Коммунистические государства на распутье [Адам Бромке] (fb2) читать онлайн

КОММУНИСТИЧЕСКИЕ ГОСУДАРСТВА НА РАСПУТЬЕ Между Москвой и Пекином Сборник Под редакцией А. Бромке

ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА

Данный сборник статей видных буржуазных идеологов вышел в свет одновременно в Нью-Йорке, Вашингтоне и Лондоне в 1965 году.

Среди авторов книги — директор Института по изучению стран Европы при Колумбийском университете Филип Мосли, сотрудник Комитета оборонных исследований в Оттаве Филип Юрэн, директор Программы регионального изучения СССР в Гарвардском университете Мелвин Кроун, руководитель Программы советских исследований в Карлтонском университете (Канада) Адам Бромке и другие так называемые «специалисты по антикоммунизму».

Главная цель авторов сборника — показать «влияние китайско-советского конфликта на страны коммунистического мира», на их идеологию, внутреннюю и внешнюю политику, на их взаимоотношения.

Составитель и редактор этого сборника профессор Адам Бромке в своей статье «Коммунистические государства и Запад» исключает возможность компромиссного решения китайско-советских разногласий и подчеркивает, что создавшееся ныне положение в международном коммунистическом Движении отразилось на соотношении сил Востока и Запада, «позиция Запада… в политической и идеологической борьбе против Востока усилилась».

Содержащиеся в сборнике материалы являются еще одним ярким свидетельством того, какой огромный вред наноСят раскольнические действия лидеров КПК странам социалистического содружества, мировому коммунистическому и Рабочему движению.

В целях информации издательство «Прогресс» направляет читателям полный перевод книги «Коммунистические государства на распутье. Между Москвой и Пекином».

ПРЕДИСЛОВИЕ

Данная книга возникла из цикла публичных лекций, прочитанных в январе—марте 1964 года на факультете политических наук Карлтонского университета в Оттаве. Восемь глав — это тексты лекций, но значительно переработанные для опубликования в форме книги. Остальные главы написаны специально для этого издания в интересах более полного освещения вопроса.

Главная тема книги—влияние китайско-советского конфликта на коммунистический мир и связанное с этим распространение «полицентризма». Речь идет о периоде с начала 60-х годов, главным образом с момента вспышки открытой советско-китайской дискуссии весной 1960 года, до непоправимого как будто раскола в коммунистических рядах весной 1964 года и до свержения Никиты Хрущева в октябре 1964 года. Но везде, где это необходимо, в текст включен и другой исторический материал. Особое внимание уделено анализу значения рассматриваемых событий для будущего развития различных коммунистических государств.

Ф. Мосли ВВЕДЕНИЕ. ВЛАСТЬ И ИДЕОЛОГИЯ В КОММУНИСТИЧЕСКИХ ГОСУДАРСТВАХ

Недоумение, которое вызывает у людей Запада, издавна привыкших к либеральному и индивидуалистическому образу мышления, доктрина Советского Союза и его действия, заставляет их вновь и вновь задумываться над одним центральным вопросом, хотя сформулировать его можно по-разному. Например, можно спросить: действительно ли руководители Советской России преследуют идеологическую цель или же они используют идеологическую доктрину и лозунги лишь как средство укрепления своей власти внутри страны и за границей? Можно поставить вопрос так: в чем Кремль заинтересован больше — в распространении «мировой революции» или же в расширении своей власти и сферы действия советского «священного писания»? Или иначе: являются ли советские лидеры националистами, использующими интернационалистские доктрины и лозунги в целях укрепления мощи советского государства, или же они по преимуществу интернационалистские доктринеры, использующие материальные и человеческие ресурсы народов Советского Союза, чтобы ускорить достижение провозглашенной ими цели — мирового коммунизма?

Ответы политических теоретиков и практиков на эти вопросы, являющиеся по существу вариантами одного-единст-венного вопроса, зачастую предопределяют их предсказания относительно будущих действий и противодействий коммунистов. Если советский лидер действует в основном как националист, то, по-видимому, он или его преемники в один прекрасный день придут к выводу, что Россия в своей советской форме — это попросту национальное государство среди многих национальных государств и что когда-нибудь международное сообщество государств будет состоять из множества отдельных стран, резко различающихся по идеологии и целям. Тогда было бы логично, чтобы советский режим отказался ют претензии представлять единственно возможную систему будущего, отказался от своей мессианской цели, достижение которой связано с тем или иным (риском и напряженностью, и попытался уладить свои разногласия с другими государствами по принципу «брать и давать» или «жить самому и не мешать жить другим». Если же считать, что честолюбие и эмоции советских лидеров не могут быть удовлетворены в рамках национальных или же меньших, чем всемирные, целей и что они будут менять свою тактику, но не откажутся от своего замысла, то остальной мир должен сделать вывод, что за каждым периодам ограниченного сотрудничества или частичного ослабления напряженности рано или поздно последует новое нарастание революционных и экспансионистских устремлений.

С 1917 года общественное мнение на Западе многократно и старательно искало признаки того, что революционный вулкан затух. Когда в 20-х годах новая экономическая политика привела к частичному восстановлению капитализма в сельском хозяйстве и розничной торговле, а также к большей свободе в области научной и литературной деятельности, западная общественность поспешила предположить, что Россия, подобно Соединенным Штатам эпохи Уоррена Гардинга, возвращается к тому, что на Западе принято называть «нормальным положением». В 30-х годах сталинский призыв к «(построению социализма в одной стране» был многими истолкован как отказ от притязаний коммунизма на весь мир. В годы победоносного союза с Великобританией и Соединенными Штатами многие западные лидеры поверили, что им удастся договориться со Сталиным о прочном послевоенном урегулировании.

Сегодня многие западные комментаторы утверждают, что советская политика последних лет (по крайней мере после авантюристической советской акции в кубинском кризисе 1962 года) могла развиваться только по одному пути: по пути ослабления напряженности, разрешения «унаследованных» конфликтов и, возможно, примирения с нынешним положением дел в мире. По их мнению, советская политика наконец-то пошла дорогой ограниченных целей и ограниченного риска, а посему, мол, с течением времени конфликт между Востоком и Западом станет таким же анахронизмом, как война между Алой и Белой розами.

Когда современные поборники марксизма-ленинизма видят, какие перемены произошли с 1939 года в идеологической географии земного шара, то они находят в них немало обоснований для своей политической и идеологической дерзости. Советский Союз вышел из почти гибельных испытаний второй мировой войны, не изменив своих границ на юге и востоке, по существенно расширив свои территориальные владения па западе и с (внушительным количеством зависящих от пего коммунистических режимов за пределами его западных границ. Вскоре после этого, в итоге продолжительной гражданской войны, под коммунистическим контролем оказался весь континентальный Китай, окаймленный с флангов коммунистическими режимами в Северной Корее и Северном Вьетнаме. В ряде крупных стран, в том числе во Франции и Италии, в Индии и Индонезии, коммунистические партии либо сохранили свою прежнюю силу, либо обрели новое могущество. В полном соответствии о классическим ленинским слиянием «теории» и «практики» плоды этой практики были обильны. И каковы бы ни были политические или доктринерские распри, разделяющие ныне коммунистических руководителей, все они не устают твердить своим последователям, что «теперь одна треть человечества живет при социализме».

Куда менее удовлетворительно обстоят дела с теорией марксизма. Передовые индустриальные страны просто-напросто не пошли по пути, предначертанному Карлом Марксом еще сто с лишним лет назад. Вместо неизбежной концентрации богатства и нищеты на общественных полюсах в передовых странах наблюдается распространение жизненного уровня средних классов на все более широкие слои населения. Классовая борьба должна быть единственной движущей силой истории, а на самом деле классы и соперничающие группы обычно расходятся по вопросам вроде «побольше бы этого» или «поменьше бы того». Вместо отвержения «широкими массами» «диктатуры буржуазии» мы видим, что институты и практика представительной западной демократии одобряются и являются предметом подражания более, чем когда бы то ни было, и даже традиционные лозунги о «свободе» и «демократии» узурпируются теми, кто отрицает их или подавляет попытки их осуществления. А национализм, который Маркс разоблачал как орудие буржуазии в эксплуатации рабочих, остается сильным эмоциональным фактором в коммунистических странах и при ссорах между коммунистическими государствами.

Марксистам было нелегко объяснить, почему коммунизм победил впервые именно в России. Однако но многим причинам— надолго сохранившийся антагонизм между помещиками и крестьянами, неравномерное распространение капиталистических предприятий, неспособность или нежелание буржуазии полностью перекроить русское общество и политику—марксистский образ мысли оказал сильное влияние на воинствующее крыло русской интеллигенции. А с победой большевизма революционное напряжение, постепенно спадавшее в рядах так называемых марксистских партий Западной Европы, оживилось с необычайной силой и сконцентрировалось в ленинском варианте. Вместо того чтобы дожидаться, пока пролетарская революция произойдет сначала в более старых капиталистических странах, Ленин признал к захвату власти в «самом слабом звене империализма», в России. Вместо пренебрежения революционным потенциалом крестьянства он привлек на свою сторону самые недовольные, истосковавшиеся по земле сельские классы. Вместо того чтобы рассматривать угнетенные народы колоний как фактор пассивный, не играющий заметной роли в общем балансе политических сил, Ленин активно стремился завербовать их в союзники нового, советского государства.

Чтобы заставить историю двигаться в избранном им направлении, Ленин сделал упор на централизованную власть, осуществляемую дисциплинированной и идейно монолитной партией, которая сама себя назначила агентом мировой революции. Наконец, отрицая, что советская революция была специфически русским явлением, и [провозгласив ее как первую стадию общемировых преобразований, Ленин и его преемники дали выход скрытому русскому мессианизму. Россия, самая отсталая из главных европейских стран, внезапно была облечена Лениным всемирной миссией, предписанной марксистско-ленинской идеологией,—принести человечеству спасение независимо от того, понравится ли ему эта перспектива.

Идеология и практика современного коммунизма в большой степени определяются тем фактом, что впервые коммунистическая партия пришла к власти именно в России. Преобладающие в численном и культурном отношении как национальный элемент советской жизни миллионы русских — будь то активные деятели, люди, сопротивлявшиеся режиму, или пассивные граждане — бесчисленными способами помогали оформлению советской системы. Конечно, ни один народ не является однородным в своих традициях, психологическом облике, действиях и реакциях. Однако ни одна политическая власть и ни одна идеологическая программа не могут функционировать без влияния на широкие массы народа и без их поддержки.

У русских, особенно среди интеллигенции, было много традиций, не совместимых с тоталитарной диктатурой. Новые правители учли это и взялись за формирование новой интеллигенции, лояльной по отношению к правящей партии, и за ликвидацию влияния немногочисленного просвещенного класса (унаследованного от довоенного периода) с его духовным Разнообразием и моральной горячностью. Советскому режиму удалось осуществить эти преобразования, и к началу 30-х годов в стране осталась огромная недифференцированная масса, поставленная под контроль сильно централизованного, Действующего скрытно и жестокого правящего аппарата.

Когда «дрожжи» дореволюционной интеллигенции были выведены из политического организма страны, народ, как правило, стал обращаться к более простым и старым концепциям природы «правления» или «власти». Вековечная привычка жить под огромной, произвольной и непознаваемой «властью» возродилась с полной силой. «Маленький люд» вновь принялся за изучение таинственных признаков и примет «власти», робко надеясь, что ему удастся распознать ее намерения. Народ не верил в свою способность влиять на эту власть, но испытывал потребность отождествить ее с какой-то личностью. Так, Сталин, сам по себе в высшей степени неподходящий кандидат для этой роли, превратился во всемогущего, всевидящего полубога, чьи суровые, а порой жестокие и произвольные действия должны были каким-то образом восприниматься массами как часть непостижимого, но необходимого плана достижения высшего блага не для людей, а для человека. Даже и сегодня советские коммунисты рассказывают, как глубоко они «верили» в Сталина и как трудно было им признаться самим себе, что этот «всеведущий учитель» оказался не столь уж мудрым. Русские по традиции (т. е. по их традиционному, незападному образу мышления) надеялись, что «власть» будет действовать им на благо, но они не верили, что смогут контролировать ее, разве что экстравагантными взрывами лояльности и преданности, которые впоследствии, возможно, будут вознапраждены благожелательностью правителей.

По традициям русской культуры «власть», как принято считать, подразумевает право решать все, определять, что должен делать трудовой народ, пде он должен жить и о чем думать. Вот почему русским часто трудно понять какофонию мнений в западных странах. Так было в прошлом, так обстоит дело и сейчас. Если какая-то газета, какая-то радиостанция или какой-то комментатор выражает мнение, противоположное мнению президента Соединенных Штатов, то это, как они охотно верят, должно быть частью какого-либо коварного заговора, ибо истинная «власть» не потерпит разногласий или отклонения от «истины», защитником которой она является. И точно так же, поскольку роль истории, в коммунистическом смысле слова, сводится к доказательству правильности нынешней политики правителя, то вполне естественно и необходимо почти непрерывно перекраивать ткань истории в назидание народу и с целью поощрения его к участию в борьбе света против тьмы. Обычные исторические факты неизбежно становятся «первыми жертвами» этого абсолютно утилитарного взгляда на историографию, низведенную до уровня нравоучительной пьесы.

Чувство бессилия, с которым индивид ожидает очередных действий «властей», усугубляется секретностью, с которой правители подготавливают и осуществляют свои решения. Важные законы и политические акты, даже те, что способствуют благополучию рядового гражданина, часто остаются необъявленными и неопубликованными. Одним из последствий этого, нередко идущим вразрез с непосредственными целями руководства, является возникновение слухов как средства угадывания того, что «они» намерены делать.

Некоторые из все тех же русских традиционных привычек в большой мере помотали советским лидерам достигать своих идеологических целей в отношениях с внешним миром. Незнание народом того, что его правители могут сделать завтра, легко переходит в недоверие к политике других стран. Страх перед неведомым зарубежным миром, естественно, усиливался тяжелыми воспоминаниями об иностранных вторжениях, в связи с чем было нетрудно убедить народ, что советская политика преследует только оборонительные цели и что единственная опасность, угрожающая его скудному благополучию, возникает из-за злокозненности идеологически чуждых систем. Так, сеть западных союзов и баз многими расценивается как агрессивная угроза уничтожения, а не как реакция на советские завоевания, давление и угрозы. С логикой народа шахматистов русские рассматривают отказ от установления торговых отношений или нежелание признать коммунистический Китай как доказательство тщательно разработанного и угрожающего заговора, направленного на уничтожение их родины. Советская внутренняя и внешняя политика находится под сильным влиянием этого глубоко укоренившегося элемента подозрительности; вместе с тем она использует его внутри страны для оправдания всех своих действий, какими бы агрессивными и угрожающими они ни казались людям, живущим за ее пределами.

После смерти Сталина в советской жизни произошло много важных перемен, и почти все перемены следует приветствовать. Существенно улучшено снабжение товарами широкого потребления, предметами хозяйственного обихода, населению предоставляется много нового жилья. Теперь народ располагает множеством конкретных доказательств того, что нынешнее руководство действительно хочет дать ему и «гуляш» и Много других хороших вещей, приятных и полезных. Правда, пе все гладко. Продовольствие по-прежнему однообразно, дорого, а в снабжении порой—например, в зимние месяцы 1962 и 1963 годов — бывают перебои. Увеличению количества потребительских товаров не соответствовали успехи в создании Разнообразного ассортимента, выпуска более привлекательных и качественных изделий. Однако «многострадальный» Русский народ, который еще недавно и хвалили и стыдили за его долготерпение, ныне проникся новой верой в добрые намерения своих правителей.

Не так уж существенно, что многие вполне определенные обещания достигнуть «американского уровня жизни», записанные в Программе КПСС, принятой в октябре 1961 года, возможно, никогда не будут выполнены. То, что народ получит завтра, он будет сравнивать с тем, чего ему не хватало вчера. Одна из великих заслуг Хрущева состояла в том, что в отличие от Сталина он признал необходимость для советской системы пойти навстречу революции возрастающих надежд своего собственного народа. При Хрущеве советское руководство признало, что крупная индустриальная страна — вторая в мире — нуждается в охотно исполняемой работе и активной инициативе огромного числа новых хозяйственников и специалистов. Эта -новая интеллигенция в свою очередь, как бы ни был велик ее несомненный патриотизм и верность доктрине, также нуждается в больших -материальных поощрениях и более разнообразном жизненном уровне; лишь тогда она будет способствовать более эффективной работе этой сложной системы и, таким образом, поможет стране и режиму пожинать плоды огромных усилий и -бесчисленных жертв. В общем и целом, несмотря на немалое недовольство нехваткой и низким качеством продовольствия, потребительских товаров и жилья, быстро растущий средний класс директоров, техников, чиновников и квалифицированных рабочих твердо поверил, что хрущевское руководство действительно намерено обратить значительную долю растущей национальной продукции на подъем жизненного уровня по крайней мере наиболее квалифицированных и продуктивных слоев населения.

Параллельный, хотя и более туманный, переход от принуждения к поощрению предвещает дискуссия, широко распространившаяся и продолжающаяся со времени партийного съезда в 1961 году. Она касается характера эволюции от «диктатуры пролетариата» к «общенародному государству» будущего. Здесь речь идет главным образом о постепенном переходе материально-бытовых воспитательных и иных повседневных функций из-под непосредственного контроля государства в ведение «добровольных обществ». Начало этому положено в ряде городов, где созданы общества родителей и учителей, ставящие своей целью активизировать роль отцов и матерей в улучшении работы и жизни школ. Точно так же районным и городским Советам рекомендуется организовать группы добровольных инспекторов, часто из пенсионеров, которых становится все больше. Эти инспекторы проверяют состояние жилищ, работу учебных заведений, торговой сети, санитарной и других служб.

Приведут ли эти усилия к улучшению деятельности косного и бездушного бюрократического аппарата, пока неясно. Но они важны в психологическом отношении, ибо дают зня-чительному количеству образованных граждан ощущение участия £ улучшении жизни народа. Таким образом, предлагаемые изменения призваны способствовать частичному «отмиранию» государственного аппарата. Нет, однако, никаких признаков «отмирания» всемогущей и «всенаправляющей» коммунистической лартии. По-видимому, она будет действовать более гибко и прямо через «организации граждан», а не посредством жесткого и формального контроля бюрократического аппарата.

Перемены поелесталинекого периода проявились более глубоко в области государственной безопасности. Здесь отмечаются улучшения. Функции следствия, обвинения, судопроизводства и наказания, которые долгое время были сосредоточены в руках политической полиции, теперь в значительной степени распределены. Люди стали меньше бояться произвольных арестов и наказаний, хотя советский режим сохранил и время от времени осуществляет свои широкие полномочия в смысле репрессирования инакомыслящих и критиков, преступающих установленные пределы. Так или иначе атмосфера всеобщего страха заметно изменилась по сравнению с тем, что было в последние годы жизни Сталина. Некоторые официальные лица и комментаторы порой открыто высказывают сожаление и тревогу по поводу того, что граждане уже не боятся распространять критические анекдоты и слухи, враждебные режиму.

Осуществленные при Хрущеве перемены привели также и к увеличению разнообразия тем в литературе и кино, к более реалистической их трактовке. Эти послабления — их нельзя (назвать свободой в подлинном смысле слова — служат в значительной степени укреплению престижа и популярности Новой атмосферы. Подчеркиваются жестокости периода «культа личности», которым противопоставляются более гуманные и рациональные методы хрущевского правления. Несколько месяцев в «аппарате» обсуждался вопрос, печатать ли произведение Солженицына «Один день Ивана Денисовича» и тем самым наконец проинформировать народ о страшной действительности широко разветвленной системы лагерей принудительного труда. Книга была издана после личного вмешательства Хрущева.

Трудности, испытываемые новыми руководителями в деле разграничения того, что выгодно для их политики и поэтому может быть разрешено, и иных действий и проявлений, выходящих за допустимые рамки, видны на примере колебаний в отношениях Евтушенко с высшими деятелями партии. Его полное горечи стихотворение «Наследники Сталина» по личному указанию Хрущева в октябре 1962 года было опубликовано в «Правде», получив таким образом высшее признание. Через какие-нибудь несколько недель Евтушенко напечатал свою «Биографию преждевременно созревшего человека» в Париже, не представив ее на обычный просмотр партийным инстанциям. Это было достаточно серьезным нарушением дисциплины. Но кроме того, хотя этот рассказ о своей жизни был проникнут духом советского патриотизма, он утверждал личное и всеобщее человеческое право выносить моральные оценки в противоположность партийной монополии определения «истины».

Реакция Хрущева была, несомненно, усилена литературными соперниками Евтушенко, а также опасениями людей, которые некогда мирились с контролем сталинокого периода или даже одобряли этот контроль и теперь получили возможность оправдать свои подозрения и критику по адресу нового поколения. Так или иначе, но реакция Хрущева была мгновенной и свирепой. Некоторое время казалось, что будет восстановлен сталинский обычай «исключать» из литературы и «из жизни» критиков и несогласных. Евтушенко отправился на некий срок в родной сибирский городок для «творческого общения с массами», а затем возобновил печатание стихотворений, правда уже несколько более мягкого характера.

Между тем продолжается «перетягивание на канате». С одной стороны—те, кто хочет, чтобы литература и кино «говорили» непосредственно с народом, с другой—те, кто боится, как бы режим не пострадал от слишком откровенного и неприукрашеиного изображения советской жизни и ее проблем. Ни одна из спорящих сторон не посягнула на основную посылку—право и обязанность партии руководить искусством и литературой в соответствии с собственным пониманием того, что лучше всего для народа. Вопрос лишь в том, насколько жестко или гибко надо пользоваться этим правом.

Все эти перемены, упоминаемые здесь вскользь, можно только приветствовать, ибо они приносят удовлетворение и дают заряд новой энергии многим слоям советского народа, десятилетиями переносившим исключительные трудности и страдания. Но нет — и пока еще нельзя дать — ответа на вопрос, является ли это ослабление напряжения в советской системе, а также напряжения в отношениях между властью и народом началом какой-то непрерывной липши, неминуемо ведущей к более счастливому будущему, или же все это будет время от времени прерываться столкновениями между народом, стремящимся к лучшей и более спокойной жизни, и коммунистическим руководством, полным решимости навязывать ему новые преобразования. Равным образом остается открытым вопрос, окажет ли внутренняя эволюция советской системы непосредственное влияние на роль Кремля в международной политике.

В одном отношении постепенная внутренняя «гуманизация» советского режима оказывает важное, хотя и не вполне отчетливое влияние на отношение к нему неприсоединивших-ся стран, поскольку постоянное, пусть и неравномерное улучшение условий жизни в Советском Союзе понемногу усиливает привлекательность образа этой страны в глазах лидеров и интеллигенции развивающихся стран. Наблюдая непрерывный подъем жизненного уровня, все большую уверенность в личной безопасности и расширение все еще ограниченной свободы духовного и литературного самовыражения, они скорее, чем в прошлом, смогут не обращать внимания на сохранение монопольной власти партии и все меньше будут замечать контраст между привлекательным разнообразием западной культуры и монотонностью советской жизни. В свое время перемены, внесенные Хрущевым, приведут к тому, что бедные, но честолюбивые страны станут смотреть на советские институты и программы как на образец. Это влияние окажется еще более сильным, если советское руководство будет по-прежнему поддерживать в Азии и Африке не только страны, ориентирующиеся на коммунизм, но и некоммунистические, а в отдельных случаях даже и антикоммунистические режимы, которые оно теперь называет «национальными демократиями».

Однако любое подобное усиление советского влияния за границей представляется второстепенным в сравнении с действием главных средств советской политики: ядерной мощи, политической и экономической поддержки развивающихся стран и коммунистического образца политической власти.

Даже если Советская Россия решит уделять больше внимания улучшению жизни своего народа, она все же останется одной из двух главных ядерных держав. Как это часто подтверждал Хрущев, она будет настаивать на своем праве голоса при урегулировании любых новых конфликтов в мире. Нетрудно забыть, что нынешняя ограниченная разрядка в советской политике началась только с кубинского «ракетного Кризиса» в октябре 1962 года, и нет никаких гарантий того, что Кремль откажется от новых попыток, быть может в арабском мире или в Африке, использовать советский ядериын арсенал в целях резкого изменения существующего равновесия сил.

В период между запуском первых спутников и межконтинентальных ракет в 1957 году и кубинским кризисом 1962 года Хрущев, судя по всему, пытался тем или иным способом «нажиться» па имевшемся у него, по его словам, стратегическом преимуществе. В период «мучительных переоценок», последовавших за первым, так сказать лобовым, ядерным столкновением, Хрущев склонился к более трезвой оценке Теперешнего стратегического равновесия сил и к временному, более реалистическому взгляду на политическую решимость Америки и Запада вообще. Но надолго ли?

Пересмотр Кремлем своей оценки соотношения сил имел важные последствия для его политики внутри группировки коммунистических государств и в остальном мире. Одним из первых последствий было углубление конфликта с коммунистическим Китаем и усиление сил раскола внутри все более расшатывающейся и плюралистской группировки коммунистических государств. Руководство коммунистического Китая отвергает пересмотренную Кремлем оценку ядерного равновесия и настаивает на том, что Хрущев должен был довести кубинскую ракетную авантюру до решительной схватки. Раз он не сделал этого, говорят в Пекине, он стал «сообщником империалистов», показал себя «сторонником статус-кво» и «изменником делу революции».

Не сделав разумного вывода о том, что даже наличие очень большой ядерно-ракетной мощи не может гарантировать ни революционную экспансию, ни даже национальную безопасность, Пекин стал с удвоенной яростью нападать на Хрущева за то, что в 1959 году он решил отказаться от программы, принятой им в 1957 году,-—программы помощи Китаю в его честолюбивых намерениях стать самостоятельной ядерной державой. Таким образом, как это уже неоднократно случалось, проблемы идеологии и власти полностью смешались, а решение Кремля сохранить свою ядерную монополию в группировке коммунистических государств подлило масла в огонь его политического соперничества с Пекином.

Ожесточенный спор по поводу стратегии и использования силы, чтобы заставить империализм «откатиться назад», повышает драматичность и других политических и идеологических конфликтов между Москвой и Пекином. Москва высмеивает пекинский «большой скачок вперед» 1958 года и издевается над его попыткой пойти прямо ,к «коммунизму» с помощью одних лишь декретов и без предварительного создания необходимых «объективных условий». Пекин нападал на Хрущева за то, что тот якобы благоприятствует «буржуазному перерождению» советской системы. Москва атакует Мао Цзэ-дуна за попытки исключить Россию из круга «афро-азиатских» народов и за претензию монопольно руководить революцией в развивающихся странах. Пекин обвиняет Москву в стремлении восстановить монополистический контроль над всеми коммунистическими режимами и партиями. Переплетение властолюбивых тенденций с идеологическими притязаниями ясно показывает примат борьбы за власть над идеологией.

Непосредственное столкновение между двумя главными коммунистическими государствами повлекло за собой далеко идущие последствия для каждого из них. Хрущев весьма чувствительно реагировал на китайские обвинения по поводу советской гегемонии и после 1957 года неоднократно разоблачал сталинское требование идеологического суверенитета Кремля в международном коммунизме. В то же время он высказывал надежду Кремля восстановить свое главенство при добровольной поддержке большинства коммунистических партий, даже ценой исключения Пекина из рядов ортодоксов. Эти его притязания временами наталкивались на опасения более слабых партий—например, польской и итальянской,— что международное совещание, организованное Москвой, действительно приведет к восстановлению этой гегемонии и тем самым значительно сузит только что обретенную ими свободу маневра в национальном и международном плане.

Нарастающий темп и накал китайско-советского спора усилил среди восточноевропейских сателлитов тенденцию к той или иной степени автономии. Эта тенденция утверждалась и все больше росла со времени польских и венгерских событий в октябре 1956 года. Хрущев убедился, что менее рискованно признать в какой-то мере «национальные пути» к социализму, нежели запрещать все, пользуясь сталинскими методами господства. На этом примере мы снова видим, как идеологические доктрины постепенно приспосабливались к новой политической действительности.

Последнее, третье по счету примирение Москвы с Союзом коммунистов Югославии, явившееся вызовом китайским коммунистам, нападающим на Тито за «ревизионизм» и «буржуазное перерождение», позволило Белграду расширить свои связи и усилить влияние на некоторых сателлитов, в частности на Румынию. Не в пример первому и довольно бесплодному примирению 1955 года новое, более полное сближение привело к частичному .одобрению Кремлем «особого пути» Югославии к социализму. Этот новый шаг придал смелости Некоторым лидерам стран-сателлитов в их стремлении найти такие методы правления, которые обеспечили бы им более Широкую народную поддержку.

Возрождение духа национальной автономии в странах-сателлитах выявило резкие различия в положении отдельных партий. Чехословацкая партия, долго пытавшаяся игнорировать призывы Москвы к десталинизации, боялась ослабить свой контроль в области литературы и духовной жизни вообще. Ее руководители сознавали, насколько глубоки в народе традиции личной и политической свободы, и опасались оживления этих традиций. С другой стороны, коммунисты Словакии, многие из которых в 1943 и 1944 годах упорно боролись За освобождение своей страны от нацистского господства, оказались смелее своих товарищей по партии на чешских землях, где партия получила власть в виде «подарка» от Красной Армии.

В Польше, где с 1956 года Гомулку беспокоит вспышка прозападных литературных и художественных симпатий, партийный контроль стал в последние годы намного более жестким. Румынская партия, долго считавшаяся рабским исполнителем любой прихоти Москвы, начала отстаивать свои экономические притязания вопреки увещеваниям Москвы и СЭВа ставить интересы блока выше программ национального развития. Kpoме того, она приступила к активному расширению своих связей с Западом и Китаем и к осторожному воскрешению западных элементов в своей культурной жизни.

Режим Кадара в Венгрии, хотя многие продолжают считать его символом подчиненности гегемонии Москвы, пытается устранить недовольство народа путем создания лучших условий жизни и разрешив более широкие личные и духовные контакты с Западом. Только Восточная Германия осталась явно сталинистской в своих методах правления. Ульбрихт хорошо понимает, что, покуда его режим существует бок о бок с полными экономической и духовной силы Западной Германией и Западным Берлином, попытка последовать польскому или даже венгерскому образцам может оказаться для него роковой.

Растущие разногласия со столь тихими в прежние времена сталинскими сатрапиями в Восточной Европе не являются политическим вызовом политике Кремля. Но они подчеркивают новую политическую необходимость, состоящую в том, что Москва вынуждена примириться с рядом довольно плохо сформулированных и расплывчатых идеологических вариаций, заменивших старые четкие догмы. Эти разногласия ежедневно дают новые доказательства неспособности Кремля выдвинуть единый образец коммунистической доктрины, кроме как.в общих и неточных формулировках.

До сих пор руководству Коммунистической партии Советского Союза удавалось как-то договариваться с силами политического полицентризма, растущими даже в промосковски настроенном большинстве иностранных коммунистических режимов и партий. Однако оно не смогло выработать теоретического обоснования этого идеологического полицентризма и, вероятно, крайне не хочет этого. Здесь мы снова видим, что коммунистическая идеология ковыляет далеко позади политической практики.

Сталинская схема была простой и четкой, даже примитивной. Ее движущей силой была монополия партии — практически всемогущего и всеведущего лидера — как в решении всех политических вопросов, так и в определении священных норм идеологии. Кремль, подчиненный единой воле, настаивал на выполнении его требований как своим собственным народом, так и, насколько это было возможно, всеми остальными коммунистическими режимами и партиями. Временами политика Кремля была неясной и зачастую даже противоречивой, но при господстве Сталина существование единого центра политической воли и идеологической ортодоксальности считалось бесспорным.

Сталинистский нажим на национальную волю и выдержку был слишком велик, чтобы действовать вечно. Он создавал и маскировал страх, апатию, увертки, неэффективность. Хрущевская реакция на изменившиеся внутренние нужды советской системы свелась главным образом к попыткам повысить активность выросших теперь кадров интеллигенции и администраторов для построения более действенной и удовлетворительной схемы. С этой целью Хрущев существенно расширил границы дозволенной инициативы и критики. Он на ощупь искал путь к восстановлению двухсторонних контактов между правителями и верхними и средними .слоями советского народа, в чьем сотрудничестве он нуждался, чтобы Двинуть советскую систему вперед, к стадии «коммунизма».

Хрущев хорошо знал свой народ и верил, что коммунистическая обработка людей на протяжении жизни почти двух поколений сделает возможным достижение на новой основе единодушия относительно целей между правящей партией и теми, кем она управляет. Но для того, чтобы это единодушие оказалось действенным, Хрущев подчеркивал недопустимость такой нелепости, как «сосуществование идеологий», недопустимость ослабления идеологического догматизма, к которому приучили «активистов» советского общества и на который они реагировали, как собаки Павлова. Он настаивал на том, чтобы коммунистическое руководство продолжало и впредь формировать мышление и характер поведения советского общества посредством активной и монопольной обработки человеческих мозгов.

В настоящее время невозможно ответить, действительно "Ни эта странная хрущевская смесь большей гибкости в практической политике с абсолютной жесткостью в догме сможет определить облик будущего советского общества. Призвав себе на помощь подлинный, хотя и ограниченный дух инициативы и критики, Хрущев, быть может, выпустил из сталинистской бутылки могучего джина. Может ли свобода мышления вечно развиваться в тех узких рамках, которые Хрущев определил ей для достижения своих целей? Не исключено, что может, по крайней мере до тех пор, покуда не созреют одно два новых поколения и не возьмут на себя ответственность за определение дальнейшего пути развития.

Некоторые особенности советского мышления помогают Этой хрущевской «смеси» быть сегодня эффективной. Прежде всего — несколько поколений советских активистов тщательно вымуштрованы в духе принципов марксизма-ленинизма. Советский режим находится у власти свыше сорока пяти лет, и это означает, что все люди моложе шестидесяти лет прожили свою сознательную жизнь главным образом под давлением всеопределяющего и всепроникающего набора догм. Результаты этого видны хотя бы в однообразии, которое можно обнаружить в разговорах с большинством советских людей.

Методы, с помощью которых партия отбирает наиболее умных и многообещающих представителей каждого нового поколения с целью их назначения на высокие и ответственные посты, разработаны так, чтобы на каждой стадии продвижения не было викаких сомнений в их полной «индоктриниро-ванности» и лояльности целям лидеров. Правда, критика, слухи, острые анекдоты и запрещенная информация играют известную роль в повседневной жизни, но это нельзя считать важным политическим фактором. Для того чтобы добиться неплохих успехов на службе и достаточного вознаграждения, каждый советский активист должен обладать хорошей профессионально-технической квалификацией и быть бесспорно лояльным в отношении партии и ее целей. Партийный контроль в подборе и продвижении кадров во всех областях системы — промышленности, тайной полиции, вооруженных силах, просвещении и в самом партийном аппарате — рассчитан на обеспечение максимального идеологического конформизма. В целом здесь все обстоит вполне благополучно. В советской жизни дорога несогласия ведет вниз, и если теперь уже не к физическому уничтожению, то, во всяком случае, к переводу на незначительную малооплачиваемую работу.

Второй фактор, стабилизирующий новую систему правления,—это растущий советский оптимизм относительно будущих достижений системы и улучшившейся перспективы на достижение сравнительно высокого уровня благосостояния. Кроме того, на советский народ производят глубокое впечатление «первые места» советской науки и техники, спутники и ракеты, космонавты и сверхмощные ядерные боеголовки. На него производит впечатление активная политика Хрущева на нескольких континентах, хотя кое-кто и горюет по поводу расходования скудных советских ресурсов на нужды таких дальних стран, как Индия и Индонезия, Египет и Куба. Но даже ворчуны и те признают резкий контраст между суровым Сталиным, запершимся в Кремле, и деятельным, кипучим Хрущевым, кого так восторженно приветствуют в дальних странах, которых им никогда не увидеть.

Немногие советские граждане задумываются над опасностями, которыми чревата активная международная политика Кремля. В своем большинстве они воспринимают каждую демонстрацию советского могущества и престижа с чувством гордости и даже шовинизма. Этот фактор усиливается непре-сданными заверениями Кремля, что Россия, так сильно пострадавшая в прошлых войнах, теперь настолько сильна, что может бросить вызов самой могущественной стране в мире и способна, о чем часто напоминают народу, «гарантировать сохранение мира». Скромный .достаток внутри страны в сочетании с невиданным военным и политическим престижем за границей является могучим стимулом пламенного патриотизма, оптимизма и лояльности.

Рядовые люди в советском обществе верят, что Хрущев хотел повысить роль Советского Союза в международных делах и вместе с тем избежать настоящей войны. Правда, эта народная вера в его проницательность несколько ослабла после октября 1962 года, когда многие советские люди поняли авантюрный и рискованный характер его кубинской «ракетной игры». Однако к тому времени, когда главные факты стали ясны хотя бы тем советским гражданам, которые умеют читать газеты между строк и поэтому лучше информированы, кризис уже миновал. Таким образом, каковы бы ни были остаточные опасения, возникшие задним числом в связи спопыткой Кремля выдвинуть свою стратегическую мощь в западное полушарие, они были в большой степени нейтрализованы чувством глубокого облегчения, когда стало ясно, что Хрущев предпочел уйти с чрезмерно уязвимого плацдарма, нежели пойти на риск ядерной войны. Мало кто из советских людей хотя бы мысленно поставил острый вопрос: если вывоз советских ракет с Кубы был таким большим «вкладом в дело мирного сосуществования», то каким же вкладом в это дело была их доставка туда?

Разрядка, последовавшая за «почти катастрофой» в октябре 1962 года, к сожалению, оказалась поверхностной. Не было никакого прогресса в решении главных вопросов: Куба, Берлин, национальное самоопределение в Восточной Европе, Действенный контроль над вооружениями с мерами инспекции. Однако даже частичные шаги в направлении разрядки, пред принятые после этого кризиса, следует считать полезными, если они хотя бы немного убедили советских руководителей в том, что подлинное и длительное сосуществование на основе статус-кво представляет собой нужную и желательную политику как для них, так и для Запада. В условиях постоянной Угрозы ядерной войны длительный период ослабления напряженности и более свободного общения, пожалуй, несколько помешает Кремлю при очередном зигзаге его политики вызвать страх и подозрения своего народа с целью добиться от него поддержки новых авантюр.

Кремль проводит четкую грань между «мирным сосуществованием» различных социально-экономических систем, за ко торые он неустанно ратует, и «сосуществованием идеологий», которое он отвергает, считая его смертным грехом для любо го марксиста-ленинца. Трудно понять, как человек, мыслящий Историческими категориями, — будь то марксист или немарксист — может провести резкую правь между институтами и политикой общества и идеологическими принципами и нравственными ценностями, определяющими существование этого общества и его действия. Практически Кремль хочет, чтобы остальной мир принимал за чистую монету его заявление, будто он ведет в отношении чужих и враждебных ему систем политику «живи и давай жить другим». Но в то же время, стремясь использовать в своих интересах стихийные или подготовленные возможности экспансии коммунистической системы, он хочет защитить умы и чувства своих подвластных, а также своих последователей за рубежом от какого бы то ни было влияния некоммунистических идей и ценностей, чтобы укрепить их волю и их ряды для нового движения вперед к мессианским и общемировым целям коммунизма.

Могут ли преемники Хрущева неопределенно долго сохранять этот воображаемый барьер между теорией и практическими действиями, между политикой и идеологией? Не случится ли так, что длительное сосуществование постепенно подточит волю коммунистов к мировому господству?

Хрущеву было нетрудно принять соответствующее решение. Он был правителем «идеократии». Он и его партия правили в силу того, что якобы только они правильно понимают историю, прошлую и будущую, правильно ее истолковывают и действуют в соответствии с историческими законами. Если бы он ослабил эту претензию или отказался от нее, то как он мог бы узаконить свою абсолютную власть? Допустить возможность неопределенно долгого сосуществования с соперничающими с коммунизмом идеологиями означало бы подорвать свое право руководить Советским Союзом и свои притязания на то, чтобы «вести» все остальные коммунистические режимы и партии к предопределенной цели. Именно такая высокомерная идеологическая позиция позволила Хрущеву, как до него и Сталину, рассматривать все другие политические системы как незаконнорожденные и временные, как отвратительные препятствия на пути к торжеству единственно истинной и вечной веры.

Если бы коммунисты считали ленинскую догму полезной и, быть может, истинной, однако не абсолютно обязательной и непогрешимой, то как же тогда советские правители могли бы оправдать море страданий и сокрушительные удары кувалдой, с помощью которой они формировали общество, соответствующее императивам этой идеологии? Мысль об относительной истинности или относительной непогрешимости слишком мучительна для коммунистов, чтобы они могли легко смириться с ней. И если бы советские коммунисты согласились с подобной идеей, то тем самым они сделали бы первый шаг в сторону преобразования их нынешней системы в совершенно иную, основанную на каком-то ином принципе узаконения власти.

iB представлении коммунистических лидеров власть и идеология тесно переплетены между собой и оказывают одна на другую сложное и многообразное влияние. Иногда идеология намного опережает основу власти, как это было в ранние годы советского режима; в другие времена теория отстает от практики, как, например, сейчас, когда Кремлю так трудно найти общий язык с силами полицентризма. Однако во все времена коммунистическое руководство черпало огромную политическую силу из своего тезиса о владении единственно правильной за всю человеческую историю идеологией. Сегодня эта претензия выхолощена внутренними конфликтами и противоречиями, конфликтами с другими коммунистическими государствами и неясностью в вопросе о том, какая политика по отношению к некоммунистическим странам самая надежная и выгодная.

Быть может, наступит день, когда коммунисты утратят высокомерную уверенность в своем «знании» будущего. Быть может, распространение плюрализма, всякого рода различий и конфликтов между представителями противоположных взглядов на коммунистическую политику и догму постепенно ослабит стремление переделать мир и, таким образом, откроет путь к большей стабильности в идеологическом и политическом сосуществовании.

Было бы, однако, опрометчивым предположить, что подобная эволюция уже произошла в советском мышлении; более того, Кремль с возмущением отвергает самую мысль, будто она когда-нибудь может произойти. И все же ход истории вполне может оказаться менее предопределенным, менее отвечающим требованиям догмы, чем это могли себе представить Сталин и Хрущев.

Джон У. Стронг КИТАЙСКО-СОВЕТСКИЕ ОТНОШЕНИЯ В ИСТОРИЧЕСКОЙ ПЕРСПЕКТИВЕ

Разлад между Китаем и Советским Союзом, ставший явным в начале 1960-х годов, называют по-разному: «полицентризм», «коммунистическая ортодоксальность против коммунистического ревизионизма», «новая холодная война», «Мао против Хрущева» и т. д. Но как бы его ни называли, Запад реагировал на китайско-советское столкновение главным образом с удивлением и неким чувством удовлетворения. Для мифического «среднего человека» это событие явилось полнейшей неожиданностью. Привыкнув видеть холодную войну двухсторонней, он считал коммунистический мир крепким и монолитным политическим блоком. Мнение это было внезапно поколеблено. Даже сейчас многие так удивлены и потрясены этим фактом, что не могут приспособить свое мышление к реалиям китайско-советских отношений. Поэтому они склонны рассматривать этот спор в лучшем случае как семейную неурядицу, а в худшем — как дьявольский заговор, рассчитанный на усыпление бдительности Запада, на внушение ему ложного чувства безопасности и доверия.

Спор явился сюрпризом и для специалистов по советским и китайским делам. Их удивило не то, что между русскими и китайцами существуют разногласия, но что эти разногласия могли развиться так быстро и достигнуть такой остроты. Удивительными показались выбор времени для этого конфликта и та уродливая ожесточенность, с которой обе стороны обнародовали его. Даже в конце 50-х годов лишь немногие специалисты могли бы предсказать, что экономически отсталые китайцы, осаждаемые внутренними проблемами и зависящие от помощи и доброй воли Советского Союза, решатся в 60-х годах пойти на разрыв со своими русскими товарищами и бросить Москве вызов в вопросе о руководстве мировым коммунистическим движением. Предсказание, которое можно было тогда сделать, сводилось к тому, что в силу исторически сложившихся отношений между обеими странами китайско-советский спор со временем должен развиться.

Цель данной главы — исследовать основания для подобного предсказания и показать, почему оно представляло бы собой разумное предположение. Мы сделаем это, рассматривая советско-китайский конфликт в исторической перспективе отношений между Коммунистической партией Советского Союза и Коммунистической партией Китая. Главное внимание мы обратим на политические отношения и на соотношение сил между этими партиями до 1956 года. Что же касается более поздних идеологических факторов, то их анализ мы предоставляем другим авторам этой книги.

На первый взгляд логической отправной точкой истории китайско-советских отношений следует считать большевистскую революцию 1917 года. Однако сразу же возникают сомнения, действительно ли эта дата годится для построения ясной перспективы спора. Найти истинное начало любого исторического события — мучительная проблема, которую разные люди решают по-разному. Между Китайской Народной Республикой и Советским Союзом существует множество серьезных разногласий, более давних, чем их государственное существование, и даже предшествующих существованию коммунизма как экономической и политической теории.

Выйдя за рамки прерогатив историка, можно утверждать, что корни китайско-советского разлада тянутся к 1237 — 1240 годам, когда монгольские армии хана Батыя вторглись На землю Киевской Руси и затем в течение 200 лет варварски Угнетали русский народ. Для России это были мрачные времена, отмеченные застоем и отсталостью, тогда как остальная Европа шла вперед через средние века к эпохе Возрождения. Двухвековой гнет азиатских орд оставил глубокий след в сознании русского народа —болезненный рубец, который, конечно, никак не мог способствовать усилению доверия или Дружбы русских с народами Дальнего Востока. Говорилось Даже, что жесткий контроль Советского Союза над Внешней Монголией — это месть России за империю Чингисхана, а также гарантия того, что России больше никогда не будет вновь навязано «татарское иго».

Но будет ближе к действительности, если сказать, что фактически китайско-советские проблемы появились в 1689 году, и царствование Петра Великого, когда Россия подписала свое Первое соглашение с Китайской империей. Нерчинский договор был дипломатической победой Китая в том смысле, что он официально ограничивал русскую экспансию в районах Долины Амура и приморских провинций Сибири, где еще тогда сталкивались интересы обоих государств. Уже в те времена русским и китайцам было трудно договориться. Ни одна из Делегаций в Нерчинске не умела говорить или читать на языке другой стороны. Поэтому первый договор между Китаем и одной из европейских стран составлен и истолкован группой монахов-иезуитов, живших при дворе пекинского императора Канси. Документ был написан на латинском языке^[1].

К XIX веку отношения между Россией и Китаем коренным образом изменились. Если в прошлом речь шла о сильном Китае и относительно слабой России, то теперь последняя стала могучей евразийской империей, имевшей дело с отсталым Китаем — Китаем, раздираемым на части сложными внутренними проблемами, иноземной эксплуатацией и подорванным престижем. Династия Цин постепенно утрачивала свой «данный небесами» мандат на правление. Политика, проводимая русским правительством по отношению к этому явно ослабленному Китаю, в свою очередь тоже оставила глубокий шрам в сознании китайского народа. Тот факт, что в 1949 коду Китай стал коммунистической страной, не означает, что китайцы автоматически забыли, как Российская империя примкнула к западным державам и вместе с ними начала эксплуатировать оскудевающие богатства маньчжурского правительства. Россия всегда стремилась заполучить хороший кусок китайской территории, которую делили другие империалистические государства.

В 1860 году, после того как английские и французские войска захватили Пекин, сожгли великолепный Летний дворец и вынудили императорский двор бежать в Джехол, Николай Игнатьев, искушенный русский дипломат, специалист по делам Дальнего Востока, предложил «добрые услуги» России, взявшейся уладить разногласия между Китаем и европейскими державами. Пекинская конвенция явилась второй серией важных уступок Китая Западу^[2]. Игнатьев в качестве «честного маклера» сделал немало хорошего для Англии и Франции, но у китайцев не было особых оснований благодарить его. Затем за «оказанные услуги» русское правительство предъявило Китаю счет — договор, по условиям которого Китай должен был передать России приморские земли за рекой Уссури и признать право России на владение долиной Амура. Нерчинский договор, действовавший около 170 лет, был аннулирован. Русские обеспечили свои позиции в Восточной Сибири, а о гордости России по поводу этого успеха можно судить хотя бы по названию, которое было дано городу, основанному близ маньчжурско-корейской границы, — Владивосток, то есть «власть на Востоке».

С целью «подавления местных мятежей и умиротворения края» в 1878 году русские войска оккупировали долину Или глубоко на территории китайского Туркестана. Русские неохотно согласились уйти из этого района в 1881 году, причем лишь После того, как китайское правительство отказалось примириться с этой новой потерей территории, пригрозило войной и уплатило России один миллион рублей за право восстановить контроль над своей же собственной землей. Если не считать уплаты указанной контрибуции, то это был один из редких случаев в XIX веке, когда Китай выступил против европейской державы и отказался подчиниться ее требованиям.

Нет, китайцы не забыли о своих отношениях с агрессивным северным соседом в XIX веке. Напомнив Кремлю о действиях русского империализма в Средней Азии, китайцы заявили советскому правительству, что русские войска так и не покинули всех китайских территорий, которые они заняли. И Хотя эти притязания китайцев на владение большей частью советской Средней Азии выглядят довольно смехотворными, ситуация все же обретает зловещий характер, когда вдоль границы между Синьцзяном и Казахской ССР то и дело происходят передвижения войск и пограничные столкновения^[3].

Не забыли в Китае и о том, как Россия, руководствуясь экспансионистской политикой царя Николая II, в 90-х годах Прошлого и начале нашего века распространила свое политическое и финансовое влияние на Маньчжурию и Северный Китай. Воспользовавшись Боксерским восстанием, она приобрела широкие права на эксплуатацию маньчжурских железных Дорог и аннексировала Порт-Артур.

Все свидетельствует о том, что унижения, которые гордая, По слабая Китайская империя вытерпела от России, не забыты. В представлении китайцев империалистическая эксплуатация выглядит в общем одинаково, идет ли речь об английских Коммерсантах, французских миссионерах, американских канонерках, русских царских дипломатах или товарищах из Советского Союза, прикрывается ли она такими терминами, как «свободная торговля», «политика открытых дверей», «сферы влияния» или «коммунистическая солидарность».

Хотя до 1917 года в русско-китайских отношениях было Немало трений, все же с исторической точки зрения искать в Них прямые причины нынешнего спора — значит строить лишь Догадки. Однако в отношениях между Советским Союзом и Китаем после 1917 года можно с определенностью проследить Исторические корни этого теперешнего раскола. Ввиду колебаний в китайской политике советское правительство попыталось найти в Китае политическую группировку, которая поддерживала бы советские национальные интересы на Дальнем востоке и одновременно двигала бы вперед дело азиатского коммунизма.

Для достижения первой цели ставка была сделана на партию гоминдана, руководимую Сун Ят-сеном. Что же касается второй цели, то здесь Советы, естественно, обратили .свой взор на молодую коммунистическую партию Китая. По этой причине китайско-советские отношения до конца сороковых годов походили на своего рода треугольник: СССР, националистское правительство и коммунистическая партия Китая. На привилегию признания Советским Союзом и получения от него помощи могла рассчитывать та китайская политическая группировка, которая наилучшим образом содействовала бы текущей советской политике. На протяжении всей эры Сталина в международном коммунистическом движении доминировали национальные интересы СССР. В Китае это означало, что Советы полагались на националистское правительство, отдавая ему предпочтение перед iKHK. Таким образом, корни сегодняшнего китайско-советского спора уходят глубоко в историю самой КПК и ее положения перед лицом всего мира вообще и КПСС в частности.

(Китайская коммунистическая партия была официально учреждена небольшой группой людей в Шанхае 1 июля 1921 года. Хотя группы по изучению марксизма организовывались и в 1918 и в 1919 гг., марксизм как учение оказывал на китайскую интеллигенцию гораздо меньше влияния, чем вдохновляющий пример русской революции. Сун Ят-сен даже послал Ленину поздравительную телеграмму по случаю большевистского государственного переворота. Ленин был весьма этим доволен. Очень немногие деятели с мировым именем посылали ему поздравления по поводу его успеха.

В 1919 году, когда Совет Народных Комиссаров опубликовал «манифест Карахана», уважение Китая к новому русскому правительству возросло еще больше. В манифесте провозглашался отказ от всех прав и привилегий, завоеванных царским правительством за счет суверенитета Китая, и выражались чувства симпатии Советов к угнетенному китайскому народу^[4]. В глазах китайцев этот новый шаг России приятно отличался от позиции других европейских и западных держав, которые, стремясь умиротворить Японию, предали интересы Китая на Версальской мирной конференции. «Манифест Карахана» породил в Китае атмосферу доброй воли, тогда как версальское урегулирование вызвало массовую демонстрацию протеста китайских студентов и интеллигенции, состоявшуюся 4 мая 1919 года. Движение Четвертого Мая часто называют первым подлинным толчком к развитию современного китайского национализма.

С 1921 по 1923 год ряды КПК росли, но все же эта партия оставалась очень немногочисленной. Хотя советские лидеры часто повторяли замечание Ленина о том, что «путь в Париж лежит через Пекин и Дели», они видели мало шансов на немедленный успех коммунизма в Китае. Китайская партия была слаба и плохо организована. Китай был разделен между правительством Пекина, гоминдановской организацией Сун Ят-сена в Кантоне и другими провинциальными генеральскими правительствами. Согласно учению Маркса, нужно было какое-то время, пока Китай превратился бы в буржуазное государство, созревшее для пролетарской революции. Агенты Коминтерна и Советов направлялись в Китай для изучения китайской загадки с целью информации советского правительства о том, какая из китайских группировок могла бы наилучшим образом и в течение наибольшего времени удовлетворять советским интересам. Их выбор пал на партию гоминдана. Агенты Коминтерна убеждали китайских коммунистов на их третьем партийном съезде в июне 1923 года, что пока Дучший путь к коммунистическому Китаю—это сотрудничество с гоминданом. Коммунистам советовали объединиться и работать с партией гоминдана. Итак, советское правительство Доверяло и поддерживало гоминдан, а не китайских коммунистов. Такой оставалась официальная партийная линия Москвы с 1923 по 1927 год. Положение китайских коммунистов было Исключительно трудным. С одной стороны, они должны была сохранять свою коммунистическую веру и преданность партии, а с другой — сотрудничать с буржуазными гоминдановскими организациями и пытаться завоевывать в них влияние. В идеологии это означало крайне неприятное балансирование на натянутом канате^[5]. Однако у них не было выбора. Они были слишком слабы, чтобы сопротивляться Москве или бросить ей вызов. С самого начала китайская компартия оказалась не Авангардом азиатского коммунизма, а только пешкой в руках Советов, проводивших свою национальную политику в Китае и на Дальнем Востоке.

Не считаясь преимущественно с сельскохозяйственным характером китайской экономики, первые лидеры китайской Коммунистической партии придерживались теоретических позиций ортодоксального марксизма. Как партия коммунисты сосредоточили свои усилия на завоевании лояльности и поддержки немногочисленного класса пролетариев в таких цензах, как Шанхай, Кантон и другие крупные города. Каждый в отдельности они старались утвердиться на влиятельных поСтах в гоминдановской организации. Первоначально они игно Рчровали, а затем и официально осудили деятельность Мао Цзэ-дуна, который в 1925 году взялся за организацию крестьян провинции Хунань. Точка зрения Мао была сформулирована в его докладе Центральному комитету в феврале 1925 года: «Такое руководство бедными крестьянами очень важно. Без крестьянина-бедняка не будет революции. Отвергнуть его — значит отвергнуть революцию»^[6]. И хотя Мао был одним из учредителей КПК, ни партия, ни Москва не одобрили его неортодоксальной веры в китайское крестьянство как силу, способную произвести революции. Таким образом, в 1925 году с точки зрения официальной коммунистической политики в Китае Мао можно было считать еретиком.

Следуя ортодоксальной марксистско-ленинской линии, Китайская коммунистическая партия зашла в тупик. К 1926 году стало ясно, что китайский пролетариат слишком малочислен, чтобы стать движущей силой общества, и что китайские рабочие не проявляют интереса к коммунизму. В том же 1926 году коммунистическая политика открытых попыток завоевать влияние в гоминдане вызвала немалое раздражение представителей правого крыла этой партии, возглавляемого Чан Кай-ши, пришедшего к ее руководству в 1925 году после смерти Сун Ят-сепа. В лице Чан Кай-ши коммунисты встретили способного и решительного противника. Он заручился лояльностью и поддержкой не только правого крыла гоминдана, но и гоминдановских вооруженных сил, созданию которых он содействовал, пользуясь помощью и консультацией русских. После марта 1926 года он официально запретил всем коммунистам занимать руководящие посты в гоминдане и приступил к очищению от них своей партии. Русские, поверившие было в дружбу Чана, огорчились, но ничего поделать не могли. Они не хотели компрометировать провозглашенное ими дружественное отношение к азиатским массам открытым вмешательством в китайские дела, которое могло бы напомнить старые царистские методы политики силы.

В июле 1926 года Чан Кай-ши начал Северный поход с целью объединения Китая под единым национальным правительством. В 1926—1927 годах КПК, уже теснимая Чаном, оказалась вовлеченной в борьбу Сталина и Троцкого. Эта борьба повлияла на все области советской международной и внутренней политики. Троцкисты считали, что политика Сталина обанкротилась. Вместо нее они отстаивали независимые действия КПК, которые при поддержке СССР привели бы к китайской коммунистической революции. Такая политика соответствовала троцкистской теории «перманентной революции», то есть взгляду, что социализм не может «выжить» в одной лишь России и что поэтому СССР должен непрестанно действовать в интересах всемирного коммунизма.

Сталинская политика была диаметрально противоположна троцкистской и в отношении Китая более реалистической. Сталин не видел непосредственных перспектив победы коммунистов в Китае, ибо КПК была слаба и ненадежна, а также потому, что эта страна сама по себе была слишком отсталой Для успеха коммунизма. В те времена Сталин был заинтересован в дружественном националистском правительстве, которое играло бы на Дальнем Востоке роль буфера против потенциальной угрозы экспансионистской Японии. Альянс между китайскими коммунистами и гоминданом следовало поддерживать, ибо он наилучшим образом соответствовал целям СССР. Такое отношение к Китаю логически укладывалось в идеологическую сталинскую доктрину о «построении социализма в одной стране». До мировой революции было еще далеко; поэтому долг всех коммунистов состоял в том, чтобы подчинить свои местные интересы делу защиты социализма в СССР. Надежды на создание в Китае коммунистического правительства были нереальны. Но националистский Китай был возможен и в большей мере отвечал ближайшим потребностям Советского Союза.

Хотя борьба между Сталиным и Троцким оказалась важной для развития событий в Китае, ее значение все же не следует преувеличивать. Был ли Сталин прав или неправ в вопросе о Китае, это не могло оказать большого влияния на Исход его распри с Троцким. К концу 1926 пода троцкисты практически были разбиты и сталинская политика в китайском вопросе осталась партийной линией Москвы. И даже если бы одержала верх политика Троцкого, вряд ли результат был бы иным. При условиях, которые тогда господствовали в Китае, идеи Троцкого о полной поддержке китайских коммунистов, возможно, и не имели бы успеха. Сталинская политика в отношении Китая в конечном итоге была обречена на провал, но по крайней мере она основывалась на более разумном понимании политической ситуации в этой стране.

Тем временем Северный поход гоминдана развивался триумфально. Успех военных действий против пекинского правительства, а также растущая антипатия к китайскому коммунизму позволили Чан Кай-ши положить конец влиянию и присутствию коммунистов в гоминдане. По мере приближения его армий к Шанхаю местные банкиры и купцы обещали ему финансовую поддержку, если в обмен он примет меры по предотвращению угрозы коммунистического контроля над этим портовым городом. Чан согласился и весной 1927 года ликвидировал шанхайские профсоюзные организации и левые элементы в гоминдане. Китайские коммунисты в Шанхае были сокрушены и загнаны в подполье. Характер отношений между ними и Чан Кай-ши уже не мог вызывать никаких сомнений — речь шла об открытой гражданской войне.

Действия Чан Кай-ши в Шанхае привели к расколу гоминдана. Поддерживаемое коммунистами и советским политическим советником гоминдана Михаилом Бородиным левое крыло, возглавляемое давним противником Чан Кай-ши Ван Цзинь-веем, порвало с Чан Кай-ши и создало в районе Ханькоу, Ханьяна и Учана соперничающую гоминдановскую организацию. То был весьма решительный, но лишенный всякой реальной опоры шаг. Опираясь на верные ему войска, на шанхайских коммерсантов и правое крыло партии, Чан Кай-ши продвинулся вверх по долине реки Янцзы и разгромил незначительные вооруженные силы конкурентного правительства. В апреле 1927 года Чан Кай-ши официально учредил националистское правительство Китая и сделал столицей государства Нанкин. Потом началась пропагандистская война: Чан Кай-ши объявил группу Ван Цзинь-вея марионеткой России, одураченной коммунистами; Ван Цзинь-вей со своей стороны характеризовал нанкинское правительство как военную диктатуру.

Весной 1927 года антикоммунистические выступления имели место также и в Пекине. В древней столице Китая был убит Ли Да-чжао — отец китайского коммунизма. Нескольких других партийных лидеров посадили в тюрьму, правительственные войска совершили налет на советское посольство. В результате обыска в руки китайцев попали документы, из которых явствовало, что Бородин получает приказы непосредственно из Москвы и что, выдавая себя за друга и советника Китая, он заботился не о благе гоминдана, а лишь об интересах советской политики в Азии. Эти разоблачения навлекли позор на Бородина и на правительство Ван Цзинь-вея. Бородина и других русских отправили на родину, началась чистка организации от китайских коммунистов. Вновь стало возможным сотрудничество между Чан Кай-ши и Ван Цзинь-веем. В начале 1928 года силы гоминдана опять слились и возобновилась кампания за воссоединение Китая.

Сталинская политика коммунистического сотрудничества и союза с гоминданом провалились. Разумеется, Сталин не мог и не желал признать, что его политика в Китае была неправильной. Подобное признание укрепило бы положение его противников в СССР и могло бы подорвать его влияние в КПСС.

(Поэтому он прибег к старой и хорошо знакомой тактике. Он заявил, что неблагополучная ситуация в Китае объясняется не плохо продуманной политикой, а неумением китайских коммунистических лидеров проводить ее в жизнь. Основатель и вождь китайской коммунистической партии Чень Ду-сю был обвинен в троцкизме, снят с поста и осужден в августе 1927 года. Нго преемником стал Цюй Цю-бо, подготовленный в Москве и послушный воле Сталина. Через него

Сталин сумел наконец установить твердый контроль над политикой и деятельностью КПК. Однако в 1927 году КПК была слаба, подвергалась гонению и раздиралась внутренними неурядицами. В Москве шансы на дальнейшие успехи коммунизму в Китае казались весьма слабыми. Советские специалисты предлагали китайским коммунистам уйти в подполье и продолжать борьбу против «капиталистического» правительства Чан Кай-ши.

К осени 1927 года в Китае действовали две коммунистические группировки. Регулярная партия, руководимая Цюй Цю-бо, придерживалась ортодоксальной марксистской линии, получали приказы из Москвы и вела полное опасностей подпольное существование в городских центрах. Она все еще пыталась завоевать поддержку безразличного к ней пролетариата. Другая коммунистическая группировка находилась в отдаленных районах (известных под названием «советских Районов», или «красных районов»), в частности в горных пограничных частях провинций Цзянси и Хунань. Первые «красные районы» были созданы Мао Цзэ-дуном в октябре 1927 года. Месяцем раньше Мао организовал в Хунани крестьянское Восстание, вошедшее в историю китайского коммунизма как «Мятеж поры осенней жатвы». Националистские войска быстро подавили этот мятеж, и впоследствии сам Мао признал, что время для него было выбрано неудачное. Китайским партийным руководителям и Москве крайне не понравились бурная деятельность Мао и его сомнительная идеология. Центральный комитет КПК осудил Мао, но к тому времени он уже утратил веру в партийное руководство, за плечами которого не было ничего, кроме долгой истории промахов и неудач. Не обращая внимания на партийное взыскание, Мао продолжал организовывать крестьян и укреплять «советские районы», находившиеся под его контролем.

В декабре 1927 года КПК сама выступила инициатором Восстания в городе Кантоне. На короткое время ей удалось организовать там так называемое правительство Кантонской коммуны. Подобно своей знаменитой парижской предшественнице 1870 года, Кантонская коммуна была вскоре потоплена в крови. Этот провал еще больше усилил недовольство банкротившейся политикой китайских коммунистов. Можно с полным правом опросить, почему же эти коммунисты при всей своей слабости предприняли такой безрассудный шаг. Здесь все дело в Советском Союзе. Сталин хотел спасти свое Реноме, не считаясь с тем, чего это стоило китайским коммунистам. Для реабилитации своей политики в Китае ему был крайне необходим хоть какой-нибудь успех тамошних коммунистов, и поэтому Москва отдала приказ совершить кантонское восстание. В конечном итоге этот эпизод еще больше ослабил китайскую партию, а престиж Сталина так и не был спасен.

Для Мао Цзэ-дуна кантонские события явились предметным уроком: он понял, к каким результатам приводит слепое повиновение приказам Москвы. Он, бесспорно, уже тогда был убежден, что если коммунизму и суждено победить в Китае, то только с помощью китайских методов. Поэтому раскол в партии продолжал усугубляться. Коммунисты называли его спором между элементами правого и левого крыла, но в действительности речь шла о расхождении между ортодоксальной линией Сталина и еретической линией Мао. Таким образом, здесь мы имеем дело с первым китайско-советским расколом, вызванным различными идеологическими подходами к коммунизму.

Ортодоксальные партийные группы продолжали подпольную работу в городских центрах, следовали сталинской политике и тщетно пытались осуществить мечту о пролетарской революции. История этой группировки — это форменный калейдоскоп идеологической и личной борьбы за власть между партийными лидерами. Поскольку провалы и неудачи продолжались, здесь один за другим сменялись руководители, подготовленные в Москве. Типичным для них был Ли Ли-сань, чья политика сводилась к сосредоточению коммунистических атак на главных городах с целью создания городских коммунистических правительств. Ли резко критиковал сельские «советские районы» Мао Цзэ-дуна и его тактику партизанской войны. Деятельность Ли, которого поддерживал Сталин, завершилась в 1930 году неудачной попыткой захватить город Чанша. Ли был смещен и возвращен в Москву для «перевоспитания». Но даже эта неудача не удержала Сталина от продолжения своей упрямой и бесперспективной политики в Китае.

Еретическая партийная фракция продолжала строить и укреплять советизированные районы, основанные Мао и другими. В 1928 году к вооруженным силам Мао присоединилась группа националистских дезертиров под командованием генерала Чжу Дэ. Последний возглавил китайскую Красную армию, которая тогда была официально создана. Впоследствии Чжу Дэ стал военным командующим «советских районов», в то время как Мао ведал политической администрацией. В противоположность политике Ли Ли-саня политика Мао не была авантюристической. Ее целью была консолидации Советов в районе Цзянси—Хунань, создание сильных партизанских отрядов и завоевание поддержки беднейшего крестьянства с помощью широкой земельной реформы, основанной на перераспределении собственности, принадлежавшей помещикам и богатым крестьянам. Успехи политики Мао были неоспоримы с 1927 по 1934 под, когда влияние и престиж ортодоксальных партийных лидеров быстро падали, а сила Мао Цзэ-дуна нарастала. Сталин все еще отказывался понимать марксизм Мао, ориентированный на крестьян. Но еще неприятнее для Сталина было то, что он не имел личного контроля над Мао и его деятельностью. Не было в его глазах страшнее ереси, нежели попытка какой-либо коммунистической грумпы следовать линии, независимой от диктата Москвы.

В ноябре 1931 года коммунистический район в Цзянси был реорганизован в официальную Китайскую Советскую Республику. Мао стал председателем Китайского советского правительства, не получив на это одобрения или благословения ни со стороны Китайской коммунистической партии, ни со стороны Сталина. В феврале 1932 года правительство Мао объявило войну Японии в связи с японским нападением на Маньчжурию в 1931 году. Хотя его вооруженные силы и не были в состоянии оказать японцам серьезное сопротивление, асе же объявление им войны оказалось хитрым пропагандистским ходом. Оно явилось как бы осуждением Чан Кай-ши и националистского правительства за их неспособность защищать Китай, а также получило поддержку интеллигенции и студентов, движимых национальной гордостью и возмущенных бесчинствами японцев в Маньчжурии. Оно понравилось я Москве. Советское правительство испытывало все большую тревогу по поводу японской угрозы Маньчжурии и Северному Китаю и той потенциальной угрозы, которая вытекала из этого для сибирских районов СССР.

К 1929 году Чан Кай-ши победил своих противников на севере и объединил значительную часть Китая. Однако это «объединение» на самом деле было сделкой между националистским правительством и различными группами, возглавляемыми генералами. На бумаге все это выглядело лучше, Нем в действительности. Так, например, успех Чан Кай-ши на севере в значительной мере зависел от сотрудничества и под-Лсржки могущественного политического босса в Маньчжурии Чжан Сюэ-ляна. После 1929 года Чан Кай-ши занялся уничижением различных коммунистических клик в Китае, последних групп, открыто враждебных его правительству.

К 1932 году Чану удалось разгромить ортодоксальные гРунпы КПК в городских центрах. Чтобы укрыться от преследований, партийным руководителям пришлось бежать в «советские районы», руководимые Мао. Штаб-квартира центрального комитета была переведена из Шанхая в Жуйцзинь, в Район, подконтрольный Мао. Политические позиции этих Руководителей в «советских районах» Мао были крайне слабы, Что привело к еще большему ослаблению контроля Сталина над китайским коммунизмом. Однако растущая японская угроза в Азии и увеличивающаяся опасность нацизма в Европе исключили всякие советские попытки изыскать какое-либо спасительное решение китайской проблемы. Сталин утрачивал контроль над разбитой судьбой китайского коммунизма, а Мао собирал обломки.

В 1932 году перед Чан Кай-ши встал трудный вопрос: продолжать антикоммунистическую гражданскую войну или прекратить ее, чтобы сосредоточить всю энергию националистского правительства на усилении отпора растущей японской агрессии против Китая? В гоминдане имелись влиятельные силы, отстаивавшие и первый, и второй варианты. В конце концов Чан Кай-ши решился на продолжение антикоммунистической кампании и одновременно пытался умиротворить японцев. Впоследствии это роковое решение Чана было подвергнуто весьма резкой критике. Он полагал, что Китай не сможет успешно сопротивляться Японии, пока страна не будет надежно сплочена вокруг националистского правительства. Но такое национальное единство казалось ему невозможным в условиях активной деятельности коммунистов. По его мнению, выступить против Японии можно было лишь после сокрушения китайских коммунистов.

В 1932—1934 годах Чан провел свои четыре «камлании уничтожения» «советских районов». Но «красные районы» выстояли, хотя и вышли из борьбы ослабленными. Огромные затраты националистами денег и живой силы в их длительной борьбе с японцами не только не принесли Китаю успеха, но оказались вредными для него. Кроме того, карательные кампании Чан Кай-ши дали коммунистам превосходное оружие пропаганды. Снова и снова они подчеркивали, что в то время, как Китайское советское правительство ведет войну ради обороны Китая, националистическое правительство умиротворяет Японию и продолжает бессмысленную борьбу против других китайцев. Коммунисты претендовали на роль истинных патриотов и утверждали, что националистское правительство проводит политику, отдающую предательством. Трудно переоценить воздействие этой пропаганды на крестьянское население Китая. Она, безусловно, имела успех и среди студентов и среди интеллигенции.

В 1934 году с помощью военных советников из гитлеровской Германии Чан Кай-ши начал свою пятую и самую крупную кампанию по уничтожению «советских районов». Сопротивление коммунистов было упорным, но начало выдыхаться. Вскоре Мао понял, что удержаться в Цзянси не удастся. В октябре 1934 года, чтобы вырваться из окружения националистов, коммунисты начали один из самых невероятных и героических подвигов в истории — 6000-мильный Великий поход из провинции Цзянси, через полный всяких опасных неожиданностей китайский хинтерланд, к новой базе в лёссовых пещерах в провинции Шэньси. Из 100 тысяч коммунистов, отправившихся из Цзянси, уцелели и в 1935 году прибыли на северо-запад только 20 тысяч человек. Это было высшим испытанием стойкости и преданности китайских коммунистов^[7]. Сам Мао в следующих словах описывает их «прекраснейший час»:

«Поход явился также и сеятелем, разбросавшим по одиннадцати провинциям множество семян, которые дадут всходы, листья, зацветут, дадут завязи и в будущем принесут урожай. Одним словом, Великий поход завершился нашей победой и поражением врага. Кто же привел поход к победе? Коммунистическая партия. Без коммунистической партии такой поход был бы немыслим. Коммунистическая партия Китая, ее руководящие органы, ее кадры, ее рядовые члены не боятся никаких трудностей и лишений, кто сомневается в нашей способности возглавить революционную войну, тот очутится в болоте оппортунизма»^[8].

Великий поход стал поворотным моментом в истории китайского коммунизма. Во время похода Мао Цзэ-дун был наконец избран председателем Центрального комитета КПК. У партийных лидеров, ориентировавшихся на Москву, выбора не было; они потерпели неудачу, а Мао выиграл. В его руках Находилась и партийная организация и Красная армия. У них Не было ничего. Поддерживаемый людьми вроде Чжу Дэ, Пын Дэ-хуая и Лю Шао-ци, Мао принял на себя руководство партией и решительно ликвидировал все элементы, у которых еще хватило упрямства сопротивляться ему. Руководство коммунистической партией сплотилось в ходе испытаний Великого похода. Он спаял руководителей друг с другом, и образовалась некая элита, преданная Мао и его политике. В этом «Клубе» возникают разногласия, но лишь изредка они требовали чисток. С 1935 года руководство КПК оставалось удивительно устойчивым, что так резко контрастирует с Коммунистической партией Советского Союза с ее внутренними раздорами, партийным террором и чистками.

Кроме того, Великий поход отделил КПК от Сталина и Русских. Как в течение самого похода, так и оказавшись на Иовом месте, партия была почти полностью изолирована от Москвы. Контроль Сталина над событиями в Китае фактически прекратился. К 1936 году КПК стала партией Мао, верной только своему делу и свободно определявшей свою политику. Сталин ответил на это отказом признать руководство

Мао и правильность его идеи для практического применения марксизма-ленинизма в китайских условиях^[9].

В 1936 году Чан Кай-ши, все еще полный решимости избавить Китай от коммунизма, приступил к осуществлению широко задумав-ных планов уничтожения коммунистического режима. Внезапно в декабре по приказу «молодого маршала» Маньчжурии Чжан Сюэ-ляна Чан Кай-ши похитили и поместили в тюрьму города Сиань, столицы Шэньси. Уставшие от гражданской войны маньчжурцы хотели объединения китайцев против японцев, напавших на их родину. Коммунисты решили заступиться за Чан Кай-ши, просить о сохранении ему жизни в обмен на его твердое обещание прекратить гражданскую войну и занять твердую позицию против японцев. Чжоу Энь-лай отправился в Сиань, чтобы заверить Чан Кай-ши, что если тот станет во главе объединенного движения сопротивления, то коммунисты поставят Красную армию под его командование и превратят «советские районы» в часть националистской республики. Коммунистическое вмешательство в Сиане было важнейшим фактором, обеспечившим освобождение «генералиссимуса» из плена.

Почему же отношение коммунистов к их старому врагу так внезапноизменилось? На это можно дать несколько ответов. Во-первых, действенное сопротивление японской угрозе мог оказывать только единый Китай. Коммунисты искренне хотели помочь стране в защите против иностранной агрессии. Ro-вторых, они хотели положить конец националистским карательным кампаниям. Не было гарантии, что коммунисты выдержали бы настоящую атаку войск Чан Кай-ши на Фу-синь. В-третьих, Москва добивалась окончания китайской гражданской войны и создания единого фронта против Японии. Лишь одним месяцем раньше, в ноябре 1936 года, Япония объединилась с нацистской Германией в антикоминтер-новском пакте. Сталина страшно беспокоила мысль о возможности объединенного фашистского нападения на СССР. Мощное военное усилие Китая против Японии могло бы предотвратить такое нападение.

Независимо от того, что Мао Цзэ-дун испытывал лично к Сталину, он был недоволен ситуацией, сложившейся к 1936 году. КПК все еще твердо верила в марксистско-ленинскую доктрину международного коммунистического движения. Сталин и СССР были лидерами всемирного коммунизма, и Мао был рад возможности завоевать признание Москвы и заручиться ее доброжелательством. Инцидент в Сиане дал Мао эту возможность, одновременно позволив ему сохранить свободу действий в Китае. Таким образом, сочетание обстоятельств привело к воскрешению нелогичного союза китайских коммунистов с националистами, союза, который распался всего лишь за десять лет до этого.

Новый союз оказался недолговечным и непрочным. Его не могло скрепить даже давление войны, которая велась единым фронтом. К 1939 году китайско-японская война вступила в такую жестокую фазу взаимного истощения, когда ни одна сторона не могла надеяться на полную победу. Альянс коммунистов и гоминдана начал распадаться. В 1939 году были сброшены маски сотрудничества, дружбы и единого фронта. Националистские силы вновь начали осаждать районы, занятые коммунистами и соединениями Красной армии. После 1939 года советская позиция по отношению к событиям в Китае не изменилась. Занятый собственной борьбой не на жизнь, а на смерть с Западом, СССР надеялся, что Япония, прикованная к Китаю и тихоокеанскому району, не сможет угрожать Сибири. Для этого и были необходимы объединенные военные усилия Китая, и Москва считала Чан Кай-ши наилучшей кандидатурой для руководства этими усилиями. Мао Цзэ-дуна и Китайскую коммунистическую партию Сталин считал ненадежными и как коммунистов и как союзников. Таким образом, в ходе китайско-японской войны советская политическая и материальная помощь шла не коммунистическим силам, а националистам. Русские пушки использовались в Китае для того, чтобы убивать коммунистов. Мао не мог забыть этого нового предательства.

Вторая мировая война ознаменовала еще один важный Поворот в судьбах китайского коммунизма. Под давлением японской агрессии рослн и укреплялись китайский патриотизм и чувство национального достоинства. Коммунисты играли на патриотическом подъеме, наконец-то охватившем псе китайское общество вплоть до деревни. КПК отставила на второй план свою коммунистическую идеологию, делая Упор па националистские лозунги. Она изображала себя как Сонимую сторону, как единственную партию, искренне стремящуюся воевать против японцев, единственную группировку, готовую забыть прошлые разногласия для блага Китая. Эта позиция в сочетании с расширением масштабов земельной реформы завоевывала симпатии все большего количества крестьян и интеллигентов. Коммунистическая партия набиралась сил и энергично продолжала войну против Японии независимо от рекомендаций Советов и их помощи. КПК пьнила из этой войны ничем не обязанная Сталину за свой престиж^[10].

Бодрость и энергичная деятельность в «советских районах» резко коктрдотировали с обстановкой застоя, падающим моральным духом и политической коррупцией, которой была заражена партия гоминдана. Трагедией Китая был распад националистского правительства под влиянием второй мировой войны, так же как трагедией России в 1917 году явился развал Временного правительства в результате первой мировой войны. К концу войны, в 1945 году, коммунисты предложили китайскому народу более светлые перспективы, чем это могла сделать любая другая политическая группировка. Советский Союз не видел всей этой ситуации, как не видело ее ни одно западное правительство.

Идеологические трения между СССР и китайскими коммунистами усилились во время войны, когда Мао опубликовал свою статью «О новой демократии». Мао писал, что Китай нуждается в помощи дружественного Советского Союза дл!Я того, чтобы завоевать свободу и избавиться от империализма. Но прежде, чем прийти к социализму, продолжал он, Китаю придется пройти через демократическую стадию, основанную на союзе революционных классов. Эта теория значительно отличалась от марксистско-ленинского учения о пролетарской диктатуре. Новая демократия не только допускала существование других политических партий, но и отстаивала необходимость сотрудничества и союза с ними. В России после 1918 года все политические организации, кроме коммунистических, были решительно ликвидированы. В 1940 году Мао переработал ряд основных ленинских принципов, чтобы приспособить их к китайской действительности и силам Китайской коммунистической партии. Советы расценили это как самый отвратительный «правый уклон» и «ревизионизм»^[11]. С идеологической точки зрения история китайско-советских отношений не знала никаких компромиссов. И если недавно китайцы обвиняли Хрущева в трусливом отходе от ленинской ортодоксальности, то в 1940 году русские утверждали, что китайские товарищи повинны в пересмотре ленинских положений.

После шестидневной войны с Японией в августе 1945 года Советская Армия оккупировала Маньчжурию. Стремясь возместить свои промышленные потери на западе, русские демонтировали индустриальные предприятия, построенные японцами в Маньчжурии, и отправляли их в СССР. Трудно переоценить, насколько это осложнило последующие усилия китайцев в области развития их промышленности. Само собой разумеется, что их ущерб не был компенсирован тем, что Советская Армия передала китайским коммунистам захваченное ею японское вооружение. Хотя советская помощь и была полезна китайским коммунистам, она все же едва ли была тем решающим фактором, который определил исход гражданской войны в Китае. Армия Чан Кай-ши вновь овладела некоторыми из самых крупных городов и рядом железнодорожных магистралей Маньчжурии, но действия Советов Помешали националистам заново оккупировать всю эту провинцию. Вооруженные силы Мао быстро заполнили образовавшийся здесь вакуум. Помимо передачи японского трофейного оружия, это было подлинным вкладом СССР в дело Мао.

В 1945 году Сталин не мыслил себе коммунистического Китая. Ему хотелось видеть Китай сильным, способным ско-вьгвать влияние Соединенных Штатов в Азии, влияние, которое в его представлении заменило японскую угрозу. Поэтому он все еще возлагал надежды на националистское правительство. И снова Чан Кай-ши получил признание и помощь Советов. Мао Цзэ-дуна игнорировали. Ему предложили искать Примирения с Чаи Кай-ши в интересах единого Китая. Вполне очевидно, что после второй мировой войны силы китайских Коммунистов были оценены Москвой так же неверно, как и Вашингтоном. И русские, судя по всему, верили в миф, будто Китайские коммунисты — это лишь группа «аграрных реформистов».

Провал западных попыток покончить с гражданской войной в Китае и образовать там коалиционное правительство Широко известен. Гражданская война продолжалась в самых ожесточенных формах. И лишь когда возможность полной Победы коммунистов стала очевидной, линия Советов изменилась и они стали поддерживать Мао Цзэ-дуна. (Анализ Причин победы коммунистов выходит за рамки этой главы.) В октябре 1949 года была провозглашена Китайская Народная Республика. Чан Кай-ши был вынужден покинуть континент и обосноваться на Тайване.

Москва с радостью восприняла весть о триумфе коммунистов в Китае, и СССР быстро признал правительство Мао. Коммунистический Китай — антизападный и приверженный Целям мирового коммунизма — это было больше, чем Сталин Мог мечтать. После прежних неудач в Греции, Берлине и Югославии коммунизм вышел из состояния упадка и поднимался на гребне новой волны. Однако можно спросить, действительно ли Москва отнеслась к новостям из Китая с тем энтузиазмом, который Советы выказывали по этому поводу. Куда более вероятно, что Сталин следил за возникновением Красного Китая со смешанными чувствами. То не был слабый восточноевропейский сателлит, чья победа и существование зависели от Советского Союза. Дело шло об огромной стране, добившейся победы коммунизма при весьма незначительной помощи со стороны России. Дело шло о стране, население которой было по меньшей мере втрое больше, чем население Советского Союза, стране, которая при наличии соответствующего руководства могла бы развить великие динамические силы. Мучительнейший вопрос терзал умы государственных деятелей по обе стороны железного занавеса. Станет ли Китай еще одной страной-сателлитом, взирающей на Москву в ожидании помощи и подкрепления, или же ему суждено превратиться в полноправного партнера СССР в коммунистическом мире? Является ли этот коммунистический мир гигантским, монолитным блоком, управляемым Сталиным, или же это блок стран с двумя столицами — Москвой и Пекином? В конце осени 1949 года ответ на этот вопрос еще не был ясен.

Сателлит или партнер? Намек на ответ на этот вопрос можно было получить из девятинедельного пребывания Мао в Москве, начавшегося в декабре 1949 года. Это была его первая поездка за пределы Китая, и казалось, что он приехал, чтобы воздать должное Сталину, восседавшему на троне мирового коммунизма^[12]. Однако Мао прибыл в 1949 году в Москву, чтобы потребовать советской помощи и поддержки своему новому правительству. В соответствии с лучшей марксистско-ленинской традицией он приехал также, чтобы продемонстрировать монолитное единство международного коммунизма. Таким образом, ответ на вопрос «сателлит или партнер?» оказался затемненным широковещательными заявлениями о дружбе и солидарности.

Из поверхностного анализа этих московских встреч явствовало лишь одно: Мао и Сталин были всегда ближайшими друзьями, годами сотрудничавшими в обстановке полной гармонии во имя рождения Красного Китая. Однако встречи со Сталиным были, по-видимому, нелегкими для Мао. Сталин не принадлежал к числу людей, способных простить и забыть прошлое. За фасадом солидарности скрывалась атмосфера Жесткого торга. Китайцы получили лишь небольшую часть Помощи, которую они требовали. За нее они обязаны были платить продовольствием, сырьем, предметами широкого потребления и уступками в Маньчжурии и в Порт-Артуре. Сталин претендовал на особые права в Китае, что превращало «манифест Карахана» 1919 года в сплошное издевательство^[13]. Мао пришлось принять условия Сталина. У него не было альтернативного источника помощи, куда бы он мог обратиться.

Самой действенной помощью, оказанной СССР, была посылка советских инженеров и техников, в большой степени содействовавших индустриальному развитию Китая после 1950 года. Без их помощи промышленный прогресс Китая шел бы гораздо медленнее.

Корейская война внесла серьезные осложнения во вновь возникший китайско-советский альянс, но она также дала обоим партнерам и известные выгоды. Вряд ли можно сомневаться, что вторжение из Северной Кореи было совершено с одобрения или даже по приказу Москвы и что Сталин «предложил» Китаю вступить в войну. Получив обещание полной советской помощи и поддержки, Мао согласился.

Участие в войне в Корее не только укрепило коммунистическое господство в Китае, но и явилось большой моральной победой, предметом национальной гордости. Отсталый Китай с его огромными людскими ресурсами не дал нескольким передовым империалистическим державам сдвинуться с мертвой точки — переступить тридцать восьмую параллель.

Старый, циничный анекдот, что корейская война оказалась безрезультатной потому, что у китайцев было столько людей, сколько у объединенных наций было пуль, быть может, и вызывал кривые усмешки на Западе, но в Китае он не Звучал как шутка. Война застряла в центральной Корее, и это привело к совершенно невозможному напряжению всех Ресурсов Китайской Народной Республики. Мао считал, что Советский Союз не выполняет своих обязательств. Обещания помощь поступала в недостаточном объеме, и Китаю приходилось расплачиваться все большим количеством живой силы и материалов. В тот момент его истории такая цена была ему не по карману.

Зимой 1952/53 года только русские не понимали, что корейская война — это страшный кошмар. Для Сталина это был идеальный тип войны. В то время как СССР, живя в условиях мира, наращивал свою мощь и испытывал оружие, империалистический Запад изматывался в Корее. В то же время и Китай истекал кровью, иссякали его ресурсы. Народная республика зависела от помощи и поддержки Советского Союза. Понятно, что угроза советского вмешательства явилась главным фактором, удержавшим объединенные нации от перенесения войны на территорию континентального Китая. Шаг за шагом корейская война все больше превращала Мао в сателлита, но никак не партнера СССР. Продолжение войны могло бы истощить Китай до предела. Выход из войны против советских желаний мог подорвать китайско-советский союз и монолитный коммунистический мир.

Иосиф Сталин умер в марте 1953 года. Китайцы воспользовались образовавшимся в связи с этим вакуумом власти в Москве и попросили, чтобы не-сказать потребовали, окончить войну в Корее. После смерти Сталина Мао остался самым главным и старшим государственным деятелем коммунистического мира. В СССР остались лишь «маленькие люди» вроде Маленкова, Молотова и Булсанина, которым предстояло «надеть сапоги» гиганта Сталина. Тогда никто еще не обращал внимания на державшегося поодаль бывшего шахтера Никиту Хрущева. Один лишь Мао казался титаном, способным понести вперед знамя марксизма-ленинизма-сталинизма. Так к этому триединству коммунистических догм прибавилось новое слово — «маоизм».

Мао принялся за построение политико-экономической системы по образцу, соответствующему его собственным идеям приспособления социализма к китайским условиям. Еще в 1942 году он сформулировал свой основной принцип: «Теорию и практику можно сочетать только в том случае, если члены Китайской коммунистической партии усвоят точку зрения, концепции и методы марксизма-ленинизма, применят их к Китаю и построят теорию… основанную на реальных фактах китайской революции и китайской истории»^[14].

Далее Мао укрепил власть коммунистической партии с помощью различных «кампаний»: кампании «трех анти» (реформа и реорганизация партии), кампания «пяти анти» (против китайских и иностранных капиталистов) и даже «антимушиной» кампании! Проводились кампании под лозунгами «Сопротивляйся Америке!» и «Освободим Тайвань!», рассчитанные па разжигание китайского национализма. Коммунистический тоталитарный контроль утвердился повсюду — от Пекина до каждой деревни, улицы и семьи в стране. Центральная правительственная власть стала значительно сильнее, чем во времена господства могущественных императоров прошлого. Следуя классической традиции мандаринов, Мао начал постепенно исчезать из поля зрения общественности и обретать в глазах народа ореол таинственности и божественности, некогда окружавший «сына небес». Контроль над мыслями, пропаганда и «промывание мозгов»—все это стало в Китае важным средством консолидации коммунистической власти.

Коммунисты Китая начали быстрое движение в сторону социалистической системы в сельском хозяйстве и промышленности. Одна стадия развития сменяла другую, причем Происходило это прежде, чем народ мог понять, что в сущности происходит: от бригад взаимопомощи к крестьянским Кооперативам и далее к коллективизации сельского хозяйст-8а. Мао попытался сделать за пять лет то, на что Советам Потребовалось почти сорок лет. Мао игнорировал как ошибки, так и успехи в деле построения социализма в СССР.

К 1956 году борьба за власть в русской коммунистической Партии по существу завершилась. Никита Хрущев выплыл на поверхность и заполнил вакуум, образовавшийся после Сталина. В СССР началась новая эра. Хрущев понимал, что сталинизм не может оставаться неизменным под названием хрущевизма. Свои перемены он начал исторической антисталинской речью на XX съезде КПСС, где разоблачил ужасы режима своего предшественника и высмеял убожество культа личности. Речь показала также авторитетность и твердость самого Хрущева. Потребовался новый гигант, чтобы развеять лиф о власти Сталина, еще живший в России в 1956 году.

Можно считать, что сегодняшний китайско-советский раскол уходит своими корнями непосредственно в упомянутое выступление Хрущева в 1956 году. Эта речь вознесла престиж Хрущева на уровень, равный, если не превосходящий, престижу Мао. Если культ личности и тоталитарная диктатура были в Советском Союзе при Сталине злом, то разве не было очевидным, что они зло и во всяком другом коммунистическом государстве? Немедленные результаты политики Хрущева в Восточной Европе — восстания в Польше и Венгрии — также сильно обеспокоили китайцев. Им казалось, что новая советская политика ведет к развалу коммунистического блока. Китайские представители устремились в Восточную Европу, чтобы поправить ущерб и восстановить единство. (Отмечалось, что со времен завоеваний хана Батыя это было первым прямым вмешательством Восточной Азии в европейскую политику.) В 1956 году Китай был заинтересован в сохранении целостности коммунистического блока. Китай нуждался в помощи и моральной поддержке, которые оказывал ему единый коммунистический мир. Поэтому китайцы старались поправить и загладить ошибки Хрущева.

После 1956 года враждебность между Мао и Хрущевым продолжала подспудно разгораться. В то же время в Китае происходили значительные события: расцвет и увядание «ста цветов», катастрофический «большой скачок вперед» и создание системы коммун. Все это сильно раздражало Хрущева и Советы вообще, поскольку давало китайцам повод открыто утверждать, что стадия «чистого коммунизма» может быть достигнута Китаем быстрее, чем другими странами.

В конце 50-х годов китайские лидеры начали ставить под сомнение целесообразность и необходимость коммунистической солидарности. Как можно сохранить единство, если Хрущев идет по пути ревизионизма, который, по их мнению, является предательством истинных принципов марксизма-ленинизма? И хотя в течение еще нескольких лет сохранялся фасад единства, Китайская Народная Республика начала предлагать коммунистическому миру альтернативу московскому руководству. Пекин стал превращаться в новый центр абсолютной коммунистической истины. Между СССР и Китайской Народной Республикой всерьез началась борьба за руководство, несмотря на тот факт, что двоевластие в международном коммунизме уже само по себе являлось предательством марксизма-ленинизма. Теперь были два лидера, два пути, по которым предлагалось следовать народам, и два истолкования учения Маркса и Ленина, каждое из которых претендовало на то, что именно оно является правильным-Полицентризм, перестав быть теорией, стал реальностью.

В конце 50-х и начале 60-х годов новые области конфликтов и разногласий прибавили ожесточенности к прежним распрям — личное соперничество между Мао и Хрущевым, «бумажные тигры» и ядерное оружие, неизбежность войны, проблема Тайваня, Куба и советская помощь иностранным государствам. Почему, спрашивали китайцы, СССР дает нам, коммунистической стране, так мало в сравнении с тем, что нам нужно, тогда как он оказывает существенную и неограниченную помощь некоммунистическим странам вроде Ирака, ОАР и Индии? В дальнейшем конфликт обострился из-за таких вопросов, как пограничные столкновения Китая с Индией, пограничные споры между Китаем и самим Советским Союзом, возник даже расовый вопрос — Китай начал рассматривать Россию как одну из белых рас, стремящуюся эксплуатировать цветные расы.

Если учесть все эти прошлые и нынешние разногласия, то китайско-советский спор выглядит уже не удивительным, а неизбежным. Именно это историческое сочетание разногласий привело к тому, что сегодня мы видим, как коммунистический мир переходит от монолитного единства к полицентрической разобщенности. Недавно в редакционной статье газета «Нью-Йорк таймс» писала: «Китайско-советский опор о «сосуществовании» и о «воинственности» в действительности является маскировкой исторической борьбы за власть между Россией и Китаем, которые теперь соперничают за высшее влияние в коммунистическом мире»^[15].

Почти 4000 лет Китай считал себя Средним Царством, Центром мира, единственным носителем цивилизации, окруженным варварскими племенами. Все правительства Китая — Императорское, националистическое и коммунистическое — не смогли освободиться от этого унаследованного взгляда на Мир. С точки зрения китайца, его страна не может оставаться надолго подчиненным сателлитом или даже равноправным партнером. Она должна быть центром мира.

С 1917 по 1949 год Советский Союз был сам таким центром и единственным вождем всемирного коммунизма. Сегодня советские руководители, естественно, не желают уступить это свое превосходство потенциальному гиганту, каким является Китай. И Советский Союз, и Китай учат в настоящее время урок, который можно найти в любом школьном учебнике по истории. Международные союзы, блоки и альянсы, как правило, со временем оказываются непрочными, и это независимо от того, основаны ли они на дружбе, выгоде, экономических соображениях или общей идеологии. Такие союзы не могут постоянно выдерживать давление национальных интересов. В теперешнем китайско-советском конфликте историческое наследие и национальные интересы обеих стран берут верх и рвут узы, созданные учением Карла Маркса и Бенина.

Уильям Гриффит КИТАЙСКО-СОВЕТСКИЙ РАСКОЛ: ИСТОРИЯ ВОПРОСА 1956—1964 годы

Можно ли считать политику наукой? Это, пожалуй, неясно. Но уж совсем сомнительным представляется называть наукой «кремлииологию» и «пекинологию». Скорее, это искусство, как и историография. В частности, это искусство в том же смысле, как и изложение истории Древней Греции или Рима, когда утрачено большинство трагедий Эсхила и книг Тита Ливия. С тем же препятствием мы сталкиваемся и в истории китайско-советских отношений. Хотя можно предположить, что архивы в Москве и Пекине открыли бы многое, но весьма сомнительно, получим ли мы к ним доступ до конца жизни, а сейчас этого доступа у нас нет и подавно. Поэтому нам придется совершить головокружительный «скачок» — «большой скачок вперед», как говорят китайцы. Таково первое требование при изучении современных китайско-советских отношений^[16].

Впрочем, мы уже располагаем некоторыми проверенными методологическими прецедентами, ибо до «китаесоветоло-гии» существовала «кремлинология». Мы в какой-то мере научились истолковывать отсутствие или присутствие отдельных лиц, истолковывать едва уловимые изменения во взглядах по тому или иному вопросу, содержащиеся в темных идеологических декларациях коммунистов. И хотя персональные изменения мало что говорят нам о китайско-советских разногласиях, однако многое можно узнать путем расшифровки идеологических заклинаний. Я называю их заклинаниями потому, что в известном смысле выражение «эрзац-религия» наилучшим образом характеризует «идеологические» споры коммунистов.

Опасно думать, что русские — и тем более китайцы — не верят в то, что говорят. И русские, и китайцы верны ленинскому тезису о единстве теории и практики. Идеологические Декларации коммунистов не только сопровождают, но и отражают, являются составной частью целого синдрома идеологических, политических, экономических и военных действий. Тщательное изучение некоторых эпизодов китайско-советского конфликта, и особенно повседневного развития советско-албанских отношений в 1960 — 1961 годы, показывает, Что в тот самый день, когда в Албании была опубликована яростная антисоветская редакционная статья, Советский Союз начал проводить в жизнь новые меры политического, экономического или военного давления на Албанию^[17].

Однако, изучая китайско-советский конфликт, необходимо постоянно иметь в виду, что документальные материалы не отличаются ни полнотой, ни точностью и что многое совершенно произвольно искажается как русскими, так и китайцами. На ранних этапах конфликта материалов было вообще слишком мало, и притом большая их часть преднамеренно скрывалась от нас. Теперь, в связи с большой горячностью советско-китайской полемики, материалов стало даже слишком много, в том смысле слишком, что чем их больше, тем больше они искажены. Подобно тому, что Ленин говорил о статистике, история — оружие в классовой борьбе; коммунистическая документация является в своем роде оружием в Китайско-советском конфликте. Но история всегда очень ревниво оберегает свои тайны; источники, которыми мы располагаем, неполны, и в настоящее время в лучшем случае можно дать лишь предварительный обзор всей ситуации.

Прежде чем приступить к хронологическому описанию Китайско-советского конфликта, рассмотрим его рамки и связанные с ним проблемы, как они представлялись нам осенью 1964 года^[18]. До сравнительно недавнего времени — собственно до подписания договора о запрещении ядерных испытаний в июле 1963 года — многие наблюдатели считали этот конфликт «идеологическим»; и по сей день этот термин часто встречается в прессе. Однако в коммунистических делах идеология, история и политическая практика редко — если вообще когда-либо — бывают разделены. С самого начала китайско-советского разрыва уже существовали разногласия, касавшиеся национальных интересов, вопросов стратегии, внутренней и внешней политики, организации международного коммунистического движения и контроля над ним. С самого начала все эти факторы оказались предметом спора. А по мере его нарастания достижение компромисса становилось все более сложным, ибо в силу присутствия идеологического элемента в марксизме-ленинизме всякий спор о стратегии или тактике должен быть немедленно поднят на идеологический уровень.

На последнем всемирном коммунистическом совещании в Москве, в ноябре 1960 года, Хрущев, как известно из достоверных источников, заявил, что главный вопрос, стоящий перед совещанием, — это вопрос об «основном характере современной эпохи». Нам подобное заявление может показаться настолько оторванным от действительности, что мы можем считать его просто пустым звуком, но марксист-ленинец смотрит на дело иначе. Больше того, китайско-советские разногласия по данному вопросу включают в себя и обусловливают почти все остальные разногласия. Русские утверждают, что мировая система социализма «становится», а китайцы утверждают, что она «уже стала», основным фактором современной эпохи. В плане коммунистической стратегии это означает, что Хрущев счел возможным действовать в отношениях с Западом с меньшим риском, чем считал необходимым Мао — для достижения китайских целей. Москва считает, что нынешняя эпоха является главным образом эпохой ненасильственной победы социализма в мировом масштабе; Пекин же утверждает, что это прежде всего эпоха войн и революций.

Или возьмем другой пример, казалось бы, идеологического расхождения: русские утверждают, что теперь главными опасностями для международного коммунистического движения являются догматизм и ревизионизм (в частности, китайский); китайцы же подчеркивают, что опасность эта заключается только в ревизионизме (в частности, русском). Верно, что Хрущев и вообще русские пересмотрели марксистско-ленинское учение. Они провозгласили, что в мире произошло, как говорят марксисты, качественное изменение характера вооружений, имея в виду, в частности, разрушительность термоядерной войны. Они говорят, что теперь лагерь империализма разделился на «трезвые круги» (чьим лидером они называли президента Кеннеди) и «бешеных» (коих, по мнению Москвы, возглавляет сенатор Голдуотер). Из этого Советы делают вывод, что теперь война уже не является неизбежной и что поэтому ее следует избежать. Это в свою очередь ведет к другому советскому выводу, что «мирное сосуществование является генеральной линией коммунистического движения вплоть до окончательной победы социализма».

Китайцы тоже утверждают, что мирное сосуществование Желательно. Несмотря на недавние китайские ядерные испытания, Пекин не потрясает атомными бомбами, и это по многим причинам. Но китайцы говорят, что мирное сосуществование— это тактика, а не стратегия и что оно не должно мешать национально-освободительным войнам^[19].

Китайцы обвиняют Советы в попытке добиться разрядки в советско-американских отношениях и, следовательно, в нежелании идти ради китайцев на существенный риск, в частности в вопросе о прибрежных островах и Тайване. Кроме того — и это с самого начала играло главную роль во всем конфликте,— китайцы обвиняют Советы в том, что те обещали дать им атомное оружие, а потом отказались от своего обещания. Китайцы обвиняют русских в антикитайской позиции в ряде Китайско-советских споров о границах, в частности по поводу Района Синьцзяна и долины реки Амур. Китайцы также обвиняют русских в поддержке антикитайских правительств, таких, как, например, индийское, которое возглавлял, по словам. Пекина, американский «империалистический агент» Неру, Русские отвергают все эти упреки и в свою очередь обвиняют Китайцев в национальном и расовом шовинизме.

Китайцы, как правило, подчеркивают важность поддержки Коммунистических партий и крайних радикалов в слаборазвитых районах, тогда как русские склонны поддерживать все «Национально-демократические элементы» (например, в Индии)^[20]. Но если -судить по объятиам Чжоу Энь-лая -с марокканским королем Гассаном II и камбоджийским принцем Норо-Ао.мом Сиануком, то в этом отношении китайцы могут быть— К именно теперь это все чаще подтверждается — тактически более гибкими, чем русские. Далее, Москва склонна делать Упор на мирном и парламентарном переходе к социализму; Например, она поддерживает потенциально успешный курс Итальянской коммунистической партии. Частично русские стоят за мирное экономическое соревнование как главное средство победы социализма потому, что они могут слишком мно-го Потерять, если рискнут прибегнуть к более агрессивной тактике.

К середине 1963 года китайцы начали открыто критиковать всю внутреннюю политику Хрущева за недостаточность экстремизма, идеологически выражающуюся в лозунге «всенародное государство». Советы со своей стороны осудили «ле-вацко-оппортунистический авантюризм» китайского «большого скачка вперед».

Наконец — и это, пожалуй, самый серьезный вызов Китая, перед которым русские никак не могут отступить,— китайцы ставят под вопрос руководство и контроль над международным коммунистическим движением со стороны Советов, намереваясь в дальнейшем заменить его своим руководством^[21]. Русские все еще пользуются поддержкой подавляющего большинства участников этого движения: недавно из восьмидесяти одной коммунистической партии шестьдесят пять заявили, что они на их стороне^[22]. Китайцы, однако, отрицают, что решение большинства может их связать; они настаивают на единодушии, то есть на праве Китая наложить свое вето на любое решение международного коммунизма. Эго значит, что китайцы добиваются права настраивать других против нынешнего советского господства и подрывать его, пока Пекин не заручится поддержкой большинства компартий, после чего он, надо думать, будет настаивать на решении вопросов большинством голосов.

Теперь рассмотрим историю китайско-советского конфликта и попытаемся восстановить картину развития, хотя картина эта будет все еще неполной и даже не совсем верной. Резкое обострение китайско-советской полемики после подписания договора о запрещении ядерных испытаний в июле 1963 года привело как в Москве, так и в Пекине к обнародованию важных фактов из предыстории этого конфликта. Согласно китайским данным (что особенно показательно), китайско-советские разногласия приняли серьезный оборот еще весной 1956 года, сразу же после XX съезда КПСС. В то время Пекин укорял Хрущева за разоблачение Сталина, за преувеличенное подчеркивание идеи мирного нере-хода к социализму и мирного сосуществования (то есть за его политику разрядки напряженности в отношениях с Соединенными Штатами), за нежелание оказывать Китаю еще большую военную (атомную) и экономическую помощь, за расширение советского политического влияния в слаборазвитых районах (в частности, в Индии) и за настойчивое стремление проводить в жизнь такие решительные меры, как десталинизация, без предварительной консультации с Мао.

Осенью 1956 года Китай предпринял несколько попыток использовать трудности Советского Союза в его отношениях с Польшей и Венгрией, чтобы усилить свое влияние в Восточной Европе и в международном коммунистическом движении. Однако влияние Китая едва ли приобрело где-либо решающий характер. После революции в Венгрии китайцы, высоко оценивая значение запуска советского спутника в 1957 году, попытались добиться большей радикализации советской политики, особенно потому, что к этому времени непродолжительный этап «правой» пекинской политики («сто цветов») уступил место кампании против правых и крайне левому экстремизму. Этот новый и крутой сдвиг Китая влево, начавшийся в конце лета и в начале осени 1957 года, продолжается до сего времени.

В ноябре 1957 года в Москве состоялось международное Коммунистическое совещание. До сравнительно недавнего времени это совещание, как правило, расценивалось как соглашение между Москвой и Пекином против ревизионизма, в особенности против Югославии. Как бы то ни было, но на совещании Мао сказал, что лагерю социализма нужен свой лидер и таким лидером должен быть Советский Союз. Это один из Поразительных примеров того, как может меняться истолкование коммунистической терминологии, ибо если смотреть на Все в исторической перспективе, то теперь данная формулировка должна считаться антихрущевской. Мао намеренно употребил ее, чтобы не допустить сближения Хрущева с. Югославией и тем самым ослабить общую тенденцию советской политики к разрядке международной напряженности, чтобы таким образом усилить китайское влияние. Теперь китайцы обнародовали, что 15 октября 1957 года, то есть незадолго до этого совещания, Москва обещала Пекину «атомную помощь» в той или иной форме. Если бы этого не было, то вряд ли совещание в ноябре 1957 года могло привести к какому бы то ни было китайско-советскому соглашению^[23]. Сейчас совершенно ясно, что ноябрьское совещание 1957 года вовсе не отражало подлинного согласия Москвы с Пекином; скорее, это было серьезным, хотя и не решающим китайско-советским столкновением.

Последующие события подтверждают данную точку зрения. В мае 1958 года китайцы возобновили нападки на Юго-слав.ию. Одновременно они приступили к созданию народных Коммун и начали свой «большой скачок вперед». Теперь можно сказать, что эти шаги были вызваны в большой мере тем, что китайцы не могли надеяться на получение широкой эко--номической помощи со стороны СССР, без которой быстрое развитие экономики Китая могло бы осуществиться только блят-одаря -применению самых крайних средств. В течение 1958 года русские, по-видимому, пытались усилить свое военное влияние в Китае, возможно, для того, чтобы добиться права советского контроля над атомными боеголовками, если бы таковые были переданы китайцам.

1959 год следует считать годом в истории советско-китайских отношений, когда «не стало возврата». В свете данных, ставших известными в самое последнее время, после лета 1959 года ни Москва, ни Пекин уже не рассчитывали на какую-либо возможность примирения; напротив, обе стороны допускали возможность полного разрыва. С тех пор их действия определялись главным образом желанием возложить ответственность за окончательный разрыв на-другую сторону и завоевать максимально возможное влияние в борьбе за руководство международным коммунистическим движением. Летом 1959 года, как и впоследствии, все более быстрое ухудшение китайско-советских отношений характеризовалось в первую очередь непрерывным нарастанием китайского наступления против советского влияния в коммунистических партиях и международных организациях коммунистического фронта. Это в свою очередь вызывало усиление советских контрмер с целью остановить и в конечном счете лишить эффективности китайское наступление.

Как нам теперь стало известно, в июне 1959 года Хрущев официально снял советское предложение об оказании атомной помощи Пекину^[24]. В то лето он, судя по всему, безуспешно пытался войти в сделку с инакомыслящими членами китайского руководства, во главе с министром обороны маршалом Пын Дэ-хуаем, стремившимся либо заставить Мао изменить антисоветскую линию и экстремистскую внутреннюю политику, либо, если это не удастся, может быть, даже заменить его. Попытка Пын Дэ-хуаи была сорвана Мао Цзэ-дуном на пленуме, происходившем в июле — августе 1959 года^[25]. К тому же времени окончательно потерпели крах советские попытки удержать китайцев от демонстрации своего превосходства над индийцами, в частности убедить их отказаться от плацдарма, который они завоевали в Ладакхе^[26]. В сентябре 1959 года китайцы организовали первый крупный пограничный инцидент против индийцев, после чего русские вопреки всем попыткам китайцев отговорить их от этого официально объявили о своем нейтралитете в данном вопросе.

Все события 1959 года представляли собой одну из многих фаз китайско-советского конфликта, который, по крайней мере с 1959 года, циклически нарастал: сначала ухудшение отношений, затем их частичное улучшение и наконец новое, еще более резкое ухудшение. Как видно из вышесказанного, эти циклы были в действительности гораздо менее значительными, чем это могло тогда показаться. В основном тактические по своему характеру, они во многом касались проблемы Допустимого уровня открытой китайско-советской полемики и Не вели к важным изменениям в отношениях. По мере того Как с течением времени китайско-советские отношения все больше ухудшались, соперничество между Москвой и Пекином за влияние в международном коммунистическом движении усиливалось. Китайцы никогда не выступали инициаторами полного разрыва; напротив, Пекин хочет оставаться номинально в рядах коммунистического движения, чтобы использовать свое вето против враждебных действий русских, Усилить фракционную деятельность и постепенно привлечь большинство на свою сторону, расколоть отдельные коммунистические партии и создать новые коммунистические пар-тип, равно как и новые организации коммунистического Фронта под китайским контролем. Своими действиями они Все время толкали русских к мысли об официальном расколе.

Развитие конфликта с 1960 года и далее известно намного лучше, причем новые данные куда менее значительны, чем Данные, касающиеся предыдущего периода. Поэтому их можно изложить кратко. В апреле 1960 года Пекин опубликовал Серию статей, озаглавленных «Да здравствует ленинизм!», в которых были обнародованы идеологические разногласия. В июне 1960 года в Пекине на конгрессе Всемирной федерации профсоюзов впервые проявилась фракционная деятельность китайцев в международных коммунистических организациях. Позже, в том же месяце, на съезде румынской партии 8 Бухаресте Хрущев совершил свой первый открытый (но не-опубликованный) выпад против китайцев, что привело к ожесточенной полемике между ним и китайским делегатом Пын Чженем. Советы приняли также серьезные меры экономического давления на Китай, прекратили экономическую помощь и отозвали всех своих специалистов.

Возможно, что русские попытались (безуспешно) произнести государственный переворот в Тиране, чтобы свергнуть албанское руководство^[27]. К 1960 году только одни албанские руководители явно присоединились к китайцам. К этому их побуждало то, что Ходжа, не без оснований, настолько страшился советско-югославского сближения, что именно в Китае он увидел идеального (и могущественного, и далекого) защитника Албании от Советского Союза, который, казалось, вновь идет к союзу с его смертельным врагом Югославией.

Московское совещание восьмидесяти одной партии в ноябре 1960 года сначала казалось сравнительно успешной попыткой компромиссного урегулирования китайско-советских разногласий: окончательное коммюнике носило явно просоветский характер. Но, как стало известно позднее, в действительности дело обстояло иначе. За резкой китайско-советской полемикой в Бухаресте (июнь) последовала еще более ожесточенная полемика в Москве (ноябрь). Здесь китайцы наотрез отказались согласиться с поддержанным Советами предложением о запрещении фракционной деятельности в международном коммунистическом движении. Советы отвергли китайское предложение о совместном китайско-советском директорате в этом движении, который официально узаконил бы китайские вето. Короче говоря, на Московском совещании в ноябре 1960 года китайско-советские отношения намного уху л шились.

После совещания непрерывное, хотя еще не публичное, ухулпент,е китайско-советских отношений было видно только из обострения советско-албанских отношений. С ноября 1960 гола по октябрь 1961 гопа было сравнительно немного советско-китайских опоро®. Поэтому с точки зрения указанной цикличности данный период можно считать периодом затишья. Китайско-советская полемика стала попросту более скрытой; сближение между Советским Союзом и Югославией активизировалось, а в течение весны и лета 1961 года—теперь это уже известно в подробностях — Советы продолжали безуспешно оказывать свое политико-экономическое давление на ощетинившуюся Албанию, которую защищал Китай. Таким образом, хотя с виду почти ничего неизменилось, на самом лр.ле произошло много событий. Это стало ясным, когда на XXII съезде КПСС, в октябре 1961 года, Хрущев публично осудил албанцев (с чем Чжоу Энь-лай опять же публично не согласился) и когда и декябпе Москва разорвала дипломатические отношения с Тираной^[28].

На XXII съезде Чжоу Энь-лай сделал еще больше: после своей проалбанской речи^[29] он возложил на могилу Сталина венок с надписью «Великому марксисту-ленинцу И. В. Сталину» и немедленно уехал в Пекин. После этого Хрущев удалил тело Сталина из Мавзолея. Резкая кампания против албанцев—не только со стороны Советов, но и многих других Коммунистических партий — достигла своей высшей точки в Декабре 1961 — январе 1962 года. Потом — видимо, опять в силу цикличности — нападки ослабли.

Теперь мы знаем то, чего не знали тогда: поскольку и китайцы, и русские хотели показать, что они против разрыва (которого они действительно не желали, но ожидали), а также в связи с примирительной инициативой со стороны некоторых других коммунистических партий весной 1962 года произошел новый китайско-советский обмен мнениями по вопросу о созыве нового международного коммунистического совещания. Этот обмен мнениями не только ни к чему не привел, а лишь еще больше обострил китайско-советские отношения.

Однако он вскрыл детали в тактических позициях обеих сторон. В то время условия китайцев оставались неизмененными. Они поставили ясные и узкие рамки для переговоров и учитывая неизбежную реакцию Советов, еще дальше двинули конфликт к полному и явному разрыву. Во-первых, Пекин требовал прекращения открытой полемики. (Это не было существенным препятствием; в принципе всегда необходимо стремиться к прекращению полемики.) Во-вторых, китайцы требовали проведения двусторонних и многосторонних переговоров. Это означало, что встречаться должны не только китайцы и русские, но и представители других партий. Особенно трудным для русских было последнее китайское условие: они ставили вопрос о «нормализации» советско-албанских отношений и требовали, чтобы русские проявили инициативу в этом вопросе. Это значило, что Хрущев должен был отправиться в «албанскую Каноосу». Можно также предположить, что китайцы настаивали на сохранении в силе отлучения югославов, провозглашенного в Заявлении, принятом в ноябре 1960 года. Иными словами, они добивались от Хрущева отказа от сближения с Тито. Советские условия сводились к следующему: во-первых, прекратить открытую полемику; во-вторых, провести двусторонние (или, если необходимо, многосторонние) встречи, хотя на этом этапе русские предпочитали немедленно созвать международное совещание; и, наконец, безусловно, пересмотреть ноябрьское Заявление 1960 года, объявить, что догматизм, а не ревизионизм (т. е. Мао, а не Тито) представляет собой главную опасность для международного коммунистического движения.

В течение лета 1962 года китайско-советские отношения продолжали ухудшаться. Акции Москвы носили первоначально чисто организационный характер, и это не удивительно (любое сильное реформистское движение предпочитает подобную тактику). К ним относились активизация сближения с Югославией и более тесная многосторонняя интеграция в рамках СЭВа. Менее сильные, но и более ортодоксальные китайцы сосредоточили свои усилия главным образом на идеологических шагах, в частности они опубликовали серию антисоветских статей. Весной и летом 1962 года советско-югославское сближение продолжалось, и к сентябрю Москва и Белград достигли почти полного публичного соглашения по внешнеполитическим и организационно-партийным вопросам, хотя еще не договорились по идеологическим проблемам. Кроме того (как мы узнали год спустя), в апреле и мае 1962 года в Синьцзяне вспыхнули серьезные волнения, в результате которых около 50 тысяч казахов и уйгуров бежали через границу в Советский Союз, где их дружелюбно приняли, что еще больше разъярило китайцев. Далее, русские приняли Внешнюю Монголию в СЭВ и заняли более благоприятную позицию по отношению к Общему рынку.

Тем временем китайцы готовились к пограничной войне с Индией, которая с 1959 года пыталась вернуть территории, в частности в Ладакхе, оккупированные китайцами в 1955— 1959 годах. В течение 1962 года китайцы официально предупреждали индийцев, что будут сопротивляться попыткам последних вытеснить их. 12 октября Неру заявил, что Индия намерена изгнать китайцев силой оружия, но фактически ничего не сделал, пока 20 октября китайские войска не перешли в наступление в Ладакхе и не напали на северо-восточные пограничные посты. Итоги китайского нападения в Индии оказались почти целиком благоприятными для китайцев. В результате этого нападения индийская коммунистическая пар тия раскололась, и ее промитайская фракция стала приобретать все большее влияние. После некоторых колебаний, вызванных кубинским кризисом, Советский Союз занял с виду нейтральную, но фактически (как справедливо отмечали китайцы) проиндийскую позицию. Наконец, китайское нападение на Индию привело к значительному обострению китайско-советского конфликта, и особенно потому, что оно совпало по времени с кубинским кризисом.

Видимо, кубинский «ракетный кризис» в октябре 1962 года был поспешной и рискованной попыткой Советов замедлить быстрорастущее американское стратегическое превосходство в неуязвимых ядерных средствах ответного удара или даже превзойти Америку в этом отношении. Кубинский кризис усилил китайско-советские разногласия, ибо китайцы видели в нем подтверждение их мнения, что Хрущев стремится к сближению с Соединенными Штатами за счет Китая и Кубы. Этот кризис также вскрыл серьезные советско-кубинские разногласия, отодвинутые на задний план недолговечными соглашениями между Хрущевым и Кастро. После кризиса кубинцы временно заняли нейтральную позицию в отношении китайско-советского конфликта^[30].

Явное обострение китайско-советского конфликта вследствие китайско-индийского и кубинского кризисов привело в Начале 1963 года к быстрому ухудшению отношений между Москвой и Пекином. Китайско-советская идеологическая полемика становилась все более активной, ясной, широкой и язвительной. Пять съездов коммунистических партий в Европе, инсценированных Москвой с целью оказания давления на Китайцев, завершились сценой, разыгравшейся на восточно-ГеРмайском съезде в январе 1963 года, на котором выступление китайского делегата было сорвано другими делегатами, Качавшими топать ногами в знак протеста^[31]. Визит Тнто в Москву в начале 1963 года еще больше укрепил советско-к^ославекие отношения, еще больше разжег ярость китайцев.

Однако весной 1963 года циклический характер конфликте сказался вновь. Китайско-советский обмен мнениями в Аврале — июле привел к июльской встрече 1963 года, однако полемика так обострилась, что встреча была заранее обречена на провал. Русские обвинили китайцев в стремлении избавься от Хрущева. Китайцы заявили, что мировое коммунистическое движение на грани раскола. Они поставили вопрос о китайско-советской границе; они заявили, что русские стремятся господствовать над всеми коммунистическими партиями («размахивая дубинкой»); и, наконец, в соответствии со своими расистскими взглядами они утверждали, что центры мировой революции фактически находятся в Азии, Африке и Латинской Америке — в районах, добавляли они, где Советский Союз продает интересы национально-освободительной борьбы американскому империализму^[32]. Китайцы настаивали на свободе фракционной деятельности и на своем праве вето на всех будущих международных коммунистических встречах. Оки также продолжали требовать, чтобы русские извинялись перед албанцами и чтобы югославы были «отлучены» как американские агенты. Мао отказался поехать в Москву, но оказал, что Хрущев, если захочет, мог бы приехать в Пекин. Русские со своей стороны открыто заявили о своем намерении пересмотреть ноябрьское Заявление 1960 года, чтобы заклеймить Мао, а не Тито как главную опасность для международного коммунизма. Таким образом, еще за несколько месяцев до китайско-советской встречи в июле 1963 года она уже была обречена на срыв. В этот же период китайцы активизировали свои усилия по подрыву международных организаций коммунистического фронта, по созданию подконтрольных им афро-азиатских организаций и по формированию или поддержке антисоветских коммунистических партий и групп. «Нейтралистские» коммунистические страны, которые стремились балансировать между русскими и китайцами, постепенно были вынуждены определить свои позиций. Так, в мае 1963 года Северный Вьетнам встал (хотя и не полностью) на сторону китайцев. Тито усилил свою антикитайскую деятельность. Кастро вновь стал просоветским. Удивительно было, что Румыния успешно выступила против Советского Союза по вопросу о многосторонней экономической интеграции в рамках СЭВа и, оставаясь просоветской, начала заигрывать с китайцами.

14 июня, за две недели до китайско-советской встречи, китайцы опубликовали письмо русским, состоящее из двадцати пяти пунктов^[33]. Оно явилось идеологической платформой для раскола, развернутой и недвусмысленной атакой на внутреннюю и внешнюю политику, проводимую Хрущевым после смерти Сталина, и тем самым претензией на замену русских в руководстве международным коммунистическим движением. В то же время произошел ряд китайско-советских дипломатических инцидентов.

В июле 1963 года, когда в Москве еще продолжалась китайско-советская встреча, между Востоком и Западом начались переговоры о запрещении ядерных испытаний. Китайско-советские идеологические разногласия усилились. 14 июля русские выступили с Открытым письмом, полностью отвергавшим китайскую идеологическую платформу. Из письма стало ясно, что участникам совещания не удалось сгладить разногласия.

Провал встречи и подписание договора о запрещении ядерных испытаний дали повод к ряду новых, открытых и резких полемических столкновений. С точки зрения полного отказа от иносказательности и прямоты осуждений, пожалуй-наиболее типичным было китайское заявление, что подписание Москвой договора о запрещении ядерных испытаний является предательством международного коммунистического Движения. Китайцы огласили суть и детали вопросов о границах и об атомном оружии. В международном коммунистическом движении резко усилилась их фракционная деятельность. Стало ясно, что там, где Китай не в состоянии поставить под свой контроль существующие коммунистические Партии, он намерен создавать новые. Китайцы также приступили к печатанию многочисленных пространных и резких статей против Советского Союза.

Следующим важным эпизодом была неудачная советская Попытка созвать в сентябре—октябре 1963 года международное коммунистическое совещание с целью «отлучения» китайцев. Русские убедились, что только «отлучение» сможет устранить опасность непрерывной и все усиливающейся подробной деятельности китайцев. Хотя в сентябре и октябре Русские еще не использовали весь свой авторитет для достижения этой цели, они все же перепечатали в «Правде» резолюции небольших коммунистических партий (например, португальской и парагвайской) с призывом «исключить» китайцев. Но эти попытки не дали эффекта, и русские отменили совещание. 25 октября Хрущев заявил, что полемику следует Прекратить и что вопрос о международном совещании не Представляется жизненно важным. Он поступил так, по-видимому, в значительной степени потому, что три коммунистические партии—польская, румынская и итальянская — открыто выступили с возражениями против «отлучения» китайцев. Делали они это, видимо, потому, что подобное «отлучение» По советской инициативе со временем могло бы обернуться против них самих. Этот инцидент — он имеет большое значение для международного коммунизма — был первым случаем, когда вполне ясный (хотя и не явно выраженный) советский план был отставлен (пусть временно) под нажимом других просоветских коммунистических партий. Через несколько месяцев русские, можно предполагать, предложили китайцам возобновить советско-китайские переговоры. Однако Пекин еще больше усилил свою всемирную фракционную деятельность и в конце марта 1964 года прямо потребовал смещения Хущева и созыва международной конференции коммунистических партий с целью пересмотра ноябрьского Заявления 1960 года^[34]. В июле 1964 года Мао дошел до того, что обвинил русских в незаконной оккупации как восточноевропейской, так и японской территорий^[35]. Это обвинение было явно рассчитано на разжигание территориальных споров между социалистическими странами, чтобы поставить русских в затруднительное положение. Русские ответили на это новыми, пространными полемическими выпадами против китайцев, новым призывом к международному совещанию^[36], а также сообщили, что китайцы еще в 1954 году предложили им совместно решить судьбу Монголии^[37]. Однако вновь стало очевидным неодобрительное отношение румын, итальянцев, поляков и кубинцев к предлагаемому совещанию. А падение Хрущева осенью 1964 года — отчасти ускоренное спорами о том, какую применять тактику против Мао, — еще больше понизило шансы на успех подобного совещания, уже обреченного на провал.

Таким образом, русские коммунисты стоят перед очень серьезной проблемой. Если говорить об ее идеальном решении, то оно попросту невозможно. Постоянную дилемму русских можно сформулировать следующим образом: при сложившейся международной идеологической ситуации сверхдержава, имеющая дело со строптивым и могущественным союзником, должна либо подчинить его себе, либо «отлучить». Как же могут русские добиться этого, если поведение Китая остается по-прежнему вызывающим, а советский контроль над младшими партнерами настолько ослаб, что эти партнеры не встанут на их сторону? Но в то же время как могут русские отказаться от этого, если в противном случае уже ослабевший контроль над этими союзниками станет еще более слабым?

М. К. Дзевановский ПОЛЬША

Недавно посетившие Восточную Европу англичанин и канадский профессор отметили, что Польша — коммунистическая Страна, но с некоторым отличием^[38]. В большинстве областей Это отличие ей на руку. Несмотря на заметное ограничение Лободы, существовавшей в Польше в 1956—1957 годах, культурные связи с Западом прочны, а продолжающийся культурный обмен распространился теперь и на студентов. Западные радиопередачи больше не глушатся.

Хотя Польша отличается от других стран Восточной Европы, контролируемых Советским Союзом, отличие это постепенно уменьшается, что объясняется медленными и неуловимыми переменами, происходящими как в Польше, так и в других странах-сателлитах. В начале 60-х годов режим Гомулки продолжал отступать от завоеваний незавершенной Революции в октябре 1956 года—той революции, которая подавила Гомулку на пост первого секретаря Центрального Комитета правящей Польской объединенной рабочей партии. И все же, несмотря на все большее ожесточение полицейского режима, Польша осталась более свободной, чем другие страны, живущие под советским контролем. Впрочем, Венгрия и Румыния быстро нагоняют ее. Всеобщий страх, характерный для эры Сталина, не возродился, хотя и шло постепенное восстановление власти тайной полиции и применялись все более жестокие репрессии против интеллигенции.

Несмотря на распространение поддерживаемых правительством «сельскохозяйственных кружков», призванных служить ступенью на пути к «социалистической организации сельского хозяйства», Польша проводит аграрную политику весьма бухаринского толка: земля не коллективизирована, и, при всех бесчисленных постановлениях и ограничениях, крестьяне живут в относительном достатке. Так что сельское хозяйство в Польше скорее напоминает югославское. Свыше 90 процентов земли находится в руках единоличников, которые производят на акр земли больше продукции, чем коллективизированные сельскохозяйственные предприятия в большинстве других стран-сателлитов^[39].

По воскресеньям почтя все крестьяне ходят в церковь.

Нелегко назвать какую-нибудь другую страну на Западе, где бы религия была такой большой силой. В городах меньше верующих христиан, чем в деревнях, и все же значительная часть городского населения — 30—40 процентов—регулярно посещает церкви. Религия весьма распространена и среди студентов университетов. Однако данные на этот счет расходятся; по крайней мере 50 процентов, а в некоторых местах даже до 80 процентов^[40] студентов ходят в церковь.

И все-таки трения с католической церковью усиливаются, в особенности это имело место после активизации атеистической кампании, организованной партией, и принятия в июле 1961 года закона о школьной реформе, окончательно отменившего преподавание религии в школах, установившего строгие ограничения этого преподавания вне школ и даже в церковных зданиях. Но несмотря на растущую напряженность в отношениях между государством и церковью, польские католики, располагающие собственным университетом в Люблине, теологическим институтом, 37 периодическими изданиями, 14 издательствами, 40 семинариями и группой депутатов в сейме, пользуются относительно большей религиозной свободой, чем остальные порабощенные народы.

Если в области культуры Польша находилась в относительно лучшем положении, чем другие страны советской Восточной Европы, то про ее экономику этого оказать нельзя; с самого начала 60-х годов экономика страны непрерывно ухудшалась. Еще в 1962 году Гомулка объявил новую, урезанную программу, согласно которой резко сокращался процент промышленного прироста, предусмотренный для последнего этапа пятилетки, заканчивавшейся в 1965 году. Равным образом в связи с серьезным дефицитом баланса внешней торговли были особенно резко снижены плановые задания для отраслей промышленности, использующих импортное сырье.

В чем причины ухудшения экономического положения Польши? Их много. В то время как цена па уголь — главная статья польского экспорта — снизилась, Варшаве приходилось платить все больше за машины и сырье, необходимое ей для дальнейшего промышленного развития. Сплочение Общего рынка неблагоприятно сказалось на польской внешней торговле. Но, видимо, главной долгодействующей причиной экономических затруднений Польши была порочная система планирования и управления. Польские экономисты, несомненно, заблуждались, проявляя чрезмерный оптимизм. Перевыполнение относительно скромных заданий на 1960 год привело к Увеличению планов 1961 года, что вызвало непредвиденные Трудности. Необычайно суровая зима 1961/62 года и посредственный урожай в 1963 году усугубили эти трудности и вызвали серьезную нехватку продовольствия и топлива, что в свою очередь повлекло за собой резкое повышение цен. Поляки реагировали на это потоком злобных анекдотов, высмеивающих режим. («Достигла ли уже Польша социалистической стадии развития, или положение еще больше ухудшится?»)

В период с 1960 по 1963 год производительность возросла примерно на 15 процентов (по официальным данным), а не на 20 процентов, как ожидалось. Заработная плата росла быстрее, чем производительность труда. С целью выполнения Намеченных заданий в промышленность было привлечено больше рабочих, чем планировалось. Качество товаров широкого потребления улучшилось ненамного, и на складах начали накапливаться запасы нереализованных изделий. Более того, внешнеторговый баланс еще больше ухудшился, потому что импорт возрастал быстрее, чем предполагалось. Поэтому 8 ноябре 1963 года Гомулка, словно предвосхищая политику Советского Союза, объявил на пленуме Центрального комната, что текущий пятилетний план подлежит пересмотру в сторону увеличения капиталовложений в сельское хозяйство и (что весьма важно) строительства новых заводов химических удобрений «в ближайшие несколько лет». Если бы в 50-х годах производство удобрений не отставало, сказал он, то в последние годы Польше не пришлось бы ввозить зерно^[41].

Образование Общего рынка испугало Варшаву, ибо оно грозило сокращением тех западных рынков, которые поляки считают для себя жизненно важными. Но не в пример Советскому Союзу (который, по крайней мере на первых порах, пытался игнорировать и бойкотировать Общий рынок) поляки заняли более положительную позицию, увидев в этой организации то, чем она в действительности была, — важную фазу в деле сплочения западного мира и симптом жизнеспособности якобы загнивающей капиталистической системы, неспособной противостоять динамически развивающемуся социалистическому миру. Но и до создания Общего рынка Польша была в авангарде восточноевропейских стран в смысле поддержания тесных экономических отношений с Западом. Как бы то ни было, около 40 процентов польского экспорта направлялось в некоммунистические страны.

Теперь, когда обнаружилось, что Общий рынок, видимо, сохранится, Польша вместе с Югославией пытаются убедить Совет Экономической Взаимопомощи (СЭВ) занять более либеральную позицию по отношению к Общему рынку и добиваться переговоров, которые «оставили бы открытыми каналы торговли с Западом»^[42]. Это вполне согласуется с общей линией поведения поляков: выдавая необходимость за добродетель, они лояльны по отношению к Macht im Hintergrund^[43]пытаясь вместе с тем сохранить свои традиционные связи с Западом. Что касается «открытых торговых каналов», то отчасти это экономическая необходимость, а отчасти уступка, которую весьма непопулярный режим вынужден делать народу как плату за неохотное и равнодушное сотрудничество.

Сохранение связей с Западом и двусмысленная автономия режима Гомулки, а также большее понимание обстановки некоторыми польскими коммунистами и их некоммунистическими «марионетками» позволяют Москве весьма разнообразно использовать своих польских товарищей. Во-первых, в дипломатической сфере. Типичным в этом отношении примером является план Рапацкого, предложенный Варшавой в 1957 году и предусматривающий создание безъядерной зоны в Центральной Европе, то есть в районе, охватывающем обе Германии, Чехословакию и Польшу. Идея была целиком отвергнута странами НАТО, но на дипломатической арене обсуждение плана все же продолжалось. Весной 1963 года он был освежен и в несколько видоизмененной форме вновь представлен тогдашним министром иностранных дел Мариином Нашковским как средство частичного ослабления напряженности в Европе. Еще одна попытка была предпринята в конце 1963 года. 28 декабря, выступая в Плоцке на церемонии открытия нефтепровода «Дружба», Гомулка, набросав широкий план ослабления напряженности в отношениях между Востоком и Западом, предложил заморозить ядерное оружие в Центральной Европе, считая это шагом в направлений создания контролируемой зоны безопасности в Центральной Европе, что было явным намеком на старый план Рапацкого^[44].

Варшава играет известную роль и в руководимых из Москвы маневрах, рассчитанных на достижение модуса вивенди с Ватиканом. Частная аудиенция, данная папой весной 1963 года католическому депутату и члену Государственного совета Ежи Завейскому, возможно, была связана с этими попытками^[45].

Указанным шагам предшествовал ряд других мер, предпринятых Варшавой. В обращении к Конгрессу сторонников Мира, открывшемуся в Варшаве 12 июня 1962 года, Гомулка Цитировал и хвалил палу Иоанна XXIII. Подчеркнув стремление советского блока к миру, он сказал:

«Именно с этой точки зрения мы подходим к обращению папы Иоанна XXIII, содержащемуся в его сентябрьском и Декабрьском посланиях прошлого года, к лицам, возглавляющим правительства и ответственным за судьбы народов. Антивоенная позиция главы католической церкви совпадает с Мирной политикой социалистических государств, несмотря на все отличия, отделяющие марксизм-ленинизм от философии, которой руководствуется церковь в своей деятельности»^[46].

Однако смерть папы Иоанна XXIII, а также политика все более болезненных административных булавочных уколов, систематически проводимая польским коммунистическим режимом по отношению к католической церкви, вскоре лишили этот жест Гомулки всякого значения.

Таким образом, роль Польши как моста в области религии была сорвана. Но не так обстояло дело в части политической пропаганды. Некоторые варшавские дипломаты и некоммунистические интеллигенты—среди которых были и «прогрессивные католики»,—путешествуя по западным странам. Использовали свои контакты с влиятельными людьми, чтобы Проповедовать советскую концепцию мирного сосуществования и внушить некоторые представления о возможных последствиях китайско-советского конфликта для Восточной Европы^[47].

Это подводит нас к отношению Польши к важному политическому конфликту нашего времени.

Китайско-советский конфликт стал явным в апреле 1960 года, в девяностолетие со дня рождения Ленина. Эта юбилейная дата, которую праздновал весь коммунистический мир, дала Пекину возможность призвать к искоренению империализма во всех его формах, если понадобится — даже силой, вслед за чем последовала ожесточенная полемика. Противоречия стали еще более острыми на пекинском конгрессе Всемирной федерация профсоюзов в июне 1960 года и на съезде румынской коммунистической партии в Бухаресте несколько позже, в том же месяце. Русские упорно отстаивали идею мирного сосуществования, тогда как китайцы с презрением отвергали ее как трусость и даже предательство. Вскоре обнаружилось, что Москва—Пекин — это не ось, а осиное гнездо.

Польскую реакцию «а китайско-советский конфликт невозможно понять полностью, если не рассмотреть по крайней мере период с восстания 1956 года. Тогда польский народ, включая большинство членов партии, с большим удовлетворением воспринял декларацию китайского правительства, которое одобрило так и не выполненное Советами заявление «о принципах развития и дальнейшего укрепления дружбы и сотрудничества между Советским Союзом и другими социалистическими государствами».

«В силу единства идеологии и целей борьбы, — читаем мы в китайской декларации, — часто случается, что некоторые лица в социалистических странах пренебрегают принципом равенства народов в их взаимоотношениях. Такая ошибка своей природе является буржуазно-шовинистическим заблуждением. Эта ошибка, в частности шовинизм, проявляемый большой страной, неизбежно наносит серьезный ущерб солидарности и общему делу социалистических стран… В результате недоразумений и отчуждения порой возникают напряженные ситуации, которые при иных условиях не имели бы места. Подход к югославской ситуации 1948—1949 годов и недавние события в Польше и Венгрии в достаточной мере иллюстрируют это»^[48].

Чувство благодарности, которое польские коммунисты испытывали к Пекину, было выражено несколькими месяД^ ми спустя премьер-министром Циранкевичем. В январе 195 года, приветствуя в Кракове своего китайского коллегу Чжоу Энь-лая, Циранкевич поблагодарил его за эту поддержку. В 1956 году китайские друзья, сказал Циранкевич, полностью понимали, что «…сосуществование народов не должно походить на сосуществование различных рыб… живущих в одном озере, где более крупные рыбы пожирают тех, что поменьше Мы боремся против всех форм национального угнетения» (курсив автора)^[49].

Отношение Польши к «большому скачку вперед» было осторожным, но значительно менее отрицательным, чем отношение к нему Советского Союза. В октябре 1958 года на двенадцатом пленуме Центрального комитета партии Гомулка заявил вежливо, но решительно:

«То, что происходит сейчас в Китайской Народной Республике, несомненно, есть явление особого порядка, вытекающее из исторического развития Китая. В наших условиях проблемы несколько труднее, и совершенно невозможно автоматически копировать в нашей стране китайский эксперимент»^[50].

На пекинском конгрессе Всемирной федерации профсоюза в начале нюня 1960 года Игнацы Лога-Совинский, член Политбюро польской партии и очень близкий друг Гомулки, Избегая полемики с китайцами, твердо поддерживал советСкУю позицию в вопросе о сосуществовании. Желая польстить хозяевам, Лога-Совинский попытался использовать Зрошо известный лозунг Мао Цзэ-дуна, но объединил его с соВетским лозунгом, произведя таким образом на свет лояльно странный китайско-советский пропагандистский гибрид. Си сказал, что в результате мирного сосуществования Ветер с Востока возобладает над ветром с Запада^[51]. Такой же Смирительной линии придерживался и Охаб, польский делегат на съезде румынской партии в Бухаресте (июль, 1960 года), что с гордостью подчеркнул Гомулка в своей программной речи в Катовице^[52].

Во второй половине 1960 года польская печать старалась не касаться китайско-советского спора. «Мы больше не занимаемся гимнастикой», — заявил один высокопоставленный польский работник немецкому журналисту Гансякобу Штеле, бывшему тогда варшавским корреспондентом одной из газет. Польше, сказал он, если не считать Болеслава Пясецкого, главы левокатолической организации ПАКС, который превозносил китайцев во время одной частной встречи в 1960 году, никто не испытывает особых восторгов по поводу тезисов Пенима. Кроме того, продолжал он, полякам нет необходимости идти в лобовую атаку на китайцев, поскольку в 1956 году последние отнеслись с пониманием к «собственному пути» Польши^[53].

Таким образом, с самого начала конфликта Гомулка, прагматик, стоящий обеими нотами на земле, выказал характерное для него отвращение к замысловатым и (с его точки зрения) весьма иллюзорным, мелочным препирательствам по поводу идеологических тонкостей сугубо доктринерского характера. Напротив, он подчеркивал практические аспекты проблемы. Как и при своих попытках посредничать в советско-югославском споре, он твердил о необходимости сохранять единство коммунистического лагеря, с тем чтобы содействовать «победе социализма в условиях мирного сосуществования» и избежать возможного пагубного раскола, способного нанести ущерб всем коммунистическим режимам. Такова была квинтэссенция речи, с которой вице-премьер Зенон Новак был направлен на съезд албанской партии в феврале 1961 года^[54].

Никакой арбитраж не мог бы изменить того главного факта, что польская официальная точка зрения была с самого начала весьма близка к советской и что в наиболее существенных вопросах она шла вразрез с китайским подходом к трем основным пунктам разногласий: 1) возможность мирного сосуществования с капитализмом; 2) последствия термоядерной войны для двух великих антагонистических систем; 3) целесообразность временного, тактического компромисса с общим врагом. Поэтому большая часть китайских или албанских нападок на Москву — или на Югославию — автоматически расценивалась как выпады против Варшавы. К идеологическим симпатиям следует прибавить еще и геополитическое положение Польши, ее экономическую зависимость от Советского Союза (железная руда, нефть и запасные части для предприятий, построенных Советами) и тот неоспоримый факт, что в этом смысле Китай может предложить весьма немного. Все это предопределило бы позицию Польши, даже если бы польская партия расходилась с русскими в идеологических вопросах.

Гомулка провозглашал эту основополагающую идеологическую солидарность с Москвой часто, последовательно, но осторожно. В своем докладе Центральному комитету Польской объединенной рабочей партии 22 ноября 1961 года сказал:

«Нет более убедительного свидетельства в пользу мирной Политики социалистических стран, чем тот факт — он уже доказан всему миру, — что они способны развивать свою экономику быстрее, чем капиталистические страны в мирное время. Война—страшное препятствие для их экономического развития… Сегодня, в эпоху геноцидного термоядерного оружия и баллистических ракет, война стала неприемлемой для всех здравомыслящих людей»^[55].

Характерно, что на протяжении всего доклада Гомулка Нападал не на Китай, а на Албанию и упомянул Китай лишь однажды в связи с его поддержкой ошибочных взглядов на Мирное сосуществование, проповедуемых Тираной:

«Догматизм и сектантство не являются точной характеристикой позиции лидеров Албанской партии труда и ее политики, которая является не политикой, а бессмысленным авантюризмом. Так, в речи, произнесенной недавно в Тиране, ЭнВеР Ходжа обвинил руководителей Советского Союза в том, Что они боятся империализма и поэтому все время переносят На следующий год урегулирование германской проблемы и вопроса о Западном Берлине. Это смесь самонадеянности и азантюризма…»^[56]

Таким образом, поддерживая Москву, польская партия преданно следовала советскому примеру и в течение длительно времени избегала прямых нападок на Пекин. Весь ее гнев срывался на албанском «мальчике для битья»:

«Для оправдания актов произвола, совершенных ими в прошлом и совершаемых поныне в их стране, руководители Албанской партии труда, защищая сталинские методы, осужденные XX съездом и всем международным рабочим движением, порывают с этим единством. Они порывают также с политикой СССР и других социалистических стран. Международное коммунистическое общественное мнение, включая мнение и нашей партии, с возмущением осуждает их позицию»^[57].

Эта тактическая линия сохранялась в течение 1962 и большей части 1963 года. В то же время Гомулка занимался закулисными маневрами, стремясь заделать быстро увеличивающуюся трещину, как он поступал и в период советско-югославской ссоры. Однако его представитель Мечислав Рабский, главный редактор газеты «Политика», становился все более откровенным:

«Ходжа и Шеху в течение некоторого времени более или менее ясно говорят, что они против политики мирного сосуществования как генеральной линии нашего движения. В феврале 1961 года, на IV съезде Албанской партии труда, Энвер Ходжа в своем отчетном докладе ограничился повторением той части московского Заявления (ноябрь 1960 года), которая касалась агрессивности империализма и его стремления к войне. Однако он совсем не упомянул о возможности предотвращения войн при нынешних обстоятельствах… Энвер Ходжа и Мехмет Шеху проводят политику, которая явно подрывает единство международного коммунистического движения»^[58].

В 1961 году, когда XXII съезд КПСС открыто заклеймил и отлучил главного союзника Китая — Албанию, Гомулка оказался в трудном положении. Он был явно удивлен этим шагом, о котором не знал заранее. Больше того, методы, примененные тогда в отношении Тираны, сильно напоминали те, которые в 1948 году Сталин использовал в своей борьбе с Белградом. Гомулка неоднократно и решительно отвергал эти методы. Его несогласие с неосталинистскими методами затыкания рта своим коммунистическим оппонентам вскоре после съезда было выражено тем же Раковским:

«Единство коммунистического движения это не табу, запрещающее дискуссии и дебаты. Мы отвергаем культ личности во время конфликта, который отнюдь еще не окончился-Различные позиции и методы подхода вполне естественны в нынешних сложных условиях. Современная эпоха фактически требует переоценки многих концепций и мнений, утвердившихся на протяжении десятилетий… Разумеется, не исключено, что в коммунистическом лагере могут возникать конфликты и противоречивые проблемы. Но главное, чтобы единство, возникающее из конфликта, не было искусственным или иллюзорным»^[59].

Итак, в течение примерно трех лет Гомулка, лояльно поддерживая советскую точку зрения, никогда не нападал открыто на китайцев. Однако 8 сентября 1963 года он занял более определенную позицию. Вскоре после его возвращения из Советского Союза при первом же открытом и откровенном высказывании о советско-китайском конфликте Гомулка дал выход накопившейся в нем неприязни к Пекину как агрессивной стороне в этом деле:

«Изумление и горечь вызывает позиция правительства Китайской Народной Республики, которое отнеслось отрицательно к Московскому договору о запрещении ядерных испытаний и в связи с этим нападает и клевещет на Советский Союз, пытаясь представить его политику в ложном свете. Как мы можем видеть, руководители народного Китая не связывают проблему безопасности своей страны с вопросом о единстве и братском союзе государств социалистического лагеря; ослепленные желанием иметь свое собственное ядерное оружие, они раскалывают единство содружества социалистических государств и международного социалистического движения, тем самым оказывая услугу врагам социализма и поджигателям войны»^[60].

6 сентября, то есть за два дня до этой речи Гомулки, китайская газета «Жэньминь жибао» в редакционной статье Критиковала Советский Союз за его позицию в вопросе о независимости других коммунистических государств. Газета Утверждала, что в октябре 1956 года только сдерживающая Рука Китая, «решительно сопротивляющегося ошибочным методам великодержавного шовинизма», «помешала Советскому Союзу подчинить себе польских товарищей при помощи вооруженной силы»^[61].

Но хотя Варшава в течение длительного времени заверяла Москву в идеологической лояльности, она вместе с тем пыталась поддерживать хорошие культурные и экономические отношения как с Пекином, так и с Тираной. Поздравительная телеграмма, направленная польской коммунистической партией Мао Цзэ-дуну по случаю его семидесятилетия (26 декабря 1963 г.), является верным признаком того, что Польша Ро-прежнему старается избежать ухудшения китайско-польских отношений. В телеграмме Мао именовался «дорогим товарищем», восхвалялись его «коммунистический жизненный путь» и его достижения в «строительстве социализма» в Китае. Авторы телеграммы желали ему «долгой жизни и плодотворной деятельности… для укрепления единства всех социалистических сил во имя нашего общего коммунистического дела»^[62].

Однако в феврале 1964 года — быть может, по настоянию Москвы — появились первые признаки разлада. Зловещим симптомом этого разлада явилось прекращение выпуска ежемесячного журнала «Китай», органа общества китайско-польской дружбы.

Такой была официальная реакция Польши на китайско-советский конфликт. Что касается неофициальной реакции, то здесь следует различать между правителями и теми, кем они правят. Аполитичные массы были очень довольны. Есть много причин, по которым антикоммунистически настроенные поляки — то есть подавляющее большинство населения — должны радоваться этому расколу. Прежде всего их тусклое, унылое, монотонное существование как бы озарилось, когда они увидели, что два восточных гиганта разошлись, осыпая обвинениями и даже угрожая друг другу. Что за великолепное зрелище! Как оно возбуждает! Злорадство поляков нашло себе выражение в десятках язвительных анекдотов о великом споре. Популярной была следующая шутка: «Один гангстер, Хрущев, ссорится с другим гангстером, Мао, из-за третьего гангстера, Сталина».

За первой стихийной эмоциональной реакцией последовали отрезвляющие размышления. Апокалиптическое видение грандиозного атомного побоища, по Мао Цзэ-дуну, вызвало у поляков содрогание и заглушило любой возможный энтузиазм в отношении Пекина. Поляки склонны согласиться с Хрущевым, что водородная бомба не считается с классами и что термоядерный мир необходим как пролетариату, так и буржуазии. Отсюда их восторженное одобрение договора о запрещении ядерных испытаний и разрядки в отношениях между Востоком и Западом.

Полякам не свойствен затаенный, атавистический страх перед желтыми раскосыми монгольскими захватчиками страх, все еще довольно сильный в России, где жива память о «татарском иге», под которым в средние века московитяне прожили около двух столетий. Но и поляки в свое время испытали монгольские вторжения, и смутная боязнь «азиатских орд» и громадного Азиатского континента все еще коренится в их подсознании. В начале этого века национал-демократы считали, что, несмотря на прошлое, несмотря на многочисленные камни преткновения, польские и русские национальные интересы в конечном итоге все-таки совпадают. Еще при жизни прошлого поколения Роман Дмовский, лидер национал-демократической партии, анализируя планы возможного германского или даже общеевропейского крестового похода против Советского Союза, прямо предостерег своих соотечественников от столкновения с Россией: «…может наступить время, когда люди, которые сейчас мечтают о разделе России, будут тревожно спрашивать, достаточно ли она сильна, чтобы противостоять давлению Китая… этот момент, возможно, не так уж далек»^[63].

Остатки такого национально-демократического мышления все еще довольно сильны в Польше, и подобные рассуждения характерны как для правителей, так и для управляемых. И Гомулка и его предшественник Берут часто цитировали Дмовского, когда речь шла об основах русско-польских отношений. Шутливым выражением этого образа мыслей является известная острота: «Как хорошо, что между нами и Китаем есть такое сильное буферное государство!»

В партии реакция на китайско-советский раскол была сложной и подвергалась многим изменениям. Первоначально Многие польские коммунисты думали, что этот спор может Лать положительные результаты как для их партии, так и для всего блока. Польские товарищи уже давно отстаивали принцип равенства в отношениях, хотя во время сталинистского Периода их голос звучал не громче «голубиного воркования». Они помнили, что в роковые дни октября 1956 года китайцы выступили перед Москвой в поддержку Польши. «Либеральное» крыло надеялось, что углубление раскола удержит Гомулку от слишком быстрого «затягивания гаек», особенно в области культуры, уже хотя бы потому, чтобы не показалось, будто он тяготеет к Пекину. Кроме того, сталинисты рассчи-Швали, что конфликт приведет к свержению Хрущева силами ихидейных единомышленников в Москве.

Однако после лета 1963 года ситуация стала угрожающей для правящей партии Польши. Большинство тактических соображений было отброшено в сторону, ибо почти все руководители поняли, сколь значительные последствия повлечет за собой в конечном итоге окончательный разрыв. Он не только нанес бы непоправимый вред мировому движению в целом, но мог бы также серьезно подорвать самое существование коммунистических режимов в Восточной Европе. Расистские аргументы Пекина убивали веру (или то, что от нее осталось) в тезис о всеобщности коммунистического движения, о братстве всех рас, объединенных в нем. В Польше, где коммунизм никогда не пускал глубоких корней, все это ставило новые и серьезные проблемы.

Каковы же перспективы на близкое будущее? Казалось бы, руководители всех небольших коммунистических партий заинтересованы в наличии некоторых разногласий между двумя гигантами. Но эти разногласия должны поддаваться контролю и не приводить к окончательному разрыву. Ограниченный антагонизм полезен малым партиям, ибо позволяет им как-то маневрировать, стравливать других себе на выгоду. Но полный раскол угрожает всем коммунистам и наносит смертельный удар по мифу о коммунистическом движении как о «волне будущего». Вот почему позиция Гомулки двойственна. Как поляк он должен радоваться соперничеству Москвы и Пекина, позволяющему ему добиться автономии для себя и для своей партии, а также укрепить свои позиции в коммунистическом лагере. Но как коммунист он испугался усугубления раскола. Растущая возможность того, что раскол станет постоянным, является серьезной угрозой мировому коммунизму, Польской объединенной рабочей партии и всем коммунистическим режимам Восточной Европы. 17 января 1963 года, выступая с речью в Берлине, Гомулка откровенно признал, что «Советский Союз — это решающая, главная сила социалистического лагеря, без которого ни одно социалистическое государство не выстояло бы перед лицом империализма. Ни одна коммунистическая или рабочая партия, в особенности ни одна из партий социалистических стран, не должна забывать об этом».

Поскольку в случае окончательного раскола все коммунистические партии ничего не выиграют и много потеряют, лидер польской партии (при поддержке Яноша Кадара) сделал множество настоятельных представлений обоим великим соперникам, заклиная их воздерживаться от каких бы то ни было поспешных шагов во имя высших интересов всего движения. По имеющимся сведениям, Гомулка часто предупреждал Хрущева о том, что раскол может поставить под угрозу стабильность режимов в странах-сателлитах.

Тревога Гомулки симптоматична для его чувства неуверенности. Он понимает, что независимая польская коммунистическая партия не сможет удерживать власть в течение долгого времени, что она либо будет сметена, либо ей придется делить власть с другими группировками и, быть может, эволюционировать в сторону социал-демократии. Вот почему он так безоговорочно цепляется за Москву, к сожалению не получая за это сколько-нибудь стоящей политической компенсации. Таким образом, он теперь расплачивается за отход от завоеваний незавершенной и преданной революции октября 1956 года, за свое отчуждение от подавляющего большинства своих соотечественников.

Тем не менее раскол почти автоматически укрепил позиции Польши в советской империи. Прежде всего неоднократные посреднические усилия Гомулки — порой они, быть может, раздражали Москву, чувствительно реагирующую на любую независимую инициативу своих сателлитов, — заметно повысили его роль как наиболее видного из второстепенных коммунистических лидеров. Покуда Китай оставался внутри блока и поддерживал довольно хорошие отношения с Кремлем, роль Варшавы была незначительна. Когда же Китай оказался вне лагеря, Польша выдвинулась на второе место и советском альянсе. Она является самым крупным и наиболее населенным из советских сателлитов (31 миллион жителей)-имеет самую большую армию (257 тысяч человек и 3 тысяч танков, сформированных в 14 дивизий, из которых 4 бронетанковые). С тонки зрения экономического потенциала Польша стоит на третьем месте после Восточной Германии и Чехословакии. Она занимает ключевую стратегическую позицию, оседлав жизненно важные коммуникации между Москвой и Восточным Берлином^[64].

Ряд поражений, понесенных Москвой в ее борьбе с китайцами за лояльность коммунистических партий и развивающихся стран, а также дипломатическое признание Францией Пекина могут вызвать глубокие изменения в международном положении и открыть перед Польшей новые перспективы — но только в том случае, если польские лидеры захотят воспользоваться этими возможностями (чего отнюдь нельзя сказать Наверняка). Вот что написал по этому поводу один знаток Восточноевропейских дел: «Теоретически та или иная коммунистическая партия может завоевать полную независимость, Когда оба гиганта разошлись, но на практике она может не Захотеть быть независимой»^[65]. Гомулка, по-видимому, стремится укрепить умеренную автономию, которой он пользуется, а не расширить ее.

Китайский гамбит генерала де Голля существенно изменил геополитическую ситуацию России. Возможно, он предвещает некое окружение Советского Союза поднимающимися антагонистическими державами Азии и группой «динамических» европейских государств. Глобальные аспекты дипломатического признания Китая Парижем недавно были проанализированы профессором Джорджем Лиска:

«Окружение (России в Евразии) может стать действительно серьезным несколько позже, когда Западная Германия сделает выводы из того факта, что она разделяет с коммунистическим Китаем территориальные и иные претензии к Советскому Союзу и что атлантическая политика, видимо, не в состоянии удовлетворить эти претензии хотя бы даже частично. Чтобы не оказаться заклиненным между двумя ирредентистскими державами или в положении меньшего партнера в Коалиции с Соединенными Штатами, Советский Союз, быть Может, будет стремиться к взаимопониманию с западноевропейскими государствами. В предполагаемых обстоятельствах Советам придется заплатить за такое взаимопонимание Ступками немцам в Восточной Германии и французам — в районах между Германией и Россией. Последние уступки по своему характеру могут умерить объем первых, и вдобавок Советы, возможно, добьются пропорционального уменьшения американских контингентов и американского влияния в Западной Европе. Независимо от ее успешности глобальная стратегия, основанная на европейском единстве, обладает преимуществом своевременности перед противоположной ей стратегией замораживания ядерного статус-кво и рассмотрением восточноевропейской проблемы как части усилий, стимулирующих продолжающуюся оттепель в условиях послевоенного варианта конфликта между Востоком и Западом»^[66].

Остается выяснить, какие последствия для Восточной Европы может повлечь за собой смелый шаг де Голля. Нельзя исключить предположения, что вместе с растущей притягательностью все более процветающей и «динамической» Западной Европы французский шаг после недавних обличении советских империалистических территориальных приобретений в Азии и Европе, быть может, вновь поставит на повестку дня вопрос о той части Европейского континента, которую контролирует Советский Союз. В дипломатическом плане этот вопрос был в течение длительного времени «закрыт».

Видимо, возникновение новой опасной границы на Дальнем Востоке заставит Москву пересмотреть свою политику 0 Восточной Европе, чтобы упрочить и консолидировать этот район. Поэтому можно спросить: произойдет ли консолидация советского лагеря путем более частых консультаций со странами-сателлитами и с учетом их специфических национальных нужд или же путем «затягивания гаек»? Будет ли Москва под новым руководством, установленным в октябре 1964 года, пытаться воскресить сталинистские методы управления сателлитами, следуя средневековому церковному принципу: «Timor domini est initium sapiential» («Страх перед богом — начало мудрости»)? Или же Кремль пришел к выводу что при менее суровом управлении его власть будет более прочной? Нуждается ли Россия в этот критический момент истории в новых союзниках или новых сателлитах? Означав ли китайско-советский конфликт постепенную эволюцию советского лагеря в направлении относительно плюралистского (хотя и не обязательно полицентристского) коммунистически го содружества автономных (если и не вполне «свободных»! стран, эволюцию, предвосхищенную советской декларацией от 30 октября 1956 года? Или же этот раскол является препятствием для дальнейшей внутренней либерализации и для менее жесткого управления тем, что осталось от советской лагеря?

Ответ даст только время. Однако пассивное отношение Москвы к переменам, происходящим в Румынии, равно как и масштабы проблем, с которыми Россия сталкивается в Азии, как будто бы предвещают ограниченное удовлетворение национальных стремлений к большей автономии и к большей гибкости в коммунистическом лагере. Озабоченность Москвы ее великим конфликтом с Китаем будет иметь глубокие последствия всемирного значения. Медленный, но все же ощутимый рост внутренней автономии в большинстве коммунистических государств, который явился следствием «эрозии» официальной идеологии, начавшейся как результат китайско-советского конфликта и консолидации Западной Европы, должен создать условия для новых исторических отношений в Коммунистическом лагере.

Ференц А. Вали ВЕНГРИЯ

Политическое развитие Венгрии после второй мировой войны происходит циклично. После периода либерализации в 1945—1946 годах наступила эра сталинистского террора, за которой после смерти советского самодержца последовала «оттепель» и неудачная антикоммунистическая революция 1956 года. Советская военная интервенция подавила мятеж и привела к новой волне жестоких репрессий. С начала 60-х годов цикл принес еще один период передышки, что поставило Венгрию наряду с Польшей в положение самой либерализованной из восточноевропейских коммунистических стран. Последовательность событий в Венгрии характеризуется не только крайностями циклических движений — от безнадежности сталинистского террора до пароксизма революции 1956 года, — но и самой частотой этих событий. Ни в Советском Союзе, ни в одном из зависимых от него государств не было таких политических колебаний, как в Венгрии за неполных два десятилетия.

Нынешний период смягчения начался в первые месяцы 1961 года, когда была завершена принудительная коллективизация сельского хозяйства. После XXII съезда КПСС произошло дальнейшее смягчение, ставшее еще более ощутимым вслед за VIII съездом венгерской партии в ноябре 1962 года. С тех пор, в 1963 году и позже, венгерская политика находилась в состоянии относительного равновесия.

Весьма показательно, что в директивах венгерской партий, опубликованных в августе 1962 года в связи с VIII съездом-фигурируют такие формулировки, как «Партия призывает те слои общества, которые раньше не симпатизировали ей или даже были против ее целей, помогать ей строить социализм».

Теперь признается, молчаливо, если не официально, классовая борьба окончилась. Учебным заведениям даны указания не отсеивать кандидатов в студенты по признакам классового происхождения^[67]. Прием зависит только от знаний экзаменующихся. В настоящее время официальное отношение к беспартийным определяется словами Яноша Кадара, сказанными в декабре 1961 года на собрании Отечественного Народного фронта: «Кто не против нас, тот с нами». Это было явной противоположностью принципу сталинистского Диктатора Ракоши, который однажды заявил: «Кто не с нами, тот против нас».

«Коммунистическая игра»^[68] Кадара — это призыв следовать здравому девизу: «Живи и давай жить другим». Вместо Того чтобы утверждать (о чем как будто говорят результаты выборов), что большинство народа настроено прокоммунистически и полно энтузиазма, он готов признать, что по крайней мере в настоящий момент это не так. Более того, он признает, что даже те, кто, по его словам, поддерживает режим, Делают это из эгоистических соображений, а не из любви к Марксу и Ленину^[69]. Подобные признания, хотя они и не для всех убедительны, сулят больше сотрудничества со стороны Народа, нежели устрашение и террор.

С 1962 года произошли важные и многочисленные перемены персонального порядка. Неспособные члены коммунистической партии или «оппозиционные элементы» — на сей Раз так называли сталинистов, противившихся партийной линии,— смещались с должности или возвращались к своим Первоначальным профессиям. Их заменяли беспартийные специалисты или же более квалифицированные молодые члены партии. Было объявлено и повсеместно введено в практику равноправие между членами партии и беспартийными при приеме на работу. Членов партии даже предупреждали, что если они не смогут сотрудничать с беспартийными специалистами, то их будут освобождать от работы. Умение работать было поставлено выше членства в партии и даже партийных заслуг.

Эти тенденции вызвали тревогу у «аппаратчиков» в средних и низовых звеньях партии. Особенно пострадали работники среднего звена, большинство которых все еще тяготеет к сталинизму. Антисталинская чистка достигла высшей точки в августе 1962 года, когда бывший диктатор Матиас Ракоши (который с июля 1956 года жил в Советском Союзе), его заместитель и преемник Эрне Гере и двадцать три других члена партии были исключены из ее рядов. Официально эти исключения объяснялись злоупотреблениями и беззакониями при режиме «культа личности», а также созданием «фракций». Одновременно были реабилитированы и восстановлены в партии (в отдельных случаях посмертно) жертвы сталинистских чисток, включая многих бывших социал-демократов. Было объявлено, что, приняв эти меры, партия окончательно ликвидировала «культ личности» и что отныне все законопослушные граждане социалистической Венгрии могут спокойно жить и работать.

Для еще большего улучшения этой системы терпимости и умиротворения 22 марта 1963 года Президентский совет издал декрет об амнистии, согласно которому, по утверждениям венгерской прессы, все политические заключенные вышли на волю. Однако декрет не распространялся на лиц, осужденных за шпионаж и измену, несмотря на то что в эру Ракоши многие из них (в том числе кардинал Миндсенти) приговаривались к наказаниям за эти преступления в результате инсценированных судебных процессов. Под амнистию не подпадали также заключенные, отбывающие наказание за убийство и поджог, в том числе многие борцы за свободу, осужденные за то, что они якобы совершили эти преступления во время революции 1956 года. И напротив, те, кто нарушал «социалистическую законность», — то есть лица, повинные в казнях, пытках и незаконных арестах в сталинистскую эру, — была амнистированы без всяких оговорок или ограничения сроков наказания.

Контроль над литературой и печатью был также ослаблен. Теперь сообщения и статьи уже не так тенденциозно выражают взгляды советских коммунистов. Писателям и художникам разрешили переориентироваться в соответствии с их склонностями, то есть ориентироваться на Запад. На собраниях, устраиваемых на предприятиях или в сельскохозяйственных кооперативах, широко допускалась устная критика экономических и даже политических условий. Были сокращены ограничения в поездках как для тех, кто желал посетить Венгрию, так и для венгров, желавших поехать за границу. В 1963 году около 70 тысяч венгров имели возможность посетить Западную Европу. В том же году около 20 тысяч человек посетили Советский Союз и почти 200 тысяч — соседние коммунистические страны. Однако этим послаблениям в области туризма резко противоречит сложная «система технических препятствий», созданная на австро-венгерской границе. За последние годы с помощью огромных дотов и проволоки под электротоком, минных полей и заграждений из колючей проволоки эту границу сделали совершенно «непроницаемой». Обозрение этого подлинно железного занавеса включается теперь в экскурсионную программу для туристов, приезжающих в Вену.

Последний период «демократизации» в Венгрии совпал с процессом десталинизации в Советском Союзе и обострением Китайско-советского конфликта. Можно легко показать причинную связь между этими фактами и событиями в Венгрии. Однако их влияние никоим образом нельзя считать решающим. Ослабление напряженности в Венгрии было в значительной степени предопределено теми условиями, которые Характерны только для этой страны.

20 января 1963 года венгерская коммунистическая партия опубликовала пространную декларацию, осуждавшую те Партии, которые «провозглашают догматические и сектантские взгляды, ставя таким образом под удар единство рабочего движения»^[70]. Эта декларация напоминала декларацию советского Центрального Комитета, напечатанную в «Правде» 8 января 1963 года. В последней Албанская коммунистическая партия (а косвенно и китайцы) обвинялась в «недооценке сил империализма» (утверждение о том, что Соединенные Штаты — это «бумажный тигр») и в использовании псевдореволюцнонных лозунгов».

Венгерская декларация отличается от советской резким протестом против албанской (а на самом деле китайской) интерпретации венгерской революции. Албанцы утверждали, что подлинной причиной «контрреволюции» было необдуманное осуждение догматизма и культа личности. В декларации говорилось, что Будапешт направил в Тирану специальное письмо, отвергающее столь «ошибочную интерпретацию» соитий 1956 года. Вдобавок декларация превозносила поведение венгерских коммунистов во время мятежа: «Когда это было необходимо, мы плыли против течения; в борьбе с преступниками и предателями мы не останавливались перед крайними мерами». Для демонстрации своего единодушия и силы венгерские руководители с гордостью объявили, что предали казни революционного премьер-министра Имре Надя и его соратников.

Теперь, по истечении более восьми лет, венгерское коммунистическое руководство все еще находится под неотразимым влиянием революции 1956 года. Что бы ни делалось, но приходится говорить о ней, пытаться внушить неверящим слушателям (которые знают лучше что к чему) свою версию этой истории, будто западные империалисты, играя на недовольстве, вызванном «культом личности» Ракоши, толкнули кучку «контрреволюционеров» к мятежу, который рабочие с помощью Советского Союза успешно разгромили. В связи с китайско-советским конфликтом вновь пришлось «отгонять» призрак этой революции и говорить о нем.

Взрослые венгры не сомневаются в том, что режим Кадара был установлен в 1956 году советскими вооруженными силами. Уже по одной этой причине, хотя есть и другие, Кадар и его правящая партийная клика должны поддерживать политику Кремля как внутри страны, так и на международной арене. Необходимость, а не чувство благодарности вынуждает Кадара присоединяться к русским силам. Благодарность никогда не была марксистско-ленинским стимулом к действию. Больше того, венгры не думают, что у Кадара есть какие-нибудь твердые личные убеждения, если не считать ярко выраженного инстинкта самосохранения.

Следовательно, Кадар — «центрист» и хрущевец по необходимости. Его тюремное заключение при Ракоши придает ему в глазах многих ореол антисталинизма, отделяет его от догматиков и сектантов, а значит, и от прокитайских элементов в венгерской коммунистической партии. Он был выбран Советами в качестве первого секретаря партии потому, что в противоположность своему предшественнику, архисталинисту Гере, он заслужил репутацию «либерального», антисталинистского коммуниста. Кадар стал послушным исполнителем воли Советов в борьбе против партийной фракции Имре Надя с ее революционерами и их ревизионистскими приверженцами. Это обстоятельство вынуждает Кадара и его единомышленников резко выступать против ревизионизма, который в Венгрии служит свидетельством одобрения революций и осуждения советской интервенции. Ревизионизм в Венгрии— это туманные концепции демократически-плюралнстского коммунизма-социализма (выдвигавшиеся Имре Надем), как и националистские и антисоветские настроения. Кадар убедился, что все эти идеи весьма популярны в некоторых партийных кругах и исключительно популярны (как замаскированное выражение антикоммунизма) среди широких народных масс.

И напротив, догматизм и сектантство отождествляются и Венгрии со сталинизмом больше, чем где бы то ни было. Причина этого заключается в том, что террористическая система Ракоши полностью скомпрометировала коммунизм даже в глазах многих его преданных последователей. Система Ракоши выявила все слабости, присущие марксистско-ленинской политической и экономической структуре, и в конечном счете настроила всю страну против режима. Кроме того, при Ракоши без всяких очевидных и разумных причин уничтожали, пытали и бросали в тюрьмы тысячи людей, в том числе сотни верных членов партии.

В связи с этим режиму Кадара приходится вести борьбу на два фронта: против ревизионистов и против догматиков. Это резко ограничивает его маневренность. Будущее Кадара и его жестко правящей клики связано с русской антиревизионистской и антидогматической линией. Такая политика заставляет венгерское руководство без колебаний придерживаться просоветской позиции во внутрикоммунистическом Расколе.

Венгерским партийным руководителям было, по-видимому, очень неприятно, когда пекинская «Жэньмннь жибао» напомнила, что в 1956 году Советы спасли их только по настоянию Китайской коммунистической партии:

«В критический момент, когда венгерские контрреволюционеры оккупировали Будапешт, в течение некоторого времени [советское руководство] намеревалось стать на позиции Капитуляции и отдать социалистическую Венгрию контрреволюционерам…

Но… китайская партия и другие братские партии, стойко Придерживающиеся марксизма-ленинизма, решительно потребовали отпора нападкам империализма и реакции и защиты социалистического лагеря и международного коммунистического движения. Мы настояли на принятии всех мер, необходимых для сокрушения контрреволюционеров»^[71].

Венгерский Центральный комитет и VIII съезд партии явным образом примкнули к официальной советской позиции по огношению к Пекину и Тиране. Возможно, что восточноевропейские коммунистические режимы, включая Венгрию, могли бы добиться большей автономии в связи с обстоятельствами, созданными китайско-советским конфликтом. Но в случае дальнейшего обострения конфликта Кадар и его правящая Клика много потеряют и мало что выиграют. Более полное представление о взглядах Кадара по этому поводу можно Получить из интервью, которое он дал редакторам органа Венгерской коммунистической партии «Непсабадшаг»^[72]. На вопрос о китайско-советском конфликте первый секретарь венгерской социалистической рабочей партии и премьер-министр заявил, что здесь необходимы «в определенных пределах» внутрипартийные дискуссии. Однако он сказал:

«В последнее время в рядах международного коммунистического и рабочего движения начались нездоровая дискуссия и открытая полемика по поводу важнейших заявлений Московских совещаний 1957 и 1960 годов. С точки зрения единства коммунистического движения такая дискуссия, несомненно, вредна.

Было бы желательно прекратить эту дискуссию и сосредоточить наши усилия при благоприятном во всех других отношениях международном положении на наращивании мощи международного коммунистического движения, на укреплении главного фактора его силы — единства действий социалистической системы».

Далее Кадар подчеркнул, что «интересы международного рабочего движения требуют окончания этой публичной полемики и отказа от методов дискуссии, не допустимых в коммунистическом движении». По его мнению, китайско-советский конфликт, если он продолжится, не должен освещаться в печати, где о нем «могут читать и где его могут видеть все наши враги».

Подчеркивая поддержку, оказываемую его партией советской позиции в китайско-советском расколе, Кадар обязался способствовать «защите марксистско-ленинского учения от всякого рода искажений — как догматических, так и ревизионистских». Самой примечательной особенностью этого интервью было непрерывное подчеркивание необходимости прекращения дискуссии. «Мы можем повторить, — заключил Кадар,— что открытой дискуссии должен быть положен конец»-

Из всех других лидеров стран-сателлитов, как известно, только Гомулка заявил Хрущеву о необходимости мирного компромисса с китайцами. Следует также отметить, что 3 апреля 1964 года Хрущева, находившегося тогда в Будапеште, буквально в последнюю минуту удалось уговорить заменить несколько абзацев его речи, содержавших резкие выпады против китайцев, значительно более мягкими формулировками^[73].

Как ни странно, но Кадар, видимо, не заинтересован а большей независимости Венгрии, которая могла бы явиться следствием дальнейшего обострения китайско-советского спора. Он, очевидно, думает, что следовать советской линии —это не только самый выгодный, но и фактически единственный путь, по которому могут идти венгерские коммунисты. Пока он может доказывать, что это так, ему не угрожают особые неприятности со стороны критиков из правого или левого крыла. Пока Венгрия вынуждена подчинять свои интересы интересам Советского Союза, венграм незачем, да и невозможно искать то, что могло бы отвечать высшим интересам их страны. Если бы венгерскому политбюро, центральному комитету или вообще всему народу было позволено обсуждать свои внутренние и внешние дела независимо от советских интересов, то это могло бы дать непредвиденные и опасные результаты. Дискуссия могла бы привести к позиции, которую так энергично защищал Имре Надь в своих работах и своими Делами до и во время революции 1956 года. Хотя об этой «контрреволюции» сказано уже немало, однако личность и труды бывшего премьер-министра до сих пор окружены почти полным молчанием. В доме повешенного не говорят о веревке.

Между желанием Кадара сохранить ответственность Советского Союза за Венгрию и его стремлением укрепить свой Режим нет никакого противоречия. Руководство венгерской Коммунистической партии полностью отдает себе отчет в политической и экономической слабости своей страны. Оно верит, что сотрудничество между социалистическими странами и их единство гарантируют большую безопасность, больше позможноетей прогресса, чем это могло бы быть при полицентризме, когда Венгрия и ее коммунистические соседи были бы в значительной мере предоставлены самим себе.

Для венгерских коммунистов, если не для всех восточноевропейских сателлитов, полицентризм —несколько чуждая Концепция. При существующей ситуации только Москва и Пекин представляются центрами сплочения для правящих и неПравящих коммунистических партий. В других коммунистических странах, несомненно, начинают проявляться индивидуальные отличия. И все же их особые «пути к социализму», если сопоставить их с былым монолитным униформизмом сталинской поры, можно назвать скорее «полиморфизмом». Эти страны пришли к многообразному применению политических и экономических принципов коммунизма, не претендуя при зтом на то, чтобы стать центрами руководства другими партиями.

Послереволюционный период репрессий в Венгрии не соответствовал общей политической тенденции в странах советского блока. Хотя события в Польше и особенно в Венгрии замедляли, а порой и вовсе останавливали процесс ослабления давления, начатый в Советском Союзе ппеемниками Сталина, однако отрицательные последствия 1956 года были в Конце концов преодолены. После того, что произошло с венгерской коммунистической партией, пример эволюционной «оттепели» в России сам по себе должен был стать решающим Фактором венгерской политики^[74]. Лидеры некоторых партий, в частности в Чехословакии и Восточной Германии, несомненно, считали и неприятным и рискованным следовать московской линии десталинизации. Однако в Венгрии, где после 1956 года неосталинизм явился отходом от слишком уж опасного курса разрядки, необходимость подражать успешному московскому эксперименту по ослаблению напряжения оказалась более настоятельной, нежели в тех коммунистических странах, где еще вообще не произошло существенного смягчения или искоренения сталинизма.

Решение Кадара стать на путь «демократизации» помимо того, что оно было подсказано Хрущевым^[75], диктовалось, пожалуй, еще и другими, признанными обеими сторонами причинами, связанными с обстановкой в Венгрии. Прежде всего начало либерализации совпало с завершением коллективизации сельского хозяйства, вызвавшей большое ожесточение обычно пассивного крестьянства. Столкнувшись с почти всеобщей непопулярностью, режим Кадара был вынужден начать кампанию по завоеванию симпатий интеллигенции и промышленных рабочих. Самый важный урок, извлеченный Кадаром из революции, по-видимому, заключался в убеждении, что нельзя долго править против волн масс, без их поддержки. В интересах укрепления режима необходимо было заручиться действенной поддержкой возможно большего числа людей вместо того, чтобы твердить о народной поддержке, которая в действительности была почти сплошь фиктивной.

Кадар и его приверженцы до прихода их к власти хотели «делать все по-иному», то есть отказаться от террора и диктаторских методов, практиковавшихся Ракоши. Однако время, когда они стали руководителями, было неблагоприятным для осуществления этих добрых намерений. Советская военная интервенция запятнала Кадара в глазах тех самых рабочих, которых он пытался убедить прекратить сопротивление его марионеточному правительству. В декабре 1956 года рабочие советы отказались сотрудничать с властями, пока советские войска не будут выведены из Венгрии. Этого условия Кадар не мог выполнить, даже если бы ,и хотел. Затем, следуя рекомендации советских руководителей, он и его соратники решили применить террор и насилие, характерные для первых трех лет существования нынешнего венгерского режима^[76].

Таким образом, можно утверждать, что Кадар с помощью своих «просвещенных» советников, заместителя премьер-министра Каллаи и руководящего секретаря партии Бела Биску. взялся за проведение «либеральной» политики, чего он не мог делать в качестве первого секретаря партии во время революции (когда это было слишком поздно) и сразу после революции (когда это было преждевременно). Коммунисты, разуется, отрицают, что в Венгрии происходит «либерализация». Они предпочитают говорить: «наша народная система, имеющая целью развитие нашей социальной жизни и общественного строя», или «углубление демократии»^[77]. Но как бы партия ни взывала происходящее, эта новая глава венгерской истории в значительной мере составлена из страниц, заимствованных из книги Имре Надя.

Десталинизация также помогла Кадару избавиться от некоторых своих оппонентов по партии, благодаря чему высшее и среднее партийные звенья стали более сплоченными и лояльными. По решению Центрального комитета, принятому в августе 1962 года, из партии были исключены некоторые сталинисты и, кроме того, реабилитированы 190 неназванных бывших членов партии, в большинстве своем социал-демократы, ставшие членами партии после слияния двух рабочих партий в 1948 году, но впавшие в немилость при Ракоши. Старые социал-демократы все еще пользовались большим авторитетом и влиянием среди промышленных рабочих. Их реабилитация (пусть и посмертная) не только загладила прежние несправедливости, но и привлекла на сторону режима новых приверженцев. Демократизация, по Кадару, означает гарантию, что возврата к террору сталинистского типа не будет никогда. Но до сих пор не было дано никаких обещаний в отношении послереволюционного террора. В этом смысле режим Кадара отнюдь не перешел тот рубеж, откуда нет пути назад.

Международный статус коммунистической Венгрии стал намного хуже, после того как Советская Армия утвердила власть Кадара и его правящей клики. В течение ряда лет Будапешт тщетно пытался восстановить свой утраченный престиж и обеспечить себе на Западе и среди неприсоединившихся стран то же положение, которое занимают другие стпаны советского блока. Когда режим Кадара был осужден Генеральной Ассамблеей Организации Объединенных Наций, многие страны понизили ранг своих дипломатических представительств в Будапеште. Прошло несколько лет, пока в сознании коммунистического мира не стерлось хотя бы частично предъявление о венгерском режиме как о квислинговском. Сейчас, когда пишутся эти строки, Соединенные Штаты все еще не восстановили нормальных дипломатических отношений с послереволюционной Венгрией.

Отсутствие международного престижа оказалось на внешних отношениях Венгрии. Сознаваемое народом международное неуважение к венгерскому режиму привело также к снижению его авторитета и внутри страны. И статус и престиж можно было снова завоевать только «хорошим поведением» И если дореволюционная Венгрия Ракоши не особенно заботилась о том, как она выглядит в глазах внешнего мира, за пределами железного занавеса, то нынешнее правительство сочло необходимым систематически добиваться улучшения своих международных контактов, идя даже на то, чтобы показывать внешнему миру зачастую нереальную или сказочную картину условий жизни в Венгрии. Внутренняя разрядка мотивировалась еще и желанием режима придать стране, которой он правил, более благоприятный облик.

В настоящее время положение Венгрии в Организации Объединенных Наций в большой мере определяется ролью, которую она пытается играть на международной арене, в частности в Африке и Азии, «уда она направляет часть своего экспорта. В 1956 году и в дальнейшем советское правительство и «венгерские власти» (sic!) были осуждены в резолюциях Генеральной Ассамблеи. Эти резолюции требовали: 1) вывода советских войск из Венгрии; 2) проведения в Венгрии свободных выборов под наблюдением ООН и 3) уважения со стороны венгерских властей к основным человеческим правам и свободам. Хотя верительные документы представителей венгерского режима, посланных в Организацию Объединенный Наций, не были отвергнуты, этих представителей все же не признали. Ни Советский Союз, ни правительство Кадара не подчинились ни одной из этих резолюций, которые они расие нили как посягательство на «внутреннюю юрисдикцию» Венгрии.

После 1957 года в Генеральной Ассамблее все меньше стали оказывать поддержку подобным осуждающим резолюциям, пока наконец не стало ясно, что уже невозможно собрать большинство в две трети голосов, необходимое для сохранения «венгерского вопроса» в повестке дня будущих сессий Ассамблей. Поэтому Соединенные Штаты, главный инициатор прежних резолюций, внесли проект резолюции, открывшей возможность благополучно снять венгерскую проблему с повестки дня.

18 декабря 1962 года Генеральная Ассамблея приняла резолюцию, подтверждающую «цели» прежних решений и содержащую просьбу к Генеральному секретарю «проявлять добрую инициативу, которую он сочтет полезной в связи с венгерским вопросом». В июне 1963 года Генеральный секретарь У Тан посетил Венгрию, но о его беседах с венгерским правительством ничего не сообщалось. Он не представил никакого доклада Генеральной Ассамблее, собравшейся в том же году, и «венгерский вопрос» больше не вносился в повестку дня. В настоящее время верительные документы венгерских Делегатов вновь полностью признаны.

Осторожность американской позиции в вопросе о возобновлении нормальных дипломатических отношений с Венгрией Связана с судьбой главы венгерской католической церкви кардинала Миндсенти. Как ни странно, но упорство и непоколебимость этого человека поставили его в положение, при ковром он может частично контролировать условия, вызывающие серьезные паздумья в Вашингтоне, Будапеште и Риме.

4 ноября 1956 пода, когда советская военная интервенция Стала угрожать безопасности Миндсенти, кардинал попросил Убежища в миссии Соединенных Штатов в Будапеште. До революции он провел восемь лет в тюрьме, отбывая пожизненный срок заключения, к которому был приговорен на одном из красочных процессов, инсценированных сталинистским режимом. Ни в 1956, ни в 1957 году правительство Кадара не пробило о его выдаче, ибо пребывание кардинала в здании американской миссии практически на положении интернированного, видимо, устраивало венгерские власти. Следовательно, можно считать, что последние молчаливо согласились на право убежища, предоставленное кардиналу. Однако к 1963 году присутствие Миндсенти в здании американской миссии стало стеснять венгерское правительство как слишком явное напоминание о революции. В настоящее время прелставляется, что одним из предварительных условий возобновления нормальных отношений между Соединенными Штатами и Венгрией является урегулирование вопроса о Миндсенти.

Кардинал Миндсенти покинул бы миссию США и Венгрию только по приказу паны римского. В начале 1963 года Ватикан направил в Будапешт венского кардинала Кёнига, который с согласия американских и венгерских властей имел продолжительные беседы с Миндсенти. Переговоры, касающиеся судьбы Миндсенти, связаны с положением католической церкви в Венгрии. Правительство Кадара отказывалось признавать епископов, назначенных Римом, вплоть до 14 сентября 64 года, когда между Венгрией и Ватиканом было подписано соглашение, урегулировавшее ряд спорных вопросов. Однако Миндсенти в этом соглашении упомянут не был, и до сего времени, видимо, не приняты меры, которые могли бы ликвидировать нынешний тупик, в который зашли отношения между Ватиканом и Венгрией, с одной стороны, и между Соединенными Штатами и Венгрией — с другой. Несмотря на свою долгую изоляцию от народа Венгрии, кардинал все еще пользуется огромным авторитетом в стране.

Сейсмические сотрясения, порожденные китайско-советским конфликтом, докатились до Восточной Европы и вызвали отчуждение одних и сближение других коммунистических государств этого района. Что касается Венгрии, то следует упомянуть о восстановлении — впервые с 1958 года — ее отношений сердечной дружбы с Югославией.

Перебранка Хрущева с Мао позволила первому возобновить дружеские отношения с Тито, этим архиревизионистом который в 1958 году (уже во второй раз) был разоблачен и «отлучен». В марте 1958 года, после поездки Кадара к Тито полагали, что венгерский лидер попытался выступить посредником в споре по поводу югославского проекта партийной программы, опубликованного 14 марта 1958 года. Но после нового разрыва партийных отношений между участниками советского блока и Югославией венгерско-югославские отношений были ограничены вопросами чисто дипломатического характера.

Личные отношения между югославским и венгерским лидерами были возобновлены, когда Тито в декабре 1962 года поехал в Москву и на обратном пути был принят Кадаром в Будапеште. В сентябре 1963 года Кадар посетил Югославию, где вел переговоры с Тито, Ранковичем и другими. В связи с этим сообщалось, что Кадар пригласил Тито посетить Венгрию. В январе 1964 года большая югославская делегация с Александром Ранковичем во главе приехала в Будапешт для межпартийных переговоров, а в сентябре 1964 года туда приехал и сам Тито.

Активизация политических и экономических связей с Венгрией, а также частый обмен визитами между партийными лидерами, по-видимому, указывают на такое повышение дипломатической заинтересованности Югославии, какая не наблюдалась со времен венгерской «оттепели» в 1956 году. Тогда Тито лелеял мечту о более тесном сотрудничестве между Югославией и Венгрией. Он надеялся привести внешнюю и внутреннюю политику Венгрии в большее соответствие с политической ситуацией в Югославии, сделать ее противоположной политике других коммунистических государств данного района^[78]. Иными словами, конфликт Китая с Советским Союзом, а также советско-югославское сближение позволили вернуться к своему прежнему плану, сорванному революционными событиями в Венгрии в 1956 году.

Другим результатом китайско-советской распри может быть постепенное отчуждение между восточноевропейскими коммунистическими государствами, которые до сих пор были сплочены благодаря всеподавляющему авторитету Советского Союза. Из всех этих стран Румыния, пожалуй, больше всего воспользовалась своей возросшей автономией, выступив против остальных стран блока в сфере экономики и культуры. Румыния отошла от политики терпимости по отношению к ее национальным меньшинствам, что в особенности касается крупного венгерского меньшинства в Трансильвании. Она аннулировала постановления, допускавшие культурную автономию, работу школ для меньшинств и другие проявления национальной самостоятельности, и вернулась к методам дискриминации, угнетения и насильственной румынизации меньшинств^[79].

Хотя недружелюбная политика Румынии была принята в Будапеште с неодобрением, правительство Кадара до сих пор не выступило с официальным протестом по этому поводу. Однако за последнее время в венгерско-румынских отношениях наблюдается некоторое охлаждение. Всякое дальнейшее умаление преимущественного советского влияния в этом районе, возможно, будет и дальше разжигать подспудную взаимную вражду, исторически сложившуюся между странами долины Дуная, если, конечно, этой враждебности не будут противодействовать предусмотрительность и терпимость.

Несговорчивость румын вызвала в Москве явное недовольно. До сих пор Кремль не ответил открыто на румынские выпады и не осудил заскоки румынской коммунистической партии. Однако он может окольным путем предостеречь ее, разрешив Венгрии разоблачить Румынию, якобы уклонившуюся от истинного пути ленинской национальной политики. В прошлом давление Венгрии на Румынию и наоборот часто использовалось другими «сверхдержавами», претендующими на главенство в этом районе, для удержания обеих сторон от опасных шагов, могущих нанести вред интересам верховного сюзерена.

Об эффективности усилий Кадара завоевать популярность у Венгерского народа пока что можнолишь догадываться, но время для окончательных выводов еще не наступило. Уступки, данные режимом, чтобы заручиться симпатией народа, несомненно, восприняты с удовлетворением теми, для кого они благоприятны. Возможность пользоваться свободой, пусть и контролируемой, но прежде вообще немыслимой, породила у многих венгров известную благожелательность к режиму Кадара. Однако такая благожелательность проистекает из сравнения с еще худшими условиями, в которых они имели несчастье жить до этого. Мнения, основанные на этих сравнительных оценках, часто вводят в заблуждение случайных приезжих или легковерных наблюдателей. В представлении венгров нынешняя фаза коммунистического правления лучше любого другого коммунистического режима, который они наблюдали. Но это отнюдь не равнозначно одобрению коммунизма или согласию с ним. Во всяком случае, в настоящее время венгерский народ просто не видит никакой возможности иметь какое бы то ни было правительство, кроме коммунистического.

Весьма показательно для настроений народа то, что нынешнюю разрядку он рассматривает скорее как следствие революции 1956 года, а не как свидетельство великодушия или мудрости режима. Теперь уже не считают, как считали в 1957 году, что революционные бои не дали результатов. Точно так же в 60-х годах прошлого века народ объяснял австрийские уступки венгерским национальным требованиям трагической революцией 1848—1849 годов, а вовсе не тем, что Вена изменила свое отношение к Венгрии.

Китайско-советский разлад вызвал сильные колебания не только внутри партии, но и в широких слоях венгерского народа. Реакция населения разнообразна: от простого злорадства по поводу трудностей Советов до опасений, что сталинизм, стимулируемый китайцами, может проложить себе дорогу обратно в Кремль, а оттуда и в Венгрию. Как бы ни судил народ об этом межпартийном конфликте, за его развитием следят все зрелые в политическом отношении партийные беспартийные венгры. Фантастические слухи о затруднения Советов — например, о сосредоточении войск и подготовке к обороне в Средней Азии и на Дальнем Востоке — мгновенно распространяются и привлекают всеобщее внимание.

Настоящий период относительной разрядки и либерализации в Венгрии можно рассматривать как некую альтернативную политику, избранную правительством Кадара по соображениям целесообразности, а не в силу необходимости. Это существенное обстоятельство отличает нынешнюю венгерскую «оттепель» от послесталинистской. И в остальных отношениях теперешняя ситуация потенциально куда менее «взрывчатая», чем была летом 1956 года.

Венгерская коммунистическая партия, хотя она, безусловно, и неоднородна, уже не парализована расколом в руководстве, как это было после изгнания Ракоши в июле 1956 года. Руководящая клика и преданные ей 10 тысяч человек действительно осуществляют контроль над 40 тысячами членов партии среднего звена и остальными 450 тысячами безразличных ко всему, конформистски или оппортунистически настроеннных членов партии. Казненные или заключенные в тюрьмы потенциальные лидеры правой партийной оппозиции устраненны, видные левые деятели были сняты с ключевых постов и исключены из партии в ходе большой чистки 1961—1962 годов. Таким путем было обеспечено формальное единство партии.

Нынешняя «оттепель» не совпала с изменениями в руководстве венгерской коммунистической партии и не обусловлена такими переменами. Действующие лица, Кадар и его окружение, которые осуществили недавние перемены, — это те же лидеры, которые прежде практиковали террор и абсолютное угнетение. Других кандидатов в руководители нет на политическом горизонте, нет и двойного руководства, мешающего непрерывности власти, как было в промежутке между 1963 и 1956 годами, когда шла борьба между Ракоши и Имре Надем. Ждать сейчас «смены гвардии» не приходится по той простой причине, что нет никого, кто является или кого массы могли бы считать подходящий заменой Кадару и его правящей группе.

Это не означает, что в стране нет неудовлетворенности и элементов, страстно желающих перемен. Но разрядка, чаще являющаяся стимулом для дальнейших требований, нежели политическим «предохранительным клапаном», лишь тогда обостряет неудовлетворенность, когда недовольство проявляется в организованных формах. На сей раз венгерский режим позаботился о том, чтобы никакие партийные фракции, никакие «группы давления» (как, например, кружок Петефи в 1956 году) и прочие орудия оппозиции (вроде студенческих организаций) не смогли использовать поблажки с целью потребовать новых послаблений. Политические и социальные уступки были сделаны по инициативе коммунистического руководства, а не в связи с явно выраженными требованиями других. «Хвостизм»^[80] уже не преобладает, как в 1956 году.

Самым большим препятствием, мешающим кадаровской кампании борьбы за популярность стать по-настоящему успешной, является личность самого Кадара. Непрерывность руководства партией и правительства — это палка о двух концах: она предотвращает соперничество, но в то же время как бы увековечивает клеймо позора, пятнающее руководителей. Не в пример Гомулке, который был поставлен во главе польской коммунистической партии вопреки воле Москвы, Кадар навязан Венгрии вторгшейся в нее иностранной армией. Независимо от того, насколько активно Кадар пытается популяризировать свою персону, общаясь с народом, говоря простым языком, исполненным здравого смысла, и стремясь понравиться и рабочим, и интеллигенции, печать Каина продолжает оставаться на нем.

До тех пор пока нынешняя разрядка будет оставаться в рамках запланированных и контролируемых послаблений, ее нельзя считать чреватой опасностями, сопровождавшими «оттепель» 1956 года. Полиция безопасности (под каким бы названием она ни действовала) в настоящее время поставлена под строгий контроль партии, и хотя она не перестала быть эффективной, однако ведет себя более сдержанно и осмотрительно, чем прежде. Аресты уже менее произвольны. Тайные судебные процессы все еще имеют место, но сроки тюремного заключения менее продолжительны и число смертных приговоров уменьшилось. Являются ли теперь венгерские вооруженные силы более надежными, чем в 1956 году? Это вопрос догадок. В конечном счете режим может, как и раньше, оказаться зависимым от советских войск, которые, пытаясь оставаться «невидимыми», продолжают окружать Будапешт и другие важные города.

Несмотря на внутреннюю разрядку, большую независимость в отношениях с Кремлем и раскол в коммунизме, присутствие частей Красной Армии указывает на зависимость, в условиях которой продолжает жить Венгрия при Кадаре. Когда в мае 1963 года Кадар случайно заметил, что «советские войска покинут Венгрию только тогда, когда и американские уберутся откуда-нибудь»^[81], он полностью признал тот факт, что дела Венгрии и всей Восточной Европы в конечном итоге зависят от событий, происходящих вне этого района. Эволюция германской проблемы, дальнейшие перипетии холодной войны и китайско-советский конфликт — вот некоторые проблем, которые, безусловно, будут влиять на положение в Венгрии.

Г. Гордон Скиллинг ЧЕХОСЛОВАКИЯ

Китайско-советский конфликт поставил руководителей коммунистической Чехословакии перед дилеммой. Она возникла из их утвердившейся в течение десятилетий традиции беспрекословного повиновения Москве и Коммунистической партии Советского Союза, а также из продолжительных традиций сталинизма в их практике внутреннего правления. Вызов китайских коммунистов советскому руководству блоком и осуждение ими советской политики и идеологии затронули одну из наиболее чувствительных точек в отношениях всех коммунистических государств с СССР. Вопрос о правильности советского направления вынудил эти страны сделать выбор между руководством Москвы и Пекина. В то же время все более резкие нападки Хрущева на сталинистскую систему заставили коммунистические государства, в частности Чехословакию, которая не внесла в эту систему серьезных изменений решить, встать ли им на опасный путь десталинизации или, же все больше отдаляться от своего советского образца, убрать ли им Москву или Пекин, а если Москву, то не приведет ли это к постепенному развалу сталинистской системы и распаду их собственной власти?

Антисталинистский курс Хрущева был весьма неподходящим для чешских и словацких коммунистических лидеров, и некоторые из них симпатизировали Пекину в том, что он защищал сталинистские традиции. Им было нелегко приспособься к тому, как Хрущев применяет ленинизм в новых условиях второй половины нашего века, и отвергнуть более привычную им ортодоксальность китайцев. Тем не менее их крайняя преданность Советскому Союзу позволяла с уверенностью предполагать, что они выберут Москву, а не Пекин, причем сделают это без сомнений и колебаний. Даже если бы Москва настаивала на немедленном и резком разоблачении сталинизма в Праге, вряд ли чехословацкий режим осмелился бы — или пожелал — последовать примеру Тираны, бросившей вызов Советскому Союзу и опершейся на Китай. Однако КПСС даже не намекнула на необходимость немедленных перемен Словацкого внутреннего курса, а, напротив, казалось, была удовлетворена согласием Праги с позицией Советов в их споре с Китаем по внешнеполитическим и идеологическим вопросам. Вот почему в тот период смятение Праги несколько улеглось и предпочтение Москве стало для нее более приемлемым. Однако замешательство, связанное с этим выбором, могло вновь появиться либо под давлением СССР, требующим конформизма, либо же под влиянием внутренних сил, ожидавших перемен после устных нападок руководителей на сталинизм.

Лояльность — или, быть может, раболепие — Праги по отношению к Москве глубоко уходит своими корнями в историю Коммунистической партии Чехословакии^[82]. Клемент Готвальд лидер чехословацкого коммунизма с 1929 по 1953 год, оказался в этой роли в значительной мере благодаря Сталину и Коминтерну; он всегда пользовался репутацией преданного приверженца линии Москвы. В течение всей войны Готвальд и работал в Москве, в которой еще и раньше провел несколько лет, и был верным проводником как сектантской тактики эпохи русско-германского пакта, так и политики «народного фронта» после 1941 года. Отметая критику некоторых левых коммунистов Чехии и Словакии, выступавших за немедленный переход к пролетарской революции и диктатуре, Готвальд усвоил советскую доктрину более постепенного приближения к социализму «национальным путем». Это было связано с необходимостью санкционировать довольно существенные демократические свободы и требовало компромиссного сотрудничества с президентом Бенешем и другими коалиционными партиями. Таким образом, пражский режим был не столь уж до конца коммунистическим, какими были режимы в Софии, Бухаресте и Белграде, а после 1947 года даже и в Варшаве и Будапеште. Хотя Готвальд проводил эту политику по приказанию Москвы, его лишь частично «коммунизированная» страна в известной мере представляла собой ахиллесову пяту коммунистического блока, в особенности когда начал развиваться конфликт с Югославией. Проявившаяся в скором времени готовность правительства Готвальда присоединиться к плану Маршалла указала на опасности, могущие возникнуть при отсутствии полного коммунистического контроля.

Все это резко изменилось с захватом коммунистами власти в 1948 году. Одним скачком Чехословакия из довольно отсталого сателлита превратилась в одного из самых передовых со стопроцентным коммунистическим режимом, который имел большую поддержку народных масс, чем режимы большинства других коммунистических стран. В течение следующих пяти лет Чехословакия должна была казаться Москве образцовым союзником, действующим в международных делах в духе полной солидарности с Советским Союзом и быстро двигающимся в направлении полного преобразования чехословацкого общества на советский лад. Во всем коммунистическом блоке никто не провозглашал приоритет КПСС более громогласно, никто не разоблачал югославскую ересь более ядовито, чем Прага.

До смерти Сталина в 1953 году верность Праги курсу советской политики и ее ревностное подражание сталинистскому образу правления не противоречили друг другу. Наоборот, одно предполагало другое. Коммунистическое руководство было целиком сталинистским как по своему происхождению — оно было создано Сталиным, — так и по методам правления. Сталинизация общественной жизни шла довольно беспорядочно, копировались все основные советские мероприятия и институты, — предельное напряжение экономики, строгий партийный контроль над культурной жизнью и превознесение Готвальда как высшей правящей личности. Примечательнее всего была серия политических процессов, приведших к казни ряда руководящих деятелей, таких, как Рудольф Сланский и Владимир Клементис, и заключению в тюрьмы сотен других. Сланского и его коллег обвинили в заговоре с Тито и в еретическом «национальном коммунизме», однако большинство из них пострадало не столько за их веру в какой-то особый, Чехословацкий путь к социализму, сколько за связи с полицейским аппаратом или за их еврейское, немецкое или словацкое происхождение. Сланский не был ни Гомулкой, ни Тито, а был преданным «москалем», и раболепствовал он перед Фалиным не меньше, чем Готвальд. Только Клементис, бывший министр иностранных дел, был сторонником более либерального и националистически окрашенного коммунизма, а ак словак считал нужным сопротивляться централизму чешкой Праги.

Но даже смерть Сталина не вызвала больших перемен. В Чехословакии не было настоящей «оттепели» и «новый курс» первых послесталинских лет был крайне скромным. Восстание в Пльзене возникло преимущественно из-за экономического недовольства, и было нетрудно взять его под контроль. Если не считать кончины Готвальда — он умер через несколько дней после смерти Сталина, — в руководящей верхушке, бывшей у власти вместе с Готвальдом в течение пяти лет и придерживавшейся строго сталинистских взглядов, не произошло почти никаких перемен. Преемником Готвальда на посту презента стал ветеран Антонин Запотоцкий, а на должность председателя партии был назначен Антонин Новотный, партийный «аппаратчик» нового поколения, но «продукт» готвальдовского периода. Лица, активно проводившие сталинизацию в различных областях жизни, — например, словацкий босс Вильям Широкий, бывший глава службы безопасности Карол Бацилек и глава ведомства информации Вацлав Копецкий — остались на высоких постах. Необходимость десталинизации была лицемерно признана, но в практике и в общественных институтах произошли лишь символические пере мены. Мало того, в некоторых отношениях в Чехословаки^[83] усилились репрессии сталинистского типа, в частности это проявилось в 1954 году в виде нескольких инсценированный процессов. Новая чистка была обращена не против мелкой рыбешки, попавшейся в сети в связи с делом Сланского, ио коснулась главным образом словацких коммунистов националистического толка, например Густава Гусака, главы словацкого корпуса уполномоченных, и выдающегося писателя Ладислава Новомеского.

Таким образом, были заложены основы поразительной политической стабильности Чехословакии в период знаменательных венгерских и польских событий 1956 года. В то время как венгры и поляки в течение всего 1955 и в начале 1956 года шли вперед, к расширению свобод, аналогичные манифестации среди чехословаков, в частности среди студентов, писателей и даже внутри партии, не пользовались большой народной поддержкой и сразу же встречали твердое противодействие со стороны властей^[84]. Руководство было сплоченным, в нем не было никаких ревизионистов или националистов, которых можно сравнить с Надем или Гомулкой. В октябрьские дни пражский режим не проявлял открытых симпатий к своим соседям на севере и на юге, а после подавления венгерского мятежа был одним из первых, кто официально одобрил вмешательство советских вооруженных сил. Если бы Прага решила присоединиться к Будапешту и Варшаве, это могло бы повлечь за собой общий подрыв влияния Советов или, возможно, даже развал коммунистической власти во всем этом районе. Однако Прага оказалась стойким, надежным опорным пунктом в структуре власти Советов в Восточной Европе. Советская военная интервенция в свою очередь спасла пражских лидеров от катастрофы, которая могла бы про изойти в случае успеха венгерского сопротивления.

Венгерский мятеж и его кровавые последствия способствовали дискредитации усилий по либерализации Восточной Европы и ослаблению позиции Хрущева как а советской политике, так и во всем блоке. Китайцы, которые в течение недорого времени были за ослабление советского контроля в Восточной Европе, теперь все больше выступали за проведение более твердой линии. Медлительность и осторожность чехов в деле десталинизации, видимо, были реабилитированы и должны были вызвать восхищение у китайцев и у таких советских критиков Хрущева, как Молотов. И все-таки у Хрущева не было оснований жаловаться, ибо в критические месяцы конца 1956 и начала 1957 года чехи ничем не обнаруживали стремления выступить против него. Летом 1957 года, во время кризиса в советской партии, «антипартийная группа» Молотова, Маленкова и Кагановича не получила явного одобрения со стороны чехов и словаков и победа Хрущева была тепло встречена в Праге. В конце года чешские лидеры всемерно поддержали политику непримиримости, одобрив манифест Москвы, и полностью включились в антиюгославскую и антиревизионистскую кампанию^[85]. После съезда Союза коммунистов Югославии в мае 1958 года кампания против югославского ревизионизма достигла высокого напряжения^[86]. Находясь в Москве в начале июля 1958 года, Новотный заявил: всегда будем верны вам, будем с вами. Мы посвятим все вои силы укреплению нашего социалистического лагеря и Международного революционного движения». Когда-то угрожавшее Чехословакии противоречие между преданностью Москве и ее нежеланием прозодить десталинизацию было устранено в такой момент, когда сама по себе десталинизация, казалось, уже не соответствует линии на укрепление единства и стабильности коммунистического блока в целом^[87]. Тем не менее постоянное внимание чешских и словацких лидеров к опасностям ревизионизма и буржуазного национализма, собенно в Словакии, говорит о том, что под внешним единодушием и ортодоксальностью таятся неудовлетворенность и беспокойство^[88].

Как мы теперь знаем, новая угроза единству блока и сотскому главенству начала проявляться в форме «догматизма», под которым сейчас имеется в виду китайская точка зрения на стратегию и тактику мирового коммунизма. Становилось все яснее, в особенности в период бухарестского и московского совещаний коммунистических партий, что за фасадом единства кроются серьезные расхождения во взглядах и что коммунистический Китай, поддерживаемый Албанией, выступает против ряда советских политических установок и теорий, включая развенчание Хрущевым Сталина и сталинизма. Именно на этих совещаниях Чехословакия могла бы последовать за албанским руководством и присоединиться критике ревизионизма Хрущева и КПСС. Однако не было никаких признаков того, что кто-либо из чешских или словацких коммунистических лидеров или членов партии в целом симпатизировал китайско-албанским взглядам или хотя бы задумывался над возможностью независимых действий. Напротив, все свидетельствовало о готовности чешских и словацких делегатов на этих совещаниях продолжать по традиции безоговорочную поддержку Москвы и Хрущева и об их нежелании поддержать участвующих в споре критиков «слова» и «догматиков»^[89]. Прагматический ленинизм Хрущева, несомненно, был больше по душе практическим чехам, нежели более революционные и ортодоксальные установки китайцев и албанцев. Даже в вопросе о сталинизме, который нее более явственно вторгался в китайско-советский спор, чехи и словаки были готовы примкнуть к советским антисталинским декларациям, безусловно надеясь, что им удастся избежать необходимости принять решительные меры для изменения своего собственного сталинизма. Они были безоговорочно готовы выразить полное согласие с основными принципами советской внутренней и внешней политики^[90].

Новый максимум в китайско-советском конфликте был достигнут на XXII съезде КПСС в ноябре 1961 года, когда Хрущев открыто осудил албанский коммунизм, а китайцы во всеуслышание объявили о своем несогласии с этим выступлением. Не известно, породила ли угроза открытого раскола между Москвой и Пекином серьезные расхождения в мнениях чешских и словацких коммунистических руководителей. Нисколько можно судить из опубликованных материалов, выбрав Москву, они тем самым уладили все проблемы, которые могли занимать их умы, все разногласия в своих рядах. Никто из руководителей, видимо, не поддерживал китайскую линию. Новотный не обнаруживал никакого желания соревноваться с Энвером Ходжей. Не было и намека на попытку принять какой-то средний курс или воспользоваться создавшейся ситуацией, чтобы натравить Китай на Советский Союз в политике коммунистического блока. В своем докладе Центральному комитету о московском съезде^[91] Новотный выразил полную поддержку советской точки зрения и критиковал китайскую партию за ее позицию в албанском вопросе. Чехословацкая партия, сказал он, сделала все возможное, чтобы направить албанских руководителей по верному шути, посылала им письма и выступала с заявлениями, но теперь считает, что они расстраивают общие ряды и следуют совершенно ложному курсу. Его резкие нападки на албанскую партию и на Антипартийную группу», а также его открытая критика китайцев показывали, в сколь большой мере он лично готов примкнуть в этом споре к Хрущеву.

Как в 1956, так и в 1961 году Прага без колебаний становилась на сторону Москвы, доказав свою полную надежность в моменты кризиса. В частности, чехи одобряли советскую политику мирного сосуществования, не оставляя сомнений в своей убежденности в том, что ядерное оружие сделало эту политику единственно здравым курсом, которому надо следовать^[92]. Советская политика разрядки в отношениях с Западом вполне совпадала с горячим желанием чехов и словаков издать мировой войны и не требовала от чехов отказа от сколько-нибудь существенных национальных интересов. Идея мирного соревнования в экономической сфере отлично гармонировала с той важной ролью, которую играет передовая чехословацкая экономика в системе блока, а также с ее программой технической помощи слаборазвитым странам. Деловитым и практичным чехам такая политика была куда ближе, чем весьма обманчивые представления о революции в Азии и Африке. Советские старания отставить берлинский вопрос на второй план и стремление несколько умерить враждебность к Западной Германии были как бы частью платы за сосуществование и отнюдь не ставили под угрозу интересы Чехословакии, а, наплотив, устраняли очаг опасности, который при иных условиях мог бы довольно легко привести к норному столкновению. Политика сосуществования не обязательно должна предполагать слишком уж тесное сближение с западными державами, такими, как Соединенные Штаты. Великобритания и Франция. Скромное и осторожное расширение торговых и даже культурных связей с этими странами было допустимым и даже желательным, разумеется, при условии, что эти связи не угрожали хотя бы в малейшей степени самой прочной солидарности с Советским Союзом и не допускали бы чрезмерного усиления западного влияния в народе, в свое время привыкшем ориентироваться на Запад и в смысле торговли, и в отношении идей.

Чехословакия не воспользовалась китайско-советским конфликтом, чтобы потребовать для себя более широкой автономии в блоке. Ее лидеры не одобряли попытки некоторых коммунистических государств получить такую автономию. Сама идея полицентризма была начисто и безоговорочно отвергнута. «Разве в нынешних условиях, — спросил Коуцкий, обращаясь к Центральному Комитету, — полицентризм не будет неизбежно ослаблять интернационализм?»^[93] «Единственным центром» коммунистического движения, писал партийный идеолог Фойтик, была Коммунистическая партия Советского Союза^[94]. Хотя в дискуссиях, которые вели чехи, идея полицентризма все еще отождествлялась с ревизионизмом в Югославии, в действительности же, конечно, китайцы и албанцы, лицемерно превознося моноцентризм, сделали куда больше для распространения идеи центров, соперничающих за власть в коммунистическом мире и за право принимать решения. Чехи непреклонно отвергали любую тенденцию, направленную на раскол коммунистического блока, независимо от того, исходила ли ока от ревизионистов или догматиков. Больше того, обе эти ереси все чаще стали рассматриваться как равновеликие опасности, берущие свое начало в национализме. «Общим знаменателем ревизионизма и догматизма является национализм, позиция национальной исключительности, предательство пролетарского интернационализма, разрыв братских связей с КПСС и другими марксистскими партиями…»^[95] С точки зрения чехов, пролетарский интернационализм все еще требовал лояльного признания Москвы как единственного законного центра выработки идеологии и политики коммунистического мира. Внутри блока у Чехословакии было мало настоящих друзей: к Румынии и Болгарии она почти ничего, кроме презрения, не питала; со стороны Югославии, Венгрии ; Польши она видела примерно то же самое, а от восточных немцев она была отделена традиционным страхом перед всеми немцами. Лучшим курсом для нее была самая тесная связь и солидарность с Москвой, от которой благодаря прямым связям и своей репутации преданного и надежного союзника она могла бы добиться большего, нежели только эффектного утверждения автономии.

И все же XXII съезд, по-видимому, породил у чехословацких лидеров беспокойные мысли в связи с возобновлением кампании против Сталина, символически выраженной удалением его тела из Мавзолея и публичным разоблачением его Преступлений. Кроме того, нападки Хрущева на Албанию были объяснены сохранением в этой стране сталинизма. Нет сомнений, что главной причиной конфликта было несогласие албанцев с советской внешней политикой, с идеологическим ревизионизмом Хрущева, но все-таки Албания сделала Меньше, чем другие государства, для реформы своей сталинистской системы и едва ли пошла бы на десталинизацию даже хотя бы на словах. Чехословакия, также мало что изменившая в старом порядке вещей, оказалась таким образом 8 затруднительном положении. Могла ли она ограничить свою поддержку Хрущева вопросами внешней политики, идеологии и связей в коммунистическом блоке, избегая при этом перемен в своих внутренних делах? Могла ли она и дальше ограничиваться десталинизацией на словах, не внося фактических исправлений в политическую и экономическую практику, унаследованную от времен Сталина? Продолжение в Чехословакии сталинизма становилось все более ненормальным, все более трудной становилась дилемма будущего курса чешских и словацких коммунистов.

Чешские лидеры пытались разрешить эту дилемму с помощью чисто внешних жестов в деле десталинизации, но без Серьезных попыток демократизировать или хотя бы рационализировать существующую тоталитарную систему. На пленуме Центрального Комитета, созванном вслед за XXII съездом КПСС, Новотный признал, что культ личности привел к Нежелательным результатам и в Чехословакии, но вместе с Тем пытался создать впечатление, что худшие его последствия в значительной мере ликвидированы благодаря уже принятым мерам. Главным виновником сталинизма был объявлен Сланский. Конкретные меры, которые были предложены, Годились к снесению воздвигнутого в Праге массивного памятника Сталину, являвшегося «напоминанием о культе личности», и захоронению тела Готвальда, выставление которого напоказ в мавзолее, как было сказано, противоречит принципу коллективного руководства. В течение следующего года культ личности разоблачался еще несколько раз, причем выткались сожаления по поводу его дурных последствий во всех областях жизни. Постоянно подчеркивалась необходимость свободы в культурной и экономической жизни и уча-народа в политической жизни. Партийные органы должны были стать органами коллективного руководства, и была провозглашена свобода критики в партии. Однако этим декларациям сопутствовали столь же настоятельные заявления о необходимости дисциплины, централизованного принятия решений, о критике только с партийных позиций и о контроле партии в области культуры и экономики^[96]. Попятно, что эти робкие меры поощрения несколько большей степени свободы и рациональности в ведении дел, даже если их задумали искренне, были настолько ограниченны, что едва ли могли привести к существенному и значительному изменению общества, хотя бы в объеме, осуществленном в Советском Союзе, не говоря уже о Польше.

Важной причиной неспособности Чехословакии примениться к новому духу Москвы было отсутствие других лидеров, которые представляли бы более либеральную или национальную точку зрения и могли бы придать чехословацкому коммунизму «новый облик». Большинство руководителей были ветеранами готвальдовских времен или его товарищами периода 20-х годов. К их числу относились такие деятели, как Бацилек, Доланский и Широкий. Они не могли приспособиться к послесталинскому климату. Новое поколение, представленное самим Новотным, а также Гендрихом, Коль-дером и Ленартом, состояло из «аппаратчиков», подготовленных в готвальдовский период. Продолжая действовать в партийно-бюрократическом духе, они следовали старым идеям и по старым путям. Возглавить либеральный коммунизм едва ли смог бы бывший социал-демократ, например Фирлингер, столь же связанный со старыми порядками, как ветераны-коммунисты, или какой-нибудь представитель административного или инженерного слоя вроде Ото Шимунека-Не было в Чехословакии бывшего лидера масштаба Гомулки, который, пережив период репрессий, мог бы выйти из тюрьмы, чтобы взять на себя руководство. В высших кругах не было представителя отечественного движения Сопротивления, а большинство «западников» было уничтожено во время «чисток», связанных с делом Сланского. В эпоху «оттепели» 50-х годов из рядов интеллигенции не выдвинулся ни один значительный ревизионист. Рудольф Барак, единственный человек, который, несмотря на долгие годы пребываний на посту министра внутренних дел, казалось, обладал способностями и пользовался достаточной популярностью для того> чтобы возглавить более либеральный курс, весной 1962 года был арестован по обвинению в растрате. Не было и сталиниста крайнего толка, вроде Червенкова или Ракоши, ожидающего своего часа; не было также необходимости в крутых репрессиях против сталинистов, как в Болгарии или Венгрии. Руководство отличалось и единством и ортодоксальностью, необходимыми для продолжения старого курса.

Лидеры боялись предпринимать шаги, которые могли бы Поставить под угрозу их собственное положение или коммунистическую систему в целом. Готовые критиковать Сталина На словах, они все же не могли уничтожить хотя бы видимые символы сталинизма. После XXII съезда КПСС прошел целый год, и только тогда снесли памятник Сталину и захоронили тело Готвальда. Чехословацкие лидеры, несомненно, хорошо понимали, в какое смешное положение ставят их эти два символа сталинизма, и отдавали себе отчет в том потрясении, которое вызовет их устранение. Еще более щекотливым и опасным представлялся вопрос о реабилитации многих лиц, несправедливо осужденных при Сталине, таких, как Клементис и Новомеский. Комиссия по расследованию этих Процессов продолжала работать, но не доводила дела до конца и не публиковала своих выводов. Несомненно, нити Расследования зачастую тянулись прямо к таким лицам, как Бацилек, Широкий и Новотный, которые принимали немалое участие в репрессиях 50-х годов и были серьезно замешаны в преступлениях сталинизма. Зловещим событием был в начале 1962 года арест Рудольфа Барака, который занимался пересмотром судебных процессов и, возможно, выяснил Слищком многое.

Когда после некоторой отсрочки, в декабре 1962 года, в Праге собрался XII съезд КПЧ, многие ожидали, что на нем будет сказано о каком-то изменении курса, что, вероятно, сместят некоторых из самых видных сталинистских лидеров и более определенным образом покончат со сталинистскими методами. Ничего подобного не произошло. Состав высшего руководства изменился мало; все свелось к несколько более подчеркнутым разоблачениям культа личности, включая более развернутую критику ошибок, приписываемых Готвальду. Хотя процессы 50-х годов и критиковались, однако возможность реабилитации Сланского была явно исключена. Съезд Уделил большее внимание последствиям тяжелого экономичного кризиса, терзавшего страну в течение всего года, и Подтвердил решение вернуться к более централизованному Управлению экономикой в целях ее упорядочения.

Гораздо более примечательной особенностью этого съезда было усиление открытой критики китайцев, на которых до сих поp официально не нападали, а упрекали лишь косвенно, критикуя албанцев. Пражский съезд явился составной частью волны разоблачений Пекина, которая начала подниматься на более ранних партийных съездах в Софии и Будапеште. В частности, Владимир Коуцкий совершенно открыто обвинил китайцев в том, что они защищают албанцев. Сам Новотный в своем заключительном выступлении резко осудил позицию китайцев и призвал к «единству» в коммунистическом движении и сотрудничеству с КПСС на основе тесного союза и дружбы с СССР^[97]. Были произнесены дружеские слова в адрес Югославии, а самой беспощадной критике на сей раз подвергся «догматизм», в особенности за отказ поддерживать советскую политику сосуществования^[98]. Когда несколько позже китайцы свирепо обрушились на чехословацкий съезд и говорили «о некоем народе, который сегодня предает наследие Фучика и вместо смерти предпочитает жизнь на коленях, жизнь в собачьей конуре», чехи ответили не менее яростными нападками, отмели обвинение в «правом оппортунизме», вновь поставили вопрос о «догматизме и сектантстве» и подтвердили свою неизменную веру в КПСС как «авангард» международного коммунистического движения^[99].

Воспользовавшись съездом, Новотный заявил также о своем полном одобрении более тесной интеграции экономики СССР с экономикой восточноевропейских государств, то есть той политики, которой Хрущев придавал все большее значение в деле укрепления и сплочения коммунистического блока. Чехословакия изъявила готовность примкнуть вплотную к системе международного разделения труда в коммунистическом лагере, по крайней мере в Восточной Европе, и участвовать в работе объединенных планирующих органов, создание которых было предложено. Это, сказал Новотный, помогло бы создать «единую экономику» в коммунистическом мире и преодолеть зависимость от капиталистических государств. Хотя подобная политика в случае ее полного применения неизбежно повлекла бы за собой нелегкую необходимость приспособления чехословацкой экономики к нуждам и производственным возможностям блока в целом, пражский режим был готов подчиниться этим требованиям разделений труда и, безусловно, надеялся, что, располагая передовой индустриальной экономикой, он выгадает больше, чем проиграет. Когда впоследствии вопрос об экономической интеграции встретил некоторое сопротивление со стороны Румынии, Чехословакия не встала на сторону последней, а, напротив, поддержала Советский Союз и другие более развитые страны, считавшие усиление интеграции необходимым.

В начале 60-х годов было трудно сказать, настаивает ли Москва на переменах в руководстве Чехословакии и в ее политике. Добивался ли Хрущев того, чтобы Чехословакия в конце концов привела свою уже устаревшую внутреннюю политику в большее соответствие с тем, что было в Советском Союзе? Другие государства, в частности Болгария и Венгрия, отнеслись к повелительной необходимости десталинизации более серьезно. Однако Польша значительно отступила от своих позиций 1956 года. Даже в Советском Союзе, и там было сделано много шагов назад и оказалось невозможным распознать прямую, никуда не отклоняющуюся линию в преобразовании старых порядков. Тогда еще казалось, что Хрущев вовсе и не заинтересован в подлинной десталинизации, считая ее лишь средством в борьбе за власть. Возможно, он был удовлетворен поддержкой, оказанной ему Восточной Европой в конфликте с Китаем, и не настаивал на внутренних реформах. Однако представляется более вероятным, Что Хрущев стремился к рационализированному тоталитарному обществу и в своей стране и в других странах, к такому обществу, которое, оставаясь в основе тоталитарным, по-Прежнему оперировало бы «партийными» или «идеологическими», равно как и «рациональными», элементами. От Польши он, быть может, и добивался отступления, а от других восточноевропейских государств — некоторого ускорения движения вперед, не делая этого, однако, условием своего одобрения и помощи. Кроме того, все эти государства пользовались теперь большей свободой в своих внутренних делах, и их уже нельзя было заставить действовать не приемлемым Для них образом. Албания явилась предостережением о том, Что может случиться где-нибудь еще в случае чрезмерного усиления нажима, и усугубила значение югославских уроков 1948 года. Было нежелательным побуждать эти государева заходить слишком далеко в направлении либерализма, ибо опыт Венгрии и Польши в 1956 году показал, какими опасностями чреват такой курс. В создавшейся ситуации одним из преимуществ для Чехословакии было, бесспорно, то, что она могла использовать свою вновь обретенную автономию как раз для того, чтобы избежать серьезных изменений в своей системе, продолжая поддерживать Москву в международной политике и делах, касающихся всего блока.

Был и другой момент, с которым следовало считаться: чаяния и ожидания рядовых членов партии и народа в целом. Надежды на то, что чехословацкий коммунизм станет более умеренным, пробудились еще раньше, в 1953 и 1956 годах, но они не сбылись из-за продолжения жесткого курса. Разочарование постигло и тех, кто начал было надеяться вновь, после XXII съезда КПСС.

Весной 1963 года, к удивлению всего мира, наконец-то казались результаты кампании против сталинизма. Правда, и До этого момента наблюдались признаки перемены настрое-ЧИЙ. Непрерывно нарастало чувство неудовлетворенности и 0зДобления — в частности, недовольства медленными темпа-ton десталинизации и тем, что не были реабилитированы жертвы террора 50-х годов, и продолжавшимся пребыванием на руководящих постах лидеров, запятнанных клеймом сталинизма^[100]. Партийные руководители начали все больше опасаться, что их критики, пользуясь распространившимся духом десталинизации, попытаются подорвать их позиции. Новотный и другие заговорили о влиянии буржуазных идей на чешских коммунистов. Он предостерег против какой бы то ни было критики, игнорирующей якобы достигнутый прогресс в области десталинизации и затрагивающей партию и ее руководство^[101]. Однако эти заявления не смогли предотвратить вспышки чувств в апреле п мае 1963 года на съездах писателей и журналистов в Братиславе и Праге^[102].

Резкое выступление писателей против пороков сталинизма и затягивания десталинизации не было таким уж стихийным, ибо сама партия в известной степени подготовила почву для него, приступив к пересмотру политических процессов 50-х годов. Хотя полный отчет о пересмотре появился лишь в конце лета 1963 года, общая тенденция расследования стала известна раньше и, несомненно, побудила критиков дать волю своему скрытому гневу и недовольству. Протест исходил в значительной мере от писателей, в том числе, безусловно, и от коммунистических писателей, но едва ли можно сомневаться, что они выступили как выразители давно подавляемых чувств широких слоев общественности — и некоммунистических, и коммунистических. Равным образом нельзя сомневаться, что эта волна критики вышла из-под контроля партийного аппарата и выплеснулась далеко за пределы официально допустимого. Особенно это можно сказать о речи М. Хиско, произнесенной на съезде словацких журналистов^[103], где он открыто осудил ведущих деятелей партии, таких, как премьер-министр Широкий и покойный Конецкий, и заявил о непризнании официальных партийных документов 50-х годов, явившихся основой процессов и репрессий. Хиско уделил много внимания тому, что, по его мнению, следует назвать неоправданными нападками на словацкий национализм того времени; он говорил о необходимости исправить самый поход к словацкому вопросу. Как и многие другие писатели, он особенно порицал неспособность исправить последствия культа личности в течение семи лет, прошедших после XX съезда КПСС в 1956 году. Волна критики поднялась так высоко, что потребовалось строжайшее предостережение самого Новотного, сделанное в речи, которую он произнес в Кошице^[104]. Оно было направлено не только против Хиско, но и против других, включая редакции газет, опубликовавших его соображения и тем самым вставших на «опасный путь». Разразившись целым потоком других речей и статей, Новотный и его соратники пытались прекратить опасное критическое течение и оправдать все, что уже было сделано партией в области десталинизации.

Волна критики, поднявшаяся отчасти из-за действий самой партии, заставила последнюю пойти еще дальше по нежеланному для нее пути десталинизации. Первым признаком этой тенденции было смещение с постов Бацилека и Бруно Колера (это случилось еще в апреле, но было предано огласке лишь шесть недель спустя). Окончательный отчет о процессах^[105], снявший со всех осужденных обвинения, выдвинутые против них, выходил за пределы всего, на что намека-Лось прежде, и противоречил первоначальным попыткамруководителей умалить значение этого пересмотра. Но даже и теперь некоторые бывшие лидеры не были реабилитированы Полностью в политическом смысле, хотя приговоры, вынесенные им судами, были объявлены лишенными всякого основания. В частности, не получил полной реабилитации Сланский, п также такие видные словаки, как Новомеский и Гусак. Тем не менее отчет, осудивший процессы как сфабрикованные от начала до конца и реабилитировавший многих людей, Казненных или заключенных в тюрьмы в 1953 и 1954 годах, бросал мрачную тень на прошлое партии, включая и поеле-сталинские годы, когда наблюдалось столь длительное сопротивление реабилитации осужденных по этим процессам. Кроме того, отчет дискредитировал режим в плазах народа и Рядовых коммунистов, а также подрывал положение тех руководителей, которые несли ответственность за эти преступления (совершали их или не предотвратили) и все-таки оставались на своих постах. Это подтвердилось в сентябре, когда Широкий был освобожден от должности премьер-министра, а Несколько других видных соратников Готвальда были выведены из состава правительства.

Сам Новотный почувствовал приближение бури, и этими своими шагами — он сделал их в значительной мере не добровольно, а под нажимом общественного мнения — укрепил свои позиции, по крайней мере на некоторое время. С помощью новой, сравнительно неизвестной и непроверенной команды он мог теперь продолжать свой курс, во многом оставшийся неизменным, надеясь, что пятна сталинизма уже смыты с его режима. Визит в Москву, предпринятый им в конце года, подтвердил, что он по-прежнему пользуется доверием Хрущева. В нарастающем открытом конфликте между Китаем и Россией чехословацкая партия была всецело и безоговорочно на стороне русских, усиливая в теоретических статьях и речах свои идеологические нападки на позиции китайцев^[106]. В то же время чехословацкий режим продолжал кампанию против инакомыслящих в собственной стране, оправдывая это мнением Хрущева, что сосуществование в области культуры и идей невозможно^[107]. Но брожение продолжалось, ведущие литературные органы и деятели продолжали выражать свои мысли в такой форме, которая навлекла на них гнев партии.

Последним примером продолжающегося напряжения было выступление Владимира Коуцкого, председателя вновь образованной идеологической комиссии партии и основного докладчика на особом пленуме Центрального комитета, посвященном ндеологической работе^[108]. Обвиняя тех, кто про должает утверждать, что партия еще не подошла вплотную к вопросу о культе личности и всякое указание о необходимости единства и дисциплины рассматривает как «признак догматизма» пли даже «поворота назад», Коуцкий заявил: «После съезда партии только Центральный комитет представляет и выражает волю всей партии». Далее он сказал:

«Я должен подчеркнуть эти элементарные принципы, потому что есть товарищи, которые явно упускают их из виду. Они, вероятно, считают, что партийная дисциплина — это какие-то оковы, подходящие для рядовых коммунистов, тогда как им, «духовно зрелым», можно делать все, что угодно. Она выносят проблемы явно внутрипартийного характера на обсуждение беспартийных людей и делают вид, будто не замечают, что партия занята решением этих проблем или уже решила их; они пытаются навязать партии дискуссию по вопросам, в которых они до неправдоподобия невежественны; они претендуют на монопольное право истолковывать ленинизм и не упускают случая поучать партийные органы. При таких обстоятельствах невозможно молчать, особенно тогда, когда буквально не переводя дыхания они бесчестно изображают, эти попытки как защиту линии XII съезда, которую они односторонне искажают и подвергают пересмотру. К сожалению, некоторая часть нашей печати предоставляет этим людям свои страницы, а время от времени им даже дают возможность выступить по радио или телевидению. «Литерарни новины» и особенно братиславский «Культурны живот» сыграли в этом смысле весьма неблаговидную роль. В частности, на Границах последнего регулярно появляются несерьезные в Политическом отношении и теоретически путаные статьи, неправильно ориентирующие читателя…»

Затем Коуцкий критиковал «…периодические издания, в особенности «Культурны живот», которые, как правило, со-всршенно не реагируют на критику партийных органов, даже на выступления «Руде право», когда эта газета прямо и без обиняков раскрывает антиленинский характер их выступлений. Редакторы этих журналов часто вовсе не печатают или Не публикуют в искаженном виде ответы, основанные на Партийных позициях. Такое оппортунистическое препятствование партийному обмену мнениями недопустимо».

В тот самый день, когда это выступление было опубликовано в «Руде право», один из критиковавшихся редакторов, с-тевчек, напечатал в своем журнале, органе словацких писателей, статью, подводившую итоги истекшего года^[109]. Говоря о 1963 годе как о времени «возрождения», «антидогматизма» и «правды», он заметил, что это был также год «социализма», Но социализма нового вида:

«…социализм… приобрел такие свойства и признаки, ко-торые прежде наличествовали в нем лишь в медицинских Позах. Он стал гуманным, он сам очеловечился. Так, например, исчез призрак боязни за последствия критики, ошибки, откровенности, за подлинный облик человека, находящегося 8 оппозиции. Люди вновь вкладывают правильный смысл в слова, которые недавно относили к «идеалистическому лексикону», например совесть, часть, правдивость и т. д. Чувство уверенности и безопасности, сознание свободы, обязанность быть смелым и думать, задача формирования собственного умa, собственной личности — все это не всегда дозволялось. Теперь человеку, лишенному этих качеств, будет не по себе». В заключение он писал:

«1963 год, этот добрый старый друг, уходит. Однако он остается в истории, в нашем сознании, в наших задачах завтрашнего дня. И в наших газетах».

В том же номере писатель Ладислав Мнацко попытался подвести итог «замечательному 1963 году» и назвал его его «годом дискуссий, идей и поступков, зачастую еще робких и утаиваемых, но тем более значительных… В первый раз на съезде (то есть на XII партийном съезде) откровенно и с чувством ответственности обсуждались вопросы, которые в течении длительного времени замалчивались, утаивались и подавшись. Это открыло «зеленую улицу» спорам, а через них рассмотрению истины и ее оценке».

Высказывались и неверные взгляды, признавал он, но это не удивительно «после стольких лет замыкания в себе и поисков путей, ведущих только в сферу личного». Но даже ложные взгляды, «выражаемые любым человеком сверху или снизу», могут быть полезны, «если на них отвечают правдиво в корректно». «Не насильственными средствами, но силой убедительных аргументов». «Дискуссия продолжается, — заключил он, — она даже становится более глубокой, и ей никогда не следовало бы прекращаться. Напротив, в условия* социалистической демократии именно дискуссия является самым действенным «корректором» ошибок и гарантией невозможности новых искажений во всех областях нашей жизни».

Что же сказать о будущем? Чехословакию так долго считали послушным сателлитом, «добрым товарищем Швейком» от коммунизма, что события 1963 года явились довольна большой неожиданностью как для заграницы, так и, несомненно, для самих чехов и словаков. Брожение в 1963 году в частности, мужественная позиция, занятая словацкой коммунистической интеллигенцией, поддержанной ее чешскими коллегами, свидетельствует о том, что мы недооценивали потенциальные возможности этих двух народов. Мы были склонны считать чехов и словаков пассивными и даже трусливыми, рассматривая их поведение при Сталине и Хрущеве как характернее для всей их истории и забывая, что в прошлом были прецеденты (например, в 1848, 1914—1918, 1938, 1943 и 1945 годах), когда некоторые чехи и словаки высказывали свое нежелание мириться с неугодным им господством и готовность идти на риск оппозиции, ссылки и даже мятежа. Мы были склонны предполагать, что традиция Масарика и Бенеша, кратковременная с точки зрения национальной независимости, но уходящая своими корнями в глубь эпохи, предшествовавшей 1914 году, была ликвидирована высылками и преследованиями, забывая, что представители старого поколения продолжали сохранять верность этим великим людям, что эта традиция едва ли была полностью вытравлена даже из сознания нового поколения, выросшего при коммунизме. Мы также были склонны забывать сильную и радикальную духовную традицию, восходящую к XIX веку. Хотя она и создала благоприятные условия для торжества коммунизма в 1945—1948 годах, она вместе с тем оставила наследие марксистской и социалистической мысли, которое не могли уничтожить эксцессы сталинистских искажений социалистических и коммунистических идеалов. Мы также считали что национальное сознание чехов и словаков было стерто годами советизации и кажущегося примирения с советским господством и поэтому не могло быть фактором, стимулирующим сопротивление советскому правлению и его эксцессам. Мы не заметили, что подчинение словаков централизованному чешскому коммунистическому господству не умалило чувства словацкого национализма даже среди коммунистов. Мы также были склонны считать, что чешские и словацкие коммунисты смирились с неполноценной десталинизацией Чехословакии, и не понимали, что кампания по реабилитации и проведенные реформы были вызваны соответствующими горячими стремлениями представителей движения, разочарованного террором пятидесятых годов и ложью, характерной для начала шестидесятых годов.

Все эти факторы необходимо учитывать при оценке будущего положения Чехословакии в коммунистическом блоке. Раскол между русскими и китайцами, а также внутренний курс Хрущева на десталинизацию, развязали в коммунистическом мире, в том числе и в Чехословакии, силы, которые трудно будет обуздать. Все эти проблемы, разумеется, еще не получили окончательного разрешения. Перемены в составе руководства Советского Союза или даже изменения в политике Кремля могут привести к более жесткому курсу и в СССР, и за границей, даже к урегулированию китайско-советского конфликта, что, возможно, вызовет сокращение срока передышки, которой сейчас пользуются малые страны Водочной Европы. Однако более вероятным представляется продолжение и углубление этого конфликта — быть может, вплоть до полного разрыва — и непрерывное увеличение «области маневра» восточноевропейских государств. Советское влияние и некоторая доля сталинизма, конечно, останутся, но они будут постоянно наталкиваться на стремление к национальной автономии и к реформе коммунизма. Попытки полностью восстановить сталинизм и советское господство, если они будут предприниматься, могут привести к взрывам вроде того, что произошел в Венгрии в 1956 году в ответ на аналогичные попытки Ракоши.

Политические предсказания — дело трудное. Они оказываются не столь уж точными, особенно когда речь идет о коммунистическом мире. На будущее Чехословакии повлияет развитие мирового коммунизма в целом, равно как и условия внутри этой страны. Вряд ли Прага, по крайней мере при нынешнем руководстве, возьмет курс на полную независимость от Советского Союза. Преданность Москве будет, несомненно, сохранена, но уже не в такой раболепной ферме, как в прошлом. Мы, конечно, должны предположить, что Чехословакия, как и Албания, может в известной степени действовать независимо. Но решающий вопрос заключается в другом: пожелает ли она действовать таким образом. До сего времени Чехословакия считала, что главная линия советуй политики после Сталина не противоречит серьезным образом ее основным национальным интересам. Мирное сосуществование, ослабление напряжения в Берлине и подход к германскому вопросу, мирное соревнование, экономическая интеграция в рамках коммунистического блока, техническая помощь слаборазвитым районам мира, скромный культурный и экономический обмен с Западом — все это можно принять и даже приветствовать. Острая проблема десталинизации пока что преодолена без потрясения устоев режима и личного положения Новотного. Но возврат к советской линии, который мог бы проявиться в более жесткой политике или как-то иначе, поставил бы Чехословакию перед проблемами, с которыми столкнулись албанцы и румыны, и вынудил бы ее занять более независимую позицию. Формы «национального коммунизма», столь же разнообразные в будущем, как и я прошлом, вряд ли будут в Чехословакии такими же, как и я других странах.

Многое будет зависеть от эволюции чешского и словацкого руководства и от того, как сложится соотношение сил я Чехословакии. Новотный, лишенный какой бы то ни было реальной поддержки народа и даже рядовых членов партии, вряд ли настолько силен, чтобы перевести стрелки часов назад. Его главная аила заключается, быть может, в отсутствии «другой кандидатуры» или соперника среди тех, кого он возвел на руководящие посты. Его замена кем-нибудь из лиц, более популярных в народе и с менее запятнанный прошлым, хотя бы тем же Бараком, представляется возможной. Остальные высшие руководители являются новыми людьми — «продуктом» партийного аппарата, — но прежде Не связанными непосредственно с Готвальдом; подобно Хрущеву, они озабочены в большей мере практическими задачами эффективного управления системой, нежели революционными традициями или доктринами. Они не либералы, не понимают сути демократических процессов политики или свобода в области культуры. Любой поворот в сторону «либерализации» будет совершаться осторожно и под соответствующий контролем, так же как это делается теперь в Польше и Венгрии. Брожение все еще продолжается, но только в кругах интеллигенции. Здесь открытая критика менее рискованна, в отсутствие террора связывает властям руки. Методы убеждения, применяемые партийным аппаратом, менее действенны. Сохраняются напряженные отношения не только между писателями и партийными работниками, но и в самой партии между «мыслящими по-партийному» и «мыслящими либерально». Не случайно, например, Новомеский является членом центральной идеологической комиссии партии. В предстоящей борьбе силы, заявившие о себе в 1963 году (более либеральные концепции коммунизма, словацкий национализм, и даже традиционные для чехов национальное самосознаний и демократическое мышление), будут препятствовать повороту назад и, возможно, стимулировать более прогрессивное развитие в будущем.

Дж. Ф. Браун РУМЫНИЯ и БОЛГАРИЯ

Исторические контрасты между Румынией и Польшей очевидны для всякого, кто хоть немного знаком с Балканами- Эти контрасты обе соседние страны очень хорошо создают с давних времен и по нынешний день, сознают и гордятся ими. И все же за сравнительно короткие периоды их независимого существования многие наблюдатели подчеркивали одинаковость политических и экономических характеристик этих стран, позволяющую объединить их под названием Балканы в уничижительном, а не в географическом смысле этого слова.

Этому есть немало оправданий. В экономическом отношении обе страны отличались явным преобладанием сельского Хозяйства и индустриальной отсталостью. Их внутренняя политика всегда характеризовалась неустойчивостью, насилием « Неизбежным стремлением к диктатуре. В различные периоды главными основами их внешней политики были экспансионизм и ирредентизм. После 1945 года на обе страны опушился скучный, серый покров сталинизма. Обе начали проводить жесткую внутреннюю политику социализации и индустриализации. В течение многих лет обе считались образцовыми сателлитами Советского Союза, тихими заводями раб-Шва, откуда не доносилось, да и почти не ожидалось ничего Оригинального. Однако теперь эти страны — олицетворение контраста. Одна из них, Румыния, сломала рамки и показывает свой новый и вызывающий облик; другая, Болгария, Словно стараясь усилить контраст, судя по всему, решила, Как никогда прежде быть верной своему стереотипу. Кончает налицо отнюдь не во всех сторонах жизни. Но он .чартерен для наиболее интересного и жизненно важного ас-Рта современного коммунистического мира — отношений с Советским Союзом, а следовательно, и всего вопроса о единое или разладе в коммунизме.

Румыния

После 1945 года несколько раз рушились надежды на то, что в странах Восточной Европы пролетарский интернационализм сможет вытеснить национализм. Последний снова и снова утверждается как сила, господствующая в этом районе. Так было в Югославии, Польше, Венгрии и Албании, то же происходит теперь в Румынии. Однако в Румынии национализм выражается по-иному и, быть может, более интересно, чем в других странах. Его проявление обусловлено различными факторами.

Румынский коммунизм никогда не знал сильной традиции. Многое от этого коммунизма завез сюда Натан Каш еврейский эмигрант из России, который впоследствии под псевдонимом Константин Доброджану-Геря стал, пожалуй-единственным серьезным теоретиком румынских коммунистов. В стране ярого национализма появилось интернационалистское вероучение; оно вдохновлялось из России, страны, которую большинство румын боялось и презирало; многие сторонники нового учения были евреями, разбросанными па стране, отличающейся ярко выраженным антисемитизмом. В промежутке между мировыми войнами румынская коммунистическая партия, вероятно, никогда не насчитывала более 2 тысяч членов. Ее считали не только нерумынской, но даже антирумынской^[110].

В 1945 году русские войска навязали Румынии коммунизм. Румынская коммунистическая партия согласилась с присоединением Бессарабии и Северной Буковины к России. Она примирилась с самой откровенной экономической эксплуатацией, которую осуществляли русские сначала в форме открытого грабежа, а затем через пресловутые «совромы»^[111]. При поддержке русских войск она быстро закрепила свою власть над деморализованным и замкнувшимся в себе народом. Чтобы увеличить свою жалкую численность, она стала вербовать в свои ряды отбросы общества — бывших фашистов, «железнотвардейцев», карьеристов, оппортунистов, уголовников — и тем самым вызвала еще большую неприязнь народных масс. Даже самая тираническая диктатура, если она вообще способна как-то функционировать, нуждается в поддержке некоторых слоев населения. С этой точки зрения румынская коммунистическая диктатура вряд ли могла начать хуже: в стране царила апатия, не было практически никакой базы для деятельности.

Ее первый шаг на долгом пути к сближению с румынский народом был сделан примерно в 1950 году, когда началась серия чисток. Многие недостойные члены, вступившие в коммунистическую партию сразу после войны, были изгнаны из нее. Партия подверглась радикальному очищению, а в отношении молодого поколения начала проводиться новая политика. Чистки увенчались в 1952 году низвержением подготовленных в Советском Союзе евреев Василе Лука и Анны Паукер. Победу одержали Г. Георгиу-Деж и его «отечественная» группа коммунистов. Эта группа состояла из подлинных румын, которые, несмотря на огромное недоверие к ним в прошлом, а во многих отношениях и теперь, все же были «доморощенными руководителями», понимавшими народ, которым они управляли, и понятные ему^[112].

Видимо, в 1952 году Георгиу-Деж не отдавал себе отчета в том, что он делает в этом смысле. Он не избавился от Паукер и других, чтобы повести партию к некоему единению с Румынским народом. В течение трех или четырех лет между ним и группой Анны Паукер шла борьба за власть не на жизнь, а на смерть. В период, когда в окружавших Румынию странах один за другим падали свои, «домашние» коммунисты вроде Райка, Костова и Гомулки, Георгиу-Деж, вероятно, был довольно близок к политическому, а быть может Даже и физическому, уничтожению. Своим спасением и окончательной победой он, пожалуй, обязан только развернувшейся незадолго до смерти Сталина гнусной кампании антисемитизма, бывшей причиной гибели Сланското в Чехословаки и Анны Паукер в Румынии. Теперь Георгиу-Деж, разумеется, всячески подчеркивает, что, избавившись от Паукер и Луки, он первым в блоке взялся за десталинизацию, что это было частью великого замысла истинных румынских коммунистов привести страну к лучшему положению. В его заявлениях слышатся антисемитские и даже антирусские обертоны. Как бы они ни были фальшивы, они все же свидетельствуют об известном умении манипулировать общественным Мнением и играть на народных предрассудках.

Георгиу-Деж хотел власти. Он окончательно завоевал ее в 1952 году и намеревался удержать. События последовавших пяти или шести лет показали, что, стремясь к этой цели, он умел быть столь же жестоким, как и всякий другой диктор. То были годы «нового курса» после смерти Сталина. чтобы оставаться «на плаву», Георгиу-Деж сочетал уступки с террором. На XXII съезде КПСС Хрущев возмутил спокойствие. Георгиу-Деж воспользовался тем же рецептом и после смерти Сталина: чистки в партии, сопровождаемые запугиванием широких слоев населения почти в стиле режима Оттоманской империи. К 1958 году он вновь контролировал создавшееся положение. Летом этого года советские войска покинули страну, и, будучи главой теперь уже сплоченного а единого руководства, он мог приступить к разработке планов на будущее.

Возможно, что именно к этому времени Георгиу-Деж убедился сам (или был убежден другими) в том, что несколько более позитивная политика и вполне уместна и необходима-С 1945 года, когда он взял на себя руководство партией, ему и его группе приходилось тратить большую часть времени на борьбу за власть, на защиту и упрочение этой власти. Теперь для них настала пора углубить и расширить ее основы. Им также нужно было управлять страной. Их предыдущие усилия оказались почти во всех отношениях безрезультатными, причем больше всего в экономике, где их планирование было столь же честолюбивым и пагубным, как и в других странах-сателлитах. За это они, конечно, должны были упрекать главным образом самих себя. Однако в качестве частичного оправдания этой вины можно было сослаться на огромные военные репарации, которые Румыния выплачивала Советам, и на дополнительное бремя «совромов», распущенных лишь в 1954—1956 годах (в настоящее время Георгиу-Деж намекает на свои заслуги в этом деле). Другим бременем была политическая неустойчивость, характерная для всей Восточной Европы первого пятилетия после смерти Сталина. Но к 1958 году ссылки на все эти препятствия уже не звучали убедительно, равно как и аргумент об отсутствии технической интеллигенции,—фактор, в сильной степени подрывавший экономические усилия румынских коммунистов.

Сразу же после войны коммунистическая партия отвергла услуги старой, подготовленной при буржуазном строе технической интеллигенции на том основании, что последняя была «гнилой и ненадежной». Поэтому многими предприятиями руководили либо необразованные партийные работники, либо плохо подготовленные и неопытные юнцы. Но уже с самого начала румынский режим позаботился о подготовке многочисленных технических кадров. Это было поистине созданием нового класса, честолюбиво добивающегося и положения привилегий и, как можно предположить, не лишенного и некоторых патриотических чувств. Этот класс был нужен режиму и вместе с тем бросал ему вызов. Все возраставшее число его представителей надо было назначать на соответствующие должности в развивающемся народном хозяйстве. Если бы его требования удовлетворялись, он мог бы стать большой и мощной базой, служащей надежной опорой для режима. К 1958 году эта прочная опора, которой всегда не хватало румынскому коммунизму, была уже на довольно высокой стадии формирования. Режиму повезло и в том смысле, что в рядах его руководителей были люди, сочетавшие в себе качества убежденных коммунистов и способных экономистов, например Александру Бырлэдяну, нынешний представитель Румынии в СЭВе; Георге Гастон-Марин, глава плановых органов, и Гогу Радулеску, главный специалист по вопросам торговли^[113]. Эти Руководители сумели завоевать доверие поднимающейся элиты. Наконец, о самом Георгиу-Деже говорят, что он достаточ-но хорошо разбирается в технических и промышленных делах и понимает, что чрезмерное партийное вмешательство в эти аела не признак мудрости.

Режим мог бы использовать способности, честолюбие и патриотизм этого класса, если бы он проводил политику всеобъемлющей индустриализации. Надо полагать, что партийное руководство было движимо не только цинизмом власти, но и подлинной национальной гордостью за то, что оно делало, и марксистско-ленинским желанием иметь тяжелую промышленность как экономическую основу.

У Георгиу-Дежа не было оснований думать, что Советский Союз или его партнеры по СЭВу будут возражать против румынской программы развития экономики. Вплоть до 1960—1961 годов Советский Союз все еще выступал за право каждого члена СЭВа строить свою собственную, целостную экономику. Разумеется, велись разговоры о «международном социалистическом разделении труда», но они, казалось, ничем не угрожали Румынии, поскольку подразумевалась специализация по отраслям промышленности, но не по промышленности в общегосударственном масштабе. Поэтому на своем съезде в июне 1960 года^[114] румынская партия одобрила шестилетий план и пятнадцатилетнюю прогнамму развития экономики рассчитанную на то, чтобы к 1975 году Румыния превратилась во «вторую Бельгию». (Самым важным проектом этой Программы был металлургический комбинат, строительство Дорого намечалось в Галене. По плану к 1970 году производственная мощность комбината должна была достигнуть Миллионов тонн стали при общенациональном годовом выпуске 7,5 миллиона тонн.) Однако после этого Советский Союз, возможно под нажимом сателлитов, более развитых в экономическом отношении, — Чехословакии и Восточной Германии — начал изменять свое отношение к сотрудничеству в рамках СЭВа, говорить о специализации национальной промышленности отдельных стран в целом и, по-видимому, выступать за то, что государство, подобное Румынии, должно сосредоточить свои усилия на сельском хозяйстве и на таких отраслях промышленности, как нефтехимическая, для которой уже существовала хорошая база. Румыны, очевидно, узнали этой точке зрения еще в октябре 1961 года, ко времени XX съезда КПСС. В течение 1962 и 1963 годов советские намерения становились более ясными. Между тем именно в этот период экономические усилия румын осуществлялись вполне успешно, и их «экономическое чудо» стало частой темой разговора и на Востоке, и на Западе^[115].

Нетрудно представить себе дилемму, перед которой оказался Георгиу-Деж. Как лидер он избрал принципом своей политической деятельности осторожность. В отношениях с Кремлем он был настолько удачливым приспособленцем, что Оставался у власти пятнадцать с лишним лет. Проводя свою основную политическую линию, он твердо верил, что никто не станет ей сопротивляться. Однако противником оказалась страна, которая была не только признанным хозяином, но на которую Румыния надеялась главным образом как на торгового партнера и помощника в осуществлении своей программы^[116]. С другой стороны, Георгиу-Деж знал, что если он будет раболепно подчиняться советским желаниям, то утратит престиж в партии, а сама партия утратит престиж в народе, в частности в тех кругах, от чьей поддержки она зависит в первую очередь. Затем произошло важнейшее событие, которое спасло его, — вспышка китайско-советских разногласий.

Отличаясь проницательностью, Георгиу-Деж скоро понял^[117] значение китайско-советского разлада для восточноевропейских сателлитов. Он увидел, что теперь в своих отношениях с Кремлем они могут позволить себе гораздо больше свободы маневра, чем когда-либо прежде. По открытым основным вопросам китайско-советского конфликта он занимает всецело просоветскую позицию, и в этом смысле, безусловно, нет никакой опасности его превращения в «маоиста». Мао становится для него средством, помогающим добиваться уступок от русских. Он знал, что Хрущев сильно озабочен китайским вопросом и не сможет позволить появления в Восточной Европе «еще одной Албании». Он взвесил возможности, заложенные в этой ситуации, а стоявшая перед ним проблема вынудила его использовать эти возможности. В 1963 году началось то, что, пожалуй, можно назвать «заигрыванием» с Китаем. На Протяжении всего этого года в противоположность печати овальных сателлитов румынская пресса не доходила до настоящих нападок на китайцев, ограничиваясь весьма мягкой критикой. В то время как другие страны восточноевропейского блока сократили объем своей торговли с Китаем, Румыния Увеличила свой товарооборот с этой страной на 10 процентов. В том же году Румыния без излишнего шума вернула своего посла в Тирану и расширила торговлю с Албанией.

Летом 1963 года произошли два еще более серьезных соития. Москва крайне резко ответила на письмо Пекина от 14 июня, содержавшее двадцать пять условий, на которых должны были основываться переговоры между обеими сторонами. В связи с этим все восточноевропейские режимы, кроме Румынии, просто перепечатали заявление ТАСС, где говорилось, что в китайском письме — клевета и искажения и что оно не будет опубликовано. Румыния опубликовала пространный отчет об этом письме, перечислив все двадцать пять пунктов^[118]. Это было открытым вызовом Хрущеву. Вопрос о китайском письме, по-видимому, был тесно связан с самым поразительным из всех когда-либо имевших место фактов румынских «отклонений» — отсутствием Георгиу-Дежа на восточноберлинской встрече «в малых верхах», то есть на совещании, где присутствовали все остальные лидеры восточного блока. Видимо, опасаясь оказаться на этом совещании в единоличном меньшинстве, он не поехал на него, тем самым обнаружив худшую после албанской истории трещину в Восточной Евро-

Все это произошло в тот год, когда имели место провокационные интервью западных журналистов, стремившихся выяснить отношение Румынии к СЭВу, в год весьма активных коммерческих вылазок Румынии на Западе, начатых еще раньше и уже давших первые явственные результаты. Эти вылазки нельзя рассматривать лишь как часть попыток расширения торговли с Западом, характерных в настоящее время для всей Восточной Европы. Румыния добивалась получения либо такого оборудования, которое не могли предложить ей партнеры по СЭВу, либо оборудования более высокого качествва, чем продукция этих ее партнеров^[119].

Вызов, брошенный Румынией Советскому Союзу, принес Георгиу-Дежу гораздо более широкую народную поддержку, чем та, которую могла бы ему оказать его новая техническая интеллигенция. Он сделал мало, чтобы стимулировать, и ничего, чтобы заслужить поддержку трудящихся масс, из чьей среды вышел сам. Хотя уровень жизни в стране и поднялся, он все же продолжал оставаться крайне низким. «Экономически чудо» определялось этим фактом. Широкие массы населения и в самом деле не имели особых оснований благодарить режим Георгиу-Дежа. Но в одном отношении он удовлетворяв если не их нужды, то эмоции. Он знал, что одним из их самых сильных чувств — или предрассудков — было антирусское чувство. Поэтому он не сомневался, что его вызов Советскому Союзу в вопросе о СЭВе встретит эмоциональную поддержку масс. В их глазах румынский режим — как бы непопулярен он ни был, — восставший против русских (здесь слово «русс к не* куда более уместно, чем слово «советские»), казался более привлекательным. Кроме того, это отвлекало их внимание от главной про-блемы: проведение всеобъемлющей индустриализации в Румынии в большой мере ограничило бы возможности скорого повышения общего уровня жизни. В этом, пожалуй,  состоит главная причина того, что Георгиу-Деж, решив, какова будет его политика, позаботился о том, чтобы массы знал" о его действиях. Он, разумеется, не опубликовал всего этого Я «Скынтее», но сделал так, чтобы все члены партии были пр0 информированы, причем их заставили дать клятву, что оК11 будут держать дело в тайне. Это «тихое разглашение» пр0 изошло, по-видимому, после совещания Исполкома СЭВа 0 Москве (февраль 1963 года), на котором экономическая политика Румынии, очевидно, подверглась суровой критике^[120].

Далее Георгиу-Деж апеллировал к антирусским эмоциям своего народа актами, призванными уменьшить присутствие и влияние Советов в Румынии. В конце 1962 года румынские историки выступили против советского историка Ушакова за книгу, в которой ой недооценил роли румынских коммунистов, которую они, по их словам, сыграли в освобождении своей страны в 1944 году. (Ушаков попросту изложил старую сталинскую версию, приписывающую все заслуги в этом деле красной Армии.) Теперь румынские коммунисты настаивали, что они, мол, тогда сыграли главную роль, и даже отдавали известную дань уважения королю Михаю и некоторым буржуазным группам за то, что те поняли зловещие предзнаменования и решили сотрудничать с коммунистами. К счастью, вопрос о справедливости этой версии не относится к теме настоящего очерка, но двух моментов все же следует коснуться. Первым из них является попытка партии выдать себя за наследницу и поборницу всего лучшего, что есть в прогрессивной Румынской традиции, и стать олицетворением народа. Второй момент состоит в том, что хотя румынский народ и не верит, что в событиях 1944 года преобладало влияние румынских коммунистов, он все же не возражает против попытки принизить успех Советского Союза. Враждебные настроения населения питались и другими актами антирусского национализма — переименованием улиц, площадей, кинотеатров и т. д. Наиболее существенным было закрытие института имени Максима Горького в Бухаресте, который всегда был бастионом советского культурного влияния в стране, ликвидация магазина советской книги в Бухаресте и прекращение выпуска румынского издания советского журнала «Новое время». Все эти акты не прошли незамеченными и были предметом обсуждения. С их помощью румынский режим завоевал себе доверие в кругах, где в обычных условиях он мог встретить лишь оппозицию или неприязнь.

Можно, конечно, утверждать, что меры, принятые режимом Георгиу-Дежа, по своим масштабам были не больше, а в некоторых отношениях, быть может, и меньше того, что было сделано в Венгрии и Польше вскоре после событий 1956 года, и что в этом смысле они не являлись чем-то исключительным. 0 суть дела заключается в том, что сходные акции в Венгрии и Польше были уступками разгневанным народам, потрясшим основы восточноевропейской системы. То были уступки, на которые Хрущеву пришлось согласиться ради спасения чего-то большего. В Румынии же все произошло на совсем иной основе. Хотя Георгиу-Деж и мог сослаться на примеры Венгрии и Польши, он все же отлично знал, как знал это и Хрущев, что его действия представляют собой еще одно прошение той политики, которая сделала Румынию «решающей» страной в Восточной Европе.

Но есть в политике Румынии еще один аспект, в силу которого она могла бы претендовать на этот достойный зависти титул. Не вполне понятно, почему на XXII съезде КПСС Хрущев решил начать свой второй тур десталинизации. Но, по видимому, он хотел укрепить свою репутацию внутри страны и за границей, проводя политику политической и экономической разрядки. Эта политика стала одним из пунктов разногласий в советско-китайском конфликте. Поэтому он хотел, чтобы дух его внутренней политики нашел отражение и в Восточной Европе. Как правило, так оно и было. В этом отношении Польша, несмотря на свое отступление, все еще является ведущей страной. Кадар расценил XXII съезд КПСС как «зеленый свет» для проведения собственной политики в Венгрии. Новотному в Чехословакии грозит возможность оказаться опрокинутым силами, которые он против своей воли привел в движение. В Болгарии было по крайней мере эффектное начало. Даже в Восточной Германии предпринимаются некоторые попытки рационализации экономики, правда, Де лается это вместо десталинизации. Но в Румынии Георгиу-Деж сохранил жесткость, возможно, из какого-то болезненного, византийского страха перед народом, которым он правит, исходя из того, что ручей может быстро превратиться в поток. Хотя атмосфера в стране менее напряженна, чем в сталинские времена, Румыния все же остается репрессивным полицейский государством. К 23 августа 1964 года все политические заключенные, вероятно, были освобождены, но до полной десталинизации предстоял еще долгий путь. Реакция Георгиу-Дежа из XXII съезд КПСС представляется мастерским образцом влечения общественного внимания. Всю вину за эксцессы — даже он не мог их отрицать — Георгиу-Деж возложил на клику Анны Паукер, которая была разгромлена в 1952 году и (по его словам) окончательно исчезла со сцены с падением Кишиневского и Константинеску в 1957 году. Отталкиваясь от того факта, что в первые годы «москвичка» Анна Паукер была движущей силой в стране, Георгиу-Деж снял с себя всякую ответственность за преступления сталинистской поры и вдобавок заявил, что, поскольку Паукер «пала» в 1952 году, румынская партия фактически провела десталинизацию за год до смерти Сталина. Поэтому, мол, в конце 1961 года не было никаких оснований говорить о том, что было завершено еще в середине 1952 года!^[121] Высказавшись таким образом, он в следующие четыре месяца загнал оставшихся свободных крестьян в колхозы.

Георгиу-Деж не мог искренне откликнуться на ХХII съезд КПСС, не ставя себя под угрозу. Находясь так долго у власти, он не мог отвергнуть прошлое, не подрывая настояшее. Но, понимая это, Хрущев, по-видимому, все-таки был раздражен таким явным пренебрежением к его собственной политике. Будь румынский режим лояльным и уступчивым в других отношениях, Хрущев, возможно, и простил бы эти его действия. Но при сложившемся положении вещей это было еще одним отклонением от приемлемой нормы поведения.

К чему привела эта политика Румынии в ее отношениях с советским Союзом? Куда она приведет ее? Вот о чем прежде всего спрашивают, говоря о режиме Георгиу-Дежа.

Вряд ли можно сказать, что Румыния превращается во вторую Албанию. Достаточно взглянуть на карту: положение Румынии по отношению к Советскому Союзу уже само по себе оправдывает сомнение. Однако Георгиу-Деж бросил Советскому Союзу вызов по ряду важных вопросов. Во внутренней политике десталинизация, по его мнению, не нужна. Без особого шума, но совершенно явным образом по его инициативе начался широко распространившийся процесс дерусификации. Из-за его упрямства в СЭВе не были согласованы кремлевские планы региональной экономической интеграции. Что касается политики внутри коммунистического блока, то он использовал Китай для давления на Советский Союз или даже для его шантажирования. И в своей внешней (то есть выходящей за рамки блока) политике он проявил признаки независимости^[122]. Он не стал делать большого секрета из того, что предпочитает хорошее новое оборудование западных фирм всему, что мог бы предложить Восток.

Будет, пожалуй, правильно предположить (как это уже делалось раньше в этой главе), что вызов Советскому Союзу был обусловлен желанием румынского режима добиться своего во всеобъемлющей программе индустриализации. Но, видимо, враждебность, порожденная этим вызовом, осталась и после того, как данный вопрос был улажен. Большинство наблюдателей сходятся на том, что серьезные возражения Советского Союза и его наиболее передовых партнеров по СЭВу таких, как Восточная Германия и Чехословакия, были сняты в июле 1963 года на совещании СЭВа «в верхах», то есть на встрече первых секретарей партии. Поэтому можно считать, то благодаря своему упрямству румыны одержали верх и то их флирт с Китаем, а также их двойственная позиция в отношении всего китайско-советского конфликта способствовали этому. Но после победы двойственность их поведения не уменьшилась, а, наоборот, стала еще более ярко выраженной. Возвращения к спокойному статусу истинного сателлита не произошло. Дерусификация не прекращалась; десталинизация по-прежнему проводилась «на тормозах». Продолжалась посылка на Запад торговых делегаций из высокопоставленных лиц. Но самое главное — это то, что в своих отношениях с Китаем Румыния отвернулась от России более, чем когда-либо раньше.

Дискуссия в СЭВе и использованная в ходе ее тактика показали, что отношения между Хрущевым и Георпиу-Дежем уже никогда нe будут прежними. Причины и следствия этой дискуссии, очевидно, породили какие-то движущие силы, которые нельзя было умерить. Примирения так и не получилось. Вместо него возникла неприязнь, с одной стороны, и страх — с другой. Одержав победу, Геортиу-Деж начал нуждаться в еще большей поддержке Мао. Китайский вождь, к которому он в принципе не питал никакой симпатии, стал гарантом его безопасности. При таком положении дел румынскому руководству надо было опасаться двух вещей: во-первых, настоящего примирения между Хрущевым и Мао, что казалось почти невозможным; во-вторых, официального исключения Китая из международного коммунистического движения — осенью 1963 года такая возможность представлялась вполне реальной. Будь Китай действительно исключен из международного движения, Хрущеву стало бы гораздо легче подчинить себе своих сателлитов. Но пока Китай оставался в этом движении; сохранялся элемент неуверенности и колебаний, позволяющий малым странам маневрировать. Поэтому Румыния примкнула к все растущему числу тех стран, которые требовали выдержанности и окончания полемики, а также возобновления в той или иной форме контактов между Москвой и Пекином. Первым официальным примером требований такого рода была статья Маурера, опубликованная в ноябрьском номере журнала «Проблемы мира и социализма» за 1963 год. Автор статьи косвенно порицал обе спорящие стороны, призывал возобновлению двусторонних контактов и выступал за созыв всемирного совещания коммунистических партий лишь после того, как будут проведены необходимые для этого подготовительные мероприятия. Статья Маурера, а также ряд других более ранних выступлений, по-видимому, сильно напугали Хрущева, который в это время, как полагали, стремился форсировать решение вопроса об отношениях с Китаем. Наиболее драматические-события разыгрались в марте 1964 года, когда в Пекинотправилась румынская делегация, возглавляемая Маурером. И этот шаг можно истолковать как последнюю попытку предотвратить окончательный и бесповоротный разрыв с Китаем, в результате которого Георгиу-Деж остался бы один на один с Хрущевым.

В середине апреля 1964 года состоялся пленум ЦК румынской коммунистической партии, заслушавший доклад о переборах румынской делегации с китайскими лидерами в Пекине и с Хрущевым в Гагре, которую румыны посетили на обратном пути домой. В заявлении, принятом пленумом и опубликованном в апреле 1964 года, говорилось о поддержке СССР буквально по всем вопросам китайско-советского спора, но вместе с тем обе стороны упрекались за увлечение полемикой. Категорически подчеркивая полную независимость Румынии в коммунистическом блоке, это заявление по существу Утверждало такой характер отношений между странами, который преобладает в Британском содружестве наций. Оно Полностью отвергало предложение о создании в СЭВе органа по совместному планированию, поскольку подобный орган ущемлял бы национальный суверенитет; таков был лейтмотив Данного заявления.

Этот в основе своей антисоветский документ был опубликован вскоре после празднования в Москве семидесятилетия Хрущева. Из всех лидеров стран-сателлитов Георгиу-Деж был единственным, кто не прибыл на торжества. Его отсутствие на них и последующая публикация заявления румынского Центрального Комитета показали, что Румыния, безусловно оставаясь в социалистическом лагере, все же считала уже недействительным для себя статус страны-сателлита.

В мае 1964 года румынская экономическая делегация, возглавляемая начальником высшего планирующего органа Георге Гастон-Марином, добилась весьма выгодного экономического соглашения с Соединенными Штатами. В политическом отношении совещание между представителями США и Румынии явилось логической кульминацией всего, что говорил и делал Бухарест на протяжении предшествующих двух лет.

Румынию и ее русского соседа связывают крепчайшие узы. Свыше 40% румынской внешней торговли приходится на товарооборот с Советским Союзом; около 70% этой торговли все еще связано с восточным блоком. Экономические, культурные и дипломатические связи Румынии с Западом растут, но они продолжают оставаться незначительными. Запад, а тем более Китай не смогли бы заполнить пустоту, которая образовалась бы в случае экономического бойкота Румынии со стороны Востока. Если бы Советский Союз решил применить какие-либо экономические санкции против Румынии, то это могло бы сорвать линию Георгиу-Дежа на индустриализацию, оказавшуюся главной причиной ссоры и тем средством, с помощью которого нынешнее руководство стремится укрепить свою репутацию. Теперь позиции Георгиу-Дежа как руководителя прочны, и партия надежно поддерживает его. Верно и то, что чем больше ухудшались его отношения с Россией, тем сильнее была поддержка, оказываемая ему населением. Русский народ будет активно поддерживать всякое явно выраженное тяготение к Западу и ради этого готов пойти даже на еще большие жертвы.

Свою позицию в вопросе о национальном суверенитете и свое несогласие на интеграцию в рамках СЭВа румыны довольно умно прикрывают цитатами не только из Маркса и Ленина, но также из заявлений 1957 и 1960 годов. Они даже перефразируют некоторые замечания лидеров России. Поэтому Кремлю трудно пойти на открытое их осуждение и начать действовать против них, особенно учитывая щекотливое положение, создавшееся в мировом коммунистическом движении. Румыны знают это и полагаются на то, что русские лидеры тоже знают.

Болгария

Болгарская коммунистическая партия пришла к власти после второй мировой войны, имея почти все те преимущества, которых, по-видимому, недоставало компартии Румынии. БКП была старейшей коммунистической партией на Балканах, чем она весьма гордилась. Сразу же после первой мировой войны она стала одной из самых сильных политических партий страны, и даже в период своего подпольного существования, после 1925 года, она активно проявляла себя, выступая под прикрытием различных организаций коммунистического фронта. Она могла похвалиться наличием в ее рядах блестящих и весьма влиятельных деятелей. Основатель партии Благоев еще в 80-Х годах прошлого века создавал в Санкт-Петербурге марксистские кружки. Его преемниками были такие люди, как Раковский, Коларов и Георгий Димитров, пользовавшиеся большим авторитетом в международном коммунистическом движении. За ними стояла целая плеяда менее крупных деятелей, которые тоже вписали немало ярких страниц в болгарскую «коммунистическую легенду». Наконец, по давнишней традиций Болгария всегда была прорусской страной.

Сегодня, менее чем через двадцать лет после своего прихода к власти, Болгарская коммунистическая партия лишилась и вдохновения, и блеска, и гордости, она лишилась всего, кроме рабской подчиненности Советскому Союзу. В то время как соседняя Румыния сбросила с себя иго советского господства, а другие восточноевропейские государства по крайней мере старались уменьшить степень своей подчиненности Москве, сделать ее менее явственной, Болгария превратилась прямо-таки в карикатуру на образцового сателлита. Если другие ищут спасения в попытках ослабить эти узы, Болгария, кажется, намерена заменить их чуть ли не стальными обручами.

Эта ситуация возникла как результат недостаточной уверенности из-за неудач. Неудачи начались довольно рано, когда уверенность была еще велика, а восторженный подъем почти совсем не спал. Насилие всегда было традиционным элементом болгарской политики. В 1923 и 1925 годах коммунисты внесли свой вклад в эту традицию. Однако в 1945 году не было никаких серьезных причин настаивать на ее сохранении. Болгарский народ никогда не отличался антирусскими настроениями; болгарские коммунисты были сильны и чувствовали себя в полной безопасности. По сравнению, например, с Румынией, Венгрией или Польшей, классовая структура Болгарии была довольно ровной. Многие беспартийные специалисты были готовы поставить свои знания и опыт на службу родине, если бы проводилась мягкая и примирительная политика. Но восторжествовавшие коммунисты проводили политику чисток и репрессий, которая, если не считать того, что случилось позже в Венгрии, была самой жестокой во всей Восточной Европе. Потенциальная поддержка народа была резко отвернута. Сотрудничали только с марионетками-аграриями и некоторыми «беспартийными» политиками, которых стали презирать, пожалуй, больше, чем самих коммунистов. Нигде в Восточной Европе такая жестокая политика не была столь Ненужной и бессмысленной.

Произведя это потрясение в народе, болгарская партия начала «потрясать» самое себя. Борьба между «домашними» и «московскими» коммунистами шла во всех новых правящих партиях. В Болгарии она приняла особенно острые формы, поскольку совпала со смертью двух «старейших представителей партии», Георгия Димитрова и Василя Коларова. Останься кто-нибудь из них в живых, ему, возможно, удалось бы перебросить мост через образовавшуюся пропасть и предотвратить разлад, так сильно ослабивший партию. Но Димитров умер в 1949 году, а Коларов годом позже. И даже если бы проблемы преемственности руководства носили только личный, а не фракционный характер, смерть этих людей все равно оказала бы серьезное психологическое воздействие. По логике вещей преемником Димитрова на посту вождя партии должен был Стать Трайчо Костов, «домашний» коммунист, проявивший себя человеком энергичным и в известной степени стремящимся к независимости от Москвы. В его группе были способные и верные люди. Против них выступал Вылко Червенков, выехавший в 1923 году в Советский Союз и ставший видным преподавателем в московской школе Коминтерна. Казнь Костова в конце 1949 года, а также гибель или заключение в тюрьмы других членов его группы повлекли за собой последний, которые ощущаются и поныне. Ситуация в Румынии была в значительной мере противоположной. В Бухаресте при Георгиу-Деже «домашние» коммунисты разгромили «москвичей». Правда, в Румынии был Патрашкану. Но тут речь шла одиноком интеллигенте, не имевшем настоящих сторонников, и его казнь в 1954 году не привела к таким последствиям, как казнь Костова за пять лет до этого^[123].

Червенковский период в Болгарии был типичным для Восточной Европы периода 1950—1956 годов. Он оказался в значительной мере сходным с периодом Берута в Польше и периодом Ракоши в Венгрии. Все эти три периода последовали за победой «московских» партийных фракций над фракциями «домашними»; все они отмечены репрессиями и террором; все три характеризуются жесткой индустриализацией и коллективизацией. «Сталинистские» репрессии в этих странах сопровождались их полной подчиненностью Москве. Но в Польше и Венгрии за этим периодом последовала яростная реакция 1956 года, которая (сначала в Польше, а затем в Венгрии) обусловила разрыв с прошлым и новое начало. Это придало новые жизненные силы и совершенно иной облик польской и венгерской партиям, выдвинуло на передний план людей, которым новая ситуация оказалась по плечу и которые пытались отождествить себя с чаяниями своих народов. Червенковский период в Болгарии не вызвал столь резкой реакции. В отличие от Польши или Венгрии в Болгарии не было такого сильного антирусского национализма, не было в ней  аналогичных условий и возможностей для мятежа, несмотря на отчуждение значительных слоев населения.

Напряжение в Болгарии вызвало смену лиц, но не общего характера жизни. Партия осталась такой же унылой и лишенной вдохновения, как и прежде. В марте 1954 года в порядке перемены мест в оркестре, происшедшей в Восточной Европе после смерти Сталина, Червенкова сменил (по крайней мере номинально) на посту лидера партии его протеже Тодор Живков. С тех пор Живков оставался в должности первого секретаря партии, но с течением времени был затенен более сильными фигурами. Занимая на протяжении двух лет должность премьер-министра, Червенков оставался столь же могущественным, как и прежде, но после XX съезда КПСС и сближения Москвы с Белградом стало очевидно, что ему необходимо уйти. В апреле 1956 года премьером стал Антон Югов, «Домашний» коммунист, бывший приближенный Костова и довольно значительная личность. Личный враг Червенкова, Югов в течение нескольких лет после смерти Костова находился в опале. Однако он серьезно скомпрометировал себя в глазах народа жестокостью, проявленной им на посту министра внутренних дел в первые годы коммунистического господства — с 1945 по 1948 год. Он, конечно, не был человеком, способным оживить болгарский режим, даже если бы обстоятельства благоприятствовали ему.

После 1956 года положение в партии стало в некоторых отношениях даже еще хуже. Не было ни сильного давления, Ни бурных событий, чтобы дать ей встряску, в которой она Нуждалась. Червенкова сместили, но он все еще оставался Членом Политбюро и заместителем премьера и продолжал Пользоваться поддержкой в низовых звеньях партии. Живков — лидер партии — по-прежнему намеревался завоевать поддержку себе лично и укрепить свою власть. Югов, новый премьер-министр, также стремился к расширению поддерживающей его базы. И вот партия, парализованная Червенковым, вдруг оказалась открытой для беспокойной фракционной деятельности. В своей внутренней политике она оставалась догматической и ортодоксальной. Внешне она была образцом верности Советскому Союзу.

Затем произошло событие, которое и сейчас нелегко объяснить. С 1945 года экономическая политика болгарского режима сводилась к быстрой индустриализации и коллективизации сельского хозяйства. В промышленности, где исходная база была равна почти нулю, удалось достигнуть довольно большого прогресса, но с точки зрения намеченных целей результаты все же оказались разочаровывающими. Серьезно отдавало сельское хозяйство — главным образом из-за коллективизации. Поэтому в 1958 году казалось, что необходимость Рационализации экономики требует снижения количественных плановых показателей и упора на качество, снижение себестоимости и другие факторы эффективности. Но случилось как раз обратное. Принятый на VII съезде партии (июнь 1958 года) широкий пятилетний план был почти сразу же отбавлен и заменен так называемыми «тезисами Живкова», в которых предусматривалось выполнение пятилетнего плана в три года и ставились астрономические цели по национальному доходу, промышленности и особенно по сельскому хозяйству. Этот замысел, ставший известным под названием болгарского «большого скачка вперед», по-видимому, основывался как на экономических, так и на политических соображениях. Несмотря на прогресс, Болгария фактически оставалась слаборазвитой страной; в ее экономике (главным образом в сельском хозяйстве) было много «слабых мест», а рабочей силы было более чем достаточно. Политическая цель «тезисов Живкова» сводилась, очевидно, к тому, чтобы встряхнуть коммунистическую партию и народ, вывести их из застоя и дать им импульс к новой деятельности. План этот был и резким и смелым, а главное — не являлся копией того, что делалось в Советском Союзе. И все-таки он не был независимым, а в существенной мере подражательным, ибо его дух и даже отчасти связанная с ним терминология подсказывались тем, что было в Китае.

В конце 1958 года в Болгарии ощущалось некоторое влияние Китая. Болгарский «большой скачок вперед» доказывает, что на эту страну произвела большое впечатление поразительная смелость Пекина. Китайская политика была, быть может, сродни традиционному романтизму, все еще бытовавшему в болгарской партии, несмотря на обескураживающий опыт лет ее пребывания у власти. Китайский рывок к индустриализации и коммунизму, несомненно, вызвал здесь известный отклик. Болгарские колхозы были укрупнены и сведены приблизительно в одну тысячу гигантских хозяйств, средний размер которых был намного больше, чем в любой другой восточноевропейской стране-сателлите. В центральном органе партии появился даже термин «коммуны». Но в конечном счете болгарская партия оказалась недостаточно уверенной в себе. На какое-то время она увлеклась китайским образцом, ибо, очевидно, не знала, что Советский Союз сурово порицает китайские эксперименты, и особенно идеологические претензии, связываемые с системой народных коммун. Когда же мнение Советского Союза стало известным, болгарские лидеры поторопились рассеять нехорошее впечатление от их затей с коммунами и с удвоенной энергией стали возвращаться к положенным нормам^[124].

Чем бы ни был вызван болгарский «большой скачок вперед», вряд ли можно сомневаться в его результатах. Заявления властей об одержанных успехах, их утверждения, будто пятилетний план был действительно выполнен к концу 1960 года — то есть через три года после его принятия, — никого не обманули. Весь этот проект повредил болгарской экономике больше, нежели помог ей, нанес ей ущерб, который до сих пор еще не возмещен. В своих исступленных усилиях достигнуть целей, поставленных планом, руководство пренебрегло фактором производительности^[125]. Но важнее всего то, что в моральном отношении этот план возымел действие, противоположное тому, которое ожидалось. Он подорвал все остатки гордой веры в партию и вынудил болгарский режим еще теснее примкнуть к тому, что было больше его, то есть к Советскому Союзу.

Но еще важнее, чем растущая зависимость от СССР, оказались также растущие разногласия в партийном руководстве. Хотя эти разногласия были по существу борьбой за власть Между соперничающими группами, в них играли определенную роль и политические моменты. Например, в первой половине 1959 года — первого года болгарского «большого скачка вперед» — Борис Тасков, член Политбюро и министр внешней торговли, был снят с поста, по-видимому, из-за его несогласия с новой экономической политикой. Вскоре после этого Партии пришлось обнародовать строгие предупреждения против недисциплинированности и создания оппозиционных центров. По мере того как новая политика увязала во все больших трудностях, разочарование обострялось и неудовлетворенность в партии росла. Во многих случаях фракции выдвигали те или иные аргументы совершенно без разбора, руководствуясь чисто полемическими соображениями.

Существовали три главные партийные группы. Во-первых, «официальная» группа Тодора Живкова. Будучи первым секретарем партии, Живков пользовался правом назначения на должности. К 1960 году, после шести лет пребывания на посту Партийного лидера, он накопил немалый опыт и пользовался значительной поддержкой со стороны людей, обязанных ему своим положением. Его группа была прохрущевекой — больше из эгоистических соображений, чем по убеждению, — и Поэтому пользовалась поддержкой Кремля. Во-вторых, была группа Червенкова, пожалуй, самая многочисленная. Несмотря на свое смещение в 1956 году, Червенков остался сильной фигурой, поддерживаемой множеством рядовых членов партии. Его группа была и антихрущевской и антититовской. Быть может, она не питала искренних симпатий и к Китаю, но Пекин был тем центром, к которому она могла тяготеть уже хотя бы потому, что не любила Хрущева. Наконец, имелась группа премьера Антона Югова, честолюбивого человека, готового извлечь выгоду из чего угодно. Стремясь расширить свое влияние, Югов был не прочь поиграть с идеей «национального коммунизма» или по крайней мере более независимого «болгарского пути к социализму». Подобная политика, умело проводимая «подходящим человеком», пользовалась бы большой поддержкой. Однако Югов, несмотря на свое прошлое «домашнего» коммуниста, несмотря на «некоторое сходство» с Трайчо Костовым и известное личное обаяние, не внушал к себе того уважения и не имел того веса, которые необходимы личности, чтобы стать точкой сплочения националистических чаяний.

Естественно, что битву за превосходство выиграл человек, занимавший высший пост и пользовавшийся поддержкой Кремля. В своей борьбе против Червенкова Живков использовал XXII съезд КПСС. В октябре 1961 года он вернулся из Москвы ярым сторонником «десталинизации», зная, что в этом вопросе его противник особенно уязвим. Червенков был выведен из состава Политбюро, освобожден от правительственных постов и лишь номинально остался членом Центрального Комитета. Однако за год, прошедший между XXII съездом КПСС и VIII съездом болгарской партии в ноябре 1962 года, стало ясно, что вопреки всем заявлениям о единстве разногласия в партии скорее увеличились, а не уменьшились. Конфликт Советов с Китаем и внутренняя десталинизация вызвали большое замешательство и множество сомнений. Старые «сталинисты», несмотря на то что их лидер впал в немилость, были все еще сильны. Прохрущевская группа Живкова пыталась использовать обстановку, созданную XXII съездом КПСС, чтобы укрепить свои позиции в Болгарии. Небольшая группа правых «ревизионистов» побуждала Живкова пойти гораздо дальше, чем он хотел. Другим источником замешательства и сомнений была новая хрущевская политика сближения с Югославией. В Болгарии это воспринималось особенно остро в связи с македонской проблемой и было одной из главных причин, по которым советский лидер посетил Болгарию в мае 1962 года. До него туда поехал Ильичев, а вслед за ним — Кириленко. Все трое побывали там, чтобы поддержать преданного Живкова в его борьбе за власть. В результате Живков почувствовал себя достаточна уверенным, чтобы не только окончательно разделаться с Червенковым и исключить его из партии, но также и сместить Югова со всех его правительственных и партийных постов. Он сделал это на VIII съезде партии, на котором Югов фигурировал вначале как премьер-министр, а в конце как пяоия-против которого были выдвинуты почти все обвинения, какзе существуют в коммунистическом лексиконе. Возможно. что судьба Югова была решена окончательно лишь в самый к3 нун съезда, но и раньше наблюдались признаки непрочности его положения^[126]. Он был угрозой Живкову и, быть может, стал бы добиваться более независимого пути для Болгарии, используя это требование как средство борьбы против своего партийного лидера.

VIII съезд коммунистической партии в ноябре 1962 года выглядел как начало новой эры для Болгарии. Процессы Червинкова, Югова и Цанкова^[127], бывшего министра внутренних дел, были использованы для того, чтобы показать всем беззакония и злоупотребления в прошлом и подчеркнуть, что это никогда больше не повторится. Казалось, съезд гарантирует сохранение благоприятных условий, существовавших в течение года после XXII съезда КПСС, и намечает еще лучшее на будущее. Но радостным ожиданиям было суждено смениться разочарованием: через шесть месяцев стало очевидно, что процесс десталинизации в Болгарии застопорился. Режим вызвал у людей надежды лишь для того, чтобы не осуществить их.

Здесь возможны три причины. Во-первых, Живков не был никогда по-настоящему заинтересован в десталинизации и пользовался ею только как оружием для сокрушения своих противников в борьбе за власть. Выиграв эту борьбу, он охотно отложил это обоюдоострое оружие в сторону. Во-вторых, хотя Живков и выиграл борьбу за власть, ему еще предстояло выиграть борьбу за успешное проведение в жизнь его политики. В лице рядовых членов его партии ему противостоит могучая стена оппозиции, особенно в провинции, и у него нет ни сил, ни решимости сломить эту стену. (В Венгрии против новой политики Кадара тоже боролась сильная оппозиция, состоявшая из «аппаратчиков», но, следуя своим путем, Кадар проявил твердость и решимость и добился значительной поддержки со стороны народа. Живков, хотя он и заручился поддержкой Москвы, не обладал такой же твердостью характера и такой силой.) Третья из возможных причин заключайся в тем, что все более углубляющийся экономический кризис в Болгарии приостановил процесс разрядки и послаблений. Симптомом этого кризиса явилась нехватка продовольствия и потребительских товаров. Как коммунистическая партия, так и общественность воспользовались новой атмосферой и начали критиковать ошибки режима, и Живков понял, что допустил ошибку, позволив народу жаловаться в тот самый момент, когда у него было на это больше всего оснований. Тогда он продемонстрировал свою неуверенность, приняв ряд репрессивных мер. Так, в 1963 году он приложил немало стараний, чтобы ликвидировать духовнее брожение, возобновившееся в стране после XXII съезда КПСС, и (постоянный признак слабости диктатуры) в том же году начал сурово наказать тех, кто критиковал режим посредством анекдотов или «антисоциалистической клеветы». Все эти три объяснения сложившейся ситуации правдоподобны, но, пожалуй, наилучшим ключом к пониманию поведения Живкова является сочетание второй и третьей причин^[128].

Столь бессильное руководство, чьей жизненной основой была поддержка Москвы, конечно, едва ли могло замять независимую позицию в таких важных для Советского Союза вопросах, как его конфликт с Китаем. Болгарии открывался один-единственный путь — путь безоговорочной поддержки СССР. Чрезвычайные обстоятельства заставили Албанию пойти на крайний шаг и присоединиться к Китаю. Румыния видела для себя самый подходящий выход «в нейтралитете правящей партии», которая науськивает одну сторону против другой. Болгария демонстративно поддерживала Советский Союз и была за это весьма прилично вознаграждена. Но ее действия не явились результатом расчетливого решения, принятого лидерами. На это ее толкнула слабость, явившаяся следствием неудач и отсутствия уверенности в себе.

Помимо того что Живкова сохранили у власти, он был вознагражден главным образом в экономическом плане. Здесь контраст между советской политикой по отношению к Румынии, с одной стороны, и к Болгарии — с другой, поразителен. Москва возражала против болгарской политики всеобъемлющей индустриализации, не менее честолюбивой для Болгарии, чем румынская политика для Румынии. И все же СССР не выказал никаких явных признаков недовольства и недавно предоставил Болгарии большие кредиты, чтобы помочь в осуществлении этой политики.

Почему же, имея дела с двумя странами, которые были примерно на одном и том же экономическом уровне, Советский Союз показал себя двуликим? Почему было о добрено строительство в Кремиковцах^[129] и не одобрено строительство в Галане? Возможно, потому, что комбинат в Кремиковцах был запроектирован еще в 1958 году, до того, как идеи Хрущева относительно «международного социалистического разделения труда» начали меняться, и поэтому было разрешено болгарам приступить к делу. Но этим вряд ли можно объяснить тот факт, что на VIII съезде болгарской партии в ноябре 1962 года болгарам позволили принять двадцатилетнюю экономическую программу, поистине являющуюся их «хартией индустриализации». Более правдоподобно объясненение согласно которому это было наградой болгарам за их верность и подчеркнутым пренебрежением к румынам, разноглася которых с Советским Союзом, начавшись с вопросов экономического порядка, вскоре приобрели политическую окраску и поэтому стали более опасными. Различие в отношении Советского Союза к этим двум странам было продемонстрировано в феврале 1964 года подписанием нового советско-болгарского соглашения об экономическом сотрудничестве, предусматривающего еще более «тесное сотрудничество» и предоставление Софии нового займа в размере 300 миллионов рублей.

Выражение «тесное сотрудничество» является, конечно, формулой, обозначающей крайнюю зависимость, и, пожалуй, следовало бы закончить этот очерк скептическим вопросом: долго ли сможет сохраняться такое незавидное положение? Подобно Румынии, Болгария в своих отношениях с Советским Союзом, возможно, также подходит к распутью, хотя дороги двух стран к этому распутью весьма различны. Слишком большая независимость привела Румынию к ее нынешнему специфическому положению; положение же Болгарии можно объяснить чрезмерной зависимостью. На нынешнем этапе китайско-советского конфликта Кремль предпочитает Живкова Георгиу-Дежу. Но Кремль требует не только лояльности, но и стабильности и эффективности. У него нет гарантий того, что, несмотря на постоянную советскую помощь и контроль, режим Живкова сможет когда-либо встать на собственные ноги. В конечном счете Кремлю нужна жизнеспособная и динамическая система стран-сателлитов. Живков отчаянно пытается сдержать экономический упадок Болгарии, вводя новые, более гибкие методы планирования и правления промышленностью. С помощью этих мер и благодаря советской поддержке он, быть может, приостановит этот упадок. Но если он не добьется успеха и если не сумеет вызвать больше твердости как политический хозяин страны, то ему, наверно, придется понять, что одной только преданности не недостаточно. Что же касается болгарского народа, то он пережил слишком много разочарований при Живкове, чтобы все еще надеяться на него. После VIII съезда партии болгарский народ, пожалуй, откликнулся бы на призыв к серьезным изменениям. Теперь он видит, что подлинные изменения в политике могут произойти только в результате подлинных изменений в руководстве.

Мелвин Кроун ВОСТОЧНАЯ ГЕРМАНИЯ

Уязвимый по своей природе и вместе с тем внешне стабильный коммунистический режим в Восточной Германии долго удивлял западных наблюдателей как политический парадокс. Ни официальные заявления о твердых советских обязательствах перед Германской Демократической Республикой, ни сила доминирующей Социалистической единой партии Германии (СЕПГ) не очень-то способствовали нормализации положения. И надо сказать, что восточногерманский парадокс в последние годы был более разительным, чем когда-либо прежде. Ведь едва СЕПГ отгородилась от Запада берлинской стеной, как внутренняя стабильность режима вновь подверглась испытанию: с Востока неожиданно начала накатываться вторая волна десталинизации. И пока восточно германские коммунисты пытались разобраться с десталинйзацией, перед ними возникла другая неприятная ситуация — распад международного коммунистического монолита в результате китайско-советского конфликта и его последствий. К началу 1964 года стало очевидным, что эти два нежелательных фактора нанесли восточногерманскому режиму значительный политический ущерб. Под руководством своего давнишнего первого секретаря Вальтера Ульбрихта СЕПГ постаралась ограничить «вторжение» десталинизации — по крайней мере на некоторое время. Но за это ей пришлось очень дорого заплатить. Почти единственная среди всех коммунистических режимов Центральной и Восточной Европы Восточная Германия заметно выделялась как остаток ушедшей в прошлое эры сталинизма. Однако в отличие от сталинистской Албании восточногерманский режим не бросил вызова русским, не встал на сторону китайцев. Равным образом он не попытался последовать примеру румынского коммунистического руководства, играющего на китайско-советском конфликте в собственных интересах. Напротив, СЕПГ сразу и безоговорочно примкнула к Хрущеву. Но поступив таким образом, она лишний раз доказала свою полную подчиненность Москве. Естественно, что западные наблюдатели удивляются этому новому парадоксу — столь тесной связи сталинстского режима Ульбрихта с послесталинской Россией, и что они сомневаются в долговечности сложившегося положена вещей.

Учитывая, что вначале восточногерманские коммунисты проявляли некоторую симпатию к китайцам, торопливость, с второй Социалистическая единая партия Германии примкнула к Хрущеву, и самый дух ее участия в движении к окончательному разрыву представляются в высшей степени поучительными. С конца 1958 и до середины 1960 года ряд видных деятелей из руководства СЕПГ и часть ее наиболее убежденных в идейном отношении кадров, судя по всему, с неподдельным восторгом превозносили внутреннюю политику Китая и революционный порыв КПК. Казалось также, что они стремятся разжечь боевой дух Китая в вопросах международной стратегии, исходя из сродства Германской Демократической Республики и Китайской Народной Республики: каждая из них занимает авангардные позиции на открытых фронтах социалистического лагеря. Правда, эти чувства иногда не порождали чего-либо похожего на широкую и открытую кампанию поддержки Китая в ущерб Советскому Союзу. Однако в 1959 году, в день десятой годовщины провозглашения Китайской Народной Республики, Ульбрихт, не скупясь, всячески расхваливал КПК и ее вождя Мао Цзэ-дуна. Более того, в то время некоторые специалисты по делам международного коммунизма стали поговаривать о создании оси Пекин — Панков». Их прогнозы оказались не только преждевременными, но и необоснованными. В скором времени заигрывания Панкова с Пекином резко прекратились. В июне 1960 года, когда в Бухаресте произошло китайско-советское столкновение, СЕПГ демонстративно отвергла китайские коммуны как образец для подражания и заявила о своем отказе поддерживать китайскую трактовку международного положения.

С этого момента и до сего времени восточногерманские коммунисты оказывают полную поддержку Хрущеву. Больше того, в эскалации распри с китайцами они порой даже опережали советское руководство. Так, например, после совещания в Бухаресте официальный орган СЕПГ «Нейес Дейчланд» напечатал редакционную статью, намекавшую на разразившейся там конфликт, хотя в остальном коммунистическом мире об этом еще не было ничего сказано. А в канун Московского совещания восьмидесяти одной коммунистической партии (ноябрь 1960 года) именно Ульбрихт первым открыто клеймил албанцев за их «сектантские концепции». В следующем году, сразу после XXII съезда КПСС, Ульбрихт клеймил албанцев почти так же, как и Хрущев, и по примеру советского руководства публично порицал китайцев за то, что не помогают образумить албанцев. На VI съезде СЕПГ (январь 1963 года) восточногерманские коммунисты вновь показали, сколь ревностно они поддерживают русских против китайцев. В своем докладе съезду Ульбрихт не только ополчился на «догматиков», но вдобавок (чего не делал прежде) обвинил китайцев в нарушении «согласованной политики мирного сосуществования», выразившемся «в затеянном с Индией споре о границах»^[130]. На том же съезде выступление Китайского представителя было встречено делегатами почти получасовым топанием, свистом и криками «фи!». Эту инсценировку политической истерии китайцы не так скоро забудут.

В течение 1963 года масштабы и пыл восточногерманской полемики против китайцев очень походили на то, что делала в этом отношении Москва. 15 июля «Нейес Дейчланд» опубликовала Открытое письмо Центрального Комитета КПСС, а также текст двадцати пяти провокационных китайских тезисов, обнародованных за месяц до того и вызвавших это ответное советское письмо. В конце июля, вслед за прекращением китайско-советских идеологических переговоров в Москву Курт Хагер, председатель идеологической комиссии СЕПГ произнес на пленуме ЦК пространную и язвительную обвинительную речь против китайцев. Хотя полный текст речи Xагера не был напечатан сразу, все же в коммюнике, опубликованном по поводу состоявшегося пленума, китайцы осуждались в совершенно недвусмысленных выражениях. В октябре 1963 года журнал «Эйнхейт», теоретический орган СЕПГ поместил ряд статей, обвинительный антикитайский тон которых превосходил все, что появлялось в печати раньше. Журнал разоблачал китайцев как националистов, шовинистов, расистов, антимарксистов, примитивных коллективистов, неперестроившихся троцкистов, пустых фразеров и наглых болтунов^[131]. Однако к концу года, когда Москва пыталась смягчить полемику, СЕПГ поступила так же. Так, в докладе Политбюро, с которым выступил Альберт Норден на пленум Центрального Комитета в ноябре 1963 года, подчеркивалось что «открытая дискуссия должна быть прекращена… чтобы эти разногласия не были подняты на государственный уровень», и говорилось, что «продолжение открытой полемики может быть на руку только врагам социалистических государств и мирового коммунистического движения»^[132]. Тем не менее в феврале 1964 года, когда китайцы возобновили свои нападки на Хрущева, опубликовав седьмой раздел своего ответа на советское Открытое письмо от июля предыдущего года, СЕПГ первой из всех партий выступила в защиту русских. Обращаясь к Центральному Комитету от имени Политбюро, Хорст Зиндерман назвал китайскую статью «самой злостной из того, что было». Его нападки на китайцев были тут же Публикованы в «Нейес Дейчланд».

Постоянная поддержка русских против китайцев достойна внимания и в другом отношении. В отличие от более осмотрительной антикитайской позиции, например, Польской объединенной рабочей партии, оппозиция СЕПГ Пекину была всегда связана с подчеркнутым признанием «ведущей роли КПСС». В результате этого официальный гнев Восточной Германии распространился и на другие партии, которые хотя и были в основном настроены просоветски, все же пытались добиться для себя — и во многих случаях действительно добивались — некоторой независимости. Так, на чрезвычайном пленуме Центрального Комитета, созванном немедленно после XXII съезда КПСС, Герман Аксен, редактор «Нейес Дейчланд», обвинил Итальянскую коммунистическую партию в том, что она новь пробудила стремление к полицентризму, которое он назвал «сегодня еще более печальным, чем в 1956 году»^[133]. Чтобы отчетливее подчеркнуть безоговорочное осуждение полицентризма Социалистической единой партией Германии, в введении к ее новому уставу, принятому на VI съезде, эта партия называется составной частью международного коммунистического движения, а КПСС — его утвердившимся «авангардом».

Чем же объяснить безоговорочную просоветскую позицию, занятую ульбрихтовским руководством СЕПГ? Разве не было вопросов, разделявших Восточный Берлин и Москву?

Китайцы, конечно, не думают, что интересы Ульбрихта полностью совпадают с интересами Хрущева. Они, видимо, подают, в какой степени режим Ульбрихта пытался противоборствовать недовольству внутри ГДР с помощью динамической, агрессивной антизападной политики. Поэтому китайцы подняли вопрос о Берлине и более широкий вопрос о Германии в целом. Они сделали это косвенно еще в 1961 году, после съезда КПСС, на котором Хрущев — к явному разочарованию Ульбрихта — отменил ранее намеченный крайний срок принятия советских условий по берлинскому вопросу, у это время Энвер Ходжа, албанский рупор Китая, обвинял Хрущева в нерешительности и самой что ни на есть трусости. Однако к лету 1963 года китайские комментарии по поводу положения в Германии стали более непосредственными и резкими. Теперь китайцы считали, что в обмен на ограниченное соглашение с Западом о запрещении ядерных испытаний русские сознательно продали Германскую Демократическую Республику. Этот вывод они основывали на готовности Советов принять требование Запада о том, что присоединение К соглашению о запрещении ядерных испытаний не предполагает признания Германской Демократической Республики любой из подписавших сторон, которая до того не признала Восточную Германию. Такая позиция Советов, по словам китайцев, представляла собой акт предательства, «нанесший серьезный ущерб интересам Германской Демократической Республики»^[134].

Выступая с этими обвинениями, китайцы, несомненно, имели в виду нечто большее, чем простое предостережение; если, мол, русские «сегодня продают интересы Германской Демократической Республики, то кто может поручиться за то, что завтра они не станут торговать интересами другого государства»?^[135] Скорее всего китайцы прибегли к этому способу критики, чтобы озадачить ульбрихтовское руководство или, быть может, даже чтобы завоевать себе сторонников в СЕПГ. И хотя Ульбрихта и его ближайших соратников было не так то легко озадачить, все же прежняя воинственность руководства СЕПГ в вопросе о Берлине давала китайцам основание верить, что здесь они ударили по больному месту. Китайцы не были одиноки в этом предположении: многие западные наблюдатели также считали вероятным расхождение между Ульбрихтом и Хрущевым по тем же вопросам, то есть по вопросам о Берлине и германской проблеме в целом. Один видный американский специалист по коммунистическим делам высказал мнение, что поддержка Ульбрихтом Москвы фактически представляет собой попытку «оказать давление на русский чтобы они заняли более твердую позицию в вопросе о Берлине», и заметил, что «советские возможности держать его рамках ограниченны»^[136].

Последние события не оставляют сомнений в том, что подобные высказывания были лишь фантастическими догадками. Поддержка Ульбрихтом русских против китайцев никогда не была рычагом, с помощью которого он мог бы вынудить Советский Союз занять более решительную позицию по отношению к Западу. Напротив, поддержка русских означал принятие хрущевской концепции мирного сосуществования включая советскую политику разрядки напряженности в Германии и в вопросе о Берлине, проводившуюся после кубинского ракетного кризиса. Показательно, что сам Ульбрихт первым официально объявил об изменении советской стратеги в германском вопросе. Он это сделал в речи, произнесенной в начале декабря 1962 года. На Западе эта речь широко Комментировалась как «существенное отступление»^[137]. В следующем месяце, на VI съезде СЕПГ, Хрущев напрямик заявил восточногерманским коммунистам, что сооружение берлинской стены дало им все, на что они могли надеяться в ближайшем будущем, и что они поступят правильно, если сосредоточат свои усилия на решении внутренних экономических задач. Такое развитие событий неопровержимо доказало (если вообще еще нужны были какие-либо доказательства) не только то, что Ульбрихту не удалось навязать советскому руководству свои якобы особые взгляды, но и что он никогда не был в состоянии сделать этого. Да и как могло быть иначе, если постоянно действующие основные геополитические факторы лишают восточногерманских коммунистов возможности противостоять советским желаниям?

Все эти факторы настолько элементарны, что в поисках более сложного объяснения поведения СЕПГ зачастую упускаются из виду. Первый фактор, а именно присутствие большого количества советских войск в ГДР, имеет особое значение, ибо теперь, более десяти лет после того, как Советская Армия подавила народное восстание в июне 1953 года, двадцать или больше советских дивизий, размещенных на территории Восточной Германии, все еще являются решающей гарантией сохранения коммунистического режима. Разумеется, это так из-за главной политической слабости Германской Демократической Республики —отсутствия национальной основы.

Восточногерманский коммунистический режим является счастливым наследником биполяризации международных сил, приведшей после второй мировой войны к разделу Германии по неестественным географическим границам, а также по новым идеологическим линиям. Перед лицом более пролетающего и более популярного соперника — западной Федеративной республики — контроль восточного режима над его подданными был всегда ненадежным. Сооружение берлинской стены принесло пользу режиму, ибо стена остановила поток беженцев; однако она никоим образом не освободила Восточную Германию от ее главной политической аномалии. Наоборот, сдерживая чувства несогласных, она сулила дополнительные угрозы на будущее. В настоящем она усилила антипатию к режиму, который народ считает почти иноземной властью. Чувство неудовлетворенного национализма, проникшее также и в среду рядовых членов правящей СЕПГ, углубляет зависимость восточногерманского режима от его советских покровителей и придает важную политическую роль советским вооруженным силам, засевшим в Восточной Германии прочно, хотя и ненавязчиво.

В дополнение к сохранению большого количества советских войск недавнее расширение экономических связей привязало Восточную Германию к Советскому Союзу в духе норм, предписанных Хрущевым для международной коммунистической интеграции. С 1954 года и после окончания первой послевоенной фазы советской экономической эксплуатации восточногерманская экономика получала непрерывную советскую помощь. Эта советская помощь в сочетании с традиционным немецким трудолюбием дала значительные результаты. Несмотря нанеровность экономической базы, из бюрократические недостатки коммунистических плановых органов, на почти полный хаос в экономическом управлении — что способствовало неоднократным экономическим кризисам в Восточной Германии, — Германская Демократическая Республика является шестой по величине промышленной страной Европы и наиболее высокоиндустриализированным коммунистическим государством. Восточная Германия стала крупным производителем важнейших видов изделий, добившись успехов не только в машиностроении и станкостроении, но и в производстве электронного оборудования, прецизионных инструментов, высококачественной оптики и большого ассортимента химических продуктов. С 1960 года Германская Демократическая Республика была главным внешнеторговым партнером Советского Союза. Более 50 % внешнеторгового оборота Восточной Германии связано непосредственно с Советским Союзом, который в последние годы обеспечивал большую часть ввозимых ею нефти, железной руды и зерна. Об этой экономической взаимозависимости между двумя странами свидетельствуют многократные пересмотры восточногерманских экономических планов с целью их приспособления к потребностям Советского Союза.

Все эти основные факторы помогают понять характер подчиненности восточногерманского режима Москве. Однако подчиненность эта ставит другие важные вопросы. Чем объяснить безоговорочную поддержку Хрущевым Ульбрихта персонально, неограниченную поддержку Советами явно репрессивной и отмеченной несомненным духом сталинизма как с точки зрения проводимой политики, так и облика руководителей коммунистической диктатуры в Восточной Германии, много лет возглавляемой Ульбрихтом? И хотя было бы ошибкой преувеличивать личную диктатуру Ульбрихта, не замечая ее чисто социальной функции, загадка эта неразрывно связана с поразительно долгим пребыванием Ульбрихта у власти.

Вполне достоверно установлено, что во время июньского восстания 1953 года Москва готовила смещение Ульбрихта. При этом сталинистский послужной список Ульбрихта не играл главной роли. Просто было удобно принести его в жертву в качестве козла отпущения за катастрофические последствия сталинской экономической политики в Восточной Германии, претворявшейся в жизнь, естественно, тем же Ульбрихтом. Однако после июньского восстания Москва уже не хотела рисковать заменами в высшем руководстве СВПГ. Более того, Ульбрихту было разрешено принять меры против его оппонентов — группы Цайсера-Гернштадта. Эта группа была связана с Берия, которого и Ульбрихт, и Хрущев впоследствии обвинили в намерении пожертвовать Германской Демократической Республикой и ее «социалистическими достижениями» в обмен на сделку с Западом в отношении Германии в целом. Здесь мы не станем выяснять, справедливы ли эти обвинения. Важно то, что июньское восстание явилось решающей поворотной точкой как с точки зрения положения Ульбрихга, так и во многих других отношениях. Со всей полнотой оно показало банкротство восточногерманского коммунизма, что явилось крайне неприятным обстоятельством для есего советского руководства; в результате сгладились все Первоначальные разногласия среди «послесталинцев» по германскому вопросу.

Однако положение Ульбрихта не стало неуязвимым. Вторая угроза создалась во время первой антисталинской кампании Хрущева в 1956 году. Но ее единственным следствием была «чистка» группы Ширдевана—Вольвебера—Эльснера. Что было сделано после некоторой задержки, в начале 1958 года.

Политика этой второй волны оппозиции Ульбрихту особенно показательна, хотя бы своей осторожностью. С самого начала у внутрипартийных критиков Ульбрихта был выбит, так сказать, моральный козырь, если сравнить ситуацию в восточной Германии с тем, что было, например, в Венгрии. Ульбрихт не без оснований считал уместным подчеркивать, что даже в самый разгар сталинизма в Восточной Германии не было инсценированных судебных дел вроде процессов Райка и Костова и кровавых репрессий против правоверных коммунистов.) Те лидеры СЕПГ, которые оказались жертвами первоначальных сталинистских репрессий, все еще были в живых. Тот факт, что сам Ульбрихт был инициатором их реабилитации, вынудил наиболее вероятных лидеров партийной оппозиции, в частности Далема и Аккермана, поддержать его линию. Но еще важнее то, что, не имея моральных козырей, новые «фракционеры» не осмелились солидаризоваться с фрондирующими рядовыми членами СЕПГ и уж тем более с недовольными народными массами. По-видимому, они понимали, что в противном случае поставят под угрозу само существование режима, установленного СЕПГ, а тем самым и свои собственные шансы прийти к власти. В результате такой хорошо продуманной маскировки в центральном аппарате СЕПГ критики-ревизионисты из интеллигенции, выступившие в 1956 году, лишились возможности общаться с лидерами партийной оппозиции и по существу с самого начала оказались политически разоруженными. Это в свою очередь позволило Ульбрихту поставить «духовное брожение» под свой контроль и таким образом оказать огромную услугу советскому руководству, избавив Москву от второй революционной вспышки в Восточной Германии в тот самый период, когда ей пришлось иметь дело с польским восстанием и венгерской (октябрьской) революцией.

С трудом предотвратив крупную катастрофу в Центральной и Восточной Европе в 1956 году, Хрущев охотно позволил Ульбрихту упрочить личную власть и фактически предоставил ему полную свободу в проведении жесткого внутреннего курса, который тот считал необходимым. Это решение в значительной мере облегчалось проницательностью, которая отличает Ульбрихта как коммунистического политика. Хотя ой. видимо, с самого начала не симпатизировал идее десталинизации и, возможно, не доверял Хрущеву, он все же никогда не решался выступить против послесталинского советского руководства. Наоборот, полностью сознавая свою ответственность за сталинистский период и опасаясь, что именно эго Может побудить Москву прогнать его, Ульбрихт всегда безупречно участвовал в кампании по «ликвидации» сталинского наследства. В 1956 году, вернувшись в Берлин с XX съезда КПСС, Ульбрихт немедленно и открыто выступил против Сталина. К вящему изумлению партийных функционеров Ульбрихт заявил, что покойный советский диктатор уже не может считаться «классиком марксизма». В 1961 году, сразу после XXII съезда КПСС, Ульбрихт распорядился о срочном принятии всех необходимых мер для «картографической десталиннзации». Под этим имелось в виду переименование улиц, площадей и городов, снос памятников, ликвидация 8 Восточной Германии всего, что напоминало о Сталине.

Эти осязаемые проявления солидарности с советскими кампаниями развенчания Сталина Ульбрихт сочетал с попытками изобразить себя как последовательного антисталиниста. Некоторые из этих упражнений в самооправдании, несомненно, были для Ульбрихта не особенно приятны, ибо, в частности, они требовали от него возврата к истории старой Коммунистической партии Германии (КПГ), чтобы «доказать», будто он выступал против пораженческой стратегии и тактики Коминтерна в последние годы Веймарской республики. Несомненно, что его объяснения не принимались всерьез. (Так, на VI съезде СЕПГ Ульбрихт заявил, что Восточная Германия была избавлена от сталинизма, поскольку советская военная администрация состояла исключительно из ленинцев, и что восточногерманские коммунисты пошли на риск «недемократических» действий, дабы обезвредить «некоторых агентов Берия»? Эти невероятные утверждения вызвали стихийный, правда короткий, взрыв смеха у делегатов съезда.)^[138] Но, пожалуй, не так уж важно, насколько убедительными были попытки Ульбрихта оправдать себя. Куда существеннее та невозмутимость, с которой он делал эти заявления. Каковы бы ни были политические симпатии Ульбрихта, он никогда не давал им влиять на свои личные цели. И он Добивался сохранения своего положения с каким-то сверхъестественным и почти безошибочным умением предвосхищать взгляды Москвы по злободневным вопросам. Тот самый инстинкт самосохранения, которым Ульбрихт с таким успехом Руководствовался в течение трех десятилетий правления Сталина, продолжает хорошо служить ему и в послесталинский Непчод. Наконец, все та же готовность «учиться на советском опыте». которую Ульбрихт столь естественно разыгрывал пои Сталине, помогла ему удержаться после кончины советского Диктатора и, безусловно, сохранилась и по сей день. Она подтвердилась, между прочим, той поспешностью, с какой СЕПГ Перестроилась в духе последней реорганизации КПСС «по Производственной линии» и ввела в восточногерманскую экономику различные формы материальных поощрений в соответствии с предложениями Либермана—Хрущева в СССР. Короче говоря, усердствуя по части формального разрыва с памятью о Сталине, Ульбрихт остался «пролетарским интернационалистом» старой советской школы. Быть может, в эпоху полицентрического коммунизма в этом есть какой-то анатомизм, однако именно за такое ценное качество Ульбрихт и удостоился вполне заслуженной высокой оценки Хрущева.

Учитывая подобный характер руководства СЕПГ, Хрущев Решил предоставить восточногерманским коммунистам некоторую внутреннюю автономию, и сделал он это, вероятно, без каких бы то ни было сомнений. Больше того, из имеющихся Материалов можно заключить, что сам Хрущев оценивал положение. сложившееся в Восточной Германии, в высшей стегни реалистически. Советский лидер, видимо, отлично понимал, что хотя у него достаточно силы для смешения Ульбрихта в любую минуту, однако контроль восточногерманского босса над партией и государственным аппаратом был таким, что Хрущев не мог снять его, не рискуя подорвать потенциально шаткую политическую структуру Восточной Германии. Прибавьте к этому, что Хрущев, по-видимому, полностью разделил мнение Ульбрихта об «особо сложных обстоятельствах» в Восточной Германии (так СЕПГ характеризовала враждебное народное окружение, в котором она была вынуждена действовать). Исходя из этого, советский лидер признал необходимость для ульбрихтовского режима проводить внутреннюю политику угнетения. Обращаясь к VI съезду СЕПГ в январе 1963 года, Хрущев с пониманием и сочувствием говорил о «трудностях социалистического строительства» в Восточной Германии. Поскольку «страна разделена на два государства с различными социальными системами, — заметил он,—классовая борьба в вашей республике часто принимает острые формы». Больше jroro, Хрущев призвал немецких писателей «быть бдительными» и никогда не забывать об открытых позициях Германской Демократической Республики, «столь близкой», как он сказал, «к миру угнетения, спекуляции и прибылей»^[139]. Говоря таким образом, Хрущев выразил недвусмысленное личное одобрение обскурантистской политике Ульбрихта в культурной и интеллектуальной областях, то есть именно в тех сферах восточногерманской внутренней политики, в которых сталинизм сохранился в своей самой концентрированной форме.

Как следствие всего этого, Восточная Германия последнего времени представляла собой весьма честную картину. С одной стороны, в экономике руководство СЕПГ и сам Ульбрихт рекомендовали теории и практические мероприятия, которые всего лишь несколько лет назад были заклеймены как «ревизионистские». «Закон стоимости» — или, говоря обычным языком, принцип опроса и предложения, — по-видимому, подчинил себе более ортодоксальные идеологические критерии сталинистского толка. Во всех главных государственных органах планирования и руководства экономикой идеологическим функционерам пришлось уступить место техническим специалистам. В интересах развертывания производства на более самопроизвольной основе Ульбрихт ослабил нажим на рабочих и смягчил некоторые из наиболее крутых методов применения законов, введенных сразу же после сооружения стены в 1961 году. В то же время в неизменно чувствительной сфере духовного творчества продолжают действовать узкие идеологические нормы сталинистского типа и сохраняется неослабный партийный контроль. Среди многих последних примеров сохранения былой сталинистской «партийности» самым симптоматичным является дело Роберта Гавемана. Профессор физической химии университета имени Гумбольдта в Восточном Берлине и старый коммунист, Гавеман читал также лекции по философии. В этом своем качестве он осмелился объявить войну догматизму и сталинизму и высказаться за необходимость большей свободы слова, информации и критики в Восточной Германии. Это не преминуло навлечь на него гнев партии. И хотя личная судьба профессора Гавемана еще не решилась, руководство СЕПГ дало понять, что оно не может терпеть таких рецидивов «ревизионизма» и что партия готова, как и прежде, бороться с ними любыми «административными средствами», какие окажутся необходимыми.

Приверженность сталинизму в интеллектуальной сфере Резко отделила Германскую Демократическую Республику от ее коммунистических соседей. Восточногерманская культурная и духовная жизнь гораздо менее плодотворна, чем в Польше, Венгрии и даже в Советском Союзе. СЕПГ не допускает духовного влияния этих, казалось бы, братских социалистических государств. Удивительно, что решимость восточногерманских коммунистов сохранить сталинистскую ортодоксальность недавно привела к мерам, направленным против самого Советского Союза. Это началось сразу вслед за XXII съездом КПСС. В начале 1962 года Альфред Курелла, тогда Председатель комиссии по вопросам культуры при Политбюро СЕПГ, выступил против советского литературоведа и бывшего атташе по вопросам культуры при советской военной администрации, Ильи Фрадкина, который высказался за большую Либерализацию в области литературы и искусства^[140]. С тех пор в советских кинофильмах делаются купюры, а советские статьи подвергаются такой цензуре, что искажается их содержание. Некоторые советские книги, например роман Солженицына «Один день Ивана Денисовича», полностью запрещены Ни том основании, что подобные литературные живописания эксцессов сталинизма могут только повредить Германской демократической Республике. Сам Ульбрихт сказал по этому поводу: «Некоторые произведения такого рода могут быть Полезными в советских условиях, но у нас нет абсолютно никаких оснований публиковать их»^[141]. Совсем недавно крутые меры, принятые Восточной Германией в области культуры, чуть не подорвали ее тесные до этого политические отношения с Чехословакией. Восточногерманские коммунисты были понуждены воздвигнуть дополнительные заслоны против зауздавшей чешской «оттепели». Они сделали это решительно и с негодованием. И то и другое, проявилось в официальном документе Политбюро, осуждавшем Гавемана и критиковавшем чехословацкие тенденции. В заявлении Политбюро подчеркивалась связь между взглядами Гавемана «и некоторыми ревизионистскими теориями, которые пробивают себе дорогу из Праги к нам»^[142].

Несмотря на все эти усилия, Германская Демократическая Республика не может жить — и действительно не живет —изолированно от событий, происходящих в других районах коммунистического мира, и даже — несмотря на наличие стены — на Западе. С одной стороны, если судить по тону и содержанию сетований, недавно появившихся в восточногерманской печати, население хорошо видит, что оно находится в заключении, и презирает своих надзирателей. С другой стороны, китайско-советский спор серьезно деморализовал этих надзирателей. Воинственные в идеологическом отношении кадры коммунистов, которые, естественно, самым энергичным образом поддерживают Ульбрихта, испытали поистине жестокое потрясение от этого международного раскола. Ярким доказательством служит тот факт, что журнал «Эйнхейт» счел необходимым напечатать письмо одного своего читателя, в котором выражалось полное смятение и горькое разочарование. Автор недоумевал: преданных членов восточногерманской партии так долго учили восхищаться китайцами за их революционный героизм и вдруг выясняется, что они повинны в таком множестве непростительных заблуждений^[143]. Здесь вопрос не в том, существует ли прокитайская фракция в рядах СЕПГ. Дело куда серьезнее. Теперь, когда ткань коммунистического интернационализма оказалась разорванной на куски и обнажились лежавшие под ней элементы националистской обособленности, главная аномалия восточногерманского режима, а именно отсутствие национальной базы, стала более ощутимой, чем когда-либо прежде. А это в свою очередь порождает разочарование и угрожает ростом скептицизма именно там, где это более всего неприемлемо для режима, — в рядах правящей коммунистической партии.

В таком случае, какое же будущее можно предсказать восточногерманскому режиму? В некоторых кругах утверждают, что, как только Ульбрихт сойдет со сцены, наступят радикальные перемены. Ульбрихту идет семьдесят первый год, и хотя его личная власть в настоящее время прочна, все же дни его активного руководства сочтены. Те, кто следует за ним, безусловно, не обладают его опытом и, пожалуй, не отличаются его целеустремленностью. Но было бы неоправданным ожидать, что преемники Ульбрихта рискнут пойти на серьезное изменение общего направления его политики. Как бы режим ни стремился завоевать полное признание народа, риск, связанный с подлинной либерализацией, по-прежнему остается слишком большим. Даже ограниченный шаг в этом направлении— возвращение широким слоям населения права ездить на Запад — мог бы повлечь за собой и политическое замешательство и экономический ущерб. Не нуждаются в комментариях вероятные результаты сноса стены. Широкая программа десталинизации за стеной была бы не менее угрожающей. Расширение областей свободной дискуссии и открытой критики, даже такой скромной, какую предложил профессор Гавеман, неизбежно высвободит давно подавляемые Подспудные течения национализма и тем самым вырастет в Угрозу существованию этого все еще искусственного «второго Германского государства». В настоящее время и в обозримом будущем подлинная внутренняя либерализация остается неразрывно связанной с делом национального воссоединения, и Поэтому неизбежна перспектива ликвидации коммунистической диктатуры в Восточной Германии.

Ульбрихтовский режим является для Советского Союза источником трудностей и беспокойства. Но несомненный риск, с которым сопряжены действительно существенные перемены в восточной Германии, неминуемо усугубит неприятности, испытываемые Москвой. Учитывая экономическую и стратегическую

ставки Москвы, надо сказать, что открывающийся ей выбор весьма ограничен. В последние годы Хрущев по многим поводам говорил о Германии как о «проблеме номер один» во всей международной политике. Согласимся с ним в этом вопросе, ибо если нынешняя фаза международной политики есть фаза разрядки между Востоком и Западом, то «поиски сфер соглашения», по-видимому, потерпят крах именно в связи с германкой проблемой, причем, скажем прямо, крах этот будет вызван накопившимися политическими обязательствами Светского Союза в этом районе. Вот в чем заключается более широкое значение восточногерманского парадокса.

Пол Лангер ВНЕШНЯЯ МОНГОЛИЯ, СЕВЕРНАЯ КОРЕЯ, СЕВЕРНЫЙ ВЬЕТНАМ

Внешняя Монголия

Чтобы ощенить роль Монгольской Народной Республики (МНР) — более широко известной под названием Внешняя Монголия — в коммунистическом мире и влияние китайско-советского конфликта на политику этой страны, надо вспомнить некоторые основные географические и исторические факты.

В качестве завоевателей Китая и России монголы много столетий тому назад сыграли короткую, но важную историческую роль. Сегодня большинство потомков Чингисхана живут под китайским и советским господством. Внешняя Монголия со столицей Улан-Батор — единственное независимое государство, управляемое одними лишь монголами. Но эта огромная отсталая страна закрыта со всех сторон и слаба в военном отношении. Ее население, насчитывающее лишь миллион человек, живет нелегкой жизнью, в грозной тени двух гигантских империй, окруживших территорию МНР: СССР с 220 миллионами жителей с севера и коммунистический Китай с его 700 миллионным населением с юга.

Из этих двух соседей Внешняя Монголия считает Китаи главной угрозой своей независимости, и не только потому, что Китай по традиции был враждебен монгольским национальным устремлениям, но и потому, что судьба соседней Внутренней Монголии является вполне очевидным свидетельством этнической угрозы со стороны Китая. В китайской Внутренней Монголии (не воссоединенной с Улан-Батором) за последние десятилетия поселилось огромное количество китайских иммигрантов, подавивших своей массой полтора миллиона здешних монголов, которые теперь стали национальным меньшинством в своей собственной стране.

Русская угроза представляется гораздо менее серьезной. Советское вооруженное вторжение во Внешнюю Монголию в начале 20-х годов уничтожило всякие надежды на подлинную независимость, и покровительствуемая Советами Монгольская Народная Республика вскоре была низведена до до положения советского сателлита, «герметически» изолированного от международных контактов. Но жители Внешней Монголии в противоположность своим братьям во Внутренней Монголии получили по крайней мере номинальную независимость и никогда не опасались русской колонизации. Под советской опекой МНР пользуется довольно широкой культурной автономией и, находясь в сфере советского влияния, извлекает из этого выгоду, во всяком случае в материальном отношении. В целом следует отметить, что сообщения многочисленных гостей, приезжающих в Улан-Батор из соседней Бурятской АССР, о том, что они видели, звучат более оптимистически, нежели монгольская информация о китайской политике во внутренней Монголии.

В 1964 году исполнилось сорок лет непрерывного советского влияния на Внешнюю Монголию. Немногочисленная элита МНР — около 40 тыс. членов Монгольской народно-революционной партии — обязана своим привилегированным положением режиму, поддерживаемому Советами. Правительственные и партийные чиновники, учителя, инженеры и ученые получили русское образование, зачастую непосредственно в СССР. Они знакомы с советскими институтами, говорят, читают и пишут по-русски, что открыло им мир XX столетия, примерно так же, как французская цивилизация в Африке, русская цивилизация отождествляется в сознании жителей нынешней Монголии с материальным и культурным прогрессом. Китай же, напротив, представляется им не только более угрожающим, но и более чуждым: лишь немногие жители МНР бывали в Пекине и уж совсем мало кто из них знает китайский язык. Сегодня Внешняя Монголия тяготеет скорее к Западу, нежели к Востоку.

Имеются свидетельства того, что китайские коммунисты — по крайней мере после смерти Сталина в начале 1953 года — . пытались вывести Внешнюю Монголию из изоляции, навязанной ей Советским Союзом, и покончить с монопольным советским влиянием в этой стране. В 1954 году во время визита Хрущева в Пекин Мао Цзэ-дун в своих беседах с советским лидером затронул и монгольскую проблему.

К середине 50-х годов китайцы несколько раз пробовали атаковать советские позиции: они начали оказывать помощь Внешней Монголии; на монгольских стройках появились тысячи китайских рабочих; было завершено строительство железной дороги, связывающей Пекин с Улан-Батором; кроме того средствами «культурного наступления» Китай пытался привлечь к себе монголов, нарушить их ориентацию на Россию. Поскольку этот период совпал с выводом советских войск из МНР, представляется правдоподобным, что руководители страны начали тревожиться по поводу китайских намерений, несмотря на существование советско-монгольского военного союза, заключенного в 1946 году. Этим, пожалуй, можно объяснить тот фант, что 14 и 15 мая 1957 года в Кремле Хрушев и Д. Дамба, первый секретарь ЦК Монгольской народной революционной партии, и соответственно премьер Булганин и премьер МНР Цеденбал подписали два пространных политических заявления, которым и Москва и Улан-Батор уделили много внимания.

В этих заявлениях подчеркивалась продолжающаяся заинтересованность Советов в делах Внешней Монголии, обещалось увеличение советской помощи монгольской экономике и неоднократно говорилось о роли Китайской Народной Республики. Много раз упоминалась «братская дружба», связывающая МНР с СССР и КНР, и отмечалась важность победы китайских коммунистов для будущего Дальнего Востока. Особенно показательным было следующее место в заявлении Булганина—Цеденбала: «Оба великих братских соседних государства гарантируют мир и спокойствие границ МНР»^[144]. Итак после четырех десятилетий полной отрезанности от Внешней Монголии китайцы в 1957 году, казалось, вновь обрели опору в этом районе.

Китайское «наступление» на Внешнюю Монголию вызвало в 60-х годах резкое противодействие Советов. Пока что преимущество в этом политико-идеологическом, экономическом и культурном соревновании на стороне Советского Союза.

Перед лицом преобладающего советского влияния в МНР китайцы не решались бросить Советскому Союзу открытый вызов и продолжали вести в отношении Внешней Монголии «мягкую политику». Так было в конце 50-х и начале 60-х годов. В то время как Москва и Пекин все более взаимно ожесточались, причем Внешняя Монголия поддерживала русских в этом конфликте, китайская критика монгольской политики оставалась весьма умеренной. Больше того, китайцы терпели такие действия Внешней Монголии, которые можно было истолковать как провокационные.

Особенно показателен следующий пример: в декабре 1962 года премьер Цеденбал прибыл в Пекин для подписания соглашений — преимущественно на условиях, выдвинутых Монголией, — о границе с Китаем протяженностью 2600 миль^[145]. Несмотря на такое явное доказательство благоразумия китайцев, Цеденбал, очевидно, счел необходимым вновь подчеркнуть, что он, как и прежде, поддерживает своего советского союзника. Обращаясь к большой праздничной толпе, он буквально ошеломил своих китайских хозяев, превознося «мирное сосуществование» и другие излюбленные тезисы советской внешней политики, против которых китайские лидеры особенно возражают.

Материальная помощь Китая Монгольской Народной Республике продолжается, несмотря на экономические трудности МНР и отсутствие должной оценки этой помощи Улан-Батором. Но новые предложения помощи со стороны Советского Союза и восточноевропейских стран, взятые вместе, в три или даже в четыре раза превосходят экономическую помощь Пекина^[146]. Внешняя Монголия в течение долгого времени была Районом, которому уделялось мало внимания в советском экономическом планировании, но китайское соперничество не оставило русским иного выбора, кроме более полного удовлетворения монгольских требований помощи. О том, как выгодно воспользовалась МНР этой ситуацией, свидетельствует сооружение Дарханского промышленного комбината на севере. Замысел этого проекта первоначально возник у китайцев, но они были полностью отстранены от его осуществления. Советский Союз, Чехословакия и Польша взялись за сооружение ТЭЦ^[147], кожевенного и цементного заводов, предприятия по выпуску сельскохозяйственных машин, кирпичного завода, вольных шахт и элеваторов.

В течение ряда лет Пекин пользовался некоторым влиянием на МНР благодаря посылке туда рабочей силы. Монголия нуждалась в китайских рабочих, ибо сами монголы предпочитали кочевой образ жизни или более выгодные строительные работы. Однако с 1962 года количество китайских рабочих в МНР быстро сократилось и теперь, по-видимому, совсем нерачительно. Не известно, является ли их отзыв результатом монгольских требований, советского нажима или китайской политики^[148]. Так или иначе, но вакуум, образовавшийся в связи с отъездом китайцев, теперь как будто постепенно заполняется самими монголами и советскими рабочими, которые, возможно, приезжают из Бурятской АССР.

Еще менее успешным оказалось «культурное наступление» китайцев. Противодействуя попыткам Пекина вернуть этот район в китайскую сферу влияния, русские усилили здесь собственную пропагандистскую работу. В 1964 году житель Улан-Батора читает свою ежедневную газету «Унэн», что монгольски означает «Правда», то есть соответствует названию русской газеты «Правда». Сравнивая ту и другую, он обнаруживает, что передовые статьи обоих органов зачастую одинаковы. Если он недостаточно хорошо владеет русским, может изучать этот язык на вечерних курсах, открытых в рамках программы усиленного изучения русского языка, осуществление которой началось в 1963 году. Наиболее способные монгольские студенты поступают в советские университеты. (Очень немногие из них попадают в Пекин.) Тем временем в огромных масштабах проводится советская пропаганда, охватывающая все аспекты монгольской жизни 60-х годов и осуществляемая главным образом при посредстве Советско-монгольского общества дружбы: книги, журналы, радио, кинофильмы, фотовыставки, лекции, учебные группы и массовые митинги — все это постоянно напоминает гражданам Внешней Монголии о Советском Союзе. Во время ежегодного советско-монгольского месячника дружбы, предшествующего празднованию годовщины русской Октябрьской революции, эта деятельность достигает высшей точки.

Контакты между русскими и монголами заметно умножались за последние годы благодаря растущему числу приезжающих в Монголию советских делегаций. В состав этих делегаций входят ученые, писатели, художники, архитекторы, археологи, инженеры и техники, а также ветеринары и агрономы. Особенно тесным культурным связям между азиатскими территориями Советского Союза и МНР способствует то, что и здесь и там в письменности используется кириллицу, Пекин, стремясь не допускать советского влияния, предписал монголам, живущим во Внутренней Монголии, пользоваться латинским шрифтом.

Задача Китая осложняется еще и тем, что социальная, культурная и экономическая политика МНР в течение долгого времени была подражанием политике Советского Союза и что монгольский административный и партийный аппарат создан по советскому образцу и поддерживает тесные связи с соответствующими советскими органами. Так, Внешняя Монголия имеет свой Великий народный хурал, который соответствует Верховному Совету в Москве и, следуя советскому стилю. В 1963 году избрал в качестве заместителя председателя «знатную доярку». Когда был жив Сталин, МНР имела своего «маленького Сталина», маршала Чойбалсана, скончавшегося за год до смерти советского идола, а теперь, когда Советский Союз контролируется Хрущевым, Внешней Монголией правит его монгольский аналог, Цеденбал, который, подобно совстскому лидеру, является премьером своей страны и Первым Секретарем Монгольской народно-революционной партии. Эта партия в свою очередь организована по образу и подобию КПСС и поддерживает с ней тесные связи. Многие из ее работников подготовлены в СССР и выезжают на длительные сроки в Советский Союз, чтобы ознакомиться с «идеологической работой» КПСС. Так, весной 1964 года, когда Суслов, выступая на заседании Центрального Комитета КПСС, резко нападал на КПК, делегация Монгольской народно-революционной партии из высокопоставленных лиц находилась три недели в Советском Союзе.

Позиции Пекина в Улан-Баторе остаются слабыми; с самого начала китайско-советского конфликта лидеры МНР последовательно поддерживали советскую точку зрения по всем главным вопросам, разделяющим две великие коммунистические державы.

Решения исторических XX, XXI и XXII съездов КПСС неизменно принимались с одобрением в Улан-Баторе и находили отражение во внутренней и внешней политике Внешней Монголии. Однако в отдельных случаях, когда изменения в советской политике ущемляли монгольские национальные чувства, лидеры МНР были в нерешительности, следовать ли им за советским руководством или же остановиться на полпути к этой унификации, которой от них требовали. Особенно это подтверждается на примере десталинизации. Покойный маршал Чойбалсан, всячески поощрявший «культ своей личности», бил свергнут с пьедестала после того, как Хрущев выступил с нападками на маршала Сталина, и монгольская партия в Конце концов тоже начала бороться со сталинизмом в своей стране. Но прах Чойбалсана не был убран из мавзолея в Улан-Баторе, как это сделал Хрущев с прахом Сталина в кремле.

Со времени Московского совещания в 1960 году и до сегодняшнего дня монгольские лидеры безоговорочно равняются на своих советских учителей во всех главных международных вопросах, даже если это влечет за собой столкновение с китайцами. На XXII съезде КПСС и в дальнейшем они с ожесточением критиковали албанских врагов Советского Союза. Они яростно обрушивались на догматизм и ультралевацкие тенденции — то есть против китайцев, — но в адрес Тито они говорят только добрые слова.

Подобно Хрущеву, Цеденбал и его правительство осудили нападение китайцев на Индию. В радиопередаче из Улан-Батора 27 января 1964 года говорилось, что монгольский лидер отправил премьер-министру Неру послание, содержавшее следующий абзац, надо думать, вызвавший гнев китайцев:

«Монгольский народ радуется успехам, достигнутым индийским народом з укреплении его независимости и в развитии экономики и культуры страны. Мы убеждены, что дружественные отношения между монгольским и индийским народами будут развиваться и шириться в интересах мира в Азии и во всем мире. Я пользуюсь случаем, Ваше Превосходительство, чтобы пожелать Вам доброго здоровья и всего наилучшего, а также дальнейшего развития и процветания дружественному индийскому народу».

В дни кубинского ракетного кризиса монголы полностью поддерживали Хрущева. Например, в передовой статье, напечатанной в газете «Унэн» за 23 ноября 1963 года, говорилось, что «опасный кризис в районе Карибского моря получил мирное разрешение благодаря спокойной и мудрой политике Советского Союза». А человека, ответственного за эту политику, премьера Хрущева, улан-баторская пресса продолжала характеризовать как «мудрого и испытанного марксиета-ленинца». Эти термины никогда не применялись в отношении его соперника Мао Цзэ-дуна, чье имя вообще редко упоминается в документах, исходящих из Внешней Монголии.

В решающем вопросе о войне и ядерном оружии Москва имеет в лице Внешней Монголии стойкого союзника. Цеденбал и его коллеги время от времени подчеркивают необходимость мирного сосуществования и указывают на угрозу ядерной войны. Желая подчеркнуть свою поддержку советской политики, МНР поторопилась подписать Договор о частичном запрещении ядерных испытаний всего через три дня после того, как под ним поставили свои подписи Соединенные Штаты, Великобритания и СССР. О том, как монгольские лидеры относятся к связанным с этим вопросам, видно из редакционной статьи «Унэн» за 6 декабря 1963 года, содержащей следующий важный абзац:

«Основной политической проблемой на данном этапе является дилемма — война или мирное сосуществование. В Московском заявлении говорится, что в настоящий момент, когда мир разделен на две системы, единственно правильным принципом в международных отношениях является принцип мирного сосуществования между государствами с различными общественными системами, выдвинутый В. И. Лениным и пошедший себе отражение в Московском заявлении, в решениях XX и XXI съездов КПСС и в документах других коммунистических и рабочих партий. МНРП всегда руководствовалась и будет впредь руководствоваться этим принципом. Принцип мирного сосуществования между государствами с различными общественными системами никоим образом не является препятствием для революционного и национально-освободительного движения… Московский Договор о частичном запрещении ядерных испытаний — большая победа политики мирного сосуществования и шаг по пути предотвращения мировой войны. «Генеральная линия», выдвинутая руководителями Китайской Народной Республики в противовес генеральной линии международного коммунистического движения… является левацко-оппортунистической линией… позицией пустого теоретизирования…»

В целом монгольский подход к китайской проблеме вплотную сближается с советским курсом. В 1963 и 1964 годах антикитайский тон Улан-Батора усилился^[149] и печать МНР добросовестно воспроизводила главные советские нападки на Пекин. Когда в начале апреля 1964 года «Правда» опубликовала засекреченный до того доклад Суслова, сделанный им 14 февраля на Пленуме Центрального Комитета КПСС, «Унэн» всего несколько дней спустя (8 апреля) поместила на своих страницах этот доклад, несмотря на содержавшиеся в нем суровые обвинения китайцев.

С обострением китайско-советского конфликта Москве стало важно заручиться верностью Внешней Монголии. Монголы Могут быть полезными в борьбе против попыток Пекина заглушить голос Москвы в организациях коммунистического Фронта афро-азиатского мира. В период, когда большинство азиатских коммунистических партий равняется на Пекин и когда почти все остальные колеблются, МНР играет важную роль, не давая Пекину утверждать, будто Москва представляет не более чем европейскую расу, белую и жирную. Оформляя в МНР витрину коммунизма в московском стиле, Советуй Союз может по крайней мере попытаться доказать азиатам, что его мероприятия более действенны, нежели те, что проповедует Пекин^[150]. Из заброшенного, отсталого азиатского Сателлита Советского Союза Внешняя Монголия, таким образом, стала важной фигурой на шахматной доске советской стратегии.

Что касается близкого будущего, то Советский Союз достаточно силен в военном отношении, чтобы помешать китайской агрессии против МНР. Он также располагает достаточным организационным контролем, чтобы предотвратить или по крайней мере нейтрализовать инспирированную или поддержанную китайцами попытку государственного переворота в Улан-Баторе. Таким образом, прямое китайское наступление на господствующие советские позиции во Внешней Монголии представляется неправдоподобным. Но сильные советские (позиции отнюдь не застрахованы от медленной эрозии вследствие китайско-советского конфликта и советской политики обусловленной этим конфликтом.

Внешняя Монголия не осталась незадетой всемирной тенденцией к национализму, охватившей слаборазвитые страны. Возросшее в последние годы значение этой страны, усилившееся китайско-советское соперничество за ее приверженность, а также ослабление контроля Москвы в советской сфере влияния открыли новые возможности и стимулы для проявления монгольских национальных чувств. Эти чувства главным образом стремление к подлинной национальной независимости — сохранились, несмотря на советские усилия по ассимиляции Монголии, и, по-видимому, будут расти в будущем. И хотя подобные стремления не приносят китайцам непосредственной пользы в их борьбе с Москвой, они все же направлены не только против китайского владычества над Внутренней Монголией, но и против позиций Советского Союза в МНР.

Подтверждением этого служит серия «чисток», произведенных за последние несколько лет в рядах высшего улан-баторского руководства. Известно, например, что под нажимом русских член Политбюро Томор-Очир в сентябре 1962 года был смещен со своего поста и обвинен в шовинистических тенденциях в связи с его попытками прославления великого монгольского правителя Чингисхана, образ которого логически является знаменем панмонгольского национализма. Очевидно, по аналогичным причинам в декабре 1963 года впал в немилость Жамцын Ценд-аюш, второй секретарь ЦК и член Политбюро^[151].

Контроль Советов над их бывшим сателлитом ослабляется также и в результате расширения международных контактов МНР. Советский упор на «международное социалистически разделение труда» и попытки предотвратить экономическую самостоятельность коммунистических государств привели к тому, что в 1962 году Внешняя Монголия стала полноправны членом контролируемого СССР Совета Экономической Взаимопомощи (СЭВ), что в свою очередь повлекло за собой интенсификацию связей МНР с коммунистическими странами Европы. Экономические и политические результаты этого, несомненно, стимулируют независимость мышления и политической линии Улан-Батора.

МНР также удалось, наконец, покончить с изоляцией от некоммунистического мира. Ее вступление в члены Организации Объединенных Наций принесло ей признание многих стран, в том числе Великобритании. Теперь Внешняя Монголия ведет торговлю с такими капиталистическими странами, как Япония, Англия, Австрия и Швейцария.

При сохранении нынешнего курса советской политики и продолжении китайско-советского конфликта можно предположить, что в оставшиеся годы этого десятилетия свобода Действий МНР и ее возможности «торговаться» с Советским Союзом будут возрастать. Внешняя Монголия не разделяет взглядов коммунистического Китая на международное положение; ей не свойственна воинственность Пекина, и она опасается китайского, а не американского «империализма». Поэтому Внешняя Монголия вряд ли полностью откажется от защиты, которую ей обеспечивает союз с СССР. Можно, однако, предположить, что в последующие годы правительство Улан-Батора будет решительно добиваться от Москвы более Реальной независимости и что в ходе этого торга МНР временами будет ходить с китайской карты, чтобы добиться большей свободы в отношениях с Советским Союзом.

Северная Корея

Корейская Народно-Демократическая Республика (КНДР), занимающая северную половину разделенной Кореи, Управляется из своей столицы Пхеньян жестким коммунистическим режимом, в котором Трудовая партия Корен монополизировала власть. Вождь партии Ким Ир Сен является также главой северокорейского правительства и главнокомандующим вооруженными силами республики.

Предыдущая жизнь Ким Ир Сена затерялась в тумане коммунистической мифологии. Однако точно известно, что он уроженец Кореи, много лет жил в Советском Союзе и в доенный период действовал в рядах партизан, сражавшихся против японцев в Маньчжурии. После второй мировой войны Ким Ир Сен вместе с войсками КраснойАрмии вернулся на родину, как говорят, в форме советского майора. С тех пор он действует с такой жестокостью и умением интриговать в борьбе против своих соперников, что напоминает в этом отношении Сталина.

В течение десятилетия Ким Ир Сен добивался сосредоточения в своих руках всей власти в Северной Корее. К 1958 году ему удалось искоренить всех своих распознаваемых соперников: репатриантов из Китая, известных под названием «яньаньской фракции»; «советскую фракцию», состоявшую из корейских коммунистов, вернувшихся на родину из СССР, и различные коммунистические и некоммунистические группы, составлявшие несколько «внутренних фракций»^[152]. Вопреки явно выраженной склонности корейцев к междоусобицам и фракционной борьбе власть Ким Ир Сена над и миллионами северокорейцев в настоящее время как будто прочна.

Северная Корея граничит с СССР в своем северо-восточном «углу» и имеет длинную границу с коммунистическим Китаем. Поддержка со стороны одной из этих держав (а еще лучше со стороны и той и другой) остается важным фактором до тех пор, пока у 38-й параллели противостоят друг другу коммунистические и антикоммунистические вооруженные силы. Раздел полуострова наводит на мысль о третьем решающем моменте, определяющем политику КНДР. Пока в Южной Корее размещены американские войска и существует ясное обязательство США защищать Корейскую республику от внутренней и внешней коммунистической агрессии, Пхеньян не может ожидать воссоединения страны на коммунистических условиях. Более того, присутствие США в Северо-Восточной Азии рассматривается в северокорейской столице не только как препятствие на пути к достижению коммунистических целей, но и как потенциальная угроза самому существованию коммунистического режима.

Поэтому Северная Корея во многих отношениях стоит перец теми же проблемами и осаждается теми же заботами, что и Северный Вьетнам и коммунистический Китай. Всем им приходится бороться с соперничающими правительствами, поддерживаемыми Соединенными Штатами. Все они не получили полного международного признания и не в состоянии добиться доступа в Организацию Объединенных Наций. Все хотят объединить свои разделенные страны под коммунистическим правлением, но это их желание разбивается о сопротивление некоммунистического мира, и особенно Соединенных Штатов. Поэтому озабоченность действиями «империализма США» играет главную роль в политике коммунистического Китая, Северной Кореи и Северного Вьетнама, но не коммунистической Внешней Монголии, режим которой не ущемляется непосредственно присутствием американских вооруженных сил в Азии.

До начала корейской войны 1950—1953 годов Северная Корея и Ким Ир Сен находились под строгим советским контролем и внутренняя политика Кореи следовала советскому примеру. Но в 50-х годах ряд факторов обусловил снижение советского и усиление китайского влияния в коммунистической Северной Корее: успешный захват власти Мао Цзэ-дуном в 1949 году; массовое участие китайских «добровольцев» в корейской войне на стороне северокорейцев; пребывание китайских вооруженных сил в Северной Корее даже после перемирия 1953 года; внутренняя борьба в среде советского руководства после смерти Сталина в том же году; последовавшие за этим затруднения Советов в смысле контролирования событий в Восточной Европе; менее воинственная антиамериканская линия хрущевского режима и настояния Хрущева на десталинизации (что, очевидно, претило настроенному на сталинистский лад Ким Ир Сену). К 1956 году советское и Китайское влияния на решения Северной Кореи, по-видимому, достигли равновесия, что дало Ким Ир Сену большую свободу выбора между советскими и китайскими образцами и политикой. Показательно, что, когда позиции Ким Ир Сена оказались под угрозой во время последней фазы фракционной борьбы в 1956 году, оба его коммунистических соседа послали (или Ким Ир Сен попросил их послать) в Пхеньян высокопоставленных арбитров, а именно маршала Пын Дэ-хуая и заместителя премьера Анастаса Микояна.

К 1960 году прокитайская ориентация Ким Ир Сена стала предметом внимания общественности. Однако в послесталинском коммунистическом мире появилась возможность того, чтобы тот или иной коммунистический режим встал на идеологические и внешнеполитические позиции Москвы или Пекина, не обязательно подчиняя себя при этом их диктату и не подражая их внутренней политике. Это, пожалуй, подтверждается примером Северной Кореи в 60-х годах.

Со времени Бухарестского совещания представителей Коммунистических партий в июне 1960 года и на всех последующих международных встречах, на которых происходили столкновения между Москвой и Пекином, Трудовая партия Кореи все более определенно и открыто поддерживала политические позиции китайцев. Однако в самой Северной Корее Ким Ир Сен обнаружил все усиливающуюся тенденцию к самопрославлению: он и специалист по партизанской войне^[153], и мудрый плановик, и теоретик — и все чаще стал настойчиво подчеркивать необходимость «самостоятельного» курса. В этом, быть может, частично отразилась реакция Ким Ир Сена На экономическое давление Москвы, пытавшейся заставить его согласиться с советской политикой. Но под руководством Ким Ир Сена корейские коммунисты, видимо, намечают свой собственный курс — курс «кимизма», не являющегося ни маоизмом, ни хрушевизмом.

Северная Корея не последовала за Мао Цзэ-дуном, когда он проводил свою камланию либерализации под лозунгом «Пусть расцветают сто цветов». Утверждение, будто северокорейское движение «Крылатый конь», рассчитанное на огромное ускорение развития корейской экономики, было подсказано китайским «большим скачком вперед» 1958 года, представляется сомнительным. (Северокорейцы подчеркивают, что их движение началось в декабре 1956 года^[154], когда китайцы еще и не думали о столь смелых экономических экспериментах.) Сельскохозяйственная политика Северной Кореи представляет собой нечто большее, чем простую копию китайского образца; то же относится и к ее программе индустриализации. По результатам и та и другая оказались намного успешнее того, что достигли китайцы. Даже сегодня, когда Ким Ир Сен присоединился к Мао по ключевым идеологическим вопросам, создается впечатление, что северокорейская внутренняя политика проводится независимо от советов Пекина. Так, в письме, разосланном Центральным Комитетом Трудовой партии Кореи ее членам (осень 1963 года), говорилось, что отныне главные силы партии должны быть направлены на производство потребительских товаров, «чтобы в течение одного или двух лет добиться эпохального повышения жизненного уровня». Это письмо написано в тоне, напоминающем скорее Хрущева, тоже ратующего за товары широкого потребления, нежели Мао, призывающего к ограничениям:

«Партия намерена полностью осуществить вековые чаяния народа, который хочет жить в домах, крытых черепицей, хочет носить шелковые одежды, хочет есть рис и суп с мясом И вести культурный образ жизни. Мы должны разрешить все задачи, чтобы наш народ мог жить зажиточной и культурной жизнью, какой живут другие народы…»^[155]

Пхеньянская пресса отзывается о китайских коммунистах куда лучше, чем о русских. Например, осенью 1963 года северокорейская печать критиковала «Всемирную историю», выпущенную Академией наук СССР, за умаление вклада Кореи в историю и снижение роли партизан Ким Ир Сена, назвав все это «достойным крайнего сожаления» и «нетерпимым»^[156]. Корейские газеты характеризуют советский вклад 6 послевоенные усилия Кореи как «духовную и материальную помощь в деле нашего восстановления после войны», но коммунистический Китай превозносят куда горячее: «…китайские народные добровольцы продемонстрировали свой подлинно нравственный характер интернациональных бойцов. Они защищали каждое дерево, каждый стебель травы как свои собственные и во время жестокой битвы делили с корейским народом радость и горе»^[157].

С самого начала китайско-советского конфликта Северная Корея симпатизировала идеологическим и внешнеполитическим позициям Китая, но в конце 50-х и начале 60-х годов эта симпатия переросла в поддержку. На первых порах поддержка, хотя и недвусмысленная, все еще формулировалась так, что допускала примирение между Пекином и Москвой На основе воинствующей антиамериканской политики. На XXII съезде КПСС Ким Ир Сен присоединился к китайцам, защищая албанцев от обвинений Хрущева. В своем последующем докладе Центральному Комитету Трудовой партии Кореи в ноябре 1961 года он восхвалял Советский Союз как авангард международного коммунизма, но не поддержал осуждение Сталина. Линия Ким Ир Сена сводилась к тому, что, мол> все это внутренний советский вопрос, не имеющий значения для Трудовой партии Кореи, и что коммунистические партии, будучи полностью равноправными и независимыми, должны свободно решать, желают ли они делиться друг с другом своим опытом. Он намекнул, что не видит причин следовать советам Хрущева^[158]. И действительно, вскоре после этого он направил дружественное приветствие албанцам^[159] и поносил югославских ревизионистов, отказался проводить у себя какую бы то ни было десталинизацию и поддержал китайское, а не советское истолкование китайско-индийского конфликта о границе.

До сих пор еще не было прямых северокорейских нападок на Хрущева и «современных советских ревизионистов». Одной из причин относительной сдержанности Ким Ир Сена, быть может, явился государственный переворот в Южной Корее, совершенный Пак Чжон-хи в мае 1961 года. Видимо, этот переворот вызвал в Пхеньяне опасение вторжения с юга. Ким Ир Сену, судя по всему, были нужны военные гарантии как со стороны СССР, так и со стороны Китая. Он посетил советскую столицу 6 июля, а через несколько дней и Пекин подписания двусторонних военных пактов. Своим первым маршрутом он подтвердил, насколько для него, как и прежде, важна поддержка Советского Союза против любой угрозы извне.

Когда после кубинского «ракетного кризиса» в июле 1962 года вновь разгорелся китайско-советский конфликт, обострявшийся затем на протяжении 1962 и 1963 годов, Ким Ир Сен был вынужден ясно определить свою позицию, даже если это влекло за собой риск оказаться в антагонистических отношениях с Советами. И если решение Ким Ир Сена можно было понять из его действий в 1961 году, то его заявления в 1962 году и впоследствии давали представление о том, как далеко он готов пойти, противодействуя хрущевской политике «мирного сосуществования».

Ким Ир Сен критиковал политику Хрущева на Кубе как умиротворение «империализма США». Он отказался участвовать в «социалистическом разделении труда» в рамках СЭВа. а у себя в стране подчеркивал необходимость экономической самостоятельности. В 1963 году прекратился выпуск корейского издания покровительствуемого Советами журнала «Проблемы мира и социализма». В июне того же года Цой Ен-ген, президент КНДР, и китайский президент Лю Шао-ци опубликовали совместное заявление, в котором «с удовлетворением» отмечали свое «крепнущее единство в общей борьбе против империализма и современного ревизионизма»^[160]. В августе официальная газета «Нодон синмун» и радио Пхеньяна выступили против Договора о частичном запрещении ядерных испытаний как «практически лишенного смысла», но в отличие от китайцев не обвинили Хрущева в намерении помешать Китаю получить ядерное оружие^[161].

Выводы, к которым пришла Северная Корея по главным вопросам, разделявшим Китай и Советский Союз, были изложены в 1963 и 1964 годах в ряде политических заявлений. Особенно важной в этом отношении была пространная передовая «Нодон синмун» за 27 января 1964 года, которую широко цитировали в своих публикациях китайские и японские коммунисты. Официальный голос Северной Кореи обвинял «современных ревизионистов» и «некоторых лиц» (подразумевался Хрущев) за упорное отстаивание ими стратегии «мирного сосуществования», за стремление убедить афроазиатские и латиноамериканские народы не вести национально-освободительную борьбу. Такая стратегия, писала газета, вызывает «недуг мира» и может привести к «идеологическому разоружению» революционного движения, особенно в афроазиатском и латиноамериканском районах, этих «главных районах» решающей борьбы против «империализма США», северокорейцы, так же как и Мао, отрицали, что появление ядерного оружия изменило характер войны и что в ядерный век местные и революционные войны связаны с серьезной проблемой их возможного перерастания в ядерную войну, наконец, в редакционной статье говорилось, что разногласия, возникшие в международном коммунистическом движении, приобрели теперь принципиальный характер и что «марксисты-ленинцы, несправедливо исключенные из некоторых партий», имеют право создавать собственные (соперничающие) партийные организации.

Это заявление точно отражало взгляды коммунистического Китая. Воинственная, националистическая, антизападная по тону, делающая главный упор на Азию, нацеленная на изменение статус-кво, эта позиция больше устраивала молодой революционный и ярко выраженный националистический режим Пхеньяна, нежели компромиссная с виду, рассчитанная на долгий срок и ориентированная на Запад политика Хрущева. Кроме того, и это еще важнее, китайские стратеги надеялись, что в обозримом будущем Ким Ир Сен станет править уже во всей объединенной коммунистической Корее.

Стремясь к достижению этой главной цели, Ким Ир Сен ведет политику, направленную на подрыв позиций США в Южной Корее (необходимая прелюдия к захвату власти коммунистами) путем действий на двух фронтах. На международной арене Северная Корея оказывает шумную и ощутимую (в рамках ее скромных возможностей) поддержку всем движениям, режимам, организациям, проектам и отдельным лицам, которые выступают против Соединенных Штатов и которые могли бы сковать их силы или ресурсы. Любой международной организации, заявляющей о своей оппозиции «империализму США», любой пропагандистской камлании, направленной против Соединенных Штатов, будь то в Панаме или в Африке, обеспечена активная поддержка Северной Ко реи. Ким Ир Сен, мобилизовавший несколько сотен тысяч пропхеньянски настроенных корейцев, живущих в Японии, уделяет много внимания установлению тесных связей с японскими коммунистами и левыми социалистами и последовательно старается направить их по пути антиамериканского радикализма. Вызов, брошенный Фиделем Кастро Соединенным Штатам, значительно укрепил дух Пхеньяна и пользуется полной поддержкой Северной Кореи. Далекая Куба стала получать помощь; из Пхеньяна в Гавану направляются инженеры; между Северной Кореей и Кубой идет непрерывный обмен делегациями. В то же время становятся более тесными отношения между Северной Кореей и Северным Вьетнамом, ибо у них один и тот же противник, и, кроме того, на своих разделенных территориях они имеют дело с одинаковыми в известной степени проблемами. Причину такой стратегии Ких Ир Сен раскрыл в одном важном заявлении, которое он еде лал в 1955 году (заявление напечатано в его «Избранны* произведениях»): «Если в одиночку нам было бы трудно бороться против американского империализма, то в условия*-когда ему придется распылить свои силы по всему земному шару, нам сравнительно нетрудно победить его»^[162].

В свете воинственных международных и идеологических позиций Ким Ир Сена его выпады против Южной Коре" (этого главного фронта) выглядят не очень агрессивными-Но, подобно Мао, Ким Ир Сен не забыл уроки корейской войны и понимает, с каким риском связаны воинственные акции.

Чтобы завладеть Южной Кореей с помощью преимущественно политических средств или путем восстания, Ким ИР Сену необходимо прежде всего добиться вывода американских войск из этого района. Поэтому, как и северные вьетнамцы, он добивается создания в Южной Корее антиамериканского «фронта освобождения», который мобилизовал бы национальные чувства корейцев и способствовал достижению коммунистических целей. И хотя попытки Ким Ир Сена создать действенный «фронт освобождения» в Южной Корее до сих пор остались совершенно безуспешными, северокорейские коммунисты, судя по всему, не отказались от этого плана. Вместе с тем они обратились к южным корейцам с предложением создать конфедерацию «после вывода иностранных войск и устранения иностранного влияния» и после сокращения обеими сторонами своих вооруженных сил. В такой конфедерации коммунисты, естественно, рассчитывают господствовать над своими противниками, тем более потому, что, как они уточнили, до полного воссоединения «существующие общественные и политические системы» в обеих Кореях будут сохранены. Подобная ситуация могла бы создать социально-политические условия для коммунистического восстания и в конце концов захвата власти.

Если китайско-советский конфликт и впредь будет давать Пхеньяну возможность политического выбора, Ким Ир Сен, вероятно, станет поддерживать Китай, поскольку воинственная стратегия Пекина выражает взгляд на международную обстановку, весьма похожий на тот, что преобладает в Пхеньяне, и в большей мере, нежели кремлевская стратегия «мирного сосуществования», согласуется с целями северокорейского коммунистического режима. Это тем более верно, так как геополитическое положение Северной Кореи позволяет ей в любое время рассчитывать на советскую поддержку, если влияние Пекина в Пхеньяне станет слишком сильным.

Северный Вьетнам

Партия трудящихся Вьетнама, правящая Демократической Республикой Вьетнам (ДРВ) — Северным Вьетнамом,— представляет собой для политического исследователя довольно сложную проблему. На протяжении последних лет ее ориентацию можно было не без известных оснований называть то «пропекинской», то «промосковской», то «нейтральной». Ее изменчивый курс, так контрастирующий с курсом партий Внешней Монголии или Северной Кореи, отражает ту дилемму, с которой северовьетнамские коммунисты столкнулись в результате советско-китайского спора, и подчеркивает суровые ограничения, налагаемые на политику Вьетнама непрочными внутренними и внешними позициями этой страны.

Так же как Внешняя Монголия и Северная Корея, ДРВ имеет длинную общую границу с Китаем. Но в отличие от двух азиатских коммунистических государств Северный Вьетнам не имеет надежного тыла — общей границы с СССР. Помощь Советов ханойскому режиму идет через огромные пространства Китая или по длинному и дорого обходящемуся морскому пути.

Подобно Корее, а в последнее время и Монголии, Вьетнам составляет часть китайской сферы влияния. Всегда, когда Китай бывал сильным, он выступал как экспансионистское государство. Поэтому в течение долгих периодов своей истории Вьетнам был колонией или находился под властью своего северного соседа. В противоположность корейцам или монголам вьетнамцы неизменно и решительно сопротивлялись такому подчиненному положению. Вот почему их история отмечена множеством ожесточенных столкновений с китайскими захватчиками. Уже в недавнее время северовьетнамский народ вновь убедился в оправданности своего недоверия к китайцам и страха перед ними, когда после второй мировой войны китайские оккупационные силы грабили их страну грубо обращались с населением. Даже сегодня, когда столько говорится о китайско-вьетнамской дружбе, северовьетнамский режим продолжает заменять географические названий китайского происхождения, напоминающие о «китайской (прошлом» Вьетнама^[163]. Вот почему недоверие к Китаю укоренилось во Вьетнаме глубже, чем в Корее.

Между Вьетнамом и Кореей, несомненно, существуют важные параллели. Обе страны разделены. Коммунистические режимы в их северных частях стремятся распространить свою власть на юг, встречая при этом местное сопротивление, поддерживаемое США. Но если северокорейский режим временами может опасаться вторжения с юга, то все же после окончания корейской войны ситуация на полуострове была относительно стабильной, и вот уже более десяти лет здесь не было никаких военных действий. Но северовьетнамский режим ведет активные военные и подрывные операции за пределами своих границ. Хорошо известны прочные связи между Вьетконгом в Южном Вьетнаме и его коммунистическим союзником на севере. И хотя ханойское правительство не желает брать на себя ответственность за деятельность политической организации вьетконговских партизан, Национальный фронт освобождения Южного Вьетнама, по-видимому, продолжает работать под руководством Ханоя. ввиду присутствия в Южном Вьетнаме войск США и растущих масштабов операций мятежников и контрмятежников ханойскому режиму приходится в большей мере, чем Пхеньяну, заботиться о том, чтобы заручиться поддержкой обеих больших коммунистических держав.

Эта потребность в китайской и советской поддержке особенно велика в связи с неизменно катастрофическим состоянием экономики ДРВ. Если сегодняшняя Северная Корея и не является процветающей страной, то она по крайней мере значительно продвинулась вперед и имеет вполне устойчивую экономику. А вот Северный Вьетнам все еще находится в положении малой страны, у которой нет не только индустриальной базы, но и достаточного количества продовольствия для ее населения. Поскольку ввоз продовольствия останется на некоторое время необходимым и поскольку отдаленное еще решение проблем Северного Вьетнама будет возможно лишь три более высокой степени индустриализации, зависимость от помощи извне продолжает оставаться существенным фактором, определяющим политику Ханоя. Северный Вьетнам вынужден добиваться максимальной экономической помощи от Китая и Советского Союза, иначе ему не выдержать быстрого темпа индустриализации. В прошлом Китай оказывал ему большую часть помощи, однако Советский Союз поставлял сюда столь необходимое сложное промышленное оборудование и вооружение.

Но даже при этих обстоятельствах ДРВ существовала в установке почти непрерывного экономического кризиса. 1963 год Ханой официально назвал годом «бесчисленных трудностей». Нормирование продовольствия продолжается. Ханойский режим не может себе позволить отойти ни от Китая, ни от СССР. Значение первого вполне очевидно, однако один лишь Советский Союз в состоянии поставлять промышленное оборудование, которое Китай не производит или не может выделить для Северного Вьетнама, а ведь именно в чем так отчаянно нуждается эта страна. Только воссоединение с Южным Вьетнамом или восстановление торговых каналов, по которым продовольствие текло с богатого сельскохозяйственного юга на север, могло бы разрешить острую продовольственную проблему и обеспечить внутреннюю устойчивость ДРВ. Именно этим в значительной мере объясняются: 1) широкая поддержка, оказываемая ханойским режимом партизанской борьбе на юге, несмотря на сопряженный с ним риск, 2) предложения Национального фронта освобождения Южного Вьетнама о нейтрализации Южного Вьетнама^[164] и 3) предложения Хо Ши Мина (представленные на специальном политическом совещании 27 марта 1964 года) о том, чтобы обе зоны, то есть Северный и Южный Вьетнам, впредь до воссоединения приступили к экономическому обмену.

Трудное положение ДРВ осложняется еще и внутренним поолитическим напряжением, обостряющимся под влиянием китайско-советской распри.

СРВ возникла в 1954 году в результате Женевского соглашения о перемирии. С тех пор ею руководит Хо Ши Мин, великий старец международного коммунизма. Деятельность началась с ранней поры Коминтерна^[165] и протекала во Франции, СССР, Китае и большей части Азии. Как ветеран с большим международным опытом, участник (или инициатор) многих азиатских революций и один из наиболее искусных практиков «мирного» и насильственного захвата власти, Хо пользуется большим авторитетом во всем коммунистическом мире и является предметом поклонения: «Его румяное лицо, его приветливые глаза, его свежая улыбка излучают столько любви в наши сердца и распространяют столько энтузиазма и уверенности во всей стране… блестящий вождь нашей партии… мы внимательно прислушиваемся к советам дяди Хо… самый совершенный, самый законченный образец социалиста и коммуниста в нашей стране»^[166].

Более трех десятилетий Хо руководил коммунистической организацией Юго-Восточной Азии, некогда известной под названием Индокитайской коммунистической партии, «юрисдикция» которой распространялась на Вьетнам, Лаос, Камбоджу и в известной степени на Таиланд и Бирму. Ее прямым потомком является нынешняя Партия трудящихся Вьетнама^[167]. Даже сегодня интересы и замыслы Хо выходят далеко за пределы Вьетнама.

К несчастью для Хо, его северовьетнамская база власти несоизмерима с его престижем. Хотя, подобно Тито, он сумел прийти к власти главным образом собственными силами, нуждается в китайской (а также и в советской) поддержке для достижения своих целей — для создания экономически сильного Северного Вьетнама, воссоединения разделенной страны под коммунистической эгидой и установления коммунистического контроля над соседними невьетнамскими районами. Поскольку Пекин, судя по всему, рассматривает Юго Восточную Азию как сферу китайского влияния и поскольку вооруженные восстания в Южном Вьетнаме и Лаосе ущемляют не только местные интересы, но и интересы великих держав и к тому же влекут за собой международные осложнения, задача Хо весьма трудна, ибо он должен примирить свой собственные интересы с интересами двух великих коммунистических держав. Но так как в конце 50-х годов интересы и стратегия Китая и Советского Союза все больше расходились, Хо пришлось заняться крайне нелегким балансированием либо угождать Москве, не вызывая недовольства Пекина, либо, наоборот, если это было необходимо, занимать некую среднюю позицию и не срываться вниз.

В этих условиях, несмотря на авторитет и престиж Хо Ши Мина, во Вьетнаме начали возникать прокитайские и просоветские фракции в масштабах, совершенно неизвестных во Внешней Монголии или в Северной Корее. (Быть может здесь следует говорить о сплочении элементов, веривших, что для Вьетнама выгоднее стать на сторону либо одной, либо другой из двух больших коммунистических держав.) Подобные разногласия тактического порядка переплетаются с давнишним ожесточенным личным антагонизмом между лидерами партии, которых сдерживает лишь престиж и проницательность стареющего Хо^[168].

Не в его характере прибегать к партийным чисткам, и как будто нет у него соперника, готового бросить ему вызов. Но все же ему не удалось предотвратить ожесточенную борьбу за положение среди его заместителей и потенциальных преемников, объединившихся в соперничающие фракции. Промосковскую фракцию возглавляет генерал Во Нгуен Зиап (старый партизанский стратег и победитель под Дьен-Бьен-Фу), который продолжает командовать весьма могущественными вооруженными силами ДРВ, а пропекинскую фракцию — Чыонг Тинь, партийный лидер, получивший подготовку в Китае, и большой поклонник Мао Цзэ-дуна.

Ясно, что Хо Ши Мин, его Партия трудящихся Вьетнама и все дело коммунистического Северного Вьетнама могут только лишь проиграть из-за китайско-советских разногласий и что полный разрыв между Москвой и Пекином способен вызвать серьезный разлад в этой партии. Поэтому в последние годы Хо и его сторонники использовали все свое влияние и Дипломатическое искусство, чтобы предотвратить такую возможность.

Придерживаясь среднего курса между Москвой и Пекином, по крайней мере до середины 1963 года, Хо сумел обеспечить себе помощь со стороны обеих держав и сохранить их доброжелательство. До сего времени Ханой не отдавал предпочтения ни русским, ни китайцам. Если во Вьетнам прибыла какая-нибудь китайская экономическая, политическая, военная или культурная миссия, то, как правило, вскоре после этого приезжала аналогичная советская. Так, в январе года Ханой с радостью встретил чехословацкого президента Антонина Новотного, видного представителя мягкой хрущевской политики мирного сосуществования. А в мае сюда приехал Лю Шао-ци, известный сторонник жесткого антиимпериалистического курса^[169]. Всякий раз, когда вьетнамские делегации направлялись в Москву, они останавливались и в Пекине, а по возвращении обратно в Ханой хвалили обе стороны, причем эти похвалы взвешивались с дипломатической тщательностью.

В июне 1960 года, когда на Бухарестском совещании Советский Союз столкнулся с китайско-албанской коалицией, вьетнамцы действовали в качестве посредников. Точно так же они поступили и на ноябрьском совещании в Москве. На XXII съезде КПСС в октябре 1961 года Хо избегал каких-либо прямых упоминаний об албанском вопросе, вызывавшей столько споров^[170]. Он угодил Чжоу Энь-лаю, исчезнув со съезда, и снискал себе расположение своих советских хозяев-оставшись на некоторое время в Советском Союзе. Показательно, однако, что, когда в конце этого года в Ханой прибыла китайская военная миссия и предложила заключить военный пакт, Хо не обнаружил особого энтузиазма по этому поводу и вопрос был на время отложен. Когда Китай критиковал действия Хрущева в период «ракетного кризиса», северовьетнамские комментаторы предпочитали делать упор на мужественном поведении Кастро перед лицом «империализма США». Когда китайцы напали на Индию, в Ханое признавали, что Китай «прав», но с большим интересом говорили, как обычно, о «зловещей роли», которую «империализм США» якобы сыграл в этом достойном сожаления деле.

В проведении своей внутриполитической программы Ханой отбирал из китайской и советской политики те элементы, которые казались наиболее подходящими для Вьетнама^[171]. В середине 50-х годов здесь преобладали китайские образцы, но после катастрофического сельскохозяйственного кризиса 1956 года (ответственность за него была возложена на прокитайски настроенного Чыонг Тиня) и после того, как инспирированная китайцами программа либерализации под девизом «Пусть расцветают сто цветов!» выявила существование серьезных антиправительственных настроений среди северовьетнамской интеллигенции, ДРВ стала все меньше следовать китайскому примеру. Во Вьетнаме не было никакого «большого скачка вперед», не было никаких коммун в китайском стиле.

Подобно любой другой коммунистической партии, агрессивно добивающейся изменения статус-кво, партия Хо Ши Мина никогда не соглашалась с югославскими теориями. Имя Тито было предано анафеме, особенно с 1958 года, а слово «ревизионизм» стало в Ханое ругательством. В соответствии с такой идеологической позицией вьетнамский перечень «социалистических государств» всегда включал в себя Албанию, которая обменивалась с северовьетнамскими лидерами дружественными приветственными посланиями.

Но по мере того, как разрыв между китайцами и русскими увеличивался и обе стороны начали настаивать на том, чтобы коммунистические партии заявили, с кем они заодно, Хо, пожалуй, стал опасаться, что, следуя трудному промежуточному курсу, он может оттолкнуть от себя обе державы и оказаться на мели. Есть свидетельства того, что в 1963 году среди ханойских коммунистов шли жаркие споры о сравнительных достоинствах китайской и советской политики. По другим данным известно, что и Москва, и Пекин оказывали на северовьетнамцев значительное давление, требуя от них четкого определения своих позиций. Наконец, в августе 1963 года, когда Советский Союз и западные ядерные державы подписали Договор о частичном запрещении ядерных испытаний, Хо Ши Мину стало уже почти невозможно продолжать ходить по натянутому канату. Хо присоединился к Китаю и отказался подписать этот договор.

Хотя отказ Хо подписать Договор о частичном запрещена ядерных испытаний, казалось бы, явился поворотным пунктом в северовьетнамской политике по отношению к Москве и Пекину, в действительности резкое изменение ориентации Ханоя могло произойти еще в мае 1963 года, когда Лю Шао-ци посетил Вьетнам и заявил, что примирение между Китаем и Россией немыслимо, пока Хрущев придерживается своих взглядов. Возможно, в связи с этим между обеими странами был заключен тайный оборонительный союз.

В течение последних месяцев 1963 и в начале 1964 года появилось много новых признаков более тесного сближения с Пекином Партии трудящихся Вьетнама. 27 декабря 1963 года было опубликовано одно северовьетнамское заявление, что нельзя говорить, будто «империализм США» «продляет добрую волю» (как это сделал Хрущев, говоря о президенте США); что народ Южного Вьетнама никогда не станет «просить империалистов США о мире любой ценой»; что южновьетнамские революционеры пользуются мощной поддержкой афро-азиатских и латиноамериканских народов (о Советском Союзе ни слова!). Заявление заканчивалось следующим и словами, из которых явствовало намерение акцентировать повстанческую борьбу в Южном Вьетнаме.

«Настоящим мерилом отношения любого человека к американскому империализму, к национально-освободительному двжению, к движению за демократию и мир и к марксистско-ленинскому учению является то, как он поддерживает Юг (то есть южновьетнамских повстанцев) — полностью, в некоторой степени или же совсем никак. В известном смысле можно сказать, что отношение человека к революции в южной части нашей страны — это линия, разделяющая революционеров и нереволюционеров»^[172].

Этому заявлению предшествовала передовая статья в официальной газете «Нян зан», которая ухитрилась отметить русскую Октябрьскую революцию, ни разу не упомянув ни КПСС, ни ее вождя Хрущева. В дальнейших статьях и политических заявлениях подчеркивалась важная роль насилия в революции, умалялись значение ядерного оружия и опасность перерастания обычной войны в ядерную, а также (в противоположность советским утверждениям) отмечалось,что главным районом борьбы за коммунизм являются афро-азиатские и латиноамериканские страны. Наконец, первый секретарь Партии трудящихся Вьетнама Ле Зуан в партийном журнале «Хок Тап» («Учеба») (февральский номер за 1964 год) воздал хвалу Мао Цзэ-дуну. Он писал: «Именно КПК, возглавляемая товарищем Мао Цзэ-дуном, наиболее удовлетворительным образом выполнила указания великого Ленина».

Можно ли сказать, что таким образом Хо Ши Мин окончательно и бесповоротно примкнул к Пекину? Так, конечно, может показаться. Однако в свете соображений, высказанных при анализе северовьетнамской дилеммы, и учитывай множество прошлых зигзагов в стратегии Хо, пожалуй, не следует делать поспешных выводов. Нельзя забывать, что даже в начале 1964 года в противоположность китайцам и корейцам вьетнамцы воздерживались от прямых нападок на Хрущева и его политику. Более того, в коммюнике, опубликованном в связи с пленумом Центрального Комитета Партии трудящихся Вьетнама, состоявшимся в декабре 1963 года, догматики и сектанты (так Советы называют китайцев); хотя и мимоходом, но по-прежнему объявлялись врагами; при этом подчеркивалось, что партия четко отличает «ревизионистскую клику Тито, лакея империализма», от «людей находящихся в рядах международного коммунистического движения и ошибочно разделяющих ревизионистские или правооппортунистические взгляды» (то есть Хрущева). Китайцы уже давно перестали делать такое различие. Показательно и то, что в статье об итогах декабрьского Пленума Центрального Комитета (1963 год), помещенной в журнале «Хок Тап» (февральский номер 1964 года), Ле Зуан писал стремлении Партии трудящихся Вьетнама «разоблачать современный ревизионизм» и «крепить солидарность мирового коммунистического движения и социалистического лагере особенно солидарность СССР с Китаем». В статье говорилось и о «правых элементах» среди партийных кадров. Сначала 1964 года «советское крыло» Партии трудящихся Вьетнама уже не подвергалось нападкам.

Было бы удивительно, если бы северовьетнамцы не старались по-прежнему держать открытыми двери для уравновешивающего влияния Советского Союза, ибо только могущество Советов способно предотвратить превращение Северного Вьетнама в сателлита коммунистического Китая.

В итоге мы видим, что три коммунистических (азиатских) государства, расположенные на территории, по традиции входящей в китайскую сферу влияния, весьма по-разному отнеслись к китайско-советскому конфликту.

Внешняя Монголия, прочно связанная с Москвой, извлекла выгоду из последствий китайско-советского раскола: ее экономическое развитие ускорилось; она смогла расширить свои международные контакты, обрела большую свободу Действий, избавившись от прямого советского контроля, поручила больше возможностей «торговаться» с Советским Союзом. При этом ей по-прежнему обеспечена защита Советов от китайской экспансии.

Северная Корея находится в положении, позволяющем ей натравливать своих великих коммунистических соседей друг на друга, не ставя под удар свою безопасность. Она стала, по крайней мере временно, на сторону Китая, чья воинственная стратегия как будто сулит Ким Ир Сену больше надежд на достижение его целей, чем политика мирного сосуществования, проводимая Кремлем. Правда, Северной Корее приходится платить определенную цену за приверженность Китаю: советская помощь сокращается, но эта помощь уже не является тем мощным оружием, каким она, возможно, являлась несколько лет назад; Пхеньян вправе надеяться, что его союз с Пекином, быть может, побудит Москву поддержать политику, направленную на изменение положения в разделенной стране.

Больше всего от китайско-советского раскола пострадал Северный Вьетнам. Он нуждается в советской экономической, политической и военной помощи. Однако политика Москвы, как видно, приходится Ханою все больше не по вкусу. Поэтому Ханой, скорее по необходимости, чем по свободному выбору, решил поддержать политические позиции Китая. Но представляется вполне вероятным, что Ханой сделает все от него зависящее, чтобы способствовать китайско-советскому примирению или по крайней море чтобы добиться выработки единой стратегии Москвы и Пекина в Юго-Восточной Азии. Вряд ли Северный Вьетнам не поймет, что длительная и исключительная ориентация на Пекин может привести к включению ДРВ в китайскую орбиту и в конечном счете к низведению ее до роли сателлита.

К. Ян Лумсден КУБА

Даже если исходить из критериев послевоенной эры, Куба Фиделя Кастро представляется очень странным явлением. Революция, вознесшая фиделистов к власти 1 января 1959 года, оказала травматическое воздействие на западное полушарие, и последствия ее в большей или меньшей степени затронули весь мир. Близость Кубы к Соединенным Штатам совершенно непропорционально раздула значение этой революции. Все ценности либеральной западной демократии были отвергнуты у самого порога их величайшего поборника, Соединенных Штатов, и заменены чуждой идеологией Советского Союза, находящегося на расстоянии 6000 миль.

Но интерес к Кубе проистекает не только из этого факта. С исторической точки зрения марксизм-ленинизм был навязан коммунистическим государствам либо советской военной мощью, либо коммунистической революцией, с самого начала осуществлявшейся во имя этой цели. Однако режим Кастро это первое правительство, которое последовательно сначала вышло из западного альянса, затем отвергло нейтрализм и наконец добровольно попросило принять его в члены коммунистического блока. Ни один из остальных членов коммунистического блока не пришел к этому статусу таким образом. Кроме того, независимый путь Кубы к коммунизму был облегчен тем, что своими первоначальными успехами революция Кастро не была обязана ни кубинским коммунистам, ни советской помощи. Уже один этот фактор, пожалуй, содержал в себе гарантию того, что кубинский коммунизм будете развиваться в направлении, которое поставит его особняком от главного идеологического потока, истоки которого находятся в Москве. Вдобавок к этому полицентричеекое развитие мирового коммунистического движения после смерти Сталина позволило Кастро добиваться вступления в китайско-советский блок, не внося при этом существенных изменений в кубинскую революционную идеологию, дабы привести ее в соответствие с жесткими требованиями, некогда предъявлявшимися Москвой.

Наконец, вступление Кубы в коммунистический блок было обусловлено китайско-советским спором, позволившим Кастро привлечь к себе обе стороны и позволить им ухаживать за собой. При таких обстоятельствах самый характер Кубинского коммунистического государства и его взаимоотношения с внешним миром развивались в направлении, поставившем Кубу особняком от других коммунистических государств. Равным образом будущее Кубы остается более проблематичным, чем будущее любого другого коммунистического государства.

Ключом к более полному пониманию событий, происходивших в последние годы, является географическое положение Кубы. Она находится рядом с Соединенными Штатами, и этим отчасти объясняется характер внешней политики Фиделя Кастро. Как известно, сам президент Кеннеди сказал, Что «…нет ни одной страны в мире, включая все районы Африки, любую страну, находящуюся под колониальным господством, где бы экономическая колонизация, унижение и эксплуатация были тяжелее, чем на Кубе, что частично объясняется политикой моей страны во времена режима Батисты»^[173]. Как отмечала газета «Нью-Йорк таймс», кубинские революционеры почти с самого начала искренне верили «в Дозможность вооруженного нападения из Соединенных Штатов»^[174]. Боязнь американской интервенции была обусловлена Историческим опытом Кубы и до самых недавних пор той Легкостью, с которой подобная интервенция могла быть покорена.

Было бы и неверно, и наивно обвинять только Соединенные Штаты за появление на Кубе режима, ориентирующегося на Советы. Огромное количество недавно вышедших публикаций дает много объяснений причин и хода кубинской Революции^[175]. Но сколько бы ни подчеркивать те или иные факторы (полуколониальная «сахарная экономика», предательство революции средних классов, заговор, организованный Кремлем, илипараноидные заблуждения латиноамериканского «каудильо»), нельзя оставить без внимания исторические связи между Кубой и Соединенными Штатами.

Хотя активное американское вмешательство в дела Кубы началось с испано-американской войны, однако Соединенные Штаты оказывали значительное влияние на этот остров в течение всего XIX века. Решение США вмешаться в восстание Кубы против Испании фактически лишило Кубу независимости, за которую она боролась дольше и ценой больших человеческих жертв, чем любая другая латиноамериканская республика. В западном полушарии Куба оказалась первой страной, почувствовавшей на себе доктрину Монро. После 1902 года ее независимость была ограничена печально известной поправкой Плэтта. Куба пережила военные интервенции Соединенных Штатов в 1906, 1912 и 1917 годах. В 1933 году ей вновь угрожала американская интервенция. Наконец, Соединенные Штаты активно поддерживали на Кубе двух самых кровавых тиранов в истории Латинской Америки — Херардо Мачадо и Фульхенеио Батисту.

Следует также признать, что Америка способствовала развитию кубинской экономики. В большой мере благодаря американской торговле и американским капиталовложениям кубинский народ до установления режима Кастро достиг одного из высших показателей дохода на душу населения в странах Латинской Америки. Однако Куба была не первой страной — и не будет последней, — где местное население возмущалось иностранными капиталовложениями, даже если последние были ему выгодны.

В течение длительного времени на Кубе накапливались недружелюбные чувства к Соединенным Штатам. Не всегда они проявлялись открыто, не всегда были оправданны. Коренная ошибка политики США заключалась в том, что они не принимали требования Кастро всерьез и не понимали, что ради забвения обид прошлого им следует удовлетворить эти требования возможно полнее, не останавливаясь на полпути. Кастро решил, что необходимо сделать выбор между революцией, которой он желал, и тесными отношениями между Соединенными Штатами и Кубой. Он выбрал первое, и тогда скрытая неприязнь к Америке переросла в такую могучую волну антиянкизма, какой еще не знало западное полушарие. На гребне этой волны и осуществилась первая фаза кубинской революции.

Таким образом, отношения между Кубой и Соединенными Штатами быстро испортились. В середине 1960 года произошла национализация англо-американских нефтяных компаний, квота импорта в США кубинского сахара была сведена на нет и Куба приступила к экспроприации оставшейся собственности крупных капиталистов. В октябре Соединенные Штаты наложили эмбарго на весь экспорт на Кубу, а 3 января 1961 года прекратились дипломатические отношения между обеими странами.

Каковы бы ни были факторы, обусловившие события, из-за которых произошел окончательный разрыв между Кубой и Соединенными Штатами, последствия этого разрыва были очевидны. Кастро поневоле пришлось искать новые рынки сбыта для кубинского экспорта (преимущественно сахара) и новые источники импорта для поддержания кубинской экономики, до того приспособленной к нуждам Соединенных Штатов и зависевшей от американских средств производства. Соединенные Штаты со своей стороны дали понять, что намереваются ниспровергнуть режим Кастро и что, не желая прибегать к открытой интервенции, как в прошлом, они попытаются добиться этого экономическим истощением и изоляцией Кубы от остальных стран западного полушария. Кроме того, имелись все основания считать, что Центральное Разведывательное управление уже обучает и финансирует Контрреволюционные силы, укомплектованные кубинскими беженцами^[176].

Мало свидетельств того, что отход Кубы от Соединенных Штатов и ее присоединение к советскому блоку явились прямым результатом продолжительной советской политики в Латинской Америке, направленной на достижение этой цели. Напротив, факты говорят о том, что ни местные кубинские коммунисты, ни их повелители в Москве не ожидали успеха революции Фиделя Кастро и той быстроты, с которой она усвоила коммунистическую идеологию. Опыт Советского Союза в Латинской Америке никак не мог подготовить его к подобной неожиданности.

Неспособность СССР воспользоваться, казалось бы, идеальными условиями для распространения коммунизма в Латинской Америке можно объяснить двумя причинами. Как показывает история, Россия стремилась осуществлять свою экспансию в Европе, на Дальнем Востоке и на Среднем и Ближнем Востоке. Латинская Америка была далека от сферы ее непосредственных интересов, и только после второй мировой войны, когда Соединенные Штаты стали бастионом Западного союза, Советский Союз обратил свое внимание на остальную часть западного полушария. Что касается Сталина, то Латинская Америка ничуть не интересовала его, и было бы совершенно непохоже на него, если бы он вдруг стал активно поощрять возникновение латиноамериканского коммунистического государства и, таким образом, создал бы ситуацию, которую не смог бы контролировать целиком к полностью.

В годы, последовавшие после смерти Сталина (1953 год), Советский Союз начал пересматривать свою политику по отношению к Латинской Америке. Первые пробные шаги были сделаны с целью выяснения, нельзя ли получше воспользоваться подспудными антиамериканскими и революционными настроениями в западном полушарии. Ярче всего новая политика проявилась в Гватемале, где участие коммунистов в местной политике в 1953 году приняло наиболее боевой, антиамериканский характер. В том же году первый значительный заем латиноамериканской стране был предоставлен Советским Союзом Аргентине в связи с заключенным с ней торговым соглашением на сумму 150 миллионов долларов.

Можно сказать, что на латиноамериканскую политику Хрущева повлияли два главных фактора. С одной стороны, Советский Союз мот укрепить свои позиции, лишив Соединенные Штаты поддержки их латиноамериканских союзников, но, с другой стороны, нельзя было забывать и об опасности непосредственного ядерного столкновения с Соединенными Штатами. Эта политика согласовалась с общим советским курсом, выработанным в 1956 году на XX съезде КПСС и указанным в Московской декларации 1957 года где нейтральные страны и национально-освободительные движения впервые были признаны силами, действующими в пользу мира.

В 1960 году отношения между Советским Союзом и Латинской Америкой достигли поворотной точки. Быстрое ухудшение кубинско-американских отношений и фактическое прекращение торговли США с Кубой дали Хрущеву отличную возможность усилить советское влияние в этом районе. Кубинская революция могла быть использована для подтверждения его тезиса о том, что слаборазвитые страны будут тяготеть к советскому блоку, поскольку последний должен превзойти Запад в деле удовлетворения их экономических и идеологических нужд. Кроме того, ожидалось, что объединение с «фиделизмом» будет полезно акциям Советского Союза в Латинской Америке.

Кубинская революция не только открывала перед Хрущевым великолепные возможности; она явилась вместе с тем и суровой проверкой политики мирного сосуществования. Сорвавшаяся в мае 1960 года парижская встреча в верхах привела к усилению нажима на Хрущева изнутри китайско-советского блока. Ему не удалось достигнуть такой договоренности с президентом Эйзенхауэром, которая могла бы уменьшить угрозу ядерной войны и все же не помешала бы Советскому Союзу свободно расширять сферу своего влияния в афро-азиатских и латиноамериканских странах. Пример Кубы должен был выявить, сколь велика поддержка, которую Советский Союз готов оказать национально-освободительному движению. Он должен был также показать, верны ли заявления китайцев, будто Хрущев настолько напуган угрозой ядерной войны, что не решается поддерживать национально-освободительную войну.

Советское предложение от 9 июля 1960 года защитить Кубу при помощи ракет продемонстрировало всю сложность дилеммы, перед которой оказался Хрущев. Его желание выглядеть поборником революционного движения в слаборазвитых странах умерялось уважением к американской военной мощи. Поэтому его «ракетные угрозы» и были сформулированы весьма двусмысленно. Он заявил: «…образно говоря, в Случае необходимости советские артиллеристы смогут поддержать кубинский народ своим ракетным огнем, если агрессивные силы в Пентагоне осмелятся начать интервенцию против Кубы»^[177].

Как понимали кубинские лидеры, главными в хрущевкой декларации были слова: «…образно говоря, в случае необходимости». Находясь буквально под боком у враждебных Соединенных Штатов, вынужденный считаться с возможностью контрреволюционного государственного переворота, Кастро прямо-таки отчаянно нуждался в военной защите, способной гарантировать революцию от американских военных посягательств. Кубинский премьер немедленно поблагодарил Хрущева за его предложение о ракетной защите, не намекая на то обстоятельство, что оно отнюдь не было рассчитано на буквальное истолкование. С этого момента кубинская стратегия состояла в попытках убедить Хрущева отказаться от его формулировки и вложить в слово «необходимость» кубинское, а не советское значение. Хотя Хрущев еще несколько раз предлагал ракетную защиту, однако кубинцам явно не удавалось добиться того, чтобы из этого предложения был устранен первоначальный элемент двусмысленности. Ни высадка десанта в заливе Кочинос в апреле 1961 года, ни кризис 1962 года не являлись в глазах Хрущева «случаями необходимости».

Хотя Кастро, казалось бы, мог с самого начала рассчитать на советскую экономическую и военную помощь, история советско-кубинских отношений показала, что в 1960 году вопрос о подобной помощи не был предрешен. Кредит в 100 миллионов долларов, предоставленный Советским Союзом Кубе в заключение поездки туда Микояна в феврале 1960 года, конечно, укрепил надежды Кастро на возможное расширение торговли с коммунистическим блоком. Февральское торговое соглашение, по которому Советский Союз обязался закупать 1 миллион тонн кубинского сахара в год, могло стать первым шагом на пути к дальнейшей торговле, помогающей Кубе избавиться от ее унизительных отношений с Соединенными Штатами.

Куба мало что могла предложить Советскому Союзу в обмен на серьезное обязательство с его стороны. Новая идеологическая ориентация кубинского режима и все большее укрепление связей фиделистов с кубинской коммунистической партией — Партидо сосиалиста популар (Народно-социалистическая партия) — не меняли того факта, что Кастро, его брат Рауль и Эрнесто Че Гевара монопольно контролировали революцию. Их агрессивная политика по отношению к Соединенным Штатам и ее президенту противоречила политике советского премьера, который все еще верил в возможность разрядки в холодной войне. Кроме того, любые значительные капиталовложения на Кубе, с точки зрения Хрущева, могли оказаться бесцельными, ибо он опасался ниспровержения режима Кастро силами контрреволюции, которая была не за горами.

Хотя Кастро не мог быть уверен в получении им от СССР всей необходимой ему экономической помощи и военной поддержки, эмбарго США на экспорт в Кубу и прекращение импорта ее сахара тактически поставило страну в состояние полной зависимости от коммунистического блока. У Кубы не было никакой реальной альтернативы. Даже если бы партнеры Америки по НАТО располагали техническими и экономическими возможностями заменить Соединенные Штаты, они, очевидно, не смогли бы реализовать их по военный и политическим причинам. Не осуществились и первоначальные надежды Кастро на создание в западном полушарии союзных ему фиделистских режимов, которые помогли бы Кубе освободиться от политической и экономической изоляции.

В 1961 году для Кастро не было среднего пути. Положив конец полуколониальным отношениям Кубы с Соединенным Штатами и желая обеспечить себе помощь, в которой нуждался, он вынужден был связать Кубу с той единственной силой, которая в этом смысле могла бы заменить США. На протяжении всего этого года Кастро укреплял свои зи с мировым коммунистическим движением. До апрельского вторжения он называл свой режим «социалистическим», 2 декабря 1961 года заявил, что он марксист-ленинец и останется им до конца своей жизни^[178].

Политика Кастро в вопросе о включении Кубы в советский блок оказалась настолько успешной, что 26 марта 1962 года он уже почувствовал себя достаточно сильным, чтобы нанести двойной удар. Во-первых, он подтвердил марксистско-ленинский характер кубинской революции и затем сместил с поста секретаря по организационным вопросам официальной партийной организации («Организасионес революсионариас интеградас») «старого» коммуниста Анибала Эскаланте. С этого момента лидеры кубинской революции, участвовавшие в ней с самого начала, были поставлены под твердый контроль режима. «Старым» коммунистам на Кубе или в Москве, которые, быть может, вынашивали планы свержения Кастро, пришлось об этих планах позабыть. Что же Касается таких «старых» коммунистов, как Карлос Рафаэль Родригес и Блас Рока, то, хотя они и остались на высоких постах, им все же придется следовать тому определению марксизма-ленинизма, которое Кастро будет формулировать применительно к Кубе.

Хрущев смирился с этим положением дел на Кубе, ибо для Советского Союза они были в сущности свершившимся фактом. Кроме того, Советский Союз согласился продолжать субсидировать кубинскую экономику, которая в это время находилась в очень тяжелом положении. После решения создать на Кубе ракетные базы казалось, что Кастро удалось получить от Советского Союза как военные, так и зкономические гарантии, которых он так настойчиво добивался.

Хотя «ракетный кризис» постепенно назрел и был разреши в классическом стиле политики силы, есть все основания полагать, что кубинцы сделали немало, чтобы убедить Хрущева установить на их острове ракетные базы^[179]. Наличие ракетных баз с приданными им крупными контингентами советских сухопутных войск могло бы обеспечить Кубе действенную гарантию против любой попытки Соединенных Штатов предпринять интервенцию с целью поддержки восстания против режима Кастро, непопулярность которого растет.

Возможности для такого восстания были вполне реальными в 1962 году, в течение которого заметно ухудшились экономические условия. Так, урожай сахарного тростника снизился с 6 875 000 тонн в 1961 до 4 882 000 тонн в 1962 году^[180]. В июле Кастро вновь заявил, что Кубе, быть может, предстоит пережить американскую интервенцию. В связи с этим у Кубы было достаточно причин опасаться интервенции^[181], ибо, хотя президент Кеннеди и заявил, что «на сей раз» он не является сторонником «вторжения на Кубу»^[182], Соединенные Штаты все же были охвачены военной лихорадкой, напоминавшей ситуацию 1898 года.

Разоблачение тайной советской попытки создания ракетных баз на Кубе едва не привело к интервенции США, которой так боялся Кастро. Однако американский ультиматум вынудил Советский Союз вывезти свои ракеты, и советский премьер потерпел полное поражение. По условиям соглашения о ликвидации ракетных баз президент Кеннеди обещал не совершать вторжения на Кубу. Кроме того, унижение Кастро, выразившееся в том, что во время кризиса Хрушев не консультировался с ним, было частично компенсирована провозглашенными им «пятью пунктами» как основы любого окончательного решения карибского кризиса. Речь шла о снятии экономической блокады, о прекращении всех подрывных действий, всех «пиратских нападений», всех вторжений в кубинское воздушное пространство и территориальные воды и о возвращении Кубе базы Гуантанамо. Ракетный кризис явился предметным уроком для режима Кастро. Куба не могла рассчитывать на советскую ракетную защиту и при создавшихся обстоятельствах не могла быть уверенной в получении советской помощи в течение неопределенно долгого срока. В случае более широкого решения основных вопросов, касающихся Соединенных Штатов и России, возможна что Советы пересмотрят свою политику помощи Кубе.

Тем не менее Советский Союз продолжает поддерживать кубинскую революцию. Он продолжает оказывать помощь ее режиму, который едва не вызвал его гибель в ядерном катаклизме и по-прежнему представляет собой серьезную угрозу безопасности Советского Союза. Он продолжает поддерживать государство, чей коммунистический облик, как показывает дело Эскаланте, внушает недоверие. Один раз Куба, пожалуй, подтвердила верность хрущевской политики по от ношению к слаборазвитым странам, но вместе с тем она оказалась угрозой его политике мирного сосуществования.

Кастро повезло в тем смысле, что окончательный разрыв Кубы с Соединенными Штатами совпал с назреванием китайско-советского спора. Этим также объясняется поддержка, оказываемая Кастро Советским Союзом. Позиции Кубы в коммунистическом блоке были укреплены рядом факторов. Во-первых, революция Фиделя Кастро оказалась вполне самостоятельной и своими первоначальными успехами не была обязана ни Советскому Союзу, ни местным коммунистам. Она произошла на острове, который с геополитической точки зрения находится на одинаково далеком расстоянии как от Москвы, так и от Пекина. Кроме того, фиделизм как идеология, отдельная от марксизма-ленинизма, стал своеобразным магнитом для латиноамериканских масс еще задолго до присоединения Кубы к советскому блоку. Кастро адресовался ко всему западному полушарию, ибо рассматривал себя как освободителя типа Сан-Мартина, Боливара или Марти.

Сначала кубинские революционеры искали во всем коммунистическом блоке помощи и стремились устанавливать с ним торговые связи независимо от идеологических соображений. Утверждение, будто они сознательно хотели натравить Китай на Советский Союз или наоборот, представляется неправдоподобным. Предложение России о закупке 2,7 миллиона тонн сахара в 1961 году было дополнено китайским кредитом в размере 60 миллионов долларов, предоставленным в связи с торговым соглашением, по которому Китай должен был закупать ежегодно 1 миллион тонн сахара. Это соглашение оказалось единственной существенной помощью, которую Китай мог предложить Кубе, тогда как Советский Союз продолжал финансировать кубинскую революцию. Китайский кредит, предоставленный Кубе в период подписания Московского заявления восьмидесяти одной партии, был для китайцев довольно ощутимой суммой. Так или иначе, это было значительным вознаграждением Кубы за признание ею коммунистического Китая 2 сентября 1960 года, выражением благодарности за то, что Куба первой из латиноамериканских Республик признала КНР.

Далее, к концу 1960 года Кубе удалось получить значительную экономическую помощь как от Советского Союза, так и от Китая, не став на идеологические позиции ни того, ни другого. В течение последующих восемнадцати месяцев военные и экономические связи Кастро с Советским Союзом укрепились. В то же время стало очевидным, что внешняя политика Кастро больше походит на китайскую, чем на советскую. Вторая гаванская декларация, опубликованная в феврале 1962 года и обращенная ко всей Латинской Америке, была революционным призывом к оружию. Именно в этом кубинские теоретики усматривали правильное применение марксизма-ленинизма к условиям Латинской Америки^[183].

«Некоторые разногласия»^[184], возникшие между Советским Союзом и Кубой по поводу «ракетного кризиса», были немедленно подхвачены китайцами. Они поддержали «пять пунктов» Кастро^[185] и впоследствии обвинили русских в «авантюризме» и «полной капитуляции» перед американским «бумажным титром». Кубинцы опубликовали китайский текст, но в остальном старались не комментировать китайско-советский спор, вспыхнувший с новой силой в связи с военными действиями на китайско-индийской границе. Они понимали, что в конечном счете только русские могут оказать Кубе ту помощь, в которой она так бесконечно нуждалась. И все же в январе 1963 года Кастро вмешался в этот спор. На митинге, посвященном четвертой годовщине кубинской революции, он заявил, что кубинцы «очень хорошо понимают, сколь велика необходимость преодолеть эти разногласия, сколь велика необходимость единства, сколь велика необходимость единства всех сил всего социалистического лагеря, чтобы он мог противостоять врагу»^[186]. Через две недели в речи, обращенной к Конгрессу женщин Америки, Кастро вновь призывал к единству социалистического лагеря. Куба, сказал он, столкнулась с «трудной ситуацией, вызванной двумя обстоятельствами. Во-первых, она является ближайшей и главной мишенью империализма янки. Во-вторых, в социалистической лагере возник раскол, или разногласия, или как бы ни назвать это более или менее оптимистически»^[187].

Он сослался на Вторую гаванскую декларацию, обвинил «банальных теоретиков» в отрицании ими наличия в большинстве латиноамериканских стран объективных условия для революции, а также «некоторые революционные организации» за то, что они игнорировали декларацию.

В течение значительной части 1963 года Куба колебалась между идеологической позицией, молчаливо одобрявшей китайские установки, и практическим признанием зависимости Кубы от советской экономической помощи. Главная надежда Кастро на Советский Союз была подчеркнута его первым визитом в Москву, куда он прибыл весной. В заключение визита было опубликовано совместное заявление, успокаивавшее кубинцев лицемерным признанием «пяти пунктов» и обещавшее термоядерную ракетную защиту Кубы в случае интервенции США^[188]. В обмен на это Кастро поддержал советскую позицию в вопросе о запрещении ядерных испытаний и согласился с тем, что «принципы мирного сосуществования являются единственно правильной и разумной основой для урегулирования международных проблем, касающихся государств с различными общественно-политическими системами». Он также отступил от своих воинственных взглядов относительно объективных условий для революции во всей Латинской Америке, согласившись, что «мирные или немирные пути к социализму в той или иной стране будут в конечном итоге определены самими борющимися народами в соответствии с фактическим соотношением классовых сил и степенью сопротивления, оказываемого эксплуататорскими классами».

Отношения, установленные в Москве, были поставлены под угрозу Договором о частичном запрещении ядерных испытаний (июль 1963 года), против которого Кастро возражал, несмотря на то что советско-кубинское заявление содержало положительную оценку такой перспективы. Снова подтвердились «разногласия», вызванные советским решением вывезти с Кубы ракеты. Кубинские лидеры упорно возражали против ратификации договора Кубой, хотя Кастро заявил, Кто поддерживает его общие цели. Причина этого понятна. Окончательное урегулирование карибского кризиса могло произойти только лишь в ущерб Кубе. Любая нормализация положения в районе Карибского моря, в пользу чего Хрущев высказался вновь в начале 1964 года, могла быть основана только на уступках как со стороны Соединенных Штатов, так и Кубы; вот почему в традиционной речи Кастро, произнесенной 26 июля, опять прозвучали пропекинские нотки. «В Латинской Америке предреволюционная ситуация Несравненно благоприятнее той, что существовала на Кубе», — заявил он и добавил, что латиноамериканским революционерам не следует ожидать какого-то чудесного свершения социальных революций; надо делать эти революции самим^[189].

10 сентября Че Гевара, теоретик кубинской революции, опубликовал статью, в которой подчеркивалось, что во всем Западном полушарии существуют объективные условия для Революции и что, следовательно, партизанская война должна стать «главным средством борьбы в Америке». Статья была Напечатана в «Куба сосиалиста». Китайцы одобрили ее, перепечатав в «Пекин ревью»^[190]. В декабре Гевара вновь указал на необходимость насильственной революции в Латинской Америке, добавив, что борьба не должна ограничиваться теми странами, в которых она уже ведется, то есть Никарагуа, Гондурасом, Гватемалой, Доминиканской Республикой, Колумбией, Венесуэлой и Парагваем^[191].

Несмотря на независимую линию, взятую Кастро, в советско-кубинском союзе не появилось неисправимых трещин. Напротив, отношения Кастро с Москвой представляются, по крайней мере с внешней стороны, более тесными, чем когда-либо. В заключение его второго визита в Советский Союз, в январе 1964 года, было опубликовано совместное заявление, в котором кубинский премьер заявил о поддержке им мер. принятых Центральным Комитетом КПСС с целью покончить с «существующими разногласиями и укрепить единство и солидарность в рядах международного коммунистического движения»^[192]. В обмен на это Советский Союз подписал важное долгосрочное торговое соглашение, предусматривающее увеличение закупок сахара по твердой цене 6 центов за фунт. Эти закупки должны достигнуть своего максимума в 1968 году, когда они составят 5 миллионов тонн в год.

Было бы безрассудно предсказывать ход будущих отношений Кубы с другими коммунистическими странами, в то время как отношения между последними становятся все более неопределенными. С 1960 года, когда были подписаны первые торговые соглашения и установлены дипломатические отношения с Советским Союзом и Китаем, Куба проводила политику, которую нельзя объяснить ее идеологической солидарностью с Москвой или Пекином. Ее также нельзя объяснить одной лишь экономической зависимостью Кубы от России, ибо, как видно из всего, Кастро, безусловно, проводил латиноамериканскую политику, враждебную непосредственным интересам СССР. Хрущев с умом попользовал мятеж в зоне Панамского канала в 1964 году и волнения в других районах западного полушария. И хотя он по-прежнему продолжал усердно бряцать своими ракетами, есть существенные доказательства его нежелания оказаться снова вовлеченным в опасный кризис в Латинской Америке.

Идеологическая позиция латиноамериканских коммунистических партий показательна для политики Хрущева в этом районе. Начиная с осени 1964 года в журнале «Уорлд марксист ревью» появился ряд заявлений латиноамериканских коммунистов, в которых они решительно отрицали партизанскую войну как «главное средство борьбы в Америке». Генеральный секретарь бразильской коммунистической партии Луис Карлос Престес критиковал ведущего бразильского фиделиста Франсиско Хулиао за непонимание им «нынешнего положения в стране». В майском номере журнала за 1963 год он добавил, что партия «самым энергичным образом борется… против проявлений сектантства и догматизма», нанесших неисчислимый ущерб революционному движению^[193]. «Троцкистские провокации», «безответственные авантюристы» и «ультралевый авантюризм» были отвергнуты также и представителями перуанской, уругвайской и колумбийской партий^[194]. Викторио Кодовильи, некогда, пожалуй, самый влиятельный Из «старых» коммунистов в Латинской Америке, отмечал, что пиния, взятая аргентинской коммунистической партией «еще До XX съезда КПСС, была рассчитана на создание благоприятных условий для захвата власти мирными средствами»^[195]. Луис Корвалан, генеральный секретарь чилийской коммунистической партии, в декабре 1962 года с презрением указывал на «политических авантюристов и догматиков» и опять Дернулся к этой теме в пространной статье, опубликованной в декабре 1963 года. «Латиноамериканское демократическое движение, — писал он, — следит за политическими событиями в Чили с большим интересом» ввиду появившихся реальных возможностей добиться революционных перемен мирными средствами. Он нападал на «догматиков» и «троцкистов» за то, что те называют эту политику «ревизионизмом» и утверждают, будто она «равносильна отказу от революции»^[196].

Хотя все эти заявления следует связывать с общим содержанием китайско-советского спора, они все же явным образом адресованы Гаване, этому латиноамериканскому партнеру Пекина. Они свидетельствуют о том, что в лице Кубы Хрущев обрел скорее ахиллесову пяту, а не троянского коня, на что он в свое время надеялся. Выходит, что Куба не такая уж пешка, какой ее изображали. И все же Кремль будет и дальше контролировать Кастро, пока из-за экономической блокады со стороны Соединенных Штатов дальнейшее существование Кубы как социалистического государства почти всецело зависит от ее торговли с Советским Союзом и его помощи.

Вот почему есть основания думать, что Кремль приветствовал бы более долговременное урегулирование карибского кризиса. Значительная часть всех инвестиций по программе советской экономической помощи была израсходована на Кубу, а перспективы кубинской экономики все еще представляются неопределенными. Каким бы ни был революционный потенциал Латинской Америки, Москве явно не улыбается возможность повторения в этом районе кризиса, подобного карибскому. Главным объектом внешней политики Кастро в начале 60-х годов была Венесуэла. Русские, конечно, знают, что возникновение революционного режима в этой стране могло бы в худшем случае ускорить термоядерное столкновение с Соединенными Штатами, а в лучшем — повлекло бы за собой обязательство Советского Союза субсидировать венесуэльскую экономику, которая уже сейчас обеспечила наивысший в Латинской Америке доход на душу населения. Этот высокий доход обусловлен главным образом экспортом нефти. Советский Союз, который сам имеет избыток нефти, видимо, счел бы санкционирование венесуэльской революции весьма дорогостоящим делом.

Поскольку сохранение Кубы как коммунистического государства в западном полушарии все еще в большой степени зависит от советской экономической помощи и закупок Советским Союзом сахара, можно ожидать значительного экономического давления Кремля на Кастро с целью добиться изменения его латиноамериканской политики. Советский Союз приступил к этому, судя по всему, в середине 1963 года. Кубинцы были вынуждены рационализировать свою экономику и признать, что допустили принципиальную ошибку, игнорируя первостепенное значение сахара в экономике их страны. Сетуя на протяжении пяти лет на «трагическую зависимость нашей национальной экономики от колебаний в производстве сахара»^[197], кубинские революционеры намеревались довести валовой сбор сахарного тростника в 1970 году до 10 млн. тонн. Это позволило бы включить кубинскую экономику в систему стран — участниц СЭВа, что дало бы двойную выгоду с точки зрения «международного разделения труда»^[198], ибо тогда Светский Союз получил бы могучей рычаг для давления на Кастро.

Нельзя сказать с уверенностью, что Кастро удалось бы склонить к трехстороннему соглашению как форме решения кубинской проблемы. Несмотря на его претензии быть вождем всего латиноамериканского континента, кубинский премьер является реалистом и весьма искусным лидером своей страны. Самым убедительным образом он доказал это своим поведением во время «ракетного кризиса». Будучи руководителем небольшого изолированного острова, он претендует на руководство революционным движением всего западного полушария, что в лучшем случае можно признать несостоятельным; без поддержки русских эти претензии вообще теряют всякий смысл. Не исключено, что Кастро можно убедить согласиться на несколько меньший статус для Кубы. Но он упорно твердит, что кубинцы не могут жить в мире с империалистической державой, которая то и дело пытается удушить их, и что именно эта ситуация предопределила их международную политику. Таким образом, любое приемлемое решение кубинской проблемы предполагает прежде всего некую договоренность между Соединенными Штатами и Кубой.

Соединенные Штаты не предпринимали ни одной серьезной попытки обсудить свои разногласия с режимом Кастро. Их экономическая блокада Кубы провалилась. Она не привела ни к свержению режима Кастро, ни к умалению его революционной роли в Латинской Америке. Вряд ли также США отказались от своего «легкомысленного предположения, будто низвержение кубинского режима положит конец борьбе»^[199] за умы в Америке. «Союз ради прогресса» со своей стороны тоже не добился заметных успехов. По словам президента Кеннеди, путь, лежащий перед ним, оказывается «все более и более длинным»^[200]. Соединенные Штаты скованы своими попытками вызывать революции, которые на поверку не Называются таковыми, и в конце концов будут вынуждены договориться с теми революционными режимами, которые Действительно являются своеобразными.

Как отмечалось выше, Соединенные Штаты в прошлом ограничивали независимость Кубы. Косвенно они это делают и сегодня и в состоянии поступать так и в будущем. Отношения Кубы с Соединенными Штатами в значительной степени предопределят ее положение в советском блоке в обозримом будущем. Соединенные Штаты заявляют, что при некоторых условиях они будут поддерживать подлинно социальную революцию; возможно, что в конечном счете они признают какой-нибудь социалистический режим в западном полушарии. В Боливии они предоставляют финансовую поддержку социальной революции, быть может более радикальной, нежели кубинская, и оказывающей значительное влияние на другие государства, расположенные в районе Анд и населенные в значительной мере индейцами. Пересмотр политики США в отношении Латинской Америки может привести к появлению в западном полушарии, как и в других районах, неприсоединившихся социалистических государств. И хотя Куба, пожалуй, никогда не вернется к статусу полного неприсоединения, все же переход к более гибкой политике позволил бы Соединенным Штатам найти контакты с уже необратимым революционным движением, охватившим Латинскую Америку.

В заключение следует подчеркнуть, что обращение Фиделя Кастро в коммунистическую веру является лишь одним из аспектов революции, все еще переживаемой Кубой. Кастро посвятил себя главным образом кубинской революции, и в этом смысле его присоединение к мировому коммунистическому движению является случайным. Именно с этой точки зрения надо расценивать его заявления о коммунистическом единстве. Он стал коммунистом, ибо это было единственной возможностью получить помощь, которую он искал. Но дальше этого он не пойдет. Кубинский коммунизм сохраняет в высшей степени индивидуалистический оттенок. Кастро сказал, что в китайско-советском споре он будет поддерживать Советский Союз. Но Куба не подписала Договор о частичном запрещении ядерных испытаний, значительно расширила торговлю с Китаем и укрепила свои дипломатические отношения с Албанией.

Милорад М. Драшкович ЮГОСЛАВИЯ

История югославской коммунистической партии изобилует резкими контрастами и исключительными событиями. В 1919— 1920 годах Коммунистическая партия Югославии (КПЮ) считалась одной из лучших секций Коминтерна, более того — самой многообещающей после русской и немецкой секций. К середине 30-х годов она стала одной из худших и даже находилась под угрозой официального роспуска. В 1945 году югославские коммунисты оказались полными хозяевами своей страны и поспешно принялись переделывать ее по советскому образцу. Три года спустя они были исключены из Коминформа как предатели дела коммунизма.

В период между первой и второй мировыми войнами руководители КПЮ пострадали от сталинских чисток больше, чем лидеры всех остальных коммунистических партий. Но, несмотря на это, руководимая Тито партия систематически насаждала среди своих членов культ Сталина. (Этим объясняется то, что в первые послевоенные годы она стремилась превзойти Сталина по части коммунистической воинственности.) В июне 1945 года КПЮ была готова включить Югославию в состав СССР^[201]. На совещании Коминформа в сентябре 1947 года представители КПЮ Кардель и Джилас страстно обвиняли французскую и итальянскую коммунистические партии в несостоятельности и нерешительности, превознося при этом радикализм своей собственной партии как пример революционной добродетели. В ту пору они не понимали, что это их усердие настолько не понравилось Сталину, что весь аппарат Коминформа был перестроен, с тем чтобы подрезать им крылья, которыми они очень уж сильно размахивали. Сталин обрушился на Тито с поразительной резкостью. Но тот защищался с чисто сталинской активностью, и только поэтому КПЮ выжила. В дальнейшем ей содействовали экономическая помощь Запада и его обещание защиты в случае нападения с Востока.

Титоизм как первая успешная попытка создания коммунистической системы, отличной от советского прототипа, не был результатом мятежного поведения Тито; он был следствием вынужденной самозащиты. Конфликт между Тито и Сталиным был яростным, беспощадным и «тотальным». Он не мог прекратиться, пока оба соперника были живы. Около пятисот страниц Белой книги, выпущенной югославским Министерством иностранных дел в 1951 году, было посвящено примерам политических и экономических форм агрессивного нажима на Югославию со стороны правительств Советского Союза и восточноевропейских стран. Случаи прямого шпионажа и террористических актов, а также применение военной силы на границах Югославии красноречиво характеризовали отношения между «братскими» партиями. Тысячи югославских «коминформовцев» были арестованы и подвергались плохому обращению в титовcких застенках (особенно в концентрационном лагере, размещенном на каком-то бесплодном острове а Адриатическом море), став немыми свидетелями одного из самых странных эпизодов во всей истории коммунизма.

Однако укрытый оборонительным щитом Запада югославский коммунизм выступил как соперник Советского Союза, бросивший ему вызов. Тито и его ведущие соратники всячески подчеркивали, что в отличие от сталинских догматиков они не только подлинные марксисты-ленинцы, но и единственные новаторы в области коммунистической теории и практики. VI съезд КПЮ превратился в колоссальную антисталинскую демонстрацию. В своем докладе съезду Тито обвинил Сталина во всех мыслимых преступлениях и заявил, что даже Гитлер мог бы позавидовать методам, которые Сталин использовал для ликвидации целых этнических групп в Советской Союзе. Другой мишенью для нападок Тито явился советский империализм, превративший некогда независимые государства Центральной и Восточной Европы в самые что ни на есть колонии СССР. На этом съезде главным носителем зла был объявлен «империалистический, бюрократический, антисоциалистический» Советский Союз. Сам по себе съезд был откликом на заявление Маленкова за несколько недель того, на XIX съезде КПСС, что Югославия уже стала американской колонией.

В пору своего острейшего столкновения со Сталиным югославские коммунисты в поисках если не поддержки, то хотя бы оснований для каких-то надежд на будущее обратились к Китаю Мао Цзэ-дуна. В книге одного югославского автора, вышедшей в 1953 году, «антиреволюционная и империалистическая практика сталинской России» резко противопоставлялась «подлинной революции» в Китае. Безусловно, сожалея о поддержке Китаем нападок России на Тито, автор этой книги высказывал надежду, что внутренний кризис советской системы и зародыши демократической социалистической мысли, уже восторжествовавшей в Югославии, будут способствовать тому, что Китай станет «независимой и прогрессивной силой в мире»^[202].

В призывах ЦК КПСС, выпущенных к 1 Мая 1953 года, через два месяца после смерти Сталина, Югославия вообще не упоминалась. К тому же времени были установлены первые дипломатические контакты между советским и югославским правительствами, а в июне Советы предложили возобновить нормальные дипломатические отношения между двумя странами. Настоящий и многосторонний обмен начался осенью 1954 года. В течение нескольких недель, в сентябре — октябре этого года, прекратилась работа советской радиостанции «Свободная Югославия» (рупор югославских коммунистов-эмигрантов) и в СССР перестали глушить передачи белградского радио. Тогда же, по случаю десятой годовщины вступления в Белград русских и югославских партизан, в советской прессе появились статьи с выражением дружественных чувств к Югославии.

По советскому примеру китайские коммунисты и другие «народные демократии» возобновили дипломатические связи с Белградом. Через два года и три месяца после смерти Сталина Хрущев совершил свою поездку в Югославию, где попросил Тито «простить и забыть». Платой за примирение было признание Хрущевым основной концепции титоизма, согласно которой «вопросы внутренней организации или различия в общественных системах, а также различия форм социалистического развития относятся исключительно к компетенции отдельных стран»^[203]. В следующем году мы видели новый «медовый месяц» в югославско-советских и югославско-китайских отношениях. В письме XX съезду КПСС Тито превозносил «огромные успехи», достигнутые в СССР, и славил «ленинскую последовательность, твердость и упорство» русских коммунистов^[204]. В свою очередь Хрущев, выступая с отчетным докладом перед съездом, дружески охарактеризовал Югославию как страну, «где власть принадлежит трудящимся, а общество базируется на общественной собственности на средства производства», где «в процессе социалистического строительства складываются своеобразные конкретные формы управления хозяйством, построения государственного аппарата»^[205]. Ненавистный Тито Коминформ был распущен в апреле 1956 года, а двумя месяцами позже сияющий Тито совершил триумфальную поездку по Советскому Союзу. Выступая и июня 1956 года в Сталинграде, ом заявил (что было кульминацией его новых чувств и нового отношения к Советскому Союзу): «Во времена войны, равно как и в мирное время, Югославия шагает плечом к плечу с Советским Союзом к одной и той же цели — победе социализма»^[206].

И в югославско-китайских отношениях наблюдались весьма заметные улучшения. Союз коммунистов Югославии (СКЮ) получил официальное приглашениеприсутствовать на VIII съезде КПК и с радостью принял его. В своем политическом докладе съезду 15 сентября 1956 года Лю Шао-ци коснулся вопроса об улучшении отношений с Югославией и подчеркнул развитие «дружественных сношений с Федеративной Народной Республикой Югославией»^[207]. В большой речи на съезде Веселинов, член Политбюро СКЮ и глава югославской делегации, щедро расхваливал прошлые и настоящие достижения китайских коммунистов и объяснял, каким образом социалистическое строительство в Югославии укрепило прогрессивные силы во всем мире. Тито не мог желать ничего лучшего. Казалось, и Хрущев и Мао Цзэ-дун одобряют «югославский путь к коммунизму», и Тито — самая паршивая овца сталинской эры — оказался одним из признанных лидеров международного коммунистического движения.

Однако вскоре ситуация была сильно изменена вспышками народного гнева в Восточной Европе. События, которые потрясли Кремль и дали китайским коммунистам возможность выступить в роли советников озадаченных советских лидеров, вновь поставили Тито в затруднительное положение по отношению к Москве и Пекину. Его речь в Пуле и ноября 1956 года, в которой он признал «необходимость» советского вмешательства в Венгрии, но резко критиковал «сталинистов», все еще преобладающих в некоторых коммунистических партиях, вызвала в советской и китайской прессе неодинаковые отклики. Интересно, что реакция Пекина была и по тону и по существу более спокойной и дружелюбной, чем реакция Москвы. Китайцы возражали против настойчивых утверждений Тито, что после венгерских событий главный вопрос заключается в том, какой курс одержит верх — югославский или сталинистский. По мнению китайцев, такая постановка вопроса могла привести лишь к расколу в коммунистическом движении. Поэтому в своем «братском совете югославским товарищам» они предлагали последним отказаться от создания условий, которые враг сможет использовать для внесения замешательства и раскола в коммунистические ряды^[208]. СоветсКая реакция была более едкой. «Правда» упрекала Тито за ряд его критических замечаний по адресу КПСС и за «оскорбление некоторых руководителей коммунистических и рабочих Партий». Газета презрительно отозвалась о «югославском пуни к социализму» и сделала унизительные замечания об «империалистической» помощи Югославии^[209].

Однако эти обвинения, судя по всему, уступили место новой волне сердечности между коммунистами. В 1957 году, и особенно после того, как в СССР была отстранена от власти «антипартийная группа», Тито проявил особую активность в Москве, Пекине и Варшаве. Его ближайшие соратники, Кардель и Ранкович, а также министр обороны Гошняк в июле посетили Москву. Там они встретились с лидерами албанской и болгарской партий. Встреча Тито с Хрущевым в Румынии в начале августа, хотя и была окружена полной тайной, видимо, привела к восстановлению тех хороших отношений, которые существовали годом раньше. В доказательство своих добрых намерений Тито предпринял ряд внешнеполитических мер — самой важной из них явилось признание режима Ульбрихта в Восточной Германии, — сблизивших его больше, чем когда-либо прежде, с общей линией хрущевской дипломатии.

Отношения с китайцами, тактика которых в это время определялась девизом «Пусть расцветают сто цветов!», развертывались при еще более многообещающих обстоятельствах. Улучшение этих отношений, казалось, достигло наивысшей точки в сентябре 1957 года, во время официального визита в Китай двух югославских делегаций, возглавляемых членами Политбюро СКЮ Светозаром Вукмановичем и Петром Стамболичем. Их сердечно приняли: первого — Чжоу Энь-лай, второго — сам Мао Цзэ-дун. В редакционной статье «Жэпьминь жибао», приветствовавшей югославских гостей, говорилось: «Теперь народы наших стран идут вперед по пути строительства социализма. Все мы одинаково подходим ко многим международным проблемам. Единство в разрешении этих основных проблем создает основу для дружественного сотрудничества между нашими странами… В интересах сплоченности мы должны прежде всего выяснить, что у нас общего в подходе к главным проблемам, должны взаимно уважать достижения наших стран и опыт каждой из них в строительстве социализма в различных исторических условиях»^[210].

О режиме Гомулки Белград отзывался лишь самым лестным образом. «Это эпоха польского Возрождения. Гомулка… стал его самым подлинным выразителем, его легендой…», писал видный югославский комментатор в середине сентября, в дни официального визита Гомулки в Югославию^[211]. Больше того, создавалось впечатление, что Тито наконец вплотную подошел к завершению (и даже с лучшими результатами) того, что сорвалось годом раньше, — к заключению с Хрущевым и Мао Цзэ-дуном тройственного союза, возглавляющего децентрализованный коммунистический мир, и созданию оси Белград—Варшава как гарантии против возрождения практики сталинизма. Но прошло всего несколько недель, и ситуация резко изменилась. Коммунистическое совещание в верхах, созванное в Москве в связи с празднованием сороковой годовщины большевистской революции, вместо того чтобы окончательно утвердить и одобрить стремления Тито, нанесло тяжелый удар по его честолюбивым намерениям.

В течение нескольких месяцев до Московского совещании китайские коммунисты с беспримерной до тех пор резкостью стали отходить от своего «либерализма» как во внутрикоммунистической сфере, так и во внутренней политике. Позиция^[212] китайцев в конце осени 1957 года явилась неприятным сюрпризом для многих коммунистов Восточной и Центральной Европы, в частности для Гомулки и Тито^[213], которые в 1956 и 1957 годах смотрели на Китай как на поднимающуюся державу, которая будет оказывать сдерживающее влияние на Россию и умерит советский контроль над сателлитами. Больше того, казалось, Хрущев и Мао поменялись ролями. Успехи Хрущева в своей стране, за границей и в космосе повысили его уверенность в себе, и казалось вероятным, что, сочетав психологический эффект своей новой силы с более тактичным подходом к проблемам Восточной Европы (включая Югославию), он сможет свести на нет последствия сталинизма. Поэтому Хрущев был снова готов договориться с Тито. Он пригласил его на Московское совещание и позволил ему участвовать в разработке проекта заявления. Однако из тех же советских успехов Мао Цзэ-дун сделал иные выводы. С его сочки зрения, существование советских межконтинентальных баллистических ракет и запуски спутников на орбиты доказывают, что «ветер с Востока довлеет над ветром с Запада» и что настал момент глобального наступления на капитализм. Затягивание гаек в коммунистическом мире он считал предварительным условием успешной борьбы с врагом. По настоянию Мао первоначальный проект Московского заявления был изменен и в него был включен ряд пунктов, не приемлемых для Тито. Среди них было явное указание на ведущую роль Советского Союза и КПСС, отмечалась необходимость еще большего сплочения социалистических стран, объединенных в одном сообществе, и, в частности, осуждался ревизионизм как величайшая опасность для коммунистического движения. И хотя в этом документе не упоминалась Югославия, термин «ревизионизм», несомненно, был употреблен в значении «титовизм»^[214].

Московское совещание явилось прелюдией ко второй открытой дискуссии между Югославией и китайско-советским блоком. По-видимому, оно восстановило полное единство в верхах — причем СССР и Китай фигурировали как первые вреди равных, — укрепило внутреннюю дисциплину и усилило Дух воинственности против Запада. Поэтому было вполне естественно, что проект новой программы СКЮ, опубликованный за несколько недель до созыва его VII съезда в апреле 1958 года, послужил для всех приглашенных коммунистических партий поводом бойкотировать этот съезд. Даже поляки, Желавшие присутствовать на нем, не поехали в Белград и, Подчинившись дисциплине коммунистического блока, доказали, насколько эфемерным было сближение с Тито^[215].

В последующие месяцы то и дело раздавались громогласные разоблачения титовского ревизионизма. На сей раз китайцы были особенно непреклонны и не шли ни на какие компромиссы. Газета «Жэпьминь жибао» не только отбросила свое еще совсем недавнее дружелюбие к Тито, но и взяла новый, антнтитовский курс, сущность которого не изменилась по сей день. Китайцы, стоявшие на пороге своего экономического «большого скачка вперед», охотно проводили параллели между титоистами и своими отечественными «неконформистами», преподнесшими им так много неприятных сюрпризов во время недолговечного периода «пусть расцветают сто цветов». Поддерживая как «в основном правильное» осуждение югославского коммунизма Коминформом в 1948 году, китайцы могли себе позволить разоблачить «насквозь враждебную марксизму-ленинизму ревизионистскую программу» Союза коммунистов Югославии и «осудить программу, выдвинутую югославскими ревизионистами, которая в точности совпадает с тем, что нужно империалистам, и особенно американским империалистам»^[216].

Советская реакция на югославскую программу была более мягкой. За три дня до начала VII съезда СКЮ журнал «Коммунист» в умеренных тонах критиковал югославский проект программы и в заключение писал, что товарищеская партийная критика не должна быть препятствием для дальнейшего развития дружеских отношений между нашими партиями и странами^[217]. Менее чем через три недели «Правда» значительно усугубила эту «дружескую критику» и утверждала, что СКЮ «в ряде важнейших вопросов отошел от принципов марксизма-ленинизма»^[218]. Затем, в конце мая, словно чтобы показать, что русские по-прежнему рассматривают вопросы теории и практики как единое целое, Советы отсрочили на пять лет предоставление Югославии обещанного ей кредита в размере 285 миллионов долларов. Наконец, выступая 3 июня в Софии на VII съезде Болгарской коммунистической партий. Хрущев сформулировал свое собственное отношение к Тито. Подобно китайцам, Хрущев резко критиковал югославов как «ревизионистов, лакеев империалистического лагеря». Он заявил, что «нынешний ревизионизм является своего рода троянским конем», средством «разложить революционные партий изнутри и подорвать единство марксистско-ленинской теории» Он также сказал, что в 1948 году Коминформ был принципиально прав, но что впоследствии он допустил в отношений Тито ошибки и излишнюю жестокость. Хрущев отметил, что он не стал бы повторять прежние ошибки. Он указал, что У югославских коммунистов есть «значительный революционный опыт и большие заслуги в борьбе против наших общих классовых врагов». По этой причине и несмотря на идеологические ошибки югославов, он объявил, что КПСС будет стремиться к достижению взаимопонимания и сотрудничеству с Союзом коммунистов Югославии. И даже если сотрудничество на партийном уровне не удастся, мы будем, сказал он, поддерживать и развивать нормальные отношения с Югославией в государственном плане^[219]. В своем втором споре с югославами Хрущев явно не хотел прибегать к сталинистским методам. На первый взгляд казалось, что его несколько большая гибкость не противоречит китайской позиции.

Оказавшись под таким ураганным китайско-советским огнем, Тито был снова вынужден защищать свой изолированный курс. В речи, произнесенной 15 июня в Лабине, он заявил, Что «китайское руководство прочно стоит на сталинистских позициях», которые он отождествил с позициями «самых реакционных поджигателей войны на Западе». Но если Тито возражал китайцам в их же полемическом стиле, то он передел на менее резкий тон, когда отвечал на «беспринципную кампанию Хрущева и других коммунистов против социалистической Югославии». Тито говорил так же, как за шесть лет до того, когда защищал свою партию от обвинений Коминформа. «Нам кажется, — воскликнул он, — что история уготовила нам этот тяжелый путь, чтобы предохранить социализм от вырождения и дать социализму возможность выйти из хаоса, преобладающего в нынешнем мире, с такой моральной силой, чтобы в дальнейшем своем развитии он смог проложить себе победный путь…»^[220]

Несмотря на горячий спор, происходивший весной 1958 года, отчуждение СКЮ от других коммунистических партий уже не принимало такого характера, как в 1948—1953 годах, когда между Тито и Коминформом существовала смертельная вражда. В течение следующих двух лет китайцы были слишком заняты внутренними проблемами, чтобы уделять особое внимание Тито, которого они так безоговорочно осудили. Отношения между Хрущевым и Тито складывались в соответствии с тем, что сказал Хрущев в своей речи в Софии. Советская пресса и газета стран-сателлитов по-прежнему поносили «югославских ревизионистов» — особенно характерным в этом отношении был доклад Хрущева на XXI съезде КПСС, — тогда как межгосударственные отношения, в особенности культурный и экономический обмен между Югославией и советским блоком, продолжали развиваться нормально^[221]. Более того, Советский Союз был удовлетворен югославской внешней политикой. Так, в резолюции XXI съезда после повторного осуждения «ревизионистской программы» Югославии говорилось, что Советский Союз будет и впредь сотрудничать с Югославией по всем вопросам борьбы против империализма и за мир, в которых позиции будут совпадать.

Тито был не очень рад такому отношению к себе^[222], но понимал, что Хрущев не намерен свергнуть его, как это пытался сделать Сталин. И если Тито пришлось заплатить за свою безопасность ценой приспособления своей дипломатии к внешней политике Кремля, то цена эта вряд ли была такой уж непомерно высокой. Итак, второй советско-югославский спор развивался иначе, чем первый, и по мере того, как в китайско-советском блоке надвигалась буря, характер его начал меняться.

Московское совещание в ноябре 1957 года ознаменовалось усиленными стараниями обеих сторон, русских и китайцев-добиться полного единства в коммунистическом блоке. Однако через несколько месяцев это единство было нарушено тем, что китайцы начали проводить невиданную внутреннюю политику. Создание в Китае первых народных коммун в апреле 1950 года (то есть тогда же, когда в Югославии была принята «ревизионистская программа») действительно явилось «самым серьезным (для Советского Союза) политическим вызовом : тех пор, как Тито за десять лет до того осмелился выступить против Сталина и потребовать для Югославии права на особый путь. А вызов 1958 года был намного серьезнее вызов 1948 года уж хотя бы потому, что Китай был гораздо важнее Югославии»^[223]. Утверждение Пекина, что коммуны являются «лучшей организационной формой для постепенного перехода от социализма к коммунизму» и что «народная коммуна станет основной единицей будущего коммунистического общества», не понравилось Кремлю. В ходе продолжительной беседы с американским сенатором Губертом Хэмфри 1 декабря 1958 года Хрущев назвал китайские коммуны «старомодными и реакционными»^[224]. Однако на XXI съезде КПСС он напал «югославских ревизионистов» за то, что они «сочиняют всякие домыслы о якобы существующих разногласиях между нашей партией и Коммунистической партией Китая»^[225].

Вопрос о коммунах получил временное разрешение в связи с отступлением китайцев, однако вскоре в китайско-советских отношениях начали возникать другие проблемы. В апреле 1960 года в журнале «Хунци», теоретическом органе КПК, была опубликована статья с ожесточенными нападками на «клику Тито»^[226]. Эта статья («Да здравствует ленинизм!») — одна из серии статей, написанных по случаю девяностолетия со дня рождения Ленина, — как по форме, так и по содержанию явилась самым резким выражением китайского радикализма. В ней говорилось, что ядерная война уничтожит только капитализм и что «на развалинах погибшего империализма победоносный народ очень скоро создаст для себя цивилизацию в тысячи раз более высокую, чем капиталистическая, и поистине счастливое будущее». Далее в статье указывалось, Что капиталистическо-империалистическая система не рухнет сама по себе, но должна быть «ниспровергнута пролетарской революцией в империалистических странах и национальной революцией в колониях и полуколониях». Отмечалось, что категория «мирного сосуществования» ниже императивного Качала «народной революции» и подчинена последней. Хотя в статье по имени назывался только Тито и превозносилось «руководство Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза и советское правительство, возглавляемое товарищем Хрущевым», в ней упоминались также (во множественном числе) «современные ревизионисты», систематически и сурово критиковалась Югославия, когда речь шла об основных проблемах марксизма-ленинизма и международных отношений. (Через три года «Жэньминь жибао»^[227] сообщила своим читателям, что в статье «Да здравствует ленинизм!» югославские ревизионисты были использованы как единственный объект критики с целью сохранения коммунистического единства, но что действительной целью статьи было предупредить и покритиковать «других товарищей», — конечно, Хрущева и его западноевропейских последователей, — чьи «ошибочные взгляды… противоречили Московскому заявлению».) ^[228]

Реакция на выпады китайцев приняла форму ряда теоретических и полемических статей, написанных Эдвардом Кармелем, главным идеологом титоизма. Его первая статья появилась 12 августа 1960 года в «Борбе», центральном органе СКЮ. Впоследствии все эти статьи были изданы отдельной книгой. Указанные работы Карделя (они были написаны в ортодоксальном марксистском стиле и полны цитат из высказываний святой троицы югославского коммунизма — Маркса, Ленина и Тито) имели целью доказать предательство китайцев и их отход от истинного коммунизма. Они представляли собой систематический разбор китайского «псевдореволюционного ультрарадикализма», который Кардель приравнивал к «худшему виду оппортунизма». К удивлению Советского Союза, автор статей не только нападал на Китай, но и хвалил русских. Он выражал уверенность, что СССР —«величайшая социалистическая сила» — предотвратит претворение в жизнь «авантюристического» курса китайцев.

Кардель знал, что Москва разделяет многие из его взглядов, но что на данном этапе китайско-советских отношения Хрущев не мог позволить Карделю служить ему в качестве рупора. Поэтому в 1960 году в ноябрьском номере журнала «Проблемы мира и социализма» советский публицист А. Румянцев выступил против «вульгарной, механистической, количественной, эволюционистской методологии» Карделя, но не коснулся самого главного в работах Карделя, а именно его разоблачения китайских идей. Вскоре после опубликования статей Карделя Тито и Хрущев, находясь на сессии Генеральной Ассамблеи ООН в Нью-Йорке, широко демонстрировал сердечность своих взаимоотношений и, как казалось, активно стремились показать свое полное согласие по международным проблемам^[229].

Осенью 1960 года, после нескольких недель закрытой дискуссии, Московское совещание представителей восьмидесяти одной коммунистической партии опубликовало пространная заявление. Хотя оно выражало победу советских тезисов, китайцы все же добились принятия их точки зрения на титоизм. Заявление 1960 года подкрепило Московскую декларацию 1957 года, но на сей раз коммунистические партии «единодушно осудили югославскую разновидность международного оппортунизма». «Югославские ревизионисты» были названы предателями марксизма-ленинизма и обвинены в «подрывной работе против социалистического лагеря и мирового коммунистического движения». Вот почему, и это особенно важно — в Заявлении требовалось, чтобы дальнейшее разоблачение лидеров югославских ревизионистов и активная борьба за предохранение коммунистического и рабочего движения от антиленинских идей югославских ревизионистов оставалось важной задачей марксистско-ленинских партий.

Резкость Московского заявления, по-видимому, не встревожила руководство СКЮ. 10 февраля 1961 года расширенный пленум Исполнительного комитета отверг эти обвинения как совершенно необоснованные. На том же пленуме выступил Велко Влахович, видный член Исполнительного комитета. В своей брошюре, озаглавленной «Шаг назад», он предпринял развернутую контратаку на китайцев и албанцев. Московское совещание, сказал он, «было созвано в связи с совершенно иными проблемами, не имеющими прямого отношения к социалистической Югославии», и предсказал, что «жизнь будет по-прежнему идти своим путем, а не по дороге, вымоленной словесными компромиссами, сформулированными в Заявлении»^[230]. Влахович оказался прав. «Единодушие», о котором говорилось в манифесте 1960 года, оказалось весьма недолговременным. Поддержка русскими этого антиревизионистского заявления в дальнейшем, в ходе их словесных баталий с китайцами, стала для них источником неприятностей.

В течение первой половины 1961 года видимость восстановленного коммунистического единства (за исключением Югославских «изгнанников») была сохранена. Но в проекте новой Программы КПСС, опубликованном 30 июля, все русское изображалось в ярких красках, тогда как роль китайцев была охарактеризована всего лишь семью словами: «Особенно большое значение имела победа революции в Китае», что явилось полным отходом от Московского заявления 1960 года, в котором китайские коммунисты осыпались всяческими похвалами (подчеркивалось, что их революция «оказала огромное влияние на все народы, в особенности на народы Азии, Африки и Латинской Америки»), Кроме того, в Программе КПСС наряду с умалением успехов китайцев смягчалась резкость, с которой в Московском заявлении 1960 года говорилось о югославском коммунизме. На сей раз указывалось, что «югославские руководители своей ревизионистской политикой противопоставили Югославию социалистическому лагерю и международному рабочему движению, поставив таким образом под угрозу революционные завоевания югославского народа». Хотя на XXII съезде КПСС Хрущев действительно резко критиковал ревизионистские идеи, пропитывающие теорию и практику руководства Союза коммунистов Югославии, его выпады против албанских коммунистов были неизмеримо более резкими. В своем заключительном слове он не только разоблачил всевозможные идеологические и политические отклонения албанцев, но и обвинил их в «крайней жестокости», большей, чем была жестокость царской полиции!^[231] На этом съезде — и на съездах, состоявшихся в течение следующих двух лет, — русские выступали с ядовитыми заявлениями по адресу албанских «догматиков» и разделяющих их взгляды других представителей коммунистического мира. В это же время китайцы яростно набрасывались на югославских «ревизионистов» и других коммунистов, которых они обвиняли в поддержке взглядов югославов.

Период, начавшийся сразу вслед за XXII съездом КПСС, походил на короткий период после Московского совещания, когда казалось, что китайско-советская распря пошла на убыль. Кубинский кризис осенью 1962 года, нападение китайцев на Индию и ряд съездов коммунистических партий в Восточной Европе и в Италии с ноября 1962 по январь 1963 года — все это способствовало новому, более взвинченному обмену обвинениями между коммунистами, причем Албания  Югославия служили лишь прикрытием, под которым сводили ли счеты коммунистические гиганты. Начиная с середины 1963 года это прикрытие было отброшено. Теперь все могли видеть прямое, открытое и ожесточенное столкновение двух центров мирового коммунизма. В то же время в отношениях между Югославией и Советским Союзом произошла перемена.

Через несколько месяцев после опубликования Московского заявления 1960 года отношения между Советским Союзом и Югославией начали улучшаться во всех областях. Сначала расширились дипломатические контакты. В середине июля 1961 года Коча Попович, югославский министр иностранных дел, вел переговоры в Москве. В коммюнике об этих переговорах подчеркивалось, что взгляды обоих правительств по «наиболее важным международным вопросам сходны или же тождественны». В сентябре в Белграде состоялась конференция неприсоединившихся стран. «Почти безоговорочна поддержка Тито советских позиций» в значительной мере способствовала общей просоветской атмосфере, царившей на этой конференции^[232].

Тенденция усилилась в 1962 году. В апреле советский министр иностранных дел Андрей Громыко поехал с официальным визитом в Югославию. Через несколько недель, 16 мая, Выступая с речью в Варне (Болгария), Хрущев говорил о Югославии только в дружественных тонах. «Как страна, строящая коммунизм, — заявил он,— мы сделаем все возможное для того, чтобы расширить сотрудничество с Югославией и тем самым помочь ее народам укрепиться на позициях социализма». В конце сентября состоялся десятидневный визит в Югославию президента СССР Брежнева, расчистивший путь для поездки Тито в СССР в декабре. Как и в 1956 году, Тито приветствовали как друга. Ему была предоставлена привилегия выступить на сессии Верховного Совета. В речи на этой сессии 12 декабря Хрущев в присутствии Тито выдал последнему безупречное свидетельство «политического здоровья» и в заключение своего марксистско-ленинского анализа охарактеризовал Югославию как подлинно социалистическую страну^[233]. Он сказал, что еще не все осложнения и трудности в отношениях между КПСС и СКЮ преодолены, в частности из-за ряда идеологических вопросов, фигурирующих в программе СКЮ, но он уже не говорил о «ревизионизме». Напротив, он похвалил югославских руководителей за то, что они «устранили многое из того, что мы считали ошибочным и вредным для строительства социализма в Югославии», а также за принятые ими конкретные меры в интересах «сближения и единства со всем международным коммунистическим движением».

Доброжелательство Хрущева по отношению к Югославии ярче всего выразилось во время его поездки к Тито в августе 1963 года. Прибыв в Белград, Хрущев заявил, что Советский Союз считает Югославию «социалистической и братской» страной. На другой день, во время посещения одного предприятия, он похвалил югославскую систему «рабочих советов», которая на протяжении многих лет разоблачалась всем коммунистическим блоком как символ титовского «ревизионизма». Он намекнул на то, что эту систему можно применять и в Советском Союзе. «Теперь наша страна,— сказал он, — созрела для демократизации управления предприятиями. Мы ищем формы, которые не нарушали бы ленинского принципа единства руководства, и поэтому интересуемся югославским опытом. В связи с этим мы намечаем послать делегацию партийных работников, профсоюзных руководителей и членов совнархозов экономических районов для изучения здешних условий». Понятно, что дружелюбие Хрущева по отношению к Югославии вызвало ярость китайских коммунистов. Вскоре после визита Хрущева в Югославию они перешли к невиданно резким личным выпадам против него.

В советско-югославском сближении было много других аспектов. Оно охватывало практически все области межгосударственных и межпартийных отношений — экономическую, культурную и в более ограниченной степени военную. В 1963 году — впервые после разрыва в 1948 году — были возобновлены контакты между партийными школами. Другие коммунистические партии и правительства, разумеется за исключением китайской и албанской, с большей или меньшей степенью подлинного удовлетворения последовали советскому примеру. Зимой 1962/63 года официальные делегации СКЮ присутствовали на съездах коммунистических партий, где их защищали от непрерывных атак со стороны китайских представителей, которые с безукоризненной логикой и совершенно тщетно указывали на руководящие антититовские положения в Московских декларациях 1957 и 1960 годов.

Допуск СКЮ в семью «братских» партий, возглавляемых КПСС, не означает, что югославские коммунисты прост вновь вступили в советский блок, из которого были изгнаны. Со времени своей первой встречи в 1955 году, несмотря на последующий обмен обвинениями и взаимно враждебные жесты, и Хрущев, и Тито, по-видимому, стремились избегать чрезмерного обострения своих отношений и не допускать возникновения чего-либо похожего на прежний конфликт сталинистского типа. Хрущев, очевидно, никогда не терял веры в то, что сумеет заключить удовлетворительную сделку с Тито. Все большее обострение распри с китайцами вынудйло Хрущева избегать борьбы на два внутрикоммунистических фронта и попытаться заключить перемирие с ревизионистами, поскольку теперь главным врагом считались догматики. В глазах Тито, так хорошо запомнившего враждебность Сталина, Хрущев был основным проводником десталинизации и поэтому в своем роде потенциальным «титоистом». Мы видели, как восторженно приветствовал Тито XX съезд КПСС. Даже позже, на VII съезде СКЮ, в апреле 1958 года, когда казалось, назревал новый конфликт с советским блоком, Тито по-прежнему был уверен, что хрущевская Россия никогда не займет агрессивной позиции по отношению к Югославии. Еще позже, в 1959 году, когда первые китайско-советские разногласия уже свидетельствовали об иллюзорности монолитного антититовского фронта, Тито и его соратники делали все возможное для достижения модуса вивенди с Москвой. Дальнейшие стадии советско-югославского сближения (1961—1963 годы) в полной мере доказали, что их упорство и вера в Хрущева были вознаграждены.

Примером того, насколько Тито стремился к более тесным отношениям с Советским Союзом, может служить его доклад на пленуме ЦК СКЮ 18 мая 1963 года. Тито заявил, что после XX съезда КПСС, и прежде всего благодаря Хрущеву, в Советском Союзе идет быстрый процесс прогрессивной социальной эволюции. Он критиковал тех югославских коммунистов, которые, исходя из неприятного опыта прошлого, все еще не доверяют Советскому Союзу. В этом вопросе, сказал Тито, в рядах СКЮ не может быть различных мнений^[234].

Нынешнее сближение с Кремлем, для которого характерно отсутствие каких бы то ни было органических связей или иерархической субординации, вполне устраивает руководителей СКЮ. Оно соответствует их идеологическим принципам децентрализации и двусторонности в отношениях между коммунистическими странами, а также гарантирует основу их власти в самой Югославии. Их стремление оградить эту власть от каких бы то ни было посягательств и играть видную роль в международных делах подтверждается следующими тремя примерами: во-первых, лидеры СКЮ желают быть признаны другими коммунистическими партиями как равноправные партнеры. В этом смысле они с особым удовлетворением могут указать на свои поразительно тесные связи с Итальянской коммунистической партией, которая тоже является постоянным объектом нападок со стороны бдительных антиревизионистов-китайцев. 21 января 1964 года в Белграде после недельных переговоров на высшем уровне представители двух партий, возглавляемые Тито и Пальмиро Тольятти, опубликовали коммюнике, которое выглядит как документ подлинного титоизма. Из коммюнике явствовало, что самая сильная коммунистическая партия западного мира нашла в теории и практике титоизма могучий стимул для пересмотра своих собственных теоретических и стратегических концепций. Так, два старых профессионала-коминтерновца, Тольятти и Тито, подняли флаг модернизации коммунизма.

Во-вторых, стремясь к сближению с Москвой, лидеры СКЮ вместе с тем поддерживают тесные связи с западным миром. Запад, и особенно Соединенные Штаты, представляет собой неоценимый источник снабжения и всевозможных благ, а в случае крайней необходимости и оборонительный щит. После 1948 года экономическая и военная помощь Запада сначала помогла югославским коммунистам остаться у власти, а в дальнейшем облегчила им проведение их экономических экспериментов. Все это не потревожило их совесть, хотя и осложнило отношения с Москвой. Но они убедили Кремль, что расширение экономических отношений с Западом, не связанное с политическими условиями и уступками, может помочь в преодолении внутренних затруднений.

Если контакты с Западем представляют собой «улицу с двусторонним движением», то есть с одной стороны — экономические преимущества, с другой — опасность идеологического «заражения», то югославские коммунисты открыли третью идеальную область, где можно заниматься обращением в свою веру, — мир новых, поднимающихся, неприсоединившихся стран. Даже выступая в роли самозванных менторов этого третьего бесформенного мирового блока, они завоевывают себе новых друзей и в то же время пропагандируют основную идеологическую посылку своей программы — что «человечество неизбежно и различными путями глубоко втягивается в эру социализма».

Сближение между Хрущевым и Тито, а также связанные с этим отношения между СКЮ и другими просоветскими коммунистическими партиями, западным миром и неприсоединившимися странами побудили китайских коммунистов резко критиковать Хрущева за его «сговор с кликой Тито против братских партий, придерживающихся марксизма-ленинизма». Эти слова заимствованы из большой статьи «Является ли Югославия социалистической страной?», напечатанной 26 сентября 1963 года одновременно в «Жэньминь жибао» и в «Хунци». Ответ на вопрос, поставленный в заголовке, был недвусмысленным. По аргументации и обвинениям этот приговор режиму Тито сильно напоминал коминформовские заявления в 1948 и 1949 годах, когда югославская коммунистическая партия и югославское правительство обвинялись и в предательстве марксизма-ленинизма и в служении американскому империализму. Китайцы утверждали, что в Югославии постепенно восстанавливается капитализм; что частный капитал и частные предприятия преобладают там, и притом значительно; что деревня наводнена капиталистическими элементами и что, поскольку государство отказалось от экономического планирования, социалистическая экономика выродилась в капитализм. Из всего этого китайцы делали естественный вывод, что Югославия стала «особым контрреволюционным отрядом империализма США». Однако в Действительности при постановке этого диагноза смертельной болезни югославского ревизионизма острие направлялось против Никиты Хрущева. Китайцы обвиняли его в «следовании за Тито по пятам» и перечисляли все его «смертные грехи». Огульно объединяя советских лидеров с югославскими, китайцы — подобно Коминформу, когда он обвинял Тито в конце 40-х годов, — призывали русских коммунистов Избавиться от своего верховного вождя, ставшего ренегатом. «Хрущев отступил от марксизма-ленинизма, разорвал Заявление 1960 года и барахтается в болоте вместе с изменнической кликой Тито, полностью нарушив интересы Советского Союза, советского народа и народов всего мира. Этого не станет терпеть великий советский народ, подавляющее большинство членов КПСС и партийные работники различных звеньев—все, у кого есть славные революционные традиции». Эти обвинения, вроде тех, которыми осыпали Тито в 1948—1953 годах, указывали по крайней мере на то, что пока Хрущев и Мао будут руководить своими партиями, примирение между ними столь же невозможно, как некогда примирение между Сталиным и Тито.

Теперь, когда две коммунистические сверхдержавы противостоят друг другу открыто и прямо, Югославия существует лишь как эпифеномен гораздо более важного мирового соперничества. В этом, безусловно, проявился один из многих парадоксов титоизма. Он возник как результат одного из главных просчетов Сталина и продолжал противодействовать советскому «великодержавному шовинизму» вплоть до смерти Сталина в 1953 году. В дальнейшем, вплоть до сегодняшнего дня, он терпеливо и успешно стремился достигнуть договоренности с преемниками Сталина. Многие из его прежних антисоветских отравленных стрел теперь используется китайскими коммунистами. Однако вместо того, чтобы стать «титовцами», китайцы сделали антититоизм своим главным воинственным кличем в их соперничестве с русскими за руководство мировым коммунистическим движением. Итак, расширение китайско-советского разрыва повлекло за собой улучшение советско-югославских отношений.

Формулы марксизма-ленинизма оказались крайне ненадежным путеводителем в джунглях коммунистической политики. Тито, Хрущев и Мао клялись именами Маркса и Ленина, но в то же время брали аргументы для взаимного поношения из писаний все тех же «отцов-основателей». Следовательно, силы, определяющие общую историю коммунизма, нужно искать за пределами идеологии. В нынешнюю эпоху напряженности в китайско-советских отношениях, повсеместного внутрикоммунистического расчленения и новых признаков народных волнений в Восточной и Центральной Европе трудно предсказывать будущее. Вместо этого лучше рассмотреть некоторые из основных проблем титоизма в оставшуюся часть 60-х годов.

Некоторые проблемы советско-югославских отношений по-прежнему не решены и в любой момент могут встать во всей своей остроте. Официальные связи Югославии с Организацией Варшавского договора и с СЭВом все еще неопределенны, а программа СКЮ еще не получила открытого одобрения Москвы. Хотя «титоист» Хрущев и «хрущевист» Тито и нашли основу для взаимопонимания, преемники Хрущева, стремясь к примирению с Пекином, могут счесть возможным принести Югославию в жертву, что в свою очередь может ввести наследников Тито в искушение изменить титоистский курс.

Развитие отношений между Югославией и другими «парадными демократиями» тоже нельзя предсказать. Теперь, когда Советский Союз дает своим сателлитам большую внутреннюю свободу, «титоизм» как таковой утратил немалую долю своего престижа. Пережитки сталинизма, новые планы СЭВа в области интеграции и внутренние осложнения в самой Югославии привели к тому, что титоизм стал менее привлекательным для Восточной Европы. Присоединение Тито к внешней политике русских и активизация отношений между Югославией и коммунистическими странами и партиям» (кроме Албании) поставили Югославию в положение, отличное от того, в котором она находилась, когда сопротивлялась Сталину или спорила с Хрущевым. Восточноевропейские режимы, быть может, попытаются маневрировать в своих отношениях с Москвой или даже позволят заманить себя на позиции, более близкие Пекину. Это в свою очередь может осложнить их отношения с Белградом.

В своих отношениях с Западом Югославия также стоит перед рядом проблем. Конгресс Соединенных Штатов Америки постоянно проявлял и, несомненно, будет проявлять большое нежелание оказывать экономические благодеяния стране, которая одобряет основные тезисы советской внешней политики и активно поддерживает антизападное движение во всем мире. Однако вашингтонское правительство с» схематически проводило политику помощи Тито, полагая, что «национальный» коммунистический режим с экономической системой, отличной от советского образца, с неортодоксальной идеологической программой представляет собой элемент, расчленяющий и разрыхляющий коммунистический мир и поэтому заслуживающий поощрения и поддержки со стороны Запада^[235].

На европейской стороне Атлантики растущая мощь Общего рынка ставит перед Югославией важные проблемы. По мере того как Общий рынок будет проводить свою политику единых цен и повышения торговых барьеров, югославский экспорт будет уменьшаться. Несбалансированность во внешней торговле уже сейчас является больным местом югославской экономики. Политические взаимоотношения Югославии с Западной Европой наверняка не останутся теми же. Ее отношения с Италией великолепны, но отношения с Западной Германией становятся все более недружелюбными. В своем новогоднем послании (1964 год) генерал де Голль включил Югославию в число «коммунистических тоталитарных режимов, все еще угнетающих порабощенные ими народы». Белград встретил это послание враждебно. Договор, заключенный Францией и ФРГ в январе 1963 года, тоже получил отрицательную оценку в югославской печати. Боевая политика «народного фронта», от которой зависят успехи итальянской и французской коммунистических партий и которую горячо Поддерживает СКЮ, повлияет на отношения Югославии с Западной Европой; повлияет на них и прогресс в области экономической и политической интеграции Западной Европы.

Близкие сейчас отношения Югославии с «третьим миром», то есть с развивающимися странами, в недалеком будущем могут также осложниться. Недавние антититовские статьи в индонезийской прессе указывают на то, что растущее влияние коммунистического Китая на неприсоединившиеся государства Азии и Африки может сказаться отрицательно на дружественных отношениях Белграда с этими странами. Тут мы снова видим, что биполярность конфликта Москва—Пекин способствует уменьшению югославского влияния.

Наконец, престиж Югославии в мире будет в значительной мере зависеть от решения ее основных внутренних проблем. Югославская экономическая система, которая больше, Чем что-либо другое, утвердила репутацию титоизма как изобретательного режима, все еще находится в стадии экспериментирования и корректирования. Выступая на пленуме Центрального Комитета СКЮ 16 марта 1964 года, Тито потребовал (уже в который раз!) «пересмотра всего экономического развития страны, начиная с самого существенного — накоплений, капиталовложений, внутренней организация предприятий, а также используемых и неиспользуемых резервов»^[236]. Масштабы этой задачи надлежало оценивать в свете «ослабления, разлада и разобщенности нашего социалистического сообщества»^[237], а также растущих и опасных внутренних конфликтов между национальностями. В ближайшие годы югославскому коммунизму придется решать свою, пожалуй самую щепетильную и сложную, проблему — проблему преемников Тито. Авторитет Тито был настолько безграничной основой господства СКЮ над Югославией, что его преемник (или преемники) столкнется с титанической задачей завоевания такого же авторитета на внутренней имеждународной арене^[238].

Множество честолюбивых замыслов, множество достижений и срывов характеризуют необычную судьбу югославского коммунизма. Нет оснований ожидать, что его динамизм я противоречия ослабеют. Последний период 60-х годов будет так же полон сюрпризов, как и годы, главные политические события которых описаны на предыдущих страницах. Возможно, этот период окажется даже еще более бурным, ибо нельзя предсказать, как пойдет развитие китайско-советских отношений или каким станет югославский коммунизм после смерти Тито.

Филип Е. Юрэн ЭКОНОМИЧЕСКИЕ ОТНОШЕНИЯ МЕЖДУ КОММУНИСТИЧЕСКИМИ ГОСУДАРСТВАМИ

В начале 60-х годов экономические отношения между коммунистическими государствами представляли собой парадоксальное сочетание надежд и разочарований. «Основные принципы международного социалистического разделения труда», одобренные в Москве в июне 1962 года, явились новой программой коммунистического экономического сотрудничества. Этот документ имел в основном чисто практическое значение и явно был призван заложить фундамент для быстрого достижения экономического единства. В первом абзаце в привычных выражениях была сформулирована коммунистическая точна зрения: «Мировая социалистическая система представляет собой социальное, экономическое и политическое содружество свободных, суверенных народов, идущих по пути социализма и коммунизма, объединенных общностью интересов и целей, нерушимыми узами международной социалистической солидарности»^[239].

Тем не менее советско-китайские экономические отношения в это же время быстро ухудшались. В середине 1960 года из Китая были отозваны советские технические специалисты, после чего китайцы стали по-иному рассматривать международное разделение труда. В начале 1964 года они писали:

«Во имя «международного разделения труда» руководители Коммунистической партии Советского Союза выступают против проведения братскими странами политики строительства социализма своими собственными силами и пытаются превратить их в экономические придатки. Они пытались заставить те братские страны, которые являются сравнительно отсталыми в экономическом отношении, отказаться от индустриализации и стать для них источниками сырья и рынками сбыта товарных излишков… и они стали проводить политику ограничений и дискриминации в торговле с Китаем»^[240].

Сопоставлять эти цитаты и сравнивать желаемое с достигнутым в такой безоговорочной форме в известном смысле несправедливо. Тем не менее в этом парадоксальном положении заключена суть коммунистической проблемы нынешнего и последующих десятилетий. Велик разрыв между пределами, до которых простирается коммунистическая теория, и возможностями коммунистических государственных деятелей, и нигде это не проявляется более отчетливо, чем в области экономических отношений.

Коммунистические правительства осуществляют власть над территорией, очень неоднородной в географическом отношении. Продвигаясь от 17-й параллели во Вьетнаме к северу через Китай, пересекая Внутреннюю Азию на север — в глубь Сибири, повернув затем на запад, через Украину и страны так называемого «осколочного пояса» Восточной Европы^[241], мы пройдем через районы, сильно отличающиеся друг от друга в физико-географическом и культурном отношении. Проделав этот путь, мы должны будем еще пересечь Атлантический океан и попасть в субтропическую Кубу, чтобы охватить весь коммунистический мир. Любой «величественный замысел» для этого множества государств потребует какого-то времени для его претворения в жизнь, даже если он задуман и осуществляется под руководством самых опытных и умелых государственных деятелей.

Экономические связи, которые должны лечь в основу проектируемого замысла, сложны и запутанны. Но не существует ни единой советской точки зрения и, конечно уж, единой коммунистической концепции, а есть множество различных точек зрения на этот комплекс проблем. Те, кто практически занимается торговлей, — работники коммунистических торговых объединений — страдают под бременем установок, исходящих как от теоретиков, так и от политиков. Ученые-экономисты, одолеваемые техническими трудностями, сопряженными с социалистической торговлей, пытаются совладать с основными коэффициентами и формулами прибыльности внешней торговли. Идеологи трудятся над разработкой понятия мирового содружества коммунистических государств, а политики заботятся о том, чтобы продолжали существовать и укрепляться механизмы власти, которыми они управляют. Все их точки зрения в совокупности составляют форму, содержание и направление коммунистической внешнеэкономической политики.

Динамизм коммунистического мира еще больше усложняет стоящую перед коммунистами задачу. Международная экономическая система, существовавшая при Сталине, подверглась анализу, и были твердо определены задачи на будущее. Однако нынешнее положение напоминает калейдоскоп, общая картина все время меняется, поскольку все части этого огромного географического района и все живущие в нем исполняют свои роли исходя из местных условий и частных интересов.

Международные экономические проблемы коммунистического мира, по-видимому, распадаются на две основные категории. К первой категории относятся те проблемы, в которых преобладают политические моменты, а трудности вытекают из несходства характера и целей различных государств. Вторая категория включает проблемы, связанные с созданием необходимых инструментов (например, банков и систем цен), предназначенных для обеспечения экономического сотрудничества в широких масштабах. Межгосударственные проблемы, несомненно, имеют наиболее важное значение, поскольку при наличии политической решимости удовлетворительные технические методы и формы деятельности в конце концов можно найти. Тем не менее технические аспекты коммунистической экономической теории и практики создают серьезные препятствия для успешного продвижения в направлении экономической интеграции.

В области экономики, так же как и в политике, наиболее острой межгосударственной проблемой в коммунистическом мире является китайско-советский конфликт. В последние годы серьезное ухудшение экономических отношений между этими двумя странами выразилось в сокращении объема торговли и прекращении советской технической помощи Китаю. Пожалуй, более важными, чем эти экономические следствия политических разногласий, являются критика китайцами советской внешнеэкономической политики, а также попытки китайского правительства обеспечить поддержку своей концепции «мировой социалистической экономики».

Оглядываясь назад, можно сказать, что 1959 год был поворотным пунктом в советско-китайских экономических отношениях. Тогда товарооборот Китая с его великим коммунистическим соседом превысил 2 млрд. долларов, причем Китай занял место Восточной Германии в качестве главного торгового партнера Советского Союза. СССР поставил Китаю машин и оборудования на сумму, превышающую 600 млн. долларов, большое количество советских технических специалистов работало более чем на 200 китайских объектах.

В 1960 году товарооборот Китая с Советским Союзом резко сократился, составив 1,7 млрд. долларов. В следующем году тенденция к сокращению торговли развивалась даже еще быстрее, и общий объем товарооборота за 1961 год достиг только 900 млн. долларов, что было самым низким уровнем с 1952 года. Советские поставки тяжелого машинного оборудования для комплектных предприятий по существу прекратились, и в то же время был резко сокращен китайский экспорт пищевых продуктов и хлопка. В 1962 году советско-китайский товарооборот составил всего лишь 750 млн. долларов, или был примерно на 64 процента ниже уровня 1959 года, а в 1963 году он сократился, вероятно, еще процентов на 20. В то же самое время Китай сохранял значительное превышение экспорта над импортом в своей торговле с Советским Союзом, которое составило 283 млн. долларов в 1962 году. Это отражало решимость китайского правительства погасить свою задолженность Советскому Союзу — намерение, которое оно предполагало осуществить в 1965 году^[242].

Экономическое развитие Китая в период 50—60-х годов в большой степени зависело от поставок советского оборудования, оцениваемого примерно в 3,3 млрд. долларов и предназначенного для строительства 291 объекта. Однако значительная его часть оплачивалась за счет текущих поступлений от китайского экспорта, а размеры предоставленных Советским Союзом кредитов были поразительно невелики, особенно если сравнивать их с советской помощью другим коммунистическим странам и слаборазвитым странам некоммунистическо-го мира. До 1955 года Советский Союз предоставил финансовых кредитов на сумму около 1,3 млрд. долларов, но только часть из них предназначалась для экономических целей. Никакие другие данные в отношении помощи Советского Союза в деле развития экономики Китая не известны, кроме того, что в 1961 году советское правительство согласилось предоставить Китаю возможность погасить накопившуюся задолженность по торговым расчетам в сумме 320 млн. долларов в течение 5 лет и поставить на 40 млн. долларов сахара при условии оплаты с известной отсрочкой^[243]. Общая сумма советских кредитов Китаю с 1954 года составила около 2 млрд. долларов, но, вероятно, только незначительная доля пошла на проекты, предусмотренные в плане развития экономики^[244]. В противоположность этому советские кредиты некоммунистическим слаборазвитым странам составили в целом 3,5 млрд. долларов^[245]. Практически китайское правительство «действовало в одиночку» с момента отзыва советских технических специалистов из Китая в 1960 году, хотя в 1964 году советские источники утверждали, что Советский Союз продолжает оказывать содействие в строительстве 80 китайских промышленных предприятий^[246].

B последнее время Китай все больше обращается за поставками к некоммунистическим странам. Закупки Китаем пшеницы у Запада составили около 5 млн. тонн в год. Китайцы продемонстрировали также возрастающий интерес к возобновлению торговли с Японией, бесцеремонно прерванной ими в 1958 году, а также к увеличению в дальнейшем закупок средств производства в западноевропейских странах. В настоящее время, по-видимому, больше половины торговли Китая с другими странами приходится на некоммунистические государства.

Характер внешней торговли Китая в оставшиеся годы нынешнего десятилетия будет зависеть от нескольких факторов. Во-первых, бесспорно, наиболее важным будет то, в какой степени китайцы смогут уменьшить свою зависимость от импорта продовольствия и, таким образом, высвободить иностранную валюту для других целей. Во-вторых, многое будет зависеть от оценки китайским правительством политического значения конкретных разновидностей импорта — здесь главным вопросом будет: торговать ли с Советским Союзом и в каких масштабах. В-третьих, Китаю придется, принимая решения, исходить из своих возможностей заработать валюту.

Как все это обернется, точно предсказать нельзя. Тем не менее разумно, видимо, предположить, что нынешние усилия Китая по улучшению состояния своего сельского хозяйства по крайней мере частично принесут успех и что Китай будет способен до некоторой степени сократить импорт продовольствия. Представляется также вероятным, что в условиях ожесточенного политического конфликта между двумя странами китайцы не захотят вернуться к той степени зависимости от Советского Союза в промышленной продукции, которая имела место прежде. Тем не менее уже достигнутый уровень оснащенности китайской промышленности советскими машинами предполагает постоянную, хотя бы минимальную, потребность в советских запасных частях. До сих пор важное значение для Китая имеет импорт советских нефтепродуктов, и будущее Китая может во многом зависеть от того, добьется ли он успеха в развитии отечественной нефтяной промышленности или в получении нефтепродуктов из каких-либо других источников. Так или иначе, Китай будет иметь определенные экономические выгоды, если нынешние ограниченные масштабы его торговли с СССР сохранятся и впредь.

Конкретный объем этой торговли будет зависеть частично от способности китайцев направить свои значительные экспортные излишки на другие мировые рынки. Такая возможность появится у них в 1965 году, когда они закончат выплату своих долгов Советскому Союзу. Вместе с тем многие текстильные изделия и потребительские товары из тех, что в настоящее время идут в Советский Союз, нелегко будет сбыть в Западной Европе или Японии. В то же время минеральное сырье дает в этом отношении большие возможности и в перспективе китайцы смогут при желании изменить характер своего производства с тем, чтобы производить больше товаров и изделий, пользующихся спросом на Западе.

В итоге представляется вероятным, что каждая из проблем, ограничивающих свободу действий Китая в его экономических отношениях с Советским Союзом, может быть, но крайней мере частично, разрешена. Поэтому в дальнейшем характер советско-китайской торговли, видимо, будет представлять нечто среднее между нынешним низким уровнем торговли и полным ее прекращением, что могло бы оказаться следствием открытого и полного политического разрыва. Возврат же к уровню 1959 года в нынешнем десятилетии в высшей степени маловероятен.

По мере уменьшения масштабов советско-китайской торговли и прекращения советской экономической помощи Китаю оба государства все сильнее втягивались в экономическую конкуренцию за преобладание в слаборазвитых странах, особенно тех из них, которые примыкают к коммунистическому миру. В последнее время борьба за приобретение влияния путем использования экономических средств распространилась на некоммунистические страны. Поскольку Советский Союз располагает гораздо большими ресурсами для ведения такой конкуренции, китайцы попытались компенсировать это предложением выгодных условий и видов помощи и использованием политических факторов всюду, где только это возможно. Пропаганда китайцами достоинств политики «опоры на свои собственные силы» явно пришлась по вкусу некоторым коммунистическим странам, например Северной Корее, а упор китайцев на идею афро-азиатской солидарности, видимо, может оказать определенное влияние на некоммунистические слаборазвитые страны.

Поразительным в связи с этим явилось то рвение, которое китайцы, занятые серьезными внутренними экономическими проблемами, проявили, придя на помощь взбунтовавшимся албанцам в 1961 году. Экономика Албании очень сильно зависела от советской помощи и торговли с Советским Союзом, а также от экономических связей с остальными государствами Восточной Европы. Теперь она в значительной степени зависит от связей с Китаем, который предоставил Албании большие кредиты для развития экономики, продовольственное зерно и техническую помощь^[247]. Упор на политические соображения во внешнеэкономической политике Китая проявился в готовности китайцев ограничить снабжение оборудованием своей собственной, приходящей в Упадок промышленности, поделиться своим импортируемым с Запада продовольствием (приобретаемым на обратимую валюту, которая достается с таким трудом) и направить квалифицированный персонал. Приобретение в Европе союзника, отвоеванного у излюбленного Хрущевым СЭВа, явно стоило такой высокой цены.

В свою очередь Хрущеву в порядке компенсации своих потерь на Западе удалось сделать приобретение на Востоке, когда в июне 1962 года Монголия была принята в качестве полноправного члена в СЭВ. Монголия находилась в выгодном положении, получая экономическую помощь и от Советского Союза, и от Китая, а также от восточноевропейских государств, особенно от Восточной Германии и Чехословакии. Включение этой азиатской страны в европейскую коммунистическую экономическую систему явилось знаменательной победой, но китайцев больше всего уязвляло в этом, вероятно, то, что Монголию охарактеризовали как страну, заслуживающую получения помощи для экономического развития и достойную сотрудничества с развитыми коммунистическими государствами^[248]. После фактического прекращения советской помощи Китаю и отчуждения Монголии Китай очутился почти в полной экономической изоляции. Единственно, в нем китайцы продолжали находить утешение,—это в шумном одобрении китайского экономического курса Северной Кореей, в довольно дорогостоящей помощи Албании да в сокращении, по имеющимся сообщениям, советской деятельности в Северном Вьетнаме^[249].

Таким образом, советско-китайские экономические отношения явно не свидетельствуют о том, что эти две страны «объединены общностью интересов и целей, нерушимыми узами международной социалистической солидарности»: торговля между ними упала до самого низкого уровня со времени возникновения китайского коммунистического режима; советская экономическая помощь Китаю, которая никогда и не была большой, по существу прекратилась, а также были отозваны технические специалисты; обе страны ведут между собой экономическую конкуренцию за преобладание в ряде коммунистических и некоммунистических государств, и, наконец, Китай выступает против основных принципов советской внешнеэкономической политики, характеризуя ее в таких выражениях, которые до последнего времени приберегались лишь для «империалистических эксплуататоров».

О том, насколько серьезно советское правительство смотрит на китайский вызов советской внешнеэкономической политике, можно судить по докладу Суслова на Пленуме Центрального Комитета КПСС в феврале 1964 года. Значительную часть своего доклада Суслов посвятил опровержению китайской критики действий Советского Союза в этой области. ОН высмеял мнимую озабоченность китайцев советскими экономическими отношениями с Западом, саркастически указав на множество западных делегаций, побывавших в Пекине. Он пространно остановился на попытках китайцев опорочить экономическую помощь, оказываемую Советским Союзом и другими социалистическими государствами слаборазвитый странам. Наконец, он выступил против китайской позиции по вопросу об экономических отношениях с другими коммунистическими странами. Сокращение советско-китайской торговли, заявил он, произошло по инициативе Китая, а не Советского Союза, а отзыв советских технических специалистов был естественным и неизбежным результатом безрассудства китайцев^[250].

Другая важнейшая проблема, стоящая перед коммунистическими государствами, заключается в том, чтобы добиться экономического сотрудничества между мощной, экономически развитой страной и менее крупными и менее развитыми государствами. В ходе недавно состоявшейся дискуссии по вопросам специализации производства председатель комиссии по вопросам внешней торговли польского сейма упомянул о «различиях в подходе к этой проблеме между менее развитыми странами, которые хотят развивать производство и экспорт машин, и высокоразвитыми странами, которые хотят продолжить и расширить экспорт машин»^[251]. Венгерский экономист профессор Вайда пишет, что «разница в уровнях развития различных стран создает объективные трудности», которые «не обязательно представляют собой столкновения интересов, но могут перерасти в них»^[252].

Наиболее ярким проявлением этой проблемы было противодействие румынского правительства советским идеям наднационального планирования и тезису о том, что Румыния должна урезать свои планы индустриализации. Продемонстрированная румынами непреклонность и явный успех, которого они добились в деле изменения советской политики, вызвали большой интерес к данной проблеме. Однако румыны не одиноки в своих опасениях, что специализация может нанести ущерб их национальным интересам. Даже чехи с их сравнительно высокоразвитой промышленностью сочли необходимым опубликовать статьи, разъясняющие населению важность специализации и рассеивающие опасения в отношении неблагоприятных последствий^[253]. Озабоченность румын распространяется отнюдь не только на какой-либо конкретный румынский план или отрасль румынской промышленности. Хотя румынское правительство действительно стремится завершить строительство металлургического комбината в Галаце, его разногласия с СЭВом, и в частности с Советским Союзом, имеют под собой гораздо более широкую основу.

Политические соображения, влияющие на политику Румынии, переплетаются с трудными экономическими проблемами, возникающими из-за отсутствия критериев эффективности капиталовложений. По словам Вайды, «плановая интеграция требует… чтобы выгоды каждого из участников могли быть выражены языком цифр»^[254]. «Основные принципы международного социалистического разделения труда» мало чем могут помочь в этом отношении; к тому же проблема усугубляется отсутствием подходящих данных по издержкам производства и ценообразованию. До тех пор пока интеграция должна была ограничиваться двусторонней координацией национальных планов, румынское правительство могло быть до некоторой степени уверенным в своей способности защитить то, что, по его мнению, является жизненно важными экономическими интересами Румынии. Неприятности начались, когда Хрущев выступил с предложением о создании наднационального планового органа на шатком фундаменте «основных принципов».

Как утверждают, и не без оснований, в стремлении Румынии к широкому индустриальному развитию, включая значительный упер на тяжелую промышленность, вероятно, проявилась сталинистская закалка Георгиу-Дежа^[255]. Кроме того (как указывалось в шестой главе), важным политическим фактором был румынский национализм, являвшийся тем источником, из которого румынское правительство могло черпать свои силы. Учитывая экономические цели, определяемые сталинизмом и национализмом, неопределенность критериев, лежащих в основе принимаемых СЭВом решений, делала для румын отказ от суверенитета особенно опасным-Короче говоря, как мощные политические факторы, так и веские экономические соображения побуждали румын выступать против предложений Хрущева^[256].

Помимо этих побудительных мотивов, имелись еще и подходящие условия, созданные китайско-советским конфликтом. Политические аспекты этого конфликта, подвергшиеся достаточно подробному рассмотрению в одной из глав данной книги, сыграли, разумеется, важную роль в создании обстановки, благоприятной для румынской политики. Вместе с тем именно чисто экономические аспекты китайской позиции оказались особенно полезными румынам. Китайцы выдвинули теорию «опоры на свои собственные силы» и провозгласили ее единственно возможным путем укрепления мощи всего «социалистического лагеря»^[257]. Как указывалось выше, они изображали дело так, будто Советский Союз стремится превратить другие коммунистические государства в свои экономические придатки. Они писали, что «навязывать свою волю другим, наносить вред или ущемлять интересы народов поД предлогом «международного разделения труда» и «специализации» было бы великодержавным шовинизмом»^[258]. Их тезисы перепевались в редакционных статьях органов северокорейской печати, превозносивших преимущества экономической независимости как основы политической независимости^[259]. Таким образом, действуя под прикрытием ожесточенных выпадов китайцев против советской экономической политики и общих опасений малых коммунистических стран по поводу последствий наднационального планирования, румыны могли довольно уверенно проводить сбою линию.

В сентябре 1962 года в журнале «Проблемы мира и социализма», а в ноябре того же года — на Пленуме Центрального Комитета КПСС Хрущев выступил с предложением о создании единого планового органа, наделенного правом составлять общие планы и решать организационные вопросы. Кроме того, он выдвинул идею централизованных совместных капиталовложений, предложил ряд обязательных принципов планирования национальных капиталовложений, а также внес предложение о совместном строительстве нескольких предприятий, которые находились бы в собственности группы стран. Причиной, побудившей его выдвинуть эти радикальные предложения, была, вероятно, с одной стороны, озабоченность «объективной тенденцией к интернационализации производства» на Западе и, с другой стороны, понимание того, что быстрый экономический рост стран коммунистического мира все больше и больше зависит от четко координируемых и осуществляемых в широких масштабах Капитальных вложений. За период 1958—1961 годов темпы роста торговли между странами европейского Общего рынка составляли 24 процента в год, в то время как темпы роста торговли между странами—членами СЭВа равнялись лишь 14 процентам в год^[260].

Все возрастающая озабоченность румын возможными последствиями специализации переросла в тревогу, и в феврале 1963 года на сессии Исполнительного комитета СЭВа, по-видимому, этот вопрос всплыл наружу. Затем почти сразу же, в начале марта, состоялся Пленум Центрального Комитета Румынской рабочей партии, который был посвящен исключительно обсуждению итогов сессии СЭВа и демонстративно одобрил линию, проводившуюся представителем Румынии в СЭВе. Кроме того, Центральный Комитет заявил, что основным методом обеспечения разделения труда должна быть координация национальных экономических планов «в духе принципов, провозглашенных в Московском заявлении 1960 года об уважении национальной независимости и суверенитета»^[261].

Вслед за этим были предприняты попытки убедить Румынию в ошибочности ее курса, но они, очевидно, не имели никакого успеха. В коммюнике совещания первых секретарей Коммунистических партий и глав правительств стран — членов СЭВа, состоявшегося в июле 1963 года, был, видимо, нанесен решающий удар по концепции наднационального планирования. В коммюнике говорилось, что «проводимые между странами СЭВа двусторонние консультации… создают лучшие предпосылки для многосторонней координации планов в рамках СЭВа»^[262]. Это заявление, несомненно, свидетельствует о значительном отходе от выдвинутой в сентябре 1962 года Хрущевым идеи создания единого планового органа ^[263].

Хотя было похоже, что румыны добились своего, однако одержанная ими победа весьма ненадежна. Пожалуй, больше, чем любая другая коммунистическая страна, Румыния заинтересована в том, чтобы не допустить «отлучения» Китая, которое, по меткому выражению Дж. Брауна, привело бы к тому, что она осталась бы «в одной комнате наедине» с Советским Союзом. Румынские экономисты указывают, что «СССР — это страна, которой принадлежала и принадлежит наибольшая доля (41 процент) в нашем внешнеторговом обороте», и что объем советско-румынской торговли за 1958 — 1962 годы вырос на 42 процента. Несмотря на то что удельный вес несоциалистических стран в товарообороте Румынии увеличился с 22 процентов в 1958 году до 33 процентов в 1962 году, Советский Союз по-прежнему остается ее главным партнером ^[264]. Если учесть географические условия, то влияние, которое Москва может оказывать на экономику Румынии, является весьма значительным, причем оно могло бы стать решающим, если бы были устранены политические препятствия. Возможно, всем этим в значительной мере и объясняется поездка румынской делегации в Пекин в марте 1964 года, которая широко расценивалась как попытка убедить китайцев не доводить своих разногласий с Москвой до полного разрыва^[265].

Будущее покажет, добьются ли румыны своей политикой открытого неповиновения, большего, чем, например, болгары, которые в награду за свою покорность недавно получили заем в сумме 333 млн. долларов на развитие экономики. Есть основания полагать, что русских столь сильно раздражает вовсе не индустриализация Румынии, а упор на «национальное» развитие. В одной примечательной статье румынского экономиста говорится, что «партия сконцентрировала основные усилия народа на создании материально-технической базы социализма путем неуклонного осуществления ленинской политики индустриализации, путем развития в первую очередь тяжелой промышленности и ее основы — машиностроения». Далее тот же автор клеймит «апологетов современного капитализма», которые «утверждают, что индустриализация нашей страны оказывает отрицательное влияние на развитие международных связей». Это, пишет он, представляет собой «апологию системы колониализма, увековечения отсталости слаборазвитых в экономическом отношении стран»^[266]. Подобное обращение к имени Ленина и одновременное отождествление критиков румынских планов индустриализации с защитниками «колониализма» должно уязвить Советский Союз до глубины души.

Так или иначе, проблема слаборазвитых стран, входящих в СЭВ, вероятно, будет существовать еще долгое время. Экономические трудности велики, однако вовсе не они, а бурлящий национализм в странах такого типа, с их новым ощущением силы и целенаправленности, может доставить больше всего неприятностей. Стремление к тому, чтобы «своя Родина» стала «развитой индустриальной страной» в рамках мировой экономики и внесла «важный вклад» в мировую социалистическую систему, должно вызывать беспокойство Москвы, которая надеется, что каждая страна станет неотъемлемой составной частью «единого целого».

Третья политико-экономическая проблема, стоящая перед коммунистами, является результатом воздействия на коммунистический мир экономического развития Запада, в частности возникновения такого фактора, как европейский Общий рынок. В одной из своих статей в журнале «Форин афферс» Збигнев Бржезинский отметил неопределенность советской позиции по отношению к Общему рынку и проследил все колебания в позиции Советского Союза начиная с 1957 года^[267]. Хотя советская пропаганда и уделяла определенное внимание перспективам западноевропейской интеграции на раннем ее этапе, однако понимание того, что Общий рынок может оказать существенное влияние на положение дел у коммунистов, появилось совсем недавно. Беспокойство же по этому поводу стало вполне очевидно проявляться не раньше начала 1962 года, а поворотным пунктом, по-видимому, явилась речь Хрущева 30 мая, в которой он обрушился с нападками на Общий рынок, охарактеризовав его как орудие агрессии НАТО, служащее усилению холодной войны и увековечению порабощения колониальных народов^[268].

Отношение всего коммунистического лагеря не было однородным. Позиция Советского Союза в 1962 году складывалась из сочетания довольно грубых пропагандистских нападок на Общий рынок, призывов к созданию более широких международных экономических группировок, куда коммунистические государства были бы приняты в качестве равноправных членов, и, наконец, попыток активизировать деятельность СЭВа. В остальных странах Восточной Европы беспокойство по поводу экономического влияния Общего рынка было гораздо более заветным, причем значительная часть материалов, опубликованных в восточноевропейских периодических изданиях, содержала попытки трезво оценить те технические изменения, которые, возможно, необходимо будет внести в торговлю стран Восточной Европы. Явно ощущались опасения, что правила, принятые Общим рынком, могут поставить под угрозу торговые связи с Западом. В то время как для Советского Союза главное значение имела политическая сторона дела, для остальных коммунистических стран Европы важно было то, что они могли проиграть в экономическом отношении.

Малые коммунистические государства по-прежнему заинтересованы в том, чтобы освоить разнообразные рынки сбыта и источники сырья и избежать слишком большой зависимости от Советского Союза. Значительную часть их экспорта в страны Запада составляет продукция сельского хозяйства и продовольственные товары, на которых правила Общего рынка могут отразиться значительно сильнее, чем на промышленном сырье и топливе, являющихся основными предметами советского экспорта. Они в гораздо большей степени, чем Советский Союз, где торговля в целом дает, вероятно, лишь около 5 процентов национального дохода, зависят от торговли. Доля Запада во всей их торговле является к тому же более существенной как в процентном выражении, так и с точки зрения ее значения для национальной политики и целей. Так обстоит дело, например, с Румынией, быстро расширяющей свою торговлю с Западной Европой, таково же положение Польши, около 35 процентов торгового оборота которой приходится на некоммунистические страны. Эти связи с Западом усложняют для советского правительства задачу экономического объединения всех коммунистических стран как раз в тот момент, когда разработка Западом общей торговой политики делает экономическую интеграцию коммунистических государств крайне необходимой.

Что касается Советского Союза, то для него Общий рынок имеет значение главным образом как фактор растущей мощи Запада. Относительно высокие темпы экономического роста и странах Западной Европы, быстрое увеличение торговли западноевропейских стран между собой, расширение экономических связей Западной Европы с остальными районами некоммунистического мира — все это дает некоторые основания для проявления беспокойства. Однако, может быть, наиболее тревожным для Хрущева аспектом сложившейся ситуации является перспектива того, что в следующем десятилетии коммунистическим государствам, вероятно, поодиночке придется вести переговоры по экономическим вопросам с объединенной Западной Европой. Этим можно объяснить, с одной стороны, стремление Хрущева включить Общий рынок и иные чисто западные экономические группировки в какую-либо более широкую международную экономическую организацию, где коммунисты могли бы иметь политическое влияние, абсолютно не соизмеримое с их фактической ролью в мировой торговле, а с другой стороны — его попытки вдохнуть новую жизнь в СЭВ путем укрепления его исполнительных прав.

Озабоченность Хрущева созданием наилучшей формы международной экономической организации нашла свое выражение в его речи 30 мая 1962 года и в статье, написанной несколько позднее в том же году. В этой статье он писал:

«…мы учитываем объективные тенденции к интернационализации производства, которые действуют в капиталистическом мире, и в соответствии с этим строим свою политику и свои экономические мероприятия. В этой связи встает вопрос о возможности экономического сотрудничества и мирного экономического соревнования не только между отдельными государствами с различным общественным строем, но и между их экономическими объединениями»^[269].

Он предложил созвать международную конференцию по вопросам торговли, и его призыв был подхвачен членами СЭВа, которые в своем коммюнике от июня 1962 года внесли Предложение о создании новой международной торговой организации, охватывающей все районы и страны мира без какой-либо дискриминации^[270]. В то же время руководство СЭВа создало новый орган — Исполнительный комитет, который должен был созываться чаще, чтобы обеспечить более эффективное проведение в жизнь решений по интеграции. Было намечено предпринять новое наступление на старые проблемы многосторонней торговли и ценообразования, причем, как Указывалось выше, «основные принципы» должны были послужить новой рабочей основой для экономической интеграции. Вслед за этими решениями в том же году Хрущевым были выдвинуты его далеко идущие предложения о наднациональном планировании.

Новые жизненные силы, которые эта бурная деятельность Вдохнула в СЭВ, сошли на нет, поскольку вновь созданный Исполнительный комитет, созываемый каждые два месяца, запутался в лабиринте технических трудностей, к тому же его работе мешали националистические интересы его членов. К июлю 1963 года, когда в Москве состоялось очередное совещание первых секретарей компартий, стало ясно, что большие надежды, возлагавшиеся на «основные принципы», не оправдались. Хотя совещание «единодушно отметило», что сделай «шаг вперед», конкретные достижения, на которые оно смогло указать, ясно показывали, что шаг этот был и небольшим и неуверенным.

Стоящая перед Кремлем дилемма проистекает из того факта, что торговля с Западом для коммунистического альянса одновременно и желательна и опасна. Он колеблется между необходимостью установить эффективные связи с Общим рынком и стремлением оградить СЭВ от его притягательного влияния. Как полагает Бржезинский, «с идеологической точки зрения концепция европейского единства, при котором Общий рынок служил бы изначальным образцом, оказывается более привлекательной перспективой будущего, нежели Европа, расколотая на враждующие группировки, как то>го хотели представители марксизма-ленинизма»^[271]. В условиях, когда 30 процентов объема торговли падает на долю Запада и торговля к тому же сильно зависит от экспорта сырья и продуктов сельского хозяйства, коммунистический блок имеет отнюдь не сильную позицию для ведения переговоров.

Все-таки Общий рынок уже оказал некоторое влияние в сторону расширения экономических связей Советского Союза и остальных стран — членов СЭВа с третьими государствами. Это особенно справедливо в отношении Югославии, которая впервые в декабре 1963 года направила на совещание СЭВа своего наблюдателя, — этому шагу предшествовал обмен визитами между Тито и Хрущевым. Визиты явились частично следствием спасений югославов по поводу возможного влияния принципов, принятых Общим рынком, на их торговлю с Западом. Тем не менее в экономическом плане сближение носило ограниченный характер в силу нежелания Югославии рисковать своими коммерческими интересами на Западе.

Было бы безрассудно пытаться предсказывать, какие конкретные практические меры примет коммунистический мир, чтобы приспособиться к тенденции экономической интеграции на Западе. Имеются как обнадеживающие, так и обескураживающие симптомы. С одной стороны, коммунистические экономисты, по выражению Прайора, в настоящее время «меньше связаны идеологическими путами, нежели старшее поколение»^[272]. С другой — коммунистические политические руководители продолжают подчеркивать важное значение экономической и идеологической борьбы. В конечном счете множество точек зрения и интересов должно быть согласовано; однако, если возможность более широкого экономического объединения между двумя Европами рассматривать как благоприятное явление, а не как угрозу, призрак сталинских параллельно существующих рынков можно все-таки заставить исчезнуть.

С этими широкими политическими проблемами связана вторая основная категория трудностей, с которыми коммунисты столкнулись при попытках добиться экономической интеграции своего блока. Эти технические трудности порождаются экономическими теориями коммунистов, неизменно препятствующими созданию гибкого механизма экономического сотрудничества. Во-первых, у коммунистов не существует теории торговли. Классические труды марксизма-ленинизма, особенно «Капитал», содержат всего лишь незначительные намеки на теорию и практику торговли, поскольку регулирование экономики посредством торговли всегда считалось гораздо менее важным, чем плановое хозяйство. Во-вторых, торговля между Коммунистическими государствами — явление новое, поскольку до второй мировой войны существовала только одна коммунистическая страна. Поэтому не удивительно, что коммунисты испытывают сейчас технические трудности в организации своих коммерческих дел. Не далее как в 1955 году официальный советский экономический учебник выдавал внешнюю торговлю всего лишь за дополнительный источник ресурсов^[273]. Для развития производства только в самые последние годы преимущество международного разделения труда стало широко обсуждаться на страницах коммунистических журналов^[274].

Короче говоря, коммунисты являются новичками в этой области, а их система внешней торговли до настоящего времени основана на сбалансированных двусторонних клиринговых расчетах. Валютно-финансовый механизм используется не столько как инструмент для поощрения и содействия торговле, сколько для регулирования планового оборота. Сейчас, по-видимому, неэффективность этой системы полностью признана, и на совещаниях СЭВа, состоявшихся в июне 1962 года в Москве, была подчеркнута необходимость «постепенно внедрять практику многосторонних торговых и платежных соглашений». Побалуй, важным фактором в запоздалости этих мер была боязнь того, что мероприятия, необходимые для повышения гибкости системы торговли, могли бы повлечь за собой потерю политического контроля. Коммерческие отношения, особенно при условии все большей их децентрализации, могли бы сделать осуществление политического руководства и контроля из Москвы даже более трудным, нежели в настоящее время. Выдвинутые Хрущевым в ноябре 1962 года предложения о наднациональном планировании отражали заинтересованность Советского Союза в политическом контроле, однако экономические и политические факторы, действующие в направлении увеличения гибкости торговли, сильны и, пожалуй, уже начинают давать некоторый эффект. Хотя двусторонние клиринговые соглашения продолжают оставаться главным инструментом торговли между коммунистическими странами, тем не менее наблюдается сдвиг в сторону многосторонних связей и предложение СССР о наднациональном планировании, видимо, не имело успеха, по крайней мере, временно.

Более отдаленные перспективы, которые должны в значительной степени проясниться за оставшиеся годы нынешнего десятилетия, будут во многом зависеть от работы вновь созданной комиссии СЭВа по валютно-финансовымвопросам и Международного банка экономического сотрудничества, который начал функционировать 1 января 1964 года. Потребуется решить грандиозные задачи, вытекающие из необходимости рациональным образом увязать и согласовать цены внутри страны с издержками производства и международными валютными курсами.

Характерной иллюстрацией существовавшего раньше отношения коммунистов к внешней торговле служит тот факт, что у коммунистических стран нет никакой системы ценообразования в сфере внешней торговли и они должны полагаться на цены капиталистического мира как на критерий при заключении торговых сделок в рамках своего блока. Данная проблема широко обсуждается в экономической литературе коммунистических стран. Венгерский экономист Имре Вайда, недавно резко критиковавший СЭВ, считает эту проблему одной из важнейших. Выступая в конце 1963 года с лекциями, он заявил: «Я считаю, что слишком уж медленный и далеко но полный учет стоимости является самым серьезным препятствием из числа тех, что стоят на пути к прогрессу».

Говоря далее об основном упоре в венгерской промышленности за последние годы, он сказал: «Международной конкуренции в этой области должны быть предоставлены неограниченные возможности. Но эта конкуренция даст результаты и приведет к прогрессу только в том случае, если ее будет подстегивать закон стоимости». «Основные принципы международного разделения труда» заканчиваются следующим утверждением:

«Необходимо постоянно совершенствовать систему ценообразования на мировом социалистическом рынке в соответствии с требованиями планомерного углубления международна го социалистического разделения труда, постоянного расширения товарообмена, ускорения развития мирового социалистического хозяйства, создавая одновременно условия для постепенного перехода на собственную базу цен»^[275].

Однако, несмотря на проявленное понимание этой проблемы и решимость устранить ее, ценообразование во внешней торговле в коммунистическом мире по-прежнему в значительной мере представляет собой, как образно выразился Фредерик Прайор, «сборную солянку из пропаганды, идеологии, экономических сил и самообмана»^[276].

Когда основные критерии, которыми надлежит руководствоваться в ходе принятия решений в области экономики, покоятся на столь шатком основании, трудно рассчитать выгодность конкретной сделки или целого ряда сделок. По этой причине значительная часть усилий коммунистических экономистов в последнее время концентрировалась на оперативных проблемах внешней торговли. Как указывает Прайор, в этой работе им мешает отсутствие теории, которая служила бы им достаточно падежным руководством при решении вопроса о том, как «двенадцать самостоятельно принимающих решения единиц (то есть государств блока) могут координировать свои решения в области торговли и производства, полагаясь на какой-либо стихийный процесс»^[277].

Главная задача нового Международного банка заключается в том, чтобы привести в действие систему многосторонних Клиринговых расчетов между странами—членами СЭВа. Этот банк довольно странное по западным нормам учреждение, и в его уставе получила выражение забота малых стран о своем национальном суверенитете. Все страны обладают равным правом голоса, и все решения Совета банка должны быть приняты единогласно. В конечном счете основной капитал банка должен составить 300 млн. «переводных» рублей, но в течение первого года должно быть внесено только 20 процентов, и, во всяком случае, в этом проявляется стремление его членов полагаться скорее на экспорт, чем на валюту или золото. Очевидно, лелеют надежду, что совещания членов СЭВа, а также банк обеспечат возможность организовать многосторонний товарообмен, однако объем его будет, вероятно, невелик. Упомянутый банк — несколько неуклюжее начинание, призванное обеспечить гибкость, но это уже начало, и приобретенный при этом опыт, возможно, создаст условия для понимания преимуществ мероприятий, обеспечивающих еще большую гибкость.

Однако, несмотря на явные политические трудности, стоящие перед СЭВом, усиливающуюся критику его деятельности со стороны коммунистических исследователей, а также несмотря на его технические проблемы, столь очевидные для западных наблюдателей, нельзя не отметить, что налицо и существенные достижения. Специализация производства в сумбуре бюрократических резолюций достигла лишь ограниченных успехов, но вместе с тем успешно осуществлялись некоторые важные совместные строительные проекты. Наиболее значительными среди них являются объединенная энергосистема, нефтепровод «Дружба» и совместные проекты разработки сырьевых ресурсов.

Энергосистемы Чехословакии, Восточной Германии, Венгрии и Польши были объединены в 1960 году. В дальнейшем И ним была присоединена энергосистема западной части Украины, а в настоящее время идут работы по присоединению энергосистем Румынии и Болгарии, с тем чтобы завершить создание объединенной системы. Это, несомненно, большее достижение, позволяющее обеспечить гораздо более эффективнее использование энергетических ресурсов. Кроме того, это может способствовать более тесному сплочению стран Восточной Европы. Хотя центральная диспетчерская и находится в Праге, фактический контроль над энергосистемой в значительной мере осуществляется Советским Союзом, поскольку основные линии электропередач, по которым подается электроэнергия, берут начало на советской территории или проходят через нее-

Нефтепровод «Дружба» предназначен для транспортировки нефти из Советского Союза в Венгрию, Восточную Германию, Польшу и Чехословакию. Предполагалось, что к 1960 году эти страны получат по нефтепроводу 15 млн. тонн нефти. Первые поставки были осуществлены в 1962 году, когда в Чехословакию и Венгрию было перекачано 3 млн. тонн. Вклад каждой из стран, пользующихся нефтепроводом, сводится к обеспечению необходимых материалов и оплате стоимости отрезка нефтепровода, проходящего через ее территорию, посла чего он становится ее собственностью. Поскольку нефтепровод, проложенный через территорию Польши, будет служить для перекачки нефти как в Польшу, так и в Восточную Германию, восточные немцы предоставили полякам кредит сроком на 10 лет для покрытия стоимости строительства. Это совместное достижение также имеет важное значение и окажется ценным дополнением к топливному балансу стран-партнеров.

В последнее время наблюдается расширение многостороннего сотрудничества в области развития сырьевой базы стран —членов СЭВа. Так, например, Советский Союз, Чехословакия, Восточная Германия, Польша, Болгария и Венгрия участвуют в совместном строительстве на территории Советского Союза рудника и обогатительной фабрики для производства сырья, содержащего фосфат. Взамен поставленных в кредит машин и оборудования страны-партнеры будут получать поставки фосфатов. Еще одним сравнительно новым фактом является предоставление малыми странами Восточной Европы Советскому Союзу кредитов на разработку советских сырьевых ресурсов. Так, например, 8 февраля 1963 года было подписано соглашение между Советским Союзом и Польшей о добыче и производстве в Советском Союзе калийных удобрений для нужд сельского хозяйства Польши. В соответствии с договоренностью Польша согласилась предоставить Советскому Союзу кредит в размере 78 млн. долларов для покрытия пятилетних поставок польских машин и оборудования. Этот кредит будет погашаться в течение десяти лет советскими поставками Польше калийных солей, начиная с 600 тыс. тонн в 1970 году, с последующим доведением поставок в 1975 году до 1 млн. тонн. Аналогичные соглашения были заключены и другими странами — членами СЭВа как с Советским Союзом, так и между собой.

Однако основным критерием прогресса является объем и структура внутриблоковой торговли в целом. Без учета даже особой проблемы Китая развитие торговли между восточноевропейскими странами по оценке коммунистических наблюдателей является менее чем удовлетворительным по целому ряду показателей. Во-первых, темпы роста торговли значительно Ниже тех, что достигнуты европейским Общим рынком, а доля Коммунистов в мировом торговом обороте с 1959 года находится на одном и том же уровне^[278]. Хотя объем торговли Между коммунистическими странами увеличился по сравнению с 1955 годом примерно вдвое и составляет сейчас около 11 млрд. долларов в год, относительное отставание должно беспокоить государственных деятелей, вынашивающих мысль о новой мировой системе. Во-вторых, сравнительно большая доля — около 30 процентов — внешнеторгового оборота коммунистических стран приходится на некоммунистические государства. Такого рода склонность иметь дело с более динамичным торговым сообществом Запада, если она еще сочетается с увеличившимся в последнее время спросом коммунистических стран на западное продовольствие, машины и оборудование, тоже вовсе не является хорошим симптомом в деле Создания более тесно спаянной коммунистической торговой системы. В-третьих, спрос в коммунистическом мире на сырье, топливо и продукты сельского хозяйства превзошел не только ожидания, но и способность, а также желание коммунистических стран удовлетворить его. Особенно ненормальной является непомерно большая роль Советского Союза как поставщика сырья для Восточной Европы в обмен на машины, оборудование и готовые изделия. В-четвертых, объем торговли машинами и оборудованием между странами блока, отражающий степень достигнутой специализации, упал ниже запланированного уровня, в то время как ввоз машин и оборудования с Запада увеличился. В конце 1963 года специализацией было якобы охвачено 1200 предметов, однако в значительной степени это являлось всего лишь закреплением уже существующей структуры и не оказывало существенного влияния на торговлю.

Причины такого неудовлетворительного положения кроются в том, что профессор Вайда назвал «скрытыми препятствующими факторами, которые необходимо своевременно вскрывать, чтобы иметь возможность их устранять». Эти препятствующие факторы были охарактеризованы выше как сложное сочетание политических и технических факторов. Развитие «мировой социалистической системы» будет зависеть от того, насколько успешно коммунистам удастся устранить эти препятствия на пути дальнейшего развития, причем на будущее международных отношений в немалой степени повлияет то, какими методами они будут действовать. В общем они должны пойти по рискованному пути, нащупывая дорогу между более гибкой политикой в экономических вопросах (которая может поставить под угрозу союз коммунистических стран) и более жесткой политикой (осуществляемой с помощью централизованного планирования и способной затормозить их экономическое развитие).

Некоторые из факторов свидетельствуют о возможной тенденции к большей гибкости. Во-первых, централизованное планирование будет сопряжено с большим, чем это возможно в настоящее время, влиянием Советского Союза ка каждое коммунистическое государство в отдельности. Даже разрубив гордиев узел китайско-советского спора, советское правительство может посчитать затруднительным или нецелесообразным восстанавливать свою власть над малыми коммунистическими государствами. Во-вторых, обеспечение экономического роста является для коммунистического мира обязательным условием расширения его влияния во всем мире. Как бы ни были сильны сталинистские традиции, жесткий контроль над экономикой, который неизбежно будет сопровождаться повышением роли политического руководства, не является многообещающим методом в нынешней ситуации: В-третьих, открыв ящик Пандоры с теорией и практикой внешней торговли, а также начав большую исследовательско-аналитическую работу, коммунистические власти могут счесть затруднительным возврат к косным догмам. После того как они осознали, например, значение международного разделения труда и необходимость более рациональной системы ценообразования, им уже нельзя пойти на попятную или избегать логических выводов. Есть указания на то, что поляки хотели бы реконструировать Международный банк экономического сотрудничества и обеспечить такое положение, чтобы его основной капитал вкладывался золотом или свободно конвертируемой валютой, что сделало бы его, по существу, более похожим на западный банк^[279]. Все это делает отступление затруднительным, хотя и не исключает его полностью.

Есть также ряд факторов, которые могут действовать в обратном направлении. Ухудшение отношений между Востоком и Западом в сочетании с уменьшением объема торговли может привести к усилению зависимости малых коммунистических стран от Советского Союза и тем самым заставить их принять советскую концепцию наднационального планирования. Далее, «отлучение» Китая может побудить советское правительство попытаться вновь утвердить свою власть над его «сателлитами», невзирая на отрицательные последствия, которые это могло бы иметь для экономического развития. И, наконец, в силу приверженности коммунистов—теоретиков или государственных деятелей — к марксистской теории, им будет трудно примириться с теми неудачами, которые неизбежно встретятся на долгом и трудном пути, ведущем к созданию более гибкой и рациональной экономической системы. Они будут склонны объяснять будущие трудности возросшей гибкостью и будут неоднократно испытывать искушение вернуться к более жестким формам централизованного бюрократического руководства. В общем, однако, имеются хорошие Шансы на то, что действующие сейчас силы будут побуждать коммунистов двигаться в сторону гибких и рациональных решений. Тем не менее этой тенденции многие будут противодействовать во имя предполагаемого обеспечения политической власти. Пожалуй, единственное, что можно с уверенностью сказать, перефразируя Голсуорси: статус-кво — это то, что скорее всего может измениться, а «золотой век» — это то, наступление чего является наименее вероятным.

Адам Бромке^[280] КОММУНИСТИЧЕСКИЕ ГОСУДАРСТВА И ЗАПАД

Современный мир очень сложен: он одновременно и един и многообразен. С одной стороны, поразительный прогресс науки и техники, преодолевающий расстояния и производящий революцию в способах ведения войны, находит отражение в тесном взаимодействии всех явлений на международной арене. Возникновение в послевоенные годы двух основных группировок государств, объединившихся соответственно вокруг Москвы и Вашингтона, делает единое всеобъемлющее мировое соотношение сил осязаемой реальностью. С другой стороны, национализм по-прежнему остается самой могущественной идеологической силой, владеющей умами и чувствами людей. Внутри обеих группировок каждое государство продолжает преследовать свои особые цели, порой противоречащие целям других союзных государств. Поступая так, они создают постоянную угрозу нарушения глобального равновесия.

Существующие бок о бок тенденции к сплочению и обособлению делают функционирование нынешней мировой политики очень сложным. Тесная взаимозависимость всех явлений на международной арене является фактом, настойчиво говорящим в пользу сохранения статус-кво. В то же время, когда в рамках того или иного союза под давлением противоречащих друг другу национальных интересов происходят серьезные изменения, они не могут не иметь далеко идущих последствий. Прежде всего эти изменения сопровождаются изменением в мировом соотношении сил. Затем, уже именно в результате изменения характера глобального равновесия, приходят в действие новые национальные силы. Они в свою очередь приводят к дальнейшим сдвигам во всеобщей расстановке сил. Короче говоря, в современном мире одно серьезное изменение вызывает повсеместную реакцию, способную порождать множество других изменений.

Едва ли следует сомневаться в том, что китайско-советский разрыв означает резкую трансформацию коммунистического союза. По словам Джорджа Кеннана, этот разрыв есть «коренное изменение характера мирового коммунизма как политической силы на мировой арене»^[281]. По этой причине китайско-советский конфликт имеет самое непосредственное отношение к Западу. Он влияет не только на мировое соотношение сил, но и на Западный союз. В конечном счете этот конфликт вполне может привести к коренной перегруппировке политических сил на международной арене.

Китайско-советский союз уже практически мертв. Каждая из сторон обвиняет другую в постоянных и злостных нарушениях Договора о дружбе, союзе и взаимной помощи, заключенного в 1950 году, по существу считая его недействительным. Обе стороны, открыто полемизируя между собой, выдвигают множество убедительных доказательств того, что развал союза между ними начался еще в конце 50-х годов. Сейчас наступил полный разрыв, и это выражается в отсутствии сотрудничества между двумя странами в политической, военной, экономической областях и даже в сфере культуры.

В области политики начиная с конца 50-х годов СССР и Китайская Народная Республика в ряде критических ситуаций избирали совершенно различные пути. Русские обычно отказывались поддержать своей военной мощью различные китайские акции в Азии. В 1959 году они отказались активно поддержать китайцев в конфликте с Соединенными Штатами по поводу Тайваня и прибрежных островов. В том же году, и вновь в 1962 году, когда между китайцами и индийцами разгорелся ожесточенный вооруженный конфликт, Москва воздержалась от поддержки позиции Пекина в его пограничном споре с Индией. Китайцы в свою очередь не оказывали поддержки различным мероприятиям Советского Союза в области международной политики. Они возражали против поездки Хрущева в Соединенные Штаты для переговоров с Эйзенхауэром в 1959 году и против его участия в несостоявшемся совещании в верхах в Париже в 1960 году. Во время кризиса 1962 года в Карибском море Пекин открыто выступил против вывоза советских ракет с Кубы, осудив этот шаг Москвы как капитуляцию перед Вашингтоном — «второй Мюнхен». В следующем году китайцы ожесточенно сопротивлялись заключению в Москве Договора о запрещении испытаний ядерного оружия и воздержались от его подписания. С ухудшением Политических отношений между двумя государствами пошло на убыль и военное сотрудничество между ними. Так, в 1959 году русские отказали китайцам в предоставлении ядерного оружия, а вскоре после этого прекратили всякую военную помощь Китаю.

Экономические отношения между Советским Союзом и Китаем были неожиданно прерваны в 1960 году. По существу всякая помощь Китаю со стороны России прекратилась: советские советники были отозваны и соглашения были аннулированы. Торговля между двумя странами резко сократилась: за 1959—1962 годы она уменьшилась на ²/₃. В 1962 году, когда были разработаны планы расширения экономического сотрудничества между коммунистическими государствами, а Внешняя Монголия была уже принята в Совет Экономической Взаимопомощи, Китай в этом мероприятии участия не принял. Наконец, сотрудничество между СССР и КНР в области культуры также значительно сократилось. В обеих странах была прекращена пропаганда советско-китайской дружбы и приостановлено издание журналов, посвященных вопросам дружбы между этими двумя странами. Значительно сократился обмен студентами, деятелями науки и даже искусства. В общем после ухудшения политических отношений все прочие связи между Советским Союзом и Китаем систематически ограничивались.

Вместо союза появился китайско-советский конфликт. Ни одна из сторон не пытается больше этого скрывать. Каждая обвиняет другую в тайном сговоре с ее врагами. Китайцы клеймят Советы за «преступный сговор с американскими империалистами и индийскими реакционерами»^[282]. Русские обвиняют китайцев в том, что те «ищут себе партнеров среди монополистических кругов» Японии, Западной Германии и Франции, а также находятся в союзных отношениях с Пакистаном— членом СЕАТО и СЕНТО^[283]. В пылу взаимных обличений обе стороны пролили яркий свет на природу своих разногласий.

Ожесточенный характер китайско-советского конфликта проявляется по-разному. В начале 1960 года дипломатические отношения между СССР и КНР стали чрезвычайно натянутыми. В 1960 году и еще раз в 1963 году китайские дипломаты были выдворены из Советского Союза за деятельность, не совместимую с их статусом, причем во втором случае по прибытии в Пекин их чествовали как героев. Между двумя странами вспыхнули территориальные споры, а вдоль китайско-советской границы, особенно на границе с Синьцзяном, имели место пограничные инциденты. В 1963 году китайцы подняли вопрос о неравноправных договорах между Россией и Китаем и предъявили претензии на обширный участок советской территории. В свою очередь русские, встав в позу защитников национальных меньшинств, проживающих то ту сторону границы в Китае, намекали на то, что китайцы угнетают эти народности.

Москва и Пекин пытались вмешиваться во внутренние дела друг друга. Китайцы обвиняли Хрущева в оказании поддержки «антипартийной группе» в рядах КПК. Русские никогда прямо не обвиняли китайцев в подобных действиях. Однако они упорно связывали осуждение позиции китайцев с разоблачением деятельности «антипартийной группы» в самой КПСС, что наводит на мысль о том, что они допускали возможность подобного тайного сговора. Как Советский Союз, так и Китай вели пропаганду, направленную друг против друга. Цели ее вскоре приобрели явно выраженный подрывной характер: дискредитировать партийных и государственных руководителей другой страны — с одной стороны Хрущева, а с другой особенно Мао Цзэ-дуна—в глазах их собственных народов.

В конце 1963 и в начале 1964 года каждая из сторон стала рядиться в тогу глашатая народных масс другой страны: китайцы претендовали на право критиковать советское правительство от имени советского народа, а русские претендовали на право критиковать китайское правительство от имени Китайского народа. Как Москва, так и Пекин все больше прибегали к открытым угрозам. 21 сентября 1963 года русские предупредили китайцев, что «если они намерены и впредь осуществлять враждебные действия… на этом пути они встретят самый решительный отпор со стороны КПСС, всего советского народа»^[284]. В своем ответном заявлении от 3 февраля 1964 года китайцы высмеяли советскую угрозу. «Неужели вы Действительно думаете, — опрашивали они русских, — что Другие народы обязаны послушно повиноваться вашим приказам и трепетать от вашего окрика? Откровенно говоря, начиная с 21 сентября мы все время с нетерпением ждем, каким же будет „самый решительный отпор“»^[285]. Немного погодя Китайцы устами генерального секретаря коммунистической Партии Новой Зеландии В. Г. Уилкокса предсказали, что советские руководители будут выброшены на «мусорную свалку истории»^[286].

Отстранение Хрущева в октябре 1964 года несколько смягчило конфликт. Как русские, так и китайцы, казалось, стремились использовать подходящую возможность для того, чтобы предотвратить окончательный и бесповоротный разрыв. Китайцы направили приветствия новым советским руководителям, а русские воздержались от протестов по поводу китайских ядерных испытаний в атмосфере. Злобная полемика между ними временно прекратилась. В результате визита Чжоу Энь-лая в Москву для участия в праздновании годовщины большевистской революции была восстановлена видимость единства. Однако переговоры Чжоу Энь-лая с советскими руководителями прошли, очевидно, неудачно. Сдержанный тон коммюнике, выпущенного в конце его пребывания в Москве, явно указывал на то, что источники разногласий ликвидированы не были. А в различных заявлениях, опубликованных после завершения переговоров, обе стороны вновь подтвердили свои по существу непримиримые идеологические позиции.

Является ли китайско-советская распря необратимой или же присущая руководителям обеих стран приверженность к марксизму-ленинизму в конце концов возьмет верх и приведет к возрождению их союза?

В данный момент перспектива прекращения конфликта и возврата отношений между Советским Союзом и Китаем к прежнему положению представляется маловероятной. Приверженность обеих сторон к коммунистической идеологии скорее разжигает, нежели гасит конфликт^[287]. Это обстоятельство по существу исключает возможность рационального компромисса— раздела коммунистического мира на две сферы влияния при сохранении тесных и всеобъемлющих связей между Москвой и Пекином. Универсализм марксистско-ленинской доктрины, претендующей на то, что только она дает единственно правильное толкование природы исторических процессов, исключает возможность существования двух коммунистических центров. Как указывалось в журнале «Проблемы мира и социализма» в начале 1964 года, «марксизм-ленинизм — это всеобщее, единое и цельное учение и не может быть двух или нескольких видов марксизма ни в между народном, ни в национальном масштабе»^[288]. Или, другими словами, как это утверждалось в том же журнале: «не может быть двух международных коммунистических движений... как не может быть двух истин»^[289].

До тех пор пока и Советский Союз и Китай продолжают сохранять верность коммунистической идеологии, единственная реально возможная форма дружественных отношений между ними — это иерархические отношения. Либо Москва, либо Пекин — только одна из этих столиц должна быть центром международного коммунистического движения, другая должна оставаться младшим партнером. Невозможно себе представить, чтобы в ближайшем будущем русские согласились занять подчиненное положение по отношению к китайцам. Это было бы несовместимым как с положением СССР на международной арене в качестве одной из двух сверхдержав, так и с особой ролью КПСС — партии, впервые в истории международного коммунистического движения успешно осуществившей революцию. В этом смысле падение Хрущева мало что меняет^[290], поскольку сомнительно, чтобы его преемники смогли существенным образом изменить свою позицию по отношению к Китаю. Если бы они продолжали идти курсом Хрущева, пропасть, отделяющая их от маоистов, оставалась бы непреодолимой. Если же они повернули бы назад к сталинизму, все источники разногласий все равно не были бы устранены. Несмотря на воинственный характер сталинизма, делающий его похожим на маоизм, обе эти разновидности марксистских идеологий непримиримы по крайней мере в одном принципиальном вопросе. Сталинизм, как подчеркивает Филип Мосли, «требует настолько, насколько это возможно, абсолютного подчинения зарубежных коммунистических партий Москве, и для сталиниста немыслимо отказаться от главенства России»^[291].

Таким образом, если китайско-советское сближение когда-нибудь и произойдет, то инициатива должна исходить от китайцев. Для этого Пекину пришлось бы смирить свою гордыню и запять подчиненное положение по отношению к Москве,— а это маловероятно. Китайцы уже не раз демонстрировали, что их может удовлетворить не меньше, чем признание Китая одной из великих мировых держав. А теперь, когда они приобрели ядерную бомбу, их отказ от своих требований кажется еще менее вероятным. Кроме того, Мао Цзэ-дун определенно считает себя величайшим из ныне здравствующих коммунистических теоретиков и революционеров и никому первого места не уступит. Если уж он отказался склониться перед Хрущевым, участвовавшим в коммунистическом Движении дольше, чем китайский лидер, то наверняка не будет подчиняться приказаниям какого-либо русского лидера, Которого он считает младше себя. Не следует исключать возможность коренного изменения позиции Китая после ухода со сцены Мао Цзэ-дуна, но это все же кажется сомнительным^[292]. На данном этапе все потенциальные наследники Мао, по-видимому, разделяют его взгляды и лично вовлечены в тот или другой аспект китайско-советского конфликта. Более того, чем дольше длится конфликт, тем труднее его будет устранить. С каждым новым раундом полемики между Москвой и Пекином, сопровождающимся дальнейшим закреплением их теоретических позиций, дальнейшим взаимным обменом обвинениями в предательстве дела коммунизма, дальнейшей обработкой народных масс в духе вражды к идеологическому противнику, — с каждым новым шагом спор разгорается все сильнее. В конце концов он может выйти из-под контроля политических руководителей обеих спорящих сторон.

Факторы, порождающие китайско-советский конфликт, все же отнюдь не сводятся к догматизму, присущему коммунистической доктрине. Скорее, идеологический конфликт между двумя партиями является следствием борьбы за власть между двумя государствами, а не наоборот. Суть разногласий кроется в различных национальных интересах. Каждая из сторон обвиняет другую в том, что ею движет национализм-«Анализируя истоки нынешних позиций китайского руководства,— утверждают русские,—нельзя не видеть их также в о все более усиливающихся откровенно националистических, великодержавных устремлениях»^[293]. «Руководители КПСС,— заявляют китайцы, — самым бессовестным образом проводят политику великодержавного шовинизма»^[294].

Некоторые серьезные вопросы в конфликте являются по существу наследием многовекового соперничества между двумя нациями. Территориальные претензии и контрпретензии выдвигаются во имя давнего империализма. С одной стороны, право собственности Пекина на советские территории обосновывается тем, что когда-то они составляли часть древней «Срединной империи» или платили ей дань. С другой стороны, право Москвы на сохранение этих территорий выводится из факта завоевания их царской империей в XIX веке. Очень большую роль в конфликте играют также и расовые предрассудки. Китайцы видят в русских ненавистных европейцев, которые, пользуясь временной слабостью Китая, унижали и эксплуатировали китайский народ. Они утверждают, что теперь «ветер с Востока довлеет над ветром с Запада»^[295]. Русские в свою очередь смотрят на китайцев сверху вниз, как на отсталых азиатов, которые утверждают, что приближаются к «золотому веку», но в то же время ходят «в лаптях» и хлебают «пустые щи из общей миски»^[296].

Стремительное перерастание китайско-советского спора из того, что первоначально казалось незначительными теоретическими разногласиями между коммунистическими партиями, в открытый конфликт между великими нациями отнюдь не увеличивает шансы на его прекращение. Напротив, в перспективе, по-видимому, предстоит длительная и суровая борьба. Это создает беспрецедентную ситуацию на Дальнем Востоке. Впервые с тех пор, как Россия в конце XIX века активно включилась в политическую деятельность в этом районе, она оказалась лицом к лицу с враждебным и единым, хотя внутренне еще слабым Китаем. Такая коренная политическая перемена в самом сердце Азии должна вызнать далеко идущие последствия в остальных частях этого континента и, в сущности, во всем мире.

До сих пор китайско-советский конфликт проявлялся в форме идеологического и дипломатического соперничества. Каждая из сторон, укрепляя свои внутренние позиции, старалась в то же время занять более выгодные по отношению к противнику международные позиции, прибегая для этого к заключению союзов. Союзников выбирали главным образом в международном коммунистическом движении — среди других коммунистических государств, равно как и среди партий, находящихся за пределами коммунистической орбиты. Соперничество между Москвой и Пекином за завоевание поддержки зарубежных коммунистов фактически началось уже и на самых первых этапах идеологического спора, в конце 50-х годов. Русские, с одной стороны, пытались любой ценой не допустить распространения марксизма-ленинизма китайского образца, поставив себе задачу изолировать Пекин от международного коммунистического движения. Китайцы, с другой стороны, прилагали максимум усилий к тому, чтобы распространить свою разновидность коммунистической идеологии, стремясь завоевать себе в рядах коммунистов как можно больше сторонников. Соперничество между двумя коммунистическими центрами, каждый из которых провозглашал себя единственным поборником истинной веры, поколебало коммунистическое движение во всем мире.

Под влиянием китайско-советского конфликта коммунистический блок раскололся на две группировки, концентрировавшиеся соответственно вокруг Москвы и Пекина. Русским удалось обеспечить себе приверженность семи коммунистических государств: Польши, Венгрии, Чехословакии, Болгарии, Восточной Германии, Внешней Монголии и Кубы, — в то время как китайцы добились поддержки Албании, Северной Кореи и Северного Вьетнама. Отношения между этими группировками быстро ухудшались. Советский Союз и его союзники приняли суровые меры против раскольников. Они были не только обвинены в отступничестве от марксизма-ленинизма, но к ним применили также экономические и политические санкции. Все три коммунистических государства, вставших на сторону Китая, оказались вне СЭВа. Северная Корея и Северный Вьетнам в отличие от Внешней Монголии в 1962 году не вступили в СЭВ, а Албания, один из членов-учредителей, вышла из состава этой организации. Одновременно Албания была подвергнута сильному политическому давлению. Она была изгнана из Организации Варшавского договора, Советский Союз и большинство его сторонников порвали с ней дипломатические отношения, и, судя по всему, Москвой был инспирирован заговор с целью свержения правительства в Тиране. Китай и его союзники ответили тем же. Они обвинили Россию в стремлении навязать свою волю другим коммунистическим государствам и тем самым в нарушении принципов марксистского пролетарского интернационализма. Вскоре китайская сторона также вышла за рамки идеологического спора. Пекин и Тирана сделали все возможное для усугубления трудностей, возникших в отношениях между СССР и Кубой после карибского кризиса 1962 года, и использовали в своих интересах разногласия между Советским Союзом и Румынией по вопросам политики СЭВа в 1963 году. Одновременно они всячески старались способствовать деятельности оппозиционных групп в рядах тех восточноевропейских коммунистических партий, чьи руководители сохранили верность Москве.

По аналогии с расколом внутри коммунистического блока все коммунистическое движение вне его точно так же разделилось на просоветские и прокитайские группировки. Несмотря на все усилия Москвы изолировать Пекин, китайцам к концу 1963 года удалось приобрести господствующее влияние примерно в пятнадцати из приблизительно девяноста коммунистических партий. Особенно успешно китайцы действовали в Азии, где они обеспечили себе поддержку большинства коммунистических партий (среди них особенно следует отметить мощную индонезийскую компартию). Они также взяли верх и в компартии Новой Зеландии. В тех коммунистических партиях, где им не удалось расположить в свою пользу руководителей, они подстрекали оппозиционные элементы к выходу из рядов партии и к созданию самостоятельных групп. Эта тактика применялась в отношении ориентировавшихся на Москву коммунистических партий всех пяти континентов. В результате ее применения но существу во всех азиатских компартиях (включая влиятельную индийскую компартию), в австралийской компартии, в большом числе латиноамериканских компартий (в том числе бразильской), в нескольких европейских компартиях и даже в американской возник раскол. Во многих странах, где прокитайские фракции составляли всего лишь незначительную часть от общего числа коммунистов, они развернули шумные политические кампании. Вдохновляемые убеждением, что отстаивают истинный марксизм-ленинизм, они с готовностью выступали как поборники единственного подлинного коммунистического движения. Не ограничиваясь деятельностью, осуществляемой внутри собственно коммунистического движения, китайцы и их сторонники перенесли борьбу в различные «организации фронта» (международного фронта демократических сил. — Ред.). Сессии Всемирного Совета Мира, конгрессы и конференции Международной демократической федерации женщин, Международной ассоциации юристов-демократов и других организаций были использованы китайцами в качестве форумов для обличения Советского Союза. Особенно ожесточенная перепалка возникала на конференциях афро-азиатской солидарности, где китайцы, ссылаясь на расовую общность и обвиняя русских в том, что они «белые», отрицали их право на участие в этом движении.

Однако раскол международного коммунистического движения на два враждебных лагеря отнюдь не явился единственным следствием столкновения между Советским Союзом и Китаем. Оно повело также к все большей независимости многих коммунистических партий как от Москвы, так и от Пекина, и тем самым к росту полицентризма. Китайско-советское соперничество способствовало возрастанию роли малых коммунистических государств и, по крайней мере в некоторых случаях, породило в них стремление высвободиться из-под влияния обоих гигантов. Три коммунистических государства — Куба, Северный Вьетнам и Румыния — попытались сохранять нейтральную позицию в китайско-советском споре. Когда они в дальнейшем присоединялись к той или другой стороне, в качестве вознаграждения за это им делались уступки, отвечавшие их конкретным нуждам. Кубинцы получили от русских обещание увеличить экономическую помощь. Вьетнамцы, вероятно, заручились гарантией со стороны Китая об оказании им поддержки в ведении гражданской войны на территории Южного Вьетнама и Лаоса. Румыны действовали еще успешнее. Они добились от русских одобрения своих планов независимой от СЭВа индустриализации, но тем не менее не отошли от своей нейтральной позиции в китайско-советском споре. В апреле 1964 года они опубликовали заявление, в котором решительно подчеркивали свою независимость и от Советского Союза и от Китая, а в августе 1964 года, когда в Бухаресте состоялось празднование двадцатой годовщины коммунистического правления в Румынии, наряду с русскими присутствовали и китайские делегаты. Коммунистические государства, которые с самого начала конфликта присоединились либо к Москве, либо к Пекину, также, по-видимому, извлекли для себя выгоду из сложившейся ситуации. В обмен на свою поддержку они получили большую свободу действий в вопросах внутренней политики. Упорное уклонение Польши от проведения коллективизации сельского хозяйства, нежелание Венгрии ограничить свободу в сфере культуры в 1963 году, ослабление в Чехословакии правительственного контроля над экономикой в 1964 году — все это свидетельствует об увеличении самостоятельности различных восточноевропейских коммунистических режимов. Подобным же образом возникновение «кимизма» (культ Ким Ир Сена. — Ред.) в Северной Корее, а также по существу полная свобода действий албанских коммунистов указывают на готовность Пекина предоставить своим союзникам довольно большую независимость во внутренних делах.

Тенденция к полицентризму затронула также и коммунистические партии вне блока коммунистических государств. Компартии многих стран воспользовались ослаблением строгого режима подчинения в международном коммунистическом движении для того, чтобы добиться независимости от Москвы, стремясь не попасть при этом под влияние Пекина. Норвежская и исландская компартии сумели сохранить нейтралитет в идеологическом споре. Мощная итальянская компартия, хотя она, вполне определенно, находится на советской стороне, категорически заявила, что ее политика будет определяться ею самой. В общем и целом в результате китайско-советского соперничества в масштабах всего международного коммунистического движения пришли в действие центробежные силы. «Коммунистический мир, — как сказал государственный секретарь США Дин Раск, — это уже больше не стадо овец, слепо следующих за единственным своим вожаком»^[297].

Падение Хрущева способствовало, по крайней мере на Первых порах, еще большему распространению полицентризма. Оно, несомненно, подорвало советский престиж как среди врагов, так и среди друзей. Пропекинские коммунистические партии торжествовали. Они приветствовали устранение Хрущева и требовали отказа от его политического курса. Промосковские партии не могли скрыть своего потряселия и тревоги. Они открыто хвалили Хрущева и выражали надежду, что его политика будет проводиться и дальше. Несколько Коммунистических партий —в том числе компартия Франции, которая всегда была самой послушной по отношению к Москве, — потребовали объяснений по поводу смены руководства КПСС. Когда объяснения были им даны, некоторые компартии, в частности независимо настроенная итальянская Компартия, ими не были удовлетворены. При этом «неприсоединившиеся» румыны воспользовались удобной возможностью, чтобы снова подчеркнуть свою независимость во внутренних делах.

Является ли тенденция к полицентризму необратимой? Или же раскол в международном коммунистическом движении ограничится образованием двух центров со строгим Иерархическим подчинением Москве и Пекину соответственно? Вероятнее всего, до тех пор пока продолжается китайско-советский конфликт, полицентризм в той или иной форме будет существовать. Его развитие побуждается мессианской Природой коммунистической идеологии. Именно в силу того, что каждая из сторон считает, что только она является носителем абсолютно истинного марксизма-ленинизма, и Москва, и Пекин стремятся завоевать приверженцев в лагере противника. Чтобы соблазнить новообращенных, обе стороны должны представить свои лагери в максимально привлекательном свете. Для этого необходимо проявлять по крайней мере некоторое уважение к интересам своих менее крупных партнеров. Таким образом, и Советы, и китайцы в процессе своего соперничества, как это ни парадоксально, движутся в направлении к полицентризму.

До тех пор пока русские сохраняют за собой решающее влияние в рядах международного коммунистического движения, китайцы будут, вероятно, выступать за большуюавтономию для отдельных коммунистических государств и партий. Они, видимо, прекрасно понимают, что на данном этапе они могут только выиграть от распространения полицентризма, поскольку, даже если отклонившиеся партии не присоединятся к Пекину, все равно в проигрыше будет Москва. По этой причине китайцы не упускали случая, чтобы обвинить русских в проведении «политики великодержавного шовинизма и национального эгоизма по отношению к брагским социалистическим странам» и в обращении с «братскими партиями как с пешками на дипломатической шахматной доске»^[298]. Такая тактика поставила русских в трудное положение. Хотя они, очевидно, не горят желанием видеть расширение автономии малых коммунистических государств и партий, они едва ли могут себе позволить открыто выступать против этого. Поэтому они стараются проводить средний курс. Как заявил секретарь промосковской Коммунистической партии Уругвая Перес, советская позиция заключается в том, что „в коммунистическом движении нет партий «вышестоящих» и «подчиненных», что все компартии равны и самостоятельны“, но при этом «признание выдающейся роли КПСС… принципиальный вопрос революционной борьбы»^[299].

Пока что советские попытки найти такую рабочую формулу, в которой их руководство сочеталось бы с автономией малых партнеров, не увенчались заметным успехом. Осенью 1963 года русские попытались созвать международное совещание представителей компартий, имея в виду восстановить строгое подчинение в своей собственной группировке. Однако при осуществлении этого плана они столкнулись с серьезным противодействием. Румынские, польские и итальянские коммунисты — все те, кто в результате китайско-советского раскола обрели значительную независимость и теперь не имели никакого желания расставаться с ней, — отказались участвовать в подобном совещании. Только после того, как потерпели провал предпринятые поляками и румынами попытки посредничества между Москвой и Пекином, русские смогли снова вернуться к своему плану. Весной 1964 года они опять предложили созвать совещание представителей коммунистических партий, причем Хрущев подчеркнул необходимость более тесного сотрудничества между коммунистическими государствами, входящими в Организацию Варшавского Договора и СЭВ ^[300].

Однако новое предложение о созыве международного совещания опять в известной мере вызвало отрицательную реакцию в различных коммунистических кругах, что в свою очередь повлекло за собой новые заверения со стороны советских руководителей в том, что они уважают независимость малых коммунистических государств и партий^[301]. В то же время было открыто признано Наличие «тенденций к автаркии», замедляющих развитие СЭВа^[302].

Даже тогда, когда русские в конце лета 1964 года официально объявили о том, что совещание коммунистических партий состоится в Москве в декабре, это отнюдь не вызвало энтузиазма среди зарубежных коммунистов. Коммунистическая партия Италии согласилась принять участие, но по-прежнему с известными оговорками. Румынская компартия отложила принятие окончательного решения. Что касается китайской компартии и ее союзников, то они, разумеется, просто отказались присутствовать, по их словам, на «раскольническом совещании». Отстранение Хрущева от власти в октябре и последующее ослабление конфликта с китайцами дало русским возможность умерить свои утверждения о важности созыва совещания. В своей речи с изложением политики нового советского правительства Леонид Брежнев заверил зарубежных коммунистов в том, что русские вовсе не намерены ограничивать их самостоятельность. Было бы неверно, заявил он, навязывать опыт одной партии и страны другим партиям и странам. Выбор тех или иных методов социалистического строительства—суверенное право каждого народа ^[303].

Используя свое могущественное положение и прибегая при этом к сочетанию военного и экономического давления Наряду с подрывной деятельностью изнутри, русские были бы в состоянии вновь установить жесткий контроль над упорствующими в своем неподчинении коммунистическими государствами .Восточной Европы. Однако они могли бы сделать это только ценою еще большего подрыва авторитета Москвы среди всего международного коммунистического движения в Целом. Любой возврат к политике прямого принуждения в Восточной Езропе был бы явно на руку Пекину и привел бы к росту притягательной силы Пекина в глазах коммунистов, Находящихся вне пределов досягаемости Москвы. Это обстоятельство, как заметил Уильям Гриффит, «будет и в дальнейшем препятствовать любому резкому возрастанию советского контроля в Восточной Европе»^[304].

Есть и еще одна серьезная причина того, что у русских в их стремлении искоренить полицентризм в Восточной Европе связаны руки. Попытка добиться этого почти наверняка ухудшила бы их нынешние хорошие взаимоотношения с Югославией. Ведь именно с целью обеспечения единства всех коммунистических государств Хрущев в середине 50-х годов приложил столько усилий для ликвидации разрыва с Тито. В то время советско-югославское сближение ввиду осложнений, связанных с венгерской революцией 1956 года, оказалось недолговечным. Уже в 1958 году югославов снова обвинили в ереси — отходе от марксизма-ленинизма — и «отлучили» от международного коммунистического движения. Пока китайцы были на стороне русских, русские вполне могли себе позволить подобное обращение с югославами. Разительное несоответствие авторитета Москвы и Пекина, с одной стороны, и Белграда — с другой, практически исключало всякую возможность завоевания титоизмом большого числа приверженцев в рядах международного коммунистического движения. Ссора двух коммунистических гигантов круто изменила положение. Позиции югославского коммунизма значительно укрепились. С появлением двух соперничающих коммунистических центров возникновение еще одного, третьего, стало вполне реальным. Для того чтобы не оказаться втянутым в идеологическую борьбу на два фронта, то есть воспрепятствовать развитию полицентризма, Хрущев снова помирился с Тито. В начале 60-х годов отношения между Советским Союзом и Югославией заметно улучшились. Югославы поддержали русских против китайцев; взамен русские признали югославов верными марксистами-ленинцами. Если бы Россия применила политику открытого принуждения в Восточной Европе, это наверняка опять привело бы к отчуждению Югославии. Подобная политика русских могла бы даже побудить Белград открыто предъявить свои претензии из роль третьего центра международного коммунизма, который мог бы иметь особо притягательную силу для коммунистов, находящихся вне пределов досягаемости Москвы, — таких, например, как итальянские коммунисты, чья программа близка к программе Союза коммунистов Югославии. Эго как раз та ситуация, которой Москва хочет избежать. Если нынешний характер советско-югославских отношений останется без изменений, это, как ни странно, также будет в конечном счете способствовать росту полицентризма. Пример Югославии — коммунистического государства, независимого от России как в своей внутренней, так и внешней политике, — мог бы иметь далеко идущие последствия для остальных коммунистических государств Восточной Европы. Этот пример, быть может, побудил бы георгиу-дежей, гомулок и даже кадаров и новотных добиваться подобного же статуса для своих режимов.

С течением времени развитие полицентризма все меньше зависит от китайско-советского конфликта — постепенно в этом явлении вырабатывается свой собственный динамизм. Как удачно заметил Вольфганг Леонард, «чем дольше будет продолжаться процесс размежевания, тем большее число коммунистических партий и контролируемых коммунистами организаций будет превращаться из покорных вассалов в чтимых союзников и тем большей будет их способность отстаивать свое отличное мнение, спорить, идти своим собственным путем»^[305]. В конце концов увеличивающаяся раздробленность в рядах коммунистического движения, возможно, в значительной степени не будет уже связана с китайско-советским конфликтом. В полицентризме образуются свои собственные движущие силы, которые вызовут еще больший рост полицентризма.

Мессианская природа коммунизма вовсе не является единственным элементом, способствующим росту полицентризма. Не следует упускать из виду и зарождающийся национализм. Делая выбор между Москвой и Пекином и особенно пытаясь проводить нейтральный курс, многие коммунистические государства руководствуются не только предпочтением той или другой разновидности коммунистической идеологии, но также и своими национальными интересами. Албания примкнула к Китаю в значительной мере под влиянием своего страха перец сближением Советского Союза с ее извечным врагом — Югославией. Северный Вьетнам вначале не решался выступить против Советского Союза, поскольку стремился сохранить за собой военную и дипломатическую поддержку Москвы в войне во Вьетнаме и Лаосе; в то же время его окончательное решение стать на сторону Китая было вызвано признанием Китаем необходимости постоянно оказывать поддержку Вьетнаму в тех же его мероприятиях. Если взять Польшу, то она примкнула к России в значительной степени из-за того, что опасалась в противном случае ослабления своей позиции в территориальном споре с Федеративной Республикой Германии. Куба сначала не хотела выступать против Китая, поскольку ей были по душе воинственные планы Пекина в отношении распространения волнений в Латинской Америке; когда она в конце концов все-таки пошла за Советским Союзом, что было вызвано пониманием того, что только Москва может обеспечить Гаване эффективную защиту от Соединенных Штатов. Притягательную силу китайской радикальной и расистской коммунистической идеологии для азиатских компартий можно в значительной степени объяснить тем, что она больше соответствует условиям жизни бедных, в прошлом колониальных народов. И наоборот, в общем благоприятное восприятие западноевропейскими компартиями советской разновидности коммунизма может быть в значительной мере объяснено привлекательностью для соответствующих стран упора на мирный или даже парламентский переход к социализму. Слияние революционных и националистических устремлений в политике многих коммунистических партий, разумеется, еще больше уменьшает шансы на восстановление единства в рядах международного коммунистического движения. Скорее наоборот, усиление раздробленности— вот, по-видимому, перспектива мирового коммунизма.

Обстановка, сложившаяся в мировом коммунистическом движении в результате китайско-советского конфликта, является беспрецедентной. Раскол, разумеется, явление не новое. В прошлом уже имели место попытки поставить под сомнение роль Москвы как единственного центра коммунистического движения: в конце 20-х и в 30-х годах вызов был брошен последователями Троцкого, а в конце 40-х и в 50-х годах — югославскими коммунистами. Однако силы троцкистов были в конечном счете сведены на нет, а титоисты были по существу ограничены пределами одной страны. Когда в конце 50-х годов появилась новая угроза, на этот раз со стороны китайских коммунистов, Москва не смогла ни ликвидировать, ни изолировать ее. Впервые со времени большевистской революции роль Москвы в качестве центра международного коммунистического движения была всерьез поставлена под сомнение. Коммунизм как монолитная политическая сила на мировой арене прекратил свое существование.

В поисках союзников и Советский Союз и Китай направили свои усилия за пределы коммунистического движения. Реальные факторы международной обстановки — ограниченность коммунистического лагеря, некоммунистическое окружение, а также относительная слабость коммунистических партий, не стоящих у власти, — побудили как русских, так и китайцев искать себе партнеров вне коммунистических рядов. Советы, проводя курс на сдерживание Китая, все больше стремились к налаживанию отношений (если не к блокированию) с некоторыми некоммунистическими державами. Китайцы, пытаясь преодолеть политическую, а равно и экономическую изоляцию (причем для них особо важное значение приобрела необходимость изыскания новых рынков для внешней торговли), прибегли к такой же тактике. Вследствие этого волна перемен, вызванная китайско-советским конфликтом, распространилась и на внешний мир.

Внеся абсолютно новый элемент в международные отношения, китайско-советское соперничество уже само по себе повлияло на существующее соотношение сил в различных Частях некоммунистического мира. Наиболее разительный сдвиг в структуре союзов произошел на индийском субконтиненте. На всех этапах китайско-индийского конфликта русские не только не поддерживали китайцев, но даже не прекращали оказывать военную и другую помощь индийцам^[306]. Китайцы, столкнувшись, как им показалось, с русско-индийскими попытками окружить Китай, в ответ начали добиваться расположения традиционного врага Индии Пакистана, невзирая на то что он является участником антикоммунистических союзов СЕАТО и СЕНТО. Поддержав притязания Пакистана на Кашмир, Пекин добился заметного улучшения своих отношений с Равалпинди. В то же время Советский Союз и Китай начали соперничество за влияние среди других афро-азиатских стран. Русские, делая упор на политику мирного сосуществования, сблизились с группой неприсоединившихся государств во главе с Югославией, Индией и Объединенной Арабской Республикой, которые намеревались провести осенью 1964 года в Каире свою вторую встречу. В ответ китайцы, подчеркивая наличие уз, связывающих все «небелые», бывшие колониальные народы, выступили в поддержку предложения Индонезии о проведении весной 1965 года второй конференции афро-азиатских стран. Знаменательно, что первоначальное предложение Индии о приглашении на эту конференцию СССР было отклонено. Министр иностранных дел Китая Чэнь И разъяснил, что подобное приглашение было бы «неуместным… поскольку Советский Союз не является ни африканской, ни азиатской страной»^[307].

После карибского кризиса осенью 1962 года, как будто желая урегулировать отношения еще с одной крупной державой из числа окружающих Китай, Советский Союз проявил большую сдержанность в своей политике по отношению к Соединенным Штатам. Россия не только воздержалась от обострения положения в тех районах, где поставлены на карту американские интересы, — особенно в Берлине и на Кубе,— но даже пошла на такие шаги, которые, хотя и не подорвали основ холодной войны, но, во всяком случае, улучшили климат взаимоотношений Москвы и Вашингтона. Русские совместно с Соединенными Штатами и Англией выступили с инициативой заключения Договора о частичном запрещении испытаний ядерного оружия; они согласились не запускать в космос объектов с ядерным оружием на борту, а также сократить производство ядерных взрывчатых веществ^[308]. Китай в свою очередь также избрал более мягкий курс по отношению к странам Запада, в особенности к Франции. С одобрением отмечая растущую независимость Франции от США в вопросах внешней политики и особенно ее отказ присоединиться к Договору о запрещении испытаний ядерного оружия, китайцы подчеркивали выгоды китайско-французского сближения. После того как Париж в начале 1964 года признал китайский коммунистический режим, Пекин пошел еще дальше и выдвинул идею создания «промежуточной зоны» между Соединенными Штатами и СССР, охватывающей как Европу, так и Азию. Как сообщалось, Мао Цзэ-дун в беседе с группой французских парламентариев, посетивших Китай, заявил: «Сама Франция, Германия, Италия, Англия (при условии, что она перестанет быть лакеем Америки), Япония и, наконец, мы сами — вот вам и третий мир»^[309]. Короче говоря, в ответ на то, что, по их мнению, было попыткой русских создать кордон вокруг Китая, китайцы предложили теперь взять в кольцо Советский Союз.

Однако изменения в позиции коммунистических государств по отношению к некоммунистическому миру были вызваны не только китайско-советским конфликтом, но также и его побочным продуктом — ростом полицентризма. По мере того как малые коммунистические государства высвобождались из-под строгого контроля Москвы, они могли свободнее добиваться своих национальных целей, но вместе с тем им пришлось приспосабливаться к специфике локальной расстановки сил. Оба эти фактора и должны были повлиять из характер их взаимоотношений с соседними некоммунистическими государствами. Во внешней политике некоторых коммунистических государств уже можно заметить сдвиг в сторону более тесных связей со странами, находящимися за пределами коммунистической орбиты. Так, румыны, проводя наперекор СЭВу индустриализацию своей страны, расширили экономическое сотрудничество с Западной Европой и Соединенными Штатами. Символично, что контракты на строительство громадного металлургического комбината в Галаце, который был одним из основных предметов спора между Бухарестом и Москвой, достались французским и английским фирмам. За установлением экономических связей последовало установление политических контактов румын с Западом. В мае 1964 года румынская правительственная делегация посетила Соединенные Штаты, в июле другая румынская делегация побывала во Франции. Находясь в Париже, премьер-министр Маурер энергично подчеркивал давние традиции франко-румынской дружбы.

Подобным же образом албанцы после их разрыва с Советским Союзом установили более тесные экономические связи с Западной Европой; увеличился, в частности, объем их торговли с Италией. Несмотря на приверженность к китайской разновидности воинствующей коммунистической идеологии, Албания подчеркивала свою готовность улучшить политические отношения с некоммунистическими странами. «Мы хотим установить дипломатические отношения, — заявлял в начале 1962 года орган албанской компартии, — и хорошие торговые, культурные и другие связи со всеми капиталистическими странами, которые этого пожелают, и особенно с нашими соседями»^[310]. Таким образом, распространение полицентризма способствовало по крайней мере частичному восстановлению традиционных тесных связей между различными странами Восточной Европы и Западом, и особенно Западной Европой.

Изменение позиции по отношению к некоммунистам в результате распространения полицентризма имело место также и среди коммунистических партий, не стоящих у власти. По мере того как коммунистические партии различных стран приобретали большую независимость от Москвы, они все более чутко реагировали на специфические требования местной политики. Так, чтобы улучшить свои политические перспективы, итальянские (а недавно и французские) коммунисты начали искать себе союзников среди некоммунистических политических движений своей страны. В общем в результате китайско-советского разрыва и последовавшего за ним роста полицентризма в различных частях земного шара происходят существенные изменения отношения коммунистов к некоммунистам.

Как же влияют изменения в международном коммунизме на соотношение сил в мире между Западом и Востоком? По-видимому, едва ли следует сомневаться в том, что в результате китайско-советского разрыва и роста полицентризма в рядах коммунистического движения позиции Запада в целом значительно улучшились. Это признают сами коммунисты. Об этом, например, в какой-то мере косвенно пишет журнал «Проблемы мира и социализма»: «разногласия в коммунистическом движении радуют всех врагов коммунизма. Империалисты прямо заявляют, что эти разногласия «препятствуют коммунистическим успехам» и помогают «свободному миру», то есть империализму»^[311].

Позиции Запада как в его политической, так и в идеологической борьбе против Востока упрочились. С точки зрения борьбы за власть, согласно старому правилу divide et impera (разделяй и властвуй. — Ред.), разногласия в международном коммунистическом движении укрепляют Запад. Ослабляя обоих соперников, тенденция к распаду китайско-советского союза оказывает сдерживающее влияние на всякого рода агрессивные замыслы каждого из них против Запада. С одной стороны, планируя какие-либо агрессивные акции против Запада, русские не могут больше рассчитывать на колоссальные людские ресурсы Китая и его обширную территориальную базу. Равным образом у Советского Союза нет больше непосредственного доступа к некоторым чрезвычайно важным с точки зрения международной политики районам. Китай и его азиатские союзники вклинились между Россией и Западом почти на всем протяжении Азиатского континента, а Албания, присоединившись к Китаю, лишила Советский Союз выхода в Средиземноморье. С другой стороны, Китай должен учитывать, что его армии будут лишены прикрывающего советского «ядерного зонта» так же, как и поставок современного вооружения. Поскольку в отношениях между Советским Союзом и Китаем место союза занял теперь конфликт, его сдерживающее влияние на стратегию той и другой стороны по отношению к Западу еще более возрастает. Ни русские, ни китайцы не могут исключать возможность того, что в случае, если одна из сторон окажется вовлеченной в серьезные военные действия против Запада, другая сторона сможет воспользоваться сложившейся ситуацией, чтобы создать осложнения на китайско-советской границе. Таким образом, стало менее вероятным, что Советский Союз, опасающийся удара Китая в свое азиатское «мягкое подбрюшье», предпринял агрессию в Европе или в Карибском бассейне. Подобным же образом стало менее вероятным, что Китай, которому Россия создает угрозу вдоль всей его северной границы, может предпринять широкое нападение на Индию, Индокитай, Тайвань или Южную Корею. Рост полицентризма также оказывает сдерживающее влияние на любые агрессивные планы коммунистов, направленные против Запада. Рост самостоятельности малых коммунистических государств, подрывая внутреннюю сплоченность как советского, так и китайского блока, затрудняет и для той, и для другой стороны проведение агрессивного курса по отношению к западным державам. Что же касается коммунистических партий, не стоящих у власти, то сама независимость их от Москвы и Пекина как таковая ограничивает их эффективность в качестве «пятых колонн», используемых для подрыва стран Запада изнутри.

Распад монолитной структуры коммунизма и возникновение дуализма или даже плюрализма ведет к зарождению прагматизма. Это оказывает отрезвляющее воздействие по крайней мере в некоторых аспектах универсалистских и мессианских устремлений коммунизма^[312]. В самом деле, в процессе идеологической полемики между Москвой и Пекином обе стороны сделали целый ряд заявлений, свидетельствующих о растущем противоречии между догмой и реальной действительностью. С одной стороны, русские признают разрушительный характер ядерного оружия; преуменьшают необходимость насильственной революции; осуждают массовый террор и, наконец, делают упор на материальное благосостояние народа. Все это означает отход от принципов старого, традиционного марксизма-ленинизма. С другой стороны, критика китайцами господства Советов в Восточной Европе и их настойчивое требование подлинной независимости для всех коммунистических государств представляют собой ревизию одного из важнейших принципов старой разновидности коммунистической идеологии. Приняв участие в китайско-советском идеологическом споре, зарубежные коммунисты способствовали спаду воинственности коммунизма. Югославы, румыны и в значительной мере итальянцы, как это ни парадоксально, поддержали тенденцию смягчения некоторых положений марксистской доктрины, которой способствовали как русские, так и китайцы. Коммунисты других стран придерживались позиции либо одного, либо другого идеологического центра; однако, действуя подобным образом, по крайней мере некоторые из них — особенно поляки и венгры — еще более развили эту тенденцию в направлении даже большей сдержанности и умеренности.

Таким образом, в результате совокупного влияния китайско-советского раздора и распространения полицентризма позиции Запада в его борьбе против мирового коммунизма улучшились. «Международный коммунизм, — как отметил Збигнев Бржезинский, — потерял движущий импульс, и ритм коммунистической политики нарушен»^[313]. В области международной политики уменьшилась опасность агрессии со стороны коммунистических государств. В сфере внутренней жизни стран Запада уменьшился риск насильственного революционного выступления коммунистов. Короче говоря, перемены з коммунистическом мире несут Западу надежду на уменьшение его тревог, связанных с коммунистической опасностью.

Однако последствия изменений в мировом коммунизме отнюдь не ограничиваются улучшением позиций Запада в его глобальной борьбе против Востока. Дело гораздо сложнее. Ослабление Востока, как это ни странно, ведет также и к внутреннему ослаблению Запада. Именно в силу уменьшения опасности коммунистической агрессии уменьшается и сплоченность Западного союза. На Западе приходят в действие центробежные силы. Чувствуя себя в большей безопасности, многие страны склонны ставить свои национальные интересы выше интересов всего союза. Исходящие от коммунистических государств предложения о налаживании отношений или даже создании объединений еще больше увеличивают искушение западных стран действовать во имя собственных интересов. Таким образом, полицентризм на Востоке имеет тенденцию порождать полицентризм на Западе.

Есть признаки того, что тенденция к обособлению уже начала действовать в Западном союзе. Пожалуй, больше всего она заметна в Азии. Положительная реакция Пакистана на китайские предложения о сотрудничестве означает, что Пакистан по существу предал забвению цели, которые ставят перед собой антикоммунистические союзы СЕАТО и СЕНТО. Президент Айюб-хан так и заявил: «Цель этих двух союзов уже достигнута»^[314]. Под впечатлением усиливающегося китайско-пакистанского сближения Индия в значительной степени отказалась от своей традиционной политики неприсоединения и вступила в тесное сотрудничество с Соединенными Штатами Америки и Советским Союзом и стала получать от них обоих военную помощь. Китайский националистский режим на Тайване продемонстрировал свою готовность занять позицию, аналогичную позиции Индии. Генералиссимус Чан Кай-ши перестал призывать к вторжению на материковый Китай под знаменем всемирного антикоммунистического крестового похода. Наоборот, он заверил американцев в том. что теперь такой шаг был бы приемлем лишь для русских. «Соединенным Штатам,—заявил он,—уже нет больше необходимости полагать, что действия, направленные на устранение источника всего беспокойства в Азии, вызовут мировую войну. Я уверен, что русские не вмешаются»^[315]. Изменения в Азии в свою очередь отразились на взаимоотношениях неприсоединившихся государств. Престиж Индии как одного из лидеров неприсоединившихся государств был подорван. Возникло соперничество между некоторыми из стран, выступающими за созыв конференции неприсоединившихся государств, и теми, кто выступает за проведение конференции стран Азии и Африки. Весьма примечательным является ухудшение прежде дружественных отношений между Югославией и Индонезией, свидетельством чего явилось столкновение между Тито и Сукарно на Каирской конференции неприсоединившихся стран в октябре 1964 года.

И, наконец, влияние перемен в коммунистическом блоке чувствуется также и среди европейских членов НАТО. Восточный фланг этого союза разорван ожесточенной ссорой между Турцией и Грецией из-за Кипра, в то же время во взаимоотношениях Греции и коммунистической Болгарии заметны признаки улучшения. В самом деле, когда в середине 1964 года напряженность греко-турецких отношений достигла высшей точки, греки-киприоты не скрывали того, что они рассчитывают на поддержку русских против турок. Подорвано и самое ядро НАТО. Зачастую пренебрегая целями НАТО, Франция использовала сложившуюся ситуацию для обеспечения своих собственных интересов в Европе. Она отказалась поддержать Соединенные Штаты в различных мероприятиях, направленных на ослабление напряженности отношений с Россией, и вступила в дипломатическое и даже политическое сотрудничество с Китаем. Вынашиваемые Пекином планы создания во всемирном масштабе «промежуточной зоны» между Соединенными Штатами и СССР нашли в Париже сочувственный прием. Президент де Голль, по-видимому, сам замыслил добиться такого же великого разъединения двух главных противников в Европе, какое Китай осуществил в Азии. Он хотел бы, чтобы американские и советские армии были выведены из центральной части Европейского континента, а образовавшийся вакуум был заполнен растущими ядерными силами Франции. Короче говоря, генерал де Голль стремится вырвать у Советского Союза уступки в Европе, используя для этого в качестве довода угрозу, создаваемую Китаем для России в Азии. Признание Францией коммунистического Китая имело целью, как полагает Джордж Диска, создать у русских «предчувствие своего рода нового дипломатического окружения России в Евразии»^[316].

Падение Хрущева в Советском Союзе не только не привело к прекращению разногласий в НАТО, но даже фактически совпало с острым кризисом в этой организации. Американский план активизации союза путем создания многонационального ядерного флота (МЯФ) оказался несовместимым со стремлением Франции создать самостоятельные западноевропейские ядерные силы. Чтобы не допустить принятия плана создания МЯФ, Франция пригрозила изъять свои вооруженные силы из НАТО. Кроме того, поскольку Западная Германия во франко-американском конфликте (по вопросу об ослаблении напряженности в отношениях с СССР и о создании МЯФ) стала на сторону США, Франция отплатила ей той же монетой. Вслед за смещением Хрущева, который собирался отправиться в начале 1965 года в Бонн для переговоров с канцлером Людвигом Эрхардом, отношения Франции с новыми советскими руководителями мгновенно улучшились. Через каких-нибудь несколько недель среди хвалебных высказываний советской прессы в адрес политики де Гол-ля было подписано франко-советское торговое соглашение. Таким образом, создав у западных немцев ощущение, что они находятся в дипломатическом окружении в Европе, Франция продемонстрировала, что в проведении независимой внешней политики она не ограничивается каким-то одним методом, а располагает и другими пригодными альтернативами.

Разрушение внутреннего единства и появление вместо него раздробленности как на Востоке, так и на Западе представляет собой новую ситуацию в послевоенном мире. Центробежные силы национализма, сметающие границы идеологических различий, всюду нарастают. Под их воздействием рушится старая система международных отношений, строго поляризованная вокруг двух центров — Москвы и Вашингтона. К лучшему это или к худшему, но, кажется, складывается новый мир, — мир, в котором будет больше двух великих держав и больше двух центров.

Примечания

1

«Русско-китайские отношения,  1689— 1916  гг..  Официальные  документы»,  Москва, 1958, стр. 9—11.

(обратно)

2

Неlmut G. Callis, China, Confucian and Communist, New York 1959, p. 189,

(обратно)

3

«Известия», 21 сентября 1963 r.; «Peking Review», February 7, 1964.

(обратно)

4

«Советско-китайские отношения, 1917— 1957 гг.,  Сборник  документов», Москва, 1959, стр. 43—45.

(обратно)

5

George Paloczi-Horvath,  Mao  Tse-tung, Emperor of the Blue Ants, London and New York, 1962, p. 82.

(обратно)

6

Conrad Brandt, Benjamin Isidore Schwartz and John K. Fairbank,  A  Documentary History of Chinese Communism, Cambridge, Mass., 1952, p. 80.

(обратно)

7

См. Л. А. Сикирьянская, Великий поход китайской Красной армии, 1934—1936 гг., Москва, 1962.

(обратно)

8

Мао Цзэ-дун, Избранные произведения, т. I, Москва, Издательство иностранной литературы, 1952, стр. 273.

(обратно)

9

См. Мяо Чу-хуян, Краткая история Коммунистической партии Китая, Москва, 1958, стр. 73—212.

(обратно)

10

Можно провести интересное сравнение с югославской партией, которая тоже сражалась независимо от контроля Москвы. КПК и ЮКП оказались в послевоенном мире  теми  двумя  коммунистическими партиями, которыми Сталин управлять не мог, ибо своими успехами  они  не  были ему обязаны. Дополнительные данные для этого сравнения содержатся в работе: Chalmers A. Johnson, Peasant Nationalism and Communist Power: The Emergence of Revolutionary China, 1937— 1945, Stanford, Calif., 1962.

(обратно)

11

Отрывки из работы Мао «О новой демократии». См. Dan N. Jacobs and  Hans Baerwald  (eds.),  Chinese Communism: Selected Documents, New York, 1963, p. 60—67; а также Robert V. Daniels (ed.), A Documentary History of Communism, New York, 11962, II, 307—312.

(обратно)

12

Интересной дополнительной подробностью китайско-советского конфликта является то, что, за исключением  Чжоу Энь-лая, очень немногие китайские коммунистические лидеры  выезжали за пределы своей страны. Они жили и учились только в самом Китае,  что  обусловило  ограниченность их взглядов и представления о внешнем мире.  Это особенно относится ко всему, что касается их понимания Запада, а также их отношений с Советским Союзом.  Изолированность и замкнутость Мао и других китайских руководителей — нездоровое явление, которое может иметь серьезные последствия в будущем.

(обратно)

13

Тексты советско-китайских соглашений, заключенных в Москве, см. Советско-китайские отношения…», стр. 217—227.

(обратно)

14

Цитируется по Jacobs  and Baerwald, op. cit,

(обратно)

15

«Нью-Йорк таймс», 12 января 1964 г.

(обратно)

16

Более подробно о моих взглядах и документации см.: William Е. Griffith, The Sino-Soviet Rift, Cambridge, Mass., 1964. Среди анализов более раннего периода Zbigniew Brzezinski, The Soviet Bloc (2nd ed., New York, 1961), особенно эпилог «The Impact of the Sino-Soviet Dispute», p. 409—442; G. F. Hudson, Richard Lowenthal and Roderick MacFarquhar (eds.), The Sino-Soviet Dispute, New York, 1961; Kurt L. London (ed.), Unity and Contradiction, New York, 1962; Donald S. Zagoria, The Sino-Soviet Conflict 1956—1961, Princeton, 1962.

(обратно)

17

Griffith, Albania and the Sino-Soviet Rift, Cambridge, Mass., 1963.

(обратно)

18

Для ознакомления с советскими и китайскими взглядами см. «Открытое письмо» ЦК КПСС ко «Всем партийным организациям и всем комитетам Советского Союза» от 14 июля 1963 г. и «Происхождение и развитие разногласий между руководством КПСС и нами: комментарии к открытому письму ЦК КПСС» от 6 сентября 1963 г.; полные тексты обоих документов приведены в книге: Griffith, Sino-Soviet Rift.

(обратно)

19

«Peaceful Coexistence— Two Diametrically Opposed  Policies:  Comment on the Open Letter of the Central  Committee  of  the  CPSU  (6)», Peking Review», December 20, 1963, p. 6—19.

(обратно)

20

Однако в начале декабря 1963 г. Советы начали выдвигать понятие Революционно-демократический», чтобы подчеркнуть наличие «революционных», а не «национальных» элементов в правительствах слаборазвитых стран См. «За единство и сплоченность международного коммунистического движения», «Правда», 6 декабря 1963 г.

(обратно)

21

«The Proletarian Revolution and Khrushchev’s Revisionism — Comment on the Open Letter of the Central Committee of the CPSU  (8)»,  «Peking Review», April H, 1964.

(обратно)

22

«Марксизм-ленинизм — основа единства коммунистического движения», «Коммунист», № 15, октябрь 1963 г., стр. 13—47.

(обратно)

23

«Statement by the Spokesman of the Chinese Government — A Comment on the Soviet Government’s Statement of August 3 —August 15, 1963», «Peking Review», August 16, 1963, p. 14.

(обратно)

24

 «Statement by the Spokesman of the Chinese  Government— A Comment on the Soviet Government’s Statement, of August 3 — August 15, 1963». «Peking Review», August 16, 1963. p. 14.

(обратно)

25

Davirl A. Charles, The Dismissal of Marshal P’eng Teh-huai, «The China Quarterly». October—December 1961, p. 63—76.

(обратно)

26

«Как руководители КПСС объединились с Индией против Китая», «Жзньминь жибао», 2 ноября 1963 г., и «Peking Review», November 3, 1963, р. 18—27.

(обратно)

27

См. Энвер Xоджа, Речь, произнесенная на ппазднопаним 20-й годовщины Албанской партии труда и 44-й годовщины Великой Октябрьской социалистической революции, «Зери и популлит», 8 ноября 1961 г.; полный текст в книге: Griffith, Albania and the Sino-Soviet Rift, p. 242—970.

(обратно)

28

«Правда», 48 и 29 октября 1961 г.

(обратно)

29

«Peking Review», October 27, 1961, p. 9.

(обратно)

30

Ernst Halperin, Letter from Cuba, «Encounter», February 1964,

(обратно)

31

См. сообщение из Восточного Берлина в газетах «Правда», «Унита» и «Борьба» от 19 января 1963 г. и «Let Us Unite on the Basis of the scow Declaration and the Moscow Statement», «Peking Review», February 1. 1963, p. 5.

(обратно)

32

«Apologists of Neo-Colonialism — Comment on the Open Letter of Ihe p Committee of the CPSU (4)», «Peking Review», October 25, 1963.

(обратно)

33

«Предложение,  касающееся  генеральной  линии  международного коммунистического движения — письмо Центрального Комитета Коммунистической партии Китая в ответ на письмо Центрального Комитета  Ком­мунистической партии Советского Союза  от  13  марта  1963 г.», полнный текст  см.: Griffith, Sino-Soviet Rift.

(обратно)

34

On  Proletarian Revolution and Khrushchev’s Revisionism — Comment of the Open Letter of the Central Committee of the CPSU  (8)»,  «Peking Review», April 14, 1964.

(обратно)

35

Текст интервью Мао с японскими социалистами, «Правда». 2 сентября 1964 г. 

(обратно)

36

«Правда», 3 апреля 1964 г.

(обратно)

37

Редакционная статья об интервью Мао, «Правда», 2 сентября 1964 г-

(обратно)

38

Anthony Sylvester, Poland Observed, «East Europe», October 1963. Richard  Hiscocks, Poland — A Bridge for the Abyss?, London, 1963.

(обратно)

39

Один польский экономист, принимавший участие  в  переговорах  с советскими лидерами в 1960 г., признался автору  этих  строк в том, что они неоднократно соглашались с «польским путем»  в  области сельского хозяйства. Один из них сказал полякам: «Делайте  решительно  все,  что наилучшим образом  служит вашим целям, но при условии, чтобы вы не докучали нам просьбами о помощи.  У  нас полно собственных проблем». Возможно, эта уступка и явилась той ценой, которую  Хрущев  заплатил Гомулке за его поддержку в китайско-советском споре.

(обратно)

40

Sylvester, op. cit., p. 13.

(обратно)

41

Восточногерманские и чехословацкие фермеры применяют вдвое больше удобрений, чем польские крестьяне.

(обратно)

42

Marshall D. Shulman,  The Communist States and Western Integration, «International Organization», XVII, № 3, 1963, 659.  В  марте 1963 г. поляки подписали сепаратное двустороннее торговое соглашение с Западной Германией, несмотря на тот факт, что дипломатических  отношений с Бонном у них не имеется.

(обратно)

43

Власть за кулисами (нем.). — Прим. ред.

(обратно)

44

«Трибуна люду», 29 декабря 1963 г.

(обратно)

45

См. парламентские речи Заверейского, опубликованные в «Тыгодник повшехны» (Краков) 20 мая 1963 г.  Во время аудиенции папа, по-видимому, сказал несколько дружественных слов о Гомулке.

(обратно)

46

 «Трибуна люду», 13 июня 1962 г.

(обратно)

47

Типичный пример таких действий описывает Генри Рэймонт в статье «США поощряют стремления покончить с китайско-советским  разладом», «Нью-Йорк таймс», 1 декабря 1963 г.

(обратно)

48

Paul E. Zinner (ed.), National Communism and Popular Revoll in Eastern Europe, New York, 1957, p. 493—494.  См.  также  интересную статью Джона Гиттлинга «Сотрудничество и конфликт в китайско-советских отношениях», «International Affairs», London, XL, № 1, January 1954.

(обратно)

49

«Нью-Йорк таймс», 15 января 1957 г.  Блестящий  анализ  ранних этапов китайско-польских отношений см.:  Zbigniew Brzezinski, The Soviet Bloc: Unity and Conflict, Cambridge, Mass., 1960; rev. ed., New York - 1961. p. 290-300.

(обратно)

50

Стенографический отчет о пленуме см.: «Радио Свободная Европа, служба новостей и информации», Мюннхен, 9 декабря 1958 г. Попытку «спокойной оценки» исторического значения китайцев с точки зрения поляков см.: М. Раковский, Историческая подоплека, «Политика», 29 декабря 1962 г. Автор проповедует стандартную доктрину Гомулки о самостоятельных национальных путях к коммунизму: «Коммунистическая доктрина и движение объединяют более девяноста партий, насчитывающих 42 миллиона членов… Поскольку каждая партия вырастает насобственной почве понятно, что, говоря о формах, мы должны принимать во внимание различные экономические, культурные и политические уровни тех стран, где действует каждая партия».

(обратно)

51

«Трибуна люду», 8 июня 1960 г.

(обратно)

52

Там же.

(обратно)

53

Много сведений из Польши  и  интересное описание  официального отношения польской партии к спору Москвы  с  Пекином см.  в  работе; H. Stehle,  Polish  Communism and the Sino-Soviet Rift,  в  сборнике William E. Griffith (ed.), Communism  in  Europe, Cambridge,  Mass., 1964.

(обратно)

54

«Трибуна люду». 18 февраля 1961 г. См. также: Griffith, Albania and the Sino-Soviet Rift, Cambridge, Mass., 1963, p. 68—77.

(обратно)

55

«Трибуна люду», 24 ноября 1961 г., Alexander Dallin (ed.), Diversity in International Communism, New York and London, 1963, P 318—319,

(обратно)

56

Ibid., p. 329.

(обратно)

57

«Путь к обновлению и марш к коммунизму», «Нове дроги», декабрь 1961 г., в книге: Dallin, op. cit., p. 345.

(обратно)

58

«Формы и содержание единства», «Нове дроги», январь  1962 г.;  в книге: Dallin, op. cit., р. 347.

(обратно)

59

«Нове дроги», январь 1962 г. См. также редакционную статью «Мирное сосуществование двух систем и идеологическая борьба», там февраль 1963 г.

(обратно)

60

Цитируется в «East Europe», October 1963,  p.  37.

(обратно)

61

«East Europe», October 1963, p. 37.

(обратно)

62

«East Europe», February 1964. Уже упомянутая редакционная статья «Мирное сосуществование двух систем и идеологическая борьба», «Нове дроги» (февраль 1963 г.), является выражением запоздалой попытки польской партии выступить в роли миротворца. Автор статьи занимает центристскую позицию: сосуществование не означает ни идеологического перемирия, ни обострения «идеологической борьбы против всего, что ппедлагает капиталистический мир», ибо «многие идеологические противники могут оказаться нашими союзниками в борьбе за мир».

(обратно)

63

«Swiat powoenny a Polska»  («Послевоенный  мир  и  Польша»). Warszawa, 1931, р. 186.

(обратно)

64

Более раннюю и глубокую оценку китайско-советского конфликта и его влияния на Польшу находим у Адама Бромке в его работе: «Poland: Matter of Timing», «Problems of Communism», May—June 1962.

(обратно)

65

Philip  E.Mоsely,  The Chinese-Soviet Rift: Origins and Portens. «Foreign Affairs», October 1963, p. 20.

(обратно)

66

В письме к редактору «Нью-Йорк таймс», 22 января 1964 г.

(обратно)

67

Правительственный декрет № 3, 1963, 19 мая 1963 г. В прошлом качество образования, в особенности в университетах, значительно снизилось, так как наиболее подготовленными студентами были главным образом те, чье классовое происхождение считалось неполноценным или кто был иным образом опорочен «контрреволюционными связями».

(обратно)

68

См. Коммунистическая игра в Венгрии», «Таймс», Лондон, 8 марта

(обратно)

69

См. обращение Кадара к рабочим завода «Икарус» 3 марта 1962 г.: «Мы должны помнить, что разные люди с различным прошлым и различили взглядами живут вместе с нами при нашей народной власти… Они не восстают против нас, — а мы хотим воевать только с теми, кто пытается свергнуть народную власть… Люди этой категории — а таких большинство - нa нашей стороне… Но они не марксисты. Мы никогда не должны забывать, что большинство состоит не из подготовленных марксистов». «Ненсабадшаг», 4 марта 1962 г.

(обратно)

70

«Непсябадшаг», 20 января 1963.

(обратно)

71

«Жэньминь жибао», 5 сентября 1963 г. То, что некоторые члены советского Президиума выражали сомнение в целесообразности или правильности второго советского вооруженного вмешательства, было признано Хрущевым в речи, с которой он обратился к съезду венгерской партии 2 декабря 1959 г. См. Ferenc А. Vаli, Rift and Revolt in Hungary. Cambridge, Mass., 1961, p. 344, 356, 555.

(обратно)

72

«Непсабадшаг», 24 декабря 1963 г.

(обратно)

73

Первоначальный вариант текста речи Хрущева был по чьей-то осторожности распространен среди представителей некоммунистической печати. «Нью-Йорк таймс», 5 апреля 1964 г.

(обратно)

74

Эта точка зрения отражена n «Interview with Isaac Deutscher», «Review», Brussels, № 3, 1963, p. 26.

(обратно)

75

Так,  например,  1  апреля  1964 г. Хрущев сказал  рабочим в Будапеште, что неправильно  считать  «важным только одно — революцию». Наоборот, «очень важно, чтобы  у  нас было побольше еды — хорошего  гуляша, школ, домов и балета…»,  «Нью-Йорк  таймс»,  2  апреля  1964  г.

(обратно)

76

См. Vali, op. cit., p. 384—399.

(обратно)

77

См. заявление Кадара, «Непсабадшаг», 24 декабря 1963 г.

(обратно)

78

См. William Е. Griffith, European Communism and the Sinо Soviet Schism, «The Annals», September 1963, p. 146. «О венгерско-югославских отношениях в 1956 и 1958 гг.» см.: Vаli, op. cit. р. 350-353, 472—478.

(обратно)

79

«The Hungarian Minority Problem in Rumania», «Bulletin of the International  Commission of Jurists», Geneva, №  17,  December  1963, p. 34-41.

(обратно)

80

Хвостизм был резко осужден Лениным. Партия при любых обстоятельствах должна быть во главе, нести и направлять народное движение, а не плестись за ним.

(обратно)

81

Эта речь была произнесена на XX съезде венгерских профсоюзов в Будапеште; см. «Hungary Under Soviet Rule VII», New York,  1964, p. 14. 19 марта 1964 г. Кадар, обращаясь к Отечественному Народному фронту подчеркнул, что вывод советских войск из Венгрии  зависит  от  вывода войск НАТО из Западной Германии; «Нью-Йорк таймс», 20 марта 1964 г.

(обратно)

82

Автор  напечатал  серию  статей  об  истории  Коммунистической партии Чехословакии в журнале «Slavic Review», October 1955; April 1961; December 1961.

(обратно)

83

См. Bruno Kohler, «Zivot strany», № 6, 1957, и «Речь ГенДР11

(обратно)

84

См. Bruno Kohler, «Zivot strany», № 6, 1957, и «Речь Гендрика», «Руде право», 19 июня 1957 г.

(обратно)

85

См., например, И. Горак, Ревизионизм — основная угроза, «Руде право», 9 января 1958 г.

(обратно)

86

Там же, 8 мая 1958 г.

(обратно)

87

О надежности Чехословакии свидетельствует и то, что осенью 1958 г. в Праге обосновалась редакция нового международного коммунистического журнала «Проблемы мира и социализма».

(обратно)

88

См., например, речь Карола Бацилска на пленуме словацкого Центрального Комитета 9—10 января 1958 г., «Прага», 12 января 1958 г. В октябре 1958 г. на семинаре, посвященном современному ревизионизму, Владимир Коудкий предупредил о проявлениях пережитков социал-демократических традиций. «масарикизма» и национализма в среде чешской интеллигенции («Руде право», 1 ноября 1958 г.).

(обратно)

89

Уже в июле 1957 г. в совместном советско-чехословацком заявлении содержались нападки на догматизм; здесь впервые догматизм, так же как и ревизионизм, был назван угрозой. См. Donald S. Zagогiа, The Sino-Soviet Conflict, 1956—1961 (Princeton, N. J. 1962), p. 53.

(обратно)

90

См. статью в «Руде право» за 2 июля 1960 г., посвященную защите мирного сосуществования и соревнования. В статье говорится: «Отказаться от всяких переговоров и какого бы то ни было компромисса с буржуазией — значит довести дело до неизбежного вооруженного столкновения. Существует разница между капиталистом, желающим с нами соревноваться мирным путем, и тем, кто хочет соревноваться путем ядерного уничтожения. Поэтому мы ведем переговоры с теми представителями буржуазии, которые поддерживают мирное соревнование, поэтому мы делаем различие между ними и агрессивными кругами».

(обратно)

91

Новотный, «Руде право», 21 ноября 1961 г.

(обратно)

92

См. D. Rozehnal, Peaceful Coexistence or a Nuclear Holocaust, «Nova mysl», № 3, March 1962; Ян Фойтик, Мирное сосуществование, борьба за мир и революционное движение, «Руде право», 24 января 1962 г.

(обратно)

93

«Руде право», 24 ноября 1961 г.

(обратно)

94

Там же, 12 декабря 1961 г.

(обратно)

95

«Ленинский путь», «Nova mysl», № 12, December 1961.

(обратно)

96

См. неподписанную статью в «Zivot strany», № 9, May 1962.

(обратно)

97

«Руде право», 8 и 9 декабря 1962 г.

(обратно)

98

См. статью Яна Фойтика и «Руде право» за 30 декабря 1962 г., в которой догматизм был назван «основной угрозой».

(обратно)

99

См. редакционную статью в «Руде право» за  15  января  1963  г.  Юлиус Фучик — чешский журналист, умерший в немецкой тюрьме. Его чествуют как национального героя. 

(обратно)

100

См., в частности, статью «Незапятнанный щит коммунизма», «Nova mysl», № 4, April 1963, p. 385—397.

(обратно)

101

См. главным образом речь Новотного в Остраве в конце марта, «Руде право», 24 марта 1963 г.

(обратно)

102

Этот вопрос полностью освещен в моей статье «Брожение среди чехов и словаков», «International Journal», Toronto, XIX, № 4, Autumn 1964; см. также книгу автора этих строк «Communism National and International: Eastern Europe After Stalin», Toronto, 1964.

(обратно)

103

«Правда» (Братислава), 3 июня 1963 г.

(обратно)

104

«Руде право», 13 июня 1963 г.

(обратно)

105

«Руде право», 22 августа 1963 г.

(обратно)

106

См. «Nova mysl», № 9, 10, 11 и 12, 1963 г. В первой статье подчеркивается сходство взглядов китайцев с позицией Троцкого.

(обратно)

107

Ян Фойтик, «Руде право», и июля 1963 г.

(обратно)

108

«Руде право», 21 декабря 1963 г.

(обратно)

109

«Культурны живот», 21 декабря 1963 г.

(обратно)

110

Например, она поддерживала притязания Советского Союза на Бессарабию и была замешана в инспирированном Советами Татар-бунарском восстании 1924 г.

(обратно)

111

Смешанные советско-румынские общества, служившие эффективным средством экономической эксплуатации Румынии со стороны СССР. Они были распущены после десталинизации.

(обратно)

112

Нынешнее румынское руководство, хотя в нем и преобладает группа Георгиу-Дежа, состоит не только из «домашних» коммунистов. Получивший подготовку в Советском Союзе Эмиль Бодиараш все еще является членом Политбюро и пользуется значительным влиянием. Петре Борилла — и он был подготовлен в СССР — также член Политбюро. Но к лицам, подобным им, следует относиться скорее как к отдельным личностям, а не видеть в них членов «московской фракции».  Единственный еврей, оставшийся до сих пор в составе Политбюро, — это кандидат в его члены, Лерите Рауту, глава агитпропа.

(обратно)

113

Все трое теперь вице-премьеры, которых не без основания можно назвать людьми, стоящими за нынешним румынским «бумом».

(обратно)

114

Сам Хрущев присутствовал на этом съезде и от души поддержан Румынскую программу. «Скынтея», 22 июня 1960 г.

(обратно)

115

Сводную информацию о румынско-советском конфликте по  поводу СЭВа и последующем «флирте», который румыны затеяли с китайцами, чтобы добиться своего, см. в моей статье  «Rumania Steps Out of Line». «Survey», October 1963. Часть последующего изложения и анализа основана на материалах этой статьи, которая содержит необходимую документацию относительно большинства  событий,  перечисленных в румынском разделе этой главы.

(обратно)

116

Например, по условиям торгового соглашения, подписанного в ноябре 1960 г., Советский Союз обещал к 1965 г. поставить Румынии 7 миллионов  тонн железной руды и ряд комплектных  установок и агрегатов для комбината в Галаце. ТАСС, 11 ноября 1960 г.

(обратно)

117

Сводную информацию о румынско-советском конфликте по поводу СЭВа и последующем «флирте», который румыны затеяли с китайцами чтобы добиться своего, см. в моей статье «Rumania Steps Out of Line* «Survey», October 1963. Часть последующего изложения и анализавана на материалах этой статьи, которая содержит необходимую документацию относительно большинства событий, перечисленных в румынском разделе этой главы.

(обратно)

118

«Скынтея», 26 июня 1963 г.

(обратно)

119

Румыния произвела значительные закупки промышленного оборудования (включая установки для Галацского комбината) в Англии, Франции, Германии и Италии и проявила интерес к приобретению оборудования и лицензиям на технические процессы в Швеции и Австрии. Следует также отметить, что в октябре 1963 г. одна  неназванная  американская компания получила от правительства США разрешение продать Румынии техническую документацию для сталеплавильного  производства с кислородным дутьем (по-видимому, также для Галаца). В том же 1963 г. около 600 западных технических специалистов работали в Румынии. Для подтверждения своей «доброй воли», чтобы побудить западные правительство проводить более либеральную торговую политику в отношениях с Румынией, последняя предприняла и ряд других шагов, в частности пошла на расширение культурных контактов и прекращение всякого глушения западных радиопередач.

(обратно)

120

На пленуме румынского Центрального Комитета, состоявшемся в начале марта 1963 г., делегат от Румынии в СЭВе Бырлэдяну доложил о работе СЭВа в Москве; его линия поведения получила одобрение. Впоследствии, по данным югославских источников, все первичные партийные организации были проинформированы о позиции руководства в этом вопросе.

(обратно)

121

Георгиу-Деж выступил с этим внушительным заявлением на ноябрьско-декабрьском (1961 г.) Пленуме Центрального Комитета, собравшегося, чтобы заслушать его доклад о XXII съезде КПСС.

(обратно)

122

Самый существенный эпизод такого рода произошел на сессии Генеральной Ассамблеи ООН в ноябре 1963 г., когда румынский делегат поддержал предложение о создании безъядерной зоны в Латинской Америке, в время как остальные страны советского блока воздержались от голосования.

(обратно)

123

 Костов был реабилитирован юридически в 1956 г., а политически в 1962 г. Он был посмертно удостоен многих наград. Один из его ближайших соратников, Петко Кунин, заключенным в тюрьму после казни Косова, был переизбран в состав Центрального Комитета на VIII съезде партии в ноябре 1962 г. Теперь он является энергичным поборником новой системы экономического планирования в Болгарии.

(обратно)

124

 В конце концов сам Червенков положил конец всякого рода сомнениям болгар относительно идеологической сущности китайских коммун, выступив со статьей в газете  «Работническо дело» от 15 января 1959 г. Возможно, он был вынужден поступить так, ибо именно его-то и считали вдохновителем всех восторгов болгар по этому поводу.

(обратно)

125

Детальный анализ  болгарского  «большого скачка вперед» см. в статье Джона Кало, «Survey», December 1961.

(обратно)

126

Например, во время визита Хрущева в Болгарию в мае 19R3 г. советский лидер говорил о Югове куда менее сердечно, чем о Живкове. Кроме того, после опубликования повестки дня VIII съезда было объявлено, что доклад об экономическом плане будет сделан на съезде Живковым, а не Юговым, как это было на VII съезде.

(обратно)

127

Георгии Цапков, подобно Югову, впал в опалу на самом съезде: его исключили из состава Политбюро и сняли с поста заместителя премьера. Верный сторонник Червенкова и бывший министр внутренних дел, он был удобной мишенью для «десталинизаторов».

(обратно)

128

Процесс против «шпиона ЦРУ» Ассена Георгиева в декабре 1963 г. является другим примером этой политики репрессий, вызванной чувством неуверенности. И если Живков, бесспорно, несет ответственность за судебный процесс Георгиева, то он, возможно, не знал об организации демонстрации перед зданием американской миссии. Она могла быть инспирирована нижестоящими «стлинистами», стремившимися осложнить его отношения с Соединенными Штатами.

(обратно)

129

Кремиковцы — большой металлургический комбинат близ является самым крупным проектом в планах индустриализации Болгарии и является символом индустриализации.

(обратно)

130

Восточноберлинское внутреннее телевидение, 15 января 1963 г.

(обратно)

131

См. «Эйнхейт», октябрь 1963 г., и «Нейе Цюрхер цейтунг», 1 ноября 1963 г.

(обратно)

132

«Нейес Дейчланд», 2 ноября 1963 г.

(обратно)

133

«Нейес Дейчланд», 2 декабря 1961 г. См. также мою статью «East Germany; Lesson in Survival», «Problems of Communism», May—June 1962.

(обратно)

134

Соответствующие выдержки из пекинской «Жэньминь жибао» («Ежедневная народная газета») заимствованы из «Франкфуртер алгемейне цейтунг», 24 августа 1963 г.

(обратно)

135

Там же.

(обратно)

136

Donald S. Zagoria, The Sino-Soviet Conflict, 1956. Princeton, N. J., 1962, p. 396.

(обратно)

137

«Нью-Йорк таймс», 6 декабря 1962 г.

(обратно)

138

«Зюддейче цейтунг», 17 января 1963 г.

(обратно)

139

Речь Н. С. Хрущева в «Протоколах VI съезда Социалистической единой партии Германии», т. I, стр. 295.

(обратно)

140

См.  Fradkin, Vor neuen Aufgaben, Sowjetwissenschaft—Kunst und Heratur,  Januar 1962;  Kureila,  Den Blick  nach vorn, auf das Neue gerichtet, ibid., Februar 1962.

(обратно)

141

«Нейес Дейчланд», 4 апреля 1963 r.

(обратно)

142

«Нейес Дейчланд», 13 февраля 1964 г.

(обратно)

143

«Письмо читателя», «Эйнхейт», сентябрь 1963 г,, стр. 115—416.

(обратно)

144

«Правда», 17 мая 1957 г.

(обратно)

145

Демаркация китайско-монгольской границы на основе соглашения 1962 г. идет, по-видимому, так, как это было намечено. Агентство Синьхуа. 2 апреля 1964 г.

(обратно)

146

Подробности о советской и китайской помощи МНР после второй мировой войны см. в отличном очерке Роберта Рупена, американского авторитета по Внешней Монголии (Robert A. Ruреn,  The  Mongolian People’s  Republic  and  Sino-Soviet  Competition) в сборнике:  A. Doak Barnett (ed.), Communist Strategies in Asia — A Comparative  Analysis Governments and Parties, New York and London, 1963.

(обратно)

147

Газета «Унэн» за 5 ноября 1963 г. подробно сообщала о церемонии закладки фундамента Дарханской теплоэлектроцентрали,  на  которой  к собравшимся  обратился Н. Г. Игнатов, заместитель председателя Президиума Верховного Совета СССР. См. также речь Цеденбала, произнесенную накануне. Переводы обеих речей см. в «Новом времени», 23 сентября 1964 г.

(обратно)

148

Из нескольких заявлений  китайских коммунистов в апреле 1964 г. явствует, что отзыв китайских рабочих произошел по требованию  монголов. См. «Нью-Йорк таймс», 26 апреля 1964 г.

(обратно)

149

Например, в ноябре 1963 г. «Намын амьдрал», теоретический орган Центрального Комитета Монгольской народно-революционной партии, критиковал лидеров КПК за то, что те «полностью потеряли стыд». В статье, говорилось также об «ошибочной и недостойной политике лидеров китайской коммунистической партии, которая имеет целью вызывать разногласия… в рядах мирового коммунистического движения».

(обратно)

150

Показательно, что «Намын амьдрал» (апрель 1963 г.) в редакционной статье утверждает, что «некоторые из новых и молодых стран учатся на нашем опыте».

(обратно)

151

Однако в статье Роберта Рупена «Последние тенденции в политике Монгольском Народной Республики» («Asian Survey», April 1964) делался вывод, что смещение Ценда могло быть связано с его попыткой свергнуть Цеденбала.

(обратно)

152

Дополнительные подробности по этому поводу см. в статье «Политика в Северной Корее: период до корейской войны» и в статье «Послевоенная политика в коммунистической Корее» в специальном номере «China Quarterly» (April—June 1963), посвященном Северной Корее.

(обратно)

153

Гленн Пейдж подчеркивает, что «если о Ким Ир Сене и говорят, что он партизанил в Китае по крайней мере в течение одного десятилетия, но он вовсе не считает Мао Цзэ-дуна кладезем революционной мудрости и мастером партизанской стратегии». См. написанную  им  главу «North Korea and the Emulation of Russian and Chinese  Behavior», в сборнике: Barnett  (ed.), op. cit., подтверждающую наше понимание политики Ким Ир Сена.

(обратно)

154

См., например, «Нодон синмун», 12 декабря 1963 г.

(обратно)

155

«Кынночжа», ежемесячник ЦК Трудовой партии Кореи, 20 сентября 1963 г.

(обратно)

156

См, «Нодон синмун», 20 сентября 1963 г.

(обратно)

157

См. «Миньжу чосон», Пхеньян, 25 октября 1963 г. 21 февраля 1964 г. в редакционной статье той же газеты о китайском народе говорится как «о нашем близком, дорогом соседе и надежном товарище по оружию».

(обратно)

158

См. Alexander Dallin (ed.), Diversity in International Communism — A Documentary Record, 1961—1963, New York, 1963.

(обратно)

159

В 1964 г. северокорейская пресса подчеркивала свою поддержку албанцев, указывая на «правильное руководство Албанской партией труда, возглавляемой товарищем Энвером Ходжей», и на «прозорливое руководство Албанской партии труда». См., например, «Нодон синмун», 17 февраля 1964 г.

(обратно)

160

Теплота китайско-корейских отношений после визита Лю Шао-ци подчеркивается также и тоном, в котором выдержано приветственное послание Ким Ир Сена Мао Цзэ-дуну по случаю семидесятилетия последнего. (25 декабря 1963 г. отдел международного вешания Пхеньянского радио передал это послание на английском языке.) В нем говорилось о «вожде великого китайского народа, выдающемся деятеле международного коммунистического движения и близком друге корейского народа», о «творческом применении всеобщей правды марксизма-ленинизма». Приветствие завершалось словами: «Вы внесли великий вклад в дело зашить чистоты марксистско-ленинского учения от посягательств империализма и ревизионизма…»

(обратно)

161

6 декабря 1963 г. «Нодон синмун» опубликовала редакционную статью, которая также передавалась по Пхеньянскому радио на английской языке. В ней следующим образом излагалась позиция Кореи в отношении Договора о запрещении ядерных испытаний: «Договор о частичном запрещении ядерных испытаний, состряпанный по указке империализм США, является хорошим примером, показывающим, к чему приводит «подчинение» империалистической политике. И действительно, подписание Московского договора никоим образом не было «победой миролюбиво внешней политики». Оно узаконило шантаж империализма США и дало ему новый шанс достигнуть своей агрессивной цели». В другой радиопередаче из Пхеньяна, состоявшейся в тот же день, покойный президент Кеннеди был назван «главным военным преступником».

(обратно)

162

См. статью Гленна Пейджа «Корея» в сборнике: Cvril  Е. Black and Thomas Р. Thornton  (eds.), Communism and Revolution - The Strategic Uses of Political Violence, Princeton, N. J. 1964.

(обратно)

163

Для примера см. заявление правительства ДРВ в газете «Нян зан» от 17 сентября 1963 г.

(обратно)

164

См., например, Заявление Национального фронта освобождения Южного Вьетнама», «Новое время», Москва, 4 марта 1964 г.

(обратно)

165

Тогда он был известен под именем Нгуен Ай Куок.

(обратно)

166

Из редакционной статьи газеты «Нян зан»  (19  мая  1963 г.),  посвященной 75-летию Хо Ши Мина.

(обратно)

167

 См. George Modelski, The Viet Minh Complex  в  сборнике Black  and  Thornton, op. cit.

(обратно)

168

О дискуссии между руководителями Партии трудящихся Вьетнама см.: P. J. Honey,  Communism in North Vietnam — its Role in the Sino-Soviet Dispute, Cambridge, Mass., 1963. В этой глубокой работе содержится самое подробное и достоверное исследование зигзагов  северовьетнамской политики за последние несколько лет.

(обратно)

169

P. J. Honey, op. cit., в приложении противопоставляет друг другу совместных заявления по случаю визитов Новотного и Лю Шао-цй показывает, на какие уступки пошли вьетнамцы точкам зрения этих двух представлявших резко противоречивые стратегии. Приводимые выдержки касаются международного положения, разоружения, Кубы, Индии, мирного сосуществования, ревизионизма, Югославии и мирного развития.

(обратно)

170

В документе 57 (Dallin, op. cit.) приводится текст коммюнике выпущенного Партией трудящихся Вьетнама после заслушания отчетного доклада ее делегации на съезде КПСС; приводятся также и те места этого коммюнике, которые «Правда» при его публикации предпочла опустить.

(обратно)

171

Материалы о дискуссии  по  поводу внутриполитической  программы ДРВ см. в статье: Bernard В. Fall,  The Road to Socialism in North Viet-Nam в сборнике: Вarnell, op. cit.

(обратно)

172

«Тхонг пят», Ханой, 27 декабря 1963 г.

(обратно)

173

«New Republic», December 14, 1963, p. 16. Эти слова приписываются Французским журналистом Жаном Даниэлем покойному президенту Кеннеди. Позже Даниэль сообщил, что перед своей трагической смертью президент не соглашался на публикацию статей. См. «New Republic», December 21, 1963, p. 6.

(обратно)

174

 «Нью-Йорк таймс», 3 января 1961 г.

(обратно)

175

Теодор Дрейпер в своей работе «Castro’s Revolution: Myths and Realities» (New York, 1962) утверждает, что Кастро предал первоначальную революцию. В книге William Appleman Williams, «The United States, Cuba and Castro» (New York, 1962) говорится, что Соединенные Штаты ввиду отсутствия их войск на Кубе и в связи с активным сопротивлением кубинской революции толкнули ее на союз с советским блоком. См. также Hugh Thomas, The Origins of the Cuban Revolution, World Today», October 1963, p. 448—460.

(обратно)

176

Вначале внимание общественности оказалось привлеченным к базе ЦРУ в Реталулеу (Гватемала). О ней писал в своем журнале Рональд Милтон, редактор «Hispanic American Report» (November 1960, p. 583). Позже Ричард Никсон, бывший вице-президент Соединенных Штатов, в Своей книге «Six Crises» (New York, 1962, p. 351—356) признал, что был сторонником контрреволюционных мер еще в апреле 1959 г.

(обратно)

177

«Нью-Йорк таймс», 10 июля 1960 г.

(обратно)

178

«Ой», 2 декабря 1961 г.

(обратно)

179

Herbert L., Matthews, Return to Cuba, Stanford, Calif., 1964, P. 16. Мэттьюз, один из редакторов «Нью-Йорк таймс»,  интервьюировал Кастро 29 октября 1963 г., а затем — по подводному  телефонному кабелю — снова, 7 января 1964 г. В противоположность  утверждениям Жана Даниэля в «New Republic» (December 14, 1963) Кастро заявил, что именно кубинцы «выдвинули предложение о ракетах».

(обратно)

180

«Ой», 11 августа 1963 г. В 1963 г. урожай снизился до 3 883 000 тонн.

(обратно)

181

Было ли это оправданно или нет, но остается фактом, что на протяжении пяти лет революции кубинцами владел страх перед америкаиской интервенцией. См. Fernando Alvarez Таhiо, El Pretenso Derecho de Intervencion у la Autodefensa Simulada, «Politica International», April 1963, p. 7—26.

(обратно)

182

«Нью-Йорк таймc», 30 августа 1962 г.

(обратно)

183

Ricardo Alarcon, La 11 Declaracion  de  la  Habana, «Politica Internacional», July 1963, p. 109.

(обратно)

184

Выступая 1 ноября 1963 г. по кубинской телевизионной сети, Кастро признал наличие разногласий.  «Politica Internacional», January 1963, р. 31.

(обратно)

185

«Peking Review», November 2, 1962, p. 6.

(обратно)

186

«Фидель Кастро призывает к единству», «Политические документы» № 5, Министерство иностранных дел, Гавана, 1963, стр. 26.

(обратно)

187

Там же, стр. 47.

(обратно)

188

«Politica International», April 1963, p. 156—167.

(обратно)

189

«Ой», 27 июля 1963 г.

(обратно)

190

Эрнесто Че Гевара, Партизанская война: средство, «Peking Review», January 10, 1964, p. 14—21.

(обратно)

191

«Ой», 22 декабря 1963 г.

(обратно)

192

«Ой», 23 января 1964 г.

(обратно)

193

«Проблемы мира и социализма» (английское издание), май 1963, стр. 51—52. Однако представителям латиноамериканских коммунистических партий нельзя слишком верить, ибо исторической особенностью коммунистического движения в Латинской Америке являлось существование в различных странах более одной партии. Коммунистическая партия Бразилии, противопоставляемая бразильской коммунистической партии Пресса, обвиняет Хрущева в ревизионизме и в подрыве «единства мирового коммунистического движения» («Peking Review», September 13, 1963, р. 42)

(обратно)

194

«Проблемы мира и социализма» (английское издание), май 1963 г., стр. 88; «Проблемы мира и социализма» (канадское издание), январь 1964 г, стр. 14, и «Проблемы мира и социализма» (английское издание), декабрь 1963 г., стр. 72. Пример Колумбии приобретает большой интерес потому, что «объективные условия» в этой стране особенно благоприятны для партизанского движения в кубинском стиле; см. Е. J. Hobsbawm, The Revolutionary Situation in Colombia, «World Today», June 1963. P. 248-258.

(обратно)

195

«Проблемы мира и социализма» (канадское издание), декабрь 1962 г., стр. 30.

(обратно)

196

Луис Корвалан, Мирный путь форма революции, «Проблемы и социализма» (английское издание), декабрь 1963 г., стр. 2—9; «Проблемы мира и социализма» (канадское издание), декабрь 1962 г., стр. 22.

(обратно)

197

Antonio Nunez Jimenez, Geografia de Cuba, Habana, p. 309.

(обратно)

198

Фидель Кастро, «Ой», 1 октября 1963 г.

(обратно)

199

Хосе Фигерес (бывший президент Коста-Рики), «Christian Seienice Monitor», April 28, 1961.

(обратно)

200

«Hispanic America Report», October 1963, p. 827.

(обратно)

201

Сообщая о своей беседе с Эдвардом Карделем 5 июня 1945 г., Садиков, советский посол в Югославии, писал; «…Кардель сказал, что хотел бы, чтобы Советский Союз рассматривал их (югославских коммунистов) не как представителей другой страны, но как представителей одной из будущих советских республик, а КПЮ как часть Всесоюзной коммунистической партии, то есть что наши отношения должны основываться на том, что в будущем Югославия станет составной частью СССР», Цитируется в «Soviet-Yugoslav Dispute», London, 1948, p. 37.

(обратно)

202

Vlado Teslie,  Kineska  revolucija  i  Moskva,  Beograd, 1953, стр. 316 и 342.

(обратно)

203

Эта фраза взята из так называемой Белградской декларации, подписанной Хрущевым и Тито 2 июня 1955 г. Год спустя она была подтверждена в Москве в «Декларации об отношениях между Союзом коммунистов Югославии и Коммунистической партией Советского Союза» и снова, в официальном коммюнике, выпушенном в связи с встречей Хрущев—Тито в Румынии, в начале августа 1957 г.

(обратно)

204

«Govori i članci», Zagreb, 1959, XI, 16—17.

(обратно)

205

«Доклад Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза XX съезду партии», Москва, 1956, стр. 44.

(обратно)

206

«Govori i članci», XI. 111.

(обратно)

207

«Eighth National Congress of the Communism Party of China», Peking. 1956, 1, 85.

(обратно)

208

«Жэньминь жибао», 29 декабря 1956 г.

(обратно)

209

«Правда», 23 ноября 1956 г.

(обратно)

210

«Жэньминь жибао», 12 сентября 1957 г.

(обратно)

211

«An Historical Meeting», «Review of International Affairs», VIII, September 16, 1957, p. 11.

(обратно)

212

В телевизионном интервью, данном Эдварду Мэрроу, Тито заявил, что его взгляды на различные национальные пути к коммунизму «в значительной  степени  идентичны  взглядам  Мао Цзэ-дуна»,  «Нью-Йорк таймс», 1 июля 1957  г.

Во время празднования сороковой годовщины в Москве настойчивые Требования Мао об усилении текста Заявления коммунистических стран Подтверждением главенства Москвы помешали Югославии поставить свою Подпись, хотя партия Тито дала согласие на подписание более мягкой Формулировки, ранее предложенной Москвой. Сообщалось, что Мао рас-Сйирепел и едва не впал в истерику, настаивая на обязательном подписали Заявления югославскими товарищами. Richard I,. Walker, Chairman Man and the Cult of Personality, «Encounter», June 1960, p. 41.

(обратно)

213

В телевизионном интервью, данном Эдварду Мэрроу, Тито заяв!"

(обратно)

214

Во время празднования сороковой годовщины в Москве настойчивые требования Мао об усилении текста Заявления  коммунистических  стран подтверждением главенства Москвы помешали Югославии поставить свою подпись, хотя партия Тито дала согласие  на  подписание более  мягкой формулировки, ранее предложенной Москвой. Сообщалось, что Мао рассвирепел и едва не впал в истерику, настаивая на обязательном подписали  Заявления  югославскими  товарищами.  Richard I,. Walker, Chairman Man and the Cult ot Personality, «Encounter», June 1960, p. 41.

(обратно)

215

См. Adam Bromke and MiIоrad M. Dгaсhkоvitсh, Poland hid Yugoslavia: The Abortive Alliance, «Problems of Communism», March—April, 1961, p. 26-33.

(обратно)

216

Редакционная статья в «Жэньминь жибао», 5 мая 1958 г. 

(обратно)

217

«Коммунист» (Москва), цитируется в книге: Robert Bass and Elizabeth Marbury (eds.), The Soviet-Yugoslav Controversy, 1948- 1958: A Documentary Record, New York, 1959, p. 166.

(обратно)

218

«Правда», 9 мая 1958 г.

(обратно)

219

Bass and Marbury (eds.), op. cit., p. 191—200.

(обратно)

220

Ibid., p. 202—214.

(обратно)

221

Типичным примером этой директивы явилась следующая фраза из речи Хрущева на съезде восточногерманской коммунистической партии, произнесенной 11 июля 1958 г.: «…в нашей борьбе за дело коммунизма мы не должны уделять югославским ревизионистам больше внимания, чем они заслуживают».

(обратно)

222

В речи, произнесенной в Загребе 12 декабря 1959 г., Тито с обидой говорил об отношениях с другими коммунистическими государствами, «…недавно эти нападки уменьшились. Но есть и другая система — не говорить о нас и игнорировать любое наше важное заявление, декларацию и даже наш национальный праздник. В печати не было ни слова. Это не очень красиво. Так не следовало бы поступать».

(обратно)

223

Klaus Mehnert, Peking and Moscow, New York, 1963, p.  371.

(обратно)

224

«My Marathon Talk with Russia’s Boss», «Life», January 12, 1959, p. 86.

(обратно)

225

«О контрольных цифрах развития народного хозяйства СССР на 1959—1965 гг.», доклад на XXI съезде Коммунистической партии Советского Союза, 27 января 1959 г., Госполитиздат, Москва, 1959, стр. 135.

(обратно)

226

«Хунци», 16 апреля 1960 г.

(обратно)

227

«Жэпьминь жибао», 27 февраля 1963 г.

(обратно)

228

Западные специалисты в своем большинстве считают, что статья в «Хунци», появившаяся 16 апреля 1960 г., кладет начало идеологической фазе в китайско-советском конфликте. См. David Floyd, Мао Against Khrushchev, New York, 1963, p. 266; Roderick MacFarquhar and others, The Sino-Soviet Dispute, New York, 1961; специальный выпуск «China Quarterly», 1961, p. 78; Donald S. Zagoria, The Sino-Soviet Conflict, Princeton, N. J., 1962, p. 299.

(обратно)

229

«Слушая Тито (то есть его речь, произнесенную 22 сентября на заседании Генеральной Ассамблеи Организации Объединенных Наций), никто не мог усомниться в том, что он настроен явно просоветски и холодно-нейтрален по отношению к нам».  Max Ascoli, Khrushchev’s Blunder at the  U.  N., «The Reporter», October 13, 1960, p. 21.

(обратно)

230

«Шаг назад», Белград, 1961, стр. 23 и 81.

(обратно)

231

Ярость Хрущева против Энвера Ходжи и албанского режима нашла свое отражение в его речи о международной политике, с которой он выступил 2 декабря 1962 г. на заседании Верховного Совета. В этой речи, всячески превознося Тито и «социалистическую Югославию», он нападал на звериную мораль, которуюалбанские сектанты и раскольники хотят навязать нам по отношению к Югославии».

(обратно)

232

Paul Underwood, Tito’s Neutral Road — Toward Moscow, «New York Times Magazine», November 26, 1961, p. 32.

(обратно)

233

«Кое-кто утверждает, что Югославия не социалистическая  страна. В таком случае позвольте спросить, какая же это страна?.. Известно, что в Югославии уже давно нет помещиков и капиталистов, нет частного капитала, нет ни частных предприятий, ни частных поместий, ни частных  банков. Мы видим также, что югославские коммунисты  и  их руководители направляют свои усилия на развитие экономики, на укрепление завоеваний социализма. Поэтому, если исходить из объективных  законов, из учения марксизма-ленинизма, нельзя отрицать, что Югославия является социалистической страной».

(обратно)

234

Эта официальная тенденция титовского режима переориентировать симпатии и интересы югославских коммунистов и широких слоев интеллигенции на Восток была лейтмотивом речи, с которой выступил в сентябре 1961 г. Добрика Козич, близкий к Тито видный югославский коммунистический писатель, на съезде Ассоциации югославских писателей. Он сказал: «Каковы бы ни были концепции, которые мы не можем принять, какой бы дух пи господствовал официально в культурной жизни Советского Союза и в странах социалистического лагеря, эти страны создают ценности общемирового значения; они предлагают  всеобъемлющие знания и опыт и несут в себе огромный потенциал энергии,  который в близком  будущем приведет к невиданной творческой  активности в области культуры и искусства. Если мы не проявим большей любознательности, большей критической заинтересованности  в  культурных, социальных и идеологических тенденциях в странах социалистической системы, то боюсь, что наш гуманистический горизонт сузится и мы без всякого основания откажемся от множества ценных стимулов для нашего строя; тем самым мы продемонстрируем, что не видим исторической перспективы и лишены  дальнозоркости».

(обратно)

235

Эта проблема подробно рассмотрена в моей недавно вышедшей работе «United States Aid to Yugoslavia and Poland: Analysis of a Controversy», Washington, D. C., 1963.

(обратно)

236

«Нью-Йорк таймс»,  18  марта  1964 г.

(обратно)

237

Эти фразы заимствованы из письма Исполнительного комитета (Политбюро) СКЮ «руководящим органам и членам Союза коммунистов Югославии, напечатанного в белградском «Комунисте» от 14 июня 1962 г. Документ представляет собой важный текст, выпущенный высший органом СКЮ, и является полезным источником для изучения противоречий в титоизме.

(обратно)

238

Данная проблема рассматривается в моей статье «Succession and Charismatic Leader in Yugoslavia», «Journal of International Affairs», New York, January 1964, p. 54—66.

(обратно)

239

См. «Правда», 17 июня 1962 г.

(обратно)

240

«Peking Review», February 7, 1964.

(обратно)

241

Государства, образовавшиеся на территории  бывшей Австро-Венгерской империи и западных областей Российской империи.

(обратно)

242

Статистические данные по советско-китайской торговле взяты из соответствующих ежегодных выпусков «Внешняя торговля СССР» (Москва).

(обратно)

243

Приведенные здесь статистические данные взяты из: Penelope Hartland Thunberg, The Soviet Union in the World Economy: «Dimensions of Soviet Economic Power: Materials Prepared for the Join Economic Committee, Congress of the United States», Washington, 1962. p. 429.

(обратно)

244

Эта цифра — 2 млрд. долларов (1816 млн. рублен) — была приведена Сусловым в его докладе на Пленуме ЦК КПСС 14 февраля 1964 г. (См. «Правда», 3 апреля 1964 г.)  До этого на Западе была принята оценка в 1,7 млрд. долларов.

(обратно)

245

George С. Carnett and Morris Н. Crawford, The Scope and Distribution of Soviet Economic Aid, in «Dimensions of Soviet Economic Power», p. 462.

(обратно)

246

См. «Правда», 3 апреля 1964 г.

(обратно)

247

См. J. F. Brown, Albania, Mirror  of  Conflict,  «Survey», January 1962, p. 27. 

(обратно)

248

См. H. С. Хрущев, Насущные вопросы развития мировой социалистической системы, «Коммунист», август 1962 г., стр. 19.

(обратно)

249

Что касается советской экономической помощи Северному Вьетнаму, в настоящее время ясности в этом вопросе нет. Однако были сообщения о том, что после отказа Северного Вьетнама подписать Договор о запрещении испытаний ядерного оружия в августе 1963 г. Советский Союз отозвал своих технических специалистов и сократил свою экономическую помощь. См. Ernst Kux, Но Chi Minli Between Moscow and Peking, Swiss Review of World Affairs», April 1964, p. 13.

(обратно)

250

См. «Правда», 3 апреля 1964 г.

(обратно)

251

Станислав Кузинский, председатель комиссии по вопросам внешней торговли сейма, еженедельник «Экономическая жизнь» («Zycie Gospo-darcze»), Варшава, ноябрь 1963 г.

(обратно)

252

Имре Вайда, журнал «Общественная жизнь» («Tarsadalmi Szemle»), декабрь 1963 г., стр. 12 — 24.

(обратно)

253

См. «Руде право», 10 апреля 1963 г. Цит. в «Нью-Йорк таймс», 12 апреля 1963 г.

(обратно)

254

И. Вайда, там же.

(обратно)

255

См. Gamarnikov,  Comecon Today, «East Europe»,  March 1964. р. 5.

(обратно)

256

Подробный отчет о действиях Румынии см.: J. F. Brown, Rumania Out of Line, «Survey», October 1963.

(обратно)

257

В последние годы эта теория была постоянной темой китайских заявлений. Так, например, в обзоре за 1962 г., опубликованном в «Peking Review» 4 января 1963 г., говорилось: «Мы должны опираться на свой собственные силы, чтобы превратить нашу страну в могучее социалистическое государство».

(обратно)

258

«Жэньминь жибао», 17 июня 1963 г.

(обратно)

259

См. «Peking Review», May 17 and July 12, 1963.

(обратно)

260

Более подробный анализ см. в: Robert S. Jaster, The Defeat of Khrushchev’s Plan to Integrate Eastern Europe, «The World Today», December 1963.

(обратно)

261

Цит. no: Jaster, op. cit.

(обратно)

262

См. «Правда», 28 июля 1963 г.

(обратно)

263

«Правда», 20 ноября 1962 г.

(обратно)

264

Н. Сута, журнал «Статистическое обозрение» («Revista de Statistica») , октябрь 1963 г., стр. 46—57.

(обратно)

265

3 апреля 1964 г. московское радио следующим образом объяснило задержку в публикации доклада Суслова от 14 февраля: «Одна из братских партий выразила желание, чтобы Центральный Комитет  КПСС  на некоторое время отложил опубликование материалов Пленума, поскольку она решила сделать еще одну попытку добиться прекращения  открытой полемики».

(обратно)

266

М. Горовиц, журнал «Экономические проблемы» («Probleme Economice»), декабрь 1963 г., стр. 94—103.

(обратно)

267

См. Zbigniew Brzezinski, Russia and Europe, «Foreign Affairs», April 1964, p. 428—444.

(обратно)

268

См. Marshall D. Shulman, The Communist States and Western Integration, «Problems of Communism», September—October 1963, p. 48.

(обратно)

269

Н. С. Хрущев, Насущные вопросы развития мировой социалистической системы, «Коммунист», август 1962 г., стр. 10.

(обратно)

270

«Правда», 8 июня 1962 г.

(обратно)

271

См. Brzezinski, op. cit., p. 443—444.

(обратно)

272

См. Frederic L. Pryor, The Communist Foreign Trade System, Cambridge, Mass., 1963. Эта превосходная работа была широко использована мною в данной книге.

(обратно)

273

См. Academy of Sciences of the USSR, «Politische Oekonomie  Lehrbuch», East Berlin, Dietz, 1955, S. 584; цит. по F. L. Pryor, op. cit. 

(обратно)

274

Frederic L. Pryor. Foreign Trade Theory  in  the  Communist Bloc, «Soviet Studies», July 1961, p. 41.

(обратно)

275

«Правда», 17 июня 1962 г.

(обратно)

276

F. L. Pryor, The Communist Foreign Trade Systems, p. 131.

(обратно)

277

F. L. Pryor, Foreign Trade Theory in the Communist Bloc, op. cit., P. 57.

(обратно)

278

Байда заявляет: «В последние годы доля стран СЭВа  в  мировой торговле не увеличивалась, в то время как удельный вес… Общего рынка… быстро возрастал. Мы должны делать вывод, что торговая интеграция… развивалась там более высокими темпами».

(обратно)

279

 Петр Ярошевич, Совет Экономической Взаимопомощи — орудие сотрудничества стран социализма, «Проблемы мира и социализма» (канадское издание), март 1964 г., стр. 8. См. также статью З. Карпинского в журнале «Ведомости Польского национального банка» («Wiadomosci Narodowego Banku Polskiego»), апрель 1963 г., стр. 167—169.

(обратно)

280

Автор признателен Канадскому совету за предоставление субсидий для его исследований. Это дало автору возможность  совершить  весной 1964 г. поездку в ряд коммунистических государств Восточной Европы.

(обратно)

281

George F. Kennan, Polycentrism and Western Policy, «Foreign Affairs», January  1964, p. 171.

(обратно)

282

«Жэньминь жибао». 6 сентября 1963 г.

(обратно)

283

См. «Правда», 3 апреля 1964 г.

(обратно)

284

«Известия», 21 сентября 1963 г.

(обратно)

285

 «Peking Review», February 7, 1964, p. 49.

(обратно)

286

«Peking Review», March 20, 1964, p. 21.

(обратно)

287

Глубокий анализ «врожденных особенностей» коммунистической идеологии, усугубляющих этот конфликт, см.: Zbigniew Brzezinski, Threat and Opportunity in the Communist Schism, «Foreign Affairs», April 1063, p 513—514; Donald S. Zagoria, The Sino-Soviet Conflict and the West, «Foreign Affairs», October 1963, p. 172—173.

(обратно)

288

В. Славик, H. Фрид и М. Кувати, Сплоченность — залог успехов коммунистов мира, «Проблемы мира и социализма» (канадское издание), январь 1964 г., стр. 6.

(обратно)

289

«Укрепление единства коммунистического движения — наша интернациональная обязанность», там же, февраль 1963 г., стр. 5.

(обратно)

290

Весьма интересное обсуждение вопроса о возможном  влиянии  на китайско-советский конфликт изменений в руководстве советской или китайской коммунистических партий см. в: Jоhn R. Thоmas, Sino-Soviet Relations after Khrushchev and Mao, «Orbis», Fall, 1963.

(обратно)

291

Philip E. Mоsely, The Chinese-Soviet Rift: Origins and Portents, «Foreign Affairs», October 1963, p. 22.

(обратно)

292

Советско-югославское сближение в середине 50-х годов показывает, что смена руководства могла бы иметь далеко идущие последствия в деле налаживания отношений между двумя враждующими коммунистическими государствами. Однако последующее развитие советско-югославских отношений наводит также на мысль, что полностью ликвидировать раскол и вернуться к прежнему положению было бы чрезвычайно трудно.

(обратно)

293

«Правда», 3 апреля 1964 г.

(обратно)

294

«Peking Review», February 7, 1964, p. 9.

(обратно)

295

Впервые эти слова употребил Мао Цзэ-дун на Совещании представителей коммунистических партий в Москве в 1957 г.  для  того,  чтобы охарактеризовать превосходство социалистической системы над капиталистической; однако после того, как китайско-советский конфликт  стал открытым, высказывания приобрели резко выраженное антирусское  звучание, что было совершенно определенно отмечено Советами. См. «Правда», 3 апреля 1964 г.

(обратно)

296

«Правда», 14 июля 1963 г.

(обратно)

297

Dean Rusk, Why We Treat Different Communist Countries Differently, «USIS Text», February 26, 1964.

(обратно)

298

«Peking Review», February 7, 1964, p. 9, 10.

(обратно)

299

X. Перес, КПСС в авангарде мирового коммунистического движения, «Проблемы мира и социализма» (канадское издание), январь 1964 г , стр. 11.

(обратно)

300

«Нью-Йорк таймс», 4 апреля 1964 г.

(обратно)

301

Например, в переданном  по  телевидению выступлении  Хрущева 12 апреля 1964 г. См. «Нью-Йорк таймс», 13 апреля 1964 г.

(обратно)

302

Петр Ярошевич, Совет Экономической  Взаимопомощи — орудие сотрудничества  стран  социализма, «Проблемы мира и социализма» (канадское издание), март 1964 г., стр. 8.

(обратно)

303

«Soviet News Bulletin» (Ottawa), November 11—12, 1964.

(обратно)

304

WillIiam E. Griffith, Eastern Europe and World Communism, Stephen Fisher-Galati (ed.), «Eastern Europe in the Sixties», New York, 1963, p. 208.

(обратно)

305

Wolfgang Leonhard, A World in Disarray, «Problems of Communism», March—April 1964, p. 26.

(обратно)

306

После падения Хрущева новые  советские  руководители  заверили индийцев в том, что отношения между двумя странами  останутся  неизменными.

(обратно)

307

Chung Но, Triumph of the Bandung Spirit, «Peking Review», April 16, 1964, p. 6.

(обратно)

308

Падение Хрущева мало что изменило в этой  области.  Сразу  же после своего прихода к власти  новые  советские руководители  заявили, что они выступают за продолжение смягчения напряженности в отношениях с Западом.  Это по крайней мере отражало существовавшую у них потребность в укреплении внутреннего положения до принятия каких-либо агрессивных внешнеполитических мер.  Однако это означало также, что, по всей вероятности, Советский Союз не сможет  предпринять  никаких важных шагов, направленных на достижение согласия с Западом.

(обратно)

309

«Нью-Йорк таймс», 21 февраля 1964 г. То, что китайцы планируют создать «промежуточную зону», было вполне определенно подтверждено русскими. См. «Правда», 3 апреля 1964 г.

(обратно)

310

«Зери и популлит», 9 января 1962 г.

(обратно)

311

«Укрепление единства коммунистического движения — наша интернациональная обязанность», «Проблемы мира и социализма»  (канадское издание).

(обратно)

312

Глубокий анализ распада коммунистического универсализма под влиянием китайско-советского раскола см.: Denis Healey, Ideology and Foreign Policy, «Survey», January 1964, p, 17—18.

(обратно)

313

Вrzezinski, op. cit., p. 525.

(обратно)

314

«Нью-Йорк таймс», 22 февраля 1964 г.

(обратно)

315

«Нью-Йорк таймс», 5 апреля 1964 г.

(обратно)

316

Письмо в газету «Нью-Йорк таймс» от 24 января 1964 г., представляющее всесторонний анализ внешней политики Франции в Европе. См. George Liska, Europe Ascendant: The International Politics of Unification, Baltimore,  1964; and  Zbigniew Brzezinski,  Russia and Europe, «Foreign Affairs», April 1964;  A I. Kawalkowski,  Pour  une Europe indépendante el réunifée, «Politique étrangère», № 3, 1963.

(обратно)

Оглавление

ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА

ПРЕДИСЛОВИЕ

Ф. Мосли ВВЕДЕНИЕ. ВЛАСТЬ И ИДЕОЛОГИЯ В КОММУНИСТИЧЕСКИХ ГОСУДАРСТВАХ

Джон У. Стронг КИТАЙСКО-СОВЕТСКИЕ ОТНОШЕНИЯ В ИСТОРИЧЕСКОЙ ПЕРСПЕКТИВЕ

Уильям Гриффит КИТАЙСКО-СОВЕТСКИЙ РАСКОЛ: ИСТОРИЯ ВОПРОСА 1956—1964 годы

М. К. Дзевановский ПОЛЬША

Ференц А. Вали ВЕНГРИЯ

Г. Гордон Скиллинг ЧЕХОСЛОВАКИЯ

Дж. Ф. Браун РУМЫНИЯ и БОЛГАРИЯ

Мелвин Кроун ВОСТОЧНАЯ ГЕРМАНИЯ

Пол Лангер ВНЕШНЯЯ МОНГОЛИЯ, СЕВЕРНАЯ КОРЕЯ, СЕВЕРНЫЙ ВЬЕТНАМ

К. Ян Лумсден КУБА

Милорад М. Драшкович ЮГОСЛАВИЯ

Филип Е. Юрэн ЭКОНОМИЧЕСКИЕ ОТНОШЕНИЯ МЕЖДУ КОММУНИСТИЧЕСКИМИ ГОСУДАРСТВАМИ

Адам Бромке[280] КОММУНИСТИЧЕСКИЕ ГОСУДАРСТВА И ЗАПАД

*** Примечания ***