Из царства мёртвых [Буало-Нарсежак] (fb2) читать онлайн

Буало-Нарсежак Полное собрание сочинений. Том 1. Из царства мертвых

Пьер Буало и Тома Нарсежак впервые встретились, когда им было за сорок, к этому времени оба уже были известными писателями. Озабоченные поисками способа вывести из назревающего кризиса жанр «полицейского романа», они решили стать соавторами. Так появился на свет новый романист с двойной фамилией — Буало-Нарсежак, чьи книги буквально взорвали изнутри традиционный детектив, открыли новую страницу в истории жанра. Вместо привычной «игры ума» для разгадки преступления, соавторы показывают трепетную живую жизнь, раскрывают внутренний мир своих персонажей, очеловечивают повествование. Они вводят в детективный жанр несвойственный ему прежде психологический анализ, который органично переплетается с увлекательным сюжетом. По сути дела они создали новый тип литературного произведения — детективно-психологический роман, где психология помогает раскрыть тайну преступления, а детективный сюжет углубляет и обостряет изображение душевного состояния человека, находящегося в экстремальной кризисной ситуации.

Буало и Нарсежак очень скоро получили всемирное признание. Они опубликовали с 1952 по 1995 год свыше сорока романов. Почти все их произведения переведены на многие языки мира и опубликованы огромными тиражами. Их часто экранизируют в кино и на телевидении.

Буало и Нарсежак заняли достойное место в ряду классиков детективной литературы, таких как Конан Дойл, Агата Кристи и Жорж Сименон.

Буало и Нарсежак, дополняя друг друга, выработали совершенно оригинальную и хорошо отработанную манеру письма, о чем можно судить хотя бы по тому, что и после смерти Пьера Буало в 1989 году его соавтор продолжает подписывать свои произведения двойной фамилией, ставшей известной во всем мире.

Жизнь и творчество Буало-Нарсежака

Под двойной фамилией — Буало-Нарсежак — выпускали свои книги соавторы — Пьер Буало (1906–1989) и Тома Нарсежак (род. в 1908). В истории мировой литературы это далеко не единственный случай совместного творчества. Достаточно вспомнить братьев Гримм, братьев Гонкур, Ильфа и Петрова и т. д. Бросается в глаза, что обычно работали вдвоем или родственники, или очень близкие по духу люди. Занимались они этим с молодых лет и приобретали известность только в соавторстве. Однако совсем иначе сложился писательский союз Пьера Буало и Тома Нарсежака. Когда они объединили свои усилия, им перевалило за сорок, и оба к этому времени были уже известными писателями, отмеченными высшими премиями в области детективной литературы. Весь их жизненный опыт и среда, в которой они выросли, резко различались. И даже внешне и по характеру они представляли собой полную противоположность. Пьер Буало — подвижный, сухощавый, нервозный, а Тома Нарсежак — полный, солидный, степенный. И тем не менее, каждый по-своему, собственным путем, шли они постепенно навстречу друг другу, чтобы, объединившись, подарить читателям интересного, яркого писателя — Буало-Нарсежака, который откроет новую главу в истории детективного жанра, создаст «полицейский роман» без «полицейского», но со значительной дозой психологического анализа.

Из-под пера Буало-Нарсежака выйдет совсем особый вид художественной прозы — детективный психологический роман, что принесет соавторам огромный успех и поставит их имена в один ряд с Конан Дойлом, Агатой Кристи и Жоржем Сименоном.

А до 1947 года они не были даже знакомы. И каждый жил своей, обособленной от другого жизнью. Кажется удивительным, что они вообще смогли встретиться. В их биографиях не было никаких точек соприкосновения.

Пьер Буало родился в Париже, в семье служащего среднего достатка. Его отец заведовал отделом в морском агентстве. С детских лет будущий писатель увлекается детективной литературой, упивается приключениями «Ника Картера — великого американского сыщика», читает взахлеб книги о хитроумном «воре-джентльмене» Арсене Люпене, созданном Морисом Лебланом, и восхищается блистательным детективным талантом юного репортера Рультабия — героя книг Гастона Леру. По настоянию родителей, да и по собственной склонности, Пьер Буало поступает в коммерческое училище (нечто вроде торгового техникума) и, окончив его в 1923 году, становится служащим в коммерческом отделе одной из парижских фабрик, где успешно работает, продвигается по служебной лестнице. Но страсть к детективным произведениям с возрастом не проходит. В 1924 году она получает дополнительную и обильную пищу. Издательство «Альбер Пигасс» начинает выпускать книжную серию «Маска», в которой публикуются только детективы. Эти недорогие, компактные, изданные в мягкой желтой обложке книжки выходят и по сей день.

Пьер Буало открывает этот приятный для него источник чтения, вернувшись после службы в армии. Первым произведением, которое он обнаружил в серии «Маска», был знаменитый роман Агаты Кристи «Убийство Роджера Эккройда», который произвел сильное впечатление на будущего писателя.

Вместе с успехом книг Агаты Кристи во Францию пришла из Англии в конце 20-х годов мода на «роман-загадку», в котором сыщик или частный детектив блестяще разгадывает сложную, запутанную тайну преступления. Вместе с ним ломает голову и читатель. В некоторых журналах стали публиковать небольшие детективные рассказы-загадки, которые должны были отгадать сами читатели. Правильный ответ давался в следующем номере. Составлением таких текстов занимался и молодой Жорж Сименон, набивая себе руку, прежде чем приступить к созданию книг о комиссаре Мегрэ.

В 1929 году был опубликован объемистый, солидный труд ученого Режи Мессака «Детективный роман и научная мысль», в котором впервые проводился серьезный, глубокий анализ происхождения и развития жанра и прослеживалась его внутренняя связь с «научной мыслью», что поднимало престиж и значение детективной литературы.

Альбер Пигасс учредил в 1930 г. Гран-при за лучший приключенческий роман года. Первым лауреатом этой премии стал Пьер Вери — автор романа «Завещание Базиля Крукса».

В 1931–1934 годах выходят с огромным успехом 19 книг Жоржа Сименона о комиссаре Мегрэ, создаются в разных издательствах по образцу «Маски» еще несколько серий, специализирующихся на выпуске как переводных, так и французских «романов-загадок», резко возрастает интерес к детективной литературе, увеличивается число ее читателей.

Молодой торговый служащий Пьер Буало тоже решает сочинять «полицейские» романы и новеллы. После работы вечерами и ночами он пишет. Не сразу у него получается, но после двух лет неудач в 1934 году ему все же удалось опубликовать свой первый роман «Камень, который дрожит», где действует сыщик Андре Брюнель — главный персонаж ранних романов Буало. Книга привлекла внимание читателей. После первого успеха в нескольких журналах печатают его рассказы, один за другим выходят еще два романа. Воодушевленный удачей, он бросает службу, чтобы заниматься только литературным трудом.

В 1938 году за свой четвертый роман «Отдых Вакха» Пьер Буало получает Гран-при за лучший приключенческий роман, то есть высшую тогда награду в этой области литературы. Теперь он может позволить себе жениться и купить квартиру. Его женой стала юная секретарша из редакции одного из журналов, где он печатался. Он счастливо проживет с ней до самой смерти. А в купленной в 1939 году квартире он будет жить до 1982 года, пока не переселится доживать на берег моря по состоянию здоровья.

Однако Пьер Буало незадолго до войны понял, что одних гонораров недостаточно, чтобы содержать семью, и поступил работать администратором в ночное кабаре (принадлежащее его кузине), но предприятие вскоре разорилось, и летом 1939 года, к моменту начала войны, он оказался без работы. Мобилизованный в первые же дни войны, Пьер Буало попадает в 1940 году со своей ротой в плен и находится в немецком лагере для военнопленных до конца 1942 года. Там он тяжело заболевает, и его отправляют умирать на родину. Но в Париже он излечивается, поступает работать в благотворительную организацию «Национальная помощь», которая оказывала содействие обездоленным, и в первую очередь жертвам войны. В 1944 году она получит название «Французская взаимопомощь» и будет серьезно заниматься бывшими заключенными гитлеровских лагерей. Этот горестный и страшный опыт отразится впоследствии в книгах Буало-Нарсежака. После войны Пьер Буало возвращается к литературной деятельности, публикует еще несколько романов и новелл и к концу 40-х годов, к моменту встречи с будущими соавтором, становится одним из самых известных авторов «полицейского романа».

Подлинное имя Тома Нарсежака — Пьер Эро. В отличие от Пьера Буало — коренного парижанина, он провинциал, родился в городе Рошфор-сюр-Мер (департамент Шарант-Маритим) в богатой буржуазной семье, где были и судовладельцы, и торговцы оружием. В его роду насчитывалось немало моряков, и сам он мечтал служить на флоте, плавать по морям. Но тяжелое заболевание ноги, которое он перенес в возрасте 11 лет, подорвало его здоровье. После операции нога была, спасена, но осталась поврежденной. Спортом он больше заниматься не мог. Мечты о море пришлось оставить. Мальчик старательно и увлеченно учится.

В 1926 году он заканчивает лицей и блестяще сдает экзамены на степень бакалавра (что дает право поступления без экзаменов в университет). У юного Пьера Эро выявились ярко выраженные гуманитарные склонности, и он выбрал сложную профессию — решил стать философом. Философия как предмет преподается в выпускных классах французских лицеев. Для ее преподавания требуются специалисты высокой квалификации, обладающие солидной гуманитарной и научной подготовкой.

Будущий писатель учился с 1926 по 1930 год в университете города Пуатье. По окончании он получил диплом преподавателя литературы и истории и стал работать в лицее города Ванн, где женился в 1930 году на молодой преподавательнице, своей коллеге. Этот брак продлится до 1967 года и закончится разводом. У них родятся две дочери.

Но для того, чтобы получить место преподавателя философии, Пьеру Эро нужно было иметь еще два диплома. Без отрыва от работы он сдает необходимые для этого экзамены в университете Бордо в 1931 и 1932 годах. Теперь он мог на законном основании преподавать философию. Но в 1933 году его призывают на военную службу (кончилась отсрочка, которая была ему предоставлена на время обучения в университете и сдачи всех экзаменов). Хотя он не был годен к строевой, он все же отслужил положенный срок в хозяйственном подразделении артиллерийской части, расположенной, к счастью, в том же городе Ванн, где жила его жена и только что родившаяся дочь.

Пьер Эро, вернувшись после военной службы, берет отпуск по состоянию здоровья и только в 1937 году приступает наконец к работе в качестве преподавателя философии в лицее города Труа. Через два года он переводится в Орийяк (департамент Канталь). Едва он с семьей перебрался в этот уютный тихий провинциальный городок, как грянула война, и незадачливый философ снова оказался в армии, на этот раз писарем в медчасти.

Во время так называемой «странной войны» 1939–1940 гг. в течение многих месяцев не было никаких боев, и молодой писарь имел немало свободного времени. От нечего делать он принялся сочинять «полицейский роман». Почему он выбрал именно этот жанр? Совсем не потому, что очень любил его. Конечно, он в детстве пережил увлечение и Рультабием, и Арсеном Люпеном, а став взрослым, почитывал иногда модные «романы-загадки», но, в отличие от Пьера Буало, он получил солидное гуманитарное образование, прочел гораздо больше книг и имел, естественно, иные, чем его будущий соавтор, литературные пристрастия. Его, несомненно, привлекала скорее классическая художественная и философская литература, чем детективная.

За «полицейский роман» он принялся с сугубо практической целью. Дело в том, что Пьер Эро, как и многие преподаватели философии, освоил так много ученых трактатов, что в своей речи невольно стал злоупотреблять научной терминологией и тяжеловесными, сложными фразами. Чтобы отучиться от этой вредной для педагога привычки и приобрести навык выражать свои мысли просто и доступно, он решил сочинить несколько образцов детективной прозы, рассчитанной на самого неискушенного читателя. Это занятие было для него своеобразным стилистическим упражнением. Ему удалось написать 12 глав романа «Полуночный убийца», выдержанного в стиле традиции «романа-загадки». Ему очень понравилось это занятие. Но когда выяснилось, что не хватает в стране учителей для старших, выпускных классов, Пьера Эро в марте 1940 года отозвали из армии, и он вернулся в Орийяк, где снова стал преподавать в лицее. Там он работал и в годы оккупации.

Первое послевоенное лето он провел с семьей в деревне у родителей жены. Там не было ни книг, ни библиотеки, и скучающий философ снова занялся сочинением детективных историй, дабы еще раз поупражняться в умении просто и доходчиво выражать свои мысли. Он написал несколько новелл, точно воспроизводя манеру письма известных авторов детективного жанра — Мориса Леблана, Конан Дойла, Агаты Кристи, Жоржа Сименона. Он с удивлением обнаружил у себя незаурядный литературный талант. Эти рассказы, а также написанный им в армии роман он предложил одному издателю, который охотно напечатал их. Пьер Эро не хотел, чтобы его ученики и коллеги знали, чем занимается в свободное время солидный и уважаемый преподаватель философии, поэтому он и опубликовал свои произведения под псевдонимом. В детстве он любил подолгу сидеть на берегу речки и ловить рыбу. Его любимое место для рыбалки находилось между городком Нарсежак и деревней Сен-Тома. В честь этих названий, дорогих его сердцу, он и выбрал себе псевдоним — Тома Нарсежак.

Эти первые чуть иронические тексты понравились читателям, и издатель попросил Тома Нарсежака еще что-нибудь написать для него. Ободренный успехом, начинающий автор создает еще один роман — «Полиция на лестнице», который выходит все в том же 1946 году, как и две предыдущие книги. Этот год можно считать годом рождения писателя Тома Нарсежака.

Тем временем он продолжает свою педагогическую карьеру и переводится из маленького Орийяка в крупный город Нант, где будет работать до самого выхода на пенсию в 1968 году. Под именем Тома Нарсежака он завязывает знакомства в литературно-издательском мире, сближается с группой молодых писателей (в том числе с будущим членом Французской академии Жаком Лораном), внимательно начинает следить за новинками детективной литературы, где происходили тогда коренные перемены.

В 40-е годы стала снижаться популярность «романа-загадки» английского типа, в моду вошел возникший в США в 30-е годы «черный роман», называемый также «триллер» (от англ. thriller — вызывающий дрожь) или «крутой детектив». Разгадка тайны преступления и образ детектива отступают в нем на задний план. Центральное место занимает описание того, что ранее было простым фоном действия, то есть обстановки, в которой оно развертывается. Авторы триллеров (американские романисты Чендлер, Хэммет и др.) показывают жестокость, насилие, цинизм и безнравственность, которые стали характерными приметами современной социальной действительности. Преступление обретает смысл своего рода «визитной карточки» общества, преступного по своей природе. В 40-е годы этот тип романа расширяет сферу своего влияния. Возникают его английские и французские варианты. Каналом активного его проникновения во Францию становится так называемая «Черная серия», созданная в 1945 году в издательстве «Галлимар» предприимчивым дельцом Марселем Дюамелем. К 90-м годам вышло более двух тысяч названий в одинаковой черной обложке. Книги этой серии — главным образом переводные — оказали огромное влияние на развитие французской детективной литературы, способствовали появлению французских триллеров о приключениях гангстеров и полицейских, шпионов и работников спецслужб.

В романах «Черной серии» качественно меняется образ детектива-расследователя. Он предстает или в виде одиночки-идеалиста, своеобразной «белой вороны» в «черном» мире, или выступает в роли мускулистого супермена, наделенного наглостью и напором, прекрасно умеющего стрелять и драться. А нередко автор вообще обходится без специалиста-сыщика. Его роль выполняет один из героев романа, а то и сам читатель вместе с автором.

Тома Нарсежак, как человек научного склада, серьезно анализирует происходящие в детективной литературе процессы, излагает свои мысли в обширном очерке «„Эстетика“ полицейского романа» (1947) и пишет еще два романа, которые ему заказало издательство.

Пьер Буало прочитал эссе Тома Нарсежака о «полицейском романе», с удовольствием обнаружил в нем очень положительный отзыв на свои книги и поразился, что автор совершенно так же, как и он, оценивает состояние современной детективной литературы. Набравшись смелости, Буало написал письмо Нарсежаку, тот ему ответил. Так в 1947 году между ними завязалась оживленная переписка. Увиделись они впервые только 13 июня 1948 года (в тринадцать часов!) на торжественном обеде в честь вручения 13-го (!) по счету «Гран-при за лучший приключенческий роман». Лауреатом стал Тома Нарсежак за свой четвертый роман «Смерть путешествует». По традиции на обед приглашаются все предшествующие лауреаты, в их числе оказался и Пьер Буало, удостоенный этой награды в 1938 году.

Едва закончив обедать, они удалились вдвоем на террасу и там, попивая минеральную воду, стали высказывать друг другу свои соображения о том, что же нужно сделать, чтобы поднять уровень детективного жанра. Вот в этой беседе и возникла у них мысль написать вместе детективное произведение, чтобы наглядно показать, как можно видоизменить «полицейский роман».

Четыре года после принятого решения они не приступали к его выполнению, ибо были заняты собственным творчеством. Тома Нарсежак написал в 1949 году новеллу «Вампир», которая имела шумный успех, еще один роман, несколько пьес для радио и яростный памфлет против триллеров «Конец одного блефа» — очерк об американском «полицейском черном романе». Этот памфлет вызвал гневную отповедь со стороны создателя «Черной серии» Марселя Дюамеля, что имело значительный резонанс в прессе и привлекло внимание к Нарсежаку и к его книгам.

Буало тем временем публикует последний роман из серии о сыщике Андре Брюнеле «Свидание в Пасси» (1951) и несколько рассказов. Тома Нарсежак все более уверенно выступает как исследователь современной детективной литературы и выпускает книгу «Феномен Сименона» (1950) — фактически первый серьезный анализ творчества этого самого читаемого автора детективной прозы.

Что же касается их совместной работы, то поначалу дело шло медленно и не очень успешно. В 1951 году им удалось написать и напечатать в журнале «Ревю де Де Монд» небольшой роман «Призрачная охота». Однако первый опыт показался им недостаточно убедительным. В нем не была раскрыта глубина их замысла. Они подписали его псевдонимом «Алэн Буккареж» (сложная анаграмма из букв их фамилий).

Но соавторы-новаторы не сложили оружие и все-таки сумели в конце концов осуществить свое намерение — создать именно тот тип романа, который задумали тогда, 13 июня 1948 года, в их послеобеденной беседе на террасе. Так в 1952 г. появился роман, впервые подписанный двойной фамилией — Буало-Нарсежак, он был озаглавлен «Та, которой не стало». Это произведение настолько отличалось от принятых норм и критериев «полицейского» и «черного» романов, что не могло войти ни в одну из специальных детективных серий (типа «Маска» или «Черная серия» и др.). Все отвергали рукопись соавторов. Только издательство «Деноель» на свой страх и риск решилось опубликовать эту странную, ни на что не похожую книгу. Издательство не пожалело о своей смелости, потому что роман «Та, которой не стало» вызвал огромный интерес у читателей и в критике, был переведен на 18 языков мира, стал основой для знаменитого фильма Клузо «Дьяволицы», был инсценирован для театра и для радиопостановки.

Именно этот роман возвестил миру о рождении нового оригинального писателя Буало-Нарсежака. Начиная с этого момента, то есть с 1952 года, они стали постоянно, до конца своих дней, работать только вместе. Тандем Буало-Нарсежак тронулся в путь.

Так что же они задумали? В чем состояло их новаторство?

По словам Пьера Буало, они «просто пытались найти пути излечения от недуга, поразившего жанр, который, едва освободившись от склероза традиционного „романа-загадки“, принялся биться в эпилептическом припадке „черного романа“» (журнал «Реалите» март 1956). Это значит, что оба писателя одинаково критически оценивали и «роман-загадку» и триллер. Ни в «желтой», ни в «черной» сериях они не видели того главного, чем ценна литература, — боли за Человека, волнения за судьбу героя книги. Интеллектуально-игровой детектив апеллировал только к мозгу, а авантюрно-приключенческий, в его «черном» варианте, — к инстинктам, зачастую самым низменным. Но ни тот ни другой не затрагивали сердца и души. По мнению Буало и Нарсежака, единственный персонаж детективного произведения, который мог бы взволновать читателя, затронуть его чувства, — это жертва преступления. Но при условии, конечно, что это живой человек, а не мертвая «кукла». Чтобы вывести на первый план именно этот персонаж, обычно убиваемый в самом начале, соавторы буквально вывернули наизнанку привычные структуры детективного повествования. Они отказались и от персонажа детектива — полицейского или сыщика, и от всех юридических и полицейских атрибутов детективного расследования (отпечатки пальцев, следы и т. д.), оставаясь при этом и рамках детективного жанра. Преступление, тайну которого должно раскрыть их произведение, как бы пропускается через восприятие и чувства жертвы, показанной поэтому до или во время его свершения, а не после, как это принято, то есть пока она еще жива и остро ощущает, что с ней происходит.

Буало и Нарсежак следующим образом объясняют смысл своей реформы: «Мы поставили перед собой цель создать новую форму романа, в котором нашли бы свое место и загадка и тревога, то есть сохранить то хорошее, что есть в классическом „полицейском романе“, и ввести туда кое-что новое из „черных романов“. А главное — мы хотели гуманизировать „роман-загадку“, сделать из него просто роман. А это означало, что нужно было превратить персонажей-марионеток в живых людей, раскрыть как можно точнее их внутренний мир» (журнал «Мистер-мэгазин», декабрь 1970 г.).

Буало-Нарсежак стали изображать человека, попавшего в запутанное, казалось бы, необъяснимое положение, что заставляет его думать о вмешательстве каких-то таинственных непостижимых сил и переживать страшные минуты ужаса. Но эта загадочность постепенно получает логическое объяснение: речь идет об изощренных кознях преступника, который создает фальшивые инсценировки. А за ними скрываются низменный расчет, готовность совершить любую подлость, вплоть до убийства. К концу раскрывается все загадочное и непостижимое, восстанавливается причинная связь событий. Но человеку от этого не легче. Побеждают силы зла, нередко гибнет и жертва, как ей положено. Этот прием позволил авторам передать с особой убедительностью трагическое состояние человека, оказавшегося в беде, в безысходном положении. Писатели используют сложную сюжетную конструкцию, чтобы показать хитроумное построение системы «ловушек», которую создает для улавливания жертвы преступник, как правило, не какой-нибудь гангстер или профессиональный уголовник, а вроде бы вполне «приличное», уважаемое лицо — нотариус, бизнесмен, светская дама, архитектор и т. п. Мотив их действий чаще всего — корысть.

Для создания таких детективных произведений нового типа нужно было, чтобы соединились в единое целое умение сочинить запутанную, сложную интригу с искусством раскрывать психологию персонажей. Одним из этих качеств блестяще владел Буало, а другим — виртуозно Нарсежак. Они прекрасно дополняли друг друга.

Работали писатели очень согласованно, хотя и жили в разных городах. Начинали работу над текстом они с обязательной личной встречи, на которой обсуждали замысел и канву. Затем Пьер Буало, с его изобретательным умом и природной склонностью к математической точности, тщательно разрабатывал сложную «инженерию» сюжетных детективных ходов и поворотов, а Тома Нарсежак — гуманитарий по образованию и талантливый стилист — занимался психологическим насыщением характеристик действующих лиц, придавая тексту литературную завершенность.

Конечно, то, что один находился в Париже, а другой в Нанте, имело свои неудобства. Спорные вопросы и отдельные детали они старались обговаривать по телефону, но в те годы связь была далеко не безупречной и поэтому им приходилось порой посылать телеграммы, например, такого содержания: «Револьвер непрактичен. Лучше использовать яд». Напуганные почтовые работники сообщали в полицию. И тогда приходил полицейский инспектор и дотошно выяснял у консьержки, кто такой и чем занимается Пьер Буало. И только когда авторы стали знаменитыми, то всем, в том числе и полиции, стало известно, кто же эти два чудака, обменивающиеся столь странными телеграммами. Пришла эта известность к ним сразу же с первых совместных книг.

В романе «Та, которой не стало» Буало и Нарсежак старались показать «товар лицом», они хотели как можно более наглядно и убедительно представить свое новое понимание природы жанра.

Как было задумано, они сместили прежде всего акценты и приоритеты. В центр повествования был поставлен персонаж-жертва, но сложность сюжета состояла в том, что он сам участвовал в убийстве своей жены. Это преступление совершается прямо на глазах у читателя, который видит, кто и почему убил. Нет вроде бы никакой тайны. Но на самом деле показанное в романе убийство было лишь инсценировкой и завязкой подлинного, хитроумно замышленного преступления, тайна которого и лежит в основе произведения.

Дальнейшие события разворачиваются таким образом, что все происходящее кажется невероятным, страшным, почти фантастическим. Роль детектива, который пытается разобраться в пугающих его непонятных явлениях, выполняет будущая жертва. Этот персонаж анализирует, размышляет, то есть делает то, что положено сыщику. Но он не одерживает победы, а погибает (как и подобает жертве).

В отличие от традиционного «полицейского романа», преступление здесь хотя и раскрывается в конце книги, но остается безнаказанным.

Торжествует зло, победы справедливости не ощущается. Это подрывает один из главных устоев жанра, возникшего в XIX веке, как отражение мечты о торжестве добра над злом. Сложные инсценировки, которыми пользуется преступник (в данном случае преступница), свидетельствуют об особой изощренности действий современного «злодея». В его арсенале, в отличие от преступника былых времен, уже не только яд, нож или пуля, но и тщательно продуманная система лжи и обманов, направленная на то, чтобы как можно больнее воздействовать на психику человека и довести его до гибели.

Читателя потрясает в этом романе не столько само убийство (в литературе описывали и более кровавые случаи), сколько невероятное хладнокровие и деловитая расчетливость, которые проявляет преступница, фабрикуя смертоносную «ловушку» для заманивания и уничтожения жертвы. Это преступление эпохи, полной деградации человеческих отношений, когда потеряла былую ценность и значимость человеческая личность, когда рухнули сдерживающие центры и моральные табу.

Своим первым совместным романом Буало и Нарсежак продемонстрировали намерение приблизить детектив к живой современной жизни. Они стремились вывести детективный жанр на новую орбиту, подключить его к импульсам и тревогам литературы середины XX века, то есть поднять до уровня серьезной психологической прозы.

По своей сути, по содержанию произведение остается детективным: в нем изображено преступление и раскрывается постепенно его жгучая тайна. Но по форме изложения, по представленным в тексте ситуациям, в которые попадают его персонажи, по общему тону повествования оно выглядит характерным образцом модной в 40-50-е годы так называемой «экзистенциалистской» литературы. Название происходит от слова «экзистенциализм», ключевого термина доктрины философа и писателя Жан-Поля Сартра, который в своих книгах, написанных в самые страшные военные годы, доказывал, что человек — это трагический, одинокий «экзистант», брошенный в пучину чудовищного, враждебного для него бытия. Он ничем не защищен (нет больше никакой спасительной идеологии или веры), кроме собственного внутреннего мира, и обречен быть «свободным», то есть не скованным никакими заранее выработанными оценками, ориентирами, установками. Но он только тогда сохраняет свою человеческую сущность, свое «лицо», когда сознательно выбирает свой путь, принимает самостоятельное решение, даже не веря в успех, «со смертью в душе».

На страницах французских книг и на сценах театров появилось в конце 40-х — начале 50-х годов немало персонажей, оказавшихся в мучительной, безысходной, экстремальной ситуации. Они пытаются как-то действовать, не остаются пассивными, но все равно гибнут.

Хотя в романах Буало-Нарсежака воспроизводится абсолютно точно и атмосфера и образы произведений экзистенциалистской прозы, но есть весьма существенное различие. Представленные в их текстах «экзистентные» абсурдности и невыносимые кошмары — всего лишь умелые инсценировки, созданные преступником, чтобы сбить с толку будущую жертву или ввести в заблуждение свидетеля, замести следы — словом, тайна преступления прикидывается здесь тайной бытия. Соавторы как бы популяризируют, делают более доступными для широкого читателя глубокие и сложные философско-психологические идеи и образы «большой и серьезной» литературы, при этом оставаясь в рамках детективного жанра.

Второе совместное произведение писателей «Лица во тьме» (1953) может служить почти хрестоматийным примером экзистенциалистского подхода к изображению личности: стремясь подчеркнуть беспомощность и обреченность индивида, оказавшегося в потоке губительного существования, они сделали главного героя слепым, то есть неспособным увидеть и понять окружающий его мир. Этот образ воспринимали как своего рода символ современного человека, не ведающего о том, в какую чудовищную и страшную «ловушку» он попал. Но, как и подобает персонажу экзистенциалистского произведения, он борется, несмотря на явную безнадежность этого занятия. Он не сдается и этим сохраняет себя как личность, хотя и обречен на гибель. Действие романа развивается внешне совершенно в духе философии Сартра. Но губительные для него обстоятельства, которые кажутся ему непостижимыми и почти фантастическими, были искусственно созданы беспощадными, хладнокровными негодяями, желающими отобрать у него богатство.

Таким образом с философских высот читателя возвращают на грешную землю. Однако у него остается ощущение, что он, читая этот роман, приобщился к чему-то очень значительному.

Эта способность станет одной из отличительных черт прозы Буало-Нарсежака, которые умело придают детективному повествованию особую подсветку, так что кажется, будто это не просто распутывание преступления, а что-то несравненно более возвышенное и таинственное.

В романе «Лица во тьме» наглядно проступает еще одна важнейшая особенность их совместного творчества — это углубленный психологизм, который был не нужен ни в «романе-загадке», ни в триллере. В данном случае глубокое проникновение в психологию диктовалось, в частности, тем, что главный персонаж, лишившись зрения, мог воспринимать мир только через звуки, запахи и путем физического соприкосновения с предметом. Поэтому все, что происходило, пропускалось через его ощущения и восприятие. Потому-то и авторы должны были создавать развернутое и углубленное изображение его внутреннего мира.

Подобное описание душевного состояния личности, находящейся в крайне сложной экстремальной ситуации, становится непременным компонентом всех последующих произведений Буало-Нарсежака Им больше не нужно для этого придумывать образ слепого. Не менее развернутой психологической характеристикой снабжают они и вполне зрячих людей, но как бы «ослепленных» коварными и изощренными уловками преступника. Раскрытие чувств и переживаний жертвы становится канвой детективного действия. Психология тем самым участвует в раскрытии тайны преступления, помогает ее разгадать. А детективная история выполняет роль своеобразного катализатора, способствующего выявлению трагедии личности. Психологический анализ и детективный сюжет сливаются в единое органичное целое, образуя новую разновидность жанра — психологический детектив.

В романах Буало-Нарсежака меняется по сравнению с их предшественниками сам принцип воздействия на читателя. Если старый «роман-загадка» — от Эдгара По до Агаты Кристи — привлекал блистательной логикой и аналитическим умом великого детектива, а триллер из «Черной серии» держал в напряжении бурным развитием действия и кровавыми сценами, то романы Буало-Нарсежака поражают умелым сочетанием таинственности с психологизмом, создающих атмосферу взволнованного и тревожного ожидания, особой напряженности, которая стала характерной приметой многих детективов 50-х годов и получила в критической литературе название — suspense («сюспанс» по-французски, «сэспенс» — по-английски), что означает художественный текст или фильм, способный вызвать чувство тревоги, ожидания беды.

«Сюспанс» не был изобретением соавторов. Он встречался в фильмах знаменитого американского режиссера Хичкока и в некоторых романах (главным образом американских). Во Франции появилась даже серия, названная, в отличие от «Черной», «Мертвенно-бледная» (série blême), а также серия «Сюспанс», в которых печатались произведения этого направления.

Буало и Нарсежак коренным образом видоизменили этот прием, вдохнули в него новую жизнь. Если у американских писателей и режиссеров (и у некоторых французских) ощущение напряженности достигалось чисто внешними, давящими извне на персонажей явлениями и обстоятельствами и было показано нагнетание кошмаров и ужасов, пугающих читателя, то Буало и Нарсежак стали передавать это ощущение тревожной напряженности исключительно через изображение внутреннего мира героя, путем описания его чувств и переживаний в трудную для него минуту. «Сюспанс» достигался средствами психологического анализа. Такой подход делал использование этого приема более убедительным, более человечным и придавал особо привлекательные черты созданному ими жанру — психологическому детективу, который вскоре стал доминировать во французской детективной прозе. Под несомненным влиянием Буало-Нарсежака детективно-психологический роман обогатился в 50-80-е годы интересными и яркими авторами — такими, как Фредерик Дар, Себастьян Жапризо, Юбер Монтейе, Жан Альмира, Ж.-Ф. Коатмер, Луи К. Тома.

К достоинствам романов Буало-Нарсежака относятся также убедительная достоверность и правдивость эпизодов и зарисовок реальной действительности, которые находят отражение в их текстах. В ряде произведений запечатлен их жизненный опыт военной поры. Уже во втором романе его главный персонаж ослеп от того, что наткнулся во дворе на снаряд, оставшийся с войны, а в третьем, озаглавленном «Из царства мертвых» (1954), прекрасно передана обстановка лета 1940 года накануне разгрома Франции и бегства из Парижа, а также показано, как жила страна сразу после войны. В четвертом романе «Волчицы» (1955) действие развертывается в тревожной и напряженной атмосфере оккупированного немцами Лиона, где по ночам гремят выстрелы и царит страх, что усиливает ощущение анормальности и чудовищности происходящего. И даже по прошествии многих лет они будут еще не раз возвращаться к страшному военному времени. Так, в романе «Трагедия ошибок» (1962) речь идет о том, как скрывается от возмездия бывший эсэсовец, военный преступник. Выследившим его антифашистам он ловко подсовывает «жертву» — тихого и скромного музыканта, немного похожего на него. Этот несчастный станет запоздалой жертвой войны.

Воспоминания о годах оккупации, которые они пережили, не покидают писателей даже 22 года спустя. Так, в романе «Проказа» (1976) с необыкновенной четкостью воспроизводится тягостная, гнетущая обстановка, в которой находились жители оккупированного городка в глубине Франции, наподобие тихого Орийяка, в котором преподавал тогда будущий Тома Нарсежак.

Живая жизнь, конкретные приметы времени, точность в воссоздании фона действия — все это свидетельствует о том, что детективные истории, которые рассказывают Буало и Нарсежак, развертываются не в искусственной, придуманной среде, а органично вписываются в конкретную реальную действительность. Поэтому каждая из их книг дает яркое представление о тех или иных современных французских реалиях. Так, в романе «Замок спящей красавицы» (1956) действие перенесено в глухую сельскую провинцию, почти отрезанную от остального мира, а в романе «Инженер слишком любил цифры» (1958), напротив, представлен ультрасовременный завод и возникает тема опасности ядерного взрыва. Нравы создателей модных музыкальных шлягеров показаны в романе «С сердцем не в ладу» (1959) и мир телевидения раскрывается в романе «Убийство на расстоянии» (1968). В некоторых книгах развернуто представлены оригинальные, очень характерные приметы жизни французского общества 60-70-х годов. Так, действие романа «Морские ворота» (1969) происходит в одном из столь типичных для сегодняшней Франции роскошных зданий на берегу моря, построенных для отдыха богачей. Зимой эти здания обычно пустуют. С их строительством связано немало громких скандалов. Пожалуй, наиболее сгущены характерные черты времени в романе «Операция „Примула“» (1973), где речь идет о молодежном гошистском движении и терроризме, а также с репортерской точностью воспроизведена поездка по маршруту Ницца — Париж 31 июля — 1 августа, когда тянутся навстречу друг другу два потока — одни едут на юг отдыхать, другие возвращаются в столицу. На дорогах творится немыслимое столпотворение. Эти реальные эпизоды усиливали детективную напряженность.

И все же сила, цельность и реалистическая убедительность творчества Буало-Нарсежака — не только в этих, даже очень конкретных и достоверных деталях, а прежде всего в том, что они, подобно чуткому сейсмографу, уловили и показали в своих произведениях главное зло нашего времени — циничное манипулирование личностью. Это явление вызвало яростное возмущение многих писателей, социологов, так называемого «общества потребления», когда манипулирование личностью стало экономической необходимостью, без которой не могут действовать механизмы обеспечения прибыли, основанные на оболванивании людей, на превращении человека в «раба вещей» путем умелой и искусной обработки умов и душ, нацеленной на создание массового психоза потребительства.

Буало и Нарсежак не писали прямо и непосредственно на эту экономическую, по сути дела, тему, но, разоблачая обращение с человеком как с материалом для воздействия в корыстных целях, они по-своему раскрывали антигуманистический смысл всей системы социальных и идеологических «ловушек», столь характерных для современной эпохи. Отметив уже в 50-е годы пагубность и бесчеловечность безжалостного манипулирования человеческой психикой, они подробно описали его технику и приемы в своих произведениях 60-70-х годов. В частности, в романах «Трагедия ошибок» (1962), «Жертвы» (1964), «Разгадка шарады — человек» (1965), «Смерть сказала: может быть» (1967), «Морские ворота» (1969), «Белая горячка» (1969), «Жизнь вдребезги» (1972), в сборнике новелл «Хитросплетения» (1971).

Буало и Нарсежак сумели раскрыть перед читателями чувства личности, остро ощутившей на себе, как ужасен мир, где индивид перестает быть человеком, а нормой жизни становится холодная, жестокая бесчеловечность, ставшая обыденным явлением, необходимым для нормального функционирования общества. Такое точное попадание в болевую точку современности, умноженное на великолепное, отточенное мастерство построения детективного повествования с острыми ситуациями и эффектными сценами, привлекло к романам Буало-Нарсежака миллионы читателей.

Их известность особенно возросла после того, как ряд произведений этих писателей были экранизированы — такие, как «Та, которой не стало», «Волчицы», «Из царства мертвых» (по этому роману был сделан знаменитый фильм «Холодный пот»), «Лица во тьме», «Трагедия ошибок» и другие.

Книги Буало-Нарсежака стали переиздаваться, выходить в массовых сериях, переводиться на многие языки. Соавторы быстро обрели всемирную славу.

Но, пожалуй, больше всего известности им принесли радиопостановки и телевизионные фильмы, которые ввели их произведения буквально в каждый дом. Если на экранах кинотеатров прошло за сорок лет 14 фильмов по книгам Буало-Нарсежака, то за это же время было поставлено 37 радиопьес и 25 телевизионных фильмов. Следует отметить, что некоторые из них были написаны соавторами специально для телевидения. Например, огромным успехом пользовались их многосерийные телефильмы (12–13 серий): «Уцелевшие» (1965), «„Голубой экспресс“ делает 13 остановок» (1966) и «Маликан, отец и сын» (1967).

Не ограничиваясь художественным творчеством, Буало и Нарсежак продолжают размышлять над судьбами детективного жанра, стремятся теоретически осмыслить его историю… В 1964 году они публикуют очерк «Полицейский роман», который станет классическим трудом, своеобразной «лоцманской картой» в море детективной литературы. Книга будет несколько раз переиздаваться и дополняться. В 1975 году Тома Нарсежак публикует еще одну книгу о детективном жанре: «Полицейский роман — машина для чтения», где углубляет и развивает свои прежние наблюдения.

Биографии обоих писателей после 1952 года, то есть с начала их совместной работы, фактически сливаются с их творчеством. Их имена часто мелькают в газетах и в других средствах массовой информации. Они получают всевозможные премии, часто и охотно дают интервью, встречаются с читателями и напряженно работают.

Из событий личной жизни можно отметить лишь то, что в 1967 году Тома Нарсежак разводится, год спустя уходит на пенсию и из Нанта переезжает на юг, в Ниццу, где вступает в новый брак. А Пьер Буало в 1982 году покидает Париж и поселяется в Болье-сюр-Мер, где живет до самой смерти.

Но, несмотря на оглушительный успех их книг, соавторы не ограничиваются достигнутым. Они постоянно ищут, как бы соотносят свое творчество с реальными проблемами и потребностями жизни.

С середины 70-х годов в их книгах несколько меняется тональность и смещаются акценты. Они фактически почти отказываются от детективного поиска, раскрывающего тайну. В 1978 году Буало и Нарсежак заявили в одном из интервью, что они стали писать в «новой манере», в которой от «детективности остается только привкус» «Мы выкинули флакон, сохранив запах» — так образно определили они происходящую в их творчестве перемену. Тревожная напряженность («сюспанс»), присущая их сюжетам, теперь достигается не таинственными хитросплетениями поступков коварного и безжалостного преступника, а внутренним состоянием самих жертв, попавших в силу обстоятельств в мучительную, трудную, невыносимую ситуацию. Персонаж-жертва своими собственными действиями, продиктованными страхом, тревогой, попытками вырваться, сам себе создает безысходное положение, загоняет себя в тупик, полностью запутывается и оказывается в конце концов косвенной (а то и прямой) причиной преступления, от которого гибнет.

В связи с этим новым подходом возрастает роль и объем психологического анализа. Детективные повороты сюжета и обострение ситуации кажутся лишь подсобным средством, помогающим обнажить, высветить незаметные в нормальной обстановке качества личности. Поэтому если прежде романы Буало-Нарсежака можно было назвать детективными со значительной долей психологизма, то теперь к ним больше подходило определение — психологические романы с элементами детектива.

Заметное погружение во внутренний мир персонажей, акцентирование внимания на раскрытии их душевного состояния стало еще одним свидетельством необычайной чуткости соавторов, способных точно и вовремя откликаться на требования времени. В 70-80-е годы во французской литературе развернулся процесс своеобразной «реабилитации» личности, что явилось реакцией на попытки «обесчеловечивания» художественного текста, которые предпринимались в годы господства (60-е гг. и начало 70-х гг.) так называемого «нового романа», отрицавшего приоритет человеческого начала в литературе. На первый план в творчестве писателей Франции вышла теперь тема любви, брака, семьи, межличностных отношений. Перемены в прозе Буало-Нарсежака соответствовали новым тенденциям.

Упрощение детективного начала в романе и углубление психологического анализа наиболее заметно проявились в таких книгах, как «В тисках» (1975), «Проказа» (1976), «Шалый возраст» (1977), «На склоне лет» (1978), «Неприкасаемые» (1980), «Конечная остановка» (1980), «Тетя» (1982), «Последний трюк каскадера» (1984).

Чутко уловили и по-своему отразили Буало и Нарсежак еще одно модное веяние последних десятилетий, которое получило название «стиль ретро», то есть стремление воскресить в памяти различные явления жизни культуры прошлого. С этой целью соавторы обратились к образцам классического детектива былых времен и написали несколько романов о «джентльмене-грабителе» Арсене Люпене, созданном в начале века очень популярным тогда писателем Марселем Лебланом. Они как бы оживили и продолжили серию о приключениях этого любимого французскими подростками литературного героя, очень точно и талантливо воспроизвели стиль и манеру создателя Арсена Люпена. Это «воскрешение» Марселя Леблана имело огромный успех, по некоторым романам были сделаны телефильмы.

В том же «стиле ретро» был написан Буало и Нарсежаком цикл увлекательных книг для детей среднего школьного возраста. В них действует мальчик по прозвищу Без Козыря, который лихо раскрывает преступления в духе сыщиков из старых книг. Так соавторы вошли и в число популярных детских писателей.

В 1989 году умирает Пьер Буало. Их последним совместным произведением стал роман «Я была привидением» (1989), Тома Нарсежак заканчивал работу над текстом сразу после смерти друга и потому в ней к обычному детективно-психологическому сюжету добавилась волнующая тема — ощущения человека в момент умирания.

Франция откликнулась на уход Пьера Буало развернутыми некрологами, специальным номером журнала «813» (печатного органа создателей детективов), посвященным покойнику. А три месяца спустя в ознаменование памяти о Пьере Буало по одному из каналов парижского телевидения показали фильм по его раннему роману «Отдых Вакха», тому самому, который был удостоен премии в 1938 году.

Оставшись один, Тома Нарсежак продолжает выпускать книги под именем Буало-Нарсежак, («Супружеская любовь» (1989), «Ловкость рук» (1991), «С того света» (1992) и др.). Ему удается «держать марку», сохранить то ценное, что было достигнуто соавторами за 40 лет совместной работы, и прежде всего — подлинную человечность, продиктованную беспокойством и тревогой за судьбу личности в современном дегуманизированном мире. В свое время Пьер Буало так определил главную черту их книг: «Если бы нужно было приклеить ярлык к нашим романам, то я бы назвал их просто — гуманистическими». Трудно подобрать более точную оценку творчества Буало-Нарсежака.

Ю. Уваров

Соавторы друг о друге

Пьер Буало о Тома Нарсежаке…

Я узнал о существовании Нарсежака в 1947 году. Я проходил мимо книжного магазина, и мое внимание привлекла лежащая на витрине книга: «Эстетика детективного романа». Автор — Тома Нарсежак. Помнится, я еще подумал: «Куда суется этот господин?»

Я купил книгу и буквально проглотил ее. В ней поднимались некоторые проблемы, давно занимавшие меня самого; определения, которые навсегда останутся в моей памяти. Когда же я обнаружил упоминание своего имени, сопровождаемого хвалебного свойства отзывами, я больше не сомневался в том, что этот Тома Нарсежак — выдающийся знаток предмета.

Я написал автору, чтобы выразить, насколько высоко оценил его эссе. Письмо мое положило начало многолетней переписке (она продолжается и по сей день, но уже в ином ключе), в письмах мы пытались отыскать способы лечения детективного жанра, который, едва избавившись от склероза «романа-загадки», принимается биться в эпилептическом припадке «черного романа».

Однако наша личная встреча состоялась лишь в июне 1948 года на обеде по случаю присуждения премии за лучший приключенческий роман года, лауреатом которой в тот год стал Нарсежак. Помнится, едва закончился ужин, мы, покинув хозяина, нашего дорогого Альбера Пигасса, перебрались на соседнюю террасу, где за бокалом целительной минеральной воды начали обсуждать, наконец-то не в письмах, близкую нам обоим тему.

Именно тогда Нарсежак и сказал мне:

— Обмениваться идеями — это замечательно, но не считаете ли вы (разумеется, мы обращались друг к другу на «вы»), что было бы куда полезнее воплотить наши теории на практике?

— Что вы хотите этим сказать?

— Написать роман, который устроил бы нас обоих.

Все наши собратья по перу, которым мы тут же объявили о своих намерениях стать соавторами, отреагировали одинаково: «Глупость какая! Вам кажется, что вы поладите… Да вы разругаетесь в пух и прах, не пройдет и полгода!»

Наш творческий союз живет уже без малого двадцать лет! Практически безоблачно. Что, впрочем, ничуть не означает, что мы всегда бываем согласны друг с другом (разумеется, я веду речь о нашей работе). Напротив! Мы не перестаем спорить, противоречить друг другу. Но именно в этом постоянном столкновении мнений и заложен смысл «тандема». Если б у нас были одинаковые реакции, если бы один из нас мог заменить другого, к чему нам было бы объединяться?

Тогда как — и впоследствии я часто размышлял над этим — именно потому, что мы абсолютно не похожи (происхождение, вкусы, темперамент, менталитет), Нарсежак, который сразу же уловил эти различия, и предложил мне сотрудничать. Его идея была и оригинальной, и очень простой: нельзя ли, объединив два инструмента, несхожих по тембру, добиться особого звучания?

Правда заключается в том, что Нарсежак — «просто» романист, случайно (вернее, в какой-то степени по воле случая) ставший на путь детективного романа. Скучая без книг во время каникул, он развлекался тем, что писал пародии — Морис Леблан, Конан Дойл, Честертон, Агата, Кристи… Детективный вирус давно уже был у него в крови!

…Я предлагаю ему интригу. Он тут же помещает ее на испытательный стенд. Это означает, что он выверяет характер каждого персонажа, сопоставляет его поведение с тем, какое было предусмотрено изначальным планом. Само собой, результат никогда не бывает вполне удовлетворительным. Что-то получается сразу, что-то приемлемо более или менее, а что-то Нарсежак упорно отвергает: «Неправдоподобный характер… слишком надуманная ситуация». Вот тут-то между нами и начинается борьба. В сущности, Нарсежака больше всего интересуют обыкновенные люди, более или менее несчастные, которые подвергаются в нашей истории большей или меньшей угрозе. Тогда как меня, наоборот, увлекает развитие интриги, достаточно необычной, обязательно таинственной, внушающей читателю постоянное чувство тревоги. И каждый из нас вцепляется в свою кость. Разумеется, мы идем на уступки, без них не обойтись. Но при этом оба проявляем максимум неуступчивости, каждый старается отделаться малой кровью. В конце концов Нарсежак согласен на то, чтобы такой-то персонаж при таких-то обстоятельствах совершил поступок, который, пожалуй, и не полностью соответствует его характеру. А я — после долгих сожалений — отказываюсь от эпизода, который казался мне особенно удачным. И все это — в стремлении победить, в пылу битвы, каждый другого упрекает в отсутствии гибкости и нежелании понять другого. Но самое забавное заключается в том, что, когда роман закончен, мы одинаково радуемся, что взаимные уступки, в конечном счете, обогатили первоначальный замысел. И это, заметим в скобках, доказывает, что мы только подчинялись велениям интриги.

Бывают случаи, когда почва для согласия отсутствует. То есть нам пришлось бы либо пожертвовать сюжетом, либо пожертвовать персонажем. Тогда мы по обоюдному согласию отказываемся от романа. К счастью, такое случается редко, поскольку Нарсежак умеет почти всегда гуманизировать (в этом подключается все дело) самые необычные, я бы даже сказал, самые фантастические ситуации. Ему удается сделать правдоподобным воскрешение из мертвых или существование в двух измерениях сразу; он делает из ведьмы или призрака «людей», каких можно повстречать в метро.

Странный сообщник! Иногда я задаюсь вопросом: как Нарсежак с его философским дипломом (упомянул ли я, что он профессор философии?) докатился до того, что посвятил себя историям о разбойниках? Думаю, это произошло просто-напросто из боязни поддаться искушению слишком серьезно воспринимать себя.

И Тома Нарсежак о Пьере Буало

Alter ego? Нет! Все люди разные. Они не похожи на равновеликие треугольники. Буало и я — мы совершенно не похожи; у нас разные вкусы, характеры, сферы деятельности. Но предмет литературных интересов у нас один и тот же; мы сходимся в творчестве.

Почему нас с Буало всегда притягивал роман, ошибочно называемый «полицейским», который наш друг Пьер Вери правильнее назвал «рассказом с секретом». Занятно было бы разобраться в этом. Но главное в другом: «роман с секретом», чтобы захватить читателя своим мрачным очарованием, должен быть замышлен и исполнен в особой манере. Она предполагает некую скрытую пружину. В известной мере, это роман для посвященных. Буало и я, мы достигли, так сказать, ученой степени в области самой что ни на есть эзотерической^[1] литературы.

Рассказ о нашей дружбе в этом смысле сливается с рассказом о наших поисках и довольно плохо поддается откровенному описанию.

Кто такой Буало? Я не уверен, что мне это известно. Прежде всего, дружба так же охотно, как и любовь, начисто зачеркивает прошлое.

Буало — коренной парижанин, а Париж — не такой город, как другие; это страна подспудного народного творчества! Но я немного ориентируюсь в ней. Так, например, Буало открыл немного раньше меня Шерлока Холмса, Рультабия и Арсена Люпена, и это сыграло решающую роль. Есть книги, которые раскрывают перед тем, кто их прочел в момент выхода в свет, как бы дополнительный смысл. Сомневаюсь, что на сегодняшних детей, если только те еще читают про Арсена Люпена, они производят такое же сильное впечатление, какое произвели в свое время на нас. Кроме того, Буало поистине ими «клеймен». К тому же — и тут потрясение было еще сильнее — он участвовал в презентации первых фильмов ужаса: «Фантомаса», «Белозубой маски», «Жюдекса»… Ему было тогда лет десять — возраст, когда формируется призвание. Начиная с этого момента, его биография — одно, его жизнь — подлинная жизнь — другое, и меня интересует только она. Буало поклялся, что тоже создаст удивительные таинственные истории. И он сдержал слово. Продолжая зарабатывать на жизнь, он с удивительным спокойствием и беспечностью начинает писать сказки, рассказы для журналов «Чтение для всех» и «Рик и Рак». Затем переходит к роману и, с третьей попытки, в 1938 году за роман «Отдых Вакха» получает Гран-при за лучший приключенческий роман, которая в те годы была сопоставима с Гонкуровской премией за готический роман. С этого момента Пьер Буало стал известным писателем, одним из лучших мастеров «романа-загадки», что, однако, не приносит ему полного удовлетворения. Он не успокаивается на достигнутом и желает пойти дальше. «Роман-загадка» — дорога в никуда. Как придать гибкость литературному жанру с такими узкими ограничительными рамками?

По счастливой случайности в тот период я и сам задавался подобными вопросами. Впрочем, я уже довольно четко представлял себе возможности решения наших проблем, но в одиночку мне было их не преодолеть. То же самое испытывал и Буало. Вот если бы мы объединили свои усилия, вдвоем такая задача оказалась бы нам по плечу. Наш диалог, начатый в 1948 году, не прерывался.

Однако не следует заблуждаться: соавторство вовсе не означает наслоение двух манер сочинительства, двух писательских почерков, как думают многие. Нам хотелось бы сделать «роман-загадку» более гибким, что означало вдохнуть в него жизнь, попытаться приблизить его к реальности, от которой он был так далек. Иными словами, роман с интригующим сюжетом должен быть прежде всего таким же романом, как и любой другой, — иметь настоящих персонажей, описывать подлинно драматические ситуации и отличаться своим стилем и тональностью, собственным и хорошо узнаваемым темпераментом. Итак, нам предстояло слить воедино наши усилия на всех этапах творческого процесса, при этом не отказываясь от индивидуальной писательской манеры, образа мыслей и чувства. Скажут — это невозможно. Ничего подобного! Такое сотрудничество аналогично тому, какое сплошь и рядом связывает сценариста и режиссера. Только нам приходилось по очереди меняться местами.

В чем, прежде всего, заключается вклад Буало? В придании формы сырому материалу. Его изобретательность феноменальна и основана на любопытном свойстве ума: обыденность его не интересует. Зато все, что выходит за ее рамки, околдовывает его, если можно так выразиться. Необыденное не означает необычайное; это понятие глубже, это как бы порог очевидности. К примеру, жена Равинеля умерла.^[2] Он в этом уверен, поскольку утопил ее собственными руками. И тем не менее она подает признаки жизни. Она есть, и ее нет. Начинается нечто иллогичное. Его следует преобразить в ирреальное, поскольку иллогичное — всего лишь ошибочное умозаключение, тогда как литература в собственном смысле слова начинается несколько дальше — когда персонажи, вырвавшись за пределы своей беспомощной мысли, открывают, что привычный для них мирок стал фантастичным. Но логика в конечном счете всегда одерживает победу. Важно, чтобы она не одержала ее преждевременно, чтобы она не слишком быстро всплыла на поверхность повествования, чтобы она не иссушила персонажи. Идея романа — это уже его объяснение; достаточно о ней забыть, чтобы найти драматические ситуации и конфликты, содержащиеся в ней в зародыше. Отсюда тот длинный путь, проходимый нами вместе, чтобы раскрыть долю человеческой правды, скрывающейся в глубине каждого преступного замысла. Означает ли это, что путь наш легок, и нет на нем терний? Отнюдь! Но нет ничего увлекательнее этой работы, которая ведет к открытию, и нет ничего плодотворнее. Ибо с каждым днем мы все глубже проникаем в суть литературных законов, управляющих процессом создания произведения как детективного, так и любого жанра. В этом и заключается «приобщение», о котором я говорил выше.

Возможно, теперь стало понятней, в каком направлении мы работаем. Я мог бы еще многое сказать о своем друге Буало, о его уравновешенном характере, сговорчивости, неисчислимых богатствах его ироничного ума. Но мы не склонны рассыпаться во взаимных комплиментах, поскольку далеко еще не достигли того возраста, когда хвала способна утешить в предчувствии грядущего бесплодия. Пока что у нас есть дела поважнее. И тем не менее я хотел бы подчеркнуть одну черту в характере Буало: я не знавал человека, который относился бы к своей работе с такой серьезностью, какую проявляет он! Сочинение приключенческого романа нередко считают пустячным занятием и чуть ли не похваляются тем, что сбыли его с рук. Буало отдается своей задаче целиком и полностью. Он забывает шляпу, теряет ключи, не может найти запропастившийся бумажник; но он откапывает мельчайшую ошибку, гоняется за неточной деталью, короче, изничтожает случайное. Общение с ним сделало меня трудолюбивым.

Развлекать других — великое дело! Ничем не пренебрегать — дело чести. Буало работает не ради денег, не ради славы, но для одного-единственного удовольствия — быть достойным самого себя.

Призрачная охота

L’Ombre et la Proie (1951)

Перевод с французского М. Стебаковой

Глава 1

Прошло уже пять минут, как Анн-Мари, горничная «Каравеллы», крикнула из-за двери:

— Пора, мадемуазель! Ваш брат вот-вот будет на месте…

— Слышу, спасибо, — нервно отозвалась Симона.

Она и сама знала, что пора. Тем не менее продолжала стоять, прислонившись лбом к оконному стеклу.

Дождь перестал, но с запада все небо по-прежнему было в тучах; в саду ветер срывал лепестки цветов и ерошил длинную шерсть грифона,^[3] обнюхивавшего трехколесный мотороллер булочника.

Симона бросила последний взгляд на воду Оде, цвета жидкого цемента, на белоснежные скорлупки яхт, чьи хрупкие мачты раскачивались на фоне несущихся по небу туч. Потом, отвернувшись от окна, осмотрела комнату. Понравится Сильвену или нет?

Кровать с крохотной лампой у изголовья, пунцовым покрывалом, металлическими спинками, выкрашенными под светлое дерево, выглядела чистой и приветливой. Встроенный шкаф, раковина, кресло делали комнату похожей на каюту теплохода. Даже запах… Симона втянула воздух, задержала дыхание… Точно, запах лака и воска усиливал ощущение близкого отплытия, путешествия. Серые свежепокрашенные стены ласкали глаз и даже душу. В путь, снова в путь с Сильвеном! Начинается первый этап новой жизни.

О Господи! Симона вздохнула и посмотрела на себя в зеркало. Может, тому виной слабый свет, едва пробивающийся сквозь задвинутые шторы? Но она вдруг показалась себе постаревшей, бледной и поблекшей. В уголках глаз, возле рта стали видны крохотные морщинки — признаки увядания. Ей уже тридцать два! «Я старше его! Старше на шесть лет». И комната Сильвена вдруг показалась ей мрачной, а тишина — зловещей. Что за безумная идея — забиться в эту дыру! Сильвен бы никогда…

Она прислушалась… Скорее всего, это пылесос в дальнем конце коридора. Но лучше убедиться… Она пересекла комнату — заскрипел совсем новый паркет, — вышла в узкий, без окон, словно на судне, коридор, ведущий к лестничной площадке. Там действительно пылесосила Анн-Мари: снующая фигура в слабом свете ночной лампы и мечущаяся по стене причудливая двукрылая тень широкого чепца.

Симона зашла к себе, надела плащ. «Надо бы купить цветы, — подумала она. — А это что? Письмо Сильвена на виду… Письма нужно уничтожать… Анн-Мари незачем знать…»

Она быстро пробежала глазами все восемь страниц… Бедняжка, он был так полон надежд, так уверен в себе…. «Вермандуа считает, что я вырос феноменально и предсказывает мне полный успех…» Симона закрыла глаза, чтобы отчетливей представить себе Сильвена в тот момент, когда тронулся поезд. Он смеялся, колечки длинных волос шевелил ветер. Махал рукой… Такой юный, такой ранимый, такой неопытный… Он что-то выкрикивал, но слова относило в сторону: «…удача… успех…»

— Бедный мой Сильвен! — прошептала Симона.

Она медленно стала рвать страницы, одну за другой, зажала скомканные обрывки в кулак… Сильвен никогда не поймет реального положения вещей. Заботы, расчеты, тревоги — это ее удел, только ее. Ну и пусть, лишь бы он был счастлив…

Взгляд молодой женщины остановился на распятии в изголовье кровати. Она скинула туфли, забралась с ногами на постель и сняла бледного Христа на тонком самшитовом кресте. Анн-Мари, наверное, заметит его отсутствие, побежит в кабинет к Мадемуазель и наябедничает, а потом станет потихоньку следить за Симоной. Зато Сильвену обстановка не будет напоминать строгий пансион. Пусть продолжает любить жизнь, нельзя, чтобы он терял вкус к борьбе. Он и так поначалу будет чувствовать себя раздавленным! Симона знала, привыкла… Сильвен всегда уезжал полный энтузиазма, а возвращался разочарованный.

Она поискала какой-нибудь ящик, потайное место и в конце концов положила распятие в гардероб, на обувную коробку, наполовину скрытую платьями.

— Это ненадолго, — произнесла она тихо. И, закрыв шкаф на ключ, опасливо прислушалась, словно что-то могло зашевелиться за дверцей.

Пылесос все еще жужжал, а по стеклам снова застучали капли дождя. Симона надвинула капюшон до самых глаз.

— Мадемуазель, не забудьте надеть боты! — крикнула Анн-Мари, когда Симона вышла в вестибюль.

Слева находилась конторка портье. Справа располагалась столовая, с маленькими столами, накрытыми скатертями в деревенском стиле, сервировочным столиком для закусок и пестрыми морскими пейзажами на стенах. В гостиной, рядом с вестибюлем, стояли плетеные кресла и столики. Симона повесила ключ на доску. Даже доска пропахла воском. Словно в пустой гостинице жил только этот запах.

— Грустный месяц май, мадемуазель Мезьер. Такая погода распугает всех туристов.

Симона вздрогнула. Она всегда вздрагивала, когда Мадемуазель заговаривала с ней. Мадемуазель словно вырастала из-под земли или просачивалась сквозь стену. Двигалась она странным, скользящим шагом, так что каждая складка на длинной черной юбке оставалась на месте. Были ли у нее возраст, имя? Слегка склоненная набок голова, рассеянный, устремленный вдаль взгляд, устало опущенные руки. Грустная улыбка на худом лице, два ярких розовых пятна на скулах. На груди у нее висели крохотные золотые часики, а шею обвивала бархотка с бантиком. Симоне не доводилось видеть ее сидящей. С поставщиками Мадемуазель разговаривала, сохраняя дистанцию, и отпускала их офицерским: «Можете идти». С Анн-Мари она была на «ты», зато грифона называла «мсье Тед». Если Мадемуазель и покидала гостиницу, то только по случаю похорон.

— Иду встречать брата, — сказала Симона.

— Автобус останавливается у почты. Сегодня он немного запоздает, потому что за рулем Максим.

Все-то про всех она знала! Симона опустила глаза и вышла. Ветер брызнул в лицо теплым дождем и раздул плащ. Симона разжала руку: полетели клочки порванного письма.

— Бедный мой Сильвен! — повторила Симона.

Причаленный к каменной пристани паром со скрежетом натягивал цепь, буксир плевался черным дымом, расползавшимся по эспланаде. Чайки, преодолевая ветер, кружили над водой, усаживались между лодками и, взъерошив перья, замирали.

— Вот чертова погодка! — крикнул какой-то матрос шкиперу буксира.

Симоне не хотелось подходить к стоявшим на остановке. Там было несколько женщин в шляпках и двое или трое мужчин в полотняных, надвинутых на глаза беретах — они все поглядывали в ее сторону. Симона предпочла пройтись по набережной, окутанной теплым дымом парохода.

Ну и дыра же этот Беноде! Мрачная дыра с совсем еще пустыми отелями, голым, продуваемым насквозь пляжем, мокрыми теннисными кортами, тихими гаражами, курортными магазинами, тщетно предлагавшими на продажу зонтики от солнца, воздушных змеев и разноцветные купальники. Симона снова засомневалась. Можно было придумать столько других вариантов! Не лучше ли было остановиться в Кемпере? Но Сильвен не согласился бы жить там в отеле средней руки. А здесь…

Старенький свежевыкрашенный «ситроен» пронзительно засигналил на спуске и, проделав несколько замысловатых виражей, остановился перед почтой. У Симоны перехватило дух. Сильвен! Вон он в автобусе. Она угадывала его профиль сквозь запотевшие стекла. До чего же глупо так волноваться! Он еще и посмеется над ней. Жестокий, как ребенок.

— Сильвен!

Он делал вид, что не слышит. Шофер, забравшись на крышу автобуса, снял чемодан Сильвена и получил от него купюру. Сильвен всегда был щедр на чаевые: «Я — дворянин». Но Симона понимала, что он просто стремится купить благожелательное отношение. Для того, чтобы чувствовать себя уверенно, ему необходимо видеть вокруг улыбающиеся лица. Длинная артистическая шевелюра, старомодный, завязанный большим бантом галстук, отстраненно-безмятежный вид — все это штрихи его роли. Сильвен изображал даровитого художника, причем вполне искренне.

Он обернулся, нахмурился, заранее злясь при мысли, что сейчас Симона начнет его утешать. Он не хотел, чтобы его утешали. Симона любила его за слабость. А он хотел, чтобы его любили за талант.

— Давай чемодан. Он тяжелый.

— Я и потяжелей таскал, — проворчал Сильвен.

Он притворился, что не заметил подставленной щеки, и презрительно оглядел мокрую площадь, роняющие капли липы на эспланаде, серую реку и в ней — отражения несущихся по небу свинцовых облаков.

— Веселенькая картинка! Поздравляю.

— При солнце все выглядит гораздо лучше, вот увидишь, — заискивающе проговорила Симона.

Недовольство Сильвена вставало между ними стеклянной стеной, холодной и гладкой. Симона просунула руку под локоть брата.

— Мы очень неплохо устроились, уверяю тебя. Ты хорошенько отдохнешь. Тебе же нужен отдых.

— Да, знаешь…

В глухом голосе звучали слезы. А ведь он поклялся себе ничего ей не говорить, не жаловаться. Он выше, он должен быть выше неудачи. И никогда не признается Симоне в поражении. Но вот Симона рядом, смотрит на него. Нежно, снисходительно, с материнским терпением. И будет так смотреть, пока он все не выложит. Сопротивляться бессмысленно, она вытянет по словечку всю унизительную историю, а когда убедится, что слушать больше нечего, положит его голову себе на плечо: «Бедненький ты мой!» И снова, в который раз, Сильвен будет уничтожен сознанием своего поражения.

«Что бы ты без меня делал?!» — шепнет Симона, обнимая его.

— Нет! — закричал Сильвен. Он поставил чемодан прямо в лужу. — Нет! Хватит с меня.

— Сильвен, прошу тебя, не надо. На нас смотрят.

— Ну и плевать! И зачем я сюда приехал?! Лучше бы…

Симона подняла чемодан, но Сильвен схватил ее за руку:

— Слушай, Симона, лучше бы мне покончить с собой. Я чуть не сделал это вчера вечером…

Сильвен увидел, как она побледнела, и злая радость хлынула ему в сердце.

— Раз им не нравятся мои картины, раз мне завидуют, меня презирают, нечего больше ждать…

— Ты сошел с ума, Сильвен.

Он невесело захохотал:

— Если бы! Нет, даже в этом мне отказано. Я в здравом уме, не бойся!

— Сильвен, ты еще так молод! Начнешь все сначала.

— Ни за что! Кончено. Больше не притронусь к кисти. Найду себе работу, не важно какую! Пойду чернорабочим! Конторщиком! Или буду малевать «виды»: поля, пляжи, кораблики… прилизанные такие картинки, почтовые открыточки. Ты ведь этого хочешь, а? Буду заниматься мазней на потребу воскресным туристам. Откроем лавчонку между киоском мороженщика и булочной, детишки будут глазеть, как я рисую, а старики ахать: «Потрясающе! До чего похоже! Почти как фотография».

Симона только моргала. Наконец Сильвен замолчал, упоенный отчаянием. Он потянулся было к чемодану, но Симона отвела его руку.

Тогда молодой человек засунул руки в карманы и, нарочито медленно передвигая ноги, двинулся за сестрой со злой усмешкой на губах.

— Здесь? — проворчал он, когда Симона остановилась перед гостиницей. — «Каравелла»! С ума сойти! Лучше б назвали «Калоша».

А сам между тем кокетливо провел рукой по волосам, застегнул на все пуговицы жакет, достал из кармана перчатки. Мадемуазель встретила их в вестибюле, и Сильвен благородно раскланялся.

— Мой брат, — представила его Симона.

Мадемуазель в одно мгновение подметила все: чемодан, удрученное лицо Симоны, горькую мину Сильвена. Она улыбалась, но руки оставались в напряжении. Она сжала их и стала медленно потирать ладони.

— Надеюсь, вам понравится в Беноде, господин Мезьер.

— Уверен, что понравится! — бодро откликнулся Сильвен.

«С посторонними-то он вон как!» — подумала Симона, поднимаясь с чемоданом в руках по лестнице. Анн-Мари прижалась к стене, чтобы пропустить их. Она покраснела и проводила взглядом элегантного молодого человека, который, проходя мимо, поздоровался и оценивающе скользнул глазами по ее бедрам и груди. Красавец! Анн-Мари позавидовала Симоне.

— Могла бы найти что-нибудь получше! — сказал Сильвен, едва Симона закрыла дверь комнаты. — Мышеловка и та просторнее.

— Может, ты и прав, зато пансион стоит всего…

— Да знаю, знаю! — Он закурил, отодвинул занавеску и, не повернув головы, прибавил: — Дожили.

— Если бы ты знал, сколько у меня осталось! — шепнула Симона.

Она раскрыла чемодан и стала развешивать на плечики одежду Сильвена, раскладывать по полкам его белье. Несмотря ни на что, она была счастлива. Брат рядом. Она слышит его дыхание, чувствует резкий запах его американских сигарет. Курил он только «Кэмел», уверяя, что от французского табака у него желтеют зубы. Сильвен барабанил пальцами по стеклу.

— Вечно ты преувеличиваешь! — вздохнула Симона.

Неожиданно Сильвен резко повернулся и закричал, вне себя от ярости:

— Это я-то преувеличиваю? Ты что, действительно не понимаешь, что меня уничтожили! Стерли в порошок! Отзывы в газетах были кошмарные! Даже Вермандуа в конце концов отвернулся! Примитивная мазня… халтура… детский лепет под Пикассо… ни малейшего представления о композиции… декадентская чушь… Бог знает что еще! Они сговорились, это ясно! Я им мешаю! Я у них как бельмо на глазу! Вот они и не дают мне ходу! Ломают хребет…

Сильвен внезапно остановился, осознав, что Симоне как раз и надо было, чтобы он выговорился. Теперь она в курсе. Знает, что его побили и что теперь он целиком принадлежит ей. Он в гневе сжал кулаки.

— Но я еще не сказал последнего слова, слышишь; Симона? Я им еще покажу!

Она стояла перед Сильвеном, чуть ссутулившись, внимательно глядя на него тревожным собачьим взглядом.

— Конечно, малыш. Нужно бороться!

— Тебе на меня плевать! — снова взорвался он. — Ты считаешь, что они правы! Черт возьми, я и буду бороться! Вы у меня все попадаете! Есть одна идейка! Завтра же, не откладывая, и начну! Тут полоса, а тут две сиреневые сферы…

Он быстро делал набросок ногтем на запотевшем стекле. Симона почти уже разобрала чемодан, как вдруг ее пальцы коснулись холодного металла.

— Сильвен… Не может быть!

— Что такое?

Он прекрасно все понял, и Симона тоже хорошо поняла его жалкий шантаж. Она недоверчиво подняла маленький браунинг с инкрустацией из слоновой кости на рукоятке: лист клевера с четырьмя лепестками.

— Дай сюда.

Он пытался, сжав челюсти, изобразить отчаянную решимость, а сам смотрел на Симону с тревогой, как мальчишка, который боится получить пощечину. Он ждал, что Симона разозлится, и приготовился ответить насмешками. Но она присела на кровать, бессильно свесив руки между колен. И беззвучно заплакала, лицо ее словно окаменело. Этого Сильвен вынести не смог. Он опустился рядом с ней на колени, став вдруг беззащитным, боязливым и открытым.

— Дурачок! — шептала она. — Какой дурачок!

Они оба не двигались. Сильвен приник головой к коленям сестры. Она медленно, по-матерински гладила его по лбу, по щекам — сколько абсурдных мыслей в этой красивой голове! Понемногу перед ними вновь забрезжило счастье Сильвен снова готов был слушаться, а Симона, прикрыв глаза, не успев стереть слезинку в уголке рта, мечтала о будущем. Пора действовать. Она наклонилась, поцеловала Сильвена в висок.

— Больше ты от меня не уедешь. И, обещаю тебе, мы победим.

Револьвер так и лежал на кровати Симона спрятала его в свою сумочку и встала. Сильвен неторопливо, с улыбкой потянулся.

— Мне нужно купить краски и холст, — заметил он. — Я видел в Кемпере недурной магазинчик. Думаю, пяти тысяч хватит.

Разве могла Симона отказать ему, да и мог ли он намекнуть деликатней, что истратил все, что было выдано на поездку? Она протянула деньги, и он сунул их прямо в карман брюк. Это тоже входило в роль. Потом, присев, чтобы увидеть себя в низко висящем зеркале, он тщательно причесался.

— Может, пройдемся? Дождь кончается, да и, вообще-то говоря, городишко довольно симпатичный.

В нем возродился интерес к жизни, появилась потребность двигаться. Насвистывая, он принялся переставлять стулья, открыл шкаф, покрутил краны умывальника. Симона, улыбаясь, пудрила лицо.

— Я тебе, кажется, рассказывал про Милорда, приятеля по художественной школе, — начал Сильвен уже на лестнице.

— Обязательно надень боты.

— Что?.. Ну это уж совсем! Так вот, знаешь, он — совершенно потрясающий тип…

За матовым стеклом была видна склоненная голова Мадемуазель. В этот момент она зачеркнула надпись: «Закуски» и твердой рукой вписала: «Лангусты под майонезом, 550 франков». Меню готово.

Сильвен обнял Симону за плечи.

— Веди себя прилично! — сказала она. — За нами здесь наблюдают. Нас могут принять за влюбленных.

— Ну и что! Река еще ничего, но эти домишки — прости меня! Тебе нравится жить в такой дыре?

Она вздохнула.

— Кто знает, — продолжал Сильвен. — Если картина, которая сейчас у меня в башке, получится… Как подумаю, за сколько Баллар только что продал плохонькое полотно Брака… Какое быстрое течение в этой протоке! Вот бы яхту, а? Выехать с утра пораньше! Пообедать на скалах…

Симона слушала его, слегка откинув голову. У Сильвена был дар так живо расписывать свои мечты, что его фантазии казались осязаемыми. Послушаешь-послушаешь и начинаешь терять чувство реальности. Собственно, для Сильвена никакой реальности просто не существовало, он жил в изменчивом мире своих прихотей, с завидным воодушевлением преображая его снова и снова. Они спустились по крутой дорожке, и, едва последние сады уступили место ландам,^[4] перед ними открылось светло-зеленое море; горизонт застилали облака, под ногами пенистые волны разбивались о нагромождение черных диких утесов в бледную водяную пыль.

— Не подходи близко! — предупредила Симона. — Один несчастный случай уже произошел!

— Кроме шуток? Здесь?

— Именно. Года два назад тут утонул человек. Когда его нашли, он был страшно изуродован, узнать невозможно… Вот ужас!

— Хватит! Не порть мне аппетит… Знаешь, пожалуй, нужно снова попробовать морские пейзажи. Раньше они мне удавались, помнишь? — Он сжал ей плечо с грубоватой нежностью. — Симона, дорогая! Как я рад, что мы опять вместе. Я так скучал в Париже.

Может, он и действительно в это верит. И сейчас он вполне искренен, точно так же, как когда покупал браунинг или когда чуть не уехал два года назад с той девицей… Симона шагала, прижавшись к Сильвену, и ей хотелось обхватить его обеими руками, удержать, привязать к себе навсегда. Она бы стала думать, смотреть вместо него, чтобы первой замечать любые опасности и искушения. Сильвен что-то говорил, но она его не слушала. Все повторяла про себя: «Он ускользнет… как бы я ни старалась его удержать…» И в то же время подсчитывала, сколько еще они смогут продержаться на те деньги, что у нее остались…

— Эй, Симона! Я же с тобой разговариваю! Ты что, уснула?

— Прости, пожалуйста.

— Пора обедать, говорю. Я со вчерашнего вечера маковой росинки во рту не держал! Готовят-то в твоей «Каравелле» нормально? Не обижайся, но от этого заведения за версту несет ладаном.

— Чистота и порядок, что тебе еще надо?

Симона была задета, но он расхохотался тем невинным смехом, за который ему всегда все прощалось.

— Ну и дуреха ты, сестрица!

Он уже забыл свою досаду, гнев, намерение пойти на завод или в контору. И принялся напевать «Один кораблик в путь пустился», пристально вглядываясь в хрупкие парусники зажиточных горожан Кемпера.

— Завтра же искупаюсь! — вдруг воскликнул он. — Мне здесь нравится, определенно нравится!..

Мадемуазель поджидала их в маленькой гостиной. Пока Сильвен мыл руки, она отвела Симону в сторону. Она обожала тайны, перешептывания.

— Мне неловко… У нас сегодня обедает не слишком приятная гостья… Нет! Вовсе не то, что вы могли подумать. Разве бы я позволила… Напротив, девочка из очень хорошей семьи, дочь владельцев «Мениля», знаете, то красивое поместье, что видно с дороги… Вилла с башенкой, как маленький замок, повсюду цветы… Большая сосновая аллея… Но вернемся к Клодетте… — Глаза ее смотрели поверх плеча Симоны. — Вот уж точно говорят, не в деньгах счастье. Представьте себе…

Подошел Сильвен, вытирая на ходу руки носовым платком.

— Ну что, перекусим?

Мадемуазель вздернула подбородок и двинулась к столовой, как первые христиане на арену со львами.

— Будь посдержанней! — попыталась унять брата Симона.

Но Сильвен уже заметил картины, украшавшие помещение, и разразился проклятиями:

— Что за гадость!.. Сроду не видел ничего гнуснее… Если бы я знал, кто это намазюкал…

Тут он заглянул в глубину столовой и осекся.

Незнакомка не была красавицей. Красноватые веки, блестящий носик и острый подбородок — едва сформировавшаяся девушка. От силы лет двадцати! Но в повороте головы, в небольшой, ничем не стесненной груди чувствовалось что-то здоровое, живое, дикое.

— Садись, — сказала Симона.

Они устроились друг против друга. Сильвен силился сохранить беззаботный вид, но Симона умела разгадать истинный смысл каждого его жеста. Сейчас он куснет большой палец, пригладит волосы на висках. И девушка тоже поддалась неведомым флюидам, она делала вид, что рассматривает картины на стенах, взгляд ее медленно перемещался с полотна на полотно, а голова все больше и больше поворачивалась в их сторону.

— Сильвен!

— Что?

— Ты уже расхотел есть?

Он улыбнулся, но в глубине зрачков не погас огонек азарта.

— Сейчас сама увидишь.

Он повернулся, чтобы позвать Анн-Мари. И поймал на лету взгляд незнакомки.

— Лангусты под майонезом? Пойдет!

— Если хочешь… — пролепетала Симона.

Все равно! Теперь уже все равно.

— Две порции лангустов, — попросил Сильвен.

Он оживал на глазах, то и дело проводил ладонью по вискам, громко смеялся и хрустел панцирем лангусты, словно зверь, гложащий кость.

Он сидел спиной к двери. Поэтому вошедшего мужчину заметила сначала Симона. Девушка встала. Мужчина двинулся прямо к ней, крупный, темноволосый с проседью, с нездоровым цветом лица. Через стекло в двери подглядывала Мадемуазель. Она, наверное, приподнялась на цыпочки. Сильвен вытер рот, между бровями у него залегла складка.

— Клодетта, вас ждет мать! — сурово произнес мужчина.

Девушка спокойно уселась на свое место. Вошла Мадемуазель и поставила перед Симоной хлебницу.

— Это Франсис Фомбье, ее отчим, — быстро шепнула она.

— Послушайте!.. — начал было Сильвен.

Но Мадемуазель уже отошла и поправляла цветы в вазе.

— Нас это не касается, — сказала Симона.

Отчим с падчерицей разговаривали вполголоса. Он стоял возле нее и время от времени постукивал по столу кулаком. Перстень с печаткой громко ударял по дереву. Сильвен нервно крошил хлеб. До них долетали отдельные слова, обрывки фраз: «…вернуться… я имею право… скандал…»

Мадемуазель снова подошла, чтобы забрать тарелки. И объяснила на одном дыхании:

— Девчонка сбежала с виллы «Мениль»… Ее мать второй раз вышла замуж, и она возненавидела отчима. Настоящая трагедия!.. — И, повысив голос: — Анн-Мари, горячее, пожалуйста.

Клодетта между тем ехидно смеялась, потряхивая белокурой головкой:

— Ну, если вы так просите!

Франсис Фомбье выпрямился, боязливо оглянулся на Сильвена. Он был бледен, лоб его пересекала большая вздувшаяся вена, а возле рта залегли две глубокие морщины. Клодетта отодвинула стул, нарочито шумно, привлекая к себе внимание, а ее отчим все твердил:

— Клодетта… Прошу вас… В ваших же интересах…

Она бросила на стол салфетку и опрокинула стакан. Мадемуазель тут же подскочила и принялась вытирать скатерть, успокоительно улыбаясь: ничего-ничего, все это пустяки. А Анн-Мари, с дымящимся блюдом в руках, замерла в центре столовой, задыхаясь от ужаса. Фомбье вышел первым, оставив дверь широко раскрытой.

— Извините его, — произнесла Клодетта как ни в чем не бывало.

Обращалась она к Мадемуазель, но смотрела на Сильвена. У нее были зеленые, удивительно яркие глаза. И выглядела она победительницей. Мадемуазель прикрыла за ней дверь и пожала плечами:

— Какая жалость!.. Казалось бы, у людей все есть, живи да радуйся. — Она призвала в свидетели Небо, потом Симону с Сильвеном. И, поколебавшись секунду, добавила: — Отправляйся на кухню, Анн-Мари. Я сама займусь нашими гостями.

Розовые пятна у нее на скулах разгорелись. Она оперлась руками на стол и наклонилась вперед. Ее часики раскачивались над масленкой, словно маятник.

— Тут целаяистория… — начала она.

Глава 2

Сильвен Мезьер курил, подложив руки под голову. Он был в плавках, на шее — махровое полотенце. Он смотрел на облака, слушал, как набегают и разбиваются о скалы волны, и ощущал всем телом их удары. Солнце тысячами огненных игл впивалось ему в грудь. Стоило Сильвену закрыть глаза, как к нему возвращались мысли, проплывавшие в сознании лениво, словно облака в вышине. Если же он поворачивал голову, то видел на фоне сизого утеса Симону, занятую починкой чулка. Порой она откладывала работу и невесело улыбалась. Ветер играл подолом ее платья, шуршал песком по гальке.

«Зачем мне писать картины? — размышлял Сильвен. — Разве стал бы я этим заниматься, если бы был один!.. Ведь вся эта чехарда только ради нее… И самое неприятное — она убеждена, что у меня никогда ничего не получится!.. Замкнутый круг!»

— О чем ты думаешь, Сильвен?

Вот снова! Отвечать или нет? Сказануть что-нибудь обидное, злое? Он перевернулся на бок, сплюнул табачные крошки.

— О вчерашней малышке, — ответил он. — По-моему, ей просто надоели и отчим, и мать со своими проблемами, и вообще все. И она хочет сбежать — может же человеку все осточертеть!

— Ну и что?

— Да ничего. Правильно делает, только и всего! Если бы лично у меня водились деньжата…

— Что бы ты сделал?

Симона старалась не выдать волнения. Но голос ее прозвучал хрипловато. Сильвен улегся на живот, поймал песчаную блоху и выдохнул на нее струю дыма.

— Махнул бы в Америку! Там никогда не поздно начать сначала.

— Ты что, так несчастлив здесь?

Слово его задело. Несчастлив? Это вполне в духе Симоны. Такие ярлыки все искажают, делают непоправимым. Не то что несчастлив, а просто у него тяжело на душе, он мается, не может найти себя. И вообще, зачем надо все выяснять?

— Просто хочется уехать! — сказал он. — Тебе этого не понять. Ты слишком любишь покой. А я… знаешь, я завидую тем, кто много путешествует… артистам, музыкантам, даже акробатам… даже клоунам! Как, должно быть, легко забыться, когда перед тобой все время мелькает что-то новое! Знаю, это глупо, смешно, но…

— Ты хочешь повидать мир, так бы и сказал, милый Сильвен! Но мы с тобой тоже скоро сможем отправиться в путешествие! Не век же нам считать каждый сантим!

Сильвен прижал лоб к прохладному песку. Разве с ней можно спорить? «Так бы и сказал»! Если б он сам знал, чего точно хочет и как надо жить! И какое гнусное выражение: «считать каждый сантим»! Так и представляешь себе убогую, нищую жизнь, дешевый номер, еду на плитке.

— Пойди искупайся! — сказала Симона.

— Слишком ветрено, — возразил ожесточенно Сильвен.

Но все-таки поднялся. Теперь скала не загораживала ему моря, и он увидел крохотную бухту, где волны и ветер спорили между собой. На горизонте ни одного судна, только маленький парусник, идущий из Беноде, да дымок вдалеке. Неловко ступая по камням, Сильвен подошел к воде и, зябко поежившись, попробовал ее ногой.

— Хорошая? — крикнула Симона.

Вот почему он хотел уехать! Чтобы его оставили в покое! Хочет, купается, хочет, не купается — кому какое дело! Симона подошла к нему. Положила руку на голое плечо Сильвена, и он тут же решил, что вода слишком холодная. Ему хотелось поругаться, что-нибудь расколотить, кого-нибудь ударить.

— Кажется, малышка Денизо! — пробормотала себе под нос Симона.

— Ты бредишь?

Но он уже и сам узнал силуэт Клодетты на корме ялика. Та тоже их заметила и помахала рукой. Ее лодка с маленьким треугольным парусом накренилась, она то прыгала с гребня на гребень, то зарывалась в пену, то проваливалась между волнами, и тогда с берега был виден только легкий след из водяной пыли.

— Совсем чокнутая! — сказал Сильвен.

Ялик шел прямо на них, метрах в пятидесяти, наперерез ветру. Когда лодку поднимало, становились хорошо видны светлая палуба, длинные обнаженные ноги Клодетты и вилообразная перекладина, врезавшаяся ей в бедра. Сильвен схватился за плечо.

— Тише, не царапайся!

— Да ты что, не видишь? — закричала Симона. — Она же сейчас перевернется.

— Ну и пусть, если ей так нравится!

Парус заполоскался. Похоже, Клодетта, почувствовав, что ветер усиливается, пыталась повернуть. Ялик встал носом к волне, потом опрокинулся на бок. Над парусом навис пенный гребень, и он исчез в провале между двумя валами. Следующая волна подняла уже перевернутый корпус лодки, увлекаемой отливом.

— Не вынырнула! — хохотал Сильвен. — Не умеешь управлять парусом, катайся на велосипеде!.. Гляди, плывет! Как бы живот не надорвала.

Клодетта, вцепившись в ялик, пыталась направить его к берегу, но корпус лодки стал слишком тяжел из-за намокшего паруса. Девушку сносило в море.

— Ну давай же! — резко произнесла Симона.

— Что?.. Какая-то чокнутая будет…

Симона побледнела. Никогда еще Сильвен не видел, чтобы лицо ее было таким суровым и волевым. И ни тени страха… Позже Сильвен не раз думал об этом. Нет, она не испугалась.

— Ты должен ее спасти, Сильвен!

Сильвен не узнавал голоса сестры. Он повернулся к ней. Симона подтолкнула его:

— Ты что, ничего не понимаешь, дурак?

Так это серьезно? Он поискал глазами ялик. Клодетту относило от берега. Ее резиновая шапочка красным пятнышком прыгала на волнах. Как будто унесло в море мячик, и все — он уже далеко, его не достать, он пропал. Сильвен заколебался.

— Ты еще вдобавок и трус! — прошептала Симона.

Слово «еще» хлестнуло его, как пощечина. Он даже поднес руку к лицу. Губы его задрожали. И он медленно, сжав кулаки, шагнул в воду.

Первая волна лишь обрызгала его, осев сверкающими каплями на волосатой груди. Точно рассчитав расстояние, Сильвен нырнул в набегающий гребень, в два рывка преодолел зону прибоя и поплыл кролем, размеренно и спокойно, уверенный в своих силах, в своем дыхании. Погодите! Он задаст трепку этой дрянной девчонке! Она же специально опрокинула лодку! Любой новичок справился бы лучше! И вообще, зачем ее понесло в море, когда все лодки на берегу! Да еще в такой ветер! Ярость согревала его. Он плыл, как на соревнованиях. Год назад, в Турелле: сто метров за минуту четыре секунды. Хорошо, что он оказался здесь. Но какова Симона…

Мысли стали путаться. Дыхание участилось. «Слишком много курю», — подумал Сильвен и перешел на брасс, чтобы передохнуть. Поднял голову. Клодетта была уже недалеко. Метрах в тридцати, не больше. Он снова поплыл быстрее, работая ступнями и крепко сжимая колени. «Ей ничего не грозит, но все равно я смогу сказать, что спас ей жизнь!» Он улыбнулся. От усталости возмущение его прошло. Он оглянулся на берег. Черт побери! Сносит-то здорово. Где-то далеко позади виднелось светлое пятно — платье Симоны. Со стороны моря прибрежные скалы, которые то погружались, то проступали из оседавшей на них пены, выглядели неприступными. «Придется побарахтаться», — снова подумал Сильвен, но всерьез не встревожился. Вода под лучами солнца была удивительно прозрачной. Где-то в небе раздавались крики чаек. Сильвен взлетел на гребень волны и увидел совсем рядом ялик в кружеве пены. Одним рывком он достиг его и схватил Клодетту за одеревеневшую руку. Она продолжала цепляться за корпус лодки, но уже почти теряла сознание, рот открыт, нос заострился, волосы, как водоросли, плавали вокруг головы. Сильвен тоже прицепился на минутку к неустойчивой скорлупке ялика. Сердце его колотилось. Нечего и мечтать перевернуть лодку. Придется добираться вплавь, таща на себе Клодетту. Вот тут-то Сильвен испугался. Он понял, что ему не хватит воли, которая одна лишь может напрячь изнуренные мышцы, собрать последние силы. Симона исчезла. Бухта, казавшаяся издали круглой, сверкала на солнце. Он закричал и глотнул воды.

Симона наверняка подняла тревогу!

Мысль сформулировалась так отчетливо, словно кто-то рядом с ним высказал ее вслух. К нему тотчас же вернулось самообладание, и, придерживаясь за борт ялика, он подвел левую руку под плечи Клодетты. Девушка открыла глаза. Изо рта ее пошли пузыри, а пальцы разжались. Сильвену пришлось бешено заработать ногами, чтобы удержать Клодетту на поверхности.

— Не… отцепляйтесь! — выдохнул Сильвен.

Но она ничего не слышала, она потеряла сознание. А когда их накрыло волной, Сильвен почувствовал, что борт ялика уходит из-под пальцев. Он выпустил Клодетту и рывком попытался вернуть опору. Но девушка вдруг схватила его за шею.

— Не надо! — завопил Сильвен.

Они вместе пошли под воду и вынырнули на поверхность метрах в пяти-шести от паруса, лежащего на волнах, как разостланная на лугу простыня. В ушах у Сильвена шумело… Нет! Это шум мотора. Сильвен попытался разомкнуть руки Клодетты.

— Я их вижу! — прокричал где-то далеко незнакомый голос.

Теперь уже все равно! Сильвен собрался с силами, и его кулак обрушился на голову девушки. Как странно выглядела кровь, расплывшаяся вокруг бледного лица! Сильвен знал, что никогда этого не забудет. Он отпрянул в сторону, уловив рядом движение судна, не видя, а скорее почувствовав тень его корпуса. Бросив девушку, метнулся к высокому черному борту. Он плыл из последних сил, испытывая отвращение к себе и смутно надеясь утонуть, чтобы покончить с этим позором.

— Сюда давай, парень!

Его тянули вверх. Он безжизненно перевалился через борт, как скользкая задыхающаяся рыба. Скатился на днище. Вокруг — сапоги и полные сардин корзины.

— Цепляй! — кричал кто-то. — А то пойдет ко дну.

Голову Сильвена приподняли, и он ощутил возле губ горлышко бутылки. Задохнувшись от спиртного, он заплакал:

— Я ее не бросил! А кулаком… потому что она… мне мешала…

— Хорошо, что мы как раз шли к берегу! — сказал моряк. — В такую погоду нечего и думать выходить в море на ялике!

— Клади ее у мачты! — скомандовал голос, руководивший спасательными работами.

Сильвен приподнялся на локте:

— Она… она не умерла?

Моряк тоже глотнул из бутылки и пожал плечами:

— Ты же не собирался ее убивать!

Рыбаки сгрудились вокруг мачты. Кто-то шутил Сильвен наконец встал, ощущая внутри удивительную пустоту, сделал несколько шагов. Все так странно: солнце, одетые в красные штормовки люди, ящики с рыбой, и на палубе — тело Клодетты. Из разбитого уха сочится розовая пена. Это было как сон. Сильвен опустился на колени, взял Клодетту за руку. И девушка, глядя на него потусторонним взглядом, шевельнула губами. Он угадал слово, которое она не смогла произнести: «Спасибо».

— Вот и очнулась! — сказал старший. — Дайте-ка полотенце!

Сильвена оттолкнули, и он чуть не свалился. В голове было ясно, но что-то теснило и больно давило грудь. Нет, не усталость. Ощущение шло откуда-то изнутри и было таким непривычным и острым, что он боялся шевельнуться, как опасающийся приступа сердечник. Он машинально потирал грудь.

— Это у них семейное! — объяснял кто-то за его спиной. — Как раз напротив, у обрыва, утоп ее отец.

— Денизо? Так это ее папаша?

Сильвену все врезалось в память: слова, подрагивание дизеля, шлепанье сапог по палубе, запах спирта, которым старший растирал Клодетту, блики солнца на воде, приближающийся берег и обрывистые скалы, откуда два года назад свалился отец Клодетты. «Его невозможно было узнать… ужас!» — рассказывала Симона.

— Корвель тогда его выловил. Сам у него спроси… Кажется, от лица ничего не осталось… Жена чуть не помешалась…

— Несчастный случай?

— А кто его знает! Может, и самоубийство! Странная семейка!

Баркас понемногу приближался к поселку. Сильвен различал уже паром и канат над ним, буксир, выбрасывавший огромные клубы дыма. На молу — толпа народа, люди машут руками, светлое платье — наверняка Симона. Матрос приналег на кормовое весло. За спиной Сильвена продолжали разговаривать, его уже мутило от запаха спиртного.

— И заметь, никто так точно и не знает, был ли это действительно Денизо! Три недели в воде… Следствие, конечно, провели. На том и кончилось!.. Кому подфартило, так это Фомбье. Ему-то на руку!

— А ты его знаешь?

— Не так чтобы очень! К нему не подступишься…

К рубке был прикреплен спасательный круг, и Сильвен прочитал на нем название баркаса: «Соленый поцелуй». Сквозь круглое окошко ему были видны руки рулевого на штурвале. Суета вокруг Клодетты не утихала.

— Ну вот, — буркнул старший. — Уже лучше… Да, попробуем вытащить вашу лодку! Не утонет… Не убирайте полотенце, кровь еще немного идет!

«Иначе она бы меня утопила, — повторял про себя Сильвен. — Могу поклясться, только поэтому».

К ним приближалась небольшая шлюпка. Сидевший в ней человек перестал грести и, сложив руки рупором, крикнул:

— Эй, Жозеф! Они у тебя?

Старший подошел к борту и встал под лебедкой. Сказал что-то на бретонском, указав пальцем на Сильвена. Сильвен сразу почувствовал себя неловко, стоя почти голышом среди одетых моряков, и не знал, то ли ему благодарить спасителя, то ли помахать человеку в лодке. Тот, оттолкнувшись веслом, отвел ее чуть дальше от баркаса. На мгновение он оказался у другого борта, совсем рядом с Сильвеном, и сурово взглянул на него. Потом шлюпка, прыгая на волнах, стала удаляться. Сильвен наклонился над могучим плечом шкипера и почти умоляюще произнес:

— Что вы ему там говорили? Я плохо расслышал!..

Тот повернулся к нему, сощурившись от солнца, отчего все лицо его покрылось морщинами.

— Она такая кроха, девчонка-то! — буркнул моряк сердитым низким голосом, в котором ясно слышался упрек.

Надо было объяснить ему… сказать, что… Сильвен устал. От морской воды во рту стояла горечь. В голове все перемешалось. Что происходило дальше, помнилось ему весьма смутно. Какие-то лица заглядывали через борт баркаса… Все говорили одновременно… Натягивались и скрипели тросы… Появилась Симона… Она шевелила губами, но Сильвен ее не слышал… По железной лестнице спускался старший, неся на плече бледную Клодетту. Ее руки висели вдоль его спины в коричневой штормовке… Кто-то подтолкнул Сильвена к трапу, потом он очутился на причале, Симона держала его за руку, вокруг было много взбудораженных незнакомых людей. Толпа понесла их к кафе «На молу»… Там оказалась Анн-Мари, но Мадемуазель не было… Узкая лестница… Битком набитое людьми помещение… Клодетта лежала на кровати. Высокий полнокровный мужчина осматривал ее, потом, сунув в уши резиновые трубки, послушал ее сердце… Принесли грог.

— Малыш, очнись же наконец!

Голос Симоны. Это она ему, Сильвену. Похоже, она им даже гордилась. Ей еще не было известно, что тот Сильвен, которого она знала, умер возле ялика от удара кулаком…

— Подойди-ка, она хочет с тобой поговорить.

Врач выписывал рецепт. Симона отогнала зевак к дверям, и Сильвен очутился возле кровати один. Клодетта протянула ему руку.

— Простите меня! — прошептала девушка. — Мы чуть оба не остались там…

— Вам не больно?

Он указал пальцем на разорванное, распухшее, посиневшее ухо. Она улыбнулась и прикрыла ухо простыней.

— О! Это ерунда!

Врач прочитал вслух свои назначения: микстура, капли, — но ни Сильвен, ни Клодетта не обращали на него внимания.

— Там, на баркасе, они вам сказали… — начал Сильвен.

— Я понимаю! Вы меня ударили, чтобы я вас отпустила… И тут как раз они подошли…

— Да, но до этого?

— Что — до этого?.. До этого мы с вами тонули по моей вине.

Сильвен почувствовал, что ему стало легче дышать. Он заметил, что Симоны в комнате нет. Врач закрыл саквояж, пожал ему руку и прикрыл за собой дверь. Клодетта привстала, чтобы убедиться, что они одни.

— Послушайте, — шепнула она. — Это не просто несчастный случай!.. Я совсем спятила сегодня утром!.. И хотела…

— Не может быть.

— Нет, правда. Я больше не могла! Да вы же сами вчера видели! Он пришел за мной, отвел назад… Я у них как пленница! Хватит с меня! Если б вы знали, до чего мне все это надоело!..

Она была по-своему даже красива. И вовсе не такая простушка, как ему показалось вначале. Нисколько не смущаясь тем, что оказалась наедине с почти незнакомым парнем в одних плавках, она спокойно признавалась ему в попытке самоубийства. Ведь именно это она хотела сделать, сомневаться не приходилось! Достаточно взглянуть на ее упрямый лоб, в полные решимости глаза.

— О себе я не слишком задумывалась! — продолжала девушка. — Хотела им отомстить, но в последний момент, когда поняла, что это конец, испугалась… Знаете, все так ужасно! И никакое прошлое не проходит перед тобой! Наоборот, видишь то, что уже никогда не сбудется… Мне всего двадцать! Если бы не вы…

Она отважно попыталась засмеяться, но в глазах ее появились слезы. Внезапно дверь распахнулась. Вошла Симона с грудой вещей.

— Я позвонила в «Мениль»! — почти радостно сообщила она. — Ответила какая-то пожилая женщина.

— Маргарита, наша старая горничная. Я при ней родилась. И муж ее, Франсуа, тоже у нас на службе.

— Они едут сюда на машине! А пока возьмите вот платье. Оно вам, конечно, велико, но как-то нужно пройти через кафе, верно?.. А брат оденется в коридоре. Держи!

Она кинула Сильвену его брюки и джемпер, и он, прислонившись спиной к стене, не спеша оделся. Надо поговорить с Клодеттой, чтобы она поняла… рассказать, что… А собственно — что? Зачем ей знать о его прошлом? Если ему приспичило исповедаться, пожалуйста, вон церковь, только площадь перейти! Однако Симона уже торопилась все выложить за него. Он слышал через дверь: «…талантливый художник… его выставка на улице Ла-Боэси… с большим будущим…» Говорит как пишет! И непременный куплет: «Сейчас он совершает путешествие с учебной целью по Южной Бретани… ему очень нравится Беноде…»

Он чуть не заорал: «У него ни гроша в кармане. Он жалкий неудачник. Да еще и трус, трус!.. Если б не подошел баркас, он бы оставил вас тонуть! Чтобы спасти свою шкуру! Свою грязную шкуру!»

Он прислонился к стене, вытер лоб. «Вот она, правда! — подумал он. — Я хотел отделаться от девчонки. И хоть на самом деле не убил ее, но мысленно решился на это. Значит, я убийца. По-другому никак не скажешь. И старший на баркасе все понял! Писать картины я не способен, зато способен убить! А она еще жмет мне руку! Благодарит!»

Слева — коридор. Справа — лестница в бар. Безвыходное положение.

— Он неплохо зарабатывает! — послышался из-за двери глухой голос Симоны.

И тут Сильвен, неожиданно для самого себя, расхохотался. Он хохотал. До слез. До упаду. Баркас «Соленый поцелуй»! Ну и названьице! А Симона-то хороша… Во дает! Ну что, осталось только соблазнить Клодетту… Тоже безвыходное положение!

На лестнице показалась старая горничная Маргарита.

— Я спаситель, — сказал Сильвен, поклонившись. — Сюда, пожалуйста.

И он широким жестом распахнул дверь. В портсигаре оставалась одна сигарета, он закурил, привалившись плечом к стене, слушая возгласы, доносившиеся из комнаты. Потом сорвался, бесшумно сбежал вниз и вошел в бар.

— Коньяку!

Разговоры сразу стихли, на него со всех сторон уставились моряки. Старший наверняка им рассказал…

— Еще один!

Он пошарил в карманах. Денег, естественно, не было!

— У меня нет мелочи. Вечером зайду заплачу. Дайте еще пачку «Кэмела»… Нету? — Он усмехнулся, оглядел моряков одного за другим. — Ну тогда пачку говна!

И вышел, хлопнув дверью.

Глава 3

Франсуа вел машину так осторожно, словно у Клодетты была сломана нога или рука. Он не успел надеть форму шофера, приехал как был — в старой фуражке садовника и залатанном комбинезоне. Он что-то говорил, не отрывая глаз от дороги и замолкая на поворотах. Одна его рука держала руль, а вторая, огромная лапа с квадратными ногтями, с въевшейся в морщины землей, которой он задевал Сильвена, лежала на рычаге скоростей. Машина вся сверкала, это был «делаж» устаревшей модели с угловатым кузовом, изобилующим выпуклыми деталями, но добротный, важный, с мягкими сиденьями. Такой может развивать скорость до ста шестидесяти, а внутри — ни дать ни взять старинное ландо: кашпо для цветов, мягкие подлокотники и легкое поскрипывание рессор. На приборном щитке были укреплены две таблички. На одной, широкой, медной, выгравировано, как на визитной карточке: «Робер Денизо, „Мениль“», на другой, из белого металла, небольшой и тусклой, значилось: «Госпожа Анжела Фомбье».

Сильвен не проронил ни слова. Он знал, что Симона наблюдает за ним через стекло, и, как всегда в тяжелые минуты, лицо его стало напряженным. Сзади Клодетта ссорилась с Маргаритой, сквозь акустическое отверстие голоса их доносились гнусаво и искаженно, как в телефонной трубке.

— Да, знаете ли, совсем не весело, — продолжал неутомимый Франсуа. — Мадам болеет и болеет… хандра одолела… мсье все молчит. Да и то сказать, забот у него немало… Дела на фабрике, черт побери, не так хороши, как при покойном хозяине… Эх, если бы вы его знали! Артист, да и только! И такой простой… Никогда, бывало, не забудет мне утром руку пожать. «Порядок, Франсуа?» А сколько раз мы с ним на пару пропускали по стаканчику белого, пока хозяйка не видит! Или заглянет в кастрюлю и покачает головой. Как сейчас вижу! «Какая жалость, Франсуа, что госпожа не любит сала. Отличная похлебка, капусты в самый раз, а! С салом было бы еще вкуснее!» «Какая жалость!» — это была его любимая присказка!

Франсуа объехал коровью лепешку и догнал повозку молочника.

— Но и ему жилось не сладко.

Сильвен невольно стал разглядывать шофера. Когда-то Франсуа, наверное, был очень полным. Теперь же его изборожденные глубокими морщинами щеки обвисли. Морщины возле глаз, где спаленная солнцем кожа съежилась, как на старом кошельке, морщины вокруг рта, на веках. Все лицо словно потрескалось от жары, но глаза, очень светлые глаза под густыми, как у Клемансо, ресницами, были… Сильвен пытался найти подходящие слова. «Как у ребенка, — подумал он. — Чистые… вот, точно… чистые глаза!»

Франсуа переключил скорость, и Сильвен подвинулся, чтобы широкая кисть не коснулась его. Автомобиль свернул в сосновую аллею, умытую, золотистую, звенящую. За белыми воротами открылся «Мениль» с увитой плющом башенкой, распахнутыми навстречу солнцу широкими окнами, и Сильвен зажмурился — ему всегда становилось не по себе при виде счастливой картины.

— И чего не хватало господину Денизо? — спросил он. — В таком-то доме…

Франсуа выключил сцепление и подвел машину к воротам. Он легонько ударил себя кулаком в грудь:

— Да что там, когда нет покоя…

Ворота распахнула вышедшая из автомобиля Маргарита.

— У меня и картошка на плите осталась! — проворчала она. — Вот сумасбродка! И когда только она перестанет считать себя самой умной… Поезжайте! Поезжайте! Я вас догоню.

Но Франсуа дожидался, пока она закроет створки и снова сядет в машину, хотя сам не вышел ей помочь — не шоферское это дело.

— Она же вырастила Клодетту, — тихо, словно извиняясь за жену, сказал он. — Ох и хватила лиха с этой девчонкой! Та — вылитая мать по характеру. Вроде и неплохая, но до того капризная…

Маргарита захлопнула дверцу, и машина въехала в сад. Такие сады Сильвен видел только на картинках: пышный, расцвеченный яркими клумбами. Франсуа на ходу бросил озабоченный взгляд на свои тюльпаны. И затормозил у крыльца.

— Пошли! — позвала Клодетта.

Она взяла Симону под руку, и та неожиданно преобразилась. Как совсем юная девушка, она смущенно смеялась, завороженно разглядывала стены, высокую дверь с цветными стеклами, начищенные до мягкого блеска медные ручки в холле. Маргарита придержала Сильвена за рукав:

— Я как-то не успела… Вы уж извините… С этой девчонкой вечно мозги набекрень…

Она путалась в словах. Франсуа снял фуражку и держал ее у живота, забыв, что он не в шоферской форме. Он тоже был скован и растерян. Наконец он сунул Сильвену свою медвежью лапу:

— Если позволите, мсье… Мы хотели поблагодарить… Если бы вы не кинулись в воду…

И снова кровь бросилась Сильвену в лицо. У глядевших на него стариков от волнения дрожали губы. Сильвену в голову пришла нелепая мысль.

— Ты где? — позвала его Симона.

И он вошел в дом. А ведь чуть не сказал Маргарите: «Обнимите меня. Как внука».

— Что это с тобой? — шепнула Симона. — Видел бы ты себя со стороны!

Он лишь пожал плечами и пошел за Клодеттой.

— Это большая гостиная, — объясняла девушка. — Но с тех пор, как с нами нет папы, мы здесь не собираемся.

Она распахнула дверь и зажгла люстру. Глазам Сильвена предстала мебель темного дерева, драпированные стены, открытый, чуть слышно отозвавшийся рояль и портрет улыбчивого мужчины с высоким лбом…

— Это папа, — шепнула Клодетта. Она погасила свет и тихо прикрыла дверь. — Вот столовая…

— А… ваша мама не волнуется? — спросила Симона.

— Она же слышит нас. И знает, что все обошлось. Чего ей волноваться?

Что это? Вызов? Обида? Злость? Или горечь? В голосе Клодетты было всего понемногу. Пришлось осмотреть столовую, потом кабинет, еще какие-то комнаты. Сильвен лишь рассеянно взглянул на них. На втором этаже слышались шаги.

— Папа сам сделал эскиз дома, — говорила Клодетта. — И мебель выбирал он… И это сделал папа… И то…

Обращалась она к Симоне, словно продолжая начатую в машине беседу. Шаги наверху то замирали, то слышались снова. Будто кто-то ходил из конца в конец комнаты. Сильвен попытался представить эту женщину: постаревшая Клодетта. Видел, как она держится за стену высохшей рукой.

— Чудесно! — говорила Симона.

Но Сильвен с самого начала, с того момента, как они переступили порог дома, чувствовал какую-то фальшь. И голос Клодетты тоже звучал фальшиво. Как это она сказала?.. «Теперь, когда папы нет с нами…» И все эти комнаты словно необитаемые, совсем пустые — ни аромата цветов, ни запаха сигареты, ни вообще жилого духа. Вдруг Сильвен понял, в чем дело. И не успел удержаться от вопроса:

— А где же живет… господин Фомбье?

— Его комната на втором этаже, рядом с лабораторией.

Казалось бы, Клодетту должен был смутить его вопрос. Но она, напротив, охотно стала развивать эту тему:

— Мама сама захотела, чтобы на первом этаже все оставалось, как при папе… Бедный мой папа!

В ее словах об отце не было слышно горечи, с которой вспоминают недавно умерших, она словно говорила о живом, преданном и обманутом человеке. Сильвен был уверен: она что-то скрывала. Было заметно, что она испытывает некое злорадство, будто незримое присутствие отца помогает ей мстить кому-то другому. Видимо не столько мать, сколько она сама хранила память об ушедшем. Так, значит, эти вещи на вешалке в холле — тоже?.. Теплая куртка?.. Серая шляпа?..

Бедняге Фомбье приходилось жить среди реликвий! Наверное, ему бывало страшновато… Сильвену стало не по себе. Ему вдруг захотелось побыстрее выбраться из этих слишком тихих комнат, увешанных картинами и фотографиями, которые все, как одна, изображали первого владельца «Мениля». Покойник словно наблюдал за гостями: его глаза с многочисленных портретов внимательно следили за каждым их шагом. Правда, глаза не злые, даже не загадочные. Более того, Робер Денизо выглядел сердечным и приветливым. Очень приятное лицо. И все же…

— Может, поднимемся на второй этаж? — предложил Сильвен.

— Правильно, — подхватила Клодетта. — Теперь я покажу вам комнаты для гостей, ваши комнаты.

— Наши комнаты?

— Разумеется! Не собираетесь же вы возвращаться в свой ужасный пансион? Места здесь на всех хватит.

— Но как же ваша мама?

— Что — мама? — спросила Клодетта.

Возражение было ей непонятно. Никто никогда не обсуждал ее решений. Она всегда делала что хотела, и все Сильвен тут же вспомнил мучительную сцену в «Каравелле», взбешенное и вместе с тем… умоляющее лицо Франсиса Фомбье.

От приглашения еще можно было, отказаться, найти какой-нибудь предлог. Но куда там! Симона, гордая, ретивая Симона, всегда готовая воспротивиться любому принуждению, — эта самая Симона улыбкой, всем своим поведением выражала согласие. Она подчинилась, и Сильвен с тревогой заметил на ее лице какую-то необъяснимую радость.

Тогда он сам сказал:

— Нет. Благодарю вас, но это невозможно.

— Почему?

Почему? На это Сильвен, разумеется, ответить не мог. Он даже сам не понимал, откуда у него взялась такая щепетильность. И снова, на сей раз без всякой надежды, он посмотрел на сестру. Она просто не имела права! Неужели непонятно? Почему! Почему! Сильвен вообще никогда не задавался подобными вопросами. Но и никогда, правда, ни одни глаза, прозрачные, как у Клодетты, не переворачивали ему до такой степени душу.

— Вы в самом деле слишком любезны, — пробормотала Симона.

Они поднимались теперь по лестнице из светлого дуба. Сильвен тащился сзади, и каждый шаг давался ему с трудом. Он чувствовал, что проиграл. На комнаты — свою и сестры — он глянул лишь мельком, а между тем они выглядели очень приветливо: широкие окна смотрели в сад, за которым меж изогнутых ветвей двух сосен проглядывало море.

— Франсуа привезет ваши вещи, — продолжала Клодетта. — Вы будете здесь жить, сколько захотите. У нас никого не бывает… из-за мамы. Так что для меня ваш приезд — просто удача.

Сильвен молча слушал, как Симона рассыпается в благодарностях. «Откуда столько жеманства! Она что, уже представляет себя владелицей виллы?..»

Он презирал Симону. Презирал Клодетту. Презирал «Мениль». Но больше всего презирал себя, и это чувство было таким страстным, зрелым, непривычным, что ему даже показалось, будто он раздвоился, в его собственном теле поселился кто-то чужой.

— Сильвен, с тобой говорят.

— Простите, я задумался.

— Я сказала, что вы можете здесь сколько угодно писать, — продолжала Клодетта. — Если вам что-нибудь понадобится, у папы остались всякие принадлежности. Он ведь был великолепным художником. Получил даже несколько медалей в Париже…

Кажется, за него уже все решили. Сильвен чуть не зарыдал от ярости. А Симона, разумеется, снова благодарила. Больше она уже просто ничего делать не могла. И этот раболепный тон, тон холуя, выпрашивающего чаевые!

Может быть, вы согласитесь написать мой портрет? — спросила Клодетта.

Сильвен усмехнулся и впился ногтями себе в ладони. Да уж, он постарается, напишет: зрачок посреди лба, зеленые щеки и акульи зубы. Клодетта по-прежнему не сводила с него глаз, прозрачных, как родниковая вода.

— С радостью! — сказал Сильвен.

От унижения ему сводило рот. Они вышли, и Клодетта снова принялась водить их по комнатам.

— Раньше, до переезда отчима, здесь жили Франсуа с Маргаритой… А теперь они перебрались во флигель, при въезде в поместье.

Как Сильвен понимал их! Он решил почаще навещать стариков.

— В конце коридора комната господина Фомбье, — продолжала Клодетта. — За ней лаборатория… А это комната мамы. — И добавила быстро, словно стараясь предупредить неприятный вопрос: — Сама я живу еще выше… прямо под крышей, рядом с чердаком… Там я одна… Мыши и совы — вот и все мои соседи.

Сильвен, видевший ее насквозь, догадался, о чем она умалчивала. Второй этаж для Клодетты не существовал — это этаж матери и отчима. А на первом «жила» тень Робера Денизо. Так что ей оставался третий, там она, маленькая упрямая весталка, и поселилась, и по ночам ее шаги напоминали Фомбье, что он здесь чужой, нежеланный гость… враг!

Неужели Симона, обычно такая проницательная, не ощущала, что им не место в этом доме? Она словно нарочно всячески показывала, что охотно останется здесь. Она пожелала поздороваться с госпожой Фомбье, и Клодетта, стукнув в дверь и даже не дождавшись ответа, втолкнула ее в комнату матери. Веселость ее стала еще фальшивей.

Сильвен вошел за ними и увидел женщину лет сорока, лежащую в шезлонге возле полуприкрытого ставнями окна. Он готов был держать пари, что секунду назад она подслушивала под дверью. Сейчас же — томно протягивала Симоне бледную кисть. Она была гораздо красивее Клодетты. Немного трагичная, не лишенная благородства красота. Сильвен вспомнил давнишний спектакль в «Театр-Франсе». Играли «Федру», и у героини была та же подавленность в осанке, то же измученное и покорное выражение лица.

Клодетта оживленно пересказывала свое, как она его называла, «приключение»: «Парус упал на воду… Если б не Сильвен, то есть господин Мезьер…»

Симона отвернулась и сделала вид, что рассматривает картины на стене. Одна из них была подписана Денизо. Госпожа Фомбье едва не теряла сознание. Губы у нее стали совсем серыми. Но тут Клодетта завершила свой рассказ шутливым тоном, безумно раздражавшим Сильвена, — он не мог понять, что за комедия перед ними разыгрывается.

— Когда-нибудь ты убьешь меня, детка! — прошептала госпожа Фомбье. — Не знаю, как вас благодарить, мсье…

Еще успеешь, мама! Потому что он согласился пожить некоторое время в «Мениле», вместе с Симоной.

До чего хитра! Во-первых, небрежное «он» подкрепляло как бы случайно оброненное «Сильвен» Во-вторых, Клодетта ставила мать перед фактом Сильвен напряженно следил за госпожой Фомбье, но она просто кивнула в знак согласия. Приятно ей или нет, что Клодетта пригласила гостей, так и осталось непонятным. И ни малейшего упрека дочери. Во всяком случае, сейчас. Сильвен представил, какие ссоры со страшными, произносимыми шепотом угрозами могли происходить в этой залитой солнцем комнате, куда, казалось, проникало лишь пение птиц и шум ветра в соснах… Не оттого ли Клодетта так поспешно пригласила их, что не хотела ежедневно оставаться наедине с этой на вид совсем слабой, но, вполне вероятно, тираничной женщиной?

Симона бросилась на завоевание госпожи Фомбье Постепенно краски стали возвращаться на лицо матери Клодетты. Неловкость первых минут как будто прошла. Но Сильвен по-прежнему был взволнован и напряжен. Все не нравилось ему в этой комнате, начиная с запаха, сладковатого химического запаха, как в аптеке, наводившего на мысль об ампутациях, скальпелях и никелированных щипцах. И потом, почему здесь нет цветов, ведь в саду их полно? И зачем молитвенник у изголовья кровати?.. Эта огромная черная книга на ночном столике наверняка Библия! Зачем этот аскетизм, горделивая пустота? Совсем мало мебели, ни одного зеркала, никаких украшений, только портрет госпожи Фомбье с тяжелым букетом подсолнухов. Что за епитимью наложила на себя эта женщина?

Сильвен уже начал ощущать себя пленником. Сцена в «Каравелле», история с яликом — все приобретало понемногу еще неясную, но пугающую значительность. Господи! И зачем только Клодетте встретился именно он, Сильвен?

У крыльца остановился автомобиль. Мать с дочерью обменялись взглядами, такими быстрыми, что Сильвен не смог понять, что они означали.

— Это муж, — сказала госпожа Фомбье.

И снова по комнате разлился холод. Все четверо неподвижно и молча слушали шаги в холле. Шаги торопливо преодолели запретную зону внизу, быстро взлетели на первые ступени лестницы, но чем выше поднимался человек, тем они становились тише, медленнее.

— Попроси его сюда, — сказала госпожа Фомбье. — Надо ему тоже сказать…

О чем сказать? О несчастном случае? Или о приглашении? Что, интересно, для него важнее?

Клодетта открыла дверь перед опешившим Франсисом Фомбье. На секунду им открылось его лицо, его настоящее лицо, но он тут же спохватился и напустил на себя обычный, холодный и слегка ироничный вид.

— Простите, ради Бога… Я вас побеспокоил… Вот уж не думал, что у нас гости…

Но Сильвен уже знал, что Фомбье притворялся. Впрочем, они все здесь неискренни, в том числе и Симона. А сам он? Разве он не играет роль благородного-молодого-человека-спасшего-неосторожную-девочку?

— Клодетта чуть не утонула, — объяснила Анжела Фомбье. — Господин Мезьер вырвал ее из рук смерти… рискуя собственной жизнью.

Говорит, как героиня многосерийной мелодрамы. Наверное, ей вообще нравятся трагедии и сильные страсти. Фомбье наклонил голову. Он был неловок, не сразу протянул Сильвену руку и так невыразительно, бесцветно, бесчувственно произнес слова благодарности, что невольно приходило на ум, а не проклинает ли он в глубине души Сильвена за его вмешательство… Прерывая ставшее невыносимым молчание, Клодетта тихо сказала:

— Господин Сильвен Мезьер — известный художник…

Фраза прозвучала как упрек в адрес Фомбье.

— Ну уж, известный… Не преувеличивайте! — отозвался Сильвен.

Сам не зная почему, он встал на сторону Фомбье. Тот слегка улыбнулся.

— Очень рад с вами познакомиться, — сказал он. — Будьте как дома…

Чуть преувеличенная любезность выдавала незлую насмешку: «как дома». Им сильно повезет, этим новичкам, если они сумеют хоть ненадолго забыть, что находятся в гостях у Робера Денизо. Но, может быть, Фомбье имел в виду что-то другое?

— Простите, — продолжал он. — Мне нужно закончить срочную работу. Потом я к вам присоединюсь. — И, повернувшись к жене: — Ты не слишком утомилась?

— Нет. Но к обеду спускаться не буду.

— Какая жалость! — сказал Фомбье.

Он усвоил любимое выражение Денизо: «Какая жалость!» Может, эти слова действительно сами собой срывались с губ в этом странном доме, которым любуются с дороги прохожие?

— Пойдемте теперь в сад! — предложила Клодетта.

Сильвен надеялся, что на свежем воздухе он вырвется из-под злых чар. Но он устал, переволновался: слишком много странных впечатлений и предчувствий свалилось на него в одночасье. Он мрачно шагал между Симоной и Клодеттой, не замечая ни роз, ни тюльпанов, ни разлитого под соснами сладкого аромата. На мгновение ему померещилась за шторами комнаты на втором этаже фигура наблюдающего за ними Франсиса Фомбье. Какой абсурд! Зачем Фомбье следить за их невинной прогулкой?

— Извините, что покидаю вас, — произнес он внезапно. — Но я должен немного отдохнуть…

— Иди, малыш… Это вполне естественно, — сказала Симона тем самым тоном мамы-клуши, который его всегда безумно раздражал.

Едва захлопнув дверь своей комнаты, Сильвен ощутил тишину «Мениля». Невыносимую тишину, нечто противоположное благодатной тишине природы. Это было не просто отсутствие звуков, а что-то другое. Пустота! Так тихо, должно быть, ночью в музеях и церквях. Гнетущая пустота… Это ее хотел Сильвен прогнать в детстве, когда требовал, чтобы ему оставляли у кровати ночник, ее он победил позже с помощью музыки, суеты, развлечений. И вот теперь он снова вынужден погрузиться в эту головокружительную пустоту, оказаться один на один с самим собой, и ему стало страшно… страшно… Как Анжеле Фомбье… Как Франсису Фомбье… Как Клодетте…

Он ничком бросился на кровать. Симона покинула его. Он остался один. Впрочем, он всегда был одинок и слаб. Надо было… До чего тяжело разобраться в клубке противоречивых чувств! Неужели так трудно быть чистым… простым… счастливым? Что мешало ему пойти отыскать Клодетту и сказать ей…

Но как найти слова, чтобы выразить всю подноготную, ничего не исказив? У слов нет таких бесчисленных оттенков, как у красок. Они не в силах передать полутона, светотени: желания, на которые нет сил отважиться, угрызения совести, от которых нет проку… Может, сказать ей: «Я не плох и не хорош… Я просто трус…»? Но это как раз и есть одно из тех ничего не значащих или, наоборот, значащих слишком много слов… «Трус — это не точно. Я не трус».

— Что с тобой, дорогой?

Симона стояла возле кровати. Сильвен порывисто схватил ее за руку.

— Давай уедем, Симона, слышишь… Уедем отсюда…

Она села, погладила его по лбу.

— Глупыш! Чего ты боишься? Я ведь с тобой.

— Но Клодетта…

— Клодетта — взбалмошная, эгоистичная девушка, не слишком красивая… но интересная! Мы с ней чудесно поладим, вот увидишь.

Раздался сигнал к обеду — частые удары небольшого колокола, как в монастыре.

— И к тому же нас никто не заставляет оставаться здесь надолго, — сказала Симона.

Глава 4

Приближался июнь, а Сильвен с Симоной все жили в «Мениле» Сильвен, подавив отвращение, все-таки согласился взять холсты, кисти и краски Робера Денизо. Писал он в саду или на террасе позади дома, откуда открывался вид на свободно раскинувшиеся на горизонте лиловые леса и ланды с рассеянными по ним гигантскими скалами, гладкими и черными, похожими на туши выброшенных на берег китов. Симона шила. Клодетта составляла букеты, вязала жакет для матери и позировала Сильвену. Госпожа Фомбье после обеда ненадолго спускалась в сад и усаживалась в шезлонг, закутав ноги легким пледом. Дважды в день из Кемпера приезжал в своей «симке» Фомбье, деловитый, молчаливый, мрачный.

Спокойный отдых. На первый взгляд! Но Симона не раз слышала, как Сильвен ночью ходит по комнате и разговаривает вполголоса сам с собой. Сильвен замечал, сидя перед холстом, что в глазах Клодетты нет-нет да и мелькнет смущение, а скулы вдруг зальются румянцем. Клодетта ухаживала за матерью, у которой вот уже несколько дней все валилось из рук. Ей постоянно было холодно, хотя градусник показывал 28 градусов в тени. Фомбье оставался непроницаемым, но каждый раз, как жена на его глазах считала капли или разворачивала порошки, ноздри его раздувались, а губы сжимались, удерживая то ли крик боли, то ли проклятие.

Им не было скучно. Им не было весело. Они ждали. Тень башенки медленно скользила по газонам, наступал вечер, и они засиживались на террасе. Странные отблески бросал на их лица долгий закат, никак не умиравший в кровавом мареве. Порой рука Клодетты находила руку Сильвена, и Сильвен сначала сжимал кулак, стараясь избежать пожатия, но потом позволял завладеть своими пальцами, в которых лихорадочно пульсировала кровь. Именно после этого он вышагивал по ночам в своей комнате. Он-то с самого начала знал, что кроме них четверых в доме был еще кто-то: непостижимым образом в «Мениле» всегда присутствовал Робер Денизо. Он занимал не только первый этаж дома, но, что гораздо важнее, мысли всех его обитателей. Не для того ли, чтобы отгородиться от недремлющего призрака, каждый вечер так тщательно задвигали засовы, поворачивали в замочных скважинах ключи, проделывая все это серьезно и методично, без всяких объяснений, подобно тому как в колониях обходят на ночь помещение за помещением, проверяя, нет ли гдеядовитых пауков и змей?

Сильвену хотелось в этом разобраться. Однажды, навещая, как обычно, флигель, он стал расспрашивать Франсуа. Ему нравилось у стариков, нравились громко тикающие часы, которые приходилось подводить несколько раз в сутки, старинный буфет, куда Маргарита прятала сахар, варенье и остатки мяса. Иногда он отрезал себе кусочек сала или вареной говядины и съедал их по-крестьянски, положив на хлеб, не прерывая беседы с Франсуа. «Совсем как наш покойный хозяин!» — говорил тогда старик.

— Но скажите, в конце концов, — спросил как-то Сильвен, — господин Денизо случайно свалился со скалы или…

Маргарита лущила горох, горошины со стуком скатывались в миску, и Франсуа нерешительно посмотрел в сторону жены.

— Лично я уверен, что у него закружилась голова. Должно быть, стоял на самом краю. И потерял равновесие… А Маргарита вот думает по-другому.

— Голова закружилась… — повторил Сильвен. — Это с ним часто случалось?

Маргарита нервничала, горошины прыгали все быстрее и быстрее, а Франсуа начал крутить точило и править нож со стершимся, не длиннее пальца, лезвием.

— А… с женой они были в хороших отношениях? — спросил Сильвен.

Сталь скрежетала по точильному камню. Франсуа не любил давать поспешных ответов.

— Можешь ему сказать, — произнесла Маргарита.

Старик выпустил рукоять круга, продолжавшего вращаться, и стал рассеянно резать край стола.

— Мы с женой, само собой, в такие дела не вмешиваемся… Но волей-неволей многое видим, слышим… Ну, на нашем-то месте!

— Она часто вела себя так неосторожно, — сказала Маргарита.

— Ну, если уж на то пошло, он тоже хорош, — проворчал Франсуа.

Несомненно, старики не раз спорили на эту тему. Маргарита, не шевельнув коленями, заваленными зелеными стручками, протянула руку и убавила пламя под кастрюлькой, в которой начинала закипать вода.

— Нужно вам сказать, господин Фомбье пришел на фабрику еще при жизни хозяина.

Сильвен уже привык к их своеобразной манере выражаться. Просто «хозяин» — это настоящий хозяин, настоящий владелец «Мениля», Робер Денизо. В то время как Фомбье хоть и тоже хозяин, но незаконный, его приходилось так называть, однако он не имел на это никакого права.

— А чем он занимался раньше? — спросил Сильвен.

— Господин Фомбье-то? В армии служил. Он был… как это…

— Демобилизован, — подсказал Франсуа.

— И пришел на фабрику, только не его это дело — фаянс. Хозяин — это да! Тот был настоящий художник! Если б вы видели… Бывало, отщипнет кусочек мякиша, пока болтает с нами, и мнет его, мнет в пальцах. Какие у него были руки! Да он все что угодно мог вылепить. Танцующих человечков, марширующих или играющих на волынке… Скажи, Франсуа!

Франсуа, тихонько, чтобы не заглушать голоса жены, вращая точильный круг, важно кивнул головой.

— А капитан! Какое может быть сравнение! — продолжала Маргарита. — Как только он стал руководить фабрикой, так и застопорилось дело.

— Потому и застопорилось! — подтвердил Франсуа. — Господин Сильвен, дайте-ка мне вон ту мокрую тряпку… Спасибо… Я слышал в Кемпере, что скоро совсем все развалится.

— Но Фомбье богаты, — заметил Сильвен.

Маргарита пожала плечами, горошины покатились по полу до самых часов.

— Это у нее — состояние. А у него ничего. Ничего! Вот потому…

— Ну, не болтай глупостей-то, — возразил Франсуа. — Просто Маргарита не любит Фомбье! Послушать ее, так Фомбье во всем виноват: и что хозяин пропал, и что фабрика прогорает… Чего доброго, договорится, что он и от хозяйки хочет отделаться, и от Клодетты…

— Что я знаю, то знаю, — проворчала Маргарита.

— Ба! Ты знаешь не больше других. — Он достал из кармана фартука грубый кожаный кисет и набил трубку. — Конечно, дело темное, не без того… Фомбье бывал здесь еще при живом хозяине… Госпожа… заметьте, я ее не виню… Только… Фомбье — приятный мужчина… Можно даже сказать, красивый… А покойному хозяину было уже под пятьдесят… И потом, он любил рыбку половить, поохотиться… По три, по четыре дня дома не бывал… Да и кто знает, может, не один, а с кем-нибудь…

Франсуа оторвал уголок газеты, зажег его от газа и, прищурив один глаз, раскурил трубку. Носком сабо он придавил черную золу на полу и продолжал:

— Конечно, это мы так думаем… Я только хотел сказать, что хозяйка, может, и не слишком виновата.

— То есть, если я вас правильно понял, — уточнил Сильвен, — она и Фомбье…

— Вряд ли. Фомбье был у нее на побегушках. Носил за ней подушечки, рассказывал про свои марокканские подвиги… Хозяйка обожает, когда ее обхаживают…

— Короче, муж обнаружил… — стал торопить Сильвен, которого уже начала раздражать их медлительность. — Поэтому он и…

Маргарита перебила его с неожиданной резкостью:

— Убил себя, хотите сказать? Не тот он человек, чтобы накладывать на себя руки. — Она клятвенно ударила себя в грудь кулаком, из которого торчали стручки гороха. — Руку дам на отсечение, что он уехал. И девочка тоже так считает… Да и хозяйка. Та вообще думает, что он еще вернется… Сами на нее посмотрите.

— Но ведь тело опознали.

Старуха брезгливо поморщилась:

— Если бы вы видели покойника, вы бы так не говорили, господин Сильвен. Только она его и узнала… Черт побери! А как же иначе! Замуж-то ей надо было выйти за Фомбье…

— Ну, тебя понесло!

Маргарита оскорбленно замолчала. Франсуа с мрачным, осуждающим видом щелкнул лезвием ножа и сунул его в бездонный карман фартука, где лежали вперемешку табак, трубка, бечевка, пакетики семян и даже секатор.

— Но погодите, — не успокаивался Сильвен, — если бы у госпожи Фомбье оставалось хоть малейшее сомнение, она бы никогда не посмела… Робер Денизо оказался бы в выигрышном положении. Представьте себе, он появляется… Ясно же, что получится.

— Вы просто ее не знаете, — пробормотала Маргарита с неожиданным испугом. — Она такая… пылкая!

— Зато Фомбье никак не производит впечатления человека, способного потерять голову!

— Гордец, гордец он! Рассчитывал, что фабрика сделает его богатым… Да только, видать, не получилось.

Это было все, что Сильвен узнал в тот день. Он ушел под впечатлением странных откровений. И однажды, когда они с Симоной завтракали вдвоем на террасе, пересказал сестре догадки стариков.

— Ну и что? — только и спросила Симона.

Она явно не желала ничего видеть, ни в чем разбираться. Похоже, ей единственной было хорошо в «Мениле»… Или она мастерски притворялась.

Притворялась?.. Сильвен сумеет вывести ее на чистую воду. То была еще одна причина, которая заставляла его ночь за ночью лежать без сна в темной спальне, прислушиваясь к писку проносившихся за окном летучих мышей.

Он с яростью набрасывался на портрет Клодетты, часами пытаясь передать на полотне переменчивую, скрытную и страстную натуру девушки.

И ему это удавалось. Гордый удачей, он находил в ней временное успокоение. Все-таки есть у него талант… Вот доказательство: мазок — и взгляд ожил, еще мазок — и в глубине глаз зажегся жадный огонек… Сильвен уже сам не понимал, в кого он влюблен — в портрет или в модель. Такого чувства — сильного, щемящего, нежного… ужасного — ему еще не приходилось испытывать.

Как-то вечером к мольберту подошел Фомбье.

— Я не большой знаток… — сказал он тихо. — Но, по-моему, дьявольски точно.

И Сильвен подумал, что Маргарита — всего лишь старая дура.

Теперь Фомбье, возвращаясь в «Мениль», проходил сразу на террасу. И подолгу стоял возле Сильвена, глядя, как тот работает. Внимательно следил, как Сильвен смешивает краски, как держит кисть за самый кончик, как быстрыми короткими мазками касается холста. Смотрел внимательно, с интересом. И задавал вопросы. Иногда на них отвечала Симона. Наслушавшись рассказов Сильвена, она стала отлично разбираться в теории живописи, знала все тонкости техники. Тягостное напряжение потихоньку спадало, Фомбье начал оттаивать. Наконец он пригласил Сильвена посмотреть лабораторию.

Просторная комната в конце коридора, откуда видны отрезок дороги, крыши Беноде и узкая полоска океана, почти сливавшаяся с небом. Все стены в стеллажах, на старом садовом столике установлена маленькая электрическая печь, а вокруг, на стульях — столах, даже на паркете — керамические сосуды всевозможных размеров с красящими веществами, глиной, кристаллами и химическими реактивами. Обои в зеленых, синих, желтых пятнах… В раковине красноватая вода с медленно вращающимися в ней карминовыми завитками. А под ногами тончайшая скрипучая пыль, в которой луч солнца зажигает крохотные радуги. Фомбье и в голову не пришло извиниться за беспорядок, грязь. Он подхватил спутника под руку и заговорил с жаром — что, казалось, совершенно противно его натуре, — словно узник, вырвавшийся на свободу.

— Поймите мое положение, господин Мезьер. Если гнать черно-желтую гамму, как до войны, крах неизбежен, тут сомнений нет. Слишком сильна конкуренция! Теперь в моде фаянс «порник», знаете? Узоры, правда, незамысловатые, но богатейший-колорит, пять лет назад о таком и понятия не имели. Сегодня колорит — это главное. Но я не хочу ограничиваться выпуском расписных тарелок. Буду, как и раньше, делать статуэтки, скульптурные группы, крупную керамику, но только в совершенно новом цвете…

По ходу рассказа он провел рукой по лбу, и на нем осталась синеватая полоса. В этой запущенной комнате краска витала в воздухе. Малейший сквознячок поднимал миниатюрные разноцветные вихри, и поневоле приходилось вдыхать индиго и сиену: крохотные сверкающие частицы были хорошо видны на золотистом фоне окна.

— Я экспериментирую, — продолжал Фомбье. — В этом ремесле для меня все ново… — Он указал на грубые, но ярко раскрашенные черепки. — Было бы проще с молодыми работниками, которые не боятся перемен. Но пока на фабрике только что в лицо мне не смеются, когда я заговариваю о современном стиле и рынке сбыта.

Фомбье вертел в руках чашки, которыми отмерял краски для смесей, работая в одиночестве, когда все в доме уже засыпали. Пальцы его покрылись пестрой пыльцой. Он не досказал, не смог произнести вслух, что рабочие и мастера на фабрике, все старые работники Робера Денизо, видели в желании нового хозяина изменить устаревшие методы только гордыню или зависть, а любое нововведение казалось верным соратникам пропавшего патрона оскорблением его памяти, чуть ли не предательством. Но Сильвену и так все было понятно, беды Фомбье заставили его забыть о собственных неудачах. Нет, определенно Фомбье начинал ему нравиться!

— Надо просто поставить их перед фактом, — сказал Сильвен. — Принесите им готовую модель… такую, чтобы не к чему было придраться.

— Вот именно, — с облегчением произнес Фомбье. — Вопрос только в том, смогу ли я когда-нибудь ее сделать?

Они замолчали. «Сейчас он предложит мне работать вместе», — подумал Сильвен. Фомбье приподнял влажную тряпицу, под ней оказался кувшин, несколько угловатый, но с чрезвычайно любопытной отделкой, весь в прожилках, как батик. Он настороженно следил за реакцией Сильвена.

— Ну что ж!.. Чудесная штучка! — сказал молодой человек.

Фомбье, видно, ждал другого, более искреннего, более восторженного отзыва.

— Чудесные штучки может делать каждый второй, господин Мезьер, — сказал он, прикрывая кувшин. — Или я придумаю что-нибудь действительно оригинальное, или…

Он безнадежно махнул рукой.

«Позвольте мне попробовать! — чуть не крикнул Сильвен. — Вдруг я смогу вам помочь…»

Но он не посмел, а сам Фомбье не попросил. Они, не сговариваясь, пошли к выходу. Следующие два дня Фомбье на террасе не показывался.

Потом пришел, по-прежнему замкнутый, скупой на слова и жесты. Он выслушивал Симону, выкуривал сигарету, извинялся и уходил… Наверняка все время до ужина он проводил в своей лаборатории.

Иногда он говорил из гостиной по телефону. Сухим тоном отставного офицера, вызывающим в собеседнике невольный протест. Фомбье совсем не умел обращаться с людьми: ни с поставщиками, ни с коммивояжерами, ни с кредиторами. Между тем Сильвен дорого бы дал, чтобы обладать его холодным высокомерием, резкими манерами. Он тоже хотел бы шагать по жизни прямо, высоко подняв голову и не обращая внимания на упреки и насмешки. Как бы то ни было, на стороне Фомбье была сила, может быть, несколько неловкая, но она позволяла ему пренебрегать чужим мнением, в том числе мнением близких. Клодетта почти открыто насмехалась над ним, Маргарита едва скрывала презрение. Фомбье же оставался равнодушным и безмятежным. Только все шевелил пальцами, будто мял глину. Нервный тик? Или навязчивая идея?

— Лично я начинаю его бояться! — призналась Симона.

— А он, между прочим, кажется, к тебе одной относится по-человечески.

Симона и Сильвен избегали уединения, но, оказавшись с глазу на глаз, спешили обменяться впечатлениями.

— Ты разве не чувствуешь, что он терроризирует бедняжек?

— Терроризирует? Не знаю… А вот тебе строит глазки, это точно. Да-да, я все вижу.

Симона ничего не ответила. На следующий день, когда Франсис Фомбье по обыкновению зашел посмотреть, как продвигается работа над портретом, она выглядела еще оживленней, чем всегда. Но он вдруг, сделав две-три затяжки, бросил недокуренную сигарету и, не сказав ни слова, вышел. Клодетта права. Невозможная личность!

Невозможная? А Анжела — еще хлеще. Она вздрагивала от скрипа шагов по гравию и, насколько заметил Сильвен, всегда старалась сесть спиной к стене, словно окна и двери представляли для нее неведомую опасность. Май подходил к концу, и она с каждым днем становилась все беспокойнее, все капризней. То принималась хохотать с Клодеттой, вспоминая далекие дни: рассказывала об Италии, где они с первым мужем провели несколько недель. То вдруг запиралась в своей комнате, и Маргарита выносила оттуда, бормоча что-то под нос, нетронутую еду.

— Какое счастье, что вы у нас! — шептала тогда Клодетта Сильвену.

Он не мог больше выносить всего этого и убегал во флигель к старикам. Маргарита неизменно возилась с кастрюлями, печкой, была вся в заботах. Анжела Фомбье возомнила, что мигрени у нее от запаха кухни, и приказала, чтобы отныне еда готовилась во флигеле. Прислуживать стало гораздо труднее, Маргарита и Франсуа метались между зданиями, и им то и дело приходилось подогревать на кухне виллы остывшие блюда.

Сильвену нравилось помогать им резать укроп, чистить морковь. Маргарита рассказывала о своей воспитаннице Клодетте, о хозяине. Девочка будет очень богата, когда умрет мать, говорила старая служанка.

Теперь Сильвен сам избегал разговоров о семейной трагедии, потому что объяснения супругов становились все более сбивчивыми, да еще и противоречивыми. Каждый новый их спор не только не прояснял событий, но, напротив, все запутывал. В тот день, последний день месяца, напряжение дошло до предела.

— В конце концов, насколько мне известно, ничего нового не случилось. Что с ними происходит? Почему госпожа Фомбье такая взвинченная последнюю неделю? А сегодня особенно. Чего она боится?

— Как! — воскликнула Маргарита. — Вы не знали, что именно первого июня хозяин… Завтра исполнится как раз два года…

Ей тоже, казалось, было не по себе, а Франсуа не проронил ни слова.

Вечером госпожа Фомбье не вышла к ужину. У Клодетты в глазах стоял страх, а сам Фомбье был злой как собака. Духота давила, жара воспламенила закат. Симона, стоя на краю террасы, смотрела, как приближается гроза. Сильвен подошел к ней.

— С меня хватит. Я сматываюсь.

— Не будь смешным, малыш. Закончи по крайней мере портрет. Он очень удался, уверяю тебя.

— Может быть! Но если бы ты знала, до какой степени мне теперь на все это наплевать!

Она быстро повернула голову:

— Теперь?

Он пожал плечами, вздохнул:

— Да уж, попали мы из-за тебя в переделку!

Капли дождя, крупные и теплые, упали на землю. Сильвен поднялся к себе, даже не пожелав сестре спокойной ночи. Он долго сидел, облокотившись на подоконник, и смотрел на беззвучные длинные всполохи, освещавшие сад. Может быть, он тоже ждал возвращения «хозяина».

Но дождался только кота, семенившего по дорожке с добычей в зубах.

Глава 5

— Все предельно ясно. Очередную зарплату рабочим платить будет нечем.

Фомбье почувствовал в тоне Ле Биана едва уловимую агрессивность. Кассир стоял посреди кабинета. Сесть отказался — жест весьма красноречивый.

— Но нам должен четыреста пятьдесят тысяч франков Беллек, — возразил Фомбье, — и потом, я жду большого поступления из Парижа. К концу недели у нас будет миллион.

— Беллек не заплатит, — заметил Ле Биан. — Он два месяца придумывает разные отговорки, а сегодня уже первое…

— Знаю! — резко оборвал его Фомбье.

Первое июня! Все вокруг упорно напоминают ему об этой дате. Он даже подумал, стоит ли возвращаться вечером в «Мениль». И вообще стоит ли туда возвращаться?!

Бросить бы все! И исчезнуть! Уехать за границу. Есть еще страны, где не разучившийся воевать офицер может жить так, как он того заслуживает.

Но нет! Фомбье не привык отступать перед трудностями. Он добудет проклятый миллион, черт побери! Вот где сегодня его поле боя! Ну, не бой, так драчка! Все равно, если он не способен выйти победителем, остается только…

Ле Биан ждал, стоя чуть ли не по стойке «смирно». Его поведение становилось вызывающим.

— Сядьте, Ле Биан… Я приказываю.

— Пожалуйста.

Он с обиженным видом неловко сел на край стула.

Проклятие! Что с ними со всеми? Денизо, внешне добрый папочка, был в двадцать раз суровей, чем он, Фомбье. Ни за что ни про что мог выставить рабочего за дверь. И при этом никто не осуждал его, все его любили. Действительно любили. Когда его хоронили… О Господи! Хватит! Хватит!

— Я позвоню в банк, — сказал Фомбье.

Ле Биан усмехнулся. Он был настроен скептически. В банк!.. Но, в конце концов, попробовать можно.

— Вы видели список заказов Пульдю? — спросил он. — Пульдю, как вы знаете, наш лучший агент по сбыту. Район, где он работал, Сен-Брие — Сен-Мало, всегда делал у нас большие закупки…

— И что же?

— Сами поглядите… Убедитесь… Реализация снизилась на шестьдесят процентов по сравнению…

— Хорошо! Достаточно!

Начнет сейчас вспоминать. Вечные сравнения! Неужели никто не понимает, не отдает себе отчета… Фомбье днем и ночью трудится, чтобы спасти фабрику. И ни в чем никого не упрекает. Старается быть с людьми справедливым. Справедливым!.. Непростительный промах!

Ле Биан воспользовался моментом и тихо произнес, уставившись на испачканные чернилами руки:

— Пора продавать фабрику. Чем дольше будете ждать, тем больше потеряете!

Кретин! Можно подумать, не знает, что фабрика принадлежит госпоже Фомбье… Продавать! Фомбье улыбнулся с горькой иронией.

— Фирма Каркуэ представила вексель, — добавил Ле Биан.

— Убирайтесь! — рявкнул Фомбье. — Ей-богу, вам все это доставляет удовольствие!

— Как скажете.

Подлецы! Негодяи! Фомбье, сжав кулаки, вышагивал по кабинету. Негодяи! Словно сговорились против него. И стараются перекрыть все пути. А всего-то и нужен несчастный миллион, даже меньше!..

Он вновь перебрал в уме препятствия, которые ему доводилось в жизни преодолевать. Невезение! Сорок лет невезения! Потерянное детство! Неудавшаяся карьера! Неудачная любовь! Потратить столько сил, столько энергии, чтобы оказаться у разбитого корыта!

В банк звонить бесполезно. Бесполезно просить, упрашивать… умолять!.. И даже с Анжелой бесполезно сегодня разговаривать. Как же, первое июня!..

Фомбье вышел, хлопнув дверью, торопливо пробежал через холл, где на застекленных стеллажах стояли старые образцы продукции, которые некогда составляли славу предприятия, а сейчас, потускневшие и холодные, превратились в музейные экспонаты.

На улице он заколебался. Семь часов! По набережной Оде в закатном свете спокойно шли прохожие. К гостинице «Эпе» медленно подкатывали американские автомобили. Куда-то торопился посыльный. Он был одет в горделиво алую униформу. Пальцы Фомбье сами собой принялись месить воображаемую глину, послушную наконец его желаниям. Он прошелся, оперся на металлическую ограду набережной. Синяя вода, городские скверы в цветах, изумрудная зелень, хромированно-лакированное сверкание шикарных автомобилей — все говорило о достатке, об успехе! И продержаться-то нужно каких-нибудь несколько месяцев!

Его «симка» была припаркована за «крайслером». Он вздохнул, отпустил тормоз. И увидел в зеркале свое лицо, на котором ясно читалась тоска одиночества — ее разглядела тогда Симона… Сколько уже прошло? Недели две. А он все не мог себе простить, что был застигнут врасплох, словно голым предстал перед нею. Перед единственной женщиной, которой он хотел казаться сильным!

Фомбье машинально проехал по мосту, направляясь в «Мениль». Анжела, Клодетта, Симона… Какая игра судьбы! Если бы первой он повстречал Симону… Впрочем, не очутись этот молодой человек, Сильвен, на берегу в тот самый момент, когда Клодетта…

Но разве можно изменить то, что написано на роду? Интересно, а те счастливцы, которых в книгах высокопарно называют «Великими деятелями», неужели и они никогда не пошевелили пальцем, чтобы склонить судьбу на свою сторону?

Фомбье обогнал тяжелый, нагруженный чемоданами «рено» и замедлил ход. Ох и доставалось от него бедной «симке» в черные дни! У ограды стояли зеваки и любовались башней «Мениля». Идиоты! Фомбье посигналил, появился Франсуа с огромным пучком латука в руке.

— Добрый вечер, хозяин. Все в порядке?

Фомбье не нашелся, что ответить на этот пустой вопрос. Он проехал к крыльцу, даже не взглянув на слугу, не видя изобилия цветов вдоль дорожки, пробежал через вестибюль, не посмотрев, как обычно, на ходу в зеркало, отразившее его высокий стройный силуэт. Только бы Анжела оказалась одна! Лучше сказать ей сразу… пока не остыл!

Не повезло! Анжела беседовала с Симоной в маленькой сине-золотой гостиной. На террасе Сильвен, наклонив голову к плечу, немного отступя от мольберта и вытянув руку, что-то поправлял на полотне. Блистательный полдень переходил в вечерний покой, но Фомбье знал, что тревога вернется в «Мениль», как только наступит ночь. Симона шила. Он видел ее профиль на фоне слегка колышущейся зелени. Очаровательна! Просто очаровательна! Уже не юная… С определенным жизненным опытом… Много повидавшая, как и он… Фомбье припомнил некоторые невольно выдававшие ее движения, снова увидел, как сжимаются ее кулаки, услышал, как внезапно садится голос… Но какое умение владеть собой! Настоящая женщина… Вот невезение!

Никто не заметил его приближения. Он плохо слышал, о чем говорили дамы за стеклянной дверью. Зато через открытое с террасы в холл окно до него доносилось каждое слово Сильвена. Невидимая Клодетта, вероятно, сидела на обычном месте.

— Еще пять минут! — умолял Сильвен. — Думаете, я не устал?

Забавный диалог! Сильвен словно обращался к портрету Клодетты. Улыбался ему, ласкал его кончиком кисти, замирал на секунду с поднятой рукой, словно стараясь получше расслышать неуловимые признания неоконченного полотна. Театр теней!.. Губы Симоны шевелились, потом губы Анжелы… Сильвен беседовал с призраком… И Фомбье, переводившему взгляд с застекленной двери к окну и обратно, казалось, что он умер, изгнан из мира живых и его бестелесное присутствие не потревожит больше обитателей виллы «Мениль».

— Нет, — сказал Сильвен. — Я ей ничего не рассказывал. Но она достаточно умна, сама догадалась…

— …

— Вы недооцениваете вашу мать… Да не двигайте же, черт побери, рукой!

— …

— Не торопитесь, Клодетта. Подумайте сами, такой сюрприз им вряд ли придется по вкусу.

— …

— Нет. Симона никогда не собиралась замуж.

Голос Сильвена зазвучал резче. Кисть коснулась руки Клодетты на полотне, стараясь передать округлость, мягкость плоти, и молодой человек топнул ногой.

Странное чувство удерживало Фомбье от малейшего движения. Какое-то нелепое оцепенение.

— …

— Вам никогда не понять Симону… Да будете вы, наконец, сидеть спокойно! Я же художник, а не фотограф…

— …

Наступила долгая пауза, затем Сильвен ответил:

— Своему приятелю Милорду?.. Разумеется, пишу, даже часто… Да, я рассказал ему, как мы с вами встретились… Надо же было дать ему мой новый адрес.

— …

— О, в самых общих чертах…

— …

— Что Милорд? Ехидно цитирует Мольера… Нет, он сравнивает меня не с Дон-Жуаном и не с Тартюфом… Точно! Со Скапеном… Спрашивает, кой черт занес меня на эту галеру…

— …

— Почему у меня должно быть плохое настроение? Видите, я, наоборот, улыбаюсь. Я смеюсь.

Сильвен выдавил краску на палитру, сменил кисть.

— …

— Вы правы, Клодетта, я чувствую себя не слишком уверенно… Подождите хоть до завтра… Сегодня неудачный вечер, совсем неудачный… Ваша мать и так нервничает… Вы отдаете себе отчет, как это на нее подействует?.. Не играйте с огнем, крошка моя.

Симона обернулась:

— О! Вы здесь, господин Фомбье.

И Фомбье ожил, вошел в гостиную.

Наклонился над вышивкой, чтобы выиграть время. Он не осмеливался взглянуть в лицо жене, знал, что она сразу догадается. Внезапно он почувствовал, что ему необходимо хоть чуть-чуть передохнуть. Отбросить прочь заботы, присесть в этой созданной для светской болтовни гостиной, послушать музыку, выпить аперитива…

— Что случилось? — спросила госпожа Фомбье.

— Позже… Позже расскажу…

— Нет, я же вижу, что-то произошло.

Симона стала складывать свое шитье.

— Останьтесь! — сказала ей госпожа Фомбье.

— Мадемуазель Мезьер отдыхает у нас, — попробовал возразить он. — Ни к чему беспокоить ее рассказами о моих стычках со служащими.

— Опять сцепились с Ле Бианом?

Как только речь заходила о фабрике, силы возвращались к Анжеле. Фомбье снова представил себе кассира с его пенсне, как у классного наставника, потертым пиджачком, слащавой улыбкой. Робер Денизо вытащил его из нищеты, когда тот был клерком у нотариуса.

— Я его уволю, — сказал Фомбье.

— Он вам мешает?

Фомбье ощущал, как в груди обжигающей липкой волной поднимается ярость.

— Вот именно. Мешает. Я не нуждаюсь в советах кассира… Если дело дойдет до продажи…

— Продажи? Продажи чего?

Ссора казалась неминуемой. Но Фомбье не хотел, чтобы его унижали перед Симоной. Он сунул руки в карманы, стараясь придать себе независимый вид.

— Фабрики, естественно! Вы никак не хотите понять, что со времен войны ситуация изменилась. Нет притока новых капиталов, и мы перебиваемся со дня на день, прозябаем… Нужно усовершенствовать оборудование, изменить технологию производства, методы реализации, а главное — сам подход…

Он говорил без всякой задней мысли, но жена его тут же начала рыдать, словно он тяжко оскорбил ее.

— При Робере…

— О Господи! Умоляю вас…

Фомбье перешел в наступление. Бог с ними, с приличиями. Впрочем, он подспудно ощущал, что Симона на его стороне.

— Неужели вы не видите, что я из сил выбиваюсь, чтобы исправить глупости, которые он наделал! Да откройте же наконец глаза! Легко критиковать огульно, особенно если не разбираешься… Разве я нанимал агентов по продаже, которые за нашей спиной поддерживают конкурентов… Разве я подписывал контракт с Лекером, тщеславным кретином, способным разве что расписывать пасхальные яйца и солонки! «Сувенир из Кемпера»! Да их даже табачные киоски больше не берут!

Вошли Сильвен и Клодетта. И молча слушали. Сильвен остановился у порога, но Клодетта почти вплотную приблизилась к отчиму. Она могла дотронуться до него рукой. И Фомбье, ощетинившись от ее молчаливой враждебности, стал говорить еще громче. Словно прорвался нарыв. Должен же был когда-то выйти гной!

— Механизмы изношены. Здание того и гляди обрушится. Квалификация работников оставляет желать лучшего… — Он повернулся к Симоне, как к единственному разумному человеку, способному судить беспристрастно: — По-вашему, это все нормально? Производство основано в 1890 году, оно требует обновления… Если вложить миллион — я не слишком требователен, — можно было бы еще спасти положение… В наше время миллион — не Бог весть какая сумма! Само по себе дело-то живое… Нужно только, чтобы меня поняли, поддержали.

Ему было неприятно, что он вынужден, пусть не прямо, просить о помощи, и он взорвался, выдавая старую обиду:

— Незачем каждую минуту намекать мне…

— Вы ужасный человек! — воскликнула Анжела.

И тут раздался колокол, зовущий их на ужин. Повисло молчание, полное недомолвок и враждебных флюидов. Сильвен подошел к Клодетте, та взяла его под руку. Анжела, вытирая глаза, устало поднялась.

— Кемперский фаянс такой красивый! — произнесла светским тоном Симона. — Жаль, если его выпуск прекратится.

— Конечно, жаль! — вздохнул Фомбье.

Буря уносилась прочь. Они прошли в столовую. Прислуживала Маргарита, в белом фартуке и чепце с длинными лентами — она была родом из Понт-Авана. Принужденное выражение не сходило с лиц; впрочем, в наступавших сумерках они были еле различимы. Но никому и в голову не пришло зажечь свет. Госпожа Фомбье поболтала ложечкой в стакане, размешивая зеленоватые гранулы. Над камином висел портрет Робера Денизо.

Разговор возобновила Клодетта:

— Трудно поверить, что банки отказывают вам в кредите.

Кредит получает тот, кто внушает доверие, — сухо ответил Фомбье.

— А вы что, не внушаете доверия?

Фомбье медленно вытер губы. Он старался сдерживаться.

— Впрочем, вы знаете, что я думаю по этому поводу! — добавила Клодетта. — Тем более что через три месяца меня здесь не будет.

— А где же вы будете? — прошептал Фомбье изменившимся голосом.

Все перестали есть. Стало слышно, как Франсуа в кухне работает хлеборезкой.

— Лучше сказать все сразу, — продолжила спокойно Клодетта. — Я выхожу замуж… Мы с Сильвеном обручились.

Маргарита всплеснула руками. Симона медленно повернула голову к Сильвену. Конец. Время остановилось. И вдруг Анжела Фомбье резко вскочила, отшвырнув стул.

— Ну, молодец! Ты по крайней мере откровенна… Тебе плевать, что разоряется фабрика, что я по вашей вине умираю… Так вот нет, милая моя! Ты несовершеннолетняя. И никакой свадьбы не будет.

Выпрямившись, она патетическим жестом протянула руку к дочери.

— Умоляю, мама, — устало проговорила Клодетта. — Не нужно трагедий! Мне уже двадцать лет. И я хочу выйти замуж. Нет ничего естественней.

— О, если бы был жив твой отец, ты бы не посмела, не посмела…

— Да хватит уже! Не тебе меня учить!.. Сама-то ты выскочила за этого господина, не прошло и года…

Маргарита порывалась вступить в разговор. Фомбье тоже поднялся и швырнул на стол салфетку. А Симона, положив ладонь на сжатую в кулак руку Сильвена, тихо повторяла:

— Ничего… Ничего… Этого следовало ожидать…

— В конце концов, мне плевать на ваше согласие! — закричала Клодетта. — И лучше не толкайте меня на крайности, слышите!.. Я ведь могу и повторить… И на этот раз, клянусь, доведу дело до конца…

Анжела сначала будто не поняла смысла ее слов. Потом лицо ее стало искажаться, пока не изменилось до неузнаваемости. Она медленно поднесла ладонь ко лбу. И здесь не могла обойтись без театральных жестов! Сильвен весь сжался, как эпилептик перед припадком.

— Не может быть… Не может быть… Ты же не на-ро-чно… — бормотала Анжела.

Она словно призывала в свидетели портрет над камином. В глазах появился страх.

— И именно сегодня ты говоришь мне… О! Как это ужасно!

И она, стеная, вышла из комнаты, все так же держась за голову.

— Клянусь, мадемуазель, вы пожалеете о том, что сказали, — произнес Фомбье нарочито спокойно, тем самым делая угрозу более весомой, и вышел вслед за женой.

Вся сцена прозвучала фальшиво и выспренно, как в плохой мелодраме.

— Зажгите свет! — крикнул Сильвен.

Щелкнул выключатель, при ярком освещении лица показались странно серыми и постаревшими.

— Все-таки последнее слово осталось за мной, — сказала Клодетта. — Но что с вами, Сильвен? Вы не рады?

Он плеснул себе в стакан воды. Рука его так дрожала, что он пролил на скатерть.

— Дело в том, как вы все это представили… Вы ведь хотите выйти замуж, только чтобы досадить им, верно? А я, Клодетта, как же я? — Он залпом осушил стакан и, покачнувшись, оперся на стол. — А я? — повторил он. — Вы подумали обо мне?

Клодетта пожала плечами.

— Вы ничего не поняли, Сильвен… Я ведь вынуждена была так сделать, чтобы мама не уступила этому… своему супругу… Он зарится на ее состояние, разве не видите? Наше состояние! Но теперь мамочка испугалась. Она согласится на свадьбу, чтобы я не выкинула чего похуже… А поскольку я потребую свою долю наследства, планы господина Фомбье рухнут! Только если мы обе быстренько отдадим концы — тогда да… — Она нервно рассмеялась. — Но это, согласитесь, маловероятно.

Такая рассудочность, расчетливость у столь импульсивного на вид существа привела Сильвена в замешательство.

— Я так рада, так рада за вас! — сказала вымученным тоном Симона.

И Сильвен заметил вдруг, как она бледна. Впрочем, они все еще не оправились после мучительной сцены.

— Странный у нас получился праздничный ужин, — пробормотал Сильвен.

— Здесь все не как у людей, — с горечью произнесла Клодетта. — Садитесь за стол. Почему, собственно, мы должны ложиться спать голодными? Ничего плохого мы не сделали.

Сильвен не разделял ее уверенности. Но он все-таки сел. Маргарита, поджав губы, подала горячее. Было слышно, как она шепчется на кухне с Франсуа. Со второго этажа тоже доносился звук голосов: Анжела с мужем продолжали спор.

Залетали бабочки и усаживались на потолке яркими живыми пятнами. Клодетта бодрилась, делая вид, что ничего не произошло, а Симона улыбалась каждый раз, когда Сильвен поворачивался в ее сторону.

— Какой ты скрытный! — сказала она. — Мог бы хоть предупредить…

Сразу после ужина они пошли наверх, а Маргарита, все бормоча что-то себе под нос, принялась закрывать ставни.

— Теперь мы можем поцеловаться, — сказала Клодетта на лестнице.

Сильвен смущенно прикоснулся губами к ее волосам.

Супруги ожесточенно спорили. Из-за двери слышался пронзительный голос Анжелы, покашливание ее мужа. Клодетта отправилась к себе на верхотуру. Едва она ступила на следующий пролет, Симона втащила Сильвена в свою комнату.

— Ты рад? — спросила она.

— Откровенно говоря, Не слишком… Ты понимаешь, о чем я думаю?

Она обняла брата за шею, положила голову ему на плечо.

— Боже, каким ты стал щепетильным! Зачем обязательно все усложнять? Думаешь, я в восторге от этого брака? Но так нужно, малыш, так нужно… Зачем же себя мучить?

Он отстранился, желая возразить.

— Хватит, иди-ка спать, — шепнула она, подталкивая его к двери.

Сильвен холодно посмотрел на нее, но не стал сопротивляться и вышел. Дойдя до своей спальни, он в ярости захлопнул дверь и бросился на кровать. Лунный свет вырисовывал на обоях окно. И он уснул, глядя, как медленно перемещается по стене четкий прямоугольник. Когда в коридоре раздались шаги, он резко перевернулся, замахал рукой, словно отгоняя страшный призрак.

— Ни за что! Ни за что! — пробормотал он. И больше до рассвета не двинулся.

Глава 6

Франсуа зевнул и взглянул на небо. Над «Менилем» занимался серый, скорбный, какой-то застывший день, а тишина стояла такая, что слышно было, как работает где-то на берегу Оде дизель. Налитые бутоны роз и тюльпанов светились, как фонарики. В конце сосновой аллеи беззвучно скользили по шоссе автомобили, у некоторых на багажниках были прикреплены детские коляски или лежали огромные сети для ловли креветок.

— Лучше б пару бензоколонок завел, — проворчал Франсуа. — И то проку больше, чем от фабрики.

Он вытащил старые, величиной с будильник, часы, снова поглядел на небо. Солнце просвечивало слабым пятном.

— Должно быть, пора, — буркнул он.

— Сейчас, сейчас, — не спеша откликнулась Маргарита, перемешивая слегка подгоревшее жаркое.

— Ты ж ее знаешь! — поторапливал Франсуа.

Но Маргарита зачем-то присела на корточки возле плиты. Франсуа напялил садовый фартук и стал завязывать тесемки на спине. Каждое утро одна и та же комедия. Он никак не мог крепко затянуть узел, начинал нервничать, ругаться и в конце концов звал на помощь жену.

— Вот чертовы завязки!.. Если б не приходилось самому покупать рабочую одежду, ни за что бы не надел проклятый фартук… Маргарита… Да что с тобой? Вчерашнюю ссору все никак из головы не выкинешь?

Маргарита казалась задумчивой. Руки выполняли привычную работу, ставили на поднос масленку, кофейник, молочник, чашки, но взгляд ее был отсутствующим.

— Маргарита, уснула ты, что ли?

Она пожала плечами. И неожиданно резко ответила:

— Я плохо спала. Ну, повернись спиной. Хуже ребенка, ей-богу.

— Клодетта хочет выйти замуж, ну и нечего дуться.

Он чувствовал на спине пальцы жены, нервные, неловкие, злые.

— Они останутся жить здесь. И что изменится? Да ничего! Абсолютно ничего… Разве что к следующему лету в «Мениле» появится младенец. Я бы, честно говоря, был даже рад…

Он замолчал. Маргарита оборвала завязку на фартуке.

— Стой смирно! — закричала она.

— Я и стою!

Но сегодня с Маргаритой лучше не спорить.

— А ключи? — напомнил он. — Ты забыла ключи.

Маргарита с подносом вернулась назад.

— Ах да, ключи… — сказала она небрежно, словно это была сущая мелочь.

И пошла вдоль кустов, стараясь шагать как обычно. Она знала, что муж наблюдает за ней из флигеля. Конечно, Франсуа ничего не подозревает. Никто ничего не может подозревать… Это-то ее и пугало. Мысль, что сейчас, через несколько минут, все они…

Маргарита помимо воли ускорила шаг. «Господи! Сделай так, чтоб никто не попался мне навстречу… Дай мне силы соврать…»

Она поднялась на крыльцо. В «Мениле» все еще спали. Только в комнате Франсиса Фомбье были открыты ставни. На последней ступеньке Маргарита передохнула. Поддерживая поднос коленом, вытерла глаза — от усталости и волнения у нее потекли слезы. Потом слегка толкнула дверь, и створки широко распахнулись. Она была готова к этому, но все же чуть не опрокинула на себя горячую ношу. Служанка тяжело дышала, как после бега. Войдя, она сделала крюк, чтобы не задеть на ходу вещи Робера Денизо, так и висевшие на вешалке. Впервые за два года она испугалась его одежды. Поднялась по лестнице, усилием воли переставляя ноги… Крикнуть? Бросить поднос? Может, сначала предупредить Фомбье или Клодетту? Как поступить? Мысли одолевали ее бедную голову!

«Господи! Сделай так… сделай так…»

Маргарита шевелила губами, будто читала молитвенник, а сама машинально продвигалась по коридору. Фомбье был в ванной. Она слышала, как плещется в раковине вода, как свистит кран. Все казалось ей нереальным и вместе с тем удивительно отчетливым, как в кошмарном сне… «Господи…»

Она остановилась перед комнатой Анжелы и чуть не вошла без стука. Но, может, господин Сильвен уже проснулся… или мадемуазель. Они удивятся, если она не постучит, как обычно, три раза и не крикнет из коридора: «Ваш завтрак, мадам». Она постучала три раза. Дрожащим голосом выговорила: «Ваш завтрак, мадам». И даже сделала вид, что прислушивается, ожидая ответа. Потом решилась и переступила порог.

Комната была пуста. Кровать не разобрана. Маргарита, стоя с подносом в руках, все еще колебалась, думая о том, что начнется в доме, едва она позовет на помощь… Поиски… Следствие… Чужие люди будут копаться в сугубо домашних делах.

Она поставила поднос на ночной столик, машинально открыла ставни, как делала каждый день. Франсуа катил по аллее тачку. И насвистывал. Маргарита молитвенно сложила руки: «Господи!»

Вода перестала течь. Сейчас Фомбье выйдет. Она кинулась в коридор и стала звать:

— Мадам! Мадам!

И почувствовала горькое облегчение. Самое страшное позади. Теперь все закрутится само собой, ей уже ничего не придется решать. Ее роль сыграна.

— Мадам!

— Что случилось?

На пороге ванной комнаты показался Фомбье. Струйки воды стекали с его волос на банный халат.

— Хозяйка исчезла.

— Что за чушь?

— Ее нет в комнате.

— Ну и что? Она в саду.

Все предвидела Маргарита, но только не это. Она представляла себе, что, едва прозвучит тревожное сообщение, в «Мениле» начнется паника. Она растерялась, испугалась, что покажется слишком взволнованной.

— Но хозяйка не разбирала постели, — сказала Маргарита почти спокойно.

На этот раз Фомбье явно потерял самообладание. Он как-то передернулся. Но сдержался и произнес уверенным тоном:

— И что из этого? Просто она не ложилась. Разволновалась и не могла уснуть… А рано утром вышла… — Он скрылся в своей комнате и, одеваясь за полуприкрытой дверью, спросил: — Если бы мадам вышла за ворота, вы бы, наверное, заметили… А? Вы меня слышите?

К счастью, Маргариту никто не мог видеть. Она сжала щеки руками, словно боялась, что они побледнеют еще сильнее, и топталась на месте, не в силах стоять и не решаясь уйти.

— Я не заметила.

— Значит, я прав. И мадам в саду. Не нужно терять голову, Маргарита.

Он вышел, неся на руке пиджак и нервно на ходу застегивая манжеты: слишком крупные пуговицы не пролезали в петли, выскальзывали из пальцев.

В это время Симона открыла дверь своей комнаты и выглянула в коридор Фомбье тут же резким движением надел пиджак.

— Не беспокойтесь. Просто жены нет в комнате. А Маргарита всполошилась…

— Она не разбирала постели, — мрачно повторила служанка.

— Все же это странно, — сказала Симона, задумчиво глядя на Фомбье. — Нужно предупредить Клодетту.

Было ли тому виной слово «предупредить» или значительность в голосе молодой женщины, но именно с этого момента трагедия стала ощутимой. Симона затягивала изатягивала пояс халата, все трое подняли головы: сверху доносились легкие шаги.

— Я пойду первая, — предложила Симона. — Вы же ее знаете! Вообразит невесть что…

Она подхватила подол халата и ступила на лестницу. Фомбье, нахмурившись — на лбу его залегла глубокая складка, — вертел в руках связку ключей.

— Когда вы входили, дверь дома была закрыта?

— Нет, мсье, — ответила Маргарита.

— А ворота, не знаете?.. Правда, через них совсем не трудно перебраться, да и сквозь прутья можно пролезть… Вчера утром госпожа получала что-нибудь с почтой?

— Нет, мсье.

— А по телефону ей никто вчера не звонил?

— При мне — нет.

Наверху оживленно разговаривали Симона и Клодетта. Но только голос Симоны раздавался отчетливо. Можно было разобрать обрывки фраз: «…не стоит так расстраиваться может, побег…»

Фомбье вошел в спальню жены, приблизился к окну.

— Все машины в гараже? — спросил он и, поняв абсурдность вопроса, добавил: — Но ведь даже если толкать «симку», не заводя мотора, до самой дороги, мимо вас не проскочишь! Вы бы непременно услышали!

— Да, конечно… Я вообще сплю чутко.

Он открыл шкаф, заглянул в комод.

Чемодан не взяла… Все туалетные принадлежности здесь… Пальто, туфли…

«На госпоже были босоножки!» — чуть не вскрикнула Маргарита.

Он продолжал осматривать комнату, бормоча что-то сквозь зубы, и Маргарита никак не могла понять, к ней он обращается или к самому себе.

— Допустим, она что-то услышала… или кого-то… словом, звук привлек ее внимание… А впрочем, нет, она же не ложилась… Ждала? Знала, что будет выходить… Но недалеко, поскольку…

«Какое там!.. Еще как далеко!» — подумала Маргарита.

Он схватил ее за руку:

— Скажите правду, у госпожи не было оружия? Вы когда-нибудь видели здесь револьвер?

— Нет, мсье, могу поклясться.

Он отпустил ее.

— Хотя зачем бы ей тогда понадобилось выходить?..

Вид у него был скорее измученный, чем обеспокоенный. Мятое лицо, серые щеки, будто щетина вдруг снова отросла.

— Ладно! Будем искать… А потом я позвоню в Кемпер. Мало мне других забот… Ступайте, Маргарита, ступайте! Нечего стоять и смотреть на меня.

Искать! Они быстро все осмотрели, тем более что каждый был уверен в бесполезности поисков. Сильвена разбудили шаги, стук дверей, и Симона крикнула ему в замочную скважину:

— Вставай скорее! Госпожа Фомбье пропала.

Черт побери! Этим должно было кончиться. Он быстро умылся и выбежал на террасу, где Симона безуспешно пыталась успокоить Клодетту. Фомбье звонил по телефону. Маргарита ушла в столовую и расставляла на столе чашки. Как будто кто-нибудь мог сейчас завтракать! А в глубине парка раздавался охрипший уже голос Франсуа:

— Хозяйка! Ау! Хозяйка!

Сильвен взял в свои руки ледяные ладони Клодетты.

— Держись, малыш. Вернется твоя мама. Ну ясно же…

Клодетта тряхнула головой. Она не плакала, но взгляд был остановившимся и мутным, будто под действием наркотиков.

— Нет, Сильвен, нет… — шепнула она. — Все повторяется, как два года назад… Вы не можете знать… Тогда мы тоже сначала не слишком волновались… И тоже говорили друг другу, что он вернется… Ждали… Даже день был таким же серым, как сегодня…

— При чем тут погода… Не будьте суеверной.

— Суеверной! — вскрикнула она с какой-то глухой яростью. — Да поймите же, Сильвен! Снова та же история, я вам говорю… Мама позвонила в Кемпер… Приехал комиссар… Флесуа! Комиссар Флесуа, приятный такой мужчина. И все повторял: «Спокойно! Все обойдется, вот увидите!» Хотите пари, что он и сегодня… И наконец, звонок — на скалах нашли…

— Ну не надо так, Клодетта. Успокойтесь! — уговаривала Симона. — Это просто совпадение. Вы же достаточно разумны, чтобы…

— Вот именно. Я достаточно разумна, чтобы понять… Маме незачем было выходить ночью. Да и потом, она очень боялась темноты.

— Не нужно говорить о ней в прошедшем времени, — прошептал Сильвен.

Клодетта зловеще, сухо засмеялась. Фомбье вышел из гостиной и издали сообщил:

— Я звонил в полицию: опять там этот Флесуа. Он сейчас приедет.

У Сильвена появилось странное ощущение. Показалось, что он уже когда-то видел эту сцену: терраса с горшками герани, мольберт под навесом, палитра в разноцветных пятнах, тяжелое небо и тишина, тревожное ожидание, он все это узнавал. Беспокойство Клодетты передалось и ему. Чувство было таким реальным, что на секунду у него перехватило дыхание, он словно выпал из времени… из жизни.

Вошел Франсуа, общее внимание переключилось на него, и Сильвен воспользовался этим, чтобы незаметно удалиться. Он быстро поднялся в свою комнату и рухнул на стул у окна.

И тут же впал в прострацию. Долго-долго сидел он неподвижно, с пустой головой, в полном отупении. Не слышал даже, как подъехал к крыльцу автомобиль.

Только появление Симоны вернуло его к реальности. Она вошла, взвинченная, стуча каблуками. Симона сочла нужным переобуться.

— Вот он где! Ты что, спятил?! Не понимаешь, что твое место внизу, вместе со всеми? И вообще, тебя спрашивает комиссар…

— Комиссар?

— Да, черт возьми! Нас он уже допросил: Фомбье, Клодетту и меня. Очень приятный человек.

Он поднялся, оглядел сестру, как чужую. И медленно произнес:

— Разве ты не чувствуешь, что нам больше нельзя оставаться в этом доме?.. Иначе с нами тоже произойдет что-то непоправимое… Не видишь, что Фомбье…

— Фомбье, между прочим, прекрасно к тебе относится.

— Может быть… Но что это меняет? Он же маньяк, одержимый… я даже думаю, не он ли…

— Убил жену? Я правильно догадалась? В таком случае почему бы тебе не обвинить его и в смерти своего предшественника? Тем более что и дата совпадает — первое июня…

— Конечно, ты всегда его защищаешь.

— Всегда? — Она взглянула на него с интересом. — Уж не ревнуешь ли ты, малыш?

На минуту они замолчали. Ему свело гримасой рот, а она побледнела и часто моргала. Сильвен опустил голову.

— Пойдем вниз! — вздохнул он. — Все равно ты не хочешь понять… Но я тебя предупреждал…

У окна, выходящего на террасу, неподвижно стоял Фомбье, глубоко засунув руки в карманы. Он даже не обернулся, когда они прошли мимо. Симона постучала в дверь большой гостиной.

— Вот мой брат.

Флесуа оказался пятидесятилетним толстячком, с медленной речью, приятными манерами. С подчиненными, свидетелями и даже с подозреваемыми он разговаривал чуть ли не заискивающим тоном. Застенчивость, думали коллеги. Однако самые проницательные или хотя бы обладавшие живым воображением считали, что эти повадки — только маска, которую он себе выбрал.

Так или иначе, ничто в облике сего представителя судебной власти не выдавало его зловещих обязанностей. Добродушная полнота, скромный взгляд, почти кукольное личико, легко заливавшееся краской, — безобиднейший человек, которого, виновны вы или нет, бояться не стоит. Даже одежда комиссара вызывала доверие. Никто никогда не видел Флесуа в пальто. Он носил костюмы, хорошо сшитые, но вечно мятые и оттого ужасающе бесформенные. Обычно из верхнего карманчика пиджака выглядывал платочек, который он время от времени с видимым удовольствием поправлял.

— А, господин Мезьер… Рад познакомиться… Садитесь, пожалуйста.

Он указал на высокого парня с ледяным взглядом, сурового и мрачного, словно снедаемого тяжелой печалью, который сидел за небольшим столиком.

— Это мой секретарь… господин Маньяр.

Сильвен быстро поклонился. К Маньяру он с первого взгляда проникся антипатией.

— Господин Мезьер, я хотел с вами встретиться для… скажем, для очистки совести, чтобы выполнить формальности, что ли… Я, видите ли, очень долго беседовал с вашей сестрой и не думаю, что вы сможете добавить…

Флесуа с трудом подбирал слова и часто обрывал себя на половине фразы.

— Вы живете в этом доме уже две недели. Вы спасли жизнь мадемуазель Денизо… Не стану хвалить вас за мужество, это была бы запоздалая похвала… Тем более что теперь есть другой повод для поздравлений. Мне, конечно, уже известно, какое большое и счастливое событие… Со вчерашнего вечера вы официально помолвлены…

Щеки комиссара порозовели, он доброжелательно улыбнулся.

— И именно объявление — несколько неожиданное — о вашей помолвке с мадемуазель Денизо послужило поводом для чрезвычайно прискорбной сцены…

— Эта сцена была не первой за вечер, а, точнее сказать, последовала за ссорой между господином Фомбье и его женой, — сухо заметил Сильвен.

— Да-да, я знаю. Но та ссора никоим образом не касалась вас, следовательно… Да я и не думаю, что мадемуазель Денизо вот так внезапно решила просить родителей… Что я говорю? Просить! Просто поставить их в известность… Она делилась с вами своими намерениями?

— Да, делилась. Незадолго до ужина мадемуазель Денизо сообщила мне, что хочет незамедлительно известить семью о наших планах… Я старался отговорить ее. Считал, что лучше было бы немного подождать…

— Ясно, ясно! Другими словами, зная, насколько… ранима госпожа Фомбье, вы сочли, что внезапное сообщение такой важности может иметь нежелательные последствия…

Беседа не нравилась Сильвену все больше и больше.

— Рано или поздно это пришлось бы сделать… И результат был бы тот же, — уточнил он.

Флесуа сделал протестующий, хотя и вежливый жест.

— Вероятно, не совсем… Вы же сами напомнили о ссоре между супругами. Значит, вчера вечером госпожа Фомбье была особенно… уязвима. К тому же… — Флесуа наклонился над плечом секретаря и сделал вид, что перебирает какие-то бумажки на столе. Потом договорил, не поднимая головы: — К тому же сразу после… не слишком своевременного объявления о помолвке мадемуазель Денизо — решительно это был вечер откровений! — сделала еще одно признание относительно происшествия с яликом. До того момента все считали его просто несчастным случаем… Я сказал «все»… Но, может быть, невеста уже давно призналась вам?

— Нет. Я ничего не знал. Я тоже думал, что… — быстро проговорил Сильвен, сам не понимая, зачем ему понадобилось так бессмысленно лгать.

И оборвал себя на полуслове, почувствовав, что сплоховал. Неизвестно ведь, может, Клодетта уже сама рассказала комиссару о том разговоре в первый же день?

Он настороженно посмотрел на собеседника. Все тот же кроткий вид, бесхитростный взгляд. Флесуа теребил свой платочек.

— Господин Мезьер, я не сторонник преждевременных выводов, но все же, полагаю, две сенсационные новости… да еще сообщенные почти одновременно, оказались непосильным бременем для несчастной госпожи Фомбье. А у вас нет каких-либо личных догадок по поводу ее исчезновения?

— Нет… абсолютно. Я ничего не понимаю… Впрочем, мы с сестрой меньше всего имеем право высказываться на этот счет. Раз уж муж с дочерью не…

— Муж с дочерью… разумеется! Разумеется! — Флесуа вздохнул. — Жаль, что вы не бывали в этом доме при жизни господина Денизо… Правда, будь он жив, с нашей юной красавицей не произошло бы несчастья, а значит…

— Прежде всего, она не согласилась бы тогда выйти за меня замуж, — вырвалось у Сильвена, и он тут же пожалел о сказанном.

Флесуа глядел на него с грустным любопытством.

— Ну что ж, господин Мезьер, не стану вас задерживать. Больше нам, похоже, нечего сказать друг другу.

— Вот именно, — подтвердил Сильвен.

Он поднялся, кивком простился с комиссаром и размашистым шагом устремился к двери, не обращая внимания на Маньяра.

— И еще раз примите мои поздравления, — говорил вдогонку Флесуа. — Да, будьте так любезны, позовите ко мне кого-нибудь из слуг. Все равно кого. Кто первым попадется.

Когда дверь закрылась, комиссар надул щеки и шумно выдохнул:

— Бедняга! Намучается он с такой, как Клодетта… Уж лучше бы свадьба не состоялась!

Глава 7

Переступив порог гостиной, Маргарита сразу же остановилась. Ей пришлось сделать над собой усилие, чтобы не развернуться и не броситься бежать на своих старческих ногах, бессмысленно и без оглядки, как тогда ночью.

— Подойдите, Маргарита Кириу, подойдите сюда… Можно подумать, вы меня боитесь… Мы же с вами знакомы. Я уже был здесь два года назад…

Лицо у Маргариты взмокло, глаза щипало. Но она не осмеливалась утереться. И не могла решиться вынуть из карманов фартука руки, стиснутые до боли в кулаки, чтобы никто не заметил, как они дрожат. Под благожелательным взглядом Флесуа Маргарита автоматически сделала четыре шага.

— У вас, верно, найдется для меня немало интересного, Маргарита Кириу?

— У меня?.. Но я ничего не знаю, господин комиссар, клянусь вам.

— Понятно. Я уверен, если бы вам было что-то известно о деле, которое привело меня сегодня в этот дом, вы не стали бы дожидаться моего появления… Нет. Я хочу побеседовать с вами о прошлом. Вы с мужем теперь самые старые обитатели «Мениля». Образцовые слуги. Это не мои слова, а господина Фомбье и его падчерицы. А образцовые слуги могут в какой-то мере оказаться доверенными лицами хозяев… Во всяком случае, на ваших глазах разворачивалось немало событий…

Маргарита понемногу успокаивалась. О прошлом! Если они будут говорить только о прошлом!.. Господин комиссар такой простой! И общается с каждым, как с ровней… Словно с проезжим продавцом болтаешь или со слугой из соседнего поместья.

— Мы поступили на службу, когда хозяйка первый раз вышла замуж. Скоро исполнится тому двадцать один год.

— Двадцать один год! Да вы настоящие члены семьи. Присядьте, госпожа Кириу.

Она подчинилась, но руки из фартука так и не вынула. Впервые в жизни Маргарита сидела в кресле в гостиной. Комиссар пристроился рядом с ней, склонился к подлокотнику и, подмигнув с заговорщицким видом, спросил:

— Между нами… Ваша хозяйка случайно не того?

Он постучал пальцем по лбу. Маргарита сама произнесла вслух:

— Сумасшедшая, думаете? Нет, не то чтобы… Но с тех пор, как пропал хозяин, она изменилась, сильно изменилась, это точно!.. Совсем другой стала!

— Она ведь любила первого мужа?

— Обожала… Видели бы вы их вдвоем! Какая жизнь была тогда в «Мениле»! Не жизнь, а рай! И дела шли хорошо. А дочка…

— Обожала, говорите… И все же года не прошло после несчастного случая…

Флесуа остановился, предоставляя Маргарите самой довести его мысль до конца. Но старуха вдруг поджала губы, и комиссар почувствовал, как она ощетинилась. Он продолжал:

— Кстати… Те вещи, что висят в холле… Мне показалось, я их…

— Это куртка и шляпа хозяина.

— Хозяина?

— Для нас хозяин — господин Денизо.

Комиссар несколько раз кивнул с понимающим видом.

— И господин Фомбье это терпит?..

— О, он терпит не только это… Возьмите хоть кабинет хозяина: он остался в том самом виде… Запрещено даже прикасаться. Дата на календаре и та не изменилась… Будто покойный хозяин вот-вот вернется в свой кабинет.

Маргарита следила, какое впечатление производили на комиссара ее слова, но лицо Флесуа оставалось бесстрастным. И она окончательно успокоилась. Даже приятно побеседовать в таком духе. Но тут ей снова пришлось поволноваться.

— Давайте-ка теперь перейдем ко вчерашним событиям, — произнес Флесуа ласково, чуть просительно, будто ждал согласия собеседницы. — Вы ведь присутствовали при скандале, разгоревшемся после того, как мадемуазель Денизо объявила о своей помолвке с Сильвеном Мезьером?

На какое-то время возмущение затмило все прочие чувства старой служанки. Она даже вытащила руки из карманов и всплеснула ими.

— И не говорите, господин комиссар, настоящий скандал. Конечно, девочке многое можно простить, но это уж слишком…

— И никто не подозревал о намерениях молодых людей?

— Это как сказать… Мы с Франсуа, конечно, делились между собой догадками. Не слепые же. Но кто знал, что все пойдет так быстро!.. А уж хозяйка и в мыслях не держала ничего подобного.

— Хорошо, теперь о другом. Мадемуазель Денизо заявила, что покушалась на свою жизнь и перевернула ялик намеренно… Что вы думаете об этом неудавшемся самоубийстве?

— О! Эта может…

— Тогда, наверное, придумать подобную историю ей тоже по силам?

— Придумать… Хотите сказать, она соврала. Зачем?

— Допустим, чтобы напугать мать.

Страх Маргариты перешел в физическую боль. Она осознала, какую страшную ответственность взяла на себя. И чуть не выкрикнула все, как есть. Она снова сунула руки в карманы, да так глубоко, что чуть не порвала фартук. Нет. Она не имеет права. Тайна связывала ее, невольно делала сообщницей… Флесуа выровнял уголки своего платочка. И спокойно продолжал:

— Господин Фомбье сказал мне, что на ночь все ставни на первом этаже закрываются.

— Так приказала госпожа.

— Давно?

— Да… Как раз два года назад, и с тех пор…

— А дверь вы запираете?

Зачем он спросил об этом? Фомбье ведь наверняка все рассказал.

— Когда как… Если все уже легли, я, уходя, закрываю ее на ключ, чтобы хозяйке или хозяину не приходилось спускаться… А если они еще не спят, то сами защелкивают замок.

— А вчера вечером?

— Вчера вечером я запирала.

— А придя утром, вы обнаружили дверь открытой? — Она кивнула. — Вас это не встревожило?.. Что вы подумали?

— Ну, что кто-то уже выходил в сад.

Вид у комиссара стал еще добродушней.

— Покинуть поместье можно только через ворота… Ограда высокая, я не представляю себе, как госпожа Фомбье могла на нее вскарабкаться…

— Да, только через ворота.

— Тем более что их даже открывать необязательно… Створки низкие, а прутья на них довольно редкие… Парадные ворота… Как вы объясняете отсутствие хозяйки?

— Я… никак не объясняю, господин комиссар.

— Считаете, она просто сбежала?.. Мадемуазель Денизо ведь не раз убегала из «Мениля», значит, и мать могла.

— Да, девочка конечно. Как раз накануне… того несчастного случая господин Фомбье ездил за ней.

Комиссар постукивал ладонью по подлокотнику. Щеки его залил легкий румянец.

— Знаю… Знаю… Но сейчас нас интересует госпожа Фомбье… Скажите, вам никогда не казалось, что у хозяйки кто-то есть?

Маргарита отшатнулась, как будто ей нанесли личное оскорбление.

— Кто-то есть?.. Уверяю вас, господин комиссар.

— Давайте договоримся… Речь может идти просто о друге, хорошем друге… Даже, если хотите, о доверенном лице, советчике… у которого в тяжелую минуту госпожа Фомбье могла бы искать поддержки, убежища…

Снова у Маргариты закружилась голова. Зазвонил телефон, избавив ее от необходимости давать мучительный ответ. Флесуа снял трубку.

— Алло!.. Да… А, это вы, Тьерселен… Слушаю.

— …

— А в бюро по прокату автомобилей были?

— …

— Продолжайте, дружище, продолжайте. — Он повесил трубку и сказал секретарю через голову старой служанки: — Это Тьерселен… Везде пусто.

Маргарита вздрогнула. Она не заметила Маньяра, когда входила. И думала, что они с комиссаром вдвоем в гостиной. Обнаружив тут еще одно лицо, она почувствовала себя обманутой.

— Это господин Маньяр, мой секретарь. Очень молчаливый… — объяснил, улыбаясь, Флесуа. — Так на чем мы остановились?

Маргарита сделала вид, что вспоминает. Но он не стал настаивать на продолжении разговора.

— Ну хорошо, Маргарита Кириу, окажите любезность, скажите своему мужу, что я хочу с ним несколько минуточек поболтать.

Он уже возвращался к креслу, когда телефон снова зазвонил.

— Алло! Да… Кто?.. Полиция…

Реплики комиссара ограничились четырежды повторенным «А!» — спокойным голосом через равные интервалы.

Повесив трубку и не снимая с нее руки, он сообщил:

— Ее только что нашли на скалах. Мертвой.

Фомбье и Сильвен сели в «симку». Фомбье пригнулся к рулю и двигал рычагом с такой силой, как будто это прибавляло скорости машине. Сильвен чувствовал себя как после тяжелой болезни: вялость, мокрый лоб, круги перед глазами. Потянулись первые дома Беноде, нарядные, в цветущих клумбах, возле них стояли машины, груды чемоданов, суетились только что приехавшие отдыхающие. Распахивались закрытые на зиму окна, разбухшие от влажности двери.

Сильвен силился понять… С того момента, как комиссар сообщил им страшную новость, в голову ему упорно лезла одна и та же мысль. Он смутно ощущал, что владеет ключом к драме. Все началось с удара кулаком. В этом он был абсолютно уверен. Он не полюбил бы так Клодетту, если бы сначала чуть не утопил ее. Тогда-то и началась трагедия, объявление о помолвке только ускорило развязку… Вот что важно. Все остальное: полицейское расследование, предположения и даже заключения Флесуа — несущественно, бесполезно. В основе лежала их любовь, невероятная, пагубная, обреченная с самого начала. Невинная, но роковая, поскольку она привела к смерти Анжелы. Смерти, которой, возможно, суждено лишь стать прелюдией… Надо во всем признаться Клодетте. Теперь все равно! Хоть один раз он будет честен. А если она захочет с ним порвать?..

«Симка» проезжала по площади, где когда-то Симона дожидалась автобуса, на котором приехал Сильвен. Под деревьями стояли лужи, на реке вскипали барашки. У парапета, облокотившись, стояли моряки, ветер раздувал их робы. Обычная картина, но Сильвену она показалась апокалиптической. Теперь он знал точно, что никогда больше не будет счастлив. Он вытер глаза.

— Пыль попала? — пробормотал Фомбье.

— Нет. Дождь.

Прибыли в полицейский участок. Фомбье вошел в дверь, украшенную большим плакатом, изображавшим негритянку с обнаженной грудью: «Парни! Записывайтесь в колониальные войска…» И вскоре вышел с полицейским, продолжавшим на ходу что-то объяснять. Руки его рисовали в воздухе склон: он показывал, где найдено тело — внизу, у скалы. Полицейский объяснил, как ехать. Фомбье захлопнул дверцу, резко выжал сцепление.

— В двух километрах отсюда… Флесуа тоже будет.

И добавил, поскольку Сильвен не отводил от него взгляда:

— Утонула!.. В том же месте, где Денизо.

Он переключил скорость, чтобы выехать на берег. Сильвен сел поглубже на сиденье, обнял колени руками. Когда Клодетта узнает… Он пытался представить… Она, наверное, у себя в комнате, и старая Маргарита с ней…

Маргарита ставила в вазу гвоздики. Время от времени она подносила к глазам краешек фартука. Лежащая на кровати Клодетта не плакала. Она была спокойна, мысли ясные, только ей все казалось, будто тело стало чужим: говорящая кукла. Служанка, стараясь ступать неслышно, тихо поставила на камин вазу с гвоздиками. Временами она помимо своей воли беззвучно всхлипывала и испуганно смотрела на Клодетту.

— Бедная мама! — произнесла Клодетта. — Но, может, так оно и лучше. По крайней мере, она больше не мучается…

Маргарита зарылась лицом в фартук. Она задыхалась.

— С тех пор как пропал папа, она все равно не жила. Разве не правда, Маргарита? Всего лишь существовала…

Маргарита опустилась на стул возле кровати.

— Замолчи, — промычала она. — Ты меня пугаешь… Не нравится мне твое спокойствие.

— Мне жаль ее… но не так, как папу, — прошептала Клодетта. — Страшно признаться, но мысленно я уже давно рассталась с мамой… уже покинула «Мениль»… Мне кажется, если я расклеюсь, буду горевать… я буду меньше любить Сильвена. Это плохо?

— Не знаю я. Думаю… ничего хорошего.

— Теперь никто ничего никогда не узнает, — продолжала Клодетта. — Это и есть самое страшное…

Маргарита заломила руки:

— Клодетта… Хватит…

— А ей, наверное, было больно… Я буду без конца думать об этом… каждый день, каждый час…

Она застонала и отвернулась.

— Я знаю! — вскрикнула Маргарита. — Я видела ее… Видела, как она уходила…

Клодетта резко села в кровати.

— Рассказывай!.. Быстрее!

— Ворота заскрипели, когда хозяйка их открывала. А я не спала. Встала… Пока надевала пальто, она уже вышла на дорогу… И пошла, пошла. В свете луны ее хорошо было видно. Кажется, она разговаривала сама с собой, только о чем, я не расслышала — далеко… Подумала сначала, она в Беноде собралась…

— Ну а дальше, дальше что?..

— Ну, она свернула и направилась через ланды к морю. Я шла за ней до самой скалы.

— Она бросилась с нее?

— Нет. Спустилась по тропинке к тому месту, откуда рыбу ловят, прямо над пляжем.

Клодетта представила себе узкую тропку, заросшую по бокам белесым чертополохом, и обрыв, возле которого нашли тело отца… У Скал таможенника…

— Вот они, Скалы таможенника, — сказал Фомбье.

Машина прыгала на грунтовой дороге. Фомбье указывал рукой на серые пики, выглядывавшие из-за гребня.

— Говорят, когда-то давно около них затянуло зыбучими песками таможенника… Лучше здесь остановиться… Отсюда мы быстрее пешком дойдем.

От ветра перехватывало дух, брюки липли к ногам и мешали идти. Они попробовали бежать, но выдохлись через несколько секунд. Море глухо било о берег, и они чувствовали под ногами едва ощутимую дрожь, как будто внизу находилась действующая шахта.

— Слава Богу, вода опускается! — прокричал Фомбье.

Они одновременно ступили на тропинку, и перед ними открылся горизонт в грозовых облаках, внизу виднелись скатившиеся с вершин Скал таможенника гранитные обломки, крохотные, призрачные фигурки суетившихся людей и два длинных параллельных, как рельсы, следа на песке, оставленных машиной «Скорой помощи». По краю больших луж спокойно, не обращая внимания на людей, расхаживали морские чайки.

Сильвен мгновенно охватил взглядом все: медленное гибкое скольжение серых волн, красный крест на задней дверце фургона, кружевную кромку пены и хрупкие каркасы четырехугольных сетей, растянутых в пустоте, как раскрытые ладони. Но Фомбье уже начал спускаться. И Сильвен последовал за ним. Было легко сбегать по большим наклонным плитам синего гранита. Анжеле не стоило большого труда добраться до вершины. Сильвен выскочил к небольшой узкой бухте, как ему почудилось, битком набитой людьми. Хотя здесь оказалось не больше десяти человек: двое полицейских, рыбаки и несколько отдыхающих, ловивших крабов. При появлении Фомбье и Сильвена все они выпрямились. У их ног лежало что-то темное и скользкое, бывшее когда-то Анжелой.

— Господин Фомбье? — спросил полицейский с блокнотом.

Фомбье приблизился медленным шагом. Все отошли в сторону, тесно сгрудились неподалеку. За стеной скал, замыкавших бухточку, билось море, брызги то и дело перелетали через них и окропляли камни. Фомбье опустился на колени.

— Доктор Мею, — представился один из ловцов крабов Сильвену. — Вы не родственник… мужа?

— Нет.

— Грустная история. Я совершенно случайно обнаружил тело… Бедняжка, должно быть, потеряла равновесие и свалилась в расщелину во время прилива.

Полицейский, присев на корточки рядом с Фомбье, что-то записывал в свой блокнот. Сильвен так и не набрался мужества, чтобы посмотреть на лицо Анжелы.

— Хорошо еще, тело унесло в море, — заметил второй полицейский.

С одежды Анжелы стекали струйки, а вокруг по всей бухте было слышно, как отступала, шурша между камнями, вода, лишь мерные удары волн заглушали этот звук. Сверху падал дождь белых, как слюна, брызг. Полицейский все писал.

— Она не очень сильно разбилась, — говорил врач. — Только руки и ноги кое-где поцарапаны… Но вот над левым ухом нехорошая рана… Должно быть, в момент падения она ударилась головой о скалу…

— Наверное, — машинально прошептал Сильвен.

И подумал о Клодетте. Все равно она узнает подробности из газет, даже если он постарается избавить ее от них. Бог знает что она вообразит!.. Врач заговорил о вскрытии, стал сыпать непонятными Сильвену медицинскими терминами. Кто-то достал и раскурил трубку, и, словно по сигналу, все загалдели.

— Но ведь это может быть и самоубийство, — произнес чей-то негромкий голос. — Если бы она упала с вершины скалы, то вся бы покалечилась… Понимаете? Значит, она спускалась сюда… Причем темной ночью!

— Луна светила очень ярко, — заметил врач.

— Наверху — да! Но в скалах наверняка было темно…

— Я потеряла ее из виду, — рассказывала Маргарита. — Но не сомневалась, что она пойдет к Скалам таможенника. Там она остановилась, замахала руками… и вдруг крикнула…

— Что? Что она крикнула?

Маргарита прикрыла глаза.

— Я прекрасно слышала. Она крикнула: «Робер! Робер!..» Два раза.

— Нет, — прошептала Клодетта. — Нет… только не это… Это невозможно!

— Я испугалась, — продолжала Маргарита. — До конца жизни не забуду… Мне показалось, он вот-вот появится…

— Замолчи!

Стало очень тихо.

— Мне, наверное, надо было рассказать обо всем комиссару? — прошептала Маргарита.

Клодетта нашла руку старой служанки.

— Нет. Никогда никому не повторяй того, что ты мне сейчас сказала, никогда… никому… Даже мне больше этого не повторяй, никогда…

Они обе вздрогнули. Но это просто Симона возвращалась в свою комнату…

— Что будем делать? — спросил Сильвен. — Ждать Флесуа?

Машина «Скорой помощи» осторожно карабкалась вверх, а за ней полицейские на своих велосипедах. Прыгая с камня на камень, к бухточке спешили зеваки, а прибывший несколько минут назад комиссар с помощью секретаря огораживал место происшествия веревкой. У Фомбье было каменное лицо, как всегда, когда он приходил в ярость. Он пожал плечами.

— Будем ждать. Теперь уже все равно.

Он поддал ногой круглую, в розовых прожилках, похожую на агат гальку, и она покатилась по песку.

— Знаю я этого Флесуа. Застенчивый, вежливый, но тщеславный. Настаивает, чтобы я не выезжал из Кемпера. До чего он меня бесит!.. И без того я оказался в тяжелом положении… Ясно же: будь с фабрикой все в порядке, он свел бы историю к несчастному случаю. Но, насколько я его знаю, теперь он намерен выдвинуть версию самоубийства… как минимум.

— Как минимум?

— Ну конечно… Все очень просто! Я ведь тоже мог выйти ночью… И вы могли… Каждый мог… Доказать, что мы были в «Мениле», невозможно. У Флесуа развязаны руки. Он может плести что угодно… И обвинять нас в чем угодно.

— Но нужны же доказательства…

— Вы слишком молоды, мой друг!

Флесуа осмотрел бухту, потом, опираясь на крутых подъемах на руку Маньяра, полез вверх.

— Любопытное дело, — сказал он, подойдя к Фомбье. — Похоже на несчастный случай, а между тем…

Сильвен встретился глазами с полным значительности взглядом Флесуа.

— Вы что-нибудь обнаружили, комиссар?

— Кое-что… кое-что… Может, я тороплюсь с выводами. Но достаточно сопоставить некоторые факты…

Мимо пронеслась стая ребятишек.

— Вон там! — кричал самый старший. — Где люди стоят!

— Прежде всего, — продолжал Флесуа, — нужно дождаться заключения врача: когда примерно наступила смерть… Кстати, а кто нотариус госпожи Фомбье? По-прежнему мэтр Гоаскан?

— Жена была не слишком откровенна. И могла выбрать кого-нибудь другого, не поставив меня в известность.

— Проверим.

Новый порыв ветра помешал им продолжить разговор. Они двинулись к «симке».

— Мы можем вернуться в «Мениль»? — прокричал Фомбье.

— Разумеется, — ответил Флесуа, искренне удивившись или изобразив удивление. — До скорой встречи.

Машина комиссара стояла неподалеку. Она тронулась вслед за «симкой» и обогнала ее только на шоссе. Проезжая мимо, Флесуа дружески помахал им рукой.

— Поняли, почему он нотариусом заинтересовался? — буркнул Фомбье.

— Нет.

— Но ведь это ясно как Божий день. Если оставлено завещание в мою пользу, я сразу попадаю под подозрение в соответствии с древней поговоркой: «Is fecit cui prodest…»^[5] А если такого завещания нет, считай, доказано, что мы с женой не ладили… И в том, и в другом случае…

— Мне кажется, вы преувеличиваете, — возразил Сильвен.

Фомбье усмехнулся:

— Пусть так! Будем считать, что преувеличиваю.

До самого «Мениля» он не проронил больше ни слова и, приехав, тут же заперся у себя в комнате. Сильвен отыскал в большой гостиной Симону.

— Ну как? — спросила она с тревогой.

— Что — как? Она мертва… Утонула или разбилась. Скорее всего, и то и другое… Точно неизвестно. Известно одно: она упала в таком месте, где ни один нормальный человек не будет ночью прогуливаться… А как тут?

— Да ничего, — ответила Симона. — Клодетта — молодчина. По-моему, сильнее всех страдает Маргарита… Знаешь, чем она только что занималась?.. Сняла старые куртку и шляпу, которые висели в холле, — ну, ты знаешь, вещи папаши Денизо — и отнесла наверх…

Сильвен закурил и сказал, не глядя на Симону:

— Любопытная личность этот комиссар.

— Почему любопытная?

Сильвен разглядывал неоконченный портрет Клодетты. Медленно выдохнул дым.

— Не знаю даже… У меня такое впечатление, что он сильнее, чем хочет казаться… Он докопается… Да, думаю, докопается… Только вот не было бы поздно!

Глава 8

— Поставьте машину в гараж, Франсуа.

— Хорошо, мсье.

— Никто не звонил? Не приезжал?

— Нет, мсье.

— Как Клодетта?

— Они вышли, мсье… с господином Мезьером… А мадемуазель Мезьер в парке. Я только что полол и видел ее.

— Хорошо-хорошо.

Фомбье, перекинув пиджак через руку, направился в сторону «Мениля». Он вдруг как-то помолодел: гибкая фигура, мускулистая шея, независимая легкая походка. Прошел в дом, кинул пиджак на стул, открыл в столовой буфет и налил себе полный стакан минеральной воды, но лицо его по-прежнему оставалось неподвижным, взгляд отсутствующим, как у лунатика или изобретателя. Он долго стоял с пустым стаканом в руке, потом затворил буфет, машинально забрал свой пиджак и прошествовал на террасу. Поливалки Франсуа медленно вращались, окропляя газоны, возле самой земли вспыхивали яркие радуги. Фомбье протянул руку к воде — левую руку, на которой уже не было обручального кольца. Ладонь горела и, едва на нее попали первые капли, сжалась. Ему хотелось раздеться догола и встать под этот искусственный дождь. Он, как пустыня, жаждал воды.

— Господин Фомбье!

Он наклонил голову. Симону почти не было видно на скамье возле террасы. Она помахала ему, и он притворился удивленным. Фомбье вовсе не хотел, чтобы женщина догадалась, что он ее искал.

— Только здесь еще сохранилась какая-то прохлада, — сказала Симона. — Садитесь, посидите. Нет-нет, прошу вас, не нужно надевать пиджак… Можете вы хоть раз держаться попроще?

Он слегка покраснел и уселся на краешек скамьи. Опять то же самое! Каждый раз, когда он собирался с ней заговорить, его словно подменяли. Он становился холодным, жестким, немногословным, не более чем вежливым. Тем временем настоящий Фомбье, узник в собственном теле, задыхался от желания крикнуть: «Это ложь! Все, что он вам говорит, ложь… А я люблю вас, Симона. Как никто никогда вас не любил. И как я сам не любил в жизни никого». А тот, другой Фомбье, тюремщик, саркастически усмехался, выставляя напоказ свое худое свирепое лицо, на котором неизменно читался вызов.

— Дело не в простоте, — ответил он. — Я не люблю небрежности и разболтанности, только и всего.

— Предпочитаете всегда оставаться, в боевой готовности? — насмешливо спросила Симона.

— Вынужден, — грустно произнес он. — У меня повсюду враги…

Она придвинулась к нему поближе.

— Что-то не ладится с нотариусом?

Фомбье заколебался. А внутренний, замурованный голос кричал: «Да! Не ладится. На помощь, Симона! Только вы можете меня спасти. Без вас…»

— В делах, связанных с наследством, редко обходится без крючкотворства. У меня и в самом деле неприятности.

— Расскажите какие.

Пятна света лежали у нее на юбке, косой солнечный луч рассыпался золотыми блестками в глазах. Жажда Фомбье стала еще невыносимей. Он заговорил неожиданно резким тоном:

— Самоубийство Анжелы ничего не изменило. Да вы и сами знаете. В делах она, бедняжка, совсем не разбиралась, но ей все же можно было растолковать, в чем заключаются ее собственные интересы… И потом, она дорожила фабрикой… Думаю, в конце концов она приняла бы мой проект модернизации. А теперь…

— Что же теперь?

— Все дело в Клодетте… Через несколько месяцев она станет совершеннолетней, потребует финансовых отчетов, будет диктовать свои условия… Вообще говоря, фабрика уже сейчас является ее собственностью. Она не даст согласия на крупные затраты. Кто знает, может быть, даже захочет продать свой пакет акций… И я завишу от нее целиком и полностью. Да нет! Не воображайте. Она держит меня за горло.

— По-моему, вы плохо о ней думаете.

Фомбье готов был подняться и уйти, настолько обидными показались ему эти слова.

— Да, я плохо о ней думаю, — проговорил он наконец. — А она меня просто ненавидит. И не старается скрывать своих чувств.

— Вы считаете, что фабрика — дело выгодное?

— Еще какое! Меньше чем через пять лет можно удвоить капитал, но при условии, что будет модернизирована технология.

— Так неужели Клодетта настолько глупа, что станет жертвовать своим будущим из-за каких-то нелепых амбиций? Это смешно!

— Однако так оно и есть!

— Ладно. Но вы забыли про Сильвена.

— Я никогда ни о ком не забываю.

Они помолчали, почувствовав, что сейчас каждому предстоит разыграть козырную карту. Фомбье снова взглянул на Симону. Он не помнил, чтобы вообще когда-нибудь кому-нибудь доверялся. Даже не исповедовался так, чисто формально, бдительно следя, чтобы ни одно действительно важное признание не сорвалось случайно с губ. Не желал он, чтобы кто-то влезал ему в душу, не хотел ни от кого зависеть…

— Слушайте, Симона, — прошептал Фомбье. Он впервые назвал ее по имени. — Я вынужден защищаться. Если мне не удастся помешать Клодетте, она просто в один прекрасный день выбросит меня на улицу, как какую-нибудь прислугу… Прошу, помогите. Я собираюсь поговорить с Сильвеном, предложить ему место на фабрике, высокую должность. Если бы вы со своей стороны тоже…

— Нет, — решительно произнесла Симона. — Действовать нужно не так. Не следует делать предложение тайно, чтобы это выглядело как заговор. Ничто не разозлит Клодетту сильнее. И тогда ей не составит большого труда перетянуть Сильвена на свою сторону. Вы не представляете себе, до какой степени он податлив, мой бедный мальчик! Нет! Лучше поговорить с ним в присутствии Клодетты. А я, как смогу, поддержу вас. Чем вы, собственно, рискуете?

Фомбье согласно кивнул.

— В самом деле, предложу-ка я Сильвену что-нибудь грандиозное. Например, реорганизовать весь отделочный цех. По идее, Клодетте это должно польстить.

— А коль скоро ее муж будет работать на фабрике, ни о какой продаже акций и речи не зайдет.

Она рассмеялась, но не обидно, без всякой иронии. И, желая показать, насколько приятна ей роль посредницы, быстро добавила:

— Ваш план кажется мне изумительным, господин Фомбье. Сильвен несколько апатичен. Твердая, направляющая рука ему просто необходима. Клодетта и сама это прекрасно понимает…

Фомбье с сомнением качнул головой.

— Да ну же! — проговорила молодая женщина. — Не надо морщиться. Ваша Клодетта, в конце концов, не чудовище какое-нибудь.

— О нет! У нее есть достоинства. Смелость, ум… Что не мешает мне ее ненавидеть. Вот так!

— Тише! — воскликнула Симона. — Они пришли!

В доме хлопнула дверь. Потом голос Клодетты произнес:

— Нет. Здесь их нет. Куда они подевались?

Фомбье приподнял голову, он хотел убедиться, что их не видно из окон первого этажа. И сам смутился от своей мысли. Симона заметила его движение.

— Лучше вернемся в дом, — предложила она.

— Боитесь себя скомпрометировать?

— Дело не во мне. А в вашем плане.

Они обменялись несколько принужденными улыбками и одновременно поднялись со скамьи. Он не посмел взять Симону под руку, хотя был уверен, что она не стала бы возражать. Пропустив ее вперед, он шел и мечтал: когда-нибудь она станет хозяйкой виллы «Мениль»… И тут только заметил, какой прелестный стоит вечер, как напоен ароматами воздух. Когда на пороге возник стройный силуэт Сильвена, он посмотрел на молодого человека с искренним дружелюбием.

— Пора к столу! — объявил тот. — Клодетта сейчас вернется… Мы принесли из Беноде креветок.

Через широко распахнутые окна в столовую проникало закатное солнце, заливая ее сказочным светом, а серебро на белоснежной скатерти горело огнем.

— Какой чудесный вечер! — воскликнула Симона. — Давно уже не было такого яркого заката.

Все трое замолчали, припомнив вдруг, что накануне самоубийства Анжелы небо тоже полыхало, ослепительно и торжественно. Сильвена что-то угнетало. Во всем ему чудились дурные предзнаменования. Он сел напротив Симоны.

— Мы сами себя обслужим, — сказал Фомбье Маргарите. — Холодное мясо на сервировочном столике? А салат вы приготовили? Вот замечательно! Можете идти.

— Тем более что вряд ли кто-нибудь сильно проголодался, — добавила Симона. — Такая жара!

Фомбье тоже уселся, напротив места, предназначенного Клодетте.

— У вас усталый вид, — заметил Сильвен.

— Да, я немного устал. Столько дел на фабрике! И без конца приходится воевать со служащими. Вы даже представить себе не можете…

— Чего это мы не можем представить? — спросила, влетая в столовую, Клодетта.

Она подвинула свой стул ближе к Сильвену и, прежде чем сесть, погладила жениха по руке. «Как похорошела», — подумал Фомбье и ответил почти любезно:

— Я о фабрике. Мне пришлось распрощаться с Ле Бианом… а заодно и с Лекером. Они стали просто невыносимы… — И, словно его осенило, наклонился к Сильвену: — Но, господин Мезьер… вы бы могли… заменить этого Лекера. Вы прекрасно разбираетесь в современной живописи… знаете, к чему я стремлюсь… И потом, наши интересы… в какой-то степени совпадают.

Солнце светило ему прямо в лицо. Глаза, щеки, руки казались красными, а на лбу пульсировала жилка. Сильвен в смущении не мог отвести от него глаз. Он уже когда-то это видел. Когда?.. И емуприпомнилось, как Фомбье грозил Клодетте пальцем: «Клянусь, мадемуазель, вы еще пожалеете о своих словах!»

«Я, кажется, схожу с ума, — подумал Сильвен. — Он же милейший человек!»

— Двух недель вам, верно, хватит, чтобы осмотреться, — продолжал Фомбье. — Ну, пусть месяц. За это время, я уверен, вы уже сможете сделать небольшие модели для потока: тарелки, чашки. Рабочим будет с чем сравнить. А это самое главное. Заметьте, я не строю иллюзий. Сразу всего не изменишь. Пусть только агенты выйдут на новую клиентуру, пусть только нашу продукцию заметят… впрочем, я и сам буду организовывать выставки… а больше ничего и не нужно. Разумеется, позже мы будем ставить перед собой более серьезные цеди. Но пока… Вы уже видели мою небольшую лабораторию на втором этаже. Если согласны, с завтрашнего дня она в вашем распоряжении…

Фомбье наблюдал, как понемногу меняется лицо Сильвена, а в глубине зрачков вспыхивает едва заметное пламя. Потом добавил, вложив в слова всю теплоту, на какую был способен:

— Если мое предложение вас устраивает, можете с этой минуту считать себя моим компаньоном…

— Конечно, я наверняка могу быть вам полезным, — сказал Сильвен. — Меня всегда привлекал дизайн. — Говорил он медленно, и слова его словно растворялись в глубине столовой, где уже начали сгущаться сумерки. — У меня есть кое-какие идеи… довольно оригинальные, как мне кажется… С моей точки зрения, главное — не колорит, а форма, динамика… Вот на что нужно направить все усилия. — Он взял в руки солонку, поднял к свету и быстро обвел пальцем ее контуры. — Тяжеловата… Слишком много отделки… Перегружена деталями… Я бы сделал проще, ближе к материалу… Вещь должна быть только слегка обозначена… Рабочие поймут. Я объясню им… Уверен, когда они увидят, как рождается из глины моя солонка…

— Продолжайте! Продолжайте! Я слушаю. — Фомбье поднялся, чтобы зажечь люстру.

Свет преобразил лица. У Сильвена был ошалелый взгляд, а собранный в складки лоб выдавал крайнее напряжение.

— Вы говорили, что собираетесь убедить рабочих…

— Да… я…

Фомбье заметил, как рука Клодетты легла на сжатый кулак Сильвена, и не смог сдержать судорожной улыбки. Он торопливо добавил:

— Поскольку вы, в принципе, согласны, давайте, не откладывая, обговорим… материальную сторону нашего сотрудничества.

Сильвен уже открыл рот. Но Клодетта еще сильнее сжала его кулак.

— Вы же видите, Сильвен отказывается, — проговорила Клодетта.

Повисло внезапное молчание, пение сверчков в парке зазвучало еще отчетливей. Сильвен и Симона будто исчезли. Остались только Фомбье и его падчерица; натянутые как стрела, они пожирали друг друга взглядами. Девушка продолжала:

— Вы забыли об одном: фабрика-то принадлежит мне.

— А вы должны помнить, что еще не достигли совершеннолетия. В настоящий момент за фабрику отвечаю я, и потому я вправе принимать решения, которые отвечают вашим интересам. В конечном счете, я работаю на вас, дорогая Клодетта.

— Я вам не дорогая Клодетта. И плевать вы хотели на мои интересы. Если бы в ваших силах было меня разорить…

— Клодетта! — нерешительно вмешался Сильвен. — Умоляю вас… Вы не имеете права…

— Это я не имею права? Да вы только на него посмотрите… Он же с самого начала зарился на наше состояние. О! Действовать он умеет… А если кто-то упорно сопротивляется…

Фомбье сложил салфетку, совершенно спокойно. Но на скулах играли желваки.

— Будьте добры, выразите свою мысль яснее.

— Вам действительно этого хочется? Ну что ж, почему, скажите на милость, вы не сделали своего предложения Сильвену до того, как мама покончила жизнь самоубийством? — Она выделила последние слова. — Почему вы не хотите просто управлять фабрикой, как раньше? Думаете, я совсем идиотка? Нет, господин Фомбье, я вижу вас насквозь. Все яснее ясного. Теперь вам мешаю я. Но если мой муж станет вашим компаньоном…

Фомбье поднялся, Клодетта за ним. Губы ее дрожали, но взгляд оставался твердым.

— Сильвен отказывается, — повторила она. — Мне тоже прикажете покончить с собой?

Фомбье схватил со стола стакан. Сильвен вскочил со стула и бросился между Клодеттой и ее отчимом. Но Фомбье уже опустил руку. Пальцы его побелели. Раздался сухой треск. Он разжал ладонь, и осколки посыпались на скатерть.

— Объяснимся начистоту, — сказал он с впечатляющим хладнокровием. — Вы обвиняете меня в смерти своей матери?

Клодетта решила уйти от заданного в лоб вопроса.

— Может, вы скажете, что не пытались только что использовать Сильвена?

— Глупая девчонка!

Сильвен сжал кулаки.

— Уходите! Немедленно уходите, господин Фомбье, или я…

Фомбье достал из нагрудного кармана платок и стал вытирать кровь с раненой ладони.

— Успокойтесь, дорогой Сильвен… И подумайте! В самом-то деле! Вы уже не маленький, можете самостоятельно принимать решения.

Он поклонился Симоне и вышел, так прекрасно владея собой, что Сильвену стало совсем неудобно. Клодетта старалась взять себя в руки.

— Простите! — пробормотала она. — Я не могла сдержаться… Такая наглость!

— Это не имеет значения! Вы не должны были переходить границ приличия, — сказал Сильвен.

Ее гнев тут же обратился против него:

— Правильно! Поддерживайте Фомбье! Вам было бы лестно оказаться у него под началом, правда?

— Клодетта! Я вам не позволю…

— А я не нуждаюсь в ваших позволениях.

Она промчалась по столовой, плечи ее содрогались от рыданий. Сильвен растерянно посмотрел на Симону. Она качнула головой.

— На твоем месте я бы сохраняла нейтралитет. Тем более что она не права… Фомбье сделал тебе прекрасное предложение…

— Ага! Я вижу, куда ты клонишь. — И, решившись, он бросился к двери. — Клодетта!

На улице стало совсем темно. Только на западе еще горела над самым горизонтом, за распускающейся листвой, красная полоска. На террасе было пусто. Сильвен остановился. Вокруг кружили насекомые, из нагретого солнцем сада поднималась волна ароматов. «Наверное, на скамейке», — подумал Сильвен.

Клодетта плакала, обхватив руками спинку. Он тесно прижался к девушке.

— Прошу вас, Клодетта! Выслушайте меня… Я не могу видеть вас несчастной… Я сделаю все, что захотите Клодетта! Я хочу вам кое в чем признаться… Сейчас — да, я по-настоящему люблю вас! Но сначала, не знаю… Я не был в этом уверен… Я скорее притворялся. Это была своего рода бравада. Я был противен самому себе из-за того удара кулаком. Помните?

Она подняла голову, он угадывал ее мальчишеский профиль и блестящий след слезинки возле носа.

— Вы еще не знаете всего, Клодетта… Я же хотел вас оставить! Если бы не подошел баркас… В тот момент я вас ненавидел… И ненавидел Симону. Это она меня заставила… Да что я говорю? Просто спихнула в воду, чтобы я вас спас… Вы для меня были чужой, а я хотел жить… О, как я любил жизнь! И сделал бы что угодно, чтоб только… А потом… Я просто пассивно принимал все происходящее… Вы богаты, а у меня никакого положения… И никогда не было, вот в чем дело. Все, что рассказывала обо мне Симона, — выставки, успех, контракты… все это чушь… Думаю, я вообще ни на что не годен… разве что страдать… и любить вас. Бедный, несчастный художник-неудачник, Клодетта, но он любит вас до безумия… Вот и все! Я уже давно собирался сказать… Да, мне лестно предложение вашего отчима. Поставьте себя на мое место, Клодетта! Я так хочу работать, ни от кого не зависеть… Нет, вы не поймете… Когда-нибудь я все равно должен был вам все объяснить, признаться…

Он сжал виски ладонями, а Клодетта обняла его за шею.

— Сильвен! Прошу вас… Мне страшно…

— Разве вы согласились бы выйти замуж, зная, что ваш жених не до конца честен с вами?

— Господи, к чему это все, Сильвен, бедный вы мой?!

Он отстранился, почти грубо схватил ее за плечо.

— Уедем! Давайте немедленно уедем! Клодетта, клянусь, я не сошел с ума. Мы должны уехать! Куда-нибудь, где никто не сможет нас найти… никогда.

— Нет!

— Что вас держит здесь, Клодетта? Я готов… Готов порвать с прошлым и начать с вами новую жизнь…

— Тише! Слышите?

— Что такое?

— Кажется, кто-то ходит.

— Клодетта! На карту поставлена наша жизнь… наше счастье… Уедем!

— Как вы можете такое предлагать, Сильвен? Чтобы я бросила «Мениль»!.. Без борьбы уступила… этому человеку! Нет! Ни за что! Хотя бы в память о родителях я должна остаться, постараться одержать верх. Фомбье еще не знает, на что я способна. О! На этот раз…

Она поднялась, быстро пошла по аллее. Сильвен за ней.

— Я уверена, здесь кто-то был, — шепнула Клодетта.

Хлопнула дверь, и они встревоженно обернулись.

— Нас подслушивали с террасы, — сказала девушка. — Пошли в дом!

Она взбежала по ступенькам. Сильвен догнал ее, и они вместе вошли в гостиную. Здесь было темно и пусто. Но из столовой доносился какой-то шум.

Оказалось, это Маргарита убирала со стола, переставляла на поднос тарелки.

— Вы никого не видели? — спросил Сильвен.

Старая служанка пожала плечами. С тех пор как умерла хозяйка, она со всеми разговаривала сухо и всегда была в плохом настроении.

— Господина Фомбье видела, — ответила она. — Он захотел пить. Пришел взять бутылку минеральной воды.

— Когда это было?

— Откуда мне знать!.. Недавно. А вам зачем?

— Да просто так, — сказала Клодетта. — Иди!.. Завтра посуду уберешь.

Маргарита окинула молодых суровым взглядом.

— Я что, вам мешаю?

— С какой стати ты станешь нам мешать?.. Иди! Спать ложись. Ты, наверное, устала.

— Дайте хоть закрыть.

Она направилась к распахнутому окну.

— Бесполезно! — твердо произнесла Клодетта.

Маргарита опустила руки.

— Как это — бесполезно? Еще придумала! Ты соображаешь, что говоришь? Хочешь, чтобы…

— Да пусть!

Сильвен наблюдал за женщинами, понимая, что спорят они о чем-то известном лишь им одним. Маргарита медленно покачала головой, развернулась и, ссутулившись, засеменила к вестибюлю. Он угадал, что она перекрестилась на ходу.

— Что это с ней? — спросил Сильвен шепотом.

— Да она совсем с ума сошла, — ответила Клодетта.

Она погасила свет, взяла Сильвена за руку, и они молча поднялись… на третий этаж.

— Вы не очень на меня сердитесь? — шепнула Клодетта.

Она стояла на пороге, ее силуэт слабо проступал на фоне темной комнаты. Сильвен привлек девушку к себе.

— Любовь моя!

Она осторожно высвободилась, пятясь, вступила в спальню, наполовину прикрыла дверь. Теперь он видел лишь светлое пятно ее лица. И наклонился, чтобы припасть еще раз к этому чистому роднику. Он весь горел и пошатывался, словно больной. Но дверь захлопнулась, он услышал, как щелкнула задвижка.

— Зачем? — спросил он тихонько. — Кого вы боитесь?

До него донесся, будто издалека, голос Клодетты:

— Себя, мой дорогой… Только себя!

Глава 9

Сначала лезвие не хотело брить. Потом оборвался шнурок, Фомбье сквозь зубы выругался. Через матовое стекло ванной комнаты, о которое бились капли дождя, сочился тусклый свет. Паршивый денек! Еще один… Все опротивело: «Мениль», фабрика, сама жизнь! Он резким движением затянул галстук, выпил пару глотков водопроводной воды из стакана для полоскания зубов.

Неспешно спустился по лестнице, замирая на каждой ступени, снял с вешалки плащ, натянул перчатки. Открыв дверь, увидел мокрый сад, потоки воды на аллее и сквозь ветви сирени тяжелые облака, поднимавшиеся со стороны моря. Еще один день…

Фомбье шагнул, поскользнулся на мокрых листьях, качнувшись, восстановил равновесие и с внезапной ненавистью посмотрел на сирень. Все враждебно, все против него. Он собрался с духом и помчался бегом к гаражу. Конечно, застывший от ночной прохлады мотор не желал заводиться. Он раз за разом, злясь, включал зажигание. На звук примчался Франсуа, накинув на голову, как мешок, старый дождевик.

— Придется толкать! — резко сказал Фомбье.

— Рановато вы сегодня, — заметил слуга.

— Да толкайте же!

Это было нетрудно. Дорога шла под уклон. Двигатель взревел, закашлялся и наконец заработал нормально. Франсуа открыл ворота, и Фомбье крикнул ему на ходу:

— Вырубите мне эту чертову сирень! Весь вид загораживает. И листья падают на крыльцо. Гадость какая!

Проехал несколько метров и высунул голову из окна:

— К обеду не вернусь.

— Хорошо, мсье.

«Симка» рванула к воротам, забуксовала, вильнула, и вот уже мотор рычал за деревьями — Фомбье переключил скорость. Франсуа с осуждением покачал головой и вошел во флигель, где Маргарита, уже успев одеться, молола кофе.

— Что за человек! — бурчал Франсуа. — Всех, наверное, разбудил…

— А они вчера так поздно уснули! — заметила Маргарита. — После такого-то разговора!.. Из кухни было слышно, как кричат.

Они замолчали, размышляя о том, что еще захочет срубить, подрезать, подстричь, переменить Фомбье… Теперь он хозяин!..

— Знаешь, — продолжила Маргарита, и голос ее дрогнул, — может, нам не стоит здесь оставаться?

Франсуа, резавший хлеб, отложил буханку. Он давно ждал этих слов. Он и сам не раз задавался подобным вопросом. Но никогда всерьез не думал, что им придется покинуть «Мениль».

— Не могу я тут больше, — добавила Маргарита.

Она старательно доскребла плиту, подбросила в топку угля. Франсуа бессмысленно гладил ладонь то одной, то другой плоскостью ножа.

— Хочешь, я провожу тебя с зонтом? — спросил он.

Она не ответила и вышла, держа в руках собранный поднос. Франсуа предпочел не ходить за женой, чувствуя ее раздражение.

Уехать! Маргариту просто преследовало это слово. Уехать… Отъезд казался ей полным абсурдом, она представляла себе эту картину: вещи сложены на телегу, стулья вверх ножками, свернутый матрас, старые часы, которые сами собой начинают бить на ухабах, а сзади Франсуа, сгорбленный, как беженец… Но оставаться больше невозможно. Слишком много призраков поселилось теперь в доме… Придется перебираться к кузине в Понт-Аван. Затаиться и постараться забыть. Может, Клодетта приедет когда их навестить. Но лучше понемногу свыкнуться с мыслью, что они будут видеть ее нечасто. Им, старикам, даже не позволено теперь копаться в воспоминаниях, прошлое таит опасность.

Маргарита привычным жестом опустила поднос на выставленное колено. Дверь открылась без ключа. Фомбье не запер ее. Но Маргариту словно ударило током. В тот день, когда кровать хозяйки оказалась пустой, дверь тоже была открыта.

С некоторых пор ее, словно кошмар, стали преследовать одни и те же картины, одни и те же страхи. А вдруг обитатели «Мениля» так и будут пропадать один за другим?.. Пока дом совсем не опустеет, и тогда наглухо закроются окна, и он зарастет плющом и диким виноградом. Маргарита ясно видела, как высокая трава захватывает аллею, а двери покрываются мхом. Она наспех пробормотала молитву, словно заклинание.

На лестничной площадке второго этажа она прислушалась. Мадемуазель Симона уже ходила по комнате, но брат ее, должно быть, еще спал. Из спальни Клодетты тоже не доносилось ни единого звука. И хватает же смелости у девочки ночевать в этой отдаленной от остальных комнате рядом с чердаком! Она, Маргарита, ни за что бы не смогла. Она теперь каждую ночь вскакивала и искала в темноте влажную руку или бок Франсуа, чтобы немного успокоиться.

Маргарита постучала.

Обычно Клодетта сначала потягивалась, постанывая от удовольствия. Зевая, невнятно кричала старой служанке, чтобы та подождала. Потом скрипела кровать. Клодетта отодвигала задвижку и быстро забиралась снова в постель, Маргарита отворяла ставни, наводила порядок в спальне. Для старухи это были лучшие минуты за целый день.

Маргарита еще раз постучала, внезапное волнение заставило ее опустить поднос на пол. Неужели… Клодетта… тоже?

Она повернула ручку, ожидая, что дверь заперта на задвижку. Но дверь поддалась, приоткрылась. Маргарита вошла тихо, на цыпочках. Взглянула на кровать и вяло осела, раскинув юбки ровным кругом, как марионетка, у которой оборвалась нить.

Флесуа достал портсигар… и снова убрал его в карман, бросил на окружающих беглый взгляд. К счастью, никто не заметил. Хотя сегодня нервозность его была извинительна. Не то чтобы он волновался или устал сильнее обычного. Само по себе преступление не страшнее, чем другие. Условия задачи ясны, свидетельские показания, которые успел за полтора часа собрать комиссар, все, как одно, отличались удивительной четкостью и краткостью. Только вот сама атмосфера «Мениля»… Атмосфера, с которой Флесуа был слишком хорошо знаком, точно та же, что в «деле Анжелы Фомбье», он даже не знал теперь, расследовать ли самоубийство матери… или убийство дочери.

Прежде всего, время. То же самое или почти. Тот же зловещий свет. Тот же запах мебельной мастики, те же цветы в вазах большой гостиной, где он, в конце концов, собрал всех. А главное — те же лица, застывшие, серые, те же невидящие глаза.

Впрочем, кое-что изменилось. Не было Фомбье. Он еще не знал, не должен был знать, и комиссар решил оповестить его чуть позже, после того, как прибудет представитель прокуратуры.

Да, где же прокуратура?.. Что они себе думают? Комиссар позвонил в Кемпер сорок минут назад и сразу же выслал туда Маньяра с машиной…

Флесуа тронул платочек, кашлянул и произнес как можно тверже:

— Продолжим… или, точнее, подведем итоги. Маргарита, как обычно, приносит молодой хозяйке завтрак… Заметим, немного раньше, чем всегда, но это не столь важно… Она стучит… Тишина!.. Поворачивает ручку, думая, что дверь закрыта на задвижку… Но та открывается… И таким образом… обнаруживается преступлёние. От волнения Маргарита теряет сознание… Вы, мадемуазель Мезьер, услышав, как она упала, будите брата и предупреждаете его, что происходит нечто чрезвычайное… а сами поднимаетесь на третий этаж. Только ваше свидетельство и представляет для меня интерес. На ваш крик прибегают испуганные Сильвен Мезьер и Франсуа и пытаются, что вполне понятно, прежде всего оказать помощь жертве. Но, увы, все усилия бесполезны. Единственным и весьма прискорбным их результатом является то, что мы теперь не можем наблюдать место преступления в том виде, в каком его оставил убийца.

Флесуа, немного задохнувшись, покопался в выполненных летящим почерком записях секретаря.

— К счастью, вы, мадемуазель, очень точно все запомнили. Читаю: окна и ставни закрыты, шторы задвинуты… комната в полном порядке… И наконец — а это главное, — положение тела дает возможность считать, что мадемуазель Денизо не лежала, а сидела в постели, когда ее ударили, поскольку голова свешивалась с подушки, упираясь в спинку кровати, а одеяло прикрывало тело лишь на уровне груди.

— Об остальном, — добавил комиссар, отложив листки, — я могу только догадываться… Удар был нанесен ножом или каким-то сходным предметом с очень узким лезвием. Впрочем, это подтвердит медицинский эксперт, он же установит точное время преступления… Вы заявили, мадемуазель, что ночью не слышали никакого шума. Я имею в виду даже очень легкий шум, который в тот момент мог не показаться вам чем-то необычным.

— Я ничего не слышала.

— А вы, господин Мезьер?

Сильвен сидел на стуле, согнувшись пополам, уперев локти в колени и положив подбородок на сжатые кулаки. С того момента, как по приказу Флесуа все собрались в гостиной, он не произнес ни слова, не сделал ни одного движения. Было неясно, понял ли он вопрос. Ничто не шелохнулось в его изможденном лице.

— Брат тоже ничего не слышал, — ответила Симона.

Комиссар прошелся взад-вперед, пошлепывая себя по затылку. Маргарита, прижав к лицу скомканный платок, уже не плакала. Она словно одеревенела. Франсуа успел надеть выходной костюм. Но плохо застегнутый галстук с фиксированным узлом висел криво. Он стоял у камина, покачивая праздными руками с огромными ладонями. Лишь время от времени проводил пальцем по влажным усам. Флесуа продолжал:

— Маргарита, вы рассказали мне, что вчера по приказу мадемуазель Денизо — и против обыкновения — оставили открытыми окна на первом этаже. Следовательно, постороннему лицу ничего не стоило проникнуть внутрь дома. Но, с другой стороны, как объяснить тот факт, что жертва, — он невольно перешел на официальный язык, — открыла дверь… незнакомому человеку? Совершенно очевидно, что она хорошо знала посетителя, доверяла ему, а главное — его не опасалась… Известен ли вам хоть один такой человек, не проживающий в «Мениле»?

Поскольку все промолчали, он уточнил:

— Это вопрос прежде всего к вам, Франсуа и Маргарита, только вы можете знать…

Старуха шевельнулась, задвигала губами, сделала усилие, чтобы подняться.

— Вы хотите что-то сказать? — спросил Флесуа.

Он остановился прямо перед ней, и она посмотрела на него с ужасом, словно комиссар мог ее ударить.

— Нет… Я хотела бы выйти. Мне плохо.

— Уведите ее, Франсуа… Пусть отдохнет!.. Приляжет!..

— Спасибо, господин комиссар.

— А я? — спросил Сильвен. — Я могу вернуться в свою комнату?

Он заговорил настолько неожиданно, что все вздрогнули. Старики, уже двинувшиеся было к двери, застыли на месте, поддерживая друг друга.

— Да… разумеется, господин Мезьер. Вы мне больше не нужны.

Франсуа увел Маргариту. Сильвен последовал за ними, держась за мебель.

— Он, кажется, чрезвычайно подавлен, — заметил Флесуа. — Не боитесь, что ваш брат решится на отчаянный шаг?

Симона слегка пожала плечами:

— Что за мысли! Да у него и оружия нет.

— Хватит и крепкой веревки.

— Нет! Нет! Это просто нервное. Пусть придет в себя, комиссар. Разумеется, он горюет. Но, в конце концов, Клодетта была ему пока еще только невестой.

Флесуа придвинул стул к креслу молодой женщины.

— Говоря откровенно, гипотеза, которую я только что упоминал, — убийца, проникший в дом снаружи, — не слишком убедительна. Да и зачем искать врага где-то далеко, если нам известно, что совсем рядом… — Он заговорил доверительным тоном: — Давайте вернемся к вчерашним событиям. Просто скажите, был ли господин Фомбье, по-вашему, в ярости… Знаете, как бывает: до того человек разойдется, что теряет всякий контроль над своими действиями!

— Нет-нет, — произнесла Симона решительно. — Конечно, он был расстроен, Клодетта вывела его из себя, как она не раз это делала. Однако дай он ей пощечину, и то бы я удивилась… хотя, признаю, он был бы тысячу раз прав. Но представить, что господин Фомбье дождался ночи и хладнокровно… Нет! Нет!

Она оборвала себя, смутившись от того, сколько пыла прозвучало в ее ответе. Флесуа продолжал:

— Хорошо, забудем на время о гневе. И обратимся к весьма любопытным признаниям, которые сделал вам господин Фомбье перед самым ужином. Вы заявили, что не помните точно его слов.

— Нет, слов не помню. Забыла. Знаете, после утреннего шока я совсем ничего…

— Понимаю. Понимаю. Но, по существу, он сказал вам…

Комиссар старался поймать взгляд Симоны. Глуховатым голосом она продолжила его фразу:

— Он сказал, что Клодетта ненавидит его… что она сделает все, лишь бы ему навредить… и что он уверен, падчерица выгонит его с фабрики, едва станет совершеннолетней… как какую-нибудь прислугу.

Флесуа поигрывал платочком.

— И еще он добавил, что не собирается сдаваться без борьбы, а, напротив, намерен сражаться… Сражаться — да, но законными методами… Я ведь вам рассказала о его планах, комиссар: Фомбье собирался сделать Сильвена своим компаньоном и таким образом обезвредить Клодетту. Думаю даже, именно так он и сказал. Признаться, я сама поддержала его намерения. Мне показалось, будет правильно, если Сильвен займет достойное место на фабрике. Не может же он всю жизнь довольствоваться ролью мужа Клодетты! Это важно для него самого, да и мнение окружающих…

— Разумеется, — торопливо прервал Симону комиссар, для которого ее рассуждения семейного характера не представляли решительно никакого интереса. — Но упомянутый план был последней и единственной картой, на которую мог ставить Фомбье. После того как этот… «законный метод» не принес успеха… у него не оставалось…

Симона отшатнулась и посмотрела на него с ужасом.

— Это невозможно, комиссар. Поверьте, на него это не похоже.

Флесуа успокаивающе улыбнулся.

— Поймите, я его не обвиняю… Я лишь делаю выводы которые напрашиваются сами собой, и, боюсь, следователь, господин Ируа, пойдет тем же путем. Однако здесь можно найти кое-какие возражения. И немалые! С какой стати мадемуазель Денизо открывать среди ночи дверь своему отчиму, тем более после такой страшной ссоры?.. Да и сам господин Фомбье не лишен здравого смысла. Он не мог не догадываться, что подозрения в первую очередь падут на него… По трезвом размышлении это кажется мне главным аргументом в его пользу. Совершить настолько глупое преступление!.. — Флесуа взглянул на часы и поднялся. — Да куда они все запропастились?

Симона встала.

— Если я вам больше не нужна, комиссар… Я хотела бы начать собирать вещи.

— Вещи?.. Разве вы хотите…

— Да, я хочу уехать из «Мениля» как можно быстрее, вместе с Сильвеном… Поймите, нам тяжело здесь оставаться. Даже мне, при том, что у меня крепкие нервы…

— И куда же вы теперь?

— В Беноде. В гостиницу «Каравелла», где мы уже останавливались. Там и пробудем до похорон. А потом…

Флесуа кивнул.

— Прекрасно вас понимаю. Но сомневаюсь, что господин Ируа позволит вам уехать. Пока идет следствие… Два-три дня придется подождать. По меньшей мере…

Он проводил ее взглядом и чуть не прищелкнул языком, когда дверь захлопнулась. Вот каких женщин он любит! Светлая голова! Крепкие нервы! А фигура!..

Он снял трубку и вызвал Кемпер.

— Алло!.. А, это вы, Тьерселен… Еще не выехали?.. Что же вы там делаете?.. Что-что?.. Врач… Ну так что ж, он сам сюда приедет… Скажите-ка, вы послали кого-нибудь на фабрику, как я приказал? А?.. Да, пусть незаметно следят за ним… Поедет куда-нибудь — чтобы не отставали… Но больше ничего, понятно? Без глупостей мне… Пока господин Ируа не сделал заключения… Именно… Пошевеливайтесь, старина, пошевеливайтесь…

Он положил трубку, вздохнул и достал портсигар. Жуткое дело! Любопытно, что же решит Ируа? Осмелится ли, основываясь лишь на подозрении?.. Все же Фомбье не последний человек в этих краях. Разразится скандал. А Ируа хоть и карьерист, но весьма, весьма осторожный. Он не склонен рисковать своим положением… На этом деле можно заработать очки, при условии…

В дверь постучали, вошел Франсуа.

— Жена легла. Пусть поспит немного… А я пришел узнать, не нужно ли вам чего, господин комиссар?

Флесуа торопливо, короткими затяжками курил.

— Чашечку кофе хорошо бы! Глядишь, в голове просветлеет… Да, подождите минутку, Франсуа… Ответьте откровенно, что вы думаете о своем хозяине?

Франсуа в затруднении шевельнул всеми своими морщинами и почесал ухо.

— Что думаю… Ну, он человек холодный, властный… Гордый или, по крайней мере, не слишком разговорчивый… Если вас это устроит…

— Не совсем. Короче, как вы считаете, способен он?..

— Я не Господь Бог, — медленно произнес Франсуа. — Но лично я чувствую, что господин Фомбье никогда бы не смог… даже если бы захотел… в мыслях. Трудно объяснять такие вещи… Просто чувствуешь. И все.

Его честный взгляд смущал комиссара. Флесуа старательно стряхнул пепел.

— Даже если забыть о материальных интересах, он ее ненавидел, правда? Они ненавидели друг друга. Здесь все дышало ненавистью.

— О! Не думайте, что они без конца ссорились, господин комиссар. Это происходило нечасто… В том-то весь и ужас… Обычно они не замечали друг друга. Для девочки он был все равно что невидимкой. Можно подумать, она смотрела сквозь него… как будто он прозрачный, что ли. А об отце говорила, словно покойный хозяин просто уехал — путешествует, например, а не умер и лежит в сырой земле.

— Но не считала же она в самом деле…

Франсуа протестующе поднял обе ручищи.

— Как можно?.. Нет. Просто хотела позлить господина Фомбье. Это в глаза бросалось. Постоянно давала понять, что в «Мениле» ему не место… Мы с Маргаритой даже жалели его, притом что не слишком любили. В глубине души он человек незлой. Ему бы нормальный дом, семью, как у людей.

— А как он вам показался сегодня, когда уезжал?

— Усталый был, нервный… Приказал срубить сирень.

— Сирень?

— Да. Ту, что у крыльца. Покойный хозяин ее посадил… Срубить сирень!.. Разве станет тот, кто только что убил человека, говорить о подобных пустяках?.. Да только я ее рубить не буду.

— Вы сказали, что ни вы сами, ни ваша жена не присутствовали при вчерашнем скандале.

— Да, господин комиссар. Господин Фомбье попросил Маргариту не прислуживать им. Понятно — нужно было поговорить.

Флесуа достал еще одну сигарету.

— Что же, благодарю… Сделайте мне кофе покрепче… Сегодня довольно зябко… Вы что-то хотите спросить?

— Да вот… То есть это моя жена… В общем, мы хотели бы уехать!

«И вы тоже!» — чуть не вскрикнул Флесуа. И с любопытством взглянул на старика:

— Уехать?.. Когда же?

— О! Как можно быстрее… Что нам теперь здесь делать, когда малышка… У нас есть родня в Понт-Аване… Кузина со стороны Маргариты… — Он задумчиво качнул головой, пригладил пальцем усы. — Давно надо было уехать. Два года назад. Как только хозяин…

— Ладно! Ладно! — проворчал Флесуа. — Об этом поговорим, когда закончится следствие. Пока же никто не имеет права покидать дом.

Автомобильный гудок заставил его вздрогнуть.

— Ступайте!.. Не нужно кофе. Прокуратура приехала. Ступайте! Ступайте!..

Он заторопился в холл.

Следователь Ируа лихо взбежал на крыльцо, за ним Маньяр и Тьерселен. Завершал шествие судебный медик, пузатый старик.

— Сюда!.. Сюда, пожалуйста!.. — повторял Флесуа голосом экскурсовода, проводя их к лестнице.

Следователь удержал его за рукав:

— Отпечатки есть?

— Никаких. Вернее, слишком много! До нас на месте преступления побывали четверо: гостящие здесь господин Мезьер с сестрой и двое слуг.

— Кого подозреваете?

Они добрались до третьего этажа. Флесуа толкнул дверь. Ируа снял шляпу.

Смерть сделала черты Клодетты более резкими. Лицо рано повзрослевшей девочки. Глаза из-под полуприкрытых век словно смотрели на что-то у подножия кровати.

Одеяло было натянуто до самого подбородка. Врач откинул его, стянул ночную рубашку, обнажив рану. Очищенная от крови, она выглядела всего лишь порезом, не больше сантиметра.

— Почти как удар перочинным ножом, — шепнул Ируа.

— Слишком длинное лезвие для перочинного-то ножа, — проворчал врач. — Вне всякого сомнения, задето сердце, больше того — пробито насквозь.

— Мгновенная смерть, разумеется.

— Даже не вскрикнула, — вставил Флесуа.

— Точнее, никто ничего не слышал, а это не одно и то же… Не исключено и другое: девушка могла намеренно сдержать крик. Хоть редко, но бывает и такое. Вспомните дело Бушоне…

— Помню, как же! — сказал Флесуа. — Только в деле Бушоне преступник все равно что подпись оставил. А здесь…

Глава 10

Утром снова шел дождь, днем же стало так жарко, что гудрон на шоссе дымился, а над ландами поднимался туман. Вода спала, море отступило далеко от берега, было слышно, как кричат на тинистой отмели чайки. Возле самой воды четко вырисовывались фигурки рыбаков. Горизонт перегородила тяжелая стена облаков. Было в этом затишье что-то такое тревожное, щемящее, что хотелось лечь на землю и, затаившись, ждать.

Сильвен прошел мимо Скал таможенника на пляж, где стояло еще несколько тентов. Перед ним на километры вперед простирался песчаный берег, бледно-желтый, без единого пятнышка, на котором море обозначило приливной волной темную полосу, терявшуюся в зыбком далеке. Он был один, но даже такой простор не мог его успокоить, «Мениль» грозной тенью нависал над ним. Ему было страшно. Если бы Клодетта согласилась тогда уехать… Надо было бежать сразу, как он и предлагал, бежать без оглядки. Клодетта хотела подождать. И вот она мертва. Почему? Бесполезно искать ответ. Почему утопился Робер Денизо? Почему убежала среди ночи из дому его жена? Нет ответа. Это рок.

Впрочем, Сильвен, пожалуй, мог бы докопаться до истины, если бы не боялся взглянуть фактам в лицо. Но смотреть на вещи прямо он не привык. А может, не слишком и хотел узнать правду? Искал лишь безопасности и покоя? Зачем доискиваться, кто ты и чего стоишь? Нужно жить одним днем. Вполне вероятно, с Клодеттой, такой упрямой и своевольной, он был бы несчастлив. Может, то, что она умерла, для него… удача. Пусть это постыдные мысли, в которых неловко признаться даже самому себе, зато они хоть немного заглушают боль, не дают впасть в отчаяние. Откровенно говоря, можно обойтись и без любви. Конечно, с ней жизнь становится ярче, острее. Она озаряет серые будни. Заставляет поверить в свой талант, в то, что станешь великим художником… Но раз уж тебе не суждено стать великим художником… Раз реальность — течение дней с их мелкими хлопотами, успокоительным кругом привычек… О! Превратиться бы в такого, как Франсуа! Ни к чему не стремиться. Жить самыми простыми заботами… Сделаться лесником или лесорубом, поселиться в глуши, одному. Жить одному! Чтобы не следила за каждым твоим шагом любящая женщина, стремящаяся влезть тебе в голову, распоряжаться будущим, врасти в тебя корнями, как омела в дуб. Нет, не надо ни любви, ни преданности! Избавиться от необходимости быть не тем, что ты есть. Просто жить, и все! Пусть исчезнет азарт, заглохнет честолюбие! Главное — выжить, видеть пляж, ощущать секущие песчинки на лице, оставаться бренным телом, которому доступна лишь бесконечная цепь маленьких удовольствий! Главное — существовать: завтра, послезавтра и еще через день, через месяцы и годы. Прощай, Клодетта!

Ноги утопают в песке. Шагать тяжело. Из-за облаков вырываются снопы горячих, почти осязаемых солнечных лучей. В небе неподвижно, едва заметно подрагивая, стоит неизвестно откуда взявшийся воздушный змей, свесив вниз длинный, как у настоящей рептилии, хвост. Сильвен понимает, что, сколько бы он себя ни уговаривал, Клодетта для него жива, а он несчастлив. И напрасно старается он уйти подальше от «Мениля», там осталась часть его самого, от которой не убежать. Так что он всего лишь делает вид, что уходит. Натягивает незримую нить, чтобы ощутить ее сопротивление, но если б эта нить вдруг оборвалась, Сильвен, возможно, упал бы замертво на песок меж водорослей и обломков былых кораблекрушений. Он останавливается. Начинающийся прилив бесшумно разворачивает свиток пены. Ветер посвистывает в ушах. Справа и слева проступает, словно подвешенная к горизонту, синеватая полоска берега. Уже поздно. Тень Сильвена стала длинной, и именно она убеждает его в том, что жизнь продолжается. Можно лечь прямо тут и заснуть. Но Сильвен слишком привык к удобствам, чтобы спать на пляже. Он любит есть из изящных тарелок, отдыхать на тонких простынях. Ему необходимы близость, голоса других людей, крыша над головой. Да и все равно от собственной памяти не убежишь.

Сильвен повернул назад. Двойная цепь глубоких круглых следов напоминала отпечатки лап крупного зверя. Жаль, что он так изуродовал пляж. Он свернул в дюны и пошел наискось через поля, инстинктивно отыскивая вдалеке выглядывающую из-за деревьев островерхую крышу «Мениля».

Возле флигеля свалены в кучу корзины, обшитые мешковиной ящики. Франсуа появился лишь после второго гудка, держа в руке молоток, а во рту — гвозди. Нехотя открыл ворота. Фомбье проехал, до предела вдавив акселератор. Быстро завернул, на большой скорости влетел в гараж, так что шины взвизгнули на цементном полу. От резкого торможения машина клюет носом, стонет. Но Фомбье уже захлопнул дверцу и удаляется. Он очень озабочен. Взгляд отсутствующий. Стянул перчатки. Нервно ступает по собственной, бегущей впереди тени. У крыльца Фомбье выругался. Франсуа так и не срубил сирень. Давно пора его гнать. Ишь взял волю! Вечная история. Если вы добры, люди считают вас слабым. А если пользуетесь своей властью, начинают ненавидеть. На фабрике все шушукаются у него за спиной. Вот было бы радости, арестуй его Флесуа. Подлецы! Не упускают случая написать мелом на стене, дверях, даже на бортах грузовика: «Фомбье — убийца». А ведь на самом деле никто из них не верит в его виновность. И газеты освещали события очень подробно, излагали заключение следствия. Но им все равно! Лишь бы поиграть у него на нервах. Его преследуют, ему бросают вызов за то, что он хозяин и останется им. Но он еще покажет! Первого же, кого поймает с мелом в руке… Черт побери! Небось в тюрьме места хватит!

Фомбье дошел до лестницы и увидел у стены большой чемодан. Он сразу обо всем догадался, и рука его гневно сжала перила. Он взлетел, прыгая через две-три ступеньки, на второй этаж… Комната Симоны была открыта. Он толкнул дверь. Симона, стоявшая на стуле возле распахнутого шкафа, обернулась.

— Не уезжайте! — закричал Фомбье. И добавил тише, с вымученной улыбкой: — Вы не можете уехать… Я просто не так понял, правда?

Она спускается на пол. Он впервые видит Симону удивленной, растерянной.

— Комиссар… позволил нам, — объясняет она, краснея. — Мы ведь были гостями… Клодетты. Так что теперь…

Фомбье входит в комнату и захлопывает дверь ногой.

— Теперь вы — мои гости.

Увидев, что Симона пятится, он остановился.

— Вы что же, боитесь меня? Значит, вы тоже… Даже вы. Вы поверили этому! — Он сел на кровать, запустил пальцы в волосы, вздохнул. — Все хотят меня покинуть, — прошептал он. — Симона! Я уже три дня собираюсь с вами поговорить… Выслушайте меня. Прошу… Только сначала сядьте.

Симона подчиняется. Она скованна. Заметив, что взгляд Фомбье устремлен в шкаф, на белье, кружева, скомканные чулки, она осторожно толкает дверцу. Фомбье опускает глаза. Теперь он не может найти слов.

— Симона… вы будете поражены… но я вынужден торопиться… Может быть даже, вы сочтете, что я… говорю гнусные вещи… Но я больше не могу… Я должен сказать… Я никогда не любил жену… Да, знаю. Она умерла всего три недели назад, а три дня назад погибла Клодетта… Еще рано заговаривать об этом… Но когда я увидел внизу ваш чемодан…

Он обеими руками сжал медный прут на спинке кровати, посреди лба забилась синяя жилка.

— Послушайте, Симона. Для меня сейчас важно лишь одно: я свободен! Свободен! С сегодняшнего дня я снова начинаю жить! Я богат! Не по моей воле, но так уж случилось. Я богат! Свободен и богат! Так не уезжайте! Разве вы не поняли, что нужны мне? До сих пор я не мог быть самим собой, потому что влачил здесь какую-то… жалкую и страшную жизнь… Но в вас мое спасение. С вами я смогу поднять фабрику, заново поставить производство… Все уже давным-давно сложилось у меня в голове… Фирменный магазин в Париже, сеть складов в провинции, еще одна фабрика в Марселе… И преображенный, помолодевший «Мениль»… Теплица, теннисный корт, на месте гаража — лаборатория… Все, все уже продумано… Вы будете гордиться, что стали госпожой Фомбье…

Он выдохся и остановился. Но тут же, схватив ледяное запястье Симоны, продолжил:

— Простите. Я не собирался так с вами разговаривать. Просто не выдержал… Но, может, это и к лучшему… Нет! Не нужно отвечать. Ничего не говорите… Теперь вы все знаете, подумайте… Это очень серьезно, Симона… Я не слишком красноречив. Выражаюсь неловко и резко. Но слово держать умею.

Симона молчала. Она задыхалась и изо всех сил сжимала зубы, словно боялась, что они лязгнут. Фомбье встал.

— Что касается Сильвена, все остается в силе… Даже более того. Он становится моим компаньоном, моей правой рукой… Для начала я отдаю ему «симку».

Красное солнце садится за тучи. На мгновение перед тем, как погаснуть, оно заливает комнату торжественным светом. Закатный отблеск, окрашивавший все трагические события в «Мениле», падал теперь на Симону — Фомбье никогда этого не забыть.

— Подумайте! — говорит он еще раз.

— Нет, я не могу, — шепчет Симона.

Фомбье останавливается на пороге, хмурится.

— Я для вас слишком стар?

— Нет.

— Вас пугает мой характер? Я же вижу, вы напуганы, Симона… Ну, говорите!

— Нет, не в этом дело.

— Так в чем тогда? Боитесь общественного мнения?

— Знали бы вы, как мне на него наплевать.

Симона презрительно морщится. Лежащая на коленях рука ее дрожит.

— Я неприятен вам… физически?

На глазах у Симоны слезы. Она отрицательно качает головой.

В этот момент из вестибюля доносятся неуверенные шаги. Словно ищет дорогу незнакомец.

— Кто там? — кричит Фомбье.

— Я!

Голос Сильвена — оба почувствовали облегчение от того, что не будут больше наедине. Фомбье перегнулся через перила:

— Черт побери! Никогда бы не подумал, что это вы! Что это у вас ноги заплетаются?.. Поднимайтесь, вы очень вовремя.

Над первым пролетом показалась голова Сильвена.

— Я просто падаю от усталости, — сказал он. — Совсем отвык долго ходить. — Он наконец поднялся на второй этаж. В руках у него корзинка вишни. — Я взял ягоды во флигеле, проходя мимо.

— Видите, как будет хорошо! — обратился Фомбье к Симоне.

— Что будет хорошо? — спросил Сильвен с полным ртом.

— Представьте себе… Я только что сделал предложение вашей сестре.

Сильвен бросил в рот сразу три ягоды и резко оторвал черенки. Прожевал, вытер губы и тогда только проговорил:

— Поздравляю! И когда же свадьба?

Он спокоен. Словно его это все не касается. Прицелился в пустоту и, сжав косточку между пальцами, стрельнул ею.

— Ваша сестра еще не дала согласия, — ответил Фомбье.

— И напрасно, — небрежно произнес Сильвен. — Вы же предлагаете ей положение, обеспеченность… Все, о чем может мечтать женщина. И сестра об этом мечтает, я уверен. На ее месте я бы не стал сомневаться ни минуты.

— Сильвен!

— Ваш брат прав.

— Будь он действительно на моем месте, он бы так не говорил.

Сильвен старательно выбирает из корзинки самые зрелые ягоды, сросшиеся по три, четыре штукина веточке, черные и блестящие, кое-где поклеванные воробьями. И медленно ест их, словно нет для него ничего важнее в мире, чем эти вишни.

— Останетесь жить здесь? — спрашивает он.

— Здесь и в Кемпере, — отвечает Фомбье. — Но сначала я думаю совершить путешествие… Само собой разумеется, вы тоже будете с нами.

Вишневая косточка, отскочив от окна, запрыгала по гравию.

— Ну, я… — прошептал Сильвен. Он повертел веточку сросшихся ягод и надел ее на палец. Задумался. — Я вообще-то…

— Это невозможно! — произносит Симона.

Сильвен отпихивает корзинку, лицо его оживляется.

— Лично я согласен. Ваше предложение — большая удача для нас, господин Фомбье. Никогда в жизни нам так не везло! Сестра заставляет себя упрашивать, но это так, для проформы. Она будет счастлива с вами. И знаете, Симона этого заслуживает! Всю жизнь обо мне думала. Пора подумать и о себе. Я теперь вообще не в счет. Я стал…

— Дураком! — кричит, срываясь, Симона.

— Почему я не могу желать тебе счастья?.. Женитесь на ней, Фомбье, а главное — увезите ее отсюда! Пусть все забудет! Пусть живет!

— А ты? — кидается к нему Симона. — Куда ты собрался?

— Я прекрасно могу прожить один, — отвечает Сильвен. — В сущности, я и жил всегда один! А теперь и подавно, у меня столько причин жаждать уединения…

— Конечно, — согласно кивает Фомбье.

И наклоняется к окну, чтобы взглянуть на часы.

— Ужин, наверное, готов. Пойдемте вниз! Продолжим разговор в столовой.

— Без меня, — откликается Симона. — Я устала. Извините.

Фомбье неуклюже поклонился, взял за руку Сильвена и повел его к двери. Мужчины вышли в коридор и уже начали удаляться. Но тут оставшаяся в комнате Симона окликнула брата:

— Сильвен!

— Да?

— Завтра уезжаем.

Сильвен остановился.

— Пойдемте! — позвал Фомбье.

Они спустились по лестнице, сели за стол. Суп почти совсем остыл.

— Вот характер у этой Маргариты! — замечает Фомбье. — Не желает больше звонить к столу! Накрывает как Бог на душу положит! Ясно, она во всем винит меня.

Все старательно делают вид, что едят.

— Скажите откровенно, Сильвен, — спросил Фомбье, ковыряясь вилкой в тарелке, — ваша сестра действительно собирается завтра уехать?

— Возможно.

— Возможно! Возможно! Как будто вам на это наплевать… Надеюсь, вы все же что-нибудь сделаете. Постараетесь ее уговорить.

Сильвен рассеянно мнет в пальцах комок хлебного мякиша.

— Если она намерена уехать, — говорит он, с трудом сосредоточиваясь, — мы вряд ли сумеем ей помешать.

— И вы уедете с ней?

Сильвен щелчком посылает комочек на другой конец стола.

— Придется!

Молчание. Фомбье отодвигает тарелку, закуривает. За окном пролетает первая за вечер летучая мышь.

Сильвен чувствует страшную усталость. Он пожал руку Фомбье, поднялся к себе, прислушался. У Симоны ни шороха. Может, она плачет? Надо бы постучать, извиниться за грубость. Сколько лет Сильвен всегда делал первый шаг! Он наугад бросил снятый пиджак, попал на стул. Поставил локти на подоконник. Странное ощущение! Словно сегодня окончилось детство, прежняя жизнь больше не в счет. И он в один миг стал стариком…

В столовой курил в одиночестве Фомбье. Он достал из буфета бутылку коньяка. Выкурив одну, тут же взял другую сигарету. Постоял, согревая в ладони маленький бокал. Полюбовался на звезды, большие, подрагивавшие, словно их раскачивал ветер. Не спеша выпил. Несколько раз поворачивался к вестибюлю и находил взглядом самое темное пятно — чемодан возле лестницы. Коньяк обжег язык, но ему было все равно. Ему тепло. Он уже догадался, что все вечера теперь будут походить один на другой, бесконечная цепь вечеров… Он вновь наполнил бокал. Согрел его. Может, решение у него в руке.

Нет, решения нет.

Глава 11

Сильвен отыскал в саду Франсуа. Одетый в выходной черный костюм, он подрезал секатором ветви.

— Видите, господин Сильвен, — извиняющимся тоном произнес старик, — это сильнее меня. Пока есть рядом деревья, цветы, я не могу ими не заниматься!.. Только не ходите во флигель! — Он выпрямился, держа перед собой раскрытую ладонь. — К Маргарите на кривой козе не подъедешь. Ждет не дождется, когда выберемся отсюда. Без конца плачет и бранится. Вот я и ушел в сад, пока нет автобуса. О! И мне, конечно, невесело. Да только мы еще не в самом худшем положении.

— А Фомбье уехал?

— С такой скоростью, что, должно быть, уже в Кемпере! Бедная его машина! Смешно, конечно, но мне ее стало жалко. Как загнанную скотину. Не люблю, когда без надобности терзают технику. Но он всегда такой, не человек, а заводная кукла, господин Сильвен. Правда, забот у него многовато, у бедняги! Мне показалось, он не спит по ночам… и пить начал!

— То есть как?

Франсуа машинально поискал рукой широкий карман фартука, куда он обычно убирал секатор. Но пальцы нащупали лишь пуговицы жилета да цепь от часов, протянутую от одного кармашка к другому. Он убрал тяжелые ладони за спину.

— Сегодня утром от него так и разило спиртным… Нехороший это признак, знаете ли. С шести часов вот так напиваться!

— Франсуа! — крикнула с порога флигеля Маргарита. Она тоже была одета в черное, на голове остроконечная шляпка. — Франсуа! Если ты хочешь забрать рабочую одежду, сам ищи чемодан. В этот больше не влезает.

— Чемодан? — переспросил Франсуа. — Где я его возьму?

— Где хочешь!

Франсуа грустно посмотрел на Сильвена и направился по аллее к дому. Сильвен подошел к Маргарите.

— Я могу вам помочь? — предложил он. — Вы еще не собрались, а автобус всегда приходит вовремя, люди не могут опаздывать на пересадку.

— Нет, спасибо, — ответила Маргарита, смягчившись. — Мы давно были бы готовы, если б не Франсуа. Слоняется как неприкаянный. Только мешает, крутится под ногами! Хуже ребенка малого! Вы позавтракали, господин Сильвен?

— Еще успею.

— А мадемуазель Симона? Может, отнести ей?..

— Нет. Пусть поспит. Она вчера плохо себя чувствовала. Даже не ужинала.

— Но нужно же с ней попрощаться.

— Я ей все передам. А кроме того, мы же еще увидимся.

Обе комнаты флигеля опустели. Светлые пятна на обоях указывали, где висели раньше полки, стояла мебель. Перед очагом была просыпана зола. Повсюду валялись клочки бумаги, обрывки веревки.

— Не успела подмести, — объяснила, извиняясь, Маргарита. — Так торопились! — Потом, выражая, вероятно, на свой манер сожаление по поводу их отъезда, добавила: — Вы не очень-то хорошо выглядите, господин Сильвен. Надо бы вам…

Ее оборвал возглас. Точнее, крик. Всплеснув руками, старушка прошептала:

— Боже мой!.. Что-то случилось!

Сильвен подумал то же самое. Лицо его перекосилось, он резко развернулся и бросился бежать к дому. Из чердачного окошка по плечи высунулся Франсуа. Он был белей полотна, шумно дышал, словно после драки.

— Что там? — крикнул Сильвен.

Франсуа перегнулся, замотал головой.

— Нет-нет… Только не вы!.. Не поднимайтесь! — забормотал он. — Маргарита!

— Новая беда! — сказала подоспевшая Маргарита.

Она опередила Сильвена и, подхватив юбки, кинулась к лестнице. Сильвен даже не пытался ее догнать. Он спотыкался чуть не на каждой ступени. Он уже знал. Ему хотелось сесть и ждать… Какой смысл торопить последнее испытание? Она и сама это предвидела. А он вообще с самого начала был уверен, что все здесь обречены. Все! Одна лишь смерть задержалась, его собственная. Ему казалось, что он уже ослаб и обмяк, как умирающий. С каждой ступенькой шаг его становился тише и тише. Откуда-то раздавался шум… Кто-то стонал… Все вокруг кружилось и вертелось. Вот площадка второго этажа, еще один лестничный пролет. Но ничего не узнать. Стены, стены давят со всех сторон. Никогда ему не вырваться из захлопнувшейся западни. Он цеплялся за перила и балясины, как узник — за решетку камеры. Может, сейчас он проснется? И этот дом с пустыми комнатами исчезнет?

Навстречу выбежал Франсуа. Да! Это был Франсуа. Он что-то говорил… О Симоне. К чему столько церемоний? Кто же, кроме нее… Чердак был в двух шагах.

Уже видны стропила, балки, железные перекладины с огромными болтами, распахнутое окно и синее-синее небо. Все четко, реально, неопровержимо. Кто-то плакал… Слева у самого входа — портняжный стол и манекен на винтовой ножке, как вращающийся табурет для пианино. Симона лежала чуть дальше, на полу. Не валялась, а именно лежала. Ее положили ровно, как сосуд с драгоценной влагой, которую боялись расплескать. Сосуд! Тоже очень точно! Крови не было ни капли. Из груди странно, неуместно торчала черная рукоять ножа. Как в буханке хлеба, думалось невольно. Хотелось схватить нож и крикнуть: «Вот убийца!» Кто знает, может, ножи и в самом деле испытывают порой жажду убийства, как люди?

Маргарита плакала. Старая дура! Лучше б они с Франсуа уехали. Сейчас опоздают на автобус, придется потом терпеть их соболезнования, будут толкаться рядом, утешать, советовать. Они не уходили, как будто имели права на Симону. Как им объяснить, что Симона принадлежала только ему, она была его сестрой, и только он может ею распоряжаться. Он хотел бы вытянуться рядом с ее телом, проникнуться покоем небытия. На Симоне было то же платье, что и накануне. Глаза закрыты. Она спала, не затаив злобы против живых. Падавший на пол солнечный луч коснулся ее правой туфли. Руки аккуратно сложены. Вдруг ее кисти стали расползаться, двоиться, терять форму, судорожно задергались, как кадр плохо заправленной кинопленки. Сильвен поднял к глазам кулаки. Теперь он тоже плакал, рыдал. Все накопившиеся с незапамятных времен слезы вылились сразу. Он освободился от мучившего его все детство и всю юность желания выплакаться. Он один. Симона его не видит, она не спросит: «Разве ты несчастлив?»

— Надо позвонить, — сказал Франсуа.

Он ждал, что Сильвен ответит. Далеко, в конце сосновой аллеи, остановился автобус, дал длинный гудок и, скрежеща, тронулся снова. Стало слышно, как ходит по крыше, прямо у них над головой, птица, стуча коготками.

— Пошли вниз! — решил Сильвен.

— Надо предупредить полицию, — снова начал Франсуа. — На этот раз, я думаю, они его арестуют.

Кого арестуют? Сильвен снова впал в болезненное раздумье. Разумеется, приедет полиция, ведь совершено преступление. Полиция!.. Флесуа… Франсуа побежал вперед. В тишине все было отчетливо слышно: скрип и стук захлопнувшейся двери в гостиную, треск телефонного диска.

— Алло!

Сильвен спустился с последней ступеньки. Маргарита — следом.

— Его еще нет?.. — говорил Франсуа. — Да-да, конечно. Рано еще… Может быть, вы ему передадите… Мадемуазель Симона Мезьер… Мезьер, как название города… Господин комиссар ее знает. Он сразу вспомнит… Да, ножом… Сразу позвонили… Конечно-конечно…

Когда Сильвен вошел в гостиную, Франсуа клал трубку.

— Господина Флесуа нет на месте. Они его предупредят. Говорят, приедет минут через пятнадцать. Просят ничего не трогать.

Стены снова начали медленно вращаться, и Сильвену пришлось опуститься на стул. Как сквозь толщу тумана, до него долетел голос Франсуа:

— Позвонить господину Фомбье?

— Не стоит, — прошептал Сильвен. — Подождем лучше Флесуа.

Значит, приедет минут через пятнадцать… Маргарита открывает и закрывает буфет. Спорит о чем-то с мужем. Франсуа шепчет: «Он все выпил… Может, капельку смородинного ликера?..» Хлопает пробка. Горлышко бутылки звякает о стакан.

— Господин Сильвен! Выпейте ликеру… вам станет легче.

У Сильвена нет сил благодарить, протягивать руку. Он закрывает глаза и остается один. В полном одиночестве, как всегда. Беззащитный! Как потерявшийся ребенок! Симона всегда была рядом, вселяла в него смелость, силу… Она не могла знать, до какой степени он слаб! Слаб! Но это не значит, что он не способен на решительные действия… Он опередит комиссара, опередит страх. Еще несколько минут он в безопасности. Его оберегают Франсуа и Маргарита. Ничего с ним не может случиться. Но потом предстоит пройти через сад. Что произойдет там? Дойдет ли он до ворот? А в общем-то, какая разница! Так или иначе, избавление близко. По шоссе катят на полной скорости автомобили. Издалека слышно, как они приближаются, поворачивают на Беноде Будет жарко. Прекрасный день! Впервые за долгое время. Может, сегодня воскресенье? Франсуа с женой оделись, как к мессе. Впрочем, какое это все имеет значение? Ага! Подъехала машина. Смешно, глядя уже в мир иной, так нервничать. Он словно видит: вот водитель выключает скорость, нажимает потихоньку на тормоз, останавливает машину у ворот. Выходит Флесуа и смотрит наверх.

Чердачное окошко хорошо видно с дороги. Флесуа хлопает дверцей. Осталось сосчитать до пятидесяти, и он будет здесь!

Сильвен сжимает в пальцах полный стакан ликера. Застывает на мгновение, потом, как пьяница, выпивает его залпом, запрокинув голову. К глазам подступают слезы. Но он сдерживается. Нет! Только не закашляться! Расслышать бы колокольчик у ворот.

И колокольчик звенит.

— Это он! — произносит Франсуа.

Сильвен поднимается. Держится изо всех сил.

— Оставайтесь тут! — говорит он. — Я сам ему открою.

И, чуть пошатываясь, идет к двери. Старики, тесно прижавшись друг к другу, стоят в глубине гостиной. Колокольчик снова настойчиво звенит. Сильвен распахивает дверь. Против света его силуэт кажется черным. Он выходит на крыльцо и, осмотревшись, медленно затворяет за собой дверь.

— Тебе не кажется, что…

Маргарита не успевает договорить. Раздается выстрел, такой сухой короткий щелчок, что они уже и не знают, не почудилось ли, правда ли все это?! Франсуа стискивает руку жены. Сомнений нет!

Снова колокольчик…

Глава 12

Франсуа вскочил. Маргарита вцепилась в его руку.

— Не ходи!.. Не ходи!..

Ему пришлось волочить ее за собой до самого порога. И они тут же увидели неподвижное тело, распростертое возле крыльца.

Сильвен лежал на животе, руки зажимали невидимую рану. Под головой растекалась кровь — наверное, расшибся, когда падал.

Старики испуганно осмотрелись. Но в саду, как обычно, было тихо. Легкий ветерок покачивал тюльпаны, шевелил листву сирени, сквозь высокие ветви которой виднелась черепичная крыша флигеля и белые столбы ворот.

Ручеек крови, вскипающий пузырьками, затек под тело, разделился надвое и, отыскав подходящий уклон, побежал по земле.

Франсуа отцепил руки жены и начал тяжело спускаться по ступеням. Маргарита из последних сил крикнула:

— Берегись!.. Здесь убийца…

— Станет он нас дожидаться, твой убийца… Да и потом, нам-то бояться нечего, — грустно добавил Франсуа.

Но все же не решался сойти с последней ступеньки, словно на ней он был в большей безопасности, чем в саду. Наконец на дорожке заскрипел под быстрыми шагами гравий.

— Комиссар! — вскрикнула Маргарита с безотчетной радостью.

Франсуа рванулся вперед, обогнул труп и побежал вдоль кустов. Он буквально столкнулся с Флесуа и остановился так резко, что чуть не потерял равновесие.

Комиссар не успел даже побриться. Серые щеки, мятая одежда, кое-как завязанный галстук производили тревожное впечатление. Особенно странно выглядел сейчас голубой уголок платочка в нагрудном кармане.

— Куда вы так, дружище? — спросил он с тяжеловатой иронией. — Мне не к спеху, подожду.

— Правда ваша, господин комиссар, — пробормотал Франсуа. — Я заставил вас ждать.

И безо всякого перехода добавил:

— Вы не слышали?

— Что?

— Выстрел… Господин Сильвен Мезьер.

— Вот дьявол! — выругался Флесуа. — И этот тоже… Один за другим!

Он обогнул сирень и увидел тело. Маргарита сидела на верхней ступени, задравшиеся юбки обнажили толстые ноги в шерстяных чулках. Флесуа наклонился над трупом, выпрямился и, посуровев, осведомился:

— Когда?

Поскольку слуги, не поняв его вопроса, молчали, он нервно переспросил Франсуа:

— Когда он умер? Вы спросили, слышал ли я выстрел. Значит…

— Как только вы позвонили, господин комиссар. Господин Мезьер пошел открыть вам. До этого мы все втроем были в гостиной, я еще звонил оттуда в полицию.

— А его сестра? — спросил Флесуа. — Мне передали, ее убили ножом.

— Да. Ножом… как мадемуазель Клодетту.

— Она в своей комнате?

— Нет… на чердаке.

— На чердаке?

— Да, господин комиссар… Дело в том, что мы с Маргаритой собирались уезжать… Вот я и поднялся за чемоданом на чердак…

— Пошли! — перебил его Флесуа.

Франсуа посмотрел на жену, заколебался. Но, может, присутствие полицейского оградит их от опасности? Он поднялся на крыльцо, комиссар за ним.

— Тело сестры нашли вы? — снова заговорил Флесуа, когда они подошли к лестнице.

— Да, господин комиссар. Мы собирались на автобус. Но не хватило одного чемодана. Я решил поискать на чердаке.

— Иначе говоря, если бы не эта случайность, вы с женой уехали бы, ничего не подозревая о случившемся. И Сильвен Мезьер умер бы без свидетелей.

Франсуа остановился.

— Точно, так и есть.

Комиссар подтолкнул его.

— Да идите же! За вами на чердак поднялась ваша жена… и господин Мезьер.

— Конечно.

— А господин Фомбье?

— Ах он… Он уехал еще рано утром.

— Раньше, чем обычно?

— Да… гораздо раньше.

Голос старика слегка дрогнул.

— Значит, он абсолютно не в курсе… Как в тот раз, когда убили его падчерицу.

— Я хотел ему позвонить. Но господин Сильвен сказал, что лучше дождаться вас.

Они добрались до третьего этажа. Флесуа остановился на пороге и, прежде чем войти, несколько раз внимательно обвел взглядом весь чердак. Франсуа так и остался на пороге.

— Скорее всего, это то самое оружие, которым была убита Клодетта Денизо, — заметил спокойно Флесуа.

— Я тоже сразу же так подумал… И жена, и господин Мезьер.

— Нож из дома? С кухни?

— Нет. Я его прежде не видел.

— Впрочем, таким разрезают страницы. Кустарного изготовления.

Флесуа наклонился и обошел труп вокруг.

— В любом случае убийца не дрогнул… По самую рукоять… Потому и крови нет. Как пробкой заткнул. Жаль!

— Жаль? — эхом откликнулся Франсуа.

— Да. Жаль. Пятна крови — важные улики. Правда, здесь и так улик хватает.

Он указал на ноги покойной, на пол, покрытый толстым слоем пыли, на котором четко виднелось множество следов.

— Где здесь следы ее туфель? Нету, не так ли? А ведь резиновые подошвы отпечатываются очень четко.

— Ну и что?

Флесуа с гримасой боли выпрямил наконец спину.

— Очень просто. Преступление совершено не здесь. Убийца просто перенес сюда тело. Отведите меня в комнату убитой.

Они спустились на этаж, и Флесуа снова застыл на пороге.

Все в комнате было в порядке, кровать не разобрана. На маленьком столике лежал несессер, перевязанная бечевкой картонка и замшевая, с серебряным замком сумочка Симоны.

— Господин Мезьер с сестрой тоже собирались уезжать… Наверное, вы видели внизу их чемодан, — сказал Франсуа, проследив за взглядом комиссара.

Флесуа кивнул. Он склонился над кроватью, потом над каждым стулом, наконец, над полом. Словно рыбу в реке высматривал.

— Похоже, что преступление совершено не здесь. Остальные комнаты осмотрю потом. А сейчас давайте спустимся!

Он взял сумочку Симоны, быстро посмотрел, что в ней, и сунул себе под мышку.

— Зачем этих-то двоих убивать понадобилось? Они же не члены семьи, в игре не участвовали… Разве что предположить… Черт побери! Я начинаю думать, что мы все сели в лужу — все, как один.

Маргарита сидела с потерянным видом на том же месте. За то время, что мужчин не было, она даже не шелохнулась. И вздрогнула всем телом, когда в подол ей шлепнулась сумка, которую Флесуа выпустил из рук. Полицейский перепрыгнул ручеек крови, взял труп за плечо и перевернул его. Рука Сильвена скользнула на землю. В ладони был зажат револьвер. Флесуа присвистнул. Старики невольно вытянули шеи.

— Мой Бог! — вскрикнула Маргарита.

Флесуа аккуратно ухватил оружие за дуло и вытащил из пальцев мертвеца. Это был револьвер мало распространенной модели, почти игрушка, на ручке — инкрустация из слоновой кости: клевер с четырьмя листьями. Из внутреннего кармана пиджака выскользнул бумажник. Комиссар поднял его, потом снова вложил оружие в руку Сильвена, согнул ее в локте и вернул телу первоначальное положение. Выпрямляясь, он встретился взглядом со старухой, в глазах ее уже был не страх, а только удивление и мучительное недоумение.

— Теперь ясно, а?

Флесуа достал портсигар, чиркнул спичкой, но она тут же погасла. Чиркнул другой, прикрыл огонек от ветра ладонями.

— Ну и ветер! Ничего странного, что я с дороги не слышал выстрела.

Он зашагал от угла дома к кустам сирени. На ходу раскрыл бумажник Сильвена, вытащил какие-то документы, стал перелистывать. И вдруг резко остановился спиной к старым слугам, и они услышали, как он воскликнул: «Ах, черт побери!»

Мгновение Флесуа стоял неподвижно, потом продолжил свою размеренную прогулку, все больше и больше замедляя шаг. Теперь он словно успокоился, стал уверенней. Гораздо уверенней, чем когда вел те, предыдущие расследования. Он вдруг зевнул, и сигарета упала, оставив на пиджаке россыпь искр. Он небрежно и неторопливо загасил их и снова зевнул. Потом, прижав ладонь к желудку, подошел к растерянным старикам.

— Нельзя ли чашечку чего-нибудь горячего… и кусок хлеба? Я не успел позавтракать. А тут, видите…

Последние следы страха слетели с лиц супругов. Они оба громко, с облегчением вздохнули. Впервые за многие месяцы, за годы, с самого… дня гибели Робера Денизо они чувствовали себя в безопасности, спокойно. Такое чудо трудно было объяснить одной лишь невозмутимостью комиссара, его милым, благодушным тоном, как бы умиротворяюще они ни действовали. Ведь во время прошлых расследований его присутствие, напротив, усиливало, а не рассеивало тревогу. Значит, было что-то еще. Может, непривычный блеск в глазах толстяка, уверенность, сквозившая в мелких чертах его лица? Или, скорее, ликующее выражение, с которым он поглаживал любовно прижатый к груди бумажник? Слугам показалось, что на поместье дохнуло чистым, свежим воздухом. Еще немного — и они бы забыли о новых покойниках, как на время забыл о них проголодавшийся комиссар.

Франсуа взял жену за руку, помог ей подняться, и они все втроем вошли в дом.

— Я сейчас быстро согрею кофе с молоком, — говорила Маргарита. — Есть масло, мед.

— Давайте мед.

— Варенье разное.

— Хватит и этого.

Франсуа первым влетел в столовую и бросился искать в буфете яркую скатерть. А Маргарита уже орудовала на кухне.

Флесуа забрал у служанки сумку Симоны и небрежно кинул ее на стол, рядом с бумажником, а сам обвел внимательным взглядом стены. На обоях светлыми пятнами выделялись места, где раньше висели фотографии Робера Денизо.

— Фомбье ни одной не оставил?

— Да, ни одной. Все поснимал после смерти малышки.

— Его можно понять.

Флесуа прошел в гостиную, взялся за телефон.

— Алло! Дайте мне Кемпер! — Его немедленно связали с комиссариатом. — Алло!.. Виктор? Да, я. Звоню из «Мениля». Уладьте все с прокуратурой. Что?.. В общем, да. Два трупа… Маньяра еще нет? — Он машинально посмотрел на часы. — Нет, не стоит… Я сам пытался ему дозвониться. Он не ночевал дома. Ну, дело молодое… Ладно, как только появится… Спасибо!

Он повесил трубку, обернулся и тут только заметил в углу портрет Клодетты.

— Бедная девочка!

Он подошел поближе, снова отступил, отыскивая положение, где лучше падал свет. Но смотрел он уже не на полотно, вернее, он смотрел на него, но видел что-то другое. Блеск в глазах пропал, Флесуа стоял неподвижно, свесив руки, пока голос Маргариты не вырвал его из размышлений.

— Все готово, господин комиссар.

В руках у нее был поднос с бокалом, блюдцами, горшочками, дымящимся кувшином — все одинаковой расцветки: желтая полоса по коричневому фону. Флесуа пошел к столу.

— Хлеб я поджарила. Подумала, что тосты вам понравятся больше.

— Нет-нет. Дайте-ка мне буханку. Тосты! За кого вы меня принимаете?

Он отрезал себе огромный кусок, во всю ширину краюхи, намазал на него толстый слой масла. Слуги стояли, прислонившись спиной к буфету, сложив руки на животе. И покачивали головами.

Флесуа быстро заглотил бутерброд, опрокинул в рот половину бокала, вытер губы платочком из нагрудного кармана.

— Уф! Так-то лучше. На голодный желудок не очень-то… А вот теперь мы все втроем доведем дело до конца. Наконец-то!

— Конечно… мы… к вашим услугам, господин комиссар.

Он вывалил на скатерть сначала скудное содержимое сумки, потом все из бумажника: удостоверения личности, письма, различные документы, несколько купюр. А сам искоса посматривал на стариков, следя, как они реагируют на его слова.

— Для начала, что это была за девушка?

— А… какая девушка?

— Нас интересует только одна девушка — Симона Мезьер, сестра Сильвена… Только сядьте, ради Бога. Нам понадобится немало времени. Итак, как она себя вела? Вы жили рядом, какое у вас сложилось впечатление?

Франсуа придвинул два стула, уселся рядом с женой.

— Мне она никогда особенно не нравилась, — сказала Маргарита. — Не то чтобы неприятная, как раз наоборот. Только слишком уж самоуверенная, властная!

— А мне так не кажется, — отозвался Франсуа. — Я бы сказал…

Комиссар прервал ненужную дискуссию:

— Не об этом речь. Как она вела себя с Сильвеном?

— Ну, как старшая сестра. Она же была на шесть лет его старше. И держалась с ним прямо… прямо-таки по-матерински.

— Да… даже чересчур.

Флесуа сдвинул пальцем письма на столе.

— Позвольте образчик того, что она ему писала: «Малыш, вот уже две недели я живу без тебя… Знаю! У тебя работа, развлечения… Главное — развлечения! И думать забыл, что я осталась одна, а у меня нет никого, кроме тебя. Ты меня не поймешь, но умоляю, Сильвен, напиши. Я схожу с ума…» Ну так что вы об этом думаете?

Слуги только смотрели на него округлившимися глазами, и он наугад прочитал еще одну выдержку из письма:

— «Бедный мой малыш, как горько твое письмо! Как больно было мне его читать! Но раз решил вернуться, я тебя прощаю. Наконец ты будешь чуточку моим. О! Я не ревную, дело не в этом. Я стольким ради тебя пожертвовала! И теперь имею право не отпускать тебя! Жить с тобой рядом, жить тобой! Я стала похожа на старуху, лишившуюся всего на свете. Твое присутствие меня согреет, одно лишь присутствие, малыш. Больше мне ничего не нужно…»

Маргарита уперла руки в бока и напористо, почти агрессивно спросила:

— Она что ему, не сестра?

— Да Бог с вами! Мы послали запрос в Париж, ответ однозначен. Но чего не могла дать нам официальная справка, так это представления о силе неистовой сестринской любви.

— Господи Боже мой! — произнесла старуха.

— О! Не стоит драматизировать. И не надо воображать невесть что. Случай не такой уж редкий. Симона вырастила брата. Она качала его на коленях, ей он поверял первые тайны. Она жила для него, забыв, что сама еще молодая женщина. А потом в один прекрасный день Сильвену исполнилось двадцать лет. И он попытался стряхнуть с себя гнет ее любви. Этакий маленький зверек с острыми зубками! В конце концов, Симона не была ему ни матерью, ни любовницей. Разве мог он при своем юношеском эгоизме предположить, что бедняжка терзалась от невозможности стать ни той, ни другой? — Флесуа снова до краев наполнил бокал, отрезал еще кусок хлеба. — Жаль, что у нас нет второй половины: ответов Сильвена. Но я их и так хорошо себе представляю… Перейдем к другому. Ведь до того, как поселиться в качестве гостей в «Мениле», они жили в гостинице?

— Да, в «Каравелле».

— Именно. В «Каравелле». Но какого черта они выбрали «Каравеллу», самое ханжеское заведение в Беноде? Монастырь, да и только, как говорит инспектор Тьерселен. Месяца не проходит, чтобы хозяйка не обращалась к нам по поводу очередного высосанного из пальца скандала. Старая перечница…

Флесуа замолчал, углубившись в другие, разбросанные по столу бумаги, на которые вначале не обратил внимания. Потом сложил стопкой купюры.

— Кажется, понял… Скажите, в доме есть телефонный справочник?

— Лежит на полочке в гостиной.

Комиссар быстро прошел в гостиную, принялся листать толстый том.

— «Атлантак»… «Бориваж»… «Бельвю»… Ага! «Каравелла».

Через минуту он уже разговаривал со старой святошей.

— Вас беспокоит Флесуа. Узнаете, мадемуазель? Вам ведь знаком мой голос? — Он тяжело вздохнул. — Мне необходимо получить от вас кое-какие сведения… Приблизительно месяц назад у вас останавливался некий господин Мезьер… Да, он самый, спаситель Клодетты Денизо… С сестрой. Можете найти их счет? Да, я жду. — Он отодвинул трубку подальше. — Бедняга! Растревожилась не на шутку. Ручаюсь, и часа не пройдет, как весь Беноде… — Он вновь приблизил трубку ко рту: — Алло! Да… Как? Поселилась за две недели до него… Выбыли на следующий день после приезда брата, как только господин Мезьер спас девушку. Все точно! Сколько, говорите? Ни вина… ни дополнительных блюд, только в первый день… Самые дешевые комнаты… Ну что ж! Замечательно. Благодарю вас, мадемуазель… Нет, вам беспокоиться не о чем.

Флесуа вернулся в столовую с сияющим лицом. Взяв два документа со стола, показал их слугам.

— Знаете, что это? Нет? Примите мои поздравления… К вашему сведению, это квитанции муниципального кредита, «последней надежды», как говаривали в дни моей молодости… А я просмотрел. — Он показал им другие документы. — А это вам о чем-нибудь говорит? Тоже нет?.. Банковские предупреждения о превышении счета… — Он положил их на квитанции и достал еще три зеленых листка. — Ну, если вы опять скажете, что не знаете… Нет? Да вы просто ангелы… Это нежные послания налоговой инспекции: предупреждение… вторичное, со штрафом… угроза ареста… Перейдем теперь к наличности… — Он пересчитал деньги. — Двадцать одна, двадцать две, двадцать три… Двадцать три тысячи франков. Ну что ж! Итог весьма красноречивый.

— Так они были…

— Да. Разорены… остались без гроша… Оказались на самом краю, во всяком случае, я так думаю. Потому и выбрали «Каравеллу», самый дешевый в Беноде отель, почти благотворительное заведение. Вполне вероятно, они только поэтому вообще приехали в Беноде, такую дыру, где их ни один кредитор не отыщет. Но даже в «Каравелле» им бы долго не продержаться. Надо было искать выход.

— Значит, приглашение в «Мениль» было для этих людей настоящей… удачей, — рассудительно заметил Франсуа.

— Скажите уж лучше — спасительной соломинкой.

Маргарита поморщилась.

— Но… Дальше-то что, господин комиссар? Как это мадемуазель Симона, при ее-то гордости, могла согласиться? А главное, как она с самого начала не поняла, что завяжется между нашей Клодеттой и красивым молодым человеком, только что спасшим ей жизнь, вдобавок еще и художником! Клянусь, даже я сразу почувствовала… Как говорится, не надо быть семи пядей во лбу.

Флесуа взглянул на старушку с симпатией.

— Правильно, у нас нет оснований считать, что Симона ни о чем не догадывалась. Напротив, следует предположить, что она жила в постоянном страхе потерять горячо любимого брата. Согласны?

— Да… только что вы хотите этим сказать, господин комиссар?

— Только то, что вышеназванная Симона не просто предвидела сентиментальный финал приключения, но и согласилась на него. Спасительная соломинка, повторяю вам. — Комиссар все больше воодушевлялся. — А раз мы пришли к такому заключению, почему не предположить, что она уже давно мечтала воспользоваться красотой своего брата — а он действительно был красив, прохвост! — оставаясь, само собой, единственной владычицей сердца Сильвена. Приходилось мне видеть подобных женщин!.. И вот бог — покровитель авантюристов посылает нашей рыщущей в поисках выхода парочке идеальную жертву очень богатую наследницу, которая к тому же ненавидит свою семью. Великолепная добыча сама идет в руки. О чем еще можно мечтать?

Старики задвигались, Маргарита пихнула мужа в бок, словно заставляя его вступить в разговор, возразить.

— Ну так вот! Мы с женой уверены, что господин Сильвен любил Клодетту! — воскликнул он. — Такое нельзя не заметить!

А Маргарита добавила:

— Видели бы вы его в эти дни… после несчастья!

— В данный момент меня интересует Симона. Как она себя вела? Как относилась к нашим влюбленным?

— Она вела себя очень естественно… Как старшая сестра. Одобряла планы брата… А Клодетту холила-лелеяла.

— Холила-лелеяла, может, и слишком, — поправил Франсуа. — Скажем, держала себя с ней… вполне нормально.

— Ну, теперь сами видите. Сомнений быть не может. Ведь даже если предположить, что на глазах у Симоны были шоры, намерения влюбленных недолго оставались тайной. Клодетта доставила себе радость, поделилась. Вам это лучше меня известно, вы же сами при сем присутствовали. Теперь Симона все знала наверняка. И как она отреагировала?

Старики грустно качали головами.

— Отреагировала не она, — снова начал Флесуа. — Бедная мать и без того была на грани помешательства. Объявление дочери о помолвке и сразу же следом — признание в попытке самоубийства оказались для нее слишком тяжелым ударом. Только это совсем другая история… А мы вернемся к нашим ягняткам… Что это с вами?

Маргарита вдруг вся задрожала. Поднесла руки ко лбу, медленно провела ладонями по лицу.

— Я не осмеливалась, господин комиссар… — произнесла она и опустила глаза. — Простите… Я видела, как выходила хозяйка в ту ночь… И шла за ней до самого берега… Я слышала, как она крикнула: «Робер! Робер!»

Франсуа издал звук, похожий на рык. Он с недоумением и страхом смотрел на жену. На комиссара же ее признание, похоже, не произвело особого впечатления, лишь чуточку удивило.

— Ага! Ага! Очень показательно. Робером же звали ее первого мужа. И что вы сделали?

— Убежала. Я испугалась… испугалась покойного хозяина.

Флесуа высоко поднял брови и задумчиво проговорил:

— Робер Денизо… Изуродованный покойник… Наваждение «Мениля»… Значит, вы подумали… — продолжал он, с любопытством глядя на служанку. — А между тем все очень просто. Ваша несчастная хозяйка решила умереть и выбрала для этого место, где нашли тело ее мужа, вероятно, единственного мужчины, которого она любила. Она кричит: «Робер! Робер!» — зовет того, к кому собирается вскоре присоединиться… Трогательно, конечно, но ничего загадочного.

Он погрозил Маргарите пальцем с очень коротким ногтем.

— Вряд ли ваше свидетельство помогло бы нам в следствии. Но надо было рассказать… Правосудию надо сообщать все, что вам известно. Впрочем, теперь незачем возвращаться к этому. Вы меня слышите? Ни слова господину Ируа, он скоро приедет… И отнесется к вашему поступку не так снисходительно, как я.

Он закурил новую сигарету, поднялся и, заложив руки за спину, принялся расхаживать по комнате. Окна были затворены. Мягкий свет заливал столовую. О стекло билась бабочка.

Комиссар долго молчал в задумчивости, потом медленно заговорил, очевидно обращаясь не столько к собеседникам, сколько к самому себе:

— Вот мы и подошли к убийству Клодетты… Да! Следствие проведено не блестяще. Были, правда, у нас смягчающие обстоятельства. Перед самым преступлением — страшная ссора между падчерицей и отчимом из-за денег. Разумеется, мы стали прежде всего искать причины трагедии в этом конфликте. Как тут не заподозрить Фомбье?.. Но потом-то мы должны были… Теперь это кажется очевидным. А тогда? Мы брали в расчет только домашних… Отец трагически погиб, настала очередь дочери… Как началось два года назад, так и пошло… Семейная драма, где посторонним места нет. Какие-то гости? Так, случайные люди…

Он подошел к столу. Положил руку на письма.

— И все же! Подумать только, достаточно было. — Он остановился, пожал плечами. — Хотя, может, это и к лучшему. Уж легче ей быть на кладбище, чем на каторге.

— Господи! — выдохнула Маргарита. — Не хотите же вы сказать…

— Мне кажется, последние события не оставляют сомнений.

Франсуа поднялся, судорожно дернул руками, снова сел. Маргарита сжала кулаками виски, на лице ее читалось мучительное усилие. Внезапно она заговорила, голос зазвучал глухо, словно издалека:

— Мадемуазель Симона убила Клодетту? Но зачем? Зачем? Ведь если то, что вы сказали, правда, то она получила даже больше, чем хотела… После смерти хозяйки состояние Клодетты удвоилось.

Флесуа с удовлетворением взглянул на служанку.

— Правильно рассуждаете. Значит, остается предположить, что появились какие-то новые обстоятельства, полностью изменившие ситуацию. Видимо, Симоне открылись истинные чувства, которые питал ее брат к Клодетте.

Маргарита опустила кулаки. И спросила почти умоляюще:

— Ведь он был искренен, правда? Он любил Клодетту?

Флесуа задумчиво ответил:

— Да, любил. Судя по тому, что вы сами рассказали, а главное — по развязке трагедии; Он ее любил… Но с самого ли начала, с момента спасения, об этом мы уже, вероятно, никогда не узнаем. Однако, так или иначе, Симона с ужасом поняла: богатая и молодая сиротка заняла ее место в сердце Сильвена, Клодетта уже не добыча, а соперница, и Сильвен ломает комедию теперь перед ней, сестрой.

— Но откуда ей стало известно?

— Господи Боже мой! Рано или поздно у нее должна была, как говорится, упасть пелена с глаз. Но факты говорят скорее о том, что истина открылась ей внезапно, стала для нее ударом. Вероятно… Симона услышала какой-то разговор Сильвена и Клодетты, разговор, не оставлявший никаких иллюзий.

Флесуа вновь раскурил потухшую сигарету и после нескольких медленных затяжек продолжил:

— Могу пойти дальше. По-моему, причина мгновенно повлекла за собой следствие, то есть месть незамедлительно последовала за открытием. Вспомните! Развитие событий подтверждает мою гипотезу. После ссоры с отчимом девочка, вероятно, растерялась, больше обычного нуждалась в поддержке, утешении… И Сильвен, успокаивая ее, надо думать, не скрывал своей страсти. А Симона их подловила.

По морщинистым щекам Маргариты лились слезы. Она пробормотала:

— Я помню… Клодетта убежала… Господин Сильвен нашел ее в саду… Позже они вернулись вместе. Я как раз заканчивала с посудой… Они еще спросили, не проходил ли кто. Наверное, Клодетта заметила…

— Именно так. Но для Клодетты шпионом мог быть только Фомбье. Разве стала бы она подозревать свою подругу, будущую золовку? Ничего не подозревая, она отворила ночью дверь обезумевшей от ревности преступнице. Могу поспорить, прежде чем ударить жертву ножом, Симона открыла ей правду. Это чисто по-женски… И в довершение… Убийцу не просто не распознали, она стала у нас в какой-то степени свидетелем номер один. Нужно будет перечитать протокол допроса. Интересно посмотреть, до чего…

Маргарита шумно выдохнула:

— Господин Сильвен тоже ведь ни о чем не догадывался?

— Это очевидно. Иначе зачем ему было ждать четыре дня?

Они невольно подняли глаза к потолку.

— Перейдем к событиям вчерашнего вечера, — продолжал Флесуа. — Ничего особенного не произошло?

Ответил ему Франсуа:

— Да нет, ничего… только Симона не спустилась к ужину. Впервые.

— Ага, вот-вот. Это тоже может иметь значение. Сопоставим факты! Нам известно, что девушка не раздевалась… не ложилась… и что убили ее не в своей комнате. Кстати, мне нужно осмотреть спальню Сильвена.

Франсуа тут же вскочил, но Флесуа знаком велел ему сесть.

— Чуть позже. В порядке подтверждения. Лучше я сначала дофантазирую. Хотя какие фантазии? Факты сами говорят за себя… Симона наверняка рассчитывала, что, как только умрет Клодетта, Сильвен вернется к ней и все пойдет по-прежнему. Но эти четыре дня открыли ей жестокую правду. Может даже, какой-то конкретный, совсем недавний факт — вряд ли мы узнаем, какой именно, — убедил Симону, что брат потерян для нее навсегда. И тогда она захотела отомстить Сильвену.

Оба супруга протестующе замахали руками, и Флесуа воскликнул:

— Не торопитесь! Мы дошли только до мести Симоны. Симоны, впавшей в исступление при виде неподдельного горя брата. Она хочет заставить его страдать еще больше, и страдать уже из-за нее. Тоже очень по-женски! Она идет к Сильвену и открывает всю правду, а поскольку он отказывается верить, демонстрирует нож, которым убила Клодетту… Но тут она переборщила. Гнев застилает Сильвену глаза. Он вырывает у нее из рук эту штуку и…

Флесуа схватил один из столовых ножей, сделал выпад в пустоту и повернулся к остолбеневшим старикам.

— Вы собирались уехать с первым автобусом. А Фомбье всегда рано отправляется на фабрику. Руки у Сильвена развязаны. Он затаскивает труп на чердак. Собирается спрятать его, наверняка закопать.

— Я вспомнила, — сказала Маргарита. — Я хотела попрощаться с мадемуазель Симоной. А он ответил: пусть, мол, поспит, мы, мол, еще увидимся.

— Что еще он мог сказать? При благоприятном стечении обстоятельств он исчез бы бесследно. А все думали бы, что он уехал… вместе с сестрой. Вообще говоря, неплохо для непредумышленного убийства. Но случилась осечка: вы отправились на чердак за чемоданом.

Франсуа оттянул двумя пальцами воротник.

— Ох и страшно же было ждать после того, как позвонили в полицию! Мы ведь думали, что господин Сильвен тоже… боится.

— Вот мы и подошли к концу, — медленно произнес комиссар. — Но, думаю, даже если бы Мезьеру удалось бежать, партия для него все равно была проиграна. А он подождал до самого конца. До моего колокольчика. И потом…

Флесуа вернулся к окну. Распахнул его настежь, выпустив на свободу бабочку. Столовую осветило солнце, вспыхнула позолота на посуде. Комиссар оперся на подоконник, поглядел в сторону сирени. На этот раз он точно говорил сам с собой:

— Да, безусловно, все к лучшему. Ну, узнали бы мы факты, всю подноготную. И дальше? Арест! Суд! А что может суд?Разве он хоть раз разобрался в человеке? Да и кто вообще может разобраться, к примеру, во мне? А я-то самый заурядный честный обыватель.

Тишину нарушил шум мотора. Машина затормозила, остановилась. Комиссар узнал ее по шуму движка. Он глубоко вздохнул и, тяжело ступая, вышел из дома.

Та, которой не стало

Celle qui n’était plus (1952)

Перевод с французского Л. Завьяловой

Глава 1

— Умоляю, Фернан, перестань метаться по комнате!

Равинель остановился у окна, отдернул штору. Туман сгущался. Он был совсем желтый вокруг фонарей на пристани и зеленоватый — под рожками, освещавшими улицу. То он собирался в густые, тяжелые клубы, то обращался в блестящие капли моросящего дождя. В разрывах тумана смутно проглядывала носовая часть грузового судна «Смолен» с освещенными иллюминаторами. До слуха Равинеля донеслись обрывки музыки: на судне играл патефон. Именно патефон, потому что каждая мелодия звучала около трех минут. Затем наступала короткая пауза: верно, переворачивали пластинку. И снова музыка.

— Н-да, рискованно, — заметил Равинель. — А вдруг с судна увидят, как Мирей сюда войдет?

— Скажешь тоже! — возмутилась Люсьена. — Уж она-то примет все меры предосторожности. И потом, это ведь иностранцы! Что они смогут рассказать?

Равинель протер запотевшее от дыхания стекло. Взглянув поверх ограды палисадника, он увидел слева пунктир бледных огоньков и причудливые созвездия — словно узорчатое пламя горящих в глубине храма свечек смешалось с зеленым светом фосфоресцирующих светлячков. Он без труда узнал изгиб набережной Фосс, семафор старого вокзала Биржи, сигнальный фонарь, подвешенный на цепях, преграждающих ночью въезд на паром, и прожектора, освещающие места швартовки «Канталя», «Кассара» и «Смолена». Справа протянулась набережная Эрнеста Рено. Мутный свет газового рожка уныло падал на рельсы и мокрую мостовую. На борту «Смолена» патефон наигрывал венские вальсы.

— Может, она хоть до угла на такси доедет? — предположила Люсьена. Равинель поправил штору и обернулся.

— Вряд ли, она привыкла на всем экономить, — пробурчал он.

И снова молчание. И снова Равинель принялся расхаживать по комнате. Одиннадцать шагов от окна до двери и обратно. Люсьена маникюрила ногти и время от времени поднимала руку к свету, внимательно, словно невесть какую драгоценность, рассматривая ее. Сама она не сняла пальто, зато его заставила расстегнуть воротничок и снять галстук, надеть домашний халат, обуться в шлепанцы. «Ты только что вошел. Ты устал. Ты устраиваешься поуютнее и сейчас примешься за ужин. Понял?»

Он понял… Он хорошо все понял. Даже слишком хорошо. Люсьена все предусмотрела. Он хотел было достать из буфета скатерть…

— Никакой скатерти. Ты один. Ты ешь на скорую руку, прямо на клеенке, — раздался ее хрипловатый, властный голос.

Она сама поставила ему прибор. Швырнула между бутылкой вина и графином кусок ветчины прямо в обертке. На коробку с камамбером положила апельсин.

«Прелестный натюрморт», — промелькнуло у Равинеля в голове. У него вдруг вспотели ладони, тело напряглось, он так и застыл.

— Чего-то не хватает, — задумчиво протянула Люсьена. — Значит, так. Ты переоделся. Ты собираешься ужинать… Один… Приемника у тебя нет… Ага! Все ясно! Ты будешь просматривать заказы за истекший день. Словом, все как обычно!

— Но, уверяю тебя…

— Дай-ка мне свою салфетку!

Она разбросала по краю стола отпечатанные на машинке бланки с изображением фирменного знака — удочка и сачок, скрещенные, как рапиры: «„Блаш и Люеде“, 145, бульвар Мажанта, Париж».

Было двадцать минут девятого. Равинель мог бы перечислить все, что делал с восьми часов, буквально по минутам. Сначала он внимательно осмотрел ванную и убедился, что все в исправности и никаких подвохов тут не будет. Фернан даже хотел наполнить ванну заранее. Но Люсьена не позволила.

— Посуди сам. Ей захочется все осмотреть. Она обязательно заинтересуется, почему в ванне вода…

Не хватало только поссориться! Люсьена была не в духе. При всем ее хладнокровии чувствовалось, что она напряжена и взволнована.

— Будто ты ее не изучил… За пять-то лет, бедный мой Фернан.

То-то и оно — он вовсе не был уверен, что изучил свою жену. Женщина! С ней обедаешь, с ней спишь. По воскресеньям водишь ее в кино. Откладываешь деньги, чтобы купить загородный домик. Здравствуй, Фернан! Здравствуй, Мирей! У нее свежие губы и маленькие веснушки вокруг носа. Их замечаешь только тогда, когда целуешься. Она совсем легонькая, эта Мирей. Худенькая, но крепкая. Нервная. Милая, заурядная маленькая женщина. Почему он на ней женился? Да разве знаешь, почему женишься? Просто время подоспело. Стукнуло тридцать три. Устал от гостиниц и закусочных. Что веселого в жизни коммивояжера? Четыре дня на неделе в разъездах. Только и радости, что вернуться в субботу в свой домик в Ангиане и встретить улыбку Мирей, склонившейся над шитьем на кухне.

От двери до окна одиннадцать шагов. Иллюминаторы «Смолена», три золотых диска, опускались все ниже — наступал отлив. Медленно тащился товарняк из Шантонне. Вздрагивали колеса на стыках рельсов, блестящие, мокрые крыши вагонов плавно проплывали мимо семафора. Старый немецкий пульман с будкой тормозного проводника последним ушел в ночь, мигнув красными огоньками на буферах. И снова послышались звуки патефона.

Без четверти девять они выпили для храбрости по рюмке коньяку. Равинель уже разулся, надел старый халат, прожженный спереди трубкой. Люсьена накрыла на стол. Разговор не клеился. В девять шестнадцать прошла дрезина из Ренна, по потолку в столовой забегали световые блики, и долго слышался четкий перестук колес.

Поезд из Парижа прибудет только в десять тридцать одну. Еще целый час! Люсьена бесшумно орудовала пилочкой. Будильник на камине торопливо тикал и нет-нет да и сбивался с ритма, словно спотыкался, но тотчас тиканье возобновлялось в чуть-чуть иной тональности. Они поднимали глаза, взгляды их встречались. Равинель вынул руки из карманов, заложил их за спину и расхаживал взад-вперед, поглядывая на новую, незнакомую Люсьену с застывшим лицом. Господи, что они затеяли?.. Черт знает что! А вдруг Мирей не получила письма от Люсьены? А вдруг Мирей заболела?.. А вдруг…

Равинель опустился на стул рядом с Люсьеной.

— Я больше не могу.

— Боишься?

Он огрызнулся:

— Боишься! Боишься! Не больше, чем ты сама.

— Хорошо бы.

— Только вот ждать… Меня всего трясет, как в лихорадке.

Она тотчас нащупала его пульс опытной рукой и скорчила гримасу.

— Ну, что я тебе говорил? — продолжал он. — Вот увидишь, я заболею. Хороши же мы будем!

— Еще есть время передумать, — холодно заметила Люсьена.

Она встала, медленно застегнула пальто, небрежно пригладила коротко подстриженные темно-каштановые пряди.

— Ты что? — пролепетал Равинель.

— Я ухожу.

— Ну уж нет!

— Тогда возьми себя в руки… Чего ты испугался?

Вечная история! Эх! Он знал наизусть все доводы Люсьены. Он перебирал их много дней подряд. Разве легко ему было отважиться на этот шаг! Он снова видит Мирей на кухне: она гладит, но то и дело отрывается, чтобы помешать соус в кастрюле. Как хорошо давалось ему вранье! Почти без всяких усилий!

— Я встретил Градера, мы с ним служили вместе в полку. Кажется, я тебе говорил? Теперь он работает в страховой компании. Похоже, зарабатывает неплохо.

Мирей гладит его кальсоны. Утюг осторожно пробирается блестящим кончиком между пуговицами, оставляя белую дымящуюся дорожку.

— Он мне долго втолковывал, как лучше застраховать жизнь… Ох! Честно говоря, сначала мне это показалось ерундой, знаю я этих голубчиков как свои пять пальцев. Прежде всего думают о комиссионных. Это уж как водится… И все-таки, если хорошенько поразмыслить…

Мирей выключает утюг, ставит его на подставку.

— У нас в фирме пенсия вдовам не положена. А я вечно разъезжаю, в любую погоду… чего доброго, попаду в аварию. Что с тобой-то будет? Сбережений у нас никаких. А Градер изложил мне один вариантик. Взнос небольшой, а выгоды налицо. Если меня не станет… Черт подери! Кто знает, кому жить, а кому помереть… Ты бы получила два миллиона.

Вот это да! Вот это любовь! Мирей была потрясена… «Какой ты добрый, Фернан!»

Осталось самое трудное — добиться, чтобы Мирей подписала аналогичный страховой полис, но уже в его пользу. Однако как заговорить на такую щекотливую тему?

И тут неделю спустя бедняжка Мирей предложила это ему сама:

— Милый! Я тоже хочу подписать страховой полис. Кто знает, кому жить, а кому помереть. Ты сам так сказал… А вдруг ты останешься один-одинешенек, без родной души!

Разумеется, он с ней спорил. Приличия были соблюдены. И она все подписала. С тех пор прошло больше двух лет.

Два года! Срок, в течение которого страховые компании воздерживаются от выплаты страховки в случае самоубийства клиента… Люсьена никогда не полагалась на случай. Кто знает, какой вывод сделают следователи? Надо, чтобы у страховщиков не было ни малейшего повода для придирок…

Все, до последней мелочи, было тщательно продумано. Два года — достаточный срок, чтобы все учесть, взвесить все «за» и «против». Нет. Опасаться абсолютно нечего.

Десять часов. Равинель поднялся и подошел к Люсьене, стоявшей у окна. На глянцево-влажной улице ни души. Он взял Люсьену под руку.

— Ничего не могу с собой поделать. Нервы. Как подумаю…

— А ты не думай.

Так они и стояли, не шевелясь, рядышком, под тяжким гнетом тишины, в которой лихорадочно отстукивал секунды будильник. Перед ними мерно покачивались на воде иллюминаторы «Смолена» — бледные, с каждой минутой тускнеющие луны. Туман сгущался, а звуки патефона стали таять и теперь напоминали гнусавое позвякивание телефона.

Равинель уже не знал, на каком он свете. В детстве он так представлял себе чистилище: долгое ожидание в тумане, долгое, томительное ожидание. Он закрывал глаза, и ему чудилось, что он падает в бездонную пропасть. От ужаса кружилась голова. И все-таки это было приятно. Мать трясла его:

— Что ты делаешь, дурачок?

— Играю.

Смущенный, растерянный, немного виноватый, он снова открывал глаза. Позднее, когда аббат Жуссом спросил его при первом причастии: «Дурных мыслей нет? Ты ничем не осквернил свою чистоту?» — он сразу вспомнил про игру в туман. Да, в ней наверняка было что-то нечистое, порочное. И однако он играл в эту игру всю жизнь. С годами он ее усовершенствовал. Он научился вызывать в себе странное чувство, как будто, став невидимкой, рассеивается, как облако… Например, в день похорон отца… Тогда действительно стоял туман, такой густой, что катафалк погружался в него, как судно, идущее ко дну. Это был переход в мир иной. Не грустно и не весело. Наступало великое умиротворение. По ту сторону запретной черты…

— Двадцать минут одиннадцатого.

— Что?

И опять Равинель очутился в плохо освещенной, бедно обставленной комнате, рядом с женщиной в черном пальто. Вот она вытаскивает из кармана пузырек. Люсьена! Мирей! Он глубоко вздохнул и вернулся к жизни.

— Ну-ну! Фернан! Встряхнись, открой графин.

Она разговаривала с ним как с мальчишкой. За что он и любил ее — врача Люсьену Могар. Еще одна шальная, неуместная мысль. Врач Могар — его любовница! Иногда это казалось ему невероятным, даже чудовищным. Люсьена вылила содержимое пузырька в графин с водой, взболтала смесь.

— Понюхай-ка. Запаха никакого.

Равинель склонился над графином. Верно, никакого… Он спросил:

— А ты уверена, что доза не слишком велика?

Люсьена пожала плечами:

— Если бы она выпила весь графин, тогда не ручаюсь. И то еще неизвестно. Но она же выпьет стакан или два. Успокойся, я знаю, как это подействует! Она тут же уснет, можешь мне поверить.

— И… при вскрытии не обнаружат никаких следов?

— Это же не яд, бедный мой Фернан, а снотворное. Оно сразу усваивается… Ну, садись за стол!

— Может, рановато?

Они одновременно взглянули на будильник. Без двадцати пяти одиннадцать. Сейчас парижский поезд проходит сортировочную в Большом Блоттеро. Через пять минут он остановится у станции Нант-Пассажирская, Мирей ходит быстро. На дорогу у нее уйдет не больше двадцати минут. Даже меньше, если только она доедет до площади Коммерс на трамвае.

Равинель сел, развернул ветчину. При виде розоватого мяса его чуть не стошнило. Люсьена налила ему вина, в последний раз оглядела комнату и, кажется, осталась довольна.

— Ну, я пошла… Пора… Не нервничай, веди себя как ни в чем не бывало, и — вот увидишь! — все будет в порядке.

Прежде чем уйти, она обняла Равинеля, чмокнула его в лоб, еще раз взглянула на него. Он решительно отрезал кусок ветчины и стал жевать. Он не слышал, как Люсьена вышла, но по особенному оттенку тишины понял, что остался один, и тут его вновь охватило беспокойство. Он старался воспроизвести свои обычные жесты — крошил хлеб, выбивал кончиком ножа на клеенке марш, рассеянно просматривал бланки счетов:

Спиннинг «Люксор» (10 штук) — 30 000 франков.

Сапоги, модель «Солонь» (20 пар) — 31 500 франков.

Трость «Флексор» с массивным набалдашником (6 штук) — 22 300 франков.

Но это занятие плохо ему удавалось. Он не мог проглотить ни куска. Откуда-то издалека — то ли со стороны Шантонне, то ли с Вандейского моста — донесся гудок паровоза. Из-за этого проклятого тумана ничего не разберешь. Бежать? Люсьена небось притаилась где-то на набережной. Поздно. Мирей уже не спасти. И все из-за каких-то двух миллионов! И ради честолюбия Люсьены, пожелавшей за его счет обосноваться в Антибе. Она все продумала досконально. У нее мозг дельца, сверхусовершенствованная вычислительная машина. Самые сложные расчеты мигом производились у нее в голове. Ни единой осечки. Стоило ей прикрыть глаза и пробормотать: «Внимание! Только не путать!» — и система приходила в действие — щелк-щелк. Ответ поступал исчерпывающий и точный. А вот он…

Он вечно путался в счетах, часами копался, перебирая бумаги, забывал, кто заказывал патроны, а кто — бамбуковые удилища. Ему опротивела его работа. Зато в Антибе…

Равинель уставился на сверкающий графин; ломтик хлеба, преломленный стеклом, напоминал губку.

Антиб! Роскошный магазин… В витрине духовые ружья для подводной охоты, очки, маски, облегченные водолазные костюмы… Клиентура — богачи, любители подводной охоты. Море, солнце. Мысли все только легкие, приятные, от которых не покраснеешь. Ни тебе туманов Луары, Вилена, ни тебе игры в туман. Он станет другим человеком — так пообещала Люсьена. Будущее ясно как на ладони. Равинель уже видел себя в тонких фланелевых брюках, рубашке от Лакоста; он загорел, все на него заглядываются…

Поезд просвистел чуть ли не под самым окном. Равинель протер глаза, встал, приподнял край шторы. Наверняка это поезд Париж — Кемпер направляется в Редон после пятиминутной стоянки в Нанте. И Мирей приехала в одном из этих освещенных вагонов, за которыми бежала по шоссе вереница светлых квадратов. Вот купе в кружевах и зеркалах. Там пусто, а в остальных полно хохочущих, жующих моряков. Где же Мирей? В последнем купе, накрыв лицо сложенной газетой, спал какой-то мужчина. Хвостовой багажный вагон растворился вдали, и тут Равинель заметил, что музыка на борту «Смолена» стихла. Иллюминаторов уже не было видно. Мирей, должно быть, где-то неподалеку быстро выстукивает по безлюдной улице каблучками-шпильками. Может, у нее в сумочке револьвер — тот самый, что он оставлял ей, уезжая по служебным делам? Но она не умеет им пользоваться. Равинель схватил графин за горлышко, поднял ближе к свету. Вода прозрачная, наркотик не дал осадка. Он смочил палец, лизнул. У воды какой-то легкий привкус. Почти неприметный. Если не знать, то и не уловишь.

Без двадцати одиннадцать.

Равинель через силу проглотил несколько кусочков ветчины. Он уже не смел шелохнуться. Пусть Мирей таким и увидит его — один, мрачный, усталый, за жалким ужином на уголке стола.

И вдруг он услышал ее шаги по тротуару. Ошибки быть не может. У нее почти бесшумная походка. Он узнал бы ее из тысячи: порывистые шаги, стесненные узкой юбкой. Чуть скрипнула калитка, и снова тихо. Мирей на цыпочках прошла через палисадник, осторожно взялась за дверную ручку. Равинель, спохватившись, снова потянулся к ветчине. Он невольно сел на стуле чуть боком. Его пугала дверь за спиной. Мирей, конечно, уже приникла к створке, приложила к ней ухо и вслушивается. Равинель кашлянул, звякнул горлышком бутылки с вином о край стакана, зашуршал листками бланков. Может, она ожидает услышать звуки поцелуев…

Мирей распахнула дверь. Равинель обернулся:

— Ты?

В своем синем костюме под расстегнутым дорожным пальто она была тоненькой, как мальчик. Под мышкой она зажала большую черную сумку с монограммой «М. Р.». Худые пальцы нервно комкали перчатку. Она смотрела не на мужа, а на буфет, на стулья, на закрытое окно, потом перевела взгляд на прибор, на апельсины и коробочку с сыром, на графин. Она прошла два шага, откинула вуалетку, в которой застряли дождевые капли.

— Где она? Отвечай, где?

Ошеломленный Равинель медленно поднялся.

— Кто — она?

— Эта женщина… Я все знаю… Уж лучше не лги.

Он машинально пододвинул ей стул, ссутулясь, удивленно наморщил лоб и, разводя руками, проговорил:

— Мирей, крошка!.. Что с тобой? О чем это ты?

Тут она упала на стул, прикрыла лицо руками, при этом пряди русых волос свесились в тарелку с ветчиной, и зарыдала. А Равинель, растерянный, потрясенный, похлопывал ее по плечу:

— Ну, будет тебе! Будет!.. Успокойся же! Что за глупые подозрения? Ты решила, что я тебе изменяю… Бедная моя малышка! Ну ладно! Потом объяснишь.

Он приподнял ее и, поддерживая за талию, медленно повлек за собой. А она, прижавшись к его груди, все плакала и плакала.

— Ну, осмотри все хорошенько. Не бойся.

Толкнув ногой дверь в спальню, нашарил выключатель и заговорил громко и ворчливо, как старый добрый друг:

— Узнаешь спальню, а?.. Кровать, шкаф и все… Никого. Под кроватью никого и в шкафу никого… Принюхайся… Ну да, пахнет табаком, перед сном я курю. Никакого запаха духов, можешь войти… И в ванную загляни… и на кухню, нет уж, пожалуйста!

Шутки ради он даже открыл кухонный шкаф. Мирей вытерла глаза и улыбнулась сквозь слезы. Он чуть подтолкнул ее, нашептывая ей прямо в ухо:

— Ну что, удостоверилась? Девчонка! Мне даже нравится, что ты ревнуешь… Но пуститься в такую дорогу… В ноябре! Небось тебе бог весть чего наговорили?

Они вернулись в столовую.

— Черт подери! А про гараж-то мы забыли!

— Мне не до шуток, — пролепетала Мирей. И чуть было снова не расплакалась.

— Ну, давай! Выкладывай мне всю трагедию… Вот, садись в кресло, а я включу камин… Ты очень устала? Вижу, вижу, совсем без сил! Садись поудобней.

Он пододвинул электрический камин к ногам жены, снял с нее шляпку, а сам устроился на ручке кресла.

— Анонимное письмо, да?

— Если бы анонимное! Мне сама Люсьена написала.

— Люсьена! Письмо с тобой?

— Конечно!

Она открыла сумочку и вынула конверт. Он выхватил конверт у нее из рук.

— Да, ее почерк! Ну и ну!

— О-о! Она даже не постеснялась подписаться.

Равинель притворился, будто читает. Он наизусть знал эти три строчки, которые Люсьена позавчера написала при нем: «…машинистка из банка „Лионский кредит“, рыжая, молоденькая, он принимает ее каждый вечер. Я долго колебалась, не знала, предупреждать вас или нет, но…»

Равинель шагал из угла в угол по комнате, сжимая кулаки.

— Немыслимо! Не иначе как Люсьена спятила.

Он как бы машинально сунул письмо в карман и взглянул на часы.

— Пожалуй, уже поздновато… И по средам она в больнице… Жаль. Мы бы тут же разобрались с этой идиотской историей. Ладно, это от нас не убежит.

Он резко остановился, развел руками в знак недоумения.

— А еще выдает себя за друга нашего дома! Мы ее чуть не родственницей считали. Почему же она так? Почему?..

Он налил себе стакан вина и залпом выпил.

— Съешь кусочек?

— Нет, спасибо.

— Тогда вина?

— Нет. Просто стакан воды.

— Ну, как хочешь…

Он твердой рукой взял графин, налил стакан воды и поставил его перед Мирей.

— А может, кто-то подделал ее почерк?

— Глупости! Я его слишком хорошо знаю. И бумага! Письмо отправлено вчера. Взгляни на штемпель. «Нант». Я получила его с четырехчасовой почтой. Нет! Просто ужас!

Она провела носовым платком по щекам, потянулась к стакану.

— Ах! Я не раздумывала ни секунды!

— Узнаю тебя.

Равинель нежно погладил ее по голове.

— А может, Люсьена просто нам завидует? — пробормотал он. — Видит, как мы дружно живем… Некоторым людям нестерпимо видеть счастье других. Разве мы знаем, что у нее на уме? Три года назад, когда ты заболела, она с тобой так нянчилась! Н-да… в преданности ей не откажешь. Она и впрямь вытащила тебя с того света. Гм! Тогда казалось, что тебе конец… Но ведь спасать людей — ее профессия… потом, может, у нее просто счастливая рука. И от тифа тоже не всегда умирают.

— Верно, но вспомни, какая она была милая… Даже распорядилась доставить меня в Париж на машине «скорой помощи».

— Согласен! Но откуда мы знаем? Может, она уже тогда решила встать между нами? Я вот припоминаю… Она заигрывала со мной. А я-то еще удивлялся, что так часто ее встречаю. Скажи, Мирей, а может, она в меня влюбилась?

Лицо Мирей впервые за этот вечер осветилось улыбкой.

— В тебя? Ну, знаешь, миленький! Вот уж придумал!

Она маленькими глотками выпила воду, отставила пустой стакан и, заметив, что Равинель побледнел, добавила, ища его руку:

— Не сердись, миленький! Я ведь нарочно, чтоб тебя позлить… Надо же мне сквитаться с тобой!

Глава 2

— Надеюсь, ты хотя бы не рассказала своему брату…

— Вот еще! Да я бы сгорела со стыда… И потом… я бы не успела на поезд.

— Значит, о твоей поездке сюда никто не знает?

— Никто! Я ни перед кем не обязана отчитываться.

Равинель потянулся к графину.

Он не спеша налил полный стакан, собрал листки, разбросанные по столу: «Фирма „Блаш и Люеде“»… На минуту задумался.

— Но другого объяснения я не вижу. Люсьена хочет нас разлучить. Вспомни… ровно год назад, когда она проходила стажировку в Париже? Согласись, ведь она могла преспокойно устроиться в больнице или гостинице… Так нет же… поселилась именно у нас.

— Хороши бы мы были, если бы не пригласили ее после того, как она проявила столько внимания!

— Конечно. Но она настолько вкралась к нам в доверие, что еще немного — и стала бы полновластной хозяйкой в нашем доме. С тобой она уже обращалась как с прислугой.

— Скажешь тоже… Да ты сам исполнял все ее прихоти.

— А кто готовил Люсьене разносолы? Не я же!

— Конечно нет. Но ты печатал ей письма.

— Странная особа! — усмехнулся Равинель. — На что она могла рассчитывать, посылая такое письмо? Должна была бы сообразить, что ты сразу примчишься… И прекрасно знала, что ты застанешь меня одного, а ее ложь тут же обнаружится.

Его доводы, казалось, совершенно смутили Мирей, и Равинель испытал горькое удовлетворение. Он не мог ей простить того, что она всегда Люсьену предпочитала ему.

— Зачем? — пробормотала Мирей. — В самом деле, зачем?.. Ведь она добрая.

— Добрая? Сразу видно, что ты ее не знаешь.

— Между прочим, я знаю ее не хуже, чем ты! Я видела Люсьену на работе, в больнице — в ее стихии. А ты и понятия об этом не имеешь!.. Например, сиделки. Видел бы ты, как она с ними обращается!

— Ну ладно, пошли!

Она хотела встать, но ей это не удалось. Ухватившись за спинку кресла, она снова упала в него и провела по лбу ладонью.

— Что с тобой?

— Ничего! Закружилась голова.

— Ты себя довела. Не хватает еще, чтобы ты заболела… Как бы то ни было, лечить тебя будет не Люсьена.

Она зевнула, вялым движением руки откинула со лба волосы.

— Помоги мне, пожалуйста. Пойду прилягу. Мне вдруг ужасно захотелось спать.

Он взял ее под руку. Она зашаталась и едва не упала, но вовремя уцепилась за край стола.

— Бедняжка! Довести себя до такого состояния!

Он повел ее в спальню. Ноги Мирей подгибались. Она еле волочила их по паркету и по дороге потеряла туфлю. Равинель, задыхаясь, опустил ее на кровать. Она была мертвенно-бледной и, казалось, дышала с трудом.

— Похоже… зря я… — прошептала она едва слышно, но в глазах еще теплилась жизнь.

— Ты не собиралась повидаться на этих днях с Мартой или Жерменом? — спросил Равинель.

— Нет… только на будущей неделе.

Он прикрыл ноги жены покрывалом. Мирей не спускала с него глаз, в них сквозила тревога.

— Фернан!

— Ну, что еще?.. Да отдыхай же.

— …стакан…

Лгать больше не стоило. Равинель хотел было отойти от кровати. Глаза ее умоляюще следили за ним.

— Спи! — прикрикнул он.

Веки Мирей моргнули раз, другой. В центре зрачков светилась только точечка, потом она угасла, и глаза медленно закрылись.

Равинель провел рукой по лицу, будто смахивал налипшую паутину. Мирей уже не шевелилась. Между ее накрашенными губами обнажилась перламутровая полоска зубов.

Равинель ушел из спальни и, держась за стены, добрался до прихожей. У него слегка кружилась голова и в глазах неотступно стояло светлым пятном лицо Мирей, оно то отчетливо проступало, то расплывалось, порхая перед ним, словно гигантская бабочка.

Он быстро прошел через палисадник, толкнул калитку, которую Мирей не захлопнула, и негромко позвал:

— Люсьена!

Она тут же вышла из тени.

— Иди! — сказал он. — Готово.

Люсьена пошла к дому впереди него.

— Займись ванной!

Он последовал за ней в спальню, по дороге поднял туфлю и положил ее на камин. Люсьена приподняла веки Мирей.

Открылось беловатое глазное яблоко, неподвижные, словно нарисованные, зрачки. Равинель стоял как зачарованный, не в силах отвернуться. Он чувствовал, что каждое движение Люсьены врезается в его память, отпечатывается в ней как отвратительная татуировка. Он когда-то читал в журналах сообщения и статьи о детекторе лжи. А вдруг полиция… Равинель вздрогнул, сцепил пальцы, потом сам испугался своего умоляющего жеста и заложил руки за спину. Люсьена внимательно следила за пульсом Мирей. Ее длинные нервные пальцы бегали по белому запястью, словно жадный зверек, ища артерию, чтобы впиться в нее. Вот пальцы остановились… И Люсьена приказала:

— В ванну… Скорей!

Она проговорила это сухим профессиональным тоном, каким обычно объявляла роковые диагнозы, но точно так же она успокаивала и Равинеля в те минуты, когда он жаловался на боли в сердце. Он поплелся в ванную комнату, открыл кран, и вода с шумом хлынула в ванну. Он опасливо прикрутил кран.

— Ну что там? — крикнула Люсьена. — В чем дело?

Равинель молчал, и она сама подошла к ванне.

— Шум, — буркнул он. — Мы ее разбудим.

Не удостоив его ответом, Люсьена до отказа открыла кран с холодной водой, потом с горячей и вернулась в спальню. Ванна медленно наполнялась. Зеленоватая пузырящаяся вода. Легкий пар собирался в круглые капельки, сбегающие затем по белым эмалевым бокам ванны, по стене, по стеклянной полочке над умывальником. В запотевшем стекле смутно до неузнаваемости отражался Равинель. Он попробовал воду, будто речь шла о настоящей ванне, и тотчас отпрянул. В висках застучало. До него вдруг дошла страшная правда. До него дошло, что он собирается сделать, и его пробрала дрожь. К счастью, это длилось недолго. Сознание вины быстро рассеялось. Мирей выпила снотворное — вот и все. Ванна наполнялась. Какое же тут преступление? Ничего ужасного. Он только налил в стакан воды, а потом уложил жену в постель… Право же, в этом нет ничего особенного… Мирей умерла, так сказать, по собственной вине, умерла из-за своей неосторожности. Виновных нет. Откуда же могли взяться враги у бедняжки Мирей? Она была слишком заурядна и… Но когда Равинель вернулся в спальню, все снова показалось ему невероятным, чудовищным сном… Он даже подумал, уж не снится ли ему все это… Нет. Это не сон. В ванну хлестала вода. Его жена по-прежнему лежала на кровати, а на камине валялась женская туфля. Люсьена преспокойно рылась в сумочке Мирей.

— Послушай! — поморщился Равинель.

— Я ищу ее билет, — объяснила Люсьена. — А вдруг она взяла обратный? Нужно все предусмотреть. А где мое письмо? Ты взял у нее мое письмо?

— Да. Оно у меня в кармане.

— Сожги его… Немедленно сожги. А то, чего доброго, забудешь… Пепельница на ночном столике.

Равинель чиркнул зажигалкой, поддел угол конверта и отпустил письмо только тогда, когда пламя лизнуло ему пальцы. Бумага в пепельнице покорежилась, зашевелилась — черная, отороченная по краям красноватым кружевом.

— Она никому не сказала, куда едет?

— Никому.

— Даже Жермену?

— Даже ему.

— Подай-ка мне ее туфлю.

Он взял с камина туфлю, и у него к горлу подступил комок.

Люсьена ловко надела ее на ногу Мирей.

— Наверное, хватит уже воды, — бросила она.

Равинель двигался как лунатик. Он завернул кран, и внезапная тишина оглушила его. В воде он увидел свое отражение, искаженное рябью. Лысая голова, густые кустистые рыжеватые брови и подстриженные усы под странно очерченным носом. Лицо энергичное, почти грубое. Маска, обманывавшая людей — и долгие годы даже самого Равинеля, — всех, только не Люсьену.

— Скорей, — поторопила она.

Он вздрогнул и подошел к кровати. Люсьена приподняла Мирей за плечи и попыталась снять с нее пальто. Голова Мирей перекатывалась с одного плеча на другое.

— Поддержи-ка ее.

Равинель стиснул зубы, а Люсьена принялась точными движениями стаскивать с Мирей пальто.

— Теперь клади!

Равинель, словно в любовном объятии, с ужасом прижал жену к себе. Потом, тяжело вздохнув, опустил на подушку. Люсьена аккуратно сложила пальто и отнесла в столовую, где уже лежала шляпка Мирей. Равинель рухнул на стул. Вот он, тот самый момент… Тот самый, когда уже нельзя подумать: «Еще можно остановиться, переиграть!» Достаточно он тешил себя этой надеждой. Все говорил себе, что, возможно, в последний момент… И все откладывал. Ведь в любом замысле всегда есть успокоительная неопределенность. Ты властен над ним. Будущее нереально. Теперь это свершилось. Люсьена вернулась, пощупала пульс Равинеля.

— Ничего не могу с собой поделать, — пробормотал он. — А ведь стараюсь изо всех сил.

— Я сама подниму ее за плечи, — сказала Люсьена. — А ты только держи ноги.

Равинель взял себя в руки, решился. Он сжал лодыжки Мирей. В голове замелькали нелепые фразы: «Ты ничего не почувствуешь, бедная моя Мирей… Вот видишь… Я не виноват. Клянусь, я не желаю тебе зла. Я и сам болен. Не сегодня-завтра мне крышка… Разрыв сердца». Он чуть не плакал. Люсьена каблуком распахнула дверь в ванную. Сильная — не хуже мужчины, к тому же она привыкла перетаскивать больных.

— Прислони ее к краю… Так… Теперь я сама.

Равинель отступил, да так стремительно, что ударился локтем о полочку над умывальником и чуть не задел стакан с зубной щеткой. Люсьена сперва опустила в воду ноги Мирей, потом все тело. Вода брызнула на кафельный пол.

— Ну-ка быстрее! — приказала Люсьена. — Принеси подставки для дров. Они в столовой.

Равинель повернулся и вышел. Кончено… Кончено… Она умерла. Его шатало. В столовой он налил себе полный стакан вина и залпом осушил его. За окном просвистел паровоз. Должно быть, пригородный поезд. Подставки были в копоти. Может, их обтереть? Впрочем, какая разница! Он взял подставки, но остановился в спальне, не в силах сдвинуться с места. Люсьена склонилась над ванной. Левую руку она опустила в воду.

— Положи их! — приказала она.

Равинель не узнал ее голоса. Он положил подставки на пороге ванной, и Люсьена взяла их свободной рукой — сначала одну, потом другую. Она не сделала ни единого лишнего движения, несмотря на волнение. Подставки должны придавить тело в воде как балласт.

Равинель, пошатываясь, добрался до кровати, уткнул голову в подушку и дал волю своему горю. В уме его пронеслись картины прошлого… Вот Мирей впервые приезжает в их домик в Ангиан: «Мы поставим приемник в спальне, правда, милый?» Он купил двуспальную кровать, и Мирей хлопает в ладоши: «Как будет удобно! Она такая широкая». И другие картины, более расплывчатые: моторная лодка в Антибе, сад, цветы, пальма…

Люсьена открыла кран над умывальником. Равинель услышал, как звякнул флакон. Должно быть, она тщательно, словно после операции, протирает руки одеколоном до самого локтя. Значит, все же натерпелась страху. В теории-то все просто. Притворяешься, будто ни во что не ставишь жизнь человеческую. Прикидываешься все познавшим, мечтающим о конце… Да-да, именно так. А вот когда смерть уже тут, пусть даже безболезненная, легкая (эвтаназия, говорит Люсьена), чувствуешь себя прескверно. Нет, ему не забыть взгляда Люсьены в тот момент, когда она поднимала с полу подставки, — какой помутившийся взгляд… А ведь она хотела подбодрить Равинеля. Теперь они сообщники. Теперь уже она его не бросит. Через несколько месяцев они поженятся. Впрочем, там видно будет. Ведь окончательно еще ничего не решено.

Равинель вытер глаза и удивился: и чего это он так расклеился? Он сел на кровати, позвал:

— Люсьена!

— Ну что тебе?

Голос был уже обычный, будничный. Он мог поклясться, что в этот момент она пудрится и подкрашивает губы.

— Может, покончить с этим сегодня же?

Она вышла из ванной комнаты с губной помадой в руке.

— Может, увезем ее с собой? — продолжал Равинель.

— Ну, знаешь, голубчик, ты теряешь голову. Тогда незачем было разрабатывать целый план.

— Мне так хочется… поскорее с этим разделаться.

Люсьена еще раз заглянула в ванную, погасила свет и осторожно прикрыла дверь.

— А твое алиби? Знаешь, полиция вправе тебя заподозрить. А уж страховая компания и подавно… Надо, чтобы свидетели видели тебя где-нибудь сегодня вечером, и завтра… и послезавтра.

— Ну разумеется, — выдавил он из себя.

— Хватит паниковать! Самое тяжкое позади… Теперь нечего распускать нюни.

Она погладила его по лицу. От ее рук пахло одеколоном.

Он встал, опираясь на ее плечо.

— Ладно. Значит, я не увижу тебя до… пятницы.

— Увы! Ты сам прекрасно знаешь… У меня дежурство, и, потом, где нам встречаться?.. Ведь не здесь же?

— Нет, нет! Не здесь! — вырвалось у него.

— Вот видишь. Сейчас никак нельзя, чтобы нас видели вместе. Нельзя все испортить из-за… какого-то ребячества.

— Тогда послезавтра в восемь?

— В восемь на набережной Иль-Глорьет. Договорились. Остается надеяться, что ночь будет такая же темная, как и сегодня.

Она принесла Равинелю ботинки и галстук, помогла надеть пальто.

— Что ты будешь делать эти два дня, бедный мой Фернан?

— Ей-богу, не знаю.

— Найдутся, наверное, клиенты в округе, которых тебе надо было бы посетить?

— A-а! Клиенты всегда найдутся!

— Твой чемодан в машине?.. Бритва?.. Зубная щетка?

— Да. Все готово.

— Тогда удираем. Высадишь меня на площади Коммерс.

Равинель пошел к гаражу, а тем временем Люсьена закрыла двери, не спеша заперла замок на два оборота. Тусклый свет фонарей пробивался сквозь белую завесу. Теплый туман попахивал тиной. Где-то там, у реки, трещал с перебоями дизельный мотор. Люсьена села рядом с Равинелем. Тот нервно переключил скорость, поставил машину у тротуара. Потом резким толчком опустил металлические жалюзи гаража, ожесточенно щелкнул замком, выпрямился, оглянулся на дом и поднял воротник пальто.

— Поехали.

Машина тяжело тронулась с места, разбрызгивая желтую грязь, неутомимые «дворники» не в силах были стереть с ветрового стекла липкие брызги. Навстречу им попался бульдозер и тут же скрылся из виду, прорыв в тумане светлый туннель, в котором поблескивали рельсы и стрелки.

— Только бы никто не заметил, как я выхожу из машины! — прошептала Люсьена.

Вскоре они увидели красный сигнальный фонарь на стройке возле Биржи и огоньки трамваев, выстроившихся вокруг площади Коммерс.

— Высади меня здесь.

Она наклонилась и поцеловала Равинеля в висок.

— Не дури и не волнуйся. Ты прекрасно знаешь, мой дорогой, что это было необходимо.

Хлопнув дверцей, она вошла в плотную серую стену тумана, чуть дрогнувшую под натиском ее тела. Оставшись один, Равинель сжал подрагивающую баранку. И тут его пронзила уверенность, что туман… Нет! Это неспроста… Он, Равинель, сидит здесь, в металлической коробке, словно в ожидании Судного дня… Эх, Равинель… Самый обыкновенный человечишка, в сущности, неплохой… В зеркальце отражались его кустистые брови. Фернан Равинель, идущий по жизни, вытянув руки, как слепой… Вечно в тумане. Вокруг едва различимые, обманчивые силуэты… Мирей… А солнце так и не проглянет. Никогда. Ему не выбраться из тумана, которому нет ни конца ни края. Неприкаянная душа! Призрак! Эта мысль давно мучила Равинеля. А что, если он и в самом деле всего лишь призрак?

Он выжал сцепление, объехал площадь. За запотевшими стеклами кафе молчаливо, как в театре теней, двигались силуэты. Нос, огромная трубка, пятерня, и всюду огни, огни… Огни эти были Равинелю необходимы… Он жаждал света, только свет мог утолить жажду его души, рассеять ее тьму. Он остановил машину у пивной «Фосс», прошел через крутящуюся дверь вслед за смеющейся юной блондинкой. И очутился в другом тумане — тумане дымящих трубок и сигарет. Дым растекался между лицами, цеплялся за бутылки, которые разносил на подносе официант. Перекрестные взгляды. Щелканье пальцев.

— Фирмен! Где мой коньяк?

Монеты звякали на стойке и на столах. Неутомимая касса перемалывала цифры. По залу неслись выкрики, заказы…

— Да нет же, три пачки с фильтром!

По бильярдному столу катились шары, легонько постукивая. Шум. Жизнь. Равинель опустился на край диванчика и как-то обмяк. «Похоже, я дошел до ручки», — мелькнуло у него в голове.

Он положил руки на столик, рядом с квадратной пепельницей, на каждой грани которой было выведено коричневыми буквами «Byrrh».^[6] Солидно, ничего не скажешь. Такую пепельницу приятно потрогать.

— Что желаете, мсье?

Официант наклонился почтительно и любезно. И тут Равинеля охватило странное озорство.

— Пуншу, Фирмен, — приказал он. — Большой пунш!

— Хорошо, мсье!

Мало-помалу Равинель начал забывать все случившееся. Ему было тепло и уютно. Он курил ароматную сигарету. Официант священнодействовал, как истый гурман. Сахар, ром… Вскоре ром вспыхнул, заиграло пламя. Казалось, оно возникло само собой, ниоткуда. Сначала было голубое, потом рассыпалось дрожащими огненными языками и стало оранжевым. Равинель вспомнил календарь с картинками, который любил рассматривать мальчишкой: коленопреклоненная негритянка под кущами экзотических деревьев у золотистого берега, где плескалось синее море. В пламени пунша он узнавал те яркие, ослепительные краски. И покуда он глоток за глотком пил обжигающий напиток, ему чудилось, будто пьет он расплавленное золото и видит над собой мирное солнце, прогоняющее все страхи, все угрызения совести, тоску и тревогу. Он тоже имеет право жить, жить на широкую ногу, на всю железку, ни перед кем не отчитываясь. Наконец-то он освободился от долгого гнета. Он впервые без страха смотрел на того Равинеля, что сидел напротив, в зеркале. Тридцать восемь лет, но на вид старик, а ведь жить он еще и не начинал. Он же ровесник того мальчишки, который рассматривал негритянку и голубое небо. Ну ничего, еще не все потеряно.

— Фирмен! Повторите! И принесите расписание поездов.

— Слушаюсь, мсье.

Равинель извлек из кармана почтовую открытку. Разумеется, это идея Люсьены — послать Мирей открытку: «Буду в субботу утром». Он встряхнул ручку с вечным пером. Официант вернулся.

— Напомните мне, Фирмен, какое сегодня число?

— Сегодня?.. Четвертое, мсье.

— Четвертое… Точно! Четвертое. Я же целый день ставил эту дату на счетах… У вас, случайно, не найдется марки?

Расписание было грязное, засаленное, на углах пятна. Наплевать. Ага, вот и линия Париж — Лион — Марсель. Конечно, они поедут из Парижа! И непременно поездом! О паршивом автомобильчике больше не может быть и речи! Его завораживали названия, скользившие под указательным пальцем: Дижон, Лион, города вдоль долины Роны… Поезд номер тридцать пять. Ривьерский экспресс, первый и второй класс. До Антиба семь часов сорок четыре минуты… Были и другие скорые, которые шли до Вентимилля. Или же направлялись через Модену в Италию. Были составы с вагоном-рестораном, со спальными вагонами, длинными синими спальными вагонами… В облаке сигаретного дыма ему так и виделось все это, чудилось мерное покачивание вагона и ночь за окнами — ясная звездная ночь.

От выпитого во рту остался привкус карамели. В голове словно постукивают колеса поезда. Вертится входная дверь, танцуют лучи света.

— Мы закрываемся, мсье.

Равинель швыряет на стол монетки, отказывается от сдачи. Жестом отстраняет от себя все: и Фирмена, и глядящую на него кассиршу, и свое прошлое. Дверь подхватывает его, выталкивает на тротуар. Куда идти — неизвестно. Он прислоняется к стене. Мысли путаются. Почему-то на языке вертится одно-единственное слово — «Типперери». Почему «Типперери»? Он даже не знает, что оно означает. Он устало улыбается.

Глава 3

Больше полутора суток! Больше! И вот счет пошел уже на часы. Равинель думал, что ожидание будет нестерпимым. Но нет. Ничего ужасного. Однако, может, так даже еще хуже. Время утратило обычную определенность. Верно, арестант, осужденный на пять лет, поначалу испытывает примерно такое же чувство. Ну а арестант, осужденный на пожизненное заключение? Равинель упорно гонит от себя эту мысль, назойливую, как муха, привлеченная запахом падали.

Он то и дело прикладывается к бутылке. Не для того, чтобы появиться налюдях, не для того, чтобы напиться. Просто чтобы как-то ускорить темп жизни. Между двумя рюмками коньяку не замечаешь, как летит время. Перебираешь в уме разные пустяки. Вспоминаешь, например, гостиницу, где пришлось ночевать накануне. Плохая кровать. Скверный кофе. Постояльцы непрестанно снуют взад-вперед. Свистки поездов. Надо было ехать из Нанта в Редон, в Ансени. Но уехать невозможно. Может, потому, что просыпаешься с одной и той же пронзительной, обескураживающе ясной мыслью… Прикидываешь свои шансы. Они кажутся такими ничтожными, что даже неохота бороться. Часам к десяти, глядишь, надежда возвращается. Сомнения сменяются верой. И вот уже ты бодро распахиваешь дверь «Кафе Франсе». Там встречаешь друзей. Двоих-троих непременно застанешь — они пьют кофе с коньяком.

— А, старина Фернан!

— Скажи пожалуйста! Ну и вид у тебя!

Приходится сидеть с ними, улыбаться. Хорошо еще… что они с готовностью принимают любое твое объяснение. Лгать так легко! Можно сказать, что у тебя болят зубы и ты просто обалдел от лекарств.

— А вот у меня, — говорит Тамизье, — в прошлом году был флюс… Еще немного, и я бы, наверное, отдал концы… адская боль!

Как ни странно, все это выслушиваешь, не моргнув глазом. Убеждаешь себя, что у тебя и в самом деле нестерпимо болят зубы, — и все идет как по маслу. Уже тогда, с Мирей… Тогда… Господи! Да это же было только вчера вечером… И разве вся эта история про зубы — ложь? Нет! Все куда сложнее. Вдруг делаешься другим человеком, перевоплощаешься, как актер. Но актер, как только опустится занавес, уже не отождествляет себя со своим персонажем. А вот ему теперь трудно разобрать, где кончается он сам, а где начинается его роль…

— Скажи, Равинель, новый спиннинг «Ротор» — стоящая вещь? Я про него читал в журнале «Рыбная ловля».

— Вещь неплохая. Особенно для морской рыбалки.

Ноябрьское утро, бледное солнце в дымке тумана, мокрые тротуары… Время от времени показывается трамвай и огибает угол кафе. Поскрипывают колеса — звук протяжный, резкий, но не противный.

— Дома все в порядке?

— Угу…

И тут он не солгал. Того и гляди, галлюцинации начнутся от этого раздвоения.

— Ну и развеселая у тебя жизнь, — замечает Бельо, — вечно на колесах!.. А тебе никогда не хотелось взять себе парижский район?

— Нет. Во-первых, парижский район дают работникам с большим стажем. А потом, на периферии дела идут куда бойчее.

— Лично я, — роняет Тамизье, — всегда удивляюсь, почему ты выбрал такую профессию… С твоим-то образованием!

И он объясняет Бельо, что Равинель — юрист. Как растолковать им то, в чем и сам не разобрался? Тяга к воде…

— Ну как, болит, а? — шепчет Бельо.

— Болит… но временами отпускает.

Тяга к воде, к поэзии, потому что в рыболовных снастях, тонких и сложных, для него заключена поэзия. Возможно, это просто мальчишество, остатки детства. А почему бы и нет? Неужели же надо походить на мсье Бельо, торговца сорочками и галстуками, безнадежно накачивающего себя вином, как только выдается свободная минута? И сколько еще людей невидимыми цепями прикованы — каждый к своей собачьей конуре! Как им скажешь, что смотришь на них немного свысока, потому что сам принадлежишь к высшей расе вольных кочевников, потому что тебя окружает иллюзорный мир и ты торгуешь снами, выставляя на витрине крючки, искусственных мух или разноцветные блесны — все то, что так метко называется наживкой. Разумеется, у тебя, как и у всех, есть работа. Но это уже не просто ремесло. В этом есть что-то от живописи и литературы… Как бы получше объяснить? Рыбалка — своего рода избавление. Но вот от чего? В этом-то все и дело.

…Равинель вздрагивает. Половина девятого. Почти целый час он перебирал недавние воспоминания.

— Официант!.. Коньяку…

А что было потом, после кафе? Он зашел к Ле Флему, близ моста Пирмиль. Ле Флем заказал ему три садка для уток. Поговорили с одним парикмахером, каждый понедельник бравшим огромных щук в Пеллерене, о голавле, о ловле на мух. Парикмахер не верил в искусственных мух. Чтобы его переубедить, Равинелю пришлось сделать для него «хичкок» из пера куропатки. Искусственные мухи получались у него как ни у кого во Франции, а может, и во всей Европе. У него своя манера держать приманку левой рукой. А главное — он умеет так ловко закрутить перо в виде грудки, что виден каждый волосок, и узелок затягивает по-особенному. Отлакировать — это любой сумеет. А вот растрепать тонкие волоски, приладить на место усики, придать приманке вид живой мухи, умело подобрать краски — тут уже требуется подлинное искусство. Муха трепещет, дрожит на ладони. Дунешь — и взлетит. Иллюзия полная. Недаром, когда держишь на ладони эту мохнатую муху, становится как-то не по себе. Так и хочется ее прихлопнуть.

— Вот это да! — восхищается парикмахер.

Ле Флем взмахивает рукой, как бы закидывая удочку, и воображаемый бамбук выгибается дугой. Его рука подрагивает от напряжения, будто рыба трепыхается на крючке, стремительно рассекая водные толщи.

— Вы хлопаете голавля вот так… и готово дело!

Левая рука Ле Флема ловко подставляет воображаемый сачок под укрощенную рыбу.

Симпатичный он парень, этот Ле Флем.

Прошло еще несколько часов. К вечеру — кино. Другое кино. Потом новая гостиница, на сей раз очень тихая. Мирей все время здесь, рядом с ним… Но не та, что лежит в ванной, а Мирей в Ангиане. Живая Мирей, с которой он бы охотно поделился своими страхами. «Как бы ты поступила на моем месте, Мирей?» А ведь он еще любит ее или, вернее, робко начинает любить. Нелепо. Мерзко, как ни крути, и все-таки…

— Смотри-ка! Да это же… Равинель.

— Что?

Перед ним остановились двое — Кадиу и какой-то незнакомец в спортивной куртке. Высокий, сухопарый, он внимательно всматривался в глаза Равинеля, словно…

— Знакомься, Ларминжа, — расплывается в улыбке Кадиу.

Ларминжа! Равинель знавал Ларминжа — мальчонку в черной блузе, который решал ему задачки. Они оглядывают друг друга.

Ларминжа протягивает руку первый:

— Фернан! Какая приятная неожиданность… Прошло небось добрых лет двадцать пять, а?

Кадиу хлопает в ладоши:

— Три коньяка!

И все-таки наступает легкая заминка. Неужели этот детина с холодными глазами и крючковатым носом — Ларминжа?

— Ты теперь где? — спрашивает Равинель.

— Я архитектор… А ты?

— О-о! Я коммивояжер.

Это сообщение сразу устанавливает между ними дистанцию. Ларминжа сдержанно говорит Кадиу:

— Мы вместе учились в лицее в Бресте. Вроде бы даже вместе сдавали выпускные экзамены… Сколько лет, сколько зим!

Согревая в руке рюмку с коньяком, он снова обращается к Равинелю:

— А как родители?

— Умерли.

Вздохнув, Ларминжа объясняет Кадиу:

— Его отец преподавал в лицее. Так и вижу его с зонтом и с портфелем. Он не часто улыбался.

Что верно, то верно. Не часто. У него был туберкулез. Но к чему Ларминжа это знать? И хватит говорить об отце: он всегда ходил в черном; лицеисты прозвали его Сардиной. В сущности, именно он и отвратил Равинеля от учебы. Вечно твердил: «Вот когда меня не будет… Когда останешься без отца… Трудись, трудись…» Сидя за столом, отец вдруг забывал о еде и, сдвинув лохматые брови, которые унаследовал и Равинель, впивался взглядом в сына. «Фернан, дата Кампо-Формио?..^[7] Формула бутана?.. Согласование времен в латинском языке?» Он был пунктуален, педантичен, все заносил на карточки. Для него география сводилась к перечню городов, история — к перечню дат, человек — к перечню костей и мышц. Равинеля и сейчас еще прошибает холодный пот, когда он вспоминает экзамены на аттестат зрелости. И нередко, словно в кошмарном сне, ему приходят на память странные слова: Пуант-а-Питр… известковый… односемядольный… Сын Сардины — такое бесследно не проходит. Что сказал бы Ларминжа, признайся ему Равинель, как он молил Бога, чтобы отец поскорее умер, следил за признаками близкого конца? Да что там говорить! Он поднаторел в медицине. Знает, что означает пена в уголках рта, сухой кашель по вечерам; знает, каково быть сыном больного. Вечно дрожать за его здоровье, следить за температурой, за переменами погоды. Как говорила его мать: «У нас в семье до седых волос не доживают». Она пережила мужа лишь на несколько месяцев. Тихо ушла в небытие, изможденная расчетами и бережливостью. Братьев и сестер у Равинеля не было, и после кончины матери он, несмотря на зрелый возраст, почувствовал себя бедным сиротой. Чувство это не прошло и по сей день. Что-то в нем так и не расцвело, и он вечно вздрагивает, когда хлопает дверь или когда его неожиданно окликают. Он боится вопросов в упор. Конечно, теперь у него не спрашивают дату Кампо-Формио, но он по-прежнему боится попасть впросак, забыть что-нибудь существенное. Ему и в самом деле случалось забывать номер своего телефона, номер своей машины. В один прекрасный день он, чего доброго, забудет и собственное имя. И не будет ни чьим-то сыном, ни мужем, никем… Безымянный человек из толпы! В тот день он, может быть, испытает счастье, запретное счастье. Кто знает?!

— А помнишь, как мы бродили по Испанской косе?

Равинель медленно отрывается от своих мыслей. Ах да, Ларминжа!

— Интересно, какой тогда был Равинель? Наверное, сухарь?

— Сухарь?

Ларминжа и Равинель переглянулись и одновременно рассмеялись, как будто скрепляя пакт. Ведь Кадиу этого не понять…

— Сухарь? Да, пожалуй… — отозвался Ларминжа и спросил: — Ты женат?

Равинель посмотрел на свое обручальное кольцо и покраснел.

— Женат. Мы живем в Ангиане, под Парижем.

— Знакомое место.

Разговор не клеился. Бывшие приятели исподтишка разглядывали друг друга. У Ларминжа тоже обручальное кольцо. Он нет-нет да и вытрет глаза — видно, не привык к вину. Можно бы порасспросить его о житье-бытье, да только зачем? Чужая жизнь никогда не интересовала Равинеля.

— Ну, как идет реконструкция? — спрашивает Кадиу.

— Двигается понемногу, — отвечает Ларминжа.

— Во сколько в среднем обходится первый этаж со всеми удобствами?

— Смотря по тому, какая квартира. Четыре комнаты с ванной — миллиона в два. Разумеется, если ванная вполне современная.

Равинель подзывает официанта.

— Пошли куда-нибудь еще, — предлагает Кадиу.

— Нет, у меня свидание. Ты уж извини меня, Ларминжа.

Он пожимает их мягкие теплые руки. У Ларминжа обиженное лицо. Что ж, он не хочет навязываться и так далее.

— Все-таки мог бы с нами пообедать, — ворчит Кадиу.

— В другой раз.

— Это уж само собой. Я покажу тебе участок у моста Сенс, который недавно приобрел.

Равинель торопится уйти. Он упрекает себя в недостатке хладнокровия, но не его вина, что он так болезненно на все реагирует. Любой бы на его месте…

Часы бегут. Он отводит машину на станцию обслуживания в Эрдре. Смазка. Полный бак горючего. И две канистры про запас. Потом едет на площадь Коммерс, минует Биржу, пересекает эспланаду Жолиет. Слева он видит порт, удаляющиеся огни статуи Свободы, Луару, испещренную световыми бликами. Никогда еще не ощущал он такой внутренней свободы, и тем не менее нервы его напряжены и сердце болезненно сжимается, готовясь к неизбежному испытанию. Прогромыхал мимо нескончаемый товарный состав. Равинель считает вагоны. Тридцать один. Сейчас Люсьена, наверное, выходит из больницы. Пускай себе нормально закончит рабочий день. В конце концов, весь план придуман ею. Ах да, брезент! Он прекрасно знает, что свернутый брезент лежит сзади, в углу машины, и все-таки беспокойно оглядывается. Брезент «Калифорния», который служит ему образчиком материала для палатки, на месте. Удостоверившись в этом, он поворачивает голову и тут замечает Люсьену. В туфлях на микропорке, она бесшумно направляется по тротуару к нему.

— Добрый вечер, Фернан… Все в порядке… Устал?

Она открывает дверцу. Тут же снимает перчатку и щупает пульс Равинеля. На лице недовольная гримаса.

— Да ты нервничаешь… Чувствуется, что пил.

— А что еще прикажешь мне делать? — ворчит он, выжимая газ. — Сама рекомендовала мне торчать на людях.

Машина мчится по набережной Фосс. Час пик. Десятки огоньков пляшут в темноте, петляют, встречаются, расходятся. Велосипедисты. Надо быть начеку. Может, Равинель и не бог весть какой автомеханик, зато водит отменно. Умело лавирует на дороге. После шлагбаума ехать стало намного легче.

— Давай сюда ключи, — шепчет Люсьена.

Он разворачивается, подает назад. Она выходит из машины, открывает гараж. Равинель с удовольствием выпил бы коньяку.

— Брезент, — напоминает ему Люсьена.

Она открывает входную дверь, прислушивается. И исчезает. А тем временем Равинель вытаскивает из машины брезент, расправляет рулон, и вдруг до него доносится шум, которого он боялся заранее… Вода… Вода, вытекающая из ванны. Сточная труба выведена в гараж.

Уж он повидал утопленников на своем веку! При такой работе, как у него, частенько оказываешься у воды. У всех утопленников вид неприглядный. Черные, разбухшие. Кожа от багра лопается… Равинель с трудом преодолевает две ступеньки. Там, в глубине затихшего дома, булькая, убегает из ванны вода… Проходя по коридору, Равинель замирает на пороге спальни. Дверь в ванную открыта. Люсьена склонилась над затихающей водой. Она что-то разглядывает. Брезент падает на пол. Равинель сам не знает, то ли он машинально выпустил его из рук, то ли просто не удержал… Он молча поворачивается и идет в столовую. Бутылка с вином по-прежнему стоит на столе, рядом с графином. Он пьет прямо из горлышка, залпом. Какого черта! Надо наконец решиться. Он возвращается в ванную, поднимает брезент.

— Расправь его хорошенько, — распоряжается Люсьена.

— Что расправить?

— Брезент.

Черствое, напряженное лицо — такого он еще у нее никогда не видел. Равинель разворачивает непромокаемую ткань. Получается большущий зеленоватый ковер, не умещающийся на полу ванной комнаты.

— Ну как? — шепчет Равинель.

Люсьена снимает пальто, закатывает рукава.

— Ну как? — повторяет Равинель.

— А как ты думал? — отзывается она. — Через двое-то суток…

Странная магия слов! Равинелю вдруг стало холодно. Ему хочется увидеть Мирей. Словно в приступе тошноты, он наклоняется над ванной. И видит юбку, облепившую ноги, и сложенные руки, и пальцы, сжимающие горло… О!..

Равинель с криком пятится. Он увидел лицо Мирей. Потемневшие от воды волосы, как водоросли, прилипли ко лбу, закрыли глаза. Оскаленные зубы, застывший рот…

— Помоги же мне, — просит Люсьена.

Он опирается на умывальник Его и вправду тошнит.

— Погоди… Сейчас.

Какой ужас! И все же воображение рисовало ему нечто еще более страшное. Но утопленники, вытащенные из реки, — это трупы, плывшие много дней вдоль черных корявых берегов. А тут…

Он выпрямляется, сбрасывает пальто, пиджак.

— Бери ее за ноги, — приказывает Люсьена.

Ему неудобно, не с руки, отчего ноша кажется еще тяжелей, гулко стучат капли. Одеревенелые, ледяные ноги. Вот они приподнимают тело Мирей над краем ванны, опускают. Потом Люсьена прикрывает труп и, словно упаковывая товар, закатывает в брезент. Теперь у их ног лежит блестящий рулон, сквозь складки которого просачивается вода. Остается только закрутить два конца материи так, чтобы было удобно ухватиться. И они выходят со своей ношей из дома.

— Надо было заранее открыть багажник, — выговаривает ему Люсьена.

Равинель откидывает крышку багажника, залезает в машину и тянет на себя длинную поклажу. Она умещается только по диагонали.

— Лучше бы перевязать, — бурчит Равинель.

И тут же злится на себя. Это говорит коммивояжер! Не муж. Да и Люсьена, конечно, уже сама все сообразила.

— Некогда. Сойдет.

Равинель соскакивает на землю, растирает себе поясницу. Черт побери! Все-таки прихватило. Надо было поберечься, не давать воли нервам. Он из последних сил делает бесполезные судорожные движения: сжимает и разжимает пальцы, трет затылок, сморкается, чешется.

— Подожди меня, — говорит Люсьена. — Я хоть немного приберу в комнатах!

— Нет.

Только не это! Ему не под силу оставаться одному в тускло освещенном гараже. Они оба снова поднимаются в дом. Люсьена наводит порядок в столовой, выливает воду из графина, вытирает его. А он чистит щеткой пиджак, застилает постель. Полный порядок. Последний придирчивый взгляд… И Равинель берется за шляпу, а Люсьена, натянув перчатки, подхватывает сумку и пальто Мирей. Да-да, полный порядок. Она оборачивается:

— Ну, ты доволен, милый? Тогда поцелуй меня.

Ни за что! Только не здесь! Какое бессердечие! Хороша же она, эта Люсьена! Часто он либо не понимает ее, либо считает наглой до предела. Вытолкнув ее за порог, он запирает дверь и возвращается в гараж. Оглядывает машину перед дорогой, тычет носком ботинка в покрышки. Люсьена уже уселась. Он выводит машину и торопливо закрывает гараж. Откуда ни возьмись, позади останавливается какой-то автомобиль. Уж не любопытства ли ради? Равинель нервно хлопает дверцей и, набрав скорость, гонит машину в сторону вокзала. Выбирая улицы потемней, выезжает на Женераль-Бюат. Машина, покачиваясь из стороны в сторону, обгоняет лязгающие трамваи, сквозь запотевшие окна которых видны темные силуэты пассажиров.

— Нечего так мчаться, — выговаривает ему Люсьена.

Но Равинелю не терпится попасть за город, затеряться на темных дорогах через поля. Мелькают бензозаправочные станции — красные, белые… пролетают мимо дома рабочих… заводские стены. Вот в конце проспекта опускается шлагбаум. И тут Равинеля охватывает страх. Нестерпимый страх… Равинель останавливается за грузовиком и гасит фары.

— А как насчет правил уличного движения?

Да она просто каменная! Проходит товарный поезд. Его тащит старенький паровоз. Грузовик трогается. Проезд разрешен. Если бы Равинель не перезабыл все молитвы, он бы непременно помолился.

Глава 4

Равинелю часто приходится разъезжать в машине по ночам. Ему это нравится. На дороге — ни души, и ты на полном ходу врезаешься в темноту. Не сбавляя скорости, проезжаешь деревни. Фары причудливо освещают дорогу, которая напоминает подернутый рябью канал. Будто едешь по самой кромке. И вдруг словно скатываешься с американских горок: белые столбики, ограждающие повороты, сверкая в отсветах фар, наезжают на тебя с головокружительной скоростью. Ты чуть ли не собственной волей направляешь эту захватывающую феерию, превращаешься в таинственного мага, касаешься волшебной палочкой странных предметов на далеком горизонте, на лету высекаешь из темноты снопы искр и целые неведомые созвездия. Ты отдаешься мечте, далеко отрываешься от реальности. Ты уже не человек, а обнаженная душа, уносимая течением, блуждающая по уснувшему миру. Улицы, луга, церкви, вокзалы бесшумно скользят мимо, исчезают в темноте. Может, и нет никаких лугов, никаких вокзалов? Ты сам себе хозяин. Прибавишь скорости, и уже ничего не видно, кроме дрожащих линий, со свистом проносящихся за стеклом, словно стены туннеля. Но стоит приподнять затекшую ногу, как декорации тут же меняются. И мелькает унылый ряд картин, иные мгновенно запечатлеваются в мозгу, как распластанные листья, налипающие на радиатор и на ветровое стекло: колодец, тележка, будка железнодорожного сторожа, сверкающие пузырьки в витрине аптеки. Равинель любит ночь. Анже позади, позади переливчатая цепочка огней. Дорога пустынна. Люсьена сидит, засунув руки в карманы, уткнувшись подбородком в воротник, и не раскрывает рта. Теперь Равинель едет не торопясь, мягко выписывая повороты. Старается избегать толчков, чтоб не причинить боль лежащему в багажнике телу. Смотреть на спидометр незачем. Он и без того знает, что скорость в среднем пятьдесят. А раз так, значит, они будут в Ангиане, как и наметили, — до восхода солнца. Только бы все обошлось!.. Когда они проезжали Анже, вдруг забарахлил мотор. Нажал на газ — и порядок. Черт возьми, он не прочистил карбюратор! Не хватает еще застрять на дороге в такую ночь! Ладно, нечего заранее паниковать. Лучше не прислушиваться к мотору. Они с Люсьеной — как летчики, совершающие полет над Атлантикой. Повреждение мотора означало бы для них…

Равинель даже зажмурился. Такими мыслями только накличешь беду. Впереди маячит красный огонек. Это многотонный грузовик. Он плюется густым масляным дымом, нарушает рядность, оставляя слева узкий коридор, в который едва ли втиснешься. Равинель выпрямляется, увидев, что оказался в самом фокусе света фар грузовика. Из кабины водителя наверняка просматривается салон их машины. Равинель прибавляет скорости, и мотор сразу начинает барахлить. Неужели в форсунку попала пыль, засорился карбюратор? Люсьена ни о чем не подозревает. Она спокойно дремлет. Ей-то что? Странно, до чего она не похожа на других женщин… Как вышло, что она стала его любовницей? По чьей инициативе? Поначалу казалось, она его просто не замечает. Она интересовалась только одной Мирей. Обращалась с ней не как с пациенткой, а как с подругой. Они однолетки. Может, она поняла, что их брак непрочен? Или уступила внезапному порыву? Но он-то прекрасно сознает, что красотой не блещет. Остроумием тоже. Сам он никогда не посмел бы прикоснуться к Люсьене. Люсьена из другого мира — изысканного, утонченного, культурного. Его отец, учителишка брестского лицея, смотрел на этот мир лишь издали, глазами бедняка. Первое время Равинель думал, что это женский каприз. Странный каприз, и только… Вороватые объятия… Иногда прямо в кабинете на кушетке рядом со столом, на котором стерилизовались никелированные инструменты. Случалось, она потом измеряла ему давление — беспокоилась за его сердце. Беспокоилась?.. Нет. Вряд ли. Но она не раз проявляла заботу, вроде бы и вправду волновалась… А иногда с улыбкой выпроваживала его за дверь: «Что ты, милый, ей-богу, это же сущие пустяки». В конце концов его совершенно замучила неуверенность. Скорее всего… Внимание! Сложный перекресток… Скорее всего, у нее с первого же дня возникли далеко идущие планы… Ей нужен был сообщник. Они сообщники с самого начала, с первого взгляда… Любовь тут ни при чем, то есть настоящая любовь! Их связывает отнюдь не склонность, а что-то глубокое, тайное, запутанное. Разве Люсьена польстилась бы на деньги? Нет, ей важнее власть, которую дают деньги, положение в обществе, право распоряжаться. Она хочет властвовать. А он сразу ей подчинился. Но это еще не все. В Люсьене живет какая-то скрытая тревога. Едва ощутимая, но все-таки ошибиться тут невозможно. Тревога человека, повисшего над бездной, существа не вполне нормального. Потому-то они и сошлись. Ведь он и сам человек не вполне нормальный, ну хотя бы с точки зрения Ларминжа. Он живет как все, даже считается отличным представителем фирмы, но это одна видимость… Проклятый косогор! Мотор решительно не тянет!.. Да, так о чем же это он?.. Он мечется, пытаясь преодолеть границы своего бытия, как изгнанник, стремящийся вновь обрести родину. И она тоже… она ищет, мучается, ей все чего-то недостает. Иногда она как бы в страхе цепляется за него. А иногда смотрит так, будто задается вопросом, кто же он такой. Смогут ли они жить вместе? И захочет ли он с ней жить?

Равинель тормозит. Его ослепляет свет фар. Рассекая воздух, проносится встречная машина, и снова путь открыт. Деревья побелены в рост человека, шоссе рассечено посредине желтой чертой, и время от времени осенний черный лист издали напоминает камень или выбоину на асфальте. Равинель лениво пережевывает одни и те же мысли. Он забыл про смерть. Забыл про Люсьену. У него затекла нога, ему очень хочется курить. Он чувствует себя в полной безопасности в этой как бы герметически закрытой машине. Нечто подобное он испытывал еще в детстве, когда ходил в школу в застегнутой на все пуговицы пелерине. Опустив капюшон, он видел всех, а его — никто. И он, изображая парусник, играл сам с собой, сам себе отдавал приказы, совершал сложные маневры: «Повернуть брам-стеньгу!», «Убрать паруса!» Он наклонялся, подстраивался под ветер и позволял ему нести себя к бакалейной лавке, куда его нередко посылали за вином. С тех пор и захотелось ему побывать в ином мире, без взрослых, вечно проповедовавших одну лишь строгую мораль.

Люсьена кладет ногу на ногу и аккуратно прикрывает колени полами пальто. Равинель с трудом осознает, что они везут труп.

— Через Тур добрались бы быстрее, — замечает Люсьена, не повернув головы. Равинель тоже не смотрит в ее сторону и отрезает:

— Но после Анже дорога бывает забита. Да и не все ли равно?

Только бы она не возразила, а то он непременно с ней разругается, в сущности, из-за пустяка. Но Люсьена довольствуется тем, что достает из бардачка карты автомобильных дорог и рассматривает их, наклонившись к освещенной приборной доске. Это раздражает Равинеля. Дорожные карты — по его части. И разве он полез бы в ее ящик? Кстати, он никогда не бывал у Люсьены дома. Они слишком занятые люди. Едва успевали позавтракать вместе или встретиться в больнице, куда он заходил якобы на прием к врачу. А чаще всего Люсьена приходила в домик у пристани. Там-то они все и задумали. Что он знает о Люсьене, о ее прошлом? Она не склонна к откровениям. Как-то раз она сказала, что отец ее был судьей в Эксе. Умер во время войны. Не вынес лишений. О матери она вообще не рассказывала. Как он ее ни выспрашивал, она только хмурилась. И все. Ясно одно: Люсьена с ней не видится. Наверное, семейная распря. Во всяком случае, в Экс Люсьена так и не возвратилась. Но эти места, видно, все же дороги ее сердцу, раз она хочет обосноваться в Антибе. Сестер и братьев у нее нет. В ее кабинете стоит — вернее, стояла, так как он давно уж ее не видал, — маленькая фотография. На ней красивая светловолосая девочка скандинавского типа. Он еще расспросит ее, кто это. Потом, после женитьбы. Как это чудно звучит! Равинель не представляет себя мужем Люсьены. Люсьена, да и он сам, как это ни странно, типичные старые холостяки. И привычки у них холостяцкие. Его привычки неотъемлемы от него. Они ему нравятся. А вот привычки Люсьены он просто ненавидит. Ненавидит ее духи. Терпкий запах не то цветка, не то животного. Ненавидит ее перстень с печаткой, который она вечно крутит при разговоре; такое массивное кольцо хорошо смотрелось бы на пальце банкира или промышленника. Ненавидит манеру есть: она лязгает зубами и любит мясо с кровью. Порой ее движения, ее выражения вульгарны. Она следит за собой. Она отлично воспитана. Но иногда вдруг захохочет во весь голос или смотрит на людей слишком заносчиво и нагло. У нее широкие запястья, толстые лодыжки, почти плоская грудь. Это его чуточку коробит. Она курит тонкие вонючие сигареты. Кажется, привычка, приобретенная в Испании. Зачем она ездила в Испанию? Прошлое Мирей, по крайней мере, лишено всякой таинственности.

После Ла-Флеш пейзаж меняется. Попадаются холмы, ложбины, где еще держится туман, изморосью застилающий стекла. Некоторые крутые подъемы Равинель берет только со второй попытки.

Эта двойная смесь — мерзкое горючее. Из-за него-то и тарахтят моторы, да и тянут они не лучше газогенератора. Погода вконец испортилась. Половина одиннадцатого. На дороге ни души. Если вырыть в поле яму и закопать труп, никто и не догадается. Все шито-крыто… Но у них разработан план… Бедняжка Мирей! Она не заслуживает таких мыслей. Равинель вспоминает о ней с нежной жалостью. Почему она не из той же породы, что и он? Домашняя хозяюшка, уверенная в себе! Неравнодушная к цветным кинофильмам, магазинам стандартных цен, кактусам в горшочках. Она считала себя выше его, критиковала галстуки, которые он носил, смеялась над его лысиной. Она недоумевала, отчего он иногда раздраженно расхаживал по дому, засунув руки в карманы. «Что с тобой, милый? Давай-ка сходим в кино… Если тебе скучно, скажи». Но нет, ему было не скучно, а куда хуже! Ему было тошно жить — вот правильное слово. Теперь он знает — это неизлечимо. Как хроническое заболевание. Тошно жить на свете. И никакое лечение тут не поможет. Теперь Мирей мертва! А что изменилось? Однако, быть может, когда они поселятся в Антибе…

По обеим сторонам дороги тянется бесконечная равнина. Кажется, что машина стоит на месте. Люсьена перчаткой протирает стекло, рассматривает унылый пейзаж, мелькающий за окном. На горизонте замаячили огни Ле-Мана.

— Тебе не холодно?

— Нет! — отрезает Люсьена.

С Мирей Равинелю тоже не повезло. Как и с Люсьеной. Ему либо не хватает опыта, либо попадаются только холодные женщины. Напрасно Мирей притворялась чувственной, считая, что обязана разыгрывать страсть. Равинеля не так-то легко провести. Отсюда и пошли их разногласия. А вот Люсьена — та даже и не пытается вводить его в заблуждение. Совершенно очевидно, что любовь ее только бесит. Она полная противоположность Мирей, которая считала себя обязанной поддерживать супружеские отношения, относилась ко всему всерьез. А вот он ничего не принимает всерьез. У того, что действительно имеет значение, нет ни имени, ни формы. Это и груз, и пустота. Люсьена это понимает. У нее часто такой пристальный, остановившийся взгляд, что обмануться невозможно. Не исключено, что и Мирей хотела понять это, как хотела обучиться любви. Может, любовь-то как раз и вводит нас во внутренний мир другого человека. Равинель думал об игре в туман. Ему следовало бы приспособиться к Мирей. Наверняка она была чувственной и женственной. Полная противоположность Люсьене.

Равинель отгоняет эти мысли. Ведь, в конце концов, Мирей убил он. Но в этом-то вся и загвоздка. Он никак не может себя убедить, что совершил преступление. Преступление — так ему всегда казалось и кажется по сей день — вещь чудовищная! Надо быть кровожадным дикарем. А он вовсе не кровожаден. Он органически не способен схватиться за нож… или нажать на спусковой крючок револьвера. В Ангиане у него лежит в секретере заряженный браунинг… Пустынные ночные дороги… Кто тебе встретится — неизвестно. Даврель, директор фирмы, посоветовал ему обзавестись оружием. Приобретя револьвер, он сунул его в бардачок, перепачкал смазкой карты и, разозлившись, бросил дома в секретер. Ему бы и в голову не пришло стрелять в Мирей. Его преступление — результат незначительных, мелких подлостей, совершенных по недомыслию. Если бы судья — ну вот вроде отца Люсьены — стал его допрашивать, он бы чистосердечно ответил: «Ничего я такого не сделал!» А раз он ничего не сделал, то и не раскаивается. В чем ему раскаиваться? В конце концов ему пришлось бы сожалеть о том, что он такой, как есть. А это сущая бессмыслица.

Дорожный знак: «До Ле-Мана 1500 метров». Белые станции обслуживания. Дорога проходит под металлическим мостом, бежит между белыми домами.

— Ты не хочешь ехать через центр?

— При чем тут центр?.. Я еду кратчайшим путем.

Двадцать пять минут одиннадцатого. Люди выходят из кино. Мокрые тротуары. Шум мотора эхом отзывается на пустынных улицах. Кое-где еще попадаются освещенные бистро. Слева площадь. По ней не спеша идут двое полицейских с велосипедами. Потом снова пригород, газовые фонари. Опять белые дома и бензоколонки. Улицы кончаются. Мелькает мост, на нем пыхтит маневровый паровоз. Навстречу несется фургон для перевозки мебели. Равинель переключает скорость, выжимая семьдесят пять километров. Еще немного — и Бос. А до Ножан-ле-Ротру дорога нетрудная.

— Сзади машина, — говорит Люсьена.

— Вижу.

От света ее фар руль и приборная доска словно покрываются золотой пылью, так и хочется стереть ее рукой, а дорога впереди сразу кажется темнее прежнего. Машина — «пежо» — обгоняет их и тут же сворачивает с шоссе. Ослепленный Равинель чертыхается. «Пежо» медленно растворяется, тает, как силуэт на экране, и вот остаются лишь два огонька вдали. Скорость не меньше ста десяти. Именно в этот момент мотор задохнулся, закашлял. Равинель включает зажигание. Мотор глохнет напрочь. Машина катится лишь по инерции. Равинель машинально выруливает на край дороги, притормаживает, выключает фары и зажигает габаритные огни.

— Что это ты задумал? — спрашивает Люсьена.

— Неполадки! Неясно, что ли? С машиной неполадки. Наверное, карбюратор!

— Только этого не хватало!

Можно подумать, что он нарочно. Обидно, конечно, застрять у самого Ле-Мана. Там большое движение транспорта, даже ночью! Равинель выходит из машины. Сердце его колотится. Пронизывающий холодный ветер посвистывает в голых ветвях. Отчетливо слышен каждый звук. Вот где-то звонко громыхнули вагоны, и состав тронулся с места. Неторопливо прозвучал над деревней автомобильный гудок Черт побери, живут же люди в черепашьем темпе! Равинель приподнимает капот.

— Подай фонарик.

Она протягивает ему фонарь. Равинель склоняется над теплым, хорошо смазанным мотором. Отвертка пляшет в его руке, не попадая в нужные пазы.

— Давай же быстрее.

Равинель не нуждается в понукании. Он с остервенением сдувает в сторону едкий пар, отдающий бензином и маслом. Хрупкий жиклер покоится на его ладони. Придется разобрать карбюратор. Нужно положить куда-нибудь крошечные винтики. Их спасение зависит от одного из этих кусочков металла. На лбу у Равинеля выступает пот и, стекая, щиплет глаза. Он садится на подножку, аккуратно раскладывает перед собой детали карбюратора. Люсьена расхаживает по шоссе.

— Лучше бы помогла, — замечает Равинель.

— Ты прав, так дело пойдет быстрее. Ведь вполне возможно…

— Что?

— Что первый же встречный автомобилист поинтересуется, не надо ли нам помочь.

— Подумаешь!

— Как это «подумаешь»? Он может выйти из машины и предложить нам свои услуги.

Равинель энергично продувает медные трубочки. Его рот наполняется едкой, кислой слюной. Но он все дует и дует. И уже не слышит замечаний Люсьены. Чувствует только, как пульсирует в висках кровь. Наконец он переводит дух.

— Полиция!

Что она мелет, эта Люсьена! Равинель протирает глаза, смотрит на нее. Хм… боится! Сомнений нет. Наверняка подыхает со страху. Вынимает из машины свою сумочку. Равинель вскакивает и бормочет, держа жиклер в зубах:

— Ты что, собираешься меня бросить?

— Хватит болтать, дуралей!

Машина. Из Ле-Мана. Не успели они и глазом моргнуть, как она оказалась почти рядом. Яркий луч света очерчивает их фигуры, и они чувствуют себя голыми. Растущая черная громада замедляет ход.

— Дело дрянь? — спрашивает жизнерадостный голос.

В темноте угадывается большой грузовик. Из окна высовывается мужчина. Алеет красная точка сигареты.

— Да нет! — отзывается Равинель. — Уже порядок.

— Может, девочка пожелает ехать со мной? — хохочет шофер и, трогаясь, машет рукой.

Грузовик спешит дальше, слышен только скрип переключателя скоростей. Люсьена, обессилев, падает на сиденье. Но Равинель в бешенстве. Она впервые обозвала его дураком.

— Сделай одолжение — сиди спокойно. И держи свои соображения при себе. Ты виновата не меньше моего.

Неужели она действительно собирается удрать? Добраться до Ле-Мана? Они ведь связаны одной ниточкой. Да и разве бегство могло бы спасти ее?

Люсьена молчит. По ее позе нетрудно догадаться, что она решила ни во что не вмешиваться. Пусть, мол, выпутывается сам как знает. А ведь нелегко заново собрать карбюратор, почти вслепую, пристраивая прыгающий фонарик то на коробке скоростей, то на крыле или на радиаторе. Каждую секунду гайки могут свалиться в песок. Но от злости пальцы Равинеля обретают такую уверенность, такую ловкость и подвижность, какой они еще никогда не знали. Он осматривает машину, выжимает газ. Порядок. Мотор заработал исправно. И тут Равинель из озорства хватает канистру и не спеша наливает полный бак. Их обгоняет грузовик-цистерна, освещая на мгновение салон и длинный сверток едко-зеленого цвета. Люсьена съеживается на сиденье. Так тебе и надо! Он водворяет огромную канистру на прежнее место — на громыхающий лист железа, закрывает багажник: поехали! Половина первого. Равинель нажимает на педаль. Ему почти весело. Люсьена струхнула. Да еще как! Куда больше, чем тогда, в ванной. Почему? Риск тот же — ни меньше, ни больше. Во всяком случае, в их отношениях что-то вдруг изменилось. Она чуть было не предала его. Конечно, Равинель больше об этом никогда не заговорит, но будет уже иначе реагировать, если она снова попробует держаться с ним высокомерно.

Красный огонек грузовика-цистерны приближается. Равинель обгоняет его и мчится вперед. Вот и Бос. Небо прояснилось. Высыпали звезды. Они медленно бегут за окнами машины. О чем она, интересно, думала, хватая сумочку? О своем общественном положении, о своем месте в больнице? Она его чуточку презирает. Жалкий коммивояжер! Он давно это понял. Его считают простаком, не способным разбираться в тонкостях. Но он вовсе не такой дурак, как им кажется!

Ножан-ле-Ротру! Длинная, бесконечно длинная улица, кривая и узкая. Небольшой мост и черная, поблескивающая в отсветах фар водная гладь. «Внимание — школа!» Ночью школьники спят. Равинель не замедлил хода. Вот он уже на другом, крутом берегу. Мотор рычит во всю мочь.

Черт побери! Жандармы. Трое, четверо. Их «ситроен» поставлен поперек шоссе и загораживает проезд; у края дороги выстроились мотоциклисты. И все залито ярким светом: спины, портупеи, лица жандармов. Они машут. Придется остановиться. Равинель выключает фары. Внезапно его скрючивает от подступающей к горлу тошноты, как тогда — в ванной. Он машинально резко тормозит, и Люсьена с силой упирается в приборную доску, чтобы не стукнуться. Его мутит. Вот уже электрический фонарик прогуливается по мотору, по кузову… Глаза жандармов впиваются в глаза Равинеля.

— Откуда едете?

— Из Нанта. Коммивояжер.

Равинель вовремя сообразил, что это уточнение может их спасти.

— Вы не обгоняли возле Ле-Мана большой грузовик?

— Вполне возможно. Как-то не обратил внимания, знаете.

Жандарм переводит взгляд на Люсьену. Равинель спрашивает как можно более непринужденно:

— Гангстеры?

Жандарм, заглянув под сиденье, гасит фонарик.

— Мошенники. Везут перегонный куб.

— Странная профессия. Моя мне больше нравится!

Жандарм отходит. Равинель медленно трогается с места, проезжает мимо выстроившихся в ряд мотоциклистов, постепенно набирает скорость.

— А я-то уж подумал… — бормочет он.

— Я тоже, — признается Люсьена.

Он с трудом узнает ее голос.

— Не исключено, однако, что он взял на заметку наш номер.

— Ну и что?

Вот именно — ну и что! Какая разница? Равинель не намерен скрывать свое ночное путешествие. В каком-то смысле даже хорошо, если жандарм записал номер машины. Ведь, в случае чего, этот человек мог бы засвидетельствовать… Только вот одна деталь… Женщина в машине. Но жандарм может об этом и не вспомнить…

Стрелка часов перед глазами продолжает свой однообразный бег. Три часа. Четыре часа. Шартр уже далеко, на юго-востоке… За поворотом открывается Рамбуйе. Тьма по-прежнему непроглядна. Они намеренно выбрали ноябрь. Но движение становится все оживленнее. Цистерны с молоком, тележки, почтовые машины… Теперь Равинелю уже не до размышлений. Он внимательно следит за дорогой. Вот и окраина Версаля. Город спит. Поливальные машины неторопливо ползут в ряд, позади огромного грузовика, похожего на танк. Тяжелая усталость наваливается на плечи Равинеля. Хочется пить.

Виль-д’Авре… Сен-Клу… Пюто… Мелькают дома. За прикрытыми ставнями темно. После встречи с жандармами Люсьена не сделала ни одного движения, ни одного жеста. Но она не спит. Она глядит прямо перед собой сквозь запотевшее ветровое стекло.

Темный, бездонный провал Сены. А вот уже и первые особнячки Ангиана. Равинель живет неподалеку от озера, в конце тупика. Завернув сюда, он тут же включает сцепление, и машина по инерции бесшумно катится вперед.

Равинель останавливается в конце тупика на круглой площадке и выходит из машины. У него так затекли руки, что он едва не роняет ключ. Наконец он распахивает ворота, заводит машину во двор и поспешно закрывает обе створки. Справа — домик, слева — гараж, низкий, массивный, вроде дота. В конце аллеи за деревьями виднеется покатая крыша флигеля.

Люсьена, пошатнувшись, хватается за ручку дверцы. Ноги у нее занемели, она трясет сначала одной, потом другой ногой, поочередно сгибает и разгибает их. Лицо замкнутое, хмурое — такое бывает у нее при самом скверном настроении. Равинель приподнимает крышку багажника.

— Помоги-ка!

Сверток цел и невредим. Один край полотнища чуть завернулся и обнажил намокшую заскорузлую туфлю. Равинель тянет рулон на себя, Люсьена берется за другой конец.

— Пошли?

Она наклоняет голову в знак согласия. Готово!

Согнувшись под тяжестью ноши, они спускаются по аллее, минуют живую изгородь. Флигель с покатой крышей — это их прачечная. Крошечный ручеек лениво бежит к мосткам. Постепенно ручеек расширяется и образует маленький водопад, а потом теряется в озере.

— Посвети!

К Люсьене возвращается командирский тон. Сверток лежит на цементных плитах. Равинель держит фонарь, Люсьена принимается развертывать брезент. Тело в помятой одежде поворачивается легко, как бы по собственной воле. Лицо Мирей, обрамленное уже высохшими, растрепанными волосами, словно гримасничает… Толчок — и труп скользит по мосткам. Всплеск — и волна докатывается до противоположного берега. Еще немного… Люсьена подталкивает труп ногой, и он погружается в воду. Потом она на ощупь — Равинель уже погасил фонарик — складывает брезент и тащит его к машине. Двадцать минут шестого.

— У меня времени в обрез, — бормочет она.

Они входят в дом, вешают на вешалку в передней пальто и шляпу Мирей. Кладут ее сумочку на стол в столовой.

— Быстрей! — командует разрумянившаяся Люсьена. — Скорый в Нант отходит в шесть сорок. Мне никак нельзя опоздать.

Они садятся в машину. И только теперь Равинель осознает, что овдовел.

Глава 5

Равинель медленно спустился по лестнице вокзала Монпарнас, у входа в вестибюль купил пачку «Голуаз» и отправился к «Дюпону». «У Дюпона поешь как дома». Светящаяся вывеска отливала бледно-розовым светом в лучах зари. Сквозь широкие стекла видны спины людей, сидящих за стойкой бара, и огромная кофеварка с колесами, рукоятками, дисками, которые начищал до блеска заспанный официант.Равинель сел за дверью и сразу же размяк. Сколько раз он останавливался тут в такую же вот рань! Бывало, проделаешь крюк через весь Париж, чтобы потянуть время и не будить Мирей. Сегодняшнее утро — как все другие…

— Черный… и три рогалика.

Все очень просто: похоже, он отходит после ночного кошмара. Снова ощущает свои ребра, локти, колени, каждую мышцу. Малейшее движение — и по телу пробегает волна усталости. Голова у него горит, в мозгу будто что-то клокочет, в глазах резь, кожа буквально натягивается на скулах… Он чуть не начал клевать носом прямо на стуле в шумном кафе. А ведь самое трудное у него впереди. Теперь нужно якобы обнаружить труп. Но до чего хочется спать! Все решат, что он убит горем. В каком-то смысле изнуренный вид сослужит ему добрую службу.

Равинель положил деньги на стол, обмакнул рогалик в кофе. Он показался ему горьким, как желчь. Если поразмыслить, то встреча с жандармами — сущий пустяк, даже если кто и сообщит, что в машине сидела женщина. Пожалуйста: эта женщина — незнакомка, она проголосовала на дороге. Он встретил ее при выезде из Анже. Сошла в Версале. Ни малейшей связи со смертью Мирей… И потом, кому взбредет в голову расследовать, какой дорогой он вернулся домой? Допустим, его даже заподозрят. Но лишь до тех пор, пока не проверят алиби. Равинель не выезжал за пределы Нанта и его окрестностей. Это подтвердят тридцать свидетелей. Где и когда он выходил, можно установить с точностью до часа или около того. Ни одного пробела. В среду, четвертого — а вскрытие поможет установить точную дату, если не час смерти, — в среду, четвертого?.. Погодите-ка! Я провел весь вечер в пивной «Фосс». Засиделся там за полночь. Спросите Фирмена, официанта, он наверняка помнит. А пятого утром я болтал с… Но к чему лишний раз ворошить эти невеселые мысли?

Люсьена все это уже без конца твердила ему на вокзале. Версия несчастного случая возникает сама собой. Головокружение, упала в ручей, мгновенное удушье… Зауряднейшее дело. Правда, Мирей была одета не по-домашнему. А раз так, зачем ей понадобилось спускаться в прачечную? Да мало ли зачем женщина может пойти к себе в прачечную? Может, забыла там белье или кусок мыла… Впрочем, вряд ли у кого-либо возникнут подобные вопросы. А если кто предпочитает версию самоубийства — что ж, пожалуйста. Два года прошли, те самые два года, которых требует страховая компания…

Без десяти семь. Черт возьми! Пора трогаться. Равинель так и не прикоснулся к последнему рогалику, а первые два застряли у него в горле тошнотворной массой… С минуту он постоял на краю тротуара. Автобусы и такси разбегались во всех направлениях. Толпы служащих, обитателей пригородов, торопились покинуть вокзал. Вот он, унылый Париж на рассвете… Н-да… И все-таки пора трогаться в путь.

Машина припаркована совсем рядом с билетными кассами. Там, словно картина на выставке, висит большая карта Франции, похожая на открытую ладонь, сплошь изрезанную линиями: Париж — Бордо, Париж — Тулуза, Париж — Ницца… Линии удачи, линии жизни. Фортуна! Судьба! Равинель дал задний ход и выехал на дорогу. Надо как можно скорей уведомить страховую компанию. Послать телеграмму Жермену. Придется, наверное, позаботиться и о похоронах. Мирей хотела бы очень приличных похорон, ну и, конечно, отпевания в церкви. Равинель вел машину как автомат. Он назубок знал все эти улицы, бульвары… да и движение еще не напряженное. Мирей была неверующая и все-таки ходила к обедне. Предпочитала праздничные службы из-за органа, пения, туалетов. И не пропускала проповеди отца Рике по радио, во время поста. Она не очень-то разбиралась в сути, но считала, что он хорошо говорит. И потом, этот отец Рике был депортирован!.. Сквозь облака пробивался розовый луч. А вдруг Мирей видит его сейчас… Тогда она знает, что он действовал не по злобе. Смешно!.. Да, а где же ему взять черный костюм?.. Придется сбегать в прокат и еще попросить соседку сшить траурную повязку. А Люсьена будет спокойно дожидаться его в Нанте! Ну где же справедливость?

Впрочем, размышлять над этим ему некогда, впереди возник старенький «пежо» и никак не позволял себя обойти. Он зачем-то все-таки обогнал его у самого Эпинэ, но тут же замедлил ход. Привет! Я еду из Нанта. И понятия не имею, что у меня умерла жена.

В этом-то вся и загвоздка. Я понятия не имею…

Ангиан. Он остановился у табачного ларька…

— Здравствуйте, Морен.

— Здравствуйте, господин Равинель. А вы, случаем, не запоздали? Кажется, обычно вы приезжаете чуть раньше.

— Туман задержал. Чертов туман! Особенно возле Анже.

— Ох, не приведи господь всю ночь сидеть за баранкой!

— Дело привычки. Что у вас тут новенького? Дайте-ка спичек.

— Ничего. Да разве здесь может быть что-нибудь новенькое?

Равинель вышел из машины. Больше тянуть нельзя. Будь он не один, насколько все выглядело бы проще и не было бы так страшно. Хорошо бы иметь свидетеля, который подтвердит… Ах, черт возьми! Папаша Гутр. Какая удача!

— Как дела, господин Равинель?

— Понемножечку… Очень рад, что вас повстречал… Вы мне как раз нужны…

— Чем могу служить?

— Моя прачечная совсем обветшала. Того и гляди развалится. Жена мне говорит: «Вот бы тебе посоветоваться с папашей Гутром».

— A-а! Это та прачечная, что на краю участка?

— Ну да. Ведь у вас найдется минутка? Может, съездим? Ну и по стаканчику муската опрокинем для бодрости.

— Понимаете… Мне пора на стройку.

— Мускат из Басс-Гулена. Ну как? А по дороге расскажете мне все местные новости.

Гутр не заставил себя долго упрашивать и полез в машину.

— Разве что на минутку… А то ведь меня ждет Тэлад…

Они молча проехали с полкилометра мимо затейливых дачных домиков и остановились у решетчатых ворот, украшенных эмалированной табличкой: «Веселый уголок». Равинель дал продолжительный гудок.

— Нет-нет. Не выходите. Жена сейчас откроет.

— Но может, она еще не встала, — возразил Гутр.

— В такой-то час? Шутите! А тем паче в субботу.

Он выжал из себя улыбку и снова загудел.

— Ставни еще закрыты! — заметил Гутр.

Равинель вышел из машины.

— Мирей!

Гутр вылез следом за ним.

— Может, на рынок пошла?

— Вряд ли. Я ведь ее предупредил, что приеду. Я ее всегда предупреждаю, когда есть такая возможность.

Равинель открыл ворота. В разрывах низко бегущих облаков нет-нет да и проглядывало голубое небо.

— Да-а, осень, последние теплые денечки, — вздохнул Гутр. И добавил: — Ворота у вас ржавеют, господин Равинель. Надо бы по ним основательно пройтись суриком.

В почтовом ящике лежала газета. Равинель вынул ее, а вместе с ней и открытку, засунутую уголком в газету.

— Моя открытка, — пробормотал он. — Значит, Мирей нет дома. Наверное, к брату поехала. Лишь бы с ним ничего не стряслось! После войны Жермен заметно сдал.

Он направился к дому.

— Я только сброшу пальто и догоню вас. Дорогу вы знаете.

В доме пахло чем-то затхлым, заплесневелым. В коридоре Равинель зажег лампу с абажуром. Абажур этот из розового шелка с кисточками Мирей смастерила сама по модели из журнала «Мода и рукоделие», Гутр все топтался у крыльца.

— Ступайте! Ступайте! — крикнул Равинель. — Я вас догоню.

Он нарочно задержался на кухне, чтобы Гутр ушел вперед. А тот кричал из сада:

— Ну до чего же хорош ваш белый цикорий! У вас счастливая рука!

Равинель вышел, оставив дверь открытой. Чтобы успокоиться, он закурил. Гутр подошел к прачечной. Вошел. Равинель остановился посреди аллеи. Судорожно выпустив из носа дым, словно задохнувшись, он замер на месте, не в состоянии сделать ни шагу.

— Эй! Господин Равинель! — окликнул его Гутр.

Ноги совершенно не повиновались Равинелю. Что лучше сделать — закричать, заплакать, уцепиться за Гутра, разыграв убитого горем?

В дверях прачечной показался Гутр.

— Скажите, вы уже видели?

Равинель поймал себя на том, что бежит бегом.

— Что! Что видел?

— О-о! Не стоит так расстраиваться. Все в наших руках. Смотрите!

Он указал на червоточину в срубе и кончиком складного метра поцарапал по дереву.

— Сгнило! Сгнило до самой сердцевины. Придется менять стропила.

Равинель, стоявший лицом к ручью, никак не решался взглянуть туда.

— Да-да… Вижу… Совершенно сгнило… — невнятно бормотал он. — Там у нас еще мостки… на берегу…

Гутр отвернулся, и в этот момент сруб со здоровенными балками медленно закружился перед глазами Равинеля, как спицы колеса. Снова приступ тошноты… «Сейчас упаду в обморок», — подумал он.

— Цемент в порядке, — заметил Гутр самым что ни на есть обыденным тоном. — Доска, это верно… Что же вы хотите? Все ведь изнашивается!

«Дурак!» Пересилив себя, Равинель посмотрел в воду, и сигарета выпала у него изо рта. В прозрачной воде видны были камешки на дне, ржавый обод от бочки, полегшие травинки и водослив, где ручеек пронизывался светом, прежде чем бежать дальше. Гутр то наклонялся над мостками, то выпрямлялся и снова посматривал на прачечную. Равинель тоже усердно все оглядывал — и поросшее сорняками поле, и ветхие мостки, и почерневшую, засыпанную пеплом печурку, и голый цементный пол, на который два часа назад они положили брезентовый сверток.

— Вот ваша сигарета, — сказал Гутр и, продолжая колотить себя метром по коленке, протянул сигарету Равинелю. — По правде говоря, — продолжал он, задрав голову, — вся кровля уже ни к черту не годится. Я бы на вашем месте просто-напросто покрыл крышу толем.

Равинель внимательно приглядывался к водосливу. Даже если бы тело унесло течением — что маловероятно, — оно неизбежно застряло бы в протоке.

— Все удовольствие — двадцать монет. Но очень хорошо, что вы меня предупредили. Давно пора приложить к этому руки. А то, глядишь, крыша возьмет да и обрушится вашей дражайшей половине на голову… Что с вами, господин Равинель? На вас лица нет.

— Пустяки… Устал… Всю ночь за рулем!

Гутр замерил все, что нужно, записал большим плоским карандашом цифры на конверте.

— Значит, так. Завтра — воскресенье. В понедельник я занят у Веруди… Во вторник… Я могу подослать вам рабочего уже во вторник. Мадам Равинель будет дома?

— Не знаю… — разжал губы Равинель. — Наверное… Хотя нет… Знаете… Лучше я сам к вам зайду и скажу…

— Как хотите.

Эх! Растянуться бы сейчас на постели, закрыть глаза, собраться с мыслями, обдумать все случившееся. Надо что-то предпринять. Куда там… Папаша Гутр преспокойненько набивает трубку, наклоняется над грядкой с салатом, рассматривает груши на дереве.

— Вы их никогда не окуриваете? А зря, наверное. Шадрон говорил мне вчера… Нет, в четверг… Нет, правильно, вчера…

Равинель готов был кусать себе локти, кричать, умолять папашу Гутра убраться восвояси.

— Вы идите, папаша Гутр. Я вас догоню.

Ему просто необходимо было вернуться в эту пустую прачечную, все осмотреть еще раз. При галлюцинациях видишь то, чего нет. Может, бывают обратные галлюцинации? Когда не видишь того, что есть… Но это не галлюцинация, не сон. Все это наяву. Косой холодный луч солнца скользил по краю прачечной и хорошо освещал дно. Камешки не сдвинулись с места. Как будто они оставили труп в другой прачечной, в точности такой же, как эта, но где-то далеко, в стране кошмаров и снов. Папаша Гутр небось уже выходит из себя. Чертов Гутр!.. Обливаясь потом, Равинель пошел по аллее. Гутр ждал его на кухне. Шут гороховый! Сидит за столом и, слюнявя большой палец, перебирает свои бумажки… Рядом на столе лежит его фуражка.

— Знаете, господин Равинель, я вот предложил вам толь, но потом подумал, а может, шифер лучше…

Равинель вдруг вспомнил про мускат. Черт бы его подрал! Ведь он дожидается обещанного угощения!

— Секундочку, папаша Гутр! Я только спущусь в погреб.

Господи, получит он его, свой мускат, и потом пусть убирается, а не то… Равинель сжал кулаки. Сколько волнений… Его всего колотило. Ни дать ни взять судороги… У самой двери он в страхе остановился. А вдруг Мирей в погребе? Да нет! Что за идиотский страх? Он включил свет. В погребе, конечно, никакой Мирей! И все-таки Равинель поторопился поскорей оттуда выбраться. Схватил бутылку из ящика и бросился наверх. Он нервничал, хлопал дверцами буфета, доставая стаканы, задел бутылкой за край стола. Руки уже не слушались его. Вытаскивая пробку, он чуть не разбил бутылку.

— Наливайте сами, папаша Гутр. У меня что-то руки дрожат… Знаете, восемь часов за баранкой…

— Н-да, жалко проливать такое винцо, — сверкнул глазами Гутр.

Медленно, с видом знатока он налил два стакана и встал, воздавая должное мускату.

— Ваше здоровье, господин Равинель. И здоровье вашей супруги. Надеюсь, ваш шурин не захворал. Хотя в такую промозглую погоду… У меня вот нога…

Равинель залпом выпил вино, снова налил стакан — и снова выпил. И еще…

— Ну вот и хорошо, — одобрил Гутр. — Видать, у вас привычка.

— Когда я выматываюсь, вино меня бодрит!

— Это уж точно, — закивал головой Гутр, — оно и мертвеца взбодрит.

Равинель ухватился за стол. На этот раз голова у него кружилась не на шутку.

— Вы меня простите, папаша Гутр, но мне надо… у меня каждая минута на счету… С вами очень приятно поболтать, да вот только…

Гутр натянул на голову фуражку.

— Понял, понял! Убегаю. К тому же меня на стройке ждут.

Он наклонился над бутылкой, прочитал этикетку:

— «Мускат высшего качества — Басс-Гулен». Поздравьте от меня того, кто приготовил такое винцо, господин Равинель. Он свое дело знает, это уж точно.

На пороге они еще раз обменялись любезностями, потом Равинель закрыл дверь, повернул ключ, добрался до кухни и допил вино.

— Невероятно! — пробормотал он. У него была совершенно ясная голова, но все происходило как во сне, когда видишь дверь, трогаешь ее и тем не менее проходишь сквозь нее, да еще считаешь это вполне естественным. Неторопливо постукивал будильник на камине, напоминая тиканье другого будильника. Там, в Нанте.

Невероятно!

Равинель встал и пошел в столовую. Сумочка Мирей лежит на прежнем месте. В передней — пальто, шляпа. Висят на вешалке. Он поднялся на второй этаж. Дом безмолвен и пуст — совершенно пуст. И тут Равинель заметил, что держит бутылку за горлышко, как дубинку. Его пронизал мучительный страх. Он поставил бутылку на пол — поставил тихонько, осторожно. Потом, стараясь не скрипеть, открыл секретер. Револьвер лежал на месте, завернутый в промасленную тряпку. Он протер его, откинул барабан и вставил в него патрон. Послышался щелчок, Равинель одумался. Что за нелепость? При чем тут револьвер? Разве выходцев с того света убивают из револьверов? Вздохнув, он сунул его в карман брюк. Как ни странно, он почувствовал себя несколько уверенней. Потом сел на край постели, сложил руки на коленях. С чего начать? Мирей в ручье нет — вот и все. Только сейчас он полностью осознал очевидность этого факта. Ни в ручье, ни в прачечной, ни в доме. Черт подери… Он забыл заглянуть в гараж.

Перескакивая через две ступеньки, Равинель сбежал с лестницы, перебежал аллею и распахнул гараж. Пусто. Даже смешно. Только три-четыре бидона с маслом да тряпки, испачканные тавотом. Равинелю пришла в голову другая мысль. Он медленно побрел по аллее. Следы его и Гутра отчетливо видны, а других не оказалось. Впрочем, Равинель и сам толком не знал, что он ищет. Просто он уступал внезапным порывам, ему надо было двигаться, что-то делать. В отчаянии он огляделся. Справа и слева тянулись незастроенные участки. Его ближайшим соседям с улицы виден только фасад «Веселого уголка». Равинель вернулся на кухню. Может, порасспросить их? Сказать: «Я убил жену… Не видели ли вы ее труп?» Смех, да и только! Люсьена? Но Люсьена сейчас в поезде. Связаться с ней по телефону раньше полудня невозможно. Вернуться в Нант? Но под каким предлогом? А что, если тело обнаружат в течение дня? Как тогда оправдать этот отъезд, это бегство? Заколдованный круг! Равинель взглянул на будильник. Десять часов! Ему нужно еще побывать на бульваре Мажанта — в магазине «Блаш и Люеде». Равинель тщательно запер входную дверь, сел за руль и снова двинулся в Париж. День разгулялся. Погода стояла мягкая, приятная… Начало ноября, а тепло, как весной. Мимо пронеслась спортивная машина. Пассажиры опустили верх. Они весело смеялись, ветер раздувал им волосы, и Равинель вдруг почувствовал себя слабым, старым и виноватым. Он злился на Мирей. Она его предала. Ей разом удалось добиться того, в чем он всегда терпел неудачу: она переступила таинственную границу; она по ту сторону — невидимая, неуловимая, как призрак, как зыбкий туман над дорогой. Можно и при жизни быть мертвецом… и оставаться живым после смерти… Он часто это чувствовал… Да, но где же труп?..

Мысли у него стали путаться. Его клонило ко сну. А бездушный двойник Равинеля уверенно лавировал на дороге, распознавая улицы, перекрестки. Машина остановилась перед магазином, словно сама собой.

С бульвара Мажанта он отправился в центр, в кафе на углу за Лувром, куда почти никогда не заглядывал. Но сегодня он был сам не свой. По дороге он все подсчитывал, прикидывал, путался в цифрах… Поезд приходит в одиннадцать двадцать или в одиннадцать десять… Дорога занимает пять часов… значит, в одиннадцать сорок… А от больницы до вокзала пять минут ходу. Люсьена уже, наверное, там. Он остановился у кафе.

— Будете завтракать, мсье?

— Если хотите.

— То есть как это — если я?..

Официант посмотрел на небритого клиента, потирающего рукой глаза. Загулял, как видно!

— Где тут у вас телефон?

— В глубине зала, справа.

— Можно позвонить?

— Обратитесь в кассу за жетоном.

Дверь на кухню позади Равинеля непрестанно хлопала. «Три закуски! И приготовьте антрекот!» На линии треск. Голос Люсьены почти неузнаваем. Он доносится очень издалека, и это раздражает. Впрочем, в такой сутолоке все равно поговорить невозможно.

— Алло!.. Алло, Люсьена?.. Да, это я, Фернан… Она исчезла. Нет, за ней никто не приходил… Она исчезла… Сегодня утром ее там не оказалось…

За его спиной причесывается перед зеркалом какой-то тип. Наверное, ждет телефона!

— Люсьена! Алло, ты меня слышишь?.. Ты должна приехать… Роды? Плевать я хотел на роды… Нет, я не болен… и я не пил… Я знаю, что говорю… Нет! Никаких следов… Как?.. Неужто ты воображаешь, что я нарочно сочинил такую историю? Что?.. Конечно, было бы неплохо. Ну, если сегодня вечером ты никак не можешь… Тогда завтра в двенадцать сорок… Ладно! Я вернусь туда… Посмотреть? Где прикажешь мне смотреть?.. Я и сам не понимаю… Да! Договорились. До завтра.

Равинель повесил трубку и сел на прежнее место у окна. Что ж, Люсьену можно извинить. Если бы такую новость сообщили по телефону ему, Равинелю, разве он поверил бы? Машинально съев заказанное, он опять сел в машину. Снова ворота Клинянкур, дорога на Ангиан. Люсьена права. Надо вернуться туда, поискать еще и, на худой конец, хоть показаться соседям. Выиграть время. А главное, пусть они увидят, что он держится как ни в чем не бывало.

Равинель дернул дверь. Заперта на ключ. Это его почему-то разочаровало. Чего же он ждал? По правде говоря, он уже ничего не ждал. Он хотел тишины и покоя, хотел забыться. Войдя в комнату, он проглотил таблетку, поднялся в спальню, заперся, положил револьвер на ночной столик и, не раздеваясь, повалился на кровать. И тут же погрузился в тяжелый сон.

Глава 6

Равинель проснулся около пяти. Все тело ныло, в желудке ощущалась тяжесть, лицо отекло, ладони вспотели. Но когда он спросил себя: «Что же случилось с трупом?» — то немедленно сам себе четко и определенно ответил: «Труп украли». И сразу как-то успокоился. Он встал, тщательно умылся холодной водой, не спеша побрился. Его украли, черт подери! Дело приняло очень серьезный оборот, но с вором еще можно поладить: достаточно назначить цену.

Он окончательно проснулся. Вот он снова в своей спальне, среди знакомых вещей. Жизнь продолжается. Ноги уже не подкашиваются. Да, он дома, в привычной, совсем не таинственной обстановке. Спокойно, минутку — надо во всем разобраться. Труп украли, это ясно… И вор где-то неподалеку.

Однако чем больше он раздумывал, тем сильнее его одолевали сомнения. Украсть труп? Но зачем? Идти на такой риск! Он хорошо знал своих ближайших соседей. Справа живет Биго — железнодорожник лет пятидесяти, добродушный и бесцветный малый. Работа, сад, карты. Никогда не повышает голоса. Чтобы Биго спрятал труп?! Смешно! У его жены язва желудка, в чем только душа держится! Слева — Понятовский. Он работает счетоводом на мебельной фабрике, развелся с женой, дома почти не бывает. Поговаривают даже, что он собирается продать свой домик… Впрочем, ни Биго, ни счетовод не могли быть свидетелями сцены в прачечной. Ну а если они обнаружили труп уже позже? Да, но с их участков нет выхода к ручью. Может, прошли пустырями или лугом? Но зачем же им труп, раз они понятия не имеют обо всем происшедшем?.. Ведь кражу можно объяснить только одним — намерением последующего шантажа. Однако про страховой полис никто не знает. Так, ладно… Какой же им смысл шантажировать коммивояжера? Всем известно, что Равинель честно зарабатывает себе на жизнь — и не больше… Правда, некоторые шантажисты довольствуются малым. Небольшой рентой. И тем не менее… Не говоря уж об опасности. Интересно, всякий ли способен похитить труп? У него, Равинеля, наверняка не хватило бы духу.

Он перебирал в уме все эти доводы и никак не мог ничего понять. Его опять охватило чувство полнейшего бессилия. Нет, труп не украли. Но трупа нет. Значит, украли… Хм… нет никакого смысла его похищать. Равинель почувствовал легкую боль в левом виске и потер себе лоб. Не заболеть бы! Он не может, не имеет права на это… Но что же делать, господи, что делать?

Мучаясь одиночеством, он метался по комнате. У него не было сил даже расправить смятое покрывало на постели, прочистить раковину с застоявшейся мутной водой, поднять с пола пустую бутылку; он просто затолкнул ее ногой под шкаф. Взяв револьвер, он спустился по лестнице. Куда идти? К кому обратиться?

В небе протянулись длинные розовые полосы, вдали послышался гул самолета. Вечер, простой и необычный, наполнял его сердце горем, злобой, сожалениями. Такой же вечер был, когда они впервые встретились с Мирей на набережной Гран-Огюстен. Около площади Сен-Мишель. Он рылся тогда на лотке у букиниста. Рядом листала книгу она… Вокруг загорались огни, свистел у моста регулировщик. Какое идиотство — бередить все это в памяти!

Равинель спустился к прачечной. Ручеек чуть поплескивал у водослива, переливаясь рыжеватыми бликами. С другого берега донеслось блеяние козы. Равинель вздрогнул. Коза почтальона… Каждое утро дочка почтальона приводила козу на луг и привязывала ее на длинной веревке к колышку. Каждый вечер приходила за ней. А вдруг?..

Почтальон — вдовец. Девчушку звали Генриеттой. Она была совсем забитая, глупенькая и чаще всего сидела дома, стряпала, хлопотала по хозяйству… И неплохо управлялась для своих двенадцати лет.

— Я хотел у вас кое-что узнать, мадемуазель.

Сроду ее так не называли. От испуга она даже не впустила Равинеля в дом, а он, смущенный, задыхающийся, стоял перед ней и не знал, с чего начать.

— Это вы отводили сегодня утром козу на луг?

Девочка покраснела, сразу встревожилась — уж не провинилась ли она в чем?

— Я живу в доме напротив… Знаете, «Веселый уголок»… И маленькая прачечная тоже моя… Жена моя повесила сушить носовые платки… Должно быть, их унесло ветром.

Нелепый, смешной предлог, но он так устал, что не смог придумать ничего удачней.

— Сегодня утром… Вы ничего не заметили перед прачечной?

У нее было длинное узкое лицо, обрамленное двумя аккуратными косами. Два передних зуба сильно выдавались. Равинель смутно почувствовал что-то трогательное в этой встрече.

— Вы привязываете козу у самого ручья, верно? Вам никогда не приходило в голову взглянуть на тот берег?

— Почему же…

— Так вот, постарайтесь вспомнить. Сегодня утром…

— Нет… Я ничего не видела.

Генриетта слегка косила, и он пристально вглядывался то в один, то в другой ее глаз, пытаясь понять, не лжет ли она.

— В котором часу вы пришли с козой на луг?

— Не знаю.

В глубине коридора что-то зашипело. Девочка покраснела еще сильней и, затеребив передник, сказала:

— Суп закипел… Можно, я пойду погляжу?

— Конечно… Бегите, бегите.

Она убежала, а он, чтобы его не заметили соседи, юркнул в коридор. Отсюда ему был виден угол кухни, полотенца, развешанные на веревках. Пожалуй, лучше уйти. Не очень-то красиво учинять допрос девчонке.

— Так и есть, суп… — сказала Генриетта. — Выкипел…

— Сильно?

— Нет, не очень… Может, папа не заметит.

У нее были сплюснутые ноздри. И веснушки на носу, как у Мирей.

— А он ругается? — спросил Равинель.

И тут же пожалел о своих словах, поняв, что девочка за свои двенадцать лет достаточно натерпелась.

— В котором часу вы встаете?

Она нахмурилась, подергала себя за косы. Наверное, соображала, как ответить.

— Вы встаете еще затемно?

— Да.

— И сразу отводите козу на луг?

— Да.

— А вы-то сами разве не гуляете по лугу?

— Нет.

— Почему?

Она обтерла губы ладошкой и, отвернувшись, пробормотала что-то невнятное.

— А?

— Боюсь.

В двенадцать лет его тоже пугала дорога в школу. Утренняя мгла, моросящий дождик, узкие грязные улицы, ведущие к монастырю, бесконечные мусорные баки… Ему всегда казалось, что следом за ним кто-то идет… А что, если бы ему пришлось отводить в поле козу? Он смотрел на сморщенное личико девочки, источенное сомнением и страхом. И вдруг представил себе мальчика Равинеля, того незнакомца, о котором он никогда и никому не рассказывал и о котором не любил думать, но тот все же постоянно сопровождал его, будто молчаливый свидетель. А если бы тот вдруг увидел, как что-то плавает в воде?..

— На лугу никого не было?

— Нет… Вроде бы нет.

— А в прачечной… Вы никого не видели?

— Нет.

Он отыскал в кармане десятифранковую монету, сунул ее в руку девочки.

— Это вам.

— Он у меня отберет.

— Не отберет. Найдите надежное местечко и спрячьте.

Она задумчиво тряхнула головой и как бы с сомнением сжала пальцы.

— Я вас навещу в другой раз, — пообещал Равинель.

Надо было уйти непременно на добром слове, оставить приятное впечатление, сделать так, будто ни козы, ни прачечной и в помине не было.

На пороге Равинель столкнулся с почтальоном — сухопарым человечком, согнувшимся под тяжестью своей пузатой сумки.

— Привет, начальник… Вы хотели меня видеть? — прищурился почтальон. — Не иначе как по поводу письма, что пришло пневмопочтой.^[8]

— Нет. Я… Я жду заказное… Вы говорите, пневмопочтой?

Почтальон поглядел на него из-под фуражки со сломанным козырьком.

— Да. Я звонил, но мне никто не открыл. И я бросил его в ящик. Что, вашей половины дома нет?

— Она в Париже.

Равинель мог бы и не отвечать, но теперь он стал осторожен. Приходилось заискивать.

— Ну, пока! — попрощался почтальон и вошел в дом, хлопнув дверью.

Пневматичка? Но от кого? Конечно, не от «Блаш и Люеде». Он ведь только что там был. Быть может, от Жермена? Вряд ли. Но может, она адресована Мирей?

Равинель шел домой по освещенным улицам. Внезапно похолодало, и мысли забегали быстрей. Дочка почтальона ничего не видела, а если что-нибудь и видела, то ничего толком не поняла, а если и поняла, то не разболтает. Все знают Мирей. И всякий, кто обнаружил бы ее труп, непременно дал бы знать.

Но вот пневматичка! Возможно, ее послал вор, чтобы продиктовать свои условия.

Конверт лежал в ящике. Равинель прошел на кухню и стал рассматривать его под лампой. «Господину Фернану Равинелю». Почерк!.. Он закрыл глаза, сосчитал до десяти, подумал, что, должно быть, заболел, серьезно заболел. Потом открыл глаза и впился в надпись на конверте. Провалы памяти… раздвоение личности… Когда-то давно, еще в университете, он читал про это в старой книжке Малапера… Раздвоение личности, шизофрения…

Нет, это не почерк Мирей. О господи! Почерк Мирей? Быть того не может!

Конверт аккуратно заклеен. Пошарив в ящике буфета, он достал нож и, держа его как оружие, направился к столу, где на глянцевой клеенке лежал розоватый прямоугольник. Кончиком ножа он поискал щелку в конверте. Тщетно! Тогда Равинель со злостью вспорол его и, затаив дыхание, ничего не понимая, прочел письмо:

Дорогой, я уеду дня на два, на три. Не беспокойся, ничего серьезного. Потом объясню. Продукты в погребе, в шкафу для провизии. Сначала доешь початую банку варенья, а потом уж открывай новую. И завертывай кран, когда не пользуешься газовой плитой. А то ты вечно забываешь. До встречи!

Целую тебя, как ты это любишь, мой волчище.

Мирей

Равинель медленно перечитал письмо, потом прочитал еще раз. Не иначе как оно завалялось на почте. Наверное, Мирей опустила его в начале недели. Он взглянул на штемпель. «Париж, 7 ноября, 16 часов». 7 ноября — это… да это же сегодня! Черт побери, а почему бы и нет? Значит, Мирей была в Париже. Что может быть естественней! В горле у него встал ком. Он вдруг захохотал. Захохотал громко, безудержно. Глаза застилали слезы… И тут ни с того ни с сего он размахнулся и запустил через всю кухню ножом. Нож вонзился в дверь и задрожал, как стрела. А Равинель, ошеломленный, оглушенный, с открытым ртом и перекошенным лицом, застыл на месте… Потом пол под ним закачался, и он упал, ударившись головой. Неподвижный, оцепенелый, с густой пеной в уголках губ, он долго пролежал на полу, между столом и плитой.

Очнувшись, он тут же подумал, что умирает. Даже не умирает, а давно умер… Мало-помалу он освободился от странного оцепенения и словно перешел в состояние невесомости. Все его существо как бы разделилось на две взаимонепроницаемые части, как смесь воды и масла. С одной стороны, он испытывал чувство освобождения и бесконечной легкости, но в то же время ощущал себя тяжелым, даже липким. Еще одно ничтожное усилие, и он преодолеет эту раздвоенность, стоит только открыть глаза. Но, увы, у него ничего не получалось. Глаза не открывались — и все! И тут он вдруг очутился в каком-то мертвенно-бледном пространстве. В чистилище… Наконец-то он свободен… Правда, он осознал это как в тумане, смутно… Да… Он ощущал свое тело жидким, аморфным, готовым принять любую форму… Он обратился в душу… Он уже не человек от мира сего. Он — душа. Можно начать все сначала… Начать сначала, но что начинать? К чему спрашивать? Главное — следить за этой белизной, проникнуться, пропитаться ею, вобрать в себя ее свет, как вода вбирает солнечный луч… Вода, до самого дна пронизанная светом… Стать бы водой, чистой, прозрачной водой… Где-то там, подальше, белизна отливала золотом. Это не просто пустота. О нет! Кое-где проступают темные пятна. Особенно вон там, в темном, мутном углу, откуда доносится размеренный, монотонный гул. Может, это гул былой жизни? Вдруг белая пелена шелохнулась, показалась черная движущаяся точка. Теперь достаточно произнести лишь одно слово — и рухнут все преграды, и наступит долгожданный покой. Покой и тихая радость, чуть окрашенная легкой печалью. Слово это так и носится в воздухе. Сначала оно было где-то далеко, но вот с рокотом приближается. Где же оно? И вдруг вместо слова возникла муха!

Муха. Просто муха. Муха сидит на потолке. А большое темное пятно в углу — буфет! И вот все начинается снова: холод, тишина. Я ощупываю кафельные плитки. Я весь заледенел. Лежу на полу. Я Равинель. На столе письмо…

Главное — не пытаться понять. Не мучить себя вопросами. Лучше подольше оставаться вот в таком отрешенном безразличии. Трудно. Страшно. И все равно не нужно думать. Надо только осторожно пошевелиться. Тело, кажется, слушается. При желании можно поднять руки. Пальцы сгибаются. Взгляд с удовольствием останавливается на окружающих вещах. Надо называть все подряд по складам: пли-та… плит-ка… Так, все правильно… Но на столе розоватая бумага, вспоротый конверт… Внимание! Опасность! Надо бежать, спиной к стене, ощупью открыть дверь, потом запереть на один, нет, на два оборота. Теперь уже неизвестно, что происходит за этой дверью. И лучше этого не знать… А то, чего доброго, еще увидишь, как слова соскальзывают с бумаги, отделяются друг от друга, выстраиваются в ряд и в конце концов вычерчивают страшный силуэт.

Добравшись до конца улицы, Равинель оборачивается. Издали кажется, что в освещенном доме кто-то есть, ведь, уходя, он не выключил электричество. Обычно, возвращаясь по вечерам, он видел сквозь занавески движущуюся тень Мирей. Но сейчас он отошел от дома слишком далеко, и даже если тень движется, ее все равно не разглядишь. Вот он и на вокзале. С непокрытой головой. Выпивает две кружки пива в соседнем кафе. Виктор, бармен, занят по горло, а то бы непременно с ним поболтал. Он подмигивает, улыбается. Почему это свежайшее пиво обжигает его, как спирт? Бежать? Нет, бежать бесполезно. Другое розоватое письмо придет к полицейскому комиссару и поведает ему о преступлении. Мирей может пожаловаться, что ее убили. Стоп! Только не думать! На перроне полно народу. От красок режет глаза. Красный свет светофора слишком пронзителен, зеленый приторен, как сироп… От газет пахнет свежей краской, а от людей… от людей несет звериным запахом… в поезде воняет, как в метро. Вот! К этому и шло… Днем раньше, днем позже… Какая разница? Рано или поздно он должен был обнаружить то, что скрыто от других. Между живыми и мертвыми разницы никакой. Чувства наши грубы, и мы обычно воображаем, будто мертвые далеко, верим в существование двух миров. Ничего подобного! Они тут, эти невидимки, на нашей грешной земле. Они вмешиваются в нашу жизнь, пекутся о своих делах. «И завертывай кран, когда не пользуешься газовой плитой». Они говорят немыми устами, пишут призрачными руками. Люди рассеянные обычно вообще этого не замечают. Эх, лучше бы вовсе не рождаться, не бросаться в бурную, сверкающую жизнь, в вихрь звуков, красок, форм… Письмо Мирей — лишь начало посвящения в тайну. К чему ужасаться?

— Билеты, пожалуйста.

Контролер. Красное лицо и две жирные складки на затылке. Он отстраняет пассажиров нетерпеливым жестом. Он и не подозревает, что вместе с ними отстраняет толпу теней. И далеко не все укладывается в рамки: Мирей вот-вот объявится. Письмо — только сигнал. Она не пожелала прийти сама. Она ушла из дому на два-три дня. Какая скромность! «Я уеду дня на два» — детская уловка. «Ничего серьезного. Я объясню потом». Ну конечно, в смерти нет ничего серьезного. Простая перемена в весе, плотности. Тоже жизнь, но жизнь без забот, без тревог, подстерегающих человека на каждом шагу. Ей не так уж плохо, этой Мирей! Она, видите ли, «все объяснит». О, ей не придется много объяснять. Все понятно. Также, как и его прошлое, вдруг представшее перед ним в истинном свете. Отец, мать, друзья всегда старались связать его по рукам и ногам, не давали ему воспарить, отвлекали от главного. Экзамены, профессия — сколько ловушек! И Люсьена ничего не понимает. Деньги, деньги! Только о них и думает. Как будто деньги не первопричина всех зол. Ведь это она первой заговорила об Антибе!

Вот если бы светило солнце, яркое солнце, все бы изменилось. Мирей бы не появилась. Свет стирает звезды, верно? А между тем звезды не меркнут, они живут. Антиб! Единственный способ — убить Мирей. Вернее, окончательно стереть ее с лица земли. Люсьена знала, что делала. Но теперь он все понял и не желает больше спасаться бегством, бежать на залитый солнцем юг. Мирей уже не сердится. Остается только победить невыносимый страх, который выждет момент, чтоб на него напасть. К этой мысли трудно привыкнуть. Надо, наверное, научиться спокойно, без дрожи вспоминать и о ванне, и о мертвой, одеревенелой, холодной Мирей с прилипшими ко лбу волосами…

Вдоль состава бешено бежали рельсы. Сплетались, опять разбегались в разные стороны. Поезда, вокзалы, мосты, склады с грохотом исчезали вдали. Вагон, освещенный мягким синеватым светом, упруго покачивался. Как будто едешь в далекое путешествие. Едешь-едешь, а все не доедешь, ибо в конце пути придется затеряться в толпе живых!

Над перроном колышется зыбкая пелена паровозного дыма. Суетятся носильщики, мешают пройти. Мужчины, женщины бегут, машут руками, обнимаются… «Целую тебя, как ты это любишь, мой волчище». Но Мирей на перроне нет и не может быть. Ее час еще не пробил.

— Соедините меня с Нантом!

Стены кабины испещрены надписями, номерами телефонов, непристойными рисунками.

— Алло, Нант?.. Больница?.. Доктора Люсьену Могар.

Стоя в кабине, Равинель уже ничего-ничего не слышит, кроме шума бурлящей, как река, толпы.

— Алло!.. Это ты? Она мне написала. Да-да… Собирается вернуться через несколько дней… Да, Мирей! Мне написала Мирей, понятно? Пневматичку… Уверяю тебя, что она… Нет. Нет. Я в здравом уме… Я вовсе не собираюсь тебя мучить, но лучше, чтобы ты знала… Ну да, я отдаю себе отчет… Но я начинаю многое понимать… О-о! Долго объяснять… Что я собираюсь делать? Почем я знаю?.. Договорились. До завтра!

Бедная Люсьена! Вечная потребность рассуждать… Что ж, она сама убедится. Сама прикоснется к тайне. Сама увидит письмо.

Письмо?.. Но увидит ли она его? Разумеется, раз один почтовый работник вынул его из ящика, другой отштемпелевал, а почтальон доставил адресату! Нет, письмо настоящее. Только вот поймет его не каждый. Надо иметь богатое воображение.

Бульвар Денэн. Светящиеся стрелы дождя. Сверкающее стадо машин. Хоровод теней. Кафе, похожие на огромные, ярко освещенные пещеры, отраженные невидимыми зеркалами и уходящие в бесконечность… И здесь тот же легкий переход от реальности к миру теней… и никто ничего не замечает.

Подкравшаяся темнота затопила бульвар, словно бурлящим илистым потоком, тем, что уносит разом и свет, и запахи, и людей. Ну-ка! Будь откровенен! Сколько раз ты мечтал утонуть в этих больших канавах, именуемых улицами? Сколько раз ты мечтал плавать по ним легкой рыбешкой и, забавляясь, тыкаться носом в витрины, смотреть на поставленные поперек течения церкви-верши, скверы-сети, где бьются и барахтаются неясные силуэты? И если ты подхватил идею Люсьены насчет ванны, то разве не из-за воды? Вода! Гладкая поблескивающая поверхность, под которой происходит нечто головокружительное. Тебе захотелось участия Мирей в твоей игре. А теперь ты сам впал во искушение. Уж не завидуешь ли ты ей?

Равинель долго-долго бесцельно блуждал по улицам… И вот он у берега Сены. Идет вдоль каменного, высокого — почти до плеч — парапета. Впереди мост, большая арка, под ней маслянистые отсветы. Город кажется опустевшим. Слабый ветерок отдает запахами шлюза и водостока. Мирей где-то здесь. Она растворилась в темноте. Они — Мирей и он — каждый в своей стихии и не могут соединиться. Они пребывают в разных измерениях. Но они еще могут встретиться и обменяться сигналами, как два корабля, плывущие в разных направлениях.

Мирей! Он с нежностью произносит ее имя. Откладывать больше нельзя. Ему тоже надо бежать и очутиться по ту сторону зеркала.

Глава 7

Проснувшись в номере гостиницы, Равинель тут же вспомнил, как долго бродил по улицам, снова представил себе Мирей и вздохнул. Лишь через несколько минут он сообразил, что сегодня воскресенье. Конечно, воскресенье, ведь Люсьена приезжает поездом в двенадцать с минутами. Должно быть, сейчас она уже в пути. Чем бы ему пока заняться? А чем вообще можно заниматься в воскресенье? Пропащий день, он только ломает всю неделю и задерживает бег времени. А Равинель торопится. Он спешит встретиться с Люсьеной.

Девять часов.

Он встал, оделся, отдернул старенькую занавеску, загораживающую окно. Серое небо. Крыши. Слуховые окна — некоторые даже не отмыты как следует от маскировки. Он спустился по лестнице, оплатил номер, вручив деньги старушке в бигуди. На улице огляделся и понял, что находится в районе Центрального рынка, в двух шагах от дома, где живет Жермен. При чем тут Жермен? А у него можно подождать…

Квартира брата Мирей находится на четвертом этаже, и так как «минутка»^[9] не работала, пришлось ощупью подниматься по лестнице среди воскресных запахов и звуков. За тонкими перегородками напевали, включали радио, болтали о ближайшем матче, о вечернем фильме; выкипало на плите молоко, горланили дети. Равинель столкнулся с каким-то мужчиной. Набросив прямо на пижаму пальто с поднятым воротником, тот вел собаку на поводке. Видимо, иностранец. Ключ от квартиры Жермена торчал в двери. Вечно у них ключ в двери! Но Равинель им не воспользовался. Он постучал. Открыл сам Жермен.

— A-а, Фернан! Как поживаешь?

— А ты сам-то как?

— Помаленьку разваливаюсь на части… Извини за беспорядок. Только что встал. Выпьешь кофейку? Ну конечно выпьешь.

Он первым прошел в столовую, отодвинул с дороги стулья, убрал халат в шкаф.

— Марта дома? — поинтересовался Равинель.

— Пошла в церковь, скоро вернется… Садись, старина. Про здоровье не спрашиваю. Мирей говорила, ты в отличной форме. Счастливчик! Не то что я… Посмотрел бы ты на мой последний рентгеновский снимок… Ой… Вот угощайся, а кофе на плите. Сейчас принесу.

Равинель осторожно потянул носом. В столовой спертый воздух, пропахший эвкалиптовой настойкой и лекарствами. Рядом с кофейником — кастрюлька с иголками и шприцем. Равинель пожалел, что пришел. Жермен что-то искал в спальне и кричал оттуда:

— Проверь, чистая ли… чашка. Врач сказал… при хорошем уходе…

Вступая в брак, думаешь, что женишься на женщине, а женишься на целой куче родственников со всеми их историями. Женишься на бесконечных рассказах Жермена о том, как он жил в плену, женишься на секретах Жермена, на болезнях Жермена… Жизнь — обманщица. В детстве сулит чудеса, а потом…

Жермен вернулся с большими желтыми конвертами, ни дать ни взять почта политического деятеля.

— Наливай себе, старик! Ты небось завтракал? Доктор Гляйзе — голова. Делает отличные рентгеновские снимки! Вот ты ничего не видишь, кроме черных и белых пятен, а он тебе их так расшифрует,будто книгу читает.

Подойдя к окну, Жермен показал на просвет хрустящую пленку:

— Видишь, над сердцем… Светлое пятно — сердце… Ну да, я тоже стал разбираться. Вот эта маленькая черточка прямо над сердцем… Тебе, наверное, плохо видно. Подойди-ка ближе!

Равинель не выносил этих мерзких снимков. Он не желал знать, как выглядят человеческие потроха. Ему всегда становилось не по себе при виде частей скелета, высвеченных рентгеном. Кое-что должно оставаться сокрытым от человеческого взора. Этого нельзя обнародовать. Ему всегда претила любознательность Жермена.

— Рубцевание идет полным ходом, — продолжал Жермен. — Нужно, конечно, еще очень беречься. Но во всяком случае, уже неплохо… Погоди, сейчас я покажу тебе анализ мокроты… Куда я засунул лабораторный анализ? Марта вечно все теряет. Может, она послала его в социальное страхование? Впрочем, Мирей тебе расскажет…

— Да-да…

Жермен осторожно, чуть ли не с нежностью вложил снимок в конверт. Потом, смакуя, извлек другой и стал рассматривать, склонив голову набок.

— Три тысячи франков за каждый снимок… К счастью, мне повысят пенсию. Черт, какой же отменный снимок! Как говорит доктор, я интересный случай.

В замочной скважине скрипнул ключ. Это Марта вернулась из церкви.

— Доброе утро, Фернан. Как мило, что зашли. Вы ведь нас не балуете визитами.

Эта Марта вся какая-то кисло-сладкая. Она сняла шляпку, аккуратно сложила вуаль. Вечно она носит по кому-нибудь траур и любит черное за то, что оно выделяет из толпы. «Бедняжка», — перешептываются у нее за спиной.

— Ну, как дела? — флегматично спросила она.

— Ничего. Грех жаловаться.

— Н-да… Вам везет… Жермен, выпей микстуру.

Она уже переоделась в халат и ловкими, точными движениями убирала со стола.

— Как Мирей?

— Я только что видел ее, — вмешался Жермен. — Ты как раз ушла в церковь.

— Ого!.. Она стала рано вставать, — хмыкнула Марта.

Равинель ничего не понимал.

— Извините, извините… — пробормотал он. — Мирей приходила сюда?.. Когда?..

Жермен держал перед собой стакан с водой и отсчитывал капли. Десять… одиннадцать… двенадцать… Он морщил лоб, стараясь не сбиться со счету. Тринадцать… четырнадцать… пятнадцать…

— Когда?.. — рассеянно переспросил он. — С час назад. Может, чуть пораньше… Шестнадцать… семнадцать… восемнадцать…

— Мирей?

— Девятнадцать, двадцать…

Завернув пипетку в кусочек ваты, а потом еще в бумагу, Жермен поднял голову.

— Да, Мирей. А что тут особенного?.. Что с тобой, Фернан?.. Что я такого сказал?

— Господи! — зашептал Равинель. — Господи!.. Она заходила сюда? Ты ее видел?

— Черт возьми! Конечно! Я был еще в постели, а она вошла, как всегда. И поцеловала меня…

— Ты уверен, что она тебя поцеловала?

— Послушай, Фернан. Я тебя не понимаю.

Марта задержалась на пороге спальни и внимательно поглядела на обоих мужчин. Чтобы скрыть замешательство, Равинель вынул из портсигара сигарету.

— Нет-нет… — взмолился Жермен. — Ты же прекрасно знаешь… дым. Врач категорически запретил…

— Ах, черт!.. Извини.

Равинель машинально вертел сигарету.

— Удивительно, — выдавил он из себя. — Она меня даже не предупредила.

— Мирей интересовали результаты рентгена, — уточнил Жермен.

— Она показалась тебе… обычной?

— Конечно.

— Когда она тебя поцеловала, ее кожа… Словом, она была такая, как всегда?

— Ничего не понимаю… Господи, да что это с тобой, Фернан? Послушай, Марта, Фернан, кажется, не верит, что Мирей сюда приходила!..

Марта подошла к Равинелю, и тот сразу понял: ей что-то известно. Он вытянулся, как обвиняемый перед судьей.

— Когда вы вернулись из Нанта, Фернан?

— Вчера… Вчера утром.

— И дома никого не оказалось?

Равинель внимательно посмотрел на нее. Глаза у нее горели, губы сжались в узкую полоску.

— Да… Мирей не было дома.

Марта покачала головой.

— Ты думаешь… — протянул Жермен.

— Именно, — отрезала Марта.

— Говорите! Черт побери! — не удержался Равинель. — Что вы знаете?.. Вы были у нас вчера утром?

— О-о! — обиженно фыркнул Жермен. — С моим-то здоровьем!..

— Пожалуй, лучше ему все объяснить, — заметила Марта и бесшумно исчезла в спальне.

— Что объяснить, что? — зарычал Равинель. — Что за идиотский заговор?

— Тихо, тихо… — успокоил его Жермен. — Марта права… Лучше тебе все знать… В сущности, я должен был тебя предупредить сразу же после женитьбы. Но я думал, что брак все и уладит. Врач утверждал, что…

— Жермен! Выкладывай все начистоту, и покончим с этим раз и навсегда.

— Мне не хочется тебя огорчать, старик… В общем, так время от времени Мирей убегает…

Марта поглядывала на Равинеля из спальни. Он ощущал на себе ее инквизиторский взгляд. Остолбенев от неожиданности, он повторил:

— Убегает? То есть как убегает?..

— О! Не часто, — сказал Жермен. — Это началось у нее с четырнадцати лет…

— Она убегала с мужчинами?

— Да нет же. Ты не к тому клонишь, старина. Я говорю тебе: убегает. Ты не знаешь, что это такое?.. Мирей внезапно исчезала из дому. Врач объяснял это становлением характера. Словом, такие штуки бывают в переломном возрасте. Обычно она садилась на поезд или шла пешком до полного изнеможения… Каждый раз приходилось сообщать в полицию.

— Было так неловко перед соседями… — отозвалась Марта, взбивая подушку.

Жермен пожал плечами.

— Во всех семьях что-нибудь да не так. Даже в самых добропорядочных… Как же она потом каялась, терзалась, бедная моя девочка! Но это было сильнее ее. Когда на нее находило, ей надо было непременно куда-то бежать.

— Ну и что? — раздраженно спросил Равинель.

— Что?.. Да ты шутишь, что ли, Фернан! А то, что у нее, кажется, опять приступ… Дома ее не было, да и заскочила она сюда утром вроде бы не в себе… Так или иначе, через несколько дней она вернется, уверяю тебя.

— Исключено! — взорвался Равинель. — Потому что…

Жермен вздохнул.

— Вот этого я и опасался. Ты не веришь нам… Марта, он не верит нам.

Марта подняла руку, словно в присяге.

— Н-да… не хотела бы я быть на вашем месте… Приятного мало. Лично я, когда узнала, что Мирей… словом… бедняжка, я против нее ничего не имею… Только если б моя воля, я бы вас обязательно предупредила в первый же день. И все-таки вам грех роптать. Детей у вас нет. И слава богу… а то бы родился какой-нибудь урод с заячьей губой…

— Марта!

— Я знаю, что говорю. Я тогда спрашивала у врача.

Опять врач! Рентгеновские снимки на краю стола. Пипетка в бумаге. И Мирей, убегавшая из дому с четырнадцати лет! Равинель сжал голову руками.

— Хватит! — пробормотал он. — Вы сводите меня с ума.

— Я, как только вошла, сразу почувствовала, что дело неладно, — продолжала Марта. — Я-то не такая простофиля, как Жермен. Он никогда ничего не замечает. Будь я дома, я бы сразу заметила, что Мирей не в себе.

Равинель искромсал сигарету, превратив ее в чернобелую кучку табака на столе. Его так и подмывало схватить за головы обоих якобы соболезнующих ему супругов и колотить их друг о друга. Убегает!.. Как будто Мирей могла куда-то убежать! Мирей, которую он собственноручно закатал в брезент. Это явный заговор. Все они сговорились… Но нет! Жермен слишком глуп. Он бы себя выдал.

— В чем она была одета?

Жермен задумался.

— Погоди!.. Она стояла против света. Кажется, в своем сером пальто с меховой оторочкой. Да, верно… и в шапочке. Тогда я еще подумал, что она слишком тепло оделась для такой погоды. Этак недолго и простудиться.

— Может, она собиралась на поезд? — предположила Марта.

— Нет. Не похоже. Только вот что странно… у нее вроде был вовсе не растерянный вид. Прежде, во время кризисов, она нервничала, раздражалась, плакала по пустякам. А сегодня утром казалась абсолютно спокойной.

Равинель по-прежнему сжимал кулаки, и Жермен добавил:

— Она славная малышка, Фернан.

Марта гремела кастрюлями за спиной у шурина и, проходя мимо, всякий раз повторяла:

— Не беспокойся… Я пройду.

Но, несмотря на это, Равинелю то и дело приходилось отодвигать стул, а каждое движение давалось ему с трудом. Стенные часы с нелепым циферблатом, поддерживаемым двумя обнаженными нимфами, показывали двадцать минут одиннадцатого. Люсьена, наверное, уже проехала Ле-Ман. В комнатах немного посветлело, но унылое, пасмурное утро, так и не разогнавшее теней по углам, как бы накладывало на стены, мебель и лица тонкий слой пыли.

— Я знаю, о чем ты думаешь, — неожиданно заявил Жермен.

Равинель вздрогнул.

— Ты думаешь, что она изменяет тебе, да?

Болван! Нет, он, конечно, не разыгрывает комедию, это все искренне!

— Зря ты вбиваешь себе в голову подобные мысли. Я-то знаю Мирей. Может, ее иногда трудно понять, но она женщина порядочная.

— Бедный Жермен!.. — вздохнула Марта, продолжая чистить картошку.

Это означало: «Бедный Жермен! Что ты знаешь о женщинах!»

Жермен огрызнулся.

— Мирей? Бросьте! У нее в голове только дом и домашние заботы. Достаточно на нее посмотреть.

— Она слишком часто остается одна, — вполголоса заметила Марта. — О, я вас не корю, Фернан. Хочешь не хочешь, а приходится разъезжать, но молодой женщине от этого радости мало. Вы, конечно, скажете, что уезжаете ненадолго. Верно. Но отлучка есть отлучка.

— Вот когда я попал в плен… — начал Жермен.

Ох, эта роковая фраза… Теперь он заведется и начнет рассказывать — в который уж раз! — свои истории. Равинель не слушал. Он ломал голову над случившимся, погрузившись в глубокую задумчивость. Как бы раздвоившись, Равинель мысленно вернулся в Ангиан, блуждал по пустым комнатам. Если бы в эту минуту кто-нибудь там оказался, то наверняка увидел бы нечеткий силуэт Равинеля. Разве все тайны телепатии уже разгаданы? Жермен утверждал, что видел Мирей. Но те — а их легион, — кто видел призраки, сначала верили, что перед ними живые существа, облеченные в плоть и кровь. Мертвая Мирей решила явиться перед братом именно в тот момент, когда он, толком еще не проснувшись, был не способен контролировать свои ощущения. Классический пример. Равинель не раз читал о подобных случаях в «Метафизическом журнале» — он подписывался на него до женитьбы. Впрочем, и эти ее внезапные побеги из дому доказывают, что Мирей обладала данными медиума. Должно быть, она крайне легко поддавалась внушению. Вот и сейчас! Возможно, стоило только напрячься, с любовью подумать о ней, как она тут же материализовалась.

— Что же она тебе сказала? — спросил Равинель.

Жермен все еще рассказывал о своих распрях с медсестрами в концлагере. Он обиженно прервал свое повествование.

— Что она сказала?.. Ну, знаешь, я не стенографировал за ней… Больше говорил я, ведь она интересовалась моим рентгеновским снимком…

— И долго она здесь пробыла?

— Могла бы и подождать меня, — проворчала Марта.

В том-то и дело. Будь Марта дома, Мирей ни за что бы не пришла. У привидений своя логика.

— А ты, случайно, не заметил из окна, в какую сторону она пошла?

— Еще чего! С какой стати я стал бы ее выслеживать?

Жаль! Если бы Жермен полюбопытствовал, куда пошла Мирей, он обязательно убедился бы, что его сестра так и не вышла из дома… Прекрасное было бы доказательство!

— Не ломай голову, старина, — сказал Жермен. — Послушайся моего совета… Возвращайся в «Веселый уголок». Может, она уже тебя ждет… И если ей тяжело, ты сумеешь ее утешить, верно?

Он многозначительно хихикнул, но тут же закашлялся, и Марта сурово посмотрела на него.

— А не была ли она в детстве лунатиком? — спросил Равинель.

Жермен нахмурился.

— Она-то нет… А вот со мной случалось. Я, конечно, не бегал при луне по крышам — до этого не доходило. Но зато разговаривал во сне, жестикулировал. Иногда вставал и отправлялся в коридор или другую комнату. А потом никак не мог сообразить, где нахожусь. Меня снова укладывали в постель и держали за руки. А я лежал с открытыми глазами и боялся уснуть.

— Этот разговор, кажется, доставляет вам удовольствие, Фернан, — язвительно заметила Марта.

— Ну а теперь? — продолжал выспрашивать Равинель. — Теперь с тобой такого не случается?

— Может, ты думаешь… Лучше выпей со мной, старина. Завтракать я тебя не приглашаю — ведь я на диете…

— Ему пора домой, — отрезала Марта. — Не следует оставлять малышку в полном одиночестве.

Жермен достал из буфета графин и рюмочки на серебряных ножках.

— Ты ведь знаешь, что врач тебе запретил, — бросила Марта.

— Ничего! Одну каплю можно.

Равинель, собравшись с духом, спросил:

— А что, если Мирей не вернется вечером домой? Что, по-вашему, тогда мне делать?

— Лично я подождал бы. Как по-твоему, Марта? Тебе ведь можно завтра никуда не ехать? Может, тут все поставлено на карту. И если она не застанет тебя дома… Представь себя на ее месте… Послушай, Фернан, возьми на недельку отпуск и незаметно наведи справки. Если она и в самом деле убежала, то наверняка прячется в Париже. Раньше она всегда убегала в Париж. Париж притягивал Мирей — это было сильнее ее.

Равинель окончательно растерялся. В конце концов, жива его жена или нет?

— Твое здоровье, Жермен.

— За здоровье Мирей.

— За ее возвращение, — процедила сквозь зубы Марта.

Равинель проглотил настойку и провел рукой по глазам. Нет, это не сон. Ликер приятно обжег горло. Пробило одиннадцать. Черт, но ведь он видел тогда все собственными глазами! Ну а подставки для дров? Ведь они весят несколько кило! Таких галлюцинаций не бывает!

— Передайте ей привет!

Что такое?.. Ага, Марта его выпроваживает. Он машинально встал.

— Поцелуй ее за меня! — вдогонку крикнул Жермен.

— Хорошо… хорошо…

Ему хотелось бросить им прямо в лицо: «Она умерла, умерла… Мне это точно известно — ведь я сам ее убил!» Но он сдержался: не стоит доставлять Марте такую большую радость.

— До свидания, Марта. Ничего, ничего… Я знаю дорогу.

Перегнувшись через перила, она прислушивалась к его удаляющимся шагам.

— Если у вас будет что-нибудь новенькое, дайте нам знать, Фернан!

Равинель входит в ближайшее бистро, выпивает две рюмки коньяку. Время бежит. Тем хуже. Если взять такси, он успеет. Самое главное — тут же, на месте, во всем разобраться. «Вот я, Равинель, стою перед баром. Я в здравом уме. Я хладнокровно рассуждаю. Я ничего не боюсь. Вчера вечером… да, мне было страшно. Какое-то умопомрачение. Но это прошло. Ладно! Рассмотрим факты как можно спокойней… Мирей умерла. Я в этом уверен так же, как в том, что я Равинель, потому что помню все до мельчайших подробностей, потому что я держал ее труп, а вот сейчас, в данную минуту, пью коньяк, и все это наяву… Мирей жива. Я и в этом уверен, потому что она собственноручно написала письмо, отослала пневматической почтой, и почтальон доставил его по адресу… Да, Мирей жива, потому что ее видел Жермен. Усомниться в его словах невозможно. Идем дальше. Раз она не может быть одновременно и живой, и мертвой… Значит, она ни то ни другое… Значит, она призрак. Так подсказывает логика. Я вовсе не стараюсь себя успокоить. Да и что же тут успокоительного? Просто-напросто я рассуждаю логично. Мирей является своему брату. Возможно, вскоре она явится и мне. Я заранее к этому готов. А вот Люсьена ни за что с этим не согласится. Ни за что. Ей не позволит ее университетское образование! Она вечно умничает! Ну и что же мы друг другу скажем?»

Он выпил третью рюмку коньяку. Надо же согреться, черт возьми! Если б не было Люсьены…

Он расплачивается, идет к остановке такси. Теперь не прозевать бы Люсьену.

— На Монпарнас, и поживей!

Он откидывается на спинку, задумывается. Спрашивает себя: может, недавние мысли — лишь плод больного воображения? И убеждает себя, что попал в безвыходное положение. Так или иначе, он висельник. Он устал. Вчера ему даже хотелось увидеть Мирей. Теперь он этого боится. Он догадывается, что Мирей не оставит его в покое. Разве она забудет о нем?.. Почему мертвые все помнят?.. Опять прежние мысли!.. К счастью, машина останавливается. Равинель не ждет сдачу. Захлопывает дверцу. Расталкивает людей и выбегает на перрон. Состав, замедлив ход, замирает у края платформы. Хлынувший из вагонов людской поток растекается по тротуарам. Равинель подходит к контролеру.

— Это поезд из Нанта?

— Да.

Его охватывает странное нетерпение. Он встает на цыпочки, вытягивает шею и наконец замечает Люсьену. Она в строгом черном костюме, на голове — берет. С виду спокойна.

— Люсьена!

Из предосторожности они обменялись лишь рукопожатиями.

— На тебя просто страшно смотреть, Фернан.

Он грустно улыбается.

— Потому что мне страшно, — признается он.

Глава 8

В метро они жались к перилам, чтобы не угодить в самую толчею.

— Я не успел снять для тебя номер, — извинился Равинель. — Но мы можем…

— Номер! Да ты что?! Я обязательно должна уехать в шесть. У меня ночное дежурство.

— Вот как! А ты не…

— Что я?.. Не брошу тебя?.. Это ты хочешь сказать? Ты полагаешь, что тебе грозит опасность… Нет ли тут поблизости какого-нибудь тихого кафе, где можно спокойно поговорить? Потому что я приехала главным образом поговорить. Посмотреть, уж не заболел ли ты.

Сняв перчатку, она взяла Равинеля за руку и, не обращая внимания на прохожих, проверила его пульс, ущипнула за щеку.

— Ей-богу, ты похудел. Лицо желтое, глаза мутные.

В этом вся Люсьена. Ее никогда не интересовало мнение других, никогда не волновало, что о ней могут подумать. Среди пронзительных выкриков мальчишек-газетчиков она преспокойно сосчитала его пульс, посмотрела язык, пощупала железы. И Равинель сразу же почувствовал себя в безопасности. Люсьена — как бы это сказать? — была полной противоположностью всему неопределенному, мягкому, смутному. Люсьена вела себя самоуверенно, почти вызывающе. У нее резкий, решительный голос. Иногда ему хотелось бы походить на нее. А иногда он ненавидел ее… Потому что она порой наводила на мысль о хирургическом инструменте — холодном, гладком, никелированном.

— Пойдем по улице Ренн. Там мы наверняка наткнемся на какое-нибудь бистро.

Они перешли площадь, Люсьена крепко взяла его под руку, словно направляя и поддерживая.

— Я ровным счетом ничего не поняла из твоих двух звонков. Во-первых, было плохо слышно. И потом, ты слишком тараторил. Давай по порядку. Когда ты вчера утром вернулся домой, труп Мирей исчез. Так?

— Именно так.

Он внимательно следил за ней, спрашивая себя, как она сейчас отреагирует на его слова, ведь она вечно твердит: «Не надо нервничать… Чуточку здравого смысла…» Они сосредоточенно вышагивали по тротуару, не обращая внимания на далекую перспективу улицы, уходящей к перекрестку Сен-Жермен. Равинель расслабился после ужасной нервотрепки. Пусть-ка Люсьена хоть ненадолго примет на себя это тяжкое бремя.

— Что же тут долго голову ломать? — заметила она. — Могло же труп унести течением?

Он улыбнулся.

— Исключено! Во-первых, течения почти нет, ты это знаешь не хуже меня. А если бы и было, так труп застрял бы в протоке, у водослива. Думаешь, я не обыскал все, прежде чем тебе позвонить? Конечно обыскал…

Она стала хмуриться, а он, несмотря на все свое волнение, даже обрадовался, видя, как она буквально засыпалась, не хуже абитуриента, застигнутого врасплох неожиданным вопросом не по программе.

— А может, тело украли, чтобы тебя шантажировать? — растерянно спросила она.

— Исключено! Я уже об этом думал. Даже расспросил дочку почтальона — девчушку, которая каждое утро пасет козу на лугу против прачечной.

— Да ну?.. А она ничего не заподозрит?

— Я принял меры предосторожности. К тому же у девчонки не все дома… Короче, такое предположение начисто отпадает. Кому нужен труп? Чтобы меня шантажировать, как ты сказала, или чтобы мне навредить? Но до меня никому нет дела… И потом, ты представляешь себе, что такое украсть труп? Стоп. Вот маленькое кафе, как раз для нас.

Крошечный бар, три стола, сдвинутые вокруг печки. За кассой хозяин читал спортивную газету.

— Нет. Завтраков у нас не бывает… Но если желаете сэндвичи…

— Прекрасно! И две кружки пива!

Хозяин ушел в подсобку, должно быть узкую и тесную. Равинель выдвинул стул, чтобы Люсьена могла сесть. Перед кафе со скрипом останавливались автобусы, стремительно выпускали двоих-троих пассажиров и катили дальше, отбрасывая тень. Сняв берет, Люсьена облокотилась на стол.

— Ну а что это еще за история с пневматичкой?

Она уже протянула руку, но он покачал головой:

— Письмо осталось дома. Я туда не вернулся. Но я помню его наизусть. Слушай: «Я уеду дня на два, на три. Не беспокойся. Ничего серьезного…» Гм… «Продукты в погребе, в шкафу для провизии… Сначала доешь початую банку варенья…»

— Минутку!

— Будь уверена, я не ошибаюсь: «…доешь початую банку варенья, а потом уж открывай новую. И завертывай кран, когда не пользуешься газовой плитой. А то ты вечно забываешь. До встречи. Целую тебя…»

Люсьена впилась в Равинеля взглядом. Потом, помолчав, спросила:

— И ты, конечно, узнал ее почерк?

— Конечно.

— Почерк ничего не стоит подделать.

— Знаю. Но дело не только в почерке — я узнаю ее стиль. Я уверен, что это письмо написала Мирей.

— А штемпель? Почтовый штемпель неподдельный?

Равинель пожал плечами:

— Спросила бы уж заодно, был ли почтальон настоящий.

— Ну, тогда я вижу только одно объяснение: Мирей написала тебе до отъезда в Нант.

— Ты забываешь про дату на штемпеле. Пневматичка была отправлена из Парижа в тот самый день. Кто же отнес ее на почту?

Вернулся хозяин кафе с горой сэндвичей на тарелке. Он также поставил на стол две кружки пива и снова уткнулся в газету. Равинель понизил голос:

— И потом, если бы у Мирей были опасения, она бы обязательно на нас донесла. А не ограничилась бы предупреждением насчет початой банки с вареньем.

— Она просто не поехала бы в Нант, — заметила Люсьена. — Нет, по всей вероятности, она написала это свое письмо до… того…

Она принялась за сэндвич. Равинель отпил полкружки. Только теперь он с предельной ясностью осознал всю абсурдность создавшейся ситуации. И почувствовал, что Люсьена тоже бессильна что-либо понять. Она положила сэндвич, отодвинула тарелку.

— Что-то не хочется есть. Это так… неожиданно все, что ты рассказал! Ведь если письмо не могло быть написано раньше, тогда… после-то как же?.. И в нем нет ни малейшей угрозы, как будто у отправителя память отшибло?

— Вот-вот, — шепнул Равинель. — Ты подходишь к самой сути.

— Что?

— Все верно… Продолжай.

— Но в том-то и дело… Я не понимаю…

Они долго и пристально глядели друг другу в глаза. Наконец Люсьена отвернулась и робко произнесла:

— А может, у нее есть двойник?..

Да, Люсьена явно капитулировала. Двойник! Они, видите ли, утопили двойника!

— Нет-нет, — тут же спохватилась она. — Какая чушь! Даже если предположить, что существует женщина, удивительно похожая на Мирей… Разве ты бы ошибся? Да и я… Ха-ха… И чтобы эта женщина сама пришла отдаться нам в руки!

Равинель не перебивал. Пусть немного поломает себе голову.

Мимо проносились переполненные автобусы. Изредка кто-нибудь заходил в кафе, заказывал вина, посматривал украдкой на двоих, которые не ели, не пили. В шахматы играют, что ли?

— Я тебе еще не все рассказал, — прервал молчание Равинель. — Сегодня утром Мирей приходила к своему брату.

В глазах Люсьены промелькнуло изумление, сменившееся испугом. Бедная Люсьена! Ей явно не по себе.

— Она поднялась к нему, поцеловала его; они поболтали.

— Конечно, — задумчиво протянула Люсьена, — может, эта, живая, и есть двойник Мирей! Но ведь Жермена тоже не проведешь… Ты сказал, что он с ней говорил, что он ее поцеловал. Разве у другой женщины мог быть в точности такой же голос, те же интонации, та же походка, жесты?.. Нет! Ерунда! Двойники — выдумки писателей.

— Есть еще одно объяснение, — сказал Равинель. — Каталепсия!^[10] У Мирей были все признаки смерти… но она пришла в сознание в прачечной.

И поскольку Люсьена, похоже, не понимала, он продолжал:

— Такое случается. Я когда-то читал про это.

— Каталепсия — после двух суток пребывания в воде!

Он чувствовал, что Люсьена готова вот-вот вспылить, и жестом попросил не повышать голос.

— Послушай, — раздраженно заявила Люсьена. — Пойми, будь это случай каталепсии, я сразу же отказалась бы от врачебной практики! Потому что тогда вся медицина гроша ломаного не стоит, потому что…

Похоже, этот разговор задел ее за живое. Губы у нее дрожали.

— Что ни говори, а смерть мы констатировать умеем. Хочешь, чтобы я привела тебе доказательства? Чтобы я сказала тебе, какие у меня были основания? Неужели ты воображаешь, что мы выдаем разрешение хоронить вот так, без разбору?

— Успокойся, Люсьена, прошу тебя…

Они замолчали. Глаза у обоих блестели. Она гордилась своими познаниями, своим положением. Он знал, что она презирает его — профана. Ей надо было, чтоб он всегда восхищался ею. И вдруг он позволил себе такое… Она поглядывала на него, ожидая слова или хотя бы взгляда.

— Тут и спорить не о чем, — снова заговорила она безапелляционно, будто у себя в больнице. — Мирей умерла. Остальное объясняй, как хочешь.

— Мирей умерла. И тем не менее она жива.

— Я говорю серьезно.

— Я тоже. Мне кажется, что Мирей… — Можно ли признаться Люсьене?.. Он никогда не открывал ей своих потаенных мыслей, но прекрасно знал, что она и так читает их как по писаному.

— Мирей — призрак, — шепнул он.

— Что-что?

— Я же сказал тебе — призрак. Она появляется, где хочет и когда хочет… Она материализуется.

Люсьена схватила его за руку. Он покраснел.

— Учти, я не всякому решился бы сказать такое. Я делюсь с тобой сокровенной мыслью, предположением… Лично мне кажется, что это вполне допустимо.

— Нет, тобою надо заняться всерьез, — пробормотала Люсьена. — Я начинаю думать, что у тебя не все в порядке… Ты ведь сам как-то рассказывал мне, что твой отец…

Вдруг лицо ее застыло, пальцы до боли сжали руку Равинеля.

— Фернан! Посмотри-ка мне в глаза… скажи, а ты не разыгрываешь ли меня?

Она нервно рассмеялась и, скрестив на груди руки, наклонилась к нему. С улицы можно было подумать, что она тянется губами к любовнику.

— Уж не принимаешь ли ты меня за круглую дуру? Долго ты будешь морочить мне голову? Мирей умерла. Я это знаю. А ты уверяешь меня, будто труп похищен, будто она воскресла и запросто разгуливает по Парижу… А я-то… да, могу в этом признаться, я люблю тебя… И я мучаюсь, теряюсь в догадках.

— Тише, Люсьена, прошу тебя.

— Теперь я понимаю… Ладно, рассказывай дальше свои басни. Конечно! Меня ведь там не было. Но знаешь, всему есть предел. Ну, так говори честно: куда ты клонишь?

Никогда еще он не видел Люсьену в таком состоянии. Она чуть ли не заикалась от ярости, лицо ее побелело.

— Люсьена! Клянусь тебе. Я не лгу.

— Ну нет! Хватит! Я готова принять многое, но поверить в квадратуру круга, в то, что мертвый жив, что невозможное возможно, не могу.

Хозяин бара не отрывался от газеты. Сколько парочек он повидал на своем веку! Сколько наслушался странных речей! Равинелю было не по себе от его безмолвного присутствия. Он помахал купюрой:

— Будьте любезны!

И чуть было не извинился за то, что не попробовал сэндвичи.

Закрывшись сумочкой, Люсьена попудрила лицо. Потом первая встала и вышла, даже не оглянувшись на Равинеля.

— Послушай, Люсьена… Клянусь, я рассказал тебе чистую правду.

Она шла, повернув лицо к витринам, а он не решался повышать голос.

— Послушай, Люсьена!

Какая дурацкая, неожиданная сцена! А время шло. Бежало! Еще немного, и Люсьена вернется на вокзал, оставив его наедине со своими страхами и тревогами… В отчаянии он схватил ее за руку:

— Люсьена!.. Ты прекрасно знаешь, что у меня нет никакой корысти…

— Да? А страховка?

— Что ты хочешь этим сказать?

— А то, что все проще простого. Нет трупа, значит, нет и компенсации. И в один прекрасный день ты мне сообщишь, что дело со страховкой не выгорело и ты ничего не получил.

Какой-то прохожий пристально на них посмотрел. Может, услышал последнюю фразу? Равинель испуганно оглянулся. Затеять ссору на улице… Глупее не придумаешь!

— Люсьена! Умоляю! Если бы ты только знала, что я пережил!.. Пойдем присядем.

Они миновали перекресток Сен-Жермен и вышли к скверу против церкви. Скамейки были мокрые. Сквозь голые ветки сочился унылый свет.

«Нет трупа, значит, нет и компенсации…» Равинель об этом и не подумал. Он присел на краешек скамейки. Вот и все кончено. Люсьена стояла рядом, отшвыривая носком туфли опавшие листья. Свистки полицейских, бег машин, едва слышное гудение органа, пробивающееся сквозь церковные двери… Жизнь! Чужая жизнь! Эх, стать бы кем-нибудь другим, не Равинелем!

— Ты бросаешь меня, Люсьена?

— Извини, по-моему, это ты…

Он откинул полу своего габардинового пальто.

— Садись… Не станем же мы сейчас ссориться?

Она присела. Выходящие из церкви женщины с интересом поглядывали на них. Нет, эти двое не очень-то похожи на обычных влюбленных.

— Ты же прекрасно знаешь, что для меня все это никогда не было вопросом денег, — устало продолжал он. — И потом, подумай только… Допустим, я хочу тебя надуть. Разве мог бы я серьезно надеяться, что ты никогда не узнаешь правду? Стоит тебе приехать в Ангиан, навести справки, и ты в два счета все разузнаешь…

Она возмущенно пожала плечами.

— Оставим в покое страховку. А вдруг ты побоялся довести дело до конца? Вдруг ты струсил и предпочел спрятать труп, закопать?

— Так это ведь еще опасней. Тогда ни о каком несчастном случае не могло бы быть и речи, на меня сразу же пало бы подозрение… А зачем я стал бы придумывать пневматичку и визит к Жермену?

Темнело. Зажигались витрины. Загорались дорожные знаки, но на перекрестке было еще светло. Равинель всегда страшился этого часа, когда кончались его детские игры в узкой, длинной комнате. У темнеющего окна обычно сидела и вязала мать, постепенно превращаясь в черный силуэт. Внезапно он осознал, что на спасение надежды нет. Прощай, Антиб!

— Как ты не можешь понять! — пробурчал он. — Если страховку не выплатят, у меня никогда не хватит сил…

— Ты всегда думаешь только о себе, дружок, — усмехнулась она. — Но если бы ты при этом хоть что-нибудь делал! Так нет же! Ты предпочитаешь прикрыться какими-то идиотскими бреднями. Я еще могу допустить, что труп исчез. Но почему ты его не ищешь? Ведь не станет же труп разгуливать по улицам!

— Оказывается, Мирей часто убегала из дому…

— Что-что? Ты издеваешься надо мной?

Н-да… и в самом деле нелепое замечание… И тем не менее он чувствовал, что эта история с побегами как-то связана с исчезновением трупа. Он передал ей рассказ Жермена, и Люсьена опять пожала плечами.

— Ладно, Мирей убегала из дому при жизни. Но ты все время забываешь, что она умерла. Давай отвлечемся от письма, от ее визита к брату…

Ах эти штучки Люсьены! «Давай отвлечемся»! Легко сказать.

— Главное — труп. Он ведь где-то лежит!

— Жермен не сумасшедший.

— Не знаю, не знаю… И знать не хочу. Я рассуждаю, исходя из конкретных фактов. Мирей умерла. Труп исчез. Все остальное не существенно. Значит, труп надо искать и найти. А раз ты его не ищешь, значит, наши планы тебя больше не интересуют. В таком случае…

По тону Люсьены легко было понять, что у нее свой план, и она будет выполнять его одна, и уедет она тоже одна. Мимо прошел священник в рясе и исчез, как заговорщик, за маленькой дверью.

— Если б я знала, — протянула Люсьена, — я вела бы себя иначе.

— Ну хорошо. Я поищу.

Она топнула ногой.

— Фернан! С этим тянуть нельзя! До тебя, кажется, не доходит, что исчезновение трупа чревато пагубными последствиями. Рано или поздно, но тебе придется обратиться в полицию.

— В полицию? — растерянно повторил он.

— А как же иначе! Твоя жена исчезла…

— Но письмо?

— Письмо!.. Оно может послужить тебе только для отсрочки… Как и эта басня про ее побеги. Но в конечном счете полиции тебе не избежать. Все только вопрос времени. Через это придется пройти.

— Полиция?

— Да, полиция… Без нее тут не обойдется. Так что поверь мне, Фернан, не жди, а ищи. Ищи по-настоящему. Эх! Если б я жила поближе, я бы мигом ее нашла!

Она встала, одернула пальто, крепко зажала под мышкой сумочку.

— Мне пора на вокзал, а то всю дорогу придется стоять.

Равинель с трудом поднялся. Пошли! Рассчитывать на Люсьену больше не приходится. Да и тогда, на дороге, когда машина разладилась, она ведь тоже хотела его бросить… В общем, это вполне естественно. Они всегда были только партнерами, сообщниками и не более того.

— Ты будешь держать меня в курсе дела?

— Конечно, — вздохнул Равинель.

Они говорили о Мирей, только о Мирей, а когда тема оказалась исчерпанной, говорить им стало не о чем. Молча прошли они по улице Ренн. Да, распался их союз — каждый теперь сам по себе. Достаточно взглянуть на Люсьену, чтобы понять: такая всегда выйдет сухой из воды. Если полиция заинтересуется ими, расплачиваться придется ему одному. Что ж, не впервой! Ему не привыкать!

— Ты бы все-таки подлечился, — сказала Люсьена.

— Ну, знаешь…

— Я не шучу.

Что верно, то верно. Она шутить не любит. Разве он когда-нибудь видел ее размякшей, улыбающейся, доверчивой? Живет, торопясь урвать от жизни побольше, всегда куда-то спешит. Чего она ждет от будущего? Из-за какого-то суеверного страха он никогда не задавал ей такого вопроса. И был почти уверен, что в этом будущем ему отведено не слишком почетное место.

— Ты меня ужасно разволновал, — снова начала она.

Он понял, на что она намекает, и вполголоса возразил:

— А ведь все объясняется так просто.

Взяв Равинеля под руку, Люсьена слегка прижалась к нему.

— Ты думаешь, что видел письмо, так? Да-да, дорогой, я начинаю понимать, что с тобой творится. Зря я погорячилась. Видишь, никогда не следует забывать о медицинской стороне дела. Патологических лгунов не бывает. Есть больные. Я решила, что ты просто смеешься надо мной. А мне бы понять, что эта ночная поездка… и все предшествующее подточили твое здоровье.

— Но ведь Жермен…

— Оставь Жермена в покое. Его рассказ — сплошная чушь, и ты первый признал бы это, если бы мог сейчас рассуждать здраво. Придется послать тебя к Брише. Пусть займется с тобой психоанализом.

— А если я проговорюсь? Если я ему все расскажу?

Люсьена резко вскинула голову. Она бросала вызов Брише и всем исповедникам; она бросала вызов добру и злу.

— Если ты боишься Брише, то меня-то, надеюсь, не испугаешься? Я исследую тебя сама. Обещаю: больше ты не увидишь призраков. А пока что я выпишу тебе рецепт.

Она остановилась под фонарем, вытащила из сумочки блокнот и принялась что-то царапать на бумаге. Равинель смутно почувствовал, насколько фальшива и надуманна эта сцена. Люсьена пытается его приободрить. А сама наверняка знает, что никогда больше его не увидит, что он безвозвратно погиб, как солдат, которого оставляют на посту на ничейной земле, заверяя, что скоро придет смена.

— Вот!.. Я выписала тебе успокоительное. Попробуй уснуть, милый, ты ведь уже пять дней на одних нервах. Смотри, это может плохо кончиться.

Они пришли на вокзал. «Дюпон» светился всеми огнями. Может, это знамение. Продавцы газет, такси, толпа… С каждой секундой Люсьена от него отдалялась… Купила охапку журналов. Она еще способна читать!

— А что, если я поеду с тобой?

— Ты спятил, Фернан? Тебе же надо доиграть свою роль.

И тут она произнесла странную фразу:

— Ведь, в конце концов, Мирей была твоей женой.

Она вроде бы не чувствовала за собой никакой вины. Он пожелал, чтоб его жена исчезла. Люсьена с готовностью согласилась помочь, но лишь при одном условии: барыши пополам. Вот и все. Ну а он… пускай выпутывается сам. Равинель подумал — не менее странная мысль, — что в этом мире они совершенно одиноки, Мирей и он.

Он купил перронный билет и двинулся за Люсьеной.

— Ты вернешься в Ангиан? — спросила она. — Это было бы разумнее всего. А с завтрашнего дня берись за поиски всерьез.

— Да, разумеется, — с грустной иронией отозвался он.

Они прошли мимо пустых вагонов и, перейдя мост, миновали длинную аллею фонарей, слившуюся вдали с низким серым небом, с синеватыми мерцающими огоньками.

— Не забудь зайти на работу. Попроси отпуск. Они тебе не откажут… И потом, читай газеты. Может, что-нибудь узнаешь.

Ненужные утешения. Пустые слова. Лишь бы заполнить пустоту, перебросить хрупкие мостки, которые через несколько минут затрещат и рухнут в бездонную пропасть. Равинель решил с честью доиграть комедию. Он подыскал ей купе, нашел подходящий уголок в новом вагоне, пропахшем лаком. Люсьена стояла на платформе, пока проводник знаком не пригласил ее в вагон. Тогда она обняла Равинеля с такой горячностью, что он даже удивился.

— Мужайся, дорогой. Звони мне!

Поезд мягко тронулся. Лицо Люсьены растворилось в сумерках и скоро превратилось в белесое пятно. За окнами вагонов замелькали другие лица, другие люди, и все, абсолютно все смотрели на Равинеля. Он пальцем оттянул воротничок. Ему было нечем дышать. Поезд растаял в дали, изрешеченной многоцветными огнями. Равинель круто повернулся и зашагал прочь.

Глава 9

Прежде чем заснуть, Равинель долго ломал голову над словами Люсьены: «Ведь не станет же труп разгуливать по улицам?» На следующее утро, едва проснувшись, он вдруг вспомнил об одной важной детали, которая до сих пор все ускользала из его памяти. Черт возьми, как это он о ней забыл! От неожиданности он сморщил лоб и замер на кровати. Голова пошла кругом. Куда делось удостоверение личности Мирей? Оно преспокойно лежало в ее сумочке, а сумочка — дома, в Ангиане. Следовательно, опознать труп невозможно. Если воры избавились от своей компрометирующей ноши и труп найден… Черт побери! А куда отправляют неопознанные трупы? В морг.

Наспех одевшись, Равинель позвонил на бульвар Мажанта и попросил предоставить ему отпуск на несколько дней. Там не возражали. Потом он порылся в справочнике, пытаясь отыскать адрес морга, но вовремя вспомнил, что его официальное название — Институт судебной медицины… Площадь Мазас, иными словами, набережная Ла-Рапе, в двух шагах от Аустерлицкого моста. Ну что ж!

Ночевал он на этот раз в гостинице «Бретань» и поэтому, выйдя на улицу, очутился на площади вокзала Монпарнас. Однако сориентироваться было трудно. Навалившийся на площадь густой зеленоватый туман превратил ее в некое подобие подводного плато. «Дюпон» напоминал затопленный пассажирский пароход со светящимися иллюминаторами. Он поблескивал вдалеке, как в глубине вод, и Равинелю пришлось до него добираться долго, очень долго. Он выпил кофе прямо за стойкой. Рядом стоял железнодорожник и терпеливо объяснял официанту, что все поезда опаздывают и что 602-й из Ле-Мана сошел с рельсов под Версалем.

— Метеослужба предсказывает, что эта мерзость продержится еще несколько дней. Прямо как в Лондоне, хоть с фонариком по улицам ходи…

Равинель ощутил смутное беспокойство. Откуда туман? Почему именно сегодня? В таком тумане не разберешь, где живые люди, а где… Чепуха! Но липкий туман проникает в грудь, медленно, подобно опиумному дыму, обволакивает мозг, и как этому помешать? Все кажется то реальным, то нереальным, и голова идет кругом. Он бросил на оцинкованную стойку бумажную купюру и, поеживаясь, вышел на улицу.

Бледный свет фонарей уже рассеивался, затухал. Матовая пустота, затопившая подземный переход, как бы впитывала в себя рокот моторов, белые пятна едва светящих фар, шорох шагов — бесконечный, неумолчный шорох шагов невидимок, направляющихся в неизвестное. Перед «Дюпоном» остановилось такси, Равинель бросился к нему. У него язык не повернулся сказать: «В морг», и он пробормотал что-то невнятное. Шофер раздраженно выслушал сбивчивые объяснения пассажира и спросил:

— Решайте, куда вам все-таки надо.

— Набережная Ла-Рапе.

Такси рванулось с места, и Равинель невольно откинулся на спинку сиденья. Он тут же одумался. Зачем ему в морг? Что он там скажет? Так ведь недолго угодить и в ловушку! Это уж точно! Ловушки уже расставлены. А труп — лишь приманка. Он вдруг вспомнил странные изделия из проволоки, которые предлагал своим клиентам. «Вот сюда вы насадите кусочек мяса или куриных потрохов… Потом бросаете приманку по течению… Р-раз — и рыба уже болтается на вашем крючке». Да! Ловушки, конечно, уже расставлены.

Шофер резко затормозил, противно скрипнули покрышки, и Равинель чуть не стукнулся лбом о стекло. Высунувшись из окна, он клял туман и невидимого пешехода. Толчок — и снова в путь… Время от времени шофер, ворча, протирал ветровое стекло ладонью. Равинель уже не понимал, где они проезжают: что это за бульвар, какой квартал? А вдруг такси — одна из ловушек? Ведь Люсьена права: труп не может испариться. Не исключено, Мирей обладает способностью появляться и исчезать, исчезать и появляться. Но эти подробности касаются только его и Мирей. А труп? Зачем его украли и где-то спрятали? С какой целью? Чего следует больше бояться: Мирей, трупа Мирей или того и другого? От этих мыслей можно сойти с ума, но как от них избавиться?

Справа проплыли огни, тусклые, мерцающие, — конечно же это Аустерлицкий вокзал. Повернув, такси нырнуло в плотную серую вату, вбирающую свет фар. Сена бежала рядом, но из окна машины ничего не было видно. Когда такси остановилось, на Равинеля навалилась тишина, нарушаемая еле слышным ворчанием мотора. Тишина погреба, тишина подземелья, тишина, похожая на угрозу. Машина медленно растворилась в тумане, и тогда Равинель уловил плеск воды, дробь капели,падающей с крыш, мягкие вздохи влажной земли, бормотание ручья, неясные шумы, как на болоте. Он подумал вдруг о прачечной и схватился за револьвер. Это был единственный твердый предмет, за который он мог схватиться в этом дробящемся, зыбком пространстве. Он двинулся вдоль парапета, держась за перила. Туман мешал идти, холодными хлопьями обвивался вокруг икр. Он высоко поднимал ноги, как рыбак на заболоченном берегу. Вдруг перед ним, как из-под земли, выросло здание. Он поднялся по ступенькам, заметил в глубине большого зала тележку на резиновом ходу и толкнул дверь.

Письменный стол с папками и зеленая лампа, отбрасывавшая на пол большой светлый круг. В кастрюле на плитке булькает вода. Пар, табачный дым и туман. Вся комната пропахла сыростью и карболкой. За письменным столом, сдвинув на затылок фуражку с серебряным гербом, сидел служащий. Другой делал вид, будто греется у батареи. На нем было поношенное пальто, но зато новые, немилосердно скрипевшие ботинки. Он исподтишка наблюдал за Равинелем, неуверенно подходившим к столу.

— В чем дело? — буркнул служащий, раскачиваясь на стуле. Поскрипывание ботинок действовало Равинелю на нервы.

— Я хотел навести справки о жене, — промямлил Равинель. — Я вернулся из поездки и не застал ее дома. Я волнуюсь…

Служащий бросил взгляд на Равинеля, и тому показалось, что он с трудом сдерживает смех.

— В полицию обращались? Где живете?

— В Ангиане… Нет. Я еще никуда не обращался.

— Напрасно.

— Я не знал.

— В следующий раз будете знать.

Равинель в замешательстве повернулся ко второму сотруднику. Тот, грея руки у трубы, бессмысленно уставился в одну точку. Он был толстым, под глазами мешки, под желтоватым подбородком жирная складка, почти закрывавшая пристежной воротничок.

— Когда вы вернулись из поездки?

— Два дня назад.

— Ваша жена часто отлучается из дому?

— Да… То есть нет… В ранней молодости она, случалось, убегала из дому… Но вот уже…

— Чего вы, собственно, опасаетесь? Самоубийства?

— Не знаю.

— Ваше имя?

Это все больше напоминало допрос. Равинелю следовало бы возмутиться, осадить этого непрестанно облизывающего губы типа, который пристально разглядывал его с ног до головы. Но делать нечего: надо любой ценой узнать правду.

— Равинель… Фернан Равинель.

— Какая она, ваша жена? Возраст?

— Двадцать девять лет.

— Высокая? Маленькая?

— Среднего роста. Примерно метр шестьдесят.

— Какого цвета волосы?

— Блондинка.

Служащий все раскачивался на стуле, опираясь руками о край стола. Ногти у него были обкусаны, и Равинель с отвращением отвернулся к окну.

— Как одета?

— В синем костюме… Так я думаю.

Наверное, зря он произнес это так неуверенно. Чиновник метнул быстрый взгляд в сторону батареи, словно призывая в свидетели обладателя новых штиблет.

— Не знаете, как была одета ваша жена?

— Да, не знаю… Обычно она носит синий костюм, но иногда надевает пальто с меховой опушкой.

— Могли бы узнать поточнее!

Служащий снял фуражку, почесал затылок и снова ее надел.

— Никого, кроме утопленницы с моста Берси, у меня нет…

— А… Все-таки нашли…

— Об этом писали все позавчерашние газеты. Вы что, газет не читаете?

Равинелю казалось, что второй — у батареи — не спускает с него глаз.

— Подождите минутку… — сказал чиновник.

Он встал и исчез в проеме двери, к которой были прибиты две вешалки. Равинель вконец растерялся и не смел пошевелиться. Толстяк по-прежнему внимательно разглядывал его. В этом Равинель был уверен. Время от времени поскрипывали ботинки. Затянувшееся ожидание становилось невыносимым. Равинелю мерещились целые штабеля трупов на полках. Противный тип в фуражке, должно быть, расхаживает перед этими полками, как эконом, отыскивающий бутылку «О-бриона» урожая 1939 года или искристого шампанского. Наконец дверь распахнулась.

— Не угодно ли пройти?

Миновав коридор, они вошли в зал, перегороженный пополам громадным стеклом. Стены и потолок были выкрашены эмалевой краской, пол выложен кафельными плитками. Малейший звук отдавался в зале гулким эхом. С плафона падал скудный свет, заполнявший зал тусклыми отсветами. Все это напоминало рыбный рынок в конце мая. Равинеля так и подмывало поискать взглядом обрывки водорослей и кусочки льда на земле… Но тут он увидел сторожа, толкающего тележку.

— Подойдите ближе. Не бойтесь.

Равинель оперся о стекло. Тело на тележке медленно ползло в его сторону, и ему почудилось, будто он видит появляющуюся из ванны Мирей с прилипшими ко лбу волосами, в мокром платье, плотно облегающем фигуру. Он подавил странную икоту. И, широко раскинув руки, прижался к стеклу. От его дыхания стеклянная перегородка запотела.

— Ну как? — весело спросил его служащий.

Нет, не Мирей! И это еще ужаснее.

— Ну так что?

— Не она…

Служащий махнул рукой, и тележка исчезла. Равинель вытер выступивший на лице пот.

— В первый раз такая картинка малость впечатляет, — ухмыльнулся служащий. — Но ведь это не ваша жена!

Он увел Равинеля в комнату и снова уселся за стол.

— Сожалею, как говорится. Если у нас будет что-нибудь новенькое, вас известят. Ваш адрес?

— «Веселый уголок», в Ангиане.

Перо скрипело. Второй чиновник по-прежнему неподвижно стоял у батареи.

— На вашем месте я обратился бы в полицию.

— Благодарю вас, — пробормотал Равинель.

— О, не за что.

И он очутился на улице. Ноги у него подкашивались. В ушах звенело. По-прежнему стоял густой туман, но теперь его пронизывал красноватый свет, и он напоминал ткань наподобие муслина. Равинель решил дойти до ближайшего метро. Сообразив, куда ему идти, он наугад перешел улицу. Ни одной машины. Звуки как бы блуждали в тишине и, уже искаженными, доходили до слуха. Иные летели откуда-то издалека, другие замирали рядом, и Равинелю казалось, будто он шагает в толпе невидимок, участвуя в таинственных и торжественных похоронах. То там то сям неярко, словно ночники, затененные сероватым, развевающимся крепом, поблескивали фонари. В морге Мирей не оказалось. Что скажет Люсьена? И страховая компания? Надо ли их оповестить? Задыхаясь, Равинель остановился. И тут он услыхал рядом с собой скрип ботинок. Он кашлянул. Скрип прекратился. Где этот человек? Справа? Слева? Равинель двинулся дальше. Скрип возобновился… Ха… Ну и ловкачи! Как это они сумели затащить его в морг! Но… кто же знал… Приостановившись, Равинель быстро оглянулся и заметил мелькнувший позади и тут же растворившийся в тумане силуэт. Вход в метро должен находиться где-то рядом, в нескольких шагах. Равинель побежал. На ходу он замечал другие силуэты, видел незнакомые лица, будто вылепленные прямо из этого мерзопакостного тумана. Лица мгновенно изменялись, теряли форму, плавились, как воск. До его слуха по-прежнему доносилось поскрипывание ботинок. Может, человек хочет его убить? Нож, блеснувший в тумане, острая, небывалая боль… Но почему? За что? У Равинеля нет врагов… кроме Мирей! Но разве Мирей могла стать его врагом? Какая-то несуразица…

Метро. Недавние невидимки вдруг снова превращались в людей. Сверкая тысячами капель на пальто, волосах, ресницах, мужчины и женщины вновь обретали привычный облик. Равинель решил подождать преследователя у входа. Он увидел на верхней ступеньке ботинки незнакомца, пальто с оттопыренными карманами. Равинель вышел на платформу. «Тот» пошел следом. Может, это он и похитил труп, а теперь собирается диктовать свои условия?

Равинель сел в головной вагон и заметил, что потрепанное пальто проскользнуло в следующий. Рядом с Равинелем сидел полицейский и читал спортивную газету. Вот бы дернуть его за рукав и сказать: «Меня преследуют. Мне грозит опасность». Но полицейский, скорее всего, только удивится… Ну а если его слова примут всерьез и потребуют объяснений? Нет. Лучше помолчать и выждать.

Станции с гигантскими рекламными щитами убегали одна за другой, на поворотах Равинеля прижимало к полицейскому, преспокойно рассматривавшему траекторию полета прыгуна с шестом. Может, оторваться от преследователя? Тут нужны усилия, хитрость, ловкость. Стоит ли его жизнь того, чтобы защищать ее с таким ожесточением?

Равинель сошел на Северном вокзале. Он, не оборачиваясь, знал, что тот, из морга, идет следом за ним. Едва поредела толпа, как назойливый скрип возобновился. «От этого скрипа можно сойти с ума!» — подумал Равинель. Он подошел к кассе, купил билет до Ангиана. Незнакомец вслед за ним тоже попросил билет до Ангиана, в один конец. Вокзальные часы показывали пять минут одиннадцатого. Равинель стал искать вагон посвободней. Тогда незнакомцу придется открыться, выложить карты.

Равинель уселся и, как бы занимая для кого-то место, положил рядом газету. Незнакомец появился и спросил:

— Разрешите?

— Я вас ждал, — сказал Равинель.

Отодвинув газету, мужчина грузно опустился на скамейку.

— Дезире Мерлен, — представился он. — Инспектор полиции в отставке.

— В отставке?! — не удержался Равинель.

Час от часу не легче! Он уже абсолютно ничего не мог понять.

— Да, — кивнул Мерлен. — Извините, что я вас преследовал.

У него живые, светло-голубые глаза, не вяжущиеся с отекшим лицом. Цепочка от часов поперек жилета. Толстые ляжки. Все это придает ему добродушный, доброжелательный вид. Оглядевшись по сторонам, Мерлен наклонился к Равинелю:

— Совершенно случайно я услышал ваш разговор в морге и подумал, что мог бы быть вам полезен. У меня много свободного времени и двадцатипятилетний опыт работы. Наконец, у меня на памяти десятки аналогичных случаев. Жена исчезает, муж считает, что она отдала богу душу, а потом, в один прекрасный день… Поверьте, уважаемый, часто бывает лучше выждать, прежде чем заваривать кашу.

Поезд тронулся и медленно побежал среди унылого, серого тумана, кое-где подсвеченного белыми пятнами.

Мерлен дотронулся до колена Равинеля и продолжал:

— Мне весьма сподручно проводить розыск. Я могу делать это незаметно, безо всякой огласки. Разумеется, я ни в чем не преступлю закона, но ведь у вас и нет никаких оснований полагать…

Равинель подумал о скрипящих ботинках, и у него вдруг полегчало на душе. Этот Мерлен ничуть не похож на злодея. Должно быть, он не прочь подзаработать — недаром околачивался в Институте судебной медицины. Пенсия у инспектора, надо полагать, не бог весть какая. Что ж, пожалуй, он явился кстати, этот Мерлен. Может, он и докопается.

— Я думаю, вы действительно могли бы мне оказать услугу, — сказал Равинель. — Я коммивояжер и, как правило, приезжаю домой по субботам. И вот в прошлую субботу не застал жену дома. Я выждал два дня и сегодня утром…

— Позвольте мне сначала задать вам несколько вопросов? — шепнул Мерлен, озираясь. — Сколько лет вы женаты?

— Пять. Моя жена отнюдь не легкомысленна, и не думаю…

Мерлен поднял жирную руку.

— Минутку. Дети у вас есть?

— Нет.

— Ваши родители?

— Умерли. Но я не понимаю…

— Положитесь на мой опыт. Слава богу, он у меня немалый. Родители жены?

— Тоже умерли. У Мирей есть только брат. Он женат и живет в Париже.

— Хорошо. Понятно… Молодая одинокая женщина… Она не жаловалась на здоровье?

— Нет. Три года назад перенесла тиф. Но в общем-то, она крепкая. Намного крепче меня.

— Вы что-то упоминали о ее неожиданных исчезновениях. И как часто это с ней случалось?

— Да про это я даже не знал. Мирей всегда казалась мне женщиной уравновешенной. Иногда она нервничала… Ну, раздражалась, в общем, как все…

— Так… Теперь главное. Скажите, она захватила оружие?

— Нет. А между тем в доме был револьвер.

— Она взяла деньги?

— Нет. Даже сумочку дома оставила. В ней несколько тысячефранковых купюр. У нас водились деньжата.

— Она была… я хочу сказать, она не была транжиркой?

— Пожалуй, нет.

— Заметьте, ведь она и без вашего ведома могла отложить большие деньги. Я припоминаю одно дело в сорок седьмом…

Равинель вежливо слушал. Сквозь мокрое окно он смотрел на постепенно проступающую в тумане дорогу. Правильно ли он поступил? Или совершил ошибку? Трудно сказать. С точки зрения Люсьены, он, несомненно, действовал разумно. А с точки зрения Мирей? Он так и подскочил. Какая нелепая мысль! Да разве Мирей потерпела бы вторжение этого полицейского? Разве она согласилась бы, чтобы какой-то там Мерлен принялся разыскивать ее труп? Мерлен все говорил и говорил, перебирая воспоминания, а Равинель… Равинель всячески пытался отогнать навязчивые мысли. Не надо торопиться. Не надо забегать вперед. Посмотрим. Обстоятельства сами подскажут, как следует поступить.

— Что вы сказали?

— Я спрашиваю, ваша жена действительно не взяла с собой никаких документов?

— Нет, не взяла. Удостоверение личности, свидетельство на право голосования — все осталось у нее в сумочке.

Вагон тряхнуло на стрелке. Поезд замедлил ход.

— Приехали, — сказал Равинель.

Мерлен встал, порылся в кармане, отыскивая среди многочисленных бумажек свой билет.

— Разумеется, первое, что приходит на ум, — это бегство. Если бы ваша жена покончила с собой, тело давно бы нашли. Посудите сами! Прошло два дня…

А между тем тело-то и нужно было найти. Но как объяснить Мерлену? Опять все тот же кошмар… Равинелю захотелось спросить у толстяка его документы. Но тот, наверное, принял свои меры предосторожности. Вопрос не застанет его врасплох. Да и в чем тут сомневаться? Разве не правда, что он инспектор полиции? Нет, делать нечего. Спрыгнув на перрон, Мерлен уже поджидал Равинеля. Деваться некуда.

— Пошли! — вздохнул Равинель. — До нашего «Веселого уголка» всего несколько минут ходу.

Они брели в тумане, совершенно отгораживающем их от остального мира. Ботинки Мерлена скрипели пуще прежнего, и Равинелю пришлось собрать всю свою волю, чтобы не поддаться панике. Ловушка! Он попал в ловушку. И ловушка эта — Мерлен.

— Правда?..

— Что?

— Нет, ничего… Вот мы и добрались до нашей улицы. Мой дом на другом конце.

— Хорошо еще, что вы узнали его в таком тумане.

— Привычка, инспектор. Я найду свой дом с закрытыми глазами.

Они шли по цементной дорожке, и их шаги отдавались гулким эхом. Равинель достал ключи.

— Как знать? Может, в вашем почтовом ящике что-нибудь лежит? — хмыкнул Мерлен.

Равинель посторонился, и полицейский запустил руку в ящик.

— Пусто…

— Еще бы, — пробормотал Равинель.

Отперев входную дверь, он бросился на кухню, чтобы спрятать письмо, лежавшее на столе, и вытащить торчащий в двери нож.

— А у вас уютно, — заметил Мерлен. — Было время, я тоже мечтал о таком вот домике.

Он потер руки и снял фетровую шляпу. Равинель увидел его большую плешь, а на лбу — ярко-красную полоску от тесной шляпы.

— Будьте любезны, покажите мне ваш дом.

Равинель провел его в столовую, по привычке погасив свет на кухне.

— Ага! Вот и сумочка! — воскликнул Мерлен.

Он открыл ее и вытряхнул на стол содержимое.

— А что, ключей нет? — спросил он, толстым пальцем отбрасывая в сторону пудреницу, бумажник, носовой платок, губную помаду и начатую пачку сигарет «Хай лайф».

Ключи? Равинель про них совершенно забыл.

— Нет! — отозвался он, обрывая разговор. — Вот лестница наверх.

Они поднялись на второй этаж. Кровать в спальне, на которой Равинель спал два дня назад, была не убрана.

— Вижу! — сказал Мерлен. — А куда ведет эта дверь?

— В гардеробную.

Равинель открыл ее и отодвинул висевшую одежду в сторону.

— Все на месте… за исключением пальто с мехом, но жена собиралась отдать его в чистку. Вполне возможно, что…

— А синий костюм? Вы там сказали…

— Да-да… Костюма тоже нет.

— А туфли?

— И туфли все на месте… по крайней мере, новые. Старые вещи Мирей всегда раздает. Так что неизвестно…

— А эта комната?

— Мой кабинет. Заходите, инспектор. Извините за беспорядок… Вот, садитесь в кресло. У меня тут есть бутылка коньяку. Немножко согреемся.

Он достал из тумбочки письменного стола полупустую бутылку и один стакан. Второго не оказалось.

— Садитесь. Я сейчас. Только схожу за вторым стаканом.

Теперь присутствие Мерлена немного ободряло его, ему было не так страшно оставаться в своем доме. Он спустился по лестнице, прошел через столовую на кухню и оторопело застыл у окна. Там, за решеткой, мелькнул знакомый силуэт…

— Мирей!

Должно быть, это был страшный крик, потому что инспектор бросился вниз, перепрыгивая сразу через несколько ступенек, и подбежал к Равинелю без кровинки в лице.

— Что? Что с вами?

— Там!.. Мирей!

Глава 10

На улице никого не было. Равинель уже знал, что Мерлен попусту тратит время, поскольку бегать, искать, звать бесполезно.

Отдуваясь, полицейский вернулся на кухню. Он добежал, оказывается, до самого конца улицы.

— А вы уверены, Равинель?

Равинель не был уверен. Он думал… Он пытался воспроизвести до мельчайших деталей свое первое впечатление, но для этого требовались спокойствие и тишина, а толстяк изводил его вопросами, ходил взад-вперед, размахивал руками. Дом был слишком мал для такого типа, как Мерлен.

Инспектор снова вышел из дома и встал за решеткой.

— Послушайте, Равинель (он непроизвольно отбросил «господина»), вы меня видите? — крикнул он во весь голос.

Смешно. В прятки, что ли, он вздумал играть?

— Ну? Отвечайте.

— Нет. Я ничего не вижу.

— А тут?

— Тоже.

Мерлен возвратился на кухню.

— Ну, Равинель, признавайтесь. Вы ничего не видели. У вас нервы на пределе. Просто-напросто вы приняли столб за…

Столб? В общем-то, вполне удовлетворительное объяснение. И все-таки… Равинель вспомнил, что тень двигалась. Он рухнул на стул.

Теперь Мерлен прижался лицом к окну…

— Так или иначе, вы бы все равно никого не разглядели… Почему вы закричали: «Мирей!»?

Инспектор оглянулся и, уткнувшись подбородком в грудь, исподлобья пристально взглянул на Равинеля.

— Отвечайте! А вы меня не дурачите?

— Клянусь вам, инспектор!

Хм… Он уже клялся вчера Люсьене. И почему они все ему не верят?

— Ну, посудите сами. Если бы на улице кто-нибудь был, я бы обязательно услышал шаги. Ведь я был у решетки буквально через десять секунд.

— Может, и не услышали бы… Вы сами шумели бог знает как.

— Оказывается, во всем виноват я!

Мерлен хрипло дышал, его отвислые щеки дрожали. Он вытянул из пачки сигарету, чтобы успокоиться.

— Ведь я же специально постоял на тротуаре, чтобы прислушаться…

— Ну и?..

— Что «и»? Ведь туман не заглушает шагов.

К чему возражать, спорить, объяснять, что Мирей теперь молчалива, как ночь, неосязаема, неуловима, как воздух? Может, она тут, рядом с ними, на кухне… Может, она ждет, когда уберется восвояси этот докучливый малый, и тогда снова даст о себе знать. Черт возьми! Поручить розыски души инспектору уголовной полиции… Смешно! Как мог он всерьез надеяться, что этот Мерлен…

— Что тут судить да рядить? — опять заговорил полицейский. — Дело ясное: у вас была галлюцинация. На вашем месте я бы лучше обратился к врачу. Рассказал бы ему все… свои подозрения, страхи, видения…

Он пожевал сигарету, долго задумчиво разглядывал стены, потолок, чтобы хорошенько проникнуться атмосферой дома.

— Ну да… наверное, невесело бывало вашей жене день-деньской… — заметил он. — И еще такой муж, хм…

Потом, посматривая сверху на сидящего Равинеля, он снова надел шляпу, медленно застегнул пальто.

— Просто-напросто она от вас ушла. И у меня такое впечатление, что осуждать ее, пожалуй, не стоит!

Вот что подумают люди. Не может же он им сказать: «Я убил свою жену. Она умерла»?! Рассчитывать больше не на кого. Все кончено.

— Сколько я вам должен, инспектор?

Мерлен вздрогнул.

— Но позвольте… я не хотел… Наконец, если вы уверены, что кого-то видели…

Ох нет! Только не начинать все сначала. Равинель достал бумажник.

— Три тысячи? Четыре?

Мерлен растоптал на полу сигарету. Он сразу осунулся, постарел, стал похож на жалкого, нуждающегося старика.

— Как вам угодно, — пробормотал он, отвел глаза и, нащупав на столе бумажки, зажал их в кулаке. — Я бы не прочь оказать вам услугу, господин Равинель… Словом, если у вас появятся какие-нибудь новые факты, я в вашем распоряжении. Вот моя визитная карточка.

Равинель проводил его до ворот. Инспектор тут же растаял в тумане. Но еще долго не смолкал скрип его ботинок. Что ж, он прав. Туман не заглушает шаги.

Равинель вернулся в дом, закрыл дверь, и на него навалилась тишина.

Прислонившись к стене прихожей, он чуть было не застонал. Потом явственно различил промелькнувшую тень — на этот раз сомнений быть не могло. Пусть ему сколько угодно твердят, что он болен. Он хорошо знает, что видел жену. Жермен утверждал, что видел Мирей. А Люсьена? Только она не видела. Она трогала, щупала ледяное тело. Она засвидетельствовала смерть. Значит?..

Равинель ущипнул себя, посмотрел на руки. Ошибка невозможна. Факт остается фактом. Он прошел на кухню; заметив, что будильник остановился, ощутил горькое удовлетворение. Будь он болен, он бы не заметил такую малость. Усмехнувшись, он остановился у окна: а вдруг это повторится еще? Ага!.. Почтовый ящик. Там что-то белело.

Равинель опять вышел из дому и медленно двинулся к ящику, словно охотник подкрадывающийся к спящему зверю… А этот болван Мерлен ничего не заметил!

Равинель открыл ящик. Это было не письмо, а просто бумага, сложенная вдвое.

Дорогой,

мне очень жаль, что я ничего еще не могу тебе объяснить. Но я непременно вернусь домой сегодня вечером или ночью. Тысяча поцелуев.

Почерк Мирей! Записка нацарапана карандашом, но сомнений быть не может. Когда она написала эту записку? Где? На стене? На коленке? Как будто у Мирей сейчас есть коленка! Как будто она еще может опереться рукой о стену! Но бумага… Настоящая бумага! Бумага, вырванная наспех, видимо, из блокнота. Остался даже край какой-то печати с синими буквами: «…улица Сен-Бенуа…» Как это понять? При чем тут улица Сен-Бенуа?

Равинель кладет записку на кухонный стол, разглаживает ее ладонью: «Улица Сен-Бенуа». Лоб у него горит, но это ничего! Он должен все выдержать! Спокойно! Не волноваться. Главное — не давать воли мыслям, от которых просто лопается голова. Сначала выпить. В буфете есть бутылка вина. Он хватает ее, ищет штопор. Куда же он подевался? Тем хуже! Времени нет. Он с размаху отбивает горлышко о край раковины, и вино, липкое, как кровь, разбрызгивается во все стороны. Он хватает стакан, наливает в него вина и тут же отпивает половину. Ему кажется, что он весь горит, разбухает. «Улица Сен-Бенуа». Адрес гостиницы? Наверное, адрес гостиницы, что же еще? Значит, надо найти эту гостиницу. А дальше? Дальше посмотрим. Не могла же Мирей снять номер — это ясно. Но она, несомненно, хочет, чтоб он навел справки, разыскал эту гостиницу. Возможно, она выбрала этот момент, чтобы подать ему решающий знак, привлечь к себе?

Он наливает еще вина, расплескивает его. Наплевать. Теперь он ясно чувствует, что близок к некоему религиозному посвящению. «Мне очень жаль, что я ничего еще не могу тебе объяснить…» Верно, существуют тайны, раскрывать которые можно лишь с великой осторожностью. А Мирей еще так недавно в них проникла сама! Она вернется домой сегодня вечером или ночью. Ну что ж! И все-таки она постаралась прийти и бросить ему записку. А это кое-что да значит, обязательно значит. И значит вот что: оба они должны сделать неимоверное усилие, чтобы соединиться. Да! А то они действуют неуверенно, ощупью, словно по разные стороны стекла, как там, в морге, где живых и мертвых разделяет стеклянная перегородка. Бедняжка Мирей! Он так хорошо улавливает тон ее писем! Она вовсе не сердится. Она счастлива в этом неведомом мире и ждет его там. Она спешит поделиться с ним своей радостью. А он-то боялся! Что там болтает Люсьена? Она материалистка! Таинственное для нее за семью печатями! Впрочем, теперь все люди — материалисты… Очень странно, что Мерлен не заметил письма. Но именно такие, как он, и не могут видеть некоторых вещей. Нужно двигаться!

Третий час. Равинель идет в гараж, поднимает жалюзи. Поесть можно и потом. Пища — вещь презренная. Он включает мотор и выводит машину из гаража. Цвет тумана изменился. Он стал голубовато-серым, словно пропитался мглой. Фары, как две огненные, расплавленные струи, буравят эту нависшую над землей пелену. Заперев гараж, Равинель прыгает в машину.

Странное путешествие! Нет больше ни земли, ни дороги, ни домов — одни бегущие огни, блуждающие созвездия, вращающиеся в холодной серой бесконечности. Лишь привычный шелест колес дает Равинелю знать о крае дороги, об улицах, рельсах или бульварах, где уже скользишь, как по воску. Приходится наклоняться, присматриваться к бесплотным серым фасадам, чтобы угадать раскрытое устье фиорда, жерло проспекта. Равинель испытывает тяжесть, оцепенение, боль. Он наугад ставит машину у перекрестка Сен-Жермен.

Вот она — улица Сен-Бенуа! К счастью, короткая. Равинель шагает по тротуару и тут же натыкается на маленькую гостиницу. На доске висит всего ключей двадцать.

— Скажите, пожалуйста, не останавливалась ли здесь госпожа Равинель?

Его смеривают взглядом. Он не брит, одежда в беспорядке. Его вид, должно быть, не внушает доверия. Картотеку все же просматривают.

— Нет, такого имени что-то не видно. Должно быть, вы ошиблись.

— Благодарю.

Вторая гостиница. По виду очень скромная. В приемной никого. Он входит в комнатку с кассой. Несколько плетеных кресел, цветочные горшки, потрепанные справочники на низком столике.

— Есть тут кто-нибудь? — спрашивает Равинель хриплым, чужим голосом.

И тут же думает: ну зачем пришел он в эту гостиницу, где нет ни души? Любой может залезть в кассу или проскользнуть на лестницу, ведущую в номера.

— Есть тут кто-нибудь?

Зашлепали стоптанные башмаки. Из дальней комнаты за кухней выползает на свет старик со слезящимися глазами. В ногах у него вертится черный кот, выгибая хвост трубой.

— Скажите, пожалуйста, госпожа Равинель здесь не останавливалась?

Приложив ладонь к уху, старик наклоняется вперед.

— Госпожа Равинель!

— Да-да… Я слышу, слышу.

Он ковыляет к конторке. Кот прыгает на кассу и, жмурясь, наблюдает за Равинелем. Старик открывает регистрационную книгу, насаживает на нос очки с металлическими дужками.

— Равинель… Вот. Да, она тут.

Глаза у кота превращаются в узкие щелочки. Потом, дернувшись, он опускает хвост и подвертывает его под белые лапки. Равинель расстегивает плащ, пиджак, оттягивает пальцем воротничок.

— Я говорю: госпожа Равинель.

— Да-да. Я, слава богу, не глухой. Госпожа Равинель. Вот именно.

— Она тут?

Старик снимает очки. Его слезящиеся глаза останавливаются на доске с ячейками, куда обычно вешают ключи и кладут письма постояльцев.

— Она вышла. Ключ на месте.

Не перепутал ли он ячейки?

— А давно она вышла?

Старик пожимает плечами.

— Думаете, у меня есть время караулить, когда приходят и уходят постояльцы? Это их личное дело.

— Вы видели ее… госпожу Равинель?

Старик машинально гладит по голове кота и, видимо, силится припомнить. Вокруг глаз собираются морщинки.

— Погодите! Она блондинка… еще молодая… пальто с мехом? Верно?

— Она с вами говорила?

— Нет. Не со мной. Ее записала жена.

— Но… вы слышали, как она разговаривала?

Старик сморкается, вытирает глаза.

— Вы из полиции?

— Нет-нет, — бормочет Равинель. — Это моя приятельница… Я ищу ее уже несколько дней. Она с вещами?

— Нет, — последовал сухой ответ.

Равинель отваживается на последний вопрос:

— Вы не скажете, когда она вернется?

Старик захлопывает свою книгу, вкладывает очки в зеленый футляр.

— Она-то… Почем мне знать? Думаешь, ее нет, а она у себя. Думаешь, она у себя, а она ушла… Ничего не могу сказать вам определенного.

И он уходит, сутулый, прихрамывающий, а кот бредет следом, потираясь спиной о стену.

— Подождите! — кричит Равинель и достает из бумажника визитную карточку. — Оставлю на всякий случай.

— Как вам угодно.

Старик кладет ее наискосок в ячейку. Номер девятнадцатый.

Равинель уходит и тут же заворачивает в соседнее кафе. Во рту у него пересохло. Он садится в уголке.

— Коньяку!

Неужели это она? Неужели старик уверен в ее существовании? И никакого багажа, даже чемоданчика. «Думаешь, ее нет, а она у себя. Думаешь, она у себя, а она ушла». Вот именно. Знал бы он, бедный старикан, какую постоялицу приютил под своей крышей!.. Может, надо бы поговорить с его женой — единственным человеком, который беседовал с женщиной в пальто с меховой опушкой. Но хозяйки не оказалось на месте. И опять целый ряд свидетельств, вроде бы бесспорных, на поверку теряет свою силу.

Швырнув на стол деньги, Равинель бросается на улицу. Сырой туман облизывает ему лицо, туман, пахнущий сажей, рекой и чем-то прогорклым. Равинель делает шаг вперед… второй… третий… В вестибюле гостиницы никого. Он толкает дверь, и она бесшумно прикрывается сама по себе. Ключ все еще висит под медным номером, его визитная карточка тоже лежит на том же месте. Затаив дыхание, он на цыпочках подбирается к доске и бесшумно снимает ключ с медной пластинки. Девятнадцатый номер, должно быть, на третьем или четвертом этаже. Дорожка на лестнице протерта до дыр, но ступеньки не скрипят. Какой-то странный, уснувший отель! Вот площадка второго этажа. Черная бездна. Равинель достает зажигалку, щелкает ею и держит в вытянутой руке. Коричневый ковер уходит в глубь полутемного коридора. Вероятно, с каждой стороны расположено по четыре-пять номеров. Равинель медленно поднимается выше. Время от времени он свешивается через перила и видит внизу в отвратительном тусклом свете нечто, напоминающее контурами мотоцикл. Мирей знала, что делает, когда подыскивала себе убежище. Но разве она искала убежище? Зачем оно ей?

Площадка третьего этажа. Зажигалка освещает номера комнат. Пятнадцать… семнадцать… девятнадцать… Он гасит зажигалку, прислушивается. Где-то спустили воду. Войти или нет? А вдруг он увидит на постели мокрый труп? Нет! К черту такие мысли!.. Равинель старается отвлечься, сосредоточить все внимание на каком-нибудь пустяке. Его бьет озноб. Должно быть, из комнаты слышно, как он здесь копается.

Он опять щелкает зажигалкой, отыскивает замочную скважину. За дверью — ни звука. Что за идиотский, непонятный страх? Ведь ему нечего бояться. Теперь Мирей — его друг. Повернув ключ, он проскальзывает в комнату.

Номер мрачный, пустой. Собрав все силы, он подходит к окну, задергивает занавески и зажигает люстру. Неприятный желтый свет тускло освещает железную кровать, стол, покрытый скатертью в пятнах, крашеный шкаф, старое кресло. И все же что-то выдает присутствие Мирей. Ее духи. Ошибка невозможна. Равинель принюхивается. Ну конечно же это ее духи. Запах то едва ощутим, то бьет прямо в нос. Дешевые духи «Коти». Ими душатся многие. Совпадение? Ну а расческа на туалетном столике?

Равинель держит ее в руках, подкидывает на ладонях. Что, и это тоже совпадение? Он сам купил ее в Нанте, в магазине на улице Фосс. Последний зубец сломан. Точно такой не найдешь во всем Париже. И золотистые волосы, закрутившиеся вокруг ручки! И эта крышечка от коробки биоксина, которая послужила пепельницей для окурка «Хай лайф». А Мирей всегда курит «Хай лайф». Ей нравятся не сигареты, а название. О господи! Равинель садится на кровать. Он готов расплакаться, зарыдать, уткнувшись в подушку, как в детстве, когда не мог ответить на каверзный вопрос отца. И сегодня он тоже не находит ответа. Поглядывая на расческу и на золотистые волосы, он чуть слышно шепчет:

— Мирей… Мирей…

Ах, эти волосы. И он снова представляет себе волосы, но уже другие… те, что потемнели от воды и пристали ко лбу. И вот остались только расческа и сигарета со следами губной помады. Надо расшифровать этот знак и понять, чего же хочет Мирей.

Он встает, открывает шкаф, выдвигает ящики. Пусто. Кладет расческу в карман. В первое время после женитьбы, случалось, он по утрам расчесывал Мирей волосы. Как он любил эти волосы, распущенные по ее голым плечам! Иногда он зарывался в них лицом, вдыхая запах скошенной травы, возделанной земли. Да-да, это знак. Мирей не пожелала оставить расческу дома и принесла ее в эту ничейную комнату, чтобы напомнить ему о времени их любви. Ясно как божий день. Ему остается идти и дальше по скорбному пути, чтобы воссоединиться с ней. Недаром в записке она назначала ему свидание: «Непременно вернусь домой сегодня вечером или ночью».

Отныне сомнений быть не может. Он увидит Мирей. Она явится ему. Посвящение в тайну почти что состоялось. Воссоединение назначено на сегодня. Равинеля то трясет как в лихорадке, то он вдруг успокаивается. Он подносит к губам сигарету. Он не желает знать, чьи губы уже касались этой сигареты, и, зажав ее в зубах, с трудом подавляет подступающую к горлу тошноту. Мирей часто для него прикуривала. Он высекает из зажигалки пламя и проглатывает первый клуб дыма. Он приготовился ко всему. Последний взгляд на комнату, где он только что принял решение, которое пока не осмеливается для себя сформулировать.

Он выходит, поворачивает ключ и видит в глубине коридора две фосфоресцирующие точки. Несколько минут назад он бы просто упал в обморок, ведь его нервы на пределе. Но теперь он смело идет навстречу этим двум точкам и наконец видит черного кота, сидящего на площадке. Кот забегает вперед, оборачивается, и на какой-то миг две бледные луны повисают в воздухе. Равинель даже и не пытается приглушить грохот своих шагов. Когда он спускается на первый этаж, кот издает одно-единственное, но душераздирающее «мяу». На пороге кухни вырастает старик.

— Ее там нет? — бормочет он как ни в чем не бывало.

— Нет, — отвечает Равинель, вешая ключ на место.

— Я же вас предупреждал, — продолжает старик. — Думаешь, ее нет, а она там… Что, она ваша жена?

— Да, — кивает Равинель. — Моя жена.

Старик трясет головой как бы в знак того, что он все предвидел, и бормочет себе под нос:

— С женщинами нужно иметь терпение.

И исчезает вместе с котом.

Равинель уже перестал удивляться. Он отдает себе полный отчет в том, что именно сейчас проник в мир, неподвластный физическим законам. Он выходит из гостиницы. Сердце колотится так, будто он выпил несколько чашек крепкого кофе. Туман стал еще гуще. Промозглый холод пронизывает до костей. Туман ему не враг… Хорошо бы наполниться им, раствориться в нем, слиться с ним. Еще один знак! Туман начался в Нанте как раз в тот вечер… И служит ему защитным барьером. Нужно только постичь смысл окружающего!

Равинель отыскивает свою машину. Надо мигом домчаться до Ангиана. Хилый свет передних фар расстилается по шоссе. Сейчас начало шестого.

Безмятежное возвращение. Равинель испытывает чувство избавления не от тяжести, а от скуки, туманом обволакивающей всю его прошлую жизнь.

Дурацкая работа, немыслимая жизнь — от клиента к клиенту. От аперитива к аперитиву. Он вспоминает Люсьену. Она маячит перед ним в тумане. Это ведь она помогла ему постичь правду его жизни. Впрочем, он и без Люсьены пусть не скоро, но понял бы ее.

Жужжат, неутомимо бегая по стеклу, «дворники». Равинель знает, что не заблудится. Безошибочное умение ориентироваться его не подведет. Он бесстрашно продирается сквозь толщу тумана. Впрочем, машин на дороге почти что нет. Многие опасаются ездить в такую погоду. Им подавай полное освещение, хорошие трассы, обильно утыканные дорожными указателями, регулировщиков на перекрестках. Да и сам Равинель впервые отваживается ехать по глухим, безлюдным дорогам. Он старается не думать о том, что ждет его там, в Ангиане, но душа его переполнена нежностью и странным чувством сострадания. Он прибавляет скорости. В моторе стучит. Надо бы показать его механику. Э, да ладно… Все пошло кувырком. Мелкие житейские заботы отступили.

Встречная машина его ослепляет, задевает крылом и, обдав волной страха, исчезает. Равинель сбавляет скорость. Слишком глупо было бы угодить в аварию именно сегодня. Ему надо приехать домой с ясной головой. Собрать все свои силы, всю решимость. Равинель осторожно выруливает. Последний поворот. Впереди, как бледное мерцание ночников, далекие огни Ангиана. Он переключает скорость… Вот и его улица. Равинеля знобит. Машина катится по инерции. Он тормозит у ворот. Несмотря на туман, за занавесками виден свет.

Глава 11

Равинель в нерешительности. Если бы не эта ужасная усталость, он, возможно, и не вошел бы. Возможно, даже с криком убежал. Он нащупывает в кармане расческу, окидывает взглядом улицу. Его никто не видит, а если бы кто и увидел, сказал бы: «Вот и господин Равинель вернулся домой», и только. Он вылезает из машины и замирает перед решеткой. Все так, как и всегда. Сейчас он застанет Мирей за шитьем в столовой. Она поднимет голову: «Ну как добрался, дорогой? Без приключений?»

И он снимет ботинки, чтобы не наследить, потом пойдет переодеваться. Комнатные туфли он найдет у первой ступеньки. Потом…

Равинель вставляет ключ в замочную скважину. Он возвращается домой. Ничего не случилось. Он никогда никого не убивал. Он любит Мирей. Он всегда любил Мирей. Все это он придумал, чтобы скрасить однообразное существование… И напрасно. Он и без того любит Мирей. Он никогда больше не увидится с Люсьеной. Он входит к себе в дом.

В передней горит свет. На кухне, над раковиной, светится лампочка. Прикрыв за собой дверь, он по привычке произносит:

— Это я… Фернан!

Принюхивается. Запах рагу. Он входит на кухню. На плите стоят две кастрюльки. Пламя отрегулировано умелой и экономной хозяйской рукой. Оно чуть вздувается вокруг горелок голубоватыми колпачками. Кафельный пол вымыт. Будильник заведен. Стрелки показывают десять минут восьмого. Кругом чистота, все вычищено, выскоблено до блеска. Кухня пропиталась запахом рагу. Равинель машинально приподнимает крышку кастрюльки. Баранина с фасолью — его любимое блюдо. Но почему именно баранина? Все это слишком уютно, слишком… мило. Какая благостная тишина, какой… сомнительный покой… Лучше бы немного драматизма. Равинель оперся о буфет. У него кружится голова. Надо бы попросить у Люсьены лекарство. Опять Люсьена? Но тогда… Он ловит воздух раскрытым ртом, как ныряльщик, поднимающийся наверх из бог знает каких глубин.

Дверь в столовую приоткрыта. Ему виден стул, угол стола, полоска голубых обоев. Обои разрисованы маленькими каретами и крошечными башнями. Мирей выбрала рисунок, напоминающий сказки Перро. В сырую погоду она обычно сидит у камина. Равинель останавливается у дверей и наклоняет голову, словно провинившийся мальчик. Но нет, он не ищет слов оправдания. Он ждет, когда тело подчинится ему, станет послушным, а оно, как назло, все больше и больше деревенеет, сопротивляется, бьется в невидимой, немой борьбе. Сейчас в нем живут два Равинеля, что же тут удивительного? Живут же в Мирей две Мирей! Два духа, которые пытаются встретиться, два разобщенных тела. В столовой что-то трещит, искрится. В камине горят дрова. Бедная Мирей! Наверное, она здорово зябнет! Перед его глазами мелькает картина в ванной. Нет-нет! Немыслимо!

Дрожа всем телом, Равинель приоткрывает дверь. Теперь ему виден весь стол. Он накрыт. Равинель узнает свою салфетку в кольце из самшита. Свет от люстры играет на грушевидной части графина. Каждый предмет глядит равнодушно и в то же время… угрожающе.

— Мирей! — шепчет Равинель.

Это он просит разрешения войти. Какое обличье она выбрала? То, которое было у нее раньше… или то, какое она обрела потом… с прилипшими ко лбу волосами, с приплюснутыми ноздрями. А может, еще и другое — расплывчатое, беловатое обличье призрака? Ну-ка! Не распускаться… Не теряться… Как говорит его знакомый автомеханик, «не отпускать тормоза».

Он осторожно толкает дверь, пока она не упирается в стенку, распахнувшись во всю ширь. Кресло у пылающего камина, отгороженного медным щитом, пустует. На столе два прибора. Почему два?.. А почему бы и нет? Он снимает плащ, швыряет на кресло… Ага! На тарелке Мирей — записка. На этот раз она воспользовалась писчей бумагой из домашних запасов.

Бедный ты мой, нам положительно не везет. Ужинай без меня. Я вернусь.

«Я вернусь». Что за странность! Это не трюк, и этим сказано все. Он придирчиво вглядывается в почерк, как будто возможны сомнения! Но почему же Мирей не подписала две свои последние записки? Быть может, там, где она сейчас, у нее уже нет имени? Может, она теперь — безликая тень? Может, от нее ничего не осталось? Если бы так! Если бы и он мог разом отбросить и бремя прошлого, и неудавшуюся судьбу, и все-все… Вплоть до имени! Не быть больше Равинелем! Избавиться от смешного имени заурядного учителя-маньяка, наводившего на него ужас в детстве. О Мирей! Какая сладкая надежда!

Он тяжело опускается в кресло и уже твердой рукой расшнуровывает ботинки, потом мешает угли. У камина тепло, как в инкубаторе. Когда придет Мирей, нужно ей все объяснить… Рассказать про Брест, потому что все началось в Бресте… Они никогда не решались поведать друг другу о своем детстве. Что он знает о Мирей? Она вошла в его жизнь в двадцать четыре года, как чужая. Что делала она десять лет назад, когда была еще девчонкой с бантом в волосах? Любила ли играть одна? В какие тайные игры? Может, она тоже играла в туман? Подкрадывался ли к ней страх по вечерам? Преследовал ли ее во сне людоед, щелкавший страшными ножницами? Как и чему она училась? Были у нее подруги? И о чем они секретничали? Почему Мирей вдруг испытывала жгучую потребность уехать, уехать далеко-далеко… Может, даже в Антиб? Они жили вместе, не ведая, что больны одной и той же болезнью, не имеющей названия. Они жили тут, в этом тихом доме, а хотели жить в другом месте, не важно где, лишь бытам было солнце, цветы, рай. Вот он всегда верил в рай. Он снова представил себе сестру Мадлен, преподававшую у них в лицее закон Божий. Когда она говорила о грехе, у нее делалось злое и свирепое лицо. Она была старая-престарая и в своем заостренном чепце порой казалась просто фурией. Но когда она рассказывала про рай, ей нельзя было не верить. Она описывала его так, словно сама побывала там: огромный, сверкающий огнями лес… повсюду звери, добрые звери с преданными глазами… невиданные цветы, белые и голубые. И, опуская глаза на свои старые, морщинистые, загрубевшие руки, она добавляла: «Там уже не придется работать — никогда-никогда». И его охватывало непередаваемое чувство грусти и счастья. Он уже тогда понял, что попасть в рай очень трудно.

Он встает, относит ботинки на кухню, ставит их на обычное место — рядом с буфетом. Домашние туфли, купленные им в Нанте, возле площади Руаяль, ждут его у лестницы. Глупые воспоминания, но память у него предельно обострена. Голова забита бесконечными картинами прошлого. Он выключает газ. Есть не хочется. Мирей тоже не захочет есть. Он очень медленно поднимается по лестнице. Лестница освещена. В спальне и в кабинете тоже свет. Это придает дому праздничный вид. Когда они сюда переехали, в первый вечер он зажег свет повсюду, чтобы торжество было полным и волнующим. Мирей тогда хлопала в ладоши, трогала мебель, стены, словно проверяла, не сон ли это.

Он бесцельно бродит по комнатам, ощущая острую головную боль. Постель аккуратно застелена. Пустая бутылка исчезла из-под шкафа. На письменном столе тоже прибрано. Он садится за стол, где стопкой сложены разноцветные мужские рубашки. В «Блаш и Люеде» у него потребовали отчета… Отчета о чем? Он позабыл. Все это так далеко, так никчемно! С улицы доносится легкий шум. Он проходит через кабинет, спальню и останавливается у окна, выходящего на улицу. Слышны тяжелые мужские шаги, потом хлопает дверь. Это пришел домой сосед-железнодорожник.

Равинель возвращается в кабинет, не прикрывая за собой двери. Он не хочет, чтобы его застали врасплох. Вероятно, он узнает о присутствии Мирей по легкому, чуть заметному дуновению. Но зачем он роется в ящиках письменного стола? Чтобы перебрать в памяти свою жизнь, подвести итог? Или чтобы отвлечься от невыносимого ожидания и хоть как-то собраться с мыслями? Будильник внизу отсчитывал секунды. Сейчас чуть больше половины восьмого. В ящиках полным-полно бумаг. Проспекты, черновики отчетов, рекламы приманок, удочек, спиннингов, блесен… Фотографии рыбаков на берегу канала, пруда, реки… Вырезки из газет: «Конкурс рыбаков в Нор-сюр-Эрдр… Рыбак из Голя вытащил щуку на двенадцать фунтов. Он пользуется леской „Ариана“»… Какие же пустяки предшествовали этой бессонной ночи! Жизнь, лишенная всякого смысла!

В левом ящике хранятся материалы для изготовления мух. Равинель испытывает мимолетное сожаление. Все же он был в своем роде художник. Он создавал искусственных мух, как другие создают новые цветы. В каталоге фирмы одна страница отведена цветным мухам Равинеля. Ящик битком набит перьями, пухом, волосами, дрожащими тельцами мух, словно сбившихся в кучу под легким порывом вечернего ветерка. В общем-то, такое скопление мохнатых насекомых — зрелище омерзительное. Если даже знаешь, что сделаны они из проволоки, перышек и металла, при виде их — в особенности зеленых — все равно невольно вспоминаешь о шпанских мушках,^[11] о груде незахороненных трупов.

Равинель задвигает ящик. Теперь он уже не успеет написать задуманную книгу о мухах. И люди не получат нечто такое, что могло бы… Хватит! Долой слабость! Он прислушивается. Стоит такая глубокая, такая мертвая тишина, что ему кажется, будто он слышит журчание ручья там, возле прачечной. Конечно, это обман слуха. Неприятный обман слуха, от которого надо избавиться любыми способами. Он роется в другом ящике, ворошит бумаги, отпечатанные на машинке, копирки, вторые экземпляры, находит где-то внизу пачку рецептов. Как это было давно! Еще до свадьбы. Он вообразил, будто у него рак, и совершенно потерял аппетит, не мог проглотить ни кусочка. По ночам лежал дрожа, ощущая привкус крови во рту. Лишь позже он понял, что его пугало просто само слово и он подвергал себя самоистязанию, воображая, как болезнь гложет его нутро. Он представил себе рак в образе паука, потому что маленьким мальчиком падал в обморок при виде пауков, которых в Бресте было великое множество… Неисчислимое множество… Может, потому-то он и заинтересовался впоследствии мухами. Кто знает?..

На лестнице что-то скрипнуло. Равинель замер. Отчетливый скрип… И снова тишина. Лишь тикает внизу будильник. В камине потрескивает огонь. И хотя все лампы зажжены, вдруг делается как-то неуютно. Он чувствует: если Мирей появится там, на пороге комнаты, тогда опять что-нибудь скрипнет, лопнет, со звоном расколется в нем самом, и он рухнет, сраженный. Глупости! Был же он уверен, что у него рак, а вот ведь жив и по сей день. Умереть не так-то просто. Вот доказательство: потребовались две подставки для дров… Ну хватит! Хватит!

Он выпрямляется, отодвигает кресло. Ему хочется поднять шум, развеять проклятые чары. Он шагает от стены к стене, входит в спальню, открывает гардеробную. Платья висят на плечиках, застыв в терпком запахе нафталина. Еще один идиотский поступок. Что он надеялся тут увидеть?.. С треском захлопывает дверь, спускается с лестницы. Удивительная, безмятежная тишина! Обычно бывает слышно, как вдали громыхают составы. Но туман все приглушает. Остался лишь несносный будильник! Без четверти девять. Никогда еще она не возвращалась так поздно! То есть… Голова так и раскалывается от нелепых мыслей. С Мирей наверняка случилась неприятность… Несчастный случай!.. В уме смешались все «до» и «после»… Он бредет в столовую. Дрова догорают. Надо бы сходить в подвал. Но он боится идти в подвал. Может, ловушка в подвале? Какая ловушка? Никакой ловушки…

Он наливает себе вина и пьет скупыми, маленькими глотками. Сильно же она запаздывает! Он опять поднимается наверх. Ох, до чего ему тяжко!.. А что, если она так и не придет? Ждать до утра или снова до вечера, и снова, и снова? У него уже нет сил. Если она не придет, он сам пойдет к ней. Равинель вынимает из кармана теплый, как живая плоть, револьвер. Он похож на блестящую безобидную игрушку. Большим пальцем откидывает защелку предохранителя. Он уже не способен понять, как действует боек, как производится выстрел. Он не в силах себе представить, как можно приложить это синеватое дуло к груди или виску. Нет! Нет! И нет!

Он сует револьвер обратно в карман, опять садится за письменный стол. Может, написать Люсьене? Но она ему не поверит. Решит, что он лжет. Да и что она вообще о нем думает? Хватит! Не стоит обманываться. Она считает его недотепой. Такие вещи угадываются с первого взгляда. Она его презирает, конечно… Хотя… Нет, это не презрение. Просто она считает его… Она употребила как-то странное слово… Безвольный… или размазня. В сущности, он такой и есть. От него слишком многого хотели, за него слишком много думали. Слишком часто пользовались его услугами, не спрашивая его согласия. Даже Мирей… Безвольный! И тем не менее Люсьену всегда привлекало… Что именно?.. Он прекрасно видел, что она его постоянно изучала, старалась определить его характер и порой была полна неподдельной нежности. Ее глаза, казалось, говорили: мужайся! Или же она толковала об их туманном будущем, все же это были не пустые слова. Правда, она была нежна и с Мирей. А может, она относится по-братски ко всем больным, стоящим у порога смерти. Прощай, Люсьена!

Он рассеянно перебирает разбросанные бумаги. Вытаскивает фотографии. Фотографии Мирей, сделанные «Кодаком», который он подарил ей за несколько дней до ее болезни. Тут есть и фотографии Люсьены, примерно того же периода. Он раскладывает в ряд глянцевые снимки, сравнивает. До чего же изящна Мирей! Худенькая, как мальчуган, хорошенькая, с большими доверчивыми глазами, которые хотя и направлены прямо в объектив, но смотрят вдаль, через его плечо, будто он, сам того не желая, заслонил ей картину неведомого счастья. Будто он по нечаянности загородил от Мирей что-то таинственное, чего она ждала уже давно. Люсьена на фотографии такая же, как в жизни. Строгая, не сразу запоминающаяся, с почти квадратными плечами, тяжеловатым подбородком и все-таки красивая своеобразной, холодной и опасной красотой… Он… Нет, тут нет ни одной его фотографии. Мирей не приходило в голову взять аппарат и сфотографировать его. Люсьене тоже. Он копается в ворохе листков, конвертов. Наконец находит свое пожелтевшее фото на водительских правах. Сколько ему тут лет? Двадцать один, двадцать два? В ту пору он еще не облысел. Худое, настороженное и разочарованное лицо. Нечеткое изображение. Вот так! И остался от него, Фернана Равинеля, лишь этот полустертый след. Он погружается в мечты, разглядывая снимки. Составленные вместе, они рассказывают одну грустную историю, которой никто никогда не узнает. Наверное, уже поздно. Десять? Половина одиннадцатого? Через тонкие стены с улицы просачивается сырость. Он мерзнет от гнетущей тишины и резкого света. Может, прямо тут и уснуть? Может, Мирей придет к нему сонному? Он изо всех сил таращит глаза, со стоном встает. Комната кажется ему чужой, незнакомой. Наверное, он все-таки на секунду задремал. Спать нельзя. Ни в коем случае. Он плетется на кухню. На будильнике без десяти десять. Страшная усталость давит на плечи. Ведь он уже много ночей не спал. Руки дрожат, как у алкоголика, страшно хочется пить, в горле пересохло. Но так не хочется разыскивать пакет с кофе, идти за кофемолкой! Слишком долго. Он просто накидывает на плечи пальто, поднимает воротник. Интересно, на кого он сейчас похож — обросший, в домашних туфлях? Голубые язычки горящего газа, накрытый стол — минуту назад все это казалось ему ужасным. А теперь ему кажется, будто он ходит во сне по чужому дому. Роли переменились. Это он — призрак. А она — жива и здорова. Стоит ей войти, и он растворится в небытии.

Равинель кружит вокруг стола. Такое впечатление, будто на него напялили слишком тесную шляпу. Вконец обессилев, он выключает свет на первом этаже, поднимается наверх, гасит люстру в спальне и запирается в кабинете. Больше вниз он не сойдет. Он уже не осмелится встретиться с мраком на лестнице, на кухне… Лучше подождать тут…

Время бежит. Равинеля, неподвижно сидящего в кресле, охватывает оцепенение. В голове проносятся бессвязные воспоминания. Но он не спит. Он прислушивается к тишине, удивительной тишине, временами наполняющейся гулом, как раковина. Он один, среди моря света. Да, он потерпел кораблекрушение. И он утонет, погрузится в тусклый, цепенеющий мир рептилий и рыб. Навязчивый, много раз пережитый сон. Ему часто снилось, что он невидимка, проникающий сквозь стены, что он видит всех, а его — никто. Так, во сне, он спасался от страха перед экзаменами. Ему снилось, что он сидит за партой и все думают, что его нет, а он наблюдает за ними. И он пробовал довести себя до такого сна наяву. Не от него ли Мирей и научилась быть в разных местах одновременно?..

Что-то тихо прошуршало. Он с трудом стряхивает с себя дремоту, которая леденит ему ноги и руки. Вытянув шею, приходит в себя. Ощущение такое, будто с него только что содрали кожу. Что там за шум? Ему показалось, что это шуршат листья в саду. Или этот шум доносится с платформы?

Далекий свисток. Возобновили движение поездов. Должно быть, туман рассеивается.

На этот раз он отчетливо слышит, как хлопнула дверь. Кто-то ощупывает стены. Щелкнул выключатель.

Он дышит осторожно, прерывисто, как умирающий. Воздух с хрипом вырывается из гортани, раздирает ее.

Вот приоткрывается дверь на кухне. И вдруг — четкие, семенящие шаги по плиткам. Потом щелкает выключатель на кухне, и у Равинеля судорожно подергиваются щеки, будто свет на кухне его слепит. Тишина. Должно быть, она снимает шляпу. Все, как и прежде, как всегда… Она идет в столовую.

Он тонет, задыхается, силясь встать… Мирей!.. Нет. Сейчас она войдет. Не нужно… Лязгает кочерга. Обрушиваются догоревшие поленья, звякают тарелки. Льется в стакан жидкость. Вещи заговорили, задвигались. Падает с ноги туфля, потом вторая. Вот уже домашние тапочки зашлепали через кухню к лестнице. Топ — и они на первой ступеньке, хлоп — на второй. Равинель плачет, скорчившись в кресле. Ему не встать, не дойти до двери, не повернуть ключ. Он знает, что жив, что виноват, что скоро умрет.

Топ — на третьей ступеньке, хлоп — на следующей. Топ-хлоп, топ-хлоп. Шаги все ближе. Уже на площадке. Бежать, бежать, преодолев невидимую грань, отделяющую его от небытия. Он ощупывает карманы.

Слышно, как на другом конце коридора — в спальне — скользят по паркету шлепанцы, зажигается люстра. Под дверью кабинета проступает полоска света. Она здесь, у самой двери, и тем не менее там никого не может быть. Они прислушиваются друг к другу, разделенные тонкой перегородкой. Живой и мертвый. Но кто из них жив, а кто мертв?

Вот ручка двери медленно поворачивается, и Равинель облегченно вздыхает. Он ждал этой минуты всю жизнь. Пора снова стать тенью. Быть человеком слишком трудно. Больше ему ничего не надо. Мирей его уже не интересует. Он кладет дуло револьвера в рот и сжимает его губами, чтобы испить смерть, как любовное зелье. Забыться. Он с силой нажимает на спусковой крючок.

Эпилог

— До Антиба еще далеко? — спрашивает пассажирка.

— Пять минут, — отвечает контролер.

Скорый — длинный ряд дрожащих освещенных вагонов — тянется по насыпи, а за стеклом, исполосованным струйками дождя, виднеются блуждающие огоньки.

Уже непонятно, где море, справа или слева, и куда направляется поезд — в Италию или Марсель. Жестокий ливень хлещет по стеклу.

— Град, — проворчал кто-то. — Жаль мне туристов, которые приезжают на побережье в этом году.

А вдруг в этом замечании таится какой-то особый смысл? Пассажирка, приоткрыв глаза, увидела мужчину напротив. Он смотрел на нее. Она еще глубже засунула руки в карманы пальто. Но как унять дрожь? Наверное, даже со стороны заметно, что ее лихорадит, что она серьезно больна… Так она и знала, что обязательно захворает, что у нее не хватит сил продержаться до конца. Когда сел этот мужчина? Уже давно… После Лиона или Дижона… А может, едет от самого Парижа… Теперь уже не припомнишь… Как трудно собраться с мыслями… Но ясно одно: достаточно задуматься хоть на секунду, и сразу поймешь, что если женщина кашляет, дрожит в ознобе, значит, она простудилась. А если она простудилась, значит, промокла… А дальше уже нетрудно додуматься до всего остального и даже понять, что она провела целую ночь в брезентовом свертке… Да, как некстати она заболела. Досадно и ни к чему. А может, эта болезнь и опасная, ведь сразу видно, что не просто насморк.

Она закашлялась. Спину ломило. Она вспомнила свою старую подругу. Все говорили: «Бедняжка! Какой крест для мужа! Невесело иметь жену, прикованную к постели».

Поезд загремел на стыках. Мужчина встал, подмигнул… Он и в самом деле подмигнул? Или ему просто соринка в глаз попала?

— Антиб! — пробормотал он.

Вагон заскользил вдоль перрона с цементным покрытием бурого цвета. Остаться в купе и подождать?.. «Невесело иметь жену, прикованную к постели». Фраза все чаще всплывала в памяти. И стала наконец неотвязной. Кто это ее повторяет тихим, еле слышным, опасливым шепотом? Пассажирка схватила чемодан и, покачнувшись, уцепилась за сетку. Лучше уж выйти из вагона, сделать последнее усилие, побороть головокружение. Ах! Спать! Спать!..

Холодный дождь. Нескончаемый перрон из бурого цемента. Сколько еще надо идти, чтобы добраться наконец до того неподвижного силуэта, ее силуэта? А та даже руки к ней не протянет… Мужчина исчез. На всем свете уже нет никого, кроме двух женщин, дороги цвета запекшейся крови и мокрых от дождя рельсов. Еще десять шагов…

— Мирей!.. Да ты совсем больна!.. Ты плачешь?..

Люсьена сильная. На нее можно опереться, положиться. Она знает, куда надо идти и что делать. Да, Мирей плачет… Усталость, тревога. Из-за ветра она плохо слышит, что говорит ей Люсьена.

— Слышишь? — спрашивает Мирей. — Он идет следом за нами?

Она как будто теряет чувство реальности, но прекрасно осознает, что нервная рука прощупывает ей пульс, поддерживает ее, не давая упасть.

— Помогите мне… Дверца…

Это сказала Люсьена. А дальше разверзлась черная дыра. Но все же Мирей понимает, что они едут в такси, потом поднимаются на лифте. Ветер относит в сторону слова Люсьены. Ах, Люсьена не понимает, что все впустую. Надо ей объяснить, надо…

— Успокойся, Мирей!

Мирей замирает. Только чувствует, что должна сказать, объяснить — ведь это так важно… Тот мужчина в вагоне…

— Ложись, дорогая. Никто за тобой не следил, уверяю тебя… Никому до тебя нет никакого дела.

Ветер немного стих. Впрочем, какой же ветер может быть в тихой, освещенной ночником комнате. Люсьена готовит шприц. Нет! Только не шприц! Только не укол! Мирей приняла уже столько лекарств!

Люсьена откидывает простыни. Игла пронзает кожу, щиплет… Простыни снова на месте. Они пахнут свежестью, и Мирей вспоминает ванну, куда ей пришлось окунуться в первый раз, когда Фернан думал, что она уснула. И потом, во второй раз, когда Фернан думал, что она утонула, давно утонула. Ей вдруг вспомнилось все до мельчайших подробностей. Она тогда вся напряглась, как струна. Ужасно боялась… боялась, что он заметит в ней признаки жизни. Но Люсьена приготовила брезент… Фернан увидел лишь тело, с которого стекала вода и которое надо было поскорее завернуть. Самое ужасное началось чуть позже… холод, судороги и этот ручей возле прачечной. Сердце заходится, вода заливает в ноздри… А едва Фернан отошел, надо было исполнять все указания Люсьены — тотчас же, не откладывая…

Мирей клянется себе, что будет во всем слушаться Люсьену. Она уже испытывает блаженное чувство безопасности. Ей кажется, что лоб у нее горит уже меньше. Да, надо было во всем слушаться Люсьену! Люсьена всегда знает, что нужно делать. Не она ли с поразительной точностью предусмотрела все реакции Фернана? Он не сможет задержаться в ванной комнате. Не сможет разглядывать умершую жену… Не сможет разгадать тайну, как бы ни ломал себе голову… Люсьена следила за всем и в любую минуту готова была вмешаться, не полагаясь на судьбу. Даже если бы Фернан все-таки раскрыл их замысел… Чем они рисковали? Убивал-то он: Люсьена и сейчас за всем следит. Она склоняется над кроватью. Мирей закрывает глаза. Ей хорошо. Прости, Люсьена, что я тебя ослушалась… Прости, Люсьена, что я без твоего разрешения навестила брата, рискуя все испортить. Прости, что я иногда в тебе сомневалась. Ах, знать бы наверняка, действуешь ты из любви или из корысти.

— Молчи! — шепчет Люсьена.

Выходит, Люсьена все угадывает… даже самые затаенные мысли. Или это она громко разговаривала во сне?

Мирей снова открывает глаза и видит совсем радом склонившееся к ней смущенное лицо Люсьены. Нужно взять себя в руки! Ведь она забыла о главном… Ее миссия еще не закончена. Ухватившись за простыни, она приподнимается.

— Люсьена… я навела полный порядок в столовой, на кухне… Никто не заподозрит, что…

— А где записки, в которых ты объявляешь ему о своем возвращении?

— Я вытащила их у него из карманов.

Люсьена никогда не узнает, чего все это стоило Мирей. Повсюду кровь! Бедный Фернан!

Люсьена кладет ладонь на лоб Мирей.

— Спи… Не думай больше о нем… Он был обречен. К этому все шло. Он был не жилец на этом свете.

Как она уверена в себе! Мирей мечется на постели. Ее еще что-то мучит… Какая-то ускользающая мысль… Она засыпает, но в момент просветления успевает подумать: «Но ведь он ничего не подозревал! Он и думать забыл о первом страховом полисе, по которому все деньги отписывались мне!.. Ведь он подписал его только для того, чтоб натолкнуть меня на мысль подписать другой…» Веки ее снова слипаются. Дыхание становится ровнее. Люсьена никогда не узнает, как близка была она к угрызениям совести.

Теперь светит солнце. После многих часов беспамятства жизнь начинается снова. Мирей поворачивает голову направо, потом налево. Она ужасно устала, но улыбается, увидев в саду большую пальму, обросшую черной куделью. По занавескам бегают тени. Листья пальмы тихо шелестят, навевая мысли о несказанной роскоши. Мирей навсегда забыла о вчерашних тревогах. Она богата. Они богаты. Два миллиона! Страховая компания ни к чему не сможет придраться. Ведь двухгодичный срок, предусмотренный на случай самоубийства, истек. Все строго по закону. Остается только выздороветь.

В голове Мирей вертится все та же фраза: «Невесело иметь жену, прикованную к постели». Щеки у нее чуть порозовели. Никому не весело… Но болезнь ненадолго прикует ее к постели. Люсьена знает верные лекарства. На то она и врач. Ей вспоминаются набережная Фосс и Фернан, берущийся за графин… «Невесело иметь жену, прикованную к постели». На тумбочке стоит графин. Мирей разглядывает его. Графин лучится разноцветными огнями, как те хрустальные шары, по которым ясновидцы читают будущее. Мирей не умеет читать будущее, она дрожит и, когда дверь отворяется, отводит глаза в сторону, словно ее поймали с поличным.

— Здравствуй, Мирей… Хорошо спала?

Люсьена одета в черное. Она улыбается, подходит к кровати своей чеканной мужской походкой. Берет Мирей за руку.

— Чем я больна? — шепотом спрашивает Мирей.

Люсьена всматривается в ее лицо, словно раздумывая, сможет ли она выжить. И не отвечает.

— Это серьезно?

Под пальцами, охватившими запястье, пульсирует артерия.

— Это надолго, — наконец вздыхает Люсьена.

— Что со мной, скажи мне?

— Помолчи.

Люсьена берет графин, уносит его, чтобы набрать свежей воды. Мирей приподнимается на локтях, вытягивает шею и не сводит глаз с полуприкрытой двери, разглядывая светлые обои в прихожей. Она прислушивается к каждому движению Люсьены. Вот забормотала вода в раковине, весело зажурчала в хрустальном графине, потом вдруг зашипела, добравшись до узкого горлышка. Мирей неестественно смеется и, закашлявшись, кричит:

— Все-таки мне приходилось чертовски тебе доверять! Ведь у тебя же был выбор до самого последнего момента…

Люсьена закрывает кран, не спеша обтирает графин и едва слышно цедит сквозь зубы:

— А ты думаешь, я не колебалась?

Лица во тьме

Les Visages de l’ombre (1953)

Перевод с французского Н. Световидовой

Глава 1

Эрмантье водил по перфорированной странице своими толстыми неуклюжими пальцами, губы его шевелились, глубокая морщина прорезала лоб. Время от времени он возвращался назад, что-то бормотал, потом, затаив дыхание, с силой нажимал на страницу. Что бы это все-таки могло быть? От напряжения его тут же прошибал пот, и ему приходилось вытирать кончики пальцев о рукав. И снова он пускался в свое яростное странствие на ощупь. Сколько точек? Четыре. Две вверху, две внизу. Так что же это за буква? Что за буква, Боже ты мой?

В конце концов он не выдержал. «Хватит с меня, довольно, хватит! Пусть оставят меня в покое. Я уже вышел из того возраста, когда можно чему-то учиться!» И он отшвырнул учебник, гневно сжав кулаки. Потом с силой ударил по столу, встал, опрокинув стул. Сзади что-то упало, раздался звон разбитого вдребезги стекла. Тяжело дыша, он обернулся, рот у него перекосился. Ощущая себя чересчур большим и грузным в этой тьме, наполненной хрупкими предметами, не дававшими ему ни встать, ни пошевелиться, он выругался чуть слышно, с отчаянием. Ничего у него не получится! Вот уже два месяца он работает как зверь. Его огромные ручищи, приученные манипулировать тонким инструментом, еще недавно такие ловкие, теперь, казалось, утратили всю свою сноровку, особенно когда он начинал водить ими по загадочным рельефам шрифта для слепых. Да и к чему все это? Стоит ли так убиваться? Ради чего? Чтобы суметь прочитать «Отверженных» или «Трех мушкетеров»! Чтение его не интересует. И никогда не интересовало. Кристиане прекрасно это известно. Так почему же она упорствует?

Он сделал несколько осторожных шагов. Задел бедром какую-то мебель. Да нет, это камин. Прошел целый месяц, а он так и не научился ориентироваться в собственной комнате. А еще болтают о каком-то там шестом чувстве у слепых!

С минуту он стоял неподвижно, упершись ладонью в стену, словно отдыхая после тяжких трудов, потом, шаркая ногами, снова двинулся в путь. Правой ногой наткнулся на подлокотник кресла. Значит, здесь окно… Он стоял перед окном, лицо его наверняка было освещено солнцем, но тьма, в которой он пребывал, оставалась все такой же непроницаемой. Впрочем, какая же это тьма? Это самое настоящее небытие. Прежде, когда он закрывал глаза и прижимал ладони к векам, все становилось черно, но то была прекрасная чернота, похожая на бездонное небо, где вскоре загоралось множество солнц, где простирались млечные пути, вспыхивали звездные букеты, а ему-то мнилось, будто это и есть ночь незрячих глаз. Теперь он отдал бы что угодно, только бы вновь ощутить внутри себя эту мельтешню воображаемых небесных светил. Но ничего этого больше нет. Ни черноты, ни пустоты. Ничего. Все внезапно переменилось, он попал в иную среду, стал совсем другим существом. Так почему же в голове его по-прежнему теснятся какие-то образы? Почему он упорствует в своем стремлении видеть, хотя бы в воспоминаниях? Вот и сейчас за незримым окном ему видится Рона, холм Фурвьера… Он мог бы пересчитать деревья на набережной. Все запечатлелось в его памяти с поразительной ясностью. Почему? А если тебе не дает покоя мир зрячих, можно ли превратиться в зверя, который принюхивается, прислушивается, стараясь распознать запахи и звуки?

Машинально он вытер оконное стекло, верно запотевшее от его дыхания. Десять часов. На первом этаже часы в гостиной только что пробили десять. Внизу все еще грузили вещи в машину.

— Вы думаете, она выдержит? — кричала Кристиана.

— Стоит ли так волноваться, мадам! — отвечал Клеман.

Месяцев пять назад он не осмелился бы ответить таким тоном. Эрмантье отошел от окна, пошарил в карманах. Куда он дел сигареты? Только что, когда он корпел над шрифтом Брайля,^[12] они были тут, на столике. Он взял одну… А потом? И так без конца, одни и те же вопросы. Стоит выпустить вещь из рук, как она обязательно куда-нибудь запропастится, улетучится… И снова приходится перебирать все сначала: «Я сидел там… потом встал… значит…» Не исключено, что они валяются на ковре, упали на пол вместе с учебником. Эрмантье опустился на четвереньки и начал шарить руками перед собой. Это он-то, великий Эрмантье, хозяин заводов Эрмантье! Он ползал в поисках злосчастной сигареты и чувствовал, как его снова захлестывает неистовый гнев. Он натыкался на ножки стола, на ножки стула, уже не зная толком, где находится, бормоча грубые ругательства, унижавшие его, но не приносившие облегчения. Дверь позади него отворилась.

— Что случилось?.. Что вы там делаете? О! Вы разбили вазу.

Он встал, повернул голову наугад, в ту сторону, откуда доносился голос Кристианы.

— Ничего, — сказал он. — Куплю другую… Почему вы не постучали?

— Но…

— Я сто раз уже говорил, чтобы стучали, прежде чем войти ко мне… К вам это тоже относится. Вам хотелось знать, почему я… Вы же видите! Я ищу сигареты.

— Надо было позвать кого-нибудь… Стойте! Вы чуть не наступили на них.

Пачка сигарет очутилась у него в руке. Он уловил аромат духов Кристианы.

— Где вы?

— Здесь. Я собираю осколки. Вы могли пораниться. Ну и ну! Хорошо же вы обошлись с учебником!

В голосе ее слышались досада и упрек, а может быть, и огорчение. Эрмантье достал зажигалку, поднес ее к лицу, направив сигарету в сторону пламени, тепло которого он ощущал. Эти движения он уже научился выполнять безошибочно.

— Слышать больше не желаю об этом учебнике, — заявил он. — На заводе у меня есть диктофоны, секретарши, а здесь у меня, черт побери, пока еще есть язык.

— Только не бранитесь без конца, — прошептала Кристиана. — У вас не хватает терпения, мой бедный друг. А между тем в вашем состоянии…

— Причем тут мое состояние?

— Ну вот! Вам ничего нельзя сказать. Вы тут же начинаете злиться.

— Я злюсь, потому что мне не нравится это слово, Кристиана… Мое состояние, мое состояние… Если бы меня возили в коляске, тогда можно было бы понять… Юбер еще не приехал?

— Нет.

— Что он себе позволяет!

Указательным пальцем он машинально приподнял рукав пиджака, открывая часы, но тут же опустил руку.

— Вы хотели мне что-то сказать, Кристиана?

— Да. По поводу гаража.

— Сколько?

— Пятнадцать тысяч триста тридцать.

— Черт! Он своего не упустит, этот Марескаль. Счет у вас?

— Да. Вот он.

Последовало короткое молчание, потом Эрмантье со вздохом сказал:

— Заполните чек.

Он достал из кармана чековую книжку и протянул вперед. Кристиана взяла ее. Он услышал скрип стула, затем чирканье авторучки Кристианы по бумаге.

— Подпишите, — сказала она.

Он медленно приблизился, а она, взяв его руку, вложила в нее авторучку.

— Здесь. Нет, немного ниже. Вот так… как раз где нужно.

Голос ее слегка дрожал. «Ну и вид у меня, наверное!» — подумал Эрмантье. И одним махом решительно подписал.

— Очень хорошо, — сказала Кристиана.

Он был доволен тем, что удивил ее.

— Кристиана, — прошептал он, — наверное, я был резок с вами. Но вы представить себе не можете, до какой степени этот учебник действует мне на нервы. Какой от него прок?

— А в деревне? Вам будет чем заняться, и это уже неплохо.

Она снова переменила место, и он подумал, как, должно быть, смехотворно выглядит, когда обращается к человеку, которого уже нет перед ним. Чтобы как-то приободрить себя, он снял темные очки, провел пальцами по своим несуществующим глазам.

— Месяц — это совсем недолго, — молвил он.

— Месяц… а может, и больше.

— Нет-нет. Теперь я в полном порядке. Покой, свежий воздух… Клянусь вам, первого августа я смогу вернуться на завод.

— Это решит врач.

— А я и так уже все решил.

Он снова надел очки в массивной черепаховой оправе и продолжал:

— Юбер вполне надежный человек, я первый это признаю, но ему не хватает авторитета… Он не имеет влияния… К тому же мое место — на заводе.

— В кои-то веки выдалась возможность отдохнуть!

— Четыре месяца в клинике, месяц выздоровления дома да еще месяц отпуска — мне кажется, этого вполне достаточно.

В дверь постучали.

— Да-да! — крикнул Эрмантье. — В чем дело?

— Мадам, пришел господин Мервиль. Он спрашивает, можно ли ему войти.

— Вам следует обращаться не к мадам, а ко мне, — сказал Эрмантье.

— Слушаюсь, мсье.

— Пусть войдет.

— Хорошо, мсье.

— Эта девица меня раздражает, — прошептал Эрмантье. — Честное слово, я для нее как будто не существую… Какая она из себя?

— Но… я уже говорила вам, — ответила Кристиана. — Брюнетка, невысокого роста, довольно расторопная.

Эрмантье попытался представить себе невысокую расторопную брюнетку. Образ получался расплывчатый. Что-то вроде безликого силуэта, да к тому же еще вертушка.

— Мне не нравится эта девица, решительно не нравится. Вы могли бы оставить Бланш.

— Она молола всякий вздор.

— Возможно, но мы с ней отлично ладили.

Поспешные шаги в коридоре. Юбер.

— Добрый день, Кристиана.

Наверное, целует ей руку.

— Как вы себя сегодня чувствуете, мой друг?

— Нормально, — ответил Эрмантье.

— Не слишком устали?

— С чего мне уставать? Может, я неважно выгляжу?

— Да нет, что вы.

Голос Юбера звучал неестественно, ему не хватало теплоты. Как всегда, казалось, будто он что-то скрывает.

— Я вас оставлю, — сказала Кристиана. — Думаю, через полчаса мы сможем тронуться. Садитесь, Юбер. Ришар, предложите ему сигарету.

Они подождали, пока дверь закроется.

— Ну как? — спросил Эрмантье. — Она у вас?

— Да.

Эрмантье протянул руку.

— Давайте.

Он сжал пальцы, молча поглаживая округлость лампочки, металлический цоколь. Юбер, обычно такой разговорчивый, тоже хранил молчание. Целый год усилий, поисков, испытаний, исследовательская лаборатория работала не покладая рук, затрачены большие суммы, и все во имя одной цели — получить новую лампочку Эрмантье.

Эрмантье спросил не без робости:

— А как она на практике?

— Прекрасно, — ответил Юбер. — Эквивалент дневного света.

— Включите ее.

— Но…

— Это неважно. Включите… На ночном столике стоит лампа.

Он услыхал, как Юбер что-то передвигает, и подошел с вытянутыми вперед руками.

— Сейчас трудно по-настоящему оценить, потому что ставни не закрыты, — заметил Юбер.

— Уверяю вас, это не имеет значения, — тихо молвил в ответ Эрмантье. — Она горит?

— Да.

Эрмантье сомкнул веки за темными стеклами очков, изо всех сил стараясь представить себе лампу, сияющую, как ясный день.

— Ну и намучился я с ней! — прошептал он. — Сколько пришлось работать! Выключите, Юбер.

Послышался щелчок.

— Спасибо. А теперь расскажите обо всем подробно. Дело это нужно провернуть живо, ясно?

— Наши агенты выедут недели через две, — сказал Юбер.

— А почему не сейчас?

— Зачем торопиться? Сейчас ведь только начало июля.

— Ну и что? Нельзя терять ни минуты. Вы продумали рекламу?

— Разумеется. Я подготовил проспект со всеми данными лампочки и перечнем ее основных преимуществ…

— Скверно! Это не будет иметь успеха. Закажите рекламный плакат… С лампой в верхнем углу, справа… с огромной лампой, сверкающей, точно солнце… а внизу, слева… цветы, целое поле цветов, например гелиотропов, и все они обращены к свету… Вы понимаете, что я имею в виду! И побольше красок, черт побери! Чтобы все стены полыхали! И еще найдите какую-нибудь броскую, бьющую в самую точку фразу…

— Вы не боитесь, что плакат… такого рода плакат… будет несколько… как бы это сказать…

— Да говорите же: вульгарным! А это как раз то, что нужно. Я хочу добраться до крестьянина на ферме, до угольщика в его хибарке, до ночного сторожа в каморке. Я хочу, чтобы моя лампа стала такой же популярной, как батарейка «Вондер» или ветчина «Олида».

— Вопрос спорный, — заметил Юбер.

— Да нет же, мой дорогой Юбер. Я абсолютно прав. Это ясно как Божий день.

Эрмантье смеялся, сунув большие пальцы под мышки, а остальными барабаня по груди. По жилету его рассыпался пепел, одежда помялась, но он выглядел таким огромным, широкоплечим, таким могучим, что подобная небрежность, казалось, лишь подчеркивала его жизнестойкость и полнее раскрывала его личность. Только темные очки нарушали общую картину, смахивая на маскировку.

— Набросайте мне небольшой отчет, — продолжал он. — Когда вы собираетесь приехать к нам туда?

— Вероятно, недели через две. Я хочу воспользоваться праздником и взять несколько дней.

— Прекрасно, значит, у вас есть время. Только поменьше болтовни! Смету возможных расходов, обзор текущих дел и макет с соответствующей рекламой… Попробуем что-нибудь придумать сообща… Объявите конкурс на заводе… Я чрезвычайно доволен, Юбер. Дайте-ка мне лампу.

Он сжал ее, еще теплую, в руке, она была не тяжелее крохотного воздушного шарика.

— За нами будущее, старина, если только мы сумеем опередить их. Мы им покажем, уж поверьте мне. Через полгода вы будете благодарить меня за то, что я им не поддался. Мы сильнее их, Юбер, запомните это хорошенько… Так-то вот! И привезите-ка мне туда три дюжины этих лампочек. Я хочу, чтобы вся вилла была освещена ими. О! Я знаю, о чем вы думаете. Но мне будет приятно. А теперь ступайте. Вам еще подписывать почту, собирать начальников служб. Счастливчик! А меня тем временем увозят в Вандею, точно больного. До скорой встречи, мой дорогой Юбер. Я в самом деле очень доволен.

— До встречи, дорогой друг. Выздоравливайте.

Юбер вышел, до Эрмантье донесся какой-то шепот из коридора.

— Кто там разговаривает? — спросил он громовым голосом, от которого все немного робели.

— Это я.

— Кто я?

— Марселина, новая горничная.

— В чем дело?

— Какой-то господин хочет вас видеть. Говорит, ваш друг.

— Разве вам не сказали, что я никого не желаю принимать? — рассердился Эрмантье.

— Да, мсье… Только этот господин настаивает… Господин Блеш… Он уверяет, будто бы…

— Как вы сказали? Блеш? Так впустите же его, черт побери!

Блеш! А день, видно, и в самом деле выдался неплохой. Эрмантье двинулся к двери, наткнулся на стену и нашел выход в тот самый момент, когда на пороге появился Блеш, так что они чуть было не наскочили друг на друга.

— Ришар, старина? — взволнованно шептал Блеш. — Дружище мой верный…

— Извини меня, — сказал Эрмантье. — Должно быть, ты слышал, как я кричал. Сам понимаешь теперь!.. Не желаю, чтобы на меня являлись глазеть, как на диковинного зверя. Некоторым это доставило бы огромное удовольствие… Я даже из дома ни ногой… Но ты… ты другое дело!

— Я был в Шотландии, когда узнал о твоем несчастье. Так, значит, это правда, старина Ришар… Надежды нет? Ты и в самом деле ослеп?

— Полностью… Садись… И смотри сам.

Эрмантье снял очки, и Блеш увидел его страшные глаза, зашитые веки, превратившиеся в красноватую черту, опаленные брови, шрамы, ползущие к вискам и щекам.

— Ах ты, бедняга!

— Что, очень безобразно? — спросил Эрмантье. — Сколько бы я ни ощупывал, толком представить себе все равно не могу.

Сжав руки, Блеш наконец собрался с духом и пробормотал, изо всех сил стараясь, чтобы голос звучал ровно:

— Нет… Не так уж безобразно… особенно когда ты в очках… Да и то надо знать, уверяю тебя… Но как же это случилось? Рассказывали о каком-то взрыве…

— Граната, — сказал в ответ Эрмантье. — Ты ведь знаешь, у нас большое поместье в Вандее, возле Марана, на побережье. Во время войны там были немцы. Они наполовину уничтожили парк, разрушили часть стены… Все надо восстанавливать, ну, или почти все… Так вот, этой зимой я заскочил туда, чтобы договориться обо всем с подрядчиком. А для начала решил сам немного полазить. Уж ты-то меня знаешь! Я разгребал землю возле бывшего дота. Моя лопата наткнулась на гранату, зарытую в земле. Не знаю, как я остался жив. Чудом.

— Ты всегда был такой деятельный, — заметил Блеш. — А как же теперь твои заводы? Думаешь, тебе удастся…

— До сих пор… я как-то не думал об этом. Потрясение было слишком жестоким! Да и теперь еще придется уехать на месяц в отпуск. Меня замещает Юбер.

— Юбер?

— Да, Юбер Мервиль.

— Я с ним незнаком.

— И то верно, тебя же не было во Франции, когда он стал моим компаньоном… Вот уже два года. Все очень просто. Это было в августе сорок шестого. Мне требовались новые капиталы. А Юбер только что получил большое наследство… Я знаю, он звезд с неба не хватает, но, между нами, у него есть то, чему сам я так и не смог научиться. Манеры, понимаешь… И говорить умеет. Я его использую для деловых переговоров. Хотя, конечно, мне не терпится снова взять дело в свои руки. Тем более что картель собирается задать нам жару. Представляешь, мои основные конкуренты вошли в коалицию. Они надеялись, что и я к ним примкну…

— А твоя жена? Она не может тебе помогать?

— Кристиана? Да ты ведь ее знаешь. Тут она председатель, там секретарь, еще где-то казначей… Нет, Кристиана — женщина, что называется, чрезвычайно занятая.

Эрмантье ощупью отыскал спинку своего кресла и тяжело опустился в него.

— Все, как прежде, — прошептал он. — Я делаю деньги. Они их тратят. Мой брат… Помнишь Максима?

— Этого баловня? Еще бы! Хотя с тех пор прошло немало времени… Что с ним сталось? Как его сердце? Помнится, вы очень беспокоились на этот счет.

— От него можно ожидать чего угодно. Это ребенок. Сущий ребенок… Тебе ни за что не угадать его последнего увлечения… Можешь себе представить — джаз. Да-да! Он играет на саксофоне. Сам посуди, хорошо ли это для его здоровья? Кристиана просто вне себя. Еще бы, ее деверь — шут гороховый! Что же касается Жильберты, моей падчерицы, то она решила вдруг заняться философией. Готовит какой-то диплом. И хотя меня в такие вещи не посвящают, я знаю, что она обручилась с каким-то там архитектором. Проводит каникулы в семействе молодого человека, у которого, разумеется, ни гроша за душой. Стало быть, еще одного придется посадить себе на шею. На это папаша Эрмантье пока годится. И при всем том они желают, чтобы я отдыхал! Им кажется, что завод может работать сам по себе.

— Все готово! — крикнула Кристиана с лестницы.

— Сейчас иду, — ответил ей Эрмантье. — Нет, старик, побудь еще немножко. Пускай теперь они меня подождут.

— Я рад, что повидал тебя, — сказал Блеш. — Жаль только, что ты в таком состоянии. В прошлый раз ты, помнится, был гораздо лучше. Я не о твоих глазах, не о физическом здоровье. Речь о твоем настроении.

— Что поделаешь! — вздохнул Эрмантье. — Семейное бремя вообще вещь тяжелая, а уж о моем и говорить нечего. Особенно теперь! Оставайся холостяком, старик! А если все-таки надумаешь жениться, не вздумай брать в жены вдову директора, уж поверь мне. Сколько бы ты ни старался — удвоишь, утроишь капитал, к тебе все равно будут относиться, как к мальчику на побегушках… Ну, а у тебя-то самого как дела? По-прежнему занимаешься журналистикой?

— Да. Заехал вот повидаться с матерью и сегодня вечером опять уезжаю в Вену. Профессия утомительная, что и говорить, но я не променял бы ее ни на какую другую.

— Даже на мою?

— Даже на твою.

Они рассмеялись.

— Подумать только! — сказал Эрмантье. — Кто бы мог предположить, когда мы оба ходили в школу на улице Сержанта Бландана, что ты станешь известным журналистом?

— А ты — промышленным магнатом!

— Ну уж! Магнатом! Не будем опережать события. Хотя, конечно, чем черт не шутит. А что мне остается, кроме честолюбия?

За окном раздался автомобильный гудок.

— Слышишь? — заметил Эрмантье. — Они готовы. А значит, и я должен быть готов.

— Кого ты берешь с собой?

— Жену, горничную и шофера.Максим подъедет на неделе. А Юбер попытается заскочить на праздник Четырнадцатого июля.

— Вы не скоро доберетесь. Сколько туда? Километров семьсот?

— Семьсот пятьдесят. Но Клеман водит хорошо, да и машина послушная. «Бьюик»! Кристиана не могла удовольствоваться французским автомобилем. К ночи доберемся.

— Тебе будет там скучно.

— Нет. Не думаю. Там просторно. Я не буду на все натыкаться, как здесь. Наоборот, мне кажется, там я вздохну свободно. И потом, никакой почты, никаких настырных посетителей. Я даже не знаю, починили ли там телефон!

— Мне пора, — сказал Блеш. — Не хочу, чтобы из-за меня тебе устраивали сцену.

— О! Одной сценой больше, одной меньше… Ты скоро вернешься? Поужинали бы как-нибудь вдвоем. Ну, скажем, в сентябре.

— В сентябре не выйдет. Вернее всего, на Рождество. Если только меня не отправят в Абадан… или в Ханой!

— Везет тебе. Ну, проводи меня… А то я, чего доброго, растянусь на лестнице.

Они вышли, не торопясь миновали коридор, начали спускаться по лестнице.

— Скажи мне откровенно, — снова заговорил Эрмантье, — я не слишком изуродован? Я спрашиваю об этом… из-за Кристианы.

Блеш заколебался.

— Трудно сказать, старина. Разумеется, это заметно. Но… не отталкивающе, нет.

— Спасибо. А… ничего другого ты не замечаешь?

— Что ты имеешь в виду?

— Как тебе сказать… я точно и сам не знаю… Ну, помимо глаз и заштопанного лица?

— Успокойся, все остальное в полном порядке. Отчего ты об этом спрашиваешь?

— Показалось… У меня такое ощущение, будто все они избегают меня, будто они… боятся меня. Да-да, именно так — боятся. Они избегают меня, словно я заразный, словно кроме увечья во мне есть что-то такое, чего они не в силах вынести.

— Что ты выдумываешь!

— Моя жена, случаем, не подговорила тебя, не научила, что мне отвечать?

— Я ее даже не видел.

Они пересекли вестибюль.

— Извини меня, Блеш… Тебе я все могу сказать. Видишь ли, хоть я и стараюсь казаться крепким, беззаботным… Но сам-то чувствую, что со мной неладно, не только неладно, но гораздо хуже, чем все думают. И знаешь, я очень рад, что ты пришел.

— Держись, старина Ришар!

Они крепко пожали друг другу руки. Эрмантье вдруг почувствовал себя несчастным. Он никак не мог отпустить руку друга.

— До свидания. Навещай меня.

Он разжал пальцы и остался один во тьме.

— Кристиана, — позвал он. — Кристиана!

Раздался торопливый стук каблуков.

— Наконец-то он ушел. Надо же, заявиться в такой момент! Марселина! Закройте все. Не забудьте счетчики… Ришар, держите.

Эрмантье почувствовал, как она сунула ему в руку что-то деревянное.

— Это что такое?

— Трость.

— Еще чего не хватало! Я и так дойду.

Однако посреди тротуара он остановился, совершенно потеряв ориентировку. Кристиана взяла его за руку, и он послушно пошел за ней. Машина тронулась. Эрмантье забился в угол. Впереди у него много часов, чтобы пораскинуть мозгами, попробовать разгадать тайну. «Что же у меня еще такое, кроме незрячих глаз? — размышлял он. — Чего они боятся?» Тысячи мелочей приходили ему на ум, незначительных, ничтожных и все-таки неоспоримых. Он не выдержал и наклонился к Клеману.

— Заедем на улицу Биша, — сказал он. — Остановите возле дома номер тридцать два.

— Послушайте, Ришар, — прошептала Кристиана. — У нас нет времени. И потом… мне как-то неудобно…

— Я пойду один. Дорогу я знаю. После того как она потеряла мужа, я несколько раз навещал ее.

— Но почему именно сегодня?

— Я хочу попрощаться с ней перед отъездом. Я-то ее любил, старую Бланш.

Вопреки его воле, в голосе прозвучала обида. Кристиана ничего не ответила. В прежние времена она наверняка нашла бы что возразить. Еще одна мелочь. Машина удалялась от центра города. Не слышно было больше трамвайных звонков, и движение, похоже, стало не таким напряженным. Улица Биша была тут, в двух шагах, с ее бистро, где служащие товарной станции попивали аперитивы, с ее ребятишками, играющими на тротуарах в классы. Эрмантье отчетливо представлял ее себе, но видение это было застывшим, словно почтовая открытка «Бьюик» мягко затормозил и остановился. Эрмантье открыл дверцу.

— Мсье, коридор прямо перед вами, — сказал Клеман.

— Я ненадолго, — пообещал Эрмантье.

Тротуар был узким, всего в несколько шагов. И все-таки ему пришлось преодолеть приступ головокружения, отчего лоб его покрылся испариной… Он ощутил вдруг такую слабость, что в нерешительности застыл на пороге. Потом, нащупав пальцами стену, медленно пошел вперед, держась за нее. Скверный момент остался позади. Он провел рукой по почтовым ящикам — их оказалось с десяток — и с облегчением снова заскользил ладонью по стене. Главное — за что-нибудь держаться, не шарить в пустоте. Ногой он без труда нащупал первую ступеньку. Нет ничего проще, чем подняться по лестнице. Никаких тебе ловушек. На четвертом этаже Эрмантье остановился. Дверь направо. Ключ торчал в замочной скважине, он тотчас узнал легкие шаги старой женщины и приоткрыл дверь.

— Бланш, — прошептал он. — Это я, Эрмантье, моя добрая Бланш.

— Ах, это вы, мсье! Если бы я только знала…

— Могу я войти на минутку?

Оба были взволнованны и говорили одновременно, наталкиваясь друг на друга в тесной прихожей.

— Давайте вашу руку, — сказала она наконец и, введя его в комнату, где пахло воском и сыростью, усадила в скрипучее кресло с вытертыми подлокотниками.

— Я уезжаю в отпуск, — объявил Эрмантье. — Теперь мне гораздо лучше. Всякая опасность миновала.

— Я очень рада… Поверьте, вы заставили меня поволноваться… Думали, вам уж не оправиться.

— Кто думал?

— Да все решительно… И мадам, и мсье Юбер, и мсье Максим… Все шептались по углам. Пытались делать вид, что все в порядке, да меня не проведешь.

Эрмантье угадал, что она отошла от него, и, услышав шум, понял, что она тихонько притворила окно. Он достал бумажник, вынул, не считая, пачку денег.

— Добрая моя Бланш, мне не хотелось уезжать, не поблагодарив вас… за все. Короче, доставьте мне удовольствие и примите этот скромный подарок… Ну же! Дайте вашу руку.

— Нет, мсье… Нет, это невозможно.

— Почему?

— Нет.

— Этого мало?

— Что вы, мсье! Дело не в этом.

— Тогда в чем же? Дайте же вашу руку. Надеюсь, я не внушаю вам ужас?

Он услыхал прерывистое дыхание старой женщины, и все его сомнения разом проснулись.

— Бланш, я чувствую, что-то неладно. Скажите мне откровенно, почему вы не хотите брать денег?

— Но… я ведь у вас больше не служу.

— А если я попрошу вас вернуться?

— Нет, мсье… Я никогда не вернусь.

— Вы больше не смогли бы жить рядом со мной?

— Нет, мсье. Теперь уже нет.

— Потому что я слепой?

— О! Нет, мсье. Этого у меня и в мыслях не было.

— В таком случае, я не понимаю вас.

— Там мсье сможет наконец отдохнуть. Говорят, климат Вандеи очень полезен, особенно после болезни…

Последние слова она проговорила торопливо и совсем другим тоном, словно обращалась к кому-то третьему. А Эрмантье услыхал у себя за спиной легкое поскрипыванье половицы. Кто-то вошел в комнату и слушал их разговор. Верно, соседка. Стало быть, ему ничего не удастся узнать. Он встал.

— Когда вернусь, обязательно зайду поболтать с вами. Проводите меня, добрая моя Бланш.

Он положил руку ей на плечо и прошел вслед за нею до самой лестницы.

— Будьте осторожны, мсье, — сказала старая женщина, когда он взялся за перила.

Она закрыла дверь, и Эрмантье услыхал скрежет задвижки. Тогда он нагнулся, прислушиваясь. Кто-то торопливо спускался по лестнице. Но задолго до того, как сам он очутился внизу, шаги эти затерялись в уличном шуме.

— Я не ошибся? — спросил он, усаживаясь в машину. — Кто-то шел впереди меня?

— Мужчина? — промолвила Кристиана.

— Не знаю… Вы никого не видели?

Последовало молчание.

— Мсье, должно быть, ослышался, — вмешался Клеман. — Никто, кроме вас, не выходил.

«Бьюик» тронулся в путь.

…Наверху старая Бланш, отпустив занавеску, прошептала:

— Бедный мсье! Счастье, что он ничего не знает. Это было бы слишком ужасно!

Глава 2

Жарко, еще жарче, чем в прошлом году. В аллее сада Эрмантье снимает очки и подставляет свое изуродованное лицо солнцу. Какая радость ощущать кожей этот сухой ветерок, пропитанный запахом меда и роз! С жужжанием пролетают какие-то насекомые, а иногда оса — наверняка оса — начинает кружить вокруг его лица, отыскивая место, куда бы сесть. Он идет по аллее спокойно, засунув руки в карманы и изо всех сил стараясь держаться естественно, не горбиться, но и не запрокидывать голову назад. Самое трудное — шагать, не думая о том, что шагаешь, двигаться вперед, не опасаясь наткнуться на стену. Вначале его преследовал страх перед стеной; ему все время хотелось вытянуть руки вперед, и от этого что-то сжималось в груди. Всем своим существом он испытывал страх, словно напуганный зверь. Можно сколько угодно твердить себе, что никаких препятствий нет, однако колени да и все нутро отказываются повиноваться, обороняются, готовясь отразить болезненный удар. Непрестанно мерещится, будто воздух стал более плотным, словно рядом выросла незримая стена. Эрмантье нередко приходилось останавливаться, чтобы определить свое местонахождение. «Я в двадцати шагах от террасы, ясно. Стало быть, на просторе. Ограда еще далеко». Мало-помалу он приноравливался. Шел на слух. Как только гравий переставал скрипеть под ногами, он понимал, что свернул с дороги и угодил в цветник. Ему никак не удавалось идти по прямой, он все время забирал влево, точно сбившийся с курса парусник. Любая прогулка по саду превращалась в изнурительное путешествие.

Теперь ноги его постепенно начинают привыкать к поворотам аллей, если, конечно, следовать одним и тем же маршрутом. Любопытно, как человек проникается жизнью окружающего мира, когда перестает его видеть! Эрмантье постоянно ощущает вокруг себя огромный трудолюбивый сад, залитое солнечным светом небо и даже облака, приносящие мимолетную прохладу, весьма чувствительную и для лица, и для рук. Если постараться, ему, возможно, удалось бы услыхать, как скользят вниз по стене ящерицы в том углу, где, должно быть, уже созревают помидоры. Эрмантье готов был отдать что угодно, только бы выбраться за пределы поместья, очутиться в дюнах у моря, побродить в прибрежных волнах. Но в таком случае пришлось бы обратиться с просьбой к Кристиане, а Эрмантье не желает ни о чем просить. Достаточно того, что за столом с ним нянчатся, как с ребенком. Ничего, обойдется без моря. Ему довольно знать, что оно здесь, рядом, и что его зеленые волны вздымаются разом вдоль всего песчаного пляжа. Если ветер подует с запада, он сможет услыхать их шум, но ветер дует с суши и приносит лишь запах выжженных лугов. Нет, Эрмантье некогда скучать. Времени не хватает. Он так старательно живет, что вечером буквально валится с ног, точно заигравшийся ребенок. Они здесь уже три дня! И эти три дня пронеслись, словно один час. Впервые в жизни у Эрмантье настоящий отпуск. Наконец-то он почувствовал, что у него есть тело. А раньше — то срочная корреспонденция, то непредвиденные поездки, неотложные дела. И вечно эта неотступная потребность заполнить чем-то свободные минуты: покрасить двери, смазать замки, прополоть огород. Вечная увлеченность работой. «Да он умрет, если ему нечего будет делать», — говорила Кристиана. Напротив. Только теперь он и начинает жить.

Временами ему даже приходит довольно странная мысль: «А что, если я ошибался? Если работа — это вовсе не главное?» Он улыбается, ибо думать о таких вещах просто-напросто глупо. Вот уже более двадцати лет он ведет борьбу, и борьба эта стала для него жизненной необходимостью. Ему надо победить конкурентов, заставить уважать свою волю, слышать, наконец, как вслед ему несется шепот: «Эрмантье… Тот самый… электролампы…» Тем не менее он вынужден признать, что эта передышка ему приятна. Он уже не собирается убивать себя, как хотел было сделать тогда, в клинике, после того как Лотье сказал ему: «Мой бедный друг, вам потребуется все ваше мужество…» Если бы в тот момент у него под рукой оказалось оружие, пускай даже перочинный ножик…

Где-то здесь, слева, должны быть гвоздики. Эрмантье наклоняется, нюхает, протягивает пальцы. Так и есть, вот они, цветы. Он не ошибся. Осторожно он срывает один цветок. Если в эту минуту какой-то прохожий случайно остановится у ограды и увидит его, ему и в голову не придет, что этот человек в темных очках, одетый во все белое, — слепой. Подобное предположение, конечно, смешно, потому что мимо ограды никто никогда не ходит, однако Эрмантье доставляет удовольствие делать вид, будто такое и в самом деле может случиться. Ему хочется выглядеть непринужденным в глазах несуществующего прохожего. Он надкусывает стебелек гвоздики и притворяется, будто внимательно разглядывает цветник у своих ног. Еще одно любопытное ощущение: когда сам перестаешь видеть, начинает вдруг казаться, что на тебя кто-то смотрит, и это невыносимо. Эрмантье тут же выходит из себя, говорит себе, что выглядит болваном, недотепой — словом, последним бедолагой. И в этом главная причина того, что он и слышать не желает о трости. «Хорош я буду! Останется только милостыню просить!» Во всяком случае, трюк с гвоздикой ему удался. Он остался доволен. Подумать только: протянул руку и сразу сорвал! Он пожевал горький стебелек. Вообще-то говоря, если хорошенько натренировать память, можно свободно обходиться и без глаз. Беда в том, что с памятью плохо. Особенно у него! Из-за того, что в голове его вечно теснились какие-то планы, цифры, графики, он никогда не обращал внимания на окружающую обстановку. Его интересовали лишь доказательства собственного могущества. А вот лица служащих, например?.. Он вдруг осознал, что ему стоит немыслимых усилий вызвать их в памяти. Мало того! Даже Кристиану и то он не может ясно представить себе. То ему вспомнится ее лицо, но тогда вся фигура приобретает неясные очертания… А то вдруг наоборот: он с поразительной четкостью видит женщину с туманным овалом вместо лица…

Он выплевывает остатки стебля и снова пускается в путь. Этот газон с гвоздикой, по его предположениям, должен был находиться чуть дальше. Но, в конце-то концов, какая разница!.. Он тут гуляет, боль отступила, ему жарко, а на заводе машины тем временем работают полным ходом и новые лампы сходят с конвейера. Они принесут ему миллионы. Так что пока вполне можно позволить себе эту передышку в несколько недель.

А вот и самшит, его снова здесь насадили. Надо бы подстричь кусты. Но кто это сделает? Уж, во всяком случае, не Кристиана. И не Максим. Может быть, Юбер?.. Хотя он наверняка отродясь не держал в руках секатора… Что же касается Клемана… «Ладно, сам попробую», — решает Эрмантье. До него доносится шум воды, струей бьющей по крыше машины. И в самом деле, ведь тут неподалеку гараж. Клеман, должно быть, моет «бьюик». Но вот Клеман выключает воду.

— Добрый день, мсье. Вы уже освоились здесь?.. Осторожнее, тут полно воды.

Не обращая внимания на его слова, Эрмантье подходит ближе. Его белые ботинки перепачканы, фланелевые брюки забрызганы грязью, ну и что ж, на то есть Марселина. Это Юберу пристало оглядываться, выбирая, куда ступить. Эрмантье с любовью дотрагивается до капота машины. Рука его скользит по сверкающей (он знает это) поверхности. А вот и широкая ручка. Он открывает дверцу и садится за руль. Скрипит кожа. Он вдыхает запах металла и дорогого салона. Водить он больше не сможет. Для него это самая большая утрата.

— Клеман… Когда мы ехали сюда… в дороге не было небольшой поломки? Я дремал, но помнится, мы останавливались ненадолго.

— Да-да. Только пусть мсье не беспокоится, это сущие пустяки. Свечу пришлось поменять.

Эрмантье включает зажигание и вслушивается в ровное гудение мотора.

— Клеман, — говорит он, — я хочу, чтобы вы держали меня в курсе всего, что касается машины.

— Поменять свечу… Я думал…

— А вы не думайте. Делайте, как я говорю.

Эрмантье выключает мотор. Он еще раз трогает руль — материал, из которого он сделан, чрезвычайно приятен на ощупь, похож на агат, — потом выходит из машины. Не стоит ворошить запретные мысли. Он предлагает шоферу сигарету.

— Мне бы также хотелось, — продолжает он, — чтобы счета из гаража были более скромными. Шестнадцать тысяч франков за июнь! А ведь машиной почти не пользовались. Это чуточку больше, чем нужно.

— Но… прошу прощения, мсье…

Клеман мямлит что-то невразумительное. Он, верно, утратил свой победоносный вид симпатичного шантажиста.

— Мне кажется, было не столько… — неуверенно добавляет он.

— Как это! Я выписал чек… Нет, Клеман, поймите меня правильно. Дело совсем не в этом. Просто я хочу вам напомнить, что жизнь продолжается, такая же, как прежде… Точно такая же!

— Хорошо, мсье.

— И потому, когда вы обращаетесь к мадам, постарайтесь… Словом, вы прекрасно понимаете, что я имею в виду.

Клеман принялся стегать машину яростной струей воды. Его так легко вывести из себя, он буквально зеленеет от злости. И тогда один глаз у него наполовину закрывается. Вот только какой, Эрмантье уже не помнит. Брызги попадают ему на лицо. Клеману, верно, стоило немалого труда сдержать себя и не окатить Эрмантье с головы до ног.

— Мсье считает меня вором… А может, есть кое-кто другой, кого следовало бы сначала проверить, прежде чем винить меня…

Эрмантье не хочет вступать в спор. Он поворачивается, чтобы уйти.

— Не туда! — кричит шофер. — Там стенка гаража.

И сразу же умиротворенность как рукой сняло. Эрмантье не ощущает больше солнца, не слышит жужжания ос. Он судорожно пытается отыскать правильный путь, его охватывает ярость, он чувствует себя униженным. И поделом, вздумал тоже делать замечания… Чтобы потом, как пьяница, разбить лицо о стену… О стену, которой, может, вовсе и нет… Которой, может, и вовсе не существовало.

Он останавливается. Ну-ну… Клеман не осмелился бы. Он хорошо его знает. Клеман вспыльчив, это верно, насчет щепетильности с него, конечно, не спрашивай. Но насмехаться над… Над инвалидом, чего уж там, надо говорить прямо! Эрмантье не в силах больше сделать ни шагу. Его охватил страх, страх перед стеной… Ну что за глупость! Ему страшно, страх сковал все тело, хотя перед ним ничего нет, ведь дом, по крайней мере, метрах в тридцати от него. Может быть, Клеман наблюдает за ним из-за поворота аллеи. «Не туда! Там стенка гаража…» Теперь уж Эрмантье никогда не решится отдать ему какое-нибудь распоряжение. С громкими криками над садом носятся стрижи, где-то далеко, очень далеко воет сирена. Лето вдруг потускнело. Нет глаз, нет и авторитета. Чтобы управлять, надо иметь глаза и смотреть, смотреть так, как он один умел это делать. Ему тотчас уступали. Что-то сдавало у них внутри. Несмотря На всю свою фатоватость, Клеман первый готов был распластаться.

Эрмантье делает шаг, другой. Нелегко перемещать такое большое тело. Большое, беззащитное тело. Значит, чтобы пройти по заводу, он должен будет к кому-то обратиться за помощью? Ему понадобится провожатый. И если уж говорить начистоту, вот он, Эрмантье, будь он рабочим, стал бы уважать слепого хозяина? Откуда же, однако, они взялись, эти ядовитые мысли? Как, неужели он не понял, что они гнездились в нем с самого начала и только ждали удобного случая! И рано или поздно, не сегодня, так завтра придется взглянуть правде в лицо. «Ничего не поделаешь!» — как принято говорить.

Эрмантье спешит к дому, хотя, может, ему только кажется, что он спешит, а на самом деле — нет, и он невольно протягивает руку. Он слегка шевелит пальцами, словно распутывая одну за другой сотни, тысячи нитей, преградивших ему путь. В доме он чувствует себя свободнее, потому что каждый предмет там для него не загадка, а веха. Стены, настоящие стены помогают ему. Нет необходимости искать дорогу, и он снова становится хозяином положения.

Нога его задерживается на пороге веранды, нащупывает ступеньку, как будто та покрыта скользким льдом.

— Недолго же вы гуляли, — говорит Кристиана.

— А, вы здесь!

Всякий раз его застают врасплох эти голоса, внезапно прерывающие нескончаемый внутренний монолог! Эрмантье переступает порог твердым шагом. Его шезлонг здесь, справа от двери. Он тотчас находит его и усаживается, откинув голову на спинку. Стоит ему протянуть руку, и он почувствует шершавое прикосновение плетеной ручки кресла, а рядом на столе найдет графин и стакан. Бояться больше нечего, никаких неожиданностей. Здесь прохладно. Страх отпускает Эрмантье.

— Надеюсь, вы не из-за меня остались, — говорит он.

Она вяжет. Он слышит легкое постукивание спиц. Должно быть, она считает петли, поэтому ничего не отвечает.

— Не вменяйте себе в обязанность жить затворницей, — продолжает он. — Если я не хочу никого видеть, то это вовсе не причина…

— Мы же только что приехали, — отвечает Кристиана.

Он умолкает. Ему нравится неустанное движение спиц, едва нарушающее тишину. Кресло Кристианы скрипит, когда она меняет положение ног. Так они и сидят бок о бок и могли бы поговорить, если бы им было что сказать друг другу. Но молчание затягивается, и это создает впечатление, будто они — враги.

— Возьмите машину и прокатитесь в Сабль, — предлагает Эрмантье. — Раньше вы любили такие прогулки… Я не хотел бы мешать вашему отдыху.

— Через час приедет Максим.

И в самом деле! Клеман должен поехать за ним в Ла-Рошель. Эрмантье совсем забыл о своем брате.

— Почему ему вздумалось в этом году провести весь июль с нами? — спрашивает он.

— Чтобы развеселить вас немного. Вы несправедливы к нему, Ришар. Мальчик отказался от приглашения на два месяца в Ла-Боль, а вы…

— На два месяца? Почему же на два месяца?

Кресло скрипит, и рука Кристианы ложится на его рукав.

— Да будьте же благоразумны! Вы уверены, что сможете вернуться в Лион в августе?

— Разумеется. Я мог бы вернуться и сейчас. В чем дело? Разве я болен?

— Нет, конечно. Во всяком случае, на первый взгляд.

— В каком смысле? Что вы хотите этим сказать?

— Чем сразу горячиться, послушайте лучше меня, Ришар… Вы выздоровели, это правда. Но вы перенесли нервное потрясение… ужасное потрясение… И профессор Лотье не раз предупреждал нас; «Избегать всякого напряжения. Если же появятся хоть малейшие признаки депрессии — полный, абсолютный покой».

— Мне он ничего такого не говорил.

— Не сомневаюсь. Он не хотел пугать вас… то есть не хотел волновать вас, причинять ненужное беспокойство. Но…

— Чего же он все-таки опасается?

— Ничего… ничего определенного. Он говорит только, что в случае сильного потрясения всегда необходимо соблюдать крайнюю осторожность. Он хотел оставить вас под наблюдением, да-да… А Юбер воспротивился.

— Черт побери! Юбер прекрасно знает, что без меня ему не справиться.

— До чего же вы несправедливы, Ришар! Юбер сказал дословно вот что: «Я знаю скрытые возможности Эрмантье. Два-три месяца на берегу моря, в семейном кругу, — и он снова будет в форме».

— Я сам напишу Лотье.

Эрмантье вдруг осекается. Напишу! Он сидит в шезлонге, уткнувшись подбородком в сжатые кулаки.

— Я вернусь через месяц! Через месяц! — твердит он, а внутренний голос нашептывает ему тем временем все тот же дурацкий вопрос: «Если бы я был рабочим, стал бы я уважать слепого хозяина?»

Не выдержав, он поднимается.

— Вам этого не понять, — говорит он. — Да-да, я прекрасно знаю. Никто не хочет меня понять.

— Вас тревожат угрозы картеля?

— Картеля?.. При чем тут картель? Я имею в виду лампу. Она принесет миллионы… Если только с умом взяться за дело, особенно за границей. Если купить новое оборудование. Наконец, если там буду я. Я!

— Новое оборудование?

— Конечно!

Впрочем, стоит ли доказывать ей, объяснять! Вспыхнет старая ссора. Она станет упрекать его в том, что он всегда идет на риск, увлекается честолюбивыми замыслами. Один раз он уже чуть было не погубил все. Если бы не Юбер, если бы не его капиталы… Да-да, он знает все это, черт возьми! Знает, что фирму спас Юбер. Все это он знает, но непременно скажет в ответ, что Юбер ничего не спасал, что он — всего лишь мертвый груз, обыкновенная бездарь с большими претензиями. И его назовут гордецом, скажут, что он страдает манией величия и готов пожертвовать всем на свете ради своих неуемных притязаний. Хорошо еще, если она не припомнит ему его любовниц, как будто такой мужчина, как он, может довольствоваться одной-единственной женщиной, да еще с таким вялым телом, не говоря уж о ее претензиях на интеллект. Стоит им заговорить о деньгах, и какой-то злой рок заставляет их выворачивать душу наизнанку. И каждый раз с новой силой оживают былые обиды, которые до сих пор так и не удалось заглушить. Мало того, отныне последнее слово никогда не будет за ним. А если он вдруг надумает покинуть поле боя, ему крикнут вдогонку: «Не туда! Там стена!»

— Послушайте, Кристиана…

— О, бесполезно! Я вижу, начинаются прежние безумства!..

Как можно говорить столь резким, сварливым тоном? Она сердится на него за то, что он стал таким: человеком, которого надо водить за ручку, кормить, ублажать, точно ребенка. Ведь она терпеть не может детей и Жильберту-то родила, наверное, по чистой случайности. Впрочем, она и раньше была им недовольна. Причин тому было множество: и то, что он окончил Школу искусств и ремесел, а не Центральную школу, как ее первый муж, и то, что отец его был кузнецом, а мать работала поденщицей. Словом, потому что он совсем иной породы. Чтобы выразить все это и еще многое другое, она часто употребляет смешное слово. Называет его самоучкой. Бедная Кристиана! Он, со своей стороны, тоже немного презирает ее. Он груб и резок, пусть так. Однако на его счету добрый десяток патентов на изобретение. Он невежда, ну и что? Зато он творит. И нечего донимать его глупыми придирками.

— Странно, но именно безумства приносят прибыль, — говорит он, помолчав. — Вы видели мою лампу?

— Да.

— Разве она вам не нравится?

— Я ничего в этом не смыслю. А главное, дело совсем не в этом. Неужели вы не понимаете, что сейчас не время рисковать?

— Вы всерьез думаете, что я выбыл из игры?

— Нет. Но в данный момент вы не в том состоянии, чтобы нанести решающий удар. Я хоть и не инженер, но могу все-таки сообразить, что дело, на которое вы замахнулись, затрагивает множество самых разных интересов, и его нельзя начинать без подготовки. Надо поездить, встретиться с людьми, поговорить — словом, проследить за всем самому. Вам этого не выдержать. Не упрямьтесь, Ришар. Если бы вы могли видеть себя…

— Не надо. Не стоит продолжать.

— Вы похудели… Приходится говорить вам правду. В ваших же интересах.

— Ах, в моих интересах… Значит, именно в моих интересах вы стараетесь изо всех сил доказать мне, что я конченый человек?

— Клянусь, мой бедный друг, можно подумать, что вы нарочно хотите навредить себе. Знаете ли вы хоть одного человека, который смог приступить к работе через пять месяцев после несчастья, какое стряслось с вами? Полноте, таких людей нет. Вы живы, и это уже хорошо.

Он обогнул стол, пытаясь отыскать дверь в гостиную.

— Куда вы? — забеспокоилась Кристиана.

— К себе в комнату. Не волнуйтесь. Дорогу я знаю.

Он не рассердился, нет. Просто решил написать Лотье, как мужчина мужчине. Потребовать от него правды. Лотье ведь мог ошибиться. И наверняка ошибся. Разве, лишившись глаз из-за взрыва гранаты, непременно становишься никчемным старикашкой? А если Лотье и было что сказать, то в любом случае он не стал бы ничего говорить ни Кристиане, ни Юберу.

Эрмантье поднимается по натертой дубовой лестнице. Его комната здесь, первая налево. После несчастного случая они спят в разных комнатах. Он закрывает дверь, закуривает сигарету, снимает пиджак, галстук. Потом безошибочно находит письменный стол, стоящий перед открытым окном. Море — там, за дюной, поросшей чертополохом. Кристиане, которую так заботит его здоровье, до сих пор и в голову не пришло отвезти его на пляж. Разумеется, если бы она предложила это, он отказался бы. Но ему было бы не так печально, не так беспросветно.

Он садится, достает листок бумаги и тут только понимает всю трудность предстоящей задачи. Есть ли в ручке чернила? Он пробует перо на ладони, затем проводит по ней языком. Узнает вкус чернил.

«Дорогой Лотье…»

Как узнать, не налезают ли буквы одна на другую, следуют ли слова друг за другом по одной линии? Он берет линейку, кладет ее поперек листа, чтобы хоть как-то ориентироваться.

«Пишу вам из Ла-Буррин…»

Он растерялся, заметив, что перо уже дошло до правого края страницы. Слова, которые он выводит с таким старанием, возможно, вообще нельзя разобрать. Почерк сумасшедшего. Лотье придет в ужас. Однако он упорствует, передвигает линейку пониже, приподнимая ее над бумагой, чтобы не размазать чернила, и продолжает:

«Чувствую я себя совершенно здоровым…»

Тут он, к несчастью, оторвал руку от стола, подыскивая нужные слова, и теперь не знает, где кончается строчка, которую он написал. Где следует продолжать? Пожалуй, лучше чуть-чуть пониже. На лбу его выступил пот, руки тоже вспотели, но если он станет вытирать их, ему потом и вовсе не разобраться и придется начинать все сначала.

«Между тем жена уверяет меня…»

Впечатление такое, будто авторучка сама ведет за собой руку, куда ей вздумается. Эрмантье уткнулся носом в бумагу, как это обычно делают близорукие люди. Через каждые три-четыре слова он шумно вздыхает.

«…что крайние меры предосторожности все еще необходимо соблюдать».

Надо бы все перечитать. Он потерял мысль и к тому же забыл начало письма. А конверт! Он не подумал о конверте. Ему представился ужасный почерк, которым будет написан адрес, весь в кляксах, чудовищный, безумный. Кто же отправит такое письмо? Клеман? Марселина? Вот потеха-то для них! А может, Кристиана? Ну нет, с него довольно сцен. К тому же Лотье сейчас нет в Лионе. В июле он обычно уезжает в Швейцарию.

Эрмантье комкает листок, рвет его в клочья. Придется подождать! Он снимает очки, проводит платком по пустым, изъеденным потом глазницам. Осторожно вытирает лоб, виски. Все в порядке. У него ничего не болит. Он, как и прежде, чувствует себя уверенно, в голове полная ясность. Чего же в таком случае опасается Лотье? Удар был жестоким, спору нет. Казалось, сама голова его раскололась на части, разлетелась огненными осколками, растворившимися в блеске молнии. На несколько дней он утратил всякую способность соображать, у него не осталось воспоминаний, он превратился в огромную тушу, лишенную души. Впоследствии ему пришлось восстанавливать свое прошлое по фрагментам. Память его уподобилась альбому с перепутанными фотографиями. Однако череп уроженца Морвана выдержал. В семействе Эрмантье не принято было приходить в уныние из-за разбитой физиономии. Конечно, несчастье произошло в самый неподходящий момент, после изнурительной зимней работы, целиком посвященной доводке лампы до нужной кондиции. И конечно, нелегко изо дня в день сохранять хорошее настроение, особенно если и раньше-то характер у тебя был, что называется, не сахар и тебя частенько одолевали черные мысли. Однако разве можно сдавать в архив, выбрасывать на свалку сорокашестилетнего мужчину только потому, что он ослеп?

Эрмантье встает из-за стола. Напрасно он без конца перебирает одни и те же думы, может, это и есть неврастения, депрессия, как говорит Кристиана? Ощупью он добирается до кровати, лениво растягивается. Расслабляющий отдых, бессмысленное фланирование, нет, не может он смириться с таким существованием, с такой плачевной судьбой. Он поворачивает ручку нового радиоприемника, огромного «Филипса», установленного в его комнате, и, зевая, начинает искать что-нибудь интересное. Одна музыка! В музыке он ничего не понимает. Он снова зевает. А все-таки он, видно, немного устал. Какие странные слова сказал, однако, Клеман: «А может, есть кое-кто другой, кого следовало бы сначала проверить». Что он имел в виду? Голос певицы сменяется джазом. Эрмантье задремал. Издалека до него доносится голос диктора, читающего сводку погоды: «Порывистый восточный ветер… отдельные дожди в Бретани и Вандее…» Он успевает подумать, что метеорологическая служба опять попала впросак. Им овладевает дремота… Глаза его внезапно прозревают. Он видит улицы, сады, яркие краски.

Ему снится сон.

Глава 3

Все началось на следующий день. А может быть, через день. Хотя нет, ведь Максим приехал накануне. И это единственно надежная точка отсчета, потому что дни шли за днями, и все они до того были похожи один на другой, что разобраться в них нет никакой возможности. Да и зачем ему знать, какой день? В это нескончаемое грустное воскресенье Эрмантье чувствовал себя потерянным. Максим приехал накануне, и первые его слова прозвучали непреднамеренно жестоко:

— Выглядишь ты неважно, старик!

Эрмантье задело это слово — «старик». Максим всего на четыре года младше… Но он всегда относился к нему как к мальчишке. Он был его крестным отцом, И вот теперь, при первом удобном случае, Максим готов подчеркнуть свою независимость, позволяя себе даже говорить с ним слегка покровительственным тоном. Эрмантье следовало как-то отреагировать на это. Но он смолчал, стал нервничать и, недовольный, ощущая какую-то неясную тревогу, пораньше ушел к себе в комнату. Он долго сидел у окна, слушая, как поют цикады. Внизу тихонько, чтобы не беспокоить его, разговаривали Кристиана с Максимом. Потом и они легли. Позже кто-то ходил по саду, и слышно было, как Клеман, вздыхая от восторга, произнес:

— Луна-то сегодня какая!

Сколько боли могут причинить слова, самые обыденные слова! Эрмантье разделся и бросился в постель, уткнувшись носом в стену, чтобы не думать больше о луне, которая, должно быть, прочертила в комнате широкую голубую полосу. Спал он мало, прислушиваясь к малейшему шороху, отсчитывая часы по ударам колокола местной церкви. Они звучали вдалеке один за другим, и воздух был настолько сух, что отзвук ударов долго, очень долго не умолкал, становился все тише и только потом угасал. Раньше ему никогда не приходилось замечать, до чего мелодичен звук колокола. Цикад тоже как будто прибавилось. Ночь звенела от их нескончаемой трескотни. Эрмантье повернулся. Ему было нестерпимо жарко. Хотелось обратно в Лион. Но почему, он толком не понимал. Здесь ему было гораздо удобнее и лучше. Вот именно, пожалуй, слишком уж хорошо. Вернее, лето было чересчур хорошим. Ведь, по сути, эту виллу в Вандее он купил потому, что здешний климат напоминал ему Лион — мелкая изморось на рассвете, сумрачные закаты, влажный ветер, нагоняющий облака. Что его больше всего раздражало и утомляло, так это солнце. С самого раннего утра оно было здесь, принося с собой рой жужжащих насекомых. Приходилось закрывать ставни, но даже стены от него не спасали: паркет начинал скрипеть, одежда прилипала к коже, вода отдавала болотом. Эрмантье всерьез подумывал вернуться в Лион. Там ему тоже будет жарко, но рядом со своим заводом он забудет этот каждодневный праздник света, от которого у него все больше сжимается сердце.

Он заснул.

На другой день ему вдруг захотелось сбросить шикарный фланелевый костюм, его раздражали отутюженные складки брюк. Он отыскал на вешалке то, что именовал своим «эмигрантским» костюмом: старые, бесформенные штаны и такой же пиджак. В этой ветоши он чувствовал себя свободно и только посмеивался, когда Кристиана выговаривала ему: «Ступай через черный ход для прислуги, там тебя никто не узнает». Сначала он подумал, что ошибся: брюки не держались на животе, а пиджак болтался на груди. Он порылся в карманах и тут же обнаружил свой старый рыбацкий нож, обрывки веревки и прочую ерунду, которую любил таскать с собой во время отпуска. Что же это такое?.. Значит, он так похудел! Сколько же он потерял? Пять, шесть килограммов? За пояс можно было просунуть кулак.

«Не может быть! — решил он. — Я совсем спятил!»

И он машинально стал ощупывать бока, бедра, проверяя, не выступают ли кости. Если он так похудел, то уже в Лионе должен был бы… Впрочем, оба серых костюма были сшиты на заказ в июне, когда он еще лежал в клинике. Ему вспомнились перешептывания Кристианы с Юбером, замешательство Блеша, когда он спросил его в то утро напрямик, наигранная веселость Максима, воскликнувшего: «Для тяжелораненого ты держишься весьма и весьма!» Черт возьми, Лотье наверняка дал им наказ: «Главное — оптимизм!.. Чтобы он ни в коем случае не догадался…» Стало быть, это настолько серьезно? А между тем на аппетит он не жалуется. И никаких головокружений или там слабости. Временами, правда, у него возникало ощущение, что вот-вот появится вдруг нечто и накинется на него. Но разве это не вполне естественное последствие ранения?

— Максим!

Он кричал что было силы, и вопреки его воле в голосе слышалась тревога.

— Максим, послушай!

В коридоре зашаркали тапочки, и Максим открыл дверь.

— В чем дело, старик? Что стряслось?

— Максим, ты должен сказать мне правду, причем немедленно. Говори — я обречен?.. Только не раздумывай и не прикидывайся. Давай выкладывай!

Максим расхохотался, а Эрмантье, придерживая одной рукой болтающийся на нем старый пиджак, наклонился вперед, стараясь угадать, насколько искренен этот смех, проверить его чистосердечность. Максим смеялся, чтобы выиграть время. И на этот раз он снова собирался солгать — из сострадания.

— Обречен? — молвил Максим. — Какой вздор!

— А это! — вскричал Эрмантье. — Это?

Он взялся за борта пиджака и запахнул их на груди, словно пальто, чувствуя, как губы его дрожат от гнева, стыда и бессилия.

— Ну и что? — возразил Максим. — Ты немного похудел, вот и все.

— Немного!

— Э-э, нечего драматизировать! К тебе твое вернется.

Эрмантье протянул руку, надеясь схватить брата, но встретил только пустоту и сжал кулак.

— Максим… будь откровенен! Думаешь, я не слышу, как вы шушукаетесь… не понимаю ваших недомолвок! Что-то тут есть. От меня что-то скрывают… что-то такое, чего никто не осмеливается мне сказать. Значит, это настолько чудовищно!.. Ведь имею же я право знать, в конце концов!

— Да говорю же тебе, ничего такого нет, черт побери! Если бы ты поменьше тратил нервов на свои заводы, лампы и прочую ерунду, ты бы уже давно поправился. Только вот беда, ты не хочешь жить, как все нормальные люди. И если бы ты был Господом Богом, то наверняка изобрел бы какую-нибудь работенку и на воскресенье тоже. Что ты там еще выдумал? Кристиана говорит, будто ты собираешься вернуться в конце августа? Почему тебе не сидится здесь?

Немного успокоившись, Эрмантье присел на кровать. Нет, Максим не лгал. Он был фамильярен, зубоскалил, как обычно, со свойственной ему самоуверенностью, однако в это утро Эрмантье нуждался именно в таком грубоватом обращении.

— Кому-то же надо работать, — проворчал он. — Думаешь, я не понимаю, почему ты приехал на лето сюда? Тебя опять обобрали… Возьми сигарету. Пачка должна лежать на ночном столике… Она хоть стоила того?

Максим рассмеялся без всякого стеснения. То была не первая его исповедь, и Эрмантье, хоть и напускал на себя строгость, относился к нему с сочувствием.

— Недурна, — признался Максим.

— Выкладывай все. Опять какая-нибудь официанточка? Хорош, нечего сказать.

— Прошу прощения, но она артистка. Состоит в труппе Маллара.

— Дублерша?

— Она? Ничего подобного. Представь себе, старик, играет классику.

— Послушай, Максим, прошу тебя, чуточку почтения. Какой я тебе старик? Сам не знаю, с какой стати я слушаю твои глупости.

— Ты первый начал.

— Ладно! Она дорого тебе обошлась?

— Порядочно.

— Ну разумеется! Артистка… за это следует платить.

— Как будто ты что-нибудь в этом смыслишь.

Эрмантье усмехнулся.

— Каналья! — прошептал он. — Явился сюда, чтобы поправить свои дела. Приглашение в Ла-Боль — это, конечно, выдумка?

— Нет, не совсем. Если бы я захотел… Но теперь, после того как она сбежала, сердце не лежит.

— И тебе легче было бы справиться со своим горем, если бы ты не сидел без гроша.

— Само собой.

— Тридцати тысяч хватит?

— Это позволит мне продержаться… если считать каждый франк. А я считать не умею.

— Тридцать пять тысяч. И ни гроша больше. Возьми мою чековую книжку… в серых брюках. Ты и в самом деле думаешь, что если я хорошенько отдохну и буду следить за собой…

— Конечно, а главное, если ты не будешь без конца пережевывать одни и те же мысли… если ты оставишь свои мозги в покое! Они у тебя небось затвердели, как орех, ты все соки из них вытянул… А что, если я поиграю немного на саксофоне, нервы у тебя выдержат?

Эрмантье пожал плечами.

— Все равно ведь сделаешь по-своему! Один вред тебе от этого саксофона! Думаешь, я не слышу, как ты кашляешь? Ну, давай чек, я подпишу… А теперь ступай. Дай мне одеться.

— Спасибо, — сказал Максим. — А знаешь, несмотря на твой людоедский вид, душа у тебя нежная, Ришар.

— Черт бы тебя подрал! Оставь меня, наконец, в покое!

Он встал, снял с себя старую одежду и бросил в шкаф. Ему стало гораздо легче. Максим прав. Никакого переутомления. Никаких бесполезных усилий. А главное, ничего раздражающего. Он прошел в ванную, чтобы побриться. Еще одна мелочь, которая постоянно выводила его из себя. Почему он упорствует, продолжая пользоваться опасной бритвой? Ради бравады! Чтобы не менять привычек. И каждое утро начиналась изнурительная борьба. Кисточка для бритья падала в горячую воду, мыло терялось на стеклянной полочке… Эта смешная повседневная баталия изводила его. Тем не менее и на этот раз он побрился на ощупь, рыча, будто раненый зверь. Спускаясь, он был вне себя от ярости.

— Завтрак для мсье готов, — сказала Марселина.

Видно, и в самом деле не осталось в сутках ни единого часа, который не был бы отравлен! Прежде завтрак был для негоприятной церемонией, он обожал эту ни с чем не сравнимую интимную обстановку. Какая радость — вдыхать запах кофе! Намазывать масло на теплый хлеб, разворачивать утреннюю газету. Пробегать глазами крупные заголовки, биржевую сводку, колонку происшествий. Корочка хлеба хрустела на зубах, кофе был крепкий, немного густой. Потом сигарета, а Бланш тем временем уже подавала ему пальто, шляпу, перчатки… Черт… Вот это была жизнь! А теперь…

— Если мсье желает сесть…

— Оставьте! Уж сесть-то я и сам сумею!

Эрмантье находил намазанные ломтики хлеба слева, сахарницу — справа, пожалуй, скоро ему, чего доброго, станут повязывать на шею салфетку. Он уткнулся носом в чашку, стараясь есть быстро, словно провинившийся ребенок, с одной только мыслью — укрыться поскорее на веранде, там, по крайней мере, сидя в своем шезлонге, он выглядел вполне прилично.

Солнце уже палило вовсю. Из поливочного фонтанчика, установленного на краю аллеи, одна за другой чуть слышно падали на цемент капли. Позади дома, на ступеньках, ведущих в кухню, Клеман рубил дрова. «Хорош я, должно быть!» — подумал Эрмантье. Он потрогал свои щеки, шею. Если бы можно было хотя бы на мгновение увидеть себя в зеркале! Пальцы, даже самые ловкие, не могут определить, насколько обвисла кожа около рта, а тем более установить болезненную бледность возле носа или на щеках. Он вздохнул, безвольно опустив руки, потом вдруг, спохватившись, потрогал обручальное кольцо. Оно не болталось, а, напротив, по-прежнему образовывало впадину у основания его безымянного пальца. Крепкого и волосатого. А ведь обычно в первую очередь худеют именно руки. Обычно — да. Но это у других. А как у него? Разве он похож на других? «Вы едва выжили», — сказал Лотье. К черту Лотье!

Он уселся поудобнее. И тут различил чуть слышный стук коготков по каменным плитам веранды. Он то приближался, то удалялся, то вовсе смолкался. Боже, какая приятная неожиданность! Эрмантье приподнялся на локте, позвал:

— Рита! Рита, это ты… Поди сюда, моя красавица!

В ответ послышалось пронзительное мяуканье.

— Подойди же. Тебя пугают мои очки?

Он снял очки. Кошке он не страшился показать себя. Она тотчас прыгнула к нему на колени, он стал гладить ее, а кошка, выгнув от удовольствия спину, блаженно перебирала лапами по животу Эрмантье, тихо и нежно мурлыкая.

— Ты, моя лапочка, тоже похудела. Бедный мой звереныш!

Эрмантье судорожно теребил кошку, чесал ей за ухом, гладил шею. Она упала на бок, приподняла лапку, чтобы нервные пальцы спустились к ее соскам, где шерсть становится шелковистым пухом, едва прикрывающим влажную кожу.

— Старушка Рита! Ты почувствовала, что я здесь, а? Хорош я, да? Тебе не кажется, что я похож на сову?

Ему не нужны были глаза, чтобы видеть Риту. Он знал, что она белая, в ужасных желтых пятнах. Кристиана звала ее Рыжей. На время их отпуска кошка покидала свой дом — нечто вроде бакалейной-пивной-табачной лавочки, находившейся в поселке, в километре отсюда, и поселялась у них в поместье, смиренная, но упрямая, жадная до ласк. Она следовала за Эрмантье по пятам даже на пляж. Он взял бы ее с собой в Лион, но Кристиана терпеть не могла животных.

— Милая моя Рита! Что с тобой? От тебя остались кожа да кости, честное слово!

Рука его скользнула по тощему хребту, по хвосту, похожему на узловатую веревку. И вдруг он вздрогнул, чуть было не сбросив кошку на пол.

— Марселина!

Он вцепился в подлокотники шезлонга, содрогаясь от отвращения, точно обнаружил у себя на коленях выводок гадюк.

— Я здесь, мсье.

— Марселина… Кот, что у меня на коленях… Какой он?

— Это кошка, мсье.

— Какого цвета?

— Обыкновенная серая кошка.

— Вы уверены в этом?

Несмотря на охватившее его смятение, он чувствовал, что она презрительно улыбается, но ему это было безразлично.

— Серая в пятнах?

— Нет, мсье.

— У нее нет… рыжих пятен?

— Нет, мсье. Это маленькая кошечка с ангорской примесью.

— Хвост у нее обрублен, так ведь?

— Да, мсье.

— Прогоните ее.

— Мсье угодно, чтобы…

— Прогоните ее… немедленно!

Он закричал, не в силах сдержаться. Испуганная кошка соскочила на пол, он слышал, как Марселина бежала за ней, хлопая в ладоши. Эрмантье никак не мог успокоиться. Сердце его бешено колотилось. Стало быть, теперь любая кошка… И он даже не может узнать!..

Он хотел встать, но ему почудилось, будто тут, совсем рядом, — стена, прямо перед ним. Ощущение было таким острым, что он поднял локоть, стараясь заслониться, и снова упал в шезлонг. Вернулась Марселина.

— Кошка убежала, — сказала она. — Мсье испугался, когда эта тварь прыгнула на него? Это всегда неприятно, особенно если совсем не ожидаешь.

— Не пускайте ее больше, — прошептал Эрмантье. — Я не хочу, чтобы эта кошка сюда ходила.

Он медленно надел очки. Пальцы его все еще слегка дрожали. Сверху доносились звуки саксофона, Максим играл что-то веселое, и в доме снова все стало на свои места: веранда, гостиная, столовая, библиотека. И снова Эрмантье услыхал шелест брызг из поливочного фонтанчика… Какой бред! Думаешь, что ласкаешь любимую кошку, и вдруг замечаешь, что держишь… невесть что! Подлог, подделку — словом, обман. Эрмантье долго тер ладони о подлокотники шезлонга. Ему было приятно сознавать, что дерево есть дерево и что хоть окружающие вещи не предали его.

В холле послышался стук каблуков Кристианы.

— Марселина! Где вы, наконец?

Каблуки в ярости застучали по каменному полу на кухне, потом приблизились к веранде.

— Добрый день, Ришар. Марселины нет здесь?

— Она только что была, — ответил Эрмантье.

— Я рассердилась на нее. Я только что видела из своего окна, как она прогнала Риту.

— Риту?

— Ну да, Рыжую.

— Вы видели Риту?

— Мне показалось даже, что она пошла к вам. Не то чтобы я ее любила, и все-таки мне не хотелось бы, чтобы ее пугали. Разумеется, Марселина не может знать… Она у нас недавно… Однако это не причина…

— Вы уверены, что это была Рита?

— Конечно!

— Мадам искала меня? — спросила Марселина, появляясь из прачечной.

— А-а, наконец-то!

— Подождите, Кристиана, — вмешался Эрмантье. — Марселина, скажите, пожалуйста, мадам, какого цвета была кошка, которая приходила сюда.

— Она была совсем серая.

— Серая? — переспросила Кристиана.

— И именно эту серую кошку вы прогнали из сада? — продолжал Эрмантье.

— Да, мсье.

— Вы с ума сошли! — закричала Кристиана. — Это была Рита.

— Нет, — печально прошептал Эрмантье. — То была не Рита. Я знаю. Марселина, пожалуйста, оставьте нас.

Наступило молчание. Тихонько подвывал саксофон, потом и он смолк.

— Если бы я знала, — сказала Кристиана. — Думаешь сделать как лучше, а выходит…

— Я вас ни в чем не упрекаю.

— Накануне нашего приезда Рита попала под машину. Я не хотела вам говорить. А сейчас, когда я заметила эту кошку, я подумала… Я надеялась…

— Я понимаю, Кристиана. Я все понимаю. Вы солгали, чтобы не огорчать меня.

— Солгала! Это слишком сильно сказано.

— Ну, если угодно, постарались преподнести истину так, словно я тяжелобольной, для которого малейшее потрясение смерти подобно… Очень мило с вашей стороны, Кристиана. Только я не тяжелобольной.

Совсем рядом он почувствовал аромат ее духов, плетеное кресло скрипнуло, когда она села. Слышно было ее прерывистое дыхание.

— Ришар, — прошептала она, — мне не хотелось бы причинять вам беспокойство… Не следует принимать близко к сердцу то, что я вам сейчас скажу…

Пожалуй, он гораздо меньше страдал в тот момент, когда упал головой вперед в ослепительное пламя.

— Вы доставили нам немало тревог… вначале… сразу после того, как это случилось… В течение нескольких дней вас считали… В общем, доктор говорил об умственном расстройстве… К счастью, это длилось недолго… Если все будет хорошо, а мы на это надеемся, то…

Она попробовала засмеяться, но смех получился жалкий.

— Доктор рекомендовал ни в чем не противоречить вам, ни в коем случае не противоречить, — продолжала она, — обеспечить вам полнейший отдых, устроить вашу жизнь так, будто… будто никакого несчастного случая не было… Вот почему и с кошкой…

— Довольно, — прервал ее Эрмантье.

Он провел руками по лицу, словно еще раз пытаясь прикоснуться к той части самого себя, которая, возможно, ему уже не принадлежала.

— Вы не сердитесь на меня? — спросила Кристиана.

— Мой бедный друг! — молвил Эрмантье.

Он взял жену за руку. В конце концов, может, он и раньше был несправедлив к Кристиане. Теперь он знал, что страхи Лотье были не напрасны. Только что, когда он вдруг обнаружил, что ласкал у себя, на коленях… его обуял ужас, самый настоящий ужас. Хотя не все ли равно, та ли это кошка или какая другая. Чего он так испугался? А главное, почему ему почудилось, что это неизвестное существо, присвоившее себе форму Риты, таит для него угрозу? Значит, внутри него скрывался другой Эрмантье с непредвиденной реакцией и внезапными страхами? Да и эта непрестанная боязнь стены тоже о чем-то говорила. Он не мог шелохнуться в своем шезлонге и начинал уже ненавидеть себя.

— Жаль, что вы не догадались предупредить Марселину, — прошептал Эрмантье. — Она уверила бы меня, что кошка белая с рыжими пятнами, и я бы успокоился. И наверное, сам отыскал бы какое-нибудь подходящее объяснение для обрубленного хвоста.

Он обдумывал эту идею, не выпуская руки Кристианы. А идея была довольно странная! Выходит, он мог ласкать любое гнусное животное под видом Риты, ему довольно было думать, что это Рита, и все тут. Никакой разницы между ложью и истиной, воображаемым и реальным. Бред больного!

Он с силой сжал руку Кристианы.

— Прошу тебя, — сказал он, переходя на «ты» былых времен, — никогда не лги мне больше, даже если это может доставить мне удовольствие. Мне необходимы твои глаза, понимаешь, глаза Максима, всех вас. Иначе не знаю, что со мной будет. А мне надо выдержать. Во что бы то ни стало. Через месяц, самое большее через два, я должен вернуться назад.

Кристиана осторожно высвободила руку и встала.

— Я еду в Ла-Рошель, — сказала она. — Вам ничего не нужно?

Нет! Эрмантье теперь ничего не нужно. Ни веревок для сетей, ни крючков для удочек, ни семян для сада.

— Привезите мне электробритву. Мне надоело кромсать себе физиономию.

На несколько дней электробритва станет для него игрушкой. Хотя это тоже маленькая капитуляция, еще один шаг на пути к смирению. «Что поделаешь, приходится привыкать», — думал Эрмантье.

— Купите ликеров, — добавил он, — аперитивы, «Пино». Юбер, должно быть, любит «Пино». Пусть не подумает, когда приедет, что попал в какую-нибудь дыру!

Саксофон снова затеял свою пустую болтовню, прерываемую время от времени неким подобием усмешки и Эрмантье не слышал, как уехал «бьюик». Впрочем какое это имело значение! Машина ему больше не нужна. Единственное, на что он способен, — это бродить по аллеям парка мелкими шажками, словно дряхлый старик.

— Не угодно ли мсье подвинуться немного? — сказала Марселина. — Мне надо вымыть веранду.

Эрмантье тяжело поднялся.

— Благодарю вас за кошку, Марселина.

Ему трудно было представить себе эту невысокого роста расторопную брюнетку… Не мог же он в самом деле потрогать ее, пробежать по ней пальцами.

— Еще один вопрос, Марселина… Посмотрите на меня… Скажите откровенно, я сильно переменился с тех пор, как вы в первый раз меня увидели? Я… очень похудел?

— Вовсе нет, — ответила она. — Вы такой же, как были.

— Точно такой?

— Да… точно такой.

— Хорошо, — устало сказал Эрмантье.

Ясно, ей тоже сделали внушение. У кого же узнать? Он неуверенно двинулся к двери, спустился по ступенькам. Струя воды из поливочного фонтанчика окатила ему ноги. Он успел забыть все ловушки сада.

Глава 4

Ужинали они в саду, в нескольких шагах от веранды. Воздух был насыщен влагой, и время от времени со стороны моря доносились раскаты грома.

— Дети мои, — сказал Максим, когда подали десерт, — не лучше ли вам вернуться в дом? Погода не важная.

— Вы не слишком устали с дороги? — спросила Кристиана Юбера.

— Я совершенно разбит, — признался Юбер. — Линия Лион — Ла-Рошель просто невыносима.

Он мог бы приехать на машине, но сам водил плохо, а завести шофера ему не позволяла скупость.

— Спокойной ночи, — сказал Максим. — Пойду выкурю сигарету на пляже, и баиньки… Нет-нет, не беспокойтесь.

Эрмантье не обратил внимания на его уход. Он был занят тем, что пытался определить запах, который недавно уловил. То был не запах гвоздики, не запах влажного газона и нагретой земли. Это пришло откуда-то издалека. Может быть, из долины? Или из соседнего сада. Во всяком случае, что-то необычное и раздражающее, так бывает, когда долго вспоминаешь какое-то имя, а оно никак не приходит на память.

— Попросите Марселину подать кофе, — сказал он.

Воцарилось молчание, затем раздался звонок, да такой яростный, что прислуга тотчас прибежала.

— Принесите, пожалуйста, кофе, — распорядилась Кристиана.

Она была обижена, потому что получила от него приказание. А она не желала получать никаких приказаний. И еще потому, что в голосе его слышались резкие ноты, предвещавшие бурю. Между тем он вовсе не хотел ее обидеть, все дело в том, что уже много лет оба они в любую минуту готовы были вспыхнуть из-за пустяка. Прежде Эрмантье мог просто пожать плечами и уйти. Сейчас же он был вынужден оставаться, и поэтому каждое слово имело значение. Впрочем, каждая пауза тоже. Только теперь начиналась их совместная жизнь, начиналась в раздражении и обидах.

Юбер открыл свою коробку с лакричными пастилками. Эрмантье почувствовал острый запах лакрицы. Он терпеть не мог этого запаха, а еще более — жеста Юбера, когда тот встряхивал на ладони круглую коробку. Разве мужчина может сосать лакричные пастилки? Да и вообще мужчина ли Юбер? Опять где-то у самого горизонта послышался раскат грома.

— Еще не стемнело? — спросил Эрмантье.

Снова последовало молчание. Возможно, прежде чем ответить ему, они обменялись взглядами.

— Пока еще светло, — вежливо сказал Юбер. — Все небо заволокло, но я не думаю, что гроза доберется до нас.

На скатерть что-то шлепнулось, затем послышалось жужжание, которое тут же стихло.

— Вот пакость! — проворчал Юбер.

Его стул скрипнул, ногой он раздавил что-то, хрустнувшее, словно яичная скорлупа.

— Жук-рогач, — заметил Эрмантье, — причем большой.

— Откуда вы знаете? — спросила Кристиана.

— По звуку.

— Любопытно, — удивился Юбер. — Иногда начинает казаться, что вы видите.

Это было сказано весьма любезным, непринужденным тоном, а между тем Эрмантье почудилось, будто он уловил в этих словах некую заднюю мысль, определить которую ему так и не удалось. В конце концов, он мог и ошибиться, как ошибся только что, упрямо пытаясь определить запах, которого, может, и вовсе не было. Он нервничал. Воздух был напоен тяжелыми, чересчур сладкими ароматами, полон какими-то испарениями и скрытыми веяниями. Юберу давно пора бы завести разговор о заводе, о делах. Ужин кончился, этикет соблюден… Неужели они не чувствуют его нетерпения? «Им не нравится моя работа, — подумал он. — Моя новая лампа их не интересует. С таким же успехом они могли бы торговать солдатскими башмаками или сардинами в банках».

— Я не хотел бы вмешиваться в дела, которые меня не касаются, — начал Юбер, — однако ваш брат внушает мне некоторые опасения… Он почти ничего не ест… Превратился, можно сказать, в комок нервов…

— Стало быть, еще один худеет, — проворчал Эрмантье. — Пожалуй, все мы, того и гляди, отправимся на тот свет.

Юбер поставил чашку, может быть, чересчур поспешно.

— Извините, — сказал он, помолчав, — но вам известно, с какой симпатией я отношусь к Максиму… Я буду чрезвычайно огорчен, если с ним что-нибудь случится.

— Что же, например?

— Не знаю… в том-то и дело… Только весь Лион в курсе его… похождений. Не далее как месяц назад, он всюду появлялся с этой… этой…

— Ну и что?.. При чем тут его здоровье?

— Может быть, и ни при чем… Во всяком случае, я на это надеюсь… Одним словом, Максим явно не в своей тарелке. Правда, Кристиана?

— Да, — рассеянно отозвалась Кристиана.

О чем она думала? В этот момент Эрмантье представил себе ее в профиль. Почему в профиль? Она всегда была красива. Похожа на Юнону, только глуповатую. Нос, подбородок — великолепные, а вот лоб — низкий. Женщина обычно производит то или иное впечатление, на ней женятся из тщеславия или из робости, хотя, по сути, это одно и то же. А потом выясняется, что она всего лишь хищный, хотя и робкий зверек, и даже чувственности лишена. Вот что отдалило их друг от друга. Любовь. Эрмантье было не по себе, он вытер лоб, руки.

— Людям рот не заткнешь, — продолжал между тем Юбер. — Вам следует подумать о вашей репутации…

— Плевать мне на людей, — сказал Эрмантье. — Знаете, о чем они толкуют за моей спиной, эти люди? Что я неотесанный дикарь, которому просто-напросто повезло. Что если бы мне не подвернулась жена директора, то я до сих пор прозябал бы в лаборатории в должности какого-нибудь инженеришки. Мало того, люди утверждают, что я непременно сломаю себе шею, потому что возомнил себя крупным дельцом и важным господином. А рабочие, Юбер? Вам угодно знать, о чем они толкуют в своем кругу? Они говорят, что я негодяй и карьерист. Так вот, мой милый друг, я на них…

— Ришар!

— Нет. Я не сержусь. Я только хочу сказать, что Максим имеет полное право развлекаться. От всей души желаю, чтобы он поразвлекся за двоих!

— Довольно, Ришар, — сказала Кристиана. — Что с вами сегодня?

Эрмантье вдруг умолк. А что, если ей вздумается рассказать этому идиоту Юберу историю с кошкой?!

— Погода на вас, верно, действует, вы устали, — заметил Юбер.

— Ничуть я не устал.

— Если хотите, можно отложить на завтра…

— Ни в коем случае. Лучше сейчас. Бумаги при вас?

— Да, если позволите, я пойду принесу.

Юбер тихонько отодвинул стул. Все его жесты размеренны, аккуратны. Даже шагов почти не было слышно.

— У него, обиженный вид, — шепнула Кристиана. — Вы нарочно стараетесь задеть его.

— Как он одет?

— Как он…

— Да.

— На нем черный костюм.

— Понятно! — усмехнулся Эрмантье. — А на вас что, можно узнать?

Голос Кристианы чуть-чуть изменился.

— На мне белое платье с орнаментом внизу.

— С каким орнаментом?

— Что-то греческое.

— Какого цвета?

— Темно-красного.

— Понятно, — с серьезным видом повторил Эрмантье.

Да, их отдалила друг от друга любовь. Как он тогда… Боже! Подумать только, он до сих пор страдает. Бывали моменты, когда он чувствовал себя оскорбленным при одной мысли, что ее нельзя расшевелить, что она не способна ответить на его ласки. Если бы она по крайней мере согласилась… Если бы не заслонялась своей узкой, ограниченной, глупой моралью. Разве можно заставить ее понять, почувствовать, что она как женщина — мертва!

Он провел платком по лицу. Пот разъедал шрамы.

— Юбер прав, — осторожно сказала Кристиана. — Максим очень мил, но не умеет держать себя в рамках приличий. И в отношении Марселины я успела заметить…

— Что? Что еще?

— Конечно, он уже не в том возрасте, когда нуждаются в опеке… И все-таки в нашем доме…

— Так что же он такое делает в нашем доме, как вы изволите говорить? Тискает ее, что ли? Или ходит к ней…

— Перестаньте, Ришар. Вы решительно ничего не хотите понимать.

— Не я прогнал Бланш.

— Еще бы… во всем, как всегда, виновата я. Не стоит больше говорить об этом. Но что касается этой девушки, я нахожу это тем более неприличным, что у нее с Клеманом… Словом, вы понимаете, что я имею в виду.

— Понимаю, — отрезал Эрмантье. — Я поговорю с Максимом.

— Только не говорите, что это я вам сказала. А то я окажусь в глупом положении.

— Я тоже так думаю. Вы уже поставили в известность Юбера?

— О, в двух словах… Чтобы он не делал опрометчивых замечаний. Максим такой обидчивый.

— Да вы, я вижу, немало всего поверяете этому славному Юберу.

— Он всегда готов оказать нам услугу.

— И долго он собирается пробыть здесь?.. Нет, вы меня не поняли… Я вовсе не хочу проявлять нелюбезность. Он может оставаться, сколько пожелает… Я спрашиваю для того, чтобы узнать, кто его заменит на заводе.

— Курсель.

— Можно было бы предупредить меня. Курсель! Почему именно Курсель?

— Это вполне подходящий человек.

— Дорогая Кристиана, позвольте вам заметить, что мне лучше знать, кто подходящий, а кто нет и кому следует замещать Юбера… Прежде, помнится, вы почитали делом чести не запоминать имен моих сотрудников. Вы сильно переменились.

Она хотела было возразить. Он ждал, скрестив ноги и положив руку на спинку ее стула, не ведая, что в наступающих сумерках точь-в-точь походил на того человека, каким был… до гранаты… И Кристиана не без удивления молча вглядывалась в эти темные очки, смотревшие на нее.

— А вот и Юбер, — шепнула она и с явным облегчением, пытаясь изобразить веселость, быстро проговорила: — Покидаю вас… Я вам больше не нужна. Покойной ночи… Юбер, будьте благоразумны, не увлекайтесь разговорами, Ришару необходимо ложиться рано.

Поднялся слабый ветерок, и каждый листочек, каждая былинка затрепетали. Эрмантье выпрямился, осторожно вздохнул, стараясь подольше удержать в носу, в горле теплый, насыщенный ароматами воздух, чтобы понять наконец…

— Мы все вместе ломали голову, — рассказывал тем временем Юбер. — Не так-то просто придумать рекламу… Вам нехорошо?

— Нет-нет… Продолжайте! Я вас слушаю.

Ему почудился все тот же запах. Смешанный с ароматом гвоздик и роз, влажной травы, он был едва различим и настолько необычен, что Эрмантье не решался назвать его. В этом названии таилась страшная опасность. Он снова блуждал на краю бездны, его одолевали сомнения и тревога, и голос Юбера никак не мог развеять тьму, одиночество и скорбь, душившие его…

— Я придумал фразу, которая, как мне кажется, вовсе не дурна, — говорил Юбер. — «Вместо свечи — солнце».

— Как, простите?

— «Вместо свечи — солнце». Обычная рекламная фраза.

— Над нами будут смеяться, — устало сказал Эрмантье. — «Свеча» — смешное слово.

— В таком случае обратитесь к специалисту. Есть профессионалы, которые занимаются тем, что придумывают рекламу.

— Это не в моих принципах, — проворчал Эрмантье. — Я никому не поручаю того, что могу сделать сам. И свою лампу я тоже придумал сам, почти без посторонней помощи. Я изобрел машину для нарезки фланцев… Вас еще не было тогда на заводе, Юбер. Наши лампы дневного света… — он положил свои большие руки на стол, ладонями вверх, — они сделаны вот этими руками. Если бы я мог, я бы и монтажный конвейер сам собрал. Будьте же наконец серьезны! Реклама — это тоже наше дело… Вернее, мое. Я сам этим займусь. Сейчас у меня как раз много свободного времени. Я бы уже давно все сделал, если бы мне не приходилось…

Ноздри его невольно расширились, втягивая теплый ветерок, прошумевший над прибрежными зарослями чертополоха, тамариска, жимолости, наперстянки…

— Вы чувствуете? — едва слышно, будто стыдясь, прошептал он.

— Что?

Юбер, разумеется, не мог этого чувствовать. Эрмантье вздохнул, вытащил из кармана сигарету.

— Ничего, — сказал он. — Продолжайте. Кормерен прислал вам смету?

— Нет еще.

— Подстегните его! Как можно! Ведь со всеми этими отпусками мастера смогут приступить к работе не раньше пятнадцатого сентября. Представляете, чем это нам грозит?.. Бухгалтерские счета с вами?

— Да, вот они.

— Давайте, я подпишу.

Он придвинулся к столу, достал ручку.

— Можно зажечь лампу на веранде, — заметил Юбер.

Эрмантье пожал плечами и, не задумываясь, подписал бумаги. Он уже не боялся показаться смешным. Впрочем, он никогда не боялся выглядеть смешным в глазах Юбера.

— Нового ничего?

— Ничего, — ответил Юбер. — В Лионе никого нет, и я не сомневаюсь, что смета от Кормерена поступит к нам не раньше чем через три недели. То же самое и в отношении наших представителей за границей. Они занимаются только текущими делами.

— Кто вас замещает?

— Курсель.

— Напрасно. Я ничего против него не имею, но он человек вялый. Ему больше подошла бы какая-нибудь чиновничья должность.

— Я с вами не согласен.

— Знаю. Вы редко со мной соглашаетесь.

Эрмантье положил руки на стол и уперся в них подбородком. Неужели Юбер не восстанет хоть раз? Может, это и есть минута откровения?

— Вы ставите меня в трудное положение, — снова заговорил Юбер. — Стоит мне что-нибудь предложить, как вы тут же выдвигаете возражения… Вы что-то сказали?

— Я молчу.

Порыв Юбера, казалось, уже угас, однако он продолжал каким-то странным, лишенным всяких оттенков голосом:

— Курсель не слишком инициативный человек, это верно. Но много ли найдется среди ваших сотрудников инициативных людей? Стоит кому-то сделать шаг, как вы тут же одергиваете его. А если человек упорствует, вы так или иначе от него избавляетесь. Можно подумать, что вы боитесь окружать себя активными людьми, у которых есть хоть какие-то амбиции… Мне с большим трудом удалось уговорить Курселя. Пришлось пообещать ему что его никто ни в чем не станет упрекать.

Юбер с опаской поглядывал на Эрмантье. Ни разу еще он не заходил так далеко, а Эрмантье по-прежнему не шевелился. Он чуть-чуть наклонил голову, будто прислушиваясь к иному голосу или шуму, исходившему из недр ночи.

— Курсель согласился, — продолжал Юбер, — но не поверил мне, а если и поверил, то не до конца. Я не пользуюсь там должным авторитетом, потому что вы слишком часто отменяли мои решения…

Он вынул свою коробку с пастилками, но Эрмантье резким движением остановил его.

— Уберите свою пакость, — сказал он. — Мне неприятен этот запах… Так что вы хотели сказать?

— В общем… Я хотел сказать… Предоставьте мне возможность брать на себя ответственность… Это мое право… вполне законное право. И я хочу им воспользоваться. Вам смешно?

— О нет! Нисколько. Просто ваша манера… Ладно, оставим это. Так что же дальше?

— Дальше… ничего. Это все, что я хотел сказать. В конце концов, вы ведете себя вызывающе. Ведь я не принадлежу к числу ваших служащих. Когда я отдал вам свой капитал, вы…

Эрмантье ударил кулаком по столу и так резко встал, что край стола уперся в грудь Юбера. Юбер поднялся вслед за ним.

— Вы слишком далеко заходите, Эрмантье! — сказал он дрожащим голосом.

— Да замолчите же вы! — воскликнул Эрмантье.

Он тяжело дышал, обратив лицо в сторону сада и с затравленным видом втянув голову в плечи.

— Неужели вы не чувствуете? — прошептал он. — Запах сосны!.. Теперь я в этом уверен… Пахнет сосной… Вдохните… понюхайте сами.

Юбер осторожно втянул в себя воздух, все еще с опаской глядя на Эрмантье.

— В самом деле… — согласился он. — Пахнет сосной.

Эрмантье привалился к столу, заскрипевшему под его тяжестью.

— Нет, — отрезал он. — Нет… Нечего рассказывать мне сказки ради моего спокойствия. Нет.

Он отчеканивал слова, вкладывая в каждое из них все свое отчаяние.

— Нет… Сосной не может пахнуть… Здесь нет сосен… На многие километры вокруг… И вам это прекрасно известно, Юбер.

Он тяжело опустился на стул, потрогал пальцами виски, лоб, затем снял очки и прикоснулся к шрамам на месте глазниц, образующим тонкие извилистые бугорки.

— Уверяю вас, — заговорил Юбер, — похоже, будто и в самом деле пахнет сосной… Правда, не очень явственно, но я тоже начинаю чувствовать…

— Благодарю вас, Юбер… Вы очень любезны, но не стоит уверять меня, будто я прав… Я не прав… Мне чудится запах сосны, но я ошибаюсь, вот и все… И вы ничем не можете мне помочь. Ничего не поделаешь. Налейте мне, пожалуйста, немного кофе.

Гром прогремел где-то совсем рядом, и его раскаты, которым вторило эхо, долго еще отдавались вдалеке.

— Погода невыносимая, — заметил Юбер. — Нам лучше пойти в дом.

— Сейчас, сейчас.

Эрмантье, казалось, совсем обессилел. Он торопливо выпил свой кофе, помолчал немного, помахал перед лицом рукой, словно отгоняя невидимых мух, потом заговорил:

— Юбер… Если говорить по-мужски откровенно… Я сильно… изменился? У меня больной вид? Вы видите меня не так часто, вам это должно быть заметнее.

— Вы кажетесь более возбужденным, нервным… Это правда.

— Я похудел?

— Да.

— Спасибо, Юбер. Вы имеете мужество быть откровенным. И еще скажите… Ведь это неправда… Вы не чувствовали запаха сосны?

— Нет.

— Вот так и следует говорить.

— Дорогой мой, напрасно вы придаете такое значение мелочам, которые…

— Хорошо, хорошо!.. Разумеется, все это мелочи… Согласен. Я не возражаю против вашего Курселя. В конце концов, и здесь я мог ошибиться.

— Тем не менее, если это доставит вам удовольствие, еще не поздно назначить вместо него кого-нибудь другого. Например, Матьяса…

— Не надо мне ничего. Пускай будет Курсель! Унесите все эти бумаги, Юбер. Предоставляю вам полную свободу действий… Думаю, мне не удастся вернуться в Лион через месяц. Спокойной ночи, Юбер. Я хочу немного пройтись… Который час?

— Десять часов. На улице совсем темно.

— Какая разница! Доброй ночи.

Эрмантье пошел по аллее. Он слышал, как Юбер втаскивает стол под крышу веранды. Слышал в траве вокруг себя стрекот цикад. Крупная теплая дождевая капля упала ему на щеку и скатилась к губам. Он продвигался вперед, слегка развернувшись боком. Ходить иначе он уже не мог. Из-за стены. А ночь полнилась запахом сосны. Сосновой иголки, полураскрытой сосновой шишки, источающей клейкую смолу. Запах сосны заглушал теперь все остальное. И каждый вздох причинял Эрмантье нестерпимую боль. «Это пройдет, — твердил он. — Это пройдет… Уже проходит!» Ветер дохнул влагой, и в саду снова разлился аромат гвоздики, увядшей розы, мокрых листьев. Вот и все! Конец. Кризис миновал. Еще один порыв ветра, на этот раз более сильный, донес рокот океана, пресноватый запах песка во время отлива, застоявшейся воды, выброшенных на берег скользких водорослей. «А между тем я такой же, как прежде, — с удивлением думал Эрмантье. — Ощущаю себя таким. Я вполне мог бы работать, вычислять, возможно, даже изобретать! И все-таки я ошибаюсь. Взять хотя бы случай с Ритой: ведь я ошибся. И кто знает, что сталось бы, если бы я занялся вычислениями, работой!»

Он сделал еще несколько шагов и остановился, потому что внезапно потерял дорогу. Куда он забрел, предаваясь этим дурацким размышлениям? Ногой он стал нащупывать землю впереди и вокруг себя, как в былые времена охотясь на болоте, когда почва казалась опасно зыбкой. Наткнувшись мыском ботинка на край бордюра из цемента, он тотчас сориентировался. Он находился на пересечении двух главных аллей, рядом с персиковым деревом, маленьким трехлетним персиковым деревцем, которое он посадил в прошлом году. Кристиана, конечно, была против! Еще бы, персиковое дерево на краю клумбы! Нарушена симметрия! Да и зачем вообще нужны фруктовые деревья? Они ведь не крестьяне. К тому же на рынке персики гораздо лучше. Деревья Кристиана не любила, так же как и животных. А цветы ей были нужны лишь для того, чтобы срезать их и расставлять в вазах. Ему, разумеется, искусство составления букетов было неведомо. Он был вьючной скотиной, годной для добывания денег, и все. Ладно, она еще увидит… Если ему придется уступить свое место… Если заправлять всем, пускай даже всего несколько месяцев, будет Юбер… «А вообще мне было бы гораздо лучше в какой-нибудь психиатричке». Слово это наполнило его сердце горечью. Он сплюнул. Ему хотелось пить. Он чувствовал себя иссохшим, источенным и изъеденным, вроде тех трухлявых костей, что выбрасывают на песок волны. Наступить бы на какую-нибудь другую штуковину, зарытую в земле, которая взорвалась бы под ним, разметав во все стороны его сны и кошмары! Да. Он уже дошел до этого. А Максим тем временем…

Воображению его рисовались невыносимые картины, обнаженные тела с головой Кристианы… Застонав, он протянул руку к маленькому деревцу. Быть может, персик утолит эту неодолимую жажду.

Руки его ощупывали пустоту. Ступив ногой на мягкую землю, он двинулся вперед. Все новые капли падали вокруг него, причем каждая со своим особым звуком, они были тяжелыми, и казалось, будто это плоды падают с дерева. Персиковое дерево пряталось где-то здесь, прямо перед ним. Но где? Эрмантье вернулся на дорожку. Он не желает больше терпеть этого издевательства. А ну-ка! Пересечение двух аллей — вот оно. Стало быть, там, на углу… Ошибиться невозможно. Он снова пошел, размахивая руками, отсчитывая шаги: три… четыре… пять… Должно быть, он прошел мимо… Может, надо чуть правее?.. Нет, справа — ничего… И слева — тоже… Персикового дерева не было. Оно исчезло. Эрмантье споткнулся о цементный край бордюра и, чуть не потеряв равновесия, выставил вперед локоть, чтобы заслониться. Но ничто ему не угрожало. С наступлением ночи ветер в саду усилился. Едва заметное перемещение колышущихся ветвей, шелест и бесчисленные шорохи, оживая, постепенно заполняли тишину. Эрмантье боролся с желанием повернуться и бежать со всех ног к дому, рискуя удариться и упасть.

«Прекрасно, — сделал он вывод, — персикового дерева больше нет. Она его выкопала. Чтобы оставить за собой последнее слово». Такое объяснение его почти удовлетворило. Впрочем, другого и быть не могло. Ибо в конце-то концов… Он крепко стиснул руки… Если бы персиковое дерево было здесь, его руки не обманулись бы! Он опустил голову, как будто мог взглянуть на них, подбодрить. Он чувствовал свои руки, ощущал, как они прикасаются друг к другу, такие проворные, послушные и верные. Хотя им и почудилось, что… Нет, персикового дерева больше не было!

Он возвращался, не торопясь, явственно ощущая за своей спиной трепетную жизнь сада. Гроза угомонилась. Максим?.. Максим, верно, давно уже выкурил свою сигарету. Это был предлог, чтобы уйти. Возможно, он проведет ночь на воле, в дюнах.

Прежде чем закрыть дверь веранды, Эрмантье в последний раз глубоко вздохнул. В воздухе пахло намокшей пылью. Почему ему почудился запах сосны? Он услыхал кота, или, вернее, кошку, исходившую во тьме любовным плачем.

Глава 5

Эрмантье открыл окно, медленно и глубоко втянул в себя воздух. Отныне каждый новый день станет для него тяжелее предыдущего. И все из-за терзавшей его тревоги. Каков будет окончательный приговор Лотье? Ибо придется признаться ему… во всем! Рассказать о Рите, о соснах… о запахе хвои… о страхе, гнусном страхе, то и дело подстерегавшем его! Лотье посоветует ему отдых, еще раз отдых, а возможно, и полный отказ от работы!.. Впрочем, может, и нет. Хотя…

Было уже очень жарко. Эрмантье без труда представлял себе голубое небо, чересчур голубое, а дальше, за парком, тянущиеся вдоль берега моря низинные луга без единого деревца или перелеска. И снова вздохнул глубоко, до головокружения. Ничего. Во всяком случае, ничего необычного. Он вошел в туалетную комнату, отыскал на полочке, где лежали его расческа со щетками и стоял флакон одеколона, привезенную Кристианой электрическую бритву. Ему было известно, что бритва — белая, что у нее четыре лезвия и что стоила она три тысячи франков, однако то, что он держал в руке, имело цилиндрическую форму, продолжением которой служил шнур, и все. Воображению его это ничего не говорило и никакого удовольствия не доставляло. У него даже не возникало желания включить ее и послушать, как она работает. Ему не давала покоя иная мысль, нелепая, как все мысли, одолевавшие его в последние несколько дней: он был уверен, что когда уловил запах сосну, то не переставал чувствовать запах цветов и раскаленной земли. Правда, запах сосны преобладал, но и другой тем не менее существовал, и все это одновременно, в один и тот же момент. Да, в один и тот же момент, то есть, иными словами, те же таинственные нервы, которые давали ему неверную информацию, способны были сообщать и другую, совершенно неоспоримую. Это-то и казалось невероятным — одновременное двойственное и противоречивое свидетельство… Эрмантье вспомнился лабиринт, в котором он блуждал, когда ему было восемь лет. Снаружи павильон походил на все остальные павильоны ярмарки. Он храбро опустил у входа свою монетку. И сразу же очутился один в этой едва освещенной конуре, окруженный со всех сторон стенами, меж которых следовало пробираться. Откуда-то — но откуда? — доносилось топтание, шорохи, крики, непонятная, таящая в себе угрозу возня, а между тем посетители двигались, касаясь рукой матерчатой перегородки, которая шаталась при малейшем нажиме, и выходили на перекрестки с кривыми зеркалами, где собственное изображение виделось похожим на блестящую проволоку с кошмарной, уродливой головой наверху или же на некое подобие чудовищной лягушки с растянутым, разинутым ртом. Он попробовал бежать, вообразил, что за ним гонятся, и в конце концов выскочил на свет под грохочущую музыку ярмарки; ему пришлось спрятаться за одной из повозок: его тошнило. Вот что приходило ему теперь на память. Кончики его пальцев до сих пор хранили воспоминание о шероховатостях полотна, о соприкосновении с этими мягкими, податливыми стенами, которым постарались придать вид и цвет камней какого-то подземелья. И сейчас у него было такое ощущение, будто он снова бродит в лабиринте.

— Ришар!.. Можно войти?

Не дожидаясь ответа, Максим пересек комнату.

— У тебя не найдется аспирина?.. Я что-то расклеился… Простудился, наверное. Это в июле-то! Вот уж идиотизм.

— Ты совсем вымотался, мой дорогой Максим, — заметил Эрмантье. — Если не займешься собой, дело может обернуться плохо, и довольно скоро. Посмотри на ночном столике.

Эрмантье вплотную подошел к стене, справа от раковины. Рука его скользнула вдоль эмалированной перегородки. Он шарил с осторожностью, так как розетка была разбита. Надо заменить ее, раз теперь у него электрическая бритва.

— На ночном столике ничего нет, — сказал Максим.

— Тогда… Посмотри в шкафу… в среднем ящике.

Рука его наткнулась на плинтус и пошла по краю вправо, затем вернулась назад. Он опустился на колени, обеими руками ощупывая стену. Розетка должна была находиться здесь, как раз под вешалкой для полотенец.

— Что с тобой? — спросил Максим, остановившись на пороге туалетной комнаты.

— Ничего… Я ищу… розетку.

— Ты ошибся стороной. Она слева.

— Не станешь же ты, в самом деле, рассказывать мне, где тут розетка.

— Дай-ка сюда.

Максим взял бритву, и бритва вдруг заурчала.

— Она чертовски здорово работает, — сказал Максим. — Хочешь, я тебя побрею?

Нет. Эрмантье и не думал уже бриться. Он с недоверием крепко зажал в кулаке жужжащую бритву. Затем потрогал натянутый шнур, подключавший ее к розетке. И наконец, нагнулся, нащупал вилку, которая была воткнута в фарфоровый диск. Розетка была целая, без всякой зазубрины, совершенно гладкая по всей поверхности. Эрмантье выключил бритву.

— Ты здесь, Максим?

— Конечно. В чем дело? Тебе не нравится бритва?

— Максим… Что сделали с моей комнатой?

— Ты о чем?

— Я уверен, тут что-то не так… Раньше розетка находилась справа и была разбита.

Послышалось развязное, насмешливое хихиканье Максима, столько раз выводившее из себя его брата.

— Так ты из-за этого всполошился? Бедный старик, не много же тебе надо… Стало быть, ты не знал, что твою туалетную комнату отремонтировали?

— Отремонтировали?.. Это когда же?

— Да… на Пасху.

— И кто же принял такое решение? Кристиана?

— Черт побери! А кто же еще? Здесь работали рабочие, восстанавливали стену парка. Вот и представился подходящий случай! Агостини предложил отремонтировать заодно и дом. Да ты сам указал ему, что надо чинить, и в частности кровельное покрытие, разве не помнишь?

— Все равно!.. Вам следовало поставить меня в известность.

— Возможно… Только, согласись, у нас были другие заботы. Особенно у Кристианы. Агостини отремонтировал всю виллу, проверил электропроводку.

— Он и сад переворошил?

— Это не он. А отряды по разминированию. Во всяком случае, успокойся, его не слишком испортили.

— А парк?

— Вот парк — да. Ему здорово досталось. Дот взорвали, деревья срубили. Местами он стал похож на поле боя.

Налив в стакан воды из крана, Максим запил несколько таблеток.

— Кристиана, верно, воспользовалась этим, — прошептал Эрмантье. — Ей ведь так хотелось все переделать! Она считала, что я приобрел заурядную виллу.

— Что ты вообразил! Агостини заново сделал только крышу. А остальное просто подремонтировал… Взять, к примеру, комнату для гостей. Согласись, она в этом нуждалась… Впрочем, Кристиана объяснит тебе все гораздо лучше меня.

— Только телефон не удосужились починить, — проворчал Эрмантье. — Боялись, что я буду висеть на нем — из-за завода…

Снова рассмеявшись, Максим закашлялся, пустил в стакан воду из крана.

— В спине колет… Чертовски неприятно… Чего ты себе напридумывал, шутник? «Что сделали с моей комнатой?» Если бы ты себя слышал! Что за тон, черт побери!

— Ладно, — пробормотал Эрмантье. — Тебя бы на мое место!

Он снова включил бритву, провел ею по щеке и остался доволен своей кожей — мягкой, гладкой, свежей.

— Я отлично понимаю, что стал невыносим. То мне кажется, что сам я изменился, а то начинает казаться, будто вещи стали не те. С тех пор как я перестал видеть… Не знаю, как объяснить это… Но все идет так, будто бы тело мое подменили и будто бы я к тому же попал совсем в иной мир, чужой и опасный.

— Тебе следовало бы пользоваться тростью, — заметил Максим. — Легче было бы нащупывать дорогу.

— Нет, ты не понимаешь. Речь не об этом. Например, вчера вечером в саду… я почувствовал сильный запах сосны.

— И ты тоже?

— Как? Уж не хочешь ли ты сказать…

— Я просто хочусказать, что вчера вечером я ощутил сильный запах смолы. Вот и все. Я прогуливался вдоль дюн. На километры вокруг нет ни единой сосны. А между тем можно было поклясться, что шагаешь под соснами. Мне кажется, это вызвано жарой и грозой.

— Максим! Поклянись, что ты говоришь это не для того, чтобы только успокоить меня!

— Честное слово, нет! Впрочем, я никак не могу понять, почему этот запах так встревожил тебя. Брось, старик, встряхнись… Подожди, ты не то делаешь.

Максим осторожно взял бритву и провел ею по щекам брата, затем вокруг рта и возле носа. Это легкое прикосновение лучше всяких слов выражало то понимание и те дружеские чувства, силу которых так остро ощущал Эрмантье. Он не противился, покорно поворачивал голову, вытягивал подбородок, с трудом удерживая дрожь, когда длинные пальцы Максима касались его кожи.

— Потрясающе! — прошептал Максим. — Одолжи мне эту штуковину, я хочу попробовать на себе… Ты никогда не был так чисто выбрит… Теперь немного пудры, и все.

— Спасибо, — сказал Эрмантье. — А сейчас, пожалуй, я могу признаться тебе… Вчера вечером я был страшно зол на тебя…

— Ба! Ведь не в первый же раз… Наклонись, я слегка побрызгаю тебя одеколоном. Ты запустил себя! Причесываешься кое-как. Ну и вид у тебя… Сядь, а то я совсем закружился.

Максим нажал на пульверизатор и быстро причесал брата.

— Правда, что Марселина — твоя любовница? — спросил Эрмантье.

Максим присвистнул.

— Какой ты любопытный! Конечно, она моя любовница. А чем я виноват, если все они так и липнут ко мне?

Он рассмеялся, ничуть не рассердившись, ибо никогда и ни к чему не относился всерьез.

— Верно, это Кристиана тебе сказала? — продолжал он шутливым тоном. — До чего же она все-таки старомодна! И уж наверняка поведала тебе, что Клеман тоже увивается вокруг малютки и только ждет удобного случая, чтобы сцепиться со мной!.. Нет, не бойся. Я преувеличиваю. Клеман слишком почитает субординацию.

— А знаешь, что он мне однажды сказал, этот Клеман, когда я посоветовал ему не увлекаться и не раздувать счета из гаража?.. Буквально следующее: «Мсье думает, что я вор. А может, есть кое-кто другой, кого следовало бы сначала проверить, прежде чем винить меня…»

— Это он обо мне?

— Конечно!

— А ты… что ты об этом думаешь?

— Ничего.

Максим бросил расческу на полку.

— Ну если так!

Голос его задрожал, стал неузнаваем.

— Они все против меня, хотя должны были бы, казалось… Ладно! Сегодня вечером я уеду.

— Ну что ты! — испугался Эрмантье. — Я только прошу тебя утихомириться. Оставь ты эту девчонку. Подлечись. Я чувствую, что ты тоже очень болен.

— Это мое дело, — бросил Максим, внезапно выйдя из себя. — Я — вор! Вот так история. Бедный старик, если бы ты только знал то, что знаю я…

Приступ кашля согнул его пополам, и снова в стакан полилась вода.

— Ришар! — послышался со двора голос Кристианы. — Ришар!.. Можно к тебе? Только что приходил почтальон.

Максим в ярости поставил стакан на раковину.

— До вечера, — буркнул он.

— Останься! — крикнул Эрмантье. — Приказываю тебе остаться. Идиот!

Дверь в комнату захлопнулась. Эрмантье не шелохнулся. Максим? Приступ гнева. И ничего более. Он не уедет. Куда ему деваться с тридцатью пятью тысячами франков? Слова, все это одни слова. «До чего же я с ними устал, — подумал он. — Боже, до чего я устал». Он чувствовал внутри какую-то пустоту, такие же ощущения испытывает, верно, мертвое, сухое дерево. Жизнь его не имела больше ни веса, ни содержания. Каждое столкновение с реальным миром, их миром, все больше расстраивало его, лишало уверенности. Взять хотя бы эту розетку… Мелочь по сравнению со всем прочим… И все-таки, несмотря ни на что, розетка эта не давала ему покоя… Почему она была слева? Ну а почему бы ей не быть слева?..

В комнату вошла Кристиана.

— Вы поссорились с Максимом? — сказала она. — Я видела, как он уходил разъяренный.

— Нет-нет… Пустяки.

— Вы поговорили с ним о… Марселине? Все улажено?

— Почти что.

— Почти? Я не узнаю вас, Ришар.

Он с трудом встал.

— А письма? От кого они?

— Одно от Жильберты, другое от ее жениха. В Лионе вроде страшная жара.

— Вот как? Почту по-прежнему разносит папаша Курийо?

— Да! Он сказал, что зайдет как-нибудь утром навестить вас.

— Это не к спеху. Смотреть на такого красавца, как я! Кристиана, вы забыли сказать мне, что в доме работал Агостини.

— Возможно… Я наверняка забыла и много чего другого.

— Он прислал счет?

— Нет еще. Я могу попросить его прислать.

— Не надо… Клеман здесь?

— Конечно.

— Мне хотелось бы прогуляться… Вам не нужна машина?

Почувствовав, что она заколебалась, он добавил:

— Если у вас есть дела, не стесняйтесь. Я могу подождать, времени у меня достаточно.

— Вы не хотите, чтобы я поехала с вами? — спросила Кристиана с какой-то робостью.

— Хочу, — прошептал Эрмантье. — Я даже думаю, мне это будет приятно.

— Тогда едем сейчас, пока не так много народу.

Последняя фраза вырвалась у нее невольно. Она не решилась поправиться, и оба они умолкли, слушая жужжание огромной мухи, заблудившейся в складках штор. Эрмантье машинально потрогал шрамы под очками.

— Я скоро, — сказал он. — Встретимся внизу.

Они были чужими друг другу более, чем когда-либо. Эрмантье в первый раз подумал, что, если ему не суждено вернуться в Лион к концу сезона отпусков, он предпочел бы остаться в поместье один. Наверняка найдется какая-нибудь женщина из местных, чтобы готовить и заниматься хозяйством. Ибо в конце-то концов не исключено, что на него страшно смотреть. Блеш дрогнул тогда, во время их последней встречи; что же касается старой Бланш, то, когда он попросил ее вернуться, она ответила: «Нет… Теперь уже нет». А эти их недомолвки, намеки и та манера, которую они усвоили: брать вроде как бы разбег, прежде чем обратиться к нему! В таком случае, на заводе с еще большим основанием… Эрмантье застыл на мгновение перед зеркалом, затем, опустив голову, вышел из комнаты. В коридоре он снова остановился, вслушиваясь в молчание дома. Уродство всегда казалось ему достойным презрения. Он был уродом. И даже хуже чем уродом! Инвалидом. Такого следовало прятать. Но в этом, уж конечно, никто не признается. Будут и дальше лгать. Так что ему никогда не узнать, действительно ли…

Тяжело поднявшись по лестнице, он двинулся на чердак с вытянутыми вперед руками. И тотчас узнал запах старых бумаг, пыли, сваленных в кучу чемоданов, который так любил. Он поднял над головой руку, нащупал дерево стропил, шершавое, местами растрескавшееся, утыканное ржавыми гвоздями. Форточка была где-то тут, совсем рядом. Вот она! Рука его ухватилась за шпингалет с зазубринами, разрывая тонкие нити паутины, потрогала стекла. Замазка была свежая. Стало быть, Агостини и здесь побывал. Эрмантье прошел под скатом крыши, ощупал обрешетку, на которой держалась черепица. Доски были сухими и пахли лесопильней, стружкой. Да, сделано было все, что нужно. Вернувшись к двери, он поискал коммутатор, обнаружил металлическую трубочку, в которую были спрятаны провода. Агостини работал на совесть, как положено, да и почему бы ему не работать? Но, по правде говоря, у Эрмантье зародилось иное подозрение, гораздо более страшное!

Он спустился вниз, на второй этаж, добрался до конца длинного коридора и вошел в комнату для гостей. Широко растопырив пальцы, он водил руками по обоям. Поверхность их была холодной, гладкой. Старые обои местами вздулись. А эти, похоже, наклеены совсем недавно. Какие они? Зеленые с золотой прожилкой? Он охотно пожертвовал бы обеими руками, лишь бы сохранить хотя бы один глаз, лишь бы различать все хоть в тумане, а не вести эту жизнь мокрицы! Сориентировавшись, он нашел умывальник, потрогал кран. Фарфор казался хорошим на ощупь. Агостини не поскупился.

Эрмантье пошел по коридору, услыхал, как скрипнула половица, обернулся.

— Юбер?

Никто не ответил. Никого не было. Значит, можно быть уверенным, что на повороте лестницы никакое кривое зеркало не станет посылать его отражения. Лабиринт отныне был пустым и темным. Ступенька за ступенькой он спустился вниз. Кристиана дожидалась его в конце вестибюля.

— Клеман готов, — сказала она. — Куда вы хотите поехать?

— Никуда. Я хочу просто походить по песку, услыхать море… Здесь я начинаю задыхаться.

Она взяла его за руку, но не для того, чтобы вести, то было невольное движение, в котором, несмотря ни на что, крылось, возможно, не только сострадание.

— Кристиана, — прошептал он, — как это мило с вашей стороны — уделить мне час.

Он заметил, что голос его прозвучал униженно, и почувствовал, как в груди снова закипает глухой, неодолимый гнев, с детских лет не перестававший бурлить в нем, словно крутой кипяток.

— Работы, кажется, выполнены тщательно, — продолжал он. — Надо будет расплатиться с Агостини. Максим заверил меня, что сад в хорошем состоянии.

Они дошли до пересечения двух аллей.

— А знаете, на вашем персиковом деревце выросло три персика, — сказала Кристиана.

Он не дал себе труда ответить. Перешагнув через бордюр, он протянул руку, пальцы его наткнулись на ветки, раздвинули листву и коснулись тонкого ствола, местами липкого от сладкого сока. Он уже не мог унять дрожь в руках.

— Три персика, — повторила Кристиана, — хотите, я…

То была правда. Эрмантье отыскал их, пушистые, теплые, уже мягкие на ощупь. Вокруг его головы жужжали пчелы. Или, может, это внутри головы? Огромным усилием всего тела он переставил ногу назад, словно вытаскивал ступню из трясины.

— Пойдемте отсюда, — пробормотал он.

Забравшись в машину, он зябко съежился. Машина свернула влево. Клеман, видимо, намеревался ехать по так называемой «частной дороге», узенькой и каменистой, пробиравшейся через тощие поля к дюнам. Туда или куда-нибудь еще, какая разница? Сунув правую руку в карман, Эрмантье незаметно вытер о платок большой палец. Затем указательным пальцем поскреб кончик ногтя, где еще оставалась вязкая влага. Точно таким манером ему хотелось бы поскрести и тот уголок в своем мозгу, где застряло воспоминание о пустой, совсем пустой клумбе. Ибо накануне вечером она была пуста. Во всяком случае, его руки сочли ее таковой.

«Бьюик» шел так мягко, что никаких толчков не чувствовалось, но в полуоткрытое окно проникал терпкий, насыщенный многими запахами воздух, заставляя вспоминать знакомые картины: открытое море, белые паруса, лошадей, пасущихся на краю пастбища.

— Хотите немного пройтись? — спросила Кристиана.

— Очень хочу, — слабым голосом ответил Эрмантье.

— Я остановлюсь у мельницы, — предложил Клеман.

Мельница Плентиво. Эрмантье чуть было не купил ее из-за вида на океан. А может, еще и потому, что крылья и весь механизм сохранились полностью. Плентиво, владельцы мукомольного предприятия в Жонзаке, переделали старую мельницу, превратив ее в уродливую виллу, куда сами никогда не приезжали. Эрмантье вышел из машины, принюхался к порывистому ветру.

— Море сегодня очень спокойное, — заметила Кристиана.

Он предпочел бы, чтобы она ничего не говорила и позволила ему идти на свой страх и риск. Впрочем, он без труда определил, где находится. Мельница была слева. Справа — широкий изгиб берега, который, заостряясь, превращался в меловой уступ, низко нависавший над водой и напоминавший стоящий на якоре крейсер. Впереди — серое море. На горизонте — скопление облаков, откуда с наступлением вечера будет доноситься громыхание далекой грозы. Эрмантье выпрямился. У него было такое чувство, будто он ускользнул из-под власти злых чар. Как жаль, что он не может сразу побежать к воде.

— Пошли! — сказал он.

И двинулся вперед широким скользящим шагом, оставляя за собой на песке две борозды.

— Давайте я провожу вас, Ришар! Не туда! Не туда! — закричала она вдруг с испугом.

— Если даже я упаду, — проворчал Эрмантье, — согласитесь, большого вреда не будет.

— Мы на самой вершине дюны, — запыхавшись, сказала Кристиана.

Эрмантье улыбнулся.

— Послушать вас, так можно подумать, что речь идет о горе. А ведь это даже не дюна. И спуск такой пологий!

— Возвращайтесь назад! — сказала Кристиана.

Ветер свистел в зарослях чертополоха и тамариска. Раздался крик чайки, но такой слабый, едва различимый в плотной пелене безмолвия. Во тьме, державшей Эрмантье в плену, пейзаж казался торжественным, почти застывшим и простирающимся до бесконечности. Если бы Кристиана не употребила слова «вершина», у Эрмантье наверняка не возникло бы внезапного ощущения пустоты. Он отступил на шаг. Это было странно — то, что творилось с ним. Стоило Кристиане сказать: «На вашем персиковом деревце выросло три персика», и персиковое дерево оказалось тут как тут. Теперь она произнесла: «Не ходите дальше», и он уже не мог избавиться от ощущения начинающегося головокружения, а между тем мысленно он прекрасно представлял себе мягкий песчаный уступ, окаймлявший пляж. Любой ребенок играючи скатился бы с него. «Стало быть, я такой беспомощный?» — думал он. Прогулка внезапно утратила для него всякий интерес. Он оперся на Кристиану и позволил увести себя.

— Сейчас прилив, — объяснила она.

Пусть так. Прилив или отлив, море все равно было невидимо. Песок скрипел у них под ногами, и время от времени что-то хрустело, должно быть, скорлупа каракатиц.

— Мне хотелось бы дойти до самой воды, — попросил Эрмантье.

Теперь они ступали по более твердой почве. Моря почти не было слышно. Вместо того чтобы бушевать, как обычно, с глухим хлюпаньем набрасываясь на берег и ударяя друг о друга камни, оно катило небольшие волны, тихий плеск которых не соответствовал ощущению бескрайности. Эрмантье приготовился слушать мощный неумолчный гул, а вода у его ног журчала, словно ручеек. Он наклонился, почувствовал, как она, теплая, немного липкая, бежит между пальцами, пенясь на песке, словно шипучее вино в стакане. Он попробовал ее. Она была безвкусной и горьковатой. Хоть это оказалось бесспорным.

— Мы могли бы дойти до Кардинальских скал, — предложила Кристиана.

— Лучше вернемся, — сказал Эрмантье.

Ему здесь теперь не место. Ему довольно было знать, что море по-прежнему существует, что рыбаки, добывающие креветок, наверняка закидывают свои сети возле мыса Шарпантье, там, где и сам он в прежние годы… Он тяжело оперся на руку Кристианы, словно больной, совершающий свою первую прогулку, у которого голова пошла кругом от ветра. Он был рад снова очутиться в машине и устроиться на мягком сиденье. Клеман бесшумно делал разворот Кристиана не говорила ни слова. Быть может, она наблюдала за ним с тревогой, а то и с жалостью, со скукой? Теперь ему, наоборот, хотелось услышать ее болтовню. Он чувствовал себя виноватым в том, что пожелал прогуляться. Язык слегка жгло там, где его коснулась морская вода. Кожа на большом пальце, которым он трогал персик, все еще оставалась шершавой. Которое из двух свидетельств было верным? Кому и чему следовало теперь доверять?

«Бьюик» замер возле гаража.

— Оставьте меня, — сказал Эрмантье. — Мне никто не нужен.

Он расстегнул рубашку, вытер шею. За поворотом аллеи они уже не могли его видеть. Он остановился рядом с персиковым деревом. Робко протянул руку, поймал ветку. И, торопливо сорвав персик, с силой вонзил в него зубы. Он был удивлен, почувствовав, как рот наполняется тающим соком. Это и впрямь был самый настоящий персик, уже созревший.

Глава 6

Эрмантье ворочается в постели. Коленом отбрасывает одеяло, простыню. Дышит он тяжело. Стонет. Потом ложится на спину и замирает — прежде именно в таком положении он просыпался и открывал глаза. Но теперь его всегда окутывает ночь, и неизвестно — спит он или грезит, а может, выходит из тьмы забытья, чтобы погрузиться во тьму сознательной жизни. До него доносится удар грома, хлюпанье дождя. Он вспоминает… Гостиная, партия в бридж. Ему кажется, что спал он долго. Гроза началась, когда Юбер сдал карты. Максим, вернувшись незадолго до ужина, все время кашлял. Кристиана безмолвствовала. Один только Юбер, казалось, получал от игры удовольствие. Он обсуждал ходы, давал советы, спорил с Максимом, который, как всегда, совершал невообразимые промахи, а затем с ожесточением пытался оправдать их. Бридж втроем — какая глупость!

— Послушайте, Эрмантье, призываю вас в свидетели! — кричал Юбер. — Ведь по правилам всегда надо давать в масть, разве не так? А он утверждает, будто может брать взятку своим трефовым королем!

Максим резко возражал. Дело кончилось тем, что все они забыли о его слепоте и о том, что карты для него теперь уже ничего не значат. Он выскользнул из гостиной, оставив их спорить по поводу неудачного хода пиками.

— Доброй ночи! — крикнул Юбер. — Мы тоже скоро пойдем спать.

Однако по его возбужденному тону нетрудно было догадаться, что партия далеко не завершена. Теперь-то они кончили? Должно быть, пошли спать, злые друг на друга. А ему-то что за дело?.. Как это теперь далеко — времена бриджа, блестящих приемов, возвращений на рассвете!..

Закинув руки за голову, Эрмантье вслушивается в шелест листьев под дождем. Воображению его рисуются яркие голубые вспышки и в их свете — тень от ставней на полу комнаты. Ему уже не так жарко. Головная боль стихает. Он лежит на спине. И если он пожелает, вся ночь в его распоряжении, чтобы — в который уж раз! — попытаться разобраться во всем, подвести итог. Вот только какой итог? Ну-ну, немного мужества. Раскаты грома звучат все глуше. В доме наверняка все спят. От окна повеяло свежестью. Эрмантье смотрит на себя как бы со стороны, время от времени с ним такое случается, особенно глубокой ночью. Ему вдруг чудится, что перед ним — судья. Его судья. И уже поздно прибегать к уловкам, искать себе оправдания или прикрываться ложью. А истина заключается в том, что он вовсе не Сильная Личность! Ах, совсем не весело признаваться в этом! Сильная Личность, Магнат — таковым он себя почитал после первого своего изобретения. Вся его жизнь определялась аксиомой: другие не стоят меня. И мало-помалу он заставил других подчиниться себе. Он был Магнатом во всем: и в манере одеваться, и в том, как диктовал письма или приветствовал швейцара, подняв палец. Он был Магнатом и по отношению к Максиму, когда не глядя оплачивал его счета. И с Кристианой тоже, создавая для нее всевозможные лампы и заставляя вспыхивать над спящим городом громадные светящиеся рекламы, возвещавшие о его успехе и могуществе. Он все еще оставался Магнатом и после случившегося с ним несчастья, когда с забинтованной головой продолжал по инерции тешить себя надеждой, что сможет, как прежде, один осуществлять свою гигантскую работу. И по-настоящему сильный человек сумел бы это сделать. А он уже не может. Ему страшно.

Вот на чем следует сосредоточить свою мысль, ибо у него нет ни малейших причин чего-то бояться. Дела на заводе идут вполне удовлетворительно; Юбер ему предан; Кристиана вот уже сколько месяцев ухаживает за ним с редкостным терпением. Таковы факты. Основательные. Бесспорные. Есть и немало других, и все они скорее обнадеживают: ест он хорошо, спит прилично, головные боли мучают его все реже. Следовательно, опасения Лотье не имеют под собой почвы.

Эрмантье зевает, ложится на бок. С тех пор как в голове его ворочаются одни и те же мысли, у него было время выстроить их по порядку, подобрать аргументы «за» и «против». Он знает силу и слабость каждого из этих аргументов. Знает, что не лишился рассудка и никогда не лишится. Этот пункт не оставляет никаких сомнений. Зато он вполне допускает, что страдает каким-то нервным расстройством. Пусть так. Но, начиная с этого момента, продвигаться в своих рассуждениях следует с некоторой долей осторожности. Разве такого рода расстройства могли обескуражить истинного Магната? Нет. Подлинный Магнат преспокойно лег бы в специальную клинику и избавился от своих галлюцинаций, как от случайно подхваченных паразитов. Так почему же он, Великий Эрмантье, не ложится в клинику? Да потому что он не прочь… в глубине души… иметь оправдание, которое позволило бы ему, хотя бы на время, уступить свое место Юберу. Так как — надо и в самом деле оказаться в полном одиночестве, да еще под покровом ночи, чтобы осмелиться до этого додуматься, — так как очередной опыт может сорваться, и тогда новая лампа потерпит фиаско. В таком случае — тем хуже для Юбера! Стоит ли считаться с таким человеком, как Юбер? Отупевшим от хорошего воспитания, не приученным святыми отцами мыслить, но зато твердо усвоившим, что правильно вложенный капитал должен давать пятнадцать процентов дохода! Стало быть, не велика важность принести его в жертву. Главное в случае неудачи — лучше уж в этом признаться, ведь это правда — что никто не сможет обвинить его, Эрмантье, в провале. Ибо дело это рискованное. Те, кто нашептывал, что его изобретения — пустой обман, не так уж далеки от истины. Да, они всего лишь представляют в новой и довольно привлекательной форме вещи, уже хорошо известные. Его называли мастером на все руки, и он жестоко страдал от этого. Но сейчас уже не страдает. Он неторопливо погружается в свои мысли, добираясь до самого дна. Хоть в чем-то эти потемки ему помогают. Он не гений? Ну и что, чего тут стыдиться? Сначала — да, он мечтал изобрести машины, которые перевернут весь мир. А потом, для зачина, отыскал новую нить накала. Это и положило основу его состояния. Вскоре он женился на Кристиане. В то время, он абсолютно в этом уверен, Кристиана была слегка ослеплена его успехом, его силой, его пылом. Казалось, его большой голове с грубыми чертами лица и лбом мыслителя была уготована некая удивительная судьба. Если бы он и дальше продолжал создавать вещи столь же оригинальные, как этот кусочек металла, благодаря которому стоимость ламп упала на двадцать процентов, тогда… все было бы конечно, иначе. Только вот беда — невозможно изобретать по заказу!

В нетерпении он ногой отшвыривает одеяло. Раскаты грома становятся все реже и глуше. Поднявшийся ветер приводит в движение что-то у окна… что-то такое, что скрипит и бьет в стену; наверное, ставни плохо закреплены. Эрмантье плевать на ставни. Если бы он получил более солидное образование, так сказать научное, он оправдал бы надежды, которые подавал в начале пути. Ну, разумеется, он усовершенствовал технологический процесс… Однако любой мало-мальски сообразительный мастер мог сделать это вместо него… Он увеличил мощность завода, хотя и знал, что идет на риск… Но главным для него был взгляд Кристианы, которая мало-помалу отвернулась от него… Знать бы, кто из них двоих ошибся первым! А между тем он представляет собой определенную ценность, причем подлинную, несмотря на все свои ошибки, слабости и недостатки. Даже теперь он способен преуспеть там, где другой человек потерпел бы неудачу. И вот доказательство: он поставил дело с лампами дневного света. Сама по себе его новая лампа — это маленький технический шедевр. Но, как только она появится на рынке, конкуренты смогут имитировать ее. Все дело в оборудовании. А в отношении оборудования картель в гораздо лучшем положении, чем он. Стало быть, необходимо в течение нескольких месяцев завладеть рынком. Это своего рода партия в покер. Будь у него глаза, он эту партию выиграл бы. А затем… он мог бы позволить себе роскошь пригласить молодых инженеров, окончивших Высшую политехническую школу… Внимание! Тут-то как раз он и тешит себя иллюзиями! Ибо, если бы даже у него были глаза, он все равно с точно таким же успехом мог довести дело до катастрофы. Его осторожно предупреждали с разных сторон… люди, близкие к правительственным кругам… Чтобы добиться успеха, пришлось бы пойти на некоторые сделки. Картель обладает могуществом и готов на все… Ну что ж, тем хуже! Пускай Юбер послужит буфером!

К черту этот ставень! Эрмантье встает, идет вдоль стены. Проходя мимо камина, он нащупывает часы, снимает стеклянный колпак и осторожно трогает стрелки. Пять минут первого. Невероятно! А ему-то казалось, будто ночь уже близится к концу. На самом же деле он спал всего каких-нибудь два часа. Надо будет распроститься со всеми глупостями, которые кружат у него б голове, словно туча пыли. Он подходит к окну. Ветер отворил ставни, и одна створка бьется о стену. Дождь стучит по камням, по земле, по листьям. Эрмантье немного высовывается, лицо его покрывают капли дождя. Он вдыхает терпкий аромат мокрого сада и не торопится уйти, потому что этот сад под натиском грозы напоминает ему чем-то собственную жизнь. Мысль его снова возвращается к Юберу, который будет сметен. По правде говоря, все они будут сметены. Хотя сам-то он ничем уже не рискует. Ему нужна только кровать и чья-нибудь терпеливая рука, чтобы кормить его. А это найдется в любом приюте для слепых. После налетевшего смерча ему удастся, возможно, и впрямь начать все сначала, одному! Ах, главное — одному! И на этот раз все будут на его стороне!

Он отходит от окна. И продолжает размышлять. Раз он все обдумал, все взвесил, чего ему бояться? Несколько дней он жил в каком-то кошмаре и, не стыдясь, может признаться в этом. Весь этот искаженный мир, лишенный вдруг всякой опоры, вроде прогнивших перил, готов коварно рухнуть под его тяжестью… Любой другой, возможно, не смог бы устоять перед таким испытанием. И он прекрасно знает, что кошмар этот не кончен и никогда не кончится, потому что слепой, который не желает перевоспитываться, а, напротив, намеревается жить, как прежде, среди мятежных предметов, обречен на нелепые ошибки.

Вопрос, однако, не в этом…

Он снова ложится. Ему вдруг стало холодно. Он натягивает на себя упавшее одеяло. Нет, вопрос не в этом. Он испугался в случае с Ритой. Ладно. И опять испугался, когда запахло сосной, но еще больше — когда вновь обнаружил персиковое дерево… Его мучает страх окончательно превратиться в несчастного, ущербного человека, а кроме того, пугает ощущение какой-то неведомой опасности. Он уже не помнит, когда впервые у него появилось это ощущение страха, такое смутное, что он не смог бы даже выразить его словами. Было это в Лионе. С тех пор, по-прежнему оставаясь расплывчатым, страх этот в какой-то мере стал более определенным. Хотя, по правде говоря, это самое нелепое из всех нелепых ощущений, которые не перестают терзать его. И тем не менее страх тут, не отпускает его, свидетельство тому — боязнь препятствия, стены, завладевшая его нервами. Быть может, это ощущение опасности — удел всех, кто утратил зрение? Недаром же слепая лошадь в шахте предчувствует взрыв рудничного газа задолго до того, как он случается. Где-то он чует опасность. Возможно, даже не для себя. Может, для Кристианы… или для Клемана. Еще одна граната, скрывающаяся под землей? Что за безумие — выбрать местом для отдыха этот затерянный в равнинном краю дом, вокруг которого вели ожесточенное сражение немцы и партизаны! Быть может, его разум, перестав оказывать влияние на жизнь, вбирает в себя прежние, рассеянные страхи, вроде разума медиума? Ну хватит! Пора спать. Хотя Максим и обещал зайти перед сном к нему в комнату… Но он, верно, уже спит. Все спят. Тепло разливается по телу Эрмантье, и он перестает нанизывать одну на другую связные мысли. И все-таки по-прежнему слышит шум дождя и скрип ставня. Мускулы его расслабляются. Рука скользит вдоль складки простыни до самого пола. От удара грома, более близкого и более сильного, дрожат стекла, затем громыхание, спотыкаясь, куда-то катится и растворяется в хмари туч. Однако следом раздается другое урчание, но такое слабое, что привлекает на этот раз внимание Эрмантье. Это рокочет «бьюик». Эрмантье приподнимается на локте. Да, это возвращается «бьюик». Слышно даже, как шины втягивают влагу с цемента. Машина разворачивается, въезжая в гараж. Тихо закрывается дверца, словно ее придержала чья-то рука. Верно, Максим! Максим не нашел ничего лучше, как сбежать, стоило его брату уйти к себе. Мог бы по крайней мере спросить разрешения, прежде чем брать машину! Эрмантье снова падает на спину. Любопытно, как машина могла уехать, не разбудив его? Гроза была не такой сильной. Он должен был услыхать шум мотора. Эрмантье отворачивается к стене. Но такое положение ему не нравится. Особенно он не любит поворачиваться спиной к двери или к окну. И он снова ложится на левый бок. Неужели дождь задувает ветром, и он попадает на паркет? Так и кажется, будто кто-то осторожно ступает возле окна. Стоит лишиться глаз, и все шорохи становятся удивительно похожи на человеческие шаги. Этот стук капель по полу… до ужаса напоминает шарканье босых ног. Взять хотя бы тот вечер в саду, когда ветер шелестел в цветах и листве. До чего же трудно было бороться с ощущением, будто аллеи полнятся чьим-то присутствием, едва уловимым, но все более близким! По сути, ощущение опасности сводилось, возможно, к этой иллюзии? Эрмантье чувствует, как голова его тяжелеет на подушке от нахлынувших мыслей. Однако он не в состоянии остановить механизм этой внутренней речи, которая, возникая из сна, отдаляет меж тем его наступление. «Пойду закрою окно, — думает он. — После этого я спокойно засну». Он начинает представлять себе, как встает, пересекает комнату, затем облокачивается на подоконник и смотрит на звезды; он видит луну, совсем белую, она клонится вниз, собираясь затеряться в беспредельном сиянии. Скрип дерева заставляет его очнуться, вынырнуть внезапно из этого сонного тумана. Придется пойти! Он опускает ноги на пол. Но он уже разомлел от сна, и ему приходится держаться за стену. Миновав камин, он широко зевает. Если пол намок, Кристиана наверняка не удержится и сделает колкое замечание. Он нащупывает пол под окном. Паркет совершенно сухой. Никаких следов воды. Но в таком случае… Ах, этот скачок сердца, обезумевшего вдруг от ужаса! Сон как рукой сняло. Эрмантье поворачивается в сторону двери. Он собрался было включить свет. Задумался. Стоит ли терять самообладание из-за какого-то шороха? Может быть, ветром занесло листья, которые забились куда-нибудь под мебель. Эрмантье осторожно закрывает обе створки окна, затем, шаркая ногами, возвращается в постель и, вздыхая, ложится. Причем вздыхает так, словно кто-то может слышать его. Ему нередко случается играть для некоего воображаемого наблюдателя. Он уже не шевелится, он вслушивается, потому что ни капельки не верит в листья. Он слышит, как внизу, на первом этаже, кто-то ходит. Может быть, это Клеман возвращается от Марселины? Или же Максиму захотелось пить, и он пошел взять бутылку в холодильнике? А может, и вообще никого нет? Ибо он уже не доверяет своим чувствам. Скрипнул паркет. Это не то едва уловимое, сухое потрескивание древесины, какое вызывает жара. Нет, скорее это скрип паркетины, оседающей вдруг в своем гнезде под чьей-то тяжестью. Черт возьми! Да это влетела какая-нибудь ночная птица. Летучая мышь, например, или молоденькая сова — заблудилась, бедняга, и теперь ее ушибленное крыло волочится по полу. Много ли надо этим старым половицам?! Вот они и стонут! Так почему же он не может пошевелиться? И отчего у него такое прерывистое дыхание? Эрмантье терпеть не может ночных тварей. Раньше в таких случаях он зажигал лампу у изголовья кровати. Одного взгляда было довольно, и он снова засыпал… Вот этого короткого взгляда ему и не хватает. Увидеть бы лишь, что все на своих местах, а там уже тьма нипочем. Но его слипшиеся веки никогда не откроются. Потому-то он и чувствует себя таким уязвимым. Скрип продолжает перемещаться вдоль половиц все дальше и дальше. И вдруг совершенно неожиданная мысль вызывает у Эрмантье вздох облегчения. Кошка… ну конечно, это кошка… По крыше веранды и стволу дикого винограда так легко взобраться на окно… Наклонившись, он чмокает губами, чтобы привлечь животное. Теперь, когда ему описали кошку, он чувствует, что в состоянии вынести ее присутствие и даже погладить. Он протягивает руку, однако пальцы его не встречают кошачьей мордочки. Эрмантье охватывает гнев. В чем дело, откуда взялась эта идиотская идея, которую он вбил себе в голову? Да, пол скрипит, ну и что? Что это доказывает? Неужели он проведет ночь без сна, подстерегая каждый шорох, словно трусливый мальчишка? Эта буря охвативших его чувств свидетельствует о той тревоге, что навалилась на него всей своей тяжестью. Он спускает ноги с кровати, ступни его нащупывают домашние туфли, а руки тем временем завязывают пояс халата.

Окно теперь открыто настежь. Может, ветер распахнул створки? Вот до чего он дошел — это он-то, Эрмантье! Да, он в испуге вертит головой, поворачивая во все стороны свое лицо с закрытыми глазами. Он согласен быть смешным и нелепым, только бы положить конец невыносимому ощущению, что он здесь уже не один. Если он ошибается, если и в самом деле в этой комнате нет никого, кроме него самого, что ж, проверить это вовсе не трудно. Он идет к двери… Три быстрых шага, которых трудно ждать от слепого. Что-то задело ножку стула. Так-так! Стало быть, он все-таки не сумасшедший!

— Кто тут? — спрашивает он тихим голосом.

Этот неузнаваемый голос, возникший вдруг в ночи, в которой растворяются последние раскаты теряющего силы грома, наполнил его сердце чем-то вроде величавого ужаса. Он прислоняется к двери, нащупывает замочную скважину, обнаруживает, что ключ вынули. Да нет. Это он сам иногда, прежде чем лечь, запирает дверь на ключ и кладет его в карман пиджака. Однако у него нет ни малейшего желания идти и рыться у себя в карманах. Сейчас для него важно одно — то, что скрывается тут, в нескольких шагах от него. Он направляется к столу, который находится посреди комнаты. Быть может, в это же самое мгновение чья-то тень отступает перед ним, пытаясь укрыться за круглым столом? Может быть даже, они стоят лицом к лицу? Эрмантье упирается кулаками в дубовый край стола, подается всем корпусом вперед. Что это? Чье-то дыхание или дуновение воздуха сквозь занавески? Он медленно пускается в путь вокруг стола. И чувствует, что в этом своем халате, который делает его фигуру еще более широкой и внушительной, с побледневшим, искаженным лицом, маячащим в полумраке, он сам должен выглядеть устрашающе, он сам должен подавлять того… если тот действительно существует. Ему хотелось бы заставить его сдохнуть от страха. Он кружит, высоко поднимая колени и осторожно ступая, словно на охоте, когда, подбираясь к сделавшей стойку собаке, готовился выхватить у нее дичь. И улавливает кожей рук что-то вроде легкого колыхания веера, едва ощутимое перемещение воздуха. Может, в последние десять минут ему снится сон? Может, он ломает комедию сам с собой? А может, он и в самом деле преследует реальное существо, да-да, реальное существо, которое возьмет да и решит вдруг нанести удар, вместо того чтобы бежать? Эрмантье обошел вокруг стола. Может, противник попросту продолжал отступать перед ним? А вернее всего, укрылся за письменным столом? Как только Эрмантье пытается приблизиться к этому месту, половицы начинают скрипеть. Он представить себе не может, кому пришло в голову позабавиться и явиться к нему с визитом посреди ночи. Уж наверняка никому из домашних.

— Отвечайте! — шепчет он. — Я требую немедленного ответа.

Послышался щелчок. А может, это он сам задел перстнем за угол письменного стола? Нет, скорее всего, это выключатель лампы. Эрмантье останавливается. Если свет включен, у него нет никакой возможности почувствовать его, ощутить его сияние. Ему тягостно думать, что свет вспыхивает для кого-то другого. Он чувствует себя поруганным, обреченным на бессилие. И невольно отступает на шаг, ибо опасается возможного удара. Противнику стоит только выбрать место и подходящий момент. И Эрмантье вдруг понимает. Он понимает, что с опаской ждет чего-то с той самой минуты, как взорвалась граната, словно в один прекрасный день его непременно должны добить. В глубине души он всегда считал, что граната была только началом. Конечно, это ровным счетом ничего не значит. Но все равно икры его немного дрожат, он похож на зверя, внезапно застывшего на пороге бойни.

— Вам нужны деньги?

Он прячет руки в карманы халата и ждет. Листья роняют капли дождя. С криком проносится какая-то птица. Заметила ли она в саду большой прямоугольник света? Это освещенное окно должно быть видно от самых ворот. Странный, однако, вор, возвещающий таким образом о своем присутствии! В конце концов, может, это все-таки стукнул перстень?.. Эрмантье снова пускается в путь. При ярком свете или в полных потемках? Он подходит к лампе. Рука его дотрагивается до лампочки. Лампочка теплая.

Чтобы окончательно удостовериться, Эрмантье вывинчивает ее и прижимает к щеке. Она чуть теплее кожи. Либо она горела всего несколько секунд, либо уже успела остыть. И все-таки можно, пожалуй, утверждать, что ее включали. Это почти уверенность, и это ужасно, более ужасно, чем все остальное. Ибо Эрмантье может обмануть любой другой, несколько неопределенный знак, но когда дело касается лампочки… В комнате кто-то есть, мужчина или женщина — не важно. Важно другое: поняв, что его обнаружили, человек этот пошел на риск и включил свет, чтобы найти место, где спрятаться. Эрмантье выпрямляется.

— Давайте поговорим! — предлагает он. — Кончайте играть в прятки!

Никакого ответа. Зачем пришли к нему в комнату?.. Обокрасть его? Какая глупость! Убить? Четверть часа назад момент был более подходящим. Пожалуй, все, что творится вокруг него, не имеет ни малейшего смысла. И вдруг он снова слышит шум мотора. Это отъезжает «бьюик». Машина удаляется на первой скорости, мотор чуть убыстряет обороты из-за канавки у ворот. Но вот «бьюик» выехал на гравий дороги. Эрмантье в отчаянии сжимает лоб руками. А между тем он вполне способен рассуждать здраво. Он уверен, что не ошибся. Машина вернулась, затем снова уехала, хотя, по логике вещей, должно было бы случиться обратное… Но есть дела поважнее машины. Эрмантье огибает стол, чувства его обострены до предела. Полнейшая тишина. Тогда он быстро закрывает окно, запирает его на задвижку, затем, не торопясь, идет к двери и включает люстру. И после этого садится на кровать. Ему остается только ждать. Его нервы выдержат.

Время начинает отсчитывать минуты, приноравливаясь к медленному ходу каминных часов. После того как закрылось окно, сад умолк; дождя совсем не стало слышно. В ушах Эрмантье звенит тишина тюремной одиночки. Порою доносится слабое потрескивание стропил. Но живого дуновения, даже самого слабого, уловить не удается, нет ни малейшего доказательства того, что кто-то дышит тут, совсем рядом, средь этих четырех стен, дожидаясь возможности выбраться на свободу. Никого нет. Да никого и не было. Затянувшаяся неподвижность мало-помалу отдает все тело Эрмантье во власть сна. Голова его падает на грудь. Однако он исполнен решимости не спать. Он хочет вынудить того, другого, попросить пощады. А что, если в непроницаемой тишине раздастся вдруг голос и если голос этот скажет в свою очередь: «Кончайте играть в прятки, Эрмантье. Давайте побеседуем!»?

Не справившись с волнением, Эрмантье, возможно, рухнет ничком. Он не желает поддаваться подобным мыслям. И, подперев подбородок кулаками, продолжает нести свою смехотворную вахту. Весь обливаясь потом, он чувствует, что ноги его заледенели. Чтобы выдержать, он заставляет себя решать мелкие вопросы, например вопрос, касающийся «бьюика». Максим наверняка не устоял перед искушением рискнуть своими деньгами в казино Ла-Рошели. Стало быть, он поехал на машине, а потом вернулся. Но ему, Эрмантье, показалось, будто машина приехала, а уж потом уехала. Словом, с тех пор как он потерял зрение, простейшие законы логики для него как бы не существуют. Чего уж тут удивляться, что Кристиана, Юбер и даже Максим обращаются с ним как с больным! А что, если рассудить иначе? Одно из двух — «бьюика» либо нет, либо, вопреки всякой логике, машина находится в гараже. Если она в гараже, тут уж ничего не поделаешь, волей-неволей придется признать…

Эрмантье растирает себе руки, ноги. Он уже не знает, давно ли сидит здесь, как узник. Ему надоело это дурацкое ожидание. Он встает, отыскивает стул, на котором висит его одежда. Ключ от двери и в самом деле лежит в кармане пиджака, под носовым платком. Он берет его и… что ж, тем хуже… открывает дверь. В коридоре — ни звука. Он закрывает дверь, запирает ее на ключ и, держась рукой за стену, направляется к лестнице. Какая разница — пройти по дому в два часа ночи или в два часа пополудни? Для него, во всяком случае, разницы никакой. Ничего не задев, он проскальзывает в холл, словно тень. На веранде стулья стоят не так, как обычно. Их, видимо, отодвинули в беспорядке, а в воздухе остался, запах спиртного и табака. Дверь в сад заперта на задвижку. Эрмантье отпирает ее и спускается по ступенькам. Если его заметят, он скажет, что ему захотелось подышать, немного пройтись, чтобы успокоить головную боль. Дождь перестал. Ветер утих. Цикады поют, не смолкая. Но Эрмантье не обращает внимания на мирную красоту ночи. Он следует вдоль бордюра аллеи, как по рельсу. У него свои ориентиры. Он считает шаги, потом вдруг начинает торопиться, им овладевает неведомое дотоле великое нетерпение. Вот он пересекает зацементированную площадку перед гаражом и открывает маленькую дверцу, вырезанную в скользящем щите ворот. Ноги его тотчас натыкаются на бампер машины.

Она тут. В самом деле тут. Руки его узнают контур крыльев. Пальцы соскабливают грязь, налипшую на бока багажника. На ней явно кто-то ездил. Однако у Эрмантье не хватает духу сделать какой-то вывод. Он прислоняется к «бьюику». Дышит часто, словно человек, за которым гонятся. Он дожидается рассвета.

Глава 7

Эрмантье встретил Клемана на веранде.

— Мсье уже встал? Ведь еще и семи нет!

— Голова немного болит, Клеман… Я рад, что застал вас здесь. Пойдемте со мной. Вы окажете мне огромную услугу.

Они поднялись по лестнице, Клеман, как всегда чересчур угодливый, шел на три шага сзади. Эрмантье удостоверился, что дверь по-прежнему заперта на ключ. Он отпер ее и пригласил шофера войти.

— Люстра все еще горит?

— Да, — ответил Клеман.

— А окно?

— Окно закрыто, мсье.

— Посмотрите, заперта ли задвижка.

Он услыхал, как шофер пересек комнату.

— Да, мсье… Если хотите, мсье, послушайте, как я буду открывать ее.

Задвижка заскрежетала, опускаясь, и Эрмантье почувствовал на своем лице свежее дуновение воздуха. Тогда он со вздохом закрыл дверь. Проверка доказала, что он сражался с тенью, разв комнате все было так, как он оставил.

— Спасибо, Клеман… Еще один вопрос. Вы не видите здесь ничего необычного? Оглядитесь хорошенько… Не торопитесь.

Пускай Клеман думает, что хочет. Это уже не имеет значения.

— Нет, мсье… Все, как обычно.

— Это не вы брали машину сегодня ночью?

— Но… Нет, мсье.

— Подождите!.. На другой день после того, как мы приехали сюда, вы мне сказали: «А может, есть кое-кто другой, кого следовало бы сначала проверить, прежде чем винить меня». Помните? Мы тогда немного поспорили.

— Да, мсье… Помню.

— Так вот, что вы тогда имели в виду? Говорите, не бойтесь. Я не рассержусь.

— Ничего, мсье. Я сказал это просто так, не подумав, потому что был зол.

— Вы в этом уверены?

— Да, мсье.

И с этой стороны хода тоже нет — стена. Все меры приняты. Наказ: не тревожить больного, не давать пищу его неврастении…

— Хорошо, Клеман. Я благодарю вас.

Шофер вышел потихоньку и двинулся прочь, стараясь не шуметь. Эти предосторожности и вовсе рассердили Эрмантье. Он нашел пачку сигарет и сделал глубокую затяжку. Это были гнусные сигареты со светлым табаком. В последнее время Кристиана упорно покупала ему эти американские сигареты с непонятным вкусом под тем предлогом, что «Голуаз» вызывают у него кашель. С одной стороны, все лгали, чтобы сделать его отдых приятным, чтобы ему было покойно. А с другой — столько всяких досадных мелочей, не дававших ему ни минуты покоя. Утренняя свежесть рассеяла мало-помалу ночные призраки. Нет, страха он не испытывал. Никогда еще мысль его не была такой живой, а ход рассуждений — таким четким, ясным, целенаправленным. Он решил во что бы то ни стало довести игру до конца. А это и в самом деле была игра, жестокая и захватывающая игра в жмурки, где не так-то просто было распознать того, кого ловишь.

Солнечный свет падал на раковину широкой и уже горячей полосой, в которую попадала его рука, протянутая за расческой или зубной щеткой, лежавшими на полочке. День, видно, снова будет нестерпимо жарким. На площадке послышались шаги — это Юбер, уже обутый по-городскому. Стук ставней о стенку — это встает Кристиана. Из кухни доносится жужжание кофемолки. Один Максим не подает пока признаков жизни. На какое-то мгновение у Эрмантье возникло желание пойти и постучать к нему в дверь. Максим объяснит ему, что он делал с «бьюиком». Пожалуй, он совсем перестал стесняться… И, в общем-то, вполне мог воспользоваться ситуацией! Что ему стоило, например, написать на чеке сто тысяч вместо тридцати пяти!

Эрмантье обеими руками схватился за раковину. Эта мысль явилась ему внезапно. И теперь он стоял согнувшись, с полуоткрытым ртом, обуреваемый сомнением. Да нет, Максим не способен… впрочем, почему же, напротив, вполне способен. Эрмантье вспомнилось множество мелких обманов с его стороны. Обманы эти не имели большого значения или серьезных последствий и не мешали, конечно, Максиму быть симпатичным парнем!.. Он никогда не знал, как говорится, цены деньгам. Он слишком любил жизнь.

Намочив губку, Эрмантье провел ею по лицу и ушам. Что он выискивает? Разве Кристиана или Юбер не заподозрили бы неладное, если бы Максим позволил себе… Кристиана следит за счетом в банке, в денежных делах ее не проведешь! Да, но чек был подписан только на прошлой неделе. Придется подождать проверки счета. Хотя, пожалуй… «А может, есть кое-кто другой, кого следовало бы проверить, прежде чем винить меня». Клеман часто бывал в Ла-Рошели или в Сабле. Он слыхал разговоры в барах, вокруг казино… Максима ведь хорошо знали на побережье.

Эрмантье глотнул воды из стакана, которым пользовался его брат, запивая таблетки. Как это отвратительно — обвинять ни с того ни с сего, не имея никаких доказательств. «Вот до чего я дошел, — подумал Эрмантье. — Я не доверяю никому и ничему, потому что никого не вижу. Но, может, они по-своему правы, когда лгут? Нужно ли говорить правду больному?» А сам, презирая себя, уже задавался вопросом, какая цифра значилась на чеке — сто тысяч или больше?.. Скорее уж, сто пятьдесят… Почему бы и нет? А этот покровительственный тон Максима! Вполне естественно обращаться к побежденными на «ты», презирать их и обирать!

Каждое слово, каждое видение причиняло ему боль. Эрмантье выпил второй стакан воды. Затем кое-как повязал галстук, натянул пиджак. Проходя мимо каминных часов, он потрогал стрелки: четверть девятого. Кристиана должна быть уже одета. Он вышел, сосчитал двери.

— Можно войти?

Она открыла. Он осторожно протянул руку, словно пытаясь поймать исходившее от Кристианы благоухание, чтобы затем превратить его в черты, краски, линии силуэта, но уловил лишь запах изысканных духов, призрачное отражение существа, которое он так любил, и остался стоять с протянутой рукой, словно нищий.

— В чем дело? — спросила Кристиана. — Что случилось?

— Могу я поговорить с вами?

— Что за вопрос, Ришар! Послушать вас, так можно подумать, что вы здесь в гостях.

У него было именно такое чувство. Он вошел и прислонился спиной к двери, опасаясь коварных ловушек стульев и кресел.

— Я только накину халат, — сказала Кристиана.

Он представил себе ее раздетой. Ему не верилось, что она была его женой — той самой женщиной, которая перед священником вложила свою руку в его, женой, с которой его соединили навеки. Он невольно вертел головой то вправо, то влево, правда, едва заметно, пытаясь уловить аромат, исходивший от ее туалетного столика, разобранной постели. Он чувствовал себя виноватым, как если бы испытывал чудовищное желание. Ему хотелось спрятать лицо.

— Я слушаю вас, — сказала Кристиана, передвигая какие-то флаконы в туалетной комнате.

— Это по поводу Максима, — начал Эрмантье. — Он много тратил в последние дни?

Халат прошелестел по ковру. Ее движения сопровождались обольстительным шуршанием.

— Я ничего не заметила. Вы должны знать, сколько даете своему брату.

— Я подписываю чеки… Но заполняю их не я.

— О! Вы полагаете…

— Он играет. Я уверен, что он играет по-крупному… И нисколько не сомневаюсь, что он проигрывает.

— Я легко могу проверить.

— Спасибо, Кристиана. Я буду вам очень признателен… Я наверняка ошибаюсь, но, пока не удостоверюсь, стану беспокоиться… Напрасно я дал ему волю, отпустил вожжи; придется натянуть их покрепче, взять его в руки! У него странная манера, с которой я никак не могу смириться. Уходит, приходит. Берет без спросу машину. Ведет себя, как в гостинице… Я сейчас же поговорю с ним!

— Нет, — сказала Кристиана.

— Что? Вы не согласны со мной?

— Дело не в этом, Ришар… Присядьте.

Взяв за руку, она повела его в комнату, и он опять подумал, что имел полное право прийти в ее спальню, что он у себя дома, что, наконец, он — муж Кристианы Еще он подумал, что может разорить ее, и, чувствуя себя неуверенно, неловко опустился в кресло.

— Максима нет, — продолжала Кристиана. — Он уехал… Уехал сегодня ночью.

— Я знаю. Он уезжал. Но он вернулся.

— Нет. Он уехал… насовсем.

— Позвольте! — воскликнул Эрмантье. — Прошу вас объясниться. Мне надоели эти тайны.

— Тут нет никакой тайны, — с грустью сказала Кристиана. — Случилось то, чего я опасалась с первого дня. Максим пошел в буфетную, якобы хотел выпить содовой воды. И там поскандалил с Клеманом. Когда мы с Юбером подоспели, они уже готовы были наброситься друг на друга. В общем, хорошего было мало! Клеман хотел поставить вас в известность. Я воспротивилась. Вы спали, да и потом лучше уж было покончить с этим раз и навсегда. Максим, впрочем, все понял. Он был виноват и предпочел сразу же улизнуть. Нет, вы только вообразите, что за вечер! С одной стороны — Марселина в слезах. С другой — Клеман собирается уезжать… Мне с великим трудом удалось успокоить их. Короче говоря, Юбер отвез вашего брата в Ла-Рошель… Думаю, с первым поездом он вернется в Лион. Хотя, конечно, он непредсказуем!..

— Надо было предупредить меня, — сказал Эрмантье.

— Предупредить вас! Мой бедный друг, при вашей вспыльчивости вы своим присутствием вряд ли чему-нибудь помогли бы. Они были похожи на бешеных псов. Не говоря уже о том, что разбудить вас вот так, внезапно…

— Максим сам решил уехать?

— Нет. Это я указала ему на дверь. С соблюдением всех приличий! Я сказала ему, что он сможет вернуться, как только успокоится, что ему необходимо сменить обстановку. И еще я сказала, что если его хоть немного заботит ваше здоровье, то ему лучше всего…

— Да-да. Дальше?

— Так вот, он не возражал. Пока Юбер выводил машину, он преспокойно пошел собирать свои вещи. Перед отъездом он сказал мне: «Прошу извинить меня, Кристиана. Я потерял голову. Я очень виноват и перед вами, и перед Ришаром».

— Это все?

— Все.

— Он говорил искренне?

— Да.

— Где Юбер оставил его?

— У гостиницы «Два острова». Была жуткая гроза.

— А вы не спросили у Максима, есть ли у него деньги на дорогу?

— Нет. Я об этом даже не вспомнила. Признаюсь, я думала только об одном: поскорее бы он уехал.

— В котором часу вернулся Юбер?

— В час с чем-то… А что?

Эрмантье заколебался, настолько необычную вещь он собирался сказать. Мог ли он признаться в том, что слышал, как подъезжала машина, которая на самом деле удалялась, и уезжала, когда в действительности она приехала? А между тем другого выхода не было, как же иначе во всем разобраться?

— И все-таки бедный Максим! — прошептал он.

— Как! Неужели вы станете жалеть его? Ведь только что вы собирались отчитать его! Я вас не понимаю!

— Вид у него был усталый?

— Выглядел он, конечно, неважно, но при его образе жизни…

— Наверное, мы проявляли мало заботы о нем, Кристиана. По сути, он болен гораздо тяжелее, чем я. Я хочу попросить вас об одной вещи… Обещайте мне не сердиться… Скажите Юберу, чтобы он отвез вас туда.

— В Ла-Рошель?

— Да… в Ла-Рошель… И если Максим еще не уехал, верните его.

— Ришар! Вы понимаете, что говорите?

— Да. Но я понимаю также и то, что мальчик нуждается во мне. Я хочу, чтобы он знал: мой дом всегда открыт для него. Я его не выгонял.

— Вы вините меня?

— Конечно нет.

— Если он вернется, жизнь снова станет невыносимой… И Клеман, вероятно, уйдет от нас.

— Что ж, пусть уходит. Я больше люблю своего брата, чем вашего шофера.

Эрмантье встал. Губы его дрожали от гнева. Как он мог подумать хоть на мгновение, что война между ними кончилась? Та самая повседневная война, состоявшая из мелких стычек, засад и неожиданных ударов из-за угла, в которой он далеко не всегда оказывался победителем. Хватит! Никакой слабости! Никакой пощады!

— Вы поедете сейчас же. И скажете Максиму, что я приказываю ему вернуться… Что же касается Клемана, то я сам берусь его успокоить.

Говоря таким тоном он нажил себе самых непримиримых врагов. Он ожидал отказа, протеста; в эту минуту она должна была ненавидеть его. Он сам себя ненавидел! Но она хранила молчание. Дойдя до двери, он обернулся.

— Максим — сущий ребенок, — сказал Эрмантье. — И даже если он немного жульничал с чеками… Какого черта, я достаточно богат!

Со стороны Кристианы — ни звука. Можно было подумать, что ее уже нет в комнате. Эрмантье вышел и, держась рукой за стену, направился к лестнице. Юбер завтракал на веранде. Увидев Эрмантье, он встал.

— Доброе утро, дорогой друг. Вы хорошо спали?

— Нормально, — буркнул Эрмантье. — Садитесь, прошу вас. Кристиана только что рассказала мне о брате…

— Вот как! Она сказала вам?

Почему голос Юбера дрогнул? Чего он боялся?

— Надо вернуть Максима, — продолжал Эрмантье. — Немедленно! Напрасно он, конечно, поссорился с Клеманом, но если он вернется в Лион, дело кончится скверно: он наверняка заболеет. Так что сомнений быть не может! Вы отвезете Кристиану в Ла-Рошель и силой посадите Максима в машину.

— Мне тоже кажется, что так будет лучше, — заявил Юбер. — Бедняга Максим! Откровенно говоря, видеть, как он уходит, словно провинившийся слуга, которого рассчитали…

Эрмантье вслушивался в слова Юбера. Что-то в его тоне вызывало сомнение. Но что? Принятое решение, безусловно, успокоило его. Пожалуй, даже чересчур. Можно было подумать, что поначалу он чего-то очень испугался.

— Расскажите мне, что произошло в буфетной? — небрежно спросил Эрмантье.

— О, все очень просто. Мы собирались идти спать. Вашему брату захотелось пить. Он пошел взять бутылку в холодильнике. Застал там Марселину одну и, возможно, обнял ее, а в этот момент через заднюю дверь вошел Клеман… Когда мы с Кристианой подоспели, дело уже почти дошло до драки.

Эрмантье неторопливо намазывал маслом ломтики хлеба. Он попытался представить себе эту картину: Максима, наклонившегося к Марселине, возможно, для того лишь, чтобы подразнить шофера. Но зачем Максиму понадобился скандал?

— Он не возражал, когда Кристиана попросила его уехать?

— Нет.

Вот это-то как раз и было странно!

— Пойду предупрежу Клемана, — сказал Юбер.

— Но… об этом не может быть и речи! Если Максим увидит за рулем Клемана, он ни за что не поедет… Вы поведете машину сами, как этой ночью.

— Верно! — согласился Юбер. — Эта история совсем сбила меня с толку.

Его оживление казалось наигранным. Он достал свою коробку с лакричными пастилками, как делал всегда, когда бывал чем-то смущен.

— Ну что ж, пока. Надеюсь, мы вернем вам блудного сына.

«Фарисей!» — подумал Эрмантье. И все-таки заставил себя улыбнуться. В холле застучали каблуки Кристианы.

— Быстрее! — бросил Эрмантье.

Положив нож на скатерть, он наклонил голову, стараясь не упустить ни малейшего шороха. «Бьюик» тронулся с места, мотор заработал громче, когда машина переезжала канавку. В точности, как минувшей ночью! Невозможно спутать отъезд и приезд. Эрмантье нащупал нож, отыскал масленку. Масло было невкусным. Недостаточно соленым. А может, это он сам из-за болезни воспринимал все не так, как прежде?

— Мсье кончил завтракать?

— Да… Скажите, Марселина… а где Клеман?

— В саду, мсье. Он поливает.

— Спасибо.

Эрмантье отодвинул стул. Расспросить эту девицу? А что это даст? Она солжет, чтобы выгородить себя. Либо, напротив, сообщит какую-нибудь неприятную подробность, чтобы ради собственного удовольствия поставить его в неловкое положение. Шлюха! Он спустился по ступенькам. Из своей комнаты — к воротам, от ворот — в комнату. По сути, он совершал всегда одни и те же движения, как узник. Какой же это отдых? Скорее уж добровольное заточение. Правильно ли он поступал, живя взаперти? Не в первый раз задавался он этим вопросом, однако какой-то затаенный страх мешал ему найти ответ. А воспоминание о недавней прогулке на берег моря лишь усиливало этот страх, вселяя самый настоящий ужас. И тут он внезапно понял, почему ему так хотелось, чтобы Максим вернулся. Максим не откажется спать в соседней комнате. Тогда, в случае необходимости, достаточно будет постучать ему в стенку… Ибо до сих пор Эрмантье не обращал особого внимания на одно обстоятельство: комнаты всех остальных обитателей дома находились далеко от его собственной. Он оказался в изоляции, словно прокаженный. Почему? А почему нет? Еще один идиотский вопрос.

— Вы здесь, Клеман?

— Да, мсье… Слышите, вода льется.

Выходит, с ним никогда нельзя поговорить, вечно он со шлангом в руках.

— Подойдите сюда, Клеман.

— Хорошо, мсье.

Послышался скрип его башмаков. От него пахло потом, намокшей одеждой.

— Я узнал о том, что произошло этой ночью, — сказал Эрмантье.

— А!

Тот же испуг в голосе, что у Юбера.

— Прошу вас извинить моего брата, — прошептал Эрмантье.

Извинения — не его стихия. К тому же он вовсе не сердился на Максима за то… Словом, Клеману следовало самому расстараться, чтобы не потерять Марселину.

— И вы, со своей стороны, не забывайте, что брат мой не совсем здоров… Поэтому он вернется.

— Мсье Максим вернется? — переспросил Клеман с недоверием. С недоверием и, может быть, даже с вызовом.

— Вас это удивляет?

— Да, удивляет… после того, что произошло.

— А между тем это так. И мне хотелось бы… Слышите, Клеман, мне хотелось бы, чтобы сцены, подобные вчерашней, больше не повторялись.

— Пускай мсье не беспокоится…

Клеман фальшивил, ужасно фальшивил. Он прикидывался дурачком и, казалось, находил в этом определенное удовольствие.

— Ладно, — прервал его Эрмантье. — Я прослежу, чтобы каждый знал свое место. Вы свободны.

— Хорошо, мсье.

Этот голос, желавший засвидетельствовать нижайшее почтение, не мог скрыть тайного ликования. Гнусный тип! Он был бы, конечно, рад отдубасить Максима, потому что Максим — это в какой-то мере сам Эрмантье. «Я не нуждаюсь в том, чтобы меня любили!» — думал Эрмантье, направляясь к воротам. Гвоздики благоухали. Воздух гудел от жужжания насекомых. Персиковое дерево, должно быть, облепили осы. Эрмантье вцепился пальцами в железные прутья ворот. Они были горячими. Ему вдруг захотелось выйти за ограду и зашагать меж выгоревших косогоров по направлению к деревне. Но он не осмеливался повернуть железную ручку из-за Клемана, который мог услыхать и посмеяться над ним втихомолку. И все-таки! Выбраться отсюда! Оставить семью, работу, а заодно распроститься и с презренным страхом, который отныне будет преследовать его каждую ночь… Его ли это вина, что он стал трусом?

Он повернул назад. Счастье, что есть Максим. Ему нестерпимо захотелось как можно скорее заполучить его. Вновь встретиться с Максимом! Даже если тот попросит много денег. Зато взамен брат принесет ему успокоение и обеспечит безопасность. Пока Максим будет здесь, с ним ничего не случится. Эрмантье вернулся в дом и позвал Марселину.

— Приготовьте комнату рядом с моей. Отныне мой брат будет жить там.

Ну что там еще? Что он сказал такого удивительного? Почему она не отвечает и вообще не подает признаков жизни? Он чувствовал, что она окаменела, стоя перед ним.

— В чем дело, Марселина? Ступайте. Вы слышали, что я сказал?

— Да, мсье.

Она с трудом выдавливала из себя слова, голос ее дрожал.

— Из своей комнаты я смогу следить за ним. Ему надо быть благоразумным.

— Да, мсье.

— Что такое? Вы плачете? Марселина! Вернитесь!

Но она уже исчезла на лестнице. Стало быть, она искренне любила Максима! В конце концов, он, возможно, напрасно плохо думал о ней. В свою очередь, он тоже поднялся по ступенькам. Аромат гвоздик и роз проник даже сюда, в коридор. Он вошел к себе в комнату, подвинул кресло к окну и закурил сигарету. Измученный бессонной ночью, он незаметно заснул, и глазам его привидились восхитительные сны. Он не слышал, как вернулся «бьюик». Не слыхал ни шепота на первом этаже, ни шагов на лестнице. Кристиане пришлось несколько раз постучать к нему в дверь. И тогда краски поблекли под его веками, силуэты растаяли, вернулась тьма, и он проснулся с тяжелой головой, чувствуя себя неуверенно и не сознавая полностью, где находится.

— Это я, Кристиана.

Он тут же вскочил.

— Входите же, Бога ради. Где он?

Эрмантье сразу все понял и тяжело опустился в кресло.

— Он уехал, — сказала Кристиана. — Мы приехали слишком поздно.

— Был поезд?

— Да, парижский… Юбер на всякий случай отправил ему телеграмму в Лион, как будто бы от вас: «Все улажено. Возвращайся. Целую».

— В первый раз довелось услыхать, что он умно поступил по собственной инициативе, — проворчал Эрмантье. — Будем ждать! Надеюсь, что этот дурачок Максим…

— Ну конечно, — подхватила Кристиана. — И напрасно вы так переволновались.

Она умолкла в нерешительности, потом продолжала:

— А знаете, кого я встретила в Ла-Рошели? Беллемов.

— Они меня не интересуют.

— Они долго расспрашивали меня о вас… Завтра они заедут.

— Что?

Я предупредила их, что вы не совсем хорошо себя чувствуете и, возможно, не выйдете из комнаты.

— Разумеется! Я и раньше-то терпеть их не мог! А уж теперь…

— Мне трудно было проявить нелюбезность по отношению к людям, которые всегда соблюдали отменную вежливость. Но я скажу им, что вы нездоровы.

— Да вы и сами-то, как я понимаю, не стремитесь показывать меня гостям. Признайтесь.

— Ришар!

— Бог знает, что они увидят и подумают, не так ли? Может, они ужаснутся? Нет? Не то?

— Ришар! Я не люблю, когда вы так говорите.

— Предположим, что я пошутил. А почему они все-таки хотят к нам приехать, ваши Беллемы?

— Насколько я поняла, им очень хочется увидеть работу Агостини, — призналась Кристиана. — Беллемам тоже предстоит серьезный ремонт, и они не знают, к кому обратиться. Судя по всему, Беллемы процветают. Он рассказал мне, что купил еще две прядильные фабрики в Рубе. А видели бы вы их новую машину! «Паккард»! С настоящим салоном.

— Я не люблю «паккарды». Это сразу выдает нуворишей.

— Мой бедный Ришар, вы, видно, и в самом деле не в духе… До скорого!

Она ушла, а Эрмантье запер за ней дверь на ключ, словно Беллемы были уже тут, на лестнице. Беллемы! Случайные знакомые, с которыми они встречались каждый год во время отпуска. Он — безбровый коротышка с тройным подбородком. Она — чернявая, сухонькая, желчная, с золотыми, как у гадалки, зубами. А вот об их состоянии ему ничего не известно.

Эрмантье толкнул ногой стол, преграждавший ему дорогу. Если начнутся визиты, он сам отсюда сбежит. Отыщет Максима, и они вместе уедут куда-нибудь… Уехать с Максимом! Вот только захочет ли этого сам Максим?

Глава 8

— Итак, решено, — сказал Эрмантье. — Завтра же вы принимаетесь за работу и вызываете наших агентов из Испании и Португалии. Сегодня ночью я еще раз все обдумал. Начинать следует именно с этого. Если мы сумеем выпустить нашу лампу по предусмотренной цене, ее с удовольствием там возьмут. Затем вы прозондируете почву в Швейцарии и Италии. Я возлагаю на это надежды. И все можно будет уладить еще до наступления октября. Да очнитесь же, Юбер! Не забывайте, это крупная игра, и нам наверняка будут ставить палки в колеса. Который час?

— Четверть девятого, — ответил Юбер. — У меня уйма времени.

— Уйма времени! У вас всего один час. Если через пятнадцать минут Кристиана не будет готова, поезжайте без нее. Она поедет по своим делам позже. Вам нельзя опаздывать на поезд.

— Я никогда не видел вас в таком состоянии. Успокойтесь, Эрмантье, прошу вас! Обещаю вам ничего не упустить.

— Пишите мне обо всем подробно! Малейшие детали имеют для меня значение. И еще… телеграфируйте сегодня же вечером, в Лионе Максим или нет.

— Вы прекрасно знаете, что его там нет. Иначе он написал бы вам, ведь прошло уже три дня!

— Да-да. Все это я знаю. Но в таком случае… где он может быть?

Пошарив перед собой на скатерти, Эрмантье нашел две таблетки аспирина и чашку кофе. И, проглотив таблетки, продолжал:

— Где он может быть? Знаете, чего я боюсь? Что он очень болен и не в силах написать.

— Да будет вам!

— У меня предчувствие. Может, я, конечно, идиот, но все-таки чувствую, что он болен.

— Послушайте, Эрмантье, сегодня вечером будет слишком поздно. Но завтра я все узнаю. Было бы странно, если бы мне ничего не удалось разведать. Лично я думаю, что он отправился к своей актрисуле.

— Который час?

— Двадцать минут девятого.

— Поезжайте! Не ждите ее… Где Клеман?

— В гараже. Машина готова. Мои вещи — тоже. Так что успокойтесь. Мне не нравится, что вы так волнуетесь.

— Пустяки, — возразил Эрмантье. — Голова немного болит.

Наверное, ему не следовало говорить этого. Он догадывался, что, сидя напротив, по другую сторону стола, Юбер испытующе глядит на него.

— И часто вас мучают головные боли?

— Я плохо переношу жару.

— И все-таки! На вашем месте я бы пригласил Меруди. Он очень помог вам, когда случилось несчастье. Хотите, мы предупредим его по дороге?

— Я никого не хочу принимать. В том числе и Меруди.

— Вот это-то меня и тревожит. Вы, того и гляди, превратитесь в медведя, Эрмантье, в угрюмого нелюдима. Откровенно говоря, уже вчера с Беллемами вы вели себя возмутительно!

Ничего не ответив, Эрмантье встал и закурил сигарету. Он слишком много курил. От табака жгло язык и во рту все горело. Он поискал графин. Юбер подал графин ему в руки и помог налить в стакан воды, а потом глядел, как он пьет.

— Берегите себя, — молвил он. — Надеюсь через месяц увидеть вас полным сил.

И снова Эрмантье почудилось, будто в голосе Юбера прозвучал наигранный, фальшивый оптимизм, тот самый, с помощью которого стараются обычно успокоить неизлечимых больных.

— Обо мне не тревожьтесь, — проворчал он. — И если на заводе возникнут какие-либо неполадки, без всяких колебаний сразу сообщайте мне. Я приеду… Пошли! Я провожу вас до машины.

Поднялся ветер, сильный южный ветер, опалявший сад своим знойным дыханием и не дававший дышать.

— Это все погода! — прошептал Эрмантье, вытирая лоб и шею.

Все лицо у него болело, его мучило нестерпимое желание почесать шрамы вокруг глазниц. Юбер взял его за руку, он не противился.

— Даю вам слово, Эрмантье, что возьму завод в свои руки, — с неожиданной твердостью заявил Юбер. — Все, что от вас требуется, — это отдыхать и не думать больше о делах. Дайте себе пожить спокойно, какого дьявола! Разве вам здесь плохо?

«Да!» — чуть было не вырвалось у Эрмантье. Он предпочел промолчать, но вынужден был признаться себе, что ему и в самом деле неважно здесь и что он несчастлив. С каждым днем он все больше сожалел о Лионе. Тут он задыхался. У него было такое чувство, будто на его шее медленно затягивается петля, но этого он, конечно, сказать не мог. В особенности Юберу. Они подошли к «бьюику».

— А! Вот наконец и Кристиана! — сказал Юбер. — Ну, держитесь, Эрмантье!

Он пожал ему руку, а Кристиана тем временем, запыхавшись, бросала в машину корзинки.

— Пока! — бросила она. — Вам ничего не нужно?

— Нет, поезжайте скорее. Вы и так задержались.

«Бьюик», взревев, миновал канавку. Эрмантье еще раз вслушался в шум мотора. Черт побери! Ошибиться никак нельзя! Пожав плечами, он закрыл ворота. На это у него ушло немало времени, потому что надо было запереть их на длинные железные крюки. Вытерев лицо, он закурил сигарету. Ему предстояло прожить целый день, складывающийся из нескончаемого количества ничем не заполненных часов, в течение которых мысль его будет неустанно работать, перебирая одолевавшие его тревоги и заботы. Заботы, которые не с кем было больше разделить, потому что Максим уехал. Согласится ли он вернуться? Ведь он такой обидчивый! Жизнь без Максима! «Прежде-то, — подумалось Эрмантье, — я преспокойно обходился без него!» А все потому, что раньше ему приходилось вести повседневную борьбу. Теперь война окончена. Эрмантье шел вверх по аллее навстречу душному ветру, порывы которого по временам едва не валили его с ног. «Надо будет спросить его, заставить сказать мне правду. Чего они все боятся?» Опять эта мысль, настойчивая, неотвязная. Но как помешать ей жужжать в голове, подобно ядовитой мухе? Они чего-то боялись, Эрмантье был уверен в этом. Он прекрасно чувствовал, что за ним наблюдают, следят с беспокойством, которое, в конце концов, стало почти осязаемым. Стараются обращаться с ним точно так же, как до несчастного случая, но атмосфера стала совсем иной. Лотье, должно быть, сделал им какое-то страшное признание, и с тех пор они живут в тревожном ожидании, с каждым днем все более ощутимом. Они чересчур любезны и в то же время явно держатся настороже. Точно так ведут себя с хищником, зная, что он приручен и все-таки в любой момент способен проявить свой дикий нрав. Между тем Эрмантье почти не сомневается, что их вовсе не пугает возможность его помешательства. Интуиция! Интуиция — вещь тонкая, и с тех пор, как он живет во тьме, ему волей-неволей приходится полагаться на столь зыбкое, бесплотное ощущение. Ему и самому-то порой начинает казаться, что он близок к безумию. Взять, к примеру, случай с персиковым деревцем. Хотя даже такого рода заблуждения, как бы они ни были ужасны, не в силах всерьез поколебать уверенности в том, что ты в здравом уме. Усомниться в себе, конечно, можно, однако это быстро проходит. Нет, тут что-то другое. Можно было поклясться: они готовы к тому, что он вдруг упадет, сраженный неким таинственным недугом, который, возможно, уже теперь зреет в его теле. Вот почему они так предупредительны. Ни в чем ему не отказывают, пытаются всеми силами сделать так, чтобы свои последние дни он прожил спокойно. Их мелкие ухищрения, которые он распознавал, были из числа тех, что придумывают в утешение больному, близкому к агонии, когда всякая надежда потеряна. Даже святые сестры и священники лгут у постели умирающих. Эрмантье остановился. Кровь стучала у него в висках. Голова раскалывалась, несмотря на таблетки. И сколько бы он ни пытался разгадать свою болезнь, чувствовал он себя как обычно, если не считать головной боли. На ногах стоит крепко, дышит полной грудью, сила в руках есть. Неужели в его венах притаился тромб, который вот-вот может остановить сердце? Или во время взрыва крохотный кусочек металла застрял у него где-то в складке мозга, куда нельзя добраться? А что, если ему угрожает паралич, удар, способный свалить и превратить в жалкое, беспомощное существо и самого сильного? Вполне возможно. Наверное, так оно и есть. И тогда все эти галлюцинации, которые так мучили его, были не чем иным, как симптомами, предвещающими…

Эрмантье сжал руками виски. Кровь струилась, бежала быстрыми волнами под его ладонями, и мысленно он видел, как она циркулирует по тысячам крохотных сосудиков в мозгу, орошая это драгоценное скрытое вещество, давшее жизнь стольким надеждам и стольким мечтам. Дыхание его участилось. Вполне возможно, что ему грозит опасность и он может рухнуть с минуты на минуту… Так вот, стало быть, почему Кристиана почти не выходит больше из дому, а ведь раньше она целыми днями где-то пропадала. Вот почему она заставляет себя проявлять такое терпение. Вот почему Юбер уговаривал его не только отдохнуть хорошенько, но и вообще бросить завод. И вот почему, наконец, приехал Максим под предлогом того, что совсем промотался… Знать бы в точности, что именно сказал Лотье! И определил ли какой-нибудь срок? Полгода? Три месяца? Или того меньше?..

Добравшись до веранды, Эрмантье почувствовал себя страшно усталым. Усталым и старым. Он буквально свалился в шезлонг.

— Марселина!

— Да, мсье!

— Принесите мне бутылку коньяка и рюмку.

— Мсье собирается пить спиртное в такой час?

— Делайте, что вам говорят, Марселина!

Подперев голову рукой, он попытался успокоиться. Итак, пережевывая одни и те же тревожные мысли, он пришел в конце концов к тому, что придумал версию, которая объясняла все. И несмотря на охватившее его отчаяние, он испытывал смутное удовлетворение. Он всегда гордился тем, что умел рассуждать здраво, обладая при этом даром воображения, которого недоставало большинству людей. Марселина поставила перед ним бутылку, наполнила рюмку.

— Напрасно мсье это делает. В такую жару от спиртного еще больше хочется пить.

— Оставьте, Марселина!

Она ушла на кухню, откуда вскоре послышался звон посуды. Эрмантье сделал несколько обжигающих глотков. Нет, его версия объясняла далеко не все. Так, например, она не могла объяснить, почему он спал совсем один в левом крыле. Хотя, по правде говоря, довод этот казался не очень убедительным. Если бы Кристиана поселилась в соседней комнате, разве это не насторожило бы его? Разве он не догадался бы сразу о том, что от него хотели скрыть? Впрочем — тут он крепко сжал пальцами рюмку, настолько эта мысль потрясла его, — разве по ночам к нему не приходили проверять, спит ли он? Может, и той ночью кто-то вскарабкался на окно, чтобы заглянуть к нему в комнату? Какой вздор! Никого ведь не было. Ладно! Но, может, кто-то хотел… удостовериться, что он не умер!

Он выпил последние капли коньяка и в изнеможении уронил руку. Всеми силами он стремился докопаться до истины. И вот теперь он владел ею. Она оказалась намного ужаснее того, что рисовалось его воображению раньше. Он не решался пошевелиться. Обильный пот выступил на его щеках, на лбу, сочился, казалось, из каждой морщинки на шее. Одежда прилипала к телу. К горлу подступала тошнота. Покончить с собой? Да, конечно, покончить… А что, если он ошибается? Если он попросту сочинил себе целый роман? Когда приедет Максим, надо будет попросить его раздобыть яда… Если его разобьет паралич, Максим, верно, сжалится над ним. Он сделает необходимое… Это казалось немыслимым — вообразить себя неподвижно лежащим в кровати, в нескончаемой тьме, и так в течение долгих лет. Инвалид — это еще куда ни шло. Но стать отбросом, превратиться в отвратительную развалину!

Он отыскал на столе бутылку и отпил глоток прямо из горлышка, потому что боялся пролить коньяк мимо рюмки. И в тот момент, когда ставил бутылку на место, услыхал колокольный звон.

Звон был тихий и монотонный. Похоронный. Он снова взял бутылку и отпил еще, чтобы избавиться от этого назойливого гудения. Потому что никакого звона, разумеется, не было. Полдесятого, а может, и того меньше. А на неделе в половине десятого никакой службы нет. Стало быть…

Однако он невольно прислушивался, и до его слуха по-прежнему доносились далекие, приглушенные удары колокола, то более редкие и едва уловимые, когда ветер усиливался и с воем носился по саду, а то каким-то чудом приближавшиеся и звучавшие с поразительной четкостью: улучив момент затишья, они, казалось, беспрепятственно преодолевали воздушные ямы. Впечатление было фантастическое. Но бывали минуты, когда он ничего не слышал и все-таки продолжал отсчитывать удары колокола, вторя про себя их ритму, и внезапно колокол снова находил к нему дорогу, стараясь попасть в такт, вроде музыкального инструмента, который, повинуясь указаниям дирижерской палочки, с безупречной точностью подает в нужный момент свой голос. И тогда у него возникало ощущение, будто его голос сливается с неким погребальным песнопением во славу торжественного и таинственного обряда. Никогда еще не доводилось ему с такой силой испытывать на себе колдовские чары призрачного миража. Поставив бутылку рядом с собой на пол, он молча встал, словно малейшее неосторожное движение могло прервать или заставить совсем умолкнуть печальный звон колокола. На цыпочках он приблизился к двери веранды. Южный ветер, становившийся все более горячим, не давал передышки, налетая порывами откуда-то из-за горизонта, затянутого, видимо, грозовыми тучами. Он раскачивал ветки, свистел за углом веранды, но не в силах был заставить умолкнуть упрямый колокол, тот самый колокол, которого в действительности не могло быть, ибо, если предположить, что он и вправду звонил, невольно напрашивался вывод…

Повернувшись, Эрмантье позвал изменившимся голосом:

— Марселина!

Он вздрогнул, услыхав совсем рядом ее шепот:

— Да, мсье, я здесь.

— Марселина, который час?

— Без десяти десять.

— Что же в таком случае означает этот колокольный звон?

— Какой звон?

— Подойдите сюда… Вот послушайте!

Он различал колокольный звон с поразительной ясностью: тихий, немного приглушенный расстоянием и как бы вибрирующий, но такой неоспоримо подлинный, что, будь он музыкантом, смог бы назвать даже ноту, которую колокол настойчиво посылал оттуда, будто некий сигнал.

— Прошу прощения, мсье… Но я не слышу никакого звона.

— Да будет вам, Марселина… Вы что же, хотите сказать…

— Я уверена, что никакого звона нет. Прежде всего, когда ветер дует с этой стороны, деревенского колокола совсем не слышно. Да и потом, кто может звонить в такое время?

— Может быть, свадьба… или похороны?

— Мы бы об этом знали. Когда я ходила за хлебом сегодня утром, никто ничего мне не сказал.

Эрмантье сделал несколько шагов вдоль аллеи, но, сколько он ни старался и ни прикладывал руку то к одному, то к другому уху, ничего уже не было слышно. Колокол умолк. Ветер ненадолго утих.

— Мсье ошибся, — сказала Марселина. — Если бы звонил колокол, сейчас его хорошо было бы слышно.

Очень может быть, что она права. Возможно, какой-нибудь нерв у него в голове действовал неправильно. У людей с повышенным кровяным давлением часто свистит в ушах, им слышатся звонки или трезвон колоколов.

— Вернемся в дом, — прошептал он. — Не говорите ничего мадам.

Если бы Кристиана была здесь, она не стала бы его разубеждать, она-то уж наверняка бы заявила, что тоже слышит колокольный звон. Эрмантье снова сел в свой шезлонг и углубился в туманные размышления. Кристиана солгала бы. Но где доказательства, что Марселина сказала правду? А что, если Марселина тоже солгала? Допустила оплошность. Она не умела как следует притворяться. Впрочем, и сам он запутался, не мог справиться с таким множеством противоречивых мыслей. Он поискал бутылку. Марселина убрала ее. Она, верно, решила, что он слегка опьянел. И потому разговаривала с ним так резко и категорично. Еще немного, и она, пожалуй, запретила бы ему слушать этот колокол и верить в него. А между тем! Стоило ему сосредоточиться, и в ушах его снова раздавался колокольный звон, причем звучание его в точности соответствовало звучанию деревенского колокола. Этого он не сказал Марселине, но это-то его более всего и тревожило. Потому что, если бы звук этот был галлюцинацией, игрой его расстроенных нервов, он, вероятно, был бы либо выше, либо ниже и совсем иной тональности. Но тут точно такой же! Немного тягучий, с металлическим всплеском в момент соприкосновения языка с бронзовой стенкой…

Эрмантье не мог больше усидеть на месте. Ему требовалось движение именно теперь, когда его мысль, раскрученная до конца, напряженно работала, как в былые времена, очутившись на пороге нового открытия. Он вошел в дом и дольше обычного нащупывал лестницу. Неверная ориентация, ошибки и колебания — ничто его больше не раздражало. Он вошел к себе в комнату, открыл окно и облокотился на него; он прикуривал новую сигарету от окурка предыдущей, чтобы поддерживать себя в состоянии возбуждения, которое горело в его крови, словно лихорадка. И пускай даже что-то там не выдержит, лопнет, пускай он упадет замертво. Это уже не имело большого значения. Из окна он услышит «бьюик». Кристиана непременно поднимется, чтобы переодеться, прежде чем пойти разбирать в буфетной провизию. Стало быть, придется подождать. У ветра был привкус пыли и горячего песка. Эрмантье не помнил такого сильного южного ветра, горячего, палящего. Он задыхался, комкая в руке носовой платок, и все-таки жара не так угнетала его, как мысли, которые с ужасающей точностью медленно выстраивались в его сознании.

Услыхав шум подъезжающего «бьюика», он осторожно приблизился к часам и потрогал стрелки: четверть двенадцатого. Примерно так он и рассчитал. Приоткрыв дверь своей комнаты, он прислушался. Внизу раздался гул голосов, затем разговор перешел на шепот. Кристиана соизволила вступить в беседу с Марселиной и долго о чем-то говорила с ней, прежде чем подняться. Но вот наконец ступеньки заскрипели, потом стук ее тонких каблуков растворился в другом конце коридора. Через несколько минут она стала спускаться, шлепая домашними туфлями по ступенькам. Наступил решающий момент. Эрмантье включил приемник, нашел громкую музыку. От волнения у него дрожали колени. В горле стоял ком. На пороге своей комнаты он остановился. Кто-то проходил через столовую; он узнал голос Кристианы, но не мог разобрать, что она говорила. Прошло немало времени, прежде чем он снова двинулся в путь своей нетвердой походкой. Нащупав пальцами ручку двери, он прислонился плечом к стене. Он знал, какая мука ожидает его за этой дверью, и хотел собраться с силами. Потом все-таки вошел и шаг за шагом, с вытянутыми вперед руками, направился к шкафу, где Кристиана держала свои вещи. Ему пришлось обойти кресло, стол. Малейший шум мог выдать его, а ему хотелось остаться одному и один на один встретить грядущее испытание. Он резко потянул дверцу шкафа к себе и тут же принялся шарить. Пальцы его сразу отыскали шляпу и, погрузившись в широкие складки материи, замерли… Затем Эрмантье отнял руки, бессильно уронил их вдоль тела и низко опустил голову. Он старался побороть головокружение. А ведь он поклялся себе, что выдержит, но теперь задавался вопросом, сумеет ли устоять? Чудовищная, жгучая боль разъедала его пустые глазницы, которые не умели больше плакать. Он сделал глубокий вдох, чтобы разомкнуть тугое кольцо, сжимавшее ему грудь, негодуя на то, что все еще жив, цел и невредим. Если ему суждено умереть от какого-нибудь кровоизлияния, то лучшего момента не придумать. Он жаждал исчезнуть. Он достаточно пожил.

Закрыв шкаф, он пошел прочь. И уже не старался заглушить шум своих шагов. За эти несколько секунд им овладело полнейшее безразличие ко всему, но в коридоре он никого не встретил. Оправившись от первого потрясения, он как бы оцепенел, впал в беспамятство и бродил по дому, словно гость. Не помнил рисунка обоев. Забыл сосчитать двери и теперь не знал, где находится: в левом или правом крыле. Комната, куда он попал, явно была не его. Там царил странный запах затхлости и увядших цветов. Прикоснувшись к железной кровати с медными шарами, он вздрогнул: это была комната Максима. Неодолимый инстинкт привел его в эту комнату, куда он вовсе не собирался входить. Он сел на кровать, и руки его машинально стали гладить одеяло. Вздохнув, он встал: неподвижность и тишина стали ему невыносимы. Окно было закрыто. Он обошел всю комнату, потрогав мимоходом камин, ночной столик, маленький письменный стол, но Максим ничего не оставил после себя. Даже саксофон и тот исчез. На ночном столике он отыскал съежившиеся лепестки, а на письменном столе — уже совсем сухой стебелек гвоздики. Эрмантье долго катал его между пальцами, мысленно созерцая что-то, ведомое ему одному. Он забыл о сигарете, которая, погаснув, торчала у него изо рта. Время от времени он монотонным голосом произносил какие-то слова, будто человек, которого мучают страшные сновидения. Бросив стебель гвоздики, он расправил сведенные судорогой плечи, подумал рассеянно о Юбере, который должен был послать телеграмму, и вышел, даже не закрыв за собой двери. Емухотелось еще раз вернуться туда и возобновить опыт, потому что уши, нос, руки уже не раз обманывали его. Это был последний шанс, который он давал себе перед тем, как… Он понятия не имел перед чем… Быть может, перед тем, как принять решение, если у него достанет еще на это силы. Коридор, ставший для него крестным путем, был нескончаем со своими дверьми, вроде станций, где надлежало останавливаться, чтобы прислушаться к звукам, доносившимся снизу. Марселина накрывала на стол, звенело серебро, и ему вспомнился колокольный звон. Сжав кулаки, он пошел дальше. Он мог столкнуться с Кристианой в ее комнате. Осмелится ли он объяснить ей причину своего появления у нее? К счастью, в комнате никого не было; по крайней мере, ему так показалось. Если бы Кристиана была там, она непременно заговорила бы с ним. Он снова подошел к шкафу, открыл его и протянул вперед руки. Но не нашел ничего, кроме носовых платков, свернутых чулок, пучка лаванды и стопок белья, между которыми оставалась пустота, что-то вроде гнезда, достаточного по величине, чтобы вместить шляпу. Но шляпа исчезла.

«Она сделала все, что могла, — подумал он. — Позаботилась даже об этом. Бедная Кристиана! Как ее теперь отблагодарить?»

Поздно, слишком поздно для всего и даже для того, чтобы взять руку Кристианы и сжать ее с любовью. Теперь лучше молчать, молчать и ждать. Через несколько дней, если он еще останется в живых, если сможет успокоиться и если у него достанет сил говорить хладнокровно, он скажет ей все, что думает об этом ее поступке. А до тех пор ему потребуется вся его воля, чтобы делать вид, будто он не знает того, чего любой ценой не должен знать.

— К столу! — позвала Кристиана. — Ришар! К столу!

Он торопливо отошел от шкафа и сказал в ответ хриплым голосом:

— Сейчас! Иду!

Он вытер лицо носовым платком, подождал несколько секунд. Было очень трудно не подавать вида, выглядеть естественно. Наконец он спустился по лестнице.

— Вам нездоровится? — спросила, сразу встревожившись, Кристиана.

— Да нет… Просто я задремал… И кажется, даже забыл выключить радио… Марселина, будьте любезны, подите выключите приемник.

Марселина вышла из столовой. Эрмантье развернул салфетку, удостоверился, что хлеб лежит рядом.

— В поезде было полно народу, — рассказывала Кристиана. — Но Юберу все-таки удалось найти местечко.

Она говорила вполне естественным тоном, и это помогло Эрмантье должным образом сыграть свою роль.

— Я рада видеть его таким энергичным, — продолжала она. — С тех пор как вы предоставили ему свободу действий, он стал совсем другим человеком. Он еще раз обещал мне заняться поисками Максима. И скоро мы наверняка что-нибудь узнаем.

— Вы задержались, — заметил Эрмантье.

— Я ненадолго останавливалась в деревне, — сказала Кристиана. — Загорелся амбар Пайюно, и все стали цепочкой, передавая ведра с водой. Даже били в набат. Разве вы ничего не слыхали?

— Ну как же! — молвил Эрмантье. — Мне казалось, я что-то слышу, хотя Марселина и уверяла меня в обратном…

Бедная Кристиана! Откуда ей было знать, что он трогал ее шляпу?

Глава 9

Эрмантье опять потребовал бутылку коньяка. Вот уже несколько дней он пытался одурманить себя. Ему было стыдно перед Кристианой за то, что он пьет спиртное, от которого наливалось кровью лицо и клонило в сон, но все равно даже с помощью коньяка никак не удавалось заглушить не дававшую покоя мысль. Эрмантье бродил в тоске и горе по всему дому, забывался на мгновение в кресле или шезлонге, потом шел в сад, где от жары начинала раскалываться голова. Затем возвращался принять таблетку, подставлял голову под кран, шагал по комнате от окна к двери и от двери к окну, бормоча что-то совсем невнятное. Кристиана больше никуда не выходила. Она посылала Марселину за покупками на машине. Эрмантье прекрасно сознавал, что она незаметно следит за ним исподтишка. А когда она поднималась на второй этаж, поблизости всегда кто-нибудь оставался, чтобы не упускать его из виду. Кристиана старалась как можно дольше затягивать трапезы, Марселина готовила изысканные блюда. Однако ни фаршированные ракушки, ни филе камбалы, ни редкостные бисквиты и сладости не могли отвлечь его от мрачных раздумий. Кристиана пыталась развлечь его своей болтовней, рассказывала ему деревенские новости: и о свадьбе дочери Андро с торговцем мидиями из Марана, и о бакалейной лавке Марсиро, превратившейся в чайный салон. Он вежливо слушал, не задавая никаких вопросов. И не проявлял ни малейшего нетерпения, если запаздывала почта. Кристиана читала ему письма Юбера:

«…Я принял необходимые меры в отношении наших агентов. С этой стороны, мне думается, все будет хорошо. Смету я получу на следующей неделе…»

Далее следовали соображения относительно производства лампы, от которых Эрмантье клонило в сон. А в конце Юбер неизменно добавлял несколько строк по поводу Максима:

«…Как и следовало ожидать, Максим опять уехал со своей подружкой. Если мои сведения верны, в настоящий момент он находится в Жерарме…»

Он обещал сообщать новые сведения, а Кристиана сдержанно комментировала уже полученные…

— Напрасно вы так беспокоитесь о нем, Ришар. Мальчику нужна постоянная перемена мест, он привык к беспорядочному образу жизни…

Эрмантье согласно кивал головой, затем, одну за другой, выпивал две рюмки коньяку. Потом вытягивался в шезлонге и шептал:

— Мне думается, я немного сосну, Кристиана. Ступайте на воздух, подышите.

Оставшись один, он мучился тем, что упустил момент. Часами корил себя за несвойственное ему малодушие. И, в конце концов, твердо обещал себе начать разговор ближе к вечеру, за ужином или перед тем, как пойти спать. Но потом откладывал это на завтра. И вот сама Кристиана предоставила ему удобный случай. Они пили кофе на веранде. Клеман с Марселиной только что уехали за рыбой. Погода стояла тихая. Слышно было жужжание пчел вокруг цветов.

— У вас пуговица отрывается, — заметила Кристиана. — Сейчас пришью, а позже скажу Марселине, чтобы она погладила ваш пиджак. Давно пора.

Эрмантье не готовился заранее. Он просто сказал в ответ самым естественным тоном:

— Пришейте тогда уж и черный креп к лацкану пиджака.

Вот и все. Звон чайной ложки Кристианы смолк. Эрмантье лениво вытянулся в шезлонге. Он сбросил с себя груз. Если бы знать, что это так просто, он не стал бы тянуть. Кристиана осторожно поставила чашку, он почувствовал, что она склонилась над ним.

— Не беспокойтесь, — прошептал он. — Я справился с обрушившимся на меня ударом. Как видите… Я остался жив. Теперь мы можем поговорить.

— Ришар!.. О, Ришар!.. Я в отчаянии… Если бы вы знали, как мне тяжело.

Она с волнением взяла его за руку, и ему показалось, что она плачет.

— Спасибо, Кристиана, — сказал он.

— Откуда же вы узнали?

— Ваша шляпа… Вы слишком поздно убрали ее из шкафа. Я успел потрогать вуаль.

— Да, но…

— Вы забыли о колоколе. Это был не набатный звон, Кристиана. Отличить набат от похоронного звона я еще в состоянии.

— Мне так хотелось, чтобы…

— Я знаю, Кристиана… Не плачьте. Вы вели себя безукоризненно. Юбер тоже. Я очень виноват.

Тревога, страх, неуверенность, все опасности, все призраки разом отступили. Осталась только неизбывная тихая печаль.

— Ваши недомолвки нельзя было объяснить иначе, — продолжал он. — Многие вещи я понимаю гораздо лучше с тех пор, как перестал видеть.

Кристиана еще крепче сжала его руку.

— Простите мне мою ложь, — прошептала она. — Я предупреждала Лотье, что это отвратительно. Бывают дни, когда я с ума схожу.

— Вы солгали лишь умолчанием, Кристиана. Это не так страшно. А насчет ссоры с Клеманом в буфетной — это правда?

— Да. Максим внезапно стал задыхаться. Мы сразу поняли, что дело серьезное, гораздо серьезнее, чем обычно… Я послала Юбера за Меруди… Клеман совсем потерял голову и не сумел бы справиться. Бедный парень считал себя виноватым. Он был в полной растерянности… Меруди только что лег в постель. Он сразу оделся. Все это заняло не так много времени, и все-таки, когда они пришли, Максим уже хрипел.

— Если бы телефон работал…

— Это ничего не изменило бы, Ришар. Меруди установил отек легкого. Он попробовал сделать кровопускание, но помочь уже ничем было нельзя. Ваш брат, так или иначе, был обречен. Ему следовало беречь себя, лечиться, а вам известно, какую жизнь он вел! День ото дня он угасал у нас на глазах.

— Стало быть, он не понимал всей серьезности своего состояния?

— Он! Да он строил бесконечные планы. Если бы вы знали, с каким трудом мне удалось отговорить его принять это приглашение в Ла-Боль и заставить приехать сюда отдохнуть с нами! Отдохнуть! Думается, он не понимал грозившей ему опасности.

— Это я во всем виноват.

— Да нет же, мой бедный друг. Не могли же вы вечно нянчиться с ним?!

— Он очень страдал? Он понял, что…

— Нет. Он почти сразу потерял сознание.

— Кристиана, ваши старания достойны всяческого уважения, и все-таки вам следовало сказать мне.

— Я так и хотела сделать. Но Меруди был решительно против… Он знает, насколько вы… слабы сейчас. Он посоветовал нам не торопиться, подготовить вас постепенно… Он помог Юберу перенести тело в библиотеку, это единственная комната, куда вы не стали бы заходить… Пейте кофе, Ришар. Он совсем остынет.

— Нет, спасибо… Когда Юбер выезжал первый раз, он толкал машину руками, не так ли?

— Да… И после того, как отвез Меруди домой, — тоже. Мы не хотели шуметь. Я готова была на что угодно, лишь бы не дать вам спуститься.

«Вот почему я слышал сначала, как машина приехала, — подумал Эрмантье. — Вот почему Клеман приходил наблюдать за мной. А я еще попросил его проверить, закрыто ли окно! Значит, я не ошибся. И возможно даже, вопреки всему, я вообще не ошибался!»

Эрмантье хранил молчание. Он был настолько подавлен, что не мог ни о чем думать. И все-таки знал, что скоро ему предстоит заново осмыслить и случай с персиковым деревом, и эту историю с запахом сосны — словом, все, что мало-помалу заставило его утратить вкус к борьбе и любовь к жизни. Кристиана высморкалась.

— Я предпочитаю, чтобы вы знали все, — сказала она. — Боже, какой кошмар! Эти письма Юбера, которые мне приходилось читать вам! Да и куда бы нас завели все эти хитрости? Когда-нибудь все равно пришлось бы сказать вам правду. Врачи понятия ни о чем не имеют, когда дают советы. Я каждую минуту дрожала.

— Когда утром я попросил вас поехать с Юбером в Ла-Рошель, чтобы попытаться вернуть Максима вы ездили по похоронным делам?

— Да.

— А этот визит Беллемов после обеда?

— У нас не было выхода, Ришар. Поймите меня… За телом Максима должны были приехать. Не могли же мы держать его здесь… Рядом с вами!

— Понимаю, — сказал Эрмантье.

Но к его горю примешивалось глухое раздражение из-за этого обмана, потому что в Беллемов он поверил. Кристиана вела себя так естественно! Конечно, у нее были все основания лгать, раз она получила указание врача, но как ей удалось так искусно притвориться? Разве сам он сумел бы лгать с такой уверенностью? А Юбер? Юбер, которого он считал ограниченным и чересчур робким! Юбер сыграл свою роль с не менее поразительным мастерством. Даже Клеман и тот им подыгрывал. Эрмантье вспомнились его интонации. Разве можно было уловить в его голосе мучительные угрызения совести или, скажем, простое сожаление? Одна лишь Марселина сплоховала. Она заплакала, но не из любви к покойному, а из-за пережитого волнения, а может, и от страха. Он не испытывал к ним ни малейшей благодарности. Они проявили большое умение. А такого рода ловкость всегда таит в себе чуточку презрения.

— Похороны прошли хорошо, — продолжала Кристиана. — Пришли все.

— Отпевал аббат Мишалон?

— Конечно.

— Люди, должно быть, удивлялись, что меня нет.

— Нисколько. Все сразу поняли… Вы представить себе не можете, с каким трогательным вниманием нам выражали соболезнования. Я и не думала, что к нам здесь относятся с таким уважением.

Подобное замечание было вполне в духе Кристианы Теперь-то он ее узнавал.

— В Лион вы сообщили?

— Подумав, я решила, что лучше воздержаться. Прежде всего, у Максима там были только случайные знакомые. Да и потом, вообразите себе эту девицу, которая появилась бы здесь в трауре и принимала бы соболезнования вместе с нами у ворот кладбища! Я даже Жильберте не стала писать… Были только местные. Я уверена, что Максим одобрил бы такое решение.

— А насчет могилы с кем вы договорились?

— С Лобре, разумеется. Он хоть не такой глупый. Могила — справа от распятия, рядом со склепом Дюран-Брюже… Простая гранитная плита с крестом, но очень красивая.

— А Юбер? Он опоздал на поезд?

— А вы предпочли бы, чтобы он не присутствовал на похоронах? Он уехал в полдень автобусом, вот и все, а затем пересел на ночной поезд.

— Кто расплачивался за все?

— Юбер… Вы подпишете ему чек, когда пожелаете, это не к спеху… Как вы себя чувствуете?

— Немного разбитым, но это естественно.

— А я совсем не в себе. Вы на меня не очень сердитесь?

— Нет, Кристиана. Это мне следует просить вас забыть о многих вещах. В частности, о моем дурном расположении духа. Я не слишком приятный спутник жизни.

— Бедный мой Ришар!

Она погладила его волосы, и он позабыл о своих обидах.

— Вам больно? — спросила она.

— Нет. Мне бывает плохо по вечерам. Лето в этом году слишком жаркое.

— Напрасно вы пили так много спиртного. Я не хотела раздражать вас, но Лотье был бы недоволен, если бы узнал, что…

— Ба! Лотье… Вам следовало бы отдохнуть, Кристиана. Теперь я вполне могу остаться один. Мне будет приятно думать о Максиме, вспоминать прошлое.

— Правда? Вам ничего не надо?

Она встала, подошла к нему сзади, поцеловала в волосы.

— Пока, Ришар.

Она поцеловала его! Без отвращения. В искреннем порыве. Эрмантье остался сидеть неподвижно, чувствуя себя измученным, пытаясь продлить эту сладостную минуту. Он потерял Максима. Но, быть может, обретет ее. И возможно, жизнь теперь пойдет, как прежде. Они плохо знали друг друга, вот и все. Никому их больше не разлучить.

«Ты забыл, что, может быть, скоро умрешь, — подумал он. — Забыл, что тебя щадят только потому, что ты обречен».

Он встал, чтобы прогнать эти нелепые мысли. Ему и без того тошно! Максим умер, и теперь он действительно превратился в старика. Боль и горечь снова навалились на него, плечи его поникли. Он обошел вокруг стола, волоча ногу и с шумом втягивая в себя воздух, не зная толком, на чем сосредоточить свою мысль. Он услыхал, как возвращается «бьюик», как Марселина огибает дом, чтобы отнести в холодильник рыбу или ракушки, и внезапно принял решение. Он должен поехать туда. Наступил самый жаркий час дня, там никого не будет. Он взял шляпу, в которой гулял по саду. Его ведь никто не увидит! Впрочем, какое ему дело до того, что скажут деревенские жители.

Вытянув вперед левую руку вроде антенны и перебирая в пустоте пальцами, он добрался до гаража, где Клеман орудовал ведрами с водой.

— Чем вы занимаетесь, Клеман?

— Мою машину, мсье. После рыбы в багажнике дурно пахнет.

— Закончите потом. Мне нужна машина.

— Хорошо, мсье.

Эрмантье сел на переднее сиденье, дождался, пока Клеман сядет рядом с ним и положит руку на стартер.

— Отвезите меня на кладбище.

Последовало молчание, как только что на веранде.

— Хорошо, мсье, — сказал наконец Клеман безучастным голосом.

Он был не дурак. И наверняка понял, что Кристиана, не выдержав, все ему рассказала. Теперь он опасался упреков со стороны хозяина. Но, как всегда, с привычной легкостью тронулся с места. Вот уже несколько дней Эрмантье знал, что Максим умер, но, по сути, это ничего не значило, сердцем он этого не прочувствовал. В его памяти Максим все еще оставался живым. Ведь для слепого жизнь других — это всего лишь воспоминание. Ему слышались звуки саксофона, он видел лицо Максима таким, каким оно было в прошлом году, — уже сильно осунувшимся, но по-прежнему насмешливым, видел, как он щелкает пальцами через плечо, давая понять, что чувство ответственности — не его стихия. Максим так и остался мальчишкой. И Эрмантье вынужден был признаться себе, что ничего не сделал для того, чтобы брат изменился к лучшему. Как человек, лишенный фантазии, весьма далекий от искусства, жесткий в делах промышленник, с презрением относившийся к прекрасному, он эгоистично радовался тому, что с такой полнотой воплощал в себе Максим: его беззаботности, страсти к наслаждению, его свободе и безрассудному расточительству! Максим был его прихотью, его роскошью. Другие держали яхты или скаковых лошадей, а у него был Максим, расходы которого он оплачивал. Ему следовало проявлять больше твердости. Иногда — правда, крайне редко — он пытался обуздать эту полную обаяния, ветреную натуру. Но Максим был непобедим, и стоило ему почувствовать, что его приперли к стенке, как он тут же пускался в нежнейшие излияния и всякий раз ухитрялся сломить непреклонность старшего брата, тронуть его душу. И конечно, приходилось забывать и прощать ему все. А Максим снова предавался всякого рода излишествам. Сколько раз Эрмантье силой хотел затащить его к врачу! Всем было ясно, что Максим долго не протянет: эта бледность, впалые щеки, прерывистое дыхание — куда уж больше. А его безудержная чувственность, приводившая Эрмантье в ужас! В двадцать два года Максим с огромным трудом оправился от пневмонии. Врачи предупреждали его, что он дорого поплатится, если допустит малейшую неосторожность. Однако не прошло и недели, как он уже стал любовником какой-то певицы и отправился с ней на гастроли в Австрию. Можно до бесконечности продолжать перечень его увлечений, его путешествий и покаянных возвращений, за которыми следовали все те же клятвы, хотя ни одной из них он так и не сдержал. Максиму было наплевать на свое здоровье. Его уделом стало не жалеть ни своих сил, ни денег брата, ни чувств своих возлюбленных. Эрмантье всегда опасался внезапного конца. И вот теперь он обнаружил, что все-таки потерял брата, и был безутешен. Клеман тронул его за руку:

— Мсье.

— Да?

— Мы приехали. Мсье хочет выйти из машины?

Весь во власти своего горя, Эрмантье и думать забыл о кладбище. А Клеман уже обходил машину, открывал дверцу.

— Мсье придется дать мне руку. Тут начали мостить аллею.

Камни уходили из-под ног, и, преодолев отвращение, Эрмантье согласился, чтобы Клеман поддерживал и вел его. Он понял, что дорожка свернула вправо, потом влево. Он без труда ориентировался на этом маленьком, похожем на сад кладбище, пронизанном светом, наполненном шелестом кипарисов.

— Вот здесь, мсье, — сказал Клеман.

Эрмантье поднял ногу и наткнулся на край плиты. И тут только впервые почувствовал нестерпимую муку разлуки и, несмотря на присутствие Клемана, не мог удержаться от стона, разрывавшего ему грудь. Потом в молчании мысленно стал звать: «Максим, Максим». Долгие годы ему казалось, что это он оберегает брата, а теперь вдруг стало ясно, что из них двоих слабым, беззащитным, беспомощным был скорее он сам. Он плакал без слез, всем своим искаженным мукой лицом. Эрмантье помахал рукой, как бы устраняя Клемана, но, так как шофер, видимо, не понимал, он нашел в себе силы прошептать:

— Клеман… домой… за букетом.

— Но здесь и так уже много цветов, — заметил Клеман.

— Я хочу сам… положить… несколько цветков.

Клеман заколебался. Он помнил наказ никогда не оставлять хозяина одного.

— Поезжайте! — сказал Эрмантье.

— Хорошо, мсье.

Шаги Клемана стихли, слышно было, как машина развернулась. Эрмантье подождал еще немного, затем опустился и осторожно провел рукой по камню. Камень был мелкозернистый, гладкий на ощупь, словно шкурка, и теплый, будто живое существо. Сам не зная почему, Эрмантье почувствовал некоторое облегчение. Максиму, который так любил красивые костюмы, тонкое белье, мягкую кожу, ему будет хорошо здесь, в этом затерянном уголке вандейской земли, где не было слышно ничего, кроме шума ветра, пения птиц и глухого морского прибоя.

«Прости! Прости, Максим!» — мысленно обратился к нему Эрмантье.

Ему хотелось вознести молитву, но он позабыл все молитвы, которые знал в далеком детстве. Всецело поглощенный работой и борьбой, у него не оставалось времени подумать о смерти. А уж тем более о жизни в ином мире. Хотя, вопреки обещаниям священников, никакой иной жизни, возможно, и нет. А между тем он всей душой надеялся, что для Максима не все еще кончено. Ради Максима он даже готов был веровать и неловко перекрестился. И снова рыдания подступили к горлу. Может ли он теперь вернуться в. Лион? Снова покинуть брата, которого не сумел уберечь? Не лучше ли уступить Кристиане и отложить возвращение? Каждый день он будет приносить сюда цветы. И говорить тихонько: «Я здесь, Максим. Я здесь».

Впрочем, на много ли он переживет его? Быть может, его самого еще до конца года положат здесь под соседней плитой? Он так и не собрался купить участок на лионском кладбище. Эрмантье не из тех людей, что возводят для себя пышные мраморные склепы, охраняемые ангелочками, куда из поколения в поколение штабелями складывают трупы. Эрмантье разбросаны по всей земле Морвана, и могилы их зарастают сорной травой. А он с миром почиет здесь, рядом с Максимом. И Кристиана поймет его…

Он протянул руку к цветам, уже увядшим, судя по терпкому запаху. Цветы спалило солнце, стебли стали ломкими, словно хворост в вязанках. Кристиана была, конечно, очень занята… Но она могла бы послать Марселину. Он потрогал венки, казавшиеся огромными. Что же было написано на лентах? Моему брату? Моему безвременно ушедшему брату? Максиму? Надо будет убрать эти венки, они не понравились бы покойному. Пускай будет голая плита, в которой отражаются облака. Он нащупал ногой окружавший могилу гравий, сделал три шага. Пальцы его наткнулись на крест. Лобре хорошо поработал. Крест вырублен из того же гранита, что и плита. Высокий, с широко раскинутыми крыльями. А вот и надпись. Он без труда разобрал конец одного слова:

…МАНТЬЕ

Буквы были выдержаны в строгом стиле. Пальцы Эрмантье спустились ниже, отыскали дату: 1948. Подвинув руку чуть влево, он прошептал, следуя линии начертанных цифр и букв:

18 июля 1948

И еще левее:

23 февраля 1902

Ну вот, теперь ошибся. Он пожалел о том, что пренебрег шрифтом Брайля, который наверняка помог бы ему теперь. Не теряя терпения, он заново начал свое исследование, пытаясь представить себе значки, контуры которых нащупывали его пальцы. Но как не узнать 2 и 3? И первую букву слова «февраль», да и вообще все семь его букв? Максим родился в апреле. Это всего, шесть букв. А Лобре выгравировал слово из семи букв… Февраль!

Он чуть было не рассердился. 23 февраля 1902 года! Это же была дата его собственного рождения. «Ну вот, — проворчал он, — если сам чего-то не проверишь…» Между тем Кристиана должна была знать дату рождения Максима. Юбер, впрочем, тоже. У них на руках были документы покойного. Время их, правда, обоих подстегивало. К тому же они несколько растерялись. Вот и перепутали. А в день похорон в молчаливой суете церемонии не заметили ошибки. Это вполне простительно.

Надо будет предупредить Лобре, попросить его сделать другой крест. Расходы не имеют значения! Бедный Максим! Видно, до самого конца ему суждено быть жертвой кощунственного легкомыслия!

Эрмантье вернулся к верхней строчке. Лучше уж проверить все заново, прежде чем обращаться к Лобре. Он еще раз проверил имя:

ЭРМАНТЬЕ

Интересно, дала ли Кристиана двойное имя Максима? Максим-Анри? Нет, пальцы его обнаружили только одно имя, имя, которое трудно было разобрать, но только не Максим… и не Анри…

Что такое?

Встав коленом на плиту и подмяв венки, он водил обеими руками снова и снова, потом наконец поднялся, не веря самому себе, вытер обшлагом рукава заливавший лицо пот. На этот раз он, видно, и в самом деле терял рассудок. Эрмантье подождал, пока сердце его успокоится. К воротам кладбища медленно подъезжала машина. Это возвращался Клеман. И тогда быстро, точными и ловкими, как у взломщика, движениями, он снова ощупал камень, почувствовав, как все его тело захлестывает ужас. Теперь уже он мог прочитать надпись целиком:

РИШАР ЭРМАНТЬЕ

23 февраля 1902 — 18 июля 1948

Усопшим, которого напутствовал у раскрытой могилы кюре, усопшим, над которым служки размахивали кропилом, был он сам. Отныне для всякого, кто остановится у этой могилы, Ришар Эрмантье больше не существовал. С 18 июля он покоился под массивной гранитной плитой.

Ботинки Клемана заскрипели по гравию. Эрмантье инстинктивно вышел на аллею. Возле этого креста он ощущал себя в чем-то провинившимся. Он уже не думал о Максиме. Он вообще ни о чем не думал. Его охватил страх. Панический страх. Он превратился в несчастного, запуганного человека, который от всего отступился.

Шаги замерли рядом с ним.

— Вот цветы, — сказал Клеман.

Глава 10

Взяв цветы, Эрмантье положил их на плиту и соединил руки, как для молитвы. Внешне он был невозмутим, да и вообще, пожалуй, не страдал. Он только старался держаться на ногах, и в то же время ему нестерпимо хотелось лежать где-нибудь в прохладе комнаты, ни о чем не думая, словно мертвецу. Да он и есть мертвец. Об этом свидетельствовала надпись на могиле. Все было готово, чтобы принять его прах. Может, он был всего лишь тенью, упрямо цеплявшейся за жизнь? А между тем он чувствовал, как мышцы его напрягаются от усилия, а тело клонится к земле, словно дерево под ударом топора.

— Мсье лучше вернуться, — сказал Клеман. — Солнце сегодня припекает.

Он только кивнул головой, не в силах вымолвить ни слова. Ему не следует слишком расточительно расходовать свой голос, свое дыхание. Пот струился по его щекам; одежда плотно облегала тело, словно мягкий, горячий панцирь. Нет, он не был мертвецом! Ну тогда, значит, приговоренным!

— Мсье следует надеть шляпу.

Клеман подобрал лежавшую на плите соломенную шляпу и сунул ее в руку Эрмантье. Солома была жесткой, хрустящей. Эрмантье пощупал ее, чтобы удостовериться. Эта жалкая садовая шляпа обрела вдруг огромное значение. От нее веяло чем-то дружеским, вполне реальным, подлинным. Эрмантье медленно нахлобучил ее на голову, ему вспомнился похоронный звон. Никто не станет звонить в колокол, если нет похорон. Как никто не станет высекать дату смерти на пустой могиле… На пустую могилу цветов не кладут… Могила была не пустой. Там лежал Максим.

Эрмантье, к стыду своему, почувствовал облегчение. Он пошевелил языком, губами.

— Пошли, — молвил он.

Значит, там лежал Максим? Максима похоронили под его именем? Не может быть! Доктор Меруди ни за что бы не согласился… Черт возьми! Да приходил вовсе не Меруди. Кристиана солгала.

— Погодите! — сказал Эрмантье. — Не так быстро!

Он спотыкался о камни и вынужден был уцепиться за руку Клемана. Сильно болел затылок. Эрмантье внимал непроницаемой кладбищенской тишине, нарушаемой лишь шелестом верхушек кипарисов, похожим на журчание ручейка. У него было такое ощущение, будто он грезит наяву, пытаясь собрать воедино разрозненные части какой-то несвязной головоломки. Итак, позвали, стало быть, другого врача, видно, нового. Ладно. Ему сказали, что умирающего зовут Ришар Эрмантье. Откуда ему было знать? Он подписал разрешение на захоронение. Хорошо. Ну а потом? Очень просто — предъявили необходимые документы, удостоверение личности, свидетельство о браке; его бумаги лежали внизу, в гостиной, вместе с документами Кристианы. Служащий зарегистрировал смерть. Вот и все! Конец. Великого Эрмантье не стало, он исчез. Кюре прочитал у гроба отходную, окропил его святой водой. Reguiescat in pace.^[13]

Эрмантье представлял себе всю деревню, выражавшую соболезнования вдове, а в Лионе — закрытые на целый день заводы. Слышал телефонные разговоры в конторах, квартирах, в телефонных будках: «Эрмантье умер… Мне только что сказали… Теперь многое изменится!» Ибо никто, разумеется, не упоминал о картеле, но все об этом думали. Юбер и Кристиана будут куплены, сметены, им уготовано место статистов. Патенты, лампа — все пойдет с молотка на аукционе.

— Вот и машина, мсье.

Эрмантье плевать на машину. До него постепенно начинал доходить смысл этой махинации. Юбер испугался. Еще несколько недель, и развернулась бы самая настоящая битва. Назад хода нет, и никакой возможности договориться с взбесившимися противниками. Поэтому он предпочел сразу сдаться, подчиниться картелю и получить определенные гарантии на сохранение своих интересов. Теперь все было ясно! Кристиана тоже отказалась от борьбы и вступила в переговоры. Тем хуже для слепого! Он ведь так и так обречен!.. Эрмантье откинулся на подушки сиденья. В машине его растрясло, к горлу подступила тошнота. Почему же медлит смерть? Ей следовало поразить его там, на кладбище, избавив от необходимости копаться во всей этой грязи. А бумаги, которые он подписывал вот уже несколько месяцев, полагая, что улаживает текущие дела… Может, это и были какие-то уступки, соглашения? Может, он сам заявил уже о своей капитуляции, полностью разорился? Да и существует ли еще его фирма? Может быть, она стала всего лишь филиалом? А у него самого не осталось ни единого су после такого количества доверчиво подписанных чеков?

Все эти вопросы один за другим вспыхивали у него в голове, излучая зловещий свет. Он опустил стекло, но воздух был липким, вязким из-за обилия запахов, из-за обилия жизни. На этот раз он проиграл. Превратился в ничто, в нуль и даже не числился больше в живых. Он не мог ничего предпринять. Написать? Но его письма перехватят. Да и кому писать? Что объяснять? Ведь во всех газетах было объявлено о его смерти! Все газеты поместили его фотографию, снабдив ее коротенькой биографической справкой! Кто вспомнит о нем завтра? В барах или за кулисами маленьких театриков поговорят еще, возможно, о Максиме. Но кто догадается о том, что произошло? Все прекрасно знали, что Максим — парень легкомысленный, жизнь ведет беспорядочную и может пропадать где-нибудь по нескольку месяцев. Так что Максима тоже скоро забудут. И нечего пытаться что-либо предпринять.

— Не угодно ли мсье выйти?

Машина остановилась. Клеман взял его за руку, чтобы помочь, а Эрмантье чуть было не вскрикнул, ибо Клеман-то знал правду. Почему же он молчал? А Марселина? Ясно, они были сообщниками. Их купили. Они говорить не станут.

Эрмантье почувствовал под ногами цемент.

— Все в порядке… Я дойду сам.

Он пошел по аллее, да аллея ли это? А что, если он вновь заблудился в хитросплетениях лабиринта? Мир вокруг него походил на прогнившую, безобразную декорацию. И невидимые существа со всех сторон показывали на него пальцами. Сзади послышалось мяуканье. Ему захотелось ускорить шаг. Он дошел до того предела, когда и самые выносливые просят пощады. И Кристиана позволила это! Она согласилась принять участие в этой жуткой игре!.. Пальцы его наткнулись на окна веранды. В своем смятении он прошел мимо двери, и ему пришлось нащупывать дорогу руками и ногами. Кто-то проходил через комнату.

— Это вы, Марселина?

— Да, мсье.

— Где мадам?

— Она…

Пауза. Эрмантье решил, что Марселина сейчас скажет: «Она занята», но Марселина продолжала:

— Она у себя в комнате. Сейчас я ее позову.

— Нет-нет! Не тревожьте ее.

Вялой, нетвердой походкой он снова двинулся в путь, поднялся по лестнице. На последней ступеньке ему пришлось сесть, и он швырнул назад, в коридор, свою дурацкую шляпу человека не у дел. Затем снял очки и машинально протер их. В доме было прохладно, тихо, казалось, он дремлет среди цветов. Не важно! Если Кристиана спит, он ее разбудит. Пришло время поговорить откровенно, покончить раз и навсегда с мучительными сомнениями. Поднявшись, он кончиками пальцев нащупал стену. Что она может придумать в свое оправдание? Как объяснить надпись на могиле? У двери он остановился. Нет, жалость тут ни при чем, она ничего не объясняет. Жалость едва ли осмелится зайти так далеко в обмане. Он постучал и, не дожидаясь ответа, толкнул дверь. Послышался приглушенный крик:

— Боже мой, Ришар, откуда вы явились? Вам плохо?

«Должно быть, я выгляжу ужасно: весь красный, лоснящийся от пота», — подумал Эрмантье. По звуку он понял, что она подвигает ему кресло. Жестом он остановил ее.

— Я только что с кладбища, — молвил он. — Совершенно случайно я коснулся надписи. И прочел.

— Вы прочли!

— Да.

— Мой бедный друг!

Он сам был очень взволнован и не решался высказать вслух заранее приготовленные фразы. Теперь, оказавшись лицом к лицу с Кристианой, он в общем-то готов был смириться со всем. Со всем, кроме предательства с ее стороны. Она, стало быть, так и не поняла, что, стоило ей сделать первый шаг…

— Ришар!

— Нет, — прошептал он, — молчите. Я знаю, что вы хотите сказать… Лотье не велел вам говорить мне правду. Мне уже не суждено вернуться в Лион. Я не способен управлять заводом…

— Но…

— Оставьте! Вы считали меня жалким психом.

— Да нет же! Вы ошибаетесь, Ришар. И лучшее тому доказательство — то, что мы оставили вас дома. Лотье хотел поместить вас в психиатрическую больницу.

— Но разве это причина, чтобы…

— Вы не знаете всего… Прошу вас, выслушайте меня спокойно… Присядьте… Мне будет легче, если вы сядете.

— Ладно.

— Лотье опасался не только за ваше… здоровье. Но и за нас.

— Что вы хотите этим сказать?

— Ничего, Ришар… Думаю, вы меня поняли… Он боялся, что в один прекрасный день вы можете стать… опасным.

— Я… опасным?

— Вы перенесли тяжелейшую операцию. А ведь у вас, вспомните, всегда была склонность считать, что вас кто-то преследует.

— И из-за этого надо было подделывать могилу?! — воскликнул Эрмантье.

— Ну вот видите! — сказала Кристиана. — Еще ничего не знаете, а уже горячитесь. Наверное, мне не следовало…

— Опережать события.

— Умоляю вас, Ришар. Помогите мне… Так мучительно говорить то, что я должна сказать… Да, я предпочла, чтобы вас считали умершим. После всего, что вы сделали, после того, чем вы были, я не хотела, чтобы узнали… правду.

— Значит, для вас важнее всего мнение окружающих!

— О нет!.. Я это сделала из гордости. Вы полагаете, что вы один страдаете?

Всхлипнув, она села рядом с ним.

— Почему у нас никогда не хватало мужества поговорить? Возможно, нам удалось бы избежать зла, которое мы причинили друг другу. Ошибка наша заключалась в том, что мы хотели жить, как раньше. Лотье следовало сказать вам, что вы…

— Что я обречен.

Голос Кристианы дрогнул.

— Не знаю, — сказала она. — Такие слова приводят меня в ужас. Сделайте усилие. Разве я виновата, что хотела устроить для вас здесь пристанище? Вы что, несчастливы в этом доме? Разве это не лучшее решение? Здесь вы не будете зря утомляться. А дела ваши вполне может вести Юбер…

— Нет, — отрезал Эрмантье. — Но это мелочь среди всего прочего. Важно другое, Кристиана. Вполне возможно, что в ближайшем будущем какой-нибудь приступ унесет меня в могилу, кроме того, я могу потерять рассудок, покончить с собой, да мало ли что еще… Но не исключено также, что я выдержу.

— Довольно, Ришар!

— Не бойтесь, — продолжал Эрмантье. — Я совершенно спокоен. И раз уж все случившееся не добило меня, есть шансы, что предсказания Лотье не сбудутся или по крайней мере сбудутся не сразу. Что тогда? Что означает эта надпись на могиле? А? Смелее, Кристиана! Теперь самое время проявить мужество и поговорить откровенно… Надпись эта означает, что вам нужна моя смерть… О, не обязательно настоящая, но, во всяком случае, вполне легальная, официальная… из-за картеля.

Он протянул вперед руку, пытаясь отыскать руку Кристианы, а найдя, крепко сжал ее.

— Верно я говорю? Юбер хотел капитулировать. И сразу ухватился за эту возможность. Ведь это он подал идею воспользоваться смертью моего брата?

— Да.

— Стервец.

— Вы несправедливы. Разве вы можете с уверенностью сказать, что выпуск вашей лампы пройдет успешно? Можете дать слово, что тут нет никакого риска?

— Конечно нет. Но счастья попытать стоит. Я это дело могу выиграть.

— Теперь, может, и нет, Ришар… Мне не хотелось бы настаивать, но поймите же, наконец, в какое положение вы нас ставите. Вы признаете, что только вы можете добиться успеха в этом деле, но… вы уже не тот человек, каким были раньше. А вы подумали о Юбере, о заводе, обо мне? Если дело провалится, мы будем разорены… Однако вам нет дела до чужих денег. Противостоять картелю вас толкает… гордыня.

— Нет, — сказал Эрмантье. — Не гордыня. Во всяком случае, не только гордыня… Мне хотелось добиться вашего уважения, Кристиана. И если я говорю «вашего уважения», то потому лишь, что не решаюсь произнести…

Он еще крепче сжал руку жены.

— Мне легче говорить о цифрах, чем о чувствах, — продолжал он. — Наверное, я далеко не всегда был идеальным спутником… Но я был бы счастлив добиться успеха… ради вас! Я был бы счастлив, если бы люди кланялись вам чуть ниже обычного и умолкали бы при вашем появлении. Кристиана, могущество в руках женщины — это так прекрасно! Это все, что я мог принести вам в дар, но зато никто другой не мог вам этого дать. Не говорите мне больше об этом несчастном Юбере. Он делает что может, в этом я с вами согласен. Но он из породы людей трусливых, мелочных, всегда готовых увильнуть в решающую минуту. Словом, чиновник. А я, Кристиана, я… Если бы вы согласились помочь мне…

Он ударил себя кулаком в грудь.

— Вы не представляете, сколько еще тут силы! Надо было только поверить мне, Кристиана. Я, конечно, медведь, но медведь — это сила. И преданность. А ведь я ничего бы не просил взамен, лишь иногда немного ласки… и даже не ласки — просто внимания, нежного слова.

— Ришар!.. Умоляю вас, успокойтесь!

— Не желаю. Надоели мне тихие, спокойные люди с их мелочными расчетами и мелкими интересами. Одно только слово, Кристиана, соглашение подписано?

— Нет.

— Когда Юбер должен его подписать?

— Не знаю. Через несколько дней. Он все еще никак не решится.

— Не решится! Узнаю его. Вот уже сорок лет, как он не решается жить. Что ж, может, еще не поздно начать. Пропадать так пропадать, и лучше уж подохнуть в бою. Телеграфируйте ему, Кристиана. Запретите ему подписывать. Пока еще хозяин я, слышите! Он согласится. Ничего не поделаешь, придется согласиться. Плевал я на его миллионы! Если он их потеряет, значит, они ему были не по плечу. Но если я выиграю, он станет в десять раз богаче. Сейчас я ставлю его деньги против своей шкуры. Я запрещаю ему колебаться.

Он встал, обогнул кресло, в котором сидела Кристиана, и, наклонившись к ней, сказал тихонько:

— Кристиана, Лотье ошибся. Что бы ни случилось, я никогда не стану опасным для вас. Даже если бы я сошел с ума, никогда я не причинил бы вам зла. Я на вас не сержусь. Вы приехали сюда, чтобы не спускать с меня глаз. Вы изолировали меня, поместили отдельно от всех, относились ко мне, как к душевнобольному, но мне это безразлично. Позвольте мне только провести отсюда мою последнюю битву. Ради вас, Кристиана. Потому что мне хотелось бы…

Внезапно он прислонился щекой к щеке жены.

— Все было бы так легко, если бы вы меня любили!

Кристиана не шевелилась. С необычайной нежностью Эрмантье закрыл ей глаза рукой. И ощутил под пальцами влагу слез.

— Ах, Кристиана, — прошептал он, — я на это не надеялся…

Он долго молчал, весь сжавшись, ибо чувствовал себя беззащитным перед лицом счастья.

И тут уловил запах. Сначала он решил, что это ему почудилось. Не двигаясь, он старался определить, откуда исходит запах. Это мог быть букет, которому забыли сменить воду. Разве некоторые цветы, увядая, не пахнут лакрицей? Однако, это был не запах увядших цветов.

Эрмантье услыхал едва слышный скрип и понял, что никакой ошибки быть не может. Пахло лакричными пастилками.

Он неторопливо распрямился, убрал руку, закрывавшую глаза Кристианы. Никто не мог услыхать бешеные удары его сердца.

— Спасибо, — прошептал он. — Спасибо, Кристиана… Я не забуду…

Голос его звучал неуверенно, но так оно, пожалуй, было лучше. Он отошел от кресла. Шаг. Два шага. Три шага. Теперь он стоял посреди комнаты.

— Куда вы? — спросила Кристиана.

— Пойду отдохну. Мне надо немного поспать.

Поспать! Спать ему отныне нельзя. Но надо было как-то отвлечь ее внимание. Он отыскал дверь, нашел в себе силы обернуться и послать улыбку. Улыбку, искаженную тревогой. Он вышел и заспешил в конец коридора. Ах, побыть наконец одному! Не думать больше обо всей этой мерзости. Повернув голову, он прислушался. Ему показалось, что сзади кто-то идет. Но нет. Они не осмелились бы. Пока еще нет!

Он бросился к себе в комнату, запер дверь на ключ и закрыл окно. Как узнать, есть ли кто в комнате? На мгновение он заколебался, собрался было поискать за шкафом, под столом, под кроватью. Но потом решил, что Клеман, верно, помогает Марселине готовить ужин. Нет, он, видимо, был один. Сполоснув лицо в туалетной комнате и даже не вытерев его, он пошел и лег… Итак, Юбер — ее любовник. Он имеет право входить к Кристиане, когда ему вздумается. Сидел там, посасывая свои пастилки, и наслаждался комедией, разыгранной его любовницей. Он все видел, все слышал. И возможно, жестами подавал ей советы. Но ведь Кристиана действительно плакала. В этом он нисколько не сомневался. А что, если Юбера там не было? Ну да, как же! Просто она умела плакать с такою же легкостью, как умела лгать, вот и все. С каких же пор они задумали это дело? С тех пор, как Кристиана представила Юбера и он стал его компаньоном? Или после несчастного случая? Как знать? А он ни о чем не догадывался. Считал ее холодной алчной эгоисткой. Зато с Юбером…

Эрмантье ворочался в постели. Каждая новая мысль обжигала его, словно едкая кислота. Он выступал в роли мужа-просителя. Юбер же самодовольно выслушивал его крики, обещания, жалкие протесты и нежные излияния.Этот ничтожный тип, которого раньше, когда у Эрмантье были глаза, ему ничего не стоило раздавить, теперь решил отыграться. Смешно до слез! Бедняга Эрмантье! А ты еще гордился своею силой, своим успехом! Тебе казалось, будто ты один знаешь пределы своих возможностей! Ты тешил себя сознанием собственного превосходства, полагая, что внушаешь им страх!..

Старая Бланш обо всем догадалась, поэтому ее и прогнали, поэтому она и не хотела возвращаться. Клеман тоже знал. И Марселина знала. Как они, должно быть, потешались! Даже Максим и тот…

Нет. Только не Максим. Максим никак не мог! Нет, Максим ни о чем не догадывался… Лежа ничком, почти касаясь пола свесившейся рукой, Эрмантье замер. Максим? Вздор. Зачем подозревать Максима? Он приехал как друг. Ему, верно, сказали, что брат тяжело болен. А обо всем остальном он, конечно, понятия не имел. Иначе не стал бы молчать. Нет, Максим тут ни при чем… Он вовремя умер. Ему повезло.

Эрмантье приподнялся на локте и расстегнул ворот. В этой наглухо закрытой комнате воздух казался затхлым, тяжелым.

«До чего же скверно!» — вздохнул Эрмантье.

И все-таки ему хотелось разобраться в обрушившемся на него несчастье, постичь до конца чудовищный обман. Ибо Кристиана наверняка обманывала его и во многом другом. Она была любовницей Юбера и, значит, готова была выполнять любые его требования. Завод, банковский счет — все перешло в его руки. Мало того, они увезли его в поместье, чтобы полностью обезвредить. И возможно даже, нарочно пытались помутить его разум, прикрываясь словами Лотье, которых тот никогда не произносил. Их искусные недомолвки… Их притворное сочувствие… А теперь еще эта могила!

«Если бы я все-таки решил вернуться в Лион, — подумал Эрмантье, — что бы они сделали?»

Вопрос этот настолько разволновал его, что он сел и закрыл лицо руками. Да. Стоит ему только высказать намерение уехать… На что они пойдут, стремясь помешать этому? Но даже если предположить, что он безропотно смирится, все равно их планы в любую минуту могут сорваться. Их может разоблачить первый встречный. Стоит кому-то заметить слепого в саду или на кладбище… и вся махинация рухнет. Разразится скандал. Трудно себе представить, что они этого не предполагали…

«Вот именно, — пришел к заключению Эрмантье. — Потому-то Юбер и вернулся».

Ибо Юберу следовало находиться не здесь. Он должен был быть в Лионе. Зачем он вернулся тайком? Впрочем, может, Юбер вообще никуда не уезжал, может, он только сделал вид, что уезжает? Но и в том, и в другом случае почему он скрывается?

Эрмантье даже застонал, хотя по-прежнему не шевелился. На этот раз истина открылась ему со всей очевидностью! Вначале Кристиана с Юбером, возможно, намеревались просто держать его в заточении. Однако смерть Максима изменила их планы. А так как он, Эрмантье, на вполне законном основании считался мертвым, им оставалось только привести в соответствие с документом существующее положение дел. Причем без всякого риска. Яма в парке. Очень просто. Как знать, может, все будет кончено сегодня же вечером.

Эрмантье встал и закурил сигарету. Главное — не терять достоинства. Не доставлять им этого последнего удовольствия. Он снова направился в туалетную комнату, умылся и причесался. Затем потрогал стрелки каминных часов. Половина восьмого. Через несколько минут его позовут ужинать. Он открыл окно. Теперь это уже не имело значения. Над самой крышей со свистом носились стрижи. От раскаленной земли веяло запахом сена. Пока еще он не испытывал ненависти к Кристиане. Что же касается Юбера… Он с удовольствием задушил бы его, но Юбер появится лишь в нужный момент, чтобы нанести последний удар. Облокотившись на окно, Эрмантье, казалось, дышал свежим воздухом. Не исключено, что Клеман наблюдает за ним из сада. Но Клеман не мог прочитать его мысли. А Эрмантье задавался вопросом, каким образом они собираются это осуществить. Юбер наверняка боится крови. Кристиане, конечно, хотелось покончить с этим как можно скорее. Она жестока, но слишком хорошо воспитана, чтобы идти напролом. Тогда, стало быть, яд?

— Ришар!

Это она. Как всегда по вечерам, она звала его снизу, стоя у лестницы.

— Сейчас! Иду! — крикнул Эрмантье.

Вздохнув, он медленно пересек комнату. И никто никогда не узнает! Это было самое страшное. Он вышел в коридор. Где сейчас Юбер? Все еще прячется в комнате у Кристианы или же расхаживает по дому на цыпочках, по-прежнему одетый во все черное и, как всегда, отменно корректный? Эрмантье направился к лестнице. Сзади тихонько потрескивал паркет. Сегодня опять было так жарко! Ступенька за ступенькой он добрался до низа.

— К столу! — сказала Кристиана. — Вы, должно быть, проголодались!

Голос ее звучал ласково, заботливо. И то верно, разве они не помирились? Он сел за стол, спиной к веранде.

— Марселина приготовила холодный ужин, — продолжала Кристиана. — Я подумала, вам это больше должно понравиться.

Она позвонила в колокольчик.

— Марселина! Можете подавать.

Глава 11

Юбер был, конечно, тут. А может быть, и Клеман. Готовые вмешаться, унести тело. «Я теряю самообладание, — подумал Эрмантье. — В присутствии Кристианы ничего не случится. Она не сможет этого вынести. Но зато после кофе, когда я останусь один, вот тогда…»

— Хотите еще немного салата? — спросила Кристиана.

— Нет, спасибо.

— Вы не голодны?

— Нет.

Марселина переменила тарелки. Он услыхал, как Кристиана наливает ему в стакан вино. Осторожно попробовал его, но не обнаружил никакого подозрительного привкуса. Марселина поставила новое блюдо.

— Кусочки хека под майонезом, — сообщила Кристиана.

— Мне чуть-чуть, — сказал он.

— Но вы попробуете майонеза? Марселина приготовила его специально для вас, положила побольше горчицы.

В голосе ее никакой фальши и никаких следов волнения. Если не считать, конечно, избытка любезности и подчеркнутого интереса.

— Капельку, попробовать, — прошептал он.

Зачем столько горчицы? Кончиком вилки и ножа он перевернул кусок рыбы, раскрошил его, чувствуя себя под прицелом чужих взглядов. Если он засомневается, не будет есть, то Юбер, Кристиана, да все, все они поймут, что он разгадал их игру, и уже не станут дожидаться окончания ужина, чтобы нанести удар. Нож и вилка Кристианы спокойно постукивали по тарелке. Он поднес кусок ко рту, понюхал майонез. Ничего не поделаешь! Едкий и острый запах горчицы скрывал, быть может, саму смерть.

— У рыбы слабый привкус, — заметила Кристиана. — Сейчас очень трудно сохранить ее свежей.

Она заговорила о сыне Одро, оптовом торговце дарами моря. Почему вдруг у нее появилась такая потребность непрерывно болтать? От чего она хотела отвлечь его внимание? Что можно подмешать в майонез? Мышьяк? Или снотворное, чтобы лишить его всякой возможности защищаться? Кристиана явно перестаралась. У него было такое ощущение, что его хек плавает в соусе. Каждый кусок обжигал ему язык. Какое количество яда он уже принял? Он отложил вилку.

— Есть что-то сегодня совсем не хочется.

Он полностью был в их власти. У него не оставалось ни малейшего шанса вырваться от них. Подумав хорошенько, он понял, что совершенно напрасно рассчитывал на жалость Кристианы. С самого начала игру, конечно, вела она. И именно она заставила Юбера действовать. Множество самых разных фактов приходило ему на память, укрепляя его в этой мысли.

— Марселина, фрукты, пожалуйста.

— Извините, — сказал он, — но я, пожалуй, ничего больше не буду.

— Выпейте хоть чуточку компота.

Трудно было изобразить большее участие. Эрмантье сложил салфетку.

— Нет, спасибо.

— Вы не больны?

В голосе слышалось неподдельное беспокойство. Может, в этот самый момент она вглядывалась в него, пытаясь уловить в его чертах первые признаки недомогания. Может, остальные тем временем медленно приближались к столу. А между тем чувствовал он себя вполне нормально. Неужели вся эта история ему только снилась, неужели он сам выдумал этот кошмар? Он встал из-за стола.

— Кофе я выпью на веранде.

— Как хотите.

Он тяжело пошел к двери. Кристиана последовала за ним. «Это случится сейчас, — решил он. — Чего им больше ждать?» Ему вспомнилось, что он на голову выше и Юбера, и Клемана. Спереди они не осмелятся на него напасть. Впрочем, все эти дурацкие предположения ничего не стоили. Бояться следовало только яда, причем яда, действующего молниеносно, а вовсе не такого, который оставляет время на раздумья и постижение чего-то. Значит, майонез был совершенно безвреден. Тогда кофе…

— Не хотите сесть в шезлонг? — спросила Кристиана.

На этот раз голос ее дрогнул. Правда, настолько незаметно, что в другое время Эрмантье не обратил бы внимания.

— Нет, — сказал он. — Я на одну минутку. Спать хочется… Завтра, надеюсь, будет лучше.

Он подвинул стул к плетеному столику. Кристиана налила кофе, положила сахар. Ничего, кроме позвякивания серебряной ложечки, он не услыхал. И снова у него промелькнула прежняя мысль: «А что, если все это существует только в моем воображении?» Но он тут же отбросил ее. Если его одолеют сомнения, он пропал. Ни в коем случае нельзя поддаваться сомнениям. Он был уверен, что Юбер здесь, и знал, что означает его присутствие.

— Марселина заварила слишком крепкий, — сказала Кристиана. — Хотите еще кусочек сахара?

— Нет.

Кристиана тихонько дула на свою чашку. Ему показалось, что он слышит, как она пьет. Во всяком случае, ее чашка слегка постукивала по блюдцу — верно, чтобы обмануть его. Стараясь выиграть время, он закурил сигарету. Кофе стоял тут, рядом, и ему придется выпить его. У него не было никаких резонов отказываться. Если он скажет, что кофе чересчур горек, его прикончат в коридоре второго этажа или у него в комнате. Юбер наверняка все предусмотрел. Взяв чашку, он поднес ее ко рту. Ложка Кристианы замерла. От кофе исходил приятный аромат. Эрмантье едва прикоснулся к нему губами, сделав вид, будто выпил несколько глотков. Он немного стыдился того, что с таким упорством борется за свою жизнь. Жизнь он больше не любил, но еще не утратил вкуса к борьбе. Он вытянул руку, собираясь поставить чашку, наткнулся на край стола, и хрупкий фарфор раскололся в его руке, расплескав горячую жидкость…

— Мой бедный друг… — начала Кристиана.

Ей с трудом удавалось скрыть свой гнев, свою досаду.

— Извините меня, — жалобно пробормотал он.

— Марселина… Соберите, пожалуйста, осколки и вытрите… Принесите другую чашку.

— Не стоит, — тихо сказал Эрмантье. — Мне лучше пойти спать. Доброй ночи, Кристиана.

Самое трудное было идти, не ускоряя шага и сохраняя походку вконец измученного человека. Он разыграл свой уход безукоризненно, но у начала лестницы вынужден был остановиться. Грядущее испытание отнимало у него все силы. Держась одной рукой за стену, другой — за перила, он потихоньку поднимался, вслушиваясь в молчание дома. Сзади никого не было, но опасность могла притаиться впереди… Занесенная дубинка или наведенный на него револьвер… Если так будет продолжаться и дальше, он не выдержит… Вот и лестничная площадка. Мир пока еще не рухнул. Жизнь его была сродни существованию ничтожной личинки, которую в любой момент мог раздавить чей-то каблук. Он продвигался вдоль коридора, огромный, могучий, побежденный. Войдя в свою комнату, он запер дверь на ключ, повертел головой, пытаясь распознать по едва уловимому движению воздуха приближение врага. Нащупал выключатель. Свет не был включен. Пройдя через комнату, он потрогал лампочку ночника. Она была холодной. Значит — никого. Ни Юбер, ни Клеман не решились бы наброситься на него в темноте. Но достаточно ли сейчас темно? Он нашел часы, пощупал стрелки. Девять часов. Сумерки, верно, наполнили комнату красноватым светом, которого вполне было достаточно для того, чтобы… Нет! Раз ничего не произошло, стало быть, опасность временно отступила. Они, наверное, рассчитывали на кофе, а теперь все четверо строят новые планы — уже на завтра.

Эрмантье громко зевнул и упал на кровать, пружины которой долго не могли успокоиться. Если кто-то подслушивает… ибо возможно всякое… то человек этот перестанет опасаться. Оставалось только ждать. Главное — не уснуть. Скрестив руки на затылке, Эрмантье расслабился. Ему так хотелось ни о чем не думать!.. Он до того устал страдать! Но вот наконец на него снизошел вечер. Овевавшая его лоб прохлада говорила ему, что уже темнеет и что избавление близко. В полночь они все лягут спать. Они тоже, должно быть, вымотались. Интересно, светит ли луна? Наверное, нет. Он попробовал сосчитать дни, запутался и махнул рукой. Помнил только, что, когда они приехали, луна была полной. Значит, ночь должна быть темной… Вдалеке послышались удары колокола… деревенского колокола, того самого, что звонил по Максиму Эрмантье повернулся на бок, подтянул колени к груди. Боль все не утихала, снова и снова накатывала жгучей волной. Теперь у него было время перебрать одно за другим свои воспоминания. Сомнений нет. Максим знал обо всем, что затевалось. И вот доказательство: в то утро, почувствовав, что его подозревают из-за чека, он воскликнул: «Я — вор! Если бы ты только знал то, что знаю я…» Он чуть было не признался во всем, теперь это ясно. Максим! Максим — сообщник! Максиму заплатили, чтобы он разыграл эту гнусную комедию! «Значит, я был тираном? — подумал Эрмантье. — Я мешал им жить.»

Он старался дышать как можно медленнее, чтобы не бередить едва притупившуюся боль. И снова донеслись удары колокола. Он погрузился в полудрему, однако это не мешало ему прислушиваться к ночным звукам: отдаленному лаю, протяжным крикам совы, далекому жалобному стону моря. Потом вдруг, лежа все так же неподвижно, он обрел поразительную ясность мысли, как бывало в канун знаменательных открытий. Пора было действовать. Он встал, на цыпочках прошел через всю комнату и широко распахнул окно. Жизнь, там кипела жизнь, такая многоликая и такая близкая! Он сел на подоконник, свесив ноги. Цветочная клумба смягчит удар при падении. Он прыгнул. Глухо ударившись о землю, тело его содрогнулось. Оглушенный, с разбитыми коленями, он вцепился пальцами в мокрую землю, прислушался. Дом спал глубоким сном; сад простирался вокруг умиротворенный, благоухающий, дружелюбный. Он поднялся, вытер ладони носовым платком. Очки потерялись, и на вид он был, конечно, страшен в своих перепачканных землей брюках да еще с безглазым лицом. Его наверняка тут же узнают. Первый встречный сразу поймет… Он свернул в сторону, подальше от стены, пошел по аллее, сгорбившись, ожидая выстрела, который вот-вот мог грянуть. Чувствуя наведенное на него дуло оружия и в то же время зная, что побег его обнаружат только утром, он заспешил к воротам. А добравшись до них, словно утопающий, схватился за железные брусья и, подняв свое изуродованное лицо к небу, несколько раз глубоко вздохнул, не в силах унять бешено колотившееся сердце. Затем, приподняв один из железных крюков, отвел его в сторону. Потом потянул за створку, чувствуя, как она поворачивается на петлях, и, проскользнув в образовавшуюся щель, вышел на середину дороги. Он вырвался на волю. Он был свободен.

Свернув влево, он начал отсчитывать шаги, досчитал до пятидесяти. Если он не ошибся, то должен был уже выйти на дорогу, ведущую к деревне. Сойдя на обочину, он пошел по траве, вытянув вперед руки, и тут же наткнулся на край откоса. Направление было верным. Проверяя его по откосу, он сделал еще несколько шагов и угадал начинающийся поворот. Тогда он снова вышел на дорогу, чтобы удобнее было идти. Деревня находилась неподалеку, на расстоянии километра, а может, и того меньше. Трудность состояла в том, чтобы не делать зигзагов. Как только он доберется туда, он постучится к Меруди, и Меруди отвезет его в Ла-Рошель. А если не удастся сразу отыскать дом Меруди, он постучит в первый попавшийся. Его там все знают. И он легко найдет себе союзников. Его полотняные туфли на каучуковой подошве не нарушали тишины. И все-таки, как знать? Вокруг было, пожалуй, слишком уж тихо, слишком спокойно. Слышался только шорох камешков, когда он забредал на обочину. Он тотчас исправлял оплошность. Небо, наверное, было усыпано звездами, а дорога, гладкая и блестящая, походила на застывшую воду. С правой стороны через каждые три секунды наверняка вспыхивал красноватый свет: Китовый маяк. Великолепная ночь для побега! Ему хотелось бежать, и не только потому, что было страшно. Впрочем, страха он больше не испытывал. Бежать хотелось потому, что он вновь ощущал вкус к жизни. И даже если им удастся догнать его, он согласен умереть здесь, вдали от ловушки, которую они с таким тщанием приготовили. Но они его не догонят, ведь деревня теперь совсем близко. Наверное, видны уже первые ее дома: кафе Пабуа с лаврами в горшках у съезда с дороги, и кузница Пайюно, и семенная лавка сына Люка с неизменным серым котом, свернувшимся клубочком за стеклом витрины. Эрмантье ускорил шаг. Пейзаж вставал в его памяти с такой поразительной ясностью, что он уже не давал себе труда вытягивать вперед руки. Еще каких-нибудь несколько минут, всего три или четыре, и он будет на месте, почувствует под ногами старинную деревенскую мостовую. Увидев его, Меруди придет в ужас. Лучше поговорить с ним сначала через дверь. Объяснить ему, что человек, который просит приютить его, вовсе не призрак, а всего лишь приговоренный. Пугать людей не стоит — момент не тот.

Прошагав добрых пять минут, Эрмантье понюхал воздух. Обычно запахи кузницы слышны были издалека, а ночью всегда находились две-три собаки, которые от страха яростно лаяли у своей конуры. Сколько же времени прошло с тех пор, как он двинулся в путь? Трудно сказать. Шел-то он долго, но продвигался, видимо, не очень быстро. Ничего! Осталось совсем немного. И вдруг он заметил, что снова протягивает вперед руки. Тогда он сунул их в карманы, пытаясь доказать себе, что ничего не боится. И главное, не боится заблудиться. Пройти мимо деревни было просто нельзя, потому что дорога вела прямо туда, и даже перекрестка не было. Поэтому следовало шагать вперед и не отчаиваться. Да, но если шагаешь уже полчаса? Полчаса с избытком хватит, чтобы пройти километр, даже если идешь неуверенно и делаешь зигзаги — от одной обочины до другой. Наклонившись, он дотронулся до земли, хотя заранее знал, что пальцы его встретят шероховатую поверхность асфальта. Несколько встревожившись, он снова двинулся вперед. Его не покидало ощущение, что в окрестностях пусто, что вокруг простираются бескрайние луга. И мало-помалу, едва ли не против собственной воли, походка его стала менее уверенной, а руки сами собой вытянулись вперед, словно защищая грудь от возможного удара. Он боялся наткнуться на что-то, но, уж во всяком случае, не на деревню. Вскоре ему пришлось признать, что никакой деревни нет и уже никогда не будет. А между тем он следовал по единственной ведущей туда дороге. Но она, видно, вошла в сговор с Кристианой. Так вот почему они позволили ему уйти! Они верили дороге и ее коварству. «Ну, будет, — уговаривал себя Эрмантье, — нельзя предаваться таким мыслям. Дорога эта совершенно безобидна, и я хорошо ее знаю. С каждым шагом по этой дороге я удаляюсь от них и, следовательно, приближаюсь к спасению». Он шел и шел, решив двигать ногами до полного изнеможения. Так можно продержаться не один час. И тут он услыхал чьи-то шаги впереди себя. Он остановился. Незнакомец насвистывал. Башмаки его ритмично поскрипывали. Верно, какой-нибудь турист или крестьянин, отправившийся на поиски скотины, заблудившейся в болотах. Человек перестал свистеть, но продолжал идти вперед.

— Простите, — сказал Эрмантье, — где я сейчас нахожусь?

В ответ — ни звука.

— Я заблудился, — продолжал он. — Я перенес операцию и… очень плохо вижу.

Башмаки заскрипели снова. Они удалялись, набирая скорость.

— Очень прошу вас, — крикнул Эрмантье, — скажите мне, где я?

Он попробовал бежать вслед за прохожим, но тот со всех ног кинулся прочь, словно объятый неописуемым ужасом. Только каблуки громко стучали по асфальту. И долго еще было слышно, как он убегает. Наконец все смолкло, он исчез, а Эрмантье охватило страшное отчаяние. Неужели он хуже прокаженного, нечто вроде зловонной твари, при виде которой люди шарахаются, едва сдерживая крик! А может, мужчина узнал его и решил, что повстречался с мертвецом? Но тогда это кто-то из деревни. Какой деревни? Где она прячется, эта деревня, которая, похоже, и сама убегает от него этой странной ночью? Ну а если человек поднимет тревогу? И все-таки следовало двигаться дальше. Надо было во что бы то ни стало обратиться к какому-то человеческому существу. Скоро начнет светать, а рассвет — это предвестник погони.

Эрмантье снова двинулся вперед. Под ногами его бежала все та же дорога. Неужели она слегка пошла вверх? Или сам он немного устал? А когда он устает, голова его может сыграть с ним любую шутку. Вот сейчас, например, он чувствует запах сосны. Едва уловимый, и все-таки запах сосны. Максим уверял его, будто в сильную жару от земли исходит запах смолы. Но это — чтобы успокоить его. И вот теперь его снова преследует все та же галлюцинация. По мере продвижения вперед у него возникало ощущение, будто он углубляется в душную лесную чащу и со всех сторон к нему подступает запах сосны. Он свернул влево… Нога его замерла на краю покатого склона, который мог спускаться в ров. Он кинулся вправо, на другую сторону дороги, и тоже обнаружил там склон. Спасенья нет. Все было пропитано резким, пьянящим, вязким от перегретой смолы сосновым запахом. У него закружилась голова. Значит, они были правы, когда утверждали, будто Лотье… Он бросился бежать, рискуя наскочить на какое-то препятствие, и вдруг правой рукой, плечом и головой сильно ударился обо что-то, стоящее на краю дороги. Он упал и лежал ничком, ожидая, что его вот-вот прикончат. Но вокруг не было слышно ни звука. Никто на него не нападал. Легкий ветерок, казалось, шелестел недосягаемой листвой. Осторожно вытянув руки, он наткнулся на что-то твердое, металлическое. Затем встал. Кровь текла у него по подбородку.

— Ришар Эрмантье, — пробормотал он.

Кто мог ему ответить? Он был один, совсем один. И снова он потрогал это холодное, цилиндрической формы тело, похожее на ствол дерева. По мере того как руки его поднимались вверх, он начинал понимать, что это столб. Указательный столб? Нет. Вместо таблички наверху был шар. Большущий шар размером с голову, однако то, чего касались его пальцы, было вовсе не лицом… То был замок. Рот на замке! Они все предусмотрели. Замок! Беззвучный смех сотрясал его грудь, шатаясь, он сделал несколько шагов. Голова его шла кругом. Он вытер подбородок тыльной стороной ладони, затем, чувствуя, что, того и гляди, упадет, вернулся к ледяной колонне и прислонился к ней. Она была гораздо толще, чем обычный столб. Пожалуй, это что-то вроде качелей, которые ему случалось видеть в парках. А может, это и есть качели! Раз эта дорога была ненастоящей дорогой! Границу какого мира обозначали эти фальшивые качели? Лицо его горело, правая щека онемела, но он чувствовал себя в силах продолжать путь. Прежде чем отпустить железную колонну, он задумался: а не повернул ли он в другую сторону, правильное ли направление выбрал, но потом решил, что правильного пути вообще больше нет. Главное — идти, шагать до самой смерти. Он оторвался от точки опоры. Запах сосны исчез, или, вернее, его перебил вкус крови, наполнившей рот. Посвежело. Это был самый глухой, самый нечеловеческий час ночи. Дорога шла вниз, и ощущение свежести усиливалось. Он вдруг чихнул, и вокруг загудело эхо, покатилось куда-то, словно в глубоком подземелье. Эрмантье откашлялся, ему вторил тихий хор хриплых голосов — десять или двадцать, — которые долго не смолкали.

— Есть кто-нибудь? — крикнул Эрмантье.

Вопрос тут же подхватили со всех сторон какие-то замогильные голоса, теперь в нем слышалась угроза, и он катился куда-то в нескончаемую тьму.

«Я, видно, здорово расшибся», — подумал Эрмантье. Затаив дыхание, он шагнул навстречу голосам в непроницаемую промозглую тишину подземелья. Вскоре, однако, ему снова пришлось глубоко втянуть в себя воздух, и тьма в ответ вторила его дыханию. Казалось, невидимая, горестная процессия сопровождает его тяжким стоном. Лабиринт был наполнен чьим-то скорбным присутствием, кто-то молча с трудом волочил ноги в кромешной тьме. Эрмантье задел плечом окаймлявшую дорогу ограду. Она была скользкой и липкой от влаги. И казалась бесконечной. Но потом все-таки кончилась. Сопровождавший Эрмантье шум толпы тут же смолк. Он снова остался один. Какое испытание ожидает его теперь? Он коснулся земли. Перед ним по-прежнему расстилалась чуть влажная от легкого тумана дорога. До тех пор пока она бежит у него под ногами, он, несмотря ни на что, будет упрямо надеяться. Дорога так или иначе куда-нибудь приводит, даже если временами кажется неверной. К тому же эта была хорошей, гладкой, словно кожа, и мягкой под ногами, Но, значит, по краям ее не было ни жилья, ни людей? Или при его приближении они обращались в бегство? Нет. Скорее всего, пока еще все спят. А то, что он ощущал и слышал, было сновидением тех, кто покоится в глубине больших кроватей на фермах в низинах. И скоро он непременно доберется до какого-нибудь селения с дверьми и окнами, вытянувшегося вдоль той же дороги, до которого будет рукой подать. Он шел по обочине, и мысль его постепенно угасала. Он был похож на загнанную, измученную скотину, которая спит на ходу. Возможно, он спал уже очень давно и по своей вине пропустил деревню. Да и вообще он сам во всем виноват. И теперь несет жестокую кару. Взять хотя бы эту страшную дорогу. Дорогу со всеми ее изгибами, оградами, а может, и зеркалами — словом, со всякого рода ловушками. Дорогу по замкнутому кругу! Дорогу-тупик! И тут вдруг он услыхал звук, который заставил его очнуться. Мяукнула кошка. Ошибки быть не могло. На этот раз он был уверен. Кошка мяукнула еще раз, теперь уже где-то совсем рядом. Кошка. Стена. Сад. Дом. Он добрался. Наконец-то!

Вытянув руки вперед, он осторожно приблизился. Пальцы его наткнулись на стену. Самую настоящую стену, у которой был верх. Оставалось только идти вдоль стены, и Эрмантье торопливо пошел вдоль нее. Стена кончилась, но за ней было что-то еще… Железная ограда! У него зародилось страшное подозрение. Он вернулся к исходной точке. Кошка, которая мяукала, чтобы обратить на себя его внимание, да это же Рита. А он был настолько глуп, что боялся яда! Он-то вообразил, что, совершив побег, разомкнет круг! У него вырвался стон. Столько стараний, и все напрасно. Напрасно? А может, и нет. Он еще успеет дойти до берега, добраться до воды. Он может спастись, воспользовавшись последними мгновениями ночи. Перейдя через дорогу, он стал искать откос на противоположной стороне, по нему легко будет взобраться. Но вместо травы и влажной от росы земли руки его нащупали железные прутья, бесконечный ряд железных прутьев. И с этой стороны тоже была ограда. Теперь он уже не знал, где находится — снаружи или внутри, на свободе или в неволе. Он был похож на крысу, которая почуяла вокруг себя тонкую решетку западни, но еще не понимает, что ловушка захлопнулась сзади. Он миновал решетку ограды, не зная толком, какое направление выбрать. За решеткой начиналась стена, а сразу после стены — опять решетка. Стена. Решетка. Стена. Решетка. Как в тюрьме. Он с воплем бросился бежать.

Раздался резкий автомобильный гудок. Взвизгнули шины. Захлопали дверцы. Он лежал ничком на земле в полузабытьи. Его приподняли, и он сделал усилие, пытаясь вырваться. Нет. Только не «бьюик»! Нет. С него довольно! Его уложили на заднем сиденье. Откуда-то доносились голоса людей, но казались такими далекими, что он был не в силах понять, о чем они говорят. Но вот машина тронулась. И тут Эрмантье решил не сопротивляться. «Пускай увозят меня. Пускай увезут далеко, как можно дальше». Он не знал, как все это случилось и не грозит ли ему смертельная опасность, главное, что в тот момент, когда все, казалось, было потеряно, произошло чудо. Ловушка приоткрылась.

Он поднес руку к подбородку, где тихонько сочилась кровь. Затем дал себе волю и впал в приятное беспамятство. Но тело его не переставало ощущать толчки машины, тихо радуясь этому каждой косточкой, каждым мускулом. Когда машина остановилась, он спал глубоким сном.

Глава 12

Стараясь не шуметь, Эрмантье оделся, все время придерживая рукой стул, на котором висела его одежда и который то и дело качался на своих слегка неровных ножках. Затем осторожно опустился на кровать, чтобы, не дай Бог, не скрипнули железные пружины, сунул ноги под простыню и до самого подбородка натянул одеяло. Если будет обход, подумают, что он спит. Но обходов, как правило, не бывает. Сосед справа все время жаловался, говорил что-то очень быстро хриплым голосом, ворочался, задевая кулаком или локтем тонкую перегородку. Сосед слева тихонько нашептывал нескончаемую молитву. Возможно, он молился ночи напролет. Каждые четверть часа раздавался бой часов. Сначала слышался глухой стук, приходил в движение скрипучий механизм, зато сам удар звучал необычайно чисто, торжественно и грустно, в нем таились нежность и печальное умиротворение. Неподвижно лежа под одеялом, Эрмантье отсчитывал каждые четверть часа. То место, куда делали уколы, болело. Ему нестерпимо хотелось почесаться, но он знал, что шевелиться не следует. Впрочем, в его интересах было отдохнуть хорошенько, он попробовал полностью расслабить мышцы, ни о чем не думать, отбросить всякое беспокойство. В час он встанет. Долгие бдения стали ему привычны. Он научился быть терпеливым…

Он подождал, пока снова воцарится неподвижная, похожая на стоячую воду тишина, едва потревоженная боем часов. Потом потихоньку выпрямился, откинул одеяло и встал. Шум его шагов по линолеуму напоминал шорох отклеивающейся бумаги. Миллиметр за миллиметром он открыл дверь, прислушался. Коридор наверняка освещался каким-нибудь ночником, но кому придет в голову заглядывать в этот коридор в столь поздний час? Он вышел. Ну вот! Дело сделано. Его могли увидеть. Однако никто не подошел. Момент был выбран удачный. Два дня назад он по ошибке вышел рано, слишком рано. Бросился, можно сказать, зверю в пасть. На этот раз, он чувствовал, ему сопутствовала удача. Его так легко не поймать!

В конце коридора была лестница. Дойти до нее не составляло никакого труда. Пол был покрыт какой-то резиной, заглушавшей любые шорохи. Лестница, конечно, вела в холл. Внизу его могут заметить. Эрмантье не знал, на каком этаже находится — на третьем или на четвертом. Да и откуда ему знать, сколько здесь этажей? Ухватившись за перила, он решил не отпускать их, пока не доберется до первого этажа. По запаху он отыщет там кухню. Ибо ни в коем случае нельзя появляться у главного входа. А попав в подсобные помещения, он уж как-нибудь выберется: найдет на ощупь окно или дверь черного хода. Откуда-то доносился шум лифта. Эрмантье слышал, как скользит его клеть. Она явно поднималась, потом раздался стук, и он понял, что лифт остановился этажом выше. Затем железная дверца тихонько закрылась, щелкнул замок. Куда направился только что вышедший человек, угадать было нельзя: резиновая дорожка заглушала не только шаги Эрмантье Он заспешил, и перила выскользнули у него из рук. Не было больше ни перил, ни ступенек. Он прибыл — спустился в холл. В конце этого холла, вероятно, находится лоджия — предназначенная для сторожа застекленная кабина. Сейчас его окликнут. Но нет. Похоже, никого там не было. Он двинулся дальше, пытаясь сориентироваться. Может, под лестницей ему удастся отыскать какой-нибудь проход.

Чья-то рука коснулась его плеча. Это произошло молниеносно и до того неожиданно, что он чуть было не упал от испуга.

— Ancor voi! — прошептал чей-то голос. — Siete incorreggibile! Via, venite.^[14]

Его поймали. Он чувствовал себя слишком слабым, слишком несчастным, чтобы сопротивляться. Стоит ли отбиваться, как прошлой ночью? Женщина позовет на помощь. И опять его схватят, пожалуй запрут, доведут уколами до полного отупения.

— Отпустите меня! — попросил он.

Она не понимала по-французски. И снова заговорила, уже чуть громче, на этом быстром языке, в котором «р» катались, словно мелкие камешки.

— Ricoricatevi. Non siate cattivo!^[15]

Она подтолкнула его вперед, закрыла дверцу, и он почувствовал ее рядом с собой в клетке лифта.

— Я не болен, — попытался он объяснить, раздельно выговаривая каждое слово, причем очень громко, словно обращался к глухой. — Не болен! Мне надо идти.

Лифт тихонько урчал. Мягкий толчок, и он остановился на втором этаже.

— Andate fuori.^[16]

— Да говорю же вам, мне надо идти. Никто не имеет права держать меня здесь против воли.

Она взяла его за руку, и он смирился. Но всю дорогу, пока они шли по безмолвному коридору, он в отчаянии твердил:

— Я — Ришар Эрмантье… Эрмантье Электролампы… Ришар Эрмантье…

Она вошла вслед за ним в комнату, заперла дверь на ключ.

— Spogliatevi.^[17]

— Что вы сказали?

— Spogliatevi.

И так как он не понимал, она начала снимать с него пиджак. Тогда он покорно стал раздеваться. Человек за перегородкой по-прежнему жаловался. А тот, что был слева, бормотал свои нескончаемые молитвы.

— Vi mandero il medico di servizia.^[18]

Он понял слово «врач». Она, верно, позвонит сейчас дежурному врачу. Тем лучше. Может, хоть тот согласится выслушать его. Он лег, но все-таки, приподнявшись на локте, вертел головой, пытаясь уследить за движениями медсестры.

— Вы же видите — заговорил он. — Я ничуть не нервничаю. Уверяю вас, мне не нужно никаких уколов. Мне нужно только позвонить… позвонить по телефону.

— Telefonate?^[19] — Повторив это слово, она засмеялась и положила руку ему на лоб.

— Нет, нет! — воскликнул Эрмантье. — Я не сумасшедший, что вы! Я знаю, здесь все считают меня сумасшедшим. Но Боже ты мой, неужели в этой больнице не найдется ни одного человека, который смог бы понять меня!

— Non parlate piu. Riposatevi.^[20]

Эрмантье лег на спину, сожалея о том, что позволил себе проявить нетерпение. Она наговорит доктору, что у него был приступ или что-нибудь в этом роде. И они снова введут ему Бог знает какое зелье, чтобы заставить успокоиться. Как втолковать им, что время не терпит, что нельзя больше терять ни минуты?

Дверь снова тихонько закрылась.

— Via, che cosa c’e?^[21]

Это был доктор. У него, как и у всех остальных, был певучий голос, который, казалось, говорил одни только приятные вещи. Медсестра что-то быстро ответила, и рука врача сжала запястье Эрмантье.

— Я не болен, — запротестовал Эрмантье.

Он в ярости отчеканил по слогам слова:

— Не болен. Я только хочу, чтобы меня выслушали!

— Aveti già parlato a l’interprete.^[22]

— Ах, этот ваш переводчик! Он говорит по-французски не лучше вашего… И еще убежден, что у меня бред.

— Bisogna dormire. Domani quando sarete più quieto, tornaro.^[23]

Сделав некоторое усилие, врач очень забавно произнес по-французски: завтра.

— Умоляю вас, доктор! — воскликнул Эрмантье. — Завтра будет слишком поздно… Они приедут за мной… Надеюсь, вы не хотите, чтобы они убили меня! А ведь если они увезут меня — я пропал… Поймите же это… Пропал! Письма мои отправили?

Он схватил врача за руку.

— А? Мои письма?

— Si, si… le sue lettere sono partite.^[24]

— Только вот беда, — сказал Эрмантье, — пока успеют вмешаться… Сразу видно, что вы их не знаете. Они на все способны! Вам придется держать меня здесь до конца расследования.

Тон его стал серьезным, внушительным, ему хотелось привлечь внимание доктора.

— Ваша полиция… понимаете… полиция… Надо, чтобы она связалась с французской полицией, придется проверить факты, вызвать свидетелей, людей из Лиона… Они меня опознают. Они подтвердят, что меня объявили мертвецом.

— Si, perfettamente!^[25]

Эрмантье почувствовал, что человек этот отвечает наугад, что он даже не слушает его. Медсестра передвигала какие-то склянки. По запаху эфира он догадался, что ему собираются ввести успокоительное лекарство.

— Подождите!.. Подождите!.. Я буду говорить медленнее. Видите, я стараюсь не горячиться… Я рассуждаю здраво… как вы… как любой другой. Дом, где меня держали взаперти, действительно существует… Я его не выдумал…

Стоя по обе стороны кровати, те двое наблюдали за ним, тронутые, видимо, его искренним тоном.

— Дом находится на берегу моря, — продолжал он. — Автомобилисты, должно быть, указали вам место, где они меня подобрали. Так вот, до того как они сбили меня, я шел не больше часа. Я не мог пройти больше четырех километров. Всего четыре километра!

Загнув большой палец, он поднял остальные.

— Я пересек сосновый лес. Сразу после него должна быть бензоколонка. Затем, мне кажется, дорога идет под уклон и проходит через туннель… Я все обдумал… Это наверняка туннель, как раз неподалеку от вилл, окруженных оградами…

Врач шепнул несколько слов медсестре.

— Вам нужны еще какие-нибудь уточнения? — спросил Эрмантье. — Дом наверняка стоит вблизи деревни. Я слышал колокольный звон. Пускай проверят регистрационные записи в мэрии и в церкви. А на кладбище — могила… Ришар Эрмантье… 1902–1948…

Медсестра подняла простыню. Он опустил ее — сдержанно, но твердо.

— Сейчас, я еще не кончил. Вы должны знать все, потому что это гнуснейшая история. Когда они приедут, они и вам начнут лгать, как лгали мне… Но я в конце концов установил истину.

— Via, e tempo di dormire.^[26]

На этот раз доктор был недоволен. Он старался еще проявлять любезность, но Эрмантье прекрасно чувствовал, что ему не терпится уйти, снова поскорее лечь спать. Эрмантье уступил, согласился на укол. Потом медсестра накрыла его одеялом и села рядом с ним, а доктор тем временем проверял его пульс. Надо торопиться и высказать все, пока оба они еще тут. А главное, надо убедить их, что он не испытывает ненависти.

— Знаете, — сказал он, — они в общем-то не настоящие преступники. Юбер всегда был безвольным, жалким человеком. А Кристиана… Она хотела только одного — чтобы я оставил завод… Вот почему они увезли меня за границу, поместили там, где я никого не знал и меня никто не знал. Им достаточно было, чтобы во Франции меня считали мертвым. А для этого — всего-навсего получить у одного из ваших служащих фальшивое свидетельство о смерти. С моими деньгами они были богаты и могли купить кого угодно…

Доктор отпустил его руку.

— Нет, — взмолился Эрмантье. — Не уходите. О, я знаю, о чем вы думаете: все, что я здесь рассказываю, — плод моего воображения. Но когда их арестуют и им придется во всем сознаться, вы поймете, что я не ошибся.

Голова Эрмантье отяжелела, откинулась на подушку. Тело утратило подвижность, а мысли заволокло легким туманом, но сознание оставалось ясным. Фразы складывались сами собой, и он проникался уверенностью, что врач с медсестрой слушают его теперь с интересом. Теперь-то они наконец начали понимать смысл его слов. Во всяком случае, они больше не суетились. Но все еще были здесь… Уйти они не могли. Да и когда им было уйти? Эрмантье даже засмеялся, но смеха своего не услышал. И слов своих тоже не слыхал. Хотя губы его по-прежнему шевелились и он все еще продолжал объяснять:

— Поймите, доктор… Юбер много ездил. Ему легко было отыскать виллу, похожую на наш дом в Вандее. Все летние дома похожи один на другой. К тому же за пять-то месяцев вполне можно успеть где-то замуровать окна, а где-то прорубить двери… Пристроить веранду, гараж… Потом привезти вещи, оклеить стены обоями, расставить мебель, и вот вам пожалуйста — все шито-крыто… Что же касается сада… Достаточно проложить аллеи, разбить клумбы и посадить цветы. Да взять хотя бы персиковое деревце… В тот день, когда выясняется, что его недостает, можно обратиться к садовнику, и дело сделано. Слепого обмануть нетрудно, он может поверить чему угодно.

Язык Эрмантье ворочался с трудом. Он забыл и доктора, и медсестру. Он был занят только своими мыслями, сосредоточившись на той истине, что открылась ему со всей очевидностью среди стольких кошмаров и сновидений. Ему даже не требовалось, чтобы его слушали. Он рассказывал о своем несчастье самому себе. И неизменно возвращался к исходной точке:

— Слепой! Кто с ним считается… Ему говорят, что ехали восемь часов, как обычно, хотя на самом деле на поездку ушло десять, а то и двенадцать часов. Уверяют, будто была какая-то поломка, чтобы объяснить короткую задержку на границе. Таможенники? Не станут же они будить уснувшего калеку! Ах, до чего все здорово было придумано! Эрмантье бояться больше нечего. Он обезоружен. Какой из него хозяин или муж? А если он что-либо заподозрит, если надумает протестовать или захочет вернуться в Лион, что ж, тогда… Как вы сказали?

Эрмантье разволновался. Кто-то что-то сказал? Он попробовал протянуть руку, коснуться медсестры, которая должна была сидеть совсем рядом на стуле, но рука его осталась неподвижной.

— Я вас все-таки убедил, — прошептал он нечленораздельно. — Максим? Ах, Максим! Они пообещали ему денег, много денег…

Он вздрогнул, губы его сомкнулись, но внутренний голос не умолкал: «Максим… Милый мальчик… Он сам не ведал, что творит. Потому что… если бы он только знал… Нет! Это был настоящий Эрмантье! А потом Максим умер… Так что фальшивое свидетельство о смерти не понадобилось, и опасные сообщники тоже оказались не нужны… Надо было просто похоронить покойника… Меня! Меня!»

Слюна потекла по его распухшему подбородку. А внутренний голос все кричал: «Доктор! У них нет выбора… Теперь им придется убить меня… Не впускайте их… Слышите? Вы слышите меня?»

Должно быть, в тумане, который постепенно его окутывал, он различил некий добрый знак, потому что вдруг успокоился и повернулся на бок. Свет ночника падал на его могучий профиль, освещая угол комнаты, давным-давно опустевшей. Голос, который рядом бормотал молитвы, тоже смолк.

Директор больницы галантно склонился к руке Кристианы, поздоровался с Юбером. Взгляд его снова обратился к Кристиане, красивой, благоухающей духами, изысканно одетой. Он долго о чем-то говорил, все время оживленно жестикулируя. Инапрасно пытался всем своим видом выказать сочувствие: его темные глаза смеялись. А губы то и дело обнажали ослепительно белые зубы.

— Что он говорит? — прошептал Юбер.

— Он говорит, что Ришар никак не может успокоиться. Ему все время делают уколы. Прошлой ночью он опять пытался убежать.

Директор порылся в ящике и протянул Кристиане несколько писем. Пожав плечами, она отдала их Юберу. Тот немного побледнел, прочитав адреса, начертанные ужасными буквами, выведенными дрожащей рукой.

Господину министру юстиции.

Господину Прокурору Республики.

Потирая руки, директор продолжал говорить с невероятной быстротой. Кристиана отвечала ему спокойно, лицо у нее было серьезное.

— Что он говорит? — повторил Юбер.

— Он считает, что мы напрасно хотим забрать Ришара. Он говорит, что Ришар не опасен, и все-таки советует поместить его в психиатрическую больницу.

Она взяла назад письма и с печальным видом разорвала их одно за другим. Директор нажал на звонок и отдал секретарше распоряжение. Затем, слегка поклонившись, пригласил Кристиану и Юбера следовать за ним. Пройдя через холл, они остановились у начала лестницы. На верхних ступеньках две санитарки поддерживали Эрмантье. Юбер сгибал и разгибал поля своей шляпы. Кристиана смотрела на медленно спускавшегося слепого, одурманенного успокоительными лекарствами. Она о чем-то торопливо спросила директора, и тот утвердительно ответил ей категорическим тоном.

— Переведите! — попросил Юбер.

— Он говорит, что Ришар сейчас в полубессознательном состоянии и наверняка заснет в машине.

Юбер облизал губы кончиком языка.

— Надо торопиться, — шепнул он.

Опередив санитарок, он открыл дверь, ведущую в палисадник. Кристиана что-то тихо говорила Эрмантье, тот шел, низко опустив голову и тяжело повиснув на руках двух женщин. Клеман вскочил со своего сиденья и поспешил открыть дверцу. Подошел привратник и помог втащить больного в машину. Кристиана благодарила, совала всем в руки деньги, снова о чем-то беседовала с директором. Мотор был уже включен, она села между Юбером и мужем.

И тут Эрмантье, просунув через открытую дверцу руку, вцепился в пиджак директора. С искаженным от напряжения лицом он пытался что-то сказать, изо всех сил стараясь удержать его. Директор, посылая Кристиане последнюю улыбку, спокойно отвел эту настойчивую руку и в тот момент, когда машина уже трогалась, наклонился к Эрмантье, собрал те немногие французские слова, которые еще помнил, и сказал певучим голосом:

— С мадам… выздоравливать… скоро выздоравливать!

Журнальный вариант заключительной главы романа «Лица во тьме»^[27]

Эрмантье растянулся на узкой железной койке. К чему двигаться, ходить?! Теперь он уже хорошо изучил ее, свою камеру. Он догадывался, что она белая, чистая, никакая. Окна зарешечены. Он сам потребовал установить решетки. Хотел их ощупать. Три металлических прута, отделяющих его от сада, улицы, жизни. Но ведь душевный покой куда ценнее свободы. Он обрел душевный покой. Такой, какой присущ монаху. Он отрекся от всего, как монах. Вплоть до того, что ходит не в костюме, а в чем-то наподобие робы из грубой материи — униформа, предписываемая тут всем пациентам. Он бросил курить. Курение навевает мечты, а мечты причиняют боль. Он спит. Он старается уснуть, старается изо всех сил. У него не осталось никакой надежды на выздоровление. Он спит, чтобы убежать от самого себя. Сон стал его спасением. Он молит о том, чтобы сон снизошел на него; он сосредоточивается на мысли о сне; ждет его прихода, как благодати; приемлет его, дрожа от радости; отдается ему, скрестив на груди руки. Лишь бы пробуждение пришло не слишком скоро! Лучше всего внушать себе: я нахожусь здесь потому, что я этого захотел. Пока я здесь, я безобиден. А когда начнется приступ, мною займутся санитары. Да и чувствуешь себя здесь спокойнее. Разумеется, помешать мысли блуждать невозможно, но стоит предоставить ей свободу, и вскоре она утомится сама собой. Тем не менее порой она упорствует. Он не в состоянии воспрепятствовать тому, чтобы по сто раз не возвращаться к одним и тем же мыслям. И тогда он изучает их, одну за другой, с маниакальной дотошностью: напали на него или нет после того, как он уловил в воздухе запах… Нет. Никто, разумеется, и не помышлял о том, чтобы его уничтожить. Юбера там не было — Кристиана не солгала. А он день за днем выстраивал неоконченный роман: с помощью персикового деревца, запаха хвои, могилы, надпись на которой ему так и не удалось разобрать…

Кристиана предоставила ему бредить — терпеливо, не раздражаясь, лишь бы не спровоцировать бурную реакцию и избежать худшего.

Худшее? Что при этом имелось в виду? Значит ли это, что он, Эрмантье, способен убить, если его доведут, если ему скажут «нет»? В этом, выходит, и заключается секрет доктора Лотье? Вот именно. И вот доказательство тому: когда он объявил Кристиане о своем твердом желании немедленно отправиться в санаторий, разве она протестовала? Попыталась его отговорить? Напротив, она едва смогла скрыть чувство облегчения. Так ведут себя по соседству с хищником, который может наброситься на вас в любой момент. И никто не решается затолкать его в клетку. Ему пришлось самому решиться на это. Придет время, и кто-нибудь узнает, чего ему стоило такое решение!

Теперь его душа, похоже, безмятежна. Но так ли это в действительности? Вески ли доводы, которые он бесконечно выдвигает в пользу этого предположения? Еще вчера они были такими. Но с тех пор, как этот санитар вошел в его комнату… Он ничего не имеет против этого малого. Только ему не по душе его не чисто среднефранцузский выговор. Напевная интонация его голоса… Итальянский акцент. Санитар — итальянец, почти наверняка. Почему обязательно итальянец? А почему бы ему и не быть итальянцем?.. Давайте рассуждать здраво: санитар — итальянец. Ладно… А что, если это итальянская клиника? Что, если он находится за границей…

Только что он рассеянно подумал так, и вот уже эта идея сверлит его мозг, как одно из насекомых, какие заводятся даже в самом прочном срубе. Что, если его увезли за границу? В конце концов, а почему бы и нет?.. Юбер много разъезжал… Ему нетрудно было подыскать виллу, похожую на нашу в Вандее. Пяти месяцев вполне достаточно, чтобы замуровать окна, прорубить двери, перевезти вещи, все переоборудовать. Что же касается сада… Достаточно проложить аллеи, разбить клумбы, цветники. Только вот какой промах — забыли о том персиковом деревце! В тот день, когда обнаружена промашка, они обращаются к садовнику — и проблема снята… Ему врут про маленькую поломку в пути, чтобы прикрыть этим объяснением короткую задержку на границе. Подкупить таможенника — пустяковое дело. А могила? Максим или Ришар — какая ему разница? Но тогда нужно все доводить до логического конца?.. Выходит, Юбер и в самом деле любовник Кристианы?..

«Я во Франции, и я сошел с ума, — думает Эрмантье. — Или же я за пределами Франции и меня вычеркнули из списка живых. Или они невиновны, а я виновен… Или же они виновны, а я попался в ловушку, которую они мне поставили… Я в ловушке!»

И он кричит:

— Я попал в ловушку!

Дверь открывается.

— Вам что-нибудь угодно? — спрашивает мужской голос с певучей интонацией.

Все они — участники заговора, даже Максим. И этот тип — тоже заговорщик. Санитар подходит, наклоняется к Эрмантье. Тот выбрасывает руки вперед и обрушивается на санитара, бьет его изо всех сил. Из коридора доносятся топот, шарканье бегущих ног, выкрики. Эрмантье истошно вопит все время, пока его пытаются обуздать и схватить за руки, оттаскивая от санитара. Он уже не перестает орать, зовет на помощь полицейских, судейских чиновников, взывает к человеческой справедливости…

Из царства мертвых

Пьеру Вери посвящается^[28]

Часть первая

Глава 1

— Послушай, Роже, — сказал Жевинь, — я бы хотел, чтобы ты последил за моей женой.

— Она что, тебя обманывает?

— Да нет…

— Тогда в чем дело?

— Даже не знаю, как тебе объяснить. Она какая-то чудная… Это меня и тревожит.

— Чего же ты, собственно, боишься?

Жевинь колебался. Он смотрел на Флавьера, и тот чувствовал, что его останавливает: Жевинь не решался быть до конца откровенным. Видно, он совсем не изменился за пятнадцать лет, что прошли с тех пор, как они вместе учились на юридическом факультете: все такой же сердечный, готовый душу излить, а по сути — скованный, застенчивый и несчастный. Вот и только что, когда Жевинь распахнул ему объятия: «Старина Роже! До чего я рад тебя видеть!» — Флавьер инстинктивно ощутил в этом движении какую-то неловкость, еле заметную нарочитость, натянутость. Жевинь суетился чуть больше, чем нужно, смеялся чуть громче, чем следовало. Ему все не удавалось забыть, что минуло целых пятнадцать лет и они оба изменились, даже внешне. Жевинь почти облысел, у него наметился второй подбородок. Брови порыжели, а возле носа выступили веснушки. Да и Флавьер был уже не тот, что прежде. Он и сам знал, что после той истории похудел и стал сутулиться. При мысли о том, что Жевинь может поинтересоваться, почему он стал адвокатом — ведь он изучал право, чтобы служить в полиции, — у Флавьера даже ладони вспотели.

— Нельзя сказать, что я чего-то боюсь, — продолжал Жевинь.

Он протянул Флавьеру шикарный портсигар. И галстуку него был роскошный, и костюм от дорогого портного. На пальцах блеснули кольца, когда он отрывал розовую спичку от фирменной пачечки из фешенебельного ресторана. Он втянул щеки и выпустил струйку голубого дыма.

— Тут надо уловить атмосферу, — проговорил он.

Жевинь и впрямь изменился. Он прикоснулся к власти. За ним угадывались комитеты, общества, товарищества — целая сеть полезных связей и влиятельных знакомых. При всем этом подвижные глаза остались прежними: так же быстро в них вспыхивал испуг, так же мгновенно они прятались за тяжелыми веками.

— Ах атмосферу! — не без иронии заметил Флавьер.

— По-моему, это слово самое подходящее, — стоял на своем Жевинь. — Жена вполне счастлива. Вот уже четыре года, как мы женаты… вернее, исполнится четыре через пару месяцев. Нам с лихвой хватает на жизнь. После мобилизации завод в Гавре работает на полную мощность. Потому-то меня и не призвали. Короче, если учесть все обстоятельства, нас можно назвать счастливой парой.

— Детей нет? — прервал его Флавьер.

— Нет.

— Продолжай.

— Как я сказал, у Мадлен есть все, что нужно для счастья. Да только что-то с ней не так. Она и раньше была со странностями: знаешь, перепады настроения, периоды депрессии… Но с некоторых пор ее состояние резко ухудшилось.

— Ты обращался к врачу?

— Само собой. Даже к светилам! У нее ничего не находят, понимаешь, ничего.

— Допустим, нет никаких органических изменений. А как с психикой?

— Да нет, говорю тебе, дело не в этом!

Щелчком он сбил с жилета пепел от сигары.

— Уверяю тебя, это совершенно особый случай. Поначалу я тоже было решил, что у нее навязчивая идея, какие-то безотчетные страхи, связанные с войной. То она вдруг замолчит: ей говоришь, а она вроде тебя и не слышит. То вдруг уставится прямо перед собой. Уверяю тебя, в этом есть что-то страшное. Можно подумать, она там видит… сам даже не знаю… ну, что-то невидимое. А когда приходит в себя… все равно у нее какой-то потерянный вид… будто она с трудом узнает собственный дом… и даже меня.

Забытая сигара догорала у него в руке. И он тоже уставился в пространство с тем обиженным выражением, какое Флавьеру случалось видеть у него и в прежние времена.

— Ну, раз она не больна, значит, притворяется, — бросил он нетерпеливо.

Жевинь поднял жирную ладонь с таким видом, будто хотел остановить возражение на лету.

— Мне это тоже приходило в голову. Я даже попытался было следить… Однажды пошел за ней… Она отправилась в Булонский лес, уселась там на берегу озера… и просидела неподвижно больше двух часов. Просто смотрела на воду…

— Что в этом такого?

— Да не в том дело. Просто она так всматривалась в эту воду… как бы тебе это объяснить… так пристально, с таким серьезным видом, будто это было бог знает как важно… А вечером она мне сказала, что не отлучалась из дому. Сам понимаешь, я не мог сказать, что следил за ней.

Флавьер то узнавал, то не узнавал своего бывшего сокурсника, и это начинало его раздражать.

— Слушай, — сказал он, — давай рассуждать логически. Или жена тебя обманывает, или она в самом деле больна, или же почему-то притворяется больной. Ничего другого тут быть не может.

Жевинь дотянулся до пепельницы на письменном столе и мизинцем сбил с сигары столбик белого пепла. Он невесело улыбнулся:

— Ты сейчас рассуждаешь точно так же, как и я поначалу. Но я-то ведь точно знаю, что Мадлен меня не обманывает… а профессор Лаварен заверил меня, что она вполне нормальна. И зачем ей притворяться? Чего она этим добьется? В конце концов, никто не станет симулировать ради собственного удовольствия. Никто не будет торчать битых два часа в Булонском лесу. А это ведь лишь один пример из многих.

— Ты с ней об этом говорил?

— Ясное дело, говорил. Спрашивал, что она ощущает, когда вот так… грезит наяву.

— Что же она ответила?

— Что я напрасно беспокоюсь… мол, она не грезит, а просто на душе у нее тревожно, как у всех нас сейчас…

— Тебе не показалось, что она была недовольна?

— Показалось. Недовольна, а главное — смущена, растерянна.

— То есть, по-твоему, она лгала?

— Вовсе нет. Наоборот, по-моему, она была напугана… Я даже расскажу тебе… кое-что забавное. Ты не помнишь тот немецкий фильм, который мы смотрели «У урсулинок» году в двадцать третьем — двадцать четвертом… «Якоб Бём», кажется…

— Помню.

— А выражение лица героя, когда его застали в мистическом трансе? Он еще пытался все отрицать, оправдывался, старался скрыть свои видения? Так вот, и у Мадлен было такое же лицо, как у того немецкого актера… растерянное, будто пьяное, с бегающими глазами.

— Только не говори мне, что твоя жена впадает в мистический транс!

— Я так и знал, что ты это скажешь… Старина, поначалу и я к этому отнесся точно так же. Тоже возмутился… Не хотел признавать очевидное…

— Она ходит в церковь?

— Как и все, по воскресеньям ходит к мессе… Это скорее светская привычка…

— Но она не похожа на тех женщин, что предсказывают будущее?

— Да нет. Говорю тебе, в ней будто что-то отключается. Мгновение — и она уже где-то далеко…

— То есть это происходит помимо ее воли?

— Несомненно. Я достаточно давно за этим наблюдаю, знаю, как у нее начинается… Она чувствует приближение припадка, пытается двигаться, говорить… Встает, иногда открывает окно, будто ей не хватает воздуха… Или на полную мощность включает радио… тут, если я вмешиваюсь, шучу, болтаю с ней о чем-нибудь, ей удается сосредоточиться, собраться с мыслями. Извини, что я так много говорю, но… Нелегко передать, что с ней творится в такие минуты… Ну а если я делаю вид, что мне не до нее, что я рассеян, поглощен своими делами, тут-то все и происходит… Вдруг она застывает, глаза следят в пространстве за какой-то движущейся точкой… то есть мне кажется, что эта точка двигается… Она прикладывает руку ко лбу и минут на пять — десять, редко когда дольше, превращается в сомнамбулу.

— Движения прерывистые?

— Нет. Впрочем, я ведь никогда не видел сомнамбул. Только не похоже, чтобы она спала. Она рассеянна, не в себе, будто это не она, а кто-то другой. Я знаю, это глупо звучит, но лучше не скажешь: не она, а кто-то другой.

В глазах Жевиня отражалось подлинное страдание.

— Кто-то другой… — пробормотал Флавьер. — Дикость какая-то!

— Ты не веришь, что существует нечто… что может влиять на людей?

Жевинь бросил в пепельницу изжеванную сигару и стиснул руки.

— Раз уж начал, — продолжал он, — придется рассказать все как есть. Среди родни Мадлен была одна чудная особа. По имени Полина Лажерлак. Собственно, она приходится Мадлен прабабкой. Как видишь, родство довольно близкое. Лет в тринадцать-четырнадцать… не знаю, как и сказать… в общем, она заболела, у нее были какие-то странные судороги… а те, кто за ней ухаживал, слышали непонятные звуки у нее в комнате.

— Стук в стену?

— Да.

— Шарканье по паркету, будто двигают мебель?

— Да.

— Ясно, — сказал Флавьер. — В этом возрасте с девочками нередко происходят подобные вещи. Никто не может их объяснить. Как правило, это быстро проходит.

— Ну, я в этом мало что смыслю, — продолжал Жевинь. — Во всяком случае, Полина Лажерлак так и осталась немного чокнутой. Она собиралась уйти в монастырь, потом не захотела принять постриг… В конце концов вышла замуж, а через несколько лет вдруг без всякой причины покончила с собой…

— Сколько же ей тогда было?

Жевинь вытащил из нагрудного кармана платок и промокнул губы.

— Как раз двадцать пять, — сказал он тихо. — Как сейчас Мадлен.

— Черт побери!

Они помолчали. Флавьер обдумывал услышанное.

— Твоя жена, конечно, об этом знает? — спросил он.

— В том-то и дело, что нет… Я все это узнал от тещи. Вскоре после свадьбы она мне и рассказала о Полине Лажерлак. Тогда я ее слушал вполуха, только из вежливости… Если бы знать заранее! Теперь она уже умерла, а больше и спросить не у кого.

— Как ты думаешь… может, она нарочно так разоткровенничалась?

— Да нет, не похоже. Просто к слову пришлось. Но я отлично помню, что она просила ничего не рассказывать Мадлен. Видно, ей было неприятно, что в роду у них оказалась какая-то ненормальная. Лучше, чтобы дочь об этом не знала…

— Все-таки у этой Полины Лажерлак, вероятно, был какой-то повод для самоубийства?

— Похоже, что никакого. Она была счастлива: незадолго до этого у нее родился сынишка. Все надеялись, что материнство вернет ей душевное равновесие. Как вдруг…

— И все-таки я не вижу, при чем тут твоя жена, — заметил Флавьер.

— При чем? — подавленно повторил Жевинь. — Сейчас поймешь. После смерти родителей Мадлен, как водится, достались кое-какие безделушки, украшения, которые принадлежали ее прабабке, в том числе янтарное ожерелье. Так вот, она их то и дело достает, перебирает, любуется без конца с какой-то… ностальгией, что ли. Потом еще у нас есть портрет Полины Лажерлак, написанный ею самой… Она ведь тоже увлекалась живописью. Мадлен созерцает его часами как зачарованная. И это еще не все. Как-то я ее застал, когда она поставила этот портрет на стол в гостиной, рядом с зеркалом. Она надела ожерелье и пыталась сделать себе такую же прическу, как на портрете. С тех пор она так и ходит, — закончил Жевинь с видимым смущением, — с большим пучком на затылке.

— А что, она похожа на Полину?

— Ну… Разве только совсем чуть-чуть…

— Хорошо, я еще раз спрашиваю: чего же ты все-таки боишься?

Вздохнув, Жевинь снова взял сигару и рассеянно уставился на нее.

— Не знаю, как и признаться в том, что у меня на уме. В одном я уверен: Мадлен очень изменилась. Я тебе больше скажу… Иной раз мне приходит в голову, что женщина, которая живет со мной… вовсе не Мадлен!

Флавьер поднялся и заставил себя рассмеяться:

— Ну ты и скажешь! Кто же это, по-твоему? Полина Лажерлак? Не сходи с ума, Поль, дружище… Что ты будешь пить? Портвейн, чинзано, «Кап-Корс»?^[29]

— Портвейн…

Флавьер вышел в столовую за подносом и бокалами. Жевинь крикнул ему вслед:

— Я ведь даже не спросил, ты-то сам женат?

— Нет, — донесся до него приглушенный голос Флавьера, — и не имею ни малейшего желания.

— Я слышал, ты ушел из полиции? — не унимался Жевинь.

Последовало короткое молчание.

— Тебе помочь?

Оторвавшись от кресла, Жевинь подошел к открытой двери. Флавьер откупоривал бутылку. Жевинь привалился плечом к косяку.

— А у тебя тут славно. Извини, дружище, что морочу тебе голову своими историями… Чертовски приятно было тебя повидать. Надо бы сначала позвонить, но, понимаешь, я так закрутился…

Флавьер выпрямился, спокойно вытащил пробку. Неловкий момент миновал.

— Ты что-то говорил о кораблестроении? — напомнил он, разливая вино.

— Да. Мы делаем корпуса для катеров. Очень крупный заказ… Похоже, в министерстве боятся попасть в переделку.

— Еще бы! Со «странной войной» пора уже кончать. Ведь скоро май… Твое здоровье, Поль.

— Твое, Роже.

Они выпили, глядя друг другу в глаза. Стоя, Жевинь выглядел приземистым и коренастым. На фоне окна четко вырисовывалась его голова римлянина с мясистыми ушами и благородным лбом. А ведь Жевинь звезд с неба не хватает. Просто в нем есть какая-то капля провансальской крови: ей-то он и обязан своим обманчивым профилем римского проконсула. После войны он будет миллионером… Флавьер устыдился своих мыслей. Ведь и для его дел выгодно, что другие сейчас воюют. Пусть даже он признан негодным к военной службе, что это меняет? Он поставил бокал на поднос.

— Знаешь, эта история не выходит у меня из головы. У твоей жены никого нет на фронте?

— Какие-то дальние родственники, мы с ними почти и не знались. Можно сказать, никого.

— А как вы с ней познакомились?

— О, это очень романтическая история.

Жевинь рассматривал свой бокал на свет, подыскивая слова. Все тот же страх показаться смешным, из-за которого он и в прежние времена терялся и заваливал устные экзамены.

— Я с ней встретился в Риме. Ездил туда по делам. Мы остановились в одном отеле.

— В каком же?

— В «Континентале».

— А она что делала в Риме?

— Изучала живопись. Говорят, она замечательная художница. Я-то в этом ничего не смыслю…

— Она что, собиралась давать уроки?

— Какое там! Училась для собственного удовольствия. Ей ведь сроду не приходилось зарабатывать себе на жизнь. Представляешь, в восемнадцать лет ей уже купили машину. Отец у нее был крупным промышленником…

Жевинь повернулся и прошел в кабинет. Флавьер обратил внимание на его легкую, уверенную походку. Раньше он двигался порывисто, будто заикался всем телом. Богатство жены буквально преобразило его.

— Она по-прежнему увлечена живописью?

— Да нет, понемногу забросила. Все времени не хватает. Эти парижанки вечно заняты.

— Но все-таки у этих ее… отклонений… должна быть какая-то причина. Постарайся припомнить, может, было что-нибудь? Ссора, дурные новости? Ты же наверняка тоже об этом думал!

— Еще бы мне не думать! Да только ни до чего я не додумался… Не забывай, часть недели я провожу в Гавре.

— Выходит, эти приступы… рассеянности, затмения, как их ни называй, начались, когда ты уехал в Гавр?

— Нет, я был здесь. Как раз приехал. Это случилось в субботу, Мадлен была веселой, как всегда. Вечером она впервые показалась мне странной. Но я тогда не придал этому особого значения. Сам страшно устал…

— А прежде?

— Прежде? Ну, иной раз она бывала не в духе, но это же совсем другое дело.

— Ты уверен, что в ту субботу не произошло ничего особенного?

— Вполне уверен, по той простой причине, что мы весь день провели вместе. Я приехал утром, часов в десять. Мадлен только что встала. Мы поболтали… Только не требуй от меня подробностей, я их, естественно, забыл. Да и к чему мне было запоминать? Позавтракали мы дома.

— А где ты живешь?

— Что?.. Ах да, я ведь все эти годы не давал о себе знать… Я купил дом на авеню Клебер, сразу за площадью Звезды. Вот визитная карточка.

— Спасибо.

— После завтрака мы вышли… Помнится, мне нужно было кое-кого повидать в министерстве. Потом прошлись возле Оперы. Вот, пожалуй, и все. Самый обычный вечер.

— А как же припадок?

— Это случилось уже под конец ужина.

— Точно дату не помнишь?

— Дату, говоришь?

Заметив на столе записную книжку Флавьера, Жевинь принялся ее листать в поисках календаря.

— Помнится, был конец февраля… из-за этой встречи в министерстве… Так, суббота была двадцать шестого февраля. Значит, это было двадцать шестое.

Флавьер пристроился рядом с Жевинем на подлокотнике кресла.

— Скажи, почему ты надумал обратиться ко мне?

Жевинь нервно стиснул руки. Из его прежних странностей сохранилась только эта: в затруднительном положении он цеплялся сам за себя.

— Ты ведь всегда был мне другом, — пробормотал он. — И я не забыл, как ты интересовался психологией, всякими тайнами… Не в полицию же мне было идти!

И, заметив, как у Флавьера скривились губы, он добавил:

— Узнав, что ты ушел из полиции, я и решил к тебе обратиться.

— Да, — произнес Флавьер, разглаживая кожаную обивку, — и правда ушел.

Резким движением он поднял голову.

— Знаешь почему?

— Нет, но…

— Все равно узнаешь. Такие вещи всегда выходят наружу!

Он пытался улыбаться, говорить об этом спокойно, но голос выдавал его горечь.

— Это скверная история… Хочешь еще портвейна?

— Нет, спасибо.

Флавьер подлил себе вина, стиснул бокал рукою.

— Со мной произошел… идиотский случай. Я был инспектором. Теперь уже не грех и признаться: не любил я эту работу. Меня отец заставил пойти по его стопам… Сам он дослужился до дивизионного комиссара и не представлял другой карьеры для сына. В таком деле нельзя принуждать… Мне не следовало поддаваться. Короче, как-то раз мне поручили задержать одного типа. Да нет, это не был опасный преступник. Просто ему пришло в голову спрятаться на крыше… А со мной был один сотрудник, славный такой парень по фамилии Лериш…

Он залпом выпил вино, так что слезы выступили на глазах. Откашлялся, пожал плечами, как бы смеясь над своей неловкостью.

— Сам видишь, — попытался он пошутить, — как только всплывает эта история, я сразу в слезы… Крыша была покатая. Снизу доносился шум машин. Этот тип, безоружный, спрятался за трубой… Нам надо было его окружить. Да только я… не смог спуститься.

— Головокружение! — сказал Жевинь. — Ну да, помню, ты всегда этим страдал.

— Вместо меня пошел Лериш… и упал.

— Вот как! — произнес Жевинь. Он опустил глаза, так что Флавьер не мог прочесть его мыслей, хотя по-прежнему смотрел ему в лицо.

Он продолжал вполголоса:

— В любом случае лучше, чтобы ты знал.

— Нервы всегда могут подвести, — заметил Жевинь.

— Ясное дело, — жестко произнес Флавьер.

Они помолчали, затем Жевинь сделал рукой неопределенный жест.

— Очень жаль, конечно, но ты-то здесь ни при чем.

Флавьер открыл ящичек с сигаретами.

— Угощайся, старина.

Рассказывая свою историю, он всегда ощущал какое-то тупое недоверие слушателей. Никто не принимал его всерьез. Как заставить их услышать тот нескончаемый вопль, сначала пронзительный, а потом приглушенный безумной скоростью падения? Возможно, у жены Жевиня и была какая-то тайная мука, но что может быть страшнее его воспоминаний? Разве ее преследовал во сне этот крик? Разве вместо нее кто-нибудь умирал?

— Я ведь могу на тебя рассчитывать? — спросил Жевинь.

— Что я должен делать?

— Просто последить за ней. Прежде всего мне важно знать твое мнение. Рассказать тебе о ней уже было для меня таким облегчением… Ты ведь согласен?

— Если тебе и впрямь от этого станет легче.

— Дружище, ты даже не можешь себе представить, до какой степени! Ты свободен сегодня вечером?

— Нет.

— Жаль. Я бы пригласил тебя поужинать у нас. Тогда в другой день?

— Нет. Лучше, чтобы она меня не знала. Так мне будет проще следить за ней.

— И то верно, — согласился Жевинь. — Но все-таки ты должен ее сначала увидеть.

— Пойдите с ней в театр. Там я смогу ее рассмотреть, не опасаясь показаться нескромным.

— Мы завтра вечером идем в театр «Мариньи». У меня там ложа.

— Значит, и я приду.

Жевинь взял Флавьера за руки.

— Спасибо тебе. Видишь, я был прав. Ты и впрямь находчивый малый. Я бы сам никогда не додумался устроить встречу в театре.

Он принялся шарить во внутреннем кармане пиджака и вдруг заколебался.

— Ты только не обижайся, старик. Нам нужно решить еще один вопрос. Ты меня понимаешь? Раз ты был так любезен и согласился помочь…

— Да ладно, — остановил его Флавьер. — Это всегда успеется.

— Точно?

Флавьер похлопал его по плечу.

— Меня заинтересовали не деньги, а сам этот случай. Мне кажется, что мы с ней чем-то похожи… и, возможно, мне удастся узнать, что она скрывает.

— Но, уверяю тебя, она ничего не скрывает.

— Посмотрим.

Жевинь взял свою серую шляпу и перчатки.

— Как у тебя дела в конторе?

— Идут, — ответил Флавьер, — жаловаться не приходится.

— Если только я могу быть чем-то полезен… Буду рад помочь. Я ведь пользуюсь влиянием… особенно сейчас.

«Влиянием тыловой крысы», — подумал Флавьер. Это пришло ему в голову так внезапно, что он даже отвернулся, чтобы не встретиться с Жевинем взглядом.

— Сюда, пожалуйста, — произнес он вслух. — Лифт не в порядке.

Они вышли на тесную лестничную клетку. Жевинь подошел поближе к Флавьеру.

— Действуй по своему усмотрению, — прошептал он. — Если понадобится что-нибудь сообщить, позвони мне на работу, а еще лучше зайди. Главное, чтобы Мадлен ни о чем не узнала. Стоит ей заметить, что за ней следят… Бог весть, что тогда будет!

— Можешь на меня положиться.

— Спасибо тебе.

Жевинь спустился по лестнице. Дважды он оборачивался, чтобы помахать рукой. Вернувшись к себе, Флавьер выглянул в окно. Огромная черная машина медленно отъехала от тротуара и направилась к перекрестку. Мадлен!.. Ему нравилось это томное имя. Как она могла выйти замуж за этого толстяка? Верно, она и вправду его обманывает. Дурачит его! Так ему и надо, с этими его замашками богача, с его сигарами, кораблями, административными советами и всем остальным… Флавьер не выносил чересчур самонадеянных людей, хотя многое бы отдал за капельку их уверенности в себе.

Резким движением он захлопнул окно. Потом походил по кухне, стараясь убедить себя, что голоден. Чего бы такого поесть? Он посмотрел на ряды консервных банок в стенном шкафу. Как и все, он запасся провизией, хоть и считал, что это глупо: ведь война наверняка скоро кончится. Взял несколько крекеров и початую бутылку белого вина, хотел было присесть, да решил, что на кухне неуютно, и вернулся в кабинет, грызя на ходу печенье. По пути включил радио, хотя заранее знал все, что скажут: «Стычки патрулей… Артиллерийский обстрел с обоих берегов Рейна». Но голос диктора создавал ощущение, что рядом есть кто-то живой. Флавьер присел, выпил немного вина. В полиции он не добился успеха, в армию его не взяли… На что же он вообще годен? Он открыл ящик стола, достал зеленую папку и написал в правом верхнем углу: «Досье Жевиня». Затем сунул туда несколько листков чистой бумаги и застыл, уставившись в пустоту отсутствующим взглядом.

Глава 2

«Вид у меня, должно быть, дурацкий», — думал Флавьер. Стараясь выглядеть значительным и пресыщенным, он рассеянно вертел в руках перламутровый театральный бинокль, все не решаясь поднести его к глазам, чтобы разглядеть Мадлен. Многие зрители были в военной форме. У женщин, сопровождавших офицеров, было одинаковое выражение горделивого самодовольства. Флавьер их всех ненавидел. И армия, и война, и этот шикарный театр, в котором повсюду слышались воинственные и фривольные разговоры, — все вызывало у него не меньшее отвращение.

Повернув голову, он мог видеть Жевиня, его скрещенные руки на краю ложи. Чуть поодаль, грациозно наклонившись вперед, сидела Мадлен. Темноволосая, изящная — но лица он почти не различал. Она показалась ему красивой и немного хрупкой — возможно, из-за слишком тяжелой копны волос на затылке. Как удалось жирному Жевиню добиться любви такой элегантной женщины? Почему она не отвергла его ухаживаний? Поднялся занавес, но спектакль не интересовал Флавьера. Он закрыл глаза, припоминая то время, когда они с Жевинем ради экономии делили на двоих одну комнату. Оба были застенчивы; студентки над ними потешались и нарочно заигрывали. В отличие от них некоторые студенты умели подцепить любую женщину. Особенно один, Марко. Он не блистал ни умом, ни красотой. Как-то раз Флавьер попытался выведать его тайну. Марко улыбнулся.

— Разговаривай с ними так, — посоветовал он, — будто вы уже переспали. Самый верный способ!

Но Флавьер так и не решился последовать его совету. Ему всегда не хватало наглости. Он даже не умел говорить людям «ты». В бытность его молодым инспектором коллеги подсмеивались над ним и считали его скрытным. Когда же расхрабрился Жевинь? И с какой женщиной? Может, именно с Мадлен. Для Флавьера она уже была просто Мадлен, как будто они объединились против общего врага — Жевиня. Он попытался представить себе обеденный зал в «Континентале». Вот он впервые обедает там с Мадлен… знаком подзывает метрдотеля, выбирает вина… Да куда ему! Метрдотель смерил бы его таким взглядом… А потом… пройти через весь зал… и после в спальне… вот Мадлен раздевается… в конце концов, она ведь его жена!..

Открыв глаза, Флавьер заерзал в кресле, испытывая желание уйти отсюда. Но он сидел в самой середине ряда. Не всякому хватит дерзости потревожить столько народу! Вокруг послышался смех; вспышка аплодисментов быстро охватила весь зал, чтобы стихнуть минуту спустя. Кажется, актеры говорили о любви. Быть актером! Флавьера передернуло от отвращения. Краешком глаза он украдкой взглянул на Мадлен. На фоне золотистого полумрака она выделялась подобно портрету. Драгоценности мерцали у нее в ушах и на шее. Глаза тоже, казалось, излучали свет. Она слушала, склонив головку, неподвижная, как те незнакомки, которыми любуешься, проходя по музейным залам: «Джоконда», «Прекрасная Фероньерка»…^[30] Волосы, по которым пробегали медные блики, искусно скручены на затылке. Мадам Жевинь…

Флавьер чуть было не направил на нее бинокль, но сосед недовольно зашевелился. Пригнувшись, он осторожно опустил бинокль в карман. Он уйдет во время антракта. Теперь он был уверен, что смог бы узнать ее где угодно. При мысли, что придется следить за ней, вмешиваться в чужую жизнь, ему стало не по себе. В том, о чем попросил его Жевинь, было что-то двусмысленное. Если вдруг Мадлен узнает… Что с того, если у нее и есть любовник! Но он уже знал, что, убедившись в ее неверности, будет и сам жестоко страдать. Снова раздались аплодисменты, по залу прокатился одобрительный шепоток. Он покосился на ложу: Мадлен сидела в той же позе. Брильянты у нее в ушах сверкали тем же застывшим блеском, в уголках глаз вспыхивали искорки живого света. На темном бархате покоилась белоснежная рука с удлиненными пальцами. Она сидела в ложе, будто в раме бледного золота. Не хватало лишь подписи в углу картины, и Флавьеру на миг почудилось, что он различает мелкие красные буковки: «Р. Ф.»… Роже Флавьер… Господи, что за чушь! Не станет же он принимать всерьез рассказы Жевиня… не позволит воображению увлечь себя… Он помедлил минуту. С той толпой образов, которые теснятся у него в мозгу, выпуклых, полных жизненного драматизма, ему бы только романы писать… Например, та крыша… Блестящая поверхность, идущая под уклон; блекло-красные трубы; струи дыма, стелющиеся в одном направлении, и глухой рокот улицы, словно рев зажатого в узком ущелье потока. Флавьер стиснул руки тем же жестом, что и Жевинь. Он стал адвокатом, чтобы проникать в тайны, мешающие людям жить. Вот и для Жевиня, со всеми его заводами, богатством и связями, жизнь превратилась в муку. Все те, кто, подобно Марко, притворяются, будто не знают сложностей, просто лгут. Да и сам Марко сейчас, возможно, нуждается в советчике. Актер на сцене целовал женщину. Одно притворство! Жевинь ведь тоже целовал Мадлен, но он совсем ее не знал. А правда в том, что все они, подобно ему, Флавьеру, чудом держатся на крутом уклоне, под которым — пропасть. Они смеются, занимаются любовью — но всех их терзает страх. Что бы сталось с ними без священников, врачей и юристов!

Занавес опустился, поднялся снова. В резком свете люстры лица приобрели сероватый оттенок. Зрители встали, чтобы вволю похлопать. Мадлен обмахивалась программкой, а муж что-то нашептывал ей на ухо. Вот и еще один знакомый образ: женщина с веером… а возможно, и образ Полины Лажерлак. Все-таки лучше ему уйти. Флавьер вышел следом за толпой, хлынувшей в коридоры и затем разлившейся по фойе. На минуту его задержали зрители, столпившиеся возле гардероба. Когда же ему удалось протиснуться, он чуть не столкнулся с Жевинем и его женой. На ходу он задел Мадлен, увидел ее совсем близко от себя, но понял, что это она, лишь пройдя мимо. Хотел было обернуться, но какие-то молодые офицеры устремились к бару, подтолкнув его вперед. Он спустился на несколько ступеней и вдруг передумал. Тем лучше. Ему необходимо побыть одному.

Ему нравились ночи военной поры, этот длинный пустынный проспект и теплый ветерок, доносивший из парка запах магнолий. Он двигался бесшумно, будто пленник в бегах. Без труда он представил себе лицо Мадлен, ее темные волосы, слегка подкрашенные хной; мысленно заглянул в голубые глаза, такие светлые, что они казались лишенными жизни, неспособными выразить сильное чувство. Под высокими скулами, на чуть впалых щеках прятались тени, не лишенные томности… Тонкие губы, едва тронутые помадой, губы мечтательной девочки. Мадлен… Да, это имя будто создано для нее. Что до фамилии Жевинь… Ей бы так подошла фамилия с дворянской частичкой — что-нибудь звучное и легкое. Да ведь она просто несчастна! Жевинь сочинил целый роман и не подозревал, что жена погибает от скуки рядом с ним. Она слишком утонченная, изысканная, чтобы удовлетвориться подобным существованием, полным крикливой роскоши. Недаром она уже потеряла вкус к занятиям живописью. Нет, не следить он будет за ней, а защищать, даже помогать.

«Совсем с ума схожу, — подумал Флавьер. — Еще немного, и я буду влюблен в нее по уши. Госпоже Жевинь надо попринимать что-нибудь от нервов — вот и все!»

Флавьер ускорил шаг, ощущая недовольство и смутную обиду. Вернувшись домой, он был полон решимости сказать Жевиню, что должен срочно уехать в провинцию по неотложному делу. Стоит ли менять свою устоявшуюся жизнь ради человека, которому, в сущности, на него наплевать? В конце концов, Жевинь мог бы объявиться и раньше. Ну ее к дьяволу, эту парочку!

Он приготовил себе настой ромашки. «Что бы она подумала, если бы видела меня сейчас? Старый холостяк, закосневший в своих привычках и в своем одиночестве». Спалось ему плохо. Пробудившись, он вспомнил, что должен следить за Мадлен, и устыдился своей радости; но она не исчезла, смиренная и неотвязная, как бродячая собака, которую не смеешь прогнать.

Флавьер включил радио. Снова артиллерийские обстрелы и стычки патрулей! Ну и пусть. А он все-таки счастлив! Насвистывая, он быстро покончил с делами и отправился пообедать в ресторанчик, где был завсегдатаем. Он даже больше не стеснялся выходить в штатском, ловя на себе подозрительные, а то и враждебные взгляды. Он же не виноват, что его не призвали в армию. Не дождавшись двух часов, заспешил на авеню Клебер. Денек выдался чудесный, хотя до этого всю неделю было пасмурно. Прохожих почти не видно. Флавьер сразу приметил большой черный автомобиль марки «тальбо» перед шикарным на вид зданием и медленно, будто прогуливаясь, прошел мимо. Это здесь. Здесь живет Мадлен… Вытащив из кармана газету, он побрел вдоль нагревшихся на солнце фасадов, время от времени пробегая глазами заметки… Над Эльзасом сбит разведывательный самолет… В Нарвик послано подкрепление… Что поделаешь! Зато у него каникулы и свидание с Мадлен; этот миг принадлежит ему одному. Он вернулся обратно и обнаружил маленькое кафе: на тротуар были выставлены три столика, по бокам росли два кустика бересклета.

— Чашку кофе.

Отсюда весь дом был виден как на ладони: высокие окна в стиле начала века, балкон, украшенный цветочными горшками. Еще выше были только мансарды и ржаво-голубое небо. Он взглянул на тротуар перед домом: «тальбо» поехал в сторону площади Звезды. Это Жевинь. Значит, вот-вот должна появиться Мадлен.

Обжигаясь, он проглотил горячий кофе и улыбнулся своей поспешности. С чего он взял, что она вообще выйдет? Должна выйти! Ведь светит солнце, деревья тихо шелестят праздничной листвой, а ветер разносит пушистые семена… Она выйдет потому, что он ее ждет.

И вдруг она показалась на тротуаре. Бросив газету, Флавьер пересек улицу. На ней был серый костюм, плотно облегающий талию, под мышкой она держала черную сумку. Мадлен оглянулась вокруг, натягивая перчатку. Пена кружев трепетала в вырезе костюма; глаза и лоб прикрыты изящной вуалеткой. «Женщина в полумаске», — пришло ему в голову. Как бы он хотел нарисовать этот тонкий силуэт, который солнце очертило блестящей линией на блеклом фоне домов в стиле рококо! Ведь и он в свое время баловался кистью. Впрочем, без особого успеха. Он и на пианино играл — достаточно хорошо, чтобы завидовать истинным виртуозам. Он был из тех, кто не терпит посредственности, хотя сам не способен возвыситься до таланта. Много мелких дарований… и много горьких сожалений! Да и бог с ними, раз здесь Мадлен…

Она пошла вверх по улице до площади Трокадеро и ступила на ослепительно белую эспланаду. Никогда еще Париж не был так похож на парк. Сине-рыжая Эйфелева башня высилась над лужайками, как символ города, с детства привычный глазу. Сады стекали к Сене вместе с лестницами, похожими на застывшие водопады с цветами по краям. Под мостовыми аркадами затихал хриплый зов буксира. Казалось, будто время замерло между войной и миром, вызывая щемящее чувство легкости и душевной боли. Не потому ли в походке Мадлен теперь ощущалась усталость? Она как будто колебалась,размышляла; остановилась было перед входом в музей и тут же пошла дальше, увлекаемая невидимым потоком. Пересекла площадь, вышла на проспект Анри-Мартен, немного побродила среди гуляющих и, наконец решившись, вступила на кладбище в Пасси.

Не спеша она пробиралась между могилами, и Флавьер было подумал, что она все еще прогуливается. Она сразу же сошла с центральной аллеи, вдоль которой торжественно высились кресты, мраморные и бронзовые надгробия. Выбирая самые укромные тропинки, она рассеянно поглядывала по сторонам, на плиты с почерневшими надписями, на изъеденные ржавчиной решетки и разбросанные кое-где яркие пятна букетов. Под ногами у нее прыгали воробьи. Городской шум доносился сюда издалека, словно ты вдруг оказался в зачарованном краю, на границе бытия, в каком-то ином измерении. Вокруг ни души, но каждый крест выдавал чье-то незримое присутствие; за каждой эпитафией чудилось чье-то лицо. Мадлен медленно пробиралась сквозь эту окаменевшую толпу; ее тень тянулась по земле, сливаясь с тенями от надгробий, преломляясь, ложилась на ступени часовен, под сенью которых бодрствовали каменные херувимы. То она вдруг застывала на миг, чтобы разобрать полустертое имя: «Альфонсу Меркадье… от родных… Достойному отцу и супругу…» Кое-где покосившиеся камни ушли в землю, как затонувшие корабли. По ним скользили ящерицы и, раздувая шеи, тянули к солнцу змеиные головки. Казалось, Мадлен нравилось бродить по этим забытым уголкам, куда больше не заглядывали даже родственники. Так она шла, пока вновь не оказалась в центре кладбища. Нагнувшись, подобрала красный тюльпан, выпавший из какой-то вазы, все так же не торопясь подошла к одной из могил и остановилась перед ней. Укрывшись за часовней, Флавьер мог наблюдать за ней, не опасаясь быть замеченным. Мадлен не казалась ни растерянной, ни взволнованной. Скорее наоборот, она выглядела отдохнувшей, умиротворенной и довольной. О чем она задумалась? Руки были опущены, пальцы по-прежнему сжимали тюльпан. Снова она напомнила Флавьеру портрет, одну из тех женщин, которых гений художника сделал бессмертными. Погрузившись в собственные ощущения, она застыла, созерцая что-то внутри себя. Флавьеру пришло в голову слово «экстаз». Было ли это похоже на те припадки, о которых говорил Жевинь? Может быть, у Мадлен мистический бред? Но у этого заболевания есть характерные симптомы, которые ни с чем не спутаешь. Скорее всего, она просто молилась за недавно умершего близкого человека. Однако могила казалась старой и заброшенной…

Флавьер взглянул на часы. Мадлен простояла перед могилой двенадцать минут. Теперь она вернулась на центральную аллею, рассматривая надгробия с таким пресыщенным видом, будто в области погребальной архитектуры она уже не могла узнать ничего нового. На ходу Флавьер прочел надпись, на которую только что смотрела Мадлен:

ПОЛИНА ЛАЖЕРЛАК

1840–1865

Флавьер ожидал увидеть на камне именно это имя и все же был глубоко взволнован. Он вновь поспешил за женщиной. Жевинь оказался прав: в поведении Мадлен было что-то непостижимое. Он вспомнил, в какой позе она стояла перед могилой: не сложив молитвенно руки, не преклонив головы. Нет, она стояла неподвижно, как будто оказалась в таком месте, где живут воспоминания, например перед домом, где прошло детство. Он отбросил эту дикую мысль и ускорил шаг, нагоняя Мадлен. Она так и не выпустила из рук тюльпан. Усталой походкой, чуть сутулясь, она спускалась к Сене.

Так они дошли до набережной. Мадлен немного побродила, любуясь рекой, усеянной светящимися точками. Мимо прошел мужчина, зажав в руке шляпу и вытирая вспотевший лоб: стояла жара. Вода у каменных берегов отливала густой синевой. Бродяги дремали над рекой, над мостами сновали первые весенние стрижи. В своем строгом сером костюме, на высоких каблуках, Мадлен казалась посторонней на этом празднике жизни, будто пассажирка, ожидающая поезда. Время от времени она вертела в пальцах тюльпан. Перейдя через Сену, она облокотилась о парапет, поднеся цветок к щеке. Поджидала ли она здесь кого-то или просто решила отдохнуть? Или, может, пыталась отвлечься от скуки, следя как зачарованная за лодками, рассекающими течение реки, за игрой света на волнах? Вот она склонилась над водой. Должно быть, увидела, как отражается далеко-далеко внизу она сама, бескрайнее небо и длинная изогнутая линия моста. Сам не зная зачем, Флавьер подошел поближе. Мадлен не шевелилась. Вдруг она уронила в воду тюльпан. Крошечное красное пятнышко медленно поплыло по воде, крутясь и покачиваясь на волнах. Проплыло вдоль баржи, направляясь к середине реки. Так и Флавьера уносила его судьба. Цветок уже превратился в ярко-красную точку на воде. Не было сил оторвать от него взгляд. Он плыл все быстрее, постепенно теряясь в речном просторе, и наконец исчез. По-видимому, пошел ко дну. Мадлен, опустив руки, будто тяжелые виноградные кисти, все еще вглядывалась в блестящую речную гладь. Флавьеру чудилась улыбка у нее на устах. Наконец она выпрямилась. По другому мосту вернулась на правый берег. Теперь она шла домой все с тем же безразличным видом, равнодушно глядя на уличную суету. В половине пятого она исчезла за порогом своего дома, и Флавьер вдруг ощутил растерянность, собственную ненужность и отвращение к жизни. Чем занять вечер? Слежка за Мадлен оставила у него неприятный осадок, сделав еще более невыносимым его одиночество. Он зашел в маленькое кафе и позвонил Жевиню:

— Алло, Поль, это ты? Говорит Роже. Можно заскочить к тебе на минутку? Да нет, ничего не стряслось… Просто хотел кое-что обсудить… Ладно, сейчас буду.

Жевинь отвечал по телефону с интонациями большого начальника. И в самом деле, его контора занимала целый этаж.

— Будьте любезны немного обождать, мсье. Господин директор сейчас на совещании…

Машинистка провела Флавьера в приемную, обставленную массивными скамьями для посетителей.

«Он что, мне пыль в глаза пускает?» — пришло в голову Флавьеру. Но нет, вот появился Жевинь: он и впрямь провожал клиентов.

Просторный кабинет был оборудован на американский лад: стол и шкафчики картотеки из металла, кресла из стальных трубок, пепельницы на никелированных подставках. На стене — большая карта Европы. К ней булавками приколота красная нить, отмечающая линию огня.

— Ну? Видел ее?

Флавьер присел, закурил сигарету.

— Да…

— Что она делала?

— Была на кладбище в Пасси.

— Ага! На могиле этой…

— Да.

— Ну, что я говорил! — вздохнул Жевинь. — Сам теперь видишь…

На краю письменного стола, рядом с телефоном, стояла фотография Мадлен. Флавьер не мог оторвать от нее глаз.

— На могиле только одно имя, — сказал он. — Но ведь родители твоей жены тоже, вероятно…

— Ничего подобного! Они похоронены в Арденнах. А наш семейный склеп — в Сент-Уане… В Пасси похоронена только Полина Лажерлак. Это-то меня и пугает! Можешь ты мне объяснить, к чему эти посещения, это паломничество?.. И поверь мне, она не в первый раз там была.

— Точно, она не справлялась у сторожа. Знала, где находится могила.

— Черт! Я и говорю, она будто околдована этой Полиной!

Жевинь расхаживал вдоль письменного стола, засунув руки в карманы. На шее, стянутой тесным воротничком, образовалась жирная складка. Зазвонил телефон. Резким движением он снял трубку и проговорил, прикрыв ее ладонью:

— Ей кажется, что она и есть Полина. Сам подумай, как я могу не беспокоиться!

Из-под руки у него доносился приглушенный голос. Жевинь поднес трубку к уху и повелительно произнес:

— Алло, слушаю… Ах, это вы, дружище!

Флавьер смотрел на портрет Мадлен. Лицо как у статуи; только глаза чуть-чуть оживляли его. Жевинь, грозно сдвинув брови, отдавал приказания, затем бросил трубку на рычаг. Флавьер уже жалел, что пришел. Он чувствовал, что тайна Мадлен была частью самого ее существа. Вмешательство Жевиня могло быть только пагубным… Дикая мысль вновь пришла Флавьеру в голову: а что, если душа Полины…

— Как они мне осточертели, — сказал Жевинь. — Сейчас всюду такая неразбериха, старина! Ты и представить себе не можешь. Да и не стоит! Просто руки опускаются…

— Девичья фамилия твоей жены — Лажерлак? — спросил Флавьер.

— Нет-нет, Живор… Мадлен Живор. Родители умерли три года назад. У ее отца была бумажная фабрика под Мезьером. Крупное дело! Основал его дед, уроженец тех мест.

— Но ведь Полина Лажерлак, видимо, жила в Париже?

— Погоди-ка! — Жевинь постукивал по бювару похожими на сосиски пальцами. — Никак не припомню… Хотя и впрямь теща мне как-то показывала дом Полины, своей бабки… Старое здание на улице Сен-Пер, если не ошибаюсь… Кажется, внизу была лавка, по-моему, антикварный магазинчик… Теперь, когда ты видел Мадлен, что ты о ней скажешь?

Флавьер пожал плечами.

— Да пока ничего…

— Но ты ведь тоже думаешь, что с ней что-то не так?

— Да… Пожалуй… Скажи, она совсем забросила живопись?

— Да! Совсем… Она переделала мастерскую, которую я для нее оборудовал, в гостиную…

— Но почему?

— Кто знает! Такая уж она непостоянная! Да и вообще… люди меняются…

Флавьер поднялся и протянул Жевиню руку:

— Не буду мешать тебе работать, старик. Вижу, ты занят…

— Оставь, — отрезал Жевинь. — Это все не в счет… Меня волнует только Мадлен… Скажи откровенно… По-твоему, она сумасшедшая?

— Только не сумасшедшая, — успокоил его Флавьер. — Слушай, а она много читает? Водятся за ней какие-нибудь причуды?

— Да нет. Читает понемножку, как все: модные романы, иллюстрированные журналы… Причуд я не замечал…

— Что ж, я продолжу наблюдение, — сказал Флавьер.

— Похоже, ты не веришь, что из этого будет толк.

— Боюсь, мы только зря теряем время.

Не мог же он признаться Жевиню, что готов был следить за Мадлен неделями, месяцами, что он ни за что не успокоится, пока не проникнет в ее тайну!

— Ну пожалуйста, — взмолился Жевинь, — ты сам видишь, какая у меня жизнь: контора, поездки, ни минуты свободной… Займись ею. Так мне будет куда спокойней.

Он проводил Флавьера до лифта.

— Позвони, если будет что-то новенькое…

— Договорились.

Как и всегда в шесть часов вечера, на улице оказалось полно народу. Флавьер купил вечернюю газету. На границе с Люксембургом сбиты два самолета… Если верить передовице, немцы проигрывают войну. Они зажаты в тиски, лишены возможности маневрировать и уже задыхаются. Высшее командование все предусмотрело и ожидает только какой-нибудь отчаянной вылазки, чтобы покончить с врагом.

Флавьер зевнул и спрятал газету в карман. Война его больше не трогала. Его интересовала только Мадлен… Он уселся на террасе кафе, заказал себе содовую. Мадлен, задумчиво стоявшая перед могилой Полины… тоскующая по могильной тьме… Нет, это невозможно… Но кто же знает, что возможно?

Когда Флавьер вернулся домой, у него ломило виски. Посмотрел энциклопедию на букву «Л». Разумеется, ничего не нашел. Он и так знал, что фамилия «Лажерлак» не значится в энциклопедии, но не смог бы заснуть, если бы не проверил. Так, на всякий случай… Он подозревал, что совершит еще немало нелепых поступков — опять же на всякий случай… При мысли о Мадлен он терял всякое самообладание. Женщина с тюльпаном… Попытался набросать ее силуэт, склонившийся над рекой… Потом сжег листок и проглотил сразу две таблетки снотворного.

Глава 3

Мадлен миновала Палату депутатов, перед которой с примкнутым штыком расхаживал часовой. Как и накануне, она вышла из дому сразу же после отъезда Жевиня. Но сегодня она шла быстро, и Флавьер старался держаться поближе к ней, опасаясь несчастного случая, так как она переходила улицу, не обращая внимания на машины. Куда же она так спешит? Вместо вчерашнего английского костюма на ней был коричневый, самый обычный, и берет на голове, туфли без каблуков изменили ее походку. Она казалась еще моложе; сумка под мышкой делала ее похожей на мальчика. Вышла на бульвар Сен-Жермен, стараясь держаться в тени деревьев. Может, она направляется в Люксембургский сад? Или в географический зал… На спиритический сеанс? Вдруг Флавьер понял… На всякий случай он подошел еще ближе. Уловил запах ее духов: что-то сложное, больше всего напоминавшее увядшие цветы и тучную землю… Где же ему приходилось вдыхать этот аромат? Накануне, в аллеях кладбища в Пасси… Ему нравился этот запах: он напоминал дом его бабушки под Сомюром. Дом, стоявший на склоне горы, а вокруг люди селились прямо в скале. Они забирались к себе домой по приставной лестнице, как Робинзон. Кое-где из скалы торчали печные трубы. И над каждой из них по белому камню тянулась грязная дорожка. Во время каникул он бродил среди скал, заглядывая в эти странные жилища. Внутри виднелась мебель. Дома это были или каменоломни? Кто знает… Как-то он зашел в такую пещеру, покинутую хозяином. Слабый дневной свет едва освещал это жилище. Стены оказались холодными и шершавыми, как в яме, а тишина привела его в ужас. Должно быть, по ночам здесь было слышно, как где-то в земляной толще пробираются кроты, а иной раз с потолка, извиваясь, падали черви. Обшарпанная дверь в глубине этой норы вела в подземный ход; оттуда тянуло затхлостью. За дверью начинался запретный мир галерей, бесчисленных коридоров и переходов, пронизывающих самую сердцевину скалы. За этим порогом, на котором наливались бледные поганки, рождался великий страх. Отовсюду пахло землей, пахло… духами Мадлен. И здесь, на залитом солнцем бульваре, где дрожали молодые листья, будто тени от протянутых рук, Флавьер вновь ощутил притягательность мира тьмы и осознал, почему Мадлен сразу же взволновала его. Другие образы всплывали в его памяти, особенно один. В двенадцать лет, укрывшись под сенью стены, откуда открывалось бескрайнее волнующееся море полей, виноградников и облаков, он прочел незабываемую книгу Киплинга, начинавшуюся словами: «Гаснущий свет…» На первой странице там была гравюра, изображавшая мальчика и девочку, склонившихся над револьвером. Ему вспомнилась нелепая фраза, всегда волновавшая его до слез: «„Баралонг“ держал путь к берегам Южной Африки». Теперь ему казалось, что та девочка в черном походила на Мадлен; девочка, о которой он мечтал вечерами, прежде чем заснуть, чьи шаги иногда слышал во сне… Конечно, все это просто смешно — во всяком случае, для такого, как Жевинь. И все-таки это тоже было правдой, но в каком-то ином измерении, как бывает правдой позабытый и вновь обретенный сон, исполненный таинственной очевидности. Впереди него шла Мадлен, темная и хрупкая фигурка, несущая в себе мрак и благоухающая хризантемами. Она свернула на улицу Сен-Пер, и Флавьер испытал горькое удовлетворение. Это еще ничего не значило, но все же…

Там оказался дом, о котором ему рассказывал Жевинь. Наверняка тот самый, потому что Мадлен вошла туда и потому что внизу находилась антикварная лавка. Жевинь ошибся лишь в одном: в этом доме располагалась к тому же гостиница «Семейный пансион». Номеров двадцать, не больше. Одно из тех небольших уютных заведений, в которых предпочитают останавливаться провинциальные учителя и чиновники, не терпящие перемен. У входа висело объявление: «Свободных номеров нет». Флавьер толкнул дверь, и пожилая дама, вязавшая при свете настольной лампы за конторкой портье, взглянула на него поверх очков.

— Нет, — негромко произнес Флавьер, — номер мне не нужен… Я только хотел узнать имя дамы, которая вошла сюда передо мной.

— Кто вы такой?

Флавьер пододвинул поближе к свету свою старое удостоверение инспектора полиции. Он сохранил его, как хранил все: старые трубки, сломанные ручки, ненужные счета… Бумажник у него был туго набит пожелтевшими письмами, почтовыми квитанциями и корешками от чеков, и он порадовался, что раз в жизни поступил правильно, не выбросив документ.

Старушка исподтишка следила за ним.

— Мадлен Жевинь, — сказала она.

— Она здесь не впервые?

— О нет, — ответила старуха. — Она у нас часто бывает.

— Она кого-нибудь принимает у себя в номере?

— Это порядочная женщина.

Она ехидно улыбалась, не поднимая глаз от вязанья.

— Отвечайте, — настаивал Флавьер. — Кто-нибудь у нее здесь бывает? Хотя бы подруга?

— Нет. Ни разу никто не приходил.

— Чем же она занимается?

— Не знаю. Я не слежу за постояльцами.

— В каком она номере?

— В девятнадцатом, на четвертом этаже.

— Номер хороший?

— Приличный. У нас есть и лучше, но ее устраивает этот. Я ей предлагала двенадцатый номер, но она настояла на девятнадцатом. Она непременно хотела тот номер на четвертом этаже, в котором окна выходят во двор.

— Почему?

— Этого она не сказала. Может, из-за солнца.

— Если я правильно понял, она сняла этот номер?

— Да, с помесячной оплатой. Вернее, она сняла его на месяц.

— Когда это было?

Старуха перестала шевелить спицами и заглянула в книгу записи жильцов.

— Пожалуй, — сказала она, — уже больше трех недель назад. В начале апреля…

— Сколько времени она обычно проводит в номере?

— По-разному. Час или меньше…

— Она не приносит с собой вещей?

— Нет, никогда.

— Она ведь приходит сюда не каждый день?

— Нет. Только раз в два-три дня.

— Вы никогда не замечали в ней чего-нибудь… странного?

Старуха подняла очки на лоб и осторожно потерла морщинистые веки.

— Все люди странные, — сказала она. — Если бы вы всю жизнь провели в гостинице за конторкой портье, вы бы не задавали таких вопросов.

— Случалось ей кому-нибудь звонить отсюда?

— Нет.

— Гостиница существует давно?

Глаза в паутине морщин с каким-то мстительным выражением уставились на Флавьера.

— Лет пятьдесят.

— А раньше… что здесь было?

— Надо думать, обычный дом.

— Вам не приходилось слышать о некой Полине Лажерлак?

— Нет. Но если она останавливалась у нас, я могу проверить по книгам.

— Не стоит.

Они снова переглянулись.

— Благодарю вас, — сказал Флавьер.

— Не за что.

И снова заработала спицами. Облокотясь на конторку, Флавьер машинально теребил зажигалку в кармане.

«Я потерял сноровку, — думал он. — Разучился вести следствие». Ему хотелось подняться на четвертый этаж и заглянуть в номер через замочную скважину. Но он знал, что ничего не увидит. Он попрощался и вышел.

Зачем ей понадобился номер на четвертом этаже окнами во двор? Да потому, что раньше это была комната Полины! Но ведь Мадлен не могла этого знать. Она и о самоубийстве не знала… Но тогда почему она так поступала? На чей таинственный зов откликалась, приходя в эту гостиницу? Объяснений могло быть несколько: внушение, ясновидение, раздвоение личности, — но ни одно из них не устраивало Флавьера. Ведь до этого Мадлен всегда была нормальной, уравновешенной женщиной. К тому же она прошла серьезное обследование у специалистов… Нет, тут что-то другое.

Он повернул обратно и вдруг чуть не побежал. Мадлен вышла из гостиницы и теперь направлялась к набережной. Она провела в своем номере меньше получаса. Все так же торопливо она миновала вокзал д’Орсей и подозвала такси. Флавьер насилу успел поймать другую машину.

— Поезжайте за тем «рено»!

Ему бы следовало взять свою «симку»: Мадлен едва не ускользнула от него. Если вдруг она обернется… Но на мосту Согласия сильное движение, и Елисейские Поля буквально запружены транспортом, как бывало в часы пик в довоенное время. Такси Мадлен направлялось к площади Звезды. Похоже, она возвращается домой. Кругом были люди в форме, лимузины с флажками — прямо как на параде Четырнадцатого июля. Во всем этом было что-то волнующее. А ощущение кипучей жизни и какой-то неопределенной опасности даже нравилось Флавьеру. «Рено» обогнул Триумфальную арку и поехал к воротам Майо. Перед ними тянулся залитый рассеянным солнечным светом прямой проспект Нейи. Здесь машин было меньше, и они катили не спеша, с опущенными стеклами и поднятым верхом.

— Похоже, норму на бензин еще урежут, даже для такси, — сказал шофер.

Флавьеру пришло в голову, что через Жевиня он мог бы достать сколько угодно талонов. Он рассердился на себя за такие мысли, но что значат лишние десять литров бензина в той неразберихе, которая царит в системе распределения?

— Остановитесь здесь, — велел он шоферу.

Мадлен вышла из машины в конце моста Нейи. Флавьер, чтобы не терять времени, заранее приготовил деньги и мелочь. Он удивился, заметив, что теперь Мадлен идет той же небрежной походкой, что и накануне. Она шла вдоль Сены без всякой цели, просто наслаждаясь движением. Между гостиницей на улице Сен-Пер и набережной Курбевуа не существовало никакой видимой связи. В таком случае что означает эта прогулка? Ведь в самом Париже набережные куда красивее! Возможно, она избегает толпы. Или же ей нравится размышлять и предаваться мечтаниям, следуя за плавным течением реки? Он вспомнил островки на Луаре, песчаные косы, обжигавшие ему ноги, заросли ивняка, в которых то и дело раздавалось жизнерадостное кваканье лягушек. Он почувствовал, что Мадлен похожа на него, и ему хотелось ускорить шаг и пойти с ней рядом. Им не придется даже разговаривать. Они просто будут идти бок о бок, любуясь скользящими по воде баржами. Опять ему невесть что лезет в голову! Он нарочно остановился, чтобы дать ей отойти подальше. Даже хотел повернуть обратно. Но было в этой слежке что-то пьянящее, двусмысленное, что-то такое, от чего он не мог отказаться… И он снова пошел за ней.

Груды песка, камней, снова песок. Изредка им попадался на глаза деревенский причал, подъемный кран, вагонетки на заржавленной узкоколейке. Вдали, в уныло-серой дымке, виднелся остров Гранд-Жат. Что ей понадобилось в этом убогом предместье? Куда еще она его заведет? Вокруг ни души. Она шла не оборачиваясь, не отрывая глаз от реки. И с каждой уходящей минутой смутная тревога все больше овладевала Флавьером. Нет, это уже не просто прогулка… Что же это — попытка бегства? Или, быть может, приступ амнезии? Ему довелось повидать на своем веку таких потерявших память людей — растерянных, измученных, говоривших как сомнамбулы. Он подошел ближе. Тем временем Мадлен перешла шоссе и уселась на террасе маленького кафе для речников: три железных столика под выцветшим тентом. Укрывшись за бочками, Флавьер не спускал с нее глаз. Она вытащила из сумки листок бумаги, ручку, тыльной стороной ладони смахнула пыль со стола… Хозяин бистро все не появлялся. Легкая гримаска исказила ее лицо, но она прилежно писала. «Она кого-то любит, — решил Флавьер. — Кого-то, кто сейчас в армии!» Но это предположение было не лучше других. Стоило забираться в такую даль, когда она могла спокойно написать письмо дома, где за ней никто не следил! Она писала очень быстро, не отрываясь ни на секунду, не задумываясь; вероятно, обдумала письмо по дороге сюда. А может быть, за те полчаса, что провела в гостинице. Во всем этом что-то было не так. А вдруг она пишет мужу, что уходит от него? В этом случае все ее метания объяснялись куда проще… Но тогда Мадлен не пошла бы на могилу Полины Лажерлак…

Похоже, никто не думал обслуживать Мадлен. Хозяин, должно быть, на фронте, как и все остальные. Мадлен сложила письмо, тщательно запечатала. Оглянулась вокруг, хлопнула в ладоши. Ни малейшего движения в доме. Тогда она встала из-за стола, зажав письмо в руке. Не думает ли она вернуться? Она колебалась. Флавьер дорого бы дал, чтобы увидеть через ее плечо, кому адресовано письмо. Все так же нерешительно она спустилась к реке, прошла мимо бочек, за которыми прятался Флавьер. Снова он ощутил запах ее духов. Поднявшийся легкий ветерок шевелил подол ее юбки. В профиль лицо Мадлен казалось неподвижным, лишенным всякого выражения. Опустив голову, она повертела письмо в руках и вдруг разорвала его пополам, затем на четыре части, потом на мелкие кусочки, которые развеяла по ветру. Разлетаясь, они падали в реку и скользили по воде, прежде чем погрузиться и исчезнуть в водоворотах. Она наблюдала за этими игрушечными кораблекрушениями и все потирала пальцы, будто старалась смахнуть с них какую-то невидимую пыль, очистить от следов соприкосновения с чем-то гадким. Кончиком туфельки извлекла из травы несколько застрявших там клочков бумаги, подтолкнула их к воде. Они исчезли. Все так же безмятежно сделала еще один шаг… и фонтан брызг выплеснулся на набережную, почти долетев до руки Флавьера.

— Мадлен!

Стоя за бочками, он смотрел на реку, не понимая толком, что произошло. На берегу остался лишь один обрывок конверта. Белея, он, казалось, полз между камнями, то останавливаясь, то забегая вперед, будто крошечный зверек.

— Мадлен!

Он поспешно сорвал с себя пиджак и жилет. Три широких круга все еще расходились по воде. Флавьер нырнул. Грудь сдавило от холода. И все равно где-то в глубине души, как в бреду, звучал несмолкающий вопль: «Мадлен! Мадлен!» Вытянутые руки коснулись скользкого дна. Оттолкнувшись ногой, он с шумом вынырнул, до пояса высунувшись из воды, и разглядел ее в нескольких метрах от себя. Лежа на спине, она все больше погружалась в воду, уже обмякшая, как утопленница. Он поднырнул, чтобы обхватить ее за талию, но его руки ощутили лишь тонкие струйки воды, обвивавшиеся вокруг пальцев, словно водоросли. Пытаясь хоть что-нибудь нащупать, он из последних сил боролся с течением. Почувствовав жжение в пустых легких, на секунду вынырнул, глотнул воздух и глазами, полными воды и слез, едва различил темную массу, почти скрывшуюся под водой. Он снова косо ушел под воду, ухватился за какую-то одежду, пробежался по ней пальцами, пытаясь найти шею… Наконец, зажав рукой голову Мадлен, он вытянул другую руку вверх, стремясь поскорее вырваться наружу. Тело было страшно тяжелым, его приходилось с силой вытягивать из воды, словно из ямы, рвать с корнями. Флавьер различил берег, он был недалеко… но силы его почти иссякли. Сказывалось отсутствие тренировок, дыхание стало прерывистым. Набрав побольше воздуха, он наискось против течения поплыл к мосткам, у которых была причалена лодка. Ткнувшись плечом в цепь, повис на ней, давая воде прибить себя к берегу. Ноги коснулись затопленных ступеней причала. Он выпустил цепь, ухватился за камень, взобрался на одну, потом на другую ступеньку, прижимая к себе Мадлен. С них ручьями стекала вода, стало чуть легче. Он опустил Мадлен на ступеньку, изменил хватку и, подняв ее одним рывком, вытащил наверх. Там он упал на колено и, совсем обессиленный, перекатился на бок. Лицо заледенело под порывами ветра. Первой пошевелилась Мадлен. Тогда он сел и взглянул на нее. Вид у нее был жалкий: волосы прилипли к щекам, кожа покрылась пятнами. Глаза были широко открыты и задумчиво смотрели в небо, будто стараясь там что-то разглядеть.

— Вы не умерли, — выговорил Флавьер.

Мадлен перевела взгляд на него. Казалось, она видит его откуда-то издалека.

— Не знаю, — прошептала она. — Умирать не больно.

— Идиотка! — закричал на нее Флавьер. — Ну-ка, давайте шевелитесь!

Подхватив Мадлен под мышки, он поставил ее на ноги, но она повисла на нем всей тяжестью. Тогда он взвалил ее на плечо. Весила она немного, к тому же неподалеку было бистро. И все же, когда он добрел до дверей, ноги у него подкашивались от усталости.

— Эй, там!.. Кто-нибудь!

Он поставил Мадлен на ноги. Она пошатывалась, стуча зубами от холода.

— Эй!

— Иду, иду! — послышался голос.

Откуда-то из кухни появилась женщина с ребенком на руках.

— Несчастный случай, — объяснил Флавьер. — У вас не найдется какой-нибудь одежды? Мы совсем промокли…

Стараясь успокоить женщину, он нервно посмеивался.

Малыш заплакал, и мать принялась его укачивать.

— У него зубки режутся, — пояснила она.

— Лишь бы во что-то переодеться, — твердил Флавьер. — Потом я вызову такси… Пойду принесу пиджак. Там у меня бумажник. Налейте мадам рюмку коньяку… чего-нибудь покрепче!

Он старался создать более теплую, дружескую обстановку, чтобы успокоить Мадлен и вызвать у хозяйки сочувствие к их передрягам. Сам он, казалось, был полон радости, энергии и силы воли.

— Присядьте! — прикрикнул он на Мадлен.

Он пересек пустынную набережную, добежал до груды бочек, подобрал пиджак и жилет. Он все еще волновался, но не столько от усталости или страха, сколько от мысли о Мадлен, спокойно шагнувшей с берега в воду. А потом она даже не пыталась спастись, немедленно, с чудовищным смирением покорилась своей участи. Смерть для нее ничего не значила. Он поклялся себе, что больше не выпустит ее из виду, станет защищать даже от нее самой, потому что — теперь он был в этом уверен — она все-таки была не вполне нормальной. Чтобы согреться, он бегом вернулся в бистро. Прижав к себе ребенка, хозяйка наливала в рюмки коньяк.

— Где она?

— В соседней комнате… Переодевается.

— Где у вас телефон?

— Вон там.

Подбородком она указала в угол бара.

— Я ничего не нашла, кроме рабочего комбинезона. Вас это устроит?

Она повторила вопрос, как только Флавьер повесил трубку.

— Да, вполне, — сказал он.

В это время из кухни вышла Мадлен. Для Флавьера это стало еще одним потрясением. В стареньком платьице из набивной ткани, без чулок, в комнатных туфлях: в присутствии этой новой Мадлен он чувствовал себя совершенно непринужденно.

— Вам надо поскорее обсохнуть, — сказала она. — Право, мне так жаль… В другой раз я буду осторожнее…

— Надеюсь, другого раза не будет, — буркнул Флавьер.

Он ожидал пылкой признательности, возможно, патетической сцены, а она вздумала шутить! Он яростно напялил комбинезон, который оказался ему велик. Ко всему прочему, у него теперь дурацкий вид! Женщины, успевшие подружиться, о чем-то шептались в центре зала, а он, чувствуя, как тает его радость, пытался попасть в рукава комбинезона, с ужасом обнаружив на нем пятна от смазки. Теперь его гнев обратился против Жевиня. Ну, он ему за все заплатит! И пусть, если хочет, поищет себе какого-нибудь другого дурака, чтобы сторожить жену! Вдруг Флавьер услышал, как сигналит такси. Красный от смущения, он неловко приоткрыл дверь.

— Вы готовы?

Мадлен на руках держала ребенка.

— Тише, — шепнула она. — Вы его разбудите.

Она осторожно протянула ребенка матери, и эта заботливость вывела Флавьера из себя. Готовый вспылить, он собрал мокрую одежду, подсунул деньги под нетронутую рюмку с коньяком и вышел. Мадлен бегом догнала его.

— Куда вас отвезти? — спросил он холодно.

Она села в машину.

— Едем к вам, — предложила она. — Вам, верно, хочется поскорее одеться поприличнее. Я могу и подождать.

— Все-таки скажите, где вы живете.

— На проспекте Клебер… Я госпожа Жевинь. Мой муж работает в судостроении.

— А я — адвокат… Мэтр Флавьер.

Он поднял боковое стекло в машине.

— Живу на улице Мобеж, угол улицы Ламартина.

— Вы, конечно, на меня сердитесь, — продолжала Мадлен. — Сама не знаю, как это вышло…

— Зато я знаю, — сказал Флавьер. — Вы пытались покончить с собой.

Он на минуту умолк, ожидая ответа или возражений.

— Вы можете положиться на меня, — продолжал он. — Я вполне способен понять… Бывает такое горе… Или же разочарование…

— Нет, — сказала она негромко. — Это совсем не то, что вы думаете.

И снова она показалась ему незнакомкой из театра, дамой с веером, той, другой Мадлен, которая накануне склонялась над забытой могилой…

— Я правда хотела броситься в воду, — продолжала она. — Но и сама не знаю почему.

— А как же письмо?

Она покраснела.

— Оно предназначалось мужу. Но то, что я пыталась ему объяснить, настолько невероятно, что я предпочла… — Она повернулась к Флавьеру и коснулась его руки. — А вы верите, что можно воскреснуть? Я хочу сказать… умереть, а потом возродиться в ком-то другом?.. Вот видите! Вы боитесь ответить… Думаете, я сумасшедшая…

— Но послушайте…

— Но я ведь не сумасшедшая… Просто мне кажется, что мое прошлое началось много раньше… Задолго до моих детских воспоминаний… Раньше было что-то еще, какая-то другая жизнь, и теперь я начинаю припоминать… Не знаю, зачем я вам все это рассказываю…

— Продолжайте, — пробормотал Флавьер. — Прошу вас…

— Я словно вспоминаю о том, чего раньше никогда не видела… например, лица… лица, которые существуют лишь в моей памяти. А иной раз мне кажется, будто я старая-старая женщина…

У нее было глубокое контральто. Флавьер слушал ее, не шелохнувшись.

— Скорее всего, я больна, — продолжала она. — Вот только будь я и вправду больна, воспоминания не казались бы такими отчетливыми. Они были бы стертыми, бессвязными…

— А сегодня… это что же — внезапный порыв или обдуманное решение?

— Пожалуй, решение… Я ведь и сама не очень хорошо все понимаю. Просто чувствую, как все больше и больше превращаюсь в кого-то другого… что моя истинная жизнь — вся в прошлом… Так стоит ли тянуть? Для вас, как и для всех, жизнь и смерть несовместимы. Но для меня…

— Не говорите так, — сказал Флавьер. — Пожалуйста… Подумайте о вашем муже!

— Бедняга Поль! Если бы он только знал!

— В том-то и дело, что он не должен узнать. Пусть это останется нашей с вами тайной.

Невольно в его словах зазвучала нежность, и она вдруг улыбнулась с обезоруживающей живостью.

— Понимаю, профессиональной тайной. Теперь я спокойна. Мне так повезло, что вы оказались поблизости.

— Да уж. Мне надо было повидать одного подрядчика. Его стройка там, рядом. Если бы не солнечный день, я бы поехал на машине.

— А я бы уже была мертва, — прошептала она.

Такси остановилось.

— Приехали, — сказал Флавьер. — Извините за беспорядок в квартире. Я холост, к тому же много работаю.

В вестибюле дома им никто не встретился. На лестнице тоже никого. Флавьеру было бы неприятно попасться кому-нибудь на глаза в таком виде. Когда он открыл дверь, пропуская вперед Мадлен, в квартире зазвонил телефон.

— Это, должно быть, клиент. Садитесь. Я на минутку…

Он бросился в свой кабинет.

— Алло!

Это был Жевинь.

— Я тебе уже два раза звонил, — сказал он. — Я тут вспомнил кое-что… Насчет самоубийства Полины… Она бросилась в воду. Не знаю, чем это тебе поможет… но на всякий случай решил сказать. А что у тебя?

— Потом расскажу, — ответил Флавьер. — Ко мне тут пришли…

Глава 4

Флавьер с недоверчивым видом листал свой ежедневник 6 мая. Три встречи: две по делу о наследовании и один развод. До чего же ему опротивело это глупое ремесло! И ведь никакой возможности прикрыть контору, вывесить объявление: «Адвокат мобилизован» или «Адвокат скончался», да все, что угодно. Весь день будет трезвонить телефон. Клиент из Орлеана вновь попросит его приехать. Придется быть любезным, что-то записывать. А к вечеру позвонит Жевинь, может, зайдет сам. Он очень требователен, хочет знать все до мелочей… Флавьер присел за письменный стол, раскрыл папку с делом Жевиня.

27 апреля. Прогулка в Булонском лесу. 28 апреля. Провели вторую половину дня в Парамаунте. 29 апреля. Рамбуйе и долина Жеврез. 30 апреля Мариньян. Чай на террасе «Галери Лафайет». Наверху почувствовал себя дурно. Пришлось спуститься. Она очень смеялась. 1 мая. Поездка в Версаль. Она хорошо водит машину, хотя моя «симка» довольно капризна. 2 мая. Лес Фонтенбло. 3 мая. Мы с ней не виделись. 4 мая. Прогулка в Люксембургском саду. 5 мая. Долгая прогулка по Босу. Вдали был виден Шартрский собор.

Что же ему написать про 6 мая? «Я ее люблю. Не могу жить без нее»? Ведь теперь это и вправду любовь. Любовь печальная, тлевшая, как огоньки на углях в заброшенной шахте. Мадлен как будто ни о чем не догадывалась. Он для нее был просто другом, добрым товарищем, с которым можно говорить свободно. Ясно, о том, чтобы познакомить его с Полем, и речи быть не может. Флавьер старательно изображал состоятельного адвоката, работающего от нечего делать, но всегда готового помочь хорошенькой женщине развеять скуку. Происшествие в Курбевуа было забыто, но благодаря ему Флавьер приобрел на Мадлен какие-то права. Она умела дать ему почувствовать, что не забыла, как он ее спас; обращалась с ним с ласковым вниманием, даже почтительно, будто с дядюшкой, крестным или опекуном. Любой намек на любовь был бы немыслимой бестактностью. Да и о Жевине нельзя забывать! Вот почему каждый вечер он считал своим долгом подробно отчитываться перед ним. Жевинь выслушивал его молча, нахмурив брови. Потом долго рассуждал о странном заболевании Мадлен.

Флавьер закрыл папку, вытянул ноги и сцепил пальцы. Ох уж эта болезнь Мадлен! Двадцать раз на дню он обдумывал эту головоломку. Двадцать раз на дню мысленно перебирал слова и поступки Мадлен, пересматривал их, как карточки полицейской картотеки, изучал, сравнивал с упорством маньяка. Мадлен не больна, но и не вполне здорова. Ей нравилось жить, двигаться, быть среди людей. Она бывала веселой, иной раз даже оживленной, блистала остроумием… Внешне она могла показаться самой жизнерадостной женщиной на свете… Так выражалась светлая, солнечная сторона ее натуры. Но была и другая — сумеречная, таинственная. Мадлен становилась холодной и не то чтобы эгоистичной, расчетливой — нет, просто безразличной, равнодушной, неспособной страстно желать, испытывать сильные чувства.

Жевинь рассуждал правильно: стоило перестать развлекать Мадлен, удерживая у самого края жизни, как ее охватывало какое-то оцепенение: не мечтательность, не печаль, а скорее едва заметное изменение состояния, словно какая-то частица ее души улетучивалась, растворялась в пространстве. Уже не раз Флавьеру приходилось наблюдать за тем, как она вот так, потихоньку, ускользала от действительности и будто погружалась в сон, подчиняясь незримому, но властному призыву.

— Вам, верно, нехорошо? — спрашивал он.

Потом Мадлен постепенно приходила в себя: лицо ее оживлялось; казалось, она пытается размять затекшие мускулы и нервы, вот она неуверенно улыбается, щурится и затем поворачивает голову.

— Нет. Со мной все в порядке.

Взглядом она успокаивала его. Как знать, возможно, в один прекрасный день она доверит ему свою тайну. А пока что Флавьер старался не позволять ей водить машину. Она это делала весьма умело, но с какой-то покорностью судьбе… Хотя это не совсем удачное выражение. Флавьер безуспешно пытался облечь в слова свои ощущения… Она не желала защищаться, заранее принимала все, что могло с ней случиться. Он вспомнил, как сам страдал от гипотонии. Это было очень похоже на состояние Мадлен… Малейшее движение стоило ему невероятных усилий; если бы он тогда увидел на земле тысячефранковую бумажку, то, наверное, не смог бы нагнуться за ней. Вот и в Мадлен словно сломалась какая-то пружина. Флавьер был уверен, что, попадись им какое-то препятствие на дороге, она даже не попытается спастись: затормозить, повернуть руль… Вот так и в Курбевуа она не боролась за свою жизнь. И еще одна любопытная подробность: она никогда не задумывала заранее, куда им отправиться на прогулку.

— Поедем в Версаль или в Фонтенбло? Или лучше останемся в Париже?

— Как хотите…

Всегда один ответ. Однако через пять минут она уже хохотала, очевидно, ей было весело; лицо ее розовело, она сжимала руку Флавьера, и он ощущал, как ее переполняет энергия. Иногда, не удержавшись, он шептал ей на ухо: «Вы очаровательны!» «Правда?» — вскидывала она на него глаза. У него всегда мгновенно щемило сердце, когда приходилось встречаться взглядом с ее голубыми глазами, такими светлыми, что дневной свет, казалось, слепил их. Она быстро утомлялась и вечно хотела есть. В четыре она полдничала булочками и чаем с вареньем. Флавьеру не особенно нравилось заходить в кондитерские и чайные салоны. Поэтому он старался как можно чаще увозить ее за город. Поглощая ромовые бабы и эклеры, он испытывал мучительное чувство вины, потому что шла война и мужья буфетчиц, вероятно, были сейчас где-то там, между Северным морем и Вогезами. Но он понимал, что еда необходима Мадлен как раз для того, чтобы справиться с той бездной небытия, с той темной пропастью, которая в любую минуту готова была поглотить ее.

— Вы напоминаете мне Вергилия, — признался он как-то.

— Но почему?

— Помните то место, когда Эней спускается в подземное царство к Плутону? Он истекает кровью, а тени мертвых слетаются на запах. Насытившись кровавыми испарениями, они на какое-то время обретают телесную оболочку и вместе с тем способность говорить; и тогда они горько оплакивают солнечный мир живых!^[31]

— Да, но я не вижу…

Он подвинул ей тарелку с рогаликами.

— Ешьте… Это все вам… Мне кажется, что вам тоже не хватает осязаемости, реальности. Ешьте же! Бедняжка Эвридика!

— Вы меня смущаете… вашими мифами!

Немного погодя она добавила, поставив на стол свою чашку:

— Эвридика! Как красиво! И правда, вы ведь вытащили меня из Ада…

Но ему вспомнились не грязные набережные Сены, а логова в скалах на берегу Луары, подземелья, в которых всегда было слышно, как стекает одна и та же нескончаемая капля воды… Он накрыл ладонью руку Мадлен.

С тех пор он в шутку стал звать ее Эвридикой. Назвать ее Мадлен он не решался. Из-за Жевиня. Ведь Мадлен была замужем за другим. Зато Эвридика всецело принадлежала ему: ведь он держал ее в своих объятиях, промокшую до нитки, когда с нее ручьем стекала вода, когда глаза ее сомкнулись и тень смерти осенила ее лицо. Пусть он смешон! Его жизнь была лишь беспрерывной мукой, чередой тягостных впечатлений! Никогда раньше он не знал такой умиротворенности, такой полноты идущей из глубины души радости, в которой бесследно растворялось все его недавнее прошлое, полное страха и угрызений совести. Как долго ждал он встречи с этой ослепленной неведомым женщиной! Наверное, с тринадцати лет. С той самой поры, когда он впервые прислушался к мрачной сердцевине земли, к ее темным глубинам, населенным призраками и феями!

Зазвонилтелефон. Он схватил трубку. Он знал, кто мог ему звонить.

— Алло… Это вы?.. Свободны?.. Да я просто счастливчик! Да, работы много, но ничего срочного… Вам было бы приятно? Правда?.. Ну, значит, решено. Только бы мне успеть сюда к пяти… Нет, решайте сами. Это так мило с вашей стороны, но мне, право, неудобно… Может быть, в музей… Пусть это не слишком оригинально, но все же… Сентиментальная прогулка по Лувру?.. Нет, не все сняли. Кое-что еще осталось… Тем паче стоит поспешить… Хорошо, договорились… До скорого.

Он бережно положил трубку на рычаг, будто последний отзвук любимого голоса еще оставался в ней. Что принесет ему этот день? Вероятно, ничего нового. Положение было безвыходным. Никогда Мадлен полностью не излечится. Зачем себя обманывать? Возможно, с тех пор как он окружил ее вниманием, она не так часто помышляла о самоубийстве. Но в глубине души она оставалась такой же одержимой. Что же ему сказать Жевиню? Открыть без утайки все, что у него на уме? Флавьеру казалось, что он в заколдованном круге.

Бесконечно перебирая одни и те же мысли, он приходил в отчаяние. Ему уже казалось, что ум его окостенел, иссох и не способен найти выход…

Он взял шляпу и вышел из дому. Клиенты могут зайти попозже, а если не зайдут — ничего не поделаешь!

А что, если Париж начнут бомбить, война затянется и он поймет, что должен пойти на фронт? В любом случае на будущее полагаться не приходится. И только любовь, сиюминутная жизнь, льющийся на листья солнечный свет еще имеют какой-то смысл!

Инстинктивно он пошел к бульварам, стремясь поскорее слиться с шумным человеческим стадом. Ему было полезно отвлечься от мыслей о Мадлен; прогуливаясь возле Оперы, он вдруг понял, что она как-то странно действовала на него, буквально высасывала из него силы. Он был для нее донором — но не крови, а чем-то вроде донора душевной энергии. Именно поэтому ему приходилось, когда он оставался один, погружаться в человеческий поток, стремясь вернуть себе то, что он отдал Мадлен. В такие минуты он ни о чем не думал, разве что иногда ему приходило в голову, что, если повезет, он переживет войну… Иной раз он позволял себе помечтать… Вдруг Жевинь умрет, и Мадлен станет свободна… Он наслаждался, пытаясь представить то, чего никогда не будет, выдумывая нелепые истории. Таким образом он добивался изумительного ощущения свободы, как у курильщика опиума. Толпа медленно увлекала его за собой. Он не сопротивлялся, растворяясь в ней, и отдыхал, переставая ощущать себя личностью.

Флавьер остановился перед витриной ювелирного магазина Ланселя. Он не собирался ничего покупать — просто ему нравилось любоваться драгоценными украшениями, их блеском на фоне темного бархата. И вдруг вспомнил, что у Мадлен сломалась зажигалка. Вот они, зажигалки, на стеклянной подставке; а вон там — дорогие портсигары. Такой подарок не может ее оскорбить; он вошел и выбрал крошечную золотую зажигалку и портсигар русской кожи. Раз в жизни ему было приятно потратить деньги. Он написал на карточке: «Воскресшей Эвридике» — и засунул ее в портсигар. Он вручит ей подарок в Лувре или чуть позже, когда они, прежде чем расстаться, зайдут куда-нибудь перекусить. Эта покупка скрасила ему утро. Он улыбался, дотрагиваясь до пакетика, перевязанного голубой ленточкой. Милая, милая Мадлен!

В два часа он ждал ее на площади Звезды. Она никогда не опаздывала на свидания.

— Вы сегодня в черном?

— А я люблю черное, — призналась она. — Будь моя воля, я бы только черное и носила.

— Уж очень мрачный цвет, вам не кажется?

— Вовсе нет. Напротив, он придает значительность всему, о чем думаешь. Поневоле приходится принимать себя всерьез.

— Ну а если бы вы были в голубом или зеленом?

— Даже не знаю. Наверное, я бы казалась себе ручейком или тополем… В детстве я верила в магическую силу красок. Потому и решила учиться живописи.

Она взяла Флавьера под руку доверчивым жестом, переполнившим его нежностью.

— Я ведь тоже пытался писать, — сказал он. — Но у меня неважно получалось.

— Ну и что с того? Только цвет имеет значение.

— Хотелось бы взглянуть на ваши работы.

— Ну, они немногого стоят. Ни на что не похожи… Это всего лишь сны. А у вас бывают цветные сны?

— Нет. Только серые… Как в кино.

— Тогда вам этого не понять. Вы слепец!

Она рассмеялась и сжала его руку, давая понять, что шутит.

— Ведь это куда красивее, чем так называемая реальность, — продолжала она. — Представьте себе цвета, которые соприкасаются, сливаются, поглощают друг друга, полностью пропитывают вас. Вы становитесь как те насекомые, которых не отличишь от листьев, как красные рыбы среди кораллов. Та, иная страна… Я каждую ночь вижу ее во сне…

— Значит, вам она тоже снится, — прошептал он.

Прижавшись друг к другу, не глядя по сторонам, они огибали площадь Согласия. Флавьер почти не замечал, куда они идут. Весь во власти сладостного ощущения, вызванного ее откровенностью, в глубине души он по-прежнему был начеку, не забывая о стоявшей перед ним задаче.

— Когда я был мальчишкой, — продолжал он, — эта неизвестная страна не выходила у меня из головы. Я мог бы показать вам на карте, где она начинается.

— Но это ведь не та же самая…

— Отчего же? Правда, моя страна окутана мраком, а ваша — пронизана светом; но я знаю, что они граничат друг с другом.

— Вы ведь больше в это не верите?

Флавьер заколебался, но она смотрела на него так доверчиво! Как будто от его ответа многое зависело.

— Нет, верю. Особенно с тех пор, как познакомился с вами.

Некоторое время они шли молча. Их шаги были согласованны, как и их мысли. Они пересекли просторный двор, поднялись по узкой и темной лестнице. И вскоре уже шли по прохладным, как в соборе, музейным залам, окруженные египетскими богами.

— А я не верю, — вновь заговорила она. — Просто знаю, что она существует. И эта страна так же реальна, как наша. Только об этом нельзя говорить.

Статуи с большими пустыми глазами провожали их взглядом. Кое-где стояли саркофаги, цветом напоминавшие целлофан, каменные плиты, покрытые непонятными письменами, и в торжественной глубине пустынных залов виднелись кривляющиеся лица, изъеденные временем морды, присевшие на задние лапы твари — настоящий зверинец из окаменевших чудищ.

— Я уже проходила здесь под руку с мужчиной, — прошептала она. — Это было давным-давно. И он был похож на вас, но с бакенбардами.

— Вам только так кажется. Кажется, что с вами это уже было. Такое часто случается…

— Нет-нет. Я ведь помню такие подробности… даже страшно становится. Вот, например, я вижу маленький городок., не помню, как он называется… Даже не знаю, Франция ли это, но во сне я расхаживаю по нему, будто всю жизнь там прожила… Через него протекает река… На правом берегу стоит галло-римская триумфальная арка… А если идти по обсаженной платанами улице, то слева будут арены, какие-то своды, полуобвалившиеся лестницы.^[32] А за ними растут три тополя и пасется стадо овец…

— Да ведь я знаю этот город! — воскликнул Флавьер. — Это же Сент. А река — Шаранта.

— Может, и так.

— Только арены ведь расчистили… И тополей там больше нет.

— А в мое время были… а еще родник, он-то ведь остался? Девушки бросали в него булавки и загадывали желание — выйти замуж в этом году.

— Родник Святой Эстеллы!

— А за аренами церковь… такая высокая, со старинной колокольней… Мне всегда нравились старые церкви…

— Церковь Святого Евтропия!

— Вот видите.

Они медленно проходили мимо загадочных развалин, над которыми витал запах воска. Иногда им на глаза попадался внимательный посетитель, ученый и сосредоточенный на вид. Но, окруженные полчищем львов, сфинксов и крылатых быков, они были заняты только собой.

— Как, вы сказали, называется тот город? — спросила Мадлен.

— Сент… Это неподалеку от Руана.

— Должно быть, я там жила… прежде.

— Прежде? Когда были маленькой?

— Нет-нет, — безмятежно произнесла Мадлен, — в другом моем существовании.

Флавьер не пытался возражать. Слишком много откликов в его душе будили слова Мадлен.

— Где вы родились? — спросил он.

— В Арденнах, у самой границы. В этих краях вечно шли войны. А вы?

— Я вырос у бабушки, под Сомюром.

— А я была единственным ребенком в семье, — сказала Мадлен. — Мать часто болела. Отец вечно пропадал на заводе. У меня было не слишком веселое детство.

Они вошли в зал, стены которого были увешаны картинами в блестящих рамах. Люди на портретах, казалось, провожали их взглядами. То это были благородные сеньоры с изможденными лицами, то разодетые офицеры с рукой на эфесе шпаги, изображенные на фоне вставших на дыбы лошадей.

— А в юности, — прошептал Флавьер, — у вас тоже бывали… сны, предчувствия?

— Нет… Я была обычной девочкой, угрюмой и одинокой.

— Тогда… Как все это началось?

— Внезапно… и не очень давно… Я вдруг почувствовала, что я не у себя дома, а у кого-то чужого… Знаете, такое чувство бывает, когда проснешься ночью и не узнаешь свою комнату.

— Да… Будь я уверен, что вы не рассердитесь, — сказал Флавьер, — я бы спросил вас кое о чем.

— У меня нет тайн, — задумчиво сказала Мадлен.

— Значит, можно?

— Пожалуйста.

— Скажите, вы все еще хотите… уйти?

Мадлен остановилась и посмотрела на Флавьера со своим обычным умоляющим выражением.

— Вы ничего не поняли, — прошептала она.

— Отвечайте же.

Перед одной из картин собралось несколько посетителей. Из-за их спин Флавьер разглядел крест, мертвенно-бледное тело, голову, упавшую на плечо, струйку крови на левой груди. Поодаль женщина подняла лицо к небу.

Опиравшаяся на руку Флавьера Мадлен казалось ему легче тени.

— Нет. Не настаивайте…

— Буду настаивать. Ради вас и ради себя самого.

— Боже… Умоляю вас.

Она лишь чуть повысила голос, но это потрясло Флавьера. Он обвил рукой плечи Мадлен, привлек ее к себе.

— Вы что, не понимаете, что я вас люблю? Что я боюсь вас потерять?

Как автоматы они шли мимо мадонн и крестов с распятыми бескровными телами. Она пожала его руку, задержав ее в своей.

— Мне страшно за вас, — сказал он. — Но вы мне так нужны… Вернее, мне нужно бояться… чтобы презирать жизнь, которую я веду… Если бы только я был уверен, что вы не обманываетесь!

— Пойдемте отсюда.

В поисках выхода они пересекли вереницу пустых залов. Она по-прежнему держала его под руку. Они спустились со ступенек и оказались посреди лужайки, над которой в струях фонтана сверкала радуга. Флавьер остановился.

— Похоже, мы оба сошли с ума. Вы помните, что я вам говорил… только что?

— Да, — сказала Мадлен.

— Я признался, что люблю вас… Вы это поняли?

— Да.

— А если я снова скажу, что люблю вас, вы не рассердитесь?

— Нет.

— Даже не верится! Хотите, погуляем еще. Нам столько нужно сказать друг другу!

— Нет. Я устала… Хочу домой.

Она была бледна и казалась испуганной.

— Я поймаю такси, — предложил Флавьер. — Но сначала вы ведь примете от меня этот маленький подарок?

— Что это?

— Посмотрите.

Она развязала ленточку, развернула бумагу, положила портсигар и зажигалку себе на ладонь и покачала головой.

— Бедный вы мой, бедный, — сказала она.

— Идемте!

Они вышли на улицу Риволи.

— Только не благодарите меня, — продолжал он. — Я ведь знаю, что вам хотелось зажигалку. Мы завтра увидимся?

Она кивнула в ответ.

— Вот и хорошо. Поедем за город. Нет-нет. Только ничего не говорите. Позвольте мне сохранить об этом дне прекрасное воспоминание. А вот и такси… Милая Эвридика, если бы вы только знали, какую радость вы мне подарили!

Он взял ее руку, прильнул губами к затянутым перчаткой пальцам.

— Не оглядывайтесь, — сказал он, захлопывая дверцу машины.

Он чувствовал себя усталым и умиротворенным, как в те времена, когда ему случалось пробегать весь день по берегам Луары.

Глава 5

Все утро Флавьер напрасно прождал ее звонка. В два часа он отправился на площадь Звезды — обычное место их встреч.

Но она так и не пришла. Он позвонил Жевиню, но тот уехал в Гавр и не собирался возвращаться до завтрашнего утра, часов до десяти.

Флавьер провел отвратительный день. Он плохо спал ночью, задолго до рассвета был уже на ногах и бродил взад-вперед по кабинету, не в силах справиться с терзавшими его видениями. Нет, с Мадлен ничего не случилось. Этого просто не может быть! И все же… Он стиснул кулаки, борясь с паникой.

Ему не следовало признаваться Мадлен в любви! Оба они обманули Жевиня. Как знать, до чего могли довести ее, такую нервную, неуравновешенную, угрызения совести! Он сам себя ненавидел. В конце концов, ему не в чем упрекнуть Жевиня. Тот доверился ему, поручил охранять Мадлен. Пора уже положить конец этой нелепой истории… И поскорее! Но стоило Флавьеру представить, какой будет его жизнь без Мадлен, как у него что-то обрывалось внутри; он беспомощно разевал рот, опираясь рукой об угол письменного стола или о спинку кресла. Хотелось проклинать Бога, судьбу, злой рок, ту тайную силу — как ее ни называй, — из-за которой жизнь была к нему так жестока. Ему суждено вечно быть отверженным! Ведь даже на войне он не понадобился. Он уселся в кресло, на котором в тот первый вечер восседал Жевинь. А не преувеличивал ли он свои несчастья? Ведь страсть, истинная страсть, не могла бы развиться за две недели…

Уткнувшись подбородком в ладони, он пытался трезво проанализировать свои чувства. Что он знал о любви? Он никогда никого не любил. Конечно, он, как бедняк перед витриной шикарного магазина, страстно желал любой видимости счастья, какая только попадалась ему на глаза. Но между ним и остальным миром всегда что-то стояло — что-то холодное и жестокое. И когда его наконец назначили инспектором, он вообразил, что отныне ему придется охранять этот запретный для него мир сверкающего счастья. Это была его собственная витрина. Не задерживайтесь! Мадлен… Нет, только не это! Он не вор! Что ж, тем хуже для него! Придется выкинуть ее из головы! Ах ты, трус! Жалкий тип! Спасовать перед первым же препятствием! Как знать, а что, если Мадлен вот-вот полюбит его?..

— Довольно! — произнес он вслух. — Оставьте меня в покое!

Чтобы немного приободриться, он сварил себе очень крепкий кофе. Прошелся из кухни в кабинет, из кабинета в прихожую. Эта боль, овладевшая им, не дававшая ему свободно дышать, спокойно размышлять, как он привык, — это действительно была любовь. Он чувствовал, что готов совершать ошибки, делать глупости, что, несмотря на подавленное состояние, готов гордиться своим неразумным поведением. Как он мог, видя всех этих людей, приходивших к нему в контору, изучив столько дел, выслушав столько признаний, как он мог ничего не понимать, упорно отказываясь видеть правду? Он только плечами пожимал, когда кто-то из клиентов восклицал со слезами на глазах: «Но я ведь люблю ее!» Ему хотелось сказать в ответ: «Как же вы все смешны со своей любовью! Любовь — это все детские выдумки! Что-то чистое и красивое, но совершенно невозможное! Я не интересуюсь постельными историями!» Глупец!

В восемь часов он все еще был в халате и шлепанцах, с растрепанными волосами и нездоровым блеском в глазах. Он так ни на что и не решился. Позвонить Мадлен он не мог: она ему запретила из-за слуг. А что, если она сама больше не хочет с ним встречаться? Вдруг ей тоже стало страшно? Он рассеянно оделся и побрился. Затем, помимо собственной воли, вдруг решил, что ему необходимо встретиться с Жевинем. Внезапно он почувствовал желание быть искренним — и в то же самое время убеждал себя, что дилемма существует лишь в его воображении, а в действительности ничто не мешает ему добросовестно выполнять поручение Жевиня, продолжая встречаться с Мадлен. И вдруг слабый луч надежды пронзил окутавший его туман. Он заметил, что солнце просочилось сквозь ставни, которые он так и не удосужился открыть. Выключил электричество и позволил дневному свету залить свой кабинет. Надежда возродилась в нем без всякой видимой причины, просто потому, что стояла прекрасная погода, а война до сих пор так и не разразилась. Он вышел из дому, оставив под ковриком ключ для уборщицы и любезно поздоровавшись с консьержкой. Сейчас ему все представлялось простым. Он готов был сам посмеяться над своими страхами. Похоже, он уже никогда не изменится. Вечно будет зависеть от того таинственного маятника, который раскачивался у него в душе, кидая его от страха к надежде, от радости к меланхолии, от сомнений к безрассудной отваге. И так без передышки, без единого дня истинного покоя, внутреннего равновесия. Хотя рядом с Мадлен… Чтобы снова не впасть в смятение, он отогнал от себя мысли о Мадлен. Подобно миражу, перед ним расстилался Париж. Никогда еще солнечный свет не был так ласков, так ощутим — казалось, его можно погладить рукой. Хотелось коснуться деревьев, дотянуться до неба, прижать к сердцу весь огромный город, который потягивался, нежась на солнце. Флавьер всю дорогу шел пешком, не торопясь. В десять он вошел в контору Жевиня. Тот как раз только что вернулся.

— Располагайся, старина… Я освобожусь через минуту, только переговорю со своим замом.

Жевинь выглядел усталым. Пройдет несколько лет, и под глазами у него набрякнут мешки, а щеки сморщатся и обвиснут. Лет в пятьдесят он будет казаться стариком. Подвигая стул, Флавьер ощутил мимолетное удовлетворение при мысли об этом. Жевинь уже вернулся в кабинет, по пути похлопав Флавьера по плечу.

— А знаешь, пожалуй, я тебе даже завидую, — пошутил он. — Я бы тоже с удовольствием проводил каждый вечер, сопровождая повсюду хорошенькую женщину, тем более что это моя собственная жена… Мой образ жизни просто убивает меня.

Он тяжело опустился в кресло, развернув его лицом к Флавьеру.

— Ну так что? Как у нас дела?

— Пока все то же. Позавчера были с ней в Лувре. Вчера я ее не видел. Думал, она позвонит. Признаться, начал уже беспокоиться.

— Ничего страшного, — успокоил его Жевинь. — Мадлен неважно себя чувствует. Вот и только что, когда я в перерыв заезжал домой, она была в постели. Завтра, думаю, поправится. Мне, знаешь, не привыкать…

— Она тебе рассказала о нашей прогулке?

— В двух словах. Показала безделушки, которые себе купила… кажется, зажигалку… Выглядела она неплохо.

— Тем лучше. Очень рад.

Флавьер скрестил ноги, небрежно забросил руку за спинку стула. Вновь обретенная уверенность в себе кружила ему голову.

— Даже не знаю, — произнес он, — стоит ли мне продолжать наблюдение.

— Что-что? Только не вздумай все бросить! Сам видел, что она может выкинуть!

— Ну да, — неуверенно сказал Флавьер. — Только вот… Мне неловко сопровождать твою жену… Сам понимаешь… Я кажусь… не тем, кто я есть на самом деле. Короче, если хочешь… в этом есть что-то двусмысленное.

Жевинь схватил нож для разрезания бумаги и принялся сгибать и разгибать его, то и дело покачивая головой.

— А мне, — пробормотал он, — ты думаешь, это нравится? Я ценю твою щепетильность. Но у нас нет выбора. Конечно, если бы я мог уделять Мадлен больше времени, то постарался бы справиться сам. Да вот только, к сожалению, я связан работой по рукам и ногам.

Он отбросил разрезной нож, скрестил руки на груди и, втянув голову в плечи, уставился на Флавьера.

— Прошу тебя, старина, еще две, от силы три недели. При поддержке министерства я к тому времени разверну работу на верфи. Тогда мне придется насовсем перебраться в Гавр. Если добьюсь своего, мне, может, удастся забрать с собой Мадлен. Но до тех пор присмотри за ней! Большего я от тебя не требую… Я отлично понимаю, что у тебя на душе. Думаешь, я не знаю, что за чертову работенку тебе подсунул? Но мне нужно хотя бы еще две недели не думать об этом.

Флавьер сделал вид, будто колеблется.

— Ну, если правда только две недели…

— Даю слово.

— Идет. Я просто хотел, чтобы ты знал мою точку зрения. Не по душе мне эти прогулки. Знаешь, я ведь не железный… Запросто могу потерять голову. Сам видишь, я говорю с тобой начистоту.

Лицо Жевиня окаменело. Таким он наверняка бывает на совещаниях административного совета. Все же он выдавил из себя улыбку.

— Спасибо, — сказал он. — Такого друга, как ты, и не сыскать. Но безопасность Мадлен для меня превыше всего.

— А что, у тебя есть повод чего-то опасаться?

— Нет, но…

— Тебе не приходило в голову, что, если вдруг твоя жена что-нибудь выкинет… как в тот раз… я ведь могу и не успеть?..

— Да… Мне уже все приходило в голову…

Он опустил глаза и яростно стиснул руки.

— Этого не случится, — прошептал он. — А если случится, что ж… по крайней мере, ты будешь при этом и все мне расскажешь. Чего мне не вынести, так это неопределенности… Было бы в сто раз лучше, если бы Мадлен и вправду заболела. Лучше уж знать, что она в больнице, что ей делают операцию, тут хотя бы известно, к чему готовиться! Можешь подсчитать шансы «за» и «против». Но эти потемки! Тебе этого не понять…

— Я все понимаю.

— Так что же?

— Я за ней присмотрю. Не беспокойся… Кстати, ты не знаешь, ей не приходилось бывать в Сенте?

— В Сенте? — спросил ошеломленный Жевинь. — Наверняка нет… С чего ты взял?

— Она говорила о Сенте так, будто жила там раньше.

— Да что ты несешь!

— Может, видела на фотографиях?

— Да нет же. Говорю тебе, мы никогда не бывали в тех краях. У нас нет даже путеводителя по западным районам Франции.

— А Полина Лажерлак? Она не жила в Сенте?

— Ну, старик, ты многого хочешь. Откуда мне знать?

— Лажерлак… Такие фамилии там не редкость… Коньяк, Шерминьяк, Жемозак, можно назвать еще хоть двадцать похожих фамилий…

— Возможно. Но я не вижу связи…

— Ну, это как раз просто… Твоя жена говорила о таких местах, где она сама никогда не бывала. Зато Полина Лажерлак, похоже, прекрасно их знала. Более того, твоя жена описала мне римские арены такими, такими они были лет сто назад, а не такими, как сейчас.

Нахмурив брови, Жевинь пытался понять.

— Так что же ты предполагаешь? — наконец спросил он.

— Да ничего, — ответил Флавьер, — по крайней мере, пока ничего. Слишком это все невероятно! Полина и Мадлен…

— Брось! — отрезал Жевинь. — Мы живем в двадцатом веке. Ты ведь не думаешь, что Полина и Мадлен… Я еще могу понять, если Мадлен преследуют воспоминания о прабабке… Но тут должно быть какое-то объяснение. Потому-то я и обратился к тебе за помощью. Если бы я знал, что ты станешь…

— Ведь я тебе предлагал все бросить.

Флавьер ощутил внезапно возникшую между ними напряженность. После секундного ожидания он поднялся.

— Не буду отнимать у тебя время…

Жевинь покачал головой.

— Все, что мне нужно, — это спасти Мадлен. Плевать, больная она, сумасшедшая, ясновидящая или одержимая дьяволом… Лишь бы была жива!

— Сегодня она собиралась выходить?

— Нет.

— А когда?

— Вероятно, завтра… Сегодня я последую твоему совету… Проведу с ней весь день.

Флавьер сумел не выдать себя, но в душе ощутил прилив ненависти. «Терпеть его не могу, — подумал он. — До чего же он мне противен!»

— Завтра? — переспросил он вслух. — Даже не знаю, буду ли я свободен…

Жевинь тоже поднялся, обогнул стол и просунул руку под локоть Флавьера.

— Ну, извини, — сказал он со вздохом. — Конечно, я нервный, резкий… Что поделаешь! Ты меня вконец расстроил. Вот, послушай. Сегодня я хочу кое-что испробовать… Пора уже завести с ней разговор о переезде в Гавр. Бог весть как она к этому отнесется. Так что нечего раздумывать! Завтра ты должен найти время и присмотреть за ней. Непременно! А вечером позвонишь мне или заскочишь сюда. Расскажешь о своих наблюдениях… Я вполне доверяю твоему мнению. Идет?

Откуда только у Жевиня такой голос — серьезный, взволнованный, обволакивающий?

— Идет, — сказал Флавьер.

Он упрекнул себя за это вырвавшееся у него согласие. Так он сам отдавал себя во власть Жевиня. Любое проявление доброжелательности мгновенно лишало его способности сопротивляться чужой воле.

— Благодарю… Я не забуду, что ты для меня сделал.

— Ну, я пошел, — смущенно пробормотал Флавьер. — Не провожай. Я знаю дорогу.

И снова потянулись пустые, убийственно однообразные часы. Думая о Мадлен, он тут же представлял рядом с ней Жевиня. Это разрывало ему сердце. Что же он за человек! Он предает Мадлен. Он предает Жевиня. Он был вне себя от ревности и ярости, от желания и отчаяния. И в то же время чувствовал себя чистым и искренним. Ведь он всегда поступал по совести!

Так он дотянул до вечера, то называя себя доносчиком, то вдруг ощущая такую страшную усталость, что приходилось присаживаться на скамейку или за столик на террасе уличного кафе. Что же будет с ним, когда Мадлен уедет из Парижа? Надо ли ее удерживать? И каким образом?

Заглянув в кино в центре города, рассеянно посмотрел новости. Все то же: война, смотры, расквартирование войск, маневры. Зрители рядом с ним безмятежно посасывали конфеты. Все это уже никого не трогало. И так ясно, что боши влипли! На Флавьера напала неодолимая сонливость, как на пассажира, застрявшего в зале ожидания. Опасаясь совсем заснуть, он ушел до конца фильма. У него ныл затылок, жгло глаза. Домой он возвращался не торопясь, наслаждаясь звездной ночью. Время от времени на глаза ему попадались люди в касках и со свистком на шее, курившие в подворотнях. Но воздушной тревоги опасаться нечего! Для этого немцам потребуется мощная авиация. Где уж им!

Дома он прилег, зажег сигарету и тут же задремал, даже не успев раздеться. На него напало странное оцепенение. Он не мог пошевелиться, постепенно превращаясь в камень, как те статуи в Лувре… Мадлен…

Он проснулся и сразу пришел в себя, мгновенно узнав вой сирен. Они завывали над крышами все разом, и окутанный мраком город был похож на тонущий теплоход, с которого в спешке эвакуируют пассажиров.

В доме стучали двери. Раздавались поспешные шаги. Флавьер зажег лампу на прикроватном столике: три часа ночи. Он повернулся на бок и тут же снова уснул.

О том, что немцы перешли в наступление, он узнал только в десять часов, когда, позевывая, искал по радио новости, и почувствовал странное облегчение. Война! Ну наконец-то! Теперь можно выкинуть из головы собственные тревоги и переживать вместе со всеми, разделяя с ними их законные горести и волнения. Грядущие события так или иначе разрешат сомнения, с которыми ему самому не справиться. Война подоспела ему на помощь. Надо только отдаться общему течению. Он ощутил прилив жизненных сил. Хотелось есть, и усталости как не бывало. Мадлен позвонила ему. В два часа она будет его ждать.

Все утро он работал, принимая клиентов, отвечая на телефонные звонки. В голосе собеседников ему слышалось такое же возбуждение, какое испытывал он сам. Но новостей почти не поступало. Газеты и радио сообщали о наметившемся успехе, но без всяких подробностей. Хотя удивляться тут нечему. Он позавтракал в суде с коллегой, они поболтали. Вокруг незнакомые люди затевали споры, разворачивали карты Франции. Флавьер наслаждался этой непринужденностью, всеми порами впитывая радостный подъем. Он прыгнул в свою «симку» и едва успел вовремя доехать до площади Звезды, вконец опьянев от слов, громких голосов и солнечного света.

Мадлен уже ждала его. Но почему она надела тот же коричневый костюм, который был на ней в тот день, когда… Флавьер задержал в своей руке затянутую в перчатку ладонь Мадлен.

— Я так беспокоился, — признался он.

— Я неважно себя чувствовала. Извините меня… Можно, я сама поведу машину?

— Разумеется! Знаете, я сегодня с самого утра весь на нервах. Они начали наступление. Вы слышали?

— Да.

Мадлен выехала на проспект Виктора Гюго, и Флавьеру стало ясно, что она еще не совсем поправилась: она с грохотом переключала скорости, резко тормозила, слишком быстро срывалась с места. Нездоровая бледность покрывала ее лицо.

— Я не могу просто держаться за руль, — пояснила она. — Мне хочется что-то делать. Может быть, это наша последняя прогулка.

— Почему?

— Кто знает, что будет дальше? Неизвестно, останусь ли я вообще в Париже.

Выходит, Жевинь говорил с ней. Возможно, они поссорились. Флавьер молчал, чтобы не отвлекать ее от дороги, хотя движение на проспекте было не очень оживленное. Они выехали из Парижа через ворота Ла-Мюэт, углубились в Булонский лес.

— Зачем же вам уезжать? — наконец заговорил Флавьер. — Вряд ли нас будут бомбить. Уж на этот раз немцам не дойти до Марны…^[33]

Она молчала, и он продолжал:

— Может, вы хотите уехать… из-за меня? Но я не собираюсь вмешиваться в вашу жизнь, Мадлен. Вы ведь позволите мне теперь называть вас Мадлен?.. Я только хотел бы быть уверенным, что вы больше не станете писать таких писем… как то, что вы порвали… Понимаете?

Но она сжала губы и, казалось, не видела ничего, кроме военного грузовика, который собиралась обогнать. Лоншанский ипподром был похож на огромное пастбище. Взгляд невольно искал там стада. В Сюрене на мосту они угодили в пробку. Пришлось продвигаться шагом.

— Не стоит говорить об этом, — прошептала она. — Разве нельзя ненадолго забыть про войну… про жизнь?

— Но вам грустно, Мадлен, я же вижу.

— Мне?

Она улыбнулась храбро, но с таким несчастным видом, что сердце Флавьера сжалось.

— Со мной все в порядке, — прошептала она. — Я никогда еще так не радовалась жизни, как сегодня. Подумайте, как здорово ехать вот так, наудачу, по первой попавшейся дороге, ни о чем не заботясь! Как бы мне хотелось никогда ни о чем не думать! Ну почему мы не животные?

— Господи, Мадлен, что вы несете?

— Правда-правда. Разве плохо быть животным? Они пасутся, жуют свою жвачку, спят. Они невинны! У них нет ни прошлого, ни будущего.

— Вот так философия!

— Уж не знаю, можно ли назвать это философией, только я им завидую.

В течение часа с лишним они лишь изредка перебрасывались словами. В Буживале снова увидели Сену и какое-то время ехали вдоль берега. Чуть позже Флавьер разглядел вдали Сен-Жерменский замок.

Мадлен гнала машину по пустынному лесу, едва притормозив при въезде в Пуасси. Затем она все время ехала прямо, глядя на дорогу застывшим взглядом. Сразу за выездом из Мелана путь им преградила женщина, везущая тележку с дровами, и Мадлен свернула на проселочную дорогу. Они обогнули лесопилку, устроенную прямо в лесу, но, видимо, заброшенную, и их долго потом преследовал сладковатый запах длинных досок, сложенных под открытым небом.

Они оказались на перекрестке, от которого расходилось несколько дорог. Тут Мадлен свернула направо, вероятно, потому, что этот путь с обеих сторон окаймляла усыпанная цветами живая изгородь.

Поверх ограды на них смотрела лошадь с белым пятном на лбу. Ни с того ни с сего Мадлен прибавила газу, и старую машину стало потряхивать на колдобинах.

Флавьер взглянул на часы. Сейчас они остановятся, пойдут рядом: это самый подходящий момент для расспросов. Очевидно, она что-то скрывает. «Может быть, еще до замужества она совершила что-то, из-за чего ее до сих пор мучает совесть. Нет, она не больная и не лгунья. Но что-то ее гложет. И она так и не решилась во всем признаться мужу», — подумал Флавьер. Он ухватился за это предположение, и теперь оно казалось ему все более вероятным. Она ведет себя так, как будто в чем-то виновата… Но в чем? Это, должно быть, что-то очень серьезное…

— Вам знакома эта церковь? — спросила Мадлен. — Где это мы?

— Что вы сказали?.. Простите… Церковь? Право, не… Не имею ни малейшего представления. Может, остановимся? Уже полчетвертого.

У пустой паперти они остановили машину. Внизу за деревьями виднелось несколько серых крыш.

— Забавно, — сказала Мадлен. — Часть церкви — романской постройки, все остальное современное. Она не слишком красива.

— Уж очень высокая колокольня, — заметил Флавьер.

Он толкнул дверь. Их внимание привлекло объявление, висевшее над кропильницей:

Поскольку господин кюре Гратьен обслуживает несколько приходов, обедня состоится в 11 часов в воскресенье.

— Так вот почему она кажется заброшенной, — прошептала Мадлен.

Они прошли вперед, пробираясь между набитыми соломой стульями. Где-то неподалеку кудахтали куры. На стенах висели картины с облупившейся краской, изображавшие крестный путь. Мадлен перекрестилась и преклонила колени на запыленной скамеечке. Стоя рядом с ней, Флавьер боялся пошевелиться. О прощении за какой грех она молилась? Погубила бы она свою душу, если бы тогда утопилась? Он не выдержал.

— Мадлен, — прошептал он, — вы действительно верите?

Он увидел ее лицо. Она была так бледна, что показалась ему больной.

— Что с вами?.. Мадлен, ответьте мне!

— Ничего особенного! — вздохнула она. — Да, верю… Приходится верить, что здесь ничего не кончается. Это-то и страшно!

Она закрыла руками лицо и оставалась так какое-то время.

— Идем! — наконец произнесла она.

Поднявшись с колен, она перекрестилась, обратившись к алтарю. Флавьер взял ее под руку.

— Давайте лучше выйдем отсюда. Мне тяжело видеть вас в таком состоянии.

— Да… На воздухе мне станет лучше.

Они прошли мимо старенькой исповедальни. Флавьер пожалел, что не может заставить Мадлен зайти туда. Как раз священник ей и нужен. Священники обязаны забывать обо всем, что узнают на исповеди. А он сам смог бы забыть, если бы она ему доверилась?

Он услышал, как она в потемках ощупью ищет щеколду. За дверью оказалась винтовая лестница.

— Вы ошиблись, Мадлен… Это лестница на колокольню.

— Я хочу посмотреть, — сказала она.

— Нам уже некогда.

— Всего на минуту!

Она уже поднималась по лестнице. Колебаться дольше было нельзя. Преодолевая отвращение, он поднялся на несколько ступеней, цепляясь за засаленную веревку, служившую перилами.

— Мадлен! Не так быстро!

Его голос загудел, отражаясь от тесных стен коротким эхом. Мадлен не отзывалась, но он слышал, как стучат по ступенькам ее туфельки. Выйдя на узкую площадку, Флавьер посмотрел вниз. Он увидел верх своей «симки» и за стеной тополей поле, на котором, повязав косынками волосы, работали женщины. На мгновение к горлу подступила тошнота. Отойдя от бойницы, он стал подниматься еще медленней.

— Мадлен!.. Подождите же!

У него участились дыхание. В висках стучало. Ноги не слушались. Снова лестничная площадка. Он держал перед глазами ладонь, чтобы не видеть пустоты, и все равно ощущал ее слева от себя, там, куда свисали веревки от колоколов. Над раскаленными камнями башни с карканьем взлетели вороны. Ему ни за что не спуститься отсюда!

— Мадлен!

У него сорвался голос. Неужели он так и будет кричать, как ребенок, испугавшийся темноты? Выщербленные посредине ступени становились все круче. Слабый свет сочился сквозь третью бойницу у него над головой. Значит, скоро снова будет площадка. Тогда ему не справиться с головокружением. Он не сможет удержаться и взглянет вниз; на этот раз вершины деревьев окажутся под ним, а «симка» превратится в крошечное пятнышко. Со всех сторон на него нахлынет воздух и понесет его, как волна… Еще один, два шага — и он наткнулся на дверь. Лестница продолжалась за ней.

— Мадлен! Откройте!

Он тряс ручку, стучал по дереву кулаком. Зачем она заперла дверь?

— Нет! — крикнул он. — Нет, Мадлен… Не делайте этого! Послушайте меня!

В вышине откликнулись колокола. Они придавали его голосу звучность металла, повторяя «меня» с нечеловеческой торжественностью. Обезумев от страха, он взглянул на дверь. Она была как раз посредине площадки.

Может, ее можно обойти снаружи? Да, вокруг колокольни шел узкий карниз. Тяжело дыша, он смотрел на него как зачарованный. Взгляд погружался в бездонную синеву… Кто-нибудь другой смог бы здесь пройти… Но не он! Он упадет… разобьется… Ах!.. Мадлен… Он вопил, как зверь, запертый в каменной клетке. Ему ответил крик Мадлен. Окно на миг заслонила какая-то тень. Зажав кулаками рот, он считал — как считал в детстве, сколько времени пройдет между молнией и громовым раскатом. Внизу послышался короткий глухой удар. Глаза заливал пот. Он твердил, как умирающий: «Мадлен… Нет! Мадлен…» Он вынужден был присесть. Переползая со ступеньки на ступеньку, начал спускаться, не в силах сдержать стон ужаса и отчаяния. Добравшись до первой площадки, он на коленях подполз к бойнице и отважился высунуть голову. Перед ним, слева от колокольни, тянулось старое кладбище, а под самой стеной, страшно гладкой, виднелась кучка коричневой одежды. Он вытер глаза, решив смотреть во что бы то ни стало. На камнях была кровь, рядом валялась разорванная сумка. Среди высыпавшихся вещей блестела золотая зажигалка. Флавьер плакал. Ему и в голову не пришло спуститься и оказать ей помощь. Она умерла. И он умер вместе с ней.

Глава 6

Флавьер смотрел на тело издали. Он обошел церковь, прошел через кладбище, но больше не смог приблизиться ни на шаг. Он вспоминал голос Мадлен, когда она прошептала: «Это не больно», и отчаянно цеплялся за эту мысль: она не успела ничего почувствовать. Про Лериша тоже так говорили, и упал он так же, как и она, вниз головой. Не успела ничего почувствовать? Как знать, как знать. Когда Лериш разбился о тротуар, кровь брызнула во все стороны… Флавьеру стало дурно. Он видел в больнице останки своего товарища, держал в руках медицинский протокол. А ведь колокольня куда выше, чем дом, с которого свалился Лериш. Он представил себе страшный удар, взрыв, что-то вроде вспышки, в которой улетучивается сознание, подобно хрупкому и чистому зеркалу, разлетевшемуся на мелкие осколки. От Мадлен больше ничего не осталось — только вот это неподвижное тело, валявшееся возле стены, как какое-то пугало. Он робко подошел поближе, принуждая себя смотреть и страдать, раз уж он сам виноват во всем.

Сквозь слезы он смутно различал труп, поломанную крапиву; прекрасные волосы с медным отливом, запачканные кровью, наполовину распустились, открывая затылок; рука, на которой блестело обручальное кольцо, уже приобрела восковой оттенок., и рядом с разорванной сумкой — зажигалка. Он подобрал ее. Если бы у него хватило смелости, он бы взял и кольцо и надел себе на палец.

Бедная Эвридика! Никогда уже ей не восстать из небытия, в котором она пожелала исчезнуть!

Он удалялся медленно, пятясь, как будто убил ее сам. Ему вдруг стало страшно при виде этого исковерканного тела, над которым уже простерлась тень воронья. Он бросился бегом между могилами, сжимая в руке зажигалку. На кладбище он встретил Мадлен и на кладбище расставался с ней. Теперь все кончено, и никто никогда не узнает, почему она это сделала. Никто не узнает, что он тоже был здесь. Что у него не хватило смелости обойти дверь снаружи… Он добежал до паперти, укрылся в машине. Собственное отражение в ветровом стекле вызвало у него дрожь отвращения. Он ненавидел свою жизнь. Отныне она превратится в ад. Он ехал долго, заблудился и с изумлением узнал вокзал в Понтуазе, заметил отделение жандармерии. Наверное, надо пойти туда, сообщить о случившемся, отдаться в руки правосудия? Но закон тут бессилен. Его примут за сумасшедшего. Что же ему делать? Пустить себе пулю в лоб? Ничего не выйдет. Никогда ему этого не сделать! Флавьер вынужден был признаться себе, что он всего лишь трус, что головокружение не может служить ему оправданием. Больна была его воля. Ах, как права была Мадлен! Как он хотел бы быть животным! Мирно пережевывать свою жвачку до самой бойни, до последнего удара молота!

В Париж он вернулся через Аньерские ворота. Было шесть часов. Так или иначе, он должен отчитаться перед Жевинем. Флавьер зашел в кафе на бульваре Мальзерб. Заперся в туалете, умылся, вытерся носовым платком и причесался. Потом позвонил Жевиню. Незнакомый голос ответил, что того сейчас нет в конторе и, вероятно, сегодня уже не будет. Флавьер заказал рюмку коньяку и выпил прямо у стойки. От горя он был как пьяный; ему чудилось, что он в аквариуме, а лица людей напоминали плывущих рыб. Он выпил еще коньяку. Время от времени он повторял про себя: «Мадлен умерла», но, в общем, его это не удивляло. Он всегда знал, что этим все кончится. Нужно было столько сил, столько жизненной энергии, чтобы заставить ее примириться с жизнью!

— Бармен, еще коньяку!

Однажды он ее спас. Что же еще он мог сделать? Нет, ему не в чем себя упрекнуть. Сумей он даже обойти дверь, все равно было бы слишком поздно.

Уж очень упорно она стремилась умереть, Жевинь ошибся, обратившись к нему за помощью. В этом все дело. Тут был нужен кто-то действительно неотразимый, полный обаяния, артистическая натура. Он же выбрал человека ограниченного, вечно копающегося в себе, в своем прошлом… Ничего не поделаешь!

Флавьер заплатил и вышел. Господи, как же он устал! Он медленно поехал к площади Звезды. Иногда он задумчиво ощупывал руль, который совсем недавно держала в руках Мадлен. Он завидовал ясновидящим — тем, кто, лишь прикоснувшись к платку, к конверту, способен узнать ваши самые сокровенные мысли. Как бы ему хотелось знать, что тревожило Мадлен перед смертью! А лучше — тайну ее равнодушия перед лицом смерти. Она ушла из жизни не раздумывая; она полетела к земле лицом вперед, раскинув руки, будто хотела обнять ее, уйти в нее целиком… Она не убегала. Нет, она к чему-то возвращалась. Ему казалось, что она спряталась от него, будто вышла через запасный ход… Напрасно он выпил. Ветер, свистевший в ушах, похоже, выдул у него из головы все мысли, разбросав их, как клочки порванного письма… Он свернул на авеню Клебер и поставил «симку» позади черного «тальбо». Больше он не боялся Жевиня. Сегодня он имел с ним дело в последний раз. Он поднялся по мраморной лестнице,застланной красным ковром. На двустворчатой двери блестела табличка с именем Жевиня. Флавьер позвонил и снял шляпу, не дожидаясь, пока откроется дверь. Он постарался придать себе смиренный вид.

— Я к господину Жевиню… Скажите, что это мэтр Флавьер…

Квартира Мадлен!

Взглядом, которым Флавьер окинул мебель, обои, безделушки, он прощался с нею. Особенно его поразили картины в гостиной, жившие своей особой, причудливой жизнью. Почти на всех были изображены животные, единороги, лебеди, райские птицы. Манерой письма они напомнили ему Руссо Таможенника.^[34]

Подойдя поближе, Флавьер разобрал подпись: «Мад. Жев.». Были ли это обитатели той, иной страны? Где только увидела она этот черный пруд, эти кувшинки, подобные кубкам, полным яда? И что за лес обступил танцующих колибри стеной из стволов и лиан?

Над камином висел портрет молодой женщины, чью хрупкую шею украшало желтое ожерелье с продолговатыми бусинами: портрет Полины Лажерлак. Прическа была та же, что и у Мадлен. Но на изящном страдальческом лице застыло отсутствующее выражение, одновременно горестное и усталое, как будто душа ее изранилась, натолкнувшись на какую-то известную ей одной преграду.

— Ну наконец-то! — воскликнул Жевинь.

Флавьер не растерялся и, инстинктивно найдя верный тон, спросил:

— Она здесь?

— Ты о чем? Это тебе должно быть известно, где она!

Флавьер устало опустился в кресло. Ему не надо было притворяться, чтобы казаться подавленным.

— Мы не встретились, — сказал он тихо. — Я прождал ее до четырех на площади Звезды… Потом зашел в гостиницу на улице Сен-Пер, на кладбище в Пасси. Я только что оттуда… Если ее и здесь нет, тогда…

Он взглянул на Жевиня: тот страшно побледнел, глаза вылезли из орбит, рот приоткрылся, как от удушья.

— Ну нет… — пролепетал он. — Нет, Роже, ты же не можешь…

Флавьер развел руками:

— Говорю тебе, я искал ее повсюду.

— Не может быть! — выкрикнул Жевинь. — Ты хоть понимаешь, что…

Он потоптался по ковру, нервно сцепив руки, и наконец плюхнулся на краешек дивана.

— Ее надо разыскать, — сказал он. — Немедленно! Немедленно! Я просто не вынесу…

Он колотил кулаками по подлокотнику дивана, и столько было в этом жесте ярости, боли, отчаяния, что его состояние передалось и Флавьеру.

— Если уж женщина задумала сбежать, — бросил он злобно, — помешать ей непросто…

— Сбежать, сбежать? Как будто Мадлен могла это сделать! Уж лучше бы она и вправду сбежала. Только, может, сейчас ее уже…

Он поднялся, опрокинув низенький столик, подошел к стене и прислонился к ней, ссутулив плечи и опустив голову, как принявший стойку борец.

— Что в таких случаях делают? — спросил он. — Ты должен это знать. Обращаются в полицию? Да скажи же что-нибудь ради бога!

— Они рассмеются нам в лицо, — сказал Флавьер. — Вот если бы твоя жена пропала два или три дня назад, тогда другое дело.

— Но, Роже, тебя-то они знают… Если ты им втолкуешь, что Мадлен пыталась уже покончить с собой… что ты вытащил ее из воды… что сегодня она, может, снова взялась за свое, тебе-то они поверят.

— Прежде всего, пока еще ничего не известно, — сказал Флавьер раздраженно. — Наверняка она вернется к обеду.

— А если нет?

— Ну, тогда тебе придется самому что-нибудь предпринять.

— Короче, ты умываешь руки.

— Да нет же… Пойми, просто обычно мужья сами обращаются в полицию.

— Ладно… Я иду туда.

— Это просто глупо. Все равно никто и не подумает ее искать. Запишут приметы, пообещают заняться этим, а сами станут ждать, что будет дальше. Так всегда делается.

Жевинь медленно опустил руки в карманы.

— Если придется ждать, — процедил он сквозь зубы, — я просто рехнусь.

Он походил по комнате, остановился перед букетом роз, украшавшим камин, и принялся изучать его с угрюмым видом.

— Мне надо идти, — сказал Флавьер.

Жевинь не шевелился. Он смотрел на цветы. На щеке у него подергивался мускул.

— На твоем месте, — торопливо проговорил Флавьер, — я не стал бы терять надежду раньше времени. Еще только семь. Она вполне могла задержаться в магазине или встретить кого-нибудь…

— Тебе-то на это начхать! — сказал Жевинь. — Ясное дело!

— Да с чего ты взял!.. Допустим, она и правда сбежала… Далеко она не уйдет.

Он встал посреди гостиной и принялся втолковывать Жевиню, какими средствами располагает полиция, чтобы поймать сбежавшего человека. Несмотря на крайнюю усталость, он вдруг воодушевился. Он сам был готов поверить, что Мадлен вот-вот найдется; и в то же самое время ему хотелось броситься на ковер и дать волю собственному отчаянию. Жевинь по-прежнему не двигался. Казалось, он задумался, гладя на букет.

— Позвони мне, — сказал наконец Флавьер, — как только она вернется.

Он пошел к выходу, чувствуя, что уже не владеет собой и выражение лица вот-вот выдаст его. Тогда правда вырвется наружу, и с криком «Она мертва!» он рухнет на пол.

— Не уходи, — прошептал Жевинь.

— Старина, я бы охотно остался. Но ты не представляешь, сколько у меня работы… Пожалуй, с десяток дел лежит на столе!

— Ну останься! — умолял Жевинь. — Не хочу быть один, когда ее привезут.

— Что ты, Поль, не сходи с ума.

В его неподвижности было что-то пугающее.

— Ты будешь здесь, — сказал он. — И ты им все объяснишь… Скажешь, что мы оба боролись…

— Ну конечно… Но поверь мне, ее не привезут…

Голос у него сорвался. Он поднес к губам платок, откашлялся, высморкался, пытаясь выиграть время.

— Ладно, Поль… Все будет в порядке… Не забудь позвонить.

Он остановился, держась за ручку двери. Уткнувшись подбородком в грудь, Жевинь будто окаменел. Флавьер вышел из комнаты, осторожно прикрыв за собой дверь. На цыпочках прошел через прихожую. Его мутило от отвращения к самому себе. И все-таки самое страшное уже позади! Дела Жевиня больше не существует. А что до его страданий… Разве сам он не страдал куда сильнее? Захлопнув за собой дверцу машины, он вынужден был признать, что с самого начала чувствовал себя настоящим мужем Мадлен. Для него Жевинь был лишь узурпатором. Не станет же он жертвовать собой ради узурпатора! Не пойдет рассказывать полицейским, своим бывшим коллегам, что позволил женщине покончить с собой, потому что ему не хватило мужества… Не может он снова уронить свое достоинство ради человека, который… Только не это! Лучше молчать и хранить спокойствие. Клиент из Руана послужит ему предлогом, чтобы уехать из Парижа…

Флавьер и сам не знал, как довел «симку» до гаража. Теперь он шел куда глаза глядят, по улице, на которую опускались сумерки. Это был настоящий провинциальный вечер, полный синевы и грусти вечер военной поры. На одном из перекрестков люди столпились вокруг машины, к верху которой были привязаны два матраса. В мире распались все связи. Медленно, безмолвно, с погашенными огнями город плыл в ночи… Сердце щемило при виде опустевших площадей. Все напоминало ему об умершей. Войдя в ресторанчик на улице Сент-Оноре, Флавьер сел за столик в глубине зала.

— Вам комплексный обед или будете заказывать порционно? — спросил у него официант.

— Комплексный.

Надо было есть. Надо было продолжать жить, как раньше. Флавьер опустил руку в карман и нащупал зажигалку. Перед его внутренним взором на фоне белой скатерти возник образ Мадлен. «Она меня не любила, — подумал он. — Никого она не любила».

Машинально он проглотил суп, не чувствуя никакого вкуса. Он станет жить будто нищий, погрузившись в скорбь; чтобы наказать себя, будет терпеливо переносить тяжкие лишения. Хорошо бы купить хлыст и по вечерам подвергать себя бичеванию: теперь у него было право презирать себя. Долго же ему придется себя ненавидеть, чтобы заслужить право на самоуважение.

— Они рвутся к Льежу, — сказал официант. — Говорят, бельгийцы уже бегут к нам, как было в четырнадцатом.

— Россказни все это, — сказал Флавьер.

Льеж был так далеко, в самом верху карты. К нему все это не имело никакого отношения. Отныне война была для Флавьера лишь одним из эпизодов той битвы, которая бушевала у него внутри.

— У площади Согласия видели машину, всю изрешеченную пулями, — поведал ему официант.

— Принесите второе, — сказал Флавьер.

Ну почему его не оставят в покое? Какие еще бельгийцы! И почему не голландцы? Вот болван! Он поспешно доел мясо. Оно оказалось жестким, но Флавьер не стал жаловаться. Ведь он решил не щадить себя, замкнуться в своем горе, казнить себя воспоминаниями. Тем не менее за десертом он выпил две рюмки коньяку, и туман, окутывавший его в последние часы, понемногу рассеялся. Облокотившись о столик, он прикурил от золотой зажигалки: ему чудилось, что в дыме, который он вдохнул, была какая-то частица Мадлен. Он затянулся медленно, смакуя, и задержал дыхание.

Теперь он был уверен, что Мадлен до своего замужества не совершила ничего дурного. Его предположение было нелепым. Жевинь не женился бы на ней, не наведя справки. Да и не слишком ли поздно начала ее мучить совесть: ведь раньше Мадлен казалась вполне нормальной. До начала февраля за ней не водилось никаких странностей. Никогда ему не вырваться из заколдованного круга… Флавьер щелкнул зажигалкой и с минуту любовался тонким язычком пламени, прежде чем задуть его. Ладонью ощутил тепло нагревшегося металла. Нет, мотивы, побуждавшие Мадлен, не были заурядными. Это он цеплялся за примитивные доводы, доискивался до каких-то причин. Но он каленым железом выжжет эти предрассудки, очистится от них и когда-нибудь будет достоин проникнуть в тайну Лажерлак. Он представил себя монахом в келье, стоящим на коленях на земляном полу, только на стене висело не распятие, а фотография Мадлен. Та, что он видел на письменном столе Жевиня.

Он потер веки и лоб, спросил счет. Черт возьми! Да они не стесняются! Но спорить не стал: это входило в наложенную им на себя епитимью. Он вышел на улицу. Уже наступила ночь. А вслед за нею между высокими крышами домов разлился звездный поток. Изредка проезжали машины с притушенными фарами. Флавьер все не решался пойти домой. Он боялся звонка Жевиня, который мог ему сообщить, что тело Мадлен уже нашли. К тому же ему хотелось еще больше измучить свое тело, которое и было истинным виновником всех несчастий.

Флавьер шагал в каком-то ослеплении, не разбирая пути. Он приговорил себя к траурному бдению до самой зари. От этого зависело его достоинство, а может, и нечто большее. Там, куда ушла Мадлен, она, быть может, нуждалась в дружеской поддержке. Бедная Эвридика!.. К глазам подступили слезы. Он старался представить себе небытие, чтобы хотя бы в эту первую ночь побыть рядом с ней. Но не сумел вообразить ничего, кроме некрополя, похожего на этот затемненный город. Перед ним, теряясь в глубине улиц, скользили тени, а река, катившая вдоль берегов свои темные воды, не имела больше имени. Как хорошо вот так брести в ночной мгле! Где-то далеко осталась земля живых. Здесь же были только мертвецы, одинокие души, поглощенные мыслями о прошедших днях. Они скитались повсюду, мечтая о былом счастье. Одни вдруг останавливались, склонялись над рекой; другие куда-то беспричинно спешили. И все, казалось, ожидали чего-то вроде Судного дня. Что это ему говорил официант? «Они рвутся к Льежу». Флавьер присел на скамейку, закинув руку на спинку. Завтра он уедет… Его голова качнулась, он закрыл глаза, успев подумать: «Спишь, гад!» Он спал с отвисшей челюстью, как бродяга, прикорнувший у перегородки в полицейском участке. Прошло немало времени, пока он не проснулся от холода. Ногу свело; он застонал, словно в порыве страсти, и ушел прихрамывая. Его трясло от холода. Пересохшим ртом он пережевывал горечь воспоминаний. Рассвет обрисовал каменные глыбы домов, их склоны и гребни, причудливый лес труб. Флавьер укрылся в только что открывшемся кафе. По радио передавали, что ситуация на фронте не совсем ясна и что пехота пытается ликвидировать прорывы… Он съел пару рогаликов, макая их в кофе, и вернулся домой на метро.

Едва он закрыл дверь, как зазвонил телефон.

— Алло… Это ты, Роже?

— Да.

— Знаешь, я был прав… она покончила с собой.

Он молча ждал продолжения. Его раздражало прерывистое дыхание Жевиня на другом конце провода.

— Мне сообщили вчера вечером, — продолжал Жевинь. — Какая-то старуха нашла ее под колокольней церкви Сен-Никола…

— Сен-Никола?.. — переспросил Флавьер. — Где это?

— К северу от Манта… Забытая богом деревушка где-то между Сайи и Дрокуром. Просто невероятно!

— Как она там оказалась?

— Погоди… Ты еще не знаешь самого худшего… Она бросилась с колокольни и упала прямо на кладбище. Тело перевезли в больницу в Манте.

— Сочувствую, старина, — пробормотал Флавьер. — Ты сейчас едешь туда?

— Поеду снова. Сам понимаешь, я выехал немедленно. Пытался дозвониться до тебя, но не застал. Я только что оттуда. Сделаю кое-какие распоряжения и поеду обратно. Назначено полицейское расследование.

— Ну разумеется. Хотя самоубийство не вызывает сомнений.

— Неясно, почему она заехала в такую даль, почему выбрала эту колокольню. Мне бы не хотелось им объяснять, что Мадлен…

— Вряд ли они докопаются до этого.

— Кто знает? Хорошо бы ты все-таки поехал со мной.

— Никак не могу! У меня важное дело в Орлеане. Нельзя же его откладывать без конца. Но как только вернусь, зайду к тебе.

— Долго тебя не будет?

— Нет, всего несколько дней. Да я тебе и не понадоблюсь.

— Я перезвоню. Надеюсь, ты будешь на похоронах.

На другом конце провода по-прежнему раздавалось прерывистое дыхание Жевиня, как будто он долго бежал.

— Поль, бедняга, — искренне сказал Флавьер. — Как я тебе сочувствую! — Понизив голос, он спросил: — Что, она не слишком?..

— А ты как думаешь? Но лицо уцелело.

— Крепись! Я разделяю твое горе.

Он повесил трубку. Потом, держась за стену, дошел до постели, твердя: «Разделяю… Разделяю…» И тут же заснул, как провалился.

На следующий день он первым же поездом выехал в Орлеан. Сесть в машину у него духу не хватило. Новости с фронта были неутешительными. В газетах мелькали огромные заголовки: «Войска сдерживают наступление немецкой армии», «Ожесточенные бои вокруг Льежа», но сообщения оставались невнятными, сдержанными, и за показным оптимизмом уже таилась тревога. Флавьер дремал в углу купе. На вид он не изменился, но чувствовал себя опустошенным, раздавленным, опаленным пожаром. Он превратился в развалину, в стену, окружающую кучу обломков. Этот образ давал пищу его страданиям, позволяя легче переносить потерю. Он уже начал смаковать свои горести. В Орлеане он снял номер в гостинице напротив вокзала. Спустившись за сигаретами, увидел первую машину с беженцами, большой запыленный «бьюик», набитый свертками. Внутри спали женщины. Он навестил своего клиента, но говорили они в основном о войне. В городском суде поговаривали об отходе бельгийской армии, осуждали впавших в панику бельгийцев. Вспоминали, как во время марнского сражения пушки три дня подряд грохотали на горизонте.^[35]

Флавьеру нравилось в Орлеане. По вечерам он гулял по набережной, любовался полетом ласточек, стригущих крыльями по воде. Из всех домов доносились звуки радио. Один и тот же тайный недуг, казалось, поразил посетителей на верандах кафе. Но закатное небо все так же пылало над Луарой, а летние сумерки были так хороши, что хотелось плакать. Что делается в Париже? Похоронили ли Мадлен? Уехал ли Жевинь обратно в Гавр? Иной раз Флавьер задавал себе эти вопросы, но так бережно, как раненый приподнимает повязку, чтобы не разбередить подживающую рану. Да, он все еще страдал. Но острая боль, которую он испытывал вначале, понемногу притупилась и лишь иногда прорывалась сквозь овладевшее им зябкое оцепенение. К счастью, война отвлекала его от страданий. Уже было известно, что немецкие танки прорывались к Аррасу, и судьба страны зависела от исхода сражения. Каждый день через город проезжали машины с беженцами. Они направлялись к мосту, к дороге на юг. Люди стояли в глубоком молчании и провожали их взглядами. С каждым днем машины выглядели все более грязными и потрепанными. Жители украдкой расспрашивали беженцев. На всем Флавьеру мерещился отблеск его собственного жизненного краха. Вернуться в Париж у него не было сил.

Как-то ему на глаза попалась одна заметка. Он читал газету, рассеянно потягивая кофе. На четвертой полосе ему бросился в глаза заголовок. Полиция расследовала обстоятельства смерти Мадлен. Жевиня подвергли допросу. После сообщений на первой полосе, снимков разбомбленных деревень это показалось ему таким диким, несообразным, что он перечитал статейку. Все было верно. Очевидно, полиция отбросила версию о самоубийстве.

Вот чем занимается полиция в то время, как по дорогам нескончаемой вереницей тянутся машины с беженцами! Он-то знал, что Жевинь невиновен! Как только положение прояснится, он поедет и сам скажет им об этом. Сейчас поезда ходят с перебоями. Шли дни. Все газетные колонки были заняты описанием беспорядочной битвы, охватившей северные равнины. Уже никто не понимал, где были немцы, французы, англичане, бельгийцы. Флавьер все реже вспоминал о Жевине. Правда, он дал себе слово при первом же удобном случае восстановить справедливость. Это благое решение немного успокоило его совесть, позволив разделить общие тревоги. Он присутствовал в соборе на службе в честь Жанны д’Арк. Возносил молитвы за Мадлен и за Францию. Больше он не делал различия между личным горем и национальной катастрофой. Франция — это была Мадлен, поверженная во прах, истекающая кровью у стен колокольни. И вот в одно прекрасное утро настала очередь орлеанцев навьючивать матрасы на крыши машин. Клиент Флавьера исчез. «Раз уж вас больше здесь ничто не удерживает, — говорили ему, — вам стоит перебраться на Юг». Набравшись храбрости, он попытался дозвониться Жевиню. Но там никто не отвечал. Вокзал Сен-Пьер-де-Кор разбомбили. Охваченный смертельной тоской, он сел на рейсовый автобус, следующий в Тулузу. Он еще не знал, что уезжает на четыре года.

Часть вторая

Глава 1

— Вдохните!.. Покашляйте!.. Вдохните!.. Ладно! Давайте-ка еще раз послушаем сердце… Не дышите… Гм!.. Что-то мне здесь не нравится… Одевайтесь.

Доктор следил, как Флавьер натягивает рубашку и, неловко отвернувшись, застегивает брюки.

— Вы женаты?

— Нет, холост. Я только что вернулся из Африки.

— Были в плену?

— Нет. Уехал в сороковом. В армию не попал, потому что в тридцать восьмом году перенес тяжелую форму плеврита…

— Думаете остаться в Париже?

— Сам не знаю. Я открыл контору в Дакаре. Теперь подумываю возобновить свою парижскую практику.

— Значит, вы адвокат?

— Да. Вот только квартиру мою заняли. А попробуйте сейчас что-нибудь найти!

Доктор подергал себя за ухо, все еще не сводя глаз с Флавьера. Тот занервничал, не в силах справиться с галстуком.

— Вы ведь пьете?

Флавьер пожал плечами:

— Неужели это так заметно?

— Это ваше дело, — сказал врач.

— Да, случается, выпиваю, — признался Флавьер. — Жизнь у меня невеселая.

Доктор сделал неопределенный жест. Он присел за стол, снял с ручки колпачок.

— Общее состояние у вас далеко не блестящее, — заметил он. — Вы нуждаетесь в отдыхе. На вашем месте я бы поселился где-нибудь на Юге… В Ницце… В Каннах… Что до ваших навязчивых идей… Придется обратиться к специалисту. Я вам дам записку к моему коллеге, доктору Баллару.

— Вы считаете, — тихо спросил Флавьер, — у меня что-то серьезное?

— Это вам скажет Баллар.

Перо скрипело по бумаге. Флавьер вытащил из бумажника деньги.

— Пойдете в отдел снабжения, — объяснял доктор, продолжая писать. — По этой справке получите дополнительный паек мяса и жиров. Но прежде всего вы нуждаетесь в тепле и отдыхе. Избегайте волнений. Никаких писем. Никакого чтения. С вас триста франков. Благодарю вас.

Он вел Флавьера к выходу, в то время как следующий пациент уже входил в кабинет. Недовольный Флавьер спустился по лестнице. Пойти к специалисту! Иначе говоря, к психиатру, который заставит его раскрыть все свои тайны, выложить все, что он знает о гибели Мадлен. Ни за что на свете! Лучше уж жить со своими привычными кошмарами, каждую ночь блуждать во сне по запуганным переходам мира, населенного всякой нечистью, призывать кого-то во тьме… Это там на него так действовали жара и слишком яркий свет. Теперь, когда он вернулся, все будет хорошо.

Он поднял воротник и направился к Тернской площади. Он с трудом узнавал Париж, все еще окутанный зимними туманами, его пустынные площади, проспекты, на которых, кроме джипов, почти не осталось машин. Он немного стеснялся того, что был слишком хорошо одет, и невольно спешил, как и все прохожие. Просто гулять все еще казалось роскошью. В сером дневном свете проход под Триумфальной аркой был едва различим. Вокруг все было цвета былого, цвета памяти. Что за скорбный День поминовения вздумалось ему устроить? Не лучше ли было оставаться там? Чего он ожидал от этого паломничества? Он знал других женщин, раны его затянулись. Мадлен для него даже уже и не призрак.

Он зашел в ресторан Дюпона, уселся у окна. В большом круглом зале затерялось несколько офицеров. Не было слышно ни звука, не считая посвистывания кипятильника. Угрюмый официант окинул его оценивающим взглядом, от пальто из дорогой ткани до замшевых ботинок на каучуковой подошве.

— Коньяк! — шепотом приказал Флавьер. — Только настоящий.

Он научился говорить негромко и быстро, заказывая выпивку в кафе и ресторанах. Это придавало ему необычную властность. Возможно, все дело тут было в страстном нетерпении, искажавшем в такие минуты его лицо. Он залпом выпил коньяк.

— Недурно, — проговорил он. — Налейте-ка еще. — Не глядя, он бросил деньги на стол. Еще одна привычка, приобретенная в Дакаре. Он швырял смятые бумажки с пресыщенным видом, будто вернулся с другого конца света и все люди были перед ним в неоплатном долгу. Сложив руки, он смотрел на жидкость, обладавшую свойством оживлять призраки. Нет, Мадлен не умерла. С той минуты, как он сошел с поезда, мысль о ней неотступно преследовала его. Бывают лица, которые можно забыть; они стираются в памяти, изнашиваются от времени, как каменные маски у входа в собор, понемногу утратившие рельефность и биение жизни. Но его зрение навсегда запечатлело ее облик. Солнце, светившее над ними тем ушедшим летом, стало ее нимбом. Преследовавший его вид окровавленного тела Мадлен изгладился из памяти, превратившись в докучную мысль, которую нетрудно прогнать… Все же иные ее обличья чудесным образом сохранили свою прелесть, свежесть и новизну. Флавьер застыл, сжимая в руке рюмку с коньяком… Он вновь ощущал майское тепло, видел хоровод машин вокруг Триумфальной арки. Вот она идет, зажав сумку под мышкой; глаза под короткой вуалью кажутся подведенными… Стоя на мосту, склоняется над водой, роняет красный цветок… рвет письмо… ветер уносит обрывки… Флавьер выпил, тяжело оперся о столик. Он уже стар. Что ждет его впереди? Одиночество? Болезнь?.. Сейчас те, кого пощадила война, собирают осколки своего семейного очага, пытаются отыскать друзей, вновь построить свою жизнь. А ему осталось только ворошить пепел былого. Так стоит ли отказываться от того, что еще…

— Повторите!

И хватит с него. Он ведь не любит пить. Он лишь пытается разжечь в глубине своей души потухший уголек надежды. Флавьер вышел из ресторана, закашлялся на холоде. Но Париж больше не путал его. Сквозь облачко пара, выдыхаемое Флавьером, город казался отражением в воде; он был похож на легендарную бретонскую крепость Ис, поглощенную морской пучиной, где тени умерших питаются мыслями живых. Он дошел до площади Звезды и остановился на краю тротуара, будто ждал кого-то…

Февральская изморось висла в воздухе, неслась по блестящим от дождя улицам белесым облаком тумана. Она не придет. Жевинь, вероятно, тоже уехал из Парижа. Флавьер вышел на авеню Клебер, отыскал глазами знакомый дом. Ставни на третьем этаже были закрыты. «Тальбо» наверняка реквизировал какой-нибудь штаб. А как же картины? Молодая женщина над камином… райские птицы… Что с ними сталось?.. Он вошел в подъезд. Консьержка мела пол.

— Могу я видеть мсье Жевиня?

— Мсье Жевиня?

Она растерянно уставилась на Флавьера.

— Он же, бедный, давно умер, — выпалила она.

— Поль умер! — пробормотал Флавьер. Стоит ли продолжать поиски? Вот что он встретит на каждом шагу: смерть! Всюду смерть!

— Заходите же, — сказала консьержка.

Отряхнув метлу, она открыла дверь в свою каморку.

— Я уехал в сороковом году, — пояснил Флавьер.

— Вот как?

У окна, водрузив на нос очки в металлической оправе, сидел старик и задумчиво разглядывал надетый на руку ботинок. Он поднял голову.

— Не беспокойтесь, пожалуйста, — сказал Флавьер.

— Картона и то не найдешь ботинки починить, — ворчал старик.

— Вы были другом мсье Жевиня? — продолжала консьержка.

— Мы дружили с детства. Он сообщил мне по телефону о смерти жены. Но я вскоре уехал из Парижа.

— Бедный мсье Жевинь! Ему не хотелось возвращаться туда одному. И некому было его поддержать. Я сама с ним поехала, помогала обряжать его бедную женушку. Вы ведь понимаете…

«Что же вы на нее надели? — чуть было не спросил Флавьер. — Серый костюм?..»

— Присаживайтесь, — предложила ему консьержка. — Ведь минутка у вас найдется?

— Случайно я узнал, что у него были неприятности с полицией…

— Мало сказать — неприятности! Да его чуть не арестовали!

— Арестовали? Поля? Но я полагал, что его жена покончила с собой.

— Так оно и было. Но вы ведь знаете полицию! У бедняги было полно завистников… Стоит только начать копаться в грязном белье… Уж я не знаю, сколько раз они сюда приходили! Все расспрашивали нас о нем да о его хозяйке… Ладили ли они, был ли мсье Жевинь в тот день дома и прочее в том же духе… Господи боже мой! Помнишь, Шарль?

Старик кухонным ножом вырезал подметки из картонной коробки.

— Да уж, шуму было много… Прямо как сейчас, — буркнул он в ответ.

— Но отчего умер мсье Жевинь? — спросил Флавьер.

— Погиб на дороге по пути в Мант. Как-то утром выходит он из дому, а сам просто кипит от злости! «С меня довольно, — сказал он нам. Нас-то он не стеснялся. — Духу моего здесь больше не будет. Пусть побегают за мной, коли им так приспичило засадить меня в кутузку». Засунул вещи в машину и уехал. Потом уж мы узнали… Машину расстреляли с самолета. Несчастный умер по дороге в больницу… Видит бог, он этого не заслужил!

«Если бы я тогда был здесь, — подумал Флавьер, — ему бы не пришлось уезжать, самолет расстрелял бы кого-нибудь другого, незнакомого. И я бы сейчас смог поговорить с ним, объяснить…». Он стиснул руки. Ему не следовало возвращаться.

— Не повезло им, — продолжала консьержка. — А ведь как дружно жили!..

— Разве она не была… не совсем здорова? — неуверенно спросил Флавьер.

— Ну нет. Просто казалась грустной… Всегда в темном. Такой уж у нее был нрав. Зато как она радовалась, когда он мог с ней куда-нибудь пойти!

— Только не часто такое бывало, — вставил старик.

Теперь консьержка накинулась на мужа:

— Подумай, с его-то положением… Разве у него было время для забав? Вечно разъезжал туда-сюда, в Гавр и обратно!

— Где же ее похоронили? — спросил Флавьер.

— На кладбище в Сент-Уане. Да только и в могиле не было ей покоя… Когда американцы бомбили Ла-Шапель, разворотили ту сторону кладбища, что прилегает к дороге. Повсюду валялись кости и камни. По-моему, там даже отслужили заупокойную службу.

Флавьера била дрожь, несмотря на пальто с поднятым воротником, почти закрывавшим лицо.

— А ее могила? — спросил он шепотом.

— В том углу никаких могил не осталось. Принесли земли, засыпали ямы — воронки, как они говорят. Склепы восстановят потом.

— Что мертвых-то жалеть? — проговорил старик.

Флавьер боролся со страшными видениями, чувствуя, как скапливаются в груди жгучие слезы, которым не суждено было пролиться. Вот все и кончилось. Еще одна страница перевернута. Мадлен исчезла в пламени пожара. У нее был настоящий погребальный костер, как у древних, а пепел развеяло взрывом. Этого лица, которое до сих пор преследует его, больше не существует. Он должен вернуть его царству тьмы и, освободившись, вновь попытаться жить.

— А квартира? — спросил он.

— Пока закрыта. Дом унаследовал какой-то дальний родственник с ее стороны. Грустно все это.

— Да уж, — сказал Флавьер.

Он поднялся, плотнее запахнул пальто.

— Конечно, нелегко вот так вдруг узнать о смерти друзей, — посочувствовала ему консьержка.

Старик заколачивал клинышки в зажатый между колен башмак. Удары молотка звучали как затрещины. Флавьер почти выбежал на улицу. Мелкий дождик, казалось, облепил ему лицо, словно мокрая маска. Он почувствовал, как его снова охватило возбуждение. Перешел через улицу, зашел в кафе, в котором, бывало, сиживал в ожидании Мадлен.

— Чего-нибудь покрепче, — попросил он.

— Ладно, — сказал хозяин. — Видать, вы и впрямь не в своей тарелке.

Он огляделся вокруг и предложил, понизив голос:

— Капельку виски?

Флавьер облокотился о стойку. В груди разливалось тепло. Тревога рассеивалась, таяла, как льдинка, превращаясь в тихую меланхолию. Доктор был прав: забота о здоровье, солнце, душевный покой — вот что ему нужно. Особенно душевный покой. Больше не думать о Мадлен. Приехав в Париж, он собирался отнести цветы на ее могилу. И вот, оказывается, могилы больше нет! Ну и слава богу. Разорвана последняя нить, связывавшая его с прошлым. Паломничество окончилось в этом бистро, перед рюмкой с солнечной жидкостью. Все, что он любил, — женщина, будто сошедшая с портрета, та нежная незнакомка, которую он пытался увести за руку подальше от мрака, грозившего поглотить ее, — все завершилось этой рюмкой виски. Мечта, родившаяся в минуту опьянения! Но не только мечта, раз у него осталась зажигалка. Он поднес к губам сигарету, вынул золотую зажигалку, подкинул ее на ладони. Может, стоит ее вышвырнуть, как надоевшую собаку или кошку, сделав вид, что потерял? Только не сейчас. Он вдруг решился — вернее, кто-то, как всегда, принял за него решение. Поставил пустую рюмку, щедро расплатился с хозяином. Ему нравилось наблюдать, как лица вдруг принимают угодливое выражение.

— Вы можете достать мне такси?

— Гм! Не так это просто, — сказал хозяин. — А далеко вам ехать?

— В сторону Манта.

— Попробую чем-нибудь помочь.

Не переставая улыбаться, он сделал несколько звонков и положил трубку.

— Гюстав вас отвезет, — сказал он. — Может, дорого возьмет… Сами небось знаете, почем бензин на черном рынке!

Вскоре подъехало такси, старенький дребезжащий «С-4». Перед отъездом Флавьер угостил всех присутствующих. Когда его захватывала какая-нибудь мысль, он уже не думал о расходах. Он терпеливо растолковывал Гюставу:

— Это к северу от Манта, между Сайи и Дрокуром… Совсем крохотная деревушка с высокой колокольней… Я буду показывать дорогу… Обратно поедем по самому короткому пути. Я там долго не пробуду.

Они пустились в путь. Зимняя дорога могла им поведать лишь одну только мрачную повесть сражений, разрушений, перестрелок и бомбардировок. Забившись в угол, продрогший Флавьер следил, как за запотевшими стеклами машины мелькали голые поля, напрасно пытаясь припомнить, как выглядели деревья в цвету, поросшие ромашками склоны. На сей раз образ Мадлен удалялся от него, как будто он начинал верить в ее смерть. Ну же, еще одно усилие! Ведь он всегда знал, что его сердце не было задето всерьез. Никогда еще он не читал в своей душе так ясно, как сейчас. Ведь и пить-то он стал, чтобы заставить молчать тот скептический и насмешливый голос, который издевался надо всем и твердил, что он вечно сам себе плетет небылицы и сочиняет элегии, потому что ему нравится чувствовать себя несчастным, одиноким и бессильным. Но все меньше и меньше приходилось ему выпивать, чтобы заглушить этот голос рассудка. Как только его охватывало пьяное оцепенение, как только притуплялся разум, вновь появлялась Мадлен, кроткая и сострадательная. Она говорила с ним о жизни, которая могла бы быть, и Флавьер истекал слезами от счастья. Лишь наутро просыпалось другое его «я» — полное горечи и язвительных упреков.

— Вот и Сайи, — произнес Гюстав.

Флавьер протер стекло кончиками пальцев.

— Сверните направо, — сказал он. — Это в двух-трех километрах отсюда.

Такси трясло на разбитой дороге. С почерневших от дождя деревьев вода стекала прямо в канавы, полные сухих листьев. Изредка попадались дома, над которыми курился синий дымок.

— Впереди высокая колокольня, — объявил Гюстав.

— Это здесь. Подождите меня перед церковью.

Машина развернулась, как и в тот раз. Флавьер вышел, поднял голову и взглянул на галерею, окружавшую башню в самом верху. Волнения он не испытывал, только почему-то сильно замерз. Он пошел к тем домам, которые видел с колокольни, когда боролся на лестнице с головокружением. Они лепились там, в низине, под голыми каштанами — с десяток серых домишек, вокруг которых бесшумно расхаживали куры. Была там и приземистая лавка с потускневшей надписью на витрине. Флавьер толкнул дверь. Внутри пахло свечами и керосином. На этажерке лежало несколько пожелтевших открыток.

— Что вы хотели? — спросила пожилая женщина, выходя из чулана за лавкой.

— Случаем, у вас не найдется яиц? — спросил Флавьер. — Или немного мяса. Я болен, а в Париже ничего не достать.

Тон был недостаточно продувной, и держался он не так смиренно, как следовало. Он заранее знал, что ничего не получит, и с отсутствующим видом принялся рассматривать открытки.

— Что же, нет так нет, — пробормотал он. — Придется поискать где-нибудь еще. Куплю хотя бы открытку с церковью… Сен-Никола, так ведь? Это название мне о чем-то напоминает… Кажется, в сороковом году, в мае сорокового… в газетах писали о каком-то самоубийстве?

— Да, — сказала она. — С колокольни упала женщина.

— Ну да… Теперь припоминаю. Жена парижского промышленника?

— Да. Госпожа Жевинь. Я даже фамилию помню. Это ведь я нашла тело. С тех пор много воды утекло… Но мне не забыть ту несчастную женщину.

— У вас немного водки не найдется? — спросил Флавьер. — Я что-то никак не согреюсь.

Лавочница подняла на него глаза, видевшие войну с начала до конца и утратившие всякое выражение.

— Может, и найдется, — сказала она.

Пока она ходила за бутылкой и рюмкой, Флавьер сунул открытку в карман и положил на прилавок несколько монет. Виноградная водка оказалась отвратительной на вкус и обжигала горло.

— Что за нелепая мысль, — заметил он, — броситься с колокольни.

Женщина спрятала руки под платком. Возможно, ей эта мысль не казалась такой уж безумной.

— Зато эта дама была уверена, что убьется, — ответила она. — Колокольня больше двадцати метров высотой. И упала бедняжка вниз головой.

«Понимаю», — чуть не сказал Флавьер. У него участилось дыхание, но боли он не испытывал. Он чувствовал только, как Мадлен уходит из его памяти — и из жизни, — на этот раз безвозвратно. Каждое слово старухи падало как горсть земли, брошенная в ее могилу.

— Кроме меня, в деревне никого не осталось, — продолжала она. — Мужчин забрали в армию. А женщины работали в поле. В шесть часов я пошла в церковь помолиться за сына. Он у меня вступил в добровольческий полк.

Лавочница на мгновение умолкла. В черной одежде она выглядела еще более тщедушной, чем на самом деле.

— Я вышла через ризницу. В задней части церкви есть дверь. Мне короче возвращаться домой через кладбище. Тут я ее и увидела… Понадобилось много времени, чтобы вызвать жандармов…

Она смотрела на кур, что-то клевавших у крыльца. Видно, вспоминала страх, пережитый в тот вечер, усталых жандармов, которые наконец приехали и расхаживали по кладбищу, освещая землю карманными фонариками, и затем, позже, мужа погибшей, прижимавшего платок ко рту…

— Досталось вам! — сказал Флавьер.

— Да уж. К тому же жандармы торчали здесь целую неделю. Они вбили себе в голову, что ту женщину столкнули с колокольни.

— Столкнули?.. Но почему?..

— Потому что в тот самый день, во второй половине, люди видели неподалеку от Сайи мужчину и женщину в машине, и они направлялись сюда.

Флавьер закурил сигарету. Так вот оно что! Свидетели приняли его за мужа погибшей. И это недоразумение погубило Жевиня.

Теперь уже поздно было спорить, пытаться объяснить этой старой женщине, что тот человек был вовсе не Жевинь, что все это — чудовищная ошибка. Никто больше не интересовался той старой историей. Он допил водку, посмотрел, что бы еще купить, но ничего не нашел, кроме метел, вязанок хвороста и мотков шпагата.

— Спасибо за выпивку, — пробормотал он.

— Не за что, — сказала старуха.

Флавьер вышел из лавки, бросил сигарету, откашлялся. Вернувшись к церкви, остановился в нерешительности. Должен ли он в последний раз приблизиться к алтарю, преклонить колени на той же скамеечке, что и она, когда молилась в тот день? Ведь ее молитва не была услышана, и сама Мадлен бесследно исчезла! Флавьер вспомнил догмат христианской веры о воскрешении телесной оболочки. Каким образом в день Страшного суда возродится тело Мадлен, раз оно распалось на атомы, на мельчайшие частицы?

— Прощай, Мадлен, — прошептал он, глядя на крест, над которым с карканьем носилось воронье.

— Едем обратно, мсье? — спросил шофер.

— Да, едем.

И когда такси покатилось по дороге, Флавьер, глядя через заднее стекло на удалявшуюся колокольню, ощутил уверенность, что прошлое тоже уходит, навсегда скрывается за поворотом. Он закрыл глаза и продремал до самого Парижа.

Во второй половине дня Флавьер не удержался и пошел к доктору Баллару. Он рассказал ему все, как на исповеди, стараясь только не произносить фамилию Жевинь и не упоминать о юридических последствиях случившегося. Молчать у него больше не было сил. Рассказывая, он почти рыдал.

— В сущности, — сказал психиатр, — вы все еще ищете эту женщину. Кроме того, вы отказываетесь верить, что она умерла.

— Это не совсем так, — возразил Флавьер. — Конечно, она умерла. В этом я уверен. Только я думаю… я понимаю, как это глупо звучит, но я все думаю о ее прабабке, о Полине Лажерлак… Ну, вы понимаете, что я имею в виду… Полина и Мадлен были одной и той же женщиной…

— Иначе говоря, эта молодая женщина, Мадлен, однажды уже умерла. Ведь так? Именно в это вы и верите?

— Речь не о вере, доктор. Я знаю только то, что сам слышал и в чем мог убедиться…

— Короче, вы полагаете, что Мадлен вполне может воскреснуть, раз однажды ей уже удалось преодолеть смерть.

— Ну, если представить вещи таким образом…

— Разумеется, ваши собственные мысли по этому поводу никогда не были такими определенными. Вы бессознательно стремились окутать их дымкой… Прилягте, пожалуйста, на кушетку.

Доктор долго проверял его рефлексы, недовольно хмыкал.

— А до этой истории вы пили?

— Нет. Я понемногу начал пить уже в Дакаре.

— Наркотики не пробовали?

— Нет, никогда.

— Я вот думаю… вам правда хочется выздороветь?

— Ну конечно, — пробормотал Флавьер.

— Бросить пить… позабыть эту женщину… Внушить себе, что она действительно умерла… что умирают раз и навсегда… Понимаете: навсегда… Вы и вправду всеми силами к этому стремитесь?

— Да.

— В таком случае нечего раздумывать. Я дам вам направление к одному моему коллеге. Он руководит частной клиникой под Ниццей.

— Меня не станут держать там насильно?

— Нет, конечно. Не настолько вы больны. Я вас посылаю туда из-за климата. Жителю колоний нужно солнце. У вас есть деньги?

— Да.

— Предупреждаю, это надолго.

— Я пробуду там столько, сколько понадобится.

— Прекрасно.

Флавьер почувствовал слабость в ногах и предпочел сесть. Он больше не следил за тем, что говорил врач и что делал он сам. В голове вертелась одна мысль: «Выздороветь… Выздороветь…» Он жалел о том, что любил Мадлен, будто в этой любви таилась опасность. О господи! Снова жить, начать все сначала, со временем узнать других женщин, быть таким, как все!.. Доктор давал все новые указания, Флавьер со всем соглашался, обещал все выполнять. Да, он уедет сегодня же вечером… Да, он бросит пить… Да, будет отдыхать… Да… да… да…

— Вам вызвать такси? — спросила медсестра.

— Я лучше пройдусь.

Он зашел в транспортное агентство. В кассе предварительной продажи над окошечком висело объявление, гласившее, что билеты на все поезда были проданы на неделю вперед. Флавьер вытащил бумажник — и получил билет на тот же вечер. Оставалось только позвонить в суд и в банк. Уладив все дела, он еще побродил по городу, в котором уже чувствовал себя приезжим. Его поезд отходит в 21 час. Пообедает он в гостинице. Надо как-то убить еще четыре часа. Он зашел в кино. Какая разница, что там идет?! Хотелось просто отвлечься и выбросить из головы разговор с Балларом, вопросы, которые тот ему задавал. Он никогда всерьез не думал, что может сойти с ума. Теперь ему стало страшно, спина взмокла, от желания выпить пересохло в горле. Его снова охватили ненависть и отвращение к самому себе.

Загорелся экран, и оглушительная музыка возвестила о начале программы новостей. Прибытие генерала де Голля в Марсель. На экране замелькали мундиры, штыки, знамена; полиция с трудом сдерживает толпу зевак. Некоторые лица сняты крупным планом: разинутые рты беззвучно выкрикивают приветствия. Какой-то толстый мужчина размахивает шляпой, стоя на тротуаре. Женщина рядом с ним медленно поворачивается к камере, видны ее оченьсветлые глаза, узкое лицо, как на портретах Лоуренса.^[36] Тут же ее поглотила толпа, но Флавьер успел ее узнать. Привстав со своего места, он с ужасом вглядывался в экран.

— Сядьте! — крикнул ему кто-то из зала. — Да сядьте же вы наконец!

Ничего не соображая, он оттянул ворот рубашки, давясь от сдерживаемого крика. Бессмысленным взглядом Флавьер следил, как на экране кружились фуражки, вскинутые в приветствии ладони, трубы военного оркестра. Наконец чья-то рука силой заставила его сесть.

Глава 2

Нет, это была не она… Флавьер остался на следующий сеанс; он заставил себя хладно кровно следить за происходящим на экране, чтобы не пропустить момент, когда появится ее лицо, и мгновенно запечатлеть его в памяти. Наконец нужный ему кадр промелькнул на экране, и какая-то часть его «я» отреагировала так же, как в первый раз, зато другая не дрогнула. Нет, ее нельзя было спутать с Мадлен: женщине на экране было на вид лет тридцать, она показалась ему скорее полной… Что же еще? Рот… рисунок губ был другим… И все же сходство несомненно… особенно глаза… Напрягая память, Флавьер пытался сопоставить свежее впечатление с тем, давним воспоминанием. Под конец оба образа превратились в цветные пятна, как будто он слишком долго смотрел на яркий свет. Вечером он снова пошел в кино. Ничего не поделаешь, он уедет завтра…

На вечернем сеансе он и сделал свое открытие: тот мужчина, чье лицо сменило в кадре лицо незнакомки, явно пришел вместе с ней. Это мог быть ее муж или любовник; он держал женщину под руку, чтобы не потеряться в толпе. Еще одна деталь, поначалу ускользнувшая от Флавьера: мужчина хорошо одет, в галстуке булавка с крупной жемчужиной. А на незнакомке — меховое манто…

Еще что-то застряло у него в памяти, но что именно? Он вышел из кинотеатра сразу после новостей. Улицы так же слабо освещены, дождь все не прекращался, Флавьер поглубже надвинул шляпу, спасаясь от ветра. Этот жест напомнил ему сцену в Марселе: мужчина был хоть и в пальто, но с непокрытой головой, поэтому позади можно было разглядеть фасад гостиницы и три вертикально расположенные буквы: …РИЯ. Вероятно, это было название гостиницы; буквы прикреплены к зданию сбоку и загораются по ночам. Что-нибудь вроде «Астория»… Что же еще? Да как будто ничего… Флавьеру оставалось только попытаться объяснить увиденное на экране.

Как давно он не предавался своей страсти к логическим рассуждениям! И сейчас он просто развлекался, предполагая, что мужчина и женщина вышли из гостиницы специально, чтобы полюбоваться на торжественное шествие. Что же касается сходства… Ничего не скажешь, та женщина и впрямь немного напоминает Мадлен. Ну и что с того? Стоит ли принимать это близко к сердцу? Ну, живет в Марселе счастливый человек, а рядом с ним — женщина, чьи глаза… Да мало ли сейчас счастливых людей! Пора уже свыкнуться с этой мыслью, пусть даже ему и нелегко… У себя в гостинице Флавьер заглянул в бар. Конечно, он дал доктору обещание… Но сегодня ему не обойтись без выпивки, чтобы выкинуть из головы счастливую парочку из «Астории».

— Налейте виски!

Он выпил целых три рюмки. Не все ли равно, раз уж он собирается серьезно лечиться? К тому же на него виски действует куда лучше, чем коньяк. Оно мгновенно смывает все сомнения, сожаления, горечь обид… Остается лишь смутное ощущение какой-то ужасной несправедливости, но тут уж спиртное бессильно. Флавьер лег спать. Напрасно он отложил отъезд.

На следующий день он сунул в карман контролеру несколько купюр и получил место в первом классе. Та безграничная власть, которую приносят деньги, пришла к нему слишком поздно. Она уже не могла избавить его от раздражения, усталости, дурного настроения… Вот если бы он разбогател тогда, до войны… если бы у него было что предложить Мадлен… Опять он за свое… А все-таки он не выкинул зажигалку. Может, и из-за этого идиотского фильма. Впрочем, ничто ему не мешает открыть окно и швырнуть ее под колеса поезда. В некоторых предметах кроется какая-то злая сила; они как бы способны выделять яд и постепенно отравлять жизнь. Такое случается с алмазами. Почему бы и зажигалке не таить в себе злые чары? Но все равно он ее никогда не выбросит. Для него это словно память о счастье, которое он мог бы изведать. Он завещает, чтобы его похоронили с этой вещицей. Что за нелепая мысль — лечь в землю с зажигалкой!..

Под стук колес он предавался мечтаниям, убаюканный плавным движением поезда… Его забавляла эта мысль… Почему его всегда влекла к себе, неотвязно преследовала тайна штолен, стук падающих капель в глубине подземелья, пресное дыхание ночи в лабиринте переходов, коридоров, туннелей, весь застывший, извилистый, разветвленный мир рудных жил, подземных озер, дремлющих в глубине породы драгоценных камней?

Тогда, в Сомюре… Ведь все началось именно тогда, возможно, все дело в его одиноком детстве… Тогда он с замиранием сердца читал и перечитывал старую книгу мифов, которой еще его дед был награжден за успехи в учебе… На форзаце красовался девиз: «Labor omnia vincit improbus»,^[37] а листая пожелтевшие страницы, можно было рассматривать причудливые гравюры: Сизиф на своей скале, Данаиды, Орфей, выводящий Эвридику из склепа… Несмотря на греческий профиль, укутанная в покрывала молодая женщина напоминала ту девочку из книги Киплинга… Откинувшись на покрытую грязным кружевом спинку кресла, Флавьер наблюдал, как с грохотом проносятся за окнами видения мира живых… Наконец он был в ладу с самим собой, наслаждался своей усталостью, своей вновь обретенной свободой… Возможно, в Ницце он купит виллу где-нибудь на отшибе… Днем будет спать, а по вечерам, в тот час, когда летучие мыши разворачивают свои крылья, будто черные бабочки, станет бродить по берегу, не думая ни о чем…

Когда скорый поезд остановился в Марселе, Флавьер вышел на перрон. Разумеется, и речи не может быть о том, чтобы погостить в городе. Все же он счел нужным обратиться к служащему за разъяснениями.

— Билет дает вам право задержаться в пути на восемь дней.

Тем лучше, выходит, нет нужды хитрить, лукавить с самим собой. Так или иначе, скоро он поедет дальше. Не беда, если он и побудет здесь несколько дней. Он только хочет убедиться, увидеть своими глазами… Он поднял руку, останавливая такси.

— В «Асторию».

— В «Уолдорф Асторию»?

— Разумеется, — бросил Флавьер недовольно.

Очутившись в просторном холле гостиницы, он боязливо оглянулся по сторонам. Он-то знает, что это просто игра. Вот сейчас он играет в испуг. Ему даже нравилось испытывать смятение, ожидая неизвестно чего…

— На сколько дней вы желаете снять номер?

— Ну… вероятно, дней на восемь.

— У нас остался только большой номер с гостиной на втором этаже.

— Не имеет значения.

Пожалуй, его это даже устраивало. Он нуждался в роскоши, чтобы сделать убедительной комедию, которую разыгрывал перед самим собой. Поднимаясь в свой номер, он обратился к лифтеру:

— Не припомните, когда генерал де Голль прибыл в Марсель?

— В прошлое воскресенье как раз минула неделя.

Флавьер насчитал, что всего прошло двенадцать дней. Это не так мало.

— Вы здесь, случайно, не видели очень элегантного мужчину средних лет с жемчужной булавкой в галстуке?

— Что-то не припомню… — сказал лифтер. — Здесь бывает столько народу!

Что ж, этого следовало ожидать. Удивляться тут нечему. Флавьер запер дверь на ключ. Старая привычка. Он и раньше страдал болезненным пристрастием ко всевозможным запорам, задвижкам и засовам, а теперь и вовсе не мог с собой совладать. Он побрился и оделся с подчеркнутой элегантностью. Это составляло одно из условий игры. Руки у него слегка дрожали, глаза, когда он посмотрелся в зеркало в ванной, неестественно блестели, как у актера. С независимым видом он спустился по парадной лестнице и направился к бару, засунув руки в карманы двубортного пиджака, словно рассчитывая встретить здесь старинного приятеля. Быстро обшарил зал глазами, заглянул во все углы, внимательно всматриваясь в лица женщин. Поискал глазами свободное место за стойкой.

— Виски!

По сторонам от узкой танцевальной дорожки, удобно устроившись в просторных креслах, болтали посетители. Некоторые из мужчин беседовали стоя, с зажженной сигаретой в руках. Кое-где на столиках стояли маленькие французские флаги, неяркий свет отражался в бутылках, ритмичная музыка билась, как кровь в висках, жизнь на глазах превращалась в сказку. Флавьер жадными глотками пил виски. По жилам постепенно разливался огонь. Он ощущал себя готовым… Вот только к чему?

— Налейте еще!

Готовым, не дрогнув, встретить их здесь. Наконец увидеть их и убраться отсюда. Большего он и не желал. А может, стоит посмотреть в самом ресторане? Он прошел в просторный зал, где им тут же завладел официант, показав свободный столик.

— Мсье один?

— Да, — рассеянно бросил Флавьер.

Ослепленный ярким светом, немного смущенный, он неловко уселся за столик, не решаясь взглянуть на сидящих в зале. Не выбирая, заказал обед и все с тем же скучающим видом посмотрел по сторонам. В зале полным-полно офицеров, но женщин почти не видно. На него никто не смотрит, никому он не нужен, и, сидя один в своем углу, он вдруг понял, что напрасно теряет время. Его рассуждения никуда не годились, и пара, виденная им в кино, никогда не останавливалась в «Астории». Камера случайно выхватила их из толпы. Они стояли на краю тротуара, возможно, вышли из автомобиля или из соседней гостиницы. Он что, будет искать их по всему городу? И к чему? Чтобы найти женщину, отдаленно напоминающую… Чтобы оживить любовь, уже обратившуюся в прах?.. Он заставлял себя есть. Да, он страшно одинок, он придумал это путешествие через океан, добрался до Парижа, чтобы погрузиться в исполинскую волну возбуждения, ненависти и восторга, захлестнувшую Европу. Паломничество к месту трагедии было лишь предлогом. А сегодня вечером он чувствовал себя обломком кораблекрушения, вынесенным на берег приливом. Ему остается только вернуться в Дакар, к своим обыденным делам. Там тоже есть клиники, если уж он так жаждет исцеления…

— Кофе? Ликер?

— Да, ликер. Сливовый.

Час был уже поздний. Флавьер курил у себя за столиком, взгляд у него помутнел, лоб покрылся испариной. Из-за соседних столиков, звякая приборами и подносами, поднимались посетители. Не стоит торчать здесь восемь дней. Завтра же он должен быть в Ницце и немного передохнуть, прежде чем навсегда проститься с Францией. Он встал, все тело у него ныло после утомительного путешествия. Обеденный зал опустел. Лишь зеркала бесконечно отражали тощую фигуру, застывшую среди столиков. Флавьер помедлил на лестнице, давая себе еще один шанс, но ему встретились лишь двое американцев, вприпрыжку сбегавших по ступенькам. У себя в номере он кое-как побросал одежду на кресло и улегся на бок. Он уснул с трудом; даже во сне его преследовало ощущение, будто он гонится за тенью.

Утром, открыв глаза, он ощутил во рту привкус крови. Он был совершенно измотан. Поднялся через силу. Вот до чего он докатился! Сам виноват. Ведь если бы тогда, в 40-м, он выбросил эту женщину из головы, вместо того чтобы смаковать горечь утраты, если бы не пренебрегал своим здоровьем… Теперь же, возможно, слишком поздно. Он вдруг ощутил прилив ненависти к ней. Он не мог себе простить, что предстал каким-то жалким субъектом в растрепанных чувствах, только и умеющим, что растравлять свои болезненные переживания. Он осторожно помассировал веки, пощупал лоб: скоро это превратится у него в навязчивую привычку. Его болезнь! Теперь с ним станут обращаться подчеркнуто бережно… Он поспешно оделся. Надо посмотреть расписание поездов. Марсель уже пугал его своим дымом и грохотом, тем мощным потоком жизни, который зарождался на его улицах. Ему хотелось, чтобы над ним хлопотали, окружая его материнской заботой, женщины в белых халатах. Он страстно мечтал о тишине и уже сочинял для себя новый роман, стремясь заглушить жуткую мысль, время от времени, как нарыв, прорывавшуюся у него в мозгу: «Теперь-то мне крышка!»

Собравшись, он вышел из номера, прошел по устланному толстым ковром коридору. Голова по-прежнему раскалывалась. Не спеша спустился по лестнице, перевел дыхание, затем направился к конторке портье. В небольшом зале напротив кассы завтракали постояльцы, крепкие люди, чьи челюсти ритмично двигались, вызывая у Флавьера дрожь отвращения. Как зачарованный, он уставился на толстого мужчину… у него в галстуке… Неужели это он? Элегантный господин лет пятидесяти разрезал хлебец, болтая с молодой женщиной, сидевшей спиной к Флавьеру. У нее были темные, очень длинные волосы, наполовину прикрытые меховым манто, наброшенным на плечи. Чтобы увидеть ее лицо, ему пришлось бы зайти в зал… Да-да, конечно, надо пойти посмотреть… только чуть позже. Сейчас он был слишком потрясен. Ему не следует так переживать из-за ерунды. Машинально он вынул из портсигара сигарету и тут же сунул ее обратно. Только без глупостей! И прежде всего, эти двое его нисколько не интересуют! Облокотившись о конторку, он спросил, нарочно понизив голос:

— Вон тот лысоватый мужчина… Видите? Тот, что разговаривает с молодой женщиной в меховом манто… напомните мне, как его зовут?

— Альмарьян.

— Альмарьян!.. Чем он занимается?

Портье подмигнул:

— Да всем понемножку. Сейчас можно неплохо заработать… Он и гребет денежки лопатой!

— Он с женой?

— Куда там! Он их подолгу не держит.

— У вас не найдется расписания поездов?

— Вот, пожалуйста.

Усевшись в кресло в холле, Флавьер притворился, будто листает расписание. Затем поднял глаза. Отсюда ему было лучше видно, и тут же, как темное солнце, вспыхнула уверенность… Мадлен! Это она. Как он мог сомневаться! Она изменилась, постарела, лицо чуть расплылось. Перед ним другая Мадлен — и все-таки это была его Мадлен! Та самая!

Флавьер осторожно откинулся в кресле, опустив голову на спинку. Не было сил вытащить из кармана платок и вытереть пот, заливавший лицо. Он, наверное, лишился бы чувств, если бы попытался сделать хоть одно движение, сосредоточиться на чем-нибудь… Он не шевелился, но образ Мадлен не выходил у него из головы, он запечатлелся в его мозгу, как расплавленный воск, жег огнем его сомкнутые веки. «Если это она, я умру», — подумал он. Расписание соскользнуло ему на колени, упало на пол.

Медленно, не доверяя себе, Флавьер попытался собраться с мыслями. Не станет же он терять голову оттого, что встретил двойника Мадлен! Он открыл глаза. Нет. Это не двойник. Кто объяснит, почему мы бываем уверены, что узнали кого-то? Сейчас он знал наверняка, что там, рядом с толстым Альмарьяном, сидела Мадлен, точно так же, как знал, что это не сон, что он Флавьер и что он страдает безумно… Страдает, потому что знает с той же определенностью: Мадлен умерла…

Альмарьян поднялся из-за стола и подал руку молодой женщине. Флавьер нагнулся за расписанием. Он не менял позы, пока они были в холле и проходили мимо него. Он заметил краешек мехового манто, изящные туфли… Выпрямившись, увидел их сквозь решетку лифта, отбрасывавшую на лицо Мадлен сетчатую тень, напомнившую ему вуалетку, и сердце его пронзила былая любовь… Нетвердой походкой приблизившись к конторке, он бросил на нее расписание, думая только об одном: видела ли его Мадлен, узнала ли…

— Мсье оставляет номер за собой? — спросил портье.

— Разумеется, — бросил Флавьер.

Это слово решило его судьбу. Он и сам это сознавал.

Все утро он бродил вокруг Старого Порта, греясь на солнце. Военные и торговые перевозки сливались здесь в единый поток. От грохота железнодорожных составов старые камни содрогались, словно кратер вулкана. Флавьер наслаждался шумом и человеческим теплом, исходившим от толпы. Но даже на людях страх не отпускал его. Ведь он видел труп, и Жевинь его видел, и та старуха, которая обряжала покойную… и полицейские, которые занимались этим идиотским расследованием. Десять человек опознали тело. Значит, та женщина с Альмарьяном не могла быть Мадлен… Он выпил анисового ликера в баре на улице Канебьер. Всего одну рюмку, но и это помогло ему расслабиться. Он прикурил от своей зажигалки; она, по крайней мере, его не обманывала. Вот она лежит у него на ладони, отполированная постоянным соприкосновением с пальцами, вечно вертевшими ее, будто перебиравшими четки. Мадлен действительно умерла там, у стен колокольни… а еще раньше умерла Полина… И все же… Он вернулся в бар и спросил виски. В голове у него промелькнула столь необычная мысль, что ему нужно было собраться с силами, чтобы хорошенько ее обдумать. Он без труда припомнил их разговор в Лувре. «Я уже проходила здесь под руку с мужчиной, — сказала тогда Мадлен. — И он походил на вас, только у него были бакенбарды…»

И вдруг все встало на свои места. Тогда, в Лувре, он не мог ее понять: жизнь переполняла его, он был ослеплен предрассудками, горе и болезнь еще не наложили на него свою печать… Но теперь он готов принять невероятную и утешительную истину. Когда-то Полина поселилась в теле Мадлен; теперь сама Мадлен… Возможно, и он сам некогда уже любовался этим фиолетовым морем, бурыми облаками!.. Быть может, смерть уже настигала его… Сколько раз?.. Господи, если бы только знать наверное… Но ведь Мадлен знала! Тогда почему ему так страшно? Чего он боится? Очнуться от сна? Перестать верить в чудо? Жестоко разочароваться? Нет, он боится новой встречи с ней: ведь он непременно с ней заговорит. Ему так этого хотелось! Вот только сумеет ли он вынести взгляд ее светлых глаз? Не дрогнет ли при звуке ее голоса?

Флавьер встал, пошатываясь, вернулся в «Уолдорф» и переоделся к обеду. Он оделся в черное, рассудив, что траур его еще не кончился. Войдя в бар, он тут же увидел ее в обеденном зале. Казалось, она о чем-то размышляет, уткнувшись подбородком в ладони. Тем временем Альмарьян что-то втолковывал метрдотелю: вероятно, речь шла о каких-то продуктах с черного рынка. Усевшись, Флавьер сделал знак бармену; тот его уже хорошо знал и сейчас же поставил перед ним полную рюмку. Рядом с ним пары кружились в танце. В распахнутые двери видны были обедающие за столиками, официанты в белых куртках, развозившие тележки с блюдами. Она выглядела грустной. Как раз эта ее грусть всегда очаровывала Флавьера. Она всегда была такой… А ведь Жевинь ее баловал! Нелегко было думать, что незнакомые люди получили после нее наследство, тогда как она сама теперь была бедна и вынуждена жить с этим Альмарьяном, похожим на лукавого калифа из восточной сказки. В ушах у нее поблескивали безвкусные серьги, ногти накрашены. Прежняя Мадлен была куда более утонченной! Флавьеру казалось, что он видит дурную копию известного фильма с бездарной статисткой в роли звезды. Она почти ничего не ела, лишь время от времени пригубливала вино. Похоже, она почувствовала облегчение, когда Альмарьян поднялся из-за стола. Они зашли в бар, отыскали свободный столик. Флавьер поспешно повернулся к ним спиной, но он слышал, как Альмарьян спросил два кофе. Самое время, чтобы… Но он ни за что не осмелится! Он протянул бармену деньги и спустился с табурета. Теперь надо повернуться и пройти три шага. И тогда четыре мучительных года сотрутся из памяти, он сумеет наконец примирить прошлое с настоящим, Мадлен снова будет с ним, как будто они расстались лишь накануне, после поездки куда-нибудь в Версаль… И кто знает, вдруг она забудет, как тогда покинула его…

Внезапно он осознал, что уже сделал три шага и теперь склонился перед молодой женщиной, приглашая ее на танец. В течение нескольких секунд он видел прямо перед собой Альмарьяна, его желтоватые щеки, влажные бархатисто-черные глаза, и поднятое к нему лицо Мадлен, ее бледный взор, не выражавший ничего, кроме скуки. Она приняла приглашение с угрюмым видом. Неужели она все еще его не узнала? Они покачивались, прижавшись друг к другу; у Флавьера перехватило горло. Ему показалось, что он нарушает некую заповедь, переступает запретную черту.

— Меня зовут Флавьер, — прошептал он. — Вам это имя ни о чем не говорит?

Она вежливо притворилась, будто старается припомнить.

— Простите… право, не помню.

— А как вас зовут? — спросил он.

— Рене Суранж.

Он готов был возразить, но внезапно понял, что она не могла сохранить прежнее имя. От этого его смятение лишь возросло. Он изучал ее исподтишка. Лоб, бледно-голубые глаза, линия носа, высокие скулы — каждая черточка любимого лица, бережно хранимая в тайниках памяти, была такой же, как прежде. Стоило ему закрыть глаза, и он видел себя в Лувре, в том зале, где он первый — и единственный — раз держал ее в своих объятиях. Но прическу этой новой Мадлен не назовешь элегантной; рот выглядел увядшим, несмотря на помаду и крем. Пожалуй, так даже лучше. Он больше ее не боялся. Не боялся прижимать ее к себе, чувствуя, что она живет той же жизнью, что и он. Сначала он испытывал смутное опасение, что она окажется просто тенью. Но перед ним была живая женщина, и он корил себя за то, что уже желал ее, как будто этим он мог осквернить нечто глубокое и чистое.

— Вы ведь до оккупации жили в Париже?

— Нет. В Лондоне.

— Как! Разве вы не занимались живописью?

— Да нет же… Бывает, я рисую от нечего делать, вот и все.

— А в Риме вы разве не бывали?

— Нет.

— Зачем вы меня обманываете?

Она посмотрела на него своим светлым, немного пустым, незабываемым взглядом.

— Я вовсе вас не обманываю.

— Утром в холле вы меня видели. И узнали. А теперь делаете вид…

Она попыталась вырваться, но Флавьер сильнее прижал ее к себе, благословляя в душе несмолкавший оркестр.

— Простите, — заговорил он снова.

В конце концов, Мадлен много лет не подозревала, что она — Полина. Неудивительно, что и Рене пока не догадывается, что она — Мадлен. «Я совсем пьян», — подумалось Флавьеру.

— Как он, ревнив? — спросил Флавьер, подбородком указывая на Альмарьяна.

— О нет, — грустно сказала она.

— Верно, занимается черным рынком?

— Конечно. А вы?

— Нет-нет. Я адвокат. Он очень занят?

— Да. Ему часто приходится отлучаться.

— Значит, мы могли бы видеться днем?

Она промолчала. Его рука скользнула вниз, легла на талию Мадлен.

— Если вдруг я вам понадоблюсь, — прошептал он, — я в семнадцатом номере… Не забудете?

— Нет… Но сейчас мне пора к нему…

Альмарьян курил сигару, читая «Освобожденный Дофине».^[38]

— Похоже, он прекрасно без вас обходится, — заметил Флавьер. — До завтра!

Поклонившись, он вышел в холл, забыв про ужин. Поднимаясь к себе на второй этаж, обратился к лифтеру:

— Скажите… Альмарьян… в каком он номере?

— В одиннадцатом, мсье.

— А как зовут его даму?

— Рене Суранж.

— Это ее настоящее имя?

— Надо думать, раз в удостоверении личности у нее так написано.

Вопреки обыкновению, он дал лифтеру щедрые чаевые. Он бы отдал что угодно, чтобы узнать наверняка!..

Перед сном он выпил несколько стаканов воды, но так и не смог рассеять туман, окутавший его мозг. Пришлось признаться себе, что он вновь испытывает страх. Пусть он пьян, но он ведь понимает, что она не могла его не узнать. Если только она не потеряла память. И не ломает комедию. Или она не Мадлен!

Наутро, едва проснувшись, он задал себе те же вопросы и наконец, злобно усмехнувшись, решил, что давно созрел для клиники в Ницце. Он краснел, вспоминая, что лезло ему в голову накануне. Да и нечего ему больше делать в Марселе! Здоровье прежде всего! К черту эту девку, пусть даже похожую на Мадлен.

И все же он дождался, пока уйдет Альмарьян, подошел к одиннадцатому номеру и постучался легонько, как старый знакомый.

— Кто там?

— Флавьер.

Она открыла дверь. Глаза у нее покраснели от слез, веки распухли, она была неодета.

— Господи, Рене, что с вами?

Она снова разрыдалась. Прикрыв за собой дверь, он запер ее на задвижку.

— Ну же, моя хорошая… Что у вас стряслось?

— Это все он, — пробормотала она. — Он хочет меня бросить.

Флавьер смотрел на нее с осуждением. Это и правда была она, Мадлен, изменявшая ему с Альмарьяном, а может, и с другими. Судорожно улыбаясь, он сжимал в карманах кулаки.

— Ну так что за беда! — возразил он шутливым тоном. — Пусть его убирается! Зато я остаюсь.

Рене расплакалась пуще прежнего.

— Нет! — всхлипывала она. — Нет, только не вы!

— Да отчего же? — спросил он, склонившись над ней.

Глава 3

Господин Директор!

Позвольте уведомить Вас, что указанная сумма переведена на Ваш счет в Марселе. Хотя это изъятие и не наносит значительного ущерба финансам, считаю своим долгом обратить Ваше внимание на то, что данная операция не вполне законна и не может быть возобновлена без серьезных последствий для фирмы. Надеюсь, что Ваше здоровье больше не внушает тревоги и что вскоре мы получим известие о Вашем скором возвращении. У нас все в порядке. Ход дел не вызывает беспокойства.

Соблаговолите принять, г-н Директор, уверения в моем искреннем уважении.

Ж. Трабул

Флавьер с гневом порвал письмо. Даже пустяк выводил его из себя. Тем более сейчас!

— Дурные новости? — спросила Рене.

— Да нет. Все этот придурок Трабул.

— А кто это?

— Мой заместитель… Его послушать, вот-вот наступит конец света… А Баллар еще рекомендовал мне покой! Покой, нечего сказать! Пошли, — сказал он вдруг, — подышим воздухом.

Он жалел о просторных апартаментах в «Уолдорфе»: в «Отель де Франс» номера были тесные, мрачные да к тому же невероятно дорогие. Зато здесь можно не опасаться встречи с Альмарьяном. Он взял сигарету, зажег спичку. Зажигалкой он пользоваться не решался, с тех пор как… Сидя перед зеркалом, она припудрилась, поправила волосы.

— Не нравится мне эта прическа, — проворчал он. — Попробуй что-нибудь другое.

— Что именно?

— Откуда мне знать! Можешь сделать пучок на затылке.

Он сказал не подумав и тут же об этом пожалел. Стоит ли снова затевать ссору, и так уже длившуюся много дней подряд, когда яростные стычки сменялись периодами обманчивого затишья? Они кружили друг за другом, будто дикие звери, запертые в одной клетке: то показывали клыки, то, забившись в угол, мечтали вырваться на свободу.

— Я подожду внизу.

Он прошел прямо в бар, бросив злобный взгляд на улыбающегося бармена. Все они одинаковы: слащавые, говорят шепотом, будто хотят отвести от себя подозрение… Флавьер выпил. Он имеет право выпить, раз он уверен! Сколько бы она ни отрицала, он все равно совершенно уверен! Глубокая, полная уверенность пронизывала все его существо. Как если бы она — его ребенок, а не любовница. Да и являлась ли она ею? Он легко бы обошелся без этого рода любви. Его даже несколько шокировало, что Мадлен могла снизойти до плотских утех. Его всегда восхищало в ней то, что она… верно, он и сам не смог бы этого объяснить… она казалась не вполне реальной. В своем новом воплощении, напротив, она делала все, чтобы не отличаться от других женщин, изо всех сил стремилась оставаться Рене, цепляясь за эту роль, лишенную загадочности и очарования. И все же… Если бы только она согласилась раскрыть ему свой секрет! Поистине, это стало бы для него чудесным избавлением от одиночества. Ведь по-настоящему мертвым казался он, а она — живой!

Она спускалась по лестнице. С едва заметной усмешкой он наблюдал за ней. Платье неприятной расцветки, кричащее, дурно сшитое. Каблуки недостаточно высокие… да и вообще лицо следовало бы вылепить заново. Одним мановением пальцев углубить впадинки на щеках, сделать скулы высокими и волнующими, как прежде. Взмахом кисти удлинить брови, снова сделать их летящими, как когда-то. Лишь глаза были безупречны, только они и выдавали Мадлен. Флавьер расплатился и пошел к ней навстречу: ему хотелось сжать ее в объятиях… расцеловать или задушить.

— Я очень торопилась, — сказала она.

Флавьер чуть не пожал плечами. Она разучилась подбирать слова, которых он от нее ждал. Его раздражало даже то, как она просовывала ладонь ему под локоть. Рене была слишком покорной, слишком робкой. Она его побаивалась — это и выводило Флавьера из себя. Они пошли рядом, рука об руку, храня молчание. «Если бы месяц назад мне об этом сказали, — подумалось ему, — я бы умер от счастья». И все же никогда еще он не чувствовал себя таким несчастным.

Она замедляла шаг перед витринами, висла на руке у Флавьера. Он злился, находя ее поведение вульгарным.

— Должно быть, во время войны ты во многом нуждалась, — сказал он.

— Во всем, — прошептала она.

Горечь ее слов поразила Флавьера.

— Тебя Альмарьян так нарядил?

Он заранее знал, как ее заденет это слово. Знал, но не смог удержаться. Он почувствовал, как сжались ее пальцы у него под рукой.

— Что ж, я и этому была рада.

Пришел его черед чувствовать себя оскорбленным. Таковы правила игры. Только он еще к этому не привык.

— Ну, знаешь! — гневно начал он.

Стоило ли продолжать? Он потянул ее за собой в сторону центра.

— Не беги так, — запротестовала она. — Ведь мы гуляем.

Он не ответил. Теперь уже он рассматривал витрины. И наконец нашел то, что искал.

— Ну-ка, пойдем! Вопросы задавать будешь потом…

Перед ними, прижав руку к груди, склонился продавец.

— Отдел платьев! — бросил Флавьер.

— Второй этаж. Лифт в глубине зала.

На этот раз он был исполнен решимости. Трабулу придется раскошелиться. Он испытывал почти болезненное удовольствие. Теперь уж она признается! Лифтер закрыл дверь, и лифт заскользил вверх.

— Милый! — шепнула ему Рене.

— Помолчи.

Он подошел к продавщице.

— Покажите-ка нам платья. Самые элегантные, какие у вас есть.

— Пожалуйста, мсье!

Флавьер сел. Он немного задыхался, как после быстрого бега. Продавщица раскладывала на длинном столе всевозможные модели платьев, следя за выражением лица Рене, но он тут же вмешался, показал пальцем:

— Вот это.

— Черное? — поразилась девушка.

— Да, черное.

И, повернувшись к Рене:

— Примерь-ка его… будь так добра.

Она поколебалась, залилась краской под взглядом продавщицы, затем прошла вместе с ней в кабинку. Флавьер встал, принялся расхаживать по залу. Ему вспоминались такие же минуты ожидания в той, прежней жизни: та же нарастающая тревога, то же ощущение удушья. Он возвращался к жизни! Он изо всех сил сжал в кармане зажигалку. Затем, оттого что не было сил ждать и ладони у него взмокли от нетерпения, принялся перебирать висевшую на плечиках одежду в поисках дамского костюма. Непременно серого. Но ему все не попадался нужный оттенок. Да никакой оттенок серого и не мог в точности совпасть с тем, который сохранился в его воспоминаниях. Но разве память его не возвела в идеал любую мелочь? Не подвела ли она его? Можно ли ей доверять?.. Скрипнула дверь кабинки, и, как тогда, в «Уолдорфе», он испытал настоящее потрясение, удар в самое сердце. Перед ним была ожившая Мадлен, Мадлен, на мгновение застывшая, как будто она его наконец узнала и теперь шла к нему, чуть бледная, с тем же грустным и вопросительным выражением во взгляде, какое бывало у нее и прежде. Он протянул к ней исхудавшую руку, но тут же опустил ее. Нет. Облик Мадлен был еще несовершенен. Серьги слишком лезли в глаза, непоправимо портили своим дешевым блеском чистую линию профиля.

— Сними-ка это! — негромко приказал он.

И так как она не понимала, он сам, делая ей больно, стащил с нее крикливые побрякушки. Отступил на шаг, ощущая себя художником, неспособным полностью передать то, что он видит внутренним взором.

— Так вот, — обратился Флавьер к продавщице, — мадам останется в этом платье… А костюм того же размера? Заверните. И покажите, где обувной отдел.

Рене не пыталась спорить. Возможно, она понимала, почему Флавьер так пристально рассматривает каждую пару, будто оценивая изгиб каблука или рисунок рантов. Он выбрал узкие блестящие туфли.

— Походи-ка в них…

Высокие каблуки сделали ее походку волнующей, она стала казаться выше. Затянутые в черное бедра плавно покачивались при ходьбе.

— Хватит! — прикрикнул Флавьер.

Продавщица удивленно вскинула голову.

— Все в порядке, — поспешил он сказать. — Мы их берем. Старые положите в коробку.

Он взял свою спутницу под руку, подвел ее к зеркалу.

— Ну-ка, взгляни, — шепнул он ей. — Посмотри на себя, Мадлен.

— Ради бога! — взмолилась она.

— Ну же! Попробуй еще раз! Эта женщина в черном… Ты же видишь, это уже не Рене!.. Вспомни!

Было заметно, как она страдает. От испуга у нее исказилось лицо, приоткрылся рот, и лишь по временам сквозь эту маску, будто неуловимый отблеск пламени, проглядывало то, другое лицо.

Он увлек Мадлен к лифту. Волосами можно заняться позже. Сейчас главное для него — духи Мадлен, этот призрак прошлого. Теперь уж он дойдет до конца, и будь что будет… Но таких духов больше не существовало. Расспросы ни к чему не привели.

— Нет… Не представляю себе, — говорила продавщица.

— Как же так… Мне трудно объяснить… Они пахли вспаханной землей, увядшими цветами…

— Возможно, «Шанель № 3»?

— Возможно.

— Их больше не выпускают, мсье. Может, в какой-нибудь лавочке вам и удастся их найти. Но только не здесь.

Спутница тянула его за рукав. Но он все медлил, задумчиво вертел в руках изящные флаконы. Без этих духов воскрешение будет неполным. И все же в конце концов он сдался, но перед уходом купил элегантную шляпку из ворсистого фетра. Расплачиваясь, он краешком глаза наблюдал за непривычной, но такой знакомой фигуркой рядом с собой, и сердце его смягчилось. На этот раз он сам взял Мадлен под руку.

— Зачем ты тратишь столько денег? — спросила она.

— Зачем? Затем, что я хочу, чтобы ты обрела себя. Хочу знать правду.

Он почувствовал, как она напряглась. Ощутил ее враждебность, отчуждение и покрепче прижал к себе. Теперь уж она от него никуда не денется. В конце концов он добьется своего.

— Я хочу, чтобы ты стала самой красивой, — продолжал он. — Выбрось Альмарьяна из головы, будто его и не было.

Несколько минут они шли молча, прижавшись друг к другу. Наконец он не выдержал.

— Не может быть, чтобы ты была Рене, — сказал он. — Видишь, я не сержусь… говорю спокойно.

Она вздохнула, и он взорвался:

— Да-да, знаю. Ты Рене, ты жила в Лондоне со своим дядей Шарлем, братом отца. Родилась ты в Дамбремоне, в Вогезах; это забытая богом деревушка на берегу речки… Ты мне все это уже рассказывала, только такого просто быть не может. Ты ошибаешься.

— Только не начинай все сначала! — взмолилась она.

— Ничего я не начинаю. Просто я уверен, что в твоих воспоминаниях что-то не так. Вероятно, какое-то время ты серьезно болела.

— Уверяю тебя…

— Некоторые болезни чреваты странными осложнениями…

— Все-таки я бы помнила… У меня в десять лет была скарлатина. Вот и все.

— Нет, не все.

— Послушай, ты мне действуешь на нервы!

Он изо всех сил старался быть с ней терпеливым, как будто Мадлен стала хрупким, болезненным созданием, но ее непонятное упорство раздражало его.

— Ты ведь мне почти не рассказывала о своем детстве. Мне бы хотелось узнать побольше.

Они как раз проходили мимо музея Гробе-Лабади, и он предложил:

— Давай зайдем! Там мы сможем поговорить спокойно.

Но как только они вошли в вестибюль, он понял, что здесь ему будет только хуже. Их шаги, раздававшиеся в тишине музея, картины и портреты на стенах — все это с болезненной остротой напомнило ему Лувр. Его спутница понизила голос, боясь потревожить торжественное безмолвие музейных залов, внезапно напомнив ему незабываемые интонации Мадлен, ее приглушенное контральто, придававшее особое очарование их доверительным беседам. Флавьер прислушивался не столько к ее словам, сколько к волшебной музыке ее голоса. Она говорила ему о своей юности. Случайно или нет, ее рассказ напомнил ему историю Мадлен. Единственная дочь… сирота… учеба в средней школе… экзамены на аттестат зрелости… Затем Англия, там она работала переводчицей… И вновь рядом с Флавьером было то же волнующее видение, вновь он мечтал заключить ее в объятия. Он остановился перед пейзажем, на котором был изображен Старый Порт, и спросил дрогнувшим голосом:

— Тебе нравится такая живопись?

— Да нет… Сама не знаю. Я ведь в этом ничего не смыслю.

Со вздохом он повел ее дальше, туда, где были выставлены миниатюрные модели кораблей: каравеллы, галеры, тартаны,^[39] трехпалубник с полным вооружением и паутиной миниатюрных снастей.

— Расскажи мне еще что-нибудь.

— Что же тебе рассказать?

— Все! Мне хочется знать, что ты делала, о чем думала.

— Ну, я была самой обычной девочкой… может, не такой веселой, как другие… любила читать, особенно легенды…

— И ты тоже?

— Как все дети, гуляла по холмам возле дома. Сочиняла истории… Жизнь мне казалась волшебной сказкой… Но я ошибалась.

Они вошли в зал древнеримского искусства. Статуи и бюсты с невидящими глазами, вьющимися волосами о чем-то грезили на своих постаментах и консолях. Флавьеру стало еще больше не по себе. Все эти лица консулов и прокторов^[40] вдруг показались ему бесчисленными изображениями Жевиня. Невольно вспомнились его слова: «Я бы хотел, чтобы ты последил за моей женой… Она меня беспокоит…» Оба они умерли, но голоса их еще жили… и даже лица… И, как бывало, Мадлен шла рядом с ним.

— А в Париже тебе бывать не приходилось? — спросил он.

— Нет. Я была там проездом по пути в Англию. Вот и все.

— А дядя когда умер?

— В прошлом мае… Я потеряла работу. Пришлось вернуться.

«Честное слово, — подумалось Флавьеру, — я допрашиваю ее, как преступницу».

Он и сам не знал, чего он хочет этим добиться. Его охватило горькое разочарование. Он слушал Мадлен вполуха. Лжет она или нет? Но зачем ей лгать? Да и не могла же она выдумать все эти подробности, которыми буквально засыпала его. На его месте даже самый недоверчивый поверил бы, что она и вправду Рене Суранж.

— Ты не слушаешь, — сказала она. — Что с тобой?

— Ничего… Немного устал. Здесь так душно…

Они быстро прошли через несколько залов. Флавьер с наслаждением очутился на солнце, услышал уличный шум. Ему хотелось побыть одному, выпить.

— Давай здесь расстанемся, — сказал он. — Я еще не получил дополнительный паек… Придется заглянуть в отдел снабжения. А ты пока пройдись… Купи себе, чего хочешь… На вот, держи!

Он, не считая, протянул ей деньги и тут же устыдился своего поступка. Как будто милостыню подал. Зачем он сделал ее своей любовницей? Только все испортил. Получилось нечто чудовищное: и не Мадлен, и не Рене.

— Только не задерживайся! — бросила она на ходу.

Но, увидев, как она уходит от него по залитому солнцем тротуару — вот между ними двадцать, затем тридцать метров, — он чуть не бросился за ней вдогонку, так сильно она напомнила ему Мадлен: ее походка, движение плеч, быстрый шаг, немного стесненный узкой юбкой. Вот она подошла к перекрестку. Господи! Вот-вот она исчезнет! Он сам выпустил ее из рук… Да нет же, дурень, никуда она не денется… Можно не волноваться! Она не так глупа… Преспокойно будет дожидаться в гостинице.

Не в силах больше терпеть, он зашел в кафе.

— Пастис!^[41]

Но прохладный крепкий ликер не успокоил его. Все тот же неотвязный вопрос вертелся в мозгу: Рене была Мадлен, и все-таки Мадлен была не совсем Рене. Никакой доктор Баллар не поможет ему разгадать эту загадку. Если только он не ошибался с самого начала, если память не подвела его. Ведь он почти не знал ту, прежнюю Мадлен… С тех пор столько всего произошло… Полно! Разве образ Мадлен не преследовал его днем и ночью? Разве не хранил он его, подобно иконе, в душе своей? Он бы с закрытыми глазами узнал Мадлен, сразу бы ощутил ее присутствие. Нет, это сама Мадлен была не похожа на других женщин, как будто принадлежала к другому виду. И как раньше она не вполне вошла в роль Полины, теперь ей было не по себе в роли Рене, словно разум ее не в силах был избрать одну из оболочек. Быть может, она окончательно превратится в Рене… Но нет! С этим он никогда не смирится. Ведь Рене была стареющей женщиной, лишенной утонченности и обаяния Мадлен… и еще потому, что она отвергла все доказательства, которые он мог ей предоставить.

Он заказал еще один аперитив. О каких доказательствах он говорит? Можно ли так называть бездоказательные утверждения? В нем жила внутренняя убежденность, что она — Мадлен. Этого недостаточно. Чтобы уличить ее, заставить признаться, что она прячется под личиной Рене, нужны более вещественные, бесспорные улики. Но какие?

Спиртное согрело его. Он попытается сосредоточиться, чтобы превратить этот тлеющий огонек в свет истины. Кажется, он нащупал одну возможность установить истину. Уж ее он не упустит! Сколько раз он видел у Рене в сумке удостоверение личности: Суранж Рене Катрин, род. 24 октября 1916 года, в Дамбремоне, департамент Вогезы. И что же?

Он расплатился и еще немного поразмыслил. Его идея казалась вполне разумной. Он вышел из кафе и сел в трамвай, идущий к почте. Из-за того, что он только что надумал, в душе будто возникла пустота. Глядя на заурядные лица столпившихся на платформе пассажиров, Флавьер почти сожалел, что он не один из них. Тогда бы страх не терзал его.

На почте он безропотно встал в очередь. Если только телефонные линии восстановлены и вызовов не слишком много, то очень скоро он будет знать правду…

— Могу я позвонить в Дамбремон?

— Какой это департамент?

— Вогезы.

— Дамбремон? — повторил служащий. — Это, верно, в округе Жерардмер. В таком случае… — Он обратился к другому служащему: — Ты-то должен знать… Дамбремон в Вогезах… Господину нужно позвонить.

Тотподнял голову:

— Дамбремон?.. Боши сровняли его с землей… А в чем дело?

— Насчет метрики, — сказал Флавьер.

— Мэрии больше нет… ничего нет. Ровное поле и куча камней…

— Как же мне быть?

Служащий пожал плечами и вновь склонился над своими записями. Флавьер отошел от окошечка. Значит, архивов больше не существует. Не сохранилось записей гражданского состояния. Нет ничего, кроме удостоверения личности, выданного в октябре или ноябре 1944 года… Но что толку в этом удостоверении? А доказательство, единственное доказательство того, что Рене уже жила на свете в ту пору, когда Мадлен…

Он понуро спустился с лестницы. Такого доказательства не существует. Никто никогда не сможет установить, что они жили на свете в одно и то же время, что их действительно двое. А если их не двое…

Флавьер шел куда глаза глядят. Не следовало ему пить. И ходить на почту тоже не следовало. До этого у него не так скверно было на душе. Почему он не может просто любить эту женщину, не отравляя их совместную жизнь бесконечными расспросами? Так или иначе, это косвенное доказательство на самом деле ничего не доказывает. Совпадение не является доказательством. Что же теперь? Ехать в Дамбремон? Копаться в развалинах? Он становится невыносимым. А что, если она его бросит, устав от подозрений, упреков, мелочного надзора? Да… Что, если она однажды сбежит от него?

От этой мысли у него подкосились ноги. Он на минуту остановился на углу улицы, прижав руку к груди, как больной, прислушивающийся к стуку своего сердца. Потом, сгорбившись, медленно побрел дальше. Бедная Мадлен! Как ему нравится мучить ее! А заговори она, скажи: «Да, я умерла… Я возвратилась оттуда…» — разве он не упал бы замертво от этих слов?

«Кажется, — подумал он, — я и правда схожу с ума!» Чуть позже ему вдруг пришло в голову: «Логика, доведенная до крайности, — это, возможно, и есть то, что зовется безумием!» У дверей гостиницы он поколебался, потом, заметив цветочную лавку, купил несколько гвоздик, букетик мимозы. Цветы украсят номер. Рене не будет чувствовать себя пленницей. Он вошел в лифт. В тесной кабине запах мимозы усилился, напомнив ему тот, давнишний аромат… И снова им овладело наваждение. Когда Флавьер толкнул дверь номера, его мутило от отвращения и отчаяния. Рене лежала на постели. Флавьер швырнул букет на стол.

— Ну? — сказал он.

Что такое? Она плакала. Ну нет! Он подошел к ней, невольно сжимая кулаки.

— В чем дело?.. Отвечай! Что случилось?

Он поднял ее голову, повернул лицом к свету.

— Бедная девочка! — сказал он.

Он никогда не видел Мадлен плачущей, но не забыл, как однажды на берегу Сены по ее бледным щекам струилась вода…

Он закрыл глаза, выпрямился.

— Прошу тебя, — прошептал он, — сейчас же перестань плакать… Ты ведь не знаешь…

Внезапно, охваченный гневом, он топнул ногой:

— Прекрати! Прекрати!

Она села, привлекла его к себе. Они не двигались, будто чего-то ждали. Наконец Флавьер обнял Рене за плечи.

— Прости… Нервы совсем расходились… Все равно я к тебе хорошо отношусь…

За окном постепенно темнело. Было слышно, как внизу позвякивает трамвай, то и дело на проводах вспыхивали электрические разряды, отражаясь в оконном стекле. Мимоза пахла влажной землей. Прижавшись к Рене, Флавьер понемногу успокаивался. Зачем искать, вечно искать чего-то? Ему было хорошо рядом с этой женщиной. Конечно, он бы хотел, чтобы она была той, прежней Мадлен; но в сумерках, приложив небольшое усилие, он мог представить себе, что рядом с ним была она, в своем черном платье, на мгновение вырвавшаяся из поглотившей ее тьмы.

— Пора спускаться к обеду, — сказала она тихо.

— Нет… Я не голоден… Давай останемся.

Это будет чудесный отдых. Она останется с ним, пока длится ночь, пока ее лицо у него на плече будет казаться просто бледным пятном… Его охватило чувство такого душевного покоя, какого он не знал никогда раньше. Нет, их не двое… Не стоит искать объяснений… Он больше не боялся.

— Я больше не боюсь, — прошептал он.

Она погладила его по лбу. Он почувствовал ее дыхание у себя на щеке. Запах мимозы разливался по комнате.

Он бережно подвинул ее тело, чувствуя исходящее от него тепло; лег рядом, нашел руку, коснувшуюся его лица.

— Иди ко мне!

Матрас рядом с ним прогнулся. Он не отпускал ее руку, касался ее осторожно, будто хотел пересчитать пальцы. Теперь он узнавал это узкое запястье, короткий большой палец, выпуклые ногти. Как же он мог забыть? Боже! Как хочется спать! Настал его черед погрузиться во тьму, где жили причудливые призраки прошлого. Он видел перед собой руль, на котором лежала маленькая, такая живая рука, та самая, что развернула пакет, перевязанный голубой ленточкой, та, которая скомкала карточку с надписью: «Воскресшей Эвридике»… Он открыл глаза. Рядом с ним лежало неподвижное тело. Минуту он прислушивался к ее дыханию, затем, приподнявшись на локте, поцеловал ее в закрытые глаза, губами ощутив их чуть заметное движение.

— Если бы только ты сказала мне, кто ты! — прошептал он.

Ее теплые веки стали мокрыми от слез. Он ощутил их вкус на своих губах. Затем поискал под подушкой свой носовой платок, но не нашел.

— Я сейчас.

Он бесшумно проскользнул в ванную. Сумка Рене была там, среди флаконов на туалетном столике. Он ее открыл, порылся в ней, но носового платка не было. Зато его пальцы нащупали кое-что такое, что его заинтересовало… какие-то продолговатые бусины, как будто ожерелье. И верно, это было ожерелье. Он подошел к окну, поднес его поближе к бледному аквариумному свету, сочившемуся сквозь матовые стекла. По янтарным бусинам побежали золотистые блики. У него задрожали руки. Ошибки быть не могло. Это было ожерелье Полины Лажерлак.

Глава 4

— Ты много пьешь, — сказала Рене.

И тут же покосилась на соседний столик, опасаясь, что говорит слишком громко. Она не могла не видеть, что вот уже несколько дней Флавьер привлекает к себе всеобщее внимание. Назло ей он допил вино залпом. Он сильно побледнел, только на скулах пылали красные пятна.

— Боишься, это их поддельное бургундское ударит мне в голову? — бросил он.

— Все равно напрасно ты пьешь.

— Что и говорить… Я всю жизнь все делаю напрасно. Это для меня не новость.

Он беспричинно злился. Она стала изучать меню, только чтобы укрыться от жесткого, мрачного взгляда, не покидавшего ее ни на секунду. К ним подошел официант.

— Что желаете на десерт? — спросил он.

— Тарталетку, пожалуйста, — ответила Рене.

— Мне тоже, — вставил Флавьер.

Как только официант отошел от их столика, он наклонился к Рене:

— Ты совсем ничего не ешь… Прежде у тебя был хороший аппетит.

Он попытался усмехнуться, но губы предательски дрожали.

— Ты запросто съедала три, а то и четыре булочки, — продолжал он.

— Кто, я?

— Ну конечно. Вспомни-ка. В «Галери Лафайет».

— Ты опять за свое!

— Представь себе. Мне нравится вспоминать самое счастливое время в моей жизни.

Флавьер перевел дух и полез в карман за сигаретами и спичками. Ничего не обнаружив, он заглянул в сумку Рене. При этом он не спускал с нее глаз.

— Тебе не стоит курить, — чуть слышно упрекнула она Флавьера.

— Знаю. Курить мне тоже вредно. Может, мне нравится болеть. А хоть и помру… — Он закурил и помахал спичкой у Рене перед носом. — Тоже не беда. Ты сама мне как-то сказала: «Умирать не больно».

Она возмущенно пожала плечами.

— Это твои слова, — не унимался он. — Могу даже напомнить, где именно ты их произнесла. В Курбевуа, на берегу Сены. Видишь, я-то все помню.

Облокотившись о столик, он смеялся, зажмурив от дыма глаз. Официант принес тарталетки.

— Давай-ка съешь обе, — сказал Флавьер. — Я наелся.

— На нас смотрят! — взмолилась Рене.

— Я что, не могу сказать, что наелся? По-моему, это отличная реклама для заведения.

— Господи, да что на тебя нашло?

— Со мной, милая, все в порядке. Просто мне весело… Почему ты не берешь ложку? Раньше ты всегда ела ложкой.

Она отодвинула тарелку, взяла свою сумку и встала из-за стола.

— Ты невыносим.

Он тоже встал. Так и есть: все в зале оборачивались им вслед. Но ему ничуть не было стыдно. Окружающие для него больше не существовали. Он чувствовал себя бесконечно выше их пересудов. Да кто из них хоть на один час согласился бы терпеть пытку, которую он выносит день за днем? Он догнал Рене у лифта. Лифтер наблюдал за ними исподтишка. Она высморкалась и заслонилась сумкой, делая вид, что хочет припудриться. Она всегда хорошела, когда готова была расплакаться. Справедливо, что ей тоже приходится страдать. Они молча шли по длинному коридору. У себя в номере она швырнула сумку на постель.

— Больше так продолжаться не может, — заявила она. — Вечные намеки бог знает на что… Жизнь, которую мне приходится вести по твоей милости… С меня хватит! Так и рехнуться недолго!

Она больше не плакала, но глаза у нее блестели от слез, придавая ей растерянный вид. Флавьер грустно улыбнулся.

— А церковь Сен-Никола ты помнишь? — заговорил он. — Ты только окончила молитву и была такой же бледной, как сейчас.

Она медленно опустилась на край кровати, будто невидимая рука надавила ей на плечи. Едва двигая губами, пробормотала:

— Церковь Сен-Никола?

— Ну да. Церквушка в глухой деревне под Мантом… Ты тогда вот-вот должна была умереть.

— Я?.. Я должна была умереть?

Она вдруг бросилась на кровать, уткнувшись лицом в сгиб локтя. Плечи ее сотрясались от рыданий. Флавьер опустился рядом с ней на колени. Он хотел погладить ее по голове, но она испуганно отшатнулась от него.

— Не прикасайся ко мне! — крикнула она.

— Ты меня боишься? — спросил Флавьер.

— Да.

— Думаешь, я пьян?

— Нет.

— По-твоему, я сумасшедший?

— Да.

Он встал, с минуту смотрел на нее, потом провел рукой по лбу.

— Что ж, может, ты и права! Вот только это твое ожерелье… Погоди, дай мне сказать… Почему ты его не носишь?

— Оно мне не нравится. Я тебе уже говорила.

— А может, ты боялась, что я его узнаю? Верно? Я прав?

Она повернула голову и посмотрела на него сквозь спутанные волосы.

— Нет, — ответила она.

— Ты можешь поклясться?

— Ну конечно.

Он размышлял, рисуя носком на ковре сложные узоры.

— Выходит, тебе его подарил Альмарьян?

Она приподнялась на локте и поджала ноги, словно хотела казаться меньше. Он рассматривал ее с тревогой.

— Альмарьян сказал, что купил его в Париже… в антикварной лавке в предместье Сент-Оноре. Об этом я тоже тебе говорила. Вечно ты заставляешь меня повторять одно и то же.

— Вот и повтори. Давно?

— Шесть месяцев тому назад.

Что ж, в конце концов, это возможно. Нет, невозможно! Слишком странное совпадение.

— Врешь! — крикнул он.

— Зачем мне врать?

— Зачем?.. Ну же, признавайся. Ведь ты Мадлен Жевинь?!

— Нет!.. Пожалуйста, не начинай все сначала. Если ты все еще влюблен в эту женщину, оставь меня… Так будет лучше. Я уеду… С меня довольно.

— Та женщина… умерла.

Он поколебался. В горле так пересохло, что он закашлялся.

— По крайней мере, — уточнил он, — какое-то время она была мертва… Вот только не знаю… Можно ли умереть на время?

— Нет, — простонала она. — Замолчи!

Снова от страха ее лицо превратилось в мертвенно-бледную маску. Он отступил на несколько шагов.

— Не бойся… Видишь, я не хочу причинять тебе зла… Я говорю ужасные вещи, но это не моя вина. Ты это когда-нибудь видела?

Порывшись в кармане, он бросил на одеяло золотую зажигалку. Рене вскрикнула и отодвинулась к самой стене.

— Что это? — пробормотала она.

— Возьми!.. Посмотри хорошенько!.. Это зажигалка… Ну же, потрогай ее! Попробуй зажечь! Говорю тебе, это зажигалка. Она не взорвется у тебя в руках. Ну? Она тебе ничего не напоминает?

— Нет.

— Я подобрал ее рядом с твоим телом. Конечно, этого ты не помнишь.

У него вырвался короткий смешок. Рене не смогла сдержать слезы.

— Уходи, — твердила она. — Уходи!

— Оставь ее себе, — настаивал Флавьер. — Она твоя.

Зажигалка сверкала на постели, как бы проводя между ними грань. За этой гранью была Рене, которую он заставлял беспричинно страдать. Беспричинно… Кровь стучала у него в висках. Пошатываясь, он подошел к умывальнику и выпил глоток безвкусной воды, пахнущей хлоркой. Ему еще надо было задать ей кучу вопросов. Они, как черви, шевелились у него в голове. Но он подождет… Когда-то он своей неуклюжей поспешностью подтолкнул Мадлен к бегству. Теперь он начнет все сначала и постепенно вернет ее к жизни. Он воссоздаст ее заново из плоти Рене. И придет день, когда она вспомнит.

— Я здесь не останусь, — сказала Рене.

— Куда же ты пойдешь?

— Не знаю. Но здесь я не останусь.

— Я не буду близко подходить к тебе, обещаю. И не стану говорить о прошлом.

Он прислушивался к ее частому дыханию. Раздеваясь, он чувствовал, что она следит за каждым его движением.

— Убери зажигалку, — попросила она.

Наверное, при виде змеи она бы вела себя так же. Флавьер забрал зажигалку, подбросил ее на ладони.

— Ты и правда не хочешь взять ее себе?

— Нет. Я хочу только, чтобы ты оставил меня в покое. Я достаточно натерпелась во время войны. Если придется и теперь…

Она смахнула с ресниц слезинку, поискала платок. Флавьер бросил ей свой. Она притворилась, что не видит его.

— Почему ты сердишься? Право, я совсем не хотел тебя огорчать. Ну, давай мириться.

Он подобрал свой платок, присел на кровать и вытер ей лицо. Внезапно нахлынувшая нежность сделала его неуклюжим. Слезы все еще текли по щекам Рене, будто кровь из открытой раны.

— Ну не надо, не плачь из-за пустяков, — уговаривал ее Флавьер. — Стоит ли так переживать?

Он положил голову Рене к себе на плечо и стал ее тихо укачивать.

— Да, — прошептал он, — иной раз я и сам себя не узнаю. Меня преследуют воспоминания… Тебе этого не понять. Умри она мирно в своей постели… я бы, конечно, страдал, но со временем мог бы забыть… а она — тебе я могу это сказать, — она покончила с собой… бросилась вниз с колокольни… хотела бежать… от чего? Вот уже пять лет, как я пытаюсь это понять.

У Рене, которую он крепко прижимал к себе, вырвалось глухое рыдание.

— Ну-ну, — прошептал он, — все прошло… Видишь, я все тебе рассказал. Ты нужна мне, детка. Только не бросай меня. Еще раз я этого не переживу… Верно, я все еще люблю ее. Но и тебя я тоже люблю. Это все та же любовь… Такой любви не знал ни один мужчина… Все будет чудесно… стоит только тебе постараться вспомнить, что было потом… после колокольни…

Она приподняла голову, и Флавьер сильнее сжал объятия.

— Позволь мне договорить… Я хочу тебе в чем-то признаться. Я и сам это понял только на днях…

Он на ощупь нашел выключатель и погасил свет. Рене отлежала ему плечо, но он не стал менять позу. Прильнув друг к другу, они парили в полумраке, в котором двигались неясные тени. К какому утраченному свету тянулись они?

— Я всегда боялся умереть, — продолжал Флавьер чуть слышно. — Смерть других потрясала меня, напоминая, что и я умру… а с этим я не в силах был смириться. Я почти уверовал в Бога… ведь христианская вера обещает воскресение из праха… Тело погребено в пещере… ко входу привален камень… снаружи караулят воины… и вот на третий день… Я тайком пробирался к пещерам и кричал изо всех сил, этот крик еще долго раскатывался под землей… но он никого не будил… Было еще слишком рано… Но теперь, мне кажется, он был бы услышан! Если это правда… и если ты захочешь… тогда я больше не буду бояться. Забуду все, что говорили врачи. Ты научишь меня, как…

Опустив глаза, он взглянул на запрокинутое лицо. Глазницы казались пустыми. В смутном свете угадывались лишь лоб, щеки и подбородок. Сердце Флавьера переполнилось любовью… Он смотрел на нее и надеялся услышать хоть слово в ответ. Под окнами дребезжал трамвай, от проводов рассыпались искры, отблесками замелькали на стенах, на потолке… Зрачки Рене вдруг вспыхнули зеленым светом, и Флавьер в страхе чуть не отшатнулся.

— Закрой глаза, — прошептал он. — Не смотри на меня так.

Рука у него настолько онемела, что он ее совсем не чувствовал. Казалось, эта часть его существа уже умерла. Ему вспомнился тот миг, когда тонущая Мадлен потянула его за собой на дно и ему пришлось бороться и за собственную жизнь. И сегодня вечером какая-то сила увлекала его за собой на дно, но бороться больше не осталось сил. Теперь ему легче было бы уступить, отказаться от роли наставника и защитника. В конце концов, из них двоих тайной владела только она… Им все больше овладевала сонная одурь. Он еще попытался говорить, что-то обещать… но сам, весь во власти своих видений, постепенно превращался в бесплотную тень… Сквозь сон он слышал, как она вставала, вероятно, чтобы раздеться. Он беззвучно пошевелил губами, пытаясь произнести: «Мадлен… Останься со мной». Он спал, но не отдыхал по-настоящему. Только к утру сон его стал менее тревожным, и он не узнал, что на рассвете она долго смотрела на него и глаза у нее снова были мокрыми.

Проснулся он совершенно разбитый, с головной болью. Из ванной доносился шум воды, и это сразу его успокоило. Он поднялся. Черт возьми! Да он совсем раскис!

— Я сейчас выйду! — крикнула Рене.

Безрадостно и бездумно Флавьер созерцал голубое небо над крышами домов. Да, жизнь продолжалась — все та же бессмысленная жизнь. Как всегда по утрам, страшно хотелось выпить. После первой рюмки мозг прояснялся, и к нему возвращались все его привычные страхи. Неизменные, безысходные, они тут же занимали свои места, как хорошо начищенные ножи. Вот и она, в роскошном халате, купленном накануне.

— Ванная свободна, — сообщила она.

— Время терпит… Доброе утро… Как спалось? Я сегодня не в своей тарелке… Ты не слышала, я не кричал ночью?

— Нет.

— Я, случается, кричу во сне… Меня иногда мучат кошмары. С самого детства. Ничего страшного.

Он зевнул, посмотрел на нее. Она тоже выглядела не лучшим образом. Его тревожило, как она похудела в последнее время. Она стала причесываться, и Флавьер вновь поддался внезапному порыву.

— Дай-ка мне!

Он взял расческу, подвинул стул.

— Ну-ка, присядь здесь, перед зеркалом. Сейчас я тебе покажу, как это делается… Волосы, распущенные по плечам, — это до того старомодно!

Он старался казаться непринужденным, но от нетерпения у него подрагивали пальцы.

— И прежде всего, — продолжал он, — ты должна подкрасить их хной… А то у тебя одна прядь светлая, другая — темная… Это никуда не годится.

Волосы потрескивали, соприкасаясь с расческой, по их темной глади пробегали красивые отблески. Руки Флавьера ощущали их тепло. Они пахли сеном, выгоревшим на солнце лугом. От их влажных испарений он почувствовал легкое опьянение, как от молодого вина. У Флавьера перехватило дыхание; и Рене, чуть приоткрыв губы над сжатыми зубами, предавалась чувственному наслаждению. Ему удалось собрать волосы в пучок, его удерживало слишком много шпилек, но Флавьер и не рассчитывал, что прическа будет безупречной. Все, чего он хотел, — попытаться воссоздать ту благородную и целомудренную массу волос на затылке, которая придавала Мадлен безмятежное очарование женщины с картины Леонардо да Винчи. Уши теперь были открыты, так что стало заметно, какой они изящной формы. Выпуклый лоб вновь обрел свои благородные очертания. Флавьер склонился над головой Рене, чтобы нанести последние штрихи. Он пригладил тугой узел волос, одним взмахом расчески придал ему плавные, мягкие очертания, но тут же постарался скрыть избыток чувственности. Ему хотелось вылепить голову статуи, точеную, но холодную. Воткнув в волосы последнюю шпильку, он выпрямился и взглянул в зеркало на свое творение. Это оно! То самое лицо! Наконец оно снова перед ним — именно такое, каким столько раз описывал его Жевинь. Зеркало, освещенное косыми лучами утреннего солнца и светящееся, как акварель, сейчас отражало бледную, загадочную, погруженную в свои мысли женщину…

— Мадлен!

Он произнес ее имя, но она его не услышала. Было ли лицо, которое он различал в зеркале, ее отражением? Или это лишь иллюзия, мираж, как те картины, которые в конце концов удается различить глазу внутри хрустального шара? Он бесшумно обошел стул и убедился, что это не обман зрения. Медленные движения гребня, легкие, скользящие прикосновения пальцев погрузили молодую женщину в глубокую задумчивость. Но вот она ощутила на себе его взгляд, вздохнула и сделала над собой усилие, чтобы повернуть голову и улыбнуться.

— Еще чуть-чуть, — прошептала она, — и я бы уснула… Мне все еще хочется спать…

Она рассеянно взглянула на свою прическу.

— Совсем недурно! — похвалила она. — Да, так и правда лучше. Только ведь это совсем не держится.

Она встряхнула головой, и из волос дождем посыпались шпильки. Потрясла сильнее, и пучок развалился, волосы волнами рассыпались по плечам. Она расхохоталась, и Флавьер после пережитого испуга ответил ей нервным смехом.

— Бедненький ты мой! — сказала она.

Он продолжал смеяться, прижимая ладони к вискам и чувствуя, что не в силах больше оставаться в этом номере. Он задыхался. Ему необходимо было солнце, трамвай, уличный гам, толпа. Ему нужно было немедленно забыть то, что он увидел. Он чувствовал себя алхимиком, который прикоснулся к золоту. Он наспех умылся, слишком сильно открывая краны и то и дело натыкаясь на полочку над умывальником.

— Я пока спущусь? — предложила она.

— Нет, подожди меня. Ты что, не можешь минуту подождать?

Он произнес это таким изменившимся голосом, что она подошла к дверям ванной.

— Что это с тобой?

— Со мной? Ничего… Что со мной может случиться?

Он заметил, что она причесалась по-старому. Пожалуй, он и сам не знал, злило это его или радовало. Не глядя, он повязал галстук, надел пиджак и взял Рене под руку.

— Думаешь, я потеряюсь? — пошутила она.

Но у него больше не было охоты смеяться. Они вышли из гостиницы и превратились в обычных гуляющих. Флавьер сразу же почувствовал себя усталым. Голова раскалывалась от боли. Пришлось присесть на скамейку.

— Извини, — сказал он. — Мне, пожалуй, лучше вернуться. Очень неважно себя чувствую.

Она сжала губы и постаралась не встречаться с ним взглядом, но безропотно помогла ему вернуться в гостиницу. Пока он отдыхал, пытаясь прийти в себя, она занялась штопкой чулок. Захочет ли она и дальше сидеть взаперти в этом неуютном номере, унылом, как зал ожидания?

Он не имеет права ее удерживать. К тому же он чувствовал, что на душе у нее еще не совсем спокойно. В полдень он хотел было встать, но у него закружилась голова, и пришлось снова лечь в постель.

— Хочешь, я тебе поставлю компресс на голову? — спросила она.

— Нет-нет. Сейчас все пройдет. Ступай лучше завтракать!

— Ты уверен?

— Ну да. Можешь не беспокоиться.

Но, как только за ней захлопнулась дверь, мучительная тревога исказила лицо Флавьера. Это просто глупо: ведь все ее вещи остались здесь, в шкафу. Она не может сбежать от него, исчезнуть. «Но она может умереть!» — подумал он и приложил ладонь ко лбу, будто хотел прогнать эту безумную мысль. Время шло. Флавьер чувствовал, как оно шелестело у него в ушах, точно пересыпались песчинки в песочных часах. Он знал, что внизу обслуживают медленно. И все же она могла бы поторопиться. Верно, она воспользовалась случаем, чтобы вдоволь наесться любимых кушаний, от которых обычно отказывалась, опасаясь вызвать его неудовольствие. Он и правда ненавидел все, что в ней было животного, грубого. Еще в том бистро в Курбевуа, когда она вышла из кухни, одетая как посудомойка… Что это была за мука! Вот уже час, как ее нет. Неужели она так изголодалась? От гнева и беспокойства голова разболелась еще больше. К глазам подступили бессильные слезы. Когда она наконец пришла, он встретил ее гневным взглядом.

— Неужели нужно час двадцать пять минут, чтобы проглотить несчастный кусок мяса!

Она рассмеялась, присела на постель и взяла его за руку.

— Сегодня были улитки, — сказала она. — Там так медленно обслуживают! А как ты?

— Что я…

— Перестань! Ты прямо как маленький…

Он уцепился за ее прохладную руку, и в душе его понемногу воцарился покой. Он забылся сном, сжимая ее ладонь, будто чудесную игрушку. Ближе к вечеру, после четырех, — это для него всегда было самое тяжелое время — ему стало лучше и захотелось выйти.

— Мы не будем забираться далеко от дома. А завтра пойду к врачу.

Они вышли. На улице Флавьер сделал вид, будто что-то забыл.

— Подожди меня здесь, ладно? Я только позвоню…

Он вернулся, зашел в бар.

— Налейте виски… Да поживей!

Его прямо трясло от сдерживаемого нетерпения, как пассажира, опаздывающего на поезд. Она ведь может тем временем уйти, завернуть за угол… Он выпил виски большими глотками, наслаждаясь медленно разливавшимся по телу теплом. Тут ему на глаза попалось меню.

— Это сегодняшний завтрак?

— Да, мсье.

— Я тут не вижу улиток.

— Их и не было.

Флавьер допил виски, задумчиво вытер губы платком.

— Запишите на мой счет, — сказал он.

И поспешил к ней. Он был любезен, много говорил: он мог, когда хотел, быть блестящим собеседником. Он повез ее обедать в шикарный ресторан у Старого Порта. Поняла ли она, что его веселье было наигранным? Заметила ли, каким пристальным взглядом он иногда смотрел на нее? Но в их совместной жизни все казалось ненастоящим. Да и сам Флавьер — очень странный человек…

Вернулись они поздно и утром проспали дольше обычного. В полдень Флавьер пожаловался на головную боль.

— Вот видишь, — сказала она, — стоит нам только нарушить привычный спокойный распорядок…

— Я больше переживаю из-за тебя, дорогая, — сказал он. — Опять тебе придется завтракать одной.

— Я недолго.

— Не стоит торопиться из-за меня.

Флавьер подождал, пока затихли ее шаги в коридоре, потихоньку приоткрыл дверь и вскочил в лифт. Заглянул в холл, потом в ресторан. Ее нигде не было. Он вышел, заметил ее в конце улицы, ускорил шаг. «Так и есть, — подумал он. — Все начинается сначала». На ней был серый английский костюм, липы отбрасывали ей под ноги свои узорные тени. Она шла быстрым шагом, опустив голову и ничего не замечая вокруг. Как когда-то, на улице было полно офицеров. И броские заголовки в газетах напомнили Флавьеру о том времени:«Бомбардировки…», «Неизбежное поражение…» Она свернула в переулок, и Флавьер ускорил шаг, чтобы не потерять ее из виду. Вдоль узкой улочки тянулись лавки, антикварные и книжные магазинчики… Где он уже видел все это?.. Ах да, в Париже, на улице Сен-Пер. Рене перешла на другую сторону, зашла в небольшую гостиницу. Флавьер не сразу решился последовать за ней. Его удерживал какой-то суеверный страх. «Central Hotel» — гласила мраморная вывеска, а на дверях висело объявление: «Свободных номеров нет». У Флавьера подкашивались ноги, однако он перешел улицу. Взялся за ручку, которой только что касались пальцы Рене. Вошел в небольшой холл. В углу висела доска, с которой она, вероятно, сняла ключ от номера. В кассе мужчина читал газету.

— Что вам угодно? — спросил он.

— Та дама, — сказал Флавьер, — дама в сером, кто она?

— Та, что только что поднялась наверх?

— Да. Как ее зовут?

— Полина Лажерлак, — произнес мужчина с ужасным марсельским акцентом.

Глава 5

Вернувшись, Рене застала Флавьера в постели.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила она.

— Получше. Собираюсь вставать.

— Почему ты так на меня смотришь?

— Кто, я?

Он попытался улыбнуться и отбросил одеяло.

— У тебя какой-то чудной вид, — настаивала она.

— Да нет же. Тебе кажется.

Он причесался, надел пиджак. Комната была такой тесной, что при малейшем перемещении они то и дело натыкались друг на друга. Флавьер не решался ни заговорить, ни продолжать молчать. Ему хотелось остаться в одиночестве, закрыть руками лицо, заткнуть уши — один на один со своей страшной тайной.

— У меня есть еще дела, — сказала Рене. — Я зашла на минутку, узнать, как ты себя чувствуешь.

— Дела?.. Какие дела?

— Ну, мне надо сходить в парикмахерскую. Хочу помыть голову. И еще купить чулки…

Мытье головы, покупка чулок — все это реальные вещи. В этом было что-то успокаивающее. К тому же сейчас у нее было ясное, открытое лицо — не верилось, что она способна солгать.

— Можно? — спросила ома.

Ему хотелось погладить ее, но рука дрогнула, как у слепого.

— Ты ведь не в тюрьме, — прошептал он. — Сама знаешь, что это я… у тебя в плену.

Теперь они оба молчали. Она пудрилась перед зеркалом. Флавьер наблюдал за ней, стоя у нее за спиной.

— Милый, отойди, ты мне мешаешь, — сказала она.

Волосы у нее вились возле ушей, a на виске тоненькая голубая жилка билась под напором алой крови. Жизнь притаилась в этом теле, ее выдавал тонкий неповторимый запах, и, будь глаза у него поострее, он мог бы ее увидеть — в виде сияния вокруг головы или блуждающего огонька. Он осторожно коснулся пальцем плеча молодой женщины. Оно было гладким и теплым, и он резко отдернул руку.

— Да что с тобой такое? — повторила она, наклонив лицо, чтобы подкрасить губы.

Он вздохнул. Мадлен… Рене… Стоит ли снова приставать к ней с расспросами?

— Ступай же! — сказал он. — И поскорее возвращайся!

Он попытался улыбнуться, чувствуя себя глубоко несчастным. Все его существо кричало о поражении. Он сознавал, что сейчас внушает ей жалость и поэтому она не решается уйти: так бывает совестно оставлять без присмотра безнадежного больного. Она любит его. В ее лице читалось что-то жестокое и одновременно нежное. Она подошла к нему, встала на цыпочки и поцеловала в губы. Что это было: «до свидания» или «прощай»? Он застенчиво погладил ее по щеке.

— Прости… Маленькая Эвридика!

Даже под слоем косметики было заметно, как она побледнела. Ресницы судорожно заморгали.

— Будь умницей, милый. Отдохни… Постарайся ни о чем не думать…

Она открыла дверь, в последний раз взглянула на Флавьера и помахала ему рукой. Дверь закрылась. Ручка больше не двигалась. Стоя посреди комнаты, Флавьер не отрывал от нее глаз. Наверное, она вернется. Вот только когда? Он готов был выбежать за ней в коридор, крикнуть во весь голос: «Мадлен!» Но он сказал правду. Это он был ее пленником. На что он надеялся? Запереть ее в этом номере? Следить за ней днем и ночью? Но сколько бы он ее ни сторожил, это не позволит ему проникнуть в тайники ее памяти. Истинная Мадлен свободна, но она не здесь. У Флавьера лишь ее пустая оболочка, оставленная ему из милости. Но придет день, когда разлука станет неизбежной. Их любовь чудовищна. Она обречена на гибель… На гибель!

Флавьер ударил ногой по стулу, стоявшему перед туалетным столиком. А как же гостиница, в которой она сняла себе номер? Покупки, которые она делала тайком от него? Разве не ясно, что она собирается сбежать? В этом-то нет ничего таинственного. После Жевиня у нее был Альмарьян. После Флавьера будет кто-нибудь еще… «Да я ревную! Ревную Мадлен!» — усмехнулся он. Разве это не абсурд? Он прикурил от золотой зажигалки и спустился в бар. Есть не хотелось. Не хотелось даже выпить. Он заказал коньяк, чтобы можно было посидеть в кресле. Лишь одна лампочка освещала разноцветные бутылки. Бармен читал газету. С рюмкой в руках Флавьер откинул голову на спинку и смог наконец закрыть глаза. Перед ним возник образ Жевиня. Он подло обошелся с Жевинем, а вот теперь и сам оказался в таком же положении. В каком-то смысле он сам был Жевинем. Он тоже жил с чуждой ему женщиной, которая была его любовницей — все равно что женой. Будь у него знакомый, он бы, вероятно, попросил у него совета. Будь у него друг — умолял бы его последить за Мадлен. Вот до чего он дошел… Он вновь видел Жевиня в своей конторе, слышал его голос: «Она чудная… Она тревожит меня…»

— Бармен! Еще коньяку!

Слава богу, Жевинь так никогда и не узнал всей правды. А если бы знал? Как бы он тогда поступил? Тоже стал бы пить? А может, пустил бы себе пулю в висок? Ведь истина может оказаться столь ужасна, что ум не в силах будет ее осознать, не пережив глубокого душевного потрясения, куда более опасного, чем физическое недомогание, которое вызывал у Флавьера вид бездны. И надо же было такому случиться, что именно ему, единственному из всех, выпало хранить эту тайну. Безрадостную тайну, лишь усугублявшую его страх перед жизнью. Нет, он был совершенно спокоен, ум его приобрел необычайную ясность. Он мог без содрогания заглянуть в свое прошлое. Он сам видел ее под стенами колокольни, видел кровь на камнях, изуродованное, разбитое тело. Потом Жевинь рыдал над трупом жены. Консьержка помогла ему обрядить ее бренные останки. Полицейские подвергли тело Мадлен скрупулезному осмотру. В этом отношении у него не было сомнений. Так же как их не могло быть у римских солдат, некогда игравших в кости у подножия креста. Головокружение охватывало его, когда он думал о Полине Лажерлак, покончившей с собой, когда с горячечной дрожью вспоминал слова Мадлен: «Это не больно», и особенно когда вызывал в памяти сцену в церкви и спокойную решимость Мадлен… Жизнь была ей в тягость… и она рассталась с ней. Но разве Рене жилось легче? Нет. И что же?.. От этих мыслей голова у Флавьера шла кругом, он испытывал невыносимое уныние, какую-то опустошенность, как бывает, когда пытаешься осмыслить бесконечность, то есть нечто такое, что будет продолжаться всегда — бесконечно, беспрерывно, безгранично!

— Бармен!

Теперь Флавьер уже мучился от жажды. С отчаянием он смотрел на окружавшие его темные стены, на ряды бутылок за стойкой бара. А сам-то он еще жив? Да. На лбу у него выступила испарина, руки на подлокотниках кресла пылали. Он в самом деле жив, и ум его приобрел в этот миг проницательность, пугавшую его самого. С болезненной остротой он ощущал невозможность, нелепость такого положения вещей. Он не только больше не сможет держать Рене в своих объятиях, он не решится даже заговорить с ней. Слишком велико различие между ними. Она была не такой, как он. С тех пор как он узнал о номере в той гостинице, между ними встало что-то такое, что разрушало их привязанность. Она неизбежно оставит его ради другого мужчины, который будет ее любить, не подозревая о ее тайне. Жевинь чуть было не разгадал ее; тогда она покончила с собой. А теперь…

Недопитая рюмка выпала из рук Флавьера; коньяк пролился ему на колени. Он вытер брюки платком, стыдливо подобрал скользкие осколки, покосился на бармена, все еще читавшего газету. Как он ненавидел себя за то, что не додумался до этого раньше! Теперь она, наверное, уже сбежала! Должно быть, заранее собрала свои вещи в той гостинице… Может, сейчас она покупает себе билет в Африку… в Америку… И это еще хуже, чем смерть.

Он встал, но вдруг, покачнувшись, ухватился за кресло.

— В чем дело? Мсье плохо?

Ему помогли подняться и осторожно довели до бара.

— Нет, оставьте меня!

Уцепившись за никелированную стойку, он тупо уставился на белую куртку и манишку склонившегося над ним официанта.

— Ну вот… мне уже лучше, спасибо.

— Капельку подкрепляющего? — предложил бармен.

— Да… да, виски!

Он жадно поднес рюмку ко рту. Он стыдился своей слабости, но желтоватый напиток придаст ему сил. И тогда он что-нибудь придумает, чтобы помешать Мадлен уехать. Ведь во всем виноват он сам со своими вечными допросами и намеками. Возможно, когда он ее нашел, она уже позабыла о своих превращениях. И он сам понемногу воссоздавал Мадлен, даже не подозревая, что так он потеряет ее навсегда. Как теперь усыпить ее подозрения? Каким образом заставить поверить, что они могли бы жить как раньше? Слишком поздно.

Он отыскал глазами настенные часы. Полпятого!

— Запишите на мой счет!

Он оторвался от стойки и сделал несколько неуверенных шагов. Затем ноги немного окрепли. Он прошел через холл, подозвал посыльного:

— Где здесь поблизости дамская парикмахерская? Шикарная, разумеется?

— «У Маризы», — ответил посыльный. — Это самый модный салон.

— Это далеко?

— Да нет, от силы десять минут ходьбы. Пойдете по бульвару, третий поворот налево. Салон между цветочным магазином и кафе. Вы его легко найдете.

— Спасибо.

Флавьер вышел на улицу. На воздухе у него закружилась голова. Напрасно он не позавтракал. От яркого блеска трамвайных рельсов резало глаза. Жизнь текла, как разлившаяся река. Флавьер пробирался в тени домов, стараясь уклониться от встречного потока людей, держась в стороне от уличного шума. То и дело ему приходилось прислоняться к нагревшимся на солнце каменным стенам. Без труда он нашел парикмахерскую и вплотную подошел к витрине, будто нищий за подаянием. Он увидел ее. Она сушила голову под каким-то сложным приспособлением. Значит, она здесь! В этот момент ему показалось, что им обоим отсрочили исполнение смертного приговора. Спасибо! Спасибо! Он зашел в кафе рядом с парикмахерской.

— Сандвич и кружку пива.

Отныне он будет очень осторожен. Будет следить за своим здоровьем, попытается набраться сил, чтобы не позволить ей… Но прежде всего, как ему вернуть ее доверие? Воздерживаться от любых вопросов? Не пытаться добиться признания, кто она?

Он вздохнул, оставил недоеденным сандвич. От пива его тошнило, от табака пересохло во рту. Он попытался сесть поудобнее. Отсюда был виден кусок тротуара перед входом в парикмахерскую. Он ее не пропустит. Вероятно, она вернется в гостиницу. Как вынести долгий вечер, который они проведут вдвоем? Попросить прощения? Умолять ее забыть их ссоры? Флавьер не сводил глаз с клочка тротуара за стеклом. Ему казалось, что он пытается сдать трудный экзамен и «плавает» у доски… Он знал себя: всегда он будет стремиться узнать правду. Он любил ее не за то, что она Мадлен, а за то, что она жива. За тот избыток жизни, которым она не желала поделиться с ним. Она была слишком богата, а он слишком беден. Никогда ему не примириться с тем, что его не допустили к тайне.

Время текло медленно. Издали хозяин бара наблюдал за странным посетителем, который разговаривал сам с собой и не спускал глаз с улицы. Флавьера осаждали печальные мысли. Выхода нет, Мадлен неизбежно покинет его. Он не может держать ее взаперти. При первом же удобном случае она исчезнет. Он не может больше позволить себе страдать от головной боли, оставаться в постели… Может быть, даже сейчас уже поздно. Может быть, она прямо отсюда отправится на вокзал или на какое-нибудь судно, готовое к отплытию. Тогда ему останется только умереть…

Вдруг из парикмахерской появилась Мадлен. Казалось, она возникла прямо из тротуара, будто призрак. Она была без шляпки, волосы уложены узлом на затылке и слегка подкрашены хной…

Флавьер устремился следом за ней. Не спеша она шла впереди, держа под мышкой черную сумку. На ней был серый костюм, который он сам ей купил. Она была такой, какой он всегда видел ее во сне. Он подошел поближе, как когда-то на набережной Сены, и ощутил аромат ее духов, запах влажной осенней земли, раздавленных листьев и увядающих цветов. Прижав руку к груди, с приоткрытым ртом, Флавьер двигался, как сомнамбула. Это уж слишком. Он вот-вот потеряет сознание. Он натыкался на людей, которые оборачивались ему вслед и провожали его беспокойными взглядами. Может быть, на углу улицы он упадет или разрыдается?.. Прогуливаясь, она спустилась к развалинам старого квартала. Он правильно сделал, что пошел за ней! Видно, она не собиралась возвращаться в гостиницу. Она шла мимо лавок, не глядя по сторонам. Заходящее солнце светило ей прямо в лицо, а длинная тень ложилась к самым ногам Флавьера. Гуляла она или у нее была назначена встреча? А может быть, наслаждалась нежданной свободой, прежде чем вернуться к их тягостному уединению? Возможно, в мыслях она была уже далеко отсюда, чужестранкой в незнакомом городе?.. Из-за разрушенных стен доносился рев бульдозеров. На почерневших стенах висели плакаты. Среди развалин играли дети. Своей чуть раскачивающейся походкой Мадлен дошла до набережной Бельгийцев. На миг остановившись, оглянулась назад, на искореженные опоры моста. В серой воде отражались одинаковые корпуса покачивающихся на волнах парусников. Мальчуган, широко расставив ноги, веслом правил лодку к берегу. Там и сям виднелись шлюпки, причаленные к береговым камням. Это был Марсель и в то же время Курбевуа. Чудесным образом прошлое проступало сквозь необъяснимое настоящее. Флавьер чувствовал себя вне времени. Возможно, легкие волны, на которых плавали доски и гнилые фрукты, и даже сам силуэт Мадлен не обладали никакой реальностью; но ведь существовал терпкий аромат духов, который не могли перебить даже запахи порта. Мадлен пошла вдоль набережной по направлению к докам. Собиралась ли она подняться на борт или просто пришла полюбоваться пассажирскими судами, мечтая о странах, куда уплывет когда-нибудь? Какие-то люди неопределенной национальности в американских куртках и брюках с гетрами и множеством карманов расхаживали с безучастным видом среди бараков и сараев. Казалось, Мадлен никого не замечала. Она смотрела на воду в пятнах от мазута и на черную стену форта Сен-Жан за корабельными мачтами. Кое-где часовые с винтовками охраняли доки. Флавьер устал, но даже не думал об отдыхе. Он готовился к неизбежному, и неизбежное произошло на набережной Жольетт. Мадлен уселась за единственный столик крохотного кафе. Флавьер поискал, где бы спрятаться, и, как когда-то, заметил рядом с собой бочки — огромные винные бочки с надписью белой краской: Сальг, Алжир. Сальг был одним из его клиентов, но в каком прежнем существовании это было?..

Мадлен писала свое письмо за столиком кафе. Тем временем повсюду — на кораблях и вдоль морского вокзала — стали загораться огни. Ветерприподнимал край листка. Ее рука быстро бежала по бумаге. Сейчас она обращалась к нему. Она говорила с ним очень тихо, как раньше говорила с Жевинем. От страха и горя он почувствовал себя больным. Вот она сложила письмо, заклеила конверт, оставила на столике деньги.

Флавьер обогнул бочки. У него возникло страшное подозрение. Уж не собирается ли она… Пока что она была довольно далеко от берега, шла, пробираясь между рельсами. Возможно, ей не нравилось обилие кораблей и она искала местечко поспокойнее. Так друг за другом прошли они мимо большегрузных судов, чьи темные клюзы,^[42] казалось, пристально смотрели на них, будто огромные глаза. Иногда сверху на них сыпались искры от сигареты, которую курил какой-нибудь моряк, перегнувшись через борт. Вокруг сплетались гигантские тросы, соединявшие с набережной корабли дальнего плавания, похожие на темные безмолвные горы. От фонарей струился желтоватый свет, в котором вились насекомые. Мадлен торопливо шла вперед, придерживая рукой юбку, которую раздувал ветер. Она нагнулась, чтобы пройти под причальным канатом, и осторожно приблизилась к краю набережной. Вокруг ни души. Внизу две лодки со скрипом ударялись одна о другую. Флавьер приблизился на цыпочках, как вор, подстерегающий свою жертву. Он обхватил Мадлен за плечи и оттащил ее назад. Она закричала, вырываясь.

— Это я, — сказал он. — Давай-ка сюда письмо.

Сумка Мадлен раскрылась в пылу борьбы. Из нее выпало письмо и закружилось на настиле, будто осенний лист. Флавьер хотел было придержать его ногой, но не успел. Сильный порыв ветра унес письмо, оно перелетело через край пристани и исчезло в темноте. Вскоре Флавьер увидел его в пене бьющихся о берег волн. Он по-прежнему крепко прижимал к себе Мадлен.

— Смотри, что ты наделала!

— Отпусти меня.

Он сунул сумочку в карман и увлек женщину за собой.

— Я следил за тобой от самой парикмахерской. Зачем ты пришла сюда?.. Отвечай! О чем ты писала в этом письме? Прощалась со мной?

— Да.

Он встряхнул ее.

— Ну а потом?.. Что ты собиралась делать?

— Уехать… Может быть, завтра… Да не все ли равно! Я больше так не могу.

— А как же я?

Он чувствовал себя опустошенным и словно окаменевшим. Невероятная усталость навалилась на него.

— Пойдем-ка отсюда…

Они шли по узким улочкам, где мелькали подозрительные тени; но Флавьер не боялся бродяг, он о них даже не думал. Его пальцы крепко держали женщину за локоть. Он подталкивал ее перед собой, и ему казалось, что на этот раз они возвращаются издалека, из самого царства смерти.

— Но теперь-то я имею право знать, — вновь заговорил он. — Ты Мадлен! Ну, скажи. Кто ты? Мадлен?

— Нет.

— Тогда кто же?

— Рене Суранж.

— Ведь это неправда.

— Правда.

Он поднял голову и взглянул на узкую полоску неба, видневшуюся между высокими глухими стенами домов. Ему хотелось ее ударить, избить до смерти.

— Ты Мадлен, — повторил он со злостью. — Иначе почему ты назвалась Полиной Лажерлак хозяину той гостиницы?

— Чтобы сбить тебя со следа, если ты вздумаешь меня искать.

— Сбить со следа?

— Ну да… Раз уж ты непременно хочешь, чтобы я была этой Полиной… Я так и знала, что ты станешь выяснять… И неизбежно выйдешь на эту гостиницу… Мне хотелось, чтобы у тебя осталось воспоминание только о той женщине… чтобы ты забыл Рене Суранж.

— А как же тогда твоя прическа, хна?

— Я же тебе сказала: это чтобы ты забыл Рене Суранж. Чтобы вспоминал только о той… о Мадлен.

— Нет! Мне нужна ты.

Он отчаянно сжимал ее руку. Даже в полумраке он безошибочно угадывал ее по походке, по запаху, по тысяче признаков, в которых любовь не может ошибиться. Откуда-то из-за стен доносились приглушенные звуки аккордеона, мандолины. Иногда попадался на пути тусклый уличный фонарь. Издалека послышался воющий звук сирены.

— Но почему ты хотела уехать? — спросил Флавьер. — Разве тебе со мной плохо?

— Да, плохо.

— Потому что я извожу тебя расспросами?

— Из-за этого… И из-за другого тоже.

— А если я пообещаю не выспрашивать тебя больше… Никогда?

— Бедный ты мой… Да разве ты сможешь?

— Послушай… Тебе ведь нетрудно сделать то, что я прошу. Признайся только, что ты Мадлен, и больше не будем об этом говорить… Уедем отсюда… Станем путешествовать. Увидишь, как нам будет хорошо!

— Я не Мадлен.

Что за немыслимое упрямство!

— Ты настолько Мадлен, что у тебя даже появилась ее привычка сидеть, глядя в пустоту, будто ты блуждаешь в каком-то невидимом мире.

— У меня полно своих забот. Кому о них думать, если не мне?

Он почувствовал, что она плачет. Прижавшись друг к другу, они шли к освещенному бульвару. Сейчас они снова вступят в мир живых. Флавьер вытащил носовой платок. Очень нежно он вытер ей щеки. Потом поцеловал в глаза, взял за руку.

— Ну идем же! Не бойся!

И они свернули на бульвар, смешавшись с толпой. Из кафе слышалась музыка. Мимо проносились джипы, в которых сидели люди в белых касках. На улице торговали вразнос газетами, земляными орешками, бродяги просили прикурить, предлагали пачки «Кэмел» или «Лаки страйк». Мадлен отворачивалась, когда Флавьер смотрел на нее. Она все еще злилась. Губы у нее обиженно кривились. Но Флавьеру самому было слишком худо, чтобы испытывать к ней жалость.

— Пусти меня, — сказала она. — Мне надо купить аспирин, ужасно болит голова.

— Прежде признайся, что ты Мадлен.

Она только пожала плечами, и они пошли дальше, прижимаясь друг к другу, словно влюбленные; но он вцепился в нее как полицейский, который боится упустить свою жертву.

Вернувшись в гостиницу, они сразу прошли в ресторан. Флавьер не мог оторвать глаз от Мадлен. При свете люстры, с волосами, уложенными на затылке, она показалась ему совсем такой же, какой он увидел ее впервые в театре «Мариньи». Он протянул руку и сжал ей пальцы.

— Ты все молчишь, — сказал он.

Мадлен опустила голову. Она казалась бледной как смерть. К ним подошел метрдотель.

— Что будете пить?

— «Мулен-а-ван».^[43]

Он чувствовал себя так, как будто его душу вырвали из тела, как будто присутствие Мадлен лишало и его осязаемости, силы тяжести, подлинности — самой жизни. Возможно, один из них был лишним. Он смотрел на нее и думал: «Этого не может быть!» или «Я, кажется, сплю». Мадлен едва прикасалась к пище. Несколько раз она чуть было не погрузилась в ту задумчивость, приступы которой он наблюдал у нее так часто. Он спокойно, почти механически допил бутылку. Враждебность Мадлен разделяла их, как ледяная стена.

— Ну же, — сказал он, — я вижу, что ты больше не выдержишь… Говори, Мадлен.

Она резко поднялась из-за стола.

— Я тебя догоню, — бросил он.

И пока она снимала ключ с доски, он выпил в баре рюмку виски и поспешил к лифту. Лифтер раздвинул перед ними решетку. Лифт медленно пополз вверх. Флавьер обнял Мадлен за плечи. Он склонился к ее уху, как будто хотел ее поцеловать.

— Признайся же, родная.

Она медленно оперлась о стенку кабины из красного дерева.

— Да, — сказала она. — Я — Мадлен.

Глава 6

Машинально он повернул ключ в двери. Он передвигался как во сне, оглушенный признанием, которого добивался столько дней подряд. Но было ли это признанием? Она говорила с такой усталостью! Быть может, она просто-напросто хотела ему угодить или надеялась, что хотя бы на время он оставит ее в покое. Он прислонился к двери.

— Как я могу тебе верить? — сказал он. — Это было бы слишком просто.

— Тебе нужны доказательства?

— Нет, но все-таки…

Он сам не знал, чего хотел. Боже, как он устал!

— Погаси свет, — взмолилась она.

Слабый уличный свет, проникавший сквозь жалюзи, отбрасывал на потолок решетчатую тень. Клетка захлопнулась. Флавьер опустился на край кровати.

— Почему ты мне сразу не сказала всю правду? Чего ты боялась?

В темноте он не видел Мадлен, но догадывался, что она где-то у входа в ванную.

— Отвечай же, чего ты боялась?

Она по-прежнему молчала. Он продолжал:

— Там, в «Уолдорфе», ты меня сразу узнала?

— Да, в первый же день.

— Но тогда почему ты мне сразу не рассказала все, как было? Это же бессмысленно. Ну почему ты вела себя так глупо?

Он молотил кулаком по одеялу, и пружины матраса отзывались на этот стук тихим бряцанием гитары.

— Что за нелепая комедия! Как тебе не стыдно? А письмо? Вместо того чтобы откровенно рассказать мне, что с тобой случилось…

Она села рядом с ним и нащупала в темноте его руку.

— Вот именно, — прошептала она. — Я бы хотела, чтобы ты никогда не знал… Никогда не был уверен.

— Но я знал всегда…

— Выслушай меня, дай мне объяснить… Это так трудно.

Рука у нее пылала. Флавьер не шевелился. С волнением, с тревогой он ждал. Сейчас он узнает тайну.

— Женщина, с которой ты познакомился в Париже, — сказала Мадлен, — та, которую видел в театре с твоим приятелем Жевинем, та, за которой следил, которую вытащил из воды, никогда не умирала. Я никогда не умирала, понимаешь?

Флавьер улыбнулся.

— Ну конечно, — сказал он, — ты никогда не умирала… Ты просто стала Рене, я прекрасно понимаю.

— Нет, милый, нет… Если бы так… Я не стала Рене, я всегда была Рене. Я действительно Рене Суранж. И ты всегда любил меня, Рене Суранж.

— Что?

— Ты никогда не был знаком с Мадлен Жевинь. Это я выдавала себя за нее… Я была сообщницей Жевиня… Прости меня… Если бы ты только знал, что я вынесла…

Флавьер схватил ее за запястье.

— Ты хочешь, чтобы я поверил, что тело там, под колокольней…

— Да, это было тело госпожи Жевинь, которую убил ее муж… На самом деле умерла Мадлен Жевинь, а я никогда не умирала… Вот… это и есть правда.

— Ты лжешь, — сказал Флавьер. — Конечно, Жевиня больше нет. Он не может опровергнуть твои слова, а ты этим пользуешься. Бедняга Жевинь!.. Значит, по-твоему, выходит, ты была его любовницей? И вы на пару все это обстряпали: решили устранить законную жену. Кстати, зачем вам это понадобилось?

— Потому что все имущество принадлежало ей… Мы собирались потом уехать за границу.

— Потрясающе! И чего ради тогда Жевинь попросил меня следить за его женой?

— Ну, успокойся, милый.

— Я спокоен… Я еще никогда не был так спокоен! Ну, отвечай же!

— Чтобы никто его не заподозрил. Ведь у его жены не было причин для самоубийства. Поэтому понадобился свидетель, который мог бы подтвердить, что у госпожи Жевинь были навязчивые идеи, что она вбила себе в голову, что когда-то уже жила на свете и поэтому смерть для нее не имела значения, казалась почти забавой… Нужен был свидетель, заслуживающий доверия, который бы заявил, что присутствовал при самоубийстве… А ты был адвокатом. К тому же он знал тебя с самого детства. Он был уверен, что ты примешь его историю за чистую монету.

— Выходит, он принимал меня за дурака, за чокнутого? Здорово придумано! Значит, в театре «Мариньи» была ты, на кладбище в Пасси тоже ты и на фотографии, которая стояла на столе у Жевиня, когда я приходил к нему на работу?..

— Да.

— Ну и конечно, по-твоему, выходит, что Полины Лажерлак никогда не существовало?

— Она существовала.

— Ах вот как! Значит, все-таки что-то было?

— Да пойми же ты! — застонала она.

— Я понимаю, — заорал он, — я все понимаю! Я отлично понимаю, что ты не знаешь, куда деть Полину Лажерлак! Она не вяжется с твоими сказками.

— Если бы это были сказки! — прошептала она. — Полина Лажерлак действительно была прабабкой Мадлен Жевинь. Как раз это и навело твоего приятеля на мысль, как объяснить самоубийство его жены: навязчивые мысли о чудаковатой прабабке, хождение к ней на могилу, в дом на улице Сен-Пер, где она жила, потом ложная попытка самоубийства в Курбевуа, поскольку Полина бросилась в воду.

— Ложная?

— Ну да, чтобы подготовить… другое самоубийство. Если бы ты не бросился за мной в воду, я бы выбралась сама. Я умею плавать.

Флавьер засунул руки в карманы, чтобы не наброситься на нее с кулаками.

— По-твоему выходит, Жевинь — просто гений, — усмехнулся он. — Значит, он все предусмотрел. И когда в первый день пригласил меня домой, то заранее знал, что я откажусь.

— Но ты ведь и правда отказался. А я запретила тебе звонить на авеню Клебер.

— Замолчи! Ладно, пусть так. Ну а как быть с колокольней? Откуда он знал, что мы туда поедем? Ну да, ты мне скажешь, что машину вела ты… что вы все подготовили заранее, отыскали подходящую деревушку, рассчитали время… ему оставалось только предложить жене загородную прогулку… и он знал, что она наденет… Так вот, я тебе все равно не верю, понятно? Ни за что не поверю… Жевинь не был убийцей.

— Был, — сказала она. — Хотя имелись смягчающие обстоятельства… Он неудачно женился… Мадлен и правда оказалась не совсем нормальной. Он обращался к врачам, но они у нее ничего не нашли…

— Ну конечно! При желании все можно объяснить… И с колокольней все просто… Жевинь уже находился там. Он ждал тебя наверху. До этого он убил жену и изуродовал ей лицо до неузнаваемости. Он знал, что из-за головокружения я не смогу подняться на колокольню… Ты поднимаешься к нему… Кричишь изо всех сил… А он сбрасывает тело вниз. И вы оба сверху видели меня, когда я стоял и смотрел на женщину, лежавшую лицом вниз… женщину с пучком на затылке, с подкрашенными хной волосами… Вот видишь, я тоже могу объяснить все, что угодно! А когда я ушел оттуда, вы вышли в другую дверь.

Флавьер тяжело дышал… Эта история захватила его, все детали головоломки совпадали, укладывались у него в голове в связную картину. Он продолжал вполголоса:

— Я ведь должен был позвать на помощь, предупредить полицию… Жевинь не сомневался, что я так и сделаю… Тем более что всего за несколько дней до этого в Курбевуа… Жевинь знал заранее все, что я мог им сказать… Да только я не стал звать на помощь. У меня духу не хватило лишний раз признать себя трусом. Вот этого-то Жевинь не мог предвидеть… Он предвидел все, только не то, что я буду молчать… А ведь по моей вине уже однажды погиб мой товарищ.

Очевидно, все так и было. Он вспомнил, как пришел в тот день на авеню Клебер, вспомнил бессильную ярость Жевиня, который тоже вынужден был молчать… Его телефонный звонок на следующее утро, последнюю безнадежную попытку: «Ее нашли. Полиция начала расследование». Его ложь: «Нет, лицо почти не пострадало…» Ну конечно! Раз уж у него, у Флавьера, не хватило сил взглянуть на разбитое лицо и эта кошмарная предосторожность оказалась излишней, то лучше скрыть… А потом из-за отсутствия свидетелей полиция забеспокоилась… и докопалась-таки до их семейных неурядиц. Мотив был очевиден: наследство… Алиби у Жевиня быть не могло, раз он находился там, в деревне… И крестьяне показали, что видели мужчину и женщину в машине: наверняка в «тальбо» Жевиня… Все это и привело Жевиня к гибели.

Рене тихонько плакала, уткнувшись в подушку, и Флавьер вдруг осознал, что его силы на исходе, что он только что с открытыми глазами пережил настоящий кошмар… Значит, эта женщина — действительно Рене. Наверное, она жила в одном доме с Жевинем. И там они познакомились… Проявив слабость, она приняла участие в кровавой комедии, а спустя годы усталость и разочарование в жизни толкнули ее в объятия жалкого адвокатишки, любившего ее когда-то… Но нет… Она все это придумала нарочно, чтобы оттолкнуть его от себя, потому что не любила его, никогда не любила, ни тогда, ни…

— Мадлен! — позвал он ее.

Она вытерла глаза, откинула волосы.

— Я не Мадлен, — сказала она.

И тогда, сжав зубы, он обеими руками схватил ее за горло, опрокинул на спину, не давая двинуться.

— Ты лжешь, — сказал он со стоном. — Ты всегда лгала… Неужели ты не видишь, что я люблю тебя и всегда любил… С самого начала… Из-за Полины, из-за кладбища, из-за твоего задумчивого лица… Эта любовь походила на чудесный гобелен: с правой стороны вышита прекрасная легенда, а с левой — не знаю… не хочу знать… Но когда я держал тебя в своих объятиях, чувствуя, что ты будешь единственной женщиной в моей жизни… Мадлен, это и было правой стороной гобелена… А наши прогулки… помнишь? За городом все цвело… Лувр… затерянный край… Мадлен!.. Пожалуйста… Скажи мне правду.

Она больше не двигалась. С огромным трудом Флавьеру удалось разжать пальцы. Весь дрожа, он нащупал выключатель, включил свет. И у него вырвался такой страшный вопль, что перепуганные постояльцы выскочили в коридор.

Флавьер больше не плакал. Он смотрел на кровать. Даже если бы ему не надели наручники, он бы все равно не смог разнять руки. Инспектор дочитывал письмо профессора Баллара своему собрату в Ницце.

— Уведите его, — приказал он.

В номере толпился народ, но было тихо.

— Можно мне ее поцеловать? — спросил Флавьер.

Инспектор пожал плечами. Флавьер подошел ближе. Мертвая женщина на кровати казалась очень худенькой. На лице ее застыло умиротворенное выражение. Флавьер наклонился, коснулся бледного лба губами.

— Я буду ждать, — прошептал он.

Примечания

1

Эзотерическая — предназначенная исключительно для посвященных. (Примеч. перев.)

(обратно)

2

Буало-Нарсежак. «Та, которой не стало».

(обратно)

3

Грифон — порода собак. (Примеч. перев.)

(обратно)

4

Ланды — во Франции местность в прибрежной полосе с каменистой и песчаной почвой и дикой растительностью. (Примеч. ред.)

(обратно)

5

Сделал тот, кому это выгодно (лат.). (Примеч. перев.)

(обратно)

6

Марка пива. (Прим. перев.)

(обратно)

7

Кампо-Формио — итальянский город, где в 1797 году был заключен мир между Францией и Англией, по которому Франция получала Бельгию и Ионические острова. (Прим. ред.)

(обратно)

8

Пневмопочта — транспортировка документов и мелких предметов в капсулах потоком воздуха по трубопроводам. (Прим. ред.)

(обратно)

9

«Минутка» — приспособление, устанавливаемое в подъездах домов в Западной Европе. Основанное на принципе реле времени, срабатывает при отпирании входной двери, включая свет в подъезде на несколько минут, необходимых, чтобы подняться по лестнице и открыть замок двери в квартиру. (Прим. ред.)

(обратно)

10

Каталепсия (греч.) — двигательное расстройство, застывание человека в принятой им или приданной ему позе (так называемая «восковая гибкость»). (Прим. перев.)

(обратно)

11

Шпанская мушка — жук из семейства нарывников. Высушенные шпанские мушки применялись для изготовления нарывных пластырей. (Прим. ред.)

(обратно)

12

Шрифт Брайля — рельефно-точечный шрифт азбуки слепых, разработанный французским тифлопедагогом Луи Брайлем (Здесь и далее примеч. перев.).

(обратно)

13

Мир праху его (лат.).

(обратно)

14

Опять вы! Вы неисправимы! Идите скорее. (ит.).

(обратно)

15

Надо спать. Будьте умником! (ит.).

(обратно)

16

Выходите. (ит.).

(обратно)

17

Раздевайтесь (ит.).

(обратно)

18

Я пришлю к вам дежурного врача (ит.).

(обратно)

19

Позвонить? (ит.).

(обратно)

20

Не разговаривайте больше. Отдыхайте (ит.).

(обратно)

21

Ну что тут у вас случилось? (ит.).

(обратно)

22

Вы уже говорили с переводчиком (ит.).

(обратно)

23

Надо спать. Завтра, когда вы немного успокоитесь, я снова приду (ит.).

(обратно)

24

Да, да… все ваши письма отправлены (ит.).

(обратно)

25

Да, прекрасно! (ит.).

(обратно)

26

Ну, пора спать (ит.).

(обратно)

27

Вариант окончания романа «Лица во тьме». По просьбе директора журнала «Ревю де Де Монд», где этот роман публиковался впервые, в 1953 году, авторы заменили им завершающую главу романа, смягчив слишком мрачное впечатление. Французскому читателю книги этот журнальный вариант практически остался незнаком. На русский язык ранее не переводился. (Примеч. перев.).

(обратно)

28

Пьер Вери (1900–1960) — французский писатель, первый лауреат Гран-при за лучший приключенческий роман года. (Здесь и далее примеч перев.)

(обратно)

29

Кап-Корс — северное окончание острова Корсика. Здесь: вино с виноградников Кап-Корс.

(обратно)

30

Фероньерка — так называли одну из любовниц Франциска I. Об их романе мало что достоверно известно. Буквально это слово означает «торговка скобяными изделиями».

(обратно)

31

Имеется в виду эпизод из «Энеиды» Вергилия, эпической поэмы, повествующей о похождениях Энея, легендарного родоначальника Рима и римлян.

(обратно)

32

В середине I в. до Р. X. Галлия была завоевана войсками Юлия Цезаря. Во Франции до сих пор сохранились многочисленные памятники эпохи римского владычества.

(обратно)

33

Во время Первой мировой войны (1914 г.) на реке Марне, между Парижем и Верденом, англо-французские войска под командованием генерала Ж. Жоффра остановили наступление немецкой армии.

(обратно)

34

Руссо Анри, по прозвищу Таможенник (1844–1910) — французский художник-самоучка, представитель примитивизма.

(обратно)

35

Во время Второй мировой войны немецкие войска вторглись в Бельгию 10.05.40. Уже 28.05 мая Бельгия капитулировала. Франция капитулировала 22.05.40 и была освобождена союзниками к концу 1944 года.

(обратно)

36

Сэр Томас Лоуренс (1769–1830) — английский художник-портретист.

(обратно)

37

«Упорный труд все преодолеет» (лат.) — ставшая крылатой фраза из «Георгик», дидактической «Поэмы о земледелии», Вергилия.

(обратно)

38

Дофине — историческая провинция на юго-востоке Франции. Здесь имеется в виду газета, выходившая после освобождения Франции от оккупации.

(обратно)

39

Тартан — маленькое рыбацкое парусное судно с одной мачтой, распространенное на Средиземном море.

(обратно)

40

Проктор — судебная должность в Древнем Риме.

(обратно)

41

Пастис — анисовый ликер, употребляется как аперитив.

(обратно)

42

Клюзы (морск.) — отверстия в борту судна для пропуска якорной цепи или троса.

(обратно)

43

«Мулен-а-ван» — красное вино, известное своей легкостью, тонким вкусом и букетом.

(обратно)

Оглавление

Жизнь и творчество Буало-Нарсежака

Соавторы друг о друге

Призрачная охота

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

Та, которой не стало

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Эпилог

Лица во тьме

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Журнальный вариант заключительной главы романа «Лица во тьме»[27]

Из царства мертвых

  Часть первая

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

  Часть вторая

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

*** Примечания ***