Любовница коменданта [Шерри Семан] (fb2) читать онлайн

Шерри Семан Любовница коменданта

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Ибо кто может выпрямить то, что Он сделал кривым?

Еклесиаст, 7; 13

ГЛАВА 1

И вдруг я увидел ее. В сельской лавчонке. Стоя у прилавка в лучах яркого утреннего солнца, она беседовала с продавцом, пока тот укладывал ее покупки в пакет. Я узнал ее сразу. Те же светлые волосы, только теперь длинные, заплетенные в косу, спадавшую вдоль спины. Та же белая, казавшаяся прозрачной кожа. И моя рука тотчас же скользнула вниз, готовая ощутить привычную тяжесть пистолета. Стоило мне услышать ее голос, как я невольно отпрянул назад, к деревянному стеллажу с продуктами, сжимая пальцами поясной ремень. Острые края полок вонзались мне в спину. На лбу выступила испарина, рубашка взмокла от пота. Еще один вошедший в лавку покупатель сердито отстранил мой локоть и, что-то ворча себе под нос, попытался достать нужную ему банку у меня за спиной, но я не двинулся с места. И опять моя рука непроизвольно скользнула вниз. Я забыл, что больше не ношу оружия.

Да, это была она. Когда мой адъютант впервые привел ее ко мне в кабинет, она показалась мне еще более хрупкой, чем тогда, во дворе: выцветшая лагерная роба болталась на ее худеньких плечах. Голова была повязана красным платком. Отпустив адъютанта, я отложил перо и поднялся из-за стола. Я приблизился к ней и взглянул на ее худое лицо с острыми скулами и темными кругами под глазами, отметив при этом пухлые, сочные губы. Под ветхой тканью ее лагерной робы угадывались маленькие упругие груди. Я удовлетворенно кивнул и медленно прошелся вокруг нее, водя дубинкой по ее животу, бокам, бедрам. Она не отстранилась. Тогда я провел рукой по ее спине: под серой робой на ней ничего не было. Я мысленно улыбнулся и стал тискать ее гибкое тело, пока мы не оказались лицом к лицу. Когда я приподнял дубинкой ее подбородок, она не отвела глаз.

— Ja, — сказал я, глядя ей прямо в глаза. — Ja.

Я не отвел взгляда. Это было не в моих правилах. Я всегда смотрел прямо, не пряча глаз и не мигая. Я смотрел на трибуну и восторженно кивал. Рядом со мной были такие же, как я, исполненные воодушевления молодые люди в таких же, как у меня, черных мундирах. Наши взоры были прикованы к трибуне и стоявшему на ней невысокому человеку в очках с тонкой металлической оправой. Его имя мало что говорило нам тогда, зато лицо было отчетливо видно в свете факелов, освещавших трибуну и плац. Гордость распирала нам грудь. Затаив дыхание, мы ловили каждое слово оратора. В стеклах его очков отражался свет факелов, и оттого казалось, что в глазах у него полыхает пламя.

— Мы — воплощение чистоты нации, — отчеканил оратор. — Ее благородства. Ее доблести. Мы — надежда нашей страны.

Все мы, будущие офицеры, дружно закивали.

— Ради достижения великой цели мы не пощадим собственной жизни, — продолжал человек на трибуне. — И уж тем более не пощадим чужой жизни.

О, нас не страшили никакие жертвы. Мы аплодировали до тех пор, пока оратор не поднял руку, требуя тишины:

— Вы поклялись честно исполнить свой воинский долг, но я уверен, что вы способны на большее. Я уверен, что вы спасете нашу страну. Нашу родину. Наше отечество.

Толпа взревела в едином патриотическом порыве. Сжимая одной рукой рукоятку пистолета, я вскинул другую в приветствии. Тому, кто не был там, трудно понять наше тогдашнее состояние. Высокая трибуна. Оратор. Его простертые к небу руки. Сполохи пламени. Черное сукно наших мундиров. Дух энтузиазма. Ослепительный свет факелов. И дружный хор голосов, повторяющих, словно молитву, одни и те же слова.

— Meine Ehre heisst treue, — произнес я. — Моя честь — моя верность.

Яркий свет резал глаза. Моя рука, привычно сжимавшая пистолет, дрожала. Я потянул на себя затвор, взвел курок и стал медленно поднимать руку вверх, но она тотчас же безвольно опустилась. Я отхлебнул еще виски и поставил стакан на раковину. Зажмурившись и стиснув зубы, я снова вскинул пистолет и приставит дуло к холодному виску.

— Ну же, — сказал я, — давай!

Открыв глаза, я увидел в зеркале свое отражение: дуло пистолета, приставленное к правому виску, взлохмаченные волосы, затравленный, как у заключенного, взгляд. Я почувствовал приступ дурноты. Склонившись над раковиной, я сжал свободной рукой ее край, пока дурнота не прошла. Казалось бы, что может быть проще: поднести пистолет к виску и спустить курок. Я столько раз стрелял из пистолета, что, разбуди меня среди ночи, не замешкался бы ни на минуту. Я ополоснул лицо холодной водой. Выпрямился и, затаив дыхание, изо всех сил прижал дуло к виску. Ну, нажимай! Сильнее. Еще сильнее. Стальное дуло у виска. Висок под стальным дулом. Жми. Жми сильнее. Пока висок не заноет от боли. Нет, мне не было страшно: у меня попросту не хватило духа.

— Папа, у меня болит голова, — сказала Ильзе.

Она со страдальческим видом сидела за столом, положив подбородок на руки.

— Это от газа, — добавила она.

— От газа? — удивился я, звякнув ножом о тарелку. — Я не чувствую запаха газа.

— Надо проверить плиту, — сразу насторожилась Марта.

Она поставила на стол свою тарелку, вытерла руки о фартук и, подойдя к плите, принялась осматривать и нюхать горелки.

— Кажется, маленькая горелка вышла из строя, — заключила она.

— Я говорю совсем не про этот газ, — продолжала Ильзе.

— А про какой? — спросил я, положив вилку и вытирая рот салфеткой.

— Про еврейский, — сказала Ильзе, уронив голову на руку.

— Еврейский? — удивилась Марта и быстро взглянула на дочь. — О чем ты говоришь, Ильзе?

— Это еврейский газ, еврейский газ. Газ, которым убивают евреев.

— Макс! — воскликнула Марта, переводя взгляд на меня.

— Тот газ не пахнет, Ильзе, — поспешил успокоить ее я.

— Пахнет!

— Нет, не пахнет.

— У меня от него болит голова.

— Если бы ты вдохнула хоть немного того газа, тебя бы уже не было в живых.

Я отломил кусочек черного хлеба. Ильзе оттолкнула от себя тарелку. На другом конце стола Ганс сбросил ложку с подставки, прилаженной к его высокому стульчику. Он принялся стучать ножками и свесился со стула, пытаясь достать ложку. Я положил себе на тарелку картофеля.

— Пахнет газом, — продолжала капризничать Ильзе. — Меня тошнит от него.

— Не болтай глупости. Я же сказал: если бы ты понюхала тот газ, ты бы умерла.

— Макс, прошу тебя.

Ганс завизжал и стал колотить ножками о подставку. Марта села за стол, а я отрезал себе еще один кусок мяса. Теперь Ганс колотил ногами по столу. Марта подняла с пола брошенную им ложку.

— Ешь, Ильзе, — сказал я. — Никакого запаха нет и в помине.

— Ну и пусть. У меня все равно болит от него голова.

Марта не любила, когда я за столом начинал обсуждать служебные дела. Даже в отсутствие детей. Даже когда у нас бывал Дитер. Мне кажется, женщины ничего не смыслят в мужских делах. Они настолько поглощены семьей, что не понимают простой истины: благополучие семьи держится на том, что делаем мы, мужчины, то есть на нашей работе. Зато мужчины понимают друг друга без лишних слов. По крайней мере, мы с Дитером почти всегда понимали друг друга. Когда ему удавалось вырваться ко мне на несколько часов, повар накрывал для нас стол в моем кабинете, чтобы мы могли спокойно поговорить. Я поднял бокал с вином и задумался. В кабинете витал аромат чеснока и приправ. Мы с Дитером сели за стол.

— Икра, — сказал Дитер, поддевая кусочком подсушенного хлеба россыпь блестящих черных зерен. — Как тебе удалось ее достать?

— Не забывай: перед тобой комендант лагеря.

Я поднес свой бокал к бокалу Дитера.

— За славу великой Германии, — сказал я.

— За нашего фюрера! — подхватил Дитер, чокаясь со мной.

Мы выпили. Пока я наполнял бокалы бургундским, Дитер намазал икрой еще один кусочек хлеба. Положив его в рот, он закрыл глаза и принялся жевать, блаженно причмокивая.

— Вкуснотища!

Я снова поднял бокал:

— За бессмертие Третьего Рейха!

— За счастье евреев, — добавил Дитер.

Мы снова чокнулись. В окна кабинета струился яркий солнечный свет. Под музыку виол, скрипок и виолончелей мы вновь осушили и вновь наполнили бокалы. Дитер приподнял крышку с одного из судков на столе и втянул носом дразнящий аромат.

— За нас, старина, — провозгласил я очередной тост.

— За нас, — сказал Дитер, возвращая крышку на место.

Он осушил свой бокал и принялся поочередно заглядывать в остальные судки.

— Я завидую тебе, Макс. Ты пребываешь вдали от фронта и от Берлина.

— Я заслужил это, — ответил я.

— Я тоже, однако мне не предложили такой пост.

— Но тебе же всегда нравилось на фронте. Ты любишь острые ощущения.

— Временами, — согласился Дитер. — И все-таки здесь благодать: ни тебе свиста пуль, который слышишь даже сквозь сон, ни соглядатаев, которые следуют за тобой по пятам, фиксируя каждый твой жест, каждое сказанное тобой слово, чтобы потом настрочить на тебя донос.

— Порой здесь невозможно дышать от вони, — заметил я, ввинчивая штопор в пробку. — Марта постоянно жалуется.

— Я вижу, ты обзавелся хорошенькой еврейкой, — сказал Дитер, принимаясь за паштет.

Мы оба посмотрели на девушку. Она неподвижно сидела на полу в углу кабинета, обхватав руками колени. Платка на голове у нее не было, ее коротко остриженные волосы казались совершенно белыми. Она смотрела прямо перед собой на окно, за которым сгущались тучи.

— Поразительно красивое лицо, — сказал Дитер. — Даже теперь.

— Да.

— А Марта не…

— Я не разрешаю Марте заходить в мой кабинет.

— Жены всегда находят, к чему придраться, — проговорил Дитер, кладя на тарелку несколько ломтиков жареного мяса.

— Увы, это так.

— Руди пришлось избавиться от своей любовницы-еврейки, — вздохнул Дитер, поливая мясо соусом.

— Что ты говоришь?!

— Да, и от сына, которого она с ним прижила.

— Когда? — спросил я, невольно придвигаясь к нему.

— В прошлом месяце.

— Почему ты мне не рассказал об этом?

— Я думал, ты знаешь, — пожал плечами Дитер.

— Он отправил ее в газовую камеру?

— Возможно, просто пристрелил, — ответил Дитер, самозабвенно жуя. — Право, не знаю. Если хочешь, я могу спросить.

— Значит, слухи подтвердились, — проговорил я. (Дитер кивнул.) — Должно быть, их засек Филин.

— А если не он, так Белокурая Бестия, — предположил Дитер. — Гусь просто отменный.

— Зажарен как раз в меру, — согласился я. — Именно так, как я люблю.

— Как ты собираешься поступить с этой девушкой?

— Что ты имеешь в виду?

— Ты слышишь меня? — Марта была вне себя от ярости. — Как ты намерен поступить с этой девицей?

Когда я поднял глаза от газеты, Марта швырнула мне на журнальный столик книжку.

— Что ты имеешь в виду? — спросил я.

— Тебе давно уже следовало избавиться от нее, — кричала Марта, — я же тебе говорила! А теперь — вот, полюбуйся на ее художество.

Передо мной лежала тонкая книжечка в темно-красной обложке с выведенным на ней черным заголовком: «Стоящие вдоль улиц мертвецы». Не успел я потянуться за ней, как Марта схватила книжку и, гневно взглянув на меня, стала ее листать, притопывая ногой.

— Вот, послушай! Послушай, что эта еврейская шлюха пишет о тебе!

— Она ничего не могла обо мне написать, — сказал я, поднимаясь. Газета соскользнула с моих коленей на пол. — Это невозможно.

— Хочешь услышать невозможное? — спросила Марта, листая страницы. — Вот, слушай: «Первый урок немецкого».

— Дай сюда книгу! — воскликнул я, но Марта не выпускала книжку из рук.

— «Немец врывается в комнату: на нем серо-голубая форма, а вокруг него — ореол света».

— Дай я сам посмотрю.

— «Он дрожит, и я понимаю, что ему тоже не терпится сыграть роль в этом спектакле».

— Дай сюда книгу! — снова потребовал я.

— А вот еще. — Марта ударила меня книгой по протянутой руке. — Вот: «В спальне коменданта».

— Что?

— Ты приводил ее в нашу спальню, — проговорила Марта, потрясая книгой у меня перед глазами. — Подумать только! Потаскуха, еврейка в нашей спальне, в моей кровати!

— Марта, позволь мне взглянуть.

— Может быть, ты и в любви ей признавался?

— Дай сюда книгу.

— Неужели даже такой, как ты, мог полюбить еврейку?

— Я хочу посмотреть книгу.

— Ты обманывал меня! — вскрикнула Марта и снова ударила меня по руке книгой.

— Неправда, — возразил я. — Все это ложь.

— И слова, которые ты ей говорил, тоже ложь?

— Я ничего ей не говорил.

— Ты все время твердил мне: «Не обращай внимания, она всего лишь еврейка».

— Но ведь так оно и есть.

— Еврейка, которая понимает по-немецки!

— Она не понимала по-немецки.

— Здесь все написано, — гневно тыкала Марта пальцем в обложку.

— Она не понимала по-немецки. Даже самых элементарных слов.

— Ну и глупец же ты! Она понимала абсолютно все.

— Ничего подобного.

— И все здесь описала.

— Неправда.

— Все до тонкостей. Имена. Даты. Названия мест.

— Она не понимала ни слова, — повторил я, покачав головой, и снова протянул руку за книгой.

— Из ее писанины можно узнать все, что ты когда-либо говорил в ее присутствии.

— Не может быть…

— Ты все еще ничего не понял, Макс.

— Это ложь.

— Это обвинительный акт. Ее даже не потребуется вызывать в суд. Она уже дала свидетельские показания. Они содержатся здесь. На этих страницах.

— Это ошибка.

Марта швырнула книжку в дальний конец комнаты.

— Большей глупости ты не мог совершить.

Я не сводил глаз с тоненькой книжицы.

— Тебе следовало избавиться от нее, как ты и обещал. Зачем ты лгал мне, Макс?

Я подошел к лежащей на полу книге и стоял, молча глядя на нее.

— Если она добавит к написанному устные показания, тебя повесят. Что мне тогда делать? Что будет с детьми?

Я опустился на колени.

— Ты о нас подумал? Ты вообще когда-нибудь думаешь о ком-то, кроме себя?

Я поднял книгу с пола.

— Должно быть, здесь какая-то ошибка, — пробормотал я.

— Еврейка! — воскликнула Марта. — В моей постели!

— Судя по всему, произошла ошибка, — сказал я. — Ты ведь не еврейка?

Юная девушка, только что сошедшая с поезда, недоуменно глядела на меня. Свет прожектора скользнул по ее светлым волосам и бледному, казавшемуся прозрачным лицу. Она стояла среди сваленных в кучу узлов и чемоданов с двумя стариками, вцепившимися в нее с обеих сторон. Конвойные с винтовками и лающими собаками сновали по ночной платформе, разбивая прибывших на группы.

— Ты еврейка? — спросил я.

Девушка молча смотрела на меня. Когда подошли бритоголовые бойцы зондеркоманды в своих черно-белых полосатых униформах, старики плотнее прижались к девушке.

— Йозеф! — окликнул я своего адъютанта.

— Слушаю, господин комендант.

— Выясни, на каком языке она говорит.

Он обратился к девушке. Она что-то сказала ему в ответ.

— На венгерском, — доложил адъютант.

— Ты еврейка? — снова спросил я.

Девушка, не отрывая глаз, смотрела на меня, пока адъютант переводил мой вопрос, потом кивнула.

— Ты не похожа на еврейку.

Она скосила глаза на пришитую на груди желтую латку в виде шестиконечной звезды и провела пальцами по ее краям.

— Она говорит, что еврейка.

— Твои родители оба евреи? — осведомился я.

— Они стоят рядом с ней.

Старики кивнули.

— Среда твоих предков не было лиц нееврейского происхождения?

Девушка покачала головой. Некоторое время я в упор смотрел на нее.

— Жаль, но я ничего не могу для тебя сделать.

— Теперь уже вы ничего не сможете сделать!

Незнакомый молодой человек подлетел к моему столику в гостиничном ресторане и принялся бить по нему кулаками. Его лицо и глаза пылали ненавистью.

— Разве мы с вами когда-нибудь встречались? — спросил я, откладывая газету.

— Я не знаю, кто вы! — кричал незнакомец. — Я знаю, что вы сделали!

Я подозвал официанта.

— Вы убили моего отца! — неистовствовал молодой человек.

— К вашим услугам, сэр, — сказал официант, покосившись на незнакомца.

— Отойдите! У меня разговор к этому человеку.

— Герр Хоффманн — наш постоялец. Я должен попросить вас…

— Оставьте меня в покое!

— Этот молодой человек мешает мне обедать, — сказал я. — Насколько я понимаю, он не живет в этой гостинице.

— Уходите, — потребовал официант, схватив молодого человека за локоть.

— Вы убили мою мать! — не унимался тот. — Не думайте, что я с кем-то вас путаю. Не думайте, что кто-то из бывших узников может вас не узнать!

— Надо сообщить администратору. — Официант жестом призвал на помощь своего коллегу.

Шум привлек внимание нескольких посетителей. Молодой человек изо всех сил ударил по столу, опрокинув бокалы с водой и вином.

— На сей раз вам не удастся улизнуть, — пригрозил он. — Я не один, нас много.

Официант указал молодому человеку на дверь:

— Следуйте за мной!

— Не смейте беспокоить наших клиентов, — вставил подоспевший ему на помощь коллега.

— Я узнал вас, фон Вальтер! — продолжал кричать незнакомец.

— Вы приняли меня за кого-то другого, — ответил я и встал из-за стола, глядя, как молодой человек пытается вырваться из рук официантов.

— Мы будем вынуждены вызвать полицию, — предупредили официанты, увлекая молодого человека к выходу. — Уходите! Перестаньте скандалить!

— Он убил мою сестренку!

Администратор снял телефонную трубку. Я оправил на себе пиджак и обвел взглядом зал. Посетители словно по команде уткнулись в тарелки. Я снова сел на свое место. Официанты по-прежнему пытались утихомирить буяна, волоча его в холл. Кое-где посетители, наклонившись друг к другу, о чем-то шептались. Кусок хлеба, выпавший у меня из рук на тарелку с бифштексом, пропитался красноватым соусом. Ко мне подошел третий официант. Он налил мне вина и поднял с пола бокалы.

— Извините за причиненное вам беспокойство, герр Хоффманн, — сказал четвертый официант, промокая салфетками пролитое вино.

— Хотите узнать, что мы собираемся сделать с вами? — крикнул молодой человек уже из холла.

— Ужасно неловко получилось, — оправдывался официант, убирая со скатерти намокшую газету. — Примите наши извинения.

— Вашей вины в этом нет, — пробормотал я, протягивая руку за бокалом. Однако моя рука так дрожала, что я почел за лучшее не прикасаться к бокалу.

— Хотите узнать свое будущее, фон Вальтер? — не унимался молодой человек, отталкивая официантов и швейцара.

— Примите наши извинения, — повторил официант.

Я снова принялся за еду.

— Хочешь узнать кое-что интересное?

— Конечно, — откликнулся я. — Рассказывай.

— «Мне не раз в жизни доводилось быть пророком, и сегодня я снова хочу выступить в этой роли», — процитировал Дитер.

— Он действительно так сказал? — спросил я. — Во время обеда?

— Да, перед второй переменой, — кивнул Дитер. — Он сказал…

— Каким образом ты сподобился попасть на этот обед? — полюбопытствовал я, откидываясь на спинку дивана. — Я ни разу не удостоился чести обедать в его обществе.

Дитер принялся раскуривать сигару.

— Я же говорил, благодаря мужу моей свояченицы. Так тебе интересно услышать, что он сказал?

— Разумеется.

— Перед тем как подали второе, он сказал: «Мы уничтожим всех евреев в Европе».

— Так. А еще что?

— «Мы спасем Германию».

Марта внесла поднос с кофе и тортом.

— Это шоколадный торт, — торжественно объявила она. — И настоящий кофе.

— Марта! — воскликнул Дитер, театрально закатив глаза. — Я обожаю тебя. Выйдешь за меня замуж?

Марта рассмеялась и стала резать торт, покрытый глазурью из густой карамели.

— Это правда, что на нем был галстук, совершенно не подходящий к пиджаку? — спросила она.

— Увы, — подтвердил Дитер, размешивая в чашечке сахар.

— А она тоже присутствовала на обеде? — снова спросила Марта. — Как она выглядит?

— Фюрер говорит, что мы спасем Германию, — сказал я, и Марта посмотрела на меня.

— Интересно, каково ощущать себя Спасителем? — проговорил Дитер.

— Спасать Германию? — удивилась Марта.

— Да, — ответил я. — Спасать…

— При чем тут Германия! Нам нужно спасать себя, — выпалила Марта. — И детей. Сейчас мы не можем позволить себе думать ни о чем другом.

— Ты уверен, что речь шла именно обо мне? — спросил я, завязывая пояс халата.

— Как только я услышал ваше имя, я сразу же схватил пальто и побежал к вам, — сказал юноша. — Если они не направились сюда прямо сейчас, то наверняка придут завтра.

— Чтобы арестовать меня?

— Уходите, — сказала Марта юноше.

Он нахлобучил фуражку и растворился в ночи. Марта пошла к лестнице, ведущей наверх.

— Макс, чемоданы наверху, в шкафу.

— Они собираются меня арестовать?

— Макс, нужно торопиться.

— Арестовать меня? На каком основании?

— Макс!

— Что я такого сделал? Скажи!

— Иди разбуди детей, — сказала Марта.

ГЛАВА 2

— Я не ошибся адресом? — осведомился я.

— Вы ищете Ам Гроссен Ваннзее, № 56?

— Совершенно верно.

— Входите.

— Я опоздал?

— Нет. Только что пробило полдень. Проходите.

— Меня немного задержали. Все уже в сборе?

— Нет еще, — отозвался один из присутствующих, когда впустивший меня человек в черной форме обвел глазами собравшихся. — Рейнхарда еще нет.

— А без него мы не можем начать, — объяснил мне некто с худощавым лицом и длинным носом. — Вы — фон Вальтер, не так ли?

— Да.

— А я…

— Да, я знаю, — перебил я его, и он улыбнулся. Мы обменялись рукопожатиями. — Я польщен тем, что вы рекомендовали меня.

— Мы немало наслышаны о вас, фон Вальтер. Кажется, вы именно тот человек, который нам нужен.

— Надеюсь оправдать ваше доверие, герр…

— Зовите меня просто Адольфом. Меня назвали так в честь фюрера, — сказал человек с длинным носом, и все присутствующие рассмеялись. Он взял меня под руку и повел в комнату для заседаний. — Как я указал в приглашении, после совещания будет подан завтрак, а пока давайте-ка чего-нибудь выпьем. Я представлю вас гостям.

— Прибыл Рейнхард, — сообщил кто-то, и все направились в комнату вслед за нами.

— Сейчас начнется потеха, — шепнул Адольф, придвигаясь ко мне поближе.

Рейнхард стремительно вошел в комнату и приветствовал всех кивком головы. Пока мы рассаживались вокруг овального стола, Адольф продолжал тихонько переговариваться со мной.

— Я слышал, что фюрер пересмотрел свою политику в отношении евреев: теперь уже речь идет не о депортации, а об уничтожении, — сказал Адольф.

— Да, — ответил я, доставая из портфеля кожаную папку. — Меня просили изучить кое-какие вопросы.

— Вы беседовали с Руди? — спросил Адольф.

— Да.

— Где, по вашему мнению, можно было бы разместить концлагеря?

— Мы наметили несколько мест, достаточно отдаленных, но в то же время расположенных вблизи железнодорожных линий.

— Что вы предполагаете использовать: пули или газ? — спросил Адольф, в то время как председательствующий раскрыл толстую папку и жестом приказал подать ему стакан воды со льдом.

— Газ, — сказал я.

— Сколько времени, по мнению Руди, это займет? — спросил Адольф, вооружившись ручкой, чтобы делать заметки по ходу собрания.

— От трех до пятнадцати минут, — сказал я, переложив пистолет поудобнее, — в зависимости от климатических условий.

— Газ, — повторил Адольф и кивнул. — Газ — это хорошая идея.

— Пуля или газ? — проговорил я, расстегнув кобуру и положив ее на стол. — Пуля. Лучше пуля. Я не трус.

Я подтащил свой стул к противоположной стороне стола и стал придвигаться к девушке, пока наши колени не соприкоснулись. Вынув пистолет из кобуры, я наклонился к ней, показывая отливающую темным блеском изящную стальную вещицу. Она не шелохнулась, когда я положил пистолет ей на колени.

— Freiheit^[1], — сказал я.

И снова она не шелохнулась. Я откупорил третью бутылку шампанского, надеясь, что это придаст ей смелости, и светлая пенистая жидкость потекла по моим рукам и запястьям. Ее бокал оставался нетронутым. Я взял его и поднес ей ко рту. Она отпила немного и поставила бокал на стол. Я пил прямо из бутылки.

— Du. Freiheit^[2], — сказал я, одной рукой указывая на пистолет, а другой поднося бутылку ко рту.

Она по-прежнему не двинулась с места.

— Freiheit. Freiheit.

Я потянул на себя затвор и сунул пистолет ей в руку.

— Du. Freiheit.

Я ткнул пальцем в приколотый на груди слева серебряный орден, полученный за ранение, давая ей понять, что мне совсем не страшно. Она посмотрела на серебряный овал с изображением металлического шлема на фоне двух скрещенных мечей. С помощью жестов я объяснил ей, куда нужно стрелять — рядом с этим орденом. Я сделал глубокий вдох, расправил плечи, посмотрел на нее и кивнул. Дым от тлеющих в пепельнице окурков поднимался вверх. Видя, что она не собирается стрелять, я схватил ее за руку и заставил встать. Я вложил пистолет ей в руку и сомкнул ее обмякшие пальцы вокруг рукоятки.

— Du. Freiheit, — повторил я.

Я приставил дуло зажатого в ее руке пистолета к своей груди.

— Feuer!^[3]

Девушка несколько сморгнула и посмотрела на пистолет. Потом на меня, потом снова на пистолет. Она нахмурила брови.

— Ja, — сказал я, вскинув голову и отпустив ее руку. — Freiheit.

Ее рука беспомощно повисла.

— Nein, nein! — воскликнул я. — Feuer.

Пистолет с грохотом упал на пол между нами. Она не понимала меня, а я в то время не мог изъясняться ни на одном языке, кроме немецкого. Я в очередной раз попытался объяснить ей, что от нее требуется, но бесполезно.

— Нет, нет, — сказал я. — Вы меня не поняли. Я же говорю, что не помню ее имени.

— Как я могу помочь вам разыскать эту женщину, если вы не знаете даже ее имени? — ответила сотрудница Красного Креста, наморщив лоб.

— Она — автор этой книги, — сказал я, выкладывая книгу на стол.

Женщина взяла в руки книгу, раскрыла ее. Я обвел глазами помещение, забитое до отказа толкающимися в длинных очередях заплаканными, оборванными людьми. Некоторые из беженцев сидели на истрепанных тюках, но у большинства не было никакого имущества. Какая-то женщина с громким воплем повалилась на пол, вызвав сумятицу в очереди. Двое сотрудников вскочили со своих мест и кинулись к несчастной. Беженцы с ужасом смотрели на нее. В окна хлестал дождь.

— В книге не указано имя автора, — пыталась вразумить меня сотрудница Красного Креста, однако я стоял на своем:

— Эту книгу написала она.

— Но здесь не значится ее имя.

— Я знаю.

Сотрудница подвинула книгу ко мне.

— Вы утверждаете, что она была вашей возлюбленной, — сказала женщина, пристально глядя на меня. — Но при этом не знаете даже ее имени.

— Я был ранен, я уже говорил. У меня… у меня провал в памяти.

— А свое имя вы помните? — спросила женщина и взяла ручку, шурша крахмальным белым халатом.

— Конечно, помню. Скажите, что можно…

— Можно послать запрос на имя издателя.

— И что это даст?

— Мы попросим сообщить ее адрес. Правда, поскольку здесь не указано ее имя, я не уверена, что мы сможем чего-либо добиться.

— Интересно, чего ты добиваешься?

— Чтобы мы уехали отсюда, — сказала Марта. — И как можно дальше. Макс, мы должны уехать отсюда. Почему ты не напишешь мужу моей тетки? Может быть, он сумеет нам помочь.

— Чем?

— Тем, что вытащит нас из этого жуткого места, — ответила Марта.

Я сбросил фрак и, сев на кровать, стал разуваться. Марта вынула из ушей жемчужные серьги и провела щеткой по волосам. Я расстегнул жилет и снял запонки.

— Ты намерен что-нибудь предпринять, Макс?

— Сколько раз нужно повторять тебе одно и то же?

— Что именно?

— Что эта работа означает для меня повышение.

— Я не понимаю, почему твое повышение по службе должно превратиться в наказание для меня.

Я тяжело вздохнул и, прикрыв глаза, посидел несколько минут, прежде чем направиться к шкафу.

— Я не хочу снова обсуждать это, Марта.

— Мы здесь оторваны от всего мира, Макс. Мы ни с кем не общаемся.

— Я уже слышал эту песню.

— Ты не разрешаешь мне приглашать сюда моих друзей.

— Ты можешь сама их навестить.

— Мое место рядом с тобой. Ты мой муж.

— В таком случае нам нечего обсуждать.

— Но почему я должна страдать? Неужели я не вправе рассчитывать на достойную жизнь?

— Ты бы предпочла, чтобы я загремел на фронт?

— Не повышай голос. Дети спят.

— Тебе было бы приятнее, если бы я воевал, каждую минуту рискуя жизнью?

— Ты всегда передергиваешь мои слова.

Она перестала расчесывать волосы и сердито посмотрела на меня в зеркале.

— Не понимаю, почему ты не можешь получить работу в Берлине.

— Повторяю в сотый раз: В Берлине я не мог бы рассчитывать на повышение.

— Ничего подобного! Ты получил бы повышение, но, возможно, не так скоро, как тебе хотелось бы. И вот теперь я и дети вынуждены страдать из-за твоих амбиций.

— И это ты называешь страданием?!

— Перестань кричать. Ты разбудишь детей.

— У тебя нет прислуги?

— Что толку, если это полька, да к тому же из заключенных!

— У тебя нет садовника?

— Он отъявленный лентяй.

— У Ильзе нет гувернантки?

— Она не говорит по-французски.

Я подошел к трюмо и, зачерпнув пригоршню украшений из шкатулки с драгоценностями, продолжал:

— У тебя нет жемчужных ожерелий? Бриллиантовых серег?

— Я говорю не о материальных ценностях, Макс.

— Если все это ты называешь страданием, я жалею, что не добился этого назначения намного раньше.

— Ты не желаешь меня понять.

— Должно быть, ты успокоишься только тогда, когда я стану новоявленным фюрером.

— Ненавижу, когда ты так говоришь.

— Вероятно, тебе хочется отправить меня на фронт.

— С тобой бесполезно спорить.

— Еще одно ранение, как в прошлый раз, и ты станешь вдовой героя. Вероятно, тебе этого хочется.

— Ты даже не пытаешься меня понять, — сказала Марта. (Я положил запонки на стол.) — Меня тошнит от этого запаха.

— Тебя от всего тошнит.

— Мало того что здесь стоит невыносимая вонь, дымом из этих труб пропитано все: мои волосы, одежда, даже дети.

— В таком случае не выходи из дома, и дым не будет тебя беспокоить.

— Меня беспокоят трубы, — сказал адъютант.

Я поднял глаза от разложенных на столе бумаг. За окном непрерывно лаяли собаки, вопли заключенных перемежались с окриками охранников.

— В печах возникли неполадки, господин комендант.

— Опять?

— Так точно.

— Что случилось на сей раз?

— Крошится огнеупорный кирпич с внутренней стороны, — объяснил адъютант. — Трубы могут обрушиться.

— Печи снова работают с перегрузками?

— Я передал ваше распоряжение надзирателям.

— Так в чем же дело?

— Представитель компании говорит, что, если мы намерены эксплуатировать печи все двадцать четыре часа в сутки, нужно соорудить новую прямоугольную трубу, выложенную с внутренней стороны двумя рядами огнеупорного кирпича.

— Они горазды давать советы.

— Так точно, господин комендант.

— Интересно, как я смогу выдержать график, если у нас постоянно возникают технические неполадки с печами? Кстати, Йозеф, ты не видел моего ножичка?

— Никак нет. Вас интересует ответ на ваше последнее письмо? — Адъютант раскрыл свою папку и принялся перебирать бумаги.

— Сколько писем я им уже отправил?

— Три, — ответил адъютант, передавая мне нужную бумагу.

— «Мы гарантируем как высокую эффективность печей крематория, так и их прочность, — прочел я вслух. — Мы гарантируем использование лучших материалов и безупречное качество работы». Ничего не скажешь — лучшие материалы. Безупречное качество работы.

— Наверняка это писал какой-нибудь еврей, — предположил адъютант.

— «Никогда ничего не покупай у грязного еврея, — прочитала Ильзе. Перед ней лежала одна из книжек Ганса. — Запомни, детка, что тебе говорит мама».

Ганс, сидящий рядом с ней на диване в гостиной, захлопал в ладошки.

— Тебе понравилось, Ганс? — спросила Ильзе и принялась тискать его.

— Ты хорошо читаешь, Ильзе, — похвалил я, улыбаясь ей из-за рюмки с коньяком. — Правда, Марта?

— Да, — сказала Марта, не отрываясь от вязания. — Прочти папе первую часть, ту, что ты читала мне, пока я готовила обед.

Ильзе с серьезным видом перевернула несколько страниц. В комнате витал хвойный запах от рождественских венков. Яркие блики от пылающего в камине пламени скользили по глянцевой бумаге, в которую были завернуты сложенные под елкой подарки. Марта опустила руки на колени поверх недовязанного красного свитера. Одетый в пижаму Ганс терпеливо ждал, когда сестренка продолжит чтение. Ильзе отыскала нужное место и улыбнулась:

— Прекрасно, Ильзе, — похвалил я.

— Она не знала, что означает слово «подлый», — сказала Марта, — и мне пришлось ей объяснить.

— Хочешь посмотреть картинку, Ганс?

Ильзе подвинула к нему книжку.

— Вот, гляди: это — немец. Он красивый.

Ганс захлопал в ладоши.

— А это — грязный жид.

— Что делает здесь эта грязная жидовка? — спросила Марта.

Оторвавшись от бумаг, я посмотрел на нее.

— Что она делает в твоем кабинете?

— Я просил тебя стучать, прежде чем войти, Марта. Это служебный кабинет. Я здесь работаю.

— Между прочим, я — твоя жена. И это — мой дом. — Она показала пальцем в сторону сидящей в углу девушки. — Ты не ответил, что здесь делает эта шлюха.

— Марта, у меня много дел, я занят.

— Я жду, Макс.

— Прошу тебя, не сейчас. Я занят.

— Что она здесь делает?

— Я занят, Марта.

— Интересно, чем? Любовными утехами с еврейкой?

— Как тебе не стыдно! — возмутился я.

— Можешь меня ударить. Не стесняйся.

— Ты что, с ума сошла? Я хоть раз тронул тебя пальцем?

— Sehmutzige Hure! — крикнула Марта девушке. — Грязная шлюха!

Я взял Марту за руку и повел к двери.

— Значит, теперь ты спишь с еврейками?

— Как ты смеешь меня оскорблять! — воскликнул я, стиснув ее руку. — Я — немец.

— Отпусти меня!

— Я немец и к тому же офицер.

— Макс, мне больно.

— Я никогда не причинял боль женщине, — сказал я.

— Немецкие офицеры не оскорбляют женщин, — изрек Дитер. — Даже еврейских женщин.

— Стало быть, твой шурин получил выговор? — спросил я.

— Какой там выговор! Его исключили из партии.

Пока я надевал плащ, Дитер разглядывал сидящую в углу девушку. Ветер обрушивал потоки дождя на окна кабинета. Территория лагеря превратилась в вязкое месиво из грязи и глины, по которому, с трудом переставляя ноги, брели заключенные в сопровождении охранников.

— Учти, на дворе холодно, — заметил он, обернувшись ко мне.

— Я захватил перчатки. Надеюсь, тебя не обвинили в превышении полномочий?

— Я никого не насиловал, — сказал Дитер. — Я ведь не русский.

— Не сомневаюсь.

— Я всего лишь казнил нескольких евреев.

— Знаю. Но в понятие «превышение полномочий» при желании можно вложить какой угодно смысл…

— Я не насилую женщин, — огрызнулся Дитер. — Даже еврейских.

— Разве я говорил…

— Я не комендант лагеря.

Я уставился на него. Мы молча смотрели друг на друга, пока он не отвел глаза. Вошел мой адъютант и передал мне несколько бумаг. Я взял их, не сводя глаз с Дитера. Адъютант вышел и прикрыл за собой дверь. Пожав плечами, Дитер продолжал:

— Я сказал сестре, что она совершила ошибку, выйдя замуж за этого человека.

— Тебя полностью оправдали?

— Естественно. Я же не руководствовался какими-то низменными инстинктами.

— Ты руководствовался любовью к Германии.

— Да. Любовью к Германии. Не забудь документы, Макс. Я имею в виду вот эти бумаги.

— Ах, да, бумаги, — пробормотал я.

— У меня есть кое-что для вас, — сообщил, окликнув меня, портье, когда я проходил мимо его конторки, направляясь к лифту.

— Что именно? — удивился я.

Портье оглянулся по сторонам и, наклонившись ко мне, зашептал:

— На ваше имя пришло несколько писем. Взглянув на почтовый штемпель, я подумал, что вам будет угодно…

— Что?

— … чтобы я спрятал их понадежнее, — сообщил портье. — Подальше от посторонних глаз. Подождите минутку. Сейчас я их принесу. Они заперты у меня в сейфе.

Какой-то пожилой господин направлялся к выходу в сопровождении коридорного. Молодая женщина в меховом манто поправляла воротник пальто своему маленькому сыну. Ее муж стоял рядом, изучая железнодорожное расписание. Я взглянул на часы. Портье отсутствовал довольно долго, и я стал просматривать разложенные на конторке газеты.

— Я не могу найти нужных бумаг, Йозеф, — сказал я своему адъютанту. — Речь идет о секретных документах.

— Какие именно документы вы имеете в виду?

— Я же сказал: секретные.

Адъютант в недоумении уставился на меня.

— Здесь, на столе, лежали бумаги. А теперь их нет.

Он перевел взгляд на мой письменный стол, заваленный множеством документов, папками и досье.

— Какие именно бумаги, господин комендант?

— Секретные.

— Секретные?

— Да, они были написаны от руки. На моих личных бланках.

Я принялся перебирать кипу бумаг у себя на столе, а Йозеф тем временем взглянул на девушку. Та, как обычно, сидела в углу, обхватив колени руками, прислонив голову к стене, и глядела в одну точку. Наверху плакат Ганс. Марта вышла из дома позвать к обеду игравшую в саду Ильзе. Я посмотрел несколько папок. Ганс продолжал плакать. Я швырнул бумаги на стол. Йозеф растерянно заморгал.

— Где могут быть эти бумаги, Йозеф?

— Я бы с радостью помог вам их найти, но для этого я должен знать, что именно вы ищете.

— Я ищу секретные документы. Они лежали вот здесь, на столе.

— Вероятно, вам следует запирать свои бумаги на ключ, господин комендант, — сказал Йозеф, снова взглянув на девушку, и многозначительно добавил: — Когда вы выходите из кабинета.

— Герр Хоффманн! Герр Хоффманн!

Портье наконец вернулся с небольшим свертком в руках. В нем было три письма с иностранными марками и штемпелями. Он протянул их мне и робко улыбнулся.

— Да, письма действительно адресованы мне.

— Я правильно сделал? — спросил портье. — Я правильно сделал, что запер их в сейф?

— Да, конечно. — Я быстро достал из кармана и положил на конторку купюру, прикрыв ее сверху ладонью. — Спасибо.

— О, это вам спасибо, — просиял портье, протягивая руку за деньгами. — Большое спасибо. Можете всегда на меня рассчитывать. Буду рад вам услужить. Всегда приятно оказать услугу соотечественнику. Всегда…

Дверцы лифта захлопнулись. Я оказался в кабине с влюбленной парочкой — молодые люди, красные от смущения, держались за руки. Я прикрыл глаза и прижал письма к груди. Влюбленные о чем-то шептались и хихикали. Войдя в номер, я отложил в сторону два письма от Марты и стал читать третье:

«Дорогой папочка!

Мы скучаем по тебе и жалеем, что тебя нет с нами.

Мама все время плачет, а Ганс плохо себя ведет. Он отказывается есть овощи и не хочет учить испанский язык.

Почему ты не приезжаешь? Мы жили бы вместе в нашем новом доме. Разве дядя Рикардо не может помочь достать тебе бумаги на другое имя?»

ГЛАВА 3

— С сегодняшнего дня я другой человек! — радостно воскликнул я, открывая дверь плечом. Руки у меня были заняты бутылками и свертками.

— Что? — спросила Марта, выбежав из кухни. — Что случилось? Ты так задержался, что я уже стала волноваться. Что все это значит?

— Нам предстоит кое-что отметить.

— Неужели ты получил повышение, Макс?

— Отныне ты должна обращаться ко мне не иначе как герр оберштурмбаннфюрер.

— Вот это да! — воскликнула Марта и вместе со свертками заключила меня в объятия. — Поздравляю тебя, дорогой.

— Я принес шампанское и уйму всяких вкусностей. Праздновать так праздновать!

— Шампанское? Где ты его раздобыл?

— У меня есть друзья где надо.

Я выложил на журнальный столик свертки с икрой, паштетом и шоколадом.

— Теперь твой муж важная шишка.

— Целых две бутылки шампанского? Боюсь, мы не можем позволить себе такую роскошь.

— Меня повысили! Не только в звании, но и в должности. И в окладе. Я получил новое назначение.

— Новое назначение?

— Да, на восток.

— На восток?

— Теперь мы можем позволить себе все что угодно.

— Макс, я так горжусь тобой! А куда на восток? Что это — кофе? Неужели…

— Да, самый настоящий кофе. И твои любимые трюфели.

Марта просияла.

— Сейчас принесу бокалы. И тарелки.

— А где Ильзе? — спросил я.

Я склонился над стоящей в углу камина плетеной колыбелькой. Ганс сладко посапывал во сне.

— Она уже спит, Макс. Сейчас начало девятого.

— Пойду разбужу ее.

— Зачем?

— Я хочу, чтобы она отпраздновала мое новое назначение вместе с нами.

— Но она еще мала и ничего не поймет.

— А ей и не нужно ничего понимать. — Я погладил Ганса по щеке и поправил на нем одеяльце. — Достаточно, если она запомнит этот вечер.

— Она ничего не запомнит, Макс, — сказала Марта, подойдя к колыбельке, и откинула одеяльце с шейки Ганса.

— Запомнит, — возразил я и пошел наверх.

— Макс, она слишком мала.

— Вот она, твоя мамочка, — сказал я, спускаясь по лестнице с сонной Ильзе на руках. — Мама разрешила тебе встать с постели. Мы будем праздновать.

— День рождения? — спросила Ильзе.

— Нет, мое повышение по службе, — сказал я, передавая дочку на руки Марте.

— Папа получил повышение, — объяснила Марта.

— Это все равно, что день рождения? — спросила Ильзе.

— Я схожу за бокалами, — сказал я.

— Захвати яблочный сок для Ильзе, — крикнула мне вдогонку Марта.

Когда я вернулся в комнату, звеня бокалами, Ильзе зевала вовсю.

— Я спала, — хныкала Ильзе, положив руку матери на грудь и закрыв глаза. — Папа меня разбудил.

— Знаю, детка, — сказала Марта.

— Вот бокалы для нас с мамой, а вот яблочный сок для моей девочки. А что будет пить Ганс?

— Пока что он довольствуется грудныммолоком. И к тому же спит, — рассмеялась Марта.

Я откупорил первую бутылку шампанского и, наполнив два бокала, подал один из них Марте.

— За нас!

— За моего прекрасного мужа. И его новое назначение.

Мы выпили, и я, взяв у Марты бокал, заключил их с дочерью в объятия.

— Я люблю тебя, Марта.

— А я — тебя, Макс.

— Ни у кого на свете нет такой прекрасной жены, как ты. И тебя, Ильзе, я тоже очень люблю.

— Я хочу спать, — захныкала Ильзе и, когда я попытался ее поцеловать, отвернулась и уткнулась лицом в плечо Марты.

— Положи ее на кушетку, — предложил я.

— Давай лучше отнесем ее в постель.

— Нет.

— Почему? — недоумевала Марта.

— Она должна участвовать в этом знаменательном торжестве.

— Макс!..

Я взял Ильзе на руки и перенес на кушетку. Девочка свернулась в клубочек и закрыла глаза. Я снял мундир и, укрыв им дочку, вернулся к Марте. После родов к ней возвратилась прежняя стройность. Завитые волосы были уложены в прическу. Она выглядела великолепно. Обворожительно. Марта улыбнулась мне.

— Я так горжусь тобой. Макс!

— Меня ждут великие дела, Марта, — сказал я, кружа ее в танце. — И все благодаря тебе.

— Благодаря мне? В этом нет моей заслуги, — возразила она, но лицо ее снова озарилось улыбкой.

— Ты была рядом и поддерживала меня.

— Любая на моем месте делала бы то же самое.

— Но я не всегда был хорошим мужем.

— Макс! — одернула меня Марта, взглянув на спящую Ильзе.

Я стиснул Марту в объятиях.

— Теперь все будет по-другому. Я стану примерным мужем. Вот увидишь.

— Ты великолепный отец. И прекрасный муж, если не считать…

— Этого больше не повторится, — поспешил успокоить ее я. — Честное слово. Я стану примерным мужем. Замечательным человеком. Клянусь.

— Ты и так замечательный человек.

— Я стану еще лучше.

И я искренне верил в это. Я всегда стремился быть искренним. Я всегда говорю правду, даже если это горькая правда. Но окружающие порой понимают меня превратно, а объяснения только портят дело. Я замечательный человек. Все мы были замечательными людьми. Дурные люди не смогли бы спасти Германию. Дурные люди не смогли бы сделать того, что сделали мы.

— Вы — лучшие представители человеческого рода! — вещал Генрих, сверкая стеклами очков в металлической оправе, а мы дружно кивали в ответ. — Вы — цвет нации!

Обнесенная балюстрадой трибуна была залита огнями, устремленные ввысь прожектора вычерчивали в воздухе фигуры, которые у нас на глазах превращались в подобие храма, сияющего на фоне ночного неба. Позднее мы узнали, что это зарево было видно даже во Франкфурте, хотя он находится в двухстах километрах отсюда. И я присутствовал при этом. Многотысячная толпа одетых в черные, как ночь, формы офицеров качнулась в сторону трибуны.

— Вы — воплощение чистоты нации! — продолжал оратор. — Только таким, как вы, под силу справиться с поставленной перед вами задачей!

Мы, словно завороженные, смотрели на пронизывающие темноту снопы лучей. Мы не слышали ничего, кроме звуков его голоса. Не видели ничего, кроме сияющего храма. Не думали ни о чем, кроме любви к Германии.

— Этот дом должен быть очищен от евреев, — сказал я, но двое стариков не двигались с места и только хлопали глазами. — Повторяю: очищен от евреев. Очищен! Вы не имеете права здесь находиться. Уходите!

— Но нам некуда идти, герр гауптштурмфюрер, — возразил старик. — Внизу у нас лавочка.

— По новому закону дом вам больше не принадлежит. Убирайтесь отсюда.

— Куда?

— Если вы не подчинитесь, мне придется отправить вас в тюрьму.

— Вы собираетесь нас арестовать? — воскликнула старуха. — За что?

— Папа! Папа! — в комнату вбежала молоденькая девушка. — Горит синагога!

— Не может быть! — сказал старик и засеменил к окну.

— Вы нарушаете закон. Покиньте помещение!

— Нет! — вскрикнул старик, глядя в окно. — Нет!

— Тогда мне придется вас арестовать.

— Гершель, — взмолилась старуха, дернув мужа за руку. — Гершель!

— Нет! — снова крикнул старик и, оттолкнув ее, кинулся к двери.

— Стоять! — бросил я ему вслед.

Старик выбежал на улицу, отпихнув одного из моих людей, выводившего краской на тротуаре перед лавкой слово Jude. В витринах отражался свет факелов. Старик заковылял по улице к горящему зданию синагоги, расталкивая моих людей.

— Halt!

— Гершель!

— Папа!

— Halt! — снова повторил я.

Мои люди громили дубинками витрины магазинов и лавчонок. Двое младших офицеров схватили старика и приволокли его ко мне. Воздев руки к небу, он бормотал что-то на непонятном мне языке. Тротуары вдоль всей улицы были усыпаны осколками стекла.

— Взять его! — приказал я.

— Прошу вас, господин гауптштурмфюрер, не трогайте его, — взмолилась жена старика, опустившись на колени и обхватив мои ноги руками.

Их дочь заплакала.

— Прочь от меня! Уберите руки!

— Пожалуйста! — воскликнула дочь, вслед за матерью опустившись на колени и вцепившись в мою ногу.

— Вы нарушаете комендантский час. Я должен вас арестовать.

— Не обижайте его, — запричитали женщины в один голос. — Пожалуйста.

Мои подчиненные застыли в ожидании дальнейших распоряжений. На тротуаре блестели осколки стекла. В воздухе пахло дымом. Женщины выли, лобызая мне ноги. Я тщетно пытался их оттолкнуть и в конце концов был вынужден вытащить пистолет Старик рухнул на колени рядом с женой и дочерью Увидев мокрые пятна на брюках, я покачал головой и выругался. На мне была новая форма.

— Нам придется поменять форму. Сменить имена. Изменить лица, — сказал Дитер. — Но это все равно не поможет.

— О чем ты? — спросил я.

— Даже через тысячи лет, — продолжал Дитер, — Германия не смоет с себя вины.

Дитер смотрел на огонь в камине, держа в руке рюмку с коньяком.

— Вам нужно еще что-нибудь, мальчики? — спросила Марта. — Скажите, пока я не легла.

— Разве что отпущение грехов, — пробормотал Дитер.

— Что? — нахмурилась Марта.

— Отпу…

— Все в порядке, — перебил его я. — Спокойной ночи, Марта.

— У вас действительно все в порядке? — насторожилась Марта.

Дитер усмехнулся и осушил рюмку.

— Спроси Макса, — сказал он.

— Спокойной ночи, Марта, — повторил я.

— Спокойной ночи, — неуверенно ответила Марта.

Она помедлила в дверях, затем включила свет в коридоре. Дитер улыбнулся, услышав ее медленные шаги на лестнице.

— Что тебя мучит, Дитер? — спросил я.

— Грехи.

— Чьи грехи?

— Мои…

— А именно?

— … твои… Германии.

— Я ни в чем не виноват.

— Мы никогда не смоем с себя вины, — выпалил Дитер. — Никогда не избавимся от нее.

— На мне нет никакой вины.

— Разумеется. — Дитер поднялся и неверными шагами направился к буфету.

— Ты пьян.

— Еще нет. Или, по крайней мере, недостаточно пьян.

— Что с тобой сегодня?

— То же, что и с тобой, Макс, и со всеми нами.

— Ты весь вечер говоришь какими-то загадками.

— В директивах по этому поводу сказано предельно ясно, — проговорил Дитер, наполняя рюмку. — Все директивы кончаются одной и той же фразой: «Жестокостей следует по возможности избегать».

— Да! — воскликнул я. — И что же?

— А то, что я делал такое, чего нельзя было делать.

— Неправда, — возразил я. Он повернулся ко мне. — Мы делали то, что обязаны были делать.

— Как у тебя все просто, Макс.

— Мы давали клятву, — сказал я. — Мы принимали присягу.

Дитер усмехнулся и прикрыл глаза.

— Это одно из твоих достоинств, Макс. Абсолютная, непоколебимая преданность. И честность.

— Ты пьян.

— Мне хотелось бы быть похожим на тебя, Макс. Быть таким же честным. Преданным. Послушным. Надежным.

— В таком состоянии тебе нельзя садиться за руль. Переночуй у нас.

— Я не смогу здесь уснуть. Мне невыносим этот запах.

— Окна закрыты. Я не чувствую никакого запаха.

— Марта права, — сказал Дитер. — Здесь стоит невыносимая вонь.

Я не был пьян. Я никогда не напивался допьяна. Разве что один-единственный раз. Это было после того, как я неожиданно увидел ее на базаре. Она покупала овощи. Сердце у меня бешено заколотилось, хотя она и не смотрела в мою сторону. Но я сразу узнал ее. Вокруг толпились люди, по большей части беженцы: кто-то просил милостыню, кто-то норовил стащить что-нибудь съестное. Она стояла у лотка с полной корзинкой в руках и расплачивалась с торговцем. Я протискивался в толпе, отпихивая тянущиеся ко мне тощие руки. Попрошайки хватали меня за одежду, пытаясь остановить. Их слабые голоса перекрывали крики торговцев и звон монет. Только бы не упустить ее! Я протягивал к ней руки. Ах, если бы можно было ее окликнуть! Но я не знал ее имени.

— Warte! — кричал я. — Bitte, warte!^[4]

— Перестаньте! — завопило мне вслед похожее на пугало существо в лохмотьях. — Перестаньте толкаться!

— Bitte.

— Прекратите!

— Прекрати свои отношения с этой девицей, — сказала мне Марта за завтраком.

Я взглянул на нее из-за газеты. Она стояла в халате, не причесанная, с красными, распухшими от слез глазами, и нервно покусывала нижнюю губу, поминутно сжимая и разжимая кулаки и тяжело дыша. Я снова уткнулся в газету.

— Все, мое терпение лопнуло, — заявила Марта.

— Мама, каша чересчур горячая, — принялась канючить Ильзе.

— Подумай, в какое положение ты меня ставишь, — не унималась Марта.

— Мама! — позвал Ганс.

— Мама, Ганс пролил молоко.

— Тебя зовут дети.

Просматривая передовицу, я намазал тост маслом и вареньем. Ильзе ковыряла ложкой овсяную кашу. Ганс, сидя на своем стульчике, катал по подставке стакан из-под пролитого молока. Я не выдержал и, оторвавшись от газеты, крикнул:

— Дети, довольно!

Марта выхватила у меня газету:

— В самом деле, довольно. Ты должен положить этому конец, Макс.

— Не учи, как мне следует поступать.

— На сей раз ты зашел слишком далеко.

Ильзе поднесла ложку ко рту. Попробовав овсянку языком, она бросила ложку на стол, разбрызгав по нему кашу. Ганс шлепал ладошками по молочной лужице.

— Мама!

— Дай сюда газету и займись детьми.

— Мамочка!

— Я сыта по горло! — крикнула Марта.

— Чем?

— Твоей ложью.

— Я не лгал тебе. Ты знаешь о ней. При чем же тут ложь?

— Ты всегда так говоришь, как будто это меняет дело.

Ганс колотил рукой по подставке до тех пор, пока почти все молоко не оказалось на полу. Он приподнялся и, наклонившись вперед, посмотрел, что получилось из его затеи. Ильзе зачерпнула ложкой кашу и опрокинула ее на стол.

— Ганс, Ильзе, перестаньте сию же минуту! — прикрикнул я на детей.

— Ты ведь обещан мне покончить с этим, Макс.

— Я покончу с этим тогда, когда сочту это нужным, а не тогда, когда ты мне прикажешь. Посмотри, что делает Ганс.

— Если все останется по-прежнему, я буду жаловаться.

— Жаловаться?

— Муж моей тети может заступиться за меня.

Ганс водил ладошками по подставке с остатками молока. Ильзе методично перекладывала кашу из тарелки на стол. Я схватил руку Марты и сдавил ее так, что она была вынуждена выпустить газету. Положив газету перед собой, я снова принялся за чтение. Марта стояла, потирая руку. Ильзе заплакала. Ганс перестал хлопать по подставке и тоже заплакал.

— Займись, наконец, детьми, — сказал я, откусив кусочек хлеба и отхлебнув кофе из чашки.

Марта по-прежнему растирала руку.

— Я ненавижу тебя, Макс. Ненавижу!

Она взбежала вверх по лестнице и захлопнула за собой дверь спальни. Дети продолжали судорожно всхлипывать.

— Ильзе, Ганс, — взмолился я. — Пожалуйста, перестаньте.

Они принялись реветь пуще прежнего.

Та, к кому ревновала меня Марта, никогда не плакала. Ни разу за все годы я не видел ее плачущей. Она никогда не выказывала слабости. Ничто не могло ее сломить. Не всякая женщина способна так держаться. И даже не всякий мужчина. Я смотрел на хнычущего юношу, который протягивал мне какую-то бумагу. Он стоял рядом с ней. С тех пор как я увидел ее в первый раз, не прошло и часу, но родителей ее нигде поблизости не было видно. И никаких документов у нее тоже не было. Хнычущий юноша стоял рядом с ней. И пытался всучить мне какую-то бумагу.

— Это охранное свидетельство, — тараторил он. — Оно доказывает, что я ценный специалист.

— Я умею читать, — сказал я, отстраняя его руку дубинкой.

— Я нужен стране. Я — инженер.

— Ты — еврей, — сказал я, не желая пускаться в дальнейшие разговоры.

Бумажка выскользнула у него из рук и закружила над толпой. Я повернулся к девушке. Позади нее в закрытых товарных вагонах другие нужные стране специалисты барабанили кулаками в деревянную дверь. Она смотрела на меня в упор, не мигая, с совершенным безразличием. Сдерживая рвущихся с поводков собак, охранники сгоняли вновь прибывших в конец платформы, где их ждал врач. Прожектора сновали взад-вперед над толпой, вычерчивая в темноте геометрические фигуры. Из товарных вагонов по-прежнему доносился стук кулаков и башмаков. Я коснулся лица девушки.

— Ты не похожа на еврейку, — сказал я, хотя поблизости не было переводчика.

Стук не прекращался. В дверь колотили с такой силой, что каждый удар отдавался у меня в голове. Я открыл глаза и сунул руку под подушку за пистолетом. Была ночь, но стук в дверь становился все громче и громче. Не зажигая свет, я натянул брюки и осторожно подкрался к двери. В освещенном коридоре стоял тот самый молодой человек, который привязался ко мне в ресторане.

— Открывайте, фон Вальтер, иначе ваши соседи по этажу узнают правду о вас.

Я прильнул к двери.

— Что ж, я могу говорить и отсюда, фон Вальтер!

Я сунул пистолет за пояс сзади и отворил дверь.

— Зажгите свет! — потребовал молодой человек.

Я повиновался. Прежде чем войти, он опасливо заглянул в комнату, затем, когда я закрыл дверь, снова огляделся по сторонам. Он был невероятно тощ и почти беспрерывно кашлял. А лихорадочный блеск глаз и бледность кожи со всей очевидностью свидетельствовали о больных легких.

— Оставьте дверь открытой!

— Что вам угодно?

— Здесь есть кто-нибудь, кроме вас? Покажите мне ваши руки.

— Перестаньте командовать, молодой человек.

— Я должен знать, что у вас в руках, потому что не верю вам.

— Что вам от меня нужно? — осведомился я, скрестив руки на груди. — Деньги?

Приступ кашля не дал ему возможности сразу ответить.

— Деньги? Не смешите меня! Вы убили мою семью!

— Я уже слышал этот вздор.

— Вы убили моих близких!

— Их убила война. Из-за нее многие лишились близких. И я в том числе.

— Мои близкие погибли не на войне, а в лагере. — Его снова начал бить кашель. — В вашем лагере.

— Я был солдатом и воевал на фронте.

— Вы были комендантом концлагеря.

— Вздор.

— Комендантом концлагеря…

— Я уже объяснил вам тогда, в ресторане, что вы принимаете меня за кого-то другого. Моя фамилия…

— Фон Вальтер.

— Моя фамилия Хоффманн.

Он покачал головой и, вытащив из кармана замызганный платок, приложил его ко рту. После очередного приступа кашля он покрылся испариной и побледнел. На платке проступило красное пятно.

— Вы застрелили мою сестру, — произнес он натужным голосом.

— Я никогда не стрелял в женщин.

— Когда мы сошли с поезда, она ужасно кричала и плакала. Вы еще велели ей взять себя в руки, говорили, что не надо бояться, не надо нагонять страх на других.

— Вздор!

— Вы сказали ей, что она порождает панику среди окружающих. Младенцы подняли крик.

— Я воевал на востоке. И получил ранение в бою.

— Тогда вы приказали своим подручным вывести ее из толпы. Остальные женщины с детьми ждали своей очереди в «душ». Вы отошли с ней за угол. Она плакала. Младенцы тоже плакали.

— Я вынужден просить вас покинуть мой номер. — Я подошел к двери и взялся за ручку. Кашель мешал ему говорить. — Повторяю: я не тот, за кого вы меня принимаете.

Откашлявшись, он помотал головой.

— Вы положили левую руку ей на плечо. Словно пытаясь ее успокоить. Вы просили ее не расстраивать остальных. Вы сказали: «Подумайте о детях». А потом вы поднесли к ее затылку пистолет. И нажали на курок.

— Офицер не стал бы стрелять в женщину. Я никогда не стрелял в женщин.

— Я видел, как вы нажали на курок.

Я покачал головой.

— Я видел. Я все видел!

— Вы ничего не видели. Вы не могли ничего видеть.

— Все это время я искал вас. С тех самых пор, как вы сбежали из лагеря.

Я по-прежнему стоял у открытой двери, держась за ручку. Какая-то подвыпившая женщина вела по коридору не державшегося на ногах мужчину. Когда она, потеряв равновесие, отшатнулись к стене, мужчина изо всех сил вцепился в свою спутницу, громко называя ее по имени. Женщина успокоила его и потащила к двери их номера. Мой ночной гость снова зашелся кашлем. Повернувшись к нему, я захлопнул дверь. Молодой человек заморгал, судорожно сглотнул и снова закашлял.

— Вы смылись из лагеря, когда стали подходить русские, — наконец проговорил он.

— Я никогда в жизни ниоткуда не смывался.

— Расскажите это кому-нибудь другому.

— Не болтайте чепухи.

— Вы даже не удосужились взять с собой собственную жену. О ней и ваших детях позаботился ваш адъютант… когда вы были уже далеко.

— Вы лжете!

— Я был там и видел все собственными глазами.

— Убирайтесь отсюда!

— Вы заплатите за ваше преступление! — выкрикнул он. — Я сам убью вас.

— Да вы понимаете, с кем вы говорите, молодой человек?

Я схватил его за грудки и принялся трясти как тряпичную куклу. Когда я оттолкнул его от себя, он отлетел к столу, смахнув с него телефонный аппарат. Затем он бросился ко мне и повалил меня на журнальный столик. Падая на пол, я почувствовал, как пистолет впивается мне в спину. Мы сцепились, расталкивая ногами стулья и маленький столик. Он молотил башмаками по моим икрам, а острыми, колючими ногтями раздирал мне грудь и шею. Стукнувшись головой об изножие кровати, он принялся стаскивать с нее покрывало вместе с одеялом и простынями. Но мне удалось оттолкнуть его и откатиться в сторону. Я схватил с кресла подушку и, прижав ее к лицу своего противника, потянулся за пистолетом. Он брыкался и размахивал руками, пока выстрел не заставил его утихнуть.

Тяжело дыша, я поднялся на ноги. Он не шевелился. Я посмотрел на него, потом схватил покрывало и расстелил его на полу. Отбросив подушку, я подтащил труп поближе и стал завертывал его в покрывало. При этом его широко открытые глаза, казалось, смотрели на меня в упор, и я поспешил накинуть ему на лицо простыню. Потом я поволок труп к стенному шкафу и запихнул его внутрь. Затаив дыхание, я прислушивался к звукам за дверью. И в коридоре, и в соседнем номере было тихо. Я затолкал свою жертву поглубже и закрыл дверцу шкафа.

Затем я достал чемодан, отобрал необходимые мне вещи и быстро собрался, напялив на себя все, что оказалось возможным унести под пальто. Остальную одежду я побросал в шкаф, а пустой чемодан задвинул под кровать, после чего запер дверь изнутри на ключ и цепочку и выдернул из розетки телефонный провод. Когда я открыл окно, в лицо мне ударил холодный ночной воздух. Протиснувшись в узкое отверстие, я без особого труда добрался до пожарной лестницы. Кое-где в окнах гостиницы горел свет. Настороженно ловя в ночной тиши каждый звук, я проворно спускался вниз, а когда до земли оставалось несколько футов, спрыгнул с лестницы и затаился у стены. Осмотревшись по сторонам и убедившись, что поблизости никого нет, я направился к своей машине.

На всякий случай я не стал включать фары, пока не отъехал на почтительное расстояние от гостиницы. Я мчался на бешеной скорости. Нет, мною двигала не трусость, а чувство самосохранения. Любой на моем месте поступил бы точно так же. Ибо инстинкт самосохранения присущ человеку от рождения. И он неизменно срабатывает в минуту опасности.

— Ты можешь оказать мне услугу? — обратился я к Дитеру.

— Зачем ты спрашиваешь? Конечно. Что от меня требуется?

— Цианид.

— Цианид? Циклон-Б?

— Да нет, при чем тут евреи? Мне нужны таблетки цианистого калия.

— Для твоей любовницы?

— Нет.

— Почему ты не хочешь ее пристрелить? — спросил Дитер. — Это было бы проще и быстрее.

— Это не для нее. Для меня.

— Ты шутишь, Макс? За каким чертом тебе это нужно?

— Я не смогу выдержать того, что нам предстоит.

— Сможешь, Макс. Как и все мы.

Я покачал головой. Дитер вылил остатки вина себе в бокал и выпил.

— Так как с моей просьбой?

— Перестань, Макс.

— Дитер, я никогда ни о чем тебя не просил.

— У тебя просто-напросто расшатались нервы, Макс. Из-за болезни Ганса. Из-за выдвинутого против тебя обвинения. Из-за того, что линия фронта приблизилась к нам вплотную.

— Дело не в этом.

— Мне понятно твое настроение. Честно говоря, я не знаю, что было бы со мной, окажись я на твоем месте. И все-таки, не вешай нос, все образуется. Рано или поздно все улаживается.

— Ты не понял меня. Ты не хочешь меня выслушать.

— Уверяю тебя, все образуется. Ты выкрутишься. Мы все выкрутимся.

— Ты можешь достать для меня таблетки? Через своего двоюродного брата?

— Существуют другие способы.

— Хотя бы три штуки. Этого будет достаточно.

— Мы прорвемся, Макс.

— Послушай, ты можешь раздобыть для меня хотя бы три таблетки?

— Почему бы тебе не удрать в Южную Америку? — спросил Дитер. — Многие намерены поступить именно так.

— Послушай, мама, это очень важно. Ты слушаешь меня?

— Да, да, Ильзе, — ответила Марта, вытерев личико Гансу и вынимая его из ванны. — Теперь полезай ты.

— Сначала послушай.

— Полезай в ванну.

— Послушай.

Марта завернула Ганса в пушистое полотенце и передала мне.

— Ну, что еще? Что ты хотела мне сказать?

— Это мыло — еврейское? — спросила Ильзе.

— Какое?

— Это еврейское мыло?

— Что за глупости! Евреи не моются в нашей ванне и не пользуются нашим мылом.

— Ты не понимаешь, мама. Я спрашиваю: правда, что это мыло делают из мертвых евреев?

— Макс, что она болтает?

— Я никогда не слышал ничего подобного.

Я взял Ганса поудобнее, чтобы не намочить себе рубашку. Малыш извивался у меня на руках. Голенькая Ильзе стояла возле ванны, уперев руки в бока.

— Не представляю, откуда она это взяла, — сказал я.

— Кто сказал тебе про мыло? — спросила Марта.

— Домработница.

— Когда?

— Утром, когда она мыла пол, — объяснила Ильзе. — Она сказала…

— Ты должен ее уволить, Макс.

— Она неплохо справляется со своими обязанностями.

— Я не желаю, чтобы она находилась рядом с детьми.

— Скорее всего, Ильзе не так ее поняла.

— Я поняла все правильно. Она сказала…

— Я не желаю видеть в своем доме заключенную.

— И что она сказала про мыло, Ильзе?

— Она сказала, что мыло делают из жира мертвых евреев.

— О, Боже. Ты слышал, Макс? Я требую, чтобы духа этой еврейки не было в моем доме.

— Она не еврейка. Она полька.

— Какая разница!

— И еще она сказала…

— Я хочу, чтобы ты выписал домработницу из Берлина.

— Ты знаешь, что это невозможно. Хорошо, я подыщу вместо нее кого-нибудь еще.

— Только не из заключенных.

— Можно подумать, что в моем распоряжении есть кто-то, кроме заключенных.

— Я сыта заключенными по горло.

— Хорошо, я найду кого-нибудь.

— Только не еврейку!

— Я уже сказал, что найду кого-нибудь.

— Так это правда, что мыло делают из евреев? — в который уже раз вопрошала Ильзе.

ГЛАВА 4

— Мне необходимо переговорить с вами, — сказал мне администратор гостиницы.

— Вот как? — удивился я. — Если речь идет о счетах…

— Нет, нет, вовсе не о счетах, — поспешил успокоить меня администратор. — Со счетами все в порядке. Речь идет об одном господине.

— О каком еще господине?

— Который интересуется вами. Весьма, если можно так выразиться, неприятный субъект.

— Неприятный?

— Да. Это явно человек не нашего круга, — пояснил администратор.

— Он разыскивал меня?

— И весьма настойчиво. В последнее время он по нескольку раз на день наведывается сюда. И каждый раз расспрашивает о вас у портье. Интересуется, не съехали ли вы еще отсюда.

— Он сейчас здесь?

— Только что он разговаривал с портье у конторки.

— Ну что ж, — сказал я, вставая. — Давайте прямо сейчас и выясним, что ему нужно.

Администратор кивнул и проворно зашагал со мной в холл. У конторки никого не было. Он подошел к портье и о чем-то его спросил. Портье показал рукой на дверь ресторана. В ответ на следующий вопрос администратора портье покачал головой. Тем временем в холле появилось несколько молодых постояльцев в белых шортах и майках с теннисными ракетками в руках. Весело болтая и смеясь, они направились в ресторан. Администратор вернулся ко мне.

— Кажется, он уже ушел, господин Хоффманн. Судя по всему, пока я разговаривал с вами, он заглянул в ресторан и сразу же ушел. Извините, возможно, я поступил опрометчиво, подойдя к вам в его присутствии.

— Спасибо, что вы предупредили меня, — сказал я, глядя сквозь стеклянные двери на оживленную улицу.

— Портье говорит, что он очень торопился.

— Это не имеет значения. Я все равно сегодня уезжаю.

— Печально слышать это, господин Хоффманн. Надеюсь, ваш отъезд не связан с какими-то неприятностями?

— Просто у меня возникли неотложные дела.

— Ну, в таком случае я спокоен. Надеюсь, вам понравилось у нас. Если случится снова быть в нашем городе…

— Разумеется. Ваша гостиница вне конкуренции, — сказал я, и он расплылся в улыбке. — Пришлите ко мне в номер боя, чтобы он снес багаж. Меня ждут срочные дела. Я тороплюсь.

— Все-таки приятно, когда тебя никто не торопит и не нужно то и дело смотреть на часы, — сказал Дитер. — В прошлый раз мы разошлись только в пятом часу утра.

— И он все время был с вами?

— Да, — ответил Дитер. — Он никуда не спешил и был в отличном настроении. Постоянно шутил.

— Ильзе, попроси маму принести нам еще бутылочку вина, — сказал я дочке, и она побежала к дому.

Через несколько минут Ильзе вернулась.

— Мама уже идет.

Марта шла к нам по садовой дорожке. Она подала мне бутылку и штопор.

— Я предвидела, что вы попросите еще вина, — сказала она.

Дитер поднял Ганса с расстеленного на траве одеяла. Ильзе рвала цветы и делала маленькие букетики для своих кукол, которых усадила рядком на траве. Сидя на коленях у Дитера, Ганс перебирал пальчиками пуговицы его мундира и с любопытством разглядывал его медали. Я справился с пробкой и вручил бутылку Марте. Она наполнила наши бокалы и разрезала сливовый пирог.

— Я никогда не думал, что он способен острить, — признался я.

— Что ты! Он был неистощим на забавные истории, — сказал Дитер, покачивая перед Гансом своим Железным Крестом. — Особенно после кинофильма.

— А какой фильм вам показывали? — поинтересовалась Марта.

— Какую-то американскую комедию. Но меня больше интересовало, что он говорит.

— Конечно, — подхватил я, — я прекрасно тебя понимаю.

Ильзе подбежала ко мне и высыпала мне на колени горсть венчиков полевых цветов.

— Какие красивые цветы! — воскликнула Марта.

— Посмотри, папочка, — сказала Ильзе.

— Он — очаровательный собеседник, — продолжал Дитер, позволив Гансу взять в руки свой Железный Крест. — Необычайно интересный. Яркий.

Марта положила ему на тарелку еще один кусок пирога.

— Посмотри, папочка, — тормошила меня Ильзе.

— В самом деле, папочка, разве ты не видишь, какие красивые цветы принесла тебе Ильзе? — сказала Марта.

— Вижу, — проговорил я и погладил Ильзе по голове. — Моя прелестная малышка принесла мне прелестные цветы.

— Его карьере можно только позавидовать, — добавил Дитер.

— Он обладает необходимой твердостью, — заметил я.

— Да, — согласился Дитер. — Твердости ему не занимать.

Марта подошла к Дитеру и, беря у него Ганса, сказала:

— Дядя Дитер, Ильзе и вам принесла цветы.

— Спасибо, душечка, — улыбнулся Дитер.

— Это ангел… ангел… — Ильзе запнулась.

— Ангелика, — подсказала Марта.

— Да, это ангелика, — выговорила девочка.

— Чудесные цветы, — подхватил Дитер.

Марта отняла у Ганса Железный Крест, который он умудрился засунуть в рот, и вытерла его передником.

— Посмотри, папочка, — сказала Ильзе.

— Да, очень красиво.

— Он заявил: «У нас не должно быть жалости к тем, кто обречен на истребление», — процитировал Дитер, улыбаясь Марте, вернувшей ему его Крест.

— Просто удивительный человек.

— Надеюсь, когда-нибудь и мне посчастливится лично пообщаться с ним, — сказал я, — в такой же обстановке.

— Да, — резюмировал Дитер. — Это незабываемое впечатление.

— Они обречены на истребление, — сказал я. — Вы понимаете это?

— Да, господин комендант, — отвечали охранники.

— По-видимому, не совсем понимаете. До меня дошли слухи, что вы поддерживаете с ними чуть ли не дружеские отношения.

Охранники стояли передо мной навытяжку, вскинув головы и приставив к ноге винтовки. Их круглые физиономии были небриты. У двоих на форме отсутствовало по пуговице. От одного разило алькогольным перегаром. Адъютант подал мне папку с приказами. Я отыскал нужную бумагу и продолжал:

— Трое из вас уже успели получить выговор.

Охранники молчали.

— Меня не устраивает такое положение.

Я вернул папку адъютанту. Сколько раз мне приходилось иметь дело с такими типами: пустые глаза, пустые кошельки, пустые головы. Должно быть, новобранцы. Я укоризненно покачал головой и прошелся перед ними.

— Я понимаю, сколь велик ваш соблазн, — продолжал я, не выпуская из руки дубинки. — Многие из здешних узников — люди богатые. Но мы должны проявлять выдержку.

Они кивнули своими пустыми головами.

— Мы должны научиться подавлять свои человеческие слабости. И стараться быть лучше, чем мы есть на самом деле.

Они снова кивнули.

— Если так будет продолжаться, мне придется сделать вывод, что вы не понимаете элементарных принципов национал-социализма.

Все, как один, уставились на меня. Охранник, от которого разило алкогольным перегаром, провел по губам тыльной стороной ладони.

— Я буду вынужден расценить ваше поведение как неуважение к законам нашего государства.

Кто-то из них заморгал, поедая меня глазами. А пьяный охранник изо всех сил выпучил глаза, как видно, для того, чтобы они не закрылись. Он едва держался на ногах. Когда я вернулся к столу, адъютант захлопнул папку с бумагами, которую все это время держал в руках.

— Если вы будете продолжать в том же духе, мне придется подвергнуть вас наказанию. И временно посадить под арест. Вы поняли меня?

— Да, господин комендант, — хором ответили они.

— Можете идти.

… — Господин комендант! — донесся снизу голос девушки. — Господин комендант!

Я сбежал по лестнице и бросился в канцелярию.

— Господин комендант! — продолжала взывать ко мне девушка.

— Что здесь происходит? — спросил я, ворвавшись в приемную канцелярии.

Адъютант отдал мне честь. Двое охранников держали девушку под локти. Адъютант взял со своего стола какие-то бумаги. Охранники еще крепче сжали руки девушки. Она поморщилась от боли.

— Йозеф, что здесь происходит? — накинулся я на адъютанта. — Отпустите ее!

Вырвавшись их цепких рук охранников, она спряталась за моей спиной. Охранники стояли по стойке «смирно». Адъютант протянул мне какую-то бумагу.

— Я выполнял ваше распоряжение, господин комендант.

— Что вы собирались с ней сделать?

— То, что вы приказали.

— Что это за бумага?

— Я нашел ее у себя на столе сегодня утром. На ней стояла пометка: «Срочно».

Девушка, дрожа от страха, робко кралась к двери моего кабинета.

— Я был уверен, что вы сами положили ее мне на стол, — объяснил адъютант.

Я поднес к глазам поданную адъютантом бумагу и прочитал:

«Настоящим разрешаю ликвидировать данного заключенного как не представляющего никакой ценности.

Дата.

Подпись.

Комендант».

— Что это значит? Я вижу эту бумагу в первый раз.

— Но здесь стоит дата. И печать.

— Я ее не подписывай.

— Вы никогда не подписываете такие бумаги.

— Здесь нет моей подписи! — закричал я, размахивая бумагой у него перед носом. — Вы видите здесь мою подпись?

— Никак нет.

— С каких пор подобные распоряжения выполняются без моего ведома?

— Вы почти никогда их не подписывали.

— Это называется халатностью, Йозеф, — сказал я, скомкав бумажный лист. — Отныне на этих распоряжениях должна стоять моя подпись.

— На всех?

— Да.

— Даже если на них проставлена дата и имеется печать?

— Даже если они заполнены моей рукой. Ясно?

— Так точно.

— Я не позволю, чтобы в этом лагере что-либо делалось без моего ведома.

— Слушаюсь, господин комендант.

— Можете идти.

Охранники отдали мне честь, повернулись и вышли во двор через заднюю дверь. Я прошел мимо адъютанта и распахнул дверь кабинета. Девушка тут же ринулась внутрь. Нет, это была не просто попытка дезорганизовать и вывести из-под моего контроля управление лагерем. Кто-то пытался меня уничтожить. Скомпрометировать. Бросить тень на мою репутацию. Окажись я несостоятельным на посту коменданта лагеря, и тогда уже ничто не могло бы меня спасти. После этого инцидента я стал более ревностно исполнять свои обязанности. Всегда запирал дверь кабинета, ключ держал при себе и постоянно следил за тем, чтобы не допустить ненароком какой-нибудь оплошности.

— Как прикажете поступить с бланками распоряжений?

Я молча протянул руку. Адъютант порылся в плетенной из проволоки корзине для бумаг, стоявшей на его столе с краю, и извлек оттуда несколько бланков. Я взял их, сложил вместе с заполненным экземпляром и, изорвав на мелкие кусочки, бросил в урну.

— Вот так!

— Ты ждешь, чтобы папа приказал тебе немедленно идти в постель, Ильзе? — спросила Марта.

— Я хочу еще немного почитать.

Марта окликнула меня:

— Макс! Утихомирь их, пожалуйста. Вот и Ганс тоже хочет, чтобы я ему почитала. Правда, Ганс?

— Титать! — пролепетал Ганс.

— Макс, они совершенно неуправляемы.

— Папа не против, чтобы я почитала, — заявила Ильзе.

Ганс завизжал от восторга и принялся хлопать ладошкой по книге.

— Макс, детям давно пора в постель. Они весь день играли на снегу во дворе. Видно, они устали и поэтому капризничают. Вели им немедленно отправляться спать.

— Нет, разреши нам немного почитать.

— Титать! Титать! — снова залопотал Ганс и стал тянуть книжку к себе.

— Макс, что с тобой? Ты не слушаешь меня.

— Мамочка, ну, пожалуйста. Папа хочет, чтобы мы почитали.

— Макс, что случилось? Тебе нездоровится? Что у тебя с рукой?

— Мамочка, ну, пожалуйста.

— Хорошо, Ильзе, — сказала Марта, тяжело вздохнув. — Но имей в виду: это последний раз.

— Ладно, — согласилась Ильзе.

— А потом сразу же в постель, — добавила Марта.

— Ладно, — сказала Ильзе, а Ганс кивнул.

Отложив шитье, Марта в недоумении уставилась на меня. Я сидел, вытянув ноги и опустив голову на грудь. Моя рука ныла под белой марлевой повязкой, В камине трещал огонь, искры от него летели в экран.

— Что случилось, Макс? Что у тебя с рукой?

Я закрыл глаза и взял со стола рюмку. Ганс захлопал в ладоши, когда Ильзе перевернула страницу.

Коньяк обжег мне горло. В комнате было тепло от пылающего в камине огня.

— Что случилось? Почему ты не едешь с нами, Макс?

Я выдвинул ящик комода и достал оттуда свои рубашки.

— Мы уже говорили об этом, Марта.

— Это из-за нее, так ведь? Конечно, из-за нее.

— Не смеши меня, Марта. Неужели ты не способна думать ни о чем другом?

— Почему мы должны ехать одни, без тебя? — повторила Марта.

— Я уже говорил: я приеду к вам позже.

Я уложил рубашку в чемодан и выдвинул другой ящик. Марта стояла рядом и, наблюдая за моими сборами, теребила в руках мокрый носовой платок. Должно быть, она плакала — глаза у нее опухли и сделались красными. Взяв нужные мне вещи, я задвинул ящик и пошел к шкафу.

— Это все из-за нее. Я знаю, — словно смирившись с неизбежным, проговорила Марта. — Ты никогда больше не увидишь меня и детей.

— Марта, ты — моя жена. Ты — мать моих детей.

— Но ведь она еврейка. Почему ты уходишь с ней?

— Я никогда не говорил…

— Она ненавидит тебя.

Я снял с вешалки свой мундир. Марта зажала мокрый платок в руке и посмотрела мне в лицо.

— Она ненавидит тебя, Макс.

— Я знаю.

— Тогда почему ты не едешь с нами?

— Повторяю в последний раз: сначала уедешь ты с детьми…

— Ты любишь ее.

— Не смеши меня.

— Ты любишь еврейку.

— Марта…

— Почему ты не желаешь ехать с нами? Ты же клялся, что никогда не оставишь меня. Ты обещал. Даже тогда, когда у тебя был роман с той девицей из Мюнхена.

— Я не оставлю тебя. Ты — мать моих детей…

— Ты обещал. Ты клялся. — Марта приложила мокрый платок к глазам. Она продолжала плакать. — Ты говорил: «Пока смерть не разлучит нас».

Я бросил на пол мундир и стал рыться в чемодане. Вытащив оттуда пистолет, я взвел курок и насильно вложил его в руку Марте.

— Да, да, «пока смерть не разлучит нас»! — крикнул я. — Так убей меня!

Она бы никогда не застрелила меня. Я несколько раз давал девушке свой пистолет. При желании она легко могла бы завладеть моим кортиком. Но у нее и в мыслях не было причинить мне какой-нибудь вред. Она была так непохожа на Марту! Она приходила только когда я звал ее, и никогда ничего не требовала взамен.

Она взяла пистолет из моих рук, погладила его теплое дуло и положила на стол. Ее пальцы казались ослепительно белыми на фоне темной стали и черной ткани моего мундира. Она расстегнула мой мундир, провела рукой по моей груди и стала расстегивать рубашку. Когда вслед за этим она расстегнула на мне пояс, я закрыл глаза. Ее руки блуждали по моему телу, и я ощущал их нежную прохладу. Потом ее прикосновения сделались горячими, настойчивыми. Я откинулся на спинку стула и позволил ей раздвинуть мне ноги. Она опустилась на колени и прильнула ко мне.

Адъютант стучал в дверь, но я не откликался. Когда она приблизила ко мне лицо, я смахнул со стола бумаги. Я слышал, как за окном переговариваются часовые, но смысл их слов ускользал от меня. На столе адъютанта зазвонил телефон. Один звонок. Два. Три. Одной рукой она гладила меня по лицу, другой водила по моим бедрам. Когда ее теплый, влажный, нежный рот коснулся моей плоти, я забыл обо всем на свете и закрыл глаза.

— Я всегда закрываю глаза, когда пью хороший коньяк, — сказал Адольф, поводя своим длинным носом над бокалом с янтарной жидкостью.

— Да, коньяк нужно смаковать, — согласился я.

— Ваша супруга знает, что я не равнодушен к спиртному, — продолжал он, — и всегда припасает для меня бутылочку.

— Она всегда радуется вашему приходу. Для нас это большая честь.

— Она — замечательная женщина, фон Вальтер.

— Спасибо.

— Великолепная кулинарка. Радушная хозяйка. Верная жена.

— Да, она хорошая жена.

В гостиную вошли остальные гости и расположились вокруг столика с десертом.

— Что это? — спросила одна из девиц в черном облегающем платье.

— Крюшон, — ответила Марта.

— Нет, я имела в виду музыку.

— Седьмая Симфония Бетховена, — отозвался кто-то из гостей.

— Часть вторая, — добавил другой.

— Вы уверены, что это не Моцарт? — спросила девица под всеобщий хохот.

— Попробуйте штрудель, — обратилась к гостям Марта.

Она раздала всем тарелочки со сладким и сразу же последовало звяканье серебра о фарфор; голоса гостей сливались со звуками музыки. Один из молодых офицеров наклонился к Марте и что-то сказал ей. Она зарделась, быстро посмотрев в мою сторону, но улыбнулась. Молодой человек поцеловал ей руку, она засмеялась и легонько оттолкнула его. Он улыбнулся ей и стал пить шампанское. Марта встала и, взяв графин, подошла к нам с Адольфом.

— Вы должны быть на седьмом небе от счастья, — говорил Адольф. — Вы достигли высокого служебного положения. Великолепно устроили личную жизнь, у вас прекрасная семья. Дом.

— А также работа, — добавил я.

— Ну, это само собой разумеется, — согласился он.

— Может быть, подать вам кофе к коньяку? — спросила Марта.

Адольф одарил ее улыбкой, но от кофе отказался. Молодой человек, только что расточавший комплименты Марте, теперь увивался вокруг девицы в черном облегающем платье. Ее жених, не спускавший глаз со своей избранницы, направился к ним из другого конца гостиной и сел на кушетку между ними. Молодой офицер захохотал и хлопнул своего коллегу по плечу.

— Главную радость я черпаю все-таки в своей работе, — заметил я.

— Разумеется, — согласился Адольф. — Имея на своем счету миллионы еврейских жизней, я испытываю такое глубокое удовлетворение, что хоть сейчас готов прыгнуть в могилу.

— Я отлично вас понимаю, — сказал я, принимая из рук Марты кофе и десерт. — Работа облагораживает нас.

— Порой я ощущаю себя самим Господом Богом, — продолжал разглагольствовать Адольф, подавшись всем корпусом вперед. Его лицо неожиданно приняло сосредоточенное выражение. — Бог не может быть таким хлюпиком, каким изображает его Библия, не правда ли?

Чей Бог? Их? Я никогда не верил в Бога. Я не нуждаюсь в нем. К тому же он меня предал. Причем задолго до конца. А когда наступил конец, на подступах к лагерю уже рвались артиллерийские снаряды. Земля содрогалась от взрывов. В небе ревели самолеты, беспрерывно строчили пулеметы. Девушка сидела, сжавшись в комок, в моем кресле. На столе лежали три бело-голубые капсулы.

— Господин комендант, — кричал мой адъютант, барабаня в дверь. — Машина подана!

Я взял девушку за руку, ее рука была холодна. Она молча смотрела на меня. И тогда, тоже молча, я вложил ей в ладонь одну из капсул.

— Господин комендант! Вам нужно поторопиться, — снова послышался голос адъютанта. Он принялся стучатьболее настойчиво.

Я сжал ладонь с капсулой в кулачок и обхватил его обеими руками. Ее била дрожь, но не от страха. Последовал очередной взрыв, от которого пол под нами заходил ходуном, а из шкафов и с полок посыпалось их содержимое. Лагерь огласился дикими воплями и стонами.

— Господин комендант! Господин комендант! — все более настойчиво повторял адъютант.

— Du. Freiheit, — сказал я девушке.

Потом я вышел, оставив ее там.

— Эй вы, комендант!

Сквозь сон я услышал стук в дверь.

— Я знаю, что вы здесь!

Я мигом проснулся, словно от резкого толчка.

— Впустите меня, комендант. Откройте дверь.

Я вскочил с кровати и посмотрел в глазок. За дверью в ярко освещенном коридоре мотеля стоял небритый толстяк в мятом, дешевом костюме. Он вытащил из кармана платок и вытер лицо, после чего принялся снова колотить в дверь.

— Проснитесь, комендант. Открывайте!

Я был одет. На протяжении нескольких недель я ложился спать не раздеваясь. Я пошарил у себя в карманах, сунул за пояс пистолет и сгреб со стола книги.

— Я знаю, кто вы, — кричал незнакомец. — Я знаю, что вы сделали.

Позвякивая ключами и мелочью, я взгромоздился на раковину в ванной и открыл окно. Стук в дверь становился все громче.

— У меня к вам деловое предложение, — послышалось из-за двери.

Я зацепился штаниной за торчащий из карниза гвоздь и поцарапал ногу.

— Черт возьми! — выругался я.

Отцепив штанину, я спрыгнул на землю. Незнакомец все еще продолжал кричать под дверью моего номера. Я быстро дошел до стоянки, распахнул: дверцу своей машины и скользнул внутрь.

— Я знаю, кто вы. Я знаю, как решить вашу проблему, — кричал толстяк, барабаня в дверь. — Я здесь, чтобы спасти вас.

ГЛАВА 5

— Мы знаем, как решить эту проблему, — сказал Рейнхард, когда мы заняли свои места за столом для совещаний.

Взоры всех присутствующих обратились к нему.

— Именно вам, господа, — продолжал Рейнхард, — выпала честь, с учетом ваших прежних заслуг перед партией, помочь нам осуществить стоящую перед нами задачу.

Мы составляли небольшую группу избранных. Я гордился тем, что оказался в их числе. Издалека донесся гудок приближающегося поезда. Я выпрямился на стуле, ловя каждое слово Рейнхарда.

— Нам предстоит решить еврейский вопрос на территориях, входящих в сферу нашего влияния, — ораторствовал Рейнхард. Мы дружно закивали. — Наша партия всегда уделяла серьезное внимание еврейской проблеме, которая с каждым днем приобретает все большую остроту.

Послышался одобрительный шепот присутствующих.

— Особенно теперь, когда наша территория простирается далеко на восток.

Рейнхард оглядел сидящих за столом. Некоторые из моих соратников подались всем корпусом вперед. Я чувствовал, как у меня колотится сердце. Мы давно ждали этой минуты. Затаив дыхание мы слушали обращенные к нам слова.

— Господа, мне поручено осуществить подготовку к решению еврейского вопроса.

Мы зааплодировали. Он кивнул. Бьющее в окна яркое солнце заливало своими лучами комнату и Рейнхарда. Он улыбнулся. Мы продолжали аплодировать. Он поднял руку, требуя тишины, но аплодисменты не смолкали. Где-то совсем рядом с оглушительным свистом промчался железнодорожный состав, оставив облако черного дыма. Рейнхард снова улыбнулся и поднял обе руки, призывая к тишине, но ничто не могло умерить его энтузиазм. Мы хлопали до колотья в ладонях. До боли в руках.

У меня болела рука. Рана была совсем свежей и саднила при каждом движении. Я стащил с себя сапоги и стал сползать вниз, пока не опустился перед девушкой на колени, а потом просто сел на пол, поджав под себя ноги. Я чувствовал холодный пол сквозь брюки. Я снял мундир и положил его на пол рядом с сапогами. Потом осторожно закатал левый рукав рубашки. Девушка молча смотрела на меня. Пальцы плохо повиновались мне. Рука болела, но я старался этого не показывать. Наконец, мне удалось завернуть рукав до предплечья. Я протянул руку девушке.

На левой руке у меня, чуть выше запястья, были вырезаны два треугольника, образующих шестиконечную звезду: кожа внутри и вокруг звезды воспалилась и распухла.

Кровь уже не сочилась. На коже остались только запекшиеся рубцы. Не думаю, что я был сильно пьян: линии получились совершенно прямые, углы — одинаково острые. Я вырезал их кортиком на внутренней стороне левой руки, чуть выше запястья. Нет, это не то, это след от ожога сигаретой, оставшийся совсем от других времен. Нет, никаких цифр.

Только ее имя.

— Jetzt bin ich ein jude^[5], — сказал я.

Она открыла рот, словно собираясь что-то сказать. Я подумал, что теперь мы наконец сможем понять друг друга. Сможем коснуться друг друга. Она наморщила лоб, по телу ее пробежала дрожь. Я кивнул и погладил ее по бедру. Я придвинулся ближе, чтобы лучше видеть ее. Я взял ее руку и приложил к звезде на моем запястье. Она подняла голову и посмотрела на меня. Таких глаз я никогда не видел.

— Jetzt bin ich ein jude.

Она ударила меня по щеке.

— Теперь вы стали одним из нас, — сказал офицер, пожимая мне руку, после чего повернулся к худощавому невысокому человеку в очках с металлической оправой. — Это — фон Вальтер.

— Добро пожаловать, фон Вальтер, — обратился ко мне Генрих, кивнув. — Что вы скажете о сегодняшнем съезде?

— Он произвел на меня огромное впечатление. Вы произнесли вдохновенную речь.

Он улыбнулся, отвечая на приветствие нескольких других офицеров.

— Фон Вальтер… Знакомая фамилия.

— Я говорил вам о нем, — сказал мой покровитель, подталкивая меня вперед.

— Правда?

— Фон Вальтер не только представил нам свидетельства о крещении: свое и своих предков, до третьего колена, но и сумел доказать арийское происхождение своего рода, вплоть до середины восемнадцатого века.

— Значит, перед нами человек, способный стать настоящим офицером?

— Надеюсь, да, — ответил я.

Генрих шагнул ко мне и, сверля меня глазами сквозь стекла очков, сделал знак нагнуться к нему.

— Самая славная страница нашей истории еще не написана. Ее лишь предстоит написать, — сказал он. — У вас хватит на это сил? И твердости? Вы обладаете необходимым для этого мужеством?

«Обладает твердым характером», — написал я, и в этот момент дверь моего кабинета открылась.

— Господин комендант, дело в том, что…

— Йозеф, я просил вас стучать, прежде чем войти в кабинет.

— Я думал, вы имели в виду только те случаи…

— Во всех случаях, — перебил его я. — Извольте подчиняться моим требованиям.

Он обвел взглядом кабинет, ища глазами девушку. Она лежала на койке, укрытая тонким одеялом.

— Слушаюсь. Я не думал, что побеспокою вас.

Он подошел к моему столу и протянул мне письмо.

— Возникла проблема с погрузкой, господин комендант.

Я взял у него письмо, а он тем временем скосил глаза на лежавший передо мной лист бумаги. Я предусмотрительно заслонил его руками. Прочитав письмо, я отложил его в сторону.

— Это важно, господин комендант.

— Я разберусь.

— Дело не терпит отлагательства.

— Я же сказал, что разберусь.

Адъютант не сводил глаз с исписанных мною листов. Я сунул их в стопку прочих бумаг.

— Могу я чем-нибудь вам помочь, господин комендант?

— Нет, благодарю.

— Может быть, нужно что-то перепечатать?

— Нет, спасибо, Йозеф, — сказал я, остановив его руку, потянувшуюся к стопке бумаг. — Можете идти.

— Я буду у себя. Вызовите меня, когда будет готов ответ на письмо.

— Спасибо, Йозеф.

— Извините, что помешал вам, господин комендант.

Я кивнул.

— Впредь я буду стучать.

— Хорошо.

— Следует ли мне дожидаться вашего разрешения, прежде чем…

— Да, да. Вы свободны.

Адъютант отдал мне честь. Я взял в руки письмо и сделал вид, что читаю, пока за Йозефом не закрылась дверь. Мне постоянно мешали сосредоточиться — если не дела и проблемы, связанные с лагерной рутиной, то Марта или дети. Частенько я вставал среди ночи — только затем, чтобы побыть наедине с собой, отвлечься от бесконечных проблем, вопросов и требований. Как только адъютант закрыл за собой дверь, я вернулся к прерванному занятию.

После ужина Ильзе разложила меня на коленях какие-то бумажные фигурки.

— Посмотри, папа, — сказала она. — Мама сделала мне куколок из бумаги.

— Замечательно.

— Кукол-мальчиков и кукол-девочек, — продолжала Ильзе.

Она просунула их под газету, которую я читал, чтобы я мог их рассмотреть. Я улыбнулся.

— Да, в самом деле, куклы замечательные.

— Они могут играть с моими настоящими куклами, хотя и сделаны из бумаги.

— Я очень рад, Ильзе. А теперь дай мне дочитать газету.

Марта велела Ильзе отодвинуться от огня, и девочка расположилась у моих ног.

— Скоро пойдешь спать, — сказала Марта, — а пока пожелай братику спокойной ночи.

— Спокойной ночи, Ганс.

Марта поднесла Ганса ко мне.

— Ты тоже пожелай Гансу спокойной ночи, папочка.

— Спокойной ночи, Ганс.

— Спокойной ночи, папочка, — сказала Марта за Ганса.

Влажный ротик малыша коснулся моей щеки, после чего Марта унесла его наверх. Прижавшись спиной к моим ногам, Ильзе разделила своих кукол на две группы. Я отпил кофе из чашки и перевернул газетную страницу.

Матерчатая кукла оттолкнула в сторону одну из бумажных куколок.

— Прочь с дороги, гадкий еврей! — крикнула Ильзе низким голосом.

Бумажные фигурки попадали к моим ногам. Потом они стали карабкаться по моим туфлям, но тотчас же соскальзывали вниз. Матерчатые куклы, выстроенные в шеренгу возле кресла, тоже переместились поближе к моим ногам.

— У нас неприятность, — отчеканила Ильзе, подражая мужскому голосу. — Что произошло? Побег. Сколько их? Двое или трое. Как им удалось бежать? Они перерезали проволоку. Возьмите собак! Слушаюсь.

Ильзе изобразила собачий лай, а маленькие бумажные фигурки вспрыгнули мне на ноги, вскарабкались вверх и попрятались у меня за спиной и между коленей. Огонь в камине зашипел, от него полетели искры. Я перевернул еще одну газетную страницу.

— Бах! Бах!

Бумажные фигурки с криком посыпались вниз на деревянный пол. Матерчатые куклы подскочили к ним и стали топтать их ногами.

— Там еще один. Нельзя дать ему уйти. Поймайте того еврея с мальчиком. Бах! Бах!

Две бумажные фигурки стали биться о мою газету. Я поднял ее повыше и допил кофе. Бумажные фигурки по-прежнему налегали на газету. Я положил ногу на ногу, смяв несколько фигурок.

— Умоляю, господин комендант, — воскликнула Ильзе, изображая беглеца. — Помогите нам. Помогите! — И, уже другим голосом: — Теперь поздно просить меня о пощаде, еврейские выродки. Бах! Бах!

Бумажные фигурки тыкались в мои ноги, в газету, мешая мне сосредоточиться. Я принялся читать статью заново.

— Пожалуйста, спасите нас. Спасите нас, господин комендант!

Бумажные фигурки перелетели через газету и упали мне на колени.

— Довольно, Ильзе, — сказал я, собрал куколок и отдал их ей. — Тебе пора спать.

— Но мы еще не поймали всех сбежавших евреев.

— Нет, уже поймали.

Я вытащил у себя из-за спины несколько фигурок и подал их ей.

— А теперь в постель!

Изображая сдавленные крики, Ильзе скомкала несколько фигурок. Подоспевшие матерчатые куклы принялись избивать оставшихся бумажных беглецов, пока те не рухнули на пол.

— Хватит, Ильзе. Отправляйся спать.

Она опустилась на колени перед каминным экраном и бросила бумажные фигурки в огонь, говоря:

— Отправляйтесь в газовую камеру!

Бумажные куклы с тихими стонами стали корчиться в огне.

— Поцелуй папу на ночь.

По всему полу в кабинете были рассыпаны бумаги. Я швырнул портфель в сторону и, не закрывая двери, кинулся к столу. Я посмотрел на девушку. Она сидела в углу и грызла хлебную корку. Ее дыхание было ровным, на лице — ни следа замешательства. И тем не менее бумаги валялись на полу. Я опустился на корточки и стал собирать их.

— Йозеф! — позвал я своего адъютанта. — Кто-нибудь заходил в мой кабинет?

— Не могу знать, господин комендант. Я находился с вами.

— А до этого?

— Я никого не видел. Что-нибудь случилось?

— Нет, ничего. Просто мои бумаги в беспорядке разбросаны на полу.

— Я помогу вам, господин комендант.

— Не надо. Я соберу их сам.

— Прикажете закрыть окно?

— Нет, не надо.

— Вы уверены, что вам не требуется моя помощь, господин комендант?

— Да, ступайте. Я справлюсь сам.

— Слушаюсь. Будут еще какие-нибудь указания?

— Нет, благодарю, Йозеф.

Адъютант поднял с пола мой портфель и поставил его в сторонку, чтобы можно было закрыть дверь кабинета. Я посмотрел на девушку: она не шелохнулась. Затем — на бумаги. Должно быть, я забыл запереть их в стол. Собрав с полу бумаги, я сложил их в стопку, не просматривая, и спрятал в ящик стола. Я подергал ручку ящика, дабы убедиться, что запор вполне надежен. Девушка отгрызла кусочек от другого конца темной корки и стала неторопливо разжевывать его, не сводя с меня глаз. Я подошел к окну и закрыл его.

Я закрыл окно и задернул шторы. Я запер дверь своего номера в мотеле на ключ и на цепочку и спинкой стула заблокировал дверную ручку. Впрочем, все это было бесполезно. Дрожащими руками я включил лампу на ночном столике. В комнате стоял удушливый запах табака. Ковер был в нескольких местах прожжен. Стена рядом с дверью ванной заляпана грязными пятнами, обои у кровати отстали от стены. Когда я сел на кровать, матрас подо мной прогнулся. В соседней комнате постояльцы приступили к ежевечернему выяснению отношений. Я вертел в руках конверт — это было письмо от издателя. Ее издателя. Затаив дыхание, я надорвал конверт, медленно и осторожно развернул письмо.

«Мы получили Ваш запрос и благодарим за проявленный Вами интерес к книге «Стоящие вдоль улиц мертвецы». Вынуждены, однако, уведомить Вас о том, что в соответствии с принятыми в нашем издательстве правилами мы не сообщаем адресов наших авторов. Корреспонденция на имя наших авторов может быть направлена по адресу…»

Я повалился на кровать. За окнами с ревом проносились машины. За стеной переругивались мои соседи. Кто-то из них запустил в стену чем-то тяжелым, и лампа у моей кровати замигала. Я снова поднес к глазам письмо.

«Сожалеем, что лишены возможности выполнить Вашу просьбу. Прилагаем к этому письму рекламный листок, извещающий о выходе в свет новой книги интересующего Вас автора под названием «Уцелевший: тот, кто выжил».

Мужчина в соседнем номере что-то кричал. Хлопнула дверь. Женщина заплакала. Я скомкал письмо в руке.

— Раз этих писем здесь нет, у меня в руках, Йозеф, я вынужден заключить, что вы их не подготовили.

— Я положил их вам на стол, господин комендант. Они были в бумажной папке.

— Я не вижу никакой папки, Йозеф, не говоря уже о письмах и документах, которые я велел вам подготовить.

Адъютант стиснул зубы и поднялся со стула. Он вошел в мой кабинет, бросив многозначительный взгляд на девушку, сидящую на койке в углу.

— Я сложил все документы в папку. А папку положил вот сюда, сверху. Чтобы вы сразу видели ее.

Я подошел к столу и скрестил руки на груди.

— Где же она?

— Она была здесь. Я сам ее сюда положил.

— Я не вижу никакой папки.

— Я знаю, что это очень важные документы, и отнесся к вашему поручению с должным вниманием.

— У меня складывается противоположное впечатление, Йозеф.

— Но ведь в вашем кабинете бываю не только я один.

— Что вы хотите этим сказать?

— Только то, что сказал, господин комендант.

— В ваши обязанности входит следить за тем, чтобы сюда не заходил никто из посторонних. Кто здесь был?

— Никого, — ответил он.

— Значит, остаемся только мы с вами.

— Не только.

— Кто еще? Моя жена? Дети? Больше, кроме нас, сюда никто не входит. И тем не менее бумаги исчезли.

Он впился в меня глазами, тяжело дыша.

— Куда же они делись, Йозеф? Не хотите ли вы сказать, что у них есть ноги?

— Никак нет.

— Мне нравится ваш тон, Йозеф.

— Я напечатаю их заново, господин комендант.

— Нужно найти оригиналы. Не могли же они испариться в самом деле!

— Хорошо, я постараюсь их найти.

— Непременно, Йозеф. Это не тот случай, когда можно ограничиться дубликатами.

— Я их не терял, господин комендант.

Я пристально посмотрел на своего адъютанта.

— О вашем поведении мы поговорим позже. А пока соблаговолите разыскать все документы. И письма в том числе.

Это был не первый раз, когда у меня пропадали важные документы. Поначалу я относил это на счет собственной беспечности или забывчивости. У меня исчезали документы, папки, оружие, даже мой именной кортик, правда, спустя несколько дней я нашел его на полу в спальне рядом с комодом. Но я чувствовал, что кто-то пытается скомпрометировать меня, подорвать ко мне доверие партии. Это началось сразу же, как только меня назначили комендантом лагеря, а позже приобрело просто-таки катастрофические масштабы. Но я дал моим скрытым недругам понять, что так просто им это с рук не сойдет. Что уничтожить меня не удастся. Никому! Ни Рейнхарду, ни Эрнсту, ни евреям. И тем не менее у меня постоянно что-то пропадало.

… — Он пропал! — всхлипнула Ильзе.

— Ты так и не нашла своего пупсика? — спросила Марта.

— Нет. Ганс потерял его.

— Не может быть.

— Честное слово.

Ганс помотал головой.

— Это ты! Ты потерял моего любимого пупсика.

— Ганс не виноват, Ильзе.

— Он играл с ним.

— Ты брала пупсика с собой, когда ходила к папе в кабинет. Помнишь? Наверное, ты его там забыла.

— Папа, мой пупсик у тебя в кабинете? Папа!

— Макс, Ильзе задала тебе вопрос.

— Извини, Марта.

— Ничего. Ильзе спрашивает, не видел ли ты…

— Прости меня. За все. Я очень виноват.

От неожиданности Марта села на стул, не выпуская из рук кастрюльки с кашей. Ее волосы были убраны со лба и зачесаны наверх. Она сильно похудела и выглядела изможденной. Пар из кастрюльки поднимался к ее лицу.

— Во всем виноват я.

— Мама, дай же мне овсянки, — сказала Ильзе.

— В наших размолвках виноват я один.

— Ганс потерял моего пупсика. Я точно знаю.

— Нет, — возразил Ганс.

— Но я, надеюсь, сумею заслужить твое прощение, Марта.

— Мама, положи мне каши, — нудила Ильзе. — Гансу-то ты дала. Я тоже хочу есть.

— Я люблю тебя, Марта.

— Макс, почему ты вдруг…

— Ты самая лучшая жена на свете. Я был так слеп! Почему ты плачешь?

— Я давно не слышала от тебя ничего подобного.

Я подошел к Марте и обнял ее. Она зарыдала.

— Что с тобой, мамочка? — спросила Ильзе.

— Прости меня, Марта. Ну пожалуйста. Я люблю тебя. Ты мне нужна.

Я стал гладить ее по голове. Она поставила кастрюльку и обняла меня. Ее слезы оставляли мокрые пятна на моем мундире, но мне было все равно. Я чувствовал, как она вздрагивает.

— Видишь, что ты натворил, Ганс? — сказала Ильзе. — Ты плохой мальчик. Папа возьмет и пустит тебя в расход.

— Расходы? Разумеется, я все оплачу — и бензин, и затраченное время, — сказал я. — У меня и в мыслях нет ничего дурного. Я просто хочу, чтобы вы ее разыскали.

— А что, если вы втянете меня в какую-нибудь аферу?

— Уверяю вас, это вовсе не афера, — возразил я. — К тому же, всю ответственность я беру на себя.

— И все же, зачем вам понадобилась эта девушка? Кто она вам?

— Я лишь прошу вас ее разыскать.

— Может, она чего натворила?

— Нет.

— Может, вы что-то затеваете против нее?

— Нет.

— Клянусь вам, нет. Ничего подобного. — Я протянул ему две тоненькие книжки стихов. — Вот, взгляните. Она написала эти книги. Я хочу найти ее. Я хочу, чтобы вы помогли мне найти ее.

— Зачем?

— Это мое личное дело.

— Тут что-то нечисто.

— Она знает меня, — сказал я.

— Я чувствую здесь какой-то подвох.

— У меня сугубо личные мотивы. Я должен найти ее.

— Может, у вас с ней какие счеты?

— Нет, клянусь вам.

— Если она вас знает, почему же вы не можете сами ее найти?

— Она не знает, что я ее ищу.

— Может, она не хочет, чтобы вы ее нашли.

Я посмотрел на лежащие передо мной тонкие книжечки. В кабинет вошла его секретарша и подлила ему в чашку кофе. К своей чашке я не притронулся. У секретарши был яркий маникюр и такая же ярко-красная помада на губах. Она жевала резинку. Прежде чем удалиться, она беззастенчиво оглядела меня с головы до ног. Мой собеседник взял в руки одну из книг.

— «Уцелевший: тот, кто выжил». Что это значит?

— Она была на войне.

— А вы?

— Тоже. Я воевал, был ранен. Несколько раз.

— На чьей стороне?

— Меня ранили немцы, я пострадал от немецкого оружия.

Он кивнул и перелистал несколько страниц, не читая. Из приемной послышался прерывистый стук пишущей машинки. Кабинет был очень маленьким и тесным. Повсюду — на столе, на подоконниках, на стульях и даже на полу лежали бумаги и книги. Давно не мытые окна едва пропускали свет. Воздух был насквозь пропитан табачным дымом. Мой собеседник отложил в сторону первую книгу и взял вторую. Не открывая ее, он долго смотрел на обложку.

— Возможно, она не знает, что я разыскиваю ее, — проговорил я. — Возможно, она думает… Видите ли, мы потеряли друг друга. В конце войны. Скорее всего, она не знает…

Он перегнулся через стол и отдал мне книги.

— Вы действительно готовы поклясться, что не причините ей вреда?

— Я никогда не причиню ей вреда, — ответил я. — Я спас ее.

— Одной клятвы недостаточно.

ГЛАВА 6

Мы знали это. Мы знали это с самого начала. Мы слышали это столько раз, что теперь нам хотелось, чтобы он поскорее закончил свою речь. Мы с нетерпением ждали исторического момента, когда нас приведут к присяге и мы промаршируем перед нашим вождем. Мы спасем Германию. Мы станем творцами истории. Об этом мечтал каждый из нас; мы ждали, когда он закончит свою речь и мы приступим к своей исторической миссии.

— Главное, чтобы вы доказали свою преданность фюреру не на словах, а на деле.

Это мы тоже знали. Именно поэтому он сделал ставку на людей, дорожащих семейными узами: мужей, отцов, сыновей. На людей, умеющих быть преданными. Знающих, что такое верность, честь, любовь. Мы были именно такими людьми.

— Надевая эту форму, вы расстаетесь со своим прошлым. Вместе с присягой вы принимаете новое крещение и обращаетесь в новую веру. Веру, скрепленную кровью. Веру, требующую самопожертвования, полной самоотдачи, храбрости, мужества, твердости духа.

Огонь факелов отражался в стеклах его очков, но наши сердца пылали ярче факелов. Напрягая зрение, мы всматривались в темноту за его спиной, пытаясь разглядеть черты изображенного на портрете человека, нашего Спасителя. Нашего фюрера.

— Вы должны заглянуть себе в душу. Вытравить из сердца сострадание. Вы должны разобраться в себе: обладаете ли вы достаточным мужеством, чтобы достойно служить Германии и нашему фюреру?

Нам было жарко — не только от факелов и не только оттого, что на нас были новые суконные мундиры. У нас кружилась голова — не только от тысяч голосов, звучащих в наших ушах. Не только от грома барабанов, в унисон с которыми бились наши сердца. В едином порыве мы вскочили на ноги, вскинув правую руку в приветствии:

«Клянемся служить преданно и храбро, не щадя жизни. Да будет Бог нам свидетелем!»

Ничто не могло столкнуть меня с этого пути. К тому времени, как я стал мужем, а потом и отцом, для меня не существовало высшей ценности, нежели моя семья и Германия. Когда я смотрел на Марту и спящего у нее на руках младенца, я со всей отчетливостью осознавал свою цель в жизни, свое предназначение. Ради благополучия своей семьи, ради будущего своих детей я был готов на все.

— Почему ты так смотришь на меня, Макс? — спросила Марта.

— Ты такая красивая!

Марта улыбнулась и посмотрела на ребенка. Волосы легкими волнами спадали ей на плечи, свет лампы подчеркивал белизну ее кожи. Младенец спал у нее на руках, прильнув к груди, сжав крохотные ручонки в кулачки. Я подошел к креслу-качалке и опустился перед ними на колени. Я погладил головку младенца. Марта улыбнулась.

— Прелестный малыш, правда?

— Ты замечательная мать.

— Он похож на тебя, Макс.

— Нет, он намного красивее.

— Он вырастет и станет настоящим мужчиной, — сказала Марта, коснувшись моей щеки. — Как его отец.

— Подумать только, это мой сын.

— Твой первенец.

— Мой сын…

— Ты будешь им гордиться, Макс. Он вырастет достойным человеком.

— О, Марта, я никогда не думал, что буду так счастлив.

Я был счастлив. И верил, что так будет всегда. Мой сын вырастет сильным, здоровым, красивым. Он будет достойным гражданином Великой Германии. Он будет похож на нас. А мы — лучшие люди Германии. Так нам внушали, постоянно, упорно. Мы — самые лучшие. Самые храбрые. Самые красивые. Пока мы искренне не уверовали в это.

— За последнее столетие произошло чудовищное оскудение человеческой личности, — сказал Генрих, и в его очках сверкнули отблески пламени. — Но вы, офицеры, несете в себе лучшее, что есть в человеке. Вы — надежда человечества. В ваших руках — будущее.

— А в моих руках — душа немецкого народа, — сказал пастор, стоявший на трибуне рядом с Генрихом. И наши взоры теперь обратились к нему.

— Душа немецкого народа, — продолжал он, — это воск, из которого еще только предстоит вылепить то, что нам нужно. Лепить придется вам. Вы должны придать ей форму, достойную нашей судьбы.

— Хватит ли у вас для этого мужества? — вопросил Генрих, и мы ответили ему ликующими возгласами.

— Я заглянул в будущее, — проговорил пастор, — и я могу сказать вам, что нужно Германии. Хотите услышать?

— Да! Да!

— Ein Volk, ein Reich, ein Fuhrer^[6].

Мы кричали от восторга. Мы топали ногами. Били в ладоши. Ликовали.

— Ein Volk, ein Reich, ein Fuhrer.

— Фюрер? — недоверчиво спросил грузный человек, когда его разбудили в тюремной камере. — Вы от фюрера? Я ничего не понимаю.

— А никто и не просит вас понимать, — бросил ему офицер. — Достаточно того, что я вам говорю: я прибыл от самого фюрера.

Один из наших людей колотил по дверям камер, пока их отпирали. Пятеро полуодетых мужчин вышли из своих камер и присоединились к грузному мужчине. Они поправляли подтяжки, терли глаза, тревожно переглядывались друг с другом и с опаской поглядывали на нас.

— Зепп, дружище, — спросил один из них с недоуменной улыбкой, — что, черт возьми, происходит?

— Фюрер приговорил вас к смерти, — объявил командир нашей группы, щелкнув каблуками и подняв руку в приветствии.

— Хайль Гитлер!

— Мой фюрер… Мой фюрер…

В каменном коридоре прогремели выстрелы, и тела несчастных рухнули на грязный пол. Один из них зашевелился и застонал.

— Фон Вальтер, как вас угораздило промазать, стреляя с такого близкого расстояния?

— Я не промазал.

— Говорили, что вы один из лучших стрелков.

— Так оно и есть.

— Пристрелите его. Я хочу, чтобы все было чисто. Для этого вас сюда и послали. Поняли?

Я понял. Одна ошибка — и всему конец. Я не собирался делать ошибок. Партия была смыслом моей жизни. Моей судьбой. И ничто не могло ее разрушить. Ни плохо работающие печи, ни обваливающиеся трубы крематория, ни пули снайпера, ни краденые гранаты, брошенные в мой автомобиль. Ничто и никто.

— Значит, твоего шурина восстановили в партии? Как ему это удалось?

— Мне надоело выслушивать стенания своей сестрицы, — сказал Дитер, подливая себе шампанского. — Пришлось напомнить одному человеку, что он мне кое-чем обязан.

— И тем не менее ему поручили возглавить операцию по очистке гетто.

— Ну и что?

— Это унизительная работа.

— Я не знал, что тебе когда-либо приходилось испытывать нечто подобное.

— Было дело, — сказал я. — Жуткая работа.

— Почему?

— Наши люди напоминали стаю голодных волков. Они вели себя как звери. Только в отличие от зверей орудовали не клыками, а топорами и штыками. Нет уж, такая работа не по мне.

— Мой шурин получает за эту работенку в порядке поощрения двести пятьдесят граммов бренди. Ежедневно.

— Не стоит того.

— Правда?

— Во всяком случае для меня.

— А я бы согласился за стакан бренди, — сказал Дитер. — Даже за полстакана.

— Я не могу, Ильзе. Я занят. Мне сейчас не до игр.

— Но мама велела нам идти к тебе, — возразила Ильзе.

Она была в пижаме и тапочках. Одной рукой она прижимала к себе куклу, другой держала за руку Ганса.

— Мама сказала, что мы мешаем ей готовиться к приему гостей.

— Хорошо, но при чем здесь я?

Ильзе пожала плечами.

— Мама сказала: «Идите поиграйте с папой».

— Я не могу сейчас с вами играть. У меня много работы.

— А мама сказала, что ты с нами поиграешь.

— Ладно. Условимся так: вы с Гансом будете тихонько играть с куклой вот здесь, около моего стола.

— А ты будешь играть?

— Нет. Мне нужно поработать. Но вы можете играть здесь, рядом… Пока я буду работать. Это все равно, как если бы мы играли вместе.

Ильзе с куклой и Гансом подошла к моему креслу. Ганс вытащил изо рта палец и откусил кусочек пряника.

— Ну вот и хорошо. Располагайтесь здесь и играйте со своим пупсиком, пока я закончу работу.

— А зачем приходят гости? — спросила Ильзе, прислонившись к ручке кресла.

— Мы устраиваем обед.

— Какой обед? — спросила Ильзе. — Деньрожденный?

— Нет, просто обед.

— А почему нам нельзя обедать со всеми?

— Потому что в это время вы уже должны спать. Ганс, отойди оттуда.

— Я не хочу спать, — сказала Ильзе. — Я уже большая и могу лечь позже. Я старше Ганса. Почему мне нельзя побыть с гостями?

— Ганс, отойди оттуда!.. Это обед для взрослых, Ильзе, а ты еще не взрослая.

— Ты разрешил мне не ложиться, когда…

— Ганс!

Я поднялся из-за стола. Малыш стоял перед девушкой. Я взял его на руки.

— Ильзе, отправляйтесь-ка наверх.

— Но ведь мама велела…

— Скажите маме, что я очень занят и не могу с вами играть.

— Но ведь…

— Идите. Мне нужно работать.

Я все время работал. Нередко допозна. А бывало, что и до утра. Честно говоря, в ночные часы мне хорошо работалось, потому что никто меня не отвлекал. Я сидел за столом при свете лампы и работал. Порой целые ночи напролет.

Когда работа стопорилась или мне не удавалось подобрать нужное слово, я снимал свой перстень в виде серебряного обруча с изображением черепа и выгравированным под ним словом «heil» и перекатывал его в левой ладони. Я рассматривал надпись на его внутренней стороне. Прикасался кончиком пера к глазницам черепа, водил по скрещенным костям, выступающим из-за его оскала, по выгравированным на металле буквам. И слова, которые я искал, приходили на память. Я снова надевал перстень на палец. И видел девушку, смотревшую на меня.

— Кстати, о женщинах, — сказал Дитер, взглянув на девушку. — Ты давно уже не упоминал о Диане. Что с ней?

— Она вышла замуж, — ответил я.

— Замуж? Не может быть!

— Да.

— Когда же это произошло?

— В феврале. Как раз перед воздушным налетом.

— Неужели она все-таки вышла замуж? После всего, что ты для нее сделал? После вычетов из твоего жалованья в пользу «Лебенсборна»?

— Она сказала, что ей нужен рядом близкий человек.

— И ты не пытался ее остановить?

Я пожал плечами.

— Я узнал об этом постфактум. Кроме того, она пригрозила рассказать обо всем Марте, если я захочу ей помешать.

— И она осуществила бы эту угрозу, — заметил Дитер. — Насколько я понимаю, она любила тебя, Макс.

— Любовь проходит.

— Ты в этом не виноват.

Я посмотрел на него.

— Презираю женщин, — сказал Дитер.

Я не презирал женщин, но я никогда их не понимал. Ни одну из них. Сколько ни старался понять. Даже Марту. Она была так нежна с детьми. И со мной тоже, по крайней мере, временами. Но однажды спустившись после ужина в кабинет, я увидел в углу сжавшуюся в комок девушку. На ее рассеченной нижней губе запеклась кровь. Левая щека была в синяках, глаза опухли, превратившись в узкие щелочки. На руках, на ключицах, на шее — всюду виднелись ссадины и кровоподтеки. Она громко вскрикнула, когда я дотронулся до нее. Когда я наклонился к ней и повернул к себе ее лицо, мой сапог задел какой-то деревянный предмет: это была щетка для волос, принадлежащая Марте.

Я ворвался в кухню, сжимая в кулаке щетку. Марта вздрогнула и прижала к груди полотенце. Я швырнул щетку в окно над раковиной. На пол посыпались осколки стекла, но я был в таком бешенстве, что не замечал ничего вокруг. Потом я начал хватать со стола посуду, которую она вытирала, и швырять ее в стену. Марта отступила к столу, комкая в руках кухонное полотенце. Я все еще не мог избыть охватившую меня ярость. И я опрокинул стол со стоящими на нем кофейными чашками и блюдцами. Затем бросился к буфету, в котором стоял наш свадебный сервиз, и смахнул его на пол. Марта жалобно вскрикнула. Но и это не возымело на меня действия. Я выскочил из дома, чтобы не видеть ее, ее слез, не слышать ее упреков и жалоб. Я готов был бежать на край света, лишь бы не видеть женщин с их бесконечными претензиями.

Но где бы я ни оказывался, я не мог убежать от нее. От этой девушки, моей племянницы. И найти ее я тоже не мог. Зато по ночам, стоило мне закрыть глаза, — она оказывалась со мной, рядом. Я протягивал к ней руки, но она ускользала из моих объятий.

Каждую ночь мне снилось одно и то же: я стою на берегу и зову ее, но корабль уходит все дальше и дальше от берега. И от меня. Я бросаюсь в темную воду. Зову ее. Я ощущаю ужасную тяжесть в ногах и леденящий холод воды. Одежда на мне намокла, и я все глубже и глубже погружаюсь в разбушевавшиеся волны. Я выпускаю из рук «Стоящих вдоль улиц мертвецов». Книжка у меня на глазах разбухает и превращается в плот. Я забираюсь на него и устремляюсь вслед за кораблем в открытое море.

Я зову ее. Машу руками. Девушка стоит на палубе.

Я уже почти рядом, но она не видит меня. Я окончательно выбиваюсь из сил. Вода становится еще холоднее. Глубже. Она заливает мне глаза. Я теряю сознание. От усталости. Когда я открываю глаза, корабля уже нет — он исчез. И она исчезла вместе с ним.

Каждый раз я просыпался с чувством неистребимой тоски и одиночества, независимо от того, была рядом Марта или нет. Случалось, я кричал во сне, тогда она тормошила меня и старалась утешить, говоря, что это всего лишь сон. Я отталкивал ее. Она все равно ничего не поняла бы. Стоило мне закрыть глаза, как над головой у меня смыкались волны. Иногда я заставлял себя не спать всю ночь, чтобы только не видеть этот сон, чтобы не дать «Мертвецам» утащить меня на дно. До последнего дня я продолжал искать девушку, но так ее и не нашел.

«Девушка найдена».

Телеграмма дрожала в моей руке. Я ухватился за спинку стула и сел. Я снова и снова перечитывал ее:

«Девушка найдена. Живет в снятом на лето домике. Адрес прилагаю. Судя по всему, не замужем. Ее имя — Рашель Сара Леви. Жду дальнейших указаний».

ГЛАВА 7

— Ну, наконец-то я вас догнал, — сказал отвратительный толстяк, остановившись перед моим столиком. — А вы шустрая птичка. За вами не угонишься.

— Простите, я…

— Не стоит втирать мне очки, — оборвал меня толстяк. Он уселся на стул и отодвинул в сторону мою чашку с кофе. — Я знаю, кто вы. Эй, голубушка, принеси сюда еще чашку кофе. И пару пончиков.

— Я не имею обыкновения обедать в обществе посторонних, — сказал я и, сложив салфетку, бросил ее на стол.

— Как же, как же. Вы имеете обыкновение делать кое-что другое, не правда ли?

Он проворно схватил мою руку и прижал ее к столу. Потом приподнял полу пиджака, под которым за поясом торчал пистолет.

— А теперь будьте паинькой и сидите смирно, пока я выпью кофе и съем пончики, — прошипел он. — Нам предстоит кое-что обсудить. Поговорим как мужчина с мужчиной. Как джентльмен с джентльменом.

— Вы будете платить отдельно? — спросила его официантка.

— Нет. Внести это в счет моего приятеля. А ты хорошенькая. Когда ты заканчиваешь работу, крошка?

— Вам угодно еще что-нибудь, сэр? — спросила официантка, повернувшись ко мне.

— Ему много чего угодно, только ты вряд ли сможешь ему это дать.

— Нет, благодарю вас, ничего, — ответил я.

Официантка отошла, окинув моего собеседника неприязненным взглядом.

— Итак, с моей точки зрения, ситуация выглядит следующим образом, — сказал он, чавкая и осыпая стол крошками.

— Боюсь, у нас с вами разные точки зрения, — проговорил я. — Мы с вами незнакомы, и, признаться, меня это вполне устраивает. Я уже закончил обед и не имею ни малейшего желания продолжать этот разговор.

— Вот как, ваше высокоблагородие? Может, вам предпочтительнее схлопотать дырку в животе? Или, может, вам угодно узнать, какое вознаграждение за вас обещано? О, ваша голова оценивается в кругленькую сумму. Чтобы я ее мог получить, вам вовсе не обязательно оставаться в живых. — Он улыбнулся. — Я так и знал, что эта новость отобьет у вас желание встать и уйти.

Он высыпал в чашку все содержимое сахарницы и с шумом втянул в себя густую жидкость. Потом принялся за второй пончик, выпачкав подбородок джемом. Его живот вместе с пистолетом с трудом умещался под пиджаком.

— Что вам нужно? — спросил я.

— Вот это уже другой разговор. А сами вы как думаете?

— Понятия не имю.

— Бросьте прикидываться. Вы умный человек. Как-никак бывший начальник. Попробуйте угадать.

— Я не привык играть в шарады. Говорите, что вам нужно.

— Нет, попробуйте сами догадаться.

— Говорите же.

— Да будет вам, господин начальник. Угадайте. — Он осклабился, обнажив щербатый рот.

— Позвольте дать вам один совет.

— Совет?

— Да. Это единственное, что я могу для вас сделать.

— Подумать только! Он собирается давать мне советы! Вот это да! Я не знал, что вы такой шутник, начальник.

— Не называйте меня начальником. Позвольте поделиться с вами одной мудростью, которую я усвоил…

— Совет! Вот насмешил!

— Ложь, повторенная много раз, становится правдой.

— Правдой? — прыснул он, забрызгав рубашку кофе. — Это не имеет отношения к правде.

Он ошибался. Это имело прямое отношение к правде. В мире не существует ничего, кроме правды. Порой мне даже кажется, что я остался в живых для того, чтобы рассказать правду.

— Хочешь услышать правду? — спросил Дитер, когда на моей машине мы объезжали лагерь. — Ты намного храбрее Филина.

— Что? Храбрее Генриха? Что ты несешь?

— Он приезжал к нам на прошлой неделе, я уже рассказывал тебе об этом. Решил посмотреть, как проводятся массовые расстрелы.

— Как проводятся расстрелы? Но почему? Вы проводите их как-нибудь по-особому?

— Да нет, — ответил Дитер, глядя из окна на шеренги заключенных, собранных для очередной переклички. — Как всегда. Тем не менее он приказал мне и моим людям отобрать сотню пленных. Мужчин и женщин. И вывести их на плац.

— Женщин тоже?

— Да. Он хотел, чтобы мы их расстреляли. В его присутствии.

Дитер передернул плечами, когда машина остановилась, пропуская группу заключенных. Один из них упал. Охранник спустил собаку, и она тотчас же набросилась на него. Я сделал водителю знак ехать вперед. Водитель нажал на клаксон. Охранники отогнали заключенных в сторону, давая машине возможность проехать. Когда мы завернули за угол, Дитер поднял стекло.

— Как только были сделаны первые выстрелы и убитые повалились на землю, Генриху стало дурно.

— Не может быть!

— У него закружилась голова.

— Невероятно.

— Он чуть не грохнулся в обморок, но в последний момент все-таки взял себя в руки.

— Но ведь это был всего лишь расстрел.

— А потом, ты только послушай, Макс, он стал орать на стрелков моего подразделения.

— Что?

— Он орал и на них, и на меня. За то, что мы не умеем как следует целиться.

— Но вы же отменные стрелки. Что значит «не умеете целиться»?

— Несколько женщин были только ранены. Они остались в живых.

— Поэтому он и стал на вас кричать?

— Да. Будто мы сделали это умышленно.

Он постоянно повторял нам, чего от нас ждут Как нам следует поступать, думать, во что верить Он твердил, что мы войдем в историю как спасители немецкого народа. Он внушал нам, что нас связывают не только общие чаяния, надежды и мечты — нас связывают кровные узы.

— Мы станем обществом, спаянным кровными узами. Мы — представители арийской расы. В наших жилах, в наших сердцах пульсирует чистая кровь. Мы должны быть проворны, как гончие псы. Несгибаемы, как подошва сапога. Тверды, как сталь Круппа. Несгибаемы. Тверды. Чисты. Только чистокровные арийцы способны презреть истину. И отстоять ее любой ценой.

— Мы исповедуем иные истины, нежели вы, — заявил сдан из стоящих передо мной пленных.

Их было семеро, грязных, одетых в окровавленные лохмотья. Один из них едва держался на ногах. Среди них был подросток и коротко стриженная женщина. Она плюнула мне в лицо, когда я подошел к ней. Мой адъютант залепил ей пощечину.

— Где вы их обнаружили?

— Неподалеку от лагеря, в лесу, господин комендант.

— Партизаны, — сказал я. — Что ж, мы знаем, как обращаться с партизанами.

— Они стреляли. В результате несколько наших погибло.

— Сколько?

— По крайней мере, трое.

— Неправда! — воскликнул их вожак по-немецки. — Четверо.

— Пятеро! — выкрикнула женщина и усмехнулась, вызывающе вскинув голову.

— Вы прочесали весь лес?

— Еще нет.

— А оружие нашли?

— Не все. Зато мы обнаружили их склады с продовольствием, перевязочными материалами, бензином.

— Бензином?

— Так точно, господин комендант.

— Украденным из лагеря?

— Разумеется! — сказал партизанский главарь. — Украденным из лагеря, из-под самого вашего носа.

— Это было совсем нетрудно, — добавил подросток.

— Даже слишком просто, — огрызнулась женщина.

Она не успела договорить, как их главарь кинулся ко мне, пытаясь выхватить у меня пистолет и кортик. Не устояв под его натиском, я невольно попятился к столу. Охранники закричали. Женщина пронзительно взвизгнула, когда я ударил его по голове. Она снова взвизгнула, когда охранники оторвали его от меня. Адъютант поднес к его виску пистолет и спустил курок. Женщина бросилась вперед, молотя кулаками двоих охранников, которые преградили ей путь, не давая подойти к убитому. Другие охранники целились в остальных партизан. Никто из них не шелохнулся, только подросток стиснул кулаки. Я оправил на себе мундир. Женщина посмотрела мне в лицо, прижимая к груди окровавленную голову партизанского вожака.

— Мы все равно победим вас, — выкрикнула она. — Нашижертвы не напрасны.

— Не тешьте себя иллюзиями, — ответил за меня адъютант.

— Прикажете их расстрелять? — обратился ко мне охранник, который привел партизан.

— Отдохните.

— Что делать с этими людьми?

— Ими займутся другие. Идите отдыхайте. Вы заслужили это.

— Благодарю вас, господин комендант.

— Завтра вы снова устроите облаву. Мы очистим лес от этой нечисти.

Двое партизан подняли на руки своего мертвого командира и, подгоняемые охранниками, вместе с остальными вышли из моего кабинета.

— Как вы, господин комендант? — спросил меня адъютант.

— Все в порядке.

Он взглянул на лужу крови на полу.

— Я позову уборщицу, — сказал он.

— Да, и велите ей убрать кровь в ванной.

— В ванной есть кровь? — удивился адъютант.

— Да, на полу, около раковины, я заметил какое-то красное пятно. Кстати, велите ей принести свежие полотенца. В последнюю неделю каждый раз, когда я беру в руки полотенце, оно почему-то оказывается мокрым.

— Я лично прослежу за этим, господин комендант.

— Спасибо, Йозеф. Я всегда могу на вас положиться.

Он направился к двери.

— Йозеф! — крикнул я ему вслед. — Вы прекрасно поработали.

Он кивнул, звучно щелкнув каблуками.

— Сегодня мы устроим себе небольшой отдых, — сказал я. — Мы сможем спать спокойно.

— Макс, тебе нужно немного отдохнуть, — сказала Марта.

Я положил Ильзе на лоб влажную салфетку. Протер ее маленькое тельце полотенцем, смоченным в спирте.

— Ты не можешь всю ночь оставаться на ногах, Макс.

— Ты не отходила от нее ни на шаг весь день, Марта.

— Ты устал, Макс. Ты работаешь целыми днями и не спал уже три ночи кряду. Что, если ты тоже заболеешь? Ты нужен мне. Ты нужен Гансу.

— Жар все еще держится.

— Я побуду с ней. Иди спать.

— Ее состояние не улучшается.

— Макс, тебе нужно отдохнуть. Я посижу с ней.

— То же самое было с…

— Неправда. Не смей так говорить.

— Что, если она умрет?

— Нет, доктор сказал, что это совсем другая болезнь.

— Он не видел ее. Он не может знать наверняка. Что, если мы потеряем нашу девочку?

— Прекрати, Макс. Не смей так говорить Не смей. Это не то, о чем ты думаешь.

— Значит, это лагерь.

— Что? — спросила Марта, забирая у меня мокрое полотенце. — Что ты сказал?

— Лагерь. Во всем виноват лагерь. Она заболела из-за него.

— Что за нелепая мысль?

— Нам нужно уехать отсюда. Тогда она поправится. Мы уедем из этого лагеря.

— Но ты так дорожишь своей должностью, Макс.

— Отравленная вода. Зловонный воздух. Проклятые заключенные, которые вечно болеют, кашляют, плюют, умирают. Вот что такое лагерь.

— Лагерь здесь ни при чем, Макс. В противном случае заболели бы мы все.

Марта обняла меня и прижалась ко мне всем телом. Мы стояли, не размыкая объятий, и смотрели на Ильзе, лежавшую в своей кроватке, — бледную, маленькую и беспомощную.

— Она выздоровеет, Макс. Мы должны верить в это. А Ганс не заболеет. Вот увидишь. Помолись, Макс. Господь не оставит нас в такую минуту.

— Помолись за меня ты, Марта. Я не умею.

Даже если бы я умел молиться, это вряд ли помогло бы и вряд ли что-либо изменило. Мне было ужасно одиноко. Мне всегда было одиноко, но временами больше, чем обычно. Марта забрала детей и уехала в Гамбург навестить сестру, я остался один в доме. Была весна. Я взял девушку за руку и повел к лестнице. Она дико озиралась по сторонам. Мне стоило немалых усилий заставить ее подняться на очередную ступеньку. Наконец мы миновали кухню, потом столовую. Мы были совершенно одни. И в доме стояла такая тишина, что было слышно тиканье часов в холле. Девушка то и дело пугливо оглядывалась назад. Когда я подвел ее к лестнице, ведущей в спальню, она остановилась, изо всех сил вцепившись в перила. Она окинула беспокойным взглядом входную дверь, гостиную, холл наверху. Я потянул ее за руку.

С каждым шагом она сопротивлялась все сильнее и сильнее. Когда мы поднялись наверх, мне пришлось взять ее за обе руки. Она отказывалась идти, и я вынужден был чуть ли не волоком тащить ее по натертому деревянному полу. Несмотря на ее хрупкость, к тому времени, как мы добрались до спальни, я выбился из сил. У меня колотилось сердце.

Я открыл дверь.

Она решительно покачала головой. Я снова взял ее за руку, чтобы она, чего доброго, не сбежала от меня. Я не пытался говорить с нею: без переводчика она все равно не поняла бы меня. Я тащил ее за собой, пока мы не оказались в спальне.

Она выглядела такой хрупкой! Такой серой и хрупкой на фоне белых занавесок и покрывала. Она стояла, обхватив себя руками, опустив голову, и исподлобья глядела на меня. Я закрыл дверь и привалился к ней спиной. Она смотрела на меня, по-прежнему не поднимая головы. Запирать дверь не требовалось. Мы были одни. Она попятилась от меня, но кровать преградила ей путь. Мы были совершенно одни, и мне хотелось, чтобы ее сердце билось так же громко, как мое. Я отстегнул кобуру.

У меня тяжело колотилось сердце. В доме было пусто. Я искал Марту, но ее нигде не было. Я вышел из дома. Ильзе играла с няней в саду. Увидев меня, она захлопала в ладоши и запрыгала от радости. Я взял ее на руки и поцеловал в щечку. Няня не знала, где Марта. Я спросил соседку, г-жу Грин, не у нее ли Марта, потом побежал к супругам Штайн. Никто из них не видел ее.

— Марта! Марта!

Я вернулся в дом. Взбежал вверх по лестнице. Заглянул в ванную: пусто. В спальню: пусто. В комнату Ильзе: пусто. Я нашел Марту в детской — она сидела в кресле-качалке и даже не взглянула на меня, когда я вошел.

— Марта, я так волновался! Я искал тебя повсюду.

Она держала в руках детскую крестильную рубашку с пожелтевшими кружевами. Я коснулся ее руки — только тогда она подняла на меня глаза. Ее ресницы и щеки были мокрыми от слез.

— Марта, что с тобой?

— Я больше не вынесу этого, Макс.

— О чем ты? Что случилось?

— У меня нет сил. Я не такая сильная, как тебе кажется, Макс.

— О чем ты говоришь?

— Я беременна, Макс.

Я опустился перед ней на колени и взял ее руки в свои. Наши руки утонули в кружевах. Я нагнулся и принялся целовать ее руки сквозь пожелтевшую ткань рубашки. Она зарыдала.

— Не знаю, смогу ли я во второй раз выдержать это, Макс.

Я осторожно отодвинул в сторону кружева. Приподнял ее руки ладонями вверх и поцеловал их. Я уткнулся лицом в ее колени. Она склонилась надо мной, коснувшись грудью моего затылка. Несколько холодных слезинок упало мне на шею.

— Я не хочу причинять тебе новые огорчения, Макс.

Я поднял голову. У нее был усталый вид. Она казалась такой беззащитной. На шее у нее, около расстегнутого ворота платья, пульсировала жилка. Я встал и поднял ее из кресла. Она была так прекрасна в своей беззащитности! Я смахнул слезинки с ее лица и стал покрывать поцелуями ее лоб, щеки, глаза. Крестильная рубашка соскользнула на пол. Она ухватилась за лацканы мундира и прижалась к моей груди.

— Макс, я не хочу причинять тебе новые огорчения.

Я снова поцеловал ее и не выпускал из объятий до тех пор, пока она не успокоилась.

Во всех своих огорчениях я был виноват сам: слишком уж непомерными были мои амбиции. Чересчур многого я хотел от партии, от брака, от всей своей жизни. Когда после долгих поисков мне удалось наконец найти дом девушки, я невольно почувствовал разочарование. Он стоял на самом верху холма, в стороне от грунтовой дороги, как мне и объяснил бакалейщик. Хотя дом окружали тенистые деревья, его хорошо было видно с дороги. Я остановил машину под деревом, но выходить из нее не стал. Поблизости не было ни других домов, ни машин, ни животных, ни людей. Я взял лежавший на соседнем сиденье полевой бинокль и стал разглядывать ее дом.

Входная дверь была распахнута настежь. За нею находилась вторая дверь — с сеткой от насекомых. Висевшие на веранде качели слегка покачивались на ветру. Занавески на окнах раздувались от сквозняка. Внутри никого не было видно. Не знаю, на что я рассчитывал. Впрочем, нет, знаю: я думал, что выйти из машины будет легко и просто. Я не мог предположить, что эта задача окажется для меня непосильной. Мой пистолет находился при мне, вернее — в багажнике. Ближе к сумеркам, когда я в который уж раз взялся за «Мертвецов», в доме задернули шторы и зажгли свет. Я схватил бинокль и впился в него глазами с такой силой, что у меня разболелась голова. Но это ничего не дало. Я по-прежнему никого не увидел.

Я оставался в машине и после того, как свет в доме погас. В какой-то момент мне показалось, что она отодвинула штору в верхнем окне и смотрит на меня, но, видимо, это был всего лишь обман зрения. Не пойму, почему мне было так трудно выйти из машины, мне, бывшему коменданту лагеря. Но я не мог заставить себя даже открыть дверцу. Я положил бинокль на сиденье и уехал.

Порой осуществить что-либо на практике оказывается гораздо труднее, чем в мыслях. Я заранее продумал все, вплоть до мельчайших деталей. Но проходили минуты, часы, а я не мог двинуться с места, сидел и смотрел в одну точку. Сквозь дешевый тонкий матрас я чувствовал металлический край кровати. Он впивался мне в бедра. Все светильники были зажжены. В комнате было прохладно и немного влажно, но с меня градом катил пот.

Мокрая рубашка прилипла к груди. Свободной рукой я отдергивал ткань, но она тут же снова липла к телу. Когда в коридоре раздавались шаги, я судорожно сжимал ладонь. Трудно сказать, сколько времени это продолжалось. Час? Возможно. А может быть, и целый день. Я ничего не ел. И ни на минуту не сомкнул глаз. Возможно, это длилось всего лишь несколько минут. Нет, за такое короткое время комната не успела бы пропитаться запахом моего страха. Страха и стыда. Я разжал ладонь и закрыл глаза. Иного выхода у меня не оставалось.

Я положил в рот капсулу с цианистым калием.

И тут же выплюнул ее.

Она лежала у меня на коленях и словно насмехалась надо мной. Вот он, итог моей жизни: я способен разочаровать даже самого себя.

На столе лежало письмо от Марты. Я не стал его вскрывать. Я заранее знал, что найду в нем одни лишь колкости, вопросы, жалобы, обвинения, упреки. Как обычно. Как всегда. Я отложил ее письмо в сторону и взял два других конверта.

В одном из них было письмо от Ганса, нацарапанное неровными печатными буквами.

«Папочка, я люблю тебя. Ганс».

И картинка: высокий, как жердь, человечек с кудряшками на голове держит за несоразмерно длинные, похожие на палки руки двоих человечков поменьше — одного с кудряшками на голове, а другого — без оных. У всех троих огромные глаза и серьезные неулыбчивые лица. Собака с тремя ногами вместо четырех стоит у кособокого желтого домика, высунув ярко-красный язык. Из трубы валит дым, заслоняя неровный круг солнца.

Я развернул письмо от Ильзе.

«Querido Papa!»

Это означает «Дорогой папа». На этом языке нам теперь приходится говорить. Мне здесь не нравится. У меня нет ни одной подруги. Мама плохо со мной обращается. Ганс тоже. Почему ты к нам не приезжаешь? Другие дети живут вместе со своими папами. Почему тебя здесь нет? Ты больше не любишь нас?»

ГЛАВА 8

— Вопросы. Обвинения. Ложь. Меня тошнит от всего этого.

— Понимаю, — молвил мой адъютант. — Это…

— Рейнхард не смог ничего против меня раскопать. И Эрнст не сможет. Потому что меня не в чем уличать.

— Конечно, господин комендант. Они…

— Они завидуют моим успехам, Йозеф. Но я не позволю им меня раздавить. Я предан делу. Никто не может обвинить меня в обратном.

— Разумеется, господин комендант.

— У них нет никаких доказательств. Никаких улик. Им никогда не удастся раздобыть их.

Адъютант пытался вручить мне какой-то конверт, но я ходил взад-вперед по кабинету, словно не замечая этого. Каждый раз, когда я наступал на больную ногу, у меня ныло бедро, и я был вынужден время от времени останавливаться и ждать, пока боль утихнет. Вдалеке разорвался артиллерийский снаряд. У меня стучало в висках. Меня мутило от боли в бедре. Адъютант в очередной раз протянул мне конверт, но я отстранил его руку.

— Я не мыслю себе жизни без партии. Я никогда не предал бы партию. И если какие-то евреи…

— На ваше имя поступила телеграмма, господин комендант.

— От кого?

— Я не вскрывал ее.

Я взял у него конверт и вскрыл его.

ВСЕ ПЕРЕГОВОРЫ ПРИОСТАНОВЛЕНЫ

НАСТУПАЮЩИЕ ВОЙСКА ОСВОБОЖДАЮТ ЛАГЕРЯ

AHORA HABLO ESPANOL

ЛУЧШИМИ ВРЕМЕНАМИ БЫЛИ ТЕ КОГДА МЫ ВОЕВАЛИ

ДИТЕР

Я скомкал телеграмму.

Адъютант вопросительно посмотрел на меня.

— Sieg heil, — сказал я и отбросил телеграмму в сторону, поморщившись от пронзительной боли в бедре. Земля и воздух сотрясались от рвущихся снарядов.

— Sieg heil.

— Heil. Heil, — отвечал Ганс, маршируя по комнате.

— Скажи «Sieg heil», Ганс, — попросил я.

— Heil.

— Теперь подними руку вверх, Ганс. Вот так.

Ганс маршировал по комнате, подняв вверх правую руку. Моя фуражка спадала ему на лоб.

— Heil. Heil.

— Подойди сюда, Ганс.

Я снял кожаный ремень с кортиком, застегнул его на первое деление и повесил Гансу через плечо. Вложенный в ножны кортик стукнулся об пол.

— Ja, — воскликнул Ганс, кивнув, и потянулся к рукоятке.

— Слушай меня, Ганс. Сейчас ты будешь произносить слова клятвы. Повторяй за мной: «Клянусь быть послушным и преданным…»

— Ja.

— «…спасителю нашей страны Адольфу Гитлеру».

— Ja. Ja.

— «Я готов отдать за него жизнь. Да поможет мне Бог».

— Ja.

Я подошел к комоду и выдвинул верхний ящик. Ганс крепко сжимал в руке мой кортик. Каждый раз, когда он смотрел на него, моя фуражка падала ему на глаза. Я достал из ящика узкий футляр, присел на корточки перед Гансом, открыл футляр и вынул оттуда маленький кортик.

— Когда ты подрастешь и вступишь в «Гитлерюгенд», этот кортик будет твоим.

Я показал ему широкое плоское лезвие с надписью «Blut und Ehre». Ганс захлопал в ладоши и протянул к нему руку.

— Посмотри, что здесь написано. «Кровь и честь». Когда-нибудь он станет твоим.

— Кровь? — сказал Адольф, скорчив брезгливую гримасу. Он только что закончил инспекцию, и мы сидели в саду. — Мои руки не запятнаны кровью.

— А наш любимый фюрер знает об этом? — спросил Дитер. — Я думал, он назначил вас на столь высокий пост за проявленное вами рвение…

— Я не убил ни одного еврея, — возразил Адольф.

Мы все посмотрели на него. Марта тревожно покосилась на детей, но они были заняты игрой и ничего не слышали. Ильзе бросала в Ганса охапки желтых листьев. Он смеялся, барахтаясь в ворохе палой листвы. Ильзе улыбнулась и схватила новую охапку.

— Я вообще никого не убивал, — добавил Адольф. Он протянул руку к бокалу, но по неосторожности уронил его, и вино пролилось на скатерть. — Я никогда никого не убивал.

— Я подниму, — сказала Марта.

Адольф держал бутылку за горлышко, пока Марта промокала пятно салфеткой.

— Я не отдавал распоряжения убивать евреев, — сказал он.

Дитер расхохотался, и Адольф строго посмотрел на него.

— Равно как и неевреев.

— Разумеется, — согласился Дитер. — Никто из нас не отдавал подобных распоряжений.

— В вашем тоне звучит издевка.

— Ну что вы! — поспешила вмешаться Марта. — Вы же знаете Дитера.

Она приняла из рук Адольфа бутылку и наполнила его бокал, выразительно посмотрев на меня. Но я сделал вид, что не заметил ее взгляда.

— Пожалуйста, не нужно говорить об этом в присутствии детей, — сказала она.

Дитер откинулся на спинку стула и посмотрел на детей.

— Они не услышат ничего такого, — сказал он, — чего бы уже не знали.

— Неужели вы когда-нибудь убивали евреев, фон Вальтер?

— Нет.

— Неужели вы вообще кого-нибудь убивали?

— Нет.

Дитер рассмеялся и подлил себе вина. Марта собрала грязные тарелки и приборы. Ильзе попыталась взять Ганса на руки, и они оба, смеясь, повалились на кучу листьев. Ганс брыкался и хохотал. Ильзе снова принялась забрасывать его листьями, и он завизжал от восторга.

— Разве вы отдавали кому-либо приказ убивать?

— Нет, — ответил я. — Никогда.

Я не был убийцей. Я ведь не убил девушку. Напротив, я спас ей жизнь. При том, что она была еврейкой. У меня и в мыслях не было ее застрелить. Я расстегнул кобуру и положил пистолет под комод. Девушка стояла не двигаясь, словно серая тень на фоне белых занавесок спальни. Я расстегнул пуговицы мундира. Озябшие пальцы не повиновались мне. Часы на комоде громко тикали. Несколько дней крематорий не работал, и ветерок, колышащий занавески, не приносил с собой запаха дыма. Мои сапоги с глухим стуком упали на пол. Звякнула пряжка ремня. Девушка по-прежнему стояла и молча смотрела на меня. Я начал что-то говорить, но сразу же осекся. Я всегда забывал, что она не знает моего языка. Я показал рукой на кровать, но девушка не двинулась с места. Мне было холодно. Я юркнул под одеяло и потянул ее к себе. Увы, никакого ответного импульса. Тогда я потянул ее сильнее.

Она опустилась на край кровати. Я отодвинул серую ткань робы и поцеловал ее в плечо. Она закрыла глаза. Боже, она была такой хрупкой! Такой слабой! Мне было боязно дотронуться до нее. Мои ладони казались непомерно большими на ее теле. Я привлек ее к себе, мне хотелось ощутить ее прикосновение. Она замерзла. Я принялся растирать ее тело, чтобы согреть. Я встал с кровати, принес из сундука в холле еще одно одеяло и укутал ее, но она по-прежнему дрожала. Я коснулся ее лица и повернул его к себе.

— Sich mich an, — сказал я, но она смотрела куда-то мимо меня.

Я вытянулся на кровати рядом с ней и потерся щекой о ее щеку и шею. Я обхватил ее руками и прижал к себе, раздвигая коленом ее ноги. Она опять закрыла глаза. Она всегда закрывала глаза в такие минуты. Я стал осыпать поцелуями ее лицо и шею. Я сжимал ладонями ее груди и целовал их, ложбинку между ними. Когда мои губы скользнули по ее животу вниз, она не оттолкнула меня. До сих пор она никогда не позволяла мне прикасаться губами к ее лону, и теперь я почувствовал невероятное возбуждение. Марта не любила моих поцелуев и ласк; с девушкой же было все по-другому. Каждый раз, ощущая прикосновение ее влажных губ, я чувствовал прилив мужской силы. Уверенности в себе. С другими женщинами я не испытывал ничего подобного. Когда я коснулся ее языком, она вздрогнула и сомкнула бедра. Мне пришлось заставить себя думать о чем-то постороннем, чтобы все не кончилось слишком быстро. Я старался быть нежным и терпеливым, но когда она, приподнявшись, провела рукой по моим волосам, я уже не мог думать ни о чем, кроме того, чтобы поскорее слиться с ней.

Я опрокинул ее на спину. Ее ноги легонько сжимали мои бедра, грудь терлась о мою грудь, живот прижимался к моему животу. Я погладил похожий на цветок шрам на внутренней стороне бедра. Я провел руками по ее ягодицам и приподнял их. Когда она обхватила руками мою спину, мне захотелось раскрыть перед ней душу, рассказать о всей своей прошлой жизни, о том, чего было бы лучше не помнить. Я ухватился рукой за ее короткие волосы и прижался к ней изо всех сил. Почувствовав ее горячее дыхание, я стал шептать ей всякие нежные слова. Когда она скрестила ноги у меня на талии, я пожалел, что она не знает моего языка, впрочем, это было даже к лучшему. Когда я погрузился в нее на всю глубину, мне хотелось, чтобы она открыла глаза, теребила пальцами мои волосы, чтобы при каждом вздохе она шептала мое имя. Я хотел, чтобы она чутко улавливала исходящие от меня импульсы и двигалась со мной в унисон. Я хотел раствориться в ней и забыть обо всем на свете. Я был почти счастлив.

Должно быть, потом я уснул. Проснувшись, я увидел ее в кресле у окна. Солнечный луч скользил по ее волосам. Она сидела, завернувшись в белое одеяло, в комнате, где я спал, а мой заряженный пистолет и кортик лежали на комоде, сидела у окна, и глаза ее были закрыты. Нет, я был не в силах ее понять.

— Я ничего не понимаю, — говорил мой адъютант. — Я всего лишь исправно исполнял ваши указания.

Я подал ему еще несколько папок, чтобы он упаковал их в коробку.

— Я не преступник, — продолжал адъютант. — Я приносил присягу. Партии. Вам. Все мы поступали так, как велел нам долг. Долг и честь.

Дым из труб крематория окутал лагерь густой пеленой. Он приникал в окна, пропитывал наши волосы и одежду, стелился у нас под ногами. Я сунул в руки адъютанту еще несколько папок.

— Я всего лишь выполнял ваш приказ, — не умолкал тот. — Я подчинялся присяге.

— Слова, — сказал я, передавая ему очередную стопку. — Это всего лишь слова.

— Ты дал мне слово, — укоряла меня Марта. — Ты обещал.

— Поцелуй меня.

— Ты клялся, Макс. От тебя разит перегаром, — продолжала Марта, отталкивая мои руки. — Ты пьян.

— Я хочу тебя обнять.

— Нет!

— Ты моя жена.

— Не прикасайся ко мне. Этими самыми руками ты обнимал еврейку.

— Марта…

— Ты насквозь пропах похотью. Отойди от меня. Пока ты не перестанешь спать с еврейкой, не смей приближаться ко мне.

— Я люблю тебя, Марта.

Она ударила меня по рукам и натянула ночную рубашку на колени.

— Ты же обещал избавиться от нее. Прекрати, наконец. Прекрати.

— Я люблю тебя, Марта.

— Не выношу, когда ты напиваешься. От тебя разит перегаром, табаком и всякой гадостью. Пусти меня. Я не хочу, чтобы ты меня целовал. Одному Богу известно, к чему прикасались твои губы.

Она оттолкнула меня и отвернулась.

— Пусти! Прекрати, Макс. Я серьезно тебе говорю. До тех пор, пока ты не порвешь с этой еврейкой, не смей прикасаться ко мне.

— Ты моя жена.

— Когда ты будешь относиться ко мне как к жене, я буду вести себя как жена.

Она скинула с себя одеяло и встала с постели.

— Куда ты? — спросил я.

— Вниз. Я буду спать на диване.

— Не стоит играть с огнем, — бросил я ей вдогонку. — Есть женщины, которым я нравлюсь.

Я нравился ей. Она мне доверяла. Я старался быть с ней самим собой. Чтобы наши отношения не были омрачены фальшью. Чтобы в них не было ничего постыдного, уродливого. Я постоянно разговаривал с ней, хотя и знал, что она меня не понимает. Впрочем, существовали и другие способы выразить свои чувства — например, подарки.

Она в нерешительности стояла посреди столовой, поглядывая на двери в соседние комнаты. Я зажег свечи и откупорил шампанское. Наполнив бокалы, я осушил свой и снова наполнил его, прежде чем подать другой бокал девушке. Пламя свечи отражалось в фарфоровой посуде и хрустале, поблескивало на столовых приборах. От блюда с жареным гусем поднимался дразнящий аромат. Пока она стояла, глядя на эту роскошь, я принес коробку.

Девушка в недоумении посмотрела на нее. С помощью жестов я объяснил, что коробка предназначается ей. Но девушка, как видно, по-прежнему ничего не поняла, так что в конце концов мне пришлось самому развязать ленточку, открыть коробку и откинуть тонкую бумагу. Выражение ее лица не изменилось даже после того, как она заглянула в коробку, но я думаю, подарок ей понравился: шелк был точно под цвет ее глаз.

Я вынул платье из коробки. Когда я приложил его к ней, она посмотрела не на платье, а на меня. Я велел ей снять лагерную робу, но она колебалась, теребя выцветшую серую ткань. Я помог ей надеть шелковое платье и застегнул пуговки на спине, поправил складки легкого струящегося шелка. Вынув из кармана расческу, я протянул ее девушке, но она стояла, не двигаясь. Я стал зачесывать назад ее стриженые волосы. Потом вынул из нагрудного кармана жемчужные сережки и вдел ей в уши.

Я взял ее за руку и повел в прихожую, где было большое зеркало. Она стояла потупившись. Я легонько подтолкнул ее ближе к зеркалу.

Она посмотрела на свое отражение.

И заплакала.

В словах, которые смотрели на меня со страниц книги, не было слез. В них не было ни слез, ни нежности. У меня было такое чувство, словно меня ударили кулаком в грудь. Я не слышал, что говорила Марта, когда я подошел к лежащей на полу книге, опустился на корточки и дотронулся до нее рукой. Эта книга взывала ко мне голосом, которого я не знал. Я утратил дар речи. Мне казалось, что все давно кончилось, забылось, ушло в небытие. Но нет, она снова была здесь, в моем доме, — после всего, что случилось. Коснувшись рукою книги «Стоящие вдоль улиц мертвецы», я словно услышал ее голос. Он был громче, чем у Марты. Безжалостней. Беспощадней.

— Ты посвящал ее в интимные подробности нашей жизни, — неистовствовала Марта. — Ты рассказывал ей, что было между нами. Как ты думаешь, что я должна при этом чувствовать?

Я раскрыл книгу.

— Я отказываюсь тебя понимать, Макс. Я не понимаю ни слова из того, что она про тебя написала. Кто этот мальчик по имени Клаус в «Колыбельной для Клауса»? Почему ты оплакивал его смерть?

Мое внимание привлекло одно из стихотворений.

— Ты никогда ни о ком не думаешь, кроме себя, — не унималась Марта. — Во всей вселенной для тебя существует только один человек — ты сам. Даже не Бог, а только ты один.

Я стал читать:

Убийца: Актер, играющий себя самого.

Всегда найдется выход. Комендант,

укрыв ее в особо отведенном месте,

подносит ей коньяк, шампанское, икру.

Она молчит, когда он хрюкает над ней, а он

не возражает, чтоб она молчала. Он засыпает,

а она идет, куда захочет. С нею никто не говорит.

Иные вслед плюют. Солдаты что-то ей кричат,

но звук немецкой речи бывает ей понятен лишь во сне.

В былые дни ей снился луг, высокие подсолнухи и Ян,

его мозолистые руки, обветренные губы. А теперь

ей снится темный хлеб, картофелина, масло,

его лицо, тяжелое дыханье и грузная потеющая

плоть.

Истошно вопя, я принялся рвать книгу. Я выдергивал страницы и бросал их в горящий камин. Марта притихла, когда я согнул корешок книги и, разорвав обложку пополам, швырнул ее в огонь. И это после всего, что я для нее сделал! Я кормил ее, одевал, я дал ей кров и тепло. И вот как она меня отблагодарила!

Она предала меня.

Под конец все предали меня. А если не предали, то бросили. И я остался один. Я выпил всю водку в доме. Опустошил все запасы шампанского в погребке. Снаружи бухали снаряды, от которых сотрясались стены. На моем столе лежали заряженный пистолет, кортик и три капсулы цианистого калия. Артиллерийские снаряды рвались уже на подходах к лагерю.

— Господин комендант! — прокричал адъютант, врываясь в мой кабинет. — Машина подана!

Девушка опустилась передо мной на колени и обхватила мои бедра. Я взял ее левую руку и повернул ладонью вверх. Ладонь была иссечена шрамами. Выпуклые белые линии напоминали рисунок в виде двух перевернутых треугольников. Я нагнулся, пытаясь лучше рассмотреть рисунок.

— Господин комендант! — снова раздался голос адъютанта. На столе у него затрещал телефон. — Вам пора ехать! Прошу вас, поторопитесь!

Он побежал к телефону. Каждый раз, когда он клал трубку, телефон начинал звонить снова. Каждый раз, когда он звонил, снаружи доносился грохот очередного взрыва. Я провел пальцами по шраму на ее ладони.

— Поторопитесь, господин комендант, пока еще не поздно!

— Еще не поздно договориться. По крайней мере, мне так кажется, — разглагольствовал мерзкий толстяк, сидящий за столом напротив меня. — Предлагаю вам сделку. Вы компенсируете мне затраты времени, которое я ухлопал, гоняясь за вами, а я даю вам возможность улизнуть.

— Вам нужны деньги?

— А вы и вправду догадливы. Мне нравится, когда меня понимают с полуслова. Эй, милашка, подай-ка сюда еще кофе.

— Сколько? — спросил я.

— А сколько у вас есть?

— Откуда вы взяли, что у меня вообще есть деньги?

— Я знаю, кто вы такой, — ответил толстяк. Официантка наполнила его чашку и презрительно посмотрела на него, когда он выхватил у нее из рук мою тарелку с недоеденным завтраком и поставил ее перед собой. Он запихнул остатки яичницы себе в рот. Официантка укоризненно покачала головой и отошла. Он снова уставился на меня.

— Я знаю, чем вы занимались в недавнем прошлом.

— Вы не можете ничего знать, — сказал я. — Вас там не было.

— Там был мой напарник. Он много чего мне порассказал.

— Ваш напарник? Интересно, о ком идет речь?

— Послушайте, я не в настроении играть в прятки. Мне нужна сумма, которую обещают за вашу голову.

— Какова бы ни была эта сумма, у меня ее нет, — сказал я, раскрыв кошелек и продемонстрировав ему его содержимое. — Вот все мои деньги.

— Шестьдесят долларов?

Он макнул мой тост в кофе и запихнул его себе в рот.

— Возьмите деньги у своей женушки. Она из богатой семьи.

— Ее семья все потеряла в войну.

— Все вы так говорите. Но я-то знаю, что у вас есть деньги. Так что вам придется раскошелиться.

— Даже если бы у моей жены были деньги, хотя, повторяю, это не так, я не мог бы их получить. Мы расстались. Мы больше не живем вместе. Мы даже не живем в одной…

— Я видел письма. Я знаю, где она находится. Но речь идет о вас. Есть люди, которым вы нужны живым или мертвым. Мне безразлично, кто мне заплатит. Главное — получить то, что мне причитается.

Он схватил с тарелки недоеденный кусок бекона и сунул в рот.

— Понимаете, к чему я клоню?

— Да, — сказал я. — Вполне.

ГЛАВА 9

— Я вынужден удержать часть вашего жалованья, Йозеф, — сказал я своему адъютанту, когда он зашел ко мне в кабинет.

— За что, господин комендант?

— За халатное отношение к служебным обязанностям.

— Как вас понимать? Что я сделал?

— Было бы вернее спросить, чего вы не сделали. Вы не удосужились открепить охранные свидетельства от ордеров на депортацию и арест.

— Нет, я сделал все, как вы приказывали. Я изъял все охранные свидетельства и…

— Вот как? Я что это такое? И вот это?

Он взял у меня документы и, сдвинув брови, принялся внимательно их изучать.

— Это не те свидетельства, которые я изъял.

— Вы ничего не изъяли. Все охранные свидетельства лежат на месте.

— Это другие бумаги. — Он ткнул пальцем в нижнюю часть документов и повернул их так, чтобы я мог видеть. — Здесь подпись неразборчива. Она…

— Какая разница, разборчива подпись или нет? Я велел вам изъять все до единого охранные свидетельства.

— Я знаю, господин комендант.

— Теперь мне придется разбираться с этими бумагами. Я же сказал, чтобы их здесь не было.

— Я уничтожил все документы. Это не те свидетельства, что были там первоначально.

— Что вы хотите этим сказать?

— Это фальшивки, господин комендант.

— Фальшивки? — Я взял у него бумаги, внимательно их осмотрел и положил на стол. — Как они могли здесь оказаться? Кто мог подделать охранные свидетельства?

— Тот, кто хотел спасти евреев от уничтожения.

— Кто конкретно?

Адъютант посмотрел на девушку. Она лежала на койке с закрытыми глазами, завернувшись в одеяло.

— Вы шутите? — воскликнул я.

— Она имеет доступ к документам.

— Она не понимает ни слова по-немецки.

— Она постоянно находится в вашем кабинете.

— Я запираю документы на ключ.

— Она нередко находится здесь одна.

— Где она могла достать бланки?

— Их мог принести кто-то из заключенных.

— Она куда-нибудь выходила отсюда?

— Насколько я знаю, нет.

— Кто-нибудь заходил сюда в мое отсутствие?

— Нет.

— И тем не менее она получает бланки от кого-то из заключенных, вписывает туда имена, подделывает подписи, отпирает мой стол поддельным ключом и вкладывает в папки эти поддельные документы. Вы хотите, чтобы я поверил в этот бред?

— Да, господин комендант.

— Кажется, вы принимаете меня за идиота, Йозеф.

— Простите?..

— Не нужно сваливать свою вину на других. Неужели вы всерьез думаете, что эта девушка способна подделать документы?

— Она — еврейка.

— Вы забываетесь?!

Он взглянул поверх меня и промолчал, но на щеках у него заходили желваки.

— На сей раз я оставлю это без последствий. Все мы порой допускаем оплошности, — сказал я, усаживаясь за стол и беря в руки перо. — Но я надеюсь, что впредь мне не попадется на глаза ни одно охранное свидетельство.

— Слушаюсь, господин комендант.

— В последнее время ваше поведение, Йозеф, оставляет желать лучшего. Если вы не сделаете соответствующих выводов, мне придется подыскать для вас другую работу. Ясно?

— Так точно, господин комендант.

Мне уже не в первый раз приходилось вправлять мозги своему адъютанту. И другим подчиненным тоже. Редкий день я был избавлен от необходимости вразумлять своих подчиненных, в очередной раз втолковывать им прописные истины, которые обязан знать любой новобранец. Например, как надо стрелять, как полагается производить расстрел заключенных. Как будто мне приходилось иметь дело не со зрелыми людьми, а с подростками, едва выросшими из коротких штанишек…

— Все готово, герр штурмбаннфюрер.

— Вот как? — спросил я, обведя глазами группу выстроенных в лесу заключенных. — Почему же они в одежде?

— Вы хотите, чтобы они разделись?

— А вы хотите, чтобы их одежда была запачкана кровью? — спросил я. — Разумеется, они должны раздеться. Поторопитесь, нам нужно управиться до обеда.

— Слушаюсь!

Капрал кинулся к заключенным и стал выкрикивать команды. Я взял сигарету и закурил. Знаю, это дурная привычка. Я много раз пытался бросить курить. Однажды мне это почти удалось, тогда я только что приступил к обязанностям коменданта лагеря. У меня было столько дел, что для курения попросту не оставалось времени. Но потом я снова закурил. Все-таки это давало мне возможность расслабиться. Я выпустил струйку дыма, и тут заголосила какая-то женщина. Вслед за ней заплакали дети. Мужчины молча снимали с себя одежду. Если, конечно, позволительно назвать их мужчинами. По крайней мере, они держались лучше цыган. Те обычно кричат, рыдают, бросаются на землю. Некоторые из них, не дожидаясь выстрелов, норовят спрыгнуть в яму и притвориться мертвыми. Как будто нас можно обмануть. Иное дело евреи. Они аккуратно свернули свою одежду и, положив ее рядом с башмаками, стояли, дрожа на ветру, перед вырытым для них ровом.

Капрал подошел ко мне.

— Вы намерены так производить расстрел? — спросил я.

Тот недоуменно уставился на меня.

— Вас устраивает, что они стоят к вам лицом?

— Извините, господин штурмбаннфюрер. Я впервые занимаюсь этим.

— В таком случае вам с самого начала следовало предупредить меня, что вы девственник. Я проявил бы большее терпение.

Капрал вспыхнул и потупился. Конвойные беззастенчиво пялились на одну из молоденьких девушек. Та в смущении пыталась прикрыть свою наготу. Несколько стариков с длинными бородами, раскачиваясь взад-вперед, тихонько бормотали что-то себе под нос. Я бросил окурок на землю.

— Чтобы впоследствии не прикасаться к телам убитых, приговоренных к казни следует поставить на колени.

— На колени? Я понял вас.

— Лицом к яме. А не к себе.

— Понятно.

В толпе началось замешательство, еще громче завизжали дети. Наконец все евреи покорно опустились на колени.

— Вашим людям следует разделиться на две группы. Они должны отойти на расстояние семи-девяти метров. Да, вот так. Одна группа будет целиться им в затылки, а другая — в грудь. Выстрелы должны производиться одновременно.

— Слушаюсь.

— Повторяю: одновременно.

— Слушаюсь.

— Врач даст указания, если кого-то из них потребуется добить. Надеюсь, врач здесь присутствует?

— Так точно.

— Одежду и обувь сдадите военному коменданту района. Личные вещи казненных ни при каких обстоятельствах не должны попасть в руки местных жителей.

— Слушаюсь.

— Иначе во время проведения подобных акций они будут слетаться сюда, как воронье.

— Слушаюсь.

— Готовы?

Стрелки кивнули и вскинули винтовки.

— Целься!

Они были еще совсем мальчишками. Я заметил, что у некоторых из них дрожат руки.

— Огонь!

Вот что закаляло наш характер — мы заставляли мальчиков раньше времени становиться мужчинами. Но мы никогда не говорили об этом. Даже между собой.

— Между собой мы можем откровенно говорить обо всем, но это не значит, что следует точно так же поступать на публике.

У меня раскалывалась голова и ужасно ныла нога. Это мне мешало сосредоточиться на словах Генриха.

— Мы никогда не допускаем грубости и жестокости, если в этом нет необходимости. Этот принцип должен соблюдаться неукоснительно.

— У тебя не найдется таблетки от головной боли? — спросил я соседа.

— Что, опять разболелась голова?

— Мы, немцы, — единственная в мире нация, умеющая пристойно обращаться с животными. Мы сумеем найти соответствующий подход и к животным в человеческом обличии…

— Нет ли у тебя каких-нибудь…

— Нет. Дай я спрошу у кого-нибудь еще.

Нужного мне лекарства ни у кого не оказалось. Я незаметно помассировал бедро. Кто-то из коллег предложил мне сигарету. Я поблагодарил, но отказался.

— Большинству из вас знакомо чувство, которое испытываешь при виде лежащей рядом сотни трупов. Пятисот трупов. Тысячи трупов.

Я вытер лоб, но пульсирующая боль в висках не утихала.

— Мы видели горы трупов и при этом остались порядочными людьми. Порядочными, преданными, честными. Вот в чем секрет нашей силы.

У меня стучало в висках так сильно, словно что-то распирало голову изнутри. Дуло пистолета упиралось мне в висок. Но не так сильно, как следовало. Когда я распрямился и посмотрел на себя в зеркало, я ощутил острый спазм в животе.

У меня началась рвота. Я покрылся холодным потом. Свободная рука все время соскальзывала с края раны. Я сильно вцепился в холодный фарфор. Хорошо, что я ничего не ел. Мне не следовало смотреть в зеркало. Вот в чем была моя ошибка. Да, именно в этом. Не нужно было смотреть на свое отражение в зеркале. Я ополоснул лицо холодной водой и снова приставил пистолет к виску.

Девушка спокойно подошла ко мне и молча отвела мою руку с пистолетом от виска. Только и всего. Один короткий жест. Единственно правильный. Спокойный. Благородный. Одно короткое движение — и дуло перестало давить мне на висок. Пистолета уже не было в моей руке. Он с грохотом упал в раковину. Девушка обхватила меня руками. Она что-то шептала, но я не мог понять ее слов. Когда она вытерла своей робой мне лицо, я заплакал.

— Не надо плакать, Макс, — сказала Марта. — Я все равно не изменю своего решения.

Она прошла по комнате и опустилась на край кровати. Я увидел ее заплаканное лицо. Дверцы шкафа были открыты, ящики комода — выдвинуты. Возле двери стояли упакованные чемоданы.

— Марта, я люблю тебя. Ты моя жена.

— Ты не знаешь, что значит любить кого-нибудь, Макс. К сожалению, я поняла это слишком поздно.

— Марта!

— Нет, Макс. На сей раз слезы тебе не помогут. Я хочу, чтобы мы развелись.

— Но почему?

— Неужели ты настолько слеп? — воскликнула Марта, сокрушенно покачивая головой.

— Что произошло? Чем я провинился? Скажи. Я исправлюсь.

— Мы это уже не раз обсуждали.

— Скажи мне. Я изменюсь. Честное слово. Я обещаю.

— Твое пьянство…

— Я перестану. Я никогда больше не возьму в рот спиртного.

— Твоя ложь…

— Разве я тебе лгал?

— Макс…

— Если я и делал это, то без всякого умысла.

— Твои женщины…

— С ними покончено навсегда. Клянусь.

— А с ней?

— Тоже.

— С каких это пор?

— С этой самой минуты.

— Нет, Макс. Я больше не верю твоим обещаниям.

— Я люблю тебя, Марта.

— Каждый раз повторяется одно и то же. Ты говоришь, что любишь меня…

— Но это правда.

— … ты говоришь, что не можешь жить без меня…

— Это правда, Марта.

— … ты просишь прощения. Плачешь. Обещаешь измениться…

— Я действительно изменюсь.

— И каждый раз все повторяется снова.

— Я клянусь тебе.

— Ты всегда клянешься. Встань, Макс. Встань.

— Я не встану до тех пор, пока ты не изменишь своего решения.

— Пожалуйста, не унижайся, Макс. Поднимись с пола.

— Нет, не поднимусь. До тех пор, пока ты не скажешь, что остаешься.

— Я не могу, Макс.

— Можешь. Ты ведь любишь меня, правда? Я знаю, что это так. Ты любишь меня.

— Я не могу больше так жить.

— Я стану другим человеком. Поверь мне еще один, последний раз. Если и на этот раз я нарушу данное тебе слово, ты уйдешь. Но я изменюсь, вот увидишь. Я все понял. Дай мне возможность доказать тебе это.

— Не нужно плакать, Макс.

— Марта! Марта, я люблю тебя. Ты мне нужна.

— Макс…

— Все они ничего для меня не значат. Ты единственная, кем я действительно дорожу. Я не могу жить без тебя, без наших детей. Ты для меня — все.

— Я больше не верю тебе, Макс.

— Дай мне еще одну, последнюю возможность. Скажи, что ты останешься. В последний раз. Прошу тебя, Марта, пожалуйста. Я никогда больше не взгляну на другую женщину. Я люблю тебя. Ты мне нужна. Моя жизнь ничего не стоит без тебя и детей.

Она посмотрела на меня холодно, как может смотреть только женщина.

— Ты перестанешь пить?

— Да.

— Ты перестанешь обманывать меня?

— Обещаю.

— Ты порвешь с ней?

— Клянусь.

— Поднимись, Макс. Пожалуйста. И вытри лицо.

— Ты все еще любишь меня, Марта, правда?

Она закрыла глаза. Я схватил ее руки и принялся осыпать их поцелуями.

— Ты не пожалеешь об этом, дорогая. Я никогда не взгляну ни на одну женщину, кроме тебя.

Она решительно высвободила свои руки, которые я изо всех сил старался удержать.

— Я разыскиваю девушку, которая написала эту книгу, — сказал я, выкладывая на прилавок «Мертвецов».

Бакалейщик вытер руки о фартук и взял книгу.

— Мне сказали, что она живет в этих краях, — продолжал я. — У меня есть ее адрес, но я не знаю туда дороги.

Пока бакалейщик рассматривал книгу, в лавку вошел какой-то мальчуган и протянул ему смятый листок бумаги. Тот расправил его и, заглядывая в список, начал отбирать продукты. Мальчик молча смотрел на меня, пока бакалейщик выкладывал на прилавок указанные в бумажке продукты: сахар, муку, кукурузные хлопья, свиной жир. Мальчик вынул из кармана несколько монет и положил их рядом с пакетами. Бакалейщик пересчитал деньги, вернул мальчику одну монетку и, вручив ему конфетку, взял продукты и отправился вслед за мальчиком на улицу, чтобы погрузить их на тележку. На прощание бакалейщик погладил мальчика по голове. А тот, отъехав немного, оглянулся и помахал лавочнику рукой. Лавочник вернулся и снова взял в руки книгу.

— Вы не здешний? — спросил он.

— Нет.

— Я так и подумал.

— Я разыскиваю…

— На книжке нет имени автора.

— Я знаю. Но ее написала она. Ее имя…

— Откуда вам известно, кто ее написал, если здесь нет имени автора?

— Я знаю эту женщину. Еще… еще с довоенных времен. Ее зовут Рашель. Рашель Леви.

— Это написала мисс Леви?

— Да.

— Это действительно ее книга?

— Да.

— Почему тогда на ней не стоит ее имя, как на других книгах?

Я не ответил. Солнце било в стекло витрины, и от этого в лавке стало душно. Рубашка на мне взмокла от пота. Бакалейщик вытер лицо краем фартука.

— «Стоящие вдоль улиц мертвецы», — прочел он и, пожав плечами, положил книгу на прилавок. — Пожалуй, так написать могла только она. Вы читали ее книжку «Ничейная земля»?

— Нет.

— А «Коменданта»?

Холодный пот выступил у меня на груди, в висках стучало. У меня было такое ощущение, будто мне на шею накинули петлю из проволоки, и она затягивается все туже и туже при каждом вздохе.

— Когда я читал «Ничейную землю», то не мог спать по ночам. А жена плакала. Особенно над последними страницами.

В лавку зашла покупательница. Бакалейщик улыбнулся ей и поднял руку в дружеском приветствии. Женщине нужны были синие нитки, пачка иголок и пять фунтов муки. Все время, пока она находилась в лавке, я не сводил глаз с книги. Бакалейщик вытащил из-под прилавка влажную тряпку и смахнул просыпавшуюся из пакета муку.

— Местные ребятишки обожают мисс Леви, — сказал он. — Они просто не дают ей прохода, забегают к ней в дом, играют у нее в саду. — Все еще не расставаясь с тряпкой, бакалейщик скрестил на груди руки и пристально посмотрел на меня. — И она никогда их не прогоняет.

Я взял книгу. Он жестом пригласил меня подойти к витрине.

— Дорогу, ведущую к ее дому, легко проскочить, если не знаешь этих мест, — сказал он. — Там, где широкая дорога сворачивает в сторону гор, стоят два высоких дуба. В этом месте от главной дороги ответвляется дорожка поуже. Она и приведет вас к ее дому. Это недалеко, всего несколько миль.

Я кивнул.

— Скажите, что мистер Годфри кланяется ей.

— Непременно скажу.

В первый раз я проскочил развилку дорог, о которой говорил бакалейщик. Здесь не было ни одной асфальтированной дороги. На подъеме машина начата буксовать, с трудом одолевая крутой склон. На вершине холма среди деревьев стоял белый домик. Наконец я ее нашел. Через столько лет. Преодолев тысячи километров. Оставив позади целую жизнь.

Я поставил машину в тени высоких деревьев в самом начале подъездной дороги и положил на колени ее книгу. Каждый день я перечитывал ее стихи и каждый день давал себе клятву найти ее. Я подумал, что мне следовало надеть форму коменданта. Нет, я должен предстать перед ней без формы, в самом обыденном виде.

— Почему ты не в форме? — удивилась Марта, когда я после ужина вышел в сад.

— Я… Я испачкал ее. За обедом.

— Чем?

— Пролил вино.

— Вино? От него остаются пятна, — озабоченно сказала Марта и встала. — Я постараюсь их вывести.

— Этим уже занимается прислуга.

— Ты доверил свою форму прислуге?

— Да. И не нужно так на меня смотреть. Она в состоянии сделать это.

— Она — заключенная!

— Не стоит волноваться из-за такого пустяка.

— Но ведь речь идет о твоей форме.

— Она справится, Марта.

— Ну хорошо, Макс. Не будем спорить. Как твоя голова?

— По-прежнему.

— А боль в ноге не утихла?

— Нет. В кофейнике есть еще кофе?

Марта налила мне в чашку кофе — черного, без сахара. Когда я протянул за ней руку, рукав поднялся, обнажив запястье.

— Макс, что с твоими часами?

— Я их уронил.

— Дай-ка я посмотрю. — Марта склонилась над моими часами. — Кажется, стекло треснуло.

— Не беда, Марта.

— Сними их. Я зайду с ними к часовому мастеру, когда на следующей неделе буду в Берлине.

— Я сам займусь часами.

— Но мне это не составит никакого труда. Коль скоро я все равно еду в Берлин.

— Не надо создавать себе лишних проблем, Марта.

— Макс, мне будет приятно…

— Сейчас мне не до этого.

Она поджала губы и озадаченно посмотрела на меня. Кофе был горький. Холодный. Я поставил чашку на стол. Марта налила немного кофе себе.

— Знаешь, я подарю тебе на день рождения новые часы, — сказала она.

— Мне не нужны новые часы.

— Но на них треснуло стекло.

— Ну и что?

— Не понимаю, почему ты так дорожишь этими часами, — вздохнула Марта. — Что в них особенного?

Я посмотрел на детей. Ганс лежал ничком на тропинке и играл с деревянными солдатиками. Громко выкрикивая «пах-пах», он опрокидывал солдатиков одного за другим на землю. Когда они «перестреляли» друг друга, он снова выстроил их и начат очередное сражение. Ильзе прыгала через веревочку и напевала:

— Ильзе, — обратился я к дочери, — кажется, я уже говорил, чтобы ты не смела петь эту песенку.

— Это не песенка, — возразила Ильзе. — Это считалка.

— Пой что-нибудь другое, Ильзе.

— А чем плоха эта песенка? — вступилась за дочь Марта.

— Это не песенка, папа. Это считалка.

— Вспомни какую-нибудь другую считалку. Сколько раз можно повторять, что эта мне не нравится?

Марта застыла на месте с молочником в руке. Ильзе стояла на дорожке со скакалкой в руках.

— Что ты к ней цепляешься, Макс? — упрекнула меня Марта.

— Мне не нравится эта песенка. Разве этого недостаточно.

— Ну как, вы собрали нужную сумму? — спросил, увидев меня, охотник за легкой наживой.

Он протиснул свою тушу между столиком и скамейкой и положил пиджак на соседнее сиденье. Пистолета на поясе у него не было — должно быть, он находился в кармане пиджака. Толстяк облизал губы и потер руки.

— Итак, вы наскребли нужную сумму?

— Какую сумму вы считаете достаточной?

— Ровно такую, в какую вы оцениваете свою жизнь, господин начальник.

— Не называйте меня так.

— Где деньги?

— В машине.

— Почему вы не принесли их с собой?

— Неужели вы думаете, что такую сумму можно уместить в кармане пиджака?

— А, ну да, конечно. Вы правы. Но теперь-то вы можете сходить за деньгами?

— Они лежат в багажнике моей машины. Вам придется пойти со мной.

— Как скажете. Хозяин — барин.

Было уже темно. И прохладно. Он оставил пиджак с пистолетом в кафе и теперь зябко потирал плечи руками.

— Где ваша машина?

— Там, на заднем дворе.

— Надеюсь, вы не собираетесь меня облапошить?

Я остановился и посмотрел по сторонам. Он попятился и пригнул голову. У меня и в мыслях не было его ударить: он этого не стоил.

— Почему бы вам не подогнать машину сюда? — спросил он. — Поближе к выходу.

— Я не намерен отдавать вам деньги у всех на виду. Нас могут ограбить. Идите за мной. Если, конечно, вы хотите их получить.

— Вот это да! Я вижу, вы остряк, господин начальник.

— Я просил не называть меня так.

— Понял, хозяин. Как вам будет угодно. Постойте, это не та машина, на которой вы приезжали вчера.

— Та самая.

Я открыл багажник, и он в нетерпении заглянул внутрь. Было слишком темно, чтобы разглядеть что-нибудь.

— Где деньга? Впрочем, ладно, я сам найду.

Он сунул руку в багажник, и я тихонько опустил крышку, прижав ею его руку.

— А где гарантия, что вы не выдадите меня властям? — спросил я. — Или не попытаетесь меня убить, чтобы получить еще и обещанное вознаграждение?

— Эй, за кого вы меня принимаете? — воскликнул он. — У нас честная сделка, господин начальник. Вы можете верить моему слову.

— Слову джентльмена?

— Ага. Вот именно.

Я приподнял крышку багажника.

— Где деньги?

— Там, в чемодане. Давайте я зажгу спичку, чтобы вы могли их пересчитать.

— Зачем? Я вам доверяю. У вас мозги на месте.

Он склонился над багажником и стал шарить руками в темноте.

— Да, — согласился я. — Я не дурак.

В этот миг горло ему сдавил электрический провод. Он отнюдь не был хлюпиком и сразу же схватился за провод. Он брыкался, пытаясь высвободиться, но у меня были сильные руки и сильная воля. Я уперся коленом в его спину, изо всех сил затягивая на нем удавку. Он, в свою очередь, старался не дать ей затянуться, но тщетно: я оказался сильнее его.

Когда его тело обмякло и он уткнулся в дно багажника, в нос мне ударила страшная вонь. Он наделал в штаны. Превозмогая отвращение, я ухватил его за ноги и запихнул в багажник. Потом захлопнул крышку. Поблизости никого не было. Нас никто не видел. Ну, а что касается денег, то их я, естественно, и не привозил. Я бросил ключи в мусорный бак позади кафе, сел в другую машину, стоявшую рядом, и уехал. Стояла холодная, ясная ночь.

Ночь была холодная. Даже пылающие факелы не могли нас согреть, но в ту ночь мы не чувствовали холода. Та ночь сулила нам доступ в круг его ближайших соратников. В ту ночь мы были исполнены чувства безграничной преданности ему. Все наши помыслы были связаны только с ним. Ему, и только ему мы с готовностью вручали свою душу и жизнь.

— Нам совершенно ясно одно: своим спасением мы обязаны нашему фюреру.

Мы закивали, с нетерпением ожидая, когда он закончит свою речь. Нам не терпелось как можно скорее принести клятву верности, стать частью этого братства.

— Только наш Спаситель, Адольф Гитлер, способен обеспечить процветание нации. И осуществить ее великое предназначение. Если вы верите в это, вливайтесь в наши ряды.

Мы верили.

— Если вы верите в фюрера, вы должны произнести клятву.

Ни одна из когда-либо произнесенных мной клятв не значила для меня в тот момент так много, как эта. Разве что только обет верности, который я дал во время венчания. Я торжественно простер вперед правую руку. То же самое сделали все мои товарищи, лучшие сыны Германии. Мы не чувствовали холода. Мы не видели никого и ничего вокруг. Только его.

— Клянемся служить преданно и храбро. Клянемся быть послушными и не щадить собственной жизни. Да будет Бог нам свидетелем.

— Клянусь, — сказал я.

— Да будет Бог мне свидетелем, — сказал военный, сидящий напротив меня в маленькой грязной комнатушке.

— Да будет Бог мне свидетелем, — повторил за ним я.

— Вы со всем согласны? — спросил военный.

— Да.

— Абсолютно со всем?

— Да.

— Вы прочитали весь текст от начала до конца?

— Да.

— Хотели бы вы внести в него какие-либо исправления или дополнения?

— Нет.

— Вы в этом уверены? Для нас важно, чтобы каждое ваше слово было воспроизведено точно.

— Уверен.

— Если вы с чем-то не согласны, исправьте. Мы хотим, чтобы все было по справедливости.

— Я понимаю.

— Вы желаете что-либо исправить?

— Нет.

— Хорошо. Тогда прочитайте вот это.

«Настоящим удостоверяю, что я сличил данный текст с магнитофонной записью и собственноручно исправил его. Удостоверяю точность и правильность копии своей подписью».

— Распишитесь, — сказал военный.

Я расписался.

ГЛАВА 10

Слова. Это были только слова. И ничего более.

— Мы — меч революции, — вещал Генрих, и мы верили ему. — «Mehr sein als scheinen. (Возвысьтесь над собой)».

И этому мы тоже верили. Мы верили ему, что нам внушал Генрих. Мы были молоды.

— Мне совершенно безразлично, что будет с русскими или чехами, — снова и снова повторял он. — Но мы обязаны всегда помнить о великом предназначении нашей нации и потому быть честными и порядочными по отношению к своим соплеменникам, нашим братьям по крови. Только по отношению к ним. И ни к кому другому.

Слова. Успех революций решают скорее слова, нежели мечи. Слова разят сильнее ножа. И чаще всего без промаха, но при этом оставляют жертву в живых. Я смотрел на корчащиеся в огне страницы «Мертвецов» и ненавидел слова. Ничьим словам нельзя верить. Даже моим: спросите Марту.

Но опаснее всех слова, изреченные женщинами. Их слова разят наповал. Женщины способны изрыгать слова, которые ранят насмерть. Женщины крадут ваши слова и потом выставляют их на всеобщее обозрение. Самые сокровенные, выстраданные вами слова. И при этом они еще называют мужчин предателями. Но разве существует на свете что-нибудь страшнее предательства, совершенного женщиной? Я не верю словам. Больше не верю. Потому что, как правило, люди не слышат вас. Они попросту не слушают. Не хотят слушать.

— Послушайте, — говорил я. — Это не враги. Не партизаны.

— Что он говорит, доктор? — спросила Марта, склонившись надо мной. Ее округлившийся живот давил мне на руку. Она вытерла пот с моего лица.

— Он бредит, — объяснил доктор.

Я пытался оттолкнуть Марту, чтобы они лучше слышали меня.

— Координаты… Произошла ошибка…

— Он так страдает! — воскликнула Марта. — Сделайте же что-нибудь.

— Я мог бы вколоть ему еще морфия, — сказал доктор. — Но сегодня ему должны вручать награду. Будет обидно, если он проспит такой момент.

— Это свои… Не партизаны… Не враги…

— Макс, я не понимаю, что ты говоришь.

— Попробую все-таки добавить ему небольшую дозу морфия, чтобы приглушить боль, — сказал врач.

— Слушайте… — пытался сказать я, но от укола у меня закружилась голова.

Марта гладила меня по лицу, пытаясь успокоить.

— Шшш… Все будет хорошо, Макс.

— Координаты… указаны неверно… Это моя ошибка…

— Что? Что ты сказал?

— Мы… стреляли… по своим.

— Я не понимаю, дорогой. Что ты сказал?

— Это от морфия, — объяснил доктор. — И от боли. Рана весьма серьезная. Надо радоваться, что он вообще остался в живых.

— Он чем-то очень встревожен, — сказала Марта. — Видимо, на фронте произошло что-то серьезное.

— Сейчас ему вредно говорить. Это выматывает силы.

— Макс, — увещевала меня Марта. — Попытайся успокоиться, дорогой. Я знаю, что тебе больно, но сейчас тебе необходим полный покой. Мы сможем поговорить позже.

— Открыли огонь… по своим…

— А вот и полковник с наградами, — сказал доктор.

Мою кровать окружили медицинские сестры и люди в военной форме.

— За проявленную храбрость при исполнении воинского долга, — торжественно объявил полковник.

Он положил мне на грудь орден — золотой лавровый венок со свастикой внутри и серебряную медаль за ранение в бою.

— За преданность и верность отечеству.

— Это не враги…

Полковник осторожно похлопал меня по плечу:

— Здесь нет никаких врагов, сынок.

— Это не партизаны… Произошла ужасная ошибка.

— Да, мой мальчик, война — ужасная штука. Мы гордимся тобой.

— Ему повезло, что он остался в живых, — заметил доктор.

— Благодаря таким, как он, мы можем быть спокойны за наших ребят на фронте, — сказал полковник.

— Ваш муж — настоящий герой, — шепнул Марте адъютант полковника.

— Я горжусь им, — с трудом сдерживая слезы, проговорила Марта и снова коснулась моей руки.

— Им гордится вся Германия.

— Фюрер тоже будет гордиться им, когда узнает о его подвиге.

Я потянул полковника за рукав и попытался объяснить, как все было на самом деле.

— Ты здесь в безопасности, сынок, — заверил меня полковник.

— Нужно дать ему еще немного морфия, — сказал доктор. — Он испытывает невыносимую боль.

Я почувствовал укол в руку, и палата вместе с находящимися в ней людьми поплыла куда-то вдаль. Я закрыл глаза.

… — Не закрывай глаза, когда дуешь на свечи, Ганс, — сказала Марта, — так у тебя ничего не получится. Папочка, помоги же Гансу задуть свечи.

— А почему мне нельзя ему помочь? — спросила Ильзе.

— Ты знаешь. Потому что он начнет капризничать, — сказала Марта. — Ведь это его день рождения.

— На мой день рождения он тоже задувает свечи.

— Он еще маленький.

— Это нечестно!

— Гансу поможет папа.

— Не поможет. Он сидит в кресле.

— Ильзе, не препирайся со мной. Макс, помоги же имениннику. Макс!

— Так нечестно! — обиделась Ильзе. — Гансу ты разрешаешь задувать свечи на моем именинном торте.

— Макс, помоги Гансу задуть свечки.

— Что я сделал не так? — пробормотал я.

— Макс, о чем ты?

— Это нечестно! — повторила Ильзе.

— Что я такого сделал? — сказал я.

Марта вздохнула.

— О чем ты, Макс?

— Это нечестно! — не унималась Ильзе.

Она ущипнула Ганса, и он заревел.

— Ильзе, перестань сию же минуту! — возмутилась Марта. — Еще одна капля — и чаша моего терпения переполнится.

Ганс посмотрел на красное пятно у себя на руке и зашелся криком.

— За что мне все это? — воскликнул я.

— Что я такого сделал? — недоумевал мой адъютант. — Я выполнял свой долг. Я действовал в соответствии с вашими указаниями.

— Возьмите вот это, Йозеф, — сказал я, вручая ему коробку с документами. — Отнесите ее к машине и положите в багажник. Поторапливайтесь!

Девушка сидела поодаль на своей койке, обхватив руками колени и прижавшись к ним подбородком. Каждый раз, когда здание сотрясалось от очередного взрыва, она хваталась за голову и смотрела на меня, но теперь мне было не до нее.

Я раскрыл железный ящик с документами, поджег первый попавшийся мне листок и, подождав, пока он загорится, бросил его в ящик. Пламя взметнулось вверх, пожирая содержимое ящика. Я бросал в пламя все новые и новые бумаги, пока на дне ящика не осталось ничего, кроме черного пепла. Пока от дыма у меня не защипало глаза и не запершило в горле. Пока мое лицо не почернело от копоти. Я должен был это сделать. Ничего другого мне не оставалось.

— Теперь, когда документы наконец подписаны, нам ничего не остается…

— Как пообедать.

— Да, пожалуй, уже пора.

— Вам следовало накормить нас перед началом переговоров. Тогда они пошли бы намного быстрее.

Все засмеялись. Я стоял в углу с бокалом вина. Официанты в черных фраках и белых жилетах распахнули двери в столовую, откуда на нас хлынул аромат подогретых блюд. Офицеры направились к накрытым столам.

— Вообще-то я ничего не имею против евреев.

— Я тоже. Среди них порой встречаются вполне достойные, порядочные люди.

— Представьте себе: восемьдесят миллионов немцев, и каждый из них знает одного порядочного еврея.

— Разумеется, все остальные — свиньи…

— … И только этот единственный — порядочный человек.

Раздался смех.

— Мне ничего не нужно от евреев.

— Мне тоже. Кроме одного: чтобы они исчезли с лица земли.

И снова все дружно захохотали. Я налил себе еще вина.

— Ты снова напился, Макс, — сказала Марта.

— Ты удивительно проницательна, дорогая.

— Макс, ты же обещал.

— Оставь меня в покое. Или я пойду спать вниз.

— Извини, — сказала Марта.

Я лег в постель, натянул на себя одеяло и, отвернувшись к стене, закрыл глаза.

— Погаси свет, Марта.

— Я знаю, как тебе тяжело, Макс. Я знаю, как ты переживаешь.

— Спокойной ночи, Марта.

— Потерять все после стольких лет напряженного труда, после стольких жертв…

— Ты была бы этому рада.

— Как ты можешь говорить такое?

— Ты же сама как-то сказала: «Я буду рада, если тебя наконец приструнят».

— Это нечаянно сорвалось у меня с языка. Я была раздосадована.

— Выключи свет, Марта.

— Ты же знаешь, я не могла сказать это всерьез.

— Я хочу спать. Выключи свет.

— Макс, тебе нужно расслабиться. Дай я помассирую тебе шею и спину. Это поможет снять напряжение. У тебя прошла голова?

— Нет.

— Нога тоже все еще болит?

— А как ты думаешь?

Она разминала пальцами мне шею и плечи.

— Ну как теперь? Не лучше?

— Нет, — ответил я. — Но мне приятно.

Я слишком устал, чтобы ссориться с ней. Мне осточертели наши ссоры. Марта массировала мне плечи до тех пор, пока напряжение не ослабло. Она растирала мне спину, пока пульсирующая боль в голове не утихла. Ее ночная рубашка холодила мне кожу.

— У тебя такая мускулистая спина, Макс, такие сильные руки.

Она поцеловала меня в шею. Потом сунула руки под одеяло и обняла меня. Она прижалась ко мне, и я отстранил ногу из опасения, что она заденет больное бедро.

— У тебя всегда было красивое тело. Ты по-настоящему самый привлекательный из всех мужчин, которых я когда-либо встречала.

Она прильнула ко мне, потерлась щекой о мою щеку. Она сбросила с меня одеяло. Ее ладони скользнули по моему животу вниз, я чувствовал ее жаркое дыхание.

— Как давно мы не были близки, Макс.

Я повернулся на спину и обнял ее. Она обвила меня руками и закинула ногу мне на бедро. Я поморщился от боли, но она этого не заметила. Я попытался сосредоточиться на ощущениях, которые мне дарило ее тело. Ее кожа была нежной и гладкой. Она водила рукой по моему животу и бедрам. Я ощущал прикосновение ее влажного языка. Я закрыл глаза и уткнулся лицом в ее душистые волосы.

— Я так люблю тебя, Макс. Мне жаль, что мы все время ссоримся.

— Я знаю, Марта. Давай помолчим.

— Я знаю, какое напряжение ты испытываешь. Особенно теперь.

— Давай не будем об этом.

— Я буду тебе хорошей женой. Правда.

— Да.

— Вот увидишь, Макс. — Ее рука скользнула еще ниже. — Тебе не понадобится другая женщина.

— Марта, только не сегодня.

— Почему?

— Я очень устал.

— От этого тебе станет лучше.

— У меня голова идет кругом от множества проблем…

— От этого у тебя пройдет голова.

— Нет.

— Если тебе трудно, не надо, — сказала Марта. — Хочешь, я сделаю, как тогда, после свадьбы? Тебе это нравилось.

— Не сегодня, Марта.

— Мы так давно не были вместе…

— У меня никого нет, если это тебя волнует.

— Я вовсе не это имела в виду.

— Извини, Марта. Я устал. Давай спать.

— Но я действительно не возражаю, Макс. Мне тоже нравится, как мы делали тогда.

— Не сегодня.

— Хочешь, я тебя обниму, Макс?

— Нет.

Я повернулся на бок, к ней спиной. Она лежала, не двигаясь. Очень тихо.

— Спокойной ночи, Марта.

— Я люблю тебя, Макс.

Я знал это. Но все изменилось. Все стало иным. Сколько бы мы ни пытались убедить себя в обратном. Сколько бы ни притворялись.

Я сбросил с себя форму коменданта, запихнул ее в сумку и натянул на себя штаны и куртку, которые мне принес адъютант. Это была грязная одежда крестьянина, но ничего другого не нашлось, а искать что-либо более подходящее не было времени. Куртка оказалась мне тесновата, но я подумал, что сойдет и так.

Я поднял девушку с койки. Она была бледна и порывисто дышала. Я сунул ей в руку дуло пистолета и сделал знак, чтобы она ударила меня. Она широко раскрыла глаза.

— Ja, — сказал я.

Я снова показал ей, чтобы она ударила меня по лицу рукояткой. Все должно было выглядеть правдоподобно: именно поэтому я не мог положиться на Йозефа. Или Марту.

— Mach es, — сказал я. — Mach es^[7].

Она ударила меня.

Удар был сильным. У меня зазвенело в ушах и потемнело в глазах, но это скоро прошло. Я несколько раз моргнул и взял у нее пистолет. Щека болела. Когда я попытался открыть рот, боль сковала челюсть. На рукав капала кровь. Я вытер рот и нос платком, потом приложил его к ссадине.

— Господин комендант! — позвал меня адъютант.

— Да, Йозеф. Я готов.

Нет, на самом деле я вовсе не был готов. Да и как могло быть иначе? Сколько ни готовь себя к решающему моменту, когда он наступает, ты оказываешься застигнутым врасплох. Не знаю, сколько времени я просидел в машине, прежде чем решился наконец выйти из нее. Я сам удивился тому, как громко хлопнула крышка багажника, но в доме никто не обратил на это внимания.

Я шел по тропинке, взметая облачка пыли. Я старался не сжимать ладони в кулаки и не стискивать зубы. Одежда сковывала мои движения. Башмаки жали. Насколько удобнее я чувствовал себя в форме! У меня пересохло во рту, словно я наглотался пыли. Ступени крыльца скрипели подо мной, возвещая о моем визите, но никто не вышел мне навстречу. У меня возникло желание повернуться и уйти. Любой на моем месте испытал бы такое же точно чувство. Но я не ушел. Я никогда не поворачивал вспять. Всегда шел до конца. Если мне суждено погибнуть, значит, так тому и быть, — подумал я и постучал в дверь.

— Он прибыл, господин комендант, — сообщил Йозеф, и вскоре сверкающий черным лаком автомобиль плавно подрулил к нам.

Мой адъютант распахнул дверцу, и из чрева черной сверкающей красавицы появился Рейнхард. Долговязый и худощавый, он был чуть ли не на голову выше всех остальных.

— Добро пожаловать, — приветствовал я его.

— Мне говорили, что вам присуще чувство юмора, — сказал он и захохотал.

Пока мы обходили лагерь, едва поспевавшие за нами Йозеф и адъютант Рейнхарда делали пометки в своих блокнотах, записывая отпущенные гостем замечания. К счастью, в последние несколько дней дождя не было, и хотя идти по колдобинам было не слишком приятно, я был рад уже тому, что глина успела засохнуть и не липнет к его сапогам. Когда он снял фуражку, чтобы вытереть пот со лба, его волосы на солнце показались мне почти белыми. Несколько проходивших мимо заключенных замерли от страха при виде его, но он не обратил на это внимания. Я сам открывал перед ним печи, чтобы он не замарал перчаток. Мы прошли мимо построенных в шеренги заключенных, миновали бараки и направились к дому.

— Как вы посмотрите на то, чтобы перейти на службу в гестапо? — спросил он.

— В гестапо? Вы готовы взять меня к себе?

— Мне нужны надежные люди. Способные безжалостно сокрушать врагов Рейха. Уничтожать всякую оппозицию. И евреев.

— Я польщен вашим предложением.

— Еще бы!

— Еще бы! Кстати, фон Вальтер, я захватил с собой скрипку. Может быть, после ужина ваша прелестная супруга согласится аккомпанировать мне на рояле?

— Я уверен, это доставит ей огромное удовольствие.

Мы вошли в сад.

— А перед ужином, фон Вальтер, я хотел бы осмотреть ваш кабинет.

— Мой кабинет?

— Да, — улыбнулся он, стягивая перчатки. — Я хочу проверить, насколько правдива поступившая ко мне информация.

Там не было ни слова правды. Ни крупицы. Никому из них не удалось положить меня на лопатки: ни Рейнхарду, ни Эрнсту, ни Марте, ни девушке. Никому! Каждое слово в досье, каждое слово в письмах, каждое слово в «Мертвецах» было ложью. Каждое слово «Уцелевшего» таило в себе фальшь, обман, криводушие. Я не мог допустить, чтобы кто-то разрушил то, что я созидал всю жизнь. Но самый большой вред причинили мне «Мертвецы»: вот с этого и следовало начинать. Сжав кулаки и стиснув зубы, я постучал в дверь.

— Минуточку!

Моя рубашка взмокла под мышками, и я был вынужден прижимать руки к бокам. Она вышла в прихожую, вытирая руки белым посудным полотенцем и ласково окликнула двух котят, которые, обгоняя ее, ринулись к двери. Она улыбалась им. Смеялась. Я впервые увидел ее улыбающейся.

Потом она посмотрела на меня.

Краска тотчас же схлынула с ее лица. Котята терлись спинами о ее щиколотки. Полотенце в ее руке дрожало. Она отпрянула, увидев у меня в руке свою книжку. Нахмурившись, она смотрела, как я пытаюсь отыскать нужное мне стихотворение. Я знал все ее стихи наизусть, но боялся, что память может меня подвести, и поэтому надел очки. На всякий случай, чтобы не ошибиться.

Я читал строку за строкой — медленно, с расстановкой. За все время она не проронила ни слова. Одной рукой она сжимала полотенце, другой прикрывала рот. Я прочитал стихотворение «В спальне коменданта».

Я мог и не надевать очков. Мне не нужно было переворачивать страницы. Слова, которые я так долго носил в себе, спешили выплеснуться наружу. Хотя это были слова, написанные не на моем, а на ее языке, они вытягивали из меня душу и бросали ее к ногам стоящей в дверях женщины. Мое произношение было ужасным, я запинался на трудных словах, но мне хотелось, чтобы она все поняла. Я должен был заставить ее понять. Вот почему я прибег к помощи ее слов. Мои собственные в свое время подвели меня.

Когда слова иссякли, я посмотрел на нее поверх очков. Она стояла как вкопанная. Ее волосы не были заплетены в косу, а свободно падали на плечи; она подрезала их. Она была очень бледна, почти как тогда, в лагере. Когда я протянул ей книгу, моя рука предательски дрогнула, и я мысленно посетовал на себя за это, но из ее груди не вырвалось даже легкого вздоха.

— Ja, — сказал я.

Я снял очки и сунул их в карман рубашки. Я опустил руку, и страницы книги, разделенные моим большим пальцем, сомкнулись.

— Ja.

Я поклонился, с трудом удерживаясь от того, чтобы щелкнуть каблуками. Было душно от палящего зноя. Моя рубашка под пиджаком сделалась совершенно мокрой. Она по-прежнему молчала. Даже когда я повернулся, чтобы уйти, она не проронила ни слова. Дверь, затянутая сеткой, разделяла нас, как тень. Я все понял. Кивнув, я положил книгу на широкий бортик веранды. Солнце слепило мне глаза, когда я спускался по ступеням.

Скрип открывшейся двери заставил меня оглянуться.

Она стояла на веранде, придерживая дверь своим хрупким плечиком. Котята жались к ее ногам, настороженно поглядывая на меня. Утренний ветерок трепал белое полотенце в ее руке. Солнце освещало книгу, лежащую на разделявшем нас бортике веранды.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Только память позволяет понять, где левое, а где — правое.

Гертруда Штейн

ГЛАВА 1

И вдруг я увидела его. Он стоял, окруженный людьми в черных мундирах, выделяясь среди них своей статью, и его серебряные пуговицы и ордена сверкали в свете прожекторов. Держа дубинку обеими руками, он наблюдал за толпой, состоящей из охранников с собаками, лагерных старожилов, а также только прибывшего пополнения, и время от времени кивал. Я спрыгнула с подножки товарного вагона и помогла спуститься родителям. Люди кричали, толкали друг друга. Слышался детский плач, лай и рычание собак. И среди всего этого гама и толчеи стоял он, высокий и невозмутимый. Бритоголовые люди в полосатых формах выбрасывали из вагонов узлы и чемоданы вновь прибывших.

— Они перепутают наши чемоданы, — сказала мама, схватив меня за руку. — Скажи им, что так нельзя.

— Тише, — шикнула на нее я.

Вооруженные охранники с собаками подошли к вагонам, выкрикивая команды:

Los! Los! Aussteigen! Aussteigen!

— Что они кричат? — спросил меня отец.

— Они велят всем выходить из поезда, — объяснила я.

— Ты должна с ними поговорить, — сказал отец.

— Нет, — ответила я.

— Но они сваливают все вещи в кучу, — возразила мама. — Мы не найдем своих чемоданов, а папе нужны лекарства.

— Нет, — повторила я.

Лучи прожекторов ощупывали платформу. Высокий немец повернулся в нашу сторону. Поверх голов прибывших и охранников, минуя все это скопище людей, лающих собак и плачущих младенцев, он посмотрел на меня. Потом направился к нам.

— А теперь молчите, — шепнула я родителям. — Ни слова больше.

— Raus! Raus!

— Тебе не следовало ехать с нами, — сказал отец. — Мы должны были запретить тебе ехать Тебе нужно было остаться…

— Шшш.

— Эйман! — воскликнула мама, узнав парня из нашей деревни, и помахала ему рукой. — Посмотри. Самуил, это Эйман!

— Мама, ты привлекаешь к нам внимание.

— Ничего подобного! Я только позвала Эймана.

Немец подошел к нам в сопровождении нескольких охранников. Он взглянул на родителей. Потом на меня. Эйман уже стоял рядом с мамой, комкая в руках шапку.

— Что здесь происходит, Йозеф? — осведомился высокий немец.

— Воссоединение семьи, господин комендант, — объяснил его помощник.

— Что он сказал? — спросил отец, теснее придвигаясь ко мне и дергая меня за рукав.

— Видно, он здесь самый главный, — сказала мама. — Скажи ему про багаж.

— Мы из одной деревни, — объяснил Эйман по-немецки.

— Еврей, говорящий по-немецки? — удивился комендант и похлопал его по плечу дубинкой. — Занятно, занятно.

— О чем они говорят? Что он сказал? — спросил меня отец.

— Скажи им, что произошла ошибка, — не унималась мама. — Пусть они ее исправят.

— Успокойся, мама. Прошу тебя.

— Значит, это ваши родители? — спросил комендант, отстраняя Эймана и подходя ближе ко мне. — А это — ваша прелестная жена?

— Что? А, нет, — сказал Эйман, оглянувшись на меня. — Нет. Мои родители умерли. Это…

— У вас очень красивая жена, — сказал комендант, разглядывая меня.

— Очень миленькая, — поддакнул кто-то из его свиты.

— Для еврейки, — усмехнулся стоящий рядом с комендантом человек по имени Йозеф.

— Это не моя жена, — сказал Эйман.

— О, прошу прощения. Должно быть, я не понял, — сказал комендант. — Это ваша невеста.

Эйман растерянно оглядывался по сторонам. Одна из собак зарычала, оскалив острые белые клыки. Комендант не сводил с меня глаз. Охранники ухмылялись.

— Наверное, не стоит ему надоедать, — сказала мама.

— Замолчи, Ханна, — одернул ее отец.

— Вы ошибаетесь, господин, — проговорил Эйман.

Еще несколько немцев подошли поближе, заинтересовавшись происходящим.

— Я никогда не ошибаюсь, — ответил комендант. — Не угодно ли вам перед смертью обвенчаться со своей невестой?

— Я… Я уже женат, — робко возразил Эйман. — Моя жена… дома… в…

— Как вам не стыдно! — воскликнул комендант. Охранники укоризненно покачали головой и зацокали языком. — Ваша подружка знает, что вы женаты?

— Он должен сделать из нее настоящую женщину, — сказал помощник коменданта. — Хотя она и еврейка.

— Да, он обязан на ней жениться, господин комендант, — поддержал его один из охранников.

— Порядочный человек поступил бы именно так, — поддакнул другой.

Комендант подал знак нам с Эйманом выйти вперед. Охранники схватили нас за руки и толкнули друг к другу. Я взглянула на коменданта. Его лицо, с резкими, суровыми чертами, казалось высеченным из камня. У него были холодные, типично немецкие глаза.

— Я не понимаю, о чем вы говорите, — молвил Эйман. — Я же объяснил, что…

— Согласны ли вы взять в жены эту женщину? — спросил комендант.

— Но я же сказал вам, что уже…

Удар пистолетом по лицу заставил его замолчать. Комендант разбил ему губу в кровь. Мама вскрикнула, а отец чуть слышно пробормотал что-то. Эйман попятился назад, моргая и зажимая ладонью окровавленный рот. Кто-то из охранников грубо подтолкнул его ко мне. Я во все глаза смотрела на коменданта. Он улыбнулся мне.

— Я полагаю, несмышленый жиденок, что на мой вопрос вам следовало ответить «да», — сказал комендант.

— Да, — чуть слышно произнес Эйман. — Да, господин.

— Прекрасно. По праву офицера Третьего Рейха и коменданта этого лагеря объявляю вас мужем и женой.

Комендант поднес пистолет ко лбу Эймана.

— Теперь можете поцеловать новобрачную, — сказал его помощник по имени Йозеф.

Комендант спустил курок. Мама заплакала. Эйман повалился на меня, потом соскользнул вниз, на платформу. Слезы хлынули у меня из глаз, но я старалась не двигаться. Позади меня, обняв плачущую маму, отец начал читать молитву.

— Примите мои соболезнования, — сказал комендант, потрепав меня по щеке в черной перчатке. — Теперь вы — вдова.

Его подчиненные загоготали.

— Обожаю свадьбы! — изрек Йозеф.

— А теперь за работу, — скомандовал комендант.

— Мне нравится, как вы работаете, — сказала пожилая женщина в книжном магазине, протягивая мне книгу. — Надпишите ее для меня, пожалуйста.

— Боюсь, что вы ошиблись, — ответила я. — Это не моя книга.

— Как же так? — удивилась она. — Мне сказали, что ее написали именно вы.

— Очень жаль, но вас ввели в заблуждение.

— Разве вы не…

— Я — Рашель Леви. Вот эта книга действительно написана мной.

Она обвела взглядом стол, на котором лежали стопки романа «Ничейная земля», прижимая к груди ту, другую книжку. К столу подошла еще одна женщина и, протягивая мне купленный ею экземпляр, попросила дать ей автограф. Я надписала книгу. Она поблагодарила меня и, радостная, поспешила к мужу. Тот улыбнулся, и они медленно направились к выходу, рассматривая на ходу мой автограф. Первая женщина не отходила от стола. Она смотрела на меня.

— Вы можете приобрести мою книгу, я с удовольствием вам ее надпишу, — сказала я.

Она перегнулась через стол и наклонилась ко мне.

— Я была там, — шепнула она.

Я молча смотрела на нее. Я поняла, что, хотя она и кажется старухой, на самом деле ей не так много лет. Ее старили усталые, страдальческие глаза. Стоящий в магазине гомон словно куда-то вдруг исчез, я слышала только ее голос.

— Нет, не в одном с вами лагере, но я тоже прошла сквозь этот ад.

— Не понимаю, о чем вы говорите, — сказала я.

— Вам нечего стыдиться, — продолжала женщина. — В этом не было нашей вины.

— Я не была в лагере, — сказала я. — Вы что-то путаете.

— Никто, кроме вас, не смог бы так написать. — Она положила книжку на стол. — Прошу вас, надпишите ее. Для меня это очень важно.

Я оттолкнула от себя книжку с заголовком «Стоящие вдоль улиц мертвецы».

— Я не стану ее подписывать. Я не была в лагере.

— Все уже подписано! Они приняли этот закон! — К нам в квартиру ворвался Томаш, наш сосед. — Я точно знаю. Теперь все пропало.

— Что пропало? — спросила мама, выходя их кухни и вытирая руки о фартук.

— «Все лица чуждой нам крови, и прежде всего евреи, автоматически лишаются права гражданства», — процитировал по памяти Томаш.

— Я знаю, — сказала я.

Отец, совершенно ошеломленный, опустился в кресло.

— Что значит «лишаются права гражданства»? — спросила мама. — Мы здесь родились.

— Это значит, что теперь, когда Гитлер сделал нас частью своей семьи, пришло время от нас избавиться, — объяснил Томаш.

— Мы можем уехать, — сказала я. — Давайте уедем отсюда. Все трое.

— Куда?

— В Венгрию. Или в Польшу.

— Ты могла бы уехать, — медленно проговорила мама. — Та семья готова тебя принять. Они уже получили все необходимые документы.

— Я никуда не поеду без вас.

— Не понимаю, почему они лишили нас гражданства, — сказал отец. — Мы ни в чем не провинились перед немцами.

— Таким способом немцы защищают нас, — сказал Томаш.

— Это наша страна, — возразил отец, — а не их.

— Мы — евреи, — сказала я. — У нас нет своей страны.

Отец нахмурился и покачал головой. Я села на корточки перед ним и взяла его руки в свои.

— Я говорила тебе, что так и будет. Теперь немцы сделают с нами то же, что сделали с евреями у себя в Германии.

— Порядочные немцы всегда были далеки от политики, — заявил отец.

— Папа, ты живешь в каком-то выдуманном мире, — сказала я. — Мы должны уехать. Сегодня же.

— Существует две категории нацистов, — не уступал отец, — к одной принадлежат порядочные люди, а к другой — подонки.

— Папа, существует только одна категория нацистов.

— В конечном итоге порядочные люди одержат верх над подонками.

— Папа…

— Может быть, стоит к ней прислушаться, Самуил? — сказала мама.

Отец погладил меня по лицу.

— Не болтай чепухи, — сказал он. — Здесь наш дом. Да и куда мы поедем?

— Куда бы я поехал? Что бы я стал делать без тебя? — сказал Давид, увидев, что я очнулась.

Я лежала на больничной койке. Перевязанные запястья болели. Давид сидел около меня, сжимая мою правую руку.

— Рашель, бедняжка, — говорил он. — Если бы я не забыл свои бумаги и не вернулся за ними домой…

Я закрыла глаза. Давид без конца целовал мою руку и прижимал ее к своему мокрому от слез лицу. Медицинские сестры то и дело подходили ко мне, шурша своими накрахмаленными халатами. Чья-то прохладная рука потрогала мой лоб, поправила простыни, взбила подушку. Из соседней комнаты послышался крик мужчины. Сестра выбежала за дверь. Рыдания мешали Давиду говорить.

— Я люблю тебя, Рашель. Я не могу жить без тебя. Не знаю, что бы я делал, если бы ты… О, Рашель…

Он уткнулся лицом в мое одеяло. Я открыла глаза и посмотрела на него. Всклокоченные волосы торчали в разные стороны, одежда помялась. Должно быть, он провел около меня несколько бессонных дней и ночей. Я протянула к нему левую руку с белоснежной повязкой и погладила его по голове.

— Шшш.

— Зачем ты это сделала, Рашель? — спросил он, глядя мне в глаза.

Все вокруг было таким чистым, таким белым. Как хорошо было бы остаться в этой палате надолго, может быть, даже навсегда — с этими белыми крахмальными халатами, шуршащими простынями, с этим льющимся в окна теплым солнечным светом, с Давидом, только пусть он не плачет и ничего не говорит.

— Ты ведь свободна, Рашель. Мы оба свободны.

— Шшш, — шепнула я, закрыв глаза и гладя его по голове. — Не нужно ничего говорить.

— Тихо! Не нужно ничего говорить, — сказала я, увидев, что комендант направляется к нам.

— Почему? Ведь он наверняка сможет нам помочь, — сказала мама.

— Я поговорю с ним, — заявил Эйман, парень из нашей деревни.

— Да, пусть Эйман поговорит с ним, — поддержал его отец.

Спустя несколько минут Эймана не было в живых, а комендант стоял и в упор смотрел на меня.

— Ты еврейка? — спросил он.

Свет прожектора полоснул меня по глазам, когда я посмотрела на него. Мама ущипнула меня за руку. Отец дернул меня за рукав пальто. Я не двигалась. Охранники, стоявшие рядом с комендантом, отошли в сторону и теперь что-то кричали другим евреям, высаживавшимся из поезда. Вокруг лаяли собаки. Казалось, они не успокоятся, пока не охрипнут. Или пока их не спустят на кого-нибудь из нас.

— Йозеф, — обратился комендант к своему помощнику. — Выясни, на каком языке она говорит.

— На мадьярском, — ответила я.

— Это значит на венгерском, — пояснил Йозеф коменданту.

— Ты еврейка? — снова спросил комендант.

— Естественно, — ответил за меня Йозеф.

— Не может быть, — сказал комендант, поднимая мой подбородок дубинкой. — Ты не похожа на еврейку.

— Она говорит, что еврейка.

— И оба твои родители евреи? — спросил комендант, проводя дубинкой по моим губам.

— Они здесь, с ней. Совершенно очевидно, что они евреи.

— Может быть, кто-нибудь из твоих предков не был евреем? — спросил комендант.

Его рука в перчатке коснулась моей щеки, рта. Большим пальцем он раздвинул мне зубы.

— У нее в родне одни евреи.

Комендант помедлил, не сводя с меня внимательного взгляда, затем махнул рукой своему адъютанту, позволяя ему идти.

— Очень жаль, — сказал комендант.

— Жаль, что вместо этого номера вам не сделали какую-нибудь более симпатичную татуировку, скажем, в виде цветка, — вздохнул толстяк, рассматривая мою руку чуть выше запястья. — Никогда еще не видал такой наколки. Ноль-шесть-один-восемь-пять-шесть. Что это значит?

— Ничего, — сказала я. — Так вы могли бы…

— Как насчет розочки? Вам бы пошло. Вы сами похожи на розу.

— Мне не нужна новая татуировка, — сказала я, выдергивая руку из его цепких пальцев. — Вы могли бы свести ту, что у меня есть?

— Свести?

— Да. Это возможно?

— Ну, вообще-то с такой просьбой ко мне еще никто не обращался. Дамочки не очень-то увлекаются татуировками. А те, которым это нравится, предпочитают розочки или что-то в этом роде.

— Вы можетеизбавить меня от этой метки?

Он снова принялся рассматривать мое запястье, потирая подбородок свободной рукой.

— Не знаю, — проговорил он наконец. — Не знаю, получится ли.

Дверь открылась, и в комнату ввалился матрос под руку со своей подружкой. Оба были совершенно пьяны. Увидев сияние красных и зеленых огоньков, матрос расплылся в улыбке.

— Видала? Что я тебе говорил? — сказал матрос, толкая женщину в бок.

— Не знаю, Чарли, — ответила та, с трудом удерживаясь на ногах. — Я ни разу в жизни ничего подобного не делала.

Я выдернула у толстяка свою руку и опустила рукав.

— Так как насчет розы? — спросил он. — Цветок смотрится неплохо. Вам понравится.

— Он красив, как цветок, — сказал кто-то на моем родном языке. Я повернулась в сторону говорящего. — И он любит женщин.

Это был один из заключенных, которые занимались багажом вновь прибывших.

— Что вы сказали?

Он схватил меня за руку и потащил за собой прочь от вагонов, прожекторов, охранников и их собак.

— Послушайте, — сказал он.

— Вы не видели моих родителей? — спросила я.

— Ваших родителей?

— Нас развели в разные стороны. Я не могу их найти.

Он указал большим пальцем через плечо.

— Ваших родителей уже нет.

— Нет? Где же они?

Он глубоко вздохнул и закатил глаза. В воздухе стоял мерзкий запах чего-то паленого.

— В печи, — сказал он. — От них остался один дым.

— Как вы смеете говорить такие гадости? Зачем вам это нужно?

— Для того чтобы выжить здесь, нужно научиться смотреть правде в глаза, — сказал он, ухватив меня за локоть. — Поздно горевать о родителях. Сейчас вы должны подумать о себе.

— Нет, — крикнула я, пытаясь отбросить державшую меня руку. — Нет!

— Вы должны остаться в живых. Мы не можем позволить им уничтожить нас. Мы — свидетели того, что здесь творится, и обязаны выжить.

— Я должна отыскать родителей. Мой отец болен. Ему нужны лекарства.

— Существует только один способ выжить в этом аду. Он обратил на вас внимание. Ответьте ему взаимностью, и он расцветет, — убеждал меня заключенный. — Если вы отвергнете его, заставите страдать, он завянет, но и вы погибнете.

— Кто? О ком вы говорите?

— О коменданте, о ком же еще?

Он стиснул мою руку так, что я вскрикнула от боли.

— Послушайте меня. Я желаю вам только добра. Вы — первая, кто привлек его внимание за все это время. Для вас это единственная возможность уцелеть.

— Я не понимаю, о чем вы говорите.

— Вы должны сделать так, чтобы он снова обратил на вас внимание, — продолжал заключенный. — Снимите пальто, оно запачкано кровью. Не стоит попадаться ему на глаза в таком виде.

Он стащил с меня пальто и сунул мне в руки горностаевую шубу. Видя, что я застыла в оцепенении, он принялся напяливать ее на меня.

— Теперь другое дело. Ему понравится, — сказал мой наставник. — Мех подчеркивает белизну вашей кожи, оттеняет цвет ваших золотистых волос. В этой шубе вы похожи на арийку. Он будет в восторге.

— Но я не знаю… Что я должна… как…

— Он научит вас всему, что вам нужно знать.

— Ты нужна нам, — сказала одна из лагерных узниц.

Их было трое. Они стояли, сбившись в кучку, за окном кабинета коменданта, по щиколотку утопая в вязкой глине. Тощие и грязные, они дрожали на промозглом ветру. Это были члены лагерного подполья. Они приходили сюда по ночам и барабанили по стеклу, пока я не открывала окно. Или, еще того хуже: писали на клочках бумаги какие-то загадочные послания и бросали их в форточку.

— Почему ты отказываешься нам помогать?

— Я не могу ничем вам помочь, — пробормотала я, озираясь на дверь. — Я уже говорила вам об этом, когда получила вашу последнюю записку.

— Значит, ты отказываешься нам помогать, — сквозь зубы процедила их предводительница. Ее звали Ревеккой.

— И перестаньте бросать сюда записки, — сказала я. — Это его кабинет. Рано или поздно он их обнаружит.

— Что толку с ней разговаривать? Она не станет нам помогать, — прошипела женщина, стоящая рядом с Ревеккой со скрещенными на груди руками.

Это была Шарон, и мне не нравилось, как она на меня смотрит. Она сплюнула на землю.

— Я не могу вам помочь, — повторила я. — Я не могу помочь даже себе. Если бы могла, меня бы здесь уже не было. А теперь уходите. Иногда он спускается сюда по ночам, когда у него бессонница.

— Какая же ты еврейка, черт побери! — воскликнула Шарон, вцепившись в мою руку. — Неужели ты не способна думать ни о ком, кроме себя?

— Отпусти ее, — сказала Ревекка. — А то еще чего доброго сломаешь любимую игрушку коменданта. Ничего, когда-нибудь мы ей понадобимся.

— А пока пусть эта избалованная кукла понежится в свое удовольствие, — добавила Шарон.

Ревекка испытующе глядела на меня минуту-другую. Я потерла руку: хорошо, если на ней не останется синяков.

— Когда-нибудь ей понадобится наша помощь, — сказала Ревекка. — Но к тому времени нас может уже не оказаться рядом.

— Я здесь, Рашель. Я с тобой рядом, — прозвучал голос Давила в темноте.

Он обнял меня и крепко прижал к груди, откинув назад мои спутанные волосы.

— Я слышала лай собак, крики.

— Я знаю, — сказал он. — Это был всего лишь сон. Ты здесь, со мной.

— Я пыталась тебя найти, но вокруг было черно от дыма. Я ничего не видела. Я не могла тебя отыскать.

— Шшш.

Он уткнулся лицом в мои волосы, не выпуская меня из объятий. В комнате было темно. Ветерок из открытого окна обдувал мое потное тело.

— Я протягивала к тебе руки. Я бежала, но поезд уже тронулся и набирал скорость.

— Это был только сон, Рашель, и он кончился.

— Ноги у меня были точно ватные. Я пыталась догнать поезд, на котором был ты, но он уже въезжал в лагерь. Я увидела у ворот плакат «Arbeit macht frei». Ты помнишь его, Давид?

— Помню.

— Только на этот раз поезд въезжал не на станцию, а прямо в печь. Он даже не притормозил у платформы, а направился прямо в печь. В действительности такого ведь не было, правда?

— Да. Во всяком случае, при мне.

— А тут поезд пошел прямо в печь. И я ничего не могла сделать. Я остановилась у ворот с плакатом «Arbeit macht frei». Я пыталась дотянуться до тебя, но мои руки уходили в пустоту, в дым.

Он стал укачивать меня, как ребенка. Он шептал мне что-то на ухо, но я не понимала смысла его слов. Я закрыла глаза, а слова по-прежнему лились и лились. А когда я снова открыла глаза, в комнате стало еще темнее.

— Этот кошмар никогда не кончится, Давид.

— Я посижу с тобой, Рашель. — Он натянул мне на плечи одеяло. — Постарайся уснуть. Я никуда не уйду. Я буду оберегать твой сон.

Я уткнулась лицом в его грудь. Мне было слышно, как бьется его сердце. Я чувствовала тепло его тела. Комната была объята мраком, но его сердце стучало отчетливо и ровно.

Arbeit macht frei: работа делает свободным. Эти слова реяли у нас над головами, и свет прожекторов делал их зримыми даже во тьме. Комендант втолкнул меня в одну из сторожевых будок. Там было пусто и темно, если не считать лучей прожекторов, время от времени проникавших снаружи. Закрыв ногой дверь, комендант кинулся ко мне и схватил меня между ног.

Он рывком расстегнул на мне шубу и влажными горячими губами накрыл мой рот, пытаясь втиснуть в него язык. Обдавая меня дыханием, он задрал мне подол платья, сдернул с меня трусы и принялся шарить по моей груди. Я невольно попятилась, но стол преградил мне дорогу. Он проворно повалил меня на стол, смахнув лежавшие на нем бумаги. Тяжело дыша, он раздвинул мне ноги. Снаружи доносился лай собак, крики охранников, звуки выстрелов. Когда комендант стал расстегивать брюки, я закрыла глаза. Он навалился на меня всей тяжестью своего горячего тела и, грубо орудуя рукой, облаченной в перчатку, вторгся в мою плоть.

Его вторжение было столь стремительным и сопровождалось таким глубоким толчком, что я больно ударилась головой о стену и вскрикнула, но он не слышал меня. Где-то совсем рядом плакали дети, их матери что-то кричали охранникам. Щека коменданта терлась о мою щеку в унисон с яростными толчками его тела. Пуговицы его мундира впивались мне в живот. Когда я попыталась изменить положение, его толчки сделались и вовсе неистовыми.

Я заслонила голову рукой в надежде смягчить силу удара, но это не помогло. Даже сквозь толстый мех шубы я чувствовала жесткую поверхность стола и опасалась, что мои хрупкие кости не выдержат двойного пресса.

Комендант обхватил мою голову руками и приподнял, чтобы она оказалась на одном уровне с его головой. Он накрыл губами мой рот, заталкивая в него свой язык тем глубже, чем глубже он входил в меня. Его плечо сдавило мне подбородок и щеку. У меня раскалывалась голова от грохота пулеметов, от лая собак. Глаза слезились от едкого дыма. В какой-то момент мой нос оказался зажатым, и я не могла дышать. Но вскоре он отпустил мои плечи и, схватив меня за ягодицы, приподнял их, чтобы иметь возможность двигаться свободнее — глубже — быстрее. Теперь я по крайне мере могла дышать.

Я смотрела в залепленное сажей окно, сжимая руками края стола, чтобы голова не ударялась поминутно о стену, но тяжесть его тела сводила на нет все мои усилия. Лучи прожекторов пронизывали темноту, собаки лаяли, пуговицы царапали, охранники орали, шерстяная ткань мундира душила меня, ногти впивались мне в кожу, все глубже и больнее. Щелкали винтовки, пистолет врезался мне в бок, его руки обжигали, ордена кололи, дети надрывно плакали, шуба выбивалась из-под меня. И снова то же самое, только еще быстрее-глубже-больнее.

Когда из труб повалил густой темный дым, Бог отвернулся от меня.

Arbeit macht frei.

ГЛАВА 2

— Хочешь посмотреть, чем мы занимаемся, пока ты прохлаждаешься в кабинете коменданта? — спросил меня один из зондеркомандовцев, перегнувшись ко мне через подоконник.

Полосатая униформа болталась на нем как на скелете. Но у него были сильные, мускулистые руки. Когда он говорил, беззубый рот зиял у него на лице черной дырой. От него пахло дымом.

— Да, нужно сводить ее в «пекарню», — сказала Шарон, холодно взглянув на меня.

— Вы же знаете, я не могу уйти отсюда, — запротестовала я.

Но они схватили меня за руки и вытащили из окна наружу. Я оказалась в лагерном дворе.

— Что, если он спустится вниз?

— Он обнаружит, что его птичка улетела, — ответила Ревекка.

— Нет! Пустите! Пустите меня!

Но они увлекали меня все дальше и дальше в темноту.

— Идем, идем, птичка, — приговаривала Ревекка. — Мы устроим тебе экскурсию в «пекарню».

— Ты сможешь отведать тамошнего хлебца, птичка, — сказала Шарон, и все засмеялись.

Они цепко держали меня за руки. Каждый раз, когда я оступалась, поскользнувшись на мокрой глине, они подхватывали меня и грубо ставили на ноги. Волоча меня за собой, они крались вдоль бараков, прячась от света прожекторов. Я упиралась, но они были сильнее меня.

— Он наверняка спустится вниз и обнаружит мое отсутствие. Тогда он убьет меня.

— Не волнуйся, — сказала Ревекка. — Он всего лишь отправит тебя в «пекарню».

— Проверить, как работают печи, — ухмыльнулась Шарон, повернувшись ко мне.

Я споткнулась и с грохотом полетела на один из металлических баллонов, стоявших позади грузовиков со знаком Красного Креста. Конвоиры от неожиданности выпустили мои руки. Я рухнула на мокрую скользкую землю рядом с колесами грузовика. Наступила такая тишина, что мне было слышно дыхание моих спутников. В другом конце лагеря залаяли собаки. Луч прожектора упал на злополучный баллон, и я увидела изображенный на нем череп со скрещенными костями и надпись:

Циклон Б

Ядовитый газ

Содержит циан

Опасен для жизни!

СЛУЖИТ ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО ДЛЯ БОРЬБЫ

С СЕЛЬСКОХОЗЯЙСТВЕННЫМИ

ВРЕДИТЕЛЯМИ!

— Я никуда не пойду, — сказала я, поднявшись на ноги, и бросилась назад, к зданию канцелярии. — Вы не можете заставить меня идти с вами.

— Еврейская шлюха! — прошипела мне вслед Шарон и швырнула в меня комок грязи.

— Лети, лети, птичка, — напутствовала меня Ревекка, — а то мы отрежем тебе крылышки и дадим понюхать газа.

— У нас возникла проблема с газом, — сообщил коменданту его адъютант.

— В чем дело, Йозеф? — спросил тот.

— Видимо, сказывается сырость.

Уже три недели не переставая лил дождь. В такие дни комендант редко выходил за пределы своего кабинета и становился раздражительным. В такие дни составы с интернированными евреями выбивались из графика, а печи выходили из строя. В такие дни дети коменданта были лишены возможности играть в саду и жена без конца кричала на него. В такие дни комендант плохо спал и нередко среди ночи спускался в кабинет. Я не любила, когда идет дождь, а он, не переставая, лил уже три недели.

Комендант с недовольным видом положил ручку.

— Может быть, по ошибке пустили в ход старый газ?

— Никак нет. Старая партия давно израсходована. Это новый газ.

— Когда его привезли?

— Всего шесть недель назад.

— Так в чем же дело, черт возьми?

— По-видимому, на него воздействует влажность, — сказал адъютант. Комендант нахмурился.

— А вентиляторы все исправны?

— Да, господин комендант.

— Их не забывают включать?

— Насколько мне известно, нет.

— Ладно, — буркнул комендант и взял ручку. — Я займусь этим завтра. А сейчас мне нужно закончить докладную записку.

— С печами тоже не все благополучно.

— Опять?

— Да. С внутренней стороны крошится огнеупорный кирпич. Трубы могут рухнуть.

— Печи опять работают с перегрузкой?

— Я передал ваше распоряжение надзирателям.

— Тогда в чем же дело?

— По словам представителя компании, необходимо соорудить новую трубу, если мы намерены использовать печи круглые сутки.

— Итак, кирпич начал крошиться, я правильно вас понял?

Адъютант кивнул.

— Не иначе, как эти печи строили евреи, — резюмировал комендант.

— И наконец, последнее: прибыл представитель местной администрации.

— В столь поздний час? Что ему нужно?

— Местные жители обеспокоены…

— Я уже говорил, что ничего не могу поделать с этим запахом, — сердито сказал комендант.

— Нет, на сей раз речь идет о реке Сола, — объяснил адъютант. — Для здешнего населения она служит источником питьевой воды и…

— Как они узнали про речку?

— Наверное, кто-то проболтался.

— Они не могли заметить, что с водой что-то не так, — сказал комендант. — Мы же предварительно размельчаем кости. Скажите ему, что это всего лишь слухи, распускаемые евреями.

— А если это объяснение его не удовлетворит?

— Удовлетворит. А теперь я должен сосредоточиться, чтобы закончить докладную записку к приходу гостей, — добавил комендант и принялся быстро что-то писать. — В противном случае Марта убьет меня.

— Я убью тебя! — крикнула мне жена коменданта, влетев в кабинет.

Комендант оторвался от работы и посмотрел на нее.

— Макс, что делает здесь эта грязная еврейка?

— Я просил стучать, перед тем как войти, Марта, — сказал он и снова углубился в работу.

— А я прошу тебя объяснить, что здесь делает эта грязная еврейка.

— Это служебный кабинет, Марта. У меня много дел. Я занят.

— Интересно, чем? Любовными утехами с еврейкой?

— Как ты смеешь? — воскликнул комендант.

Он бросил ручку и поднялся из-за стола. Его жена невольно попятилась назад. Я забилась в угол, подтянув ноги к груди, положив голову на колени и прикрыв голову руками, чтобы смягчить силу ожидаемых ударов. Сжав кулаки, женщина шагнула ко мне. Комендант быстро обошел стол и стал у нее на пути.

— Мало того, что ты обманываешь меня, — бушевала жена коменданта, — ты изменяешь мне с еврейкой!

Комендант схватил ее за руку и повлек к двери.

— Как ты смеешь меня оскорблять? — воскликнул он. — Я немецкий офицер.

— Грязная шлюха! — кричала женщина. — Мерзкая, грязная, еврейская шлюха!

Она плюнула в меня.

Комендант ударил ее по щеке.

— Что я вижу? Неужели ты наконец покинула свое убежище? — воскликнул Давид, когда я вошла в кухню. — Признаться, я думал, что никогда тебя не дождусь.

Я молча подошла к столу и взяла чашку с кофе. Давид отложил газету.

— Спящая красавица очнулась от векового сна и восстала из стеклянного гроба…

— Сегодня я не расположена к шуткам, Давид.

— Ку! Да она заговорила!

— Не ерничай. У меня не то настроение, Давид.

— У тебя должно быть прекрасное настроение, Рашель, ты все утро работала.

— Боюсь, что это не совсем подходящее слово, если учесть, что все утро я переписывала одну и ту же фразу.

— Если в конце концов фраза получилась, не важно, сколько времени на нее потрачено, — сказал Давид.

Я вздохнула и отломила кусочек подсушенного хлеба. На моей тарелке лежала яичница и несколько долек яблока, посыпанных корицей. Тарелка Давида была пуста. Он поел без меня.

— Теперь мы можем наконец поговорить? — спросил он.

— Нет, если ты намерен снова обсуждать то, о чем мы говорили последние три дня, — ответила я.

— Когда-нибудь все равно придется это обсудить.

— Сейчас мои мысли заняты другим, к тому же у меня жутко болит голова.

— В последнее время ты постоянно ссылаешься на головную боль, Рашель.

— Я не хочу препираться с тобой.

— Я тоже, — сказал Давид. — Но ссылками на головную боль всякий раз, когда мне хочется поговорить с тобой, проблемы не решить.

Я взяла вилку — яичница была зажарена, как я люблю, — и положила в рот небольшой кусочек, но тут же выплюнула.

— Совсем остыла.

— Я не виноват. Я звал тебя завтракать еще двадцать минут назад.

Я поднялась со стула.

— Сейчас поджарю себе новую.

— В холодильнике больше нет яиц, — сказал Давид.

— У нас кончились яйца?

— Ты вчера так и не сходила в магазин. Хотя обещала.

Я взяла чашку, подошла к плите и налила себе свежего кофе. Он был горячий. Крепкий.

— Почему ты не хочешь завести ребенка, Рашель?

— Не нужно снова об этом, Давид.

— Мы же любим друг друга.

— Это не имеет отношения к любви.

— Я хочу, чтобы у нас был ребенок.

— В этом мире ребенку нечего делать Особенно еврейскому ребенку.

— Если бы все думали, как ты, на свете не осталось бы ни одного еврея и в конечном счете победили бы нацисты.

Я вернулась к столу, для того чтобы намазать хлеб джемом, откусила кусочек, запив его кофе.

— Мне кажется, для того чтобы отомстить за нашу загубленную молодость, нужно произвести на свет как можно больше детей, — сказал Давид.

Я молчала. Он нагнулся ко мне и взял мою руку. Его глаза сияли, как у юноши. Было трудно поверить, что он побывал там. Еще труднее было поверить, что он помнит об этом.

— Ты только представь себе, Рашель. У нас будет куча ребятишек, и мы воспитаем их благочестивыми евреями. Вот это и станет нашей местью и нашей победой.

Я закрыла глаза. У меня раскалывалась голова. Кофе остывал в чашке.

— Мне все равно, кто у нас родится: сын или дочь, лишь бы это был наш ребенок.

— Давид, после войны…

Он выпустил мою руку и, резко откинувшись на спинку стула, оттолкнул от себя пустую тарелку.

— Я не желаю больше говорить о войне.

— После войны я пошла к врачу.

Он ничего не сказал, но мне не понравилось, как он на меня посмотрел. Я встала из-за стола и выплеснула кофе в раковину. Я налила себе свежего кофе и отпила глоток. Кофе казался мне слишком горячим и горьким, и я снова вылила его. Давид молча сидел за столом. Я посмотрела в окно над раковиной. Листья с деревьев почти облетели, и двор казался пустым, холодным. Давид поднялся и подошел ко мне. Я чувствовала жар его тела и не могла двинуться с места: он стоял слишком близко. Ветер взметнул с земли сухие листья. Трава под ними был жухлая, мертвая.

— Как это произошло?

— Это случилось не в лагере. Позже.

Когда он дотронулся до моей руки, я отстранилась от него.

— Не нужно, — сказала я. — Я не выношу жалости.

— Они жалеют нас, — сказал раввин, и мои родители согласно закивали.

— Ничего подобного! — воскликнула я, покачав головой. — Они смеются над нами.

— Ты не права, — возразил Раввин. — Они носят в петлицах желтые розы в знак солидарности с нами.

— Это издевательство.

— Тем самым они демонстрируют несогласие с нацистами, — продолжал раввин.

— Несогласие? О чем вы говорите?

Я бросила на стул посудное полотенце и посмотрела раввину прямо в лицо. За время оккупации его необъятный живот несколько уменьшился в объеме, но все еще заметно выдавался вперед. В редкой бородке застряли крошки пирога, нос и глаза у него покраснели. Изрядно поношенный лоснящийся черный лапсердак в нескольких местах был залатан.

— Хотелось бы посмотреть, как с этими желтыми розами в петлицах они отправятся вслед за нами в тюремные камеры, — с вызовом сказала я. — Или в трудовые лагеря.

— Как ты смеешь разговаривать таким тоном с рэбэ Лароном? — прикрикнул на меня отец. — Немедленно проси у него прощения.

Раввин пожал плечами.

— Ничего. Она еще слишком молода. И к тому же расстроена.

— Зря вы от меня отмахиваетесь, — разозлилась я.

— Разве мы этому тебя учили? Где твое уважение к старшим? — возмутился отец. — Ты позоришь меня.

— Папа, ты придаешь значение всяким пустякам и совершенно не заботишься о главном — например, о том, как противостоять немецкому произволу.

— Эти люди с желтыми розами в петлицах как раз и оказывают сопротивление нацистам, — вступила в разговор мама. — Я знакома с сестрой одного из этих людей, так вот они оба…

— Если они сопротивляются нацистам, почему нам приходится ютиться в этой каморке? Почему в нашей крохотной квартире оказалось еще пять семей?

— Еврейских семей, — заметил раввин.

— Шшш, они могут услышать и обидеться, — шикнула на меня мама, с озабоченным видом посмотрев на открытую дверь в коридор. — Самуил, скажи ей, чтобы она успокоилась.

— Извинись перед рэбэ.

— Если сопротивление нацистам столь велико, почему я не имею возможности учиться? Почему папа не может работать?

— И это моя дочь! — вздохнул отец. — Вы только послушайте, что она говорит. В моем доме!

— Попытайся понять, девочка, — сказал раввин. — Речь идет о моральном сопротивлении.

— В конце концов немцы устанут, — сказала мама, — и оставят нас в покое. Так всегда бывало. Вот увидишь.

— Эти люди оказывают немцам моральное сопротивление, а это очень важно, — заметил раввин. — Ты сама поймешь, когда повзрослеешь.

— Моральное сопротивление! — воскликнула я. — Неужели все вы настолько слепы? От этого так называемого морального сопротивления мы первыми же и пострадаем.

— И это говорит моя дочь! — всплеснул руками отец. — Не понимаю, что на нее нашло!

— Немцы и так уже отняли у нас все, что можно, — сказала мама. — Что еще они могут нам сделать?

— Вот именно, — согласился раввин. — Убить нас всех, что ли?

— Когда-нибудь ты убьешь кого-то этой штукой, — сказал Давид.

Я приподнялась в постели и, оторвавшись от книги, посмотрела на него. Давид достал из верхнего ящика комода пистолет.

— Он заряжен, Рашель.

Давид сурово взглянул на меня. Потом на пистолет. Я перевернула страницу. Он подошел к кровати и протянул ко мне руку с пистолетом.

— Я уже не раз просил тебя избавиться от этой игрушки.

Я сделала заметку на полях книги.

— Я не желаю больше терпеть эту вещь в своем доме.

Давид наклонился ко мне:

— Ты говоришь, что хочешь забыть прошлое, и тем не менее хранишь немецкий пистолет в ящике комода.

— Хорошо, я завтра же выброшу его, — пообещала я, перевернув очередную страницу.

Давид бросил пистолет мне на книгу.

— Я же сказала, что завтра выброшу его.

— И по-прежнему не сдержишь своего обещания, не так ли?

Он был бледен. Выражение его лица показалось мне странным. Я сняла очки и отложила книгу. Когда я протянула руку за пистолетом, он схватил его.

— Что дальше? — спросила я.

— Это его пистолет, так ведь? — Давид швырнул пистолет на кровать. — Поэтому ты и хранишь его.

Он принялся ходить взад-вперед по комнате, водя руками по бедрам, словно вытирая их о брюки.

— Я не потерплю эту вещь в своем доме, Рашель.

Пистолет лежал на одеяле. Я провела пальцами по его длинному стволу.

— Если ты не выбросишь его, Рашель, я сам сделаю это. Если завтра он не исчезнет из этого дома…

Давид продолжал ходить по комнате, ероша волосы. Я положила пистолет на колени, взяла книгу и надела очки.

— Выброси его, Рашель.

— Не приказывай мне. Я не заключенная.

— Бросьте эту шубу. Скорее, — сказала мне одна из женщин, когда я в числе прочих оказалась на сортировочном пункте в лагере. — А то вам за нее крепко достанется.

— Это не моя шуба. — Я выпустила из рук горностаевую шубу, и она упала на пол. — Мне дал ее один человек. Пальто, в котором я приехала, тоже было не мое. Мое пальто украли.

— Какая разница? Избавьтесь от этой шубы, пока надзирательница…

Свирепого вида женщина ворвалась в помещение, расталкивая вновь прибывших евреев, и злобно оглядела нас. Над левой грудью у нее был нашит красный треугольник: в отличие от нас она была политической заключенной. У меня раскалывалась голова, ныло тело. Я вытерла липкие ноги краем комбинации.

— Почему они до сих пор не разделись? — рявкнула надзирательница и ударила кнутом одну из женщин, попавшихся ей под руку.

— А ну-ка, раздевайтесь, грязные жидовки!

Она подошла ко мне, с ухмылкой поглядывая на шубу, и пнула белый мех грязным башмаком.

— Чье это? Твое?

— Нет, мне дал ее один человек.

Она ударила меня по лицу рукояткой кнута. Из разбитой губы струйкой потекла кровь. Надзирательница направилась к следующей жертве.

— Вы поступили глупо, — шепнула мне та самая женщина, которая посоветовала снять шубу. — Неужели нельзя было промолчать?

Надзирательница расхаживала по комнате, беззастенчиво разглядывая раздевающихся женщин и раздавая направо и налево удары хлыстом. Стоило кому-либо из нас вскрикнуть, как она начинала стегать несчастную еще больнее. Я вытерла разбитую губу платьем, которое держала в руках, и огляделась вокруг.

— Не стойте. Раздевайтесь догола, — сказала мне все та же женщина. Она собирала с пола снятую нами одежду.

Надзирательница заорала, приказывая нам перейти в соседнюю комнату. Несколько женщин бросились выполнять приказ надзирательницы, создавая в дверях толчею. В соседней комнате весь пол был усыпан волосами: белокурыми, каштановыми, рыжими, кудрявыми, волнистыми, заплетенными в косу. Помощницы надзирательницы с каменными лицами хватали нас и усаживали на жесткие лаки. Некоторые из вновь прибывших пытались протестовать, видя, как пряди их волос падают на пол, теряясь в общей куче, и тогда надзирательница хлестала их кнутом, а ее помощницы с ножницами в руках еще и добавляли им тумаков. Кто-то беззвучно плакал, кто-то рыдал в голос. Их тоже били. «Парикмахерши» грубо дергали нас за волосы, оставляя своими бритвами кровоточащие раны на скальпе. Я не протестовала и не плакала, но тем не менее тоже заслужила несколько тумаков.

Потом нас погнали в следующее помещение. Ошеломленные, мы старались не смотреть друг на друга — слишком уж непривычно было ощущать себя в таком виде — голыми и бритоголовыми. Женщины постарше стали молиться. Те, что помоложе, взялись за руки. Я не сделала ни того, ни другого.

Здесь служительницы из числа заключенных швыряли нам одежду и башмаки, даже не удосужившись хотя бы на глаз определить наши размеры. Взглянув на башмаки, я сразу же поняла, что они мне не подойдут. Доставшаяся мне серая роба оказалась настолько ветхой, что просвечивала насквозь. А ведь была середина февраля, и на земле лежал снег толщиной сантиметров в пятнадцать. В центре пришитой с левой стороны латки в виде шестиконечной звезды я заметила дырку, а вокруг нее — расплывшееся бурое пятно. Это была не просто грязь. Меня чуть не вывернуло наизнанку.

— Здесь кровь, — сказала я женщине, выдававшей одежду. — К тому же башмаки мне…

Надзирательница, неизвестно как очутившаяся рядом со мной, так ударила меня, что я отлетела к стене. Все поплыло у меня перед глазами. В ушах звенело, из носа текла кровь. Пытаясь подняться на ноги, я выронила башмаки. Остальные женщины молча смотрели на меня, прижимая одежду к голой груди. Надзирательница отпихнула ногой мои башмаки и хлестнула меня кнутом.

— Посмотрим, как ты босиком пойдешь по снегу, — рявкнула она, снова замахнувшись на меня кнутом. — Да еще и голая.

Я стала судорожно натягивать на себя тюремную робу, не дожидаясь, пока надзирательница отнимет ее у меня или в очередной раз ударит. Руки у меня тряслись, я с трудом держалась на ногах, а потому не решалась отойти от стены. Из носа все еще текла кровь, я чувствовала во рту ее солоноватый вкус.

— Еще одно слово, — прошипела надзирательница, — и ты немедленно отправишься в газовую камеру.

— Ни единого слова! За все это время! — в отчаянии выпалила я, накрывая на стол.

Давид отложил книгу и налил нам вина.

— Неужели за все утро ты не написала ни слова?

— Ни строчки. Ни единого слова. Я разучилась писать.

— Ты слишком требовательна к себе.

— Все пропало. Я разучилась писать.

— Да нет, Рашель, ты преувеличиваешь, — сказал Давид, отламывая кусок хлеба. — Из-за одного неудачного дня не стоит впадать в панику.

— Если бы речь шла об одном дне, — перебила я. Давид отпил вино из своего бокала. — Это продолжается уже целый месяц. И за все это время — ни единого слова.

— У писателей случаются периоды творческого бесплодия.

— Я больше никогда не смогу писать.

— Не смеши меня.

— Это правда.

— Ты прекрасная писательница, Рашель, и знаешь это не хуже меня.

— Что толку, если я не в состоянии ничего написать?

— Вот увидишь, это пройдет.

— Ты всегда отмахиваешься от моих проблем! — в сердцах воскликнула я. — Ты не желаешь серьезно меня выслушать.

Давид положил вилку, вытер рот салфеткой и внимательно посмотрел на меня.

— Хорошо, Рашель. Я слушаю.

Я помусолила край салфетки. У меня першило в горле. Я выпила воды, глотнула вина.

— Ну что же ты? — сказал Давид. — Говори, я слушаю.

— После первой книги я не в состоянии ничего написать.

— Ты пыталась.

— Это продолжается уже больше года.

Я положила салфетку на колени и отпила еще немного вина.

— Напиши о лагере, — сказал он.

— О чем?

— О лагере. Почему ты не хочешь касаться этой темы?

— Я не была ни в каком лагере, — сказала я, тяжело вздохнув. — Сколько раз можно это повторять?

— Неужели они намерены отправить нас в один из этих жутких лагерей? — спросил отец и крепко обнял маму, пока я распечатывала конверт.

— Здесь говорится, что ты должен подать документа на депортацию, — объяснила я.

— Когда?

— Послезавтра.

Отец, пошатываясь, направился к своему креслу. Он был бледен.

— С нами все кончено, — сказал он. — Я знал, что так будет.

— Нужно что-нибудь предпринять, Самуил.

— Что мы можем предпринять? — пожал плечами отец. — Мы сделаем, как нам велят: подадим документы на депортацию.

Я надела пальто и шляпу, сложила повестку и сунула ее в карман.

— Куда ты? — забеспокоилась мама.

— В гестапо.

— Но ведь уже наступил комендантский час.

— Я знаю.

— Не делай глупости, — сказала мама. — Про тебя в повестке не сказано ни слова.

— Сейчас все равно уже поздно что-либо предпринимать, — сказал отец. — Да и что ты, девочка, можешь сделать?

— Самуил, не пускай ее.

— Неужели вы думаете, что я отпущу вас куда-нибудь одних, без меня? — воскликнула я.

— Мы должны были уехать вместе с дядей Яковом, — вздохнула мама.

— Ты права, Ханна, — согласился отец. — Дочка с самого начала говорила об этом. Мы должны были послушать ее.

— Сейчас поздно об этом говорить, — сказала я.

— Ты не представляешь, что они могут сделать с тобой в гестапо. Про это учреждение рассказывают страшные вещи. Самуил, не пускай ее.

— До тех пор, пока мы вместе, все будет хорошо, — улыбнулась я и крепко обняла их.

— Если бы она хлебала из одного котла с нами, тогда все было бы иначе, — сказала Шарон. — А так она считает, что не обязана нам помогать.

— Она не представляет себе, каково приходится в этом лагере всем нам, — добавил беззубый.

— Сама-то она живет припеваючи у него под боком.

— Может, покажем ей, что представляет собой лагерь? — злобно проговорила Шарон, протянув ко мне руку.

— Она знает, — остановила ее Ревекка. Остальные с ненавистью уставились на меня. — Она не глухая. Не слепая. С обонянием у нее тоже все в порядке. Она знает, что здесь происходит. Просто ей на это наплевать.

— Неправда! — воскликнула я.

— Ради нас ты не желаешь даже пальцем пошевелить, — продолжала Ревекка.

— Тебе хоть раз пришло в голову поделиться с нами своим харчем? — спросила Шарон, ткнув меня пальцем в грудь.

— Я сама постоянно недоедаю, — возразила я.

— Ты кое-чем обязана нам, — сказала Ревекка. — Ты такая же, как и мы.

— А вы хоть чем-нибудь мне помогли? — не выдержала я.

— Интересно, что мы должны были для тебя сделать?

— Жрать то, чем он тебя угощает?

— Нежиться в его теплой постели?

— Расхаживать в нарядах его жены?

— Да нет, мы должны были помочь ей ублажать коменданта, — съязвила Шарон.

Она выпятила живот и стала тискать свою грудь, покачивая бедрами, закрывая глаза и сладострастно вскрикивая. Она вздыхала и содрагалась, водя рукой у себя промеж ног. Остальные с мерзкими шуточками хватали меня за руки, щипали. Чей-то слюнявый рот прикасался к моим щекам и шее, чьи-то пальцы щупали мою грудь. Я отталкивала их, царапалась, как кошка, пока они, вскрикнув от боли, не отпустили меня.

— Ах, господин комендант, — простонала Шарон, изображая блаженную истому. — Вы совсем меня измучили.

— Ты кое-чем обязана нам, — повторила Ревекка. — Мы не позволим тебе забывать об этом.

— Я никому ничем не обязана, — ответила я. — Кроме себя самой.

— Ты намного хуже его, — брезгливо процедила сквозь зубы Ревекка. — У коменданта по крайней мере есть принципы. А ты — самая заурядная шлюха.

— Если вы бросите в окно еще одну записку, — пригрозила я, — то я позабочусь, чтобы он ее нашел.

ГЛАВА 3

— Ты уже прочел письмо? — спросила я отца. — Это он?

— Что он пишет? — поинтересовалась мама. — Как у Якова дела?

Отец посмотрел на нас. В глазах у него стояли слезы.

— Они выбили все стекла в его лавке. Как и во всех других лавках, принадлежащих евреям.

— Я думала, они просто пишут на витринах «Jude», чтобы люди ничего не покупали у евреев, — сказала я.

— Они разгромили все еврейские лавки.

— Яков не пострадал? — спросила мама. — А Наоми?

— Они заперли евреев в синагоге и подожгли ее.

По щекам отца катились слезы. Мама подошла к нему и взяла его за руку.

— Что-с Яковом и Наоми?

— Они застрелили раввина, — продолжал отец. — Только потому, что он не позволил им прикоснуться к священным книгам.

Мама взяла у отца письмо и стала читать его сама. Отец закрыл лицо руками. Он казался таким беззащитным, таким старым.

— Слава Богу, Яков с Наоми не пострадали, — сказала мама.

— Они сожгли синагогу, — бормотал отец, и его плечи содрагались от рыданий. — Они убили раввина.

— Слава Богу, что мы не эмигрировали вместе с дядей Яковом, — сказала мама.

Я подошла к родителям и взяла их за руки.

— Теперь мы должны сами заботиться о себе и друг о друге, — сказала я. — Нам не на кого больше рассчитывать.

— Это — охранное свидетельство! — Молодой человек стоял на платформе около опустевшего вагона и размахивал какой-то бумажкой. — Где находится комендант? Я хочу поговорить с ним.

Воздух содрогался от воя сирен. Охранник помахал своему товарищу и жестом объяснил что-то. Тот подошел к коменданту и указал рукой на молодого человека, потрясавшего своей бумажкой. Комендант кивнул и сквозь толпу направился к молодому человеку. Я рванулась туда же, отпихивая чьи-то локти, спотыкаясь о разбросанные узлы и чемоданы. Один раз я чуть не сбила с ног женщину с орущим младенцем на руках. Наконец я оказалась рядом с молодым человеком.

— Это значит, что я нахожусь под охраной немецкого правительства, — сказал он и повернул бумагу таким образом, чтобы я могла видеть, что в ней написано, но я глядела на приближающегося к нам коменданта.

Охранник не обращал никакого внимания на молодого человека. Лаяли собаки, люди толкали нас. Молодой человек прижал свою бумагу к груди.

Комендант остановился рядом с нами. Я вспотела, но не от страха: мне было жарко в шубе. Я расстегнула верхнюю пуговицу до самого низа. Молодой человек протянул свою бумагу коменданту, но тот смотрел на меня.

— Я вижу тебя уже второй раз за сегодняшний вечер, — сказал комендант. (Его адъютант не перевел мне этой фразы.) — Должно быть, это судьба.

Адъютант снова промолчал и только нахмурился.

— Это — охранное свидетельство, — сказал юноша.

— Я умею читать, — отозвался комендант.

— Оно означает, что я ценный специалист, — сказал юноша.

— В этом лагере я определяю, кто ценный специалист, а кто — нет, — отрезал комендант.

Он откинул дубинкой полу моей шубы и удовлетворенно кивнул.

— Я нужен стране, — не унимался юноша. — Я — инженер.

— Ты — еврей, — сказал комендант и выстрелил в юношу.

Я поспешно отступила в сторону из опасения, что кровь может испачкать белый мех. Охранное свидетельство валялось на земле рядом с юношей. Собаки надрывно лаяли, срываясь с поводков, но ни одна из них не бросилась к убитому юноше и его бумаге. За спиной у меня из только что открытого товарного вагона выгружалась очередная партия прибывших. Щурясь от яркого света, они окликали своих близких. Откинув рукой в перчатке полу моей шубы, комендант поднял дубинкой подол моего платья. Я смотрела ему прямо в лицо.

— Не может быть, что она еврейка, — сказал комендант своему адъютанту. — Взгляни на ее лицо, Йозеф. Посмотри, какая белая у нее кожа.

Адъютант отвлекся от записей в своем блокноте. Его лицо приняло брезгливое выражение.

— Если бы она не была еврейкой, — сказал он, — то не попала бы сюда.

Комендант приблизился ко мне вплотную, и его дубинка оказалась у меня между ног. Он стал двигать ею взад-вперед, и дыхание его участилось.

— Она еврейка, — сказал адъютант. — На ком еще можно увидеть такую роскошную шубу?

Дубинка двигалась все быстрее и настойчивее. Я стиснула бедра, остановив ее движение.

— Вы когда-нибудь видели такое скопище евреев? — воскликнул адъютант. — До чего же они отвратительны!

— Только не эта, — сказал комендант.

Яростно сжимая рукой полу шубы, он придвинулся ко мне вплотную. Я судорожно вздохнула и посмотрела на него в упор.

— Таких, как она, полно вокруг, — фыркнул адъютант.

— Я этого не заметил, — возразил комендант, увлекая меня за собой.

— Ты когда-нибудь видел такую кучу писем? — спросила я у Давида, когда он вошел в мой кабинет. — И чтобы все они были адресованы одному человеку?

— Нет, никогда, — улыбнулся Давид. — А ты распечатала хотя бы одно из них?

— Пока нет, — призналась я. Я сидела на полу около груды писем. — Просто невероятно!

— Видишь, сколько у тебя почитателей в разных странах, — молвил Давид, беря в руки несколько конвертов.

— И все они пишут. Вероятно, я ошиблась в выборе профессии.

— Ты не могла бы заниматься ничем иным.

— Наверное, ты прав. — Мы продолжали завороженно смотреть на груду писем.

— Не хочется оставлять тебя в столь ответственный момент, Рашель, но я должен идти, пока не закрылась библиотека.

— Но разве ты не обещал помочь мне разобраться с письмами? — робко напомнила я, и он снова улыбнулся.

— Желаю удачи, моя радость. — Давид чмокнул меня в лоб. — Я вернусь через пару часов.

— Если ты не найдешь меня, знай: я погребена под этой бумажной грудой.

— Я немедленно организую поисковую партию и отыщу тебя, — крикнул он на ходу и рассмеялся.

Когда за ним захлопнулась входная дверь, я со вздохом взглянула на лежащую передо мной кипу. Выбрав конверт с иностранной почтовой маркой, я распечатала его.

«Дорогая мисс Леви,

Ваш роман «Ничейная земля» тронул меня до глубины души… Чувствуется, что на Вашу долю выпало много страданий. Иначе Вы вряд ли сумели бы так написать».

Я вскрыла другой конверт.

«Грязная, лживая еврейская шлюха! Жаль, что в свое время тебя не отправили в газовую камеру!»

Потом третий.

«Я искал тебя,

но не мог отыскать».

Я бросила письмо и поднялась с пола. В комнате было холодно. Зябко поеживаясь, я подошла к окну и закрыла его. Начинало темнеть. Двор опустел. Я задвинула шторы и села к столу. В машинке белел чистый лист бумаги. Я повертела в руках пустую кофейную чашку. Потом вернулась к груде сваленных на полу писем и отыскала третье письмо.

«Я искал тебя,

но не мог отыскать.

Я зову тебя,

но в ответ ты молчишь».

Я скомкала письмо. Пустые слова!

Слова. Повсюду, на каждом клочке бумаги. Слова распоряжений, приказов. Чувствуя, как бешено колотится у меня сердце, я села за стол коменданта. Стояла глубокая ночь, в кабинете горела только маленькая настольная лампа. Дом погрузился в мертвую тишину. Даже собаки в лагере затихли. Я открыла верхнюю папку.

«Особые указания при проведении расстрелов:

— стрелковые подразделения должен возглавлять офицер;

— расстрел должен осуществляться из винтовок с расстояния от семи до девяти метров; при этом следует целиться одновременно в голову и в грудь;

— во избежание необходимости прикасаться к трупам убитых, приговоренных к расстрелу следует выстроить у края заранее вырытой ямы;

— при проведении массовых расстрелов надлежит…»

Я оттолкнула от себя папку и вскочила из-за стола. Эти жуткие слова, казалось, насмехались надо мной. Я принялась колотить по ним кулаками, но они все так же невозмутимо взирали на меня со страницы инструкции.

Я колотила по ним до тех пор, пока не отбила себе руки. Но ни одно из этих проклятых слов не исчезло. Ни одно.

— Все. Ни одной минуты больше, — сказала жена коменданта, влетев в его кабинет. — Пойдем, Макс. Гости уже собрались.

— Я должен дописать письмо, Марта.

— Нет, гости уже пришли.

— Все?

— Нет, но…

— В таком случае я могу еще поработать, — сказал комендант.

Жена поставила перед ним на стол небольшую лампу с нарядным абажуром.

— Посмотри,Макс.

Комендант продолжал писать.

— Это подарок нам по случаю новоселья.

— Очень мило, — буркнул он, даже не взглянув на лампу.

— От фрау Кох.

— Отлично.

— Макс, у меня опять вылетело из головы ее имя.

— Ильзе.

— Ну да, конечно. Как я могла забыть это имя! — Она погладила бронзовую подставку лампы, узорчатый абажур. — Тебе нравится, Макс? Правда, красиво?

— Да, очень, — сказал он, не отрываясь от работы.

— Как ты думаешь, куда нам ее поставить?

— Не знаю, Марта. Я хочу дописать письмо.

— Может быть, здесь, на твоем столе?

— Хорошо. Дай мне сосредоточиться.

— Жаль только, что здесь ее никто не увидит. — Она потрогала пальцами черный узор на абажуре. — Ты уверен, что тебе нужна здесь еще одна лампа?

— Мне все равно, Марта.

— Может быть, поставим ее в комнате для гостей?

— Как хочешь. Дай мне закончить, а то я никогда не выйду к гостям.

— Хорошо, дорогой. — Прижимая лампу к груди, она обошла стол и поцеловала мужа в затылок.

— Только прошу тебя, Макс, не задерживайся. Теперь уже, наверное, все собрались.

— Все собрались? — осведомился эсэсовец, окинув взглядом толпящихся во дворе людей.

— Так точно.

— Включая женщин и детей?

— Так точно. Здесь все жители гетто.

— Отлично, — кивнул эсэсовец и стал неспешно прохаживаться перед толпой, обеими руками обхватив дубинку за спиной.

Неожиданно он помрачнел и нахмурился. Люди в толпе стали неловко переминаться с ноги на ногу. Охранники вскинули винтовки и нацелились в нас; на краю двора был установлен пулемет. Мама схватила отца за руку. Старики принялись бормотать свои молитвы: пустые, никчемные слова.

— Вчера, разбирая почту, мы перехватили три письма, написанные евреями, — заговорил наконец эсэсовец. — Евреями этого гетто.

Он остановился и пристально оглядел толпу. Я тоже смотрела на него, стараясь придать лицу непроницаемый вид.

— Это обстоятельство крайне огорчило меня, — продолжал эсэсовец, укоризненно качая головой. — Оно бросает на меня тень. Может сложиться впечатление, что я не справляюсь со своими обязанностями.

Кто-то из малышей уронил пуговицу. Когда он нагнулся за ней, немецкий солдат наступил на нее ногой. Ребенок пытался отодвинуть его сапог, но нога немца словно приросла к земле. Ребенок захныкал, и мать поспешно подхватила его на руки. Заметив, что эсэсовец смотрит на него, солдат убрал ногу. Эсэсовец взглянул на пуговицу и улыбнулся женщине с ребенком. Мать не ответила на его улыбку. Она пыталась успокоить своего маленького сына. Эсэсовец подошел к ним.

— Я хочу знать, кто из вас написал эта письма, — сказал он, обращаясь к толпе. — Прошу тех, кто повинен в нарушении закона, выйти вперед. Не надо бояться. Никаких наказаний не последует.

Он наклонился и поднял с земли пуговицу.

— Я гарантирую также, что никто из обитателей гетто также не пострадает, — добавил он.

Он отдал пуговицу мальчику и потрепал его по щеке. Малыш вцепился в пуговицу и, надув губы, посмотрел на эсэсовца. Тот пощекотал его по животу. Мальчик уткнулся лицом в шею матери, крепко сжимая пуговицу в кулачке. Эсэсовец отошел от мальчугана и снова уставился на нас.

— Если виновные не обнаружатся, я буду вынужден прибегнуть к репрессивным мерам.

— Мы не хотим, чтобы у вас возникли из-за нас проблемы, герр оберштурмфюрер, — сказал раввин, выступив вперед.

Я закрыла глаза. Мне хотелось, чтобы разверзлась земля и поглотила этого глупого старика. Чтобы она поглотила немцев. А заодно и всех нас. Лишь бы все поскорее кончилось.

— Вероятно, вскрыв эти письма, вы поняли, что они носят сугубо личный характер, — продолжал раввин. — Они адресованы родственникам или возлюбленным и не имеют никакого отношения к политике.

— Кому бы ни были адресованы письма, — возразил эсэсовец, — написавшие их являются нарушителями закона.

— Да, конечно, мы понимаем, — продолжал раввин. — Но порой молодые люди, когда они влюблены или разлучены с близкими, забывают о законах. Вы сами молоды и, вероятно, знаете, как это бывает.

— Если нарушители не выйдут вперед, — отчеканил эсэсовец, — я буду вынужден депортировать по десять евреев за каждое письмо. Даю вам три минуты на размышления.

Он поднял руку и засек время.

— Авторы писем действительно не пострадают? — спросил раввин.

— Осталось две с половиной минуты.

Бородатый молодой человек положил руку на плечо раввину и, заставив его вернуться на место, вышел из толпы, глядя эсэсовцу прямо в лицо. Раввин начал было протестовать, но тот покачал головой.

— Две минуты.

Из толпы вышел лысеющий мужчина, сжимая в руках шапку, и встал рядом с первым. Он даже не взглянул в сторону эсэсовца. Тем временем в задних рядах возникло какое-то движение, и еще один, на сей раз совсем юный парнишка, протиснувшись сквозь толпу, вышел вперед. Теперь их было трое.

По сигналу своего начальника охранники схватили их за плечи и приставили к их затылкам пистолеты. Не успел раввин пробормотать и несколько слов своей никчемной молитвы, как немцы выстрелили. Одновременно. Все трое рухнули на землю. Никто в толпе не шелохнулся.

— Здесь никого нет, Ильзе, — сказал адъютант, когда девочка появилась в дверях канцелярии. — Твой папа отлучился в лагерь.

— Можно, мы его подождем? — спросила Ильзе. — Мы будем хорошо себя вести.

— Боюсь, что это не самое подходящее для вас место.

— Мы всегда его здесь ждем.

— Да, но это было до того, как…

— Мы будем хорошо себя вести.

На столе адъютанта зазвонил телефон. Когда он сиял трубку, Ильзе юркнула вместе с Гансом в кабинет и закрыла за собой дверь.

— Сейчас мы будем играть в коменданта, — объявила она брату.

Девочка подбежала к письменному столу, взобралась на кресло и взяла ручку своего отца. Сняв с нее колпачок, она принялась чертить на бумаге какие-то каракули.

— Да. Да, — проговорила она басом и кивнула. — Я займусь этим завтра. Что? Опять? Возьмите собак. Я занят. Сейчас я не могу на это отвлекаться.

Ее братик стоял в дверях с одеяльцем в руках и уже не сосал, как обычно, свой большой палец. Он посмотрел на сестру. Потом на меня.

— Только не сейчас, Марта, — продолжала Ильзе, подражая манере отца. — Я занят. Нет, не пускай детей играть в саду. В лагере снова эпидемия еврейской лихорадки.

Ганс подошел ко мне. Ближе к краю сатиновая опушка на его одеяльце распоролась. Он заморгал и уставился на меня во все глаза.

— Знаешь, кто это, Ганс? — спросила Ильзе.

Отложив ручку, она слезла с отцовского кресла и, пройдя по кабинету, встала рядом с мальчиком.

— Это еврейка, — объяснила Ильзе. — Евреи очень плохие.

Ганс не сводил с меня глаз. Я сидела как завороженная.

— Она плохая. Мне мама сказала, — добавила Ильзе.

Она перевела взгляд на походную кровать в противоположном углу, которая по приказу коменданта была поставлена в кабинете, и взяла братика за руку.

— Давай поиграем на кровати.

Они помчались туда. Ильзе посадила Ганса на кровать, потом сама вскарабкалась на нее. Они стали прыгать на ней, но вскоре это занятие им наскучило, потому что на кровати не было пружин. Подушки тоже не было. Ильзе нахлобучила мое одеяло на голову и с грозным рычанием вытянула руки вперед, скрючив пальцы наподобие когтистой лапы хищника.

— Я страшный, злой разбойник-еврей, который пожирает маленьких мальчиков, — прорычала она.

Ганс завизжал и замахнулся на нее своим одеяльцем. Ильзе сбросила с себя личину злодея и принялась щекотать братика. Они катались по кровати, хохоча и толкая друг друга, пока не выбились из сил. Ильзе села, отбросила волосы с лица и посмотрела на меня.

— Хочешь поиграть с нами? — спросила она.

— Я хочу, чтобы ты прекратил эти игры, — сказала жена коменданта. — Я требую, чтобы ты прекратил всякие отношения с ней.

Разговор происходил на кухне, расположенной как раз над канцелярией, и благодаря вентиляционному люку слышимость была великолепная. Я плотнее укуталась в свое тонкое одеяло. Оно было слишком коротко для меня, и я не могла согреться.

— Ты должен порвать с ней немедленно.

Комендант что-то сказал в ответ, но поскольку в отличие от жены он не переходил на крик, я слышала только его голос, но не могла разобрать слова.

— Ну, и что, если я разбужу детей! Пусть все меня слышат, даже мертвецы! — кричала она. — Я сыта по горло. Я требую, чтобы ты порвал с ней.

Я не могла запереть дверь: он всегда уносил ключ с собой. Поэтому я отодвинула кресло от письменного стола и подтащила его к двери. То же самое я сделала с маленьким столиком и еще двумя креслами. Я попыталась придвинуть к двери еще и один из шкафов, но он оказался слишком тяжелым. После этого я вернулась в свой угол и снова укуталась одеялом. Комендант что-то возразил жене, и я услышала у себя над головой ее быстрые шаги.

— Нет уж, Макс, я не позволю тебе уйти. Я имею полное право указывать тебе, что ты должен делать. Я получила это право, став твоей женой.

Послышался шум воды в кране, но вскоре он прекратился. Я натянула одеяло на голову, чтобы не слышать ее голоса, но это не помогло.

— Как ты смеешь говорить такое? Это жестоко! Я не принуждала тебя. В противном случае мы поженились бы значительно раньше, и ты прекрасно это знаешь.

Послышался грохот опрокинутого стула, потом шаги коменданта и устремившейся вслед за ним жены. Ее крик стал еще более надсадным, то и дело прерываясь рыданиями.

— Это отвратительно. Отвратительно! Ты знаешь, что это неправда. У меня никого не было, кроме тебя. Не нужно валить с больной головы на здоровую. Ты прибегаешь к этой уловке каждый раз, когда я узнаю, что у тебя есть любовница.

Раздался звон разбитого стекла.

— Не смей оскорблять меня, Макс. И перестань наконец лгать. Мне наплевать, что ты комендант. Я знаю, что ты спишь с ней. Я не дурочка, которую можно без конца водить за нос. От тебя разит ее запахом. Она хуже обыкновенной шлюхи. Она еврейка. Ты должен отправить ее в газовую камеру вместе со всеми остальными.

Я услышала тяжелые шаги коменданта. Судя по всему, он направился к двери.

— Нечего на меня шикать! — крикнула вслед ему жена. — Это мой дом, и я могу кричать сколько захочу. Если ты не порвешь с этой девкой, я уйду от тебя. Я закрывала глаза на прежние твои измены, но на сей раз ты связался с еврейкой, и этого я не потерплю. Имей в виду, я говорю серьезно. Если ты не расстанешься с ней, я уйду от тебя. Так и знай, уйду!

… — Что ты делаешь, Рашель? — спросил Давид, войдя в спальню. — Куда ты собралась?

Я запихивала свои вещи в чемодан. Книги уже были упакованы в коробку, стоящую около кровати. Я взяла с тумбочки страницы рукописи.

— Перестань, Рашель.

Я положила рукопись в чемодан поверх одежды.

— Где он померещился тебе на этот раз? — спросил Давид, и я повернулась к нему. — Когда ты видела его? Среди ночи?

— Ты можешь оставаться, если хочешь, — сказала я.

Я захлопнула один чемодан. Другой не закрывался. Я переложила одежду и бумаги по-другому и снова надавила на крышку. Замок по-прежнему не защелкивался. Давид сел на край кровати.

— Рашель, почему он всегда мерещится тебе по ночам?

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ничего, — ответил Давид и тяжело вздохнул.

Я возилась с проклятым замком, а Давид сидел, глядя на выдвинутые ящики комода, на опустевший шкаф, на мои набитые до отказа чемоданы.

— Так ты едешь со мной или нет?

… — А разве у меня есть выбор? — спросил он.

— Так вы едете или остаетесь? — спросила г-жа Гринбаум, разрезая только что очищенные крохотные картофелины.

— Умоляю, не будем говорить сегодня об этом, в Шабат, — сказала мама, ставя на стол соленья.

— Почему нельзя говорить об этом в Шабат? — спросил отец.

— Этот вопрос волнует всех нас, так что естественно желание его обсудить, — заметил г-н Зильберштейн.

— Разговоры на эту тему только испортят нам настроение, — сказала мама. — Мне хочется в кои-то веки спокойно провести субботу.

Я расставляла тарелки и молча слушала разговоры старших, но тут не выдержала и вмешалась:

— Настроение всем портит жизнь в гетто, а не разговоры о том, как выбраться отсюда.

— Но ведь это же форменное самоубийство! — воскликнула мама. — Давайте хотя бы за обедом поговорим о чем-нибудь другом.

— Почему же? Вы не правы, Ханна, — сказал г-н Зильберштейн, прислоняя свою палочку к стулу. — За соответствующее вознаграждение немцы выпускают евреев отсюда.

— Разве кто-нибудь в состоянии собрать столько денег? — спросил отец.

— Вы, например, — выпалил мой двенадцатилетний двоюродный брат Лева.

Взрослые в недоумении посмотрели на него.

— Если продать мебель, — пояснил мальчик, — как раз и наберется нужная сумма.

— На троих этих денег все равно не хватит.

— Зато хватит на одного, — сказал Лева.

— Что значит «на одного»? Их же трое!

— Пусть хотя бы кто-то один выберется отсюда, — не унимался Лева. — Я знаю одного охранника. Он помог бежать двоим знакомым евреям.

— Кто же из нас троих должен бежать? — спросил отец.

— И как в таких случаях можно выбрать? — добавила мама.

— Бежать должна ваша дочь, — сказала г-жа Хаим. — Она самая молодая.

— Слишком молодая, — заметила мама.

— У нее вся жизнь впереди. Так пусть она проживет ее где-нибудь в другом месте.

— Я никуда не поеду без родителей, — заявила я.

— Ну и зря, — парировал Лева. — Я мог бы тебе помочь.

— Я не оставлю родителей одних.

— Все знают, что ты хорошая дочь, — сказала г-жа Гринбаум.

— Слишком хорошая, — заметил г-н Зильберштейн.

Отец нарезал холодное мясо почта прозрачными ломтиками, чтобы хватило на всех. Г-жа Гринбаум принесла из кухни тарелку с только что сваренной картошкой и горсткой квашеной капусты. Я нарезала черный хлеб и поставила хлебницу посредине стола. Мама зажгла маленькую свечку.

— Настоящий пир! — воскликнул г-н Зильберштейн.

— Да, в самом деле.

— Существуют и другие варианты, — сказал Лева. — Например, уйти в подполье.

— Пожалуйста, оставим эту тему, — взмолилась мама.

— В подполье? — переспросила я. — Вот это действительно равносильно самоубийству. Только занимает больше времени.

— Связаться с подпольем скорее равносильно убийству, — поправила меня г-жа Гринбаум.

Все закивали.

— Когда им удается поймать подпольщика, они хватают заодно с ним всех родственников, — сказал отец.

— И тут же расстреливают, — добавила мама.

— Из-за одного человека погибает вся семья, — покачал головой г-н Зильберштейн.

— Они и так расстреливают целые семьи, — возразил Лева. — Ни за что.

— Слава Богу, мы еще живы, — сказала мама.

— Бог тут совершенно ни при чем, — вспыхнула я.

— Как ты разговариваешь с мамой? — одернул меня отец.

— Да еще в субботу, — поддержала г-жа Гринбаум.

— Так что же ты предпочитаешь? — спросил г-н Зильберштейн. Все перестали жевать и посмотрели на меня. — Погибнуть или все-таки попытаться вырваться отсюда?

— Я скорее покончу с собой, чем окажусь в лапах у немцев, — ответила я. — Страданий я не вынесу.

ГЛАВА 4

Страдания. Они понятия не имели о моих страданиях. Несколько крошечных кусочков хлеба в день, истертое одеяло, холодный каменный пол. Их даже не интересовало, каково мне приходится. Они только и знали, что приказывать, угрожать, заставлять меня рисковать жизнью ради нескольких евреев, которых я даже не знала. Я старалась оказывать им посильную помощь, но им этого было мало. Никто из них, оказавшись на моем месте, не сумел бы сделать большего. Они не понимали, чего мне это стоило, и не желали понять.

Я просунула нож для разрезания бумаг в щель между крышкой стола и верхним ящиком. Разумеется, он был заперт. Комендант всегда держал его на запоре. Когда я попыталась надавить на замок посильнее, рука у меня соскользнула и ударилась о стол. Я прислушалась и, убедившись, что наверху по-прежнему тихо, попробовала снова. Вторая попытка оказалась столь же безрезультатной. На третий раз я преуспела лишь в том, что согнула нож.

Ящик открыть так и не удалось. Я принялась распрямлять нож, но и тут меня ждала неудача. Теперь мне ничего не оставалось, кроме как спрятать его куда-нибудь так, чтобы комендант не смог его найти.

Я обошла кабинет в поисках укромного места. Увы — такового не нашлось даже в маленькой ванной комнате рядом с канцелярией. Шкафы и стол были слишком громоздкими, чтобы пытаться сдвинуть их с места. В конце концов я открыла окно и, не выпуская ножа из рук, высунулась наружу. Я дотронулась до земли под карнизом — она была сухая. Даже если бы я очень постаралась, мне не удалось бы забросить ножик достаточно далеко. Его сразу же нашли бы и вернули владельцу — тем более, что на нем были выгравированы инициалы коменданта. Такую приметную вещицу нельзя было выбросить на лагерный двор. Я подумала, не отдать ли нож членам лагерного подполья, которые могли бы использовать его для подкупа или каких-нибудь иных целей, но сразу же отказалась от этой затеи. Я закрыла окно и посмотрела на книжные шкафы.

Я подтащила к одному из них рабочее кресло коменданта, но даже взобравшись на него, не смогла дотянуться доверху. На некотором расстоянии от шкафов, у той же стены стоял деревянный шкаф — подобие буфета, в котором комендант хранил спиртное. Сдвинуть его с места было невозможно, и мне ничего не оставалось, как воспользоваться креслом коменданта. Подтащив его к шкафу, я взобралась на спинку кресла, а оттуда — на шкаф. Держась одной рукой за стену, я подползла к ближайшему ко мне книжному шкафу и забросила на него нож.

Послышался слабый звон, и снова все стихло. Я опустилась на пол и стала водворять комендантское кресло на место. Однако впопыхах нечаянно задела лежавшую на столе папку, и все ее содержимое очутилось на полу. Я принялась судорожно собирать бумаги и запихивать их обратно в папку. Некоторые страницы перевернулись нижней стороной кверху, и мне пришлось переложить их. Я водворила папку на место, стараясь ничего не сдвинуть на столе. Потом посмотрела на книжный шкаф. К счастью, снизу ножа не было видно. Я подошла к окну и выглянула во двор: там не было ни души. И за дверью, судя по всему, тоже. Я села на свое обычное место в углу и закрыла глаза.

— Золото. Серебро. Они требуют, чтобы евреи сдали все до последней вещицы. Кажется, ты не слушаешь меня, Самуил, — сказал г-н Вайнштейн отцу, когда я вошла в комнату.

— Ничего не понимаю! — воскликнул отец. — Они же сами разгромили все принадлежащие евреям магазины, вплоть до мелких лавчонок.

— О чем вы говорите? — поинтересовалась я. — Что случилось?

— На евреев в Германии наложен штраф, — объяснил г-н Вайнштейн. — За подрыв частного предпринимательства.

— Штраф на общую сумму в миллиард марок, — добавила г-жа Вайнштейн.

— Слава Богу, что мы не эмигрировали в Германию, — вздохнула мама.

— Евреи полностью отстранены от участия в экономической жизни, — медленно проговорил отец.

— Боюсь, что это только начало, — продолжал г-н Вайнштейн.

— Правда? — воскликнула я, и г-н Вайнштейн кивнул.

— Что им от нас еще нужно? — возмутилась мама. — Самуила лишили возможности преподавать. У Якова разгромили лавку.

Г-н Вайнштейн сокрушенно покачал головой:

— Отобрали у евреев все их имущество…

— Вы имеете в виду недвижимость?

— И личную собственность тоже.

— Что же нам делать? — обескураженно воскликнул отец. — Как жить дальше?

— Все это делается ради так называемого утверждения превосходства арийской расы, — сказал г-н Вайнштейн.

— Да ведь это откровенный грабеж, — вспылила я. — Теперь-то ты понимаешь, папа, что я права? Что нам необходимо подумать об эмиграции.

— Но куда мы можем поехать? — пожал плечами отец.

— В Польшу, — ответила я. (Отец достал из кармана платок и вытер глаза.) — Или в Венгрию. Это недалеко. К тому же я знаю оба эти языка.

— Но мы всю жизнь прожили здесь, — возразил отец. — Не забывай, мы с мамой уже немолоды.

— Дядя Яков и тетя Наоми могли бы поехать вместе с нами. В Германии их больше ничто не держит.

Отец посмотрел на меня, потом на маму и, подумав немного, кивнул:

— Уехать всей семьей, возможно, было бы не так уж и плохо.

— Что может быть ужаснее, чем лишиться всего? — печально сказала мама.

— Если мы затянем строительство этой дороги еще на один день, я отправлю всех вас в газовую камеру, — пригрозила надзирательница.

Мы понуро принялись за работу. Ходить по каменным глыбам — сущая пытка. Пятки у нас были разбиты в кровь, лодыжки изранены, тело — в синяках. Мелкая красная пыль застилала глаза, проникала в горло. Руки и плечи гудели от непосильной ноши. Некоторые из заключенных падали, и, несмотря на угрозы и побои надзирателей, уже не могли подняться на ноги. Конвойные пристреливали тех, кто был не в состоянии больше работать. Надзиратели без разбору хлестали нас — кого по спине, кого по лицу. Тяжелые острые камни впивались нам в ступни, оттягивали руки и плечи. Мы задыхались от пыли. Но нам не давали ни минуты передышки. Дорога должна быть вымощена. Таков приказ коменданта, и его необходимо исполнить. Надзирательница изо всех сил ударила меня в бок.

— Эй, ты, спящая красавица, — рявкнула она. — Смотри под ноги. И в следующий раз бери камень покрупнее. Ишь какая, все норовит выбрать, какой полегче.

Я обошла лежащего на земле заключенного. Его глаза неподвижно смотрели в безоблачное небо, рот был открыт. Я опустила свой камень рядом с только что уложенными и побежала к карьеру за очередным камнем. Надзиратели стегали кнутом тех, кто, по их мнению, двигался недостаточно проворно. Иногда конвойные пускали в ход пистолеты, а потом спихивали тела в карьер. Я присела на корточки и, прижав огромный камень к груди, попыталась с ним подняться. При этом у меня свело спину от тяжести, но тем не менее я побрела со своей ношей вверх по склону. И тут я увидела машину коменданта.

Сверкая на солнце черным лаком, она медленно двигалась вдоль дороги, которую мы мостили. Видимо, комендант прибыл с инспекцией. Когда автомобиль подъехал ближе, я чуть-чуть отступила влево, навстречу ему. Надзирательница не заметила этого. Я продолжала идти, но с каждым шагом все больше и больше отклонялась влево. Впереди, в нескольких шагах от меня, надзирательница орала на выбившуюся из сил женщину и колотила ее дубинкой. Поравнявшись со мной, автомобиль коменданта сбавил скорость. Я повернулась лицом к машине и выпустила из рук камень.

Услышав грохот, надзирательница оглянулась.

— Безмозглая сука! — заорала она и направилась ко мне. — Я научу тебя работать!

Я рухнула на камень, но при этом посмотрела на сидящего в машине коменданта.

Машина остановилась.

— Поднимайся, ты, поганая шлюха, — вопила надзирательница, пиная меня ногой. — Ты нарочно повалилась, чтобы напакостить мне. Я тебе припомню это!

Дверца машины распахнулась.

— Вставай! Вставай! — орала надзирательница, пиная меня и колотя дубинкой.

Комендант вышел из машины.

— Вставай, тебе говорят! Ты что, не слышишь, грязная жидовская шлюха? — Надзирательница вцепилась мне в руку ногтями.

Лагерная роба была мне велика. Я оттянула ворот вниз, обнажив шею до ложбинки между грудями, и встала на ноги. Комендант направился ко мне. Надзирательница застыла по стойке «смирно». Комендант посмотрел на мою открытую грудь. Я стояла спиной к солнцу, и сквозь тонкую, прозрачную ткань были видны очертания моих ног. Он поднял дубинкой мой подбородок и улыбнулся.

— Это снова ты? — сказал он. — Теперь я знаю: это судьба.

Он посмотрел на мою шею. Коснулся дубинкой моих ключиц и широко улыбнулся.

— Йозеф! — позвал он.

Адъютант вылез из машины.

— Слушаю, господин комендант.

— Распорядитесь, чтобы эту заключенную отмыли и доставили ко мне в кабинет.

— Слушаюсь.

— Я освобождаю ее от строительных работ, — добавил комендант и зашагал к машине.

— Слушаюсь, — сказал адъютант и подозвал к себе одного из охранников. — Отведите ее в канцелярию и ждите меня там.

Охранник отдал ему честь. Адъютант хмуро оглядел меня с ног до головы и молча вернулся к машине. Комендант еще раз посмотрел в мою сторону, потом сделал знак водителю ехать дальше. Сверкая на солнце и покачиваясь на колдобинах, машина поехала дальше. Когда охранник взял меня за руку, надзирательница еще раз ударила меня по спине. Заключенные недоуменно поглядывали на меня. Некоторые из женщин стали тянуть вниз ворот своих роб. Другие роняли камни, глядя на поднимающуюся вверх по склону машину коменданта. Надзирательница снова ударила меня, но я не почувствовала боли. Я ничего не чувствовала.

— Я утратила способность что-либо чувствовать, — сказала тетя Мириам упавшим голосом. Она сидела на диване у нас в гостиной. — Я просто оцепенела.

— Произошла какая-то ошибка, — сказала мама. — Этого не может быть. Они что-то перепутали.

— Да нет, — досадливо возразила тетя. У нее были красные глаза, но она уже не плакала. — Они его арестовали.

— Кого? — спросил отец.

— Бориса, — ответила мама.

— Бориса? Мужа Мириам?

— Но ведь он не еврей, — удивилась я. — За что же было его арестовывать?

— За то, что он женат на Мириам, — сказала мама, и тетя подтвердила ее слова кивком головы.

— Что за вздор! — воскликнул отец. — Как можно арестовывать человека только за то, что он женат?

— Он женат на еврейке, — возразила мама.

— Они сказали… Они называют это… Кажется, «рассеншанде», — объяснила тетя.

Все обернулись ко мне.

— «Рассеншанде» означает «осквернение расы», — объяснила я. — Это когда ариец вступает в связь с еврейкой.

Мириам снова заплакала.

— Может быть, стоит с ними поговорить? — предложил отец. — Предъявить свидетельство о браке?

— Я предъявляла, но они признали его недействительным.

— Они уже забрали дядю? — спросила я.

— Да. Меня они тоже объявили преступницей.

— За что?

— За аморальное поведение. Мне велели подать заявление с просьбой о перевоспитании.

Мириам заплакала еще горше. Мама обняла ее за плечи и обратилась к папе:

— Что нам делать, Самуил?

— Что тут можно поделать, Ханна? Один человек бессилен противостоять им.

— Речь идет о моей сестре. Мы не можем сидеть сложа руки.

— Кто приказал вам подать заявление о перевоспитании? — спросила я.

Тетя вытерла глаза, высморкалась и, достав из сумочки повестку, развернула ее.

— Группенфюрер Гейдрих, — сказала она. — Но заявление я должна направить на имя какого-то Мюллера.

— Это гестапо, — объяснила я.

— Что же ей делать? — взволнованно вопрошала мама.

— А что она может сделать? — сокрушенно произнес отец. — Приказ есть приказ.

… — Имей в виду, здесь все подчиняются моим приказам, — объявил комендант, прикрыв дверь кабинета. — Где ты, моя крошка?

Он был пьян. Я почувствовала это, как только он приблизился ко мне и взял меня за руку.

— Иди сюда, моя крошка. Я приказываю. Ты нужна мне.

Он рывком поднял меня на ноги. Одной рукой держа меня за запястье, другой он расстегивал пуговицы на своем мундире. Он подтолкнул меня к письменному столу. В лагере стояла обычная суета. Снаружи доносился лай собак, все утро без умолку строчили пулеметы.

Комендант бросил свой мундир на стул и спустил подтяжки. Расстегнув брюки, он придвинулся ко мне, обдавая меня хмельным дыханием. Он прижал меня к столу. Бумаги и папки полетели на пол. Он заставил меня лечь на стол. Когда он взгромоздился на меня, я повернула лицо к окну.

Во дворе лагеря в несколько шеренг выстроились заключенные: мужчины, женщины, дети. Обнаженные, они ждали своей очереди в «душ». Из труб валил черный дым — то, что осталось от их товарищей по несчастью. Дым пеленой окутывал дрожащих на холоде евреев.

Они жались друг к другу, пытаясь согреться. Некоторые прикрывали руками свою наготу, искоса поглядывая на солдат, медленно прохаживавшихся взад-вперед между шеренгами с винтовками наготове. Пальцы коменданта впивались в мою плоть каждый раз, как он резкими толчками входил в меня. Его небритая щека терлась о мою щеку. Плечо давило мне на подбородок. Влажные губы и язык метались по моему лицу, ища рот. Если я отворачивалась в такие минуты, он кусал мне губы, оставляя на них синяки. Я не стала отворачиваться. Он стиснул мое лицо руками и принялся меня целовать.

На сей раз он не заталкивал язык мне в рот. Его губы и язык скользнули по моей шее и ключицам к груди. При этом он покусывал меня, но легонько, не причиняя особой боли. Сегодня он был настроен миролюбиво. Стянув робу с моей груди, он прильнул к ней ртом. Я не любила, когда он целовал и гладил меня: тогда все затягивалось надолго. Я не хотела, чтобы он прикасался к моей груди и целовал ее. Я мечтала только о том, чтобы все кончилось как можно скорее. Он приподнялся, взял мою руку и положил ее мне на живот. Потом потянул вниз. Когда я дотронулась до своего лона, он пришел в дикое возбуждение и снова яростно вошел в меня, двигаясь все быстрее и быстрее. И я снова ощутила на себе тяжесть его тела, а моя рука так и осталась зажатой под самым его животом. Он застонал и чуточку умерил свою прыть. Я уже знала по опыту, что, если начну двигаться под ним в унисон, он кончит быстрее. Если я подниму ноги и сомкну их вокруг его бедер, он кончит почти тотчас же. А если к тому же я произнесу его имя, он вскрикнет и немедленно отвалится от меня. Но я могла заставить себя произнести его имя только когда он был очень, очень пьян.

Раздетые догола евреи медленно двигались к кирпичному строению с высокими трубами. Охранник выхватил из очереди совсем юную девушку и потащил ее за угол. Она с ужасом оглядывалась на своих соплеменников. Еще трое охранников направились вслед за ними. Группка других охранников потешалась, наблюдая за тем, как собака набросилась на старика-еврея и стала его терзать. Охранники гоготали и улюлюкали. Комендант снова перешел на неторопливый ритм и стал гладить мой живот, спускаясь все ниже и ниже. Когда он коснулся меня там, где вошел в меня, его дыхание участилось от возбуждения. Он смочил пальцы слюной и отстранил мою руку, мешавшую ему трогать меня. Я взяла его за рубашку, притянула к себе и, подняв вверх бедра, крепко стиснула его ногами. Я укусила его в плечо достаточно сильно, чтобы остался след. И произнесла его имя. Целых два раза. Он еще глубже вошел в меня и вскрикнул… Из труб валил дым, повисая над опустевшим двором. Я закрыла глаза. Грузное потное тело коменданта давило на меня всей своей тяжестью.

Я закрыла глаза. Проходя мимо книжного магазина, я увидела в витрине книгу с заголовком: «Стоящие вдоль улиц мертвецы». Я дотронулась до холодного стекла. Продавщица подошла к витрине с каким-то покупателем и, взяв оттуда книгу, подала ему. Он что-то сказал продавщице. Она покачала головой в ответ. Он кивнул. Она снова покачала головой. Он поднял рукав и вытянул левую руку вперед. Посмотрев на иссиня-черные цифры у него над запястьем, продавщица приложила пальцы ко рту. Покупатель прижал книгу к груди. Я отвернулась и пошла прочь.

— Ты только подумай, — сказал отец, когда я вошла в дом. — Трупы убитых лежат прямо на улице.

— Что, по-твоему, я должна делать? — огрызнулась я, вытаскивая из-под подкладки пальто несколько маленьких картофелин.

— Их не удосужились даже похоронить, — продолжал отец.

— Обратись с жалобой к немецкому командованию, — сказала я. — Здесь всем распоряжаются немцы.

— Что с тобой? — воскликнула мама. — Почему ты дерзишь отцу?

— Где хлеб, который я принесла вчера? — спрос: ила я. — Неужели мы успели его съесть?

— Конечно, нет, — ответила мама. — Он лежит в шкафчике под мойкой, завернутый в газету.

— Почему не убирают трупы? — возмущался отец.

— Что ты собираешься делать с хлебом? — спросила мама.

— Хочу обменять его на сахар, — объяснила я, отрезая от буханки увесистый ломоть.

— Я прикрыл их лица газетой, — сказал отец. — Из элементарного уважения к несчастным.

— Нам не нужен сахар, — возразила мама.

— Папе нужны лекарства. А чтобы их достать, необходим сахар.

— Я видел гору трупов на Кармелицкой улице, — продолжал отец. — Они свалены прямо у витрины магазина.

— Ты забираешь столько хлеба? — всплеснула руками мама.

— Сахар стоит дорого.

— Ты только подумай! Гора мертвецов у витрины магазина, где выставлены сдоба, копчености, мармелад.

— Нам нечего будет есть, если ты заберешь хлеб.

— Я забираю только часть.

— Нет, ты послушай! — воскликнул отец, беря меня за руку. — Обнаженные трупы, сваленные один на другой, словно… словно дрова. С бирками на ногах. С неприкрытыми лицами и обнаженными срамными местами… Какой стыд!..

— Успокойся, папа. Они мертвы. — Я швырнула хлеб на пол, и родители в испуге уставились на меня. — Ты больше думаешь о мертвых, чем о живых.

— Кто сказал евреям, что здесь их собираются умерщвлять? — спросил комендант. — Кто-то из зондеркоманды?

— На сей раз нет, — ответил его адъютант. — Один из охранников использовал не совсем удачное выражение. Разумеется, прямо он этого им не сказал, но они каким-то образом догадались.

— Один из охранников? — переспросил комендант.

— Так точно.

— Какое же именно выражение он использовал?

— Он выразился в том смысле, что попавшие сюда евреи пойдут на корм земляным червям.

— Вы можете назвать фамилию этого охранника?

— Нет, господин комендант. Я стоял к нему спиной.

— Пишите, — приказал комендант. (Адъютант приготовил блокнот и ручку.) — «Всему персоналу лагеря, — продиктовал комендант. Он взял в руки кобуру и проверил, заряжен ли его пистолет. — Прибывающие в данный лагерь евреи должны оставаться в полном неведении относительно места и характера их последующей утилизации. — Адъютант проворно водил пером по бумаге. — Категорически запрещаются любые намеки и провокационные слухи относительно их дальнейшей судьбы».

Комендант обвел взглядом свой кабинет и нахмурился. Адъютант кончил писать и посмотрел на него.

— Кстати, Йозеф, вы не видели мой кортик?

— Никак нет.

— Мистика какая-то. Сначала пропадает нож для разрезания бумаги. А теперь еще и кортик. — Все с той же угрюмой миной комендант надел плащ. — Должно быть, я оставил кортик наверху. Ганс с ним играл. Так скольких охранников мы потеряли?

— Пятеро убиты и двое ранены.

— А что с евреями?

— Их отправили в газовую камеру. За исключением одного, который и заварил всю кашу.

— Где он?

— В камере для допросов.

— Хорошо, Йозеф, — сказал комендант. — Давайте им займемся.

— Ничего, Давид, — сказала я. — Я сама справлюсь. А ты спи.

— Что случилось, Рашель? — Давид сел в кровати и потер глаза. — Что ты делаешь?

— Я запирала двери. Извини, что разбудила тебя.

Я подошла к окну и выглянула во двор. Лунный свет пронизывал кроны деревьев. Я нахмурилась. Некоторое время назад вдалеке, под деревьями у дороги, стояла машина. Затаив дыхание, я вглядывалась в темноту. Нет, сейчас там не было никакой машины. Только тень от деревьев и больше ничего. Надутая ветром тюлевая занавеска коснулась моего лица.

— Разве ты не заперла дверь, перед тем как лечь? — спросил Давид.

— Я решила на всякий случай проверить запор, — сказала я, закрыв окно на щеколду. — Мне почудился какой-то странный шум.

— Я был бы очень признателен, если бы ты ж будила меня всякий раз, когда тебе среди ночи чудится какой-то шум.

Давид снова лег, шумно поправляя подушки и одеяла. Он громко вздыхал, ворочаясь с боку на бок. Когда я улеглась в постель, он повернулся ко мне спиной. Сброшенное им одеяло лежало между нами.

— Постарайся не будить меня каждый раз, когда тебе почудятся какие-то звуки, — повторил Давид. — В кои-то веки мне захотелось как следует выспаться.

Нас подняли среди ночи. Мы дрожали от холода: это была наша первая ночь в лагере, когда мы остались без привычной одежды, обуви и даже без волос. Надзирательницы остервенело колотили нас, стаскивая с нар и перегоняя в соседний барак. Когда мы вошли туда, каждой из нас выдали по почтовой открытке с чудесным пейзажем: зеркально-чистое озеро, окруженное раскидистыми деревьями; горы с покрытыми снегом вершинами, уходящие в безоблачную голубизну неба; цветы, трава и вокруг — ни души. Я перевернула открытку и прочла:

«Привет из Вальдзее.

Мы устроились прекрасно.

У нас есть работа. С нами обращаются хорошо.

Ждем вашего приезда.

С любовью…»

Надзирательница ударила меня по плечу дубинкой.

— Подписывай! — приказала она.

Я подписала.

ГЛАВА 5

Многие бумаги были подписаны, но не все. На некоторых документах, лежащих на столе коменданта, стояло его полное имя: Максимилиан фон Вальтер. На других — только фамилия в самом низу: Фон Вальтер. «Ф» и «В» были выписаны одинаково четко и крупно, зато остальные буквы выглядели совсем неразборчиво. Однако на большей части бумаг его подпись вовсе отсутствовала. В нижнем углу листа стояло лишь одно большое угловатое «К» — начальная буква слова «Комендант».

Я села за стол и стала рассматривать бумаги, которые он оставил поверх стола. Каждый раз, выходя из кабинета, комендант убирал бумаги, над которыми работал, в средний ящик стола и запирал на ключ. Ключ же он носил с собой на цепочке в кармане. Поднимаясь из-за стола, я легонько потянула на себя средний ящик, хотя была абсолютно уверена, что он, как всегда, на запоре.

Как ни странно, на сей раз ящик оказался не заперт.

Чувствуя, как бешено колотится у меня сердце, я выдвинула ящик и заглянула внутрь. Там лежали именные бланки коменданта, исписанные его рукой. Затаив дыхание, я протянула руку, приподняла краешек первого листа и прочитала: «Колыбельная для Клауса». Лист выпал из моей руки.

Я задвинула ящик и бросилась в свой угол.

— Что это у тебя все валится из рук, Ханна? — укоризненно заметил отец, войдя в комнату. — Ты их испачкаешь.

— Впредь я буду осторожнее, — вздохнула мама и развернула небольшой сверток.

Я с шумом захлопнула дверь.

— Я не стану даже смотреть на них, — заявила я. — И не пытайтесь меня заставить.

— Посмотри, они вовсе не желтые, — увещевала меня мама.

— Я не стану ее носить!

Отец пожал плечами:

— Ничего не поделаешь, придется. Таков закон.

— Посмотри же, это белая нарукавная повязка с синей звездой.

— Мне все равно, как она выглядит. Я и не подумаю ее надевать. Мы приехали сюда, спасаясь от немцев.

— Немцы нас догнали, — сокрушенно сказал отец.

— Значит, нужно ехать вместе с дядей Яковом. В Америку, — сказала я, оттолкнув мамины руки, когда она попыталась надеть на меня повязку.

— В Америку? — спросила мама. — Но ведь ты не знаешь их языка.

Печальный взгляд отца остановился на мне.

— Мы слишком стары для этого, дочка. Нового путешествия я попросту не вынесу.

— Это всего лишь повязка. Зачем нарываться на неприятности? — снова попыталась вразумить меня мама.

— Тебе грозят крупные неприятности! — воскликнул мой двоюродный братишка Лева, вбежав в комнату. — Они, того и гляди, придут за тобой.

— Гестапо? — спросила я, вставая.

— Да.

— О Боже! — воскликнула мама, заламывая руки.

— Мы просили тебя уехать с дядей Яковом, — причитала мама. — Мы умоляли тебя ехать без нас.

Я взяла свою тарелку, переложила на нее еду из тарелки родителей и вместе с приборами сунула в буфет. Потом стала надевать пальто.

— Куда ты? — встрепенулся отец.

— Что ты собираешься делать? — заволновалась мама.

— Вы меня не видели, — сказала я и поцеловала их обоих в щеку. — Вы понятия не имеете, где я. Вы не знаете, жива ли я вообще.

— Самуил? — воскликнула мама, и отец взял ее за руку.

— Что ты намерена делать? — спросил он.

— Не волнуйтесь. Вы меня не видели.

Лева обмотал голову черным шарфом. Он подал мне такой же, и я спрятала под ним волосы и нижнюю часть лица. Лева открыл дверь. Мама заплакала, протягивая ко мне руки. Отец окликнул меня. Не оглядываясь, я закрыла за собой дверь.

… Я не оглядывалась на кровать. И не смотрела на пистолет. Мне не нужно было на него смотреть. Я знала каждую его деталь. Каждый изгиб. Каждый желобок. Мне просто хотелось подержать его в руках. В темноте я подошла к комоду с выдвинутым нижним ящиком, в котором под ворохом ночных сорочек хранился пистолет. Давид спал.

Пистолет был холодный и тяжелый. Я вытянула руку и нацелилась в темноту. Разумеется, я умела им пользоваться. Я закрыла глаза и прижала пистолет к щеке. Я потерлась щекой о прохладную сталь. Она стала теплой. Пистолет был, как всегда, заряжен.

Я осторожно положила его обратно в ящик и прикрыла сверху сорочкой. Я задвинула ящик и легла в кровать рядом с Давидом, стараясь не задеть его. Мне не хотелось его будить. Я натянула одеяло до самого подбородка. В ту ночь я почти не спала. Один раз Давид вскрикнул во сне.

В доме было тихо — все спали. Последние три недели комендант не спускался в кабинет по ночам. В лагере жизнь шла своим чередом. Печи работали исправно. Из труб непрестанно валил дым. Поезда прибывали строго по расписанию. Охранники и зондеркоманда делали свое дело и держали рты на запоре. Дети коменданта целыми днями играли в саду, а его жена, готовя по утрам завтрак, напевала. Они уже не ссорились по ночам, и она больше не плакала. Комендант снова бросил курить и значительно реже прикладывался к бутылке. Его перестала мучить бессонница.

Я зажгла настольную лампу и, сев на корточки, просунула черенок ложки между половицами.

Осторожно приподняв край половицы, я вытащила из-под нее обернутые в тряпицу листки бумаги и, сняв колпачок с ручки коменданта, стала читать.

Посмотрев первый листок, я зачеркнула несколько строчек и вместо них мелкими буквами написала другие. Потом снова перечитала всю страницу от начала до конца. Заменила одно слово. Еще одно. Потом вымарала заглавие и написала новое: «Горькие травы». Я еще раз перечитала написанное и уже ничего не стала менять. Положив «Горькие травы» в самый низ стопки, я взяла следующую страницу.

— У нас нет горьких трав, — сказала мама. — Какой же Седр без горьких трав?

— Немцы запретили нам праздновать Седр, — откликнулся отец, — так что Бог простит, если мы обойдемся без горьких трав.

— Но дети…

— У детей и без того горькая жизнь, — заметила я. — Вряд ли стоит лишний разнапоминать им об этом. Папа, ты занавесил окна?

— Конечно. Как ты велела.

— Мама, куда ты положила косточку?

— Что это за косточка? — спросила мама. — Где ты ее раздобыла?

— Пусть тебя это не беспокоит. Так где она?

— На тарелке. Рядом с яблоком.

— Ты и яблоко принесла? — удивился отец.

— Все равно без горьких трав никак не обойтись, — сказала мама.

— Мама, прошу тебя.

— А кто эти люди, которых ты пригласила? — спросил отец.

— Помимо соседей? — уточнила я.

— Это ее зрузья, Самуил, — ответила за меня мама.

— Те самые, которые приходят сюда по ночам?

— Ты ничего об этом не знаешь, папа, — сказала я и чмокнула его в лоб.

— Вы все время обмениваетесь какими-то свертками. Что в них? — Отец встал и пошел вслед за мной по комнате.

— Ничего, папа, не волнуйся. Мама, у нас осталась хотя бы одна свечка?

— Нет, ни одной.

— Ты занимаешься чем-то опасным, — сказал отец.

— А жить в этом гетто не опасно? — вспылила я. — Здесь мы отрезаны от остального мира.

— Я всегда чувствую, когда ты что-то скрываешь от меня. Еще с тех пор, как ты была совсем еще маленькой. Ты занимаешься чем-то плохим…

— Я всего лишь добываю для всех нас еду.

— Чем-то таким, чего ты сама стыдишься. Недаром ты не хочешь, чтобы мы с мамой узнали об этом.

— Самуил, оставь ее в покое.

— Ханна, это может плохо кончиться. Мы должны знать, чем она занимается.

— Она хорошая девочка, Самуил. Не цепляйся к ней.

— Скажи, кто эти люди, — потребовал отец, схватив меня за руку.

— Ты что, служишь в гестапо? — воскликнула я.

Отец выпустил мою руку и побрел к креслу, беззвучно шевеля губами.

— Как ты можешь говорить отцу такие ужасные вещи? — возмутилась мама.

— А зачем он учиняет мне допрос?

— Он не учиняет тебе никакого допроса. Он тревожится о тебе.

— Для этого нет никаких оснований.

— Мы оба тревожимся, — сказала мама. — Ты наша единственная дочь. Мы любим тебя.

— Не тревожьтесь обо мне. Я способна сама за себя постоять и не нуждаюсь в присмотре.

— Посмотри за Гансом, — попросила коменданта жена, войдя в его кабинет. — Мне нужно привести себя в порядок к приходу гостей.

Она остановилась в дверях, держа на руках ребенка вместе с одеяльцем, погремушкой, плюшевым медвежонком и бутылочкой. Комендант недовольно посмотрел на нее.

— Ты шутишь, Марта?

— Мне нужно приготовиться к приему гостей, Макс. И сделать прическу.

— Мне некогда заниматься ребенком. Я работаю.

— Тебе не нужно ничего делать. Просто присмотри за ним.

Она расстелила на полу одеяльце и посадила на него малыша, разложив рядом его игрушки.

— Я покормила его и переодела, так что он должен вести себя спокойно. В бутылочке сок — на всякий случай, если он вдруг раскапризничается.

— А где Ильзе?

— Она с кухаркой украшает торт.

— Почему кухарка не может присмотреть за Гансом?

— Я же сказала, Макс. Она занимается тортом.

— У меня много работы.

— Боже мой, Макс, разве я часто прошу тебя о чем-нибудь? В конце концов ты затеял этот вечер не ради меня, а в честь дня рождения своего лучшего друга.

— Хорошо, Марта. Я присмотрю за Гансом.

— Я и так все сделала сама: купила продукты, приготовила, убралась в доме. Но я не могу заниматься детьми и одновременно приводить себя в порядок!

— Хорошо, хорошо. Я же сказал, что присмотрю за Гансом. Иди одевайся.

Она помедлила, положив руки на бедра. Комендант сердито уткнулся в разложенные на столе бумаги. Малыш запыхтел и поднялся на четвереньки.

— Я захватила ему игрушки и бутылочку с соком. Он будет хорошо себя вести.

— Да, да, — буркнул комендант.

Она по-прежнему стояла, не сводя глаз с коменданта. Он отодвинул в сторону стопку бумаг, поставил на одной из них свою подпись, что-то нацарапал на другой.

— Я думаю надеть красное платье. Или ты хочешь, чтобы я была в чем-нибудь другом?

Комендант не ответил. Он раскрыл папку и стал перелистывать бумаги. Малыш снова опустился на живот, взял погремушку и тут же потащил в рот.

— Макс, давай не будем ссориться перед приходом гостей.

— Ты права, красное платье тебе очень к лицу.

Она улыбнулась:

— Ганс не помешает тебе, дорогой.

— Хорошо, Марта.

— Слушайся папочку, Ганс. Я приду за ним, как только оденусь, Макс.

— Распорядись, чтобы Ильзе оставалась наверху, — сказал комендант. — Я не смогу уследить за обоими.

— Ильзе будет с кухаркой, — сказала его жена и закрыла за собой дверь.

Комендант посмотрел на ребенка. Ганс подполз к лежащему на одеяле плюшевому медвежонку и радостно загукал. Пытаясь взять его в руки, он снова упал на живот. Ухватив наконец медвежонка, он засунул его ухо в рот и принялся мусолить. Комендант снова углубился в бумаги.

Малыш бросил медвежонка, встал на четвереньки и пополз вперед сначала по одеялу, а потом уже по полу. Я посмотрела на коменданта: он что-то писал. Ганс то и дело опускался на живот, чтобы передохнуть, и тянул ручонку в рот. А поднимаясь на четвереньки, всякий раз вертел головкой, оглядывая кабинет. Комендант подошел к шкафу и, взяв с полки несколько папок, принялся их листать. Тем временем малыш пополз в мою сторону.

Я отодвинулась, чтобы не мешать ему, но он изменил направление и пополз прямо ко мне. Я сжалась в комок, чтобы быть как можно дальше от малыша. Комендант между тем поставил папки на место и выдвинул нижний ящик. Малыш дополз-таки до меня и тронул влажной ладошкой мою голую ступню.

Комендант рылся в ящике, что-то бормоча себе под нос. А малыш выгнул спинку и посмотрел на меня, улыбаясь. Я погладила его по ручонке. Он потупился и снова сосредоточился на моей ноге. Мне было щекотно от прикосновения его слюнявых пальчиков. Я снова погладила его по руке. Он был такой нежный, такой маленький. Такой симпатичный. Когда я погладила его по пухлой щечке, он ответил мне приветливым гуканьем.

— Что ж, она устроила себе приятную житуху, — сказала Шарон. — Ну и везет же этой эгоистке!

— Этой шлюхе, — злобно проговорил ее товарищ.

Ревекка сунула мне в руки несколько листков бумаги.

— Возьми-ка эти охранные свидетельства.

— Немцы больше не придают им никакого значения, — сказала я. — К тому же комендант и его помощник недавно уничтожили все охранные свидетельства.

— Ничего, ты все-таки попытайся, — настаивала на своем Ревекка. — Эх, если бы мы смогли заполучить несколько настоящих охранных свидетельств, которые прилагают к ордерам на арест…

— А где вы достали эти бланки? — спросила я, взглянув на бумаги, которые она мне дала.

— Мы их подделали, — ответила Ревекка.

— Вы что, с ума сошли? — воскликнула я и швырнула бумаги на землю. Ревекка и ее товарищи принялись поспешно подбирать их, пока они не успели испачкаться. — Я и с настоящими-то чудом не попала в беду. О подделках же не может быть и речи.

Шарон смерила меня презрительным взглядом.

— Я же говорила, что она откажется нам помочь. Она обожает своего коменданта.

— Замолчи! — крикнула я, отталкивая ее.

— Я бы тоже его обожала, если бы он устроил мне такую же красивую житуху, — ухмыльнулась она.

— Хочешь посмотреть на мою красивую житуху? — Я задрала подол робы и продемонстрировала им синяки на бедрах. Потом сдернула робу с плеча и показала свежие рубцы. — Вот какая у меня красивая житуха. Может быть, ты хочешь занять мое место?

— Ты могла бы достать какую-нибудь бумагу с образцом его почерка? — примирительным тоном спросила Ревекка.

Я опустила подол и прикрыла плечо.

— Если бы ты могла достать образец его подписи или хотя бы уничтожить часть ордеров…

— Он сразу же заметит пропажу, — перебила ее я. — Он запирает свой стол на ночь. Он внимательно следит за такими вещами.

— Я же говорила! — не преминула снова уколоть меня Шарон.

— Мы просим о такой малости, — сказала Ревекка, — но ты даже этого не желаешь сделать.

Нет, это была вовсе не малость. Все чего-то требовали от меня: родители, заключенные, комендант. Когда ему не спалось или было много дел, он среди ночи спускался в кабинет. Иногда он будил меня. Ему вечно было что-то нужно от меня, как и всем остальным, только в отличие от них он не просил.

Порой мне казалось, что он не замечает моего присутствия. Если я сидела очень, очень тихо, затаившись в своем углу, он не замечал меня по нескольку часов, а то и по нескольку дней кряду. Однажды он забыл обо мне на целый месяц. Он почти не заходил в кабинет, а когда заходил, то бывал настолько занят, что даже не смотрел в мою сторону. Он постоянно тер бедро, прикладывал ладонь ко лбу. Он похудел и начал прихрамывать. С лица его не сходило угрюмое выражение, он постоянно глотал какие-то маленькие пилюли. Но потом снова вспомнил обо мне. В конце концов он всегда обо мне вспоминал.

Нередко он проводил за работой всю ночь. Свет не давал мне уснуть. Я лежала на походной кровати, которую по его указанию поставили в кабинете, и смотрела на него. Время от времени он откладывал перо в сторону и снимал кольцо. Не обручальное — то он никогда не снимал, — а серебряное кольцо с черепом. Он долго вертел его в левой руке, водил кончиком пера по всем его впадинам, подносил кольцо к глазам и, глядя на череп, копировал его оскал. Потом снова надевал кольцо на палец и продолжал писать. Заметив, что я смотрю на него, он откладывал ручку в сторону, убирал бумаги в средний ящик и запирал его. Я закрывала глаза и замирала под одеялом, но он все равно подходил ко мне. Да и к чему было что-либо говорить? Не было таких слов, которые могли бы его остановить.

… Все слова иссякли.

Ничего. Ни единого слова.

Я вставила в машинку новый лист и придвинулась к столу. Мои пальцы лежали на клавишах. Я закрыла глаза, пытаясь представить себе незнакомый город, лица незнакомых мне людей, их незнакомую мне жизнь. Я пыталась увидеть детей, смеющихся и прыгающих по улицам под дождем. Мальчика и девочку с русыми волосами. Нет, двух мальчиков, светловолосых и худеньких. Нет, пусть их будет трое, причем один намного младше двух других. Три мальчика, три брата. Их волосы и одежда намокли под дождем. Они шлепают босыми ногами по воде, запрокинув голову и ловя ртом дождевые капли. Я пыталась услышать их смех, ощутить струи дождя на их гладкой коже.

Я пыталась представить себе женщину, которая сидит на веранде и пьет чай. Она слышит смех своих детей и укоризненно качает головой, когда двое старших, догоняя младшего вбегают в дом, оставляя на чистом деревянном полу мокрые следы. Я пыталась представить себе тепло, исходящее от кошки, дремлющей у нее на коленях, почувствовать ее мягкую шерстку, услышать, как она мурлычет от удовольствия. Я открыла глаза.

Видение исчезло. Лист бумаги в машинке так и остался чистым.

Я вышла из кабинета и направилась к лестнице.

— Давид! Давид! Давай пройдемся! — крикнула я. — Мне сегодня не работается.

Я спустилась в прихожую, заглянула в кухню, вышла на заднее крыльцо. Давида нигде не было. На столике у входной двери я нашла записку:

«Рашель,

Я пошел в библиотеку поработать над книгой.

Скоро вернусь.

Целую…»

Я снова поднялась в кабинет. В доме стояла гнетущая тишина. Я не могла писать в такой тишине. Я слышала, как кровь пульсирует у меня в висках. Я слышала, как колотится мое сердце. Я больше не слышала детского смеха. Не видела лица женщины и уж тем более не могла представить себе ее голос и слова, обращенные к детям. Я не видела кошку. Я не видела даже Давида. Мне хотелось, чтобы стук пишущей машинки нарушил эту гнетущую тишину. Но лист бумаги по-прежнему оставался чистым.

Я была одна.

Я ненавидела одиночество.

Я ударила по клавише — наугад, просто для того, чтобы прогнать эту тишину, хоть чем-нибудь заполнить белый лист. Я напечатала еще одну букву. Еще. Еще семь.

Я посмотрела, что у меня получилось:

«Концлагерь».

Я столкнула машинку со стола.

ГЛАВА 6

— Концлагерь, концлагерь. Только это я и слышу, — с досадой произнес Давид. — Я не хочу говорить о концлагере. Я хочу говорить о ребенке.

— Но я и говорю о ребенке. Ты знаешь, что у меня не может быть детей, — сказала я. — Из-за пребывания в лагере.

Я вышла из ванной, завернувшись в полотенце. Голова была обмотана вторым полотенцем. Давид не стал муссировать эту тему. Когда я села на пуфик, он подошел ко мне сзади и, размотав полотенце у меня на голове, стал вытирать мне волосы. Потом отложил полотенце и взял гребень. Я закрыла глаза и прижалась к нему спиной. Он бережно расчесывал спутавшиеся концы моих волос. Он все делал аккуратно. Без спешки. Он так осторожно водил гребнем, что я ни разу не ощутила даже малейшей боли. Он никогда не причинял мне боли. Мокрые волосы спадали мне на плечи и спину. Когда Давид наклонился, чтобы положить гребень, его теплая щека коснулась моей.

— Я люблю тебя, Рашель.

Он обнял меня, и я прижалась к нему. Он целовал меня в ухо, в шею, в плечо. Я хотела, чтобы он ничего не говорил, а только крепко сжимал меня в своих объятиях. Я коснулась его лица.

— Мы можем усыновить ребенка, — сказал он.

Я открыла глаза. Он разомкнул руки и взял небольшую папку.

— Посмотри, мне дали это в агентстве, которое…

— Мы не можем никого усыновить.

— Почему?

— Потому что не будем знать, чей это ребенок.

— Я уверен на все сто процентов, что это будет не его ребенок, если тебя смущает именно это.

— Мне не до смеха, Давид. Мне не нужен чужой ребенок.

Я провела гребнем по волосам. Тяжелые влажные пряди холодили мне спину и плечи.

— Мы могли бы усыновить сироту, еврейского ребенка, потерявшего родителей во время войны.

Я посмотрела на Давида в зеркале.

— Я вижу, ты серьезно все обдумал.

— Я хочу ребенка, Рашель.

— А если я не хочу?

— Вся моя семья погибла в лагере, — сказал он.

— Моя тоже.

— Я хочу иметь семью, Рашель.

— У тебя есть я.

— Я хочу ребенка.

— Ты хочешь сказать, что мое мнение для тебя ничего не значит?

Он швырнул папку на пол.

— Я хочу сказать, что не позволю прошлому разрушить мою жизнь.

Он стал ходить взад-вперед по комнате, сжав кулаки. Я вытерла пар с зеркала.

— Я не желаю всю жизнь провести в лагере.

Я отвернулась от запотевшего зеркала и посмотрела ему в лицо.

— Мне удалось бежать из нацистского лагеря, Рашель. И я не позволю тебе снова превратить меня в узника.

— После твоего побега, — сказала я, — они убили твоих родителей.

Давид холодно посмотрел на меня и принялся неторопливо подбирать с пола бумаги, аккуратно складывая их одну к одной. Потом подровнял стопку и положил в папку.

— Ты не совершила побега, — сказал он. — Где же твои родители?

— Где твоя мама? — спросила я. — Что ты здесь делаешь один?

Ганс стоял на лестнице, ведущей из канцелярии в жилую часть дома, и громко плакал. Он уже научился ходить. Видимо, малыш самостоятельно спустился по ступеням и теперь стоял на лестничной площадке и безутешно плакал.

— Ты не можешь подняться наверх? — тихонько, чтобы никто не слышал, спросила я. — И поэтому плачешь?

Комендант вместе с адъютантом отлучились по делам. Я стояла в дверях канцелярии и смотрела на плачущего ребенка.

— Что случилось, маленький? — снова спросила я и украдкой подошла к лестнице. — Где твоя мама?

Ганс не унимался. Наконец до меня дошло: он выронил бутылочку и она скатилась вниз. Я увидела ее на одной из ступенек. Сверху послышались голос и шаги жены коменданта: она звала Ганса. Мальчик заплакал еще горше.

— Вот, милый, — сказала я, подняв бутылочку и протягивая ее ребенку. — Держи свою бутылочку, малыш.

Бедняжка надрывался от крика, из глаз его ручьем катились слезы. Мать снова окликнула его. Ее шаги стати более стремительными, тревожными.

— Держи, Ганс, — сказала я, поднявшись еще на одну ступеньку. — Вот твоя бутылочка.

Я дотронулась соской до его руки, и он посмотрел на бутылочку. Он по-прежнему плакал, но уже не так надсадно. В голосе матери, зовущей его, звучало беспокойство, но она было где-то в глубине дома.

— Возьми бутылочку, Ганс. Вот она. Возьми ее, маленький.

Ганс продолжал плакать. Я присела перед ним на корточки, протягивая ему бутылочку.

— На, бери ее, крошка. Вот она.

Ганс затих. Он наклонил голову и открыл рот. Я подняла бутылочку повыше, и он взял соску в рот. Я попыталась вложить бутылочку ему в руки, но он не хотел ее брать. Он сосал изо всех сил, но молоко не попадало в соску. Он сморщил мордашку, собираясь снова заплакать. Я наклонила бутылочку так, чтобы молоко попало в соску. Ганс принялся жадно сосать, прильнув ко мне.

Я взяла его на руки.

Он пил, глядя на меня мокрыми от слез глазами. На щеках блестели не успевшие высохнуть слезинки. Он вцепился одной ручонкой в ворот моей робы, а другой прижимал к себе бутылочку. Я смахнула слезы с его личика. И вдруг на лестнице послышались шаги. Я подняла глаза.

Жена коменданта пронзительно закричала.

У крохотного, забранного в решетку оконца товарного вагона раздался пронзительный крик. За ним последовал еще один. Толкаясь и отпихивая друг друга, люди бросились к решетке:

— Дождь!

— Дождь!

Мы не видели воды уже несколько дней. Набитый людьми товарный вагон сострясался от взволнованных возгласов: «Дождь!»

— Возьми мою кружку, — сказал отец. — Она больше твоей.

— Возьми обе кружки, — сказала мама.

— Не жадничай, — остановил ее отец.

— Набери побольше, чтобы всем хватило, — напутствовала меня мама.

Они стали протискиваться вслед за мной к оконцу сквозь мгновенно образовавшуюся вокруг него толпу. Подняв кружку над головой, я сумела-таки добраться до заветной цели, но когда попыталась дотянуться до решетки, стоявшие рядом начали отпихивать меня и даже щипать. Я взгромоздилась на чей-то узел, и тогда кто-то укусил меня в лодыжку. Я не замедлила лягнуть его в лицо. Да, за окном действительно шел дождь! Я просунула кружку сквозь прутья решетки. Мне приходилось отталкивать и пинать людей, норовивших оттащить меня от окна. Когда кружка потяжелела от наполнившей ее влаги, я осторожно просунула ее назад и трясущимися руками поднесла ко рту. Мама шлепнула меня по ноге.

— Как тебе не стыдно! Сперва дай попить папе. Ему это нужно больше, чем нам.

Не сделав ни глотка, я стала осторожно передавать кружку родителям. Отец потянулся было за ней, но тут кто-то ударил меня по руке, и кружка опрокинулась вверх дном.

Мои усилия пропали даром.

— У него пропала мама, — услышала я, войдя в кухню.

— У кого? — не поняла я.

Мама показала на стоящего рядом с ней маленького мальчика. Я не знала, чей он. В нашей квартире было много детей, и все они казались мне совершенно одинаковыми: выпученные глазенки, впалые щеки, мокрые носы, растрескавшиеся до крови губы. О таких говорят: в чем только душа держится! Мальчик помотал головой и потянул мою маму за подол.

— Нет, она не пропала. Я нашел ее, — сказал он. — Пойдемте со мной. Я покажу.

Мы вышли вслед за мальчиком в коридор.

— Где она? Где твоя мама?

— Там, — сказал мальчик, взбираясь по узкой лестнице на чердак.

— Там можно задохнуться от жары, — взволнованно проговорила мама.

— Зачем ее туда занесло? — недоумевал двоюродный брат Лева.

— Наверное, ей захотелось отдохнуть от вечной толчеи, — предположил г-н Зильберштейн.

— Или просто побыть одной, — сказала г-жа Гринбаум.

— Вот она! Вот! — радостно закричал мальчик, переступая порог чердака. — Она здесь. Мама! Мама!

Мы все застыли на месте. Одни в ужасе отвели глаза в сторону. Другие заплакали. Я не сделала ни того, ни другого. Да, мальчик действительно нашел свою маму. Она висела на толстой веревке, перекинутой через стропило. Ее невидящие глаза были широко открыты, язык вывалился наружу. Обутые в туфли ноги касались края опрокинутой табуретки. Мальчик потянул ее за щиколотку, и тело несчастной закачалось.

— Мама, проснись. Мама!

— Какой ужас, — прошептала моя мама.

Одна из женщин подошла к мальчику и взяла его за руку. Отец и еще кто-то из пожилых мужчин направились к телу.

— Какой ужас!

— Бедная женщина.

— Какой эгоизм! — воскликнула я. — Какой потрясающий эгоизм!

— Нельзя быть такой эгоисткой, — сказал комендант в трубку, нахмурившись. — Я просил тебя больше мне не звонить. Ты обещала. Я не говорю, что тебе это просто. Я говорю, что ты обещала. Да, это мой кабинет, но с таким же успехом ты могла попасть в квартиру. Нет, Марты здесь нет. Я один. Да, именно так я и сказал. По какому важному делу? Тебе нужны деньги?

Комендант придвинулся к столу и стал просматривать бумаги.

— Да. А что с ним?

Рука коменданта, потянувшаяся за очередной бумагой, повисла в воздухе.

— Когда это случилось? Каким образом?

Его лицо приняло озабоченный вид.

— Почему ты мне не позвонила? — закричал он в трубку. — Сразу, а не спустя три дня! Естественно. Ты должна была поставить меня в известность о случившемся. Давай не будем сейчас это обсуждать. Что говорит доктор? Прогноз обнадеживающий?

Комендант застыл в оцепенении и сделался мертвенно бледным. Он уронил ручку на стол. Его потерянный взгляд устремился в одну точку.

— Почему ты решила, что я не приеду? — тихо спросил он. — Я знаю. Ах, если бы ты мне рассказала, если бы я только знал… Война? При чем тут война? К черту лагерь! Когда будут… Вчера? — Он перешел на шепот. Я с трудом разбирала его слова. — Ты должна была сообщить мне об этом, несмотря на все, что между нами произошло. Когда я думаю, что в такую минуту ты осталась совсем одна… Как? Как ты сказала? Почему ты не поставила меня в известность об этом? Да, я помню. Я помню наш последний разговор, но утаить от меня такую существенную подробность… Не плачь. Прошу тебя, не плачь. — Он закрыл глаза и приложил к ним ладонь. — Да, я знаю. Я знаю, сколько времени прошло. Ты долго терпела. Я ни в чем тебя не упрекаю. Ты не могла дольше ждать. Конечно, тебе нужен муж. Ты заслужила этого. Не надо плакать. Прошу тебя. — Он долго молчал, не отнимая ладони от глаз. — Да, конечно. Ты ни в чем не виновата. Да, я понимаю. Мне тоже жаль, что так вышло.

Комендант убрал ладонь с лица и положил трубку. Он долго сидел, глядя в одну точку. Наконец перевел взгляд на бумаги и взял ручку. Потом снова ее положил. Он встал и посмотрел в окно. Затем принялся ходить взад-вперед по кабинету, нервно проводя рукой по волосам, громко и прерывисто дыша. Неожиданно он остановился у окна и, не говоря ни слова, изо всех сил ударил кулаком по стеклу.

Он посмотрел на свою руку — она была в крови. Из разбитого окна в комнату хлынул холодный зимний воздух. Он подошел к другому окну и тоже стал колотить по стеклу, пока на его руке не осталось ни одного живого места, пока пол у его ног не покрылся осколками. Он опустился на колени. В разбитые окна врывались снежные хлопья и оседали у него на голове. Он посмотрел на свою окровавленную руку и зарыдал.

— Папа! — позвала Ильзе. — Папа.

Коменданта в кабинете не было. Девочка остановилась в дверях, расчесывая волосы. Каждый раз, проведя щеткой по волосам, она приглаживала их рукой. Постояв так некоторое время, она закрыла дверь и прошла вперед.

— Где мой папа?

Я не ответила. Она стала разглядывать меня.

— Это платье моей мамы.

Ее волосы потрескивали от прикосновения щетки. Они падали ей на плечи, как язычки пламени — бледного, трепетного.

— Это мамина щетка, но она разрешила мне ее взять, — сказала девочка.

Она подошла ближе ко мне и дотронулась туфелькой до моей ноги. Я не шевельнулась. Она громко вздохнула.

— Посмотри на кого ты похожа, — продолжала она. — Волосы у тебя торчат в разные стороны. Дай-ка я тебя причешу.

Она наклонилась ко мне, благоухая мылом и шелестя крахмальным платьицем.

— Ты собираешься отрастить волосы? — спросила она, медленно и ритмично проводя щеткой по моим волосам, зачесывая их назад. Я прикрыла глаза. — Ты же девушка. А у девушек должны быть длинные волосы.

Щетка скользила по моим волосам — сверху вниз, сверху вниз, — и маленькая рука, вторя ровному, размеренному движению щетки, приглаживала выбившиеся пряди.

— Ну вот, теперь совсем другое дело, — сказала девочка.

Я медленно подняла руку и дотронулась до своих волос.

— Теперь ты совсем красивая. Она протянула мне щетку. — Хочешь меня причесать?

— Ильзе! — послышался сверху голос коменданта. — Где ты? В моем кабинете?

Девочка бросила щетку и выбежала за дверь.

Все вокруг засуетились забегали: заключенные, охранники, собаки. Я велела родителям не отходить от меня ни на шаг, но все равно мне приходилось то и дело придерживать их за рукав, чтобы не потеряться в общей толчее. Здесь было намного хуже, чем в поезде: огромное скопление людей, неразбериха, плач, крики. И вездесущие немцы с винтовками и собаками. И трубы, изрыгающие зловонный черный дым. Я схватила родителей за руки.

— Мне больно, — сказал отец, пытаясь высвободить руку.

— Не вырывайся! — прикрикнула я на него.

— Пусти, — сказала мама. — Тебе же говорят: больно.

— Я боюсь, что вы потеряетесь.

— Мы не потеряемся. Мы будем рядом.

— Мы никуда не пойдем без тебя.

— Я не желаю рисковать, — сказала я. — Я вас не отпущу.

Каким-то образом мы очутились во главе очереди. Врач, едва взглянув на нас, приказал мне идти направо, а родителям — налево.

Нас разъединили. Теперь мы находились по разные стороны. Я не знала, какая сторона лучше: левая или правая. Никто не знал. Там, где оказались мои родители, были в основном старики, но также и дети.

Так какая же сторона лучше? Левая или правая? Рядом с родителями я увидела молоденькую женщину с младенцем на руках. На вид ей было столько же лет, сколько мне. Родители взялись за руки и не сводили с меня глаз. Врач продолжал сортировать вновь прибывших на две группы. «Налево! Направо!» — командовал он.

Все большее количество людей отделяло меня от родителей. Мама заплакала. Отец сдерживал себя и даже пытался улыбнуться.

«Налево! Направо!» Я шагнула было в ту сторону, где стояли родители, но тут появился комендант. Увидев меня, он остановился. «Налево! Направо!» — продолжала звучать команда.

Комендант окинул взглядом стоявших на противоположной стороне, потом посмотрел на меня и, кивнув, пошел дальше. «Налево! Направо!»

Я осталась на месте.

— Неужто ты надумала перейти на нашу сторону? — ухмыльнулась Шарон. — Да, ты и впрямь хуже последней шлюхи.

— Так мы тебе и поверили! — огрызнулся один из ее спутников. — Нам наплевать, что с тобой будет.

— Что тут происходит? — спросила Ревекка, подойдя к забору позади крематория.

С ней было несколько заключенных. Похожие на уродливые тени, они жались к ней в тусклом скользящем свете прожекторов. Ветер, насыщенный пеплом, слепил мне глаза. Я подошла ближе.

— Что тебе нужно? — спросила Ревекка.

— Ей понадобилась наша помощь, — сказал сдан из заключенных.

— Будь она проклята! — процедила Шарон.

Ревекка улыбнулась:

— Ты хочешь, чтобы мы тебе помогли?

— Я беременна, — сказала я.

Они повернули ко мне бледные, изможденные лица. Намокшая под дождем одежда облипала их костлявые фигуры.

— Видать; ты неплохо отъелась на комендантских харчах.

Я схватила Ревекку за руку. Остальные теснее обступили ее. Она грубо отшвырнула мою руку.

— Я скорее умру, чем рожу от него ребенка.

— Ничего, не умрешь, — съехидничала Ревекка.

— Пожалуйста, помоги мне. Сама я не смогу этого сделать. Я выполню любое твое требование, только помоги.

— Не помогай ей, — вмешалась Шарон.

— Я не могу родить этого ребенка. Я сделаю все, что ты велишь.

— Не слушай ее, — стояла на своем Шарон.

— Все, что я велю?

— Да, я все сделаю. Только помоги.

Шарон решительно встала между мной и Ревеккой.

— Как ты можешь, Ревекка? Вспомни, сколько раз она отказывала нам в помощи!

— Он отправит ее в газовую камеру, если узнает, что она ждет ребенка, — сказал кто-то из заключенных.

— Ну и что? — вскинулась на него Шарон.

— Что будем делать? — спросил кто-то, стоявший рядом с Ревеккой.

Ревекка скрестила руки на груди.

— Будет больно, — предупредила она.

— Я знаю.

— У тебя будут страшные боли, причем несколько дней.

— Неважно.

— Будет много крови, — продолжала Ревекка. — Как ты скроешь это от него?

— Это моя забота.

После некоторого раздумья она наконец кивнула. Под глазами и на впалых щеках у нее залегли огромные тени. Когда она улыбнулась, ее лицо напомнило мне череп, украшающий серебряный перстень коменданта.

— Стало быть, теперь мы тебе понадобились, — медленно проговорила Ревекка.

— Что она будет делать? — спросила Ильзе, сидя на коленях у коменданта в его кабинете. — Что она будет делать, папочка? — повторила девочка, испуганно посмотрев на отца.

— Я не знаю, — ответил комендант. — Я не могу перевернуть страницу. Ну-ка, помоги мне. «… Старушка, хотя она и казалась доброй, на самом деле была злой ведьмой…»

— Я так не хочу! — воскликнула девочка, схватив отца за лацкан мундира и прижавшись щекой к его груди. Потом она заглянула в открытую книгу сквозь щелки в растопыренной ладошке.

«… Она построила красивый пряничный домик, чтобы заманивать туда маленьких детей. Как только они заходили в этот домик, она хватала их, варила и съедала…»

— Нет! Я не хочу!

«… У ведьмы были красные глаза, такого же цвета, как огонь или кровь, и она плохо видела, зато у нее был отличный нюх, совсем как у зверей, и поэтому она сразу же учуяла, что Гансель и Гертель где-то близко».

— Ты не дашь ведьме съесть меня, правда, палочка? — в ужасе спросила Ильзе.

— Конечно, нет.

— А Ганса?

— И Ганса тоже. — Он посмотрел на малыша, спящего у него на руке, и поцеловал его головку. — Я никогда не дам ведьме съесть вас.

— А маму?

— И маму тоже.

— Ведьмы едят только маленьких мальчиков и девочек, да? Которые ушли из дома и потерялись?

— Моему мальчику и моей девочке это не грозит. — Комендант крепко прижал их обоих к груди, касаясь лицом их волос. — Мои дети никогда не потеряются.

… — Я тоже потерял родителей, Рашель, — сказал Давид. — Не ты одна пострадала во время войны.

— Я этого не утверждаю. Неужели нужно снова заводить этот разговор?

— Да.

— Но почему именно сейчас?

— Потому что я устал бегать с места на место.

Давид вынул из чемодана свои рубашки и положил их обратно в ящик. Он взял у меня из рук свой костюм и повесил его в шкаф.

— Что ты делаешь? — удивилась я.

— Довольно, Рашель.

— Что значит, «довольно»?

— Я не собираюсь всю жизнь бегать с одного места на другое. Я хочу иметь постоянный дом. Я хочу иметь семью.

— При этом тебя не интересует, чего хочу я.

— Мне кажется, этот вопрос должен был задать тебе я.

— А если я уеду? — спросила я. — Если мне придется уехать?

Давид устало посмотрел на меня. Его лицо показалось мне ужасно худым, осунувшимся. Он ухватился рукой за дверной косяк.

— Я тебя люблю, Рашель, но я остаюсь.

— Ты мой муж!

Он вздохнул.

— Ты дал мне слово, Давид.

Он промолчал.

— Ты дал мне слово, что никогда меня не оставишь. Ты клялся, Давид.

Он смотрел на меня, но его глаза были чужими. Он покачал головой. Я столкнула чемодан с кровати — при этом он задел тумбочку, и стоявшая на ней лампа полетела на пол. Давид закрыл глаза.

ГЛАВА 7

— Ты дал мне слово, — повторила я. — Ты обещал!

— Не помогай ей, — вмешалась Шарон.

— Ты же обещала!

— Я сказала, что попробую.

— Нет, ты сказала, что поможешь нам.

— Я знала, что ей нельзя верить, — сквозь зубы процедила Шарон.

— Это не так просто, как вам кажется, — возразила я.

— Ты обманула нас, — сказала Ревекка.

— Неправда. Вы же не хотите, чтобы я рисковала жизнью, когда нет ни малейшей надежды на успех. Документы, которые вы мне дали…

Удар сзади сбил меня с ног. Я упала на четвереньки прямо в раскисшую глину. В ушах у меня звенело. Следующий удар по спине уложил меня на землю. Моя щека тоже оказалась в глине. Они пинали меня ногами. Я пыталась подняться на колени и прикрыть голову руками, но они не давали мне этого сделать. Послышался какой-то хруст, и я почувствовала страшную боль в боку. В голове у меня гудело, но я не потеряла сознания.

— Хватит, — сказала Ревекка.

Они оставили меня в покое и обступили со всех сторон. Ревекка нагнулась и, схватив меня за волосы, заглянула мне в лицо. Бок разрывался от горячей боли.

— Имей в виду, ты кое-чем обязана нам, — сказала она. — Не думай, что мы забудем об этом.

— Мы ничем им не обязаны, — возмутилась я.

Отец потупился, прижимая к груди буханку черного хлеба. Незнакомец стоял в темном проеме двери, держа в руках пачку бумажных купюр.

— Он такой же еврей, как и мы, — возразил отец.

— Он в бегах, он скрывается, — сказала я. — Скрываться же удается только богатым евреям. А это значит, что он не такой, как мы.

— Пусть хотя бы возьмет хлеб, — сказал отец.

— Бедный еврей не может позволить себе залечь на дно, это привилегия богатеньких. Так что пусть ищет себе пропитание в другом месте.

— От нас не убудет, если мы дадим ему немного хлеба, — упорствовал отец.

— У меня есть деньги, — сказал незнакомец. — Я заплачу.

— Нам не нужны деньги. Они ничего не стоят, — не сдавалась я. — А вот еда нам нужна.

— Речь идет всего лишь о буханке ржаного хлеба. — Отец попытался незаметно сунуть незнакомцу хлеб.

— Ты знаешь, чего мне стоило раздобыть эту буханку? — сказала я, вставая между ними. — А ты хочешь ее отдать.

— Он нуждается в помощи, — сказал отец.

— Я не прошу отдать мне ее просто так. У меня есть деньги, — сказал незнакомец. — Много денег.

— Если бы мы были вынуждены скрываться, нам тоже пришлось бы просить людей о помощи.

— У меня есть жена, — сказал незнакомец, — и ребенок трех лет.

Я выхватила у отца буханку и разломила ее на две неравные части. Отец улыбнулся. Я сунула незнакомцу кусок поменьше.

— Дай ему тот, что побольше, — сказал отец. — Ведь у него жена и ребенок.

— Пусть скажет спасибо и за это.

Незнакомец схватил хлеб и стал совать мне деньги, но я не приняла их.

— Уходите, — сказала я. — И чтобы впредь вы никогда здесь не появлялись.

Незнакомец выскользнул через черный ход и растворился в темноте. Я заперла дверь на засов.

— Как ты можешь быть такой бессердечной? — упрекнул меня отец. — Мы должны помогать своим.

— Как ты можешь быть таким глупым? — воскликнула я. — Мы должны думать о том, как помочь себе.

— Я займусь партизанами, господин комендант, — предложил его помощник.

— Нет, Йозеф, — сказал комендант, доставая пистолет. — Я займусь ими сам.

Среди партизан возникло какое-то замешательство, они посмотрели друг на друга, на коменданта. Женщина, одетая в мужскую одежду, отняла руку от разбитой в кровь губы, взглянула на своего товарища и украдкой взяла его за руку. Тот крепко сжал ее руку. Один из мужчин постарше заплакал, и молодой паренек похлопал его по плечу, стараясь ободрить.

— Выведите их во двор, — распорядился комендант.

Подталкиваемые охранниками, партизаны вышли из кабинета. Комендант последовал за ними.

Я бросилась в ванную комнату, расположенную рядом с канцелярией. Взобравшись на край ванны, я открыла маленькое оконце под потолком и, ухватившись за прутья решетки, подтянулась повыше. Теперь мне было видно, что происходит во дворе.

Партизаны сбились в кучку. Женщина и мужчина, которые, как я поняла, были руководителями этой группы, держались спокойно и мужественно. Они стояли с высоко поднятыми головами и в упор смотрели на коменданта. Самый молодой из партизан сплюнул на землю и стал осыпать немцев проклятиями. Солдаты вскинули винтовки. Комендант поднял пистолет. Женщина обхватила руками своего товарища и прижалась к нему лицом. Комендант выстрелил два раза. Они упали на землю. Комендант продолжал стрелять.

Меня била дрожь, но не от холода. Я спустилась с ванны. Ноги подгибались подо мной, я чуть не упала. Снаружи донесся звук очередного выстрела. Кто-то из партизан закричал. И снова раздался выстрел. Я забилась в угол, прижавшись спиной к холодному кафелю. Последовал еще один выстрел. Я зажала уши руками, чтобы не слышать выстрелов и криков умирающих. Но это не помогло — ни мне, ни тем, кто умирал на лагерном дворе.

— Так она умерла? — спросил Давид. — Эта женщина умерла в лагере?

— Да.

Давид остановился перед моим письменным столом и пожал плечами.

— Ах, да, я забыл. Ты не была в лагере, но при этом каким-то чудом знаешь, как женщина, находившаяся там, умерла.

— Я не люблю, когда ты разговариваешь, как сейчас, Давид.

Он наклонился над столом и заглянул в торчащий из машинки лист бумаги. Я прикрыла его обеими руками.

— Почему ты не хочешь написать о женщине, прошедшей через лагерный ад? — спросил Давид. — Потому что она погибла?

— Потому что я не хочу писать об этом.

— Похоже, ты вообще ни о чем не хочешь писать. За последние полтора года ты не написала ни строчки.

— Твоими устами вещает мой издатель? Или, может быть, литературный критик?

— Нет, моими устами вещает твой муж, которого не может не беспокоить, что с тобой происходит.

— Должна тебя успокоить: пока что я вполне кредитоспособна.

— Дело не в деньгах. — Давид подошел к книжным полкам и взял в руки книжку «Стоящие вдоль улиц мертвецы». — Откуда у тебя эта книга?

— Кто-то прислал мне ее по почте вместе с письмом.

Давид поставил книжку на место, не раскрыв ее. Потом направился к камину и принялся глядеть на горящие поленья. На окнах поблескивал иней.

— Когда ты не пишешь, Рашель, жизнь с тобой превращается в ад.

— Как приятно это слышать!

— Ты должна снова начать работать.

— Я постараюсь.

— Напиши о лагере.

— Не могу.

— Каждую ночь тебе снится лагерь. Ты без конца говоришь о лагере. Ты думаешь о нем во сне и наяву.

Я отвернулась и посмотрела в окно. Двор был совершенно белым и пустым, как лист бумаги в моей машинке. Землю сковало хрупким льдом. Я поежилась от холода.

— Напиши о лагере, Рашель, — сказал Давид. — Чего ты боишься?

— Я не боюсь его, — сказал заключенный, глядя в спину прохаживающемуся мимо нас охраннику. — Я не боюсь этого жирного борова.

— У этого жирного борова есть винтовка, — заметил другой заключенный.

— И дубинка, которую он обожает пускать в ход.

— И вдобавок у него свирепый нрав.

— Я тоже его не боюсь, — сказала я. — Но при этом предпочитаю держаться от него подальше.

Остальные согласно закивали в ответ. Я получила свою пайку черствого, как камень, хлеба. Повар из числа заключенных плеснул нам в миски баланды, а попросту говоря — ржавой водицы с плавающими в ней кусочками какой-то травы. Во всяком случае мы предпочитали думать, что в подозрительном цвете баланды виновата именно ржавая вода, а не что-нибудь еще.

— Он слишком глуп, чтобы его бояться, — сказал первый заключенный.

— Кто это глуп? — прорычал жирный охранник, неожиданно возникший у нас за спиной.

Заключенные поспешили ретироваться. Я же не могла двинуться с места: за моей спиной стоял еще один охранник. Жирный протиснулся между мной и первым заключенным, задев мою миску, из которой мне на руку выплеснулась рыжеватая жидкость.

— Кто это глуп?

— Вы обращаетесь ко мне, герр роттенфюрер? — спросил заключенный.

— А к кому же еще, жидовский выродок?

Жирный охранник ударил заключенного в челюсть, отчего голова его дернулась назад, а рот открылся. Заключенный приложил руку ко рту, но не так проворно, как следовало бы.

— Эй, что это у тебя во рту? — воскликнул жирный охранник.

Его напарник вышел у меня из-за спины и подошел к нам. Жирный схватил заключенного за грудки, но тот нагнул голову и потянулся за выроненной миской.

— Ничего, герр роттенфюрер, — пробормотал он.

— А, по-моему, там у тебя что-то блестит, — сказал жирный.

Он запрокинул несчастному голову и пальцами в перчатках разомкнул челюсти. Второй охранник вытянул шею и заглянул ему в рот. Подходя к заключенному, он оттолкнул меня в сторону, и остатки баланды вылились мне на робу.

— Так оно и есть! У тебя золотой зуб. Давай-ка его сюда, вонючий жид.

— Он мне нужен самому, чтобы жевать, — сказал заключенный.

— Ты плохо слышишь? — рявкнул жирный охранник. — Давай сюда зуб, говорят!

— А что вы мне за него дадите?

— Вот что я тебе за него дам!

Мощным ударом толстый охранник свалил беднягу с ног и принялся избивать его дубинкой и сапогами. Второй охранник помогал ему. Чем громче кричал несчастный, тем сильнее они его били. Другие охранники, позабыв о своих подопечных, с интересом наблюдали за происходящим. Жирный охранник вместе со своим напарником избивали заключенного до тех пор, пока тот не затих и не перестал двигаться. Он лежал на земле с открытым ртом, в котором сверкал золотой зуб.

— Принеси-ка плоскогубцы, — сказал жирный.

Его напарник помчался к грузовику, жирный же не удержался и напоследок еще раз пнул мертвое тело ногой. Он уткнул руки в бока и повернулся, чуть не сбив меня при этом с ног.

— У меня нет золотых зубов, — сказала я, заметив на себе его испепеляющий взгляд.

— Заткнись, жидовская шлюха, — рявкнул он и ударил меня. — Тебя не спрашивают.

… — Ты не слышал моего вопроса, Давид? — спросила я, обернувшись к нему от окна. Он перевернул газетную страницу. — Давид!

— Там никого нет, Рашель. Мне не нужно подходить к окну, чтобы убедиться в этом.

— На сей раз ты ошибаешься, Давид. Там, под деревьями, весь день стоит какая-то машина. И в ней кто-то есть.

Давид снова зашелестел газетой.

— Должно быть, очередная тень прошлого, — ироническим тоном произнес он.

— Не ерничай, Давид.

Он взглянул на меня поверх газеты.

— На сей раз мне не померещилось, Давид.

Он снова уткнулся в газету. Через несколько секунд послышался шелест переворачиваемой страницы.

— Давид, ты не слушаешь меня.

— Я с удовольствием выслушаю тебя, когда речь пойдет о чем-то более реальном, чем призрачные видения.

— Кажется ты не слушаешь меня, Макс.

Комендант и его лучший друг сидели за маленьким столиком и обедали. Они пили с самого утра, как только вернулись из лагеря. Проводив последний состав, комендант откупорил шампанское. Теперь они принялись за восьмую бутылку. У меня щипало в глазах от табачного дыма, в горле першило, и я поминутноутыкалась лицом в рукав, чтобы не закашляться.

— Отчего же? Просто я пытаюсь представить ее в платье бе… — отозвался комендант.

— Она спросила: «Где вы достали этот галстук?»

— Не может быть. По-моему, ты слегка заливаешь, Дитер.

— Клянусь, — сказал Дитер, вскинув вверх правую руку. — Честью офицера.

— «Где вы достали этот галстук?» — кокетливо повторил комендант под хохот приятеля.

Дитер так безудержно хохотал, что пролил шампанское. Комендант взял его бокал, поставил на стол и стал наполнять заново. Когда шампанское перелилось через край, оба снова захохотали.

— Она взяла меня за воротник…

— Как, разве ты был не в мундире? — удивился комендант.

— Конечно, в мундире. Я всегда надеваю форму, когда хочу произвести впечатление на дам. Они обожают мужчин в форме.

— И она спросила, где ты достал свой галстук? Наверное, она была пьяна. Как тебе не совестно пользоваться слабостью пьяной женщины, Дитер?

Приятель коменданта подцепил пальцами черной икры и запихнул ее в рот. Комендант, сдвинув на край тарелки корку от сыра, потянулся за гусиной ножкой. Лоснящимися от жира пальцами он поднес косточку ко рту и принялся обгладывать ее. Из глаз у меня потекли слезы, и я кашлянула в рукав.

— Она не была пьяна, Макс. Я оприходовал ее так, что она потеряла дар речи.

— Ты такой молодец? — весело спросил комендант.

— А ты в этом сомневаешься?

Комендант засмеялся и бросил кость в тарелку. Его приятель протянул руку и хлопнул его по спине. Они опять дружно захохотали.

— Я был молодцом, Макс. Потому что она отдалась мне еще раз.

— Так ты проделал это дважды? С одной и той же красоткой?

— И с ее подружкой тоже. Но подружка оказалась так себе.

— Ну и ну!

— Первый раз мы проделали это стоя.

— Стоя?

— Прислонившись к двери. Она обхватила меня ногами за талию.

— Невероятно!

— Она способна свести с ума, Макс.

— Повтори-ка еще раз ее имя. В следующий раз, когда вырвусь в Берлин, постараюсь ее разыскать, — сказал комендант. — Правда, мне ни разу не приходилось заниматься этим стоя.

— Только не говори Марте, если попробуешь.

— Конечно, иначе она решит, что я извращенец.

— Да, Катарина тоже не понимает таких вещей.

— Неужели ты ей рассказываешь о своих похождениях?

— Ты в своем уме, Макс? Или просто пьян?

Они снова захохотали, да так, что чуть не попадали со стульев. Небо затянулось тяжелыми черными облаками. Первые крупные капли дождя забарабанили по стеклу.

— Катарина почему-то считает, что я сплю со всеми женщинами, встречающимися мне на пути.

— Как это?

— С немкая, польками, чешками…

Комендант поморщился:

— Даже с уродливыми, Дитер? И с толстухами?

— Даже с еврейками, — сказал Дитер, ткнув в его сторону острием ножа. — Даже с еврейками, Макс.

— Чтобы переспать с еврейкой, надо быть отчаянным человеком.

— Не отчаянным, а просто пьяным.

— Очень пьяным.

— Очень, очень пьяным.

Они снова захохотали. Дождь теперь уже неистово хлестал в окно. В комнате стало темно. Комендант, пошатываясь, подошел к письменному столу и включил настольную лампу.

— Макс, где ты раздобыл это угощение?

— Как-никак я комендант лагеря.

— Ты счастливчик, Макс.

— Нет, это ты счастливчик. Ты проделал это стоя.

— Мы оба счастливчики. Я хочу произнести тост.

Приятель коменданта поднял бокал и попытался встать, но потерял равновесие и угодил рукой в паштет. Комендант полез в карман за платком, при этом столкнув свой бокал на пол. Его друг, недоуменно моргая, смотрел на испачканные паштетом пальцы, пока не сообразил облизать их. Комендант протянул ему платок, но тот лишь тупо уставился на него. Нагнувшись над столом, комендант принялся искать свой бокал, и, не обнаружив его, взял в руки бутылку. Попытавшись подняться на ноги, он опрокинул стул. Приятели едва держались на ногах. Комендант сделал глоток из бутылки.

— Погоди, Макс. Сначала — тост.

— Ах да, тост. За…

— За нашу дружбу, Макс.

— За нас.

— И еще… За… За…

— За счастье евреев, — подсказал комендант.

За окном стояла плотная завеса дождя.

— За счастье евреев, — повторил комендант.

Он уселся на койку и, подняв бокал, посмотрел на меня.

— За счастье евреев, — повторял он снова и снова.

Он не притронулся ко мне. Он пил всю ночь. На письменном столе лежали его часы. Я украдкой взглянула на них: они показывали 4:17. Но он не шел спать. Я уже подумывала о том, чтобы самой подойти к нему и поскорее кончить со своими обязанностями, но он вел себя как-то странно. После всего выпитого он даже не дотронулся до меня. Когда он направился к шкафу за третьей бутылкой, я отметила про себя, что он держится на ногах вполне твердо, но непривычно задумчив. Он сидел на койке в расстегнутом мундире и пил — сначала из бокала, потом прямо из горлышка. Он смотрел на меня и поглаживал свой пистолет, но по-прежнему не притрагивался ко мне.

Наконец он встал. Теперь-то уже все скоро кончится, подумала я. Потом он уйдет к себе наверх, а я смогу хоть немного поспать. Однако, вопреки моим ожиданиям, он направился в ванную, вместе с пистолетом и бутылкой. Я услышала звук льющейся воды. Должно быть, ему стало дурно после выпитого спиртного. Он завернул кран, но затем вода полилась снова. Я взяла в руки его часы и, завернувшись в одеяло, откинулась в кресле. На обратной стороне циферблата было выгравировано:

«Моему дорогому Максу в память о вечной…»

Комендант вышел из ванной.

Я выронила часы.

Он держал пистолет у виска.

Он подошел ко мне и опустился на колени, прижимаясь к моим ногам. Я невольно отпрянула. Свободной рукой он ухватил меня за робу. Дуло пистолета впивалось ему в висок. Комендант притянул меня к себе. Пистолет упал на пол.

Комендант уткнулся лицом в мои колени, обхватил меня обеими руками и зарыдал.

Я продолжала сидеть, не шелохнувшись.

Комендант даже не шелохнулся, когда я выскользнула из-под его руки. Я осторожно отодвинулась от него. Он тихонько захрапел. Приподняв одеяло, я встала с кровати и выждала некоторое время — комендант спал. Кортик и пистолет лежали на комоде.

Не сводя с коменданта глаз, я ощупью стала красться к комоду, ступая сначала по гладкому полу, потом по ковру, потом снова по полу. Комендант повернулся на другой бок, и я застыла на месте, но, к счастью, он не проснулся. Наконец я добралась до комода.

Вот они: пистолет в кобуре и кортик в ножнах. Изо дня в день повторялось одно и то же, сперва он выкладывал на комод оружие. Потом снимал мундир. Потом демонстрировал мне свои шрамы. Потом его руки шарили по моему телу. Потом начинались влажные поцелуи. Потом он наваливался на меня всей своей тяжестью, и, наконец, наступала блаженная минута, когда он погружался в сон. Пистолет и кортик находились в той же самой комнате.

Дрожащими руками я вытащила кортик из ножен. С тех пор как он привел меня в свою спальню, я мысленно проделывала это сотню раз, днем и ночью. Крепко сжимая рукоятку кортика, я направилась к двери. Комендант снова повернулся и захрапел в подушку. Затаив дыхание, я открыла дверь.

Спускаться в кабинет было слишком рискованно: это заняло бы много времени. Он мог проснуться. С тех пор как уехала его жена, он почти не притрагивался к спиртному, во всяком случае в дневное время. Отнести кортик в кабинет можно будет позже. В холле, под окном, стоял сундук из кедрового дерева, откуда он достал второе одеяло. Я просунула кортик в щель между сундуком и стеной. Комендант заворочался.

Я бросилась назад в спальню. Взяв с кровати одеяло, я завернулась в него, опустилась в стоящее у окна кресло и закрыла глаза. Комендант не двигался. Я сидела очень тихо, с закрытыми глазами, и молила Бога, чтобы он ничего не заметил, если проснулся и сейчас исподтишка наблюдает за мной. Но он не проснулся. Мало-помалу я пришла в себя, и сердце перестало бешено колотиться. Вопреки моим опасениям, комендант не встал с кровати, не подошел ко мне, не велел мне лечь рядом. В окна струился теплый солнечный свет. Мягкое одеяло приятно согревало тело. Дыхание коменданта стало размеренным и тихим. С каждой минутой лагерь уплывал все дальше и дальше от меня.

— Я уезжаю, Рашель, — объявил мне Давид после ужина. — На все лето.

— Как так уезжаешь? — не поняла я.

Мы сидели на качелях на веранде. Давид отвел глаза в сторону.

— Мне предложили должность профессора, — сказал он. — На лето. В Париже.

— Но сегодня уже первое июня, — сказала я, подливая себе чая со льдом. — Почему ты не предупредил меня заранее? Теперь я вынуждена собираться в спешке.

— Тебе не нужно собираться, Рашель. Я еду один.

Я в недоумении уставилась на него, но он по-прежнему глядел в сторону, на двор. Ледяной стакан обжигал мне руку. Я поставила его на стол и вытерла мокрую ладонь о юбку. Когда я дотронулась до его руки, он порывисто отстранился от меня.

— Ты бросаешь меня, — сказала я.

— Ничего подобного. Я всего лишь уезжаю на некоторое время.

— Без меня?

— Мне нужно побыть одному. Подумать.

— О чем?

— О нас.

— Почему, Давид?

Он посмотрел на меня. Его лицо казалось усталым и постаревшим. Страшно постаревшим. Ветерок ерошил ему волосы. Он закрыл глаза. Сердце готово было выпрыгнуть у меня из груди. Я задыхалась. Мне хотелось обнять его, прижать к себе, но руки безвольно лежали у меня на коленях.

— Почему ты вышла за меня замуж, Рашель? — тихо спросил он.

Я не видела его глаз и не знала, что он хотел бы услышать в ответ.

— Ты знаешь почему, — ответила я.

Он слабо улыбнулся и кивнул. Потом нагнулся вперед и уперся локтями в колени. Он сцепил руки с такой силой, что костяшки пальцев побелели.

— Я сам виноват, — сказал он. — Я надеялся, что со временем ты сумеешь меня полюбить.

— Я люблю тебя, Давид.

— Не так, как мне хотелось бы.

— Ты мой муж.

— Не надо, Рашель.

— Скажи, чего ты хочешь, Давид?

— Ты не сможешь мне дать то, чего я хочу.

— Скажи.

— Я не хочу больше так жить, Рашель: вскакивать при каждом шорохе, ссориться по каждому поводу, бегать от собственной тени…

— Ты хочешь, чтобы мы развелись.

Он опять отвел глаза в сторону и ничего не ответил.

— Ты не вернешься.

Он нахмурился и покачал головой. Откинувшись на спинку качелей, он положил руку на мою ладонь.

— Нет, Рашель, я вернусь. К какому бы решению я ни пришел, я вернусь.

У меня было такое чувство, будто на шею мне накинули веревку. Я высвободила свою руку.

— Ты вернешься и скажешь, что тебе нужен развод.

— Мне нужно другое: чтобы ты меня любила.

— Но я и так люблю тебя, Давид.

— Я устал соревноваться.

Он говорил очень тихо. Ветер, шелестящий деревьями, заглушал его голос, и от этого он казался чужим. Я не знала, что сказать. Не знала, какие слова ему хотелось бы от меня услышать. Он поднялся и, сунув руки в карманы, повернулся ко мне спиной. Я чувствовала, как похолодели мои ладони. Кофточка упала у меня с плеч, и ветер обдувал мои голые руки. Я поежилась. Подступивший к горлу комок мешал мне говорить.

— Мне потребовалось много времени, чтобы понять, в чем дело, — сказал Давид. — Вначале я не хотел в это верить. И не верил. Я думал, что моей любви хватит на нас обоих. Но я не в силах больше обманывать себя.

Он обернулся и посмотрел на меня. Мне хотелось заключить его в объятия, прогнать с его лица это непривычное, чужое выражение, но я была не в состоянии даже пошевелиться. Давид подошел к краю веранды и положил руки на перила, щурясь от дующего ему в лицо ветра. Я сцепила руки, чтобы они перестали дрожать.

— Ты должна выбрать, Рашель.

— Давид, не уезжай.

— Ты должна выбрать, с кем жить дальше.

— Возьми меня с собой.

Он закрыл глаза. Мне так много хотелось ему сказать. Столько хороших, единственно нужных слов роилось у меня в голове, стремясь вырваться наружу, но стоило мне заговорить, как с языка срывались совсем не мои, а какие-то чужие слова.

— Когда ты едешь?

— Мне нелегко было принять это решение, Рашель.

— Когда?

— Завтра утром.

Я подняла к нему глаза, но он смотрел в другую сторону.

— Я вернусь в сентябре. Обещаю.

Слова, которые я хотела ему сказать, замирали у меня в груди, застревали в горле, мешая дышать. И когда я заговорила, я опять сказала не то, что хотела. Я всегда говорила не то. Только на сей раз я понимала, что уже не смогу забрать свои слова обратно. Не смогу ничего исправить. Мне стало холодно на ветру. Я закрыла глаза.

— Ты напишешь мне? — спросила я.

— Конечно.

— Ты будешь звонить?

— Конечно, буду, Рашель. Я по-прежнему люблю тебя.

Больше я ничего не сказала. Давид повернулся ко мне. Сейчас он показался мне настоящим стариком. О, как мне хотелось уничтожить, перечеркнуть нелепые слова, которые разводили нас в разные стороны, но у меня не было для этого сил.

— Знаешь, что больше всего ранит, Рашель?

Я покачала головой.

— То, что ты никогда не плачешь, — сказал он. — Никогда.

ГЛАВА 8

Я никогда не плакала, если не считать одного-единственного раза. В лагере. В тот день комендант был настолько пьян, что с трудом поднимался по лестнице. Он не пил уже несколько недель, и, наверное, поэтому алкоголь подействовал на него сильнее, чем обычно. А может быть, он просто выпил больше, чем следовало. Я никогда еще не видела его таким. Хмурясь, он тащил меня за собой наверх, больно сжимая мне руку и поминутно оступаясь. Я попыталась высвободить руку. Он в очередной раз споткнулся, но не ослабил хватку.

В столовой был накрыт стол: фарфор, серебро, свечи, шампанское, закуски. У меня кружилась голова от голода, я едва удержалась от того, чтобы не наброситься на еду. Он разлил шампанское по бокалам, выпил сам, потом поднес бокал мне. Мне хотелось есть, но комендант не спешил садиться за стол: сперва он хотел мне что-то показать. У него заплетался язык, и я с трудом разбирала его слова. Мундира на нем не было, но от него все равно пахло дымом. Покачиваясь и время от времени встряхивая головой, чтобы вернуть себе ясность мысли, он осторожно закатал до локтя левый рукав. Ухватившись за меня, чтобы не упасть, он вытянул руку вперед.

Над запястьем у него черными чернилами была нарисована шестиконечная еврейская звезда.

— Теперь я тоже еврей, — пробормотал он.

У меня все похолодело внутри. Никогда прежде я не испытывала ничего подобного. Я ненавидела их всех, но его больше, чем кого бы то ни было. Как он смеет издеваться надо мной? Я покажу ему, что значит всю жизнь носить на себе клеймо еврейства. Я взялась рукой за кортик и стала вынимать его из ножен.

Он видел, что я делаю, но не остановил меня. Я схватила его за руку и, подведя к стулу, села, а его заставила опуститься на пол. Его левая рука лежала у меня на коленях. Он поставил бутылку с шампанским на пол и пристально посмотрел на меня. Я приставила острие кортика к исходной точке одной из начертанных чернилами линий и нажала.

Однако проколоть кожу оказалось не так просто. Потребовалось некоторое усилие. Когда лезвие вошло в кожу, комендант шумно втянул в себя воздух и, открыв рот, посмотрел мне в глаза, но я тотчас же перевела взгляд на звезду.

Очень осторожно, медленно, с равномерным нажимом я вырезала у него на запястье шестиконечную звезду. Он ни разу не вскрикнул, хотя порезы были достаточно глубокими, а я водила лезвием медленно. Я хотела, чтобы метка оставалась у него навсегда. Комендант стиснул зубы. Я ликовала. Сверкающее лезвие оставляло на его коже кровоточащие бороздки. Я старалась вырезать звезду идеальной формы, с ровными прямыми линиями и одинаково острыми углами. Я старалась, чтобы все это заняло как можно больше времени. Комендант побледнел. Над верхней губой и на лбу у него выступили капли пота. Я была счастлива. Звезда получилась довольно большая — сантиметра два с половиной в диаметре. Рядом со звездой я сделала еще три надреза примерно такой же величины, изображая букву К. Теперь он до самой смерти будет носить это клеймо.

Я улыбнулась, подняла с пола бутылку и отпила из нее. Остатки я вылила ему на руку. Он вскрикнул от боли. У меня пылали щеки, бешено колотилось сердце.

— Вот теперь ты еврей, — сказала я по-немецки.

Потом изо всех сил ударила его по щеке, испытав при этом огромное удовольствие. Мне было приятно видеть красный след, оставленный моей пощечиной, и кровоточащие раны на его руке. С каким наслаждением я влепила бы ему еще одну пощечину! И посильнее. С каким наслаждением изрезала бы ему всю грудь, спину, ягодицы! С каким наслаждением всадила бы ему кортик между ног! Мне хотелось, чтобы он корчился и вопил от боли. И мне хотелось быть с ним — прямо сейчас, прямо здесь, на полу. Мне хотелось ощутить прикосновение его рук, его губ, его языка, пока я не закрою глаза, не устремлюсь навстречу ему и с дрожью не разомкну свои бедра. Я хотела, чтобы он вошел в меня. Не порывисто и поспешно, как обычно, а медленно и глубоко, чтобы на сей раз он лежал на спине и чтобы это длилось долго-долго. Когда я притянула его к себе и поцеловала, когда мой язык заметался у него во рту, он застонал и в каком-то отчаянном порыве стиснул мое тело.

И тогда меня охватил стыд. Я оттолкнула его. С такой силой, что он ударился головой о стол. Стул опрокинулся у меня за спиной, и кортик упал на пол. Комната поплыла у меня перед глазами. Задыхаясь, я выскочила на лестницу, ринулась вниз, вбежала в ванную и забилась в угол. У меня горело лицо, и холодный кафель не мог остудить его. Мои руки и роба были испачканы кровью. Я схватила тряпку и стала тереть ею руки, но кровь не смывалась. Вот тогда-то я и заплакала. В первый и последний раз в жизни. Но это не помогло: слезы не приносили мне облегчения.

— Это бесполезно, — сказал один из них. — Она не будет говорить.

— Будет!

Они держали меня в кресле. Они уже вырезали у меня на руке клеймо: шестиконечную звезду. Одним из кортиков. Рана еще болела, но кровь уже запеклась. Они думали, что я не выдержу боли и начну говорить. Они просчитались. Я не потеряла сознания. Я ничего им не сказала. Им это не понравилось. Теперь они затевали что-то новое. Долговязый подал своим подручным знак, после чего те задрали мне юбку до пояса. Двое других схватили меня за колени и лодыжки и раздвинули мне ноги. Долговязый, наклонившись ко мне, выпустил мне в лицо дым.

— Она не заговорит, — сказал один из его подручных.

Долговязый только улыбнулся в ответ. Я знала, в чем состоит его излюбленный прием. Он вынул сигарету изо рта и поднес ее горящим концом к внутренней стороне моего бедра. Я рванулась изо всех сил.

— Ну же! Говори!

Я посмотрела на шрам, протянувшийся у долговязого через всю щеку, и попыталась представить себе, что щеку ему раскроила я. Когда он прикоснулся кончиком своей сигареты к моей коже, я закусила губу, чтобы не закричать.

— Мы не можем столько ждать, — сказал один из моих мучителей у меня за спиной.

Долговязый сунул сигарету обратно в рот и кивнул. Он схватил мои трусики и разрезал их своим кортиком. Двое, державшие меня за колени, протянули было ко мне руки, но долговязый оттолкнул их. Рука того, который держал меня за плечо, быстро скользнула вниз и грубо вцепилась в кустик волос. Двое, державшие мне колени, еще шире раздвинули мне ноги. Один из них с вожделением стал тереться о мою икру. Другой плотоядно поглядывал на мои раздвинутые бедра. Тот, что стоял у меня за спиной, просунул руку мне под бюстгалтер. Все они, тяжело дыша, прижимались ко мне своими тяжелыми телами. Долговязый опустился на корточки, вынул сигарету изо рта и, ухмыляясь, поднес ее к моей промежности. Кто-то из его подручных застонал — так распалило его это зрелище. Горящая сигарета придвигалась все ближе и ближе. Я почувствовала ее обжигающий жар.

Этого было достаточно, чтобы я рассказала им все, что они хотели. И даже больше.

— О чем ты хотела спросить, Ильзе?

Комендант отложил перо и повернулся к девочке.

Ильзе в пижаме стояла возле его кресла, держа за руку куклу. Она прислонилась к подлокотнику кресла. Ганс был здесь же. Он ел пряник, разглядывая кабинет. Ильзе повисла на подлокотнике кресла. Ганс заковылял ко мне.

— Почему к вам придут гости? — спросила девочка.

— Потому что мы устраиваем обед, — объяснил комендант.

— Какой обед? Деньрожденный?

— Нет.

— А почему нам нельзя обедать со всеми?

— Потому что это обед для взрослых.

Комендант покосился в мою сторону.

— Отойди оттуда, Ганс.

Мальчик откусил кусочек пряника, представляющего собой миниатюрную женскую фигурку. Он остановился около меня и протянул мне пряник. Я не шелохнулась.

— Я уже большая, — капризничала Ильзе. — Я старше Ганса. Почему мне нельзя побыть с гостями?

— Ганс, отойди оттуда, — повторил комендант.

Мальчик посмотрел на отца, потом снова повернулся ко мне. Он отломил от пряничной фигурки голову.

— Я не хочу спать, — сказала Ильзе. — Я не маленькая, как Ганс.

— На обеде будут одни взрослые, Ильзе, а ты еще не взрослая.

Ганс протянул мне отломленный от пряника кусочек. Я посмотрела на мальчика.

— Ганс! — позвал комендант.

Я проворно схватила угощение.

Комендант поднялся из-за стола. Ганс откусил от пряника очередной кусочек. Я сунула пряничную головку за пазуху. Ильзе захныкала и пошла вслед за комендантом. Тот взял сына на руки.

— Почему мне нельзя побыть с гостями?

— Скажи маме, что я занят и не могу с вами играть.

— Мама говорит, что мы мешаем ей готовиться к приему гостей, — канючила Ильзе. — Я тоже хочу сидеть вместе со всеми за столом. Я ни капельки не хочу спать.

Комендант взял девочку за руку и повел ее к двери вместе с волочащейся по полу куклой. Ганс посмотрел на меня из-за отцовского плеча. Когда комендант открыл дверь, Ильзе заплакала. Он опустил Ганса на пол.

— Это нечестно, — сказала Ильзе.

Комендант вложил ручку Ганса ей в руку.

— Папа, ты плохой! — крикнула Ильзе сквозь слезы.

— У меня много работы, мне некогда с вами играть, — повторил комендант и повел их обоих к лестнице.

Ильзе заплакала еще громче. Комендант затворил за собой дверь и вернулся к письменному столу. Оглашая лестницу рыданиями, Ильзе побежала наверх. Ганс тоже принялся плакать — за компанию с сестрой. Комендант взял перо. Я поднесла руку к груди: там, под ветхой тканью робы лежала пряничная женская головка.

— Что это у вас под одеждой? — спросил патрульный эсэсовец, направляясь к нам. Я шла по улице вместе с пожилой женщиной и мальчиком.

Высокий офицер в форме шефа гестапо, стоявший рядом возле своего черного автомобиля, посмотрел в нашу сторону. Докурив сигарету, он тоже направился к нам. За ним последовало еще несколько эсэсовцев.

— Что у вас под одеждой? — повторил эсэсовец.

Мы остановились. Эсэсовец смотрел на мальчика, а не на нас с женщиной. Шеф гестапо подошел к: нам, закуривая новую сигарету: он курил не переставая. На щеке у него был шрам. Один из эсэсовцев ткнул мальчика винтовкой.

— У меня ничего нет, — ответила пожилая женщина. Эсэсовец злобно посмотрел на нее.

— Вас никто не спрашивает, — рявкнул он и снова повернулся к мальчику.

Я молчала.

— Расстегни пальто, — приказал мальчику шеф гестапо.

Мальчик замер в оцепенении.

— Ты слышишь, что тебе сказано? — снова рявкнул эсэсовец и толкнул мальчика. — Снимай пальто!

Мальчик смотрел мимо него и по-прежнему не двигался. Охранники сорвали с него пальто. Под рубашкой у мальчика были спрятаны продукты: крохотные кулечки с мукой и с сахаром, несколько яблок.

— Ого, да это настоящий контрабандист! — воскликнул высокий со шрамом.

Мальчик старался не дрожать, пока эсэсовцы извлекали у него из-за пазухи съестные припасы. Шеф гестапо затянулся сигаретой и пристально оглядел мальчика. Потом наклонился и приподнял ему штанину.

— А это что такое? — спросил он.

К ноге мальчика была привязана маленькая бутылочка с молоком. Эсэсовцы нахмурились.

— Это для его маленькой сестренки, — сказала пожилая женщина.

Я снова промолчала.

Шеф гестапо выхватил пистолет и застрелил мальчика. Женщина в ужасе уставилась на него. Следующий выстрел достался ей. На меня он даже не взглянул. Эсэсовцы понесли кульки с припасами к себе в машину. Один из кулечков упал, и на мостовую посыпались мелкие кристаллики сахара. Эсэсовец выругался и пнул кулечек ногой. Шеф гестапо сунул в рот очередную сигарету. Тела убитых лежали на мостовой с открытыми ртами. Я пошла прочь.

— Постой! Куда же ты? — сказал комендант.

Не вставая со стула, он схватил меня за руку и притянул к себе.

— Ты должна отрабатывать свое содержание.

Я отвернулась от него, но он заставил меня опуститься на колени и привлек к себе. Его губы лоснились от жирной еды, одежда источала запах дыма. Я посмотрела на стоявшие на столе тарелки с объедками курицы и банку с остатками джема. Скатерть была усыпана хлебными крошками, на ноже оставалось немного масла. Я подумала, что, когда он уснет, я смогу устроить себе настоящее пиршество. Комендант запустил пальцы мне в волосы и, стиснув их, повернул к себе мое лицо. Потом раздвинул бедра, притянул меня поближе и сомкнул ноги у меня на спине.

Я вытянула шею, уставившись на стену поверх его плеча, но он начал клонить мою голову вперед. В углу на патефоне крутилась пластинка.

Комендант вскинул бедра, пригнув мою голову к их сочленению.

Звуки музыки наводнили комнату, а мой рот уже не был способен исторгнуть какой-либо звук.

— Что ты сказал? — спросил Йозеф, повернувшись к стоящему рядом охраннику.

— Я говорю, что она и вправду красотка, — сказал охранник, сжимая в руках винтовку. — Ребята нисколько не преувеличивают.

Адъютант пожал плечами.

— Я много раз слышал о ней, — продолжал охранник, — но сегодня в первый раз вижу ее собственными глазами. Йозеф, правда она красивая?

— Может быть, для еврейки и красивая, — ответил тот. — Так вот, Карл, у меня к тебе просьба. Эти документы попали сюда из лагеря…

— А ты уверен, что мне здесь можно находиться? — перебил его охранник, оглядываясь по сторонам. — Где комендант?

— Его не будет весь день, — отмахнулся адъютант. — Посмотри, Карл, эти документы — явная подделка. Но я не знаю, чьих рук это дело. Ты можешь выяснить?

— Конечно, — сказал Карл, пряча документы во внутренний карман. — Ради тебя, Йозеф, я сделаю все что угодно.

— Ты не беспокойся, я отблагодарю тебя, Карл.

— Брось, какие могут быть между нами счеты? Ведь мы как-никак двоюродные братья, — сказал охранник и посмотрел на меня. — Эх, я был бы не прочь оказаться на месте коменданта хотя бы на часок и позабавиться с этой красоткой.

— С этой еврейской шлюхой?

— До чего же хороша! Я бы отдал все что угодно за один разок с ней. А ты, Йозеф?

— Я бы показал ей, что значит настоящий немецкий мужчина.

— О, не сомневаюсь, — усмехнулся его двоюродный брат. — После этого она вряд ли осталась бы в живых.

— Дай срок. Когда она наскучит коменданту, ею займусь я.

— Ты объяснишь ей, что к чему, верно, Йозеф?

— Я знаю, как следует поступать с еврейскими шлюхами.

— Ты научишь ее уму-разуму.

— Она пожалеет, что вообще родилась на свет.

— Комендант действительно уехал? — спросил Карл. — На весь день?

Оба посмотрели на меня. В глазах адъютанта сквозила обычная неприязнь. Я прижалась к стене.

— Может, рискнем, Йозеф?

— Только я буду первым, — сказал адъютант.

Он поднял полы мундира и стал расстегивать брюки. Его двоюродный брат бросил винтовку и принялся поспешно снимать форму. Адъютант схватил меня за руку.

— Дай сначала я, а то после тебя мне ничего не останется, — взмолился двоюродный брат. — Дай сначала я!

— Сначала скажи мне, что ты собираешься с ней сделать, — спросил приятель коменданта, вылив из бутылки остатки шампанского.

— А что сделал Руди со своей любовницей-еврейкой? — спросил комендант.

— Отправил ее в газовую камеру. Нет, постой. Кажется, он ее застрелил. Я могу узнать. Так как ты собираешься с ней поступить?

— Пока не знаю, — сказал комендант, подливая себе коньяку. — Я еще не готов порвать с ней.

— Поразительно красивое лицо, — заметил его приятель. — Даже теперь.

— Да, — согласился комендант.

— Я мог бы достать цианистого калия, — сказал его приятель. — Через своего двоюродного брата. Трех таблеток будет достаточно.

— Да нет, я пристрелю ее, — сказал комендант. — Так будет проще.

— Будет проще, господин майор, если заглянете в список разрешенных для нас продуктов, — сказал мужчина, стоящий в очереди впереди меня. — Поскольку в графе «Разрешенные продукты» вообще ничего не значится, эта процедура займет меньше времени.

— В списке запрещенных продуктов кофе не указан, — возразил мужчина, стоящий за мной. Обращаясь к немецкому офицеру, он высунулся из очереди, задев мое плечо. — Значит, мы имеем право получить кофе.

— Еврееям кофе не положен, — отрезал немец. — Вы должны это знать.

— Но его нет в списке.

— Кофе отпускается исключительно лицам нееврейской национальности, — сказал немец, указав рукой на меня, и оба мужчины посмотрели в мою сторону. — Не мешайте мне работать, вы, оба. Для евреев кофе нет.

— Я хочу получить положенный мне кофе, — сказал стоявший перед прилавком мужчина.

— Кофе не относится к запрещенным продуктам, — повторил тот, что стоял за мной. — Его нет в списке.

— Значит, я внесу его в список, — сказал немец. — А вы будете оштрафованы за нарушение общественного порядка.

Он что-то черкнул на листке бумаги, потом взглянул на меня и расплылся в улыбке.

— Слушаю вас, фройляйн.

— Кофе не относится к числу запрещенных продуктов, — не унимался первый мужчина, отталкивая меня в сторону. — Вы обязаны отпустить нам кофе.

— У нас тоже есть кое-какие права! — воскликнул второй. — Даже при ваших законах.

К протестующим подошли двое охранников, вытолкнули их из очереди и повели за угол. Очередь притихла. Послышалось два выстрела, и охранники вернулись обратно. Уже одни. Офицер с улыбкой взял у меня продовольственные карточки.

— Итак, фройляйн, — сказал он, — чем могу вам служить?

— Я все думаю, чем бы тебе услужить, Дитер, — сказал комендант.

— О чем ты, Макс?

— Ты мой лучший друг. Мне ничего для тебя не жалко. Только скажи.

Приятель коменданта, пошатываясь, направился ко мне. На ходу он задел ногой упавший бокал коменданта, и он покатился по полу. Никто из них не обратил на это внимания. Комендант неверной походкой последовал за своим приятелем.

— Скажи мне, Дитер, чтобы ты хотел получить от меня в подарок на свой день рождения?

— Чего бы я хотел? — переспросил тот, остановившись передо мной. — Честно говоря, единственное чего бы я хотел, так это побыть разочек с ней наедине.

— С кем? С этой девушкой?

— Когда у тебя с ней все кончится.

— Тебе нужна эта девушка?

— Только на один раз и только после того, как ты решишь с ней расстаться.

Комендант сел на пол передо мной. Его друг последовал его примеру и взял меня за руку. Не сводя с меня глаз, он принялся гладить мою ладонь. Комендант нахмурился.

— Я не знал, что тебе нравятся еврейки, Дитер.

— Только эта еврейка. Одолжи мне ее на один разок перед тем, как ты отправишь ее в газовую камеру.

— Может быть, я не отправлю ее в газовую камеру, — сказал комендант. — Может быть, я ее застрелю.

— Значит, перед тем, как ты ее застрелишь. Она такая красивая. У меня никогда не было такой женщины.

Комендант схватил своего друга за плечо, и тот выпустил мою руку. Я тотчас же отдернула ее и прижала к груди. Комендант кивнул. Он посмотрел на меня, потом на своего приятеля и придвинулся ближе, оказавшись между нами.

— Я никогда не посягну на то, что принадлежит тебе, Макс.

— Я знаю, Дитер.

— Я люблю тебя, как брата.

— А я люблю тебя, как себя самого, — сказал комендант.

— Я не хотел тебя обидеть, Макс.

— Ты и не обидел меня, Дитер.

— Просто ты спросил, какой подарок я хотел бы получить на день рождения.

— И ты ответил, что хочешь эту девушку.

— Но она принадлежит тебе, Макс.

— Все, что принадлежит мне, в равной мере твое.

— Макс, ты это серьезно?

— Но имей в виду: только один раз. Один-единственный. Потому что сегодня твой день рождения. И потому что я люблю тебя.

— Макс! — воскликнул приятель коменданта, беря его за руку. — Макс!

— Но только один раз, — снова предупредил комендант.

— Сколько раз можно звонить? — произнес в трубке недовольный голос. — Сколько раз в день можно надоедать звонками?

Я прижала трубку к уху. В ней все время слышался какой-то треск. Я не зажигала лампу, и в комнате было темно, если не считать проникающего в окно мутного лунного света. В темноте мне мерещились какие-то шорохи и стоны.

— Вы хотите сказать, что Давид еще не вернулся? — спросила я.

— Да. Он на работе.

— Но сейчас ночь, — сказала я.

— Опомнитесь, какая ночь? У нас здесь день.

— О, я совсем забыла. Вы не знаете, когда он вернется?

— Как всегда, после работы.

— В котором часу?

— Не знаю. Я сказала вам это, еще когда вы звонили в первый раз.

— Вы могли бы ему передать…

— Я уже передала.

— Вы сказали ему, что я звонила?

— Да, сегодня утром. И вчера утром. И позавчера. Но я снова ему передам.

— Извините, что побеспокоила вас.

В трубке послышались короткие гудки. Я повесила трубку. Я стояла в прихожей. В темноте. Сейчас все было тихо, и я уже не слышала шорохов, которые меня разбудили. Я подошла к двери: она была заперта. Я отодвинула занавеску.

Машина стояла на прежнем месте. И у меня опять отчаянно заколотилось сердце. Я бросилась наверх, выдвинула нижний ящик комода и схватила пистолет. Он был, как всегда, заряжен. Я взвела курок и помчалась вниз, к окну, соседствующему с входной дверью. С трудом переводя дыхание, я отодвинула штору.

Машины больше не было.

Спустя час я поднялась наверх, взяла из шкафа одеяло и вернулась на свой пост возле двери. Я опустилась на пол, прислонившись лицом к стеклу и крепко сжимая руками пистолет.

В ту ночь машина больше не появлялась.

А я, так и не сомкнув глаз, просидела до утра с пистолетом наготове.

ГЛАВА 9

Я не спала. Мне нужно было, чтобы уснул комендант. Когда он наконец захрапел, я выскользнула из-под одеяла, достала спрятанный за сундуком кортик и, прижав его к груди, устремилась вниз по лестнице в канцелярию. Мне не требовалось включать свет, я прекрасно ориентировалась впотьмах. Мне показалось, что часы в холле тикают слишком медленно. Должно быть, кончается завод, подумала я. Мои голые ступни легко скользили по деревянному полу. В доме, кроме меня и коменданта, никого не было, а он спал.

Я открыла дверь его кабинета, потом пошла в ванную и извлекла из своего тайника у раковины за зеркалом спрятанные там бумаги. Вернувшись в кабинет, я открыла с помощью кортика верхний ящик в письменном столе коменданта, а потом и все остальные.

Ордера на арест и депортацию лежали в верхнем левом ящике. Я развернула принесенные из ванной бумаги и стала прикреплять их к ордерам, разглаживая рукой образовавшиеся на месте сгибов складки. Потом положила бумаги обратно в ящик и осторожно закрыла его. И тогда я заметила, помимо принесенного мною, еще один кортик на столе коменданта. Выгравированная на нем надпись словно насмехалась надо мной: «Blut und Ehre». «Кровь и честь». Я зажала его в руке, не заметив, как поранила себе ладонь.

Я снова открыла ящик и открепила фальшивые бланки от ордеров.

На них была моя кровь.

«Blut und Ehre».

Meine Ehre heisst treue.

Концлагерь.

Каждый раз, когда я садилась за машинку с намерением начать писать, на чистом листе бумаги неизменно появлялось одно и то же многократно повторенное слово:

Концлагерь концлагерь концлагерь.

Глядя на белый лист бумаги с выбитыми на нем словами, я пыталась представить на их месте совсем другие слова, но тщетно: результат моих усилий был всегда один и тот же. Концлагерь.

Я взяла из пачки сигарету и, сунув ее в рот, стала чиркать спичками, но так и не смогла ее зажечь — настолько сильно дрожали у меня руки. Я отложила сигарету и снова взглянула на лист в машинке: «Концлагерь».

Я прошлась по комнате и поставила на проигрыватель пластинку. Когда послышались звуки музыки, я села в кресло у камина, обхватив себя руками и прикрыв глаза.

Не выключая проигрывателя, я вернулась к машинке, но даже музыка была бессильна вытравить напечатанное на бумаге слово. Не знаю, как долго я просидела перед машинкой. Слова оперной арии и те, что запечатлелись на листе бумаги, сжимали меня подобно тискам. Сквозь открытое окно в комнату ворвался теплый ветерок. Зазвонил телефон: это был Давид.

— Я волновалась. Ты так долго не звонил.

— Прости, Рашель, я звонил дважды. Но ты не подходила к телефону.

— У тебя усталый голос.

— Да, я много работаю.

— Ты доволен преподаванием?

— Да.

— А как работа над книгой? Продвигается?

— Да. У меня все хорошо. А как твои дела, Рашель? Ты пишешь?

— Ты же знаешь, я не могу писать, когда тебя нет рядом. Я скучаю по тебе.

— Когда я был рядом, ты тоже не писала.

— Ты уже успел отдохнуть от меня? — спросила я.

— А ты успела что-нибудь написать? — спросил Давид.

— Почему они ни на минуту не оставляют нас в покое? — спросила я.

Надзирательницы выгоняли нас на лагерный двор, как всегда осыпая бранью и ударами хлыста. Во дворе было несколько столов, за которыми сидели татуировщицы и «клеймили» заключенных, ставя у каждого на левой руке, чуть выше запястья, его личный номер. Те, которые уже прошли эту процедуру, отходили от столов, показывая остальным клеймо в виде вкривь и вкось нацарапанных цифр и букв.

— Иди сюда, — окликнула меня молодая заключенная по имени Анна. — Видишь женщину вон за тем столом? Она работает аккуратно.

— Какая разница! — сказала я. — Татуировка и есть татуировка.

Тем не менее я перешла вслед за Анной в другую очередь. Мы вместе работали в карьере. Своей добротой она до некоторой степени скрашивала мою жизнь.

— Не скажите, Мойше сделали такую татуировку, что у него обезображена рука до самого локтя, — заметила одна из женщин.

— А у Арона цифры вообще нацарапаны на внешней стороне руки.

— Какая подлость! — возмутилась я.

Анна потянула меня за рукав.

— Вот, посмотри.

Она выставила вперед руку, на внутренней стороне которой стояли каллиграфически выписанные цифры и буквы.

— Эта женщина, — объяснила она, — ставит махонькие, аккуратные циферки, не то что остальные. Я еще вчера присмотрелась к ней.

— Но ведь у тебя уже есть татуировка, — удивилась я. — Зачем тебе новая?

Анна пожала плечами.

— Мне сказали, что у меня должен быть другой номер, — объяснила она. — Я хочу снова попасть к ней. Она настоящий виртуоз. А если ты похвалишь ее работу, она тем более постарается.

— Как ты можешь так спокойно об этом рассуждать? — рассердилась я. — Они же уродуют нас! Ты что, с ума сошла?

— Немцы не настолько глупы, чтобы после всей этой волынки взять и убить нас.

Она улыбнулась и протянула руку для наколки.

… Я протянула руку и потрогала бумаги на столе коменданта. Комендант вместе со своим адъютантом отлучился в лагерь. Прибыл очередной состав с евреями, и началась обычная в таких случаях суета. Шум голосов, окрики охранников и лай овчарок были слышны даже в канцелярии.

Я сидела в кресле коменданта за его письменным столом. Передо мной лежала папка. Я раскрыла ее.

«Подразделения штурмовиков, высланные сегодня, достигли лишь незначительного успеха. Было обнаружено двадцать девять (29) новых опорных пунктов, но многие из них оказались покинутыми. Обнаружить опорные пункты, как правило, удается лишь благодаря сведениям, полученным от наших агентов-евреев».

Снаружи по-прежнему доносился надсадный лай собак, но в доме было тихо. Жена коменданта куда-то уехала, забрав с собой детей. Я перевернула страницу.

«Засевшие в бункере евреи, как правило, соглашаются добровольно сдаться. Во время перестрелки, завязавшейся около полудня, бандиты оказали сопротивление, используя коктейль Молотова, пистолеты, а также самодельные ручные гранаты».

Теперь мне были отчетливо слышны крики, проклятья, треск пулеметов, лай обезумевших собак. Я выглянула в окно и увидела сбившихся в кучку обнаженных людей и обступающих их со всех сторон эсэсовцев.

«Когда штурмовики приступили к обыску местных жителей, одна из женщин вытащила из-под юбки ручную гранату, выдернула чеку и бросила гранату в офицеров, проводящих обыск, сама же убежала в укрытие».

Углубившись в чтение, я не заметила, как отворилась дверь.

— Не покидай меня сейчас, — сказал комендант. — Не предавай меня.

Он придвинул свое кресло к моему стулу и, вытащив пистолет из кобуры, протянул его мне.

— Сделай это. Я приказываю, — сказал комендант.

Видя, что я не собираюсь выполнять его приказ, он положил пистолет мне на колени.

— Ты должна сделать это, — сказал он. — Сам я не могу.

Он откупорил третью бутылку шампанского. Мой бокал оставался нетронутым. Он поднес его к моим губам. Я отпила глоток и поставила бокал на стол. Комендант пил прямо из бутылки.

Пистолет, тяжелый и теплый, лежал у меня на коленях.

— Возьми его, — сказал комендант. — Освободи меня.

Он поставил бутылку на пол и, взяв в руки пистолет, потянул на себя затвор: оставалось только спустить курок. Он нацелил пистолет себе в грудь, взял мою руку и, вложив в нее рукоятку пистолета, крепко стиснул ее. Но моя рука не повиновалась ему. Он встал, заставил встать меня и уже обеими ладонями обхватил мою руку, не желавшую держать пистолет. Потом он поднял мою руку с пистолетом и наставил дуло прямо себе в грудь. Распрямив плечи, он сделал глубокий вдох и вскинул голову.

— Освободи меня, — повторил он. — Стреляй.

Он отпустил мою руку и, лишившись опоры, она беспомощно опустилась вниз.

— Нет, нет.Стреляй! — воскликнул комендант.

Услышав звук упавшего на пол пистолета, он покачал головой. Я стояла как вкопанная. Пистолет лежал между нами на полу.

… Я лежала, словно окаменевшая, лишь время от времени отворачивала лицо, чтобы не чувствовать его дыхания. Он не трогал меня. Он держался руками за край койки. При каждом его яростном толчке стальная рама впивалась мне в плечи и спину. Моя роба пропиталась его потом. Его мундир царапал мне кожу, а волосы то и дело попадали мне в рот. Я лежала, не двигаясь и не говоря ни слова, думая только о том, чтобы он не дышал на меня. Когда я закрывала глаза, он словно бы переставал существовать. И все остальное переставало существовать вместе с ним.

Второй стоял рядом и смотрел на нас. Я слышала его дыхание: частое, прерывистое. Я ощущала присутствие их обоих: оба двигались в каком-то яростном, неистовом ритме, но только один из них лежал на мне. Меня мутило от их запаха — смеси алкогольного перегара, табачного дыма и пота. В какой-то момент я с ужасом осознала, что со мной происходит, и поспешила снова закрыть глаза, стараясь не дышать. Я погрузилась в небытие. Наконец он закончил. Я чувствовала на шее его слюнявый рот. Когда он убрался с койки, подошел второй.

— Еще разок? — сказал он.

— Сколько хочешь. Сегодня у тебя есть такая возможность.

— Это последняя возможность, мама. Я попробую, — сказала я. — Не волнуйся.

— Не смей! Не смей туда ходить! — воскликнула мама.

Я надела пальто.

— Ты не представляешь, какой это зверь!

— Кажется, ты видела присланную нам бумагу.

— Самуил, не пускай ее к этому человеку. Ты же знаешь, какие ужасы про него рассказывают.

Я выхватила из рук отца бумагу и прочитала вслух:

— «Настоящим уведомляем вас о необходимости прибыть на железнодорожную станцию 18 июня (в воскресенье). Регистрация проводится с 7:00 до 18:00…»

— Самуил, мы не можем стоять и молча смотреть, как она направляется к этому извергу. Ты же слышал, на что он способен.

— «… По получении настоящего уведомления вам надлежит собрать необходимые вещи: два (2) места ручной клади весом до тридцати (30) кг. Указанный вес не может быть превышен, так как помощь в погрузке багажа оказываться не будет».

— Самуил, что ты намерен предпринять?

— А что мы можем предпринять? — ответил отец. — Это конец.

— С чего ты взял? — спросила я.

— Они велят нам прибыть на станцию вместе с вещами, — сказал отец. — Ты когда-нибудь видела, чтобы те, кто уехали с вещами, вернулись назад?

Я сунула бумагу в карман и стала рыться в маминой сумочке в поисках помады. Я извлекла оттуда старый тюбик, но помады в нем почти не осталось. Я соскребла пальцем немного краски и размазала по губам. Потом пощипала себя за щеки, чтобы к ним прилила кровь. Когда я собралась уходить, мама схватила меня за локоть.

— Самуил, почему ты молчишь?

— А что я могу сказать, Ханна? Ты же знаешь, как она упряма.

— Кончится тем, что он отправит ее вместе с нами, — сказала мама и потянула меня за рукав.

— Что мы можем сделать? — пожал плечами отец.

Я захлопнула за собой дверь.

… — Что мы можем сделать? — спросила я. — Мы всего лишь узники.

Ревекка стояла и смотрела на меня, пока остальные жадно запихивали себе в рот принесенные мною хлебные крошки и картофельные очистки. Шарон плюнула в меня, когда я предложила ей затвердевшую сырную корку. Другой заключенный живо выхватил ее у меня из рук.

— Это все, что ты принесла? — спросила Ревекка.

— Как же, от нее дождешься еще чего-нибудь, — прошипела Шарон.

— Нет, — сказала я. — Я выполнила свое обещание.

Я вынула из-за пазухи небольшой сверток. Ревекка развернула его и кивнула.

— Этого не хватит на всех, — буркнула Шарон.

— Это все, что мне удалось достать, — сказала я. — Он никогда не расстается со своим пистолетом.

— Это уже что-то, — смягчилась Ревекка.

— Да тут самый мизер! — возмутилась Шарон. — Она сделала это нарочно, чтобы сорвать наши планы.

— У вас все равно ничего не получится, — проговорила я.

— Получится, — сказал один из мужчин.

— У нас есть гранаты, — с вызовом добавила Шарон, — и кое-какое оружие.

— Главное — напасть на коменданта, когда он один, — сказала Ревекка.

— На коменданта? Но вы говорили, что…

— Или на худой конец, когда он вдвоем со своим адъютантом, — сказала Ревекка, раздавая своим товарищам патроны. — С двумя мы как-нибудь справимся.

Я дотронулась до руки Ревекки, и она вскинула на меня глаза.

— Но вы говорили, что эти патроны предназначены для охранников в «пекарне».

— Считай, что мы передумали, — сказала Ревекка.

— Или просто обвели тебя вокруг пальца, — ухмыльнулась Шарон.

— Нет, вы не можете этого сделать! — воскликнула я. — Если с ним что-то случится, они поднимут на ноги весь лагерь.

— Ну и пусть. Это лучше, чем ждать, пока они нас перебьют, — сказала Ревекка.

Они принялись рыть руками мокрую землю, чтобы спрятать оружие и боеприпасы. Завернув их в тряпицу, они положили все это в ямку и присыпали ее сверху землей.

— У вас мало шансов на успех, — сказала я.

— Ничего, мы попытаемся сделать все, что в наших силах, — ответила Ревекка. — Ты же отказываешься снабдить нас пистолетами.

— Шкаф, в котором они хранятся, заперт. Я уже говорила вам об этом.

— Ты много чего нам говорила, — не преминула съязвить Шарон. — Но это не значит, что твоим словам можно верить.

— Когда он снова собирается в город? — спросила Ревекка.

— Зачем ты ее спрашиваешь? — сказала Шарон.

— Она единственная, кто имеет к нему доступ, — объяснила Ревекка.

— Вот именно. Она его предупредит.

— Не думаю.

— Из вашей затеи ничего не выйдет, — повторила я.

— Двое чехов прикончили Гейдриха, — заметила Шарон. — Если им удалось это с Гейдрихом, то с комендантом мы как-нибудь справимся.

— Двое чехов прикончили Гейдриха, и за это немцы уже казнили сто пятьдесят евреев в Берлине, — сказала я, — и всех евреев в Лидице…

— Хватит, — прикрикнула на меня Ревекка. — Я думаю, мы поняли друг друга.

— Я пытаюсь вам помочь, — сказала я.

— Мы не собираемся слушать комендантскую шлюху, — огрызнулась Шарон.

И они пошли прочь от меня.

— Куда же ты? — остановил меня заключенный, удерживая за руку. — Ты что, не понимаешь? Ты свободна. Они сбежали.

— Кто сбежал?

— Немцы. Все их офицеры. И комендант тоже.

Земля гудела от сыпавшихся с неба бомб, где-то совсем рядом непрерывно рвались артиллерийские снаряды, здание канцелярии ходило ходуном, того и гляди готовое рухнуть. В короткие промежутки между свистом падающих бомб и неистовым грохотом взрывов я слышала возбужденные голоса заключенных.

— Они все смылись, — повторил заключенный и потянул меня за руку.

— Все? И комендант тоже?

— Осталось лишь несколько охранников, но они с минуты на минуту дадут деру.

— Утром я слышала голос Ганса, — сказала я.

— Комендант сбежал. Еще ночью.

— Я слышала, как его жена звала Ильзе.

— Говорят же тебе, их уже нет здесь. Осталось только несколько охранников.

— Значит, он уехал?

— Они все удрали! Мы свободны!

В кабинет ворвалось несколько заключенных с оружием и продуктами в руках. Они были грязны, измождены до крайности, но в их глазах сияла сумасшедшая радость. Некоторые напялили на себя немецкую форму. Один из заключенных, прихрамывая и крича что-то на непонятном мне языке, подошел к шкафу, где хранилось оружие, и выбил стекло. Другой взломал бар, и все кинулись к нему, с готовностью разевая свои алчущие беззубые рты. Кто-то принялся выбивать оконные стекла. Еще один стал рубить стол коменданта топором. С криками и воплями они громили и крушили все, что встречалось им на пути. Заключенный, первым ворвавшийся в кабинет коменданта, схватил меня за плечи и начал трясти изо всех сил.

— Мы свободны! — кричал он. — Ты что, не понимаешь? Мы свободны!

— Свободны, — повторила за ними я, не двинувшись с места.

Дядя Яков и отец не двигались с места, хотя я звала их.

— Дядя Яков! Папа!

Студенты университета сгружали книги с телег и грузовиков и бросали их в разведенный посреди площади костер. В окнах оперного театра отражались языки пламени.

— Долой прогнившую культуру! — скандировали студенты.

В огонь полетело еще несколько томов.

— Долой фальшивые идеалы свободы!

Гора охваченных пламенем книг становилась все выше.

— Может быть, тебе стоит повременить с эмиграцией, Самул? — Говорил отцу дядя Яков. — Подожди, когда страсти немного улягутся.

— Папа! Дядя Яков! — снова окликнула я их.

— Боже мой! Что ты здесь делаешь? — спросил дядя Яков, обернувшись.

— Мама беспокоится, — сказала я. — И тетя Наоми тоже. Они просят вас вернуться домой.

— Как ты нас разыскала? — удивился дядя. — Ты же еще совсем ребенок.

— Пойдемте домой, — сказала я.

— Как это Наоми тебя отпустила? — недоумевал дядя Яков. — Ей следовало бы знать, что сейчас не самое подходящее время для вечерних прогулок.

Плюгавый немец в аккуратном костюмчике заковылял к одному из грузовиков, С помощью студентов он водрузился на грузовик и заговорил, возвышаясь над толпой.

— Мы должны положить конец еврейскому засилию в университете, — вещал оратор, сотрясая кулаками ночной воздух.

Студенты смотрели на него во все глаза и аплодировали, оглашая площадь восторженными воплями.

— Еврейские орды должны быть подвергнуты безоговорочному истреблению!

Толпа ответила одобрительным ревом. От костра во все стороны летели искры. Пламя пожирало все новые и новые книги. Их страницы корчились в огне и обращались в пепел. В раскаленном воздухе пахло дымом.

— Папа! — тихо позвала я и потянула отца за рукав.

Дядя Яков взял его под руку с другой стороны, и мы повели его прочь. Когда отец оступился, споткнувшись о валявшуюся на земле книгу, я увидела, что лицо его мокро от слез. Стоящий на грузовике человечек продолжал ораторствовать, простирая руки к ночному небу, а студенты вторили ему восторженным гулом.

— И пусть земля дрогнет у нас под ногами, если мы отступим! — несся нам вслед голос плюгавого оратора.

ГЛАВА 10

Я дрожала, стоя под струей холодной воды. Надзирательница швырнула мне мыло и кусок грязной рогожи.

— Отмывайся как следует, ты, грязная еврейка.

Едкий запах щелочи обжег мне ноздри. Рогожа была в коричневых пятнах, но это была не грязь. Царапины саднили от мыла. Я терла себя изо всех сил, пока не покраснела моя кожа. Поскользнувшись, я ударилась локтем и плечом о каменную стену: на этих местах наверняка появятся синяки. Надзирательница ухмыльнулась. Попыхивая сигаретой, она смотрела, как я смываю с себя лагерную грязь.

— Не забудь про волосы, — рявкнула она. — Я имею в виду там, на голове.

Я принялась драть свой скальп, запрокинув голову, чтобы пена не попадала мне в глаза. Но это не помогло. Мыльная вода стекала по лицу, от нее щипаю глаза. Надзирательница протянула руку и, выхватив у меня мыло, включила кран. Ледяная струя колола кожу, как иголками. Когда надзирательница завинтила кран, меня била дрожь. Она заставила меня повернуться. Над дверью красными буквами было написано: «Unreine Seite» — «Грязная сторона». Надзирательница ударила меня дубинкой и снова швырнула мне мыло.

— Тебя ждет комендант, безмозглая еврейка, а не какой-то из твоих хахалей. Давай-ка намыливайся снова.

— Снова провокация! — воскликнул адъютант, без стука ворвавшись в кабинет коменданта.

Было темно. Комендант сидел на моей койке. Пустая бутылка скатилась на пол, но не разбилась. В лагере завыла сирена. Когда адъютант зажег свет, комендант застонал и прикрыл глаза ладонью.

— Что случилось, Йозеф? Который час? Что, очередной побег?

Адъютант злобно посмотрел на меня. Комендант тем временем протянул руку за лежащим на полу мундиром.

— Хуже, чем побег, — ответил адъютант. — Они взорвали печи.

— Что?!

Комендант вскочил на ноги, поморщившись от боли, но лицо его уже не казалось таким растерянным.

— Кроме того, они подожгли четвертый блок крематория.

Комендант сунул руки в рукава мундира. Пока он застегивал его, адъютант вытащил из-под койки его сапоги.

— Охранники взяли…

— Пулеметы? Так точно.

— И собак?

— Да, господин комендант. Они окружили двор.

С помощью адъютанта он натянул на ноги сапоги и пристегнул кобуру с пистолетом. Я села на койке, завернувшись в одеяло, подтянув колени к груди и прижавшись спиной к стене. Комендант открыл шкаф, где хранилось оружие, и взял оттуда коробку с патронами. Зарядив пистолет, он закрыл коробку и поставил ее на место.

— Насколько серьезны разрушения?

— В нескольких местах горела крыша, но до утра трудно сказать что-либо определенно.

— Почему? А прожектора на что?

— Придется подождать, пока рассеется дым, — объяснил адъютант.

Комендант взял бинокль и подошел к окну. Адъютант последовал за ним. Мне и без бинокля было видно, что весь горизонт объят пламенем: красные языки огня пронзали непроглядную черноту ночи, и даже сквозь закрытые окна проникал запах гари. Комендант ударил себя биноклем по бедру, потом швырнул его в кресло и направился к двери. Пожар! В его лагере пожар! Пожар, полыхающий во всю ширь горизонта. Пожар, сводящий на нет все его усилия, лишающий его сна, открыто издевающийся над ним.

— Проклятые евреи! — в сердцах воскликнул он.

В каждом окне горели свечи. Прижавшись лицом к стеклу, я смотрела на светящиеся точки в окнах и улыбалась.

— Что ты делаешь? — спросил отец. — Что происходит?

— Сегодня утром немцы казнили нескольких наших юношей, просто так, без каких-либо оснований, — ответила я. — Мы выражаем свой протест против этой чудовищной акции.

— Все евреи выставили в окнах зажженные свечи? — спросила мама.

Сцепив руки, она пошла за мной к двери. Она стояла рядом, пока я надевала туфли.

— А это не опасно? — спросила она. — Может быть, стоит задуть несколько свечей? Они нам еще пригодятся. Разве одной недостаточно?

Я выбежала на улицу без пальто. Холодный ветер обжигал мне лицо, но я не замечала этого. Мама остановилась в дверях, отец тоже подошел к ней. Они звали меня. Я стояла посреди улицы и оглядывала дома по обеим сторонам. Повсюду, в каждом окне, горели свечи, сливаясь в одну светящуюся линию. Я обхватила себя руками, но не потому, что мне было холодно. Меня согревал этот свет. И только глаза чуть-чуть щипало от морозного воздуха.

— Самуил, скажи, чтобы она шла домой, — услышала я мамин голос. — Пока ее здесь никто не видел.

— Вот мы и дома, — сказал Давид.

Он стоял на крыльце: я услышала его голос и, перестав печатать, бросилась к лестнице. Давид поставил чемодан у двери и, обращаясь к стоявшей рядом с ним маленькой девочке, проговорил:

— Не бойся. Здесь мы живем, — потом уже мне: — Рашель! Это мы.

Он взял девочку за руку и ввел ее в дом. Увидев, как я спускаюсь по лестнице, девочка вцепилась в его руку и спрятала лицо у него за спиной.

— Знакомься, Рашель. Это — Алтея.

Девочка была такая маленькая, такая худенькая!

— Она потеряла всех своих близких, — сказал Давид. — Они погибли в лагере.

Я опустилась перед девочкой на корточки, но она еще сильнее прижалась к Давиду.

— Это — Рашель, — сказал он. — Я тебе рассказывал о ней, помнишь?

Девочка робко взглянула на меня, высунув головку из-за спины Давида. Она была невероятно худа, с ввалившимися щеками и огромными глазами. Ее лицо и шея были покрыты шрамами и болячками. Я попыталась что-то сказать, но слова застревали у меня в горле. Я не знала, на каком языке с ней говорить. Я протянула к ней руку, но мне было страшно дотронуться до нее. Я сидела на полу перед нею, сложив руки на коленях, а она смотрела на меня своими огромными глазами, по-прежнему держась за Давида и прижимаясь щекой к его руке.

— Алтея, — позвала я.

Она посмотрела на Давида.

— У нее никого нет, Рашель, — сказал он. — Совсем никого.

— Никого, слышишь ты, никого из твоих предшественниц он не приводил к себе в кабинет больше одного раза, — сказала надзирательница.

Мы шли по скользкой раскисшей глине лагерного двора. Она размахивала своей дубинкой.

— Ни одну из них он не пожелал больше одного раза, — твердила надзирательница. — Так что нечего воображать, еврейская корова.

На мне была чистая роба, без дыр и заплат и без пятен крови. Моя бритая наголо голова была повязана красным платком. Мне выдали новые башмаки, когда он послал за мной. На небе не было ни единого облачка. Сияло солнце, и в чистом небе порхали птички. Он послал за мной. И сейчас я шла к нему. Надзирательница ударила меня дубинкой по руке. Я посмотрела на нее.

— Еврейская свинья, — выругалась она.

Птички пели и щебетали. Надзирательница снова ударила меня.

— Ты наскучишь ему так же быстро, как и все остальные, — сказала она.

Мы шли вдоль ограды из колючей проволоки. Надзирательница плюнула в сторону нескольких повисших на ней трупов. Это были трупы молодых людей, решившихся на побег и, видимо, не знавших, что проволока под напряжением. Они так и остались прикованными к решетке — их широко открытые безжизненные глаза были устремлены к небу. Я осторожно ступала по жидкому месиву. Я не хотела испачкаться. Сейчас я не могла себе этого позволить.

Его адъютант стоял в противоположном конце двора и разговаривал с кем-то из охранников. Оба посмотрели в нашу сторону. Надзирательница отдала ему честь, но адъютант в ответ лишь смерил ее, а потом и меня хмурым взглядом. Как только надзирательница ушла, адъютант осклабился в презрительной ухмылке:

— Грязная еврейская шлюха, — процедил он сквозь зубы.

— Когда только всем им наступит конец? — поспешил добавить охранник.

Словам не было конца. Они лились и лились — весь день, всю ночь. Позабыв о сне, отставив в сторону машинку, я стала писать от руки. Так получалось быстрее. И тем не менее рука не поспевала за словами. Они пронзали бумагу, застилая ее белизну, придавливали ее своей тяжестью, и стопка возле машинки стремительно росла. Но поток слов не иссякал. У меня кончились чернила. Я принесла новую бутылочку из комнаты Давида, заодно захватив еще немного бумаги. Ручка скользила по бумаге всю ночь напролет. И так повторялось из ночи в ночь. Слова неудержимо рвались наружу.

— Наружу? — переспросил комендант. — Из земли?

— Так точно, — сказал адъютант.

— Трупы, захороненные в березняке, вылезают наружу?

— Да, господин комендант.

— Разве их не присыпали известью?

— Разумеется, присыпали.

— Тогда почему же они вылезают наружу?

— Из-за жары, господин комендант. Они слишком быстро разлагаются.

— Проклятье! — воскликнул комендант. — Скоро нечем будет дышать от вони.

— Они уже смердят.

— Так перезахороните их, — сказал комендант.

— Мы уже пытались, господин комендант.

— И что же?

— Проклятые мертвецы снова выперли наружу.

«Мертвецы» лежали на постели возле меня. Давид открыл дверь спальни, но не вошел. Я опустила на колени страницы новой рукописи. Я сняла очки и положила их рядом с «Уцелевшим».

— Не спишь? — спросил Давид.

— Нет.

Он прикрыл дверь и прислонился к ней.

— Девочка наконец уснула, — сказал он. — Прямо на полу в прихожей. Я принес ей подушку и укрыл двумя одеялами.

— Она там не замерзнет?

— Думаю, что нет. — Давид медленно подошел к кровати. — Ее страшит пребывание в новом месте.

Он взял в руки «Уцелевшего» и сразу же положил книгу на место рядом с рукописью. Когда он прикоснулся к верхней странице, я положила ладонь на его руку.

— Не нужно смотреть, — сказала я.

Он кивнул и, отодвинув книжки в сторону, сел на край кровати. Я переложила очки на тумбочку и собрала страницы рукописи. Давид взял их у меня и осторожно положил на тумбочку рядом с очками. Я положила ручку поверх стопки.

— У тебя усталый вид, — сказала я Давиду.

— Ты подрезала волосы.

Я почувствовала, как к моим щекам прихлынула кровь. Давид придвинулся ко мне и коснулся моих волос.

— Ты говорила, что никогда не будешь стричь волосы.

Он провел рукой по моим волосам, по бретельке моей ночной рубашки, по моей груди. Я поймала его руку и поцеловала ее. Крепко сжимая его руку, я отпихнула ногой «Мертвецов» и «Уцелевшего». Я придвинулась к Давиду и погладила его лицо. Теперь все нужные слова были при мне. Теперь наконец я смогу все ему рассказать. Он все поймет, и нас больше не будут разделять прежние неловкие слова, и все будет так, как ему хочется. Я прильнула к нему плотнее, чтобы он чувствовал мое дыхание, чтобы он хорошенько слышал меня. Он обнял меня.

— Давид, — сказала я.

Он не дал мне продолжить, его поцелуй замкнул мне рот.

Во рту у меня пересохло. На коленях лежала тяжелая стопка бумаг. Ноги стыли на кафельном полу ванной. Рядом со мной стояла бутылка коньяка: большую часть времени комендант был настолько пьян, что вряд ли заметил бы пропажу. В доме было тихо. Мы были одни. Комендант спал наверху. Я позволила ему осыпать меня поцелуями. Я гладила его по лицу и целовала. Я просовывала ему в рот язык. Я сжимала ногами его бедра и шептала его имя. Я трепетала и стонала в притворном исступлении, пока в конце концов он не вскрикнул и не заплакал у меня на груди. Теперь он будет долго спать.

Я оглядела стопку бумаг у себя на коленях. Приподняла краешек первой страницы и, оторвав маленький клочок, положила его в рот, пожевала и проглотила.

Я отхлебнула из бутылки. Коньяк обжег мне горло, на глазах выступили слезы, но во рту стало не так сухо. Для того чтобы уничтожить слова, требуется только миг. Или целая вечность.

Я оторвала еще один клочок и положила его и рот. Это были его слова.

— Одну минутку! — крикнула я, услышав стук в дверь.

Котята спрыгнули с кухонного стола. Я сполоснула испачканные в муке руки. В дверь снова постучали: громче, настойчивее.

— Минутку! — повторила я.

Я пошла к двери, на ходу вытирая руки о полотенце. Котята кинулись за мной в прихожую. На крыльце стоял мужчина. Солнце слепило мне глаза, и я не сразу узнала этого высокого, статного мужчину. Стоя против солнца, я видела лишь его силуэт. Пытаясь обогнать друг друга, котята растянулись на полу. Я невольно засмеялась.

И в ту же минуту я поняла, кто этот мужчина.

Я узнала визитера.

Он нашел меня.

У меня бешено заколотилось сердце. Я стояла в прихожей — нас разделяла только дверь с сеткой от насекомых. Правую руку он держал за спиной. Я стиснула пальцами полотенце. Когда он вытянул руку вперед, я увидела маленькую книжечку. Котята с мяуканьем терлись о мои щиколотки. Он долго молча смотрел на меня, потом раскрыл книжку и начал читать. Я прижала ладонь ко рту.

В руках у него были мои «Мертвецы».

Я узнала его задолго до того, как он заговорил, хотя никогда прежде не видела его в гражданской одежде. С тех пор у него прибавилось седых волос. На лице появились новые морщины, черты стали более резкими, а взгляд — усталым, но это, без сомнения, был он. Комендант. Я помнила эту стать. Я помнила этот голос, хотя сейчас он говорил по-английски. Я помнила его запах, каждый шрам на его геле, каждое его слово.

Мне следовало догадаться, что он разыщет меня. Впрочем, я и так это знала. Сколько бы я ни пряталась, сколько бы ни убегала от него, какие бы расстояния нас ни разделяли, — все было бесполезно. Я не могла убежать от него. В глубине души я знала это всегда. Что бы я ни говорила, чем бы ни занималась, я знала, что комендант найдет меня.

Он и сам предупреждал меня об этом.

«Ты никогда не освободишься от меня, сколько бы ни пыталась», — частенько говаривал он.

И еще он говорил: «Где бы ты ни оказалась, я буду с тобой».

Недаром же он был комендантом. Как он скажет, так и будет.

Комендант стоял на крыльце спиной к свету. Стоило мне увидеть его, как я вспомнила все. Стоило мне услышать его голос, как я онемела. Стоило нам оказаться лицом к лицу, как меня сковал леденящий страх.

Но я была готова к этой встрече. Он не успел договорить, как я достала спрятанный под полотенцем пистолет. У него дернулось левое веко. Он что-то говорил, но я не понимала смысла его слов. Я сдвинула брови. Он продолжал говорить: он говорил на своем языке, но это были не его слова. Я знала эти слова. Это были мои слова — написанные моей кровью. Я знала слова, которые он сейчас обрушивал на меня. Это только казалось, что они принадлежат ему, на самом деле они взросли на моей крови, на моих костях. Это были слова из «Стоящих вдоль улиц мертвецов».

Я взвела курок.

Он закрыл книгу, снял очки и сунул их в нагрудный карман. Потом почтительно склонил голову, щелкнул каблуками и вытянулся в струнку. Он всегда был гордым человеком.

— Ja, — сказал он.

Он был не из тех, кто в такую минуту станет закрывать глаза.

— Ja.

Я выстрелила прямо через затянутую сеткой дверь.

Я не промахнулась.

Комендант медленно попятился. Книга выпала из его руки. Я сделала еще несколько выстрелов. Голова коменданта стукнулась о нижнюю ступеньку. Я снова выстрелила. Все пули попали в него. Все до единой, но он даже не вскрикнул. Не такой он был человек.

Едкий запах пороха ударил мне в нос. Я распахнула сетчатую дверь, и котята выбежали на крыльцо. Я спустилась по ступеням и, подойдя к нему, заглянула ему в лицо. Он прошептал мое имя, и я выстрелила в него снова. Как он посмел вернуть мне «Мертвецов»? Как посмел произнести мое имя? Я выстрелила еще раз и еще, пока в пистолете не осталось ни единого патрона.

Он не закрывал глаза. На губах у него выступила кровь, и, когда он кашлянул, на ней появились пузырьки. Он протянул руку, пытаясь коснуться моей ноги, края моей юбки, но я отступила в сторону, и в его руке оказалась пустота. Он пошевелил губами, но я не желала ничего слышать. У меня не возникло желания опуститься на корточки и склониться над ним. Я не желала ощутить на себе его дыхание, не желала, чтобы он прикоснулся ко мне. Я была по горло сыта словами. Я была сыта ими до конца жизни. Я стояла и молча смотрела на него.

Когда его взгляд подернулся мутной пеленой и застыл в неподвижности, я бросила пистолет.

Он упал рядом с его телом, рядом с «Мертвецами». Солнечные лучи освещали открытую книгу. Котята осторожно обнюхивали его, с жалобным мяуканьем жались к моим ногам. Волосы упали мне на глаза, но я не откидывала их с лица.

Комендант не двигался.

Утренний ветерок трепал белое полотенце в моей руке.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Мертвые ничего не знают

Екклесиаст, 9; 5

Максимилиан Эрнст фон Вальтер (1909–1947)

Выходец из старинного рода потомственных прусских военных, Максимилиан Эрнст фон Вальтер родился 23 октября 1909 г. неподалеку от Берлина. Наделенный пылким воображением, трудолюбием и незаурядным личным обаянием, фон Вальтер уже в юношеские годы продемонстрировал качества прирожденного лидера. В студенческие годы за ним утвердилась репутация человека своевольного и вспыльчивого, однако это не помешало ему приобрести преданных друзей и преуспеть на научном поприще. Получив в 1931 г. степень бакалавра за исследование в области немецкой литературы, он продолжил учебу в Гейдельберге и Берлине. Хотя фон Вальтер прошел полный курс обучения в докторантуре и успешно выдержал все экзамены в 1939 г., его диссертация на соискание степени доктора филологии осталась незавершенной.

В юности фон Вальтер увлекался поэзией и сам писал стихи. Стихотворения, включенные в рукопись его диссертации, свидетельствуют об интересе автора к фольклору, немецкой народной песне, а также к идеологии национал-социализма и несут на себе отпечаток юношеского романтизма, В его сочинениях как правило изображаются идеализированные герои германского эпоса и столь же далекие от реальности героини. Его творчество проникнуто идеями расизма, антисемитизма и культом патриархальной старины. Несмотря на то, что фон Вальтер не стремился опубликовать что-либо из написанного, в 1937 г. он был принят в члены Ассоциации национал-социалистических писателей (Reichsschrifttumskammer).

Высокий, статный, наделенный, по мнению окружающих, весьма привлекательной внешностью, фон Вальтер долго не хотел связывать себя брачными узами. Лишь 2 октября 1936 г. он обвенчался с Мартой Оттилией Крамер. Единственная дочь знатной и некогда богатой немецкой семьи, она, по общему мнению, была фанатично предана мужу. В феврале 1938 г. у супругов родилась дочь Ильзе, а в январе 1942 г. — сын Ганс. Еще трое их сыновей: Альберт (I–IV.1937) и близнецы Карл и Вильгельм (IX.1939 — соотв. II и III. 1940 г.) умерли в младенчестве от лихорадки неизвестного происхождения. Летом 1939 г. некая Сюзанна Рейнинг возбудила против фон Вальтера дело об отцовстве, однако позднее отказалась от иска. Долгие годы продолжалась связь фон Вальтера с Дианой Браун, которая в октябре 1940 г. родила от него сына Клауса, после чего жила в учрежденном нацистами приюте «Лебенсборн». Клаус умер от ран, полученных во время одного из воздушных налетов в 1941 г. На похоронах сына фон Вальтер не присутствовал.

Ярый приверженец идеологии нацизма, фон Вальтер оказался в числе наиболее активных и энергичных членов Национал-социалистической немецкой рабочей парии (NSDAP), в которую вступил в 1932 г., и быстро завоевал признание со стороны единомышленников. Отличный стрелок, он принял участие в кровавой «чистке» 30 июня 1934 г., известной как «Ночь длинных ножей», в ходе которой были зверски убиты двадцать семь известных нацистов, в том числе Эрнст Рем, начальник Штаба отрядов штурмовиков (Sturmabteilungen, SA), прозванных «коричневорубашечниками», и еще по меньшей мере сотня их преверженцев. В 1936 г., предприняв хитрый и жестокий маневр, фон Вальтер публично разоблачил Людвига Бека, единственного немецкого генерала, последовательно выступавшего против Гитлера. Фон Вальтер повторил свои нападки на Бека в 1938 г., незадолго до отставки последнего.

В 1938 г. фон Вальтеру был присвоен ранг гуптштурмфюрера СС, и с этого момента старательный, гибкий и умный, он начал стремительно продвигаться по служебной лестнице, овладевая премудростями бюрократической науки и завоевывая доверие вышестоящих начальников. Благодаря самодисциплине и впечатляющим личным качествам он вскоре удостоился благосклонного внимания Генриха Гимлера — Рейхсфюрера СС, шефа Тайной государственной полиции (Гестапо), руководителя СС (Охранных отрядов — Schutzstaffeln) и второго после Гитлера самого влиятельного человека в нацистской Германии. В 1940 г. фон Вальтер получил звание штурмбанфюрера СС. Выносливый и отважный боец, он участвовал в боевых операциях против Советской Армии и партизан и был дважды тяжело ранен. В 1940 г. он был награжден орденом Железного Креста первой степени, а в 1941 г. — серебряной медалью за ранение и орденом Почета. Второе его ранение оказалось настолько серьезным, что Гиммлер настоял на его переводе с восточного фронта в Берлин. Заняв место в бюрократической иерархии вермахта, фон Вальтер продемонстрировал ревностное отношение к службе и безупречную преданность партии. Как видно, оценив это, Гиммлер стал искать для своего протеже пост, обеспечивающий не только высокое положение, но и реальную власть. Именно по приказу Гиммлера фон Вальтер в 1941 г. впервые посетил Освенцим.

Еще в 1941 г. глава Службы безопасности СД (Sicherheitdienst, SD) Рейнхард Гейдрих завел фон Вальтера обширное досье и стал инициатором расследования, предметом которого послужили допущенные последним нарушения принципов национал-социалистической морали. После убийства Гейдриха чешскими патриотами в 1942 г. дело фон Вальтера перешло преемнику Гейдриха — Эрнсту Кальтенбруннеру, который не скрывал своей антипатии к фон Вальтеру и не упускал случая его очернить.

Из протоколов, которые скрупулезно вел Адольф Эйхман, известно, что фон Вальтер присутствовал на совещании в Ваннзее 20 января 1942 г. (Ам Гроссен Ваннзее, N 56) происходившем под председательством Гейдриха. Целью этого совещания было «решение еврейского вопроса в Европе» — иными словами, обсуждение возможностей и средств массового уничтожения евреев. Фон Вальтер, которому было поручено изучить вопрос о смертельной дозе цианистого водорода, известного под названием «Циклон-Б», доложил участникам совещания, что эта доза равна одному миллиграмму на килограмм веса человека. Фон Вальтер сообщил также, что единственный недостаток «Циклона-Б» состоит в том, что срок его хранения ограничивается тремя месяцами. После войны обстоятельные записки по этому поводу были обнаружены в бумагах фон Вальтера.

Участие в этом совещании, равно как и в предпринятых в начале 1942 г. акциях по разгрому «лесного братства» (в «братство» входили бежавшие из концлагерей узники, а также участники русского партизанского движения и еврейского сопротивления, скрывавшиеся в лесах и совершавшие диверсии против немцев) и, наконец, деятельное участие в операциях мобильных карательных отрядов (Einsatzkommandos) на восточном фронте снискали фон Вальтеру еще большее уважение и восхищение со стороны Гиммлера. В 1942 г. фон Вальтер получил звание оберштурмбанфюрера СС и был назначен комендантом одного из концентрационных лагерей.

На этом посту под непосредственным руководством Рихарда Глюкса расцвели как непомерное тщеславие фон Вальтера, так и его скрытые садистские наклонности. Проявив изобретательность и деловитость на этом новом поприще, фон Вальтер приобрел как горячих поклонников, так и недоброжелателей. Ослепленный чувством собственного превосходства, непоколебимой уверенностью в своих возможностях и в поддержке высоких покровителей, он попросту игнорировал своих противников, что в конечном итоге привело его к политическому краху. К 1943 г. с одобрения Кальтенбруннера противники фон Вальтера развязали открытую кампанию по его дискредитации. Непосредственным поводом для этой кампании послужило покушение на жизнь фон Вальтера, дважды предпринятое представителями лагерного сопротивления. Во время второго покушения он был ранен в ногу осколком гранаты и до конца жизни страдал хромотой. Поскольку начальство усмотрело в этих, пусть и не удавшихся, покушениях на фон Вальтера утрату должной бдительности с его стороны, он усилил и без того жесткий контроль над лагерным персоналом и заключенными. Однако это не принесло желаемого результата: обострившийся к тому времени конфликт с влиятельными партийными боссами, а также проблемы личного характера серьезно повлияли на его способность руководить лагерем и противостоять козням многочисленных противников. К концу войны даже Гиммлер, самый ревностный из его защитников, отвернулся от фон Вальтера. 31 декабря 1944 г. погиб на фронте Дитер Хоффманн, ближайший друг и ровесник фон Вальтера. Таким образом, к концу войны он оказался в изоляции, лишившись как личных друзей, так и политических сторонников.

Еще до того, как союзнические войска освободили вверенный ему лагерь, фон Вальтер бежал оттуда. Находившиеся на территории лагеря канцелярия и жилые аппартаменты семьи фон Вальтера не пострадали от бомбежек, и там было обнаружено множество компрометирующих его документов. Среди них оказались две рукописи стихов, извлеченных из-под половицы в его кабинете. Несмотря на то, что в стихотворениях содержится немало подробностей, касающихся личной жизни и служебной деятельности фон Вальтера, они написаны не его подчерком, что не позволяет безоговорочно приписывать их авторство именно ему. Кроме того, эти стихотворения проникнуты сочувствием к евреям, на которое фон Вальтер вряд ли был способен. Сам фон Вальтер категорически утверждал, что ему ничего не известно об этих рукописях. Тем не менее многие из его врагов приписывали их авторство ему, осуждая его за отступничество от нацистских идеалов.

По окончании войны, когда фон Вальтер оказался в числе настойчиво разыскиваемых военных преступников, о его судьбе возникло множество разноречивых слухов. По одной из версий, он покончил с собой; по другой — с помощью американцев перебрался в Рим, а оттуда в Южную Америку; наконец, утверждали, будто, обманув бдительность своих стражей, он сбежал в США. В действительности же фон Вальтер вскоре после войны был арестован в Польше. С присущей ему самоуверенностью он даже не потрудился сменить фамилию, не говоря уже о внешности, В числе других военных преступников он предстал перед Международным военным трибуналом в Нюрнберге. Во время судебного процесса он держался то кротко, то озлобленно, порой демонстрируя невероятный эгоцентризм и неотразимое обаяние. Красноречие и изысканность, присущие его речам, внушали уважение многим присутствовавшим в зале, однако вызывали раздражение у обвинителей. Однажды прокурор, выйдя из себя, закричал на фон Вальтера — и получил замечание за нарушение профессиональной этики. В ходе процесса, несмотря на неопровержимые доказательства его вины и письменные свидетельства, фон Вальтеру удалось снискать множество сочувствующих и сторонников.

Однако, сколь ни велики были его обаяние и ум, фон Вальтер был признан виновным в преступлении против мира, в военных преступлениях и преступлениях против человечества. В своем последнем слове фон Вальтер вновь продемонстрировал гибкость ума и силу характера, некогда способствовавших его успешной карьере в нацистской парии. Тем не менее, за отсутствием смягчающих обстоятельств он был приговорен к смертной казни. Несмотря на аппеляцию, в смягчении приговора ему было отказано. Фон Вальтер попросил заменить ему казнь через повешение расстрелом, поскольку первое считалось позором для офицера высокого ранга. В этой просьбе ему также было отказано. За день до исполнения приговора, к изумлению и ужасу державших его под стражей американцев, фон Вальтер передал охранникам две капсулы цианистого калия, которые ему каким-то образом удавалось прятать в своей камере. 23 октября 1947 г., не раскаявшийся и по-прежнему высокомерный, Максимилиан Эрнст фон Вальтер был казнен через повешение в том самом концентрационном лагере, где некогда был комендантом.

Лия Сара Абрамсон (1920–1945?)

С детских лет славившаяся своей красотой, Лия Сара Абрамсон родилась 18 июня 1920 г. в маленькой деревушке под Прагой. Она была единственным, причем поздним, ребенком талантливой пианистки Ханны Сары Зильбер и блестящего математика Самуила Исаака Абрамсона. Между 1934 и 1935 годами, опасаясь растущего влияния Гитлера и желая уберечь свою дочь, Абрамсоны попытались отдать ее на воспитание в христианскую семью. Белокурая и белокожая, Лия вполне могла сойти за родную дочь приемных родителей. Необходимые для удочерения документы были оформлены, однако Лия не пожелала остаться с приемными родителями и вернулась домой. После того как старенькая экономка Абрамсонов, женщина нееврейского происхождения, была вынуждена покинуть своих хозяев в соответствии с законом о защите чистоты расы, Лия поддерживала с ней нежную и регулярную переписку. Поскольку в силу своего преклонного возраста экономка не могла найти работу, Абрамсоны оказывали ей материальную помощь вплоть до того дня, когда, одолеваемая недугами, старая женщина в порыве отчаяния не покончила жизнь самоубийством. Эта смерть глубоко потрясла Лию, считавшую ее членом семьи, и повергла в длительную депрессию.

Мириам, тетка Лии по материнской линии, была арестована вместе со своим мужем Борисом, который не был евреем, по обвинению в «осквернении расы» (Rassenschande). Супруги подверглись публичному издевательству: их выставили на деревенской площади с табличками, на одной из которых было написано: «Я — свинья, которая спит с еврейками», а на другой: «Я — еврейка. Отдаюсь первому встречному». Мириам погибла после зверского допроса, учиненного ей в гестапо; ее муж Борис сгинул в лагерях. Яков Абрамсон, дядя Лии по отцовской линии, в 1925 г. эмигрировавший со своей женой Наоми в Германию, настоятельно рекомендовал семье брата перебраться туда вслед за ними. После того как Чехословакия 1 октября 1938 г. уступила Судетскую область Германии, Самуил Абрамсон лишился занимаемой им должности профессора в университете. В ночь с 9 на 10 ноября 1938 г. принадлежавшая Якову небольшая бакалейная лавочка была разгромлена в ходе инспирированного нацистами погрома, впоследствии получившего название «Ночь битых стекол» (Reichskristallnacht). Семья Абрамсонов, в том числе и Яков с Наоми, эмигрировала в Польшу в марте 1939 г., за несколько дней до того, как Германия взяла под свою «защиту» чехословацкие провинции Богемию и Моравию. Впоследствии Яков, овдовев, перебрался в Венгрию, а оттуда — в США.

Обладая незаурядными лингвистическими способностями, Лия свободно владела чешским, польским, мадьярским, французским и немецким языками, не говоря уже об иврите и идише, и блестяще успевала в гимназии, где, помимо современных языков, изучала историю и философию. Однако в соответствии с так называемым «Законом об избыточном количестве студентов в немецких учебных заведениях» она была исключена из гимназии, правда, одной из последних. Оказавшись в Польше, Лия летом 1939 г. была зачислена в университет с правом получения стипендии, но учиться в нем ей не пришлось, так как 1 сентября Германия вторглась в Польшу и грянула вторая мировая война. Еще в отрочестве Лия начала писать стихи, которые впоследствии прославили ее имя.

В 1938 г. она опубликовала свою первую книгу «Стенания Каина», написанную в форме потрясающих своим драматизмом монологов персонажей Ветхого Завета. К 1939 г., когда увидела свет вторая книга ее стихов «Жена Ахава и другие женщины», она уже заявила о себе как зрелый мастер. Поразительно, что она не переставала писать стихи даже во времена тяжелых потрясений, связанных с эмиграцией и войной. В 1942 г. была издана последняя из ее книг — «Птички малые». Это большая поэма с огромным числом действующих лиц, посвященная теме еврейско-нацистского противостояния. Уже в начале своего творческого пути Лия Абрамсон зарекомендовала себя поэтом-новатором, с которым не мог соперничать ни один из европейских поэтов того времени, а к моменту выхода в свет поэмы «Птички малые» она приобрела широкую известность и признание, однако жизнь ее была оборвана нацизмом и второй мировой войной.

Будучи столь же бескомпромиссной в жизни, как и в творчестве. Лия Абрамсон открыло выступала за создание еврейского государства в Палестине с собственной армией и неограниченной иммиграцией. Она была ярой противницей ассимиляции евреев и исповедовалаидеологию сионизма. Не считая нужным скрывать свою ненависть к нацизму, она неоднократно подвергалась аресту и даже тюремному заключению, однако на первых порах литературная слава уберегала ее от более суровых репрессий со стороны немцев.

В 1939 г. Самуил Абрамсон перенес несколько серьезных сердечных приступов, что пагубным образом сказалось на его физическом и умственном состоянии. Его жена Ханна, никогда не отличавшаяся крепким здоровьем, тоже начала хворать. До тех пор, пока ей это удавалось, Лия совмещала несколько работ, чтобы иметь возможность содержать больных родителей. Впоследствии, с расширением сферы нацистского влияния, Лия была вынуждена заняться спекуляцией и контрабандой, чтобы обеспечить родителей лекарствами и необходимыми продуктами. Оказавшись в Варшавском гетто, Лия, несмотря на пошатнувшееся здоровье, еще активнее приобщилась к спекуляции. Теперь, уже не защищенная репутацией известного поэта, она попала под пристальный надзор нацистов. Ее дважды подвергали допросу в гестапо по подозрению в участии в движении Сопротивления. После второго допроса она была заключена в тюрьму, где ее пытал известный своим садизмом Эрнст Кальтенбруннер, позднее сменивший Рейнхарда Гейдриха на посту главы гестапо. Хотя признания, вытянутые из нее под пытками и стоившие ей невероятных физических и нравственных мук, вряд ли имели какое бы то ни было отношение к последовавшему той же ночью аресту и казни ее соратников по сопротивлению, Лия винила в этом себя. После зверского допроса у Кальтенбруннера Лия замкнулась в себе, опасаясь совершить какой-нибудь опрометчивый поступок. У обитателей гетто, равно как и у сотрудников гестапо, сложилось впечатление, что она отошла от политической деятельности.

Тем не менее в 1943 г. Лия была арестована по обвинению в незаконной доставке оружия в Варшавское гетто. Будучи человеком мелочным и злопамятным, Кальтенбруннер распорядился, чтобы вместе с нею депортировали ее родителей. По прибытии в Треблинку выяснилось, что ее родителей переводят в другой лагерь. Тогда Лия подкупила охрану и добилась, чтобы ей разрешили сесть в другой эшелон и отправиться вместе с родителями.

Об испытаниях, выпавших на ее долю в концентрационных лагерях, известно очень немногое. Тем не менее можно с уверенностью утверждать, что в конце концов она попала в руки коменданта Максимилиана фон Вальтера, снискавшего дурную славу, одного из самых жестоких и порочных офицеров рейха. Известно также, что сразу по прибытии в лагерь родители Лии вместе с другими стариками были отправлены в газовую камеру. В остальном же реальные факты трудно отделить от вымысла. Существует версия, согласно которой Лия участвовала в лагерном подполье; по другой версии она погибла от непосильной работы в каменном карьере или от лихорадки, косившей узников многих лагерей. Наиболее упорным, однако, является слух о том, будто она стала наложницей коменданта фон Вальтера. Учитывая ее характер и яростную ненависть к нацистам, это представляется совершенно невероятным. Существует множество других версий, касающихся этого периода ее жизни, однако сколько-нибудь достоверные сведения отсутствуют, за исключением, пожалуй, только одного: все эти годы она каким-то чудом умудрялась писать стихи.

Принято считать, что два поэтических сборника, обнаруженных в кабинете фон Вальтера и опубликованных анонимно, в действительности принадлежат перу Лии Абрамсон. Стихотворения, вошедшие в книги «Стоящие вдоль улиц мертвецы» и «Уцелевший: тот, кто выжил», производят двойственное впечатление. Они представляют собой причудливое сочетание романтического флера в изображении героев германского эпоса и фольклора, с одной стороны, и едкой иронии и неприкрытой ненависти, с другой. Стихотворения этих сборников, при том что они стилистически отличаются от произведений раннего периода и намного сложнее их, несут на себе печать виртуозной поэтической техники и самобытной манеры, присущей Лии Абрамсон. Более того, сочувственное отношение к персонажам, казалось бы не заслуживающим никакого сочувствия (а наоборот), восходит к методу, использованному ею в «Стенаниях Каина». Произведения этих сборников поражают эмоциональной глубиной, бескомпромиссностью и отточенным поэтическим мастерством. Нередко проводят параллели между этими двумя сборниками и послевоенным романом Рашель Леви «Ничейная земля». Действительно, в романе изображено общество времен Третьего Рейха и затронута тема массового уничтожения евреев, однако произведение Леви, при всей его убедительности, не обладает той силой эмоционального воздействия, которое характеризует творческую манеру Лии Абрамсон.

В послевоенные годы промелькнуло несколько сообщений о Лии Абрамсон, в том числе и в Америке, однако ни одно из них не подкреплялось конкретными фактами. Единственный из оставшихся в живых ее родственников, Яков Абрамсон, перенес инсульт и до конца своих дней был не в состоянии объясняться с окружающими. Литературные ассоциации и издатели как в Европе, так и в Америке неоднократно объявляли о солидном вознаграждении за информацию о местонахождении Лии и ее судьбе, но претендентов на обещанное вознаграждение не оказалось, поскольку никто не мог документально подтвердить сведения о том, что с ней произошло после того, как она попала в лагерь. Скорее всего Лия Сара Абрамсон не смогла выжить в концентрационном лагере.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

Свобода (нем.).

(обратно)

2

Освободи меня (нем.).

(обратно)

3

Стреляй! (нем.).

(обратно)

4

Подожди… Пожалуйста, подожди! (нем.).

(обратно)

5

Теперь я еврей (нем.).

(обратно)

6

Один народ, одно государство, один вождь (нем.).

(обратно)

7

Ну давай (нем.).

(обратно)

Оглавление

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  ГЛАВА 1

  ГЛАВА 2

  ГЛАВА 3

  ГЛАВА 4

  ГЛАВА 5

  ГЛАВА 6

  ГЛАВА 7

  ГЛАВА 8

  ГЛАВА 9

  ГЛАВА 10

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  ГЛАВА 1

  ГЛАВА 2

  ГЛАВА 3

  ГЛАВА 4

  ГЛАВА 5

  ГЛАВА 6

  ГЛАВА 7

  ГЛАВА 8

  ГЛАВА 9

  ГЛАВА 10

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

  Максимилиан Эрнст фон Вальтер (1909–1947)

  Лия Сара Абрамсон (1920–1945?)

*** Примечания ***