На тонущем корабле (Статьи и фельетоны 1917 - 1919 гг.) [Илья Григорьевич Эренбург] (fb2) читать онлайн

Илья Эренбург На тонущем корабле Статьи и фельетоны 1917–1919 гг.

Наши внуки будут удивляться,

Перелистывая страницы учебника:

«Четырнадцатый… семнадцатый…

           девятнадцатый…

Как они жили?.. Бедные!.. Бедные!..»

Илья Эренбург

О запустении, ныне наставшем,

Миром Господу помолимся.

Илья Эренбург

В смертный час

Илья Эренбург

Москва. Декабрь 1917 г.

I

Париж — Петроград

1. Из Франции

В первые же дни русской революции газета «Matin» появилась с торжественным аншлагом: «Революция в России закончена». Чрезмерно радивые газетчики наивно думали скрыть от спящей тяжким сном Франции зарево Востока. Прошло три — четыре месяца, наша революция начинала лишь распускаться, вопреки желанию «Matin». Глаза всей Франции, чающие и озлобленные, прикованы к России. Я был на фронте, в Париже, в провинции и всюду слыхал тот же вопрос:

— Les russes qu’est-ce qu’ils vont faire — les russes?..^[1]

Посторонний наблюдатель, читающий уличную газету и прислушивающийся к беседе «стратегов из кафе», может вообразить, что все во Франции сейчас ненавидят Россию за совершаемую революцию. Но надо знать, насколько мало пресса во Франции представляет мнение народа, чтобы не довериться этому впечатлению. Большинство прессы действительно расположено к нам крайне недружелюбно. Стоит ли говорить о реакционных газетах («Gaulois», «Action Française»), которые явно вздыхают о милом «tzar» и радуются каждому неуспеху революции. Но и многие республиканские газеты, как «Homme Enchainé» или радикальный «Heure», стали ворчать и хныкать, как только революция перешла гучковско-милюковский предел^[2]. Совершенно исключительное усердие в деле травли молодой России выявил известный Эрве^[3]. Что касается бульварных газет, они пользуют читателя анекдотами о любовницах Распутина, об еврейском происхождении Ленина, о пяти фунтах хлеба, поедаемых солдатскими и рабочими депутатами во время заседаний, и т. п. Все эти люди, честные или продажные, ищут одного — клеветой, умалчиванием, насмешкой скрыть от читателя значение русской революции. Поведение прессы было столь определенно, что «Лига защиты прав человека и гражданина» сочла нужным опубликовать особый протест: «Франция, проявившая столько доверия русскому режиму, — говорится в этом обращении, — может сохранить хоть некоторую благожелательность к новой России…»

Несмотря на то, что ежедневно миллионы листков лгут и клевещут на Россию, французский народ смотрит на нас не только с одобрением, но и надеждой. Все во Франции почуяли, как в душной Европе повеял свежий дух. Истомленная, окровавленная Франция услыхала слово «мир», сказанное смело и громко, не дипломатами или парламентскими граммофонами, а самим народом. Мало-помалу все поняли, что Россия ищет не лазейки, чтобы улизнуть, не сепаратного мира, а справедливого завершения войны. И к разговорам в траншеях:

— Может, осенью кончится… — прибавилось неопределенное, но убедительное:

— Вот Россия теперь…

Идейным выразителем чаяний широких кругов Франции является не Рибо, не Ллойд Джордж^[4], а наш Совет Р. и С.Д. Этот страшный для желтой прессы «Совет»! О нем только и говорят повсюду. И в траншеях Шампани, и на улицах Парижа. «Vive Soviet», — кричат, прочитывая короткие телеграммы «points»^[5], «Vive Soviet», — заканчивается резолюция сотен рабочих собраний. «Vive Soviet», — озаглавливают статьи органы демократии — «Tranchée Républiquaine», «Humanité», «Journal du Peuple» и др.

Когда Мутэ и Кашен рассказывали о том, что видели в России^[6], их слушали, как пилигримов, побывавших в чудесной обетованной стране. Даже не веровавшие понимали, что они привезли оттуда нечто новое и важное.

Под влиянием русской революции во Франции проводятся в жизнь многие радикальные перемены. Укажу хотя бы на реформу военных судов, в которые теперь будут входить представители солдат. Разумеется, это только начало. Все зависит от того, сумеет ли укрепиться русская революция, не падет ли она от собственного бессилия, от анархии. Вот почему французский народ радуется каждому нашему успеху, а французские черносотенцы — каждому нашему поражению. Но не только в области политической сказалось во Франции влияние русских событий.

Оно, быть может, еще сильней в ее духовной жизни. Зашедшая в тупик себялюбия, безверия, эстетизма, пустоты, Франция давно ждала благовеста извне. Вот почему, когда пришли первые отголоски революции, полной самопожертвования, подвига, любви, — лучшая часть Франции вздрогнула. Это была еще первая заря. Но все в Европе поняли, что в руках России не только ключ в пустую комнату Свободы, не только скучные весы Равенства, но воистину крест Братства и Любви. Писатели, художники, молодежь, пишущие и читающие десятки крохотных «revues», все, что есть во Франции чающего и взыскующего, поверило в Россию. Ромен Роллан, который недавно в отчаянии взывал к любимой Европе: «Пади, умри, — вот твоя могила!» — теперь писал: «Из России исходит спасающий свет».

«С Востока свет», — это повторяли все. Прошла весна, лето. Жизнь шла своим порядком. Ежедневно «Communiqués» сообщали об атаках, контратаках. Умирали, наживались, веселились, страдали. Но все знали, кто-то новый вошел в дом и скоро-скоро все пойдет по-новому. Россия! На тебя смотрит целый мир!

Четыре месяца я провел во Франции, будто на вокзале или на пристани. Прежняя жизнь как-то сразу оборвалась. Вот, наконец-то, после девятилетнего запрета, путь в Россию открыт. Но выбраться было не столь просто. Еще отделяли меня от России море и субмарины, англичане и анкетные комиссии и бесконечная очередь — «хвост на Россию». При свете русской революции ночь Европы особенно гнела. Трудно было ждать…

И когда, наконец, июльским утром я в последний раз взглянул на сизые дома, на гарсонов, расставляющих у кафе столики, на милый сердцу Париж, — я не почувствовал расставания. Понял — я уехал прежде, давно уж…

2. На пароходе

В последний раз полисмен дружески указал путь к пристани, а какая-то дама из «Армии Спасения» на невнятном французском языке хотела указать путь к раю, в последний раз деловитый пудель попросил на «Красный Крест», потряся привязанной к спине кружкой… Англия позади… Позади и сарай, в котором мы, ожидая проверки паспортов и багажа, простояли десять часов. Мы на пароходе. Человек триста эмигрантов. Пятьсот солдат, бежавших из немецкого плена, и еще моряки-норвежцы с потопленных немцами пароходов, застрявшие в Англии.

Пароход большой, но старый военный транспорт. Не только о каютах нечего и думать, но на всем пароходе — ни одной скамьи. В трюме набились солдаты, разделись^[7], играют на гармониках. Как будто весело, — пройти нельзя, — сизый туман, голова кружится, и повсюду чьи-то ноги. На заплеванной палубе полно и трудно сесть, на «места» у стенки что-то вроде «хвоста».

Раздают спасательные пояса, но мало кто знает, как их следует надевать. Солдаты — все просто бросают. А кто-то прицепил пояс к своим ушам и поясняет, что он в полной безопасности. Все норвежцы, очевидно, больше не желая сильных ощущений, ночью группируются у шлюпок, причем все в особых, надутых воздухом, жилетах.

Два раза в день выдают кружку мутного чая и ломоть хлеба. Стоим в «хвосте», получаем, пьем, еще в «хвосте», — садимся на корточках у стенки.

Вместе с нами идет еще маленький пароход — на нем семьи эмигрантов и еще «чистая публика», т. е. частные пассажиры. Охраняют нас две контрминоноски. Они, как собаки, снуют впереди, направо, налево, разнюхивая, нет ли врага. Их озабоченный и понимающий вид передает спокойствие трусливым. Ночь, белая северная ночь. Зигзагами мы все плывем к востоку, но, Господи, до чего холодно, еще холоднее от пяти бессонных ночей. Я, шатаясь, брожу по палубе. Один норвежец авторитетно поясняет:

— Это не так страшно… Вот, если возле котлов.

А наши русские, сонные, голодные, усталые, устроили на палубе десяток митингов и неутомимо уничтожают друг друга. Какой-то интеллигент в поддевке, говорят, духобор, рассуждает:

— Вы спрашиваете, нашел ли я себе место на палубе… Мое место весь мир, Вселенная. Вот мое место…

Латыш-большевик. В засаленном котелке, с тупым озлобленным лицом:

— Их всех вешать надо, буржуев, министров-предателей. И Чернова^[8] тоже. Раньше говорил «отбирай землю», а теперь за это в тюрьму…

Одно слово — и стрелять…

Дальше — солдат:

— Восемь раз распинали меня немцы, душу вывернули… А эти таруплисты (интернационалисты) говорят еще… Бить их надо, да не просто, а пакетиками…

В стороне эмигрант-поляк, католический кюре, читает молитву. Эстонец бродит в особом костюме-мешке, в котором можно пролежать сутки в воде и остаться сухим. «Магистр швейцарского университета» сильно трусит, ходит за эстонцем и просит перепродать мешок. Тот же магистр спрашивает:

— Если потопят, как надо кричать по-французски «На помощь!»? (Видно, хочет на волнах Северного моря блеснуть знанием языков.)

Как холодно. Я в полусне забираюсь в стенной шкаф, чтобы согреться, и долго там стою, дрожу…

— Берег!..

Сначала неясное очертание, будто облака, потом абрис скал. Наши сторожа, закончив работу, останавливаются у входа в бухту.

Тихие фиорды. Как хорошо бы хоть день остаться в том маленьком деревянном домике, забыть обо всем, отдохнуть…

А на палубе все еще спорят и спорят:

— Припасем веревочку…

— А мы вас из пулеметика…

3. В России

В Торнио я попал одним из всей компании эмигрантов. Посадили, дали двух «сопровождающих» солдат. Ехал, будто арестант. Один из «сопровождающих» меня сразу спросил:

— Вы за кого? За Ленина или за Керенского?

Выслушав ответ, злобно посмотрел:

— Из буржуазии будете… Может, дом свой, аль завод имеете!..

По дороге финны грубили, морили голодом и всячески пытались выявить, что они соблюдают далеко не «дружественный» нейтралитет. Приходили солдаты-большевики, кричали, грозили. От них я и узнал о происходящих в Петрограде событиях.

В Белоострове какие-то реалистики с выломанными гербами в роли «контрразведчиков» допрашивали меня, к какой партии я принадлежал и к какой собираюсь принадлежать. Потом, не осмотрев бумаг, записных книжек, отобрали воротнички: «Может, в них что-нибудь написано». Чувствовалось, что это уже Россия.

Когда я приехал в Петроград, пулеметы еще стреляли. Ночь я провел будто возле Арраса^[9]. Бродил по улицам. Полинявшие флаги, полинявшие слова.

— Товарищ, убирайтесь!

На Выборгской стороне обругали «буржуем», на Невском — «большевиком».

В трамвае какой-то старичок сказал:

— Все от жидов, их убить надо…

Все одобрили.

Другой сказал:

— От буржуев.

Тоже одобрили. Озлоблены все друг против друга, за что и почему — кто разберет? Каждый ищет своей пользы. Неужели Россия, которая, — прежде скованная, темная, — давала миру пример любви и самопожертвования, от жажды минутного наслаждения, от партийных склок, игры честолюбий — явит всем новый, зверский лик?

Третьего дня, когда получились страшные вести с фронта, казалось мне, — теперь поймут все, опомнятся. Россия больна, Россия при смерти.

— Надоели эти мне все телеграммы, — пропищала какая-то барышня студенту.

В кафе «Ампир» музыка, смех… Пришел «сознательный» пролетарий, выкурил сигару за три рубля. Зарабатывает теперь хорошо: свобода.

Неужели любовь к нашей родине, к революции, наконец, ко всему человечеству, которому Россия несет освобождение плоти и воскресение духа, не спаяет обезумевших людей? Оценить что-либо вполне можно, лишь потеряв его. Девять лет я тосковал о России. На Западе я понял ее значение и духовную мощь. Вот уж со всех сторон льется кровь. Немцы надвигаются. Весь мир смотрит — неужели Россия была лжепророком, неужели дух примирения и любви столь же быстро вылинял нам красные флажки? А у нас, русских, еще один страшный вопрос:

— Неужели отдадим родину на раздел и поругание? Да не будет! Праздники кончились, всю чашу горечи нам надо ныне испить. Но не погибнет Россия.

На чужбине

1.

Марсель. Чистый четверг. Сухим жаром дышит мистраль^[11]. Люди всех мастей, всех пород. По белому слепящему шоссе шагают наши солдаты. На них пришли поглядеть все — очередная «новинка». Завтра позабудут. Так глядели на сомалийцев, на берберов, на аннамитов. Какая-то дама кидает завялые розы, кто-то тоненьким голоском кричит:

— Vive le Tzar!

Солдаты молодцевато все шагают и шагают. Союзники довольны:

— Высокие… oh се sont des gaillards^[12].

— Как маршируют… выправка-то…

Час спустя я сижу в маленьком кафе у лагеря. Там уже толпятся всякими правдами и неправдами утекшие солдаты:

— Хорошо живут эти самые хранцузы… и на кой ляд им воевать…

— А и нас сюда приволокли… мужиков у них мало…

— Ты не очень… сказано, исполняй… потому долг…

Родные! Милые! Вот вы вновь предо мной во всей темноте своей. Ею вы и бедны, и богаты. Вы храбро деретесь, без задора, но и без страха идете на смерть. «Потому — долг». Но за что — вы не ведаете еще. Вот французский пастух из Пиренеев — и тот бубнит что-то об «интересах Франции в Сирии», а вы не разгадали еще, что боретесь за свое, за общее, за Русь.

Хозяйка ради гостей необычайных завела хриплый граммофон. И вот под звуки вальса из «Веселой вдовы» бородатый солдат-пермяк рассказывает, как на пароходе по приказу одного офицера выпороли солдата. Рассказывает, слегка шамкая, унылым беззвучным голосом. За соседним столиком французские солдаты. Смеясь, они обсуждают достоинства некой m-lle Марго. А от всего этого еще страшнее рассказ пермяка:

— … И говорит ен ему так, што скидывай портки…

* * *

С французами наши солдаты как-то не сошлись. Зовут их «шоколадниками» и сторонятся. Зато закадычные друзья с бельгийцами и… с сенегальцами.

— Только что черные, а то сердечный народ…

Негры научились даже немного изъясняться по-русски. Скаля белые зубы, в упоении кричат:

— Здорово, товарищ!..

В одном русском полку — солдат мулла (из татар). Он говорил с сенегальцами по-арабски. Те вначале, услыхав от русского знакомую речь, испугались, потом обрадовались, как дети. Один негр, уже старенький, с десятком курчавых волос на подбородке, спросил муллу:

— Почему Аллах нас сделал черными? Вот белые всем правят…

— Погляди, я тоже не белый, — утешил его мулла.

* * *

Мне тяжело говорить с французами о том, что творится в русских бригадах. В Марселе был бунт, растерзали офицера. После этого расстреляли двенадцать человек. В лагерях что ни день — порка. Офицеры на глазах у французов бьют солдат. Когда наши солдаты приходят в деревню, будь то днем или ночью, по приказу русских властей сторож мэрии бьет в барабан и объявляет жителям:

— Запрещается продавать вино, запрещается…

И потом многозначительно:

— Это русские!..

На днях французский артиллерист говорил мне:

— Знаете, так его и ударил по щеке, а он пошел, постоял и пошел… минуту спустя пьет чай, как ни в чем не бывало… Подумайте, чтоб меня кто-нибудь ударил?

* * *

Несколько месяцев уже прошло со дня приезда наших бригад. У Румпельмейера^[13] дамы продолжают щебетать: «Конечно, они очень экзотичны, но варвары». В кулуарах палаты продолжают без жара возмущаться нашими военными «нравами». Как всегда, «гордый взор иноплеменный»^[14] видит в нас лишь самое темное, часто внешнее, навязанное нам. Не умеют они за этим отличить всего, чем богата и крепка Россия. А многому могли бы поучиться граждане Республики, которые назубок знают «Déclaration des Droits» etc.^[15], у косматых, косолапых пермяков.

Вчера русская сестра одного из смешанных госпиталей рассказала мне об Иване К. Иван тяжело ранен в обе ноги. Лежит, не кричит, не стонет, дышит только часто и громко. Рядом на соседней койке раненый француз. У него легкая рана, но общее нервное потрясение. Все время плачет, жалуется, ругает сестер, докторов, немцев, французов — всех. Ивану принесли папироску, чтоб отвлекся он немного. Поблагодарил, улыбнуться постарался, сунул уж в зубы папироску, а потом вынул:

— Вы, маменька (так сестру звал), ему дайте (соседу-то), очень он уж мается.

Когда выяснилось, что придется Ивану отнять одну ногу, сестра сказала ему об операции, обещала — дадут понюхать хлороформа — больно не будет. Иван послушал молча, задумался, даже не заметил, как сестра отошла. А потом подозвал:

— Маменька, вы дохтуру уж скажите… газов если этих мало, штоб ему дали подышать… сами видите, гибнет человек… а меня пущай так режут… потому я управлюсь…

* * *

Они прекрасно дерутся и в отваге никому не уступят. Недавно они атаковали деревушку Оберив, заняли ее, переколов защитников, численно превосходящих. Они колют, рубят, стреляют. Еще — просто и тихо они умирают. Но, убивая вражью плоть, они не ненавидят душу его. Врага уважают, побежденного жалеют.

В госпитале N. нарядные вертлявые француженки, с помощью переводчика-фельдшера, рассказывают русскому раненому о том, что учинили немцы в Люневилле и в Жербевьере: сожженные дома, изнасилованные женщины, расстрелянные ребята.

— Нехорошо это, — шепчет солдат.

— Вот! Вот! — подхватывает барынька. — Когда ваши казаки (для большинства французов слово «cosaque» — нечто загадочное, очень страшное и притягательное) ворвутся к ним, они должны сделать то же самое. Ничего не оставить…

— Что вы? — недоумевающе, как-то растерянно говорит солдат. — Как же можно? Да разве казаки не такие же люди, как мы?.. Жечь-то, да в ребят стрелять… Нехорошо это…

Из-за пленных у русских с французами всяческие недоразумения… Французы не жестоки с пленными, но они любят покуражиться, немного посмеяться над ними. Нашим солдатам это не по духу. Они сейчас пленным и хлеба несут, и супа чашку, и табаку. На днях русские вели в тыл партию взятых в стычке немцев. По дороге встретили французов. Один француз вытащил ножик и стал у пленного пуговицы с шинели срезать — «souvenir». Русским не понравилось:

— Брось… не лето, чай, застегнуть шинель надоть ему?..

Режет.

— Брось, говорят… Не твои пленные, наши — мы их взяли.

Подрались. Вечером французы жаловались друг другу — русские будто бы с «boches» aми дружат. А русские посмеивались…

— Так их!.. Пуговицы захотел… На посту^[16] за двадцать верст от позиций стоит, немца небось не видал, а тоже, куражится… Одно слово — «шоколадники»!

* * *

Темный зимний день. Маленький лесок. В версте от нас немецкие окопы, но сегодня тихо. Где-то направо далеко громыхают пушки, да порой пуля засвистит — со скуки. Солдаты греются на слабом зимнем солнце, курят, дремлют. Привезенный ими с Урала медвежонок — ручной — от удовольствия катается на спине. Полусгнившие листья шуршат. У деревца белый русский крест.

Французский офицер-переводчик спрашивает у солдата, как пройти к передовому посту. Тот моргает, силится сказать, молчит, и наконец:

— Не могим знать…

Переводчик ругается грубой матерной бранью, и сказанные с иностранным акцентом эти гнусные слова звучат еще страшней.

— Зачем вы… ведь вы со своими солдатами так не говорите!..

— Да, но с вашими иначе нельзя.

Не думайте, что этот офицер дурной человек, или что французы к нам плохо относятся. Нет, все народы и все племена думают, как он, — что с нами иначе, не крича, не браня, не унижая, нельзя говорить. Кажется, это в глубине души мы думаем о самих себе то же самое.

* * *

«Rèvolution en Russie», «Abdication du Tzar»^[17] — крупные аншлаги «Matin». Русские полки идут с позиции на отдых. Ошеломляющие известия приходят на полпути. Переводчики тихонько кой-кому переводят, вслух говорить боятся. Спрашивают у офицеров — те тоже мало что знают, побаиваются, молчат.

— Прячут манифест они, — ропщут солдаты.

Все вскипает, что есть в сердцах темного, злобного — жажда мести, былые обиды, недоверие, страх.

— Где деньги наши? — кричат генералу.

— Я вам кинематограф построил… я капусту купил…

— Сам гляди картинки… не козлы мы капусту жрать…

В эти роковые часы среди грязи и злобы неожиданно расцвели «солдатские комитеты». Они появились сразу, и все схватились за них, как за спасательный круг. Они и спасли русские бригады от дикой расправы первых дней.

Через несколько дней после благой вести о воскресении России, в светлое пасхальное утро русские солдаты вышли из траншей под вражеский огонь. Услыхав слово о возможности новой и чудной жизни, они не поколебались пойти на смерть. Не было митингов, собраний, но по окопам прошло, как ветер, слово — «наступать!». Вкрапленные среди африканских войск русские полки проявили воистину редкий героизм. Они взяли все намеченные вышки, они заняли также форт Бримон, от которого зависела дальнейшая судьба Реймса, но, не поддержанные, должны были его очистить. Половина выбыла в этих боях из строя, тысячи остались в белой земле Шампани. Офицеры шли с солдатами в бой, и пред ликом смерти забылись все счеты.

Французские солдаты, сражавшиеся в Шампани, достойно оценили подвиг русских. Но в это же время уличная пресса вела кампанию против новой России. Слова «изменники», «предатели», «ублюдки» раздавались нередко. Обыватели повторяют днем то, что они прочли утром в газете. Мудрено ли, что они русских солдат, шедших с битвы, встречали:

— Russes-boches!

— Russes-capout!

2.

Весенний день. Прекрасный уголок Иль-де-Франса. На холмах среди желто-зеленых кустов старые усадьбы. В огромном парке на лугу круг серых рубах. Над ними красный флаг. Я говорю, хриплю, голос обрывается, все же силюсь говорить. Десятый раз сегодня приходится выступать на таких «митингах», говорить одно и то же, отвечать на одни и те же вопросы. Слушают все жадно, и по напряженным лицам видно, что идет у них внутри новая трудная работа — мыслить. Сейчас, после разговоров об Учредительном собрании, об аграрном вопросе, еще о чем-то, вышел молодой скуластый мужик, поклонился и сказал свое слово:

— Все говорят, и мне хочется, а сказать свое не сумею. Потому темь я и ночь во мне. Дали меня в ученье за штаны и две пары рубах. Да разве ученье, как был темнота, так и остался. Вышел я, по годам жених, а делать ничего не знаю, хоть милостыню проси. И здесь возвели меня в воинское звание. А какой я солдат, когда я воевать не умею. Думаю я, вот придет герман, а я бомбы кинуть не знаю. Бросил, а она не разорвалась. Взял другую, стукнул, бросил — идет. Так здесь унтер подошел — и в зубы. Потому хотели, чтоб ночь в нас была. А вот теперь слушаю я и будто просыпаюсь…

Он стоит еще долго молча, снова кланяется и идет на свое место.

Говорят другие. Ни одного голоса за сепаратный мир или за «братанье». Все заявляют, что снова пойдут в атаку по первому призыву.

* * *

Отношения с офицерами почти всюду наладились. Солдаты говорят:

— Не они нас угнетали, а режим весь… сами они страдали…

— Не только нам амнистия — им тоже. Кто старое вспомянет — тому глаз вон… Нужно о новом думать…

— Мы должны позвать офицеров… пойти первые к ним… ведь по старым порядкам так выходило, что они нас угнетали, а не мы их… значит, нам легче первыми протянуть им руку…

Много молодых офицеров помогают комитетам в их организационной и просветительной работе. Есть, конечно, и обратные явления — особенно в бригадных штабах. После приказа Гучкова, запрещающего «тыкать», один полковник, изысканный светский эстет, «успокоил» солдат:

— Прежде говорил «твою мать», а теперь «гражданин, вашу мать!»

Но подобные выходки осуждаются самими офицерами. Не будь этой ужасной оторванности от России, какой-то неопределенности — офицерство заняло бы по отношению к новой дисциплине еще более благожелательную позицию. Побаиваются черносотенных штабов. Шепчутся, рассказывая мне что-либо, отзывают в сторонку.

Вчера тяжелая сцена. Один полковник, год тому назад приговоривший к казни двенадцать солдат, говорил с солдатами. Долго просил их верить ему, каждую минуту картуз снимал, крестился. Наконец не выдержал:

— Простите мне, братцы!

— Что вы, господин полковник, Бог простит… — загудели солдаты.

Жутко как-то… Что это, голос совести или страх?

Только в одном полку X. между офицерами и солдатами вражда. Там и порядки до революции были хуже, чем всюду, и вожди солдатские подобрались какие-то исступленные, озлобленные. На их собраниях услышишь лишь воспоминания о старых обидах да призывы к мщению.

* * *

Разрешили продажу вина, но пока что пьянства нет почти. За этим смотрят комитеты. Поразительно, что революция пробудила у солдат жажду «жить почище». Искореняют картежничество, ругань. Комитеты прекрасно поставили хозяйственную часть, открыли свои кооперативы. Устроили читальню. Скоро будут выпускать газету. Очень томит всех отсутствие известий из России. Петроградские газеты приходят через два месяца, а французских сведений мало, да и те подобраны тенденциозно. Больше всего волнует, понятно, земельный вопрос. На днях я слышал любопытную беседу солдат с полковником-грузином. Солдаты говорили — все отобрать. Полковник — возражал:

— Вот у меня дом есть и персик. Такой хороший персик, отец его посадил. И утром выхожу я и срываю персик, в росе, сочный. Так неужели хорошо отобрать у меня персик…

Смущены. Один выходит:

— Вы не сумневайтесь, господин полковник… персик вам оставим.

Все поддакивают, довольные ответом, и облегченно вздыхают.

* * *

Первое мая. Мне вспоминается весна 1907 г. — последняя весна в России^[18]. Воробьевы горы. Какая-то наивно-милая, глупая речь студента, сотня рабочих и потом нагайки стражников. Здесь красные знамена, выстроенный полк. Речи солдат, офицеров, вслушиваюсь в слова, но вот полковник обнимает председателя-солдата. Похоронный марш. Все снимают шапки. Выходит маленький коренастый солдат-мастеровой, москвич К.

— Товарищи крестьяне и пролетариат…

Это чужое и скучное слово он произносит как какое-то откровение, придает ему чары. Но сил нет — слезы бегут по его щекам, срывается голос. Плачет не он один. Потом справляется:

— На нас глядят все… мы здесь послы революционной России… товарищи, умрем! Будем достойны ее…

Вдали еле слышна канонада. Майский полдень. Кричат грачи. Этот призыв к добровольной смерти во имя жизни не страшен, но легок и сладок всем.

* * *

Месяц прошел после тех праздничных дней. Многое переменилось — стало сложнее, труднее и часто хуже. Отношения с французами все еще полны недоразумений. Наши раненые недовольны госпитальными порядками, и часто они правы. Недопустимо применение к русским раненым особого режима. В Париже часто происходят ссоры, все из-за агитации прессы. Я беседовал с представителями всех крупных газет, указал на тяжесть положения. Они согласились, встретились с делегатами солдат и написали статьи. Указывали в них, что наши бригады героически сражались в апреле, что и теперь они патриотически настроены и пойдут по первому слову в бой. Эти статьи должны были несколько изменить отношение населения к русским солдатам. Увы, по распоряжению военной цензуры ни одна строчка не была пропущена, даже в благонадежных «Matin» и «Petit Parisien».

Часть офицерства продолжает энергично работать, другая после первых трудностей махнула на все рукой. Пьют, играют в карты, ездят в Париж. Какая благоприятная почва для «пораженцев», и они начали свое черное дело. Безответственные люди, частью тупые фанатики, частью предатели, они ведут солдат на расстрел. Они пользуются отсутствием русских газет и наводняют войска своими листочками. Какие-то подозрительные швейцарские газеты, статьи «Тов. Ленин о русской революции», вплоть до призывов «Бросайте винтовки!».

К счастью, во всех полках, кроме X., они успеха не имеют. На митинге одного батальона двум «пораженцам» пришлось плохо, и они кричат:

— Вы не поняли… мы в Париже члены «обороны», — [и] поспешили скрыться. В этих полках солдатские комитеты энергично борются с пораженческой агитацией. Сюда дошли сведения о том, что в «Правде» и в «Вечернем времени» появились известия о том, что на французском фронте русские братаются с немцами. Солдаты возмущены. Я послал длинную телеграмму, в которой опровергаю эти слухи и объясняю настоящее положение вещей. К сожалению, телеграмма задержана военной французской цензурой.

X. полк «отделился» от других. Его зовут «большевистский» полк. На самом деле здесь вожди сыграли на самых низких инстинктах массы. Солдаты шепчутся:

— Если будет у нас порядок — нас в окопы пошлют, нет — здесь будем сидеть… Где лучше?

Вождь полка Б. человек бестолковый, до крайности озлобленный. Солдат своих он не любит: «малореволюционны», «бараны», — говорит.

— Мне бы в Питер…

Еще много говорит об империализме, о том, что борьба с офицерами классовая и что наступать не следует. Замышляет издание брошюры на французском языке в Швейцарии «О французских зверствах». Вместе с солдатами играет на двух струнках:

— Вспомните, как офицеры вас пороли!

— Охота вам за капиталистов и французов помирать!

Вокруг Б. несколько подозрительных «товарищей» из Парижа.

Комитет X. полка отказывается работать с другими полками, но подсылает туда агитаторов, больше все ночью, «народ мутить».

Под влиянием агитации парижан и X. полка, безделья, отъединенности от родины с каждым днем дела становятся хуже. Комитеты продолжают бороться против течения. X. полк выкинул новый и соблазнительный лозунг «Требовать возвращения в Россию». Началось пьянство, озорство. С утра до вечера будто бы праздник — гармоника, песни. Но от этого всем не по себе и скучно. Были случаи убийства, несколько самоубийств.

Ночь. В палатке заседает комитет. Вдруг голоса:

— Кто там?

— Пришли комитеты разгонять… Зазнались…

— Эй вы, почему пивную закрыли?

— Да вы скажите, кто вы? Какой роты?

— Не скажем… арестовать хотите… офицерам продались…

Так почти ежедневно. Главную роль в борьбе со «шкурниками» играет солдат К., тот самый, который заплакал, вымолвив слово «пролетариат».

Сейчас большое сражение. Ребром поставлен вопрос — подчиняться или бунтовать. К. хочет говорить. Крики:

— Долой!.. Предатель!..

К. разодрал рубашку на груди, в глазах слезы. Он кричит:

— Терзайте меня!

И потом:

— Вы думаете, в этом свобода: бездельничать, 60 франков проживать, на гармониках играть… Свобода умереть… Кто хочет ехать в Россию — направо, кто хочет умереть за Россию — налево!

Настроение круто изменилось. Направо отходят несколько десятков. Им машут платками, кричат:

— Счастливый путь! Пишите нам!

Трусы, застыдясь, один за другим перебегают налево. К. несут на руках. Это подлинная победа. А по его лицу все еще бегут слезы.

Кафе на Монпарнасе. Я сижу здесь в последний раз с К. Завтра он идет в лагерь, а я в Россию. К. грустно говорит:

— Знаете, не увидимся мы больше, и России новой не увижу я. Правда — я должен умереть. Если наши откажутся идти вперед — они меня убьют, и если пойдут в атаку, я должен постараться, чтобы меня немцы убили. Иначе нельзя — звал всех я, не простят. Да, надо умереть!

Кругом нас жужжит беззаботная богема — англичане, немцы, поляки. Даже небо парижских летних сумерек легко, беспечно, полно «douceur de vivre»^[19]. А К. просто и тихо говорит мне «надо умереть» и от слов его веет не холодом, не пустотой, но последним утверждением жизни.

Саранча

1

В одном из переулков Пречистенки, близ церкви Успения, что на Могильцах, стоит особнячок Пелагеи Матвеевны. На подушке в уголку столовой кашляет, сопит, ворочается Ами, мопс старый. А сама Пелагея Матвеевна кладет пасьянс «Бисмарк», еще можно «Наполеон», но скучно: он слишком часто выходит. Стара Пелагея Матвеевна, высохла вся, так еле ходит. Кладет карту, бормочет:

— А валета и нет…

Мысли все путаные лезут без толку, убегают… Вот я дровами, как Анфиса… огурцы теперь бы посолить… Тепло, а август… После грибов ноет под ложечкой… стара… что это зал такой вспомнился… собрание Дворянское… Поленька, сделай книксен… улыбается князь. Прислуга входит, косоглазая Анфиса, лицо рябое, а на нем большущий мясистый нос, вроде ореха грецкого.

— Барыня, а дрова-то, и не привезут их…

Пелагее Матвеевне сразу холодно становится, тупо глядит на Анфису, визжит:

— Ну и пускай… без царя захотели… и замерзнем… и хорошо… пусть их!..

Озирается:

— Ты, Анфиса, дверь замкнула?

Все время боится Пелагея Матвеевна, чтоб не пришел кто. Двери сама осматривает, все замки, крючки, задвижки. Ами только то и дело пускают во двор, не украли чтоб, теперь все могут…

Жарко в столовой, душно, рамы не выставлены. А Пелагея Матвеевна кутается в платок, зябнет, хнычет.

А в кухне, сняв со стенки лампу, читает Анфиса Священное Писание, читает по складам, силясь и кряхтя. Нехорошие сны у Анфисы — то крысы ее нос грызут, то будто идет кот и не голова у него, а тыква, и не такое… Да что кругом творится-то… Царя прогнали, говорят, лучше так, дай Бог… И то плохо — вот вчера Анютка говорила, будто у Преподобного просфор не пекут. Последние времена. Та же Анютка поволокла Анфису голос свой давать. За номер третий, конечно, потому первый — господа, куда уж нам идти, а за пятый^[20] страшно — озорники: из третьего-то хорошо говорят, и землю поделят поровну, и порядок, и чтоб без обиды… Умные люди, а зовут их «сицилисты-леволицеры», — и слово это говорит Анфиса торжественно и полнозвучно, как иудейские имена в родословной Иисуса… А все-таки страшно… Вот сегодня целый день благовест. Одни говорят, монахи на Собор поехали, другие — сицилисты в театрах засели. Да не то… Усомнилась Анфиса, пошла к Пелагее Матвеевне.

— Слышите, барыня, звонят как? Что это, или кто на престол лезет?

— И полезут негодяи, — ворчит Пелагея Матвеевна, — и сюда заберутся. Вот ты окно в коридоре, что во двор, заперла — погляди!..

Сейчас Анфиса читает Священное Писание. Тихо, только тараканы возятся, и падают раздельные слова:

— Из дыма вышла на землю саранча…^[21]

2

Как раз напротив особнячка Пелагеи Матвеевны — дом пятиэтажный. Украшения на фасаде и девы длинношеие и ненюфары^[22] — Европа. И живут все люди просвещенные: литераторы, присяжные поверенные, доктора; только один спекулянт. Вот и в квартире [номер] 6 у писателя-символиста изысканное общество собралось: m-me Элеонора — теософка, офицер с орденами, еще писатель помоложе, да несколько просто интеллигентов.

— Никто не слушает «товарища», — стонет интеллигент. — Недостоин народ наш свободы — хамы, насильники, воры. На трамвае у меня два ключа украли. Палки требуют. Рано дали мы им свободу, не учли. Говорят — учите их. Этих-то мужиков. Не-ет. Пускай попробуют, проявятся. Порежут друг друга, а потом приедет генерал на белом коне — усмирит. И лучше будет…

— Что вы, — грустно вздыхает теософка, — вы говорите, на коне генерал, а я думала — Милюков…

— Так точно, палка необходима, — учтиво поясняет ей офицер. — И возьмите, до этой «свободы» офицера, который, простите, и в морду дает при случае, очень солдатики уважали, любили, можно сказать. А теперь комитеты и прочее безобразие. Чтобы «земляки» наши резолюции выносили… не могу. Они мне Георгия за храбрость присудить хотели… Отказался, — хитрость! Так точно, палка необходима, дисциплинарная власть моя.

Писатель-символист недоумевающе оглядывает гостей, закатывает глаза вверх и вещает:

— Уходите. Прячьтесь. Спасайте нашу культуру, мудрость, веру от этих варваров. Все достояние в библиотеках, музеях и в ваших душах. Храните музеи. Защитите от голоса улицы уши ваши. Я не раскрываю этих треклятых газет, я почти не выхожу из дому. В моих ушах звенит пеон^[23].

— А я, мэтр, — заявляет молодой писатель, — занял несколько иную позицию. В душе я бесстрастен, но я слежу за этой игрой страстей. Я выше ее. Но сколько материала для моего грядущего романа…

Все начинают беседовать о пеонах и ямбах, о символистах и футуристах. Лишь четверть часа спустя по поводу пастилы, стоящей семь рублей и заменяющей сахар, возвращаются все на землю. И вновь умер интеллигент:

— Хамы! Палку! Генерала!..

Только m-me Элеонора мечтает:

— Как бы я хотела видеть Учителя! Каждую ночь мне снится храм в Дорнахе!..^[24]

3

На скамейке Пречистенского бульвара часа два уже сидит солдат Иван Ходотов, Воронежской губернии, здоровый парень. Делать нечего, сидит, скучает. Сгрыз на гривенник семечек и тыквенных на четвертак, выкурил десяток «смачных». Скучно… Подошли два солдата, молодые парнишки. Поругались немного. Спели «Последний нынешний денечек», зачем — неизвестно, так, со скуки тоже, да на половине оборвали.

Прошли женщины-солдаты. Все трое долго молча смотрели вслед.

— Что это, бабы настоящие, что ли? Вроде как мужики!..

— Да ты погляди-ка сзади… Бааабы!..

— Тоже воевать лезут, стервы!.. Не ихнее дело! — сердится паренек.

А Иван Ходотов безразлично отвечает:

— Пущай, ежели хотят они… Воля ихняя. Потому мы не хотим.

Ушли парни. Подсели бабы, какие-то кухарки из соседнего дома. Подшучивали Ивана:

— В двенадцать ночи в хвост становимся… Солдаты весь хлеб сожрали… И еще шляются, бездельники… Хоть бы на занятия ходили!

Иван сплевывает.

— Чего вы?.. Теперь хоть делай, хоть нет… Свобода она… Скучно очень…

Встает он и идет по бульвару. Вот будка… Там — чучело: силомер называется. Бьют чучело в морду, и стрелка показывает, на сколько силы у человека: на пятьдесят или на сто. Иван надевает рукавицу и промахивается. Чучело пищит. Это приятно Ивану.

Долго бьет он его, потом отдает рубль тридцать копеек и уходит. По-прежнему делать нечего. Место его на скамейке занято.

Глядит Иван в окошко полуподвала. Там женщина шьет что-то. Рядом на стуле, голову уронив на стол, дремлет девочка. Иван долго смотрит, зевает, плюется и говорит неизвестно кому:

— Скучно что-то сегодня…

4

На Шаболовке в чайной (у самой заставы) тесно, жарко. Пот бежит по красным лицам, по бычьим шеям извозчиков. Один из них, на вид мальчишка лет десяти [?], баском глагольствует:

— Дураков прислужников… тоже верно; советы-то депутатов — да вы скажите, разве не дурачье? Те свободу отбирают, товарищей в тюрьмы сажают, а советы хотят примирение, видите ли, союз…

Петр Васильич говорит с апломбом, усмехаясь, зная — возражать не будут. Он вынимает газетку «Социал-демократ», читает какую-то большевистскую резолюцию: …протестует против Государственного Совещания, как заговора контрреволюций.

— Вот мы и забастовали. Господа-буржуи из управы решили приехавших на Совещание и с передней площадки пускать. А мы — и на задней не поедете — ступайте пешечком или намобиль рубликов за сто. Чья взяла? Против соглашения и за борьбу классовую…

— Какое тут соглашение, — кричит Федотов, — травить их следует… Гляжу я на ребят ихних — холеные, в белом, пятнышка нет, вероятно, будут кровь нашу пить. Одно слово — травить…

Никифору становится совсем не по себе, расплачивается, уходит. Немного спустя поднимается и Федотов. Шатаясь, будто пьяный, идет к себе. Дома жена плачется:

— Не достала я хлеба, и житья нет. С завтрашнего дня беру Петьку, и становимся мы в хвост к «Скороходу» — ступить уже не могу.

Федотову хочется обругать ее, ударить Петьку, но молча, одетый, он валится на койку.Долго, впрочем, не может уснуть от злобы, которая, как комок, жжет все внутри. Поднимается и пьет воду из ковша.

А Никифор тоже не спит в сторожке.

— Ну, и вырабатываю себе семь, восемь, девять и десять… А ты спроси, пропьешь сколько…

В уголку пьют чай рабочий-кожевенник Федотов, дворник Никифор и Петр Васильич, вагоновожатый трамвая. Никифор с воодушевлением рассказывает, как в его дворе вчера изловили дезертира.

— В подвальном прачка… он племянником приходится… С.С. намедни говорил мне, будто грыжа у него, неспособный… ну, и здесь накрыл я голубчика…

— Сволочь ты, Никифор, — злобно прерывает Федотов. — И чай я с тобой пить не стану. Небось, учетников да белобилетников с парадной ловить не станешь… А, прихвостни вы господские, сознательности у вас нет. Как при царе были, так и теперь остались.

У Никифора от неожиданного оборота глаза как-то останавливаются, он не оправдывается, но лишь растерянно хмыкает. А Федотов разошелся — речь держит. Он сгорбленный, сухой, с желтым, охровым лицом, со злыми косящими глазами.

— Служишь им ты. Видел я их достаточно. Грудь навыкат, не то что у меня в спину вошла. Что революция? Дураки говорят — у нас сила теперь. Врете — у них сила. Что голос я подаю — это, что ли, сила, а что от того: работаю, как прежде. Ну, меньше на чаи, получаю на 2 рубля 30 коп. больше. А они разве работают? Был я вчера на Тверской, магазин Елисеева там — глядел в окно, кто покупает… Кровопийцы на дуторе с девками в парк ездят. А я над вонючей кожей стоять должен.

— Это вы правильно рассуждаете, — одобрительно говорит Петр Васильич, — и насчет этого — выпить…

— Пойти в 3-ю, что ли, там барышни добрые…

И минут пять спустя он стучится в квартиру третью.

— Барышня, отпустите чутку денатурата, машинка моя что-то попортилась…

5

На Кузнецком длинные хвосты все еще стоят у мануфактурных и обувных лавок. Спят — одни просто свернувшись калачиком, другие поудобнее на тюфячках… Москва засыпает. Перед сном ругают кто кого — товарищей, буржуев, правительство, себя, жалуются на дорогие дрова, на горький ситный, на голод, бестолочь, маются…

А в особнячке у церкви Успения, что на Могильцах, все еще повторяет толстоносая Анфиса мудреные слова:

— Из дыма вышла на землю саранча…

Наваждение

С трудом вышел я из тесной залы Николаевского вокзала. Людские волны, сметая меня, с тюками, корзинами, сундуками неслись к запретной решетке, разбивались об нее и снова возвращались. Нечто подобное видел я в сентябре 1914 г. на вокзалах Парижа, когда немцы были в тридцати верстах от города. Какая-то старуха в шляпе с ярко-оранжевыми лентами, задыхаясь, визжала:

— Но уйдет поезд… а они идут на Псков.

Вот и Невский, занесенный густыми пластами пыли. Магазины будто после пожара — в одном окне парусиновая туфля — одна, в другом, — две баночки. Едкий запах гари ест глаза. А веселые вольноопределяющиеся и дамы в морских картузиках, помахивая стеками, крутятся, будто вальсируя, по широким тротуарам и пропадают в боковых улицах.

Долго бродил я по Петрограду, глядел на желтые дома, на каналы, на правильные, слишком прямые улицы, на проходящих солдат, и все казалось мне, что город этот то исчезает, то вновь появляется, и не знал я, есть ли Петербург, Петроград или сон, наваждение. Есть ли здесь быт, квартиры, дети, школы, больницы, лавки или только схемы улиц, громады императорских строений, вода и в горьком тумане контрреволюционные сановники, члены всех комитетов, резолюции на почти иностранном языке, слова, бред, сон…

Потом зашел я к комиссару Г., только что вернувшемуся с фронта. Сидело у него человек пять. Г. обстоятельно рассказывал о Тарнополе, о Калущском погроме^[25]. Слушали, но столь непостижны были эти слова, что иногда прерывали, желая и страшась достоверности:

— Так было?..

Потом говорили другие, о том же говорили, о чем говорит ныне вся Россия: о прячущих деньги капиталистах, о неработающих рабочих, о не дающих хлеб крестьянах, о невоюющих солдатах. Рассказывали, как в неком армейском комитете обсуждались вопросы финансовой политики, а молодые люди из комитета продовольственного более всего интересуются условиями мира без аннексий. Рассказывали, что Советы очень заняты теперь сложной работой — подготовкой празднования полугодовщины революции. Говорили о голоде, распаде, злобе, о великом запустении нашей земли. Потом замолчали, и после долгого нехорошего молчания Г. сказал:

— Вот так же мы сидели в пятом году в Тифлисе, а на следующий день приехал генерал Алиханов^[26] — усмирять…

Вечером в одиннадцать часов пошел я, по приглашению Б.В.Савинкова^[27], в Адмиралтейство. Долго ждал его в высокой зале, разглядывая портреты адмиралов в париках. А потом пришел встревоженный секретарь — Савинков не приедет, зачем-то вызваны офицеры в походной форме в Зимний дворец. Что случилось? Поздно ночью в недоумении вышел я. Дворцовая площадь, пустынная и зловещая, была оцеплена. Наш автомобиль заставили взять обходной путь.

— Это от большевиков, — сказал мой спутник.

На следующее утро все было тихо в городе, и ночная тревога показалась мне недоразумением. С кипой газет затворился я в своем номере. Читал, как в «Новой жизни» бесчестили Корнилова, а в «Живом слове» измывались над Керенским. Читал пожелания, постановления, резолюции. Глядел на дымную Фонтанку и слушал, как в соседнем номере томным голосом бабенка «ждала лобзанья» и как кто-то бегал все время по коридору, шлепая туфлями. А когда под вечер вышел я на Невский, мне показалось, будто что-то случилось. Шептались о чем-то, останавливали, передавая нелепые слухи. Неужели правда? Нет — просто питерское наваждение, и не хотелось ходить куда-то, спрашивать, узнавать…

В понедельник утром вышел я на Караванную. Мокрые, склизкие тротуары, обычные хвосты у булочных, у молочной, сонные зевают прохожие. Почему газеты — ведь понедельник?.. Крупный заголовок «Генерал Корнилов…» — что дальше, не видно.

— Позвольте взглянуть, — спрашиваю у одного чиновника с «Петроградским листком».

— Отстаньте! — он злобно отвечает и комкает газетный лист.

Читаю страшные слова и смутно понимаю: «потребовал передачи всей полноты власти…» И от роковой значительности этих строк на минуту зарождается недоверие, жажда убедиться, не вымысел ли, не сон ли лист газетной бумаги.

Не помню, что именно приключилось потом. С этой минуты вести, слухи, страшные ожидания, томление охватили меня. Дни и бессонные ночи, столь похожие на дни, перепутались, смешались. Расскажу об отдельных минутах и встречах, как они запомнились, часто бессвязные.

На Невском у Садовой теснят, толкают в сторону, начинают рвать за рукава газетчика с вечерними телеграммами. Вокруг толпы, и лишь хранящие самообладание, по привычке, становятся в правильные хвосты. Много маленьких митингов, но молчаливых. Все стоят, ждут, когда кто-нибудь скажет чаемое слово, но сами не скажут, еще не верят, еще боятся. Рядом со мной ждут трамвая две барыньки, со свертками из Гостиного. Беседуют:

— Он взял уже Лугу…

— Вы знаете, Марья Николаевна сказала, что он маленький… а я думала, высо-о-кий.

— Ничего. Зато верхом… Прекрасен! (Ее голос, млея, становится шепотным, глухим.)

— Раньше всего повесит всех этих собачьих депутатов… Представьте, какие негодяи, вчера прихожу в лавку, а мне говорят — «товарищи» из продовольственного…

— Я бы хотела видеть, как он въедет… Из кафе Поляковой лучше всего… Я оттуда видела Керенского, когда хоронили казаков…

В газетах «Некрасов^[28] сказал — кровопролитие неизбежно». А вот и новые беженцы из Гатчины, из Павловска. Говорят — слышали перестрелку, «неприятель» приближается. «Они» уже в Луге. Идет бой. Вновь вспоминается, как три года тому назад в Париже, возле Gare du Nord^[29], толпились ошалевшие люди — «они уже в Шантийи», «они уже в Санлисе»… Там немцы — здесь кто? Свои? Нет, не может быть. Сон, басня, ложь… Неужели там, в сорока верстах, русские уже стреляют в русских?.. Иду по Невскому. Страшный ветер — то выглянет солнце, то хлещет дождь. А по Невскому, ничего не желая ведать, все фланируют томные дамы и резвые военные…

Встречаю N.. русского офицера французской армии, бывшего эмигранта. Он рассказывает — хотят оборонять Петроград, но разве можно надеяться на местный гарнизон? Сейчас X. полку приказали выступить, но солдаты отказались:

— Утром поспеем… в таких сапогах, да еще ночью… не желаем…

Значит, правда? И скоро томная дама встретит «его» на Невском?..

В военном министерстве тишина и запустенье. В приемной даже идиллическая сценка. Какая-то баба со стрижеными волосами упорно мучает дежурного офицера — молоденького, розовенького прапорщика:

— И приняли меня в батальон смерти, и волосы сняли, и потом прихожу за чаем, а мне говорят: «Ты не солдат, потому [нет] медицинского свидетельства», и вскипело, и здесь я, господин прапорщик, по-военному уже — дневальному в морду, и теперь приехала в Петроград, прямо к Керенскому…

— Но Керенский занят…

— Так я и не к нему, а к барыне, к Керенской, в кашевары можем определиться, за кухарку пойду… Потому домой не могу — волосы обстригла, меня брат все равно убьет…

В Выборгском квартале с виду тихо. Предлагают записаться в дружины, раздают винтовки. Вспоминаю я, как Герцен^[30] всю жизнь жалел, что в июньские дни не взял винтовки у старого рабочего и не пошел на баррикаду. Неужели и нас не минует эта чаша? Я знаю, если здесь начнется бой, не будем думать, кто прав, кто виновен. Придется взять тогда вот эту винтовку, и хоть корниловские думы мне ближе и понятнее бреда выборгского большевика — я знаю, я остаюсь здесь, по эту сторону…

В трамвае какой-то пожилой господин говорит:

— Корнилов — порядок будет… Советы разгонит… всем жидам головы отрубит…

Из другого утла раздается голос злобный рабочего:

— Вот скоро мы с вами расправимся… кишку пустим…

Оба они сходят на одной остановке и пропадают в темноте. Мне страшно, что там в ночи, быть может, сейчас они откроют бой, которого ждем мы все каждое мгновенье.

У Г. встречаюсь с двумя грузинами — офицерами «Дикой дивизии». Они сейчас едут «туда». Едут убеждать своих соплеменников не начинать междоусобной войны. Едут, может быть, на смерть. Керенский и Савинков предупреждали их — опасность велика. Но они бодры, они говорят о священных правах гостя, о благородных традициях, и все это так непохоже на происходящее кругом. Хочется тоже верить, но трудно с ними проститься…

А в кафе «Ампир» оркестр играет танго, ни одного свободного столика. Веселятся. Какой-то солдат-авиатор подходит ко мне:

— Вы Жорж?

— Нет.

— Так кто вы?.. Словом, у вас есть кокаин?..

Поздно ночью еду в Смольный. Завывая дико, по пустырю пролетает броневик… В коридорах бродят, сидят, спят солдаты. На всех лицах смятенье. Из комнаты, над которой две надписи — «Классная дама» и «Фракция большевиков», выходит некий молодой человек с точеной бородкой и держит речь. Его никто не слушает, но он все так же точно и методически глагольствует. Доносится:

— Мы давно говорили… заговор подготовлял Бьюкенен^[31], Савинков и Милюков…

И долго еще бубнил что-то о «международном заговоре капитала», а потом, будто сразу заметив пустоту вокруг, скрывается в покои классной дамы. Проходят два тщедушных меньшевика и ведут беседу на стратегические темы:

— Намерены дать сражение при…

— А дальнобойные орудия?..

Вылетает резвый, как мотылек, один из бывших министров. Выявляя, как всегда, чрезмерную жизнерадостность, что-то рассказывает он юной эсерке. А вокруг дремлющие и бодрствующие фигуры ворочаются, тяжело дышат, изредка обмениваясь вопросами:

— Что нового?.. Говорят, сдали Гатчину?

— А у вас?.. Наша фракция обсуждает вопрос, как реагировать на выступление…

Выхожу. Снова солдаты, пустырь и воющий броневик. У какой-то булочной уже вырос в ночи покорный, безропотный хвост. Что завтра? Кто кого будет вешать? Корнилов? Керенский? Большевики? — все равно эти зябнущие, молчаливые спины ждут хлеба насущного. Из какого-то кабаре выходит партия гуляк и пьют из «боржомной» бутылки — только не «боржом». Безногий на самодельной машинке, клянча у пустой улицы милостыню, проезжает. При свете фонаря афиши: «Празднование полугодовщины революции», «Любовь в ванне», «Гибель нации — грандиозное зрелище».

В штабе тоже дремлют в передней, прибегают, убегают. Слушаешь, и кажется, какой-то неприятель у врат Петрограда. Приехал Керенский. Привезли велик.[ого] князя Михаила Александровича. Царит растерянность, суматоха, часто испуг. Не теряет самообладания, стараясь придать всему этому «действу» разумный характер, Савинков — петроградский генерал-губернатор. Но, тормозя его работу, являются «создать контакт» какие-то делегаты «Центрофлота», представители «Советов» и другие молодые люди.

Иные вбегают, крича:

— А броневики?..

— Почему вы сдали без боя Лугу?..

Все рассказанное произошло, кажется, в течение двух дней. А потом настало утро, серое питерское утро, и сон начал спадать. Приехали казаки и заявили, что против правительства не пойдут. Вернулись и грузины, которых я видел перед отъездом, все они говорили о нежелании братской войны, об обмане, лжи, недоразумении. Потом сказал о недоразумении Крымов^[32] и застрелился. Потом прочел я один из листков Корнилова, где и он говорил о недоразумении. Внешне все вошло в свою колею — всякие фракции Советов выносили победные резолюции, за минованием опасности, Савинкова и Пальчинского^[33] отстранили, по городу дефилировали матросы. Невский молчал, трусливо поджав хвост, а в Выборгском ликовали…

Два дня спустя я сидел у Б.В.Савинкова, читал юзограммы, большинство которых теперь уж известно по газетам, слушал его рассказ о происшедшем. Чем больше знал — тем меньше понимал. Кто виновен в этом наваждении? Не знаю, лишь радуюсь, что не случилось самого страшного, и пред ликом врага не пролилась, в междоусобии, русская кровь. Но возможность этого предельного горя, кажется, никого не пробудила. По-прежнему в туманном Петербурге, на прямых улицах, в квадратных домах, люди оскорбляли, уничтожали и готовили гибель своим братьям. По-прежнему утром отравлялись ядовитым дыханьем газет, бездействуя, целые дни спорили о ненужном и засыпали, не умея отличить тяжелый сон от яви.

Когда я уезжал, Знаменская площадь была завалена людьми и тюками. Вспомнил о «разгрузке Петрограда», подумал — не выберусь. Давка, суета. Какая-то дама села на грудного младенца, мать закричала:

— Товарищ, и до чего вы несознательны! Не видите, на что садитесь!..

И обе вцепились друг в друга. Но оказалось, что поезда отходят со свободными местами, и все это приезжающие в Питер. Откуда? Зачем? Разве поймешь ныне что-либо в России!

Когда утром, после полусна и темных мыслей о минувшей неделе, подошел я к окну, сразу стало легче. Большие поля, и мелькнули, будто кровь точащие, березы. По дороге шла баба с корзиной, и ветер трепал ее алый платок.

Что же было там, в Петрограде? Или, может быть, этого не было? Недоразумение? Петербургское наваждение? Сон?..

В вагоне

Началось это еще в Москве. Когда, ругаясь, медленно ползли на ступени площадок, сталкивая друг друга, когда прыгали, кряхтя и вскрикивая, в полузакрытые окна вагонов, чей-то голос отчаянный покрыл на минуту вокзальный гул:

— Так и есть!.. Ведь Мозера!.. Массивная цепь!..

А потом только и слышал я в купе, в коридорах, на площадках:

— Срезали у вас?.. А у меня просто рванул…

— Я слышу, рука под жилетом так и ходит, а ничего поделать не могу… Не повернешь глазом — так нашло… Кричу, а он все действует…

— Видали, немец едет из Александровска — четыре тысячи сняли и билет… Чисто…

— У меня чепуха, — 62 рубля… Черт с ними…

Пили чай и все говорили о кражах — нынешних, прежних, московских, харьковских и других. А потом у дамы пропала серебряная ложечка, и все злобно, подозрительно оглядывали друг друга. Мне казалось, что ложку стащил старик-спекулянт по кожевенным делам, а владелица ее особенно пристально всматривалась в поместительные карманы моего пальто.

На какой-то станции поймали вора, с ним захватили и «жертву» — пассажира «протокол составить». И вор оказался не вором, и пассажира будто бы не обокрали (заверял, божился), но все же милиционер не пускал. Пассажир молил:

— Ради Бога, пустите! У меня в поезде жена захворала, дочка больная — нога у ней в гипсе…

Не пустили. «Протокол надо составить». Поезд наш отходил, а из окна станционной комнаты пассажир все махал руками, выкрикивая:

— Нога в гипсе!..

А вор — не вор глядел, тупо ухмыляясь.

Ночью на скамьях, на сундуках, на тюках, прикорнувши, дремали, боясь [заснуть]. Стряхивали с себя набегающий сон, снова засыпали, и, просыпаясь, будто из воды выплывая, отчаянно вскидывали руки, щупали карманы, оглядывали вещи. Дама в полусне, словно заклинанье, шептала:

— Четыре места…

И, вспоминая ложечку серебряную, косилась на меня.

В Курске поймали. На этот раз как будто «настоящего». Выволокли из соседнего вагона. Одет он был в солдатскую шинель. Милиционеры подхватили его, но пассажиры-солдаты, вокзальная публика зарычали:

— Давай его!.. Нечего!.. Давай нам!..

Милиционеры неохотно, для формы противились и явно трусили. Из нашего вагона выбежал приличный господин лет шестидесяти, с чистой розовой лысиной, и завопил:

— Бей его, с.с.!..

Я видел глаза пойманного: сначала они шарили толпу, искали выхода, просили еще, потом остановились, застекленели, погасли. Кто-то его ударил, и на лице, под носом, показалась кровь. Заслонила толпа, занесла.

— Глаза им надо выкалывать, — сказала дама, разнежилась и начала кушать цыпленка.

* * *

В каждом купе — человек по четырнадцати; тяжко, темь, духота. Все же купе — это рай вожделенный. Здесь, выражаясь языком современным, — «цензовые элементы». В коридорах, на площадках, на буферах, на крышах — остальные. Откуда-то баб целая стая налетела, да все с кулями, и тьма солдат. Куда, зачем они едут, — сколько ни спрашивай, не поймешь: какие у них документы и билеты — никакой контроль не опознает. Пробраться из купе к выходу нет силы, сел — сиди. А на каждой остановке вползают все новые и новые.

В моем отделении помолчали спутники, понегодовали вкупе на воров, а после разговорились, все больше о делах. Прислушивался я к их беседе, но мало понимал. Не совсем ясно понимал, чем занимаются эти занятые люди; во всяком случае, подходили они под столь распространенное ныне определение «спекулянты». Своего ремесла не стыдились, нас, непосвященных, да и друг друга не боялись. Некий толстяк в белом чесучовом жилете патетически вещал, как он «по знакомству» скупил «хром», «шевро» и, обойдя все запреты, кожи куда надо вывез. Говорил, гордясь каждой деталью своего действа, как совершенным созданием искусства. Молоденький спекулянтик, неудачно искавший кожу в Вологде и с горя припрятавший «ненадолго» одиннадцать мешков с галошами, слушал толстяка, в восхищении раскрыв золотозубый рот. Третий же повествовал, как хорошо перепродавать золотые вещи — «фокус», «сказка», «колдовство», — утром золотник — 35, а к вечеру — уж 40…

Господин, до сего молчавший, рассмеялся вдруг и свое слово вставил:

— Вот у нас, в Орле, историю рассказывают… Только предупреждаю — очень смешно… Господин купил материи — жене на юбку… Не понравилась, залежалась — продал. Выручил и немало, купил той же материи 20 аршин на эти деньги. Подержал, продал, выручил, купил 40 аршин, подержал и т. д. Взял деньги, пошел жене на юбку купить, дудки, — всех вырученных денег не хватает!.. Ну, разве не смешно?

Все долго смеялись; посмеявшись, начали жаловаться на дороговизну. Громче всех голосили спекулянты. С новым жаром рассказывали всем знакомые продовольственные сказки, и, захлебываясь не то от ужаса, не то от упоения, выпаливали диковинные цифры, расточаемые извозчикам, носильщикам и иным.

Кто-то произнес слово «товарищи», и разговор перешел на «политику». Собственно, и разговору что было — только бесконечные склонения этого всеобъемлющего слова «товарищи». Его все произносили с усмешкой, со злобой, но и с опаской, оглядываясь на гудящий коридор. «Товарищи» — это те, что там, за дверьми. Из-за них нет белого хлеба, извозчики дерут по красненькой, полки бегут и гибнет Россия. Каждый рассказал хоть один анекдот об их глупости, невежестве и наглости. Общую мысль выразил фокусник с золотыми золотниками, выпаливший сразу:

— Вешать!

Обрадовались, что выявлены тайные их мысли, покосились на дверь и замолкли. О чем говорить, — все сказано. Только рыжая барынька, занимавшаяся все время на верхней полке своим туалетом, хихикнула:

— Вот придут в Петроград немцы, живо расправятся с этими собачьими депутатами, как в Риге… И лучше…

Да, купе ненавидит и побаивается коридора. Выйдет кто-нибудь и морщится, вполголоса ругается, пробираясь меж кулей, ног и голов.

— Выйти нельзя — все «товарищи».

А в коридоре свое словечко «буржуи» или, по-особенному, «буржува».

— Ишь буржува, думаешь зачем? Рученьки вымыть понадобилось… спать не дадут… А еще говорят — наша теперь сила… и когда их прикончат всех…

Солдат, детина огромный, разлегся у дверей, ворчит:

— Пройти мимо меня брезгуют, вот как… А я за них, буржуев, восемнадцать месяцев в окопах сидел, газов наглотался… так дерет внутри, не живу — маюсь… По праву в первых классах должен ездить, а здесь валяюсь… Не пру к ним, так нет! Ей подол о меня запачкать страшно… Ух, проклятые!..

Другой солдат:

— Вчера, тоже умник один мне говорит: Ригу взяли^[34], а ты здесь сидишь… Что ж, говорю, в окошко, что ли, мне прыгать… сам тоже в уголке засел, куру ест…

— И врут, что Ригу взяли, — буржуи выдумали… (минуту помолчав), да мы ее все одно назад возьмем…

— Это ты того… где нам… нам бы кончать… сил нет…

— Что ж, вроде как большевиком будете?

Это «вольный» спросил — приказчик из Сум — с ядовитостью.

— А что они мне, ваши большевики?.. Мне какое дело… ты понимай, когда говорю… кончать, говорю, надо… мне хоть царь, хоть Керенский, хоть большевики твои — воевать крышка… потому не хотим, сил нет, говорю тебе… Иди ты, попробуй!..

— Да и немцы чем хуже наших?.. Одно слово — буржуи…

— Сегодня в Мценске сказывали, будто Керенский к ним перекинулся… приехали, мол, из Москвы держатели и большущие деньги ему предлагали… Так что продался им… так ли?.. Нет?..

— А кто их знает?., только кончать надо… сил нет…

Когда говорят «они», «им», «их», — злобно глядят в полупритворенные двери купе. Здесь никакое соглашение, никакая коалиция немыслимы…

У Белгорода какой-то солдат упал с площадки на полном ходу и разбился. Остановили поезд. Мимо окон пронесли окровавленный труп на носилках. Коридор негодовал:

— На побывку ехал… А погляди, соседний вагон, международный — как его там — барыньки растянувшись спят, а то и кавалера к себе возьмут, чтобы ехать не скучно… Для них есть места, нас только сгоняют…

А в купе дама нервно взвизгнула, заявив, что не может крови видеть. Лысый же кожевник осудил:

— Наверное, чудо-дезертир — от контроля соскочил.

На станциях вползают все новые пассажиры. Кажется, никогда в России столько не ездили — расходились, разбушевались воды. Бегут, кто откуда, кто куда, и ни у кого нет надежды, но лишь унылая злоба и страх.

* * *

Ближе к югу — теплее, на станциях буфеты уж не удручают предельным запустением. Появился настоящий белый хлеб. Дама, едущая из Питера с чахлой серолицей девочкой, купила каравай, суетясь, боясь «случай упущу». Девочка ела ломоть жадно, со вкусом, наслаждаясь, будто это пряник, откусывая от разных краев. Съев, старательно собрала с передника крохи и засунула в рот.

— Не дают хлеба, — угрюмо сказал недавно севший пассажир. — Я вот следить должен за отправкой отсюда в потребляющие. Обещали в сентябре 42 вагона, а отправили 11. Объезжаю уезд. Скрывают. Знаю, у кого есть. «У самих мало», «не продаем», «где же нам»… Или еще — «товары дайте», а у самих что припрятано… Ведь своих же боятся, ночью из города закупки привозят. В праздник баба в шелку… Эх!..

— Не говорите! — отозвался другой новичок. — Я вот парфюмер в Мелитополе — так духи, пудра, румяна, одеколон — все в деревню идет. Купит у меня лавочник пудру, разложит в коробочки маленькие, и сколько, вы думаете, берет за фунт — 80 рублей! Одеколон брокаровский — 25 рублей флакон! И платят — только давай… Да что, ко мне приходят: «Духов отпусти покрепче — заграничных, что ли»…

В коридоре услыхали беседу эту и откликнулись. Седобородый степенный мужик заявил:

— И не дадим… Потому цены ждем… 60 давали, теперь 120 и 200 небось дадут… а мы обождем, время терпит… лучше сгноим, чем так дать, пущай дохнут в городах с.[оциал-] д.[емократы]!..

Остановился поезд на маленькой станции. Из купе кто-то кинул кусок хлеба скулившему щенку. Мужик всем показал:

— Ишь, псов хотят кормить… Сгноим лучше, пущай они с голоду попляшут. Что они мне бумажки суют, на кой они — бабе платка не купишь. Нет, мы уж будем цены ждать…

— Палки ждут, нагаечки, — в купе по-своему разъясняет господин в форменной фуражке (по судебному ведомству, а кто — не ведаю). Вот, позвольте доложить, в пятом году приезжаю я…

Он подробно описывает картину аграрного погрома — сожженное имение, перебитый скот и пр., особенно увлекаясь рассказом, как визжал какой-то не совсем прирезанный племенной боров. Приехали казаки. «Выдавай зачинщиков»… Молчат.

— Тут его он и стеганул… Знаете, тулуп теплый, свитку, рубаху, — как бритвой разрезал… Удар-то какой!.. Искусство!..

В голосе его и восторг, и почтение, и нежность. «Нагаечка» будто имя возлюбленной звучит. Все поддакивают. Даже молодой еврей на языке, мало сходном с русским, одобряет:

— А что теперь… Надо палкой в комитет… Очень интересно…

Скоро люди забывают минувшее, и этот поклонник нагайки вряд ли помнит, по каким именно спинам часто гуляла «милая нагаечка». От мысли о чудесной палочке, что тулуп как бритва режет и мужика заставляет хлеб подавать, на всех, лицах серых, ватных, сонных, удовлетворение, радость. Рыжая дама, все сверху, давясь почему-то от визгливого смеха, докладывает:

— Говорят, Керенский повесился…

Внизу не смеются. Лишь тихо улыбается кожевенный спекулянт, вспоминая:

— А здорово тому в Курске закатали… раз!..

В коридор выхожу — пьют чай и скверно, нудно ругаются. Поезд наш мчится средь степей, желтоокий, жаркий. Мчится в ночь, неся куда-то друг друга ненавидящих, одиноких в степи, ошалевших людей.

Старый оборванный еврей здесь же напялил на себя шелковую накидку, нацепил на лоб ремешки, книгу раскрыл и, покачиваясь, стал молиться. Солдатик молодой начал очередное сложное ругательство, но другой, постарше, оборвал:

— Помолчи ты — видишь, жид молится…

Все мы глядим вновь на качающегося еврея. Не ведая его сурового Бога, не понимая темных слов молитвы, но все — чую! — завидуя, что может он сейчас не только ненавидеть или страдать, но еще верить и молиться.

Виновники мятежа русских войск во Франции

С тяжким чувством прочел каждый русский известие о мятеже наших войск во Франции. Вдали от страждущей родины, на чужой земле, среди чуждых людей русские принуждены были поднять руку на русских. Посылая за границу прекрасные ноты, мы иллюстрировали их наглядным примером нелепого бунта, насилия, разгула, чтоб французы хорошо знали цену нашим возвышенным призывам. Среди всего российского распада, читая донесение военной миссии во Франции, как вновь душой не вздрогнуть от великого срама. Особенно больно мне слышать этот рассказ. В первые месяцы революции я принимал некоторое участие в деле организации наших полков, по мере своих сил помогая руководителям в их трудной работе. Я хорошо знаю солдатских вождей, и «верных» и «мятежных», знаю все печальные недоразумения, породившие недовольство, знаю и злую работу лиц, воспользовавшихся смутным состоянием наших солдат. Я читаю теперь об убитых и раненых, о преданных суду, об обманутых темных людях и не могу удержаться от одного вопроса: а истинные виновники — неужели останутся безнаказанными они?

18 апреля, когда в России не успели закончить первых пышных празднеств^[35], наши войска во Франции, как один человек, послушны приказу, перешли в наступление. Понеся большие потери, они заняли все намеченные позиции и проявили в бою редкую отвагу. Позже, 1-го мая, я был еще свидетелем полного единодушия во всех полках. На собраниях командующие полками братались с председателями солдатских комитетов, и все заверяли о готовности умереть за Россию.

Потом начались недоразумения с офицерами, с французами. Оторванность от России, скудность известий, нелепые слухи еще более волновали солдат. Тогда, почуяв легкую добычу, появились парижские большевики и интернационалисты. Часть их группировалась вокруг закрытой французским правительством газеты «Начало», в редакции которой принимали участие и теперешние петроградские герои — Троцкий, Лозовский^[36] и др. Среди наших солдат начали распространяться ими гнусные провокационные листки: «Бросайте винтовки» и др. Была выпущена специально для солдат с «местной хроникой» большевистская газетка «Голос Правды». В ней чередовались статьи, вроде: «Тов. Ленин о русской революции», и грубые личные нападки на отдельных офицеров.

За письменной последовала устная агитация. Наиболее энергичные отправились в лагери, призывая солдат к неповиновению, натравливая их на офицеров и на французов, сея ложные известия о происходящем в России. В русском госпитале Мишле, под Парижем, устраивались беспрерывно большевистские митинги. Солдат, приезжавших в отпуск и один за другим попадавших в эмигрантскую столовую, в течение семи дней увещевали «бросать винтовки», и притом возможно скорее.

Кто они, эти люди, толкавшие наших солдат на гибель и на позор? Среди них много дезертиров, под видом политических эмигрантов спокойно проживавших во Франции. Безусловно, немало и наемных агентов. Вот редактор крайней большевистской газеты — эмигрант, до революции он подавал на высочайшее имя прошение о помиловании. Вот другой «вождь», поставляющий французскому интендантству гнилую вату и мирно укрывающийся от военной службы. Люди все темные в разных отношениях. Средства агитации были также часто весьма низменны — распропагандированных угощали, и кутили, дарили им пишущие машинки, велосипеды и пр.

Помню, как я беседовал с одним солдатом, главарем 1-го «мятежного» полка. Мне было глубоко жаль его. Озлобленный, невежественный, тупой человек — он мне бубнил что-то явно заученное о «классовой борьбе с офицерами» и т. п. Он же мне сказал, что составил брошюру «о французских зверствах» — ее переводят на французский язык и издадут в Швейцарии. Кто переводит? Кто издает? Почему в Швейцарии? Кому это нужно? Все тем же парижским интернационалистам да их иностранным патронам.

Комитеты 3-й бригады пробовали бороться с этим развратом. Долго они добивались присылки из России комиссара Правительства, который смог бы положить конец преступлению одних и колебаниям других. Просили также о правильном осведомлении, чтобы солдаты знали, что действительно происходит в России. Я обращал тогда внимание военного агента гр.[афа] Игнатьева^[37] на серьезность положения, по просьбе комитета 5-го полка я о том же телеграфно уведомил военного министра Керенского. Положение все ухудшалось — безответственность агитаторов удваивала их энергию. Тщетно пытались прояснить положение полковые комитеты (кроме 1-го), парижская группа эмигрантов «Оборона», отдельные лица. Все мы обращались к назначенному в июне комиссаром Правительства Раппу с просьбой пресечь преступную агитацию, но узнавали о незыблемости завоеваний революции и, в особенности, свободы слова. Пораженцы сорганизовались даже в «группу содействия солдатам». В середине июня все более обостряющееся положение заставило меня послать в «Биржевые ведомости» подробную телеграмму, в которой я указывал, что если немедленно не будут приняты решительные меры — неминуем мятеж (к сожалению, телеграмма эта была задержана французской цензурой). Приехав в начале июля в Петроград, я тотчас же сделал доклад о положении и о необходимости энергичных действий начальнику кабинета военного министра^[38]. О том же неоднократно докладывали делегаты бригад, до последнего времени находившиеся в Петрограде.

Дальнейшее известно по газетам. Злое дело, при попустительстве наивных или чрезмерно занятых людей, принесло плоды. Убитые, раненые, преданные суду… А подстрекатели, а истинные виновники? Одни в Петрограде выступают на митингах, другие отдыхают в парижских кафе. Нет, с этим не может мириться совесть! Нельзя ныне надеяться на «правосудие», но пусть вся Россия еще раз проклянет не бедных обманутых людей, а истинных виновников ее позора!

II

«Интеллигенция и революция» (по поводу статьи А.Блока)

Еще один писатель выступил с прославлением большевизма. На сей раз не вздох о субсидии ницшеанца Ясинского^[39], не рассказы о зверстве офицеров (за приличное вознаграждение) Серафимовича^[40] — раздался искренний, пламенный голос большого русского поэта Александра Блока. В статье, напечатанной в газете левых с.[оциал] революционеров] «Знамя труда»^[41], А.Блок прославляет «рабоче-крестьянскую революцию» и обличает интеллигенцию, которая, по его словам, ныне идет против народа.

Усмехаясь при известии об «обращении» разных Ясинских, все мы, интеллигенты, в частности русские писатели, к которым обращается А.Блок, с глубокой скорбью читаем его исступленные и недостойные обвинения. Не только потому, что Блок — истинный поэт, но потому что большой и многострадальной любовью любит он Россию. Во всей его поэзии главное место принадлежит России. Она появляется еще давно, в туманном облике Прекрасной Дамы, она мелькает в снежных вьюгах, она дремлет в вековечном снегу, она — отроческая и женственная — бьется на Куликове, пьяная — мечется, темная — плачет, нищая — поет, страдает, любит, верует. И теперь А.Блок всецело исходит из любви к России, в отличие от многих иных, его мало интересует, насколько различные эксперименты над живой плотью родины выгодно отразятся на опыте и развитии германской с.-д. Но, любя Россию, Блок ее не видит, не хочет видеть. Ему мнится, что она ныне ветер, что она несется с силой бури к новому, к иному. Мчись! И нашу болящую родину, изнемогающую мать нашу, голодную духом и телом, днем творящую самосуды, вечером от стыда ревущую, вьющуюся от муки червем с единым стоном «доживу ль до завтра», — он представляет в роли мировой акробатки, с юным задором прыгающей в новый мир.

Блок зовет нас понять происходящее, прислушаться к музыке революции, к ритму ее. Мне кажется, что я сейчас, закрыв глаза, слушаю. Вот крики убиваемых, пьяный смех, треск револьверов, винтовок, пулеметов, плач целых губерний «подайте хлебушка, милостивец» — и бодрый гимн марсельцев^[42], запеваемый чисто по-русски на похоронный лад… Я слышу, как поют, стреляют, хоронят… Кто? Кого? «Товарищи красногвардейцы» — большевики Пресненского района РСДРП расстреливают «товарищей» меньшевиков Пресненского района РСДРП… Я слышу много голосов, но нет среди них радостного, кроме разве сентиментального чириканья германских радиотелеграмм, над всем слышу один крик — всех, всех, большевиков, меньшевиков, просто людей: «Доколе? Доколе?»

Блок говорит, что ныне старое сменяется новым, истинным, справедливым. Надо лишь понять… Разогнана «учредилка», но сколько предвыборных махинаций, как гнусен парламентаризм на Западе, и, наконец, Бог знает «кого выбирала темная Русь». А Советы? Или туда выборы происходят не подсчетом голосов, а сошествием Святого Духа? Или та же «солдатская, рабочая и батрацкая Русь» перестает быть темной, просветляется, выбирая в Советы? Конечно, много темного и отрицательного не только в парламентах, но в существе демократического государства, но все же лучше избирательная система французской палаты, чем прусского ландтага. А выборы в Советы тем отличаются от выборов в презренную «учредилку», что это выборы, как в прусский ландтаг, классовые, а не всеобщие. Старое заменяется не новым, справедливым, а лишь карикатурой на старое. Дальше Блок говорит: «Долой суды!» Разве это не понятный клич? Суд, правосудие чуждо духу русского народа. Но разве суды отменены? (Только разве для проворовавшихся комиссаров.) Конечно, мы теперь любим слова благородные, иностранные. Вот иностранцы для определения законов самодуров употребляют русское слово «Oukase», а мы: не закон — декрет, не суд — трибунал. Разве не злые карикатуры на суд разыгрываются в Митрофаньевском зале?^[43] Суд как суд, только судьи подобраны по партийной принадлежности, защитников арестовывают и прочее. Это ли, Блок, замена старого новым?

«Мир и братство народов» — вот как определяет Блок смысл происходящего. Да, эти слова часто раздаются в речах большевистских ораторов и пестреют на «заборных» воззваниях. Но разве не великие слова: «Братство, Свобода, Равенство» значатся на воротах парижских тюрем, на тысячефранковых билетах, на левом уголке смертных приговоров! «Мир, братство народов», Гофман, Кюльман^[44], карта и палец Гофмана, показывающий услужливому Троцкому^[45] судьбы племен. Разгром татар в Крыму, поход на Дон, завоевание Украины… Бедные мы! Слова «мир», «братство» звучат для нас непостижимыми, и на говорящего смотрим с опаской: не убьет ли…

Мне все равно, как это вы делаете, мне важно что, — откровенно заявляет Блок. Но разве от «как» не зависит «что»? Во имя Христово и для насаждения Его учения гибли плотью первые мученики, каждым предсмертным хрипом укрепляя веру истинную, и во имя Христово и для насаждения Его учения сжигали кротких индейцев в Мексике, гонимых марранов в Испании, гуситов в Богемии, всюду, — сжигая и губя веру. Разве «как» не меняло «что»?.. Сам Блок, описывая в статье ужасы и пошлости европейской войны, заявляет: ее зовут освободительной войной, но так нельзя никого освободить. Но разве «так» могут дать мир — не Европе, не России, хотя бы одной Великороссии, разве можно насадить братство хотя бы меж меньшевиками и большевиками Пресненского района?

* * *

Русский народ жаждет подлинной правды, хочет построить жизнь по-своему, лучше, справедливее прежней. Интеллигенция, «Просвещение» (в понимании XVIII века), «культура» (поверхностная) за это объявили ему войну. Писатель А. Блок это заявляет под одобрительный гул молодцов, чинящих быстрый суд над «саботажниками».

Нет, не в прививке простой «просвещения» видела спасение русская интеллигенция десятками лет. Она томилась и верила в душу России. Не только о «четыреххвостке» и хороших порядках она тосковала. Не та же ли тоска о родной правде сжигала Гоголя, искажала усмешкой отчаянья и слезами умиления лицо Достоевского, гнала из норы умирающего старца Толстого? Ради России, правды народной, любви ради пролилась на желтый петроградский снег кровь декабристов, любви ради стриженые, выращенные в холе, такие беспомощные девушки тысячами умирали на каторге, любви ради — да, да! взяв на себя тяжелый крест любви — шли убить и умереть Каляев, Созонов^[46], иные. Вы скажете — это было! — Нет! Тот же крест вы могли видеть на плечах гимназистиков в октябрьские дни, 5 января, когда на флагах было «Да здравствует Учредительное Собрание!», а в сердце «Умираем за Россию и за правду», тот же крест приняли умученные Шингарев и Кокошкин^[47]. «Буржуй?» «Кадет?», конституция и пр. А вот прочтите недавно напечатанные письма Кокошкина из Германии — сколько в них отвращения к благоустроенной буржуазной стране, сколько веры в великую, еще не раскрывшуюся душу России.

Блок заверяет — народ хочет «все или ничего». Интеллигенция по-мещански трезво рассуждает. Поэт Блок будет прекрасен, если в своей жизни сотворит нелепое страшно безумие. Но этого ли хочет народ? Миллионы крестьян, хотят они гибельного и прекрасного безрассудства — или земли, дешевых товаров, порядка? Опыт делается без их ведома, но за их счет. Делается кучкой интеллигентов, которым интересы доктрины важнее жизни России. Вся остальная интеллигенция, и мы, писатели (кроме Ясинского, Серафимовича и, увы, Блока), отвергнутые, затравленные, оплеванные, кричали: «Что вы делаете?» Мещанская мораль? Отвратительное благоразумие? Нет, отчаянье зрячих среди слепцов, губящих себя и то, что не их, не наше а общее — Россию. Или матери, которая хватает падающего в воду ребенка, вы тоже скажете: «Не будь мещанкой! Он бы упал и погиб бы в сем водопаде».

Сам Блок подтверждает, что не ради «земных благ» борется с большевистской волной интеллигенция… У нас нет сейфов, и не о новом Галифе^[48] мы мечтаем. Мы боремся за народную душу, против течения идем. «А! В воротничках! Буржуи! Саботажники!» — и, повседневно распинаемые, мы приняли и ваш гвоздь, Александр Блок! Вы грозите, — если не уступите, будет еще хуже! Может быть, но этого мы уступить не можем, ибо надо через годины смуты пронести те источники, из которых пила и будет вновь пить, возжаждав, Россия.

Вы правы, когда говорите, что ужасны те, что ныне отрекаются от России. Разлюбить страдающую мать нельзя, ибо «любовь все покрывает». Правы и когда верите, что Россия будет вопреки всему жить, что она не может умереть. Мы все помним прекрасныестроки к России, написанные Вами давно, задолго до революции:

Не пропадет, не сгинет Россия, хотя отдала свою разбойную красу ныне «Чародею» — не Стеньке Разину, не Бронштейну даже, а деловитому Германцу. Опомнится она, опомнитесь и вы, Блок, и мне горько и страшно за вас. Вы увидите: не «одной слезой река шумней» — кровью русской, не «одной заботой боле» — рабами германцев будем, — вы увидите обманутую Россию и далеко не поэтическую, скорее, коммивояжерскую улыбку Чародея. Вы скажете себе — в судный час, когда Россию тащили с песнями на казнь — и я! и я! — тащил, и я кричал тем, что хотели удержать, боролись, молили, плакали:

— А вы не с нами? Враги народа!

С тяжкой ношей

Третьего дня, ночью, возвращаясь домой, шел я по Никитскому бульвару. Пусто, тихо, какой-то встречный, завидя меня, недоверчиво оглянулся, перешел на другую сторону и еще глубже погрузил лицо свое в поднятый воротник. Качаясь по холмам и оврагам московской мостовой, извозчик подгонял клячу:

— Ну ты!.. сссвобода… живее!

Сзади услышал я скрип шагов, оглянулся: по середине улицы, как каждую ночь, перебирались с вокзала на вокзал навьюченные всяким добром солдаты:

— Товарищ, что, на Рязанский пройдем здесь?

Один из них, бородатый, уже с проседью, мужик степенный зашагал рядом со мной. Счел нужным пояснить:

— Домой едем… потому замирение… кончили воевать… все мы на Рязанский… подобрались… а то одному нехорошо, жутко-то в Москве…

Как чудно было бы еще так недавно услышать от человека, просидевшего три года в окопах, что ему жутко ночью пройти по улицам столицы. А теперь… И, точно в ответ его словам, со стороны Арбата раздалось несколько выстрелов. Солдат прислушался и как-то неопределенно высказался:

— Стреляют… ишь!..

Показались, особенно страшные в ночи, развалины Никитских ворот. Спутник мой спросил:

— Что, подожгли или так выгорел, что ли?..

И, услышав ответ, опять ограничился своим «ишь!». Нельзя было понять, возмущается он, или одобряет, или просто-напросто дивится московским достопримечательностям. Долго шли мы молча. А потом… Как-то сразу, неожиданно вышло это, начал солдат рассказывать, сбивчиво, спеша, точно страшась, что не успеет сказать самого важного, что сверну я в какую-нибудь улицу, а где и кому еще скажешь?..

— Вот, и у нас спервоначалу по-хорошему пошло… То есть как началось, мы ничего не понимали: известное дело — темнота. Вот меня возьмите — ну еще на бумаге где нужно подписаться могу, а если письмо домой — иди, кланяйся. Так, и приезжал к нам один из 176-го, недалеко стояли, кричит:

— Дурачье!.. Всюду уже комитеты повыбрали, а вы чего?..

Собрались мы, выбрали в комитет — все люди таковые, Афанасьев был нашей роты, умнейший, скажу вам, человек. Подтянулись мы. Пили очень и самогонку, и денатурат сквозь известку пропущали, мягчает он от этого — а здесь пить бросили. Я вот, как первый раз на собрание пошел — резолюцию скрепляли, так будто в бане душу мою вымыли. Даже ругаться перестал, и товарищам говорю — ну, на деле, отгони, а «мать»-то ни при чем, нехорошо это, теперь жить будем по-новому…

Ждали мы — вот, вот совершится. Приезжали от партий к нам, а мы все осуществимости ждали. К лету распустились — не идет дело. Пить начали сильно, озорничать. Против комитетских пошли.

— Комитетские офицерам продались… Афанасьев у полковника в собрании чай пил.

А сами ведь выбрали. Почему? Комитет-то строгий, но хотел порядок соблюсти. А наши — кто в барышню спьяна из винтовки начал палить, кто у поручика Гнедова сапоги украл, дерутся — известное дело — темнота! К осени совсем плохо пошло — будто не люди мы, а звери. Офицера с нами и говорить боятся, все друг к дружке клеются, в собрании ихнем сидят. Оно и понятно — жутко им. Вот, к примеру, Васильев, тоже нашей роты, озорной и злой уж! Не иначе злоба в нем от болезни будет, кажется как пес брешет, так Васильев этот кричит:

— Хочу, чтоб полковник мне честь отдавал, как ему раньше, и то обидно мне…

Так офицеров мы и не видели. Только один прапорщик Ипатов все с нами. Должен сказать, что при Николае еще — хорош был, никто против не скажет. Другой и обругает, и в морду ткнет, хоть и за дело, а все-таки обидно, ну а Ипатов никогда. Вот и тут все с нами возится, и газету прочтет, и книжки из Питера выписал, и не так, а на свои деньги, прояснить хотел нас. Сам-то тоже революционной партии был. Летом еще как-то немцы баловались, и осколком Ипатову в ногу поранило. Представили его к трехмесячному отпуску, не хочет, прямо с койки в полк, говорит:

— Не хочу вас оставить, а то вовсе одичаете здесь.

Вот, товарищ, и в ноябре, помню, в субботу было, приехал к нам уж новый комиссар от большевиков, пояснил:

— Больше вы воевать не будете!.. А только теперь должны особенно за офицерами следить, которые то есть поласковее и вообще революционной партии. Потому это видимость одна, а они и есть враги, и подкуплены все генералом Корниловым… Уж не прозевайте, коли ихняя возьмет, еще десять лет в окопах гнить будете…

В субботу было это к вечеру, и в воскресенье утром собрались мы все, ну и Ипатов, будто всегда, пришел на собранье-то наше. Да разве вы поймете это? Вон в Москве митинги производили, а мы в болоте подлинно сгнили. Ждали мы, говорю я. А вот и пришло.

Пришло. Васильев кричит:

— Вот — прапорщик Ипатов — первый враг нам! Как лиса прикидывался, а сам приказ о замирении припрятал. Потому за генерала он, хочет, чтоб кровь свою мы проливали…

Встали все… Напирают. Ипатов говорит что-то, я рядом стоял, да разве услышишь? Сзади кричат.

— Бей его, с.с.!..

Знаю, не могу — как же грех взять. Ведь мне тоже жить надо, жена, дети у меня. А вот приметился, уж он без памяти лежал, и ударил его сапогом… Грех-то признал…

Замолчал, быстрее зашагал. Потом, точно радуясь, что подслушал я его самое важное, самое страшное, хмуро сказал:

— Ну, прощайте, товарищ. Здесь недалече, сами пойдем.

Большевики в поэзии

Они всюду. На забор взглянешь — обязательно с новым декретом «Футуристическая» афиша. В книжном магазине на пустующих полках — книги футуристов. На пестром вокзале, именуемом «Кафе Питтореск», где публика с Кузнецкого под музыку Грига наслаждается бриошами, — футуристы провозглашают свои лозунги.

— Да здравствует хозяин кафе Филиппов!

— Да здравствует революционное искусство!

В маленьком черном подвале, перед кроткими спекулянтами, заплатившими немало за сладость быть обруганными, и для возбуждения их аппетита, футурист поет:

В эти дни великого запустения, когда искусство, воистину, «в изгнании», они одни торжествуют, и это не случайно. Меж творчества соседей — большевистского декрета и футуристического анонса — родственная связь. В том и другом чисто российское сочетание европейских доктрин с нашим: «Чего глядеть!», «Валяй!», «Жги!» Те и другие «валяют», «жгут», якобы во имя создания новых, иных ценностей.

Близость футуристов к большевизму еще более подчеркивается их восприятием современности. Маяковский в стихах воспевает насаждение социализма и обличает варварство Англии, принуждающей нас проливать кровь из-за Месопотамии. Каменский переводит это на русский язык и провозглашает модное «Сарынь на кичку!». Пудреный Бурлюк, лорнируя, мило возглашает:

— Неужели вам жаль, что жгут весь этот старый хлам? Вы не хотите нового?

На этот очаровательный вопрос остается ответить лишь то, что так часто раздается по адресу большевиков:

— Если бы это было новым!

Люди, глубоко ненавидящие буржуазную культуру, с ужасом отшатываются от большевиков. Классовое насилие, общественная безнравственность, отсутствие иных ценностей, кроме материальных, иных богов, кроме бога пищеварения, — все эти свойства образцового буржуазного строя, с переменой ролей и с сильной утрировкой, составляют суть нового общества, большевистский «социализм» лишь пародия на благоустроенное буржуазное государство.

Увы, лишь пародией на умирающее «декадентское» искусство начала нашего века являются футуристы. Многим из нас глубоко чужда и порой враждебна изнуренная поэзия последних лет. Ее пафос — воспевание каких-нибудь маленьких особенностей, душевных прыщиков, что ли, одного человечка. Ее форма — изысканная, расслабленная, отвратительна, как 20-летний паралитик. Все эти рондо и газелы, лирические вздохи «под Пушкина», а то еще «под Деловича»^[49], туалетные детали чирикающих поэтесс никогда не будут играть в жизни большей роли, чем флакон духов или стакан лимонада. Мы многие жаждали и жаждем иного искусства, иной поэзии. «Вот оно! Самое новое!» — зазывают в свою лавочку футуристы. «Новое»? Но почему, входя к ним, мы не чувствуем ветра влетевшего, а все тот же запах духов, только часто дурной марки? Когда в Риме, в Лютеранском музее, переходишь из языческого отделения в христианское, будто на свежий воздух выходишь. Из такого же камня саркофаги, те же сюжеты: «Сбор винограда» и др. — но, бесцветные, скучные, они преображаются, озаряются иным светом. Их форма, сразу ставшая неумелой, грубой, также свидетельствует о высоком напряжении не умещающегося в прежних рамках духа. Вот это было воистину «новым революционным искусством»! О чем поет Маяковский? Что всего дороже ему? Да что в своих стихах «сатириконских» высмеивает: благополучие. Жизнь прекрасна — ей несколько мешает пара предрассудков, две-три условности. Бог? Но его нет — Маяковский исследовал небо; впрочем, иногда он беседует с отсутствующим и предлагает ему привести на небо «девочек» и старого вина. Подвиг? Но раз за него надо заплатить — к чему он? Остаться без ноги — не хочу! Любовь? Да, только попроще, да поскорее! Иногда мешает, — если женщина предпочитает богатого! Иногда поэт недоволен — отчего не так устроен, чтобы можно было без мук «целовать! целовать! целовать!» А главное — я! моя жизнь! мое наслаждение! моя слава! Маяковский — очень талантливый поэт, а сидящий перед ним спекулянт стихов отроду не писал и говорить умеет лишь о накладных, вагонах и пр., но если бы он мог сказать!.. Он ведь уж, кроме «bien etre»^[50], ничего не признает.

Целовать? О да! Девочек к Богу? Забавно! Подвиг? Предрассудок! Он уже разделил бы желание Маяковского погулять по Невскому с Наполеоном на цепочке, вместо мопса, и чтобы все девочки кричали: «Цаца! цаца! цаца!» Что сказать о других?

Бурлюк все еще не перестает «эпатировать буржуев» ограниченным репертуаром непристойностей: плохая популяризация разных французских символистов первого периода. Каменский — обыкновенный лирический поэт среднего качества — пишет экспромты, стихи в альбом, веселится, как подобает молодому человеку, и любит чуть порисоваться перед дамами, — все как подобает. «Новое»… Может, в форме? Все футуристы начали не с нового, а с повторения крайностей «символистов».

«Все в музыке» — отсюда заумный язык, звукоподражание, подбор внутренне не связанных ничем слов. Потом поправели — пишут, как и перед ними писали.

Каменский взял от Бальмонта лишь грехи последнего — цветистую малословность.

Принят большевизм. Но эта подделка преображения мира не заставит нас отказаться от веры в возможность иной правды на земле. Выйдя из футуристического кабака, мы не окунемся с радостью в тепленькую ванну нашей поэзии, а еще острее возжаждем горного ключа, подлинного Рождества нового искусства.

Леон Блуа

Умер необыкновенный человек, умер большой писатель. «Как его имя? — Леон Блуа^[51]. — Не знаю». О, не только в России, — на его родине, где любая консьержка может продекламировать стишки Ростана, кто, кроме литераторов, да небольшого кружка уверовавших, читал его книги? Кем был Блуа? Газетные критики ответят хором: «Талантливый памфлетист, но с чрезмерными непристойностями. Остерегайтесь!»

Блуа сам себя назвал «неблагодарным нищим». Десятки книг, романы, дневники и еще книги «обо всем» — о Христе, о деньгах, об искусстве, о войне — все это определялось одним ярлычком «памфлет». Вот первый роман «Отчаявшийся»: вознесение и падение двух охваченных любовью людей, жаждущих отделиться от тяжкой плоти. Вот «Кровавый пот» — Блуа юношей в 71 году вел в партизанском отряде войну с пруссаками, и это книга воспоминаний, и это еще книга гнева на тяжелый кулак Германии, и на слабость Франции, с улыбкой довольства встречавшей победителя. Вот «Кровь бедняка» — деньги, крест нищеты и беседы за «файв-о-клоком» о казненных бандитах, и пышное кладбище для болонок, и вся мерзость покоя и довольства Третьей Республики. Вот, наконец, последняя книга о последней войне «У врат Апокалипсиса», единственный голос во Франции, сказавший не только о варварстве немцев, но и о сокровенном значении войны для всех народов, для Европы, для нашей культуры. Голос пророка, возвещающего расплату за прошлые грехи — и грядущее возрождение звучит в этой книге.

Почему же это «памфлет»? Почему Блуа «отверженный» во французской литературе? Блуа не хотели простить его великой пламенной ненависти, столь несвойственной нашим дням, ни горячим, ни холодным. Крепко любя Бога и людей, Блуа ненавидел мещанский, бескрылый приходо-расходный строй и нашего буржуазного общества, и наших душ. Он был католиком, страстным порой до фанатизма, до слепоты. В его книгах то просветленная бестелесность французского средневековья, то деловой мистицизм, земное безумие святой Терезы или святого Хуана. «Католик», но в списке книг, запрещенных католической церковью, значатся и его книги. Слишком горячи и бурны были его воды для сонных бассейнов Рима. Тяжка была его жизнь одинокого нищего. Как мог он забыть, что его мальчик умер, пока он рыскал по огромному Парижу, разыскивая сто су на молоко и лекарство? До смерти нужда не отпускала его. Ненавидящий, он был многими ненавидим, вокруг его имени был заговор молчания. Блуа не уступил — свой крест нищеты и одиночества пронес он до конца.

Я видел его еще прошлой весной. Больной уже, он держался бодро, и огоньки зажигались порой в его быстрых галльских глазах под седыми, нависшими бровями. Это были «дни германского отступления».

С такой гордостью повторял он имена «Нуайон», «Ласиньи» — городки, освобожденные от врага. Потом снова неудачи, тревожные вести с востока, грозные воспоминания 71 года…

Сердце, так любившее жестокую мать Францию, не вынесло отчаяния и надежд. Я не знаю, как он умер; верю, что легко и прояснившись, ибо недаром эпиграфом к его первой юношеской книжке значатся слова — «Отчаяние, доведенное до конца, становится надеждой».

Тихое семейство

Лет девять тому назад^[52], юнцом наивным и восторженным, прямо из Бутырской тюрьмы попал я в Париж. Утром приехал, а вечером сидел уж на собрании в маленьком кафе Avenue d’Orleans^[53]. Приземистый лысый человек за кружкой пива, с лукавыми глазками на красном лице, похожий на добродушного бюргера, держал речь. Сорок унылых эмигрантов, с печатью на лицах нужды, безделья, скуки, слушали его, бережно потягивая гренадин.

«Козни каприйцев», «легкомыслие впередовцев, тож отзовистов»^[54], «соглашательство троцкистов, тож правдовцев», «уральские мандаты», «цека, цека, ока» — вещал оратор, и вряд ли кто-либо, попавший на это собрание не из «Бутырок», а просто из Москвы, понял бы сии речи. Но в те невозвратные дни был я посвящен в тайны партийного диалекта, и едкие обличения «правдовцев» взволновали меня. Я попросил слова. Некая партийная девица, которая привела меня на собрание, в трепете шепнула:

— Неужели вы будете возражать Ленину?..

Краснея и путаясь, я пробубнил какую-то пламенную чушь, получив в награду язвительную реплику «самого» Ленина. Так в первый раз узрел я наших нынешних властителей.

Потом, в годы моей парижской жизни, приходилось мне сталкиваться с ними и обозревать их особый, примечательный быт. Меж бульваром Араго и парком Монсури, в квартале, где, по известному анекдоту, единственный француз повесился с тоски по родине, прочно обосновались российские эмигранты. Парижа они не знали и знать не хотели, границы «гетто» переходили с трепетом, будто отплывая в неизведанные страны. Здесь они молились богу Ленину (жрецы верховные — Каменев и Зиновьев), здесь сами писали, набирали, печатали фракционные и подфракционные газетки, которых никто, кроме них, не читал. Имитировали «работу в России», и, помню, отзовисты трогательно негодовали на меня за то, что я передал адреса каких-то трех московских барышень («связи») не им, а «ленинцам». По вечерам собирались и обсуждали вопрос о судьбе несчастных пяти рабочих, учеников «партийной школы», которых все подфракции жаждали в короткий срок обработать. Где же время подумать о России, когда столько битв впереди на Капри или на Rolly? «Ленинцы», т. е. «сам», Каменев, Зиновьев и др. страстно ненавидели «каприйцев», т. е. Луначарского с сотоварищами, те и другие объединялись в общей ненависти Троцкого, издававшего в Вене соглашательскую «Правду». Какое же вместительное сердце надо иметь, чтоб еще ненавидеть самодержавие. «Царизм», «феодальный строй» — о, конечно, это — враг, но здесь все ясно, сказано в программе, значит неинтересно, а вот «отзовисты» — дело другое…

Так шла жизнь изо дня в день, из года в год. Тесные затхлые комнаты, на стенах обязательно открытка, сквозь коллекцию социал-демократических газет всех стран выглядывает голова Маркса. Полуголодный обед в столовке — каждый день та же «kacha noire»^[55]. Иногда развлечения — рефераты в сарае на avenue le Choisy. У входа бундовцы торгуют портретами Каутского и апельсинами. Тов. Луначарский читает о пролетарской поэзии и с пафосом декламирует стихи Демьяна Бедного, а то и свой «Социалистический Фауст»^[56]. Тов. Коллонтай^[57], рассказывая «о любви и социализме», поучает, что для настоящего счастливого брака необходима общность политических убеждений.

А то и спектакль — тов. Каменева^[58] ставит пьесу, по большим праздникам «балы». У входа раздают красные бантики, в буфете дешевое винцо. Под утро во всех углах зала товарищи поют «Интернационал».

Бывают потрясения, то «доктора разоблачили — провокатора», то тов. Люба оказалась сотрудницей охранки…

В партийной ночлежке скандал — украли деньги… Тов. Виталий не выдержал, застрелился…

Тяжкая, нудная, жуткая жизнь. Когда кто-либо в русских журналах или газетах разоблачал этих «деятелей революции», все чувствовали неловкость. Разве виноваты эти погибшие на чужбине люди? И потом, кому мешали они, эти скромные обитатели трех уличек Парижа?

Но вот все переменилось! Тов. Ленин мог хорошо блюсти чистоту партии, разбивая неверных — и объединенцев, и впередовцев, и ликвидаторов, но ныне он ограждает Россию от германцев^[59], японцев, турок, румын. Пока тов. Луначарский «строил Бога», учил большевичек пролетарской культуре — это было скучно, но безобидно, — теперь наука и искусство российские в его руках.

Тов. Каменева, участница любительских спектаклей, тешила невзыскательных зрителей, вот она ведает государственными театрами. В кафе «Ротонда» все помнят Антона (ныне Антонова)^[60], он продавал листок «Голос» — кого обидит? А вот Антонов — главнокомандующий, беспощадный усмиритель Ростова. И все эти мужья, жены, братья, сестры вкупе, вся эта новая династия воцарилась над нами. Сотни обитателей rue Glaciere^[61] пишут декреты, а миллионы русских людей читают, покоряются, не ропщут. Гляди, мир! Дивись! Величайшим государством мира правит это тихое партийное семейство!

Судьба России от века быть порабощенной чужеземцами. Вы ждете теперь варягов, но разве не варяги прибыли к нам в пломбированных вагонах. Властвуют люди, духом чужие России, не знающие и не любящие ее. Пришли, уйдут, будут снова в накуренных кафе исключать друг друга, «троцкистов», «бухаринцев», самих себя! Пришли, уйдут, останешься ты, Россия, униженная, опозоренная этой милой семейкой.

Бальмонт

В туманный осенний день, когда особенно серы и небо наше, и дома, и одежды, и ватны лица прохожих, странно сквозь слезящееся окно птичьей лавки глядеть на изумрудные, багровые, золотые перья пышных попугаев. Так они нелепы, эти бог весть откуда прилетевшие птицы! Так они нужны нам, чтобы хоть на минутку напомнить, что есть великолепные рощи, синева морей, солнце! Не таким ли попугаем, в буднях нашей жизни нелепым и прекрасным, является Бальмонт?

Вот он проходит, меднолицый, из-под шляпы выползают рыжие языки пламени, пальто будто плащ развевается, ноги едва касаются мостовой, а глаза смотрят не на меня, не на вас — мимо, в сторону. Проходит по тихим улицам чопорного Пасси, и встречные останавливаются — кто этот чужестранец? Какой новый принц или анархист залетел в Париж? Кто этот чужестранец? — спрашивает порой и русский, завидев среди живописного пейзажа «революционной» Москвы рыжий локон и рассеянный взгляд. Может, все через минуту забывают о странной встрече, но в глубине души остается смутное сознание, что видели они необыкновенного человека. Они, сбегающиеся поглядеть на сиамского короля или абиссинского негуса, не подозревают, что этот чудный встречный — настоящий король.

Бальмонт родился королем, и было много сокровищ ему дано. Он не был скуп, немало драгоценных камней он кидал нам. Что он делал в жизни, если не играл с блистающими словами, минуту любуясь ими и потом расставаясь навек? Вы скажете — сколько было средь них поддельных дешевых осколков стекла?

Безумцы, можно ли помнить только минуты разуверений? Можно ли забыть, как все мы, да, все, по многу раз вслух повторяли его слова, как заклинанья, вызывая радость, жизнь, любовь?

Как всякий король, Бальмонт не знает ни своих подданных, ни своих владений. Он объехал весь мир, но не заметил там ничего, кроме себя и своих камней. Что он может сказать о суровой Кастилии или о нежных островах Маори? Ничего! Но он может так много сказать о блеске своей короны!

Он изучил чуть ли не все языки мира, но не говорите с ним даже по-русски — рассеянно глядя в сторону, он лишь притворится, что понимает вас, — он понимает лишь язык Бальмонта.

Как все короли, Бальмонт рождает троякое чувство. Он ослепителен и громок — преклоняйтесь перед королем! Он дерзок, слеп и деспотичен — возмущайтесь королем! Он нежен и трогателен — жалейте короля, ибо король прежде всего ребенок!

Бальмонту не нужно ни меда живых цветов, ни любви человеческих сердец. Он умеет только расточать, не дивитесь же, что иной раз кажется, будто меньше камней сверкает в его неистощимой казне.

Вы говорите: «Сегодня я прочел плохое стихотворение Бальмонта», а ваши дети, не по учебникам, в дни первой влюбленности узнают поэта «только любви».

Их радость — они очищенными от стекляшек увидят сокровища; мы видали, живым из плоти и крови, короля — это наша радость.

Кто знает, каков будет сегодня закат? Заслонясь облаками или вспыхнув ярче, зайдет солнце? Другие короли, Вилье де Лиль Адан, искатель престола Греции^[62], юный Рембо, уплывший за королем в Занзибар^[63], и пьяный «Pauvre Lelian»^[64] парижских кафе — Верлен — все они в каморках своих в последние часы прозревали великий свет. Не увидит ли и Бальмонт, что его корона была лишь беглым отблеском Венца Того, в чью славу, не ведая об этом, он так звонко пел?

А.Н.Толстой

Увидел я Толстого впервые в Париже, и как только вошел в кафе, набитое мексиканскими кубистами, румынскими наездниками и сутенерами, — оказалось, будто в России я. Гляжу, не пейзаж ли родной? — еле на стуле уместился, щеки необъятные висят, посмеиваются хитрые — да наивные глаза, а пахнет от него добродушием, парным молоком, сдобными булками. Повел он меня в какую-то китайскую трущобу, грустно ели и гнезда ласточкины, и жареный бамбук, а потом уже в обыкновенном ресторане заедали все двумя обедами. Перед витринами магазинов все глазел, как негр или дитя, — то сорок седьмую трубку с колечком купить хочется, то золотое перышко. Еще машинка — кинул два су — проиграл, ничего не выпадает, долго глазел, глазами моргал, а потом смеяться начал — какая хитрая! Деревянного истукана в морду бил — чтоб силу узнать, сколько стрелка покажет. Всех французов дивил и объемом своим, и аппетитом, и неожиданным (уже все отсмеялись давно) раскатистым хохотом. На следующий день гарсон кафе, давясь еще от смеха, спросил меня:

— А что, все русские такие?

— Какие?

В ответ бедный гарсон только руками развел — разве скажешь?.. Нелепые вообще… вот как тот…

Скажешь «Толстой» — и сейчас анекдот: как Толстой к теософам попал, как Толстой с королем английским объяснялся, как Толстой… А критики его в пристрастии к анекдотам корят. Что ж это? Сам анекдот, анекдоты рассказывает, о нем анекдоты, да и книги — анекдот. И гарсон кафе прав, и они правы — нелепый Толстой знает всю нелепость нашей жизни. Читают критики: сначала будто быт как быт, честный, и ярлычок есть: «бытовик… усадьбы», а потом дунет и пойдет нелепица. Сидит старичок и чертей из бумаги вырезывает — замаливает грехи. Господин на горку, чтоб вину свою искупить, на четвереньках ползает.

Смешно? Страшно? А на фотографии «гибнущих усадеб» непохоже. Нестерпимое сочетание великого горя с пудреным носом, суетня, дикие встречи на перекрестках жизни, не слезы от смеха, а смех от слишком мучительных слез. Разве не самое таинственное в жизни — «анекдот»? Разве не анекдот игра в барабан «хорошо воспитанных детей» под вопли Катерины Мармеладовой («Преступление и наказание»). Чутьем, нюхом познает эту глубь Толстой. Хочет он высказать что-нибудь, подумает, поморгает и пойдет философствовать, все так, да только не так. Надоест и скажет: «Вот гляжу я на эту пепельницу, а не пепельница, а жабры одни, и жабры те…» — ну сразу все поняли. Уют, покой любит. Сидит у себя — кресло старинное «графское», на голове тюбетейка какая-то (а то чихать начнет), куртка верблюжья, жестяной кофейник, кофей попивает, пишет. Хитрый, все себя перехитрить хочет.

Не выходит что-нибудь, вести дурные, или уж вовсе стало на Руси невмоготу жить — сейчас же в пять минут «исход» подыщет, наспех себя утешит — «все хорошо будет», сам-то не очень верит, а все-таки спокойнее и главное, по-нашему, по-русски — авось обойдется!

В этом громадном, грубоватом человеке много подлинной любви и нежности. В уюте его повестей (уют, от которого в ад запросишься), точно в глыбе, бесформенной, уродливой, таится, как крупица золота, любовь. Весь смысл — в ней, только в глуби она, разыскать надо, не дается, как хромой барин, на брюхе валяйся, грязью обрасти — тогда получишь. А нежной Наташе надо заглянуть в воды пруда, в лицо смерти, чтоб встретить жениха не кокетливой девчонкой, а любящей женщиной. Толстой средь нас сладчайший поэт любви, любви всегда, наперекор всему, на краю смерти, и после нее, вовек пребывающей трепетной птицей, облаком, духом.

Гляжу на Толстого, книги читающего, и вижу нашу страну. Вот она, необъятная, чудесная, в недрах золото и самоцвет, шумят леса, а такая бессильная. Что нужно ей, чтоб собраться, привстать, познать свою мощь, сказать: «Это я!»? Таков и Толстой — дар Божий и всевидящий глаз, и сладкий голос, и много иного, а чего-то недостает. Чего? Не знаю… Может, надо ему узреть Россию, его поящую, иной, проснувшейся, на голос матери ответить: «А вот и я!»

Тогда и теперь

Это было ровно год тому назад. По всей Франции разносились, точно праздничный перезвон, сладостные имена городов и сел, освобожденных от врага: Веренна, Ласиньи, Бапом, Руа, Нуайон, Ам — эти слова звенели и над военной картой в штабе, и на улице, выкрикиваемые веселыми гаменами, и в каждой семье…

В яркое мартовское утро, вслед за батальоном альпийских стрелков, вошел я в оставленный накануне немцами Нуайон. Город был почти невредим. Большая площадь с прекрасным старинным Отель де Ville хранила привычный облик, чопорный и полусонный, французской провинции. Только все стены были густо заклеены приказами германцев с неизбежным концом «sera fusillé» (будет расстрелян). Но где же жители?.. Вот они, испуганно озираясь, вылезают из домов. Вытягиваются в струнку, низко, в пояс кланяются… И я вижу, как мой сосед, французский лейтенант, отвертываясь, чтоб не заметили, платком вытирает слезы.

— Что они сделали с ними? Ведь это не французы!..

Да, недаром слезами негодования плакал лейтенант. Много пришлось потрудиться германским насильникам, чтоб заставить французов так жаться у стен, так рабски кланяться!.. И потом, нескоро, чуть опомнившись, еще не смея верить в освобождение, они приходили к нам и рассказывали… Вот старушка, у нее угнали двух внучек — куда? Разве она знает? Вот кюре, отсидевший месяц в тюрьме за то, что, давая адрес, сказал не «Prinz Eitelstrasse», а по-старому «rue de l’Eglise». Вот бабка — у ней все отобрали: стенные часы, двух коз и даже чепец какой-то, и обстоятельно объясняет она «за что»: надо было о каждом снесенном курицей яйце докладывать в «комендатуру», а как-то заработалась, полы мыла, и пришли… Вот женщина в черном — эта даже рассказывать не может — в октябре мужа и сына расстреляли…

Поруганные, обобранные, насмерть запуганные, они на широкой площади, слушая веселый смех и французскую, — да! свою родную! — речь, тоже старались улыбаться. Ведь те ушли, и никогда не вернутся они снова во Францию. И только выдрессированные прусскими педагогами ребята все еще путали немецкие и французские слова, да какая-то выжившая из ума старуха всех еще допрашивала — где теперь помещается Ober-Kommendatur?

Но Нуайон казался раем среди пустыни. Дальше мы увидели голую равнину. На местах, где стояли села и деревни, высились кучи мусора. В Жюсси среди развалин валялось, будто труп, сбитое с придорожного распятья изображение Христа. Плодовые деревья, которыми славятся эти места, частью клонились казненные, частью еще стояли с набухающими почками, обманывая издали глаз, они были перепилены в корне. Чудный замок Куси взорван. Перонна^[65] с готическим собором и средневековыми башнями сожжена. Бапом — пустыня. Вот замок Жюсси — сожжен, над пепелищем пугало с портретом владельца замка.

На холме «беседка» принца Эйтеля. Она украшена разными крадеными вещами, на стенах избранные старинные гобелены. Мы глядим в бинокль. Но сил нет глядеть — что с тобой сделали, прекрасная Франция? Сколько нужно весен, чтоб вновь эти пустыри покрылись бы садами, нивами, рощами, чтоб расцвели новые города со звонкими колокольнями, чтоб снова твои дети могли смеяться? А вдали сереет собор Сен-Кантена, над ним дымки снарядов — все еще рвут твою нежную плоть, Франция.

Едем дальше. Ам — замок, полгорода уничтожено, все мужчины угнаны. Нас окружают женщины, старики, ребята. Но что это? На уцелевших домах флаги, и не только французский, здесь американский и наш, русский. Объясняют — мы узнали, что в России революция, свобода, теперь она и душой с нами. Узнав, что я русский, кричат:

— Vive la nouvelle Russie!^[66]

И радостно разносятся эти весенние слова над обугленными скелетами сожженных домов. А вечером одна крестьянка рассказывает мне, как в Ам пригнали на работы русских пленных и как все французы тайком передавали им — хоть и сами голодали — хлеб, сыр, кофе.

Я вернулся в Париж, в Париж «военный», строгий, спокойный, но такой радостный в эти дни. Ведь почти три года все говорили:

— Mais ils sont a Noyon! Но они в Нуайоне (т. е. всего в 90 километрах).

А теперь, теперь их прогнали оттуда. Их прогонят дальше, из Франции! […]^[67] в России революция… Французы радовались, а наши парижские большевики, угрюмо озираясь, работали. Они уж строчили листки «Бросайте винтовки!» и отсылали их в наши бригады. Они уж складывали пожитки, с широкими планами (с чем еще?) устремляясь в Россию. В Стокгольме они встретились с соратниками, ехавшими по германскому маршруту, и дружно направились все вместе на Петроград.

Вновь весна, год прошел, и как похоронный звон звучат те же имена — Ам, Перонна, Ласиньи… В пустыне еще стояли Нуайон и Нель, теперь погибли и они. Еще на полуразрушенной церкви Альберта, склонившись набок, висела статуя Богоматери, теперь, верно, и она упала. Снова немцы в Нуайоне, и снаряды падают на Париж. Бедные крестьяне Ама, вспоминаете ли вы русский флаг и «Vive la Russie!» теперь, убегая от несущих смерть и разрушения полчищ? Какими словами клянете Иуду? Вы, и те, что радовались со мной в дни той весны двойной радостью, и мои парижские друзья, и те, вся Франция, прости меня! Прости нас! Пойми — ведь они приехали, недаром они так суетились прошлой весной. Они покорили нас. Кто? Немцы? Франция, ты не понимаешь? Мы тоже под игом!.. Но мы ведь проделываем великий эксперимент, у нас социализм, мы первые в мире… Ты еще не поняла, Франция?.. Мы плачем, мы бьемся от срама, от скорби, кто «мы»? Русские? Не знаю… Нас нет… Прости, Франция!

Лужи крови и капли росы

В одной из французских фаблио^[68] XIV века говорится о некоем человеке, который «был так кроток, что, проходя по некошеному лугу, все время просил прощения у каждой примятой ногой былинки». Вы думаете, что речь идет о каком-нибудь ученике св.[ятого] Франциска Ассизского? О, нет! Тишайший муж, плакавший над погубленной травкой, был главным парижским палачом.

А сии жалобы:

Верно, из уст наивного пастушка исходили они? Опять ошиблись — их записывал между двумя смертными приговорами один из самых ярых якобинцев и усмирителей Лиона.

Состоящий на службе французского правительства, известный всей Франции палач m-r Дейблер, насколько мне известно, стихов не пишет. Но бульварные газеты, усиленно занимающиеся таинственной личностью m-r Дейблера, в свое время сообщили ряд любопытных деталей его жизни. Так мы узнали, что m-r Дейблер очень любит слушать оперы, в особенности «Травиату», что он нежный отец и сам катает в колясочке своих ребят, наконец, что однажды, отправляясь в Нант с гильотиной, он подобрал раздавленную автомобилем болонку и подвез ее на перевязку.

О, я ничуть не хочу смешивать упомянутых гнусных представителей феодальной или буржуазной Франции с светлыми насадителями социалистического рая в России. Но, да разрешат мне власть имущие и вы, читатель, рассказать об умилительном пристрастии ко всему нежному и трогательному, которое живет в сердцах суровых большевистских вождей. Известия об этом виднеются, как голубые невинные незабудки на диких вершинах. Вы, может быть, не видите их, вы читаете только о том, как расстреливают детей в Ростове^[69] или топят буржуев в Севастополе? Но вот товарищ Коллонтай, «охранительница материнства»^[70], томно баюкает пролетарских младенцев, а товарищ Луначарский разучивает с ними нежные песенки Демьяна Бедного^[71]. Вот Маруся (какое сладкое имя) Спиридонова^[72] кротко шепчет о райских усладах.

Но все это люди, пишущие декреты. Еще радостней думать, что нежность не покидает и приводящих оные декреты в исполнение. Пусть в руке штык, но в сердце весенние цветки! Глядите, неверующие, вот командующий южным фронтом полковник Петров! Его ставка в вагоне. Он стоек и тверд, рассказывает, как приходится расстреливать «ребят» своего же отряда (больно грабят!), как вчера еще он сам из револьвера застрелил своего адъютанта, пытавшегося изнасиловать сестру милосердия. Он «брал» Ростов… Подвиги воина, но вот голос мягчает:

— Я пишу стихи, очень интересные, сейчас прочту.

И льются в вагоне-ставке нежные четверостишия. Он и книжку стихов издал, а называется она «Капля росы». Корреспондент, очарованный поэзией, добавляет — из вагона видны лужи крови, чьей? Адъютанта, или ростовского гимназистика?

Усталые, отчаявшиеся, зачем, глядя на лужи крови, не видите вы капли серебристой росы?

Социалистическое строительство и мэр Перпиньяна

Наступили времена воистину благодатные. Ветр разрушительный стих, идет социалистическое строительство. Вы недоумеваете? Вы шепчете, что еще вчера ночью вашего племянника мимоходом расстреляли на Арбате, что вашу бабушку совершенно случайно утопили где-то в Евпатории, что… Какие скучные и неинтересные детали! Ведь, поймите, Свердлов составляет советскую конституцию, и все наши вольности подтверждаются, закрепляются на год, надолго, навек! Вы все еще не радуетесь? Вы что-то шепчете?.. Вы хотели бы куда-то… за границу… Безумец, теперь, когда миллионы иностранцев — германцев, австрийцев, шведов, румын, японцев жаждут войти в ворота нашего социалистического рая, познать все услады, обнадеженные великодушием советской власти (сие относится, разумеется, к декрету о натурализации, и ни в коем случае к декрету о демобилизации), вы вздыхаете о буржуазных странах!

Столько свобод! О свободе печати или о неприкосновенности личности, я полагаю, знает всякий младенец. Но не все постигли, что и свобода совести царит на Руси. Разве не объявлен Исаакиевский собор собственностью трудовой коммуны? Разве не читаем мы каждодневно в «Красной газете» и других утешительных изданиях такого рода сообщения: «В Солигаличе при осаде монастыря нами убиты три попа», «В Городне за преподавание Закона Божия арестован поп» и т. п. Идет усиленное социалистическое строительство, и свобода совести, с не меньшим рвением, чем свобода печати, проводится в жизнь.

Напечатан для общего пользования «Декрет об отделении церкви от государства». Сколько вольнолюбивых мыслей! В школе можно разъяснять ребятам, в чем состоял культ Озириса^[73] и от какой любовной связи родилась такая-то греческая богиня. Нельзя говорить только о своей религии, под запретом всего лишь Библия! Религиозные общины не имеют права владеть имуществом. Церкви, храмы, синагоги, мечети переходят в ведение местных советов. Конечно, каждый кинематограф, каждый публичный дом остается в ведении его хозяина или хозяйки, но ведь это учреждения спокойные и отнюдь не контрреволюционные. А за церковью надо глядеть в оба, и посему если Калужский совдеп пожелает устроить в церкви лекцию т. Ярославского^[74] или разыграть пьесу т. Луначарского — его право. Разве это не свобода совести?

С кем сравню наших резвых насадителей атеизма? Первые христиане разбивали статуи языческих богов, ибо знали, что несут в себе живого Бога. Альбигойцы^[75] сжигали изображение Господа, ибо верили, что этим возносят Его. Французские революционеры XVIII века в исступлении претворили материализм в религию и, ставя на место Бога «Разум», все же ему молились… А у нас? Наши «гонители» — чему они молятся, что несут миру? Один из них, г. Муралов^[76], как-то любезно разъяснил: «Борьба за социализм, т. е. за хлеб».

О, нет! Не Иоанна Дамаскинского^[77], не Робеспьера напоминаете вы мне, авторы прекрасного декрета и милые солигаличские корреспонденты «Красной газеты», нет! Иного доблестного мужа. Лет пять тому назад вся Франция была смущена чрезмерно веселым поведением мэра южного городка Перпиньяна. Сей «строитель», понимая несколько своеобразно свободу совести, приказал извлечь из собора плиты с изображениями усопших епископов и вымостить ими общественную уборную. Как все тогда отторгнулись от него, не поняли, что у него свой бог — бог пищеварения, свои обряды — чинить непристойность на святыне. Ах, солигаличские и иные товарищи, он — вашей секты!.. Наверное, бедняга в своем Перпиньяне с завистью читает о ваших трудах и днях. В империалистической Франции ему нечего делать. Вы издали декрет о натурализации, шлите же скорее телеграмму «бывшему мэру Перпиньяна». Я верю — он приедет, и к делу социалистического строительства прикоснется еще одна рука опытного зодчего.

«Вечер французской поэзии»

Там — бомбардируют Париж.

Здесь — «Вечер французской поэзии». В круглом зале кафе спекулянты жуют котлеты с горошком. Некий матрос пьет шоколад, и вообще кроток. […]^[78], а из кармана торчит револьвер. На самом видном месте курят сигары три австрийских офицера. Все это придает сразу вечеру особенную притягательную интимность.

Вот гаснут люстры. Какая-то барышня садится за пианино, «тили-тили» — это она изображает музыкальную табакерку. Вечер открыт. Другие барышни и дамы читают по-французски стихи. Вряд ли нашлась бы француженка, которая, изучив по Берлицу русский язык, решилась бы публично читать Пушкина. Но ведь Россия страна дерзаний! Свои люди все равно будут хлопать, спекулянты не поймут — это ведь не по их части — для них все это подлинный Париж, даже «рр» картавят. Ну, а матрос пьет шоколад, и вообще кроток. Под чавканье, под «тили-тили» ножей и ложек, искаженные «почти парижским» акцентом бойких чтецов и чтиц звучат все же таинственно, сладостно великие стихи. Мальчишка Рембо, точно мудрый капитан, метит наши пути, и старик Верлен, жалуясь, плачет ребяческими слезами. Благословенна страна, рождающая таких поэтов!

За чтецами вслед дерзают переводчики.О, чудо преображения! Тихий Лафорг, весь в полувздохах, весь в оттенках, поэт насмешливой Луны и воскресной скуки, предстает перед нами громкоголосый, грубоватый. Бедный Пьеро-Лафорг, вот и ты стал российским футуристом!

Но спекулянты утомлены — «барышня, получите». Барышня (другая — музыкальная) снова за пианино, «тили-тили» — вечер кончен. Верлен, когда-то за стаканом абсента в «Chat Noir»^[79] ты читал свои стихи, плача от волнения, и все, слушая тебя, плакали. Но и теперь там, во Франции, никто не посмеет тебя так равнодушно читать и так равнодушно слушать…

Выходим. Замерзший мальчишка выкрикивает весело:

— Последние новости! Бомбардировка Парижа!

Кто-то сзади, из числа очарованных вечером французской поэзии, разъясняет:

— И слава Богу! — так скорее кончат…

Кто? Австриец? Матрос? Спекулянт? Поэт? Не все ли равно. Холодно — скорей бы домой. На днях вечер «жеманно-пудреной поэзии» — вы не хотите прийти?

Несчастная страна!

Льстецы «Его Величества»

Лет шесть тому назад г. Луначарский жил в Париже, еще не обремененный министерской работой, и выявлял свои универсальные познания в «Дне», «Киевской мысли» и других буржуазных газетах, ныне закрытых не без его участия. Тогда напечатал он статейку об одном молодом скрипаче, озаглавив ее «Солист Его Величества». Дело в том, что скрипач был самоучкой из эстонских крестьян и вдобавок еще эс-деком^[80]. На этом основании г. Луначарский нашел, что он «по-пролетарски исполняет Баха», и объявил бедного музыканта «Солистом Его Величества Пролетариата». Очевидно, исполнять «по пролетарски» в устах Луначарского не означало «неумело» или «плохо», но слушал я этого скрипача (играл он, надо сказать, скверно), и никаких классовых признаков в его игре я не мог найти. Как-то пришлось слышать еще, как сам г. Луначарский плохо декламировал плохие стихи Игоря Северянина, и опять напрасно гадал я: по-буржуазному или по-пролетарски читает он?

Тогда же г. Луначарский создал кружок рабочих-эмигрантов для создания «пролетарского искусства» и как-то заявился со своими учениками в «русскую академию»^[81] наставлять молодых художников. Долго вещал он о «новом творце — пролетарии» и приглашал художников «отрешиться от старого» и «почаще глядеть на мускулы рабочих». А вслед за учителем выступил и ученик, какой-то рабочий. Он рассказал о своем «пролетарском» восприятии живописи.

— Вот в Лувре ходили мы… Много дряни там, все больше иконы… Но есть и ничего — Рембрандт, потому тов. Луначарский разъяснил нам «свет и тень там», вроде как вы буржуазия, и мы пролетариат… А вот теперешние художники, — в Салоне мы были, — вовсе буржуазные затеи — либо зеленых баб, либо яблоки рисуют… Кому нужно?..

Помню, с каким ужасом смотрели тогда художники на этого требовательного критика. Их страх теперь разделяется всеми, ибо ученики г. Луначарского охраняют и насаждают российское искусство. Конечно, в официальных сообщениях говорится о намерениях пролетариата хранить «старое искусство» и даже «использовать» его, но… «много дряни там, иконы, бабы, яблоки»… И вот разрушают соборы, грабят дворцы, сжигают прекрасные усадьбы, покушаются на театры, на Третьяковскую галерею. Как может быть иначе. Ведь всем этим большим и малым «совдепникам» непонятно, неинтересно, а следовательно, не нужно никакое искусство.

Все мы читали это: в Курске запретили спектакли Гельцер^[82] на том основании, что «танцы — буржуазное искусство», и напрасно это компетентное мнение оспаривали какие-то удивительно «развитые» меньшевики или бундовцы. Но я убежден, что в субботу вечером весь пленум курского совдепа с удовольствием взирает в кинематографе на «Кровавую страсть» или «Падших красоток».

В Москве несколько футуристов, слишком рьяно приспособляющихся к духу времени, зазвали к себе проходивший мимо патруль «советских войск». Но товарищи, послушав с минуту стихи, прервали их:

— Это скушно!.. У нас свой рассказчик есть, он нам про «Ойру»^[83] расскажет!..

И пролетарская «Ойра» сменила все же недостаточно пролетарскую поэзию обиженных «поэтов революции».

В одном рабочем клубе рабочие потребовали вынести из помещения репродукции картин Левитана, Сурикова, Репина и друг.[их] как «буржуазные и бессодержательные». Оставить согласились лишь портреты Ленина и Троцкого, да «Апофеоз войны» Верещагина, последнюю с разъяснительной подписью: «Вот что сделали с русским народом англичане и Керенский».

Это не анекдоты, и я вовсе не хочу издеваться над пролетарскими ценителями искусства. Я просто еще раз указываю, что они не понимают, а значит, и не любят искусства прошлого и настоящего — зовут его «феодальным», «аристократическим», «буржуазным» — как хотите. Теперь иные молодые художники и поэты, члены различных «пролеткультов», сотрудники «Известий», «Знамени труда», «Анархии» надеются, что зато пролетарии оценят их «революционное» творчество. Напрасные мечты! Разве можно понять Пикассо, не пережив ранних примитивов, готической скульптуры, Греко, Сезанна и многого другого? Разве можно понять Белого^[84], не пережив отреченных книг^[85], Гоголя, Лескова, Достоевского, не зная Беме^[86], Розенкрейцеров^[87], Соловьева^[88]? А ведь читатели «Известий» и посетители всех клубов еще не доросли и долго еще не дорастут до «передвижников» или Некрасова.

— Да, — отвечают апостолы пролетарского искусства, — но не разбираясь в утонченных памятниках прошлого, рабочие творят свое новое великое. Один из них, г. Фриче^[89], утверждает, что дух народной песни не умер, что он живет в песнях рабочих, в стихах, слагаемых пролетарием за станком, а высшее его проявление… «Интернационал». Теперь мне часто приходится слышать пошлую мелодию и бездарные слова «Интернационала», раздаются часто и «чисто народные» песни, то воинственные:

то лирические:

Читал я и многие стихи трудолюбивого Леонтия Котомки^[90]и других «пролетарских» поэтов. Стихи скучные, и бездарные, и безграмотные. Они написаны то под отвратительные частушки, то под Надсона, П.Я.^[91] и прочих гражданских поэтов. Те же «свобода» «народа».

Или более современные (к буржуазному писателю):

Иначе и быть не могло. Чем отличается духовное содержание пролетария от самого заядлого мещанина? Один ест рябчиков и курит сигары, а другой мечтает об этом и ненавидит счастливца мелкой ненавистью-завистью. В средние века каменщики созидали прекрасные соборы, уличные жонглеры слагали эпические поэмы, и у нас простые люди «из народа» — сам народ — творили и чудесные иконы, и «стих о голубиной книге»^[92], и песни, и церкви, и сказки. Но они были богаты верой, а наши пролетарии — нищие. Даже у самых лучших, восторженных из них вместо веры — уверенность, вместо любви — равенство, вместо чести — честность. У них нет не только внешнего налета культурности, у них нет ничего, что бы они могли противопоставить современной (во многом грешной) культуре. Это не «революционеры искусства», это — люди, мечтающие жить, как самый породистый «буржуй», повесить на стены кабинета парижских «ню» и слушать цыганские романсы.

А г.г. Луначарские и Фриче?.. Что скажу о них?.. Если пролетариат — «Его величество», то у него, как и у всякого «Величества», должны быть не только придворные солисты, но и свои льстецы. Они стоят над ухом «Величества» и шепчут:

— Его Величество не умеют читать по-буржуазному, но это только украшает Его Величество. Его Величество сказало: «ммм» — какое гениальное произведение!..

Они не смеют честно и прямо сказать рабочим, что им нужно много и долго учиться, чтоб приобщиться [к] прошлой и настоящей культуре, чтоб, постигнув ее до конца, стараться со всем мыслящим человечеством преодолеть ее и обрести новые пути. Они предпочитают, усадив их на мишурный и зыбкий трон, шептать свои льстивые глупости.

Бедное «Его Величество»!

Б.Савинков-Ропшин

Лицо или маска? Два романа, в которых средь философствований и обличений порой слышится голос пророка. Стихи — сквозь поэтические упражнения прорывается такой покаянный вопль, что читатель с книжкой наедине боится остаться. Какие уж тут стихи! Лицо или маска? И как говорить о Ропшине, когда все еще не успели отвести глаз от страшного игрока Савинкова?.. Может быть, лицо давно уже стало маской? А может, маску нельзя снять, ибо она срослась с живой плотью?..

Парижское кафе. Среди французских писателей и журналистов учтивый человек, в котелке, с лицом искусного дипломата. Какой прекрасный выговор! Какая тонкая речь! Недаром собеседники шепчут: «Charmeur! — очарователен!..» Но вот что-то слишком долго улыбается, будто из вежливости улыбнулся и забыл, что пора кончать… Но вот все чаще и чаще закрывает на минуту глаза, точно хочет передохнуть — не глядеть бы вовсе… Дипломат… а может, исступленный и унылый татарин? И французы переглядываются смущенно; наверное, когда учтивый monsieur уйдет, самый посвященный объяснит другим:

— Это тот самый, который…

Да, тот самый!.. Но и «посвященный» не знает, сколько в этом чарующем «конфрэре»^[93] динамита великой ненависти. Как ненавидит он великолепный комфорт наших душ, «программные» чувства бескрылых вождей и равнодушную толпу, лениво толпящуюся вкруг шахматной доски игроков. Как-то в начале войны сказал он мне:

— Ну, немцы возьмут Париж… Ну, у нас будет революция, республика… Самое ужасное, что всегда, что бы ни случилось, будет человек сидеть у окошка и глядеть, как петух дерется с курицей. Это страшней всего…

Часто из уст Савинкова-Ропшина исходят крики ненависти, и редко он повторяет слова любви. Но любовь его по-человечески проста и велика. Голос его менялся, слезала с лица окаменевшая улыбка, загорались узкие глаза, когда там, за рубежом, говорил он о России. Ах, давно еще, когда мы не знали, счастливые, что можем потерять, он один сказал о любви к родине, любви просто, без «но»… Вы помните, как плакал отставной адмирал Болтов, узнав о Цусиме, о том, как спущен был наш Андреевский флаг… Теперь мы научились так плакать все…

Большое пустое ателье. Деревянные скульптуры с ассирийскими профилями. Тусклый огарок. Савинков рассказывает о России, о былом, о тех днях, когда он в Севастопольской крепости ждал казни. Говорит о солдатике, который сквозь «волчок» предложил:

— Ты, земляк, выходи — я заместо тебя пойду… у тебя жена, дети, а я холостой… Иди, земляк, а я уж как-нибудь протерплю…

Говорит, и так нежен его голос!.. Я вижу — это не опустошенный Жорж[94], а верующий, любовью влекомый на страшный путь Ваня^[94]. Говорит:

— Я знал, что завтра утром должен умереть…

А там, за окном, белеет чужое парижское небо и, первые, жалобно стонут трамваи…

«Вера без дел мертва» — эти слова звучат во всех книгах Савинкова, они объясняют его годы и дела, они как печать на его закованном, порой беспощадном лице. Он не убоялся душу погубить, он ничего не отверг. Но редко кто, как он, знает ту, порой трепетную, черту, которая отделяет добро от зла. Он чует весь вес греха, и о грехе, только о человеческом грехе говорят его романы, его стихи, его «Письма с фронта». Лакей Смердяков провозгласил «все можно», и стало это догматом веры миллионов лакеев. Революционер тщетно напомнил нам, что есть великое и непереходимое «нельзя».

Помню жаркий день в Ницце, запах мандаринов, назойливый глянец олив и скуластое лицо Савинкова. Голосом унылым он раздельно читал:

И равнодушно — что им наше проклятие — за окном трещали цикады.

В пышных и неуютных покоях Адмиралтейства я видел его осенью спокойного, на все решившегося. Кого? Лицо? Маску? Ропшина? Савинкова? Не все ли равно — это был он… Да, да, господа, «тот самый, который»… В сентябре в последний раз мы встретились и попрощались, и я долго глядел ему вслед, уходящему по одному из слишком прямых проспектов ненавистного ему Санкт-Петербурга.

Le roi s’amuse^[95]

Народные комиссары, хоть и мудрые правители, но все же люди. Весна даже их располагает к мечтательности и некоторому легкомыслию. Так сине небо, так задорно пляшут солнечные зайчики по залам хмурого дворца! Где же здесь думать о воссоздании армии или о продовольственном кризисе?.. То ли дело очаровательный декрет о флаге или «об изменении эмблем».

Я не грущу о том, что памятники Александру III или Скобелеву будут «эвакуированы в склады», но, увы! — на их место поставят «памятники революции». Очевидно, ни российские троны, ни московские площади не могут долго пустовать. Трудно представить себе, что революционные истуканы будут лучше царских. Об эстетических вкусах наших правителей мы кое-что знаем. Г.г. Луначарские, Фриче, Стекловы^[96] и прочие в «Литературном распаде» и прочих местах показали, как они понимают искусство. Ни духа, ни формы произведений они не воспринимают, важна лишь тема. Если А.Белый упоминает слово «Бог» — клерикал, черносотенец, если Брюсов говорит о прежнем мире — «ласковом старике», — приверженец самодержавия и т. п. В официальных «Известиях» печатаются бездарные вирши только за революционные словечки. Г-н Луначарский, еще будучи в Париже, восхищался плохой академической скульптурой «на тему» — «Свобода», «Революция» и пр.

Но — влияние весны ли это? Г-н Луначарский с крайнего правого, «академического» фланга искусства перелетает на крайний левый, «футуристический». Впрочем, кроме весны, здесь еще замешано древнее изречение «Иди — куда пустят». Среди «левых» художников и поэтов много озлобленных невниманием и травлей общества, много рекламистов и скандалистов, жаждущих успеха во что бы то ни стало, средь них теряются отдельные искренние самоотверженные искатели. Вся эта группа с восторгом кинулась и в «пролеткульты» и в анархические особняки, с благодарностью приняла державную милость. И вот г-н Луначарский, который еще недавно не мог воспринять Сологуба или Бальмонта, ибо их стихи не пересказывают программу РСДРП, — ярый поклонник Маяковского. Г-н Луначарский, со скукой проходивший мимо Сезанна (ни одного красного знамени!), восторгается «супрематизмом». Вы не верите? Я жалею, что стенографистка не сопровождает г. комиссара и ночью, ибо сей трудолюбивый муж и в поздний час выступает с программными речами. Так, недавно в кабачке футуристов, после анекдотов, не очень пристойных, некоего клоуна, г. Луначарский не выдержал и попросил слова. Он заявил, что через десять лет все памятники сменятся одним обелиском в честь Маяковского. Футуризм — искусство пролетариата, и прочее. Le roi s’amuse.

Вчера на выставке «супрематистов» я встретил г. комиссара по изобразительным искусствам^[97]. Это мой давнишний знакомый по Парижу, плохой художник, но человек кроткий. Он собирается, с согласия г. Луначарского, «насаждать новое искусство». О, менее всего меня — ярого приверженца западноевропейского кубизма — можно упрекнуть в ненависти к исканиям молодых художников и поэтов. Но какая дикая мысль «насадить» искусство, до которого сознание не только народа, но и самих художников не дошло.

Ах, г. Луначарский, вы одинаково угрожаете российским искусствам и с Маяковским — Татлиным и с Котомкой — Жолткевичем^[98]. Вся беда в том, что понимание искусства дается труднее, чем комиссарский портфель. Может быть, вы сорганизовались бы в «кружок самообразования» и в свободное время — очевидно, вы им располагаете — занялись бы с парой саботажников историей искусств. А еще лучше, г. комиссар, если бы вы перестали дрессировать и без того замученных российских муз!..

Но что вам мои советы? На дворе весна, под мышкой портфель, рядом Маяковский… Там вдали народ, который пляшет и «скоро запоет»… Le roi s’amuse.

Две правды

О войне в России писали все, кроме тех, которые ее видели. Писали — в Киеве или в Могилеве — «военные корреспонденты», писали философы и мистики, публицисты и поэты. А сами участники безмолвствовали. В то время как во Франции вышло свыше 500 книг — дневники, письма, записки солдат, у нас редко-редко можно было отыскать в газете хоть несколько строк подлинно «оттуда». Теперь, в час тяжких итогов, вновь те же на сцене — философы делают свое дело, т. е. «оправдывают» (тогда — войну, теперь — мир), недавние ярые патриоты вздыхают — «хоть бы немцы из Орши, да к нам», а воинственные поэты воспевают мирные долы и… «Интернационал». Чем же была эта война? Кто подсмотрел ее лик? Кто разгадал ее душу?

Недавно появилась чрезвычайно любопытная книжка: под одной обложкой объединены письма философа, а в те дни артиллерийского прапорщика Ф.Степуна^[99], и газетные статьи комиссара 7-й армии Савинкова-Ропшина. Они оба много видели, много познали. Не «зрителями издали» они оба прошли через войну. Их свидетельства могут прояснить для нас многое из совершающегося ныне, наш эпилог. Могут, если снять покрывало с лица страшной гостьи, поведать о подсмотренных на лету чертах.

Степун тонко, умно, обаятельно описывал жене и дни свои, и думы. «Не зрители», — сказал я только что, и вот колеблюсь. Не был ли Степун на самой сцене и в миг роковой развязки только зрителем? Из своей землянки проницательными глазами вглядываясь и в унылый героизм фронта, и в безысходную гнусь тыла, и в других, и в себя… По его признанию, война — безумие, хаос, но сам он ни одной минуты не терял ясного взора и трезвого ума, средь бушующей хляби устояв на твердом камне. Его, опоенного с отрочества хмельной водой немецкой философии, одурманенного зарубежными цветами романтики, мучила и томила черта, сеть духовных проволок, разделившие нас и врагов. Гнела более кошмаров, более смерти ложь самой идеи войны. О, разумеется, восприимчивый зритель, он видел и прекрасное в войне, перерождение человека, подвиг, жертвенность. Но эта «тень правды» еще сильнее страшила его. Степун не был ни разу слеп и глух — и в этом его слепота и глухота. Он не ошибался — вот его роковая ошибка. Если бы он «ошибся», если бы подлинные человеческие страсти закрутили бы его — быть может, и в войне обрел он нечто большее, вне зримого и вне постигаемого. Как может Степун отдаться одной узенькой правде, когда она — лишь одна из звезд несметных. За одну звезду уничтожить иные? Маленькое словечко «но» выбивает меч из руки. Германия — страна философов и музыки, но… Немцы должны быть побеждены, но… Христос сказал «не убий», Толстой прав, но… Обороняться следует, но… Конечно, этого «но» не было ни у апостола Павла, громящего статуи богов (тысячи правд), ни у крестоносцев, ни у французских революционеров. Нет его у немцев, поэтому они и побеждают. Но в этом «но» есть своя, русская правда, основанная на уничтожении русского, на распылении его как цветочного сева по всей Вселенной. Правда в том, что она не «правда».

Савинков писал для газет, будучи ответственным лицом, и зачастую его статьи — лишь прокламации. Но и в них проступает свое личное постижение войны. Безумие, кошмар — да! да! Не ложь, не «сошедшие с ума истины» ему всего страшней, но кровь, но смерть, смерть просто, как она есть, падающих кругом людей, своих, врагов. С тоской беспредельной, как опускающаяся ночь, говорит Савинков о смерти. Но не верит — слишком это маловесное и небоподобное слово, а знает что надо, надо, трижды надо грех принять, убить. Единая мысль владеет им — должна быть победа! Убитые? — я думаю, достаточно ли у нас снарядов. Наступают? — я хочу лишь победы, пусть мудрецы осудят меня. И с первых страниц книги под одной обложкой я вижу если не осуждающий, то чуть насмешливый взгляд «мудреца» Степуна. Единая страсть, единая ненависть, единая воля — и там, за чертой горизонта, — всепримиряющая смерть. Здесь же не будем мудрствовать, если любим — падаем, грешим, — так надо, иначе нельзя. «Узок путь, тесны врата, ведущие в жизнь». Это — правда, других «правд» нет — вот правда Савинкова.

Степун, тоскуя и скорбя, проверял все идеи войны, Савинков нашел свою одну, все равно как называет ее: в мае — «за Революцию», в июле — «за Свободу», в ноябре — «за Россию»! Степун рассказывает правдиво, ясно о том, как чужды все «правды» русским солдатам, и многие страницы, писанные в 1915 г., полны предчувствий наших дней. Ослепленный своей правдой, Савинков ничего не видит, и накануне Тернопольского прорыва «знает», что солдаты хотят сразиться и победить (или это писалось, чтобы поднять настроение петроградских читателей?). Летом, осенью Савинков и Степун объединились над общей работой спасения армии. А солдаты все уходили и уходили по широким дорогам России, подальше от «тесных врат».

Может быть, было у русской интеллигенции слишком много идей правильных и ложных. И не было, и нет поныне простого, полузвериного чувства связи со своей горячей землей, со своей родиной, не было его ни у многих, шептавших «но», ни даже у избранных, кричавших «я знаю!». А пермяки и сибиряки, честно ходившие в штыки, любили свою (но не дальше соседней волости!) землю смутно и темно, ни одна мысль не прорезала их мрак, не связывала раскиданные в хаосе камни еще не воздвигнутых строений. И был надрыв, и палка, и сомнения, и вереницы уходящих домой солдат, и затравленные «мудрецы», и Брест… И не было правды…

Среди кубистов

В эти дни катастроф не следует ли еще раз взглянуть на тех художников, которые уже в течение многих лет бьются у какой-то запретной грани?

Последнее десятилетие до войны — с его беспечностью и расточаемой сладостью жизни, с его нарастающим томлением и всеми юродствами — чем же оно было: забавой дряхлого старца или дикой прихотью беременной женщины? И дни войны, и дни революции, что это — страшные роды или смерть?

Придем же с этими неразрешимыми вопросами в мастерские художников, где, предвосхищая наши дни или только отражая их ритм, идет страшное созидание не то последних сумасшедших орнаментов готового рухнуть дома, не то фундамента иного, еще не видимого даже в творческом сне строения.

1. Пабло Пикассо^[100]

Пикассо в своей полосатой каскетке похож на юркого апаша, но, разглядев лицо, вы опознаете в нем мальчишку из Севильи, пугающего англичанок. Он низенький, худой, ловкий, а на лице оливкового цвета хитрая усмешка и очень большие грустные глаза. Он преувеличенно вежлив и никогда ни с кем не спорит, любит в кафе поговорить о марках ликеров или о полицейском романе, вместо друзей у него тьма собутыльников, а живет один со злой собакой, у которой волчьи глаза.

В его мастерской высится над всем старинное деревянное изображение Христа в человеческий рост.

Таких Христов можно найти в церквах Каталонии — в них выявились и любовь к безумной позе, и чрезмерный натурализм испанцев. Извивающееся тело, потоки крови, приделанные человеческие волосы и богатая золотая юбочка… Рядом с Христом целые взводы большеголовых негритянских божков. Вся огромная мастерская завалена холстами, написанными, начатыми, еще чистыми. Пикассо работает исступленно весь день, а часто и ночь. Он пишет на всем — на стене мастерской, на сигарном ящике, на завалявшемся картоне, будто не может видеть еще не закрашенного им места. Зловеще смотрят со стен изломанные скрипки, цветные квадраты, похожие на таинственные планы, рельефы из жести, бумаги, дерева и залитый кровью женственный Христос. А из больших окон видно Монпарнасское кладбище с правильными «улицами» и крышами серых однообразных могил.

В своих ранних произведениях Пикассо выявил весь «романтизм» своей души. Ах, его так пленяли и особенно длинные пальцы грековских кардиналов^[101], и огни в дыму кафе!.. Он был далек душой от правдивого земной правдой Сезанна или от неистового, бурями смятенного Ван-Гога… В Пикассо, в юном севильце, восхищенном извечной грустью Парижа, быть может выявилась слегка отравленная душа Делакруа XX века. И, глядя на арлекинов с mi-careme^[102] или музыкантов из притона, вспоминаешь томительный и вместе с тем сладостный сон на стене Лувра Гамлета Делакруа. У Пикассо не было веры, но лишь «мистика», вместо прозрения — странные сны, вместо молитвы — волнующий стих или звук. Заключенный во тьме, он будто касался кончиком пальцев невидимого свода. То была лишь юность Пикассо. Но недаром хитра усмешка тонких губ, и слишком разверсты его восточные глаза… Пикассо захотел приоткрыть дверь, превзойти себя, познать запретное. Вот почему вы так часто услышите: «Я люблю Пикассо, но только первого периода…»

Иные неверующие обращаются к Богу, отягченные своей сущностью, единственно тяготеющей, и пустотой мира. Ведь не все же мой сон и моя прихоть? Война с «импрессионистическими» привычками стала необходимой для обращенного Пикассо. Познать и доказать существование этой чашки вне меня, вне моего мечтанья, вне столика, на котором она стоит, вне лучей сентябрьского утра. Чашку, только ее! Сущность чашки!

Сущность чашки, или скрипки, или полнотелой натурщицы, их душу! Но сколько у каждой душ? И он писал на одном холсте вещь в различных ее выявлениях, видимую со всех сторон. Затрепетали души и вещи под безумным скальпелем исследователя. Глядите на эту расчлененную и бьющуюся на булавочке скрипку: «Меня убили, и вскрыли, и разоблачили!» — вопит она. Вот портрет дамы, и в грузных кубах обнаружена ее тяжкая жаркая плоть, а в маске с рыбьим глазом и кружочком рта — изнывающая душа. Пикассо, юркий мальчик, скользит по необъятной мастерской и все вскрывает, разоблачает и разлагает. Не любопытство толкнуло его на сей путь, но огромная жажда и тоска, вот почему так волнуют эти дикие чертежи мирозданья и химические формулы душ. Но разъявший все на составные части, Пикассо не имел живой воды. Воссоединить рассеченное он не может. Бедный черт, как страшно ему!..

И человек испугался, вспомнились романтические сны юности, на ужасный, бесстрашно вскрытый труп мира он накинул все же покров мечты. Краски Пикассо — это, конечно, не «сущность», а лишь грезы, вуаль, звездное небо баллад и элегий. И вот на беспощадном портрете успокаивают вас фиолетовые и белые лучи. Вот балет «Парад», показанный храбрым Дягилевым^[103]. Ужас парижского воскресенья, размеренная походка и размеренные души. Дома, дома… и «американская девочка» в сквере, назойливо прыгающая на одном месте, зевающая, затихающая. Какая воистину дьявольская скука! Но слишком черны и желты дома, слишком цветист китаец в балагане (невольно вспомнишь веселые представления севильских кофеен)… Нет, это не черт, это лишь демон и, как подобает, у него грустно заволокнуты глаза и традиционно шелестят печальные крылья.

И все же напрасно в его мастерскую заезжают немецкие бюргеры, покупая для частных гостиных «dernier cri»^[104] богопротивного Парижа. И все же зря прибегают сюда русские или итальянские художники, различные «исты», чтобы спешно экспортировать на родину последний «трюк» неутомимого мэтра… И все же страшно в мастерской среди кубистических картин и уродливых идолов, с кладбищем под окнами. И странно глядеть на Божий мир, на скачущих по исчерченному мелом тротуару ребят, на зеленый пух отцветших платанов, когда закрывается дверь, оставляя там, в мастерской, крохотного испанца и собаку с горящими волчьими глазами.

2. Диего Ривера^[105]

Как радостно после дьявольской лаборатории Пикассо очутиться в мастерской Риверы. Кажется, что этот громадный десятипудовый младенец привез из Мексики, с желтой лихорадкой и дикими плясками-притоптываньями, живую воду. Для всех нас, европейцев, он — экзотическое существо, очаровательный дикарь. Синеватые вьющиеся волосы над лимонного цвета лицом, негритянские губы, глаза лунатика и во всех движениях неуклюжее добродушие людоеда…

Ривера молод, но чем не был он в жизни? Миссионер иезуитского братства, начальник какого-то отряда, перманентно делающего революцию в Мексике, охотник и публицист, искатель золота и художественный критик. В живописи он, как и Пикассо, начал с любования Греко. Прошел через период кубистического «исследования», когда его полотна напоминали мозаики или витражи соборов. Но, как Пикассо, разложив мир, Ривера своей великой любовью воссоединил его, найдя за анализом синтез. Ривера страстно любит вещи, со св.[ятой] Терезой он знает, что «Господь пребывает в каждом печном горшке». И рисуя горшок, он передает и лик Господа, в будничном и бренном постигая вечное, вселенское. И разве этот сделанный рельефом кочан цветной капусты вырос на огородах Сан-Дени, а не где-то в заоблачных пространствах? Этот воротник бретанского матроса разве не подобен Млечному пути?

Все случайное, частное изгнано, только подлинное глядит с картин Риверы. Эти большие плоскости подобны широким образам эпических поэм. Личное, субъективное, маленькое «я» теряется в мировом. Но нет голых схем, нет абстракции — живая плоть земли трепещет и бьется, а повседневное трогательно напоминает о себе. Вот в «обобщенных» руках тщательно сделанная трубка, и где-то среди безумных строений знакомые буквы вывески «Dubonnet»^[106].

Ривера любит краску, а не только цвет, но и «краску», как старый мастер, он сам растирает и готовит ее. Полной, чистой и ровной пеленой ложится его краска, то проваливаясь вглубь, то выпирая вперед, образуя свою «цветовую перспективу». Он не страшится употреблять черную и белую краски, все его цвета серьезны, истинны и цельны, без дымки, флера или воды.

В пустынной мастерской только «самье»^[107], стол да огромные полотна. Вот портрет Макс.[имилиана] Волошина^[108]. Какой груз упорной настойчивой плоти, но в лазурных и оранжевых цветах сколько прекрасной несерьезности, легкости, почти порхания. Розовая маска эстета из «Аполлона» и завиток курчавых волос игривого фавна. Вот Париж и серые кубы домов, и в кубовом небе величавый, клонящийся канделябр Эйфелевой башни…

Я не знаю, радость ли это? Но ровный свет исходит от нелепого мексиканца и его кубистических картин. И если не радость, то великое утверждение, ибо в его мастерской говоришь и капусте, и Волошину, и трубке, и миру одно «да»!

3. Фернан Леже^[109]

В голубоватой солдатской шинели, вылинявшей и пробитой ветром, в шлеме-каске открывает дверь мастерской Леже. Он в отпуске, празднует свои «шесть» дней. С первых же дней войны, уже три года, Леже простым солдатом валяется в глине Аргонского леса и Верденских холмов. Леже — рослый, суровый нормандец, он молчалив и только изредка загорается, рассказывая на местном «патуа» о своей родине или напевая песни то рыбаков Дьепа, то девушек, собирающих яблоки для сидра.

Его живопись сурова и уныла — свет, ночь, синева и пурпур — других цветов он не знает. Люди похожи не то на латников, не то на гигантские машины. Теперь Леже привез с войны большое количество «кроки» и законченных рисунков. Он работал в землянках, на отдыхе, а порой в траншеях. Рисунки, часто подмокшие или изорванные, сделанные на грязной оберточной бумаге…

Я глядел на них с великим волнением, раскрывая каждый, как страницу Библии. Ибо это целое откровение, наша правда, это — душа войны. Часто на фронте я думал — как сможет искусство отобразить этот гигантский завод, где у машин сменяются злоба и любовь, работая на всемогущую смерть?

Как хорошо представляли войну голландские баталисты XVII века. Палатки, грозовые тучи, клубы дыма, вздыбленные кони, знамена и маленький нарядный трубач. Благородный спорт, величавая охота, пиршество красок, праздник движения! Но как передаст живопись — искусство зримого — современную войну, в которой ничего не видно?..

Мне кажется, что единственно мыслимыми теперь батальными художниками являются кубисты. В рисунках Леже, в маленьких серых чертежах — война XX века, как в огромных ярких холстах Версальской галереи — бои XVII или XVIII веков.

Это рисунки без красок, но их и нет на войне. Все — земля, проволока, пушки, лица людей, шинели — одного серовато-бурого цвета. Вот рисунки орудий, истинных богов войны — Леже чует их страшную неистовую душу. Придворный живописец царицы Машины, он рисует ее, исступленную и равномерную, безумную и точную. Все ее подданные подобны ей. Вот, точно дьявольские сооружения, колеса и трубы походной кухни, а вот круп ломовой клячи, а вот голова солдата в каске — разве это не машины — ничего произвольного, ни одной трепетной линии — все вымерено и по расписанию пущено в ход.

Общность войны, отсутствие в ней личного, индивидуального показывает Леже. Война всех сравняла — своих и врагов — вот они, вот человек, вот проволочные заграждения, вот на отдыхе 75-миллиметровая пушка — разве все это не одно и то же? Стада единого пастыря… И есть в торчащей из лат шинели солдатской руке и даже в дикой шее пушки — во всем такая любовь, такое приятие, ибо «все, все на благо»! Пусть вместо лугов, солнца и волны — часы смертной тоски на «заводе взаимного убиения», но все же прекрасен Божий мир! Об этом еще раз сказал художник, ныне слушая рвущиеся снаряды в черных казематах Верденских фортов.

Уходишь из мастерской. Нежна парижская весна, серебрятся бульвары, осыпанные дождем и пахучим снегом отцветающих каштанов. Но гудят броневики, и сумрачны солдатские каски, и ночь, темнота, тревожные сирены, гуд аэропланов. Сегодняшний день — что в тебе: смерть или рождение? Не знаем, но любим тебя!..

Стилистическая ошибка

Недавно в одном литературном салоне некий небезызвестный поэт^[110], безукоризненный эстет из «Аполлона», с жаром излагал свои большевистские идеи. Обращение довольно курьезное, но в наше время трудно чем-либо удивить людей, а тем паче посещающих литературные гостиные и следящих за поэтическими метаморфозами.

Разве не стал «левым эсером» поэт, до самого последнего времени отличавшийся лишь туманным монархизмом и отнюдь не туманным антисемитизмом? Разве другой поэт, любитель нежных банщиков^[111] и «шабли во льду», не превратился в «убежденного интернационалиста»? Разве… долго перечислять; словом — время чудес, и дивиться нечему.

Окончив большевистскую прозу, поэт перешел к стихам; здесь-то и произошло некоторое замешательство. Среди прочих стихотворений оказалась хвалебная ода Керенскому. Герои поэта — большевики — в оном произведении презрительно именовались «октябрьскими жалкими временщиками». Здесь, каюсь, и я удивился и даже полюбопытствовал:

— Когда вы написали это стихотворение?

— Зимой, в ноябре.

— Значит, вы с тех пор изволили переменить ваши убеждения?

— Нет! (Сие с достоинством.)

— А «временщики»?

— Это… Но это — стилистическая ошибка…

* * *

Накануне грозы июля 1914 г. тяжкое зрелище являла собой российская поэзия. Безмерно оторванная от земли, от страшной и чудесной правды бытия, она в то же время не подымалась в небеса выше гимнов авиаторам или каталога зодиаков. Сады Семирамиды?^[112] Или, может, игры на трапециях, пляска на канате? Огромные слова: «Вечность», «Бесконечность», «Бездна» и пр., оттого, что их долго мяли в руках, завяли, как детские шарики, и, сморщившись, висели над письменными столами. Кругом жили и умирали обыкновенные люди, зацветала и отцветала земля, но презрительная поэзия сидела у себя запершись, отчего не происходило никаких прозрений, но исключительно малокровие. А поэты в уединении не молились, они даже не резвились с музами, не кувыркались в оргиях творчества, подобно весенним фавнам. Нет! Они чинно жонглировали великими идеями, подымали тяжелые гири ужасных слов (из картона, надпись «100 пудов»), вели литературные споры и на досуге подсчитывали, какие полуударения в ямбах делал барон Дельвиг, сколько раз встречается «у» у Каролины Павловой^[113].

Грянул гром, но поэты — не мужики, и они не перекрестились. В «цветную башню», то есть в десятка два кабинетов, донеслись крики газетчиков, гуд толпы, вой пролетающих поездов, слезы, песни, молитвы. Гроза. Но что это? Это — новая тема для стихов — «война».

Где-то проходили люди в защитных рубахах, где-то были окопы, вши и заградительный огонь. Где-то была война — страдные годы, мука, смертная радость преданной жизни. Где-то!.. А в литературных салонах продолжали читать прекрасно сделанные стихи. Здесь война — только тема, жертвенность — всего лишь стиль.

Но, господа, сколько «стилистических ошибок»! Во всех этих безукоризненных ямбах и хореях сколько величайшей неправды! Вот «оранжевые» и «синие» книги, и вот скуластые пермяки, которые прямо и честно ходят в штыки, не думая о «целях войны»… А на Парнасе бряцают звонкими рифмами и размахивают хоругвями наспех придуманных лозунгов. Даже мудрый умом и сердцем Вячеслав Иванов соблазнен и молитвенно возглашает о кресте на св. Софии. (Молчите, «оранжевые» книги! Ходите в штыки, пермяки!) А более земной Валерий Брюсов à la Ллойд-Джордж уничтожает германских варваров в союзе с, конечно, «гордым» британцем и с, конечно, «свободным» французом.

«Зарубежная Русь», указ Николая Николаевича — чем не тема^[114]? (Бобринский etc. — ведь это ж проза!) И вот Федор Сологуб славит «русский меч-освободитель», а Брюсов проливает поэтов елей и на разрушаемую Варшаву, и на замызганные шинели сибиряков — «польки раздавали хризантемы взводам русских радостных солдат». А Сергей Городецкий с достойной резвостью умиляется «Сретеньем»^[115] — царь показался народу.

В бой ходят «лихо», взводы «радостные», а вся война, по неподражаемому определению парнасца Гумилева, «воистину святое, светлое и величавое дело». Быть может, какой-нибудь обросший и одичавший прапорщик, читая эти стихи в землянке, негодовал и болел душой. О, да! «Одичавший», успевший позабыть, что для «полубогов» война — не шрапнель, не глина окопа, а прелестное «mot»^[116] поэтического турнира. «Одичавший», ибо к чему негодование, коль все эти мечи и кресты, атаки и пруссаки — только «стилистические ошибки», о которых через полгода будут вспоминать со снисходительной улыбкой, «но все-таки там прекрасные рифмы и удачные сравнения»… Ах, есть ошибки, которые искупаются смертью, а есть и такие, которые легко исправить парой новых стихотворений «в духе времени».

Есть прекрасная ложь, «возвышающий обман», ложь-сон, мечта, более реальная, чем житейская истина. Но во сколько раз ниже поэтова ложь о лихих боях, великой смерти Ивана, Петра, толком не подумавших: «А к чему?». Их муки, муки всей России возвысили нас, а чириканье или грозное хлопанье крылышками поэтов принижало, создавая тыловой канареечный уют.

* * *

Да, прежние ошибки поэтов покрываются новыми. Тон и стиль изменен, вместо прежнего залихватского или псевдомолитвенного он стал «стихийным», «катастрофическим».

Октябрь и Брест, падающие с голоду люди и матросские утехи в Севастополе, страшная война, страшное наказание всех и всякого… Это?

Нет, стиль не таков, и вот Александр Блок приглашает нас на интересный концерт — идите слушать музыку революции. Да, слышим слезы и звериный вой, слышим, как кричат убийцы и умирающие, слышим вопль разодранной, издыхающей земли. Нет, не то! — будьте же просвещенными слушателями, тонкими ценителями! Какой великолепный ритм, какая музыка! Она прекраснее цыганских хоров, которые я привык слушать за бокалом Аи! А вслед за поучительными статьями о музыке революции Блок пишет «Двенадцать». Идут убийцы и громилы, люди все знакомые — воротник рубахи отвернут (dernier cri), красная звезда, торчит невинно кончик нагана. Идут, — но стиль! стиль! — и впереди них один в особой форме, в белом венчике из роз; это Исус (через «И») Христос. Идут, поют о вещах тоже хорошо известных — кто кого прирезал, — но музыка! музыка! — и они поют еще: «Мировой пожар в крови, Господи, благослови!». А все — и пожар, и Христос — «очень народно», на манер частушки. Вы не понимаете, на что Господне благословение севастопольским шутникам и что делает Исус в Кронштадте? Наивные! Ведь это и есть «стихийность», «музыка» и пр. Через год, в зависимости от нового стиля, или «Катька-холера» или «Исус» будут объявлены стилистической ошибкой.

За выбежавшим из ночного ресторана и юродствующим у ног св. Каинов Блоком идет Андрей Белый. Питомец Германии^[117], холодный сердцем, но с исступленным до истеричности умом, прямо с теософского храма в Дорнахе прыгает в Россию. Какое кипение! Какой великолепный котел! Что родина? Люди? У поэта еще безумнее раскроются глаза, привстанут волосы, руки забьются. Первое мая! Падают памятники! Я сжигаю Москву, Россию, мир! Он видит там, на горных вершинах, алмазы и рубины; неужели вы, низменные души, хотите, чтобы Андрей Белый глядел на умирающих людей? Он кричит по поводу… ну, по поводу всего — «Христос воскресе!». Поймите же, наконец, что «Христос» в поэтическомлексиконе значит вовсе не Христос, а совсем иное, из разряда «бесконечности», «вечности» и прочих легковесных гирь. Иногда среди алмазов он различает голоса, доходящие снизу. Вот кричат паровозы — вы думаете: предсмертный вой — мы хотим топлива! Мы не дадим хлеба, голодающие, умирайте! Нет, такие паровозы кричат лишь на земле и на съездах железнодорожников. Белый слышит «распропагандированные» паровозы, провозглашающие: «Да здравствует Третий Интернационал!»

В стиле — обличать немузыкальную интеллигенцию. Двенадцать блоковских героев сие осуществляют практически, а сам Блок издевается над несчастным интеллигентом, который поджал хвост, как пес паршивый. Андрей Белый подсмеивается: ишь! — с домовой охраной. Подъезд досками заколотили (сам поэт, очевидно, от дежурства был освобожден — поэмы не ждут). Иногда открывают форточку, и всклокоченная голова кричит — вы ждете: «хочу кушать!» или «помогите, режут!» — нет! Кричит о Константинополе и проливах… Что? Неправдоподобно?.. Сумасшедший какой-нибудь?.. Турки в Крыму?.. Нет, стиль, стиль!.. Это злостный немузыкальный интеллигент… ату его!

А сзади шумливая свора молодых. Есенин вырвал у Бога бороду и, заставив его неоднократно отелиться, прославляет рай россиян. Клюев^[118] в «style russe» превозносит РСФСР. Мандельштам, изведав прелесть службы в каком-то комиссариате, гордо возглашает: как сладостно стоять ныне у государственного руля! Маяковский, флиртуя в Питере с Луначарским, после того, как немцы взяли треть России, протестует — не хочу проливать кровь для того, чтобы Англия получила Месопотамию!..

Пишите, еще есть время, а кончится… Что ж, будете восхвалять другое… стилистическая ошибка…

А вы, презренные люди, что боретесь, страдаете и умираете, слушайте «огненные звуки» и учитесь — ведь вся ваша жизнь лишь «средство для ярко-певучих стихов»^[119]. Ждите, если можете, чуда — что пошлет Господь вашим страстям и мукам певца, подобного пророкам, Данте или творцу «Слова о полку Игореве». А если не верите в большие чудеса, то ждите хоть меньшего, но все же чуда, что совесть наложит перст молчания на многие чрезмерно легко раскрывающиеся уста.

На костре

Еще давно, в средние века, бедные рыцари Астурии, никогда не выходившие за околицу своего поселка, повертываясь к суровым Пиренеям, пели:

Теперь разве не снится многим — там, за горами и холмами, прекрасная королева «la belle, la douce France»?^[120] Мне рассказывал один сенегальский «марабу» о том, как у них в Сенегалии говорят о Париже: «Там все — сад. Большие цветы, они из золота, и над ними стаи огромных бабочек, они как песни. И тогда главный вождь берет дудочку и поет „А! а! прощай, Париж“». Черный великолепный сон! А где-нибудь у нас, задыхаясь в белых тяжелых снегах, маленькая сельская учительница копит гроши и мечтает поехать с «экскурсиями» во Францию. Она тоже видит город-призрак, из тумана машут крылья Луврской «Победы», прорастает Эйфелева башня, и по цветущим бульварам прогуливается Наполеон… Всем усталым от зноя и от холода, от чересчур раздольных степей, от невыносимой тоски простора — грезятся законченные, слегка печальные, но ясные черты Франции.

И вот мы видим самую нежную плоть — серебристую благоухающую землю Франции — изорванной, распинаемой. Я помню грустные отлогие холмы Пикардии, зеленые пастбища, красные черепицы деревень. Теперь гляжу — бурая, изрытая земля, десятки километров — ни камня, ни деревца, ни былинки. А как ласково дремали долины Валуа, четкие силуэты стриженых яблонь — зеленые изгороди, белые фермы, все ослепительно четкое, ясное первозданной чистотой, будто после ливня. И теперь дорога в Суасон — срублены яблони, сожжены фермы, и где-то на пепелище оборванная девушка, ветер треплет ее волосы.

Были синие Вогезы, голубая Лоррень, белела меловая Шампань, и рыжими виноградниками, синим аспидом отсвечивала [река] Маас, и на севере, средь тусклых каналов, бледных трав Фландрии, пылали розы — печи заводов. Были все цвета, а теперь сорваны покровы и едина желто-серая земля. Были холмы, но даже они вкруг Вердена или над Соммой изменили очертания, и близ Эн никнет безглавый холм, на котором высился взорванный германцами древний замок Куси. Были средь точеных берегов мелкие резвые речки, но вот Анкра, Скарп потеряли русло, растеклись по зловещим ямам. Сотни городов и сел — где они? Я видел до войны старый Аррас, слушал звон беффруа^[121], глядел на гордого льва Артуа, который охранял маленькие домишки, старух из богаделен, как будто остановившуюся жизнь. Когда я вновь пришел — меж развалин ютились шотландские стрелки. Грохотали снаряды, словно пролетающие «экспрессы». Где была беффруа? Это Большая площадь или Малая? Не узнать! Пусты берега мутной Скарп, и пронзенный лев, вынесенный под обстрелом храбрыми монахинями, погребен где-то на юге, в музее. Аррас умер. Умерла «девственница» Перрона, с игрушечными башнями, Бапом, и город драгунских балов, собора «барокко» и конфет драже — Верден. Дивные кипарисы севера, соборы Реймса, Суасона, Лана, Санлиса, Сен-Кантена стоят, расщепленные сотнями молний. Разворочено причудливое гнездо польского короля Люневиль. Романская базилика Сен-Реми — белая, прохладная, трогательная в своей простоте, воистину Божий дом — разнесена. И можно ль перечислить цветы, растоптанные чужеземными конями? О Реймском соборе писали книги даже в Перу или в Сиаме, а в Жербевиере, в крохотной часовне, стояла Богоматерь, никому неизвестная. Старухи и ребята приносили Ей бумажные розы, живые подснежники и записочки с их затаенными мольбами. Она тоже погибла, сожженная врагами. И не были ли вековой кедр и малая былинка — равно благоухающими пред Господом, взошедшими на одной земле?

Распята плоть Франции, скорбит ее раздираемый дух. На полях Марны, на унылых военных кладбищах Шалона или Бельфора они всюду — кресты, кресты… И в «Бюллетене писателей» черные списки убитых поэтов, и в каждой пиренейской деревушке те же слова: «Из наших уж больше сорока…» У широкого шоссе близ Мо простой крест: «Здесь покоится лейтенант Шарль Пеги»^[122]. Нежный и суровый поэт, он пал здесь, не перейдя дороги, зовя солдат вперед. И другие пошли, и другие тоже пали, и крест и молитва Пеги о всех:

Да, великий поэт, он был нужен Франции и миру. Но разве не был им нужен маленький Ренэ, сын моей старой молочницы, над карточкой которого она теперь, сосчитав кувшины с молоком, тихо плачет? Все пошли и все пали, одни цветы, твои, Франция, твои, мир! И еще новые идут, и те, что в начале войны были четырнадцати летними ребятами, проходят в голубых шинелях, в касках…

Еще шире расплескался костер, на котором горит Франция. Вот он лижет ее сердце — мудрый и трепетный Париж. Прочли газету, томимся — неужто? Не только Франция на костре. Нет, на маленьком клочке «Святой земли» сжигают нашу радость и мудрость.

В весенний день бродил я по разрушенному Реймсу. Заходил в огромные винные погреба, куда перешла вся жизнь. В одном из них была школа. Маленькие девочки весело пели в угрюмых катакомбах:

Un oiseau voli-voletè…^[123]

Около каждой лежала маска-противогаз, и на переменке, не понимая ужаса того, что делают, они примеряли маски: «Как весело, вроде Mardi Gras»^[124]

Я видел собор — разбитые статуи, дыры в стенах, готовую рухнуть башню, смерть. В готических соборах изображение Последнего Суда всегда на западном фасаде. Я увидел: озолоченные последними лучами, — все было погружено в тень — пылали лица праведных и над ними сулящий перст Отца.

После, с шоссе, я глядел на город, над ним желтели дымы снарядов. Но я знал, что где-то под землей звонко поют дети, и что подняты еще вверх молящие руки собора. Пусть рухнут они, пусть задохнутся девочки-щебетуньи, — не погибнет, не может погибнуть Франция. Ибо кто хоть раз слышал эти детские песни, кто видел блаженные улыбки статуй, будет всю жизнь томиться в жажде их вернуть миру, воплотить, продлить. Цветочный сев развеется, падет в землю, но вновь в тысячах всходов воскреснет.

Легенда говорит, что, когда Жанна д’Арк стояла на костре, один солдат сказал: «Как она прекрасна», — и подложил уголь. О, нет, мы не любуемся мукой Франции. Мы с ней горим, и костер — один.

На французской земле русские не только учились — радовались и любили. На поля Шампани и Артуа занесены русские имена. Помню, у Фим, где теперь идут страшные бои, — кладбище «Иностранного легиона». Средь американских, испанских, скандинавских имен, средь имен искателей приключений и героев, — наши русские имена. Кто они — революционеры, художники, бродяги? Что им было дорого — стена Коммунаров, Лувр или парижские бульвары? Не все ли равно! Они отдали то, что мы все брали у Франции, и еще свою смертную любовь. Помню другое кладбище — русской бригады. Средь ольхи Шампани две березки и необычные греческие кресты. Теперь там немцы… Может, пали кресты, но их не забудут. И что бы ни было у нас, тех лет мы не забудем, ни мы, ни они…

А сейчас мы повторяем это слово «Франция», как имя возлюбленной. Велика сила любовных слов — это призыв и заклинание. На нашем костре, под оклики палача, мы заклинаем смерть, повторяя:

— Франция, la belle, la douce France!

Карл Маркс в Туле

Недавно футуристы обратились к советской власти с ходатайством об издании в миллионах экземпляров двух произведений, выявляющих дух русской революции: «Война и мир» Маяковского и «Стенька Разин» Каменского^[125]. Меня сейчас мало интересует придворная психология, неизбежно приводящая иных поэтов в самые разнообразные передние. Но я боюсь, что г. Луначарский, поглощенный ныне государственным мешочничеством, на сей раз пропустит случай украсить и укрепить советское здание. Это будет прискорбно, ибо поэмы футуристов, действительно, ярко и правдиво отображают лик российского «социализма». «Война и мир» — хороша для лирического оправдания Брестского договора, а «Стенька Разин» должен быть издан в виде уступки левым эсерам и на предмет поддержания духа красноармейцев. Жаль, если катание на автомобилях и прочие забавы отвлекут должностных лиц от приятного и укрепляющего дух чтения.

О, конечно, не следует искать в этих книгах многоликой сущности революции. Ведь у нас был февраль и 18 июня^[126], и вся трагедия юности, которая не может внять мудрости старцев и, закрыв глаза, пьет жадно из смертной чаши. Бог и дьявол встретились и в революции, как на всех лугах Вселенной. Не раз скрещивались на прифронтовых дорогах просветленные очи «смертников» с потупленными глазами дезертиров. И были еще встречи Кропоткина — с торопливым матросом^[127], отстрадавшего подвига — с заботливой реквизицией. Все перемешалось. Были мартовские дни, когда Европа, затаив дыхание, взирала на расцветший пылающий куст, и были ноты Чичерина^[128]. Были отроки, отдавшие свою жизнь на полях Галиции за весь мир, да, за французов, за итальянцев, за немцев, за всех! — и был «интернационал» в чрезвычайной комиссии, был праздник Карла Маркса в Туле. И этот веселый праздник может больше сказать о втором дьявольском лике революции, чем кипы декретов. Чтили не угодника, не князя, — чужеземца Маркса, и в честь его, по приказу местного совдепа, поставили в театре «Стеньку Разина». Не знаю, вразумительно ли это для мудрых марксистов Запада — Каутского или Лонге^[129], боюсь, что нет, и хорошо было бы, если б в комиссариате иностранных дел занялись переводом на другие языки поэм Маяковского и Каменского. Эти книги — и зеркало, и ключ.

Идеи Маркса всколосились на Руси: в Туле — юбилей, в Пензе — памятник. За четверть часа до прихода немцев в городах и селах спешно подымают руки «за братство трудящихся». Я знаю, что многих это умиляет и наводит на возвышенные мысли. Иные искренно верят, что в октябре 1917 г. Россия приняла на себя мученический крест за весь мир. Отказ от жертвы они принимают за жертву. Но нельзя любить человечество, проходя равнодушно мимо своей жены, детей, друзей. Нельзя, разлюбив или еще не полюбив Россию, — любить мир. Я знаю, что «националист» Достоевский любил все племена, ибо верил, что Россия спасет человечество. Я не верю, что Ванька Красный, служа в советском отряде, сможет умереть за интернационал, ибо и «интернационалистом» он стал лишь оттого, что не захотел умирать за свою родную землю.

Для Маяковского война — бой шестнадцати гладиаторов. Ни одно слово не показывает, кто же из шестнадцати — отец поэта, какая истомленная земля его носит. Все одинаковы! И это не утверждение последнего равенства перед Творцом всякой твари сущей, не свидетельство того, что война связала братской цепью всех враждующих, — нет, это просто отсутствие чувства родины; в прозе о том же толковали тарнопольские «марксисты»^[130]: «а пущай немцы будут, все одно…» Родины нет — вот именно, моя родина — мир, ладно, пока что и так обойдемся. Гимном этому чувству является книга Маяковского.

Не то ли в прозе ответил Керенскому какой-то солдат: «Не хочу наступать! Зачем мне родина, воля, земля, если меня могут убить!»

Маяковский, обличив войну, возжаждал мира. Во имя Господне? Нет, все боги — Иегова, Аллах, Будда, Христос — изгнаны из небес. Любви? Но любовь ни к чему не обязывает, легкая забава. Ведь просто я, Иван Иванов, третьей роты 33-го полка, хочу жить, и притом во что бы то ни стало.

Есть времена, когда только люди, не верующие в крест, подымают меч, но есть дни, когда только тот, у кого нет креста, не подымает меча. Есть мир для мира (не для мiра), и таков он у Маяковского. Народы сходятся, подают друг другу руки. Каин играет с Христом в шашки. Но нет здесь искупления, растопляющих преграды слез — только ряд развлечений и обмен товаров. Mip и мир для того, чтоб я гулял, чтоб я встречал свою возлюбленную, чтоб я испытывал «douceur de vivre»^[131]… Вот Карл Маркс и приехал в Тулу!..

Бедные туляки, они, верно, не подозревают о том, что Карл Маркс добродетельно любил Германию, не менее добродетельно не любил Россию. Для них Маркс — это почти мистическое «ныне отпущаеши», нечто вроде мирового Крыленко^[132], возглашающего: «Замиренье, и, вообще, не все ли равно — немец или русский? Айда по домам!». Как же не праздновать, хоть и нет его в святцах!

Праздновали и в честь учителя играли «Народную пьесу Стенька Разин». Я не знаю, хороша ли сия пьеса; полагаю, что следовало бы лучше прочесть тулякам поэму Каменского «Интернационал», стихи Маяковского — это все еще для внешнего употребления и не без фасона. А «Стенька Разин» — свое, домашнее — не помада какая-нибудь, а хорошая самогонка. Правда, минутами Каменский сбивается на романтику — и княжна персидская, и звезды и прочее, к делу не относящееся. А дела много, не поспеешь.

Каменский очень хорошо передал один из дьявольских ликов революции, ибо не искал сути и определений, оставил существительные и прилагательные. Он взял междометия и, главное, глаголы. И вот Иван Иванов, приложившись к Марксу, поклонившись Стеньке, пойдет на работу:

Теперь яснее, отчего так срочно нужен был мир всего мiра. Хорошо жить в Туле! Тень Маркса, ты слышишь голос поэта:

Ведь это только перевод на тульский диалект твоего «прыжка в царство свободы».

О, г. Луначарский, скорее издайте книги футуристов! Не смущайтесь чрезмерной определенностью «Стеньки Разина». Россия и мiр должны знать не только почему Иванов ушел с фронта, но и что он делал в Туле. За частью идеологической должна следовать практика. Ведь на афишах «Известий» напечатан рядом с портретом Маркса портрет Ленина. Ведь одно дело экспорт, а другое — свой базар. Ведь в Берлин едет господин Иоффе^[133] в смокинге, а на Самару идет г. Муравьев^[134], верно, еще не успевший снять свой серый халат. Это в Европе социализм одно, а «руби! хватай!» — другое; это в Европе Маркс травил даже Бакунина^[135]; у нас в Туле Карл и Стенька — закадычные друзья.

На тонущем корабле^[136]

Далеким мнится ныне жаркий июльский вечер, когда голосистые газетчики разнесли по улицам столиц Европы весть о великой катастрофе. Великолепный пароход с роскошными каютами, но плохой броней, не ведая о злой торпеде, безмятежно плыл по голубым водам. В одном из изысканных салонов поэты жонглировали сложными рифмами и показывали фокусы с газелами и рондо. Очаровательные поэтессы мило щебетали о различных деталях своего туалета. Не допущенные за плохое поведение в каюту первого класса, обиженные футуристы немного пугали светское общество своим «заумным» ревом. Первая мина внесла минутное замешательство, но поэты быстро приспособились, «мобилизовались», и прерванный файв-о-клок возобновился. Валерий Брюсов еще раз в отменных строфах проявил познание географии, верноподданный Городецкий пролепетал о Сретении Царя, а Игорь Северянин с воинственностью «учетника» предлагал немедленно взять Берлин. Где-то ревели орудия, гибли готические соборы и сибирские стрелки, бушевала смерть, но закрытые иллюминаторы предохраняли «жрецов Аполлона» от чрезмерных потрясений. Три года спустя — новый удар. Пароход дал течь, накренился, и счастливцы переселились в спасательные шлюпки. Но велика приспособляемость человека: и здесь все скоро вернулись к повседневным делам. Погибла Россия, и весь мир готов упасть в манящую бездну, но Бальмонт по-прежнему заверяет, что он «влюбленный, неутоленный, полусонный», а в полуразрушенной Москве под веселую перестрелку Брюсов в «Студии стиховедения» поучает прилежных и многообещающих юношей, как следует писать секстины. Одни, услышав об этом, склонны негодовать, другие преклоняться, мы же возьмем на себя скромную задачу повествователя и по немногим книгам, еще выходящим по инерции в России, попытаемся обрисовать песни, слагаемые на тонущем корабле.

Если б пришел новый Пророк, быть может, иные поэты, наведя лорнеты, сложили бы в его честь с дюжину сонетов, но нашлись бы средь них и другие, которые, бросив все, лобзали бы след его ступней. Мы верим, что в великом поединке пламенного Георгия с драконом, в котелке и с акциями, даже среди поэтов, этих присяжных «двух станов не бойцов», открылись бы чающие Правды. Но социалистическая революция лишь борьба двух видов единой культуры — безверия и материализма. Галерка воюет с партером, но репертуар театра перемене не подлежит. По-прежнему единственным божеством, достойным жертвоприношения, остается Утроба. Как бы ни был ненавистен буржуазный мир, кто обольстится плохой карикатурой на него? И все же нашлись обольстившиеся. Начнем с самого примечательного из них, большого русского поэта, Александра Блока. Кто, читая его «Ночные часы», не пережил томления раскрывающейся пустоты, всесилия маленького всепоглощающего «Ничто»? Да, Блок на роковом пароходе, за бокалом Аи, слушая цыганские хоры, смертельно тосковал. Это была смерть в непреодолимом кольце одиночества. Вдруг раздались крики, шум, песни… Может быть, открыть окно? Смерть? Не все ли равно… Блок в одной из статей предлагает нам прислушаться к «музыке революции». Мы запомним среди прочих видений страшного года усталое лицо проклинающего эстетизм эстета, завороженного стоном убиваемых. Чтобы легче было б слушать этот необычный концерт, Блок прерывает разухабистую частушку «Господи, благослови» и за отважным красногвардейцем и поджавшим хвост буржуем выпускает Исуса (разумеется, через «И») Христа «в белом венчике из роз». «Двенадцать» Блока вызвали ожесточенные споры: хвалы одних, хулы других. Потерявшие мать не могли простить человеку его наслаждения по поводу музыкальности предсмертного хрипа убитой. Но, откинув эти чувства, следует признать, что «Двенадцать» — одно из наиболее слабых произведений Блока. Разумеется, Христос — всюду, но никогда двенадцать героев поэмы не пели «Господи, благослови» (для этого они слишком чисты). Внутренняя ложь породила внешнюю — плясовой ритм для появления Христа, нелепые эпитеты и пр. Еще слабее другое произведение Блока: «Скифы» — это наивные угрозы Зап.[адной] Европе (здесь и «панмонголизм», и призывы), способные напугать одного Иванова-Разумника^[137]. Блок пришел к Ваньке-Красному от внутренней опустошенности, его путь: Прекрасная Дама — Россия — просто Ничто — Ничто революционное. Второй поэт «социалистической революции» Андрей Белый проделал иной путь: в его маршруте Россия заменена Германией и вместо отдельного кабинета значится теософское капище в Дорнахе. Внутренний холод и жажда сгореть, трезвое сердце и истерика мысли — вот что может пояснить нам подход Белого к революции. Его поэма «Христос Воскресе», а также несколько мелких стихотворений — слабы и неубедительны. Их жизненная неправдоподобность разительна: интеллигент (в 1918 г.) кричит о «значении Константинополя и проливов», паровозы бодро возвещают «да здравствует Третий Интернационал!» (последние, затерянные в снегах, еще вопят «хлеба! угля!»). Но еще более груб внутренний подлог: в Страстную пятницу России поэт вызванивает «Христос Воскресе». Но стыдливые колокола звучат глухо и похож на дурную прокламацию стих поэмы.

Вслед за Блоком и Белым пробовал изобразить социальный переворот как угодную Господу жертву молодой поэт Сергей Есенин. К сожалению, его стихи напоминают сильно изделия кустарного магазина, где народный дух давно подменен сомнительным «стилем». Есенин ученик Клюева, и его, как и учителя, губит «паспорт». Он пишет хорошие лирические стихи до той минуты, когда вспоминает, что он «народный поэт». Тогда начинается приевшаяся всем стилизация — малиновый звон, резные петушки и малопонятные словечки рязанского Леля. Впрочем, дело не обходится и без конфуза: в «народной» сказке об Исусе Младенце все кончается аистом, приносящим деток в капусту. Так из сумы ряженого поэта нечаянно выпадает немецкая carte postale^[138], посылаемая молодоженам. Также неудачны попытки Есенина совершить экскурсии на небо: он занимается там различными делами — вырывает у Господа бороду, заставляет Его неоднократно телиться и пр. Если можно как-либо оправдать подобное комическое богоборство, то лишь молодостью автора. Переходя от небесного скотоводчества к земному, Есенин сразу делается простым и искренним. Его старая беззубая корова, вспоминающая своего теленка, трогательна и не выдумана. В книге «Голубень» есть много хороших строк, но самые последние произведения Есенина наводят на мысли тяжкие: слишком уютно устроился он на тонущем судне. Вчерашний националист, потом бард левых эсэров, он теперь в «Известиях» доводит до сведения самих небес о происшедших переменах: «Матерь Божия, я — большевик!». Следует упомянуть о Клюеве и о парнасце Мандельштаме, который по существу своего дарования жаждет кого-либо прославлять — прежде императора, потом Керенского, ныне большевиков. Футуристы и раньше были большевиками в искусстве.

Наше национальное бедствие — сочетание крайних рассудочных доктрин Запада с родным «жги». Немудрено, что катастрофа привела их в восторг. Среди общей паники они себя впервые хорошо почувствовали. Футуристы не несли нам чего-либо нового: из-за груды революционных манифестов глядит на нас то бредовый лик издерганного индивидуалиста (Хлебников), то жаждущий наслаждений, «отвергающий предрассудки», здоровый мещанин (Маяковский). Что касается формы стиха, то и она — лишь доведенный до шаржа импрессионизм Малларме и других ранних символистов. Но и здесь задние ряды борются с передними. В общем хаосе футуристы уютно устроились, завалили пустые магазины своими книгами, стены заклеили «футуристическими декретами» и чуть ли не в каждом кафе читают свои произведения. Состоя под покровительством, они теперь являются искусством официальным. Самым талантливым из сей новейшей «академии» является Маяковский. Есть люди, которые о многом могли бы поведать миру, но обладают слабым голосом. Трагедия Маяковского в обратном — Бог дал ему звонкий, вернее, зычный голос, но сказать ему нечего, и говорит он лишь оттого, что не пропадать же зря великолепному голосу. За последний год Маяковский выпустил в свет две поэмы: «Война и мир» и «Человек». В первой — здоровый эгоистический протест против войны и интернационализм — так, как он понимался героями Тарнополя^[139]. Во второй — утверждение человеческого права на земные радости. Духовной глубины и пророческих слов искать в книгах Маяковского не приходится. Архитектура поэм страдает чрезмерной логичностью, пафос рассудочен, хаос благоустроен, рыдания холодны. Но его изобразительные средства велики, и не раз глаз натыкается на неожиданный и яркий образ. Другой футурист, Василий Каменский, «Пролетарии всех стран, соединяйтесь» перевел на русский язык — «Сарынь на кичку». В своей книге «Стенька Разин» он восхищается нынешней жизнью, «просто чудо простецкой», и перечисляет бесконечные вариации глаголов разрушительных («бей! пали! тащи!» и пр.). К прискорбию, у Каменского нет силы передать пугачевскую стихию русской души. Лирик среднего порядка с сильным влиянием Бальмонта, он дальше милых звукоподражательных строчек не идет.

Мы перечислили поэтов, очарованных катастрофой, теперь перейдем к потрясенным ею. Бальмонт неоднократно обличал героев Октября. Но вряд ли русская поэзия знает другого поэта, столь замкнутого в свои личные переживания. Несмотря на кажущийся пантеизм его стихов, он всегда чувствует лишь свое горе, свою радость. Его мир прекрасен, но тесен. Передать народное горе он не может, ибо для этого надо взглянуть впервые на мир видящими глазами и найти другой, небальмонтовский язык. В его новых стихах, как и в памятных «Песнях мстителя», много негодования, резких слов, но нет убедительности.

Обличает и Максимилиан Волошин в своих безукоризненных сонетах. Как ныне в моде, припоминает картины Французской революции и ссылается на Апокалипсис. Любители смогут залюбоваться тонкой работой, но никого эти холодные строфы не взволнуют. Недавно вышел сборник стихов Волошина «Иверни». Название достаточно красноречиво. Есть и ныне люди, на краю смерти хранящие в ларцах драгоценные каменья, но даже они смогли убедиться, как легко золото превращается в жалкий прах.

Гумилев в «китайских» и прочих стихах тоже пробует в шлюпке заняться ювелирной работой. Но для этого ему недостает многого.

Со спасательным кругом, на ветру, ежась, но не унывая, Зинаида Гиппиус^[140] утешается раздумиями. Ее новая книга стихов — дневник ума, не сердца.

Один в стороне, Вячеслав Иванов молится. За внешним великолепием «Песен Смутного Времени» легко почуять сыновью скорбь. Христианская слеза затуманила ясные, созданные для языческой радости, глаза. Но тяжелый пурпур одежд слишком часто скрывает биение сердца, всесокрушающий вихрь не сорвал с Вячеслава Иванова ни одного праздничного хитона, и по-прежнему его слова давят своей ненужной роскошью.

Анна Ахматова слишком занята своей душевной катастрофой, чтоб слушать рев волн и крики тонущих. Несколько лет тому назад она предстала пред нами с душой богохульной и нежной, с проникновенными молитвами и дамскими ужимками (муфта и прочее). С тех пор успела народиться целая школа «Ахматовская», погубившая немало провинциальных барышень. Сама же поэтесса легко отказалась от тех эффектных приемов, которые воспринимались многими как ее существо. Ее чрезмерно безысходный и томительный «Вечер» был книгой юности, утренних горьких туманов. Теперь настал полдень, трудный и ясный. Линии закончены и давят своей неподвижностью. Холодный белый голубь слепит своей бесстрастностью. Где былая интимность образов, вольный ритм, далекие созвучья? Классические строфы «Белой стаи» — это почти хрестоматия, и порой с грустью вспоминаешь о капризной и мятежной девушке… Но среди запустения российской поэзии иные стихи Ахматовой (о войне и др.) являются великой радостью. Она на палубе со скрещенными на груди руками глядит на пылающий север.

Среди других поэтесс особенно примечательна Марина Цветаева с языческой, буйной радостью бытия. Она слышит голос смерти и не верит в спасение, но жизнь столь прекрасна, что и последние минуты озарены не остывающим Солнцем. В этот черный год особенно мила Цветаевой родимая Москва, и только накануне конца, в наши дни, могли родиться подобные гимны жизни. Другая поэтесса, Вера Инбер, любит не жизнь, но смерть. Правда, ее смерть отнюдь не зловещая балерина средневековых танцев, не мудрая наставница, но легкая фея сна. В «Горькой усладе» много (хоть и меньше, чем в «Печальном вине») кокетства и порой провинциального жеманства. Быть может, в увлечении смертью играет некоторую роль мысль об интересной бледности лица… В душной каюте, забыв о спасательных кругах, за бокалом недопитого вина, Инбер глядит в зеркало: томные глаза отражают сладкое головокружение, миг между жизнью и последним сном. Женщина, уж мертвая, может еще уделять жизни и, умирая, жить. Об этом Чуде материнства вновь напоминает маленькая книжка Софии Дубновой «Мать». Наталья Крандиевская все еще не верит ни воплям гибнущих, ни зловещей суетне, ни ветру. В сдержанных и плавных стихах она по-прежнему томится от ровного хода жизни и жаждет «освобождающей потери». Слепа ль она, или жадное сердце жаждет не этого ветра? Ни о чем не думает и ничего не ищет Елизавета Кузьмина-Караваева^[141]. Она может сейчас только дико и протяжно выть над трупом матери-России. В эту минуту не говорите ей о Воскресении… Россия для нее не понятие, но мать во плоти, и слишком велика мука. Погибла ведь своя собственная душа, ее святая греховность и порочный крест… Любопытны стихи новой поэтессы Веры Меркурьевой. Она уж давно потеряла все, даже последнюю ниточку, отделяющую добро от зла. Небом и адом она интересуется как-то по-этнографически. Страшный суд ей кажется чем-то из «хроники происшествий». Впрочем, как и самому дьяволу, ей даны минутами младенческие слезы, и, возможно, что она уже в водах океана, забыв об Индии и Вячеславе Великолепном^[142], робко шепчет «Отче наш».

Еще одно чувство расцвело на нашем корабле — жалость. Ею полны книги двух молодых поэтов: Рюрика Ивнева и Натана Венгрова^[143]. Оба они исполнены буйной всезатопляющей жалости, чувствуя, что весь мир ныне «не жилец». Оба часто от остроты и новизны чувства теряют дар речи и воют, как забытые, одинокие, чующие недоброе псы. Только Ивнев более жалеет себя и мир, а Венгров — мир и себя.

Одни наслаждаются предсмертной суматохой, другие испуганы ею. Одни молятся, другие пьют вино. Одни пишут о гибели России, другие — о красоте японских собачек. Но тщетно искать и у тех и у других новых слов. А ведь должен же смертный час — единый — отличаться от многих часов жизни? Быть может, и нет никакой смерти, и спасательные лодки отличаются известным комфортом… А впереди новый пароход и прежние забавы: альманахи с именами всех созвездий, акростихи, экстра-футуристические скандалы и пр., пока Всемогущему не угодно будет прекратить сии привлекательные рейсы.

(1918)

III

Часть первая

О праведниках

Цепляясь за спасательные круги, балки и перевернутые лодки, мы стали и бояться смерти и верить в спасение. Мы не считаем набегающих грозных волн, из которых одна, быть может, будет для нас последней. Нам больше не снятся прекрасные фрески в каютах и сладкая музыка, звеневшая в тот миг, когда злая мина пробила броню корабля. Мы не видим друг друга, жалобы и крики сливаются с гулом вод, и усталому глазу мнится, что уж пробил час и кругом лишь одна клокочущая пустыня. Погибнет ли все, вся культура, все этажи и классы — Достоевский и the tango, Россия и ванны из оникса, погибнет ли? Или, быть может, помощь-чудо, размягчающая сердца американская проповедь, угодник, разорвавший красные полотнища на кремлевских стенах, лодочка с сенегальцами, вооруженными амулетами и увесистыми косарями. Мы устали ждать и верить, ибо слепые приходят в Лурд^[144] на один день, чают, молятся и, непрозревшие, вновь идут по своим дорогам покорно выпрашивать гроши. Вы еще живы, Иван Иванович? Да? Тогда спешите, еще можно достать мартелевский коньяк, познакомиться с m-lle Лили из Вены и ночью побаловаться в «Би-ба-бо»^[145].

Усталые, неверящие, не помнящие даже былого, обломки всесильного корабля, мы еще можем жевать в паштетных и пить в кабачках. Поет труба архангела, но Марья Петровна еще хочет разок в «баре» выпить коктай. И раздастся над пучиной океана не величавый псалом, но визгливая «ойра»^[146]. Еще час, день, год? Все равно…

Но, Господи, не ради ли десяти праведников Ты хотел пощадить грешный Содом? И средь «буржуазной черни» Крещатика, слушая запах пудры и жирных котлет, я думаю о далекой Москве. Не о былой Москве, смуглолицей, барской, ревнивой и веселой, нет, о страдалице, трижды распятой. О Москве, которую я видел в последний раз в эту злую и темную осень. Я думаю о просторных пустых площадях, о заколоченных лавках, о буйных матросах, ночью шатающихся по Тверской, и о призрачных светящихся личиках голодных, умирающих ребят. Я думаю о Москве тихой, безмолвной, которая средь оркестров китайцев и гудков автомобилей нема, перст наложив на искривленные уста, о Москве, явившей лик «возвышенной стыдливости страдания». Я думаю о людях, погибающих там, которые тоже ждут смерти от таинственного вала, но без танго и без котлет. И еще я думаю о далеких поэтах, оставшихся там, за рубежом…

Есть дни, когда искусство вновь из гостиных уходит в катакомбы. Искусство — жертва, подвиг, Голгофа. Ибо в граде, где Господь гоним, не потерпят его жрецов. Вновь торжественным и величавым становится искусство, которое накануне казалось лишь тонкой игрой. О, до забавы ли на Кресте? Здесь, в Киеве, читайте стишки о «Стилосах Александрии»^[147] или об извращенной болонке, покупайте, киевлянки, сумочки с футуристическими разводами, за сосисками взирайте на мистерию. Не все искусство еще пошло на домашнее употребление; кроме румынских музыкантов, портных и драпировщиков, есть еще мученики.

Я вижу в кабинете под сладким грузом мудрых книг Вячеслава Иванова. На юном лице блуждает улыбка, будто прислушивается он к далекому смутному голосу. Что слышит он и почему склонился над исписанным листом? Слагает ли прозрачные ямбы о видениях своего младенчества или подымает пелену с эллинских мистерий? Кто он? Мудрый отрок? Или юный старец? За окном пустынный бульвар, на котором постреливают красноармейцы, и дальше дома черные, дома опустелые, ожесточенные люди. Ведь это смерть, и кому нужны дивные зовы пылающего сердца?

Но смуглеет Иван Великий, а над ним в осеннем небе золотое светило, и вдохновенный поэт среди смерти славит Бытие.

В эту комнату приходит неистовый Бердяев, светящийся тихим светом Булгаков, непримиримый и мятежный Гершензон. Во тьме, объявшей землю, горят еще окна кабинетов, где мудрецы и поэты творят свое «ненужное» дело. Вы любите детям говорить о героях, не забудьте же сказать им о людях обреченных, гонимых, голодающих, поруганных, которые в кабинете «Вячеслава Великолепного»^[148] горели высшей тоской и любовью, беседуя о пророчестве Соловьева.

Пробегает по грязным, замызганным улицам величавый и нелепый Бальмонт. Прохожие, разыскивая фунт хлеба, ко всему безразличные, на минуту останавливаются. Как тропическая птица, яркий и нездешний, он напоминает им о золоте солнца, о зареве зорь, о синеве лазури. Он глядит и не видит, слушает и не слышит и, рассеянный, откинув назад голову, неуклюжей походкой птицы бежит куда-то. О, и для него, для поэта светлой радости ныне страдные дни! Он объездил весь свет, но и в Египте и в Мексике тосковал о России. Он бы замолк от муки теперь, если бы мог молчать. Но он должен петь, ибо на то Господня воля. Помню, на фронте, когда замолкали пушки, иной раз на рассвете жутко звенел птичий щебет — не так ли поет Бальмонт, и не оттого ли страшно было слушать его стихи с длинными и звонкими «ннн» в дни сентябрьских убийств?

Они все остались там… Тихий, задумчивый Зайцев, знающий мир на земле и Хозяина в мире. Он переводит ныне дантовский «Ад». Исступленный и неутомимый Чулков пишет книгу о национальном лике Пушкина. Уединившись, работает, лихорадочно спеша, глядя на невидимые часы, Степун^[149].

Погибнем, но будет жизнь, и когда-нибудь для человека иного мира, иной культуры все же будет возвышающей легендой этот страшный закат в Москве.

А если придет чудо, передадут немногие в руки новой России светильники, зажженные верой и любовью, сбереженные в дни черных бурь. Ибо не только заревом пушек и доменных печей спасается страна, но и слабыми огоньками в тиши осажденных кабинетов…

И подумав о Москве и досказав дорогие имена, снова на своей доске погружаюсь в небытие, гляжу на темные воды и лениво гадаю, погибнет, спасется, погибнет…

Нет, не погибнет! Господи, Ты видишь праведников — верую, ими спасемся.

Воскресение

Теснясь в большом соборе, немногие и случайные кажутся поникшими, потерянными и ничтожными. Глухо отмирает молитва об убиенном рабе Василии. Пугливо трещат свечи, и наверху над коленопреклоненными людьми горит и летит безумный архангел. «Убиенном»… и сердце не хочет мира, и на меч небесного воина, а не на всепрощающий перст теперь обращены очи всех. Убить Розанова — как понять, как простить?..

О, если б можно было ненавидеть! Как часто и я с безмерной враждой открывал его притягивающие и страшные книги. Но его убили не как врага, не как еретика, не исступленные против его темного учения инаковерующие, а случайно, мимоходом… Что знали о нем даже вожди большевиков, даже эстет от Совдепии Луначарский? А, Розанов? Тот самый, который… «Нововременец»… Нельзя печататься с ним в одном журнале… И самые просвещенные добавляли: «Он любит парадоксы». Разве могли они — не знающие, не любящие ни мира Господня, ни нашей России, понять его русскую, темную, шалую душу?

Не поняв, не могли ненавидеть, но мимоходом расстреляли. Альбигойцы^[150] разбивали изображения Христовы, веруя, что низвергают антихриста. Страшна хула слепца, который верит, что он зряч, но трижды страшней слепец, который творит скверну, не замечая того. Альбигойцев в поруганном храме можно понять, но не мэра какой-нибудь деревушки, который теперь выкидывает за ненужностью статуи и сдает церковь в аренду под синематограф^[151].

Розанова разбили и выкинули из церкви «добрые ребята», не понимая, что они делают. Луначарский скажет: «А, это тот, который любит парадоксы…» И все… А над молящимися — архангел, и говорит он о мече, и о Хозяине, изгнавшем торгашей из храма^[152], о справедливости и возмездии. Зачем убить? — Пред тайной волей падают ниц пришедшие — петербургские фельетонисты, киевские монархисты и старая слепенькая старушка, Бог весть как забредшая сюда.

О душе Розанова молятся, о незнаемой, но страшной и больной душе. Стройны и величавы готические соборы, и в торжественных нефах душа идет к творцу. А русские в своих церквах любят закоулки, затворы, тайники, часовенки, подземелье и кривые коридорчики. Уйдешь, и заблудишься. И душу Розанова, русскую душу, в которой сто тайников да триста приделов, напоминает Софийский собор. Темно, и вдруг ослепительным контрастом буйный луч играет на черном лике угодника, и снова ночь. Не таков ли был Розанов? Там, где зацветали Шартрский собор и Авиньонская базилика, не поймут его. Но мы, блуждая в киевской Софии или в Василии Блаженном, путаясь в заворотах, томясь тьмой и солнцем, чуя дьявольский елей в Алеше Карамазове и мученический венец в хихикающем Смердякове, — мы можем сказать о Розанове — он был наш.

Был похож Розанов на Россию. Был он похож на Россию беспутную, гулящую и покаянную. На черное дело всегда готов, но с и неизменным русским «пост-скриптумом» — я тоскую и каюсь, Господи, да будет воля Твоя!

Его книги порой жутко держать в комнате — не то общая баня, не то Страшный Суд, и хихикает он воистину страшно. Но все кощунство лишь от жажды крепко верить. Любовь к покою — только муки в уютном аду, все эти плевки и земные поклоны, критика христианства и записки на ночных туфлях — одна мысль, одна тоска, один бред об Отце. Наплюет на дух, но и обожествит плоть, и вот уж плоть-дух, и кто хихикал, кто молился — не поймешь.

Распад, развал, разгул духа — это Розанов, но это и Россия. В последние месяцы, в томлении и в нужде, всеми покинутый Розанов глядел на смерть отчизны. И в последний раз «зловеще хихикнул» — «как пьяная баба, оступилась и померла Россия».Смешно? А все-таки сие Апокалипсис. Сам Розанов, живший в кануны страдных лет, был тоже знаком приближения конца. И прилетела губить людей неисчислимая саранча; кажется нам, пришедшим на панихиду, что поминают не только убиенного Василия, но убиенную Россию — любимую мать и великую грешницу.

А молитва говорит о воскресении во плоти, и невольно от темных затонов глаз уходит к светлому ясному куполу. Ведь есть над всеми изломами великий исход. Об отпущении всех прегрешений молятся, и статьями в «Новом времени» трепещет очищенная страдным концом величавая душа.

Россия, о твоем воскресении поют ныне. И тебе отпустятся грехи твои, вольные и невольные. Еще в огне ты, и много мук надо пережить. Но там, где солнце, где свет, где исход и разрешение, — там высший воин повис над тобой.

Лети, рази, неистовый архангел, карай и усни. О воскресении говорят слова молитвы, треск свечей и биение сердец. Воскреснешь!

О поэзии (Случайные записи)

I

«В начале было Слово, и Слово было Бог» — является для нас не только божественным откровением, но и свидетельством о первозданном назначении поэзии как искусства слова. Слово — действие, слово — творческое начало бытия.

Сначала было создано слово — потом мир. Звезды, цветы, гады родились лишь тогда, когда Адам назвал их, называя, вызвал к жизни. Любой человек, в беспечности называющий любое слово, не знал, что он кудесник, что вызванные из небытия его голосом ручные привидения одарены ныне именем, а следовательно и плотью.

Поэзия возникла не от песни, не от повести, но от заговора, заклинания. Когда человек, пресытившись данной ему властью слова, перестал вещать и начал болтать, — данную тайну «Слова-Бога» сохранил цех людей, всеми презираемый и в то же время у всех вызывающий поклонение, — это кудесники, маги, знахари. Это наши прародители. Знахарь мог заставить нелюбящую полюбить, дождь хлынуть на сухие нивы, змею спрятать жало, кровь остановить, чтобы не бежала из раны.

Слово несло жизнь, любовь, смерть. «Что меч перед словом?» — говорят кастильцы.

Действительно, мечом можно убить, но только слово воскрешает мертвых, вызывает воду из камня, останавливает течение светил.

Чтобы понять высокое назначение поэзии, надо забыть легкомысленные игры провансальских труверов, жонглировавших словами, потерявшими вес и силу. Лучше повторить заговор темного олонецкого знахаря, который он шепчет над строптивой коровой: «Господи Боже, благослови! Как основана земля на трех китах, на трех китищах как с места на место земля не шевелилась, — не дай ей, Господи, ни ножного лягания, ни хвостового махания, ни рогового бодания. Стой горой и дой рекой, озеро сметаны, реку молока. Ключ и замок словам моим».

II

Для современного человека в его жизни слово только передаточный аппарат, средство наиболее точного выражения его мысли. Кто в жалкой лаконичности нашей речи, подобной языку телеграмм и пошлой болтовне гостиной, в коммерческом кодексе газет и митингов распознает черты божественного слова? Только в немногие, исключительные по своей важности минуты жизни человек произносит слово как таковое, пытаясь им достичь того, перед чем бессильна ясная мысль.

Вдумайтесь в то, как мы повторяем молитву. Разве нам важен логический смысл просьбы или восхваления, а не их таинственная сила? Ведь «Отче наш» — это заговор. Мы заговариваем Бога, и каким прекрасным в своей древности является для нас темное «аминь» — замок и ключ, слово из слов.

Когда человек действует мыслью, он осуждает, порицает. Но высшее орудие, «бессмысленное» проклятие, только оно непоправимо рассекает цепь, связующую людей; когда увещевания, доводы рассудка бессильны, человек вспоминает наивные почти младенческие мольбы, ибо только слово может спасти от неизбежности.

В любовных признаниях, нежном шепоте, меж поцелуями двух влюбленных менее всего желания точно и ясно выразить степень и характер своего чувства, — каждое слово — приворотное зелье — действие, ранящий душу поцелуй. Имена, которыми крестят друг друга возлюбленные, почти никогда не взяты из святцев. Это магические формулы, и поэт Баратынский хорошо знал их силу, веря, что таким «своенравным» названием он после смерти призовет к себе из хаоса мертвую подругу, преодолев разлуку и смерть.

Молитва, бранный клич, мольба умирающего, любовные ласки — вот кельи, в которых хранится еще огнь слова. Это минуты, а из дней, годов он изгнан, и, бережно подхваченный поэтами, перенесен в стихи. Знаю, что сие покажется забавным, но повторяю: Сологуб и Иннокентий Анненский из томиков затрепанных выходят и ворожат над изумленной «любительницей» поэзии, как знахарь над бодающейся буренушкой. К прискорбию, иные поэты забывают о тайне цеха, они соблазняются легкой добычей мысли, перестают заговаривать и начинают уговаривать.

«Проза» Ремизова, Белого, Сологуба — это «поэзия», то есть победа с помощью слова; стихи Брюсова — научная поэзия; произведения «Пролеткульта», экзотический «Бедекер» Гумилева^[153] и другие — только проза, мыслью облаченная в одеяние поэзии, с легко обретаемыми в каждой костюмерной (или, по-современному, — студии стиховедения) бубенцами рифм и картонными латами ямба или анапеста.

Искусство и современность

1. Космическая буря

Нет, не молчат раненые музы. Средь бранных кличей еще громче звучат их вещие голоса, напоминая оглушенному миру о вечном торжестве звука, линии, слова. В моей руке не меч, только хрупкая свирель. Но великий ветер — не я — дует в нее, и грому подобен каждый стих. Из тесной формы в мучительном трепетании исходит дух, и от него становится в мире неуютно, жутко и радостно, будто вселенская вьюга захватила нашу исступленную землю.

Встают видения и кружат человека. Душный до смрада июльский день, и точно первые осенние листья, взметенные ветром, несущимся Бог весть куда. Люди — нельзя ждать! Зачем? Куда? Бегу! Ура! Красные флажки весной, воробьи, сумасшедшие гимназистки… Октябрьский ветер — «Совет», «Комитет безопасности» — куб, уб? Месяцы, как мгновения и как века. «Радио», и над миллионами сгрудившихся безумных людей — там, высоко — звездная буря.

Как смешны маленькие люди с жалкими аппаратами, с пухлыми истрепанными томами, которые пытаются определить направление четырех ветров и мнят себя еще вождями. Первая песчинка, занесенная ветром, ты впереди, но разве знаешь ты, доколе тебе лететь и где пасть? Где-то в аккуратном кабинете Лондона сидел над чертежами изобретатель танков, а в Башкирии косоглазые упрямые пастухи учиняли свой совдеп. Не все ли они исполняли непостижимую волю Того, кто бросил в воды Эфира и закрутил — вертись! несись! — нашу дикую звезду?

Я знаю — многие, куражась, падая и танцуя, верят, что они только стройно и ровно шагают к намеченной еще в таком-то году, еще на таком-то съезде цели. Они верстовыми столбами разметили небесный океан и хотят буйное дыхание яростного творца подчинить каким-то «директивам». Они мудры — о, да! Но двадцать веков тому назад, когда назаретский Плотник и кровавые варвары бросили в мир неистовый огонь, когда немыслимая Революция заметалась по площадям Рима, — многие уже кичились мудростью. Но не о них ли святой бунтарь, вспомнив путь в Дамаск, сказал: «Если кто из вас думает быть мудрым в веке сем, то будь безумным, чтобы быть мудрым». Но современные Савлы и Павлы резолюциями, крохотными листочками ограждают себя от смерча. Они не знают благословенного безумия — они никогда, никогда не будут мудрыми!

Я слеп и счастлив, что не вижу путей, а только слышу в поющей ночи голоса вьюги. Наш маяк пролетариат, но я боюсь, не слишком ли он близко от меня, а ведь нам лететь далеко, в гудящий хаос. Я знаю, что в России, в Европе, на Земле развернулся занавес времен. Великая трагедия! Но является ли пролетариат автором и режиссером или только одним из актеров мирового хора — этого я не знаю. Революционная сущность его духа для меня остается невыясненной и спорной. Расшатаны основы прежней циничной материалистической культуры. К старому нет возврата, в этом высшая радость нашей эпохи, но грядущий мир закрыт пеленою. Беремен ли пролетариат новым сознанием или он является неотделимой составной частью умирающего мира и погибнет, как Самсон под сводами храма?^[154]

Официальный поэт Маяковский уже возгласил нам о земле обетованной. Оказывается, в ней «фешенебельные гостиные» с мягкой мебелью. Бедные! Взлетев, они хотят присесть на облако, успокоиться в каком-нибудь над мирном кресле. «Цель опрокинута!» Но ветер мчит и опрокидывает комфортабельные кресла, не думая о том, кто в них сейчас дремлет. Нет, не учет и расчет несет революция, но новый пафос, новое религиозное сознание, которое пробивается огненным ключом из-под тверди земли. Вы верите, что оно явится в пределах постигаемого вами нового социального строя. Ваша вера, как и всякая, есть «облечение вещей невидимых», один из миллионов путей. А сейчас я гляжу в окно — ночь, черная нераздельная ночь. Ничего не видно, только доносится топот прошедших солдат, да ветер, ветер… И мнится сердцу, — необходимое пепелище — здесь высились города: заводы и академии, храмы и блудилища — ничего нет, только под стонами рыжего светила резвится новое молодое племя, все потерявшее и трижды свободное.

2. Вечное и современное

Грядущий человек создаст новое искусство. Предчувствия его сквозят у современных художников. Разве не завертелся в водовороте Скрябин, разве не плыл на своем «пьяном корабле» в эфире мятежный Рембо, разве Пикассо, беспощадно рассекая плоть, не сжимал в своей руке оператора летучее сердце Земли? Мы, художники, раньше всех ослепли, мы первыми сошли с ума. В творческом сне мы видели дальше социолога или историка. Мы создали великое искусство канунов. Но кто угадает, что за нами, чем наш век явится в дивной цепи времен? Рождение и смерть похожи друг на друга. Бабочка, мучительно пытающаяся выйти из кокона, как будто умирает, а агония напоминает роды. Может быть, пыльный исследователь 30-го века напишет: «В начале 20-го столетия, в эпоху войн и революций появились первые предтечи великого восхождения искусства», а, может быть, только вскользь упомянут о «последних эпигонах умиравшей культуры».

Будет ли оно исходить от нас или нет, искусство грядущего будет новым по своей форме. Сущность искусства пребывает неизменной. Никакие перевороты не могут упразднить вечного триединого таинства, из которого исходит творчество. Рождение — любовь — смерть: это непостижимые законы для Сатурна и для тли, для Адама и для последнего человека. Пафос искусства не в костюме, не в быте, не в правах: Соломон, царь Иерусалима, в золотом хитоне, а товарищ Соломон, член районного комитета, — в куцем пиджаке — единой ночью, любя, сжимая тленную плоть, оба соприкасались с Млечным путем и с малой былинкой, в экстазе постигая душу Космоса. Тайна рожденья каждого дня, каждого слова, Вселенной и букашки — не этим ли вдохновлялись творцы Книги Бытия? Но к этому же источнику припадает и новый «усовершенствованный» человек будущего. Только те, кто не видит ни звезд, ни земли, могут думать, что у будущего искусства будет новая, оторванная от прежнего душа. Можно разрушить величественные царства, но нельзя уничтожить маленький знак бесконечности, связующий несуществующее начало с никогда не возможным концом.

Душа искусства вечна, но плоть его рождается, умирает и меняется каждый час. Я уже сказал, что, быть может, мы предчувствуем новые формы. Порой они непонятны толпам, как будто сейчас можно что-либо понять, летя ощупать и уютно обосноваться. «Мудрецы», революционные в политике, в области духа, этики, чувств, искусства глубоко реакционны. Мило занимаются перекрашиванием вывесок теперь, не заглядывая, что там внутри. Галерку в партер, партер на галерку, но забыли (или не могут?) изменить репертуар. Под стихами Маяковского о том, что вместо «небесных сластей» и «бумажных страстей» надо заполучить хороший каравай хлеба и здоровую бабу, — подпишется каждый, слегка отощавший, спекулянт. Из заседаний рождаются только резолюции, искусство же — до и после. А если бы в спальни и в кабинеты революционеров, на заводы и в канцелярии пришли бы апостол Павел и Будда, философ Сковорода или террорист Каляев, они бы объявили всех их — ох! даже самых крайних — «контрреволюционерами». Еще ветер не проник в души. Еще в ямбах восхваляют «коммунистические конвенты» и полагают, что сие — современность.

Лик современности непознаваем, но мы видим тысячи ее ликов. Войны и мятежи, религиозное томление и фантастический атеизм, пренебрежение материальными благами во имя духовных и борьба за благополучие, озверение, взрывы этического исступления — все это ее движущие силы. Мы видим в современном искусстве самые различные устремления, враждебные друг другу. Футуристы тщатся передать движение, один бег, кубисты ищут спокойной монументальности. Маяковский вязнет в низинах натурализма, газеты и фотографии. Супрематисты задыхаются в безвоздушной абстракции. Пикассо утверждает вес и право материи. Андрей Белый весь изошел в холодной духовности и т. д. Новая книга поэта враждует с предыдущей. Ищут путей, чтобы не идти по ним, найдя. Но есть нечто, связующее всех — и это душа современности. Она не в «изме», не в том или ином приеме, она в предчувствии, в томлении, в кружении, в «канунности» дней. Мудрецы объявят: поезд идет туда-то, мы на такой-то станции. А художники — слепые и, следовательно, зрячие — отвечают: все это лишь буйные кануны неведомого завтра. Вы хорошо составили расписание, но вы забыли, что машинист, для того, чтобы понять мудрость сего века, сошел с ума и правит поезд на пляшущие семафоры звезд.

3. Классовое искусство

«Нет» — это секира, вихрь, костер. Но стихи о лезвии меча, о пляске ветра, о разливе огня уже таят в себе, пусть в тьме и хаосе, начала всепримиряющей гармонии. У поэта для мира только святое «да». Искусство не может жить отрицанием, обличая, бунтуя, все равно оно оправдывает бытие. Художник всегда утверждает, в мгновенном, преходящем находит вечное. Творения, лишенные этого непреходящего света, звездного семени, мелькают, тонут в днях, как газетная статья или рекламный плакат. Но только временным, меняющимся языком можем мы говорить о заветном и неизменном. Пафос искусства, его душа — от тверди земли и от вселенской, небесной степи, но содержание, образы, формы, ритм — от быта, эпохи, нации. Истинный художник всегда современен, дитя своего века и своего народа. Мирская душа, немая и томящаяся невоплощенными образами, в нем обретает своего первого глашатая. Он не у руля, не над картой, но глядя на яростные годы и на недвижное небо.

Хотите почуять на щеке дыхание былых веков, увидеть здесь, рядом с вами, проясненного эллина или исступленного испанца умирающей Империи, строгого флорентийца треченто^[155] или романтического барина, поселившего олимпийцев в псковское село? Не клонитесь над пыльным фолиантом, прочтите строфы «Илиады» или дантовские терцины, новеллы Сервантеса или «Онегина». Взгляните на флорентийскую компанию или на портреты Греко. Падет занавес былого, под вашими перстами вы почуете теплую, трепетную плоть отгоревших веков. Но читайте еще, лучше глядите — не только былое вы обретете, нет, биение вашего сердца услышите под древней тогой, рыцарскими латами или пепельным фраком.

Легко, увлекшись пышным облачением, не разглядеть вещих очей, не расслышать пророческого голоса. Легко, прочтя соответствующие брошюры и запасшись десятком этикеток, определить Сервантеса выразителем умирающих феодалов, а Пушкина певцом молодой русской буржуазии. Но вряд ли найдется пролетарий, который, читая «Дон Кихота», не почует в мрачном рыцаре своего брата, мало интересуясь этой официальной классификацией. Истинное великое искусство не может быть классовым — его душа вечна, его плоть всенародна.

Наш век — огонь и смерч. Всякий современный художник — сын революции. Она, разумеется, не в казенных виршах с надлежащими атрибутами, она в его душе, слепая и всесильная, ломающая заросли девственных лесов мечты, крушащая скалы давней веры. Она в оргиях красок, в безумии ритма, в извечном хаосе помыслов и чувств. Художник, способный ныне лепетать о версальских маркизах или о веселом файвоклоке^[156], прежде всего несовременен. Но так же несовременны старательные стихи о «красных знаменах» под Надсона или передвижнические полотна, изображающие восстание. Зато в монументальных построениях кубистов, в «Петербурге» Белого, в якобы средневековой «Розе и Кресте» Блока, в причитаниях Ремизова трепещет мятежная душа нашей эпохи. Если условно признать пролетариат единственным подражателем и зодчим наших дней, следует мистические видения Белого или дьявольскую математику Малевича причислить к «искусству пролетариата». И придется отнести к «буржуазному» — т. е. ко вчерашнему отжившему творчеству произведения Демьяна Бедного, Леонтия Котомки^[157]и прочих. Искусство выявляет современность. Итак, если современное, томящееся и безумствующее вы называете «пролетарским», то — да здравствует «пролетарское искусство» Пикассо и Блока, Гончаровой и Хлебникова!

Если же вы именуете «пролетарским» неведомое завтра, то вы крестите неведомое, налетающий ветер, невставшее светило. Зачем глядеть в святцы, когда не знаешь, кто родится, мальчик или девочка, святой или черт? Наши дни несут в себе великий плод. Поэт новых дней посмеется над вашими безукоризненными прогнозами и журнальными дискуссиями. Я понимаю жажду многих стать пророками, но увы! Их очи не раскрыты перстам серафима, им невнятен гул идущих времен. Мерят, исчисляют, пишут. В своих предсказаниях принижают идущий вал до уровня своего, ибо не могут вырваться из круга современности. Но не только подобными исчислениями занимаются. Бродят вокруг беременной нетерпеливые и каждый вздох принимают за час свершения. Насадители «пролетарского искусства» устраивают преждевременные роды. В руках любопытствующих месячный зародыш, по которому нельзя опознать даже общих черт. Самые гнилые жалкие пни, снабженные штампом «пролеткульта», выдаются за новые побеги. Нерожденного окрестили, записали в партию и даже установили его образ жизни, вкусы, привычки. Бедный младенец, какие крепкие пеленки уготовлены для него!..

Оказывается, грядущее «пролетарское» искусство будет не статичным, но исключительно динамичным, оно не станет выявлять отчаянья или скорби, но только бодрость или радость и пр. Даже примененный к современному пролетарию-борцу этот план души, составленный в каком-нибудь комитете, смешон. Работница идет на баррикады, вся она движенье, вихрь — и вот она же кладет руку на свое отягченное чрево или подносит младенца к груди — все в ней спокойствие, созерцание, тишина. Разве отменяются каким-либо переворотом законы природы, разве перестанет весна взмывать в душах томление, бунт, веселую тоску, а осень наводить на них примиряющую грусть, мудрую скорбь? Социальная революция может уменьшить несправедливость, смягчить некоторые тяготы жизни, но по-прежнему смерть будет уводить людей в свой хоровод, по-прежнему будет томить сердце неразрешимый узел любви и страстей, и в 21 веке, как и в первом, искусство выявит предельное отчаяние, пафос великой безнадежности. Предсказатели хотят младенца однобокого, аккуратного, паиньку. Родившись, он их немало испугает, когда вместо примерки готовых костюмчиков начнет резвиться на вселенском лугу, великий, непостижимый, неожиданный, как все, что рождается вновь.

В настоящем — «пролетарское искусство» лишь ярлык для всего современного, в грядущем — преступление против гинекологии или жажда слепого стать проводником. Но есть еще третье применение для термина. Я говорю о стремлении создать искусство, обслуживающее политические или экономические интересы пролетариата. Вряд ли это служебное, прикладное мастерство можно назвать искусством. Средневековье кроме прекрасных эпических поэм оставило «профессиональные» рыцарские баллады. Мы в России имели не только Достоевского, но и Игоря Северянина или Арцыбашева, обслуживавших сонных тупых мещан. Великое искусство для всех: былины для т. н. буржуазного художника, Пушкин — для поэта-пролетария. Но ночные столики мюнхенских декораторов, но адюльтерные пьесы, но стихи о «шабли во льду»^[158] только для буржуазного класса, для его прихоти и забавы. Если мы возьмем с точки музыки «Интернационал», если обратимся к «Мистерии-Буфф» Маяковского или к плакатам, пестреющим на улицах, мы увидим, что уже имеется служебное пролетарское «искусство», которое, конечно, умрет, не оставив следа, ибо не таит никаких иных устремлений, кроме газетной суетни или митингового крика. Потомки будут гореть, бунтовать и любить вместе с нами, читая Блока или Сологуба, но о пролетарской поэзии (в указанном сейчас смысле этого слова) упомянет лишь вскользь историк.

Звездная буря и фешенебельные гостиные

С алтарей и с кафедр долгие века говорили о сладчайшем смирении, но кто без страха мог припомнить непостижимый возглас Христа: «Огонь пришел Я низвесть на землю». Любовались ясными звездами, не слыша там, в небесах, диких песен несущихся миров. А из земной утробы, разбухая, прорастали бледные побеги ползучей плоти, разлученной с душой. Ныне земля переживает двойное чудо в одних свершениях, два лика единой эпохи.

На горы и долы, на алчущие города низведен вселенский огонь, опаливший души, закрутивший мирские толпы. Но чрево земли взалкало, отвергло дух и вечность, чудище, разметавшись в плотской истоме, обрывает звездный виноград и пользует солнце, как совершенную печь. Две враждующие стихии в современности, в ее сердце откормленный удав и пылающий голубь.

Это началось давно. Предчувствия томили Европу, мирно дремавшую на террасе кафе. Лейпцигский профессор, прочитав Достоевского, пугливо шептал: «Сумасшедший или пророк?» и уносил подальше из спальной опасный томик.

Какие-то испанцы резвились, бросая в небо, в короля, в своих жен бомбы. На пьяном корабле уплыл в Харрару к восторженным неграм мальчишка Рембо^[159]. Заглянув в черную дыру, там, где сияла прежде бирюзовая эмаль, отсек свое пылающее ухо Ван-Гог. Венки на стене Пер-Лашез, не засыхая, цвели кровяными гвоздиками.

Закружился в водовороте, к себе пригвожденный, Скрябин. Ученые в уютных кабинетах чертили — заклиная дьявола — планы подводных лодок, аэропланов, танков. Наконец горячие ключи пробили земную кору. Безумие гениев стало безумием мира. В смрадные, распаленные дни после четырнадцатого года сошли с ума все — от Вильгельма до сенегальца, от Пикассо до писаря из Царицына. Связь времен распалась. Прежняя гармония прорвана, еще бесформенными потоками, не мысля о берегах, несется по Земле извечный Дух. Кто не чует присутствия космических сил в современности, кто хочет о ней судить по газетам, съездам и революциям — безнадежно слеп. Не ночь просто над миром, но тютчевский оголенный хаос, в выстрелах и стонах, в предсмертных молитвах, в гимнах расстрелянных, в топоте проходящих батальонов. Не дождь, но потоп, не гроза, но очищение дряхлого мира в огненной купели. Европа томится, трепещет, горит под яростным дыханием единого творческого Духа. Несутся, бьются под разными знаменами, с разными песнями, народ против народа, класс против класса, партия против партии, но с тем же низведенным свыше огнем в сердцах.

Это сверху, а снизу из глубин плоти, материи, праха вышли трезвые безумцы, математики революции! Они тоже давно томились в смердящих столицах Европы. Они — люди всех наций и всех классов, у них, как у нас, глаза, волосы, язык. Но это машина, жаждущая идти против работника, плоть, порвавшая с духом.

Это разница во времени, в языке, в костюме, но это не революция! Материалисты решили предоставить звезды астрономам, отвести для Бога музейную залу и разрешить космические страсти декретами о разводе. Они победили задолго до октября, ибо Европа двадцатого века была торжеством и завершением материализма. Война и революция явились не борьбой за новые идеи, но катастрофами, порожденными гниением неодухотворенной плоти. Слабый человек, я могу томиться и жалеть о гибели творцов и творений.

Я люблю искусство современности, мучительное, бесформенное, взыскующее, воистину искусство канунов, Белого и Хлебникова, Блуа^[160] и Папини^[161], Пикассо и Татлина. Тысячи иных, еще безымянных, несутся к тому пределу, за которым вечность, в жажде передать вневременную мелодию хаоса нашими бессвязными, дикими, летучими словами.

Но пытающиеся остановиться среди вьюги хотят тоже творить. Канонизируя мгновенное состояние народов — они тщатся еще увенчать его пламенем искусства. Это идеологи так называемого «пролетарского» искусства. Их ощущение современности ярче всего передал когда-то мятежный поэт, а ныне казенный бард коммуны Маяковский в своей последней пьесе «Мистерия-Буфф». Там очень четко отмечены причины: надоели «небесные сласти» и «бумажные страсти», хотим «жрать» и жить с здоровой бабой (в другом месте, впрочем, еще проще — прославляется «блуд»). Спросите тысячи тысяч спекулянтов, банкиров, маклеров, не подпишутся ли они под этими пожеланиями. Стол со всякими яствами, как алтарь и святыня, должен погибнуть в огне наших дней. Истинные бунтари Герцен или Бакунин с негодованием отвертывались от красных мещан, видя, что рвущиеся к вкусному соусу еще тупее и страшнее объевшихся и пресыщенных, которых легко выкинуть прочь одним пинком.

Маяковский рассказывает, как «революционеры», переплыв моря и океаны, скинув в море «буржуев», произведя, как подобает, две революции, пришли в новый коммунистический рай. Пророк новой (ох, какой старой!) веры вещает:

Да, это не [Христово небо, не евангелистов голодное небо]^[162] и даже не земля, а просто старая знакомая гостиная с золочеными Людовиками, в которую врываются неофиты «новой» веры с реквизиционными ордерами. Неужели мы томились, неслись, умирали только затем, чтобы, описав несколько кругов, вернуться в фешенебельную мерзость мещанского общества?

Все, что преподносится ныне как искусство «революционное» и «пролетарское», безнадежно мертво. Слепой может, размахивая штыком, убить дракона, но он никогда не поймет, кого сразил, более того, если бы он видел, быть может, штык выпал бы из его рук. Все поэты «пролеткультов» — слепы, не понимающие величия нашей эпохи. Они полагают, что прославление коммунистического благополучия, перечень лозунгов знамени, придворные мадригалы и прочее — это и есть новое искусство.

Выхваченные, как одно звено, они остаются жалкой — земной суетней, достойной хроникера, но не поэта. «Плач о погибели земли Русской» Ремизова или клерикальные бредни Леона Блуа — мятеж, а музыка «Интернационала», стихи из «Правды», всякие агитационные плакаты — стоячее, зацветшее болото.

Счастье нашего времени в его лете. Сегодня — для завтра мертво. Можно верить, что коммунистическая программа — новое Евангелие, что человечество успокоится в фешенебельных креслах мюнхенских декораторов, взятых на учет. Можно эту веру подкреплять соответствующими карами и разрешениями: печатать Демьяна Бедного и устранить Вячеслава Иванова; вместо «Розы и Креста» ставить «Красные Зори»^[163] или «Борьбу за власть Советов на Кубани». Внешний успех обеспечен — тысячи «пролеткультов», в книжных магазинах только стихи о фабричных гудках и демонстрациях, на улицах плакаты мастеров из «Синего Журнала»^[164], представляющие лихих красноармейцев. Это можно устроить, но нельзя никакими декретами насадить искусство по соответствующим директивам, но никакими запретами нельзя остановить безудержный ветер, творческую бурю, которая теперь охватила мир.

Смысл знамений наших дней велик. Он, конечно, не по плечу идеологам коммунизма. Мы трепещем на перевале. В небесах пылают две зори, закатная и восходная. Новый день, омытый нашей кровью, встанет в негаданной красоте. Взыгравшие силы найдут иную, невидимую нам гармонию. Нет пророка, который мог бы ныне прочесть письмена небес и угадать, куда мчится Земля. Быть может, нашим внукам эта революция будет казаться темным, сумеречным кануном, наше искусство — предрассветным томлением. Но есть у нас иная радость, муки родов, потеря всего, светлая нищета и щедрость безумия.

Наша земля действительно приняла огонь и мечется в звездной буре. Не ради фешенебельных гостиных мы пять лет горим на невозможном костре, горим все — русские, англичане, немцы, негры, «белые», «розовые», «красные», просто люди, но чтоб на выжженной земле зазвенели новые песни, взросла бы буйная, невиданная досель новь.

Часть вторая

Без бенгальского огня

Под моим окном развалины разрушенного при каком-то из одиннадцати переворотов дома, уродливые и унылые. Может быть, если осветить эти обгоревшие своды бенгальским огнем, они превратятся в таинственные руины. Может быть, и наши дни в свете романтического прошлого покажутся прекрасными, а дети нового века будут зачитываться «историей красного террора». Я сам не раз лицемерно твердил: «Великий век!» — стараясь придать лицу восторженное выражение, приличествующее участнику пира богов. На костре все же удобнее прославлять огонь, нежели визжать и требовать цинковой мази. Но потом мне, под грохот снарядов, в стране, на которую с ужасом и восторгом, затаив дыхание, смотрит весь мир, становится невыразимо скучно.

— Зачем все это? — в который раз спрашиваю я. Анфиса, прислуга соседей, знает зачем: «А затем, что Иван Леонтьевич своей мадаме брошку купить захотел, взбаламутил, то есть весь двор, комиссаром заделался и десять тысяч царскими, то есть без запинки, увез…» Конечно, Анфиса — баба темная и ничего не слыхала ни о классовых противоречиях, ни о космических страстях, но я не могу возразить ей. Быть может, она права…

Когда я впервые увидал кремлевские соборы, пронзенные снарядами, мучительный встал вопрос: зачем они это сделали? Разрушающие былые святыни, что несут они миру? Невольно я взглянул испытующе на одного из носителей этой новой неведомой веры, на рослого рыжего красноармейца.

«Здорово продырявили!» — сказал он, отплевываясь.

Я не выдержал, спросил:

— Зачем?

Он удивился:

— А как это, зачем?

И помолчав, нехотя пояснил:

— Потому теперича свобода…

И я понял, что «свобода» его — это зияющая пустота, что его обокрали, вынув из души былое золото, дав взамен легкие, бумажные, никому не нужные слова, что скучно ему и тошно.

Потом, проходя по площадям умирающей Москвы или по тенистой Левашевской^[165], глядя на разрушенные церкви или читая в газетах списки расстрелянных, я думал: если бы только понять, зачем? И, странно, обращаясь к прошлому, никогда не вспоминал героев или варваров. Апостол Павел, разбивая трепетный мрамор богов Эллады, верил, что утверждает этим живого Бога. Альбигойцы^[166], во имя Духа Святого, разрушали храмы. Санкюлоты^[167], эти религиозные атеисты, несли культ, пусть арифметической, но все же Истины. Нет, не на них похожи резвые «чекисты». Они напоминают мне их кроткого и добродетельного собрата — мэра Перпиньяна.

Это было весной тринадцатого года. Я был на заседании палаты депутатов во время запроса о проведении в жизнь закона об отделении церкви. Один из ораторов сообщил, что этот закон крайне своеобразно воспринят мэром южного городка Перпиньяна. Сей радикальный муж приказал вытащить из собора старинные плиты с изображениями усопших епископов и вымостить ими общественную уборную. После сего он со своими друзьями торжественно освятил новое учреждение. Смутились все — и правые, и левые, мэра спешно убрали. Тогда еще никто не предчувствовал, как может пригодиться его находчивость в «государственном строительстве России» 1918-19 годов.

Новая вера? О, нет! Просто протокол за оскорбление общественной нравственности, непристойность, учиненная на святом месте. Поэты невзыскательно кощунствуют: «Я вырвал у Боженьки бороду», или «Потащим Христа в Чрезвычайку!» Государственный деятель вещает: «Для меня понятие России смердит, как дохлая собака». Агитсоветчики, являясь к художникам, поучают авторитетно: «Когда рисуете буржуев, анатомию спутайте, а цветы красными сделайте, революцией», а потом и поэтов жалуют: «Лирику оставить пора. Мы вас заставим коммунистические идеи стихами излагать. Да здравствует диктатура пролетариата в искусстве!». Один из заправил «Наркомпроса» как-то рассказывал: «Очень приятно, когда красноармейцы мощи штыками потрошат. Кругом бабки, монахи плачут. Вот это-то и хорошо…» И последователь перпиньянского мэра гаденько хихикнул. И еще помню красноармейца из тех, которые, верно, не раз «потрошили» и мертвых, и живых. Он излагал свой несложный катехизис:

«Петлюра? — А что мне Петлюра! Деникин? — А что мне Деникин! Кто больше хлеба даст, к тому и пойду. А в караулы ходить не хочу, только ежели обыск. А козырять никому не буду. Вот комендант Немцев говорит: „Честь отдавайте — это уважение“. А если у меня к нему нет уважения? — Дудки! Теперь ни к кому у меня уважения нет! Кончено это!»

Сочиняли стихи и декреты, расстреливали и разрушали города. Зачем? Нет, я не буду спрашивать… Лучше пусть нам Анфиса бубнит что-то о брошке комиссарской мадамы. О, если бы они были легионами Антихриста или хотя бы полчищами Аттилы! Но десятки тысяч перпиньянцев — это слишком большая роскошь, даже для России.

Был великий дух бунта. Он исходил из уст неистового Бакунина и скептического Герцена. Мы все с младенчества дышали им, свергая по очереди идеи божества отчизны, добра, красоты. Да, конечно, мы не коммунисты! Но Иван Карамазов говорил, говорил, а его единокровный братец Смердяков слушал. Иваны могут только говорить, делают же за них другие.

Наши внуки, воистину, будут счастливее нас. Вспыхнет бенгальский огонь, озарит поля брани, трагические заседания, театральный апофеоз и над всем — прометееву усмешку Ивана Карамазова, вступившего в поединок с хозяевами мира, с разумом и гармонией. А мне скучно, ибо я слышу только хихиканье Смердякова и причитанья понятых, дождавшихся, наконец, протокола.

Льстецы Его Величества

Это было давно, в те счастливые времена, когда совнарком мирно обсуждал никому не нужные резолюции в плохоньких кафе avenue d’Orleans. Луначарский тогда был не наркомпросом, но лишь трудолюбивым корреспондентом закрытого им впоследствии «Дня» и писал статьи на разнообразные темы, как например, о неомальтузианстве, об Айседоре Дункан и прочие. В часы досуга он уж тогда разрабатывал проекты насаждения пролетарской культуры. Поле для экспериментов было, к счастью, небольшое: две-три улицы, населенные эмигрантами. Однажды Луначарский напечатал статью в русском листке, выходившем в Париже, о некоем Сермусе, плохоньком скрипаче-самоучке. В статье говорилось, что скрипач этот особенно, «по-пролетарски» исполняет Баха, а называлась она «Солист его величества пролетариата».

Исполнять Баха пролетарски, а не «буржуазно» — непосвященному это покажется бессмыслицей. Можно ли пролетарски читать стихи Пушкина, мелкобуржуазно петь Мусоргского или феодально играть Гамлета? Чтоб хоть несколько понять эту галиматью, надо вспомнить, что есть люди, которые если не сами верят, то пытаются уверить других, что фабричный рабочий — нечто вроде папы римского и все исходящее от него непогрешимо. Бедный скрипач играл плохо, и ему следовало еще много учиться. Но он был социал-демократ и когда-то работал на заводе, следовательно, он не просто упражнялся на скрипке, но пролетарски играл и мог не только не учиться, но еще учить жалких буржуев.

Преклоняться умеют не только монархисты. Мы все видели, как самые красные из красных любят играть атрибутами власти. Вместо лейб-гвардии — «почетный караул революции», охраняющий Ленина или Троцкого. Портреты новых хозяев на казенном месте. Новые ордена, титулы и чины отличаются от прежних лишь большим безвкусием, привкусом того, что мы зовем «parvenue». Разве не характерно, что и в упомянутой статье Луначарский для возвеличения пролетариата употребил титул, за неосторожное употребление которого теперь бы отвели на Садовую?^[168] И все же мне жаль рабочих, возведенных в императорский сан. Они теперь узнали, как грустно быть декоративным властелином, именем которого правит придворная камарилья. Как и у всякого величества, вокруг них заюлили не только придворные солисты, но и хитрые льстецы.

Разве не главным льстецом «его величества пролетариата» является Луначарский? Сколько тысяч Сермусов он развратил, готовый курить фимиам невежеству, лишь бы оно исходило от «истинного пролетария». Король не должен читать ничего, кроме своих собственных манифестов. «Пролетарская культура» была изоляцией пролетариата от культуры. У дверей королевских покоев стояли большие Луначарские и маленькие Ческисы^[169], зорко оберегая бедный опекаемый пролетариат от чрезмерных знаний. Король интересуется историей — пожалуйста, вот брошюры с партийным трактованием революции, а помимо революции теории ведь нет и не было. Философия? Есть брошюра Богданова!^[170] Общественные науки? О, выбор богатый — пуды агитационных листовок, только надо тщательно наблюдать, чтобы не попались средь них опасные бредни какого-нибудь меньшевика. Король устал? Вместо науки к его услугам искусство. В театре Лопе де Вега^[171], недавно включенный в комячейку рая, или «Стенька Разин», возглавляющий столь милый комиссарскому сердцу лозунг: «И вообще надо круто раздолиться». В живописи — плакаты, которые малюет всякий, кому не лень. В поэзии — гимны коммуне, все равно чьи — поэта «Биржевки» Ясинского или футуриста Маяковского.

Конечно, льстецы стараются разнообразить воспитание короля, они даже знакомят его с «наследием буржуазной культуры». Как это делается, можно судить по бесхитростному рассказу одного рабочего, которого в Париже обучал сам Луначарский.

— Нам товарищ Луначарский все разъяснил: вот Рембрандт, к примеру. Свет и тень — это борьба труда с капиталом.

Когда несколько поэтов в Киеве хотели научить рабочих, пишущих стихи, правилам русского стихосложения, льстецы встревожились: они от вас буржуазного духа наберутся. Нельзя!

Но вот образование пролетариата закончено, Луначарский шепчет: ты теперь сам можешь творить почище всех буржуев. Начинается инсценировка «пролеткультов» — этих очагов невежества. Я читал сотни сборников стихов, изданных этими учреждениями, среди них нет даже просто грамотных. Я понимаю, что рабочий имеет право на двойную порцию хлеба. Я могу понять, что при цензовом избирательном праве, перевернутом наизнанку, только ему предоставляется голос на выборах. Но удостоверение фабрично-заводского комитета, дающее право на печатание бессмысленных виршей, — это остается для меня непостижимым. «Помилуйте, у нас кризис бумаги — можем ли мы печатать книги каких-то Мережковских, Ивановых или Бальмонтов». Зато магазины завалены грудой книг, ничем не отличающихся от стихов, которые задолго до рождения Луначарского и всей пролетарской культуры сочинялись мечтательными писарями и гимназистами третьего класса. Менее всего виноваты авторы. На каждом перекрестке их убеждали творить новое искусство на поругание буржуев. Корпя, с трудом, хорошие слесари и прекрасные ткачи сочиняли скверные стихи и стыдливо несли их в «пролеткульты». Если стихи совпадали с прозой Лациса^[172], их ждали хвалы, гонорар и звание пролетарского поэта. Но если какой-нибудь лудильщик честно в стихах жаловался на неудачную любовь, его стыдили: «Пролетарское искусство коллективное, революционное, смертоносное, варварское, футуристическое, механическое (цитирую статью Рожицына)^[173], а у вас лирика вырождающейся буржуазии». Творчество новофабрикуемых поэтов должно было идти по определенным директивам, и только вследствие непонимания падежей вся эта процедура именовалась не диктатурой над пролетариатом, но «диктатурой пролетариата».

Теперь картонный дворец пал. Придворные льстецы убежали, оставив после себя — следы богатой культурной работы — над чрезвычайкой плакат доморощенного футуриста. «Его величество» покинуто. Но разве король не голодал на своем троне, пока ловкие люди реквизировали все и вся его именем? Разве не разгоняли рабочих собраний и не закрывали рабочих газет? Вместо знания — дали слепоту злобы и, обманув наивных, заставили взяться их за учреждение какой-то новой «пролетарской» культуры, вместо того, чтобы приобщить рабочих к культуре всечеловеческой. Разгром, темнота, разуверение — надо все начинать сначала.

А льстецы… О, как я хотел бы, чтобы ореол мученичества не коснулся их, привыкших почтительно склонять головы. Ведь быть королем в наши дни — это мгновенная случайность: сегодня дворец, завтра тюрьма. А быть льстецом — профессия, которая всегда найдет применение. Луначарский, который снова пишет о балете Дягилева в какой-нибудь буржуазной газете, Маяковский, слагающий придворные оды, Ясинский, наш блудный сын, вернувшийся в лоно воскресшей «Биржевки», тысячи «пролеткультщиков» в роли аптекарских учеников, мелких репортеров и театральных статистов, служащие «буржуазнойкультуре», — эта умилительная идиллия была бы прекрасным апофеозом нашего трагического водевиля.

Полюсы

Какая странная, роковая страна Россия! Будто на палитре Господней красок для нее не осталось, кроме угля да белил. Мыслить мы привыкли крайностями, «или-или», и от этого такое однообразие, такая тоска. Ведь между полюсами вся Земля, но сами полюсы, как близнецы, похожи друг на друга. У нас как-то неприлично не быть крайним: «Ах вы, золотая середина!» — и сколько презрения скрыто в этих словах!..

Но ведь есть же, кроме полюсов, сады, леса, золотые нивы. Нельзя ли хоть немного остановиться где-нибудь на пошлом и презренном экваторе?

Особенную любовь к кочевому — от полюса к полюсу — образу жизни проявляет российская интеллигенция. Несколько лет тому назад «патриот» в ее устах было ругательным словом. Государство она презирала как насилие, а о религии и говорить считалось неприличным — «мракобесие». Для хорошего тона необходимо было быть хоть каким-нибудь беспартийным социалистом. Стыдливо умалчивали о «Дневнике писателя» Достоевского и снисходительно прощали Гоголю его предсмертную слабость. Леонтьев, Лесков, Розанов были в опале. Любимым словечком, правда, при закрытых наглухо дверях, являлось «долой», и только немой кого-нибудь и что-нибудь не низвергал.

Но вот прошло два года. Затравленная интеллигенция торговала газетами, голодала, пряталась от «чрезвычаек» и гибла. Казалось, сбылись давние мечты, но — потолок вместо пола, пол вместо потолка — перевернутый дом оказался прежним. Этот опыт должен был отучить любителей крайности от рокового «или-или». Но «мистическая» Россия не хочет ездить на почтовых. Если нет курьерских поездов на железных дорогах, они остались в идеологии интеллигенции. Вперед! Назад! Налево! Направо! Все равно, только бы скорей, без остановок…

Я сейчас говорю не о тех общественных деятелях, которые до сих пор живут в 1904 году, не о мудрых политиках из «Союза русского народа», выпускающих в Ростове газету с выразительным заглавием «Назад». Нет, много любопытнее идеологическое настроение нашей просвещенной интеллигенции, ярким образчиком которого является статья П.Ярцева^[174] в газете «Объединение» о судьбах России и Толстом.

Сейчас стало повседневным занятием обличать всех и всякого в общности с большевизмом. Какой-то вдумчивый писатель даже Петра Великого возвел в чин первого большевика. П.Ярцев обвиняет Льва Толстого в родстве с коммунизмом, в его духовной подготовке.

Еще пять лет тому назад о Толстом можно было в прогрессивных кругах говорить только благоговейно. Ценили его не за то, что он написал «Войну и мир», не за то, что жизнь его этического чувства волновала дремавшую Европу, нет, за то, что он был отлучен от церкви и находился под попечением, далеко не дружественным, гражданского отделения. Теперь интеллигенция перекинулась на другой полюс, и Толстой остался вне ее новых владений.

П.Ярцев утверждает, что спасение России в «тихом свете» православия. Грех ее в том, что она пошла за Толстым против церкви и государства. Большевизм — расплата. Я далеко не последователь философского и общественного учения Толстого. Я глубоко уважаю идеи церковности (хоть соборную церковь мыслю только как грядущую: Невеста «Откровения»). Но рассуждения П.Ярцева мне кажутся вывернутыми наизнанку анархизмом, софизмом и нигилизмом интеллигента дореволюционного периода.

Спасение России не в «тихом свете». Более того, «тихий свет» как общественный идеал — полюс, а следовательно, гибель. Мы долго так жили все: озеро тишайшее, под водой Китеж, над водой скит с белыми стенками, а рядом, в том же лесу, «ребята ежики, в голенищах ножики», разбой, разгул, распад. Сахарный барашек Алеша Карамазов и братец его Смердяков. Угодники и Стенька Разин. Сморщенный, старчески благообразный лик Византии, чаепитие со странниками, стоны да поклоны и вдруг «Советы рабочих, крестьянских, солдатских» и прочее…

«Свет тихий» и кельи, дышащие ладаном, — это даже не христианство, это Восток, Нирвана буддистов. «Вера без дел мертва» — эта заповедь отделяет нас от Азии. Если утаить за монастырскими стенами все святое и благостное, — то действенное и буйное (а молодая кровь играет в жилах Руси) уйдет на дешевый нигилизм и подготовку новых «совдепчиков». «Тихий свет» надо вынести на ветер, народу всему, чтобы озарял он его повседневную страду.

Толстой пытался это сделать, пусть неверно, заблуждаясь. Но за то, что в те годы, когда все таили в уютных горницах свои огонечки, он вынес в ночь дрожащий факел, Россия и весь мир будут чтить его.

Толстой был «еретиком», то есть, он истину познавал частично, зато это познание было особенно проникновенным и глубоким. Космический дух христианства, Христос, низводящий на землю огонь, — были чужды ему. Но кто полнее и чище его постиг этические заповеди кроткого и неумолимого Галилеянина?^[175]

Большевики разрушили государство, общество, церковь, ибо они являлись уздами, еще сдерживавшими одичавших людей. Отрицание Толстого шло во имя высшего этического закона. Спартак пытался разрушить Рим, чтобы плебей сел на место патриция. Но кто упрекнет первых христиан в общности со взбунтовавшимися рабами, хотя и те, и другие посягнули на прежний строй великой империи?

П.Ярцев утверждает еще, что отрицанием войны и частной собственности Толстой подготовил торжество большевизма. Но разве большевики — не ярые милитаристы, разве они не возвели в культ гражданскую войну и повседневное убийство? Толстой, отрицая собственность, говорил — «отдай!», комиссар — «бери!» — и никто из коммунистов никогда не отрицал своей собственности. Мечты Толстого так же сходны с совдепией, как христианская община в катакомбах с празднествами полчищ Аттилы.

Россия была наказана большевизмом не за то, что пошла с Толстым, но за то, что не восприняла его заповедей любви. Если бы в роковые недели 1881 года, когда Толстой передал молодому царю свое незабываемое письмо^[176], победил бы христианский писатель, а не Победоносцев, если бы в основу государственного бытия легли примирение и любовь, не было бы большевизма. Никогда насилие не культивировалось с такой страстностью, как в дни «диктатуры пролетариата». Но ведь голос Толстого обладал порой таинственной силой удерживать руку с занесенным мечом. Горе стране, окружившей непроницаемой стеной Ясную Поляну, этот источник, исцелявший злобствующих и ненавидящих!

Расплата свершилась. Теперь, после тяжелого, казавшегося смертельным, недуга Россия оживает. И вновь она «гордой думой занята», гадая, каким ей быть Востоком — «Востоком Ксеркса иль Христа»^[177]. Ксеркс — это не только неудавшаяся мечта Ленина, это и прошлое, это Аракчеев и Победоносцев. Христос — гармония, и чтобы стать России воистину «христовой», надо совместить идеи величия и свободы, мощи и терпимости. Надо оставить пути не только последних двух лет, но и более давние, не восстановлять, но строить.

Хорошо, если идеи церкви и государства увлекают ныне русскую интеллигенцию. Но надо помнить, что вне духовного перерождения эти понятия мертвы, оставаясь не пламенными светильниками, но плошками казенной иллюминации. Хорошо, что амнистировали Достоевского, Лескова, Леонтьева, но ведь не затем, чтобы сослать Толстого, Тургенева или Герцена. Поезд тронулся, но пустите в ход тормоз, сумейте остановиться. Не то на миг мелькнет из окна цветущий мир, и мы снова очутимся на другом полюсе, где холод, мрак и небытие.

Понедельник

Весной семнадцатого года были флаги, песни и праздничные улыбки. Наивная дева Россия вышла в ночь с трепетным светильником. Она верила в прекрасного жениха, в ночь любви, в чудо преображения. Вместо жениха — пришел Ленин, и в девичьей горнице началась попойка. Били, ломали, резали друг друга. Чужестранцы пробовали утихомирить, но одни сами спились, другие брезгливо рукой махнули.

Теперь, кажется, допита последняя бутылка. Брезжит заря, холодная, хмурая заря рабочего дня. Трещит голова, во рту вкус сивухи. Угрюмые, молчаливые, мы оглядываемся. Наш дом разгромлен, карманы пусты, у ворот — очередь кредиторов с неоплаченными счетами. Может быть, это только приснилось? Но нет, о слишком долго длившейся попойке говорят разрушенные города, пустые поля, остановившиеся заводы и женщины в черном.

Что мы делали, что говорили, где были? Явь или наваждение? Не знаю, но только не жизнь.

В октябрьские дни, когда над Кремлем еще свистели снаряды, красногвардейцы с «дамами» забрались в Малый театр и нарядились в костюмы из «Саломеи»^[178], играя головой Иоканаана в футбол. Дешевым маскарадом открывалась «социальная революция». Что было потом, всем известно — у руля великого государства, торжественно улыбаясь, как молодожены у фотографа, стали пылкие экстерны, девицы, до этого печатавшие на гектографе прокламации, и жизнерадостные матросы. Я знал одного восторженного сапожника, который заведовал пропагандой коммунизма в Афганистане, и еще я знал ученого, выдающегося египтолога, торговавшего на углу «сливочными ирисами». Все очутились на чужих местах, делали то, что они делать не могли, а следовательно, ничего не делали.

Зная невозможность работать, люди нарочно старались нарядиться в самое неподходящее одеяние. Адвокаты предпочитали продовольственный комитет трибуналу. Журналисты рядились библиотекарями или курьерами. Поэты отсиживали положенные часы в канцеляриях. Добросовестно потея, рабочие сочиняли дипломатические ноты, а дипломаты продавали газеты. Командовали дивизиями аптекарские ученики, а офицеры подавали в кафе пирожные. Чудовищный маскарад, и впереди всех масок — бедная, темная, окровавленная Россия, одетая в красное трико плясунья, которая должна была упражняться на трапеции, поучая мир, как легко и быстро можно перепрыгнуть в коммунистический рай.

Ряженые, мы были не в силах скинуть маски, мы не могли закончить этот страшный праздник. На стенах голодного, измученного города пестрели флаги и плакаты, проезжали карнавальные колесницы и звенели трубы оркестра.

Два года мы ничего не делали. Мы жили складами и запасами. Ученые не работали, писатели не писали, студенты не учились. Рабочие у остановившихся станков обсуждали, как истинные философы, размеры рабочего дня. Каждый месяц новые банды топтали недозревшие нивы. Мы походили на богатых рантье, которые решили отдохнуть после долгих трудов. Теперь мы окружаем нежными заботами заплатанную пару ботинок, мы восторженно взираем на каравай хлеба. Мальчишка, как музейную редкость, несет учебник, по которому училось уж несколько поколений. Магазины пусты, пусты наши головы. Мы не только босы и голодны, мы невежественны и мертвы. Наши художники должны были вместо новых картин мазать заборы. Писатели — в каких-то комиссиях выслушивать авторитетные мнения разных Микульчиков^[179] о пролетарской поэзии. Мы дали Европе Достоевского и Толстого, Менделеева и Мечникова, Мусоргского и Иванова^[180]. Теперь у нас ничего нет — ни хлеба, ни книг, ни мыслей. По пустому дому бродит смерть.

Выдумывали ядовитые газы. Мечтали об аппаратах, извергающих на врага бациллы мора, чумы. Петлюровские генералы сочинили даже знаменитые «фиолетовые лучи». Но если бы не весьма активное сотрудничество германцев, наша национальная гордость могла бы быть удовлетворена. Микроб смерти найден. Большевики не преобразуют жизнь, даже не переворачивают ее вверх дном, они просто ее останавливают. Разложением, гниением заражают они все и всех. Разложили армии свои и чужие, неприступных немцев и даже наикультурнейших одесских оккупантов. Разложили меньшевиков и эсеров, как только наивные «политики» начали беседовать с ними помимо тюрем и чрезвычаек. Разложили интеллигенцию, превратив ее в какое-то жуткое племя «советских служащих». Кажется, запах гниения донесся, наконец, до изысканных аллей версальского парка. Не капитализм или коммунизм, но «жизнь или смерть» — пусть Европа выбирает.

Мы, кажется, уже поняли и переболели. К водке был подмешан яд. Но есть еще не протрезвевшие, и вчера некий юноша многозначительно говорил мне: «Я не могу идти с Деникиным, он признал, правда, всеобщее избирательное право, но ничего не сказал про прямое»… Что ему ответить?.. Я не знаю, кто и когда будет избирать. Я не знаю, будем ли мы жить. О, конечно, чрезвычайки, эти единственно работоспособные учреждения, не смогут уничтожить миллионы людей. Но если теперь не победит труд и воля к жизни, если снова мы не вернемся на свои места, не займемся своим делом — легко и просто смерть закончит свой поход. Не все ли равно, как это будет именоваться — анархией или колонизацией нашей страны менее поддающимися чуме соседями — России больше не будет.

Сейчас не праздник, не воскресенье. Не надо ни флагов, ни музыки. Мы должны умыться, прибрать наш дом и работать, работать. Свят и прекрасен будничный труд, заря жизни, угрюмое утро первого дня понедельника.

В защиту идеи

Я знаю, что идеи сейчас не в моде и что лучшей агитации, чем сдобная булочка, не придумаешь. Со скептической улыбкой, как пристроившийся чиновник о студенческих годах, вспоминает Россия о своих давних разноликих снах: Русская правда, св. София, всемирная революция… Где уж… Вот хлеб по восьми рублей… И «буржуазная чернь» Крещатика торжествует. Открыты «Интимные» театры. В клубах «железка»^[181]. В кондитерских пирожные с заварным кремом. У Ивана Ивановича снова дом доходный, у Аврама Исааковича снова «мальцевские»^[182], у madame Софи — бриллиантовое колье. Снова жизнь! И они снисходительно благодарят освободителей, величественным жестом раскрывая бумажник и жертвуя в пользу Добровольческой армии стоимость одного ужина в «Континентале». Они не только считают жандарма крестоносцем, — они готовы крестоносцев принимать за жандармов. Полтора года тому назад, так же приветливо улыбаясь, они кидали цветы под копыта германской конницы. А заказывая стакан кофе русскому офицеру, милостью гетмана попавшему в лакеи «Франсуа», они мечтали о культурных сенегальцах. Россия, Франция, Германия, Украина, ах, не все ли равно. Скучная география. Главное — порядок!

Есть публицисты, которым на руку это торжество чрева. Они умеют использовать усталость и бездумье. Один из них, достаточно Киеву известный, торжественно освятил несложное credo обывателя: хочу кушать белый хлеб, ездить не на крыше, но с плацкартами, и спать, не ожидая любопытных посетителей. Все это было до февраля семнадцатого года, значит, надо восстановить былую Россию. Какое дело Ивану Ивановичу до разгрома отчизны, до Сухомлинова, до Распутина^[183] и до темной униженной страны, уже беременной грядущим большевизмом? Он едет в Ялту! Да здравствует порядок!

Я осмелюсь отстать от моды и поплыть против течения. Я позволю себе напомнить Иванам Ивановичам, что добровольцы не городовые, единственной целью которых является возвращение награбленного имущества законным владельцам. Возрождение России — это не возобновление почтенной деятельности «Брачного листка», «Театра миниатюр» и погребка «Венеция». Добровольческая армия теперь большая и сложная величина, в ее рядах могут оказаться и движимые частными интересами, и поддавшиеся голосу мести. Но разве за банки и за поместья сражались осенью семнадцатого года в Москве и в Питере молоденькие юнкера, студенты и гимназисты? В степях Кубани и в горах Урала босые, раздетые, голодные, разве они умирали за бриллианты m-me Софи и за дома Ивана Ивановича? Нет, трижды нет, не корысть, но великая идея на знамени встающих легионов.

Не надо забывать, что кроме китайцев и реквизиций, кроме похищенных серебряных ложек и подвалов Садовой, у большевиков были идеи, пусть и ложные, но все же идеи. Даже банде разбойников нужно знамя. Идеи коммунизма были ненародными и нерусскими, Россия вкусила яда, изготовленного в чужих лабораториях, и не только за свои грехи ответила, за темноту, нищету и бесславие, но и за грех бездушного машинного Запада. И все же против большевистских идей нельзя выставить лозунг былой дореволюционной России, ибо большевизм и был ответом на идиллию прежнего строя. С чекистами и китайцами надо бороться штыками, с голодом — булками, но против знамени надо поднять знамя, с идеей бороться идеей.

Они говорят «интернационал», мы ответим «Россия». Это не сужение горизонта, не замыкание в интересы своей хаты. Мы знаем, что всечеловеческая правда познается по-особому каждой нацией, что можно перевести на все языки мира Данте или Пушкина, но нельзя написать «Бориса Годунова» на эсперанто. Через близкое — дальнее, и любя Россию — любим мир. Униженные и разоренные, мы продолжаем верить в свою русскую правду. Мы видим Западную Европу в тупике, внешне мощную, внутренне подточенную тяжким недугом, роковым материализмом, социальными противоречиями. Что даст Европе Россия, мы не знаем, но в ночи вспыхнет ее негаданный факел. Но только не тащите из сундуков изъеденных молью одежд, не рядите новорожденного в ветошь покойника. Любовь к России — это не презрение к Западу, и своя русская правда вовсе не опровергает республиканского строя. О высоком назначении России грезили не только Леонтьев и Тютчев, но Пестель и Герцен. История не круг, но спираль. Были — Россия-бабушка в византийском терему, Россия-мать в пышном платье, которую били по кроткому лицу немецкие сановники и титулованные проходимцы. Россию-дочь — новую, грядущую, неомраченную — мы дадим жаждущему миру.

Большевики говорят — насилие, мы отвечаем — свобода. Мы не верим в рай, куда нужно загонять людей пулеметами. Они насилием вводили свободу, мы свободно признаем цепи любви, ярмо жертвы, тяжкую ношу государственного строительства. Советский строй — аракчеевское поселение, все регламентировано и люди вечно в строю. Всякий, забежавший вперед или отставший, чья голова выше на вершок других, должен погибнуть. Знамя новой России — свобода, и все, пытающиеся запретить человеку верить или думать, говорить или петь по-своему, только способствуют торжеству большевистской идеи насилия.

Большевики признают лишь революцию, мы верим в смену весен и зим, в неустанный ход жизни. Благодетельны грозы, но молния не бросает зерен, и гром не жнет колосьев. Рука человека никогда не оставит молота, и лицо его всегда обращено вперед. Между Россией 1916 и 1919 годов — пропасть в триста лет. Большевики справа, как большевики слева, верят в прыжки. Но Россия больше не хочет акробатических упражнений. Она знает, что стоять — значит умереть, что «прежде» — это смерть. Ее истоки — болото, ее устье — ясное и величественное море.

Вместо большевистского лозунга, гражданской войны — согласие и мир. Вместо арифметической справедливости — жажда правды и любовь. Но мы узнаем о помещиках, сводящих старые счеты с крестьянами, мы слышим о приключениях политических авантюристов, о счете, который будет предъявлен всему еврейскому народу. Черному противопоставляется белое, тьме — свет. Классовому угнетению нельзя противопоставлять угнетение другого класса. Мир меж народами России и общая работа над преодолением нечеловеческих тягот духовного и материального строения — вот за что мы боремся.

Дух против хаоса, Россия против ленинского «интернационала», свобода против насилия, любовь против ненависти. Слышите, Иван Иванович? Эти гордые слова не похожи на свистки городовых, которые ловят вора. Не прославляйте же нынешних героев устами, славившими генерала Эйхгорна^[184], гетмана Скоропадского^[185] и ультрафиолетового Энно^[186]. А вы, для которых голос Иванов Ивановичей вдруг стал «Божьим голосом», не думайте, что вся Россия в восторге задремала, переваривая первый сытный и спокойный обед. Она проснулась, и широко разверстые глаза глядят на хмурую трудную зарю неведомого дня, и великое сердце ее бьется жаждой новой правды.

Еврейская кровь

В королевской библиотеке Мадрида читал я рукопись XV века «Откровение Сатанаила». Ее автора звали Педро Сальватос, он был сожжен в Бургосе за пристрастие к черной магии. «Откровение» — нечто вроде медицинского словаря, поучающего, как надо лечить различные болезни. Против лихорадки помогает печень черного козла, против рожи — толченая кожа жабы. Кроме этих определенных средств, знахарь указывает на «иудейскую кровь, которая обладает таинственной силой излечивать все явные и тайные недуги».

Бедного Педро сожгли, но его рецепт широко использовали. Если в толченых жаб не верит теперь даже старая бабка из глухой деревни, то вера в особенные целительные свойства еврейской крови еще жива даже в сердцах мудрецов и трибунов. Франция слишком долго больна республиканскими идеями — генерал Буланже^[187] и Дрюмон^[188] пробуют вылечить ее. В самой Франции трудно — полиция мешает (какая несознательная полиция!), зато в Алжире резвые лекари вырезывают несколько сот евреев. Румынские крестьяне не хотят больше пухнуть с голоду в могильных землянках — надо вспрыснуть страну лечебной кровью. Кишиневские жертвы^[189] должны были исцелить Россию от «бессмысленных мечтаний».

Настали страшные годы революции. Наша земля тяжко заболела. Одни принимали это за муки родов, другие — за бредовую горячку, третьи за — смертную агонию. Лечили всеми способами: от митингов на каждом перекрестке до деловитых чрезвычаек. Выписали чужестранных докторов из Пруссии и даже из Сенегалии. Разные партии, разные мимолетные правительства предлагали свой способ — самый научный и самый современный, спорили и сражались, и, отчаявшись во всех средствах, вспомнили мудрый рецепт старого испанского знахаря. Лечили уже не случайно, не кустарным способом, а планомерно, регулярно. Открылась эра того, что мы из стыдливости зовем французским словом «эксцессы», но для определения чего французы всегда употребляют русское слово «pogromes». И с какой щедростью, с какой воистину царской расточительностью проливали на землю дешевое лекарство!

Теперь еще многие верят, что еврейская кровь может помочь от чумной заразы большевизма. Я говорю не о торговке, которая сидит на углу моей улицы. Эта настолько крепко уверена, что на днях, когда собака опрокинула ее корзину с пирожками, воскликнула: «Пока всех жидов не перебьют — не будет порядка!» Ведь хотя большевики загоняли ее в XXX век, ей позволительно, пожалуй, честно застрять в XV. Но у Педро Сальватоса есть другие ученики, которые очень умны и очень культурны, которые пишут не колдовские заговоры, но передовые статьи в больших газетах. Я не знаю, верят ли они в свои слова, как верил Педро в Сатанаила, но других уверить хотят. Их способы несложны и однообразны. Надо только меж словами «еврей» и «коммунист» поставить маленькую черточку, крохотное тире. Порой кажется, что они страдают каким-то исключительным пристрастием к евреям. Они подробно описывают завтраки и обеды Троцкого, его голос и походку, предпочитая презрительно не замечать какого-то третьестепенного Ленина. Не любят они не просто евреев, но евреев-большевиков. Других они как-то до сих пор не разглядели. Правда, были евреи, стоявшие во главе первой в России организации, объявившей войну большевикам, — «Союза георгиевских кавалеров». Правда, молодые прапорщики-евреи (этого тоже они не знают) честно умирали вместе со своими товарищами. Правда, тысячи евреев томились и гибли в чрезвычайках. Правда, Урицкого убил еврей Канегиссер, а в Ленина стреляла еврейка Каплан, и оба были расстреляны. Но эти «случайные личности» мало интересуют сторонников радикального лечения. Они пишут о «русских» погромах, устраиваемых большевиками, но эти погромы не так сильно отличаются от других «нормальных», ибо в списках жертв, рядом с Иваном и Петром, значатся Ицко и Мордух. Я хочу верить, что они искренны, но слепой, размахивающий палкой, опасен. От редакционных кабинетов далеко до базаров местечек, но слова летают лучше птиц. Порой ночью меня преследуют тени убитых, И тогда я готов умолять и негодовать, убеждать и молиться, только чтобы раскрыть глаза и бабы с пирожками, и умного писателя.

Россия выздоравливает. Кризис, кажется, миновал, и на изможденном челе пот, как роса, говорит о наступившем переломе. У ее ложа грудятся все племена, которые познали в эти годы ужас сиротства. Глядите — евреи среди них! Откажитесь же от испанского рецепта: знахарь солгал! Если бы еврейская кровь лечила — Россия была бы теперь цветущей страной. Но кровь не лечит, она только заражает воздух злобой и раздором. Слишком много впитала родная земля крови и русской, и еврейской, теплой человеческой крови. Еще в сотнях городов работают чрезвычайки, еще длится братоубийственная война, еще больна Россия, тяжко больна. Попробуйте лечить ее любовью!

«Ампир с цветочками»

В прошлом году в Москве один хитроумный кабатчик поручил отделать свое кафе художникам-футуристам. Поглядывая на квадратики и кружки, потирал руки:

— Маловразумительно, но очень к моменту. А белогвардейцы придут, велю перекрасить, стиль ампир заверну, с цветочками…

Большевики мечтали об искусстве дрессированном и брали на учет вдохновение. Я храню для грядущего «Сатирикона»^[190]пригласительную повестку на заседание некоей академической комиссии, которая должна была обсуждать вопрос об «официальном советском стиле». Этот казенный стиль менялся, впрочем, в зависимости от вкусов полуграмотного комиссара. В 1918 году улицы Москвы украшались исключительно футуристическими плакатами, а в 1919 году Фриче объявил не только футуризм, но и всякое отклонение от фотографии «буржуазным искусством». В одном городе придворным поэтом числился Ясинский из «Биржевки», в другом — Маяковский. Все же, надо признать, что художники из молодых, которым раньше доступ даже на выставки был закрыт, охотнее пошли к этим своеобразным меценатам. С другой стороны, хаотичность и непримиренность современного искусства порой импонировали большевикам. Большое количество невежд и проходимцев, не умеющих нарисовать человека или срифмовать двух строчек, использовали это пристрастие и объявили себя «футуристами». Но и подлинные творцы — режиссеры: Ф.Комиссаржевский, Мейерхольд, Марджанов, художники: Альтман, Малевич, Машков, Татлин, поэты: Маяковский, Хлебников впервые получили возможность выявить перед широкими кругами общества свои достижения. Конечно, все это протекало при крайне неблагоприятных условиях. Новые вкусы не прививались, но насильно декретировались. Невежественные подделки заслоняли подлинное искусство. Вместо понимания получилась подобострастная улыбка московского кабатчика «к моменту-с»…

Теперь мы присутствуем при начале следующего акта. Кабатчик уже, верно, подрядил маляров для доморощенного «ампира». А публика, у которой больше рвения, нежели здравого смысла, объявляет ныне все молодое искусство «большевистским». Каких-то резвых господ, которые свалили памятник Шевченко только потому, что он был поставлен при советской власти, ген.[ерал] Май-Маевский^[191] хорошо обуздал. Но они не одиноки. В театре Соловцова^[192], возобновив «Мнимого больного», спрятали прекрасные красочные декорации, заменив их взятой из другой пьесы ширмой только потому, что это, по наивному представлению администрации, «футуризм», а следовательно, — коммунизм. Некие чересчур усердные «библиофилы» сжигают стихи Андрея Белого и Блока. И обыватель в упоении вопит «Да здравствуют голубенькие незабудочки!»

Обыватель по отношению к искусству — существо агрессивное. Когда в парижском Салоне впервые были выставлены картины Эдуарда Манэ, пришлось оградить их от разъяренных мещан специальным барьером. Достаточно вспомнить, какой травле подверглись в свое время стихи Вячеслава Иванова или картины Натальи Гончаровой^[193]. Теперь он особенно воинственен, и я боюсь, что искусство, освобожденное от муштровки Рожицыных, умрет с голоду на пороге буфета «интимных» театров.

Я сейчас в газетной статье отнюдь не склонен говорить о путях искусства, защищать новые искания или спорить с рутиной. Я только хочу отделить пшеницу от плевел. Конечно, переделка Лопе де Вега — вещь неблаговидная. Наивно изображать интимный семейный бунт старых кастильских крестьян как социальную революцию. Но с чисто театральной стороны во всех постановках Марджанова было много достижений. Массовые сцены, декорации и костюмы, безусловно, удались. Чем хотят это заменить? «Старым закалом» или «Хорошо сшитым фраком»^[194], любительскими провинциальными постановками. «Театр на площади» был воистину площадным театром. Но триста «интимных» театров с альковным действом не увлекают меня. Среди плакатов были тысячи безграмотных и мерзких, но были и художественно прекрасные. Вместо них идет «Слон», прилизанные цветочки, закаты и меланхолия, а для любителей — в кабинетец — лососиновые «ню».

В политическом и социальном отношениях мы не затем боремся с анархией большевизма, чтобы воскресить дореволюционный быт. Тем паче, в духовном мире России реставрация бессмысленна и позорна. Горькие разочарования должны указать на неправильность иных дорог, но вовсе не располагать ко сну. Тяга обывателя в отдельный кабинет, отделанный под «ампир», может быть и понятна. Но назначение искусства вовсе не обслуживать послеобеденный отдых обывателя. Мы должны вновь вернуть искусству высокий жреческий жезл, реквизированный всякими «Вутекомами». Художники, не дорожившие кабатчиком в те дни, когда он молил «нельзя ли пофутуристичней!», должны теперь найти мужество не рисовать «голубеньких цветочков». Большевики звали нас «прислужниками буржуазии», ибо не понимали, что художники не могут никому служить. Российское искусство ныне являет ужас запустения. Надо камень за камнем строить, шаг за шагом идти. А ревущим «ампирщикам» мы ответим словами Микельанджело: «Те, что стоят, — беснуются, те, что идут, — проходят мимо».

Солнце на западе

Мы привыкли все к духовной гегемонии Франции. Не только портнихи беспомощно разводят руками, лишенные парижских журналов, но и поэты тщетно ждут директив «Mercure de France»^[195], а художники гадают, какой новый «изм» появится в последнем «Салоне независимых»^[196]. Уже пять с лишним лет Париж отделен от нас стеной различных фронтов, а последние два года эта стена стала непроницаемой. Понятно, с какой жадностью перечитывал я весенние парижские журналы и письма друзей, которые полгода путешествовали из Парижа в Киев. Быть может, вопреки всем законам, солнце встанет с запада над окровавленным миром? Быть может, пока мы трудолюбиво истребляли друг друга, в тишине кабинетов Пасси и мансард Монпарнаса были найдены верные средства от той болезни, которая сразила Европу в душный летний вечер четырнадцатого года?

О, без всякой гордости, скорее униженно, наподобие бедной родственницы, внимал я вестям оттуда. Внешний блеск сначала поразил меня. Ведь не только кафе полны нарядными посетителями, не только магазины завалены товарами — открыты все школы и академии, каждый день десятки выставок, бесконечное количество журналов, философские книги, романы, сборники стихов. После пустырей «пролеткультов» впечатление пышной всколосившейся нивы. Но вглядываясь, видишь, что хлеба поражены роковой язвой и что уста сытой, якобы довольной, Франции искажены жаждой духовных ключей, непохожих на иссякающие фонтаны Версаля.

Духовный мир Франции довольно резко делится на три лагеря. Во главе первого стоят «старый эпикуреец» Анатоль Франс, Анри де Ренье и другие. Они являются для духа Франции тем, чем Клемансо — для ее плоти. Война им мнится не катастрофой, но лишь эпизодом истории. Они предпочитают лучше владеть сомнительными ценностями, нежели переоценивать их. Во Франции человек до сорока лет работает и копит луидоры, потом приобретает за городом домик и остаток жизни проводит в буколических усладах. Писатели и мыслители, сторонники духовного status quo, почитают Францию за отработавшего свой век рантье. Они живут за счет прошлого: цитируют Паскаля^[197]или Местра^[198] и в креслах разных «Людовиков» переживают «идеи Великой революции». Они атеисты и скептики, добрые республиканцы и опытные антиквары. Всякое движение назад или вперед, нарушающее расписание дня, претит им. Презирающие Гете за «германскую тяжеловесность» и Достоевского за «славянскую хаотичность», они все искания в области науки и искусства отвергают как чужестранные посягательства на «галльский дух». Вместо мудрости они удовлетворяются разумностью, и стихийному творчеству противопоставляют чувство меры. Пять страшных лет не изменили их, но, напротив, придали большую уверенность их спокойным лицам. Мы можем любоваться ими, учиться нам у них нечему.

Молодежь второго лагеря — кровные дети «старых эпикурейцев». Они восприняли у отцов, столь несвойственные юности, материализм и скептицизм. Их вожди — Ромен Роллан и автор нашумевшего романа «Огонь» Анри Барбюс. Вынужденные во время войны к молчанию, они теперь, благодаря всеобщему неудовлетворению, выросли и окрепли. Их орган называется «Ясность». Точная математическая ясность, логика, пусть поверхностная, но блестящая, справедливость, пусть внешняя, но неопровержимая, — вот их вера. Как и старики-сенаторы, они количеством услад измеряют бытие и жаждут лишь более справедливого распределения оных. Они отрицают национальную идею и отрицают войну не за ее жестокость, но за безрассудство. Барбюс так выявляет их credo: «Из трех девизов Великой революции единственный, на котором можно строить будущее — равенство. Свобода — понятие негативное, отрицание насилия. Братство? Но разве мы должны любить друг друга? Самое большее, чего могут от нас требовать — это не желать активно зла ближнему. Остается равенство: „Что мне, то ему“». Ах, как близко отсюда до Ленина с его заявлением: «Наша религия — социализм, а социализм — это учет». Мы проделали этот опыт низведения всей духовной культуры к обслуживанию материальных утробных интересов одного класса, и ясность Роллана или Барбюса нас не прельщает. Мы знаем, что без братства и любви, без свободы личности равенство превращается в общую камеру острога. У последователей Роллана нам тоже нечему учиться, мы сами можем поделиться с ними горькими познаниями по части устройства хорошеньких совдепов.

Во Франции очень ровная, будто полированная земля, а русло католической церкви глубоко, и в него волей-неволей впадают мутные вешние воды. Судьба всех религиозных исканий заранее предначертана — они неминуемо приводят на паперть католического храма. Там молитвы приобретают должную пышность, почти барочную вычурность и жертвенный холод. Во Франции и Мережковский, и Белый, и Розанов были бы добрыми католиками. Религиозная природа француза не знает сект или ересей. Зато католицизм обладает свойствами приспособляемости и крайней вместительности. В третьем лагере — католическом — мы видим и политикана Барреса, и плаксивого Бордо, и мудрого, чересчур мудрого Клоделя^[199], и простодушного Жамма^[200]. Все они верят, что атеистическая Франция продолжает пребывать «любимой дщерью Рима» и что спасение в апостольской церкви. В этом лагере ныне все лучше умы Франции, самые пламенные трибуны и самые сладкогласие поэты. Но их голоса отмирают в древних соборах, никому не нужные. Они — украшение Франции, но не ее плоть. Вокруг готических церквей — людные площади, улицы, и проповедь католицизма больше не способна волновать сердца. Религиозное возрождение, о котором столько говорили, не состоялось, оказавшись не то мечтой нескольких писателей, не то избирательным маневром искусных клерикалов.

Три разных пути — версальский, совдепский и ватиканский — в одном схожи друг с другом: все они не пути, но тупики. Измученная, подточенная внутренним недугом, Франция томится и ждет новых слов и новых возможностей. Ее молодое поколение порой с надеждой глядит в ту сторону, откуда всегда восходит солнце, — на восток. Не красный флаг над Кремлем их прельщает, но слишком много горя, разуверений, тоски и маеты пережила Россия, чтобы не выстрадать новых истин, новых песен, новых дорог. В одной из мистерий Клоделя на сцене две сестры: одна счастливая, любимая, другая — больная проказой, отвергнутая всеми, живет как зверь в лесу. В глухую зимнюю ночь у счастливой умирает ребенок, обезумев, сама не понимая, зачем она это делает, бежит она в лес и кидает трупик сестре. Чудо свершилось, на груди прокаженной младенец воскрес, и капля молока была на его устах.

Быть может, я ошибаюсь. Я не пытаюсь кого-либо убеждать, а верить ведь никому не возбраняется. Я только вижу в руках Франции окоченевшего ребенка. Найдется ли в не кормившей груди России, прокаженной и всеми брошенной, дивная капля новой любви? Не знаю.

Нагишом

О чем говорила Европа в 1913 году? Беспроволочный телефон, туннель между Америкой и Англией, воздушные поезда. В пылких мечтах вставали: победа над временем — долголетие, победа над пространством — экспедиция на Марс. Философы научно обосновывали религию, поэты изощрялись в сочетаниях несочетаемых слов. Каждая парижская консьержка знала стихи Ростана, и каждый мюнхенский колбасник приобретал репродукцию «Острова мертвых»^[201]. На крыше небоскреба, комфортабельно обставленной, Европа предавалась мечтам не то о колониальной политике на иных планетах, не то об оккультном значении электрических лампочек. Но студент в Сараеве^[202] кинул какую-то бомбочку, и Европа с крыши, с сотого этажа, упала в сырую, вшивую землянку.

Молодые ушли из городов. В течение долгих лет они, прячась под землей, покрытые корой глины, охотились за другими людьми. Ночью ползали на животе, с ревом ходили в штыки, кололи и рубили. Женщины и старики ждали возвращения охотников. Мало-помалу, год за годом, менялась и их жизнь. Дыша кровяным туманом, они превращались не то в посетителей боя быков, не то в голодных зверей, которые ждут, когда самец вернется в нору. Газеты и журналы писали только об убийствах. В театрах показывали только убийство. Дамы, влюбленные в Метерлинка и Уайльда, теперь видели во сне только непобедимого троглодита с окровавленным штыком. Все, что казалось прежде повседневным и необходимым делом, погибло. Перестали выходить книги, закрылись университеты и академии, опустели музеи. Кроме атак, говорили еще об угле, сахаре и о хлебе. Парижане, которых могли волновать лишь процесс Кайо, русский балет и последняя лекция Бергсона^[203], замерзающие, рыскали по городу, тщетно выискивая ведерко угля и собираясь у костра, как древние огнепоклонники, поклонялись стихии. Горожане Берлина, которые, быть может, до этих лет даже не замечали, что такое хлеб, растет ли он где-нибудь или приготовляется на Friedrichstrasse, озверевшие от голода, уходили по ночам в окрестные поля, тихонько выкапывая, как звери, вожделенный картофель. Надо ли говорить о России? Я вспоминаю прошлое лето в Москве, недавние дни в Киеве, когда требовались героические усилия, чтобы говорить о кризисе материализма или писать возвышенные мистерии, преодолевая единственную всепоглощающую мысль — если бы сейчас хлеба, белого, свежего, еще пахнущего…

После разговоров о сношениях с Марсом и круговселенских экспрессах — невозможность добраться до соседнего местечка. Когда два года тому назад ехал я из Парижа в Петербург, это мнилось каким-то необычайным путешествием: паспорта с тридцатью печатями, подводные лодки, спасательные круги, границы, заставы. Год спустя было труднее проехать из Москвы в Киев: теплушки, обыски, стрельба, ночной караван «в обход», пленение и выкуп, карантин. Теперь же смотрят на человека, едущего в Полтаву, как на отважного конкистадора.

Живем без телеграфа и почты, без телефона, даже без электричества и воды. Смельчаки на крышах отправляются в неведомые страны за хлебом. Какие-то разбойничьи шайки в лесах. Какие-то трупы у дорог. Наука? Искусство? Оставьте детский лепет! Если кто-либо робко читает теперь стихи, не за или против «чека», а просто стихи, — на него смотрят с соболезнованием. Былые властители развенчаны, зато пойдите на базар, впрочем, кто туда не ходит теперь, и вы увидите на возах, претворенных в троны, горделиво восседающих новых королев. Мы не можем ни мечтать, ни учиться, ни работать. Смотря по темпераменту, одни убивают, другие доносят, одни спекулируют, другие застенчиво продают свои брюки, примерно, девяностых годов.

Человечество обнажилось. Из пышного дворца вынесли мебель и утварь, ободрали обои, побили стекла. Платья износились, истлели. Голый человек двадцатого века ничем не отличается от своего дедушки из века пещерного, если не хилостью и десятком современных болезней. Но не только плоть обнажена, сдернуты покровы с души. И с тоской мыслишь: неужели нужны были Египет и Эллада, двадцать веков христианства, мудрецы и пророки, ученые и поэты, чтобы дойти до разбрызганных мозгов в сараях Садовой улицы? Изощрялись в новых религиях и учениях, строчили штейнеровские катехизисы и гаагские параграфы, а потом прошибали черепа ломом? Ах, какую находчивость проявил германский дипломат, сказав о «клочке бумажки». Поля Европы полны не только трупами, но и этими «клочками» — христианское «pax in terra»^[204] и социалистическое «братство народов» — оказались легкими вуалями, под которыми старый убийца хранил свой испытанный в работе нож.

Напрасно иные «патриоты» пытаются уверить, что этот нож — наша русская специальность. Увы, жестокость не таяла от всеобщего обучения! Я не стануговорить ни о работе французов в дни Робеспьера или в дни Галифе^[205], ни о приготовительных классах^[206] Будапешта и Мюнхена. Но разве за годы войны не было проявлено культурнейшими народами — у которых каждый гражданин ходит в театр и участвует в выборах — самого обыкновенного зверства? Разве воспитанники Магдебургского или Гейдельбергского университетов не сожгли Лувенской библиотеки, не разрушили Реймсского собора, не расстреливали детей и не насиловали женщин? Разве ученики Бергсона и ценители Малларме не привезли в Европу бедных негров, боявшихся, как божества, пушек, не выгоняли их пулеметами на врагов и потом не умилялись «бошским» ушам, нанизанным в ожерелье? Разве не было потопленной «Лузитании», ядовитых газов, пылающей жидкости, заложников и перебитых пленных? Я думаю, что Садовая — не наша привилегия, и если бы вслед за тиграми империализма Европу посетили гиены большевизма, мы бы оказались, как и во многом другом, превзойденными нашими соседями. Вспомним только, что во Франции террор шел снизу, но что там вожди тщетно пытались удержать разъяренный народ. У нас ежедневно натравливали, и все же должны были казнить не на площадях, а тихонько, под треск моторов, ночью, в подвалах. Вспомним еще, что в России трудно было подрядить палача, даже из «смертников», а в Париже главный палач, некто m-r Дейблер, пользовался всеобщим уважением, и вокруг гильотины толпились тысячи зевак, воздвигались платные скамейки, и торговцы торговали сластями. Нет, не только под вшивым тулупом, под смокингом европейца оказалась алчущая мести, разгрома, крови, душа.

Вот оно пред нами — человечество нагишом! И от этого зрелища жутко. Роковые язвы взбороздили его плоть и его дух. Надо омыть раны и лечить их. Жалким кажется страусовое желание скорее вернуться к июлю четырнадцатого года, покрыть гнойники наспех заплатанной мантией. Страшного пятилетия не выжечь из памяти. Неужели снова в кружках идеалистов растить будущих деятелей «чека», строить Крезо и Круппа^[207] и устраивать вегетарианскую столовую в Гааге, европеизировать негров и «сенегализировать» Европу? Нет, уж лучше на крыше ездить за хлебом! Надо честно признаться в нищете и строить новый дом на началах истинной этики и любви. Не загонять внутрь болезнь, но лечить ее. И если грозные годы приведут к моральному возрождению человечества — будут оправданы миллионы жертв разразившейся катастрофы, и самая великая жертва — принявшая мученичество Россия.

Исход

В тот день я поздно вышел из дому и не знал о событиях на фронте. Спокойно отнесся я и к шушукающимся у подъездов обывателям, и к отчетливой канонаде. Но, увидав Думскую площадь, я как-то сразу сообразил все. Уходят! Слишком хорошо изучили мы за эти годы и скрип обозов, и тревожные гудки быстро проносящихся автомобилей. Два часа. Я не гадал, не думал, не колебался. Путь был один — не все ль равно, тяжкий или сладкий — туда, вверх по Александровской, за пыхтящими грузовиками и угрюмыми, молчаливыми солдатами. С Аскольдовой могилы, взглянув вниз, я увидал бесконечные толпы людей, идущих все туда же, на восток. Большевики напишут, что уходили «буржуи», ибо так зовут они всех, кто не с ними. Шли учителя и мастеровые, чиновники и бабки в платочках, шли все, с женами и детьми, бросив дома и вещи, расставшись с близкими и родными. Пройдя длинные, унылые мосты, оглядывались, будто прощаясь со смуглым, златоверхим Киевом. Какие-то женщины бежали за солдатами, причитая: «Возьмите и нас! Нас тоже!» «Не останусь с ними», — неизвестно кому заявлял старик лет восьмидесяти, с трудом перебиравший ногами. Все новые и новые проходили. Ветер немилостивый, осенний ветер вздымал плащи, пальто, платочки. Никто не улыбался. Шли скоро и молча. Растущий гул орудий будто подгонял всех. Я вспомнил прошлое — исход осенью четырнадцатого года из Амьена. Так же, заслышав топот германских уланов, бежали Бог весть куда тысячи, десятки тысяч людей по размытым голым полям. Почему все мы, как один человек, убежали в какие-то неведомые села — в эти Дарницы, Борисполи, Бровары?

За границей говорят о большевиках как о политической партии. Я не стал бы спорить. Я послал бы им фотографии — желтые пустынные пески Дарницы и среди них этот немыслимый караван. Я думаю, это напомнило бы нашим легкомысленным друзьям не о политических партиях, но о недавних временах, когда враг топтал их поля, жег их жилища. Да, большевики не политические враги, но насильники и завоеватели. Первое октября не «смена режима», но разбойный набег, исход горожан и пленение тех, кто уйти не смог.

Два дня провели мы где-то в поле. Тщетно люди искали навеса, чтобы укрыться от дождя, и жевали сырую морковь. Из Киева доходили темные слухи и сухой треск пулеметов. Если б большевики удержали Киев, десятки тысяч новых «погорельцев» разбрелись бы на скитанья, голод и маету. Но никто бы не вернулся туда, в большевистский рай.

Снова смерть, разрушения, дикая злоба. Первые, с трудом заложенные кирпичи сметены налетчиками. Все равно — будем снова строить. От большевизма мы ушли, мы из него вышли, и никакая сила не заставит нас снова жить от декрета до декрета. Мы бежали не от голода, даже не от палачей из чека, а от прошлого ада, отработанного оброка.

Когда третьего дня я вернулся в Киев, на душе было смутно и тревожно. Сообщения опередили события, большевики еще сидели на окраинах, даже пытались наступать. Но за дни исхода я многое понял, и я не боялся уж ни «прорывов», ни «обходов», ни «храбрых богунцев». Иван Иванович два месяца тому назад мог еще быть «спецом» в каком-то учреждении и довольствоваться новыми ставками. Теперь он убежал в поле, в ночь и в неизвестность. Кто вышел в путь — назад не вернется, и больше под большевиками нам не быть. Пусть жажда и страда, пески пустыни, для всех мука, для многих смерть, но все-таки время идет, но все-таки египетское иго позади, а впереди земля обетованная.

О чем думает «жид»

В.В.Шульгин^[208] рассказывает, о чем думает он в эти жуткие темные ночи, когда доносится до него вой и плач «пытаемых страхом жидов». Я тоже слышал эти стоны и слезы, и поэтому не могу я ни спорить, ни доказывать азбучной истины. В.Шульгин интересуется, о чем думают в эти ночи евреи, и чему учат их треск винтовок и грохот разбиваемых дверей. Надо ли еще раз говорить о том, что евреи, как и все люди, друг на друга не похожи, и думают они по-разному? Верно, евреи-большевики радуются происходящему, ибо видят в этом поношение враждебной им идеи. Под замирающий грохот орудий они все же продолжают мечтать о своем «третьем интернационале». А сионистам грезятся не менее отдаленные белые пески приснившейся Палестины. Есть и такие, что не помышляют ни о Сионе, ни об интернационале, а только о шапке-невидимке, которая спасла бы их от шального взгляда разгневанного прохожего. Я хочу рассказать о том, что пережил и передумал я в эти дни, и вместе со мной все евреи, для которых Россия — родина, которые не уедут отсюда ни в Циммервальд^[209], ни в Яффу^[210], ибо дано человеку любить равной любовью родную землю и в годы тучных нив, и в годы голода и смерти.

В прошлый четверг шел я из Дарницы в Киев, шел, радуясь русской победе и залитому солнцем крутогорбому Киеву […]^[211].

Я пережил великую пытку, В.В.Шульгин, пытку страхом за беззащитных и обреченных. Никогда на фронте не испытывал я подобного, ибо там, рядом со мной, в окопах, были взрослые мужчины, а не грудные младенцы. Я все это пережил. Я не протестую, не уговариваю. Просто и искренно говорю — думал я в эти ночи о России.

Кто любит мать свою за то, что она умна или богата, добра или образованна? Любят не «за то», а «несмотря на то», любят потому, что она мать. Помню, как спорил я с Бальмонтом, когда написал он в 1917 году прекрасное стихотворение «В это лето я Россию разлюбил». Я говорил ему о том, что можно молиться и плакать, но разлюбить нельзя. Нельзя отречься даже от озверевшего народа, который убивает офицеров, грабит усадьбы и предает свою отчизну. В годы большевизма мне часто приходилось слышать такие понятные и вместе с тем такие невозможные рассуждения: «Ах, Россия, дикая, отвратительная страна!.. Если бы перейти хоть в бразильское подданство!.. Хоть бы прислали сюда негров, что ли!». Я видел тысячи Петров, отрекшихся от своей родины. Я познал, что многие любили Россию как уютную квартиру и прокляли ее, как только громилы выкинули из нее мягкие кресла. Может быть, и все муки приняла наша земля оттого, что любили ее не жертвенно, но благодарственно, за сдобные булки и хорошие места.

Я благословляю Россию, порой жестокую и темную, нищую и неприютную! Благословляю не кормящие груди и плетку в руке! Ибо люблю ее и верю в ее грядущее восхождение, в ее высокую миссию. Не потому люблю, что верю, но верю потому, что люблю.

Есть оскорбления трудно забываемые, и мне тягостно вспоминать рыжий сапог, бивший меня по лицу. В первый раз это был сапог городового, изловившего меня «за революцию», во второй раз красноармеец избил меня за «контрреволюцию». Это был сапог того, кто мнится мне Мессией. Я не потерял веры, я не разлюбил. Я только понял, что любовь тяжела и мучительна, что надо научиться любить.

В эти ночи я, затравленный «жид», пережил все то, о чем говорит В.Шульгин. Только «пытка страхом» была шире и страшнее, чем он думает. Не только страх за тех, кого громили, но и за тех, кто громил. Не только за часть — за евреев, но и за целое — за Россию. Я верю и знаю — она воскресает, она просыпается. Этот маленький трехцветный флажок перед моими окнами говорит о том, что вновь открыт для жаждущих источник русской культуры, питавшей все племена нашей родины. Ведь не нагайкой же держалась Россия от Риги до Карса, от Кишинева до Иркутска! Из этого ключа пили и евреи, без него томились от смертной жажды. В эти ночи я радовался взятию Киева и Орла, и я томился страхом, ибо там, где есть столько ненависти и мести, еще нет полного исцеления. Меня пытали страхом не только за еврейских детей, но и за великое русское дело.

Научились ли евреи чему-нибудь за эти ночи? — спрашивает В.Шульгин. Да, еще сильнее, еще мучительней научился я любить Россию. О, какая это трудная и прекрасная наука! Любить, любить во что бы то ни стало! И теперь хочу я обратиться к тем евреям, у которых, как у меня, нет другой родины, кроме России, которые все хорошее и плохое получили от нее, с призывом пронести сквозь эти ночи светильники любви. Чем труднее любовь, тем выше она, и чем сильнее будем все мы любить нашу Россию, тем скорее, омытое кровью и слезами, блеснет под рубищами ее святое, любовь источающее сердце.

«Завсегда блюдолизы»

Завсегда блюдолизы,

Подпорится коими свет.

Революционная хрестоматия

В 1793 году следователь трибунала допрашивал поэта Жанвиля, арестованного за контрреволюцию:

— Гражданин Жанвиль, как могли вы заниматься прежними делами, воспевать луну и любовь, когда все переменилось?

— Что ж я должен был делать? — робко спросил поэт.

— Вы должны были прославлять революцию.

— О, гражданин следователь, если так, то ничего, ничего не изменилось! Ибо его величество, то есть Людовик Капет, тоже требовал, чтобы я его прославлял.

Эти слова Жанвиля, стоившие ему жизни, вспомнились мне, когда я просматривал новые сборники стихов, вышедшие в Петрограде. Я говорю не о жалких стихоплетах, нет, предо мной имена очень талантливых молодых поэтов: Маяковского, Клюева, Есенина и др. Это не лирическое опьянение, не священное безумие, и гимны коммуне не напоминают ни крика юродивого, ни пророческого обличения. Нет, в 1918 году, при «просвещенном абсолютизме» Луначарского и должном поощрении «чрезвычаек», воскресла придворная ода, полтораста лет дремавшая в хрестоматиях. Богоподобная Фелица дарила усадьбы, новые властители — классовый паек первого разряда и пятаковки^[212], но рвение одописцев от этого не убывает.

Хор дружен, и отсутствие изобретательности, заставляющее спешно перекраивать старые мундиры, покрывается трудолюбием:

Конечно, одними «славься» нельзя удовлетворить даже невзыскательные вкусы «Красного Государя Коммуны». Надо воспеть мудрые законы, ратные подвиги, предать поруганию врагов, наконец, увенчать чело ореолом, если не святости, то, во всяком случае, непогрешимости.

Для восхваления «государя» пользуют Клюева — ему не привыкать. Оно, конечно, Вл.[адимир] Ильич книжки о марксизме писал, но для беднейших пейзан можно народный стиль подпустить. Кадить, так кадить! «Есть в Ленине керженский дух, игуменский окрик в декретах». «Лениным вихрь и гроза причислены к ангельским ликам». За государем — сановники, и поэт гуртом прославляет шумное племя комиссаров: «Слава красноармейцам и сермяжным советским властям». Конечно, Ленин в рясе игумена, а Троцкий в сермяге чувствуют себя несколько неловко, но перед фотографом для любимого народа они потерпят немного…

Декоративные села Екатерины научили Маяковского, и он в помирающей с голода коммуне описывает, как «дымятся фабрики, хлебятся поля». В. Каменский проще и откровенней. Он, наслаждаясь возможностями порезвиться, признается: «Разлилась наша жизнь — просто-чудо-простецкая», и приглашает: «Сарынь на кичку, ядреный лапоть!» и «Вообще надо круто разделиться!».

Насчет ратных подвигов дело обстоит слабо, и Маяковский скромно, хоть и с достоинством (после Брестского мира) заявляет: «России не быть под Антантой». Зато нет счета победам, одержанным чрезвычайками. Маяковский любит револьвер: «Ваше слово, товарищ Маузер!». Клюев предпочитает оптовый способ: «Пулемет, конец слова — мед». Враги всячески поносятся: «Племя мокриц и болотных улиток, червивая падаль». Им грозят: «Ваши черные белогвардейцы умрут за оплевание красного бога». Затем венчают палачей. У Маяковского особенное пристрастие к матросу, который хвастается: «Потрудился в октябре я, всех буржуев брея». Клюеву старых заслуг мало: «Хвала пулемету, не сытому кровью битюжьей породы, батистовых туш!». О, во сколько раз понятней и лучше жалкий палач изысканного поэта, который стоит сзади и в рифмованных строчках кричит: «Еще! Еще!».

Наконец, последняя стадия — пояснение, во имя чего же «трудятся» матросы и прочие герои. Их сзывает новый апостол: «Ко мне — кто всадил спокойно нож и пошел от вражьего тела с песней! Иди, прелюбодей!». Все это милое общество, недовольное раем, где помещаются святые, Жан-Жак Руссо (?) и «декоративный Толстой», жаждет «фешенебельных гостиниц» и «ананасов». Ясно и просто. Насчет ананасов, кажется, в коммуне слабо, зато реквизированных особняков хватит хоть на тысячу убийц, прелюбодеев и одописцев.

О, не нужно чрезмерного глубокомыслия! Зачем, припоминая старые стихи Маяковского или Клюева, прославлявших войну до победного конца, ломать голову над душевными переломами. В их «хрестоматии» есть более убедительное и очевидное объявление: «Завсегда блюдолизы, подпорится коими свет». Они твердо верят, что, как земля держится на китах, правительство покоится на сообразительных поэтах. Меняются гербы на блюдах и только. «Боже, царя храни!», «Боже, храни красного государя коммуны!», «Славься! Славься!» — главное, «Славься!», остальное приложится.

В судный день

Порой страшные годы, пережитые нами, мнятся мне величавой трагедией, жалко и пошло разыгранной провинциальной труппой. Титанический крест был слишком тяжек для нашего будничного хилого поколения. Мы предали Россию и души наши как-то шепотком, незаметно в уголку, не борясь, не умея умереть на паперти храма, на пороге своей родины. Мы не пытались подражать неистовому жесту апостола Петра, который поднял меч на римского солдата. Зато сколько раз мы повторяли ночь у костра, трижды отрекаясь от России? Даже в грехе, в убиении, в безумии усобиц мы только вяло, почти нехотя, проделывали все, что якобы полагалось делать по популярной «Истории Французской революции». Мы провалили все роли — и жертвы и палача, и героя и злодея, только одна роль пришлась нам по плечу — осторожного судьи, который боится судить, брезгливого палача, который не казнит, но выдает на казнь, жалкого обывателя, в судный час предусмотрительно умывающего свои бессильные руки.

Настанет час, и мы предстанем все пред очами Судии. Придет век, и новое племя будет судить нас. О, конечно, на скамью подсудимых сядут не только Петерсы^[213], но и миллионы Иванов и Петров. За все ответим: от «земгусаров» до незаменимых «спецов», от Гришки Распутина до чистеньких марксистов. Обвинители покажут нам карту великой России и горы маленьких детских трупиков. Мы ничего не ответим, в оправдание мы только протянем наши немощные руки, и все увидят, что мы не были способны на высокое злодеяние, а только на пьяный случайный выстрел. Пустые руки — ни меча, ни оливы, ни золотого снопа. Руки бездельников — ведь в эти годы, казалось бы, самого напряженного действия, мы ничего не делали и умудрились в адовом вихре сохранить мягкие пуховики.

Сила — дар божий, и героями рождаются: обрубки калеки, мычание заики, заячьи повадки труса вызывают не возмущение, но брезгливость. Быть может, дрогнут сердца судей, и кто-то шепнет милосердные слова: «заслуживает снисхождения». Но неумолимый прокурор тогда прибегнет к последнему средству. Он стащит с нас лохмотья и покажет миру — на груди, в ладанке с крестом, кощунственно припрятанные сальные «кредитки». О, конечно, вы ничего не умели — ни погубить, ни спасти, ни убить, ни умереть, — крохотные Пилаты с «подсвиченьями», «советскими удостоверениями» и наивными младенческими улыбочками. Но почему же вы так деловито, так настойчиво копили эти перевязанные ленточкой бумажки?

И тогда не будет ни милости, ни пощады. Тягче крови падут на роковые весы крохотные разноцветные билетики.

Какое мерзкое противоречие. Люди подняли бунт против «капитализма» для того, чтобы вечерами считать керенки. Никогда так не обличали деньги, но и никогда так не жаждали их. Провозгласили мир и начали работать пулеметами, низвергли «капитал» и принялись печатать оптом и в розницу миллионы бумажек.

Все меньше и меньше стоят эти бумажки, и порой собирание их напоминает страсть гимназистика к коллекционированию почтовых марок. Но жаждой тупой и страшной заражены все классы, все партии, вся Россия.

Кто-то борется, за что-то умирает, но коллекционер интересуется своим делом: советские бы сбыть… а что если керенки аннулируют… большевики придут, — Господи, донские! И страшное дело братоубийства, ночные пытки чрезвычаек творятся под мерный шелест кредиток, облигаций, купонов.

«Дайте хлеба!» — просили мы, голодные, в деревне у каждых ворот. Смилостивились: «Что ж, сотню выкладайте, только хорошими».

В прошлом году в Москве, пришли в квартиру, где я жил, матросы. Говорили хоть и не по шаблону, но возвышенно: «Крови попили? Будет! Теперь всем жить! Долой капитал!» Очень капиталом возмущались, а между прочим у старой бабки-прислуги отобрали четыреста целковых «царских». Недавно в мою квартиру пришел налетчик. Тоже очень негодовал: «Христа распяли! Россию продали!», а потом сразу деловито спросил: «Что, этот портсигар серебряный?»…

Российская революция оставляет истории не кровожадного Дантона, не мечтателя Демулена^[214], не титана Наполеона, но табуны спекулянтов, мешочников и «мирных обывателей», хранящих строго две вещи: нейтралитет и «трудовые сбережения».

Может быть, в Судный день мы нашими бедствиями и слезами смягчим сердце Господне, растрогаем взыскательных внуков. Может быть, простят нам и разодранную карту империи, и подвалы Садовой, и все камни крестного пути России. Но грязной, захватанной керенки, вырученной за нательный крестик убитой матери, не простят.

Об украинском искусстве

Как-то весной пришлось мне беседовать с одним украинским писателем, вождем киевской литературной молодежи. Сначала все шло по-хорошему — мы оба «душу облегчали», жалуясь друг другу на невежество и деспотизм идеологов «пролетарской культуры». Потом заговорили о нашем завтрашнем дне, и собеседник мой резко изменился. Человек высоко культурный, он в своей ненависти к русскому началу дошел до восхваления коновальцевской войны с твердыми знаками^[215].

«Яд в малых дозах может явиться целительным, и мы должны привить народу яд шовинизма», — говорил он. Его возмущали не только та или иная форма государственного устроения России, но и русская культура, русская интеллигенция, русский язык. Он готов был за дурной нрав какого-нибудь исправника мстить Достоевскому и, узнав о закрытии украинской газеты, отрицать Пушкина. Он был не одинок, и, к прискорбию, слишком часто украинскими культурными деятелями руководила, в лучшем случае, слепота сектанта из лозаннского кафе, в худшем — политический авантюризм.

Теперь картина изменилась — вместо искусственного увеличения начинается умаление и отрицание всего, сделанного украинцами в области культуры и искусства. Порой русские литераторы ослеплением и непримиримостью напоминают мне описанного украинца. Я не верю в лечебные свойства шовинистического яда и слишком крепко верю в мощь и величие русской культуры, чтобы объявить войну мягким знакам и брать штурмом «книгарнi». Мне кажется, что области культурные, и, в частности, вопрос об украинской литературе, должны быть отделены от политической тяжбы. Прежде всего следует бросить спор об имени. Жители Барселоны требуют, чтобы их называли каталонцами, а негры на Кубе, недовольные своим именем, заменили его аллегорическим «брюнеты». Требует ли этого историческая точность или только элементарная вежливость — все равно, пусть украинцы будут украинцами. Далее, праздным является вопрос о том, что такое украинский язык — вполне сложившийся язык или только диалект. Филологи, как и все смертные, одержимы страстями, а официальных экзаменов на право наречия именоваться языком не существует. Гораздо разумнее проверить, что создано в последнее время украинцами в литературе и искусстве.

Начну с поэзии и вновь вернусь к проблеме языка, отнюдь не с точки зрения политики и политиканства. Язык растет органически, и его нельзя объявить как «самостийную» державу. Уплотнение украинского словаря, произведенное в спешном порядке, быть может, и пригодилось для передовиц или канцелярий, но поэтам оно помочь не могло. Украинский язык вырос и жил в деревне; пересаженный в кабинет философа или на улицу современного города, он поблек и зачах. Поэтому у поэтов, близких природе, народным образам и цельным лирическим переживаниям, язык красочен и богат. Зато авторы стихотворений абстрактных, философских или передающих усложненные, истонченные чувства современного человека, певцы города не могут преодолеть трудностей юного языка. Сплошь да рядом мы встречаем у украинских критиков обвинение поэтов (даже Тычины)^[216]в употреблении «москализмов». Напуганные поэты поворачиваются лицом в другую сторону и заселяют язык часто совершенно неприемлемыми галлицизмами, напоминающими жаргон Игоря Северянина.

Винниченко^[217] как-то в статье заверял, что Украина получила от России только царя, самовары и тараканов. Его собратья по перу, украинские поэты, могли бы опровергнуть сие глубокомысленное заключение. Вся молодая украинская поэзия носит следы глубокого и длительного влияния поэзии русской. Это вполне естественно, и не только потому, что русская муза старше и богаче своей южной сестры, но и вследствие стремления молодых украинцев оторваться от былых традиций. Преодолев простое подражание Шевченко, они очутились в пустыне, в то время как в России поэтическая культура с 90-х годов была очень высока, а неутомимые искатели пролагали все новые и новые пути. Все чужестранные возвестия доходили до украинских поэтов через Россию. Наконец, проблемы формы — ритма, рифмы и аллитерации, уже разрешенные на Севере, при близком родстве двух стихосложений, заставляли украинцев учиться у русских поэтов. Этим я ничуть не хочу умалить достоинств и значительности украинских поэтов, ибо встающий образ Бальмонта вовсе не лишает меня возможности наслаждаться многими строфами Олеся^[218].

Самым своеобразным и сильным из молодых поэтов является П.Тычина. В его стихах не космический пафос религии, но ее лирическая магия. Он удачно сочетает народный земляной дух с умеренными отступлениями импрессиониста. Относящимся с недоверием к музыкальным возможностям украинского языка достаточно прочесть его стихи о Скорбной Матери. Он испытал влияние различных русских поэтов от Блока до Есенина, но в каждом стихе проступает его поэтическая индивидуальность. Его крохотная книжка «Соняшнi Кларнети» служит оправданием сотням никому не нужных томов и всему отнюдь не поэтическому шуму, с которым выступила в свет украинская литература.

Стихи Загула «На гранi» пошли от «Тишины» и «Безбрежности» Бальмонта. Рыльский^[219] — хороший ученик хороших учителей Анненского и Блока. Ярошенко^[220], к сожалению, учился у Виктора Гофмана^[221]. Футурист Семенко^[222] весь еще во власти «демонических» сюжетов ранних декадентов и словотворческих шалостей Игоря Северянина. У всех этих поэтов есть хорошие стихотворения, но в целом все они (кроме Тычины), оторвавшиеся уже от безымянной народной песни, поэзии индивидуальной еще не создали.

В области живописи дело обстоит еще печальнее. Крайне интересны работы русской художницы Прибыльской^[223] по собиранию народного творчества Украины. Но в работе современных художников совершенно отсутствуют какие-либо национальные черты. Пришлось прибегнуть к излюбленному методу — перекрашиванию вывесок. Например, художник Петрицкий^[224], по мере своих сил и разумения переживавший Париж (через Москву), был объявлен национальным украинским художником.

Заслуживают всяческого поощрения искания «Молодого театра», хотя они сильно отравлены невзыскательным «модернизмом» и совершенно чужды национальному началу.

Таковы итоги. Пусть они скудны и бледны. Не надо забывать, что творческая работа украинцев протекала при обстоятельствах крайне неблагоприятных. «Самостийники» приказали в двадцать четыре часа создать украинскую культуру, как большевики — пролетарскую. Парады и празднества мало способствуют истинному творчеству. Я верю, что теперь украинское искусство, перестав быть золоченой мишурой на коронах мгновенных властителей, окрепнет и утвердится. Песни создаются в поле и в тюрьме, но не в приемных дворцов. Пусть иным публицистам из «малороссов», которые готовы исправить Пушкина, осмелившегося говорить об «украинской ночи», не дают спать еще не увядшие лавры коновальцевских маляров. Стихи Тычины не зависят от того, беседует ли Клемансо с Петлюрой гласно или только на ушко в уголке, ибо опыт пяти лет доказал необходимость несколько переделать латинскую пословицу: орудия замолкают, но не Музы.

На пути в Дамаск

Целый день у витрины магазина перед большой картой толпятся люди. С тревогой и надеждой смотрят они на тоненький шнурок, отделяющий от нас царство чрезвычаек. Но вряд ли кто-нибудь из прохожих задумывается над той неуловимой ниточкой, что была нестойкой и дрожащей в душе России. Она хранилась не по убеждению, а по традиции. Наша этика держалась не на вере, но на устоях быта. Вот почему с такой легкостью переступала тяжелая русская нога границу дозволенного. Немецкая поэзия Ницше вдохновляла лакея Смердякова на прогулку за радужными билетами, а многотомные выкладки Карла Маркса разрешили рязанским мужикам вырезывать вымя у помещичьей коровы. И у многих прохожих на Садовой, верно, низко опустилась роковая ниточка. Большевизм въелся в их душу. Я говорю не о большевистских идеях, но о средствах, об освобождении от всех нравственных пут, о культуре смердяковского «все позволено».

Пятьсот лет тому назад лукавый, искушая кастильского монаха, шепнул ему: «Цель оправдывает средства». Удобная формула пришлась по вкусу, и вскоре по всей Европе не совершалось ни одного злодеяния, не прикрытого благородной целью. Не во имя ли Распятого день и ночь работали в кастильских подземельях дыба, щипцы и пилы?

«Свобода, равенство, братство», — говорили якобинцы. Но слово «свобода» начертали на стенах тюрем, «братством» украсили машинку доктора Гильома, а «равенство» напечатали на миллионах ассигнаций, расточаемых палачам, наемным писакам и кровожадным ораторам клубов «Люсьен Демулен». Вздыхал Робеспьер: «Что ж, придется и ей побрить голову… Ведь цель оправдывает средства». О любви говорили и коммунары, убивая заложников и сжигая Тюльери. Конечно, солдаты Галифе тоже знали любвеобильные речи.

«Мы боремся за культуру, и в этой борьбе хороши все средства», — пояснял прусский лейтенант, созерцая дымящееся пожарище Лувэна.

Но никогда эта заповедь хитрых монахов и философствующих палачей не имела такого успеха, как в наши дни, в изнывающей от разнообразных «средств» России.

В июне семнадцатого года, туша огонь инквизитора, лукавая усмешечка иезуитов воскресла на лицах ораторов цирка «Модерн».

Большевики тщательно разработали схему великолепной коммуны. Она так же точна и абстрактна, как мечты Фурье или Прудона. «Единая трудовая школа» — цель. Пусть же тысячи младенцев мрут с голоду. «Грядущая свобода» — во имя ее пухнут тюрьмы Совдепии. И не Петерс, целые легионы Петерсов в глухие ночи убивают обреченных для того, чтобы настало всемирное братство. «Идите в рай» — размахивая штыком, кричит матрос, не понимая, что насильственный рай — горше ада.

Иезуиты в Парагвае крестили индейцев^[225], разрешая им молиться прежним идолам, только переменив имена на христианские. Ослепительный успех: весь Парагвай стал христианским, но новые католики ничем не отличались от прежних язычников. Не такова ли судьба всех «завоеваний революции».

Мы все заражены большевизмом. Мы все, без различия классов и партий, оказались блестящими учениками новоявленных иезуитов. Взгляните на обывателя — в его душе медовая передовица и крохотная «чека». Он не просто алчен, труслив, кровожаден, — нет, все свои деяния, вплоть до укрывания ненужной ему шубы в особой кладовой, он объясняет высокими идеями. Любовь, милосердие, жертва — все это «архаические понятия», «мягкотелый пацифизм» и пр. И снова, снова лакей Смердяков, покорно травивший Распутина и Ленина, герой «Черного передела», и кронштадтский шутник возглашает: «Все позволено!»

Неужели опровергать стародавние заблуждения и вновь говорить о том, что средства создают цель. Десятилетний гимназист важно записывает в календарь «Товарищ» свою «цель жизни». Взрослый человек хорошо знает, что только годами и трудами определяется эта цель, и по поступкам судят нас. Мы не выбираем по расписанию пути в рай или ад, но от того, как мы идем, зависит, куда придем.

Наша цель — Россия — высока и свята, но требует она высоких средств. Россия не статистическое понятие, не место на географической карте. Она живет и течет в годах. Москва — Россия, но большевики исказили ее настолько, что она стала для всех любящих отчизну злой чужбиной. Россия — не отвлеченный конечный пункт, не виднеющийся вдали храм. Мы творим ее каждым шагом нашим, строим день и ночь ее. От кирпичей, от кладки, от ясновзорости зодчих и от жертвенности каменщиков зависит, будет ли Россия — Россией, или Совдепией, хотя бы наизнанку.

Надо признаться со всей искренностью — мы устали от громких лозунгов и пригляделись к пышным знаменам. Слезами и кровью далась нам наука жизни, превратившая Россию в течение двух лет из наивной институточки в старую брюзгу и скептика. Мы не слушаем больше ни речей, ни песен, мы жаждем будничных дел, мелких средств. Меняется линия фронта. Сегодня ниже, завтра выше. Но опасность не только в латышских дивизиях. Ниточка в душе Ивана Ивановича не знает колебаний, с упорством она падает и падает. Только чудо преображения его на краю смерти может спасти родину. Вот он перед нами, пламенный путь в Дамаск, и слышен уж вечный вопрос гонимого. Надо скинуть черные и кровавые одежды, трудовым потом омыть руки, жертвенной любовью очистить сердца. Довольно, все мы оправдывали темные средства, настал час, когда нужно высокими делами оправдать цель.

Мои кочевья

1. Теплушка № 832—909

К нашей теплушке у меня отношение трогательное и любовное. Ее номер я повторяю нежно, как женское имя, а нарисованная на двери рыба мне кажется таинственной и полной глубокого смысла.

Правда, иные находят, что она грязна, как мусорная яма, и что сквозь щели, более похожие на окна, дует ледяной ветер. Но никто ведь не знает, как трудно было ее вызвать из небытия. Сколько часов усердные просители простояли в передних различных канцелярий, и сколько бумаги исписали не менее усердные чиновники. А потом, когда был получен, наконец, долгожданный номер, как трудно было упросить неумолимый паровоз принять в свою семью бедную замаранную теплушку. Целый день на Киеве-втором готовили состав. Хотели ехать до самого Харькова, но пока что не было паровоза, который мог бы подвести вагоны с запасных путей. Нашли паровоз — нет дров. Чтоб поехать за дровами, нужен паровоз. Нашли дрова, наконец. Нет воды. Чтоб получить воду, нужно дать водокачке дрова. Есть вода, снова нет дров. Кое-как составили поезд, только нашу теплушку не берут. Оказалось, что кроме дров и воды, паровозу нужны еще керенки, и среди прочих технических терминов имеются два на сей предмет: один междуведомственный — «смазать», другой местный — «пищит». Мы «мазали», кто-то или что-то «пищало», и, тридцать часов спустя положенного срока, паровоз, важно пыхтя, отправился в далекие страны, но, дойдя до Броваров, устал насмерть и надолго замер.

Едем третьи сутки, впрочем, едем мало, больше все стоим… Даже роптать нельзя — паровоз так тяжело, болезненно дышит, так безысходно, что ни шаг — свистит. Видно, не под силу ему трудная задача. На каждой станции все те же хлопоты о дровах, о воде. Хлопочут, ищут, кто-то просит, кто-то ругается, а паровоз, как старая кляча, пробует двинуться, но, натужившись, обессилев, останавливается у первой будки.

Вот лужа — болотце, что ли, и все вылезают из теплушки, становятся в цепь и передают ведра. Паровоз на водопое. Потом, при другой остановке, толкают вагоны, помогая бедной машине: «Еще! Еще!»

Пустынны пути, а на станциях больные, чахоточные, искалеченные паровозы, ободранные вагоны, забытые всеми теплушки.

На пустые промерзшие станции, где нельзя найти ни ломтя хлеба, ни кружки воды, наш поезд приносит суету и оживление. Это не поезд по расписанию, а отважный караван, миновавший пески пустыни. Шепчут о каких-то бандитах с буколическими именами Ромашки и Василька, о нападениях, крушениях и прочих будничных происшествиях современного путешествия. Но мы никого не видим, кроме снега, зябнущих путников, тщетно жаждущих попасть в наш благословенный поезд, и недвижных, окаменевших паровозов.

Снова остановились. Поле. Снег. Что там? Дров нет или воды? А, впрочем, не все ли равно? Может быть, поедем скоро, может быть, завтра, может быть, останемся здесь. Какой-то посиневший человек просится с буфера в теплушку:

— Сказывали, это последний поезд на Харьков. Больше не будет, потому — машина прикончилась…

Я не спрашиваю, кто его напугал этим вздорным сообщением, я не пытаюсь его разубеждать. Сейчас, среди этой снежной пустыни, мне близко и понятно это роковое слово «последний». Как-то не к лицу кладбищу пролетающие поезда. Сегодня едем медленно, кое-как, но все же едем, а завтра… Мне тяжко и страшно за тысячу спутников в черных теплушках, за потерянные где-то деревни, за всю нашу Россию. Мой сосед, молоденький доброволец, говорит мне:

— Господи, что сделали с Россией?.. Но мы спасем…

Я гляжу на его пухлое детское личико, в ясные синие глаза. Ему семнадцать лет. Он не знает прошлого, он ненавидит настоящее. Грядущая Россия — вот его первая и единственная любовь. За нее прольется на этот жесткий сухой снег^[226] его бунтующая кровь. Я знаю, что скептики усомнятся, сможет ли эта святая кровь согреть холодную плоть черных паровозов, дать людям хлеб и тепло. Они скажут об угле, о производительности труда, еще о чем-нибудь. Может быть, они и правы. Но в уголь, в машины, в американские паровозы нельзя верить. Их нет. Моему мальчику семнадцать лет, и он умеет только одно — умереть. Но он готов помочь и спасти, не рассуждая, не зная, не сомневаясь. Не верить в него — не верить в Россию. Тогда смерть, снег, ночь и последний поезд, никому не нужный, забытый где-то среди пустыни. Хочу верить.

Десять лет тому назад поэт Андрей Белый, глядя из вагона курьерского поезда на бескрайние поля, дрогнул и усомнился.

За точностью путеводителей, за пышными буфетами вокзалов он прозрел больную, смердящую плоть России. И пророчеством юродивого, грозным и непостижимым, прозвучал его исступленный возглас:

Свершилось. Распался, рассеялся. Ослепли огни вокзалов, и теперь мертвые снега озаряют лишь фонарики запасливых Ромашек и Васильков.

Мы стоим, долго еще будем стоять. В теплушке темно и холодно.

Если б голос, нечеловеческий, голос пророка, чтобы прокричать в беззвездную ночь:

Я не знаю, была ли Россия, ныне нет ее, но, воистину, будет…

2. Великая беженка

Большой вокзал запружен людьми. Спят на полу, дремлют, стоя у стен. Укачивают детей, грызут корки каким-то чудом раздобытого хлеба и ждут, терпеливо ждут некоего сказочного поезда. Они похожи не на пассажиров, изучивших расписание, а на пилигримов в Лурде^[227], ожидающих чудотворного исцеления. Почти все — беженцы. Это новое племя появилось на Руси в четырнадцатом году. Но тогда бежали только жители западных губерний, бежали только от немцев и только на восток. Теперь бегут от всех и от всего: от большевиков, от Махно, от Шубы, от погромов, от голода и холода. Бегут, куда глаза глядят — из Киева на восток, из Воронежа на запад, из Орла на юг, из Екатеринослава на север. Бегут все, и если бы за границей меня спросили теперь, как лучше всего представить современную Россию, я бы ответил — беженкой.

Смертный смерч пронесся по городам и селам, разметал вековые гнезда и кинул людей на эти холодные черные вокзалы. Когда-то были квартира, столовая, большая лампа над круглым столом, приложения к «Ниве». Теперь зачем-то в руке две тросточки, каравай хлеба, и на устах один вопрос: «Где они?» Страшные годы многому научили — они заставили людей разлюбить вещи. Может быть, это единственная свобода из всех «свобод», обещанных революцией, которая оказалась действительной.

Вот эта дама из Екатеринослава. Пробирается в Изюм, там двенадцать лет тому назад жила ее гимназическая подруга. Может быть переехала, умерла? Все равно, надо попробовать. Багаж — подушка, чайник и кукла дочки. Все осталось там. И дама, которая пять лет тому назад, наверное, была способна проплакать день напролет из-за разбитого блюдечка, теперь, улыбаясь, поясняет: «А Бог с ними, с вещами… Как-нибудь обойдемся… вот кипятку бы достать…»

Убегая от большевиков, спасают не добро, даже не свою шкуру. Это почти инстинктивное движение задыхающегося. Попробуйте на минуту приоткрыть дверь острога — даже самые покорные и тихие узники не вытерпят и уйдут. Беженец из Воронежа говорит мне:

— Я не «буржуй» и не «контрреволюционер». У меня есть друзья среди ихних, чрезвычайки не боюсь. Но когда я подумал, что все начнется снова: советская служба, анкеты, удостоверения, барабанные «Известия», на каждом углу плакаты, карточки на пуговицу, идиллический Собес, а по соседству чрезвычайка… Не могу — даже не ужасно, а просто невыразимо скучно. Лучше здесь валяться или в Ростове сапоги чистить…

Старичок улыбается:

— Я в одиннадцатый раз бегу. Из Питера в Крым, из Крыма в Москву, из Москвы во Владикавказ, из Владикавказа в Киев, из Киева в Одессу, из Одессы в Керчь, из Керчи в Киев, из Киева в Полтаву, из Полтавы в Елисаветград, из Елисаветграда в Екатеринослав, теперь из Екатеринослава в Харьков… Так что привык… Не то что вещи — семью растерял — старуха умерла в Керчи, сына григорьевцы в Елисаветграде расстреляли… Знаете, если б теперь спокойную жизнь установили — я не мог бы… Как-то уж неприлично было бы на одном месте сидеть… А ведь до пятидесяти лет никуда дальше Сестрорецка не ездил… Так и помру беженцем…

Старая бабка вздыхает:

— Хоть бы умереть у себя. Да где уж тут…

Сидят и ждут. Приходят поезда, забирают их, выбрасывают новых. Сотнями жалоб, вздохов, стонов гудит вокзал, точно море. Разлилась Россия, запенились воды,не скоро уляжется буря. Голый осенний лес, а все мы, мертвыми листьями, бежим Бог весть куда…

За границей хорошо — экспрессы и вагоны-рестораны, но все-таки какое счастье, что я не в Париже, а на этой черной грязной станции. Русь, великая беженка, как ты похожа на эту старушку с узелком, которая только об одном просит — умереть бы у себя… На север или на юг поплетемся мы завтра, гонимые судьбой и военными сводками, все равно — всюду родная земля. Слышишь, бабушка, ты умрешь дома!..

3. Холодно

Холодно, и, кажется, никогда уж, нигде не согреться. Прыгаем по теплушке, бьем в ладоши. На маленьких станциях не теплее. Сквозь разбитые стекла врывается ветер с колючим снегом. Единственный огонек — сальная мутная свечка сиротливо дрожит в черной теплушке.

Входят солдаты в легких шинелях. Много ночей подряд они коченели в оледенелых полях. Курск не Лилль, и эти элегантные английские шинели не спасают от мороза. Я думаю о молодых людях в шубах, прогуливающихся по Крещатику, которые ворчат: «Чернигов отдали — это возмутительно». Негодовать — скучно, уговаривать — унизительно. Умные люди говорят — так от века заведено. Не знаю, может быть… Только плохо заведено.

Дрожим, пытаемся с головой окунуться в мокрые пальто. Как бы согреться? Одна тоска, одно желание не остывает: дрова! И вот на одной станции сотни людей, озверевших от холода, выскакивают из вагонов и начинают ломать высокий, хорошо слаженный забор. Никакие пулеметы не остановят их теперь. Кто-то тесал бревна, городил ограду. Теперь вместо забора несколько досок, забытых солдатами. Не так ли осенью семнадцатого года такие же озябшие, усталые люди сломали другую великую ограду нашего отечества?..

Печурка накалилась добела и дышит жаром. Все блаженствуют, ошалели, молчат, дремлют. Мы сидим вокруг печки на узлах, корзинах, просто на корточках, как древние огнепоклонники, и с благоговением смотрим на летучие языки пламени.

Но покойный забор быстро сгорел. Остыла печка. В щели влетает снег. Снова холод. Ночь. Поезд стоит. Больше нет ни столбов, ни изгороди. Кто-то, замерзая, еще пробует развлекаться и других развлекать, пересказывая газетные новости: «На фронте дела лучше, послали танки…» На фронте — там холодно, очень холодно. «В Москве паника». Да и в Москве сожгли все заборы, все стулья и все деревянные дома. Там холод, страшный холод. «Из Парижа сообщают о выборах в палату…». Еще угольный кризис. Снег. Знаете, даже в Париже холодно. Остыл мир, неприютный и страшный. Зачем мы едем в Харьков? Теперь бы хорошо на экватор, да еще в шубе, и печку бы там затопить…

4. Куру украли

Проезжаем места, где недавно еще шли бои. У дороги сторожка, а на пороге дебелая румяная баба. Нраву она не трусливого, а любопытства отпущено даже сверх обычной бабьей нормы. Любит вот там на пороге стоять, чужих людей смотреть. По этой дороге два года тому назад пришли с севера большевики, потом бежали, за ними скакали немцы, потом снова пришли большевики, и снова ушли, пришли добровольцы… Два месяца тому назад у сторожки шел бой. Много видала баба. По Тютчеву, она пила бессмертие на пиру богов^[228]. А ее послушать, забудешь и о бессмертии, и о смерти. Всех вспоминает: «Большевики всех кур перерезали, немец гуся стащил, еще большевик гусей забрал, „квиток“ дал, кажись, большевик, а вот ваш, что ли, куру рыжую украл». Революция? Контрреволюция? Величественная катастрофа? Может быть — в Москве, в Киеве, в Ростове. А в сторожке весьма недовольны пропажей кур.

5. «За них страшно»

Угрюм и молчалив А. Офицер, казак. Едет домой в отпуск, с фронта едет. Газет там не читал и только сейчас в вагоне узнал, что его родной городок был на сутки занят махновцами. Там осталась его жена-врач, и он в смертной тревоге за нее. Уж давно служители госпиталя, которые еще вдоволь не нагулялись, грозились: «Вот придут наши — мы тебе покажем». Не любят ее за то, что, когда город был во власти большевиков, она спрятала у себя раненых офицеров.

Рассказывает это казак и кончает: «Не дай Бог, если ее тронули. Всех вырежу».

Мы успокаиваем его — ведь махновцы в N. пробыли всего несколько часов, притом жители, верно, убежали из города. Он не[на]долго забывается и говорит о другом.

Потом, усталый, засыпает. Но ночью просыпается:

— Страшно мне…

Я усмехаюсь, вспоминая его рассказы о боях под Киевом и в Чернигове.

— Не за себя, за них страшно. За них мучаюсь. Если только посмели — страшный конец примут. Как же не бояться мне греха?..

6. Борцы

Разных борцов родила гражданская война. В одной армии, под одним знаменем сражаются люди, движимые различными побуждениями, идеями, страстями. В нашей теплушке, где незнакомые люди на несколько суток сведены друг с другом, это особенно ясно выступает.

Вот мальчик, горящий одной мыслью — отдать себя за Россию. Его, конечно, очень мало интересуют классовые интересы буржуазии, у него нет ни имения, ни сейфа, ни акций. У него, верно, мама, сестры, весь он еще домашний, с застенчивой улыбкой и с аккуратным, женской рукой сложенным мешком. Он не умеет говорить речи, не читает газет и вряд ли отличит Шульгина от Мякотина^[229]. Но в стране, где в течение двух лет все на краю смерти, он один из немногих, умеющих умереть. Его пафос — жертва за Россию, чье имя он произносит стыдливо и нежно, как имя невесты.

Подполковник X., старый военный, носитель того, что было ценным в прошлом. Скромный и строгий, он молча делает свое дело. А трудное это дело: слабым телом прикрывать дверь родного очага. Каким несовершенным, старомодным кажется нам слово — честь! (уж где нам до чести, хотя бы честность мещанскую сберечь). X. умрет за честь родины на пороге, на паперти, не выпуская из рук ключа, пусть ржавого, зато все же ключа, а не отмычки.

Ротмистр Y. — человек европейского склада. Он слишком мудр и зряч для повседневной борьбы, но любовь к России победила ясновзорость зрителя и вложила в руку философа штык. Космос — космосом, но Y. знает, что нельзя отдать Курска большевикам, ибо никакая мудрость не искупит и не покроет детских жалоб и слез матерей.

Есть еще тип, часто встречающийся по ту сторону фронта. Для хорунжего Z. гражданская война — спорт, страшная охота за людьми. Он говорит: война с германцами красивой была, а теперь — ужас один. Но этот ужас он успел полюбить. Стычки с бандами, набег в тыл, неожиданные встречи ночью, вечная опасность, фронт без тыла, и засада на каждом углу. Какая-то Мексика в Киевской губернии. Он полюбил азарт, бешеную погоню за комиссаром, у которого на груди спрятан мешок с золотом какого-нибудь упраздненного буржуя. Он смел, беспощаден и бездумен. Если когда-нибудь воцарится в России мир и тишина, может быть, он уедет в настоящую Мексику, ибо нельзя после такой жизни вернуться домой, играть в преферанс или поливать фуксии.

Есть еще солдатик Василий. Этот воюет, потому что «призвали», других объяснений от него не добьетесь. Воюет честно и стойко, мало тревожась, с кем или за что. Никакие газеты и книжки не встревожат его мысль. Принес кипяток. Теперь чинит свои сапоги. Может быть, так и лучше… Не знаю, но знаю одно, что похож он на эти немые раздольные поля нашей России, свершивший все, что можно, и чего нельзя, ни разу не задумавшись — зачем? почему?.. На то Россия…

«Вечернему времени»

В только что освобожденных от большевиков городах происходили порой кошмарные сцены. Какая-нибудь торговка, завидев человека в широкой шляпе с физиономией, ей не понравившейся, заявляла: «Вот комиссар». И толпа всю свою ненависть к свергнутым палачам вымещала на злополучном прохожем. У торговки есть только одно оправдание — она торговка, ее мир — темный жестокий базар. Этого оправдания нет у г. редактора «Вечернего времени», который обвинил меня в большевизме. Стыдно, не приводя никаких доказательств, обвинять кого-либо «вором» или «шулером», а г. редакатору «Вечернего времени» не менее меня известно, что слово «большевик» звучит еще оскорбительнее.

Анонимный автор заметки уверяет, что я служил в «пролеткульте». Это ложь. Далее он говорит, что большевики «милостиво разрешили» мне выступать публично. На самом деле я прочел три лекции: о духовных стихах, о Пушкине и о Бальмонте. Лекции эти были устроены частным образом. Моя лекция о Тютчеве была запрещена комиссаром Ческисом, заявившим, что «читать о черносотенце нельзя». Еще раз я выступил на публичном диспуте об искусстве с резким протестом против мерзости «пролеткультов». Моя речь, явно поддержанная публикой, обратилась в антибольшевистскую демонстрацию, и на следующий день «Коммунист» возмущался тем, что я «хожу на свободе» да еще собираю вокруг себя «буржуев, недовольных реквизициями».

Автор заметки ставит мне в вину похвалы большевистских критиков. Возможно, что какой-нибудь очень наивный или очень хитроумный большевик смог использовать какую-нибудь строфу из моих стихов. Большевистских похвал я не читал, зато читал о своих книгах две статьи. Их названия хоть и малопристойны, зато выразительны: в московских «Вечерних известиях» была помещена обо мне статья «Певец и вдохновитель белогвардейской сволочи»^[230], в киевских «Известиях» — «В час смертельного страха»^[231]. Книга моя «Молитва о России» была конфискована. Полагаю, что все это мало похоже на «похвалы» и «милостивые разрешения».

В кафе «Хлам» я стихи читал, притом и стихи из книги «Молитва о России». Насколько это «развлекало комиссаров», сужу по тому, что один из них, некто т. Кулик, учинил скандал, назвал меня «белым гробокопателем». После сего устроителями кафе было предложено выключить меня из числа выступающих.

Заметка грозит мне тюрьмой за то, что я с «комфортом сидел на большевистском полюсе». Этот «комфорт» выразился в следующем: избиение меня красногвардейцами в Москве, арест, бегство на юг, киевская губчека, ночевка у добрых знакомых и пр.

Я ответил на ложный донос, полемизировать же с его составителем не хочу. Мои статьи могут не нравиться «Вечернему времени». Статьи «Вечернего времени» могут не нравиться мне. Но есть нечто вне политических споров, борьбы идей и различия убеждений: это совесть, правда, честь. Переступить их безнаказанно нельзя. Моя деятельность в Москве и в Киеве известна многим, мои книги и статьи доступны для всех. Я приглашаю г. редактора «Вечернего времени» или доказать эти тяжкие обвинения, или публично признаться в преступном легкомыслии^[232].

Примечания

Составившие эту книгу статьи написаны И.Эренбургом после возвращения из эмиграции в ограниченный временной отрезок (июль 1917 — ноябрь 1919). Они не включались ни в собрания сочинений, ни в сборники писателя, и до 1996 г. практически не были доступны читателям как в России, так и за рубежом. В новое издание, несмотря на значительные дополнения, не включены некоторые корреспонденции о событиях Первой мировой войны, а также публикации, близкие по содержанию.

Пояснения даются при первом упоминании в тексте.

Общеизвестные имена и события без необходимости не комментируются.

Эпиграфы:

1. Первые строки стихотворения без заглавия, написано в марте 1919, печаталось в сборнике «Огонь» (Гомель, 1919).

2. Из стихотворения «Молитва о России», написано в ноябре 1917, печаталось в одноименном сборнике (М., 1918) и др.

3. «В смертный час». Стихотворение печаталось в сборниках «Молитва о России» (М., 1918) и «В смертный час» (Киев, 1919). Текст приводится по последнему изданию.

I

В первый раздел вошли, в основном, публикации июля — октября 1917 г.^[233] в утренних выпусках петроградской газеты «Биржевые ведомости». Все они о положении в России. Корреспонденции «На английском фронте» («Биржевые ведомости», 8 августа) и «Как австралийцы выбирали на фронте» (газета «Армия и Флот Свободной России», 16 июля) в этот раздел не включены.

Париж — Петроград // Биржевые ведомости. Пг., 21 июля (3 августа) 1917; републикация: Веч. Петербург, 1997, 9 июля^[234]. Очерк о трудном пути российских эмигрантов на родину и бурных событиях в столице.

¹ «…как только революция перешла гучковско-милюковский предел». — Имеется в виду ограниченный характер революционных преобразований; А.И.Гучков (1862–1935) — лидер октябристов, военный и морской министр Временного правительства; П.Н.Милюков (1859–1943) — историк, лидер партии кадетов, министр иностранных дел Временного правительства.

² Г.Эрве (1871–1944) — один из лидеров французских социалистов; позднее эволюционировал к национал-социализму.

³ Т.Рибо (1839–1916) — французский психолог; Д.Ллойд-Джордж (1863–1945) — английский премьер-министр в 1916–1922 гг.

⁴ «Когда Муте и Кашен рассказывали о том, что видели в России…» — Речь идет о поездке в Россию (апрель 1917) делегации социалистической фракции палаты депутатов Франции, в составе которой были М.Муте и М.Кашен.

⁵ В.М.Чернов (1873–1952) — министр земледелия Временного правительства, один из основателей партии эсеров (с.-р.).

⁶ «Ночь я провел будто возле Арраса». — Аррас — город на северо-востоке Франции, в 1914–1915 гг. был в зоне ожесточенных боев (см. статью «На костре»).

⁷ Цитируется (неточно) стихотворение А.А.Ахматовой «Июль 1914». У автора: «Только нашей земли не разделит…» (впервые: журнал «Аполлон», 1914, № 6–7).

На чужбине //Труд. М., 20 и 24 августа (2 и 6 сентября) 1917; републикация: Вопросы литературы. 1999, № 2. В работе В.В.Попова и Б.Я.Фрезинского «Илья Эренбург: Хроника жизни и творчества (1891–1923)». СПб, 1993, эта публикация не зафиксирована.

Очерк-воспоминание о недавних событиях во Франции (март — май 1917). Перекликается с корреспонденцией «Виновники мятежа русских войск во Франции» (см. ниже).

⁸ Мистраль (франц. mistral) — ветер с гор в Южной Франции.

⁹ Румпельмейер — очевидно, хозяин бара, ресторана.

¹⁰ «…гордый взор иноплеменный» — строка из стихотворения Ф.И.Тютчева «Эти бедные селенья…» (1855).

¹¹ «Мне вспоминается весна 1907 г. — последняя весна в России». — Неточно: Эренбург эмигрировал из России в декабре 1908 г.

Саранча // Биржевые ведомости. Пг. 24 сентября (7 октября) 1917. В статье — зарисовки московского быта августа 1917.

¹² Названы списки, по которым проходили выборы в Учредительное собрание: первый, третий, пятый — кадетов, эсеров, большевиков.

¹³ Анфиса читает «Откровение Иоанна», глава 9, ст. 3: «Из дыма вышла саранча на землю, и дана была ей власть, какую имеют земные скорпионы».

¹⁴ Ненюфары — лотос, кувшинка.

¹⁵ Пеон — поэтический размер.

¹⁸ «Храм в Дорнахе» — центр немецкой антропософской школы, возглавлявшийся Р.Штейнером.

Наваждение // Народоправство. М. № 11, 7(20) октября 1917, с. 7–9. Статья — о событиях в Петрограде во время корниловского мятежа, см. также: Борис Савинков о восстании генерала Корнилова (неизданная статья Б.В.Савинкова). — Новая вечерняя газета. Л. 1925, 1 августа.

Л.Г.Корнилов (1879–1918) — генерал, в июле — августе 1917 — Главковерх.

¹⁷ «Г. обстоятельно рассказывал о Тарнополе, о Калущском погроме». — Имеются в виду события лета 1917, когда под воздействием большевистской пропаганды фронт был открыт и немцы смогли успешно наступать. Отсюда выражение «герои Тарнополя» в ряде других публикаций Эренбурга. Тарнополь — ныне Тернополь, Калущ — ныне Калуш.

¹⁸ Накаленная обстановка в Петрограде августа (сентября) 1917 вызвала ассоциации с событиями 1905 г. в Грузии, когда войска во главе с генералом М.Алихановым-Аварским (1846–1907) подавили освободительное движение.

¹⁹ Б.В.Савинков (1879–1925) — эсер-террорист, писатель (псевдоним В.Ропшин: повесть «Конь бледный», 1909; роман «То, чего не было», 1914, и «Воспоминания террориста», 1909). Эренбург познакомился с ним в Париже, в 1915 г. В июле — августе 1917 Савинков — Управляющий военным министерством (при Керенском-министре). Эмигрировал, нелегально вернулся в СССР, погиб в тюрьме. Под именем Высокова выведен в романе Эренбурга «Жизнь и гибель Николая Курбова» (1923).

²⁰ «В газетах „Некрасов сказал…“». — Н.В.Некрасов (1879–1940) — депутат Государственной думы, кадет, зам. председателя и министр путей сообщения Временного правительства. Выступил во время мятежа Корнилова за отставку Керенского.

²¹ См. А.И.Герцен. «Былое и думы», часть 5 (глава XLIII).

²² Д.У.Бьюкенен (1854–1924) — посол Англии в России (1910–1918), поддерживал Временное правительство.

²³ А.М.Крымов (1871–1917) — генерал, сподвижник Корнилова.

²⁴ «… за минованием опасности, Савинкова и Пальчинского отстранили». — Имеется в виду решение Керенского уволить генерал-губернатора Петрограда Савинкова и его заместителя Пальчинского. П.И.Пальчинский (1875-192.9) — инженер, товарищ министра торговли и промышленности.

В вагоне // Биржевые ведомости. Пг. 15(28) октября 1917; републикация: Литературная газета. 1997, 6 ноября. В статье — впечатления о поездке автора из Москвы в Крым (сентябрь 1917).

²⁵ «Ригу взяли». — 21 августа 1917 г. немцы захватили Ригу.

Виновники мятежа русских войск во Франции // Биржевые ведомости. Пг. 19 октября (1 ноября) 1917; републикация: «Нева». 1997, № 8.

²⁸ 18 апреля (1 мая) 1917 г. в России впервые открыто праздновался День международной пролетарской солидарности.

²⁷ «…теперешние петроградские герои — Троцкий, Лозовский и др.». — Автор выражает свое неодобрение действиям большевиков накануне Октябрьского переворота.

²⁸ Гр.[аф] Игнатьев — А.А.Игнатьев (1877–1954), военный дипломат, генерал, писатель. Близкий знакомый Эренбурга.

²⁹ Имеется в виду Б.В.Савинков.

II

Второй раздел составили публикации января — июня 1918-го, в которых автор проявил свое неприятие большевистской власти. Тут же печатается статья «На тонущем корабле», опубликованная несколько позже. Разнообразие творческих пристрастий Эренбурга отражено в очерках и статьях, посвященных французским художникам и литераторам, а также русским писателям.

Военные статьи представлены тремя из них; опущена корреспонденция «Рыцари» (Понедельник. М. 1918, 1 июля). Она, как и некоторые эссе о французской жизни военной поры, ближе к материалу, который лег в основу книги «Лик войны» (1920).

В издание не вошли очерки «Франция» (Московский вечер, 24 марта), «Парижские кафе» (Понедельник. М., 10 июня за подписью ИРЭН) и «Святое „нет“» (Камена. Харьков, 1919, № 2).

Не включены в книгу также предисловия: к переводам испанца Хорхе Манрике (Понедельник. М., 1918, 29 апреля), французских поэтов XII–XIII вв. «Песни крестовых походов» (Русская мысль. Пг., 1918, № 3–6) и к публикации стихов русских поэтесс — «Четыре» (Новости дня. М.1918, 13 апреля), поскольку они неотделимы от стихотворных текстов, включение которых изменило бы характер настоящего издания.

«Интеллигенция и революция»: (по поводу статьи А.Блока) // Труд. М., 27 января 1918; републикация: «Литературная газета». 1994, 20 марта.

³⁰ «…вздох о субсидии ницшеанца Ясинского…» — Вероятно, речь идет о беспощадности в позициях журналиста и вместе с тем его желании служить — «за субсидии» — новой власти; И.И.Ясинский (1850–1931).

³¹ «…рассказы о зверствах офицеров… Серафимовича». — А.И.Серафимович (Попов, 1863–1949) — писатель, в годы гражданской войны работал в «Правде». Имеются в виду его корреспонденции для этой газеты.

³² «…бодрый гимн марсельцев…» — революционная песня, ставшая гимном Французской республики («Марсельеза»).

³³ Митрофаньевский зал — в здании судебных установлений Кремля, где проходили заседания Революционного трибунала.

³⁴ М.Гофман (1869–1929) — немецкий генерал, участник переговоров в Брест-Литовске; Р.Кюльман (1863–1948) — немецкий дипломат, глава делегации на переговорах.

³⁵ Л.Д.Троцкий был в начале переговоров главой советской делегации.

³⁶ «Шли убить и умереть Каляев, Созонов». — Речь идет о революционерах-террористах, эсерах: И.П.Каляев (1877–1905), повешен; Е.С.Созонов (1879–1910), покончил жизнь самоубийством на каторге.

³⁷ «…тот же крест приняли умученные Шингарев и Кокошкин»: А.И.Шингарев (1869–1918) и Ф.Ф.Кокошкин (1871–1918) — депутаты Гос. думы, кадеты; убиты в дни разгона Учредительного собрания (январь 1918).

³⁸ Г.Галифе (1839–1909) — генерал, под руководством которого была жестоко подавлена Парижская Коммуна.

С тяжкой ношей // Труд. М., 23 февраля 1918; републикация: Нева, 1997, № 8. Очерк о разложении армии в связи с революционными событиями.

Большевики в поэзии // Понедельник власти народа. М., 25 февраля 1918. См. также комментарий к статьям «Карл Маркс в Туле» и «Стилистическая ошибка».

³⁹ Делович — обнаружить сведения о нем не удалось.

Леон Блуа // Понедельник власти народа. М., 11 марта 1918.

⁴⁰ Леон Блуа (Мари Ж.К.Маршнуар, 1846–1917) — французский писатель и критик, католик; оказал влияние на Эренбурга в 10-е годы.

Тихое семейство // Новости дня. М., 27 марта 1918; републикация: Литературная газета. 1996, 6 ноября.

⁴¹ «Лет девять назад…» — Эренбург вспоминает время своего приезда в Париж (декабрь 1908).

⁴² «Avenue d’Orlean’s» — улица в Париже, на которой находилось кафе, ставшее местом собраний большевиков.

⁴³ «Козни каприйцев», «легкомыслие впередовцев». — Речь идет о группах внутри партии (РСДРП), отличавшихся разными взглядами на текущую политику и т. п.

⁴⁴ «Тов. Луначарский читает… свой „Социалистический Фауст“…» — А.В.Луначарский (1875–1933) — революционер и государственный деятель, знакомый Эренбурга по началу эмиграции, неоднократно упоминается в его статьях. В данном случае речь о пьесе Луначарского «Фауст и город»; далее о религиозных исканиях («богостроительстве»), вызвавших недовольство со стороны Ленина.

⁴⁵ А.М.Коллонтай (1872–1952) — революционер и дипломат. Известна своими выступлениями по проблемам любви и брака. Ее воззрения высмеял Эренбург на страницах романа «Хулио Хуренито» (1921).

⁴⁶ О.Д.Каменева (1883–1941) — участница революционного движения, жена Л.Б.Каменева, сестра Л.Д.Троцкого. Репрессирована.

⁴⁷ «Тов. Ленин… ограждает Россию от германцев». — Намек на уступки по Брестскому миру огромных территорий России.

⁴⁸ В.А.Антонов-Овсеенко (1886–1938) — один из руководителей Октябрьского переворота. В начале 1918 командовал советскими войсками на юге России. Репрессирован.

⁴⁹ rue Glacire — улица в Париже, где селились бедные политэмигранты, социал-демократы из России.

Бальмонт // Понедельник власти народа. М., 19 марта 1918; републикация: Нева. 1998, № 6. Этот и два других очерка (об А.Н.Толстом и Б.В.Савинкове) опубликованы под рубрикой «Силуэты». В газете этот раздел вели и другие авторы.

О К.Д.Бальмонте см. также в книгах Эренбурга: «Портреты русских поэтов». — Берлин, 1922, и русское издание — «Портреты современных поэтов». — М., 1923. Знакомство с Бальмонтом произошло в Париже в 1911 г. (см. мемуары «Люди, годы, жизнь», в трех томах, М., 1990. Имеется именной указатель).

⁶⁰ «Вилье де Лиль-Адан, искатель престола Греции…» — Огюст Вилье де Лиль-Адан (1838–1889) — французский поэт, драматург, новеллист. В «Новом энциклопедическом словаре» (Брокгауз — Ефрон) В.Я.Брюсов писал о нем, как человеке, склонном к мистификациям. Говорил, что «на основании своего происхождения… он выставлял свою кандидатуру на греческий престол». Эренбург мог быть знаком с этой статьей Брюсова.

⁶¹ «…юный Рембо, уплывший за королем в Занзибар…» — Артюр Рембо (1854–1891). В 20 лет отошел от творчества, занялся предпринимательством, торговлей. В частности, в Африке (но не в Занзибаре) — в нынешней Эфиопии и др. местах. Поставлял оружие для короля Менелика, позднее ставшего императором Эфиопии.

⁶² «Pauvre Lelian» (бедный Лелиан) — самоназвание П.Верлена (1844–1896), французского поэта, в его книге «Проклятые поэты» (1884). «Новое имя» — анаграмма, перестановка букв в прежнем: Pauvre Lelian — Paul Verlaine.

А.Н.Толстой //Понедельник власти народа. М., 1 апреля 1918. Подробнее об А.Н.Толстом см. в мемуарах Эренбурга «Люди, годы, жизнь».

Тогда и теперь // Вечерняя жизнь. М., 1 апреля 1918. Очерк — о новом наступлении немцев на Западном фронте.

Лужи крови и капли росы // Новости дня. М., 2 апреля 1918; републикация: Литературная газета. 1997, 20 августа. Позднее: прямая перекличка в статье «Элегия палачей» (Донская речь. 1919, 10 декабря).

⁶³ Фаблио — побасенка (франц.), стихотворная комическая повесть.

⁶⁴ «…расстреливают детей в Ростове». — Речь идет о захвате города красными войсками (1918), сопровождавшемся насилиями.

⁶⁵ А.М.Коллонтай (см. № 45), в 1917–1918 была «Наркомом госпризрения».

⁶⁶ «…нежные песенки Демьяна Бедного» — иронически об агитках и других политических стихах этого поэта.

⁶⁷ «Маруся Спиридонова» — М.А.Спиридонова (1884–1941) — деятельница эсеровского движения, террористка, в 1917–1918 член президиума ВЦИК. Репрессирована.

Социалистическое строительство и мэр Перпиньяна // Новости дня. М., 4 апреля 1918; републикация: Литературная газета. 1997, 20 августа.

⁵⁸ Озирис (Осирис) — в древнеегипетской мифологии бог умирающей и воскресающей природы.

⁵⁹ Емельян Ярославский (М.И.Губельман, 1878–1943) — партийный и государственный деятель, известный «воинствующим атеизмом».

⁶⁰ Альбигойцы — участники еретического движения в южной Франции XII–XIII вв., противники догматов католической церкви.

⁶¹ Н.И.Муралов (1877–1937) — революционный и военный деятель. Репрессирован.

⁶² Иоанн Дамаскинский (Дамаскин, 675–753) — византийский богослов, философ, поэт. См. А.К.Толстой. «Иоанн Дамаскин» (поэма).

«Вечер французской поэзии» // Вечерняя жизнь. М., 30 марта 1918.

Льстецы «Его Величества» // Новости дня. М., 9 апреля 1918. Подпись (ошибочно): А.Эренбург. Другой вариант см. в разделе III, часть 2.

⁶³ «Русская академия» — кружок поэтов и художников, выходцев из России, возникший в Париже перед Первой мировой войной.

⁶⁴ Е.В.Гельцер (1876–1962) — артистка балета, в частности Большого театра, участница «Русских сезонов» в Париже.

⁶⁵ «Ойра» — танец. См., например, у А.А.Прокофьева: «Матросы пели „яблочко“ и требовали „ойру“, единственную пляску просвирен и дьячих».

⁶⁶ Андрей Белый (Б.Н.Бугаев, 1889–1934) — писатель. Эренбург познакомился с ним в Москве в конце 1917 г.

⁶⁷ «Отреченные книги» (Апокрифы — от греческого — apokryphos). Здесь в прямом значении — «сокровенные».

⁶⁸ Беме (Jakob Bohme, 1575–1624) — немецкий мистик, сочетавший мистику с натурфилософией.

⁶⁹ Розенкрейцеры — члены религиозно-мистического общества (Германия, Россия, Нидерланды) в XVII–XVIII веках, близкого к масонам.

⁷⁰ В.С.Соловьев (1853–1900) — русский религиозный философ, поэт, публицист.

⁷¹ В.М.Фриче (1879–1929) — литературовед, партийный критик.

⁷² Леонтий Котомка (В.И.Зелинский, 1890–1965) — рабочий поэт.

⁷³ «Стих о Голубиной книге» — одно из важнейших произведений духовной литературы, опирающееся на Священное писание и народные верования (языческие представления).

Б.Савинков-Ропшин // Понедельник. М., 15 апреля 1918. О Б.В.Савинкове см. примечание № 19.

Le roi s’amuse (Король забавляется) // Новости дня. М., 22 апреля 1918. По названию пьесы В.Гюго, на сюжет которой написана опера Джузеппе Верди «Риголетто».

⁷⁴ Ю.М.Стеклов (1873–1941) — публицист, редактор «Известий» в 1917–1925, репрессирован. «Литературный распад» — два сборника (1908–1909) критических статей русских марксистов, в которых проявились черты вульгарного социологизма. Среди авторов — Фриче, Стеклов и др.

⁷⁵ «Комиссар по изобразительным искусствам» — художник Д.П.Штернберг (1881–1948).

⁷⁶ «…с Маяковским — Татлиным и с Котомкой — Жолткевичем.» — Речь идет о поэтах и художниках, о которых писал Луначарский, по Эренбургу, без большого понимания искусства. В.Е.Татлин (1885–1953) — художник, архитектор-конструктивист; Леонтий Котомка (см. примечание № 72); А.Ф.Жолткевич (1872–1943) — скульптор.

Две правды // Жизнь. М., 24 апреля 1918. Тема статьи — отображение войны в книгах, написанных ее участниками.

⁷⁷ Ф.А.Степун (1884–1965) — философ, публицист, писатель, автор книги «Из писем прапорщика-артиллериста». О В.В.Савинкове см. выше.

Среди кубистов // Понедельник. М., 3 июня 1918.

⁷⁸ П.Пикассо (1881–1973) — французский живописец, основоположник кубизма, друг Эренбурга. Знакомство — весной 1914 г. в Париже.

⁷⁹ Речь идет об испанском живописце Эль Греко (1541–1614). В его портретах были подчеркнуто вытянуты некоторые части тела, отсюда «…особенно длинные пальцы Грековских кардиналов»; Э.Делакруа (1798–1863) — французский живописец, глава романтизма.

⁸⁰ С.П.Дягилев (1872–1929) — русский театральный и художественный деятель, создавший в Париже труппу «Русский балет».

⁸¹ Д.Ривера (1886–1957) — мексиканский художник, один из создателей монументальной живописи, друг Эренбурга (знакомство в 1913).

⁸² М.А.Волошин (1877–1932) — русский поэт, художник, друг Эренбурга. Познакомились в Париже в 1911 г.

⁸³ Ф.Леже (1881–1955) — французский живописец и график, конструктивист; как и Ривера, участвовал в оформлении ранних книг Эренбурга. Местный «патуа» — здесь: местный диалект.

Стилистическая ошибка // Возрождение. М., 5 июня 1918.

⁸⁴ «…небезызвестный поэт». — О.Э.Мандельштам (1891–1938), далее о его стихотворении «Когда октябрьский нам готовил временщик…» (См. Собр. соч. в 4-х т. Т. 1., М., 1993. С. 130–131). Репрессирован.

⁸⁵ «…левый эсер». — Очевидно, речь идет о поэте С.А.Есенине (1895–1925). См. в наст, издании статью «На тонущем корабле», «…любитель нежных банщиков и шабли во льду». — Имеется в виду поэт М.А.Кузмин (1875–1936); намек на сексуальные отклонения, афишированные в его стихах.

⁸⁶ Семирамида (IX в. до н. э.) — царица Ассирии, с ее именем связывают «висячие сады» в Вавилоне, одно из семи чудес света.

⁸⁷ Каролина Павлова (1807–1893) — поэтесса.

⁸⁸ «Зарубежная Русь, указ Николая Николаевича… Бобринский». — Здесь и далее — речь об ура-патриотических настроениях в русском обществе в начале войны, освобождении Прикарпатской Руси (бои в Галиции) и т. д.; Николай Николаевич Романов (1856–1929) — князь, главнокомандующий русской армией. Упомянут также граф А.А.Бобринский (1852–1927) — потомок Екатерины II и графа Г.Г.Орлова, и поэты, авторы официозно-патриотических стихов — Вяч. И.Иванов (1866–1949), В.Я.Брюсов (1873–1924), Ф.К.Сологуб (1863–1927), Н.Н.Гу-милев (1886–1921) и С.М.Городецкий (1884–1967).

⁸⁹ «Сретенье» (Сретение) — церковный праздник, здесь: встреча.

⁹⁰ «…Андрей Белый… питомец Германии». — Имеются в виду теософские увлечения А.Белого.

⁹¹ Н.А.Клюев (1884–1937) — поэт и прозаик; репрессирован.

⁹² «…средство для ярко-певучих стихов» — цитата из стихотворения В.Я.Брюсова «Поэту» («Быть может, все в жизни лишь средство для ярко-певучих стихов»). Статья вызвала отповедь С. Ауслендера в газ. «Жизнь» от 11 июня («Литературная демагогия»). Эренбург обвинялся в недостойных нападках на крупных русских поэтов.

На костре // Понедельник. М., 10 июня 1918. Очерк-воспоминание о последствиях немецкой оккупации восточной Франции.

⁹³ Шарль Пеги (1873–1914) — французский поэт, публицист. Погиб на фронте.

Карл Маркс в Туле // Возрождение. М., 18 июня 1918.

⁹⁴ В.В.Каменский (1884–1961) — поэт, прозаик, драматург.

⁹⁵ 18 июня (1 июля) — политическая демонстрация в Петрограде под руководством большевиков против Временного правительства.

⁹⁶ «…встреча Кропоткина с торопливым матросом»: П.А.Кропоткин (1842–1921) — революционер, теоретик анархизма; намек на анархистскую вольницу в матросских кругах.

⁹⁷ Г.В.Чичерин (1872–1936) — нарком иностранных дел в 1918–1930.

⁹⁸ К.Каутский (1854–1938) — один из теоретиков германских социал-демократов; Ж.Лонге (1876–1936) — деятель французской соц. партии, внук К.Маркса.

⁹⁹ «…тарнопольские „марксисты“» — см. примечание № 17.

¹⁰⁰ Н.В.Крыленко (1885–1938) — председатель Верховного трибунала, прокурор РСФСР. Репрессирован.

¹⁰¹ А.А.Иоффе (1883–1926) — государственный деятель, полпред в Берлине.

¹⁰² М.А.Муравьев (1889–1918) — бывший полковник царской армии, в момент публикации статьи командующий советскими войсками Восточного фронта. Возглавил антисоветский мятеж, был убит.

¹⁰³ М.А.Бакунин (1814–1876) — революционер, теоретик анархизма, член 1-го Интернационала.

На тонущем корабле // Ипокрена. № IV (февраль) 1919. Петроград. В некоторых источниках указана Полтава: Негретов П. «В.Г.Короленко. Летопись жизни и творчества.» — М., Книга, 1990). Статья помечена автором 1918 годом.

¹⁰⁴ Иванов-Разумник (Р.В.Иванов; 1878–1946) — литературовед, социолог.

¹⁰⁵ «…герои Тарнополя» — см. примеч. № 17.

¹⁰⁶ З.Н.Гиппиус (1869–1945) — писательница; очевидно, имеется в виду книга «Последние стихи» (1918).

¹⁰⁷ Е.Ю.Кузьмина-Караваева («Мать Мария», 1891–1945, погибла в немецком концлагере) — поэтесса, знакомство с которой (как и с Меркурьевой) Эренбург особо отметил в одном из писем к Волошину.

¹⁰⁸ «Вячеслав Великолепный» — здесь — поэт Вяч. И.Иванов.

¹⁰⁹ Р.Ивнев (М.А.Ковалев, 1891–1981), Натан (М.П.) Венгров (1894–1962), Н.В.Крандиевская-Толстая (1888–1964), В.А.Меркурьева (1876–1943) — поэты.

III

В третий раздел вошли статьи киевского периода жизни писателя (1918–1919).

1 июля 1918 года Эренбург опубликовал статью «Рыцари» — о бывших союзниках России, продолжавших сражаться с немцами на Западе. Меньше чем через неделю, после убийства немецкого посла в Москве графа Мирбаха, оппозиционные газеты, в которых Эренбург печатался, были закрыты. Многие русские интеллигенты начали покидать обе столицы. Эренбург оставался в Москве до начала сентября, когда был объявлен красный террор, стали брать заложников. Автор «Молитвы о России» и других антибольшевистских стихов и статей был вынужден спешно покинуть столицу, он направился в Киев. Там провел больше года при разных властях. «Четыре правительства. При каждом казалось — другое лучше» — писал он позднее в одной из автобиографий. Сначала были немцы с гайдамаками, потом (с декабря) петлюровцы, с конца февраля по август 1919 установилась советская власть.

Часть первая. Здесь напечатаны 5 статей (из 7 известных), написанных с ноября 1918 по август 1919. Они, в основном, посвящены проблемам культурной жизни, неприятию «пролетарского искусства». Две первых статьи — «К Европе» и «Франции» (Русский голос. Киев. 14 и 20 ноября 1918) не включены.

О праведниках. Утро. Киев, 10 декабря 1918; републикация: Минувшее, 22, СПб, 1997. Здесь и далее статьи из альманаха «Минувшее» печатаются по републикации.

¹¹⁰ Лурд — город на юге Франции, место паломничества католиков.

¹¹¹ «Би-ба-бо» — киевский театр-кабаре (1918).

¹¹² см. примеч. № 65.

¹¹³ «Стилос Александрии» — название книги сонетов и поэм В.Н.Маккавейского (1891–1920), рано умершего киевского поэта, о котором Эренбург писал в своих мемуарах.

¹¹⁴ см. примеч. № 60.

¹¹⁵ см. примеч. № 77.

Воскресение. Утро. Киев, 12 декабря 1918; републикация: Минувшее, 22, СПб, 1997. Посвящена памяти писателя В.В.Розанова (1856–1919) в связи с сообщениями (оказавшимися ложными) о его гибели. Перекликается с эренбурговскими стихами «Молитва о России»; однако здесь появляется надежда на возрождение, воскрешение России.

¹¹⁶ см. примеч. № 60.

¹¹⁷ см. во II разделе — «Социалистическое строительство и мэр Перпиньяна».

¹¹⁸ Речь об Иисусе. См. От Матфея — 21, 12.

«О поэзии (Случайные записи)». Впервые в сборнике, изданном Мастерской художественного слова в Киеве (апрель 1919); републикация: Минувшее, 22, СПб, 1997.

¹¹⁹ «…экзотический „Бедекер“ Гумилева» — здесь и в других статьях тех лет Эренбург отрицательно отзывался об этом поэте, приравнивая его стихи к путеводителю.

Искусство и современность. Революционная борьба. Киев, 16 и 19 апреля 1919; републикация: Минувшее, 22, СПб, 1997.

В первой части статьи (и в дальнейшем) автор, не цитируя прямо, намекает на монолог Человека будущего из «Мистерии-Буфф» Маяковского: «В раю моем залы ломит мебель. Услуг электрических покой фешенебелен». Отсюда упоминание «фешенебельных гостиных» и «комфортабельных кресел». Во втором разделе близко к тексту той же поэмы иронически говорится о взглядах поэта: «Под стихами Маяковского о том, что вместо „небесных сластей“ и „бумажных страстей“ надо заполучить хороший каравай хлеба и здоровую бабу, — подпишется каждый слегка отощавший спекулянт». (Ср.: «Нам надоели небесные сласти — хлебище дайте жрать ржаной! Нам надоели бумажные страсти — дайте жить с живой женой!»).

¹²⁰ Кн. Судей 16:30. О гибели библейского героя Самсона вместе с филистимлянами, на которых он обрушил стены храма.

121 Итальянское название XIV века, которым обозначают культуру того времени.

¹²² Намек на стихотворение Игоря Северянина.

¹²³ см. примеч. № 72.

¹²⁴ см. примеч. № 85 о М.А.Кузмине.

Звездная буря и фешенебельные гостиные. Жизнь: Еженедельник. Киев, 1–7 сентября 1919; републикация: Минувшее, 22, СПб, 1997. Перекликается, особенно в оценке поэзии В.В.Маяковского, со статьей «Искусство и современность».

¹²⁵ см. примеч. № 51.

¹²⁶ см. примеч № 40.

¹²⁷ Джованни Папини (1881–1956) — итальянский журналист и писатель, с которым Эренбург познакомился в 1911. Как и о Блуа, он писал о нем в своих мемуарах.

¹²⁸ «Красные зори» — возможно, намек на постановку пьесы Э.Верхарна «Зори» в театре Вс. Мейерхольда (см. Д.Золотницкий. «Зори театрального Октября». Л., 1976).

¹²⁹ Бульварный еженедельник (Петербург, 1910–1918).

Часть вторая. В эту часть третьего раздела вошли все статьи, опубликованные Эренбургом в сентябре — декабре 1919 года в газете «Киевская жизнь». За исключением последней («Об украинском искусстве») — републикации составителя (1992–1996). Тематически к этим работам примыкают пять статей в газете «Донская речь» (Ростов, декабрь 1919), три из которых впервые были перепечатаны Д.М.Фельдманом в журнале «De Visu». М., 1992, № 0. Статья «В защиту экватора» во многом повторяет «Полюсы»; такие повторения обнаруживаются и в других статьях. Поэтому из «Донской речи» приводятся лишь статьи «На пути в Дамаск» и «Вечернему времени».

Без бенгальского огня // Киевская жизнь, 11 сентября.

¹³⁰ Левашевская — улица в Киеве.

¹³¹ см. примеч. № 60.

¹³² Санкюлоты (от французского sans — без, culotte — короткие штаны) — представители городской бедноты в годы Французской революции, во время якобинской диктатуры — самоназвание революционеров.

Льстецы его величества // Киевская жизнь, 14 сентября. Весьма отличается от статьи с аналогичным названием в газете «Новости дня» (см. во втором разделе).

¹³³ Садовая — улица в Киеве, на которой в 1919 находилась Всеукраинская ЧК.

¹³⁴ Ческис — комиссар по культуре в Киеве (1919).

¹³⁵ А.А.Богданов (1873–1928) — философ и экономист, один из теоретиков «Пролеткульта».

¹³⁶ «В театре Лопе де Вега…» — постановка пьесы «Фуенте Овехуна» в Киеве летом 1919 режиссером К.Марджановым.

¹³⁷ М.И.Лацис (1888–1938) — член коллегии ВЧК, репрессирован.

¹³⁸ В.Рожицын — литературный и художественный критик.

Полюсы // Киевская жизнь, 18 сентября; републикация: Литературная газета. 8 января, 1992.

¹³⁹ «…статья П.Ярцева в газете „Объединение“…» — П.М.Ярцев — театральный критик и драматург, сотрудничавший в киевских газетах, в том числе в «Объединении».

¹⁴⁰ «Кроткий и неутомимый галилеянин» — Иисус Христос.

¹⁴¹ Имеется в виду письмо Л.Н.Толстого царю Александру III (8-15 марта 1881), в котором содержался призыв простить цареубийц.

¹⁴² «…Востоком Ксеркса иль Христа…» — строка из стихотворения В.С.Соловьева «Ex Oriente lux» (с латинского: «С Востока свет»). По памяти цитируется из него — «Гордой думой занята» вместо: «Ты мыслью гордой занята». Ксеркс — древнеегипетский царь, подавил восстание захваченных им народов.

Понедельник // Киевская жизнь. 24 сентября.

¹⁴³ «Саломея» — пьеса английского драматурга О.Уайльда (1854–1900).

¹⁴⁴ А.Микульчик — пролетарский поэт, автор сборника «Стихотворения рабочего».

¹⁴⁵ Иванов — очевидно, живописец А.А.Иванов (1805–1858).

В защиту идеи // Киевская жизнь, 27 сентября.

¹⁴⁶ «железка» — азартная карточная игра.

¹⁴⁷ «У А.И. снова мальцевские…» — Речь идет об акциях алмазозаводчиков Мальцовых.

¹⁴⁸ «Какое дело И.И. до… Сухомлинова, до Распутина…»: В.А.Сухомлинов (1848–1926) — военный министр (до 1915), обвиненный в связях с немцами; Г.Е.Распутин (1872–1916) — фаворит царской семьи, убитый монархистами.

¹⁴⁹ Герман фон Эйхгорн (1848–1918) — генерал-фельдмаршал, командующий группой немецких армий на Украине, убит эсером.

¹⁵⁰ П.П.Скоропадский (1873–1945) — гетман, провозгласивший создание «Украинской державы» (1918).

¹⁵¹ Эмиль Энно — французский вице-консул в Киеве, представлявший на Украине страны Антанты.

Еврейская кровь // Киевская жизнь, 2 октября.

¹⁵² Ж.Буланже (1837–1891) — французский генерал, возглавил шовинистическое движение.

¹⁵³ Эдуард-Адольф Дрюмон (1844–1917) — французский монархист, антисемит, противник пересмотра дела еврейского офицера А. Дрейфуса, необоснованно осужденного за «измену». Дрюмон был близок и к буланжистам.

¹⁵⁴ «Кишиневские жертвы…» — евреи, погибшие в дни погромов 1905 г.

«Ампир с цветочками» // Киевская жизнь, 5 октября.

¹⁵⁵ «Сатирикон» — еженедельный журнал сатиры и юмора (Петербург, 1908–1914).

¹⁵⁶ В.3.Май-Маевский (1867–1920) — генерал, командующий Добровольческой армией.

¹⁵⁷ «Театр Соловцева» — создан актером ирежиссером Н.Н.Соловцевым (1857–1902) в Киеве в 1891. Просуществовал до 1919.

¹⁵⁸ Наталья Гончарова — Н.С.Гончарова (1881–1962) — русский живописец, с 1915 жила в Париже.

¹⁵⁹ «Старый закал» или «Хорошо сшитый фрак». Первое — пьеса А. Южина (Сумбатова), второе — водевиль по переводной (с немецкого) пьесе Г.Дрегели.

Солнце на Западе // Киевская жизнь, 8 октября.

¹⁶⁰ «Mercure de France» — французский литературный журнал, основанный в 1889 группой писателей, близких к символистам.

¹⁶¹ «Салон независимых» — ежегодная художественная выставка авангардистского искусства в Париже начала XX века.

¹⁶² Блез Паскаль (1623–1662) — французский ученый, писатель и религиозный философ.

¹⁶³ Жозеф Мари де Местр (1753–1821) — граф, французский публицист, политический деятель и религиозный философ.

¹⁶⁴ М.Баррес (1862–1923), А.Бордо (1879–1963), П.Клодель (1868–1955) — французские писатели, авторы романов и философско-публицистических сочинений.

¹⁶⁵ Ф.Жамм (1868–1938) — французский католический поэт, под влиянием которого находился молодой Эренбург.

Нагишом // Киевская жизнь, 12 октября.

¹⁶⁶ «… репродукцию „Острова мертвых“». — Речь идет о работе художника Арнольда Беклина (1827–1901), предшественника и одного из первых представителей символизма в европейской живописи; картина стала олицетворением мещанских вкусов.

¹⁶⁷ «Студент в Сараево…» — Гаврила Принцип, убивший 28 июня 1914 года в Сербии эрцгерцога Фердинанда. Это убийство явилось непосредственным поводом к началу Первой мировой войны.

¹⁶⁸ Ж.Кайо (1863–1944) — французский политический деятель. В 1918 обвинен в измене и осужден. Позднее реабилитирован; Анри Бергсон (1859–1941) — французский философ-идеалист.

¹⁶⁹ «…дни Робеспьера или… Галифе» — кровавые события Французской революции и Парижской коммуны, связанные с именами деятелей, проявивших наибольшую жестокость (М.Робеспьер — глава якобинцев, Г.Галифе — генерал).

¹⁷⁰ «…приготовительные классы». — Имеется в виду провозглашение в марте 1919 г. Венгерской советской республики (разгромлена в августе) и советской республики Баварии в Мюнхене (апрель-май 1919).

¹⁷¹ «…строить Крезо и Круппа». — Имеются в виду военные заводы компаний Шнейдера-Крезо и Круппа (первая от названия французского городка Ле-Крезо, вторая — по имени владельца, немецкого магната).

Исход // Киевская жизнь, 19 октября.

О чем думает «жид» // Киевская жизнь, 22 октября.

¹⁷² В.В.Шульгин (1878–1976) — политик, монархист, деятель Гос. думы. Эренбург отвечает на статью Шульгина «Пытка страхом» (Киевлянин, 21 октября).

¹⁷² Циммервальд (Швейцария) — место проведения конференции социалистов.

¹⁷⁴ Яффа (Палестина, ныне Израиль) — город и порт, куда приезжали евреи, возвращавшиеся на «землю предков».

«Завсегда блюдолизы» // Киевская жизнь, 28 октября.

В судный день // Киевская жизнь, 2 ноября. С этой статьей во многом текстуально совпадает публикация «Тридцать серебреников» (Донская речь. Ростов-на-Дону, 19 декабря).

¹⁷⁵ «…на скамью подсудимых сядут не только Петерсы»: Я.X.Петерс (1886–1938) — ответственный сотрудник ВЧК-ОГПУ. Репрессирован.

¹⁷⁶ «…кровожадного Дантона… мечтателя Демулена»: Ж.Дантон (1759–1794) — деятель Французской революции, один из вождей якобинцев. Осужден и казнен революционным трибуналом; К.Демулен (1760–1794) — сподвижник Дантона, казнен вместе с ним.

Об украинском искусстве // Киевская жизнь, 16 ноября; републикация: Минувшее, 22, СПб, 1997 (Б.Я.Фрезинский. С рядом смысловых ошибок). Там же приведены несколько статей Эренбурга из других киевских изданий 1918–1919 гг.

¹⁷⁷ «…коновальцевская война с твердыми знаками». — Имеется в виду Евген Коновалец (1891–1938) — украинский националист, политический деятель, близкий к Петлюре; боролся против внедрения русских слов и использования твердого и мягкого знаков. Убит агентами НКВД в Роттердаме.

¹⁷⁸ П.Г.Тычина (1891–1967) — поэт, высоко ценимый Эренбургом.

¹⁷⁹ В.К.Винниченко (1889–1951) — писатель, возглавлял Украинскую директорию в конце 1918 — начале 1919; жил в эмиграции.

¹⁸⁰ Александр Олесь (А.И.Кандыба, 1878–1944) — украинский лирик и драматург.

¹⁸¹ Д.Ю.Загул (1890–1938), М.Ф.Рыльский (1895–1964) — украинские поэты.

¹⁸² В.М.Ярошенко (1898–1938) — украинский поэт, с которым Эренбург сотрудничал в киевском Наробразе (1919).

¹⁸³ В.В.Гофман (1884–1911) — поэт-символист.

¹⁸⁴ Михайло Семенко (1892–1937) — лидер украинских футуристов. О разговоре с ним см. начало статьи.

¹⁸⁵ Е.И.Прибыльская (1878–1948) — киевский художник.

¹⁸⁶ А.Г.Петрицкий (1895–1964) — киевский художник.

На пути в Дамаск // Донская речь. Ростов, 14 декабря 1919; републикация: De Visu. М., 1992, № 0. С. 7, 8 (Д.М.Фельдман). Использован библейский образ превращения Савла, гонителя христиан, в апостола Павла. Эренбург в своих статьях неоднократно обращался к этому образу.

Мои кочевья // Киевская жизнь, 30 ноября.

Мои кочевья // Киевская жизнь, 2 декабря (продолжение).

¹⁸⁷ см. примеч. № 110.

Мои кочевья // Киевская жизнь, 7 декабря (окончание).

¹⁸⁸ «По Тютчеву, она пила бессмертие на пиру богов». — См. стихотворение «Цицерон»: «Счастлив, кто посетил сей мир в его минуты роковые! Его призвали всеблагие, как победителя на пир… он в их совет допущен был — и заживо, как небожитель, из чаши их бессмертья пил!»

¹⁸⁹ «…вряд ли отличит Шульгина от Мякотина…»: В.А.Мякотин (1867–1937) — историк и публицист, сотрудник журнала «Русское богатство», занимал позиции между эсерами и кадетами. Здесь: «не отличит монархиста от кадета».

«Вечернему времени»// Донская речь. Ростов. 1919, 6 декабря; републикация: Минувшее, 22, СПб, 1997. Оправдательно-полемическая статья. Автор, отвергая обвинения в прислужничестве большевикам в «красном Киеве», несколько выпрямляет свою тогдашнюю позицию. В течение всей жизни Эренбург вызывал недовольство разных сторон. Одни не прощали, что он выжил, другие — что, вопреки всему, оставался собой.

Примечания приводятся согласно републикации.

¹⁹⁰ Номера газеты с названной статьей в московских и петербургских газетных хранилищах нет. (Сообщено В.В.Поповым.)

¹⁹¹ Известия. Киев. 1919, 27 марта.

¹⁹² «Ответ г. И. Эренбургу» напечатан в «Вечернем времени» 10 декабря за подписью Н.Ф.Яблонского. В ответе утверждалось, что Эренбурга не обвиняли в большевизме, но все пассажи заметки подтверждались (например, что при большевистском режиме посещать ХЛАМ «могли только комиссары и прихвостни советской власти, а приличным людям это не шло в голову» и т. д.).

*

В этом и других разделах встретились трудности при подготовке текстов, связанные с многочисленными ошибками, допущенными при печатании газет в нестабильной обстановке революции и гражданской войны. Ряд ошибок, пропусков, описок в настоящем издании при подготовке и сверке текстов удалось устранить. Во всех случаях использовано современное написание слов и имен, а также внесены при необходимости отсутствующие знаки препинания.

В комментарии к мемуарам Эренбурга «Люди, годы, жизнь» (М., 1990) и его книге «В смертный час» (СПб., 1996 сост. А.И.Рубашкин) указано неточно число публикаций писателя в газете «Киевская жизнь» (16), на самом деле было опубликовано пятнадцать произведений, но поскольку очерки «Мои кочевья» шли в трех номерах, то общее число публикаций — семнадцать.

Все статьи первого и второго разделов, а также из «Киевской жизни» (вторая часть третьего раздела), даны по тогдашним газетам и журналам — de visu.

Незамутненный взгляд (Илья Эренбург в годы, революции и гражданской войны)

В 15 лет Эренбург вошел в революционное движение, вскоре узнал тюремные нары и уже в неполные восемнадцать был вынужден уехать из России. «Эмигрантом со школьной скамьи» называл его Брюсов.

Встреча с Парижем ошеломила, этот город на многие годы стал его домом, не всегда гостеприимным. Эренбурга позвали к себе культура, поэзия, живопись. Не сразу, но довольно скоро, он отошел от социал-демократии. Начались скитания свободного художника, юного поэта, менявшего свои привязанности. Одна из них — увлечение католическим поэтом Ф.Жаммом была столь сильна, что Эренбург едва не принял католичество. Все это необходимо знать читателю, чтобы стали ясней те события в жизни автора, которые пока еще раскрыты недостаточно.

Важнейшая веха биографии Эренбурга — Первая мировая война. Корреспондент «Биржевых ведомостей» увидел окопы Северной Франции, русских солдат на Западном фронте, раненых в госпиталях. Это была суровая школа жизни, которая далеко увела от юношеских мечтаний. И все же, когда в феврале 1917-го из Петрограда пришла весть о революции, когда слово «свобода» стало притягательным, поэт без колебаний устремился в Россию. После трудной дороги через север еще воюющей Европы Эренбург в середине лета попал в уже пережившую июльский кризис столицу.

1.

Вступив в июле 1917-го на родную землю после почти девятилетнего отсутствия, поэт и журналист Илья Эренбург был полон надежд на революционные перемены. В первом же очерке «Париж — Петроград» не только рассказывал о трудном пути эмигрантов на родину и бурных событиях в столице, но и передал охватившую его эйфорию: «Все во Франции почуяли, как в душной Европе повеял свежий дух. Истомленная, окровавленная Франция услыхала слово „мир!“, сказанное смело и громко, не дипломатами или парламентскими граммофонами, а самим народом. Мало-помалу все поняли, что Россия ищет не лазейки, чтобы улизнуть, не сепаратного мира, а справедливого завершения войны».

Первые же недели пребывания дома — сначала в Питере, затем в Москве, а в конце августа снова в столице — показали, что события развиваются в опасном направлении. Слишком велик разрыв между верхами и низами, неустойчиво Временное правительство, опасны действия большевиков по дестабилизации власти.

Неприятие большевиков в очерках Эренбурга лета — осени 1917 года сочеталось с осуждением анархии, порожденной безвластием правительства Керенского. Поэтому в очерке «Наваждение», осудив корниловский мятеж, публицист написал, что, хотя «думы Корнилова ему ближе бреда выборгского рабочего», он останется, в случае столкновения со сторонниками генерала, по эту сторону баррикад.

Еще важнее для понимания того, как истаяли надежды Эренбурга на мирное демократическое развитие страны, свидетельства из очерка «В вагоне», рассказывающего о сентябрьской поездке через всю страну в Крым, к больной матери. Очерк появился в «Биржевых ведомостях» за десять дней до октябрьского переворота…

Автор едет в купе вместе с теми, кого называют «цензовыми элементами», он и на себе испытывает ненависть попутчиков, оказавшихся в коридорах, на площадках и крышах вагонов. Усталость от войны, от несправедливостей, всеобщее ожесточение Эренбург передает даже независимо от собственных пристрастий.

Ведь еще недавно он осуждал призывы покончить с войной. Теперь же не может оспаривать одного из пассажиров: «…кончать, говорю, надо… мне хоть царь, хоть Керенский, хоть большевики твои, — воевать крышка… Потому не хотим, сил нет…»

Видя раскол в обществе, Эренбург чувствует неизбежность трагического для России исхода. «Когда говорят „они“, „им“, „их“, — злобно глядят в полупритворенные двери купе. Здесь никакое соглашение, никакая коалиция немыслимы».

О том, как далеко ушел Эренбург от бывших своих товарищей-большевиков, можно понять по самой последней его статье, написанной перед роковыми для страны событиями. Статья «Виновники мятежа русских войск во Франции» обращена против большевистской пропаганды в армии. Называя «теперешних петроградских героев Троцкого и Лозовского» и рассказывая, к каким трагическим последствиям привел мятеж, Эренбург завершил статью словами, которые можно было повторить через десятилетия, когда подводился итог большевистского правления: «Нельзя ныне надеяться на „правосудие“, но пусть вся Россия еще раз проклянет не бедных обманутых людей, а истинных виновников ее позора!»

Но еще более трагические события ожидали Эренбурга в Москве, где он оказался в октябре семнадцатого.

2.

Свои чувства и мысли октября — ноября бывший большевик и эмигрант изложил в знаменитом романе «Хулио Хуренито», написанном спустя четыре года. И хотя между одним из героев этого романа — поэтом Эренбургом и автором есть разница, все-таки в «Хуренито» прослежены вехи ранней биографии вполне реального Ильи Эренбурга. Обратимся к ним как достоверному свидетельству.

«А когда мы приехали в Москву… трещали пулеметы… Как известно, бой длился неделю. Я сидел в темной каморке и проклинал свое бездарное устройство.

Одно из двух: или надо было посадить мне другие глаза, или убрать ненужные руки. Сейчас под окном делают — не мозгами, не вымыслом, не стишками, — нет, руками делают историю. „Счастлив, кто посетил сей мир в его минуты роковые…“ Но я сижу в каморке, жую холодную котлету и цитирую Тютчева».

Надо ли говорить, что даже реальные эпизоды на страницах сатирического романа не походят на автобиографические заметки. Здесь все сдвинуто и несколько искажено. Однако главное схвачено: отношение к несвободе, которая установилась в стране, провозгласившей царство свободы и равенства. Эренбург оказался вместе с большинством русской интеллигенции, чья позиция по-разному выражена в бунинских «Окаянных днях» (о существовании этих записок тогдашний русский читатель еще не подозревал) и в «Несвоевременных мыслях» М.Горького, печатавшихся в «Новой жизни».

Неприятие переворота проявилось в статьях Эренбурга, публиковавшихся в газетах Москвы, а затем Киева и Ростова, и в стихах, начиная уже с ноября семнадцатого. На последних нужно остановиться: почти все они из двух сборников — «Молитва о России» (1918) и «В смертный час» (1919) были десятилетиями сокрыты в так называемых спецхранах. Еще бы, Эренбург оплакивал гибель России, молился за нее, прямо называл виновников несчастий народа.

В «Молитве о России», «Молитве о детях», «Молитве Ивана», «Моей молитве», «Божьем слове» и других стихотворениях послеоктябрьской книжки — обращения к Богу с просьбой спасти погибающую родину, которая тонет в грехе и безверии:

«Гряди, Христова страна! Была, росла и молилась. И нет ея больше… О всех могилах Миром Господу помолимся».

Религиозные мотивы были и в «Стихах о канунах» (1916), но там они носили иной характер, иногда молодой поэт мог даже бросить вызов Богу, чтобы затем просить прощения, называя себя «блудливым и богохульным». Здесь все иное, хотя, казалось бы, что может потрясти человека, увидевшего европейскую бойню. Теперь другие мотивы, ощущение Апокалипсиса. Приведу строки из «Божьего слова», помеченного, как и многие стихи, декабрем 1917. Вот что писал Эренбург в первые недели революционной Москвы:

Конечно, это сказано в дни еще продолжающейся Мировой войны, но Россия уже вне ее, и речь явно о другом — «о тех, что в тоске предсмертной молятся, о всех умученных своими братьями». Через несколько месяцев, пережив и боль Бреста, и удушение свободной печати, Эренбург скажет в стихотворении «Осенью 1918 года» (написано в августе, еще в Москве, незадолго до похожего на бегство отъезда на Украину, захваченную немцами):

В этих стихах нет языка прямой политики, бытовой конкретики, но авторская позиция вполне определена. «И страна моя по-прежнему раба. Шумит уже новый хозяин». Чтобы сказать это, нужен был опыт жизни в «совдепии», а в первые дни «триумфального шествия» новой власти оставалось надеяться: «Все изведав и все потеряв, да уйдет она (Россия. — А.Р.) от смуты», и молиться: «Ту, что сбилась на своем таинственном пути, Господи, прости!»

Тогдашняя критика, не касаясь позиции поэта, определила «Молитву» как «темную и религиозную поэзию» и утверждала, что перед нами — «стон, плач, что угодно, только это уже не стихи или еще не стихи». Но она же видела в каждой строке «великое страдание за Россию».

Через много лет, уже признав слабости своей первой поэтической попытки осмысления революционных событий, автор отмечал в одной из автобиографий: «Первые два года (после возвращения из эмиграции в июле 1917. — А.Р.) я разделял взгляды „оборонцев“ и „патриотов“, писал контрреволюционные стихи и фельетоны». В «Хулио Хуренито» о той поре с предельной откровенностью: «Прошла повсеместная панихида. Причем многие оплакивали то, чего раньше не замечали… Я вспоминал, отпевал, писал стихи и читал их в многочисленных „кафе поэтов“ со средним успехом». Стихи «подкреплялись» фельетонами и статьями. Пищу для одних давали прежние фронтовые наблюдения — вплоть до весны 1917-го, материалы для других почерпнуты в Москве зимой и весной 1918 года. Эренбург в первой половине восемнадцатого пишет о быте и литературной жизни, о большевистских вождях, о войне и Брестском мире. Пожалуй, последнее событие решающим образом определило все написанное им в те месяцы. Мы говорим о статьях, ставших основой второго раздела этой книжки. В корреспонденциях, посылаемых в 1916–1917 гг. в «Биржевые ведомости», менее всего видны «патриотические» позиции автора, он даже сомневался в смысле войны, называл ее «бойней». Но когда новая власть провозгласила декрет о мире, а затем пошла на Брестский договор, после которого немцы на «законном» основании оказались под Курском, Эренбург открыто осуждал большевиков. Впрочем, еще раньше он прямо написал о них в уже упомянутой корреспонденции «Виновники мятежа русских войск во Франции» («Биржевые ведомости», 1917, 19/Х).

После революции этот подход проявился еще последовательней в осуждении некоторых поэтов, в частности В.Маяковского, за их «интернационалистское» отношение к войне. Но вопросом о войне расхождение с большевиками не ограничилось. Не менее важным было отношение к свободе, которое разделяли многие собратья по перу. Тут впору сказать о московской среде, в которой оказался Эренбург. Б.Пастернак, вспоминая об одном литературном вечере у известного мецената и поэта М.Цетлина, назвал гостей: Бальмонта, Ходасевича, Балтрушайтиса, Эренбурга, Инбер, Антокольского, Каменского, Бурлюка, Маяковского, Белого, Цветаеву. В эти же месяцы отмечены контакты Эренбурга с Буниным, А.Толстым, Крандиевской, Есениным. Как видно даже по приведенным именам, разница взглядов не мешала общению, хотя споры, порой, велись нешуточные. Не общался Эренбург с Блоком, который, видимо, считал его выпады против себя оскорбительными.

Эренбург не принял ни поэмы «Двенадцать», ни статьи Блока об интеллигенции. Долгое время университетские профессора убеждали нас (и почти убедили!) в ограниченности тогдашних писателей, не увидевших блоковскую правду, признававшую вину интеллигенции перед народом. Но если можно спорить с Эренбургом, когда он упрекает крупных поэтов — Маяковского, Есенина, Мандельштама в прислужничестве властям, а значит, в неискренности, то в другом ему не откажешь: он увидел у самых истоков нарождение сил, враждебных свободному творчеству, да и свободе вообще.

Блок провозгласил, что русская интеллигенция пошла против народа. И мы семь десятилетий повторяли эти слова, полагая, что волю народа выражали большевики, а те, кто позволил себе иметь собственное мнение о происходящем, — «враги народа». Как не вздрогнуть, увидев это словосочетание в эренбурговской статье января 1918-го.

Поразительно прозрение Эренбурга, который шаг за шагом оспаривает статью А. Блока. Не верит в свободные выборы в Советы, осуждает подбор судей по партийной принадлежности (ушли ли мы от этого хотя бы сейчас?), выявляет самое уязвимое в действиях большевиков — разрыв слова и дела. Достаточно напомнить, что писал Эренбург по поводу слов «Мир и братство народов», которые, по Блоку, определяли смысл происходящего. «Да, эти слова часто раздаются в речах большевистских ораторов и пестреют на „заборных“ воззваниях. Но разве не великие слова „Братство, Свобода, Равенство“ значатся на воротах парижских тюрем, на тысячефранковых билетах, на левом уголке смертных приговоров!» Не было у Эренбурга иллюзий насчет буржуазной демократии, он рассчитался с ней в «Хуренито» и следующем романе «Трест Д.Е.» (1923), но задолго до того понимал разницу между всеобщими выборами в разогнанную (январь 1918) «презренную учредилку» и в Советы, куда попадали прежде всего по классовому принципу. Мы знаем, во что эти выборы превратились в 1937 году, когда, в разгар большого террора, наш первый большевик решил их провести — «всеобщие, тайные, равные»…

Блок и Эренбург писали о народе и интеллигенции, об интеллигенции и революции. Но они увидели эту проблему по-разному. В свете будущей нашей истории признаем, что у Эренбурга были основания спросить у Блока: «…этого ли хочет народ? Миллионы крестьян, хотят они гибельного прекрасного безрассудства или земли, дешевых товаров, порядка? Опыт делается без их ведома, но за их счет…»

В своей январской статье Эренбург защищал от нападок Блока русскую интеллигенцию, через несколько месяцев в «Стилистической ошибке» оспорил Блока-художника, не приняв революционную поэму скорее как публицист, чем критик.

Как и прочие советские литераторы, читавшие эту поэму сквозь призму идеологических догм, где-то и автор этих строк, пусть мимоходом, «отметился», сказал о «народной стихии», которую воспел поэт. Но глядя на результат урагана, которому ужаснулись одни и приветствовали другие (поистине: «Но тех, кто меня уничтожит, встречаю приветственным гимном». Это уже В.Брюсов, задолго до Октября!), Эренбург не принял эстетики поэмы, но еще больше — одобрения насилия. И «Стилистическая ошибка», и «Карл Маркс в Туле», и, наконец, опубликованная год спустя статья «На тонущем корабле» — отказ Эренбурга принять тот «новый мир», который сметает на своем пути не только барские усадьбы и библиотеки, помещиков и капиталистов, но «заодно» и все представления о добре и гуманности. Заподозрить бывшего большевика Эренбурга в защите монархии и прежнего строя оснований нет, а вот кровавую вольницу он, как это видно, одобрить не мог, и для него герои Блока — «убийцы и громилы», провозглашающие: «Мировой пожар в крови, Господи, благослови!» Мы привыкли к тому, что Блок отразил стихию, что все это — правдивый слепок событий. Но ведь в поэме было и великодушное одобрение красногвардейской вольницы. «Вы не понимаете, на что Господне благословение Севастопольским шутникам, и что делает Исус в Кронштадте?» — спрашивал Эренбург.

Ответим примером из работы историков М.Геллера и A. Некрича «Утопия у власти» («Даугава», 1990, № 11–12; 1991, № 1). Вот как они описывают, ссылаясь на Управделами СНК B. Бонч-Бруевича, роль матросского отряда в разгоне «учредилки»: «Я заметил, — рассказывает Бонч-Бруевич, стоявший со своими моряками в зале, — что двое из них, окруженные своими товарищами, брали Чернова на мушку, прицеливаясь из винтовки». Бонч-Бруевич посоветовал не убивать председателя Учредительного собрания, добавив, что Ленин этого не разрешает…

Равнодушие к общественным проблемам, к судьбам солдат мировой войны, внутренний холод и опустошенность, неумение даже на материале историческом постичь стихию народного бунта — все это видит Эренбург и у поэтов, «очарованных катастрофой» (Маяковский, Каменский, Есенин, Белый), и у тех, кто «потрясен революцией» (Бальмонт, Волошин). Многие страницы эренбурговской публицистики первого года революции связаны с личностями поэтов, их отношением к свершившемуся. Эренбург удивлен метаморфозами, переменчивостью взглядов, но, может быть, более всего — отсутствием подлинного гражданского чувства. Вряд ли все давние оценки убеждают нас, да ведь и сам Эренбург менялся. Но если бы его высказывания — и кажущиеся сегодня прозорливыми, и явно ошибочными — касались одной лишь поэзии, им бы оставаться в изданиях той поры. Но в том и дело, что они звучат и в наше переломное время. Сколько литературных репутаций рухнуло всего лишь за несколько лет! А тогда? Разом потускнел Бальмонт. «Погибла Россия, и весь мир готов упасть в манящую бездну», но Бальмонт по-прежнему уверяет, что он «влюбленный, неутоленный, полусонный». И в той же статье «На тонущем корабле»: «Мы запомним… усталое лицо проклинающего эстетизм эстета, завороженного стоном убиваемых». Это сказано о Блоке. Сказано вряд ли справедливо, как и несправедливо видеть в гениальной поэме политический элемент. У Есенина Эренбург принимает «хорошие лирические стихи», но не богоборчество вместе с таким утверждением своей революционности: «Матерь Божия, я большевик». Тогда в этих филиппиках можно было увидеть лишь раздраженные нападки на талантливых поэтов — Мандельштама, Клюева и даже высоко чтимого Эренбургом Вячеслава Иванова. Теперь видно: он защищал поэзию, самобытность, теперь понятно, что эти статьи писал не критик только, но тоже поэт, ищущий у своих собратьев подлинное чувство, несовместимое с литературными забавами. А пока: «Одни наслаждаются предсмертной суматохой, другие испуганы ею. Одни молятся, другие пьют вино. Одни пишут о гибели России, другие о красоте японских собачек».

Но ведь о гибели России писал недавно сам Эренбург в своих «Молитвах». Сколько иронии вызывали эти слова! И в те дни, и в более поздние годы. С каким вызовом мы, потеряв и честь и свободу, разорив крестьянина, поработив рабочего, демонстрировали свои заводы и плотины, пока миру и нам самим не стало ясно, что погибло и что потеряно в результате «великого эксперимента».

Особое место в этой публицистике заняли статьи, прямо направленные против руководителей новой власти. Тут выделяется «Тихое семейство», героями которого стали Ленин, Каменев, Зиновьев и другие большевики, знакомые автору еще в ранние годы парижской эмиграции. Эренбург написал о них, как людях, «чуждых духом России». Нужно ли говорить, чем это могло обернуться в судьбе писателя.

Статьи Эренбурга печатались в независимых газетах, ненадолго допущенных к изданию советской властью. Вскоре все они были прикрыты, включая «Возрождение» и «Понедельник» и даже горьковскую «Новую жизнь». Летом 1918-го практически закончился плодотворный период эренбурговской публицистики, длившийся всего несколько месяцев.

3.

Общая политическая ситуация, начавшаяся гражданская война, сопровождаемая разрухой, голодом, сказалась на всей литературной жизни. Уже летом многие писатели, художники уехали из столиц, в основном, на Украину. Оставаться в Москве стало особенно опасным к началу осени: начали брать заложников. Эренбург буквально бежал в Киев и подумывал об отъезде на Запад. Для Бунина и А.Толстого юг Украины стал началом пути в эмиграцию.

Эренбург, Мандельштам оставались в Киеве долгое время при сменявших друг друга властях. Как заметил в автобиографии Эренбург: «Киев. Четыре правительства. При каждом казалось: другое лучше». С сентября 1918 до начала ноября 1919 г. Эренбург видел в Киеве больше чем четыре правительства: белых и красных, петлюровщину и гетманщину, различные банды, врывавшиеся в город на несколько дней. С марта по август 1919 он жил в советском Киеве, затем больше двух месяцев — при Деникине.

Первый из этих периодов дал Эренбургу много личных знакомств в художественных кругах Киева. Он бывал в театре режиссера К.Марджанова, встречался с поэтами О.Мандельштамом, П.Маркишем, Н.Ушаковым, Б.Лившицем, прозаиками А.Соболем и В.Лидиным. Многие дружеские связи пронес через годы. В студии художницы А.Экстер его ждала встреча с девушкой, ставшей в то лето его женой, — Любой Козинцевой, здесь же увидел ее подругу Надю Хазину, будущую Н.Мандельштам. Об этом периоде жизни Эренбурга^[235] и, в частности, работе в Собесе, интересные материалы дает роман «Рвач» (1925). В автобиографии читаем: «Обучал рабочих начаткам стиховедения. Устраивал детские игры, празднества, театры и прочее». Этот период Эренбург в мемуарах назвал порой «надежд, порывов, крайностей, смятения». О том, что это были за «смятения», можно понять по тому, как повел себя Эренбург в конце августа, когда красные (среди них был другой киевлянин — Михаил Кольцов) покидали город. Как и Михаил Булгаков, Эренбург не ушел с отступающими частями. Он остался в Киеве. В автобиографии сказано: «Белых встретил с надеждой».

Причин тому искать не приходится. Тут и культурная политика, когда комиссар по культуре Ческис мог запретить лекцию о русском поэте, и аресты (в частности, Эренбурга) за «позднее хождение по улицам». Тут и общая обстановка в Киеве, о которой напомнила недавняя газетная статья (Эд. Поляновский, «Ничей» — «Известия», 1998, 6 марта): «„Заложники — капитал для обмена“, — изрек известный чекист Лацис… Лацис возглавил Всеукраинскую ЧК. Это были нелюди. На Украине, где свирепствовал Лацис, в одном только Киеве летом 1919-го расстреляли 3000 человек…»

Эренбурга уже брали в заложники в Москве. Повторить этот опыт ему вряд ли хотелось.

В Киеве — и белом, и красном — Эренбург был активной литературно-общественной фигурой. Он выступал с докладами и лекциями о поэзии, печатал статьи в киевских газетах «Утро», «Русский голос», «Революционная борьба», «Жизнь». Работал над «Портретами русских поэтов» и завершил военную книгу «Лик войны». Однако политические пристрастия им до конца августа не декларировались. Более свободным он чувствовал себя в суждениях об искусстве.

В деникинском Киеве произошел еще один всплеск публицистической работы Эренбурга, на этот раз на страницах газеты «Киевская жизнь». Той осенью материалы писателя появлялись на ее страницах семнадцать раз: это были статьи, а в конце — цикл очерков «Мои кочевья», близкий по духу к некоторым корреспонденциям, опубликованным ранее в «Биржевых ведомостях». Мне удалось узнать мнение о статьях Эренбурга в «Киевской жизни» современника событий, литературоведа В.Днепрова (В.Резника), которому осенью 1919 г. было 16 лет. Он рассказал, что выступления Эренбурга обратили на себя внимание молодых читателей, которые довольно скоро обнаружили, как меняется тон и стиль статей. От сочувственного к белому движению до более взвешенного и сдержанного. Этому способствовало поведение деникинцев в городе. Сам В.Днепров после расправы белых над его товарищем, способным гимназистом, начал помогать подпольщикам-большевикам. В городе шли облавы, прокатились еврейские погромы. Надежды Эренбурга не оправдывались: и здесь не пахло свободой. Попробуем проследить характер изменений эренбурговской публицистики тех недель.

Постоянным остается неприятие большевистской власти, манипулирующей высокими словами. В первой же статье «Без бенгальского огня» есть такое признание автора: «И я понял, что „свобода“ его (красноармейца, который радуется тому, как снаряды продырявили Кремлевские соборы. — А.Р.) — это зияющая пустота, что его обокрали, вынув из души былое золото, дав взамен легкие, бумажные, никому не нужные слова…» О том, кто обокрал граждан России, отняв веру и разрушая храмы, автор пишет в этой и других статьях. Становится ясной причина того раздражения, которое вызвали у Эренбурга в красном Киеве и певцы Пролеткульта, и упрощенное представление о культуре в целом. Это ведь он сам был среди поэтов, захотевших «научить рабочих, пишущих стихи, правилам русского стихосложения». И что же? Было сказано, что от таких поэтов рабочие наберутся «буржуазного духа». Эренбург раньше многих почувствовал: рабоче-крестьянская власть не является ни рабочей, ни крестьянской. Можно, оказывается, льстить рабочему, оставляя его бесправным «декоративным властелином, именем которого правит придворная камарилья…»

Как не вспомнить здесь недавние годы, когда всуе повторяли слова «его величество рабочий класс», когда были рабочие для президиумов и для Верховного Совета, а подлинная власть оставалась в руках партаппаратчиков. А в 1919 г., через две недели после отступления красных из Киева, Эренбург писал в очередной статье: «Его величество покинуто. Но разве король не голодал на своем троне, пока ловкие люди реквизировали все и вся его именем? Разве не разгоняли рабочих собраний и не закрывали рабочих газет?..»

В «Энциклопедическом словаре» 1990 г. о событиях, случившихся уже после окончания гражданской войны, сказано: «В 1921–1922 были подавлены белогвардейские, кулацкие… мятежи в Кронштадте, на Тамбовщине…» Теперь каждый честный историк знает, что на Тамбовщине поднялись крестьяне, не получившие землю после «Декрета о земле», и что в Кронштадте выплеснулось недовольство рабочих, начавших понимать, какая установилась «рабочая» власть.

Эренбург этой власти говорил «нет», но и чаянья иных спасителей России он все больше отвергал. Оказалось, что сильны тенденции реставрации, возвращения к тому, что было в стране то ли до 1904 г. (до первой русской революции), то ли до 1917-го. По Эренбургу — и это сказано в статьях «Киевской жизни» — такое развитие кажется невозможным. Общественным деятелям, зовущим назад к …Аракчееву и Победоносцеву, «Союзу русского народа», он противопоставляет «идеи величия и свободы, мощи и терпимости».

В этой статье («Полюсы») автор пишет о необходимости духовного перерождения, о том, что из прошлого нужно взять все лучшее, а не бросаться из крайности в крайность. «Хорошо, что амнистировали Достоевского, Лескова, Леонтьева, но ведь не затем, чтобы сослать Толстого, Тургенева или Герцена». Так и хочется повторить эти слова сегодняшним «перевертышам», которые раньше не обходились без ленинских цитат, а теперь шагу не шагнут, не вспомнив Бердяева или того же Леонтьева. Эренбургу тесны идеологические догмы большевиков, он также не приемлет любителей крайностей из среды русской интеллигенции, недавно стыдившихся Достоевского, а нынче увидевших большевика в… Льве Толстом.

Разочарование в новых спасителях России становится очевиднее от статьи к статье. Автор видит тщетность попыток восстановить все как было, ему смешны претензии владельца доходного дома или владелицы бриллиантового колье. Публицист понимает, насколько разношерстно войско Деникина. «Добровольческая армия теперь — большая и сложная величина, в ее рядах могут оказаться и движимые частными интересами, и поддавшиеся голосу мести». Сказано достаточно осторожно. Пройдет время, Эренбург ближе увидит русскую Вандею и отшатнется от нее. Но пока еще свежи в памяти «пылкие экстерны» у руля великого государства, «жизнерадостные матросы», подвалы ЧК на Садовой. И все-таки Эренбург ищет оправдания своей публицистике, хочет обнаружить высокую идею у тех, в ком готов видеть борцов за свободу. Иначе бессмысленны для него и эти статьи, и сама борьба. Ведь Эренбург радовался свержению монархии, и его революционная юность не была случайной. Ноты отчаянья звучат в его вопросах: «…Разве за банки и за поместья сражались осенью семнадцатого года в Москве и Питере молоденькие юнкера, студенты и гимназисты?» …Как бы ни отвечал на это публицист, сами вопросы — показатель того, что автор стоит перед мучительным выбором.

В высказываниях Эренбурга есть известная широта, в отличие, скажем, от Бунина, потрясенного русской трагедией и не идущего дальше своего неприятия революции. Эренбург не хочет замены нового насилия старым, пишет с тревогой о помещиках, которые «сводят старые счеты с крестьянами», о черносотенцах, грозящих евреям, наконец, о новых «запретителях». Пожалуй, деникинские цензоры «проглядели» многое в статьях антибольшевистского публициста. В них — неприятие новых покушений на свободу. «Советский строй — аракчеевское поселение, все регламентировано, и люди вечно в строю. Всякий, забежавший вперед или отставший, чья голова выше других на вершок, должен погибнуть. Знамя новой России — свобода, и все, пытающиеся запретить человеку верить или думать, говорить или петь по-своему, только способствуют торжеству большевистской идеи насилия» («В защиту идеи»).

Пройдет несколько лет, и в романе «Рвач» писатель расскажет о деникинских застенках (гостиница «Скутари»), в которых пытают Михаила Лыкова. Так что у белых с возможностями «петь и говорить по-своему» выходило так же, как у красных. Не это ли заставило Эренбурга покинуть Киев? Скажем так: не только это. Он не принял практики большевиков, особенно по линии ВЧК, хотя наивно недооценивал возможности этого ведомства. («О, конечно, чрезвычайки, эти единственно работоспособные учреждения не смогут уничтожить миллионы людей». Смогли! Дело не ограничилось тысячами.)

Но Эренбург не одобрил и практики деникинцев. Жить в городе становилось все опасней: к облавам прибавились погромы, антисемитская кампания, как это бывает в смутные времена, становилась все разнузданней. В этой связи обратим внимание на две статьи Эренбурга — «Еврейская кровь» и «О чем думает „жид“».

Резонанс второй, ставшей ответом на выступление в «Киевлянине» известного монархиста В.Шульгина, был огромным. За эту статью автору доставалось от различных критиков еще много лет спустя. Не только Шульгину, но и многим прошлым и нынешним критикам отвечал Эренбург, который был русским писателем еврейского происхождения, а не олицетворял собой «портрет еврея», как это представил на страницах журнала «Звезда» (и позднее в книге) американский критик и публицист Б.Парамонов в дни столетия писателя (1991, январь).

Давние суждения Эренбурга, подсказанные пережитым киевским погромом, интересно продумать сейчас, когда половина русских евреев вынужденно покинули родину. Он писал от имени тех, кто, как и он, видел во взрыве антисемитизма трагедию общую — и русских, и евреев.

«Я хочу рассказать о том, что пережил и передумал в эти дни, и вместе со мной все евреи, для которых Россия — Родина, которые не уедут отсюда ни в Циммервальд, ни в Яффу, ибо дано человеку любить равной любовью родную землю и в годы тучных нив, и в годы голода и смерти». Эренбург доказал эту любовь, заняв свое место в рядах русских воинов, сражавшихся с фашизмом, он доказал ее зимой 1953 г., написав Сталину, что видит будущее русских евреев не в депортации (она уже готовилась, эшелоны стояли наготове), но на путях ассимиляции внутри своей страны.

Вызывали возражения слова из статьи «О чем думает „жид“», в которых автор как бы смирялся с погромщиками, благословляя «не кормящие груди и плетку в руке». Но это было другое чувство, Эренбург понимает «еврейский вопрос» как часть общерусского. «Меня пытали страхом не только за еврейских детей, но и за великое русское дело».

В дни распада бывшей советской империи и недавних новых всплесков антисемитизма вспомним, что писал Эренбург о силах, способных объединить страну, поймем, почему он испытал страх «не только за тех, кого громили, но и за тех, кто громил».

В тяжелые ночи Киева Эренбург думал о русской культуре, «питавшей все племена нашей родины». Нынешним сторонникам сильной руки хорошо бы напомнить слова, сказанные осенью 1919 г.: «Ведь не нагайкой держалась Россия от Риги до Карса, от Кишинева до Иркутска».

Эренбург потому и остался в родном доме, где гибель угрожала ему не раз и в 1938 и в 1952 годах, потому и не стал писателем французским (это с блестящим знанием языка) или эмигрантским, что хотел быть со всеми русскими людьми (и с Пастернаком, и с Ахматовой, и с Шостаковичем, и с Таировым), пережить с ними бури и оттепели. Но одно дело бежать из России, другое — покинуть белый Киев. Эренбург, не дожидаясь краха Деникина, через Харьков и Ростов направился на юг. В ноябре-декабре, прожив около трех недель в Ростове, он напечатал еще несколько антибольшевистских статей в «Донской речи», писал и для «Киевской жизни». Затем вместе с женой поехал в Коктебель, где находился гостеприимный дом старшего друга, поэта Максимилиана Волошина.

4.

Долго добирался Эренбург до Крыма. Поездка была связана с риском для жизни.

Почти девять месяцев 1920 г. он прожил в Коктебеле. Пора осмысления пережитого, общений с близкими людьми — Волошиным, Мандельштамом, Кудашевой (будущей М.Роллан). О настроениях той зимы говорят тогдашние стихи и более позднее (1922) свидетельство в автобиографии: «Коктебель. Зима. Безлюдье. Очухался. Впервые за годы революции удалось задуматься над тем, что же свершилось. Многое понял. Написал „Раздумия“. Захотелось в Москву». Москва оставалась за фронтами, Крым был тылом армии Врангеля. Лишь осенью Эренбург с женой и ее подругой морем рискнули бежать в независимую тогда Грузию, а уже оттуда — в Москву. А пока был Коктебель и стихи.

Таковы настроения Эренбурга в последний год гражданской войны. Растерянность, попытка поверить в рождение нового века и неприятие ни одной из правд.

После Крыма и Тбилиси будут еще несколько месяцев в холодной и голодной Москве, прежде чем Эренбург в конце марта 1921 г. уедет за границу, в так называемую «художественную командировку». Она продлится не один год. Почти сразу, тем же летом, будет написан роман «Хулио Хуренито», в котором читатели услышат отзвук и корреспонденций из «Биржевки», и статей из «Киевской жизни». Вспомним хотя бы такой пассаж из статьи «В защиту идеи»: «Большевики говорят — насилие, мы отвечаем — свобода. Мы не верим в рай, куда нужно загонять людей пулеметами». В 27 главе «Хуренито» эта же мысль (но вобратном смысле) вложена в уста коммуниста, капитана кремлевского корабля. Вот что, по Эренбургу, он исповедует: «Мы ведем человечество к лучшему будущему. Одни, которым это невыгодно, всячески мешают нам, прячась за кусты, стреляют в нас, взрывают дорогу, отодвигают желанный привал. Мы должны их устранять, убивая одного для спасения тысячи. Другие упираются, не понимая, что их же счастье впереди, боятся тяжкого перехода, цепляются за жалкую тень вчерашнего шалаша. Мы гоним их вперед, гоним в рай железными бичами».

Этот «рай» не мог одобрить герой, споривший с коммунистом. Отвергал его и автор. И еще не один год писатель, по собственным словам, «продолжал жить словом „нет“».

Упомянутая глава из романа перекликается и с газетными фельетонами, напечатанными Эренбургом в Москве в начале 1918-го. Уже тогда он обличал некоторых большевистских руководителей («властвуют люди, духом чужие России»). Публицист знал новых властителей не понаслышке, встречался с ними в первые месяцы парижской эмиграции. Он предвидел, что они еще перессорятся, начнут исключать друг друга из партийных рядов. Но вряд ли мог представить, сколь зловещими окажутся употребленные им понятия — «троцкисты», «бухаринцы». Советская история еще только начиналась, еще были возможны такого рода прямые высказывания в открытой печати. Потом, в более резкой форме, он повторил их в «Киевской жизни» и в «Донской речи».

Думаю, прочитанные статьи позволили понять, как непросто было навязать народу, особенно интеллигенции, большевистскую идеологию и такую модель общества, которая столь долго не принималась людьми, сохранявшими трезвый взгляд на трагические события революции.

* * *

У читателей книги Эренбурга возникает, очевидно, вопрос: как же так, ведь его перу принадлежат и совсем другие статьи, в которых он защищает советское государство, большевистскую власть, высоко ценивших его литературную работу.

Выходит, упрекая других в «обращении», Эренбург должен был бы со временем отнести этот упрек и к самому себе. Нечто подобное приходилось выслушивать Илье Григорьевичу, да и теперь называют его имя среди литераторов, приспособившихся и укреплявших своими сочинениями тоталитарный режим. В самом кратком виде об этом можно сказать так. В двадцатые годы Эренбург сохранял внутреннюю независимость, не поступился в главном сатирическим направлением своего творчества. Русская проза кажется неполной без «Хулио Хуренито», «Жизни и гибели Николая Курбова», «Тринадцати трубок», «Рвача», «Бурной жизни Лазика Ройтшванеца» и других произведений. Перелом произошел на рубеже тридцатых. Для писателя-сатирика места в нашей стране не оставалось, а эмигрантом Эренбург быть не хотел. Как и Ахматова, как и Булгаков, как и Пастернак, он не видел себя вне России. И раньше враждебный буржуазному обществу, он во время экономического кризиса вновь столкнулся с отталкивающими сторонами хорошо знакомого ему мира. Все больше ощущалась в Европе угроза войны и фашизма.

В этих условиях Эренбург идет на сотрудничество с советской властью, предлагает лично Сталину (письмом к нему) помочь объединению западной интеллигенции в антифашистском фронте. Эта деятельность была ловко использована нашим диктатором для укрепления тоталитарного строя. Так что Эренбург (вместе с Р.Ролланом, Б.Шоу, А.Мальро, и — поначалу — А.Жидом) сыграл двойственную роль в развитии общественного сознания тех лет. Разоблачал фашизм и, одновременно, распространял иллюзии о так называемом социализме в СССР. Некоторое время эти иллюзии были сильны в интеллектуальных кругах Запада. Весь вопрос в том, был ли у Эренбурга и других антифашистов выбор. Или скажем так: можно ли перед угрозой одного тоталитарного режима поддерживать другой? Общепризнана роль Эренбурга-публициста в годы Великой Отечественной войны, победа в которой не только сокрушила гитлеровский фашизм, но и укрепила власть Сталина. В сложных обстоятельствах, будучи незащищенным от возможных репрессий и реальных проработок, Эренбург продолжал отстаивать общекультурные ценности. Он способствовал распространению среди граждан своей страны знаний о выдающихся поэтах и художниках России и Запада. Но сама фигура Эренбурга вызывала у современников, да и сейчас вызывает неоднозначные оценки. Приведу слова Д.С.Лихачева: «Об Илье Эренбурге можно было бы сказать, что он „служил в семи ордах при семи королях“. В наше время это было уже своего рода заслугой, ибо, служа, он исправлял и смягчал, но себя, конечно, портил».

Представленные читателям с большим запозданием давние статьи открыли нового Эренбурга, писателя, чьи отклики на бурные события роковых для России дней сохранили в конце века не только исторический интерес.

Александр Рубашкин

1991, 1998

Примечания

1

* Русские, что будут делать эти русские? (франц.)

Здесь и далее звездочкой отмечены подстраничные примечания, остальные примечания вынесены из блока примечаний в конце книги (прим. верстальщика).

(обратно)

2

«…как только революция перешла гучковско-милюковский предел». — Имеется в виду ограниченный характер революционных преобразований; А.И.Гучков (1862–1935) — лидер октябристов, военный и морской министр Временного правительства; П.Н.Милюков (1859–1943) — историк, лидер партии кадетов, министр иностранных дел Временного правительства.

(обратно)

3

Г.Эрве (1871–1944) — один из лидеров французских социалистов; позднее эволюционировал к национал-социализму.

(обратно)

4

Т.Рибо (1839–1916) — французский психолог; Д.Ллойд-Джордж (1863–1945) — английский премьер-министр в 1916–1922 гг.

(обратно)

5

* Вероятно — приветственные телеграммы (франц.).

(обратно)

6

«Когда Муте и Кашен рассказывали о том, что видели в России…» — Речь идет о поездке в Россию (апрель 1917) делегации социалистической фракции палаты депутатов Франции, в составе которой были М.Муте и М.Кашен.

(обратно)

7

* В тексте: разделились — вероятно, опечатка. (Ред.)

(обратно)

8

В.М.Чернов (1873–1952) — министр земледелия Временного правительства, один из основателей партии эсеров (с.-р.).

(обратно)

9

«Ночь я провел будто возле Арраса». — Аррас — город на северо-востоке Франции, в 1914–1915 гг. был в зоне ожесточенных боев (см. статью «На костре»).

(обратно)

10

Цитируется (неточно) стихотворение А.А.Ахматовой «Июль 1914». У автора: «Только нашей земли не разделит…» (впервые: журнал «Аполлон», 1914, № 6–7).

(обратно)

11

Мистраль (франц. mistral) — ветер с гор в Южной Франции

(обратно)

12

* Молодцы (франц.).

(обратно)

13

Румпельмейер — очевидно, хозяин бара, ресторана.

(обратно)

14

«…гордый взор иноплеменный» — строка из стихотворения Ф.И.Тютчева «Эти бедные селенья…» (1855).

(обратно)

15

* «Декларация прав» и т. п. (франц.).

(обратно)

16

* В тексте: на мосту — вероятно, опечатка. (Ред.)

(обратно)

17

* «Революция в России», «Отречение царя» (франц.).

(обратно)

18

«Мне вспоминается весна 1907 г. — последняя весна в России». — Неточно: Эренбург эмигрировал из России в декабре 1908 г.

(обратно)

19

* Сладость жизни (франц.).

(обратно)

20

Названы списки, по которым проходили выборы в Учредительное собрание: первый, третий, пятый — кадетов, эсеров, большевиков.

(обратно)

21

Анфиса читает «Откровение Иоанна», глава 9, ст. 3: «Из дыма вышла саранча на землю, и дана была ей власть, какую имеют земные скорпионы».

(обратно)

22

Ненюфары — лотос, кувшинка.

(обратно)

23

Пеон — поэтический размер.

(обратно)

24

«Храм в Дорнахе» — центр немецкой антропософской школы, возглавлявшийся Р.Штейнером.

(обратно)

25

«Г. обстоятельно рассказывал о Тарнополе, о Калущском погроме». — Имеются в виду события лета 1917, когда под воздействием большевистской пропаганды фронт был открыт и немцы смогли успешно наступать. Отсюда выражение «герои Тарнополя» в ряде других публикаций Эренбурга. Тарнополь — ныне Тернополь, Калущ — ныне Калуш.

(обратно)

26

Накаленная обстановка в Петрограде августа (сентября) 1917 вызвала ассоциации с событиями 1905 г. в Грузии, когда войска во главе с генералом М.Алихановым-Аварским (1846–1907) подавили освободительное движение.

(обратно)

27

Б.В.Савинков (1879–1925) — эсер-террорист, писатель (псевдоним В.Ропшин: повесть «Конь бледный», 1909; роман «То, чего не было», 1914, и «Воспоминания террориста», 1909). Эренбург познакомился с ним в Париже, в 1915 г. В июле — августе 1917 Савинков — Управляющий военным министерством (при Керенском-министре). Эмигрировал, нелегально вернулся в СССР, погиб в тюрьме. Под именем Высокова выведен в романе Эренбурга «Жизнь и гибель Николая Курбова» (1923).

(обратно)

28

«В газетах „Некрасов сказал…“». — Н.В.Некрасов (1879–1940) — депутат Государственной думы, кадет, зам. председателя и министр путей сообщения Временного правительства. Выступил во время мятежа Корнилова за отставку Керенского.

(обратно)

29

Северный вокзал (франц.).

(обратно)

30

См. А.И.Герцен. «Былое и думы», часть 5 (глава XLIII).

(обратно)

31

Д.У.Бьюкенен (1854–1924) — посол Англии в России (1910–1918), поддерживал Временное правительство.

(обратно)

32

А.М.Крымов (1871–1917) — генерал, сподвижник Корнилова.

(обратно)

33

«…за минованием опасности, Савинкова и Пальчинского отстранили». — Имеется в виду решение Керенского уволить генерал-губернатора Петрограда Савинкова и его заместителя Пальчинского. П.И.Пальчинский (1875-192.9) — инженер, товарищ министра торговли и промышленности.

(обратно)

34

«Ригу взяли». — 21 августа 1917 г. немцы захватили Ригу.

(обратно)

35

18 апреля (1 мая) 1917 г. в России впервые открыто праздновался День международной пролетарской солидарности.

(обратно)

36

«…теперешние петроградские герои — Троцкий, Лозовский и др.». — Автор выражает свое неодобрение действиям большевиков накануне Октябрьского переворота.

(обратно)

37

Гр.[аф] Игнатьев — А.А.Игнатьев (1877–1954), военный дипломат, генерал, писатель. Близкий знакомый Эренбурга.

(обратно)

38

Имеется в виду Б.В.Савинков.

(обратно)

39

«…вздох о субсидии ницшеанца Ясинского…» — Вероятно, речь идет о беспощадности в позициях журналиста и вместе с тем его желании служить — «за субсидии» — новой власти; И.И.Ясинский (1850–1931).

(обратно)

40

«…рассказы о зверствах офицеров… Серафимовича». — А.И.Серафимович (Попов, 1863–1949) — писатель, в годы гражданской войны работал в «Правде». Имеются в виду его корреспонденции для этой газеты.

(обратно)

41

* 19 января 1918 г.

(обратно)

42

«…бодрый гимн марсельцев…» — революционная песня, ставшая гимном Французской республики («Марсельеза»).

(обратно)

43

Митрофаньевский зал — в здании судебных установлений Кремля, где проходили заседания Революционного трибунала.

(обратно)

44

М.Гофман (1869–1929) — немецкий генерал, участник переговоров в Брест-Литовске; Р.Кюльман (1863–1948) — немецкий дипломат, глава делегации на переговорах.

(обратно)

45

Л.Д.Троцкий был в начале переговоров главой советской делегации.

(обратно)

46

«Шли убить и умереть Каляев, Созонов». — Речь идет о революционерах-террористах, эсерах: И.П.Каляев (1877–1905), повешен; Е.С.Созонов (1879–1910), покончил жизнь самоубийством на каторге.

(обратно)

47

«…тот же крест приняли умученные Шингарев и Кокошкин»: А.И.Шингарев (1869–1918) и Ф.Ф.Кокошкин (1871–1918) — депутаты Гос. думы, кадеты; убиты в дни разгона Учредительного собрания (январь 1918).

(обратно)

48

Г.Галифе (1839–1909) — генерал, под руководством которого была жестоко подавлена Парижская Коммуна.

(обратно)

49

Делович — обнаружить сведения о нем не удалось.

(обратно)

50

* благополучие (франц.).

(обратно)

51

Леон Блуа (Мари Ж.К.Маршнуар, 1846–1917) — французский писатель и критик, католик; оказал влияние на Эренбурга в 10-е годы.

(обратно)

52

«Лет девять назад…» — Эренбург вспоминает время своего приезда в Париж (декабрь 1908).

(обратно)

53

«Avenue d’Orlean’s» — улица в Париже, на которой находилось кафе, ставшее местом собраний большевиков.

(обратно)

54

«Козни каприйцев», «легкомыслие впередовцев». — Речь идет о группах внутри партии (РСДРП), отличавшихся разными взглядами на текущую политику и т. п.

(обратно)

55

* каша черная (франц.) — очевидно, гречневая.

(обратно)

56

«Тов. Луначарский читает… свой „Социалистический Фауст“…» — А.В.Луначарский (1875–1933) — революционер и государственный деятель, знакомый Эренбурга по началу эмиграции, неоднократно упоминается в его статьях. В данном случае речь о пьесе Луначарского «Фауст и город»; далее о религиозных исканиях («богостроительстве»), вызвавших недовольство со стороны Ленина.

(обратно)

57

А.М.Коллонтай (1872–1952) — революционер и дипломат. Известна своими выступлениями по проблемам любви и брака. Ее воззрения высмеял Эренбург на страницах романа «Хулио Хуренито» (1921).

(обратно)

58

О.Д.Каменева (1883–1941) — участница революционного движения, жена Л.Б.Каменева, сестра Л.Д.Троцкого. Репрессирована.

(обратно)

59

«Тов. Ленин… ограждает Россию от германцев». — Намек на уступки по Брестскому миру огромных территорий России.

(обратно)

60

В.А.Антонов-Овсеенко (1886–1938) — один из руководителей Октябрьского переворота. В начале 1918 командовал советскими войсками на юге России. Репрессирован.

(обратно)

61

rue Glacire — улица в Париже, где селились бедные политэмигранты, социал-демократы из России.

(обратно)

62

«Вилье де Лиль-Адан, искатель престола Греции…» — Огюст Вилье де Лиль-Адан (1838–1889) — французский поэт, драматург, новеллист. В «Новом энциклопедическом словаре» (Брокгауз — Ефрон) В.Я.Брюсов писал о нем, как человеке, склонном к мистификациям. Говорил, что «на основании своего происхождения… он выставлял свою кандидатуру на греческий престол». Эренбург мог быть знаком с этой статьей Брюсова.

(обратно)

63

«…юный Рембо, уплывший за королем в Занзибар…» — Артюр Рембо (1854–1891). В 20 лет отошел от творчества, занялся предпринимательством, торговлей. В частности, в Африке (но не в Занзибаре) — в нынешней Эфиопии и др. местах. Поставлял оружие для короля Менелика, позднее ставшего императором Эфиопии.

(обратно)

64

«Pauvre Lelian» (бедный Лелиан) — самоназвание П.Верлена (1844–1896), французского поэта, в его книге «Проклятые поэты» (1884). «Новое имя» — анаграмма, перестановка букв в прежнем: Pauvre Lelian — Paul Verlaine.

(обратно)

65

* Нынешнее название Перон.

(обратно)

66

* Да здравствует новая Россия! (франц.).

(обратно)

67

* В тексте пропуск слова или строки, нарушающий смысл. (Ред.)

(обратно)

68

Фаблио — побасенка (франц.), стихотворная комическая повесть.

(обратно)

69

«…расстреливают детей в Ростове». — Речь идет о захвате города красными войсками (1918), сопровождавшемся насилиями.

(обратно)

70

А.М.Коллонтай (см. № 57), в 1917–1918 была «Наркомом гос-призрения».

(обратно)

71

«…нежные песенки Демьяна Бедного» — иронически об агитках и других политических стихах этого поэта.

(обратно)

72

«Маруся Спиридонова» — М.А.Спиридонова (1884–1941) — деятельница эсеровского движения, террористка, в 1917–1918 член президиума ВЦИК. Репрессирована.

(обратно)

73

Озирис (Осирис) — в древнеегипетской мифологии бог умирающей и воскресающей природы.

(обратно)

74

Емельян Ярославский (М.И.Губельман, 1878–1943) — партийный и государственный деятель, известный «воинствующим атеизмом».

(обратно)

75

Альбигойцы — участники еретического движения в южной Франции XII–XIII вв., противники догматов католической церкви.

(обратно)

76

Н.И.Муралов (1877–1937) — революционный и военный деятель. Репрессирован.

(обратно)

77

Иоанн Дамаскинский (Дамаскин, 675–753) — византийский богослов, философ, поэт. См. А.К.Толстой. «Иоанн Дамаскин» (поэма).

(обратно)

78

Очевидно, в газете пропуск строки. (Ред.)

(обратно)

79

* в «Черной кошке» (франц.).

(обратно)

80

* социал-демократом.

(обратно)

81

«Русская академия» — кружок поэтов и художников, выходцев из России, возникший в Париже перед Первой мировой войной.

(обратно)

82

Е.В.Гельцер (1876–1962) — артистка балета, в частности Большого театра, участница «Русских сезонов» в Париже.

(обратно)

83

«Ойра» — танец. См., например, у А.А.Прокофьева: «Матросы пели „яблочко“ и требовали „ойру“, единственную пляску просвирен и дьячих».

(обратно)

84

Андрей Белый (Б.Н.Бугаев, 1889–1934) — писатель. Эренбург познакомился с ним в Москве в конце 1917 г.

(обратно)

85

«Отреченные книги» (Апокрифы — от греческого — apokryphos). Здесь в прямом значении — «сокровенные».

(обратно)

86

Беме (Jakob Bohme, 1575–1624) — немецкий мистик, сочетавший мистику с натурфилософией.

(обратно)

87

Розенкрейцеры — члены религиозно-мистического общества (Германия, Россия, Нидерланды) в XVII–XVIII веках, близкого к масонам.

(обратно)

88

В.С.Соловьев (1853–1900) — русский религиозный философ, поэт, публицист.

(обратно)

89

В.М.Фриче (1879–1929) — литературовед, партийный критик.

(обратно)

90

Леонтий Котомка (В.И.Зелинский, 1890–1965) — рабочий поэт.

(обратно)

91

* Принадлежность инициалов не определена. (Ред.)

(обратно)

92

«Стих о Голубиной книге» — одно из важнейших произведений духовной литературы, опирающееся на Священное писание и народные верования (языческие представления).

(обратно)

93

* Собрат, коллега (франц.).

(обратно)

94

* Персонажи повести «Конь бледный» (1909).

(обратно)

95

Король забавляется (франц.).

(обратно)

96

Ю.М.Стеклов (1873–1941) — публицист, редактор «Известий» в 1917–1925, репрессирован. «Литературный распад» — два сборника (1908–1909) критических статей русских марксистов, в которых проявились черты вульгарного социологизма. Среди авторов — Фриче, Стеклов и др.

(обратно)

97

«Комиссар по изобразительным искусствам» — художник Д.П.Штернберг (1881–1948).

(обратно)

98

«…с Маяковским — Татлиным и с Котомкой — Жолткевичем.» — Речь идет о поэтах и художниках, о которых писал Луначарский, по Эренбургу, без большого понимания искусства. В.Е.Татлин (1885–1953) — художник, архитектор-конструктивист; Леонтий Котомка (см. примечание № 90); А.Ф.Жолткевич (1872–1943) — скульптор.

(обратно)

99

Ф.А.Степун (1884–1965) — философ, публицист, писатель, автор книги «Из писем прапорщика-артиллериста». О В.В.Савинкове см. выше.

(обратно)

100

П.Пикассо (1881–1973) — французский живописец, основоположник кубизма, друг Эренбурга. Знакомство — весной 1914 г. в Париже.

(обратно)

101

Речь идет об испанском живописце Эль Греко (1541–1614). В его портретах были подчеркнуто вытянуты некоторые части тела, отсюда «…особенно длинные пальцы Грековских кардиналов»; Э.Делакруа (1798–1863) — французский живописец, глава романтизма.

(обратно)

102

* празднество (франц.).

(обратно)

103

С.П.Дягилев (1872–1929) — русский театральный и художественный деятель, создавший в Париже труппу «Русский балет».

(обратно)

104

* «последний крик» [моды] (франц.).

(обратно)

105

Д.Ривера (1886–1957) — мексиканский художник, один из создателей монументальной живописи, друг Эренбурга (знакомство в 1913).

(обратно)

106

* фирма, изготовляющая табак и папиросы.

(обратно)

107

* Здесь, видимо, — sommier (франц.) — волосистый тюфяк.

(обратно)

108

М.А.Волошин (1877–1932) — русский поэт, художник, друг Эренбурга. Познакомились в Париже в 1911 г.

(обратно)

109

Ф.Леже (1881–1955) — французский живописец и график, конструктивист; как и Ривера, участвовал в оформлении ранних книг Эренбурга. Местный «патуа» — здесь: местный диалект.

(обратно)

110

«…небезызвестный поэт». — О.Э.Мандельштам (1891–1938), далее о его стихотворении «Когда октябрьский нам готовил временщик…» (См. Собр. соч. в 4-х т. Т. 1., М., 1993. С. 130–131). Репрессирован.

(обратно)

111

«…левый эсер». — Очевидно, речь идет о поэте С.А.Есенине (1895–1925). См. в наст. издании статью «На тонущем корабле», «…любитель нежных банщиков и шабли во льду». — Имеется в виду поэт М.А.Кузмин (1875–1936); намек на сексуальные отклонения, афишированные в его стихах.

(обратно)

112

Семирамида (IX в. до н. э.) — царица Ассирии, с ее именем связывают «висячие сады» в Вавилоне, одно из семи чудес света.

(обратно)

113

Каролина Павлова (1807–1893) — поэтесса.

(обратно)

114

«Зарубежная Русь, указ Николая Николаевича… Бобринский». — Здесь и далее — речь об ура-патриотических настроениях в русском обществе в начале войны, освобождении Прикарпатской Руси (бои в Галиции) и т. д.; Николай Николаевич Романов (1856–1929) — князь, главнокомандующий русской армией. Упомянут также граф А.А.Бобринский (1852–1927) — потомок Екатерины II и графа Г.Г.Орлова, и поэты, авторы официозно-патриотических стихов — Вяч. И.Иванов (1866–1949), В.Я.Брюсов (1873–1924), Ф.К.Сологуб (1863–1927), Н.Н.Гумилев (1886–1921) и С.М.Городецкий (1884–1967).

(обратно)

115

«Сретенье» (Сретение) — церковный праздник, здесь: встреча.

(обратно)

116

* слово (франц.).

(обратно)

117

«…Андрей Белый… питомец Германии». — Имеются в виду теософские увлечения А.Белого.

(обратно)

118

Н.А.Клюев (1884–1937) — поэт и прозаик; репрессирован.

(обратно)

119

«…средство для ярко-певучих стихов» — цитата из стихотворения В.Я.Брюсова «Поэту» («Быть может, все в жизни лишь средство для ярко-певучих стихов»). Статья вызвала отповедь С. Ауслендера в газ. «Жизнь» от 11 июня («Литературная демагогия»). Эренбург обвинялся в недостойных нападках на крупных русских поэтов.

(обратно)

120

* Прекрасная, нежная Франция (франц.).

(обратно)

121

* beffroi (франц.) — каланча, дозорная башня с колоколом.

(обратно)

122

Шарль Пеги (1873–1914) — французский поэт, публицист. Погиб на фронте.

(обратно)

123

* Птичка летит-летит (франц.).

(обратно)

124

* Праздник, аналог масленицы.

(обратно)

125

В.В.Каменский (1884–1961) — поэт, прозаик, драматург.

(обратно)

126

18 июня (1 июля) — политическая демонстрация в Петрограде под руководством большевиков против Временного правительства.

(обратно)

127

«…встреча Кропоткина с торопливым матросом»: П.А.Кропоткин (1842–1921) — революционер, теоретик анархизма; намек на анархистскую вольницу в матросских кругах.

(обратно)

128

Г.В.Чичерин (1872–1936) — нарком иностранных дел в 1918–1930.

(обратно)

129

К.Каутский (1854–1938) — один из теоретиков германских социал-демократов; Ж.Лонге (1876–1936) — деятель французской соц. партии, внук К.Маркса.

(обратно)

130

«…тарнопольские „марксисты“» — см. примечание № 25.

(обратно)

131

* радость жизни (франц.).

(обратно)

132

Н.В.Крыленко (1885–1938) — председатель Верховного трибунала, прокурор РСФСР. Репрессирован.

(обратно)

133

А.А.Иоффе (1883–1926) — государственный деятель, полпред в Берлине.

(обратно)

134

М.А.Муравьев (1889–1918) — бывший полковник царской армии, в момент публикации статьи командующий советскими войсками Восточного фронта. Возглавил антисоветский мятеж, был убит.

(обратно)

135

М.А.Бакунин (1814–1876) — революционер, теоретик анархизма, член 1-го Интернационала.

(обратно)

136

«Редакция, во многом не согласная с автором, печатает статью на началах свободной дискуссии». (Примечание редакции альманаха «Ипокрена».)

(обратно)

137

Иванов-Разумник (Р.В.Иванов; 1878–1946) — литературовед, социолог.104

(обратно)

138

* Почтовая карточка, открытка (франц.).

(обратно)

139

«…герои Тарнополя» — см. примеч. № 25.

(обратно)

140

З.Н.Гиппиус (1869–1945) — писательница; очевидно, имеется в виду книга «Последние стихи» (1918).

(обратно)

141

Е.Ю.Кузьмина-Караваева («Мать Мария», 1891–1945, погибла в немецком концлагере) — поэтесса, знакомство с которой (как и с Меркурьевой) Эренбург особо отметил в одном из писем к Волошину.

(обратно)

142

«Вячеслав Великолепный» — здесь — поэт Вяч. И.Иванов.

(обратно)

143

Р.Ивнев (М.А.Ковалев, 1891–1981), Натан (М.П.) Венгров (1894–1962), Н.В.Крандиевская-Толстая (1888–1964), В.А.Меркурьева (1876–1943) — поэты.

(обратно)

144

Лурд — город на юге Франции, место паломничества католиков.

(обратно)

145

«Би-ба-бо» — киевский театр-кабаре (1918).

(обратно)

146

см. примеч. № 83.

(обратно)

147

«Стилос Александрии» — название книги сонетов и поэм В.Н.Маккавейского (1891–1920), рано умершего киевского поэта, о котором Эренбург писал в своих мемуарах.

(обратно)

148

см. примеч. № 75.

(обратно)

149

см. примеч. № 99.

(обратно)

150

см. примеч. № 75.

(обратно)

151

см. во II разделе — «Социалистическое строительство и мэр Перпиньяна».

(обратно)

152

Речь об Иисусе. См. От Матфея — 21, 12.

(обратно)

153

«…экзотический „Бедекер“ Гумилева» — здесь и в других статьях тех лет Эренбург отрицательно отзывался об этом поэте, приравнивая его стихи к путеводителю.

(обратно)

154

Кн. Судей 16:30. О гибели библейского героя Самсона вместе с филистимлянами, на которых он обрушил стены храма.

(обратно)

155

Итальянское название XIV века, которым обозначают культуру того времени.

(обратно)

156

Намек на стихотворение Игоря Северянина.

(обратно)

157

см. примеч. № 90.

(обратно)

158

см. примеч. № 111 о М.А.Кузмине.

(обратно)

159

см. примеч. № 51.

(обратно)

160

см. примеч № 63.

(обратно)

161

Джованни Папини (1881–1956) — итальянский журналист и писатель, с которым Эренбург познакомился в 1911. Как и о Блуа, он писал о нем в своих мемуарах.

(обратно)

162

Типографский пробел в газете, восстановлено публикатором по смыслу.

(обратно)

163

«Красные зори» — возможно, намек на постановку пьесы Э.Верхарна «Зори» в театре Вс. Мейерхольда (см. Д.Золотницкий. «Зори театрального Октября». Л., 1976).

(обратно)

164

Бульварный еженедельник (Петербург, 1910–1918).

(обратно)

165

Левашевская — улица в Киеве.

(обратно)

166

см. примеч. № 75.

(обратно)

167

Санкюлоты (от французского sans — без, culotte — короткие штаны) — представители городской бедноты в годы Французской революции, во время якобинской диктатуры — самоназвание революционеров.

(обратно)

168

Садовая — улица в Киеве, на которой в 1919 находилась Всеукраинская ЧК.

(обратно)

169

Ческис — комиссар по культуре в Киеве (1919).

(обратно)

170

А.А.Богданов (1873–1928) — философ и экономист, один из теоретиков «Пролеткульта».

(обратно)

171

«В театре Лопе де Вега…» — постановка пьесы «Фуенте Овехуна» в Киеве летом 1919 режиссером К.Марджановым.

(обратно)

172

М.И.Лацис (1888–1938) — член коллегии ВЧК, репрессирован.

(обратно)

173

В.Рожицын — литературный и художественный критик.

(обратно)

174

«…статья П.Ярцева в газете „Объединение“…» — П.М.Ярцев — театральный критик и драматург, сотрудничавший в киевских газетах, в том числе в «Объединении».

(обратно)

175

«Кроткий и неутомимый галилеянин» — Иисус Христос.

(обратно)

176

Имеется в виду письмо Л.Н.Толстого царю Александру III (8-15 марта 1881), в котором содержался призыв простить цареубийц.

(обратно)

177

«…Востоком Ксеркса иль Христа…» — строка из стихотворения В.С.Соловьева «Ex Oriente lux» (с латинского: «С Востока свет»). По памяти цитируется из него — «Гордой думой занята» вместо: «Ты мыслью гордой занята». Ксеркс — древнеегипетский царь, подавил восстание захваченных им народов.

(обратно)

178

«Саломея» — пьеса английского драматурга О.Уайльда (1854–1900).

(обратно)

179

А.Микульчик — пролетарский поэт, автор сборника «Стихотворения рабочего».

(обратно)

180

Иванов — очевидно, живописец А.А.Иванов (1805–1858).

(обратно)

181

«железка» — азартная карточная игра.

(обратно)

182

«У А.И. снова мальцевские…» — Речь идет об акциях алмазозаводчиков Мальцовых.

(обратно)

183

«Какое дело И.И. до… Сухомлинова, до Распутина…»: В.А.Сухомлинов (1848–1926) — военный министр (до 1915), обвиненный в связях с немцами; Г.Е.Распутин (1872–1916) — фаворит царской семьи, убитый монархистами.

(обратно)

184

Герман фон Эйхгорн (1848–1918) — генерал-фельдмаршал, командующий группой немецких армий на Украине, убит эсером.

(обратно)

185

П.П.Скоропадский (1873–1945) — гетман, провозгласивший создание «Украинской державы» (1918).

(обратно)

186

Эмиль Энно — французский вице-консул в Киеве, представлявший на Украине страны Антанты.

(обратно)

187

Ж.Буланже (1837–1891) — французский генерал, возглавил шовинистическое движение.

(обратно)

188

Эдуард-Адольф Дрюмон (1844–1917) — французский монархист, антисемит, противник пересмотра дела еврейского офицера А. Дрейфуса, необоснованно осужденного за «измену». Дрюмон был близок и к буланжистам.

(обратно)

189

«Кишиневские жертвы…» — евреи, погибшие в дни погромов 1905 г.

(обратно)

190

«Сатирикон» — еженедельный журнал сатиры и юмора (Петербург, 1908–1914).

(обратно)

191

В.3.Май-Маевский (1867–1920) — генерал, командующий Добровольческой армией.

(обратно)

192

«Театр Соловцева» — создан актером и режиссером Н.Н.Солов-цевым (1857–1902) в Киеве в 1891. Просуществовал до 1919.

(обратно)

193

Наталья Гончарова — Н.С.Гончарова (1881–1962) — русский живописец, с 1915 жила в Париже.

(обратно)

194

«Старый закал» или «Хорошо сшитый фрак». Первое — пьеса А. Южина (Сумбатова), второе — водевиль по переводной (с немецкого) пьесе Г.Дрегели.

(обратно)

195

«Mercure de France» — французский литературный журнал, основанный в 1889 группой писателей, близких к символистам.

(обратно)

196

«Салон независимых» — ежегодная художественная выставка авангардистского искусства в Париже начала XX века.

(обратно)

197

Блез Паскаль (1623–1662) — французский ученый, писатель и религиозный философ.

(обратно)

198

Жозеф Мари де Местр (1753–1821) — граф, французский публицист, политический деятель и религиозный философ.

(обратно)

199

М.Баррес (1862–1923), А.Бордо (1879–1963), П.Клодель (1868–1955) — французские писатели, авторы романов и философско-публицистических сочинений.

(обратно)

200

Ф.Жамм (1868–1938) — французский католический поэт, под влиянием которого находился молодой Эренбург.

(обратно)

201

«… репродукцию „Острова мертвых“». — Речь идет о работе художника Арнольда Беклина (1827–1901), предшественника и одного из первых представителей символизма в европейской живописи; картина стала олицетворением мещанских вкусов.

(обратно)

202

«Студент в Сараево…» — Гаврила Принцип, убивший 28 июня 1914 года в Сербии эрцгерцога Фердинанда. Это убийство явилось непосредственным поводом к началу Первой мировой войны.

(обратно)

203

Ж.Кайо (1863–1944) — французский политический деятель. В 1918 обвинен в измене и осужден. Позднее реабилитирован; Анри Бергсон (1859–1941) — французский философ-идеалист.

(обратно)

204

* «Pax in terra» — на земле мир (лат.).

(обратно)

205

«…дни Робеспьера или… Галифе» — кровавые события Французской революции и Парижской коммуны, связанные с именами деятелей, проявивших наибольшую жестокость (М.Робеспьер — глава якобинцев, Г.Галифе — генерал).

(обратно)

206

«…приготовительные классы». — Имеется в виду провозглашение в марте 1919 г. Венгерской советской республики (разгромлена в августе) и советской республики Баварии в Мюнхене (апрель-май 1919).

(обратно)

207

«…строить Крезо и Круппа». — Имеются в виду военные заводы компаний Шнейдера-Крезо и Круппа (первая от названия французского городка Ле-Крезо, вторая — по имени владельца, немецкого магната).

(обратно)

208

В.В.Шульгин (1878–1976) — политик, монархист, деятель Гос. думы. Эренбург отвечает на статью Шульгина «Пытка страхом» (Киевлянин, 21 октября).

(обратно)

209

Циммервальд (Швейцария) — место проведения конференции социалистов.

(обратно)

210

Яффа (Палестина, ныне Израиль) — город и порт, куда приезжали евреи, возвращавшиеся на «землю предков».

(обратно)

211

* В газете большой пробел — очевидно, цензурный вычерк. (Ред.)

(обратно)

212

* Бытовое название советских денег — от фамилии Г.Л.Пятакова, комиссара Банка в 1917–1918 годах.

(обратно)

213

«…на скамью подсудимых сядут не только Петерсы»: Я.X.Петерс (1886–1938) — ответственный сотрудник ВЧК-ОГПУ. Репрессирован.

(обратно)

214

«…кровожадного Дантона… мечтателя Демулена»: Ж.Дантон (1759–1794) — деятель Французской революции, один из вождей якобинцев. Осужден и казнен революционным трибуналом; К.Демулен (1760–1794) — сподвижник Дантона, казнен вместе с ним.

(обратно)

215

«…коновальцевская война с твердыми знаками». — Имеется в виду Евген Коновалец (1891–1938) — украинский националист, политический деятель, близкий к Петлюре; боролся против внедрения русских слов и использования твердого и мягкого знаков. Убит агентами НКВД в Роттердаме.

(обратно)

216

П.Г.Тычина (1891–1967) — поэт, высоко ценимый Эренбургом.

(обратно)

217

В.К.Винниченко (1889–1951) — писатель, возглавлял Украинскую директорию в конце 1918 — начале 1919; жил в эмиграции.

(обратно)

218

Александр Олесь (А.И.Кандыба, 1878–1944) — украинский лирик и драматург.

(обратно)

219

Д.Ю.Загул (1890–1938), М.Ф.Рыльский (1895–1964) — украинские поэты.

(обратно)

220

В.М.Ярошенко (1898–1938) — украинский поэт, с которым Эренбург сотрудничал в киевском Наробразе (1919).

(обратно)

221

В.В.Гофман (1884–1911) — поэт-символист.

(обратно)

222

Михайло Семенко (1892–1937) — лидер украинских футуристов. О разговоре с ним см. начало статьи.

(обратно)

223

Е.И.Прибыльская (1878–1948) — киевский художник.

(обратно)

224

А.Г.Петрицкий (1895–1964) — киевский художник.

(обратно)

225

* В тексте: индусов (опечатка).

(обратно)

226

* В тексте «хлеб» — вероятно, опечатка. (Ред.)

(обратно)

227

см. примеч. № 144.

(обратно)

228

«По Тютчеву, она пила бессмертие на пиру богов». — См. стихотворение «Цицерон»: «Счастлив, кто посетил сей мир в его минуты роковые! Его призвали всеблагие, как победителя на пир… он в их совет допущен был — и заживо, как небожитель, из чаши их бессмертья пил!»

(обратно)

229

«…вряд ли отличит Шульгина от Мякотина…»: В.А.Мякотин (1867–1937) — историк и публицист, сотрудник журнала «Русское богатство», занимал позиции между эсерами и кадетами. Здесь: «не отличит монархиста от кадета».

(обратно)

230

Номера газеты с названной статьей в московских и петербургских газетных хранилищах нет. (Сообщено В.В.Поповым.)

(обратно)

231

Известия. Киев. 1919, 27 марта.

(обратно)

232

«Ответ г. И. Эренбургу» напечатан в «Вечернем времени» 10 декабря за подписью Н.Ф.Яблонского. В ответе утверждалось, что Эренбурга не обвиняли в большевизме, но все пассажи заметки подтверждались (например, что при большевистском режиме посещать ХЛАМ «могли только комиссары и прихвостни советской власти, а приличным людям это не шло в голову» и т. д.).

(обратно)

233

* В этом разделе даты двойные, в остальных — по новому стилю.

(обратно)

234

* Здесь и далее отмечены первые републикации.

(обратно)

235

* Подробнее см.: Минувшее: Исторический альманах. 22. — СПб., 1997. — Б.Я.Фрезинский «Илья Эренбург в Киеве (1918–1919)»; Надежда Мандельштам. Вторая книга. — М., 1990.

(обратно)

Оглавление

В смертный час

I

  Париж — Петроград

  На чужбине

    1.

    2.

  Саранча

  Наваждение

  В вагоне

  Виновники мятежа русских войск во Франции

II

  «Интеллигенция и революция» (по поводу статьи А.Блока)

  С тяжкой ношей

  Большевики в поэзии

  Леон Блуа

  Тихое семейство

  Бальмонт

  А.Н.Толстой

  Тогда и теперь

  Лужи крови и капли росы

  Социалистическое строительство и мэр Перпиньяна

  «Вечер французской поэзии»

  Льстецы «Его Величества»

  Б.Савинков-Ропшин

  Le roi s’amuse[95]

  Две правды

  Среди кубистов

    1. Пабло Пикассо[100]

    2. Диего Ривера[105]

    3. Фернан Леже[109]

  Стилистическая ошибка

  На костре

  Карл Маркс в Туле

  На тонущем корабле[136]

III

  Часть первая

    О праведниках

    Воскресение

    О поэзии (Случайные записи)

    Искусство и современность

      1. Космическая буря

      2. Вечное и современное

      3. Классовое искусство

    Звездная буря и фешенебельные гостиные

  Часть вторая

    Без бенгальского огня

    Льстецы Его Величества

    Полюсы

    Понедельник

    В защиту идеи

    Еврейская кровь

    «Ампир с цветочками»

    Солнце на западе

    Нагишом

    Исход

    О чем думает «жид»

    «Завсегда блюдолизы»

    В судный день

    Об украинском искусстве

    На пути в Дамаск

    Мои кочевья

      1. Теплушка № 832—909

      2. Великая беженка

      3. Холодно

      4. Куру украли

      5. «За них страшно»

      6. Борцы

    «Вечернему времени»

Примечания

Незамутненный взгляд (Илья Эренбург в годы, революции и гражданской войны)

*** Примечания ***