лет, большие глаза звездами сверкали на темной коже. Черные-пречерные волосы на голове казались зернышками черного перца, голова крутилась, как у куклы, гибкая талия сгибалась в шутливом придворном поклоне, сопровождаясь самым лукавым выражением.

- Прекрасно, – со смехом одобрил Хуан. – Так ты поприветствуешь новую госпожу, и к тому времени наденешь новый костюм из красного бархата.

- Правда, хозяин? – воодушевился мальчик, именуемый Колибри. – Вы подарите мне новый костюм? Алый костюм с бубенчиками?

- Ну разумеется. Когда я тебя обманывал?

- Никогда, хозяин. Вы сказали, что заберете меня на свой корабль, и ваш корабль меня взял. Что все дни я буду питаться – и все дни я ем. Что мне не придется больше грузить дрова – я не поднимаю даже щепки. А еще вы сказали, что дадите мне гроздь винограда, большую, здоровенную, и это…

- Разбойник! Ты быстро научился выпрашивать, и мне это не нравится. Вот гроздь винограда. Бери и убирайся.

Со смехом Хуан Дьявол взял с подноса на грубо сколоченном столе самую красивую гроздь винограда и подкинул в воздух, а мальчик подхватил ее и весело умчался, как маленький колибри.

- Вы очарованы этим мальчуганом, капитан, – сказал старший помощник. – Он ни на что не годен на корабле, разве что отвлекать. Он сильный и ловкий, и может стать хорошим юнгой.

- Не хочу юнг. Не нужны они мне на судне. Я нанимаю мужчин, которым могу дать по загривку, если что не так. Но не детей, чтобы их мучить, когда вздумается.

- Хорошо, – согласился помощник, и тут же попросил другим тоном: – Можно мне глотнуть?

- Зачем? Не думаешь, что выпил уже достаточно?

- Уж и пить нельзя на этом корабле.

- Очень скоро ты напьешься до упаду, когда станешь капитаном.

- Вы и вправду останетесь в Сен-Пьере? Это всерьез?

- Когда я тебя обманывал?

Медленно Хуан встал, наполнил трубку светлым табаком, зажег ее и задумчиво выдохнул голубой густой дым. Он был уже семь недель в море, его кожа еще сильнее обветрилась. Темные непокорные волосы кудрявились на высоком лбу, выделялся массивный и волевой подбородок. В больших итальянских глазах появилось иное выражение, а пухлые и чувственные губы чуть улыбнулись далекому образу женщины.

- Видели бы вы сейчас выражение своего лица, капитан.

- Выражение лица? А что?

- Вас как будто опоили зельем с Гаити, приготовленное непонятно из каких трав. Эти зелья крадут душу. Говорят, они убивают.

- А я жив, Сегундо. Кроме того, я богат. Понимаешь?

- Хм! Думаю, вы слишком полагаетесь на эти маленькие деньги, что у вас есть.

- Их не мало. Их хватит с избытком для того, что я хочу сделать.

- Оставить «Люцифера», забраться внутрь страны, – проворчал старший помощник. – Кто такое видал?

- Я и не собирался забираться вглубь страны. На скалах Мыса Дьявола я построю дом, подобный крепости. Куплю десять лиг земли [7], примыкающие к мысу, карету с двумя лошадьми, четыре рыбацкие лодки. Затем куплю красивые вещи, что нравятся женщинам: зеркала, одежду, духи.

- Вы только об этом и думаете. Как же можно изменить мужчину...

- И что? Я люблю ее, и она станет моей навсегда. Никто не посмотрит на нее, когда это случится. Не положит на нее глаз. Я дам ей все, что она пожелает и попросит, о чем будет мечтать.

- Не хватит и золотого прииска, чтобы ее удовлетворить; ей нравится роскошь.

- У меня есть прииск, это «Люцифер». И он продолжит ходить по морю с тобой в качестве капитана. Ты знаешь путь к хорошему улову.

- Но иногда дела идут скверно. Вы сомневались в исходе этой поездки, но все сложилось наилучшим образом. Вам очень повезло, капитан.

- Отныне мне всегда будет везти. Звезда Хуана Дьявола не погаснет.

- Но может неожиданно покраснеть.

- Ты что, пророком себя возомнил? – упрекнул явно раздосадованный Хуан.

- Вы все-таки еще подумайте, капитан. Хорошо бы пару месяцев не возвращаться на Мартинику. Иногда полиция становится очень любопытной, а учитывая ваших врагов…

- Ты про того с порезанной рукой? Собака лает, но не кусает. Ему можно заткнуть рот несколькими монетами. Единственное, что осталось в Сен-Пьере – это долг знаменитому Ренато Д'Отремону. Я верну все до последнего сентаво [8] и примирюсь с сыном доньи Софии.

Он прикусил трубку и сжал кулаки. Вероятно, душу обожгло детское воспоминание, отразив на лице печаль. Но недавнее воспоминание смягчило все, и он воскликнул:

- Как же она удивится! Ведь она еще не знает, каким я возвращаюсь. Я привез ей все, и особый подарок. Колибри! – Повелительно позвал он.

- Что прикажете, хозяин? Я здесь.

- Как ты поприветствуешь новую госпожу? А ну-ка поклонись, – Хуан не смог удержаться от смеха. – Великолепно! Превосходно! Ты съел виноград? На, возьми еще одну гроздь и убирайся.

Сегундо опустил голову. Хуан покинул единственную каюту, прошел по палубе, оперся о борт, взглядом орла различая на неясной линии горизонта уходящую в облака вершину высокого вулкана с его неприступными склонами. Затем его рука опустилась и схватила негритенка, со странным волнением указывая на тень далекой вершины:

- Вон там Мон Пеле. Этой ночью мы прибудем в Сен-Пьер.

- Какая прелесть, какая красота! Какие шелка, вышивки, кружева! – воскликнула восторженная Каталина.

- Да, мама, все это прекрасно, – холодно согласилась Айме.

- Тебе правда нравится приданое? – спросила София.

- Разумеется нравится, донья София, ведь вы потрудились выписать его для меня из Франции.

- Нет, дочка, я имела в виду не это...

- И поэтому тоже, не говоря уже о том, что все это прелестно. Моя дочь признательна вам за проявленную заботу, София.

Как всегда, стараясь изо всех сил показать удовлетворение и выразить благодарность, добрая и боязливая сеньора де Мольнар рассыпалась в похвалах перед этим поистине прекрасным приданым, которое белые руки Софии Д'Отремон расстелили на просторном ложе будущих супругов.

Все уже готово для роскошной свадьбы – главному событию на землях Д'Отремон и острове Мартиника. Всю неделю слуги работали без перерыва. Даже работы на полях приостановились, чтобы привести в порядок и украсить огромную усадьбу, теперь блистающую: заново покрашенный и обставленный дом, заново засеянные парки, новые убранства, портьеры и занавески. Даже дороги, что вели сюда, отремонтировали. На свадьбу прибудут важные лица Мартиники, начиная от губернатора, посаженного крестного отца, до епископа, уполномоченного благословить этот союз.

- Не следует ли убрать все в шкаф? – предложила Каталина.

- Полагаю, этим займется новая горничная, – заметила Айме.

- Безусловно, – подтвердила София. – Я отдала тебе Ану, потому что она моя лучшая помощница.

- Очень любезно с вашей стороны, донья София, но не стоило. Ведь Ана ваша горничная.

- Мне достаточно Янины. Ана будет полезнее тебе. Я лично хочу позаботиться обо всех удобствах для тебя, чтобы ты была здесь счастлива, дочка.

Айме ответила неопределенной улыбкой. С каждым днем и часом, приближаясь к роскошной свадьбе, ее нервозность, тревожное предчувствие и раздражение только нарастали. Она ненавидела поведение матери, великодушие Софии, усердие слуг, бледное, ледяное лицо Моники, когда та лихорадочно брала все в свои руки.

- Оставьте тут одежду. Я уложу ее в шкаф.

- Нет, Моника, я сама приведу ее в порядок.

- Ты должна привести себя в порядок. Скоро должен прийти Ренато.

- Думаю, твоя сестра права, дочка, – мягко вмешалась София. – Мы приведем в порядок шкаф. А ты ступай в комнату и прихорошись к приходу моего сына.

Айме подчинилась, чтобы не огрызнуться Софии. Машинально она покинула спальню, которую готовили для нее, вышла на широкую галерею и остановилась перед балюстрадой, чтобы взглянуть на далекие три пика Карбе, разделявшие остров надвое, и скрывали Кампо Реаль в долине, напоминающей глубокую и цветущую заводь. Внезапно ей захотелось сбежать, пересечь горную преграду и взглянуть на открытое и чистое море, которое виделось сверху. В ней пробудилась страстная жажда свободы, неистовое желание восстать против новой жизни, которую ей словно навязывала судьба. И огненной стрелой воспоминание пронзило ей душу…

- Айме, жизнь моя! Что случилось? Что с тобой?

- А? Что? Ренато, ты…

- Ты не ждала меня? Я испугал тебя?

- Я не ждала тебя. Но с чего ты решил, что испугал меня? – возразила Айме, взяв себя в руки.

- Да так, жизнь моя, но у тебя странное лицо. Поэтому я и спросил. О чем ты размышляла? Ты казалась печальной, а по выражению твоих глаз можно подумать, что твои мысли бродят где-то далеко. И знаешь, что я вдруг почувствовал? Ревность…

- Ну ты и безумец, Ренато! Ревность к кому? – опровергла Айме, пытаясь выглядеть веселой.

- Не знаю, и надеюсь никогда не узнать. Думаю, это окажется для меня самым ужасным мучением. Рядом друг с другом, как живем мы, достаточно увидеть твой потерянный взгляд, нахмуренные брови, чтобы пожелать узнать, как далеко улетели твои мысли.

- А куда они должны улететь, мой тиран? Часы ожидания кажутся вечными, когда ты оставляешь меня одну. Где ты был? Почему проводишь так много времени Бог знает где?

- Вы с Богом оба знаете. Сегодня я проехал через ущелье, чтобы побывать на землях с иной стороны, где находятся плантация и сахарный завод.

- Да, я услышала, как донья София упомянула об этом. По-моему, это больше дело Баутисты. Ведь так зовут вашего главного управляющего?

- Да, разумеется. Его зовут Баутиста. Но кое с чем я не согласен.

- Твоя мать сказала, что это приносит прибыль.

- Может быть. Но условия для этих несчастных неподходящие. Они спят в тесноте, в бараках без света и воздуха, работают с шести до шести с получасовым перерывом на еду, в таком изнурительном климате. Понимаешь? Есть даже несколько больных. И они не изолированы от остальных. Нужно построить новые жилища, канализовать ручей. Я тебе не наскучил?

- Нет, – ответила Айме безразлично. – Но я полагала, в эти дни ты исполнишь обещанное. Уже начались ремонтные работы в доме в Сен-Пьере?

- Времени пока не хватило, но дом в Сен-Пьере отремонтируют.

- Когда? Он не будет готов к нашему медовому месяцу.

- Будет не только медовый месяц, Айме, будет много лет счастья. Вот увидишь. Нельзя пренебрегать мамой, которая приказала для нас отремонтировать левое крыло здания. Тебе не нравится эта часть?

- Да, само собой. В нем хорошо отдыхать за городом. Но ты обещал, что мы будем жить в Сен-Пьере. Или забыл?

- Я все помню, Айме, и мы еще поговорим об этом. А пока с твоего позволения я схожу поздороваюсь с мамой. Затем переговорю с Баутистой. Срочно надо решать вопрос с больными. Я бы хотел об этом поговорить с тобой, Айме.

- Нет, Бога ради. Только этого не хватало. Но для этого тебе подойдет Моника; вон она идет. Ей ты можешь описать все заболевания рубщиков тростника. Ей хватит терпения. А у меня его нет, признаюсь тебе. Когда вы закончите, выпьем вместе чашку чая.

- Айме… – упрекнул Ренато, удивленный беззаботностью невесты.

- До скорого, – попрощалась Айме. И приблизившись к сестре, сказала: – Моника, Ренато желает с тобой поговорить.

- Ты что-то хотел, Ренато? – спросила Моника.

- Как считает твоя сестра, я хочу злоупотребить твоим терпением. Я пытался поговорить об эпидемии в долине Чико, где находится сахарный завод и новые плантации, но она не захотела слушать. Ее раздражают больные, это естественно. Поэтому, эта прекрасная капризная куколка, немного издеваясь над нами, отправила меня докучать тебе, когда заметила тебя.

- Ну если я могу тебе помочь, Ренато, то я тебя слушаю. Меня это не раздражает. Наоборот…

- Я знаю, ты добра и выслушаешь меня; а вот Айме не захотела…

- Мы разные. Кроме того, она думает только о предстоящей свадьбе, тебе не кажется это естественным?

- Да, совершенно естественно. Я поступил нетактично, пытаясь затронуть эту тему, но признаюсь тебе, в этих делах я чувствую себя одиночкой. Моя мать не разделяет мои идеи, она слепа в отношении Баутисты и поддерживает все его старания.

- Но ведь ты единственный хозяин, значит должен здесь всем распоряжаться.

- Я так и поступаю, хотя предпочитаю пока не применять силу, дабы не расстраивать мать. Я подумал о другом управляющем для усадьбы, вернее, разделить эту работу между двумя людьми. Делать отчеты и подсчитывать фрахтовые расходы, решать юридические вопросов может доктор Ноэль, человек в высшей степени порядочный, умный и добрый. А для нахождения на полях вместе с работниками мне нужен молодой, сильный и решительный, но свободомыслящий, который относится с великодушием к трудящимся и сочувствует страдающим.

- И у тебя уже есть такой кандидат?

- Есть один, но мне нужно завоевать его. Речь идет о друге детства, который вырос суровым, непокорным, как дикий кот. Маловероятно, что он согласится. Я займусь этим позже.

- Ты говорил, у тебя срочное дело.

- Да, больные. Подозреваю, что санитарные условия, в которых они живут и работают – хуже некуда. Среди рубщиков тростника и работников сахарного завода вспыхнула какая-то эпидемия. Я хочу хотя бы отгородить их от остальных, оказать медицинскую помощь. Короче, не знаю, не знаю. Я думал заняться этим после свадьбы, но боюсь, болезнь слишком распространяется.

- Хочешь, чтобы я занялась этим? Где это?

- Мне кажется, это слишком тяжело для тебя, ведь место находится за три лиги, а дожди размыли дороги. Вряд ли повозке под силу туда добраться. Мне пришлось ехать на лошади.

- Ну и я могу поехать на лошади. Пожалуйста, подготовишь одну для меня?

- Я подготовлю лошадь, слугу и письменный приказ, чтобы тебе подчинялись во всем, – весело поддержал Ренато. – Какая же ты хорошая, Моника! Как я тебе благодарен!

Он сжал ей руки и удалился быстрым веселым шагом, а Моника криво улыбнулась, смакуя горечь мучения, и вонзая занозу еще глубже зашептала:

- Он проведет весь день рядом с ней. Потратит на нее все время, одарит любовью и поцелуями. Так и случится. А как же этого я хочу!

19.

Побледнев от волнения и непереносимого запаха, Моника остановилась перед проемом огромного и зловонного барака. Она не верила глазам – рядом прекрасный пейзаж, а тут такая грязная обстановка жалкого жилица. Возможно, маленькая долина, которую называли долиной Чико, радовала глаз светлой красотой, чем глубокая и ароматная долина Кампо Реаль. На одной стороне теснились, кедры, леса красного дерева и алоэ; с другой – зеленая шаль тростника внезапно заканчивалась там, где срезанный берег погружался в голубое море. Впереди лихорадочно работал маленький сахарный завод с кирпичными стенами и дымящимися трубами, благодаря которому золотые монеты со звоном падали в полные сундуки Д'Отремон.

Моника с трудом перешагнула порог: плохо скрепленные пальмовые ветви представляли собой потолок и стены; земляной пол; нескольких ящиков и грубых скамеек составляли всю мебель. На столбах висели драные грязные гамаки; на заляпанных циновках лежали больные работники, подобно зверям: в этот ад не проникало ни света, ни воздуха, отсутствовал даже кувшин свежей воды, не говоря о человеческой жалости.

- Сеньорита, куда вы идете? Выходите, выходите, иначе задохнетесь. Человеку такое выдерживать не под силу.

Робкий, испуганный старик с угольной кожей, со взъерошенными седыми волосами приблизился к ней. Он опирался на подобие костыля и с трудом таскал отекшие ноги, но в его грустном взгляде унижаемого веками человека, была искра простодушной доброты, которая загорелась в присутствии красивой и хрупкой женщины, не отступившей ни на шаг.

- Не идите дальше, сеньорита. На такое тяжко смотреть. Не ходите туда. Я все вам расскажу. Но снаружи…

- Кто вы?

- Кто я? Сауль, лекарь. Меня попросили излечить их травами, но против этой болезни они бессильны. Вчера около сорока больных, а сегодня болеевосьмидесяти.

- Естественно, ведь они находятся вместе со здоровыми. Так нельзя, им нужен доктор, лекарства, люди; за ними надо ухаживать, им нужен воздух, пространство. Но почему они брошены? У них нет семьи? А у вас нет женщины-помощницы?

- В долину приехали только мужчины. Женщины и дети собирают кофе на другой стороне. Сеньор управляющий запретил им приходить, говорит, они нужны там и…

- Что тут происходит? – приблизившись, прервал Баутиста.

- Сеньор управляющий! – испугался негр Сауль. В бараке наступила гробовая тишина. Даже тяжелобольные замолчали, затаив дыхание. Одни приподнимались, другие с трудом повернули головы, чтобы посмотреть на жестокое лицо управляющего, во взгляде которого отражались гнев и презрение. Он нетерпеливо повернулся к неуместной посетительнице и распорядился:

- Сеньорита де Мольнар, не окажете мне любезность выйти отсюда?

- Нет, Баутиста. Я пришла увидеть это и попытаться исправить. Все гораздо хуже, чем я предполагала.

- А как вы хотите, если этим лодырям взбрело в голову притворяться больными? – гневно пробурчал Баутиста. А потом крикнул с угрозой: – У неработающих отнимется рабочий день! Вставайте, бездельники!

Моника сильнее побледнела, пробежав взглядом ряды несчастных, которые еле шевелились от ужасного голоса управляющего. Некоторые чуть приподнялись и вновь упали. У двери неподвижно лежал человек со скрещенными руками и открытыми глазами. Моника с ужасом посмотрела на него, затем обернулась и гневно выпалила:

- Вы добиваетесь, чтобы встали и мертвые? У вас нет ни сердца, ни совести!

- Вы меня оскорбляете! Хватит, сеньорита! Выходите отсюда. Я здесь приказываю. У вас нет права…

- Взгляните на приказ Ренато, уж он имеет силу! Здесь указано, что мне здесь подчиняются, и я буду действовать. Буду приказывать от его имени!

- Мне вы ничего не можете приказывать!

- Ну а кому же тогда? Этот приказ охватывает весь персонал завода.

- Почему бы вам не позвать руководителей, сеньорита? – намекнул старый негр.

- Ты не заткнешься, идиот? – приказал Баутиста яростно. – Если опять откроешь рот, я тебя…!

- Держите себя в руках, Баутиста! – сурово прервала Моника.

- Вот как я поступлю, сеньорита де Мольнар. Немедленно доложу хозяйке. И если она поддерживает безумства своего сына, то я ни на минуту не останусь в Кампо Реаль.

- Если так обстоят дела, то Моника права.

- Но как сеньора может так говорить? – вскипел Баутиста, обуреваемый удивлением и гневом.

- Должна же когда-нибудь сеньора понять ваши методы! – взорвался Ренато.

- В таком случае, я лишний в Кампо Реаль!

- Естественно! – согласился Ренато.

- Успокойся Баутиста, и ты тоже, Ренато. Прошу тебя, – примирительно вмешалась София.

- Сеньорита де Мольнар оскорбила и унизила меня перед сотней людей! – пожаловался Баутиста. – Мне придется всех побить, чтобы они снова меня зауважали.

- Лучше пока помолчи, – сурово посоветовала София. – Знаю, ты великолепен, но похоже, перегнул палку с работниками. Именно это мой сын имел в виду.

- Я имел в виду… – начал было Ренато, но мать с мольбой прервала его:

- Прошу, Ренато. Через несколько часов состоится твоя свадьба. Почему бы нам не отложить этот спор на потом?

- Я откладываю его со дня приезда, – возразил Ренато.

- Если сеньор Ренато желает, чтобы я немедленно ушел… – намекнул Баутиста с притворной скромностью.

- Ни в коем случае, – отклонила София. – Баутиста, я ценю тебя и не хочу терять. Мне кажется, можно прекрасно все уладить.

- Как ты не понимаешь, мама, насколько нравственно и самоотверженно поступила Моника, взвалив на себя проблемы, которые я лично должен был решать!

- Это правда. Она поступила прекрасно, и я ей благодарна от всего сердца. Мне было бы приятней, будь у Айме такая черта; но да ладно, – согласилась София и обратилась к слуге: – Баутиста, во всем, что касается больных, подчиняйся Монике.

- Но она приказала безумные вещи! Хочет для них отдельный барак с окнами во всю стену, кровати с простынями, ночные столики, куда можно поставить воду и фрукты, которыми, по ее мнению, должны питаться эти лодыри, а также приказала послать за врачом в Сен-Пьер, и чтобы он всегда был в Кампо Реаль.

- Эта идея меня тоже посещала, – заверила София.

- Еще она хочет лишить меня полдюжины работниц с плантации, дабы те заботились о больных, и исписала десять листов бумаги с названиями лекарств и всего необходимого, как она сказала.

- Все, что приказала Моника, исполнится до последней буквы. Ты рад, Ренато?

Ренато промолчал. Скрещенные руки и холодное жесткое лицо вот-вот готово вспыхнуть небывалым возмущением. Не дожидаясь ответа, сеньора Д'Отремон повернулась к Баутисте:

- Окажи мне любезность, выполни все, что я велела, Баутиста. Ах! И не забудь извиниться перед сеньоритой де Мольнар за свою грубость. Это просьба и приказ.

- Как прикажет сеньора, – еле сдерживаясь, согласился Баутиста и вышел.

- Что ж… – вздохнула София. – Печальное дело решено. Тебе так не кажется, сынок?

- Нет, мама. Зло сидит глубже, и я должен его искоренить. Но как ты сказала давеча, через пару часов состоится моя свадьба. Я согласен на этот крайний срок.

- Как пожелаешь. Я не стану тебе мешать. Хочу видеть и ощущать тебя хозяином и господином Кампо Реаль.

- Так и случится, мама. Даже не сомневайся.

- Я собирался выехать на плантации, Моника.

- Правда? Полагаю, где-то здесь бродит Баутиста.

- Да. Пришел поговорить с матерью и проиграл первую битву.

- Неужели Ренато? Тебе удалось…?

- Мать признает твою правоту и бесконечно тебе благодарна. Когда мы были подростками, ты вдохновляла и наставляла меня на путь истинный. Я знал, что с твоей помощью многого достигну. И мы добьемся полного преобразования. Да, Моника. Благодаря тебе, в раю Д'Отремон не останется закоулков ада.

Не успела Моника опомниться, как Ренато поднес ее руку к губам, целуя с благодарностью и нежностью, с юношеским бесхитростным восторгом, возвращаясь в головокружительное время, к далеким дням отрочества, когда она была ему сестрой, подругой, учительницей, советчицей, когда он для нее представлял собой возвышенную мечту об идеальной любви. Однако она резко выдернула руки, когда позади них появилась прекрасная фигура Айме, которая язвительно пошутила:

- Что это? Похоже, мой господин жених испытывает восторг к сестре-настоятельнице.

- Я даже не монахиня, сестра. Еще нет. Разумеется, каждая из нас последует своей дорогой…

- Айме, я от всего сердца благодарил Монику, – разъяснил Ренато. – Благодаря ей, свершится первый человеческий и справедливый поступок в Кампо Реаль. Но нельзя терять время. Я должен проследить за исполнением приказов Моники. Ты устала, и не мешало бы тебе отдохнуть.

- Я не устала. Это слишком сказано. Действительно, многое нужно сделать и пока рано отдыхать. Я хочу поговорить с доньей Софией и сразу же вернуться на плантации.

- Как пожелаешь, Моника. А сейчас, простите, мне нужно идти. До встречи.

- Ты почти не был со мной, Ренато, – пожаловалась Айме.

- Будет еще время, Айме. Будет много времени, – заверил Ренато и покинул сестер.

- Идиот! – процедила сквозь зубы Айме.

- Нет! – горестно упрекнула Моника.

- Да, идиот. Конечно же ты купаешься в воде из роз.

- Скорее, в воде из шипов, сестра. Хочется думать, что ты искренне его любишь и ревнуешь.

- Ревную к тебе? – с деланым презрением отпарировала Айме.

- Разумеется, нелепо так думать. Но не волнуйся. Я лишь забрала ту часть, которая тебе не нравится: тяготы, хлопоты…

- И всю благодарность Ренато, понятное дело.

- А у тебя вся его любовь. Так что не жалуйся.

- Я лишь защищаюсь. Вот увидишь, как все переменится, когда завтра он женится на мне.

- Именно этого я и желаю. А сейчас, с твоего разрешения… Ступай к своим духам, кружевам и шелкам. А я вернусь к моим невзгодам, язвам и больным. Больше мы не столкнемся, сестра. У нас разные пути.

- Мы проходим отмель! – радостно воскликнул Хуан Дьявол. – Опустите парус бизань-мачты! Два человека – левый борт, готовьтесь вычерпывать воду!

- Что вы собираетесь делать, капитан? – забеспокоился помощник.

- Разве не видишь? Повернуть налево.

- Но мы идем на камни! Мы не выдержим ветра!

- Поднять парус фок-мачты! – крикнул Хуан, не обратив внимания на возражение Сегундо. – Поднять главный парус!

Сильный удар моря обрушился на левый борт, смывая палубу, и сбила с ног двух промокших моряков, которые машинально подчинялись голосу капитана. Следом за ним другой удар тряхнул корабль, вынуждая принять первоначальное положение и, как буйный жеребенок, в которого вонзили шпоры, «Люцифер» подпрыгнул, миновав подводные камни, и невредимый вошел с победой в безопасное укрытие за скалистыми берегами.

- Если бы я сам не видел, капитан, то не поверил.

- Но ты видел, – заметил Хуан, не придавая происшествию важности. Затем крикнул: – К месту, рулевой! Опускайте фок! Приготовьтесь бросить якорь! Приготовить шлюпку, чтобы пристать к берегу!

- Прямо сейчас? Не может быть… – возразил Сегундо.

- Когда ты перестанешь это повторять? Шлюпку, чтобы высадиться на берег!

- Сколько людей на веслах, капитан?

- Хватит меня одного.

20.

- Какая же ты красивая, дочка, какая же красивая! Посмотрись в зеркало.

Белые руки Софии закрепили венок и фату на блестящие и черные, как смоль, волосы Айме де Мольнар. Растроганная Каталина улыбалась, а три горничные приводили в порядок складки на длинном шлейфе новобрачной.

- Мой Ренато почувствует себя счастливым, а крестный с гордостью поведет тебя к алтарю.

- Вот четки и платок. Благослови тебя Боже, дочь моя. Какая ты сейчас красивая, какая же красивая! – восхищалась Каталина де Мольнар.

К изысканному туалету прикололи последнюю булавку; женщины в просторной спальне окружили невесту разговорами и перешептываниями. Несомненно, сейчас Айме была хороша, как никогда. На щеках отсутствовал обычный румянец, а на янтарном лице сверкали выразительные, большие и темные глаза. Трепетал рот, подобно бутону ярко-красной розы, а глаза удовлетворенно вспыхнули от отражения в венецианском зеркале, и она ощутила себя самой желанной и красивой. Очнувшись от задумчивости, она спросила:

- Уже пора?

- Уже давно, но пусть подождут, – посоветовала София. – Айме, сегодня ты самый важный человек.

Она с улыбкой слушала вежливый шепот. Никогда прежде дом Д'Отремон так не блистал, как той ночью. Как раскаленные угли сверкал мрамор, бронза, зеркала, севрские украшения, серебряная посуда. Во всех вазах стояли цветы, составляя благоухающую дорогу от каменной лестницы до маленькой белой церкви, по бокам которой теснились работники Кампо Реаль и соседних усадеб, кучера и лакеи приехавших из Сен-Пьера господ, крестьяне близлежащих округ. Два ряда слуг высоко держали факелы в нужном месте, освещая ночную тьму. Вдруг Айме повернулась к сеньоре де Мольнар и спросила:

- А где Моника?

- Моника? – пробормотала Каталина. – Даже не знаю. Полагаю, что…

- А вот и она, – указала София.

Действительно, приближалась Моника. Единственная, не изменившая внешний облик. В вечном платье с длинными рукавами и высоким воротом, со светлыми волосами, причесанными все так же просто, с бледным и изящным лицом без косметики, где усталость оставила след, с большими глазами, одновременно непорочными и проницательными, высокомерными и искренними. Она обратилась к Софии:

- Посаженный отец ждет Айме у дверей. И Ренато просит вложить вот это ей в руки.

- Вложи сама, дочка, – София сердечно улыбнулась, возможно, пытаясь разгадать мысли на ее прекрасном лице. Моника без колебаний вложила белый и надушенный букет невесты в руку Айме со словами:

- Это последнее, сестра. Тебе остается только пойти к алтарю.

- Ты не пожелаешь мне удачи? – спросила Айме чуть насмешливо.

- Всей душой, сестра, – искренне подтвердила Моника.

Прекрасная невеста медленно приближалась к алтарю, опираясь на руку старого губернатора, который выглядел внушительно в безупречно вышитом праздничном камзоле. Цвет и сливки высшего общества Сен-Пьера и острова находились в блистающей церкви Кампо Реаль, которая сверкала золотым пламенем тысяч свечей. Рядом с Ренато, обессиленная и бледная в черном платье, София Д'Отремон переживала сильное волнение из-за свадьбы, а глаза Ренато, устремленные на Айме смотрели так, словно к нему приближалось счастье всего мира.

- Айме де Мольнар и Биксе-Вилье, хочешь ли ты взять в мужья Ренато Д'Отремон и Валуа?

- Да, хочу.

Рука священника поднялась для благословения склонившихся у алтаря. В тиши, затаив дыхание, каждая душа переживала по-своему эти волнительные минуты. В глазах Софии и Каталины стояли слезы; по-доброму, сдержанно улыбался пожилой мужчина, представитель власти Франции на отдаленном тропическом острове; ясные глаза Ренато выражали подлинное счастье; глаза же Айме загадочно блестели. Отдельно от всех, у боковой двери храма, скрестив руки на груди, словно пытаясь успокоить колотящееся сердце и заглушить боль, стояла отрешенная Моника. Сухие губы лихорадочно двигались, невидящие от скорби глаза не могли уже плакать, колени мягко подгибались, словно вес хрупкого тела был непосильной ношей, а мысли, мгновенно сгорающие, светящиеся и пожиравшие себя подобно свечам у алтаря, сосредоточились на словах молитвы:

- Дай мне силы, Боже мой, дай мне мужество и силы! – заблестело кольцо новобрачной на пальце Айме, упало на серебряный поднос тринадцать золотых монет, рука священника снова поднялась, а губы бормотали:

- Жены подчиняются мужьям, как Богу, ибо мужчина есть голова женщины, как Христос есть глава церкви. Вы, мужья, возлюбите своих жен, как Христос возлюбил свою церковь и принес себя в жертву ради нее, потому что написано в Книге Бытия, стих 24: «Да оставит человек отца и мать свою, и соединится с женой своей, и будут оба одной плотью». Таким образом, возлюбите жену свою, как себя самого, а жена, подчиняйся и уважай своего мужа. Пребывайте дети мои, объединенные навсегда святыми и нерушимыми узами брака, потому что вы подаете пример остальным. Пусть ваш семейный очаг станет примером для тех, кто меньше знает и имеет. Пусть ваша жизнь станет отражением и нормой христианских добродетелей, доброты и благоразумия, и да пребудет покой и счастье в этом мире и вечное спасение друг друга, да наградит вас этим Бог. Аминь.

Не имея сил приблизиться, Моника слышала поздравления и пожелания. Подавленная безымянной болью, она видела пожимающие руки, как прошла Айме под руку с Ренато по узкой тропе цветов к дверям церкви. Моника смотрела им вслед, пока те не исчезли из вида, и будто разом погас свет мира, и разверзлась земля, поглотив красу жизни, и словно исчез весь смысл существования, и она прошептала:

- Да свершится Воля Твоя здесь на земле, как и на небе.

Ослепительная вспышка молнии осветила песчаный берег. Высокие обрывы скал, буйное море – все это созвучие дикой и свободной природы вызывало у Хуана Дьявола улыбку, будто он слушал старую и ужасную музыку своего детства. Мыс Дьявола, самый суровый клочок земли на всем побережье и безымянный, невидимый, неизвестный, почти недосягаемый песчаный пляж, – его тайный вход в близлежащий город Сен-Пьер.

Мощным движением Геркулеса он втащил шлюпку на песчаный берег, избавляя ее от ярости моря. Только он собрался бросить весла, как что-то задвигалось под скамейкой, и он сердито спросил:

- Что это? Кто там?

- Это я, капитан.

- Огонь преисподней! И какого черта ты тут делаешь? Как сюда забрался? Почему сделал это? А ну отвечай!

- Я хотел поехать с вами, капитан, увидеть новую хозяйку.

- Суешь нос не в свое дело, – ругнул Хуан, но голос не соответствовал намерению. – Кто разрешил тебе меня ослушаться? А если бы шлюпка перевернулась, пока мы подплывали к берегу?

- С вами она не переворачивается. А если и перевернется, то я умею плавать. Я умею прыгать с самого высокого места и доплывать до дна за монетой.

- Ладно, хорошо. Думаю, тебе приходилось искать монеты даже на дне ада, – согласился Хуан. И принимая суровое выражение лица, проворчал: – Когда я отдаю приказ, ты должен его выполнять. Я сказал, что спущусь один, а ты пошел и спрятался в шлюпке.

- Я уже там был, капитан. Прятался с самого вечера, чтобы вы увезли меня. Я хотел поехать с вами. Если вам что-то понадобится на берегу, кто вам будет служить, хозяин?

- Ладно, Колибри. Иди, забирайся сюда. Познакомишься с прекрасной Мартиникой и увидишь новую хозяйку.

Хуан стал подниматься твердым и быстрым шагом по склонам, а маленький Колибри старался не отставать, и вдруг сообщил воодушевленно:

- Там огоньки, капитан!

- Тихо! Мы идем не туда. С этой стороны ближе. В доме сейчас темно.

- Это дом?

- Да, Колибри. Это дом твоей хозяйки.

- Но она спит… – разочаровался мальчик.

- Может быть, и снится ей Хуан Дьявол. И горе ей, если снится другой!

- Горе?

- Тебе это неведомо, Колибри. Но когда мужчина любит женщину, он любит ее для себя, иначе он не мужчина. Понимаешь?

Крепкая ладонь легла на спину мальчугана и тряхнула его в грубой ласке. Затем он погладил его по курчавой круглой голове, гордо объясняя:

- Колибри, твоя хозяйка – самая красивая женщина на свете.

- Вы однажды сказали, что ее глаза подобны звездам.

- Как звезды над морем светят ее огромные черные глаза, и вся она, как цветок. Да, Колибри, как огненный цветок.

- Она не знает, что вы приехали?

- Какой ты глупенький! – засмеялся Хуан, по-настоящему развеселившись. – Она тебя уже воодушевила. Женщины, в конце концов, воодушевляют и обучают хорошим манерам. Видишь меня? Никогда не думал, что женщина заставит меня ждать под открытым небом, но я хочу приехать, как кабальеро. Ты знаешь, кто такой кабальеро, Колибри?

- Да, знаю, капитан. Это мужчина, который ездит на лошади.

- Ну и это в том числе, – расхохотался Хуан. – А ты подкинул идею. Надо мне купить лошадь, и явиться в другой одежде, а не в этих мокрых лохмотьях. Пошли покупать одежду, Колибри. – Ураганный порыв ветра и дождя заставил Хуана чертыхнуться: – Огонь преисподней! Опять идет дождь, а ты дрожишь. Тебе холодно?

- Нет, капитан.

- Как это нет, у тебя зуб на зуб не попадает. Пошли в таверну Глухого. Нам не помешает пожевать и попить чего-нибудь. – Он задумался за миг. – И как я еще сдерживаюсь, чтобы не постучать в эту дверь!

Он шагнул к темному и запертому дому и приблизился к широкой передней двери. Мальчик, как колибри, прыгал за ним и заметил:

- Дверь закрыта снаружи, капитан. Посмотрите, висячий замок.

- Да, точно. Кольцо и цепь с другим замком. Значит, в доме никого нет.

С внезапным неистовым гневом он потряс цепь, проходящую через кольца, укрепляющую старую дверь. Под бешеным рывком поддалось прогнившее дерево, и дерзкая рука решительно ее толкнула. Без колебаний Хуан Дьявол проник в дом. Его подталкивало горькое разочарование, непреодолимое нетерпение, ужасное подозрение. Не останавливаясь, он смерчем врывался в пустые комнаты, которые свидетельствовали, что дом давно покинули: на окнах не видно штор, на стенах – картин и изображений. Невольно он остановился посреди спальни Айме. Странная сила охватила его, словно в воздухе стоял тончайший аромат, а зеркало из зеленоватого стекла будто сохранило преследовавший его образ. И он отчаянно пробормотал:

- Айме, Айме… Где же ты, Айме?

Без нее мир будто опустел, и все потеряло смысл и цель. Он на минуту выпал из реальности, пока темная фигурка не зашевелилась и не заставила очнуться:

- Хозяйки нет, капитан? Она уехала в путешествие?

- Путешествие? Говоришь в путешествие? – встревожился Хуан, обуреваемый внезапным гневом. – Куда и зачем? Зачем?

- А почему бы не спросить у ее знакомых, капитан? – намекнул Колибри. – У хозяйки не было друзей?

- Боюсь, у нее их слишком много, но я с ними не знаком.

- А вы, капитан? У вас нет друзей?

- У меня? Друзей? Нет, Колибри, у меня нет друзей. Меня боятся и на меня набрасываются, ненавидят и уважают, но никто не является другом Хуана Дьявола.

- А я – друг, капитан, – подтвердил Колибри в детском порыве.

- Ты – друг? Может быть. Ладно, иди. Пошли отсюда.

- А как вы поступите, капитан?

- Разыщу ее. Буду искать и найду во что бы то ни стало.

- Айме, жизнь моя!

Айме вздрогнула и живо обернулась. Она стояла у балюстрады широкого крыльца левого крыла дома, специально приготовленного для них. Сбежала от суматохи, одетая в белое платье новобрачной, и жадно вдыхала свежий и влажный воздух дождливой ночи, смотрела на бегущие черные тучи, которые освобождали прозрачное небо, усыпанное звездами.

- Я не знал, где ты была, – пояснил Ренато. – Искал тебя по всему дому.

- Просто я больше не в силах выносить эту беготню и толпу людей.

- Скоро мы останемся наедине, жизнь моя.

- Скоро! Кто ж знает! От тебя это не зависит. Прислушайся ты ко мне, мы бы уже направлялись в Сен-Пьер, а остальные пусть бы праздновали тут хоть до рассвета. Но наши родители, с их порядками…

- Потерпи пару часов, ведь свадьбу мы ждали долгие месяцы. К тому же ремонт в Сен-Пьере еще бы не завершили. И не стоял бы я рядом с тобой со сладким правом называть своей…

Он хотел ее поцеловать. Однако теперь, когда свадьба свершилась, она ощутила странную тревогу, граничащую со страхом. Возможно, она боялась давать Ренато неприятное объяснение. А может, все сильнее испытывала к нему жгучую неприязнь. Или когда у него появились все права супруга, это вызывало в ней холодность и отчужденность. Она понимала, что может только оправдаться:

- Мне дурно, Ренато. У меня болит голова.

- Это естественно, жизнь моя. Нервы, шум, обязанность приветствовать, отвечать всем и улыбаться. Тем не менее, скажу, как наши предки: сегодня самый счастливый день моей жизни! Айме, разве ты не испытываешь те же чувства? Ты не ответишь?

- Отвечу, когда уйдет последний гость.

- Кое-кто здесь переночует. К счастью, таких мало. А так как дождь прекратился, многие собираются вернуться, в том числе губернатор. Знаешь, я воспользовался случаем и поговорил с ним об одном интересующем меня человеке.

- Тебя? Кто?

- Друг, с которым ты не знакома, подходящий на должность управляющего Кампо Реаль. У меня много планов и нужны способные сотрудники, разделяющие мои взгляды. – Он заметил, что Айме не обращает на него внимания и чуть ли не извинился: – Тебе не интересно слушать?

- Неподходящая тема для разговора с новобрачной, которая только-только вышла замуж. Но поскольку твоя усадьба – навязчивая идея…

- Прости, но усадьба связана с нашей жизнью. Мы с Кампо Реаль представляем собой одно целое, как мне кажется. От нас зависит благополучие людей, и мы тоже зависим от них. И теперь, когда ты со мной в Кампо Реаль, эта цепочка жизни сомкнулась в этой долине. Но не пугайся. Мы сбежим, когда пожелаешь.

- Будь моя воля, мы отныне и навсегда далеко бы уехали отсюда.

- Навсегда? Тебе не нравится наша усадьба? У тебя нет ощущения, как у меня, что наш дом здесь?

- Я пока не знаю, где мой дом.

- Правда? Такое может быть?

- Если хочешь услышать правду…

- Ну да. Я предпочитаю искренность. Что с тобой происходит, Айме? Не ожидал увидеть тебя такой. С тобой творится что-то странное, тревожное. Почему, жизнь моя? Я ведь так тебя люблю!

Он взял ее за тонкую талию и привлек к себе. Айме чуть не оттолкнула его, но вовремя сдержалась. Она подумала, что люди из Сен-Пьера празднуют ее свадьбу. Теперь она сеньора Д'Отремон, которой завидовали все девушки на выданье из высшего общества. Она подумала о своей золотой цепи и улыбнулась, подавляя сопротивление души и тела:

- Не обращай на меня внимания, Ренато. Я просто устала и волнуюсь. Я бы выпила шампанского…

- Конечно. Вот оно. Смотри… Вот…

Они вошли в будуар спальни. На вышитой скатерти столика стояли серебряные подносы с лакомствами: сладости, фрукты и ведро со льдом, из которого виднелись две бутылки шампанского. Ренато наполнил бокал и поднес к ее губам, страстно шепча:

- Айме, моя любовь, моя жена…

Они выпили, снова наполнили бокалы, опустошая их за улыбками и поцелуями. Последняя вспышка молнии лилово блеснула в зеркалах. Вскоре появилась бледная, холодная луна, и Айме заметила:

- Гроза уже прошла.

- Я тебя обожаю, Айме! – Ренато вновь принялся ее целовать, нежно поднял ее на руки и прошел в позолоченную спальню с атласными занавесками, страстно повторяя: – Я люблю тебя! Люблю тебя!

- Давай-ка выпьем еще шампанского, Ренато, – увильнула от него Айме. – Побольше шампанского. Принеси-ка еще бутылку.

- Колибри, где ты был?

- Не смотрите так, капитан, я с хорошими новостями. Я ходил к дому новой хозяйки.

- И что? Что? – Хуан вскочил со скамейки, которая упала позади него. Уже настал полдень, и в обветшалой таверне Глухого у причала и холма, где высился старый дом Мольнар, была лишь горстка посетителей. – Ты скажешь наконец?

- Сейчас, хозяин, разрешите перевести дух, потому что я бежал туда и обратно, – Колибри радовался, что принес Хуану Дьяволу добрую весть после проведенной ночи в грязной таверне, слушая его ругань и наблюдая за его пьянкой. – В доме напротив девушка подметала лестницу и сказала, что сеньора и сеньориты уехали в деревню, и она не знает, когда они вернуться, но точно вернутся.

- Она так сказала? Выходит, в деревню на несколько дней. Теперь ясно! Как же я не догадался? Они всего лишь поехали в деревню. А я и не подумал… – он задумался на миг и спросил: – Она не знает, куда они поехали?

- Нет, капитан. Сказала, что они никому не сообщили, но снова уехали и вернутся.

Хуан подошел к дверям таверны, и его озарило ясное солнце. Все показалось ему другим: небо, улицы, горы, далекие вершины. Волна радости и ликования заполнила душу и тело; он заявил решительно:

- Пойдем ее искать, Колибри. Я обойду каждую пядь земли. Но сначала я оденусь, как кабальеро.

- Хуан Дьявол! Что же это? – удивился Педро Ноэль.

- Вы находите меня другим, да? – улыбнулся Хуан.

- Черт побери! Ты выглядишь другим. Что ты здесь делаешь? До тебя не дошло мое послание? Тебе не сообщили о моем…?

- Я получил сообщение, и пришел поблагодарить вас за это. «Люцифер» встретился со шхуной «Надежда» в пределах видимости этих берегов, и капитан потрудился доплыть до меня на шлюпке, чтобы сообщить о происходящем. Благодарю вас за предупреждение.

- Вижу, ты придал этому огромное значение. По-видимому, теперь тебя не беспокоит тюрьма. Разве что…

Старик прервался, чтобы рассмотреть Хуана Дьявола с ног до головы. Его настолько изменил наряд, что нотариус едва верил своим глазам. Чисто выбритый, хорошо подстриженный, Хуан Дьявол действительно стал похож на кабальеро своей статной фигурой и в костюме от лучшего портного Сен-Пьера. Широкая спина, высокий рост, непринужденная манера вызвали у нотариуса острые воспоминания о другой гордой фигуре, другой гордой и твердой походке. Одетый таким образом, грубый капитан «Люцифера» стал слишком походить на Франсиско Д'Отремона. Походить так, что ноги доброго старика подкосились и тот сел, а на висках выступил холодный пот; он прошептал:

- Поразительно! Вылитый, один в один!

- Вылитый в кого?

- Ни в кого, – ушел от ответа нотариус. – Призрака…

- Черт побери! – весело воскликнул Хуан. – Мне не слишком льстит сходство, но также не осмеливаюсь думать, что ваше волнение вызвано страхом, что я попаду в тюрьму. Уверяю, для этого нет законного основания. Я нарушил закон, но не пошел против него в открытую. Мои веские доводы защитят от любого обвинения. Мне повезло, очень повезло в последнем плавании. А теперь, мой добрый Ноэль, я решил изменить жизнь. Вас это удивляет? Вы все равно глядите на меня, как на призрак.

- Ты изменишь жизнь, Хуан Дьявол! – воодушевился Педро Ноэль. – Да, ты изменишь жизнь! И тебе кое-кто поможет. Поможет! Я немедленно берусь за это!

Взволнованный старый нотариус говорил, и у него груди поднималось благородное желание справедливости. Перед стройным обликом Хуана Дьявола, так похожего на Франсиско Д'Отремона, он чувствовал, что нельзя иначе. Да, в одежде кабальеро грубый капитан «Люцифера» казался другим. Он походил на того, кем в действительности и являлся – сыном Франсиско Д'Отремона, который при жизни не успел ему помочь, защитить и поддержать. Его лишили всего и толкнули в пропасть, но он выжил, потому что сильный, и не надеялся ни на кого, потому что гордый; поэтому снисходительно усмехнулся:

- Мне не нужна помощь, Ноэль. Это не входит в мои привычки. Я ни в ком не нуждаюсь. Я изменю жизнь своими силами. И по правде сказать, уже начал менять ее. А ну-ка гляньте из окна! Посмотрите!

Он настежь распахнул окно в кабинете. В узком переулке ждал двухместный экипаж, новый, сверкающий, с упряжкой коней, преданно охраняемый Колибри, одетого, как маленький кабальеро, с изящной темнокожей фигурой и сверкающими глазами.

- Что это? – спросил Ноэль, искренне изумленный.

- Мой экипаж и личный секретарь, – провозгласил Хуан, радостно улыбаясь. – Не пугайтесь, ведь это только начало. Я приехал поблагодарить вас и еще кое за чем. Я жду невесту, которая временно отсутствует, и ездил туда-сюда по Сен-Пьеру. Знаю, в чем меня обвиняют, и почему вы боялись. Я потратил несколько монет и меня больше не побеспокоят, если только кто-то не задастся целью повернуть все против меня. Я высадился на Мысе Дьявола и там же спрятал шхуну. Мне показалось целесообразным, чтобы «Люцифера» не видели на рейде Сен-Пьера.

- Это единственное разумное, что ты сделал.

- Все, что я делал, было разумным. На вершине скал стоит разрушенная хижина. Никто не тронул ее. Полагаю, жильцы деревни считают ее моей собственностью.

- Лучше скажи, что никого не интересует этот проклятый утес.

- Великолепно! Я хочу иметь его на законных основаниях и купить прилегающие к нему земли. Построю там прочный дом. А для этого нужны бумаги.

- Бумаги и деньги!

- У меня есть деньги, оформите бумаги, и полный порядок.

- Ну, Хуан, тогда ты точно сколотил состояние.

- Это не состояние Д'Отремон, – ответил Хуан насмешливо. – Но у меня есть деньги, чтобы купить женщине все, что она пожелает.

- Женщина… говоришь «моя невеста». О чем это ты?

- Я люблю самую красивую женщину на свете, Ноэль, – заявил Хуан с внезапной страстью. – Хочу ее только для себя. Вам видней, как это улаживается.

- Не знаю другого способа, кроме брака. Ты хочешь жениться?

- А почему же нет? Будь что будет. Тоже нужны бумаги, да?

- Вообще-то да. Но это мы уладим. В конце концов, какого черта! Все можно уладить… – Старый нотариус поколебался секунду и скромно намекнул: – Тебе удобно зваться Ноэль?

- Благодарю вас. Это слишком, – ответил Хуан, понимая предложение доброго Ноэля. И, глубоко тронутый, отказался: – Благодарю, но я не согласен. Вы просто не можете уладить бумаги с моим именем? Меня зовут Хуан.

- Хуан Дьявол. Вряд ли твоей жене это понравится. Ладно, поищем законную формулировку. Имя не главное, важно, что ты изменился, и теперь я понимаю причину. Ты любишь женщину, собираешься жениться. Я бы упал на колени, чтобы поблагодарить Бога; и другой человек тоже очень обрадуется. И мы немедленно пошлем ему сообщение, потому что он беспокоится о тебе сильнее, чем ты думаешь. Я имею в виду Ренато Д`Отремона.

- Да, уж знаю, – равнодушно ответил Хуан. – Я тоже хочу его увидеть. У меня неоплаченный долг, и я выплачу все до последнего сентаво.

- Ты сошел с ума? Ты же обидишь его!

- Почему? Я благодарен ему за услугу. Он дал мне денег, я их потратил, а теперь верну. Это порядочный поступок в мире, где я буду жить.

- Ладно, ладно, позже поговорим. А пока я запишу твои требования, посмотрим, откуда начать. Говоришь, твоя невеста отсутствует? Где она?

- Это я и хочу выяснить. По словам соседей, она уехала в деревню на несколько дней. Куда именно, они не знают, но я разыщу ее. Возможно, вы могли бы мне помочь.

- Конечно. Все, что пожелаешь; подожди-ка…

Он чуть отошел, и стал рыться в шкафу, набитом бумагами, пока Хуан нетерпеливо расхаживал вокруг старого письменного стола. На нем, придавленная пресс-папье, находилась тонкая карточка, на которой глаза сначала невнимательно, но затем с интересом задержались:

«София Валуа Д'Отремон имеет честь осведомить о бракосочетании ее сына Ренато…»

- Ах, да! Точно, – воскликнул Ноэль, приближаясь. – Я собирался поговорить об этом. Лучше на несколько дней оставить в покое Ренато.

«…с сеньоритой Айме де Мольнар» – закончил читать Хуан, не обратив внимания на слова нотариуса. И вдруг хрипло крикнул:

- Айме! Айме!

- Что с тобой? Что случилось? – забеспокоился Ноэль.

- Айме де Мольнар! Здесь говорится об Айме де Мольнар! – взорвался Хуан. – Не может быть! Айме де Мольнар – невеста…!

- Не невеста, а жена. Они вчера поженились, – поправил Ноэль, сбитый с толку.

- Ложь! – рассвирепел Хуан. – Ложь! Айме замужем за Ренато! Она его супруга, жена! Где? Где они?

- Ты обезумел? – испугался нотариус. – Где же, как не в Кампо Реаль? Что все это значит?

Сильными руками Хуан тряс бледного нотариуса. Сжал так, словно собирался задушить, и резко выпустив, воскликнул:

- Мерзавец! Проклятый! А она, она…!

- Хуан, что происходит?

- Своей жизнью и кровью она заплатит!

Напрасно нотариус бежал за ним. Хуан мчался, подобный циклону и смерчу, и никто не в силах его остановить. Он прыгнул в экипаж и взял поводья, свирепо схватил хлыст, в то время как перепуганный Колибри еле успел запрыгнуть за ним.

21.

- Что? Ты покидаешь меня, Ренато?

- Всего на час, жизнь моя. Моника не может этого делать в одиночку. Правильно поехать туда и помочь ей.

- Что? Ехать в другую долину? И ты называешь это часом отсутствия? Туда час добираться, и возвращаться – другой.

- И несколько минут, чтобы бросить взгляд.

- Значит, еще час. В общем три часа без тебя, на три часа брошенная.

- Брошенная, какое ужасное слово? – ласково засмеялся Ренато. – Брошенная в доме, где находятся наши матери, где армия слуг ждет приказов, чтобы удовлетворить твои самые маленькие капризы.

- Они меня не интересуют, меня интересуешь только ты.

- Тогда, жизнь моя, жди. Обещаю не задерживаться. Посмотри, в библиотеке есть превосходные книги, помимо последних журналов из Франции. Можешь поупражняться на фортепиано или поспать. Это чудесный час для сна. Еще есть вышивание.

- Не хочу ничего делать. Буду ждать яростная и скучающая, ты знаешь. Уходи, уходи, так как ничто не поможет, но не задерживайся.

Айме обвила шею улыбавшегося Ренато и поцеловала его. Несложно играть в любовь ее гибкой и хитрой душе. Она играла в нее ежедневно среди щеголей, составлявших ее двор в Сен-Пьере. Ей доставляло истинно женское наслаждение проверять действие ее нежностей, улыбок, поцелуев, заученных выражений лица, благодаря которым она владела чувствами мужчин. Ренато поцеловал ей руки, а затем пересек быстрым и широким шагом длинную галерею. Когда исчезла его фигура, Айме упала со скучающим выражением на атласный диван, погружаясь в подушки и прикрыв веки.

Преодолевая крутую дорогу вверх по склону и оставляя позади себя берег, крепкие кони легко тянули двухместную повозку, подхлестываемые кнутом. Твердой рукой Хуан направил лошадей на вершину первого холма, откуда увидел маленькую долину, где раскинулись тростниковые плантации и возвышался простой кирпичный сахарный завод, и вдруг Моника, верхом на скакуне, подаренном Айме на свадьбу, выскочила ему на дорогу.

- Осторожно, хозяин! – предупредил Колибри.

- Будь она проклята! – ругнулся Хуан, резко останавливая взмокших лошадей.

- Вы убили ее, убили, хозяин! – воскликнул испуганный негритенок.

Хуан подскочил к женщине, которая прокатилась по дорожной пыли, и поднялась без его помощи, и взглянула ему в лицо скорее злобно, чем со страхом:

- Дикарь! Вы дикарь!

- Святая Моника!

- Хуан Дьявол!

Она попятилась от несказанного удивления. На секунду они застыли, как вкопанные, сбитые с толку, словно не могли поверить своим чувствам, словно взаимное превращение поразило обоих одновременно.

- Вы, вы! Это вы?

- Да, я… Я…

Хуан приблизился, не отводя от нее взгляда, и в сердце затрепетал луч надежды. Эта прекрасная женщина носила обычную одежду; ее неожиданное присутствие на землях Д`Отремон, которую он представлял в далеком монастыре; появление посреди дороги… А может все обстоит совсем иначе?

- Мольнар, Мольнар… Вы тоже де Мольнар! Или сеньора Д'Отремон?

- Я? Вы сошли с ума?

- Получается, это не вы вышли замуж за Ренато Д'Отремона? Не вы? Тогда, это Айме. Айме!

Он шел к Монике, а та со страхом попятилась. Слишком красноречивым было выражение мужественного лица, дрожащих губ, сверкающих глаз. Он схватил ее за руки, но она сердито высвободилась:

- Отпустите меня! Как вы смеете?

- А как она осмелилась так поступить со мной? Со мной! Со мной!

- А вы кто? Я ничего не понимаю.

- Конечно же понимаете. Я по глазам вашим вижу, что понимаете. Она не могла выйти замуж за другого, и вы это прекрасно знаете! Она не могла, и жизнью мне за это заплатит!

- Очнитесь! Вы что, потеряли разум?

Теперь уже она преградила ему путь к экипажу, вожжи которого придерживали дрожащие ручки Колибри. Внезапно она поняла всю картину ужаса, словно ярчайшее сияние луча ослепило глаза.

- Куда вы?

- К ней, куда же еще? Где бы она ни находилась, я найду ее!

- Она рядом с мужем!

- И что? Вы думаете, меня это остановит, потому что этот идиот, ничтожество, этот никчемный…?

- Замолчите, или я дам вам пощечину! Это вы идиот, ничтожество, пустой человек!

- Вы хотите, чтобы я задушил вас? – разъярился Хуан.

- Попробуйте, если осмелитесь!

- А что, если осмелюсь? Вы и вправду хотите, чтобы я совершил безрассудство? Уйдите с дороги!

- Я не дам вам пройти, пока не выслушаете! По какому праву вы что-то требуете от Айме?

- Что? По какому праву? Вы что, не знаете, кем я приходился ей? Не знаете, что я приехал сдержать свое обещание? Она не рассказала вам, что со мной, с Хуаном Дьяволом, должна навсегда сочетаться?

- С Хуаном Дьяволом!

- С Хуаном Дьяволом, именно с ним! И это я! Если вас так раздражает мое имя, то сожалею, но я Хуан Дьявол и призову вашу сестру к строгому ответу. Такому же сжатому, как ее шея, и когда эти руки отпустят ее, Ренато подберет ее проклятый труп!

- Нет! Не может быть!

Моника была на грани обморока под наплывом ужаса от свирепого взгляда этого человека, но очнулась, когда его руки сжали и тряхнули ее.

- Не падайте в обморок, Святая Моника. Подождите еще увидеть это! – посоветовал Хуан со свирепой издевкой.

- Вы этого не сделаете, потому что Ренато Д'Отремон…

- Я его четвертую за предательство, за идиотизм!

- Ренато ничего не знал! Он даже не знал, что вы существуете.

- Как это не знал, что я существую?

- Никто не знал, что вы существуете в жизни Айме. Я сама не знала!

- Ложь! Мы с вами виделись в лицо.

- И что? Разве могла я предположить, что грязный моряк – любовник моей сестры?

- Значит, следовало предположить!

- Действительно. Теперь вы правы, – горестно согласилась Моника. – Зная ее, следовало предполагать. Как же она низка и презренна!

- Что полюбила меня?

- Да! За все ее деяния и за это! Что любит такого варвара!

Пошатываясь, Моника отошла к обочине дороги и прислонилась к стволу дерева. Обессиленная и задыхающаяся, она застыла. Хуан шагнул к ней. Его злость слегка смягчилась, словно новое чувство забурлило с новой успокаивающей силой, и он пробормотал:

- В таком случае, Айме обманула нас всех.

- Именно, – подтвердила Моника сдавленным голосом. – Всех обманула, посмеялась, растоптала наши чувства. Все мы имеем право требовать у нее ответа, как и вы, а Ренато Д'Отремон тем более!

Хуан сжал кулаки и гордо посмотрел сначала направо, затем налево, охватывая взглядом всю землю. Рядом, по правую сторону находилась маленькая долина, переходившая в море, плантации сахарного тростника, завод, крутые склоны, непокорное море; слева – далекая Кампо Реаль, окруженная туманной голубой завесой вечера, цветущая долина, сладостная и плодородная, где высился старинный дворец Д'Отремон. Он возмущенно посетовал:

- Ренато Д'Отремон. У него было все, начиная с детства, все доступно. Но ему оказалось этого мало. Он забрал и отнял у меня первое, что я захотел иметь! Будь он проклят!

Хуан Дьявол стоял в оцепенении, сжав кулаки, стиснув зубы, с таким горьким выражением, такой мучительной гримасой, что Моника де Мольнар растерялась. Только сейчас она отметила в нем огромную перемену и осмотрела с ног до головы, начиная от высоких сапог из блестящей лакированной кожи, до хорошо скроенного сюртука, который безупречно сидел на изящном и крепком теле. Она с удивлением заметила белую рубашку из расшитого льна, золотые пуговицы, подстриженные волосы, чисто выбритые щеки, и то ошеломляющее выражение лица, благородную и глубокую боль, стирающую ярость горящих итальянских глаз. Она видела его другим, молодым и привлекательным, сильным и красивым, и у нее невольно вырвалось:

- Хуан, хотите мы поговорим?

- О чем? Я пришел не говорить, а действовать, отомстить за себя. Только это мне осталось: отомстить за себя вот этими руками. Убить ее кулаками, как шлюху! И его тоже убить!

- Вы сошли с ума? Что дурного он вам сделал? Нечаянно или намеренно что дурного вам сделал Ренато Д'Отремон?

- Нечаянно или намеренно? Не знаю. Пожалуй, ничего. Но тем, что родился и живет, он уже причинил мне вред!

- Тем, что родился и живет? Теперь я не понимаю, – удивилась Моника.

- Естественно. Как вам понять! Вероятно, ему тоже меня не понять.

- Тогда почему вы его так ненавидите? Проклинаете?

- А почему вы так упорно его защищаете? Вы ей сестра; для вас он зять, вам-то какая разница?

- Дело не в нем, – увильнула от ответа обеспокоенная Моника. – Это касается всего. Моя бедная мать, робкая женщина, добрая, слабая. То, как вы поступите с Айме, скажется на ее матери, потому что она мать. Вы помните мать, Хуан Дьявол?

- Нет, Моника, – язвительно отверг Хуан. – Не помню. А если бы и помнил, то еще сильнее возненавидел бы фамилию Д'Отремон, проклинал его, питал отвращение, желал стереть его кровь. Да. Стереть его кровь с лица земли!

С безмерной печалью говорил Хуан Дьявол; с бесконечным удивлением слушала Моника. Совершенно другой человек, ничем не похожий на наглого моряка, что спорил с ней у их дома в Сен-Пьере. Было в его боли и гневе что-то благородное и достойное, правильное, чистое и верное, несмотря на ненависть и проклятия; словно он имел право ненавидеть и проклинать, смотреть таким печальным и мятежным взглядом на весь мир. Вопреки всему, Моника восхитилась им… и испугалась. Загадка, скрытая в нем, вырвалась у нее оправданием:

- На самом деле я вас почти не знаю.

- Никто не знает, ведь все равно это никого не интересует. Никого! Я думал, что это волновало женщину, что она меня любит, а все оказалось не так! Я служил ей игрушкой, развлечением, чтобы посмеяться накануне свадьбы с другим. Что ж, теперь мы все вместе посмеемся, а я буду хохотать дольше всех и с большим удовольствием!

- Но почему вы думаете только о ней? Сеньора Д`Отремон больна…

- Сеньора Д'Отремон! – взорвался разъяренный Хуан. – О, святая сеньора Д'Отремон! Она больна? Еще не померла? Хочет прожить до ста лет, пока остальные будут подыхать рядом с ней?

- Хуан, Хуан! – упрекала Моника.

- Хватит уже, Святая Моника, наша беседа и так затянулась.

- Нет, вы не слышите меня. Я не знаю вашу жизнь и историю, не знаю, почему вы питаете злобу к семье Д`Отремон, но что бы там ни было, знайте, Ренато невиновен.

- Невиновен, невиновен, и что? А может он переложил свою вину на другого? Разве фамилия не говорит о благородном или низком происхождении? Не наследуются вместе с ним почести и состояние? А как насчет оскорблений и горя? Но нет… кого волнует прошлое в конце концов?

- И чего вы добьетесь скандалом?

- Я ничего не собираюсь добиваться, мне хватит и того, что я растопчу и запятнаю все.

- А вы не хотите отомстить с большим благородством? В конце концов, на что вы обижены? Женщина принадлежала вам. Потому что любила, не по расчету и безо всяких условий. Полагаю, не по расчету…

- Конечно, расчетом послужила свадебная сделка.

- Тогда вы не имеете права мстить. Это право Ренато Д'Отремона. Вы лишь можете разоблачить ее перед ним, похвалиться тем, о чем мужчина должен молчать. Предать гласности то, что предоставила вам женщина, посчитав, что вы сохраните это в тайне, как настоящий мужчина.

- Хватит, хватит, не запутывайте меня!

- Это правда. И вы станете последним негодяем, если разоблачите ее при всех.

- Замолчите, замолчите, вы окончательно лишите меня рассудка.

- Я достучусь до вашего сердца и добьюсь, чтобы вы поняли. Вы не оскорбленный и не обиженный.

- Надо мной посмеялись, а я ради нее жизнь положил. Я оказался безумцем и дураком, но теперь как же я ее презираю!

- Именно так вам и следует поступить! – Моника словила его на слове. – Разве не самая лучшая месть – ваше презрение, огромное презрение? Если она обманула, солгала, изменила вам, подумайте о том, как вам повезло вовремя ее узнать. Мир огромен, в нем миллионы женщин. Зачем рушить из-за нее жизнь, если она этого не стоит? Зачем причинять зло невинным и себе самому? Что вас ждет после отмщения? Месть займет всего минуту, а что потом?

Хуан Дьявол задумался. Подобно метким стрелам, слова Моники вонзались в его сердце. Вдруг он посмотрел так, будто увидел ее впервые, и как зачарованный, пробормотал, растягивая слова:

- Действительно… есть много женщин. Полагаю, они тоже лгут и притворяются. Хотя вы вроде такой не кажетесь. Но…

- Иисус! – прервала его Моника, услышав приближающуюся лошадь. – Это Ренато. Сжальтесь, не говорите ему. Прошу вас, умоляю, заклинаю именем Бога на небесах.

- Я не верю ни во что, и ни в кого, Святая Моника.

- Ради вас, Хуан, и вашей совести, – прошептала Моника. – Слезно умоляю вас.

Хуан пристально посмотрел на Монику, вопрошающе и странно. На миг показалось, что высокомерные глаза смягчились. Затем он горько улыбнулся и тоже прошептал:

- Вон едет самый счастливый человек на земле.

- Моника, что случилось? Я столкнулся по дороге с твоей непривязанной лошадью, – приближался обеспокоенный Ренато. Но вдруг удивился, узнав спутника Моники и радостно воскликнул: – Хуан, Хуан. Это невероятно. Само небо тебя послало, Хуан.

Он направился к нему с распростертыми объятиями, сжал так непринужденно, по-братски и искренне, что Хуан Дьявол не смог его отвергнуть. Он позволил себя обнять, ответив неловким жестом, затем с горечью повернулся и посмотрел на бледное лицо Моники, и, наконец, произнес совершенно спокойно:

- Ты считаешь, это небо? Святая Моника не разделяет твоего мнения. У нас произошел несчастный случай. Я налетел на нее на дороге, и чудо, что она не пострадала. Разумеется, они с животным не пострадали. Я приносил ей извинения.

- Ты назвал ее Святая Моника? – удивился Ренато.

- Это шутка… Дурацкая шутка, как всегда. Но сеньорита де Мольнар меня простила. Наехать на нее с повозкой – вот это уже злая шутка, но я не нарочно.

- Вы знакомы друг с другом?

- Совсем немного. Правда, сеньорита де Мольнар?

- Действительно, – нерешительно подтвердила Моника. – Наш дом в Сен-Пьере находится у песчаного берега. Сеньор Хуан…

- Дьявол, – дополнил Хуан.

- Сеньор Хуан… Бога, – поправила Моника. – Часто высаживался на берег у утесов и захаживал к нам в гости. Иногда мы разговаривали; вот так и познакомились.

- Как странно и удивительно, – проговорил Ренато.

- В жизни много неожиданностей, – указала Моника. – То, что вы знаете друг друга давно, стало для меня полной неожиданностью.

- Мы друзья детства, – с удовольствием подчеркнул Ренато. – Но ты неважно выглядишь, Моника, очень бледная. Тебя так напугало столкновение? Тебе нехорошо?

- Ясно, что она чувствует себя нехорошо, – вмешался Хуан. – Но, к счастью, дом близко. Если она позволит, я отвезу ее в своей повозке. Давайте, поднимайтесь.

Он поднял ее и посадил в повозку. Взял в руки кнут и вожжи, и пока Ренато шел к своей лошади, Хуан напряженно наблюдал за ней.

- Благодарю, благодарю вас! – еле слышно прошептала Моника.

- Пока не нужно меня благодарить. Возможно, я нашел, как вы мне подсказали, другой способ мести, более изысканный и жестокий!

- Ренато, сынок, что случилось? – спросила София. – Лошадь Моники вернулась одна.

- Моя лошадь, моя прекрасная лошадь пришла вся изуродованная и поцарапанная, вся в земле, с оторванным стременем, – пожаловалась Айме.

- Знаю, я столкнулся с ней на дороге, и тоже поспешил, волнуясь; но, к счастью, Моника не пострадала. Она скоро появится здесь. Едет в повозке, которую я опередил, именно для того, чтобы вы не беспокоились.

- В той повозке? – спросила Айме.

- Которая ее сбила при пересечении дороги, – заключил Ренато. – К счастью, с Моникой ничего не случилось; и виновник происшествия попросил разрешения привезти ее сам.

- Виновник происшествия? – удивилась София.

- Для него прошу снисхождения, мама.

- Если он налетел на Монику по неловкости…

- Мама, дело в другом. Поэтому я приехал раньше. Знаю, для тебя он не святой, но прошу тебя обращаться с ним терпимо, мы поговорим о нем потом.

- Но кто это? – встревожилась София.

- Отверженный, который, я уверен, раскается. Безумный, который мечтаю, возьмется за ум. Грешник, которого я страстно желаю спасти уже много лет.

- Ты скажешь, наконец, кто это, сынок? – торопила София, взволнованная не на шутку.

- Я тоже в крайнем нетерпении, Ренато, – уверила Айме. – Кто это?

- Хуан Дьявол. Как раз вот он…

Ренато уже шел к парадной каменной лестнице, перед которой остановилась двухместная коляска, в которой приехал Хуан с Моникой. Колибри спрыгнул на землю, чтобы освободить место. Дрожа от гнева и растерянности, София шагнула за сыном. К счастью для Айме, никто не увидел, как она схватилась за спинку кресла, чтобы не рухнуть, как колени подогнулись, а зрение затуманилось. Перед ней все закружилось и подавляя крик души, она упала в обморок.

- Айме, Айме! Что случилось? – забеспокоился Ренато.

- Обморок, она разволновалась, – объяснила Софи. – Сынок, позови горничных.

Хуан медленно спустился с повозки. Он издалека увидел Айме, и как она пошатнулась и упала; видел, что все подбежали к ей; он дал пройти Монике, которая направилась к сестре.

- Быстро! Пусть бегут за врачом! – властно распорядилась София. – У нее нет пульса, она ледяная.

- С ней такое случается, – объяснила Моника. – Но ничего страшного. Ей просто нужен покой и тишина. Пожалуйста, Ренато, отнеси ее в спальню.

- Моя спальня ближе, пойдемте, быстро, – предложила София, удаляясь с Ренато, который взял на руки безжизненное тело жены.

- Хуан, уходите сейчас! Немедленно, – взмолилась Моника, охваченная тревогой.

- Не беспокойтесь. Я подожду. Идите с ними. Мы подождем, – он посмотрел на испуганного мальчика, и улыбнулся ей желчно. – Идите спокойно, Святая Моника, мой секретарь и я подождем.

Опираясь на руку сына, София Д'Отремон стояла у дверей галереи, разглядывая высокомерную застывшую фигуру у парадной лестницы. Словно отгоняя ужасную мысль, она тряхнула головой. Как нотариус, она почувствовала, как мороз прошел по коже, ледяной пот выступил на висках, потому что молодой человек с высоко поднятой головой чрезвычайно походил на Франсиско Д'Отремона, который, нарушив все божественные и человеческие законы, дал ему жизнь. Такой же изящный и крепкий, сильный и ловкий; такие же широкие жесты и презрительное выражение лица, с тем же высокомерием он поднимал голову. Только кожа темнее, волосы более волнистые и черные; а большие итальянские глаза Джины Бертолоци являлись для Софии Д'Отремон невыносимым оскорблением.

- Мы не закончили из-за обморока Айме, – пробормотал Ренато. – Но ведь ты слышала мою просьбу, да, мама?

- Ренато, прошу тебя…

- К чему эта злоба, мама? – мягко упрекнул Ренато. – В конце концов, что плохого он нам сделал?

- Он вор! – защищалась София низким и злым голосом. – Все об этом говорят!

- Все ошибаются. Думаю, я понимаю его. Позволь мне попробовать, мама, дай эту возможность. Обещаю, если ничего не получится, я откажусь от своей затеи.

- Простите, что прерываю, – извинился Хуан, приближаясь к Д'Отремон, – но я спешу в деревню. Я приехал, чтобы рассчитаться с Ренато, сеньора Д'Отремон, и избавлю вас от неудобства видеть меня. Вот то, что я должен…

- Что ты говоришь, Хуан?

- Возьми. Здесь то, что ты за меня заплатил, когда меня арестовали, что дал однорукому, чтобы тот забрал иск, и чего стоил арест «Люцифера». А вот самый старый долг: платок с монетами, который я отнял у тебя в детстве. Две золотые монеты и двадцать шесть серебряных реалов. Я взял их, чтобы сбежать отсюда и не подохнуть с голоду, как пес у дверей твоего богатства, но теперь все долги оплачены, все до последнего сентаво!

- Хуан, Хуан! – позвал Ренато, увидев, как Хуан быстро удалился.

Он побежал за Хуаном и ухоженной рукой кабальеро схватил за сильное плечо. Его облик был также простодушен и благороден, как высокомерен облик Хуана. Голубые глаза светились пониманием и сердечностью, а в черных и свирепых глазах Хуана Дьявола вспыхнула давняя злоба, порожденная ненавистью, которой его питали все несчастное детство, ужасное отрочество, суровую и мятежную юность.

- Хуан, почему ты так себя ведешь?

- А как я себя веду? Плачу долги? Это ведь не только преимущество людей благородных. Оставь меня, Ренато. Почему не оставишь меня?

- Потому что я такой же упрямый, как и ты, Хуан Дьявол, – сердечно утверждал Ренато. – Потому что у меня есть страстное желание стать твоим другом, хотя ты и всегда отвергал меня наихудшим образом.

- Чего ты хочешь? Я не кабальеро. Оставь меня, Ренато! Так будет лучше.

- Пошли, хватит строить из себя отверженного. Даже ребенком тебе не удалось напугать меня звериным шипением, Хуан; я знаю, что ты добрый.

- Я добрый? – горько усмехнулся Хуан.

- Смейся сколько хочешь, Хуан, я понимаю тебя, возможно, лучше всех на свете. Ты чем-то меня привлекаешь, и я чувствую себя твоим братом. Не знаю, как это объяснить. Может, потому что ты пришел сюда с моим отцом, которым я восхищался; может потому, и это тайна, что несмотря на нашу короткую дружбу, ты был единственным моим другом в детстве.

- О чем ты говоришь?

- Понимаю, тебя это удивляет. Странно, но это так. В детстве у меня не было друзей. Мать не разрешала их иметь. Ее огромная любовь окутала меня ласками и заботами. Я никогда не ходил в школу, учителя были мне как слуги, лишь более уважаемые, служащие за плату, рассыпающиеся перед единственным учеником в похвалах и заискиваниях, ведь родители превосходно платили. Конечно, в Кампо Реаль было много детей и мальчиков, но им не разрешалось приближаться ко мне, как и мне приближаться к ним. Ты стал чем-то новым и другим. Помню тебя, как сейчас. Когда тебя привели, мрачного, угрюмого, дикого, как лесного кота. Было в тебе что-то сильное, свободное и пленительное, что я позавидовал тебе. Да, позавидовал, Хуан. Я считал за счастье, когда ты позволял мне идти за тобой по полям, повторять твои подвиги, и я без колебаний пошел бы за тобой, не предпочти ты уйти один. Вижу, ты удивлен.

- В действительности, ты казался мне королем, а я рядом с тобой меньше пса.

- Возможно, другим так казалось, но не мне. Для меня ты был королем, а я не знал суровых радостей твоего детства. Ты мало изменился, Хуан. Тогда ты также смотрел на меня, как сейчас, угрюмо и хмуро, но торопился помочь и защитить, если видел в малейшей опасности. Помнишь?

Хуан опустил голову. Его сильные кулаки, как булавы, сжались. Он словно погрузился в себя, опустился в бездну заветных чувств, в мир печали, злости и зависти, в которых барахтался, как потерянный. А голос Ренато звучал еще задушевней, по-братски, сердечно и искренне:

- Я хочу, чтобы ты остался со мной, Хуан. Чтобы сменил одежду моряка на эту одежду, которая так тебе идет, использовал во благо свою храбрость и силу и как я мечтал, стал мне другом, соратником, братом… Да, братом. Отец это сказал, и я не забыл его слова. Я назначаю тебя управляющим Кампо Реаль. У тебя будут деньги и власть, и ни перед кем не нужно будет отчитываться.

- Управляющий Кампо Реаль? – в совершенном замешательстве Хуан поднял голову, ища правды в глубине голубых глаз, братских, верных ему, и у него заколотилось сердце. – Ты правда подумал об этом? Один решил? Донья София меня ненавидит.

- Не будем преувеличивать. Не отрицаю, ты не был ей симпатичен. По правде, я думаю, дело не в этом; просто ее материнская огромная любовь всегда видит меня маленьким и беззащитным. Не обижайся, Хуан. Моя бедная мать не понимает некоторых вещей. Это ее мир, но уверен, она поймет все, как только немного пообщается с тобой. Она слишком чувствительна и добра. Ты ее постепенно узнаешь.

- Не думаю, Ренато. И хотя я всей душой благодарен за предложение, но не готов к этому.

- Не отказывайся сразу от предложения. Подожди немного и подумай. Останься на несколько дней, тебя ни к чему не принуждают. В действительности, ты и не должен давать утвердительный ответ, ведь ничего не знаешь. Это работа суровая и тяжелая, я полностью хочу изменить внутренний режим Кампо Реаль, покончить со старыми методами и вырвать клыки старому лису Баутисте, помнишь его? Раньше он служил у нас дворецким, потом главным управляющим. В настоящее время он презренный и нелепый тиран, против которого выступили мы с Моникой.

- С Моникой? – удивился Хуан.

- Да, Моника, моя свояченица, которая после тебя стала единственной настоящей подругой детства и юности, музой-вдохновительницей на целых пятнадцать лет.

- А почему ты не женился на ней?

- На Монике? – удивился Ренато. – Ну, даже не знаю, почему влюбился не в нее. Она была и есть чудесная. Больше я ладил с ней, чем с Айме, но сердцу не прикажешь. Однажды оно переменило курс, и меня пленило это создание, грациозное и очаровательное. – Ренато улыбнулся своим мыслям, ослепший в своем мечтании, не взглянув на изменившееся лицо Хуана, которое при упоминании имени Айме зажглось неистовой яростью. – Полагаю, ты не знаешь ее. Сожалею о недомогании, которое помешало мне представить ее, но это скоро произойдет. Я так счастлив, Хуан, беспредельно счастлив. А когда человек счастлив, легко быть великодушным. Я хочу, чтобы это счастье коснулось самого далекого угла моей усадьбы, чтобы самые униженные благословляли имя Айме, думая, что их благополучие пришло с ее появлением, потому что ее любовь сделала меня более человечным и добрым. Тебя это удивляет?

Только теперь он посмотрел на лицо Хуана и удивился его ужасному выражению. На смуглом, побледневшем лице горели огненные яростные черные глаза, губы сжались, и с них чудом не слетела его тайна.

- О чем ты думаешь, Хуан? Ты как будто вспомнил что-то не слишком приятное. Это заметно… Я предложил тебе остаться, даже не спросив ни о чем. Возможно, в твоей жизни есть любовь. Может быть, женщина…

- Будь они все прокляты!

- Хуан! – упрекнул Ренато, и недоумевая, спросил: – Тебя какая-то из них ранила? Тебе не повезло и попалась плохая женщина?

- А какая не плохая?

- Ну, не говори так. Недостойно порядочного мужчины проклинать их всех сразу. Согласен, одни хуже некуда; но другие – само благородство, чистые и невинные, каких только можно найти на земле.

- Ты говоришь о своей Айме?

- Естественно! – резко парировал Ренато и, нахмурившись, сурово взглянул на него; но фраза, готовая слететь с губ Хуана Дьявола, так и не вырвалась наружу. Непонятная внутренняя сила удержала ее. Повернувшись, он увидел Монику де Мольнар и безразлично произнес:

- Твоя свояченица.

- Айме пришла в себя, Ренато, – объяснила Моника. – Она спросила о тебе. Удивилась, что тебя нет рядом.

- Да, конечно. Уже бегу. Я задержал Хуана. Пусть он расскажет о нашей беседе. И проведи его в дом. Я распоряжусь, чтобы ему приготовили комнату для гостей.

Ренато двинулся быстрым шагом к парадной лестнице и вошел в особняк. Глаза Хуана неотрывно следили за ним, пока тот не скрылся, а взволнованная Моника наблюдала за ним.

- Не смотрите так. Я не сказал ни слова и ничего не сделал, – успокоил ее Хуан. – Я позволил вертеть собой по вашему желанию.

- Пусть Бог отблагодарит вас. А что сказал вам Ренато? Как вы намерены поступить?

- Ренато хочет, чтобы я остался в Кампо Реаль на неопределенный срок. Он предложил мне должность управляющего усадьбой.

- Но ведь вы отказались, Хуан. Правда? Не можете принять это предложение. Вы должны сегодня же уехать! Вы же видели, как ваше появление сказалось на Айме.

- Обморок очень помог. Как удобно и своевременно! Мир устроен для женщин…

- Она не притворялась. Ваше появление поразило ее, как молния. Она в отчаянии, на грани безумия и мучается, как на дне преисподней. Она не знала, что вы вернетесь.

- И заставила меня поклясться столько раз? Пусть не лжет! Она не сомневалась, что крепко меня держит, а я сумасшедший и влюбленный, как идиот, пошел ради нее на все! На все, да, на все! Знаете, каково это? Я сотню раз на день рисковал своей жизнью! И ради чего? Зачем? Дабы сдержать свое слово, подойти к ней в одежде кабальеро, удовлетворить ее желания, идти с ней под руку на людях, соблюдая то, что вы называете религией, семьей, приличиями.

- Хуан, сжальтесь. Вы сумели промолчать. И удалитесь молча. Уверяю вас, Айме плачет кровавыми слезами.

- На руках Ренато, – беспредельно горько закончил Хуан.

- Не думайте об этом. Прошу…

- Хватит просьб! – оборвал Хуан. – Не думайте, что тронете меня своими мольбами и слезами. Я не такой чувствительный, как Ренато, и не настолько счастлив, чтобы проявлять великодушие. Наоборот, я настолько несчастлив, что могу ненавидеть даже небесный свет, воздух, которым дышу, землю, на которой стою. И я не отказался от мести!

22.

- Айме, жизнь моя, что случилось? Почему ты плачешь? Тебе плохо?

- О, оставь меня!

- Прости, но я не понимаю. Моника передала, что тебе лучше, и ты позвала меня.

- Что знает эта дура?

- Твоя сестра дура? – удивился Ренато, глубоко пораженный выпадом жены.

- Дура, глупая склочница! Когда же она уедет в свой монастырь и оставит нас в покое?

- Айме, думаю, ты вне себя и лишилась рассудка. Почему? Что стряслось?

- Что она рассказала тебе?

- Она ничего не рассказывала и ничего не должна рассказывать. Это ты меня расстроила. Почему ты так отзываешься о сестре? Нелепо так относиться к ней, когда она настолько благородна, заботлива и нежна с тобой.

- Бедная Моника! – вздохнула притворно Айме, которую успокоили слова Ренато.

- Теперь ты сочувствуешь ей?

- Просто я сама иногда не ведаю, что говорю.

Она вытерла слезы и постаралась успокоиться. Она ненавидела Монику. Да, ненавидела, и злоба горькой пеной поднималась к губам. Но заметив жесткое, суровое, серьезное выражение Ренато, она хитро дала задний ход. Наблюдая за ним, в голове ее сверкнул безрассудный план, подобно надежде, и она вновь спросила:

- Моника не рассказала о моем обмороке?

- Да, жизнь моя, сказала, что ты страдаешь от обмороков. Тебя беспокоит, что она сказала? В этом нет ничего особенного. Кроме того, она успокоила нас. Понимаю, что ты чувствуешь, тебя беспокоит и унижает мысль о болезни. Но любовь моя, какая глупость! В этом нет ничего такого. Все мы чем-нибудь болеем. Ты чудесная и совершенная. А это небольшое недомогание мы подлечим, а если не вылечим, не важно. Моя любовь навсегда и во всем, в счастье, страдании, в здравии и болезни. Я всегда буду любить тебя, как гласит протестантский обряд: пока смерть не разлучит нас!

Ренато нежно обнял Айме. Постепенно выражение его лица сменилось. Как никто другой, он находил этому наилучшее оправдание, которое стирало мучительное впечатление от неблагодарных, бесчувственных и резких слов Айме. И пока его любовь благородно преодолевала это препятствие, Айме на лету словила это намерение, слишком хитрая, чтобы не воспользоваться этим преимуществом, слишком расчетливая, чтобы не уберечь себя от риска, хоть за щитом лживых слез.

- Айме, жизнь моя, что стряслось? Ты снова плачешь?

- Прости меня. Сейчас это от раскаяния, что дурно отозвалась о Монике. Она очень хорошая, Ренато.

- Да, Айме, очень хорошая. И делает великое дело, ухаживая за больными.

- Знаю, ты очарован ею. Но в любом случае, ей лучше в монастыре. Она несчастна с нами, и удерживать ее эгоистично с нашей стороны.

- Я еще не достиг цели.

- Но добьешься, я же тебя знаю. Ты допустил настоящую ошибку. Женатым нужен отдельный дом. Мы должны жить вдвоем, любовь моя, в нашем красивом доме в Сен-Пьере. Ты обещаешь?

- Сейчас нет, – увильнул от ответа Ренато. – Поговорим о другом. Нужно многое сделать в Кампо Реаль, а раз судьба предоставляет мне сотрудников, о которых я мечтал…

- Сотрудников? Кто это?

- В первую очередь, Моника, а потом… Полагаю, ты не видела его, так как почувствовала себя плохо. Человек, управлявший экипажем…

- Я прекрасно его видела.

- Ты знала его, правда?

- Ну… – согласилась Айме, не отрицая и не утверждая.

- Моника его узнала. И он подтвердил, что знает тебя в лицо. Моника напомнила, что ваш дом в Сен-Пьере рядом с берегом. Оказалось, что Хуан причаливал к песчаному берегу прямо за вашим садом. Любопытно, что ты не знакома с ним, а ведь дольше живешь в этом доме.

- Я же сказала, что знаю его, но не расположена к нему, и не спрашивай, почему; мне трудно это объяснить; он неприятен мне. Он уже ушел?

- Нет, Айме. Я попросил его остаться на несколько дней. За это время я постараюсь убедить его принять должность управляющего Кампо Реаль.

- Ты обезумел? – упрекнула Айме. – Он же ничего не знает об усадьбах, он человек моря с дурной репутацией. Его обвиняют в том, что он контрабандист и пират.

- Действительно. Меня очень волнует изменить его образ жизни, чтобы его прекратили обвинять. Мы друзья детства, отец пообещал его отцу позаботиться о нем. К сожалению, он умер и не успел помочь, и мой моральный долг сделать это для Хуана, потому что так хотел отец.

- И он согласился работать на тебя?

- Пока нет. Но как я сказал, надеюсь его убедить. Ему повезло в последней поездке, он привез кое-какие деньги. Возможно, он не захочет работать у меня, а откроет свое дело, в этом случае я тоже помогу ему. Так или иначе, я хочу добиться его дружбы. Поэтому сожалею, что ты не расположена к нему, и не единственная, ведь и мама не желает знаться с Хуаном Дьяволом. Но я надеюсь, острые углы постепенно сгладятся.

Айме склонила голову, чтобы скрыться от взгляда Ренато. Она боялась разоблачения и ее лихорадочно трясло; а он нежно гладил ее руки и спросил заботливо:

- Ты чувствуешь себя лучше? Может, составишь нам компанию за столом?

- О нет, Ренато! Мне очень плохо. У меня ужасно болит голова и не думаю, что смогу даже встать на ноги. Не заставляй меня вставать.

- Конечно, я не буду заставлять, что за глупость! Я сам отнесу тебя в нашу часть дома.

- Я не помешаю донье Софии, если переночую на этом диване? Оставь меня здесь одну хотя бы на несколько часов, совсем одну в темноте, чтобы прийти в себя. И мне станет лучше. Прошу тебя, Ренато, ведь у тебя куча дел.

- Хорошо. Если так хочешь, я оставлю тебя одну, но все равно я предупрежу горничную, чтобы сохраняла бдительность.

Он вышел, а Айме нетерпеливо посмотрела ему вслед.

Ее натянутые нервы расслабились, и она почувствовала, что сходит с ума от отчаяния. Она сползла с дивана на пол, кусала руки, рвала на себе волосы, корчась в муках жестокой пытки. Кровь в ней кипела, сердце билось так, что стало трудно дышать, и наконец, она решилась и пробормотала:

- Хуан, Хуан! Мне нужно поговорить с тобой. Будь что будет, но нужно поговорить. – Вдруг она услышала мягкие скрытые шаги и встревоженно спросила: – Кто там? О, это ты, Ана! Что ты делала за этими шторами?

- Ничего, хозяйка… Вы чего-то желаете? Сеньор Ренато велел мне находиться при вас…

- Иди сюда.

Покорившись голосу Айме, темнокожая служанка, которую София передала невестке, приблизилась и уселась у ее ног на ковер, глядя на нее с заботливым усердием домашнего животного. Ничего, казалось, не изменилось в ней за пятнадцать лет, словно эти года соскользнули с ее детской души, а она пребывала в простодушном отрочестве, сверкая глазами, похожими на два агата, и показывая белейшие зубы, как мякоть кокоса на коже цвета табака.

- Уж плохи стали дела в этом доме, правда сеньора Айме? Как тогда, когда привезли ребенка Хуана.

- Когда тогда?

- Ну, тогда. Когда убился старый хозяин, который привез Хуана. Тогда ниньо Ренато был вот такого роста, и ни Янина, ни Баутиста не управляли домом.

- А разве все Д'Отремон знают Хуана?

- Ну конечно. Хотите, я принесу вам бульон?

- Нет. Скажи, где остальные. Что делают?

- Каждый на своем месте. Разозленная сеньора София закрылась у себя, как тогда. Сказала Ренато, что не сядет за стол с Хуаном. Она это делает для того, чтобы тот выгнал Хуана. Но куда там, Хуан в столовой, такой высокий и красивый, как хозяин дон Франсиско двадцать лет назад. Он на него похож, знаете сеньора Айме? Когда я его увидела, аж испугалась. Он стоял в полутьме, и мне показалось, что это душа хозяина.

- Ты болтаешь глупости, Ана, и не ответила на вопрос. Где все? В столовой может быть? Уже едят? А Моника? Что делает Моника?

- Пока не знаю. Хотите я посмотрю и вернусь к вам?

- Да, Ана, потому что мне нужно сделать кое-что серьезное, важное, в чем ты можешь мне помочь, и это станет нашим секретом. Если сумеешь его сохранить, я тебе подарю новое шелковое платье, туфли, бусы и все, что захочешь. Но ты должна выполнять мои просьбы и молчать, как могила. Сумеешь выполнить? Клянешься?

- Ну конечно. Я и слова никому не скажу. Это я умею. Я молчу о таких вещах, сеньора Айме. Если бы я заговорила, сеньора Айме, если бы заговорила…

Горничная-туземка многозначительно улыбалась двойным рядом белоснежных зубов, счастливая и довольная, что достигла такого доверия, и новая хозяйка откроет ей двери личной жизни. Такая понятная и простая, она, вероятно, не самая неподходящая сообщница; но буря страстей уносила Айме. Она нуждалась в ком-нибудь и была не в состоянии мыслить здраво.

- Моника, не уделишь мне минуту?

- Конечно. Как пожелаешь, Ренато, – они стояли в фойе, примыкающем к просторной столовой. Моника и Ренато едва опробовали кофе и коньяк, поданные после ужина. Хуан только что ушел, и Моника вздохнула уверенней. Присутствие Ренато все еще было для нее драгоценно. Она наслаждалась его присутствием, как лакомством, вызывающим беспокойство и горечь в напряженные и тревожные минуты, даже предчувствуя опасность катастрофы.

- В первую очередь, я хочу поблагодарить тебя. Ты единственная, кто не сбежал, кто разделил нашу трапезу с Хуаном.

- Айме больна, а мама…

- Да, знаю, страдает от мигрени. И у моей матери будет мигрень несколько дней, пока Хуан в доме. А что касается болезни Айме, думаю, она преувеличивает, ведь ей тоже неприятен бедный Хуан.

- Она тебе сказала?

- Откровенно сказала. Я спросил ее и, как всегда, она искренна со мной, и за это я ей благодарен. Но мне хочется, чтобы она относилась к Хуану любезней и отзывчивей!

- Не думаю, что Хуан сочетается с духом этого дома. Ты и сам это понимаешь, Ренато. Он не выглядит довольным. Почему не позволишь ему уехать?

- Я позволю, что еще мне остается! Но как нелепа недоброжелательность к Хуану. Он мрачный и угрюмый, потому что много страдал. Это очень длинная и долгая история. Я расскажу тебе ее как-нибудь в другой раз, хотя по правде, в этой истории много темных пятен. У отца перед ним было огромное обязательство, но оставим папу, хотя он и связан с этим. Я хочу изменить рабочий режим в Кампо Реаль. Мы начали с самого срочного – больных, но приложить руку нужно ко всему. Само собой, для этого мне нужен старый Ноэль, и посмотри, какое совпадение. Я думал послать за ним на следующей неделе, и недавно мне передали, что он задержался на половине пути из-за сломанного колеса наемной повозки. И естественно, я послал за ним другую. Что с тобой? Ты так неспокойна.

- Со мной ничего не происходит. Столько всего, что…

- Мы все постепенно решим. Если ты не слишком устала, выйдем посмотреть, не приехал ли Ноэль. Боюсь, что и его присутствие не принесет радость маме.

- В таком случае?

- Ей не по нраву пойти против Баутисты, но я готов покончить с его злоупотреблением власти. Его присутствие здесь – зло, которое следует искоренить, и нужно действовать решительно. Слышишь? Кажется, подъезжает карета. Пойдем!

- Сеньор Ренато с сеньоритой Моникой вышли в сад, потому что подъехала повозка, но они ждали какого-то другого гостя. Такая большая карета, с заказами сеньориты Моники для больных, о которых она печется. Так что они занялись сумками и пакетами, – сообщила Ана, в соответствии с порученным заданием.

- А Хуан? С ними был Хуан?

- Как бы не так! Хуан поел и ушел из столовой, сказал, что ляжет спать. Но как бы не так. Он пошел узнавать, дали ли мальчику, которого он привез с собой, поужинать. И сказал Эстебану, чтобы того не отправляли в комнату для слуг, потому что Колибри, так зовут негритенка, должен спать с ним в той же комнате.

- И где он сейчас?

- Гуляет с мальчиком во втором дворике и молчит.

- Послушай, Ана. Позови этого ребенка, уведи его куда-нибудь, чтобы оставить Хуана одного.

- Для чего, хозяйка? – удивилась служанка.

- Не спрашивай; делай, что говорю. Посмотри, тебе нравится это кольцо? Возьми его. Оно твое. Для тебя. Но выполни мое поручение. Иди.

- Мой хозяин…

- Что такое, Колибри?

Хуан бродил с мальчиком по двору, но не смотрел на него и не разговаривал. Он погрузился в горькие мысли, и когда тот с ним заговорил, то словно пробудился ото сна, полного зловещих образов. Его немного успокоило маленькое и темное лицо друга.

- Мы останемся в этом доме, хозяин? На кухне говорили, что останемся навсегда, что вы будете управлять, и выгонят очень злого человека, который сейчас управляет. Но когда он пришел, все замолчали. Это очень скверный старик, капитан! Он пришел и молча ударил ногой кошку, которая пила молоко. Он правда очень нехороший, ведь кошка ничего ему не сделала. Это правда, что говорят, хозяин?

- Нет, Колибри, неправда. Завтра мы уедем из этого дома.

- И не увидим новую хозяйку? Не станем ее искать?

- Нет новой хозяйки, Колибри, – вздохнул Хуан с глубокой грустью. – Мы снова уедем на «Люцифере». Возьмем курс в море, и больше не вернемся на Мартинику.

- А как же большой дом, что вы хотели построить там, в горах? А все красивые вещи, о которых вы думали, хозяин?

- Всему пришел конец, Колибри. Уедем, и не вернемся больше!

- Пс… пс…! – тихо позвала служанка-метиска.

- Что такое? Что происходит? – рассердился Хуан.

- Я позвала мальчика, сеньор Хуан. Позвала, чтобы увести с собой. Вы поговорите наедине, – прошептала Ана таинственно. – С вами хотят поговорить, и чтобы никто не знал.

- Кто хочет поговорить?

- Не кричите. Нельзя, чтобы кто-то узнал. Ступайте в тот темный угол и не кричите. Говорите тише. Это секрет. Хозяйка не хочет, чтобы кто-то узнал.

- Хозяйка? Какая хозяйка? – спросил Хуан, но вскоре понял и воскликнул: – Айме!

- Пс… Не кричите… Не кричите… – умоляла Ана. И удаляясь, приказала: – Пойдем, мальчик.

Хуан оцепенел, потрясенный от удивления и гнева, а также дикой радости. Айме там, в нескольких шагах. Он угадывал ее очертания в темном углу, и приблизившись, увидел бледное лицо, дрожащие губы, умоляюще протянутые руки. Непроизвольно он понизил голос. Возможно, его душило биение сердца, которое бушевало, или необъяснимый озноб, пробежавший по спине:

- Ты! Ты!

- Убей меня, Хуан! Я пришла, чтобы ты убил меня.

- Я пришел убить тебя, Айме. Но все же не считаю, что у меня есть такое право.

- Не считаешь, что у тебя есть право? А разве оно тебе нужно, когда ты руками вырываешь у жизни то, в чем она тебе отказывала? Разве оно когда-нибудь было нужно тебе, Хуан?

Айме шагнула из полумрака и взглянула удивленно, даже со злостью. Она увидела холодное, невозмутимое, непроницаемое лицо – не такое лицо она желала видеть. Опережая его ярость, она одной фразой рискнула всем, а теперь чувствовала себя обманутой в болезненном желании. Хуан, ее Хуан Дьявол казался теперь другим в одеждах кабальеро. Казался другим, загадочным, с сатанинской вспышкой в глазах.

- Зачем мне убивать тебя? Ты не любишь мужа, благородного кабальеро Д'Отремон? Не счастлива, что стала хозяйкой Кампо Реаль? Не счастлива всем этим шелковым тряпкам, хламу бус и драгоценностям?

- Ты знаешь, что меня радует, и уж точно не эти вещи, Хуан.

- Я ничего не знаю. Что я могу знать о сеньоре Д'Отремон, супруге лучшего друга? Супруге Ренато Д'Отремона, такого благородного и внимательного ко мне, словно у нас одна кровь, столь озабоченному моим будущим, что не хочет отпускать меня в море; столь внимательному к моему благополучию, что лично хочет о нем побеспокоиться; столь уверенному и доверчивому, что предлагает мне место, на котором можно очень легко его разорить, да и опозорить.

- Ты с ума сошел?

- В любом случае, он такой. Хотя мои слова и прозвучали для тебя язвительно, но это чистейшая и суровая правда. Забавно, не так ли? Чрезвычайно забавно. И нет причины показывать свое отчаяние. Наоборот. Ты удачливая женщина, Айме, чрезвычайно удачливая. Чего ты еще хочешь?

- Хочу понять, искренен ли ты и почему так говоришь. И кроме того, ради чего приехал? Чего добиваешься? Как поступишь, в конце концов?

- Ради чего приехал, я уже сказал: убить тебя. Но кое-кто остановил мой первый порыв.

- Моника. Это была Моника!

- Возможно, это она. Ты обязана ей жизнью. Тебе есть, за что ее благодарить. Но также я думаю, что и Ренато нужно поблагодарить. Сложно уколоть кинжалом ребенка, который улыбается и называет тебя «лучшим другом детства». А сказать Ренато, кто ты на самом деле, все равно, что ударить его кинжалом. Потому что не только в меня верит этот благословенный Богом. Он верит и в тебя. Ты видала что-нибудь более забавное? Он верит в тебя, Айме, считает самой чистой, благородной, верной. Любит тебя, как солнце, которое осветило и очистило его жизнь. – И разъяряясь сильнее, он бросил оскорбление: – Тебя, тебя, мерзавку, подлую, лицемерную и презренную бабенку, порочнее последней проститутки! Но успокойся, он этого не знает, а ты сеньора Д'Отремон – хозяйка и королева Кампо Реаль, – закончил он насмешливо.

- О, хватит! Убей меня, если думаешь, что я обманула тебя, если обманула твою любовь и разбила сердце; но не оскорбляй, потому что я не стану этого терпеть!

- Нет? А что ты сделаешь, чтобы не терпеть это?

- Я закричу, расскажу обо всем!

- Правда? Так расскажи. Будет чудесно. Признайся Ренато. Скажи ему даже, что я относился к тебе, как следовало. Пусть он призовет меня к ответу за оскорбление. Обрати его против меня, ведь я желаю, чтобы пришел оскорбленный мужчина, чтобы нападал на меня. И тогда мне будет легко растерзать его вот этими руками. Тогда все будет на равных. Сделай это, Айме, расскажи! Крикни, позови его!

- Ты прекрасно знаешь, что я так не поступлю, и ты этим пользуешься, чтобы так со мной обращаться, – возражала Айме, изливая на него весь гнев. – Ты знаешь, что я в отчаянном положении, беззащитная. Ты трус!

- Да, трус, потому что не следовало никого слушать, следовало убить всех, кто стоял у меня на пути и не давал добраться до тебя, чтобы сжать тебе шею вот этими руками, – Хуан увидел страх на бледном лице Айме, и презрительно успокоил ее: – Не пугайся, не кричи. Это тытрусливая, трусливая и подлая. Потому что лгунья, лицемерка, потому что унижаешься, кусая в спину, пропитывая своим ядом кровь.

- Хуан, Хуан, – взмолилась Айме. – Я знаю, ты имеешь право ненавидеть меня и презирать. Но в глубине души ты любишь меня, потому что любовь так просто не исчезает.

- Твоя вырвана с корнем.

- Тебе так кажется, Хуан. Ты только начал с ней бороться, а я целыми днями с ней борюсь. При каждом рывке, чтобы искоренить ее, у тебя кровоточит сердце, как у меня кровоточит до сих пор и сводит с ума от боли. Потому что я люблю тебя, Хуан, только тебя люблю. И никто и ничто этого не изменят.

Она скользнула в тень и, опершись на колонну, тихо заплакала, закрыв лицо руками. Хуан взирал на ее слезы со сломленной волей, и в титанической борьбе чувств и представлений, будто зависнув над двумя безднами, упрекнул:

- Хватит лгать, обманывать и ломать комедию. Люби ты меня хоть немного, хотя бы наполовину, как клялась…

- Я люблю тебя!

- Не лги! Твои поступки слишком серьезные и очевидные. Ты вышла замуж за другого!

- За другого, кого не люблю. Клянусь! Я никогда его не любила. Я ненавижу его, он меня раздражает. Обстоятельства подтолкнули меня. Я не знала, что ты вернешься. Мне сказали, что ты не вернешься.

- Кто сказал?

- Педро Ноэль, нотариус. Он узнавал. Сказал, что у тебя сложности с правосудием, полиция тебя ищет, и ты не вернешься на Мартинику; тогда я подумала, что твои слова оказались лживыми, что ты намеренно мне солгал, обещав вернуться. Я решила, что ты посмеялся надо мной.

- А почему же ты не подождала еще немного?

- Меня ослепила злоба, Ренато торопил.

- Конечно, торопил, ведь ты вела двойную игру. Нет, меня ты не обманешь. Я тебя знаю. Я не добрый и наивный Ренато. Знаю твою подлость, эгоизм, всю холодную и лицемерную жестокость твоей души.

- Но ведь ты любил меня, хотя и знал об этом!

- Да, любил, как любят самую вредоносную вещь, отравляющий наркотик; как грех, которому поддаются; как опасность, где можно погибнуть в любой момент. Я так тебя любил, что решил стать другим человеком и изменить образ жизни, на что никогда бы не пошел, лишь бы удовлетворить твое честолюбие и тщеславие, унизить единственное, что было у меня: гордость пирата. Стать как все, дабы ублажить тебя и любить при свете дня, чтобы ты принадлежала только мне; даже «Люцифер» я бы передал в другие руки и перестал зваться Хуаном Дьяволом; превратить все со мной связанное в пыль, чтобы соткать из этой пыли цветочный ковер, по которому бы ты ступала. Вот как я тебя любил… Но все закончилось! Ты хотела стать сеньорой Д'Отремон? Так будь ей. Будь ей по-настоящему!

- Нет! Нет! Я убью себя, если ты меня бросишь! Клянусь тебе!

- Убьешь себя? Да ну! – презрительно отозвался Хуан. – Если я не брошу тебя, то сведу с ума, измучаю и истерзаю, чтобы превратить твою жизнь в ад!

- Не бросай меня, Хуан!

- Хозяйка, хозяйка, идут. Осторожно! – предупредила подоспевшая Ана. – Идут отсюда, по-моему, это сеньор Ренато.

- Айме! – позвала Моника, приближаясь к группе. Айме отошла в тень; Хуан не шевелился. Вскоре подошел Ренато и начал извиняться:

- Простите, если прервал интересный разговор. Я услышал голос Хуана, а поскольку он попрощался, чтобы улечься спать более часа назад…

- Да, но было жарко. Я не могу спать запертым.

Моника вздохнула спокойнее, поскольку с волнением и тревогой ждала ответа Хуана. Ее удивила неожиданная холодная серьезность, с какой он ответил Ренато, а на губах показалась горькая усмешка:

- Учти, я ведь провел больше ночей под открытым небом, чем под крышей дома.

- Понимаю. Ночи в море, должно быть, очень восхитительные.

- Да. Особенно когда ты юнга или моряк третьего класса и тебя будят пинками, чтобы ты нес вахту, – заметил Хуан.

- Не хотел касаться малоприятных воспоминаний, – жизнерадостно уклонился от темы Ренато. – Но уверен, будучи капитаном и владельцем корабля, ночи для тебя полны такого очарования, что начинаю признавать твою правоту.

- Какую правоту?

- О чем я говорил с Моникой, – и повернувшись к упомянутой, напомнил: – Ты собиралась отдыхать, Моника. Сказала, что у тебя нет сил, что вполне понятно, поэтому отказалась ждать Ноэля.

- Приезжает Ноэль? – удивился Хуан.

- Я жду его. Мне передали, что его повозка попала в дорожную переделку, но он уже скоро появится. Его приезд тоже внезапный, как и твой. Итак, продолжу свою мысль. Думаю, поступаю неправильно, что стараюсь изменить твою жизнь.

- Не думаю, что неправильно. Я очень тебе благодарен за усердие. Кроме того, ты сказал, что нуждаешься во мне.

- Действительно, так сказал.

- Я не стану отказывать в помощи, когда положение такое серьезное. Ты бескорыстно помогал мне каждый раз, когда я нуждался в помощи.

- Хуан, Ренато хотел сказать… – вмешалась взволнованная Моника.

- Позволь ему закончить, Моника, – прервал Ренато. – Пожалуйста. Скажи, Хуан.

- Заканчиваю. Я принимаю должность, которую ты предлагаешь. Я остаюсь в Кампо Реаль!

Будто он внезапно принял решение и говорил с оттенком вызова, пристально глядя на Ренато. Затем медленно повернулся к темному углу, где скрывалась Айме, в надежде, что та слышит и оценит его решимость ответить на ее вызов. Он бы отдал все, чтобы посмотреть ей в глаза, увидеть там удовольствие или ужас, но различил лишь густую тень, а повернувшись, увидел бледное и застывшее лицо другой женщины, будто мраморное, ее белые ладони судорожно сжимались, изящная фигура Моники де Мольнар трепетала от волнения. Он усмехнулся – орудие против нее:

- Ты задумался над моим решением, Ренато?

- Нет, Хуан, – благородно опровергнул Ренато. – Наоборот, я очень давно этого хочу и позволь от всего сердца произнести слова, которые по случаю твоего приезда я еще не успел сказать: Хуан, добро пожаловать в Кампо Реаль. Добро пожаловать в то место, которое всегда было твоим домом, и является им с этого момента.

- Благодарю тебя, Ренато, – невольно растрогался Хуан.

- Надеюсь, что скоро я стану тебя благодарить, когда мы достигнем моей цели. Прибыл экипаж. Да, подъехал к дому. Конечно же, это добрый Ноэль. Пойдемте туда, – пригласил Ренато, удаляясь.

Хуан не пошел за Ренато. Он стоял неподвижно под вопросительным и горящим взглядом Моники, который словно пронзал его угрозой. Та ошеломленно высказала:

- Я должна полагать, вы сошли с ума?

- Я? Отчего же, Моника?

- Вы думаете в самом деле остаться в Кампо Реаль?

- А почему я не должен оставаться? По-видимому, это самое горячее желание хозяев этого дома. Вы же слышали Ренато и новую сеньору Д'Отремон, ибо вы, разумеется, прятались и подслушивали:

- У меня нет подобных привычек!

- Ну даже невольно подслушали. Иначе как понять, что вы вышли так своевременно, чтобы прикрыть уход сестры. Вы с ней договорились?

- Вы замолчите или нет? – гневно приказала Моника.

- Не злитесь, я уже понял, что нет. Получается, вы случайно пришли. Случайно могли ее услышать. Мне нужно удалиться.

- Вам нужно уехать, Хуан! Вы не можете здесь оставаться! Чего вы добиваетесь? К чему ведете?

- Пока что к этой карете, Святая Моника, – ответил насмешливо Хуан. – Я хочу, чтобы старый Ноэль не поставил ненароком в известность доброго Ренато, которому лучше не знать, что тот женился на любовнице Хуана Дьявола.

- Каким подлым и презренным кажетесь вы сейчас! – взорвалась возмущенная Моника приглушенным голосом.

- Я? – Хуан сдержался и с горьким цинизмом объяснил: – Это не ново для меня. Обычно я вызываю у вас, чистых и безупречных, именно такие чувства. Но не беспокойтесь, у меня уже получается соблюдать приличия, ведь похоже, только видимость имеет значение у почтенных людей. У ваших ног, будущая настоятельница.

- Глупец, паяц!

- Вот и новое оскорбление… Паяц… Меня впервые так назвали. Паяц? Возможно. Но кто посмеется над этим паяцем, кровью за это заплатит. Передайте сестре. Молодой сеньоре Д'Отремон. Предупредите, что билет для цирка Хуана Дьявола стоит очень дорого! Слишком дорого!

23.

- Колибри, пойдешь со мной на прогулку?

- Я пойду за вами хоть на край света, капитан, – подпрыгивая с ловкостью, из-за которой получил прозвище, Колибри пошел за Хуаном к просторным конюшням на первом этаже. Было шесть часов чудесного утра. Прозрачный воздух, ясное голубое небо, первые лучи восходящего солнца золотили вершины освободившихся от тумана гор, подобных гигантским окаменелостям на плодородной земле Мартиники – горы Карбе и вулкан Мон Пеле.

- Куда пойдем, хозяин?

- Для начала найдем лошадь.

- Мне не нравятся лошади, хозяин. Ни лошади, ни ослы, ни машины, ни горы. Мне нравится море. Когда мы вернемся на море, капитан?

- Не знаю, Колибри. Может, завтра, а может, никогда.

- Какой вы странный теперь, капитан. Раньше вы знали обо всем, что произойдет через год, а теперь даже не знаете, что будете делать завтра.

- Тебя это удивляет? Колибри, однажды ты поймешь, что таким курсом движется корабль, когда женщина берет в руки штурвал управления нашей жизни.

- Но вы же сказали, что новой хозяйки нет.

- Нет больше новой хозяйки. Когда страсть делает нас рабами, то наш хозяин – отчаяние, а курс – дорога к несчастьям… Посмотри-ка…!

Схватив мальчика, он остановился у входа в конюшню, и слуги не было видно. Кто-то выводил лошадь из стойла. Белые ладони вслепую искали, и дотянувшись, достали одну упряжку, что висели в конюшне. Женщина хотела сама оседлать лошадь, и к ней вовремя подоспел Хуан:

- Я могу вам чем-то помочь?

- О, вы! – удивилась Моника.

- У вас нет слуги, который это сделает вместо вас?

- Несомненно есть, но сейчас рано, а я предпочитаю никого не беспокоить. Может, вы пойдете своей дорогой и оставите меня в покое?

- Мне сюда, Святая Моника. Я пришел оседлать лошадь и прогуляться. Я спокойно могу оседлать двух или даже лучше, запрячь свою карету и подвезти вас, ведь вы вроде любите утренние ветра, как и я. Куда вы направляетесь? Колибри, помоги немного. Давай запряжем повозку.

- Да, капитан, лечу, – весело согласился мальчонка.

- Я же сказала, что не желаю, чтобы обо мне беспокоились.

- Это не беспокойство, напротив. Не видели, как обрадовался этот мальчишка? Он панически боится лошадей, его очаровала идея, что мы поедем гулять в повозке. Прогуляемся, и заодно отвезем вас. Не думаю, что сегодня у меня есть дела.

- Хуан, вы должны сделать одно – уйти. Уйти побыстрее и навсегда!

- Черт побери! Вы не знаете другого слова? Все время слышу одно и то же. Вы либо советуете, приказываете, либо оскорбляете. Вы ужасны, сеньорита де Мольнар, – пошутил Хуан.

- Как вы можете шутить? Разве вы не понимаете, в какое положение ставите всех нас? Почему хотите остаться? На что надеетесь? Чего ждете?

- Вам когда-нибудь приходило в голову, чего ждет потерпевший кораблекрушение, когда посреди моря хватается за обломки корабля, и нещадно палит солнце, сводит с ума, мучает жажда и голод, а рядом высовываются из моря свирепые морские твари? Спрашивали ли вы себя, чего он ждет, когда почти слепыми глазами вглядывается в горизонт в надежде увидеть корабль? Почему держится за дерево пораненными и судорожно сжатыми пальцами? Почему глотает горькую воду, вместо того, чтобы разжать руки и покончить разом со всем? Почему он это делает? Почему?

- Ну… – задумалась Моника. – Это другое. Наверное, тут играет роль инстинкт самосохранения, человеческий долг и право оберегать свою жизнь. Он ждет чуда, которое его спасет! Но вы…

- Я как потерпевший кораблекрушение, Святая Моника, и не верю в чудеса.

- Вы не верите и в человеческую доброту, Хуан… Бога?

- Нет, не верю. Хоть вы и дали мне это нелепое имя, которое мне ни к чему. Предполагаю, вы смеетесь надо мной, как и я над вашей мнимой святостью.

- Я не смеюсь ни над кем, Хуан. Сначала я думала, что вы злодей, дикарь. Не стану отрицать. А когда узнала в вас мужчину и почувствовала человека, я поняла, что несмотря ни на что, вам не безразлична дружба Ренато, и вы вняли моей просьбе. Поэтому для чего продлевать этот ужас? Примите поражение и уходите.

- Я не потерпел поражение. Айме любит меня. По-своему, но любит. Без святости, без достоинства, давайте говорить открыто. Она любит и предпочитает меня, как предпочитают меня многие шлюхи портовых таверн. По-моему, она способна сбежать со мной куда угодно.

- Вы что, обезумели? Оба сошли с ума? Как вы можете думать о подобном? Хотите… добиваетесь… надеетесь…?

- Со слезами она умоляла не бросать ее. Она вчера там была, когда вчера вечером вы так своевременно заняли ее место. Она попросила, и я согласился на предложенный Ренато пост.

- Нет! Невозможно! Не может достичь такой крайности человеческая злоба!

- Человеческая злоба способна пойти гораздо дальше, чем вы можете себе представить, – уверил Хуан угрюмым и хриплым голосом.

- Нет! Нет! Тогда вы чудовище вдвойне! Вы не можете вот так разрушить честь и жизнь Ренато! Не можете так его ранить, потому что есть Бог на небесах, и Он поразит вас своими лучами!

- Не говорите глупости, Святая Моника, – неприятно засмеялся Хуан. И позвал негритенка: – Колибри! Пойди сюда! Подойди, сними рубашку.

- Что? Что такое? – удивилась Моника.

- Колибри, сеньорита желает увидеть твою спину. Хочет увидеть следы ударов и ожогов. Хочет узнать и сейчас почувствует, до каких крайностей может дойти человеческая злоба и жестокость. Расскажи ей о своей жизни, и что делали с тобой раньше. И я хочу, чтобы вы выслушали эту историю, сеньорита де Мольнар, а потом сказали, где был Бог, когда звери в человечьем обличье, его хозяева, так его мучили. Скажите, где был Бог, сеньорита де Мольнар, и почему он не поразил их своими лучами!

Свирепо, молниеносным движением Хуан Дьявол сорвал с Колибри рубашку из белого льна, обнажив маленькое тельце, и чтобы та получше разглядела, он поднял его на руках, жадно вглядываясь в красивое женское лицо, в котором теперь выражалось не возмущение и злость, а ужас, боль и жалость, и она прошептала:

- Нет, не может быть. Этот ребенок, это бедное создание…

- Посмотрите на него, потрогайте, послушайте его. Он расскажет, как страдает человеческое существо. Посмотрите на эти плечи, истерзанные тяжестью дров, превышающих силы ребенка, на эти несчастные кости, искалеченные голодом и плохим обращением. Посмотрите на шрамы от ожогов, ударов кнута. Для людей, которые его использовали, он был меньше животного, негритенком, сиротой, беззаконно брошенным. И ни одна рука не сдержала его палачей.

- Но где? Где вы нашли это создание?

- Какая разница где! Разве таких не тысячи? Разве эти чудовищные вещи не происходят в любых уголках земли? Разве подобные жестокости не совершаются каждый день под небесами? Да, человеческая жестокость бесконечна, и Бог не поражает своими лучами. Побеждают злодеи, а сильные топчут слабых. А когда одному такому созданию, с которым обращались хуже червя, удается выжить, то в нем, переполненном жестокостью, с которой к нему относились, поднимается вся злоба мира. Когда ребенок становится мужчиной, как можно просить его пожертвовать собой ради тех, кто всегда был счастлив? Как можно ждать от него большего, чем ненависть и жестокость?

- Но вы, вы…

- Да. Я такой. Меня научили ненавидеть; ранить прежде, чем тебя поранят, убить, чтобы не убили, и не усвой я этот суровый урок, то не стоял бы здесь перед вами, сеньорита де Мольнар. Не ждите от меня ничего, не надейтесь тронуть меня мольбами и слезами. Я их ненавижу, питаю к ним отвращение, я не знаю жалости. Я продолжу свой путь, разрушая все, что нужно, если потребуется. Не бойтесь, я пока ничего не решил окончательно насчет вашей сестры; и не из-за жалости. Мне она не ведома. А теперь я запрягу эту повозку, чтобы осуществить эту чертову поездку.

Он отошел и оставил рядом с ней полураздетого мальчика, смотревшего на нее распахнутыми от удивления глазами. Она наклонилась, посмотрела на него, словно впервые в жизни увидела немного дальше весь трагичный и скорбный мир. И Хуана в этом мире. Хуана в детстве. Думая о нем, она приласкала Колибри, ужасные шрамы, бедную плоть, наивную, черную, невинную и измученную. Она вдруг прижала его к сердцу, целуя с новой нежностью, чистой и особой, которая подобно родниковой воде поднималась из сердца. С бесконечной жалостью у нее вырвалось:

- Бедный Колибри!

- Вы новая хозяйка? Капитан сказал, что мы поедем на Мартинику искать новую хозяйку. А потом сказал, что нет больше новой хозяйки, но теперь, теперь… Он сказал, что хозяйка красивая, хорошая, – Он посмотрел на нее с жаждой в агатовых зрачках, с тоской по теплу и нежности, и Моника снова прижала к груди круглую кудрявую голову. – Вы моя новая хозяйка, правда?

- Нет, Колибри. Я ни твоя, и ничья. Я не хозяйка, потому что в этом мире мне ничего не принадлежит. Даже мое сердце.

- Повозочка готова. Хотите в нее сесть? – прервал Хуан, подъехав к ней.

- Почему вы так беспокоитесь обо мне?

- Потому что это не беспокойство, и ничего не стоит. А то, что ничего не стоит, легко отдавать.

- Вы правы. Вы правы в этом, как и во многом другом.

- Во всем, – грубо заверил Хуан. – Все мои слова являются правдой.

- Вы говорите неправду, – мягко возразила Моника. – Вы отрицаете, что в вашем сердце есть жалость, любовь, а это неправда, Хуан Бога.

- Хуан Дьявол! – горячился Хуан.

- Как хотите. Хуан Дьявол, который помогает досаждающей женщине и спасает ребенка, вызволяя его из ада, который вы тоже прошли.

- Я сделал это не из жалости!

- Тогда из-за ненависти? – насмешливо спросила Моника.

- Может так, а может из-за эгоизма. Колибри – это я сам, его детство – мое детство. Во мне тоже кое-кто всегда видел человеческое существо.

- Ренато Д'Отремон. Я помню его вчерашние слова. Отец Ренато тоже хотел спасти вас.

- Отец Ренато? Предпочитаю, чтобы вы не упоминали об отце Ренато, Святая Моника.

- Почему?

- Потому что… вы опоздаете. Поедем же. Ты тоже, Колибри. Поднимайся к ней. Уже не впервые Святая Моника везет тебя рядом с собой.

- И не будет последним. Колибри теперь и мой друг.

- Очень красивые слова, но они меня не трогают.

- А я и не стремлюсь вас растрогать, Хуан Дьявол! – рассердилась Моника.

- Не желаете отведать «плантатор», Ноэль?

- О, черт возьми! – удивился нотариус, приближаясь к Хуану.

- Наливайте и угощайтесь. Я наполню еще один бокал. Полагаю, когда ставят этот прекрасный кувшин и бокалы, то гости должны обслуживать себя сами. Ваше здоровье, Ноэль!

- Нет, нет, благодарю Хуан, но я не стану пить этот напиток. Но Слава Богу, что вижу тебя наконец.

Нотариус приблизился к плетеному столу, где стояло с полдюжины бокалов и кувшин популярного напитка Мартиники из ананасового сока и белого рома, и недоверчиво поглядывал на полный бокал, который Хуан опустошил и налил еще.

- Я два часа брожу по дому, не сталкиваясь даже со слугами.

- Выпейте плантатор, он освежает, – предложил Хуан, пропустив мимо ушей замечание Педро Ноэля.

- Ты расскажешь, что произошло, Хуан?

- Ерунда, вернее, ничего. Думаю, это очевидно.

- Ты с ума меня хочешь свести? Напугал меня, недоумевающего, когда выбежал из дому. Я уж было решил, что ты спятил, помешался, и это чрезвычайно странно.

- Да, творятся удивительные вещи.

- Вчера вечером, судя по твоему поведению и намекам, я понял, что должен молчать. Я места себе не находил от беспокойства и любопытства, ожидая тебя в своей комнате, но уже рассвело, а ты так и не явился. Я пошел тебя искать, а тебя нет в доме, и никто не мог дать мне вразумительный ответ о твоем местонахождении. Ради живого Бога, ответь мне, Хуан!

- Что я должен вам ответить?

- Что произошло. Ты взбесился так, что потерял рассудок, когда прочел новость о браке Ренато и сеньориты де Мольнар. Мне показалось, ты помешался от бешенства, узнав о свадьбе, и как будто отправился обезглавить троих или четверых. Я провел ужасную ночь, с большим трудом добирался на арендованной повозке, которая сломалась посреди дороги, а когда приехал в этот дом, то увидел тебя у Ренато в качестве почетного гостя.

- В качестве будущего управляющего Кампо Реаль. По крайней мере, это предложение Ренато. И я его принял.

- Ты меня совсем запутал… Ты так необычайно приехал, чтобы Ренато назначил тебя новым управляющим? Ты упоминал о куче дел и планов; привести в порядок бумаги, снарядить рыболовную артель, восстановить хижину или, лучше сказать, построить пригодное жилье на твоем Утесе Дьявола и жениться. И вдруг…

- Вдруг все рухнуло. Как будто вон те горы обрушились, или разверзлась земля, а из ее расщелины извергся огонь, будто море поднялось, чтобы смыть все на своем пути. Но хватит беспокоиться и тревожиться. Пейте «плантатор» и подождем. Я выпью с вами третий бокал.

- Хватит! Я не настроен шутить. Чего нам ждать?

- Об этом я сам себя спрашиваю. Чего ждать? Чего я жду? – признался печально Хуан. Но вдруг, сменив тон на полу-ироничный, полу-веселый, он воскликнул: – О… Вон идет молодая сеньора Д'Отремон. Вчера вечером она не оказала мне чести сесть за стол. Сейчас она, кажется, готова принять нас в своем доме. Какая она красивая, правда, Ноэль?

С открытым от удивления ртом нотариус повернулся и увидел по-настоящему ослепительную Айме. На ней было узкое платье из красного шелка, достаточно декольтированное, чтобы показать совершенную шею, безупречные янтарные руки. Блестящие черные волосы, собранные с креольским изяществом, ниспадали по спине, черные сверкающие глаза, словно две тропические звезды, а приоткрытый рот, чувственный и соблазнительный, неопределенно улыбался, будто источая одновременно мед и яд. Ноэль наблюдал за Хуаном, как его загоревшая кожа вдруг побледнела. В его глазах сверкнула молния любви и ненависти, отчаяния и желания, а также слепой и нелепой надежды. Исполненный дурных предчувствий старый друг взмолился:

- Хуан, Хуан! Тебе немедленно нужно уехать из этого дома!

- Добрый вечер, – поздоровалась Айме, приближаясь к двум мужчинам.

- Добрый вечер, сеньорита, – ответил взволнованный Ноэль.

- Сеньор Ноэль, я уже сеньора, – с мягкой непринужденностью поправила Айме. – Как вы поживаете? Вчера вечером у меня не было возможности поздороваться с вами. Я чувствовала себя не очень хорошо. Вы доехали благополучно?

- Как обычно.

- Вас вызвал мой муж, да? – мужчины молча посмотрели друг на друга: сбитый с толку старый нотариус и Хуан, с горькой циничной усмешкой и застывшей на лице хищной маской любви и боли. Словно приняв неожиданное решение, Ноэль ответил великолепной девушке:

- В действительности я приехал заняться делами Хуана.

- Ах, да? Он вызвал вас?

- Вызвал из-за необходимости уточнить детали. Добрый Хуан, мой друг и клиент с детских лет, слишком страстный и порывистый. Он еще дома дал мне серию неясных указаний. Когда он приехал, у него были превосходные планы. Он хотел поменять шхуну на рыболовные суда, перестроить дом на Утесе Дьявола, привести в порядок бумаги, разумно вложить привезенные деньги. Это превосходные мысли, – и умышленно продолжил: – Лишить его этих идей, повести другими путями – настоящее преступление. Нет, я не преувеличиваю, сеньора Д'Отремон. Это преступление. Хуан, я приехал за тобой, ты нужен в Сен-Пьере.

- Здесь он тоже нужен, и даже больше, чем где-либо, – уверила Айме. – Ренато на него рассчитывает. Он в серьезных затруднениях из-за слабого характера. Если Хуан займется управлением Кампо Реаль, то станет здесь настоящим хозяином.

- Думаю, единственный хозяин – сеньор Д'Отремон, – поправил Педро Ноэль. – Хуан слишком независимый, страстный, слишком порывистый, чтобы подчиняться чьим-либо желаниям. Всем будет лучше, если он поедет со мной прямо сейчас.

- Не поеду, Ноэль, не поеду, – отказался Хуан. – Сеньора Д'Отремон сказала очень интересную вещь, и в этом больше правоты, чем она думает. Если я останусь в Кампо Реаль, то стану хозяином. Приятно управлять там, где ты был ниже последнего слуги.

- Неблагодарно вредить тем, кто желает добра! – возмутился старый нотариус.

- Добро и зло – неясные понятия. Они меняются в зависимости от того, кто его получает, и кто его делает, – высказался Хуан.

- Черт побери! Хуан, я не знал, что ты философ, – Ренато расслышал последние слова Хуана и приблизился. – Всем добрый день. Я рад видеть тебя с таким хорошим настроением, Айме. Но возвращаясь к твоим словам, Хуан, я все же не согласен с тобой. Добро и зло – понятия конкретные. Есть только один правильный путь, рано или поздно люди раскаиваются, что сошли с него. У каждого порядочного человека есть судья в сердце.

- Черт возьми, каждый порядочный человек! А ты знаешь таких?

- Знаю по меньшей мере двух, и они передо мной. Поэтому и хочу, чтобы они помогли мне управлять усадьбой, как маленькой страной. Вам так не кажется? Присядем? Выпьем чего-нибудь.

- Мне полбокала, – указала Айме. – Если позволите остаться на этом собрании кабальеро.

- Конечно, – согласился Ренато. – Я провел ночь и раннее утро с матерью.

- Донье Софии нехорошо? – поинтересовался Ноэль.

- Да. К сожалению, каждый день она слабеет, и это все усложняет. Мы с матерью обожаем друг друга и, тем не менее, живем в несогласии. Очень редко по счастливой случайности мы соглашаемся в чем-нибудь. Постепенно мы уступаем друг другу и заключаем мирный договор.

Он сделал паузу, испив до дна зажигающий кровь напиток, когда взгляды остальных пересеклись. Как под пасмурным небом, обстановка накалялась, сдерживаемые с трудом страсти медленно раздувались неясными порывами бури. Но Ренато продолжал говорить ясным и приветливым голосом кабальеро:

- Ноэль, могу ли я вновь просить вас стать нашим юридическим советником?

- Ну, Ренато, я… Если бы вы поговорили с матерью начистоту, то знаете…

- Моя мать согласна. Она согласна и этим порадовала меня. Хуан уже согласился. Не думаю, Хуан, что ты снова откажешься. Я много говорил о тебе с матерью.

- Пользуясь заранее правами советника, даже при Хуане откровенно скажу, что мне это не кажется удачным. Хуан действительно собирается изменить жизнь, у него есть другие планы, которые лучше сочетаются с его нравом. Я займусь их осуществлением. Мы приведем в порядок бумаги, построим хороший дом на Мысе Дьявола. Уверен, с небольшими деньгами можно все уладить. Ты не рассказывал Ренато о планах на рыболовную артель? Дело может сложиться очень удачно в руках Хуана.

- Мы даже сделаем его великим, Ноэль, – уверил Ренато. – Берега Кампо Реаль на острове самые богатые рыбой. Как только уладим дела с плантациями, можем попробовать.

Ренато продолжал говорить, но Хуан едва его слышал. Он подошел к перилам, выходящим в сад, а Айме мягко встала и пошла за ним.

Ноэль посмотрел на Ренато, который наблюдал за двумя у перил. Но ни один мускул не дрогнул на изящном и невозмутимом лице, в глазах ничего не отразилось. Рука вновь потянулась наполнить бокал, а затем поднесла его к губам, медленно смакуя.

- Я бы хотел поговорить наедине, Ренато.

- Мы почти наедине, Ноэль.

- Да, но не здесь. Я хочу спокойно поговорить в твоем кабинете.

- Для чего? Чтобы вы посоветовали не оставлять Хуана в доме? Бесполезно. Возможно, я не должен был приводить его сюда. В действительности, я его не привозил, он приехал сам, словно его подтолкнула судьба, и он остается. Он остается, потому что я горячо желаю. Я всей душой к этому стремился!

- Хуан, ты слышишь? Хуан!

Напрасно прозвучал страстный голос Айме. Хуан не ответил, не повернув даже головы. Только челюсти сильнее сжались, судорожно напряглись руки, опершиеся о перила, и выражение в глазах, устремленных на открытый пейзаж и не видящих его, стало еще свирепей. Айме еще шагнула, равнодушная к глазам, которые позади следили за каждым ее движением. Тревога, боязнь и надежда до краев переполнили чашу ее мрачных переживаний.

- Хуан, что ты решил о наших жизнях?

- О твоей жизни? – ответил Хуан приглушенно, но презрительно и режуще. – Ничего. Ты сама решила, сама выбрала путь и цель, которой хотела достичь, и достигла. Ты на ней, на вершине. Все, что охватывает твой взгляд, принадлежит тебе. Справедливо, что ты расплачиваешься за это своим телом. Я не говорю о душе, потому что у тебя она отсутствует.

- Ты не имеешь права в этом сомневаться. Не отворачивайся, посмотри мне в лицо, и повтори.

- Не собираюсь я снова смотреть на твое лицо! – выплюнул Хуан и удалился.

- Хуан! – позвала Айме, и повысив голос, повторила: – Хуан!

- Что происходит? – спросил Ренато, приближаясь к жене.

- О, ничего! – еле успела притвориться Айме. – Хуан кажется совсем глухим. Я спросила кое-что… о погоде. Полагаю, для мореплавателя это не трудно.

Раскат грома и порыв ураганного ветра прервал бессодержательные слова Айме, и Ренато холодно заметил:

- Думаю, не трудно предсказать приближение плохой погоды.

- Нет, конечно. Я такая глупая, да? Да благословен Бог! Льет как из ведра, и этот Хуан. – Она протянула руку, в полном замешательстве указывая на человека, который шел твердо и беззаботно, равнодушный к ветру и буре, уже обрушивавшейся на долину, которая приблизила сумерки. – Ты видел такого странного человека, Ренато? Мы говорили о плохой погоде, по-моему, твой управляющий не безумный. Жаль, если он окажется таким. Я подошла пообщаться. Твой Хуан Дьявол такой приятный! Какой интересный и приятный!

- Могу ли я узнать, во время какой беседы с Хуаном ты изменила свое мнение о нем?

Айме повернулась, тряхнула головой, будто хотела проснуться или очнуться. Она смотрела мужу в глаза, который пристально всматривался в ее лицо, словно хотел угадать происходящее в ее душе, и залепетала:

- Ну, сейчас. Мы здесь разговаривали и смотрели на облака.

- Мне показалось, что говорила только ты. Я не видел, чтобы он повернул голову и взглянул на тебя.

- Черт побери, не думала, что ты обращал столько внимания. По-видимому, ты следил за малейшими движениями.

- Я не следил, а смотрел, потому что ты в пределах моего взгляда. Я мужчина, который тебя любит, Айме.

- О, я это уже знаю! Иначе ты бы не женился. Избавь меня от напоминания, что я не принесла приданого в брак.

- Только мерзавец намекнет об этом жене. Только негодяй, Айме, но со вчерашнего дня ты в третий раз обращаешься со мной как с мерзавцем.

- Со вчерашнего дня ты как безумный, как зверь, нервный, раздраженный, сомневающийся, мучаешь меня… Наверняка поссорился с матерью, а раз не можешь выместить на ней…

- В четвертый раз обижаешь, Айме. Что с тобой? Почему ты так изменилась? Почему за несколько часов вся твоя любовь, вся нежность…?

- Вся моя любовь что? Заканчивай!

- Дело в том, что я даже не знаю, как начать. Знаешь, у меня была цель, мечта, угадывать мысли друг друга, чтобы наши чувства были одинаковыми по силе, чтобы понимали друг друга с одного взгляда.

- О, ты ужасно романтичный, Ренато! – раздраженно прервала Айме. – Ты хочешь сотворить из жизни идиллию, поэму, а в жизни есть много заурядных дней, много плохих часов, неприятных минут, когда нельзя мечтать.

- Но с любовью все возможно!

- Ладно, но не все же время.

- Все время! Всегда! Такова была моя цель, ты разделяла, принимала, и мы клялись в этом перед алтарем. Разве ты забыла? Ты клялась быть частью меня, а я поклялся носить тебя в сердце и любить, как свою плоть! Как же быстро ты забыла!

- Просто ты стал невыносим! – воскликнула Айме.

- Не кричи. На нас смотрит Ноэль, – упрекнул Ренато тихим и твердым голосом. – Я не хочу разыгрывать перед ним грустный спектакль наших размолвок.

- Сожалею, но не умею притворяться!

- Ты обязана делать это, ибо ты Д'Отремон.

- Черт, ты тратишь много времени для упоминания знаменитой фамилии!

- Что ты говоришь? – удивился Ренато.

- Больше не упоминай ее, потому что я сыта ею по горло, понял? Сыта по горло! Как и этой усадьбой, этим домом и…

- Замолчи! – приказал Ренато. Затем, сменив тон, обратился к нотариусу: – Подойдите, Ноэль. Мы удостоверились, что льет как из ведра.

- Да, наверху буря, но нет стоит удивляться, ведь такое случается почти ежедневно. И тем не менее, это кратковременно.

Ноэль приблизился к перилам, мимоходом наблюдая, понимая и проникая взглядом в искаженные лица молодого Д'Отремон и его жены. Она побледнела, ее губы дрожали. Тут взгляд старика посмотрел в грозовую ночь, и повернулся к ним уже спокойно, не обнаружив и следа Хуана. Уводя разговор в сторону, он спросил:

- Могу ли я удостоиться чести поприветствовать сегодня донью Софию?

- Боюсь, что нет, Ноэль. Это я и пытался вам объяснить. Между мной и матерью есть некоторые разногласия. Несмотря на то, что я пытался всеми силами избежать этого, мы поссорились. Вы друг, которому я доверяю, поэтому не говорю откровенно. Вы больше, чем друг, ибо я только что назначил вас юридическим советником.

- И боюсь, отчасти ссора случилась из-за моего назначения.

- Нет, моя мать расстроилась из-за Хуана. Айме он тоже не нравится. Но теперь у меня есть надежда, что мать изменит свое мнение, как его изменила Айме, даже если это случится не так скоро.

Он странно посмотрел на Айме, но та отвернулась, избегая взгляда Ноэля. Будто кинувшись в воду, старый нотариус решился:

- Ренато, к чему такие старания ввести Хуана в Кампо Реаль?

- Вы меньше всех должны спрашивать об этом, ибо знаете волю моего отца. Я надеялся обрести в вас союзника, а получается наоборот.

- Меня заботит спокойствие этого дома. Хуан молодой и страстный; возможно, безнравственный, с независимым нравом, боюсь даже, плохо воспитанный. Его присутствие в гостиной доньи Софии…

- Ей незачем часто встречаться с ним. Как управляющий он может построить себе маленький дом в любом месте усадьбы. Там он может жить и делать, что пожелает.

- Мне это кажется замечательной мыслью, – заговорила Айме, полностью успокоившись, со странной вспышкой в агатовых зрачках, и, казалось, она бросала вызов удивленному взгляду мужчин, владея создавшимся положением со светской непринужденностью. – Так можно уладить дела. Я знаю, что это желание Ренато. Вы, как друг, а я, как жена, Ноэль, предпримем все возможное, чтобы порадовать его и помочь. Думаю, у вас нет недостатка во влиянии и дипломатии, чтобы малость укротить этого дикого кота Хуана Дьявола. Сделайте это, Ноэль, ради Ренато.

Нотариус чуть отошел от молодой пары, пытаясь успокоиться, проникнуть до конца в этот всколыхнувшийся водоворот. Он заметил, как Айме улыбнулась Ренато, оперлась о его руку, чтобы тот ощутил горячее и нежное давление пальцев, и посмотрела ему в лицо тем напряженным и горячим взглядом, влияние которого хорошо знала, и притворно прошептала:

- Прости, Ренато, иногда я резкая, нетерпеливая и невоспитанная. Это мой характер, возможно, не зря многие считают, что меня избаловали. Прости меня. Я знаю, что иногда невыносима. Но это только на миг, мой Ренато. Это как порыв, не знаю, что-то вроде нервного срыва. Естественно, в такую минуту нельзя считаться с моими словами, потому что это неправда. Я произвожу ужасное впечатление, прекрасно понимаю, как будто ненавижу то, что больше всего люблю. Знаю, ты поймешь и простишь, правда?

- Может быть, я тоже должен попросить у тебя прощения, – мягко извинился Ренато, хотя еще сомневался: – Я грубо и сурово с тобой обращался. Но ты говорила такие неприятные и странные вещи. Говорила, что ненавидишь мое имя, дом, которые тоже твои, потому что я дал их тебе от всей души и сердца. Я ощутил что-то пугающее, Айме. Ужасное чувство, что ты способна солгать и обмануть, будто в жизни все ложь. У меня было ужасное ощущение, что ты никогда не любила меня!

- Что за безумная мысль, Ренато! – возразила Айме с притворной нежностью. – Я прошу тебя на коленях забыть мои слова. Не требуй объяснений, почему я сказала их. Я сама не знаю, и даже не смогла бы их повторить. Я забыла их и важно, чтобы ты тоже забыл их. Умоляю! Потому что я люблю тебя, обожаю, Ренато.

Она бросилась в объятия Ренато, который стиснул ее жадно, с дрожью, в которой сквозило смятение и сомнение. И закрыв глаза и опершись о его грудь, Айме думала о других глазах, руках, широкой и сильной груди, мечтала, что она снова в объятиях Хуана Дьявола.

24.

Под деревьями Хуан чуть не столкнулся с Моникой, и словно очнулся, вернувшись от кошмарного водоворота к реальности. Выражение его лица было столь ужасным, что Моника вздрогнула, будто заглянула в бездну.

- Хуан, что случилось?

- Пока еще ничего не случилось, Святая Моника. Успокойтесь, – еле сдерживаясь, посоветовал Хуан.

- Я совершенно спокойна, но видели бы вы свое лицо…

- А что с моим лицом? Оно не такое красивое и привлекательное, как у Ренато, да?

- Почему вы всегда говорите так отвратительно? Вы все усложняете, Хуан Бога.

- Почему не смените это глупое прозвище?

- Оно звучит получше, нежели то, которым вы похваляетесь. Начинаю думать, что вы его уже малость заслуживаете.

- Правда? И что заставляет вас так думать?

- Неужели мало истории с Колибри? Этот ребенок вас обожает, Хуан. Он сказал, что вы самый добрый человек на свете.

- Да что он знает? – возразил Хуан с горьким смехом.

- Что с вами происходит? Почему вы так смеетесь?

- Такова моя манера. Я смеюсь над вами и всеми благоразумными, как смеется дьявол. Какое чудесное лицемерие! Вы хотите лишь скрыть, утаить, похоронить вашу тоску, обернуть язвы тряпкой.

- Хуан, ради Бога, – возражала Моника. – Вы…!

- Я что? Заканчивайте. Будьте откровенной. Оскорбите меня, если желаете. Вы складываете руки, смотрите на меня глазами ягненка и говорите, что я не так плох, и в то же время хотите, чтобы его луч меня поразил. Что ж, признайтесь в этом открыто и успокоимся.

- Я никому не желаю дурного. А вам тем более.

- А это почему? Потому что вам приказывает ваша христианская мораль? Великолепно!

- Великолепно, да, хоть вы и насмехаетесь. Потому что нет слов более благородных, чем слова Иисуса: «Возлюбите врагов ваших, благословляйте тех, кто вас преследует и плохо обращается с вами, молите Бога за тех, кто вас истязает».

- Волшебно! – попытался рассмеяться взбешенный Хуан. – Я не думал смеяться, Святая Моника, но у вас дар раззадоривать. «Возлюбите ваших врагов…» а как общество применяет сие правило? Кто так поступает? Ах, да, несравненный Ренато!

- Я запрещаю вам смеяться над ним!

- Черт побери! И так решительно! Почему вы так его защищаете? Я уже вас спрашивал несколько раз, но вы не соизволили ответить. Почему Святая Моника? Или есть тоже предписание христианской морали, которое велит отдавать жизнь за своего зятя?

- Хватит! Вы негодяй, варвар!

- Как просто вы меняете мнение! Самый добрый человек на свете теперь вдруг стал негодяем, дикарем, варваром, животным, демоном. Хуан Дьявол. Это мне нравится слышать. Повторите много раз, потому что я порой забываю это имя, а я не хочу забывать. Помогите мне вашей ненавистью, презрением. Они мне нужны как отвлекающее средство, как каленое железо, которое прикладывают к ядовитому укусу змеи.

- Чего вы тогда хотите? – отчаялась Моника, явно сбитая с толку. – Что вы собираетесь делать? Вы еще думаете осуществить подлость, о которой говорили?

- Увезти Айме? Сообщаю вам, что только этого она желает.

- Неправда, вы лжете!

- Идите спросите сестру, хотя вряд ли она признается. Она скажет, что я ее преследую, угрожаю, а не то, что теперь вымаливает то, что отвергла, что в конце концов предпочитает Хуана Дьявола!

- Она не может чувствовать и говорить такое! Иначе она подлая, презренная!

- Как я сам. Повторите еще раз, что презираете ее за любовь ко мне. Презирайте, продолжайте презирать ее всей душой, потому что она любит меня и хочет быть со мной, а не с кабальеро Д'Отремоном. Она предательница, тщеславная и порочная, но женщина из плоти и крови, а не из небесного теста, как вы. Вы безгрешная и недотрога; но при всей чистоте, боюсь, вы смотрите туда, куда нельзя, куда не позволяет ваша христианская мораль.

- Хватит, замолчите! Вы ничего не должны говорить обо мне! Негодяй!

- Тихо! – приказал Хуан, сурово схватив ее руку. – Не смейте давать мне пощечины. От кабальеро у меня только одежда. Вы очень пострадаете.

-В вас только насилие и жестокость. О, оставьте меня!

- Конечно, оставлю. Меня не интересуют ваши чувства. Ренато несказанно повезло, что вы любите его. Я лишь прозрачно намекну, что не стоит плевать в колодец, из которого будешь пить, и не вставайте на моем пути.

- Вы не последуете этим путем! Я помешаю вам всеми способами! Буду бороться всем оружием!

- Осторожнее, как бы это обернулось против вашего Ренато.

- Он не мой и никогда им не будет! – воскликнула Моника в откровенном отчаянии. – Но вам не увезти Айме из дома, потому что я способна убить вас!

Хуан снова взял ее за руки, крепко сжав их сильными ладонями, и смотрел на нее, впервые чувствуя в ней женщину, в то время как на его лице отразилось некое подобие улыбки:

- Значит это правда: вы любите Ренато. Из-за него готовы угрожать смертью. Не думал, что вы способны на такое. В вас есть мужество, чтобы убить этими мягкими белыми руками, на которых ногти, как когти, насколько я вижу. Знаете, что вдруг мне показалось любопытным? Безусловно, вы тоже красива. Особенно сейчас, извиваясь, как дикая кошка, потеряв напрочь облик настоятельницы. Ай, хищница!

Хуан выпустил ее. Моника яростно укусила его и убежала, а он, удивленный, вытирая кровь, насмешливо проговорил:

- Демоны со святой!

- Моника, дочка, что стряслось? Что с тобой? Ты устала?

- Да, мама, очень устала.

Моника, мягко поддерживаемая дрожащими руками матери, с трудом встала. Они находились в ее спальне, и сеньора де Мольнар обнаружила ее на коленях у кровати, со сложенными ладонями и погруженным в них лицом, как будто в обмороке. Она уже давно так сидела, когда вернулась после столкновения с Хуаном. Краска стыда прилила к щекам, когда мать устремила на нее вопрошающий взор. Голова склонилась с ужасным ощущением, что обвинение Хуана оставило на ней видимый отпечаток. Она подрагивала и мучилась, думая, что глаза того человека проникли в самую глубь ее души, словно она стояла перед ним обнаженная, а возможно, и перед остальными. Ей показалось, что в усталых печальных глазах матери, затуманенных слезами, таится упрек; та пожаловалась:

- Не представляешь, как меня мучают твои страдания из-за сестры. Ты была счастлива на избранном тобой пути, но приходится страдать. Может, я скверно поступила, когда попросила тебя защищать сестру…

- Ты не поступила скверно. Думаю, она не хочет ничьей защиты.

- Что она сказала тебе? Ты говорила с ней?

- Нет, я говорила с Хуаном Дьяволом, который не отказывается от сведения счетов и мести, как называет. Уверяет, что Айме любит только его; грубо приказывает мне не мешать. И иногда мне кажется, что этот человек имеет полное право оскорблять меня.

- Он оскорбил тебя?

- Он словно тигр во время гона. Он любит ее и защищается, как загнанный в угол тигр. Но дело не в этом, мама, он не внушает мне страх. Это… я знаю, знаю, что…

- Но ты ведь была решительна, непоколебима. Чем он так изменил тебя? Каким образом мог угрожать?

- Это не угроза, а просто ужасная правда.

- И что же у него против тебя? Ты всегда победишь, на твоей стороне мораль. Твое поведение, достоинство, чистота…

- Моя чистота… – горько повторила Моника.

- Почему ты так говоришь, дочка? Ты меня пугаешь!

- Нет, мама, не волнуйся. Мое тело чисто. До сегодняшнего дня, ценой жизни, я шла дорогой чистоты и достоинства, но иногда чувство рождается, подобно ядовитому растению, корни которого переплетаются в душе и разлагают ее. Иногда я думаю, что нам лучше сбежать, убраться подальше, найти, как я когда-то мечтала, покой. Обрести покой моей души в монастыре или в могиле!

- Что ты говоришь? Почему?

- Я не должна так говорить, ты права. Не должна говорить с тобой таким образом. Но этот человек…

- Что происходит с этим человеком? Он злой, правда? Злодей, стремящийся принести нам несчастье.

- Иногда он не кажется мне злым. По-моему, он страдает; в своей жизни он столько страдал, что добровольно убил в сердце сострадание и жалость. Мне кажется, он любит Айме, и как же любит! По-другому, но также сильно, как и Ренато. Что такого в ее душе и плоти, что она овладевает сердцами мужчин?

- Но в этом ее несчастье! Разве не видишь, дочка? Она рабыня своих страстей, безумств. Если ты позволишь ей изменить своему долгу, до чего она докатится? Меня она не слушает; и у меня нет таких слов, чтобы подчинить ее. Не дай ей совершить безумство, потом будет поздно лить слезы. Дочка, я рассчитываю на тебя. Рассчитываю, что ты ради любви к сестре…

- А если не ради любви к сестре? – прервала ее Моника. – Если другая любовь толкает меня на это?

Моника посмотрела на мать. Словно столкнулась с собственной совестью и с ужасом показала кровоточащую рану в глубине души, которую обнаружил Хуан, тем самым обезоружив ее, распиная в самом ужасном сомнении. После долгого молчания прозвучал слезный голос матери:

- Если несчастная любовь сделала тебя такой великодушной, дочка, если ради нее ты пошла на жертвы, и борешься за его счастье, отказав себе во всем, пусть Бог благословит тебя за великодушие! Пусть Бог благословит тебя, дочка, потому что, спасая счастье Ренато, ты спасаешь всех нас и ее, безумную и ослепшую. Спасаешь меня, поскольку я не смогу противостоять такому удару. Спасаешь и светлое имя своего отца.

Моника встала, внезапно душевное смятение улеглось, будто новый свет озарил дорогу, будто новая сила помогла ей принять жертву, справиться с болью и противостоять всем бурям. Вновь соединив ладони, она упала на колени. Каталина спросила:

- Дочка, что ты делаешь?

- Я благодарю Бога, мама. Я слезно просила Его просветить меня, и Он послал твои слова. В отчаянии я просила указать мне путь, и твоим голосом Он подсказал. Теперь я знаю, что важно, и не стану колебаться. Перестану сомневаться!

25.

Медленно шагая по мокрой дороге, Хуан возвращался в дом. Он избегал парадных каменных лестниц, выходящих на широкие галереи, в надежде, что за ним никто не наблюдает и пролез через узкую дверь в стене, пересекая пустые внутренние дворики, едва освещенные бледной вспышкой полумесяца, который выглядывал сквозь разорванные облака.

С поразительной точностью он помнил детали дома, и как стрела, точно попавшая в цель, задержался у полуоткрытых окон роскошных комнат левого крыла, подготовленных для медового месяца Айме и Ренато.

- Кого ты ждала, Айме? – ядовито спросил Хуан.

- Кого я могла ждать, кроме тебя?

- Не знаю, я не знаком с соседними имениями Кампо Реаль.

- Хватит! – гневно взвизгнула Айме. – До каких пор я должна терпеть твои оскорбления?

- Пока не устану оскорблять тебя! Пока мне не надоест, пока ты не пропитаешься ненавистью и презрением, которые я приберег для тебя!

- Если бы только ненависть или презрение, ты бы уже уехал. Тебя держит и огорчает что-то, тебя тянет ко мне, хоть и не желаешь признавать. Что-то делает тебя безнадежно моим, и меня – безнадежно твоей. Да, твоей, Хуан, хоть ты и не желаешь смотреть на меня, как утверждаешь. Почему? Почему же тогда ищешь встречи со мной?

- Полагаю, человек превращается в пса, когда его порабощает страсть, – яростно выдавил признание Хуан.

Он шагнул к Айме, но та отступила, и из-за тени поглядела по сторонам, напрягая слух, и наконец взяла Хуана за руку, принуждая уйти:

- Мы в неудачном месте. Ренато провожает нотариуса до комнаты доньи Софии, но может вернуться, и не должен увидеть нас за разговором. Он какой-то странный. Не знаю, подозревает или предчувствует, но надо вести себя благоразумно, Хуан. Крайне благоразумно, деликатно, спокойно. Надо запастись терпением, Хуан.

- Терпением для чего?

- Чтобы ждать. – Айме страстно умоляюще воскликнула: – Хуан, Хуан, бесполезно обманываться. Ты любишь меня. Твой гнев, оскорбления, грубость и жестокость означают лишь одно – ты еще любишь меня. Можешь оскорблять, проклинать и бить, желать мне смерти, но это правда. Хуан, в глубине души ты любишь меня, жизнь моя!

Медленно она подталкивала его к концу длинного коридора, заставила спуститься на четыре ступеньки, отделявшие открытую галерею от широких дорожек, пряча его за широким вьюнком. Они стояли так близко, что ее огненное дыхание, словно вспышка страсти и безумия, полыхнула по лицу Хуана, возбуждая и пьяня. И в его голосе сквозили мольба и приказ:

- Да, Айме, я люблю тебя. Ты моя, даже на дне преисподней! Я люблю тебя! Ты должна уже умереть от моих рук, но я люблю и целую тебя, одновременно проклиная, и тебе следует дрожать, потому что каждую минуту, сжимая тебя, я порываюсь сдавить тебя сильнее и сильнее, пока ты не испустишь дух, чтобы перестала смотреть на меня глазами, пронзающим, подобно кинжалам, чтобы твой голос перестал сводить меня с ума и отравлять... Потому что, когда ты рядом, как сейчас, я не человек, а животное, способное на любые низости. Уедем сейчас же, прямо в эту секунду. Уедем далеко!

- Ты что, спятил?

- Конечно же спятил. Только помешавшийся может снова обнимать тебя; только безумец, сумасшедший, пьяный признается в любви. Уедем!

- Погоди немного, Хуан, погоди, – приглушенно взмолилась встревоженная Айме, услышав приближающиеся шаги. – Слышишь? Это Ренато! Ради Бога, помолчи!

Она обхватила его шею, заставляя наклониться, спрятаться в густых зарослях жимолости, чуть дыша, когда послышались голоса Моники и Ренато и раскаты грома, сопровождаемые ветром, после чего сразу полил дождь.

- Снова буря, Моника.

- Да, Ренато, но это не имеет значения.

- Как это не имеет? Нельзя выезжать в такую непогоду. Я лично займусь этими переездами. Этим надо заниматься, но тебе тоже надо отдыхать. Очень скоро многое изменится благодаря Ноэлю и Хуану.

- Ты все-таки оставишь Хуана в доме?

- Он не останется в доме, но будет присматривать за имением. Что происходит? Ты тоже его не любишь? Я думал, вы друзья.

- Мы не враги, но… – робко пробормотала Моника.

- Ну тогда и покончим с этим. К счастью, мама хорошо приняла Ноэля, хотя он тоже не солидарен с моим отношением к Хуану.

- Тогда, Ренато, почему…?

- Не продолжай, Моника, прошу тебя. Не спрашивай. Есть единственный ответ: Хуан войдет в этом дом, потому что так справедливо. Уместно это или нет, время покажет. Ты сама образцовая дочь, а значит, поймешь последнее желание моего отца. Хуан может быть строптивым, неблагодарным, даже порочным. Не важно. Отец хотел, чтобы он находился рядом со мной, чтобы я относился к нему, как к брату.

- Но это безумие и нелепость!

- Нет, не безумие. Вопреки всем вашим мнениям, я верю в Хуана, в благородство его души, потому что верю в человеческое сердце. Что-то подсказывает мне, что Хуан хороший. Во-первых, он верный, искренний, открытый. В нем нет предательского замеса. Достаточно посмотреть ему в лицо, чтобы это понять. Хуан не хищник, как упорно думаете вы с моей матерью. Он порядочный, и если когда-нибудь ранит меня, то сделает это открыто. Я совершенно в этом уверен.

- Так значит…?

- Значит, ничего. Доверься мне, я знаю, что делаю. Ты измучена и утомлена. Ступай отдыхать, Моника.

- В такой момент я не смогу заснуть.

- Тогда, дабы не задерживать меня, не окажешь мне любезность?

- Все, что хочешь.

- Зайди в спальню к сестре и объясни, что мне нужно уехать на пару часов. Боюсь, мы снова станем спорить, а на сегодня уже достаточно.

- У вас случилась размолвка? – встревожилась Моника.

- Давай назовем это несогласием. К счастью, все завершилось хорошо, мы помирились, но это огорчает, а мне не хочется снова начинать. Я боготворю твою сестру, верю в нее, хочу верить ей больше остальных. Мне нужна вера, которая бы вдохновляла меня жить и дышать.

- Какие печальные слова, Ренато! Словно они от полнейшего разочарования.

- Какая глупость! Я сказал, что люблю твою сестру. Я так люблю ее, что не смогу жить без нее.

- Значит, ты любишь ее превыше всего, и что бы ни случилось, ты готов…?

- Не знаю, что ты имеешь в виду под «что бы ни случилось», – прервал ее Ренато серьезно. – Прости, если отвечаю не так, как ты хочешь услышать, но если Айме поступит недостойно, то даже не представляю, что стало бы с нами и с этим домом. Ладно, мы болтаем глупости, теряем бесценное время, обижая нелепыми мыслями самую достойную и восхитительную женщину – твою сестру. – И с принужденной веселостью попросил: – Побудь с ней. Я скоро вернусь. До встречи, моя любимая Моника.

Вспышка молнии осветила тревожное лицо Айме, которая смотрела на серьезное и печальное лицо Хуана. Слышались отзвуки шагов Ренато в широком коридоре, а фигура Моники исчезла в дверях пустой комнаты. Возле каменной скамьи, под покровом зарослей жимолости струйки прохладного дождя били его по горящим щекам, пока до него доходил смысл услышанного, и он с волнением размышлял, что потерял в выигранной битве. Хуан, надолго оцепеневший, вдруг очнулся и вцепился в ее руку, как клещами, с грубостью моряка, приказывая властно:

- Пошли отсюда! Ты боялась столкнуться с Ренато, а теперь опасность миновала.

- Но Моника в моей комнате, – тихо указала Айме. – Она побудет там недолго, а потом пойдет обыскивать дом и поднимет тревогу раньше, чем мы уйдем далеко. Мы не можем уйти сейчас, а тем более я не вижу в этом необходимости.

- Как это не видишь необходимости? – спросил Хуан возмущенно.

- Послушай, Хуан. Если бы ты мог спокойно послушать меня, зачем убегать, вызывая скандал, если мы вместе и есть тысяча способов…?

- Замолчи! Замолчи! Не предлагай мне эту низость и грязь, иначе я убью тебя. Ты сказала, что любишь меня, заставила меня признаться в любви к тебе. Сейчас ты поедешь со мной, и будь что будет!

Резким рывком, сдерживая ярость, Хуан вытащил Айме из укрытия, пристально глядя в лицо с горящими щеками, которые не охлаждали даже капли дождя. Грубый, дикий, с любовью, похожей на ненависть, он так сжал ее в могучих руках, что ее кости затрещали.

- Хуан, ты меня душишь!

- Это я и хочу сделать. Но руки отказываются сжать твою шею, и я боюсь, знаешь? Да. Страх запустить тебя в свою душу, если убью. Страх, что твой облик станет меня преследовать, что мной овладеет твой голос, глаза, губы, когда ты умрешь. Страх, что меня сведет с ума желание вновь тебя увидеть и услышать, когда я уже убью тебя.

Он резко оттолкнул ее и зашагал к центру дворика, безразличный к хлынувшему дождю, к ветру, который подталкивал облака, разрывая их, давая возможность показаться звездам. Глядя по сторонам, боясь чужих глаз, Айме взмолилась:

- Хуан, послушай. Я уеду с тобой. Но не сейчас, Хуан. Уеду хоть на край света, куда хочешь. Я тебе это говорила и клялась. И снова клянусь, но успокойся. Я хочу твою любовь, хочу жить для тебя, а не бежать от смерти…

- Никто не убьет тебя, если ты со мной! Никто не подойдет, пока я дышу!

- Хуан, ты первым же и падешь. А что станет со мной?

- Что станет с тобой? Сейчас ты тоже можешь умереть!

- Нет. Ты не убьешь меня, зная об моей любви. Для этого тебе надо обезуметь, Хуан. Ты уязвлен, раздосадован, ревнив, сомневаешься в моей любви, наслаждаешься тем, что опровергаешь мои слова, но при этом не можешь их отрицать, потому что сердцем соглашаешься с ними. Потому что порой невозможно притворяться. Я бы не кидалась тебе в объятия, не целовала тебя, если бы не любила. Подумай на секунду, Хуан, подумай. Ты уже слышал Ренато, он начеку.

- Пусть таким и остается! Я только этого и желаю. Хочу, чтобы он знал, хочу прокричать ему об этом!

- Он обоих нас убьет. На его стороне законы, обычаи, причины и права. Мы среди сотен людей, которые станут заклятыми врагами, сворой свирепых псов, которые станут нас преследовать. Нет, Хуан, ты не можешь бросить меня этим хищникам. Лучше убей меня, хоть я и не хочу умирать. За какое преступление мне умирать? За любовь, за то, что в моем сердце появилась любовь к тебе? А теперь ты приговариваешь меня к смерти, ты понимаешь? Почему ты так смотришь меня? Ты меня презираешь, Хуан?

- Да, Айме, презираю.

- Ты прекратишь меня презирать, когда все уладится, и я сбегу по возможности.

- Как мерзко и подло так убегать! Надо бежать сейчас, рискуя всем, когда нужно защищаться когтями и лапами, как хищное животное. Бежать сейчас, когда опасно, невыгодно, я могу и хочу так сделать. А с твоими приготовлениями это станет посмешищем. Какая низость! Однако, я подожду и сделаю все по-своему.

- Что ты сказал, Хуан?

- Я спрячу тебя в надежном месте, где твое драгоценное существование не пострадает, ты ничем не рискнешь, когда сбежишь с Хуаном Дьяволом. Обещаю тебе. Ты будешь в безопасности. Я сотру все следы и решу проблему с Ренато.

- Нет, Хуан, нет! Не надо так!

- Будет так. Ты дала слово, поклялась. Хватит давать пустые обещания и лживо клясться! Надо немного подождать. И дальше притворяться. Тебе это не составит труда, а я тоже научусь этому. Я твой одаренный ученик. Я стану предателем, трусом, подлецом и обманщиком, научусь лгать, улыбаясь, приму хлеб и соль под крышей этого дома, а в это время буду точить кинжал, чтобы ударить в спину. Да, Айме, подожду. Подождем. Выигрывая и побеждая. В конце концов, не все ли равно? Позволь признать правоту доньи Софии, Баутисты, старого нотариуса, который вздрагивает при виде меня. Позволь признать правоту Моники де Мольнар. В конце концов, не все ли равно?

- Ради Бога, Хуан, замолчи! – умоляла Айме, неожиданно испугавшись. – Это Моника. Она увидела нас. Уходи, Хуан, уходи! Ради Бога, спрячься. Я скажу ей, что говорила не с тобой. Но сейчас уходи!

Хуан удалился, высокомерный и надменный, не опустив голову и не прячась. Айме попятилась, чтобы перевести дух, и затем медленно и смущенно зашагала к полуоткрытой двери, в которую вцепилась Моника, ее колени подогнулись, словно ледяной холод пробежал по венам. И сдавленным голосом упрекнула:

- Ты была с ним, я видела.

- С ним? С кем?

- Хватит ломать комедию! Прибереги ее для других, Айме! Будь благоразумна и осторожна, если не хочешь, чтобы Ренато все понял.

- Не понимаю, о чем ты говоришь.

- Как можно быть такой циничной?

- Пожалуйста, хватит. Вы все задались целью оскорблять меня?

- Как это все? Ренато и этот человек, не так ли? В первую очередь этот мужчина, который смотрит на тебя, как на последнюю шлюху. Слышала бы ты, как он отзывается о тебе, с каким грубым презрением оскорблял тебя, все равно что оскорблял всех женщин.

- Замолчи! – оборвала недовольная Айме.

- Полагаю, ты пресмыкаешься перед ним и даешь ему позорное право так обращаться с собой.

- Я дала ему то, что хотела, а тебе не позволю вмешиваться в мои дела, говорить, что вздумается. Что ты знаешь о жизни или о чем-либо вообще?

- Это мне нужно спрашивать, что ты знаешь о честности и стыде?

- Моника, мое терпение иссякает!

- А у меня, у меня… Надолго ли хватит моего?

- По мне делай, что хочешь, – изрекла Айме вызывающе. – Хотя ты ничего не сделаешь и никуда не пойдешь, потому что ничего не можешь поделать. Единственное, что ты можешь – вернуться в монастырь – самое мудрое решение, а если не хочешь стать монашкой, уезжай домой в Сен-Пьер, где тебе и место. Уезжай и увези маму; оставь меня в покое, потому что здесь ты мне не нужна!

- Я уеду с одним условием: если ты заставишь уехать Хуана. Если он действительно уедет, уедет с Мартиники, я, я…

- Ты уедешь, если я дам тебе слово, что Хуан уйдет?

- Уеду, когда увижу его отъезд. К несчастью, я хорошо тебя знаю.

- Ну тогда знаешь, что я никогда не откажусь ни от удовольствия, ни от богатства, и буду иметь обе вещи.

- Чего ты добиваешься?

- К чему стремлюсь, это ясно, а как этого достигну, это уж мое дело. Для твоего же блага, Моника, советую тебе уехать. Я не хочу идти против тебя и случайно тебя уничтожить, но как честный противник, предупреждаю, как делала это сотню раз, и предупреждаю в последний, Моника. Уйди с моего пути, потому что в решающую минуту я ни на что не посмотрю!

- Это не твой путь, и я не уйду с него ради твоего же блага.

- Хватит, Моника, в этой жизни я ставила на карту все. Эта битва столь серьезная, что от нее зависит моя жизнь. Не вмешивайся, потому что первой пострадаешь.

- Послушай, Айме, я хотела уйти, подумала, может, ты действительно вправе распоряжаться своей жизнью и любимыми мужчинами по своему усмотрению. Я хотела даже отказаться защищать Ренато от твоей подлости; хотела уйти, но кое-кто со слезами умолял меня не поступать так. А знаешь, кто? Наша мать! Несчастная мать, от которой ты не позаботилась ничего скрыть, которая живет в ужасной тревоге, что ты можешь натворить, и что может случиться с тобой. Несчастная мать, которую ты огорчила бесчестием, чьи седины хочешь запятнать скандалом, недостойным поступком. Не только из-за себя или Ренато, но из-за матери прошу тебя, Айме… – Моника вдруг прервалась, и удивленно воскликнула: – О, Ренато!

- Да, это я, – подтвердил он, приближаясь. – Что происходит, Моника?

- Ничего, мы разговаривали. Почему ты вернулся так быстро?

- По счастливой случайности. Оседлали мою лошадь, и тут я увидел Хуана. Мне пришло в голову попросить его приступить к своим обязанностям, и он добровольно согласился. Приятно удивленный, я дал ему широкие полномочия, и он недавно выехал к работникам по первому поручению в качестве главного управляющего. Разве не здорово? Ты не рада, что я почти сразу же вернулся, Айме?

- Конечно! Я всему рада, твоему возвращению, хорошему настроению Хуана, мне не на что жаловаться, кроме как решению Моники оставить нас.

- Оставить? – удивился Ренато.

- Поэтому мы и спорили. Моника настаивает вернуться в Сен-Пьер с мамой. Она говорит, что для медового месяца чересчур много людей в доме, и поэтому уезжает, Ренато.

С дьявольской улыбкой Айме повернулась в сестре, которая растерялась от такого цинизма и неожиданной наглости. Она собралась возразить, неистово крикнуть, но ее глаза столкнулись со взглядом Ренато, в которых появилось выражение досады и раздражения. Для него она лишь посторонняя, дерзкая и капризная; но через мгновение выражение на лице вновь стало благородным и мужественным, зажигаясь добротой, достигая глубин сердца Моники:

- Эту тему мы уже обсуждали. Я считал, что она улажена. Конечно, я не имею права удерживать тебя силой, если хочешь уехать, Моника. Я просил тебя и с братской откровенностью рассказал свои эгоистичные мотивы, чтобы ты не уезжала от нас. Если хочешь уехать, как я могу перечить? Лишь прошу у тебя прощения. Ты приехала отдохнуть, а я нагрузил тебя работой. Ты искала спокойствия, а я сбросил на тебя груз всех моих тяжелых забот. Но клянусь, я не думал злоупотреблять. Ты уже видела, что Хуан занялся моими делами и…

- Не продолжай, Ренато. – с глубокой болью прервала Моника.

- Поступай, как знаешь, Моника. Если останешься на несколько дней, я обещаю не трогать тебя, чтобы ты смогла отдохнуть. В любом случае, прости меня. Идем, Айме?

- Секунду, Ренато! Я не допущу, чтобы ты ушел с таким впечатлением, – заговорила Моника, но Айме вмешалась с притворной нежностью:

- Но дорогая…

- Я говорю с Ренато! – решительно оборвала Моника. – Айме неверно истолковала мои слова. Я останусь на нужное тебе время, Ренато.

- Не в том дело, Моника. Твоя помощь бесценна, но…

- Бедная Моника измучена, – продолжала Айме. – Такая обеспокоенная, уставшая, и едва понимает, что говорит. По-моему, мы злоупотребили ее добротой.

- Ты не замолчишь, Айме? – приказала Моника, уже не в состоянии сдерживаться. И с твердостью уверила: – Я останусь, Ренато, даже если меня будут прогонять!

- Кто тебя прогоняет? Это нелепость. Моника, это ведь ты сказала, что хочешь уехать. Вроде говорила именно ты, судя по словам твоей сестры…

- Естественно, – поспешила подтвердить Айме. – Чего мне еще желать? Пусть остаются здесь! Говорю «остаются», потому что знай, Моника изменила свои планы. Уже не хочет возвращаться в монастырь, а хочет с мамой уехать домой. Кажется, наша будущая настоятельница вешает облачения, а может, ищет за кого выйти замуж.

- Ты не замолчишь уже? – крикнула гневно Моника.

- Прости меня, – злобно и насмешливо извинилась Айме. – Может, я ошибаюсь. Мне показалось, будто ты действуешь в порыве любви.

- Замолчи, Айме! – повторила Моника вне себя.

- Действительно, помолчи, – мягко и нежно вмешался Ренато. – Разве ты не видишь, что раздражаешь ее? А ты, Моника, тоже не воспринимай так. Тут нет ничего особенного, мне кажется, все-таки неразумно хоронить в монастыре молодость и красоту, если только это не настоящее призвание. Если ты поняла вовремя, что ошиблась, то правильно это исправить и не расстраиваться. Не думаю, что Айме желает огорчить тебя. Она озорная и насмешливая, ты знаешь. Только я могу обижаться из-за отсутствия твоего доверия. Мне хочется, чтобы ты поведала мне, как брату, все свои сомнения! Или я им стал? – он взял ее за руку, задрожавшую, и улыбнулся, пристально глядя ей в глаза, которые избегали его, словно боялись признаться в своих чувствах. – Доверия не добиваются силой, Моника, хочу, чтобы ты знала и всегда помнила, что я твой лучший друг, и ты всегда можешь мне доверять.

- Я так и думаю, Ренато. Я тоже твоя лучшая подруга.

- Я в это верю, всегда верил. Но почему ты заплакала? Или просто нервничаешь по словам Айме?

- Ну конечно. С ее чувствительностью, – язвительно усмехалась Айме.

- Не приставай к ней, Айме. А ты, Моника, не обращай на нее внимания. Правда, что ты влюблена? Не скажешь имя счастливого смертного? Но предупреждаю, он должен заслужить тебя, и прости за самоуверенность старшего брата позволить ему получить такое сокровище, как ты. – Он поцеловал ее в белый, как мрамор, лоб, за которым кружился водоворот мыслей, и вдруг встревожился: – Ты ледяная, Моника, что с тобой? Тебе плохо? – Айме дала волю насмешкам и едкой улыбочке, а Ренато, спокойный, но расстроенный, упрекнул Айме: – Что происходит, Айме?

- Прости меня, ничего. Но вы двое так меня развеселили, что я не могу удержаться. Вы такие удивительные, совершенные, очень забавные…

- Не пойму шутки; но не думаю, что своим смехом ты кого-то обидела, – покорно согласился Ренато. Ласково и серьезно попрощался: – Доброй ночи, Моника, надеюсь, хороший сон улучшит твое состояние к завтрашнему дню. До завтра.

- До завтра, – еле слышно ответила Моника, и посмотрела паре вслед, приходя в бешенство от очередной насмешки Айме.

- Над чем ты смеешься, Айме? – спросил недовольно Ренато.

- Ни над чем. Лучше смеяться, чем трагически все воспринимать.

- Что трагически воспринимать?

- Ну, все, что происходит, несправедливое, жесткое отношение сестры, твой приступ братской нежности, рвение заниматься всеми. И как мало ты уделяешь мне времени, поскольку всеми занят.

- Ты ревнуешь? – улыбнулся ласковый и польщенный Ренато.

- О, нет! Зачем? Вроде нет повода. Но надо видеть твою любовь к Монике.

- Она наша сестра. И беспокоит меня. Ей нехорошо, я заметил, она бледная, худая, словно измученная чем-то и ревностно это скрывает.

- Это естественно, она влюблена. Прямо на язык просится.

- Но в кого? Откровенно говоря, я не знаю.

- В кого угодно, – легкомысленно уклонилась Айме. – Возможно, в Хуана Дьявола.

- Что? Как? – воскликнул крайне удивленный Ренато.

- Я говорю, Хуан Дьявол – мужчина, как и все остальные, а теперь с новой должностью, которую ты ему дал, он даже хорошая партия. Моника не честолюбива.

- Это нелепо, несуразно! Даже в шутку ты не должна…

- Ты всерьез принял на себя роль старшего брата, – развлекалась и смеялась Айме. – Не расстраивайся, я же шучу. В конце концов, это невозможно и привлечет чужое внимание. Это сюжет для романа с продолжением «Монахиня и пират».

26.

- Янина, что ты делаешь?

- Ничего, дядя, наблюдаю и принимаю к сведению.

Янина ответила ему горькой гримасой вместо улыбки, повязывая разноцветный платок вокруг темной кудрявой головы. Бесшумно она вышла из густой тени сводов второго дворика. Суровые, изучающие глаза Баутисты властно смотрели на нее, и она пожала плечами.

- Что принимаешь к сведению, Янина?

- Все происходящее.

- Ничего не произошло, а вот меня раздавили и растоптали, – пожаловался Баутиста тихо, но злобно. – Но я так не оставлю. Я рассчитаюсь и отомщу. Они вспомнят о Баутисте, когда с рассветом увидят сожженные плантации сахарного тростника, когда подорвется петардой плотина реки или…

- Не говори глупости, дядя Баутиста. О таком нельзя говорить. Если это вообще возможно сделать.

- Я не могу это выносить! Не могу быть здесь последним слугой, пока попрошайка, этот безродный Хуан Дьявол…!

- Тише, дядя, тебя не должны услышать. Ренато и его достойнейшая супруга только что вошли в комнату. Сейчас он наверняка держит ее в своих объятиях, жадно целует и отдает сердце этой развратнице!

- Развратнице? Почему это развратнице? Она в чем-то повинна? Почему не изъясняешься яснее? Что скрываешь? Что знаешь?

- Тебя это точно порадует, дядя Баутиста! Скоро покончат с Хуаном Дьяволом!

- Выражайся яснее! – торопил Баутиста, глядя на нее пристально и сурово. – Почему покончат с Хуаном Дьяволом?

- Потому что высоко взлетел. В этом доме произойдет многое. На твоем месте я бы подождала, дядя Баутиста. Скоро река помутнеет. А рыбу ловят в мутной воде.

- С чего ты взяла?

- Вчера я поднялась к верхнему ущелью повидаться со старой Чалой. Я дала ей несколько монет, чтобы та увидела будущее Д'Отремон.

- Ты никогда не верила в такое, Янина. Это выдумки, чтобы обманывать этих животных, у которых суеверие в крови. Не думал, что ты в такое веришь. И что тебе сказала Чала?

- Она зарезала черную курицу, посмотрела в ее нутро и сказала, что есть двое мужчин с кровью Д'Отремон: один законный, а другой незаконнорожденный.

- Замолчи, тише! С ума сошла? – встревожился Баутиста. – Это сказала Чала? Распустила язык, осмелилась на такое! Видишь, видишь? Распоряжайся еще я тут, велел бы избить тебя до полусмерти, что неуважительно отзываешься о хозяевах. О сеньоре, о сеньоре Франсиско Д'Отремоне… Лгунья!

- Не кипятись так. Уже пятнадцать лет он мертв и похоронен, – объяснила Янина с тонкой усмешкой. – Мы одни, дядя Баутиста, а теперь я знаю, что это совершенная правда. Я не ходила к Чале, не разговаривала с ней.

- Эй, чего ты добиваешься?

- Хочу удостовериться в том, что всегда подозревала. Хуан Дьявол – брат хозяина Ренато, но оба не знают об этом.

- Думаю, этот незаконнорожденный пес знает. Он был не маленький в ту ночь, когда умирал Бертолоци и принес от него то письмо.

- Ты расскажешь мне всю историю, дядя Баутиста?

- Нет! Забудь об этом. Зачем заставила меня говорить? Я забылся, но если хоть слово упомянешь…

- Я уже знаю: прикажешь избить меня палками, – усмехнулась Янина. – И что ты заслужил? Что ты получил, будучи верным псом? Ведь ничего, не так ли? Ты на них смотрел, словно они из другого теста, как на богов, детей солнца, а это неправда, они такие же, как все. Их тоже можно ненавидеть и любить, как всех. Хозяин Ренато – всего лишь мужчина, а любой мужчина может ощутить себя таким несчастным, что утешится даже в объятиях дочери рабыни.

- Янина, ты думаешь об этом? Такое вздумала желать?

- То же, что и ты, просто иначе. Мы оба хотим управлять в Кампо Реаль. Почему бы и нет?

- Даже не хочу понимать тебя.

- Даже при желании не поймешь, но вот как я тебе скажу: тебе не придется ждать слишком долго. Скоро вода помутнеет. Мы будем тут не при чем, но успеем подобрать с берега то, что выбросит буря.

Послышался резкий звук колокольчика, и Баутиста сказал:

- Сеньора зовет.

- Зовет тебя, потому что было два звонка. Иди, она всегда так звала тебя, даже когда ты был управляющим. Ведь она хозяйка, твоя хозяйка.

- И твоя тоже. Не думаю, что осмелишься отказать сеньоре. Ты всем ей обязана, с детства ела хлеб из ее рук. Ладно, Янина, мы продолжим потом, да? Ты должна мне разъяснить кое-что. Я не готов… – его объяснение прервали два других звонка, и он довершил: – Этой ночью поговорим!

Он быстро ушел, взглянув на нее с беспокойством, а Янина разглядывала изящные ладони, темные руки, в которых еле проглядывали голубые вены, и с презрением повернула голову по направлению к Баутисте, яростно пробормотав:

- Дело не в крови, это душа находится в рабстве!

- Колибри, сколько еще ты будешь вместо Святой Моники?

- Сейчас ее нет, капитан, но она оставила меня ухаживать. Пока ее нет, я распоряжаюсь.

Сильной рукой Хуан сдержал ретивого коня; прекрасное животное, снежно-белое, с красивой сафьяновой сбруей – один из двух одинаковых коней, которых София подарила сыну и невестке в дни их помолвки. Взволнованный, нервный, возможно, удивленный большим весом и грубостью всадника, он, казалось, готов встать на дыбы, в то время как Хуан протянул руку Колибри и приказал:

- Давай, идем со мной! Давай руку и прыгай. Что происходит? Не хочешь идти?

- Да, хозяин. Подождите минуточку, всего лишь минуточку. Я предупрежу негра Панчо, он следит за всем в отсутствие сеньориты Моники. Всего минуточку. Панчо! Панчо!

Поджав губы, Хуан овладел своим беспокойством и нетерпением коня. Он стоял у входа в малую долину, где однажды столкнулся с Моникой, рядом с тем местом, где быстро возвели бараки, чтобы поместить больных. Дождь закончился, ветер стих, и их окружила прекрасная тропическая ночь, усеянная ясными звездами.

- Все. Четверо больных чувствуют себя лучше, а когда луна встает над вершиной холма, нужно дать остальным ложку лекарства, – объяснил Колибри.

- Поднимайся на круп лошади и хорошо держись, не убейся.

- А куда мы едем, мой хозяин?

- Увидишь.

Хуан хлестнул по бокам ретивого скакуна, и тот поскакал стремительным галопом. Долго конь преодолевал лигу за лигой; ни один из всадников не проронил ни слова, пока вдруг Колибри не воскликнул удивленно:

- Море, капитан!

- Да, Колибри, море. Слезай, остальной путь мы пройдем пешком. Привяжи коня к тому дереву. Не бойся, он ничего не сделает.

- Мы сбежали, капитан, мы на Мысе Дьявола. – Мальчик подчинился, слез с коня, а затем последовал за ним на высокую гору по узкой тропинке вдоль суровых крутых берегов, пока не появилась черная скалистая гора, давшая имя Хуану. Высокая, как маяк, темная, как тюрьма, сырая и черная, как старая крепость. На вершине стояли развалины бедной лачуги, которая видела рождение Хуана и смерть Джины Бертолоци, как влачил нищенское существование супруг, давший ей фамилию. Столько воспоминаний возникло в сознании смуглого и высокого мужчины, который подняв голову, бросал вызов стихиям, а в этот момент темнокожий мальчуган протянул руку к морю и указал, не скрывая разочарование:

- Там «Люцифер», капитан. Мы снова поплывем? Уедем далеко? Не вернемся в Кампо Реаль?

- Вижу, ты очень огорчишься, если мы не вернемся.

- Да, капитан, потому что, потому что… Ведь вы сказали, что больше нет новой хозяйки.

- Я так думал раньше, но новая хозяйка появится, Колибри. Мы уплывем не этой ночью, а скоро, поэтому все должно быть готово. И уедем далеко, к другим землям, морям. Посмотри на все это, Колибри, и запомни, как все это выглядит, потому что мы, возможно, не вернемся никогда.

С внезапным волнением Хуан положил руку на плечо Колибри, указывая так далеко, как позволяет зрение: пустынный песчаный берег, далекие горы, огромные темные скалы на берегу, напоминавшие тела гигантских зверей, вечно неспокойное море и Утес Дьявола, о который разбивались неистовые воды. Вся эта картина, красивая и ужасная, торжественная и мрачная, из которой состояла его горящая и страстная душа, дикое сердце, беспокойная жизнь, сгорающая, как полено, в костре острова страстей. Он снова повторил:

- Возможно, мы больше не вернемся, если только через много лет.

- Когда вы состаритесь, капитан?

- Я не успею состариться, потому что проживу недолго, а бури не стареют; ведь я подобен буре, урагану, разрушительный и опустошающий. Такова моя судьба. Когда-то я мечтал о другом, Колибри, но это осталось мечтой. Не возвысится дом на этих скалах, никто не посадит сад на Утесе Дьявола. Никто не сможет этого сделать. Это безумие. Мой мир – этот корабль, «Люцифер» – самая дерзкая пиратская шхуна на свете. Не пугайся, глупый, не делай такое лицо. Для кого-то один плохой, а для кого-то хороший. Я не причиню тебе никакого вреда.

- А ей тоже не причините зла, правда, капитан?

- Ей? Кому?

- Сеньорите Монике, капитан.

- А, Святая Моника! Не думаю, что ей понравится наш поступок, но не важно. Забудь о ней, Колибри. Нам, родившимся несчастными, самое большее зло причиняют те, кто хочет сделать нам хорошими и добрыми. Оставь Святую Монику. Мир суров, жесток и плох. Ты должен стать сильным, бесчувственным, эгоистичным, бороться и побеждать, растаптывая того, кто мешает на пути. Только так я смог выжить; только так смог стать мужчиной. Но черт побери, становится поздно. Пойдем.

- Сожалею, Моника. Мне показалось, что Хуан не слишком настроен выполнять мои поручения. В любом случае вышло правильно. У тебя хорошо организованы бригады, которые помогают тебе ухаживать за больными, все делается нормально, даже можно не контролировать.

- Но разве ты не дал этому человеку своего коня? Не сказал ему…?

- Я уже все сказал ему. Что ты хочешь? Или он не понял, или не захотел понять. Не думаю, что можно слишком много от него требовать. – Он чуть нахмурился, так как не мог полностью оправдать поведения Хуана.

Ренато Д'Отремон находился возле конюшен в это великолепное солнечное утро после грозовой ночи. Бледная, скромная Моника в своем извечном черном платье, говорила, пряча взгляд, словно боялась изучающих и дорогих для нее глаз. Ренато с пониманием, одновременно мягко и с любопытством заметил:

- Ты встала очень рано, Моника. Почти с рассветом, как мне сказали.

- В монастыре я привыкла смотреть на восход солнца. Для меня в этом нет никакой жертвы, наоборот.

- Ты привела в порядок все недоделанное вчера.

- Я лишь занялась своими обязанностями. Вчера вечером я их оставила, но…

- Ты передала их в мои руки, а я оказался слаб или ленив, что не выполнил этого лично. Я понадеялся на Хуана.

- Как раз об этом я не осмеливалась спросить. Тебе не кажется, что ты слишком доверяешь Хуану?

- Пока что ты права, но посмотрим. В любом случае, ты знаешь Хуана лучше всех нас.

- Почему я должна знать? – удивилась Моника, не совсем понимая.

- Ну я сказал, что думаю. Если это не так, не обижайся. Ты идешь домой? Не хочешь позавтракать всем вместе?

- Благодарю, Ренато, но для меня почти полдень. Я рано позавтракала, а сейчас нужно многое сделать. Пойду взглянуть на больных. Иди, Ренато, наверняка донья София с Айме тебя ждут.

- Не думаю, что мне так повезет. С Айме можно рассчитывать на более позднее время, а мама все еще велит накрывать себе в комнатах. Семья, о которой я тебе говорил, – добрый Ноэль и наш ужасный Хуан Дьявол. Знаю, что ты зовешь его Хуан Бога, и что он приходит в бешенство, когда к нему так обращаются. Это настоящий дикий кот, но мы его приручим. Рассчитываю в этом на тебя.

- Почему на меня? – вновь удивилась Моника.

- Потому что ты очень понимающая и добрая, и это нужно такому, как он. Конечно, если захочешь ему помочь, я ведь не навязываю. О, не смотри на меня так серьезно! И не волнуйся, я не хочу казаться нескромным. Я уважаю твое спокойствие. До скорого, Моника, я зайду за тобой.

- Как? Ты уже встала? Какая приятная неожиданность, Айме!

- Так как ты не остаешься, мне остается следовать за тобой. Где остальные?

Айме нетерпеливым взглядом осматривала просторную столовую, а Ренато склонился над ней и взял за руку, улыбаясь, благодарный и очарованный ее появлением, не имевшим к нему отношения.

- Как выполнил твои поручения вчера вечером Хуан Дьявол?

- Ужасно, он не занимался ими.

- О, ради Бога. Тогда вы, наверное, поссорились.

- Я его не видел и не ссорился. Секрет того, чтобы иметь – не просить слишком много. Посмотри, кто там идет. Я оставлю тебя с ним, пока вытащу из кабинета Ноэля. Распорядись, чтобы подали завтрак, потому что мы скоро вернемся.

Хуан медленно приближался к Айме, устремив на нее глаза. Он намеренно замедлил шаг, дав время Ренатоудалиться. Он видел, как тот улыбнулся, поклонился, поцеловал ее руку, а затем ушел. Челюсти Хуана сурово сжались, он сдержал горькую волну злости и ревности, и в глазах скользнула темная вспышка:

- Вижу, ты наслаждаешься медовым месяцем. Как нежно тебя приветствует обходительный муж! Кажется, вы созданы друг для друга. Все в вас одинаково: внимание, утонченность, воспитание, знаменитое имя.

- Хватит, Хуан! Разве ты не понимаешь?

- Но несмотря на все это, ты пойдешь со мной. Оставишь свой позолоченный дом в зеркалах, шторах и коврах, чтобы запереться в четырех стенах каюты моего «Люцифера». Все готово, этой ночью мы сбежим.

- Ты спятил?

- Нет опасности, ты останешься цела и невредима. Нет причин бояться. Убежим со всеми предосторожностями, уедем далеко. Подло, гнусно, трусливо я вырву у Ренато жену, которой она не должна была стать! Знаю, он не виноват. О, будь он виноват, с каким бы сладострастием и удовольствием я бы вырвал тебя из его рук, унося с собой и его жизнь! Этой ночью жду тебя в двенадцать, позади церкви, с двумя оседланными лошадьми.

- Это слишком быстро, Хуан! – возразила Айме, испуганно выбирая между страстным желанием и страхом потерять благосостояние, хитро и лицемерно приобретенное.

- Мы и так задержались, и я не желаю видеть тебя с ним, ты слышала? Не хочу, потому что не уверен, что смогу сдержаться. Я и так уступаю твоим капризам, как раб. Не подведи меня, Айме, потому что я этого не прощу, поняла?

- Замолчи, ради Бога! – умоляла встревоженная Айме, увидев приближавшегося Ренато.

- Нет необходимости, – объяснил Ренато безразлично. – Ноэль уже позавтракал и полностью погружен в книги и бумаги. Что касается Моники, она отправилась к больным. Так что нас будет трое. Прикажи, чтобы накрывали, дорогая.

Вошло двое слуг, одетых в белое, и накрыли деликатесами роскошный стол. Все было приготовлено с предельной тщательностью, при одном только взгляде накрытый стол вызывал эстетическое удовольствие: фарфоровые чашки, расшитые скатерти, изящное стекло, серебряные подносы, вазы, переполненные лучшими видами фруктов, выращенных на плодородных землях.

Айме натянуто улыбнулась, заняла место, предоставленное Ренато. Справа от нее сидел мрачный и молчаливый Хуан; слева – Ренато, с натянутой светской улыбкой и пристальным беспокойным взглядом ясных глаз.

- Донья София, как неожиданно!

- Я бы хотела поговорить с вами наедине, Ноэль, не привлекая внимания слуг с просьбой зайти в мою комнату. Как вы себя чувствуете в этом кабинете?

- Как я себя чувствую? Очень хорошо, и чрезвычайно вам благодарен.

- Не за что, наоборот. Я была несправедлива к вам, пренебрегая вашими в высшей степени прекрасными услугами, и знайте, я с раскаянием и печалью много думала о вас. Но смерть Франсиско настолько потрясла меня, что я испугалась за Ренато, за его будущее, и всеми способами хотела защитить сына.

- Я всегда бы вам помог в этом.

- Я знаю, Ноэль, теперь знаю. Я на мгновение ослепла, ваши симпатии к… – она запнулась, не желая произносить ненавистного имени, но все же выдавила: – Хуану Дьяволу…

- Хуан. Давайте его звать просто Хуан. Недавно я предложил ему зваться Хуан Ноэль.

- Что? Вы? Неужели? Вы могли бы…? – приятно обрадовалась София.

- Я хотел, но он решительно отказался. По-моему, он ничего не примет из предложенного.

- Но тем не менее, он в доме рядом с моим сыном, который стремится сделать его своим братом, чего я больше всего боялась. Полагаю, тот готов воспользоваться добротой Ренато, щедростью, благородством, чего не должно произойти, Ноэль. Не должно случиться!

- Думаю, присутствие Хуана в этом доме окажется очень коротким.

- Ноэль, я боюсь обратного, что Ренато не даст ему уйти. Я переживала, что вы согласны со мной, теперь знаю, вы пытались его убедить, но ваши хорошие советы мой сын не услышал.

- Хуан очень изменился за последнее время, был готов стать другим человеком, но… – сомневаясь мгновение, он продолжил: – Он ступил на плохой путь, ему подул неблагоприятный ветер. Есть существа, которых судьба влечет их за собой, есть существа, которые рождаются невезучими. Хуан из таких.

- Ошибки родителей отражаются на детях, Ноэль.

- Знаю. К сожалению, это происходит неумолимо. Хуан платит за ошибки матери.

- Ошибки матери, которая была проституткой! – злобно взорвалась София, но внезапно успокоившись, продолжила: – А также ошибки отца. Я хорошо это знаю, как и вы, Ноэль, и по этой причине я несправедливо затаила злобу, отвернулась от вас, вместо того, чтобы искать вашей дружбы и поддержки. Это большая ошибка. Теперь я это понимаю, и искала возможности поговорить с вами наедине и попросить прощения, чтобы вы помогли, потому что над моим сыном довлеет ужасная и сильная опасность, от которой я хотела его избавить. А теперь у меня нет власти и силы, чтобы защитить его, как я защищала его в детстве. Теперь остались печальные средства старых матерей, называемые советами и слезами. Но советы уже не слушают. Тем не менее, я что-то должна предпринять. Помогите мне, Ноэль.

- Если бы я мог, – раздумывал Ноэль. – Думаю, дела идут уже стихийно, и их трудно изменить. Мне бы успокоить ваши страхи, но предпочту говорить откровенно. Думаю, что Хуан и Ренато не рождены понимать друг друга. Возможно, если бы их с детства растили как братьев… Простите, что использую фразу, которая вас ранит, но она верная. Тогда, вероятно, все сложилось бы иначе. А сейчас не в нашей власти изменить это. Так или иначе, столкновение произойдет.

- Этого я и боюсь. Столкновение случится, а Ренато не самый сильный. Видите, почему я боялась? Что этот мальчик, как зловещая тень, приблизится к нему?

- Жизнь полна ужасных ловушек. Возможно, им следовало знать, что они братья. Вероятно, Хуан знает. Он воспитывался по-другому, а кроме того, старший.

- Он не старший. Они одного возраста, и эта самая огромная моя печаль. Мой сын и Хуан родились в одно и то же время. Из любящих рук жены Франсиско кинулся в объятия этой женщины. Предатель! Подлец! А она, она… Будь она проклята!

- Успокойтесь, донья София, вы ничего не добьетесь, вороша печальные воспоминания. Есть вещи посерьезней. Пока что у меня нет страхов, только подозрения. – Ноэль мгновение сомневался, но все же решился: – Вы доверяете мне, донья София? Позволите мне делать то, что сочту уместным, дабы предотвратить опасность, угрожающую этому дому?

- Она угрожает, не так ли? Это не мое воображение и не мои нервы!

- К сожалению, нет. Я тоже думаю, что Хуана необходимо убрать отсюда. Дайте мне свободу действовать, чтобы я мог сделать это по-хорошему, великодушно предложить ему деньги, а их может быть очень много, ведь, насколько я знаю, состояние Д'Отремон увеличилось вдвое за эти пятнадцать лет.

- Вы надеетесь его купить? Сделайте это, Ноэль, дайте ему деньги, сколько ни попросит. Не важно, будет ли это целое состояние. Но пусть он уедет, пусть уедет подальше от моего сына!

- Колибри, Колибри!

Моника не пошла к баракам больных. Она оставила повозку у боковой ограды дома, а затем выглянула в смежную галерею, где находились комнаты для гостей, жадно выискивая кого-то, пока не появилась стройная темная фигурка, предлагая услуги:

- Я здесь, сеньорита Моника, вы чего-то хотите?

- Идем со мной…

Чуть ли не грубо она схватила его за руку и повела за собой. Она с трудом сдерживала желание спросить, и как всегда, в ее измученной душе, переплетаясь, боролись тысячи различных чувств. Этот мальчуган мог стать для нее драгоценным, наивно выдать зловещие планы Хуана Дьявола. Разве маленький друг не его подопечный? Не обрушится ли гнев Хуана на ребенка? Белая нервная ладонь гладила кудрявую головку, и она опустила взгляд, когда полные благодарности глаза мальчика повернулись к ней:

- Какая вы хорошая, сеньорита Моника!

- Я кажусь тебе хорошей, Колибри? Думаешь, я хорошая? Если я спрошу одну вещь, ты ответишь откровенно? Скажешь мне правду? Всю правду о том, что знаешь?

- Если это не то, о чем капитан приказал молчать, то скажу.

- Понимаю. Я спрошу лишь о том, на что сможешь ответить. Колибри, не скажешь, куда ходил вчера вечером?

- Как раз это я не могу вам сказать, сеньорита, потому что…

- Потому что я велел ему молчать, – прервал Хуан, приблизившись, и Моника от неожиданности воскликнула:

- Хуан!

- Для этого вы завоевывали его доверие? Для этого показывали свою жалость и привязанность? Мир не меняется, Святая Моника, он одинаков в тавернах и во дворцах. Даже улыбка имеет свою цену!

Моника осеклась от неожиданного появления Хуана, который отодвинул мальчика и встал перед ней, с горящими от гнева глазами, высокомерно бросая вызов. Моника с трудом выговорила:

- А что вы предположили? Что подумали? Вы неправильно истолковали мои намерения.

- Ваши намерения я прекрасно знаю. Пошли, Колибри, кому какое дело, куда ты ходил, никого это не касается. Пойдем.

- Минутку, Хуан.

- Минутку для чего? У меня нет времени слушать ваши просьбы! Ни ваши и ни чьи. Вон идет еще один любитель улаживать чужие жизни и проповедовать в пустыне, – заметил Хуан, увидев Ноэля. И удаляясь, заявил: – А вдобавок у меня нет времени на него!

- Хуан, Хуан! – позвал старый нотариус и тут увидел Монику: – Ах, сеньорита Моника, простите. Я думал, Хуан здесь.

- Только что был здесь. И сбежал от вас. Сказал, что у него нет времени на вас и на меня.

- В таком случае сожалею всей душой, что беспокою его, если дело в этом. С вашего разрешения.

Моника, склонив голову, осталась одна. Но слишком встревоженная, чтобы думать, слишком беспокойная, чтобы стоять на месте. Она все еще ощущала оскорбительные слова Хуана, презрительный взгляд, но что-то сильное поднималось у нее в груди. Ее слишком волновала беседа двоих мужчин, слишком велико страдание, и, забыв обо всем, она машинально последовала за ними.

- Хуан, Хуан, послушай меня на минутку!

Ноэль догнал Хуана возле дальнего строения, где находились конюшни и каретные сараи. Капитан «Люцифера» остановился, посмотрел на благородное лицо старика – с ним связаны его единственные хорошие детские воспоминания, и он, скрестив руки, услышал неожиданные и взволнованные слова нотариуса:

- По правде, не знаю, чего ты добиваешься. Ты выглядишь безумцем; избегаешь перекинуться словами и дать объяснение, ни за что, ни про что обижаешь сеньориту де Мольнар, я уж не говорю о вежливости. Прекрасно понимаю, что ты переживаешь, иначе я бы отвернулся от тебя, попросил Ренато отослать тебя в Сен-Пьер и запретить ступать на его земли.

- Делайте, что хотите. Если хотите и в состоянии. Хотя не думаю, что есть повод для беспокойства. Очень скоро я уеду далеко. Не этого ли все хотят? Так я их порадую. Уеду насовсем.

- Можно поинтересоваться, с чего такое внезапное решение?

- По-моему, вам это важно. Я ведь мешаю, поэтому уезжаю; вот и все.

- Хуан, не знаю, как тебя понимать, – признался Ноэль мягко и любезно. – Не отрицаю, я просил тебя уехать. Всячески просил, тебя вернуться в Сен-Пьер, но не таким тоном. Просто тебе не место в этом доме…

- Знаю, – колко подтвердил Хуан. – Мне место в море, туда я и возвращаюсь.

- Это правда? Ты снова уйдешь в море? Это ради блага всех.

- Кого волнует благо всех? Для вас с Моникой де Мольнар есть только благо Ренато, – уверил раздраженно Хуан. И, скрывая дурные намерения, он продолжил: – Не знаю, скверной или славной окажется моя поездка для этого важного человека. Конечно, он оскорбится, но так к лучшему. Естественно, к лучшему.

- Ничего не понимаю.

- Я не хочу, чтобы вы понимали, Ноэль, радуйтесь и все. Зачем вы побежали за мной? Наверняка, опять просить меня уехать.

- Нет, Хуан. Я хотел сообщить о важном разговоре с доньей Софией пару часов назад. О тебе и твоем будущем. Мой дорогой Хуан, люди совершают ошибки, они неуступчивые и жестокие, но иногда слезно раскаиваются и пытаются их исправить. Спокойно выслушай меня; ты удивишься, что Бог тронул сердце доньи Софии.

- Удивлюсь? Нет, Ноэль, ничего в этом мире меня не удивляет. Я догадываюсь о словах доньи Софии, что вы пришли сообщить самую приятную и удивительную новость на свете, которую я жду со времени приезда. Хотите, угадаю? Скажу одной фразой: сеньора Д'Отремон предлагает мне деньги.

- Что? – испугался Ноэль, искренне пораженный.

- Много денег, только бы я ушел. Ей мешает мой призрак. Я, рядом с ее сыном, как дурная тень. Теперь она заплатит золотом, только бы я исчез; отказавшая мне в последнем уголке этого дома, ей причинял боль даже кусок хлеба, брошенный тем, кто должен был дать все, и в ней не было ни капли жалости к сироте. Наверняка теперь она отдаст мне целое состояние, лишь бы не выносить мое присутствие. А вы ее посланник.

- Хуан, не так обстоят дела. Выслушай меня.

- Зачем? Зачем вы хотите смягчить слова? Итог ведь такой же. Я не жалуюсь, стоило мне сделаться ненавистным и страшным, как я увидел перемену в людях. Я угадал, что вы хотели мне сказать, не так ли? Ну хорошо, передайте донье Софии, чтобы она не расстраивалась. Я скоро уеду и не нужно платить. В роскошном доме Д'Отремон есть лишь одно интересующее меня сокровище, и я заберу его с собой.

- Хуан! Что ты сказал? Что собираешься делать?

- Ничего, только уехать. Успокойте донью Софию и сеньориту де Мольнар. Попрощайтесь от меня с Ренато, скажите, что я возвращаю ему должность, она меня не интересует. Если он заметит отсутствие любимой лошади, пусть не волнуется, я лишь позаимствую ее на время. А потом отпущу и она вернется. До свидания, Ноэль.

Он удалился в ближайшую рощу, и на этот раз старик Ноэль не последовал за ним. Как вкопанный, он смотрел ему в след, впервые в жизни недоумевающий и растерянный.

- Боже, Боже, что же это? – встревоженно взывал он к небу. И вдруг изумился: – Сеньорита де Мольнар…

- Я все слышала, Ноэль. Я шла за вами. Простите, но меня слишком интересовал ваш разговор с Хуаном.

- Если вы все слышали, то мне нечего добавить к тому, что Хуан уплывает. В конце концов, он во многом прав, и угадал предложение доньи Софии, лишь бы тот уехал. Откровенно говоря, меня печалит его отъезд, он будто сбегает. Однажды он уже так поступал. – Он прервался и спросил: – О чем вы задумались, дочь моя? Почему молчите? Почему так смотрите на меня?

- Просто так, Ноэль, – еле слышно ответила Моника. – Не спрашивайте. Не обращайте внимания. Полагаю, то, о чем я думаю – безумие…

- Ко мне тоже приходят безумные мысли. Расскажете о своих?

Бледные губы Моники дрогнули, готовые поведать ужасную, мучительную тайну. Благородное лицо Ноэля внушало доверие, толкало на откровенность, но вдруг выражение нотариуса изменилось. Сдерживая признание, Моника повернулась и встретилась с глазами человека, который бесшумно подошел к ним:

- Ренато! – воскликнула она.

- Ты еще здесь, Моника? Я думал, ты на другой стороне долины. Два часа назад ты сказала, что отправляешься к больным. Что случилось? Что-то случилось с повозкой или плохая новость?

- Ничего подобного, Ренато, я отложила поездку, потому что мне нехорошо. Сейчас я говорила об этом сеньору Ноэлю.

- Действительно, ты неважно выглядишь. Я все же считаю, что ты очень устала за последние дни. Тебя осмотрит врач, даже если не хочешь, а пока он едет, прими мой личный рецепт: отдых. Не волнуйся за свои так называемые обязанности. На этот раз я займусь этим. Я проведу день в той долине.

- Нет, Ренато, ради Бога, не уходи! Не уходи из дома, не отходи от Айме. Прошу тебя, умоляю. Послушайся меня один раз.

С отчаянием молила Моника, а Ренато сначала смотрел на нее изумленно, а потом всерьез забеспокоился.

- Что происходит, Моника? Чего ты так боишься?

- Дело не в том, что я чего-то боюсь. Просто тебе не стоит ехать. Я чувствую себя лучше, у меня уже есть повозка, готовая ехать на другую сторону.

- Отдохни сегодня, Моника, ты слишком волнуешься. По-моему, у тебя температура. – Он взял ее за руку, но Моника резко выдернула ее и, побледнев, отшатнулась, из-за чего Ренато удивленно спросил: – Отчего такой страх? Думаешь, что-то произойдет, если я уеду?

- Ничего, Ренато, разумеется, ничего. Но…

- Тогда иди отдыхать. Это просьба, которая станет приказом, если ты не послушаешься. Приказ старшего брата. Я пошлю тебя к врачу, и мы займемся твоим драгоценным здоровьем. Не упирайся, это бесполезно. Пусть тебя осмотрят, даже против твоего желания. – И позвал: – Ана, ты пришла вовремя. Проводи сеньориту Монику в спальню и предупреди донью Каталину, что она чувствует себя нехорошо. Иди.

Ренато взглядом проследил за Моникой и горничной, а затем обернулся к Педро Ноэлю, который натянуто ему улыбнулся, и обратив внимание на его бледное и напряженное лицо, высказал:

- По-моему, вы обеспокоены, как и моя свояченица Моника. Вас обоих так разволновал разговор с Хуаном?

- Что? – испугался нотариус.

- Разговор оказался долгим и бурным. Издали я видел ваши жесты, и как Моника подслушивала вас. Странная нескромность для такой женщины.

- Ну… Порой в нашей жизни мы поступаем неправильно.

- Как правило, когда что-то сильно интересуют. В глаза бросается, что Монику волнует все касательно Хуана.

- Ну, это естественно, – ответил Ноэль уклончиво. – Сеньорита де Мольнар является частью этой семьи и ее волнуют дела того, хотим мы этого или нет, кто волнует нас больше всех.

- Волнует всех, но по-разному. Понимаю, что вас это волнует и вам приходится решать с ним дела; меня волнует стремление исправить его. Но какая причина у нее?

- Не думаю, что тут что-то личное, – живо отклонил Ноэль.

- Но тогда что? Когда я подошел, мне показалось, что я прервал признание. Вы тоже смутились, увидев меня. Она собиралась сообщить вам что-то важное, вероятно, личное.

- Ну, может быть. Разумно, что мой преклонный возраст внушает ей больше доверия, нежели твои двадцать шесть лет.

- Мы с Моникой друзья детства, а теперь родственники, и это должно нас сблизить, а с вами она недавно познакомилась. Или вы дружили с ней? Вы знали Монику? Знали семью де Мольнар?

- Монику я никогда не видел, но… – прервался Ноэль, исполненный сомнения.

- Монику нет? А знали Айме? Почему раздумываете и не отвечаете?

- Нет, я не раздумываю, сынок, а пытаюсь вспомнить. Я был хорошим другом их отца, знал в лицо донью Каталину. Естественно, видел их маленькими. В Сен-Пьере мы все друг друга знаем. Не знаю, что Айме могла тебе сообщить.

- И хотите узнать, чтобы не подвести ее, верно?

- Сынок, ради Бога, какая мысль! Ты прямо допрашиваешь меня, а тебе совсем не пристала роль судьи.

- Успокойтесь, я не обвиняю вас. Просто пытаюсь понять происходящее. Айме как-то рассказала, что пришла к вам узнать, есть ли у вас сведения о некоей шхуне, членам экипажа которой она заказала подарки для меня. Это правда?

- Ну, да, конечно. Она заказала Хуану…

- Хуану? Это была шхуна Хуана? Хуан оказался капитаном шхуны, которая не выполнила заказ Айме?

- Что ж, я плохо помню…

- Вы прекрасно помните, а если и нет, то не страшно. Но тут какая-то странность. После всего этого Айме и Хуан не знали друг друга. Моника сказала, что видела его раньше, а Айме нет. Почему?

- Ну, сынок, ты сводишь меня с ума.

- Это точно. Не вам я должен задавать вопросы, а супруге, верно? Она должна ответить.

- Нет, ради Бога, не драматизируй. У меня голова плохо работает, не знаю иногда, что и говорю. Пожалуй, Айме сказала тебе правду. Я же, со своей стороны…

- Не бойтесь. К счастью, я не ревнивый человек. Хочу лишь сказать, что не понимаю любовь и доверие наполовину. Либо верю в это совершенно, либо совершенно не верю. Я верю жене. Если бы перестал ей доверять, то уже окончательно. Но зачем говорить об этом? К тому же, речь шла о Монике. Я пытался понять ее и помочь, но женщин трудно понять.

- Истинная правда. Женщины подобны беспокойным бабочкам, и надо прощать им капризы и нервы, а в благодарность они украшают нашу жизнь. Ты веришь в это?

- Пока что верю. Но у меня нет такого легкомысленного понятия о женщине. Не думаю, что они так уж сильно отличаются от нас. В общем, я ценю их больше вас, но и требую больше. Считаю их священным сосудом, потому что Бог творит с их помощью человека. Также считаю, что даже самая красивая женщина заслуживает смерти, если совершит бесчестие. Считаю, что мужчина находит в ней свое несчастье или смерть, а жене дает все: честь и имя, со всеми долгами и правами, особенно имеет право требовать у нее строгого отчета, как она поступила с честью и именем. Но сменим тему. Нам с вами нужно многое сделать.

- Нам?

- Конечно. Пройдемте в мой кабинет. Думаю, пора уже связать прошлое и настоящее. Я уехал ребенком, а вернулся мужчиной. Чтобы наладить будущее, осталось прошлое, которое мне нужно знать, а вещи касательно будущего необходимо решать прямо сейчас. Я хочу, чтобы вы рассказали мне старые истории. Историю моего отца в первую очередь. Идемте же…

Конец первой части

Примечания

1. Сен-Пьер (фр. Saint-Pierre) – экономически развитый город на острове Мартиника (Малые Антильские Острова) вплоть до извержения вулкана Мон Пеле в 1902 году. Город частично восстановлен в настоящее время

2. Ниньо – обращение к молодому хозяину или барину.

3. Кабальеро – буквально всадник, рыцарь, дворянин. Позднее – вежливое обращение к мужчине в испаноязычных странах.

4. Горы Карбе – или Питон-дю-Карбе (фр. Pitons du Carbet) расположены на севере острова Мартиника, но южнее, чем вулкан Мон Пеле. Общая длина гор Карбе 80 км.

5. Вулкан Мон Пеле – (фр. Montagne Pelée) вулкан в Сен-Пьере, высшая точка на острове Мартиника. 8 мая 1902 года произошло извержение вулкана, уничтожив весь город Сен-Пьер, в котором погибло около 30 тысяч людей.

6. Тринидад и Ямайка – островное государство Тринидад и Тобаго расположено в южной части Карибского моря, недалеко от побережья Венесуэлы. Ямайка – остров в составе Больших Антильских Островов.

7. Лига – британская и американская единица измерения расстояния. 1 лига = 3 мили = 4,8 км.

8. Сентаво – денежная единица в испанских и испанских странах, равная 1/100 базовой валюты.